Цикл "Инспектор Линли". Компиляция. Книги 1-20 [Элизабет Джордж] (fb2) читать онлайн

Великое избaвление Элизабет Джордж

Он сказал: вы взяли богов моих, которых я сделал, и священника и ушли; чего еще более?

Книга Судей 18:24

1

Какая неловкость, непростительная неловкость! Он громко чихнул, брызги полетели во все стороны. Ужасно — прямо в лицо соседке по купе. Три четверти часа он сдерживался изо всех сил, сражаясь с щекоткой в носу, точно доблестные воины Генриха Тюдора в битве при Босворте. Но в конце концов он капитулировал. Мало того, что он чихнул, — он еще принялся громко шмыгать носом.

Женщина грозно уставилась на провинившегося. Как раз из тех леди, в присутствии которых он всегда чувствовал себя законченным идиотом. Ростом не менее шести футов, одетая с поразительной безвкусицей, характерной для дам из «общества», не знающая возраста, не поддающаяся старости — она пристально смотрела на него голубыми, острыми, как лезвие бритвы, глазами. Лет сорок назад горничные, сраженные таким взглядом, принимались, верно, отчаянно рыдать — сейчас этой леди уже крепко за шестьдесят, а может быть, и все восемьдесят — по ней не поймешь. Сидит будто аршин проглотила, сложив руки на коленях. Так ее выучили когда-то в пансионе, и с тех пор она не сдает позиции — никаких уступок даже во имя собственного комфорта.

И смотрит, смотрит. Оглядела строгую полоску ткани у шеи — воротничок католического священника и уставилась на каплю, свисающую с кончика его носа.

Ах, простите, дорогая. Тысяча извинений. Не допустим, чтобы этот незначительный промах — подумаешь, человек чихнул — разрушил столь прелестную дружбу, как наша с вами.

Да уж, про себя он может острить сколько угодно. Вот когда он говорит вслух, ему, как правило, удается все безнадежно запутать.

Священник снова шмыгнул, и леди вновь неодобрительно покосилась на него. Господи, с чего ей вздумалось путешествовать вторым классом? Она вплыла в вагон в Донкастере, похожая на престарелую Саломею, окутанная не семью, а семижды семью покрывалами, и всю дорогу то пила неароматный, чуть теплый кофе, который разносили в поезде, то пристально и неодобрительно глядела на попутчика. Верная прихожанка англиканской церкви, в этом можно не сомневаться.

И наконец он чихнул. Он вел себя столь безупречно от Донкастера и почти до самого Лондона, кажется, она уже готова была простить ему служение католической церкви. Но, увы, насморк покрыл его вечным позором.

— Я… э-э… вы уж простите,.. — начал было он, но что толку! Платок застрял где-то глубоко в кармане. Чтобы добраться до него, пришлось бы на минутку выпустить из рук потертый портфель, который лежал у него на коленях, а на это священник отважиться никак не мог. Пусть уж дама потерпит. Речь идет не о нарушении этикета, мадам. Речь идет об УБИЙСТВЕ. Обретя опору в этой мысли, священник решительно зашмыгал носом.

Услышав недопустимые в порядочном обществе звуки, леди села еще ровнее, напряженно выпрямив спину, каждой мышцей своего старого тела выражая протест и презрение. Негодующий взгляд отражал все ее мысли: «Жалкий человечишка. Ничтожество. Ему семьдесят пять лет, а выглядит он на все восемьдесят пять. И чего еще ждать от католического священника! На лице три пореза — до сих пор бриться не научился, в уголке рта присохла крошка от съеденного на завтрак гренка, черный костюм уже залоснился от старости, залатан на локтях и на манжетах, фетровая шляпа покрыта пылью. А этот мерзкий портфель у него на коленях! С самого Донкастера он ведет себя так, словно я села в поезд исключительно с намерением выхватить у него этот портфель и выпрыгнуть с ним из окна. Господи Боже ты мой!»

Вздохнув, женщина отвернулась от священника, словно в поисках отдыха и покоя. Но где уж там! Он продолжал сопеть и отфыркиваться, покуда поезд не замедлил движение. Вот они и достигли цели своего путешествия.

Поднявшись, леди пронзила своего попутчика последним, прощальным взглядом.

— Наконец-то я узнала, как выглядит ваше католическое чистилище! — прошипела она и направилась по коридору к выходу.

— О, господи, — забормотал отец Харт, — о, господи, я и в самом деле должен, наверное…

Но она уже скрылась из виду. Поезд остановился под сводом лондонского вокзала. Пришла пора совершить то, ради чего он предпринял поездку в столицу.

Священник огляделся, проверяя, не растерял ли он своего имущества. Особой причины беспокоиться у него вроде бы не было — весь багаж, прихваченный им с собой из Йоркшира, состоял из старого портфеля, который он ни на минуту не выпускал из рук. Харт искоса поглядел в окно, привыкая к распахнутому пространству Кингз-Кросса, так непохожего на вокзал Виктория, знакомый ему с юности. Там уютные старые кирпичные стены, киоски, уличные музыканты. Где-то поблизости и отделение лондонской полиции. А Кингз-Кросс оказался совсем другим, абсолютно другим — огромные площади покрытого плиткой пола, с потолка свисают заманчивые рекламные плакаты, тут же продают газеты, сигареты, гамбургеры. А сколько людей — он в жизни столько не видел. Выстраиваются в очередь за билетами, поспешно заглатывают пищу, вприпрыжку догоняя свой поезд, спорят на ходу, смеются, целуются на прощание. Всех рас, всех оттенков кожи. Как все изменилось! Сможет ли он выдержать подобный шум, подобную суету?

— Вы выходите, отче, или собираетесь заночевать?

Отец Харт, вздрогнув, поднял взгляд, но увидел над собой лишь круглое лицо проводника, который утром, когда поезд отправлялся из Йорка, помог ему найти свое место. Приятное лицо уроженца северных графств. Холодный ветер, гулявший над северными болотами, отпечатался на его лице сеточкой испещривших кожу кровеносных сосудиков.

Ярко-голубые глаза проводника смотрели внимательно и живо. Этот взгляд подействовал на отца Харта словно прикосновение: приветливо, но пристально взгляд проводника скользнул по лицу священника и опустился на бережно хранимый им портфель. Покрепче сжав пальцы на ручке портфеля, отец Харт выпрямился, ожидая прилива сил и бодрости, но вместо этого ощутил лишь мучительную судорогу в левой ноге. Он застонал. Боль становилась все пронзительнее.

— Наверное, вам не стоило отправляться в путь одному, — встревоженно обратился к нему проводник. — Вам нужна помощь, сэр?

Конечно, ему нужна помощь, еще как нужна. Но разве кто-нибудь может ему помочь? Да и сам он не в силах ничего сделать.

— Нет, нет. Сейчас я сойду. Одну минуточку. Большое вам спасибо, вы были так добры. Помогли мне найти купе. Помните, я вначале было запутался.

Проводник весело отмахнулся:

— Пустяки. Знаете, сколько народу не может разобрать, что там написано у них в билете? Невелика беда, верно?

—Да, конечно. Надеюсь, что так. — Отец Харт резко втянул воздух сквозь стиснутые зубы. Пройти по вагону, выйти сквозь эту дверь, найти вход в метро. Это вовсе не так трудно, не стоит заранее отчаиваться. Пошатываясь, он двинулся к выходу. Обеими руками он прижимал к животу портфель, и каждый раз, когда он с трудом делал шаг, эта ноша наносила ему довольно-таки чувствительный удар.

За спиной послышался голос проводника:

— Отец, эта дверь малость туговата. Дайте-ка я вам помогу.

Он подвинулся, пропуская проводника в тамбур. Двое мрачноватых уборщиков уже забрались в вагон через заднюю дверь. Собирают мусор в переброшенные через плечо мешки, готовят поезд к обратному рейсу в Йорк. На вид — пакистанцы, и хоть и говорят между собой по-английски, но с таким чудовищным акцентом, что отец Харт не разбирает ни единого слова.

И тут он ощутил настоящий ужас. Что он делает в этом громадном городе, населенном по большей части иноземцами — темноликими, глядящими на него отчужденными, враждебными очами? Неужели он и впрямь надеялся совершить здесь задуманное им доброе дело? Какая опрометчивость! Да разве кто-нибудь поверит…

— Вам помочь, отец?

Наконец отец Харт решительно тронулся с места.

— Нет. Все в порядке. Вот именно. Все в порядке.

Он одолел ступеньки, ощутил под ногами бетонный перрон, услышал высоко над головой, под сводчатым потолком вокзала, переливчатое воркование голубей и наугад побрел по платформе в сторону выхода. Где-то там должна быть Истон-роуд.

Позади в последний раз послышался голос проводника:

— Вас кто-то встречает? Вы знаете, куда вам ехать? Куда вы сейчас собрались?

Священник распрямил плечи и помахал на прощание заботливому проводнику.

— В Скотленд-Ярд, — твердо заявил он.

Вокзал Сент-Панкрас, расположенный прямо напротив Кингз-Кросса, оказался его настоящим архитектурным антиподом. Отец Харт несколько минут простоял на месте, молча любуясь этим великолепным творением современной готики. Он не замечал грохота транспорта, проносившегося по Истон-роуд, и зловония двух дизельных грузоВиков, порыкивавших двигателями на обочине, отец Харт всегда интересовался архитектурой, а это здание казалось ему одновременно и прекрасным видением, и бредом.

Господи, вот чудеса, — бормотал он, наклоня голову несколько набок, чтобы охватить единым взглядом все шпили и башенки Сент-Панкраса. — Немного почистить, и выйдет настоящий дворец. — Он растерянно огляделся, словно в поисках сочувствующего, с которым можно было бы вступить в беседу и обсудить ущерб, нанесенный старинному зданию выхлопными газами и коптящими трубами каминов. — Хотел бы я знать…

По Каледониан-роуд промчалась, уныло и однообразно завывая, полицейская машина, с визгом вылетела на перекресток и свернула на Истон-роуд. Старый священник очнулся от грез, встряхнулся, отчасти сердясь на самого себя, но еще больше страшась того, что ему предстояло. Он становится все более рассеянным. Предвестие близкого конца, не так ли? Харт сглотнул, с трудом проталкивая застрявший в горле комок страха, собираясь с силами. Взгляд упал на громадный заголовок распяленной на стенде утренней газеты, и он, любопытствуя, направился к ней рассмотреть подробности. «Потрошитель наносит удар на Воксхолл-стейшн!»

Потрошитель! Он содрогнулся при виде этого слова, боязливо оглянулся и торопливо прочитал один абзац кровавой повести. Если он начнет вчитываться в нее чересчур пристально, кто-нибудь обратит на это внимание — любопытство к жутким подробностям отнюдь не пристало служителю церкви. Его взгляд выхватывал лишь отдельные страшные слова, не успевая связывать их во фразы. «Перерезал горло… полуобнаженный труп… артерии разорваны… жертвы — мужчины…»

Священник содрогнулся, непроизвольным жестом вскинул руку к горлу, ощупывая его, такое нежное, уязвимое. Воротничок священника не убережет от ножа убийцы. Нож дорогу найдет. Погрузится в горло по самую рукоять.

Эта мысль потрясла его. На подгибающихся ногах Харт отошел от газетного стенда. О, милость божия! Наконец-то он заметил вход в метро. До него каких-нибудь тридцать футов. Он вновь вспомнил, зачем приехал в столицу.

Нащупав в кармане карту лондонского метро, Харт с минуту напряженно изучал сморщенную, покрытую складками глянцевую бумагу. «По кольцевой до Сент-Джеймс-парка, — сказал он себе. И повторил уже с большей уверенностью: — До Сент-Джеймс-парка, по кольцевой. До Сент-Джеймс-парка, по кольцевой». Он повторял и повторял эти слова, твердил их, словно григорианский распев, спускаясь в такт им по лестнице метро. На волне этого ритма Харт добрался до окошечка кассы и не переставал твердить свое заклинание, входя в вагон и усаживаясь. Затем он отважился поднять глаза на других пассажиров, заметил двух немолодых дам, с откровенным любопытством наблюдавших за ним, и кивнул им.

Так все сложно, — пояснил он, робкой улыбкой напрашиваясь на сочувствие. — Сразу и не разберешь.

Говорю тебе, это может быть кто угодно, Пэмми, — с нажимом произнесла младшая из Дам, обращаясь к своей спутнице. Она бросила на священника холодный, оценивающий взгляд. — Они как угодно переодеваются, я-то уж знаю. — Не сводя водянистых глаз с подозрительного священника, она вынудила свою морщинистую спутницу подняться на ноги, крепко ухватившись за поручень возле двери, и на ближайшей остановке с шумом увлекла ее прочь из вагона.

Отец Харт печально наблюдал это отступление. Их трудно упрекнуть, думал он. В самом деле, никому верить нельзя. Никому и ни за что. Он ведь тоже приехал в Лондон именно затем, чтобы объявить: то, что представляется очевидным, в действительности — неправда. Это лишь видимость истины. Этот труп, скорчившаяся возле него девушка, окровавленный топор. Нет, это лишь видимость. Он обязан убедить их, и тогда… Господи, разве он справится с этой задачей?! Надо верить, что Бог на моей стороне. Бог на моей стороне. Он изо всех сил цеплялся за эту мысль. Я поступил правильно, я поступил правильно, я поступил правильно. Повторяя это заклинание вместо прежнего, он так и дошел до дверей Скотленд-Ярда с ним на устах.

— Черт побери, снова нам расхлебывать конфликт между Керриджем и Нисом! — заявил суперинтендант Малькольм Уэбберли, раскуривая толщенную сигару. Воздух в кабинете мгновенно наполнился зловонным дымом.

— Господи помилуй, Малькольм, открой хотя бы окно, если тебе непременно надо сосать эту гадость! — взмолился его собеседник. Старший суперинтендант сэр Дэвид Хильер был начальником Малькольма, но шеф предпочитал не вмешиваться в дела подчиненных. Сам бы он в жизни не стал курить столь крепкий табак, да еще перед самой встречей со свидетелем, однако у Малькольма свои методы, и до сих пор эти методы вполне себя оправдывали. Поэтому Дэвид Хильер довольствовался тем, что отодвинул свой стул как можно дальше от источника ядовитого дыма и мрачно оглядел замусоренный кабинет.

Хотелось бы знать, как Малькольму удается столь успешно распутывать дела при склонности существовать в подобном хаосе. Папки, фотографии, отчеты, книги — вся поверхность стола завалена ими. На полках шкафа — грязные чашки из-под кофе, набитые доверху окурками пепельницы и даже пара забытых старых кроссовок. Кажется, именно этого эффекта и добивался Уэбберли — комната выглядит, да и пахнет, как логово получившего самостоятельность старшеклассника — грязноватая, прокуренная, но на редкость уютная. Не хватает разве что кровати с мятыми простынями. В такой комнате чувствуешь себя как дома: можно собрать компанию, посидеть, потолковать. Эта обстановка сближает мужчин, составляющих единую команду. Хитрец этот Малькольм, думал Хильер. С виду заурядный сутулый толстяк, но он куда умнее, чем кажется.

Уэбберли поднялся из-за стола и начал борьбу с оконной рамой, ворча, изо всех сил дергая шпингалет, пока ему не удалось в конце концов распахнуть окно.

— Извини, Дэвид. Вечно я забываю об этом. — Он снова уселся за стол, меланхолическим взором окинул царивший на нем беспорядок и произнес: — Честное слово, это уже последняя капля. — Одной рукой он пригладил поредевшие волосы, когда-то рыжие, а теперь они почти совсем седые.

— Дома неприятности? — осторожно посочувствовал Хильер, упираясь взглядом в собственное золотое обручальное кольцо. Трудная тема для обоих друзей, поскольку они с Уэбберли были женаты на сестрах. Даже в Ярде далеко не все догадывались об этом обстоятельстве, и сами мужчины крайне редко вспоминали о нем.

Бывают такие капризы судьбы, которые порождают между двумя друзьями дополнительные сложности, и оба предпочитают их не обсуждать. Карьера Хильера была столь же успешной, как и его брак, семейная жизнь сложилась не просто удачно, а на редкость счастливо. Его жена — само совершенство, надежнейшая опора, умный советчик, любящая мать, источник величайшего наслаждения в постели. Хильер признавал, что супруга сделалась центром и смыслом его существования, так что дети для него лишь приятное дополнение, но по сравнению с Лаурой их роль в его жизни ничтожна. Он засыпал и просыпался с мыслью о Лауре. Со всем, что радовало или тревожило, он первым делом обращался к ней, и жена с готовностью разделяла с ним любую жизненную задачу.

Для Уэбберли все сложилось по-другому. Его карьера брела себе потихоньку, не слишком блестящая, но вполне удовлетворительная. Расследования, мастерски проведенные Уэбберли, слишком редко удостаивались заслуженной хвалы: у него словно бы отсутствовал некий социальный инстинкт, необходимый, чтобы добраться до самой вершины. А потому, в отличие от Хильера, ему не светил рыцарский титул, который мог бы вознаградить его профессиональные достижения, и именно это обстоятельство стало источником постоянного раздора между Уэбберли и его женой.

Фрэнсис Уэбберли не смогла пережить, что ее младшая сестра сделалась леди Хильер. Зависть грызла ее, превращая постепенно спокойную, застенчивую домашнюю хозяйку в энергичную, напористую даму с претензией на светскость. Она то и дело затевала обеды, приемы, вечеринки с коктейлями, неся непосильные расходы, приглашая людей, совершенно неинтересных обоим супругам, но которые, как полагала Фрэнсис, могли способствовать продвижению ее мужа наверх. Все эти мероприятия чета Хильеров исправно посещала — Лаура из любви к сестре, с которой она, однако, давно уже не могла по-дружески общаться, а Хильер в надежде хоть как-то защитить Уэбберли от едких и жестоких замечаний его супруги, ибо Фрэнсис не стеснялась прилюдно высказывать свое мнение о неудавшейся карьере мужа. «Новая леди Макбет», — мысленно называл ее Хильер.

— Нет, дело не в этом, — ответил Уэбберли. — Беда в том, что я уж было понадеялся, что с этой распрей между Нисом и Керриджем покончено, а они снова сцепились — право же, это чересчур.

Как это характерно для Малькольма, вечно он переживает из-за других, из-за их недостатков и слабостей, подумал с сочувствием Хильер.

— Напомни, пожалуйста, в чем там было дело, — попросил он. — Какая-то история в Йоркшире, верно? В убийстве обвиняли цыган?

Уэбберли кивнул.

— Нис возглавляет отделение полиции в Ричмонде. — Он тяжело вздохнул и, забывшись, выпустил струю сигарного дыма не в окно, а в комнату. Хильер задержал дыхание, стараясь не раскашляться. Ослабив узел галстука, Уэбберли принялся рассеянно скручивать уголок белого воротника. — Три года назад там убили старую цыганку. Нис провел жесткое расследование. Его ребята работали тщательно, проверили все детали. Завершив дело, они арестовали зятя этой старухи. По всей вероятности, ссора у них вышла из-за гранатового ожерелья.

— Ожерелье было краденое?

Уэбберли покачал головой, стряхивая пепел в стоявшую на его столе жестяную пепельницу. В воздух поднялось облачко пепла от выкуренных прежде сигар, белой пылью осело на бумагах и папках.

— Нет. Ожерелье они получили от Эдмунда Ханстон-Смита.

Хильер резко наклонился вперед:

— Ханстон-Смита?

— Ага, теперь ты припоминаешь? Но дальше дело повернулось так: жена того парня, которого обвиняли в убийстве старухи — его вроде бы звали Романив, — была красотка: хороша, как бывают одни только цыганки, — двадцать пять лет, черные волосы, оливковая кожа, сплошная экзотика.

— Соблазнительно, особенно для такого человека, как Ханстон-Смит, верно?

— Вот именно. Она убедила его, что Романив ни в чем не виноват. Ей понадобилось на это всего несколько недель, покуда Романив еще не предстал перед присяжными. Она уговорила Ханстон-Смита пересмотреть дело, она клялась, что они подвергаются преследованиям потому лишь, что в их жилах течет цыганская кровь, что Романив провел с ней всю ночь, когда совершилось убийство.

— Полагаю, она была достаточно очаровательна, чтобы заставить поверить и в это.

Дернув уголком рта, Уэбберли пристроил окурок сигары на край пепельницы и сложил покрытые веснушками руки на животе, удачно прикрыв пятно на жилетке.

— Согласно показаниям лакея Ханстон-Смита, от милейшей миссис Романив даже человек шестидесяти двух лет от роду целую ночь напролет не мог оторваться. Как ты знаешь, Ханстон-Смит был богат и обладал немалым политическим весом. Он без труда смог вовлечь в эту историю полицию графства Йорк. Рейбен Керридж — он до сих пор остается главным констеблем Йоркшира, несмотря на все, что он натворил, — приказал пересмотреть расследованное Нисом дело. Хуже того — он отпустил Романива.

— Как реагировал на это Нис?

— Керридж как-никак его начальник. Что ему было делать? Он с ума сходил от злости, но пришлось выпустить Романива и начать дело заново.

— При этом на седьмом небе от счастья была жена Романива, но отнюдь не Ханстон-Смит, — прокомментировал Хильер.

— Разумеется, миссис Романив сочла своим долгом отблагодарить Ханстон-Смита тем самым способом, к которому он уже пристрастился. Она явилась к нему ночью на последнее свидание и не давала бедному старику уснуть до самого рассвета, насколько мне известно, а потом она открыла дверь Романиву. Как нынче любят говорить, свершилась кровавая драма. Парочка прикончила Ханстон-Смита, собрала все, что могла унести с собой, направилась прямиком в Скарборо и еще до утра покинула страну.

— А что Нис?

— Он требовал, чтобы Керридж подал в отставку. — В этот момент послышался стук в дверь, но Уэбберли не обратил на него внимания. — Однако он ничего не добился. С тех самых пор Нис только поджидает удобного случая.

— И теперь они снова сцепились, как ты говоришь.

Вновь раздался стук, на этот раз более настойчивый. Уэбберли громко предложил войти, и в комнату ворвался Берти Эдвардс, главный патологоанатом. На ходу он оживленно беседовал с собственной записной книжкой и что-то торопливо царапал в ней под свою же диктовку. Эдвардс воспринимал записную книжку как живое существо, не хуже обычной секретарши.

— Сильный удар в правый висок, — жизнерадостно объявил он, — вызвавший разрыв сонной артерии. Удостоверения личности нет, денег нет, раздет до нижнего белья. Это снова Вокзальный Потрошитель. — Произнося эти слова, Эдвардс продолжал черкать в своей книжке,

— «Вокзальный Потрошитель»! Вам бы в журналисты податься, — проворчал Хильер, с отвращением глядя на весельчака.

— Речь идет о покойнике с вокзала Ватерлоо? — уточнил Уэбберли.

Судя по лицу Эдвардса, патологоанатом явно прикидывал, не ввязаться ли ему в дискуссию с Хильером — уж очень ему хотелось отстоять свое право давать серийным убийцам какое-нибудь прозвище; однако, поразмыслив, он отказался от этой идеи, утер пот со лба рукавом грязно-белого халата и обернулся к своему непосредственному начальнику.

— Ага, Ватерлоо. Это уже одиннадцатый, а мы еще с Воксхоллом не разобрались. Характерный почерк Потрошителя в обоих случаях. Бродяги. Ногти сломаны, сами грязные, волосы нестриженые, даже вши имеются. Пока только тот тип с вокзала Кингз-Кросс не вписывается в картину, и уж намучились мы с ним за последнюю неделю. Удостоверения нет, об исчезновении никто не заявлял. Не знаю, когда нам удастся установить его личность. — Почесав голову концом ручки, Эдвардс радушно предложил: — Хотите взглянуть на снимки с Ватерлоо? Я вам принес.

Уэбберли махнул рукой в сторону стены, на которой красовались изображения двенадцати жертв маньяка. Все они были убиты одним и тем же способом на вокзалах Лондона и на пригородных станциях. Вместе со случаем на вокзале Ватерлоо насчитывалось уже тринадцать убийств за пять недель. Газеты истошно голосили, требуя немедленного ареста Потрошителя, а Эдвардс, словно его это ничуть не касалось, насвистывал сквозь зубы песенку, разыскивая на захламленном столе Уэбберли булавку, чтобы прикрепить к стенду фотографии новой жертвы.

— Неплохо вышло. — Отступив на шаг, он полюбовался своей работой. — По кусочкам сшил беднягу.

— Господи! — не выдержал наконец Хильер. — Ты не человек, ты — гиена! Хоть бы свой грязный халат оставлял в лаборатории, когда поднимаешься к нам на этаж. У нас тут и женщины работают, знаешь ли!

Эдвардс скроил мину, долженствовавшую изобразить почтительное внимание к словам начальства, однако его проворные глазки иронически ощупали фигуру старшего суперинтенданта, задержавшись на мясистом загривке, выпиравшем из воротника, и на пышной шевелюре, которую Хильер подчас именовал своей гривой. Пожав плечами, патологоанатом подмигнул Уэбберли.

— Шеф у нас настоящий джентльмен, — проворчал он, выходя из кабинета.

— Черт бы его побрал! — рявкнул Хильер, когда за врачом захлопнулась дверь.

Уэбберли расхохотался.

— Глотни хереса, Дэвид, — посоветовал он. — Бар у тебя за спиной. Всем нам неохота торчать тут в субботу.

После двух рюмочек хереса Хильер уже не злился на патологоанатома. Присоединившись к Уэбберли, он печально созерцал фотографии, развешанные на стене кабинета.

— Поди разберись, — угрюмо бормотал он, — Виктория, Кингз-Кросс, Ватерлоо, Ливерпуль, Блэкфрайерс, Пэддингтон. Черт его дери, хоть бы он алфавитный порядок соблюдал, что ли.

— Да, маньякам часто недостает аккуратности, — посочувствовал Уэбберли.

— Имена пяти жертв до сих пор даже не установлены, — сокрушался Хильер.

У всех украдены удостоверения личности, деньги и верхняя одежда. Если нет ничего подходящего в заявлениях об исчезнувших людях, приходится опознавать их по отпечаткам пальцев, а это, сам знаешь, быстро не делается. Мы стараемся как можем.

Хильер повернулся лицом к приятелю. Одно он знал точно — Малькольм всегда делает все, что в его силах, а когда настанет пора подсчитывать очки, он скромно отойдет в сторону.

— Извини. Я чересчур суетился?

— Есть малость.

— Как всегда. Так что там опять у Ниса с Керриджем? Из-за чего сыр-бор на этот раз?

Уэбберли бросил взгляд на часы.

— У них там в Йоркшире очередное убийство. Они снова не сошлись во мнениях и направили к нам гонца со всеми бумагами. Знаешь кого? Священника.

— Священника? Господи, это еще почему? Уэбберли только плечами пожал.

— Видишь ли, это единственный человек, которому доверяют и Нис, и Керридж.

— Но какое он имеет отношение к делу?

— Похоже, это он первым наткнулся на труп.

2

Хильер отошел к окну. Послеполуденное солнце ударило ему в лицо, резко подчеркнув и морщины, красноречиво говорившие о многих бессонных ночах, и оплывшие розовые щеки, столь же красноречиво свидетельствовавшие об избытке жирной пищи и хорошей выпивки.

— Да уж, такого еще не бывало. Керридж что, совсем умом тронулся?

— Нис твердит об этом вот уже несколько лет.

— Но посылать к нам свидетеля, нашедшего тело, человека, не имеющего никакого отношения к полиции! О чем он только думает?

— И Нис, и Керридж уверены в его абсолютной честности. — Уэбберли снова нетерпеливо взглянул на часы. — Он скоро к нам явится. Поэтому-то я тебя и позвал.

— Выслушать рассказ священника? Да мне-то зачем его слушать?

Уэбберли медленно покачал головой. Теперь нельзя горячиться, чтобы не насторожить Хильера.

— Дело не в самой истории. У меня есть план.

— Я тебя слушаю.

Хильер вернулся к бару за очередным глотком хереса. Выразительно махнул бутылкой в сторону Уэбберли, но тот только головой помотал. Вернувшись к своему креслу, Хильер устроился поудобнее, закинув ногу на ногу, стараясь, однако, не смять острую, как бритва, стрелку на великолепных и весьма недешевых брюках,

— Итак? — поторопил он.

Уэбберли упорно смотрел на груду папок, скопившихся на его столе.

— Я бы хотел послать туда Линли, — пробормотал он.

Хильер иронически изогнул бровь.

— Линли против Ниса — матч-реванш? Тебе мало прежних неприятностей, Малькольм? К тому же у Линли на эти выходные отгул.

— Это мы уладим. — Уэбберли замялся, нерешительно поглядывая на Хильера. — Ты бы мог мне помочь, Дэвид, — вымолвил он наконец.

Хильер усмехнулся:

— Извини. Хотелось посмотреть, как ты попытаешься заступиться за нее.

— Чтоб тебя, — беззлобно ругнулся Уэбберли. — Ты же меня знаешь.

— Я знаю одно — ты чересчур добр, себе же во вред. Послушай, Малькольм, ты сам направил Хейверс в патрульные — пусть она там и остается.

Уэбберли вздрогнул и, чтобы скрыть смущение, притворился, будто пытается прихлопнуть назойливую муху.

— Меня совесть гложет.

— Ты не просто чертов дурень — ты еще и сентиментальный дурень. За все время своего пребывания в следственном отделе Барбара Хейверс не сумела сработаться ни с одним напарником. Восемь месяцев назад ты перевел ее в патрульные, и там она отлично справляется. Забудь о ней.

— Я не пробовал дать ей в напарники Линли.

— Ты бы еще принца Уэльского дал ей в напарники! В твои обязанности не входит перемещать сержантов с места на место, пока не подберешь им подходящую должность, чтобы они могли счастливо устроиться до самой старости. Твоя обязанность — обеспечить, чтоб дело двигалось, а если в это дело встрянет Хейверс, следствие никогда не кончится. И хватит об этом.

— Мне кажется, этот опыт кое-чему ее научил.

— Чему именно? Что наглость и бабье упрямство нисколько не помогают делать карьеру?

Слова Хильера неуловимо переменили тон беседы. Уэбберли готов был сдаться.

— В том-то все и дело, верно? — пробормотал он.

Хильер почувствовал, как дрогнул голос приятеля. Он всегда близко к сердцу принимал поражения Малькольма. В этом и впрямь было все дело—в карьере. Господи, какой же он неуклюжий болван — сказать такое!

— Извини, Малькольм. — Хильер поспешно проглотил херес, стараясь не глядеть в глаза своему свояку. — Мое место должен был бы занимать ты. Мы оба знаем, что ты этого заслуживаешь, ведь так?

— Глупости.

— Я подпишу вызов для Хейверс, — сказал Хильер.

Сержант полиции Барбара Хейверс захлопнула за собой дверь кабинета суперинтенданта, с гордо поднятой головой прошествовала мимо секретаря и направилась в коридор. Лицо ее побелело от ярости.

Как они посмели! Господи, как они посмели! Барбара столкнулась с кем-то из служащих — да так, что молодой человек выронил из рук целую стопку бумаг, но Барбара не остановилась помочь ему. Словно заведенная, продолжала свой путь. За кого они ее принимают? Или считают дурочкой, которая не в состоянии разгадать их замысел? Чтоб они все горели в аду! Чтоб они в аду горели!

Барбара сморгнула. Она не заплачет, ни за что не заплачет, она не позволит им довести себя до слез. Наконец из тумана перед ней выплыла дверь женского туалета. Барбара ринулась в это убежище. Там никого не было. Спокойно, прохладно. Почему в кабинете Уэбберли было так жарко? Или ей так показалось из-за душившей ее ярости? Барбара рванула узел галстука, распустила его, добралась до раковины, дрожащими пальцами повернула кран. Слишком сильно. Холодная вода мощной струей обрушилась на форменную юбку и белую блузку. Это доконало сержанта Хейверс. Поглядев на себя в зеркало, женщина разразилась слезами.

— Корова! — кричала она самой себе. — Тупая, уродливая корова!

Хейверс плакала очень редко, собственные слезы казались ей горячими и горькими, странно было ощущать их вкус во рту, странно было чувствовать, как они стекают по щекам, оставляя противные грязные ручейки на таком заурядном, таком неинтересном лице.

— Только посмотри на себя, Барбара! — продолжала она издеваться над собственным отражением. — Красотка, да и только.

Всхлипывая, Барбара отстранилась от раковины, уперлась пылающим лбом в холодный кафель стены.

Барбаре Хейверс исполнилось тридцать лет. От природы не слишком привлекательная, она и сама словно назло уродовала себя. Она могла бы уложить свои прекрасные, блестящие, каштановые волосы в прическу, выигрышно обрамляющую лицо, но вместо этого Барбара стригла их коротко и грубо, открывая уши, и выглядело это как деревенская стрижка «под горшок». Косметикой сержант Хейверс но пользовалась. Густые — их не мешало бы выщипать — брови нависали над маленькими глазками, скрывая сверкавший в них ум. Узкие губы, которых никогда не касалась помада, навеки сложились в сердитую гримасу. В общем, Барбара выглядела решительной, недоступной и напрочь лишенной женственности,

— Итак, они подсунули мне нашего чудо-мальчика! — фыркнула она. — Что же ты не пляшешь от радости, Барб? Восемь месяцев тянула лямку, а теперь они отозвали тебя из патрульных и «предоставили еще один шанс». В паре с Липли! Я не стану! — яростно всхлипывала она. — Не стану! Не буду работать с этим самонадеянным фатом!

Оттолкнувшись от стены, Барбара проковыляла обратно к раковине. На этот раз она наливала холодную воду осторожно, склонилась над ней, умывая разгоряченное лицо, яростно стирая уличавшие ее следы слез.

— Я хочу предоставить вам еще один шанс поработать в следственном отделе, — сказал Уэб-берли, поигрывая ножом для разрезания бумаги. В этот миг Барбара заметила развешанные на стене фотографии жертв Потрошителя, и сердце ее радостно подпрыгнуло. Выслеживать Потрошителя! Да, о, господи, да, да! Когда приступать к работе? С Макферсоном или с кем-то еще?

—Это странное убийство в Йоркшире, в нем замешана молодая женщина, — продолжал суперинтендант. Стало быть, речь идет не о Потрошителе. Не важно, главное — участвовать в следствии. Замешана девушка? Значит, я смогу помочь. Наверное, моим напарником будет Стюарт? Он часто выезжает в Йоркшир. Мы с ним непременно сработаемся! — Всю информацию мы получим примерно через час. Вам следует присутствиевать при разговоре, если вы собираетесь заняться этим делом.

Если я собираюсь им заняться! За три четверти часа я успею переодеться. Перекушу наскоро. Вернусь сюда. На последней электричке помчусь в Йорк. Интересно, мы с напарником поедем прямо отсюда? Машина нужна?

— Боюсь, мне придется попросить вас предварительно заехать в Челси.

Воцарилось подозрительное молчание.

— В Челси, сэр?

Почему вдруг Челси? Какая связь?

— Да, — словно между делом пояснил Уэбберли, бросив нож на стол. — Вам предстоит работать вместе с инспектором Линли. К сожалению, нам придется вытащить его прямо со свадьбы Сент-Джеймса. Это в Челси. — Начальник быстро глянул на часы. — Венчание началось в одиннадцать, сейчас у них уже вовсю идет веселье. Мы пытались вызвать его по телефону, но, похоже, там кто-то сбросил трубку с аппарата, да так и оставил. — Уэбберли вгляделся в потрясенное лицо Барбары и нехотя спросил: — В чем дело, сержант?

— Инспектор Линли?! — Ей все стало ясно. Она знала, почему ее вызвали, почему именно она понадобилась на этот раз.

— Да, инспектор Линли. Вы что-то имеете против?

— Нет, я не против. — Запнувшись, она нехотя добавила: —Сэр.

Проницательные глазки Уэбберли оценивающе сощурились.

— Хорошо. Рад это слышать. Работа с Линли может многому вас научить. — Глазки все еще пристально следят за ней. — Постарайтесь вернуться как можно скорее. — Суперинтендант вновь погрузился в какие-то документы на своем столе. Барбара могла идти.

Посмотрев на себя в зеркало, сержант Хейверс принялась искать в кармане юбки расческу. Безжалостно разодрала острыми пластмассовыми зубцами спутавшиеся волосы, царапая кожу и радуясь этой боли. Линли! ЕЙ было так ясно, так унизительно ясно, почему ее вдруг повысили из патрульных. Следствие они хотят поручить Линли, но напарником его должна быть женщина, а всем и каждому на Виктория-стрит известно, что ни одна женщина не может чувствовать себя в безопасности рядом с Линли. Он переспал со всеми возможными дамами — и не только в их отделе, путь его был усыпан разбитыми сердцами. У него была репутация жеребца-производителя, и, говорят, его выносливость вполне соответствовала этим слухам. Барбара сердито запихала расческу обратно в карман.

Ну, каково тебе это — оказаться той единственной счастливицей, которая может не опасаться за свою честь даже в присутствии всех покоряющего Линли? Да уж, нашу Барб никто не станет щупать в машине. Никто не пригласит ее поужинать вдвоем и «сверить записи». Инспектор Линли не повезет ее в свое поместью в Корнуолл «подумать вместе над запутанным случаем». Тебе нечего бояться, Барбара! Всем известно, что работа с Линли тебе ничем не грозит. За пять лет службы в одном отделе она убедилась, что красавчик инспектор избегает даже называть ее по имени, не то что похотливо касаться ее. Можно подумать, учеба в государственной школе и акцент простолюдинки — это заразное заболевание, которое может передаться Линли, если тот не сумеет тщательно избегать любых контактов с сержантом Хейверс.

Выйдя из уборной, Барбара побрела к лифту. В Скотленд-Ярде не было ни одного человека, к которому она испытывала бы такую ненависть, как к Линли. Этот человек словно по волшебству соединил в себе все то, что Барбара глубоко презирала: он учился в Итоне, был первым по истории в Оксфорде, выговаривал слова как положено выпускнику частной школы, а семейное древо уходило корнями в глубокую древность — чуть ли не к битве при Гастингсе. Светский человек. Блестящий ум. Очарователен — очарователен настолько, что все преступники Лондона готовы сами отдаться ему в руки, лишь бы душка инспектор не расстраивался.

Она в жизни не поверит, будто он и впрямь работает в Скотленд-Ярде потому, что хочет сделать свой вклад, хочет приносить пользу. Курам на смех! Его послушать, так карьера в городской полиции привлекает Линли больше, чем роскошная жизнь в поместье. Подумать только!

Двери лифта растворились, Барбара яростно устремилась в гараж. А ведь эту карьеру ему на блюдечке поднесли — все устроено, все схвачено, все обеспечено, с такими-то родителями и такими деньгами. Он купил себе эту должность, просто купил, он еще сделается и шефом полиции. Графский титул, с которым они все столько носятся, отнюдь не повредил его шансам на успех: за рекордно короткий срок Лиыли повысили в должности, и всем ясно, почему этот сержант так быстро стал инспектором.

Барбара направилась к своей машине, старенькой ржавой «мини», приткнувшейся в дальнем конце гаража. Хорошо быть богатым, титулованным, работать лишь ради забавы, возвращаться домой в особняк в Белгравии, а еще лучше — на уик-энд в Корнуолл, где ждут тебя дворецкие и горничные, повара и лакеи.

Подумай хорошенько, Барбара! Вообрази себя в подобном дворце! Как бы ты себя почувствовала? Сразу грохнулась бы в обморок или сперва тебя бы вырвало?

Швырнув сумку на заднее сиденье машины, Барбара с грохотом захлопнула дверь и включила зажигание. Колеса заскользили по бетонному полу. Добравшись до ворот гаража, Барбара неприветливо кивнула дежурному офицеру и выехала на улицу.

В выходные транспорта в центре мало. За несколько минут Барбара добралась с Виктория-стрит до набережной, а там легкий октябрьский ветерок охладил ее гнев, успокоил нервы, и женщина начала забывать о нанесенной ей обиде. Приятно было проехаться по этой дороге — прямо к дому Сент-Джеймса.

Барбаре нравился Саймон Алкурт-Сент-Джеймс, она почувствовала к нему симпатию в первый же день, когда увидела его на службе, десять лет назад. Двадцатилетняя девушка, только что получившая должность констебля с испытательным сроком, чувствовала себя крайне неуютно в этом сугубо мужском мире. Коллеги-полицейские, приняв пару рюмок, именовали своих сослуживиц «бабьим батальоном». А уж самой Барбаре за ее спиной давали прозвища и похлеще, и она это знала. Чтоб им всем гореть в аду! Всякую женщину, пытавшуюся проникнуть в следственный отдел, они считали отпетой идиоткой и «ставили на место». И только Сент-Джеймс, всего двумя годами старше Барбары, относился к ней как к равному напарнику, даже как к другу.

Теперь Сент-Джеймс имеет частную практику в качестве медицинского эксперта, но свою карьеру он начинал в Скотленд-Ярде. К двадцати четырем годам он считался одним из лучших специалистов по осмотру места происшествия, он был расторопным, наблюдательным, проницательным. Он мог выбрать любую специальность — работу следователя, патологоанатомический отдел, административную службу, но все оборвалось восемь лет назад, когда он вместе с Линли отправился в ту безумную поездку по сельским дорогам Суррея. Оба приятеля были вдрызг пьяны, и Сент-Джеймс не пытался затушевать этот малоприглядный факт. Однако, как всем было известно, Линли, сидевший в ту роковую ночь за рулем и потерявший управление на крутом повороте, счастливчик Линли не получил и царапины, а его ближайший друг, Саймон, превратился в калеку. Сент-Джеймс мог бы тем не менее продолжать службу в Скотленд-Ярде, но после катастрофы он предпочел уединиться в родовом особняке в Челси, где и провел отшельником целых четыре года. Запишем это на счет Линли, с угрюмым удовлетворением подумала Барбара.

Просто не верится, что Сент-Джеймс сохранил дружеские отношения с этим человеком, но так оно и было, а пять лет назад некое странное событие еще больше укрепило их отношения, вынудив Сент-Джеймса вернуться к любимой профессии. Запишем и это на счет Линли, нехотя отметила Барбара.

Для «мини» нашлось свободное местечко на Лоренс-стрит, а оттуда Барбара прошла пешком по Лордшип-плейс до Чейн-роу. Здесь, поблизости от реки, белая лепнина и резные наличники украшали дома из темного кирпича, и черная краска подновляла старое железо оконных и балконных решеток. Когда-то Челси был деревней, улицы здесь остались узкими, нависающие своды платанов и вязов превращались осенью в красочный свод. Дом Сент-Джеймса стоял на углу, примыкая к высокой кирпичной стене, ограждавшей сад. Барбара уже различала шум веселой вечеринки. Чей-то голос, перекрывая другие звуки, надсаживался в тосте. Загремели приветственные клики. Старинная дубовая дверь в проеме стены была наглухо закрыта. Тем лучше, Барбара вовсе не хотела вторгаться на праздник в полицейской форме, точно она явилась произвести арест.

Завернув за угол, она обнаружила, что другая дверь высокого старинного особняка открыта навстречу дневному солнцу. Сюда тоже доносились отзвуки смеха, чистый звон серебра и фарфора, легкие хлопки пробок, вылетавших из бутылок шампанского, а где-то в глубине сада играли на скрипке и флейте. Повсюду справляли свой праздник цветы — и вдоль крыльца, перила которого оплели розовые и белые розы, источавшие опьяняющий аромат, и даже на балконах вился вьюнок, раскидывая во все стороны разноцветные цветы-граммофончики.

Затаив дыхание, Барбара поднялась по ступенькам. Стучать не стоило: хотя кое-кто из гостей, толпившихся у двери, одарил удивленным взглядом запоздавшую гостью, топтавшуюся у крыльца в столь неуместном здесь наряде, никто из них ее не окликнул.

Чтобы отыскать Линли, догадалась Барбара, ей придется проникнуть в парадный зал. От этой мысли у нее все сжалось внутри.

Она готова была уже потихоньку ретироваться к своей машинеи прихватить оттуда старый плащ в надежде замаскировать форменную одежду, слишком туго облегавшую бедра, натягивавшуюся на плечах и у ворота, но тут совсем рядом послышались шаги и смех. Сержант Хейверс посмотрела на лестницу, которая вела в зал. Женщина, спускавшаяся по ступенькам, продолжала оживленную беседу с кем-то, остававшимся на верхнем этаже.

— Только мы вдвоем. Можем и тебя с собой прихватить. Повеселимся, Сид! — Обернувшись, она заметила Барбару и замерла на месте, опустив одну руку на перила, словно позируя. Такая женщина может кое-как обмотать вокруг себя десять ярдов яркого шелка, и это будет выглядеть как новинка «от кутюр». Не слишком высокая, удивительно изящная, масса темных волос обрамляет безукоризненный овал лица. Она не раз приезжала за Линли в Скотленд-Ярд. Барбара сразу же опознала прекрасное видение — леди Хелен Клайд, любовница Линли и по совместительству лаборантка Сент-Джеймса. Леди Хелен двинулась вниз по лестнице и, миновав холл, приблизилась к двери. Как она уверена в себе, позавидовала Барбара, как владеет ситуацией!

— У меня ужасное предчувствие — вы явились за Томми, — с ходу заговорила та, приветливо протягивая руку. — Здравствуйте, я — Хелен Клайд.

Барбара назвалась и с удивлением ощутила крепкое, почти мужское рукопожатие. Вот только ладонь узкая и слишком прохладная.

— Да, его вызывают в Ярд.

— Бедняга! Какая жалость! Это просто несправедливо. — Казалось, леди Хелен обращается к самой себе, а не к Барбаре. Впрочем, она тут же извинилась за это ослепительной улыбкой. — Но вы же в этом не виноваты, верно? Пойдемте, я вас провожу.

Не дожидаясь ответа, Хелен направилась по коридору к двери в сад, предоставив Барбаре следовать за ней. Правда, при первом взгляде на множество покрытых белыми скатертями столов, за которыми болтали и хохотали нарядные, модно одетые гости, Барбара торопливо попятилась назад, в спасительный сумрак прихожей. Неуклюжим движением ладони она попыталась прикрыть ворот блузы.

Леди Хелен остановилась, в глазах ее отразилось сочувствие.

— Вызвать к вам Томми сюда? — предложила она, вновь коротко и дружелюбно улыбнувшись. — Очень уж там людно.

— Спасибо, — натянуто ответила Барбара, и леди Клайд заскользила по лужайке к группе мужчин, собравшихся вокруг высокого красавца, выглядевшего так, словно он и родился в визитке.

Леди Хелен коснулась его руки и что-то произнесла. Красавец обернулся к дому, явив Барбаре лицо, отмеченное несомненными признаками аристократического происхождения, лицо греческой статуи, прекрасное в любом столетии. Откинув со лба светлые волосы, поставив бокал с шампанским на ближайший стол и обменявшись шуточкой с кем-то из друзей, Линли неторопливо направился к дому. Леди Хелен неотступно сопровождала его.

Укрывшись в тени, Барбара следила за его приближением — грациозная, плавная, почти кошачья походка. Самый красивый человек на свете. Как же она его ненавидела!

— Сержант Хейверс! — Он приветствовал ее кивком. — У меня в эти выходные отгул.

Барбара прекрасно понимала, что означают эти слова. «Вы досаждаете мне, Хейверс».

— Меня прислал Уэбберли, сэр. Вы можете позвонить ему. — Отвечая, Барбара не смотрела инспектору в глаза, сосредоточив взгляд чуть повыше его левого плеча.

— Но он же знает, что сегодня свадьба! — возмутилась леди Хелен.

Линли сердито фыркнул:

— Конечно, знает, черт его побери! — Он окинул рассеянным взглядом лужайку и резко повернулся к Барбаре. —Дело Потрошителя? Я слышал, Макферсону дают в помощь Джона Стюарта.

— Насколько мне известно, это какое-то расследование в северных графствах. В деле замешана молодая девушка. — Барбара надеялась, что последняя информация ие пройдет мимо его ушей. Добавим перчику, это он любит. Вкусная приманка. Она ожидала, что инспектор спросит о подробностях, о тех деталях, которые только и интересуют его — возраст, замужем или нет, объем выпуклостей той девицы, на помощь которой он поспешит.

— На севере? — Глаза Линли подозрительно сузились.

Леди Хелен печально улыбнулась:

— Прощайте наши планы отправиться вечером на танцы. А я-то уговорила и Сидни пойти с нами.

— Видимо, тут уж ничего не поделаешь, — сказал Линли, выходя из тени на хорошо освещенное место. Внезапность этого движения и проступившая на его лице гримаса лучше всяких слов поведали Барбаре о том, как он раздражен.

Не укрылось это и от глаз леди Хелен, и она постаралась ободрить приятеля:

— Конечно, мы с Сидни можем и сами пойти на танцы. При нынешней моде на унисекс одну из нас все равно примут за мужчину, как бы мы ни оделись. К тому же у нас в резерве есть Джеффри Кусик. Придется позвонить ему. — Это прозвучало как привычная шутка между старыми приятелями. Хелен добилась своего — Линли ответил ей улыбкой, перешедшей в суховатый смешок.

— Позвать Кусика? Боже, до чего мы дожили!

— Смейся, смейся. — Леди Хелен и сама уже улыбалась. — Зато он возил нас в Аскот, когда ты с головой погрузился в какое-то кровавое дело на Сент-Панкрасе. У выпускников Кембриджа есть свои преимущества.

Линли громко расхохотался: — Главное их достоинство — умение даже в смокинге выглядеть сущими пингвинами.

— Злюка! — Леди Хелен наконец решила переключить свое внимание на Барбару. — Можно я хотя бы угощу вас чудным крабовым салатом, пока вы не потащили Томми в Ярд? Меня там как-то раз кормили гнуснейшими сэндвичами с яйцом. Если питание у вас с тех пор не улучшилось, не упускайте единственного шанса нормально поесть.

Барбара глянула на часы. Она-то хорошо понимала, что инспектору было бы очень кстати, если бы она приняла это приглашение, предоставив ему еще несколько минут для общения с друзьями. Однако Барбара не собиралась ни в чем идти ему навстречу.

— К сожалению, встреча назначена через двадцать минут.

Леди Хелен только вздохнула.

— Что ж, у вас не хватит времени как следует распробовать салат. Томми, мне ждать тебя или позвонить Кусику?

— Не вздумай звонить, — предупредил ее Линли. — Твой отец ни за что не разрешит тебе вверить свою судьбу парню из Кембриджа.

— Хорошо, — улыбаясь, промолвила Хелен. — А теперь, раз ты спешишь, я позову невесту с женихом, чтобы они с тобой попрощались.

Лицо его странно изменилось.

— Нет, Хелен! Просто передай мои извинения. Они обменялись взглядом более выразительным, чем любые слова.

— Ты должен попрощаться, Томми, — прошептала леди Хелен. Вновь повисла пауза, оба искали выход из положения. — Я скажу им, что ты ждешь в кабинете. — И она быстро выскользнула из комнаты, не оставив Линли времени на раздумье.

Он еле слышно пробормотал что-то, следя глазами за тем, как Хелен пробирается между гостями.

—Вы на машине? — резко обернулся он к

Барбаре, отводя глаза от праздничной толпы.

— У меня «мини», — покорно ответила она. — В таком наряде вы будете странно в ней смотреться.

— Ничего, я сольюсь с обстановкой, как хамелеон. Какого она цвета?

Этот вопрос сбил Барбару с толку. Неужели чудо-мальчик пытается поддержать светскую беседу?

— В основном ржавого.

— Мой любимый цвет. — Распахнув дверь, Линли жестом пригласил Барбару пройти в темную комнату.

— Мне бы лучше подождать в машине, сэр. Она припаркована у.,.

— Оставайтесь здесь, сержант! — Его слова прозвучали как приказ.

Барбара против воли вошла в комнату. Шторы на окнах были задернуты, свет проникал только через открытую ими дверь, но Барбара сразу увидела, что это сугубо мужское помещение, богато отделанное темным дубом, заполненное книжными шкафами и отнюдь не новой мебелью. Здесь уютно пахло кожей комфортных кресел и, самую малость, шотландским виски.

Линли небрежно прислонился к стене, которую украшали фотографии в рамках, и молча разглядывал центральный снимок. Он был сделан на кладбище; человек на фотографии склонился над могильной плитой, пытаясь разобрать давно стертую временем надпись. Удачная композиция отвлекала внимание зрителя от уродливого ортопедического приспособления, удерживавшего ногу этого человека, заставляя взгляд сосредоточиться на худом, но полном жизни лице. Линли всматривался в портрет, забыв, по-видимому, о присутствии Барбары.

Этот момент не хуже любого другого годился для ее сообщения.

— Меня перевели из патрульных, — без предисловий объявила она. — Вот почему я здесь, понимаете?

Он плавно обернулся к ней.

— Снова в следственном отделе? — переспросил он. — Вот и хорошо, Барбара.

— Хорошо, да не для вас.

— В каком смысле?

— Что ж, придется кому-то вас предупредить, раз Уэбберли этого не сделал. Поздравляю: вы теперь в паре со мной. — Она следила, не выдаст ли он как-нибудь свое удивление, но, не дождавшись никакой реакции, продолжала; —Конечно, это чертовски неудачно — получить меня в напарники, уж я-то это понимаю. Понятия не имею, зачем Уэбберли это затеял. — Барбара продолжала что-то бормотать, едва разбирая собственные слова, не понимая уже, хочет ли она предотвратить его гнев или, наоборот, спровоцировать резкое движение: рука хватается за телефонную трубку — он требует объяснений, черт подери! — или, того хуже, она наткнется на ледяную любезность, и эта маска продержится до тех пор, пока Линли не сумеет переговорить с инспектором с глазу на глаз. — Остается только предположить, что у них не было больше никого под рукой или я обладаю неким скрытым талантом, о котором никто, кроме Уэбберли, не догадывается. А может, это такая шуточка. — И она чересчур громко рассмеялась.

— Или вы и впрямь лучше всех годитесь для этой работы, — подхватил Линли. — Что вам известно об этом деле?

— Мне? Ничего. Только…

— Томми! — При звуке этого голоса они обернулись. Одно только имя, не произнесено, словно выдохнуто. На пороге комнаты стояла невеста, в руке букет цветов, множество бутонов в рассыпавшихся по плечам волосах цвета меди. Свет из коридора подсвечивал сзади ее фигуру, и в платье цвета слоновой кости невеста казалась окруженной сияющим облаком, казалась ожившим творением Тициана. — Хелен сказала, ты уходишь…

Линли словно не знал, что ответить. Долго шарил в карманах, нащупал золотой портсигар, раскрыл его и резко, с досадой, захлопнул. Все это время невеста не сводила с него глаз, и цветы в ее сжатой руке слегка трепетали.

— Скотленд-Ярд, Деб, — пробормотал наконец Линли. — Надо ехать.

Она молча смотрела на него, машинально перебирая цепочку на шее, и ответила, только когда Линли встретился с ней глазами:

— Все будут очень огорчены. Что могло случиться? Саймон вчера говорил, что тебя, скорее всего, назначат расследовать дело Потрошителя.

— Нет. Деловая встреча.

— А! — Она хотела сказать что-то еще, даже начала было говорить, но вместо этого дружелюбно обернулась к Барбаре. — Я — Дебора Сент-Джеймс.

Линли стукнул себя по лбу:

— Ох, извините. — Он почти машинально завершил ритуал взаимного представления и спросил: — А где Саймон?

— Он шел за мной по пятам, но папа перехватил его. Папа до смерти боится отпускать нас одних в поездку, думает, я не смогу как следует позаботиться о Саймоне. — Она слегка усмехнулась. — Следовало мне раньше призадуматься, каково это — выйти замуж за человека, которого обожает мой отец. «Электроды, — твердит он мне то и дело, — надо заниматься его ногой каждое утро». По-моему, он сегодня повторил это раз десять.

— Что ж, зато вам удалось оставить папу дома, отправляясь в свадебное путешествие.

— Да, они и на день не расставались с тех самых пор, как… — Тут она сделала неловкую паузу, глаза их встретились, и леди, залившись неровным румянцем, отвернулась, покусывая нижнюю губу.

Повисло напряженное молчание. В такие моменты непроизвольный жест, сгустившаяся атмосфера говорят гораздо больше, чем любые слова. Барбара ощутила облегчение, услышав в коридоре медленную, болезненно неровную поступь, возвещавшую о приближении законного супруга Деборы.

— Говорят, ты похищаешь у нас Томми. — Остановившись в дверях, Сент-Джеймс сразу же заговорил негромким голосом. Он привык начинать разговор еще не войдя в комнату — таким образом он отвлекал внимание собеседников от своего увечья и избавлял их от замешательства. — По-моему, это противоречит традиции, Барбара. Обычно крадут невесту, а не дружку жениха.

Если Линли походил на Аполлона, то его друг определенно напоминал Гефеста. В нем не было ничего привлекательного, кроме глаз цвета небесной синевы и чутких, выразительных рук художника. Темные, неровно подстриженные волосы беспорядочно вились, лицо будто состояло из одних острых углов: грозное в гневе, надменное в презрении, оно неожиданно оживлялось и смягчалось сияющей улыбкой. Он был тонок, как молодое деревце, но совсем не так крепок — этот человек слишком рано прошел через физическую боль и отчаяние.

Барбара улыбнулась ему, впервые за весь день улыбнулась радушно и искренне.

— Скотленд-Ярд не станет похищать даже такое сокровище, как твой шафер. Как жизнь, Саймон?

— Прекрасно. По крайней мере так утверждает мой тесть, К тому же я счастлив. Он, кажется, предвидел все с самого начала. Он предназначил ее мне, как только она родилась на свет. Вы уже познакомились с Деборой?

— Только что.

— И вы не можете ни на минуту больше задержаться?

— Уэбберли назначил встречу, — вставил Линли. — Ты же знаешь, как это делается.

— Еще бы не знать! Ну, тогда не будем вам мешать. Нам тоже скоро в путь. Если что-то понадобится, спроси наш адрес у Хелен.

— Ни о чем не беспокойся. — После небольшой паузы, словно преодолев смущение, Линли добавил: — Поздравляю от всей души, Сент-Джеймс.

— Спасибо, — ответил ему друг. Кивнув на прощание Барбаре и легонько дотронувшись до плеча жены, он вышел из комнаты.

Странное дело, подумала Барбара. Почему они не обменялись рукопожатием?

— Ты в таком виде поедешь в Скотленд-Ярд? — поинтересовалась Дебора.

Линли мрачно оглядел свой костюм.

— Надо же поддержать мою репутацию распутника. — И они дружно расхохотались. На миг между ними воцарилось полное согласие и тут же вновь сменилось замешательством.

— Что ж, — пробурчал Линли.

— Я приготовила речь, — пролепетала Дебора, пряча лицо в цветы. Букет вновь задрожал в ее руке, несколько лепестков полетело на пол. Она заставила себя вздернуть подбородок и глядеть прямо. — Речь прямо во вкусе Хелен. О моем детстве, о папе, об этом доме. Ну, ты сам знаешь. Хорошая речь, веселая, остроумная. Но я с этим не справлюсь, ни за что не справлюсь. Это свыше моих сил. Безнадежно. — Она вновь опустила глаза и обнаружила у своих ног прокравшегося в комнату крошечного щенка таксы, который приволок в зубах женскую сумочку. Положив свою добычу на Деборииу атласную туфельку, песик дружелюбно и весело помахивал хвостиком, явно ожидая награды за свои труды.

— Нет, Пич! — Дебора, смеясь, попыталась спасти сумочку из собачьих зубов, но когда она распрямилась, в ее зеленых глазах блестели слезы. — Спасибо, Томми. Спасибо тебе за все. За все.

— К вашим услугам, — весело отвечал он. Подойдя к Деборе, Томас Линли порывистым движением прижал ее к себе и поцеловал в волосы.

И Барбара, наблюдавшая эту сцену со стороны; догадалась, что Сент-Джеймс — а почему, о том ему лучше знать — намеренно оставил их вдвоем именно ради этого поцелуя.

3

Тело было обезглавлено. Эта жуткая подробность в первую очередь бросалась в глаза. Три полицейских офицера, собравшиеся за круглым столом в кабинете Скотленд-Ярда, склонились над фотографиями чудовищно изувеченного тела.

Отец Харт беспокойно поглядывал то на одного, то на другого из присутствовавших, тайком перебирая в кармане серебряные бусины миниатюрных четок. Эти четки в 1952 году благословил Папа Пий XII. Разумеется, не на аудиенции, кто бы мог надеяться на такую честь, и все же крест, начертанный дрожащей рукой первосвященника над головами двух тысяч благочестивых паломников, должен обладать особой силой. Тогда отец Харт закрыл глаза и высоко поднял в воздух свои четки, чтобы не упустить ни капли из пролившейся на них благодати.

Перебирая четки, он добрался до третьей декады скорбных таинств, когда высокий блондин наконец заговорил.

— «Какой удар был нанесен»[1], — пробормотал он, и отец Харт внимательно посмотрел на него.

Этот человек — полисмен или нет? Отец Харт не понимал, почему блондин так нарядно одет, но, услышав знакомую цитату, с надеждой обернулся к нему.

— А, Шекспир. Да. Удивительно точно. Толстяк с вонючей сигарой во рту бросил на священника недоумевающий взгляд. Харт смутился, кашлянул и продолжал молча смотреть на то, как специалисты изучают фотографии.

Харт провел в этой комнате уже четверть часа практически в полном молчании. Толстяк раскуривал свою сигару, женщина дважды намеревалась что-то сказать, но сама себя сурово обрывала, и первой фразой, прозвучавшей здесь, стала эта строка Шекспира.

Женщина беспокойно постукивала кончиками пальцев по столу. Она-то уж точно служит в полиции. Это видно по ее форме. Но почему она такая несимпатичная — маленькие подвижные глазки, плотно сжатый рот? Она совершенно не годится. Не сможет ничем помочь. Не сумеет поговорить с Робертой. Как же им объяснить?

Следователи по-прежнему рассматривали жуткие фотографии. Отец Харт старался даже не смотреть в эту сторону. Он слишком хорошо помнил, что на них изображено, он первым оказался на месте преступления, и вся сцена навеки отпечаталась в его мозгу. Уильям Тейс лежал на боку — здоровенный мужчина шести с лишним футов роста, — скрючившись, словно зародыш в утробе, прижав левую руку к животу, подтянув колени к груди, а на месте головы — на месте головы не было ничего. Да, и впрямь как Клотен. Только возле него сидела не очнувшаяся в испуге Имогена, а Роберта, повторявшая ужасные слова: «Я сделала это. Я рада». Голова откатилась в угол хлева на кучу прогнившего сена. Харт посмотрел туда, и… о, боже, там сверкали мерзкие крысиные глазки, острые коготки разодрали кожу на лице Тейса, и подрагивающий нос серой твари уже окрасился кровью, а крыса все продолжала скрести. Отче наш, иже еси на небесах… Отче наш, иже еси на небесах… Надо еще многое рассказать, многое, но сумею ли я теперь припомнить?!

— Отец Харт! — Блондин, облаченный в визитку, отложил в сторону очки и извлек из кармана золотой портсигар, — Вы курите?

— А… да, спасибо. — Священник торопливо схватил портсигар, надеясь, что никто не заметил, как дрожат его руки. Затем блондин протянул изящную коробочку женщине, но та решительно покачала головой. Вслед за золотым портсигаром на свет появилась серебряная зажигалка. Все это заняло несколько секунд. Харт радовался передышке, позволившей ему собраться с мыслями.

Блондин всмотрелся в длинный ряд фотографий, украшавших дальнюю стену кабинета, и уселся поудобнее.

— Почему вы отправились в тот день на ферму, отец Харт? — негромко спросил он, скользя взглядом от одной фотографии к другой.

Отец Харт близоруко заморгал. «Наверное, это фотографии подозреваемых?» — с надеждой подумал он. Быть может, Скотленд-Ярду удалось наконец напасть на след этого изувера? Но на таком расстоянии он даже не мог определить, люди изображены на этих фотографиях или какие-нибудь предметы.

— Было воскресенье, — ответил он, словно такого пояснения было достаточно.

Блондин быстро повернул голову. У этого молодого человека прекрасные карие глаза.

— Вы обычно навещали Тейсов по воскресеньям? — осведомился он. — Приходили к ним обедать?

—О… я прошу прощения… я думал, это есть в рапорте… понимаете…—Опять он сбивается. Отец Харт несколько раз подряд сильно затянулся. Все пальцы в несмываемых пятнах от никотина. Потому-то блондин и предложил ему сигарету. Свои он забыл дома и на вокзале, увы, не догадался купить пачку. Столько всего обрушилось на него! Священник продолжал жадно втягивать в себя дым.

— Отец Харт! — окликнул его толстяк, начальник блондина. С самого начала все присутствовавшие назвали свои имена, но Харт, конечно же, все уже перепутал, Запомнил он только женщину — Хейверс, сержанта Хейверс, судя по нашивкам. Но два других имени выскользнули из его памяти. Он смотрел на сумрачные лица следователей и все больше поддавался панике.

— Простите, что вы сказали?

— Вы каждое воскресенье ходили к Тейсам?

Отец Харт изо всех сил старался ответить ясно, последовательно и разумно. Его пальцы по-прежнему сжимали в кармане серебряные четки. Уколовшись об острый выступ распятия, священник нащупал крошечное тело, вытянувшееся в агонии. Господи, какая страшная смерть!

— Нет, — поспешно отвечал он. — Уильям был регентом в хоре. У него великолепный бас. То есть был. Вся церковь наполнялась звуком его голоса, и я… — Он глубоко вздохнул. Только бы не сбиться с мысли. — В то утро он не пришел к мессе, и Роберта не пришла. Я беспокоился. Тейсы никогда не пропускали воскресную службу. Вот почему я пошел на ферму.

Офицер, куривший сигару, прищурился, рассматривая священника сквозь облако едкого дыма.

— Вы всегда наведываетесь к прихожанам, если они пропускают мессу? Держите их в строгости?

Сигарета догорела до самого фильтра. Пришлось загасить ее.

Блондин тоже загасил свою, не выкурив ее и наполовину, снова вытащил портсигар и протянул его священнику. Вновь пошла в ход серебряная зажигалка. Вспыхнул красный огонек, заструился дым, увлажняющий гортань, успокаивающий нервы.

— Главным образом я сделал это ради Оливии. Следователь заглянул в рапорт.

— Вы имеете в виду Оливию Оделл? Отец Харт обрадованно закивал.

— Понимаете, они с Уильямом Тейсом только что обручились. В то самое воскресенье вечером должно было состояться оглашение. Она несколько раз звонила ему после мессы, но никто не отвечал. Вот она и попросила меня помочь.

— Почему она сама не пошла?

— Она хотела пойти, но не смогла из-за Бриди, то есть из-за ее селезня. Селезень потерялся, и Оливии пришлось его искать. Она не могла уйти из дому, пока он не нашелся.

Полицейские в недоумении уставились на священника. Отец Харт покраснел. Все это звучит так глупо! Надо попытаться объяснить.

— Видите ли, Бриди — дочка Оливии. У нее есть ручной селезень. Не совсем ручной, конечно, но все-таки… — Как рассказать этим людям обо всех причудах и особенностях обитателей его прихода? Им уже и то странно, что большинство жителей английской деревни — католики.

Блондин заговорил вновь, очень мягко:

— Значит, Оливия и Бриди занялись поисками селезня, а вы отправились на ферму.

— Да-да, вот именно. Спасибо, — благодарно просиял отец Харт.

— Расскажите, что произошло, когда вы туда пришли.

— Сперва я подошел к дому, но там никого не оказалось. Дверь была не заперта, я еще подумал, что это очень странно. Уильям всегда закрывал все на замок, если куда-нибудь отлучался. Это у него вошло в привычку. Он и мне говорил, чтобы я запирал церковь, когда ухожу, По средам, после спевки хора, он не покидал церковь, пока все не разойдутся, и сам проверял, не забыл ли я запереть дверь. Такой уж он был человек.

— Значит, вы встревожились, когда обнаружили, что дверь осталась незапертой? — предположил блондин.

— Да, конечно. Хотя и средь белого дня, в час пополудни. Поэтому, когда на стук никто не ответил, я решился войти в дом. — Священник словно извинялся за свой поступок.

— Там ничего необычного не было?

— Абсолютно ничего. В доме было прибрано, у них всегда очень чисто. Да, только… — Он отвел взгляд к окну. Разве он сумеет им объяснить?

— Что?

— Свечи сгорели полностью.

— У них нет электричества?

Отец Харт печально поглядел на своих собеседников:

—Церковные свечи. Они должны гореть всегда. Круглые сутки.

— Вы имеете в виду — перед святыней?

— Да-да, вот именно. Перед святыней, — поспешно согласился он, торопясь продолжить свой рассказ. — Когда я увидел эти свечи, я сразу понял — что-то случилось. Ни Уильям, ни Роберта никогда бы не допустили, чтобы свечи погасли. Я прошел через весь дом. А потом, через черный ход, к хлеву.

— И там…

Что еще остается рассказать? Войдя вовнутрь, он сразу погрузился в мертвящую тишину. Снаружи, с ближнего пастбища, доносилось блеяние овец, пение птиц славило царящий повсюду порядок и мир. Но здесь, в хлеву, наступило молчание, ледяное молчание, словно в аду. Едва священник отворил дверь, в ноздри ему ударил душный, терпкий запах недавно пролитой крови, этот запах заглушал ароматы навоза, зерна и гниющего сена, неотвратимо, вопреки его воле, притягивая вошедшего к себе.

Роберта сидела в стойле на перевернутой бадье. Крупная девица, пошла в отцовскую породу и окрепла на крестьянской работе. Девушка сидела неподвижно, уставившись не на распростертый перед ней безголовый труп, а на противоположную стену, будто изучала неповторимый узор, в который сложились трещины на известке.

— Роберта! — тревожно окликнул ее Харт. Он чувствовал, что все его внутренности сжались в тугой комок и тошнота поднимается к горлу.

Ответа он не дождался — ни вздоха не сорва-эсь с ее уст, ни малейшего жеста не последовало.

Он видел лишь широкую спину Роберты, мясистые ноги она поджимала под себя. Подле девушки лежал топор. И только в эту минуту, глянув поверх ее плеча, священник вполне отчетливо увидел изувеченное тело.

— Я сделала это. Я рада. — Вот и все, что она наконец сказала.

Отец Харт зажмурился, отгоняя от себя тягостные воспоминания.

— Я вернулся в дом и вызвал Габриэля.

На миг Линли представилось, что священник имеет в виду не кого иного, как архангела. Этот нелепый маленький человечек, с трудом продиравшийся сквозь дебри своего запутанного повествования, вполне мог поддерживать контакт с миром иным.

— Габриэля? — напряженно переспросил Уэбберли. Линли догадался, что терпение его начальника уже истощилось. Он быстро перелистал полицейский отчет, надеясь натолкнуться на это имя. Ага, вот оно.

— Габриэль Лэнгстон. Местный констебль, — пояснил он. — Насколько я понимаю, отец Харт, констебль Лэнгстон тут же позвонил в Ричмонд, в полицию?

Священник кивнул. Он с тоской глянул в сторону портсигара. Линли открыл его и в очередной раз пустил сигареты по кругу. Хейверс отказалась, священник тоже было отказался, но Линли, чтобы подбодрить его, сам взял третью сигарету. От непрерывного курения в горле уже саднило, но Линли понимал, что им не дослушать эту историю до конца, если в организме рассказчика иссякнет запас никотина, а святому отцу почему-то требовался товарищ, разделяющий с ним его вредное пристрастие. Линли с отвращением сглотнул, мечтая о стаканчике виски, зажег сигарету и оставил ее бесцельно тлеть в пепельнице.

— Из Ричмонда приехали полицейские. Все произошло очень быстро. Они… они забрали Роберту.

— Этого следовало ожидать. Она призналась в убийстве, — произнесла Хейверс, поднимаясь со своего места и отходя к окну. Жесткая интонация ясно давала понять, что с точки зрения сержанта полицейские напрасно тратят время на беседу с глупым стариком. Им следовало давно уже мчаться на север, к месту события.

— Многие люди ложно обвиняют самих себя, — заметил Уэбберли, взмахом руки приказывая сержанту вернуться на место. — У меня скопилось уже двадцать пять признаний в убийствах, совершенных нашим Потрошителем.

Я только пытаюсь напомнить, что… Об этом поговорим позже.

— Роберта не могла убить своего отца, — продолжил священник, воспользовавшись паузой. — Это просто невозможно.

— В семье и такое случается, — мягко возразил ему Линли.

— Но вы забываете про Усишки!

После столь странной реплики, которая самому священнику, по-видимому, казалась вполне ясной и разумной, воцарилась тишина. Никто не отваживался заговорить или даже взглянуть в лицо собеседнику. Тяжелое, затянувшееся молчание нарушил Уэбберли.

— Иисусе, — проворчал он, резким движением оттолкнув свой стул от стола. — Прошу прощения, но… — Он направился к бару в углу кабинета и вынул из него три бутылки.

— Виски, херес, бренди? — предложил он всем присутствовавшим.

Линли мысленно вознес благодарственную молитву Бахусу.

— Виски! — отозвался он.

— Вам, Хейверс?

— Мне не нужно, — сурово отвечала она, — я при исполнении.

— Разумеется. Что вы будете пить, святой отец?

— Ох, вот если бы глоточек хереса…

— Стало быть, херес. — Уэбберли быстро выпил, налил себе еще и вернулся к столу.

Теперь каждый задумчиво смотрел в свой стакан, словно гадая, кто же первым задаст вопрос на этот раз. Наконец на это отважился Линли, предварительно увлажнив нёбо отборным благоуханным виски.

— Усишки? — повторил он.

Отец Харт кивнул в сторону разложенных на его столе бумаг.

— Разве об этом не упоминается в отчете? — жалобно спросил он. — Не сказано о собаке?

— Да, здесь упоминается о собаке.

— Это и был Усишки, — пояснил священник. Здравый смысл вновь одержал победу. Все вздохнули с облегчением.

— «Пес был найден убитым в хлеву рядом с Тейсом», — вслух зачитал Линли.

— Вот именно! Теперь вы понимаете? Вот почему мы все убеждены в невиновности Роберты. Не говоря уж о том, как она была предана отцу, нельзя забывать про Усишки. Она бы никогда не причинила вреда этой собаке. — Отец Харт торопливо подбирал как можно более убедительные слова. — Этот пес сторожил ферму, он жил в их семье с тех пор, как Роберте минуло пять лет. Конечно, он уже одряхлел, видел плоховато, но никому и в голову бы не пришло избавиться от такой собаки. Его знала вся деревня, мы все его баловали. Днем он обычно приходил в церковный двор, к Найджелу Парришу, и валялся на солнышке, слушая, как Найджел играет на органе — он наш церковный органист. А порой пес заходил на чай к Оливии.

— Он ладил с селезнем? — с серьезным видом уточнил Уэбберли.

— Как нельзя лучше! — радостно отозвался отец Харт. — Усишки прекрасно ладил с каждым из нас. Но за Робертой он следовал по пятам, куда бы она ни пошла. Вот почему, когда арестовали Роберту, я понял, что надо что-то делать. И я поехал к вам.

— И вы поехали к нам, — подхватил Уэбберли. — Вы нам очень помогли, святой отец. Полагаю, инспектор Линли и сержант Хейверс выяснили все, что им требовалось. — Он поднялся на ноги и распахнул дверь своего кабинета. — Харриман!

Пальцы, выстукивавшие морзянку на клавиатуре компьютера, прекратили свой бег. Послышался скрип быстро отодвигаемого стула, и в комнату вошла секретарша Уэбберли.

Доротея Харриман внешне слегка напоминала принцессу Уэльскую, и это сходство, к смущению окружающих, она подчеркивала: красила волосы, уложенные в изысканную прическу, в цвет согретой солнцем пшеницы, а при виде любого мужчины, способного оценить спенсеровские очертания ее носа и подбородка, снимала очки. Доротея мечтала выдвинуться, сделать хорошую «крьеру» — это слово она предпочитала выговаривать именно так, поэнергичнее. С работой она справлялась хорошо и вполне могла рассчитывать на повышение по службе, особенно если бы она отказалась от нелепой манеры одеваться так, что всякий принимал ее за ярмарочное чучело принцессы Дианы. В тот день она нарядилась в некое подобие розового бального платья, укороченного для повседневной жизни. Выглядело это чудовищно.

— Слушаю, суперинтендант! — промурлыкала она. Не внимая никаким заклятиям и угрозам, Харриман продолжала именовать всех сотрудников Скотленд-Ярда по чину и званию.

Уэбберли обернулся к священнику.

— Вы собираетесь переночевать в Лондоне, святой отец, или вернетесь в Йоркшир?

— Я должен успеть на последний поезд. Понимаете, несколько прихожан должны сегодня исповедаться, и, поскольку мне пришлось отлучиться, я обещал, что выслушаю их не позднее одиннадцати.

— Ясно. — Уэбберли кивнул. — Вызовите такси для отца Харта, — приказал он Харриман.

— О нет, у меня не хватит… Уэбберли жестом остановил его:

— Скотленд-Ярд берет все на себя, святой отец. «Берет все на себя». Священник попробовал эти слова на вкус. Он даже покраснел от удовольствия, которое доставила ему эта фраза, свидетельствовавшая о человеческом братстве и готовности понять друг друга. И он покорно вышел из кабинета вслед за секретаршей суперинтенданта.

— Что вы все-таки пьете, сержант Хейверс? — спросил Уэбберли, когда за отцом Хартом захлопнулась дверь.

— Тоник, сэр, — отрезала она.

Отлично, — проворчал он и вновь распахнул дверь. — Харриман! — рявкнул он секретарше. Разыщите где-нибудь бутылку «швепса» Для сержанта Хейверс… Нечего изображать, будто вы понятия не имеете, где найти тоник. Идите и принесите! — Громко стукнув дверью, Уэбберли вернулся к бару и достал оттуда бутылку виски.

Линли потер лоб и крепко сжал ладонями виски.

— Господи, голова просто раскалывается! — простонал он. — Может быть, у кого-нибудь есть аспирин?

— У меня есть, — сообщила Хейверс, выуживая из сумки маленькую коробочку. Перебросив ее Линли через стол, она предложила с наигранным радушием: — Берите сколько понадобится, инспектор.

Уэбберли задумчиво смотрел на нее. Он уже не первый раз спрашивал себя, смогут ли столь несхожие люди работать вместе. Хейверс вся ощетинилась, словно еж, только и ждет, что ее сейчас кто-нибудь обидит. Однако под непривлекательной наружностью прячется живой, стремящийся к истине ум. Захочет ли Томас Линли проявить достаточное терпение и готовность ободрять и поощрять этот ум, не обращая внимания на проявления малоприятного характера, из-за которых у Хейверс не сложились отношения со всеми предшествующими напарниками?

— Извини, что вытащил тебя со свадьбы, Линли, но выхода у нас не было. Нис с Керриджем снова затеяли свару. Помнишь, в прошлый раз прав был Нис, да вот беда — расхлебывать-то все пришлось нам. Я подумал, — тут он поднес к губам стакан и заговорил медленнее, подчеркивая каждое слово, — я подумал, ты сумеешь напомнить Нису, что порой и он может сделать ошибку.

Уэбберли пристально вглядывался в лицо своего подчиненного, наблюдая за его реакцией — не дрогнет ли лицо, не качнется ли голова, не сверкнет ли в глазах искра гнева. Нет, Линли ничем себя не выдал. А ведь в Скотленд-Ярде все отлично помнили, что пять лет назад в Ричмонде Нис арестовал Линли; и хотя подозрение в убийстве оказалось совершенно нелепым и безосновательным, этот арест стал единственным мрачным пятном в великолепном послужном списке, унижением, с которым Линли вряд ли когда-нибудь смирится.

— Прекрасно, сэр, — весело ответил Линли. — Я все понял.

Стук в дверь возвестил о том, что поиски «швепса» увенчались успехом. Мисс Харриман торжественно поставила бутылку с тоником перед сержантом Хейверс и метнула взгляд на часы. До шести оставались считанные минуты.

— Поскольку сегодня нерабочий день, суперинтендант, — начала она довольно официально, — полагаю, я вправе…

— Да, да, ступайте домой, — отозвался Уэбберли.

— Нет, нет, дело не в этом, — нежным голоском отозвалась секретарша. — Я просто хотела напомнить, что, раз в уставе есть пункт шестьдесят пять "А" относительно отгулов за сверхурочную работу…

— Я вам обе руки переломаю, если вы не выйдете в понедельник. — Уэбберли произнес эту угрозу столь же нежным голосом, как и его секретарша. — Мы тут завязли с этим Потрошителем.

— Я вовсе не имела в виду понедельник, сэр. Могу я записать сверхурочные в журнал? Пункт шестьдесят пять "С" предписывает…

— Запишите куда вам вздумается, Харриман! Женщина сочувственно улыбнулась.

— Договорились, суперинтендант. — И дверь за ней затворилась.

— Линли, эта ведьма подмигнула вам, выходя из комнаты! — возмутился Уэбберли.

— Я ничего не заметил, сэр.

Было уже полдевятого, когда они начали отбирать нужные им бумаги из царившего на столе Уэбберли хаоса. Тьма сгущалась, электрическое освещение только подчеркивало царившее в комнате запустение. Кабинет выглядел еще хуже, чем прежде: новые документы, доставленные с севера, добавились к загромоздившим стол папкам; сгустившийся дым выкуренных за вечер сигар и сигарет в сочетании с запахами виски и хереса весьма напоминал атмосферу дешевой пивной.

Барбара всмотрелась в осунувшееся от усталости лицо Линли и пришла к выводу, что аспирин ему не помог. Подойдя к стене, где были развешаны фотографии жертв Потрошителя, инспектор изучал их, неторопливо переходя от одного изображения к другому. Он поднял руку и осторожно провел пальцем по следу, оставленному на шее жертвы ножом Потрошителя.

— Смерть равняет всех, — пробормотал инспектор. — Стирает краски, лишает формы. Кто бы сказал, что прежде это был живой человек?

— Или вот это, — напомнил Уэбберли, махнув рукой в сторону страшных фотографий, доставленных отцом Хартом.

Линли вновь присоединился к своим коллегам. Он стоял рядом с Барбарой, но Барбара была уверена, что Линли даже не замечает ее присутствия. Она следила, как Линли перебирает фотографии, а лицо его, точно открытая книга, отражает все его чувства: отвращение, ужас, сострадание. Барбара в очередной раз подивилась, как инспектору удается успешно провести расследование, не обнаружив перед подозреваемым своих мыслей. И все же дела он всегда завершал удачно. Барбара помнила послужной список Линли, длинный перечень разоблаченных и пойманных преступников. Чудо-мальчик во всех отношениях.

— Стало быть, утром туда и поедем. — Линли обращался к суперинтенданту. Разыскав на столе большой конверт, он принялся складывать в него Документы.

Уэбберли изучал железнодорожное расписание, которое ему каким-то чудом удалось извлечь из-под завалов бумаг.

— Восемь сорок пять вам подойдет.

— Помилосердствуйте, сэр! — взмолился Линли. — Мне нужно проспать десять часов, чтобы исцелиться от мигрени.

— Тогда девять тридцать. И не позднее. Уэбберли прощальным взглядом охватил свой кабинет, влезая в твидовое пальто. Это одеяние, как и все принадлежавшие Уэбберли костюмы, протерлось на локтях почти до дыр, а возле правого лацкана была неуклюже залатана дырочка — разумеется, прожженная пеплом сигары.

— Во вторник выйдете на связь, — распорядился начальник, уходя.

Как только суперинтендант покинул помещение, Линли ожил, словно по мановению волшебной палочки. В ту самую секунду, когда за Уэбберли затворилась дверь, Линли с неожиданным проворством скользнул к телефону и набрал номер. Он ждал ответа, ритмично барабаня пальцами по столу и хмуро поглядывая на часы. Прошла почти минута, и лицо инспектора наконец расцвело улыбкой.

— Ах, лапонька, ты меня ждала, — промурлыкал он в трубку. — Значит, ты наконец порвала с Джеффри Кусиком?.. Ага! Я так и думал, Хелен. Я все время тебе твердил — разве помощник адвоката может сделать тебя счастливой?! Как закончился прием?.. В самом деле? Господи, вот так зрелище! Эндрю в жизни своей не плакал… Бедняга Сент-Джеймс. Он, наверное, чуть Богу душу не отдал… Да, от шампанского такое случается. Сидни пришла в себя?.. Да, с самого начала было похоже, что она все-таки даст волю чувствам. Она никогда и не скрывала, что Саймон самый любимый из ее братьев… Конечно, мы потанцуем сегодня. Мы же дали друг другу слово, верно?.. Ты дашь мне час на сборы, а?.. Эй, а это еще что?.. Хелен! Господи, вот противная девчонка! — Рассмеявшись, Линли бросил трубку. — Вы еще здесь, сержант? — удивился он, все-таки заметив ее.

— У вас нет машины, сэр, — с достоинством отвечала она. — Я ждала, чтобы подвезти вас домой.

— О, это так великодушно, но мы все проторчали тут целый вечер, и вам, я полагаю, есть чем заняться в субботу, вместо того чтобы отвозить меня домой. Я поеду на такси. — Склонившись над столом Уэбберли, Линли быстро записал что-то на клочке бумаги. — Вот мой адрес, — сказал он, передавая записку Барбаре. — Заедете за мной завтра в семь утра, хорошо? У нас еще останется время, чтобы обсудить всю эту историю, прежде чем мы отправимся в Йорк. Спокойной ночи. — С этими словами он вышел из кабинета.

Барбара поглядела на зажатый в ее руке клочок бумаги, на почерк, изысканности которого не могла повредить даже спешка. Она целую минуту не отводила глаз от записки, а потом растерзала на мелкие кусочки и стряхнула их в мусорную корзину. Ей ли не знать, где живет Томас Линли.

На Аксбридж-роуд Барбара начала терзаться угрызениями совести. Чувство вины всегда охватывало ее по мере приближения к родному дому, а сегодня оно было еще острее, поскольку она опоздала в турагентство и не смогла раздобыть брошюры о Греции, как обещала. «Тур императрицы»! Додумаются же дать столь роскошное имя крошечной нищей конторе, в которой клерки сидят за столами, покрытыми пластиком «под дерево». Притормозив, Барбара попыталась рассмотреть сквозь грязное ветровое стекло хоть какие-нибудь признаки жизни. Владельцы этого агентства жили в том же доме. Если громко постучать в дверь, они, может быть, откликнутся. Да нет, это уж слишком. Мама ведь на самом деле не собирается в Грецию. Подождет своих брошюр еще денек, ничего страшного.

И все же… по пути домой она миновала по меньшей мере дюжину турагентств. Почему она не зашла в одно из них? Ведь у мамы не осталось в жизни ничего, кроме этих дурацких мечтаний. Чувствуя потребность хоть как-то искупить свое упущение, Барбара припарковала автомобиль перед входом в магазин Пателя. Стены обветшавшего здания сохранили следы зеленой краски, а внутри покрывались пылью залежавшиеся на полках товары. Из расставленных там и сям корзин поднимался странный запах, намекавший, что «свежие» овощи провели тут отнюдь не один день. У Пателя все еще открыто. Ничего удивительного, этот человек за грош удавится.

— Барбара! — окликнул ее хозяин из глубины магазина. Она усердно рылась в выставленных перед дверью коробках с фруктами. Все яблоки да яблоки. Несколько испанских персиков. — Что это ты нынче припозднилась?

Конечно, ему и в голову не придет, что Барбара возвращается со свидания. Ей бы и самой такое не примерещилось.

— Пришлось поработать допоздна, мистер Патель, — вежливо ответила она. — Почем у вас персики?

— Восемьдесят пять пенсов фунт, но для вас, красавица моя, — всего лишь восемьдесят.

Барбара выбрала шесть персиков. Продавец взвесил их, упаковал и протянул ей.

— Видел сегодня вашего папашу.

Взгляд Барбары быстро метнулся к лицу мистера Пателя, но еще быстрее его смуглое лицо застыло под непроницаемой маской вежливости.

— Он нормально себя вел? — с напускной небрежностью поинтересовалась она, перебрасываясумку через плечо.

— Господи, ну конечно же. Он всегда ведет себя как нельзя лучше. — Приняв деньги из рук Барбары, мистер Патель дважды их тщательно пересчитал и сбросил в ящичек кассы. — Поосторожней вечером, Барбара. Кто-нибудь заметит хорошенькую девушку и…

Ладно, я остерегусь, — оборвала его излияния Барбара. Вернулась к машине, бросила пакет с персиками на переднее сиденье. Хорошенькая девушка, вроде тебя, Барб. Берегись. Сжимай ноги покрепче. Такой девушке, как ты, ничего не стоит лишиться невинности, а падшая женщина уже не поднимется. Барбара зло рассмеялась, рывком завела машину и снова выехала на улицу.

Актон четко делится на два района, местные жители называют их попросту — «хорошие» улицы и «плохие». Складывается впечатление, что невидимая линия роковым образом разделила пригород, обрекая на муки одну половину его обитателей и благословив другую.

На «хороших» улицах Актона надежные кирпичные дома гордились деревянными балками «под старину»; все сверкало и переливалось множеством красок в лучах утреннего солнца. Повсюду в изобилии росли розы, в подвешенных к окнам горшках уютно прижилась герань. Дети весело играли на чистых улочках и в аккуратных садах. Зимой снег ложился на высокие крыши, словно взбитые сливки на праздничный торт, а летом семьи в полном составе прогуливались под сводами высоких темно-зеленых вязов, наслаждаясь вечерним светом и ароматами угасающего дня. На «хороших» улицах Актона не слышно было ссор, не гремела неистово музыка, не пахло жареной рыбой, не вздымались воинственно кулаки. Эти кварталы — само совершенство, океан мира и спокойствия, по которому блаженно плыли чудесные кораблики счастливых семей. Но стоило удалиться на один квартал, и все резко менялось.

Кое-кто полагал, что в жару «плохим» улицам .Актона достается слишком много солнца и в этом-де причина всех проблем. Казалось, что рука какого-то злого великана сбросила с неба на землю всех этих людей, их улицы и дома — так все здесь было криво, перепутано, сбито с толку. О красоте и уюте здесь не заботились, и жилища потихоньку разрушались. Разбив сад, его владельцы вскоре забывали о нем, и земля зарастала сорняками. Дети с криками носились по грязному тротуару, играли в какие-то шумные и опасные игры, а матери, выскочив на порог, визгливыми голосами приказывали им немедленно заткнуться, Зимний ветер проникал сквозь ненадежно прибитые рамы, лето вместо солнца приносило дожди, которые просачивались сквозь крышу. Люди, жившие на «плохих» улицах, даже не пытались представить себе, каково было бы жить в другом месте: сама эта мысль слишком походила на мечту или надежду, а надежда давно умерла на «плохих» улицах Актона.

Сюда и направлялась теперь Барбара. Ее «мини» свернул на улочку, где уже отдыхали другие автомобили, такие же ржавые, как и ее собственный. Вместо сада перед родительским домом красовался клочок грязной окаменевшей земли, Здесь Барбара оставляла свою машину.

В домике слева миссис Густавсон смотрела программу Би-би-си. Старуха была глуховата и включала звук на полную мощность, а потому наслаждаться сериалом вместе с ней приходилось всей округе. На другой стороне улицы, как всегда, супруги Кирби громко бранились, чтобы затем примириться на супружеском ложе, а четверо их детей старались отвлечься от этой сцены, швыряя комья грязи в тощую кошку, выглядывавшую из соседнего подвала.

Барбара, вздыхая, нащупала в кармане ключ и вошла в дом. Пахло курицей с зеленым горошком. Барбаре этот привычный застоявшийся запах показался зловонием.

— Это ты, дорогуша? — послышался мамин голос. — Немножко припозднилась, милая? Гуляла с друзьями?

Курам на смех!

— Я работала, мама. Меня снова перевели в следственный отдел.

Мать бесшумно возникла в дверях гостиной. Невысокого роста, как и Барбара, но пугающе худая, словно долгая болезнь изнурила ее тело, постепенно высасывая из него силы и приближая ее жизнь к концу.

— В следственный отдел? — переспросила она жалобным голосом. — Зачем же, Барбара? Ты же знаешь, как я к этому отношусь, лапочка ты моя! — С этими словами она нервозно принялась тереть иссохшей рукой заострившийся подбородок. Чересчур большие глаза опухли и покраснели, словно старуха весь день проплакала.

— Я купила тебе персиков, — вместо ответа сказала Барбара, помахивая кульком. — Турагентство было уже закрыто, к сожалению. Я даже в дверь постучала, чтобы они спустились из своей квартиры, но они, наверное, ушли погулять.

Забыв о своих тревогах по поводу следственного отдела, миссис Хейверс ухватилась за складку на груди своего старенького платья, потянула, скручивая в узел, словно пряча внутри какой-то секрет. Ее лицо внезапно изменилось, просияло детской радостью.

— О, это не страшно. Погоди, сейчас я тебе покажу. Ступай на кухню, я только на минутку. Ужин еще теплый.

Барбара прошла через гостиную, содрогаясь и от воплей телевизора, и от затхлого запаха никогда не проветривавшегося помещения. Кухня насквозь пропахла ароматами переваренного цыпленка и залежавшегося гороха. Это ничуть не лучше. Злобно посмотрев на дожидавшуюся ее на столе тарелку, Барбара осторожно потыкала вилкой увядшее мясо. Курица на ощупь была каменная, скользкая и отвратная, словно ее хранили в формальдегиде, дожидаясь вскрытия. Холодный жир застыл сгустками, маленькая лужица масла растеклась на засохших горошинах: они выглядели так, точно пролежали тут по меньшей мере неделю.

«Великолепно!» — подумала Барбара. Интересно, а «чудный крабовый салат» тоже превратится наутро в такую мерзость? Барбара огляделась в поисках газеты и, как всегда, обнаружила ее на сиденье шаткого кухонного стула. Оторвав первую страницу и расправив ее на столе, Барбара вывалила свой ужин прямо на улыбающееся лицо герцогини Кентской.

— Лапонька, неужели ты выбросила свой вкусненький ужин?

Черт! Обернувшись, Барбара посмотрела прямо в потрясенное лицо матери — губы шевелятся, пытаясь высказать обиду, лицо сморщилось, выцветшие голубые глаза наполнились слезами. К иссохшей груди мать прижимает альбом, обтянутый искусственной кожей.

— Ты меня застукала, ма. — Барбара выжала из себя улыбку, приобняв старуху за тощие плечики и подводя ее к столу. — Я уже перекусила в Скотленд-Ярде, так что мне есть не хочется. Или надо было оставить это вам с папой на завтра?

Миссис Хейверс быстро сморгнула. Боже, как легко, как чудовищно легко она утешилась!

— Нет, наверное, нет. Конечно же, нет. Мы же не станем есть курицу с горохом два дня подряд, верно? — Она ласково засмеялась и положила драгоценный альбом на стол.

— Папа раздобыл для меня все о Греции! — сообщила она.

— В самом деле? — Так вот чем он занимался днем. — Сам вспомнил?

Мать отвела взгляд, в замешательстве проводя пальцем по краю альбома, нервным движением потянула за украшавший его золотой лист. И снова — неожиданное движение, широкая, счастливая улыбка: мать выдвигает стул и приглашает Барбару сесть.

— Посмотри, дорогая, вот оно — наше путешествие.

Альбом раскрыт, быстро пролистываются страницы «поездок» по Италии, Франции, Турции — о, это было настоящее приключение! — и Перу. Наконец они добрались до нового раздела, посвященного Греции.

— Мы остановились в этом отеле на Корфу. Видишь, как он удачно расположен, на самом берегу? Мы могли поехать в Канон, там новая гостиница, но мне так понравился этот вид, а тебе, любовь моя?

У Барбары разболелись глаза, но она не сдавалась. Сколько же это будет тянуться? Неужели это никогда не кончится?

— Ты не ответила мне, Барбара! — Голос матери дрожал от напряжения. — Я столько провозилась с этой поездкой, весь день наклеивала! Ведь хороший вид на море лучше, чем новый отель в Каноне, ты согласна, радость моя?

— Намного лучше, мама, — выдавила из себя Барбара, поднимаясь на ноги. — У меня завтра с утра работа. Можно отложить Грецию на потом?

Как мать это примет?

— Какая работа?

— Это… небольшая семейная проблема в Йоркшире. Я уеду на несколько дней. Ты справишься одна или мне попросить миссис Густавсон, чтобы она пожила у нас? — Дивная мысль: пусть глухая присмотрит за безумной.

— Миссис Густавсон? — Захлопнув альбом, мать негодующе выпрямилась. — Ну уж нет, дорогая. Мы с папой прекрасно справимся и сами. Мы же всегда справлялись. Кроме того года, когда Тони…

В этой комнате удушливо, непереносимо жарко. Господи, хоть бы глоточек свежего воздуха! Один глоточек. На минутку. Барбара кинулась к задней двери, выходившей в заросший сорняками сад.

— Куда ты? — испуганно вскрикнула мать, в ее голосе уже нарастали истерические нотки. — Там ничего нет! Нельзя выходить из дому после наступления темноты!

Барбара подхватила газетный сверток со своим ужином.

— Выброшу мусор. Я всего на минутку, мам. Можешь постоять у двери, посмотреть, чтоб со мной ничего не случилось.

— Но… у самой двери?

— Если хочешь.

— Нет, мне не следует стоять у открытой двери. Оставь ее приоткрытой, только щелочку. Если что случится, зови меня.

— Отличный план, ма. — Со свертком в руках Барбара торопливо вышла в темноту.

Пару минут. Она жадно вдыхала холодный воздух, прислушиваясь к знакомым с младенчества звукам и нащупывая в кармане измятую пачку сигарет. Выудила одну, закурила, прищурилась на усеянное звездами небо.

Как могло это случиться с ее матерью? Конечно, все началось с Тони. Веселый, веснушчатый мальчишка. Словно порыв весеннего ветра посреди окружавшей их зимы. Смотри, смотри, что я сейчас сделаю, Барби! Я все могу! Химические реактивы и резиновые мячи, крикет на школьной площадке и салки по вечерам. И ужасная, чудовищная нелепость — выбежать за мячом прямо на Аксбридж-роуд.

Нет, тогда он не умер. Всего-навсего пришлось поваляться в больнице. Держалась температура, необычная реакция. А потом — внезапный диагноз. О, зловещая ирония! Попасть в больницу со сломанной ногой, а выйти с белокровием.

Он умирал четыре года — четыре ужасных года.

Четыре года его родные спускались по ступеням безумия.

— Лапонька! — Голос матери дрожит.

— Я тут, мама. Смотрю на звезды. — Втоптав окурок в каменно-твердую землю, Барбара поплелась в дом.

4

Дебора Сент-Джеймс поспешно притормозила и, хохоча, обернулась к мужу.

— Знаешь, Саймон, в качестве штурмана ты никуда не годишься.

Он улыбнулся, складывая карту дорог.

— Раньше не знал. Будь снисходительнее — это все туман виноват.

Дебора посмотрела сквозь ветровое стекло на маячившее перед ними огромное темное здание.

— По-моему, это еще не причина, чтобы перепутать все значки на карте. Мы наконец добрались? Что-то не похоже, что нас тут ждут.

— Ничего удивительного. Я обещал приехать в девять вечера, а сейчас… — При слабом освещении внутри автомобиля он всмотрелся в циферблат и охнул: — Господи, да уже полдвенадцатого! — В голосе его слышался смех. — Ну так как, любовь моя? Проведем брачную ночь в машине?

— Будем обжиматься, как подростки, на заднем сиденье? — Изящным движением головы женщина откинула назад длинные струящиеся волосы — Прекрасная идея, только зря ты не взял напрокат машину повместительней. Нет, Саймон, боюсь, нам все-таки придется колотить в дверь, пока кто-нибудь не проснется. Но помни — извиняться будешь ты. — С этими словами она вышла из машины, вдохнула полной грудью колкий ночной воздух и внимательней пригляделась к высившемуся перед ней зданию.

Особняк был выстроен в эпоху, предшествовавшую правлению Елизаветы, но позднейшие переделки придавали ему щеголеватый и жеманный вид. Забранные кружевными решетками окна освещал лунный свет, просачивавшийся сквозь болотный туман, повисший над долиной. Вверх по стенам карабкался плющ; увядающие листья багрянцем румянили старый камень. Там и сям в прихотливом беспорядке сквозь крышу пробивались каминные трубы, словно огромные копья, воинственно вскинутые к ночному небу. Этот дом и прилегавший к нему участок земли вольно и непокорно отрицали наступление двадцатого века: гигантские дубы широко простирали ветви над лужайкой, под ними красовались скульптурные группы в окружении цветочных клумб. От дома к лесу уходили, петляя, тропинки, заманчивые, как пение сирен. В глубокой тиши был слышен и плеск струи в ближнем фонтане, и блеяние ягненка на дальней ферме, но все звуки растворялись в нежном шепоте ночного ветерка.

Дебора обернулась к машине. Ее муж распахнул дверь и терпеливо наблюдал за ней, зная, что она, профессиональный фотограф, молча вбирает в себя красоту этой местности.

— Это прекрасно, — прошептала она. — Спасибо тебе, милый.

Саймон вытолкнул из машины левую ногу, скованную протезом, со стуком уронил ее на землю и протянул жене руку. Натренированным движением Дебора помогла мужу встать на ноги.

— Мне кажется, мы кружили часами, — пробормотал Сент-Джеймс, потягиваясь.

— Так оно и есть, — насмешливо подтвердила она. — «Всего два часа от станции, Дебора. Чудная поездка».

Он тихонько рассмеялся:

— И впрямь чудная. С этим не поспоришь, любовь моя.

— Еще какая! Когда я в третий раз увидела аббатство Риво, я была вне себя от восторга. — Дебора оглянулась на неприступную дверь из темного дуба. — Ну что, попытаемся?

По усыпанной гравием дорожке они вошли в глубокую арку перед дверью. К одной стене арки прислонилась, покосившись, будто спьяну, деревянная скамья, у другой стены высились две чудовищных размеров урны. По чьей-то прихоти в одной буйствовали только что расцветшие цветы, в то время как другая превратилась в приют для засохших гераней. Когда супруги проходили мимо, увядшие листья с шорохом посыпались на землю.

Сент-Джеймс с силой постучал в дверь причудливым медным молотком, висевшим в самой ее середине. Эхо далеко разнесло его стук, но туман мгновенно поглотил все звуки.

— Тут еще есть звонок, — заметила Дебора. —Может, его услышат?

Звонок отозвался далеко в глубине дома, и в ответ раздался неистовый лай и вой, казалось, целая свора собак захлебывается от ярости.

— Получилось, — рассмеялся Сент-Джеймс.

— Цыц, Каспер! Заткнись, Джейсон! Это в дверь звонят, чтоб вас, дьяволы! — Хрипловатый, по-мужски низкий голос (но по интонации безошибочно угадывалась женщина, родившаяся здесь и всю жизнь прожившая в родной провинции) выкрикивал где-то там, за дверью, короткие сердитые команды. — Цыц, проклятые! Пошли вон! Убирайтесь в кухню! — Короткая передышка, звуки отчаянной борьбы. — Чтоб вас! Пошли прочь! Ах вы, злодеи! Отдайте тапочки! Лопни ваши глаза! — С этим последним воплем хозяйка рванула задвижку, удерживавшую дверь изнутри, и широко распахнула створки. Перед Деборой и Сент-Джеймсом стояла босиком немолодая женщина; вернее, не стояла, а прыгала с ноги на ногу на ледяном каменном полу. От седых спутанных косм, рассыпавшихся по плечам, казалось, летели искры.

Мистер Алкурт-Сент-Джеймс, — произнесла она, не здороваясь. — А ну, заходите оба. Черт! — Сорвав с плеч шерстяную шаль, женщина оросила ее на пол, превратив в подстилку для озябших ног, и туже стянула на груди ворот своего обширного розового халата. Едва гости переступили порог, как хозяйка с грохотом захлопнула за ними дверь. — Слава богу, так-то лучше! — Она расхохоталась — буйно, несдержанно. — Прошу прощения. Обычно я стараюсь не вести себя как персонаж Эмили Бронте. Вы заблудились?

— Да уж, — подтвердил Сент-Джеймс. — Это моя жена Дебора. Миссис Бертон-Томас, — завершил он представление.

— Вы небось до костей промерзли! — воскликнула хозяйка. — Ладно, это дело поправимое. Пошли отсюда скорей. В дубовый зал. Там у меня славный огонек разожжен. Дэнни! — рявкнула она через левое плечо. — Проходите сюда, — это гостям. И снова: — Дэнни!!!

Супруги прошли вслед за хозяйкой в старинную комнату с каменным полом. Беленые стены, уходящий во тьму сводчатый потолок, в глубоких нишах — окна без занавесок, посреди комнаты одинокий обеденный стол, у дальней стены огромный погасший очаг. Жуткий холод. На стенах развешано огнестрельное оружие и островерхие шлемы. Миссис Бертон-Томас кивком обратила внимание гостей на свой арсенал.

— Круглоголовые Кромвеля побывали тут, — пояснила она. — Чуть не год торчали в Келдейл-холле в пору гражданской войны. В тысяча шестьсот сорок четвертом, — уточнила она мрачно, словно гости должны были навеки сохранить в памяти эту печальную дату из истории клана Бертон-Томасов. — Разумеется, мы постарались избавиться от них. Паршивые негодяи, все до единого!

Из заполненной тенями мрачноватой столовой хозяйка провела их в просторный зал, стены которого украшали роскошные деревянные панели, а окна — алые портьеры. В камине полыхал досыта наевшийся угля огонь.

— Господи, да куда же она запропастилась? — пробурчала миссис Бертон-Томас, возвращаясь к двери, через которую они только что вошли.

— Дэнни! — Наконец этот вопль вызвал отклик, в коридоре послышалась торопливая поступь, и в зал ворвалась простоволосая девушка лет девятнадцати.

— Виновата! — воскликнула она, весело смеясь. — Зато я твои тапочки добыла. — Она перебросила тапочки тете, которая ловко подхватила их на лету. — Боюсь, они их малость погрызли.

— Спасибо, лапонька. Раздобудь бренди для гостей, поняла? Этот кошмарный Уотсон прикончил по меньшей мере полграфина, прежде чем отправиться в постель, а что осталось, выдохлось. Лучше сбегай в погреб. Справишься?

Девушка помчалась исполнять поручение. Миссис Бертон-Томас оглядела свои тапочки, покачав головой при виде свежепрогрызенной дырки возле пятки. Сердито что-то проворчав, она надела тапочки и вновь набросила на плечи шаль, которая во все время их путешествия служила ей в качестве своеобразного передвижного коврика.

— Садитесь, прошу вас. Мы не стали заранее разводить огонь в вашей комнате, так что теперь нам придется посидеть тут, поболтать, пока там согреется. Зверски холодно, а ведь еще только октябрь. Говорят, и зима будет ранней.

По-видимому, подвал был не так уж глубок, ибо Дэнни за считанные минуты вернулась с бутылкой бренди в руках. Она открыла бутылку и перелила напиток в графин, стоявший на старинном столике, над которым висел портрет гордого и воинственного родоначальника Бертон-Томасов. Поставив на поднос три стакана и хрустальный графин, Дэнни вернулась к гостям.

— Проводить их в комнату? — спросила она тетю.

— Будь добра. И пусть Эдди займется багажом. И пожалуйста, извинись перед американцами, если они проснулись и решили узнать, с чего это мы так расшумелись. — Отдавая указания, миссис Бертон-Томас в то же время разливала по стаканам бодрящий напиток. — А с другой стороны, они же хотят получить «атмосфэру», а уж «атмосфэры» у нас хоть ложкой ешь. — Закинув голову, она расхохоталась и одним махом влила себе в глотку содержимое стакана. — Я стараюсь выдерживать роль. — Хихикая, миссис Бертон-Томас вновь наполнила свой стакан. — Добрая старая английская эксцентричность. Благодаря ей мой пансион упомянут во всех путеводителях.

Внешность хозяйки служила живой иллюстрацией этих слов. Английский уют и достоинство сочетались в ней с готическим кошмаром: высоченная, по-мужски широкоплечая, она пугающе небрежно перемещалась среди бесценной старинной мебели, украшавшей эту комнату. Руки земледельца, лодыжки балерины и лик постаревшей валькирии. Синие, глубоко запавшие глаза, резко выступающие скулы. Возраст не льстил ее лицу: в неверном свете очага казалось, что крючковатый нос почти дотянулся до верхней губы. На вид миссис Бертон-Томас было шестьдесят пять лет, но, очевидно, ее это нисколько не волновало.

— Ну! — окликнула она своих подопечных. — Есть-то хотите? Вы опоздали к ужину почти… — быстрый взгляд на прадедовские часы, звучно отсчитывающие время у стены, — на два часа.

— Ты проголодалась, радость моя? — спросил Сент-Джеймс Дебору. Глаза его сияли, он от души забавлялся.

— Нет-нет, ничуточки. — Обернувшись к хозяйке, Дебора поинтересовалась: — У вас есть и другие постояльцы?

— Пара американцев, только и всего. Увидите за завтраком. Знаете таких: синтетика и толщенные золотые цепи. Муж носит на мизинце чудовищных размеров бриллиант. Весь вечер развлекал меня, толковал про зубных врачей. Вроде как мне позарез нужно запломбировать все зубы — это сейчас в моде. — Содрогнувшись, миссис Бертон-Томас подбодрила себя очередным стаканчиком. А для чего, спрашивается? Чтобы мне, как фараоновой мумии, через тысячу лет целехонькой попасть в руки археологов? Или чтобы дырок не образовалось? — Она величественно и небрежно пожала плечами. — Я так и не поняла. Американцы прямо чокнулись на своих зубах. Один к одному и чтоб сверкали. Вот уж! А по мне, пусть хоть кривые, да свои — придает своеобразие, знаете ли. — Она без особой на то нужды ткнула кочергой в огонь, разметав по ковру целый сноп искр, и принялась усердно колотить тлеющие угли. — В общем, славно, что вы приехали. Может, дедуля вверх ногами в гробу переворачивается, никак не переживет, что я принимаю в нашем «замке» туристов, но коли пришлось выбирать между гостями и чертовым Национальным Фондом,.. — Она подмигнула супругам, вновь поднося стакан ко рту. — И вы уж меня извините, но на старости лет я развлекаюсь от души.

На пороге комнаты возник паренек. Он выглядел довольно неуклюже в пижаме, прикрытой вместо халата смокингом, в котором поместилось бы двое таких ребят. В руках парень держал костыли, принадлежавшие Сент-Джеймсу. Он кашлянул, стараясь привлечь к себе внимание.

—В чем дело, Эдди? — рявкнула миссис Бер-тон-Томас. — Ты отнес багаж наверх?

— Там еще это было, тетя, — кротко ответил он. — Это тоже нести?

— Разумеется, дуралей!

Юноша поспешил скрыться с глаз. Тетя укоризненно покачала головой ему вслед,

— Я жертвую собой ради семьи. Можно сказать, я христианская мученица. Пошли, молодежь, провожу вас в комнату. Наверное, вы уже с ног валитесь. Нет-нет, бренди мы возьмем с собой.

Они двинулись вслед за хозяйкой из столовой в каменный холл, а оттуда через другую дверь попали на лестницу. Отполированные и не покрытые ковром ступени вели в верхнюю часть дома, где царила тьма.

— Роскошная лестница! — Миссис Бертон-Томас одобрительно хлопнула рукой по широким деревянным перилам. — Таких нынче не делают. Пошли, нам сюда.

Поднявшись на второй этаж, они свернули в едва освещенный коридор, где семейные портреты чередовались на стенах с фламандскими гобеленами. Миссис Бертон-Томас кивком указала гостям на гобелены.

— Давно пора убрать их отсюда. С какой стати они тут висят аж с тысяча восемьсот двадцать второго года? Прабабушка никого не желала слушать, сколько ей ни твердили, что на эти штуки лучше любоваться издали, а не впритык. Традиция — и все тут. Как я это выдерживаю? Ну вот, мы пришли. — С этими словами она распахнула дверь. — Оставляю вас наедине. Все современные удобства. Полагаю, дверь в ванную вы найдете. — И во мгновение ока она исчезла, только полы розового халата взметнулись вокруг изящных лодыжек да прошлепали по каменному полу вновь обретенные тапочки.

Они вошли в спальню. Весело полыхал огонь в камине. Едва переступив порог, Дебора решила, что более красивой комнаты она в жизни своей не видела. Великолепные дубовые панели, обольстительные женские лица улыбаются с двух портретов Гейнсборо, повешенных друг напротив друга. Накопленные столетиями радушие и уют. Небольшие настольные лампы под розовыми абажурами наполняли комнату мягким, рассеянным светом, отблески играли на спинке и изголовье огромной кровати красного дерева. Высокий шкаф отбрасывал вытянутую тень на стену, на туалетном столике сверкали брильянтовыми гранями флакончики духов и блестели серебряные щетки. У одного окна, на столике с витыми ножками, были расставлены букеты лилий. Дебора подошла к столу, коснулась пальцем изогнутого края цветка.

— Тут и карточка есть. — Она вынула записку и прочла. Глаза ее наполнились слезами. Женщина обернулась к мужу. Саймон отошел к камину и пристроился возле него в мягком кресле. Он следил глазами за своей молодой женой, привычно сдержанный, молчаливый, но взгляд выдавал его чувства.

— Спасибо, Саймон, — прошептала она, засовывая карточку обратно в букет и с трудом сглатывая слезы, которые не могла скрыть. С усилием она заставила себя вернуться к более легкомысленному тону: — Как ты разыскал это местечко?

— Тебе здесь нравится? — вопросом на вопрос ответил он.

— Невозможно даже вообразить, чтобы где-то могло быть лучше. Ты ведь сам это знаешь, правда же?

Муж не ответил. В этот момент послышался стук, и Саймон с улыбкой обернулся к двери. Он явно наслаждался всем происходящим.

— Войдите, — пригласил он.

Это явилась племянница хозяйки, Дэнни, с охапкой одеял в руках.

— Извините. Забыла одеяла. У вас уже есть пуховые, но тетя считает, если она сама мерзнет, то уж все остальные и подавно. — Девушка вошла в комнату, дружелюбно и покровительственно поглядывая на гостей. — Эдди уже принес ваши вещи? — поинтересовалась она, открывая гардероб и без особых церемоний запихивая туда одеяла. — Он у нас малость туповат, что есть, то есть. Вы уж его извините. — Она вгляделась в свое отражение в матовом стекле, прикрепленном изнутри к дверце шкафа, прикоснулась рукой к волосам, приведя непокорные пряди в еще больший беспорядок, и тут поймала на себе взгляды супругов. — Главное, остерегайтесь крика младенца, — торжественно предупредила она. Казалось, она произносит заученную реплику из пьесы, не хватало только, чтобы псы откликнулись ей дружным воем.

— Крика младенца? Разве американцы привезли с собой ребенка? — спросила Дебора.

Темные глаза девушки сделались еще шире. Она внимательно поглядела на обоих слушателей.

— Вы ничего не знаете? Вас никто не предупредил?

По поведению девушки легко было догадаться, что потрясающая повесть не заставит себя ждать. Перед тем как приступить к рассказу, Дэнни вытерла обе ладони о подол своей юбки, пошарила взглядом в углах комнаты, словно там мог притаиться кто-нибудь и подслушать, и выбрала в качестве трибуны оконную нишу. Несмотря на ночной мороз, она дернула шпингалет и настежь распахнула окно.

— Вам никто не говорил об этом? — Театральным жестом она указала куда-то вдаль, в темноту.

Дебора и Сент-Джеймс понимали, что обязаны посмотреть на «это». Подойдя к окну, они разглядели сквозь туман призрачные руины полуразрушенного аббатства.

— Аббатство Келдейл. — Дэнни отчеканивала каждый слог. Теперь она сочла возможным переместиться к очагу и усесться там для мирной вечерней беседы. — Крик младенца доносится оттуда.

Сент-Джеймс затворил окно, задернул плотные шторы и вместе с Деборой вернулся к очагу. Муж опустился на стул, жена примостилась на полу у его ног, наслаждаясь теплом, радуясь жаркому дыханию пламени на своей коже.

— Полагаю, речь идет о призраке младенца? — уточнила она.

— Разумеется! Я слышала крик своими ушами. Погодите, вы тоже его скоро услышите.

— С призраками всегда связаны легенды, — мечтательно протянул Сент-Джеймс.

Дэнни откинула голову на спинку кресла, явно радуясь подсказке.

— И с этим призраком тоже, — торжественно подтвердила она. — Келдейл был на стороне короля — в смысле, в ту войну, — Она говорила так, словно семнадцатое столетие завершилось только накануне. — Все до последнего были верны королю. Вся деревня Келдейл — она в миле отсюда, если идти по дороге. Вы проезжали мимо нее.

— Боюсь, мы выбрали несколько иной путь, — усмехнулся Сент-Джеймс.

— Обходной маневр, — вставила Дебора. Дэнни не позволила сбить себя с толку.

— Итак, — продолжала она свою повесть, — это случилось в самом конце войны. Старый мерзкий негодяй Кромвель, — сразу было видно, кто давал девушке уроки истории, — как-то прослышал, что северные лорды готовят восстание. И он как ураган пронесся по нашим долинам; его солдаты захватывали поместья, резали скот, сжигали деревни роялистов, Келдейл был хорошо спрятан от чужих глаз.

— Нам тоже так показалось, — пробормотал Сент-Джеймс.

Девушка кивком подтвердила его слова. — Жители деревни заранее узнали о приближении кровожадных круглоголовых. Старого негодяя Кромвеля интересовала не сама деревня — нет, он искал ее жителей, всех, кто был верен нашему королю Чарли.

— Он хотел убить их? — подхватила Дебора, едва рассказчица остановилась, чтобы перевести дух.

— Истребить их всех до последнего! — откликнулась Дэнни. — Когда разнеслась весть, что Кромвель направляется в Кел, жители деревни придумали свой план. Они, все до единого, решили уйти с семьями и скотом и всем добром и укрыться в подвалах аббатства. Пусть круглоголовые приходят — они найдут Келдейл, но в нем они не застанут ни одной живой души.

— Довольно громоздкий план, — усомнился Сент-Джеймс.

— Но он должен был сработать! — с гордостью возразила девушка. Ее глаза ярко разгорелись, щеки покрылись румянцем, но теперь она понизила голос и заговорила печальней. — Если б только не ребенок. — Она наклонилась вперед, кульминация приближалась. — Явились круглоголовые, и все произошло в точности, как надеялись жители деревни. Они нашли пустые дома, тишину, густой туман — и нигде никого, ни единой живой души, ни одного живого существа. И тут, — Дэнни окинула взглядом свою аудиторию, убедилась, что внимание слушателей не ослабевает, — и тут в аббатстве, где прятались все жители деревни, заплакал ребенок. О боже! — Она ударила себя кулачком в грудь. — Какой ужас! Они ускользнули от Кромвеля — и только для того, чтобы младенец их выдал. Мать старалась успокоить малыша, давала ему грудь, но все напрасно. Бедное дитя плакало и плакало. Все пришли в ужас, в отчаяние, они боялись, что и псы тоже начнут выть и тогда поднимется такой шум, что Кромвель непременно найдет их. Они стали зажимать бедному малышу рот. И они задушили его!

— Господи боже! — пробормотала Дебора, теснее прижимаясь к стулу, на котором сидел ее муж. — Подходящая история для брачной ночи, верно?

— Да, но вам необходимо это знать. — Дэнни была по-прежнему полна энтузиазма. — Крик младенца — это недобрый знак, если вы не знаете, что следует делать.

— Надеть гирлянду из чеснока? — уточнил Сент-Джеймс. — Не выпускать из рук распятие?

Дебора легонько шлепнула его по ноге.

— Я хочу знать. Мне непременно нужно это знать, Неужели вся моя жизнь будет загублена оттого, что я вышла замуж за циника и скептика? Расскажите мне, Дэнни, что следует делать, если я услышу крик младенца.

Дэнни торжественно кивнула.

— Крик младенца доносится из-за стен аббатства ночью. Вы должны спать на правом боку, а ваш супруг — на левом. И вы должны крепко сжимать друг друга в объятиях, пока плач младенца не прекратится.

— Это интересно, — кивнул Сент-Джеймс. — оего рода живой амулет. Надеюсь, этот младенец часто плачет?

Не слишком часто. Но я… — Тут девушка иервно сглотнула, и ее слушатели внезапно догадались, что для нее это была вовсе не занятная легенда, рассчитанная на влюбленных новобрачных, но реальная и страшная повесть. — Я сама слышала этот плач три года тому назад! Я этого никогда не забуду! — С этими словами Дэнни поднялась на ноги. — Вы теперь знаете, что надо делать. Запомнили?

— Запомнили! — подтвердила Дебора, и Дэнни, исполнив свой долг, выскользнула из комнаты.

После ее ухода воцарилась тишина. Дебора опустила голову на колени мужу. Длинные, изящные пальцы Сент-Джеймса легонько коснулись ее волос, разглаживая, убирая локоны со лба. Женщина подняла голову.

— Мне страшно, Саймон. Я не думала, что стану бояться, никогда не думала, но сейчас мне страшно. — По глазам мужа она догадывалась, что он все понимает. Конечно же, он понимает. Он всегда понимал ее.

— Я тоже боюсь, — тихо признался он ей. — Каждую секунду сегодняшнего дня я испытывал этот непонятный, смутный страх. Я вовсе не собирался терять из-за кого-то голову, даже из-за тебя. Но вот это случилось. — Он широко улыбнулся. — Ты вторглась в мое сердце, как армия Кромвеля, и я не мог больше бороться. И теперь уж не голову потерять я боюсь, нет, я боюсь только одного — утратить тебя. — Саймон коснулся медальона, который он сам надел утром на шею новобрачной. В ямке под горлом Деборы приютился крошечный золотой лебедь, давно ставший для этих двоих символом вечного союза: выбрав однажды, выбираем на всю жизнь. Саймон поднял голову и посмотрел прямо к глаза жене.

— Не бойся, — ласково прошептал он.

— Тогда… тогда люби меня, Саймон.

— С радостью, дорогая.

Маленькие поросячьи глазки Джимми Хейверса так и шныряли по комнате — верный признак, что Джимми чем-то озабочен. Он-то воображал себя ловкачом, знатоком жизни, способным кого угодно обвести вокруг пальца и увернуться от наказания за любые прегрешения, от мелкого воровства до супружеской измены, однако глаза всегда преда вали его. Выдали и на этот раз.

— Джим не знал, сможешь ли ты пораньше освободиться и раздобыть матери этот греческий путеводитель, так что он сам отправился за ним, так-то, девочка. — Джимми предпочитал говорить о себе в третьем лице. Это помогало уклониться от ответственности за любые неприятности, встречавшиеся на жизненном пути. Дескать, нет, я не заходил к букмекеру. И табачок не покупал. Если чего и было, это все Джимми виноват, а я тут ни при чем.

Барбара следила, как взгляд отца мечется по гостиной. Господи, это же настоящий склеп, а не комната! Площадью десять на пятнадцать футов, экна наглухо закрыты, заросли многолетней грязью. Мебельный гарнитур, диван и два кресла — какой же в доме уют без мягкой мебели, но беда в что эта мебель была набита «искусственным конским волосом» тридцать пять лет тому назад, когда уж и от настоящего конского волоса многие отказывались. По обоям до самого потолка с утомительным однообразием ползли розовые бутоны. Спортивные журналы на столе спорили за жизненное пространство с пятнадцатью переплетенными в искусственную кожу альбомами — документальной хроникой, отражавшей каждый шаг, каждый дюйм на пути матери к безумию. И над всем этим — вечная, сияющая улыбка Тони.

Угол комнаты был превращен в святилище. Последняя фотография перед болезнью — вне фокуса, пропорции тела искажены — маленький мальчик бьет по мячу, целясь в сетку, натянутую между деревьями в саду, где когда-то были и трава, и цветы. Теперь эта фотография в натуральную величину висела на стене, а по бокам в «дубовых» рамочках — все школьные табели, накопившиеся за недолгую жизнь, все выданные учителями характеристики, каждое слово хвалы, выпавшее на долю умершего. И в самом центре — Господи, смилуйся над нами! — свидетельство о смерти. Под ним дань почтения — пластмассовые цветы. Довольно запыленная дань, но чего еще ожидать в такой комнате.

В противоположном углу комнаты, как всегда, ревел телевизор, специально установленный так, «чтобы и Тони смотрел». Умершему мальчику регулярно показывали все его любимые передачи. Время застыло, будто ничего не произошло, будто ничего не изменилось. Все двери и окна наглухо закрыты, замкнуты на засов, чтобы не впустить сюда страшную память о том, что случилось однажды августовским вечером на Аксбридж-роуд. Пройдя через комнату, Барбара выключила телевизор.

— Эй, детка, Джимми смотрел эту передачу — запротестовал отец.

Она резко обернулась к нему. Господи, что за свинья! Он хоть когда-нибудь моется? Она чуяла его запах из другого угла гостиной, запах пота, сальных волос, нечистого тела и давно не стиранной одежды.

— Мистер Патель сказал, что ты заходил к нему, — произнесла дочь, усаживаясь на чудовищный диван. «Конский волос» тут же впился в кожу.

Глазки бегают. То на погасший экран взглянут, то метнутся к искусственным цветам, то к омерзительным розочкам на стене.

— Конечно, Джим был у Пателя, — признал он наконец.

И улыбнулся дочери во весь рот. Зубы в желтой жиже, возле десен пузырится-слюна. Кофейная банка около стула ненадежно прикрыта журналом. Барбара хорошо знала, что отец ждет, пока она отвернется, чтобы быстренько спрятать концы в воду и не попасться. Но она не собиралась ему подыгрывать.

— Выплевывай, папа, — с терпеливым вздохом произнесла она. — Что толку заглатывать эту гадость? Заболеть хочешь? — Она проследила, как тело старика облегченно расслабилось, и он, дотянувшись до пустой банки, выпустил туда слюну, приобретшую от табака густо-коричневый оттенок.

Отец утер рот испещренным пятнами носовым платком, откашлялся и воткнул себе в ноздри трубочки, уходившие в недра кислородного баллона. Он печально повел глазами на дочь, пытаясь уловить хоть искорку сочувствия, но на это рассчитывать не приходилось. И вновь маленькие глазки нервозно забегали.

Барбара сосредоточенно наблюдала за отцом. Почему он никак не умирает? Вот уже десять лет он постепенно разваливается на куски. К чему все это? Разве не милосерднее было бы — один шаг, один прыжок в темноту забвения? Не задыхаться от эмфиземы, отчаянно ловя губами воздух. Не жевать табак, в тщетной попытке утолить жажду курильщика. Обрести покой.

— Ты заработаешь рак, отец, — отстраненно произнесла она. — Ты ведь сам это понимаешь.

— О, с Джимом все в порядке, Барб. Не тревожься, девочка.

— Ты бы хоть о маме подумал. Что с ней станется, если ты снова угодишь в больницу? — Как Тони. Но эти слова не могли быть произнесены вслух. — Может, мне поговорить с мистером Пателем? Мне бы не хотелось этого делать, но я сделаю, если ты будешь покупать у него табак.

— Патель сам подсказал Джиму эту идею, — запротестовал отец. Его голос сорвался на визг — Ты же запретила ему продавать Джиму сигареты.

— Ты сам знаешь, это для твоего же блага. Как можно курить, сидя возле баллона с кислородом? Тебя доктор предупреждал.

— Но Патель. сказал, жевательный табак Джиму не повредит.

— Мистер Патель не врач. А теперь отдай мне та5ак. — И она требовательно протянула руку.

— Но Джимми хочет…

— Не спорь, папа. Отдавай табак.

Он сглотнул. Еще и еще раз. Глаза метались затравленно.

— Оставь хоть чуть-чуть, Барби, — проныл он. Барбара содрогнулась. Только Тони называл ее так. Из уст отца это имя звучало кощунственно. И все же она придвинулась к старику, коснулась рукой его плеча, даже заставила себя дотронуться до его немытых волос.

— Попытайся понять, папа! Мы должны подумать о маме. Она не выживет без тебя. Значит, мы обязаны заботиться о твоем здоровье. Ты же знаешь, мама… она так тебя любит.

Неужели в этих глазках и впрямь что-то блеснуло? Неужели они все еще различают лица друг друга в маленьком аду, созданном их собственными руками? Неужели густой туман еще не скрыл их друг от друга?

У отца вырвалось глухое рыданье. Грязная ладонь скользнула в карман, извлекла из него маленькую жестянку.

— Джим не хотел ничего плохого, Барби, — сказал он, протягивая контрабанду дочери. Глаза его продолжали метаться. То на ее лицо глянет, то скользнет взглядом вбок, к семейному святилищу, к пластмассовым цветам в пластмассовом сосуде. Барбара спокойно прошла к вазе, выдернула цветы и извлекла оттуда еще три жестянки табака.

— Завтра утром я поговорю с мистером Пателем, — холодно пообещала она и вышла из комнаты.

Конечно же, Итон-террас. Не Итон-плейс — самая сердцевина Белгравии — для Линли это было бы слишком претенциозно. К тому же речь идет всего лишь о городском особняке. Подлинный дом Линли — Хоунстоу, имение в Корнуолле.

Барбара постояла с минуту, созерцая изящное белое здание. Как тут все чисто, как все мило в Белгравии. Высший класс, светское общество. Где еще люди согласились бы жить в домах, переделанных из бывших конюшен, да еще и похваляться этим.

Мы переехали в Белгравию. Мы вам еще не говорили? Заходите к нам на чашку чая. Ничего особенного. Всего триста тысяч фунтов, но мы рассматриваем это как выгодное капиталовложение. Пять комнат. Прелестная тихая улочка, булыжная мостовая. Ждем вас к половине пятого. Вы сразу узнаете наш дом. Я посадила бегонии буквально на всех подоконниках.

Барбара поднялась по отмытым добела мраморным ступеням и презрительно сощурилась на маленький герб, притаившийся под медным светильником. Старинное дворянство! Линли не придется жить в конюшне.

Она уже протянула руку к звонку, но задержалась, тоскливо оглядывая улицу. Барбара так и не успела со вчерашнего вечера обдумать свое положение. Разговор с Уэбберли, поездка за Линли на свадьбу, заседание в Скотленд-Ярде и беседа со странным стареньким священником — все эти сцены так быстро сменяли друг друга, что у нее не осталось времени разобраться в своих чувствах и выработать стратегию, которая помогла бы без потерь пережить навязанное ей партнерство.

Правда, вопреки ее ожиданиям, у Линли эта ситуация не вызвала возмущения. Ничего похожего на ярость самой Барбары он не испытывал. Однако, с другой стороны, в тот момент инспектора занимали иные проблемы — свадьба близкого друга и, уж конечно, ночное свидание с леди Хелен Клайд. А теперь, когда он успел обо всем поразмыслить, он, несомненно, заставит Барбару сполна поплатиться за то, что ему в коллеги навязали парию, да еще и простолюдинку.

Что же делать? Накоиец-то ей представилась долгожданная возможность, о которой она мечтала и молилась, возможность показать себя с наилучшей стороны, закрепиться в следственном отделе. Единственный шанс сгладить все шероховатости, все глупости, слетевшие у нее с языка за последние десять лет, все идиотские ошибки.

«Вы можете многому научиться, работая с Линли», — озадаченно хмурясь, припомнила она слова Уэбберли. Чему она может научиться у Линли? Какое вино заказывать к обеду, как пройтись в танце, как развлечь полную комнату блестящих гостей? Чему она может научиться у Линли?

Разумеется, ничему. Но Барбара слишком хорошо понимала, что Линли — ее единственная надежда вернуться в следственный отдел, и, стоя на ступенях у входа в его роскошный особняк, она тщательно продумывала, как ей установить нормальные отношения с этим человеком.

— Полное подчинение, — сказала она себе. — Никакой инициативы, никаких идей, соглашаться с каждой его мыслью, с каждым словом.

Главное — выжить, решила она, нажимая на кнопку звонка.

Она думала, что дверь откроет красивая горничная в нарядном форменном платье, но ее ожидало разочарование: Линли собственноручно отворил дверь. Он был в тапочках, в одной руке держал гренок, а на кончике аристократического носа красовались очки.

— А,Хейверс, — приветствовал он ее взглядом поверх очков. — Раненько пожаловали. Великолепно.

Он повел ее в дальнюю часть дома, в полную воздуха столовую, со свежими скатертями и столь же свежими светло-зелеными стенами. В одном конце комнаты высокие стеклянные двери без занавесей открывали вид на цветущий поздними цветами сад, возле стены на сервировочном столике орехового дерева красовались серебряные блюда с завтраком. В комнате вкусно пахло теплым хлебом и беконом. Барбара почувствовала голодную пустоту в желудке. Прижав руку к животу она уговаривала себя забыть о том, что ее утро началось с крутого яйца и подсушенного хлебца. Обеденный стол был накрыт на две персоны. Барбара сперва удивилась, но тут же припомнила о свидании в поздний час, которое Линли назначил леди Хелен Клайд. Разумеется, дама все еще нежится в его постели — не станет же она подниматься раньше половины одиннадцатого.

— Угощайтесь. — Линли рассеянно ткнул вилкой в сторону сервировочного столика, другой рукой подбирая несколько страниц из полицейского отчета, рассыпанного посреди чайного сервиза. — По-моему, когда ешь, и думается лучше. Только копченую лососину не трогайте. Она, кажется, перележала.

— Спасибо, не стоит, — сдержанно отвечала Барбара. — Я уже поела, сэр.

— Даже сосиску не хотите? Сосиски очень хороши. Бы не обратили внимание, что мясники наконец-то отважились класть в сосиски больше свинины, чем крахмала? Это обнадеживает, верно? Через полсотни лет после Второй мировой войны мы наконец-то прекратим экономить продукты. — Линли потянулся к заварочному чайнику. Как и вся посуда, чайник был старинного фарфора, несомненно, он составлял часть фамильного сервиза. — Может, выпьете чаю? Должен вас предупредить, я предпочитаю «Лапсан Су Шон», хоть Хелен и утверждает, будто у него вкус мокрых носков.

— Да, я выпью немного. Спасибо, сэр.

— Отлично, — сказал он. — Выпейте, и послушаем, что вы скажете.

В тот самый момент, когда Барбара опускала в чашку кусок сахара, в дверь позвонили. На лестнице в глубине дома прозвучали шаги.

— Я открою, милорд! — воскликнул женский голос с корнуолльским акцентом. — Извините, что в тот раз не успела. Это из-за малыша, вы же знаете.

— Это круп, Нэнси, — пробормотал Линли в ответ. — Надо показать бедняжку врачу.

Звонкий, уверенный женский голос наполнил холл.

— Завтрак? — Переливы серебристого смеха. — Как я удачно подоспела, Нэнси. Он же не поверит, что это вышло случайно! — С этими словами леди Хелен ворвалась в столовую, и Барбару, точно разящий меч самурая, пронзило погибельное отчаяние.

Женщины оказались одеты одинаково — то есть на леди Хелен был коллекционный костюм, который кутюрье сам подгонял по ее фигуре, а на Барбаре — готовая копия «прет-а-порт», дешевая подделка с плохо подрубленными швами. Остается лишь надеяться, что различие в цвете костюмов скроет унизительное сходство, подумала Барбара. Она уже размешала сахар в чашке, но, словно обессилев, так и не могла поднести ее к губам.

Натолкнувшись взглядом на представительницу полиции, леди Хелен отнюдь не смутилась.

— Я в полной растерянности, — откровенно заявила она. — Как удачно, что и вы тут, сержант, — мне кажется, понадобятся все три наши головы, чтобы придумать, как мне выпутаться. — С этими словами она водрузила на ближайший стул большую хозяйственную сумку и, направившись прямиком к сервировочному столику, принялась обследовать накрытые крышками серебряные блюда, словно в первую очередь ей требовалось подкрепиться.

— Из чего выпутаться? — поинтересовался Линли. — Нравится ли вам «Лапсан»? — мимоходом осведомился он у Барбары.

— Превосходный напиток, — непослушными губами выговорила она.

— Опять этот отвратительный чай! — простонала леди Хелен. — Томми, ты бессердечен.

— Если бы я знал, что ты заглянешь к завтраку, я бы не посмел подать его второй раз за неделю, — намекнул Линли.

Женщина рассмеялась, ничуть не обидевшись.

— Смешной он, правда? Послушать его, так я торчу здесь каждое утро, объедаю его и опиваю.

— Не так уж много времени прошло со вчерашнего дня.

— Злюка! — И она вновь сосредоточила все внимание на сервировочном столике. — Лососина пахнет омерзительно. Нэнси ее, верно, забыла положить в холодильник. — Хелен вернулась к столу с тарелкой, на которой с трудом уместились яйца с грибами и бекон с помидорами. — Кстати, что она тут делает? Почему она не в Хоунстоу? И где нынче Дентон?

Линли мелкими глоточками отпивал чай, просматривая в то же время полицейский отчет.

— Я дал Дентону отпуск на то время, пока я уезжаю из города, — небрежно отвечал он. — Не стоит брать его с собой.

Кусочек бекона повис в воздухе. Леди Хелен пристально уставилась на инспектора.

— Ты же просто пошутил. Умоляю, дорогой, скажи мне, что ты пошутил.

— Я вполне способен несколько дней обойтись без камердинера. Я не так уж беспомощен, Хелен.

— Да я вовсе не об этом! — Леди Хелен сделала большой глоток китайского чая, брезгливо поморщилась и отставила пустую чашку в сторону. — Каролина! Она тоже взяла отпуск на всю неделю. Не может же быть… Томми, если она сбежит с Дентоном, мне конец. Нет-нет, — пресекла она слабую попытку собеседника прервать ее, — я знаю, что ты собираешься сказать. Разумеется, у них есть полное право на личную жизнь, я безусловно это признаю. Но мы должны выработать какой-то компромисс, мы с тобой должны принять решение, потому что если они поженятся и решат жить у тебя…

— В таком случае и нам с тобой придется пожениться, — миролюбиво заметил Линли, — и мы все будем счастливы, как четверо ежиков.

— По-твоему, это смешно? Ты только погляди на меня. Стоило Каролине отлучиться на один день, и я уже не человек. Неужели ты думаешь, что она позволила бы мне так одеться?

Линли перевел на нее взгляд. Барбаре этого не требовалось. Облик леди Хелен отпечатался в ее мозгу: прекрасно пригнанный по фигуре костюм винного цвета, шелковая блуза, розовато-лиловый шарф изящными складками ниспадает к талии.

— А что не так? — поинтересовался Линли. — По-моему, замечательный костюм. По правде говоря, учитывая ранний час, — он быстро глянул на карманные часы, — ты даже чересчур изысканна.

Леди Хелен в полном отчаянии обернулась к Барбаре.

— Таковы все мужчины, сержант! Я вырядилась с утра пораньше, словно переспелая клубника, а он знай бормочет «по-моему, замечательный костюм» и снова утыкается носом в рапорт об убийстве.

— Лучше уж читать отчет об убийстве, чем помогать тебе выбирать одежду на ближайшие дни. — Линли кивком указал на хозяйственную сумку, позабытую на стуле. Сумка раскрылась, и из нее поползли наружу куски какой-то материи. — Или ты именно за этим пришла?

Леди Хелен потянула сумку к себе.

— Если б дело было только в этом, — грустно вздохнула она. — На самом деле все гораздо хуже. Бог с ними, с Дентоном и Каролиной, — об этом мы еще поговорим. Я погибла, если ты мне не поможешь. Я перепутала все пулевые отверстия Саймона.

Барбаре показалось, что она попала в спектакль по пьесе Уайльда. Пора бы уже дворецкому войти на сцену слева и торжественно внести сэндвичи с огурцом.

— Пулевые отверстия Саймона? — Линли, более привычный к свойственным Хелен поворотам мысли, сохранял терпение.

— Ты знаешь, о чем я говорю. Мы сортировали образцы пятен крови в зависимости от траектории пули, угла и калибра. Ты же помнишь, да?

— Для доклада, который будет в следующем месяце?

— Вот именно. Саймон приготовил все для меня и оставил образцы в лаборатории. Я должна бы-ла разобрать данные, рассортировать образцы материи и подготовить к финальному тесту. Но я…

— Перепутала образцы, — завершил Линли. — Сент-Джеймса это не обрадует. Что же ты собираешься делать теперь?

Хелен сокрушенно поглядела на образцы, которые она столь бесцеремонно выбросила на пол.

— Разумеется, я и сама кое-что в этом пониманию. После четырех лет работы в лаборатории я сумею отличить двадцать второй калибр, не говоря уж о сорок пятом и ружейной пуле, но о других пулях я ничего не знаю, а тем более о том, какой образец соответствует какой траектории полета.

— Все перемешано, — вздохнул Линли.

— Еще как, — подхватила она. — Вот я и подумала, загляну-ка я к тебе с утра пораньше — вместе мы с этим справимся.

Наклонившись, Линли принялся осторожно перебирать груду материи.

— Ничего не выйдет, голубушка. Извини. Тут полно работы, а нам пора на поезд.

— И что же я скажу Саймону? Он столько с этим возился.

Линли пораскинул мозгами.

— Есть один вариант…

—Да?

— Профессор Абраме из Челси Инститьют. Ты с ним знакома? — Хелен покачала головой. — Они с Саймоном не раз вместе выступали экспертами на суде. В прошлом году занимались делом Мелтона. Можно сказать, приятели. Наверное, он согласится помочь. Если хочешь, я позвоню ему, пока я еще здесь.

— Правда, Томми? Как тебя отблагодарить? Я готова сделать для тебя все что угодно.

— Не стоит давать мужчине такие обещания за завтраком, — иронически изогнул бровь Линли.

Хелен обольстительно рассмеялась.

— Я готова даже помыть посуду! Я согласна обойтись без Каролины, если уж на то пошло!

— А как насчет Джеффри Кусика?

— И без него тоже. Ах, бедняжка! Променяю его на дырки от пуль и глазом не моргну.

— Что ж, все улажено. Как только закончим завтрак, я позвоню профессору. Полагаю, теперь нам ничто не помешает закончить завтрак?

— О, разумеется. — И гостья радостно занялась содержимым своей тарелки, в то время как Линли, нацепив очки, уткнулся в полицейский отчет.

— Что это у вас за расследование спозаранку? — спросила леди Хелен у Барбары, наливая себе вторую чашку чая и щедрой рукой добавляя молоко и сахар.

— Обезглавленный труп.

— Какой кошмар! Далеко едете?

— В Йоркшир.

Чашечка на миг задержалась в воздухе и осторожно опустилась на блюдечко. Леди Хелен перевела взгляд на Линли. С минуту помолчала, потом негромко задала вопрос:

— В Йоркшир? Куда именно, Томми? Линли прочел еще несколько строк, прежде чем ответить.

— Это местечко называется… ага, вот… Келдейл. Тебе это что-нибудь говорит?

Снова минутная пауза. Леди Хелен сосредоточенно обдумывала вопрос, уставившись в свою чашку. Хотя лицо ее оставалось бесстрастным, на шее учащенно забилась жилка. Наконец она подняла голову и выдавила из себя улыбку:

— Келдейл? Понятия не имею.

5

Линли отложил газету и внимательно посмотрел на Барбару Хейверс. Он мог глядеть на нее открыто, не прячась за газетой, поскольку сержант, склонившись над разделявшим их купе голубым столиком, с головой ушла в отчет об убийстве в Келдейле. С минуту Линли гадал, какой глубины падения достигнет британская железная дорога, если и впредь будет использовать при окраске вагонов «неброские» цвета, рассчитанные на многолетнюю службу безо всякого ухода, но вскоре его мысли вернулись к сидевшей напротив него напарнице.

Он все знал о Хейверс. О ней все знали всё. Не пройдя испытательного срока, она вылетела из следственного отдела, успев поссориться с Макферсоном, Стюартом и Хейлом, хотя лучших наставников ни один полицейский сержант не мог бы и пожелать. Можно ли представить себе человека, который не сработался бы с Макферсоном, с этим плюшевым мишкой, добродушным папашей, шутливым и ворчливым на шотландский лад? Но Хейверс удалось и с ним разругаться.

Линли припомнил тот день, когда Уэбберли объявил о своем решении перевести Хейверс в патрульные, Все уже догадывались, что скоро это произойдет. Катастрофа надвигалась давно. Но ни один человек не ожидал, как отреагирует эта женщина.

— Если б я окончила ваш чертов Итон, вы бы меня не выгнали! — орала она в кабинете Уэбберли, и ее срывающийся голос разносился по всему этажу. — Если б у меня был счет в банке да еще титул в придачу и я бы трахала все, что движется — женщин, мужчин, детей и животных, — я бы вполне годилась для вашего отдела!

Как только прозвучало упоминание Итона, три головы повернулись в сторону Линли. К концу этой речи странная тишина, воцарившаяся посреди привычных звуков буднего дня, известила Линли, что на него таращатся уже все сотрудники. Он как раз стоял возле полки, нащупывая неуклюжими, внезапно одеревеневшими пальцами папку с делом Гарри Нельсона. На самом деле эта папка не очень-то ему и требовалась. Во всяком случае, не так срочно. Но не мог же он целый час простоять лицом к шкафу. Нужно повернуться, нужно возвратиться на свое место.

Он с трудом заставил себя выполнить эти простые движения, заставил себя произнести легкомысленно: «Нет уж, до животных я не опускался», — и якобы беззаботно пройти по комнате.

Его шуточку приветствовали нервные смешки. Всем было неловко.

Дверь в кабинет Уэбберли с грохотом захлопнулась, и Хейверс вылетела в коридор: рот сведен яростной гримасой, лицо опухло, покрылось пятнами от слез, которые она гневно утирала рукавом. Глаза их встретились, и губы женщины презрительно искривились. Линли поежился, ощутив всю глубину ее ненависти.

В тот же миг здоровяк Макферсон положил на его стол папку с делом Гарри Нельсона и дружелюбно проворчал: «Не бери в голову, ты у нас парень что надо», однако прошло по меньшей мере десять минут, прежде чем руки перестали дрожать и Линли сумел набрать номер и поболтать с Хелен.

— Как насчет ланча? — спросил он ее.

Она сразу все поняла. Догадалась по его голосу.

— Ну конечно, Томми. Саймон все утро подсовывает мне эти отвратительные образцы вырванных волос — можешь себе представить, дорогой, когда вырывают волосы, кожа скальпа просто лоскутьями сходит, — так что ланч мне сейчас просто необходим. Встретимся у Конно?

Благослови, Боже, Хелен. В этот год она сделалась для него самой надежной пристанью. Тряхнув головой, Линли отогнал эту мысль и вновь посмотрел на Хейверс. Немного смахивает на черепаху. Особенно нынче утром — как она подобралась, когда в комнату вошла Хелен. Прямо-таки окоченела, бедняжка, с трудом пару слов из себя выдавила и вновь заползла в свой панцирь. Вот дурочка! Будто Хелен ей страшна.

Линли нащупал в кармане сигареты и зажигалку. Сержант Хейверс мельком глянула на него и вновь уткнулась в отчет. Лицо ее застыло. Не курит, не пьет. Линли мрачно усмехнулся. Придется привыкать, сержант, я не собираюсь отказываться от своих пороков. Во всяком случае, не в этом году.

Он не мог понять, почему вызывает у нее столь явную антипатию. Разумеется, существуют определенные социальные различия, хотя на самом деле это скорее повод для насмешек, и уж он получил сполна, когда ребята узнали, что Линли унаследовал титул. С неделю они приветствовали его церемонными поклонами или изображали звук фанфар, едва Линли появлялся в комнате, однако примерно через неделю все об этом позабыли, и только Хейверс, казалось, по-прежнему слышала пышный титул «восьмой граф Ашертон» всякий раз, как только Линли оказывался поблизости. Впрочем, он старался даже близко к ней не подходить, особенно с тех пор, как Хейверс перевели в патрульные.

Линли испустил вздох. А теперь их вместе послали на задание, Что же такое задумал Уэбберли, соединяя столь несовместимых напарников? Суперинтендант казался Линли одним из умнейших людей в Скотленд-Ярде, так что он создавал эту пару противоположностей не ради комического эффекта. Если бы еще знать, кто из нас Дон-Кихот, а кто Санчо Пайса, подумал он, глядя в залитое дождем окно, и рассмеялся.

Сержант Хейверс с недоумением поглядела на своего спутника, но ни о чем не спросила.

— Смотрю, нет ли поблизости ветряных мельниц, — улыбнулся он.

Они пили железнодорожный кофе из железнодорожных стаканчиков. Сержант Хейверс решилась наконец заговорить о деле.

— На топоре нет отпечатков пальцев, — напомнила она.

— Странно, не правда ли? — откликнулся Линли. Содрогнувшись от мерзкого вкуса тепловатого напитка, отставил чашечку и продолжил: — Убить собаку, убить родного отца, сидеть над трупом, дожидаясь полиции, но при этом не забыть стереть отпечатки пальцев с рукоятки топора? Это нелогично.

— Как вы думаете, инспектор, зачем она убила собаку?

— Чтобы не было шума.

— Да, наверное, — нехотя согласилась она. Линли заметил, что сержанту хотелось сказать что-то еще.

— Что у вас на уме, Хейверс?

— Да так, ничего. Скорее всего, вы совершенно правы, сэр.

— Но у вас была какая-то идея. Выкладывай-те. — Хейверс все еще отводила взгляд. — Ну же, сержант.

Барбара откашлялась.

— Я просто подумала, что ей не было нужды убивать собаку. Ведь это же ее собака. С какой стати пес стал бы лаять на нее? Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что пес должен был лаять на чужака и тот убил собаку, чтобы заставить ее замолчать.

Линли изящным жестом переплел свои тонкие пальцы.

— Странный случай с собакой в полночь, — пробормотал он, словно смакуя заголовок детектива. — И все же пес мог залаять, увидев, как девушка наносит удар отцу, — возразил он.

— Но… я вот что подумала, сэр. — Хейверс судорожно принялась заправлять коротко стриженные волосы за ухо и в результате сделалась еще непривлекательней, чем прежде. — Ведь похоже, что собака погибла первой, не правда ли? — Пролистав сложенные в папку бумаги, она извлекла одну фотографию. — Тело Тейса рухнуло прямо на собаку.

Линли вгляделся в это изображение.

— Да, верно. Но, может быть, она это подстроила?

Маленькие проницательные глазки сержанта удивленно расширились.

— Нет, не думаю, сэр. Это маловероятно.

— Почему же?

— Тейс был шести с лишним футов ростом. — Она принялась неуклюже перелистывать страницы отчета. — Он весил… вот, здесь указано… четырнадцать с половиной стоунов [2]. Можете ливы вообразить, как Роберта ворочает четырнадцать с половиной стоунов мертвого веса только для того, чтобы изменить картину преступления? И это при том, что она сама тут же призналась в содеянном? По-моему, это невероятно. К тому же голова отрублена, и, если бы она перемещала труп, стены были бы забрызганы кровью, ведь так? А здесь нет пятен.

— Очко в вашу пользу, сержант, — признал Линли, доставая из кармана очки. — Думаю, придется с вами согласиться. Позвольте мне еще раз взглянуть. — Барбара передала ему всю папку. — Время смерти между десятью вечера и полуночью, — отметил он скорее для самого себя, чем для Барбары. — На ужин он ел цыпленка с горохом. В чем дело, сержант?

— Пустяки, сэр. Кто-то наступил на мою могилу.

Очаровательное выражение.

— Ага! — сказал он, продолжив чтение. — В крови барбитураты. — Он озабоченно нахмурился и поверх очков уставился на сержанта. — Трудно представить себе, что подобному человеку требуется снотворное. Он возвращается домой после тяжелого трудового дня на ферме, наглотавшись свежего воздуха лугов и долин. Съедает обильный ужин и засыпает сразу же, у камелька. Буколический рай. Зачем же ему понадобилось снотворное?

— По-видимому, он принял таблетку незадолго до смерти?

— Разумеется. Не во сне же он добрался от дома до хлева.

Барбара тут же съежилась от его тона, спряталась в свою раковину, как улитка.

— Я только хотела сказать…

— Я пошутил, — поспешно извинился Линли. — Со мной такое бывает. Пытался разрядить обстановку. Постарайтесь привыкнуть к этому.

— Конечно, сэр, — подчеркнуто вежливо ответила она.

Этот человек бросился им наперерез, как только они вышли из поезда и направились к выходу со станции. Человек был худ до истощения, — судя по его виду, он страдал от сотни всевозможных недугов, преимущественно желудочных, обративших его жизнь в кошмар. Приближаясь к ним, он успел на ходу забросить в рот таблетку и принялся с угрюмой яростью дробить ее зубами.

— Суперинтендант Нис, — любезно приветствовал его Линли. — Неужели вы проделали весь этот путь из Ричмонда лишь ради встречи с нами? Расстояние-то немалое.

— Шестьдесят миль, будь они прокляты, так что перейдем сразу к делу, инспектор, — рявкнул Нис. Он встал прямо перед ними, преграждая им путь к лестнице и выходу в город. — Вы мне тут совершенно не нужны. Керридж затеял какую-то чертову интригу, а я в этом участвовать не собираюсь. Если вам что-то нужно, обращайтесь в Ньюби-Уиск, а не в Ричмонд. Вам все ясно? Я не хочу вас видеть. Я не хочу ничего слышать про вас. Если вы явились сюда ради личной мести, можете заткнуть эту месть себе в задницу. Поняли? У меня нет лишнего времени на школяров, у которых в одном месте зудит от желания поквитаться. На миг повисла пауза. Созерцая желчное лицо Ниса, Барбара гадала, осмеливался ли кто-нибудь разговаривать подобным образом с лордом Ашертоном в его корнуолльском поместье.

— Сержант Хейверс, — вежливо заговорил Линли, — мне кажется, вы прежде не были знакомы с суперинтендантом Нисом, возглавляющим полицейский департамент Ричмонда.

Барбара в жизни не видела, чтобы человека сбили с толку так быстро, так эффективно, и чем — демонстрацией безукоризненных манер.

— Рада познакомиться, сэр, — любезно выговорила она.

— Черт вас побери, Линли, — рявкнул Нис. — Не путайтесь у меня под ногами! — И, развернувшись на каблуках, он проложил себе путь через толпу к выходу со станции.

— Хорошая работа, сержант, — безмятежно похвалил Линли. Взглядом он отыскивал кого-то в море голов, захлестнувшем перрон, Близился полдень, обычная вокзальная суета в час перерыва на ланч усугублялась. Здесь, на вокзале, покупали билеты, торговались с таксистами и встречали близких, выбиравших именно эту электричку, чтобы подстроиться под расписание рабочего дня. Обнаружив того, кто ему требовался, Линли сказал:

— Вон Дентон, там, впереди, — и приподнял руку, приветствуя приближавшегося к ним молодого человека.

Дентон только что вышел из кафетерия, так и не закончив ланч. Пробиваясь через толпу, он продолжал жевать, глотать, утирать рот салфеткой, он успел даже на ходу аккуратно расчесать густые темные волосы, поправить галстук и убедиться в безупречном глянце своих ботинок.

— Хорошо доехали, милорд? — поинтересовался он, передавая Линли ключи. — Автомобиль припаркован у самого выхода. — Он улыбался, но от Барбары не укрылось, как он напряжен.

Линли сурово глянул на своего слугу.

— Каролина! — буркнул он.

Серые глаза Дентона сделались совсем круглыми.

— Каролина, милорд? — с притворной невинностью переспросил он, и его ангельское личико сделалось еще более ангельским, однако нервный взгляд через плечо на то кафе, из которого он только что вышел, выдал Дентона с головой.

— Нечего повторять за мной «Каролина, Каролина». Нам нужно кое-что уладить, пока вы еще не отправились отдыхать. Кстати, это сержант Хейверс.

Булькнув горлом, Дентон поспешно наклонил голову.

— Очень приятно, сержант, — приветствовал он ее и вновь повернулся к Линли. — Да, милорд?

— Не надо меня титуловать, мы не дома, а на людях я прямо-таки прыщами покрываюсь от неловкости, когда все время слышу «милорд». — Линли раздраженно перебрасывал чемодан из одной руки в Другую.

— Извините. — Дентон тяжко вздохнул и отбросил формальности. — Каролина там, в кафе. Мы сняли коттедж в Робин-Гуд-Бей.

— Очень романтично, — холодно заметил Линли. — Избавьте меня от подробностей. Извольте позвонить леди Хелен и сообщить ей, что вы не намерены бежать в Гретна-Грин. Вы сделаете это, Дентон?

Молодой человек усмехнулся.

— Конечно. Сию минуту.

— Спасибо. — Линли полез в карман и извлек оттуда кредитную карточку, — Не вздумайте что-нибудь затеять, — предупредил он, протягивая ее камердинеру. — Мне нужна только машина, и ничего более. Ясно?

— Еще бы, — буркнул Дентон. Он оглянулся через плечо на кафетерий. Оттуда вышла красивая молодая женщина и посмотрела в их сторону. Она была одета и причесана столь же изысканно, как и сама леди Хелен Клайд. Просто двойник своей госпожи. Интересно, сумрачно подумала Барба-ра, входит ли это в ее служебные обязанности?

Горничная младшей дочери графа! Просто что-то из девятнадцатого века. Лишь одна черта отличала Каролину от леди Хелен: горничной не хватало уверенности в себе. Барбара подметила, как Каролина держит сумку, крепко сжав ее обеими руками, словно вот-вот кого-нибудь ею стукнет.

— Так я пойду? — спросил Дентон.

— Идите, — разрешил ему Линли и добавил вслед: — Поаккуратней, ладно?

— Все будет тип-топ, милорд, — отвечал тот, — все будет тип-топ.

Линли проследил, как молодой человек растворяется в толпе, подхватив под локоток свою подружку, и обернулся к Барбаре.

— Полагаю, больше нас ничто не задерживает, — сказал он. — Пошли.

И он вывел ее на улицу, прямиком к серебристому переливающемуся на солнце «бентли».

— Я получил информацию, — конфиденциально сообщил Хэнк Уотсон, сидевший за соседним столом. — Самую надежную, проверенную, гарантированную информацию! — Убедившись, что все присутствующие в столовой готовы его слушать, он продолжал: — Насчет этой истории с младенцем в аббатстве. Мы с Джо-Джо получили стопроцентную информацию нынче утром от Анжелины.

— Еще кофе, Дебора? — любезно осведомился Сент-Джеймс у своей супруги. Она отказалась, и тогда муж налил себе и вновь обратился в слух.

Хэнк и Джо-Джо Уотсон времени не теряли, они сразу же установили тесную дружбу с новой парочкой, поселившейся в Келдейл-холле. Миссие Бертон-Томас, со своей стороны, поспособствовала знакомству, усадив их за соседние столики в огромной столовой. Представлять супружеские пары друг Другу она не стала, понимая, что в этом нет необходимости. Стены, отделанные старинными панелями, антикварная мебель, бесценный шератоновский буфет, — все это перестало интересовать американцев в ту самую минуту, как в зал вошли Сент-Джеймс и Дебора.

— Хэнк, лапонька, может, им вовсе не хочется слушать про младенца в аббатстве, — вступилась Джо-Джо, ощупывая быстрыми пальчиками золотую цепочку со множеством брелков — «Мамочка первый класс», «Пирожок» и «Горошинка» соседствовали здесь с эмблемой «мерседеса», крошечной ложкой и миниатюрной Эйфелевой башней.

— То есть как это не хочется! — прогромыхал Хэнк. — Да ты сама их спроси, Горошинка!

Джо-Джо закатила глаза, мимикой извиняясь перед вновь прибывшими.

— Хэнк в восторге от Англии. Просто очарован ею, — пояснила она.

— Обожаю! — кивнул Хэнк. — Если б тут еще давали горячие гренки, цены бы этому местечку не сыскать. Какого черта вы едите гренки остывшими?

— Я всегда полагал, что это признак упадка культуры, — согласился Сент-Джеймс.

Хэнк одобрительно расхохотался, широко распахнув рот и демонстрируя неправдоподобно белые зубы.

— Упадок культуры! Вот это здорово! Просто замечательно! Слыхала, голубка? Упадок культуры! — Хэнк мог бесконечно повторять любую пришедшуюся ему по вкусу шутку. Таким образом он словно присваивал авторство. — Ладно, насчет аббатства, — продолжал он, не давая сбить себя с мысли.

— Хэнк, — пробормотала его жена. До чего же похожа на кролика! Глаза вытаращены, нос то и дело шевелится, подергивается, словно здешний воздух ей не вполне подходит.

— Уймись, Горошинка, — пророкотал муж. — Эти люди — они же соль земли!

— Налей-ка мне еще кофе, Саймон, — сказала Дебора.

Саймон тут же повиновался.

— И молока?

— Да, пожалуйста.

— Кофе с горячим молоком! — воскликнул Хэнк, обнаружив очередную тему для нескончаемой беседы. — Вот и еще один признак упадка культуры. Эй! А вот и Анжелина!

Молоденькая девушка — судя по ее сходству с Дэнни, еще один член ( все любопытственней и любопытственней, как говаривала Алиса) семейства Бертон-Томас, внесла в гостиную большой поднос, полностью сосредоточившись на этой нелегкой задаче. Не так хороша собой, как Дэнни, рыженькая, пухленькая, с обветренными щеками и загрубевшими ладонями, словно крестьянский труд ей более знаком, чем работа в эксцентричном семейном пансионе. Она нервно и неловко сделала книксен, не глядя гостям в глаза, и столь же неуклюже подала им завтрак. Что-то ее тревожило — девушка непрерывно покусывала нижнюю губу.

— Стесняется малютка, — громогласно заметил Хэнк, жадно уписывая большой квадратный тост вприкуску с яичницей. — Но вчера вечером после ужина она таки навела нас на след. Вы ведь тоже слышали насчет младенца, а?

Дебора и Сент-Джеймс переглянулись, решая, кому из них подавать ответную реплику. Мяч перелетел на поле Деборы.

— В самом деле, слышали, — подтвердила она. — Из аббатства доносится плач. Дэнни сообщила нам об этом, как только мы приехали.

— Ха! Еще бы не сообщила, — подхватил Хэнк и, боясь остаться непонятым, пояснил: — Пташка-милашка. Сами видели. Хочет быть в центре внимания.

— Хэнк, — пробормотала его жена, уткнувшись носом в кашу. Ее светлые, с соломенным отливом волосы были коротко подстрижены, открывая заметно покрасневшие кончики ушей.

— Джо-Джо, эти люди — вовсе не дураки, — возразил Хэнк. — Они знают, что к чему. — Тут он махнул вилкой в сторону англичан. Кусок сосиски едва не слетел с ее зубцов. — Вы уж извините мою Горошинку. Казалось бы, поживешь в Лагуна-Бич, чего только не насмотришься, верно? Слыхали небось про Лагуна-Бич, штат Калифорния? — Он даже не сделал паузу, чтобы дать им время для ответа. — Самое прекрасное место на земле, вы уж извините, что я так говорю. Мы с Джо-Джо прожили там — сколько мы там живем, милашка? Двадцать два года, верно? — а она все еще краснеет, честно вам говорю, когда видит, как парочка извращенцев обнимается. Я ей говорю: «Нечего обращать внимания на извращенцев, Джо-Джо». — Тут американец слегка понизил голос и добавил доверительно: — Они там у нас прямо из ушей вылезают, в Лагуна-Бич.

Сент-Джеймс старался не встречаться взглядом с Деборой.

— Прошу прощения? — переспросил он, не совсем понимая, что пытается рассказать ему Хэнк.

— Извращенцы, говорю. Голубенькие. Гомо-сек-сулисты. Их прямо-таки миллионы в Лагуна-Бич. Все теперь хотят у нас поселиться. Да, а что касается аббатства, — Хэнк на мгновение прервался и с жадностью отхлебнул кофе из чашки, — похоже, все дело в том, что Дэнни и ее-сами-знаете-кто повадились регулярно там встречаться. Ну, сами понимаете. Пообжиматься малость. И в ту самую ночь три года назад они аккурат решили, что настала пора, так сказать, увенчать отношения. Все ясно?

— Абсолютно, — подтвердил Сент-Джеймс, по-прежнему избегая глядеть в глаза Деборе.

— Ну, знаете ли, Дэнни чуточку напряглась. В конце концов, девственница, все в первый раз, це-ло-мудрие — это такая штука, с ней легко не расстанешься, верно? В здешних местах к этому серьезно относятся. А если малышка Дэнни позволит своему парню — тут уж назад пути нет, верно? — Он явно дожидался ответа.

— Наверное, нет, — подтвердил Сент-Джеймс.

Хэнк энергично закивал.

— И вот, как рассказывает сестрица Анжелина…

— Неужели и она там была? — изумился Сент-Джеймс.

Хэнк с минуту попыхтел, обдумывая вопрос со всех сторон, яростно и восторженно громыхая ложечкой по краю стола.

— Ну, вы парень не промах! — восхитился он и тут же постарался вовлечь в разговор Дебору: — Он у вас всегда такой?

— Всегда! — поспешно заявила она.

— Замечательно! Ну, так насчет аббатства… «Господи помилуй!» — взглядом сказали друг другу Дебора и Сент-Джеймс.

— И вот этот парень наедине с Дэнни. — Для наглядности Хэнк размахивал в воздухе ножом и вилкой. — Ружье заряжено, палец на курке. И тут ни с того ни с сего младенец начинает орать, да так, что и джаз-банд его не заглушит. Можете себе это вообразить?

— Во всех подробностях, — буркнул Сент-Джеймс.

— Ну, эти двое как услышали младенца, решили, что это вроде как Господь Бог самолично вмешался. Выскочили из аббатства, словно все черти за ними гнались. И на этом делу и конец, друзья мои.

— Вы имеете в виду — конец легенде о плаче младенца? — уточнила Дебора. — О, Саймон, я так надеялась услышать его нынче ночью. Или даже днем после обеда. Оказывается, отвращать эту злую примету очень даже увлекательно.

«Хитрюга!» — ответил ей муж одним взглядом.

— Не крику младенца, — поправил Хэнк, — а шашням промеж Дэнни и как там парня звали. Ты не помнишь, а, Горошинка?

— Странное какое-то имя. Эзра, кажется. Хэнк кивнул:

— В общем, Дэнни прибегает сюда и поднимает такой переполох, что чертям тошно стало. Дескать, ей сей момент нужно исповедаться и примириться с Богом. Они наскоряк зовут местного священника. Настоящий экзорцизм, представляете?

— А кого очищали — Дэнни, пансион или аббатство? — полюбопытствовал Сент-Джеймс.

— Всех троих, приятель. Сперва поп примчался сюда, побрызгал тут святой водичкой, потом бегом в аббатство и… — Американец оборвал свой рассказ на полуслове, лицо его сияло подлинным восторгом, глаза горели. Умелый рассказчик знает, как удержать внимание публики вплоть до последней, завершающей историю точки.

— Еще кофе, Дебора?

— Нет, спасибо.

— И что бы вы думали? — окликнул их Хэнк.

Сент-Джеймс призадумался над его вопросом. Под столом жена тихонько массировала ступней его здоровую ногу.

—Что же? — покорно переспросил он.

—Черт меня подери, если он не нашел там настоящего младенца. С только что обрезанной пуповиной. Пара часов, как на свет народился. К тому времени, как старик добрался туда, младенец уже окоченел. Нарочно его выбросили, ясно?

— Какой ужас! — побледнела Дебора. — Страшное дело.

Хэнк вновь кивнул торжественней прежнего.

— Страшное дело, вы говорите, а каково пришлось бедняге Эзре? Держу пари, он с тех пор так и не может сделать сами-знаете-чего.

— Чей это был ребенок?

Хэнк пожал плечами и вернулся к своему остывшему завтраку. Его интересовали лишь наиболее смачные моменты этой истории.

— Это неизвестно, — ответила Джо-Джо. — Малыша похоронили на деревенском кладбище. И такую странную надпись сделали на этой бедной маленькой могилке. Я ее даже с ходу и не припомню. Сходите туда, посмотрите сами.

— Это ж молодожены, Горошинка, — встрял Хэнк, широко осклабившись и подмигивая Сент-Джеймсу. — У них есть дела поинтереснее, чем бродить по кладбищам.

Похоже, Линли — любитель русской музыки. Они прослушали Рахманинова, затем перешли к Римскому-Корсакову, а теперь вокруг грохотала канонада увертюры «1812 год».

— Вот. Слышали? — спросил Линли, как только отзвучали последние ноты. — Тарелки отстали на полтакта. Но больше у меня претензий к этой записи нет. — С этими словами он выключил магнитофон.

Барбара впервые заметила, что ее напарник не носит никаких украшений, ни перстня с гербом и печаткой, ни дорогих часов с золотым браслетом, блестящим в лучах света. Почему-то отсутствие подобных признаков роскоши поразило ее не меньше, чем могла бы потрясти самая назойливая демонстрация примет графского достоинства.

— Я не заметила, к сожалению. Я плохо разбираюсь в музыке. — Неужели он в самом деле рассчитывал, что она, девушка из низов, способна поддержать беседу о классической музыке?

— Я тоже мало что о ней знаю, — признался ее собеседник. — Люблю слушать, только и всего. Боюсь, я из тех невежд, что говорят: «Я ничего в этом не смыслю, зато знаю, что мне по душе».

Барбара недоверчиво прислушивалась к его словам. Этот человек окончил Оксфорд, его диплом по истории был признан лучшим на курсе. Как же он может называть себя невеждой? Разве что он пытается помочь ей расслабиться, пускает в ход свои чары — уж это-то он умеет. Для него это так же естественно, как дышать.

— Я полюбил эту музыку, когда болел мой отец, в самые последние его месяцы. Всякий раз, когда я приходил навестить его, в доме играла музыка. — Умолкнув, Линли вынул кассету из магнитофона, и наступившая тишина показалась Барбаре столь же громкой, как прежде была музыка и куда более тревожной. Прошло несколько секунд, прежде чем он снова заговорил, Линли продолжил свой рассказ с того самого места, на котором остановился. — Он таял на глазах. Столько боли. — Линли откашлялся. — Мама не захотела отпустить его в больницу. Даже в самом конце, когда ей так требовалась помощь. Она сидела с ним целыми днями, час за часом, и смотрела, как он умирает. Мне кажется, только музыка помогла им продержаться последние недели. — Теперь Линли не отводил глаз от дороги. — Она держала его за руку, и они вместе слушали Чайковского. Под конец он совсем не мог говорить. Мне хотелось верить, что музыка говорит за него.

Сколько болезненных ассоциаций вызвал у Барбары этот рассказ! Нужно срочно, немедленно сменить тему. Судорожно сжав дрожащими руками дорожный атлас, Барбара невпопад выпалила:

— Вы давно знаете этого Ниса? — Черт, как неудачно, сразу видно, что она хочет уйти от разговора. Барбара исподтишка бросила взгляд на своего спутника.

Глаза Линли сузились, но с ответом он не спешил. Снял одну руку с руля. На миг Барбаре почудилось, что эта рука нацелена на нее, что он силой готов заставить ее замолчать. Однако Линли просто выхватил наугад другую кассету и воткнул ее в магнитофон, но включать не стал. Барбара угрюмо глядела в окно на проносящийся мимо пейзаж.

— Странно, что вы не слыхали об этом, — произнес он наконец.

— О чем?

Линли посмотрел прямо на нее. Он пытался разглядеть в ее лице вызов, насмешку, а то и желание оскорбить. Не заметив и признака подобных эмоций, инспектор вновь сосредоточил свое внимание на дороге.

— Примерно пять лет назад мой зять Эдвард Дейвенпорт был убит в собственном доме неподалеку от Ричмонда. Суперинтендант Нис счел необходимым арестовать меня. Мучения мои длились недолго, всего несколько дней. Но мне и этого хватило. — Он оглянулся на нее, усмехаясь над самим собой. — Неужели вы не слыхали об этом, сержант? Отличная сплетня для любой вечеринки.

— Нет, нет, я об этом никогда не слышала. Да я и не хожу на вечеринки. — Барбара слепо уставилась в окно. — Скоро уже будет поворот. Мили три осталось, — без особой нужды подсказала она.

Она была потрясена до глубины души. Она не смогла бы объяснить это чувство и не желала даже думать о нем. Вместо этого Барбара заставила себя внимательнее всматриваться в пейзаж, прячась от любого продолжения разговора. Пристальное созерцание картин сельской природы все более поглощало ее, и Барбара постепенно поддалась их очарованию. После безумного темпа лондонской жизни и неизбывной мрачности родного Актона безмятежность Йоркшира пронзала ее до глубины души.

Сельская местность являла глазам путников тысячи оттенков зеленого цвета, от аккуратных полос возделанной земли до внушающих страх безбрежных болот. Дорога то ныряла в долину, где рощи укрывали в своей тени аккуратные деревеньки, то взбиралась виражами и вновь выводила на открытое пространство, под беспощадные удары ветра, устремившегося сюда от самого Северного моря. Единственные живые существа на этих просторах — овцы. Они бродят свободно, на неогороженных лугах. Здесь нет даже тех старинных невысоких каменных стен, которые обозначают границы пастбищ в долинах.

Этот край полон противоречий. Ухоженные луга, где полная жизненных соков земля рождает изобильные урожаи кормовых трав, вики и клевера. В этих местах автомобилю приходится притормаживать, дожидаясь, пока пара пастушеских собак не перегонит через дорогу отару откормленных овец. Пастух следует в отдалении, лишь свистом напоминая о своем присутствии псам, полностью передоверив им свою работу и судьбу принадлежащего ему скота. А затем внезапно и травы, и деревеньки, и величественные дубы, вязы, каштаны — все исчезает, покоряясь вкрадчивой власти великих болот.

Блаженно-голубое небо внезапно омрачается тучами, опускается вниз, навстречу хмурой, непокорной человеку земле. Земля и небо — больше ничего, одни лишь черномордые, спокойные овцы, безмятежные обитатели этих пустынных мест.

— Прекрасно, не правда ли? — вновь заговорил Линли. — Несмотря на все, что со мной тут стряслось, я по-прежнему люблю Йоркшир. Наверное, меня притягивает уединение. Полная отгороженность от мира.

И вновь Барбара проигнорировала слышавшийся в этих словах намек, что человек, сидевший с ней рядом в машине, способен понять ее.

— Очень красиво, сэр. Ничего подобного раньше не видела. Наверное, это и есть наш поворот.

Дорога в Келдейл петляла, кружила, заводя их в центр большой долины. Стоило им свернуть на повороте, и деревья плотно сомкнулись с обеих сторон, нависли аркой над дорогой. Папоротники повсюду. Они приближались к деревне с той самой стороны, с какой некогда вошел в нее Кромвель, и застали деревню пустой, как некогда застал ее лорд-протектор.

Услышав перезвон колоколов церкви Святой Екатерины, путники сразу же догадались, почему в деревне не видать было ни единой живой души. Когда прекратился звон, достойный описанных Дороти Сейерс больших колоколов1 Намек на известный детективный роман, в котором жертва погибает от звона колоколов. (Прим. перев.)], двери храма распахнулись, выпуская на улицу немногочисленную паству.

— Наконец-то, — пробормотал Линли. Прислонившись к своему автомобилю, он задумчиво оглядывал деревню. Машина была припаркована перед Келдейл-лоджем, аккуратным маленьким пансионом, украшенным нарядными ставнями и разросшимся во все стороны, почти скрывавшим стены плющом. Поглядишь на эту мирную красоту, и невозможно представить, чтобы в такой деревеньке произошло убийство.

На север уходила узкая улица с серыми каменными домами, черепичными крышами, белыми ставенками. Здесь, на главной улице, располагались все необходимые для деревенской жизни учреждения: почтовая контора размером с киоск, неказистая бакалейная лавка, магазинчик под ржавой вывеской с рекламой печенья «Лайонс» — в нем продавалось все что угодно, от подгузников до машинного масла; методистская церковь, пристроившаяся между «Чайной Сары» и «Парикмахерской Синджи» — «красивые кудряшки для любой милашки». По обе стороны мостовой тротуар был едва приподнят, и дождь оставил глубокие лужи перед дверями всех домов. Теперь, однако, небо прояснилось и воздух был свеж — Линли пил его жадными глотками.

К западу Епископальная улица уводила в поля и к фермам. Здесь стояли дома, сложенные из местного камня. На углу, под тенью деревьев, всего в нескольких шагах от дороги располагался уютный коттедж. С одной стороны к домику примыкал огороженный сад, и оттуда доносилось восторженное тявканье мелких собачонок, словно кто-то трепал их и дразнил, вовлекая в азартную игру. На окне домика, стараясь не бросаться вглаза, приютилась состоявшая из единственного слова надпись синим по белому: «Полиция». Тут-то и живет архангел Габриэль, отметил Линли, тихонько улыбаясь.

К югу ответвлялись сразу две дороги: Келдейл-эбби-роуд, очевидно ведущая к аббатству, а по горбатому мостику через ленивую речонку Кел бежала Черч-стрит, по которой прихожане добирались до церкви Святой Екатерины на холме. Эту дорогу огораживала низкая каменная стена, в которую была вмурована доска в память погибших в Первой мировой войне, обычная печальная примета любой английской деревушки.

Дорогу, ведущую на восток, они как раз проехали, поднимаясь вверх, к этой частичке йоркширских небес. Прежде эта улица казалась совсем пустынной, но теперь на ней показалась согбенная женская фигура, закутанная в черное пальто, обмотанная шарфом. В тяжелых башмаках, в пронзительно ярких голубых носках. Женщина зачем-то тащила с собой хозяйственную сумку — обвисшую, явно пустую. В воскресенье днем у нее не было ни малейших шансов наполнить ее покупками, поскольку все магазины, даже бакалея, были закрыты. Впрочем, женщина шла совершенно в другом направлении, прочь из деревни, в сторону болот. Должно быть, жена фермера: кому-то что-то занесла и возвращается домой.

Деревенька, затерянная среди лесов, прячущаяся в ложбине, внушала чувство полного покоя и безопасности. Умолкли колокола Святой Екатерины, и послышалось пение птиц, приютившихся на деревьях и на крышах домов. Где-то вдали разложили костер, дымок с запахом горящего дерева — скорее, с легчайшим привкусом этого запаха — растворялся в воздухе. Можно ли поверить, что три недели назад, всего в миле отсюда мужчина был обезглавлен родной дочерью?!

— Инспектор Линли? Надеюсь, я не заставила вас ждать. Я всегда запираю дом на время мессы, ведь смотреть за ним некому. Я — Стефа Оделл, хозяйка пансиона.

Услышав чей-то голос, Линли быстро повернул голову, но при виде хозяйки пансиона вежливое приветствие замерло у него на устах.

Высокая, статная женщина средних лет. В церковь она надела серое, прекрасно сшитое платье с белым воротником. Все аксессуары черного цвета — туфли, пояс, сумочка, даже шляпа. Из-под шляпы выбиваются, падают на плечи волосы цвета бронзы. Потрясающая женщина.

Линли с трудом обрел дар речи.

— Томас Линли, — без надобности представился он. — А это сержант Хейверс.

— Заходите, — радушно пригласила их Стефа Оделл. — Ваши комнаты уже готовы. В это время года у нас постояльцев почти не бывает.

Они вошли в прохладную прихожую с толстыми стенами и каменными полами, покрытыми выцветшим эксминстерским ковром. Двигаясь быстро, с непринужденной, едва ли осознаваемой ею самой грацией, хозяйка подвела их к конторке и протянула журнал для записи.

— Вас предупредили, что я подаю только завтрак? — настойчиво спросила она, будто ни о чем, кроме еды, Линли сейчас и думать не мог.

«Неужели я выгляжу оголодавшим?»

— Нас это устраивает, миссис Оделл, — ответил Линли.

«Молодец, мой мальчик. Старый, как мир, прием. Сейчас все станет ясно».

Хейверс стояла рядом с ним, молча, лицо равнодушное.

— Мисс, — поправила его хозяйка. — А еще лучше — просто Стефа. Поесть вы сможете в «Голубе и свистке» на Сент-Чэд-лейн или в «Святом Граале». А если хотите чего-нибудь особенного, поезжайте в Келдейл-холл.

— В «Святом Граале»?

— Это паб напротив церкви, — с улыбкой пояснила она.

— Это название должно привлечь даже борцов с алкоголем.

— Во всяком случае, отца Харта оно привлекает. Говорят, он частенько выпивает там пинту-другую. Показать вам комнаты? — И, не дожидаясь ответа, Стефа повела их вверх по крутой лестнице. Линли шел следом, любуясь ее на редкость изящными лодыжками.

— В деревне все обрадуются вашему приезду, вот увидите, инспектор, — посулила хозяйка, отпирая дверь первой комнаты и жестом указывая на соседнюю дверь: она предлагала гостям самим решить, как разместиться.

— Приятно это слышать.

— К Габриэлю раньше все хорошо относились. Но с тех пор, как Роберту увезли в сумасшедший дом, бедняга не пользуется тут популярностью.

6

Линли просто побелел от ярости, однако голос его оставался спокойным и ровным. Вопреки самой себе Барбара восхищалась тем спектаклем, который он разыграл по телефону. Прямо виртуоз.

— Имя врача, подписавшего направление?.. Ах, врача не было? Замечательно! Так на каком же основании… Каким образом, по-вашему, я мог наткнуться на эту информацию, суперинтендант, если вы намеренно опустили все данные в своем рапорте?.. Нет, боюсь, вы сильно заблуждаетесь. Нельзя поместить подозреваемого в психиатрическую клинику и обойтись при этом без официальных бумаг. Мне очень жаль, что ваша служащая сейчас в отпуске, но вам придется срочно подобрать ей замену. Вы не имеете права отправлять девятнадцатилетнюю девушку в психиатрическую больницу только потому, что она отказывается разговаривать.

Интересно, гадала Барбара, взорвется ли он наконец, проступит ли трещина в его сверкающей броне.

— Боюсь, что и привычка ежедневно принимать душ не является непременным показателем душевного здоровья… Не напоминайте мне о чинах, суперинтендант! Если таким манером вы проводите все свои расследования, я уже не удивляюсь, что Керридж мечтает заполучить вашу голову.. — Кто ее адвокат?.. Разве в ваши обязанности не входит назначить ей защитника?.. Не нужно говорить мне, что вы не собираетесь этого делать. Меня отрядили расследовать это дело, и отныне оно будет вестись по всем правилам. Вам все ясно? А теперь слушайте меня внимательно. Я даю вам ровно два часа на то, чтобы доставить ко мне в Келдейл все бумаги: все ордера, все отчеты, любую запись, которую сделал кто-либо из имеющих отношение к этому расследованию. Вы слышите? Два часа… Уэбберли. По буквам: У-э-б-б-е-р-л-и. Да. Позвоните ему прямо сейчас, и покончим с этим. — Линли опустил трубку на рычаг и с каменным лицом возвратил аппарат Стефе Оделл.

Она убрала телефон под стойку и пару раз рассеянно провела по нему пальцем, прежде чем решилась поднять глаза.

— Наверное, напрасно я не промолчала? — обеспокоенно спросила она. — Мне бы не хотелось поссорить вас с вашим начальством.

Линли извлек из кармана часы, сверил время.

— Нис мне не начальство. И большое вам спасибо, что предупредили, иначе я бы напрасно смотался в Ричмонд. Без сомнения, именно этого Нис и добивался.

Стефа не стала делать вид, будто что-то в этом понимает.

— Разрешите предложить вам выпить, инспектор? — Легким жестом она указала на дверь справа от них. — И вам тоже, сержант? У нас есть отличный эль, как говорит Найджел Парриш, он любого приведет в чувство. Идите сюда.

Она провела их в типичную для английской сельской гостиницы залу, плохо проветренную, с устойчивым запахом прогоревшего угля. Обстановка была достаточно домашней, чтобы постояльцы чувствовали себя уютно, но вместе с тем достаточно церемонной, чтобы отвадить деревенских забулдыг. Повсюду были расставлены небольшие пухлые диванчики и стулья, на подушечках которых красовалась вышивка; расставленные без особого порядка кленовые столы были слегка обшарпаны, их поверхность покрылась многочисленными кругами от стаканов и кружек; цветочный орнамент ковра проступал темными пятнами в тех местах, откуда недавно передвинули мебель; на стенах висели благопристойно-скучные гравюры: лисья охота, ярмарка в Нью-маркете, деревенский пейзане. Однако две акварели — одна позади бара в дальнем конце комнаты, другая над камином — обнаруживали несомненный талант и вкус. На обеих картинах было изображено полуразрушенное аббатство.

Пока Стефа разливала напитки, Линли подошел к одному из рисунков и внимательно вгляделся в него.

— Очень красиво, — похвалил он. — Местный художник?

— Это нарисовал один молодой человек по имени Эзра Фармингтон, — пояснила Стефа. — Здесь изображено наше аббатство. Ими он расплатился с нами за комнату прошлой осенью. Теперь он поселился в деревне.

Барбара следила, как рыжеволосая женщина ловко управляется с краниками и сдувает пену с подымающегося пива, которое, казалось, жило в кружке своей самостоятельной жизнью. Пена перелилась через край, коснулась руки Стефы, и та беззвучно, зазывно рассмеялась, инстинктивным жестом поднося пальцы к губам и слизывая жидкость. Интересно, рассеянно прикидывала Барбара, сколько времени понадобится Линли, чтобы затащить ее в постель?

— Сержант! — окликнула ее Стефа. — Вам налить эля?

— Тоник, если у вас найдется, — сдержанно ответила Барбара. Она выглянула из окна и увидела того старого священника, который приезжал в Скотленд-Ярд. Он о чем-то взволнованно толковал с другим мужчиной. Судя по тому, как настойчиво он указывал на серебристый «бентли», новость об их приезде уже распространилась по деревне. Через мостик перешла женщина и присоединилась к этой паре. Выглядит довольно легкомысленно: платье легкое не по сезону и пышные волосы заколоты небрежно, малейший ветерок раздувает их. Пытаясь согреться, женщина то и дело потирала руки. Она не пыталась вмешаться в мужской разговор, только прислушивалась к нему, словно дожидаясь кого-то из его участников. Священник договорил, повернулся и шаткой походкой двинулся в сторону церкви. Мужчина и женщина остались наедине. Между ними завязался странный, отрывистый разговор. Мужчина, произнося свою реплику, коротко взглядывал на женщину и отводил глаза, она столь же кратко отвечала ему. Надолго повисало молчание. Тогда женщина оглядывалась, созерцая реку, а мужчина переключал внимание на пансион, вернее, на стоявший перед его дверью автомобиль. Приезд полиции их и впрямь насторожил, отметила Барбара.

— Эль и тоник, — провозгласила Стефа, выставляя на стойку бара оба стакана. — Эль изготовлен по домашнему рецепту, еще от отца достался. Мы называем его «Эль Оделл». Попробуйте, инспектор, и скажите, пришелся ли он вам по вкусу.

В густо-коричневом напитке посверкивали золотые искры.

— С характером пивцо, — похвалил Линли, пригубив. — Неужели откажетесь, Хейверс?

— Спасибо, сэр, меня вполне устраивает тоник.

Линли опустился рядом с ней на кушетку. Вокруг валялись бумаги из папки с делом Тейса: Линли сердито рассыпал все содержимое папки, пытаясь найти сведения о том, с какой стати Роберту Тейс перевели в психиатрическую клинику Барнстингема. Поскольку никаких данных в деле не обнаружилось, Линли снял трубку и позвонил в Ричмонд. Теперь, отпивая небольшими глоточками эль, он вновь занялся бумагами, раскладывая их по порядку. Стефа Оделл дружелюбно наблюдала за ним из-за стойки, тоже прихлебывая эль.

— Здесь имеется ордер на ее арест, заключение экспертизы, подписанные показания, фотографии. — Линли поочередно перебирал документы. — Нет ключей от дома, черт бы его побрал! — пожаловался он Барбаре.

— У Ричарда есть ключи, если вам нужно, — быстро вставила Стефа. Похоже, ей было неловко, что сообщение о судьбе Роберты вызвало ссору между Линли и чинами ричмондской полиции. — У Ричарда Гибсона. Это его племянник, племянник Уильяма Тейса. Он живет в коттедже на Сент-Чэд-лейн, рядом с центральной улицей.

— Откуда у него ключи? — вскинулся Линли.

—Когда они арестовали Роберту, они отдали ключи Ричарду. В любом случае он, по завещанию Уильяма, унаследует ферму, как только все формальности будут улажены, — пояснила она. — Полагаю, пока ему приходится присматривать за хозяйством. Кто-то же должен этим заниматься.

— Он унаследует ферму? А что достанется Роберте?

Стефа тщательно протерла тряпочкой стойку бара.

— Уильям и Ричард решили, что ферма перейдет к Ричарду. Это вполне разумно. Он работает там вместе с Уильямом… работал, — поправилась она. — С тех самых пор, как он вернулся в Келдейл. Два года назад. Сперва они поссорились из-за Роберты, но потом помирились, и все пошло как нельзя лучше. Уильям получил помощника, Ричард — работу и обеспеченное будущее, а у Роберты до самой смерти была бы крыша над головой.

— Сержант, — Линли кивком указал ей на записную книжку, праздно лежавшую возле стакана с тоником. — Будьте так добры.

Стефа всполошилась, увидев, что Барбара достала ручку.

— Выходит, это допрос? — Она выдавила из себя улыбку. — Боюсь, я мало чем смогу помочь вам, инспектор.

— Расскажите, почему они поссорились из-за Роберты.

Обойдя стойку бара, Стефа придвинула к столу удобный стул с подушкой и уселась бочком напротив полицейских, глянула на стопку фотографий и поспешно отвела глаза.

— Я расскажу вам, что знаю, но я знаю очень мало. Вам бы лучше расспросить Оливию.

— Оливию Оделл, вашу…?

— Мою невестку. Вдову моего брата Пола. — Стефа опустила стакан на стол и накрыла страшные фотографии листком с заключением экспертизы. — С вашего разрешения, — пробормотала она.

— Извините, — тут же отозвался Линли. — Мы так привыкли к этим ужасам, что просто их не замечаем. — И он одним движением сгреб все в папку. — Так что за ссора вышла у них из-за Роберты?

— Оливия рассказывала мне — она как раз была в «Голубе и свистке», когда все это произошло, — что все началось с разговора о том, как выглядит теперь Роберта. — Стефа задумчиво вертела в руках стакан, выводя пальцем узор на стекле. — Ричард тоже родом из Келдейла, но много лет назад он уехал, сажал ячмень где-то в Линкольншире, на болотах. Он там женился, пару детей завел, а когда дела не заладились, вернулся в наш Кел. Говорят, — улыбнулась она собеседникам, — говорят, Кел своих не отпускает. Так оно и вышло с Ричардом. Он уехал примерно девять лет назад, а когда вернулся, то был прямо-таки потрясен тем, как переменилась Роберта.

— То есть тем, как она теперь выглядит?

— Она не всегда была такой, как сейчас. Разумеется, она уродилась довольно крупной и в восемь лет, когда Ричард собрался уезжать, была уже девочкой упитанной. Но теперь она… — Стефа умолкла, подбирая выражение, которое, не будучи слишком грубым, тем не менее передавало бы суть.

— Расползлась, — подсказала Барбара. «Как корова», — дополнила она про себя.

—Вот именно, — с облегчением подхватила Стефа. — Ричард очень дружил с Робертой, хоть он и старше на двенадцать лет, и вот, когда он вернулся и увидел, что его кузина так изменилась к худшему — я имею в виду внешне, так-то она осталась прежней, — это был для него тяжкий удар. Он упрекал Уильяма за то, что тот-де забросил девочку, а она нарочно так обращается с собой, пытаясь привлечь внимание отца, заставить его о ней позаботиться. Уильям впал в ярость. Оливия говорила, она в жизни не видела, чтобы он так злился. Бедняжка, ему в жизни и так хватало проблем, а тут еще родной племянник обвиняет невесть в чем. Однако они быстро помирились. Ричард на следующий же день попросил прощения. Уильям так и не сводил девочку к врачу, уж очень он был неуступчивый, но Оливия подобрала ей диету, и с тех пор все шло хорошо.

— А три недели назад… — напомнил Линли.

— Ну, если вы считаете, что Роберта убила родного отца, тогда да — все шло хорошо, а потом случилось это. Только я не верю, что она убила его. Ни на миг в это не поверю.

Казалось, Линли обескуражила прозвучавшая в ее словах убежденность.

— Почему?

— Потому что, кроме Ричарда, а у того, видит Бог, все силы уходят на собственное семейство, у Роберты не было на свете никого, кроме Уильяма. У нее были только книги, мечты да ее отец.

—У нее нет друзей среди сверстников? Нет подружек на соседних фермах или в деревне? Стефа покачала головой.

— Она держалась особняком. Работала на отцовской ферме и читала. В течение нескольких лет она каждый день приходила к нам за «Гардиан». Они не выписывали газет, так что она приходила ближе к вечеру, когда уже все пролистают «Гардиан», и мы разрешали ей уносить газету с собой. По-моему, она прочла все книги своей матери, какие были в доме, и все, что нашлось у Марши Фицалан, так что ей оставалось только читать газету. У нас тут нет библиотеки. — Нахмурившись, Стефа вновь уставилась на свой стакан. — Несколько лет назад она перестала приходить к нам за газетами. С тех пор, как умер мой брат Пол. Я все думала… — Серо-голубые глаза рассказчицы потемнели. — Я думала: может быть, Роберта влюбилась в Пола? Он умер четыре года назад, и какое-то время она у нас вовсе не появлялась. А когда все-таки пришла, то больше не спрашивала «Гардиан».

Даже в такой маленькой деревне, как Келдейл, непременно найдется не вполне респектабельное местечко, обитатели которого только и мечтают, как бы отсюда переселиться. Здесь это улица Сент-Чэд-лейн. Даже не улица, а узкая дорожка, немощеный путь в никуда, единственное приметное здание — паб на углу. Двери и ставни в «Голубе и свистке» были окрашены в ядовито-лиловые тона, и само заведение выглядело так, словно и оно мечтало о неслыханном везении перебраться отсюда, не важно, куда именно.

Ричард Гибсон жил с семьей в последнем из домиков, прижавшихся друг к другу в этом проулке. Постаревшее каменное строение с потрескавшимися ставнями и дверью, некогда голубого, а теперь безнадежно серого цвета. Дверь была распахнута, несмотря на поздний вечер и быстро подползавший из долины холод. Из домика доносилась яростная супружеская перебранка.

— Ну так сделай с ним что-нибудь в таком случае! Как-никак это и твой сын! Господи Иисусе! Можно подумать, что он от святого духа родился, судя по тому, как мало ты ему внимания уделяешь! — выкликал женский голос, до крайности пронзительный — то ли в истерику на следующей ноте сорвется, то ли в безумный смех.

Мужской голос пророкотал что-то в ответ, но слова его потонули в общем шуме.

— Ах, тогда дела у нас исправятся? Не смеши меня, Дик! Уж конечно, когда ты сможешь все время прикрываться этой Богом проклятой фермой! Как прошлой ночью, да? Ты же наконец дорвался, отправился туда. Даже не говори мне об этой ферме, ясно тебе? Мы тебя тогда небось и в глаза не увидим, если у тебя будет целых пятьсот акров, где спрятаться.

Линли громко постучал заржавевшим молотком в распахнутую дверь, и вся сцена предстала перед глазами визитеров.

В захламленной гостиной, на просевшем диване сидел мужчина, пристроив на коленях тарелку и пытаясь поужинать какой-то на вид совершенно отталкивающей пищей, а напротив него стояла жена — руки воздеты к небесам, одна из них сжимает щетку для волос. Оба растерянно уставились на незваных гостей.

— Вы застали самую кульминацию. Еще немного, и мы бы отправились в койку, — пояснил Ричард Гибсон.

Трудно было бы вообразить более несхожую парочку: Ричард казался настоящим великаном, без малого шести с половиной футов ростом, с черными волосами, смуглой кожей и насмешливыми карими глазами. Широченная шея и тяжело висящие руки выдавали в нем человека, привыкшего к физическому труду, Его жена была миниатюрной, светленькой, с резкими чертами совершенно белого от злобы лица. Однако в воздухе между ними явственно ощущались флюиды, подтверждавшие слова мужа. В этом браке крик и брань служили лишь предюдией главной битвы за верховенство — той, что вершилась в постели. И, судя по сцене, которую застали Линли и Хейверс, исход этой битвы отнюдь не был предрешен.

Бросив на мужа последний испепеляющий взгляд, в котором ненависть слилась с вожделением, Мэдлин Гибсон вышла из комнаты, с грохотом захлопнув дверь. Великан захихикал ей вслед.

— Тигрица весом в восемь стоунов, — прокомментировал он, поднимаясь во весь рост. — Настоящая дьяволица. Ричард Гибсон, — назвался он, Дружелюбно протягивая свою лапу. — А вы, верно, из Скотленд-Ярда?

Линли представился. Гибсон, будто оправдываясь, продолжал:

— По воскресеньям у нас сущий ад. — Кивком головы он указал на кухню, откуда доносился непрерывный рев, на слух, по меньшей мере четырнадцати голосов, — Роберта, бывало, приходила помочь. А теперь вот обходимся без нее. Вы и сами знаете. Потому и приехали. — И он гостеприимно указал им на два старых стула, валявшихся на полу сиденьем вверх.

Линли и Хейверс начали пробираться к стульям, осторожно прокладывая себе путь среди разломанных игрушек, разбросанных газет и нескольких тарелок с объедками, которые стояли прямо на голом полу. Где-то в углу, похоже, пару дней назад забыли стакан молока, его кислая вонь забивала даже запахи пережаренной пищи и засорившейся канализации.

— Вы унаследовали ферму, мистер Гибсон. Собираетесь в скором времени туда переехать? — начал разговор Линли.

— Чем скорее, тем лучше. Боюсь, еще месяц в этой лачуге, и моя семья распадется. — Гибсон ногой оттолкнул свою тарелку от кровати. Тощий кот возник непонятно откуда, понюхал черствый хлеб и несвежие сардины и начал заталкивать это угощение под кушетку, явно предпочитая его не вкушать. Гибсон с веселым недоумением наблюдал за животным.

— Вы ведь уже не первый год здесь живете, верно?

—Больше двух. Два года, четыре месяца и два дня для пущей точности. Я бы мог и часы сосчитать но, полагаю, не стоит.

— Мне показалось, ваша жена не так уж радуется перспективе переселиться на ферму Тейса. Извините, если я невольно подслушал ваш разговор.

— Вы хорошо воспитаны, инспектор, — рассмеялся Гибсон. — Я ценю это в полицейских, особенно когда они навещают мой дом. — Проведя руками по густым волосам, он глянул себе под ноги и тут же обнаружил бутылку эля, которая предусмотрительно стояла у самой ножки дивана. Подняв бутылку, Гибсон несколькими глотками осушил ее и утер рот тыльной стороной руки. По этому жесту можно было угадать в нем человека, привыкшего обедать где-нибудь в поле. — Нет, Мэдлин хотела бы вернуться на болота. Она любит открытые места, воду, небо над головой. Но тут я ничем ей помочь не могу, я и так делаю для нее то, что в моих силах. — Тут он покосился на сержанта Хейверс, быстро строчившую в блокноте. — Можно подумать, что я-то и прикончил дядюшку, а? — услужливо подсказал он.

Хэнк застукал-таки их в комнате послушников.

Сент-Джеймс только нагнулся поцеловать жену — ее кожа опьяняюще пахла лилиями, пальцы упоительно скользили по волосам мужа, уста шептали «любовь моя», касаясь его уст, и жидкое пламя растекалось по жилам — и тут появляется этот американец и злорадно ухмыляется, таращась на них со стены разрушенного зала.

— Попались! — подмигнул Хэнк. Сент-Джеймс готов был его убить. Дебора с трудом переводила дыхание. Хэнк, не смущаясь, спрыгнул вниз и присоединился к ним.

— Эй, Горошинка! — окликнул он жену. — Я наконец нашел наших пташек.

Тут же появилась и Джо-Джо Уотсон. Она ступала осторожно, опасаясь угодить шпилькой в трещину каменного пола. В дополнение ко всем цепочкам и амулетам на ее шее висела фотокамера.

— Решили малость поснимать, — пояснил Хэнк, кивком указывая на свой фотоаппарат. — Еще бы минутка, и мы бы такие кадры с вами получили! — Он зафыркал, не сдерживая смех, фамильярно похлопывая Сент-Джеймса по плечу. — Я вас не упрекаю, приятель. Если б эта красотка досталась мне, я бы тоже ее из лап не выпускал. — Тут он вспомнил о собственной жене: — Черт побери, осторожней, Горошинка! Ты же не хочешь себе шею сломать! — Обернувшись к англичанам, Хэнк быстро осмотрел их снаряжение — камеру, треножник, линзы. — Э, да вы тоже увлекаетесь фотографией? Гоняетесь за видами даже в медовый месяц? Спускайся к нам, Горошина. Присоединяйся к честной компании.

— Вы так быстро вернулись из Ричмонда? — выдавил наконец из себя Сент-Джеймс, с трудом соблюдая вежливость. Краем глаза он заметил, как Дебора исподтишка оправляет свой наряд. Она встретилась взглядом с мужем, в ее глазах светился смех и озорство, ее переполняло желание. Какого черта американцы явились именно сейчас?

— Вот что я вам скажу, приятель, — заявил Хэнк (Джо-Джо тем временем добралась до них). — Ричмонд оказался совсем не таким, как я себе представлял. Нет, конечно, поездочка ничего, нам ведь понравилось, а, Горошинка моя? Нам понравилось?

— Хэнку нравится ехать не по той стороне, — пояснила Джо-Джо, раздувая ноздри. Она успела перехватить и тот взгляд, которым обменялись молодые люди. — Хэнк, давай-ка прогуляемся в сторону Бишоп-Фертинг-роуд, а? Только этого нам и не хватает, чтобы закончить день. — Пальчики в перстнях сомкнулись на локте мужа, норовя увести его из аббатства.

— Нет, черт побери! — добродушно отбояривался Хэнк. — Я тут за последние дни на всю жизнь нагулялся. — И он склонил голову набок, лукаво поглядывая на Сент-Джеймса. — Вы подсунули нам неправильную карту, приятель! Если бы моя Горошинка не следила за дорожными знаками, мы бы до самого Эдинбурга доехали. — Он произносил «Эдя-берх». — Ладно, хорошо — что хорошо кончается, так? Мы прибыли как раз вовремя, чтобы показать вам то страшное местечко.

Спасения нет — придется следовать за ними.

— Страшное местечко? — переспросила Дебора. Опустившись на колени, она укладывала свое снаряжение в большую сумку.

— Забыли про того младенца? — терпеливо напомнил Хэнк. — Конечно, если учесть, чем вы двое тут занимались, похоже, эта история с младенцем вас ничуточки не напугала. — Он плутовски осклабился.

— А, младенец, — рассеянно отвечал Сент-Джеймс, поднимая с полу собранную Деборой сумку.

— Ну, наконец-то вспомнили, — похвалил его американец. — Сначала-то вы малость рассердились, что я нарушил ваше уединение, но теперь вы снова у меня на крючке, а?

— Да уж, — подтвердила Дебора, хотя мысли ее блуждали далеко. Как странно, как внезапно все произошло! Она любила его, любила с самого детства, но лишь в один ослепительно яркий миг поняла, что все изменилось, что все теперь у них пойдет иначе, не так, как прежде. В одно мгновение Саймон перестал быть просто милым юношей, чье присутствие всегда наполняло ее сердце радостью, и сделался возлюбленным, один взгляд которого пробуждал в ней страсть. Господи, Дебора, ты скоро свихнешься от желания, пожурила она себя.

— Дебора? — окликнул Сент-Джеймс, услышав шаловливый смешок жены.

Хэнк фамильярно ткнул его локтем в бок.

— Не обращайте внимания на молодую, — посоветовал он. — Все они поначалу стесняются. — И он возглавил экскурсию, целеустремленный, словно Стэнли в поисках Ливингстона, подавая порой команду жене: — Вот это сфотографируй, Горошина. Щелкни!

— Извини, дорогая, — пробормотал Сент-Джеймс, и они поплелись вслед за американцами по полуразрушенному залу, затем через двор и во внутренние помещения монастыря. — Я надеялся, что услал его хотя бы до полуночи. Еще пять минут, и он застал бы нас с тобой в самый разгар…

— Подумать только! — расхохоталась она. — Что, если б и в самом деле, Саймон! Как бы он заорал: «Щелкни, Горошина!» — и наша сексуальная жизнь была бы навеки загублена! — В глазах Деборы скакали чертики, волосы отливали золотом в лучах предзакатного солнца, пряди небрежно развевались вокруг ее шеи у плеч.

Сент-Джеймс тяжело, как от физической боли, вздохнул.

— Надеюсь, все обойдется, — угрюмо промолвил он.

Страшное местечко находилось в ризнице. Здесь уцелел лишь узкий коридор, давно лишившийся крыши, заросший травой и полевыми цветами. Четыре ниши глубоко врезались в стену. Хэнк трагическим жестом указал на них.

— В одной из них, — пояснил он. — Щелкни, Горошина, — и протопал поближе к месту по траве. — Кажись, здесь монахи держали всякие церковные побрякушки. Типа кладовки, понимаете? И в эту самую ночь сюда подбросили младенца и оставили его умирать. Прямо с души воротит, как об этом подумаешь, верно? — Хэнк вернулся к своим слушателям. — Как раз по размеру ребенка, — добавил он задумчиво. — Как там оно называется? Ритуальное жертвоприношение, а?

— Не думаю, чтобы цистерцианские монахи имели это в виду, — возразил Сент-Джеймс. — Человеческие жертвоприношения к тому времени давно вышли из моды.

— Ну, и кто это был, по-вашему? Чей младенец, а?

— Я даже и гадать не стану, — сказал Сент-Джеймс, прекрасно понимая, что их гид уже заготовил собственную теорию.

— Тогда позвольте мне рассказать вам, как все это произошло, — мы с Горошиной во всем разобрались в первый же день. Верно, Горошина? — Хэнк подождал одобрительного кивка супруги. — Идите сюда, голубки. Я вам тут кое-что покажу.

Хэнк повел их по выщербленному полу через южный придел храма мимо алтаря и сквозь дыру в стене вновь вывел во двор.

— Вот оно! — Он торжествующе ткнул пальцем в узенькую тропинку, уводившую на север, в леса.

— Да, конечно, — согласился Сент-Джеймс.

— Начинаете соображать, а?

— Пока нет.

Хэнк радостно фыркнул:

— Еще бы. Все потому, что вы не успели обдумать это дело так, как мы с Горошиной — верно, сахарная моя? — Сахарная печально кивнула, переводя грустный взор с Сент-Джеймса на Дебору и обратно. — Цыгане! — выпалил ее неугомонный супруг. — Мы с Горошиной тоже не сразу поняли, пока нынче их не углядели. Знаете, о ком я? Они поставили трейлеры там на обочине. Ну, мы прикинули — в ту ночь, значится, они тоже тут были. Это их ребенок.

— Я слыхал, цыгане чрезвычайно привязаны к своим детям, — сухо возразил Сент-Джеймс.

— Ну так этот малыш — исключение, — не смутившись, ответил Хэнк. — Вот как все было, приятель. Дэнни с Эзрой пристроились тут где-нибудь, — он махнул рукой в том направлении, откуда только что привел своих слушателей, — собрались это самое — и тут тихонечко по тропинке пробирается старая карга с ребенком.

— Старая карга?

— Ну конечно, ясное дело!

— «Дитя греха и горя», — вздохнул Сент-Джеймс.

— Чего там дитя? — Хэнк отмахнулся от цитаты, словно от блохи. — Старая карга оглядывается по сторонам, — Хэнк довольно живо изобразил эту сцену, — пробирается в аббатство, видит подходящую нишу и — мяч в лузу!

—Да, это интересная теория, — подала наконец реплику Дебора. — Но мне, право, жаль цыган. На них валят вину за все, что бы ни случилось.

— Тогда, голубка, позвольте мне перейти к теории номер два.

Джо-Джо быстро замигала, точно извиняясь за мужа.

Ферма была в превосходном состоянии, и неудивительно, поскольку Ричард Гибсон поддерживал ее в порядке все эти недели. Висевшая между двух каменных столбов металлическая калитка легко повернулась на хорошо смазанных петлях, и Линли с Хейверс вошли во двор.

Неплохое наследство. Слева высился дом, старинное здание, сложенное, как и большинство местных построек, из коричневатого кирпича. Ставни недавно покрашены, вокруг окон и двери вьется аккуратно подстриженный плющ. Дом находился чуть в стороне от дороги, а между домом и дорогой был ухоженный сад, защищенный изгородью от овец. Рядом с домом были низкие пристройки, а другую сторону четырехугольного двора замыкал хлев.

Двухэтажный хлев, как и дом, был сооружен из камня и покрыт толстой черепицей. Сквозь распахнутые окна второго этажа виднелись ступеньки внутренней лестницы. Дверь запиралась на амбарный замок: это помещение предназначалось исключительно для скота и рабочего инструмента.

Пройдя через прибранный двор, Линли вставил ключ в проржавевший замок на двери хлева. Дверь бесшумно отворилась. Внутри было до жути тихо, сумрачно, сыровато и холодно, будто все здесь напоминало о страшной гибели хозяина.

—Как тихо, — пробормотала Хейверс. Она еще медлила у двери, когда Линли уже вошел.

—Угу, — отозвался он изнутри. — Наверное, все дело в овцах.

— Что?

Линли бросил быстрый взгляд на ее лицо. Барбара была бледна как смерть.

— Я говорю — овцы, сержант, — пояснил он. — Они на верхнем пастбище, помните? Вот почему здесь сейчас так тихо. Оглядитесь хорошенько по сторонам. — Барбара явно не хотела входить, и, чтобы подбодрить ее, инспектор добавил: — Вы были совершенно правы.

Эти слова заставили ее подойти и внимательно осмотреть хлев. В дальнем его конце громоздилась копна непросохшего сена. В центре помещения осталось не такое уж большое пятно засохшей крови, уже не красной, а коричневой. Больше здесь ничего не было.

— В чем права, сэр? — поинтересовалась Хейверс.

— Он умер мгновенно. На стенах ни пятнышка крови. Скорее всего, никто не перемещал тело. Никаких попыток изменить картину преступления. Хорошо соображаете, Хейверс.

Она смущенно покраснела.

— Спасибо, сэр.

Резко выпрямившись, Линли сосредоточенно разглядывал внутреннее пространство хлева. Перевернутая вверх дном корзина — на ней сидела Роберта, когда священник застал ее возле тела отца — все еще была здесь. Сено, в которое откатилась отрубленная голова, не тронули. На засохшей лужице крови остались следы соскобов — кровь брали на экспертизу, и топор исчез, однако в целом вся картина соответствовала тому, что Линли и Барбара видели на фотографии. Только тел не было. Тела! Господи! Нис хотел оставить его в дураках, и, кажется, ему это удалось. Линли тупо уставился на внешний край пятна, где в спекшейся крови виднелись черные и белые шерстинки. Резко обернулся к Хейверс.

— Собака! — воскликнул он.

— Да, инспектор?

— Хейверс, бога ради, что Нис сделал с собакой?

Сержант тоже поглядела на пол, отметила пестрые клочки шерсти.

— Об этом было в рапорте, разве нет?

— Не было! — ответил инспектор, глотая ругательство. Он понимал, что из Ниса придется добывать информацию по кусочкам — так хирург извлекает из задницы хулигана одну дробину за другой. Черт бы все это побрал! — Пойдем осмотрим дом, — угрюмо предложил он.

Они вошли, как входили в дом члены семьи, через узенький коридор-прихожую, мимо висевших на стене старых пальто и плащей, мимо грубых ботинок, приткнувшихся под тянувшейся вдоль стены скамейкой с сиденьем из одной длинной доски. Три недели в доме не топили, и в нем было сыро, точно в склепе. По Гемблер-роуд промчался автомобиль, но из дома его гудение казалось глухим и далеким.

Из прихожей они сразу же попали в кухню, большое помещение с красным линолеумом на полу и шкафчиками из темного дерева. Ослепительно белый кухонный комбайн выглядел так, словно его только что начисто отмыли. Все на месте. Тарелки расставлены в сушилке по величине, ни крошки на безукоризненно чистой поверхности стола, ни пятнышка на белой металлической раковине. Посреди комнаты стоял некрашеный сосновый стол, его поверхность была вся в зазубринах — тысячи раз ударял по ней нож, разделывавший мясо и овощи, тысячи раз готовили здесь обед, так что дерево утратило первоначальный цвет.

— Еще бы Гибсону не мечтать об этой ферме, — пробормотал Линли, осматриваясь. — Это вам не Сент-Чэд-лейн.

— Вы ему верите, сэр? — переспросила Барбара.

Линли заглянул в кухонный шкаф.

— Верю ли я, что он был в постели с женой в тот момент, когда Тейса убили? Учитывая характер их супружеских отношений, это более чем вероятно. А вы как считаете?

— Может, и так, сэр. Он обернулся:

— Однако вы в это не верите?

— Дело в том… у нее был такой вид, будто она лжет. И к тому же она за что-то сердилась на него или на нас, не пойму.

Линли задумался. Мэдлин Гибсон и впрямь говорила с полицейскими угрюмо, выплевывая слова, не оглядываясь на мужа и не ожидая от него поддержки. Ричард непрерывно курил, пока его жену допрашивали, держался равнодушно, хотя в его темных глазах то и дело мелькала веселая искорка.

— Да, что-то тут не так, это верно. Пойдем теперь дальше.

Тяжелая дверь отворялась в столовую. Чистая кремового цвета скатерть накрывала стол красного дерева. Желтые розы в высокой вазе давно увяли, их лепестки бессильно осыпались на скатерть. Сбоку стоял буфет из того же гарнитура, а точно посредине, будто кто-то специально вымерял расстояние с помощью точных приборов, красовалось серебряное блюдо. Прекрасный фарфоровый сервиз, очевидно, никогда не использовался обитателями этого дома. Здесь было несколько старинных тарелок ручной работы, каждая из них была повернута так, чтобы как можно лучше предъявить свой узор. В столовой, как и в кухне, царил идеальный порядок. Если бы не увядшие цветы, можно было подумать, что находишься в музее.

И только пройдя через холл, отделявший столовую от гостиной, Линли и Барбара сумели кое-что узнать об обитателях этого дома. Гостиную Тейсы превратили в своего рода святилище.

Хейверс шла первой, но, заглянув в эту комнату, она невольно вскрикнула и отступила, выставив перед собой руку, будто защищаясь от удара.

—Что случилось, сержант? — Линли быстро осматривал гостиную, пытаясь понять, что напугало его напарницу. Вроде бы ничего особенного, обычная мебель да ряд фотографий в углу.

—Извините. Мне показалось… — Барбара сверхъестественным усилием воли выдавила из себя улыбку. — Простите, сэр. Наверное, я проголодалась. Голова немного закружилась. Уже все в порядке. — Она прошла в угол, где висели фотографии. В этом же углу когда-то горели свечи, под фотографиями умирали цветы.

— Это — мать семейства, — пробормотала она, — Они хранили память о ней.

Линли тоже подошел к трехногому столику.

— Красивая девушка, — тихонько заметил он, всматриваясь в фотографии. — Девочка даже. Поглядите на свадебные фотографии. Ей на вид десять лет. Совсем малютка.

Как же ей удалось произвести на свет эту коровищу — Роберту? Ни один из полицейских не произнес этого вслух.

— Вам не кажется, что это малость… — Хейверс запнулась. Линли вопросительно поглядел на нее, заметив, как ее руки непроизвольно сжались кулаки. — Если он думал жениться на Оливии…

Линли взял в руки последнюю фотографию. Запечатленной на ней женщине было года двадцать четыре. Юное, улыбчивое личико, золотистые веснушки на носу, длинные, струящиеся светлые волосы, завивающиеся на концах. Очарование. Он сделал шаг назад.

— Похоже, в этом углу Тейс устроил алтарь своего собственного божества, — проворчал Линли. — И впрямь жутковато.

— Да, сэр, — тихо ответила Барбара, с трудом отводя глаза от фотографий.

Линли оглядел гостиную. В этой комнате шла недавно обычная повседневная жизнь, здесь стояли удобный потертый диван, столик с кипой журналов, телевизор, небольшой женский секретер. Линли раскрыл секретер и обнаружил стопку конвертов, коробочку с марками, три еще не оплаченных счета — от аптекаря за снотворное, которое принимал Тейс, за электричество и за телефон. Ничего интересного. Междугородных переговоров не отмечено. И тут тоже порядок и чистота.

К гостиной примыкал маленький кабинет. Отворив дверь, напарники вновь удивленно переглянулись. По трем стенам до потолка тянулись полки, вплотную уставленные книгами. И на столе, и на полу, повсюду стопками лежали книги.

— А Стефа Оделл сказала…

— …что в деревне нет библиотеки и поэтому Роберта приходила к ним за газетой, — подхватил Линли. — Она-де прочла все свои книги — кто этому поверит? — и все книги Марши Фицалан. Кстати, Марша Фицалан — это кто?

— Учительница, — ответила Хейверс. — Она живет на Сент-Чэд-лейн. Рядом с Гибсонами.

— Спасибо, — пробормотал Линли, инспектируя полки. И заметил, поправляя очки: — Всего понемногу. Но сестры Бронте, похоже, на первом месте, а?

Хейверс подошла поближе.

— Остен, — прочла она вслух. — Диккенс, немного Лоренса. Любители классики. — Она сняла с полки «Гордость и предубеждение», раскрыла книгу. «Тесса» — намарала детская рука на титульном листе. Та же надпись оказалась на томах Диккенса и Шекспира, на обеих оксфордских антологиях и на всех романах Бронте.

Линли перешел к конторке, стоявшей у единственного окна. Обычно на таких подставках раскладывают большие словари, но здесь красовалась огромная иллюстрированная Библия. Линли провел пальцем по строке, на которой было раскрыто Писание:

— «Я Иосиф, брат ваш, которого вы продали в Египет. Но теперь не печальтесь и не жалейте о том, что вы продали меня сюда; потому что Бог послал меня перед вами для сохранения вашей жизни. Ибо теперь два года голода на земле: еще пять лет, в которые ни орать, ни жать не будут. Бог послал меня перед вами, чтобы оставить вас на земле и сохранить вашу жизнь великим избавлением». — Прочитав, Линли обернулся к Хейверс.

— Я не понимаю, как он мог простить своих братьев, — откликнулась она. — Они заслужили смерть за то, что сделали с ним.

Голос ее был полон горечи. Линли осторожно закрыл книгу, отметив место закладкой.

У него было нечто, в чем они нуждались.

— Еда! — презрительно фыркнула она.

— Не думаю, что тут дело в еде. — Линли аккуратно снял очки. — Что на втором этаже?

Второй этаж дома был устроен достаточно просто: четыре спальни, ванная и туалет. Все двери выходили на квадратную лестничную площадку, куда дневной свет проникал сквозь застекленный, как в оранжерее, потолок. Довольно мило, но для фермерского дома весьма необычно.

Комната справа предназначалась для гостей. У стены стояла кровать с розовым изголовьем, сравнительно маленькая, если учесть габариты обитателей этого дома. Под ногами старенький коврик, вытканный розами, яркая зелень листьев и алый цвет лепестков давно пожухли, краски слились. По обоям веселая россыпь крошечных цветочков — маргариток и ромашек. Лампа на тумбочке у кровати накрыта кружевной салфеткой. Ни в платяном шкафу, ни в тумбочке ничего нет.

— Прямо как в гостинице, — заметил Линли. Барбара выглянула из окна: скучный вид, стена хлева и примыкающий к нему участок двора.

— Похоже, этой комнатой не пользуются. Линли присмотрелся к покрывалу на кровати, отдернул его и обнаружил грязный матрас и пожелтевшую подушку.

— Да, гостей не ждали. Странно, что кровать не застелили, а?

— Ничего странного. Зачем зря переводить простыни?

— И правда, ни к чему.

— Может, я пока осмотрю следующую комнату инспектор? — нетерпеливо спросила Барбара. Дом действовал на нее угнетающе.

Линли почувствовал ее интонацию. Он аккуратно натянул покрывало, чтобы оно лежало в точности как прежде, и присел на край кровати.

— В чем дело, Барбара? — спросил он.

— Ни в чем! — отрезала она, но сама заметила, как испуганно дрожит ее голос. — Просто хочется поскорее с этим покончить. Видно, что сюда сто лет не ступала нога человека. Какой смысл совать нос во все углы и строить из себя Шерлока Холмса, точно убийца прячется тут под половицей?

Линли помедлил с ответом. Отзвуки ее срывающегося голоса еще звенели в комнате, хотя Барбара уже умолкла.

— В чем дело? — повторил он. — Чем вам помочь? — В его внимательных темных глазах светились доброта и забота. Если б можно было ему рассказать…

— Все в порядке! — резко ответила она. — Просто мне надоело бегать за вами, как собачонке. Я не понимаю, что я должна делать, и чувствую себя идиоткой. У меня тоже есть мозги, черт побери! Дайте мне поручение!

Линли поднялся на ноги, не отводя глаз от Барбары.

— Вы могли бы перейти в соседнюю комнату — предложил он.

Барбара приоткрыла рот, готовясь выпалить что-то еще, но тут же передумала и направилась к двери. На пороге она помедлила под бледно-зеленым светом лампы, прислушалась к собственному неровному шумному дыханию и поняла, что' Линли тоже его слышит.

Чертово святилище! Эта безжизненная ферма сама по себе чудовищна, но святилище доконало ее. Под фотографии отвели лучшую часть гостиной, с видом на сад. Так и есть, горестно размышляла Барбара. Дома Тони все еще смотрит телевизор, а эта женщина глядит в свой сад.

Что сказал Линли? Алтарь? Да, Господи Боже, да! Она устроила такой же алтарь для Тони. Усилием воли Барбара постаралась сдержать свое дыхание. Пройдя по лестничной площадке, она перешла в соседнюю комнату.

«Что же ты, Барб? — укоряла она себя. — Ты же собиралась быть послушной, вежливой, готовой к сотрудничеству. Тебе же не хочется снова угодить в патрульные?»

Она яростно обернулась, губы презрительно скривились. А, не все ли равно! С самого начала она была обречена на поражение. Неужто она хоть на миг понадеялась на благополучный исход?

Она быстро подошла к окну, дернула шпингалет. Что сказал Линли? «В чем дело? Чем помочь?» Просто безумие, но на миг ей и впрямь захотелось поговорить с ним, рассказать ему все. Немыслимо! Никто тут не поможет, и уж конечно, не Линли.

Отодвинув шпингалет, Барбара широко распахнула окно, жадно глотая свежий воздух. Ладно хватит. Пора заняться делом.

Комната Роберты была столь же аккуратной, как и предыдущая, но выглядела более живой. Большая кровать на четырех ножках накрыта лоскутным покрывалом. Веселенький рисунок — солнце, тучи, радуга на фоне ярко-голубого неба. В шкафу висели платья. Грубые рабочие ботинки, обувь для прогулок, тапочки, Туалетный столик с большим раздвижным зеркалом, рядом комод. На комоде лицом вниз лежала фотография. Барбара подняла ее: мать, отец, новорожденная Роберта на руках у отца. Фотография загнута, с усилием втиснута в не подходящую для нее рамочку — Барбара повертела ее в руках, вынула из рамки.

Она угадала: фотография действительно была слишком велика для этой рамки. Отогнув заложенный край, Барбара увидела снимок целиком: слева от отца, сложив за спиной руки, стояла маленькая копия матери — старшая дочь Тессы Тейс.

Барбара хотела позвать Линли, но тут инспектор сам вошел в комнату с альбомом для фотографий в руках. Приостановившись, он, казалось, соображал, как дальше вести себя с ней.

Я нашел очень странную вещь, сержант, — сообщил он.

— Я тоже, — откликнулась она, стараясь замять неловкость. Они обменялись находками.

Полагаю, ваше открытие объясняет мое, — шутливо заметил Линли.

Барбара всмотрелась в открытые страницы альбома — типичный семейный альбом со свадьбами, рождениями детей, семейными праздниками, Рождеством и Пасхой. Но от каждой фотографии отрезали ту часть, где прежде был второй ребенок, на одних портретах не хватало уголка, на других — середины. На всех фотографиях семья недосчитывалась одного своего члена. Это походило на страшный сон.

— Наверное, сестра Тессы, — предположил Линли.

— Скорее, старшая дочь, — возразила Барбара.

— Слишком большая. Разве что Тесса сама была сущим ребенком, когда произвела ее на свет.

Отложив рамку, Линли спрятал фотографию в карман и занялся ящиками комода.

—Ага, — сказал он. — Теперь мы видим, что Роберта и впрямь интересовалась «Гардиан». Здесь сохранились газеты. И еще — взгляните-ка, Хейверс! — Из нижнего ящика, из-под стопки старых водолазок он вытянул хранившуюся втайне, лицом вниз, фотографию. — Снова эта таинственная девочка.

Барбара присмотрелась: да, та же девочка, но уже постарше, подросток. Вместе с Робертой они стояли на снегу во дворе церкви Святой Екатерины, ухмылялись в камеру. Старшая обнимала Роберту за плечи, притягивала ее к себе, слегка склонившись к младшей, которая уже почти сравнялась с ней ростом, и прижималась щекой к ее щеке. Золотистые волосы смешались с темными кудряшками Роберты. У их ног сидел колли. Роберта запустила руку ему в шерсть, и пес, казалось, тоже ухмылялся. Усищки.

—Роберта неплохо тут выглядит, — произнесла Барбара, возвращая фотографию, высокая, но не толстая.

— Значит, фотография сделана до того, как уехал Гибсон. Помните, что сказала Стефа? Роберта тогда не была толстой, она растолстела уже после отъезда Ричарда. — Линли спрятал в карман и эту фотографию и оглядел комнату. — Что-нибудь еще?

— Одежда в шкафу. Ничего интересного. — Барбара откинула с кровати покрывало, как это сделал Линли в комнате для гостей. Эта кровать была застелена, свежее, отглаженное белье пахло жасмином. Но сквозь этот аромат, словно предназначенный для сокрытия какого-то подозрительного запаха, пробивалось тяжелое зловоние. Барбара обернулась:

— Надо ли?..

— Непременно, — подтвердил он. — Помогите мне снять матрас.

Барбара повиновалась. Ей пришлось быстро прикрыть нос и рот рукой, потому что зловоние распространилось по всей комнате, и они увидели, что лежало под старым матрасом: в изножье кровати обивка, скрывавшая пружины, была прорезана, и там скопились запасы еды — сгнившие Фрукты, хлеб, покрывшийся серой плесенью, печенье и сладости, надкушенные пирожки, пакетики чипсов.

— Господи! — пробормотала Барбара. Это прозвучало как настоящая молитва. В качестве полицейского сержанта она повидала немало отвратительных сцен, и все же сейчас к ее горлу подкатил тошнотворный комок. — Извините, — пробормотала она, отшатываясь. — Не ожидала такого.

Линли уронил матрас на место. Его лицо не дрогнуло.

— Обманщица. — Казалось, он обращается к самому себе.

— Что?

— Стефа говорила, что девушка сидела на диете.

Линли побрел к окну. Приближался вечер. Инспектор вынул из кармана пальто фотографии и пристально вгляделся в них, напрягая глаза при сумеречном вечернем свете, словно искал у девочек ответа, кто и зачем убил Уильяма Тейса и какое отношение к этой истории имеет груда протухших продуктов под матрасом. Барбара следила за ним, дивясь тому, как помолодело лицо инспектора, освещенное мягким лучом предзакатного солнца. Но ни сумрак, ни вечерние тени не могли скрыть ум, горевший в его глазах. В комнате раздавался лишь один звук — мерное, спокойное, уверенное дыхание Линли. Он обернулся, понял, что Барбара наблюдает за ним, и попытался что-то сказать.

— Так! — резко произнесла Барбара, пресекая эту попытку и воинственным жестом отбрасывая волосы за уши. — Что нашлось в других комнатах?

— Связка старых ключей в шкафу и настоящий музей Тессы, — ответил он. — Одежда, фотография, локоны волос. Разумеется, в комнате самого Тейса. Хотел бы я знать, понимала ли Оливия Оделл, что ее ждет.

От деревни до фермы Тейсов было всего три четверти мили по Гемблер-роуд, однако на обратном пути Линли пожалел, что они не поехали на машине. Его не столько угнетала наступившая темнота, сколько отсутствие музыки: она бы отвлекала его от мыслей о шедшей бок о бок с ним женщине. Теперь же он поневоле вспоминал все, что говорили о ней в его присутствии.

— Озлобленная девственница, — ворчал Макферсон. — Ее бы повалять в сене! — И здоровенный медведище расхохотался, заливая в пасть очередную пинту пива. — Только пусть уж кто-нибудь другой этим займется, мальчики, я для этих игр уже староват.

Но теперь Линли догадывался, что Макферсон ошибся, беда Барбары не в том, что она засиделась в девках.

Тут что-то еще.

Хейверс не в первый раз участвовала в расследовании убийства. Что же так поразило ее на ферме? Почему она боялась войти в хлев, почему так странно вела себя в гостиной, отчего сорвалась с катушек в той комнате на втором этаже?

И вновь Линли призадумался: на что все-таки рассчитывал Уэбберли, сделав напарниками столь несхожих людей? Однако он слишком вымотался, чтобы ломать себе голову еще и над этой проблемой.

Последний поворот — и вот уже видны огни «Голубя и свистка».

— Зайдем, перекусим, — предложил Линли.

— Жареный цыпленок, — приветствовал их хозяин заведения. — Всегда подаем по воскресеньям. Заходите побыстрее, занимайте места в зале.

Вечером в «Голубе и свистке» было полно народу. Когда полицейские вошли в бар, где, словно мрачная туча, висел сигаретный дым, там на миг воцарилась тишина. Фермеры собрались потолковать в уголке, пристроив ноги в заляпанных грязью ботинках на подставки обитых кожей кресел, молодые парни азартно играли в дротики неподалеку от туалета, женщины — юных среди них не было — щеголяли прическами, сделанными накануне в парикмахерской Синджи. Вокруг стойки толпились завсегдатаи, шутившие с девушкой, которая удивительно бойко нацеживала пиво в их кружки. В грязноватом деревенском пабе девушка производила фантастическое впечатление: угольно-черные волосы торчат острыми иглами, глаза обведены ярко-лиловыми кругами, костюм был бы гораздо уместнее в Сохо: короткая черная кожаная юбка, белая блузка, черные чулки и черные старушечьи ботинки на шнуровке. По четыре дырки в каждом ухе, в них воткнуты дешевые серьги, а из правой мочки вдобавок кокетливо свисает перышко.

—Вообразила себя рок-звездой, — пояснил хозяин, проводя полицейских в гостиную. — Моя дочь, можете себе представить, но ей палец в рот не клади. — Он поставил перед Линли кружку эля, стакан тоника перед Барбарой и лукаво подмигнул. — Ханна! — заорал он, оборачиваясь к бару. — Хватит выставляться! Ты тут всех и так с ума свела! — И он вновь плутовски подмигнул гостям.

— Ах, папочка! — расхохоталась девчонка, и все вокруг заулыбались.

— Заткни ему глотку, Ханна! — посоветовал кто-то из ухажеров, а второй подхватил:

— Что старикан петрит в моде?

— Насчет моды не спорю! — весело откликнулся хозяин. — Такая одежка недорого стоит, пусть себе. Вот только она весь клей извела на свои волосенки.

— Как это тебе удается держать волосы дыбом, а, Ханна?

— Наверное, в аббатстве напугалась. Слыхала, как младенец плачет, верно?

Все хохочут, треплют шутника по плечу. Игра на публику — мы тут все друзья задушевные. Уж отрепетировали ли они этот номер заранее, прикидывала Барбара.

Кроме них в гостиной никого не было. Возвращаясь в бар, хозяин прикрыл за собой дверь. Барбара пожалела, что больше не слышит веселого гвалта, но тут Линли заговорил:

— Наверное, у нее было психическое расстройство — не могла перестать есть.

— И она убила отца за то, что он посадил ее на диету? — Неуместная шуточка сама собой сорвалась.

— Очевидно, она обжиралась тайком от всех, — продолжал Линли, будто и не заметив, что его перебили.

— Нет, мне так не кажется, — возразила Барбара. Она вела себя глупо — упрямо и агрессивно, и сама это сознавала. Вот только остановиться не могла.

— В чем, по-вашему, я не прав?

— Вся эта еда ведь так и осталась в тайнике. Может, она давно там лежит.

— Прошло уже три недели. Вид у припасов был как раз соответствующий.

— Хорошо, ладно, — согласилась Барбара. — Но с психическим расстройством — это не пройдет.

— Почему?

— Черт побери, как вы это докажете? Линли принялся загибать пальцы:

— Два сгнивших яблока, три почерневших банана, расползшаяся груша, кусок хлеба, шестнадцать бисквитов, три наполовину съеденных пирожка и три пакета чипсов. Ну и как вы это объясните, сержант?

— Понятия не имею, — отвечала она.

— Ну, раз у вас нет собственных идей, почему бы не принять мою? — Он секунду помолчал. — Барбара!

По его интонации она сразу поняла, что необходимо его остановить. Он все равно не поймет, не сможет понять.

— Извините, инспектор, — поспешно проговорила Хейверс. — Я понервничала там, на ферме, и с тех пор… с тех пор я все время перечу вам. Извините, пожалуйста.

Он даже растерялся.

— Ладно. Забудем об этом, хорошо?

И в этот момент хозяин бара гордо поставил перед своими гостями две тарелки.

— Курица с горохом! — возвестил он. Барбара вскочила и выбежала вон.

7

— Нет, Эзра, прекрати! Я не могу!

Даже не пытаясь заглушить проклятие, Эзра Фармиигтон поднялся, выпустив из своих объятий отчаянно сопротивлявшуюся девушку, и присел на край кровати, пытаясь отдышаться и успокоиться. Его сотрясала нервная дрожь. Горько посмеиваясь над самим собой, он отметил, что сильнее всего трясется голова. Уронив голову на руки, молодой человек вцепился пальцами в свои светлые волосы. Сейчас она примется реветь.

— Полно, полно! — попросил он и добавил в сердцах: — Я же не насильник, черт меня побери!

И тут она все-таки заплакала, прижимая ко рту кулачок, содрогаясь от горячих бесслезных рыданий. Эзра потянулся к лампе.

— Нет! — вскрикнула она.

— Дэнни! — произнес Эзра, пытаясь говорить как можно спокойнее, но понимая, что каждое слово, выдавливаемое сквозь стиснутые зубы, звучит угрозой. На девушку он не глядел.

—Прости меня! — умоляла она.

Который уж раз! Сколько так может продолжаться?

— Знаешь, это просто смешно. — Он потянулся к часам, разглядел на подсвеченном циферблате, что уже восемь часов, и, нацепив часы, принялся одеваться.

Девушка зарыдала еще громче. Потянулась к нему рукой, коснулась обнаженной спины. Эзра дернулся, подхватил одежду и вышел из комнаты в ванную. Полностью оделся и постоял там минут пять, мрачно уставившись на свое отражение в тусклом зеркале, пока часы отсчитывали секунды.

Вернулся в комнату. Рыдания утихли. Девушка лежала на постели, тело цвета слоновой кости тихо сияло при лунном свете. Дэнни уставилась в потолок. Волосы темны как ночь, но все тело светится. Глаза художника заскользили вдоль изящных линий — овал щеки, нежная округлость груди, выпуклость таза, мягкость бедра… Спокойный взгляд знатока, изучающего не живую плоть, но произведение искусства. Ему часто приходилось прибегать к этой уловке, разделяющей потребности тела и потребности ума; видит Бог, сейчас он в этом отчаянно нуждался. Взгляд упал на темный курчавый треугольник, и весь его эстетизм как ветром сдуло.

— Господи, да прикройся! — возопил он. — Или это мне в награду — возможность полюбоваться тобой?

— Ты знаешь, почему все так, — прошептала Девушка, не шевелясь. — Ты же знаешь.

— Знаю, — подтвердил он, все еще стоя на пороге ванной, Там было безопаснее. Если он сделает хоть шаг к кровати, его уже ничто не остановит. Желваки на скулах застыли, каждый мускул в теле живет своей собственной напряженной жизнью. — Ты только и делаешь, что твердишь об этом.

Дэнни резко села:

— Что тут твердить? Это все ты виноват!

— Не ори! Хочешь, чтобы мисс Фицалан донесла твоей тетушке? Ничего не соображаешь, а?

— Я не соображаю? А ты?

— Если ты этого не хочешь, чего ради мы вообще встречаемся? Зачем ты меня позвала?

— И ты еще спрашиваешь? Теперь? Когда все знают?

Эзра сложил руки на груди. Он устоит перед зрелищем обнаженной Дэнни. Волосы рассыпались по плечам, губы раскрылись, щеки намокли от слез и блестят. Грудь… Усилием воли Эзра сосредоточил свой взгляд на ее лице.

— Ты знаешь, что произошло. Мы обсуждали это уже тысячу раз, и если будем обсуждать еще хоть миллион раз, ничего не изменится. Если ты не можешь это преодолеть, мы перестанем встречаться, и все тут.

Слезы вновь заструились по ее щекам. Господи, только бы не смотреть, как она плачет. Два шага — пересечь комнату — стиснуть ее в объятиях. Но что дальше? Все начнется снова и кончится очередной катастрофой. .

— Нет! — плакала она, но теперь она старалась говорить тише. Голова клонится все ниже. — Я этого не хочу.

— Так чего же ты хочешь? Я должен знать, потому что я-то очень хорошо знаю, чего я хочу, и если мы оба не хотим одного и того же, во всем этом нет никакого смысла, тебе ясно, Дэнни? — Изо всех сил Эзра пытался овладеть собой, но он был уже на грани. Еще немного, и он тоже разревется.

— Я хочу тебя! — прошептала она. Господи, только этого недоставало!

— Нет, этого ты не хочешь, — печально пробормотал он. — Даже если б ты и вправду хотела меня, даже если бы ты получила меня, ты бы все время напоминала мне о том, что случилось. Я этого больше не вынесу, Дэнни. С меня хватит! — Он с ужасом услышал, как прерывается его голос на каждом слове.

Девушка подняла голову.

—Прости меня! — прошептала она, поднимаясь с кровати и направляясь к нему. Лунный свет подчеркивал формы ее тела. Эзра отвернулся. Нежные пальцы нашли в темноте его лицо, скользнули по щеке, забрались в волосы. — Я совсем не думала о том, как плохо тебе, — проговорила она. — Я думала только о себе, Эзра. Прости меня.

Взгляд мужчины метался по стене, по потолку, по темному квадрату ночного неба за окном. Если он встретится глазами с Дэнни — ему конец.

— Эзра? — Шепот, точно поцелуй в ночи. Пригладила ему волосы, придвинулась вплотную.

Он вдыхал пряный запах ее тела, ее соски коснулись его груди. Девушка уронила руку ему на плечо, притягивая все ближе.

— Нам обоим есть что простить, правда? — уговаривала она.

Он не мог больше выдержать. И взгляд некуда отвести. Напоследок Эзра успел подумать: видно, суждено ему пропадать, но лучше пропасть, чем оставаться в одиночестве.

Найджел Парриш дожидался, когда полицейские вернутся из гостиной в бар. Пока они ужинали, он сидел в своем любимом уголке, потихоньку наслаждаясь «курвуазье».

Полицейские вызывали у него такой же интерес, как и все, кто появлялся в деревне. Однако торопиться некуда, с этой парочкой он еще успеет познакомиться. Какие они, право, забавные! Ну и костюмчик на парне — с первого взгляда наповал бьет, даром что полицейский. Найджел тихонько захихикал над собственным каламбуром — не сказать, чтоб особо удачным. Да, этот костюм явно сшит на заказ у дорогого портного, поверх жилетки золотая цепочка от часов, пальто «Барберри» небрежно брошено на спинку стула, — почему это люди, у которых хватает денег на «Барберри», бросают дорогую одежду где ни попадя? — ботинки начищены до глубокого матового сияния. И этот малый из Скотленд-Ярда?

Женщина больше соответствовала его представлению о полицейских. Невысокая, плотного телосложения, эдакая урна на ножках. Мятый и запачканный костюм плохо сидит на ее фигуре, да и цвет совсем ей не к лицу. Небесно-голубой прекрасен, но только не на тебе, пышечка. Желтая блуза подчеркивает нездоровую бледность да и в юбку заправлена неаккуратно. А на ногах! Ладно, практичные прогулочные ботинки в самый раз для полицейского, но голубые колготки под цвет костюма?! Господи, ну и страшилище! Даже жалко бедняжку. Найджел укоризненно покачал головой и поднялся с места.

Подойдя к их столику, он начал разговор без лишних церемоний:

— Скотленд-Ярд? Про Эзру слыхали? «Может, и не слыхал, но сейчас услышу», — подумал Линли, поднимая голову. Новый собеседник стоял перед ним со стаканом в руке, уверенно дожидаясь приглашения за их столик. Сержант Хейверс привычным жестом извлекла блокнот, и Парриш, сочтя это жестом гостеприимства, выдвинул стул и присоединился к компании.

— Найджел Парриш, — представился он. Органист, припомнил Линли. На вид Парришу было за сорок, возраст облагородил его лицо: поредевшие темные волосы с сединой на висках были зачесаны наверх, открывая высокий лоб; прямой, хорошей лепки нос придавал лицу значительность, крепкая челюсть и подбородок свидетельствовали о сильной воле. Стройный, невысокого роста. Наружность замечательная, хоть красивым его и не назовешь.

— Эзра? — повторил Линли.

Темные глаза Парриша обежали всех присутствовавших в пабе, словно он кого-то ждал.

— Фармингтон. Местный художник. Каждой деревне полагается свой художник, поэт или писатель, верно? По-моему, исключений почти не бывает. — Парриш пожал узкими плечами. — Эзра — наш представитель в мире искусства. Рисует акварелью, изредка маслом. Не так уж и плохо. Даже сумел продать кое-что в лондонской галерее. Раньше приезжал сюда каждый год на месяц-другой, но теперь он — один из нас. — С улыбочкой Эзра отхлебнул свой напиток. — Эзра, миляга Эзра, — пробормотал он.

Линли не хотел уподобляться рыбе на крючке.

— Так что вы хотите сообщить нам об Эзре Фармингтоне, мистер Парриш?

Парриш вздрогнул, он явно не ожидал столь прямого подхода к делу.

— Начнем с того, что Эзра — наш деревенский Лотарио; но главное, вам следует знать о том, что произошло на ферме у Тейсов.

Романтические порывы Эзры нисколько не интересовали Линли, даже если Парриш находил их весьма занимательными.

— Что же произошло на ферме у Тейсов? — настойчиво спросил он, оставляя в стороне другую намеченную Парришем тему.

— Ну… — Тут Парриш обнаружил, что его стакан пуст, и это заметно охладило пыл рассказчика.

— Сержант, — негромко проговорил Линли, не отводя взгляда от собеседника, — принесите мистеру Парришу еще…

— «Курвуазье», — с улыбкой подсказал Парриш.

— И мне тоже.

Хейверс покорно поднялась из-за стола.

— А ей ничего? — озабоченно сморщил лицо Найджел.

— Она не пьет.

— Бедняжка! — Парриш вознаградил вернувшуюся с рюмками в руках Барбару жалостливой улыбкой, отпил глоточек коньяку и вернулся к своему повествованию. — Видите ли, — он доверительно склонился к Линли, — там разыгралась довольно мерзкая сцена. Я знаю об этом только потому, что как раз оказался поблизости. Из-за Усишки.

— Музыкальный пес, — подхватил Линли.

— Пардон?

— Отец Харт говорил нам, что Усишки приходил послушать, как вы играете на органе.

Парриш расхохотался.

— Да уж, черт побери! Я себе пальцы до кости сиер, репетируя, а единственный слушатель — фермерский пес. — Органист делал вид, будто его крайне забавляет эта ситуация, но Линли понимал, что беззаботность и добродушие Парриша — лишь притворство, что тот старательно скрывает годами копившуюся горечь, а потому и изображает эдакого рубаху-парня.

— Стало быть, вы слышали, — продолжал Парриш, вертя в руках рюмку и наслаждаясь игрой цветовых бликов. — С точки зрения музыкальной культуры эта деревня — просто Сахара. По правде сказать, я играю по воскресеньям в церкви Святой Екатерины только для собственного удовольствия. Тут никто фугу от скерцо не отличит. Известно ли вам, что в Святой Екатерине стоит лучший орган Йоркшира? Как вам это нравится? Ватикан, наверное, специально купил его, чтобы поощрить келдейлских католиков. Я-то сам принадлежу к англиканской церкви.

— А Фармингтои? — уточнил Линли.

— Эзра? Ззра, по-моему, вообще не религиозен. — Тут он заметил хмурое выражение лица Линли и поспешил исправиться: — Или вы напоминаете мне, что я собирался рассказать об Эзре?

— Вы угадали, мистер Парриш.

— Эзра. — Парриш все с той же улыбкой отпил глоточек, ища то ли бодрости, то ли утешения. Он понизил голос, и на миг проступил тщательно скрываемый им истинный облик, задумчивый и сумрачный. Но возможность посплетничать тут же его развеселила. — Так, милые мои, давайте припомним. Это было примерно месяц назад. Уильям Тейс вышиб Эзру со своей земли.

— Он вторгся в частные владения?

— Вот именно. Если послушать Эзру, так он имеет «право художника» бродить всюду, где ему вздумается. Именно повсюду. Он, видите ли, изучает освещение болота Хай-Келмур. Нечто вроде эксперимента с Руанским собором — пытается изображать его каждые пятнадцать минут при новом освещении.

— Я знаю картины Моне.

— Стало быть, вы понимаете, о чем я говорю. Единственный или, во всяком случае, самый короткий путь в Хай-Келмур — через лес позади фермы Гемблер. А путь в лес…

— Идет через земли Тейса, — подхватил Линли.

— Вот именно. Я брел по тропинке в компании с Усишки. Он, как обычно, навестил меня, и мне показалось, что старику уже поздно возвращаться домой в одиночестве. Я решил проводить его. Понадеялся, что наша милашка Стефа отвезет его в своей «мини», но ее и след простыл, так что мне пришлось самому отправляться на своих старых больных ногах.

— У вас нет машины?

— Сколько-нибудь надежной на ходу нет. Итак, я добрался до фермы, и вот они, голубчики, — прямо на дороге, и, надо сказать, столь славного скандальчика я еще в жизни не видел. Уильям в исподнем…

— В чем именно?

—В пижаме, инспектор. Или в халате? — Парриш прищурился на потолок, ища ответа на вопрос. — Да, в халате. Я еще подумал: «Господи, какие же у Уильяма волосатые ноги». Горилла, да и только.

— Ясно.

— Эзра стоял перед ним, орал, потрясал кулаком и богохульствовал так, что у бедного набожного Уильяма волосы дыбом встали. Пес тут же принял участие в деле и выдрал клок из штанов Эзры. Пока он занимался штанами, Уильям разорвал на куски три акварели, над которыми Эзра так трясется, а папку с остальными рисунками швырнул прямо в грязь. Это было ужасно. — Парриш уставился в стакан, печальным голосом завершая свою историю, но тут же поднял глаза, по выражению которых слушатели догадались, что Эзра давно напрашивался на такое обращение.

Сержант Хейверс поднялась по ступенькам и скрылась из глаз. Линли потер виски и вошел в холл. В дальнем конце комнаты еще горел свет, освещая склоненную голову Стефы Оделл. Услышав шаги, женщина оторвалась от книги.

— Мы заставили вас ждать допоздна, чтобы запереть за нами дверь? — всполошился Линли. — Мне так жаль.

Улыбнувшись, Стефа лениво и изящно потянулась.

— Не беда, — любезно возразила она. — Я тут задремала над книжкой.

—Что читаете?

— Дешевый романчик. — Она тихонько рассмеялась и поднялась на ноги. Ходит без чулок, отметил Линли. Стефа успела переодеться из серого платья, предназначенного для церкви, в грубоватую юбку из твида и свитер. В глубь выреза сбегала серебряная цепочка с единственной речной жемчужиной. — Так я спасаюсь от действительности. Герои романов всегда «живут счастливо до самой смерти». А как вы спасаетесь, инспектор?

— Боюсь, что никак.

— И как же вы поступаете с тенями, которые омрачают вашу жизнь?

— С какими тенями?

— Вы ищете убийц. Нелегкая работа. Почему вы именно ее выбрали?

Вот так вопрос. Он хорошо знал ответ: это покаяние, искупление таких грехов, которые вы даже не сумеете понять, Стефа. Вместо этого он сказал:

— Понятия не имею.

— Ага. — Она задумчиво кивнула и переменила тему. — Вам посылка. Занес такой противный человечек из Ричмонда. Мне он не представился, но пахнет от него желудочными каплями.

Отличное описание Ниса, отметил Линли. Стефа зашла за стойку бара. Вторую половину дня она, конечно же, провела, обслуживая посетителей. Здесь пахло воском и элем. Линли сразу же вспомнил Корнуолл. Десятилетний мальчик с волчьим аппетитом уписывает пирожки на ферме у Трефалленов. Вкуснятина какая — мясо и лук в толстой оболочке из теста. Невозможно даже представить себе этот запретный плод в чинной столовой Хоунстоу.

— Вульгарная пища! — презрительно фыркал отец. Еще бы! Потому-то она ему и нравилась.

— Вот! — Стефа выложила на стойку большой конверт. — Выпьете со мной стаканчик на ночь?

— Спасибо, с удовольствием.

Женщина улыбнулась. Линли отметил, что улыбка стерла морщинки у ее глаз, щеки изящно округлились.

— Отлично. Садитесь. Вид у вас усталый. Линли выбрал диван поудобнее и раскрыл конверт. Нис даже не попытался рассортировать материал. Три блокнота с записями, еще несколько фотографий Роберты, данные экспертизы — эти бумаги у него уже были — и по-прежнему ни слова об Усишки.

Стефа Оделл поставила стаканы на стол и устроилась напротив инспектора, положив ноги на сиденье стула.

— Что произошло с Усишки? — спросил Линли. — Почему о собаке ничего не сказано?

— Габриэль знает, — ответила Стефа.

На миг Линли показалось, что это какая-то местная идиома, но он тут же припомнил, что так зовут констебля.

— Констебль Лэнгстон?

Стефа кивнула, поднося стакан ко рту длинными, изящными пальцами без колец.

— Он похоронил Усишки.

— Где?

Женщина пожала плечами, отбросила волосы с лица. У Хейверс этот жест получался неуклюжим, у Стефы — очаровательным. Она словно разгоняла темные тени.

—Не знаю. Наверное, где-то на ферме.

— Но почему же не проводили вскрытие? — настаивал Линли.

—Наверное, нужды в этом не было. И так ясно, отчего умер бедняга.

— Отчего же?

— Ему перерезали глотку, инспектор.

Линли принялся пролистывать документы в поисках фотографий. Так вот почему он не видел этого раньше — тело Тейса полностью накрыло тело пса, и рану на шее животного разглядеть было почти невозможно. Он повернул фотографию.

— Теперь вы понимаете, да?

— Вы о чем?

— Можно ли представить себе, чтобы Роберта перерезала глотку Усишки? — Лицо Стефы на миг выразило ужас и отвращение. — Это невозможно. Как хотите, но это просто невозможно. Кроме того, оружие так и не нашли. Не могла же она зарезать бедное животное лезвием топора!

Прислушиваясь к ее словам, Линли впервые задумался: а что, если жертвой преступления должен был стать пес, а вовсе не его хозяин?

Предположим, затевалось ограбление. Требовалось убрать пса. Старый, неспособный уже драться, он тем не менее вполне мог поднять шум, если бы на вверенную ему территорию проник посторонний. Итак, с собакой расправились. Однако недостаточно быстро — и Тейс примчался в хлев посмотреть, из-за чего поднялся лай. Тогда пришлось разделаться и с ним. Быть может, размышлял Линли, речь не идет о предумышленном убийстве.

—Стефа! — задумчиво позвал он, вынимая из кармана фотографию. — Кто это? — Он протянул ей фотографию, найденную в ящике у Роберты.

— Где вы это нашли?

— В комнате Роберты. Кто это?

— Джиллиан Тейс, сестра Роберты. — Стефа легонько постучала пальцем по фотографии, внимательно в нее всматриваясь, — Роберте пришлось хорошенько ее спрятать.

— Почему?

— Потому что Уильям вычеркнул Джиллиан из своей жизни, когда она сбежала. Выбросил ее одежду, ее книги, уничтожил все ее фотографии. Развел посреди двора большой костер и сжег ее свидетельство о рождении и все прочие бумаги. Господи, как же Роберта ухитрилась это сохранить? — Не отводя глаз от фотографии, Стефа обращалась скорее к самой себе, чем к собеседнику.

— Важнее другой вопрос: почему она ее сохранила?

— Это понятно. Роберта обожала Джиллиан, бог знает почему. Джиллиан — паршивая овца в семействе. Совершенно отбилась от рук еще подростком. Пила, ругалась, носилась по округе точно безумная, с одной вечеринки на другую. Заводила романы с мужчинами, обдирала их как липку. И однажды ночью, одиннадцать лет назад, сбежала из дому — и не вернулась.

— Сбежала? — повторил Линли. — Или исчезла?

Стефа откинулась на спинку стула. Рука ее инстинктивно потянулась к горлу, но женщина быстро опустила ее, не желая выдавать свои чувства.

— Сбежала! — уверенно повторила она.

— Почему?

— Вероятно, не могла ужиться с Уильямом. Он твердых правил, а Джиллиан хотела жить на всю катушку. Наверное, ее кузен Ричард мог бы рассказать вам больше. Между ними что-то было, пока он не уехал. — Стефа поднялась, снова потянулась и направилась к двери. Приостановилась, негромко окликнула: — Инспектор!

Линли поднял глаза, рассчитывая услышать что-то о Джиллиан Тейс. Женщина с трудом выговорила:

— Может быть, вы хотите… что-нибудь еще?

Свет падал из-за ее спины, нимбом подсвечивая волосы. Красивая гладкая кожа. Ласковый взгляд. Как было бы просто. Часок блаженства. Принять, забыться в страсти, достичь желанного забвения.

— Нет, спасибо, Стефа, — непослушными губами выговорил он.

В отличие от множества рек, бурно стремящихся горы в долину, Кел текла плавно и неторопливо, вилась потихоньку через Келдейл и, миновав разрушенное аббатство, уходила дальше к морю. Река мирно уживалась с деревушкой, почти никогда не выходя из привычных пределов, и слава богу, ведь гостиница и многие дома стояли прямо на берегу.

Один из этих домов, соединенных с гостиницей мостом, принадлежал Оливии Оделл. Отсюда открывался прекрасный вид на поля и на церковь Святой Екатерины. Самый красивый дом в деревне, с чудным садиком у калитки и лужайкой, спускающейся к реке.

Линли и Хейверс вошли в эту калитку ранним утром. Доносившийся из-за дома громкий детский плач свидетельствовал, что обитатели дома уже проснулись. Ориентируясь на этот горестный плач, полицейские дошли до черного хода. На ступеньке сидела маленькая девочка. Она вся скрючилась, уткнулась лицом в колени, под ногами у нее валялась скомканная фотография, вырезанная из журнала. По левую руку от девочки пристроился важный селезень, взиравший на хозяйку с пониманием и сочувствием. Достаточно было одного взгляда на голову девочки, чтобы разгадать причину ее скорби: она постриглась — или кто-то ей в этом помог — и густо намазала чем-то липким остатки волос. Прежде ее шевелюра была рыжей и, судя по немногим ускользнувшим от ножниц прядям, завивалась кудряшками. Но теперь головенка девочки, источавшая одуряющий аромат дешевой помады, могла вызвать разве что горький смех.

Хейверс и Линли молча переглянулись.

— Доброе утро! —заговорил инспектор. — Ты, наверное, Бриди.

Девочка подняла голову, подхватила с земли фотографию и отчаянно прижала ее к груди. Селезень тупо замигал.

— Что случилось? — ласково спросил Линли. Стойкая оборона Бриди рухнула от одного звука этого доброго мужского голоса.

— Я постригла волосы! — захныкала она. — Я копила деньги, чтобы сходить к Синджи, но она сказала, что из моих волос такая прическа не выйдет, и не стала стричь, и тогда я постриглась сама, а теперь посмотрите на меня, и мама тоже плачет. Я попыталась распрямить их с помощью Ханниной помады, но у меня ничего не получилось! — Плач перешел в икоту.

Линли кивнул:

— Ясно. Выглядит и впрямь страшновато, Бриди. А какую прическу ты хотела сделать? — Он с ужасом вспомнил шипы, украшавшие голову Ханны.

— Вот такую! — Она сунула ему в руку фотографию и вновь зарыдала.

Линли внимательно всмотрелся в вырезанное из журнала изображение принцессы Уэльской. В черном элегантном вечернем костюме с бриллиантами, безукоризненно аккуратная прическа лежит волосок к волоску.

— Ну еще бы, — пробормотал он.

Лишившись фотографии, Бриди попыталась найти утешение у своего селезня. Обняла его, притянула к себе.

—Тебе-то все равно, правда, Дугал? — спросила она дружка. Дугал в очередной раз замигал и принялся перебирать ее волосы — нет ли тут чего съедобного.

— Дугал Дак? — уточнил Линли.

— Ангюс Макдугал Макдак, — ответила девочка, Представив гостям своего товарища, девочка утерла нос рукавом пуловера и пугливо оглянулась на закрытую дверь у себя за спиной. Последняя слеза еще катилась по ее щеке. — Он голоден, ая не могу войти в дом. У меня только мармелад есть. Вкусный, конечно, но это не настоящая еда. Корм там, в доме, а мне туда нельзя.

— Почему нельзя?

— Потому что мама сказала — чтоб глаза ее меня не видели, пока я не приведу волосы в порядок, а я не знаю, как это сделать! — Бриди вновь заплакала. Это было искреннее горе. Если срочно ей не помочь, селезень изголодается, правда, судя по его габаритам, диета ему не повредила бы.

Линли не успел продумать план спасательной кампании; дверь резко распахнулась, и на пороге появилась Оливия Оделл. Она лишь глянула на свою дочку и тоже разрыдалась.

—Неужели ты еще и это сделала! Господи, поверить не могу! Марш в дом волосы мыть! — С каждым словом ее голос взмывал все выше. Женщина явно была на грани истерики.

— Как же Дугал?!

— Бери Дугала с собой! — рыдая, отвечала мать. — Бери и сделай, что я тебе сказала!

Девочка подхватила селезня, и оба изгнанника вновь вступили в родной дом. Оливия извлекла из кармана кардигана салфетку, высморкалась, трепетно улыбнулась гостям.

— Какой ужас! — пробормотала она и, едва выдавив эти слова, вновь разразилась слезами. Оставив полицейских на пороге, Оливия побрела в кухню, прислонилась к столу, пряча лицо в ладонях.

Линли и Хейверс переглянулись и решительно последовали за ней в дом.

Этот дом разительно отличался от фермы Гемблер. Повсюду виднелись следы бурной жизнедеятельности. Кухня в полном беспорядке, плита заставлена кастрюлями и сковородками, шкафчики распахнуты, и в них не мешало бы прибраться, цветы так и не поставлены в вазу, в раковине скопилась посуда. Пол под ногами липкий, стены нуждаются в свежей краске, вся комната пропахла гарью. Нетрудно было догадаться об источнике этого запаха — обуглившийся гренок лежал на тарелке, мокрый насквозь, словно его второпях залили чаем.

Из кухни был виден небольшой уголок гостиной, содержавшейся в столь же образцовом порядке. Похоже, Оливия Оделл не сильна в домашнем хозяйстве, да и в воспитании детей тоже, если судить по только что разыгравшейся сцене.

— Она меня не слушается! — всхлипывала Оливия. — Ей всего девять лет, а уже совершенно отбилась от рук. — Женщина в клочья разодрала салфетку, рассеянно огляделась в поисках новой и, ничего не обнаружив, зарыдала с новой силой.

Линли извлек из кармана носовой платок.

— Прошу вас, — предложил он ей.

— Ох, что за утро, господи! — вздохнула она. Высморкавшись, женщина протерла платком лицо, пригладила пальцами темные волосы и вгляделась в свое отражение в матовой поверхности тостера. Это зрелище исторгло у нее еще один стон, и глаза ее вновь наполнились влагой. — Я выгляжу на пятьдесят лет! Как бы Пол посмеялся надо мной! — И, вроде бы без всякой связи, добавила: — Она хочет походить на принцессу Уэльскую.

— Она так и сказала, — спокойно согласился Линли. Отодвинув стул от стола, он убрал в сторону газеты и сел. Хейверс, чуть помедлив, последовала его примеру.

— Почему?! — Оливия адресовала свой вопрос скорее потолку, чем своим собеседникам. — Что я такого сделала? Почему моя дочь вообразила, что единственный путь к счастью — сделаться похожей на принцессу Уэльскую? — Она отчаянно сжимала ладонями лоб. — Уильям бы справился с ней. Как мне быть без него?

Спеша предотвратить очередной поток слез, Линли постарался отвлечь ее:

— Девочки всегда выбирают себе кумира, верно?

— Да! — подхватила Оливия. — Да, да, это верно. — Она принялась скручивать носовой платок во внушающую жалость веревочку. Линли содрогнулся при виде такого надругательства. — Но я понятия не имею, как говорить с этим ребенком, Что бы я ни делала, все у нас заканчивается истерикой. Уильям всегда знал, как надо поступить. Когда он бывал здесь, у нас все шло как нельзя лучше. Стоило ему уйти — и опять мы деремся как кошка с собакой. Что же с нами будет? — Ответа на свой вопрос она не ждала. — Все дело в ее волосах. Она терпеть не может рыжие волосы! Она начала ненавидеть свои волосы раньше, чем научилась говорить. Ничего не понимаю. С какой стати девятилетняя девочка сходит с ума из-за цвета своих волос?

— Рыжие склонны сходить с ума по любому поводу, — заметил Линли.

— Ох, это правда! Это правда! Стефа точно такая же. Можно подумать, Бриди ее двойник, а не племянница! — Глубоко вдохнув, Оливия откинулась на спинку стула. В коридоре послышались быстрые шаги. — Укрепи меня, Господи! — взмолилась Оливия.

Бриди вошла в комнату, предусмотрительно не сняв с головы полотенце. Спеша выполнить материнские указания, девочка помыла голову, не снимая свитер. Насквозь промокшая одежда прилипла к ее плечам и спине. Селезень неторопливо переваливался за ней походкой бывалого Моряка.

— У него лапка сломана, — пояснила Бриди, заметив, как Линли смотрит на птицу. — Когда он плавает, просто кружится на месте. Я не позволяю ему купаться без присмотра. Прошлым летом мы часто ходили купаться, даже в реке. Мы насыпали плотину, и Дугал так здорово купался — плюхнется в воду и плавает кругами. Да, Дугал? — Селезень одобрительно замигал и ткнулся клювом в пол в поисках съестного.

— Ну, дай мне поглядеть на тебя, Макбриди, — вздохнула мать. Дочка послушно подошла и сняла полотенце. Ужасное зрелище вновь открылось глазам присутствующих. Глаза Оливии наполнились слезами. Она прикусила губу.

— Нужно просто малость подровнять, — поспешно вступился Линли. — Как вы считаете, сержант?

— Да, можно подровнять, — согласилась Барбара.

— Придется тебе, Бриди, отказаться от мечты сделаться похожей на принцессу Уэльскую. — Губы девочки предательски задрожали, но Линли на полном серьезе продолжал объяснение: — Не забывай, у тебя курчавые волосы, а у нее прямые. Синджи ведь сказала, что не сможет сделать тебе такую прическу.

— Но она такая хорошенькая! — всхлипнула Бриди.

— Да, конечно. Но странный это был бы мир, если бы все женщины выглядели точь-в-точь как принцесса, а? Поверь, многие женщины вовсе на нее не похожи и ничуть от этого не проигрывают.

— Правда? — Бриди бросила последний взгляд на испорченную фотографию. На носу принцессы красовалась большая капля помады.

— Ты вполне можешь поверить инспектору на слово, — вмешалась Хейверс. Ее интонация ясно говорила: «Он в таких делах дока»,

Бриди переводила взгляд с женщины на мужчину, догадываясь о присутствии какого-то подтекста, но не понимая его.

— Ладно, — вздохнула она, — лучше я покормлю Дугала.

К этой идее селезень отнесся с энтузиазмом.

Гостиная Оливии выглядела ненамного лучше кухни. Трудно было поверить, что такой разгром учинили вдвоем женщина и ребенок. Вещи были свалены грудой на стульях, словно мать с дочерью собрались переезжать, какие-то мелочи, сувениры красовались на подоконниках или на краю стола, гладильная доска навеки расположилась посреди комнаты, крышка пианино не закрыта, и повсюду пыль, толстый слой пыли, даже воздух пропитался ею.

Оливия словно не замечала этого безобразия, рассеянно предложила гостям сесть. Правда, вытирая стул для себя, она сокрушенно вздохнула:

— Тут не всегда такое делается. Просто я… все это… — Она кашлянула и смолкла, пытаясь сораться с мыслями. Пальцы вновь пробежали по растрепанным, словно взвихренным ветром волосам. Детский жест, совсем неуместный для женщины, которая давно уже перестала быть девочкой. Тонкая кожа, нежные черты лица, но возраст обошелся с ней безжалостно: тело утратило упругость, словно женщина слишком быстро теряла вес. Кости остро выступали на скулах и запястьях.

— Знаете, — заговорила она, — когда Пол умер, и то было не так скверно. Но то, что случилось с Уильямом… не могу принять.

— Такая неожиданность, — мягко подхватил Линли, — шок.

— Пожалуй, вы правы, — кивнула она. — Пол нескольколет болел. Я успела подготовиться. И Бриди была слишком маленькой, ничего не понимала. Но Уильям… — Она с трудом взяла себя в руки, взгляд сосредоточился на какой-то точке на стене, женщина выпрямилась. — Уильям так много значил для нас обеих, от него исходила такая сила. Мы обе полностью положились на него, а его не стало. Конечно, с моей стороны это эгоистично. Надо думать не обо мне, а о Боббе.

— О Роберте?

Она быстро глянула на инспектора и отвела глаза.

— Она всегда приходила к нам вместе с Уильямом.

— Какая она?

— Очень тихая, очень милая. Не сказать, чтобы красивая. Чересчур крупная. Но она любила Бриди.

— У Ричарда Гибсона вышла ссора с дядей как раз из-за того, что Роберта так растолстела, верно?

Оливия нахмурилась:

— Ссора? Вы о чем?

— Они поспорили из-за Роберты. В «Голубе и свистке». Не расскажете об этом подробнее?

— А, вот вы о чем. Это вам Стефа рассказала? Но это не имеет никакого отношения к смерти Уильяма, — добавила она, заметив, что сержант Хейверс что-то записывает.

— Почем знать. Расскажите, пожалуйста.

Оливия взмахнула руками, пытаясь протестовать, но ладони вновь бессильно упали ей на колени.

— Ричард надолго уехал. Потом вернулся, столкнулся с нами в «Голубе и свистке». Наговорил глупостей сгоряча. Пустяки. — Она попыталась улыбнуться.

— Какие именно глупости?

— Сначала разговор был не о Роберте. Мы сидели все вместе за столом, и Уильям… кажется, он что-то сказал насчет Ханны. Вы видели ее в баре?

— Вчера вечером.

— Ну, вы заметили, что она… не такая, как все. Уильяму она не нравилась. Он не одобрял ее отца. Вы же видели, отец держит себя так, словно эти штучки его просто забавляют. Уильям сказал что-то вроде: «Не понимаю, как ее старик допускает, чтобы девушка наряжалась точно шлюха». Вот и все. Ничего особенного. А Ричард был пьян. У него все лицо было исцарапано, должно быть, с женой поругался в то утро. Не в настроении был. Он сказал, что глупо судить по наружности. Ведь и ангел может вырядиться бродяжкой, и прелестная, как ангел, блондинка оказаться потаскушкой.

— И как это принял Уильям? Оливия устало улыбнулась.

— Он решил, что Ричард имеет в виду его старшую дочь Джиллиан. По-моему, у Ричарда этого и на уме не было. Уильям потребовал объяснений. В свое время Ричард с Джилли были закадычными друзьями. И вот, чтобы сменить тему, Ричард заговорил о Роберте.

— Что он сказал?

— Вот, дескать, пример, что нельзя судить по наружности. А дальше пошло-поехало: Ричард хотел знать, почему Уильям позволил Роберте дойти до такого состояния. Уильям хотел знать, на что, собственно, Ричард намекал, говоря о Джиллиан. Ричард требовал ответа от Уильяма. Уильям требовал ответа от Ричарда. Вы же понимаете.

— И что потом?

Женщина рассмеялась. Странный, судорожный смешок, точно трепещет пойманная птичка.

— Я боялась, что они подерутся. Ричард орал, что никогда бы не позволил своему ребенку загнать себя в могилу обжорством. Дескать, Уильям совершенно не справляется с обязанностями отца. Уильям так разозлился, что сказал — а Ричард не справляется с обязанностями мужа. Он… он довольно грубо намекнул, что Мэдлин не удовлетворена. Мэдлин — жена Ричарда, вы ее еще не видели? Я уж думала, сейчас Ричард ударит, дядю, а он просто расхохотался. Назвал себя дураком. С какой, мол, стати ему так волноваться из-за Роберты. И пошел себе.

— И на этом все кончилось?

— Да.

— Что Ричард имел в виду?

— Когда назвал себя дураком? — Женщина нахмурилась. Казалось, ее обеспокоил этот вопрос. — По-вашему, я должна сказать, что он сообразил, как глупо хлопотать о здоровье Роберты, ведь если бы Роберта умерла, вся ферма досталась бы ему?

— Он об этом говорил?

— Нет, конечно же нет. Уильям изменил свое завещание вскоре после приезда Ричарда. Ричард отлично знал, что ферма достанется ему, а не Роберте.

— Но если бы вы с Уильямом поженились, он бы, скорее всего, вновь изменил завещание. Разве не так?

Женщина сразу же разглядела ловушку.

— Да, но… Я догадываюсь, о чем вы думаете. Ричарду было выгодно, чтобы Уильям умер до нашей свадьбы. Но так ведь можно сказать в любом случае, когда кто-то что-то наследует. Обычно люди не убивают друг друга, даже если им что-то и достанется по завещанию.

Мне очень жаль, миссис Оделл, — мягко возразил Линли, — но такое случается сплошь и рядом.

— Это не тот случай. Мне показалось… Ричард не очень-то счастлив, а когда человеку плохо, он может наговорить всякого вздора, даже если на самом деле этого не думает. Люди делают глупости, о которых потом жалеют, просто потому, что это помогает им на минуту забыться, разве не так?

Ни Линли, ни Хейверс не были готовы ответить на этот вопрос. Оливия резко выпрямилась. Снаружи доносился голос Бриди, болтавшей с селезнем.

— Роберта знала об этой ссоре? — уточнил Линли.

— Если и знала, никогда об этом не упоминала. Когда она приходила к нам, она в основном толковала о свадьбе. Тихим таким голосом. По-моему, ей хотелось, чтобы мы с Уильямом поженились. Чтобы Бриди стала ее сестрой. Заменила ей Джиллиан. Она отчаянно тосковала по Джиллиан. По-моему, она так и не оправилась после того, как старшая сестра сбежала. — Нервные пальцы Оливии нащупали выбившуюся из шва нитку и принялись тянуть ее и скручивать, пока нитка не порвалась. Женщина тупо уставилась на нитку, будто не понимая, откуда она взялась. — Бобба — так Уильям называл ее, и мы тоже, — Бобба уводила Бриди погулять, оставляла нас с Уильямом вдвоем. Они гуляли все вместе — Бобба, Бриди, Усишки и селезень. Представляете себе это зрелище? — Улыбнувшись, Оливия расправила складки своей блузы. — Они шли за реку, через луг, или отправлялись к аббатству на пикник. Все четверо. А мы с Уильямом могли спокойно поговорить.

— О чем вы говорили?

— В основном о Тессе. Конечно, это была большая проблема. Но, когда он был здесь в последний раз, в день своей смерти, он сказал, что проблема решена.

— Боюсь, я не совсем вас понял, — прервал ее рассказ Линли. — Какого рода проблема? Эмоциональная? Он так и не смог смириться с ее смертью?

Оливия рассеянно глядела в окно, но тут она резко обернулась.

— С ее смертью? — с изумлением переспросила она. — Тесса не умерла, инспектор. Она бросила Уильяма вскоре после того, как родилась Роберта. Он нанял детектива разыскать ее, чтобы расторгнуть этот брак. Вечером в субботу он пришел ко мне и сказал, что Тессу наконец удалось найти.

— В Йорке, — коротко ответили на другом конце провода. — Больше я вам ничего не скажу. Мне, знаете ли, так и не заплатили за работу.

Линли покрепче сжал телефонную трубку, пытаясь совладать с гневом.

— Хотите, чтобы я явился с ордером? — радушно предложил он.

— Послушайте, старина, не нужно мне всего этого дерьма!

— Позвольте вам напомнить, мистер Хаусмен, вы не персонаж книги Дэшила Хэммета, что бы вы там о себе ни вообразили. — Линли отчетлибо представлял себе этого человечка: восседает, забросив ноги на стол, в ящике под рукой бутылка «бурбона», телефонную трубку зажал плечом, из руки в руку праздно перебрасывает револьвер. И он почти угадал.

Гарри Хаусмен выглянул из угрюмого окна своего офиса, приютившегося над парикмахерской «Джеки Шоп» на площади Тринити-Черч-сквер в Ричмонде.

Слабый дождик пытался смыть старую пыль с окна, но под его тонкими струйками грязные разводы только сильнее потемнели. «Какой мерзкий день», — вздыхал детектив. Он хотел было съездить на побережье — одна крошка из Уитби так и рвалась заняться на пару с ним очень серьезным, очень частным расследованием, но такая погода отбивала всякую охоту. А ему в его годы требовалось соответствующее настроение, чтобы тот, внизу — ну, вы понимаете — сработал как надо.

Хаусмен ухмыльнулся, выставляя плохо запломбированный передний зуб. Кривая коронка придавала несколько пиратский шик его заурядной физиономии — тусклые волосы, болотного цвета глазки, вялая кожа и, вопреки всему — полные, сладострастные губы.

Хаусмен повертел в руках карандаш. На карандаше виднелись отчетливые следы зубов. На покрытом царапинами столе стояла фотография в рамке; с нее на детектива, поджав тонкие губы, мрачно уставилась его законная супруга. Он потянулся карандашом к рамочке, опрокинул фотографию лицом вниз.

— Надеюсь, мы сумеем найти взаимоприемлемое решение, — проговорил Хаусмен в трубку, а затем обратился к воображаемой секретарше: — Как вы сказали? Мисс Доалсон? — Выдержал паузу ради пущего эффекта. — У меня найдется сегодня время, чтобы… Ладно, это отмените. Подождет, пока я тут разберусь. — И вновь вернулся к телефону. — Как, вы говорите, вас зовут?

— Я не собираюсь встречаться с вами, — терпеливо возразил Линли. — Вы просто назовете мне адрес в Йоркшире, и на этом наше знакомство закончится.

— Право, не знаю, могу ли я…

— Еще как можете. — В голосе Линли зазвучала сталь. — Как вы уже упоминали, вам не заплатили за работу. Единственная надежда получить деньги, когда вопрос о наследстве будет решен, а это, кстати говоря, может занять несколько лет, если нам не удастся во всем разобраться, — так вот, единственная ваша надежда — дать мне нынешний адрес Тессы Тейс.

Молчание. Хаусмен принимает решение.

— Что там еще, мисс Доалсон? — Вкрадчивый, доводящий до исступления голос. — Звонят по другой линии? Попросите подождать, хорошо? — Тяжкий вздох. — Я уж вижу, инспектор, вам палец в рот не клади. Надо же человеку как-то зарабатывать себе на жизнь.

— Конечно! — резко подтвердил Линли. — Адрес?

— Мне надо просмотреть записи. Я позвоню вам через час, идет?

— Нет.

— Господи боже, да послушайте!..

— Я выезжаю в Ричмонд.

— Нет, нет, не нужно! Погодите немного, старина. — Хаусмен откинулся на спинку стула, с минуту безнадежно созерцал серое небо. Потянулся к шкафу с папками, пощелкал ящиками, продолжая игру на публику.

— А теперь что, мисс Доалсон? — воззвал он. — Нет, отложите это на завтра, идет? Пусть она себе хоть все глаза выплачет, крошка, у меня нет сегодня ни минуты свободной. — На столе наконец обнаружился клочок бумаги с нужной ему записью. — Ах, вот оно, инспектор, — обрадовался он и продиктовал Линли адрес. — Только не рассчитывайте, что она встретит вас с распростертыми объятиями, — предупредил он.

— Мне, в общем-то, все равно, как она меня встретит, мистер Хаусмен. Всего…

— Но вам лучше знать заранее, инспектор. Мужик просто умом тронулся, когда узнал обо всем. Я думал, он меня прямо голыми руками задушит. Уж не знаю, что он сотворит, когда к нему заявится Скотленд-Ярд. Он с виду такой профессор, очочки, умные слова, но, можете мне поверить, инспектор, не так он прост. Когда этот малый разозлится, он на все способен.

Линли сощурился. Он понимал, что детектив забрасывает удочку с искусно наживленной приманкой, и рад был бы проплыть мимо, но пришлось со вздохом признать свое поражение.

— О чем вы толкуете, Хаусмен? О чем он узнал?

— О первом ее мужике, само собой,

— Что вы хотите этим сказать, Хаусмен?

— Тесса Тейс — двоемужница, старина! — с торжеством заявил Хаусмен. — Выскочила замуж за своего второго, не распрощавшись по всем правилам с Уильямом. Представляете, что с ней сделалось, когда я возник у них на пороге?

Дом выглядел совсем не так, как издали представлялось Линли. Женщине, бросившей мужа и детей, следовало завершить свои дни в дешевой квартирке, провонявшей чесноком и застоявшейся мочой, ежедневно заливая томящуюся совесть бутылкой дарующего забвение джина. Такая женщина должна была быстро увянуть, износиться, лицо ее должны были покрыть морщины стыда и позора. Но Тесса Тейс Маури совершенно не походила на такую женщину.

Линли припарковал машину перед домом, и они молча созерцали это жилище, пока Хейверс наконец не заговорила.

—Нельзя сказать, что эта женщина опустилась, а? — заметила она.

Им было нетрудно найти этот коттедж в новом, очень приличном квартале в нескольких милях от центра — здесь домам присваивали не только номер, но и особое имя. Дом Маури именовался «Йорвик Вью». Воплощение мечты среднего класса: кирпичный фасад, островерхая крыша, красная черепица, сводчатые окна с белыми занавесочками, за ними по обе стороны от полированной парадной двери — гостиная и столовая. Пристроенный гараж на одну машину, на втором его этаже — терраса с белой металлической крышей. Там, на террасе, они и увидели Тессу Тейс.

Женщина вышла на террасу полить цветы. Светлые волосы струятся на ветру. Хризантемы, георгины, ноготки. Яркие краски осени на фоне белой металлической ограды. Заметив машину, женщина приостановилась, лейка застыла в воздухе. В полуденном свете казалось, что она сошла с полотна Ренуара.

Линли мрачно отметил, что выглядит Тесса все так же, как на фотографии, снятой девятнадцать лет назад и бережно хранимой в домашнем святилище Тейса.

— Вот вам и плата за грехи, — проворчал он.

8

— Может быть, «портрет Дориана Грея» спрятан на чердаке, — предположила Барбара.

Линли удивленно глянул на нее. До сих пор она так подчеркнуто старалась вести себя хорошо, быстро, с готовностью исполняя любой его приказ, что услышать, как она изменила своей сдержанности и попыталась пошутить, было неожиданностью — приятной, разумеется.

— Браво, сержант, — поздравил он ее. — Посмотрим, что скажет нам миссис Маури.

Женщина поджидала их у двери. Ее взгляд перебегал с одного лица на другое, растерянный и Даже, кажется, слегка затуманенный слезами.

— Доброе утро, — произнесла она. Здесь, вблизи, уже было видно, что возраст ее приближается к сорока годам, но волосы оставались ослепительно солнечного цвета, фигура легонькая, кожа с небольшой россыпью веснушек не тронута морщинами.

Линли предъявил полицейское удостоверение.

— Скотленд-Ярд, следственный отдел. Разрешите войти, миссис Маури?

Взгляд ее метнулся от Линли к угрюмому лицу Хейверс и вернулся назад.

— Конечно. — Ровный, вежливый, даже приветливый голос, но в движениях какая-то напряженность, скованность, выдающая сильное волнение.

Они прошли налево, в открытую дверь и попали в гостиную. Беспомощным жестом хозяйка указала на кресла, предлагая сесть. Со вкусом обставленная комната, современная мебель из сосны и орехового дерева, мягкие и нежные осенние тона. Где-то отсчитывали время часы — невесомый, торопливый звук, похожий на удары пульса. Ничего похожего ни на яростный беспорядок, царящий в доме Оливии Оделл, ни на механическую аккуратность фермы Тейса. В этой комнате, очевидно, собиралось любящее семейство. Там и сям — фотографии, сувениры, привезенные из отпуска, среди книг — несколько настольных игр, колода карт.

Тесса Маури облюбовала стул в дальнем углу, где почти не было света, присела на самый краешек, выпрямив спину, скрестив ноги и сложив руки на коленях. На безымянном пальце простое гладкое обручальное кольцо. Она не спросила, зачем к ней явились люди из Скотленд-Ярда, лишь молча следила глазами за Линли — тот подошел к камину и принялся изучать фотографии над ним.

— Ваши дети? — спросил он. Детей было двое — мальчик и девочка. Фотография сделана, когда семья отдыхала в Сент-Иве. Линли узнал знакомые очертания залива, серые и голубые домики на берегу, лодочки, вытащенные на берег на время отлива.

—Да, — кивнула она, и больше ни звука. Сдерживаясь изо всех сил, женщина ожидала неизбежного удара. Молчание затянулось, Линли не прерывал его. Наконец непереносимая тревога вынудила женщину заговорить.

— Рассел звонил вам? — В голосе прорвалось отчаяние. Тусклый голос, словно женщина прошла уже все круги скорби и теперь внутри нее ничего не осталось, все выгорело дотла. — Я думала, вдруг позвонит. Прошло ведь уже три недели. Я было понадеялась, он просто наказывает меня и нам надо будет во всем разобраться. — Она вздрогнула, заметив, что сержант Хейверс уже держит наготове записную книжку. — Разве надо? — жалобно спросила она.

— Боюсь, придется, — подтвердил Линли.

— Я вам все расскажу. Так оно будет лучше. — Глядя вниз, на свои руки, женщина стискивала их все сильнее.

Как странно, подумал Линли, все мы, принадлежащие к роду человеческому, прибегаем к одним и тем же жестам, стараясь без слов выразить охватывающее нас отчаяние. Рука взметнется к горлу, руки обхватят тело, словно пытаясь его защитить, поспешно одернем на себе одежду, выставим руки вперед, будто отражая удар. Он видел, как Тесса собирается с силами, чтобы пройти предстоящее ей испытание. Одна рука сжимала другую, как будто переплетенные пальцы могли сообщить друг другу силу и мужество. Кажется, это и впрямь подействовало. Женщина подняла глаза, и в них мелькнул вызов.

— Мне было всего шестнадцать, когда я вышла за него. Вы можете себе представить, каково быть замужем за человеком, который старше тебя на восемнадцать лет, и это при том, что самой тебе всего лишь шестнадцать? Вот именно, не можете. И Рассел не понимал.

— Вы не собирались продолжать учебу?

— Я бы хотела, но пришлось ненадолго оставить школу, когда у папы разболелась спина. На время — через месяц я должна была вернуться в класс. Марша Фицалан дала мне домашнее задание, чтобы я не отставала. И все-таки наверстать было трудно, а тут появился Уильям.

— И что же?

— Он зашел купить у папы барана. Я проводила его на пастбище показать. Уильям был… такой красивый. Я была романтична. Мне казалось, что это Хитклиф явился за своей Кэти. [3]

— Наверное, ваш отец встревожился, когда вы решили выйти замуж в шестнадцать лет, тем более за человека, который был настолько вас старше?

— Встревожился. И он, и особенно мама. Но я была упряма, а Уильям был такой правильный, взрослый, надежный. Должно быть, они подумали: если запретить мне выйти за него замуж, я собьюсь с пути и все это добром не кончится. Так что они благословили нас, и мы поженились.

— Что же сталось с вашим браком?

— Что шестнадцатилетняя девочка понимала в браке, инспектор? — вопросом на вопрос ответила она. — Когда я выходила замуж за Уильяма, я даже не знала толком, откуда берутся дети. Может, вы считаете, что деревенская девчонка должна была бы в этом разбираться, но ведь я — то почти все время читала сестер Бронте, а они все трое — и Шарлотта, и Энн, и Эмили — старались особо не вдаваться в подробности. Однако довольно быстро я узнала, как это делается: Джиллиан появилась на свет, когда мне еще и семнадцати не было. Уильям был в восторге. Он ее обожал. Для него будто новая жизнь началась с того момента, как появилась Джилли.

— Тем не менее прошло немало лет, прежде чем родилась Роберта.

— Это потому, что с появлением Джилли все изменилось.

— Каким образом?

—Это крошечное хрупкое существо почему-то заставило Уильяма обратиться к вере, и после этого изменилась вся наша жизнь.

—Я почему-то думал, что он всегда был очень Набожен.

—О нет. До Джиллиан — не особенно. Но он вроде как решил, что недостоин быть отцом, что ему надо очистить душу, чтобы иметь право на этого ребенка.

— Как же он ее очищал?

Женщина коротко рассмеялась, однако смех ее прозвучал вовсе не весело.

— Читал Библию, исповедовался, каждый день причащался. Через год после нашей свадьбы он сделался одним из столпов церкви Святой Екатерины и преданнейшим отцом.

— А вы были еще девочкой и вам пришлось жить в компании с младенцем и святым?

— Вот именно. Только младенец не доставлял мне особых хлопот. Я была недостаточна хороша, чтобы по-настоящему ухаживать за ребенком Уильяма. Я не была святой, так что он взял почти все заботы на себя.

— Чем же вы-то занимались?

— Я вернулась к книгам.

В начале разговора женщина сидела почти неподвижно, но беспокойство подняло ее с места, заставило бродить по комнате, без особой надобности выглядывать в окно, словно любуясь далеким силуэтом Йоркского собора. Должно быть, не собор она там видит, а картины своего прошлого, предположил Линли.

— Я мечтала, что Уильям превратится в мистера Дарси. Я мечтала, что мистер Найтли сделает мне предложение. Я надеялась, что в один прекрасный день я повстречаю Эдварда Рочестера — для этого надо было лишь продолжать верить в мои сны наяву. — Она скрестила руки на груди, вновь пытаясь защититься от боли. — Я так отчаянно ждала любви! Мне так нужно было быть любимой! Вы понимаете меня, инспектор?

— Как же не понять, — откликнулся Линли.

— Я думала, если у нас появится второй ребенок, каждому из нас будет кого любить. И вот… я вновь заманила Уильяма в свою постель.

— Вновь?

— Да, вновь. Он оставил меня вскоре после рождения Джилли. Он спал где угодно — на кушетке, в хлеву, где угодно — лишь бы не со мной.

— Почему?

— Он все время отговаривался тем, что роды дались мне так тяжело и он-де не хочет, чтобы я вновь забеременела и подверглась подобной пытке во второй раз.

— Существуют же противозачаточные средства…

— Уильям — католик, инспектор. Для него контрацептивы неприемлемы. — Она отвернулась от окна, на этот раз прямо глядя им в глаза. Свет слизнул краски с ее щек, удлинил тени от бровей и ресниц, подчеркнул складки, спускающиеся от носа к углам губ. Может быть, женщина знала об этом, но не пыталась избежать подобного эффекта, напротив, она не желала скрывать свой возраст.

— Но на самом деле теперь, когда я вспоминаю об этом, я думаю, Уильяма не столько пугало возможное зачатие, сколько сам секс. Так или иначе, я заманила его в постель, и через восемь лет после Джилли на свет появилась Роберта.

—Теперь у вас было то, чего вы желали, второй ребенок, которого вы могли любить. Почему же вы все-таки ушли от мужа?

— Потому что все началось сначала. В точности как в первый раз. Она не принадлежала мне, как и Джиллиан. Я любила моих малышек, но меня и близко к ним не подпускали, я ничего не могла сделать. Меня все равно что не было в их жизни. — Ее голос слегка дрогнул на последних словах, она изо всех сил обхватила себя руками и сумела совладать с волнением. — На мою долю оставался только Дарси. Только мои книги.

— И тогда вы решили уйти.

— Я проснулась как-то утром через несколько недель после рождения Роберты и поняла: если я останусь, я исчезну, сойду на нет. Мне было без малого двадцать пять лет. У меня было двое детей, которых мне не позволяли любить, и муж, который повадился заглядывать в Библию в поисках доброго совета на день, прежде чем надеть поутру штаны. Я выглянула из окна, поглядела на дорогу, ведущую к Хай-Кел-мур, и решила уехать в тот же день.

— Он не пытался вас остановить?

— Нет. Конечно, я хотела, чтобы он вмешался, но он не стал. Я ушла из этого дома и его жизни с одним чемоданом и тридцатью пятью фунтами в кармане. Отправилась в Йорк.

— И он не последовал за вами? Ни разу не появлялся здесь?

Она покачала головой.

— Я не сообщала ему, где я. Для него я перестала существовать, но я перестала существовать для него задолго до того, так что Уильям, наверное, ничего и не заметил.

— Почему вы не подали на развод?

— Потому что я не собиралась вторично выходить замуж. Я поехала в Йорк, чтобы получить образование, а не нового мужа. Я хотела какое-то время поработать, накопить денег и переехать в Лондон или даже в Штаты. Но через шесть недель после того, как я добралась до Йорка, все изменилось. Я познакомилась с Расселом.

— Каким образом?

На этот раз женщина улыбнулась своим воспоминаниям;

— Археологи разбили лагерь на краю города и начали раскопки. Обнаружили стоянку викингов.

— Да, припоминаю.

— Рассел заканчивал аспирантуру в Лондоне. Он участвовал в этой экспедиции. Я просунула голову в дыру в их ограде, посмотреть, что там делается. А тут Рассел. Первое, что он сказал, увидев меня: «Иисусе, это же скандинавская богиня», и покраснел до корней волос. Кажется, я тут же в него и влюбилась. Ему было двадцать шесть лет, очки то и дело соскальзывали на самый кончик носа, брюки все перемазаны, и свитер с символикой университета. Он направился к забору, чтобы поговорить со мной, поскользнулся в грязи и распластался на животе.

— Не слишком похоже на Дарси, — мягко пошутил Линли.

— Не слишком. И тем лучше. Через месяц мы поженились.

— Почему вы не рассказали ему о Уильяме? Она нахмурилась, подыскивая слова, с помощью которых можно было бы это объяснить.

— Рассел был такой невинный. Он… он просто боготворил меня. Я казалась ему повелительницей викингов, Снежной королевой. Как могла я признаться, что у меня есть уже муж и двое детей, которых я бросила на ферме где-то среди болот?

— А что бы случилось, если бы он об этом узнал?

— Думаю, ничего страшного. Но тогда мне казалось, что все может рухнуть. Я боялась, он отвергнет меня, если узнает обо всем, что он не станет меня дожидаться, если мне придется проходить через процедуру развода. Инспектор, я нуждалась в любви — и вот она пришла. Могла ли я рисковать вновь потерять все?

— Но отсюда всего два часа пути до Келдейла. Неужели вы не боялись, что в один прекрасный день Уильям вновь ворвется в вашу жизнь?

Вы могли даже случайно столкнуться с ним на улице.

— Уильям не покидает своих болот. Ни разу не уезжал за все те годы, что мы провели вместе. У него было там все, чего он хотел: его дети, его вера, его ферма. С какой стати он бы вздумал поехать в Йорк? К тому же сперва мы собирались поселиться в Лондоне. Там живут родители Рассела. Я и думать не думала, что он предпочтет осесть здесь. Но так уж получилось. Через пять лет у нас родилась Ребекка, а еще через полтора года Уильям.

— Уильям?

— Можете вообразить, что я почувствовала, когда Рассел решил назвать сына Уильямом в честь своего отца. Но мне пришлось согласиться.

— Значит, вы живете здесь вот уже девятнадцать лет?

— Да, — отвечала она, — сперва в маленькой квартирке в центре города, затем в домике возле Бишопторп-роуд, а в прошлом году мы купили этот дом. Мы так долго копили деньги. Рассел работал на двух работах, и я тоже — в музее. Мы были так счастливы! — Она впервые сморгнула слезы. — Так счастливы! До сих пор. А теперь вы пришли за мной. Или вы должны что-то сообщить мне?

— Вам до сих пор никто не сообщил? И вы не читали в газетах?

— О чем? Что случилось? Он… — Взгляд Тессы метался от Линли к Хейверс. Очевидно, она прочла что-то на их лицах, потому что на ее лице проступил страх. — В тот вечер, когда Рассел уехал, он был просто не в себе. Страшно злился. Я подумала, если ничего не говорить, ничего не делать, как-нибудь само рассосется. Он вернется домой и тогда…

Линли внезапно догадался, что женщина неправильно поняла, о чем идет речь.

— Миссис Маури, — сказал он, — вы знаете, что случилось с вашим мужем?

Ее глаза расширились, потемнели от тревоги.

— Рассел уехал в тот вечер, когда этот сыщик добрался до меня, — прошептала она. — Уже три недели. Он с тех пор не возвращался домой,

— Миссис Маури, — осторожно заговорил Линли, — три недели назад был убит Уильям Тейс. Это произошло в субботу ночью, между десятью и полуночью. В этом преступлении обвинили вашу дочь Роберту.

Если полицейские ожидали, что женщина упадет в обморок, они сильно ошиблись. С минуту она молча, неподвижно смотрела на них, а потом вновь отвернулась к окну.

—Скоро Ребекка вернется, — невыразительно пробормотала она. — Она возвращается на большой перемене пообедать. Спросит насчет отца. Каждый день спрашивает. Она знает, что-то неладно, но мне удалось уберечь ее от худшего. — Дрожащая рука взметнулась к лицу. — Я думаю, Рассел поехал в Лондон. Я не стала звонить его родным, не хотела, чтобы они догадались о нашей ссоре. Но я уверена, он поехал в Лондон, к ним. Я просто уверена.

— У вас есть фотография мужа? — спросил Линли. — Вам известен адрес его родителей?

Тесса резко обернулась к нему.

— Он не мог! — страстно выкрикнула она. — Этот человек никогда не поднимал руку на своих детей. Он был страшно зол — да, не спорю, — но его гнев обрушился на меня, не на Уильяма! Он бы не поехал, он бы никогда.,. — Она заплакала тяжелыми, мучительными слезами, впервые за эти три недели. Прижимая лоб к холодному оконному стеклу, женщина горько плакала, не надеясь уже на утешение.

Хейверс поднялась и вышла из комнаты. «Куда это она направилась?» — удивился Линли. Уж не собирается ли скрыться, как прошлой ночью из паба? Нет, вот она уже возвращается со стаканом апельсинового сока в руках.

— Молодец, Барбара, — похвалил он. Сержант кивнула, отважно улыбнулась ему и предложила напиток плачущей женщине.

Тесса приняла из ее рук стакан, сжав его ладонями, словно волшебный талисман.

— Нельзя, чтобы Ребекка застала меня в таком виде. Надо собраться. Надо быть сильной. — Сообразив наконец, что у нее в руках, она отпила глоток и скривилась. — Терпеть не могу этот консервированный сок. И зачем я держу его в доме? Правда, Расселу он нравится. Ну и ладно. — Она вновь обернулась к Линли. Теперь инспектор отчетливо различал на ее лице следы всех прожитых ею сорока трех лет. — Он не убивал Уильяма.

— В Келдейле все говорят то же самое о Роберте.

Женщина вздрогнула.

— Я не могу думать о ней как о дочери. Я виню себя в этом, но я же совсем не знаю ее.

— Миссис Маури, Роберту поместили в сумасшедший дом. Когда нашли тело Уильяма, она призналась в убийстве.

— Если она призналась в убийстве, зачем же вы приехали ко мне? Если она говорит, что убила Уильяма, значит, Рассел… — Голос ее угас. Женщина словно услышала себя со стороны и поняла, что чересчур торопится пожертвовать дочерью ради мужа.

Едва ли можно было упрекать ее за это. Линли припомнил хлев, Библию в роскошном переплете, альбомы с фотографиями, холод и тишину печального дома.

— И вы больше никогда не встречались с Джиллиан? — резко спросил он, ловя малейший жест, который подвел бы Тессу, выдал бы, что она знает о бегстве своей дочери. Нет, ничего.

— Ни разу.

— Она никогда не пыталась связаться с вами?

— Разумеется, нет. Даже если б она и хотела, Уильям бы этого не допустил.

Да уж, наверное, подумал Линли. Но ведь она сбежала из дома, она разорвала все связи с отцом, почему даже тогда она не попыталась разыскать мать?

— Религиозный маньяк! — решительно заявила Хейверс. Опять заправила волосы за уши и внимательно вгляделась в фотографии. — Но этот совсем неплох. Во второй раз Тессе повезло. Как жаль, что она не подала на развод. — С фотографии, которую Тесса отдала полицейским, улыбался привлекательный мужчина в строгом костюме — Рассел Маури, под руку со счастливой женой. Снято в Пасхальное воскресенье. Барбара убрала фотографию в папку и вновь уставилась на мелькающий за окном пейзаж. — По крайней мере теперь мы знаем, почему Джиллиан ушла из дому.

— Из-за отцовского фанатизма?

— Так мне кажется, — уверенно сказала Хейверс. — Это да в придачу второй ребенок. Восемь лет она была для своего отца светом в окошке — мать, похоже, никакой роли в этой семье не играла, и вдруг появляется второй ребенок. Мама думала, что эта девочка будет принадлежать ей, но папочка не доверял мамочке своих детей, так что и за этой деткой он решил присматривать сам. Мамочка ушла из дому, а со временем за ней последовала и Джиллиан.

Не совсем так, Хейверс. Прошло восемь лет, прежде чем она на это решилась.

— Не могла же она убежать, когда ей едва сравнялось восемь. Она ждала своего часа и, наверное, с каждым днем все больше ненавидела Роберту, укравшую у нее папочку.

— У вас концы с концами не сходятся. Сперва вы говорите, что Джиллиан ушла, не выдержав отцовского фанатизма, а потом выясняется, что она ушла, потому что он перенес свою любовь на Роберту. И что же из этого? Либо девочка любила его и хотела вновь завоевать его любовь, либо ей надоел его религиозный фанатизм и она решила от него сбежать. Нельзя же сваливать все в одну кучу.

— Жизнь не состоит только из черного и белого! — запротестовала Хейверс. — Все бывает.

Линли покосился на нее, удивляясь внезапно прорвавшейся страстности. Грубоватое лицо побелело как мел.

—Барбара!

— Извините! Черт бы все побрал! Опять, я опять в это влипла! Зачем я только полезла! Я ничего не умею. Всегда у меня так выходит! Никогда ничего…

— Барбара! — резко повторил он. Она тупо уставилась перед собой.

— Слушаю, сэр?

— Мы обсуждаем дело, а не в суде выступаем. Очень хорошо, когда у каждого есть свое мнение. Ваша точка зрения меня весьма интересует. Мне всегда казалось полезным всесторонне обсудить дело. — По правде говоря, больше всего ему нравилось не просто обсуждать, а спорить, смеяться, внимать нежному голоску, заявляющему: «Ах, Томми, ты думаешь, ты такой умный, а я сейчас докажу, что ты ошибаешься!» — Одиночество охватило инспектора словно холодный, мокрый плащ.

Хейверс неуверенно заерзала на сиденье. Когда нет музыки, напряжение между ними нарастает.

—Я не знаю, в чем дело, — пробормотала она, — я впадаю в раж и забываю обо всем.

— Понимаю. — И он оборвал разговор, отвернул голову к боковому стеклу. На склоне холма, мимо которого они проносились в тот момент, невысокие каменные стены образовали лабиринт.

Линли думал о Тессе. Он старался понять и ее тоже, но не был к этому готов. Весь опыт его жизни, прошедшей в совсем иных условиях — поместье Хоунстоу, учеба в Оксфорде, особняк в Белгравии и даже служба в Скотленд-Ярде, — мешал ему постичь, каким образом скудная и скучная жизнь на забытой Богом ферме может подтолкнуть шестнадцатилетнюю девочку к браку как к единственной возможности устроить свою жизнь. Именно это лежало в основе всех дальнейших событий. Не романтика, не сходство с Хитклифом, каким бы близким оно ни казалось — нет, всему виной была угрюмая скука долгих дней, проведенных в однообразной домашней работе. Тут уж и не слишком привлекательный йоркширский фермер показался принцем, и из одной ямы она угодила в другую. Выскочила замуж в шестнадцать, стала матерью, не достигнув семнадцати лет. Какая женщина не мечтала бы спастись от такой участи? Но отчего же, ради всего святого, она так поспешила с повторным браком?

Хейверс вновь прервала течение его мыслей. Линли тревожно глянул на нее: маленькие капельки пота выступили у Барбары на лбу, и слова явно давались ей с трудом.

— Вот я чего не понимаю… это святилище в память Тессы. Женщина бросила его, что и говорить, у нее было для этого достаточно оснований, а он сооружает прямо-таки Тадж-Махал из ее фотографий у себя в гостиной.

Линли внезапно осенило.

— Почем мы знаем, что это сделал именно Уильям?

Хейверс в тот же момент добралась до истины.

— Это мог сделать и кто-то из девочек, — подхватила она.

— И кто, по-вашему?

— Наверняка это была Джиллиан.

— Маленькая месть? Каждый день напоминать Уильяму, что мамочка его бросила? Воткнуть ему ножик к грудь за то, что все свое время он теперь отдает Роберте?

— Вот именно, сэр! — подтвердила сержант Хейверс.

Они проехали еще несколько миль. Линли возобновил разговор:

— Хейверс, а вдруг это все же ее рук дело? Ведь она была в полном отчаянии.

— Вы имеете в виду Тессу?

— В ту ночь Рассел уехал. Она говорит, что приняла аспирин и сразу же легла спать, но некому подтвердить ее слова. Она могла поехать в Келдейл.

— Зачем ей убивать собаку?

— Пес не признал ее. Его не было на ферме девятнадцать лет назад. Тесса для него незнакомка.

— Отрубить голову первому мужу? — Хейверс озадаченно нахмурилась. — Разве не проще получить развод?

— Только не для католиков.

— Даже если и так, то, на мой взгляд, это скорее был Рассел. Кто знает, куда он отправился? — Линли не отвечал, и Барбара негромко окликнула его: — Сэр?

— Нет. — Линли продолжал неотрывно смотреть на дорогу. — Тесса права. Он поехал в Лондон.

— Почему вы так уверены в этом?

— Потому что я видел его, Хейверс. Я видел его в Ярде.

— Значит, он и впрямь решил донести на нее? Она так и думала.

— Нет, дело не в этом.

—А как насчет Эзры? — предложила новую кандидатуру Хейверс.

Линли усмехнулся в ответ.

— Уильям выскочил в пижаме на дорогу и разодрал в клочья все акварели, не обращая внимания на брань, которой осыпал его Эзра. Да, это могло бы послужить мотивом. Наверное, художнику нелегко примириться с тем, что кто-то уничтожает его труд.

Хейверс приоткрыла рот, замерла на мгновение:

— Но он был вовсе не в пижаме.

— Конечно, в пижаме.

— Нет, в халате на голое тело. Вы помните, Найджел упомянул его волосатые, как у обезьяны, ноги. Что же он делал в халате? Еще было светло, спать ложиться рано.

— Может быть, к обеду переодевался. Поднялся в свою комнату, глянул в окно, заметил, что Эзра вторгся на его землю, и выскочил в сад в чем был.

— Да, конечно, такое объяснение сойдет.

— Другие варианты?

— Например, делал зарядку.

— Приседания в нижнем белье? Не могу этого вообразить.

—Или… они с Оливией? Линли вновь усмехнулся.

— Судя по всему, что мы о нем слышали, Уильям противник добрачного секса. Не думаю, чтобы он хоть раз покусился на Оливию.

—Как насчет Найджела Парриша?

— Что насчет Найджела Парриша?

— Неужели он и впрямь провожал собаку на ферму только по доброте душевной, словно маленький бойскаут? Вам не кажется, что вся эта история из пальца высосана?

— Малость есть. Но можете ли вы себе представить, как Парриш марает свои ручки в крови Уильяма, не говоря уж о том, чтобы отрубить ему голову?

— По правде говоря, он бы сам в обморок хлопнулся.

И они дружно рассмеялись, впервые обретя взаимопонимание. И тут же смолкли, смущенно отводя глаза и гадая: неужели они становятся друзьями?

Линли принял решение навестить психиатрическую клинику Барнстингема. Без помощи Роберты расследование топталось на месте: только она знала личность убийцы, а может быть, и мотив преступления. Вероятно, в ее руках был и ключ к разгадке тайны исчезновения Джиллиан. Линли заранее обо всем договорился по телефону. Теперь его машина остановилась на покрытой гравием дорожке у входа в больницу. Обернувшись к Барбаре, он раскрыл свой золотой портсигар:

— Закурим?

— Спасибо, нет, сэр.

Он кивнул, окинул взглядом высившееся перед ними внушительное здание.

—Может, подождете в машине, сержант? — предложил он, поднося к сигарете серебряную зажигалку.

Барбара внимательно следила за всеми движениями своего наставника.

— С какой стати?

Он небрежно пожал плечами:

— Видик у вас еще тот. Я подумал, надо вам передохнуть.

«Видик еще тот». Жаргон выпускника частной школы. Барбара отметила, что порой он прибегает к нему, словно к маскировке. В последние дни вроде бы этого не было. Откуда вдруг вновь взялась эта интонация?

— Если уж мы перешли к комплиментам, инспектор, вы тоже, похоже, с ног валитесь. В чем все-таки дело?

Линли пристально посмотрел на себя в зеркало. Сигарета свисает с губ, глаза прищурены от дыма. Не то Сэм Спейд, не то Алджернон Монкрифф.

— Пожалуй, вы правы, сержант, — вздохнул он и всерьез занялся своей наружностью. Расправил галстук, пригладил волосы, стряхнул невидимую пылинку с пиджака. Барбара спокойно ждала. Наконец Линли обернулся к ней. Он вновь стал самим собой.

— Вчера вас что-то расстроило там, на ферме, — заговорил Линли напрямую. — Боюсь, здесь нас ждет нечто худшее, чем все, что нам довелось увидеть.

Барбара на миг оцепенела, но, пересилив себя, распахнула дверь автомобиля.

— Я справлюсь, сэр, — решительно заявила она, выбираясь на морозный осенний воздух.

— Мы держим ее под замком, — сообщил доктор Сэмюэльс, провожая Линли и Барбару по длинному коридору больницы.

Барбара плелась позади. К счастью, Барнстингемская клиника совсем не походила на «сумасшедший дом», как он представлялся Барбаре. Оно даже не слишком походило на больницу, это здание в стиле английского барокко. Через парадный вход они прошли в холл высотой в два этажа. По обеим сторонам вдоль стен поднимались стройные пилястры. «Свет и воздух» — таков был лозунг декораторов. Стены были приятного персикового оттенка, лепнина — белая, толстый ковер цветом напоминал ржавчину, и хотя портреты голландской школы были темными и мрачноватыми, казалось, что изображенные на этих портретах лица приносят извинения за свою угрюмость.

Барбара почувствовала облегчение. В первый момент, когда Линли предложил навестить Роберту, отправиться в клинику, ее охватила паника. Ожили давние, глубоко запрятанные страхи. Линли, конечно же, это заметил. Черт бы его побрал. Ничто не ускользнет от его внимания.

Войдя в здание, Барбара почувствовала себя спокойнее. Это приятное ощущение усилилось, когда из большого центрального холла они перешли в длинный коридор. Здесь их окружали жизнеутверждающие пейзажи Констебля, вазы со свежими букетами, негромкие голоса. Откуда-то издали доносилась музыка и пение.

— Это наш хор, — пояснил доктор Сэмюэльс. — Сюда, проходите, пожалуйста.

Даже доктор Сэмюэльс действовал на нее успокоительно. Если бы они встретились за пределами этого учреждения, Барбаре и в голову бы не пришло, что перед ней психиатр. Услышишь слово «психиатр», и сразу представляешь себе кого-то, похожего на Фрейда: викторианская бородка, сигара во рту, чересчур проницательные глаза. Сэмюэльс, напротив, выглядел как человек, предпочитающий скакать верхом или гонять на велосипеде по окрестным болотам, а не возиться со смятенными душами. Хорошо сложенный, чисто выбритый, с ловкими движениями. Барбара догадывалась, что больше всего доктора раздражают люди, чей интеллект не соответствует его собственному. Наверное, и на теннисном корте равных ему мало.

Она уже вполне освоилась в больнице, но тут Сэмюэльс отворил узкую дверь, скрытую прежде раздвижной панелью, и провел их в дальнее крыло здания. Эта охраняемая часть клиники и выглядела, и пахла в соответствии с худшими ожиданиями Барбары. Темный ковер практичного коричневого цвета. Стены выглядят как спекшийся на солнце песок, никаких украшений, однообразие прерывается лишь узкими дверьми с окошечками на уровне глаз. Воздух пропитан специфическим запахом лекарств и дезинфекции. Странное, приглушенное завывание доносится неизвестно откуда. Это ветер или что-нибудь еще?

Вот оно, сказала она себе. Вот где держат психов, вот где держат девушку, отрубившую голову своему отцу. А ведь это не единственный способ убить отца, верно, Барб?

— Она ничего не добавила к своему первоначальному заявлению, — сказал доктор Сэмюэльс Линли. — Она не в ступоре. Она просто сказала то, что хотеласказать. — Он бросил взгляд на открытую страницу медицинской карты. — «Я это сделала. И я рада». В тот самый день, когда было найдено тело. С тех пор она молчит.

— А каков диагноз? Ее осматривал врач?

Доктор Сэмюэльс сердито поджал губы. Вторжение полицейских он рассматривал как личное оскорбление и не собирался выдавать им информацию сверх крайне необходимой.

— Ее осматривал врач, — ответил он. — Это не каталепсия и не шок. Она может говорить. Она просто не хочет.

Линли ничем не обнаружил, что резкий тон врача задел его. Он привык к подобному отношению, к стараниям показать, что полиция — не союзник, а противник, с которым нежелательно иметь дело. Замедлив шаг, Линли сообщил врачу о припасах, найденных в комнате Роберты. Ему удалось привлечь внимание собеседника: доктор, помолчав, заговорил вдумчиво, но не без некоторого раздражения:

— Не знаю, что сказать вам, инспектор. Возможно, вы правы: еда могла стать для нее навязчивой идеей. Или стимулом, или нервной реакцией. Источником наслаждения или какого-то рода компенсацией. Пока Роберта нам хоть что-нибудь не объяснит, мы можем выдвигать любые версии.

Линли предпочел сменить тему:

— Почему вы забрали ее из полиции? Кажется, это не совсем соответствует обычной процедуре?

— Вполне соответствует. Ответственное лицо подписало бумаги, — возразил Сэмюэльс. — Это частная клиника.

— Ответственное лицо? То есть суперинтендант Нис?

Сэмюэльс сердито покачал головой:

— Да нет же. Мы не принимаем пациентов у полиции. — Он быстро пролистал медицинскую карту. — Гибсон, Ричард Гибсон. Назвался ближайшим родственником Роберты. Он добился разрешения суда поместить ее в клинику и оформил все бумаги.

— Ричард Гибсон?

— Его имя стоит на анкете, инспектор, — резко отвечал Сэмюэльс. — Судебное разбирательство откладывается. Девушка находится на лечении. Прогресса пока не наблюдается, но это не значит, что в один прекрасный день не наступит улучшение.

— Но зачем Гибсону?.. — Линли задал этот вопрос скорее себе самому, чем своим спутникам, но Сэмюэльс попытался ответить ему:

— Она же его кузина. Чем скорее она вылечится, тем скорее сможет предстать перед судом. Разумеется, если не будет признана невменяемой.

— А в этом случае она останется здесь навсегда? — подхватил Линли, мрачно всматриваясь в лицо врача.

— Пока не вылечится, — Сэмюэльс подвел их к тяжелой, надежно запертой двери. — Жаль, что ей приходится находиться в одиночестве, но, учитывая все обстоятельства… — Пожав плечами, врач распахнул дверь. — Роберта, к вам пришли, — возвестил он.

На этот раз Линли выбрал Прокофьева, «Ромео и Джульетту». Музыка полилась в ту же минуту, как только они сели в машину. Вот и хорошо, подумала Барбара, вот и слава богу. Звуки скрипок и виолончелей развеют тяжкие мысли, отгонят воспоминания, отодвинут весь мир прочь. Можно полностью обратиться в слух, забыть о той девушке в больничной палате и о мужчине, сидящем возле нее в автомобиле, который пугал ее еще больше.

Даже глядя прямо перед собой, Барбара видела сильные руки, сжимавшие руль, различала на них золотые волоски, более светлые, чем на голове, видела каждый палец, каждое движение, направлявшее автомобиль обратно в Келдейл.

Линли наклонился отрегулировать звук в магнитофоне, и Барбара могла вблизи увидеть повернутое в профиль загорелое лицо. Золотая кожа, золотые волосы, карие глаза. Прямая, классическая линия носа. Твердый подбородок. Это лицо так ясно свидетельствовало об огромной внутренней силе, природу которой она не могла постичь.

Как ему это удается?

Девушка сидела у окна, но смотрела прямо перед собой, в стену. Расплывшаяся туша, ростом под шесть футов, весом не менее пятнадцати стоунов. Она уныло сгорбилась на стуле и непрерывно раскачивалась.

— Роберта, меня зовут Томас Линли. Я приехал, чтобы поговорить с вами о вашем отце.

Девушка, будто не слыша, продолжает глядеть в пустоту.

Грязные, дурно пахнущие волосы. Они убраны с широкого, лунообразного лица назад, стянуты резинкой, но слипшиеся пряди, вырвавшись на волю, свисают на глаза, исчезают в складках жира на шее. На этой безобразной шее совсем уж нелепой кажется тоненькая золотая цепочка, перепутавшаяся с волосами.

— Роберта, отец Харт приезжал в Лондон. Он попросил нас помочь вам. Он сказал, что вы не могли никому причинить вреда.

Никакого ответа, никакого выражения на расплывшейся физиономии. Гнойные прыщи на щеках и подбородке. Лицо заплыло так, что и не угадаешь, каким оно некогда было. Серая, грязная, осевшая, как перебродившее тесто, кожа.

— Мы разговаривали со многими людьми в Келдейле. Виделись с вашим кузеном Ричардом, с Оливией и Бриди. Знаете, Роберта, Бриди остригла себе волосы. К сожалению, неудачно. Хотела быть похожей на принцессу Уэльскую. Ее мама очень расстроилась. Она говорила, что вы были очень добры к Бриди.

Нет ответа. Чересчур короткая юбка приоткрывает белые, пухлые бедра. Роберта мерно качается на стуле, ее кожа, испещренная красными пятнами, подрагивает, как желе. Больничные тапочки ей малы, пальцы, похожие на сардельки, торчат наружу, нестриженые ногти загибаются вниз.

— Мы побывали у вас в доме. Неужели вы прочли всю вашу библиотеку? Стефа Оделл говорила, что вы одолели все эти книги. Мы были просто поражены, как их у вас много. Мы видели фотографии вашей мамы, Роберта. Красивая она, Правда?

Тишина. Руки пациентки бессильно повисли. Огромная грудь распирает дешевую ткань блузки. Пуговицы с трудом сдерживают ее плоть. Все тело содрогается, раскачивается, взад и вперед, взад и вперед.

— Наверное, вам нелегко будет об этом услышать, Роберта. Мы виделись сегодня с вашей мамой. Вы знаете, что она живет в Йорке? У вас есть еще одна сестра и брат. Ваша мама рассказала нам, как отец любил вас и Джиллиан.

Движение прекратилось. Выражение лица не изменилось, но из глаз внезапно хлынули слезы. Немые, уродливые потоки глухой скорби пролагали себе путь среди складок жира, обтекали гноящиеся прыщи. Липкая струйка потекла из носа, достигла губ, сползла дальше на подбородок.

Линли поспешно шагнул к девушке, достал из кармана белоснежный платок и начисто утер ей лицо. Взял безжизненную мягкую ладонь в свои руки и крепко пожал.

— Роберта! — Она не отвечала. — Я найду Джиллиан. — Линли выпрямился, сложил шелковый платок, украшенный монограммой, и убрал в карман.

Что говорил Уэбберли? «Вы многому научитесь, работая вместе с Линли».

Теперь она поняла. Она не могла взглянуть на него, не могла встретиться с ним глазами. Она знала, что прочтет в глазах напарника, и не могла смириться с тем, что обнаружила это качество у человека, которого раз и навсегда сочла типичным бездушным представителем высших классов.

Этот человек танцевал в ночных клубах, покорял женские сердца, расточал шутки и улыбочки, легко существовал в позолоченном мире денег и титулов. Неужели это он был сегодня с ней в Барнстингеме, полный понимания и истинного сочувствия? Немыслимо!

Линли разрушил шаблон, который Барбара столь старательно создавала в течение многих лет. Надо как можно скорее подобрать другой шаблон, иначе огонь, столько лет полыхавший в ее груди, угаснет. А если угаснет это мучительное пламя, с ним прекратится и сама ее жизнь.

Вот о чем думала Барбара, возвращаясь в Келдейл, мечтая как можно скорее избавиться от общества Линли. Но когда «бентли» въехал в деревню, Барбара поняла, что напрасно надеялась на скорое избавление: посреди моста, перегораживая дорогу, по которой должна была проехать машина, Найджел Парриш схлестнулся в неистовой ссоре с каким-то молодым человеком.

9

Казалось, сами деревья превратились в огромный орган. Музыка была повсюду, взмывала крещендо, чуть стихала и громыхала вновь. Барочная композиция, роскошная, мощная, всеобъемлющая. Линли представилось, что в любой момент здесь может явиться Призрак Оперы. Едва заметив «бентли», противники разошлись. Выкрикнув напоследок какую-то угрозу в адрес Найджела Парриша, его недруг направился в сторону главной улицы.

— Придется нам побеседовать с Найджелом, — вздохнул Линли. — Вам не обязательно в этом участвовать, сержант. Отдохните.

—Я вполне могу…

— Это приказ, сержант. Черт бы его побрал!

—Слушаюсь, сэр.

Линли выждал, пока Барбара не вошла в здание маленькой гостиницы, а сам побрел через мост к причудливому небольшому коттеджу на дальнем конце деревни. Да уж, диковинное жилище. Фасад дома украшали поздние розы. Их годами никто не подстригал, и цветы буйно разрослись, почти полностью скрыв от посторонних глаз маленькие окна по обе стороны двери. Розы карабкались вверх по стене, гордо венчали карнизы и уходили вверх, все выше, покоряя крышу. Цветы превратились в сплошной ковер тревожного ярко-красного цвета. От их аромата воздух казался гуще, и сладкий запах сделался невыносимым, как зловоние. Это не было красиво — это было почти омерзительно.

Найджел Парриш уже удалился в дом. Линли последовал за ним, приостановился на пороге, осматривая помещение. Музыка продолжала греметь. Линли с изумлением уставился на источник этого музыкального извержения, мощнейшие динамики во всех углах комнаты, так что в центре ее создавался водопад, водоворот звуков, Никакой мебели, кроме нескольких стульев. До ниток протертый ковер, электроорган, магнитофон, проигрыватель, приемник.

Парриш выключил магнитофон, из которого лилась музыка. Перемотал кассету, вынул ее, убрал на место. Он делал все неторопливо, точными, рассчитанными движениями, прекрасно зная, что Линли смотрит на него. Тем не менее он старательно разыгрывал свой спектакль.

— Мистер Парриш?

Хозяин вздрогнул и быстро обернулся. Приветливая улыбка осветила его черты. Однако руки У него тряслись — это заметили и Линли, и сам Парриш, поспешно спрятавший руки в карманы твидовых брюк.

— Инспектор! Заглянули на огонек? Жаль, что вы наткнулись на нашу свару с Эзрой.

— А, так это был Эзра.

— Да, малыш Эзра с медовым языком и медовыми волосами. Малютка настаивает на своем «праве художника» торчать в моем саду, чтобы изучать игру света на реке. Представляете себе, каков наглец? Я воспарил, наполнил свою душу музыкой Баха — выглядываю из окна, а он уже мольберт расставляет. Черт бы его побрал!

— Пожалуй, уже поздновато рисовать, — заметил Линли, подходя к окну. Отсюда не были видны ни река, ни сад. Хотел бы он знать, зачем Парришу понадобилось солгать.

— Кто ж их знает, что на уме у этих волшебников карандаша и кисти? — проворчал Парриш. — Сколько помнится, Уистлер изображал Темзу ночью.

— Не уверен, что Эзра следует по стопам Уистлера. — Линли наблюдал, как Парриш достает из кармана пачку сигарет и пытается непослушными пальцами зажечь спичку. Подойдя к нему поближе, инспектор щелкнул зажигалкой.

Глаза Парриша на миг встретили его взгляд и тут же укрылись за тонкой пеленой дыма.

— Спасибо, — поблагодарил он. — Отвратительная сцена. Что ж, я еще не поприветствовал вас в «Розовом Домике». Хотите выпить? Нет? Надеюсь, вы не против, если я себе позволю. — Он скрылся в соседней комнате. Послышался звон стекла, затем наступила пауза, и вновь перезвон бутылочного стекла, сопровождаемый тонким дребезжанием стакана. Парриш вернулся, прихватив с собой добрую порцию виски. Линли догадывался, что Парриш успел быстренько выпить в той комнате — один раз, а то и два.

— Почему вы ходите в «Голубь и свисток»? Этот вопрос застал Парриша врасплох.

— Садитесь, инспектор. Я не могу все время стоять, но меня жуть берет, как представлю, что я сяду, а вы будете нависать надо мной.

Тянет время, хитрец, подумал Линли. Однако в такую игру могут играть и двое. Инспектор подошел к проигрывателю и принялся внимательно изучать коллекцию пластинок: Бах, Шопен, Верди, Вивальди, Моцарт, а рядом — неплохое собрание современной музыки. У Парриша довольно разнообразные интересы. Линли вернулся на середину комнаты, облюбовал большой тяжелый стул, начал рассматривать потемневшие дубовые балки, поддерживавшие потолок.

— Почему вы живете в этой деревне, в глуши? Человек с таким музыкальным вкусом, с таким талантом, был бы гораздо счастливее в городе, разве не так?

Парриш резко рассмеялся, пригладил рукой и оез того безукоризненно причесанные волосы.

Пожалуй, ваш первый вопрос меня больше устраивает. Я предпочел бы ответить на него, если вы не против.

— У вас за углом «Святой Грааль», но вы пересекаете всю деревню на «старых больных ногах», чтобы выпить в другом пабе. Что вас там привлекает?

— Ровным счетом ничего. Я бы мог сказать, что мне нравится Ханна, но вы бы мне все равно не поверили. Просто я предпочитаю атмосферу «Голубя». Как-то неприятно напиваться прямо напротив церкви, а?

— Боитесь с кем-то встретиться в «Святом Граале»? — уточнил Линли.

— Боюсь встретиться? — Глаза Парриша метнулись к окну. Раскрывшаяся роза пухлыми губами целовала оконное стекло. Ее лепестки уже увядали, внутренняя часть цветка почти почернела. Жаль, что ее прежде не срезали. Скоро этот цветок умрет. — Господи, вовсе нет. От кого мне прятаться? От отца Харта? От бедняжки Уильяма, упокой, Боже, его душу? Они со священником выпивали там разок-другой в неделю.

— Тейс вам не очень-то нравился, верно?

— Не очень. Терпеть не могу таких святош. Не знаю, почему Оливия его поощряла.

— Быть может, искала отца для Бриди.

— Наверное. Девочке и впрямь требуется мужская рука. Даже старый зануда Уильям все же лучше, чем ничего. Оливия с ней не справляется. Я бы взялся за это, да, признаться, не слишком люблю детей — не говоря уж об утках.

— Но вы в хороших отношениях с Оливией? Глаза Парриша оставались безжизненными.

— Я учился в школе вместе с ее мужем, Полом. Вот это был парень! Веселый, свойский малый.

— Он умер четыре года назад, так? Парриш кивнул:

— Болезнь Хантингтона. Под конец он не узнавал свою жену. Это было ужасно. Ужасно для всех. Эта смерть многое изменила. — Парриш несколько раз сморгнул и полностью сосредоточился на своей сигарете, а затем на своих ногтях. Хороший маникюр, отметил Линли. Его собеседник вновь широко улыбнулся. Улыбка была его главным оружием, отлично скрывавшим любое сильное чувство, которое могло бы разрушить ненадежную броню деланного равнодушия. — Полагаю, теперь вы спросите, как я провел ту роковую ночь? Буду рад представить вам мое алиби, инспектор. Было бы лучше, конечно, если бы я провел ночку в постели с местной потаскушкой, но, поскольку я не знал, что ныне усопший Уильям получит удар топором именно в эту ночь, я сидел один и играл на органе. Я был один. Но ведь я должен очистить себя от подозрений — так что, на мой взгляд, мое алиби может подтвердить каждый, кто слышал музыку.

— Сегодня музыка тоже играла, — намекнул Линли.

Парриш вроде бы и не слышал. Сделал последний глоток виски и продолжал:

— А потом я лег в постель. И снова один — Увы, всегда один.

Как давно вы поселились в Келдейле, мистер Парриш?

— А, вы снова об этом. Сейчас припомню. Почти семь лет назад.

— А что было до этого?

— А до этого, инспектор, я жил в Йорке. Преподавал музыку в школе. Могу предупредить заранее, если вы собираетесь копаться в моем прошлом — я вовсе не был изгнан с позором. Я уволился, потому что сам этого захотел. Я решил поселиться в деревне. Я обрел покой. — Голос его дрогнул.

Линли поднялся:

— Что ж, оставлю вас в покое. Всего доброго. Он вышел из домика, и музыка полилась вновь, но теперь она звучала потише, а потом послышался звон разбитого стакана. Похоже, Найджел не на шутку обрадовался, избавившись от инспектора.

— Сегодня вы будете обедать в Келдейл-холле, — сообщила Стефа. — Я заказала там столик. Надеюсь, вы ничего не имеете против. — Склонив набок светловолосую голову, она задумчиво рассматривала Линли. — Думаю, именно это вам и нужно.

— Я чахну у вас на глазах?

Хозяйка захлопнула гроссбух и убрала его на полку позади конторки.

— Не в этом дело. Конечно, там вкусно кормят, но важно другое. Совершенно особая обстановка. Хозяйка Холла — наша главная достопримечательность.

— У вас тут развлечений хватает, да?

— Что правда, то правда, инспектор, — расхохоталась она. — Выпьете или вы все еще «на службе»?

— Невозможно отказаться от эля Оделл.

— Отлично. — Стефа проводила гостя в зал, а сама прошла к стойке бара. — Келдейл-холл принадлежит семейству Бертон-Томас. Там работают с полдюжины молодых людей, и все они должны называть миссис Бертон-Томас тетушкой. Вот из таких мелочей и складывается неповторимая атмосфера ее дома.

— Как-то по-диккенсовски все это звучит, — согласился Линли.

Стефа поставила на столик большую кружку эля и налила себе другую, поменьше.

— Погодите, вот вы познакомитесь с ней. Миссис Бертон-Томас всегда обедает вместе со своими гостями. Я говорила с ней по телефону, когда заказывала столик. Она вне себя от восторга, что к ней заявятся детективы из Скотленд-Ярда. Чего доброго, отравит кого-нибудь, лишь бы посмотреть на вашу работу. Правда, гостей там сейчас немного, всего две парочки — американский дантист с женой и пара молодоженов.

— Да, пожалуй, вечер нам понравится. — Линли со стаканом в руке отошел к окну и поглядел вдаль, в сторону Келдейл-Эбби-роуд. Дорога была почти не видна отсюда — сразу сворачивала направо и растворялась в вечерних сумерках.

Стефа подошла к нему. Несколько мгновений она молчала, а потом тихо произнесла:

— Вы виделись с Робертой.

Линли быстро обернулся, но она уставилась в свой стакан, медленно поворачивая его на ладони, будто пытаясь удержать стакан в равновесии, не пролить ни капли.

— Как вы узнали?

— Она еще девочкой была очень высокая. Догоняла Джиллиан. Большая девочка. — Влажной рукой, только что державшей стакан, Стефа убрала прядь волос со лба. На коже остался чуть заметный сырой след, и она нетерпеливо стерла его. — Все происходило постепенно. Сперва она стала полненькой, пухленькой. А потом сделалась… вы сами видели. — По ее телу прошла дрожь отвращения. Словно извиняясь за эту реакцию, Стефа пояснила: — Ужасно с моей стороны, да? Не могу побороть брезгливость к любому уродству. По правде сказать, я сама себя за это осуждаю.

— Вы мне так и не ответили.

— Разве? А о чем вы спрашивали?

— Как вы узнали, что я видел сегодня Роберту?

Щеки Стефы слегка заалели. Она начала переминаться с ноги на ногу. Ей было явно не по себе, и Линли устыдился собственной настойчивости.

— Это не так важно, — сказал он.

— Просто вы выглядите… не так, как с утра. Словно тяжесть на вас навалилась. Морщины прорезались в уголках рта. — На гладкой коже все отчетливей проступал застенчивый румянец. — Прежде их не было.

— Ясно.

— Вот я и подумала; наверное, вы встречались с ней.

— Вы сразу же угадали.

— Похоже на то. Я хотела понять, как вы выносите чужое уродство, уродство чужой жизни.

— Я уже несколько лет этим занимаюсь. Приходится привыкать, Стефа. — Перед его умственным взором замелькали непрошеные воспоминания: крупный мужчина, задушенный за столом в своем кабинете; неподвижное тело чумазой девчонки с воткнутым в вену шприцем; зверски изувеченный и замученный насмерть юноша… Можно ли привыкнуть к темной стороне человеческой души?

Стефа с неожиданной откровенностью посмотрела ему прямо к глаза:

— Это же все равно что в ад заглядывать.

— Вроде того.

—Но почему вы не бросили все это? Не бежали прочь сломя голову? И никогда не пытались? Ни разу?

— Невозможно всю жизнь убегать.

Стефа отошла от него, снова обернулась к окну.

— Я пытаюсь, — прошептала она.

Резкий стук в дверь. Барбара чуть не выронила сигарету — третью подряд. Панически озираясь, распахнула окно и побежала в туалет смывать губительную улику в унитаз. В дверь снова постучалию Линли окликнул ее по имени.

Барбара открыла дверь, Линли задержался на пороге, с любопытством заглядывая в комнату через ее плечо.

— Послушайте, Хейверс. Мисс Оделл решила, что нынче мы нуждаемся в более сытном ужине. Она заказала нам столик в Келдейл-холле. — Глянув на часы, он уточнил: — Через час.

— Что? — Барбара не сумела скрыть ужас и замешательство, — У меня нет… я не могу… я не стану..,

Линли только бровь приподнял:

— Не стройте из себя Хелен. Сейчас вы еще скажете, что вам нечего надеть.

— Так оно и есть! — настаивала она. — Вы идите, а я перекушу в «Голубе и свистке».

— Вчера вы были не в восторге от тамошнего меню.

Это уже удар ниже пояса. Черт бы его подрал!

— Ненавижу курицу. Никогда ее не ем.

— Вот и хорошо. Насколько мне известно, повар в Келдейл-холле настоящий гурман. Мы там и перышка не увидим, разве что Ханну позовут прислуживать.

— Я просто не могу!

— Это приказ, Хейверс! Через час. — Он развернулся на каблуках и вышел.

Черт бы его побрал! Барбара громко хлопнула дверью, пытаясь хоть так выразить евое негодование. Просто великолепно! Какой ужин ее ждет — шестнадцать серебряных ножей и вилок, целый ряд бокалов и рюмок, официанты и официантки убирают ножи и вилки прежде, чем успеешь сообразить, какой из них надо воспользоваться. Лучше уж курица с горохом в «Голубе и свистке».

Одним движением Барбара распахнула дверцы шкафа. Замечательно! Что же Барбара Хейверс наденет на вечер, где ей предстоит непринужденно общаться со знатью? Коричневую юбку из твида и свитер ей в тон? Джинсы и походные ботинки? Есть еще синий костюмчик — точь-в-точь как у Хелен. А! Ей ли равняться с Хелен, всегда элегантно одетой, безукоризненно подстриженной, ухоженной?

Барбара выхватила из шкафа короткое белое шерстяное платьице и бросила его на смятую постель. Просто смешно! Неужели кто-нибудь вообразит, будто Линли ухаживает за ней? Аполлон пригласил на обед Медузу Горгону! Стерпит ли он косые взгляды и смешки?

Ровно через час Линли, верный своему слову, вновь постучал в дверь. Барбара поглядела в зеркало. Желудок сводили нервные спазмы. Господи, какой ужасный наряд. Точно побеленная бочка на ножках. Рывком распахнув дверь, Барбара сердито уставилась на Линли. Тот, как обычно, казался щеголем.

— Вы всегда возите с собой такую одежду? — недоверчиво спросила она.

— Как настоящий бойскаут, — рассмеялся он,—Идем?

Он галантно сопровождал Барбару вниз по ступенькам и вывел ее на улицу, в вечерние сумерки. Отпер машину, помог ей забраться на удобное кожаное сиденье. Истинный джентльмен, — насмешливо думала она. На автопилоте. Забудьте о Скотленд-Ярде! Владелец поместья вступил в свои права.

Будто угадав ее мысли, Линли обернулся к ней:

— Хейверс, я бы предпочел сегодня не обсуждать наше расследование.

О чем же они станут говорить, если не об убийстве?

— Хорошо, — не раздумывая, отвечала она. Линли кивнул и повернул ключ зажигания.

Огромный автомобиль ожил.

— Мне нравятся эти места, — заговорил он, неторопливо проезжая по Келдейл-Эбби-роуд. — Вам не говорили, что я — преданный сторонник Йорков?

— Сторонник Йорков?

— Война Алой и Белой розы. Сейчас мы находимся в местах тех давних сражений.

— Вот как! — выдавила из себя Барбара. Этого еще недоставало. Урок истории. Она не помнила о Войне Алой и Белой розы ничего, кроме ее названия.

— Почему-то считается обязательным ругать Йорков. Конечно, они расправились с Генрихом Шестым. — Линли задумчиво постукивал пальцами по рулю. — Однако я все думаю, в этом тоже проявилась своего рода справедливость. Две ветви династии Плантагенетов, Ланкастеры и Иорки, почти сто лет истребляли друг друга. Ричарда Второго убил его двоюродный брат. Смерть Генриха Шестого замкнула порочный круг, а престол в результате достался Тюдорам.

Барбара, вздыхая, перебирала пальцами складки белого платья. Придется капитулировать.

— Послушайте, сэр, я в этом совершенно не разбираюсь. Я… право, мне было бы лучше пойти в «Голубь и свисток». Прошу вас…

— Барбара! — Машина резко затормозила. Барбара чувствовала, что Линли пристально смотрит на нее, но сама она уставилась в темноту, пересчитывая мелких мотыльков, кружившихся возле фар. — Неужели вы не можете хотя бы один вечер быть самой собой? Быть такой, какая вы есть.

— Это какой же? — Голос ее сделался пронзительным.

— Перестаньте притворяться. Будьте так добры.

— Притворяться?

— Будьте самой собой!

— Что, собственно, вы имеете в виду?

— Зачем вы делаете вид, будто вы не курите? — Этот вопрос ошеломил ее.

— Зачем вы делаете вид, будто вы — фат из частной школы? — парировала она, сама дивясь резкости своих слов. Линли с минуту помолчал, словно обдумывая ответ.

Непродолжительная тишина. Запрокинув голову, Линли расхохотался:

—Сдаюсь! Давайте заключим перемирие на этот вечер? С утра мы сможем снова от души ненавидеть друг друга.

Барбара хотела было что-то буркнуть в ответ, но, вопреки самой себе, улыбнулась. Она чувствовала, что напарник вертит ею, как хочет, но это было не так уж плохо.

— Ладно, — брюзгливо согласилась она. Ни один из них так и не решился ответить на заданный ему вопрос.

В Келдейл-холле их встречала хозяйка, чья эксцентричность превзошла самые смелые ожидания. Юбку неописуемого цвета основательно поела моль; цыганистую блузу украшали звезды, на плечи мадам, словно индейское пончо, накинула большую шаль с бахромой. Седые волосы были стянуты хвостиками. Прическу дополнял великолепный испанский черепаховый гребень, бог ведает как державшийся на затылке.

— Скотленд-Ярд? — вопросила она, критически оглядывая Линли с ног до головы. — Во времена моей молодости полицейская форма была попроще! — Тут хозяйка бурно расхохоталась. — Проходите! У нас сегодня народу мало, но если б не вы, я бы сама решилась на убийство.

— Почему же? — поинтересовался Линли, пропуская Барбару вперед.

— Я бы с радостью прикончила моих американских постояльцев. Но бог с ними. Скоро сами увидите. Вот наша столовая. — Миссис Бертон-Томас провела гостей в большой каменный зал, куда доносился Из кухни запах жареного мяса. — Я никому не говорила, что вы из Скотленд-Ярда, — во весь голос заявила она и передернула плечами, поправляя шаль. — Познакомитесь с Уотсонами — поймете почему. — И уже в глубине столовой, где высокие свечи отбрасывали тени на стену и покрытый льняной скатертью, уставленный фарфором и серебром стол, хозяйка добавила: — Другая пара — новобрачные из Лондона. Эти мне нравятся. Не щупают друг друга на людях, как это теперь принято у молодых парочек. Тихие такие, милые. Наверное, не хотят привлекать к себе лишнее внимание, ведь муж-то калека. А жена такая красотка.

Даже Барбара услышала, как Линли резко втянул в себя воздух, замедлив шаги.

— Кто они такие? — хрипло спросил он. Миссис Бертон-Томас уже приблизилась ко входу в дубовый зал.

— Их фамилия — Алкурт-Сент-Джеймс! — громогласно пояснила она, распахивая дверь. И, обращаясь к собравшимся в зале, объявила: — К нам гости!

Зрелище, открывшееся Барбаре, напоминало старинную фотографию. Ярко горел огонь, пламя, хищно шипя, пожирало угли. Вокруг камина уютно расставлены стулья. В дальнем конце комнаты у рояля, наполовину укрывшись в тени, Дебора Сент-Джеймс с наслаждением перебирает страницы семейного альбома. Она оглянулась с улыбкой. Мужчины поднялись на ноги. И тут картина ожила.

— Боже! — шептал Линли — то ли молитву, то ли проклятие, то ли жалобу.

Барбара удивленно обернулась к нему — и все поняла. Как же она раньше не догадалась! Линли был влюблен в жену своего друга.

— Эй, вы! Вот так костюмчик! — рявкнул Хэнк, протягивая руку Линли. Какая жирная, потная ладонь! Словно сырую рыбу в руке сжимаешь. — Дантист! — представился американец. — Был тут на конференции в Лондоне. Поездка бесплатная. Это моя супружница Джо-Джо.

Взаимное представление прошло более-менее успешно.

— Я всегда подаю шампанское перед обедом, — пророкотала миссис Бертон-Томас. — Я бы и перед завтраком его подавала, да правила не позволяют. Дэнни, тащи выпивку! — рявкнула она в пространство, и секунду спустя девушка доставила шампанское в ведерке со льдом и высокие бокалы.

— А вы чем занимаетесь, приятель? — после первого же глотка поинтересовался Хэнк. — Я-то думал, наш Сай типа профессора в университете. Прямо гусиной кожей покрылся, как узнал, что он трупы потрошит.

— Мы с сержантом Хейверс работаем в Скотленд-Ярде, — ответил Линли.

— Слышь, Горошинка? Нет, ты слышала, женщина?! — Он с любопытством уставился на Линли. — Расследуете ту историю с младенцем?

— С младенцем?

— Трехгодичной давности. Пожалуй, след уже остыл. — Подмигнув, Хэнк указал на Дэнни, ставившую на лед очередную бутылку шампанского. — Мертвый подкидыш в аббатстве. Ну, вы же знаете.

Линли понятия не имел, о чем речь, и совершенно не хотел этого знать. Ответить на вопросы Хэнка он не смог бы даже ради спасения собственной жизни. Он не знал, куда девать глаза, о чем говорить, куда спрятаться. Он ощущал лишь одно — присутствие Деборы.

— Мы расследуем дело об отрубленной голове, — непривычно вежливо сообщила Хейверс.

— 0-без-гла-ви-ли? — по слогам выговорил Хэнк, — Вот так местечко мы выбрали! А, Горошинка?

— Да уж, — торжественно кивнула головой жена, перебирая пальцами длинную нить жемчуга, украшавшую ее грудь и шею, и с надеждой поглядывая на молчаливого Сент-Джеймса.

Хэнк качался на стуле, стараясь как можно ближе подобраться к Линли.

— Ну же, дайте нам информацию! — потребовал он.

— Что-что?

— Информацию! Самую надежную, проверенную, гарантированную информацию! — Хэнк шлепнул ладонью по подлокотнику кресла. — Так кто это сотворил?

Вот только этого ему и не хватало: любоваться, как противный коротышка расплывается в улыбке, предвкушая смачные подробности. Одет в синтетический костюм и рубашку с цветочным узором, на шею повесил толстую золотую цепочку с медальоном — как только медальон не запутается в густом подшерстке у него на груди? На пальце сверкает бриллиант размером с лесной орех, а зубы кажутся неправдоподобно белыми на фоне загара. Нос картошкой, черные волоски в вывернутых ноздрях.

— Мы еще не вполне уверены, — ответил Лин-ли. — Однако вы вполне подходите под описание.

Хэнк тупо уставился на него.

— Подхожу под описание? — заквохтал он. Присмотрелся к Линли повнимательней и осклабился. — Чертовы британцы! Никак не привыкну к вашему юмору. Но я прогрессирую, верно, Сай?

Линли наконец отважился взглянуть на своего друга и подметил его улыбку. Глаза Сент-Джеймса смеялись.

— Верно, верно, — подхватил «Сай».

Они возвращались в гостиницу уже затемно. Барбара исподтишка присматривалась к Линли. Никогда бы в жизни она не поверила, что такой человек мог потерпеть разочарование в любви. Но сегодня вечером в богом забытой деревушке она наткнулась на неоспоримое доказательство. Дебора.

Там, в зале, был ужасный момент, когда все трое немо уставились друг на друга и никто не находил слов. Тогда Дебора шагнула вперед с приветливой улыбкой, протянула руку.

— Томми! Как тебя занесло в Келдейл? — спросила она.

Линли совершенно растерялся. Барбара видела его смятение и поспешила на помощь.

— Расследование, — кратко пояснила она.

И тут на них набросился этот жуткий маленький американец — в кои-то веки его вмешательство пришлось кстати, — и все с облегчением вздохнули.

Сент-Джеймс так и остался сидеть у огня. Он вежливо поздоровался с другом, но почти не шевелился, глаза его неотступно следовали за женой, Если внезапное появление Линли как-то обеспокоило его, если ничем не скрытые чувства Линли пробудили в новобрачном ревность, на лице его это никак не отразилось. Из двоих супругов явно больше расстроилась Дебора. Она покраснела, руки ее то сжимались на коленях, то падали бессильно, взгляд беспокойно перебегал с одного мужского лица на другое. Когда Линли сообщил, что они с Барбарой удалятся сразу же после ужина, Дебора не сумела скрыть облегчения.

Автомобиль подъехал к гостинице, Линли выключил зажигание, потянулся, потер глаза.

— Кажется, я бы мог целый год проспать. Как вы думаете, каким способом миссис Бертон-Томас избавится от этого ужасного дантиста?

— Пустит в ход мышьяк? Он рассмеялся:

— Придется ей что-то с ним сделать. Он, похоже, готов еще на месяц тут застрять. Эдакое чучело!

— Да уж, в медовый месяц такой сосед ни к чему, — согласилась Барбара. Интересно, решится ли Линли продолжить эту тему? Скажет что-нибудь о Сент-Джеймсе и Деборе и странном совпадении, которое вновь свело их вместе? Скажет ли хоть что-нибудь о том, как он оказался в наименее удачной точке любовного треугольника?

Разумеется, он ничего не ответил. Вышел из машины и захлопнул дверь. Барбара продолжала наблюдать за ним. Нерушимое спокойствие. Полный контроль над чувствами. Все как положено выпускнику частной школы.

Дверь гостиницы распахнулась, и, обрамленная квадратом света, перед ними предстала Стефа Оделл.

— Я так и подумала, что это вы, — сказала она. — У вас гость, инспектор.

Дебора рассматривала свое отражение в зеркале. С тех пор, как Саймон вошел в комнату, он не произнес ни слова. Подошел поближе к огню, устроился в кресле со стаканом бренди. Дебора поглядывала на него, не зная, что сказать, не отваживаясь разрушить внезапно возведенную им преграду. «Не надо, Саймон! — молила она про себя. — Не отгораживайся от меня! Не уходи назад, во тьму». — Но может ли она произнести эти слова вслух, рискуя, что в ответ он упомянет Томми?

Дебора повернула кран и рассеянно уставилась на струю воды. О чем он там думает в одиночестве? Неужели призрак Томми преследует его? Уж не думает ли он, что Дебора закрывает глаза, когда они занимаются любовью, чтобы вообразить рядом с собой Томми? Он никогда ни о чем ее не спрашивал. Никогда. Он принимал все, что она говорила, все, что исходило от нее. Что же сказать или сделать теперь, когда их с Томми прошлое встало между нею и мужем?

Дебора поплескала водой на разгоряченное лицо, вытерла его, выключила воду и принудила себя вернуться в комнату. Она увидела, что Саймон уже лег в постель, и сердце ее упало. Тяжелый протез он оставил на полу у кресла, костыли прислонил к стене возле кровати. В комнате было темно, но при свете догорающего в камине огня Дебора разглядела, что Саймон еще не спит. Он даже не лег — сидел, опираясь на подушки, созерцая игру пламени.

Дебора подошла к постели, присела на краешек.

— Я растерялась, — пожаловалась она. Муж ощупью нашел руку жены.

— Я понимаю. Я все думал, чем тебе помочь. Но не знаю, что тут поделать.

— Я причинила ему боль, Саймон. Мне этого вовсе не хотелось, но так получилось, и я не могу притвориться, будто ничего не происходит. Я увидела его сегодня, и мне стало так больно из-за того, что он мучится. Как бы я хотела все исправить! Саймон коснулся ладонью ее щеки, обвел пальцем губы.

— Не так-то это просто, любовь моя. Тут ничего не исправишь. Ты ничем не поможешь ему. Ем; придется самому справиться с этим. Нелегко, конечно, потому что он влюблен в тебя. И оттого, чтс у тебя на пальце теперь обручальное кольцо, ничего не изменилось.

— Саймон…

Он не позволил ей договорить.

— Меня больше беспокоят твои чувства. Я вижу, ты во всем винишь себя. Я бы хотел взять на себя твою боль, да не знаю как. Мне больно смотреть, как ты мучишься.

Дебора стала гладить его лицо. Знакомые линии и черты. Прикосновение к ним возвращало покой. Какое некрасивое лицо. На нем — следт мучений, пережитых, преодоленных и возвращавшихся вновь. Сердце ее переполнилось любовью. Горло перехватила судорога.

— Ты сидел тут, в темноте, и думал обо мне? Как это похоже на тебя.

— А что тебе показалось? Что, по-твоему, делал?

— Я боялась, ты… ревнуешь к прошлому.

— А! — Саймон прижал ее к себе, потерся щекой о ее висок, — Не стану тебе лгать, Дебора. Мне не так-то просто справиться с тем, что ты любила Томми. Будь на его месте другой человек, я мог бы убедить себя, что он был недостоин тебя. Но ведь это вовсе не тот случай, верно? Томми — хороший человек. Он вполне заслуживает любви. Кому это знать, если не мне.

— Значит, прошлое и вправду преследует тебя? Я этого боялась.

— Нет, не преследует. Вовсе нет. — Его пальцы легонько пробежали по волосам жены, начали ласкать ее шею, понемногу спуская с плеч ночную рубашку. — Сперва — да. Готов в этом признаться. Но в самый первый раз, когда мы любили друг друга, я понял, что больше никогда не стану вспоминать про твои отношения с Томми. Мне это ни к чему. А теперь, — тут она почувствовала, что муж улыбается, — теперь каждый раз, когда я смотрю на тебя, я могу думать только о настоящем. Я хочу раздеть тебя, вдохнуть аромат твоей кожи, целовать твой рот, твою грудь, твои бедра. Вечное вожделение становится для меня серьезной проблемой.

— И для меня тоже.

— Итак, любовь моя, — голос Саймона перешел в шепот, — давай-ка вместе поищем какое-нибудь решение.

Рука Деборы скользнула под покрывало. Саймон затаил дыхание, всей кожей впитывая ее прикосновение.

— Неплохое начало, — похвалил он, приникая устами к ее устам.

10

Посетителем, дожидавшимся Линли и Хейверс, оказался суперинтендант Нис. Он успел осушить три пинты эля, так и не присев — напряженный, бдительный, угрюмый. При виде Линли он еще больше поджал губы, и его тонкие ноздри затрепетали, словно почуяв мерзкий запах.

— Вам требовалось все, инспектор, — буркнул он. — Получите! — И он резко пнул стоявшую у его ног картонную коробку, не подвигая ее Линли, а лишь пренебрежительно на нее указывая.

Линли и Барбара застыли на месте, будто ненависть, прозвучавшая в словах Ниса, околдовала их. Барбара чувствовала, как в Линли нарастает напряжение, туго натягивая все мышцы его тела. Однако лицо его оставалось бесстрастным.

— Вы этого хотели, так? — злобно настаивал Нис. Подняв коробку, он высыпал ее содержимое на ковер. — Раз уж человек говорит «все», стало быть, он получит все. Вы же у нас человек слова, верно? Или вы рассчитывали, что я пришлю вам посылку с курьером, так что вам не придется лишний раз общаться со мной?

Линли опустил взгляд на ковер. Кажется, это предметы женской одежды.

— Похоже, вы чересчур много выпили, — вежливо предположил он.

Нис шагнул вперед, кровь кинулась ему в лицо.

— Вы только об этом и мечтаете, да? Не иначе, я должен запить с горя, что вам пришлось два дня посидеть, когда мы расследовали дело Давенпорта. Его милость к такому обращению не привыкли, верно?

Барбара совершенно отчетливо ощущала, что Нис испытывает потребность ударить своего противника, она чувствовала в нем первобытную жестокость, делавшую эту угрозу вполне реальной. Он стоял, выдвинув одну ногу вперед, длинные хищные пальцы уже начали сжиматься в кулак, на шее вздулись вены. Но гораздо больше Барбару удивляла реакция Линли. Он уже преодолел первоначальное напряжение и держался с прямо-таки противоестественным спокойствием. Именно это, по-видимому, и доводило Ниса до исступления.

— Вы уже разгадали эту загадку, инспектор? — издевался Нис — Кого-нибудь арестовали? Ах, ну конечно же, нет. Вам же не хватало фактов. Так позвольте сообщить вам факты, и покончим с этим. Роберта Тейс прикончила своего отца, отрубила ему голову на фиг, уселась рядом и стала ждать, чтобы ее обнаружили. Можете высосать из пальцев сколько угодно «фактов», ничего другого вы не придумаете. Никому это не нужно — ни Керриджу, ни Уэбберли, Можете поразвлечься, копаясь в этом дерьме. Я вам больше ничего не должен. Все, хватит с меня.

С этими словами Нис вышел из комнаты, распахнул парадную дверь и яростно зашагал к своей машине. Автомобиль взревел. Нис изо всех сил нажал педаль газа и скрылся из виду.

Линли оглянулся на женщин. Стефа сильно побледнела, Хейверс сохраняла спокойствие, но обе явно чего-то ожидали от него. Лиили понял, что не готов обсуждать происшедшее. Не хотелось гадать, что за бес вселился в Ниса. Можно было бы навесить на него ярлыки — параноик, психопат, маньяк. Все эти слова так и просились на язык. Но Линли слишком хорошо знал, что напряжение и нервное истощение во время расследования могут довести человека до срыва. Он понимал, как Ниса терзает мысль о том, что Скотленд-Ярд вторгся в пределы его компетенции. Стало быть, если Нису воспоминание о скандале пятилетней давности приносит хоть малейшее облегчение, пусть себе тешится.

— Принесите, пожалуйста, дело Тейса из моей комнаты, сержант, — попросил он. — Папка лежит на комоде.

— Сэр, — вскинулась Хейверс, — этот человек только что…

— На комоде, — повторил Линли. Он подошел к груде одежды, валявшейся на полу, подцепил платье и разложил его на кровати, точно снятую с колышек палатку. Неопределенного цвета, с белым отложным воротником и длинными рукавами с белыми манжетами.

Левый рукав этого одеяния был густо вымазан какой-то коричневой массой. Большое пятно и множество брызг покрывали платье от линии бедер до колен. Отдельные брызги на подоле. Кровь.

Линли пощупал материал и, не глядя на ярлык, определил ткань — батист.

Вместе с платьем Нис доставил и обувь — большие черные туфли на высоком каблуке, вымазанные грязью и кровью. Рядом лежало нижнее белье.

— Это ее воскресное платье, — сказала Стефа и невыразительным голосом прибавила: — У нее их два. Зимнее и летнее.

— Ее лучший наряд? — уточнил Линли.

— Да, насколько мне известно.

Линли начал догадываться о том, почему деревня упорно не признавала, что девушка могла совершить это преступление. Все добытые им факты противоречили этому страшному предположению. Хейверс с застывшим выражением лица вернулась с папкой в руках. Линли принялся перелистывать документы, хотя заранее знал, что не найдет там того, что ему нужно. Так и вышло.

— Черт его побери! — подавленно пробормотал он, оглядываясь на Хейверс. — Нис не привез результаты анализа этих пятен.

— Он должен был сделать анализ, правда? — сказала Хейверс.

— Конечно, он его сделал. Но он не намерен отдавать результаты нам. Не хочет облегчать нам задачу. — Линли еще раз негромко выругался и уложил платье обратно в картонную коробку.

— Что же делать? — спросила Хейверс.

Линли знал, что делать. Ему понадобится помощь Сент-Джеймса, его точный, тренированный ум, выработанные неустанным трудом быстрота и надежность. Понадобится лаборатория, чтобы быстро провести необходимые анализы, и нужен эксперт,которому он мог бы всецело доверять. А значит, чего бы это ему ни стоило, придется обратиться к Сент-Джеймсу.

Линли уставился на стоявшую у его ног картонку и попытался отвести душу, проклиная ричмондского полицейского, Уэбберли ошибся, думал он. Не следовало ему подключать меня к этому делу. Нис чересчур хорошо разгадал этот намек. Я — напоминание о его единственной серьезной ошибке.

Какой же выход? Можно передать дело другому инспектору Скотленд-Ярда. Макферсон по первому требованию явится в Келдейл и за пару дней наведет тут порядок. С другой стороны, Макферсон занят расследованием подвигов Потрошителя. Нельзя же отрывать его от столь важного дела лишь потому, что Нис не в состоянии примириться с собственной неудачей. Что еще? Можно позвонить Керриджу. Как-никак Керридж — непосредственный начальник Ниса. Но вовлекать в дело Керриджа, предоставляя ему шанс отомстить Нису за дело Романив, было бы еще глупее тем более что и Керридж не располагает результатами лабораторных исследований. Керридж исходит ненавистью к Нису и готов в любой момент с ним разделаться. Эта ситуация сама по себе могла довести до сумасшествия. Оскорбленное самолюбие, человеческие слабости, потребность в мести — все смешалось воедино. Линли просто тошнило от этого.

Чья-то рука поставила перед ним стакан, Он поднял глаза и встретился взглядом со спокойным взглядом Стефы.

— Глоточек «Оделл» вам не повредит. Он усмехнулся;

— Выпейте и вы, сержант.

— Нет, сэр, — ответила Хейверс. Он ожидал, что она, как всегда, укроется за своим «я при исполнении», но Барбара неожиданно добавила: — Если вы не возражаете, я закурю.

Он протянул ей свой золотой портсигар и серебряную зажигалку.

— Прошу вас. Барбара прикурила.

— Неужели она нарядилась, чтобы отрубить папочке голову? Бессмыслица какая-то.

— Не совсем, — возразила Стефа.

— То есть?

— Воскресенье. Она шла в церковь.

Линли и Хейверс сразу же оценили значение этих слов. Однако…

— Но ведь его убили в ночь на воскресенье! — сказала Хейверс.

— А Роберта поднялась утром, надела праздничное платье и стала ждать отца. — Линли глянул на сложенное в картонной коробке платье. — Дома его не было, и девушка решила, что отец отлучился по хозяйству. Она нисколько не волновалась — знала, что он вернется вовремя и они вместе отправятся в церковь. Наверное, он ни разу в жизни не пропустил воскресную мессу. Но отец все не возвращался, и она начала беспокоиться. Она пошла поискать его.

— И нашла его в хлеву, — подхватила Хейверс. — Но каким же образом на платье попала кровь?

— Наверное, она была в шоке. Она приподняла тело, уложила к себе на колени.

— У него не было головы! Как она могла…

— Потом она опустила тело на пол и осталась сидеть там, пока ее не нашел отец Харт.

— Так почему же она сказала, что убила его?

— Этого она не говорила, — возразил Линли.

— То есть как?

— Она сказала: «Я сделала это. И я не жалею». — Голос Линли звучал все уверенней.

— По-моему, это и есть признание.

— Это не признание в убийстве. — Линли осторожно провел пальцем по пятну на платье, прикинул расстояние между брызгами на юбке, одном мы можем быть уверены.

— В чем же?

— Роберта прекрасно знает, кто убил ее отца.

Линли проснулся внезапно, как от толчка. Утренний свет струился в комнату, ложась тонкими полосами на пол и кровать. Легкий ветерок играл занавесками, через открытое окно доносились радостные голоса птиц и отдаленное блеяние овец. Ничего этого Линли не замечал, Он лежал в постели, погрузившись в глубокое, безнадежное отчаяние. Неутолимое желание жгло его. Он хотел повернуться на бок и прижать ее к себе, хотел увидеть ее пышные волосы на подушке, хотел увидеть, как сомкнутые веки берегут ее сон. Он хотел нежными ласками разбудить Дебору, ощутить губами и языком, как согревается, разгорается в порыве страсти ее кожа.

Линли резко отбросил одеяло. Это безумие! Поспешно, невнимательно начал одеваться, хватая что под руку подвернется. Бежать, бежать!

Схватив в охапку свитер, он выскочил из комнаты, с грохотом спустился по лестнице и вырвался на улицу. Только тут он посмотрел на часы. Половина седьмого.

Густой туман лежал в долине, смягчая, размывая прямые линии зданий, тяжелым одеялом Укутывая реку. По правую руку простиралась пустынная улица. Далее зеленщик не выставлял еще свой товар на обочине. Окна салона красоты «У Синджи» были темны, методистская церковь заперта на замок, чайная не проявляла интереса к столь раннему гостю.

Линли прошел к мосту, там минут пять постоял праздно, швыряя камушки в воду, пока величественный храм на горе не притянул его взгляда.

С высоты холма церковь Святой Екатерины мирно взирала на деревню. Вот что поможет ему изгнать демонов прошлого. Линли решительно зашагал к храму.

Небольшое, на редкость гармоничное здание. Вокруг деревья, старое, несколько запущенное кладбище. Великолепный норманнский свод поднимается к небу. В апсиде полукруглые витражи, с другой стороны храма — высокая колокольня, где воркуют голуби. Линли полюбовался их прогулками по скату крыши, а затем по усыпанной гравием дорожке направился к кладбищу. Маленькая калитка пропустила его в мир тишины и покоя.

Он принялся бродить среди могил, пытаясь прочесть на надгробьях надписи, полустертые временем. Кладбище заросло травой и сорняками, под ногами была утренняя сырость. Могильные камни густо обросли мхом. Здесь, в густой тени деревьев, в земле, не знавшей солнца, покоились люди, которых все давно позабыли.

В некотором удалении от церкви виднелась купа переплетшихся ветвями кипарисов. Возле их корней приютилось еще несколько надгробий. Эти искривленные деревья казались таинственно очеловеченными, словно они умышленно скрывали таившиеся в их тени могилы. Заинтересовавшись этим зрелищем, Линли пошел туда и наткнулся на нее.

Только она может так небрежно закатать до колен потертые голубые джинсы, снять ботинки и босиком шлепать по высокой сырой траве, подбирая наилучший угол и освещение для съемки. Только она может столь самоотверженно забыть обо всем: о грязи, заляпавшей ее ногу от щиколотки до икры, о красных листьях, запутавшихся в волосах. Она и его не замечала, хотя Линли стоял в десяти шагах от нее, впивая каждое ее движение и безнадежно мечтая вновь вернуть ее в свою жизнь.

Туман стелился клочьями, то густея, то почти исчезая. Лучи утреннего солнца слегка поблескивали на камнях. Любопытная пичужка уставилась на него с соседнего надгробья. Линли едва замечал все эти подробности, но он знал, что Дебора запечатлеет их все.

Где же Сент — Джеймс? Наверняка сидит где-то поблизости, с нежностью наблюдая за хлопотами жены. Нет, что-то его не видно. Дебора здесь совсем одна.

Линли показалась, что церковь обманула его — посулила утешение и покой, а вместо этого… Что же делать, Дебора, думал он, глядя на нее. Я не могу смириться с этим. Я хочу, чтобы ты бросила его. Чтобы ты его предала. Вернись ко мне. Ты должна быть со мной.

Она подняла голову, смахнула с лица волосы и только теперь заметила его. Судя по выражению ее лица, она прочла его мысли столь же отчетливо, как если бы он высказал их вслух.

— О, Томми!

Да, она не станет притворяться, не станет заполнять неловкую паузу пустой болтовней.

Хелен сумела бы таким образом смягчить первые минуты встречи. Но Дебора прикусила губу, отшатнулась, словно он ее ударил, и, отвернувшись к треноге, попыталась получше установить ее.

Линли подошел к ней.

— Извини, — попросил он.

Дебора все еще возилась со своим снаряжением, низко склонив голову. Волосы падали ей на лицо.

— Я не могу с этим справиться. Я пытаюсь, но ничего не получается. — Дебора по-прежнему отворачивалась от него. Теперь ее взгляд был обращен к холмам. — Я пытаюсь убедить себя, что все закончилось наилучшим образом для всех троих, но я сам в это не верю, Ты по-прежнему нужна мне, Деб.

И тогда Дебора обернулась к нему. Она была очень бледна, слезы струились по ее щекам.

— Прекрати, Томми! Ты должен забыть об этом.

— Разумом я это понимаю, душой — нет. — Он видел, как слеза катится по ее щеке. Поднял руку, чтобы вытереть слезу, но вовремя опомнился и уронил руку. — Я проснулся сегодня, и я так хотел заняться с тобой любовью, как прежде… если б я не выскочил из дома, я бы стал кататься по ковру и биться головой об стену, как отчаявшийся подросток. Я искал утешения в церкви. Не думал, что ты будешь бродить по кладбищу на рассвете. — Он оглядел ее снаряжение. — Что ты тут делаешь? Где Саймон?

— Он в Келдейл-холле. Я рано проснулась и пошла посмотреть деревню.

Она что-то скрывала.

— Саймон болен? — резко спросил Линли. Дебора пристально изучала ветви кипариса.

Она проснулась около шести, услышав, как Саймон резко втянул в себя воздух. Он лежал так тихо, что на какой-то ужасный момент ей показалось, будто он умер. Потом она поняла, что муж усилием воли сдерживает учащенное дыхание, стараясь не разбудить ее. Она дотронулась до его руки, и пальцы мужа крепко сомкнулись вокруг ее запястья.

— Я принесу тебе лекарство, — прошептала она. Дала ему таблетки и следила, как Саймон мужественно преодолевает боль.

— Ты не могла бы… ненадолго уйти, любовь моя? — К этой стороне своей жизни он никого не подпускал. Она не могла разделить с ним боль. Деборе пришлось уйти.

— Он… у него были боли сегодня утром. Линли содрогнулся от этих слов. Он понимал, что они означали.

— Нет никакого выхода, ведь нет? — горько спросил он. — И это тоже приходится записать на мой счет.

— Нет! — Ее голос срывался от ужаса и горя. — Нет! Не смей так думать! Не мучь так себя! Ты в этом не виноват! — Дебора произнесла эти. слова слишком быстро, не подумав о том, как они подействуют на Линли. Тут же оборвав себя, словно сказала слишком, много, гораздо больше, чем следовало, она опять принялась возиться с камерой: вынула линзы, сняла аппарат с треноги, убрала все в сумку.

Линли следил за ее порывистыми движениями. Она почувствовала его взгляд, поняла, что каждым жестом выдает свое замешательство, и прекратила работу. Голова опущена, рука прикрывает глаза. Солнечный луч запутался в ее волосах. Волосы цвета осени. Цвета смерти лета.

— Он остался в Келдейл-холле? Ты оставила его одного, Деб? — Он не хотел спрашивать об этом, но Деборе необходимо было с кем-то поделиться. Он не мог уклониться от ее невысказанной мольбы.

— Он так хотел. Из-за болей. Он не хочет, чтобы я это видела. Ему кажется, что таким образом он защищает меня. — Женщина запрокинула голову, словно ища каких-то знамений на небесах. Линли видел, как напряглись мышцы ее шеи. — А мне только хуже, когда мы не вместе. Это ужасно, непереносимо.

Он все понял.

— Это потому, что ты его любишь. Дебора с минуту молча смотрела на него.

— Да. Я люблю его, Томми. Он — моя половина. Он — часть моей души. — Она осторожно коснулась его руки — не прикосновение, лишь призрак прикосновения. — Мне бы очень хотелось, чтобы и ты встретил женщину, которая станет твоей половиной. Тебе это нужно. Ты этого заслуживаешь. Но… не я эта женщина, милый. Да я и не хотела бы ею быть.

Его лицо застыло, душа не принимала окончательного приговора. Чтобы успокоиться, отвлечься, он принялся изучать надгробье, возле которого они стояли.

— Эта могила вдохновляла тебя на рассвете? — шутливо произнес он.

— Да. — Дебора постаралась подстроиться под его тон. — Я уже столько наслушалась о младенце в аббатстве, что решила взглянуть на его могилу.

— «Как огонь и дым», — прочитал он. — Странная эпитафия для младенца.

—Я люблю Шекспира, — произнес высокий голос у него за спиной. Линли обернулся. На гравиевой дорожке в нескольких шагах от них стоял отец Харт, слегка смахивавший на гнома. Руки он в задумчивости сложил на животе. Он ухитрился бесшумно приблизиться к ним и внезапно возник Из завесы тумана.

—Если мне поручают составить эпитафию, я Бсегда обращаюсь к Шекспиру. Его поэзия — вне времени. Он раскрывает смысл и жизни, и смерти. — Похлопав по карманам своего плаща, священник вынул пачку «Данхилла», рассеянно прикурил сигарету и, пальцами загасив спичку, сунул ее в карман. Движения были замедленные, казалось, он не вполне отдает себе отчет в своих действиях. Священник плохо выглядел: етарческая кожа пожелтела, глаза слезились.

— Отец Харт, это миссис Сент-Джеймс, — мягко сказал Линли. — Она хочет сфотографировать самую знаменитую вашу могилу.

Отец Харт очнулся от задумчивости.

— Самую знаменитую? — Он озадаченно переводил взгляд с мужчины на женщину. Потом он догадался посмотреть на надгробье, и лицо его омрачилось. Забытая сигарета догорала, зажатая между покрытыми никотиновыми пятнами пальцами. — А, да, — нахмурился он. — Как ужасно обошлись с этим младенцем! Бросили нагишом умирать от холода. Мне потребовалось специальное разрешение, чтобы похоронить бедняжку.

— Особое разрешение?

— Она не была крещена. Я называл ее Марина. — Священник быстро заморгал, подыскивая другую тему. — Если вас интересуют знаменитые могилы, вам нужно осмотреть крипту.

— Крипту? Вроде тех гробниц у Эдгара По? — содрогнулся Линли.

— Вовсе нет. Это святое место, особая часовня под храмом.

Священник уронил сигарету на дорожу и затоптал ее. Привычным движением нагнулся, подобрал окурок, спрятал его в карман и пошел в сторону церкви. Линли подхватил камеру и вместе с Деборой последовал за ним.

— Здесь похоронен святой Кедд, — сообщил отец Харт. — Заходите. Я готовлюсь к мессе, но вполне успею вам все показать. — Огромным ключом он отпер дверь церкви и пригласил их войти. — По будням на мессу почти никто не ходит. Довольно с них воскресений. Только Уильям Тейс являлся на мессу каждый день, а теперь, когда его не стало… теперь я по будням служу мессу в пустой церкви.

— Он был вашим близким другом? — спросил Линли.

Рука священника дрогнула, нащупывая выключатель.

— Он был мне как сын.

— Он когда-нибудь жаловался вам, что плохо спит? Говорил, что нуждается в снотворном?

Рука вновь задрожала. Священник явно колебался. Пауза затянулась. Линли шагнул ближе к свету, чтобы получше разглядеть лицо старика, Священник уставился на выключатель, губы его шевелились, словно в безмолвной молитве.

— Вы нездоровы, отец Харт?

— Я? О нет, все в порядке. Просто я… так часто вспоминаю о нем. — Священник как-то сжался, осел, будто воздушный шарик, из которого разом вышел весь воздух. — Инспектор, Уильям был хорошим человеком, но душа его страдала. Он никогда не говорил мне о бессоннице, но меня это вовсе не удивляет. — Почему?

— Потому что, в отличие от многих, топящих горе в вине или находящих иные способы избавиться от проблем, Уильям встречал их лицом к лицу и старался сделать все, что от него зависело. Он был сильный, достойный человек, но его крест был тяжек.

— Вы имеете в виду бегство Тессы и Джиллиан?

Услышав второе имя, священник бессильно прикрыл глаза и громко сглотнул.

— Тесса ранила его. Джиллиан его уничтожила. Он так и не оправился после ее ухода.

— Какой она была?

— Она… она была ангелом, инспектор. Ясным солнышком. — Дрожащая рука повернула выключатель, священник вновь жестом пригласил их в церковь. — Что скажете, красиво здесь?

Внутри помещение мало походило на деревенскую церковь. Те обычно бывают маленькими, квадратными, чисто функциональными. Ни форма их, ни убранство красотой не блещут. Но это здание выглядело совершенно иначе. Его строитель задумывал настоящий собор: две огромные колонны на западной стороне храма могли выдержать гораздо больший вес, чем крыша церкви Святой Екатерины.

Ага, вы заметили, — пробормотал отец , проследив, как взгляд Линли перемещается с этих колонн на апсиду. — Здесь должно было разместиться аббатство, наша церковь стала бы храмом большого монастыря. Но монахи поссорились между собой, и в результате монастырь был построен в стороне, возле Келдейл-холла. Это Божье чудо.

— Чудо? — переспросила Дебора.

— Истинное чудо. Если бы аббатство стояло здесь, где покоятся останки святого Кедда, все было бы уничтожено в годы правления Генриха Восьмого, в пору гонений на католиков. Можете ли вы представить такое — была бы разрушена церковь, где хранятся мощи святого Кедда! — Голос священника вибрировал от ужаса. — Нет, это был промысл Божий. Монахи поссорились, а поскольку фундамент для этой церкви уже заложили и даже вывели крипту, не было смысла переносить тело святого. И они оставили его здесь, в маленькой часовне. — Отец Харт со стариковской медлительностью направился к каменной лестнице, уводившей вниз, в темноту. — Сюда, — пригласил он своих гостей.

Крипта представляла собой крошечную подземную церковь внутри храма Святой Екатерины. Норманнский свод покоился на стройных колоннах без орнамента. Простой каменный алтарь в Дальнем конце часовни был украшен двумя свечами и распятием, по сторонам алтаря на память потомству были сохранены камни древнейшей постройки. Сырое запущенное помещение, плохо освещенное и пропахшее прелью. Стены покрылись зеленым мхом.

— Бедняга! — поежилась Дебора. — Тут так холодно. Наверное, он предпочел бы лежать где-нибудь наверху, на солнышке.

— Здесь он в безопасности, — возразил священник. Благоговейно подойдя к алтарю, он преклонил колени и на несколько мгновений погрузился в молитву.

Они молча смотрели на него. Губы священника слегка шевелились.

Вот он застыл, словно внимая неведомому гласу. Молитва завершилась, он просветленно улыбнулся и поднялся на ноги.

— Я каждый день разговариваю с ним, — прошептал отец Харт. — Мы всем ему обязаны.

— Как это? — удивился Линли.

— Он спас нас. Спас эту деревню, церковь, спас католичество здесь, в Келдейле. — С каждым словом глаза священника светились все ярче и ярче и далее щеки чуть порозовели.

— Вы имеете в виду его самого или его мощи?

— Самого святого, и его присутствие, и мощи — все! — Священник раскинул руки, пытаясь охватить крипту, голос его звенел торжеством веры. — Он дал людям отвагу сохранить веру, инспектор, сохранить лояльность Риму в страшные дни Реформации. Тогда священники прятались здесь. Вход на лестницу закрыли люком, и деревенские священники годами жили в этом убежище. Святой не покидал их все это время. Святая Екатерина не досталась протестантам. — Глаза священника наполнились слезами, он слепо нащупывал носовой платок. — Я… прошу прощения. Когда я начинаю говорить о Кедде… и это такая честь — хранить его мощи. Общаться с ним. Не уверен, что вы сможете это понять.

Восторг от близости с одним из первых святых превышал старческие силы. Линли поспешил сменить тему:

— Похоже, исповедальни покрыты резьбой эпохи Елизаветы, — заметил он.

Старик вытер глаза, слегка прокашлялся и улыбнулся им дрожащей улыбкой:

— Да. Первоначально эти дверцы предназначались для других целей. На них совершенно светский орнамент. Не слишком-то привычно видеть в церкви изображения танцующих юношей и девушек, но они очень хороши, верно? По-моему, в этой части церкви освещение такое тусклое, что кающиеся не могут рассмотреть эти узоры. Некоторые из них считают, что здесь изображены иудеи в тот момент, когда Моисей оставил их, отправившись на Синай.

—А что изображено здесь на самом деле? — поинтересовалась Дебора, следуя по пятам за проводником вверх по лестнице в центральную часть церкви.

— Боюсь, это языческое празднество, — признался Харт с заискивающей улыбкой. На этом священник попрощался с посетителями и удалился в помещение возле алтаря, скрытое резной дверцей.

Дверца захлопнулась.

— Какой занятный и странный человек! Как ты познакомился с ним, Томми?

Линли вывел Дебору из церкви на солнечный свет.

— Это он первым доставил информацию для нашего расследования, Он нашел тело. — Линли коротко рассказал об убийстве, и Дебора слушала его, как прежде, не сводя с его лица взгляда своих зеленых глаз.

— Нис! — воскликнула она, выслушав до конца эту повесть. — Они поставили тебя в ужасное положение, Томми! Это нечестно!

Как это похоже на нее, подумал Линли. Она сразу же проникла в самую суть дела, она разглядела под гладкой поверхностью тот шип, который терзал его все эти дни.

— Уэбберли решил — бог знает почему, — что Нис охотнее будет сотрудничать со мной, — суховато возразил он. — К несчастью, я вызвал у него обратную реакцию.

— Но это ужасно! После всего, что Нис проделал с тобой в Ричмонде! Как они могли назначить тебя на это расследование? Неужели ты не мог отказаться?

Линли улыбнулся ее горячности.

— Обычно детективов не спрашивают. Давай я отвезу тебя в гостиницу, Деб?

Ни минуты не колеблясь, она отказалась:

— Нет, нет, зачем тебе! Я…

— Конечно. Я не подумал. — Опустив на землю сумку с видеокамерой, Линли отчужденно уставился на голубей, ворковавших на самой вершине колокольни. Дебора осторожно коснулась его руки.

— Не в этом дело, — ласково пояснила она. — Меня ждет машина. Ты, наверное, не заметил.

Только теперь он разглядел голубой «форд-эскорт» под каштаном, чьи желтые листья, словно ковром, устлали тропинку. Подняв сумку, Линли направился к машине, Дебора последовала за ним.

Открыв багажник, она проследила за тем, как Линли уложил сумку, а потом и сама постаралась устроить камеру понадежнее, чтобы не повредить в пути. Провозившись дольше, чем требовалось, она наконец подняла глаза и встретила его взгляд.

Линли наблюдал за ней, так пристально и страстно всматриваясь в каждую черточку ее лица, словно Деборе предстояло вот-вот исчезнуть навсегда, оставив ему на память лишь этот отпечатавшийся в его мозгу образ.

— Я вспоминаю ту квартиру в Пэддингтоне, — выговорил он. — Мы занимались там любовью поутру.

— Я не забыла, Томми.

Ее голос звучал нежно, но тем сильнее ранил. Он отвернулся.

— Ты скажешь ему, что мы виделись?

— Конечно, скажу.

— И о чем мы говорили? Об этом ты тоже расскажешь?

— Саймон понимает, что с тобой происходит. Он твой друг. И я тоже.

— Мне не нужна твоя дружба, Дебора, — предупредил он.

— Знаю. Но надеюсь, однажды ты ее примешь. Я всегда буду твоим другом.

Линли вновь почувствовал прикосновение ее пальцев к своей руке. Пальцы на миг сжались в знак прощания и тут же отпустили его руку. Дебора открыла дверь машины, скользнула внутрь, и машина тронулась.

Линли одиноко побрел прочь, физически ощущая, как все плотнее становится окутавшая его пелена отчаяния. Он как раз поровнялся с домом Оделл, когда дверь черного хода распахнулась и по ступенькам решительным шагом спустилась детская фигурка. За ней по пятам следовал селезень.

— Жди тут, Дугал! — крикнула ему Бриди. — Мама вчера оставила тебе еду в сарае.

Селезень, не отваживаясь преодолеть ступени, терпеливо ждал на крыльце. Девочка распахнула дверь сарая и скрылась внутри. Через минуту она вернулась, волоча за собой тяжелый мешок. Линли отметил, что Бриди одета в школьную форму, к сожалению, обтрепанную и не отличающуюся чистотой.

— Привет, Бриди! — окликнул он.

Девочка вскинула голову. Со вчерашнего вечера ее волосы кто-то все же привел в порядок. Интересно,кто именно?

Надо покормить Дугала, — пояснила она на ходу. — Мне сегодня в школу. Терпеть не могу школу.

Линли вошел во двор. Селезень без особого интереса наблюдал за ним одним глазом, а вторым высматривал обещанный завтрак. Бриди высыпала наземь гигантскую порцию корма, и птица в радостном ожидании захлопала крыльями.

— Сейчас, сейчас, Дугал, — заторопилась Бриди. Ласково приподняв селезня, она аккуратно переместила его на влажную тропинку и принялась с материнской нежностью наблюдать за ним. Дугал с головой зарылся в еду.

— Он очень любит завтракать, — конфиденциально сообщила она Линли, привычно устраиваясь на верхней ступеньке. Упершись подбородком в колени, девочка продолжала с любовью следить за своим питомцем. Линли уселся рядом с ней.

— У тебя сегодня отличная прическа, — ободряюще заметил он. — Это Синджи сделала? Она покачала головой, не сводя глаз с утки.

— Нет. Тетя Стефа.

— В самом деле? Какой она молодец.

— Такие вещи она здорово умеет. — Судя по интонации, Бриди намекала, что кое с чем другим тетя Стефа вовсе не справляется. — Мне пора в школу. Вчера мама меня не пустила. Сказала, что мои волосы выглядят «просто унизительно». — Бриди надменно встряхнула головой. — Это же мои волосы, не ее.

— Мамы, как правило, принимают все слишком близко к сердцу. Ты же знаешь.

— Она могла бы отнестись к этому так же, как тетя Стефа. Та просто расхохоталась, когда меня увидела. — Девочка запрыгала вниз по ступенькам. — На, Дугал, — позвала она, наполняя водой плоскую миску.

Селезень даже головы не повернул: не стоит отрываться от еды — как бы не отобрали. Разумные утки предпочитают не рисковать. А вода подождет. Бриди вернулась к Линли. Вместе они с удовольствием смотрели, как обжирается Дугал. Бриди вздохнула. Осмотрев потертые носки своих ботинок, она попыталась потереть их грязными пальцами — лучше от этого они не стали.

— И зачем мне ходить в школу? Уильям никогда не учился.

— Совсем никогда?

— Ну… во всяком случае, с тех пор, как ему исполнилось двенадцать лет. Если бы мама вышла замуж за Уильяма, мне бы не пришлось больше ходить в школу. Бобба не ходила.

— Совсем?

— С тех пор как ей исполнилось шестнадцать, Уильям больше не заставлял ее ходить в школу, — добросовестно уточнила Бриди. — Неужели мне тоже придется ходить в школу до шестнадцати лет? Мама меня заставит. Она хочет, чтобы я потом еще и в университет поступила, но уж это дудки.

— А что ты хочешь делать?

— Смотреть за Дугалом.

— Знаешь, Бриди, он, конечно, так и пышет здоровьем, но даже утки не живут вечно. Тебе нужен запасной вариант.

— Я буду помогать тете Стефе.

— В пансионе?

Девочка кивнула. Дугал закончил завтрак и глубоко погрузил клюв в корытце с водой.

— Я уже говорила это маме, но что толку! «Не допущу, чтобы ты загубила свою жизнь в этой дыре», — умело передразнила она надтреснутый голос Оливии Оделл и мрачно покачала головой. — Да, если бы мама вышла за Уильяма, все было бы по-другому. Я бы не ходила в школу. Я могла бы учиться дома. Уильям был такой умный. Он бы сам учил меня. Он бы согласился, я знаю.

— Откуда ты знаешь?

— Он всегда читал нам вслух — мне и Дугалу. — Услышав свое имя, селезень, очень довольный, направился к ним, переваливаясь и, как все утки, загребая лапками. — Библию читал. — Бриди потерла грязный ботинок о носок на другой ноге. — Правда, мне Библия не очень нравится. Особенно Ветхий Завет. Уильям говорил, я просто еще не понимаю, он говорил маме, что меня нужно наставлять в вере. Он был очень добрый и старался мне объяснить, но я не понимаю эти истории в Библии. Потому что там никого не наказывают за вранье.

— То есть как? — Линли тщетно напрягал память, пытаясь припомнить хоть один сюжет об удачливом лжеце.

— Они все всё время врут друг другу. Во всяком случае, так говорится в этих историях. И никто им не скажет, что так делать нехорошо.

— Вот как. Врут. — Линли беспомощно уставился на селезня, который пытался клювом развязать шнурки на его ботинках, — Ну, знаешь, в Библии многое… э… символично, — заторопился он. — Ладно, а что вы еще читали?

— Больше ничего. Только Библию. По-моему, Уильям и Бобба только ее и читали. Я хотела, чтобы мне понравилось, но мне не нравилось. Я не говорила об этом Уильяму, потому что он старался как лучше и я не хотела его обижать. По-моему, он старался подружиться со мной, — рассудительно добавила она, — ведь если бы он женился на маме, ему пришлось бы жить и со мной тоже.

— Ты хотела, чтобы он женился на твоей маме?

Бриди подняла Дугала и посадила птицу на ступеньку между собой и Линли. Равнодушно уставившись на детектива, Дугал принялся чистить свои и без того сверкающие перышки.

— Папа читал мне, — прошептала Бриди вместо ответа, не поднимая глаз, будто больше всего ее в данный момент интересовали потертые носки ботинок, — Папа читал мне, а потом он уехал.

— Уехал? — Должно быть, так ей сообщили о его смерти, догадался Линли.

—Однажды он уехал, — повторила Бриди, прислоняясь щекой к колену и прижимая к себе птицу. Теперь взгляд ее блуждал где-то у реки. — Он даже не попрощался. — Она принялась нежно целовать гладкую голову селезня. Дугал в ответ легонько пощипывал ее щеку. — Я бы на его месте хоть попрощалась.

—Вы бы назвали «ангелом» или «солнышком» подростка, который пьет, ругается и постоянно наживает неприятности? — задал вопрос Линли.

Сержант Хейверс отвлеклась от яичницы, насыпала сахар в кофе и задумалась над его словами.

— «Солнышком»? А что же в таком случае называть «ненастьем»?

— Ага! — усмехнулся Линли. Отодвинув тарелку, он внимательно пригляделся к Барбаре. Сегодня она выглядит неплохо: чуть тронула косметикой веки, щеки и губы, да и волосы догадалась подвить. Даже ее наряд заслуживает одобрения — коричневая юбка из твида и пуловер к ней в тон. Может, при ее бледной коже это и не лучший выбор, но уж со вчерашним чудовищным голубым костюмом не сравнить.

— Почему вы спрашиваете? — уточнила она. — Стефа описывала Джиллиан как безумного подростка. Девушка пила. — Вела себя черт-те как.

— Да. Но отец Харт назвал ее солнышком.

— Это странно.

— Он сказал, что Тейс был в отчаянии, когда она сбежала.

Хейверс задумчиво сдвинула густые брови и не заботясь более о субординации, налила Линли в чашку кофе.

— Этим можно объяснить исчезновение ее фотографий, верно? Он посвятил всю жизнь детям, и вот награда: одна из дочерей просто растворилась во тьме.

Эти слова пробудили какой-то отзвук в душе Линли. Он принялся листать бумаги в папке на столе и извлек фотографию Рассела Маури, переданную ему Тессой.

— Пройдите с ней сегодня по деревне, — попросил он.

Хейверс взяла фотографию, однако не стала скрывать удивление:

— Вы же сказали, он в Лондоне.

— Да, сейчас. А три недели назад? Если Маури побывал здесь, он должен был у кого-то спросить, как добраться до фермы. Пройдите по шоссе и загляните в пабы. Вероятно, и в гостиницу тоже, Если же никто его не видел…

— Остается Тесса, — подхватила она.

— Или другой человек, у которого был мотив. Мотивы могли быть разные.

Дверь открыла Мэдлин Гибсон. Линли пробрался мимо двух детей, сцепившихся в разоренном их постоянными схватками садике, ухитрился не споткнуться о сломанный велосипед и безголовую куклу и даже не вляпался в выброшенную на крыльцо тарелку с яичницей. Хозяйка равнодушным взглядом окинула свой домашний хаос и запахнула изумрудно-зеленый пеньюар на вызывающе торчащей груди. Под халатиком ничего не было, и женщина откровенно давала понять, что посетитель застал ее врасплох.

— Дик! — крикнула она, злобно уставившись на Линли. — Запихай свою штуку в штаны. Это Скотленд-Ярд, — Томно улыбнувшись, женщина пошире распахнула дверь. — Пожалуйте, инспектор. — Она провела его через крошечный холл, заваленный игрушками и грязной одеждой, к подножию лестницы. — Дик! — крикнула она еще раз, обернулась и сложила руки на груди, дерзко глядя на Линли. По лицу ее блуждала улыбка. В складках тонкого атласа мелькало изящное колено и не менее изящное бедро.

Наверху послышалось какое-то движение и недовольное мужское бормотание. Ричард Гибсон вышел на площадку, шумно протопал по лестнице и сердито глянул на жену.

— Господи, да надень же на себя хоть что-нибудь, Мэд! — рявкнул он.

— Пять минут назад тебе этого не требовалось, — съязвила она, усмехаясь в ответ, и двинулась вверх по лестнице, старательно демонстрируя на каждом шагу свое стройное, изящное тело.

Гибсон ошалело смотрел ей вслед.

— Вы бы на нее поглядели, когда ей и впрямь приспичит, — доверительно сообщил он. — Это она просто играет.

— Ах вот как! Фермер рассмеялся.

— Чем бы дитя ни тешилось, — фыркнул он. — Хоть минута покоя. — И, оглядев привычный беспорядок, предложил: — Пойдемте в сад.

На вкус Линли, садик еще меньше подходил для беседы, чем пропитанный застоявшейся вонью коттедж, однако он молча последовал за хозяином.

— Пошли к матери! — распорядился Гибсон, едва повернув голову в сторону своих сорванцов. Ногой он передвинул тарелку с яичницей поближе к краю ступеньки, и в тот же миг из зарослей умирающих от жажды кустов явилась тощая кошка и принялась за объедки. Кошка ела жадно и тревожно, как бродяжка. Ее повадка напомнила Линли о Мэдлин, скрывшейся на втором этаже.

— Вчера я видел Роберту, — заговорил он. Ричард присел на ступеньку, старательно завязывая шнурки.

— Как она? Улучшения есть?

— Нет. Когда мы приходили сюда в первый раз, вы нам не сообщили, что вы подписали бумаги для отправки Роберты в психиатрическую клинику.

— А вы не спрашивали, инспектор. — Справившись со шнурками, Ричард поднялся на ноги. — Или я должен был бросить ее в полицейском отделении Ричмонда?

— Не обязательно. Вы нашли ей адвоката?

Линли догадывался, что Гибсону покажется странной забота инспектора о юридической защите убийцы, сознавшейся в своем преступлении. Веки Ричарда удивленно дрогнули. Он не торопился с ответом, тщательно заправляя фланелевую рубашку в штаны.

— Адвоката? Нет.

— Интересно, что вы распорядились отвезти девушку в больницу, но далее не подумали о том, как защитить ее права. Очевидно, вам так было удобнее?

Гибсон сжал челюсти:

— Ну уж нет.

— Можете как-то это объяснить?

— По-моему, тут нечего объяснять, — с вызовом заявил Гибсон. — Мне показалось, что психическое состояние Бобби куда важнее, чем эти ваши проблемы с законом. — Лицо его потемнело.

— В самом деле? И если ее признают невменяемой — а это, разумеется, должно произойти, — вы окажетесь в очень выгодном положении, не так ли?

Гибсон смотрел ему прямо в глаза.

— Еще бы, клянусь Богом! — проревел он. — Заполучу чертову ферму, заполучу чертов дом и буду трахать мою чертову жену прямо на обеденном столе, а Бобби не будет болтаться поблизости. Вы же так думаете, верно, инспектор? — Он воинственно наклонил голову вперед, но Линли никак не прореагировал на вызов, и фермер вновь подался назад, но не умолк. — Мне уже надоело объясняться с людьми, которые думают, что я желаю Бобби зла, которые думают, что мы с Мэдлин будем рады, если ее запрут на всю жизнь. Думаете я не знаю, о чем тут все говорят? Думаете, Мэдлин этого не знает? — Он горько усмехнулся. — Это не ей, а мне нужен адвокат! Конечно же, я надеюсь получить заключение, что она невменяема. Это же лучше, чем тюрьма, верно?

— Значит, вы верите, что она убила отца? — поинтересовался Линли.

Гибсон вяло пожал плечами.

— Не знаю, что и думать. Я одно знаю — Бобби уже не та, что была, когда я уезжал из Келдейла. Та девчушка и мухи бы не обидела. А эта, новая… она мне как чужая.

— Может быть, это как-то связано с исчезновением Джиллиан?

— Джиллиан? — Гибсон рассмеялся. — По мне, Джиллиан оказала всем нам услугу, когда ушла из дому.

— Почему?

— Скажем так — она была чересчур развита для своих лет. — Мужчина быстро оглянулся на свой дом и прибавил: — По сравнению с ней Мэдлин — непорочная Дева Мария, ясно я говорю?

— Вполне. Она вас соблазнила?

— Сразу быка за рога, а? Дайте сигаретку, и я все вам расскажу. — Он прикурил и поглядел в сторону поля, примыкавшего к немощеной улице. По ту сторону поля между деревьев вилась дорожка, уводившая к болоту Хай-Кел-мур. — Мне было всего девятнадцать, когда я удрал из Келдейла, инспектор. Я не хотел уезжать. Как перед Богом — мне этого вовсе не хотелось. Но я знал: если не уеду, всю жизнь придется расплачиваться.

— Однако вы спали со своей кузиной Джиллиан до отъезда?

Гибсон фыркнул:

— «Спал» — не то слово, когда речь идет о такой девице, как Джилли. Она хотела взять верх, и ей это каждый раз удавалось, инспектор. Она такое могла с мужчиной проделать… ни одной шлюхе не под силу. Она заводила меня по четыре раза в день.

— Сколько ей было лет?

— Ей едва сровнялось двенадцать, когда она впервые не по-сестрински взглянула на меня, и тринадцать, когда она… до меня добралась. А потом она два года подряд имела меня, как хотела.

— Вы хотите сказать — вы бежали от нее?

— Такого великодушия от меня не ждите. Я бежал от Уильяма. Это был вопрос времени — когда он нас застукает. Я не хотел этого. Я хотел положить всему конец.

— Почему вы не рассказали Уильяму правду? Гибсон широко раскрыл глаза.

— С его точки зрения ни одна из его девочек не была способна ни на что дурное. Как я мог сказать ему, что Джилли, зеница его ока, зазывает меня, ровно кошка в охоте, и трахается со мной, как последняя шлюха? Он бы все равно мне не поверил Я сам порой переставал в это верить.

— Она уехала из Келдейла через год после вашего отъезда?

— Да, так мне сказали. — Гибсон далеко отбросил свой окурок.

— Вы с тех пор встречались?

— Нет, никогда, — проговорил Гибсон, отводя взгляд. — И слава богу.

Марша Фицалан оказалась скрюченной, сморщенной старушкой. Ее лицо напомнило Линли американских кукол, вырезанных из яблока: тоненькая сеточка морщин покрывала щеки до самых глаз. Глаза были голубые. Они освещали все лицо, сияя живым интересом. Всякий, взглянув на эту женщину, понимал, что состарилось лишь ее тело, а душа осталась молодой.

— Доброе утро, — с улыбкой приветствовала она гостя. — Или, вернее, добрый день, — поправилась она, бросив взгляд на часы. — Вы, значит, инспектор Линли? Я так и думала, что рано или поздно вы ко мне зайдете. Я испекла лимонный пирог.

— Специально для меня? — удивился Линли.

— Вот именно, — подтвердила она. — Заходите.

Хотя мисс Фицалан жила в одном из небогатых домиков по Сент-Чэд-лейн, ее коттедж разительно отличался от обиталища Гибсонов. В садике были разбиты аккуратные цветочные клумбы: весной и летом здесь цвели примула и бурачок, рань и львиный зев. Сейчас клумбы уже приготовили к зиме, корни каждого растения были заботливо укрыты землей. На ступеньках у входа были насыпаны небольшие кучки семян для птиц, У окна висели жестяные колокольчики, легонько позванивавшие на ветру, их не заглушали даже вопли проживавших по соседству Гибсонов.

И внутри все было иначе, чем у Ричарда с Мэдлин. Аромат душистых трав, наполнявших саше, напомнил Линли долгие вечера в бабушкиной комнате в поместье Хоунстоу. Крошечная гостиная обставлена скромно, но элегантно, две стены от пола до потолка занимают полки с книгами. У окна небольшой столик с фотографиями. Над старым телевизором висело несколько вышивок.

— Пройдемте в кухню, инспектор, — предложила Марша. — Принимать гостя в кухне, конечно, дурной тон, но, по-моему, там гораздо уютнее, Друзья говорят, все потому, что я выросла на ферме, а на ферме кухня — главная часть дома, верно? Думаю, это во мне осталось навсегда. Прошу вас, сэр, присаживайтесь к столу. Кофе с пирогом? По-моему, вы проголодались. Наверное, еще не женаты? Холостяки всегда плохо питаются.

И вновь Линли вспомнилась бабушка, ее нерассуждающая, всеобъемлющая любовь. Старушка быстро накрывала стол для чая, Линли любовался уверенными движениями ее надежных рук, понимая, что здесь он найдет ответы на многие вопросы.

— Расскажите мне о Джиллиан Тейс, — попросил он.

Руки хозяйки замерли над столом. Марша обернулась с ласковой улыбкой на губах.

— Джилли? — повторила она. — С удовольствием. Джиллиан Тейс была таким прелестным существом.

11

Чайную посуду мисс Фицалан подала на подносе, хотя особой необходимости в этом не было: буфет в крошечной кухне находился не более чем в двух шагах от стола. Но старая учительница придерживалась правил этикета, к тому же поднос, вопреки тесноте и скудости, создавал впечатление уюта. Старинная кружевная салфетка покрывала поднос, на ней стоял изящный фарфоровый сервиз. На тарелках виднелись трещины, но чашки и блюдечки сумели прожить все эти годы без единого шрама.

Осенние листья в глиняном кувшине оживляли стол соснового дерева, на который Марша Фицалан выложила все свои сокровища: тарелки, столовое серебро, тонкие льняные салфетки. Она разлила по чашкам дымящийся кофе, добавила себе молока и сахара и только тогда начала рассказ.

— Джилли была вылитая мать. Я и Тессу когда-то учила. Какой ужас — это сразу же выдает мой возраст. Что поделать! Почти все жители деревни прошли через мои руки, инспектор. — С лукавой усмешкой она добавила: — За исключением отца Харта. Мы с ним принадлежим к одному поколению.

— Никогда бы не подумал, — торжественно заверил ее Линли.

Марша рассмеялась:

— Как это очаровательно, когда мужчина сразу угадывает, что дама нуждается в комплименте! — Она с явным удовольствием откусила кусочек пирога, тщательно прожевала и продолжила: — Джиллиан была миниатюрной копией своей матери. Такие же чудные светлые волосы, те же прекрасные глаза, та же душа, та же легкость. Правда, Тесса была склонна к мечтательности, а Джилли обеими ногами стояла на земле. Тесса вечно парила в облаках. Такая романтичная. Оттого-то она и вышла замуж совсем рано. Она ждала своего героя, высокого, загадочного рыцаря, который в один прекрасный день предстанет перед ней. Уильям Тейс в точности соответствовал этому образу.

— А Джиллиан не мечтала о таком счастье?

— О нет. Мне кажется, Джилли о мужчинах вовсе не задумывалась. Она хотела стать учительницей. Приходила ко мне после обеда, устраивалась прямо на полу с книгой. Как она любила сестер Бронте! К тому времени, как ей исполнилось четырнадцать, она прочла «Джейн Эйр» уже раз шесть или семь. Джейн и мистер Рочестер сделались для нее близкими знакомыми. Ей нравилось обсуждать прочитанное. Это была не праздная болтовня, она анализировала характеры, мотивировки, идеи и говорила: «Мне все это понадобится, мисс Фицалан, когда я стану учительницей».

— Почему она убежала из дому?

Старая женщина принялась внимательно рассматривать бронзовые листья в глиняном кувшине.

— Не знаю, — вымолвила она. — Такая была хорошая девочка. Она могла справиться с любыми трудностями, у нее был быстрый, живой ум. Просто не представляю себе, что могло случиться.

— Может быть, все-таки дело было в мужчине? Могла она сбежать вместе с кем-то, вслед за кем-то?

Мисс Фицалан одним взмахом руки отмела это предположение.

— Джиллиан еще неинтересовали мужчины. В этом отношении она взрослела медленнее, чем другие девочки.

— А Роберта? Она похожа на свою сестру?

— Нет, Роберта была похожа на отца. — Учительница на миг умолкла, нахмурилась. — «Была»! Я говорю о ней так, словно она умерла.

— Не вы одна.

Старуха задумчиво кивнула.

— Роберта росла крупной, в отца, очень серьезной и молчаливой. Некоторые люди считали ее совершенно бесхарактерной, но дело не в этом, она просто ужасно застенчива. Роберта унаследовала от матери мечтательность и сдержанность от отца. Она с головой погрузилась в книги.

— Как и Джиллиан.

— И да и нет. Она читала так же много, но она никогда не обсуждала прочитанное. Джиллиан читала, чтобы учиться. Для Роберты, мне кажется, это был способ ускользнуть.

— От чего?

Мисс Фицалан тщательно разгладила салфетку, покрывавшую старый поднос. Линли заметил старческие пятна на ее руках.

— От ощущения, что она всеми покинута, — сказала она.

—Кем именно? Джиллиан? Матерью?

— Джиллиан. Роберта боготворила сестру. Матери она не знала. Попробуйте представить Джиллиан в роли старшей сестры: очаровательная, живая, умная. Роберта была совсем другой, но хотела ей подражать.

— Ревности не было? Марша покачала головой.

— Нет, она не завидовала сестре. Она ее любила. Я думаю, побег Джиллиан оказался для Роберты ужасным ударом. Но Джиллиан стала бы со всеми обсуждать эту ситуацию — Джилли всегда была готова поговорить обо всем, а Роберта все таила внутри. Что творилось с ее кожей, когда Джилли их бросила! Бедный ребенок! Подумать только, я помню это до сих пор.

Линли припомнил, как выглядела девушка, заточенная в психиатрической клинике. Ничего удивительного, что учительница запомнила, в каком состоянии была ее кожа.

— Угри? — уточнил он. — Но ведь она была еще совсем маленькой.

— Нет. У нее началась ужасная аллергическая реакция. Я понимала, что все дело в нервах, но когда я попыталась поговорить с ней, она принялась валить вину на Усишки. — Марша опустила глаза, вертя в руках вилку, складывая в какой-то узор остававшиеся на тарелке крошки. Линли терпеливо ожидал продолжения. Старушка со вздохом призналась: — Я потерпела неудачу, инспектор. И как друг, и как учитель — девочка не пожелала говорить со мной о Джилли. Вместо этого она заявила, что у нее аллергия на собаку.

— Вы поговорили об этом с ее отцом?

— Не сразу. Уильям был просто раздавлен бегством Джиллиан. Какое-то время с ним было невозможно общаться. В течение нескольких недель он разговаривал только с отцом Хартом. Но в конце концов я решила, что обязана это сделать ради Роберты. Девочке было всего восемь лет. Не ее вина, что сестра сбежала из дому. Я пошла на ферму и сказала Уильяму, что я беспокоюсь за Роберту, тем более что она сочиняет какие-то неправдоподобные истории о собаке. — Марша налила себе еще немного кофе, отпила пару глоточков, вспоминая давние события. — Бедняга! Он выслушал меня внимательно, вполне спокойно. Мне кажется, он принял на себя всю вину за то, что не уделял дочери достаточно внимания. Он тут же поехал в Ричмонд и привез несколько видов шампуня и мази для кожи. Наверное, девочке как раз и требовалось немного отцовской заботы. Очень скоро она стала выглядеть здоровой.

Здоровой внешне, подумал Линли. Но кто знает, что творилось внутри! Он мысленно представлял себе маленькую одинокую девочку в большом угрюмом доме, посреди призраков и теней прошлого, живущую в пустоте, черпающую все силы из книг и только из книг.

Отперев заднюю дверь, Линли проник в дом. Здесь ничего не переменилось, все так же неподвижен холодный спертый воздух. Через кухню инспектор прошел в гостиную. Тесса Тейс ласково улыбнулась ему с фотографии в красном углу — все такая же нежная, хрупкая, уязвимая. Линли представил себе, как юный Рассел Маури распрямляет плечи, на миг оторвавшись от раскопок, и видит перед собой это прелестное лицо, заглядывающее сквозь проем в изгороди. Как же было студенту не влюбиться! И нет ничего странного в том, что второй муж по-прежнему влюблен в Тессу. Какое прекрасное лицо! Неужто, узнав о ее прошлом, муж потерял голову? Так ли это было, Тесса? Или ты сама в один ужасный день обнаружила, что твоему миру грозит погибель, и решила раз и навсегда разрубить этот узел?

Отвернувшись от домашнего святилища, Линли легко взбежал по ступенькам. Разгадка должна найтись здесь, в доме. Что-то, связанное с Джиллиан.

Сперва он прошел в комнату старшей дочери, но она была пуста и молчалива. Кровать немо уставилась на него, к покрывалу годами никто не прикасался. Никаких следов прошлого на ковре, никаких тайн не прочесть в иероглифах, украшающих обои. Можно подумать, Джилли никогда не жила здесь, не наполняла комнату своими радостями и печалями. И все же… Джиллиан незримо присутствовала здесь. Он чувствовал, угадывал это.

Подойдя к окну, Линли слепо уставился на дверь хлева. «Дикая, неуправляемая девчонка». «Ангел, солнышко». «Сучка в охоте». «Самое прелестное создание на свете». Какой была настоящая Джиллиан? Для чего она пряталась за десятком масок, менявшихся, как картинка в калейдоскопе, в зависимости от того, с кем девочка общалась? Где искать разгадку? Похоже, что не здесь: в этой комнате, кроме обычной мебели, коврика да обоев на стенах, ничего нет.

Как можно напрочь стереть память о дочери, о человеке, прожившем в доме целых шестнадцать лет? Непостижимо. И все же это произошло. Или?..

Линли перешел в комнату Роберты. Джиллиан не исчезла бесследно из жизни сестры. Любовь сохранилась. Узы между сестрами были достаточно прочными, это подтверждали все, что бы они ни думали о Джиллиан. Взгляд Линли блуждал от окна к шкафу и оттуда к кровати. Скорее всего, там: если в тайнике нашлось место для припасов, то, вероятно, там же спрятано и то, что имеет отношение к Джиллиан.

Мысленно подготовившись к виду и запаху гниющей пищи, Линли откинул матрас. Поднялась мощная волна зловония.

Он отвернулся. Нет ли способа как-то облегчить задачу? Нет, никак не отвертеться. Комната плохо освещена, единственная возможность что-либо разглядеть — это стащить матрас на пол и содрать скрывающую пружины обивку. Пыхтя от напряжения, Линли дернул на себя матрас и сбросил его на пол. Вернулся к окну, вдохнул свежего воздуха. Снова к кровати. Уперся в нее коленями, продумывая стратегию.

Давай же, приятель. Разве не из этого состоит работа полицейского? Соберись с духом — и вперед.

Он рванул, и истлевшая материя разошлась в его руках, обнажив царивший внутри кошмар, Мыши кинулись врассыпную, пролагая себе путь между гниющих фруктов. Одна мерзкая тварь пристроила свой еще слепой выводок в куче грязного женского белья. Стайка потревоженной моли тоже снялась с места и полетела прямо в лицо Линли.

Инспектор отшатнулся, с трудом сдержав крик, и прямиком кинулся в ванную. Поплескал водой в разгоряченное лицо, посмотрел на себя в зеркало и негромко рассмеялся. Тебе еще повезло, что не успел перекусить. После подобного зрелища и вовсе забудешь о еде.

Поискал полотенце, чтобы вытереть лицо. На вешалке полотенца не оказалось, но на двери ванной комнаты висел халат. Линли резким движением сорвал его, сломанная пружина двери протестующе вскрикнула. Инспектор вытер лицо краем халата, задумчиво потрогал сломанную пружину и, словно нащупав новую идею, вышел из ванной.

Он нашел ключи там, где видел их прежде—на верхней полке платяного шкафа Тейса, в глубине. Вынув всю связку, Линли швырнул ее на кровать. Наверное, Тейс запрятал в сундук все вещи, принадлежавшие Джиллиан. Отнес на чердак. В этой связке есть нужный ключ. Линли тщетно перебирал ключи — слишком крупные, такие подходят только к дверям. Старинные, рассчитанные на большие скважины, причудливо изогнутые, покрытые ржавчиной. Линли с отвращением швырнул ключи обратно в коробку, проклиная слепое упорство человека, уничтожившего все следы пребывания его дочери в родном доме.

«За что?» — гадал он. Какая мука терзала Уильяма Тейса, что побудило его отрицать само существование дочери, которую он прежде так любил? Что она сделала, чем довела его до этого акта отчаяния и самоуничтожения? Чем привязала к себе сестру настолько, что вопреки всему, не осмеливаясь протестовать вслух, девочка сумела все эти годы хранить ее фото?

Линли понимал, что его ждет. На чердаке ничего не найдешь. Надо вернуться в ее комнату. Ты сам знаешь, старина, — это спрятано там. Может быть, не в матрасе, но оно там, подбадривал он сея. Страшно представить себе, какие еще призраки таятся в лишенной жизни комнате.

Линли собирался с силами для новой попытки, но тут его внимание привлек доносившийся снаружи свист, веселый и беззаботный. Он подошел к окну.

По тропинке, ведущей с болот Хай-Кел-мур, шагал молодой парень с мольбертом через плечо и деревянным ящичком в руках. Самое время поговорить с Эзрой, решил Линли.

При ближайшем рассмотрении тот оказался вовсе не столь уж юным. Линли подумал, что обманчивое впечатление создают пышные светлые волосы, значительно более длинные, чем того требовала мода. Эзре, очевидно, уже перевалило за тридцать. Встреча с инспектором Скотленд-Ярда насторожила его: поза утратила естественность, глаза быстро моргали. Цвет глаз менялся, сейчас они казались темно-синими, в тон заляпанной краской рубашке. Эзра перестал свистеть, как только заметил Линли. Инспектор вышел из дома навстречу ему и ловко перелез через ограду пастбища.

— Эзра Фармингтон? — приветливо окликнул он путника.

Фармингтон остановился. Лицом он напоминал Шопена с портрета Делакруа. Те же точеные черты, глубокая тень в ямочке подбородка, темные, гораздо темнее волос, брови, крупный породистый нос.

— Предположим! — строптиво ответил художник.

— Рисовали сегодня на болотах?

— Именно.

— Найджел Парриш говорил, вы хотите запечатлеть пейзаж при дневном и вечернем свете.

Это имя вызвало соответствующую реакцию. Цепкий взгляд:

— Что еще он вам наговорил?

— Он видел, как Уильям Тейс выгонял вас из своих владений. Кажется, теперь вам тут никто не мешает?

— Гибсон мне разрешил, — отрезал Эзра.

— В самом деле? Мне он об этом не говорил. Линли еще раз глянул на тропинку — крутая, каменистая, в глубоких выбоинах. Не место для праздных прогулок. Художнику, видно, и впрямь было важно добраться до дальнего болота. Линли обернулся к своему собеседнику. Послеполуденный ветерок, веявший на пастбище, растрепал светлые волосы Фармингтона, и солнце подсвечивало их кончики. Теперь понятно, почему он предпочитает такую прическу.

— Мистер Парриш упомянул также, что Тейс уничтожил несколько ваших работ.

— А он не сказал заодно, какого черта он сам тут ошивался в тот день? — вопросил Фармингтон. — Черт меня побери, уж об этом-то он вам не говорил.

— По его словам, он провожал собаку на ферму Тейсов.

Лицо художника исказилось насмешливой гримасой.

— Провожал на ферму собаку? Курам на смех! — Он с яростью воткнул ножки мольберта в рыхлую землю. — Найджелу не откажешь в умении подтасовывать факты, а? Я с легкостью угадаю, что он вам сказал. Дескать, мы с Тейсом ругались насмерть посреди дороги, а он себе шел, никого не трогал, провожал домой бедную слепую собачку. — Фармингтон нервозно провел рукой по волосам. Все его тело содрогалось от ярости. Того гляди, сожмет кулаки и полезет в драку. — Господи, этот человек доведет меня до исступления.

Линли только брови приподнял, но Эзра сразу же понял намек:

— Полагаю, это звучит как признание вины, да, инспектор? Вы лучше сходите еще раз к Найджелу и поинтересуйтесь, за каким дьяволом он бродил в тот день возле Гемблер-роуд. Уж поверьте, этот пес нашел бы дорогу домой даже из Тимбукту. — Тут Эзра расхохотался. — Собака-то была куда умнее Найджела. Впрочем, это не такой уж комплимент.

Линли хотел бы понять, отчего Фармингтон впал в такое неистовство. Его ярость была совершенно искренней, не наигранной, но столь страстное излияние гнева совершенно не соответствовало ситуации. Казалось, этот человек давно уже чем-то терзается и силы его на исходе. Чаша его терпения переполнилась.

—Я видел вашу работу в Келдейл-лодже. Манера, в которой вы пишете, напомнила мне Уайета. Вы этого и хотели?

Сжавшийся было кулак обмяк.

— С тех пор прошло много лет. Тогда я еще не выработал свой стиль. Не смел довериться своей интуиции и подражал всем кому ни попадя. Я и не думал, что Стефа сохранила этот пейзаж.

— Она сказала, что картиной вы расплатились за проживание.

— Верно. В те времена мне больше и нечем было платить. Присмотритесь повнимательнее, и обнаружите мои шедевры во всех местных магазинах. Мне за них даже зубную пасту давали. — Голос звучал насмешливо, но смеялся Эзра над самим собой.

— Мне нравится Уайет, — заметил Линли. — Его произведениям присуща простота, которая меня неизменно радует. Строгая линия, ясный образ, точность деталей,

— Вы ищете простых путей, инспектор? — В ожидании ответа Фармингтон сложил руки на груди.

— Стараюсь не уклоняться от них чересчур далеко, — улыбнулся Линли. — Расскажите мне о вашей ссоре с Уильямом Тейсом.

— А если нет?

— Ваше право, конечно. Но с какой стати? Или вам есть что скрывать, мистер Фармингтон?

Художник принялся неловко переминаться с ноги на ногу.

— Нечего тут скрывать. Я провел день на болоте, возвращался, когда уже стемнело. Тейс увидел меня в окно или… черт его знает. Перехватил меня тут, на дороге. Мы сцепились.

— Он порвал ваши этюды.

— Ерунда. Они никуда не годились.

— Мне всегда казалось, что художники предпочитают сами распоряжаться плодами своего труда, не допуская к этому посторонних. Разве не так? — Он явно задел больное место, Фармингтон вновь напрягся. Он медлил с ответом, провожая взглядом уже близкое к закату солнце.

— Да, это так! — подтвердил он наконец. — Богом клянусь, что так.

— А Тейс позволил себе…

— Тейс? — Эзра расхохотался. — Мне плевать, что там сделал Тейс. Говорю вам, наброски никуда не годились. Тейс, разумеется, этого не знал. Человек, способный вечером слушать марш янки, да еще на полную мощность, напрочь лишен художественного вкуса.

— Марш янки?!

— «Звездно-полосатый флаг»! Можно подумать, у него дом был битком набит американскими ура-патриотами. И он еще посмел наброситься на меня — я-де его обеспокоил! А я только что не на цыпочках пробирался через его участок, чтобы выйти на тропинку. Я рассмеялся ему в лицо. Тут-то он и порвал мои зарисовки.

— А что делал в это время Найджел Парриш?

— Ничего. Найджел увидел то, что он хотел увидеть. Он обожает совать повсюду свой нос. В тот вечер он получил удовольствие по полной программе.

— И часто он этим занимается? Фармингтон подхватил свой мольберт.

— Если у вас все, инспектор, я, пожалуй, пойду.

— Еще один вопрос.

Фармингтон резко повернулся лицом к Линли:

— Что еще?

— Как вы провели ту ночь, когда умер Уильям Тейс?

— Я был в «Голубе и свистке».

— А после закрытия?

— Дома, в постели. Отсыпался. Один, к сожалению. — Странным, каким-то чересчур женственным жестом он отбросил волосы со лба. — Надо было мне прихватить с собой Ханну для алиби, но уж очень я не люблю, когда в ход идут наручники и хлыст. — С этими словами он перелез через каменную ограду и сердито зашагал прочь.

—"По нулям", — так, кажется, говорят в американских детективах? — Сержант Хейверс бросила фотографию на столик в «Голубе и свистке» и устало откинулась на спинку стула.

— Иными словами, никто никогда в глаза не видел Рассела Маури?

— Вот именно; разве что он обладает способностью к перевоплощению. Вот Тессу узнают сразу. Приподнимают брови. Задают вопросики.

— Что вы отвечали?

— Я напускала туману, а для важности бормотала всякие латинские пословицы. Все было хорошо, пока дело не дошло до «сик транзит…». Тут некоторые почему-то захихикали.

— Не хотите ли утопить свое разочарование в вине, сержант?

— Предпочту тоник, — ответила она и, подметив скептическое выражение на лице Линли, поспешила прибавить с улыбкой: — В самом деле, сэр, я почти не пью.

— У меня выдался весьма занятный денек, —сообщил ей Линли, возвращаясь со стаканом тоника. — Я столкнулся с Мэдлин Гибсон — пылающей страстью, в изумрудном неглиже, под которым ничего не было.

— Как ужасна жизнь полицейского, — посочувствовала Хейверс.

— Гибсон ждал ее в спальне — тоже на взводе. Мой визит оказался как нельзя более кстати.

— Да уж.

— Однако сегодня мне удалось довольно много выяснить о Джиллиан. Ее называют солнышком и ангелом, кошкой в охоте и прелестнейшим созданием — смотря к кому обращаешься с расспросами. Или эта девушка была сущим хамелеоном, или кому-то здесь позарез нужно, чтобы мы сочли ее такой.

— Но для чего?

— Понятия не имею. Может быть, им просто нравится нагнетать таинственности. — Линли допил остатки эля и уселся поудобнее, расслабив уставшие за день мышцы. — Но гвоздем программы был мой визит на ферму Гемблер.

— В самом деле?

— Я шел по следам Джиллиан Тейс. Представьте себе эту картину. Что-то шептало мне, что ключ к разгадке — в комнате Роберты. Трепеща от нетерпения, как охотник, настигший добычу, я сорвал верхний матрас с ее кровати — и чуть не лишился сознания. — Тут Линли принялся подробно описывать, что именно он там увидел.

Барбара брезгливо сморщилась:

— Хорошо хоть этого я не видела.

— Не беспокойтесь. У меня недостало сил водрузить матрас на место. Завтра мне понадобится ваша помощь. Скажем, сразу после завтрака.

— Черт побери! — хмыкнула она в ответ.

Когда они добрались до коттеджа, стоявшего на углу Бишоп-Фертинг-роуд, наступило время вечернего чаепития. Файф-о-клок, похоже, незаметно перешел в ужин: констебль Габриэль Лэнгстон открыл дверь, держа в руке тарелку, доверху наполненную едой. На столе ожидали куриные ножки, сыр, фрукты и пирожки на коричневом керамическом блюде.

Лэнгстон казался совсем еще мальчиком. Непонятно, как это его взяли служить в полицию. Имя Габриэль вполне подходило этому тоненькому юноше с блестящими светлыми волосами, младенчески гладкой кожей и словно бы еще не окончательно сформировавшимися чертами лица.

— Мне с-следовало с-сразу п-поговорить с вами, — пролепетал он, заикаясь и краснея. — К-как т-только вы п-приехали. Но м-мне с-сказа-ли, в-вы с-сами п-придете, когда вам ч-что-ни-будь б-будет нужно.

— Несомненно, это сказал Нис, — предположил Линли. Его собеседник застенчиво кивнул, пропуская гостей в дом.

На столе стоял один прибор. Констебль поспешно поставил тарелку на место, обтер руку о штаны и протянул ее Линли.

— Р-рад п-познакомиться с в-вами. П-прости-те, что… — Краска все сильнее заливала его скулы и шею. Он беспомощным жестом коснулся губ, будто пытаясь исправить дефект речи или извиниться за него. — Ч-чаю? — предложил он.

— Спасибо, не откажусь. А вы, сержант?

— Да, спасибо, — подхватила Хейверс. Констебль кивнул с явным облегчением, улыбнулся и поспешил в маленькую кухню, примыкавшую к гостиной, где они находились. Коттедж, насколько могли судить посетители, был рассчитан на одного человека — спальня да гостиная, но здесь было безукоризненно чисто, пол подметен, пыль вытерта, мебель отполирована. Единственное, что портило картину — слабый запах мокрой псины. Источник этого запаха лежал на изжеванном и потертом коврике, греясь у электрического камина. Это был белый шотландский терьер. Приподняв голову, пес окинул пришельцев глубокомысленным взглядом, зевнул, вывалив длинный розовый язычок — и снова благодушно уткнулся носом в струю электрического тепла. Лэнгстон вернулся с подносом. За ним по пятам следовал второй терьер. У этого характер оказался поживее — пес сразу же бросился к Линли, радостно его приветствуя.

— Л-лежать! — Лэнгстон выкрикнул это настолько резко, насколько позволял его мягкий голос. Пес нехотя повиновался, а затем потихоньку убрался в другой конец комнаты к своему родичу и рухнул рядом с ним у камина. — В-вообще-то они славные ребята, инспектор. Извините.

Линли отмахнулся от извинений. Лэнгстон разливал чай.

— Продолжайте ужинать, констебль. Мы с Хейверс явились к вам не вовремя. Давайте поговорим, пока вы будете есть, не то все остынет.

Лэнгстону, по-видимому, это не представлялось возможным, хоть он и попытался вновь приняться за еду.

— Насколько я понял, отец Харт позвонил вам сразу же, когда нашел тело Уильяма Тейса, — приступил к делу Линли. Его собеседник с готовностью кивнул, и инспектор продолжал: — Когда вы прибыли на место, Роберта все еще находилась там? — Очередной кивок. — Вы сразу же вызвали подкрепление из Ричмонда? Почему? — Линли пожалел, что задал этот вопрос. «Дурак я», — обругал он себя. Легко ли было этому парню допрашивать свидетеля, тем более такого, как отец Харт, чей разум колеблется между двумя мирами.

Лэнгстон, уставившись в тарелку, пытался подобрать ответ.

— Полагаю, это позволяло как можно быстрее разобраться с делом, — вступилась Хейверс, и Лэнгстон благодарно кивнул.

— Роберта что-нибудь говорила?' — Лэнгстон покачал головой. — С вами не говорила? А с людьми из Ричмонда? Тоже нет? — Линли покосился на Хейверс. — Выходит, она говорила только с отцом Хартом. — Он на миг призадумался. — Роберта сидела на перевернутой корзине, рядом с ней лежал топор, собака лежала под телом Тейса. Однако оружие, которым перерезали горло собаке, исчезло. Все верно? — Кивок. Лэнгстон впился зубами в третью по счету куриную ножку, но при этом не сводил глаз с Линли. — А как поступили с собакой?

— Я… Я п-похоронил п-пса.

— Где?

— На заднем дворе.

Линли резко наклонился вперед:

— Возле вашего дома? Почему? Так распорядился Нис?

Лэнгстон сглотнул и обтер ладони о брюки. Печально глянул в сторону своих хвостатых приятелей, гревшихся у камина. Те приветливо завиляли хвостами.

— Я… — на этот раз ему мешало говорить не заикание, а смущение, — я люблю с-собак. Я не х-хотел, чтобы старого Усишки с-сожгли. Он… он дружил с моими ребятами.

— Бедняга, — пробормотал Линли, выходя на улицу. Сумерки быстро сгущались. Какая-то женщина, возвышая голос, звала домой ребенка. — Теперь понятно, почему он сразу же позвонил в Ричмонд.

— Почему он вообще решил сделаться констеблем? — удивилась Хейверс.

— Наверное, ему и в голову не приходило, что он может столкнуться с убийством, тем более с таким чудовищным. Разве подобное может произойти в Келдейле? Вся работа Лэнгстона сводилась к тому, чтобы вечером пройтись по деревне и убедиться, что все лавочки закрыты на замок.

— Что же теперь? — спросила Хейверс. — С собакой мы не сможем разобраться до утра.

— Верно! — Линли раскрыл золотые часы. — У меня остается двенадцать часов на то, чтобы уговорить Сент-Джеймса прервать свой медовый месяц и принять участие в расследовании. Что скажете, Хейверс? У нас есть шанс?

— Ему придется выбирать между Деборой и мертвой собакой?

— Боюсь, что так.

— Тогда лишь чудо поможет нам, сэр.

— Я же волшебник, — угрюмо заметил Линли.

Снова белое платье — больше надеть нечего. Барбара вытащила свой наряд из гардероба и критически осмотрела его. Сюда бы другой пояс, и получится неплохо. Или шейный платок. Взяла ли она с собой шейный платок? Можно даже повязать косынку, которую она обычно набрасывает на голову, это добавит новый оттенок, освежит платье. Тихонько напевая, Барбара проводила инспекцию, свалив свои вещи в кучу на комоде. Наконец ей удалось найти то, что требовалось. Шарфик в красно-белую клетку. Немного смахивает расцветкой на скатерть, но что тут поделаешь.

Подойдя к зеркалу, Барбара не без удовольствия всмотрелась в свое отражение. Деревенский воздух окрасил ее щеки здоровым румянцем, в глазах появился блеск. Она решила, что похорошела оттого, что занимается по-настоящему важным делом.

Ей понравилось самой обходить с расспросами местных жителей. Впервые инспектор полиции позволил ей работать самостоятельно, впервые старший напарник признал, что у нее тоже есть мозги. Это приключение так ободрило Барбару, что только теперь она осознала, насколько ее уверенность в себе была подорвана позорным разжалованием в патрульные. Она пережила тяжелые времена, в ней постоянно кипел гнев, изливаясь безудержными вспышками ярости, сменяясь депрессией: ее сочли недостойной, причислили к низшему разряду.

«К низшему разряду». Маленькие поросячьи глазки Джимми Хейверса глянули на нее из зеркала. Боже, она унаследовала отцовские глаза! Барбара поспешно отвернулась.

Ничего, теперь все пойдет по-другому. Она выбралась на правильный путь, и ничто не помешает ей отныне. Она будет сдавать экзамен на инспектора и на этот раз пройдет испытание. Она точно это знала.

Барбара сняла с себя твидовую юбку, с некоторым усилием стянула пуловер и сбросила ботинки. Пусть ей и не удалось раздобыть информацию о Расселе Маури, но все собеседники принимали ее вполне всерьез. Она представляла здесь Скотленд-Ярд и ничем себя не посрамила: выглядела компетентной, вдумчивой, проницательной. К этому она и стремилась — на равных с коллегами принимать участие в расследовании.

Барбара дополнила свой костюм, легкомысленно обмотав горло шарфиком, и спустилась по ступенькам к гостиную, где ждал ее Линли.

Линли в глубокой задумчивости рассматривал акварель с изображением аббатства. Стефа наблюдала за ним из-за стойки бара. Мужчина и женщина сами казались частью какого-то рисунка, но тут Стефа заметила Барбару.

— Выпьете на дорожку, сержант? — приветливо окликнула она.

— Нет, спасибо. Линли обернулся.

— Хейверс, — произнес он, рассеянно потирая виски. — Готовы к очередному походу в Келдейл-холл?

— Вполне! — ответила она.

— Ну так пошли. — Все так же рассеянно он кивнул на прощание хозяйке, подхватил Барбару под руку и повел ее из комнаты.

— Я думаю, как нам лучше подойти к этому, — заговорил он в машине. — Вам придется отвлекать этих жутких американцев, чтобы они не помешали мне переговорить с Сент-Джеймсом. Справитесь? Мне жаль обрекать вас на такую судьбу, но, боюсь, если старина Хэнк подслушает наш разговор, от него не отвязаться.

— Нет проблем, сэр, — уверенно заявила Барбара. — Я сумею надолго занять его.

— Чем же это? — подозрительно уточнил Линли.

— Он с удовольствием поговорит о себе, любимом.

Линли расхохотался, внезапно помолодев и словно сбросив с себя усталость. —Да, это должно сработать.

— Послушайте, Барби, — подмигнул Хэнк, — если вы с Томом всерьез занялись расследованием, вам следует провести пару ночек в этой гостинице. Что скажешь, Горошинка? Здесь после темноты такое творится!

Послеобеденная беседа происходила в ореховом зале. Белые брюки Хэнка ослепительно сияли, расшитая латиноамериканская рубашка распахивалась до самой талии, золотая депочка казалась грубой подделкой. Он глубокомысленно подмигивал Барбаре, стоя у камина в вызывающей позе, бессознательно позаимствованной у изображенных на каминной решетке херувимов: одна рука опирается на вплетенную в орнамент каменную примулу, придерживая пальцами стакан с изрядной порцией виски, третьей или четвертой за вечер; другая рука уперта в бок, большой палец засунут за пояс. Не всякий умеет так себя подать.

Его супруга сидела в высоком кресле и печально-виновато поглядывала то на Дебору, то на Барбару. Барбара с удовлетворением отметила, что почти сразу же после обеда Линли и Сент-Джеймс удалились в каменный зал, а миссис Бертон-Томас прилегла на диван и тут же громко захрапела. Правда, храп раздавался столь нерегулярно, что Барбара заподозрила миссис Бертон-Томас в притворстве. А что бедняге оставалось делать? Хэнк разглагольствовал без передышки.

Барбара быстро глянула на Дебору: не сердится ли новобрачная, что муж оставил ее на растерзание Хэнку? На лице молодой женщины играли тени и отблески огня. Она держалась спокойно, но, почувствовав на себе взгляд Барбары, лукаво улыбнулась. Барбара догадалась, что Дебора прекрасно понимает суть происходящего, и подивилась ее великодушию.

Хэнк вновь раскрыл свою пасть, намереваясь подробно описать, что творится в Келдейл-холле с наступлением темноты. Линли и Сент-Джеймс только что вернулись в столовую.

— Во-первых, эти вопли. Третьего дня мне пришлось затворить окно, чтобы избавиться от чертового шума. Вы когда-нибудь слыхали, чтобы павлины так орали?

— Павлины? — переспросила Дебора. — Господи, Саймон, оказывается, это был вовсе не младенец в аббатстве. Ты мне солгал?

— Я ошибся, — покаялся Сент-Джеймс. — Это было так похоже на младенческий плач. Значит, мы напрасно старались отвратить злое предзнаменование?

— Похоже на младенческий крик? — изумленно переспросил Хэнк. — Вы были слишком заняты любовью, вот что я вам скажу. Это павлин орал, да так, что любому оркестру мог фору дать. — Хэнк уселся, расставив колени, опершись локтями на свои жирные ляжки. — Я подошел к окну и думаю: либо ставни закрыть, либо швырнуть в этого крикуна ботинком и вырубить его на месте. Я, знаете ли, бью без промаха. Я вам рассказывал? Нет? Ну, у нас там в Лагуне аллея, помните, где извращенцы из ушей вылезают. — Он приостановился, соображая, придется ли вновь растолковывать эту шуточку, но все поспешили притвориться, что его каламбур как нельзя более забавен, и Хэнк со вздохом удовлетворения продолжал: — Я и напрактиковался, швыряя в них ботинки. Что скажешь, Соломинка? Верно я говорю?

— Верно, милый, — подтвердила Джо-Джо. — Он во что угодно с первого раза попадет, — засвидетельствовала она.

— Не сомневаюсь, — угрюмо пробормотал Линли.

Хэнк обнажил в улыбке зубы с новенькими коронками.

— И вот подхожу я к окну, думаю, сейчас вмажу чертовой птице, но тут замечаю кое-что покрупнее этой пташки.

— Неужели еще кто-то орал? — поинтересовался Линли.

— Да нет. Орал-то павлин, но я обнаружил во дворе кого-то еще. — Он дожидался взволнованных вопросов, но слушатели замерли в почтительном молчании. — Ладно, ладно, — расхохотался он и, чуть понизив голос, сообщил: — Дэнни и ее хахаль… как его, Аира, Иезекииль…

— Эзра?

— Точно! Целуются, как два голубка. Ага. «Решили воздухом подышать?!» — крикнул я им. Мужик как взвоет.

Все вежливо улыбнулись. Джо-Джо поглядывала на собеседников заискивающе, словно жаждущий ласки щенок.

— Но это еще не все. — Тут Хэнк снова приглушил раскаты своего голоса. — Оказалось, девица-то вовсе не Дэнни. Парень — Эзра, точно. — Он улыбнулся, торжествуя: теперь уж всем придется внимательно его выслушать.

— Еще бренди, Дебора? — предложил Сент-Джеймс.

— Спасибо.

Хэнк завертелся в кресле.

— Теперь он принялся за Анжелину. Представляете?! — Американец зашелся от смеха, хлопая себя в такт по коленке. — Этот Эзра — тот еще петушок, ребята. Не знаю, как у него с этим делом, но старается он вовсю! — Хэнк отхлебнул из стакана. — Сегодня я попытался кое на что намекнуть Анжелине, но эту девчонку не прошибешь. Даже глазом не моргнула. Я вам говорю, Том, если хотите быть в курсе, надо вам тут поселиться. — Он испустил очередной вздох удовлетворения, поправляя на брюхе тяжелую золотую цепь. — ЛЮБОВЬ! Великое дело! Ничто так не действует на ум, как ЛЮБОВЬ! Вы согласны со мной, а, Сай?

— Да, у меня уже много лет голова идет кругом, — подтвердил Сент-Джеймс.

Хэнк ухмыльнулся.

— Смолоду втрескались, а? — Он фамильярно ткнул пальцем в Дебору. — Давно с ним хороводитесь?

— С детства, — не дрогнув, отвечала она.

— С детства? — Хэнк большими шагами пересек комнату и раздобыл еще бренди. Миссис Бертон-Томас громко всхрапнула, когда он проходил мимо нее. — Школьная любовь, как у нас с Горошинкой, а? Помнишь, Горошинка? Малость того-сего-сами-знаете-чего на заднем сиденье. У вас тут есть кинотеатры для автомобилистов?

— Полагаю, этот феномен присущ исключительно вашей стране, — заметил Сент-Джеймс.

— Чего? — Пожав плечами, Хэнк опустился в кресло. Бренди выплеснулось на белые штаны.

Это его ничуть не взволновало. — В школе познакомились?

— Нет. Мы познакомились в доме моей матери. — Саймон и Дебора обменялись заговорщическими взглядами.

— А, она вас и свела, так? Нас с Горошиной тоже специально познакомили. У нас с тобой есть кое-что общее, Сай.

— Вообще-то я родилась в доме его матери, — вежливо уточнила Дебора, — но выросла я в доме Саймона в Лондоне.

Хэнк обеспокоенно нахмурился.

— Слыхала, Горошинка? Так вы родственники, что ли? Двоюродные? — Легко было угадать, что мысленно он перебирает все ужасы близкородственных браков — гемофилия, вырождение…

— Вовсе нет. Мой отец… как ты называешь моего папу? Он твой лакей, камердинер или дворецкий?

— Он мой тесть, — сказал Саймон.

— Представляешь, Горошинка? — с благоговейным ужасом вопросил Хэнк. — Вот это романтика.

Это было так внезапно, неожиданно. Придется как-то приспосабливаться. У Линли оказалось слишком много граней, словно у бриллианта, обработанного рукой умелого ювелира. Каждый раз он поворачивался к ней новой стороной.

Он влюблен в Дебору. Это очевидно. Это можно понять. Но… влюблен в дочь слуги? Барбара тщетно пыталась переварить эту новость. «Как могло подобное случиться с ним?» — дивилась она. Казалось, этот человек полностью контролирует свои чувства и свою жизнь. Как же он допустил, чтобы с ним такое стряслось?

Теперь она могла истолковать странное поведение Линли на свадьбе у Сент-Джеймса. Он вовсе не спешил отделаться от нее, Барбары, напротив, он торопился уйти от зрелища, причинявшего ему боль, не видеть, как любимая им женщина празднует свадьбу с другим.

И она понимала, почему из этих двоих Дебора выбрала Сент-Джеймса. Собственно, ей, наверное, и выбирать не пришлось, ведь Линли никогда бы не опустился до того, чтобы объясниться ей в любви и предложить брак. Разве Линли мог жениться на дочери слуги? Все его генеалогическое древо содрогнулось бы от корней до самой кроны.

И тем не менее он мечтал жениться на Деборе, и теперь он страдал, завидуя Сент-Джеймсу, который отважился пренебречь нелепым предрассудком, помешавшим самому Линли добиться счастья.

Как сказал Сент-Джеймс? «Мой тесть»? Два коротких слова уничтожили социальные барьеры, отделявшие его от жены.

Вот потому-то она и любит его, догадалась Барбара.

На обратном пути она исподтишка наблюдала за Линли. Каково это — знать, что ему не хватило мужества удержать Дебору, мучиться от того, что любви он предпочел титул и семейную спесь? Как же он терзается теперь, как презирает себя! Как он горестно одинок!

Линли почувствовал на себе ее взгляд.

— Вы сегодня хорошо поработали, сержант. Особенно в гостиной. Четверть часа удерживать Хэнка на месте — да за это можно и к медали представить.

Эта похвала согрела ее, словно глоток спиртного.

— Благодарю вас, сэр. Сент-Джеймс согласился помочь?

— Да, он согласился.

Он согласился, мысленно повторил Линли и цыкнул языком, выражая этим звуком презрение к самому себе. Папка с делом небрежно валялась на тумбочке у кровати. Линли уронил поверх документов свои очки, потер глаза и взбил подушки, чтобы удобнее было на них опираться.

Дебора заранее рассказала все мужу. Это было совершенно ясно. У Саймона был готов ответ на случай, если Линли попросит о помощи. Сент-Джеймс сразу же сказал: «Ну конечно же, Томми. Что надо сделать?»

Разве он мог ожидать от них другого! Дебора еще утром угадала, как беспокоится Линли из-за зашедшего в тупик расследования, и поспешила подготовить Сент-Джеймса, чтобы тот помог ему, и Сент-Джеймс, конечно же, согласился без колебаний. Малейшее колебание — и Линли вновь бы ощутил бремя вины, вновь бы ожил тот неукротимый раненый тигр, которого все трое старались усыпить.

Откинувшись на подушки, Линли устало прикрыл глаза. Утомленный разум скользил в прошлое, к счастливым воспоминаниям. Обворожительные картины прежних радостей, не омраченных ни болью, ни виной.

Нежеланно, непрошено выплыли из подсознания строки Драйдена. Линли заглушил их, загнал обратно, полностью сосредоточившись на этом усилии. Он даже не слышал, как отворилась дверь и кто-то подошел вплотную к его кровати. Он не замечал постороннего присутствия, пока прохладная рука не коснулась его щеки.

— Мне кажется, вы нуждаетесь в Оделл, инспектор, — шепнула Стефа.

12

Он ошарашенно уставился на нее. Он ждал, что светская маска вернется на его лицо, что перед вечерней посетительницей предстанет знакомый всему лондонскому свету повеса, который весело смеется, ночи напролет танцует и на каждое слово готов дать легкий и остроумный ответ. Но этого не случилось: явление Стефы, материализовавшейся из ниоткуда, разрушило последнюю линию обороны. Он разом утратил все навыки волокитства — единственное, что он сумел, это бестрепетно встретить взгляд ее прекрасных глаз.

Нужно было обрести чувство реальности, убедиться, что женщина не грезится ему, не порождена воспоминаниями. Протянув руку, Линли коснулся пышных волос. Какие мягкие, удивился он.

Поймав его руку, Стефа поцеловала ладонь, запястье. Ее язык тихонько заскользил по его пальцам.

— Позволь мне любить тебя сегодня. Позволь мне разогнать тени.

Она говорила едва слышным шепотом. Ее голос, казалось, тоже был частью сна. Но нежные руки скользили по его щекам, подбородку и шее, и, когда Стефа склонилась над ним и он ощутил сладость ее рта и прикосновение языка, Линли понял, что она — самая животрепещущая реальность, она — настоящее, пытающееся изгнать прошлое.

Он хотел бежать прочь от этого натиска, укрыться в том блаженном воспоминании, которое служило ему броней весь последний год, весь год, когда желание было мертво, тоска сделалась глухой, а жизнь — пустой и бессмысленной. Но женщина не позволила ему уклониться, она целенаправленно уничтожала защищавшие его доспехи, и Линли чувствовал не сладостное избавление, а ужас перед необходимостью душой и телом слиться с другим человеком.

Он не мог, просто не мог. Нельзя допустить, чтобы это произошло. Он отчаянно хватался за последние остатки своей брони, тщетно мечтая стать прежним, бесчувственным, полуживым, каким он был лишь полчаса назад, но этого мертвеца вытеснял другой, настоящий — нежный и уязвимый человек, что всегда прятался в нем.

— Расскажи мне про Пола.

Стефа приподнялась на локте, прикоснулась пальцем к его губам, обвела их. Свет ласкал ее волосы, ее плечи и грудь. Она млечно светилась, она источала едва уловимый аромат девонских фиалок.

—Зачем?

— Затем, что я хочу больше знать о тебе. Затем, что он — твой брат. Затем, что он умер.

Она отвела глаза.

— Что сказал тебе Найджел?

— Что смерть Пола все изменила.

— Так и есть.

— Бриди сказала, что он ушел, не попрощавшись.

Стефа вновь опустилась рядом с ним, и он обнял ее.

— Пол покончил с собой, Томас, — прошептала она, дрожа всем телом. Он теснее прижал ее к себе. — Бриди не говорили об этом. Мы все говорим, что он умер от болезни Хантингтона, В каком-то смысле так оно и есть. Эта болезнь убила его. Ты видел когда-нибудь человека, пораженного этим недугом? Похоже на пляску святого Вита. Человек не может управлять своим телом. Дергается, спотыкается, все время падает. А под конец и разум изменяет. Пол этого не допустил. Пол не такой! — Голос ее пресекся. Стефа с трудом перевела дыхание. Рука Линли скользнула к ее волосам, затем он прижался к ним губами.

— Бедняга!

— Он был еще способен понять, что больше не узнает свою жену, не помнит имени своего ребенка, не управляет собственным телом. У него оставалось еще достаточно разума, чтобы понять — наступило время умереть. — Она сглотнула. — Я помогла ему. Это был мой долг. Мы ведь с ним близнецы.

— Этого я не знал.

— Найджел не говорил?

— Нет. Найджел влюблен в тебя, ведь так? —Да, — без всякого притворства отвечала она.

— Он приехал в Келдейл из-за тебя? Она кивнула.

— Мы вместе учились в университете. Все трое — Найджел, Пол и я. Когда-то я даже собиралась выйти за Найджела. Он не был тогда таким злым. Это я довела его. Но теперь я не могу выйти замуж.

— Почему?

— Потому что болезнь Хантингтона передается по наследству. Я — носитель. Я не хочу наградить этим ребенка. Довольно и того, что каждый раз, когда Бриди спотыкается или что-то роняет, мы думаем — она тоже унаследовала эту чертову болезнь. Не знаю, что бы я делала, если бы такое случилось с моим ребенком. Наверное, с ума бы сошла от тревоги.

— Вам не обязательно заводить детей. Можно усыновить.

— Да, разумеется. Найджел все время об этом твердит. Но я не вижу никакого смысла в браке, коли я не могу родить ребенка. Своего собственного здорового ребенка.

— Тот малыш, брошенный в аббатстве, был здоровым?

Стефа приподнялась, пристально всматриваясь в его лицо.

— Вы снова при исполнении, инспектор? Не слишком-то подходящий момент для этого, а?

Он сумрачно усмехнулся.

— Извини. Что-то вроде условного рефлекса. — И упрямо повторил: — Так девочка была здоровенькой?

— Откуда ты знаешь о младенце? Нет, не отвечай. Ясно: об этом говорят в Келдейл-холле.

— Похоже, сбылась местная легенда.

— Вроде того. Бертон-Томасы по всякому поводу твердили, что в гостинице можно иногда расслышать доносящийся из аббатства плач младенца. Подозреваю, на самом деле все проще: ветер завывает, попадая в щель между северным приделом разрушенного храма и главным нефом. Так бывает несколько раз в год.

— Откуда ты знаешь?

— Мы с братом еще подростками как-то провели там пару недель, пока не установили, откуда доносится этот звук. Разумеется, Бертон-Томасов мы разочаровывать не стали. По правде сказать, вой ветра не так уж и похож на плач младенца.

— Что же было с младенцем?

— Не даешь уклониться от темы? — Стефа прислонилась щекой к его груди. — Я мало что знаю об этом. Прошло уже три года. Отец Харт нашел девочку, поднял переполох, Габриэлю Лэнгстону пришлось расследовать эту историю.

Бедняга Габриэль! Ему так ничего и не удалось выяснить. Прошло несколько недель, возмущение улеглось. Напохоронах присутствовала почти вся деревня; на том и делу конец. Печальная история.

— Тебе стало легче, когда она закончилась?

— Конечно. Ужасы мне не по душе. Я не впускаю их в свою жизнь. Я хочу заполнить ее смехом и безумным весельем.

— Наверное, других чувств ты просто-напросто боишься.

— Да. Но больше всего я боюсь прийти к тому, к чему пришла Оливия: вложить в человека всю душу и потерять его. Я не могу даже находиться с ней рядом. Пол умер, и она навеки погрузилась в траур. Я не хочу сделаться такой, как она. Ни за что! — Последние слова она произносила с силой и гневом, но глаза ее сияли непролитыми слезами. — Пожалуйста, Томас! — шепнула она, и тело его ответило, гибкое, как ртуть, расплавленное желанием.

Он потянул ее к себе, ощутил ее страсть и жар, услышал радостный вскрик и понял, что тени до поры отступили.

— А как же Бриди?

— В каком смысле?

— Она так одинока. Похоже, этот селезень — ее единственный друг.

Стефа рассмеялась. Свернувшись на боку, она легонько терлась о него спиной.

— Бриди у нас особенная, верно?

— Оливия совсем ею не занимается. Бриди растет как круглая сирота.

— Оливия прежде была другой. Но Бриди слишком похожа на Пола. Как две капли воды. Оливии тяжело даже смотреть на нее. Она так и не справилась с этой утратой. Наверное, она никогда с ней не справится.

— Так чего же ради она задумала вновь выйти замуж?

— Ради Бриди. Пол был строгим отцом. Оливия считала, что обязана кем-то заменить его. Уильям был готов занять его место. — Стефа говорила все медленнее, проваливаясь в сон, — Не знаю, чего она ждала от этого брака для самой себя. Но мне кажется, больше всего она мечтала о том, чтобы кто-то занялся Бриди. Могло бы получиться неплохо. Уильям умел справляться с Бриди. И Роберта была добра к ней.

— Бриди говорит, что и ты к ней добра.

— В самом деле? Мне удалось привести в порядок ее волосы. Вот обезьянка! Боюсь, больше я ни на что не способна.

— Ты сумела прогнать призраков, — прошептал он нежно, — ты справилась даже с этим.

Но Стефа уже спала.

На этот раз, проснувшись, Линли не сомневался в реальности происходящего. Она так и уснула, по-детски свернувшись, поджав коленки и пристроив под подбородок оба кулачка. Во сне Стефа хмурилась. Прядь волос щекотала ей губы. Линли невольно улыбнулся.

Бросил взгляд на часы. Около семи. Наклонившись, поцеловал обнаженное плечо. Женщина тут же открыла глаза, такие ясные, будто она и не спала вовсе. Погладила его по щеке, притянула его лицо к своему.

Линли принялся целовать ее рот, затем шею, добрался до груди и скорее почувствовал, чем услышал, как она затаила дыхание. Провел рукой вдоль всего стройного тела. Стефа вздохнула.

— Томас! — Он поднял голову, поглядел в сияющие глаза. — Мне пора.

— Нет еще.

— Погляди на часы.

— Еще минутку. — Он снова склонился к ней, ее руки запутались в его волосах.

—Ты… я… о, господи. — Стефа смущенно рассмеялась. Ее тело предало ее. Томас улыбнулся.

— Что ж, иди, если спешишь.

Она поднялась, поцеловала его на прощанье и скрылась в ванной. Томас остался в постели, наслаждаясь удовлетворением, какого он уже не надеялся вновь испытать, прислушиваясь к привычным звукам, доносившимся из душа. Как это он ухитрился прожить целый год в одиночестве? Женщина вернулась к нему, улыбаясь, расчесывая его щеткой спутавшиеся волосы. Подхватила серый халат и начала надевать его, грациозно изогнувшись.

И в этот момент в предательском свете раннего утра он увидел на ее теле несомненный признак того, что у этой женщины было когда-то дитя.

Барбара поднялась только тогда, когда услышала, как тихонько отворилась и снова захлопнулась дверь в комнату Линли. До тех пор она лежала на боку, напряженно глядя в одну точку, скрежеща зубами так, что челюсть не на шутку разболелась. Семь часов подряд, с тех пор, как в комнате Линли начали раздаваться тихие шорохи и звуки, она мечтала лишиться всех чувств, оглохнуть, онеметь.

На негнущихся ногах Барбара подошла к окну и тупо уставилась на утреннюю улицу. Деревня казалась вымершей, ни красок, ни звуков. Так и должно быть, решила Барбара.

Хуже всего было прислушиваться к скрипу кровати, к этому ритмичному, без слов обо всем говорящему звуку. Он повторялся вновь и вновь — Барбара готова была завопить, ударить кулаком в стену, лишь бы положить этому конец. Однако наступившее молчание показалось ей еще хуже. Тишина била в уши тяжкими ударами, пока Барбара не догадалась наконец, что ее оглушает стук собственного сердца. И вновь заскрипела кровать. Конца этому не предвиделось. И негромкий женский вскрик.

Горячей сухой рукой Барбара коснулась окна и вздрогнула, ощутив влажную холодную поверхность стекла. Пальцы бессильно скользнули, оставив мокрые полосы. Барбара смотрела на эти следы так, словно то были важные улики.

Итак, покончено с безответной любовью к Деборе. Господи, да она, наверное, с ума сошла. Можно ли было подумать, что Линли — не тот, кем она изначально его считала. Грубый жеребец, бык-производитель, ненасытный самец, готовый доказывать свою мужскую силу любой женщине, которая повстречается на его пути.

Ладно, нынче ночью вы были на высоте, инспектор. Вознесли ее в рай три, а то и четыре раза, верно? Золотой мальчик, ничего не скажешь.

Барбара тихо и невесело рассмеялась. Приятно как-никак увериться, что она не ошиблась в этом человеке. Блудливый кот, гоняющийся за любой юбкой, ловко прикрывающийся аристократической утонченностью высшей знати. Но человеческую природу не скроешь. Поскреби самую малость, и правда выйдет на свет.

В соседней комнате загрохотала вода, звук резко обрушившихся струй показался Барбаре овацией в честь Линли. Покачнувшись, она отвернулась от окна и приняла решение. Теперь она знала, что нужно сделать сегодня.

— Придется прочесать весь дом, комнату за комнатой, — предупредил Линли.

Они стояли в кабинете. Барбара угрюмо перебирала книги на полках, перелистывала зачитанный томик Бронте. Линли наблюдал за ней. Сегодня она почти не разговаривала с ним, если не считать односложных ответов на его реплики за завтраком. Тоненькая нить взаимопонимания, объединившая их накануне, наутро оказалась порванной. Словно назло своему партнеру, Барбара вновь надела светло-голубой костюм и нелепые цветные колготки.

— Хейверс! — резко окликнул он. — Вы меня слушаете?

Она медленно, вызывающе повернула голову.

— Слушаю каждое слово, инспектор.

— Тогда начнем с кухни.

— Одно из двух мест, где должна находиться женщина.

— И что вы хотите этим сказать?

— Ровным счетом ничего. — И она покинула комнату,

Линли озадаченно посмотрел ей вслед. Что творится с этой женщиной? Они так хорошо сработались, и вдруг она ведет себя так, будто готова от всего отказаться и вновь сделаться патрульным полицейским… Глупость какая. Уэбберли предоставил Хейверс шанс спасти свою карьеру. С какой стати она сегодня из кожи вон лезет, чтобы подтвердить дурное мнение, которое уже сложилось о ней у большинства инспекторов Скотленд-Ярда? Пробормотав ругательство, Линли задумался о других проблемах.

Сент-Джеймс, должно быть, уже приступил к работе. Тело собаки, завернутое в целлофан, и платье Роберты в том самом картонном ящике уже доставили в Ньюби-Уиск в багажнике «эскорта». Сент-Джеймсу предстоит вскрыть тело пса, провести анализы пятен и со свойственным ему умением дать заключение. Слава богу, участие Сент-Джеймса в деле гарантирует, что хоть какая-то часть расследования будет проведена по всем правилам.

Главный констебль Керридж из центрального управления графства Йорк был рад-радехонек, услышав, что его отлично оснащенной лабораторией собирается воспользоваться Алкурт-Сент-Джеймс. Что угодно, лишь бы забить последний гвоздь в гроб Ниса. Линли сердито покачал головой и, подойдя к письменному столу Уильяма Тейса, выдвинул верхний ящик.

Ничего неожиданного. Ножницы, карандаши, смятая карта графства, лента для печатной машинки, рулетка. Карта ненадолго заинтересовала инспектора, он внимательно присмотрелся к ней, не хранит ли она следов лихорадочных поисков старшей дочери. Нет, никаких пометок, указывающих на местопребывание таинственно исчезнувшей девушки.

В остальных ящиках «улик» оказалось не больше, чем в первом: тюбик клея, две коробки неиспользованных рождественских открыток, три конверта с фотографиями, сделанными на ферме, бухгалтерские книги, записи о рождении ягнят, забытая пачка жевательной резинки. Ничто здесь не напоминало о Джиллиан.

Линли уселся к кресло. Взгляд его упал на подставку, удерживавшую огромную Библию. Повинуясь внезапной идее, он открыл ее на том месте, что прежде отметил закладкой.

"И сказал фараон Иосифу: так как Бог открыл тебе все сие, то нет столь разумного и мудрого, как ты;

Ты будешь над домом моим, и твоего слова держаться будет весь народ мой; только престолом я буду больше тебя.

И сказал фараон Иосифу: вот, я поставляю тебя над всею землею Египетскою.

И снял фараон перстень свой с руки своей, и надел его на руку Иосифа; одел его в виссонные одежды, возложил золотую цепь на шею ему;

Велел везти его на второй из своих колесниц и провозглашать перед ним: преклоняйтесь! И поставил его над всею землею Египетскою".

— Ищете указания свыше?

Линли оглянулся. В дверях кабинета, небрежно прислонившись к дверям, стояла Барбара. Холодный утренний свет не льстил ее угловатой фигуре, подчеркивал резкие черты лица,

— Закончили с кухней? — поинтересовался он.

— Решила передохнуть. — Хейверс вошла в комнату. — Закурить не найдется?

Линли рассеянно протянул напарнице свой портсигар и, подойдя к полкам, принялся просматривать книги, пока не дошел до тома Шекспира. Вынул его и углубился в чтение.

— А Дейз рыжая?

Что за идиотский вопрос? Он не сразу понял, о чем идет речь. Когда Линли поднял голову, Барбара уже вернулась к двери и задумчиво водила пальцами по косяку, делая вид, будто ей все равно, как он ответит.

— Что такое?

Раскрыв портсигар, она прочла вслух надпись:

— «Дорогой Томас. Париж навсегда останется с нами, правда? Дейз», — и дерзко поглядела ему в глаза. Только теперь Линли заметил неестественную бледность ее щек, темные круги под глазами и предательскую дрожь руки, сжимающей портсигар. — Я вижу, этой девице нравится Богарт. Так она еще и рыжеволосая? — настаивала Хейверс. — Кажется, вы предпочитаете этот тип. Или любая сойдет?

Линли с ужасом осознал, что произошло с Барбарой, и слишком поздно догадался, какую роль в этой метаморфозе сыграл он сам. Он не знал, что ответить. Впрочем, ей и не требовалось ответа. Она могла продолжать свой монолог и без его участия.

— Хейверс…

Она остановила его, вскинув руку. Бледна как смерть. Нос заострился. Голос напряженный.

— Право же, это дурной тон, вам следовало бы самому отправиться к ней в комнату для ночных эскапад. Неужели вы даже этого не знаете, инспектор? Учитывая ваш опыт, вам не полагается забывать о таких мелочах. Разумеется, эта промашка не так уж важна, вероятно, вашу даму она вовсе и не задела. Еще бы, ведь на ее долю выпала такая необыкновенная удача.

Грубость тона усугубляла оскорбительный смысл каждого слова.

— Мне очень жаль, Барбара, — пробормотал Линли.

— О чем вам жалеть? — Она хрипло расхохоталась. — Разве в разгар страсти вспоминают о свидетелях? Я бы не стала думать, кто там у меня за стенкой. — Тут она ни с того ни с сего ухмыльнулась. — А ведь то, что произошло этой ночью, иначе как угаром страсти и не назовешь, верно? Я едва поверила своим ушам, когда вы принялись за дело во второй раз. Почти сразу же! Господи, да вы и передохнуть-то не успели!

Барбара подошла к полке и принялась рассеянно перебирать корешки книг.

— Я не знал, что вам все слышно. Извините меня, Барбара. Мне в самом деле очень жаль.

Она резко обернулась к нему.

— С какой стати вы извиняетесь? — настаивала она, и голос ее становился все пронзительнее. — Вы же не находитесь «при исполнении» двадцать четыре часа в сутки. Да и не ваша это вина, кто ж знал, что Стефа будет вопить во всю глотку?

— По крайней мере я вовсе не хотел как-то задеть ваши чувства.

— Вы не задели никаких таких чувств! — вскинулась она. — Чувства! Да как вам это в голову пришло! Скажем так: вы меня сильно заинтересовали. Я прислушивалась к тому, как вы возносились на небеса вместе со Стефой, — так три раза это было или четыре? — и гадала, удавалось ли вам заставить и Дебору так орать.

Выстрел наугад. Стрела угодила в цель. Она сразу увидела это, и лицо ее вспыхнуло злым торжеством.

— Это не ваше дело.

— Ну конечно же. Знаю, знаю. Но во время вашего второго раунда — он длился по крайней мере час, верно? — я не могла не пожалеть беднягу Саймона. Ему приходится из кожи вон лезть, чтобы вас переплюнуть.

— Вы неплохо подготовились к разговору, Хейверс. Ценю ваше усердие. Сняв белые перчатки, вы стреляете наповал. Я ничего не перепутал в метафорах?

— Оставьте ваш покровительственный тон! Нечего! — выкрикнула она. — Да кто вы вообще такой?

— Прежде всего, я для вас — старший офицер.

— Ах, в самом деле, инспектор. Самое время вспомнить о чинах. Что же мне теперь делать? Заняться этой комнатой? Уж извините, если я сегодня окажусь не слишком расторопной. Не выспалась ночью, знаете ли. — Сердитым жестом она сбросила одну книгу на пол. Линли видел, что женщина едва удерживается от слез.

— Барбара! — Женщина продолжала яростно выдергивать книги и, распахнув страницы, тут же бросала их на пол. Давно не читанные, отсыревшие тома наполняли комнату печальным запахом утраты и забвения. — Послушайте же!

До сих пор вы очень хорошо работали. Не стоит делать глупости.

Дрожа всем телом, она обернулась к нему:

— Что вы хотите этим сказать?

— Вы получили шанс вернуться в следственный отдел. Не отказывайтесь от него только из-за того, что вы разозлились на меня.

— Я нисколько не сержусь! Мне плевать на вас!

— Разумеется, разумеется. Так я и думал.

— Мы оба знаем, почему меня назначили к вам в напарники. Для расследования требовалась женщина и притом такая, на которую бы вы не польстились! — Она словно выплевывала каждое слово. — Как только это дело закончится, меня снова отправят патрулировать улицы.

— Что вы несете?

— Да полно, инспектор. Не такая уж я дура. В зеркало иногда смотрюсь.

Он был потрясен до глубины души, лишь теперь догадавшись, что она вообразила.

— Так вы решили, что Уэбберли перевел вас в следственный отдел из боязни, что любую другую леди-офицера я уложу в постель? — Она молчала. — Вы так решили? — повторил он. Молчание. — Черт побери, Хейверс, отвечайте!

— Вот именно! — взорвалась она. — Только Уэбберли и не догадывается, что нынче все брюнетки и блондинки могут чувствовать себя в безопасности — все, а не только такая уродина, как я. Вам нужны рыжие, рыжие, как Стефа, взамен той, которую вы упустили.

— Это не имеет никакого отношения к нашему разговору

— Еще как имеет! Если б вы не выли волком с тоски по Деборе, то не стали бы тратить полночи, ухайдакивая Стефу, и этого идиотского разговора попросту не было бы.

— Ну так давайте его прекратим, идет? Я уже извинился. Вы выразили все свои чувства и даже свои убеждения — крайне глупые, должен вам заметить. Полагаю, мы оба уже сказали все, что могли.

— Я-то, ясное дело, круглая дура! — ядовито заметила она. — А как насчет вас? Вы не женились на этой женщине только потому, что ее отец служит у Саймона, вы видели, как ваш ближайший друг женится на ней, вам предстоит провести всю свою жизнь, сожалея об упущенном, и вы еще говорите о моей глупости!

— Вы слишком мало знаете, чтобы судить, — холодно возразил он.

— Я знаю достаточно, чтобы счесть вас законченным глупцом. Вот факты: во-первых, вы влюблены в Дебору Сент-Джеймс, и нет смысла пытаться это отрицать. Во-вторых, она вышла замуж за другого. В-третьих, совершенно очевидно, что у вас с ней был роман, а отсюда мы легко можем перейти к факту номер четыре: вы не пожелали жениться на ней, и теперь будете всю свою распроклятую жизнь расплачиваться за ваши дурацкие великосветские предрассудки!

— Вы так уверены в моей роковой неотразимости? Думаете, стоит мне переспать с женщиной, и она уже мечтает стать моей женой? Верно?

— Вы издеваетесь надо мной! — Глаза ее сузились от злости, превратившись в две крошечные щелочки.

— Нисколько. И давайте на этом прекратим дискуссию. — Линли двинулся к двери.

— Ну конечно! Бегите! Именно этого я и ждала от вас, Линли. Пойдите потрахайтесь со Стефой еще разок. А как же Хелен? Ей приходится надевать рыжий парик, чтобы вы возбудились? Она разрешает вам называть себя Деборой?

Линли почувствовал, как гнев жидким пламенем растекается по жилам. Чтобы успокоиться, он неторопливо достал часы, посмотрел на циферблат.

— Хейверс, я еду в Ньюби-Уиск за результатами анализов. У вас остается примерно три часа на то, чтобы осмотреть весь дом и найти хоть что-нибудь, любую зацепку, которая выведет нас на след Джиллиан Тейс. Раз уж вы проявили столь выдающиеся способности высасывать факты из пальца, эта проблема вас тоже не затруднит. Но если через три часа вы ничего не найдете, вы отстраняетесь от дела. Все ясно?

— Почему бы вам не отстранить меня прямо сейчас — и покончим с этим? — прохрипела она.

— Я люблю растягивать удовольствие, — пояснил он, вынимая портсигар из ее утративших цепкость пальцев. — Дейз — блондинка, — сообщил он на прощание.

— Не могу поверить! — фыркнула она. — Ей тоже приходится в интимные минуты надевать рыжий парик?

— Не знаю. — Он повернул портсигар, и стала видна старинная полустертая монограмма "А" на его боку. — Занятный вопрос. Можно было бы спросить моего отца, будь он еще жив. Дейз — это моя мать. — Он поставил том Шекспира на полку и вышел.

Барбара застыла на месте, глядя ему вслед. Бешеный стук сердца, грохочущий в ее ушах, постепенно выравнивался, стихал. Боже, что она натворила!

«Вы хорошо работали… У вас есть шанс вернуться в следственный отдел. Не отказывайтесь от него только потому, что вы разозлились на меня».

Именно это она и сделала. Ее возмутила готовность, с которой Линли поддался чарам красивой женщины, она поддалась потребности восстать против него, свести с ним счеты, и позабыла свои благие намерения, свое страстное желание на этот раз удержаться в следственном отделе. Что на нее нашло?

Неужели она ревнует? Неужели она, безумица, хоть на единый миг поверила, что Линли однажды взглянет на нее и увидит вовсе не эту некрасивую коренастую женщину, обозленную на весь мир, разочарованную, чудовищно одинокую?

Неужели она начала уже втайне питать надежду, что Линли проявит к ней особого рода интерес, и это побудило ее столь свирепо наброситься на инспектора? Абсурд какой-то.

Нет, этого не может быть. Слишком много она знала про него. Ничего подобного с ней не могло случиться.

Она чувствовала себя совершенно опустошенной. Ей показалось, что виной всему атмосфера этого дома, обиталища призраков. Стоило ей провести здесь несколько минут, и она уже готова была рвать и метать, лезть на стену или выдирать собственные волосы. Вот в чем причина ее дикой выходки.

Подойдя к дверям кабинета, Барбара поглядела издали на посвященный Тессе уголок гостиной. Женщина на фотографии приветливо улыбалась. Не горят ли торжеством ее глаза? Можно подумать, Тесса заранее знала, что, едва войдя в этот дом, ощутив его тишину и мертвенный холод, Барбара была обречена на поражение.

Он дал ей три часа. Три часа, чтобы найти ключ к тайне Джиллиан Тейс.

Барбара сердито засмеялась, смех ее странно прозвучал в гулком пустом помещении. Он, конечно же, знал, что она потерпит неудачу, и тогда он с наслаждением отправит ее обратно в Лондон, патрулировать улицы, нести бремя своего позорного провала. Так какого черта лезть из кожи? Можно уйти прямо сейчас, и пусть не растягивает удовольствие.

Барбара рухнула на диван в гостиной. Тесса продолжала с сочувствием наблюдать за ней. Но… но что, если она и впрямь найдет Джиллиан? Преуспеет там, где ничего не удалось самому Линли? И пусть он разжалует ее в патрульные, это уже не будет иметь значения, если она раз и навсегда поймет, что она на что-то способна, что она могла бы стать частью сплоченной команды.

Отличная идея. Барбара поскребла ногтями поношенную обивку дивана. Тихий скребущий звук. И так же тихо, где-то на самом краю ее сознания, как не высказанная вслух мысль, шуршали мыши.

Барбара задумчиво смерила взглядом лестницу.

Они устроились за угловым столиком в «Ключах и свечках», самом престижном пабе в Ньюби-Уиск. Толпа, собиравшаяся во время ланча, уже поредела. Кроме них в пабе оставались лишь завсегдатаи, пригубливавшие у стойки очередную кружку горького.

Они сдвинули пустые тарелки к краю стола, и Дебора разлила по чашкам только что поданный кофе. В соседнем помещении повар и мойщик посуды счищали с тарелок объедки, во весь голос обсуждая достоинства и недостатки трехлетки, которому предстояло бежать в Ныомаркете. Повар поставил на него большую часть недельного жалованья.

Сент-Джеймс, как обычно, сахара не жалел. Когда четвертая ложечка белого песка плюхнулась в кофе, Линли не выдержал:

— Он хоть их считает?

— По-моему, нет, — откликнулась Дебора.

— Сент-Джеймс, это отвратительно. Как ты это пьешь?

— Подумаешь, лишняя ложечка, возразил Сент-Джеймс, передавая приятелю результаты анализа. — Надо же как-то отбить запах дохлой псины. Ты у меня в долгу, Томми.

— По уши. Что ты нашел?

— Пес истек кровью от раны в шею. Рана нанесена ножом, длина лезвия пять дюймов.

— На перочинный нож не похоже.

— Думаю, нож кухонный, для разделки мяса, например. Проводилась экспертиза всех ножей, какие нашлись на ферме?

Линли перебрал документы в своей папке.

— Скорее всего, да. Но подходящего не нашли. Сент-Джеймс призадумался.

— Интересно. Получается… — Но Сент-Джеймс не стал развивать невысказанную мысль. — Все равно, девушка созналась в убийстве отца, топор был найден там же, на полу…

— Без отпечатков пальцев, — вставил Линли.

— Пусть так. Однако, если общество защиты животных не вмешается по поводу убийства собаки, никому и не понадобится искать оружие, которым ее убили.

— Ты говоришь почти как Нис.

— Боже упаси. — Сент-Джеймс помешал кофе и хотел было добавить сахара, но тут его жена с безмятежной улыбкой отодвинула сахарницу подальше от мужа. Сент-Джеймс добродушно заворчал и продолжал свой отчет: — Есть, правда, кое-что еще. Барбитураты.

— Что?

— Барбитураты, — повторил по слогам Сент-Джеймс, — Обнаружились при токсикологиче-ком анализе. Вот, — Он перебросил Линли данные экспертизы.

Линли с удивлением заглянул в бумаги.

— Получается, пса усыпили?

— Да. Причем снотворного было столько, что животное находилось в бессознательном состоянии, когда его зарезали.

— В бессознательном состоянии! — Еще раз просмотрев отчет, Линли уронил бумагу на стол. — Значит, пса убили не затем, чтобы заставить его замолчать.

— Да уж. Он и звука издать не мог.

— Барбитуратов было достаточно, чтобы убить собаку? Может быть, кто-то попытался убить ее с помощью снотворного, а потом, увидев, что ничего не выходит, взялся за нож, чтобы прикончить бедолагу?

— Возможно и так. Однако это не сходится с тем, что ты рассказал мне об этом деле.

— Что же, по-твоему, не сходится?

— Этот твой «неизвестный» должен был проникнуть в дом, украсть снотворное, скормить его псу, подождать, пока оно подействовало, обнаружить, что пес не умирает, и тогда, сходив еще разок за ножом, зарезать его. А что пес, пока не уснул? Покорно ждал, когда ему перережут глотку? Что же он не поднял лай?

— Погоди. Я за тобой не поспеваю. Почему за барбитуратами нужно было непременно идти в дом?

— Потому что именно это лекарство принимал Уильям Тейс, а он, я полагаю, держал снотворное дома, а не в хлеву.

Линли призадумался.

— А что, если «гость» принес таблетки с собой?

— Пусть так. Значит, кто-то дал собаке снотворное, подождал, пока оно подействует, затем перерезал псу глотку и стал дожидаться, чтобы в хлев пришел и сам Тейс.

— Между десятью вечера и полуночью? С какой стати Тейс пришел бы в хлев в это время?

— Искать свою собаку?

— Но почему в хлеву? Почему не в деревне — пес ведь бегал, где хотел. С какой стати он вообще стал бы его искать? Все говорят, что пес бегал на воле. Почему именно в ту ночь Тейс стал бы волноваться за него?

Сент-Джеймс пожал плечами.

— Что понадобилось в хлеву Тейсу — это спорный вопрос, но он не имеет отношения к разговору о собаке. Только один человек мог убить Пса — и это Роберта.

Выйдя из паба, Сент-Джеймс разложил на капоте арендованного Липли автомобиля платье, материала которого хватило бы на небольшую палатку. Стараясь не обращать внимания на любопытные взгляды случившихся поблизости немолодых туристов, разыскивавших с фотоаппаратами на шее исторические достопримечательности, эксперт принялся указывать: пятно на внутреннем сгибе левого локтя, сплошь залитый подол, брызги на когда-то белом правом манжете.

— Это все кровь пса, Томми. — Он обернулся к жене. — Покажешь, милая? Как мы делали в лаборатории. Вот здесь, на лужайке.

Дебора с готовностью опустилась на колени, присела на пятки. Пышное янтарного цвета платье опало на землю, точно мантия. Сент-Джеймс встал у нее за спиной.

— Дрессированный пес очень помог бы нам реконструировать события, но обойдемся и так. Роберта — полагаю, она добралась до отцовского снотворного — скормила псу таблетки. Вместе с ужином, скорее всего. Ей нужно было, чтобы собака осталась на ночь в хлеву, а не удрала по обыкновению в деревню. Когда пес уснул, она встала на колени — точно так, как сейчас Дебора. Только такая поза может объяснить подобное распределение пятен. Она подняла голову собаки, пристроила ее морду на сгибе своего левого локтя. — Сент-Джеймс осторожно повернул руку Деборы. — А затем правой рукой она перерезала ей глотку.

— Но это безумие. — Голос Линли охрип. — Зачем она это сделала?

— Погоди, Томми. Голова пса была повернута в сторону от нее. Она вонзила нож ему в глотку — вот откуда эта лужа крови на подоле. Правой рукой она вела нож вверх, пока не закончила дело. — Он указал соответствующие места на платье Деборы. — Мы обнаружили кровь на локте, где лежала голова собаки, кровь на юбке — она хлынула из перерезанной шеи, и пятна на правом манжете — они появились в тот момент, когда она воткнула нож в горло собаки и повела его дальше. — Сент-Джеймс притронулся к волосам жены и поблагодарил: — Достаточно, дорогая.

Линли вернулся к машине и еще раз присмотрелся к пятнам на платье.

— Послушай, но какой же во всем этом смысл? Зачем она это сделала? Выходит, девушка с вечера в субботу надела на себя свой лучший наряд, пошла в хлев и перерезала горло псу, которого она знала и любила с детства? Но зачем?

— На этот вопрос я ответить не могу. Понятия не имею, что она думала. Я могу лишь установить, что она сделала.

— Может быть, она пошла в хлев, обнаружила там мертвого пса, приподняла его, положила его голову себе на колени и потому так перемазалась кровью?

Секундное молчание.

— Возможно. Но почти невероятно.

— Но все же возможно. Возможно.

— Да, Томми. Но очень маловероятно.

— М что же, по-твоему, было, дальше? Дебора и Сент-Джеймс обменялись взглядами.

Линли понял, что они уже обсудили дело и пришли к единому мнению, однако им неприятно сообщать его Линли.

— Ну же? — настаивал он. — Вы считаете, что Роберта убила свою собаку, а потом, когда ее отец пришел в хлев и увидел, что она натворила, у них вышла страшная ссора и она отрубила отцу голову?

— Нет, нет. Вполне возможно, что Роберта не убивала отца. Но она, несомненно, присутствовала при его убийстве. Это очевидно.

— Каким образом?

— Весь подол платья заляпан его кровью.

— Но, может быть, она пришла в хлев, обнаружила тело и в ужасе рухнула на колени?

Сент-Джеймс только головой покачал:

— Не пройдет.

— Почему?

Сент-Джеймс в очередной раз ткнул пальцем в разложенное на заднем сиденье платье.

— Посмотри, как легли пятна, Том. Кровь Тейса забрызгала платье. Ты сам прекрасно знаешь, что это значит. Как же кровь могла попасть на подол?

Линли с минуту помолчал.

— Она находилась рядом с ним, когда это произошло, — подытожил он.

— Иначе быть не могло. Если не она сама нанесла удар, то стояла рядом с тем, кто это сделал.

— Она покрывает кого-то, Томми? — предположила Дебора, догадавшись по лицу Линли о его мыслях.

Он не сразу ответил. Линли перебирал в уме различные модели: модели высказываний, модели представлений, модели поведения. Как странно, человек долго чему-то учится, прежде чем найти познаниям практическое применение. Теоретическое знание в конечном итоге неизбежно соединяется с опытом и приводит к некоей неопровержимой истине.

На вопрос Деборы он предпочел ответить вопросом.

— Сент-Джеймс, что бы ты сделал, как бы далеко ты мог зайти, чтобы спасти Дебору? — Опасный, смертельно опасный вопрос. Неведомые воды, куда лучше было бы не заплывать.

— Ты насчет сорока тысяч братьев? — Голос Сент-Джеймса звучал ровно, но лицо нахмурилось, стало мрачным и угрожающим.

— Как далеко ты мог бы зайти?

— Оставь, Томми! — Дебора приподняла руку, заклиная его остановиться, не разбивать хрупкий хрусталь заключенного между ними союза.

— Ты мог бы скрыть истину? Мог бы принести в жертву собственную жизнь? Как далеко ты мог бы зайти, чтобы спасти Дебору?

Сент-Джеймс поглядел на жену. Она побледнела так, словно какое-то колдовство вмиг стерло живые краски ее лица; резко проступили веснушки на носу, глаза наполнились слезами. Он все понял. Лиили вряд ли интересовали события в Эльсиноре, он спрашивал о том, что происходит здесь и сейчас.

— Я бы на все пошел, — ответил он, не сводя глаз с жены. — Богом клянусь. Я бы пошел на все.

Линли кивнул.

— Люди, как правило, готовы на все ради тех, кого они любят.

На этот раз он выбрал Шестую Патетическую симфонию Чайковского и улыбнулся, когда зазвучали первые мощные такты мелодии. Хелен, конечно, стала бы решительно возражать.

— Томми, дорогой, только не это! — заявляла она в таких случаях. — Ты доведешь нас обоих до депрессии и самоубийства. — И она принималась шарить среди его кассет, пока не отыщется что-нибудь подходящее, поднимающее настроение, и на полную громкость включала Штрауса, ухитрялась вдобавок забавно комментировать содержание оперетты, перекрикивая музыку.

Но нынче мрачная мелодия Патетической симфонии, беспощадно исследующей душевное страдание, как нельзя лучше соответствовала его настроению. Никогда еще Линли не воспринимал расследование так болезненно. Дело Тейса как тяжкий груз давило ему на сердце. Беда не в том, что он взял на себя ответственность выявить первопричину трагедии. Убийство — наиболее страшное из преступлений и по своей атавистической жестокости, и по непредсказуемым последствиям. Оно подобно гидре. Каждый раз, когда, стремясь уничтожить чудовище, отрубаешь одну голову, на ее месте вырастают две другие, гораздо более ядовитые. В прежних расследованиях рутинная работа позволяла Линли обнаружить средоточие зла, остановить кровавый поток, причем его самого, его душу прежние события непосредственно не затрагивали. На этот раз волна захлестнула его с головой. Он инстинктивно чувствовал, что смерть Уильяма Тейса — это лишь одна из голов чудовищной змеи, а прочие восемь еще только готовятся вступить с ним в бой. Линли пока не смог бы даже назвать истинного имени противостоящего ему зла, Однако самого себя он знал достаточно хорошо и понимал, что ужасная смерть, которая настигла фермера из Келдейла, отнюдь не единственная причина его отчаяния и безысходной тоски.

Линли огорчила и встревожила нелепая ссора с Хейверс. Но за беспочвенными и жестокими упреками озлобленной женщины таилась горькая правда о нем самом, скрывалась глубоко затрагивавшая его истина. Ведь он и в самом деле потерял год, пытаясь заполнить пустоту своей жизни без Деборы. Нет, не тем способом, о котором говорила Хейверс: ему претила плотская близость, когда душа и сердце молчат, а соединяются лишь тела, дают друг другу краткое наслаждение и вновь расстаются, ничем не связанные впредь, никак не изменившись в результате этой встречи. Даже такое поведение требует определенных эмоций, нужно хотя бы на миг прилепиться к другому человеку. Но весь последний год Линли, трусливо спрятав голову в песок, просто никого вокруг себя не замечал.

Неужели угрюмое одиночество и строгое воздержание этого года было не выражением любви к Деборе, а своего рода эгоистическим культом собственного прошлого? Повинуясь предписаниям этой уродливой религии, он стал подвергать каждую из встречавшихся на его пути женщин беспощадному анализу, и каждая из них не выдерживала сравнения — не с самой Деборой, а с тем мифическим божеством, которому он воздвиг храм в своей душе.

Теперь Линли отдавал себе отчет, что, вместо того чтобы попытаться забыть прошлое, он изо всех сил старался его удержать. Прошлое сделалось его супругой вместо самой Деборы. Как тяжко на сердце!

Мучительна была и мысль о том, что ему предстоит узнать о Стефе нечто запретное, тщательно ею скрываемое. Нет, к этому знанию он пока не готов. Чуть позже.

Отзвучали последние такты симфонии. Шоссе, извивавшееся между болот, привело его в Келдейл. Осенние листья, красные, золотые, бледно-желтые, вылетали из-под колес автомобиля, кружились вихрем, предвещая скорую зиму. Линли притормозил возле гостиницы и с минуту тупо глядел в окно, гадая, удастся ли ему когда-нибудь заново сложить обломки своей жизни.

Хейверс, видимо, поджидала его. Она вышла на порог в тот самый момент, когда Линли выключал зажигание. Инспектор обреченно вздохнул, предчувствуя очередной конфликт, но Барбара и слова ему не дала вымолвить.

— Я нашла Джиллиан, — заявила она.

13

Как ни странно, ей удалось пережить это утро. Дикая ссора с Линли, ужасная комната Роберты — все это погасило ее гнев и горе, притупило чувства. Барбара решила, что Линли в любом случае отстранит ее от дела. Она это заслужила. Но пока он еще этого не сделал, она должна доказать ему, что она — отличный полицейский. Оставалось выдержать еще и эту, последнюю встречу, последнюю возможность показать себя.

Линли оглядел странную коллекцию, разложенную на столе в гостиной: альбом с искалеченными семейными фотографиями, зачитанный роман, фотография, найденная у Роберты в комоде, еще одна фотография, где улыбались обе сестры, шесть сложенных совершенно одинаково пожелтевших газетных страниц.

Линли машинальным жестом потянулся за сигаретами, закурил и присел на диван.

— Что это, сержант? — спросил он.

— Ключ к исчезновению Джиллиан, — ответила она, стараясь говорить как можно спокойнее, но Линли подметил дрожь в ее голосе. Стараясь скрыть замешательство, Барбара откашлялась.

— Придется вам все объяснить, — попросил Линли. — Хотите сигарету?

Пальцы Хейверс потянулись к портсигару, она так нуждалась в успокоительном глотке дыма, но понимала, что, зажигая сигарету, не сможет скрыть охватившую ее руки дрожь.

— Нет, спасибо, — отказалась она, еще раз глубоко вздохнула и, глядя прямо в суровые глаза старшего офицера, начала свой рассказ с вопроса: — Что ваш камердинер Дентон стелит на дно ящика с бельем?

— Бумагу, полагаю. В жизни не обращал на это внимание.

— Бумагу, но не газету, верно? — Она села прямо напротив Линли, нервно сжимая и разжимая кулаки. Ногти все больнее впивались в беззащитные ладони. — Газета не годится — краска может запачкать белье.

— Верно.

— Вот я и удивилась, когда вы сказали, что Роберта подстилала под белье газеты. И еще я припомнила, как Стефа говорила, что Роберта одно время каждый день приходила к ним за «Гардиан».

— Пока не умер Пол Оделл. С тех пор она не приходила.

Барбара заправила выбившиеся пряди волос за уши. Не важно, твердила она себе, пусть он даже не поверит ей, пусть высмеет те выводы, к которым она пришла, проведя три часа в той страшной комнате.

— Только мне кажется, она перестала приходить за газетой не из-за Пола, а из-за Джиллиан.

Линли посмотрел на газету и понял, на что обратила внимание Барбара: в ящиках своего комода Роберта хранила страницу частных объявлений. Более того, хотя газетных листов было шесть, это были всего лишь две разные страницы, по три экземпляра каждой. В газете было что-то важное для Роберты, настолько важное, что она хранила на память несколько экземпляров этого номера.

— Колонка частных объявлений, — пробормотал Линли. — Джиллиан послала ей весточку.

Барбара придвинула к себе одну страницу и провела пальцем по столбцу объявлений.

— «Р. Посмотри объявление. Дж.», — прочла она. — Полагаю, это и есть наше сообщение.

— Какое объявление она имеет в виду? Барбара протянула ему вторую страницу:

— Полагаю, вот это.

Линли внимательно прочел четырехгодичной давности сообщение о публичной дискуссии, назначенной в Харрогите. В дискуссии участвовала группа воспитанников некоего «Тестамент Хауса». Приводился список участников, но Джиллиан Тейс среди них не числилась. Линли поднял глаза и чуть насмешливо поглядел на свою подчиненную:

— Ничего не понимаю, сержант. Она удивленно приподняла брови:

— Разве вы не знаете, что такое Тестамент Хаус? Ну да, я забыла, вы-то давно уже не патрулируете улицы. Тестамент Хаус — это такое заведение возле Фицрой-сквер, его создал один священник. Прежде он преподавал в университете, но однажды студент спросил его, почему он сам не осуществляет то, к чему призывает — накормить голодных и одеть нагих, — и тогда он решил, что именно этому должен посвятить свою жизнь. И он основал Тестамент Хаус.

— Так что это?

— Приют для бездомных. Подростки, промышляющие проституцией, — и мальчики, и девочки, юные наркоманы, какого бы цвета кожи они ни были, и вообще все ребята моложе двадцати одного года, которые ошиваются в районе Трафальгар-сквер или Пикадилли или где-нибудь на вокзале, покуда их не подберут сутенеры и сводни. Он занимается этим уже много лет. Все уличные полицейские знают его, мы всегда отводим к нему детишек.

— Речь идет об упомянутом здесь достопочтенном Джордже Кларенсе, да?

Барбара кивнула.

— Он организует дискуссии и другие мероприятия, чтобы собрать деньги на содержание приюта.

— И вы хотите сказать, что Джиллиан Тейс добралась до Лондона и оказалась в этом заведении?

— Ну да.

— Докажите.

Сколько времени ей понадобилось, чтобы обнаружить это объявление, чтобы расшифровать его смысл, и теперь все — и в особенности, надо признать, ее карьера — зависит от того, сумеет ли она убедить Линли.

— Вот она. Барбара указала на одно из имен в списке, третье по счету.

— Нелл Грэхем?

— Да.

— Вы совершенно сбили меня с толку.

— Я думаю, это имя, «Нелл Грэхем», и есть то самое сообщение, которого ждала Роберта. Много лет она каждый день прилежно изучала газету, надеясь узнать, что случилось с ее сестрой. «Нелл Грэхем» означало, что Джиллиан в безопасности.

— Но почему «Нелл Грэхем»? Почему не… — он глянул на другие имена в списке, — к примеру, Теренс Хановер, Каролин Полсон или Маргарет Крист?

Хейверс указала на зачитанную до дыр книгу, также красовавшуюся на столе.

— Никто из персонажей сестер Бронте не носит таких имен, — пояснила она. — Зато в романе Эми Бронте есть Хелен Хантингдон, женщина, нарушившая общественные правила своего времени и бросившая мужа-алкоголика, чтобы начать новую жизнь. Она полюбила человека, ничего не знавшего о ее прошлом, которому она была известна под вымышленным именем «Хелен Грэхем». Нелл Грэхем, инспектор, — повторила она и стала с ужасом ожидать его приговора.

И вот она услышала ответ — совершенно неожиданный, полностью ее обезоруживший.

— Браво, Барбара! — негромко произнес он. Глаза его сияли, на губах заиграла улыбка. Полный энтузиазма, Линли наклонился к ней. — Какова ваша гипотеза, как Джиллиан попала в этот приют?

Напряжение было столь велико, что теперь Барбара чувствовала, как дрожь облегчения охватила все ее тело. Она резко вдохнула, пытаясь заговорить.

— Моя… Думаю, Джиллиан сумела добраться до Лондона, но там деньги у нее кончились. Ее подобрали либо на улице, либо на вокзале.

— Почему ее не отправили обратно к отцу?

— В Тестамент Хаусе другие правила. Они уговаривают ребят вернуться домой или хотя бы позвонить родителям и сказать, что у них все в порядке, но никого не заставляют делать это насильно. Если подросток предпочтет оставаться в приюте, все, что от него требуется — соблюдать правила. И никто не задает ему никаких вопросов.

— Джиллиан было шестнадцать лет, когда она сбежала. Если Нелл Грэхем — это она, ей должно было исполниться двадцать три года ко времени той дискуссии в Харрогите. Разве она могла столько лет оставаться в Тестамент Хаусе?

— Это вполне возможно, если ей некуда было идти. Для человека, не имеющего семьи, жизнь в приюте — лучший выход. Во всяком случае, теперь мы можем проверить.

— Попытаемся встретиться с ней! — решительно подхватил инспектор, поднимаясь на ноги. — Собирайте вещи. Через десять минут выезжаем. — Покопавшись в своей папке, он достал фотографию Рассела Маури. — Отдадите это Уэбберли, когда приедете в Лондон, — распорядился он, торопливо надписывая что-то на обороте фотографии.

— Когда приеду в Лондон? — У нее сердце ушло в пятки. Значит, он все же отстраняет ее от расследования. Что ж, именно этим он пригрозил ей после ссоры на ферме. На что она могла рассчитывать?

Линли еще не закончил давать ей указания: — Разыщите ее, сержант. Привезите в Келдейл. Думаю, Джиллиан — единственный человек, который может помочь нам разговорить Роберту. Как вы полагаете?

—Я… А как же?.. — Она запнулась, не решаясь поверить своим ушам. — Разве вы не позвоните Уэбберли? Разве кто-то еще не… Разве вы сами не поедете?

— У меня и здесь дел хватает. Разыщите Джиллиан, удостоверьтесь, что Нелл Грэхем — это она. Побыстрей. Надо срочно выехать в Йорк, чтобы вы успели на поезд.

— Но как я… Как с ней обращаться? Неужели просто…

Линли только рукоймахнул:

— Я полностью полагаюсь на вас, сержант. Привезите ее сюда — и как можно скорее.

Барбара наконец разжала кулаки. Все тело казалось ватным и вялым.

— Хорошо, сэр, — покорно прошептала она.

Барабаня пальцами по рулю, Линли задумчиво созерцал красивый дом на пологом склоне холма. Он мчался как бешеный и успел посадить Хейверс на трехчасовой лондонский поезд. Теперь он приехал к дому Рассела Маури и пытался решить, как поговорить с его хозяйкой. Разве не лучше знать правду, как бы она ни была горька? Хотя бы этот урок он уже усвоил.

Женщина встретила его у двери. Она подозрительно оглянулась через плечо, и Линли сразу угадал, что на этот раз его визит еще менее уместен, чем в прошлый приезд.

— Дети только что вернулись из школы, — пояснила она, выходя на порог и закрывая за собой дверь. Она поплотнее запахнула кардиган, облекавший ее изящное, почти девичье тело. — Вы… вы что-то узнали о Расселе?

Линли постарался напомнить себе, что Тесса и не должна интересоваться судьбой дочери. Она отрезала от себя прошлое, произвела ампутацию и ушла, не оглядываясь.

— Вам нужно обратиться в полицию, миссис Маури.

Она побледнела:

— Это не он. Он не мог.

— Вы должны позвонить в полицию.

— Не могу! Не могу! — шепотом повторяла она.

— Он не был у своих лондонских родственников, верно? — Женщина торопливо покачала головой, отворачиваясь от инспектора. — Они слышали что-нибудь о нем? — Снова тот же отрицательный жест. — Стало быть, пора выяснить, что с ним случилось? — На этот раз женщина не ответила. Линли бережно взял ее за руку и продолжал расспросы: — Зачем Уильям хранил все эти ключи?

— Какие ключи?

— Мы нашли коробку с ключами на полке в его платяном шкафу. Больше нигде в доме ключей нет. Вы знаете почему?

Тесса наклонила голову, приложила руку ко лбу, вспоминая.

— А! Я уж и позабыла, — пробормотала она. — Он их спрятал, когда Джиллиан начала капризничать.

— Как это произошло?

— Ей было тогда лет семь. Даже ближе к восьми. Да, я уже была беременна Робертой. Скандал начался вроде бы ни с того ни с сего. Знаете, как бывает: слово за слово, настоящая семейная драма, спустя годы вспомнят и дружно смеются над этим недоразумением. Как-то раз Уильям за ужином сказал: «Джилли, сегодня мы будем вместе читать Библию». Я сидела рядом, мечтала о чем-то. Джилли всегда отвечала: «Да, папочка». И вдруг она решила, что этим вечером она не хочет читать Библию, а Уильям столь же непреклонно настаивал, что они будут читать. Девочка впала в истерику, убежала в свою комнату и заперлась там.

— Что же дальше?

— Джилли никогда прежде не перечила отцу. Бедняга Уильям так и остался сидеть за столом в полной растерянности. Он не знал, как ему поступить.

— А что сделали вы?

— Я ничем не могла помочь. Пыталась поговорить с Джилли через дверь, в комнату она меня не пустила. Кричала, что больше никогда не будет читать Библию и никто ее не заставит. Потом принялась швырять чем-то в дверь. Я… я вернулась в столовую к Уильяму. — Женщина покачала головой, выражая одновременно замешательство и восхищение. — Знаете, Уильям даже не стал ее ругать. Он никогда этого не делал. Просто собрал ключи от всех дверей и спрятал их. Сказал, что он бы никогда не простил себе, если б в ту ночь дом загорелся и он не смог бы спасти Джиллиан, потому что она заперлась изнутри.

— И они снова стали читать Библию?

— Нет. Больше он никогда не звал Джилли читать вместе Библию.

— Он читал ее с вами?

— Нет. Один.

В этот момент к двери подошла дочь Тессы. В руке она держала кусок хлеба, ее губы были перемазаны вареньем. Хрупкая, в мать, но с темными волосами и проницательными глазами отца. Девочка с любопытством уставилась на незнакомца.

— Мама! — воскликнула она чистым и нежным голосом. — Что-то случилось? С папой?

— Нет, милочка, — торопливо откликнулась Тесса. — Сейчас я вернусь в дом. — И она снова обернулась к Линли.

— Вы хорошо знакомы с Ричардом Гибсоном? — продолжал он.

— С племянником Уильяма? Да, конечно. Это был тихий мальчик, очень милый, с прекрасным чувством юмора. Так мне помнится. Джилли его обожала. Почему вы спросили о нем?

— Уильям завещал ферму ему, а не Роберте. Женщина нахмурила лоб:

— А почему не Джилли?

— Миссис Маури, Джиллиан сбежала из дому, едва ей исполнилось шестнадцать лет. С тех пор о ней никто ничего не слышал.

Тесса резко втянула в себя воздух, ошеломленная неожиданной новостью, словно грубым ударом. Изумленно уставилась на Линли.

— Нет! — произнесла она, не в силах поверить.

Он неумолимо продолжал:

— Ричард уехал примерно в то же время. Возможно, Джиллиан последовала за ним, а потом отправилась в Лондон.

— Но почему? Почему? Что могло случиться? Линли прикидывал, что можно ей рассказать.

— У меня сложилось впечатление, — теперь он взвешивал каждое слово, — что у нее были определенные отношения с Ричардом.

— Уильям обнаружил это? В таком случае он должен был бы на части разорвать Ричарда.

— Допустим, он и в самом деле это узнал, а Ричард догадывался, какой будет реакция его дяди. Это могло побудить его покинуть деревню?

— Думаю, что да. Но тогда непонятно, почему Уильям оставил ферму ему, а не Роберте.

— По-видимому, он заключил с Ричардом соглашение. Роберта должна была оставаться на ферме и жить вместе с Ричардом и его семьей, однако землю унаследовали Гибсоны.

— Но ведь Роберта должна будет когда-нибудь выйти замуж. По-моему, это несправедливо. Разве Уильям не хотел, чтобы ферма досталась его потомкам, его внукам — если не от Джилли, то от Роберты?

Прислушиваясь к ее словам, Линли осознал, что от прежней семьи эту женщину отделяет бездна глубиной в девятнадцать лет. Она ничего не ведала о Роберте, не догадывалась о тайных припасах съестного, о нынешнем состоянии дочери, раскачивающейся в забытьи на больничной койке. Роберта была для нее лишь именем, пустым призраком, и этому призраку предстояло выйти замуж, нарожать детей, состариться, Роберта не была реальным существом для своей матери. Ее как бы и не было вовсе.

— Вы никогда не вспоминали о них? — спросил он. Женщина глядела себе под ноги так внимательно, будто для нее не было ничего важнее гладких потертых носков ее туфель. Она молчала, и Линли настойчиво повторил свой вопрос: — Неужели вы не пытались представить себе, как они живут? Не фантазировали, какими стали девочки, как они выглядят?

Вместо ответа она один раз резко качнула головой. Когда она заговорила, напряженный голос выдал давно сдерживаемые чувства. Глаза смотрели куда-то вдаль, в сторону кафедрального собора.

— Я не могла себе это позволить, инспектор. Я знала, что они в безопасности. Я знала, что с ними все в порядке. Для меня они умерли. Иначе я сама не могла бы выжить. Вы понимаете меня?

Несколько дней назад он бы не сумел это понять Но сейчас все было по-другому.

— Да, — откликнулся он, — я понимаю. — Он кивнул на прощанье и направился к машине.

— Инспектор! — Он обернулся, не успев еще снять руку с дверной ручки. — Вы же знаете, где Рассел, да?

Она могла прочесть ответ на его лице, но предпочла услышать ложь.

— Нет, — отвечал он.

Эзра Фармингтон жил напротив «Голубя и свистка» в коттедже по соседству с Маршей Фицалан. Как и садик учительницы, его участок тоже был обихожен и засажен цветами, однако не так старательно. Казалось, Эзра принялся за дело с наилучшими намерениями, но их, как и кусты в его саду, потрепала и согнула жизнь. Кустарник был красив, но нуждался в стрижке, на клумбы надвигались армии сорняков, однолетние цветы пора было выкапывать и выбрасывать прочь, чересчур большая лужайка осталась некошеной.

Фармингтон вовсе не обрадовался этой встрече. Услышав стук в дверь, он встал на пороге, загораживая вход в дом. Заглянув поверх его плеча, Линли догадался, что художник затеял ревизию: на диване и на полу были разложены многие десятки рисунков. Некоторые уже были разорваны в клочья или яростно скомканы, другие валялись под ногами. Эта великая чистка сама по себе казалась творческим усилием, и затеявший ее художник был уже изрядно пьян.

— Инспектор? — с преувеличенной любезностью произнес Эзра.

— Разрешите войти? Хозяин пожал плечами.

— Почему бы и нет? — Он пошире распахнул дверь и небрежным жестом пригласил Линли в дом. — Извините за беспорядок. Выбрасываю всякий мусор.

Линли осторожно перешагнул через несколько акварелей.

— Четырехлетней давности? — спросил он на-угад.

И попал в цель. Достаточно было взглянуть на лицо Эзры: ноздри затрепетали, губы исказились гримасой.

— Че, собссно, вы имеете в'вдут? — Эзра сам почувствовал, как заплетается его язык, и попытался овладеть собой.

— В котором часу произошла ваша ссора с Уильямом Тейсом? — спросил Линли, пропустив мимо ушей эту реплику.

— В котором часу? — Эзра пожал плечами. — Понятия не имею. Выпьем, исп… инспектор? — Напряженно улыбаясь, Эзра проследовал в другой угол комнаты и налил себе джина. — Не хотите? С вашего разрешения. — Он отхлебнул глоток, поперхнулся, расхохотался и ударил себя по губам с такой силой, что едва устоял на ногах. — Черт побери! Уже и спиртное проглотить не могу!

— Вы возвращались с болота. Вряд ли вы бы отважились на такую прогулку в темноте.

— Разумеется, нет.

— На ферме играла музыка, так?

— Ага! — Эзра взмахнул стаканом. — Целый оркестр грохотал. Можно было подумать, там парад устроили.

— Вы видели только Уильяма Тейса? Больше никого?

— Наш друг Найджел, собачий поводырь, считается?

— Кроме Найджела.

— Не-а! — Эзра вновь поднял стакан и на этот раз осушил его. — Роберта небось была в доме. Пластинки переворачивала, бедная толстушка. На что еще она годится? Разве что… — тут блеклые глазки на миг сверкнули, — разве что папочке голову отрубить. Лиззи Борден, да и только! — И он расхохотался во всю глотку.

Линли пытался понять, с какой целью этот человек ведет себя столь отталкивающе, для чего тратит силы, укрепляя и постоянно демонстрируя самые уродливые и нестерпимые свойства своего характера? Он видел его ярость и ненависть, его презрение к людям, до того сильное, что оно, ей-богу, готово было вот-вот отделиться от хозяина и на правах третьего собеседника принять участие в разговоре. Этот талантливый человек разрушал себя, уничтожая свой дар, единственное оправдание своего существования.

Эзра, все еще хохоча, направился в сторону ванной. Линли вгляделся в те рисунки, которые художник не решился уничтожить, и угадал причину его беспросветного отчаяния.

Выполненные углем, карандашом, пастелью, красками, передавая страсть и страдание, каждое движение истерзанной души художника, на Линли со всех сторон смотрели изображения Стефы Оделл.

Услышав шаги хозяина, Линли отвел глаза от его рисунков, заставил себя посмотреть на самого Эзру. Он словно впервые видел его — женолюба и лицемера, превратившего прежнее горе в оправдание нынешних проступков. Он увидел в Эзре своего двойника, человека, которым он сам чуть было не стал.

Войдя в метро на станции Кингз-Кросс, Барбара доехала по Северной линии до Уоррен-стрит. Оттуда было лишь несколько минут пешком до Фицрой-сквер. По пути она обдумывала предстоявшую ей задачу. Джиллиан Тейс, безусловно, по уши увязла в этой истории, но доказать это будет не так-то легко. Если девушке удавалось скрываться одиннадцать лет подряд, значит, ума у нее хватит и на то, чтобы подготовить себе непробиваемое алиби на ночь убийства. Барбара решила: как только она найдет Джиллиан — если Нелл Грэхем и в самом деле Джиллиан и если удастся отыскать ее с помощью той скудной информации, которой они располагают, — следует немедленно, в ту же ночь доставить ее в Келдейл. Не оставлять ей лазеек, на худой конец арестовать. Барбара мысленно перебирала все, что было ей известно о Джиллиан. Буйная молодость, сексуальная распущенность, умение скрывать все это под личиной ангельской невинности. С такой хитроумной особой можно действовать только силой. Прямо, просто, агрессивно и беспощадно.

Фицрой-сквер, чистенький, отстроенный заново район Истона, казался не самым подходящим местом для трудных подростков. Двадцать лет назад, когда эта площадь была не более чем оставшимся после войны прямоугольником разбитой мостовой, окруженным полуразрушенными домами с пустыми впадинами на месте окон, Фицрой-сквер вполне мог служить убежищем для подонков столицы. Но теперь площадь выглядела такой новенькой и ухоженной, в центре сквера, заботливо огражденная от посягательств прохожих, произрастала свежая травка, каждый дом радовал глаз не состарившейся еще покраской, и полированные двери блестели в лучах вечернего солнца, и было почти невозможно поверить, что здесь по-прежнему находят приют забытые и отвергнутые обществом, напуганные и обиженные дети.

Приют располагался в доме номер 11, внушительном здании в георгианском стиле, фасад которого был закрыт строительными лесами. Мусорный ящик, переполненный обломками штукатурки, банками из-под краски и пустыми картонными упаковками, свидетельствовал, что и Тестамент Хаус последовал примеру соседей и стремится к обновлению. Парадная дверь была распахнута, оттуда доносилась музыка, не грубоватый рок-н-ролл, вполне уместный для сборища заблудших подростков, а неясный перебор классической гитары. Больше не было слышно ни звука, слушатели явно полностью подпали под очарование музыки. Но, как догадалась Барбара, дежурным на кухне не удалось послушать концерт — с кухни доносились запахи томатного соуса и специй, возвещавшие приближение ужина.

Поднявшись по ступенькам, Барбара вошла в дом. Длинный коридор был застлан красным ковром, настолько старым, что в некоторых местах сквозь него просвечивал пол. На стенах никаких украшений, только доски с объявлениями о рабочих вакансиях, правилами поведения и распорядком дня. В центре висело расписание занятий в университете на Говер-стрит. Его окружали большие стрелы, вырезанные из картона. Рядом — названия клиник, оказывающих помощь алкоголикам и наркоманам, сообщения службы планирования семьи. Внизу на отрывных листках несколько раз повторялся телефон службы спасения самоубийц. Барбара отметила, что большинство этих листков уже кому-то понадобилось.

— Привет! — окликнул ее бодрый голос. — Чем могу помочь?

Барбара обернулась и увидела в регистратуре пухленькую даму средних лет, лихо сдвинувшую очки в роговой оправе на затылок, поверх пучка поседевших волос. Приветливая улыбка тут же исчезла, как только Барбара предъявила свое удостоверение. С верхнего этажа по-прежнему лилась музыка.

— Что-нибудь случилось? — забеспокоилась дама. — Вам нужно поговорить с мистером Кларенсом.

— Нет, — возразила Барбара, — возможно, это и не понадобится. Я ищу вот эту молодую женщину. Ее зовут Джиллиан Тейс, но здесь ее могут знать под именем Нелл Грэхем. — Она протянула женщине фотографию, хотя и это было уже лишним — в тот самый момент, когда она произнесла имя, лицо пожилой дамы резко изменилось.

И все же она с готовностью взяла фотографию, взглянула на нее.

— Да, это Нелл, — подтвердила она. Барбара, хотя и была с самого начала уверена в правильности своей догадки, только сейчас испытала настоящий триумф.

— Вы поможете мне ее разыскать? Необходимо найти ее как можно скорее.

— С ней ничего не случилось?

— Мне нужно ее найти, — отрезала Барбара.

— Да, да, конечно. Я понимаю, вы не можете мне ничего сообщить. Только вот… — Женщина нервозно потерла подбородок. — Я позову Джонаса, — порывисто объявила она. — Это его дело.

Прежде чем Барбара успела ее остановить, женщина уже взбежала по ступенькам. Гитарный перебор затих, послышались протестующие голоса, смех, а затем шаги. Секретарша о чем-то взволнованно докладывала, ей отвечал мужской голос.

На лестнице показался мужчина, и Барбара поняла, что именно он сейчас музицировал — гитару он все еще держал в руках. Слишком молод, чтобы принять его за достопочтенного Джорджа Кларенса, однако тоже облачен в сутану. Внешне очень похож на основателя Тестамент Хауса. Должно быть, его сын, решила Барбара. Те же точеные черты лица, высокий и широкий лоб, быстрый взгляд, сразу оценивающий ситуацию. И волосы похожи, непокорные кудри, с которыми ни одна расческа не справится. Ростом он был невысок, плечи узковаты, но его осанка говорила об огромном запасе внутренней силы и уверенности.

Пройдя через холл, он приветливо протянул ей руку.

— Джонас Кларенс, — представился он, крепко сжимая ее ладонь. — Мама сказала мне, что вы разыскиваете Нелл.

Миссис Кларенс сняла очки, только что украшавшие ее затылок. Прислушиваясь к их разговору, она безотчетно покусывала дужку, нахмурившись и быстро переводя взгляд с одного собеседника на другого.

Барбара протянула ему фотографию.

— Это Джиллиан Тейс. Ее отец был убит в Йоркшире три недели назад. Я должна доставить ее на допрос.

Кларенс вроде бы никак не отреагировал на это заявление, только глаза его не могли оторваться от лица Барбары. С усилием он отвел взгляд, посмотрел на какую-то картину на стене, затем на мать.

— Это Нелл, — подтвердил он.

— Джонас! — с сочувствием прошептала она. — Дорогой мой…

Кларенс вернул Барбаре фотографию, продолжая при этом разговор с матерью:

— Однажды это должно было случиться, верно? — Его голос выдал обуревавшую молодого человека тревогу.

— Дорогой, может, мне?.. Ты хочешь?.. Он покачал головой:

— Я все равно собирался уходить. — Теперь он смотрел на Барбару. — Я провожу вас к Нелл. Она — моя жена.

Линли смотрел на нарисованное Эзрой аббатство Келдейл, дивясь, как же он раньше не разглядел простого и ясного смысла этой картины. Красота ее заключалась в строгой простоте и точности деталей, в отказе как-то приукрашивать или романтизировать заброшенные руины, делать из этих развалин не то, чем они были на самом деле — свидетельством ушедших времен, которое, в свою очередь, пожрет грядущее.

Полуразрушенные стены поднимались к пустынному небу, словно пытаясь уйти от неизбежного конца, поджидавшего их внизу, на земле. Камень тщетно боролся с папоротником, упрямо пробивавшимся во все трещины и щели, с полевыми цветами, справлявшими свое торжество на зазубренном крае стены, с травой и дикими злаками, которые в изобилии произрастали на тех самых камнях, где некогда в молитве склонялись монахи.

Ступеньки никуда не вели. Винтовые лестницы, по которым некогда верующие спускались с галереи в монастырскую приемную и из трапезной во двор, теперь были скрыты мхом, едва различимы. Они покорились переменам, которые не лишили их красоты, но придали им иной облик и иное назначение.

Исчезли окна. Там, где в прежние времена витражи пропускали разноцветные лучи, освещавшие алтарь и хоры, неф и боковые приделы, теперь остались лишь зияющие дыры, слепо уставившиеся на окрестный пейзаж. Лишь природа торжествовала свою победу в борьбе со временем.

Как же назвать эти руины аббатства Келдейл? Это разоренные развалины славного прошлого или грозное предупреждение о будущем? Все дело в том, как ты на это смотришь, подумал Линли.

Он вздрогнул, услышав, как возле гостиницы остановился автомобиль, распахнулась дверь, послышалось бормотание нескольких голосов, шаги — особая неровная походка. В комнате уже темнело. Линли включил одну из ламп в тот момент, когда в комнату вошел Сент-Джеймс. Линли предвидел, что его друг приедет один.

Они смотрели друг на друга, разделенные лишь небольшим пространством дешевого ковра, разделенные той бездной, которую создала вина одного из них и физическая боль другого. Оба они помнили о страшных событиях своего прошлого, и, словно спеша укрыться от него, Линли зашел за стойку бара и налил два стакана виски. Пройдя через комнату, он протянул стакан Сент-Джеймсу.

— Куда она ушла? — спросил с?н.

— Пошла в церковь. Ты же знаешь Дебору — решила напоследок еще раз осмотреть кладбище. Завтра мы уезжаем.

Линли улыбнулся:

— По сравнению со мной ты смельчак. Я бы сбежал от Хэнка в первый же день. Поедете на озера?

— Нет. На день в Йорк, а затем вернемся в Лондон. В понедельник я должен выступать в суде. До тех пор мне нужно еще закончить анализы.

— Жаль, что у вас получилась такая короткая поездка.

—У нас вся жизнь впереди. Дебора это понимает.

Линли кивнул и перевел взгляд с Сент-Джеймса на оконное стекло, в котором отражались они оба — два человека, столь различные внешне, имевшие сложное, но общее прошлое за спиной, и, если только он пожелает, у них и впереди интересное, полноценное общее будущее. Все дело в том, как ты на это смотришь, повторил он себе, допивая виски.

— Спасибо за помощь, Сент-Джеймс, — произнес он, протягивая руку другу. — На вас с Деборой всегда можно положиться.

Джонас Кларенс отвез Барбару в Ислингтон в своем стареньком «моррисе». Дорога была короткой, и всю дорогу Джонас молчал, только побелевшие костяшки пальцев, сжимавших руль, выдавали его тревогу.

Они жили на своеобразной маленькой улочке Кейстоун-кресент, примыкавшей к Каледониан-роуд. В начале проулка было два кафе, торговавших навынос, откуда доносился запах жареной рыбы, чипсов и яичного рулета; в другом конце, ближе к Пентонвилл-роуд, находилась лавка мясника. Этот район города был наполовину индустриальным, наполовину спальным. Фабрика одежды, инструментальный завод и прокат автомобилей оказались посреди улиц, спешивших придать себе респектабельный и даже модный вид.

Такой была и Кейстоун-кресент — узкая дугообразная улочка, по одной стороне которой располагался полукруг домов с одинаковой металлической оградой. Крошечные садики уступили место бетонным площадкам для парковки автомобилей. Кирпичные двухэтажные коттеджи были украшены слуховыми окнами и немного претенциозным орнаментом вдоль гребня крыши. В каждом домике имелся также подвал. На фоне соседних домов, недавно переделанных в соответствии со всеобщим стремлением к «шику», коттедж, перед которым остановил свою машину Джонас Кларенс, казался довольно убогим. Когда-то он мог похвастаться свежей побелкой и зелеными декоративными ставнями, но теперь выглядел угрюмо, тем более что перед ним громоздилось два ящика с неубранным мусором.

— Сюда, — тусклым голосом сказал он.

Открыв калитку, он провел Барбару по узким и крутым ступенькам к двери в квартиру. В отличие от самого здания, явно нуждавшегося в ремонте, эта дверь была надежной, свежеокрашенной, с блестящей медной ручкой. Джонас отпер дверь и жестом пригласил Барбару войти.

Она сразу увидела, сколько сил обитатели этого дома потратили на внутреннюю отделку, словно стараясь провести черту между внешней убогостью здания и свежестью, чистотой, привлекательностью жилых помещений. Стены недавно покрашены, полы покрыты разноцветными коврами, на окнах белые занавески, на подоконниках — цветы; на низком, но длинном стеллаже, тянувшемся вдоль одной стены, — книги, альбомы фотографий, недорогой проигрыватель с пластинками и три старинных кубка. Мебели немного, но каждый предмет обстановки был подобран очень тщательно.

Джонас Кларенс аккуратно поставил гитару и прошел к двери в спальню.

— Нелл! — позвал он.

— Я переодеваюсь, дорогой. Одну минуту! — ответил ему жизнерадостный голос.

Хозяин посмотрел на Барбару. Сержант Хейверс видела, что лицо его становится совсем больным и серым.

— Я должен войти…

— Нет, — возразила Барбара, — подождем здесь. Прошу вас, мистер Кларенс, — настойчиво повторила она, пресекая его попытку пройти к жене.

Джонас опустился на стул. Он двигался с трудом, словно последние двадцать минут его состарили. Он уставился на дверь, из-за которой доносилось веселое мурлыканье, что-то легкомысленное на мотив «Вперед, Христовы воины». Открывались и закрывались ящики комода. Заскрипела дверь платяного шкафа. На миг пение прервалось, послышались шаги. Дверь растворилась, и Джиллиан Тейс вернулась из царства мертвых,

Она казалась копией своей матери, только светлые волосы были коротко, по-мальчишески пострижены. На вид ей можно было дать лет десять, это впечатление усиливал и ее наряд — прямая юбка, темно-синий пуловер, черные ботинки с гольфами. Школьница, возвращающаяся домой.

— Дорогой, я… — При виде Барбары она замерла. — Джонас? Что-то случилось? — Дыханье ее пресеклось, она попыталась нащупать дверную ручку у себя за спиной.

Барбара решительно шагнула вперед.

— Скотленд-Ярд, миссис Кларенс, — пояснила она. — Я должна задать вам несколько вопросов.

— Несколько вопросов? — Девушка вскинула руку к горлу, синие глаза потемнели. — О чем?

— О Джиллиан Тейс, — ответил ее муж, не поднимаясь со стула.

— О ком? — тихо переспросила она.

— О Джиллиан Тейс, — ровным голосом повторил он. — Ее отец был убит в Йоркшире три недели назад, Нелл.

Ослабев, она прислонилась к двери.

— Нелл…

— Нет! — вскрикнула она. Барбара снова шагнула вперед. — Не подходите ко мне! Я не знаю, о чем вы говорите! Я ничего не знаю о Джиллиан Тейс.

— Дайте мне фотографию, — потребовал Джонас, вставая. Барбара передала ему фотографию. Он подошел к жене, коснулся рукой ее руки. — Вот Джиллиан Тейс, — сказал он, но она отворачивалась, не желая взглянуть на фотографию.

— Я не знаю, я ничего не знаю. — Голос ее становился все пронзительней.

— Посмотри, дорогая. — Он ласково заставил ее повернуть голову.

— Нет! — закричала она, вырываясь из его объятий, и бросилась в соседнюю комнату. Послышался стук еще одной двери. Защелкнулась задвижка.

Замечательно, похвалила себя Барбара. Только этого не хватало! Оттолкнув молодого человека, она подошла к двери в ванную. Внутри царило молчание. Барбара подергала ручку. Будь крепче, напористей, напомнила она себе.

— Миссис Кларенс, вы должны выйти! Никакого ответа.

— Миссис Кларенс, выслушайте меня. В убийстве обвиняется ваша сестра Роберта. Она находится в Барнстингемской клинике для душевнобольных. Она не сказала ни слова за эти три недели — только заявила, что это она убила отца. Обезглавила вашего отца, миссис Кларенс — Барбара еще раз подергала ручку. — Обезглавила, миссис Кларенс. Вы меня слышите?

Из-за двери послышался приглушенный вскрик, больше похожий на вой испуганного раненого животного. Барбара с трудом разбирала слова.

— Я же оставила его тебе, Бобби! Господи, неужели ты его потеряла?

Затем обрушился грохот воды.

14

Стать чистой! Чистой! Скорее! Скорее, скорее, скорее! Это случится прямо сейчас, если я не смогу сделаться чистой. В дверь стучат, кричат, стучат, кричат. Все время, без передышки. Кричат и стучат. Но они оба уйдут — им придется уйти, — если я стану чистой-чистой-чистой.

Горячая вода. Очень горячая. Пар поднимается облаками. Я чувствую его на своем лице, Дышу глубоко. Очиститься изнутри.

— Нелл! Нет, нет, нет.

Скользкие ручки на дверцах шкафчика. Открывай! Открывай! Нащупай их дрожащими руками, они спрятаны здесь, под полотенцами. Грубые, жесткие щетки. Деревянные ручки, металлическая щетина, Хорошие щетки, крепкие щетки. Сделают меня чистой.

— Миссис Кларенс! Нет, нет, нет!

Тяжелое, загнанное дыхание. Оно наполняет комнату, отдается в ушах. Прекрати, прекрати!

Даже схватившись руками за голову, не остановишь это эхо, даже если бить себя кулаками в лицо, не убьешь этот звук.

— Нелли! Открой дверь! Прошу тебя!

Нет, нет, нет! Сейчас нельзя открывать дверь. Это не поможет. Спастись можно только одним способом. Стать чистой-чистой-чистой. Сперва ботинки. Снять их. Убрать с глаз долой. Теперь носки. Сорви их. Руки совсем не слушаются. Скорей, скорей,скорей!

— Миссис Кларенс, вы меня слышите? Вы слышите, что я вам говорю?

Ничего не слышу, ничего не вижу. Не хочу и не стану. Облако пара входит в меня. Пар выжигает, пар отмывает. Облако пара очистит меня!

— Неужели вы этого хотите, миссис Кларенс? Именно это произойдет с вашей сестрой, если она по-прежнему будет отказываться говорить. Она останется в сумасшедшем доме на всю жизнь. На всю жизнь!

Нет! На все отвечай — «нет»! Главное, ничего им не говорить. Не думать, действовать. Поспеши, вода, поспеши! Очисти меня, вода! Вот она на моих ладонях. Нет, еще недостаточно горячо. Не чувствовать, не видеть. Я не смогу, не смогу очиститься.

«И родила старшая сына, и нарекла ему имя: Моав. Он отец Моавитян доныне. И младшая также родила сына, и нарекла ему имя: Бен-Амми… Вот дым поднимается с земли, как дым из печи… И вышел Лот из Сигора, и стал жить в горе, и с ним две дочери его: ибо он боялся жить в пещере».

— Как запирается эта дверь? На засов? На ключ? Как она запирается?

— Я только…

— Соберитесь, слышите? Будем ломать дверь.

— Нет!

Стучат, стучат, громко, безжалостно. Пусть они уйдут, пусть они уйдут!

— Нелл! Нелл!

Вода повсюду. Я не вижу ее, не чувствую, она недостаточно горяча, она не отмоет меня чисто-чисто-чисто! Мыло и щетки, мыло и щетки! Три сильнее, сильнее, сильнее! Взад-вперед, взад-вперед. Я стану чистой-чистой-чистой!

— Либо ломать, либо вызывать подкрепление. Вы этого хотите? Целый взвод полицейских, чтобы взломать эту дверь?!

— Замолчите! Смотрите, что вы сделали с ней! Нелл!

Отче, благослови меня, ибо я согрешила. Пойми и прости. Глубже вонзайтесь, щетки, глубже вонзайтесь, сделайте меня чистой-чистой-чистой!

— У нас нет выбора! Это уголовное дело, мистер Кларенс, а не супружеская ссора.

— Что вы делаете?! Черт побери, не притрагивайтесь к телефону.

Стук в дверь.

— Нелл!

"Я вышла за него замуж, читатель, и у нас была скромная свадьба — присутствовали только он и я, священник и клерк. Вернувшись из церкви, я прошла на кухню, где Мери готовила ужин, а Джон чистил серебро, и сказала: «Мери, сегодня мы с мистером Рочестером поженились».[5]

— Короче, у вас ровно две минуты, чтобы извлечь ее оттуда, или здесь соберется больше полицейских, чем вы видели за всю свою жизнь.

«Ах ты, кошечка! Нет, погоди! Нет так быстро! Господи, Джилли!»

Джилли умерла. Джилли умерла. Но Нелл чиста-чиста-чиста. Скребите сильнее, щетки, сдирайте кожу, сделайте ее чистой-чистой-чистой.

«Давай, Джилли, давай, девочка! Сегодня никто не будет хмуриться! Давай смеяться, давай с ума сходить. Будем пить и плясать до утра. Соберем компанию, поедем в Уитби. И вино с собой захватим, и еду. Будем плясать голышом на развалинах аббатства. Пусть попробуют схватить нас, Джилли. Нам на всех плевать!»

Стук все громче. Стучат сильно-сильно-сильно! Уши лопаются, лопается сердце. Скреби, скреби кожу дочиста.

— Ничего не выйдет, мистер Кларенс. Мне придется…

— Нет! Заткнитесь, черт побери!

Поздно ночью. Я сказала ей «до свидания». Ты меня слышала? Ты меня видела? Ты нашла его там, где я его положила? Бобби, ты его нашла?

Дерево скрипит, дерево трещит. Нигде не укроешься. Последнее прибежище, пока Лот не нашел меня. Последняя возможность стать чистой-чистой-чистой.

— Господи! Господи, Нелл!

— Я вызову «скорую».

— Нет! Уйдите, оставьте нас.

Руки хватают. Руки скользят. Вода розовая, густая от крови. Руки держат. Кто-то кричит. Заворачивает ее в теплое полотенце, прижимает к себе.

— Нелли! Господи, Нелли!

Прижаться к нему. Услышать его плач. Все позади? Теперь я чиста?

— Вынесите ее из ванной, мистер Кларенс.

— Уходите! Оставьте нас.

— Я не могу этого сделать. Она — главный свидетель в деле об убийстве. Вы же понимаете: ее реакция сама по себе подтверждает это.

— Нет! Вовсе нет! Она не была там! Она была со мной.

— Вы же не рассчитываете, что я вам поверю?

— Нелл! Я не дам им! Не дам!

Слезы, слезы. Глаза болят. Тело сотрясает мука и боль. Довольно! Довольно!

— Джонас!

— Да, дорогая. Что?

— Нелл умерла.

— Тогда он выломал дверь, — завершила отчет Барбара.

Линли потер лоб. Голова раскалывалась на куски. От разговора с Хейверс ему становилось все хуже.

Короткая пауза.

— Хейверс! — окликнул он. Он сам слышал, как резко прозвучал в трубке его голос, он казался сердитым, а не усталым. Барбара с трудом переводила дыхание. Плачет она, что ли?

— Она… Она… — Барбара шумно откашлялась. — Она принимала ванну.

— Принимала ванну? — Неужели Хейверс не понимает, какую несет чепуху? Что же произошло на самом деле?

— Да. Только… Она скребла себя щетками. Металлическими щетками. Вся была в крови.

— Господи! — пробормотал он. — Где она сейчас, Хейверс? Как она?

— Я хотела вызвать «скорую».

— Почему же не вызвали, черт побери?

— Ее муж… он… это я во всем виновата, инспектор. Я решила, что должна обойтись с ней сурово. Я… это я виновата! — Голос ее сорвался.

— Бога ради, Хейверс, держите себя в руках.

— Столько крови! Она разодрала себе все тело этими щетками. Он завернул ее в полотенце. Не отпускал ее. Он плакал. Она сказала, что она умерла.

— Боже! — прошептал он.

— Я пошла к телефону. Он пошел за мной. Он…

— Вы в порядке? Он не ударил вас?

— Он вытолкал меня за дверь. Я упала. Все в порядке. Я… я сама виновата. Она вышла из спальни. Я помнила, что мы с вами говорили о ней. Я решила, что нужно проявить твердость. Я не знала. Я и представить себе не могла, что она…

— Хейверс, послушайте!

— Она заперлась в ванной. Кровь в воде. Вода такая горячая! Столько пара! Как она могла вытерпеть это?

— Хейверс!

— Я думала, я справлюсь. На этот раз я загубила дело, верно?

— Разумеется, нет, — возразил он, хотя отнюдь не был уверен, что она не лишила их последнего шанса. — Они остались в той квартире?

— Да. Вызвать кого-нибудь из Ярда?

— Нет! — Линли быстро прикидывал все варианты. Все сложилось крайне неудачно. После стольких лет женщина нашлась — и тут такое! С ума можно сойти от злости! Линли прекрасно понимал, что только с ее помощью он доберется до сути этого дела. Только Джиллиан сумеет дать истолкование той странной картине, которая начала вырисовываться перед ним, едва он столкнулся с шекспировской эпитафией на могиле безымянного младенца.

— Тогда, может быть, я…

— Идите домой. Ложитесь в постель. Я сам разберусь.

— Сэр, пожалуйста. — В голосе ее зазвучала мольба. Но сейчас он не мог ей помочь, не мог даже посочувствовать.

— Делайте, что вам говорят, Хейверс. Идите домой. Ложитесь в постель. Не звоните в Ярд и не возвращайтесь в тот дом. Вам ясно?

— Значит, я…

— Садитесь на утренний поезд и возвращайтесь сюда.

— А как же Джиллиан?

— Я позабочусь о Джиллиан, — угрюмо пообещал он и положил трубку.

Посмотрел еще раз на раскрытую книгу на столе. Он потратил четыре часа, перебирая в уме все приходившие на память строки Шекспира. К сожалению, помнил Линли не так уж много. К елизаветинцам он относился как историк, а не как читатель. Несколько раз за этот вечер Линли пожалел о недостатках своего образования. Если б много лет назад в Оксфорде он решил изучать творчество Великого Барда, загадка была бы уже разгадана.

И все же он наконец нашел нужную цитату и принялся читать и перечитывать строфу, пытаясь выжать некий применимый к двадцатому веку смысл из стихов, написанных в семнадцатом:

«Он дает смысл и жизни, и смерти», — сказал священник. Какое отношение имеют слова Перикла, царя Тирского, к заброшенной могиле в Келдейле? И какое отношение эта могила имеет к смерти фермера?

Никакого отношения, говорил его разум. Самое существенное, возражала интуиция.

Линли захлопнул книгу. Все теперь зависит от Джиллиан, только она способна открыть истину. Он снял трубку и набрал еще один номер.

Уже после десяти вечера она пробиралась по скудно освещенным улицам Актона. Уэбберли удивился при виде нее, но удивление тут же исчезло, когда он вскрыл присланный Линли конверт. Посмотрел на фотографию, покрутил ее в руках и схватился за телефон. Резко приказал Эдвардсу немедленно явиться и отпустил Барбару, даже не спросив, почему она внезапно появилась в столице, одна, без Линли. Он как будто забыл о ней. А может быть, так оно и есть?

Какая разница, думала она. Наплевать, что бы из этого ни вышло. Она обречена на поражение. Кто она такая? Жирная маленькая свинья, тычется повсюду, воображая себя сыщиком. Ты думала, что знаешь все о Джиллиан Тейс? Ты ведь слышала, как она напевает в соседней комнате, и даже это не помогло тебе догадаться.

Она поглядела на свой дом. Темные окна. У миссис Густавсон, как всегда, на полную мощность работал телевизор, но коттедж, перед которым она стояла, не подавал ни малейших признаков жизни. Не было даже заметно, что его обитателям как-то мешает этот шум. Пусто. Ничего нет.

Ничего нет. В этом-то все дело. Там, внутри, нет ничего, и в особенности нет того единственного, кого ты хотела бы увидеть. Все эти годы ты лелеяла химеру, Барб. Какая нелепая, ненужная растрата времени, растрата жизни!

Она тут же оттолкнула от себя эту мысль, отказалась принять ее. Отперла дверь. Внутри замершего домика ее сразу же поразил запах: вонь немытых тел, застоявшихся ароматов кухни, спертого, неподвижного воздуха, вечного отчаяния. Грязный, несвежий, нездоровый запах. Он был ей приятен. Барбара глубоко вдыхала его. Вот и хорошо, вот и славно.

Захлопнула за собой дверь и прислонилась к ней, дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте. Это здесь, Барб. Здесь все началось. Это поможет тебе ожить.

Она поставила сумку на шаткий столик возле двери и двинулась к лестнице. Едва она добралась до ступенек, как в глаза ей ударил луч света, проникший из гостиной. Любопытство притянуло ее к двери, но гостиная оказалась пустой — этот луч был лишь отблеском дальних фар на стекле, защищавшем портрет. Его портрет. Портрет Тони.

Наперекор самой себе Барбара вошла в комнату, опустилась в отцовское кресло, которое, как и кресло матери, было установлено напротив домашнего святилища. В отблесках вечернего света казалось, что лицо Тони усмехается, а тонкое тело двигается, оживая.

Усталая, сломленная отчаянием, Барбара заставила себя неподвижно смотреть на фотографию, возвращаясь к самым печальным, запретным воспоминаниям: вот Тони лежит, желтый, исхудавший, на узкой больничной койке. Таким он навсегда остался в ее памяти — во все стороны торчат иглы и резиновые трубки, пальцы судорожно теребят одеяло. Голова кажется невероятно большой и уже не держится на исхудавшей шее. Тяжелые веки опустились, скрывают глаза. Потрескавшиеся губы кровоточат.

— Кома! — говорят врачи. — Теперь уже скоро.

Но нет, нет. Еще не сейчас. Пусть сперва он откроет глаза, улыбнется своей летучей улыбкой и шепнет:

— Когда ты рядом, я не боюсь, Барби. Ты не бросишь меня, правда?

Она и впрямь слышала голос Тони в погруженной в темноту гостиной. Она вновь переживала все с самого начала — мучительную скорбь, а затем сокрушительный гнев. Единственное чувство, связывающее ее с жизнью.

— Я тебя не покину! — поклялась она. — Я тебя никогда не забуду…

— Милочка?

Барбара вскрикнула от изумления, вернувшись к призрачному настоящему.

— Милочка, это ты?

Стук сердца оглушал ее, но она сумела ответить спокойным, приятным голосом. После стольких-то лет практики.

— Да, мама. Это я.

— В темноте, милочка? Погоди, я включу свет, вот так…

— Нет! — Голос изменил ей, пришлось откашляться. — Нет, мама. Оставь как есть.

— Но мне не нравится темнота, милочка. Она… она пугает меня.

— Почему ты встала?

— Услышала, как отворилась дверь. Подумала, может быть, это…—'Теперь она стояла прямо против Барбары, чудовищное видение в запачканном розовом халате. — Иногда мне кажется, что он вернулся к нам, милочка. Но он никогда не вернется, да?

Барбара резко поднялась.

— Иди спать, мама! — Голос ее прозвучал грубовато, и она тут же постаралась смягчить интонацию: — Как папа? — Взяв мать за костлявую руку, она решительно выпроводила ее из гостиной.

— Он хорошо провел день. Мы стали думать о Швейцарии. Знаешь, там такой чистый, целебный воздух. Конечно, мы только что вернулись из Греции, вроде бы еще рановато об этом думать, но папе так понравилась эта идея. А как тебе Швейцария, милочка? Если тебе не хочется туда ехать, мы можем выбрать что-нибудь другое. Главное, чтобы ты была счастлива.

Счастлива! Счастлива!

— Швейцария вполне подходит, мам.

Она почувствовала, как мать крепче ухватилась за нее своей птичьей лапкой. Они начали подниматься по лестнице.

— Хорошо. Я так и думала, что тебе понравится. По-моему, лучше всего начать с Цюриха. На этот раз мы устроим настоящий тур, возьмем машину в аренду. Я мечтаю увидеть Альпы.

— Прекрасная мысль, мама.

—Папа тоже так думает, милочка. Он даже побывал в «Туре императрицы» и принес мне проспекты.

Барбара приостановилась.

— Он заходил к мистеру Пателго? Мамина рука слегка задрожала.

— О, не знаю, милочка. Он не упоминал мистера Пателя. Если б он зашел к нему, он бы непременно мне сказал, я уверена.

Они добрались до верхней площадки. Мама помедлила на пороге своей комнаты.

— Он прямо-таки другим человеком становится, если ему удается погулять вечерком. Прямо-таки другим человеком.

Барбара попыталась понять, что ее мать имеет в виду, и отвращение комом встало у нее в горле.

Джонас Кларенс приоткрыл дверь спальни, стараясь не шуметь. Напрасная предосторожность — она не спала. Повернув голову на подушке, Нелл слабо улыбнулась своему мужу.

— Я тебе суп сварил, — похвастался он.

— Джо… — Такой слабый, такой тихий голос. Он сразу же кинулся к ней.

— На самом деле просто разогрел консервную баночку. У меня и хлеб найдется, и масло. — Он поставил поднос на кровать и помог ей сесть. При этом движении самые глубокие порезы начали кровоточить. Джонас взял полотенце и крепко прижал его к израненной коже, словно стараясь не только остановить кровотечение, но и стереть воспоминание о том, что вторглось в их жизнь в тот вечер.

—Я не…

— Потом, дорогая, — остановил он ее. — Сперва ты должна поесть.

— Потом мы поговорим?

Он перевел взгляд с лица на ее руки, покрытые ранами, на ее грудь, живот, бедра — все в порезах. Ужас и горе так сдавили ему горло, что он едва мог вымолвить слово. Но жена смотрела на него, смотрела большими доверчивыми глазами, полными любви, и ждала ответа.

— Да, — прошептал он, — тогда мы поговорим.

Она улыбнуласьжалкой, неуверенной улыбкой. Сердце его дрогнуло. Он поставил поднос ей на колени, и Нелл попыталась поднести ложку ко рту. Однако она была слишком слаба даже для того, чтобы самой поесть. Джонас тихонько вынул ложку из ее руки и начал кормить, медленно, осторожно, радуясь каждому ее глотку.

Не надо разрешать ей говорить. Он слишком боялся того, что может узнать. Он шептал жене слова любви и утешения, гадая, кто же она на самом деле и какое горе принесла она в его жизнь.

Они поженились всего год назад, но Джонасу казалось, что они всегда были вместе, что они были предназначены друг другу с той минуты, когда его отец подобрал на вокзале Кингз-Кросс и привел в Тестамент Хаус одинокую маленькую девочку, на вид не старше двенадцати лет. Одни глаза, подумал он, увидев ее впервые, но она улыбнулась — и точно солнышко засияло. Через пару недель он уже твердо знал, что любит ее, но потребовалось почти десять лет, прежде чем она согласилась принадлежать ему.

Тем временем Джонас принял сан, желая помогать отцу в работе, и трудился как Иаков ради Рахили, не будучи даже уверен, получит ли он эту награду. Он не отчаивался. Он выступил в путь, как рыцарь в поисках святого Грааля, и заветной чашей была для него Нелл. Никто не мог занять ее место.

Но она — не Нелл, думал он теперь. Я не знаю, кто она. Хуже того, я вовсе не уверен, что хочу это узнать.

Он всегда считал себя человеком действия, мужественным человеком, черпающим в вере отвагу и силу, оставаясь при том всегда спокойным и дружелюбным, как подобает священнику. Все уничтожил этот вечер. Он увидел Нелл в ванне: она, сама того не замечая, раздирала в клочья свою плоть, смешивая воду с кровью. Это было так страшно, что мир его рухнул, погребя Джонаса под обломками. Он вытащил жену, такую легонькую, отчаянно вопящую, из ванны, он пытался остановить кровотечение, он яростно вышвырнул из квартиры эту женщину-сержанта.

Всего две минуты понадобилось на это, но место бодрого и искреннего служителя Божьего — как долго Джонас прятался под этой маской! — занял кто-то другой, неведомый; маньяк, способный без малейших угрызений совести убить любого, кто покусится на его жену. Он знает, что готов для нее на все, но не знает главного: как, защищая ее от других, спасти Нелл от нее самой.

Но она — не Нелл, вновь напомнил он себе.

Она уже поела, уже несколько минут как перестала есть и откинулась на подушки. На них виднелись пятна ее крови. Джонас поднялся,

— Джо…

— Пойду поищу, чем лечить порезы. Скоро вернусь.

Он порылся в шкафчике в ванной, стараясь не смотреть по сторонам. Сама ванна выглядела и пахла так, словно в ней резали курицу. Кровь повсюду, в каждой щели, в каждой трещине. Ослабевшими руками он нащупал пузырек с перекисью водорода. Ему стало дурно.

— Джонас?

Он несколько раз глубоко вдохнул, чтобы прийти в себя, и вернулся в комнату.

— Запоздалая реакция. — Он попытался улыбнуться, но бутылочку сжал в руках так крепко, что испугался, как бы стекло не треснуло. Присел на край кровати. — Порезы в основном поверхностные, — успокоительно произнес он. — Утром посмотрим повнимательнее. Если есть и глубокие, поедем в больницу. Хорошо?

Он не дожидался ответа. Начал промывать перекисью царапины, продолжая решительно излагать свой план:

— Наверное, хорошо бы поехать на выходные в Пензанс, дорогая. Приятно будет выбраться на несколько дней из города, верно? Я поговорил с одной из девушек насчет гостиницы, в которой она когда-то останавливалась с родителями. Если этот отель еще существует, это просто сказка. С видом на гору Сент-Майкл. Поедем на поезде, а там уж возьмем напрокат автомобиль. Или велосипеды. Хочешь проехаться на велосипеде, Нелл?

Он погладил ее рукой свою щеку. От одного прикосновения сердце его растаяло, и Джонас со страхом почувствовал, как подступают слезы.

— Джо, — шепнула она, — Нелл умерла.

— Не говори так! — яростно воспротивился он.

— Я делала ужасные вещи. Я не могу допустить, чтобы ты о них узнал. Я думала, я спаслась от всего этого, я думала, я навсегда убежала.

— Нет! — Он все так же сосредоточенно, ни на что не обращая внимания, продолжал промывать порезы.

— Я люблю тебя, Джонас.

Тогда он остановился, закрыл руками лицо.

— Как же мне называть тебя? — прошептал он. — Я даже не знаю, кто ты.

— Джо! Джонас! Любовь моя, единственная моя любовь.

Ее голос стал пыткой, которую он не мог больше переносить. Жена потянулась к нему, но тут Джонас вскочил и опрометью выбежал из комнаты. Захлопнул за собой дверь, будто навсегда отрезая то, что осталось по другую сторону.

Добрался до стула и упал на него, прислушиваясь к собственному прерывистому дыханию, чувствуя, как порожденные паникой спазмы сжимают желудок и низ живота. Глаза его, ничего не видя, скользили по предметам привычной домашней обстановки, отвергая, отталкивая единственный факт, который приводил его в состояние животного ужаса. Три недели назад — так сказала женщина-полицейский. Он солгал ей, повинуясь мгновенной потребности защититься от ее чудовищного, ни с чем не сообразного обвинения. Но три недели назад он отнюдь не был с женой в Лондоне, он уезжал на четыре дня на конференцию в Эксетер, а затем еще два дня потратил на сбор средств для фонда. Нелл собиралась ехать с ним, но в последний момент слегла с гриппом. Во всяком случае, так она сказала. А может быть, она использовала эту возможность для того, чтобы навестить Йоркшир?

— Нет! — Короткое слово само по себе, непроизвольно вырвалось из-за стиснутых зубов, Он готов был презирать самого себя за то, что хоть на мгновение заподозрил жену. Нужно успокоить дыхание, расслабить мышцы.

Джонас дотронулся до гитары. Ему бы и в голову не пришло сейчас играть, но это прикосновение возвращало его к реальности их общей с Нелл жизни. Он сидел на крыльце Тестамент Хауса, перебирая струны, играя любимую мелодию, когда Нелл впервые заговорила с ним.

— Как красиво! А что, каждый может научиться? — Она устроилась на крыльце рядом с ним, не сводя глаз с ловких пальцев, перебиравших струны. Она улыбнулась, улыбнулась как дитя, не скрывая радости и удовольствия.

Научить ее играть было нетрудно. Она обладала даром подражания и никогда не забывала того, что ей довелось увидеть или услышать. Теперь она сама нередко играла ему, правда, не так уверенно, как он, и не так страстно. Ее музыка была полна сладостной печали, которая могла бы давно поведать ему о том, чего он не желал признать — даже сейчас.

Джонас резко поднялся. Он открывал книги, ее книги, одну за другой. Каждая из них была надписана ее аккуратным почерком: «Нелл Грэхем». «Она хотела утвердить право собственности на книгу — или на вымышленное имя?» — гадал он.

— Нет!

Он достал с нижней полки альбом с фотографиями, прижал его к груди. Вот документальное подтверждение существования Нелл, ее реальности. Не было у нее никакой другой жизни, кроме той, которую она разделила с ним. Нет даже надобности открывать альбом, проверять, что хранят его страницы. Это история их любви, застывшие воспоминания, стежок за стежком переплетшиеся в единый узор их совместной, нераздельной жизни. Неопровержимое доказательство, наглядная иллюстрация — вот как живет Нелл, вот что она любит.

В поисках еще более убедительного подтверждения Джонас взглянул на цветы, приютившиеся на подоконнике. Больше всего на нее похожи африканские фиалки, такие изящные, деликатные, тонкий стебелек и нежные лепестки, защищенные плотными зелеными листьями. Обманчиво хрупкие, они были необычайно выносливы и прекрасно приспособились к суровому лондонскому климату.

Глядя на эти цветы, Джонас наконец осознал истину, с которой тщетно боролся. Он не мог более сдерживать слезы, из груди его вырвалось рыдание. С трудом вернувшись к стулу, Джонас рухнул на него и безутешно заплакал.

В этот момент послышался стук в дверь.

— Уходите! — всхлипнул он. Снова настойчивый стук.

— Уходите! Уходите!

Стук не стихает. Словно голос его совести. Его не заглушишь.

— Убирайтесь, будь вы прокляты! — заорал он, бросаясь к двери и настежь распахивая ее.

Перед ним стояла женщина в изящном черном костюме с белой шелковой блузой, с пеной кружев на груди. Черная сумочка на плече, в руках — большая книга в кожаном переплете. Спокойное лицо, ясные глаза. Она готова приласкать, утешить. Кто она — миссионер? Видение? Женщина протянула руку и представилась: — Меня зовут Хелен Клайд.

Линли выбрал угол потемнее — свечи мерцали достаточно далеко, и свет почти не проникал в эту часть церкви. В храме чувствовался запах благовоний, но еще сильнее здесь пахло пылью столетий, оплывшими свечами, горелыми спичками, ветхостью. Было тихо и мирно. Голуби, на миг встрепенувшиеся при его приближении, вновь затихли. Ночь была безветренной, ветки деревьев не скрипели, не царапали стены и окна.

Он был здесь один. Компанию ему составляли вырезанные на решетках исповедален юнцы и юницы, переплетавшиеся на греческий манер в безмолвном и вечном танце.

Тяжело на сердце, тоскливо. Старинная история, римская легенда пятого столетия оказалась и ныне столь же реальной, как и во времена Шекспира, превратившего ее в сюжет своей драмы. Царь Тирский приезжает свататься к дочери царя Антиоха, разгадывает загадку, но вместо свадьбы ему приходится спасаться бегством.

Линли преклонил колени. Хотел помолиться, но молитва не шла с языка.

Он знал, что почти уже нащупал тело гидры, но это знание не приносило ни удовлетворения, ни облегчения. Он с радостью бежал бы от последней схватки с чудовищем. Даже если все головы будут отрублены и тело расчленено, эта схватка и на нем оставит шрамы.

«Не страшись нечестивых», — послышался какой-то призрачный, бестелесный голос. Он шел ниоткуда, неуверенный, дрожащий, словно его породил туман, клубившийся в холодном воздухе. Линли не сразу разглядел фигуру в черной сутане.

Отец Харт стоял на коленях у подножия алтаря, склонившись, упираясь лбом в пол.

"Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие,

Ибо они, как трава, скоро будут подкошены и, как зеленеющий злак, увянут.

Уповай на Господа и делай добро; живи на земле и храни истину.

Утешайся Господом, и Он исполнит желание сердца твоего.

Предай Господу путь твой и уповай на Него, и он совершит.

Ибо делающие зло истребятся, уповающие же на Господа наследуют землю.

Еще немного, и не станет нечестивого".

Линли прислушивался в этим словам с мукой, отвергая открывавшийся в них смысл. В колеблющейся темноте храма вновь воцарилась тишина, слышалось лишь хрипловатое дыхание старого священника, Линли собирался с мыслями, нащупывая ту нить, которая приведет его к окончательной разгадке.

— Вы пришли исповедаться?

Линли вздрогнул. Он не заметил, как священник внезапно возник из скопления теней прямо перед ним. Линли поднялся на ноги.

— Нет, я не католик, — сказал он. — Я просто пытался сосредоточиться.

— Церковь помогает в этом, верно? — просиял отец Харт. — Я всегда молюсь перед тем, как запереть церковь на ночь. Конечно, я сперва тщательно проверяю, не остался ли кто-нибудь внутри. Неприятно было бы остаться тут на ночь в такой мороз, правда?

— Да уж, — признал Линли, — это было бы ни к чему. — Он последовал за низкорослым священником к выходу из церкви, в поджидавшую их ночную тьму. Тучи заслонили и луну, и звезды. Спутник казался ему тенью без облика и человеческих черт.

— Вы хорошо помните «Перикла», отец Харт? Священник помедлил с ответом, нащупывая в кармане ключи, затем запирая дверь.

— «Перикла»? — задумчиво повторил он, проходя мимо Линли в сторону кладбища. — Это Шекспир, не так ли?

— «Как огонь и дым». Да, это Шекспир.

— А, ну да. Полагаю, я довольно хорошо знаю эту вещь.

— И вы помните, почему Перикл бежал от Антиоха? Почему Антиох решил убить его?

— Я… — Священник принялся что-то нащупывать в кармане. — Кажется, я уже позабыл кое-какие подробности.

— Думаю, вы все отлично помните. Спокойной ночи, отец Харт, — произнес Линли, покидая кладбище.

Он спустился с холма по усыпанной гравием дорожке. В ночной тиши шаги звучали угрожающе громко. На мосту Линли остановился, приводя в порядок мысли, оперся на каменные ступени, глядя на деревню. Справа дом Оливии Оделл. Там уже темно; и Оливия, и ее девочка невинно и спокойно спят. Напротив — дом Найджела Парриша. Оттуда струится и растекается по окрестности негромкая музыка органа. Слева маленькая гостиница дожидается своего постояльца, а дальше центральная улица сворачивает в сторону паба. С того места, где стоял Линли, не было видно коттеджей Сент-Чэд-лейн, но Линли отчетливо представлял их себе. Повернувшись, он вошел в гостиницу.

Он отсутствовал меньше часа, но сразу же, едва переступив порог, догадался, что за это время Стефа успела вернуться. Дом затаил дыхание, ожидая, пока Линли войдет в него и все узнает. Каждый шаг давался ему с трудом, словно он ступал в свинцовых башмаках.

Линли не знал достоверно, где располагаются комнаты Стефы, но догадывался, что они должны быть где-то на первом этаже, по ту сторону холла, ближе к кухне. Он прошел через служебный вход.

И сразу же обнаружил все ответы. Их можно было ощутить в самой атмосфере дома. Он чуял сигаретный дым, он почти ощущал вкус алкоголя. Он слышал смех, страстный шепот, восторги.

Словно какая-то безжалостная рука тянула его вперед и вперед. Он должен был узнать.

Постучал в дверь. За дверью мгновенно все стихло.

—Стефа!

За дверью поспешные, приглушенные движения. Легкий смех Стефы растворяется в воздухе. В последний момент Линли едва не остановился, и все же он повернул ручку. Вошел и узнал истину.

— Ты-то сможешь обеспечить мне алиби! — Ричард Гибсон с ухмылкой похлопал женщину по обнаженному бедру. — Полагаю, инспектор так и не поверил бедной крошке Мэдлин.

15

Леди Хелен увидела его, как только они выбрались с заполненной народом дорожки, выводившей со станции в город. Два часа в поезде она провела достаточно скверно, постоянно опасаясь, что Джиллиан вот-вот впадет в истерику, и в то же время пытаясь извлечь сержанта Хейверс из бездны отчаяния, в которую эта женщина почему-то решила погрузиться. В итоге леди Хелен была «вся на нервах» и при виде Линли, машинально приглаживавшего свои светлые волосы, растрепанные воздушной волной от пронесшегося поезда, она испытала невероятное облегчение. Мимо инспектора, суетясь и толкаясь, спешила толпа, а он стоял себе, словно никого вокруг и не было. Вот он приподнял голову и улыбнулся Хелен. Их глаза встретились, и леди Хелен невольно замедлила шаг.

Даже с такого расстояния она сразу разглядела произошедшую в нем перемену. Темные круги под глазами. Напряженный поворот головы, опущенные плечи, углубившиеся морщины у носа и губ. Все тот же Томми, да не совсем тот. И причина может быть лишь одна — Дебора.

Он виделся с ней в Келдейле. Леди Хелен прочла это по его лицу. Бог знает почему, хотя прошел уже год с тех пор, как он разорвал свою помолвку с Деборой и они с Томми провели столько часов, обсуждая это, но сейчас леди Хелен страшилась мысли о том, как Томми будет рассказывать ей о встрече с бывшей невестой. Нет, она не будет говорить с ним на эту тему! Трусость, конечно. Она готова была презирать себя за это, но даже самой себе не хотела признаться, почему ей вдруг стало так важно, чтобы Томми не затевал разговор о встрече с Деборой.

Томми словно прочел ее мысли, впрочем, так оно всегда и бывало. Он выдавил из себя улыбку и двинулся им навстречу.

— Господи, это же просто замечательно — увидеть наконец тебя, Томми, — проворковала она. — Я всю дорогу, если только не пыталась утешить себя каким-нибудь пирожком, тряслась при мысли, что ты застрянешь в Келдейле и нам придется нанимать машину и мчаться по болотам, разыскивая тебя. Ладно, все хорошо, что хорошо кончается. Не следовало мне пожирать черствые булочки, чтобы хоть как-то унять нервы. В поезде кормят совершенно отвратительно, правда же? — И она покрепче обняла Джиллиан за талию. Хелен знала, что Линли не причинит девушке никакого вреда, но двенадцать часов непрерывного общения породили в ней чувство ответственности за Джиллиан, и ей не хотелось выпускать девушку из-под своей опеки. — Джиллиан, это инспектор Линли, — пробормотала она.

Робкая улыбка коснулась губ Джиллиан, но она тут же опустила глаза. Линли хотел было протянуть ей руку, но леди Хелен упредила его, покачав головой. Только тут Линли обратил внимание на руки молодой женщины. На ее ладонях виднелись уродливые красные полосы, но это был пустяк по сравнению с порезами, покрывавшими все ее тело. Леди Хелен пришлось немало повозиться, пока она выбрала платье, под которым можно было скрыть большую часть этих ран.

— Машина тут рядом.

— Слава богу! — воскликнула леди Хелен. — Веди меня к ней немедленно, иначе мои ноги окончательно превратятся в отбивную в этих ужасных туфлях. С виду-то они потрясные, верно? Но просто передать не могу, какую муку я в них испытываю. Все задаюсь вопросом, зачем это я, как безумная, гонюсь за модой? — Одним движением руки она отмахнулась от этой неразрешимой загадки. — Я согласна даже потерпеть минут пять твоего меланхолического Чайковского, если ты посадишь меня наконец в машину.

Линли усмехнулся:

— Учту, старушка.

— Не сомневаюсь, дорогой! — Она обернулась к сержанту Хейверс, которая бессловесно томилась рядом с ними с самого момента встречи. — Сержант, я намерена посетить дамскую комнату и исправить тот ущерб, который я причинила моему макияжу, когда впилась зубами в пирожное с кремом как раз перед тем последним бесконечным туннелем. Вы проводите Джиллиан до машины?

Хейверс перевела взгляд с леди Хелен на Линли.

— Разумеется, — бесцветным голосом подтвердила она.

Леди Хелен проследила, как удаляется эта парочка.

— Даже не знаю, с которой из них труднее, — вздохнула она.

— Спасибо тебе, что взялась за это, — поблагодарил он. — Очень скверно пришлось прошлой ночью?

Хелен теперь смотрела прямо на него.

— Скверно? — Перед ее глазами еще стояло полное отчаяния лицо Джонаса Кларенса; Джиллиан лежала на кровати, глядя в пустоту, едва прикрытая окровавленной простыней, сукровица до сих пор еще сочилась из наиболее глубоких порезов. В ванной кровь на полу, кровь на стене и даже в отверстии стока, откуда ее уже никогда не удастся смыть; к металлическим щеткам прилипли клочки кожи.

— Прости, что пришлось втянуть тебя в такой кошмар, — извинился Линли. — Но больше я никому не мог это доверить. Не знаю, что бы я делал, если бы не застал тебя дома.

— Я только что вошла. Джеффри, признаться, не сумел по достоинству оценить такое завершение нашего вечера.

Уголки губ и блестящие глаза Линли тут же изобразили веселое удивление.

— Джеффри Кусик? Я думал, ты с ним покончила.

Хелен легкомысленно рассмеялась и оперлась на его руку.

— Томми, дорогой, я пыталась. Старалась изо всех сил. Но Джеффри твердо решил убедить меня, что — сознаю я это или нет — мы с ним постепенно движемся в сторону истинной любви. Так что прошлой ночью он решил кое-что сделать, чтобы поскорее приблизиться к цели этого путешествия. Это было так романтично. Ужин в Виндзоре, на самом берегу Темзы. Коктейли с шампанским в саду. Ты мог бы мной гордиться. Я даже припомнила, что этот дворец построил Рен — как видишь, твои хлопоты о моем образовании не пошли прахом.

— Не думал я, что ты станешь метать бисер перед Джеффри Кусиком.

— А я и не метала. Он вполне симпатичный. Правда-правда. Он даже помог мне одеться.

— Не сомневаюсь в этом, — холодно отвечал Линли.

Хелен его угрюмость только потешила.

— Да не в этом смысле. Джеффри никогда бы не позволил себе. Он чересчур… чересчур…

— Похож на рыбу.

— Ты говоришь как завзятый сноб из Оксфорда, Томми, — попрекнула его Хелен. — Но, если начистоту, он самую чуточку похож на треску. Но чего от него ждать? В жизни не видела, чтобы выпускник Кембриджа поддался пылкой страсти.

— Стало быть, когда я позвонил, на нем был его университетский галстук? — уточнил Линли. — А еще какая-нибудь одежда?

— Томми, это нехорошо! Дай-ка мне сообразить. — Она задумчиво постучала пальцем по щеке. В глазах ее скакали чертики. Леди Хелен притворялась, будто тщательно обдумывает этот вопрос. — Нет, боюсь, мы оба были вполне одеты, когда ты позвонил. А после этого у нас и минутки не было. Бросились опрометью в мою гардеробную и принялись все перебирать в поисках подходящего костюма. Что скажешь? Удачно получилось?

Линли оглядел приталенный черный костюм и аксессуары ему в тон.

— Похожа на квакершу, готовую нести заблудшим слово Божие, — мрачно заметил он. — Господи, Хелен, а это что — Библия?

Она расхохоталась.

— Сошло, правда? — Она взмахнула толстым томом в кожаном переплете. — На самом деле это полное собрание сочинений Джона Донна, которое дедушка подарил мне на семнадцатилетие. Может, когда-нибудь и прочту.

— А что бы ты делала, если бы Джиллиан попросила тебя почитать ей Священное Писание?

— Ну, я могу сымитировать Библию, если мне это понадобится. Какой-нибудь «Аз», потом еще «возлег», «и зачал»… Да что это с тобой? — От ее вроде бы невинных слов Томми словно оцепенел. Даже рука, на которую она опиралась, казалась каменной.

Линли глянул в сторону своего автомобиля, припаркованного возле станции.

— Где ее муж?

Хелен с некоторым удивлением посмотрела на него.

— Не знаю. Он исчез. Я сразу же прошла к Джиллиан, а когда вышла из спальни, его уже не было. Я провела там всю ночь, но он так и не вернулся.

— Как Джиллиан восприняла это?

— Я не… — Леди Хелен помедлила, обдумывая его вопрос — Знаешь, Томми, по-моему, она даже не заметила его исчезновения. Я понимаю, это кажется странным, но он словно перестал существовать для нее. Она ни разу не упомянула его имя.

— О чем она говорила?

— Она все время повторяла, что она оставила что-то для Бобби.

— Она имела в виду это объявление в газете? Леди Хелен покачала головой.

— Нет. У меня сложилось впечатление, что речь идет о чем-то на ферме.

Линли задумчиво кивнул головой и задал последний вопрос:

— Как ты уговорила ее приехать?

— Мне не пришлось ее уговаривать. Она сама уже все решила, причем, как мне кажется, благодаря сержанту Хейверс, хотя та почему-то считает, что я совершила бог весть какое чудо. Поговори с ней, ладно, Томми? Она из себя еле два слова выжала, когда я позвонила ей сегодня утром. По-моему, она винит себя во всем, что произошло.

Линли только вздохнул.

— В этом вся Барбара. Господи, у меня и так голова пухнет от этой чертовой истории!

Леди Хелен широко раскрыла глаза: ей никогда прежде не доводилось видеть Линли таким взволнованным и растерянным.

— Томми, — осторожно начала она, — там, в Келдейле, ты, случайно… ты не… — Господи, как трудно об этом говорить!

Линли кривовато усмехнулся.

— Извини, старушка! — Он обхватил ее за плечи и ласково встряхнул. — Я так и не успел сказать, как я рад твоему приезду.

К ней он ни разу не обратился. Коротко кивнул и с тех пор даже головы не повернул в ее сторону. Еще бы, скакой стати? Теперь эта маленькая леди все тут уладит, как уладила она все прошлой ночью в квартире Кларенсов. А с ней ему уже и разговаривать не о чем.

Могла бы и сама догадаться, что Линли позовет на помощь свою любовницу, а не офицера Скотленд-Ярда. Типично для него, а? Какое самомнение! Уверен, что любая из его женщин примчится по первому зову, а сам пока забавляется в Йоркшире. Интересно, будет ли леди Хелен с такой же готовностью прыгать через обруч, когда выплывет кое-что насчет Стефы? Только посмотрите на нее! Безупречная кожа, безупречная осанка, безупречное воспитание, словно ее предки семь поколений подряд выбрасывали вон любого недостаточно красивого младенца, как те спартанцы. Как еще можно было вывести этот шедевр евгеники — леди Хелен Клайд? Но даже она недостаточно хороша для того, чтобы милорд хранил ей верность, ухмыльнулась про себя Барбара.

Устроившись на заднем сиденье, она подглядывала оттуда за Линли. Провел еще одну жаркую ночку со Стефой. Уж конечно. На этот раз он мог не беспокоиться насчет того, как громко она орет. Небось целыми часами ее обрабатывал. А нынче ночью придется обслужить высокородную леди. Ничего, он справится. Эта задача ему по плечу. А потом сумеет позаботиться и о Джиллиан. Ее замухрышка муж только рад будет вверить вожжи настоящему мужчине.

А как они оба носятся с этой маленькой ведьмой! Ладно, леди Хелен не в чем упрекнуть, она ведь не знает всех фактов о Джиллиан Тейс, но о чем только думает Линли? С каких это пор убийце устраивают прием по высшему разряду?

— Вы увидите, Роберта сильно изменилась, — предупредил ее Линли.

Эти слова насторожили Барбару. Что он задумал? О чем он говорит? С какой стати подготавливает ее к встрече с сестрой, если им обоим отлично известно, что они виделись три недели назад, когда вместе убили Уильяма Тейса?

— Да, понимаю, — тихо, почти беззвучно ответила Джиллиан.

— Ее временно поместили в клинику для душевнобольных, — негромко рассказывал Лин-ли. — В связи с ее признанием в убийстве и отказом говорить возник вопрос о ее вменяемости.

— Как она?.. Кто?.. — Джиллиан пыталась подобрать слова, но это было ей явно не по силам.

— Все бумаги подписал ваш кузен Ричард.

— Ричард? — Ее голос становился все тише.

— Да.

— Ясно.

Все смолкли. Барбара с нетерпением ждала, когда же Линли наконец примется допрашивать эту женщину. Она не могла понять, что его останавливает. Что он делает? Беседует с ней так внимательно, озабоченно, словно эта девушка — жертва преступления, а не преступница!

Барбара искоса поглядывала на Джиллиан. Да уж, эта умеет манипулировать людьми. Ей потребовалось лишь запереться на несколько минут в ванной, и теперь все они делают именно то, чего она хочет.

Затем ее взгляд вернулся к Линли. Почему Линли приказал ей вновь заняться расследованием? Барбара видела только одну причину. Он хотел раз и навсегда указать ей ее место, унизить ее, ткнуть носом в очевидный факт: даже такая дилетантка, как леди Хелен, справилась с делом лучше, чем эта свинья Хейверс. После этого он отправит ее в патрульную службу — навеки.

Все ясно, инспектор. Осталось лишь дождаться возвращения в Лондон. И пусть Линли и его прелестная леди исправят ее ошибки.

Она заплетала волосы в две длинные светлые косы. Вот почему она казалась такой юной, когда впервые появилась в Тестамент Хаусе. Она ни к кому не обращалась, но сама поспешно оглядывала собравшихся, пытаясь понять, можно ли им довериться. Приняв наконец решение, она назвала только свое имя — Грэхем, Нелл Грэхем.

Разве он не догадывался с самого начала, что это вымышленное имя? Кто-то обратился к ней, и она не сразу отозвалась — уже это выдало ее с головой. И какой печальной она казалась, когда сама произносила это имя. И как она плакала, когда он впервые вошел в ее тело, шепча ее имя — «Нелл» — в темноте. Да, то было не ее имя — но разве он не догадывался об этом, не догадывался с самого начала?

Что привлекло его к ней? Сперва та детская невинная радость, с какой она приняла уклад Тестамент Хауса. Ей нравилось учиться, она всей душой отдавалась общественной работе. Более всего Джонаса восхищала ее чистота, чистота, позволившая ей начать новую жизнь, избавиться от дурных воспоминаний, от личной вражды. Она просто решила, что в ее новом мире ничему дурному не будет места. И ее вера в Бога — не бьющая себя в грудь показная набожность неофитов, а спокойное приятие некоей высшей силы — это тоже трогало его. И, наконец, ее твердая вера в его способности, в то, что он непременно осуществит задуманное, слова, ободрявшие его в часы отчаяния, любовь, дававшая ему приют.

И сейчас Джонас Кларенс отчаянно нуждался в ней.

Ему понадобилось двенадцать часов, чтобы полностью, беспощадно проанализировать свое поведение и оценить его по достоинству: подлая, непростительная трусость. Он бросил жену, бросил свой дом и бежал, сам не зная куда, бежал, чтобы не столкнуться лицом к лицу с тем, чего он страшился. Но чего же ему бояться, ведь Нелл — как бы ее ни звали на самом деле — все равно остается той прелестной девушкой, которая всегда была рядом с ним, внимала каждому его слову и с нежностью обнимала его по ночам. Нет в ее прошлом никаких чудовищ, которых ему следовало бы страшиться. Она была и осталась той, какой он ее знал.

Это истина, и он знал это, он чувствовал это, он верил в это. Дверь в клинику для умалишенных растворилась, и Джонас, быстро поднявшись, решительно прошел через центральный холл, чтобы быть рядом со своей женой.

Линли скорее угадал, чем почувствовал, как, войдя в клинику, Джиллиан сбилась с шага, походка ее замедлилась. Он подумал было, что она — и это вполне понятно — боится встречи с сестрой после стольких лет, но тут увидел, как взгляд Джиллиан остановился на молодом человеке, который шел навстречу им через холл. Линли обернулся к Джиллиан, чтобы спросить ее, кто это, и замер, увидев на ее лице выражение неописуемого ужаса.

— Джонас! — выдохнула она, отступая.

— Прости меня. — Джонас Кларенс потянулся к ней, но коснуться так и не решился. — Прости меня, Нелл. Я так виноват перед тобой. — Глаза его потускнели, словно он несколько ночей не спал.

— Не называй меня так. Нелл больше нет. Он словно не расслышал.

— Я провел всю ночь на скамейке на вокзале Кингз-Кросс. Старался разобраться во всем этом, понять, можешь ли ты любить человека, который оказался таким трусом, что бросил свою жену в тот самый момент, когда она больше всего нуждалась в нем.

Джиллиан ответно потянулась к нему, коснулась его руки.

— Возвращайся в Лондон, — выдохнула она. — Прошу тебя, Джонас.

— Нет, не проси меня об этом. Это было бы слишком легко.

— Пожалуйста! Заклинаю тебя. Ради нас обоих.

— Я вернусь только вместе с тобой. Иначе — нет. Зачем бы ты ни приехала сюда, я тоже должен быть здесь. — Он посмотрел прямо в глаза Лиили. — Могу я остаться с моей женой?

— Как решит Джиллиан, — ответил Линли, отметив, что молодой человек невольно вздрогнул, услышав это имя.

— Оставайся, если хочешь, Джонас, — шепнула она.

Он улыбнулся жене, легонько дотронулся до ее щеки. Его взгляд не отрывался от ее лица, пока из бокового коридора не послышались голоса, возвещавшие приближение доктора Сэмюэльса. Врач нес целую стопку медицинских карт, которые он на ходу передал сестре, и быстрыми шагами направился к посетителям.

Молча, без улыбки, он оглядел собравшихся, ничем не выдав своего отношения к появлению сестры Роберты Тейс. Верил ли он, что в состоянии его пациентки теперь произойдут перемены?

— Инспектор, — не здороваясь, проговорил он, — вам совершенно необходимо приводить с собой такое количество людей?

— Совершенно необходимо, — спокойным голосом ответил Линли, надеясь в глубине души, что врач успеет оценить состояние Джиллиан и не станет устраивать скандал, пытаясь выставить их из больницы.

На виске психиатра набухла жилка. Очевидно, он привык, что посетители относятся к доктору с любезностью, переходящей порой в заискивание, и теперь он разрывается между желанием указать Линли на дверь и необходимостью провести запланированную встречу двух сестер. Верх взяла забота о здоровье Роберты.

— Это ее сестра? — Не дожидаясь ответа, Сэмюэльс взял Джиллиан за руку и обращался уже только к ней. Они неторопливо продвигались по коридору к охраняемой части клиники. — Я предупредил Роберту о вашем приходе, — тихонько говорил он, склонив к девушке голову, — но вы должны быть готовы к тому, что она может и не ответить вам. Скорее всего, она не станет говорить.

— Она не… — Джиллиан на миг смолкла, не зная, как сформулировать свою мысль, — Она так и не заговорила?

— Нет. Но речь идет лишь о самой первой стадии лечения, мисс Тейс, и мы…

— Миссис Кларенс, — сердито поправил его Джонас.

Психиатр приостановился, метнул взгляд на Джонаса. Между мужчинами проскочила искра — гнев, недоверие и взаимная неприязнь.

— Миссис Кларенс, — повторил Сэмюэльс, все так же пристально глядя на ее супруга. — Как я уже говорил, миссис Кларенс, речь идет лишь о первом этапе терапии. У нас нет сомнений в том, что постепенно здоровье вашей сестры восстановится полностью.

Джиллиан не пропустила мимо эту оговорку.

— Постепенно? — переспросила она, обхватив руками свое худенькое тело тем самым жестом, который Линли прежде подметил у ее матери.

Психиатр попытался оценить ее реакцию. Видимо, короткая реплика Джиллиан сообщила ему гораздо больше, чем подозревала сама девушка.

— Да, Роберта очень больна. — Он положил руку на локоть Джиллиан и отпер дверь в охраняемое отделение.

Они прошли по коридору, слыша лишь звук своих шагов, заглушённых ковром под ногами, и доносящиеся порой из-за запертых дверей вопли пациентов. В конце коридора их поджидала утопленная в стенную нишу дверь. Здесь Сэмюэльс остановился, отпер дверь и, включив свет, пригласил их в крошечный кабинетик.

— Вам будет тут тесновато, — не без злорадства заметил он.

Узкое прямоугольное помещение размерами не превосходило кладовку уборщицы — собственно, именно для этой цели оно когда-то и предназначалось. Одну стену занимало большое зеркало, по углам висели динамики, посреди стоял стол и несколько стульев. Вся комната, пропитанная запахами полироли и дезинфекции, вызывала клаустрофобию.

— Ничего, мы поместимся, — заявил Линли. Сэмюэльс коротко кивнул.

— Когда я приведу Роберту, я выключу свет, и вы сможете наблюдать через двухстороннее зеркало за тем, что происходит в соседней комнате. Разговор вы также услышите. Роберта не будет вас видеть через зеркало, однако я предупредил ее о вашем присутствии. В противном случае это было бы противозаконно.

— Разумеется.

— Отлично. — Доктор еще раз сумрачно оглядел посетителей. Казалось, он был доволен тем, что они, как и он сам, вовсе не рассчитывают, что предстоящая встреча пройдет легко и безболезненно. — Я тоже буду в той комнате вместе с Джиллиан и Робертой.

— А это необходимо? — робко спросила Джиллиан.

— Учитывая все обстоятельства, боюсь, что да.

— Обстоятельства?

—Убийство, миссис Кларенс. — Сэмюэльс еще раз оглядел собравшихся и, глубоко засунув руки в карманы своих брюк, обратился к Линли. — Будем обсуждать юридические детали? — поинтересовался он.

— Не стоит, — возразил Линли, — процедура мне хорошо знакома.

— Помните, ничто из того, что она скажет…

— Я знаю, — повторил Линли. Доктор снова коротко кивнул.

— Хорошо, я пошел за ней. — Резко развернулся на одном каблуке, выключил свет и вышел из комнаты, захлопнув за собой дверь.

Свет, проникавший из соседней комнаты, отчасти рассеивал тьму и в этом кабинете, наполняя его рожденными сумраком тенями. Все расселись на жестких деревянных стульях и стали ждать. Джиллиан вытянула ноги, неподвижно уставившись на носки своих туфель, Джонас — поблизости, положив руку на спинку ее стула, инстинктивно пытаясь как-то защитить жену; сержант Хейвере пристроилась где-то в самом темном уголке комнаты, леди Хелен — рядом с Линли, вместе с ним наблюдая за безмолвным диалогом супругов. Линли погрузился в глубокое размышление, но леди Хелен вывела его из задумчивости, легонько сжав его руку.

Умница, подумал он с благодарностью, ответно пожимая ей руку. Она понимает, она все понимает. Он улыбнулся ей, радуясь тому, что она так близко, что ее широко открытые глаза так ясно смотрят на мир, который вот-вот вдребезги разнесет безумие.

Роберта с виду почти не изменилась. Она вошла в кабинет в сопровождении двух санитарок в белых халатах. И одежда на ней была прежняя — коротковатая юбка, плохо пошитая блуза, сваливающиеся с ног тапочки, которые были ей явно малы. И все же перед свиданием ее выкупали, и густые волосы, на этот раз влажные и чистые, были собраны в пучок и стянуты алой ленточкой — неуместно яркое пятно в однообразной цветовой гамме. Кабинет был почти пуст — лишь три стула и невысокий металлический шкаф. Ни одной картины на стенах. Ничто не отвлекает взгляд, ничто не дает ускользнуть мысли.

— О, Бобби! — прошептала Джиллиан, глядя на свою сестру через стекло.

— Вы видите, Роберта, — в этой комнате три стула. — Голос Сэмюэльса доносился к ним через динамик. — Сейчас я приглашу в эту комнату вашу сестру. Вы помните свою сестру Джиллиан, Роберта?

Девушка начала раскачиваться на стуле. Она не отвечала. Обе санитарки вышли из комнаты.

— Джиллиан приехала из Лондона. Однако прежде, чем я позову ее сюда, я хочу, чтобы вы оглядели комнату и привыкли к обстановке. Мы здесь еще никогда не были, правда?

Тусклые глаза девушки не двигались, она сидела, уставившись в одну точку на противоположной стене. Руки бессильно повисли, тело оплыло на стуле безжизненной массой жира. Сэмюэльса ее молчание не тревожило, он продолжал спокойно наблюдать за своей пациенткой. Проползли две бесконечные минуты, затем он поднялся на ноги.

— Теперь я пойду за Джиллиан, Роберта. Я буду с вами в комнате во время вашего разговора. Вам нечего бояться.

Последняя фраза показалась зрителям излишней — девушка не проявляла никаких признаков страха или иных эмоций.

В соседней комнате Джиллиан рывком поднялась на ноги. Она поднялась таким странным, неестественным движением, словно какая-то сила вопреки ее собственной воле повлекла ее вверх и вперед.

— Дорогая, тебе ведь не обязательно идти туда, если ты этого не хочешь, — попытался остановить ее муж.

Вместо ответа она мимолетным прощальным жестом коснулась его щеки тыльной стороной ладони, на которой многочисленные следы металлических щеток отпечатались, словно сетка вен под кожей.

— Готовы? — позвал ее Сэмюэльс, приоткрывая дверь. Опытным взглядом он оглядел Джиллиан, взвешивая сильные и слабые стороны ее натуры. Дождавшись кивка, он бодро продолжал: — Вам нечего бояться. Я все время буду с вами, и несколько санитаров находятся поблизости на случай, если появится необходимость ее усмирить.

— Можно подумать, Бобби и впрямь может причинить кому-нибудь зло, — возмутилась Джиллиан и, не дожидаясь ответа, прошла в кабинет.

Мужчины остались в приемной, следя за реакцией Роберты. Она даже не заметила, как открылась дверь и перед ней предстала сестра. Тяжелое тумбообразное тело продолжало мерно раскачиваться.

Джиллиан помедлила, ее рука еще касалась дверной ручки.

— Бобби! — позвала она. Голос ее был тих и спокоен, так разумная мать могла бы обратиться к непослушному малышу. Не получив ответа, она выбрала один из трех стульев, поставила его прямо перед стулом, на котором сидела ее сестра, чтобы все время находиться в поле ее зрения. Роберта продолжала глядеть сквозь нее на облюбованное ею пятно на стене. Джиллиан оглянулась на психиатра: тот сидел чуть сбоку, и Роберта не видела его.

— Что я должна?

— Расскажите ей о себе. Она вас слышит. Джиллиан разгладила складки на юбке и заставила себя вновь посмотреть в лицо сестры.

— Я приехала из Лондона, чтобы повидать тебя, Бобби, — заговорила она. Голос ее дрожал, но постепенно набирал силу. — Я теперь живу там. С моим мужем. Я вышла замуж в ноябре. — Она оглянулась на доктора, и тот ободряюще кивнул. — Тебе это покажется очень странным. Я вышла замуж за священника. Представляешь, девушка из католической семьи вышла замуж за англиканского священника, а? Что бы папа на это сказал?

На тупом лице больной не выражалось ни интереса, ни понимания. С тем же успехом Джиллиан могла бы обращаться к стенке. Облизав пересохшие губы, она отважно продолжала:

— У нас квартира в Ислингтоне. Не слишком большая квартира, но тебе там понравилось бы. Помнишь, я всегда любила цветы? Теперь у меня их очень много, потому что окно в кухне выходит на солнечную сторону. Ты же помнишь, мне никогда не удавалось вырастить цветы у нас дома. Там было слишком темно.

Девушка продолжала раскачиваться. Стул под ней надсадно скрипел.

— У меня есть работа. Я работаю в приюте. Ты ведь знаешь, что это такое? Туда приходят дети, убежавшие из дому. Я делаю всякую работу, но больше всего мне нравится разговаривать с детьми. Они говорят, что со мной легко разговаривать. Бобби, почему бы тебе не поговорить со мной?

Роберта дышала медленно и тяжело, словно под наркозом, голова ее неуклюже склонилась набок. Казалось, что она отключилась.

— Мне нравится Лондон. Не думала прежде, что город мне понравится, но так оно вышло. Наверное, это потому, что с ним связаны мои мечты. Я бы хотела иметь ребенка. Это первая моя мечта. А еще я бы хотела написать книгу. Во мне спрятано множество историй, и я бы хотела все их записать. Как сестры Бронте. Помнишь, мы читали их романы? У них тоже были свои мечты, верно? Мне кажется, это очень важно — чтобы у человека была мечта.

— Ничего не получится, — произнес Джонас Кларенс. Лишь только его жена вошла в кабинет, им овладела тревога: он понял,.что, встретившись с сестрой, Джиллиан вновь оказалась втянута в свое прошлое, и в этом прошлом Джонасу не было места, он не в силах был спасти от него Нелл. — Сколько еще она должна там пробыть?

— Сколько пожелает, — холодно отвечал Линли. — Все зависит от Джиллиан.

— Но ведь с ней может что-нибудь случиться! Разве она не понимает? — Джонас сорвался с места, он готов был распахнуть дверь, силой уволочь жену прочь. Само пребывание в той комнате, рядом с ужасным, похожим на китовую тушу существом — подумать только, это ее сестра! — способно навеки запятнать ее, разрушить ее душу. — Нелл! — яростно окликнул он.

— Бобби, я хочу припомнить вместе с тобой ту ночь, когда я ушла из дому, — продолжала Джиллиан, не сводя глаз с лица сестры, подстерегая любую искру понимания, узнавания. — Не знаю, может быть, ты забыла. Это было в ночь после моего дня рождения. Мне исполнилось шестнадцать. — Она запнулась. — Я… Я украла деньги у папы. Он тебе говорил? Я знала, где он хранит деньги, те, что откладывал на строительство, и я их взяла. Конечно, это было дурно, но мне… мне было необходимо уехать. Ты ведь понимаешь, правда? — Она настойчиво повторила, надеясь на подтверждение: — Ты понимаешь?

В самом ли деле Роберта начала раскачиваться быстрее, или это только казалось тем, кто за ней наблюдал?

— Я отправилась в Йорк. Добиралась всю ночь. Пешком и на попутках. Я взяла рюкзачок, знаешь, тот, в котором я носилакниги в школу, туда вошла только смена одежды. Едва ли я соображала, что творю. Теперь это кажется просто безумием. — Джиллиан робко улыбнулась сестре. Сердце молотом стучало в ее груди. Дышать становилось все труднее. — К рассвету я добралась до Йорка. Никогда не забуду, как я увидела собор в свете утренних лучей. Это было так прекрасно. Мне хотелось остаться там навсегда. — Она умолкла на миг, сложила руки на коленях, и стали видны глубокие царапины. — Я провела в Йорке весь день. Мне было страшно, Бобби, ведь раньше я из дому не отлучалась. Я не знала, стоит ли мне ехать дальше, в Лондон. Может быть, лучше было бы вернуться на ферму. Но я не могла. Я просто не могла.

— К чему все это? — рявкнул Джонас. — Чем это поможет Роберте?

Линли сердито глянул на него, но Кларенс уже взял себя в руки. Лицо напряженное, челюсти крепко сжаты.

— Вечером я села на поезд. Столько станций было по пути, и на каждой меня могли схватить. Я боялась, что папа послал полицейских разыскивать меня или сам гонится за мной по пятам. Но ничего плохого не случилось. Во всяком случае, пока я не вышла на вокзале Кингз-Кросс.

— Не рассказывай ей о сутенере, — прошипел Джонас. — Кому это надо?

— На вокзале я натолкнулась на доброго человека, который купил мне еды. Я была ему так благодарна, он показался мне истинным джентльменом. Я начала есть. Он принялся рассказывать мне о своем доме, где и я тоже смогу поселиться, но тут в кафетерий зашел другой мужчина. Когда он увидел нас, он сразу подошел и сказал: «Она пойдет со мной». Я решила, что это полицейский, что он отправит меня обратно домой. Я разрыдалась. Я цеплялась за своего друга, но он оттолкнул меня и убежал. — Джиллиан умолкла, перебирая в памяти события той ночи. — Второй джентльмен был совсем другой. В старой, довольно изношенной одежде. Голос у него был добрый. Он сказал, его зовут Джордж Кларенс, он священник. Тот человек хотел отвезти меня в Сохо, чтобы… хотел отвезти меня в Сохо. Священник сказал, что у него есть дом в Истоне и там я могу жить.

Джонас отчетливо припомнил все это: старый рюкзачок, перепуганная девочка, разбитые ботинки, изношенные джинсы. Он помнил, как его отец вернулся домой и о чем говорили между собой родители. Фразы: «Сутенер из Сохо… Она даже не понимала… Похоже, всю ночь не спала» — эхом отдавались у него в мозгу. Он наблюдал за гостьей, сидя за столом; перед ее приходом он как раз начал есть яичницу, не выпуская из рук книги: готовился к контрольной по литературе. Девушка в его сторону не глядела. Тогда она ни на кого не глядела.

— Мистер Кларенс был очень добр ко мне, Бобби. Я стала частью его семьи. Я вышла замуж за его сына Джонаса. Ты полюбишь Джонаса, Бобби. Он такой добрый. Он все понимает. С ним я верю, что ничего плохого не может… ничто снова… — Она смолкла.

Что еще нужно сделать? Она исполнила все, зачем пришла. Джиллиан поглядела на психиатра, дожидаясь новых указаний, дожидаясь кивка, который подтвердил бы, что она свободна. Но Сэмюэльс молча наблюдал за ней из-под очков, слегка жмурясь от яркого света. Лицо его казалось бесстрастным, но в глазах Джиллиан уловила сочувствие.

— Ну вот и все. Ничего не вышло, — подвел итоги Джонас. — Вы притащили ее сюда и ничего не добились. Теперь я отвезу ее домой. — Он вновь поднялся на ноги.

— Сядьте, — приказал Линли. Когда он говорил таким тоном, о неповиновении не могло быть и речи.

— Бобби, поговори со мной, — молила Джиллиан. — Они думают, что ты убила папу. Но я же знаю, ты этого не делала. Ты не похожа… У тебя не было причины. Я же знаю. Скажи, что у тебя не было причины. Он водил нас в церковь, он читал нам, он придумывал для нас игры. Бобби, ведь это не ты убила его, правда же?

— Тебе важно убедиться, что я его не убивала? — негромко спросил доктор Сэмюэльс. Его голос легким перышком поплыл по воздуху.

— Да, — тут же ответила Джиллиан, продолжая обращаться к сестре. — Я положила ключ тебе под подушку, Бобби. Ты же не спала! Я говорила с тобой! Я сказала : «Запрись завтра», и ты меня поняла. Не говори, что ты не поняла. Я же знаю — ты все поняла.

— Я была еще маленькая. Я не поняла, — ответил доктор.

— Ты должна была понять! Я говорила тебе, что помещу объявление в «Гардиан» под именем Нелл Грэхем, ты помнишь? Мы обе с тобой любили эту книгу, правда? Миссис Грэхем была такая храбрая, сильная. Мы сами хотели стать такими же.

— Но ведь я не была сильной, — пожаловался врач.

— Была! Ты же не похожа… Ты должна была приехать в Харрогит! Я дала объявление, чтобы ты приехала в Харрогит, Бобби. Тебе было уже шестнадцать. Почему ты не приехала?

— Я была совсем не похожа на тебя в шестнадцать, Джиллиан. Что я могла поделать? — Психиатр не двигался с места. Взгляд его перебегал с одной сестры на другую, подмечая каждое движение, расшифровывая значение позы, жеста, интонации.

— Слава богу, что ты не была похожа на меня! И не надо, ни в коем случае! Ты должна была только приехать в Харрогит. Не в Лондон — всего лишь в Харрогит. Там я ждала тебя. Но ты не приехала, и я подумала — я была убеждена, что с тобой ничего не случилось. Что тебе хорошо дома. Ведь ты не похожа на маму. А значит, все в порядке.

— Не похожа на маму?

— Да, на маму. Я была похожа на нее. Как две капли воды. Это видно на фотографиях. Но ты не похожа. Ты была в безопасности.

— Почему плохо быть похожей на маму? — спросил врач.

Джиллиан окаменела. Ее губы сложились, беззвучно выталкивая слово «нет» — трижды подряд, один раз за другим. Это ей не по силам. Она отказывается продолжать.

— Бобби была все-таки похожа на маму, хоть ты так и не думала?

Нет!

— Не отвечай ему, Нелл, — пробормотал Джонас Кларенс, — ты же не его пациентка. Ты не обязана отвечать.

Джиллиан рассматривала свои ладони. Вина тяжким грузом давила ей на плечи. Она слышала негромкий однообразный звук — ее сестра все быстрее раскачивалась на стуле, она слышала ее тяжелое дыхание и биение собственного сердца. Нет, она не в силах продолжать. Если ступить на этот путь, то уже не вернешься.

— Ты же знаешь, почему я сбежала? — тусклым голосом произнесла она. — Из-за подарка, который я получила на день рождения, из-за этого особенного подарка, того самого… — Дрожащей рукой она прикрыла глаза. Переборола себя. — Скажи им правду, Бобби! Скажи им всю правду! Иначе они запрут тебя за решетку на всю жизнь!

Тишина. Она не может об этом говорить. Все в прошлом, словно случилось с кем-то другим. И та восьмилетняя девочка, которая бродила за ней по пятам по всей ферме, таращась на нее блестящими обожающими глазами, — та девочка умерла. Это разбухшее, непристойное существо перед ней — не Роберта. Что толку продолжать. Роберты больше нет.

Джиллиан подняла голову и увидела, как изменился взгляд Роберты. Глаза сестры смотрели теперь прямо на нее, и Джиллиан поняла, что ей удалось добиться того, с чем не могли все эти три недели справиться психиатры. Но никакой радости это открытие ей не принесло. Теперь она знала о своей вине. Она смотрела в глаза обвиняющему, неотменяемому, непоправимому прошлому.

— Я ничего не понимала, — подавленно призналась она. — Мне было года четыре или пять. Тебя еще и на свете не было. Он сказал, это особая любовь. Особая дружба между папочкой и дочкой. Как у Лота.

— О нет! — прошептал Джонас.

— Он и тебе читал Библию, Бобби? Мне он читал. Приходил ночью, садился ко мне на постель и читал мне Библию. И, когда он ее читал…

— Нет, нет, нет!

— Его рука пробиралась ко мне под одеяло. «Тебе так нравится, Джилли? — спрашивал он меня. — Чувствуешь себя счастливой? Папа становится от этого очень счастливым. Такое миленькое. Такое мягонькое. Тебе нравится, Джилли?»

Джонас с размаху ударил себя кулаком в лоб. Левой рукой он туго сдавил себе грудь. «Пожалуйста!» — стонал он.

— Я ничего не знала, Бобби. Я не понимала. Мне было всего пять лет. В комнате было темно. «Повернись, — говорил он, — папа тебе спинку потрет. Так тебе нравится? Где самое чувствительное местечко? Здесь, Джилли? Вот так хорошо?» А потом он брал меня за руку и говорил: «Папочке нравится, когда его трогают вот тут. Потри папочку вот тут».

— Где была мама? — спросил доктор.

— Мама спала. Она была в своей комнате. Может быть, читала. Какая разница. Ведь это были особые отношения. Любовь между папочкой и дочкой. Маме не следовало об этом знать. Мама бы это не поняла. Она не читала Библию вместе с нами, она бы не поняла. А потом она уехала. Мне было тогда восемь лет.

— И ты осталась одна.

Джиллиан тупо покачала головой. Глаза ее расширились, но слез в них не было.

— О нет, — слабым голосом выговорила она. — Тогда я стала мамочкой.

При этих словах с губ Джонаса Кларенса сорвался хриплый вопль. Леди Хелен быстро глянула на Линли и накрыла его ладонь своей рукой. Он судорожно повернул руку, цепляясь за ее пальцы.

— Папа развесил ее фотографии по всей гостиной, чтобы я смотрела на нее каждый день. «Мама уехала», — сказал он и велел мне смотреть на фотографии, чтобы я поняла, какая она красивая и как я виновата в том, что родилась на свет и сделалась причиной того, что мама уехала от нас. «Мама знала, как сильно папочка любит тебя, Джилли. Вот почему она уехала. Теперь ты должна стать мамочкой для меня». Я не знала, что это значит. Он мне показал. Он читал Библию. Он молился. И показывал мне, что надо делать. Но я была слишком маленькой, чтобы стать для него настоящей мамочкой. Так что он… я делала это по-другому. Он учил меня. Я… я очень старалась.

— Ты хотела угодить ему. Это твой отец. У тебя больше никого на свете не было.

— Я хотела, чтобы он любил меня. Он говорил, что любит меня, когда я… когда мы… «Папа любит делать это в ротик, Джилли». А потом мы молились. Мы все время молились. Я надеялась, Бог простит меня за то, что я вынудила мамочку уйти от нас, если только я сумею стать настоящей мамочкой для папы. Но Бог так и не простил меня. Бога нет.

Джонас уронил голову иа стол, обхватив себя обеими руками, и заплакал.

Джиллиан снова посмотрела на сестру. Роберта встретила ее взгляд. На ее лице так и не проступило осмысленное выражение, но раскачиваться она перестала.

— И я делала все это, Бобби, я не понимала, что это значит, я делала это, потому что мама уехала, а я хотела… я хотела, чтобы мамочка вернулась. Мне казалось, единственный способ вернуть маму — это самой стать мамой.

— И ты стала ей, когда тебе исполнилось шестнадцать? — тихо спросил доктор Сэмюэльс.

— Он пришел ко мне в комнату. Глубокой ночью. Он сказал, настала пора мне сделаться дочерью Лота по-настоящему, так, как написано в Библии, и он разделся.

— Раньше он никогда не раздевался?

— Он не снимал с себя всю одежду. Нет. Я думала, он хочет… то, что я обычно… но нет. Он раздвинул мне ноги и… «Ты… Папочка, я не могу дышать. Ты слишком тяжелый. Пожалуйста, не надо. Боюсь! Ой, больно, больно, больно!»

Ее муж вскочил на ноги, яростно отшвырнув от себя стул. Шатаясь, он подбежал к двери.

— Этого не было! Не было! — кричал он. — Не было! Ты — моя жена.

— Он закрыл мне ладонью рот. Он сказал: «Мы же не хотим разбудить Бобби, правда, лапонька? Папа любит тебя больше всех. Позволь папочке доказать тебе это, Джилли. Впусти в себя папочку. Как мама. Как настоящая мамочка». Мне было больно. Больно! Больно! Я возненавидела его.

— Нет! — еще раз выкрикнул Джонас и распахнул дверь. Она с грохотом ударилась о стену. Джонас бросился прочь.

Только теперь из глаз Джиллиан полились слезы.

— Я была пустой оболочкой, никем. Не все ли равно, что он делает со мной? Я стала такой, какой он хотел меня видеть. Он или кто другой — все равно. Вот как я жила. Вот как я жила, Джонас!

— Угождая всем? — спросил доктор.

— Людям нравится глядеться в зеркало. Он превратил меня в зеркало. Вот что он со мной сделал. Господи, я его ненавидела! Ненавидела! — Спрятав лицо в ладони, она зарыдала, не в силах совладать со скорбью, подавить рыдания, накапливавшиеся долгих одиннадцать лет. Все сидели неподвижно, прислушиваясь к ее всхлипываниям. Прошло несколько мучительных минут. Джиллиан подняла искаженное лицо и встретила взгляд сестры. — Не позволяй ему убивать тебя, Бобби! Не позволяй ему. Бога ради, скажи им всю правду!

Ответа не было. Глухое молчание. Мучительные рыдания Джиллиан. Роберта не шевелилась. Она казалось глухой.

— Я не могу больше выносить это, Томми, — прошептала леди Хелен. — Она прошла через все это — и напрасно.

Линли все еще смотрел сквозь стекло в соседнюю комнату. В висках у него стучала кровь, рот наполнился горечью, глаза словно огнем жгло. Попадись ему Уильям Тейс — попадись он живым ему в руки, — он бы его на куски разорвал. За всю жизнь Линли не испытывал подобной ярости, подобного отвращения. Пытка, которой подверглась Джиллиан, терзала и его самого, страдание передалось ему, словно болезнь.

Рыдания стихли. Женщина поднялась на ноги. Неровной походкой направилась к двери. Коснулась ручки, повернула ее, потянула на себя. Ее приезд оказался бесполезным. Все кончено.

— Он заставлял тебя маршировать голой, Джилли? — спросила Роберта.

16

Медленно, словно двигаясь под водой, Джиллиан повернулась на хриплый звук голоса сестры.

— Расскажи мне, — прошептала она, возвращаясь на свое место и придвигая стул поближе к Роберте.

Глаза Роберты, еле различимые среди складок жира, смотрели в лицо Джиллиан, но взгляд казался отсутствующим. Губы судорожно двигались, пальцы конвульсивно сжимались и разжимались.

— Музыка. Громкая. Он снимал с меня одежду, — Тут голос девушки изменился. Сладостный, медоточивый, вкрадчивый и отчетливо, до ужаса, мужской. «Детка, детка. Пора шагать, детка. Пора шагать для папы, детка». И тогда он… в его руке… «Смотри, что папа делает, когда ты маршируешь для него, сладкая детка».

— Я оставила тебе ключ, Бобби, — с трудом произнесла Джиллиан. — Той ночью он уснул в моей постели, а я пошла в его комнату и взяла ключ. Что случилось с этим ключом? Я оставила его тебе.

Роберта вздрогнула. В ней оживали давно подавленные страхи детства.

— Я не… я не знала. Я заперла дверь. Но ты не сказала, зачем это надо. Ты не сказала, что надо спрятать ключ.

— Боже! — горестно вздохнула Джиллиан. — Значит, ты заперла дверь на ночь, а днем оставила ключ в замочной скважине? Так было, Бобби?

Роберта прикрыла рукой, как щитом, свое влажное лицо. Не убирая руки, она кивнула. Все ее тело всколыхнулось немым рыданием.

— Я не знала.

— Он нашел ключ и забрал его.

— Он положил его к себе в шкаф. К остальным ключам. Оттуда я не могла его взять. «Не надо ключей, сладкая крошка. Сладкая крошка, маршируй для папочки».

— Когда ты маршировала?

— Днем, ночью. «Пойди сюда, сладкая крошка. Папочка поможет тебе шагать».

— Как?

Роберта уронила руку. Все лицо ее мелко дрожало. Пальцы безжалостно теребили, мяли нижнюю губу.

— Бобби, скажи как, — настаивала Джиллиан. — Скажи мне, что он делал.

— Я люблю папочку. Я люблю папочку.

— Не повторяй это. — Протянув руку, Джиллиан легонько встряхнула сестру. — Скажи мне, что он делал с тобой.

— Люблю. Люблю папочку.

— Не повторяй! Он был плохим! Роберта вздрогнула, как от удара.

— Нет, это я плохая!

— Почему?

— Я вынудила его… он не мог… он молился и молился, но не мог сдержаться, а тебя не было. «Джилли знала, что мне нужно. Джилли знала, как это делать для меня. От тебя никакого проку, крошка. Маршируй для папы. Шагай по папочке».

— Шагай по папочке? — Джиллиан задохнулась.

— Вверх и вниз, на одном месте. Вверх и вниз. «Так-то лучше, сладкая крошка. Папочка растет между твоими ножками».

— Бобби! Бобби! — Джиллиан, не выдержав, отвернулась. — Сколько тебе было лет?

— Восемь. «М-м-м, папочке нравится чувствовать это всем телом. Всем телом. Всем телом».

— Ты никому не говорила? Неужели никому?

— Мисс Фицалан. Я сказала ей. Она не… она не поняла.

— Она ничего не сделала? Не помогла?

— Она ничего не поняла. Я сказала — «усишки». Его колючие щеки, когда он терся об меня. Она не поняла. «Ты донесла, малютка? Ты пыталась донести на папочку?»

—Господи, она все рассказала ему?!

— «Джилли никому не говорила. Джилли не стала бы доносить на папочку. Очень нехорошо, моя крошка. Папочке придется тебя наказать».

— Как?

Роберта не ответила. Она вновь начала раскачиваться, спеша укрыться в своем убежище.

— Тебе было всего восемь лет! — Джиллиан снова заплакала. — Бобби, прости меня. Я не знала. Я думала, он не станет. Ты не похожа на меня. Ты не похожа на маму.

— Он сделал Бобби больно в плохом месте. Не как Джилли. Не как Джилли.

— Не как Джилли?

— «Повернись, крошка. Папочка должен тебя наказать».

— Господи! — Джиллиан рухнула на колени, обнимая сестру. Она рыдала у нее на груди, но Роберта не отзывалась. Ее руки вновь бессильно повисли и все тело напряглось, словно объятия сестры внушали ей страх или отвращение. — Почему ты не приехала в Харрогит? Разве ты не видела мое объявление? Я думала, с тобой все в порядке. Я думала, он не трогал тебя. Почему ты не приехала?

— Бобби умерла. Бобби умерла.

— Не говори так! Ты не умерла. Не позволяй ему убивать тебя.

Роберта вырвалась из сжимавших ее рук, яростно оттолкнула сестру.

— Папа не убивал, папа не убивал, папа не убивал, — пронзительно визжала она.

Психиатр подался вперед.

— Кого не убивал, Роберта? — быстро спросил он, и еще раз, настойчивее: — Кого папа не убивал?

— Ребенка. Папа не убивал ребенка.

— Нет, Бобби, не останавливайся, — потребовала Джиллиан. — Ты должна теперь говорить все до конца. Ты маршировала для папы, чтобы он был доволен и не трогал кого-то еще. Кого?

Линли, стоя в затемненной приемной, почувствовал, будто его позвоночник пронзает ледяная шпага. Он понял все — давно мог бы это понять. Девятилетняя девочка, читавшая вместе с Уильямом Тейсом Библию, читавшая Ветхий Завет, твердившая урок о Лоте и его дочерях.

— Бриди! — яростно выплюнул он. Теперь истина полностью предстала перед ним. Он мог бы сам завершить эту историю, но он не смел оторваться от продолжавшейся перед ним пытки освобождения измученной души.

— Папа хотел Джилли, а не корову Роберту.

— Твоему папе была нужна не женщина, а девочка, так? — вновь вступил в разговор доктор Сэмюэльс. — Ему требовалось детское тело. Оно возбуждало его. Так было с Джилли. Так было с твоей мамой.

— Он нашел ребенка.

— И что дальше?

Роберта крепко сжала губы, запрещая самой себе говорить. В уголках рта проступила кровь. Она хрипло вскрикнула, и слова сами, против ее воли, вырвались наружу:

— "Фараон надел ему на шею цепь и одел его в новую одежду, и он правил Египтом, и братья Иосифа пришли к нему, и Иосиф сказал: «Я спасу вашу жизнь великим избавлением».

— Библия подсказала тебе ответ, как папе, — сквозь слезы произнесла Джиллиан.

— Оделась в новую одежду. Надела цепь.

— Что потом?

— Заманила его в хлев.

— Как ты это сделала? — совсем тихо спросил врач.

Лицо Роберты жалобно задергалось. В глазах выступили слезы, покатились по прыщавым щекам.

— Пыталась два раза. Не получалось. Тогда… Усишки, — шептала она.

— Ты убила Усишки, чтобы заманить отца в хлев? — уточнил доктор.

— Усишки не было больно. Дала ему таблетки. Папины таблетки. Он спал. Перерезала… перерезала ему горло. Позвала папу. Папочка прибежал. Опустился на колени возле Усишки. — Она снова раскачивалась изо всех сил, крепко обняв руками свое разбухшее тело, сопровождая движение негромким, монотонным жужжанием. Уходила в себя.

— А дальше, Роберта? — настаивал психиатр. — Теперь ты можешь преодолеть и это. Джиллиан рядом с тобой.

Качается. Качается. Молча, неистово, слепо. Взгляд упирается в стену.

— Люблю папочку. Люблю папочку. Не помню. Не помню.

— Разумеется, ты помнишь, — мягко, но решительно звучит голос психиатра. — Библия подсказала тебе, что надо делать. Если бы ты не сделала этого, твой папа начал бы делать с маленькой девочкой то же самое, что он делал столько лет с тобой и Джиллиан. Он бы насиловал ее. Он бы подвергал ее противоестественному разврату. Он бы терзал ее. Но ты остановила его, Роберта, ты спасла ребенка. Ты оделась в красивое платье. Ты надела золотую цепочку. Ты убила собаку. Ты позвала отца в хлев. Он прибежал туда, так? Наклонился над собакой и…

Роберта вскочила со стула. Стул пролетел через весь кабинет, врезавшись в металлический шкаф, но в тот же миг Роберта настигла его, подхватила, швырнула в стену, опрокинула металлический шкафчик и пронзительно завизжала:

— Я отрубила ему голову! Он встал на колени. Наклонился над Усишки. Я отрубила ему голову! И мне плевать! Я хотела, чтобы он умер. Я не позволила ему трогать Бриди! Он хотел ее. Он начал читать ей, как читал мне. Он говорил с ней, как прежде со мной. Он собирался сделать с ней это! Я видела! Я убила его! Убила! Мне ничуть не жаль. Мне ничуть не жаль. Он заслужил смерть! — Она рухнула на пол и зарыдала, уткнувшись лицом в ладони, в свои большие серые влажные ладони, которые продолжали мять, коверкать лицо даже сейчас, когда девушка пыталась найти в них защиту. — Его голова покатилась по полу. Мне было плевать. Крыса вылезла откуда-то, стала нюхать кровь. Грызла его мозги. А мне было плевать, плевать, плевать!

С приглушенным вскриком сержант Хейверс вскочила на ноги и выбежала из комнаты.

Барбара ворвалась в туалет, упала грудью на раковину, и ее вырвало. Комната кружилась. Ей было безумно жарко, так жарко, что она боялась упасть в обморок. Рвота не прекращалась. Содрогаясь в мучительных спазмах, Барбара понимала, что из ее тела сгустками, пеной, изливается ее собственное давнее отчаяние.

Цепляясь за гладкий фаянс раковины, она с трудом втягивала в себя воздух, вновь и вновь скрючиваясь от позывов тошноты. Ей казалось, что никогда прежде она не глядела в угрюмое лицо реальности. Сегодня, столкнувшись с грязной изнанкой жизни, она пыталась спастись от нее, пыталась ее извергнуть.

Голоса сестер, только что прозвучавшие в темной, душной комнате, безжалостно язвили ее. Это была не только их судьба, ад их прошлого — это был голос и того кошмара, который она пережила и который остался с ней. Это невыносимо. Она не может и дальше держать это в себе. Она не может больше жить с этим.

— Не могу! — стонала она. — Тони, я больше не могу. Прости меня, я больше не могу.

На пороге послышались шаги. Барбара попыталась привести себя в порядок, но дурнота не отпускала, и она поняла, что ей придется испытать еще и это унижение — корчиться от рвоты в присутствии изысканной леди Хелен Клайд.

Кто-то включил воду. Вновь послышались шаги. Дверь отворилась, к ее затылку кто-то прижал влажное полотенце, легонько отжал, протер ее горящие щеки.

— Нет! Пожалуйста! Уйдите! — Ей вновь стало дурно, и, хуже всего, теперь она начала рыдать. — Не могу! — стонала она. — Не могу! Уйдите! Пожалуйста, уйдите!

Прохладная ладонь отвела пряди волос с ее лица, поддержала отяжелевший лоб.

— Жизнь нелегка, Барб. А хуже всего то, что она становится все тяжелее. — Это был голос Линли.

В ужасе она резко обернулась. Да, это был Линли, и в его глазах она прочла сочувствие, уже виденное ею прежде — в его обращении с Робертой, в его снисходительных беседах с Бриди, в его разговоре с Тессой. И внезапно Барбара поняла, чему именно, по замыслу Уэбберли, ей следовало научиться у Линли. Доброта была источником его силы, средоточием столь хорошо ей известного поразительного личного мужества. Мягкость и сочувствие сломили ее сопротивление.

— Как он мог? — задыхалась она. — Своего же ребенка… Родители должны любить ребенка, не обижать. Не дать ему умереть. Не дать ему умереть! Они позволили ему умереть! — В ее пронзительном голосе зазвучали истерические нотки, но темные глаза Линли не отрывались от ее лица. — Ненавижу! Не могу! Они должны были быть рядом с ним. Это же их сын. Они должны были любить его. Они его не любили! Он болел четыре года, последний год все время лежал в больнице. Они его даже не навещали! Они говорили, что не могут этого вынести, это для них слишком мучительно. Я ходила к нему. Я ходила каждый день. Он спрашивал о них. Спрашивал, почему не приходят мама и папа. Я лгала ему. Я ходила к нему каждый день, и каждый день я лгала. Когда он умирал, он был совсем один. Я была в школе. Я не успела вовремя. Мой маленький братик. Ему было всего десять лет! А мы все — мы все — позволили ему умереть в одиночестве.

— Это ужасно, — сказал Линли.

— Я поклялась, что никогда не позволю им забыть, что они натворили. Я просила у его учителей отзывы. Я сделала рамку и повесила на стену свидетельство о смерти. Я устроила святилище. Я заставила их сидеть дома. Я затворила все двери и окна. Каждый день я заставляла их сидеть там и смотреть на Тони. Я свела их с ума. Я этого и добивалась, Я их уничтожила. Я уничтожила себя!

Уронив голову на умывальник, Барбара зарыдала. Она выплакивала ненависть, исказившую ее жизнь, вину и ревность, бывшие ее единственными спутниками в жизни, одиночество, на которое она сама обрекла себя, презрение и злобу, которые она обратила на всех встречавшихся ей людей.

Наконец Линли молча обнял ее, и Барбара рыдала у него на груди, оплакивая гибель дружбы, которая могла расцвести и связать их воедино.

Сквозь невысокие окна в аккуратном кабинете доктора Сэмюэльса был виден сад и розарий. Розарий был разбит на отдельные участки и террасы, разделяя цветы различных сортов и оттенков. На некоторых кустах назло осени, холодным ночам и утренним заморозкам еще красовались бутоны, но скоро цветы и листья осыплются на землю. Придут садовники и обрежут кусты, подготавливая их к зимней спячке. Весной розы оживут, и возобновится непрерывный круговорот бытия.

Врач и полицейский смотрели из окна на маленькую компанию, блуждавшую по посыпанным гравием дорожкам. Контрастные пары — Джиллиан и ее сестра, леди Хелен и сержант Хейверс, а далеко позади две санитарки, прикрывшие белые халаты длинными плащами, чтобы укрыться от резкого ветра.

Линли отвернулся от окна и встретил внимательный взгляд доктора Сэмюэльса. Врач расположился за письменным столом, лицо его вновь было бесстрастно.

— Вы знали, что у нее был ребенок, — сказал Линли. — Вероятно, обнаружили еще при осмотре в приемном покое.

— Верно.

— Почему вы ничего нам не сообщили?

— Я вам не доверял, — ответил Сэмюэльс. — Тогда не доверял. Мне было гораздо важнее установить хоть какой-то контакт с Робертой, чем поделиться этой информацией с вами и рисковать, что вы обрушите эти сведения на нее и еще больше ей повредите. В конце концов, это врачебная тайна, — примирительно добавил он.

— Что с ними теперь будет? — спросил Линли.

— Они оправятся.

— Откуда вы знаете?

— Они начинают осознавать, что обе были его жертвами. Это первый шаг. — Сняв очки, Сэмюэльс тщательно протер их полой пиджака. Худое лицо врача казалось усталым. Сколько уже раз он проводил такие беседы!

— Не понимаю, как они могли вынести все это.

— Они находили выход.

— Какой?

Доктор критически осмотрел стекла очков и вновь водрузил их на нос, тщательно поправил. Он носил эти очки много лет, и на крыльях носа давно появились глубокие отпечатки.

— У Джиллиан наступила диссоциация, то есть она умудрилась подавить свое "я" до такой степени, что могла притворяться, будто у нее есть то, чего у нее не могло быть, будто она является тем, чем она на самом деле не была.

— А именно?

— Нормальные чувства. Нормальные человеческие отношения. Она сказала, что была зеркалом, отражающим поведение окружающих. Это защитная реакция, помогавшая не чувствовать того, что происходило с ней на самом деле.

— Каким образом?

— Она не была «настоящей», и потому отец не мог коснуться ее, не мог ничего с ней сделать.

— Все в деревне вспоминают о ней совершенно иначе.

— Да. Так она вела себя — отражала их, как в зеркале. Когда подобное состояние доходит до крайности, наступает расщепление личности, но Джиллиан удалось этого избежать. Это всецело ее заслуга, учитывая, через что ей пришлось пройти.

— А Роберта? Психиатр нахмурился.

— Ей это далось труднее, чем Джиллиан, — печально признал он.

Линли в последний раз глянул в окно и вернулся на свое место, к стулу с облезшим сиденьем. Сколько несчастных уже сидело на нем!

— Поэтому она начала так много есть?

— Вы имеете в виду — в поисках выхода? Нет, не думаю. Скорее это была попытка самоуничтожения.

— Не понимаю.

— Когда ребенок подвергается насилию, ему кажется, что это он сделал что-то дурное и несет наказание за это. Вероятно, Роберта начала много есть потому, что насилие пробудило в ней отвращение к самой себе, к своей «испорченности», и она пыталась очиститься, уничтожая собственное тело. Это одно объяснение. — Доктор умолк.

— А другое?

— Трудно сказать. Быть может, это казалось ей единственным способом избавиться от постоянного насилия. Не самоубийство, но прекрасный способ уничтожить свое тело, сделаться совершенно непохожей на Джилли, чтобы отец прекратил сексуальные домогательства.

— Но это ей не помогло.

— Нет, к несчастью, нет. Хуже того: ему потребовались извращенные виды секса, чтобы продолжать возбуждаться, а ей приходилось участвовать и в этом. Так он удовлетворял свою потребность господствовать.

— Мне кажется, я бы на части разорвал этого Тейса! — пробормотал Линли.

— Да, меня тоже преследует это желание, — признался доктор.

— Неужели человек способен на такое? Я просто этого не понимаю.

— Отклонение в поведении, болезнь. Тейса возбуждали маленькие девочки. Женитьба на шестнадцатилетней девушке — не на зрелой, с пышными формами шестнадцатилетней, а на субтильной, с задержкой физического развития — уже должна была бы насторожить, это очевидный симптом. Но он сумел скрыть свое отклонение под маской благочестивого прихожанина и любящего отца. Все это так типично, инспектор Линли. Мне просто неприятно обсуждать с вами, насколько это типично.

— И никто не подозревал? Это невероятно.

— Не столь уж невероятно, если представить себе ситуацию в целом. Тейс очень успешно создавал себе положительную репутацию в общине, а дочерей загонял в потайную жизнь, полную самообвинений. Джиллиан считала себя виноватой в том, что мать покинула отца, и старалась как могла компенсировать ему утрату, «сделалась мамочкой». Роберта верила, что Джиллиан удавалось угодить отцу и что она обязана делать то же самое. К тому же он наставлял обеих, читая им Библию и, разумеется, тщательно выбирая подходящие места и толкуя их на свой лад — они, дескать, всего-навсего выполняют дочерний долг, делают то, что предписал им Господь.

— Меня тошнит от этого.

— Конечно, тошнит. Это был больной человек. Смотрите, как развивался его недуг: сперва он выбрал себе в жены ребенка. С этой девочкой он чувствовал себя в безопасности. Угроза исходила от мира взрослых, а он получил шестнадцатилетнюю девочку, чье детское тело возбуждало его, и в то же время этот брак удовлетворял потребность Тейса в самоуважении и социальном статусе.

— Но в таком случае почему же он терзал своих дочерей?

— Когда Тесса, его девочка-жена, дала жизнь ребенку, Тейс получил страшное и неопровержимое доказательство того, что это существо, возбуждавшее и удовлетворявшее его желание, было вовсе не девочкой, а взрослой женщиной. Тейс боялся женщин, полагаю, именно женщины казались ему наиболее грозным воплощением взрослого мира, которого он так страшился.

— Она сказала, что он перестал с ней спать.

— Разумеется. Вообразите, какое унижение он испытал, если в какой-то момент оказался несостоятельным. И больше он не стал подвергать себя подобному риску. Зачем, ведь у него под рукой был беспомощный младенец, который мог доставить ему полноценное удовольствие и удовлетворение? Линли почувствовал, как сжимается его горло.

— Младенец? — хрипло повторил он. — То есть?..

Доктор Сэмюэльс прекрасно понял реакцию Линли и печально кивнул. Ему и это было давно уже знакомо.

— Думаю, что он насиловал Джиллиан еще в колыбели. Она помнит первый инцидент, когда ей было четыре года или пять, но маловероятно, чтобы Тейс ждал столько лет — разве что его вера помогла ему продержаться. Такое тоже возможно.

Вера. С каждым новым кусочком головоломки картина становилась все яснее, но тем сильнее становился гнев, который Линли едва мог сдержать. И все же он сделал над собой усилие.

— Ее ждет суд.

— Несомненно. Роберта поправится. Она сможет предстать перед жюри. — Доктор развернул свое кресло так, чтобы видеть группу людей, прогуливавшихся вместе в саду. — Но вы прекрасно понимаете, инспектор, что теперь, когда истина вышла на свет, ни один присяжный не признает ее виновной. Так что можно считать, что справедливость наконец восторжествовала.

Деревья, нависавшие на церковью Святой Екатерины, отбрасывали длинные тени, и внутри здания уже царил полумрак, хотя снаружи еще было светло. Сквозь цветные стекла окон, сквозь неистовый багрянец и пурпур витражей струился окрашенный кровью свет, растекавшийся по трещинам мозаичного пола. Статуи, перед которыми горели тонкие свечи, немо наблюдали за приближением инспектора Линли, Самый воздух казался здесь немым, мертвым. Подходя к исповедальне, сооруженной в эпоху Елизаветы, Линли почувствовал, как его пробирает дрожь.

Он отворил дверцу, ступил вовнутрь, опустился на колени и замер в ожидании. Непроницаемая тьма, вечное спокойствие. Подходящее местечко, чтобы поразмыслить о своих грехах, подумал Линли.

В сумраке скользнула решетка. Тихий голос пробормотал обычную формулу, молитву несуществующему Богу.

— Слушаю тебя, дитя мое.

До последнего момента Линли сомневался, сможет ли он заговорить: голос ему не повиновался.

— Он приходил сюда, к вам, — начал Линли. — Здесь, на этом месте он исповедовался в своих грехах. Вы давали ему отпущение, отец? Вы чертили в воздухе таинственные знаки, которые освобождали Уильяма Тейса от греха — Уильяма Тейса, который насиловал своих дочерей?! Что вы говорили ему? Давали ему свое благословение? И он выходил из исповедальни с очищенной душой, он возвращался домой, на ферму, и все начиналось сызнова? Так это было, отец?

В ответ он услышал лишь учащенное дыхание, тревожное, неровное — только оно и свидетельствовало о присутствии собеседника.

— А Джиллиан — она тоже исповедовалась? Или она была слишком запугана? Вы когда-нибудь говорили о том, что делает с ней ее отец? Вы пытались помочь ребенку?

— Я… — Казалось, голос священника доносится откуда-то издали. — Поймите, простите меня!

— Это вы и говорили ей? Надо понять, надо простить? А как же Роберта? Она тоже должна была понять и простить? Шестнадцатилетняя девочка должна была смириться с тем, что отец воспользовался ее телом, обрюхатил ее, а потом убил ее ребенка? Или насчет ребенка вы распорядились, отец?

—Я не знал о ребенке! Я ничего не знал! Я не знал! — Слова поспешно слетали с его губ.

— Но вы все поняли, когда нашли тело в аббатстве. Вы чертовски хорошо все поняли. Недаром в качестве эпитафии вы выбрали строку из «Перикла». Вы все прекрасно знали, отец Харт.

— Он… Он не исповедовался в этом.

— А что бы вы сделали, если бы он исповедался? Какую епитимью наложили бы на отца за убийство родной дочери? Ведь это было убийство. И вы знали, что это убийство.

— Нет! Нет!

— Уильям Тейс принес младенца со своей фермы в аббатство. Он не мог завернуть ребенка хоть в какую-нибудь тряпку, потому что она послужила бы уликой против него. Он бросил ребенка обнаженным, и ребенок умер. Как только.вы увидели младенца, вы сразу поняли, чей это ребенок и как он попал в аббатство. Вы написали шекспировскую цитату на его надгробье. «Убийство и разврат… неразлучны, как огонь и дым». Вы все прекрасно знали.

— Он сказал… после этого он поклялся, что он исцелился.

— Исцелился? Чудесное исцеление сексуального извращенца, произошедшее благодаря гибели его новорожденного ребенка? И вы в это поверили? Или — хотели поверить? Да, он исцелился. На его языке это означало, что он перестал спать с Робертой. Но — слушайте меня, отец, это на вашей совести, и, Богом клянусь, вы выслушаете меня до конца — на самом деле он вовсе не исцелился.

— Господи, нет!

— Вы сами это знаете. Для него это было как наркотик. Только ему требовалась новая жертва, невинная маленькая девочка. Он захотел Бриди. И вы готовы были допустить даже это.

— Он мне поклялся…

— Он поклялся? На чем? На Библии, которую он читал Джиллиан, чтобы та поверила, будто должна угождать отцу своим телом? На этой книге он клялся?

— Он больше не приходил на исповедь. Я не знал. Я…

— Вы знали. Вы все поняли в тот самый момент, когда он обратил внимание на Бриди. А когда вы пришли на ферму и обнаружили, что сотворила Роберта, вы поняли все до конца, не правда ли?

Глухое рыдание. Затем раздался горестный вопль, подобный плачу Иакова, и оборвался тремя едва внятными словами:

— Mea… Mea culpa!

— Да! — прошипел Линли. — По вашей вине, отец!

— Я не мог. Тайна исповеди. Эта тайна священна.

— Нет ничего более священного, чем жизнь. Нет ничего более кощунственного, чем надругательство над ребенком. Вы все поняли, когда пришли в тот день на ферму, ведь так? Вы знали, что наступила пора нарушить молчание. Вот почему вы вытерли отпечатки пальцев с топора, спрятали нож и явились в Скотленд-Ярд. Вы знали, что в результате вся правда станет известна, вся правда, которую сами вы так и не посмели открыть!

— Господи, я… простите, поймите меня. — Шепот прерывался на каждом слове.

— Этого нельзя простить. Двадцать семь лет вы позволяли ему насиловать детей. Разрушить две жизни. Уничтожить все их мечты. Это нельзя ни понять, ни простить. Все что угодно, только не это. — Он распахнул дверцу и покинул исповедальню.

Вслед ему возносился в молитве дрожащий голос.

«И не страшись творящих зло… ибо исчезнут, как трава… доверься Господу… Он утолит желанье сердца твоего… творящих зло скосит, как траву…»

Задыхаясь, Линли отворил дверь храма и выбежал на улицу.

Леди Хелен опиралась на край заросшего мхом каменного саркофага, наблюдая за Джиллиан, стоявшей у маленькой могилы под кипарисами, склонив светлую коротко остриженную голову то ли в молитве, то ли в печальном размышлении. Услышав шаги Линли, Хелен не обернулась, не обернулась даже тогда, когда он подошел к ней вплотную и ее рука ощутила твердое и надежное пожатие его руки.

— Я встретился с Деборой, — сказал он.

— А! — Она все еще смотрела в сторону Джиллиан. — Я так и думала, Томми. Я надеялась, что этого не произойдет, но догадывалась, что скорее всего вы встретитесь.

— Ты знала, что они поехали в Келдейл. Почему ты не предупредила меня?

Она по-прежнему отводила взгляд, опускала глаза

— О чем тут было говорить? Все уже столько раз говорено-переговорено. — Хелен предпочла бы на этом остановиться, не вникать, но верность многолетней дружбе побуждала ее продолжать расспросы. — Тебе очень скверно пришлось? — выдавила она из себя.

— Сперва да.

— А потом?

— Потом я понял, что она его любит. Как ты когда-то.

Печальная улыбка скользнула по ее губам:

— Да, как я когда-то.

— Как ты сумела отказаться от Сент-Джеймса, Хелен? Как ты справилась с этим?

— Ну, как-то пережила. И ты был всегда рядом, Томми. Ты помогал мне. Ты же мой лучший друг.

— И ты — мой. Мой лучший друг. Она тихонько рассмеялась.

— Обычно мужчины так говорят о собаке. Не думаю, что могу принять это за комплимент.

— Но ты же мой друг! — настаивал он.

— Безусловно! — подтвердила она, обернувшись к нему и всматриваясь в его лицо. Он выглядел изнуренным, но уже не таким печальным, как прежде. Грусть еще не исчезла вовсе, для этого требовалось время, но от уз прошлого он уже освободился. — Худшее для тебя уже позади, верно?

— Думаю, что да. Надеюсь, меня еще много хорошего ждет впереди. — И он, ласково улыбаясь, коснулся роскошных волос Хелен.

Поверх его плеча Хелен видела, как отворилась калитка и вошла Барбара Хейверс. Барбара замедлила шаг, увидев, как беседуют друг с другом эти двое, но тут же, кашлянув в знак предупреждения, она направилась к ним, решительно распрямив плечи.

— Сэр, вам сообщение из Скотленд-Ярда, — сказала она Линли. — Стефа получила его на адрес гостиницы.

— Что там?

— Как всегда, загадочно. — Она протянула ему листок. — «Идентификация верна. Лондон подтверждает. Йорк извещен сегодня днем», — зачитала она. — Вы что-нибудь понимаете?

Линли пробежал глазами сообщение, сложил листок и отсутствующим взглядом уставился на далекие холмы.

— Да, — произнес он. Слова не шли с языка. — Да, все понятно.

— Рассел Маури? — догадалась Барбара и, дождавшись кивка, продолжала: — Значит, он и впрямь поехал в Лондон, чтобы донести на Тессу? Как странно! Почему он не обратился в полицию Йорка? Какое дело Скотленд-Ярду…

— Нет. Он поехал в Лондон повидать родных, как Тесса и думала. Но он добрался только до вокзала Кингз-Кросс.

— До вокзала Кингз-Кросс? — повторила Барбара.

— Там его настиг Потрошитель. Я видел его фотографию в кабинете Уэбберли.

В гостиницу он вернулся один. Прошел по Черч-стрит и с минуту постоял на мосту, на котором задержался в прошлую ночь. Деревня затихла, однако в тот самый момент, когда он бросил прощальный взгляд на Келдейл, неподалеку хлопнула дверь и рыжая девчонка, сбежав по ступенькам, устремилась в сарай. Она скрылась там на минуту и вернулась, таща за собой туго набитый мешок с кормом.

— Где же Дугал? — окликнул Линли. Бриди подняла голову. Лучи осеннего солнца, запутавшись у нее в волосах, отсвечивали золотом, для защиты от утреннего холодка девочка надела слишком большой для нее ярко-зеленый свитер.

— Дома остался. У него животик побаливает.

Линли тщетно ломал голову над тем, как можно диагностировать кишечные колики у селезня. Лучше, пожалуй, не спрашивать.

— Так стоит ли его сейчас кормить? — поинтересовался он.

Бриди серьезно обдумала его вопрос, правой ногой почесывая левую.

— Мама говорит — надо. Она весь день держала его в тепле и считает, что теперь он мог бы поесть.

— Похоже, она в этом разбирается.

— Еще бы! — Бриди помахала своей грязной ручонкой и скрылась в доме. Эта маленькая жизнь и ее мечты спасены.

Линли прошел по мосту, вошел в гостиницу. Стефа поднялась ему навстречу, губы еедрогнули, собираясь заговорить.

— Это был ребенок Эзры Фармингтона, верно? — спросил он, даже не поздоровавшись. — Тоже часть того легкого веселого безумья, которое овладело вами после смерти брата, так?

— Томас…

— Так?

— Да.

— Вам нравится смотреть, как они с Найджелом терзают друг друга — из-за вас? Вас забавляет, что Найджел упивается до полусмерти в «Голубе и свистке», чтобы проследить, не отправились ли вы в дом напротив — в объятия Эзры? Или вы уже позабыли о них обоих с помощью Ричарда Гибсона?

— Вы несправедливы.

— Неужто? Вам известно, что Эзра не может больше рисовать? Это вас тоже не касается, Стефа? Он уничтожил все свои рисунки. Сохранил только ваши портреты.

— Ничем не могу ему помочь.

— Вы не хотите помочь.

— Это неправда.

— Вы не хотите помочь, — повторил Линли. — По той или иной причине, вы все еще нужны ему. И ребенок тоже. Он хочет знать, что случилось с его ребенком. Он хочет знать, что вы с ним сделали, у кого теперь этот ребенок. Вы хотя бы сказали ему, мальчик это или девочка?

Стефа опустила глаза.

— Ее… ее усыновила одна семья в Дерхэме. Так было нужно.

— И это должно было стать карой для Эзры, верно?

Стефа подняла взгляд.

— За что? С какой стати мне наказывать его?

— За то, что он положил конец веселью. За то, что он пожелал большего. За готовность рискнуть. За то, что он пошел на то, чего вы всегда боялись.

Стефа не ответила. Ответа и не требовалось — он был написан у нее на лице.

Она не хотела ехать на ферму. Она рада была бы оставить в прошлом, похоронить само воспоминание об этом месте, где сосредоточились все страхи ее детства. Она хотела только посетить могилу ребенка. После этого Джиллиан была готова к отъезду. Остальные — эти доброжелательные чужаки, вторгшиеся в ее жизнь, — не задавали лишних вопросов. Усадили ее в большой серебристый автомобиль и поехали прочь из Келдейла.

Джилли понятия не имела, куда ее везут, но не очень-то об этом и задумывалась. Джонас исчез из ее жизни. Нелл умерла. А Джиллиан еще только предстояло найти себя. Сейчас она была лишь оболочкой. Пустой, внутри ничего не осталось.

Линли поймал в зеркале отражение Джиллиан. Он не был уверен в правильности принятого решения. Не знал, что из этого выйдет. Он повиновался инстинкту, слепому инстинкту, который учил его — из пепла этого дня, подобно торжествующему фениксу, должно воскреснуть некое благо.

Линли понимал, что пытается отыскать какой-то смысл во всем случившемся, не в силах признать случайность и бессмысленность гибели Рассела Маури, ставшего жертвой неустановленного убийцы на вокзале Кингз-Кросс. Все в нем восставало против подлой жестокости этого убийства, против его зловещего уродства и бессмысленного итога.

Необходимо найти связующую нить, как-то склеить несколько разбитых жизней. Быть может, они все-таки сумеют воссоединиться, преодолев девятнадцатилетнюю разлуку, — и обретут мир.

Да, он многим рискует. Пусть. Он все берет на себя. Когда машина остановилась перед коттеджем на окраине Йорка, пробило шесть часов.

— Скоро вернусь, — пообещал он обеим женщинам и взялся за ручку дверцы.

Сержант Хейверс осторожно притронулась к его плечу.

— Разрешите мне, сэр. Прошу вас. Он колебался. Она ждала ответа.

— Прошу вас, — повторила Барбара. Линли поглядел на закрытую дверь. Имеет ли он право взять на себя еще и такую ответственность, доверить это неумелым и неуклюжим рукам сержанта? Только не это. Не в этот раз. Слишком многое поставлено на карту.

— Хейверс…

— Я справлюсь, — сказала она, — Прошу вас. Поверьте мне.

Тут он понял, что Хейверс предлагает ему произнести окончательный приговор. Она хочет, чтобы именно он решил ее будущее — вернется ли она в следственный отдел или навсегда останется в патрульных. Вот о чем шла сейчас речь.

— Сэр?

Линли готов был отвергнуть ее просьбу, ведь на карту поставлены судьбы нескольких человек. Но не к этому стремился Уэбберли, вручая Линли также и судьбу сержанта Хейверс. Теперь, глядя в ее полное доверия и решимости лицо, Линли понимал, что Барбара сразу же угадала цель этой поездки, что она уже сложила костер и готова поднести спичку в той же надежде — увидеть воскресшего из пламени феникса.

— Хорошо, — согласился он наконец.

— Спасибо, сэр. — Барбара вышла из машины и направилась ко входу в дом. Дверь отворилась. Барбара вошла. Потянулись минуты ожидания.

Линли никогда не был набожным, но, сидя в машине посреди сгущающихся сумерек и считая утекающие минуты, он чувствовал, что настала пора молитвы — молитвы о воскресении блага из зла, надежды из отчаяния, жизни — из смерти. Пусть хоть какие-то наши мечты станут реальностью, пусть реальность осветится новыми оттенками, положив конец страданиям и начало радости.

Джиллиан пошевелилась на заднем сиденье.

— Чей это дом? — спросила она, и голос ее затих: дверь распахнулась, и Тесса выбежала во двор, замерла на мгновение, всматриваясь в пассажиров машины.

— Мамочка! — выдохнула Джиллиан. Больше она не произнесла ни слова. Вышла из машины и уставилась на эту женщину так, словно она — призрак, видение. — Мама?!

— Джилли! Боже мой, Джилли! — со слезами воскликнула Тесса, бросившись к ней.

Только это и нужно было им обеим. Джиллиан кинулась в объятия матери, и они обе скрылись в доме.

Элизабет Джордж Расплата кровью

Светлой памяти Джона Вира

Когда к безумству женщина склонится

И узнает, что другом предана,

Как ей от мук, бедняжке, исцелиться?

Как может честь спасти она?

Один есть путь о клятвах вероломных

Неверного заставить сожалеть,

Свое бесчестье скрыть от глаз нескромных,

Одно есть средство – умереть!

Оливер Голдсмит (Перевод Д. Закса)

1

Шестнадцатилетний Гоуван Килбрайд терпеть не мог вставать спозаранку. Еще живя на ферме у родителей, он каждое утро выбирался из постели с ворчанием, разнообразными сетованиями и берущими за душу жалобами оповещая всех, кто оказывался поблизости, насколько ему обрыдла жизнь земледельца. Поэтому когда Франческа Джеррард, недавно овдовевшая владелица самого крупного в их краях поместья, решила превратить свой огромный шотландский дом в деревенскую гостиницу (надо было как-то возместить налог на наследство), Гоуван тут же отрекомендовался ей: он тот самый человек, который ей требуется – готов быть официантом, барменом, а также надзирателем над двумя десятками цветущих юных особ, которые, вне всякого сомнения, рано или поздно наймутся сюда служанками или горничными. Но Гоуван вскоре обнаружил, что не все мечты сбываются. Ибо, не проработав в Уэстербрэ и недели, он понял, что обихаживать весь этот громадный, построенный из гранита домище предстоит штату всего из четырех человек, в состав коего входят: сама миссис Джеррард, средних лет кухарка с чрезмерной растительностью над верхней губой, Гоуван и семнадцатилетняя девушка из Инвернесса – Мэри Агнес Кэмпбелл.

Работа устраивала Гоувана так же, как и его положение в иерархии гостиницы, то есть не устраивала вовсе. Он был мастером на все руки и на все сезоны: привести в порядок участок – он, подмести полы – он, покрасить стены – тоже он, починить древний бойлер, ломающийся каждые две недели, – он, оклейка новыми обоями будущих номеров – тоже на нем. Все эти унизительные хлопоты (а он-то всегда мнил себя очередным Джеймсом Бондом!) и постоянные обиды можно было терпеть исключительно ради Мэри Агнес Кэмпбелл. Это чарующее создание появилось в поместье, чтобы навести лоск перед приемом первых постояльцев.

Не прошло и месяца, как Гоуван перестал воспринимать утренний подъем как тяжкий долг, ибо чем скорее он выбирался из своей комнаты, тем скорее он мог лицезреть Мэри Агнес, вступить с ней в беседу, почуять дурманящий аромат, когда она проходит мимо. А уж через три месяца все его заветные мечты о водке с мартини (смешанных в шейкере, а не просто взболтанных) и о зажатом в чьей-то мертвой руке (после его выстрела!) легком итальянском пистолете были напрочь забыты. Их сменила надежда удостоиться одной из солнечных улыбок Мэри Агнес, увидеть ее красивые ножки, надежда – по-юношески мучительная, дразнящая – хоть на миг прикоснуться к ее восхитительно полной груди, нечаянно столкнувшись с девушкой в одном из коридоров.

Все это казалось вполне возможным и естественным, пока накануне вечером не нагрянули первые постояльцы: группа актеров из Лондона, прибывших вместе со своим продюсером, режиссером и несколькими неизбежными прихлебателями. А прибыли они, чтобы отшлифовать новую постановку. Присутствие лондонских знаменитостей да еще некий сюрприз, обнаруженный Гоуваном нынче утром в библиотеке, с каждой минутой, похоже, все дальше отодвигали его мечту о блаженстве с Мэри Агнес. Поэтому, извлекши из кучи мусора, валявшегося в библиотеке, скомканный лист почтовой бумаги с гербом Уэстербрэ, он сразу отправился на поиски Мэри Агнес; нашел он ее в похожей на пещеру кухне, где девушка в одиночестве сервировала подносы для утреннего чая, которые надо было разнести по комнатам.

Кухня уже давно была излюбленным местом Гоувана, главным образом потому, что, в отличие от остальных помещений, на нее не посягнули и, стало быть, не испортили. Подгонять ее под вкусы будущих гостей не было нужды. Вряд ли они забредут сюда, чтобы попробовать соус или потолковать о том, насколько хорошо прожарено мясо.

Поэтому кухню и оставили такой, какой Гоуван помнил ее с детства. Пол, выложенный плиткой – неяркого красного и приглушенно кремового цвета, – по-прежнему напоминал огромную шахматную доску. Ряды блестящих медных сковородок висели вдоль одной из стен на дубовых рейках, и металлические крепления казались неясными тенями на потрескавшемся кафеле стен. Четырехъярусный сосновый стеллаж над одним из рабочих столов был полон разномастной посуды для повседневных нужд, а рядом шаталась под тяжестью чайных полотенец и скатертей треугольная сушилка. В глиняных горшках на подоконниках сидели чудные тропические растения с крупными, похожими на пальмовые листьями, – растения, которым, по всем правилам, следовало бы погибнуть под напором леденящей шотландской зимы, но которые тем не менее прекрасно разрастались в теплом помещении.

Однако сейчас здесь было совсем не жарко. Когда вошел Гоуван, было почти семь утра, и огромная плита, разогревавшаяся у одной из стен, еще не изгнала холодный утренний воздух. На конфорке кипел большой чайник. Сквозь узкие арочные окна Гоуван увидел, что обильный ночной снегопад укрыл гладким ковром луга, простиравшиеся до озера Лох-Ахиемор. В другое время он, может быть, и насладился бы этим зрелищем. Но в данный момент праведный гнев мешал ему увидеть что-либо, кроме светлокожей сильфиды, стоявшей у стола в центре кухни и застилавшей салфетками подносы.

– Объясни-ка мне, Мэри Агнес Кэмпбелл, что это такое.

Лицо Гоувана, вспыхнув, почти сровнялось цветом с его волосами, а веснушки потемнели. Он протянул выброшенный листок, большой палец широкий, мозолистый, прижимал на бумаге герб Уэстербрэ.

Мэри Агнес устремила на листок простодушный взгляд своих голубых глаз и мельком глянула на Гоувана. Нисколько не смутясь, она прошла в буфетную и принялась снимать с полок чайники, чашки и блюдца. Можно было подумать, что это не она, а кто-то другой вдоль и поперек исписал листок бумаги непривычной к этой работе рукой: миссис Джереми Айронс, Мэри Агнес Айронс, Мэри Айронс, Мэри и Джереми Айронс, Мэри и Джереми Айронс с детьми.

– А чего такого? – отозвалась она, откидывая назад густые черные волосы. Из-за этого движения, нарочито стыдливого, белая наколка, лихо сидевшая на кудрях, съехала и закрыла девушке один глаз. Она стала похожа на очаровательного пирата.

В том-то и была загвоздка. Еще ни одну женщину Гоуван не желал так страстно, как Мэри Агнес Кэмпбелл. Он вырос на ферме Хиллвью-фарм, которую, среди прочих, хозяева Уэстербрэ сдавали в аренду, и ничто в его здоровой жизни, полной свежего воздуха и плаванья в лодке по озеру, среди овец, пятерых братьев и сестер, не подготовило его к тому воздействию, которое всякий раз оказывала на него Мэри Агнес, когда он находился в ее обществе. И только мечта в один прекрасный день сделать ее своей удерживала его от объяснения.

И эта мечта никогда не казалась ему совсем уж несбыточной, несмотря на существование Джереми Айронса, чье красивое лицо и выразительные глаза смотрели с многочисленных вырезок из журналов о кино, развешанных по стенам в комнате Мэри Агнес. В конце концов, все девушки обожают всяких недоступных красавчиков, верно? По крайней мере так постаралась объяснить Гоувану миссис Джеррард, когда он, по своему обыкновению, облегчал перед ней душу во время ежедневных, все более успешных занятий: он учился разливать вино и уже не проливал большую часть оного на скатерть.

Все это, конечно, было прекрасно, до тех пор пока красавчики существовали в каком-то другом измерении. Но теперь, когда в доме кишмя кишели лондонские актеры, Гоуван вдруг осознал, что Джереми Айронс начинает казаться Мэри Агнес не таким уж и недоступным. Наверняка хоть кто-то из постояльцев с ним знаком, он их сведет, а там уж природа возьмет свое. И эти его опасения подкреплялись обнаруженной Гоуваном бумагой, предельно ясно указывающей, каким Мэри Агнес представляла свое будущее.

– Чего такого? – повторил он, ни на миг не поверив этому небрежному тону. – Ты оставила это в библиотеке, вот чего такого!

Мэри Агнес вырвала у него листок и сунула в кармашек фартука.

– Вот спасибо, что принес, дружок, – сказала она.

Ее спокойствие выводило из себя.

– И ты мне так ничего и не объяснишь?

– Я тренировалась, Гоуван.

– Тренировалась? – Молодая горячая кровь прямо-таки закипела от этих слов. – Это еще зачем? Чтобы черкать «Джереми Айронс»? Всю бумажку исчеркала. Он, между прочим, женат!

Мэри Агнес побледнела.

– Женат? – Она поставила одно блюдце на другое. Фарфор противно клацнул.

Гоуван тут же пожалел о непроизвольно вырвавшихся словах. Он понятия не имел, женат ли Джереми Айронс, но одна мысль о том, что Мэри Агнес грезит по ночам об этом актере, в то время как он в соседней комнате, весь обливаясь потом, мечтает прикоснуться губами к ее губам, доводила Гоувана до отчаяния. Это было не по-божески. Это было несправедливо. Она непременно должна получить по заслугам.

Но, увидев, как задрожали ее губы, он отругал себя за подобную глупость. Если он будет нести всякую чушь, она возненавидит его, а не Джереми Айронса. А он этого просто не переживет.

– Ну, Мэри, это еще не точно. Точно я ничего сказать не могу, – признался Гоуван.

Мэри Агнес фыркнула, собрала фарфор и вернулась в кухню. Гоуван не отступал от нее ни на шаг, как щенок. Она расставила чайники по подносам и принялась насыпать в них чай, потом расправила салфетки и стала раскладывать серебряные ложки, демонстративно игнорируя молодого человека. Жестоко наказанный, Гоуван подыскивал, что бы такое сказать, чтобы вернуть ее расположение. Он смотрел, как она подалась вперед, чтобы взять молоко и сахар. Под напором ее полной груди мягкая шерстяная ткань платья натянулась.

У Гоувана пересохло во рту.

– А я тебе рассказывал, как плавал на остров Гробницы?

Не самое вдохновляющее начало для беседы. Остров Гробницы был густо поросшим деревьями холмом посреди озера Лох-Ахиемор. Увенчанный любопытным сооружением, которое издалека казалось искусственной руиной в викторианском стиле, он был местом последнего упокоения Филипа Джеррарда, недавно ушедшего в мир иной мужа нынешней владелицы Уэстербрэ. Такому парню, как Гоуван, сызмальства привыкшему к физическим нагрузкам, конечно же, ничего не стоило туда сплавать. Едва ли и Мэри Агнес, которая, вероятно, и сама могла бы запросто проделать то же самое, сочла бы это великим подвигом. Поэтому он начал срочно придумывать, чем бы приукрасить свой рассказ.

– А ты ничего не слыхала про этот остров, Мэри?

Мэри Агнес пожала плечами, ставя чашки на блюдца. Но ее лучистые глаза метнули короткий взгляд в его сторону, этого Гоувану оказалось достаточно, чтобы ощутить прилив вдохновения.

– Не слыхала? Ну, Мэри, все в деревне знают – в полнолуние миссис Франческа Джеррард стоит вся голая у окна в своей спальне и зовет, значит, мистера Филипа, чтобы он пришел к ней. С острова Гробницы. Где его похоронили.

Теперь он точно привлек внимание Мэри Агнес. Забыв о подносах, она прислонилась к столу и сложила руки на груди, приготовившись слушать дальше.

– Ни словечку не верю, – предупредила она. Но тон ее голоса говорил о другом, как и лукавая улыбка.

– Да я тоже не верил, лапуля. Ну так вот, в последнее полнолуние я поплыл туда на лодке сам. – Гоуван с опаской ждал ее реакции. Но улыбка ее стала шире. Глаза еще больше заискрились. Воодушевленный, он продолжал: – Миссис Джеррард – какой это был вид, Мэри! Голая, в окне! Руки протягивает! И сиськи ейные свисают прям до пояса! Вот ужас! – Он театрально передернулся. – Так что мне-то ясно, чего мистер Филип так спокойненько лежит! – Гоуван бросил тоскующий взгляд на прелести Мэри Агнес. – Потому как это чистая правда, что при виде красивой женской груди мужчина нипочем не останется спокойным.

Мэри Агнес проигнорировала более чем прозрачный намек и вернулась к своим чайным подносам, отмахнувшись от его попытки продолжить рассказ:

– Шел бы ты работать, Гоуван. Ты вроде должен был утром заняться бойлером? Этой ночью он все чихал, как моя бабуля.

От столь прохладной реакции у Гоувана упало сердце. Рассказ о миссис Джеррард наверняка должен был поразить воображение Мэри Агнес, так что она могла даже, например, попросить отвезти ее на остров в следующее полнолуние. Сгорбившись, он поплелся в судомойню, где покряхтывал бойлер.

Однако Мэри Агнес, словно сжалившись над ним, заговорила снова:

– Но даже если б миссис Джеррард и хотела, мистер Филип не вернулся б к ней, дружок.

Гоуван замер на полпути.

– Почему?

– «И чтобы тело мое не лежало в этой проклятой земле Уэстербрэ», – язвительно процитировала Мэри Агнес. – Так говорится в завещании мистера Филипа Джеррарда. Миссис Джеррард сама мне это сказала. Так что, если твоя история верная, она может хоть вечность простоять у окна, если надеется воротить его таким манером. Не будет же он ходить по воде, как Иисус. Даже ради сисек, вот так-то, Гоуван Килбрайд.

Завершив свою речь сдержанным смешком, она пошла за чайником. И когда вернулась к столу, чтобы налить воду, прошла так близко от Гоувана, что вся его кровь забурлила снова.

Всего нужно было разнести десять подносов с утренним чаем, включая хозяйкин. Мэри Агнес была преисполнена решимости проделать это не споткнувшись, не разлив ни капли и не смутившись, если вдруг застанет кого-нибудь за одеванием. Или за чем похуже.

Она много раз репетировала свой первый выход в качестве гостиничной прислуги. «Утро доброе. Чудный денек», – и быстро пройти к столу и поставить чайный поднос, стараясь не смотреть на кровать.

«На всякий случай», – смеялся Гоуван.

Она прошла через буфетную, через столовую с задернутыми шторами и вышла в обширный холл Уэстербрэ. Ни на лестнице в его дальнем конце, ни в самом холле ковров не было. А обитые дубовыми панелями стены были в пятнах копоти. С потолка свисала люстра восемнадцатого века, в ее подвесках отражался, преломляясь, мягкий свет лампы, которую Гоуван всегда включал ранним утром кнопкой на стойке портье. Пахло масляной краской, чуть меньше – древесными опилками и совсем еле-еле – скипидаром – миссис Джеррард не щадила сил на ремонт и превращение своего старого дома в гостиницу.

Но, заглушая все эти ароматы, в воздухе витал более специфический запах – результат внезапной и необъяснимой вспышки страстей, ознаменовавшей собой прошлый вечер. Гоуван только что вошел тогда в огромный холл, неся поднос со стаканами и пятью ликерными бутылками, чтобы обслужить постояльцев, как вдруг из маленькой гостиной буквально вылетела миссис Джеррард, рыдая как ребенок. Ничего не видя перед собой, она столкнулась с Гоуваном, в результате чего он оказался на полу посреди груды осколков уотерфордского хрусталя и ликерной лужи глубиной в четверть дюйма, протянувшейся от дверей гостиной до стойки портье под лестницей. Гоувану понадобился почти час, чтобы ликвидировать весь этот разгром. Он ловко орудовал веником и совком, картинно поругиваясь каждый раз, когда мимо проходила Мэри Агнес, – и все это время туда-сюда, топоча, сновали люди, а на лестнице и в коридорах звучали взволнованные голоса.

Мэри Агнес так толком и не поняла, чем был вызван этот бурный всплеск эмоций. Она только знала, что компания актеров отправилась в гостиную вместе с миссис Джеррард, чтобы прочитать сценарий, но не прошло и пятнадцати минут, как там началась шумная ссора, завершившаяся сокрушением антикварной горки, не говоря уже о катастрофе с ликерами и хрусталем.

Мэри Агнес прошла через холл до лестницы, осторожно поднялась по ней, стараясь не грохотать каблуками по голому дереву. Комплект ключей от дома внушительно постукивал по правому бедру, придавая ей уверенности.

«Сначала негромко постучи, – наставляла ее миссис Джеррард. – Если никто не ответит, открой дверь – воспользуйся своим ключом, если придется – и поставь поднос на стол. Раздвинь шторы и скажи: какой прекрасный день!»

«А если день не прекрасный?» – с озорством спросила Мэри Агнес.

«Тогда сделай вид, что прекрасный».

Мэри Агнес добралась до верхней площадки лестницы, сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться, и окинула взглядом ряд закрытых дверей. Первую комнату занимала леди Хелен Клайд, и хотя Мэри Агнес видела, как накануне вечером леди Хелен самолично помогала Гоувану убирать осколки и разлитые в большом холле ликеры, девушка оробела, не решившись самый первый в своей жизни поднос с утренним чаем подать дочери графа. Нет, вдруг что-то не так… Поэтому Мэри Агнес двинулась дальше, во вторую комнату, обитательница которой, скорей всего, не обратит внимания на несколько капель чая, пролитых на льняную салфетку.

На стук никто не отозвался. Дверь была заперта. Нахмурившись, Мэри Агнес поставила поднос на левое колено и, удерживая равновесие, стала перебирать ключи, пока не нашла соответствующий дубликат.

Отперев дверь, она толкнула ее и вошла, стараясь не забыть все отрепетированные реплики.

В комнате было ужасно холодно и темно и не слышалось абсолютно никаких звуков, даже тихого шипения радиатора. Но, возможно, обитательница номера просто не стала его вечером включать. Или, возможно, улыбнулась про себя Мэри Агнес, она была в постели не одна, а нежилась, прижавшись под стеганым пуховым одеялом к какому-нибудь джентльмену. А может, и не просто прижавшись. Мэри Агнес подавила смешок.

Она подошла к столу у окна, поставила поднос и раздвинула шторы, как учила миссис Джеррард. Едва рассвело, над туманными холмами за озером Лох-Ахиемор сиял только яркий краешек солнца. Само озеро отливало серебром, и в его шелковистой, гладкой поверхности, точно в зеркале, отражались холмы, небо и близлежащий лес. В небе висело несколько редких облачков, похожих на сгустки дыма. День обещал быть великолепным, полная противоположность вчерашнему – с ревом ветра и снегопадом.

– Красота, – весело сказала Мэри Агнес. – Доброго вам утра.

Она отвернулась от окна и расправила плечи, собираясь направиться к двери.

Но что-то было не так. Возможно, эта странная, какая-то неестественная тишина – словно комната затаила дыхание. Или запах – довольно сильный и почему-то смутно напоминавший тот, что стоял, когда ее мать отбивала мясо. И еще груда покрывал, будто наброшенных в спешке, да так и оставленных. И ни малейшего движения под ними. Словно никто не шевелился.

И не дышал…

Мэри Агнес почувствовала, как на затылке у нее зашевелились волосы. Ее ноги будто приросли к месту.

– Мисс? – слабо прошептала она. И второй раз, чуть громче, потому что и в самом деле женщина могла спать слишком крепко. – Мисс?

Ответа не последовало.

Мэри Агнес нерешительно шагнула вперед. Ладони ее похолодели, пальцы не гнулись, но она заставила себя протянуть руку. Взялась за край кровати и потрясла ее.

– Мисс?

Третий призыв не вызвал отклика, как и первые два.

Машинально ее пальцы захватили пуховое одеяло и начали его стягивать. Одеяло, отсыревшее оттого пробирающего до костей холода, которым сопровождается обильный снегопад, сначала не поддавалось, но потом соскользнуло. И тогда Мэри Агнес увидела перед собой нечто ужасное… существовавшее уже по каким-то своим кошмарным законам.

Женщина лежала на правом боку, ее открытый в немом крике рот напоминал выбоину в камне, валяющемся в луже крови. Одна закоченевшая рука была вытянута, ладонью вверх, как будто в мольбе. Другая зажата между ног, словно ее пытались согреть. Длинные черные волосы разметались в разные стороны. Как крылья ворона, они раскинулись по подушке, обвились вокруг руки, пропитавшись кровью. Она уже начала свертываться, поэтому багровые сгустки отдавали черным и казались окаменевшей накипью на поверхности адского варева. И в таком ореоле, – неподвижно, как наколотая на булавку букашка в музейной витрине, лежала женщина; кинжал с роговой рукояткой пропорол ее шею с левой стороны и воткнулся в матрас.

2

Детектив-инспектор Томас Линли получил сообщение незадолго до десяти часов утра. Он ездил на ферму замка Шеннен, чтобы посмотреть на молодняк, и возвращался на принадлежавшем поместью «лендровере», вот тут-то его и перехватил брат, придержав тяжело поводившую боками гнедую лошадь, из раздувавшихся ноздрей которой вырывались облака пара. Было очень холодно, гораздо холоднее, чем обычно в Корнуолле, даже в это время года. Линли невольно прищурился от обжигающего морозца, когда опустил стекло «ровера».

– Тебе сообщение из Лондона! – прокричал Питер Линли, ловко наматывая на руку поводья. Кобыла дернула головой, замышляя какой-то фокус, и бочком шагнула поближе к сложенной из камня изгороди, отгораживавшей поле. – Суперинтендант Уэбберли. Что-то насчет Департамента уголовного розыска Стрэтклайда. Он просил перезвонить ему как можно скорее.

– Это все?

Гнедая пошла по кругу, словно пытаясь избавиться от бремени, и Питер рассмеялся в ответ на этот вызов. Они минутку посражались, причем каждый стремился доказать превосходство над другим, но Питер знал, что делал; его рука словно чувствовала, когда нужно дать лошади ощутить поводья, а когда это будет посягательством на свободу вольнолюбивого животного. Он направил гнедую в лежавшее под паром поле, словно идея пройтись по кругу была обоюдной, и привел назад, к тронутой морозом изгороди.

– На звонок ответил Ходж – Питер ухмыльнулся. – Можешь себе представить. «Из Скотленд-Ярда – его светлости. Мне поехать или съездите вы?» Слышал бы ты, как он говорил, с каким неодобрением.

– Тут уж ничего не поделаешь, – отозвался Линли. Прослужив в его семье более тридцати лет, старый дворецкий никак не желал примириться с тем, что упрямо именовал «прихотью его светлости» – даром что она длилась вот уже двенадцать лет. Словно считал, что Линли мог в любой момент прийти в себя, узреть свет и проникнуться его сиянием, ведя тот образ жизни, к которому, как горячо надеялся Ходж, он привыкнет, поселившись в Корнуолле, в Хоуэнстоу, как можно дальше от Скотленд-Ярда. – И что же Ходж ему сказал?

– Вероятно, что ты занят выслушиванием подобострастных заверений своих арендаторов в вечной преданности. Ты же знаешь. «Его светлость в настоящий момент находится в своих владениях». – Питер очень точно изобразил похоронные интонации дворецкого. Братья рассмеялись. – Хочешь вернуться назад верхом? Это быстрее, чем в «ровере».

– Благодарю, нет. Как говорится: тише едешь, дальше будешь.

Линли с шумом рванул с места. Испугавшись, лошадь встала на дыбы и понеслась было прочь, не обращая внимания ни на удила, ни на поводья, ни на каблуки. Защелкали по камням подковы, тихое ржание уступило место безумному кличу страха. Линли молча смотрел, как его брат сражается с животным, зная, что бесполезно просить его поберечься. Ежесекундный риск, ощущение того, что одно неосторожное движение может обернуться каким-нибудь переломом, а то и несколькими – этим в основном и привлекали Питера его лошадки.

Как бы там ни было, Питер в возбуждении откинул голову назад. Он прискакал без шапки, и его густые волосы блестели под зимним солнцем, как золотистый шлем. Его руки, огрубевшие от работы, даже сейчас, зимой, сохраняли загар, заработанный за месяцы трудов под солнцем юго-запада Англии. Жизнь била в нем ключом, он выглядел необыкновенно молодым. Наблюдая за братом, Линли чувствовал себя старше не на десять, а на все сорок лет.

– Эй, Шафран! – крикнул Питер, натягивая поводья, и, махнув рукой, помчался по полю. Было ясно, что он и в самом деле достигнет Хоуэнстоу задолго до Линли.

Когда лошадь и всадник исчезли вдалеке, за лесозащитной полосой из платанов, Линли нажал на газ и чертыхнулся: сцепление старого автомобиля сработало не сразу. Но через минуту он уже потихоньку ехал вперед по узкой дороге.

Линли связался с Лондоном из маленького алькова в гостиной. Это было его личное убежище, сооруженное прямо над парадным крыльцом фамильного дома и обставленное в начале двадцатого века его дедом, знавшим толк в том, что делает жизнь сносной. Под двумя узкими окнами помещался небольшой письменный стол красного дерева. На полках стояли разнообразные книги развлекательного содержания и переплетенные комплекты «Панча» за несколько десятков лет. Часы из золоченой бронзы тикали на резной полке камина, к которому было придвинуто удобное кресло для чтения. Оно всегда было долгожданной целью в конце утомительного дня.

Ожидая, пока секретарь Уэбберли разыщет патрона, и пытаясь понять, какого дьявола и секретарь, и суперинтендант торчат в выходной, да еще в такую стужу, на службе, Линли смотрел в окно на обширный сад. Там сейчас была его мать – высокая, стройная, в наглухо застегнутой толстой куртке и бейсболке, прикрывавшей рыжеватые волосы. Увлеченная беседой с одним из садовников, она не видела, что ее ретривер набросился на оброненную перчатку, явно намереваясь ею позавтракать. Линли улыбнулся, когда мать, обернувшись, вскрикнула и вырвала из пасти пса перчатку.

Когда на линии прорезался голос Уэбберли, звучал он так, будто его обладатель мчался к телефону бегом.

– У нас тут чреватая неожиданностями ситуация, – с ходу объявил суперинтендант. – Какие-то актеры из «Друри-Лейн» нашли труп, а местная полиция ведет себя так, словно разразилась эпидемия бубонной чумы. Они позвонили в свой местный Департамент уголовного розыска, в Стрэтклайде. Но Стрэтклайду это дело не достанется. Оно наше.

– Стрэтклайд? – тупо повторил Линли. – Но ведь это в Шотландии.

Можно подумать, что его начальник сам этого не знал! В Шотландии существовала собственная полиция, они редко обращались в Ярд за помощью. А если и обращались, особенности шотландского законодательства не позволяли лондонским коллегам работать эффективно и вообще исключали их участие в последующих судебных разбирательствах. Линли охватило мучительное предчувствие, но он потянул время, спросив:

– А разве в эти выходные никто не дежурит?

Он знал, что в ответ на эту реплику Уэбберли по крайней мере объяснит, в чем дело. Ведь уже в четвертый раз за пять месяцев он вызывал Линли на службу в неурочное время.

– Ну-да, дежурят, – резко ответил Уэбберли. – Но что толку? Отдыхать будем, когда все это закончится.

– Когда что закончится?

– Да вся эта кутерьма. – Голос Уэбберли затих, потому что в его лондонском кабинете заговорил кто-то другой, изысканно и весьма пространно.

Линли узнал звучный баритон сэра Дэвида Хильера, старшего суперинтенданта. Значит, действительно стряслось что-то из ряда вон… Пока он прислушивался, стараясь разобрать слова Хильера, коллеги его явно пришли к какому-то соглашению, и Уэбберли продолжил в более доверительном тоне, словно опасался возможных нежелательных слушателей:

– Как я сказал, ситуация чревата неожиданностями. В этом замешан Стюарт Ринтул, лорд Стинхерст. Вы его знаете?

– Стинхерст. Продюсер?

– Он самый. Мидас[1] сцены.

Линли улыбнулся этому очень точному определению. Лорд Стинхерст был знаменит в лондонском театральном мире тем, что финансировал одну успешную постановку за другой. Наделенный острым чутьем на то, что любит публика, и умением рисковать огромными деньгами, он обладал и еще одним поистине бесценным даром, он умел распознать новый талант, выловить из проходившей каждый день через его руки массы бездарных поделок сценарий, просто обреченный впоследствии на награды. Последним его дерзким проектом, насколько мог узнать любой читатель «Тайме», было приобретение оставшегося без хозяина лондонского театра «Азенкур». В этот проект лорд Стинхерст вложил больше миллиона долларов. Обновленный «Азенкур» должен был открыться, естественно, с триумфом, всего через два месяца. Линли показалось весьма странным, что Стинхерст решился, пусть и ненадолго, уехать из Лондона, когда данное событие было уже совсем не за горами. В извечном стремлении к совершенству лорд в свои семьдесят с лишним лет не отдыхал годами. Это было частью его светской легенды. Так что же он делает в Шотландии?

Уэбберли, словно услышав этот незаданный вопрос Линли, продолжал:

– По-видимому, Стинхерст привез туда своих актеров, чтобы обкатать сценарий спектакля, который, как предполагалось, должен был покорить зрителей на открытии «Азенкура». С ними там один газетчик – какой-то парень из «Тайме». Театральный критик, я думаю. Вероятно, ему было велено день за днем фиксировать историю театра «Азенкур». Но, судя по тому, что мне сказали сегодня утром, в настоящий момент ему не до театра, он из кожи вон лезет, прорываясь к телефону. Знает, что ему придется заткнуться, как только мы туда к ним доберемся.

– А что это он так суетится? – спросил Линли, понимая, что Уэбберли приберег самый лакомый кусочек напоследок.

– Потому что звездами новой постановки лорда Стинхерста должны стать Джоанна Эллакорт и Роберт Гэбриэл. И они тоже в Шотландии.

Линли даже тихо присвистнул от удивления. Джоанна Эллакорт и Роберт Гэбриэл! Они и в самом деле были аристократами в своей среде, на данный момент два наиболее востребованных актера страны. За годы своего партнерства Эллакорт и Гэбриэл блистали во всех спектаклях – от Шекспира до Стоппарда[2] и О'Нила[3]. И хотя порознь они работали так же часто, как и вместе, только когда они выступали вдвоем, случалось истинное волшебство. И газетные отклики в этом случае всегда были одинаковыми: «Эмоциональный накал, остроумие, тончайший эротизм, который держит аудиторию в напряжении».

В последний раз, припомнил Линли, такие дифирамбы вызвал «Отелло», который при переполненных залах шел в театре «Хеймаркет» несколько месяцев. Он был снят со сцены только три недели назад.

– И кого же убили? – спросил Линли.

– Автора новой пьесы. Видимо, многообещающего. Женщину. Ее имя… – Послышался шорох бумаг. – Джой Синклер. – Уэбберли прочистил горло, что всегда предшествовало неприятной новости. И она не замедлила прозвучать. – Боюсь, тело уже увезли.

– Проклятье! – ругнулся Линли. Теперь никакой реальной картины места преступления, а стало быть, куча всякой лишней мороки.

– Понимаю вас, дружище. Но теперь уж ничего не попишешь. Как бы там ни было, сержант Хейверс встретит вас в Хитроу Я заказал вам билеты на час – до Эдинбурга.

– Хейверс не подойдет для этого дела, сэр. Если тело уже таскали туда-сюда, мне понадобится Сент-Джеймс.

– Сент-Джеймс больше не работает в Скотленд-Ярде, инспектор. Я не могу заполучить его за такой короткий срок. Если вам нужен судебный эксперт, возьмите одного из наших людей, а не Сент-Джеймса.

Линли очень хотелось воспротивиться, в душе он понимал, почему на дело вызвали именно его, а не другого детектива-инспектора, дежурившего в эти выходные. Стюарт Ринтул, граф Стинхерст, явно находился под подозрением, но начальство желало вести расследование деликатно, что было бы гарантировано присутствием восьмого графа Ашертона, то есть Линли. Пэр, то и дело повторяющий «ну, мы-то с вами люди одного круга» и осторожно выведывающий правду у другого пэра. Все это, конечно, прекрасно, но если Уэбберли совершенно не собирался считаться с чинами ради того, чтобы свести лорда Стинхерста и лорда Ашертона, то Линли стоило позаботиться и о себе – то есть во что бы то ни стало избежать сотрудничества с детективом-сержантом Барбарой Хейверс. У нее был пунктик: она во всем хотела быть первой – начиная с учебы в средней школе и кончая желанием надеть наручники на какого-нибудь графа.

По мнению сержанта Хейверс, причиной всех главных проблем в жизни – от кризиса в экономике до роста числа венерических заболеваний – была классовая система, из которой они являлись в готовом виде, как Афина из головы Зевса[4]. Классовый вопрос, говоря откровенно, был самым больным местом в отношениях между ними и неизменно становился фундаментом, сутью и завершающим украшением каждой словесной баталии, в которую ввязывался Линли в те пятнадцать месяцев, что Хейверс была его напарницей.

– В силу некоторых особенностей характера Хейверс, ей нельзя доверять это дело, – резонно заявил Линли. – Как только она узнает, что здесь замешан лорд Стинхерст, она забудет о всякой объективности.

– Она преодолела это. А если нет, то ей давно пора это сделать, если она хочет сотрудничать с вами.

Линли содрогнулся при мысли, что суперинтендант, вероятно, намекает, что они с сержантом Хейверс вот-вот должны стать постоянной командой, соединенной в законном браке карьеры, из которого ему уже никогда не вырваться. Надо было как-то нейтрализовать планы начальника насчет Хейверс, найти приемлемый компромисс – на данный момент.

И он ловко воспользовался предыдущей репликой шефа.

– Что ж, если вы так решили, сэр… – спокойно произнес он. – Но что касается проблем, связанных с тем, что тело уже увезли… Наши нынешние сотрудники не чета Сент-Джеймсу, у него колоссальный опыт. Вы лучше меня знаете, что он был нашим лучшим криминалистом и…

– Он и сейчас наш лучший криминалист. Мне известен обычный порядок действий, инспектор. Но все дело во времени. Заполучить Сент-Джеймса просто невозможно… – Послышалась короткая, резкая реплика старшего суперинтенданта Хильера. Уэбберли тут же приглушил ее, без сомнения, зажав ладонью микрофон. И почти сразу сказал: – Ладно. Будет вам Сент-Джеймс. Так что быстренько летите туда и посмотрите, что там за каша заварилась. – Он кашлянул, прочищая горло. – Мне все это нравится не больше, чем вам, Томми.

И Уэбберли дал отбой, прежде чем последовала дальнейшая дискуссия или расспросы. И, только держа в руке уже умолкнувшую трубку, Линли задумался о двух любопытных деталях. Ему практически ничего не сказали о преступлении и впервые за двенадцать лет сотрудничества суперинтендант назвал Линли по имени. Очень странная причина для смутного беспокойства. Тем не менее его вдруг одолело любопытство: чем же их все-таки так всполошило это убийство в Шотландии? Но он быстро отвлекся на другие мысли.

Когда Линли покинул нишу в гостиной, направившись в свои комнаты в восточном крыле Хоуэнстоу, его вдруг поразило имя. Джой Синклер. Где-то он его видел. И совсем не так уж давно. Он остановился в коридоре рядом со старинным комодом и вперился невидящим взглядом в стоявшую на нем фарфоровую вазу. Синклер. Синклер. Фамилия казалась такой знакомой, вот сейчас он вспомнит. Изящные голубые на белом фоне узоры вазы расплывались у него перед глазами, накладывались друг на друга, пересекались, менялись местами…

Менялись местами. Из конца в начало. Игра слов. Не Джой Синклер он видел, «Синклер'с Джой»[5], заголовок в воскресном приложении к газете. Это была инверсия, явно подразумевающая: «вот какие мы остроумные», а за ней следовала дразнящая фраза «С „Тьмой“ рассчитались, вперед – к вершинам».

Он вспомнил, что из-за этого заголовка подумал: неуж-то речь идет о какой-то слепой спортсменке перед Олимпийскими играми? И даже довольно основательно углубился в статью; выяснилось, что эта радостная Синклер никакая не спортсменка, а драматург, что ее первая пьеса была хорошо встречена критикой и зрителями, жаждущими отдохновения от обычной лондонской мишуры, и что ее второй пьесой откроется театр «Азенкур». Вот, собственно, и все, что он тогда о ней узнал. Потому что звонок из Скотленд-Ярда оторвал его от газеты: надо было мчаться в Гайд-парк, где нашли труп совершенно раздетой пятилетней девочки, спрятанный в кустах под мостом через Серпентайн[6].

Надо ли удивляться, что до сего момента он и не вспоминал о Синклер. Это жуткое зрелище… Одна мысль о том, что вынесла Меган Уолшем, прежде чем умерла, на многие недели изгнала из его головы любые другие мысли. От ярости он ничего вокруг не видел, а ел и спал лишь по необходимости – чтобы были силы на поиски убийцы Меган… а затем – арест дяди девочки, брата ее матери… а затем – он должен был сообщить убитой горем матери, кто виновен в изнасиловании, нанесении телесных повреждений и убийстве ее младшего ребенка.

Ведь он только-только отошел от этого расследования. Он был совершенно измотан теми долгими днями и еще более долгими ночами, он жаждал отдохновения, очищения души, сокрушенной этим мерзким убийством и бесчеловечностью.

Но его мечтам не суждено было сбыться. По крайней мере, не здесь и не сейчас. Он вздохнул, выбил пальцами дробь на крышке комода и пошел укладывать чемодан.

Детектив-констебль Кевин Лонан терпеть не мог чай из термоса. На нем всегда образовывалась отвратительная пленка, напоминавшая ему пену в ванне. И когда обстоятельства вынудили его налить себе желанной влаги из помятого термоса, извлеченного из затянутого пылью угла в конторе Департамента уголовного розыска Стрэтклайда, он, давясь, проглотил всего один глоток, а остальное выплеснул на узкую, залитую гудроном полосу, представлявшую собой местное летное поле. Погримасничав, он вытер ротрукой, обтянутой перчаткой, и начал похлопывать в ладоши, чтобы немного разогнать кровь. В отличие от предыдущего дня, в небе сверкало солнце, совсем по-весеннему, несмотря на пышные сугробы, но морозец все равно был крепкий. А густая гряда облаков, надвигавшаяся с севера, обещала еще одну метель. Если эти деятели из Скотленд-Ярда желают сюда добраться, им стоит поторопиться, мрачно подумал Лонан.

И, словно ему в ответ, воздух прорезал ровный рокот винтов. Мгновение спустя с востока показался вертолет Королевской шотландской полиции. Он дал круг над Ардмакнишбей, примериваясь к тому, что земля могла предложить в качестве посадочной площадки, затем медленно опустился на квадрат гудрона, который был расчищен тяжело сопевшим снегоочистителем за полчаса до этого. Винты вертолета продолжали вращаться, взметая небольшие вихри снега из сугробов, окаймлявших летное поле. От рева винтов ныли зубы.

Невысокая, пухлая фигура, как мумия закутанная с головы до ног в нечто, напоминающее потрепанный коричневый коврик, распахнула пассажирскую дверь вертолета. Сержант Барбара Хейверс, решил Лонан. Она лихо сбросила трап – будто это был не трап, а веревочная лестница из шалаша на дереве, потом скинула вниз три чемодана, которые глухо стукнулись о землю, и стала спускаться. За ней показался мужчина. Он был очень высоким, с очень светлыми волосами, с непокрытой, несмотря на холод, головой, в хорошо сшитом кашемировом пальто, кашне и перчатках – единственные две уступки минусовой температуре. Это, подумал Лонан, верно, инспектор Линли, объект особого в данный момент интереса Департамента уголовного розыска Стрэтклайда, интереса, разожженного тем, как Лондон настаивал на его приезде, как давил. Вот инспектор обменялся несколькими словами с сержантом Хейверс. Она указала на фургон, и Лонан ждал, что теперь они двинутся к нему. Однако вместо этого оба повернулись к трапу вертолета, по которому медленно сходил третий человек. Спускаться ему было неудобно и тяжело из-за поврежденной левой ноги. Как и блондин, он был без шляпы, и его черные волосы – кудрявые, слишком уж длинные и совершенно непослушные – развевались вокруг бледного лица. Черты этого лица были резкими и чересчур угловатыми. Сразу чувствовалось, что этот человек никогда не упускает из виду ни малейшей подробности.

При виде этого нежданного гостя констебль Лонан беззвучно ругнулся. Интересно, знает ли уже инспектор Макаскин о том, что Лондон прислал тяжелую артиллерию: судебно-медицинского эксперта Саймона Алкурт-Сент-Джеймса? Констебль энергично зашагал к вертолету, где прибывшие заталкивали трап назад в вертолет и подбирали свои вещи.

– А вам не приходило в голову, что в моем чемодане может быть что-то хрупкое, Хейверс? – спрашивал Линли.

– Намерены пить при исполнении? – едко отбрила она. – Если вы захватили сюда виски, тем хуже для вас. Это все равно что приезжать в Ньюкасл со своим углем, вам не кажется?

– Похоже на реплику, которую вы приберегали несколько месяцев.

Когда Лонан подошел к ним, Линли махнул рукой и кивком поблагодарил пилота.

Когда все начали знакомиться, Лонан, пожимая руку Сент-Джеймсу, выпалил:

– Я как-то слышал ваше выступление в Глазго. – Даже сквозь перчатку Лонан почувствовал худобу его руки, однако пожатие оказалось на удивление крепким. – Это была лекция об убийствах Крэдли.

– Ах да. Обвинение основывалось на причинном месте преступника, – пробормотала сержант Хейверс.

– Что, помимо всего прочего, звучит как-то двусмысленно, – добавил Линли.

Было ясно, что Сент-Джеймсу не в новинку словесные подковырки его спутников, потому что он спокойно улыбнулся и сказал:

– Нам повезло, что у нас оказались его лобковые волосы. Бог свидетель, у нас больше ничего не было, кроме нечетких отпечатков зубов на трупе.

Лонана так и подмывало обсудить все поразительные подробности этого головоломного расследования с человеком, который четыре года назад выложил их перед ошеломленными присяжными заседателями. Однако, настроившись на беседу с обладателем потрясающей интуиции, он вспомнил об инспекторе Макаскине, который ждал их сейчас в полицейском участке и наверняка уже метался взад и вперед по кабинету.

Слова «Фургончик вон там» заменили его блистательное замечание об искажении следов зубов на фрагменте тела, который сохраняли в формальдегиде. Он мотнул головой в сторону полицейской машины, и, когда прибывшие обратили на нее свое внимание, на его лице мелькнуло виноватое выражение. Он не думал, что их будет трое. И не думал, что они привезут с собой самого Сент-Джеймса. Иначе настоял бы на каком-нибудь более подходящем автомобиле, вроде новенького «вольво» инспектора Макаскина, в котором были нормальные сиденья – и спереди, и сзади – и исправный обогреватель. В машине же, к которой он их вел, было всего два передних сиденья – из обоих выпирала набивка и пружины – и единственное откидное, зажатое сзади двумя комплектами оборудования для осмотра места преступления, тремя мотками веревки, несколькими сложенными кусками брезента, лестницей, ящиком с инструментами и грудой промасленных тряпок. Неловкая ситуация. Но если троица из Лондона и была недовольна, комментариев никаких не последовало. Они молча разместились, естественно, усадив Сент-Джеймса впереди, а двое устроились сзади, причем, по настоянию сержанта Хейверс, Линли занял сиденье.

– А то еще испачкаете свое красивое пальто, – сказала она, прежде чем плюхнуться на брезент и размотать добрых тридцать дюймов шарфа.

Лонан наконец смог получше рассмотреть сержанта Хейверс. Далеко не красотка, заключил он, глядя на ее вздернутый нос, густые брови и круглые щеки. Уж конечно она попала в столь избранную компанию не из-за своей внешности. Наверное, у нее какие-нибудь потрясающие криминологические способности. Лонан всерьез решил понаблюдать за каждым ее шагом.

– Спасибо, Хейверс, – мирно отозвался Линли. – Видит бог, одно масляное пятно может запросто выбить меня из колеи.

Хейверс фыркнула.

– Тогда давайте припорошим его пеплом.

Линли достал золотой портсигар, который подал ей, а затем протянул серебряную зажигалку. У Лонана упало сердце. Курящие, подумал он, и заранее смирился с разъедающим глаза дымом и аллергическим насморком. Однако Хейверс не закурила, потому что слышавший их разговор Сент-Джеймс открыл свое окно, отчего резкий порыв ледяного ветра ударил ей прямо в лицо.

– Хватит. Я поняла, – проворчала Хейверс и, нахальным образом вытащив сразу шесть сигарет, вернула портсигар Линли. – Сент-Джеймс всегда такой неженка?

– С рождения, – ответил Линли.

Лонан с трудом завел фургон, и они направились в Департамент уголовного розыска в Обане.

Инспектора-детектива Иена Макаскина из Департамента уголовного розыска Стрэтклайда передвигало по жизни единственное горючее: гордость. Она принимала разные формы, в сущности, совершенно между собой не связанные. Самой весомой была гордость за семью. Ему нравилось, что люди знают – ему удалось добиться благополучия несмотря ни на что. В двадцать лет он женился на семнадцатилетней девушке, прожил с ней двадцать семь лет, вырастил двоих сыновей, дал им университетское образование и ревностно следил за их карьерами: один был ветеринаром, другой – морским биологом. Еще он гордился своей отменной физической формой. При росте пять футов девять дюймов он весил не больше, чем в двадцать один год, когда еще был констеблем. Его тело было здоровым и подтянутым благодаря ежевечерней гребле по проливу Керрера летом и таким же планомерным занятиям зимой на тренажере, установленном у него в гостиной. И хотя вот уже десять лет волосы у него были совершенно седые, они по-прежнему оставались густыми и сверкали, как серебро, под лампами дневного света полицейского участка. И этот полицейский участок был еще одним предметом его гордости. На протяжении своей службы он ни разу не закрыл дело за неимением улик и всячески старался, чтобы любой из его людей мог сказать то же самое и о себе. Его розыскная группа работала очень слаженно – полицейские вынюхивали каждую деталь, как гончие в погоне за лисой. Он следил за тем, чтобы они не расслаблялись. Все это помогало ему быть поистине вездесущим в своей конторе. Типичный неврастеник, он грыз ногти до мяса и поэтому сосал освежающие мятные лепешки, или жевал резинку, или поглощал картофельные чипсы – целыми пакетами, пытаясь отучить себя от этой единственной дурной привычки.

Инспектор Макаскин встретил лондонскую группу не в своем кабинете, а в комнате для совещаний – небольшой конурке десять на пятнадцать футов, с неудобной мебелью, недостаточным освещением и плохой вентиляцией. Выбрал он ее намеренно.

Ему очень не нравилось то, как все начиналось. Макаскин любил, чтобы все шло по порядку, без путаницы и суеты. Каждый должен был делать то, что ему положено. Жертвы – умирать, полиция – допрашивать, подозреваемые – отвечать, а криминалисты – собирать улики.

Однако, за исключением жертвы, которая любезно лежала бездыханной, с самого начала расспросы вели подозреваемые, а полиция отвечала. Что же касается улик, то это вообще была особая история.

– Объясните мне все еще раз. – Голос инспектора Линли звучал ровно, но в нем слышались резкие нотки, по которым Макаскин понял, что сам Линли недоволен двусмысленной ситуацией, которая сложилась из-за его назначения на расследование. Это радовало… Макаскин даже сразу почувствовал симпатию к детективу из Скотленд-Ярда.

Скинув верхнюю одежду, все расселись вокруг соснового стола, все, кроме Линли, который стоял, сунув руки в карманы и зло посверкивая глазами.

Макаскин был только счастлив снова поведать данную историю.

– Сегодня утром я приезжаю в Уэстербрэ, и проходит всего минут тридцать, как мне передают, чтобы я срочно позвонил своим людям в Департамент.

Главный констебль сообщил мне, что делом будет заниматься Скотленд-Ярд. Это все. Больше ничего не смог от него добиться. Только инструкции – оставить людей в доме, вернуться сюда и ждать вас. Сдается мне, что какой-то умник с вашей стороны решил, что здесь будет действовать Скотленд-Ярд. Он дал понять это нашему главному констеблю, и мы, чтобы все было честь по чести, с готовностью позвонили с «просьбой о помощи». Вот так.

Линли и Сент-Джеймс обменялись загадочными взглядами.

– Но почему тогда вы увезли тело? – спросил Сент-Джеймс.

– Поступил приказ, – ответил Макаскин. – Чертовски странный, по моему разумению. Опечатать комнату, забрать тело и привезти его на вскрытие, после того как наш судмедэксперт оказал нам честь, объявив ее умершей на момент обнаружения.

– Что-то типа «разделяй и властвуй», – заметила сержант Хейверс.

– Да, похоже на то, – отозвался Линли. – Стрэтклайд разбирается с вещественными уликами, Лондон занимается подозреваемыми. И если кому-то где-то повезет, мы не сможем должным образом поддерживать друг с другом связь, и все заметут под ближайший коврик.

– Но под чей?

– Да. Вот в чем вопрос, верно? – Линли уставился на столешницу, испещренную множеством отпечатков кофейных кружек которые сплетались в забавный узор. – Что же именно произошло? – спросил он у Макаскина.

– Эта девушка, Мэри Агнес Кэмпбелл, обнаружила тело в шесть пятьдесят сегодня утром. Нам позвонили в семь десять. Туда мы добрались в девять.

– Почти через два часа?

Вмешался Лонан:

– Из-за вчерашней метели занесло все дороги, инспектор. От ближайшей деревни до Уэстербрэ пять миль, и еще ни одна дорога не была расчищена.

– Ради бога, на кой черт лондонской труппе понадобилось тащиться в такую глухомань?

– Франческа Джеррард – вдова и владелица Уэстербрэ – сестра лорда Стинхерста, – объяснил Макаскин. – По всей видимости, у нее были большие планы – хотела превратить поместье в шикарную сельскую гостиницу. Оно стоит как раз на берегу Лох-Ахиемор, и я полагаю, хозяйка решила, что это весьма романтичное место для отдыха. Мечта новобрачных. Ну, сами знаете все эти штучки. – Макаскин скорчил брезгливую гримасу, вдруг сообразив, что подобные речи пристали рекламному агенту, а не полицейскому, и поспешно закончил: – Она сделала там кое-какой ремонт, и, как я разузнал сегодня утром, Стинхерст привез своих людей в качестве «пробных» клиентов, чтобы дать сестре возможность отладить весь механизм обслуживания, прежде чем она по-настоящему откроет свое заведение.

– Что насчет жертвы, Джой Синклер? Есть у вас о ней какие-нибудь сведения?

Макаскин сложил руки и мрачно посетовал, что не смог вырвать побольше сведений у труппы в Уэстербрэ, а все потому, что ему приказали уехать.

– Да, сведений маловато. Автор пьесы, над которой они и приехали работать на эти выходные. Дама из числа литераторов, насколько я понял со слов Винни.

– Винни? Кто это?

– Газетчик Джереми Винни, театральный критик из «Таймс». Похоже, они с Синклер были хорошими друзьями. Больше всех потрясен, насколько могу судить. Хотя это странно, если задуматься.

– Почему?

– Потому что здесь находится и ее сестра. Но это Винни требовал, чтобы убийцу арестовали, тогда как Айрин Синклер абсолютно ничего не сказала. Даже не спросила, как убили ее сестру. Ее это не волновало, если вы спросите мое мнение.

– И в самом деле, странно, – заметил Линли.

Сент-Джеймс пошевелился.

– Вы сказали, что была задействована еще одна комната?

Макаскин кивнул. Подойдя к столику у стены, он взял несколько папок и рулон бумаги. Когда он развернул его на столе, все увидели весьма точный поэтажный план дома. Он был проработан до мельчайших деталей, несмотря на то, что побыть в Уэстербрэ довелось очень недолго. Макаскин улыбнулся, и сам довольный своей работой. Прижав углы листа папками, он указал на правую сторону.

– Комната жертвы находится в восточной части дома. – Он открыл одну из папок, глянул на свои записи, затем продолжил: – С одной стороны к ней примыкает комната Джоанны Эллакорт и ее мужа… Дэвида Сайдема. С другой стороны живет молодая женщина… вот она. Леди Хелен Клайд. Это вторая комната, которую опечатали. – Он как раз вовремя поднял глаза, чтобы прочесть удивление на лицах всех трех лондонцев. – Вы знаете этих людей?

– Только леди Хелен Клайд. Она со мной работает – ответил Сент-Джеймс. Он посмотрел на Линли. —Ты знал, что Хелен поедет в Шотландию, Томми? А я-то думал, что она собиралась поехать с тобой в Корнуолл.

– Она упросила меня отпустить ее сюда вечером в прошлый понедельник, поэтому я поехал один. – Линли посмотрел на план, задумчиво проведя по нему пальцами. – Почему опечатали комнату Хелен?

– Она соединяется с комнатой жертвы, – ответил Макаскин.

– Нам повезло, – улыбнулся Сент-Джеймс. – Где же еще могла поселиться наша Хелен! Конечно, по соседству с жертвой. Нам стоит немедленно с ней поговорить.

При этих словах Макаскин нахмурился и наклонился вперед, многозначительно вклинившись между двумя мужчинами, явно желая привлечь их внимание.

– Инспектор, – произнес он, – что касается леди Хелен Клайд… – Что-то в его голосе заставило его собеседников умолкнуть. Они украдкой переглянулись, когда Макаскин сурово добавил: – Что касается ее комнаты…

– А что с ее комнатой?

– Похоже, до жертвы добрались через нее.

В ту минуту, когда инспектор Макаскин выдал эту потрясающую информацию, Линли лихорадочно пытался понять, какого черта Хелен торчит со всеми этими актерами в Шотландии.

– Что заставляет вас так думать? – спросил он наконец, хотя его мозг все еще был занят последним разговором с Хелен, менее недели назад, в его библиотеке в Лондоне. Она тогда была в прелестнейшем шерстяном платье цвета нефрита, попробовала его новый испанский херес – как всегда весело смеясь и болтая, а потом поспешно ушла, чтобы встретиться с кем-то за ужином. С кем? Хотел бы он это знать. Она не сказала. Он не спросил.

По лицу Макаскина он понял, что у того припасены кое-какие соображения и он просто ждет подходящего момента, чтобы предъявить их все разом.

– Потому что дверь, ведущая из комнаты жертвы в коридор, была заперта, – ответил Макаскин. – Когда Мэри Агнес безуспешно пыталась разбудить ее сегодня утром, ей пришлось воспользоваться запасным хозяйским ключом…

– Где они хранятся?

– В кабинете. – Макаскин указал на план. – Нижний этаж, северо-западное крыло. – Он продолжал: – Она отперла дверь и нашла тело.

– У кого есть доступ к дубликатам ключей? Есть еще комплект?

– Запасные только одни. Ими пользуются исключительно Франческа Джеррард и Мэри Агнес. Их держат запертыми в нижнем ящике стола миссис Джеррард. И только у нее и у этой девушки Кэмпбелл есть ключи от данного ящика.

– И больше ни у кого? – спросил Линли.

Макаскин задумчиво посмотрел на план, найдя взглядом нижний северо-западный коридор. Он был частью четырехугольника, возможно пристройкой к зданию, и отходил от большого холла почти у лестницы. Он указал на первую комнату в коридоре.

– Здесь живет Гоуван Килбрайд, – пробормотал он. – Он у них тут мастер на все руки. Он мог бы добраться до ключей, если бы знал, что они там.

– А он знал?

– Вполне возможно. Я выяснил, что обязанности Гоувана в основном не связаны с апартаментами постояльцев, поэтому ему дубликаты ключей ни к чему. Но он мог знать о том, что «хозяйский» комплект ключей существует. Мэри Агнес могла сказать ему, где они лежат.

– Вы полагаете?

Макаскин пожал плечами:

– А почему нет? Они еще совсем юные. А молодые иногда довольно нелепым образом пытаются произвести друг на друга впечатление. Особенно если между ними существует симпатия.

– Что сказала Мэри Агнес, были ли хозяйские ключи на своем обычном месте сегодня утром? Их никто не трогал?

– По-видимому, нет, поскольку стол был заперт. Но на такие вещи девушки вряд ли обращают внимание. Она отперла стол, взяла в ящике ключ. Лежали они или нет на том самом месте, куда она их положила, она не знает, так как в последний раз просто бросила их в ящик не глядя.

Линли был восхищен: масса информации за столь короткое время! Он смотрел на Макаскина с растущим уважением.

– Все сюда приехавшие друг друга знают, так? Тогда почему была заперта дверь Джой Синклер?

– Из-за вчерашней свары, – подал голос из своего угла Лонан.

– Свары? По какому поводу?

Макаскин бросил на констебля порицающий взгляд: его людям не пристало употреблять такие вульгарные словечки. Извиняющимся тоном он сказал:

– Это все, что нам пока удалось узнать сегодня утром у Гоувана Килбрайда – до того, как миссис Джеррард отослала его прочь, приказав дожидаться сотрудников Скотленд-Ярда. Только то, что произошла какая-то ссора, в которую оказались вовлечены все актеры. В разгар ее что-то там разбили и разлили в холле, какие-то напитки. Один из моих людей нашел в мусоре осколки фарфора и стекла. И еще уотерфордского хрусталя. Похоже, спор был жарким.

– И Хелен приняла в нем участие? – Сент-Джеймс не стал дожидаться ответа. – Томми, насколько хорошо она знает этих людей?

Линли медленно покачал головой:

– Я вообще не знал, что она их знает.

– Она тебе не сказала…

– Она отказалась ехать в Корнуолл, сославшись на то, что у нее другие планы, Сент-Джеймс. Она не сказала, что за планы. А я не спросил. – Линли поднял взгляд и увидел, как изменилось выражение лица Макаскина – внезапное движение глаз и губ, почти неуловимое. – Что такое?

Макаскин задумался, но всего на секунду, потом взял одну из папок и вытащил листок бумаги. Это был не отчет, а сообщение, из тех, что содержат информацию с грифом «для внутреннего пользования», профессионалу от профессионала.

– Отпечатки пальцев, – пояснил он. – На ключе, которым запирали дверь, соединяющую комнату Хелен Клайд и убитой. – Словно понимая, что он балансирует на грани неподчинения своему начальству (главный констебль приказал все оставить Скотленд-Ярду) и оказания всей посильной помощи своему брату полицейскому, Макаскин добавил: – Буду признателен, если вы не станете упоминать мое имя в отчете, но как только мы поняли, что в комнату убитой проникли через дверь смежной комнаты, мы тайком принесли ключ сюда и сравнили отпечатки на нем с теми, что сняли со стаканов для воды в других комнатах.

– В других комнатах? – быстро спросил Линли. – Значит, отпечатки на ключе принадлежат не Хелен?

Макаскин покачал головой, потом нехотя произнес:

– Нет. Они принадлежат режиссеру постановки. Он валлиец, некто Рис Дэвис-Джонс.

Линли, немного подумав, заключил:

– Значит, Хелен и Дэвис-Джонс прошлой ночью обменялись комнатами.

Сидевшая напротив него сержант Хейверс скривилась, но на него не посмотрела, только зачем-то провела своим коротким пальцем по краю стола, не отводя глаз от Сент-Джеймса.

– Инспектор, – осторожно начала она, но Макаскин ее перебил:

– Нет. Согласно показаниям Мэри Агнес Кэмпбелл, в комнате Дэвис-Джонса вообще никто не ночевал.

– Тогда где же была Хелен… – Линли резко замолчал, чувствуя, как его охватывает дурное предчувствие, как предвестие болезни, уже проникшей в организм. – О, – произнес он и затем: – Простите, сам не знаю, что говорю.

Он внимательно принялся разглядывать поэтажный план и чуть погодя услышал, как сержант Хейверс бормочет какое-то ругательство. Она сунула руку в карман и вытащила шесть сигарет, которые взяла у него в фургоне. Одна сломалась, поэтому она выбросила ее в корзину и взяла другую.

– Покурите, сэр, – вздохнула она.

Одна сигарета, как обнаружил Линли, оказалась не слишком действенным успокаивающим. У тебя нет никаких прав на Хелен, грубо одернул он себя. Всего лишь дружба, всего лишь приятное прошлое, всего лишь годы веселых шуточек и смеха. Ничего более. Занятная собеседница, наперсница, подруга. Но никогда она не была его любовницей. Они оба были слишком осторожны, слишком не хотели этого, слишком опасались увлечься друг другом.

– Вы начали делать вскрытие? – спросил он Макаскина.

Ясно, что шотландец ждал этого вопроса с момента их приезда. С откровенно эффектным жестом, достойным эстрадного фокусника, он вынул из одной папки несколько экземпляров отчета и передал им, отметив наиболее существенную информацию: жертву закололи кинжалом шотландских горцев длиной восемнадцать дюймов, который проткнул ей шею и перерезал сонную артерию. Она умерла от потери крови.

– Однако полного вскрытия мы не сделали, – с сожалением добавил Макаскин.

Линли повернулся к Сент-Джеймсу:

– Могла она закричать или застонать?

– Едва ли. Разве что тихо что-нибудь пробормотать. Ничего такого, что можно было бы услышать в другой комнате. – Он опустил взгляд на листок. – Вам удалось сделать тест на наркотики? – спросил он Макаскина.

– Страница три. Отрицательный, – тут же отчеканил инспектор. – Ничего похожего. Ни барбитуратов, ни амфетамина, ни токсинов.

– Вы установили время смерти между двумя и шестью часами?

– Это предварительно. Мы еще не исследовали ее кишечник. Но наш эксперт дал нам волокна из раны. Кожа и шерсть кролика.

– Убийца действовал в перчатках?

– Так мы предполагаем. Но их не нашли, а на основательные поиски у нас не было времени, мы ведь должны были вернуться сюда. Но могу точно сказать, что шерсть и кожа попали туда не с орудия убийства. На нем вообще ничего нет, кроме крови жертвы. Рукоятка протерта начисто.

Сержант Хейверс просмотрела свой экземпляр отчета и бросила его на стол.

– Восемнадцатидюймовый кинжал, – медленно произнесла она. – Где можно такой раздобыть?

– В Шотландии? – Макаскин, казалось, был поражен ее невежеством. – Да в любом доме. Были времена, когда ни один шотландец не выходил из дому без кинжала на боку. А в этом доме, – он указал на столовую на плане, – на стене висит целая коллекция. Рукоятки с ручной резьбой, концы как у рапир. Настоящие музейные экспонаты. Орудие убийства было взято оттуда.

– Согласно вашему плану, где спит Мэри Агнес?

– В комнате в северо-западном коридоре, между комнатой Гоувана и кабинетом миссис Джеррард.

Пока инспектор говорил, Сент-Джеймс делал заметки на полях отчета.

– А что насчет передвижений жертвы? – спросил он. – Такая рана не вызывает моментальной смерти. Есть ли какие-то свидетельства того, что она искала помощи?

Макаскин поджал губы и покачал головой:

– Этого не могло быть. Невозможно.

– Почему?

Макаскин открыл свою последнюю папку и вынул пачку фотографий.

– Нож пригвоздил ее к матрасу, – резко сказал он. – Боюсь, она не могла двинуться. – Он положил фотографии на стол. Они были большие, восемь дюймов на десять, глянцевые, цветные. Линли стал их рассматривать.

Он привык к виду смерти. Он видел ее во всех мыслимых проявлениях за годы службы в Ярде. Но никогда еще не видел такого изуверства.

Убийца вогнал кинжал по самую рукоятку, словно ему было мало просто уничтожить Джой Синклер, словно его обуревала какая-то первобытная ярость. Она лежала с открытыми глазами, но их цвет изменился и потускнел, а взгляд стал застывшим и мертвым. Интересно, как долго она прожила после того, как кинжал вонзился ей в горло? И поняла ли она вообще, что с ней случилось – в момент, когда убийца ударил ее кинжалом? Сразу ли ее охватило благословенное забытье или она лежала, беспомощная, ожидая и беспамятства, и смерти?

Это было чудовищное преступление, о чем свидетельствовал и этот пропитавшийся кровью матрас, и эта судорожно протянутая рука, молящая о помощи, которая так и не пришла, и эти раскрытые в безмолвном призыве губы… Нет преступления отвратительней убийства, думал Линли. Оно заражает, оно пачкает, и ни один человек, который соприкасался с ним – не важно, насколько близко, – никогда не будет прежним.

Он передал фотографии Сент-Джеймсу и посмотрел на Макаскина.

– А теперь, – сказал он, – не пора ли нам обсудить эту интригующую тайну: что случилось в Уэстербрэ между шестью пятьюдесятью, когда Мэри Агнес Кэмпбелл нашла тело, и семью десятью, когда кто-то наконец удосужился позвонить в полицию?

3

За дорогой, ведущей в Уэстербрэ, следили плохо. Даже летом довольно сложно было преодолевать все эти резкие повороты, колдобины, крутые подъемы к поросшим вереском пустошам и стремительные спуски в долины. Зимой же путешествие по ней превращалось в настоящий ад. И хотя за рулем «лендровера» Департамента уголовного розыска Стрэтклайда сидел констебль Лонан, привычный к подобным испытаниям, до дома они добрались только к сумеркам, вынырнув наконец из леса и юзом пролетев последний обледенелый поворот, что заставило Лонана и Макаскина хором выругаться. Последние сорок ярдов констебль вынужден был чинно тащиться на малой скорости, после чего с нескрываемым облегчением выключил зажигание.

Перед ними, как некий готический кошмар, возвышалось на фоне окружающего пейзажа здание, совершенно не освещенное и ужасающе тихое. Построенное целиком из серого гранита в стиле охотничьего дома довикторианской эпохи, оно распростерло флигели, ощетинилось трубами и сумело принять угрожающий вид, несмотря на снег, который, как свежевзбитые сливки, лежал на его крыше. У него были своеобразные фронтоны из сложенных уступами более мелких гранитных блоков. Позади одного из них маячил странноватый придаток – крытая шифером башня, своеобразный контрфорс двух флигелей дома. Глубокие окна башни были ничем не закрыты и не освещены. Парадную дверь предварял портик с белыми дорическими колоннами, и ползучие ветви голой сейчас виноградной лозы предпринимали героическое усилие, чтобы взобраться по нему на крышу.

В целом это сооружение соединяло в себе причуды трех архитектурных стилей и по меньшей мере стольких же культур. Вспомнив реплику Макаскина, Линли подумал, что на романтическое местечко для новобрачных этот дом явно не тянет.

На подъездной дорожке, на которой они поставили машину, образовалась отличная колея, проторенная явно не одним, а несколькими автомобилями, успевшими наведаться сюда в течение дня. Но в этот час Уэстербрэ вполне мог пустовать. По крайней мере, окружавший его снег – на лужайке и дальше по склону, ведущему к озеру, – был чист и нетронут.

Мгновение никто не шевелился. Затем Макаскин, бросив через плечо взгляд на своих пассажиров, распахнул дверцу, и на них дохнул пронизывающий ледяной ветер. Они неохотно выбрались наружу.

Совсем неподалеку этот же противный ветер порывами гнал воду от берега, неумолимо напоминая о том, как далеко на севере расположены Лох-Ахиемор и Уэстербрэ. Он дул со стороны Арктики, заставляя коченеть, покусывая щеки и покалывая легкие, неся с собой запах соседних сосняков и слабый мускусный аромат горящего торфа, которым в местных краях топили камины. Зябко поеживаясь, все торопливо пересекли дорожку. Макаскин постучал в дверь.

Утром он оставил здесь двух своих людей, и в дом их впустил один из них – веснушчатый констебль, здоровяк с огромными ручищами, форма на котором чуть ли не трещала по швам. Держа поднос, полный тех несытных сэндвичей, что обычно украшают блюда во время чаепития, он с жадностью жевал и был похож сейчас на переростка-беспризорника, который много дней ничего не ел и, возможно, еще очень не скоро получит какую-то еду. Он пригласил их в большой холл и, судорожно глотая, со стуком захлопнул за ними дверь.

– Кьюик прибыл тридцать минут назад, – поспешно объяснил он Макаскину, который, поджав губы, с неодобрением смотрел на него. – Я просто нес это им. Кажись, они уже больше не могут без еды.

Суровый взгляд Макаскина заставил констебля умолкнуть. От растерянности на щеках у него проступили пятна, он виновато переминался с ноги на ногу, не зная, что ему делать, как оправдаться перед начальством.

– Где они? – спросил Линли, охватывая взглядом холл и отметив ручной работы панели и огромную, не горевшую люстру. Не прикрытый ковром пол был недавно отполирован, но его уже успели испортить огромным пятном, сползшим, как патока, к одной из стен. Все двери, ведущие из холла, были закрыты, и единственный источник света находился на стойке портье, расположенной под лестницей. По-видимому констебль нес свою вахту именно здесь, поскольку на стойке теснились чашки и громоздились журналы.

– В библиотеке, – ответил Макаскин. Он с подозрением стрельнул глазами в сторону своего подчиненного, словно его любезная заботливость об оголодавших подозреваемых могла этим не ограничиться, могла привести к другим проявлениям любезности, о которых потом пришлось бы пожалеть. – Они там с тех пор, как мы утром уехали, Юан?

Молодой констебль ухмыльнулся.

– Ага. Только быстренько водили их в туалет. Две минуты, дверь не запирать, я или Уильям снаружи. – Когда Макаскин повел остальных через холл, он продолжал: – Одна все еще ярится, инспектор. Наверно, не привыкла целый день сидеть в ночной рубахе.

Вскоре Линли обнаружил, что констебль предельно точно описал состояние леди Хелен Клайд. Когда инспектор Макаскин отпер и распахнул дверь в библиотеку, она вскочила первой, и что бы там ни кипело у нее внутри, оно грозило выплеснуться наружу, пробив броню самообладания.

Она сделала три шага вперед, ее шлепанцы беззвучно ступали по тому, что выглядело – но никак не могло быть – обюссонским ковром.

– А теперь послушайте меня. Я решительно настаиваю… — Ее слова были полны пылкого гнева, но они замерли – она онемела от удивления при виде вновь прибывших.

Линли знал, что встреча с леди Хелен не оставит его равнодушным, но никак не ожидал от себя нежности. И тем не менее именно это чувство с неожиданной стремительностью охватило его. Хелен выглядела такой жалкой. В шлепанцах и мужском пальто поверх ночной рубашки. Рукава она загнула, но ни с длиной, ни с широкими плечами ничего нельзя было сделать, и поэтому оно висело на ней мешком, доставая до самых щиколоток Ее обычно гладко зачесанные каштановые волосы были растрепаны, никакой косметики, и в полумраке комнаты она казалась одним из мальчишек Феджина[7] – двенадцатилетних и отчаянно нуждавшихся в спасении.

В голове Линли промелькнуло, что, вероятно, он впервые видит Хелен, не знающую что сказать, и сухо промолвил:

– Ты всегда знала, как одеться в соответствии с обстоятельствами.

– Томми, – отозвалась леди Хелен. Ее ладонь поднялась к волосам жестом, рожденным скорее замешательством, чем неловкостью. Она бессмысленно добавила: – Ты не в Корнуолле.

– Действительно, я не в Корнуолле.

Этот короткий обмен репликами вдохновил затворников на энергичные действия. Они были рассредоточены по всей комнате: кто у камина, кто у бара, кто на стульях у застекленных книжных шкафов. Но теперь все, как один, вскочили и ударились в крик. Голоса понеслись со всех сторон, никто не ждал ответов, просто люди стремились дать выход гневу. Мгновенно начался кромешный ад.

– Мой адвокат узнает…

– Нас держат под замком…

– … никогда не встречала более безобразного обращения!

– Мы как будто живем в цивилизованном…

– ... и не удивляюсь, что эта страна катится в тартарары!

Словно не слыша их, Линли переводил взгляд с одного человека на другого, потом быстро осмотрел комнату. Тяжелые розовые шторы были задернуты, и горели всего две лампы, но света вполне хватало, чтобы изучить эту компанию, продолжавшую громко галдеть, на требования которой он по-прежнему не обращал внимания.

Он узнал главных участников этой драмы в основном потому, что они составляли окружение самой притягательной и яркой особы в этой комнате – Джоанны Эллакорт. Знаменитая актриса стояла у бара, прекрасная и холодная блондинка, ее белый свитер из ангоры и белые же шерстяные брюки, казалось, подчеркивали то ледяное презрение, с которым она встретила приехавшую полицию. Словно готовый исполнить любое ее повеление, рядом с Джоанной стоял дюжий мужчина постарше – глаза с тяжелыми веками, жесткие седеющие волосы, – без сомнения, ее муж Дэвид Сайдем. По другую сторону от Джоанны, всего в двух шагах, ее партнер по будущему спектаклю – он резко вернулся к своему бокалу, который как раз наливал. Роберт Гэбриэл либо не интересовался прибывшими, либо просто решил основательно подкрепиться для схватки. А перед Гэбриэлом, быстро поднявшись с дивана, воздвигся Стюарт Ринтул, лорд Стинхерст. Он внимательно разглядывал Линли, словно собираясь попробовать его в какой-то из своих будущих постановок.

О том, кто были остальные присутствующие, Линли мог пока только догадываться. Две пожилые женщины у камина – скорей всего жена лорда Стинхерста и его сестра Франческа Джеррард; мужчина за тридцать, низенький толстячок со злой физиономией, куривший трубку, в довольно новом твидовом костюме, надо полагать, это журналист Джереми Винни; вместе с ним на канапе сидела на удивление плохо одетая, непривлекательная женщина – типичная старая дева, – смутное сходство с лордом Стинхерстом, а особенно исключительная долговязость указывали на то, что это его дочь; двое юнцов, работающих в гостинице, сидели рядышком в самом дальнем углу комнаты; и в низком кресле, почти скрытая тенью, черноволосая женщина, которая подняла поникшую голову при появлении Линли – ввалившиеся щеки, затравленный взгляд темных глаз, в которых угадывалась скрытая страсть, удерживаемая в жестокой узде. Айрин Синклер, догадался Линли, сестра жертвы.

Но никто из них не интересовал Линли, и он еще раз обвел всех взглядом, пока не нашел режиссера пьесы. Он узнал его по оливковой коже, по черным волосам и по темным валлийским глазам. Рис Дэвис-Джонс стоял рядом со стулом, с которого только что вскочила леди Хелен. Он тоже двинулся вслед за ней, словно не хотел допустить, чтобы она сражалась с полицией в одиночку. Однако он остановился, когда ему, как и всем остальным, стало ясно, что прибывший полицейский – знакомый леди Хелен Клайд.

Через все пространство комнаты и как бы сквозь призму непримиримых различий, обусловленных извечным конфликтом их культур, Линли смотрел на Дэвис-Джонса, чувствуя, как его охватывает жестокая антипатия, почти физическое страдание. Любовник Хелен, подумал он, и еще раз яростно это повторил, чтобы осмыслить мрачную непреложность факта: это любовник Хелен.

Вот уж кто совсем не годился на эту роль. Валлиец был лет на десять старше Хелен, а то и больше. С кудрявыми волосами, слегка тронутыми сединой на висках, с худым обветренным лицом, он был гибким и крепким, как его предки кельты. И так же, как они, он был довольно низкорослым и далеко не красавцем. Черты его лица были резкими и маловыразительными. Но Линли не мог не признать, что в этом человеке чувствовались ум и внутренняя сила, качества, которые Хелен ставила выше всех остальных.

– Сержант Хейверс, – резко крикнул Линли, пресекая негодующие реплики, – проведите леди Хелен в ее комнату и позвольте ей одеться! Где ключи?

Вперед выступила юная девушка с широко распахнутыми глазами и бледным лицом. Мэри Агнес Кэмпбелл, обнаружившая тело. Она протянула серебряный поднос, на который кто-то сложил все гостиничные ключи, руки у нее дрожали, поэтому поднос слегка подрагивал. Взгляд Линли с ключей снова переместился на собравшихся.

– Я запер все комнаты и собрал ключи сразу же после того, как она… как тело было обнаружено сегодня утром, – объяснил лорд Стинхерст и снова сел на свое место у камина, на диван, где сидела одна из пожилых женщин. Ее ладонь ощупью нашла его руку, и их пальцы переплелись. – Я не знаю точно, как положено действовать в подобных случаях, – добавил Стинхерст, – но мне показалось, что это самое разумное.

Увидев, что Линли не собирается выказывать ни малейшей признательности, Макаскин решил вступиться за Стинхерста:

– Сегодня утром, когда мы приехали, все находились в салоне. Его светлость оказал нам услугу, заперев всех там.

– Как это любезно со стороны лорда Стинхерста. – Это сержант Хейверс заговорила тоном настолько вежливым, что в нем звучали стальные нотки.

– Найди свой ключ, Хелен, – сказал Линли. Она все это время не сводила с него глаз. Он и сейчас чувствовал на себе ее взгляд, теплый, как ласковое прикосновение. – Остальным придется еще немного потерпеть все эти неудобства.

Это заявление было встречено новой бурей протестов, леди Хелен хотела было что-то ответить, но Джоанна Эллакорт ловко переключила внимание на себя, направившись через комнату к Линли. Неяркое освещение было очень для нее выигрышным, а Джоанна – женщиной, которая умеет воспользоваться моментом. Длинные, распущенные волосы переливались на ее плечах точно шелк, освещенный солнцем.

– Инспектор, – промурлыкала она, грациозным жестом указывая на дверь, – я знаю, что могу просить вас… не сочтите это слишком большой вольностью. Я буду крайне признательна, если мне позволят побыть несколько минут одной. Где угодно. Не здесь. Например, в моей комнате, но если это невозможно, в любой другой. Все равно где. Лишь бы там был хотя бы стул, чтобы можно было сесть и еще раз подумать и собраться с мыслями. Я прошу пять минут, не больше. Если вы окажетесь настолько добры, что устроите это для меня, я буду считать себя вашей должницей. Когда этот жуткий день останется позади.

Ее выступление было очаровательно, Бланш Дюбуа[8] в Шотландии.

Но у Линли не было намерения играть роль джентльмена из Далласа.

– Прошу простить, но, видимо, вам придется положиться на доброту каких-нибудь других незнакомцев, не на мою. – И повторил: – Найди свой ключ, Хелен.

Леди Хелен сделала хорошо знакомый ему жест – с него она всегда начинала разговор. Линли отвернулся.

– Мы будем в комнате Синклер, – сказал он Хейверс. – Дайте мне знать, когда она оденется. Констебль Лонан, проследите, чтобы все остальные пока оставались здесь.

Снова раздался хор злобных голосов. Линли, не оборачиваясь, вышел из комнаты. Сент-Джеймс и Макаскин последовали за ним.

Оставшись наедине с этой кучкой снобов, таких нетипичных в сравнении с обычными подозреваемыми в делах об убийстве, Барбара Хейверс страшно обрадовалась шансу присмотреться получше к потенциальным обвиняемым. У нее было на это время, пока леди Хелен вернулась к Рису Дэвис-Джонсу, чтобы тихо обменяться с ним несколькими словами, заглушёнными громкими протестами и проклятьями, которыми проводили Линли.

Ничего себе сборище, решила Барбара. Шикарно, просто божественно одетые. За исключением леди Хелен, все они могли послужить примером того, как надо одеться на случай убийства. И как вести себя по приезде полиции: справедливое негодование, звонки адвокатам, злобные замечания. Пока что они оправдывали все ее ожидания. Вне всякого сомнения, каждый из них мог в любой момент упомянуть о дружбе с членом парламента, о близости с миссис Тэтчер или припомнить какого-нибудь знаменитого предка. Все они тут один другого стоили, надувшиеся от важности, видите ли, сливки общества.

Все, кроме вон той женщины с худым лицом и крупным телом, так неловко сжавшимся на краешке канапе, ибо она постаралась сесть как можно дальше от своего соседа. Элизабет Ринтул, подумала Барбара. Леди Элизабет Ринтул, если быть точной. Единственная дочь лорда Стинхерста.

Она вела себя так, будто сидевший рядом с ней мужчина был болен какой-то опасной и заразной болезнью. Вся напрягшись, она придерживала у горла ворот темно-синего кардигана, плотно притиснув к бокам локти. Ее ноги в простых черных туфлях без каблука, которые, как правило, называют практичными основательно стояли на полу. Они, как две темные лужицы нефти, выступали вперед из-под уныло-черной фланелевой юбки, к которой прилипло множество каких-то ниточек и пушинок Она не участвовала в бурных обсуждениях, кипевших вокруг. Но что-то в ее осанке говорило, что она едва сдерживается и в любой момент может сорваться.

– Элизабет, дорогая, – пробормотала сидевшая напротив нее женщина. На лице ее застыла многозначительная, вкрадчивая улыбка, из тех, что предназначены непослушному ребенку, который плохо ведет себя в присутствии посторонних. Мамочка, догадалась Барбара, сама леди Стинхерст. Бежевый комплект – кардиган и джемпер, бусы из янтаря, лодыжки аккуратно скрещены, а руки сложены на коленях. – Может быть, мистеру Винни нужно принести чего-нибудь освежающего?

Тусклый взгляд Элизабет Ринтул переместился на мать.

– Может быть, – отозвалась она, нарочито дерзким и раздраженным тоном.

Бросив умоляющий взгляд на мужа, словно прося у него поддержки, леди Стинхерст продолжала настаивать. У нее был мягкий, неуверенныйголос – такой бывает у старых дев, не привыкших разговаривать с детьми. Она нервозно подняла руку к волосам, умело выкрашенным и уложенным в прическу, призванную противостоять неотвратимо надвигающейся старости.

– Видишь ли, дорогая, мы сидим здесь уже так давно, и, по-моему, мистер Винни ничего не пил с половины третьего.

Это был уже не просто намек. Это был четкий приказ. Бар находился в другом конце помещения, и Элизабет велели обслужить мистера Винни, будто она юная дебютантка, а он – ее первый в жизни кавалер. Указания были достаточно ясными. Но Элизабет не собиралась им следовать. На ее лице отразилось презрение, и она вперила взгляд в лежавший у нее на коленях журнал. И это после того, как с ее губ сорвался отнюдь не подобающий леди ответ, всего одно слово! Ее мать явно все сразу поняла.

Барбара слушала их с чувством некоторого изумления. Леди Элизабет на вид было хорошо за тридцать, вероятно, даже ближе к сорока. Ей вряд ли требовались мамочкины советы по части мужского пола. Но мамочка так не считала. Более того, несмотря на неприкрытую враждебность Элизабет, леди Стинхерст едва заметно подтолкнула Элизабет в направлении мистера Винни.

Похоже, Джереми Винни и сам не жаждал добиться расположения Элизабет. Он всячески старался не обращать внимания на этот разговор. Он сосредоточенно чистил свою трубку какой-то железякой и беззастенчиво подслушивал, что говорит в другом конце комнаты Джоанна Эллакорт. Она была рассержена и совершенно этого не скрывала.

– Она из нас из всех сделала дураков, разве не так? Какая радость для нее! Как весело – до безумия! – Актриса бросила уничтожающий взгляд на Айрин Синклер, которая по-прежнему сидела в стороне от остальных, словно смерть сестры каким-то образом сделала ее присутствие нежелательным. – И кому, по-твоему, выгодны изменения, сделанные в сценарии вчера вечером? Мне? Да ничего подобного! Учти, Дэвид, я этого не потерплю. Я не потерплю этого, черт побери.

– Ничего еще не решено, Джо, – попытался успокоить ее Дэвид Сайдем. – Не решено окончательно. Раз она изменила сценарий, твой контракт вполне можно считать недействительным.

– Тебе кажется, что контракт недействителен. Но ведь у тебя его нет, не так ли? Мы ведь не можем заглянуть в него? Ты не знаешь, действителен ли он вообще. И ты ждешь, что я тебе поверю? Положусь на слово после всего, что случилось? Что мелкие изменения в характере образа достаточны, чтобы контракт стал недействительным? Прости, но мне что-то не верится. Мне просто смешно. И за это тоже прости. И налей мне еще джину. Сейчас же.

Ни слова не говоря, Сайдем мотнул головой в сторону Роберта Гэбриэла, который подтолкнул в его сторону бутылку «Бифитера», опустошенную уже на две трети. Сайдем налил жене и вернул бутылку Гэбриэлу. Тот схватил ее и срывающимся от смеха голосом пробормотал:

– «Хватаю – И нет тебя. Рука пуста. И все ж Глазами не перестаю я видеть Тебя, хотя не ощутил рукой»[9]. – Гэбриэл искоса глянул на Джоанну и налил себе еще. – Сладостные воспоминания о выступлениях в провинции, Джо, любовь моя. Это было наше первое? Хм, нет, возможно, нет. – В его устах это прозвучало как воспоминание о сексуальных утехах, а не о постановке «Макбета».

Пятнадцать лет назад школьные подруги Барбары все, как одна, просто умирали от питер-пэновской красоты Габриэла, но ей он никогда не казался привлекательным. Как, кстати сказать, и Джоанне Эллакорт: та в ответ одарила его улыбкой, которая таила в себе острое жало – по другому поводу.

– Дорогой, – ответила она, – разве я могу когда-нибудь забыть? Ты пропустил десять строк в середине второго акта, и я тащила тебя до конца. По правде говоря, последние семнадцать лет я ждала, когда «вода этих морских пучин от крови покраснеет»[10].

Гэбриэл фыркнул.

– Сука из Уэст-энда[11], – объявил он. – Умеет же сформулировать.

– Ты пьян.

Что, конечно, походило на правду. И словно в ответ на это обвинение, Франческа Джеррард неловко поднялась с дивана, на котором сидела вместе с братом, лордом Стинхерстом. Видимо, она хотела взять ситуацию под контроль, сохранить статус хозяйки гостиницы, пусть даже рискуя выставить себя в смешном виде. Она повернулась к Барбаре.

– Если бы мы могли выпить кофе… – Ее рука взметнулась к снизкам разноцветных бус, которые она носила на груди как кольчугу. Прикосновение к ним, казалось, придало ей мужества. Она снова заговорила, на этот раз более властно: – Мы бы хотели выпить кофе. Не могли бы вы это организовать? – Когда же Барбара не ответила, она повернулась к лорду Стинхерсту. – Стюарт…

Он заговорил:

– Я был бы очень признателен, если бы вы это устроили, – сказал он Барбаре. – Кое-кому из присутствующих хочется протрезветь.

Барбара с удовольствием подумала о том, сколько у нее еще будет возможностей поставить графа на место.

– Прошу прощения, – резко ответила она, оборачиваясь к леди Хелен. – Если вы сейчас пойдете со мной, полагаю, инспектор захочет побеседовать с вами с первой.

Леди Хелен Клайд чувствовала некоторую вялость, шагая к двери библиотеки. Она решила, что это из-за голода, ведь они почти ничего сегодня не ели, и вообще этот бесконечный и кошмарный день, страшный дискомфорт оттого, что на тебе только ночная рубашка, и многочасовое сидение в этой комнате, где холод пробирает до костей и откуда нельзя отлучиться. Добравшись до двери, она запахнула на себе пальто – стараясь изобразить этакую небрежность – и вышла в холл.

Сержант Хейверс неприкаянно следовала сзади.

– Ты хорошо себя чувствуешь, Хелен?

Леди Хелен благодарно повернулась к Сент-Джеймсу – он ждал ее за дверью. Линли и Макаскин уже поднялись наверх.

Она пригладила волосы ладонью, пытаясь привести их в порядок, но, поняв, что это невозможно, огорченно улыбнулась.

– Можешь ли ты хотя бы представить себе, каково торчать целый день в комнате, полной индивидов, которые привыкли лицедействовать? – спросила она Сент-Джеймса. – С половины седьмого утра мы прошлись по всему диапазону. От гнева до истерики, от скорби до паранойи. Честно говоря, к полудню я готова была душу продать за один из пистолетов Гедды Габлер[12]. – Зябко поежившись, она стянула у горла ворот пальто. – Но я чувствую себя прекрасно. По крайней мере мне так кажется. – Она посмотрела на лестницу, затем снова на Сент-Джеймса. – Что такое с Томми?

Шедшая сзади сержант Хейверс вдруг резко передернулась, но леди Хелен не могла этого видеть. Сент-Джеймс, заметила она, не спешил с ответом: он сосредоточенно отряхивал штанину, на которой не видно было никакой грязи. Подняв, наконец, голову, он в свою очередь спросил:

– А что вообще, Хелен, ты тут делаешь?

Она оглянулась на закрытую дверь библиотеки.

– Меня пригласил Рис. Лорд Стинхерст поручил ему поставить спектакль для открытия театра «Азенкур», и в эти выходные должен был состояться прогон… что-то вроде предварительного чтения сценария.

– Рис? – повторил Сент-Джеймс.

– Рис Дэвис-Джонс. Ты не помнишь его? Моя сестра встречалась с ним. Несколько лет назад. До того как он… – Леди Хелен принялась яростно крутить пуговицу у воротника пальто, не зная, стоит ли продолжать, но потом решилась: – Последние два года он работал в провинциальном театре. Новый спектакль должен был стать его первой лондонской постановкой со времен… шекспировской «Бури». Четыре года назад. Мы были там. Ты наверняка помнишь. – Она видела, что помнит.

– Господи, – с некоторым благоговением произнес Сент-Джеймс. – Это был Дэвис-Джонс? Я совершенно забыл.

Леди Хелен не очень-то ему поверила, подобное не забывается: тот жуткий вечер в театре, когда Рис Дэвис-Джонс, режиссер, сам вырвался на сцену, и все поняли, что он находится на грани белой горячки. В погоне за демонами, видимыми только ему, он расталкивал актеров и актрис, прилюдно круша собственную карьеру. У нее перед глазами стояла та сцена, общее смятение, мучительный позор, который он навлек на себя и других. Потому что это случилось во время монолога в четвертом акте, когда его пьяное безумие оборвало прелестную речь, в одно мгновение уничтожив его прошлое и будущее, не оставив камня на камне от былого благополучия.

– После этого он провел в больнице четыре месяца. Сейчас он вполне… поправился. Я столкнулась с ним на Бромптон-роуд в начале этого месяца. Мы поужинали и… ну, с тех пор часто виделись.

– Должно быть, он действительно вылечился, раз работает на Стинхерста, Эллакорт и Гэбриэла. Высокие сферы для…

– Человека с его репутацией? – Леди Хелен, нахмурясь, посмотрела в пол, осторожно касаясь своей обутой в шлепанец ногой одного из колышков, которые скрепляли дерево. – Полагаю, да. Но Джой Синклер была его кузиной. Они очень дружили, и мне кажется, она воспользовалась возможностью дать ему второй шанс в лондонском театре. Именно ее стараниями лорд Стинхерст подписал с Рисом этот контракт.

– Она имела влияние на Стинхерста?

– У меня создалось впечатление, что Джой имела влияние на всех.

– То есть?

Леди Хелен колебалась. Она была не из тех женщин, которым ничего не стоит очернить других, даже при расследовании убийства. Ей было трудно нарушить свои принципы, даже ради Сент-Джеймса, человека, которому она безоговорочно доверяла и который ждал ее ответа. Метнув быстрый взгляд в сторону сержанта Хейверс, она словно попыталась определить степень ее благоразумия. Потом неохотно сказала:

– Очевидно, в прошлом году у нее был роман с Робертом Гэбриэлом, Саймон. Как раз вчера между ними разгорелся грандиозный скандал по этому поводу. Гэбриэл хотел, чтобы Джой сказала его бывшей жене, что он спал с ней только один раз. Джой отказалась. Она… в общем, ссора грозила обернуться дракой. Но слава богу, в комнату Джой ворвался Рис и разнял их.

Сент-Джеймс изумленно поднял брови.

– Не понимаю. Джой Синклер знала жену Роберта Гэбриэла? И даже знала, что он был женат?

– Конечно, – ответила леди Хелен. – Роберт Гэбриэл девятнадцать лет состоял в браке с Айрин Синклер. Сестрой Джой.

Инспектор Макаскин отпер дверь и впустил Линли и Сент-Джеймса в комнату Джой Синклер. Щелкнул выключателем на стене, и два вспыхнувших изогнутых бронзовых светильника явили глазам вошедших картину, полную противоречий и контрастов. Линли подумал, что столь красивую комнату обычно предоставляют исполнительнице главной роли, а не автору. Дорогие зеленые с желтым обои, викторианская кровать с пологом, комод, платяной шкаф и стулья – девятнадцатого века. Уютный чуть поблекший эксминстерский ковер покрывал дубовый пол, и половицы заскрипели от старости, когда они прошлись по ним.

И наряду со всей этой роскошью – приметы варварского убийства, а в холодном воздухе ощущался запах крови и распада. Первой бросалась в глаза кровать с заскорузлым от крови сбившимся бельем и единственной прорехой – красноречивое свидетельство того, как умерла эта женщина. Натянув резиновые перчатки, вошедшие с почтением приблизились к кровати: Линли – окинув быстрым взглядом комнату, Макаскин – пряча в карман запасной ключ Франчески Джеррард, а Сент-Джеймс – пристально вглядываясь в каждый дюйм этого ужасающего катафалка, словно это могло раскрыть личность виновного.

Пока Линли и Макаскин молча смотрели, Сент-Джеймс вынул из кармана маленькую рулетку и, наклонившись над кроватью, тщательно обмерил уродливый разрез. Матрас был необычным, набитым шерстью на манер подушек. Такая набивка очень удобна, потому что чуть-чуть проминается под вашей тяжестью, повторяя контуры тела. Было у этого материала и еще одно замечательное свойство – он плотно обхватил вонзившееся в него орудие убийства, безошибочно воспроизводя направление удара.

– Один удар, – бросил через плечо Сент-Джеймс. – Правой рукой, нанесен с левой стороны кровати.

– Это могла сделать женщина? – коротко спросил инспектор Макаскин.

– Если кинжал был достаточно острым, – ответил Сент-Джеймс, – то да: чтобы проткнуть женскую шею, большой силы не потребовалось бы. – Вид у него был задумчивым. – Но почему-то невозможно представить, чтобы такое преступление совершила женщина… Интересно, почему?

Взгляд Макаскина остановился на огромном пятне на матрасе, которое еще не высохло.

– Острый, да. Чертовски острый, – мрачно проговорил он. – Убийца был забрызган кровью?

– Не обязательно. У него могла остаться кровь на правой руке, но если он действовал быстро и прикрывался простыней, то мог отделаться всего пятнышком-двумя. А их, если он действовал хладнокровно, можно было легко стереть одной из простыней, и следы крови на простыне все равно затем скрыла бы кровь, вытекшая из раны.

– А его одежда?

Сент-Джеймс осмотрел две подушки, положил их на стул и снял с матраса нижнюю простыню, сворачивая ее дюйм за дюймом.

– Не факт, что на убийце вообще была одежда, – заметил он. – Гораздо легче управиться со всем этим нагишом. Затем он, или она, мог вернуться в свою свою комнату – Макаскин кивнул, соглашаясь, – и смыть кровь водой с мылом. Если она вообще на нем была.

– Это же очень рискованно? – спросил Макаскин. – Не говоря уже о жутком холоде.

Сент-Джеймс молчал, сравнивая дыру в простыне с дырой в матрасе.

– Само преступление было очень рискованным. Джой Синклер могла в любой момент проснуться и закричать, как баньши[13].

– Если она вообще спала, – заметил Линли. Он подошел к туалетному столику у окна. Его поверхность была завалена разными женскими штучками: тушь, помада, щетки для волос, фен, бумажные салфетки, пять серебряных браслетов и две низки цветных бус. Золотая серьга-кольцо лежала на полу. – Сент-Джеймс, – спросил Линли, не сводя глаз со стола, – когда вы с Деборой приезжаете в гостиницу, вы запираете дверь?

– Сразу, – с улыбкой ответил он. – Но полагаю, это оттого, что мы живем в одном доме с тестем. Поэтому, оказавшись на несколько дней вдали от него, мы превращаемся в безнадежных распутников, каюсь, каюсь. А что?

– Где ты оставляешь ключ?

Сент-Джеймс перевел взгляд с Линли на дверь.

– Обычно в двери.

– Да. – Линли взял с туалетного столика ключ, держа его за металлическое кольцо, на котором имелась пластмассовая карточка с номером комнаты. – Как все или почти все люди. Тогда почему, по-твоему, Джой Синклер, заперев дверь, положила ключ на туалетный столик?

– Но ведь вчера вечером произошла ссора, верно? Не без ее участия. Возможно, она пребывала в рассеянности или в расстроенных чувствах, когда вошла сюда. Может, она заперла дверь и в порыве раздражения бросила ключ туда.

– Возможно. Но не исключено, что вовсе не она заперла дверь. Возможно, она пришла сюда не одна, а с кем-то, кто и закрыл дверь, пока она ждала в постели. – Линли заметил, что инспектор Макаскин непроизвольно потянул себя за губу. Он обратился к нему: – Вы не согласны?

Макаскин пожевал кончик большого пальца, но, опомнившись, с отвращением опустил руку, словно она подобралась ко рту помимо его воли.

– Насчет того, что с ней кто-то был, – сказал он, – нет, едва ли.

Линли бросил ключ назад на туалетный столик и, подойдя к шкафу, открыл дверцы. Там царил беспорядок; туфли были заброшены к стенке; на дне шкафа лежали скомканные синие джинсы; чемодан зиял полураскрытым нутром, демонстрируя чулки и бюстгальтеры.

Линли просмотрел все до мелочей и повернулся к Макаскину.

– Почему едва ли? – спросил он, между тем как Сент-Джеймс принялся за комод.

– Судя по тому, что было на ней надето, – объяснил Макаскин. – На фотографиях видно не так много, но куртка от мужской пижамы вышла четко.

– Вот именно, от мужской.

– Вы думаете, что на ней куртка от пижамы того, кто пришел вместе с ней? Я не согласен.

– Почему? – Линли закрыл дверцу шкафа и прислонился к ней, глядя на Макаскина.

– Будем реалистами, – начал Макаскин с уверенностью докладчика, который хорошенько обдумал свое выступление загодя, – разве мужчина, задумавший соблазнить женщину, явится к ней в своей самой старой пижаме? Куртка совсем ветхая, много раз стиранная, выношенная на локтях до дыр. Да ей по меньшей мере лет шесть. Если не больше. Ну кто такую напялит, и уж тем более оставит ее на память женщине, так сказать, после ночи любви.

– В вашем описании, – задумчиво произнес Линли, – она больше смахивает на дорогой сердцу талисман, а?

– И в самом деле. – Согласие Линли подвигло Макаскина на дальнейшие рассуждения по поводу пижамы. Он заметался по комнате, для пущей убедительности размахивая руками. – Возможно, это ее собственная пижама, а не какого-то мужчины. Неужто она стала бы принимать любовника в таком виде? Навряд ли.

– Согласен, – сказал Сент-Джеймс от комода. – И, учитывая, что у нас нет ни одного существенного доказательства сопротивления жертвы, приходится заключить, что, даже если она и не спала, когда вошел убийца – если это был кто-то, кого она сама впустила, чтобы поболтать, – она наверняка спала, когда он проткнул ей горло кинжалом.

– Не наверняка, – медленно проговорил Линли. – Ее могли застигнуть врасплох – кто-то, кому она целиком доверяла. Но в этом случае заперла бы она дверь сама?

– Необязательно, – сказал Макаскин. – Убийца мог запереть ее, убить и…

– Вернуться в комнату Хелен, – холодно закончил Линли, мотнув головой в сторону Сент-Джеймса. – Черт возьми…

– Пока не надо, – отозвался Сент-Джеймс.

Они уселись за маленький, заваленный журналами стол у окна и стали скрупулезно изучать каждый предмет. Линли просмотрел россыпь периодических изданий, Сент-Джеймс поднял крышку чайника на позабытом утреннем подносе и поразмыслил над прозрачной пленкой, образовавшейся на поверхности жидкости, а Макаскин отбивал карандашом стаккато по своему ботинку.

– У нас два провала во времени, – сказал Сент-Джеймс. – Двадцать минут, или чуть больше, между обнаружением тела и звонком в полицию. Затем, насколько я понимаю, почти два часа между звонком в полицию и ее прибытием сюда. – Он обратился к Макаскину: – Значит, ваши криминалисты не успели как следует осмотреть комнату – до того, как позвонил ваш главный констебль, приказавший вам вернуться в управление?

– Совершенно верно.

– Так пусть действуют сейчас. Можете им позвонить, если хотите. Хотя я не жду от этого особых рельтатов. За то время сюда могли подложить сколько угодно фальшивых улик.

– Или удалить, – уныло заметил Макаскин. – у нас есть только слово лорда Стинхерста, что будто бы он запер все двери и ждал нас и ничего больше не предпринимал.

Это замечание задело Линли. Он встал и, не говоря ни слова, подошел сначала к комоду, затем к шкафу и туалетному столику. Макаскин и Сент-Джеймс смотрели, как он открывает дверцы, выдвигает ящики и заглядывает под кровать.

– Сценарий, – сказал он. – Ведь они приехали сюда, чтобы поработать над сценарием. Джой Синклер была автором. Так где же он? Почему нет никаких листков или блокнотов? Где все копии?

Макаскин вскочил.

– Я сейчас узнаю, – выпалил он и в то же мгновение исчез.

Не успела за ним закрыться одна дверь, как открылась другая.

– Мы готовы, – сказала сержант Хейверс из комнаты леди Хелен.

Линли посмотрел на Сент-Джеймса. Тот стянул перчатки.

– Честно говоря, в бой я не рвусь, – признался он.

Леди Хелен никогда по-настоящему не задумывалась над тем, насколько ее уверенность в себе связана с ежедневной ванной. Когда же ее лишили этой немудреной роскоши, ее до смешного одолела жажда искупаться, но и в этой малости ей было отказано сержантом Хейверс по очень простой причине:

– Простите. Я должна находиться с вами и полагаю, что вы вряд ли захотите, чтобы я терла вам спину.

В результате она чувствовала себя очень подавленной, словно ее заставили носить чужую кожу.

По крайней мере, они достигли компромисса по поводу макияжа, хотя, приводя в порядок лицо под неусыпным наблюдением детектива-сержанта, леди Хелен ощущала себя каким-то манекеном на витрине. Это чувство все возрастало, пока она одевалась, натягивая первые попавшиеся под руку вещи, даже не задумываясь, что это и как это будет на ней смотреться. Только ощущала прохладную скользкость шелка или шершавое прикосновение шерсти. Но что это были за вещи, сочетались ли они между собой по стилю и по цвету или безнадежно губили ее внешний вид, она сказать не могла.

Все это время она слышала в соседней комнате голоса Сент-Джеймса, Линли и инспектора Макаскина. Они говорили, не повышая голоса, однако она явственно их слышала. И поэтому отчаянно пыталась придумать объяснение тому (а они обязательно ее спросят – это уж как пить дать), что ночью ей не удалось услышать ни одного звука из комнаты Джой Синклер. Она все еще изобретала достойный ответ, когда сержант Хейверс открыла вторую дверь, чтобы впустить в комнату Сент-Джеймса и Линли.

– На кого я похожа, Томми, – оборачиваясь, сказала она с бодрой улыбкой. – Поклянись всеми портновскими богами, что никогда никому не расскажешь, как однажды в четыре часа дня на мне были халат и шлепанцы.

Не отвечая, Линли остановился у кресла с высокой спинкой и узорчатой обивкой, сочетавшимся с обоями в комнате – розы на кремовом фоне. Кресло развернутое под углом, стояло в трех футах от двери. Линли почему-то довольно долго разглядывал его, затем нагнулся и достал из-за кресла черный мужской галстук, после чего со спокойной решимостью положил его на спинку. В последний раз оглядев комнату, он кивнул сержанту Хейверс, которая открыла свой блокнот. После этого все реплики, заготовленные леди Хелен, чтобы пробиться сквозь профессиональную сдержанность Линли, с которой она столкнулась в библиотеке, вмиг стали бессмысленными. Он выиграл. Через мгновение леди Хелен увидела, как он собрался это использовать.

– Сядь, Хелен. – Когда она выбрала себе другое место, он сказал: – К столу, пожалуйста.

Как и в комнате Джой Синклер, стол располагался в эркере, шторы были раздвинуты. За окном быстро темнело, и в стекле отражались и призрачные тени, и золотые полоски света от лампы на ночном столике. Снаружи окно покрывала паутина морозного узора, если приложить ладонь к стеклу, то ощутишь жгучий холод, как от настоящей пластины льда.

Леди Хелен подошла к одному из стульев. Восемнадцатый век, обивка еще не выцвела, на гобеленовой ткани изображено что-то мифологическое.

Леди Хелен приготовилась тут же узнать молодого человека и похожую на нимфу женщину, которые тянулись друг к другу в пасторальной сцене, сам Линли наверняка уже узнал. Но она никак не могла сообразить, был ли это Парис, жаждущий награды после своего суда, или это был Нарцисс с тоскующей нимфой Эхо… Впрочем, в настоящий момент ее это не особенно занимало.

Линли тоже сел за стол. Его взгляд медленно изучал то, что на нем стояло и говорило само за себя: бутылку коньяку, переполненную пепельницу, дельфтское блюдо с апельсинами, один начали чистить, потом бросили, но его кожица все еще источала слабый запах. Линли впитывал все это, пока сержант Хейверс придвигала стул от туалетного столика, чтобы сесть вместе с ними, а Сент-Джеймс медленно обходил комнату.

Сотню раз до этого леди Хелен видела Сент-Джеймса за работой. Она знала, насколько он въедлив и педантичен. И все равно, наблюдая знакомую процедуру, на этот раз затронувшую ее, она почувствовала, как напряглись все ее мышцы. Он осмотрел сверху комод и туалетный столик, потом шкаф и пол. Это попахивало насилием, и, когда он откинул покрывало с ее незаправленной постели и задумчиво осмотрел простыни, выдержка оставила ее.

– Бог мой, Саймон, неужели это действительно необходимо?

Никто ей не ответил. Но и молчания было достаточно. Мало того, что ее почти девять часов держали взаперти, как обыкновенную преступницу, теперь они собираются допрашивать ее – словно их троицу не связывают годы боли и дружбы. Леди Хелен ощутила злобу, которая, как опухоль, росла внутри. Только бы не сорваться… Взгляд леди Хелен переместился снова на Линли, и она изо всех сил старалась не обращать внимания на грузные шаги Сент-Джеймса у нее за спиной.

– Расскажи нам о вчерашней ссоре.

Леди Хелен опешила, так как была уверена, что первый вопрос Линли будет связан с комнатой. Столь неожиданное начало застало ее врасплох, на что он, без сомнения, и рассчитывал.

– Я бы рада. Но мне известно только одно: все началось из-за пьесы, которую писала Джой Синклер. Они с лордом Стинхерстом страшно разругались из-за нее. И Джоанна Эллакорт была в гневе.

– Почему?

– Насколько я могла уяснить, пьеса, которую Джой привезла для прогона в эти выходные, разительно отличалась от того варианта, на который все подписывали контракты в Лондоне. Джой действительно объявила за ужином, что внесла кое-какие изменения, но, очевидно, изменения были гораздо более существенными, чем кто-либо ожидал. Жанр остался прежним – детектив, но в остальном он мало напоминал предыдущий вариант. Из-за этого и разразился скандал.

– Когда все это случилось?

– Мы собрались в гостиной для читки сценария. Не прошло и пяти минут, как началась ссора. Это было так странно, Томми. Они едва начали, когда Франческа – сестра лорда Стинхерста – буквально вскочила на ноги, словно это был самый жуткий в ее жизни шок Она принялась кричать на лорда Стинхерста, что-то вроде: «Нет! Стюарт, останови ее!» – а затем метнулась вон из комнаты. Но то ли ее покачнуло, то ли у нее потемнело в глазах, короче, она врезалась прямо в огромную антикварную горку и разнесла ее на куски. Не представляю, как ей удалось не раскроить на куски себя, но как-то удалось.

– Что делали все остальные?

Леди Хелен обрисовала поведение каждого человека как могла точно: Роберт Гэбриэл пристально смотрел на Стюарта Ринтула, лорда Стинхерста, явно ожидая, что он либо займется Джой, либо придет на помощь сестре; Айрин Синклер становилась все бледнее, даже губы побелели, по мере того как ситуация обострялась; Джоанна Эллакорт швырнула свой экземпляр сценария и в ярости удалилась из комнаты, а мгновение спустя за ней последовал ее муж Дэвид Сайдем; Джой Синклер улыбнулась лорду Стинхерсту поверх орехового столика-пюпитра, и эта улыбка, по всей видимости, побудила его к действию, потому что он вскочил, схватил ее за руку и вытащил в соседнюю малую гостиную, захлопнув за собой дверь. Закончила леди Хелен так:

– И тогда Элизабет Ринтул ушла вслед за своей теткой Франческой. Она…. трудно сказать, но, может быть, она плакала, что, кажется, не в ее характере.

– Почему?

– Не знаю. Похоже, Элизабет уже довольно давно отказалась от слез, – ответила леди Хелен. – Я думаю, что она отказалась от очень многого. В том числе и от Джой Синклер. Одно время они были близкими подругами, судя по тому, что говорил мне Рис.

– Ты не сказала, что он делал после читки, – заметил Линли. Но не дал ей времени ответить, тут же спросив: – Значит, ссора была между Стинхерстом и Джой Синклер? Остальные в ней не участвовали?

– Только Стинхерст и Джой. Я слышала их голоса из малой гостиной.

– Крики?

– Изредка срывалась на крик Джой. Но Стинхерста я, по правде говоря, почти не слышала. Он не производит впечатление человека, который станет повышать голос, чтобы привлечь внимание, верно? Поэтому единственное, что я действительно ясно слышала, это истерическое упоминание какого-то Алека. Джой кричала, что Алек знал, и из-за этого лорд Стинхерст его убил.

Леди Хелен услышала, как сержант Хейверс втянула воздух, за чем последовал задумчивый взгляд в сторону Линли. Моментально все поняв, леди Хелен торопливо продолжила:

– Но наверняка это была просто фигура речи, Томми. Ну вроде: «Если ты это сделаешь, то убьешь свою мать». Ты понимаешь, что я имею в виду? В любом случае лорд Стинхерст даже не ответил на это. Он просто вышел, бросив что-то вроде – насколько он понимает, она закончила. Точно не помню.

– А что было после?

– Джой и Стинхерст поднялись наверх. Порознь. Но выглядели они оба ужасно. Как после бессмысленного выяснения отношений, и, видимо, оба жалели, что вообще затеяли этот разговор. Джереми Винни попытался как-то ее приободрить, когда она вышла в коридор, но она не ответила. Может быть, даже плакала, не могу сказать.

– Куда ты отправилась оттуда, Хелен? – спросил Линли, пристально разглядывая пепельницу, полную окурков, и кучки пепла, придававшие траурный вид столешнице – серые вперемешку с черным.

– Я услышала, что в салоне кто-то есть, и пошла посмотреть кто.

– Зачем?

Леди Хелен хотела солгать, наскоро состряпав забавное описание того, как она, сгорая от любопытства, шныряет по дому, ну просто молоденькая мисс Марпл. Но почему-то ляпнула:

– Честно говоря, Томми, я искала Риса.

– А. Исчез, да?

Его насмешливый тон привел ее в ярость.

– Все исчезли.

Она увидела, что Сент-Джеймс завершил досмотр комнаты. Он удобно развалился в кресле рядом с дверью, молча их слушая. Леди Хелен знала, что он не станет ничего записывать. Он и так запомнит каждое слово…

– В салоне был Дэвис-Джонс?

– Нет. Там была леди Стинхерст – Маргерит Ринтул. И Джереми Винни. Возможно, почуял, что пахнет скандалом, и решил сварганить статейку для своей газеты. Как я поняла, он пытался выудить у нее, что такое случилось. Но безуспешно. Я тоже заговорила с ней, потому что… мне показалось, что она впала в какой-то ступор. Она коротко ответила мне. И странная штука, сказала примерно то же самое, что ранее сказала в гостиной лорду Стинхерсту Франческа. «Остановите ее». Или что-то в этом роде.

– Ее? Джой?

– Не знаю, возможно, она имела в виду Элизабет, свою дочь. Я как раз упомянула Элизабет. Кажется, я сказала: «Привести к вам Элизабет?»

Немного освоившись с ролью подозреваемой (а именно так она себя чувствовала), леди Хелен снова обрела способность слышать что-то еще, кроме обличительного тона Линли: ровное поскрипывание карандаша сержанта Хейверс по бумаге блокнота; щелканье дверного замка в другом конце коридора; голос Макаскина, приказывавшего произвести обыск; а внизу, в библиотеке – когда открывались и закрывались двери, – злобные крики. Двое мужчин. Она не могла разобрать, кто это.

– Когда ты вчера вернулась в свою комнату, Хелен?

– Около половины первого. Точно не знаю.

– Что ты сделала, когда пришла сюда?

– Разделась, приготовилась ко сну, немного почитала.

– А потом?

Леди Хелен молчала, разглядывая Линли. Ничто не мешало ей за ним наблюдать, так как он избегал ее взгляда. В минуты спокойствия лицо его было просто воплощением классической мужской красоты, но сейчас, когда он донимал ее вопросами, леди Хелен увидела, как эти на редкость гармоничные черты стали жесткими, обрели суровую непроницаемость, что оказалось для нее истинным откровением… она и не подозревала, что он может быть таким отчужденным. Столкнувшись с этим, она впервые за время их долгой и близкой дружбы почувствовала между собой и ним стену и даже инстинктивно протянула руку, не смея к нему прикоснуться, но надеясь хотя бы жестом восстановить близость в ситуации, в которой она, в сущности, была непозволительна. Но Линли проигнорировал этот умоляющий жест, и леди Хелен вынуждена была прибегнуть к помощи слов.

– Ты чем-то страшно разозлен, Томми. Прошу тебя… В чем дело?

Правый кулак Линли сжался и разжался движением столь быстрым, что оно показалось рефлекторным.

– Когда ты начала курить?

Тут леди Хелен услышала, как сержант Хейверс внезапно перестала водить ручкой по бумаге. Она увидела, как позади Линли неловко шевельнулся в своем кресле Сент-Джеймс. И поняла вдруг, что своим обращением к Линли позволила ему переступить границы официальности, коснуться той сферы, где действовали уже не служебные правила, кодексы и судебное производство, а нечто иное.

– Ты знаешь, что я не курю. – Она опустила руку.

– Что ты слышала прошлой ночью? – спросил Линли. – Джой Синклер была убита между двумя и шестью часами.

– Боюсь, ничего. Было ужасно ветрено, даже стекла дрожали. Должно быть, это заглушило шум в ее комнате. Если он вообще был.

– И разумеется, дело не только в ветре… ты ведь была не одна? Тебя кто-то… отвлекал, я полагаю.

– Ты прав. Я была не одна. – Она увидела, как у Линли вздулись желваки. И только. Он не выдал себя ни единым жестом.

– Когда Дэвис-Джонс пришел в твою комнату?

– В час.

– А ушел?

– Вскоре после пяти.

– Ты смотрела на часы?

– Он разбудил меня. Он был одет. Я спросила, сколько времени. Он сказал мне.

– А между часом и пятью, Хелен?

Леди Хелен решила, что ослышалась…

– Что точно ты хочешь знать?

– Я хочу знать, что происходило в этой комнате между часом и пятью. И как ты сказала – точно. – Его тон был ледяным.

Несмотря на отвращение, которое вызвало у нее столь грубое вторжение в ее жизнь, подразумевающее, что она будет только рада ответить на такой бестактный вопрос, леди Хелен успела отметить, что сержант Хейверс даже открыла рот. Правда, тут же его захлопнула, когда по ней скользнул ледяной взгляд Линли.

– Почему ты меня об этом спрашиваешь?

– Если хочешь, адвокат объяснит тебе, о чем я имею право спрашивать, расследуя убийство… Мы можем позвонить ему. Так что? Звонить?

Нет, это не ее друг, печально подумала леди Хелен. Не славный приятель, с которым они более десяти лет шутили и смеялись. Это был совсем незнакомый человек, которому она не могла дать рассудительного ответа. Он вызывал у нее бурю эмоций: злость, боль, безысходность. И она не знала, чего тут больше всего. Эти чувства навалились на нее все разом, с неодолимой силой, и ей стоило невероятных трудов делать вид, что она спокойна.

– Рис принес мне коньяк. – Она указала на бутылку на столе. – Мы разговаривали.

– Ты пила?

– Нет. Я выпила раньше. И больше не хотела.

– А он выпил?

– Нет. Он… не может пить.

Линли посмотрел на Хейверс.

– Попросите людей Макаскина проверить бутылку.

Леди Хелен поняла, что кроется за приказом.

– Она запечатана!

– Нет. Боюсь, что нет.

Линли взял у Хейверс карандаш и поддел им фольгу, покрывавшую горлышко бутылки. Она слетела легко, словно ее уже сняли, а затем закрепили снова, чтобы создать видимость.

Леди Хелен стало нехорошо.

– Что ты хочешь сказать? Что Рис привез с собой что-то на эти выходные, чтобы опоить меня? Чтобы убийство Джой Синклер – боже мой, его двоюродной сестры — благополучно сошло ему с рук, а я бы послужила ему алиби? Ты это думаешь?

– Ты сказала, что вы разговаривали, Хелен. Должен ли я понимать это так, что после твоего отказа на его предложение выпить – что бы там ни было в этой бутылке – вы провели остаток ночи в приятной беседе?

Его нежелание ответить на ее вопрос и подчеркнуто строгое следование правилам полицейского допроса (когда это нужно было ему!), его готовность повесить вину на человека, а затем подогнать под это факты, разъярили ее. Тщательно все обдумав и взвесив на весах каждое его слово, предающее их дружбу, она ответила:

– Нет. Разумеется, было и кое-что еще, Томми. Он занимался со мной любовью. Мы поспали. А затем, гораздо позже, я занималась с ним любовью.

На что бы она ни надеялась, Линли абсолютно никак не отреагировал на ее слова. Внезапно запах окурков из пепельницы стал нестерпимым. Ей захотелось скинуть ее со стола. А еще лучше – запустить ею в Томми.

– Это все? – спросил он. – Он никуда не уходил в течение ночи? Не вылезал из постели?

Он действовал слишком уж напористо. Она не успела изобразить оскорбленное недоумение, и он произнес:

– А. Да. Естественно, вылезал. Сколько было времени, Хелен?

Она посмотрела на свои руки.

– Не знаю.

– Ты спала?

– Да.

– Что тебя разбудило?

– Какой-то шум. Думаю, это было чирканье спички. Он курил, стоя у стола.

– Одетый?

– Нет.

– Просто курил?

Она на секунду заколебалась.

– Да. Курил. Да.

– Но ты заметила что-то еще, не так ли?

– Нет. Просто… – Он вытягивал из нее слова. Он вытягивал из нее то, что огласке не подлежит.

– Что «просто»? Ты что-то заметила в нем, что-то было не так?

– Нет. Нет. – И тут глаза Линли – карие, умные, настойчивые – встретились с ее глазами. – Я… я подошла к нему, и его кожа была влажной.

– Влажной? Он искупался?

– Нет. Соленой. Он был… его плечи… вспотели. А здесь было так холодно.

Линли автоматически глянул в сторону комнаты Джой Синклер.

– Неужели ты не понимаешь, Томми? – продолжала леди Хелен. – Это из-за коньяка. Он хотел его. Отчаянно. Это как болезнь. Это не имеет к Джой никакого отношения.

Она могла бы и не говорить, потому что у Линли на этот счет были свои собственные соображения.

– Сколько у него было сигарет, Хелен?

– Пять. Или шесть. Сколько вы здесь видите.

Он выстроил схему. Леди Хелен поняла какую… Рис Дэвис-Джонс выкурил не торопясь шесть сигарег, которые лежали затушенными в пепельнице. Если бы она не проснулась до того, как он выкурил самую последнюю, что еще он мог сделать? Ей то было прекрасно известно, как он провел время, пока она спала: сражаясь с легионом бесов и вампиров, которые влекли его – человека с неутолимой жаждой – к бутылке коньяку. А Линли думает, что он использовал это время, чтобы отпереть дверь, убить свою кузину и вернуться, и его тело было покрыто потом из-за страха.

Леди Хелен прочла все это в тишине – как в вакууме, которая последовала за ее словами.

– Он хотел выпить, – просто сказала она. – Но пить ему нельзя. Поэтому он курил. Вот и все.

– Ясно. Могу я предположить, что он алкоголик?

Она судорожно сглотнула, лишившись на миг дара речи. «Это всего лишь слово, – сказал бы Рис со своей мягкой улыбкой. – Само по себе слово не имеет силы, Хелен».

– Да.

– Значит, он встал с кровати, а ты не проснулась. Он выкурил пять или шесть сигарет, а ты так и не проснулась.

– Ты еще хочешь добавить, что он отпер дверь, убил Джой Синклер, а я так и не проснулась, верно?

– На ключе есть его отпечатки, Хелен.

– Конечно, есть! Я в этом не сомневаюсь! Он запер дверь, прежде чем лечь со мной в постель. Или, по-твоему, это было частью его плана? Чтобы я наверняка увидела, как он запирает дверь, и, соответственно, потом объяснила, откуда они взялись?

– Но ты же сейчас именно это и делаешь, не так ли?

Она прерывисто вздохнула.

– Что за мерзости ты говоришь!

– Ты спала, пока он выбирался из кровати, ты спала, пока он курил одну сигарету за другой. А теперь ты собираешься доказывать, что ты спишь некрепко, что ты бы знала, если бы Дэвис-Джонс вышел из комнаты?

– Я бы знала!

Линли глянул через плечо.

– Сент-Джеймс? – спросил он ровно. И эта равнодушная реплика стала последней каплей… Леди Хелен резко вскочила – ее стул опрокинулся. Ладонь крепко хлестнула по лицу Линли. Удар был молниеносным, что свидетельствовало о силе ее гнева.

– Ты, грязный ублюдок! – крикнула она и направилась к двери.

– Стоять, – приказал Линли.

Она развернулась к нему:

– Арестуйте меня, инспектор.

И вышла из комнаты, хлопнув дверью. Сент-Джеймс тут же последовал за ней.

4

Барбара Хейверс закрыла блокнот. Это намеренное движение давало ей пару секунд на раздумья. Напротив нее Линли нащупывал нагрудный карман пиджака. Хотя красный след от пощечины леди Хелен все еще пылал на его лице, его руки ничуть не дрожали. Он неспешно вынул портсигар и зажигалку, зажег сигарету и передал их через стол. Барбара проделала то же самое, хотя, затянувшись один раз, скривилась и затушила сигарету.

Барбара была не из тех женщин, которые тратят много времени на копание в своих чувствах, но на этот раз она изменила себе, осознав с некоторым смущением, что ей хотелось вмешаться в то, что только что произошло. Все вопросы Линли, разумеется, были совершенно стандартной полицейской процедурой, но сама манера, в которой он их задавал, и эти гнусные намеки, угадывавшиеся в его тоне, вызвали у Барбары желание броситься на защиту леди Хелен. Почему, она и сама не могла понять. После ухода леди Хелен она задумалась над этим и нашла ответ: молодая женщина была так добра к ней в течение многих месяцев – с тех пор, как Барбара была назначена работать вместе с Линли. Леди Хелен умела найти тысячи способов, чтобы проявить эту доброту.

– Мне кажется, инспектор, – Барбара провела большим пальцем по складке на обложке своего блокнота, – что сейчас вы вели себя довольно-таки грубо.

– Сейчас не время обсуждать издержки процедуры, – ответил Линли. Его голос прозвучал достаточно бесстрастно, но Барбара почувствовала, как тяжко дается ему это спокойствие.

– Ну понятно… Это ведь не имеет никакого отношения к процедуре допроса, не так ли? Это всего-навсего такая малость, как вежливость. Вы обращались с Хелен как со шлюхой, инспектор. Вы можете ответить, что она вела себя как шлюха, но вам бы стоило припомнить один-два эпизода из вашего собственного богатого прошлого и спросить себя, так ли уж безгрешны вы сами… чтобы предъявлять ей претензии.

Линли затянулся сигаретой, но, найдя ее вкус неприятным, затушил в пепельнице. Делая это, он резко дернул рукой, и пепел просыпался на манжету его рубашки. Они оба уставились на черную плюху, особенно яркую на белом.

– Хелен угораздило не вовремя тут оказаться – именно в этом месте, – ответил Линли. – Обойти это обстоятельство не было никакой возможности, Хейверс. Я не могу обращаться с ней по-особому только потому, что она мой друг.

– В самом деле? – спросила Барбара. – Что ж, я с удовольствием полюбуюсь вашей беспристрастностью, когда вы будете беседовать со старым приятелем.

– О чем это вы?

– Лорды Ашертон и Стинхерст, присевшие поразмышлять и поболтать о том о сем. Мне не терпится увидеть, как вы управляете Стюартом Ринтулом с той же железной хваткой, что и Хелен Клайд. Пэр – пэром, приятель – приятелем, итонец – итонцем. Но это ведь не важно? Ведь лорда Стинхерста тоже, к несчастью, угораздило не вовремя тут оказаться. – Она знала его достаточно хорошо, чтобы почувствовать, как в нем закипает гнев.

– И что же вы от меня хотите, сержант? Чтобы я проигнорировал факты? – Линли начал методично их перечислять: – Дверь из комнаты Джой Синклер в коридор заперта. Запасные ключи фактически недоступны. Отпечатки пальцев Дэвис-Джонса на ключе от единственного помещения, дающего доступ в комнату. Плюс его отсутствие – неизвестно сколько времени, когда Хелен спала. Вот уже сколько всего… а мы еще не выясняли, где Дэвис-Джонс был до часу ночи, прежде чем прийти к Хелен, и почему именно Хелен поместили в эту комнату. Очень кстати, не правда ли? Принимая вовнимание, что у нас есть человек, якобы случайно заявившийся посреди ночи соблазнять Хелен, и как раз в тот момент, когда в соседней комнате убивали его кузину…

– Вот в чем крамола, не так ли? – заметила Барбара. – Не столько в убийстве, сколько в соблазнении.

Линли убрал в карман портсигар и зажигалку и, ничего не сказав, поднялся. Барбара и не ждала от него ответа. Да он ей и не требовался, так как она очень хорошо знала, что все его изысканное воспитание, призывавшее никогда не падать духом, летит к черту, когда затронуто его личное… Все было ясно как день. Как только Барбара увидела сегодня лицо своего шефа – когда леди Хелен через всю библиотечную комнату шла к нему в этом нелепом пальто, так жалко свисавшем до пят, – ей сразу стало понятно, что для Линли эта ситуация чревата тяжкими переживаниями и даже душевным кризисом…

На пороге появился инспектор Макаскин. Его лицо пылало от гнева, глаза метали молнии.

– Ни единого экземпляра сценария во всем доме, инспектор, – объявил он. – Получается, что наш добрый лорд Стинхерст сжег их все до единого.

– Вот вам и высшее общество, – пробормотала в потолок Барбара.

В нижнем северном коридоре, который составлял одну из сторон прямоугольника, окружавшего внутренний двор (нетронутый снег там доходил почти до середины окон), была дверь, выходящая на угодья за домом. В уголочке рядом с этой дверью Франческа Джеррард складывала ненужные в данный момент вещи, вроде резиновых сапог, рыболовных снастей, ржавого садового инструмента, плащей, шляп, пальто и шарфов. Леди Хелен, стоя на коленях перед этой кучей, отшвыривала один сапог за другим, в лихорадочных поисках пары тому, который она уже натянула. Заслышав звук неуклюжих шагов Сент-Джеймса, спускавшегося по ступенькам, она еще яростней стала копаться в мешанине сапог и рыболовных корзин: ей хотелось успеть улизнуть от него.

Но небывалая проницательность, которая всегда позволяла ему предугадать ее действия еще до того, она сама только-только успевала о них подумать, привела его теперь прямо к ней. Она услышала его тяжеловатое дыхание – из-за быстрого спуска по лестнице, и, даже не видя еще его лица, знала, что оно искажено досадой. Сент-Джеймса очень раздражала его немощность. Она отпрянула, почувствовав осторожное прикосновение к своему плечу.

– Хочу пройтись, – сказала она.

– Не стоит. Слишком уж холодно. И потом, мне было бы слишком тяжело угнаться за тобой, а я очень хочу поговорить с тобой, Хелен.

– Думаю, нам не о чем говорить. Сеанс подглядывания в замочную скважину ты уже получил. Или ты хочешь на закуску совсем пикантных подробностей?

Тут она подняла взгляд и увидела, что его серо-голубые глаза потемнели от боли. Но вместо того, чтобы порадоваться, что ее слова крепко его задели, она сразу же почувствовала себя побежденной и покорно встала, держа в руке ненужный сапог. Сент-Джеймс протянул к ней руку, и леди Хелен почувствовала, как его прохладные сухие пальцы сжали ее запястье.

– Я чувствовала себя настоящей проституткой, – прошептала она. Глаза ее были сухи и горели. Плакать она не могла. – Я никогда его не прощу.

– Я и не попрошу тебя об этом. Я пришел не извиняться за Томми, а только сказать, что сегодня он получил – прямо наотмашь – сразу несколько ударов. К сожалению, он был не готов справиться ни с одним из них. Правда иногда жестока. Но это он сам тебе объяснит. Когда сможет.

Леди Хелен с жалким видом теребила верх сапога, который держала в руках. Он был черный и испачкан вдоль верхнего края чем-то липким, отчего казался еще чернее.

– Ты бы ответил на его вопрос? – резко спросила она.

Сент-Джеймс улыбнулся, и его непривлекательное худое лицо преобразилось, потеплев.

– Знаешь, я всегда завидовал твоей способности проспать все что угодно, Хелен: будь то пожар, потоп или буря. Я часами лежал рядом с тобой, не сомкнув глаз, и проклинал твою настолько чистую совесть, что ничто не может нарушить твой сон. Я-то знаю, что, даже если прогнать через спальню Королевскую конную гвардию, ты и этого не заметила бы. Но я бы ему ни за что этого не сказал. Есть вещи, которые, несмотря на все, что случилось, касаются только нас с тобой. И честно говоря, эта – тоже.

И тут леди Хелен почувствовала, как подступают слезы, под веками стало горячо-горячо. Она, сморгнув, загнала их назад и отвела взгляд, не в силах ничего сказать. Сент-Джеймс и не ждал никаких слов. Он мягко увлек ее к узкой скамье на плетеных ножках, стоявшей у одной из стен. Над ней на крючках висело несколько пальто, он снял два, одно накинул на плечи ей, а вторым укрылся от холода, проникавшего сюда, сам.

– Помимо изменений, которые Джой внесла в сценарий, что-нибудь еще могло, по-твоему, привести к вчерашней ссоре? – спросил он.

Леди Хелен задумалась, напрягая память.

– Трудно сказать. Но нервы у всех были напряжены.

– У кого в особенности?

– У Джоанны Эллакорт, например. Судя по тому, я услышала прошлым вечером за коктейлями, она уже была несколько возбуждена той мыслью, что Джой, возможно, пишет пьесу, которая позволит ее сестре обрести былую популярность.

– И это, конечно же, беспокоило ее, да?

Леди Хелен кивнула.

– Кроме открытия нового театра «Азенкур», этой постановкой должны были отметить юбилей Джоанны – двадцать лет на сцене. Поэтому предполагалось, что главным персонажем в ней станет она, а не Айрин Синклер. Но у меня сложилось впечатление, что она вдруг сильно в этом засомневалась.

Леди Хелен рассказала об одной любопытной сценке в салоне, где вся компания собралась перед ужином. Лорд Стинхерст вместе с Рисом Дэвис-Джонсом стоял у рояля, просматривая эскизы костюмов, когда к ним скользящей походкой приблизилась Джоанна Эллакорт, продефилировав по комнате в блестящем платье с сильно открытым лифом – это теперь очень модно. Она взяла рисунки, и буквально через мгновение ее лицо сделалось неузнаваемым.

– Джоанне не понравились костюмы Айрин Синклер, – догадался Сент-Джеймс.

– Она заявила, что они все до единого изображают героиню Айрин… женщиной-вамп, кажется, так она сказала. Она скомкала рисунки и сказала лорду Стинхерсту, что его художникам по костюмам придется все переделать, если он рассчитывает на ее участие, после чего бросила все рисунки в камин. Она страшно разозлилась, а потом, когда стали читать пьесу в гостиной, по изменениям, внесенным Джой, поняла, что ее худшие опасения совсем не напрасны. Поэтому-то она и швырнула свой экземпляр пьесы на пол и – ушла. А Джой… что ж, у меня такое ощущение, что она наслаждалась произведенным эффектом и срывом читки.

– А какой она была, Хелен?

На этот вопрос нелегко было ответить. Потому что у Джой Синклер была поразительная внешность. Не красавица, объяснила леди Хелен, очень походила на цыганку, оливковая кожа, черные глаза, такие лица на римских монетах, четко очерченные, с печатью ума и силы. Она была женщиной, излучающей чувственность и жизнь. Даже нетерпеливый жест, которым она выдергивала из мочки уха надоевшую сережку, казался призывом к любви.

– Обращенным к кому? – спросил Сент-Джеймс.

– Трудно сказать. Но, по-видимому, самым интересным мужчиной здесь был Джереми Винни. Как только она вчера вошла в салон, он тут же вскочил – она пришла последней – и сразу к ней. А за ужином просто не отставал от нее.

– Они были любовниками?

– Судя по ее поведению – нет, исключительно дружеские отношения. Он посетовал, что пытался дозвониться до нее и на прошлой неделе оставил на ее автоответчике с дюжину сообщений. А она только засмеялась и сказала, что ужасно сожалеет, но она давно не прослушивает свой автоответчик, потому что уже на полгода задержала одну книгу, на которую у нее контракт с ее издателем, и ей не хочется чувствовать себя виноватой, выслушивая укоры и напоминания о сроках от своего издателя.

– Книгу? – переспросил Сент-Джеймс. – Кроме пьесы она написала еще и книгу?

Леди Хелен грустно рассмеялась.

– Невероятная женщина, правда? И подумать только, я чувствую себя просто героиней, если мне удается месяцев через пять просто ответить на письмо.

– Похоже, эта женщина могла возбудить и сильную ревность.

– Вероятно. Но я думаю, что главной ее чертой было то, что она, сама того не замечая, отталкивала людей. – Леди Хелен рассказала ему об одном эпизоде, когда все пили коктейли. Связан он был с картиной Рейнэгла[14], висевшей над камином. На ней изображена женщина эпохи Регентства в окружении двоих детей и игривого терьера, обнюхивавшего мяч. – Джой сказала, что часто вспоминает эту картину, что, приезжая ребенком в Уэстербрэ, она любила воображать себя этой дамой, такой благополучной и защищенной, которой все восхищаются, у которой двое прекрасных, обожающих ее детишек. Она сказала что-то вроде того, что чего же еще желать, кроме этого, и что не странно ли, как повернулась жизнь. Ее сестра сидела как раз напротив картины в этот момент. И я помню, что Айрин страшно покраснела.

– Почему?

– Да потому, что когда-то у Айрин все это было. Благополучие и полная защищенность, муж и двое детей. А потом явилась Джой и разрушила все это.

Сент-Джеймс отнесся к этому скептически:

– Как ты можешь быть уверена, что Айрин Синклер болезненно отреагировала на слова своей сестры?

– Конечно, не могу. Но я это знаю. И еще… за ужином, когда Джой и Джереми Винни разговаривали и Джой отпускала всякие шуточки по поводу своей новой книги, развлекая весь стол историями о каком-то человеке, у которого она пыталась взять интервью на Болотах[15], Айрин… – Леди Хелен запнулась. Ей трудно было передать то, что она почувствовала, глядя на Айрин Синклер. – Айрин сидела очень спокойно, пристально глядя на свечи на столе, и она… это было довольно-таки страшно, Саймон. Она воткнула вилку прямо себе в большой палец. Но, по-моему, ничего не почувствовала.

Сент-Джеймс опустил взгляд на свои башмаки. На них засохла грязь – он наклонился, чтобы протереть их.

– Получается, Джоанна Эллакорт ошибается относительно роли Айрин в измененном варианте пьесы. С чего бы Джой Синклер писать выигрышную роль для своей сестры, если она продолжала отталкивать ее при любой возможности?

– Но, повторяю, мне кажется, она делала это неосознанно. А что касается пьесы… вероятно, Джой чувствовала себя виноватой. Как-никак она разрушила ее личную жизнь. Мужа она ей вернуть не могла. Но могла попытаться вернуть ей успех.

– В пьесе с участием Роберта Гэбриэла? После грязного развода, причиной которого была сама Джой? Тебе не кажется, что это смахивает на садизм?

– Нет. Ведь больше никто в Лондоне не желал предоставить Айрин шанс, Саймон. Она же на много лет выпала из актерской среды. Эта роль – единственная для нее возможность снова оказаться на сцене.

– Расскажи мне о пьесе.

Насколько леди Хелен помнила, Джой Синклер намеренно подогревала страсти, описывая новый вариант пьесы. Еще до читки… Когда Франческа Джеррард спросила о сюжете, Джой с улыбкой смерила всех взглядом и сказала: «Действие происходит в доме, очень похожем на этот. В разгар зимы, когда дороги обледенели, вокруг на многие мили ни души, и некуда бежать. Она о семье. И о человеке, который умирает, и о людях, которым приходится его убить. И почему. Это самое главное – почему». Вслед за этим леди Хелен уже была готова услышать вой волков.

– Интересно… похоже, она хотела кого-то о чем-то предупредить.

– Вот и мне так показалось. И потом, когда мы все собрались в гостиной и она начала говорить об изменениях в сюжете, она сказала примерно то же самое.

Речь шла о семье, которая готовилась к встрече Нового года, но из этого ничего не вышло. По словам Джой, старший брат хранил какую-то ужасную тайну, тайну, которая вот-вот должна была разрушить жизнь всех действующих лиц.

– А потом они начали читать, – сказала леди Хелен. – К сожалению, я почти не слушала – в гостиной было душно, как в кухне, где кипят сто котлов, и я не очень-то следила за ходом событий в пьесе. Но я помню точно, что как раз перед тем, как Франческа Джеррард вышла из себя, старшему брату в этой истории – его текст читал лорд Стинхерст, так как на эту роль еще не подобрали актера – только что позвонили. Он заявляет, что должен немедленно уехать, что после двадцати семи лет он не собирается становиться еще одним вассалом. Я совершенно уверена в этих словах. Тут-то Франческа и вскочила, и началась вся эта свара.

– Еще одним вассалом? – тупо повторил Сент-Джеймс.

Она кивнула:

– Странно, правда? И поскольку пьеса не имела никакого отношения к эпохе феодализма, я, конечно же, сразу решила, что это что-то безумно авангардное и я просто не уловила сути.

– Но они уловили?

– Лорд Стинхерст, его жена, Франческа Джеррард и Элизабет – безусловно уловили. Хотя все остальные, если отвлечься от всеобщего раздражения из-за изменений в сценарии, растерялись точно так же, как и я. – Леди Хелен рассеянно провела пальцами по сапогу, который все еще держала в руках. – Короче, насколько я поняла, пьеса должна была послужить некоей благородной цели, но из этого ничего не вышло. А целей было даже несколько: воздать должное усилиям Стинхерста в отношении обновленного «Азенкура», прославить двадцатилетние актерские заслуги Джоанны Эллакорт, вернуть в театр Айрин Синклер, снова дать Рису возможность осуществить большую постановку в Лондоне. Не исключено, что Джой собиралась задействовать даже Джереми Винни. Кто-то упомянул, что он начинал как актер до того, как стал театральным критиком, и, в сущности на читку он явился лишь затем, чтобы написать о волшебных изменениях, которые ожидаются в захиревшем «Азенкуре». Теперь ты сам видишь, – заключила она с невольной настойчивостью, от которой не смогла удержаться, – что мысль о том, чтобы кто-то из этих людей убил Джой, просто нелепа.

Сент-Джеймс нежно улыбнулся ей.

– Особенно в отношении Риса, – очень мягко произнес он.

Леди Хелен увидела в его глазах столько доброты и сочувствия, что у нее защемило сердце, и она отвела взгляд. Тем не менее она знала, что он – единственный человек на свете, кто поймет ее. Поэтому решилась на откровенность:

– Прошлой ночью с Рисом. Впервые… за многие годы я почувствовала такую любовь к себе, Саймон. К такой, какая я есть, со всеми моими недостатками и достоинствами, со всем моим прошлым и моим будущим. У меня не было такого после… – Она замолчала, затем с усилием все-таки произнесла: – После тебя. Я не надеялась, что когда-нибудь снова испытаю подобное. Потому что я буду наказана. За то, что случилось между нами столько лет назад. Я заслужила наказание.

Сент-Джеймс резко мотнул головой, не отвечая. Потом сказал:

– А если сосредоточиться, Хелен, ты уверена, что ничего не слышала прошлой ночью?

Она ответила на его вопрос вопросом:

– Когда ты в первый раз занимался любовью с Деборой, ты что-нибудь замечал?

– Конечно, ты права. Я бы не заметил, даже если бы рядом дом сгорел дотла; а если бы и заметил, то не кинулся бы его спасать. – Он поднялся, снова повесил пальто на крючок и протянул руку за ее пальто. Взяв его, Сент-Джеймс нахмурил брови. – Боже мой, что ты с собой сделала? – спросил он.

– Я? Сделала?

– Что у тебя с рукой?

Она опустила глаза и увидела, что на пальцах у нее кровь, она чернела под ногтями. При виде этого зрелища Хелен вздрогнула.

– Где… я не…

Она увидела, что ее шерстяная юбка с одной стороны тоже в крови, которая кое-где успела высохнуть и стать коричневой. Она оглянулась, потом посмотрела на сапог, который держала, и присмотрелась к липкому веществу на голенище, ярко-черному на тускло-черном при этом скудном освещении. Она молча протянула его Сент-Джеймсу.

Перевернув сапог, он звучно стукнул им о край скамьи, и оттуда выпала большая перчатка, когда-то кожаная, на меху, а теперь превратившаяся в желеобразную массу из крови Джой Синклер. Еще не засохшей, еще не уничтоженной.

Расположенная слева от широкой роскошной лестницы, гостиная Уэстербрэ была вдвое меньше библиотеки и показалась Линли не очень-то удобной для большой группы. Тем не менее она все еще была обставлена для чтения пьесы Джой Синклер: в центре комнаты стояли по кругу столы и стулья для актеров, вдоль стен – стулья для всех остальных. Даже запах в комнате свидетельствовал о злополучном вчерашнем собрании – запах табака, сгоревших спичек, кофейной гущи и бренди.

Когда под бдительным оком сержанта Хейверс вошел лорд Стинхерст, Линли направил его к камину на неудобный стул со спинкой из перекладин. В небольшом камине горел уголь, изгоняя из комнаты холод. Снаружи, за дверью, стоял громкий шум – это приехали криминалисты из Департамента уголовного розыска Стрэтклайда.

Стинхерст с готовностью занял указанное место, положив ногу на ногу и отказавшись от сигареты. Одет он был безукоризненно, идеальный вариант для выходных за городом. Однако, несмотря на раскованность, свойственную человеку, привыкшему находиться на сцене под взглядами сотен людей, он выглядел каким-то истощенным, но было ли это следствием преодоления собственного стресса или усилий, необходимых для успокоения дамской половины его семейства, Линли сказать не мог. Но он не преминул воспользоваться возможностью хорошенько его рассмотреть, пока сержант Хейверс листала свой блокнот.

Кэри Грант[16], подумал Линли, и это сравнение ему понравилось. Хотя Стинхерсту было за семьдесят, его лицо нисколько не утратило своей необычайной красоты и по-юношески волевого выражения, а его волосы, по-прежнему жесткие и густые, отливали разными оттенками серебра в лучах неяркого мягкого света. Своим телом, не обремененным лишним весом, Стинхерст опровергал понятие «старость», являясь живым доказательством того, что неустанное трудолюбие и есть ключ к молодости.

И все же, несмотря на все совершенство Стинхерста, Линли чуял, что под этим благообразным обликом таятся мощные подводные течения, которые этому человеку приходится усмирять. Линли подумал, что ключевое свойство этой личности – сила воли. Он, по-видимому, умел держать себя под контролем: и тело, и чувства, и ум. А умом он обладал очень живым и, насколько мог судить Линли, вполне способным наилучшим образом перетасовать гору улик. В данный момент волнение из-за предстоящей беседы выдавал всего один непроизвольный жест: лорд Стинхерст с силой нажимал большим пальцем на подушечку указательного, отчего кожа под ногтями то белела, то краснела. Линли тотчас приметил этот нервный жест, и ему стало интересно, приведет ли нарастающее напряжение к тому, что лорд Стинхерст утратит железный контроль над своим телом.

– Вы очень похожи на своего отца, – сказал Стинхерст. – Полагаю, вам часто об этом говорят.

Линли увидел, как Хейверс резко вскинула голову.

– Вообще-то нет, учитывая специфику моей работы, – ответил он. – Я бы хотел, чтобы вы объяснили, почему вы сожгли все копии сценария Джой Синклер.

Если Стинхерст и не ожидал, что Линли не пожелает признать общность их статуса, он этого не показал. Лишь коротко обронил:

– Без сержанта, пожалуйста.

Покрепче сжав карандаш, Хейверс посмотрела на лорда сузившимися от презрения глазами: ей претила его спесь. Она напряженно ждала ответа Линли и радостно вспыхнула, не сдержав улыбки, когда ее шеф твердо заявил:

– Это невозможно.

Услышав это, Барбара откинулась на стуле.

Стинхерст не пошевелился и даже не взглянул на сержанта Хейверс, как и секундой раньше, когда попросил об ее удалении.

– Я вынужден настаивать, Томас.

Это неофициальное обращение тут же напомнило Линли не только о сердитом вызове Хейверс, призывавшей не делать поблажек лорду Стинхерсту, но и о беспокойстве, которое он почувствовал, узнав, что ему поручают вести это дело. Да, недаром тогда сработали все сигналы тревоги.

– Боюсь, на это вы права не имеете.

– Не имею… права? – Стинхерст улыбнулся улыбкой игрока, у которого на руках выигрышные карты. – Я отнюдь не обязан говорить с тобой, Томас. Это все блажь. У нас не такая юридическая система. И мы оба это знаем. Или сержант уходит – или мы ждем моего адвоката. Из Лондона.

Стинхерст увещевал его как капризного ребенка. Но при этом он точно знал, какова реальность, и, пока этот красавец говорил, Линли решал, что выбрать: юридический менуэт с адвокатом допрашиваемого человека или сиюминутный компромисс, который можно будет использовать, чтобы выкупить правду. Придется на него пойти.

– Выйдите, сержант, – сказал он Хейверс, не отводя взгляда от своего собеседника.

– Инспектор… – Ее тон был невыносимо сдержанным.

– Поговорите с Гоуваном Килбрайдом и Мэри Агнес Кэмпбелл, – продолжал Линли. – Это сэкономит нам время.

Хейверс резко втянула ртом воздух.

– Могу я поговорить с вами с глазу на глаз?

Линли покорно последовал за ней в большой холл и плотно закрыл дверь. Хейверс быстро глянула налево и направо, остерегаясь чужих ушей, и яростно зашептала:

– Какого черта вы это делаете, инспектор? Вы не можете допрашивать его в одиночку. Давайте поговорим о нормах процедуры, которыми вы с таким удовольствием тыкали мне в нос год с лишним.

Линли ничуть не был задет этой страстной отповедью.

– Насколько мне известно, сержант, Уэбберли пренебрег этими нормами, поскольку привлек нас к этому делу без формального запроса из Департамента уголовного розыска Стрэтклайда. И теперь я не собираюсь терять время из-за каких-то формальностей.

– Но при вас должен быть свидетель! У вас должен быть протокол записи! Какой смысл допрашивать его, если у вас не будет никаких записей, чтобы использовать против… – Внезапное понимание отразилось на ее лице. – Разумеется, если вы заранее не собираетесь поверить каждому словечку, которое изречет его светлость! Милейший лорд!

Линли уже достаточно долго проработал с Хейверс, чтобы понять, когда легкая стычка грозила перерасти в настоящую словесную баталию. Он прервал ее:

– В какой-то момент, Барбара, приходится решать, может ли принадлежность к определенному сословию быть достаточным основанием для того, чтобы человеку не доверять. В конце концов, сословие мы выбираем не сами.

– Так что же? Я должна доверять Стинхерсту? Он уничтожил груду улик, он по уши вляпался и отказывается сотрудничать. И я должна ему доверять?

– Я говорил не о Стинхерсте. Я говорил о себе.

Она молча смотрела на него, разинув рот. Он подошел к двери и, взявшись за ручку, остановился.

– Я хочу, чтобы вы поговорили с Гоуваном Килбрайдом и Мэри Агнес Кэмпбелл. Мне нужны записи. Точные записи. Воспользуйтесь помощью констебля Лонана. Задание ясно?

Хейверс одарила его взглядом, от которого увяли бы цветы.

– Абсолютно… сэр.

Захлопнув блокнот, она зашагала прочь.

Когда Линли вернулся в салон, он увидел, что Стинхерст успел расслабиться, плечи и спина поникли, он больше не был натянут как струна. Он теперь казался менее непреклонным и гораздо более уязвимым. Его дымчато-серые глаза остановились на Линли. Их выражение было непонятным.

– Спасибо, Томас.

Это изменение образа – быстрый переход от высокомерия к благодарности – тут же напомнило Линли о том, что в жилах Стинхерста течет кровь не только аристократа, но и лицедея.

– Вернемся к сценариям, – сказал Линли.

– Это убийство не имеет никакого отношения к пьесе Джой Синклер.

Лорд Стинхерст смотрел не на Линли, а на разбитую антикварную горку рядом с дверью. Он встал со стула и, подойдя к ней, извлек из груды осколков, которые так и лежали на нижней полке, голову пастушки из дрезденского фарфора. С ней он вернулся на свое место.

– Думаю, что Франчи еще даже не осознала, что разнесла ее вчера вечером, – заметил он. – Она страшно расстроится. Ее ей подарил наш старший брат. Они были очень близки.

Линли не был склонен вдаваться в тонкости их семейных отношений.

– Мэри Агнес обнаружила тело в шесть пятьдесят этим утром, а в полиции ваш звонок зафиксировали только в семь десять… Почему вам потребовалось двадцать минут, чтобы обратиться за помощью?

– До сего момента я даже не подозревал, что тогда прошло двадцать минут, – ответил Стинхерст.

Интересно, как долго он репетировал этот ответ, подумалось Линли. Умный ход – ответ без ответа, к которому не привяжешь ни дальнейших комментариев, ни обвинений.

– Тогда почему бы вам не рассказать мне, что именно случилось сегодня утром, – произнес он с продуманной вежливостью. – Возможно, таким образом мы сможем вместе отыскать эти двадцать минут.

– Мэри Агнес обнаружила… Джой. И сразу повежала к моей сестре, Франческе. Франческа пришла ко мне. – Лорд Стинхерст, похоже, заранее угадал, о чем подумал Линли, так как пояснил: – Моя сестра невероятно растерялась. Она была в ужасе. Не представляю, чтобы она сама стала звонить в полицию. Она привыкла что с любой неприятной ситуацией разбирается ее муж Филип. Но Филипа больше нет, и она переложила это на меня. Что вполне естественно, Томас.

– И это все?

Стинхерст смотрел на фарфоровую головку, которую осторожно держал в ладони.

– Я попросил Мэри Агнес отправить всех в салон.

– Они подчинились?

Он поднял глаза.

– Они были в шоке. Никто ведь не ожидает, что одного из вчерашних твоих сотрапезников и собутыльников ночью заколют. Проткнут ему шею ножом. – Линли вопрошающе поднял бровь. Стинхерст объяснил: – Я посмотрел на тело, когда запирал сегодня утром ее комнату.

– Вы сохранили на редкость ясную голову для человека, который впервые в жизни видит труп.

– Мне кажется, следует сохранять ясную голову, когда рядом бродит убийца.

– Вы в этом уверены? – спросил Линли. – Вам не приходила мысль, что убийцей мог быть посторонний?

– Ближайшая деревня от нас в пяти милях. Сегодня утром полиции потребовалось почти два часа, что-бы добраться сюда. Вы можете предположить, что кто-то среди ночи потащился бы сюда в снегоступах или на лыжах, чтобы разделаться с Джой?

– Откуда вы позвонили в полицию?

– Из кабинета сестры.

– Как долго вы там находились?

– Пять минут. Возможно, меньше.

– Это был единственный ваш звонок?

Вопрос явно застал Стинхерста врасплох, что сразу отразилось на его лице.

– Нет. Я позвонил своей секретарше в Лондон. На квартиру.

– Зачем?

– Я хотел, чтобы она знала о… ситуации. И еще я велел ей отменить все встречи, назначенные на вечер воскресенья и понедельник.

– Очень предусмотрительно с вашей стороны. Но при данных обстоятельствах, согласитесь, довольно странно думать о своих личных встречах. Сразу после того, как вы узнали, что произошло убийство?

– Может, и странно. Но что поделаешь… Я действовал именно так.

– И что это были за встречи, которые вам пришлось отменить?

– Понятия не имею. Книжку с моим расписанием секретарша держит у себя. Я знаю лишь о том, что мне предстоит делать в ближайший день, она мне напоминает. – И он нетерпеливо закончил, словно чувствуя необходимость защититься: – Меня часто не бывает в офисе. Так мне проще.

И однако, думал Линли, Стинхерст не похож на человека, которому требуются какие-то няньки, пусть даже в виде секретарши. Поэтому два последних заявления очень смахивали на уход от прямого ответа и вообще были весьма сомнительны. Линли гадал, заем Стинхерст вообще приплел сюда свой офис.

– Каким образом в ваши планы на выходные затесался Джереми Винни?

Это был второй вопрос, к которому Стинхерст, похоже, готов не был. Но на сей раз его колебания при ответе были вызваны скорее вдумчивым размышлением, а не желанием вывернуться.

– Джой хотела, чтобы он был здесь, – ответил он через минуту. – Она рассказала ему о читке, которую мы собирались провести. Он пишет об обновлении «Азенкура» – целая серия статей в «Тайме». Полагаю, эти выходные казались естественным продолжением его темы. Он позвонил мне и спросил, можно ли ему приехать. Эта просьба выглядела достаточно безобидной, и потом, совсем неплохо получить хорошие отзывы накануне открытия. В любом случае они с Джой, как оказалось, довольно хорошо знали друг друга. Она настаивала, чтобы он приехал.

– Но зачем он ей понадобился? Ведь он театральный критик, не так ли? Почему она решила допустить его к самой первой читке, когда еще нет никакого спектакля? Может, он был ее любовником?

– Не исключено. Мужчины всегда находили Джой невероятно привлекательной.

– Или его интересовал исключительно текст пьесы? Почему вы его сожгли?

Линли постарался, чтобы вопрос прозвучал как логически неизбежный. На лице Стинхерста отразилось смиренное признание этого факта.

– Уничтожение сценария, а я сжег все экземпляры, не имело никакого отношения к смерти Джой, Томас. Пьеса в новом варианте не увидела бы свет. Как только я лишил ее своей поддержки – а я сделал это вчера вечером, – она умерла сама собой.

– Умерла. Интересный выбор слов. Тогда зачем вы сожгли сценарий?

Стинхерст не ответил. Его взгляд был устремлен на огонь. Было очевидно, что он пытается принять какое-то решение. Эта борьба отражалась на его лице.

Но что это были за противостоящие друг другу силы и что стояло на карте? По-видимому, какие-то деликатные подробности конфликта, который еще так и не прояснился.

– Сценарии, – неумолимо напомнил Линли. Тело Стинхерста шевельнулось, это движение было похоже на содрогание.

– Я сжег их из-за сюжета, – сказал он. – Пьеса была о моей жене Маргерит. О ее романе с моим старшим братом. И о ребенке, который родился у них тридцать шесть лет назад. Об Элизабет.

5

Гоувана Килбрайда одолевали новые мучения. Они начались в тот момент, когда констебль Лонан открыл дверь в библиотеку и сказал, что лондонская полиция хочет поговорить с Мэри Агнес. Накал его страданий возрос, когда Мэри Агнес тут же вскочила, демонстрируя явную готовность к этой встрече. А своего апогея они достигли, когда он осознал, что вот уже пятнадцать минут она находится вне поля его зрения и лишена его решительной – пусть даже и неадекватной – защиты. Но что еще хуже, сейчас она находилась под защитой Нью-Скотленд-Ярда – надежной, абсолютно адекватной и сугубо мужской.

Что и было причиной его терзаний.

Как только полицейская группа из Лондона – а в особенности высокий светловолосый детектив, который, видимо, руководил ею, – покинула библиотеку после короткого разговора с леди Хелен Клайд, Мэри Агнес повернулась к Гоувану с горящим взором.

– Он ба-ажественный, – выдохнула она.

Это замечание служило дурным предзнаменованием, но, как потерявший от любви последний разум, Гоуван жаждал уточнений.

– Божественный? – раздраженно переспросил он.

– Ну, тот полицейский!

И затем Мэри Агнес принялась восторженно перечислять достоинства Линли. Гоуван чувствовал, как они отпечатываются у него в мозгу. Волосы как у Энтони Эндрюса[17], нос как у Чарлза Дэнса[18], глаза как у Бена Кросса[19], а улыбка как у Стинга[20]. И не важно, что этот «божественный» не удосужился хотя бы раз улыбнуться. Мэри Агнес обладала великолепной способностью домысливать детали, когда это требовалось.

Бесплодные состязания с Джереми Айронсом были достаточно тяжелы. Но теперь Гоуван увидел, что ему придется сражаться со всей передовой линией британских звезд, воплощенных в одном человеке. Он заскрежетал зубами и заерзал на неудобном сиденье.

А сидел он на обитом кретоном стуле, ткань которого после стольких часов казалась онемевшей второй кожей. Рядом с ним, на всякий случай аккуратно отодвинутый – уже минут через пятнадцать после их заточения, – помещался глобус на невероятно изысканно украшенной позолоченной подставке. Этот драгоценный глобус принадлежал миссис Джеррард. Гоувану очень хотелось поддать его ногой. А еще лучше – швырнуть в окно. А больше всего ему хотелось сбежать.

Он попытался обуздать это желание, заставив себя проникнуться прелестями библиотеки, но таковых не обнаружил. Белые лепные восьмиугольники на потолке нуждались в побелке, как и гирлянды, украшавшие их по центру. Годами копившаяся копоть от сгоравшего в камине угля и сигаретный дым взяли свое: темные тени в углублениях и трещинах барельефов на самом деле были сажей, той глубоко въевшейся сажей, которая сулила недели две, если не больше, отвратительной работы. Книжные полки тоже не обещали ничего хорошего. Они вмещали сотни переплетенных в кожу томов, да какие сотни – тысячи! И все они, притулившиеся за стеклом, одинаково пахли пылью и невостребованностью. А значит, снова чистить, сушить, чинить и… Где же Мэри Агнес? Он должен ее найти. Он должен отсюда выбраться.

Рядом с ним, со слезами в голосе, взмолилась женщина:

– Ради бога, пожалуйста! Я больше этого не вынесу!

За последние недели Гоуван выработал в себе умеренную неприязнь к актерам в целом. Но за эти девять часов он обнаружил, что к данной кучке актеров он уже успел почувствовать не только неприязнь, но и отвращение, очень стойкое.

– Дэвид, я дошла до предела. Неужели ты не можешь ничего сделать, чтобы вызволить нас отсюда?

Говоря с мужем, Джоанна Эллакорт заламывала руки, меряя шагами комнату и не выпуская изо рта сигарету. Целый день курит и курит, подумал Гоуван. В комнате пахло, как от тлеющей кучи мусора, главным образом из-за нее. Да, интересно. Она совсем распсиховалась, когда вернулась леди Хелен Клайд и вроде бы сказала, что сейчас полицейские займутся кем-то другим, а не великой звездой.

Со своего кресла с подголовником Дэвид Сайдем следил из-под прикрытых век за стройной фигурой своей жены.

– Ну что, по-твоему, я должен сделать, Джо? Выбить дверь и перекинуть того констебля через голову? Мы в их руках, ma belle.

– Сядь, Джо, дорогая. – Роберт Гэбриэл протянул к ней холеную руку, приглашая присоединиться к нему на диванчике у камина, в котором слабо мерцали дотлевающие угольки. – Ты только перенапрягаешь свои нервы. А полиция именно этого от тебя и ждет и вообще от всех нас. Это облегчит им работу.

– А вы одержимы желанием им препятствовать, смею заметить, – едва слышно вставил Джереми Винни.

Гэбриэл взорвался:

– Что, черт побери, это должно означать?

Винни не обратил на него внимания, чиркнул спичкой и поднес ее к трубке.

– Я задал вам вопрос!

– А я предпочитаю на него не отвечать.

– Ты, грязный…

–Мы все знаем, что Гэбриэл вчера поссорился с Джой, – рассудительно сказал Рис Дэвис-Джонс.

Он сидел дальше всех от бара, у окна, шторы на котором он недавно отдернул. За стеклом зияла черная ночь. – Не думаю, что нам необходимо в завуалированной форме ссылаться на эту ссору в надежде, что полиция все поймет.

– Что «все»? – Голос Роберта Гэбриэла дрожал от сдерживаемого гнева. – Как мило с твоей стороны подставлять меня, Рис, но боюсь, это не пройдет. Ни в малейшей степени.

– Почему? У тебя, кстати, есть алиби? – спросил Дэвид Сайдем. – Как я вижу, ты один из тех – их очень немного, – кто сильно рискует, Гэбриэл. Если, конечно, не признаешься, с кем ты провел ночь. – Он сардонически улыбнулся. – А как насчет той малышки? Может, Мэри Агнес именно сейчас распространяется о твоих приемчиках? Это уж точно должно заинтересовать полицейских. Интимное описание того, что чувствует женщина, когда между ее ножек оказываешься ты. Или вчера вечером пьеса Джой как раз и подводила нас к подобным откровениям?

Гэбриэл вскочил, ударившись о латунный торшер. По комнате резко метнулась дуга света.

– Мне, черт возьми, следовало бы…

– Прекрати! – Джоанна Эллакорт зажала ладонями уши. – Я этого не вынесу! Прекратите!

Но было уже слишком поздно. Их краткий диалог поразил Гоувана, словно удар кулака. Он вскочил со своего стула и в четыре шага одолел расстояние, отделявшее его от Гэбриэла, затем, обезумев от ярости, развернул актера лицом к себе.

– Чтоб тебя черти взяли! – закричал он. – Ты трогал Мэри Агнес?

Но ответ его не интересовал. Ему достаточно было увидеть физиономию Гэбриэла… Они были равными по комплекции, но ярость придала юноше больше сил. Она нарастала внутри него, побуждая действовать…

Мощным ударом он отправил Гэбриэла на пол, упал на него и, одной рукой держа его за глотку, другой уверенно наносил жестокие и точно направленные удары по лицу.

– Что ты сделал с Мэри Агнес? – рычал Гоуван, в очередной раз опуская кулак.

– Господи Иисусе!

– Остановите его!

Относительное спокойствие – эта хрупкая скорлупка пристойности – рухнуло, сменившись шумом и гамом. Судорожно мелькали руки и ноги. Воздух оглашали хриплые крики. Стеклянные безделушки на каминной полке разлетелись вдребезги. Ноги дерущихся то и дело задевали мебель, отлетавшую в сторону. Гоуван, обхватив Гэбриэла рукой за шею, тащил его, тяжело дыша и плача, к камину.

– Скажи мне! – Гоуван держал красивое лицо Гэбриэла, искаженное сейчас болью, над каминной решеткой в нескольких дюймах от углей. – Скажи мне, ты, ублюдок!

– Рис! – Айрин Синклер с пепельно-серым лицом вжалась в спинку своего кресла. – Останови его! Останови его!

Дэвис-Джонс и Сайдем пробрались через перевернутую мебель и мимо застывших фигур леди Стинхерст и Франчески Джеррард. Мужчины добрались до Гоувана и Гэбриэла, безуспешно попытались растащить. Но Гоуван держал актера мертвой хваткой, руку невозможно было разжать, такова была сила его страсти.

– Не верь ему, Гоуван, – настойчиво прошептал парню на ухо Дэвис-Джонс. Он крепко схватил его за плечо, приводя в чувство. – Остынь, приятель. Отпусти его, хватит.

Каким-то образом эти слова – и звучащее в них сочувствие – пробились сквозь огненную пелену гнева Гоувана.

Отпустив Роберта Гэбриэла, он вырвался от Дэвис-Джонса и упал на бок на пол, судорожно хватая воздух.

Он, разумеется, понимал, что натворил: из-за этой выходки он потерял работу – и Мэри Агнес. Но за чудовищностью его поведения скрывались жгучие страдания безответной любви, это любовь довела его до крайности, он совершенно не думал о том, что может насмерть перепугать всех присутствующих в комнате. Он хотел отомстить за свою боль.

– Я все знаю! И скажу полиции! Вы заплатите!

– Гоуван! – в ужасе воскликнула Франческа Джеррард.

– Лучше говори сейчас, приятель, – сказал Дэвис-Джонс. – Не будь дураком, не болтай зря, когда в этой комнате находится убийца.

С начала ссоры Элизабет Ринтул не двинулась ни разу. Сейчас она шевельнулась, словно пробудившись ото сна.

– Нет. Не здесь. Отец ведь ушел в салон.

– Полагаю, вы видите Маргерит только такой, какая она сейчас – в ее шестьдесят девять лет, когда силы уже совсем не те. Но в тридцать четыре, когда все это случилось, она была очаровательной. Полной жизни. И горевшей… горевшей желанием жить.

Лорд Стинхерст беспокойно пересел на другой стул, на тот, что стоял у стены, где было совсем темно. Он оперся руками на колени и вперился в цветочный узор на ковре, словно этот неброский изящный орнамент таил в себе нужные ответы. Его голос звучал монотонно: так обычно излагают факты, требующие предельной точности, без примеси эмоций.

– Она и мой брат Джеффри полюбили друг друга вскоре после войны.

Линли ничего не сказал, но про себя изумился, как можно, пусть даже спустя тридцать шесть лет, так спокойно говорить об этом, в сущности, предательстве. Такая нечувствительность свидетельствовала о том, что сидевший перед ним человек – внутри мертв. Целеустремленно следуя к вершинам своей карьеры, он словно хотел забыться, отвлечься от страданий, которыми изобиловала его личная жизнь.

– Джефф привез с войны уйму наград. Вернулся с фронта героем. Естественно, Маргерит им увлеклась. Он всем нравился. Было в нем что-то такое. – Стинхерст умолк, задумавшись. Его ладони нашли друг друга и плотно сжались.

– Вы тоже воевали? – спросил Линли.

– Да. Но не так самозабвенно, как Джеффри. Не с его особым отношением и безоглядной отдачей. Мой брат был сам огонь. От него исходило какое-то сияние. И к его теплу тянулись более слабые существа.

Маргерит оказалась одной из них. Элизабет 6ыла зачата в доме моих родителей в Сомерсете, куда Маргерит пришлось поехать одной. Это случилось летом, я не появлялся дома уже два месяца, кочевал с места на место, ставил спектакли в провинциальном театре. Маргерит хотела поехать со мной, но, честно говоря, это бы меня стеснило, нужно было бы как-то ее… развлекать. Я думал, – в его голосе звучало презрение к собственной персоне, – что она будет мне мешать. Моя жена не какая-то там глупышка, Томас. Кстати, она и сейчас очень неглупа. Наверняка почувствовала мое состояние и не захотела больше напрашиваться. Мне следовало бы сообразить, что это неспроста, но я был слишком увлечен театром, ничего вокруг не замечал. Мне и присниться не могло, что у нее с Джеффри роман. А в конце лета она сообщила, что беременна. Но не сказала мне, кто отец.

То, что леди Стинхерст скрыла от мужа имя отца, было понятно. Но почему, узнав об измене, Стинхерст от нее не ушел, было для Линли великой загадкой.

– Почему вы с ней не развелись? Каким бы постыдным ни был развод, вы обрели бы относительный душевный покой.

– Из-за Алека, – ответил Стинхерст. – Из-за нашего сына. Вы сами произнесли это слово – постыдным. И мало того. По тем временам это было неслыханным скандалом, который, видит бог, на многие месяцы занял бы первые страницы всех газет. Я не мог подвергнуть Алека такой пытке. Он слишком много для меня значил. Полагаю, больше, чем сам мой брак.

– Вчера вечером Джой обвинила вас в убийстве Алека.

Слабая улыбка тронула губы Стинхерста, в ней отразились печаль и смирение.

– Алек, мой сын служил в ВВС. Его самолет упал во время испытательного полета над Оркнейскими островами в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году. В… – Стинхерст быстро моргнул и поменял позу. – В Северное море.

– Джой об этом знала?

– Конечно. Но она любила Алека. Они хотели пожениться. Его смерть стала для нее огромным ударом.

– Вы были против этого брака?

– Я был не в восторге. Но не отговаривал. Просто предложил им подождать, пока Алек отбудет свой срок в армии.

– Отбудет срок?

– В нашем роду все мужчины служили в армии. Этой традиции уже триста лет. Вряд ли кому захотелось бы, чтобы его сын стал первым, кто нарушит традицию. – В первый раз в голосе Стинхерста появилось что-то похожее на чувство. – Но Алек мечтал совсем о другом, Томас. Он хотел изучать историю, жениться на Джой, писать или преподавать в университете. А я – горе-патриот, любивший свое фамильное древо больше, чем собственного сына, – я не отставал от него, пока не убедил выполнить свой долг. Он выбралВоенно-воздушные силы. Думаю, он считал, что там он будет подальше от этого пекла. – Стинхерст посмотрел на Линли и пояснил, словно защищая сына: – Он не был трусом. Он просто не выносил войны. Довольно естественная реакция для прирожденного историка.

– Алек знал о романе матери с дядей?

Стинхерст снова опустил голову. Разговор, казалось, отнимает у него не один год жизни, лишая последних сил. Это поражало, ведь он был невероятно моложав.

– Я думал, что нет. Надеялся, что нет. Но теперь, судя по тому, что вчера вечером сказала Джой, выходит, что знал.

Значит, все эти впустую потраченные годы, вся эта шарада – разыгранная, чтобы защитить Алека, – оказались напрасными. Словно прочитав мысли Линли, Стинхерст добавил:

– Я всегда был чертовски цивилизованным. И не собирался превращаться в Чиллингзуорта, когда Маргерит стала Эстер Принн[21]. Поэтому мы и разыгрывали эту шараду – Элизабет была моей дочерью до кануна нового, шестьдесят второго года.

– Что случилось?

– Я узнал правду. Это было случайное замечание, обмолвка, из которой я понял, что мой брат Джеффри как раз тем летом находился в Сомерсете, а не в Лондоне, где вроде бы должен был быть. И тогда меня осенило. Но думаю, в глубине души я всегда это подозревал.

Стинхерст вдруг резко поднялся и, подойдя к камину, бросил туда несколько кусков угля, а потом стал смотреть, как их охватывает пламя. Линли ждал, пытаясь понять причину его внезапной активности. Что это? Попытка обуздать эмоции или что-то скрыть?

– Произошла… боюсь, мы страшно поссорились. Точнее – подрались. Это было здесь, в Уэстербрэ. Нас разнял Филип Джеррард, муж моей сестры. Если честно, Джеффри досталось больше… Он уехал сразу же после полуночи.

– Он был в состоянии ехать?

– Видимо, он считал, что да. И видит бог, я не пытался его остановить. Маргерит пыталась, но он не подпустил ее к себе. Он бросился отсюда в бешенстве и через пять минут погиб на двойном повороте сразу за Хиллвью-фарм. Его занесло на льду и выкинуло на обочину. Машина перевернулась. Он сломал шею. Он… сгорел.

Они молчали. Кусочек угля выпал из камина и подпалил ковер. В воздухе едко запахло паленой шерстью. Стинхерст бросил уголек обратно в камин и продолжил свою историю:

– В ту ночь Джой Синклер была здесь, в Уэстербрэ. Приехала на праздник. Она была одной из школьных подруг Элизабет. И, вероятно, услышала какие-то обрывки фраз во время нашей с Джеффри ссоры и сделала умозаключения. Надо сказать, у нее всегда была страсть резать правду-матку. Самый лучший способ отомстить мне за то, что я невольно стал причиной смерти Алека.

– Но это случилось десять лет назад. Почему она ждала так долго, чтобы отомстить?

– Кем была Джой Синклер десять лет назад? Как она могла отомстить тогда – двадцатипятилетняя женщина в самом начале своей карьеры? Кто бы стал ее слушать? Она была никем. Это теперь она – писательница, удостоенная наград и имеющая репутацию человека, придерживающегося фактов, – теперь она может повелевать аудиторией, которая наверняка станет ее слушать. И как умно она поступила, написав пьесу в Лондоне, а в Уэстербрэ привезя совсем другой вариант. И никто ни о чем не знал, пока вчера вечером мы не начали читку. Причем в присутствии журналиста, готового подхватить самые сальные факты. Правда, все зашло не так далеко, как надеялась Джой. Спасибо Франческе – подняла крик задолго до того, как самые худшие подробности нашей отвратительной семейной саги вышли наружу. А теперь конец положен и самой пьесе.

Линли восхитился его смелостью, откровенным, прямым признанием в том, что у него имеется мотив. Стинхерст наверняка понимал, до какой степени опасны его откровения.

– Вы, конечно, понимаете, насколько осложнили ситуацию тем, что сожгли эти сценарии?

Стинхерст скользнул взглядом по камину. По лбу пробежала тень, сгустившись на щеке до черноты.

– Ничего не поделаешь, Томас. Мне пришлось защитить Маргерит и Элизабет. Видит бог, я был просто обязан. Особенно Элизабет. Они – моя семья. – Он встретился с Линли глазами, потемневшими от искренней боли. – Я подумал, что вы, больше чем кто бы то ни было, понимаете, что значит для человека его семья.

И, черт возьми, Линли действительно понимал. В полной мере.

Он вдруг обратил внимание на узор на обоях в салоне. Узор из роз. Точно такие же обои, вспомнил он, были в гостиной его матери в Хоуэнстоу, точно такими же обоями, без сомнения, были оклеены стены множества гостиных в бесчисленных особняках по всей стране. Характерный для викторианской эпохи неброский узор из тусклых желтых роз, окруженных листьями, которые от времени и дыма стали скорее серыми, чем зелеными.

Линли мог бы, закрыв глаза, без предварительного осмотра описать всю комнату, наверняка схожую с гостиной его матери в Корнуолле: камин – железо, мрамор и дуб; на обоих концах каминной полки – по фарфоровой безделушке; напольные часы в ореховом футляре в углу; небольшой шкаф с любимыми книгами. И всегда – фотографии, на столе атласного дерева в амбразуре окна.

Он даже знал примерно, какие фотографии… Настолько схожи были истории их семей.

Так что он понимал своего собеседника. Боже милосердный, еще как понимал! Заботы семьи, долг и преданность своему роду, оттого что у тебя в жилах течет особая кровь, сей факт преследовал Линли большую часть из прожитых им тридцати четырех лет. Узы крови стесняли его, мешали его желаниям; они обрекали его на следование традициям и требовали, чтобы он вел жизнь, которая напоминала жизнь в клетке. Но выхода не было.

Можно отказаться от титулов и земель, но нельзя отказаться от собственных корней. Избавиться от кровных уз.

Освещение в столовой Уэстербрэ делало любого моложе на десять лет. Этому способствовали латунные бра на обшитых панелями стенах и люстры, низко висевшие над длинным столом красного дерева. У его торца стояла Барбара Хейверс, перед ней на поблескивающей столешнице был расстелен поэтажный план дома, сделанный инспектором Макаскином. Она сравнивала его со своими записями, прищурив глаза от дыма сигареты, столбик пепла которой был уже невероятно длинен, словно она задалась целью установить мировой рекорд по его длине. Рядом, страстно насвистывая «Воспоминания» – не хуже самой Бетти Бакли[22], – один из криминалистов Макаскина снимал отпечатки пальцев с шотландских кинжалов, которые декоративным полукругом висели на стене над буфетом. Помимо них в комнате имелось множество алебард, мушкетов и топоров, которые все в равной степени могли оказаться смертоносным оружием.

Вглядываясь в чертеж, Барбара пыталась соотнести то, что сказал ей Гоуван Килбрайд, с предполагаемыми ею фактами. Это было нелегко. Приходилось много домысливать. Услышав шаги в холле, она почувствовала облегчение: наконец-то можно будет с чистой совестью отвлечься. Она подняла глаза и уронила столбик пепла на свой свитер с вырезом лодочкой. Раздраженно смахнула его, оставив на шерсти серое пятно, похожее на отпечаток большого пальца. Вошел Линли. Стараясь не попасться на глаза криминалисту, он кивнул в сторону дальней двери. Барбара взяла свой блокнот и пошла следом за ним через котельную, через буфетную на кухню. Кухня благоухала мясом, приправленным розмарином и помидорами, томившимися на плите в каком-то соусе. У стоявшего в центре стола склонилась над разделочной доской раздраженная женщина, крошившая картофель зловещего вида ножом. Она была вся в белом, что делало ее больше похожей на ученую даму, чем на повариху.

– Есть-то людям все равно нужно, – кратко объяснила она, увидев Барбару и Линли, хотя производимые ею манипуляции с ножом больше напоминали разминку перед боем, чем приготовление пищи.

Барбара услышала, как Линли что-то буркнул в ответ, прежде чем через другую дверь в дальнем углу кухни спуститься по трем ступенькам в судомойню. Она была крохотной и плохо освещенной, но зато там никто не мог их подслушать, и еще там было очень тепло, даже жарко из-за огромного старого бойлера, который шумно сопел и из которого на потрескавшийся пол сочилась ржавая вода. Воздух здесь был очень влажным, едва заметно отдававшим плесенью и сырым деревом. Черная лестница – в углу за бойлером – вела на верхний этаж дома.

– Что рассказали Гоуван и Мэри Агнес? – спросил Линли, захлопывая дверь.

Барбара подошла к раковине и, потушив под краном сигарету, бросила ее в мусорное ведро. Потом заправила короткие каштановые волосы за уши и осторожно сняла с языка табачную крошку, прежде чем открыть свой блокнот. Она была недовольна Линли, и это очень ее тревожило, потому что она сама не могла точно определить почему. То ли из-за того, что он пошел на поводу у Стинхерста и удалил ее из сада то ли из-за того, что догадывалась, как он отреагирует на ее записи. Но какова бы ни была причина раздражения, оно мешало ей, как какая-то заноза. И пока оно не выйдет наружу, в душе будет незримый нарыв.

– Гоуван, – коротко произнесла она, прислоняясь к покоробившейся деревянной стойке, еще влажной после недавнего мытья посуды. Девушка почувствовала, как сквозь одежду просачивается влага. Она отодвинулась. – Похоже, у него произошла жестокая схватка с Робертом Гэбриэлом в библиотеке. Как раз перед тем, как мы с ним встретились. Может быть, это в значительной мере и развязало Гоувану язык.

– Что за схватка?

– Короткая стычка, причем наш элегантный мистер Гэбриэл, по-видимому, позволил себя поколотить. Гоуван расписал все в подробностях, и ссору между Гэбриэлом и Джой Синклер, которую он услышал вчера днем, – тоже. Гэбриэл очень хотел, чтобы Джой сказала его бывшей жене – Айрин Синклер, сестре Джой, между прочим, – что он спал с Джой всего раз.

– Почему?

– У меня такое впечатление, что Роберт Гэбриэл очень хочет вернуть Айрин Синклер и подумал, что Джой могла бы ему в этом помочь, если бы сказала Айрин, что их связь длилась всего лишь одну ночь. Но Джой заявила, что не собирается лгать.

– Лгать?

– Да. По-видимому, их роман был гораздо более длительным, потому что, по словам Гоувана, когда Джой отказалась помочь, Гэбриэл сказал ей что-то вроде… – Барбара сверилась со своими записями. – «Ах ты, маленькая лицемерка. Ты целый год таскала меня по всяким грязным лондонским крысиным норам, а теперь изображаешь из себя чистенькую, видите ли, не собираешься лгать!» И они до того доругались, что Гэбриэл на нее набросился. Он уже даже сбил ее с ног, спасибо Рис Дэвис-Джонс вмешался и сумел их разнять. Гоуван нес наверх чей-то багаж, когда все это происходило, ну и увидел это, потому что Дэвис-Джонс оставил дверь открытой, когда ворвался в комнату Джой.

– А из-за чего Гоуван сцепился в библиотеке с Гэбриэлом?

– Да кто-то сказанул что-то – кажется, Сайдем – насчет Мэри Агнес Кэмпбелл, что вроде бы она послужит ему алиби на прошлую ночь.

– Насколько это вероятно?

Барбара задумалась.

– Трудно сказать. Мэри Агнес, похоже, обожает театр. У нее милое личико и хорошая фигура… – Барбара тряхнула головой. – Инспектор, Гэбриэл старше ее лет на двадцать пять… Я, конечно, могу понять, почему ему понадобилось вокруг нее виться, но я и на минуту не могу представить, с чего бы ей согласиться… Если только, конечно… – Она еще немного подумала и вдруг с удивлением обнаружила, что одна веская причина все-таки имелась.

– Хейверс?

– М-м… Ну если только она видела в нем шанс начать новую жизнь. Ну, вы знаете, о чем речь. Помешанная на звездах девушка вдруг встречает известного актера и отдается ему в надежде, что он возьмет ее с собой в свою замечательную, интересную жизнь.

– Вы спрашивали ее об этом?

– Не было повода. О ссоре между Гоуваном и Гэбриэлом я узнала уже после разговора с Мэри Агнес. И пока больше с ней не виделась.

И не хотела видеться – из-за того, что рассказал Гоуван, из-за того, что Линли все равно наверняка извлечет из его рассказа все, что ему требуется…

Он, казалось, прочел ее мысли.

– Что Гоуван поведал вам о прошлой ночи?

– Он видел очень многое – после того, как читка была прекращена. Ведь ему пришлось убирать разлитые ликеры и осколки от бокалов в большом холле. Он же уронил поднос, когда Франческа Джеррард налетела на него, выскочив из гостиной. Целый час провозился, несмотря на помощь Хелен, между прочим.

Линли пропустил последнюю реплику мимо ушей, сказав только:

– И?..

Барбара знала, чего добивается Линли, но медлила, описывая менее важных для него людей, чьи действия Гоуван запомнил с поразительными подробностями. Леди Стинхерст, вся в черном, с потерянным видом бродила между салоном, столовой, гостиной и большим холлом – уже за полночь сверху спустился ее муж и увел ее; Джереми Винни под каким-то предлогом ходил за леди Стинхерст, изводил ее вопросами, на которые она категорически не желала отвечать; Джоанна Эллакорт помчалась наверх в припадке гнева – после громкой перебранки с мужем; Айрин Синклер и Роберт Гэбриэл закрылись в библиотеке. Относительная тишина наступила только в половине первого ночи.

Но Линли, с обычной своей проницательностью, понял, что это не все:

– Но, полагаю, Гоуван видел что-то еще.

Она прикусила изнутри нижнюю губу.

– Да, видел. Позднее, когда он уже лег, он услышал шаги в коридоре, у своей двери. Она как раз на углу, где нижний северо-западный коридор пересекается с большим холлом. Сколько было времени, он точно не знает, но, вероятно, уже ближе к часу. Из-за всех этих вечерних волнений это его насторожило. Поэтому он вылез из постели, открыл дверь и прислушался.

– И?..

– Снова услышал шаги. А потом как открылась и закрылась дверь.

Барбаре страшно не хотелось пересказывать остаток истории Гоувана, и она знала, что это видно по ее лицу. Тем не менее продолжила… Гоуван потом вышел из комнаты, добрался до конца коридора и выглянул в большой холл. Было темно – он сам несколько минут назад погасил свет, – но немного света попадало внутрь от уличных фонарей.

По быстро изменившемуся выражению лица Линли Барбара поняла, что он уже обо всем догадался…

– Он увидел Дэвис-Джонса, – сказал он.

– Да. Но он вышел из библиотеки, а не из столовой, где висят кинжалы, инспектор. Он держал бутылку. Должно быть, тот самый коньяк, который он принес к Хелен.

Она ждала, что Линли повторит вывод, к которому она уже пришла сама. В конце концов, столовая находится всего в тридцати футах от библиотеки. И неизменным оставался факт, что дверь Джой Синклер в коридор была заперта.

Однако Линли только сказал:

– Что еще?

– Ничего. Дэвис-Джонс поднялся наверх.

Линли повел Барбару к черной лестнице. Узкая, не покрытая ковром, освещаемая всего двумя голыми лампочками, она привела их в западное крыло дома.

– Что у Мэри Агнес? – спросил Линли, пока они поднимались.

– Согласно ее заявлению, которое она сделала до того, как я узнала о том, что у нее вроде бы какие-то отношения с Гэбриэлом, она не слышала ночью ни звука. Только вой ветра, сказала она. Но, разумеется, она могла слышать это из комнаты Гэбриэла, а не из своей. Однако есть одна любопытная подробность, и мне кажется, вам надо о ней узнать. – Она подождала, пока Линли остановится и обернется. Рядом с его левой рукой стену портило довольно большое пятно, очертаниями напоминавшее Австралию. Оно было каким-то влажным. – Найдя сегодня утром тело, она сразу же пошла к Франческе Джеррард. Вместе они привели лорда Стинхерста. Он вошел в комнату Джой Синклер, довольно скоро вышел и приказал Мэри Агнес вернуться в свою комнату и ждать, пока за ней придет миссис Джеррард.

– К чему это вы клоните, сержант?

– Я клоню к тому, что Франческа Джеррард пришла к Мэри Агнес только через двадцать минут. И только тогда лорд Стинхерст велел Мэри Агнес поднять всех и сказать, чтобы они пришли в гостиную. А за это время он успел сделать несколько телефонных звонков из кабинета Франчески – он рядом с комнатой Мэри Агнес, поэтому ей был слышен его голос. И дважды звонили ему, инспектор.

Когда Линли не отреагировал и на это сообщение, Барбара почувствовала, как ее начало жечь прежнее раздражение.

– Сэр, вы ведь не забыли лорда Стинхерста? Вы знаете, что в настоящий момент ему следовало бы направляться в полицейский участок как подозреваемому в уничтожении улик, противодействии полиции и убийстве.

– Это несколько преждевременно, – заметил Линли.

Его спокойствие только растравило Барбару.

– Неужели? – вопросила она. – И в какой же момент вы пришли к такому славному решению?

– Я пока не получил ни одного доказательства того, что лорд Стинхерст убил Джой Синклер. – Тон Линли свидетельствовал о его ангельском терпении. – Но даже если бы я его подозревал, то не стал бы арестовывать человека на основании того, что он сжег пачку экземпляров пьесы.

– Что? — процедила сквозь зубы Барбара. – Вы уже все решили насчет Стинхерста, да? Доверившись тому, кто первые десять лет своей карьеры провел на чертовой сцене и, без сомнения, выдал сегодня вечером свой лучший спектакль, объясняясь с вами! Великолепно, инспектор. Я горжусь нашей полицией!

– Хейверс, – спокойно сказал Линли, – не забывайтесь.

Он напомнил ей, что он старший по званию. Барбара поняла это и обязана была отступить, но она не собиралась этого делать, чувствуя абсолютную свою правоту.

– Чем же он убедил вас в своей невиновности, инспектор? Сказал, что они с вашим папочкой когда-то вместе учились в Итоне? Что он хотел бы почаще видеться с вами в лондонском клубе? Или нет, еще лучше – что он уничтожил улики, которые совершенно никакого отношения не имеют к убийству, и что вы можете ему всецело доверять, поскольку он настоящий джентльмен, прямо как вы!

– Здесь не только это, – сказал Линли, – и я не собираюсь обсуждать подобные вещи…

– С подобными мне! Какая чушь! – закончила она.

– Перестаньте, черт возьми, все время искать повод к ссоре – и, возможно, люди вам тоже захотят довериться, – выпалил Линли. И тут же, спешно отвернувшись от Барбары, замер.

Она видела, что он тут же пожалел о том, что потерял самообладание. Она сама его до этого довела, хотела, чтобы и он почувствовал горечь и злость, как она в тот момент, когда он выдворил ее из салона. Но она понимала, что лишь вредит себе в его глазах, прибегая к подобным уловкам. Боже, ну почему она так глупа! Немного помолчав, она заговорила первой.

– Извините, – с несчастным видом пробормотала она. – Я сорвалась, инспектор. Забылась. Снова.

Линли ответил не сразу. Они стояли на ступеньках, скованные напряжением, мучительно непреодолимым, каждый страдал по-своему. Линли с усилием заставил себя встряхнуться.

– Мы произведем арест на основании улик, Барбара.

Она покорно кивнула.

– Я это знаю, сэр, – уже спокойно сказала она. – Но мне кажется… – Она очертя голову продолжила, полагая, что он не захочет этого сылшать и попросту ее возненавидит… – Мне кажется, что вы игнорируете очевидное, чтобы иметь возможность направиться прямо к Дэвис-Джонсу, и вовсе не на основании улик, на основании чего-то другого, что вы… возможно, боитесь признать.

– Нет, это не так, – ответил Линли. И стал подниматься по лестнице.

Наверху Барбара назвала ему обитателей всех комнат: ближайшая к черной лестнице принадлежит Гэбриэлу, затем – комнаты Винни, Элизабет Ринтул и Айрин Синклер. Напротив этой последней располагалась комната Риса Дэвис-Джонса. Там западный коридор поворачивал направо, расширялся и вел к остальным помещениям дома. Все двери здесь были заперты. Когда они шли по коридору, где висели портреты угрюмых с виду пращуров Джеррарда, освещенные слабыми полукружьями света от изящных бра, их встретил Сент-Джеймс и вручил Линли пластиковый пакет.

– Мы с Хелен нашли это в одном из сапог внизу. – Сказал он. – По словам Дэвида Сайдема, это принадлежит ему.

6

Дэвид Сайдем не был похож на человека, почти двадцать лет женатого на такой знаменитой актрисе, как Джоанна Эллакорт. Линли знал сказочную версию их отношений, нечто вроде романтической глупой болтовни, которую бульварные газеты скармливают своим подписчикам, чтобы те могли скоротать ежедневные поездки в метро в час пик. Это была в высшей степени стандартная история о том, как двадцатидевятилетний антрепренер из Центральной Англии – сын сельского священника, – в сущности, не обладающий ничем, кроме красивой внешности и непоколебимой уверенности в себе, что было скорее его достоинством, открыл девятнадцатилетнюю девушку, уроженку Ноттингема, игравшую взъерошенную Селию в сомнительном театрике; как он убедил ее соединить их усилия, вызволил ее из мрачного пролетарского окружения, в котором она родилась; как обеспечил ее учителями актерского мастерства и сценической речи; как направлял каждый ее шаг, пока она не стала самой востребованной актрисой в стране. И он всегда знал, что она этого добьется.

Двадцать лет спустя Сайдем еще не утратил чувственной красоты, но это явно были остатки прежней роскоши, без меры расточаемой. Его кожа уже носила отпечаток нездорового образа жизни, у него явно наметился второй подбородок, а лицо и руки были припухшими. Как и у всех остальных мужчин в Уэстербрэ, у Сайдема не было возможности побриться этим утром, и из-за этого он выглядел совсем уж потрепанным. Заметная щетина затенила его лицо, подчеркнув темные круги под глазами с тяжелыми веками. Тем не менее оделся он с замечательным вкусом, стремясь показать себя с как можно лучшей стороны. Свое крупное тело он заключил в пиджак, рубашку и брюки, которые, по всей видимости, были сшиты на заказ. Вид у них был дорогой, как и у наручных часов и золотого перстня-печатки, посверкивавшего при свете камина, пока Сайдем усаживался на облюбованное место. Не на стул с жесткой спинкой, отметил Линли, а в удобное кресло в полумраке в глубине комнаты.

– Я не очень уверен, что понимаю, в чем состояла ваша задача в эти выходные, – сказал Линли, пока сержант Хейверс закрывала дверь и усаживалась за стол.

– И каковы мои функции вообще? – вежливо уточнил Сайдем.

Интересная поправка.

– Ну, если угодно, да.

– Я занимаюсь делами своей жены. Слежу за ее контрактами, размещаю ее ангажементы, вмешиваюсь, когда на нее чересчур давят. Я читаю ее сценарии, подаю ей реплики, распоряжаюсь деньгами. – Сайдем, видимо, уловил что-то в глазах Линли. – Да, – повторил он, – я распоряжаюсь деньгами. Всеми. А их немало. Она их делает, я вкладываю. Так что я на содержании, инспектор. – Тут он улыбнулся, причем без тени веселости. Видимо, зависимость от жены была ему не слишком приятна.

– Вы хорошо знали Джой Синклер? – спросил Линли.

– Хотите сказать, что это я ее убил? Позвольте, с этой женщиной я познакомился только в половине восьмого. Джоанне не пришлись по душе изменения в пьесе, но все изменения обговариваю с драматургами в основном я. И не убиваю их, если мне не нравится то, что они написали.

– Почему вашей жене не понравился сценарий?

– Джоанна все время подозревала, что Джой попытается за ее, Джоанны, счет снова протолкнуть свою сестру на сцену. Имя Джоанны привлечет зрителей и критиков, но впечатление на них произведет Айрин Синклер. По крайней мере, этого боялась Джо. И когда она увидела переделанный вариант, она заранее решила, что ее опасения подтвердятся. – Сайдем медленно поднял обе руки и плечи. Это был не совсем обычный жест, так пожимают плечами французы. – Я… мы и правда здорово повздорили из-за этого после читки.

– Ну и в чем состояла ваша размолвка?

– Типичная семейная ссора. На уровне «посмотри-во-что-ты-меня-втравил». Джоанна категорически не желала участвовать в обновленной пьесе.

– А тут вдруг такая удача, верно? – заметил Линли.

У Сайдема раздулись ноздри.

– Моя жена не убивала Джой Синклер, инспектор. И я тоже, учтите. Убийство Джой вряд ли бы избавило нас от проблемы более существенной.

Он резко отвернулся от Линли и Хейверс и принялся разглядывать фотографии в серебряных рамках стоявшие на столике у окна.

Линли подумал, что его берут на удочку, и решил заглотить наживку.

– Более существенной?

Голова Сайдема как на шарнирах повернулась вспять.

– Роберт Гэбриэл, – мрачно проговорил он. – Чертов Роберт Гэбриэл.

Линли давно понял, что молчание при допросе порою ценнее вопроса. Напряжение, которое оно почти всегда вызывало, было одним из немногих преимуществ обладателей полицейского удостоверения.

Поэтому Линли держал паузу, провоцируя Сайдема на дальнейшие признания. Что почти сразу же сработало.

– Гэбриэл уже много лет не дает прохода Джоанне. Мнит себя не то Казановой, не то Лотарио[23], только с Джоанной у него ничего не вышло, как он ни старался. Она не выносит болванов.

Линли был крайне изумлен этим откровением, ведь пылкая страсть на сцене сотворила Эллакорт и Гэбриэлу совсем иную репутацию… Видимо, Сайдем понял его тайную мысль, поскольку как-то подтверждающе улыбнулся.

– Моя жена – актриса до мозга костей, инспектор. Такова уж ее суть. Но действительно, в прошлом сезоне Гэбриэл повадился во время спектакля «Отелло» запускать руки ей под юбку, и она решила дать ему отставку. К сожалению, она слишком поздно мне сказала, что категорически не желает больше с ним играть. Я уже договорился со Стинхерстом насчет него. Да еще лично проследил, чтобы Гэбриэл получил роль в новой постановке.

– Но почему?

– Да тут никаких секретов. Гэбриэл и Эллакорт умеют сотворить чудо. Люди платят, чтобы увидеть это чудо. И я подумал, что Джоанна вполне сможет за себя постоять, если что… Она сделала это в «Отелло»: она тяпнула его не хуже акулы, когда, изображая поцелуй, он пустил в ход язык. А после хохотала до упаду. Поэтому я не ожидал, что она так рассвирепеет. А когда понял, что ее не уговорить, то по своей дурости наврал ей, будто это Стинхерст настоял на участии Гэбриэла в новой постановке. Но, к несчастью, вчера вечером Гэбриэл ляпнул, что это я захотел, чтобы он участвовал в пьесе. Джоанна еще и поэтому завелась.

– А теперь пьесы уже наверняка не будет?

Сайдем заговорил с плохо скрытым раздражением:

– Смерть Джой не отменяет контракта со Стинхерстом. Джоанна по-прежнему обязана сыграть свою роль. И Гэбриэл. И Айрин Синклер, между прочим. Я думаю, что Стинхерст вернется с ними в Лондон и при первой возможности начнет ставить другую пьесу. Поэтому, если бы я хотел помочь Джоанне – или хотя бы покончить с недоразумениями между нами, – я бы постарался быстренько избавиться либо от Стинхерста, либо от Гэбриэла. Смерть Джой прикрыла пьесу Джой. Поверьте мне, это совсем не в интересах Джоанны.

– Может, в ваших?

Сайдем окинул Линли долгим, оценивающим взглядом.

– Не вижу, каким образом что-то, что вредит Джо, может быть выгодным мне?

В этом он был прав, признался себе Линли.

– Когда вы в последний раз надевали перчатки?

Сайдему, видимо, хотелось продолжить спор. Тем не менее он с готовностью ответил:

– Думаю, вчера днем, когда мы приехали. Франческа попросила меня подписать регистрационную карточку, и я снял для этого перчатки. Честно говоря, я решительно не помню, что я после этого с ними сделал. Вроде бы больше их не надевал, но, может, сунул в карман пальто.

– Когда вы видели их в последний раз? И вообще, вы не хватились их?

– Они мне были не нужны. На улицу мы с Джоанной больше не выходили, а в доме надевать их ни к чему. Я даже не знал, что они пропали, пока несколько минут назад ваш человек не принес одну из них в библиотеку. Вторая, наверное, в кармане моего пальто или даже на стойке портье, если я оставил их там. Я просто не помню.

– Сержант? – Линли кивнул Хейверс, которая молча вышла из комнаты и через минуту вернулась со второй перчаткой.

– Она лежала на полу между стойкой портье и стеной, – сказала она, кладя ее на стол.

Все трое некоторое время исследовали перчатку. Кожа была толстая, уютно потертая, на внутренней стороне на уровне запястья стояли инициалы «ДС» выполненные затейливыми завитками. Слабый запах специального порошка свидетельствовал о недавней чистке, но никаких его частичек ни в швах, ни на подкладке не было.

– Кто был за стойкой, когда вы приехали? – спросил Линли.

Лицо Сайдема приняло задумчивое выражение, какое бывает, когда человек вспоминает свои действия, которые в тот момент казались ему неважными, а теперь, задним числом, вдруг понадобилось расставить людей и события на свои места.

– Франческа Джеррард, – медленно проговорил он. – В дверях салона ненадолго показался Джереми Винни и поздоровался. – Он замолчал. Припоминая, он указывал рукой туда, где перед его мысленным взором возникала очередная фигура. – Юноша. Гоуван был там. Возможно, не сразу, но должен был быть, поскольку пришел за нашим багажом и провел нас в нашу комнату. И… я не совсем уверен, но мне кажется, я видел Элизабет Ринтул, дочь Стинхерста, стремительно входившую в одну из комнат в коридоре сразу за холлом. В любом случае там кто-то был.

Линли и Хейверс обменялись настороженными взглядами.

Линли привлек внимание Сайдема к плану дома, который Хейверс прихватила с собой из гостиной. Его разостлали на центральном столе, рядом с перчаткой Сайдема.

– В какую комнату?

Сайдем встал с кресла, подошел к столу и окинул план взглядом. Он внимательно рассмотрел его, прежде чем ответить.

– Трудно сказать. Я всего лишь уловил движение, словно она хотела избежать нас. Я предположил, что это Элизабет, потому что за ней водятся такие странности. Но мне кажется, вот эта последняя комната. – Он указал на кабинет.

Линли обдумал полученные сведения. Запасные ключи хранятся в кабинете. Они были заперты в столе, сказал Макаскин. Но затем он сказал, что Гоуван Килбрайд мог иметь к ним доступ. Если так, то запирание стола могло носить в лучшем случае случайный характер, иногда это делали, а иногда и забывали. А в день приезда такой большой группы стол наверняка был не заперт, и ключи мог взять любой из участвовавших в подготовке комнат. Или вообще всякий, кто знал о существовании кабинета. А это Элизабет Ринтул, ее мать, ее отец, наконец, сама Джой Синклер.

– Когда вы в последний раз видели Джой? – спросил Линли.

Сайдем неловко переступил с ноги на ногу, явно желая вернуться в кресло, с глаз долой… Линли решил, что пусть постоит.

– Вскоре после читки. Возможно, в половине двенадцатого. Может быть, позже. Я не слишком обращал внимание на время.

– Где?

– В коридоре наверху. Она шла в свою комнату. – Сайдему на мгновение стало как будто неудобно, но он продолжил: – Как я уже сказал, мы с Джоанной поссорились из-за пьесы. Она выскочила из гостиной, и я нашел ее в галерее. Мы обменялись не самыми ласковыми словами. Я не люблю ссориться с женой. С горя пошел в библиотеку, чтобы взять бутылку виски. Вот тогда я и видел Джой.

– Вы не говорили с ней?

– Я понял по ее лицу, что ей ни с кем не хотелось говорить. А виски я принес в свою комнату, выпил несколько порций… может, четыре или пять. А потом просто-напросто уснул.

– А где все это время была ваша жена?

Взгляд Сайдема переместился на камин. Его руки автоматически обшарили карманы серого твидового пиджака, возможно, в поисках сигарет, чтобы успокоить нервы. Очевидно, ответа на этот вопрос он надеялся избежать.

– Не знаю. Она ушла из галереи. Я не знаю, куда она пошла.

– Не знаете, – осторожно повторил Линли.

– Верно. Послушайте, я уже много лет назад понял, что, когда Джоанна не в настроении, лучше ее не трогать, а она была весьма не в настроении прошлым вечером. Поэтому я и ушел на второй план. Выпил. Уснул, отключился, назовите это, как хотите. Я не знаю, где она была. Одно могу сказать: когда я утром проснулся – ну, когда эта девушка постучала в дверь и промямлила, чтобы мы одевались и шли в салон, – Джоанна лежала в постели рядом со мной. – Сайдем заметил, что Хейверс старательно пишет. – Джоанна была сердита – заявил он. – На меня. Ни на кого другого. В последнее время отношения между нами… несколько испортились. Она не хотела оставаться со мной. Она злилась.

– Но прошлой ночью она вернулась в вашу комнату?

– Конечно, вернулась.

– Когда? Через час? Через два? Через три?

– Не знаю.

– Но ведь ее шаги наверняка разбудили бы вас.

В голосе Сайдема мелькнула нотка нетерпения.

– Вы когда-нибудь засыпали после загула, инспектор? Прошу прощения за выражение, но это все равно что будить мертвого.

– Вы ничего не слышали? – не отставал Линли. – Ни ветра? Ни голосов? Совсем ничего?

– Я уже сказал.

– Ничего из комнаты Джой Синклер? Она примыкает к вашей. Трудно поверить, что смертельно раненная женщина не издала ни единого крика. Или вот ваша жена: входила, выходила… а вы ничего не слышали. Интересно, чего еще вы не слышали?

Сайдем стремительно перевел взгляд с Линли на Хейверс.

– Если вы шьете это Джо, почему тогда не мне? Я ведь часть ночи был один. Но в этом-то и состоит ваша проблема, верно? Потому что, за исключением Стинхерста, все остальные тоже были одни.

Линли не обратил внимания на злость, скрывавшуюся за словами Сайдема.

– Расскажите мне о библиотеке, – все с тем же невозмутимым видом вдруг попросил он.

– А что именно вас интересует?

– Был ли там кто-нибудь, когда вы пришли за виски?

– Только Гэбриэл.

– Что он делал?

– То же, что собирался сделать и я. Пил. Судя по запаху, джин. И, без сомнения, надеялся, что туда кто-нибудь забредет. Кто-нибудь в юбке.

Линли ухватился за злобный тон Сайдема.

– Вы не слишком жалуете Роберта Гэбриэла. Это только из-за его поползновений в отношении вашей жены или есть другие причины?

– Гэбриэла в труппе не очень-то любят, инспектор. Его нигде не любят. Его терпят, потому что он чертовски хороший актер. Честно говоря, для меня загадка, почему убили не его, а Джой Синклер. Он явно на это напрашивался – часто напрашивался.

Любопытное наблюдение, подумал Линли. Но гораздо любопытнее был тот факт, что на вопрос Сайдем не ответил…

По-видимому, инспектор Макаскин и кухарка из Уэстербрэ решили, что выяснять отношения лучше всего в салоне, и прибыли к двери одновременно, каждый со своей проблемой. Макаскин настоял на том, чтобы его выслушали первым, а кухарка в белом облачении топталась сзади, ломая руки, словно каждое лишнее мгновение приближало суфле у нее в печи к гибели.

Инспектор Макаскин окинул Дэвида Сайдема стальным взглядом, когда тот прошел мимо него в холл.

– Мы сделали все, что полагается, – сказал он Линли. – Везде сняли отпечатки пальцев. Комнаты Клайд и Синклер опечатаны, криминалисты закончили. Кстати, канализационные трубы чистые. Крови нигде нет.

– За исключением перчатки, все чистенько.

– Мой человек ее проверит. – Макаскин мотнул головой в сторону библиотеки и сжато продолжал: – Выпустить их? Кухарка говорит, что обед готов, а они просят, чтобы им дали умыться.

Линли сразу почувствовал, что Макаскин не привык к кому-то обращаться с просьбой. А чтобы передать бразды правления в расследовании другому полицейскому – это для шотландца вообще дикость. Пока он говорил, даже мочки его ушей покраснели, что было очень заметно на фоне его красивых седых волос.

И, словно почуяв, о чем пытается сказать Макаскин, кухарка воинственно подхватила:

– Нельзя морить людей голодом. Нехорошо это. – Она была, по-видимому, совершенно уверена, что полиция вознамерилась посадить всех, кого согнала в библиотеку, на хлеб и воду, пока убийца не будет найден. – Я там кой-чего сготовила. У них за целый день и сэндвича-то во рту не было, инспектор. Не то что полицейские, – многозначительно кивнула она, – небось с самого утра только и делали, что подкреплялись, как я вижу по припасам на кухне.

Линли открыл карманные часы и с удивлением увидел, что уже половина девятого. Он и сам здорово проголодался, и поскольку криминалисты закончили, не стоило морить всю труппу голодом и держать их под замком. Можно даже позволить им передвигаться по дому – под наблюдением.

Он кивком выразил свое согласие.

– Тогда мы поедем, – сказал Макаскин. – Я оставлю с вами констебля Лонана, а сам вернусь утром. У меня есть кому доставить Стинхерста на станцию.

– Пусть остается.

Макаскин открыл рот, закрыл его, снова открыл и, решившись дерзко нарушить субординацию, сказал:

– Но как же сожженные сценарии, инспектор?

– Я за ним присмотрю, – твердо ответил Линли. – Сожжение улик – не убийство. Им можно будет заняться в надлежащее время.

Он увидел, как отпрянула сержант Хейверс, словно хотела отмежеваться от того, что считала неверным решением.

Макаскин, похоже, обдумывал, стоит ли возражать, и решил оставить все как есть. Его официальное пожелание спокойной ночи заключилось в четко отчеканенном сообщении:

– Ваши вещи мы поместили в северо-западном крыле. Вместе с Сент-Джеймсом. Рядом с комнатой Хелен Клайд.

Ни политическое маневрирование, ни размещение полицейских на ночь не интересовало кухарку, которая осталась стоять в дверях, горя желанием возобновить обсуждение кулинарных проблем, которые, собственно, и привели ее в салон.

– Двадцать минут, инспектор. – Она развернусь на каблуках. – Поспешите.

Отличное завершение дискуссии. И Макаскин не преминул им воспользоваться.

Наконец-то выпущенная на волю, большая часть группы все еще находилась в переднем холле, когда Линли попросил Джоанну Эллакорт зайти в салон. Его просьба, последовавшая сразу после беседы с ее мужем заставила всех затаить дыхание в ожидании ее ответа. Просьба просьбой, но все понимали, что на приглашение полицейских не отвечают даже самым вежливым отказом. Даже если это сама Джоанна.

Однако похоже было, что она обдумывает и этот вариант, быстро прикинув все возможности от категорического «нет» до пусть нежеланного, но сотрудничества. Последнее, видимо, возобладало. Но, войдя в салон, Джоанна дала выход обиде, отплатив за целый день заточения тем, что ни словом не удостоила ни Линли, ни Хейверс. Она молча прошла к камину и села на стул с жесткой спинкой, на тот самый стул, который Сайдем обошел, а Стинхерст занял весьма неохотно. То, что она предпочла креслу неудобный стул, свидетельствовало о решимости встретить допрос с гордо выпрямленной спиной, или ей хотелось, чтобы отсветы живого пламени играли на ее коже и волосах, дабы отвлечь этим в критический момент праздного наблюдателя. Джоанна Эллакорт знала, как играть на публику.

Трудно поверить, что ей уже почти сорок, она выглядела на десять лет моложе, а то и на больше; великодушный свет огня окрасил ее кожу в цвет матового золота, и Линли вдруг вспомнилось, как он впервые увидел «Купание Дианы» Буше[24] – великолепное сияние кожи Джоанны было таким же, как и этот нежный румянец и изысканный изгиб уха, когда она отбросила назад волосы. Ее красота была совершенна, и, будь ее глаза карими, а не васильковыми, она сама могла бы позировать для картины Франсуа Буше.

Неудивительно, что Гэбриэл за ней увивается, подумал Линли, предлагая ей сигарету. Ее пальцы, очень длинные и очень холодные, сверкнув бриллиантовыми кольцами, сомкнулись вокруг его руки, чтобы не дрожало пламя зажигалки. Театральный жест, откровенно призывный.

– Почему вы вчера вечером поссорились со своим мужем? – спросил он.

Джоанна подняла красиво очерченные брови и несколько мгновений изучала сержанта Хейверс, оценивающе скользнув взглядом по ее грязной юбке и запачканному пеплом свитеру.

– Потому, что за последние полгода я устала отбиваться от домогательств Роберта Гэбриэла, – напрямик ответила она и замолчала, словно ожидая ответа, хотя бы в виде сочувственного кивка или цоканья языком. Поняв, что ничего такого не последует, она была вынуждена продолжить свой рассказ. Тон ее стал слегка напряженным. – Каждый вечер в моей последней сцене в «Отелло» у него наблюдалась отличная эрекция, инспектор. Как раз в тот момент, когда он должен был меня душить, он начинал елозить по кровати, словно подросток, который вдруг обнаружил, как много удовольствия можно получить от этой славненькой колбаски у него между ног. Мне это осточертело. Я думала, Дэвид это понимает. Оказывается нет. Спроворил без моего ведома новый контракт, где мне придется снова играть с Гэбриэлом.

– Вы ссорились из-за новой пьесы?

– Мы ссорились из-за всего. Новая пьеса – лишь один из поводов.

– Вы возражали и против роли Айрин Синклер?

Джоанна стряхнула пепел в камин.

– Мой муж и тут проявил потрясающий идиотизм. По его милости я должна была весь ближайший год сражаться с Робертом Гэбриэлом и одновременно – с бывшей его женушкой, которая собралась добиться сумасшедшего успеха, въехав на сцену на моем хребте. Не стану вам лгать, инспектор, мне ни капли не жаль, что теперь с этой пьесой Джой покончено. Вы можете сказать, что это открытое признание виновности, но я не собираюсь разыгрывать скорбь по поводу смерти женщины, которую едва знала. Полагаю, моя откровенность означает, что у меня был мотив убить ее. Но что же тут поделаешь!

– Ваш муж утверждает, что прошлой ночью вы какое-то время отсутствовали.

– То есть у меня была возможность прикончить Джой? Да, полагаю, это выглядит именно так.

– Куда вы пошли после ссоры в галерее?

– Сначала в нашу комнату.

– Когда это было?

– Кажется, сразу после одиннадцати. Но я там не задержалась. Я знала, что вернется Дэвид, как всегда раскаивающийся и жаждущий примирения – как он его понимает… А я ничего этого не хотела. Или его не хотела. Вот и сбежала в музыкальную комнату рядом с галереей. Там есть допотопный патефон и несколько еще более допотопных пластинок. Я послушала некоторые из них. Кстати, Франческа Джеррард, оказывается, настоящая поклонница Этель Мерман[25].

– Кто-нибудь вас слышал?

– Вы имеете в виду, может ли кто-то подтвердить мои слова? – Она покачала головой, похоже, нисколько не обеспокоенная тем, что ее алиби абсолютно ненадежно. – Музыкальная комната находится на отшибе в северо-восточном крыле. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь слышал. Если только там поблизости не оказалась вездесущая Элизабет – она обожает подглядывать и подслушивать под дверями. И похоже, весьма в этом преуспела.

Линли пропустил эту колкость мимо ушей.

– Кто еще был у стойки портье, когда вы вчера приехали?

Джоанна перебрала несколько освещенных огнем шелковистых прядок.

– Кроме Франчески, я никого не запомнила. – Она сдвинула брови, задумавшись. – Еще Джереми Винни. Он подошел к двери салона и сказал несколько слов. Это я помню.

– Любопытно, что именно Винни засел у вас в памяти.

– Это как раз понятно. Несколько лет назад ему дали одну маленькую роль в постановке, которую я играла в Норвиче. И я помню, что, увидев его вчера, подумала, что его сценические данные остались прежними. То есть – никакими. У него всегда был такой вид, будто он только что пропустил пятнадцать строк знает как выпутаться из этой ситуации. Он не мог изобразить даже неразборчивый разговор, ну, для фона. Бедняга. Боюсь, сцена – не его призвание. И потом, уж больно коренаст, чтобы сыграть мало-мальски приличную роль.

– Когда вы вернулись в свою комнату?

– Точно не знаю, на часы я не смотрела. Обычно на это не обращаешь внимания. Я слушала записи, пока совсем не закоченела. – Она посмотрела на огонь. Ее невозмутимое спокойствие изменило ей, она нервно провела ладонью по складочке на брюках. – Нет, дело не только в записях… Я ждала, чтобы у Дэвида было время заснуть. Спасти свою честь, хотя теперь я и сама не понимаю, зачем я так деликатничала.

– Спасти честь? – переспросил Линли.

Джоанна вдруг быстро улыбнулась. Наверное, это был проверенный способ отвлечь, сосредоточить внимание зрителей на ее красоте, чтобы они не заметили промаха в игре.

– Во всей этой ситуации с контрактом и Робертом Гэбриэлом виноват Дэвид, инспектор. И если бы я пришла в комнату раньше, он захотел бы загладить свою вину. Но… – Она снова отвела взгляд, облизывая кончиком языка губы, словно хотела выиграть время. – Простите. Этого я не могу вам сказать. Глупо, правда? Ведь вы можете меня арестовать. Но есть вещи… я знаю, сам Дэвид вам не сказал бы. В общем я не могла вернуться в нашу комнату, пока он не заснет Просто не могла. Пожалуйста, поймите.

Линли понимал, что это – просьба прекратить разговор, но ничего не сказал, выжидая. И она заговорила, старательно отворачиваясь и несколько раз затянувшись сигаретой, прежде чем затушить ее окончательно:

– Дэвид захотел бы помириться. Но он не может… уже почти два месяца. О, он все равно попытался бы. Он считал бы, что должен мне это. И если бы у него ничего не вышло, наши отношения стали бы еще хуже. Поэтому я и ждала, пока он заснет. Он действительно уснул. Чему я была очень рада.

Потрясающее признание, что и говорить. Тем непонятней было, почему они столько лет не разводятся. И, словно угадав ход его мыслей, Джоанна Эллакорт заговорила снова. Ее голос сделался резким, без малейших намеков на сентиментальность или сожаление:

– Дэвид – это моя судьба, инспектор. И скажу честно: это он сделал меня тем, что я есть. На протяжении двадцати лет он был моей самой главной поддержкой, моим основным критиком, моим лучшим другом. Такими вещами не пренебрегают только из-за всяких мелких недоразумений.

Линли никогда еще не слышал столь красноречивого и убедительного доказательства супружеской преданности. Тем не менее ему тут же вспомнились недавние слова Дэвида Сайдема в адрес его жены. Она и в самом деле была актрисой до мозга костей.

Спальня Франчески Джеррард была запрятана в самый угол где коридор сужался, и стоявшая там старая, никому не нужная арфа, кое-как прикрытая, отбрасывала на стену похожую на Квазимодо тень.

Здесь не висели портреты. И гобелены не служили преградой холоду. Здесь не было ничего, что создает ощущение комфорта и безопасности. Глаз натыкался лишь на однотонную штукатурку, покрытую легкой паутиной трещин – метами возраста, и тонкий, как бумага, ковер, лежащий на полу.

Воровато оглянувшись, Элизабет Ринтул скользнула по коридору и замерла перед дверью тетки, внимательно прислушиваясь. Из верхнего западного коридора до нее доносился гул голосов. Но в комнате не раздавалось ни звука. Она постучала ногтями по дереву, нервным движением, похожим на поклевывание маленькой птички. Никто не ответил. Она постучала снова.

– Тетя Франчи? – Она отважилась лишь на шепот. И снова никто не ответил.

Она знала, что ее тетка там, потому что видела, как пять минут назад, когда полиция наконец смилостивилась, она прошла по этому коридору. Поэтому Элизабет взялась за дверную ручку, та показалась ей скользкой под вспотевшей рукой.

Воздух в комнате был насыщен запахами мускусных ароматических шариков, удушающе сладкой пудры, едкого болеутоляющего и дорогого одеколона.

Обстановка же комнаты была под стать унылой скудости коридора: узкая кровать, единственный шкаф и комод, большое зеркало в подвижной раме, отдававшее странным зеленым отливом, искажавшее так, что лбы казались выпуклыми, а подбородки слишком маленькими.

Ее тетка не всегда пользовалась этой комнатой как спальней. Она перебралась сюда только после смерти мужа, словно неудобства и отсутствие элегантности были составной частью скорби по нему. Как видно, она была погружена в это состояние и сейчас, потому что сидела на краешке кровати, выпрямившись сосредоточенно глядя на фотографию мужа, которая висела на стене и была единственным украшением комнаты. Это была официальная фотография, сделанная в ателье: совсем не тот дядя Филип, которого Элизабет помнила с детства, но несомненно тот меланхолик, которым он стал позже. После того дня накануне Нового года. После дяди Джеффри.

Элизабет тихонько прикрыла дверь, но дерево царапнуло по пластинке замка, и ее тетка издала сдавленный, мяукающий звук. Она быстро поднялась с кровати и повернулась, подняв обе руки перед собой, как лапы, словно защищаясь.

Элизабет замерла. Как может такой простой жест оживить воспоминание, которое, верилось, давно умерло.

Шестилетняя девочка, весело идущая на конюшню в Сомерсете; она видит кухонных служанок, присевших, чтобы подглядывать в трещину в каменной стене, там, где выкрошился известковый раствор; и вкрадчивый их шепот: «Иди-ка глянь на педиков, малышка»; девочка не знает, что это значит, но ей так хочется – до отчаянья – хоть с кем-то подружиться; она наклоняется к щели и видит двух здоровенных конюхов… их одежда небрежно разбросана по всему стойлу, один из них стоит на четвереньках, второй пристроился к нему сзади, качает бедрами взад и вперед и тяжело дышит, и тела обоих блестят от пота, который сверкает, как масло; девочка испуганно шарахается прочь и слышит сдавленные смешки девушек. Они смеются над ней. Над ее невинностью и детской наивностью. О, как ей захотелось ударить их, сделать им больно, выцарапать глаза!.. И она делает тот же жест руками, как сейчас – тетя Франчи.

– Элизабет! – Франческа опустила руки. Ее тело расслабилось. – Ты напугала меня, моя дорогая.

Элизабет осторожно наблюдала за теткой, боясь еще каких-нибудь неприятных воспоминаний, которые могли всплыть от любого другого невольного жеста.

Франческа, поняла она, начала одеваться к ужину, но вдруг фотография мужа повергла ее в раздумье, которое нарушила Элизабет. Теперь тетка пристально всматривалась в свое отражение в зеркале, проводя щеткой по редеющим седым волосам. Она улыбнулась Элизабет, но ее губы горестно дернулись.

– Знаешь, девушкой я привыкла смотреть в зеркало, не видя своего лица. Говорят, что это невозможно, но я научилась. Я могу уложить волосы, наложить макияж, вдеть серьги, все что угодно. И мне никогда не приходится видеть, насколько я некрасива.

Элизабет не стала притворно ее успокаивать, говоря, что это не так. Это было бы оскорбительно, ибо ее тетка говорила правду. Она была некрасива, и всегда была такой, награжденная от природы длинным, лошадиным лицом, выступающими зубами и очень маленьким подбородком. У нее и тело было нескладным, худая и долговязая, она представляла собой средоточие всех генетических проклятий семьи Ринтул. Элизабет часто думала, что именно из-за своей неказистости ее тетка носила так много бижутерии, словно хотела всеми этими бусами отвлечь внимание от своего несуразного лица и тела.

– Ты не должна обращать внимание, Элизабет, – мягко говорила Франческа. – Она не имела в виду ничего плохого. Действительно не имела. Ты не должна так на это реагировать.

Элизабет почувствовала, как у нее сдавило горло. Как хорошо тетка знала ее! И всегда понимала, как никто другой.

– «Принеси мистеру Винни выпить, дорогая… Его стакан почти пуст». – Она с горечью передразнила застенчивый голос матери. – Мне хотелось умереть. Несмотря на полицию. Несмотря на Джой. Она не может остановиться. Она не остановится. Это никогда не кончится.

– Она желает тебе счастья, моя дорогая. И видит его в браке.

– Таком же, как ее собственный, ты хочешь сказать? – едко спросила она.

Тетка нахмурилась и, положив щетку на комод, аккуратно воткнула в нее расческу.

– Я показывала тебе фотографии, которые мне дал Гоуван? – оживленно спросила она, потянув верхний ящик. Он скрипнул и застрял. – Глупый, милый мальчик. Он увидел журнал с фотографиями «до и после» и решил, что мы сделаем такие же с нашего дома. С каждой комнаты, по мере того как будем их обновлять. А затем, возможно, выставим все фотографии в гостиной, когда все будет сделано. Или ими заинтнресуется какой-нибудь историк. Или мы сможем использовать их для… – Она сражалась с ящиком, но дерево разбухло от зимней сырости.

Элизабет молча наблюдала за ней. В кругу их семьи всегда было так: вопросы без ответов, тайны и скрытность. Все они были союзниками, чей тайный сговор был направлен на игнорирование прошлого, на то, чтобы оно ушло. Ее отец, ее мать, дядя Джеффри и дедушка. А теперь тетя Франчи. Ее верность узам крови.

Дольше оставаться в ее комнате не имело смысла. Им нужно было сказать друг другу только одну вещь. Элизабет собралась с силами, чтобы выговорить:

– Тетя Франчи. Пожалуйста.

Франческа посмотрела на нее. Она все еще держалась за ящик, все еще безуспешно тянула его, не сознавая, что только приводит его в совершенную негодность.

– Я хотела, чтобы ты знала, – сказала Элизабет. – Тебе надо знать. Я… я боюсь, что вчера вечером не справилась с делом.

Франческа наконец отпустила ящик.

– Каким образом, дорогая моя?

– Просто… она была не одна. Ее даже не было в ее комнате. Поэтому мне вообще не представилось случая поговорить с ней, передать ей твои слова.

– Не важно, дорогая. Ты сделала, что могла, верно? В любом случае я…

– Нет! Пожалуйста!

Голос ее тетки – как всегда – был полон теплого участия, понимания того, что ты чувствуешь, когда лишен ловкости, таланта или надежды. Это безоговорочное признание вызвало у Элизабет спазмы в горле и – бесполезные слезы. Она терпеть не могла плакать – ни от горя, ни от боли, ни от жалости к себе – и поэтому повернулась и выскочила из комнаты.

– Ниче себе!

Гоуван Килбрайд только что дошел почти до крайности: еще одна неприятность – и он не выдержит. Уж на что тогда в библиотеке было муторно, но когда он узнал, что Мэри Агнес – ничего не подтверждавшая, но и не отрицавшая – оказала Роберту Гэбриэлу те самые милости, от наслаждения которыми Гоуван был отлучен, ему стало совсем тошно. А тут еще миссис Джеррард отправила его в судомойню – сделать что-нибудь с этим проклятым бойлером, который за пятьдесят лет никогда и не работал должным образом… Нет, это было уже выше человеческих сил…

Он, выругавшись, бросил гаечный ключ на пол, где эта штуковина немедленно расколола старую кафельную плитку, разок подпрыгнула и скользнула под раскаленные спирали адского нагревателя воды.

– Черт! Черт! Черт! – Гоуван закипел от злости. Присев на корточки, он пошарил там рукой и тут же обжегся о металлическое дно бойлера.

– Господи боже ты мой! – взвыл он, отпрянув в сторону и сердито глядя на старый агрегат, словно бойлер был каким-то злобным живым существом. Он в ярости пнул его, потом еще раз. Подумал о Роберте Гэбриэле с Мэри Агнес и пнул его в третий раз, выбив одну из проржавевших труб. Шипящей дугой начала разбрызгиваться кипящая вода. – О, черт! – воскликнул Гоуван. – Чтоб ты сгорел, чтоб ты сгнил, чтоб тебя черви съели!

Он схватил с края раковины обрывок полотенца и обмотал трубу, чтобы не обжечься еще раз. С трудом пристроив полотенце как надо, отплевываясь от мелких горячих брызг, он лег на живот. Одной рукой он заправил трубу на место, а другой стал искать брошенный гаечный ключ и наконец нащупал его у дальней стены. Он еще на дюйм продвинулся к инструменту. Его пальцы были в нескольких сантиметрах от него, когда судомойня внезапно погрузилась во тьму, и Гоуван понял, что вдобавок ко всему перегорела единственная освещавшая ее лампочка. Источником света остался только сам бойлер, слабое бесполезное красное свечение, светившее ему прямо в глаза. Это стало последним ударом.

– Вот ведь чертова бегемотина! – закричал он. – Проклятая груда железа! Дурацкая бандура! Ты…

И тут он каким-то образом почувствовал, что рядом кто-то есть.

– Кто здесь? Подойдите, помогите мне!

Ответа не последовало.

– Сюда! Здесь, на полу! Опять никто не ответил.

Он повернул голову и безуспешно всмотрелся в темноту. Он уже готов был позвать снова – и на этот раз громче, потому что волосы у него на затылке зашевелились от ужаса, – когда в его сторону кто-то стремительно бросился. Казалось, их было человек шесть, не меньше…

– Эй…

Удар заставил его замолчать. Чья-то рука обхватила его за шею и ударила головой об пол. Дикая боль отозвалась в висках. Его пальцы ослабили хватку, и горячая вода брызнула ему прямо в лицо, ослепив его обжигая, ошпаривая кожу. Он стал неистово вырываться, чтобы освободиться, но его грубо прижали прямо к раскаленной трубе, так что поток воды хлынул сквозь одежду, ошпаривая грудь, живот и ноги. Одежда на нем была шерстяная и прилипла к нему намертво, удерживая жидкость, едкую, как кислота, на его коже.

– Бо-о-о…

Он попытался крикнуть, пронизанный болью, ужасом и смятением. Но в поясницу ему уперлось колено, и рука, державшая его за волосы, развернула его голову и впечатала его лоб, нос и подбородок в лужицу кипящей воды, образовавшуюся на кафельном полу.

Он почувствовал, как у него хрустнул нос, как лезет с лица кожа. И едва он начал понимать, что его невидимый враг хочет утопить его в луже меньше чем в дюйм глубиной, как услышал щелчок металла о кафель, который ни с чем нельзя было спутать.

Секунду спустя нож вонзился ему в спину.

Свет снова загорелся.

Кто-то быстрыми скачками ринулся вверх по лестнице.

7

Полагаю, гораздо важнее определить, веришь ли ты Стинхерсту, – заметил Сент-Джеймс, обращаясь к Линли.

Они находились в своей угловой комнате, где северо-западное крыло дома соединялось с основным зданием. Это была маленькая комната, неплохо обставленная буковой и сосновой мебелью. В воздухе витал слабый медицинский запах от чистящего средства и дезинфекции, не очень приятный, но терпимый. Из окна Линли было видно западное крыло, где беспокойно ходила по своей комнате Айрин Синклер; на руке у нее висело платье, словно она не могла решить, надевать ли его, или вообще о нем забыла. Ее лицо казалось бледным, удлиненным овалом в обрамлении черных волос – этюд художника, отрабатывающего силу контраста. Линли опустил занавеску и, повернувшись, увидел, что его друг начал переодеваться к ужину.

Это был трудный ритуал, осложнявшийся еще больше тем, что рядом не было тестя Сент-Джеймса обычно ему помогавшего; осложнявшийся потому, что сама эта его нужда в помощнике даже при таком простом действии, как переодевание, возникла из-за беспечности Линли, позволившего себе один-единственный раз не вовремя выпить лишку. Он смотрел на Сент-Джеймса, раздираемый желанием предложить ему помощь, но заранее знал, что услышит вежливый отказ. Сейчас левая нога Сент-Джеймса бездействовала, он передвигался на костылях, шнурки были развязаны, а его лицо все время оставалось абсолютно бесстрастным, словно он не был гибким и ловким каких-то десять лет назад.

– Рассказ Стинхерста звучит правдиво, Сент-Джеймс. Это совсем не такой рассказ, какой придумывают, чтобы избежать обвинения в убийстве, не так ли? Чего он надеялся добиться, унижая собственную жену? Как бы там ни было, его положение очень серьезно. Он сам признался, что имел внушительный мотив для убийства.

– Который нельзя проверить, – спокойно возразил Сент-Джеймс, – разве что поговорить с самой леди Стинхерст. Но чует мое сердце, что Стинхерст уверен: ты слишком джентльмен, чтобы так поступить.

– Разумеется, я это сделаю. Если это будет необходимо.

Сент-Джеймс уронил один ботинок на пол и принялся прилаживать крепление к другому.

– Но давай отвлечемся от твоей, какой он ее видит, реакции, Томми. Давай представим на минутку, что его рассказ – не ложь. С его стороны умно, не ли так открыто преподнести тебе свой мотив убийства. Так тебе нет нужды до чего-то докапываться, нет нужды все время быть начеку. Если довести до абсурда, то тебе даже не нужно подозревать его в убийстве, поскольку он с самого начала был во всем абсолютно честен с тобой. Умно, не так ли? Даже через чур. И каким образом обосновать потом острейшую необходимость уничтожить улику? Согласиться-таки, вроде бы очень неохотно, на присутствие здесь Джереми Винни, борзописца, который после убийства Джой естественно будет повсюду совать нос и вынюхивать пикантные подробности.

– Ты хочешь сказать, что Стинхерст заранее знал, что изменения, внесенные Джой в пьесу, превратят ее в разоблачение романа между его женой и его братом? Но это не вяжется с тем, что смежную с Джой комнату дали Хелен, верно? Или с тем, что дверь в коридор была заперта. Или с отпечатками Дэвис-Джонса, которыми покрыт весь ключ.

Сент-Джеймс не стал возражать. Он только заметил:

– Если уж на то пошло, Томми, полагаю, можно сказать, что это не вяжется и с тем, что Сайдем часть ночи был один. Как и его жена, как выясняется. Поэтому у каждого из них была возможность ее убить.

– Возможность, вероятно. Возможность, похоже, была у всех. Но мотив? Не говоря уже о том, что комната Джой была заперта, поэтому, кто бы это ни сделал, он имел доступ к запасным ключам или попал туда через комнату Хелен. Видишь, мы все время возвращаемся к этому.

– Стинхерст мог иметь доступ к ключам, разве нет? Он сам тебе сказал, что бывал здесь раньше.

– И его жена, и его дочь, и Джой. Все они могли иметь доступ к ключам, Сент-Джеймс. Даже Дэвид Сайдем мог иметь к ним доступ, если ближе к вечеру прошелся по коридору, чтобы посмотреть, в какой комнате скрылась Элизабет Ринтул после того, как он прибыл с Джоанной Эллакорт. Но это уже притягивание фактов, не так ли? С чего бы ему интересоваться куда исчезла Элизабет Ринтул? Более того, зачем Сайдему убивать Джой Синклер? Чтобы освободить свою жену от участия в одном спектакле с Робертом Гэбриэлом? Не проходит. По контракту она в любом случае должна играть с Гэбриэлом. Убийство Джой ничего не давало.

– Мы снова возвращаемся к этому пункту, да? Смерть Джой кажется выгодной только одному человеку: Стюарту Ринтулу, лорду Стинхерсту. Теперь, когда она мертва, пьеса, которая сулила ему столько унижений, никогда не будет поставлена. Никем. Это настораживает, Томми. Не понимаю, как ты игнорируешь такой мотив.

– Что до этого…

Раздался стук в дверь. Открыв, Линли увидел констебля Лонана, с дамской сумочкой, положенной в пластиковый пакет. Он крепко держал его обеими руками, словно дворецкий, несущий поднос с сомнительными закусками.

– Это сумочка Синклер, – объяснил констебль. – Инспектор подумал, что вы можете захотеть взглянуть на ее содержимое, прежде чем лаборатория займется поиском отпечатков.

Линли взял у него пакет, положил на кровать и натанул резиновые перчатки, которые Сент-Джеймс достал открытого саквояжа, стоявшего у его ног.

– Где ее нашли?

– В гостиной, – ответил Лонан. – На банкетке под окном, за шторами.

Удивленный Линли резко поднял на него взгляд.

– Спрятана?

– Похоже, она просто сунула ее туда, так же как рассовала все у себя в комнате.

Линли раскрыл «молнию» пластикового пакета, вытряхнул сумочку на кровать. Лонан и Сент-Джеймс с любопытством смотрели, как он открывает ее и вываливает содержимое, которое действительно заслуживало внимания. Линли тщательно раскладывал предметы на две кучки. В одну он поместил вещицы, обычные для сотен тысяч сумочек, висящих на плече сотен тысяч женщин: связку ключей на большом латунном кольце, две недорогие шариковые ручки, неначатую пачку жевательной резинки «Ригли», картонку со спичками, темные очки в новом кожаном футляре.

Вещицы из второй кучки свидетельствовали о том, что, подобно многим женщинам, Джой Синклер наделила даже такой обыденный предмет, как черная сумочка через плечо, собственной исключительностью. Сначала Линли пролистал ее чековую книжку на предмет каких-нибудь необычных расходов, но ничего не нашел. Как видно, эта женщина была не слишком обеспокоена своими финансовыми делами, потому что не интересовалась состоянием своего банковского счета по меньшей мере полтора месяца. Это безразличие объяснялось ее бумажником, в котором была почти сотня фунтов в купюрах различного достоинства. Но чековая книжка и бумажник были тут же отложены в сторону, как только взгляд Линли упал на ежедневник и маленький, размером в ладонь, магнитофон.

Ежедневник оказался новый, только-только начатый. Выходные в Уэстербрэ были отмечены, как и обед с Джереми Винни две недели назад. Тут были записи о театральном вечере, о визите к дантисту, какие-то годовщины и три встречи с отметкой «Аппер-Гровенор-стрит» – все три вычеркнуты, словно встречи не состоялись. Линли перевернул страницу следующего месяца, ничего не нашел, перелистнул еще. Здесь единственное слово «П. Грин» было написано поперек всей недели, «главы 1 – 3» – поперек следующей. Здесь больше ничего не было, за исключением ссылки «День рождения С», вписанной в двадцать пятое число.

– Констебль, – задумчиво проговорил Линли, – я бы хотел подержать это у себя. Содержимое, а не сумку. Уладите это с Макаскином, пока он не уехал?

Констебль кивнул и вышел из комнаты. Линли подождал, пока за ним закроется дверь, прежде чем вернулся к кровати, взял магнитофон и, глянув на Сент-Джеймса, включил его.

У нее был на редкость приятный голос, гортанный и мелодичный одновременно. Это был манящий, с хрипотцой голос, отмеченный непроизвольной чувственностью того рода, которую одни женщины считают благословением, а другие проклятием. Звук включался и выключался, она говорила с разной скоростью на разном фоне – шум машин, подземки, коротки всплески музыки, – словно выхватывала магнитофон из сумки, чтобы сохранить внезапную мысль, где бы она к ней ни пришла.

«Постараться отделаться от Эдны по крайней еще на два дня. Сообщать не о чем. Возможно, поверит, что у меня грипп… Тот пингвин! Она любит пингвинов. Это будет великолепно… Ради бога, не дать маме снова забыть о Салли в этом году… Джон Дэрроу был о Ханне лучшего мнения, пока обстоятельства не вынудили его поверить в худшее… Позаботиться о билетах и о достойном пристанище. На этот раз взять пальто потеплее… Джереми. Джереми. О, боже, почему надо так спешить из-за него? Вряд ли это предложение так невероятно ценно… Было темно, почти метель… чудесно, Джой. Почему просто не отделаться темной грозовой ночью и не покончить раз и навсегда с творчеством?.. Запомнить этот особый запах: гниющих овощей и мусора, плывущего по реке во время последней грозы… Кваканье лягушек, и звук насосов, и совершенно плоская земля… Почему не спросить Риса, как лучше всего к нему подобраться? Он хорошо ладит с людьми. Он сможет помочь… Рис хочет… «

На этих словах Линли выключил магнитофон. Он поднял глаза и увидел, что Сент-Джеймс наблюдает за ним. Пытаясь выиграть время, прежде чем неизбежное встанет между ними, Линли собрал все предметы и положил в пластиковый пакет, который Сент-Джеймс достал из саквояжа. Он завернул его край и убрал в комод.

– Почемуты не допросил Дэвис-Джонса? – спросил Сент-Джеймс.

Линли вернулся к изножью кровати, к своему чемодану, который лежал там на подставке для багажа. Открыв его, он достал оттуда смокинг, давая себе время обдумать вопрос друга.

Проще всего было сказать, что допросить валлийца ему не позволили обстоятельства, что в том, как до сих пор развивалось это дело, есть своя логика, и он интуитивно следовал этой логике, чтобы посмотреть куда она приведет. Но за этой правдой Линли видел другую, неприятную реальность. Он боролся с необходимостью избежать конфронтации, с необходимостью, с которой еще не примирился, настолько она была ему чужда.

В соседней комнате он слышал Хелен, ее движения – легкие, быстрые и очень точные. Он слышал ее тысячу и один раз за эти годы, слышал, не замечая. Теперь же эти звуки словно стали громче, словно собрались навсегда отпечататься в его сознании.

– Я не хочу причинить ей боль, – сказал он наконец.

Сент-Джеймс возился с креплением и черным ботинком и остановился, передыхая, ботинок в одной руке, крепление в другой. Обычное выражение уклончивости сменилось на его лице удивлением.

– У тебя странный способ демонстрировать это, Томми.

– Ты говоришь прямо как Хейверс. Но что ты от меня хочешь? Хелен полна решимости совершенно не замечать очевидного. Должен ли я указать ей на факты сейчас или попридержать язык и позволить ей увлечься этим человеком еще больше, чтобы потом она впала в отчаяние, увидев, как он ее использовал?

– Если он ее использовал, – сказал Сент-Джеймс.

Линли надел чистую сорочку, застегнул ее с плохо скрытым волнением и повязал галстук.

– Если? А чем, Сент-Джеймс, ты можешь объяснить его визит к ней в комнату прошлой ночью?

Его вопрос остался без ответа. Линли чувствовал, что его друг пристально за ним наблюдает. Пальцы Линли возились с неудачно повязанным галстуком.

– О, черт, пр-р-роклятье! – выругался он.

Леди Хелен открыла дверь на стук, ожидая увидеть в коридоре сержанта Хейверс, или Линли, или Сент-Джеймса, готовых сопроводить ее на ужин, словно она была их главной подозреваемой или главным свидетелем, нуждающимся в защите полиции. Но это был Рис. Он ничего не сказал, лицо его выражало нерешительность, как будто он не знал, как его примут. Но когда леди Хелен улыбнулась, он вошел в комнату и толчком закрыл за собой дверь.

Они посмотрели друг на друга, как преступные любовники, жаждущие тайного свидания. Необходимость действовать тихо, украдкой, как настоящие сообщники, распаляла чувственность, усиливала желание, делая крепче их недавно возникшую связь. Когда он протянул руки, леди Хелен тут же бросилась к нему, ища в них убежища.

Без всяких слов он жадно поцеловал ее лоб, веки, щеки и, наконец, – губы. Ее губы раскрылись в ответ, а руки крепче обняли его, прижимая теснее, словно его близость могла уничтожить худшие события этого дня. Она почувствовала его тело; прижимаясь к ней, оно вызывало сладкую боль, и она затрепетала, npонзенная дурманящим, неожиданным приливом желания. Оно пришло к ней из ниоткуда, растекаясь по жилам жидким огнем. Она спрятала лицо у него на плече, а его ладони уверенно заскользили по ее спине, гладя и лаская.

– Любимая, любимая, – прошептал Рис. Он ничего больше не сказал, потому что при звуке его слов она повернула голову и снова нашла его губы. Через какое-то время он прошептал по-шотландски: – Они взялись за тебя, девочка, – и затем добавил с кривой усмешкой: – Но я полагаю, ты это заметила?

Леди Хелен подняла руку, чтобы убрать его волосы с висков, где их уже тронула седина. Она улыбнулась, чувствуя себя почти успокоенной и не до конца понимающей, почему это так.

– Где это злой валлиец научился говорить по-шотландски?

При этих словах его губы искривились, руки на мгновение замерли, и леди Хелен поняла, еще до его ответа, что нечаянно сморозила глупость.

– В клинике, – сказал он.

– Ох, господи. Прости меня. Я не думала…

Рис покачал головой, притянул девушку к себе ближе, прижавшись щекой к ее волосам.

– Я ведь ни о чем этом тебе не рассказывал, верно, Хелен? Не хотел, чтобы ты знала.

– Тогда не…

– Нет. Клиника стояла сразу за Портри. На Скае. Самая середина зимы. Серое море, серое небо, серая земля. Катера уходят на материк, а я хочу оказаться на борту – любого из них. Я думал; что Скай доведет меня до постоянного пьянства. Такого рода место испытывает характер человека, как ничто другое. Что-бы выжить, оставалось всего два пути: прикладываться тайком к бутылке виски или совершенствоваться в шотландском. Я выбрал шотландский. Это, по крайней мере было гарантировано моим соседом по комнате, который отказывался говорить на каком-либо другом языке. – Он с робкой лаской коснулся ее волоос. Она казалась застенчивой, неуверенной. – Хелен. Ради бога. Прошу тебя. Я не хочу твоей жалости.

Это в его в его духе, подумала она. Это всегда было в его духе. Именно так он будет пробиваться вперед, избегая любого бессмысленного выражения сострадания, которое, как стена, стояло между ним и остальным миром. Ибо жалость делала его заложником болезни, которую нельзя излечить. Она приняла его боль, как свою.

– Как ты вообще мог подумать, что я испытываю жалость? Ты что же, считаешь, что прошлой ночью я тебя просто пожалела?

Она услышала его прерывистый вздох.

– Мне сорок два года. Ты знаешь это, Хелен? Я на пятнадцать лет тебя старше? Бог ты мой, или на все двадцать?

– На двенадцать.

– Я был когда-то женат, когда мне было двадцать два. Тории было девятнадцать. Оба только что из провинции, думавшие, что станем следующим чудом Уэст-энда.

– Я этого не знала.

– Она меня бросила. Я отрабатывал зимний сезон в Норфолке и Суффолке – два месяца здесь, месяц там. Жил в грязных комнатушках и вонючих гостиницах. Думал, что все это не так уж и плохо, раз на столе есть еда, а дети одеты. Но когда я вернулся в Лондон, она уже уехала, домой в Австралию. Мама, и папа и защищенность. Это больше, чем просто хлеб на столе. Или новые туфли. – Его глаза были печальны.

– Сколько вы были женаты?

– Всего пять лет. Но, боюсь, и этого оказалось достаточно, чтобы Тория смирилась с худшим во мне.

– Не надо…

– Надо! За прошедшие пятнадцать лет я видел своих детей только один раз. Они уже подростки, сын и дочь, которые даже меня не знают. И что самое мерзкое, я сам виноват. Тория уехала не потому, что я был неудачником в театре, хотя, видит бог, мои шансы на успех были весьма призрачны. Она уехала, потому что я был пьяницей. Был и есть. Я пьяница, Хелен. Ты никогда не должна об этом забывать. Я не должен позволить тебе забыть.

Она повторила то, что он сам сказал как-то вечером, когда они шли вместе по окраине Гайд-парка: «Но ведь это же только слово, не так ли? Оно сильно ровно настолько, насколько мы сами этого хотим».

Он покачал головой. Она чувствовала тяжелые удары его сердца.

– Тебя уже допрашивали? – спросила она.

– Нет. – Его прохладные пальцы легли ей на затылок, и он осторожно заговорил поверх ее головы, словно тщательно отбирал каждое слово: – Они думают, что это я убил ее, да, Хелен?

Ее руки крепче обняли его, ответив за нее. Он продолжал:

– Я размышлял над тем, как, по их мнению, я мог это сделать. Я пришел в твою комнату, принес с собой коньяк, чтобы напоить тебя, занялся с тобой любовью для отвода глаз, затем заколол кузину. Конечно требуется найти мотив. Но они, без сомнения, довольно скоро что-нибудь придумают.

– Коньяк был открыт, – прошептала леди Хелен.

– Они думают, что я что-то туда подсыпал? Господи боже. А что ты? Ты тоже так думаешь? Ты думаешь, что я пришел к тебе, собираясь напоить тебя, а затем убить свою двоюродную сестру?

– Конечно, нет.

Подняв глаза, леди Хелен увидела, что его усталое печальное лицо стало мягче – от облегчения.

– Когда я встал с кровати, я ее распечатал, – сказал он. – Как же я хотел выпить! До умопомрачения. Но потом проснулась ты. Ты подошла ко мне. И честно говоря, я понял, что тебя хочу больше.

– Тебе необязательно все это мне рассказывать.

– Я был очень близок к тому, чтобы выпить. На волоске. Уже несколько месяцев я такого не испытывал. Если бы тебя там не было…

– Не важно. Я там была. Я здесь сейчас.

До них донеслись голоса из соседней комнаты: на мгновение повысившийся – Линли, за которым последовало примирительное бормотание Сент-Джеймса.

– Твое великодушие будет подвергнуто жестокому испытанию, Хелен. Ты ведь об этом знаешь? И даже если тебе представят неопровержимую правду, тебе придется самой решать, почему я пришел в твою комнату прошлой ночью, почему я хотел быть с тобой, почему я занимался с тобой любовью. И, самое главное, что я делал все то время, пока ты спала.

– Мне не нужно решать, – заявила леди Хелен. – Насколько мне известно, у этой истории только одна сторона.

Глаза Риса потемнели до черноты.

– Нет, две. Его и моя. И ты это знаешь.

Когда Сент-Джеймс и Линли вошли в салон, то увидели, что ужин им предстоит пренеприятнейший. Собравшаяся публика не могла бы выбрать более удачную мизансцену, чтобы выразить свое неудовольствие тем, что они будут ужинать вместе с Нью-Скотленд-Ярдом.

Джоанна Эллакорт выбрала для себя место в центре. Полулежа на шезлонге красного дерева у камина, она окинула их ледяным взглядом, отпила что-то вроде розового сиропа, увенчанного чем-то белым, и демонстративно вперилась в каминную полку в стиле Георга II, словно ее бледно-зеленые пилястры необходимо было запечатлеть в памяти навсегда. Остальные сидели вокруг нее на диванах и стульях; их бессвязный разговор полностью прекратился при появлении двух полицейских.

Линли осмотрелся, отметив про себя, что некоторые отсутствуют, и в частности – леди Хелен и Рис Дэвис-Джонс. Как ангел-хранитель, у столика с напитками в дальнем конце комнаты сидел констебль Лонан, не сводя бдительного взгляда с компании, будто ожидая, что, того и гляди, кто-то из них совершит новое преступление. Линли и Сент-Джеймс подошли к нему.

– Где остальные?

Еще не спустились, – ответил Лонан. – А эта леди только что пришла сюда сама.

Линли увидел, что упомянутая леди была дочь Стинхерста, Элизабет Ринтул, и она шла к столику с напитками с таким видом, будто ее ведут на казнь. В отличии от Джоанны Эллакорт, которая оделась к ужину плотно облегающее атласное платье, как будто был великосветский раут, Элизабет нацепила коричневую твидовую юбку и мешковатый зеленый свитер, вещи явно старые и отвратительно сидевшие, свитер был украшен тремя дырочками, проеденными молью.

Линли знал, что ей тридцать пять лет, но выглядела она значительно старше, как женщина, которая приближалась к среднему возрасту самым худшим из возможных способов – девственницей. Ее волосы, возможно вследствие неудачной попытки стать блондинкой, были выкрашены в неестественный коричневый цвет, который, впрочем, получился скорее медным. Они были так сильно завиты, что походили на ширму, из-за которой она могла обозревать мир. Цвет и прическа выдавали, что выбор их был сделан по журнальной фотографии, причем без учета цвета и формы лица. Она была очень сухопарой, лицо худое, изможденное. Над верхней губой уже обозначились морщины.

На этом бескровном лице отражалась неловкость, пока она пересекала комнату, судорожно ухватившись одной рукой за юбку. Она не потрудилась представиться, не удосужилась соблюсти хотя бы минимальные формальности знакомства. Было ясно, что она больше двенадцати часов ждала возможности задать свой вопрос и не намерена откладывать это и на минуту дольше. Тем не менее, заговорив, она не смотрела на Линли. Ее глаза – неумело подкрашеные тенями странного оттенка – цвета морской волны – лишь скользнули по его лицу и с этого момента были устремлены исключительно на стену, словно она обращалась к висевшей там картине.

– Ожерелье у вас? – спросила она натянуто.

– Прошу прощения?

Руки Элизабет неестественно развернулись – ладонями вверх.

– Жемчужное ожерелье моей тети. Вчера вечером я отдала его Джой. Оно у нее в комнате?

В группке у камина раздалось какое-то бормотание, после чего Франческа Джеррард поднялась и, подойдя к Элизабет, взяла ее за локоть, намереваясь увести назад, к остальным. На полицейских она не смотрела.

– Все в порядке, Элизабет, – бормотала она. – В самом деле. Все в порядке.

Элизабет вырвалась.

– Ничего не в порядке, тетя Франчи. Я же не хотела отдавать его Джой. Я знала, что это не поможет. И теперь, когда она умерла, я хочу получить его обратно. – Она по-прежнему ни на кого не смотрела. Глаза у нее были покрасневшие, что еще больше подчеркивалось зеленоватыми тенями.

Линли посмотрел на Сент-Джеймса:

– В комнате был жемчуг?

Тот покачал головой.

– Но я отнесла ей ожерелье. Ее еще не было в комнате. Она пошла… Тогда я попросила его… – Элизабет умолкла, ее лицо подергивалось. Она поискала взглядом и остановилась на Джереми Винни. – Вы не отдали ей его, да? Вы пообещали отдать, но не сделали этого. Куда вы подевали ожерелье?

Винни не донес до рта джин с тоником. Его пальцы, очень пухлые и очень волосатые, сжали стакан. Было ясно, что обвинение явилось для него полной неожиданностью.

– Я? Разумеется, я его ей отдал. Не глупите.

– Вы лжете! – резко выкрикнула Элизабет. – Вы сказали, что она ни с кем не хочет говорить! И положили его себе в карман! Между прочим, я слышала в вашей комнате ваш голос и ее! Я знаю, чего вы хотели! Но когда она не позволила вам это сделать, вы пошли за ней в ее комнату, верно? И от злости вы убили ее! И забрали жемчуг!

При этих словах Винни очень резво вскочил, несмотря на свой вес. Он попытался оттолкнуть Дэвида Сайдема, который схватил его за руку.

– Ты сушеная маленькая мегера! – взорвался он. – Ты здорово ее ревновала, вероятно, сама и убила! Шныряла тут, подслушивала под дверями. А теперь пытаешься свалить на кого-нибудь вину?

– Господи Иисусе, Винни…

– И что вы с ней делали? – От злости на щеках Элизабет проступили красные пятна. Губы глумливо изогнулись. – Надеялись подпитать свои творческие силы, пустив ей кровь? Или обхаживали ее, как все остальные здешние мужчины?

– Элизабет! – слабо взмолилась Франческа Джеррард.

– Потому что я знаю, зачем вы приехали! Я знаю, что вам надо!

– Она ненормальная! – презрительно пробормотала Джоанна Эллакорт.

Тут вмешалась леди Стинхерст, выпалив ей в ответ. – Да как у вас язык повернулся! Не смейте! Вы сидите здесь, как стареющая Клеопатра, которой нужны мужчины, чтобы…

– Маргерит! – прогремел голос ее мужа, заставив всех испуганно умолкнуть.

Напряжение сняли шаги на лестнице и в холле, и через миг в комнату вошли те, кого недосчитался Линли: сержант Хейверс, леди Хелен, Рис Дэвис-Джонс. А спустя полминуты появился и Роберт Гэбриэл.

Его взгляд метнулся от застывшей группы у камина к столику с напитками, где изготовились к бою Элизабет и Винни. Это был момент для эффектной реплики, и он не преминул им воспользоваться.

– Ах! – Он весело улыбнулся. – Мы и в самом деле все в дерьме. Но интересно, кто из нас смотрит на звезды?

– Уж точно не Элизабет, – коротко ответила Джоанна Эллакорт и снова стала потягивать свой напиток.

Краем глаза Линли увидел, как Дэвис-Джонс подвел леди Хелен к столику с выпивкой и налил ей сухого шерри. Он даже знает ее вкусы, уныло подумал Линли и решил, что всей этой компании с него уже хватит…

– Расскажите мне о жемчуге, – попросил он. Франческа Джеррард ухватилась за низку своих дешевых бус. Они были красновато-коричневыми и резко выделялись на зелени блузки. Наклонив голову и поднеся ко рту ладонь, словно пытаясь скрыть выступающие зубы, она заговорила с нерешительностью воспитанного человека, которому неловко вмешаться в чей-то спор.

– Я… Это моя вина, инспектор. Видите ли, вчера вечером я действительно попросила Элизабет предложить Джой жемчуг. Он, конечно, очень недурен, но я подумала, что если ей нужны деньги…

– А Понятно. Взятка.

Взгляд Франчески устремился на лорда Стинхерста.

– Стюарт, ты не?.. – Она запнулась от смущения.

Ее брат не ответил.

– Да. Я подумала, что она, может быть, захочет взять свою пьесу назад.

– Скажи им, сколько стоит этот жемчуг, – горячо настаивала Элизабет. – Скажи им!

Франческа, явно не привыкшая обсуждать подобные вещи публично, неодобрительно, но очень деликатно помычала:

– М-м… Это был свадебный подарок Филипа. Моего мужа. Жемчужины были… великолепно подобраны, поэтому…

– Колье стоило больше восьми тысяч фунтов, – выпалила Элизабет.

– Я, конечно, всегда собиралась передать его своей дочери. Но поскольку детей у меня нет…

– Оно переходит к нашей маленькой Элизабет, – победно закончил Винни. – Поэтому кто скорей всего мог стащить его из комнаты Джой? Ах ты, мерзкая сучка! И додумалась свалить на меня!

Элизабет стремительно бросилась к нему. Ее отец, вскочив, перехватил ее. Назревала очередная потасовка. Но в самый разгар страстей в дверях появилась Мэри Агнес Кэмпбелл и замерла в нерешительности на пороге, теребя кончики волос и глядя на всех округлившимися глазами.

Чтобы хоть как-то разрядить атмосферу, Франческа Джеррард спросила:

– Ужин, Мэри Агнес?

Мэри Агнес, не ответив ей, обвела взглядом комнату.

– Гоуван… – ответила она. – Его тут нету? И с полицейскими тоже? Он срочно нужен… – Ее голос прервался. – Вы не видали…

Линли переглянулся с Сент-Джеймсом и Хейверс. Они все втроем разом подумали о самом страшном. И разом вскочили.

– Проследите, чтобы никто отсюда не выходил, – бросил Линли констеблю Лонану.

Они отправились в разные стороны, Хейверс вверх по лестнице, Сент-Джеймс вниз, в нижний северовосточный коридор, а Линли в столовую, через буфетную и котельную. Ворвался в кухню. Кухарка вздрогнула от неожиданности, держа в руке кипящий чайник. Овощной суп с мясом лился через край кастрюли ароматной струйкой. Линли слышал, как наверху грохочет в западном коридоре Хейверс. Распахивает двери. Зовет парня по имени.

Семь шагов, и Линли очутился у судомойни. Ручка повернулась в его руке, но дверь не открылась. Что-то мешало изнутри.

– Хейверс! – закричал он и в нарастающей тревоге снова заорал: – Хейверс! Что за чертовщина!

Затем он услышал, как она несется вниз по лестнице, услышал, как она остановилась, услышал ее недоверчивый вскрик, услышал странный хлюпающий звук – как будто ребенок шлепает по лужам. Шли драгоценные секунды. И затем ее голос, как горькое лекарство, которое знаешь, что придется проглотить, но надешься, что до этого не дойдет:

– Гоуван! Господи!

– Хейверс, ради бога…

Последовало какое-то движение, что-то оттащили. Дверь открылась на драгоценные двенадцать дюймов, и Линли ворвался в жару, в пар и в самую сердцевину несчастья.

Гоуван, с испачканной и облепленной чем-то алым спиной, лежал на животе поперек верхней ступеньки, видимо пытаясь выбраться из помещения, а кипящая вода, вытекавшая из бойлера, смешивалась с остывающей водой на полу. Она поднялась уже на несколько дюймов, и Хейверс прошла по ней назад, ища клапан, который мог бы ее перекрыть.

Когда она нашла его, комната погрузилась в странную немоту, нарушенную голосом кухарки с той стороны двери:

– Это Гоуван? Наш паренек? – И мелодично запричитала, стоны ее гулко отскакивали от стен кухни.

Но едва она замолчала, другой звук разорвал горячий воздух. Гоуван дышал. Он был жив.

Линли повернул юношу к себе. Его лицо и шея представляли собой вздувшееся, красное месиво из обваренного мяса. Рубашка и брюки прикипели к телу.

– Гоуван! – воскликнул Линли. И потом: – Хейверс, звоните в «скорую»! Позовите Сент-Джеймса. – Она не шевельнулась. – Черт побери, Хейверс! Делай те, что вам сказано!

Но она не могла оторвать взгляд от лица паренька. Линли резко обернулся и увидел, что глаза Гоувана начали стекленеть. Он понял, что это означает…

– Гоуван! Нет!

На мгновение показалось, что Гоуван отчаянно пытается ответить на этот крик, вырваться назад, из темноты. Он с трудом вздохнул, ему мешала кровавая мокрота.

– Не… видел…

— Что? – нетерпеливо переспросил Линли. – Не видел что?

Хейверс наклонилась вперед:

– Кого? Гоуван, кого!

С огромным усилием глаза паренька нашли ее. Но он ничего больше не сказал. Его тело еще раз содрогнулось и замерло.

Линли увидел, что, сам того не замечая, крепко сжал рубашку Гоувана в отчаянной попытке вдохнуть жизнь в его изуродованное тело. Теперь он отпустил ее, позволив – теперь уже трупу – снова лечь на ступеньку, и почувствовал, как его охватило ощущение яростного бессилия. Оно зародилось, как вопль, возникший глубоко внутри мышц, тканей и органов, вопль, рвущийся наружу. Он подумал о непрожитой жизни – и последующих поколениях, бессердечно уничтоженных в одном пареньке, который сделал… Но что? За какое преступление он заплатил? За какое случайное замечание? За какой случайно узнанный факт?

У него защипало в глазах, сердце болезненно колотилось, и он решил позволить себе на минуту раслабиться, не прислушиваться к словам сержанта Хейверс. Ее голос прерывался от боли и жалости:

– Он вытащил эту проклятую штуку! Боже мой, инспектор, должно быть, он ее вытащил!

Линли увидел, что она снова идет к стоявшему в углу бойлеру. Опускается на колени, не обращая внимания на то, что пол залит водой. В руке у нее обрывок полотенца; обернув им ладонь, она что-то поднимает из лужи… Это был кухонный нож, тот самый нож, который Линли видел в руках кухарки всего несколько часов назад.

8

В судомойне было чересчур тесно, поэтому инспектор Макаскин лихорадочно мерил шагами кухню. Его левая рука на ходу скользила вдоль стоявшего в центре стола; пальцы правой руки он грыз с ожесточенной сосредоточенностью. Его взгляд метался с окон, которые безучастно являли ему его собственное отражение, на закрытую дверь, ведущую в столовую. Оттуда доносился громкий плач женщины и полный ненависти голос мужчины: родители Гоувана Килбрайда из Хиллвью-фарм, встретившись с Линли, не слишком с ним церемонились, охваченные первым гневом своего горя.

Этажом выше, над ними, за закрытыми и охраняемыми дверями подозреваемые ждали вызова полиции. Снова, подумал Макаскин. Он громко выругался, терзаясь угрызениями совести: не предложи он выпустить всех из библиотеки ради ужина, Гоуван Килбрайд вполне мог остаться в живых.

Макаскин как раз развернулся, когда дверь в судомойню открылась и оттуда вышли медицинский эксперт из Стрэтклайда и Сент-Джеймс. Он торопливо к ним подошел. За их плечами он увидел двух других криминалистов, все еще отчаянно пытавшихся собрать улики, не уничтоженные водой и паром.

– Задета правая ветвь легочной артерии – мое предварительное заключение. Посмотрим, что покажет вскрытие, – пробормотал эксперт Макаскину, снимая перчатки и засовывая их в карман пиджака.

Макаскин вопрошающе посмотрел на Сент-джеймса.

– Возможно, тот же убийца. – Сент-Джеймс кивнул. – Правша. Нанесен всего один удар, как в тот раз…

– Мужчина или женщина?

Сент-Джеймс, задумавшись, вздохнул:

– Полагаю, что мужчина. Но я не стал бы исключать и женщину.

– Но для подобного удара требуется значительная сила!

– Или выброс значительной дозы адреналина в кровь. Такое могла сделать и женщина, если ее довести.

– Довести?

– Слепая ярость, паника, страх.

Макаскин слишком сильно прикусил кожу на пальце и почувствовал вкус крови.

– Но кто? Кто? — риторически вопрошал он.

Отперев дверь в комнату Роберта Гэбриэла, Линли увидел, что тот сидит словно узник в одиночной камере. Он выбрал самый неудобный стул и сидел на нем, весь сгорбившись, оперевшись локтями о колени, а его наманикюренные пальцы вяло болтались.

Линли приходилось видеть Гэбриэла на сцене, особенно памятным был «Гамлет» четыре сезона назад. Но теперь, увидев его крупным планом, он просто не узнавал того актера, который увлекал публику в глубины истерзанной души принца Датского. Несмотря на то что ему было лишь немного за сорок, Гэбриэл успел сильно сдать. Под глазами образовались мешки, а жировые отложения уже плотно угнездились вокруг его талии. Волосы были хорошо подстрижены и идеально уложены, но, невзирая на гель который должен был удержать их в модной прическе, они казались жидковатыми и какими-то неестественными, словно он их подкрасил. На макушке волос едва хватало на то, чтобы прикрыть лысинку, маленькую, но неуклонно растущую. Предпочитавший молодежный стиль, Гэбриэл носил брюки и рубашки такой расцветки и из таких тканей, которые были уместны летом в Майами-Бич, но никак не зимой в Шотландии. Они были нелепы, они выдавали раздерганность в человеке, от которого ожидаешь уверенности в себе и непринужденности.

Линли кивком направил Хейверс ко второму стулу, а сам остался стоять. Он выбрал место рядом с роскошным, из твердой древесины комодом: оттуда он мог беспрепятственно разглядывать лицо Гэбриэла.

– Расскажите мне о Гоуване, – сказал он. Сержант зашуршала страницами своего блокнота.

– Всегда думал, что моя мать разговаривает как полицейский, – устало отозвался Гэбриэл. – Вижу, что не ошибся. – Он потер шею, словно хотел размять затекшие мышцы, затем выпрямился и взял с ночного столика дорожный будильник – Его дал мне мой сын. Нелепая вещица. Он уже не в состоянии правильно показывать время, но я не могу выбросить его на помойку. Я бы назвал это родительской преданностью. А моя мама назвала бы это чувством вины.

— Сегодня днем у вас вышла ссора в библиотеке.

Гэбриэл насмешливо фыркнул:

– Да. Кажется, Гоуван решил, что я насладился кое-какими прелестями Мэри Агнес. Ему это не очень понравилось.

– А вы насладились?

– Господи. Теперь вы говорите как моя бывшая жена.

– Возможно. Но вы уходите от ответа на мой вопрос.

– Я поболтал с ней немного, – бросил Гэбриэл. – Только и всего.

– Когда это было?

– Не помню. Вчера. Вскоре после моего приезда. Я распаковывал вещи, а она постучала в дверь, якобы принесла мне полотенца, в которых я не нуждался. Ну и осталась поболтать, достаточно долго, чтобы выяснить, есть ли у меня знакомые среди актеров, которые стоят первыми в ее списке, в смысле матримониальных перспектив. – Гэбриэл воинственно подождал, а когда дополнительных вопросов не последовало, сказал: – Хорошо, хорошо. Может, я немного погладил ей плечико или что-нибудь еще. Или поцеловал. Не помню.

– Может быть, погладили? И не помните, целовали или нет?

– Я не обратил внимания, инспектор, я же не знал, что мне придется отчитываться за каждую секунду, проведенную здесь, перед лондонской полицией.

– Вы говорите так, словно прикосновения и поцелуи – это нечто вроде молотка невропатолога, которым он бьет по коленной чашечке, – заметил с бесстрастной учтивостью Линли. – Что же должно было произойти, чтобы вы соизволили это запомнить? Совращение по полной программе? Попытка изнасилования?

– Ладно! Она сама была весьма не против! И я не убивал этого парнишку. Было бы из-за чего…

– А что все-таки было?

У Гэбриэла достало совести, чтобы изобразить смущение.

– Боже мой, ну, чуть прижал ее. Может, залез под юбку. Я не укладывал эту девушку в постель.

– По крайней мере не тогда.

– Вообще не укладывал! Спросите у нее! Она скажет вам то же самое. – Он прижал пальцы к вискам, будто хотел унять боль. Его лицо, все в синяках от схватки с Гоуваном, казалось изнуренным. – Послушайте, я не знал, что Гоуван положил глаз на эту девчонку. Я тогда даже его не видел. Не подозревал о его существовании. Я-то подумал, что у нее никого нет. И, клянусь Богом, она даже не противилась. Да с чего бы ей, если она так увлеклась, так старалась сполна насладиться…

В голосе актера прозвучала гордость, свойственная тем мужчинам, которые просто не могут не обсуждать свои сексуальные победы. Не важно, что их подвиги выглядят порой ребячески наивными, главное – удовлетворить некую смутную потребность покрасоваться. Линли стало интересно, что же вдохновило на откровения Гэбриэла. Тоже исключительно желание покрасоваться?

–Расскажите мне о вчерашнем вечере, – попросил он.

– Тут нечего рассказывать. Я выпил в библиотеке. Поговорил с Айрин. После этого отправился в постель.

– Один?

– Да, представьте себе, один. Не с Мэри Агнес. Ни с кем другим.

– Однако, заявив это, вы лишаетесь алиби…

– Бога ради, инспектор, да на что мне это ваше алиби? Зачем мне убивать Джой? Ну да, у нас с ней был роман. Из-за которого распался мой брак, все верно. Но если бы я хотел ее убить, я бы сделал это в прошлом году, когда Айрин обо всем узнала и развелась со мной. Зачем мне было столько ждать?

– Джой не стала бы участвовать в вашем плане, не так ли, не стала бы помогать вам вернуть жену? Вероятно, вы были уверены, что Айрин вернется к вам, если Джой скажет ей, что вы согрешили только один раз. Не регулярные встречи в течение года, а только раз. Но Джой не собиралась ради вас лгать.

– Значит, я убил ее из-за этого? Когда? Как? Все в этом доме знают, что дверь в ее комнату была заперта. Так что я сделал? Спрятался в шкафу и ждал, пока она заснет? Или еще лучше – прокрался туда и обратно через комнату Хелен Клайд, надеясь, что она не заметит?

Линли не позволил себе пытаться перекричать его.

– Когда вы сегодня вечером покинули библиотеку, то куда пошли?

– Пришел сюда.

– Сразу же?

– Конечно. Очень хотелось принять душ. Я погано себя чувствовал.

– По какой лестнице вы шли?

Гэбриэл моргнул.

– Что вы хотите этим сказать? Какие еще лестницы здесь есть? Я воспользовался лестницей в холле.

– Не той, что расположена совсем рядом с этой комнатой? Черной лестницей, которая ведет в судомойню?

– Я понятия не имел, что она там есть. Не в моих привычках шнырять по дому, ища другие пути в свою комнату, инспектор.

Ответ был достаточно обтекаемым, невозможно было проверить, видел ли его кто-нибудь в судомойне или на кухне за последние сутки. Разумеется, этой лестницей пользовалась Мэри Агнес, когда работала на этом этаже. А стены здесь не такие толстые, чтобы он не мог услышать шаги.

Линли стало ясно, что Роберт Гэбриэл только что сделал свою первую ошибку. Он задумался, прикидывая, что еще скрывает этот человек.

В дверь просунул голову инспектор Макаскин. Лицо его было спокойно, но в трех произнесенных им словах прозвучала торжествующая нотка:

– Мы нашли жемчуг.

Ожерелье все время было у этой Джеррард, – сказал Макаскин – Она без особого сопротивления отдала его как только мой человек пришел обыскать ее комнату. Я отвел ее в гостиную.

Франческа Джеррард почему-то решила украсить себя жутким количеством дешевой бижутерии. Семь разноцветных ниток бус – от цвета слоновой кости до черного – добавились к красновато-коричневым, и еще она нацепила множество металлических браслетов, из-за которых при каждом ее движении казалось, будто она в кандалах. В ушах красовались дискообразные пластмассовые клипсы воинственной раскраски: в пурпурную и черную полоску. Тем не менее этот безвкусный набор украшений не выглядел как дань эксцентричности или отрешенности от мира. Скорее, хоть и сомнительно, они были модификацией пепла, которым женщины Востока посыпают головы, если дом постигла смерть.

Очевидно было только то, что Франческа Джеррард скорбела. Она сидела у стола, локоть плотно прижат к талии, кулак – к переносице. Медленно раскачиваясь из стороны в сторону, она плакала. Слезы были искренними. Линли повидал немало скорбящих и умел различить неподдельное чувство.

– Принесите ей что-нибудь, – попросил он Хейверс. – Виски или бренди. Шерри. Что-нибудь. Из библиотеки.

Хейверс вернулась минуту спустя с бутылкой и несколькими стаканами. Налила немного виски в один из стаканов. Его дымный аромат пронзил воздух, как резкий звук.

С необычной для нее мягкостью Хейверс вложила стакан Франческе в руку.

– Выпейте немного, – сказала она. – Пожалуйста. Чтобы успокоиться.

– Не могу! Не могу! – Тем не менее Франческа позволила сержанту Хейверс поднести стакан к ее губам. Скривившись, сделала глоток, закашлялась, глотнула еще. Затем судорожно заговорила: – Он был… Мне нравилось думать, что он мой сын. Детей у меня нет. Гоуван… Это я виновата, что он мертв. Я попросила его работать на меня. Сам он не очень хотел. Он хотел уехать в Лондон. Хотел быть похожим на Джеймса Бонда. Мальчишеские мечты. И он мертв. А виновата в этом – я.

Стараясь не шуметь, остальные потихоньку расселись – Хейверс за стол вместе с Линли, Сент-Джеймс и Макаскин – так, чтобы Франческа их не видела.

– Смерть – всегда чья-то вина, – тихо произнес Линли. – Я тоже виноват в том, что случилось с Гоуваном. И теперь всегда буду это помнить.

Франческа удивленно подняла на него глаза. Очевидно, она не ожидала такого признания от полицейского.

– Я чувствую, что потеряла какую-то часть себя. Как будто… Нет, я не могу объяснить. – Голос ее дрогнул, затем она замолчала.

«Смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством»[26].

Годами сталкиваясь со смертью в самых разных ее проявлениях, Линли понимал это как никто, гораздо лучше чем не познавшая этот печальный опыт Франческа Джеррард. Но он только сказал:

– Вы скоро убедитесь, что в подобных случаях скорбь непременно облегчается справедливым возмездием. Не сразу, конечно. Но дайте нам время. И потому вам нужна я. – Да. Я понимаю.

Она дрожащей рукой выудила из кармана скомканный платок и высморкалась, потом, преодолев отвращение, сделала еще один глоток виски. Глаза ее снова наполнились слезами. Несколько слезинок скатились, прочертив по щекам влажные дорожки.

– Как получилось, что ожерелье было в вашей комнате? – спросил Линли. Сержант Хейверс вынула карандаш.

Франческа колебалась. Ее губы раскрылись дважды, прежде чем она заставила себя заговорить.

– Я забрала его этой ночью. Я бы сказала вам еще в салоне. Я хотела. Но когда Элизабет и мистер Винни начали… Я не знала, что делать. Все произошло так быстро. А потом Гоуван… – Она споткнулась на этом имени, как не заметивший камешка бегун, который потом долго не может восстановить равновесие.

– Да. Понимаю. Вы ходили в комнату Джой за ожерельем или она сама принесла его вам?

– Я пошла к ней в комнату. Оно лежало на комоде у двери. Полагаю, что-то меня смутило, и я передумала отдавать его ей.

– Вам так легко его вернули? Без всяких споров?

Франческа покачала головой:

– Их просто не было. Она спала.

– Вы видели ее? Вы вошли в комнату? Дверь была не заперта?

– Нет. Я пошла без своих ключей, потому что сначала подумала, что она будет открыта. В конце концов, все друг друга знали. Причин запираться не было. Но ее комната была заперта, поэтому я сходила в свой кабинет за запасным ключом.

– Изнутри ключа в замке не было?

Франческа нахмурилась.

– Нет… конечно, нет, иначе я бы не смогла открыть своим.

– Опишите, предельно точно, все свои действия миссис Джеррард.

Франческа с готовностью восстановила маршрут из своей комнаты к комнате Джой. Вот она повернула ручку двери и обнаружила, что та заперта; вот она идет от комнаты Джой в свою, чтобы взять из комода ключ от стола в кабинете; из комнаты – в кабинет, где она достает из нижнего ящика стола ключ; из кабинета – снова к комнате Джой, где она, стараясь не шуметь, отперла дверь. Благодаря свету, просочившемуся из коридора, она увидела ожерелье, взяла его и снова заперла дверь; затем от комнаты Джой – в кабинет, чтобы положить ключ на место; а из кабинета назад в свою комнату, где спрятала ожерелье в шкатулку с драгоценностями.

– Сколько было времени? – спросил Линли.

– Три пятнадцать.

– Точно?

Она кивнула и стала объяснять:

– Доводилось ли вам совершать импульсивные поступки, о которых вы потом сожалели, инспектор? Едва Элизабет отнесла ожерелье к Джой, я тут же пожалела о своем жемчуге. Лежа в постели, я пыталась что-то придумать. Мне не хотелось ссориться с Джой и обременять своего брата Стюарта просьбами. Поэтому… получается, что я его украла, да? А почему я знаю, что было три пятнадцать… я лежала без сна, глядя на часы, и именно в это время наконец решила попытаться вернуть ожерелье.

– Вы сказали, что Джой спала? Вы ее видели? Слышали ее дыхание?

– В комнате было очень темно. Скорее всего, я решила, что она спит. Она не шевелилась, не разговаривала. Она… – Ее глаза расширились. – Вы хотите сказать, что она могла быть мертва?

– Вы вообще видели ее?

– То есть в кровати? Нет, кровать мне не было видно. Дверь мешала, я ведь только приоткрыла ее, всего на несколько дюймов. И конечно, просто подумала…

– А ваш стол в кабинете? Он был заперт?

– О да, – ответила она. – Он всегда заперт.

– У кого есть от него ключ?

– У меня один ключ. У Мэри Агнес второй.

– Мог ли кто-нибудь видеть, как вы идете из своей комнаты к комнате Джой? Или в кабинет? Или туда и туда?

– Я никого не заметила. Но думаю… – Она покачала головой. – Нет, не знаю.

– Но вам ведь понадобилось пройти мимо нескольких комнат, верно?

– Разумеется, в главном коридоре меня мог увидеть кто угодно, если этот кто-то не спал. Но тогда бы я его заметила. Или хотя бы услышала открывающуюся дверь.

Линли подошел к Макаскину, который уже изучал поэтажный план, который так и лежал на столе после предыдущей беседы – с Дэвидом Сайдемом. Помимо комнат леди Хелен и Джой Синклер прямо в главный коридор выходили четыре комнаты: Джоанны Эллакорт и Дэвида Сайдема, лорда Стинхерста с женой и комната Риса Дэвис-Джонса, в которой он не ночевал, и комната Айрин Синклер – на углу главного коридора и западного крыла дома.

– Эта женщина права, – пробормотал Макаскин обращаясь к Линли, пока они рассматривали план. – Она наверняка что-нибудь да услышала бы или увидела, наконец, просто насторожилась бы, почувствовав, что за ней наблюдают.

– Миссис Джеррард, – спросил Линли через плечо, – вы абсолютно уверены, что комната Джой была заперта?

– Конечно, – ответила она. – Я даже хотела послать ей записку с утренним чаем, предупредить, что забрала ожерелье назад. Вероятно, это действительно следовало сделать. Но потом…

– И вы положили ключи назад в стол?

– Да. Почему вы все время спрашиваете меня о двери?

– И вы снова заперли дверь?

– Да. В этом я уверена. Это я делаю всегда.

Линли отвернулся от стола, но остался стоять рядом с ним, устремив взгляд на Франческу.

– Можете ли вы сказать мне, – спросил он, – как получилось, что Хелен Клайд дали комнату, смежную с комнатой Джой Синклер? Это вышло случайно?

Франческа поднесла руку к бусам – машинальный жест, сопутствующий размышлению.

– Хелен Клайд? – повторила она. – Не Стюарт ли предложил, чтобы… Нет. Не так. Мэри Агнес приняла звонок из Лондона. Я помню, потому что Мэри пишет, как ей слышится, и имя, которое она записала, было незнакомо. Я велела ей произнести его.

– Имя?

– Да. Она написала «Джойс Инкар», что было явной бессмыслицей, пока она не произнесла его: «Джой Синклер».

– Джой вам позвонила?

– Да. Поэтому я перезвонила ей. Это было… должно быть, это было вечером в прошлый понедельник. Она спросила, нельзя ли будет поселить Хелен Клайд в соседнюю с ней комнату.

– Джой просила за Хелен? – резко перебил ее Линли. – Даже назвала ее имя?

Франческа молчала, опустив взгляд на план дома, потом снова встретилась глазами с Линли.

– Нет. Не совсем так Она просто сказала, что ее двоюродный брат везет с собой гостью и нельзя ли дать этой гостье комнату рядом с ней. Видимо, я решила, что она знает… – Она замолчала, потому что Линли оттолкнулся от стола.

Он перевел взгляд с Макаскина на Хейверс и Сент-Джеймса.

Тянуть было бессмысленно.

– Я сейчас же должен встретиться с Дэвис-Джонсом, – сказал он.

Рис Дэвис-Джонс сохранял присутствие духа, несмотря на эскорт в лице констебля Лонана, который с прилипчивостью дурной репутации следовал за ним по пятам. Валлиец окинул смелым взглядом всех четве рых полицейских, взглядом нарочито прямым, что бы показать, что скрывать ему нечего. Темная лошадка, на которую никогда не подумаешь… Линли кивком предложил ему занять место за столом.

– Расскажите мне о прошлой ночи, – заговорил он.

Дэвис-Джонс никак не отреагировал на вопрос, только убрал с глаз долой бутылку с виски. Кончиками пальцев он провел по ребрам пачки сигарет «Плейерз», которую достал из кармана пиджака, но не закурил.

– А что именно вас интересует?

– Ваши отпечатки пальцев на ключе в двери, которая соединяет комнаты Хелен и Джой, коньяк, который вы принесли Хелен, и еще – где вы были до часу ночи, именно в это время вы пришли к ней в номер.

И снова Дэвис-Джонс не отреагировал ни на сами слова, ни на скрытую в них угрозу. И не счел нужным отпираться:

– Коньяк принес я, потому что хотел ее увидеть, инспектор. Согласен, не очень-то солидный предлог, чтобы попасть на несколько минут в комнату женщины.

– Похоже, он отлично сработал.

Дэвис-Джонс не ответил. Линли видел, что он намерен говорить как можно меньше. И тут же почувствовал точно такую же решимость вырвать у этого человека все факты до единого.

– А ваши отпечатки на ключе?

– Я запер дверь, даже обе двери. Нам хотелось уединения.

– Вы вошли к ней в комнату с бутылкой коньяку и обе двери? Довольно прозрачный намек на ваши намерения, вы не находите?

Дэвис-Джонс едва заметно напрягся.

– Все было не так.

– Тогда расскажите мне, как все это было.

– Мы немного поговорили о читке. Предполагалось, то благодаря пьесе Джой я вернусь в лондонский театр, после неприятностей из-за моей… проблемы, поэтому я был порядком расстроен тем, как все обернулось. Я уже понял, что кузина затеяла это сборище вовсе не за тем, чтобы обсудить изменения в сценарии, постановка пьесы имела к этому достаточно отдаленное отношение. Я был зол, что меня использовали как пешку – в некоей игре в месть, затеянной Джой против Стинхерста. Поэтому мы с Хелен поговорили. О читке. О том, что же мне теперь делать. Потом я собрался уйти, но Хелен попросила меня остаться. Поэтому я запер двери. – Дэвис-Джонс посмотрел Линли прямо в глаза. Слабая улыбка тронула его губы. – Вы не ожидали такого поворота, а, инспектор?

Линли не ответил. Вместо этого придвинул бутылку виски, отвернул колпачок и плеснул немного в стакан. Алкоголь приятно разлился по телу.

Он нарочно поставил недопитый стакан на стол между ними, над донышком оставался еще целый дюйм виски. Дэвис-Джонс отвел взгляд, но Линли заметил скованный поворот головы, разом напрягшуюся шею, выдававшие его мучительное желание… Дрожащей рукой Дэвис-Джонс закурил.

– Как я понимаю, вы исчезли сразу после читки и появились только в час ночи. Как вы провели это время? Сколько это было – полтора часа, почти два часа?

– Я пошел прогуляться, – ответил Дэвис-Джонс.

Заяви он, что пошел купаться в озере, Линли не был бы так изумлен.

– В метель? В метель, при таком ветре и в лютыд мороз?

Дэвис-Джонс просто ответил:

– Прогулки – хороший заменитель бутылки, инспектор. Честно говоря, вчера вечером я предпочел бы бутылку. Но прогулка казалась более разумной альтернативой.

– Куда вы пошли?

– По дороге на Хиллвью-фарм.

– Вы кого-нибудь видели? Говорили с кем-нибудь?

– Нет, – ответил он. – Так что никто не может подтвердить то, что я вам говорю. Я прекрасно это понимаю. Тем не менее я именно так и поступил.

– Значит, вы так же понимаете, что я вправе предположить совсем иное.

Дэвис-Джонс заглотил наживку.

– Например?

– Например, что эти полтора-два часа вы могли готовиться к убийству вашей двоюродной сестры.

Валлиец ответил презрительной улыбкой.

– Да. Полагаю, мог. Вниз по черной лестнице, через судомойню и кухню, в столовую, и вот уже кинжал у меня, и никто меня не видел. Загвоздка в перчатке Сайдема, но вы, без сомнения, сейчас же расскажете мне, как я сумел раздобыть ее – без его ведома.

Похоже, вы очень хорошо знаете расположение помещений в доме, – заметил Линли. Да. Днем я не поленился тут побродить. Я интересуюсь архитектурой. Однако вряд ли это криминал.

Взяв стакан с виски, Линли задумчиво его рассматривал.

— Сколько вы пробыли в клинике? – спросил он.

– Вам не кажется, что вы несколько превышаете свои полномочия, инспектор Линли?

– Никоим образом, коль скоро речь идет об убийствах. Как долго вы пробыли в клинике из-за вашей проблемы с алкоголем?

С каменным лицом Дэвис-Джонс ответил:

– Четыре месяца.

– Клиника частная?

– Да.

– Дорогое заведение?

– Это что же? По-вашему, я зарезал свою кузину ради денег, чтобы оплатить счета?

– А у Джой были деньги?

– Конечно, были. У нее было много денег. И можете быть вполне уверены, что мне она ничего не оставила.

– Значит, вы знаете условия завещания?

Дэвис-Джонс не выдержал: этот натиск, это проклятое виски перед носом, эти искусные подводы к ловушке… Он яростно ткнул сигаретой в пепельницу.

– Да, черт вас возьми! Все до единого фунта она оставила Айрин и ее детям. Но вас ведь не это интересует, инспектор, не так ли?

Линли решил воспользоваться минутной слабостью собеседника:

– В прошлый понедельник Джой попроси Франческу Джеррард поселить Хелен Клайд рядом ней. Вы что-нибудь об этом знаете?

– Именно Хелен… – Дэвис-Джонс потянулся к своим сигаретам, потом оттолкнул пачку. – Нет. Этого я объяснить не могу.

– Вы можете объяснить, откуда она знала, что в эти выходные Хелен будет с вами?

– Должно быть, я ей сказал. Вероятно, я сказал.

– И предположили, что она может захотеть познакомиться с Хелен поближе? А что может быть лучше, чем попросить поселить их в смежные комнаты.

– Как школьниц? – усмехнулся Дэвис-Джонс. – Довольно прямолинейно для трюка, ведущего к убийству, вы не находите?

– Я готов выслушать ваше объяснение.

– У меня его нет, черт возьми, инспектор. Но думаю, Джой надеялась, что Хелен будет своего рода буфером, как человек, далекий от театральной кухни. Она уж точно не станет рваться к ней, чтобы обсудить роль и предложить кое-какие изменения. Актеры, они такие, знаете ли. Обычно они не дают драматургу покоя.

– Значит, вы упомянули ей о Хелен. Эту идею внедрили вы.

– Да ничего я не внедрял. Вы попросили объяснений. Это лучшее, какое я могу дать.

– Да. Разумеется. Но позвольте напомнить, что комната Джоанны Эллакорт расположена с другой стороны от комнаты Джой, не так ли? Стало быть, никакого буфера. Как вы это объясните?

– Никак. Понятия не имею, о чем думала Джой. Возможно, она ни о чем таком не думала. Возможно, это вообще ничего не значит, просто вы готовы притянуть за уши любую ерунду.

Линли кивнул, ничуть не задетый его ехидством.

– Куда вы пошли, когда сегодня вечером всех выметили из библиотеки?

– В свою комнату.

– Что вы там делали?

– Принял душ и переоделся.

– А потом?

Взгляд Дэвис-Джонса переместился на виски. Не раздавалось никаких звуков, кроме шороха, доносившегося из одной из комнат. Макаскин извлек из кармана трубочку мятных леденцов.

– Я пошел к Хелен.

– Снова? – вкрадчиво спросил Линли.

он вскинул голову:

– На что, черт подери, вы намекаете?

– Полагаю, это достаточно очевидно. Она обеспечила вам парочку довольно надежных алиби, не так ли? Сначала прошлой ночью, а теперь и сегодня вечером.

Дэвис-Джонс посмотрел на него, не веря своим ушам, потом рассмеялся:

– Боже мой, это просто невероятно. Вы считаете Хелен дурой? Вы думаете, что она настолько наивна, чтобы позволить мужчине проделать с ней подобное? И не один раз, а дважды? В течение одних суток? Что же она, по-вашему, за женщина?

– Я прекрасно знаю, что Хелен за женщина, – ответил Линли. – Абсолютно беззащитная перед мужчиной, который заявляет, что находится во власти некоей слабости, которую может излечить толькоона. Ведь вы это разыграли, да? Прямо в ее постели. Если я приведу ее сюда, то, без сомнения, обнаружу, что этим вечером в ее комнате имела место еще одна вариация этой деликатной темы.

– Клянусь Богом, вам это невыносимо, да? Вас настолько ослепила ревность, что вы перестали что-либо различать… как только узнали, что я с ней спал. Придерживайтесь фактов, инспектор. Не искажайте их, чтобы что-нибудь на меня навесить только потому, что вы чертовски боитесь честно помериться со мной силами, не злоупотребляя служебным положением.

Линли резко повернулся, но Макаскин и Хейверс сразу же вскочили.

Это привело его в чувство.

– Уберите его отсюда, – сказал он.

Барбара Хейверс ждала, пока Макаскин лично выведет Дэвис-Джонса из комнаты. И лишь убедившись, что они остались только втроем, бросила долгий умоляющий взгляд в сторону Сент-Джеймса. Он подсел к ней за стол, где Линли, нацепив очки, просматривал записи Барбары. Со всеми этими стаканами и тарелками с остатками еды, с переполненными пепельницами и разбросанными повсюду блокнотами, комната приобрела очень обжитой вид. В воздухе так и веяло чем-то очень вредным…

– Сэр.

Линли поднял голову, и Барбара с болью увидела, что выглядит он ужасно – измотанным, пропущенным сквозь пресс собственной выдумки.

– Давайте посмотрим, что у нас есть, – предложила она.

Глаза Линли, поверх очков, переместились с Барбары на Сент-Джеймса.

– У нас есть запертая дверь, – рассудительно ответил он. – У нас есть Франческа Джеррард, запершая ее единственным имеющимся в запасе ключом, помимо еще одного, в самой комнате, на туалетном столике. У нас есть мужчина в соседней комнате, у которого была возможность войти. Теперь мы ищем мотив.

«Нет!» – мысленно откликнулась Барбара. Но голос ее был очень ровным и сдержанным.

– Согласитесь, это чистое совпадение, что комнаты Хелен и Джой смежные. Об этом он не мог знать заранее.

– Разве? Человек, который сам во всеуслышание заявил, что интересуется архитектурой? Мало ли старых домов со смежными комнатами. Не надо обладать университетским образованием, чтобы предположить, что две такие будут и здесь. Или что Джой, после того как она специально попросила комнату рядом с Хелен, дадут одну из них. Полагаю, что больше никто не звонил Франческе Джеррард с просьбами такого рода.

Барбара отказывалась сдаваться.

– Между прочим, Франческа сама могла убить Джой, сэр. Она была в ее комнате. Она это признает. Или могла дать ключ своему брату, чтобы избавить себя от грязной работы.

– А вы упорно хотите приплести лорда Стинхерста, ведь так?

– Нет, не так.

– Ладно, извольте, продолжим обсуждать Стихерста… Что вы скажете насчет Гоувана? Зачем Стихерсту было его убивать?

– Я не настаиваю, что это был Стинхерст, сэр, – сказала Барбара, пытаясь преодолеть свой вспыльчивый нрав и жуткое желание немедленно назвать мотив Стинхерста, раньше того момента, когда Линли будет просто вынужден принять его. – Раз уж на то пошло, это могла сделать Айрин Синклер. Или Сайдем, или Эллакорт, поскольку они полночи провели порознь. Или Джереми Винни. До этого Джой была в его комнате. Об этом нам сказала Элизабет. Суда по тому, что нам известно, он имел виды на Джой и получил решительный отказ. Он мог пойти в ее комнату и убить ее – в приступе гнева.

– И как же он закрыл дверь, когда уходил?

– Не знаю. Возможно, он вылез через окно.

– В метель, Хейверс? Вы притягиваете факты даже больше, чем я. – Линли положил ее записи на стол, снял очки и потер глаза.

– Я вижу, что у Дэвис-Джонса доступ был, инспектор. И что у него была возможность. Но пьеса Джой Синклер давала ему шанс заново начать карьеру, верно? И он не мог точно знать, что постановка не состоится – только потому, что Стинхерст отказал ей в своей поддержке. Ее мог с таким же успехом профинансировать кто-то другой. Поэтому мне кажется, что он – единственный человек из присутствующих здесь, у кого был весомый мотив оставить эту женщину в живых.

– Нет, – вдруг подал голос Сент-Джеймс. – Есть еще один, не так ли, если говорить о шансах в карьере? Ее сестра Айрин.

– А я уже заждалась, думаю, когда же вы наконец доберетесь до меня.

Айрин Синклер отступила от двери и, подойдя к кровати, села, устало ссутулившись. Час был поздний, и она успела переодеться в ночную одежду, очень уж, как и она сама, строгую. Шлепанцы без каблука, темно-синий фланелевый халат, в вырезе которого вздымался и опадал от ее размеренного дыхания высокий ворот белой ночной рубашки. Однако было в ее одежде нечто до странности безликое. Да, она была добротной, но до крайности уныло-приличной. Словно бы для того, чтобы саму жизнь держать в загоне. Линли попытался представить, как она разгуливает по дому в старых джинсах и драной трикотажной футболке.

Нет, такое почти невероятно.

Ее сходство с сестрой было поразительным. Несмотря на то что Линли видел Джой только на посмертных фотографиях, он сразу узнал в Айрин те же черты, черты, на которые не влияла разница в пять или шесть лет: чуть выступающие скулы, широкий лоб, слегка упрямый подбородок. Он предположил, что ей немного за сорок, великолепная фигура, предел мечтаний любой женщины и объект вожделения большинства мужчин. Лицо Медеи[27], черные волосы, в которых начала пробиваться седина, красиво струились, откинутые назад на левую сторону. Любая другая женщина, хоть немного не уверенная в себе, давным-давно покрасила бы их. Интересно, она никогда об этом не подумывала? Линли молча ее рассматривал, решительно не понимая, зачем Роберту Гэбриэлу понадобилось ходить на сторону…

– Вероятно, вам уже доложили, инспектор, что у моей сестры и моего мужа в прошлом году был роман, – начала она очень спокойным, ровным тоном. – В этом нет особого секрета. Поэтому я не оплакиваю ее смерть, как следовало бы и как, в конце концов, видимо, будет. Видите ли… когда вашу жизнь разбили два родных и любимых человека, трудно простить и забыть. Понимаете, Роберт был не нужен Джой. А мне нужен. Но она все равно забрала его. Мне до сих пор больно об этом думать, даже сейчас.

– Их роман закончился? – спросил Линли.

Айрин отвела глаза от карандаша Хейверс и вперилась в пол.

– Да. – Единственное ее слово отдавало фальшью, и она, почувствовав это, сразу же продолжила, словно пытаясь загладить произведенное ею впечатление: – Я даже знаю, когда он начался. На одном из этих званых обедов, где люди слишком много пьют и говорят вещи, которые при других обстоятельствах не сказали бы. В тот вечер Джой объявила мне, что у нее никогда не было мужчины, способного удовлетворить ее за один раз. Разумеется, Роберт воспринимал подобные вещи как личный вызов, на который следует ответить без промедления. Иногда меня больше всего ранит то, что Джой не любила Роберта. Она вообще никого никогда не любила после смерти Алека Ринтула.

– Ринтула упоминали этим вечером. Они были помолвлены?

– Неофициально. Смерть Алека изменила Джой.

– Каким образом?

– Как я могу это объяснить? – ответила она. – Это похоже на пожар, на неистовство. Словно она решила мстить всему миру, когда Алек погиб. Но не для собственного удовольствия. Скорее, чтобы уничтожить себя. И забрать с собой стольких из нас, скольких сможет. Она была больна. Она меняла мужчин, одного за другим, инспектор. Она мучила их. Ненасытно. С ненавистью. Словно никто из них не заставить ее забыть Алека, и она бросала всем и каждому этот вызов.

Линли подошел к кровати и выложил на покрывало содержимое сумочки Джой.

– Это ее? – спросила Айрин, равнодушно разглядывая разложенные предметы.

Сначала он подал ей ежедневник Джой. Айрин, казалось, не хотела брать его – словно боялась, что наткнется в нем на факты, которых ей лучше не знать. Однако она, как смогла, идентифицировала записи: договоренности о встречах с издателем на Аппер-Гровенор-стрит, день рождения дочери Айрин Салли, предельный срок написания трех глав книги, установленный для себя самой Джой.

Линли обратил ее внимание на имя, нацарапанное поперек целой недели. «П. Грин».

– Новый знакомый?

– Питер, Пол? Не знаю, инспектор. Может быть, она собиралась с кем-нибудь на выходные, не могу сказать. Мы не очень часто общались. А когда разговаривали, то в основном о делах. Вероятно, она рассказала бы мне о своем новом мужчине. Но меня нисколько не удивило бы, что она снова кого-то нашла. Это было в ее характере. Правда. – Айрин с несчастным видом перебирала вещицы, потрогала бумажние спички, жевательную резинку, ключи. Больше он ничего не говорила.

Наблюдая за ней, Линли нажал кнопку на маленьком магнитофоне.

Айрин едва заметно съежилась, услышав голос сестры. Он оставил аппарат включенным. Бодрые комментарии, пульсирующее жизнелюбие, планы на будущее. Нет, судя по голосу, она отнюдь не была похожа на женщину, которая настроена кого-нибудь уничтожить. На середине прослушивания Айрин поднесла ладонь к глазам. Наклонила голову.

– Что-нибудь из этого вам о чем-нибудь говорит? – спросил Линли.

Айрин покачала головой, но чересчур уж энергичным движением: вторая явная ложь.

Линли ждал. Казалось, она пытается отгородиться от него, уйти в себя, неимоверным усилием воли зажать все эмоции.

– Таким образом вам все равно не удастся похоронить память о ней, Айрин, – тихо произнес он. – Я знаю, что вы хотите этого. И понимаю почему. Но вы знаете, что, если вы попытаетесь, она будет вечно вас преследовать. – Он увидел, как напряглись прижатые к голове пальцы. Ногти вонзились в кожу. – Вы не обязаны прощать ее за то, что она вам сделала. Но вы рискуете сделать что-то такое, чего не сможете простить самой себе.

– Я не могу вам помочь. – В голосе Айрин слышалось смятение. – Мне не жаль, что моя сестра умерла, как же я могу вам помочь? Я себе-то не в состоянии помочь.

– Вы можете помочь, рассказав мне что-нибудь об этой записи.

И Линли безжалостно прокрутил ее снова, ненавидя себя за то, что было частью его работы… Снова не последовало никакого отклика. Он перемотал пленку, включил ее еще раз. И еще.

Джой словно была здесь, рядом. Она уговаривала. Она смеялась. Она дразнила. И во время пятого прослушивания сестра ее не выдержала на словах: «Ради бога не позволить маме снова забыть о Салли в этом году…»

Айрин схватила магнитофон и, нажимая на все кнопки, заставила его замолчать, потом бросила назад на кровать, словно прикасаться к нему было опасно.

– Моя мать вообще не вспоминала бы о дне рождения моей дочери, если бы Джой не напоминала ей! – воскликнула она. На ее лице отразилась мука, но глаза были сухие. – И все равно я ее ненавидела! Я ненавидела свою сестру каждую минуту и хотела, чтобы она умерла! Но не так! О боже, не так! Вы можете себе представить, каково это, хотеть смерти какого-то человека больше всего на свете, а потом получить это? Словно какой-то божок, выслушав твои желания, решил поглумиться и исполнил самые отвратительные…

Великий боже, как велика власть слов! Он мог представить. Еще как мог. Благодаря такой своевременной смерти в Корнуолле любовника собственной матери, благодаря множеству случайностей, какие Айрин Синклер никогда и не снились…

– Часть из того, что она говорила, похоже, имеет отношение к ее новой работе. Вы знаете место, которое она описывает? Гниющие овощи, кваканье лягушек и звук насосов, плоская местность?

– Нет.

– А о какой метели идет речь?

– Не знаю!

– Мужчину, которого она упоминает. Джона Дэрроу?

Волосы Айрин взметнулись, описав дугу, – это она резко отвернулась. При этом внезапном движении Линли сказал:

– Джон Дэрроу. Вы узнали это имя.

– Вчера вечером за ужином Джой о нем говорила. О том, что пленила какого-то жуткого типа по имени Джон Дэрроу, и об ужине с ним.

– Это тот новый избранник, которым она увлеклась?

– Нет. Нет, не думаю. Кто-то… по-моему, это была леди Стинхерст… спросил ее о ее новой книге. И всплыл Джон Дэрроу. Джой смеялась – она всегда смеется, подтрунивая над проблемами, с которыми ей приходится сталкиваться, когда пишет, ей вроде бы требовались какие-то сведения, и она пыталась их раздобыть. И это имело отношение к Джону Дэрроу. Поэтому мне кажется, что он как-то связан с книгой.

– С книгой? Вы хотите сказать, с еще одной пьесой?

Лицо Айрин затуманилось.

– Пьесой? Нет, вы не так поняли, инспектор. Кроме одной ранней пьесы шестилетней давности и этой, новой, для лорда Стинхерста, моя сестра не писала для театра, она писала книги. Сначала она была журналисткой, но потом занялась документальной прозой. Ее книги о преступлениях. О настоящих преступлениях, а не вымышленных. Главным образом об убийствах. Вы этого не знали?

«Главным образом об убийствах. Настоящих преступлениях». Ну конечно. Линли пристально посмотрел на магнитофончик, боясь поверить, что он с такой легкостью получил недостающую часть в головоломке-треугольнике «мотив-средство-возможность». Но вот оно, то, что он искал, он чуял, что непременно это найдет. Мотив убийства. По-прежнему туманный, но просто ожидающий подробностей, необходимых для связного объяснения. И ниточка тоже была здесь, в этой записи, в самых последних словах Джой: «… спросить Риса, как лучше всего к нему подобраться? Он хорошо ладит с людьми».

Линли начал складывать вещи Джой в сумочку. Настроение былоприподнятым, но в то же время он изнемогал от ярости, как только думал о том, что здесь произошло минувшей ночью, и о том, какую цену ему лично придется заплатить, чтобы свершилось правосудие.

У двери, когда Хейверс уже вышла в коридор, его остановили последние слова Айрин Синклер. Она стояла у кровати на фоне строгих неброских обоев в окружении солидной чинной мебели. Удобная комната, которая не предполагает риска, или чьего-то вызова, или экстравагантных требований. Она казалась ловушкой для этой женщины.

– Эти спички, инспектор, – проговорила она. – Джой не курила.

Маргерит Ринтул, графиня Стинхерст, выключила ночник. Не потому, что хотела уснуть. Она очень хорошо знала, что заснуть ей не удастся. Скорее из-за не совсем еще утраченного женского тщеславия. Темнота скрывала узор из морщин, начавших опутывать и мять ее кожу. В ней она чувствовала себя защищенной, она больше не была пухлой матроной, чьи когда то красивые груди свисали почти до талии; над чьими блестящими каштановыми волосами долго хлопотали искуснейшие парикмахеры Найтсбриджа[28], крася их и завивая; чьи наманикюренные руки со слегка пожелтевшими ногтями несли на себе отпечаток возраста, и им некого было больше ласкать.

На ночной столик она положила роман так, чтобы его огненно-красная обложка легла четко по линии изящной латунной инкрустации по красному дереву. Даже в темноте название глумливо пялилось на нее. «Безумная летняя страсть». Какая прямолинейность, сказала она себе. И какая обреченность.

Она посмотрела в другой конец комнаты, где в кресле у окна сидел ее муж, самозабвенно созерцавший слабый свет звезд, который просачивался сквозь облака, смутные очертания сугробов и тени на снегу. Лорд Стинхерст был полностью одет, как и она, только сидела она на кровати, опираясь спиной на изголовье, прикрыв ноги шерстяным одеялом. Ее отделяло от мужа не более десяти футов, и, однако, они были разделены бездной тайн и скрытности шириной в двадцать пять лет. Пора, пора положить этому конец.

Сама мысль об этом заставляла леди Стинхерст холодеть от ужаса. Каждый раз, когда она, набрав побольше воздуха, собиралась наконец заговорить, все ее воспитание, все ее прошлое, принятые в их кругу правила дружно восставали, и сразу снова перехватывало горло. Жизнь не приучила ее даже к попыткам иметь свое мнение.

Она понимала, что заговорить сейчас с мужем значило поставить на карту все, ступить в неизвестное, возможно, наткнуться на неприступную стену его длившегося десятилетиями молчания. Прежде она изредка пробовала размыть стену водой общения и знала, сколь малого она может достичь своими усилиями и каким тяжким бременем ляжет ей на плечи ее неудача. Тем не менее время настало.

Она свесила ноги с кровати. Мгновенная дурнота застала ее врасплох, когда она встала, но довольно быстро отступила. Она прошла к окну, остро ощущая холод комнаты и противное тянущее напряжение в желудке. Во рту стало кисло.

– Стюарт. – Лорд Стинхерст не шевельнулся. Его жена осторожно подбирала слова: – Ты должен поговорить с Элизабет. Ты должен все ей рассказать. Ты должен.

— По словам Джой, она уже знает. Как знал и Алек.

Как всегда, эти последние четыре слова тяжело повисли между ними, как удары, нанесенные леди Стинхерст в самое сердце. Она по-прежнему видела его так ясно – живого, чуткого и до боли юного, встретившего ужасающий конец, уготованный Икару. Но сгоревшего, а не растаявшего в небе. Мы не должны переживать своих детей, подумала она. Тольконе об Алекс, не сейчас. Она любила сына, любила его безоглядной материнской преданностью, но вызвать его в памяти – как свежую рану в них обоих, которую время только растравляло, – это был один из способов положить конец неприятному разговору. И ее мужу всегда это удавалось. Но сегодня все будет иначе.

– Да, о Джеффри она знает. Но она не знает всего. Понимаешь, той ночью она слышала ссору. Стюарт, Элизабет слышала, как вы дрались. – Леди Стинхерст замолчала, дожидаясь отклика, хоть какого-то знака, который сказал бы ей, что она может беспрепятственно продолжать. Но ничего не дождалась. И снова устремилась вперед: – Сегодня утром ты ведь разговаривал с Франческой, да? Она сказала тебе о ее разговоре с Элизабет прошлым вечером? После читки?

– Нет.

– Тогда я скажу. Элизабет видела, как ты уходил той ночью, Стюарт. Алек и Джой тоже тебя видели. Они все смотрели из окна наверху. – Леди Стинхерст почувствовала, что голос ей изменяет, но заставила себя продолжить: – Ты знаешь, каковы дети. Они что-то видят, что-то слышат, а об остальном догадываются. Дорогой, Франческа сказала, что Элизабет считает, будто ты убил Джеффри. По-видимому, она думала, что… с той ночи, когда это случилось.

Стинхерст не отзывался. В его облике ничего не изменилось, даже дыхание не сбилось, не дрогнули прямые плечи, по-прежнему был неподвижен взгляд, устремленный на замерзшие земли Уэстербрэ. Его жена робко положила пальцы ему на плечо. Он дернулся. Она уронила руку.

– Прошу тебя, Стюарт. – Леди Стинхерст ненавидела себя за дрожь в голосе, но удержать свои слова уже не могла. – Ты должен сказать ей правду. Двадцать пять лет она считает, что ты убийца! Ты не можешь допустить, чтобы это продолжалось. Боже мой, ты не можешь так поступить!

Стинхерст не взглянул на нее. Голос его прозвучал тихо:

– Нет.

Она не верила своим ушам.

– Ты же не убивал своего брата! Ты тут вообще ни при чем! Ты сделал все, что было в твоих силах…

– Как я могу уничтожить единственные теплые воспоминания, которые есть у Элизабет? В конце концов, у нее так мало в жизни радости. Бога ради, пусть, по крайней мере, сохранит это.

– Ценой ее любви к тебе? Нет! Я этого не позволю.

– Позволишь. – Его голос прозвучал неумолимо, с той безоговорочной властностью, которой леди Стинхерст никогда не смела ослушаться. Ибо ослушание не соответствовало роли, которую она играла всю свою жизнь: дочь, жена, мать. И больше ничего. Насколько она знала, за узкими границами, установленными теми, кто направлял ее жизнь, существовала только пустота. Ее муж заговорил снова: – Ложись спать. Ты устала. Тебе нужно выспаться.

И, как всегда, леди Стинхерст поступила, как ей было приказано.

Шел уже третий час ночи, когда инспектор Макаскин наконец уехал, пообещав при первой же возможности доложить по телефону о результатах вскрытия и заключении экспертов. Барбара Хейверс проводил его и вернулась к Линли и Сент-Джеймсу в гостиную. Они сидели за столом, разложив перед собой вещи из сумочки Джой Синклер. В очередной раз звучала магнитофонная запись, и голос Джой то взлетал, то умолкал при каждой обрывочной записи, которые Барбара уже запомнила наизусть. Услышав ее сейчас она поняла, что все оборачивается каким-то нескончаемым кошмаром, а Линли превращается в одержимого. Ладно бы это были внезапные скачки интуиции, озарения, в которых туманный образ «преступление-мотив-преступник» приобретал бы узнаваемые очертания. Но все это было больше похоже на ухищрения, на попытки найти вину там, где она может существовать только при самом безумном полете фантазии. В первый раз за весь этот бесконечный, ужасный день Барбара начала ощущать себя не в своей тарелке. В течение долгих месяцев их партнерства она осознала, что, несмотря на весь его внешний лоск и светскость, несмотря на все присущие ему атрибуты великолепия высшего света, которые она так сильно презирала, Линли оставался самым лучшим из детективов, с которыми ей когда-либо доводилось работать. Однако интуитивно Барбара понимала, что версия, которую он сейчас выстраивает, ошибочна, стоит на песке.

Она села и, в беспокойстве взяв картонку со спичками из сумочки Джой Синклер, задумалась над ней.

На ней была любопытная надпись, всего три слова: «Вино – это Плуг», где роль тире выполняла наклоненная пинтовая кружка, из которой текло светлое пиво. Здорово, подумала Барбара, забавные сувенирчики, из тех, что берешь, суешь в сумочку и забываешь. Но она знала, что рано или поздно Линли вцепится в спички как в еще одну улику, подкрепляющую вину Дэвис-Джонса. Потому что Айрин Синклер сказали что ее сестра не курила.

А все видели, что Дэвис-Джонс курил.

– Нам нужны реальные улики, Томми, – говорил Сент-Джеймс. – Ты и сам прекрасно знаешь, что все это чистейшей воды догадки. Даже отпечатки Дэвис-Джонса на ключе легко объясняются показаниями Хелен.

– Я согласен, – ответил Линли. – Но у нас будут данные экспертизы из Департамента уголовного розыска Стрэтклайда.

– Самое маленькое, через несколько дней.

Линли продолжал, словно не слышал этой реплики:

– Я не сомневаюсь, что выплывет какая-нибудь улика. Волос, волокно. Ты и сам прекрасно знаешь, что невозможно совершить преступление без единой улики.

– Но даже в этом случае, если Дэвис-Джонс был в комнате Джой ранее в тот день – а из показаний Гоувана следует, что был, – чего ты добьешься, представив его волосок или волокно от его пиджака? Кроме того, ты и сам прекрасно знаешь, что картина преступления была искажена, поскольку тело унесли, и это будет известно каждому адвокату. Насколько я понимаю, мы постоянно возвращаемся к мотиву. Улики у нас неважнецкие. Только мотив даст им силу.

– Поэтому я и еду завтра в Хэмпстед, в кварти Джой Синклер. У меня такое чувство, что недостающие детали все там, ждут, когда их сложат вместе.

Услышав это заявление, Барбара остолбенела. Пока никак нельзя было уезжать…

– А как же Гоуван, сэр? Вы забыли, что он пытало нам сказать? Что кого-то не видел. А единственный человек, которого, по его показаниям, он прошлой ночью видел, – это Рис Дэвис-Джонс. Вы не думаете что он хотел изменить свои показания?

– Он не закончил предложения, Хейверс, – ответил Линли. – Он сказал два слова – «не видел». Не видел кого? Не видел что? Дэвис-Джонса? Коньяк, который тот, предположительно, нес? Он ожидал увидеть в его руках какой-нибудь предмет, потому что он вышел из библиотеки. Он ожидал увидеть бутылку. Или книгу. А если он обознался? Что, если позднее он сообразил, что то, что он видел, было не книгой, а орудием убийства?

– А что, если он вообще не видел Дэвис-Джонса и именно это пытался нам сказать? Или видел кого-то другого, специально пытавшегося подделаться под Дэвис-Джонса, возможно, в его пальто? Это мог быть кто угодно.

Линли резко встал.

– Почему вы так упорно стараетесь доказать невиновность этого человека?

По его резкому тону Барбара поняла, что угадала направление его мыслей. Но она тоже умела при случае бросить вызов.

– А почему вы так упорно стараетесь доказать его виновность?

Линли собрал вещи Джой.

– Я ищу улики, Хейверс. Это моя работа. И я верю, что улики обнаружатся в Хэмпстеде. Будьте готовы к половине девятого.

Он направился к двери. Барбара устремила на Сент-Джеймса умоляющий взгляд, молча призывая вмешаться, ибо знала, что сама она бессильна, что дружба куда более влиятельна, чем логика и свод правил, для процедуры полицейского расследования.

– Ты уверен, что следует завтра ехать в Лондон? – медленно спросил Сент-Джеймс. – Ведь предстоит дознание…

Линли обернулся в дверях, его лицо оказалось в провале теней в холле.

– Здесь, в Шотландии, мы с Хейверс не можем добыть качественных улик. Дознанием займется Макаскин. Что касается неопрошенных, мы возьмем их адреса. Они вряд ли покинут страну, когда их заработок связан с лондонской сценой.

И с этими словами он ушел.

– Мне кажется, что за это Уэбберли снимет с него голову, – сказала Барбара, когда наконец снова обрела дар речи. – Вы можете его остановить?

– Я могу только уговорить его, Барбара. Но Томми не дурак. Чутье никогда его не подводило. Если он чувствует, что напал на что-то, нам остается только ждать, что он там накопает.

Несмотря на заверения Сент-Джеймса, у Барбары от волнения пересохло горло.

– Уэбберли может его за это уволить?

– Ну, это смотря как все обернется.

Его сдержанный тон сказал ей все…

– Вы считаете, что он ошибается, да? Вы тоже т, маете, что это лорд Стинхерст. Боже всевышний что с ним такое? Что с ним случилось, Саймон?

Сент-Джеймс взял бутылку виски.

– Хелен, – просто ответил он.

Линли медлил у двери леди Хелен с ключом в руке.

Половина третьего. Она, без сомнения, уже заснула, и его вторжение будет непозволительно грубым и нежеланным. Но ему нужно было увидеть ее. И он прекрасно понимал, что врывается к ней отнюдь не по долгу службы. Он разок стукнул в дверь, отпер ее и вошел.

Леди Хелен в этот момент брела по комнате, но остановилась, увидев его. Он закрыл дверь и молча огляделся, подмечая каждую мелочь и мучительно силясь понять, что все эти мелочи могут означать.

Ее постель была не разобрана, желто-белое покрывало натянуто на подушки. Туфли, узкие черные лодочки на каблуках, валялись на полу рядом с кроватью. Она сняла только их и украшения: золотые серьги, тонкая цепочка, изящный браслет лежали на ночном столике. Этот браслет привлек его внимание, и он вдруг с болезненной нежностью подумал, как тонки ее запястья, если на них можно надеть такой браслет. В комнате особо не на что было смотреть – платяной шкаф, два стула да туалетный столик, в зеркале которого они оба сейчас отражались, настороженные, как смертельные враги, неожиданно наткнувшиеся друг на друга, но не имеющие ни силы, ни желания биться снова.

Линли прошел мимо нее к окну. Западное крыло дома протянулось во тьме, посверкивая яркими щелями света там, где шторы в окнах были задернуты неплотно, где постояльцы, как и Хелен, дожидались утра. Он задернул шторы.

– Что ты делаешь? – Ее голос прозвучал осторожно.

– Здесь слишком холодно, Хелен. – Он дотронулся до почти холодного радиатора и, вернувшись к двери, негромко крикнул молоденькому констеблю, дежурившему на верхней лестничной площадке: – Не поищете где-нибудь тут электрический обогреватель?

Молодой человек кивнул, и он снова закрыл дверь и обернулся к ней. Расстояние между ними казалось огромным. Воздух стал плотным от враждебности.

– Почему ты запер меня здесь, Томми? Боишься, что я кого-нибудь убью?

– Конечно, нет. Все заперты. До утра.

На полу рядом со стулом лежала книга. Линли поднял ее. Это был детектив, со знакомыми пометками. Была у Хелен такая манера – ставить на полях стрелки и восклицательные знаки, подчеркивать фразы, писать свои комментарии. Она всегда считала, что ни один автор не в состоянии заморочить ей голову, что она сможет разрешить любую головоломку гораздо быстрее, чем он. Из-за этого он добрых десять лет был получателем ее проштудированных, с загнутыми уголками книг. Прочти это, Томми, дорогой. Ты ни за что это не разгадаешь.

Воспоминания нахлынули с внезапной силой, он ощутил острую печаль, почувствовав себя брошенным и совершенно одиноким. И то, что он собирался сказать, только ухудшит их отношения… Но он знал, что поговорить с ней придется, чего бы это ни стоило.

– Хелен, мне невыносимо видеть, как ты это с собой делаешь. Ты пытаешься заново сыграть историю с Сент-Джеймсом, но с другой концовкой, я не хочу, чтобы ты это делала.

– Не понимаю, о чем ты говоришь. К Саймону это не имеет никакого отношения.

Леди Хелен так и стояла в другом конце комнаты, словно шагнуть в его сторону означало каким-то образом сдаться. А она ни при каких условиях этого не сделает.

Линли показалось, что он заметил маленький синяк у основания ее шеи, там, где воротник ее блузки спадал к выпуклостям груди.

Но когда она повернула голову, синяк исчез: это был световой обман, игра его воспаленного воображения.

– Имеет, – сказал он. – Разве ты еще не заметила, как сильно он похож на Сент-Джеймса? Даже его алкоголизм – снова все то же самое, за исключением увечья. И того, что на этот раз ты не бросишь его, верно? Ты не уйдешь, втайне радуясь, когда он попытается отослать тебя прочь.

Леди Хелен отвернулась от него. Ее губы раскрылись, потом сомкнулись. Он видел, что она скорее стерпит это суровое осуждение, чем станет защищаться. Эта его отповедь никогда не позволит ему узнать, понять до конца, что же привлекло ее в валлийце, он будет вынужден довольствоваться домыслами, которые она никогда не подтвердит. Он принял это к сведению, и боль его стала сильнее. И все равно ему хотелось хотя бы прикоснуться к ней, отчаянно хотелось единения, ее тепла – хоть на миг.

– Я знаю тебя, Хелен. И понимаю, каково это – что ты виноват. Кто может понять это лучше чем я? Я сделал Сент-Джеймса калекой. Но ты всегда считала, что твой грех был сильнее, ведь так? Потому в глубине души ты тогда испытала облегчение, много лет назад, когда он разорвал вашу помолвку. Потому что тебе не пришлось жить с человеком, который больше не мог делать все те вещи, которые в то время казались до абсурда важными. Такие, как катание на лыжах, плавание, танцы, все эти пешие походы и прочие чудесные развлечения.

– Иди ты к черту.

Она больше не шептала. Когда их взгляды встретились, ее лицо было белым. Это было предостережение. Он пренебрег им, обреченный продолжать.

– Десять лет ты терзаешь себя за то, что бросила Сент-Джеймса. И теперь ты видишь возможность расплатиться за все: за то, что позволила ему одному уехать в Швейцарию долечиваться; за то, что позволила себе отдалиться, когда он в тебе нуждался; за уклонение от брака, который, как оказалось, сулил гораздо больше забот, чем удовольствий. Дэвис-Джонс станет твоим искуплением, да? Ты лелеешь планы возродить его, как ты могла сделать это – и не сделала – с Сент-Джеймсом. И тогда ты наконец-то сможешь себя простить. Это так, да? Таков твой сценарий?

– По-моему, тебе пора остановиться, – натянуто произнесла она.

– Нет. – Линли искал слова, чтобы пробиться к ней; ему было очень важно, чтобы она поняла. – Потому что внутри он совсем не такой, как Сент-Джеймс. Пожалуйста. Прислушайся ко мне, Хелен. Дэвис-Джонс не тот человек, которого ты близко знала, знала как облупленного с восемнадцати лет. Он, в сущности, чужой для тебя человек, о котором тебе почти ничего не известно по существу.

– Другими словами, убийца?

– Да. Если тебе угодно.

Она вздрогнула, услышав, с какой готовностью он это произнес, но все ее стройное тело напряглось чтобы дать отпор. Лицо, и шея, и даже мышцы рук под мягкими рукавами блузки стали каменными.

– Мне, ослепленной любовью, или раскаяниями, или чувством вины, или чем-то там еще, мешающим мне видеть то, что так ясно для тебя? – Резким взмахом руки она как бы указала на дверь, на дом за ней, на комнату, которую она занимала до этого, и на то, что случилось рядом. – И когда же он, по-твоему, сумел все это провернуть? Он ушел из дома после читки. И не возвращался до часу ночи.

– По его словам, да.

– Ты говоришь, что он мне солгал, Томми. Но я знаю, что это не так. Я знаю, что ему нужно пройтись, когда его тянет выпить. Он говорил мне об этом еще в Лондоне. Я даже ходила вместе с ним к озеру вчера днем, после того как он разнял ссорившихся Джой Синклер и Гэбриэла.

– Ну видишь, каков хитрец? Как все это было задумано, чтобы ты поверила ему, когда он скажет, что снова гулял прошлым вечером? Ему нужно было твое сочувствие, Хелен, чтобы ты позволила ему остаться в твоей комнате. Отличная находка – отправиться гулять, потому что ему хотелось выпить. Вряд ли он с успехом добился бы твоего сочувствия, если бы болтался рядом после читки, не так ли?

– Неужели ты и в самом деле хочешь, чтобы я поверила будто Рис убил свою кузину, пока я спала, затем он вернулся в мою комнату и после этого ни в чем не бывало снова занялся со мной любовью? Это полная чепуха.

– Почему?

— Потому что я его знаю.

– Ты была с ним в постели, Хелен. Но согласись: для того, чтобы узнать, что собой представляет мужчина, недостаточно провести с ним в постели несколько жарких часов, пусть даже и очень приятных.

Только по ее темным глазам можно было понять, как сильно он ее ранил своими словами. Когда она заговорила, в ее тоне прозвучала глубокая ирония:

– Ты умеешь выбирать слова. Поздравляю. Мне действительно больно.

Линли почувствовал, как у него больно сжалось сердце.

– Я не хочу, чтобы тебе было больно! Силы небесные, разве ты не видишь? Разве ты не видишь, что я пытаюсь отвести тебя от опасности? Мне жаль, что все так вышло. Прости меня, я вел себя отвратительно. Но факты есть факты, и мои извинения не могут их изменить. Дэвис-Джонс использовал тебя, чтобы добраться до нее, Хелен. Он снова использовал тебя, после того, как разобрался этим вечером с Гоуваном. Он собирается и дальше использовать тебя, если только я его не остановлю. А я намерен его остановить, независимо от того, поможешь ты мне или нет.

Она обхватила ладонью горло, вцепившись в воротник блузки.

– Помочь тебе? О боже, да я скорей умру!

Ее слова и горечь тона просто ошеломили Липли. Он мог бы ответить, но был спасен от этой необходимости констеблем, которому удалось найти маленький обогреватель, чтобы она не мерзла хоть остаток ночи.

9

Прежде чем вернуться в дом, Барбара Хейверс остановилась на широкой парковочной площадке. Всю ночь опять шел снег, но снегопад был не очень обильный, его не хватило, чтобы завалить дороги, но вполне хватило, чтобы сделать прогулку по поместью весьма неприятной из-за сырости и холода. Несмотря на ужасную, бессонную ночь, она поднялась вскоре после рассвета и все-таки отправилась побродить по снегу, надеясь избавиться от разъедавшего ее смятения, в которое ее повергли, столкнувшись, две взаимоисключающих верности.

Барбара понимала, что прежде всего – она сотрудник Нью-Скотленд-Ярда. Если сейчас она не отступит от предписанных правил, как судебных, так и уставных, то очень может быть, что при первой же вакансии она получит должность инспектора. В конце концов, она всего лишь в прошлом месяце сдавала экзамен – она могла поклясться чем угодно, что на этот раз сдала его, – а за последние четыре курса в учебном центре она получила наивысшие баллы. Поэтому самое время надеяться на продвижение, ну если сложатся соответствующие обстоятельства… и надо очень грамотно разыграть теперешнюю партию.

Но существовал Томас Линли, и это все усложняло. Последние пятнадцать месяцев она почти все время работала с Линли, поэтому в полной мере успела оценить те качества, которые помогли ему стать великолепным профессионалом, этому человеку всего за пять лет удалось преодолеть путь от констебля до инспектора-детектива. Он обладал острым умом и интуицией, чутким сердцем и чувством юмора, его любили коллеги и очень ценил сам суперинтендант Уэбберли. Барбара понимала, насколько ей повезло – быть напарницей Линли, и он, безусловно, заслуживал ее абсолютной верности. Он мирился с ее настроениями, стоически выслушивал ее несвязные речи, даже когда она позволяла себе злобно атаковать его самого. И все равно с ним можно мыслить свободно, открыто высказывать свое мнение, не соглашаться. Он не был похож ни на одного из знакомых ей полицейских, и она многим была ему обязана, и не только тем, что пятнадцать месяцев назад она снова попала из патрульной службы в Департамент уголовного розыска.

Поэтому сейчас ей надо было решить, что важнее преданность Линли или продвижение по служебной лестнице. Закавыка была в том, что этим утром, во время своей малоприятной прогулки по лесу, она случайно наткнулась на одну вещь, которая напрямую была связана со всей этой головоломной историей. И ей надо было прийти к какому-то выводу. Вывод, впрочем, делодесятое… Главное – понять, что все это значит.

Чистый морозный воздух обжигал. Барбара чувствовала, как пощипывает в носу и горле, как слезятся глаза. Тем не менее она смело сделала шесть глубоких вдохов и, прищурившись от бриллиантового блеска залитого солнцем снега, побрела по замороженной площадке, потоптавшись на каменных стулене вошла в большой холл Уэстербрэ.

Было почти восемь утра. В доме слышалось движение, шаги в верхнем коридоре и позвякивание ключей в замках наверху. Запах бекона и густой аромат кофе придавали этому утру уютную обыденность – словно события прошедших тридцати двух часов были всего лишь частью затянувшегося ночного кошмара, – а из гостиной доносилось бормотание чьих-то приятных голосов. Войдя туда, Барбара обнаружила Хелен и Сент-Джеймса, которые сидели в мягком круге солнечного света и пили кофе.

Они были одни. Вот Сент-Джеймс покачал головой и, протянув руку, на мгновение положил ладонь на плечо леди Хелен. Это был жест бесконечной нежности, понимания, молчаливых уз дружбы, которая делала каждого из них настолько сильнее и выносливее.

Увидев их, Барбара с изумлением почувствовала, что сомнения ее мигом улетучились. Действительно, какой может быть выбор между Линли и ее карьерой! Без него у нее и не будет настоящей карьеры. Она пересекла комнату и подошла к ним.

Судя по их виду, оба они тоже провели беспокойную ночь. Морщины на лице Сент-Джеймса обозначились сильнее обычного, а тонкая кожа леди Хелен выглядела нежной, как лепестки гардении, которые вянет при малейшем прикосновении. Когда Сен Джеймс автоматически начал подниматься, чтоб поздороваться, Барбара взмахом руки отмела светские условности.

– Не могли бы выйти со мной на улицу? – спросила она их. – Я кое-что нашла в лесу, вам, по-моему стоит на это взглянуть. – На лице Сент-Джеймса отразилась тревога – он боялся идти по сугробам и Барбара поспешно добавила: – Часть пути надо идти по кирпичной дорожке. И в самом лесу я, кажется протоптала хорошую тропинку. Это всего лишь шестьдесят ярдов в глубь леса.

– Что это? – спросила леди Хелен.

– Могила, – ответила Барбара.

Лес доходил до южной части дорожки, опоясывающей большой дом. Он был совсем не типичным для болотистых почв Шотландии. Здесь вперемежку с соснами росли дубы, буки, ореховые деревья и платаны. Узкая тропка вела между ними, отмеченная маленькими кружочками желтой краски на стволах деревьев.

В лесу стояла та неземная тишина, которая нисходит на мир вместе с плотной пеленой снега, укутавшей каждую веточку и каждый клочок земли. Не было ни дуновения ветерка, и лишь на мгновение этот покой был нарушен грубым ревом автомобильного мотора, да тихонько плескалась вода в озере, ярдах в двадцати ниже по склону слева. Поход оказался нелегким, хотя сержант Хейверс и в самом деле протоптала нечто вроде тропки. Но снег был глубоким, а земля неровной: не лучшее место для человека, которому трудно было передвигаться даже по ровной и сухой поверхности.

На эту прогулку вместо четырех минут им понадобилось пятнадцать, и, несмотря на заботливо поддерживающую руку леди Хелен, лоб Сент-Джеймса покрылся потом. Он совершенно уже изнемогал, когда Хейверс наконец свернула с главной дорожки на маленькое ответвление, которое мягко поднималось через рощицу к небольшому холмику. Летом из-за густой листвы с основной дорожки, вероятно, не были бы видны ни холмик, ни тропка. Но зимой гортензии, которые в другое время были бы усыпаны гроздьями розовых и голубых цветов, и раскидистый зеленый орешник стояли голые, являя всем взглядам печальный приют на вершине холмика. Это была площадка в двадцать пять квадратных футов, обнесенная железной оградой. Под белым снегом не было видно, что ограда уже давно заржавела.

Первой заговорила леди Хелен:

– Почему эта могила здесь? Тут поблизости есть церковь?

Хейверс указала в направлении главной дорожки, уходившей на юг.

– Там стоит запертая часовня, а немного дальше – фамильный склеп. И старый причал на берегу озера, как раз под ним. Похоже, что они отправляют своих покойников в лодках.

– Как викинги? – рассеянно спросил Сент-Джеймс. – Что у нас здесь, Барбара?

Он открыл калитку, взвизгнувшую несмазанными петлями. На снегу уже была одна цепочка следов.

– Это я смотрела, – объяснила Барбара. – Я уже сходила к семейной часовне. А на обратном пути вдруг увидела это и поднялась посмотреть. Интересно, что скажете вы.

Хейверс осталась ждать у калитки, а Сент-Джеймс и леди Хелен пробрались по снегу к единственному надгробию, которое поднималось из него, как одинокое серое предзнаменование, поцарапанное тяжело придавившей его голой веткой вяза. Камень был не таким уж старым, не из тех, которые давным-давно в беспорядке свалены практически на всех кладбищах. И, однако, он был явно заброшенным, потому что черные остатки лишайника разъели скудную резьбу, и Сент-Джеймс предположил, что летом вся могила густо зарастает сорняками. Тем не менее надпись на камне еще можно было разобрать, она лишь частично пострадала от смены времен года и небрежения.

ДЖЕФФРИ РИНТУЛ,

ВИКОНТ КОРЛИ

1914-1963

Они в молчании рассматривали одинокую могилу, в какой-то момент ком снега сорвался с ветки и рассыпался, ударившись о камень.

– Это старший брат лорда Стинхерста? – спросила леди Хелен.

– Похоже на то, – ответила Хейверс. – Любопытно, вы не находите?

– Почему? – Взгляд Сент-Джеймса скользнул по площадке в поисках других могил. Их не было.

– Потому что фамильный дом находится в Сомерсете, так ли? – отозвалась Хейверс.

– Верно. – Сент-Джеймс знал, что Хейверс наблюдает за ним, пытаясь понять, как много поведал ему Линли из приватной беседы с лордом Стинхерстом. Он постарался, чтобы его голос звучал совершенно бесстрастно.

– Тогда почему Джеффри похоронен здесь? Почему не в Сомерсете?

– По-моему, он здесь умер.

– Вам прекрасно известно, Саймон, что в благородных семействах принято хоронить своих родичей на фамильных кладбищах. Так почему же этого не отвезли домой? – поинтересовалась она и, прежде чем он успел ответить, добавила: – Если вы хотите сказать, что тело было невозможно переправить домой, тогда почему его не похоронили на семейном кладбище Джеррардов, всего в нескольких сотнях ярдов дальше по дорожке?

Сент-Джеймс тщательно подобрал слова:

– Возможно, это было его любимое место, Барбара. Здесь спокойно, а летом, без сомнения, очень даже красиво, а прямо под ним – озеро. Не думаю, что это имеет такое уж значение.

– Даже если учесть, что этот человек, Джеффри Ринтул, был старшим братом лорда Стинхерста и, прежде всего, законным лордом Стинхерстом?

Сент-Джеймс насмешливо поднял брови.

– Уж не хотите ли вы сказать, что лорд Стинхерст убил своего брата, чтобы получить титул? Но в таком случае гораздо разумнее было бы – если он хотел скрыть убийство – отвезти брата домой и похоронить его с подобающей помпой и приличиями Сомерсете… Не так ли?

Леди Хелен молча слушала их разговор, но при упоминании похорон заговорила:

– Здесь что-то не так, Саймон. Муж Франчес Джеррард – Филип Джеррард – тоже похоронен не на семейном кладбище. Он лежит на островке на озере, недалеко от берега. Я увидела этот остров из окна сразу после приезда, и когда спросила о нем Мэри Агнес – на нем высится занятная усыпальница, похожая на руину, – та все мне о ней рассказала. По ее словам, муж Франчески, Филип, настоял, чтобы его там похоронили. Настоял, Саймон. Это было в условиях его завещания. Полагаю, это, так сказать, местный колорит, потому что то же самое рассказал мне Гоуван, когда принес мой багаж.

– В самую точку, – вставила Хейверс. – С этими двумя семьями происходит что-то ужасно странное. И вы, разумеется, не можете утверждать, что это – семейное кладбище Ринтулов. Больше ни одной могилы. И потом, Ринтулы даже не шотландцы! Зачем бы им хоронить своего родственника здесь, если только…

– Что-то их вынудило, – пробормотала леди Хелен.

– Или они сделали это специально, – торжествующе завершила Хейверс. Она подошла к Сент-Джеймсу. – Инспектор Линли рассказал вам о допросе лорда Стинхерста, верно? Выложил вам все, что узнал от лорда Стинхерста. Что происходит?

Сент-Джеймс на мгновение задумался, не солгать ли Хейверс. Или просто поставить на место – дескать, их разговоры ее не касаются. Но у него было чувство, что она потащила их в этот поход не ради того, чтобы свалить вину за гибель писательницы и парнишки на Стюарта Ринтула. Ей куда проще быто привести сюда Линли и показать эту странную заброшенную могилу ему самому. То, что Хейверс этого не сделала, могло означать две вещи. Или она собирала свои собственные улики, чтобы добиться очередного чина, очернив при этом Линли перед его начальством в Скотленд-Ярде, или она искала помощи у него, Сент-Джеймса, чтобы не дать Линли совершить огромную ошибку.

Хейверс отвернулась и отошла в сторону.

– Да ладно. Мне не следовало вас об этом спрашивать. Вы его друг, Саймон. Конечно, он с вами говорил. – Она рывком натянула шерстяную шапку, закрыв лоб и уши, и уныло посмотрела на озеро.

Понаблюдав за ней, Сент-Джеймс решил, что она все-таки заслуживает доверия, и надо дать ей возможность доказать, что она его стоит. Он поведал ей историю лорда Стинхерста в пересказе Линли.

Машинально потягивая то за один, то за другой засохший сорняк у ограды, Хейверс внимательно слушала эту запутанную историю любви и предательства, которая окончилась смертью Джеффри Ринтула. Ее глаза, прищуренные из-за слепяще-яркого на солнце снега, остановились на могильном камне. Когда Сент-Джеймс закончил, она задала только один вопрос:

– Вы этому верите?

– Не вижу причин, зачем человеку в положении лорда Стинхерста клеветать перед кем-либо на себя. Даже, – добавил он, увидев, что Хейверс откп рот, – чтобы спасти свою шкуру.

– Слишком благороден для этого? – Ее тон был резким.

– Вовсе нет. Слишком горд.

– Тогда, если, как вы говорите, это вопрос гордости, желание соблюсти приличия, разве он не постарался бы сохранить эту видимость более надежно?

– Что вы имеете в виду?

Леди Хелен, не удержавшись, вмешалась:

– Если бы лорд Стинхерст хотел притвориться что все в порядке, Саймон, разве не отвез бы он Джеффри домой, чтобы похоронить в Сомерсете раз уж он сохранил свой брак? Если честно, мне кажется, что переправить останки брата домой было бы – в конечном итоге – гораздо менее мучительно, чем тридцать шесть лет оставаться мужем женщины, которая одурачила его вместе с его собственным братом.

Хелен умела мыслить широко. Сент-Джеймс вынужден был признать это, хотя он и не сказал этого вслух. Но этого и не требовалось. Потому что сержант Хейверс прочла все по его лицу.

– Прошу вас. Помогите мне прощупать семью Ринтул, – отчаянно взмолилась она. – Саймон, я клянусь, что Стинхерсту есть что скрывать. И мне кажется, что инспектору Линли дали лопату, чтобы он докопался сам. Возможно, Ярд дал. Не знаю.

Сент-Джеймс колебался, думая о тех трудностях, которые он создаст для себя, балансируя между доверием Линли и непоколебимой уверенностью Хейверс в виновности Стинхерста, – если согласится помочь ей.

– Это будет нелегко. Если Томми узнает, что вы ведете собственное расследование, Барбара, расплата будет страшной. Нарушение субординации.

– Для Департамента вы станете конченым человеком, – тихо добавила леди Хелен. – И снова окажитесь на улице.

– Думаете, я этого не знаю? – Бледное лицо Хейверс выражало решимость и мужество. – А кто стает конченым человеком, если тут есть какое-то преступление? И если оно выплывет на свет из-за настырности какого-нибудь журналиста – типа Джереми Винни, боже ты мой, – который держит нос по ветру? По крайней мере, если я стану копать под Стинхерста, инспектор будет таким образом защищен. Потому что все будут думать, что я действую по его приказу.

– Томми вам небезразличен, да?

Этот внезапно заданный леди Хелен вопрос заставил Хейверс сразу же отвести глаза.

– Большую часть времени я ненавижу этого несчастного пижона, – ответила она. – Но если ему суждено быть уволенным, пусть это случится не из-за какого-то болвана – вроде Стинхерста.

Сент-Джеймс улыбнулся свирепости ее ответа.

– Я вам помогу, – сказал он. – Чего бы это ни стоило.

Хотя широкий ореховый буфет был весь уставлен блюдами с подогревом, источающими разнообразные запахи – от копченой рыбы до яиц, в столовой, когда туда вошел Линли, находился всего один человек. Элизабет Ринтул сидела спиной к двери и, явно безразличная к звуку его шагов, даже не повернула головы, чтобы посмотреть, кто составит ей компанию за завтраком. Вилкой она гоняла по тарелке одинокую сосиску, пристально глядя на блестящий след жира, похожий на след улитки. Линли подсел к ней с чашкой черного кофе и ломтиком холодного тоста.

Она, судя по одежде, намеревалась вместе со своими родителями отбыть в Лондон. Но, как и вчерашний ее наряд, черная юбка и серый джемпер были ей чересчур велики, и хотя черные колготки были подобраны абсолютно им в тон, их элегантность сводила на нет маленькая стрелка на щиколотке, которая конечно же «поедет» дальше. На спинке стула висел чудной, длинный, до полу плащ, густо-синего цвета, такой могла носить Сара Вудраф[29], чтобы принимать впечатляющие театральные позы на молу Кобб[30]. Он, вне всякого сомнения, не вязался со всем обликом Элизабет.

То, что она вовсе не жаждет насладиться его обществом, Линли сообразил сразу, как только уселся напротив нее. С окаменевшим вмиг лицом она отодвинула стул и начала подниматься.

– Я так понял, что Джой Синклер была помолвлена с вашим братом Алеком, – заметил Линли, словно она не пошевельнулась.

Она, не отрывая глаз от тарелки, снова села и принялась тонюсенькими ломтиками нарезать сосиску, ни единого не отправив в рот. Руки у нее были необыкновенно большие, даже для женщины ее роста, а костяшки пальцев – узловатые и некрасивые. Их покрывали глубокие царапины, заметил Линли. Нескольких дней давности.

– Кошки. – Ее голос прозвучал почти грубо. Линли не стал отвечать на эту краткую реплику, поэтому она продолжила: – Вы смотрите на мои руки. Это царапины от кошек. Они не очень-то любят, когда прерывают их совокупление. Но есть некоторые занятия, которые мне совсем не хотелось бы терпеть на своей кровати.

Двусмысленное замечание, красноречивое в своем невольном признании. Интересно, что извлек бы из этого аналитик, подумалось Линли.

– Вы хотели, чтобы Джой вышла за вашего брата?

– Теперь это вряд ли имеет значение, не правда ли? Алек мертв уже много лет.

– Как она с ним познакомилась?

– Мы с Джой учились в одной школе. Иногда она приезжала к нам на короткие каникулы в середине четверти. Алек был там.

– И они поладили?

При этих словах Элизабет подняла голову. Линли поразился, что женское лицо может быть настолько лишено выражения. Оно казалось неумело раскрашенной маской.

– Джой ладила со всеми мужчинами, инспектор. Это был ее особый дар. Мой брат был всего лишь одним из длинной череды ее воздыхателей.

– Однако у меня создалось впечатление, что воспринимала его гораздо серьезнее, чем других.

– Разумеется. Почему бы и нет? Алек достаточно часто во всеуслышание заявлял о своей любви, чтоб выглядеть идеальным простаком, ублажая в то же время ее самолюбие. И сколько из этих других могли предложить ей перспективу стать графиней Стинхерст, когда папочка сыграет в ящик? – Элизабет принялась выкладывать из кусочков сосиски узор на тарелке.

– Ее отношения с вашим братом осложнили вашу дружбу?

Из ее ноздрей вырвался короткий смешок, как дуновение резкого ветра.

– Наша дружба существовала только благодаря Алеку, инспектор. Как только он умер, я стала неинтересна Джой Синклер. В сущности, после заупокойной службы по Алеку я и видела-то ее лишь раз. Затем она, не раздумывая, исчезла.

– До этих выходных.

– Да. До этих выходных. Вот такими мы были подругами.

– Вы обычно ездите со своими родителями в такие вот, связанные с театром поездки?

– Да ни за что. Но я обожаю свою тетку. Это была возможность повидаться с ней. Поэтому я и поехала. – Неприятная улыбка изогнула рот Элизабет, чуть тронула ее ноздри и исчезла. – Разумеется, тут не обошлось без маминых расчетов относительно моего романа с Джереми Винни. И я не могла разочаровать ее, она лелеяла такие смелые надежды на эти выходные, она боится, что моя роза окончательно увянет, если вы позволите мне употребить столь смелую метафору.

Линли проигнорировал этот дерзкий намек.

– Винни давно знает вашу семью, – сделал он вывод.

– Давно? Он знает папу целую вечность, и по театру, и так просто. Много лет назад, еще в провинции, он мнил себя вторым Оливье, но папа вывел его из этого заблуждения. Тогда Винни подался в театральныe критики, где он с тех пор и обретается, с удовольствием смешивая с грязью столько постановок, сколько удается посмотреть. Но эта новая пьеса… ну, отец принимал ее очень близко к сердцу. Новое открытие «Азенкура» и все прочее. Поэтому, полагаю, мои родители хотели моим присутствием обеспечить хорошие отзывы. Вы понимаете, о чем я… В случае, если Винни решит принять… скажем так, менее чем соблазнительную взятку. – Она с грубой откровенностью провела ладонью по телу. – Я в обмен на благоприятную статью в «Тайме». Это ответило бы чаяниям обоих моих родителей, не так ли? Желанию моей матери, чтобы меня наконец-то должным образом обслужили. Желанию отца – с триумфом покорить Лондон.

Она намеренно вернулась к первой теме, несмотря на то, что Линли заговорил о другом. Он послушно подхватил ее мысль:

– И именно поэтому вы пошли в комнату Винни в ночь, когда умерла Джой?

В ответ Элизабет вскинула голову.

– Конечно нет! Льстивый человечек с пальцами, похожими на волосатые сосиски. – Она ткнула вилкой в тарелку. – Насколько я знаю, эту маленькую бестию могла получить Джой. Мне он жалок: отирает среди людей театра в надежде, что поднаберет у них таланта, которого ему не хватило, чтобы покорить публику много лет назад. Жалок! — Внезапный взрыв эмоций, похоже, выбил ее из колеи. И, словно для того чтобы обуздать его, она отвела взгляд и сказала: – Что ж, возможно, именно поэтому мама считала его такой подходящей для меня кандидатурой. Два ничтожества, вместе плывущих к закату. Боже, какая романтическая мысль!

– Но вы пошли в его комнату…

– Я искала Джой. Из-за тети Франчи и ее чертовых жемчугов. Хотя, когда я теперь об этом думаю, мне кажется, что мама и тетя Франчи, вероятно, спланировали всю эту сцену заранее. Джой бросится к себе в комнату, истекая слюной над своим новым приобретением и оставив меня наедине с Винни. Мама, без сомнения, уже побывала в его комнате с лепестками цветов и святой водой, оставалось только завершить это соответствующим финалом. Какая жалость! Сколько усилий она приложила, и только для того, чтобы он положил глаз на Джой.

– Вы, что же, совершенно уверены в том,что происходило в комнате Винни? Мне это действительно важно. Вы видели Джой? Вы уверены, что она была с ним? И что там больше никого не было?

– Я… – Элизабет замолчала. Резким движением переложила нож и вилку. – Конечно, это была Джой. Я же слышала их.

– Но не видели ее?

– Я слышала ее голос!

– Шепот? Бормотание? Было поздно. Ей пришлось бы говорить негромко, верно?

– Это была Джой! Кто еще мог быть? И что другое могло быть между ними после полуночи, инспектор? Читали стихи? Поверьте мне, если Джой явилась в комнату к мужчине, то у нее на уме было только одно.

Я это знаю.

– Она проделывала это и с Алеком, когда гостила у вас?

Элизабет плотно сжала губы и снова занялась своей тарелкой.

– Расскажите мне, что вы делали после того, как ушли с читки, – попросил Линли.

Она сложила ломтики сосиски аккуратным треугольничком. Затем ножом принялась резать кружочки пополам.

Каждому ломтику было уделено внимание и полная сосредоточенность. Через минуту она заговорила:

– Я пошла к своей тете. Она расстроилась. Я хотела помочь.

– Вы ее любите.

– А вас это, похоже, удивляет, инспектор. Просто небывалое чудо, что я могу кого-то любить. Верно? – Поняв, что ей не вывести его из себя, она сложила нож и вилку, отодвинулась подальше от стола и посмотрела ему прямо в глаза. – Я отвела тетю Франчи в ее комнату. Положила ей на голову компресс. Мы поговорили.

– О чем?

Элизабет снова улыбнулась, и в этой улыбке необъяснимым образом соединились насмека и тайное торжество.

– О «Ветре в ивах»[31], если уж вам так надо знать, сказала она. – Вам знакома эта история, не так ли. Жаба, Барсук. Крыса. И крот. – Она поднялась и набросила на плечи плащ. – А теперь, если у вас все инспектор, у меня еще есть дела.

С этими словами она оставила его. Линли услышал, как она хохотнула в холле.

Айрин Синклер только что сама услышала эту новость, когда Роберт Гэбриэл нашел ее в комнате, которой Франческа Джеррард с оптимизмом дала название игротеки. Находившаяся в самом конце нижнего коридора, с северо-восточной стороны – причем дверь ее была почти скрыта за грудой одежды для прогулок, в сущности, никому не нужной, – комната эта оказалась полностью изолированной, и, войдя туда, Айрин с радостью вдохнула запах плесени, гниющего дерева и всюду проникающего запаха пыли и грязи. Как видно, великие планы обновления дома пока еще не коснулись этого дальнего уголка. Айрин поймала себя на том, что рада этому.

В центре комнаты стоял старый бильярдный стол, его зеленое сукно сильно сморщилось, сетки под большинством луз или порвались, или вообще отсутствовали. В стойке на стене стояли кии, и Айрин рассеянно провела по ним пальцами, идя к окну. Штор на нем не было, поэтому тут было как-то особенно зябко. Поскольку она была без пальто, то обхватила себя руками и крепко потерла предплечья, ощущая ответное трение шерстяного платья о кожу как своего рода боль.

Из окна мало что было видно, только оголенная зимой ольховая роща, за которой шиферная крыша эллинга казалась выраставшей из холмика, как треугольный нарост. Это была оптическая иллюзия, созданная ракурсом и высотой холма. Айрин невольно подумала, что иллюзии занимают прочное место в ее жизни.

— Боже мой, Рини. А я тебя везде ищу. Что ты здесь делаешь? — Роберт Гэбриэл подошел к ней. Она не услышала, как он вошел, ему удалось так же беззвучно закрыть покоробившуюся дверь. Через руку его было перекинуто пальто, он пояснил: – Я уже собирался идти искать тебя на улицу. – Он набросил пальто ей на плечи.

Это был в общем-то ничего не значащий жест, однако Айрин по-прежнему испытала явное отвращение к его прикосновениям.

Он стоял так близко, что она чувствовала запах его одеколона и легкий запах кофе, смешанный с запахом зубной пасты в его дыхании. Ее замутило.

Если Гэбриэл и заметил это, то виду не подал.

– Нас отпускают. Они кого-нибудь арестовали? Ты не знаешь?

Она не могла заставить себя посмотреть на него.

– Нет. Никого не арестовали. Пока нет.

– Конечно, нас потащат на дознание. Боже, как чертовски неудобно мотаться туда-обратно из Лондона! Но все лучше, чем торчать в этом леднике. Горячая вода, сама знаешь, теперь тоже закончилась. Этот старый бойлер починят не раньше чем через три дня. Это уж совсем погано, верно?

– Я тебя слышала, – сказала она. Она говорила безнадежным шепотом. Почувствовала, что он смотрит на нее.

– Слышала?

– Я слышала тебя, Роберт. Я слышала тебя и позапрошлой ночью.

– Айрин, о чем ты…

– О, тебе нет нужды волноваться, что я скажу полиции. Я этого не сделаю, не так ли? Поэтому ты меня и разыскиваешь, позволь тебе сказать. Чтобы убедиться, что гордость не позволит мне такое рассказать.

– Ну что ты! Я даже не знаю, о чем ты говоришь. Я здесь потому, что хочу отвезти тебя в Лондон. Я не хочу, чтобы ты добиралась туда одна. И речи нет…

– А самое смешное, – едко перебила Айрин, – что на самом деле я искала тебя. О боже мой… Роберт, я… я была готова принять тебя назад. Я даже… – К ее стыду, голос ее дрогнул, и она отвернулась, словно надеялась таким образом взять себя в руки. – Я даже привезла тебе фотографию нашего Джеймса. Ты знаешь, что в этом году в школе он сыграл Меркуцио?[32] У меня есть две фотографии – Джеймса и твоя – в двойной рамке. Помнишь то фото – ты в роли Меркуцио, много лет назад? Конечно, вы не очень похожи, потому что у Джеймса мой цвет волос и глаз, но все равно, я подумала, что ты бы захотел взять эти фотографии. Хотя бы из-за Джеймса. Нет, я лгу сама себе. И я поклялась прошлой ночью, что покончу с этим. Я хотела привезти тебе фотографии, потому что при своей ненависти любила тебя, и тогда вечером, когда мы с тобой были вдвоем в библиотеке, я всего на мгновение подумала, что есть шанс…

– Рини, ради всего святого…

– Нет! Я тебя слышала! Все снова было как в Хэмстеде! В точности! А еще говорят, что ничто в жизни не повторяется. Какая жестокая насмешка! Все, что мне было нужно, это открыть дверь и снова увидеть, как ты имеешь мою сестру. Как я сделала это в прошлом году, с одной только разницей, что на этот раз я была одна. По крайней мере, наши дети на сей раз были избавлены от этого зрелища, не увидели, как их отец пыхтит и стонет над их милой тетей Джой.

– Это не…

– … то, что я думаю? – Айрин почувствовала, что ее лицо кривится от подступающих слез. Это разозлило ее – что он по-прежнему способен довести ее до них. – Я не хочу этого слышать, Роберт. Хватит лгать. Хватит твердить: «Это случилось только раз». Все. Надоело.

Он схватил ее за руку.

– Ты думаешь, что я убил твою сестру? – Его лицо казалось больным, возможно, от недосыпа или от чувства вины.

Она хрипло рассмеялась, стряхнув его руку:

– Убил ее? Нет, это не в твоем духе. На что тебе мертвая Джой? В конце концов, ты не стал бы трахать труп.

– Этого не было!

– Тогда что я слышала?

– Не знаю, что ты слышала! Не знаю, кого ты слышала! С ней мог быть кто угодно.

– В твоей комнате? – последовал вопрос.

Его глаза в ужасе расширились.

– В моей… Рини, боже милосердный, это не то, что ты думаешь!

Она скинула с плеч его пальто. Когда оно упало, с пола взметнулось облако пыли.

– Это даже хуже, чем знать, что ты всегда был гнусным лжецом, Роберт. Потому что теперь… теперь и я стала такой. Боже, помоги мне. Я думала, что, если Джой умрет, я освобожусь от боли. Теперь я знаю, что мне не стать свободной, пока не умрешь ты.

– Как ты можешь так говорить? Ты действительно этого хочешь?

Она горько улыбнулась:

– Всем сердцем. О боже, боже! Всем сердцем!

Он отступил от нее, от лежавшего между ними на полу пальто.

Его лицо было пепельно-серым.

– Пусть так и будет, любимая, – хрипло прошептал он.

Линли нашел Джереми Винни на улице, на парковочной площадке, он укладывал в багажник взятого напрокат «морриса» свой чемодан. Винни был в пальто, перчатках и обмотан шарфом; от его дыхания в воздухе равномерно повисало облачко пара. Высокий лоб его розово блестел в лучах солнца, и почему-то казалось, что Винни изрядно вспотел, невзирая на холод. Линли отметил, что он отъезжает первым, необычная манера поведения для газетчика. Линли двинулся к нему по дорожке, под его ногами заскрежетал гравий и лед. Винни поднял голову.

– Рано едете, – заметил Линли.

Журналист кивнул в сторону дома, каменные стены которого были, как чернилами, разрисованы темными тенями раннего утра:

– Не очень-то хочется тут задерживаться.

Он захлопнул крышку багажника и проверил, надежно ли тот заперт. Он выронил ключи и, хрипло откашлявшись, нагнулся, чтобы водворить на место, в потертый кожаный футляр. И наконец, с умеренно скорбным видом посмотрел на Линли – такой бывает, когда первый шок прошел и огромность потери начинает нивелироваться бесконечностью времени.

– Мне почему-то думалось, – сказал Линли, – что журналист должен уезжать последним.

Винни издал резкий, короткий смешок, который относился, похоже, к его собственной персоне, смешок обличающий и недобрый.

– Соорудив репортаж с места преступления? Чтобы не меньше десяти дюймов на первой полосе? Не говоря уже о подписи крупными буквами и рыцарском звании за раскрытие преступления в одиночку? Вы так себе это представляете, инспектор?

Линли вместо ответа спросил:

– Все же почему вы оказались здесь в эти выходные, мистер Винни? Присутствие всех остальных можно так или иначе объяснить. Но ваше… Не могли бы вы вкратце объяснить мне, что и как?

– Разве вчера вечером вы не получили исчерпывающее объяснение от нашей очаровательной Элизабет? Я умирал от желания затащить Джой в постель. Или еще лучше: насиловал ее мозги для материала, который подтолкнет мою карьеру. Выбирайте любой вариант.

– Честно говоря, я бы предпочел правду.

Винни сглотнул, он явно был обескуражен: от полиции он ожидал чего угодно, только не спокойствия. Воинственного требования правды или провоцирующих тычков пальцем в грудь.

– Она была моим другом, инспектор. Вероятно лучшим другом. Иногда мне кажется, моим единственным другом. И вот ее нет. – Его глаза были полны муки, когда он отвернулся к спокойной глади лежавшего в отдалении озера. – Но люди ведь не понимают дружбу такого рода между мужчиной и женщиной. Они норовят что-то сюда приплести. Сделать из нее какую-то дешевку.

Линли был тронут горем журналиста, но, однако, заметил, что тот обошел его вопрос.

– Именно Джой устроила, чтобы вы сюда приехали? Я знаю, что вы звонили Стинхерсту, но это она подготовила почву? Это была ее идея? – Когда Винни кивнул, он спросил: – Но зачем?

– Она сказала, что тревожится из-за изменений в тексте пьесы, как их воспримут Стинхерст и актеры. Сказала, что ей требуется моральная поддержка на случай всяких недоразумений. Я несколько месяцев писал о том, как идет обновление «Азенкура». Ну и подумал, что вполне могу попросить, чтобы мне позволили присутствовать при читке. Поэтому я и приехал. Поддержать ее, как она и просила. Но, как оказывается, толку от меня ни малейшего… Она с таким же успехом могла приехать сюда одна.

– Я видел ваше имя в ее ежедневнике.

– Ничего удивительного. Мы регулярно обедали вместе. На протяжении многих лет.

– Во время этих встреч не говорила ли она вам что-нибудь про эти выходные? Какие-нибудь подробности? Чего от них ждать?

– Сказала только, что состоится читка и что все это может показаться мне интересным.

– Имелась в виду сама пьеса?

Винни вдруг задумался, устремив взгляд в никуда. Когда он все же ответил, его голос прозвучал так, словно его поразила какая-то мысль, которая раньше не приходила ему в голову:

– Джой сказала, что хочет, чтобы я обдумал предварительную статью о пьесе. Какие звезды будут приглашены, пару слов о сюжете, возможно, о материалах, которые она использует. Приезд сюда дал бы мне первые впечатления о характере постановки. Но я… эту информацию я мог бы с легкостью получить и в Лондоне, верно? Мы видимся… виделись достаточно часто. Может, она… опасалась, что с ней может что-то произойти, инспектор? Боже мой, может, она рассчитывала, что я-то уж позабочусь о том, чтобы люди узнали правду?

Линли никак не прокомментировал ни его откровенное неверие в силы полиции, ни самонадеянность: похоже, он искренне полагал, что какой-то журналист способен в одиночку раскопать правду,заменив полицию. Тем не менее он отметил, что, судя по реплике Винни, лорд Стинхерст верно определил цель приезда ушлого газетчика.

– Вы говорите, что она была чем-то обеспокоена?

– Она этого не говорила, – честно признал Вин ни. – И вид у нее был ничуть не испуганный.

– Почему она находилась в вашей комнате позапрошлой ночью?

– Она сказала, что слишком взвинчена и не может уснуть. После объяснения с лордом Стинхерстом она ушла в свою комнату. Но ей было как-то не по себе и поэтому пришла ко мне. Поговорить.

– Когда именно?

– Примерно в четверть первого.

– О чем она говорила?

– Сначала о пьесе. Что непременно хочет добиться ее постановки, независимо от намерений Стинхерста. А потом об Алеке Ринтуле. И Роберте Гэбриэле. И Айрин. Она гадко себя чувствовала – из-за Айрин, понимаете. Она… она отчаянно хотела, чтобы ее сестра снова сошлась с Гэбриэлом. Потому и хотела, чтобы Айрин участвовала в этой пьесе. Она думала, если их с Гэбриэлом свести вместе, то потом все наладится само собой. Она сказала, что хочет, чтоб Айрин ее простила, и понимает, что это невозможно. Но более того, мне кажется, она хотела простить себя сама. И не могла этого сделать, пока Гэбриэл и ее сестра были врозь.

Все это звучало вполне правдоподобно и как будто бы откровенно. Однако интуиция подсказывала Линли, что Винни о чем-то умолчал.

– Судя по вашим словам, она прямо-таки святая.

Винни покачал головой:

– Она была далеко не святой. Но она была настоящим другом.

– В какое время Элизабет Ринтул пришла в вашу комнату с ожерельем?

Прежде, чем ответить, Винни стряхнул снег с крыши «морриса».

– Вскоре после прихода Джой. Я… Джой не хотела с ней разговаривать. Опасалась, что начнется очередная ссора из-за пьесы. Поэтому я не впустил Элизабет внутрь, только приоткрыл дверь; комнату она видеть не могла. Но поскольку я не пригласил ее войти она, естественно, решила, что Джой лежит в моей постели. Это в ее духе. Элизабет не в состоянии постичь, что мужчина и женщина могут быть просто друзьями. Для нее беседа с мужчиной – это прелюдия к более близким контактам. По-моему, это довольно печально.

– Когда Джой покинула вашу комнату?

– Незадолго до часа.

– Кто-нибудь видел, как она уходила?

– Поблизости никого не было. Не думаю, чтобы ее кто-то видел, если только Элизабет не подглядывала из-за своей двери. Или, может, Гэбриэл. Моя комната как раз между их.

– Вы проводили Джой до ее комнаты?

– Нет. А что?

– Тогда она могла не сразу пойти к себе. Вы же сказали, что ей не спалось.

– А куда еще она могла пойти? А, на встречу с кем-то. Нет. Никто из приехавших ее не интересовал.

– Если, как вы говорите, Джой Синклер была просто вашим другом, как вы можете быть уверены что с кем-то другим ее не связывало нечто более тесного, чем дружба? С одним из присутствовавших здесь в эти выходные мужчин? Или, возможно, с одной из женщин?

При втором предположении лицо Винни затуманилось. Он моргнул и отвел взгляд.

– Мы друг другу не лгали, инспектор. Она знала все про меня. Я все – про нее. Она наверняка сказала бы мне, если… – Умолкнув, он вздохнул и устало потер лоб тыльной стороной руки, обтянутой перчаткой. – Я могу ехать? О чем еще говорить? Джой была моим другом. А теперь она умерла. – Винни говорил так, будто между этими двумя мыслями была связь.

Линли невольно заподозрил, что, возможно, так оно и есть. Подумав, что неплохо бы разобраться в отношениях этого человека и Джой Синклер, он сменил тему:

– Что вы можете сказать о некоем Джоне Дэрроу?

Винни опустил руку.

– Дэрроу? – тупо переспросил он. – Ничего. А я должен его знать?

– Джой знала. Это очевидно. Айрин сказала, что она даже упомянула о нем за ужином, возможно, в связи со своей новой книгой. Что вы можете об этом сказать?

Линли наблюдал за лицом Винни, ожидая, что он вот-вот вспомнит, ведь он уверял, что Джой якобы ничего от него не скрывала.

– Ничего. – Он и сам растерялся при таком явном противоречии с тем, что он говорил до этого. – Она не говорила о своей работе. Ничего такого.

– Ясно. – Линли задумчиво кивнул. Газетчик слегка потоптался. Перекинул ключи из одной руки в другую. – Джой носила в сумочке магнитофон. Вы знали об этом?

– Да, знал. Она пользовалась им, когда ей в голову приходила какая-нибудь мысль.

– Там есть кое-что и о вас, она спрашивает себя, почему ей так надо спешить из-за вас. Что бы это значило?

– Спешить из-за меня? — Он недоверчиво повысил голос.

– «Джереми. Джереми. О, боже, почему надо так спешить из-за него? Не такое уж это заманчивое предложение… « Вот ее слова. Можете их расшифровать?

Лицо Винни было достаточно невозмутимым, но его выдал беспокойный взгляд.

– Нет. Не могу. Понятия не имею, что она имела в виду. У нас были не такие отношения. По крайней мере, не с моей стороны. Совсем не такие.

Шесть отрицаний. Линли уже достаточно хорошо распознал этого человека, и ему было ясно, что последними фразами он намеренно уводит разговор в сторону. Лжецом Винни был не слишком искусным. Но умел поймать момент и с толком его использовать. Что он сейчас и сделал. Но почему?

– Не смею вас больше задерживать, мистер Вин. – закончил Линли. – Как я понял, вы очень торопитесь в Лондон.

Похоже, Винни хотел сказать что-то еще, но передумал – сел в «моррис» и включил зажигание, сначала автомобиль затарахтел – мотор никак не желал заводиться. Но затем он чихнул и ожил, выпустив выхлопные газы, как человек, страдающий несварением желудка. Пока «дворники» очищали ветровое стекло от снега, Винни опустил стекло и высунулся.

– Она была моим другом, инспектор. Только другом. Ничего больше.

Он дал задний ход. Колеса бешено прокрутились на льду, прежде чем ему удалось покатить по подъездной аллее в сторону дороги.

Линли смотрел ему вслед, заинтригованный этой столь упорно подчеркиваемой фразой, словно в ней таился какой-то особый смысл, который вот-вот прояснится… Каким-то непостижимым образом – возможно, из-за отдаленного присутствия Инвернесса – фраза эта вернула Линли в Итон, к страстной дискуссии пятиклассников на тему одержимости и навязчивых идей Макбета, когда ему мерещится призрак убитого. Какая потребность остается у человека неудовлетворенного, несмотря на успешный исход задуманного деяния, которое, как он полагал, принесет ему радость! Расхаживавший по классу учитель литературы настойчиво задавал им этот вопрос, требуя от того или другого мальчика оценки, размышлений, защиты. Потребности движут навязчивыми идеями. Какая потребность? Какая потребность? Это был очень хороший вопрос, решил Линли.

Он нащупал свой портсигар и направлялся через парковочную площадку к дому, и тут из-за угла вышли Хейверс и Сент-Джеймс. На их брюки налип снег,словно они разгуливали по сугробам. Сразу следом за ними появилась леди Хелен. Несколько секунд все четверо в неловком молчании пристально смотрели друг на друга. Затем Линли сказал:

– Хейверс, пожалуйста, позвоните в Ярд. Сообщите Уэбберли, что сегодня утром мы возвращаемся в Лондон.

Кивнув, Хейверс исчезла в парадной двери. Быстро глянув на леди Хелен, потом на Линли, Сент-джеймс последовал ее примеру.

– Ты вернешься вместе с нами, Хелен? – спросил Линли, когда они остались одни. Он положил портсигар обратно в карман, так и не открыв его. – Так для тебя будет быстрее. В Обане нас ждет вертолет.

– Я не могу, Томми. И ты это знаешь.

Ее слова не таили в себе злости. Но они были безжалостно окончательными. Казалось, им больше нечего было сказать друг другу. Однако Линли поймал себя на том, что пытается найти какую-то лазейку, чтобы пробиться сквозь ее сдержанность, не важно, каким образом, пусть самым нелепым. Непостижимо, что он должен расстаться с ней вот так. И именно это он и сказал ей, прежде чем здравый смысл, гордость и попросту правила приличия взяли верх…

– Я не вынесу, если ты вот так уйдешь от меня, Хелен.

Она стояла перед ним в полосе солнечного света. Он пробился сквозь ее волосы, придав им изумительный оттенок, цвета старого бренди. На мгновенй милые темные глаза стали непроницаемыми. Затем это выражение исчезло.

– Я должна идти, – ровным голосом произнесла она и, пройдя мимо него, вошла в дом.

«Это как смерть, – подумал Линли. – Но далее ни достойных похорон, ни разумных сроков траура, скорбь моя будет вечной».

В своем захламленном лондонском кабинете супер-интендант Малькольм Уэбберли положил телефонную трубку на рычаг.

– Это была Хейверс, – сказал он. Характерным жестом он запустил правую руку в свои редеющие рыжеватые волосы и резко потянул, словно хотел ускорить неотвратимое облысение.

Сэр Дэвид Хильер, старший суперинтендант, остался у окна, где провел уже минут пятнадцать, с безмятежным видом разглядывая тесные ряды зданий, образовывавших силуэт города. Как всегда, одет он был безукоризненно, а его осанка выдавала человека очень успешного, умеющего ловко лавировать среди рифов политической власти.

– И?.. – спросил он.

– Они возвращаются.

– Это все?

– Нет. По словам Хейверс, они прорабатывают ниточку, ведущую в Хэмпстед. Очевидно, Синклер работала там над книгой. У себя дома.

Хильер медленно повернул голову, но так как солнце было позади него, лицо его осталось в тени.

– Над книгой? Помимо пьесы?

– Хейверс выразилась как-то неопределенно. Но по-моему Линли что-то учуял, и, видимо, он должен в этом разобраться.

Хильер холодно улыбнулся этим словам:

– Возблагодарим Господа за невероятно творческую интуицию инспектора Линли.

– Он мой лучший человек, Дэвид, – с горечью сказал Уэбберли.

– И конечно, подчинится приказу. Как и ты.

Хильер вернулся к созерцанию города.

10

Было половина третьего, когда Линли и Хейверс наконец добрались до маленького углового дома Джой Синклер. Расположенное в фешенебельном Хэмпстеде, это белое кирпичное здание было очевидным свидетельством ее писательского успеха. Окно на фасаде, занавешенное прозрачными шторами цвета слоновой кости, выходило на лоскуток сада, где росли подрезанные розовые кусты, дремлющие кустики жасмина и камелии с тугими почками. Из двух наружных ящиков для растений выплескивался вниз и вверх по стенам плющ, особенно разросшийся над входом, узкий, крытый кровельной дранкой фронтон которого был почти не виден под густыми, с бронзовыми прожилками листьями. Хотя фасад дома смотрел на Флэск-уок, вход в садик был с Бэк-лейн, узкой, мощенной булыжником улочки, поднимавшейся к Хит-стрит в квартале отсюда; машины по ней ехали тихо, почти беззвучно.

Линли откинул крючок на кованых железных воротах и прошел по уложенной плиткой дорожке. День был безветренный, но воздух – сырой, и по-зимнему затуманенное солнце играло на медной табличке, привинченной слева, и на полированном почтовом ящике посреди двери.

– Неплохое гнездышко, – прокомментировала с грубоватым восхищением Хейверс. – Тут тебе и пресловутый садик за кирпичной стенкой, и соответствущий фонарный столб девятнадцатого века, и укрытая тенью деревьев улица, вдоль которой стоят ваши непременные «БМВ». – Она ткнула большим пальцем в сторону дома. – Должно быть, стоило немалых денег.

– Судя по тому, что Дэвис-Джонс сказал об условиях ее завещания, она могла себе это позволить, – ответил Линли. Он отпер дверь и знаком предложил Хейверс зайти.

Они оказались в маленькой прихожей, выложенной мраморной плиткой и лишенной какой бы то ни было мебели. На полу валялась целая коллекция писем за несколько дней, брошенных в щель почтового ящика почтальоном. Вполне ожидаемая для преуспевающего писателя подборка: пять рекламных проспектов, счет за электричество, одиннадцать писем, адресованных Джой через ее издателя и переправленных ей, счет за телефон, несколько маленьких конвертов, похожих на приглашения, несколько конвертов, судя по размерам, с деловыми бумагами и с разнообразными обратными адресами. Линли отдал их Хейверс:

– Просмотрите это, сержант.

Она взяла письма, и они прошли дальше в через дверь из матового стекла, которая вела в длинный коридор. Здесь, по левой стене, были открыты две двери, а справа поднималась лестница. В дальнем конце коридора резковатые дневные тени наполняли то, что, видимо, было кухней.

Сначала Линли и Хейверс вошли в гостиную. Комната сияла в золотом свете, который падал тремя косыми лучами через большое окно-эркер на светло-серый ковер, который, видимо, был совсем новым и постелен недавно. Здесь мало что выдавало пристрастия хозяйки дома, разве что кресла-шезлонги вокруг очень низеньких столиков, свидетельствовавшие о ее склонности к современному дизайну. Это подтверждалось и выбранными Джой Синклер предметами искусства. Три картины маслом в стиле Джексона Поллока[33] были прислонены к стене – ждали, пока их повесят, а на одном из столиков стояла угловатая мраморная скульптура, изображавшая непонятно что.

Двойные двери в восточной стене вели в столовую. Она тоже была обставлена скудно, с тем же самым элегантным минимализмом современного дизайна. Линли подошел к блоку из четырех французских окон позади обеденного стола, нахмурившись при виде их замков, которые с легкостью вскрыл бы даже начинающий грабитель. Хотя, отметил он про себя, у Джой Синклер поживиться было нечем, разве что из магазинов исчезнет скандинавская мебель, или те картины в гостиной на самом деле очень ценные.

Сержант Хейверс отодвинула один из стульев и села за стол, разложив перед собой почту и сосредоточенноподжав губы. Она начала вскрывать письма.

– Популярная дамочка. Здесь с дюжину разных приглашений.

– Хм.

Линли посмотрел на квадрат огороженного кирпичной стеной садика на заднем дворе, где смог зместиться лишь тоненький молодой ясень, кружок земли под ним, чтобы посадить цветы, и лоскуток газона, укрытый тонким слоем снега. Он прошел в кухню.

Здесь тоже царила равнодушная анонимность, отсутствие колорита личности. В длинный рад белых шкафчиков вклинивались кухонные бытовые приборы с черными дверцами, выскобленный сосновый стол с двумя стульями стоял у одной из стен, а яркие пятна основных цветов были разбросаны по всей кухне как стратегические дизайнерские точки: красная подушка здесь, синий чайник там, желтый фартук на крючке за дверью.

Линли прислонился к стойке, рассматривая все это. Дома всегда раскрывали ему тайны своих владельцев, но здесь ото всего веяло нарочитой искусственностью, произволом дизайнера по интерьерам, которому была дана полная воля, а заказчицу абсолютно не интересовало, что сделают с ее домом. В конечном итоге получился со вкусом выполненный выставочный образец, более или менее удачный. Но он ни о чем ему не говорил.

– Потрясающий телефонный счет, – прокомментировала из столовой Хейверс. – Похоже, большую часть своего времени она проводила, болтая с полудюжиной приятелей по всему миру. Видимо она заказала распечатку своих разговоров.

– Например?

– Семь звонков в Нью-Йорк, четыре в Сомерсет, шесть в Уэльс… дайте сосчитать… десять в Суффолк. Все очень короткие, за исключением двух подлиннее.

– Все сделаны в одно и то же время дня? Один за другим?

– Нет, за пять дней. Последнего месяца. Перемежаются звонками в Уэльс.

– Проверьте все номера. – Линли двинулся по коридору к лестнице, когда Хейверс вскрыла еще один конверт.

– А это кое-что, сэр. – Она прочла для него вслух: – «Джой, ты не ответила ни на один мой звонок и ни на одно мое письмо. Жду от тебя известий к пятнице, или дело повернется так, что придется обратиться в наш юридический отдел. Эдна».

Линли, поставивший ногу на первую ступеньку, остановился.

– Ее издательша?

– Ее редактор. И оно написано на бланке издательства. Пахнет неприятностями, вам не кажется?

Линли сопоставил с этим уже имевшуюся информацию: запись на магнитофонной пленке; реплика о намерении отделаться от Эдны; вычеркнутые встречи на Аппер-Гровенор-сквер в ежедневнике Джой.

– Позвоните в издательство, сержант. Узнайте, что сможете. Ну и то же самое относительно всех остальных междугородных звонков в распечатке. Я поднимусь наверх.

Если на первом этаже дома личность Джой Синклер практически не проявлялась, то здесь, на втором, она безудержно прорывалась во всем. Здесь был жизненный центр здания, разностильная и разномастная смесь из тех вещей, которыми дорожат и которые собраны по собственному вкусу. Здесь Джой Синклер была повсюду – на фотографиях, развешанных по стенам узкого коридора; в переполненной кладовке, забитой всем – от постельного белья до засохших малярных кистей, в завесе из дамского белья в ванной комнате, даже в воздухе, который хранил слабый запах талька и духов.

Линли прошел в спальню. Здесь его встретило буйство разноцветных подушек, потрепанной мебели из ротанга и одежды. На столике рядом с незаправленной кроватью стояла фотография, которую он бегло изучил. У фонтана на Грейт-корт Тринити-колледжа, в Кембридже, стоял худой, как тростинка, чувствительный на вид юноша. Линли обратил внимание на пышность откинутых назад со лба волос, узнал что-то знакомое в развороте плеч и посадке головы. Алек Ринтул, догадался он, и поставил фотографию на место. Пошел в переднюю часть дома. В смысле порядка кабинет Джой ничем не отличался от спальни, и в первый момент Линли с недоумением подумал: как можно написать книгу в этом хаосе?.. Он переступил через кипу рукописей рядом с дверью и прошел к компьютеру, над которым висели две карты. Первая была большая, обычная карта района, какие покупают туристы, желающие подробно изучить конкретный район страны. Это была карта Суффолка, захватывавшая часть Кембриджшира и Норфлока. Вероятно, Джой использовала ее для каких-то поисков, сообразил Линли, потому что название одной из деревень было жирно обведено красными чернилами, а дюймах в двух от нее, недалеко от Миллденхолл-Фен, был поставлен большой косой крест. Чот бы лучше видеть, Линли надел очки. «Портхилл-Грин» прочел он под красным кружком.

Мгновение спустя он понял, что это такое. «П. Грин» значилось в ежедневнике Джой. Выходит, это не человек, а место.

На карте повсюду были разбросаны другие кружки: Кембридж, Норвич, Ипсуич, Бери-Сент-Эдмундс. От всех от них были прочерчены линии к кружочку вокруг Портхилл-Грин, а от него – к кресту рядом с Милденхолл-Фен. Линли пытался понять, что означает эта разрисованная карта, слыша, как внизу под ним сержант Хейверс проверяет один номер за другим, ворча себе под нос, когда ответ не удовлетворял ее, или когда ее заставляли ждать, или была занята линия. Линли перевел взгляд на вторую карту. Она была грубо нарисована от руки карандашом: план деревни, со всеми типичными для любого такого местечка в Англии объектами. Они были обозначены только самыми общими словами: церковь, зеленщик, паб, коттедж, автозаправка. Карта ничего ему не сказала. Если только, конечно, это не было примитивным изображением Портхилл-Грин. Но даже и тогда она лишь указывала на интерес Джой к этому месту. А не на то, почему оно ее интересовало. Или, скажем, что она сделала бы, добравшись туда.

Линли обратил внимание на ее письменный стол. Как и во всей комнате, на нем царил хаос, впрочем такой, в котором безошибочно ориентируется его создател, но человек посторонний в жизни не разберется. Книги, карты, тетради и бумаги мирно соседствовали с грязной чайной чашкой, несколькими ручками, степлером и тюбиком болеутоляющей мази, вызывающей прилив крови к усталым мышцам. Он несколько минут обдумывал, как ко всему этому подобраться, а внизу вела переговоры Хейверс.

Здесь все должно подчиняться какой-то системе, думал Линли, оглядываясь вокруг. И довольно скоро он понял, в чем тут дело. Груды материалов, взятые по отдельности, а не скопом, были разложены с идеальной рациональностью. Одна стопка книг была, похоже, справочниками. Три книги по психологии на тему о депрессиях и самоубийствах, два руководства по работе британской полиции. Еще одна стопка представляла собой подборку газетных статей, которые все имели отношение к тому или иному виду смерти. В третьей стопке были собраны буклеты и брошюры о различных районах страны. Последняя очень солидная стопа состояла из писем, вероятно оставшихся без ответа.

Он просмотрел ее, сразу исключая письма поклонников, полагаясь на свое чутье и надеясь, что оно выведет его на что-то стоящее. И стоящее обнаружилось – четырнадцатое в стопке.

Короткая записка от редактора Джой Синклер, предложений десять, не больше. Когда, спрашивал редактор, мы можем ожидать первый вариант книги «Петля на шее – это счастье»? Вы просрочили ее на полгода, а как говорится в вашем контракте…

Внезапно хаос на столе Джой обрел очевидный смысл и связь. Книги о самоубийствах, брошюрки о британской полиции, статьи о смерти, название новой книги.

Линли ощутил бодрящее возбуждение, всегда означавшее, что он на верном пути.

Он вернулся к компьютеру.

– Хейверс, – крикнул он, – вы хорошо знаетр компьютер?

– Минутку, – отозвалась она. – У меня тут… – Ее голос стал тише, так как она заговорила по телефону.

Линли в нетерпении нажал на кнопку. Через несколько секунд на экране высветились указания. Все оказалось не таким уж сложным. Не прошло и минуты, как он смотрел на рабочую копию книги Джой «Петля на шее – это счастье».

К сожалению, вся ее рукопись – задержанная на шесть месяцев, что, без сомнения, и послужило причиной конфликта с издателем, – состояла лишь из одной фразы: «Ханна решила покончить с собой ночью 26 марта 1973 года».

Напрасно Линли искал что-нибудь еще, пользуясь всеми подсказками, которые мог предложить ему компьютер. Ничего не было. Или работа была уничтожена, или Джой Синклер действительно не продвинулась дальше этого единственного предложения. Неудивительно, что редактор кипятится и угрожает юридическими санкциями, подумал Линли.

Он выключил машину и снова стал исследовать письменный стол. Минут десять он потратил, пытаясь отрыть что-нибудь еще в лежавших там материалах. Ничего.

Тогда он пошел к картотеке, размещавшейся в четырех ящиках. Он просматривал второй, когда в комнату вошла Хейверс.

–Что-нибудь нашли? – спросила она его.

– Книгу под названием «Петля на шее – это счастье» про некую Ханну из местечка Портхилл-Грин, которая решила покончить с собой. «П. Грин», как я полагаю. А у вас?

– Такое впечатление, что в Нью-Йорке до полудня никто не работает, ей-богу, но мне все-таки уда-ось установить, что нью-йоркский номер – это номер ее литературного агента.

– А остальные?

– В Сомерсет она звонила в дом Стинхерста.

– А что насчет письма Эдны? Вы позвонили в издательство?

Хейверс кивнула.

– В начале прошлого года Джой продала им заявку. Она хотела сделать что-то совершенно новое, не изучение преступника и жертвы, как она это обычно делала, а расследование самоубийства, что привело к нему, его последствия. Итак, ей заплатили часть гонорара… до этого она никогда их не подводила со сроками. Но на этом все и кончилось. Она так ничего им и не представила. Они разыскивали ее несколько месяцев. Честно говоря, реакция на ее смерть была такой, словно кто-то из них ежевечерне молился о таком исходе.

– А что с другими номерами?

– Интересный номер в Суффолке, – сказала Хейверс. – Ответил мальчик… по голосу, подросток Но он знать не знает, кто такая Джой Синклер или зачем ей было звонить по его номеру.

– Так что в этом интересного?

– Его имя, инспектор. Тедди Дэрроу. А его отца зовут Джон. И говорил он со мной из паба под названием «Вино – это Плуг». А паб этот стоит как раз в центре Портхилл-Грин.

Линли ухмыльнулся, чувствуя мгновенный прилив сил, который приходит, когда информация подтверждается.

– О господи! Хейверс, иногда мне кажется, что мы с вами отличная команда. Вот, например, сейчас. Чувствуете?

Хейверс не ответила. Она разглядывала материалы на столе.

– Значит, мы нашли Джона Дэрроу, о котором Джой говорила за ужином и на пленке, – размышлял вслух Линли. – У нас есть объяснение ссылки на «П. Грин» в ее ежедневнике. Нам понятно, почему у нее в сумочке лежали эти спички – должно быть, она была в пабе. А теперь остается найти связь между Джоном Дэрроу и Уэстербрэ. – Он внимательно посмотрел на Хейверс. – Но была еще серия звонков, да? В Уэльс.

Линли смотрел, как она перебирает газетные вырезки на столе, как-то чересчур уж сосредоточенно, хотя, похоже, вовсе не собирается их читать.

– Звонки были в Лланбистер. Женщине по имени Ангаред Майнах.

– Зачем Джой ей звонила?

И снова она медлила.

– Она искала одного человека, сэр.

Линли прищурился и закрыл картотечный ящик, который просматривал.

– Кого?

Хейвepc нахмурилась.

– Риса Дэвис-Джонса. Ангаред Майнах – его сестра. Он жил у нее.

Барбара видела по лицу Линли, как стремительно работает его мысль. Она прекрасно знала, какие именно факты он сопоставляет: имя Джона Дэрроу, котороебыло упомянуто за ужином накануне убийства Джой Синклер; ссылка на Риса Дэвис-Джонса на магнитофонной записи Джой; десять телефонных звонков в Портхилл-Грин, перемежавшихся шестью звонками в Уэльс. Шесть звонков Рису Дэвис-Джонсу.

Чтобы избежать обсуждения всего этого, Барбара подошла к кипе рукописей, лежавшей у двери кабинета.

Она начала с любопытством в ней копаться, отмечая глубину интереса Джой Синклер к убийству и смерти: план исследования о Йоркширском Потрошителе, незаконченная статья о Криппине[34], по меньшей мере шестьдесят страниц материалов, касающихся смерти лорда Маунтбеттена[35], переплетенные гранки книги под названием «Нож вонзается один раз», три версии другой книги – «Смерть во тьме», испещренные правкой. Но чего-то не хватало.

Когда Линли снова занялся картотекой, Барбара подошла к столу. Открыла верхний ящик В нем Джой держала компьютерные дискеты – два длинных ряда гибких черных квадратов, на каждом из которых в правом верхнем углу была наклейка с обозначены содержания. Барбара перебрала их, читая названия. И пока она это делала, в ней начала созревать догадка, как некий зародыш, который давит изнутри но не болезненно, а, напротив, приятно пульсируя. Во втором и третьем ящиках хранилось примерно одно то же – канцелярские принадлежности, картриджи для принтера, скобы для степлера, древняя копирка, скотч, ножницы. И ничего из того, что она искала. Ни намека.

Когда Линли перешел к книжным полкам, Барбара подошла к картотеке.

– Я все там просмотрел, сержант, – сказал Линли.

Она поискала предлог.

– Мне просто любопытно, сэр. Это займет одну минутку.

На самом деле она копалась в ящиках почти час, но Линли примерно столько же времени исследовал полки; напоследок сняв суперобложку с экземпляра самой последней книги Джой Синклер и положив ее в карман, он прошел в спальню, а оттуда – в кладовку на верхней площадке лестницы, где, как было слышно Барбаре, начал методично рыться в вещах. Шел уже пятый час, когда она просмотрела последнюю карточку и в изнеможении присела на корточки, удовлетворенная подтверждением своей гипотезы. Теперь нужно было решить – сказать Линли сейчас или попридержать язык, пока она не соберет побольше фактов, – фактов, от которых он не сможет отмахнуться.

Почему, раздумывала она, он не заметил этого сам? Ну как же он мог это пропустить? Несмотря на вопиющее отсутствие материала, он видел только то, что хотел видеть, что ему нужно было увидеть – следы, ведущие прямо к Рису Дэвис-Джонсу.

Соблазн уличить Дэвис-Джонса был настолько велик, что эта его предполагаемая вина, словно дымовая завеса, скрыла одну решающую деталь, которую он исхитрился не заметить. Джой Синклер напряженно работала над пьесой для Стюарта Ринтула, лорда Стинхерста. И нигде в кабинете не было ни малейшего упоминания о ней. Ни проекта, ни плана, ни списка действующих лиц, ни клочка бумаги с набросками.

Кто-то уже побывал до них в этом доме.

– Я подкину вас в Эктон, сержант, – сказал Линли, когда они вышли, и направился к своему серебристому «бентли», вокруг которого собралась стайка восхищенных школьников, заглядывавших в окна и уважительно поглаживавших его сверкающие крылья. – Давайте съездим завтра в Портхилл-Грин с утра пораньше. Выедем в половине восьмого?

– Отлично, сэр. А подкидывать меня не надо. Сяду в подземку и спокойно доеду. Метро тут рядом, на углу Хит-стрит и Хай-стрит.

Линли остановился, повернулся к ней.

– Не глупите, Барбара. Это займет целую вечность. Пересадка и бог знает сколько остановок. Садитесь в машину.

Это звучало как приказ, нужно было срочно придумать какую-то отговорку, не вызвав при этом его гнева. Она просто не могла тратить драгоценное время на ненужную поездку до дома. Ее рабочий день еще не закончился, хотя он об этом и не подозревал.

Не задумываясь о том, насколько неправдоподобно это прозвучит, она выпалила первое, что пришло ей в голову.

– Вообще-то у меня свидание, сэр, – сказала она. И потом, сообразив, что хватила через край, добавила: – Ну, не то чтобы настоящее свидание. Так, случайный знакомый. Вот, решили вместе поужинать, потом посмотрим тот новый фильм в «Одеоне». – Она невольно сморщилась, выдав столь банальный вариант вранья, и мысленно взмолилась, чтобы в «Одеоне» был новый фильм. Или если не будет, пусть он об этом не узнает.

– О. Понятно. Ну что ж. Я его знаю?

«Черт! « – воскликнула она про себя.

– Нет, с этим парнем я познакомилась на прошлой неделе. В супермаркете, между прочим. Мы столкнулись тележками где-то между консервированными фруктами и чаем.

Линли улыбнулся:

– Между прочим, именно так и завязываются настоящие романы. Подбросить вас до подземки?

– Нет. Я пройдусь. Увидимся завтра, сэр.

Он кивнул и пошел к машине, провожаемый ее взглядом. В одно мгновенье его окружили взбудораженные дети.

– Это ваша машина, мистер?

– А сколько она стоит?

– Это кожаные сиденья?

– А можно мне порулить?

Барбара услышала смех Линли, увидела, как он прислонился к машине, сложил руки и уже через секунду по-свойски беседовал с этой шумной компанией. Как этонего похоже, думала она. За двое суток он спал всего три часа, земля, того и гляди, разверзнется у него под ногами, а он все равно находит в себе силы, чтобы выслушать детскую болтовню.

Наблюдая за ним со стороны, хорошенько представив морщинки от смеха в уголках глаз, характерную, чуть раскосую улыбку, она поймала себя на мысли: на что же, в сущности, она может пойти, чтобы защитить этого человека, уберечь от краха его карьеру и жизнь.

На все, решила она, и двинулась к подземке.

Когда в восемь часов тем же вечером Барбара добралась до дома Сент-Джеймса на Чейн-роу в Челси, шел снег. В темно-желтом свете уличных фонарей снежные хлопья напоминали осколки янтаря, падавшие вниз, чтобы укрыть тротуар, машины и замысловатые узоры кованых железных балконов и оград. На метель снегопад не тянул, но все равно был достаточным, чтобы устроить пробку на набережной Виктории в квартале отсюда. Гул проезжавших автомобилей был значительно глуше, чем всегда, зато то и дело звучали раздраженные гудки, что вполне можно было понять.

Барбаре открыл Джозеф Коттер, который играл в жизни Сент-Джеймса необычную двойную роль: слуги и тестя. Барбара предполагала, что ему не больше пятидесяти, он был лысоват, невысок и коренаст. Этот мужчина был настолько не похож на свою стройную и гибкую дочь, что первое время после знакомства с Деборой Сент-Джеймс Барбара и не подозревала, что этот человек имеет к ней какое-то отношение. Он держал серебряный поднос, накрытый для кофе, и всячески старался не споткнуться о длинношерстную таксу и пухлого серого кота, которые вились у него под ногами, требуя внимания. Вся троица отбрасывала причудливые тени на темную обшивку стены.

– Ну-ка, тихо, Персик! Аляска! – прикрикнул он, прежде чем повернуться своим румяным лицом к Барбаре. Пес и кот отступили на подобающие шесть дюймов. – Входите, мисс… сержант. Мистер Сент-Джеймс в кабинете. – Он критически ее оглядел. – Вы еще не ели, барышня? Те двое только что закончили, я сию минуту принесу вам перекусить, хорошо?

– Спасибо, мистер Коттер. Я бы что-нибудь съела. Если честно, у меня с самого утра не было во рту ни крошки.

Коттер покачал головой.

– Полиция, – только и сказал он, очень неодобрительно. – Вы подождите там, мисс. Я принесу вам чего-нибудь вкусненького.

Он стукнул в дверь рядом с лестницей и, не дожидаясь ответа, открыл ее. Барбара вошла за ним в кабинет Сент-Джеймса. В этой комнате, одной из самых приятных в доме на Чейн-роу, высились битком набитые книжные шкафы, висело множество фотографий и царил интеллектуальный беспорядок.

В камине горел огонь, пахло кожей и бренди – тот уютный аромат, что бывает в мужском клубе. Сент-Джеймс занимал кресло у камина, его покалеченная нога покоилась на потертом пуфике, а напротив него свернулась клубочком в углу дивана леди Хелен Клайд. Они сидели молча, как давно женатая пара или друзья, настолько близкие, что им не нужны слова.

– Пришла сержант, мистер Сент-Джеймс, – сказал Коттер, торопливо поставив на низкий столик у огня поднос с кофе. Отблески пламени играли на фарфоре, мерцали золотыми бликами на подносе. – Совсем голодная, так что я сейчас все устрою, если вы сами разольете кофе.

– Полагаю, мы с этим справимся, опозорив вас не более двух-трех раз, Коттер. И если остался шоколадный торт, не принесете ли еще один кусок для леди Хелен? Она просто умирает – хочет еще, но вы ведь знаете. Слишком уж воспитанная, чтобы попросить добавки.

– Он, как всегда, сочиняет, – перебила леди Хелен. – Это он для себя просит, но знает, что вы это не одобрите.

Коттер посмотрел на одного, на другую, ничуть не обманутый их пикировкой.

– Два куска шоколадного торта, – с нажимом произнес он. – А также ужин для сержанта.

Смахнув пушинку с рукава своей черной куртки, он вышел из комнаты.

– У вас вымотанный вид, – сказал Сент-Джеймс Барбаре, когда Коттер ушел.

– У нас у всех вымотанный вид, – добавила леди Хелен. – Кофе, Барбара?

– Не меньше десяти чашек, – ответила она. Стащила с себя пальто и вязаную шапку, бросила их на диван и подошла к огню отогреть онемевшие пальцы. – Снег идет.

Леди Хелен поежилась.

– После выходных я слышать не могу эту фразу. – Она передала Сент-Джеймсу чашку кофе и налила еще две. – Я очень надеюсь, что ваш день оказался более продуктивным, чем мой, Барбара. Проведя пять часов за изучением прошлого Джеффри Ринтула, я начала чувствовать себя работником одного из этих ватиканских комитетов, которые рекомендуют кандидатов для канонизации. – Она улыбнулась Сент-Джеймсу. – Ты выдержишь этот рассказ еще раз?

– Просто жажду его услышать, – отозвался он. – Я сразу вспоминаю свое собственное постыдное прошлое и испытываю подобающее случаю чувство вины.

– Так тебе и надо…

Леди Хелен вернулась на диван, тряхнув головой чтобы отбросить несколько легких прядей, упавших ей на щеку. Она скинула туфли, подобрала под себя ноги и отхлебнула кофе.

Даже измученная, она так грациозна, подметила Барбара. Совершенно уверена в себе. Абсолютно непринужденна. Находиться в ее обществе – всегда испытание, потому что чувствуешь себя такой неуклюжей, такой непривлекательной. Глядя на сдержанную элегантность этой женщины, Барбара спросила себя, как может жена Сент-Джеймса спокойно воспринимать тот факт, что ее муж и леди Хелен трижды в неделю работают бок о бок в лаборатории на верхнем этаже этого дома.

Леди Хелен взяла свою сумочку и вытащила оттуда маленький блокнот в черной обложке.

– Проведя несколько часов в обществе «Дебретта и Берка»[36] и «Мелкопоместного дворянства» – не говоря уже о сорокаминутном телефонном разговоре с моим отцом, который знает все о каждой титулованной особе, – я смогла составить довольно примечательный портрет нашего Джеффри Ринтула. Дай-взглянуть. – Она открыла блокнот, и ее глаза скользнули по первой странице. – Родился двадцать третьего ноября тысяча девятьсот четырнадцатого года. Его отцом был Фрэнсис Ринтул, четырнадцатый граф Стинхерст, а его матерью – Астрид Селверс, американка-дебютантка в духе Вандербилтов, которая, по-видимому, имела дерзость умереть в двадцать пятом году, предоставив Фрэнсису растить троих маленьких детей. Что они сделал, и очень успешно, учитывая достижения Джеффри.

– Он больше не женился?

– Никогда. И даже, похоже, не позволял себе неосмотрительных связей. Но равнодушное отношение к сексу, по всей видимости, их фамильная черта, как вы тотчас же заметите.

– Разве? – спросила Барбара. – А как же роман Джеффри с его невесткой?

– Случаются исключения, – признал Сент-Джеймс.

Леди Хелен продолжала:

– Джеффри учился в Хэрроу и Кембридже. Окончил Кембридж в тридцать шестом году с отличием по экономике, плюс разнообразные награды за речи и дебаты, которые продолжались бесконечно. Но на него никто не обращал особого внимания до октября сорок второго года, а он и в самом деле оказался удивительным человеком. Он сражался с Монтгомери в двенадцатидневной битве при Эль-Аламейн в Северной Африке[37].

– Его звание?

– Капитан. Танкист. Видимо, в один из самых тzжелых дней сражения его танк был выведен из строя немецким снарядом. Джеффри удалось вытащить из горящего танка двух раненых товарищей и оттащить их в безопасное место – более чем на милю. И это при том, что он и сам был ранен. Его наградили крестом Виктории.

– И такой человек похоронен где-то в глуши, в заброшенной могиле, – прокомментировала Барбара.

– Мало того, – сказала леди Хелен, – несмотря на серьезное ранение, которое давало ему полное право не участвовать в боевых действиях, он продолжил воевать в составе союзных сил на Балканах. Черчилль пытался сохранить там британское влияние – при потенциальном превосходстве русских, и, видимо, Джеффри сделался его доверенным лицом. Когда Джеффри вернулся с фронта, то стал работать в Уайтхолле, на министерство обороны.

– Удивительно, что такой человек не баллотировался в парламент.

– Его просили. Неоднократно. Но он – ни в какую.

– И никогда не был женат?

– Нет.

Сент-Джеймс шевельнулся в кресле, и леди Хелен подняла руку, чтобы остановить его. Потом, не говоря ни слова, встала и налила ему вторую чашку кофе. Когда он слишком много сахара, лишь нахмурилась и молча же забрала у него сахарницу, куда он пятый раз запустил ложку.

– Он был гомосексуалистом? – спросила Барбара.

– Если и был, то очень осмотрительным. Независимо от предмета романов, которые могли у него быть. Ни дуновения скандала вокруг него. Нигде.

– Даже о том, что связывает его с женой лорда Сгинхерста Маргерит Ринтул?

– Абсолютно ничего.

– Слишком хорошо, чтобы быть правдой, – заметил Сент-Джеймс. – А что у вас, Барбара?

Но не успела она достать из кармана пальто свой блокнот, как вошел Коттер с обещанной едой: торт для Сент-Джеймса и леди Хелен, холодное мясо, сыр и хлеб для Барбары. И еще она увидела третий куск торта – для завершения ее импровизированной трапезы. Она улыбкой поблагодарила Коттера, и он дружески подмигнул ей, проверил, не остыл ли кофейник, и исчез за дверью. На лестнице в коридоре послышались его шаги.

– Сначала поешьте, – посоветовала леди Хелен. – Глядя на этот шоколадный торт, боюсь, я не услышу ничего из вашего рассказа. Мы сможем продолжить, когда вы поужинаете.

С благодарным кивком за столь мило завуалированное понимание, столь типичное для леди Хелен, Роара с жадностью военнопленного набросилась на еду, умяв три ломтя мяса и два толстых куска сыра. Наконец, поставив перед собой свой торт и еще одну чашку кофе, она достала блокнот.

– Я несколько часов листала в публичной библиотеке подшивки, но все, что смогла найти, свидетельсгвует об одном: смерть Джеффри не таит в ceбе ни малейших загадок. Большую часть я взяла из газетных отчетов о дознании. В ночь, когда он умер, а точнее, ранним утром первого января шестьдесят третье, года, в Уэстербрэ была страшная метель.

– Вполне вероятно, учитывая, какая погодка выдалась в эти выходные, – заметила леди Хелен.

– По словам полицейского, отвечавшего за расследование – инспектора Гленкалви, – участок дороги, где произошел несчастный случай, обледенел. Ринтул потерял управление на крутом двойном повороте, машина опрокинулась набок и несколько раз перевернулась.

– Его выбросило из нее?

– По-видимому, нет. Но у него была сломана шея, а тело обгорело.

При этих словах леди Хелен повернулась к Сент-Джеймсу.

– Но не может ли это означать…

– В наше время тела не подменивают, Хелен, – перебил он. – Не сомневаюсь, что они установили его личность, взяв карту дантиста и сделав рентгеновские снимки. Кто-нибудь был свидетелем аварии, Барбара?

– Более всего подходящим в свидетели человеком был хозяин Хиллвью-фарм. Он услышал грохот аварии и первым прибыл на место происшествия.

– И его имя?

– Хью Килбрайд. Отец Гоувана. – Они с минуту переваривали эту информацию. Огонь затрещал, добравшись до отвердевшего пузыря смолы. – Вот я и думаю, – медленно продолжала Барбара, – что же на самом деле имел в виду Гоуван, когда сказал нам те два последних слова – «не видел»? Конечно, сначала я думала, что они имеют какое-то отношение к смерти Джой. Но возможно, и совсем никакого. Может быть, они относятся к чему-то, что рассказал ему его отец, к тайне, которую он хранил.

– Это вполне возможно.

– И еще кое-что. – Она рассказала им о своих поисках в кабинете Джой Синклер, об отсутствии каких бы то ни было материалов по пьесе, заказанной лордом Стинхерстом.

Сент-Джеймс сразу оживился:

– Были какие-нибудь признаки взлома?

– Ничего такого я не заметила.

– Мог быть ключ у кого-то еще? – спросила леди Хелен, а затем продолжила: – Но тут что-то не так, верно? Все интересующиеся пьесой находились в Уэстербрэ, поэтому как мог ее дом… Если только кто-то не поспешил назад в Лондон и не удалил все из кабинета до вашего приезда. И все же это маловероятно. И вряд ли возможно. Кроме того, у кого мог быть ключ?

– Думаю, у Айрин. У Роберта Гэбриэла. Может быть, даже… – Барбара колебалась.

– У Риса? – спросила леди Хелен.

Барбара ощутила неловкость. В том, как леди Хелен произнесла имя этого человека, Барбаре открылись целые миры.

– Возможно. В счете за телефон был ряд телефонных звонков ему. Они перемежались со звонками в местечко под названием Портхилл-Грин.

Преданность Линли удержала ее от пересказа других сведений. Лед, по которому она ступала в ход этого частного расследования, и так слишком тонок, а леди Хелен могла нечаянно – или намеренно – сообщить кому-то еще любую информацию.

Но леди Хелен не потребовала дальнейших объяснений.

– И Томми считает, что Портхилл-Грин каким-то образом дает Рису мотив убийства. Разумеется, он ищет мотив. Он так мне и сказал.

– Однако ничто из этого не приближает нас к пониманию пьесы Джой, не так ли? – Сент-Джеймс посмотрел на Барбару. – Вассал, – произнес он. – Это что-нибудь вам говорит?

Она наморщила лоб:

– Феодализм и феоды. А это должно значить что-то еще?

– Это как-то связано со всем этим, – ответила леди Хелен. – Это единственный фрагмент пьесы, который врезался мне в память.

– Почему?

– Потому что для всех, кроме членов семьи Джеффри Ринтула, он был бессмыслен. А им он был абсолютно понятен. Они все всполошились, когда услышали слова персонажа о том, что он не станет еще одним вассалом. Это было похоже на семейный код, который был понятен только им.

Барбара вздохнула:

– И куда мы отсюда пойдем?

Ни Сент-Джеймс, ни леди Хелен ей не ответили. Их раздумья были прерваны звуком открывшейся входной двери и приятным женским голосом, позвавшим:

– Папа? Я дома. Промерзла насквозь и умираю от голода. Съем все, что угодно. Даже бифштекс и пирог с почками, так что сам можешь судить, насколько я близка к голодной смерти. – И она весело рассмеялась. Откуда-то с верхних этажей донесся строгий голос Коттера:

– Твой муж подъел в доме все до последней крошки милая. И это научит тебя, каково предоставлять бедного человека самому себе на все это время. И куда только катится мир?

– Саймон? Он уже дома? Так скоро? – В коридоре раздались торопливые шаги, дверь кабинета распахнулась, и Дебора Сент-Джеймс воскликнула: – Любовь моя, ты не… – Она резко замолчала, увидев женщин. Посмотрела на мужа и стащила с головы берет кремового цвета, выпустив на волю непослушные медно-рыжие волосы. Одета она была как деловая женщина – прекрасное пальто из шерсти цвета слоновой кости поверх серого костюма – и несла металлический кофр для камеры, который поставила у двери. – Я снимала на свадьбе, – объяснила она. – А потом еще и на приеме, уж думала, что никогда оттуда не выберусь. А вы все уже вернулись из Шотландии? Что-то случилось?

На лице Сент-Джеймса появилась улыбка. Он протянул руку, и его жена подошла к нему.

– Я точно знаю, почему я женился на тебе, Дебора, – сказал он, тепло целуя ее и запустив руку ей в волосы. – Из-за фотографий!

– А я всегда думала, из-за того, что ты совсем спятил от моих духов, – сердито отозвалась она.

– Нисколько.

Сент-Джеймс выбрался из кресла и подошел к cвоему письменному столу. Покопавшись в большом ящике, он извлек оттуда телефонную книгу, которую тут же открыл.

– Что это ты делаешь? – спросила его леди Хелен.

– Дебора только что дала нам ответ на вопрос Барбары, – ответил Сент-Джеймс. – Куда мы отсюда пойдем? К фотографиям. – Он взялся за телефон. – И если они существуют, Джереми Винни – вот кто может их достать.

11

Деревня Портхилл-Грин выглядела как какой-то неестественный нарост на торфяных землях восточноанглийских Болот. Расположенная почти в центре неправильного треугольника, образованного Брэндоном, Милденхоллом и Или – городами Суффолка и Кембриджшира, – она состояла всего лишь из трех пересекающихся узких улочек, которые вились сквозь поля сахарной свеклы, переходя иногда в узкие мостики, рассчитанные на один автомобиль, над коричневыми меловыми канавками.

В окружающем пейзаже господствовали серый, коричневый и зеленый цвета – унылого зимнего неба, глинистых полей, испещренных неровными лоскутками снега, и растительности, которая густо окаймляла улочки.

Деревня мало чем могла похвастаться. Девять зданий из голого песчаника и четыре оштукатуренных, небрежно выложенных неровным узором из дерева и камня, выстроились вдоль главной улицы. Коммерческие заведения заявляли о себе вывесками с облупившейся и потемневшей от грязи краской. Одинокая автозаправочная станция, насосы которой, похоже, основательно проржавели, стояла, как на страже, на окраине деревни. А в конце главной улицы, отмеченном полустертым от времени кельтским крестом, лежал круг грязного снега, под которым, без сомнения, подрастала трава, от которой деревня и получила свое название[38].

Здесь Линли и припарковался, потому что лужайка располагалась как раз напротив паба «Вино – это Плуг», ничем не отличавшегося от любого другого из осевших домов на этой улице. Он рассмотрел его, пока сержант Хейверс застегивала верхнюю пуговицу пальто и выуживала из сумки свой блокнот.

Линли увидел, что изначально паб назывался просто «Плуг» и что по обе стороны от этого названия были прикреплены слова «Вино» и «Крепкие напитки». Однако последние два слова когда-то отвалились, оставив после себя лишь темную полоску на стене – очертания букв все еще были четкими. Вместо того чтобы восстановить надпись «Крепкие напитки» или хотя бы перекрасить дом, между «Вином» и «Плугом» добавили тире в виде жестяной кружки, прикрепленной к стене, и слово «это». Таким образом заведение было переименовано, без сомнения, чтобы кого-то повеселить.

– Это та самая деревня, сержант, – сказал Линли после беглого изучения сквозь ветровое стекло.

Если не считать темно-каштановой дворняги, что-то вынюхивавшей вдоль плохо подстриженной живой изгороди, вокруг не было ни души, словно все обитатели куда-то подевались.

– Та самая в каком смысле, сэр?

– Та что на рисунке, висевшем в кабинете Джой Синклер. Автозаправка, зеленщик. И коттедж за церковцю. Она пробыла здесь довольно долго, чтобы хорошенько познакомиться с этим местом. Я не сомневаюсь, что кто-нибудь ее вспомнит. Займитесь Хай-стрит, пока я переброшусь словечком-другим с Джоном Дэрроу.

Хейверс с возмущенным вздохом взялась за ручку дверцы.

– Опять работа больше ногами, чем головой, – проворчала она.

– Хорошая разминка, чтобы прочистить голову после вчерашнего вечера.

Она тупо уставилась на него:

– Вчерашнего вечера?

– Ужин, фильм? Этот парень из супермаркета?

– Ах это, – сказала Хейверс, поерзав на сиденье. – Поверьте мне, все это так быстро забывается, сэр.

Выбравшись из машины, она вдохнула порыв ветра, в котором смешались слабые запахи моря, тухлой рыбы и гниющего дерева, и, подойдя к первому зданию, исчезла за его почерневшей от сырости и ветров дверью.

Для пивных время было еще раннее, а дорога из Лондона заняла у них менее двух часов, так что Линли не удивился, что дверь в паб «Вино – это Плуг» была заперта. Он отступил от дома и посмотрел наверх, туда, где, похоже, была квартира, но увидел в окне лишь мягкие шторы, которые служили преградои любопытным взглядам. Поблизости никого не было; и ни автомобиля, ни мопеда, словно хозяина вообще не существовало в природе. Тем не менее, когда Линли заглянул в давно не мытые окна самого паба сквозь щель в одном из ставней он увидел слабый свет в дальнем дверном проеме, который, очевидно, вел на лестницу в подвал.

Он снова подошел к двери и громко постучался.

Скоро он услышал приближающиеся тяжелые шаги.

– Закрыто, – раздался из-за двери чей-то скрипучий голос.

– Мистер Дэрроу?

– Ну да.

– Не откроете ли дверь?

– А что у вас за дело?

– Скотленд-Ярд, Департамент уголовного розыска.

Эти слова возымели действие. Задвижку отодвинули, но дверь открыли всего на каких-то шесть-семь дюймов.

– У меня тут все в порядке.

Карие глаза, подпорченные желтизной, а формой и цветом напоминавшие лесные орехи, вперились в удостоверение Линли.

– Можно войти?

Дэрроу, не поднимая глаз, обдумывал возможные варианты ответов.

– Это не насчет Тедди, нет?

– Вашего сына? К нему это не имеет ни малейшего отношения.

Видимо успокоившись, мужчина открыл дверь пошире и впустил Линли. Это было скромное заведение, вполне соответствовавшее данной деревне. Единственным украшением являлись разнообразные, не горевшие сейчас надписи за и над стойкой, покрытой жаростойким пластиком, на них значились алкогольные напитки, которые продавались здесь в розлив. Обстановка была скудная: полдюжины столиков в окружении табуретов и скамья под выходящими на улицу окнами. Она была обита, но обивка выгорела на солнце, из красной превратившись в ржаво-розовую, и была усеяна темными пятнами. Воздух пропитался едкой гарью – смесь сигаретного дыма, пепла в почернелом камине, а окна, видимо, очень давно не открывали из-за мороза.

Дэрроу разместился за стойкой, возможно намереваясь обслужить Линли, несмотря на ранний час и полицейское удостоверение. Линли тоже встал перед стойкой, хотя с большим удовольствием побеседовал бы за столиком.

Дэрроу было на вид чуть больше сорока, грубоват, полон подавленной агрессии. Сложение боксерское: коренастый, с длинными, мощными конечностями, грудная клетка бочонком и несоразмерно маленькие уши красивой формы, плотно прилегавшие к черепу. И одет он был соответственно. Чувствовалось, что владелец бара в мгновение ока может превратиться в драчуна. На нем была шерстяная рубашка с закатанными рукавами, обнажавшими волосатые руки, и довольно широкие брюки, не сковывающие движений. Линли подумал, что в пабе «Вино – это Плуг» едва ли кто решился бы затеять драку, разве с подачи самого Дэрроу.

В кармане у него лежала суперобложка с книгой «Смерть во тьме», которую он унес из кабинета Джой. Вынув, он сложил ее так, чтобы была видна только фотография улыбающегося автора.

– Вы знаете эту женщину? – спросил он. Дэрроу явно ее узнал.

– Ну знаю. И что с того?

– Три дня назад ее убили.

– Три дня назад я был здесь, – тут же угрюмо буркнул Дэрроу. – В субботу у меня самая работа. Любой в деревне вам это скажет.

Линли ожидал совсем не такой реакции. Возможно, удивления, смущения или оторопелого молчания. Но никак не отрицания виновности, на которую никто и не намекал. Это было необычно и слегка настораживало.

– Она приезжала сюда, чтобы встретиться с вами. В прошлом месяце она звонила в этот паб десять раз.

– И что с того?

– Вот жду, что вы мне скажете по этому поводу.

Владельца паба, похоже, смутило, что его явное нежелание сотрудничать и воинственный тон не произвели никакого впечатления на лондонского детектива.

– Мне от нее ничего не было нужно, – сказал он. – Она хотела написать эту чертову книгу.

– О Ханне? – спросил Линли.

Дэрроу стиснул зубы, на скулах заходили желваки.

– Ну да, о Ханне. – Он подошел к перевернутой бутылке виски «Бушмиллс Блэк Лейбл» и подтолкнул под ее горлышко стакан. Выпил, но не единым махом, а двумя или тремя медленными глотками, стоя спиной к Линли. – Хотите? – спросил он, наливая себе еще.

– Нет.

Бармен, кивнув, снова выпил.

– Она явилась сюда неизвестно откуда, – сказал он.– Привезла пачку газетных вырезок об этой истории и свою книжонку и долго распространялась о премиях, которые ей дали, и… не помню еще о чем. Она ведь что думала: что я отдам ей Ханну и буду еще благодарен за внимание. Ну а я – наоборот… Мне совсем этого не нужно, чтобы моего Тедди вывозили в такой грязи. С меня хватит и того, что сотворила с собой его мать, обеспечив местных дамочек сплетнями, пока ему не исполнилось десять лет. Я не собирался снова все это ворошить, трепать нервы парню.

– Ханна была вашей женой?

– Ну да. Моей женой.

– Откуда Джой Синклер могла узнать о ней?

– Заявила, что почти год ищет какой-нибудь интересный случай самоубийства, ну и наткнулась на историю Ханны. Она бросилась ей в глаза, сказала она. – В голосе его зазвучала злость. – Вы представляете, приятель? Бросилась ей в глаза. Ханна была для нее не человеком. А так, куском мяса. Поэтому я послал ее кое-куда. Открытым текстом.

– Десять телефонных звонков – я смотрю, она была довольно настойчива.

Дэрроу фыркнул.

– Все равно она ничего не добилась. Тедди был слишком мал, когда это произошло. Поэтому с ним поговорить было не о чем. А от меня она ничего узнала.

– Значит, без вашего участия книги быть не могло, не так ли?

– Ну да. Никакой книги. Ничего. Так-то.

– Когда она приехала к вам, она была одна?

– Ну да.

– С ней никого не было? Может, кто-то ждал ее в машине?

Дэрроу подозрительно сощурился. Глянул на окна, потом назад.

– Что вы имеете в виду?

Заданный ему вопрос был предельно ясным. Линли подумал, не тянет ли Дэрроу время.

– Она приехала с кем-то?

– Она все время была одна.

– Ваша жена покончила с собой в семьдесят третьем году, да? Джой Синклер хотя бы объяснила вам, почему ее заинтересовало такое давнее самоубийство?

Лицо Дэрроу потемнело, а губы сложились в гримасу отвращения.

– Ей понравился стул, инспектор. Она соизволила немного пооткровенничать. Ей понравился этот чертов стул.

– Стул?

– Ну да. Хан уронила туфлю, когда оттолкнула стул. Эта дамочка назвала это… пикантным. – Он снова повернулся к «Бушмиллсу». – Прошу прощения, но мне не особо жаль, что кто-то убил эту сучку.

Сент-Джеймс и его жена оба работали на верхнем этаже, Сент-Джеймс – у себя в лаборатории, а Дебора – в своей, смежной с ней проявочной. Дверь между ними была открыта, и, оторвавшись от отчета, который он заполнял для группы защиты на предстоящем суде, Сент-Джеймс не отказал себе в невинном удовольствии понаблюдать тайком за женой.

Она хмуро разглядывала фотографии, сунув за ухо карандаш и убрав со лба и ушей копну кудрявых волос, закрепив их множеством гребней. Свет над ней сиял вокруг ее головы, как нимб. Сама она почти вся была в тени.

– Безнадежно. Жалкое зрелище, – бормотала она, царапая что-то на обороте одной из фотографий и бросая другую в мусорную корзину у себя под ногами. – Чертов свет… Силы небесные, Дебора, где ты училась основам композиции!.. О боже, а эта еще хуже!

Сент-Джеймс рассмеялся. Дебора подняла глаза.

– Извини, – сказала она. – Я тебя отвлекаю?

– Ты меня всегда отвлекаешь, любовь моя. И боюсь, даже слишком. Особенно когда я нахожусь вдали от тебя более суток.

Слабый румянец окрасил ее щеки.

– Что ж, спустя год я рада слышать, что мы еще не утратили… романтики. Я… хотя это глупо, правда? Ты действительно улетал в Шотландию только на одну ночь? Я скучала по тебе, Саймон. И обнаружила, что мне не хочется ложиться в постель одной, без тебя. – Ее румянец стал гуще, когда Сент-Джеймс слез со своего высокого табурета и направился к ней, в полумрак проявочной комнаты. – Нет, мой милый… я совсем не это имела в виду… Саймон, мы так ничего не успеем, – сказала она, очень неубедительно протестуя, когда он обнял ее.

Сент-Джеймс тихо засмеялся и сказал:

– Ну, тогда займемся другими делами, а? – И нашел ее губы. Спустя довольно долгое время он прервав поцелуй, убеждающе пробормотал-. – Боже. Делами куда более важными…

Они виновато отпрянули друг от друга – снизу донесся голос Коттера. Он с грохотом поднимал вверх по лестнице, очень громко кому-то поясняя:

– Они оба тут, наверху, – гудел он. – Работают в лаборатории, я полагаю. Деб со снимками, а мистер Сент-Джеймс пишет какой-то отчет. Вот сюда, еще всего несколько ступенек. Сейчас будем на месте.

Последнюю фразу он почти прокричал. Дебора засмеялась.

– Никогда не знаю, то ли прийти в ужас, то ли умилиться на своего отца, – прошептала она. – Как он вообще может догадываться, что у нас все время на уме?

– Он видит, как я на тебя смотрю, а этого достаточно. Поверь мне, твой отец прекрасно знает, что у меня на уме.

Сент-Джеймс послушно вернулся в лабораторию и склонился над своим отчетом, когда в сопровождении Джереми Винни в дверях появился Коттер.

– Вот мы и пришли, – весело сказал Коттер. – Не слишком высоко и подниматься, не так ли? – Он опасливо осмотрелся по сторонам, словно хотел убедиться, что не застал свою дочь и ее мужа врасплох.

Винни ничем не выказал своего удивления столь громогласным возвещением о его прибытии. Он молча подошел к Сент-Джеймсу, держа в руке конверт из плотной коричневой бумаги. Его оплывшее лицо было очень усталым, а на подбородке темнела узенькая полоска щетины, которую он пропустил во время бритья. Он даже не удосужился снять пальто.

– Думаю, у меня есть то, что вам нужно, – сказал он, а Каттер за его спиной, в ответ на проказливую улыбку дочери, успел послать ей, прежде чем уйти, полный любви укоризненный взгляд. – Возможно, немного больше. Малый, в шестьдесят третьем освещавший следствие по делу Джеффри Ринтула, сейчас один из наших старших редакторов; сегодня утром покопались в его досье и нашли три фотографии и подборку старых записей. Их сложновато будет разобрать, поскольку сделаны они карандашом, но попробуем что-нибудь из них выжать. – Он бросил на Сент-Джеймса пронизывающий взгляд. – Джой убил Стинхерст? Вы к этому ведете?

Вопрос был вполне логичным, учитывая все, что случилось раньше, и вполне резонным для журналиста. Но Сент-Джеймс понимал подтекст вопроса. В драме, разыгравшейся в Уэстербрэ, Винни играл тройную роль – газетчика, друга покойной и – подозреваемого. Ему было важно направить подозрения полиции на кого-то другого. И если он, Винни, сумеет убедительно изобразить готового к сотрудничеству журналиста, кто сможет лучше, чем сам Сент-Джеймс, который к тому же и друг Лини и, проследить, чтобы это было сделано?

– Просто в смерти Джеффри Ринтула есть небольшие странности, которые нас заинтриговали, – осторожно ответил он.

Если журналист и был разочарован неопределенностью ответа, то постарался этого не показать.

– Да. Понятно. – Он скинул пальто, после чего и был представлен жене Сент-Джеймса. Положив конверт на стол, он извлек из него пачку бумаг и три по трепанные фотографии. Когда он снова заговорил, его тон был уже сугубо деловитым. – Записи дознания довольно полные. Наш человек рассчитывал сделать эффектный материал, учитывая геройское прошлое Джеффри Ринтула, поэтому был внимателен к подробностям. Думаю, вы можете положиться на его точность.

Записи были сделаны на желтой бумаге, что нисколько не облегчало чтение выцветших карандашных строк.

– Здесь говорится что-то о ссоре, – заметил Сент-Джеймс, просмотрев их.

Винни пододвинул лабораторный табурет к столу.

– Показания членов семьи на дознании абсолютно понятны. Старый лорд Стинхерст – Фрэнсис Ринтул, отец нынешнего графа, – сказал, что до отъезда Джеффри, прямо перед Новым годом, произошла серьезная ссора.

– Ссора? Из-за чего? – Сент-Джеймс вычитывал подробности, пока Винни выкладывал их.

– Очевидно, полупьяная размолвка, слово за слово, начали копаться в семейной истории.

Это было очень близко к тому, что сообщил Линли нынешний граф. Но Сент-Джеймсу как-то не верилось, что старый лорд Стинхерст стал бы обсуждать любовный треугольник с участием двух своих сыновей перед присяжными и коронером. Этого не позволила бы забота о репутации.

– Он сообщил какие-нибудь подробности?

– да. – Винни указал на фрагмент в середине страницы. – По-видимому, Джеффри не терпелось вернуться в Лондон, и он решил отправиться в путь, несмотря на метель. Его отец показал, что не хотел, чтобы он ехал. Из-за погоды. Тем более что за последние полгода он почти не видел Джеффри и хотел подольше его удержать подле себя. Видимо, в последнее время их отношения нельзя было назвать гладкими, и старый граф надеялся, что совместная встреча Нового года положит конец давней ссоре.

– А из-за чего именно?

– Я понял так, что граф нападал на Джеффри за то, что тот никак не женится. Полагаю, он хотел, чтобы Джеффри осознал свой долг, подумал о продолжении их рода. Во всяком случае, именно его нежелание расстаться с холостяцкой жизнью было главной причиной раздоров. – Винни просмотрел записи, прежде чем тактично продолжил, словно вдруг понял, как важно, обсуждая семью Ринтулов, проявить беспристрастность. – У меня создалось впечатление, что старик привык, чтобы все ему потакали. Поэтому когда Джеффри решил вернуться в Лондон, его отец вспылил, и началась очередная ссора.

– Есть ли ссылки на то, почему Джеффри вдруг решил вернуться в Лондон? Подруга, которую не одобрял его отец? Или, возможно, отношения с мужчиной, которые он хотел сохранить в секрете?

Последовала странная, необъяснимая заминка, словно Винни пытался прочесть в словах Сент-Джеймса какое-то особое значение. Он прочистил горло.

– На этот счет никаких сведений. Никто не ступил с заявлением о тайных отношениях с ним. А ведь бульварные газеты держат ухо востро. Если бы у Джеффри Ринтула был какой-то тайный романчик, его дружок или подружка, вероятно, продали бы эту историю за хорошие деньги, поскольку он умер. Видит бог, в начале шестидесятых такие вещи так и происходили, когда девушки по вызову обслуживали половину главных министров правительства. Вспомните откровения Кристин Килер о Джоне Профьюмо. Из-за этого зашатались тори. Поэтому, мне думается, если кто-то, состоявший в связи с Джеффри Ринтулом, нуждался в деньгах, он или она спокойненько пошли бы по стопам Килер.

– В том, что вы говорите, действительно что-то есть, – задумчиво заметил Сент-Джеймс. – Может быть, даже больше, чем вы представляете. Джон Профьюмо был военным министром из числа министров, не входящих в состав кабинета. Джеффри Ринтул работал в министерстве обороны. Смерть Ринтула и разбирательство были в январе, именно тогда в газетах на все лады смаковали интрижку Джона Профьюмо с Килер. Есть ли какая-то связь между этими людьми и Джеффри Ринтулом, которой мы не видим?

Винни, похоже, немного оттаял, услышав местоимение «мы».

– Я хотел так думать. Но если с Ринтулом была связана девушка по вызову, почему она держала язык, когда бульварные газетки были готовы заплатить целое состояние за скабрезную историю о ком-то из правительства?

– Возможно, это была совсем не девушка по вызову. Возможно, у Ринтула была связь с кем-то, кто в деньгах не нуждался и кому не было никакой выгоды от разоблачения.

– Замужняя женщина?

Таким образом, они снова вернулись к изначальной истории лорда Стинхерста о его брате и жене. Сент-Джеймс не стал развивать эту тему.

– А показания остальных?

– Все они подтвердили рассказ старого графа о ссоре, о том, что Джеффри впал в ярость, и о катастрофе на повороте. Однако было там нечто весьма странное. Тело сильно обгорело, поэтому для официального опознания пришлось запрашивать из Лондона рентгеновские снимки и карточку дантиста. Их лично привез врач Джеффри, сэр Эндрю Хиггинс. Он проводил осмотр наряду с патологоанатомом из Стрэтклайда.

– Необычно, но в принципе вполне вероятно.

– В том-то и дело. – Винни покачал головой. – Сэр Эндрю был давним школьным другом отца Джеффри. Они вместе учились в Хэрроу и Кембридже. Состояли в одном лондонском клубе. Он умер в семидесятом.

Сент-Джеймс мысленно взял это на заметку: сэр Эндрю мог скрыть то, что необходимо было скрыть.

И обнародовать только то, что нельзя было утаить. Тем не менее, учитывая все разрозненные факты, Сент-Джеймса поразило время – январь 1963 года, – очень неподходящее. Он и сам не знал почему. И взял фотографии.

На первой – группа людей в черном, собиравшихся у вереницы черных лимузинов. Сент-Джей узнал почти всех. Франческа Джеррард, вцепившаяся в руку мужчины средних лет, видимо, это ее муж Филип. Стюарт и Маргерит Ринтул наклонились, разговаривая с двумя смущенными детьми, по всей видимости, это Элизабет и ее старший брат Алек, на заднем плане несколько человек стоят полукругом на ступеньках здания, лица их чуть размыты. Вторая фотография была сделана на месте аварии, виднелся рубец обгоревшей земли. Рядом с ним – впопыхах одевшийся фермер, у ног его сидел бордер-колли. Хью Килбрайд, отец Гоувана, догадался Сент-Джеймс, первым прибывший на место происшествия. На последнем снимке группка людей выходит из какого-то здания, скорей всего из здания суда. И снова знакомые по Уэстербрэ лица. Но кое-кого он видел впервые.

– А кто эти люди? Вы знаете?

Винни стал показывать:

– Сразу за графом Стинхерстом сэр Эндрю Хиггинс. Рядом с ним семейный адвокат. Остальных, я полагаю, вы знаете.

– За исключением этого человека, – сказал Сент-Джеймс. – Кто он? – Означенный мужчина шел с правой стороны от графа Стинхерста, немного отстав, он повернул голову, беседуя со Стюартом Ринтулом, который был хмур и теребил пальцами подбородок.

– Понятия не имею, – сказал Винни. – Тот парень, у которого я все это взял, наверное, знает, но я не подумал его спросить. Может, мне взять эти фотографии и порасспрашивать его?

Джеймс подумал над этим.

– Может, и взять, – медленно произнес он, а затем повернулся к темной комнате. – Дебора, взгляни сюда пожалуйста. – Та подошла к столу и через плечо мужа посмотрела на фотографии. – Ну что, ты можешь сделать несколько увеличенных снимков вот с этой, последней? Отдельные фото каждого человека, точнее – каждого лица?

Она кивнула:

– Они, конечно, будут довольно зернистыми и не лучшего качества, но узнаваемыми. Сделать прямо сейчас?

– Да, пожалуйста. – Сент-Джеймс посмотрел на Винни. – Поглядим, что об этом скажет нынешний лорд Стинхерст.

Расследование по делу о самоубийстве Ханны Дэрроу проводила полиция Милденхолла. Реймонд Плейтер, полицейский, ведший следствие, теперь был главным констеблем города. Это был человек, который, однажды примерив на себя власть, чувствовал себя в этом одеянии все более и более комфортно. Поэтому Плейтера ничуть не обескуражило, когда на пороге его кабинета возникли служащие Скотленд-Ярда, чтобы поговорить о деле, закрытом пятнадцать лет назад.

– Я прекрасно его помню, – сказал Плейтер, с гордым видом проводив Линли и Хейверс в свой отлично оборудованный кабинет. Хозяйским жестом он прикрыл бежевые жалюзи, затем снял телефонную трубку и набрал три цифры. – Говорит Плейтер. Пожалуйста, принесите мне дело Дэрроу, Ханны Д-э-р-р-о-у. Это было в семьдесят третьем… Дело закрыто… Правильно. – Он развернул свое вертящееся кресло к столику позади письменного стола и бросил через плечо: – Кофе?

Получив утвердительный ответ, Плейтер включил внушительную кофеварку и вскоре с радушным видом передал гостям дымящиеся кружки, а также молоко и сахар. Сам он пил с аппетитом, сохраняя при этом небрежное изящество, довольно неожиданное для человека столь энергичного и с виду грозного. Волевой подбородок и прозрачные нордические глаза делали его очень похожим на викингов, от воинственного племени которых он, без сомнения, вел свою родословную.

– Вы не первые, кого вдруг заинтересовала эта Дэрроу, – сказал он, откидываясь в кресле.

– Значит, Джой Синклер побывала и здесь, – заметил Линли и на быстрый кивок Плейтера добавил: – В прошедшие выходные она была убита в Шотландии.

Главный констебль чуть заметно напрягся.

– Есть какая-то связь?

– На данный момент ничего, кроме, так сказать, предчувствия. Синклер приезжала к вам одна?

– Да. Настырная особа. Явилась без договоренности, а так как она лицо частное и гражданское, ей пришлось подождать. – Плейтер улыбнулся. – Больше двух часов, насколько я помню. Но она высидела это время, поэтому я все-таки ее принял. Это было… где-то в начале прошлого месяца.

– Что ей было нужно?

– В основном поговорить. Посмотреть материалы по делу Дэрроу. Обычно я никому не даю такие материалы, но у нее были два рекомендательных письма от главного констебля Уэльса, с которым она работала над книгой, а другое от детектива-суперинтенданта откуда-то с юга. Может, из Девона. Кроме того, она сунула мне под нос внушительный список наград – я помню по крайней мере два «Серебряных кинжала» – и не постеснялась заявить мне, что болталась в вестибюле не ради минутного дела.

Раздался почтительный стук в дверь – молодой констебль передал своему шефу толстую папку и мгновенно испарился. Плейтер извлек из папки пачку фотографий, сделанных полицией.

Это были стандартные снимки места происшествия. Контрастные, черно-белые, они фиксировали смерть с мрачно-назойливым вниманием к деталям, была отснята даже удлиненная тень, падавшая от обмякшего тела Ханны Дэрроу. Смотреть было почти не на что. Мебели в комнате практически никакой, балки потолка, пол из широких, но сильно выщербленных досок и грубо отесанные деревянные стены. Покосившиеся окошки в четыре стеклышка – единственная более или менее симпатичная деталь. Простой стул с плетеным сиденьем валялся опрокинутый под телом, с ноги покойной свалилась одна туфля и висела на перекладине стула. Женщина воспользовалась не веревкой, а чем-то вроде темного шарфа, привязанного к крюку в потолочной балке, голова ее наклонилась вперед, и длинные светлые волосы скрыли ужасные изменения ее лица.

Рассматривая фотографии, Линли ощутил смутные сомнения. Он передал их Хейверс и ждал ее реакции, но она вернула их Плейтеру, ничего не сказав.

– Где были сделаны эти снимки? – спросил он главного констебля.

– Ее нашли на мельнице за Милденхолл-Фен, примерно в миле от деревни.

– Мельница все еще стоит там?

Плейтер покачал головой:

– Боюсь, снесена три или четыре года назад. Но едва ли ее осмотр существенно вам помог бы. Хотя на мгновение его тон стал задумчивым, – эта Синклер тоже хотела на нее взглянуть.

– Да? – отрешенно переспросил Линли, заинтригованный просьбой Джой. Ему вспомнились слова Джона Дэрроу: Джой почти год потратила на то, чтобы найти смерть, достойную ее пера. – Вы абсолютно уверены, что это самоубийство? – спросил он.

В ответ Плейтер снова порылся в папке и вынул оттуда тетрадный листок Надорванный в нескольких местах, он был когда-то смят, а затем разгладился под прессом других бумаг. Линли быстро прочел несколько слов, написанных крупным детским почерком с округлыми буквами и крошечными кружочками, использованными вместо точек и многоточий.

Надо идти, уже пора… Вот дерево засохло, но все же оно вместе сдругими качается от ветра. Так, мне кажется, если я и умру, то все же буду участвовать в жизни так или иначе. Прощай…

– Все предельно ясно, – прокомментировал Плейтер.

– Где это нашли?

– Накухонном столе у нее дома. Рядом лежала ручка, инспектор.

– Кто это нашел?

Ее муж. Очевидно, в тот вечер она должна была помогать ему в пабе, но не пришла. Он поднялся наверх, в их квартиру. Увидев записку, в панике побежал ее искать. Но не нашел. Потом вернулся в паб, закрыл его и собрал деревенских мужчин, чтобы устроить тщательные поиски. Ее нашли на мельнице, – Плейтер сверился с папкой, – вскоре после полуночи.

– Кто ее нашел?

– Ее муж. Вместе, – заторопился он, увидев, что Линли собирается заговорить, – с двумя парнями из деревни, которые вовсе не были его друзьями. – Плейтер приветливо улыбнулся. – Полагаю, вы подумали о том же, о чем тогда подумали и мы, инспектор. Что Дэрроу заманил жену на мельницу, удавил ее и сам написал записку. Но записка – ее. Наши эксперты-графологи это подтвердили. А то, что на бумаге имеются и его отпечатки, вполне объяснимо. Он же взял листок с кухонного стола, собственно, для него она и оставила эту записку. Почему ж ему было ее не взять. И потом, Ханна Дэрроу для большего веса надела на себя два шерстяных пальто и два толстых свитера. Чтобы она отправилась на прогулку в таком виде – это полная ерунда. Даже если муж и уговаривал одеться потеплее.

Театр «Азенкур» был втиснут между двумя гораздо более внушительными зданиями на узенькой улице недалеко от Шефтсбери-авеню. Слева от него располагался отель «Ройял стандарт», укомплектованный швейцаром в ливрее, который провожал свирепым взглядом всех пешеходов и все машины. Справа находился Музей театральной истории, фасад которого был украшен витринами, где разместилась потрясающая выставка костюмов елизаветинских времен, оружия и реквизита. Стиснутый этими двумя домами, «Азенкур» имел вид заброшенный и несчастный, но об этом вы сразу забывали, стоило только войти внутрь.

Хелен Клайд, прибывшая сюда вскоре после двенаддати, в изумлении замерла на пороге. Последний раз, когда она была здесь на спектакле, здание принадлежало другому владельцу, и хотя прежний, по-викториански мрачный интерьер обладал неким диккенсовским очарованием, от преобразований, затеянных лордом Стинхерстом, захватывало дух. Она, конечно, читала об этом в газетах, но и представить не могла ничего подобного.

Стинхерст предоставил архитекторам и дизайнерам абсолютную свободу. Следуя новейшим веяниям дизайна, не признающим никаких перегородок, они полностью опустошили здание изнутри и, устроив особый вход, воспаривший на высоту всех трех этажей открытых балконов, развеяли все эти сумерки и словно раздвинули стены, использовав еще и цвета, которые резко контрастировали с закопченным фасадом. Восхищаясь буйством творческой фантазии, которая так преобразила театр, леди Хелен позволила себе отрешиться от предстоящего нелегкого разговора.

Вместе с сержантом Хейверс и Сент-Джеймсом они почти до полуночи прорабатывали его детали. Продумали все подходы к этому визиту в «Азенкур».

Поскольку Хейверс не могла пойти в театр, не поставив в известность Линли, и выполнить столь деликатную работу под эгидой полиции было едва ли возможно, решили, что либо леди Хелен, либо Сент-Джеймс возьмут на себя секретаршу лорда Стинхерста и попробуют вытянуть из нее сведения о телефонных звонках, которые, как заявлял ее шеф, она сделала ему в тo утро, когда нашли тело Джой Синклер.

В результате затянувшейся допоздна дискуссии они пришли к выводу, что леди Хелен справится с этой дачей лучше Сент-Джеймса, ей секретарша доверится скорее. В полночь все это звучало вполне по-деловому – даже немного льстило, – но сейчас, когда секретарша Стинхерста находилась в каких-то десяти шагах отсюда, в одном из кабинетов администрации, все это казалось отнюдь не столь обнадеживающим.

– Хелен? Пришла поучаствовать в новой драчке?

В дверях зрительного зала стоял с кружкой в руках Рис Дэвис-Джонс. Леди Хелен улыбнулась и прошла за ним в бар, где шумно варился кофе, источая пренеприятный запах, главным образом цикория.

– Мерзопакостный кофе, – признал Дэвис-Джонс. – Но со временем к нему привыкаешь. Налить тебе?

Когда она отказалась, он налил себе кружку. Жидкость была черной, напоминавшей пережженное моторное масло.

– Что за новая драчка? – спросила она его.

– Возможно, «драчка» не самое верное слово, – сказал он. – Скорее дипломатическое маневрирование среди чувствительных актеров, претендующих лучшие роли в новой постановке Стинхерста. Единственная трудность в том, что до сих пор не решили, на какой пьесе остановиться. Поэтому можешь себе представить рубку за место, которая идет здесь последние два часа.

– Новая постановка? – спросила леди Хелен. – Ты хочешь сказать, что лорд Стинхерст собираете что-то ставить, несмотря на то, что случилось с Джой и Гоуваном?

– У него нет выбора, Хелен. Мы все связаны с ним контрактом. До открытия театра осталось меньше двух месяцев. Или новая постановка, или его полный крах. Правда, не могу сказать, что он очень рад тому, что происходит. И радости еще поубавится, когда из-за того, что случилось с Джой, на него накинутся газеты. Не могу понять, как это они до сих пор не вцепились в этот лакомый кусок. – Он легко коснулся руки леди Хелен, лежавшей на стойке бара. – Ты из-за этого здесь, правда?

Она не думала, что наткнется на него здесь, и была не готова к этой встрече. Ответила первое, что пришло в голову, даже на секунду не задумавшись, почему лжет.

– Вообще-то нет. Просто оказалась поблизости. Дай, думаю, зайду, может, ты здесь.

Он все так же не отрываясь смотрел на нее, но ему удалось удержаться от скептической улыбки, услышав это смехотворное объяснение. Он был не из тех, кому надо, чтобы красивая женщина непременно сама добивалась его внимания… А она была не из тех женщин, которые так поступают. Он прекрасно это знал.

– Конечно. Да, я понимаю. – Он принялся рассматривать свой кофе, взял кружку в другую руку. Когда он снова заговорил, его тон изменился, став нарочито легким и беззаботным: – Тогда пойдем в зал. Смотреть там особенно не на что, поскольку мы еще буквально ничего не сделали. Но искры там летают в большом количестве. Джоанна все утро терзает Дэвида Сайдема длиннющим списком жалоб, которыми по ее мнению, должен заняться, а Гэбриэл пытатся их угомонить. Он ухитрился настроить против себя почти всех, особенно Айрин. Это актерское сборище вполне может обернуться сварой, и тем не менее там довольно забавно. Присоединяйся.

После надуманного ею объяснения леди Хелен понимала, что ее отказ будет выглядеть нелепо. Поэтому она прошла за ним в темный зрительный зал и села в самом последнем ряду. Он вежливо улыбнулся ей и пошел к ярко освещенной сцене, где актеры, лорд Стинхерст и еще несколько человек собрались вокруг стола: разговор шел на повышенных тонах.

– Рис, – позвала она. Когда он обернулся, она спросила: – Могу я увидеть тебя сегодня вечером?

Ею двигало частью искреннее раскаяние, частью – желание. Но что из этого было главным и более необходимым, она и сама не могла понять. Знала только, что не может оставить это вот так, оскорбив его ложью.

– Извини, Хелен. У меня встреча со Стюартом… лордом Стинхерстом по поводу новой постановки.

– Да-да, конечно. Я не подумала. Тогда, может быть, в какой-то…

– Завтра вечером? Поужинаем, если ты свободна. Если это то, чего ты хочешь.

– Я… да. Да, это то, чего я хочу. Правда.

Он стоял в тени, поэтому она не видела его лица. Слышала только его слова и хрупкую нежность стоявшую за ними. Только по тембру его голоса она могла понять, чего ему вообще стоило заговорить.

– Хелен. Сегодня утром я проснулся и окончательно понял, что люблю тебя. Очень сильно. Да поможет мне Бог… Только почему-то именно теперь, в этот момент моей жизни мне очень страшно.

– Рис…

– Нет. Прошу тебя. Ответишь мне завтра.

Он решительно повернулся, пошел по проходу и, поднявшись на сцену, присоединился к остальным.

Оставшись одна, леди Хелен заставила себя следить за сценой, но мысли ее были далеко. Они упрямо возвращались к мыслям о верности. Если эта встреча с Рисом была проверкой ее преданности ему, то и любому тупице было бы ясно, что она этой проверки не выдержала. Не означал ли этот мгновенный провал самого худшего, не спрашивает ли она себя в душе о том, что на самом деле делал тогда в Уэстербрэ Рис, пока она спала? Она презирала себя.

Поднявшись, она вернулась в фойе и прошла к кабинетам администрации. Она решила отказаться от искусной лжи. Она скажет секретарше Стинхерста правду.

Честность и только честность – в данном случае это самое мудрое решение.

– Этот стул, Хейверс, – снова повторил Линли, возможно, в четвертый или в пятый раз.

День становился нестерпимо холодным. Резкий ветер дул с моря, несясь над Болотами, не сдерживаемый ни лесами, ни холмами.

Линли повернул назад к Портхилл-Грин, когда Барбара закончила свой третий просмотр фотографий места самоубийства и убрала их в папку, которую на время дал им главный констебль Плейтер.

Она мысленно покачала головой. Дело, которое выстраивал ее шеф, было более чем шатким: оно было несуществующим.

– Не понимаю, как можно прийти к какому-то твердому и надежному заключению, посмотрев на фотографию стула, – сказала она.

– Тогда вы посмотрите на нее еще раз. Если она повесилась сама, как бы она опрокинула стул набок! Это нельзя было сделать. Она могла пнуть спинку стула или даже встать на нем боком, но все равно толкнуть в спинку. В любом случае стул упал бы назад, а не набок. Единственный способ, каким стул мог оказаться в таком положении с помощью Ханны Дэрроу – если бы она зацепила ногой спинку и на самом деле попыталась бы отбросить эту штуку.

– Но так могло быть. Она обронила туфлю, – напомнила ему Барбара.

– Верно. Но у нее слетела правая туфля, Хейверс. А если вы посмотрите еще раз, то увидите, что стул лежит слева от нее.

Барбара понимала, что он полон решимости ее убедить. Возражать было бесполезно. И, однако, она пыталась спорить.

– Значит, вы считаете, что Джой Синклер, собирая материалы для книги о самоубийстве, совершенно случайно напала на убийство. Как? Среди всего этого жуткого количества самоубийств в стране наткнуться именно на то, которое было убийством? О боже, и, по-вашему, это достаточно вероятно?

– Но посудите, почему ее внимание привлекла именно смерть Ханны Дэрроу. Посмотрите, сколько тут странностей, которые резко выделяют его среди прочих случаев. Место: Болота. Прорытые каналы, периодические наводнения, земля, отвоеванная у моря. Края, вдохновлявшие очень многих – от Диккенса до Дороти Сейерс. Как там Джой описала это место на пленке? «Кваканье лягушек, и звук насосов и совершенно плоская земля… « Затем место самоубийства: старая, заброшенная мельница. Это странное одеяние на погибшей: два пальто поверх двух свитеров. И затем несоответствие, которое наверняка поразило Джой, едва она увидела полицейские фото: положение стула.

– Если это действительно несоответствие, как вы объясните тот факт, что Плейтер сам просмотрел его в ходе расследования? Он совсем не похож на полицейского типа неумехи Лестрейда.

– К тому времени, как туда попал Плейтер, все местные мужчины искали Ханну, все они были убеждены, что ищут самоубийцу. И когда они ее нашли и позвонили в полицию, то сообщили о самоубийстве. Плейтера как бы поставили перед фактом. Поэтому он уже не мог судить объективно – еще до того, как увидел тело. И ему представили весьма убедительную улику – прощальную записку Ханны.

– Но вы слышали, что сказал Плейтер – записка не фальшивая.

– Естественно, – сказал Линли. – Я уверен, что это ее почерк.

– Тогда как вы объясните…

– Боже мой, Хейверс, да посмотрите же. Где тут хоть одна орфографическая ошибка? Или хотя бы пропущенная запятая?

Барбара вынула записку и пробежала ее глазами.

– Вы хотите сказать, что Ханна Дэрроу что-то копировала? Зачем? Исправляла почерк? Упражнялась от скуки? Жизнь в Портхилл-Грин и впрямь, наверно, скучновата, но я что-то не представляю себе деревенскую жительницу, которая готова тратить время на то, чтобы улучшить свой почерк. Но даже если так и было… Вы что же, собираетесь доказывать, что Дэрроу где-то нашел этот листок и сообразил, как его можно использовать? Что у него хватило ума припрятать его, пока не пробьет час? Что это он положил его на кухонный стол? Что он… что? Убил свою жену? Как? Когда? И как он заставил ее надеть все эти пальто и свитера? И даже если ему это удалось, не вызвав ни у кого подозрений, каким образом он может быть связан с Уэстербрэ и смертью Джой Синклер?

– Через телефонные звонки, – сказал Линли. – В Уэльс и Суффолк, снова и снова. Джой Синклер, ничего не подозревая, рассказывает своему двоюродному брату Рису Дэвис-Джонсу о неудачной встрече с Джоном Дэрроу и, естественно, о все нарастающих подозрениях относительно причины смерти Ханны Дэрроу. И Дэвис-Джонс, дождавшись подходящего юмента, предлагает, чтобы Джой поселилась рядомс Хелен, и затем приканчивает ее при первой же возможности.

Барбара слушала его, не веря своим ушам. Она в очередной раз увидела, как он мастерски выворачивает все факты, используя только то, что делает арест Дэвис-Джонса все более реальным.

– Зачем? — раздраженно потребовала она ответа.

– Потому что между Дэрроу и Дэвис-Джонсом существует связь. Пока еще не знаю какая. Возможно старые отношения. Возможно, долг, который надо заплатить. Возможно, они что-то знают друг о друге. Но что бы это ни было, мы приближаемся к развязке.

12

«Вино – это Плут» должен был закрыться всего через через несколько минут, в двенадцать, когда туда вошли Линли и Хейверс. Джон Дэрроу не стал скрывать своего неудовольствия.

– Закрываюсь, – буркнул он.

Линли словно и не заметил явного нежелания говорить с ними. Он подошел к стойке бара, открыл досье и достал предсмертную записку Ханны Дэрроу. Рядом с ним Хейверс открыла свой блокнот. Дэрроу наблюдал за всем этим, угрожающе стиснув губы.

– Расскажите мне об этом, – попросил Линли, передавая ему записку.

Мужчина бросил на нее мрачный беглый взгляд, но ничего не сказал. Начал собирать стаканы, выстроившиеся на стойке, с грохотом швыряя их в таз с мутной водой, стоявший под ней.

– Какое образование было у вашей жены, мистер Дэрроу? Она закончила школу? Училась в университете? Или занималась самообразованием? Возможен много читала?

На угрюмой физиономии Дэрроу отразились неуверенные попытки отыскать в словах Линли западню. По-видимому, не обнаружив таковой, он коротко ответил:

– Книжки Ханна особо не читала. И школа ей обрыдла уже к пятнадцати.

– Понятно. Но она ведь любила изучать природу? Всякие местные растения и тому подобное?

Губы бармена сложились в презрительную ухмылку.

– Чего тебе от меня надо, приятель? Говори и убирайся. Тебя сюда никто не звал…

– Она пишет здесь о деревьях. О дереве, которое засохло, но все равно качается от ветра со всеми остальными. Довольно поэтично, вы не находите? Даже для записки самоубийцы. Что это на самом деле за записка, Дэрроу? Когда ваша жена ее написала? Зачем? Где вы ее нашли? – Ответа не было. Дэрроу молча продолжал мыть стаканы. Они, клацая, царапали металлический таз. – В ночь, когда она умерла, вы ушли из паба. Зачем?

– Пошел ее искать. Поднялся в квартиру, нашел это… – Дэрроу резким кивком указал на записку, – на кухне и пошел ее искать.

– Куда?

– В деревню.

– Стучали в двери? Заглядывали в сараи? Искали в домах?

– Нет. Вряд ли она сотворила бы такое над собой в чужом доме.

– А вы точно знали, что она собиралась убить себя.

– Черт возьми, там же ясно сказано!

– И правда. Где вы ее искали?

– Да везде. Не помню. Прошло пятнадцать лет. Тогда я не обратил на это внимания. А теперь это все быльем поросло, давно забыто. Ты меня понял, приятель? Давно забыто.

– Было забыто, – признал Линли. – И вполне основательно, полагаю. Но сюда явилась Джой Синклер и начала допытываться. И очень похоже, что кто-то этого боится. Почему она так много раз вам звонила, Дэрроу? Что ей было нужно?

Дэрроу вынул обе руки из таза и яростно хлопнул ими по стойке.

– Я же вам сказал! Эта сука хотела поговорить о Ханне, но я не захотел. Я не хотел, чтобы она ворошила прошлое и пачкала наши жизни. Мы пережили это. И на этом, черт вас возьми, мы и собираемся стоять. А теперь или убирайтесь отсюда, или к черту арестовывайте.

Линли продолжал спокойно на него смотреть, поэтому последняя фраза, брошенная Дэрроу, все меньше казалась случайной.

Его лицо начало покрываться пятнами. Вены на руках набухли.

– Арест, – повторил Линли. – Странно, что вы заговорили об этом, мистер Дэрроу. С чего бы это мне арестовывать вас из-за самоубийства? Ну разве только… если мы оба знаем, что это было не самоубийство, не так ли? Напрасно Джой Синклер была так неосторожна и в открытую заявила вам, что это никакое самоубийство.

– Убирайтесь! – проревел Дэрроу.

Линли не спеша убрал материалы обратно в папку.

– Мы еще вернемся, – любезно пообещал он.

К четырем часам, после семи часов дипломатических переговоров и споров, собравшиеся в театре «Азенкур» сошлись на том, что для дня открытия театра нужно взять Теннесси Уильямса. Но какую именно пьесу, еще не решили.

Из последних рядов зрительного зала Сент-Джеймс наблюдал за спорящими. Там, на сцене, теперь дискутировали по поводу положительных и отрицательных сторон трех возможных пьес, и, насколько мог судить Сент-Джеймс, верх пока брала Джоанна Эллакорт. Она решительно возражала против «Трамвая «Желание», ее отвращение к нему диктовалось быстрым подсчетом – сколько сценического времени получит Айрин Синклер, если, как бы это ни было нелепо, сыграет Стеллу. В том, кого возьмут на роль Бланш Дюбуа, сомнений, видимо, не было.

Лорд Стинхерст выказывал замечательное терпение в течение тех пятнадцати минут, что Сент-Джеймс наблюдал за ними. Проявляя необыкновенное великодушие, он позволил всем актерам, художникам, режиссеру и ассистентам сказать свое слово о кризисе, постигшем труппу, и о насущной необходимости как можно скорее начать репетиции. Наконец он поднялся, поддерживая пальцами поясницу.

– О своем решении я сообщу вам завтра, – сказал он. – Сегодня мы пробыли вместе уже достаточно долго. Давайте встретимся завтра утром. В половине десятого. Будьте готовы к читке.

– Ну хоть намекните, Стюарт? – попросила Джоанна Эллакорт, лениво потягиваясь и откидываясь на спинку стула так, чтобы ее волосы рассыпались на свету мерцающей золотой вуалью. Сидевший рядом Роберт Гэбриэл любовно провел по ним пальцами.

– Рад бы, – ответил лорд Стинхерст. – Но я еще не принял окончательного решения.

Джоанна улыбнулась ему, шевельнув плечом, чтобы освободить свои волосы от руки Гэбриэла.

– Ну что мне сделать, чтобы вы послушались меня, дорогой? Приказывайте.

Гэбриэл издал низкий утробный смешок.

– Поймайте ее на слове, Стюарт. Одному Богу известно, до чего может дойти наша дорогая Джо, чтобы убедить…

Некоторое время все молчали, никак не отреагировав на эту реплику, содержавшую открытый намек. Сначала никто даже не пошевелился, никто, кроме Дэвида Сайдема, который медленно поднял голову, отвлекшись от сценария, и тяжелым взглядом посмотрел на Гэбриэла. Его лицо стало просто страшным, но на Гэбриэла это, похоже, не произвело ни малейшего впечатления.

Рис Дэвис-Джонс бросил свой сценарий.

– Боже, ну и осел же ты, – устало сказал он Гэбриэлу.

– Надо же, а я думала, что мы с Рисом никогда ни в чем не сойдемся во мнении, – добавила Джоанна.

Айрин Синклер с резким скрежетом отодвинула от стола свой стул.

– Хорошо. Завтра так завтра. Я ухожу.

Она произнесла это достаточно спокойно, прежде чем спуститься и пойти по центральному проходу к выходу.

Но когда она шла мимо Сент-Джеймса, он увидел, что ей стоит неимоверных усилий справиться со своим лицом, не выдать своей боли. И невольно спросил себя: зачем она вообще терпела Роберта Гэбриэла в мужьях?

Пока актеры, ассистенты и художники расходились к кулисам, Сент-Джеймс поднялся и пошел к передним рядам. Зал был не слишком большим, человек на пятьсот, и серый туман застоявшегося сигаретного дыма повис над открытой сценой.

– У вас есть минутка, лорд Стинхерст? – спросил Сент-Джеймс, взобравшись по ступенькам.

Стинхерст вполголоса беседовал с тщедушным молодым человеком, державшим пюпитр и тщательно записывавшим его слова.

– Проследите, чтобы у нас было достаточно экземпляров для завтрашней читки, – сказал он в заключение и только тогда поднял взгляд.

– Значит, вы им солгали, что еще не решили окончательно, – сделал вывод Сент-Джеймс.

Стинхерст ответил ему не сразу, крикнув куда-то вверх:

– Нам больше не нужен такой свет, Дональд.

И в ответ сцена укрылась тенями, сделавшись похожей на пещеру. Освещенным остался только стол. Стинхерст сел к нему, вынул трубку и табак и положил рядом.

– Иногда легче солгать, – признался он. – Боюсь, что всякий опытный продюсер не может обойтись без подобных уловок. Если бы вы хоть раз побывали в эпицентре перетягивания каната, вы бы поняли, что я имею в виду… все эти творческие амбиции…

– Эта труппа кажется особенно вспыльчивой.

– А что вы хотите… За последние три дня им здорово досталось. – Стинхерст набил трубку. Его плечи были напряжены, разительно контрастируя с вялыми от усталости голосом и лицом. – Полагаю, мистер Сент-Джеймс, что это не светский визит.

Сент-Джеймс подал ему пачку увеличенных фрагментов, сделанных для него Деборой с фотографии у здания суда, снятой во время дознания по делу Джеффри Ринтула. На каждом новом отпечатке было только лицо, иногда часть туловища, но больше ничего. Невозможно было догадаться, что эти люди когда-то составляли одну группу. Дебора особо об этом позаботилась.

– Вы не назовете мне этих людей? – попросил Сент-Джеймс.

Стинхерст перебрал пачку, медленно поворачивая снимки один за другим и забыв о трубке. Сент-Джеймс видел явную нерешительность его движений и гадал, пойдет ли этот человек на контакт.

Стинхерст, без сомнения, прекрасно знал, что не обязан ничего говорить. Но при этом хорошо понимал, как Линли истолкует его отказ, если узнает о нем.

Поэтому Сент-Джеймсу оставалось только надеяться, что Стинхерст поверит, будто он находится здесь в некоем официальном качестве по просьбе Линли. Тщательно рассмотрев снимки, Стинхерст выложи их в один ряд и стал называть, показывая:

– Мой отец. Муж моей сестры, Филип Джеррард. Моя сестра Франческа. Моя жена Маргерит. Адвокат моего отца… он умер несколько лет назад, и в данный момент я не могу вспомнить его имя. Наш врач. Я.

Стинхерст пропустил того самого человека которого им требовалось опознать. Сент-Джеймс указал на фотографию, лежавшую рядом со снимком его сестры:

– А этот мужчина в профиль?

Стинхерст наморщил лоб:

– Не знаю. По-моему, я никогда с ним раньше не встречался.

– Странно, – сказал Сент-Джеймс.

– Почему?

– Потому что на оригинальном фото, с которого сделаны все эти, он разговаривает с вами. И на той фотографии вид у вас такой, будто вы довольно хорошо его знаете.

– В самом деле? Может, и знал, в то время. Но дознание по делу моего брата проводилось двадцать пять лет назад. И по прошествии стольких летя вполне мог кого-то и забыть – из тех, кто там тогда был.

– Безусловно, – ответил Сент-Джеймс, тут же отметив, что сам он ни словом не обмолвился, что фотографии были сделаны в день дознания по делу Джеффри Ринтула.

Стинхерст встал со стула.

– Если это все, мистер Сент-Джеймс, позвольте откланяться, мне еще многое сегодня предстоит сделать.

Он взял трубку и табак, готовясь уходить, а на фотографии больше даже не взглянул, в этом было что-то не то… Казалось, он боится смотреть на них, боится, что его лицо его выдаст больше, чем он хочет сказать. В одном Сент-Джеймс был теперь абсолютно убежден. Лорд Стинхерст прекрасно знал, кто тот «забытый» человек на фотографии.

Некоторые виды освещения безжалосто подчеркивают возраст. Они неумолимо выставляют напоказ все недостатки – ни на йоту их не умаляя. Прямые солнечные лучи, резкий, льющийся сверху свет ламп дневного света в учреждениях, свет софитов, используемых в кино без смягчающих фильтров, – они совершенно беспардонны в своем разоблачительстве. Столик в гримерной Джоанны Эллакорт был тоже освещен как раз таким светом. По крайней мере сегодня.

Здесь было довольно прохладно, как она всегда любила, чтобы не вяли цветы, которые сонм поклонников присылал ей перед спектаклем. Цветов сейчас не было. В воздухе чувствовалась смесь ароматов, характерных для всех гримерных: кольдкрема, стягивающих веществ и лосьона, которыми был уставлен столик. Джоанна лишь машинально отметила этот запах, не отрываясь глядя на свое отражение и заставляя глаза останавливаться на каждом предвестнике подступающего среднего возраста: еле приметные морщины от крыльев носа к губам; сеточка тонких морщинок у глаз; первые складочки на шее, предшествующие старческим складкам, которые невозможно будет спрятать.

Она насмешливо улыбнулась при мысли о том, что ей удалось избежать почти всех «зыбучих песков» в ее жизни. Неряшливый пятикомнатный муниципальный дом в Ноттингеме; ее отец, мрачный и не бритый, проводящий дни напролет у окна, машинист на пособии по безработице, с разбитыми мечтами; вечные причитания матери из-за сквозняков из плохо заклеенных окон, или черно-белый телевизор со сломанными регуляторами, так что звук постоянно оставался на одной, рвущей нервы визгливой ноте; будущее, которое выбрала себе каждая из ее сестер, повторивших путь их родителей, – замужество, постоянные беременности, мучительное производство младенцев каждые полтора года, жизнь без надежды и радости. Она избежала всего этого.

Подобно многим эгоцентричным натурам, чья красота блистает на сцене, на экране и на обложках бесчисленных журналов, она думала о том времени, когда может потерять ее. В сущности, она привыкла к мысли о том, что так и будет. Потому что Дэвид всегда позволял ей думать об этом.

Ее муж был для нее гораздо большим, чем избавителем от кошмаров Ноттингема. Дэвид был единственной по-настоящему постоянной величиной в непостоянном мире, в котором слава эфемерна, в котором дифирамбы критика в адрес нового таланта могут означать крушение карьеры признанной актрисы, которая всю жизнь отдала сцене. Дэвид все это знал, знал, как пугает ее грядущее, и своей постоянной поддержкой и любовью – несмотря на ее вспышки раздражения, вечные капризы и флирты – успокаивал ее страхи. Всегда. Пока не появилась пьеса Джой Синклер, безвозвратно разрушившая эти отношения.

Устремив взгляд на свое отражение, но не видя его, Джоанна вновь и вновь изнемогала от гнева. Это был не тот огонь, что пожирал ее с такой иррациональной, безудержной силой в субботу вечером в Уэстербрэ, он тлел теперь постоянно, готовый при малейшем толчке воспламенить обиду и жажду мести.

Дэвид предал ее. Она снова и снова растравляла себя этой мыслью, несмотря на то, что долгие годы близких отношений пронизывали все ее существо и требовали, чтобы она его простила. Но нет. Ни за что! Он знал, как сильно она надеялась на то, чтобы «Отелло» стал последним спектаклем, в котором она играет вместе с Робертом Гэбриэлом. Он знал, как мерзки ей его преследования, приправленные якобы случайными столкновениями, вроде бы нечаянными прикосновениями, когда его ладонь скользила по самым кончикам ее грудей, страстные сценические поцелуи перед огромной аудиторией, которая считала, что это часть спектакля, двусмысленные комплименты наедине, сдобренные похвальбой его сексуальным доблестям.

– Нравится тебе это или нет, но когда вы с Гэбриэлом на сцене, вы творите чудеса, – говорил Дэвид.

Ни ревности, ни тревоги. Она всегда пыталась понять почему. До этого момента.

Он солгал ей о пьесе Джой Синклер, сказав, что участие Роберта Гэбриэла – это идея Стинхерста, сказав, что Гэбриэла, возможно, выведут из состава. Но она знала истинную правду, хотя ей невыносимо было то, что эта правда означала… Настоять на том, чтобы Гэбриэла уволили, означало сократить доход от спектакля, что урежет и ее собственный процент… процент Дэвида. А Дэвид любит свои деньги. Свои туфли от Лобба, свой «роллс», свой дом на Риджентс-парк, свой коттедж за городом и костюмы и рубашки с Сэвил-роу. Если все это можно сохранить, что за беда, если его жена еще годик-другой будет отбиваться от потных блудливых рук Роберта Гэбриэла? В конце концов, она делает это уже более десяти лет.

Когда дверь ее уборной открылась, Джоанна даже не обернулась, потому что дверь почти целиком была видна в зеркале. Но ей не нужно было даже смотреть на отражение. За двадцать лет она хорошо изучила повадки своего мужа – его размеренные шаги, треск спички, когда он зажигает сигарету, шуршание одежды, когда он одевается, постепенное расслабление мышц, когда он засыпает. Она могла узнать на слух любое движение и вычислить, что именно он сейчас сделает; в конце концов, они и составляли его суть.

Но сейчас она была не в состоянии ни на чем сосредоточиться. Поэтому взяла щетку для волос и шпильки, отодвинула в сторону коробку с гримировальными принадлежностями и занялась волосам, считая каждое движение щеткой, словно они все дальше уносили ее от длительного отрезка жизни, которую она делила с Дэвидом Сайдемом.

Он ничего не сказал, когда вошел в комнату. Просто как всегда, прошел к шезлонгу. Но на этот раз он не сел. Молча стоял, пока она наконец не положила щетку на столик и не взглянула на него отсутствующим взглядом.

– Полагаю, мне будет немного легче, если я хотя бы узнаю, зачем ты это сделала, – сказал он.

Леди Хелен приехала в дом к Сент-Джеймсам около шести. Она чувствовала одновременно и воодушевление, и уныние. Даже поднос в кабинете Сент-Джеймса – с лепешками, сливками, чаем и сэндвичами – не слишком ее приободрил.

– Судя по твоему виду, тебе не помешает выпить шерри, – констатировал Сент-Джеймс, когда она сняла пальто и перчатки.

Леди Хелен покопалась у себя в сумочке в поисках блокнота.

– Похоже, именно это мне и нужно, – горько согласилась она.

– Не повезло? – спросила Дебора.

Она сидела на пуфике справа от камина, то и дело отщипывая кусочек лепешки для Персика, нечесаной маленькой таксы, которая терпеливо ждала у ее ног, периодически нежно облизывая изящным розовым язычком ее лодыжку. Рядом, на письменном столе Сент-Джеймса, прямо поверх кипы бумаг, с блаженным видом свернулся клубком серый кот Аляска. При появлении леди Хелен он даже не пошевелился, только чуть приоткрыл глаза.

– Не сказала бы, – ответила она, с благодарностью принимая бокал с шерри из рук Сент-Джеймса. – Я получила нужные нам сведения. Только вот…

– Они мало чем помогают Рису, – догадал Сент-Джеймс.

Она ответила ему улыбкой, хорошо если просто дрожащей, а не жалкой. Его слова вдруг причинил ей боль, и, почувствовав, как она несчастна, леди Хелен осознала, что очень рассчитывала на разговор секретаршей лорда Стинхерста, надеясь снять всеобщие подозрения с Риса.

– Да, Рису они не помогают. Да и вообще мало что дают.

– Рассказывай, – попросил Сент-Джеймс.

Рассказывать было особенно нечего. Секретаршу лорда Стинхерста долго уговаривать не пришлось: поняв, что ее рассказ о тех телефонных звонках поможет снять подозрения в соучастии в убийстве с ее шефа, она охотно разоткровенничалась с леди Хелен. Настолько, что даже показала свой блокнот, куда занесла сообщение, которое Стинхерст попросил ее передать всем, кому он назначил встречи. Оно было достаточно простым и коротким. «Непредвиденная задержка в Шотландии из-за несчастного случая. Свяжусь с вами, как только смогу».

Только одна продиктованная ей телефонограмма отличалась от этого повторяющегося сообщения, и хотя текст ее был весьма странным, никакой скрытой крамолы в нем не чувствовалось. «Всплытие вынуждает меня второй раз за этот месяц отложить нашу встречу. Ужасно сожалею. Позвоните мне в Уэстербрэ, если возникнут трудности».

– Всплытие? – переспросил Сент-Джеймс. – Странное словечко. Ты ничего не перепутала?

– Ничего. Секретарша Стинхерста записала все слово в слово.

– Может, театральный жаргон? – предположила Дебора.

Сент-Джеймс неловко уселся в кресло рядом с ней. Она подвинулась на пуфике, освобождая место для его ноги.

– Кому адресовано это последнее сообщение, Хелен?

Она сверилась со своими записями.

– Сэру Кеннету Уиллингейту.

– Друг? Коллега?

– Я не вполне уверена. – Леди Хелен колебалась, пытаясь решить, как подать следующие сведения, чтобы Сент-Джеймс уверовал в их исключительность. Она знала, какой мелочью была эта подробность, и отдавала себе отчет в том, что цепляется за нее, чтобы, если повезет, вывести из-под подозрения Риса. – Вероятно, я хватаюсь за соломинку, Саймон, – чистосердечно продолжала она. – Но в этом последнем разговоре кое-что настораживает. Все остальные звонки должны были отменить договоренности Стинхерста на следующие несколько дней. Секретарша просто прочла мне все фамилии из его ежедневника. Но этот последний звонок Уиллингейту к ежедневнику вообще никакого отношения не имел. Его имя даже не было там записано. Поэтому либо это была встреча, которую Стинхерст назначил сам, не сказав секретарше…

– Либо речь шла вовсе не о встрече, – закончила за нее Дебора.

– Есть только один способ узнать, – заметил Сент-Джеймс. – Вырвать информацию у Стинхерста. Или самим узнать, кто такой Уиллингейт. Но боюсь, мы не можем двинуться дальше, не привлекая Томми. Нам придется отдать ему полученные нами скромные сведения, а дальше он будет действов сам.

– Но Томми не возьмет их! Ты же знаешь! – возразила леди Хелен. – Ему главное – накинуть петлю на Риса. Его интересуют только те факты, которые по его мнению, позволят ему произвести арест. Сейчас для Томми ничто другое значения не имеет! Разве вы это еще не поняли за прошлые выходные? Кроме того если вы сообщите ему, он непременно узнает, что Барбара сама работала над этим делом… с нашей помощью, Саймон. Ты не можешь с ней так поступить.

Сент-Джеймс вздохнул.

– Хелен, одно из двух. Ты не можешь защитить их обоих. Придется принимать решение. Пожертвуешь ли ты Барбарой Хейверс? Или – Рисом?

– Ни им, ни ею.

Он покачал головой.

– Понимаю твои чувства, но боюсь, ничего не выйдет.

Когда Коттер проводил Барбару Хейверс в кабинет, она сразу же почувствовала царившую в комнате напряженность. Резкая тишина, последовавшая после быстрого всплеска взаимных приветствий, выдала смущение, которое испытывали ее «сообщники».

– Что такое? – спросила она.

У нее к ним имелись кое-какие претензии, но людьми они были бесспорно честными.

– Саймон считает, что мы не можем двигаться дальше без Томми.

И леди Хелен сообщила ей о странном телефонном послании, которое Стинхерст направил сэру Кеннету Уиллингейту.

– У нас нет полномочий вмешиваться в жизнь этих людей и расспрашивать их, Барбара, – вставил Сент-Джеймс, когда леди Хелен закончила. – Ты сама знаешь, что они не обязаны с нами разговаривать. Поэтому, если Томми не возьмет все это в свои руки, мы зашли в тупик.

Барбара обдумала услышанное. Она очень хорошо знала, что у Линли нет намерения обрывать ниточку из Восточной Англии. Она была слишком заманчива. Непонятный звонок какому-то Уиллингейту он отметет, не станет с этим возиться. Тем более, покорно подумала она, что телефонограмму посылал лорд Стинхерст. Сент-Джеймс и леди Хелен правы. Они действительно зашли в тупик. Но если она не сможет убедить их не привлекать Линли, Стинхерст выйдет сухим из воды.

– Разумеется, мы понимаем, что если Томми узнает, что вы проводите расследование в другом направлении без его санкции…

– Да на это мне плевать, – грубо перебила Барбара и с удивлением подумала, что это чистая правда.

– Вас могут временно отстранить. Или перевести назад, в патрульную службу. Даже уволить.

– Сейчас это не важно. Важно к чему-то прийти. Я целый день гонялась за призраками по всей Восточной Англии – без малейшей надежды на что-то путное. Такая мерзость… А здесь мы наконец на что-то напали, и я не собираюсь молчать об этом только потому, что кто-то там снова засунет меня в патрульную службу. Или даже уволит. Или… ну не знаю. Раз надо все ему рассказать, расскажем. Все-все. – она открыто посмотрела на них. – Сделаем это сейчас?

Несмотря на ее решимость, остальные колебались.

– Вы не хотите еще раз подумать? – спросила леди Хелен.

– Тут и думать нечего, – довольно резко ответила Барбара, она не стала больше сдерживаться. – Послушайте, я видела, как умирал Гоуван. Он вытащил нож из спины и полз по полу судомойни, надеясь добраться до помощи. Его кожа была похожа на вареное мясо. У него был сломан нос. Разбиты губы. Я хочу найти того, кто сделал это с шестнадцатилетним мальчишкой. Выследить убийцу, а если это будет стоить мне работы, что ж, я полагаю, это минимальная цена. Кто со мной?

Ответить помешали громкие голоса в прихожей. Дверь распахнулась, и мимо Коттера протиснулся Джереми Винни. Он был весь красный и запыхавшийся. Брюки промокли до колен, а голые, без перчаток, руки, видимо, застыли от холода.

– Не мог поймать такси, – задыхаясь, сказал он. – Бежал бегом от Слоан-сквер. Боялся, что не застану вас. – Он скинул пальто и бросил его на диван. – Узнал, кто тот парень на фотографии. И сразу к вам. Его фамилия Уиллингейт.

– Кеннет?

– Он самый. – Винни согнулся, упершись руками в колени и пытаясь отдышаться. – Это не все. Фамилия-то ладно. Главное, кто он. – Он быстро улыбался. – Не знаю, кем он был в шестьдесят третьем. Но сейчас он глава МИ-5.

13

Комментарии, как говорится, были излишни. МИ-5: военная разведка, пятый отдел. Отдел государственной безопасности при правительстве Великобритании. И сразу стало ясно, почему Винни примчался к ним, не сомневаясь в том, что ему окажут радушный прием, абсолютно уверенный, что он принес чрезвычайно важные сведения. Этот новый поворот полностью выводил его из числа подозреваемых. Похоже, окончательно успокоившись, он продолжал:

– Но это не все. Меня заинтриговал наш утренний разговор о деле Профьюмо – Килер шестьдесят третьего года, поэтому я порылся в архиве: нет ли какой статьи, указывающей на возможную связь между их делом и смертью Джеффри Ринтула. Вдруг у Ринтула была связь с девушкой по вызову, и вот он и сорвался среди ночи в Лондон, чтобы увидеться с ней. Так спешил, что погиб…

– Но Профьюмо и Килер такая древность, – заметила Дебора. – Наверняка скандал такого рода не затронул бы сейчас репутацию семьи.

– А ведь действительно, Саймон, – согласилась леди Хелен, но как-то неуверенно. – Убить Джой. Уничтожить сценарии. Убить Гоувана. И все из-за того, что двадцать пять лет назад Джеффри Ринтул встречался с девушкой по вызову? Как можно выдвигать это в качестве убедительного мотива?

– Все зависит от уровня этого человека, от его служебного положения, – ответил Сент-Джеймс. – Рассмотрим дело того же Профьюмо – в качестве примера. Он был военным министром, поддерживал отношения с Кристин Килер, девушкой по вызову, которая, по воле случая, встречалась еще с неким Евгением Ивановым.

– Сотрудник советского посольства, но на самом деле разведчик, – добавил Винни и тут же с ходу продолжил: – Во время разговора в полиции по совершенно другому делу Кристин Килер добровольно сообщила, что ее просили выведать у Джона Профьюмо дату, когда некие атомные секреты будут переданы Америкой Западной Германии.

– Очаровательное создание, – сказала леди Хелен.

– Это просочилось в прессу – вероятно, на это она и рассчитывала, – и для Профьюмо настали жаркие деньки.

– И для правительства тоже, – сказала Хейверс.

Винни согласно кивнул.

– Лейбористская партия потребовала, чтобы отношения между Профьюмо и Килер обсудили в парламенте, в палате общин, а партия либералов тем временем потребовала из-за этого отставки премьер-министра.

– Почему? – спросила Дебора.

– Они заявили, что как глава службы безопасности премьер-министр либо знал все факты касательно отношений Профьюмо с девушкой по вызову и скрывал их, либо он виновен в некомпетентности и халатности. Однако, – закончил Винни, – на самом деле премьер-министр просто почувствовал, что не переживет еще одного серьезного дела, которое повлечет за собой отставку одного из его министров. А ведь это было весьма вероятно, если бы поведение Профьюмо подверглось тщательному расследованию. Поэтому он сделал так, чтобы ничего компрометирующего Профьюмо не вышло наружу. Если бы интрижка Профьюмо вышла на свет сразу после дела Вассалла, вполне возможно, премьер-министру пришлось бы уйти в отставку.

– Вассалла? – Леди Хелен с побелевшим лицом выпрямилась в кресле.

Винни посмотрел на нее, явно изумленный ее реакцией на его слова.

– Уильям Вассалл. Его приговорили к тюремному заключению в октябре шестьдесят второго. Он был служащим Адмиралтейства, шпионившим в пользу Советов.

– Боже мой. Боже мой! – воскликнула леди Хелен. Она вскочила, повернулась к Сент-Джеймсу. – Саймон! Это же реплика из пьесы, на которую отреагировали все Ринтулы. «Еще одним Вассаллом». Герой сбегает, у него нет времени вернуться в Лондон. Он сказал, что не станет еще одним Вассаллом. И они поняли, что это значит, когда услышали это. Они поняли! Франческа, Элизабет, лорд и леди Стинхерст! Они все поняли! Дело тут совсем не в романе с девушкой по вызову! Ничего подобного!

Сент-Джеймс уже выбирался из кресла.

– На это Томми отреагирует, Хелен.

– На что? – вскричала Дебора.

– На Джеффри Ринтула, любовь моя. Еще одного Вассалла. Похоже, что Джеффри Ринтул был советским агентом. И да поможет им Бог, но все члены семьи и добрая часть правительства, как видно, об этом знают.

Линли оставил двери между гостиной и столовой открытыми – чтобы слышать во время ужина доносившуюся из стереосистемы музыку. Потому что последние несколько дней еда мало его привлекала.

Вот исегодня он отставил тарелку с почти не тронутым ягненком и отдался потоку бетховенских звуков, лившихся из соседней комнаты. Он отодвинулся от стола и откинулся на стуле, вытянув перед собой ноги.

Вот уже почти сутки он старался не думать о том, каким образом обвинение, которое он выстраивал против Риса Дэвис-Джонса, скажется на Хелен Клайд, Упорно заставляя себя переходить от факта к факту, он сумел полностью выбросить из головы Хелен. Но сейчас она снова вмешалась.

Он понимал ее нежелание поверить в виновность Дэвис-Джонса. В конце концов, она была влюблена в ого мужчину. Но как она переживет, когда узнает – и это будет подтверждено множеством неопровержимых фактов, – что ее хладнокровно использовали чтобы проще было совершить убийства. И как он может защитить ее от того душевного опустошения, которое неизбежно последует потом? Думая об этом Линли понял, что больше не может прятаться от правды: он чертовски скучает по Хелен и может безвозвратно потерять ее, если продолжит плести сети вокруг Дэвис-Джонса.

– Милорд?

Его лакей мялся на пороге, потирая носок левой туфли о правую штанину, словно нуждался в улучшении своего и без того безупречного вида. Он провел ладонью по своим идеально уложенным волосам.

Щеголь Браммел[39] с Итон-террас, подумал Линли и подбодрил его: «Дентон?» – когда понял, что молодой человек может до бесконечности наводить лоск.

– Леди Хелен Клайд в передней, милорд. Вместе с мистером Сент-Джеймсом и сержантом Хейверс.

Выражение лица Дентона было образцом невозмутимости, вполне подобающей. Однако в тоне его голоса проскользнуло очевидное удивление, и Линли стало интересно, насколько уже Дентон осведомлен – ох уж эти всезнающие слуги! – о его разрыве с леди Хелен. Впрочем, последние пять лет он серьезно ухаживает за горничной леди Хелен, Каролиной.

– Что ж, не оставляйте их стоять в холле, – сказал Линли.

– В таком случае – в гостиную? – дотошно поинтересовался Дентон. Слишком уж дотошно.

Он кивнул, поднимаясь, и раздраженно подумал при этом: «А куда же еще, черт возьми, в кухню, чтоли?»

Все трое стояли, тесно сгрудившись в одном конце гостиной. Они выбрали место под портретом отца Линли и, пользуясь прикрытием музыки, вполголоса переговаривались озабоченными голосами. Но при его появлении тут же умолкли и почему-то сразу принялись снимать пальто, шапки, перчатки и шарфы. Создавалось впечатление, что они стараются выиграть время. Линли выключил музыку, убрал пластинку в конверт и с любопытством посмотрел на визитеров. Вид у них был непривычно подавленный.

– Мы наткнулись на кое-какую информацию, которую тебе нужно знать, Томми, – сказал Сент-Джеймс, и было похоже, что это вступление было тщательно продумано.

– Что за информация?

– Она касается лорда Стинхерста.

Взгляд Линли тут же переместился на сержанта Хейверс. Она встретила его с достойной храбростью.

– Вы в этом участвуете, Хейверс?

– Да, сэр.

– Это все я, Томми, – сказал Сент-Джеймс, прежде чем Линли обрел дар речи. – Барбара нашла могилу Джеффри Ринтула в поместье Уэстербрэ и показала ее мне. Она стоила того, чтобы ею заняться.

Линли с усилием сохранил спокойствие.

– Почему?

– Из-за завещания Филипа Джеррарда, – порывисто вмешалась леди Хелен. – Мужа Франчески. Он сказал, что не позволит похоронить себя на земле Уэстербрэ. Из-за телефонных звонков, которые в утро убийства сделал лорд Стинхерст. Они касались не только отмены встреч, Томми. Потому что…

Линли посмотрел на Сент-Джеймса: с этой стороны он никак не ожидал предательства.

– Боже мой. Ты рассказал им о моей беседе со Стинхерстом.

Сент-Джеймс пристыженно опустил глаза:

– Прости. Я понял, что у меня нет выбора.

– Нет выбора, – повторил Линли, не веря своим ушам.

Леди Хелен нерешительно шагнула к нему, протягивая руку:

– Прошу тебя, Томми. Представляю, что ты сейчас чувствуешь. Будто мы все против тебя. Но это совсем не так. Прошу тебя. Выслушай.

Сочувствие Хелен было последней каплей… он не выдержал. И, не помня себя, грубо набросился на нее:

– Думаю, мы все прекрасно понимаем, в чем твой интерес, Хелен. Вряд ли ты можешь претендовать на объективность, учитывая твою причастность к этому делу.

Леди Хелен опустила руку. Ее лицо исказилось от боли. Заговорил Сент-Джеймс, голос его был полон холодной ярости.

– Как и ты сам, Томми, если уж говорить совсем откровенно. – Он помолчал несколько секунд. А затем уже более ровным тоном продолжал: – Лорд Стинхерст солгал тебе о своем брате и жене. Так и знай. Вполне возможно, что Скотленд-Ярд именно на это и рассчитывал. Поэтому они намеренно поставили тебя на это расследование: ты был самым подходящим человеком, который поверит любым россказням Стинхерста. Романа между его братом и его женой никогда не было, Томми. Теперь ты хочешь услышать факты или нам лучше уйти?

У Линли было такое ощущение, будто в костях у него плавится лед.

–О чем, ради всего святого, вы говорите?

Сент-Джеймс направился к креслу.

– Это мы и пришли тебе рассказать. Но мне кажется, что нам всем не помешал бы глоток-другой бренди.

Пока Сент-Джеймс излагал добытые ими сведения о Джеффри Ринтуле, Барбара Хейверс тайком наблюдала за Линли, заранее зная, что он будет всячески выгораживать Ринтула, они ведь с ним одного поля ягоды – джентльмены… Все его аристократическое нутро сейчас проявится, побуждая Линли отрицать и факты, и предположения. Барбара и сама понимала, насколько несущественны некоторые из их фактов. Что означало одно: если Джеффри Ринтул действительно был советским агентом, – при том, что долгие годы работал не где-нибудь, в министерстве обороны! – единственный способ узнать это наверняка – «расколоть» его братца Стюарта.

В идеале им требовался доступ к компьютеру МИ-5. Если уже сам файл на Джеффри Ринтула будет помечен словом «недоступен», значит, братец Стюарта находился под каким-то следствием со стороны контрразведки. Но доступа к компьютеру у них не было, как не было и своего человека в МИ-5, который мог бы подтвердить их догадки. Нет смысла соваться даже в Особый отдел Скотленд-Ярда, ведь Ярд сам и подвиг лорда Стинхерста на все эти сказки относительно причин смерти своего брата. Поэтому все теперь зависело от Линли: Сумеет ли он преодолеть свое предубеждение к Рису Дэвис-Джонсу, посмотреть правде в глаза. А правда была такова, что вовсе не у Дэвис-Джонса имелась весьма существенная причина избавиться от Джой Синклер. Это лорд Стинхерст взяв у своей сестры запасной ключ от комнаты Джой убил эту женщину. Ведь ее пьеса – мастерски переделанная без его ведома – вытаскивала на свет божий самые темные тайны его семьи.

– Поэтому как только Стинхерст услышал имя «Вассалл», он сразу понял, о чем пойдет речь в обновленном варианте пьесы, – заключил Сент-Джеймс. – Да ты сам посмотри, какая у Джеффри Ринтула биография… Самая подходящая для Советов кандидатура. Учился в Кембридже в тридцатые годы. Мы же знаем, что в то время Советы вербовали себе агентов как бешеные. Ринтул изучал экономику, что, без сомнения, сделало его еще более восприимчивым ко всем этим вывертам Маркса. А вспомни его поведение во время войны. Попросил назначения на Балканы, что обеспечивало ему контакты с русскими. Я нисколько не удивлюсь, узнав, что на Балканах был и его хозяин. Наверняка именно тогда он получил самую важную инструкцию: проникнуть в министерство обороны. Одному богу ведомо, сколько секретных сведений он передал Советам за эти годы.

Когда Сент-Джеймс закончил говорить, никто не произнес ни слова, все смотрели на Линли. Уселись они – как по уговору – прямо под портретом седьмого графа Ашертона. И под их пытливыми взглядами Линли поднял глаза на лицо своего отца, словно нуждаясь в совете. Лицо самого Линли было непроницаемым.

Повторите еще разок, какое сообщение Стинхерст направил Уиллингейту, – попросил он наконец.

Сент-Джеймс наклонился вперед.

– Он сказал, что всплытие вынуждает его отложить встречу с Уиллингейтом во второй раз за этот месяц. И просил звонить в Уэстербрэ, если возникнут трудности.

– Как только мы выяснили, кто такой Уиллингейт, в этом сообщении забрезжил какой-то смысл, – подхватила Барбара, жаждавшая во что бы то ни стало убедить. – Похоже, он предупредил Уиллингейта относительно Джеффри Ринтула: что второй раз выплыло наружу то, что он был агентом, а первый был в канун Нового года в шестьдесят втором году. Поэтому Уиллингейт должен был позвонить в Уэстербрэ, чтобы помочь в решении проблемы. А проблема – это смерть Джой Синклер и новый вариант пьесы, где во всех подробностях вскрыто неприглядное прошлое Джеффри.

Линли кивнул. Барбара продолжала:

– Разумеется, лорд Стинхерст не мог сам позвонить Уиллингейту, верно? При проверке записей телефонных переговоров из Уэстербрэ мы узнали бы об этом звонке. Поэтому он позвонил только своей секретарше. А она – передала. И Уиллингейт, поняв сообщение, действительно позвонил ему, сэр. Полагаю, дважды. Помните? Мэри Агнес сказала мне, что слышала два телефонных звонка. Наверняка от Уиллингейта. Один – чтобы узнать, что все же стряслось. Второй – сказать Стинхерсту, что ему удалось договориться со Скотленд-Ярдом.

– Ты вспомни, – добавил Сент-Джеймс, – что сказал инспектор Макаскин: Департамент уголовного розыска Стрэтклайда вообще не просил у Скотленд-Ярда помощи в этом деле. Их просто поставили в известность, что им займется Ярд. Очень похоже что все это устроил Уиллингейт – позвонил кому-то из руководства Ярда, договорился насчет расследования и затем снова позвонил Стинхерсту – сообщил, кто будет вести следствие. Не сомневаюсь, что Стинхерст был абсолютно готов к твоему появлению на сцене, Томми. У него был целый день, чтобы придумать историю, которой ты, пэр несчастный, почти наверняка поверишь. Это должно было быть что-то личное, что истинный джентльмен вряд ли кому перескажет. А что может быть более личным, чем измена жены и не его ребенок? Отличная находка. Он просто не подумал, что ты можешь довериться мне. И что я – боюсь, не совсем джентльмен – не оправдаю твоего доверия. Каюсь, не оправдал. Сложись все иначе, я бы и слова никому не сказал. Надеюсь, ты мне веришь.

Последнее замечание Сент-Джеймса прозвучало как полувопрос. Но после него Линли лишь молча взял графин с бренди. Налил себе еще, передал графин Сент-Джеймсу. Руки его не дрожали, лицо оставалось спокойно-невозмутимым. Снаружи, на Итон-террас дважды прогудел клаксон. В ответ из соседнего дома что-то крикнули.

Надо было заставить его занять какую-то позицию, поэтому снова заговорила Барбара:

– По пути сюда, сэр, мы пытались понять: с чего правительству так хлопотать о разбирательстве подобного дела. И решили, что причина кроется в том, что в шестьдесят третьем году им пришлось скрыть правду о деятельности Ринтула – вероятно, при помощи Закона о государственной тайне, – чтобы спасти премьер-министра от позора: советский шпион в высших эшелонах власти, когда еще не утихли страсти после дела Вассалла и скандала с Профьюмо. Поскольку Джеффри Ринтул умер, он не мог больше причинить министерству обороны никаких неприятностей. Зато премьер-министру не поздоровилось бы, если бы произошла утечка сведений о его деятельности. И потому тогда этого не допустили. И теперь, очевидно, тоже предпочли сохранить старую тайну. Иначе возникли бы определенные проблемы. Или, может, у них есть какой-то долг перед семьей Ринтул и они таким образом платят его. В любом случае они снова их покрывают. Только…

Барбара замолчала, не решаясь продолжить: несмотря на все их ссоры и зачастую непреодолимые разногласия, она не могла причинить ему такую боль…

Линли сам договорил:

– … только сделать это для них должен был я, – глухо проговорил он. – И Уэбберли это знал. С самого начала.

По отчаянию, стоявшему за этими словами, Барбара поняла, о чем думает Линли: что эта ситуация доказала – для своего начальства он всего лишь подручный материал; что никому нет дела до его судьбы, и репутации: ведь если выйдет на свет даже невольная его попытка скрыть вину Стинхерста, ему грозит увольнение. И не важно, что все было совсем не так. Барбара знала, что само предположение, как ржавчина, разъедает его гордость.

В течение прошедших пятнадцати месяцев она то любила Линли, то ненавидела и постепенно научилась понимать его. Но никогда до этого ей не приходило в голову, что его аристократическое происхождение причиняло ему иногда боль, а семейные узы были в тягость, но это бремя он умудрялся нести со скромным достоинством, даже в те моменты, когда ему нестерпимо хотелось стряхнуть его с себя.

– Но откуда Джой Синклер могла все это узнать? – спросил Линли, сохраняя безупречно хладнокровный вид, и это мучительное насилие над собой было больно видеть…

– Лорд Стинхерст сам тебе об этом сказал. Она была там в ночь, когда погиб Джеффри.

– А я даже не заметил, что в кабинете Джой нет ничего, связанного с ее пьесой. – В голосе Линли слышался беспощадный упрек себе. – Боже, кто же так ловко все это изъял?

– Господа из МИ-5 не оставляют визитных карточек, Томми, – сказал Сент-Джеймс. – Ни единого следа обыска. Откуда ты мог знать, что они там побывали? И в конце-то концов, ты пришел искать сведения не о пьесе.

– И все равно, надо было быть просто слепцом, чтобы не заметить отсутствия материалов по ней. – Он мрачно улыбнулся Барбаре. – Отличная работа, сержант. Не представляю, куда бы нас вынесло, если бы рядом со мной не было вас.

Похвала Линли не принесла Барбаре радости. Никогда еще ощущение собственной правоты не приносило ей столько отчаяния и боли.

– Что мы будем?..

Она умолкла, не желая проявлять столь немилую ей инициативу. Линли поднялся.

– Отправимся утром к Стинхерсту, – сказал он. – А сегодня я бы хотел еще кое-что обдумать.

Барбара знала, что на самом деле это означает: обдумать, как действовать дальше, уже зная, что Скотленд-Ярд его использовал. Ей захотелось как-то его утешить. Она хотела сказать, что планы начальства сделать его ширмой сорвались; что они с ним оказались умнее. Но она понимала, что он тут же переосмыслит ее слова. Это она оказалась умнее их боссов. И спасла Линли от безрассудного поступка и позора.

Поскольку говорить было больше не о чем, все начали надевать пальто, натягивать перчатки и обматываться шарфами.

А в воздухе витали слова, так и оставшиеся невысказанными. Линли не спеша убрал графин с бренди, собрал пузатые хрустальные стаканчики на поднос, выключил свет в комнате. Они прошли за ним в холл.

Леди Хелен стояла в пятне света у двери. За целый час она не сказала ни слова и теперь, когда он приблизился, застенчиво произнесла:

– Томми…

– Завтра в девять встречаемся в театре, сержант, – резко бросил Линли. – Возьмите констебля, чтобы забрать Стинхерста.

До сих пор Барбара не осознавала, насколько трагичной для Линли была ее победа в борьбе версий, но этот краткий разговор открыл ей глаза. Она увидел как растет пропасть между Линли и леди Хелен, почти физически ощутила ее мучительную непреодолимость. Но вслух произнесла: «Да, сэр», – и направилась к двери.

– Томми, ты не можешь больше меня игнорировать, – настаивала леди Хелен.

Линли в первый раз с того момента, как Сент-Джеймс начал говорить, взглянул на нее.

– Я ошибался, Хелен. Но это еще не самый страшный мой грех… Я хотел, чтобы мои подозрения на его счет подтвердились.

Кивнув, он пожелал им доброго вечера и – ушел.

Заря занималась на свинцовом небе. Наступившая среда выдалась на редкость холодной. Снег вдоль тротуара сковало твердой тонкой коркой, покрытой грязью и копотью от выхлопов машин.

Когда Линли в восемь сорок пять подкатил к театру «Азенкур», сержант Хейверс уже ждала его, до бровей укутавшись в знакомый, не идущий ей коричневый шарф. Рядом с ней стоял молодой констебль. Линли мрачно подметил, что Хейверс знала, кого выбрать – Уинстона Нкату, этот уж точно не спасует перед титулом и богатством Стинхерста. Некогда главарь «Брикстонских воинов» – одной из самых крепких чернокожих банд города, – теперь двадцатипятилетний Нката метил в элиту департамента. За него то и дело ходатайствовали его упрямые коллеги из Отдела А7, три его закадычных дружка. Сам Нката любил повторять: если не арестуют, так обратят в свою веру.

Он одарил Линли одной из своих ослепительнейших улыбок.

– Инспектор, – сказал он, – почему вы никогда не приезжали на этой малышке в мой район? Нам нравится жечь таких милашек.

– Когда у вас начнется очередная заварушка, дайте мне знать, – сухо парировал Линли.

– Непременно пришлем приглашение, приятель. И постараемся, чтобы все там были.

– Ах, ну да. Приносите свой кирпич с собой.

Чернокожий констебль закинул голову и от души расхохотался, пока Линли шел к ним по тротуару.

– Вы мне нравитесь, инспектор, – сказал он. – Дайте мне ваш домашний адрес. Думаю, мне надо жениться на вашей сестре.

Линли улыбнулся.

– Вы слишком хороши для нее, Нката. Не говоря о том, что лет на шестнадцать моложе. Но если сегодня утром вы будете вести себя примерно, уверен, придем к обоюдному соглашению. – Он посмотрел на Хейверс. – Стинхерст приехал?

Она кивнула:

– Десять минут назад. – В ответ на молчалив вопрос сказала: – Нас он не видел. Мы пили кофе через дорогу. С ним была его жена, инспектор.

– А вот это, – сказал Линли, – очень кстати. Ну, вперед.

Жизнь в театре била ключом: вовсю шла подготовка премьерного спектакля. Двери в зрительный зал были открыты; говор и смех смешивались с шумом работ над декорациями. Мимо них торопливо прошел человек с папкой в руках и карандашом за каждым ухом. В углу рядом с баром сгрудились над большим листом бумаги агент по рекламе и художник, набрасывая рекламные эскизы. Здесь царил творческий подъем, слышались возбужденные голоса, но Линли ничуть не сожалел, что станет орудием, которое положит конец радостям этих людей. Как и самому делу, как только Стинхерст будет арестован.

Они направлялись к дверям административных помещений в дальнем конце здания, когда оттуда в сопровождении жены вышел лорд Стинхерст. Леди Стинхерст что-то поспешно и возбужденно ему говорила, крутя на пальце кольцо с огромным бриллиантом. Увидев полицию, она разом прекратила – крутить кольцо, говорить, идти.

Стинхерст не стал отнекиваться, когда Линли предложил пройти в уединенное место для разговора.

– Пойдемте в мой кабинет, – сказал он. – А моей жене… – Он выжидающе замолчал.

Однако Линли уже знал, какую выгоду можно извлечь из присутствия леди Стинхерст. Часть его – лучшая часть, как он думал – хотела отпустить ее с миром и не втягивать в эту игру фактов и вымысла. Но другой его части она была нужна как орудие шантажа. И он ненавидел эту свою часть, даже зная, что иного выхода нет.

– Я бы хотел, чтобы леди Стинхерст тоже присутствовала, – коротко произнес он.

Поставив констебля Нкату у двери снаружи и дав секретарю указание соединять только звонки для полиции, Линли вместе с Хейверс проследовали в кабинет за лордом Стинхерстом и его супругой. Это помещение отражало очень точно стиль и характер своего хозяина: сдержанные черные и серые тона, безупречно аккуратный письменный стол и вращающиеся кресла с роскошной обивкой; в воздухе стоял едва уловимый запах трубочного табака. В отлично подобранных рамках на стенах висели афиши прошлых постановок Стинхерста, свидетельствуя о более чем тридцати годах успеха: «Король Генрих V», Лондон; «Три сестры», Норвич; «Розенкранц и Гильденстерн мертвы»[40], Кезуик; «Кукольный дом»[41], Лондон; «Частные жизни», Эксетер; «Эквус», Брайтон; «Амадей»[42], Лондон. В одном углу комнаты стояли стол для переговоров и кресла. Линли жестом направил их туда, чтобы Стинхерст не мог с комфортом взирать на полицию с командного поста, отгороженный широкой полированной столешницей личного стола.

Пока Хейверс извлекала свой блокнот, Линли вынул фотографии со следствия, а также увеличение снимки, которые сделала Дебора Сент-Джеймс. Молча разложил их на столе. Вчера днем Стинхерст, без сомнения, звонил сэру Кеннету Уиллингейту. И успел основательно подготовиться к предстоящей беседе. Долгой бессонной ночью Линли тщательно проработал различные способы, как разрушить новую, умело сплетенную сеть лжи. И все-таки нашел у Стинхерста ахиллесову пяту.

Линли повел атаку в этом направлении:

– Джереми Винни знает всю историю, лорд Стинхерст. Я не знаю, опишет ли он ее, поскольку на настоящий момент у него нет веских доказательств. Но я не сомневаюсь, что он собирается начать поиски этих доказательств. – Линли нарочито внимательно стал раскладывать фотографии. – А вы пока можете рассказать мне еще одну сказочку. Или давайте в подробностях разберем то, что вы поведали мне в прошедшие выходные в Уэстербрэ. Или, если угодно, можете сказать правду. Но позвольте заметить, что если бы вы сразу рассказали мне правду о своем брате, она, вероятно, действительно не пошла бы дальше Сент-Джеймса, кому я доверился. Но поскольку вы мне солгали и поскольку эта ложь не вяжется с могилой вашего брата в Шотландии, сержант Хейверс знает о Джеффри, равно как и Сент-Джеймс, и леди Хелен Клайд, и Джереми Винни. И узнает любой, кто получит доступ к моему отчету в Скотленд-Ярде, как только я его напишу. – Линли увидел, что Стинхерст перевел взгляд на жену. – Так что это будет? – спросил расслабляясь в кресле. – Поговорим о том лете тридцать шесть лет назад, когда ваш брат Джеффри был в Сомерсете, а вы колесили по стране с провинциальными театрами, а ваша жена…

– Довольно, – сказал Стинхерст, улыбнувшись ледяной улыбкой. – Угодил в свою же ловушку: браво, инспектор.

Леди Стинхерст нервно потирала руки, лежавшие на коленях.

– Стюарт, что все это значит? Что ты им сказал?

Вопрос прозвучал в самый подходящий момент.

Линли ждал ответа этого человека. Окинув долгим задумчивым взглядом обоих полицейских, лорд Стинхерст повернулся к жене и заговорил. И тут же стало ясно, что это игрок высшего класса и, как никто, умеет обезоружить и удивить.

– Я сказал ему, что вы с Джеффри были любовниками, что Элизабет была вашим ребенком и что пьеса Джой Синклер была посвящена вашему роману. И еще что она переделала пьесу без моего ведома, чтобы отомстить за смерть Алека. Да простит меня Бог, по крайней мере насчет Алека – абсолютная правда. Прости меня.

Леди Стинхерст сидела молча, не в состоянии постичь сказанное, ее губы кривились, пытаясь произнести слова, которые не шли с языка. Одна сторона ее лица, похоже, ослабла от этого усилия. Наконец она выдавила:

– Джефф? Но ты ведь никогда не думал, что мы с Джеффри… Боже мой, Стюарт!

Стинхерст потянулся было к жене, но она невольно вскрикнула и отпрянула от него.

Он сел в прежнюю позу, только рука его осталась лежать на столе. Пальцы согнулись, а потом сжались в кулак.

– Нет, конечно, нет. Но мне нужно было что-то им сказать. Мне нужно было… Мне пришлось увести их от Джеффа.

– Тебе нужно было сказать им… Но ведь он умер. – На ее лице отразилось нарастающее презрение – она все больше осознавала чудовищность того, что сделал ее муж – Джефф умер. Но я – нет. Стюарт, я жива! Ты сделал из меня шлюху, чтобы защитить умершего! Ты принес меня в жертву! Боже мой! Как ты мог так поступить?

Стинхерст покачал головой. Слова дались ему с трудом.

– Не умершего. Совсем не умершего. Очень даже живого – и он перед тобой. Прости меня, если сможешь. Я трус и всегда им был. Я только пытался защитить себя.

– От чего? Ты же ничего не сделал! Стюарт, ради бога. Ты же ничего не сделал в ту ночь! Как ты можешь говорить…

– Это неправда. Я не мог тебе сказать.

– Что сказать? Скажи же сейчас!

Стинхерст пристально посмотрел на свою жену, словно лицо ее могло придать ему мужества.

– Это я сдал Джеффа правительству. Все вы узнали о нем самое худшее в тот новогодний вечер. Но я… О господи, помоги, я с сорок девятого года знал, что он советский агент.

Говоря, Стинхерст держался абсолютно неподвижно, словно боялся, что при малейшем движении шлюз откроется и боль, копившаяся тридцать девять лет, хлынет наружу. Его голос звучал сухо, и хотя глаза его все больше краснели, слезы не появились. А способен и Стинхерст вообще плакать после стольких лет обмана?

– Я узнал, что Джеффри марксист, когда мы учились в Кембридже. Он не делал из этого тайны, и, честно говоря, я воспринимал это как развлечение, что-то, что он со временем перерастет. А если нет, думал я, даже забавно будет иметь будущего графа Стинхерста, преданного борьбе рабочих за изменение хода истории. Чего я не знал, так это того, что его склонности были должным образом отмечены и что он был совращен на путь шпионажа еще будучи студентом.

– Совращен? – спросил Линли.

– Это процесс совращения, – ответил Стинхерст. – Действуют и лестью и убеждением, заставляют студента поверить, что он играет важную роль в исторических переменах.

– А как вы об этом узнали?

– Совершенно случайно, после войны, когда мы все были в Сомерсете. В эти выходные родился мой сын Алек. Я, как увидел Маргерит и младенца, сразу же пошел искать Джеффа. Это было… – Он улыбнулся своей жене в первый и единственный раз. На ее лице не отразилось никакого отклика. – Сын. Я был так счастлив. Я хотел, чтобы Джефф узнал. Поэтому и стал его искать, а нашел в одном из излюбленных мест нашего детства – в заброшенном коттедже в Кванток-Хиллс. Очевидно, он считал Сомерсет безопасным.

– Он с кем-то встречался?

Стинхерст кивнул.

– Вероятно, я бы подумал, что это просто фермер, но за пару часов до того я видел, что Джефф работал с какими-то правительственными бумагами из тех, на которых поперек первой страницы стоит яркий штамп «секретно». Тогда я ничего такого не подумал, только что он захватил работу домой. Его портфель лежал на письменном столе, и он укладывал документы в конверт из плотной коричневой бумаги. Не в официальный, не в правительственный. Я это отчетливо запомнил. Но я ничего не заподозрил, пока не наткнулся на него в коттедже и не увидел, как он передает этот самый конверт тому человеку. Я часто думал, что, приди я минутой раньше – или минутой позже, – я действительно мог решить, что его собеседник – сомерсетский фермер. Но, увидев, как конверт переходит из рук в руки, я заподозрил самое худшее. Конечно, сначала я пытался убедить себя, что это просто совпадение, что конверт не может быть тем же самым, который я видел в кабинете. Но если бы это было невинное послание, законное и честное, – зачем вручать его в таком глухом месте, в Кванток-Хиллс?

– Если ты их обнаружил, – оцепенело спросила леди Стинхерст, – почему они не… ничего с тобой не сделали, чтобы предотвратить свой провал?

– Они не знали точно, что я видел. И даже если бы и знали, мне ничто не грозило. Несмотря ни на что, Джефф не позволил бы уничтожить своего родного В конце концов, он оказался более мужественным чем я, когда дошло до дела.

Леди Стинхерст отвела глаза.

– Не говори так о себе.

– Боюсь, это правда.

– Он признался? – спросил Линли.

– Как только тот человек ушел, я потребовал от него ответа, – сказал Стинхерст. – Он признался. И не стыдился этого. Он верил в свое дело. А я… я не знал, во что я верю. Я только знал, что он был моим братом. Я любил его. Всегда. Даже несмотря на отвращение, которое испытывал из-за его предательства, я не мог его выдать. Понимаете, он бы сразу понял, что это я его выдал. Поэтому я ничего не сделал. Но это терзало меня все эти годы.

– Полагаю, в шестьдесят втором году вам наконец представилась возможность действовать.

– Правительство наказало Уильяма Вассалла в октябре; в сентябре уже арестовали и судили за шпионаж итальянского физика Джузеппе Мартелли. Я подумал, что если деятельность Джеффа до сих пор не раскрыта, через столько лет после того, как я о ней узнал, вряд ли он подумает, что это я выдал его правительству. Поэтому я… в ноябре я передал свои сведения властям. И началось расследование. В душе я надеялся – молил Бога, – что Джефф заметит слежку и убежит к Советам. Это ему почти удалось.

– Что же ему помешало?

При этом вопросе кулак Стинхерста сжался плотнее. Его рука задрожала от напряжения, суета на пальцах побелели. В комнате секретаря зазвон телефон, раздался заразительный взрыв хохота. Сержант Хейверс перестала писать, бросив вопросительный взгляд на Линли.

– Что же ему помешало? – повторил Линли.

– Скажи им, Стюарт, – пробормотала леди Стинхерст. – Скажи им правду. На этот раз. Наконец-то.

Ее муж потер веки. Его кожа казалась серой.

– Мой отец, – сказал он. – Он убил его.

Стинхерст ходил по комнате, его высокая, гибкая фигура была похожа на ровный металлический стержень, только голова была опущена и глаза устремлены в пол.

– Это, в общем, случилось так, как в тот вечер описывалось в пьесе Джой. Джеффу позвонили, а мы с отцом прошли тайком от него в библиотеку и подслушали часть разговора, услышали, как он сказал кому-то, что ему придется поехать к себе на квартиру за книгой с кодом, иначе провалится целая сеть. Отец начал задавать ему вопросы. Джефф… он всегда был таким красноречивым, у него был так хорошо подвешен язык, он до безумия хотел уехать тут же. Совсем неподходящий момент для расспросов. Он был рассеян, отвечал не по существу, поэтому отец догадался, в чем дело. Это было не слишком трудно после того, что мы услышали по телефону. Когда отец понял, что подтвердилось самое худшее, его точно замкнуло. Для него это было больше чем государственная измена. Это было предательство семьи, всего образ жизни. Думаю, им сразу овладел этот порыв – уничтожить. Поэтому… – Стинхерст внимательно рассматривал красивые афиши на стенах кабинета. – Мой отец набросился на него. Совсем как медведь. А я… Боже, я смотрел на все это, замерев. Совершенно беспомощный. И с тех пор каждую ночь, Томас, я наново переживаю тот кошмарный миг… когда услышал, как хрустнула шея Джеффа, точно ветка дерева.

– Муж вашей сестры, Филип Джеррард, принимал в этом во всем участие? – спросил Линли.

– Да. То есть его не было в библиотеке, когда Джеффу позвонили, но они с Франческой и Маргерит услышали вопль отца и ринулись наверх. Они ворвались в комнату всего секунду спустя после того… как все было кончено. Разумеется, Филип сразу же пошел к телефону вызвать полицию. Но мы… все остальные отговорили его. Скандал. Суд. Отец возможно, угодил бы в тюрьму. При одной этой мысли с Франческой случилась истерика. Поначалу Филип был непреклонен, но, в конце концов, что он мог сделать против нас всех и особенно Франчи? Поэтому отец помог нам перевезти своего… Джеффри, его тело… туда, на развилку, где влево дорога уходит к Хиллвью-фарм, а прямо – спуск к Килпейри-Виллидж. Мы взяли только автомобиль Джеффа, чтобы не было следов от других колес. – Он улыбнулся, охваченный приступом изощренного самобичевания. – Мы все учли. От развилки долгий отлогий спуск, с двумя крутыми поворотами, один за другим, зигзагом. Мы усадили Джеффа за руль и включили мотор. Автомобиль набрал скорость. На первом повороте он перелетел через дорогу, врезался в изгородь, опустился на второй поворот и врезался в ограждение. Потом загорелся. – Он вытащил белый носовой платок – идеально выглаженный квадратик льна – и вытер глаза. Bернулся к столу, но не сел. – Потом мы пошли домой. Дорога почти полностью обледенела, поэтому следов мы не оставили. Ни у кого даже не возникло сомнения в том, что это был несчастный случай. – Его пальцы коснулись фотографии отца, по-прежнему лежавшей на столе там, куда, среди прочих, положил ее Линли.

– Тогда почему из Лондона приехал сэр Эндрю Хиггинс, чтобы опознать тело и дать показания на следствии?

– Подстраховка. На случай, если кто-то вдруг заметил бы что-то странное в характере травм Джеффри, что могло поставить под сомнение всю нашу историю. Сэр Эндрю был старейшим другом моего отца. Ему можно было доверять.

– А участие Уиллингейта?

– Не прошло и двух часов после аварии, как он приехал в Уэстербрэ. Он ехал сюда, чтобы увезти Джеффа в Лондон и побеседовать с ним. Предупреждение о его приезде, очевидно, и содержалось в телефонном звонке моему брату. Отец сказал Уиллингейту правду. И они заключили уговор. Это останется тайной – на официальном уровне. Правительство не хотело, чтобы теперь, когда агент мертв, стало известно, что он много лет проработал в министерстве обороны. Мой отец не хотел, чтобы стало известно, что его сын был агентом. И тем более не хотел идти под суд за убийство. Поэтому остановились на истории с автокатастрофой. А остальные поклялись молчать, что все эти годы и делали. Но Филип Джеррард был порядочным человеком. Всю жизнь его мучила совесть из-за того, что он позволил уговорить себя скрыть убийство.

– И поэтому он не похоронен на земле Уэстербрэ?

– Он считал, что осквернил ее.

– Почему вашего брата похоронили там?

– Отец и слышать не хотел о том, чтобы хоронить его в Сомерсете. Еле-еле уговорили вообще устроить Джеффу мало-мальски приличную могилу. – Стинхерст наконец посмотрел на жену. – Мы все поплатились за мятеж Джеффа, верно, Мадж? Но больше всего мы с тобой. Мы потеряли Алека. Мы потеряли Элизабет. Мы потеряли друг друга.

– Между нами всегда стоял Джефф, – бесцветным голосом произнесла она. – Все эти годы. Ты всегда вел себя так, словно это ты убил его, а не твой отец. Иногда я даже спрашивала себя, уж не ты ли и в самом деле это сделал.

Стинхерст покачал головой, отказываясь от оправданий.

– Я. Конечно, я. В ту ночь в библиотеке был миг, когда я еще мог броситься к ним, остановить отца. Они были на полу, и… Джефф посмотрел на меня. Маджи, я последний человек, кого он видел. И последнее, что он узнал, это: его единственный брат стоял в сторонке и смотрел, как он умирает. Понимаете, это равносильно тому, что я убил бы его своими руками. В конечном счете ответственность лежит на мне.

«Чуме подобная, измена глубоко проникает в кровь».

Линли подумал, что эта строка из Уэбстера[43] на редкость точна для данного случая. Ибо измена Джеффри Ринтула стала источником разрушения всей его семьи. И оно не ослабевало, оно продолжало питаться другими жизнями, соприкоснувшимися с кругом Ринтулов: Джой Синклер и Гоувана Килбрайда. Но теперь это кончится.

Осталось выяснить всего одну деталь.

– Почему в эти выходные вы связались с МИ-5?

– Я не знал, что делать. Я только понимал, что любое расследование неизбежно сосредоточится на сценарии, который мы читали вечером того дня, когда умерла Джой. И я подумал – я был уверен, – что подробное изучение сценария вытащит на свет божий все то, что моя семья и правительство так тщательно скрывали двадцать пять лет. Когда Уиллингейт позвонил мне, он согласился, что все экземпляры сценария должны быть уничтожены. Потом он связался с вашими людьми из Особого отдела, а они в свою очередь – с Департаментом уголовного розыска, который обещал прислать в Уэстербрэ кого-нибудь… кого-нибудь не из простых служак.

Эти последние слова принесли с собой новый прилив горечи, с которой безуспешно боролся Линли. Он твердил себе, что, не будь в Уэстербрэ леди Хелен и не узнай он об ее отношениях с Рисом Дэвис-Джонсом, он распутал бы паутину лжи, сплетенную Стинхерстом, и сам нашел бы могилу Джеффри Ринтула и сделал бы соответствующие выводы – без великодушной помощи своих друзей. Сейчас ему ничего не оставалось, как только цепляться за эту веру – единственное, что могло спасти остатки его гордости.

– Я прошу вас написать полное признание для Скотленд-Ярда, – обратился к Стинхерсту Линли.

–Разумеется, – через силу проговорил тот и почти автоматически сразу добавил: – Я не убивал Джой Синклер. Не убивал. Я клянусь вам, Томас.

– Он не убивал. – Тон леди Стинхерст был скорее сдержан, чем настойчив. Линли не ответил. Она добавила: – Я бы знала, если бы он выходил из комнаты в ту ночь, инспектор.

Леди Стинхерст выбрала, прямо скажем, не самый убедительный довод, горько усмехнулся про себя Линли. Он повернулся к Хейверс:

– Отвезите лорда Стинхерста. Ему необходимо сделать предварительное заявление, сержант. Проследите, чтобы леди Стинхерст поехала домой.

Она кивнула:

– А вы, инспектор?

Он прикинул, сколько времени ему понадобится, чтобы еще раз осмыслить то, что случилось.

– Я буду следом за вами.

Как только такси увезло леди Стинхерст в их дом на Холланд-парк, а сержант Хейверс и констебль Нката вывели лорда Стинхерста из театра «Азенкур», Линли вернулся в здание. Ему отнюдь не хотелось случайно наткнуться на Риса Дэвис-Джонса, а то, что этот человек был где-то здесь, сомнений не вызывало. Тем не не менн Линли медлил, словно подспудно хотел таким образом искупить свои грехи: подозревал Дэвис-Джонса в убийстве, всячески пытался и Хелен внушить это подозрение. Ведомый силой страсти, а не разумом, он наспех собирал факты, которые компрометировали валлийца, и не обращал внимания на те, которые могли вывести на кого-то еще.

«А все потому, – с иронией думал он, – что я, как последний дурак, не замечал, что Хелен значит для меня, слишком поздно хватился… «

– И утешать не стоит. – Это был запинающийся женский голос, донесшийся из дальнего конца бара, который как раз не был виден Линли. – Мы здесь на равных. Вы сказали – давайте начистоту. Давайте! Но тогда уж как на духу – без уверток, без утаек, без стыдливости даже!

– Джо… – вклинился Дэвид Сайдем.

– Я люблю вас – это уже не секрет. Да и не было никогда секретом. Люблю давно, с тех самых пор, как попросила вас прочесть пальцами имя ангела в парке. Вот когда они начались еще, муки любви, и уж не проходили с тех пор. Вот вам моя исповедь…

– Джоанна, замолчи. Ты пропустила по меньшей мере десять строк!

– Нет!

Слова Сайдема и Эллакорт пробились в мозг Линли. Он пересек фойе, подошел к бару бесцеремонно выхватил сценарий из рук Сайдема и молча пробежал глазами страницу, чтобы найти слова Альмы из «Лета и дыма»[44]. Он не надел очки, поэтому слова расплывались перед глазами. Но он мог их прочесть. И они накрепко врезались в память.

«И утешать не стоит. Мы здесь на равных. Вы сказали – давайте начистоту. Давайте! Но тогда уж как на духу – без уверток, без утаек, без стыдливости даже! Я люблю вас – это уже не секрет. Да и не было никогда секретом, люблю давно, с тех самых пор, как попросила вас проесть пальцами имя ангела в парке. О, как мне помнится наше детство… «

И тем не менее, секундой раньше, на какое-то мгновение Линли показалось, что Джоанна Эллакорт говорит сама, а не повторяет слова Теннесси Уильямса. Так же могло показаться и молоденькому констеблю Плейтеру, когда пятнадцать лет назад в Портхилл-Грин он увидел записку Ханны Дэрроу.

14

Из-за пробок на шоссе М-11 он приехал в Портхилл-Грин только во втором часу дня, когда вдоль горизонта уже горбились облака, похожие на огромные клочья серой ваты. Назревала метель. «Вино – это Плуг» еще не был закрыт на дневной перерыв, но, вместо того чтобы сразу пойти в паб к Джону Дэрроу, Линли прохрустел по заснеженной лужайке к телефонной будке и позвонил в Скотленд-Ярд. Он почти сразу же услышал голос сержанта Хейверс и по звяканью посуды и шуму голосов определил, что разговор перевели для нее в столовую.

– Что с вами случилось, черт побери? – рявкнула она. И затем резко смягчила тон, добавив: – Сэр. Где вы? Нам позвонил инспектор Макаскин. Они сделали полное вскрытие Синклер и Гоувана. Макаскин просил вам передать, что время смерти Синклер – между двумя и четвертью четвертого. А еще он сказал, без конца экая и мекая, что в нее не вторгались. Полагаю, это он деликатно дал мне понять, что нет свидетельств изнасилования или сексуального контакта. Он сказал, что эксперты обработали еще не все, что было собрано в комнате. Он позвонит снова, как только они завершат.

Линли благословил въедливость инспектора Маскина, которого не испугало участие самоуверенного Скотленд-Ярда, его навязанная помощь.

– Мы получили признание Стинхерста, и я не смогла поймать его ни на одной нестыковке в отношении субботней ночи в Уэстербрэ, сколько бы раз он ни повторял свой рассказ. – Хейверс презрительно фыркнула. – Только что приехал его адвокат… типичный свой человек, остроносый такой тип, его наверняка прислала жена, разве мог его светлость опуститься до того, чтобы попросить разрешения позвонить у плебеев вроде меня или Нкаты! Мы отвели его в одну из комнат для допросов, но если мы быстренько не раздобудем неопровержимую улику или свидетеля, то окажемся в трудном положении. Поэтому куда, во имя всего святого, вы делись?

– В Портхилл-Грин. – Он прервал ее возмущенные возгласы словами: – Слушайте меня. Я не собираюсь оспаривать того, что Стинхерст причастен к смерти Джой. Но ситуация с Дэрроу пока не прояснилась. И потом, нельзя упускать из виду то, что дверь Джой Синклер была заперта, Хейверс. Поэтому хотите вы этого или нет, но доступ по-прежнему остается через комнату Хелен.

– Но мы уже обсудили, что Франческа Джеррард могла запросто отдать ему запасные ключи…

– И предсмертная записка Ханны Дэрроу скопирована из пьесы.

– Пьесы? Какой пьесы?

Линли глянул через лужайку на паб. Из его трубы змейкой вился дымок.

– Не знаю. Но полагаю, Джон Дэрроу знает. И думаю, он мне скажет.

– И куда же нас это приведет, инспектор? А что, по-вашему, я должна делать с его драгоценной светлостью, пока вы там развлекаетесь на Болотах?

– Допросите его еще раз с самого начала, в присутствии его адвоката, если он настаивает. Порядок вы знаете, Хейверс. Составьте план вместе с Нкатой. Измените вопросы.

– А потом?

– Потом отпустите его на сегодня.

– Инспектор…

– И вы, и я прекрасно знаем, что на данный момент у нас нет против него ничего существенного. Разве что уничтожение улик – эти сожженные сценарии. Ну да, его брат был советским шпионом, и он сам помешал правосудию в деле о смерти Джеффа, но это двадцать пять лет назад. Вряд ли целесообразно арестовывать Стинхерста прямо сейчас. Вы же знаете, что его адвокат будет настаивать на том, чтобы мы либо предъявили ему обвинение, либо отпустили к семье.

– Мы можем получить что-то еще от судебной команды Стрэтклайда, – возразила она.

– Можем. И когда это случится, мы снова его возьмем. А пока мы сделали все, что могли. Ясно?

– А что прикажете делать мне, когда я отпущу Стинхерста и он как ни вчем не бывало отправится домой? – В ее голосе вновь зазвучало раздражение.

– Идите в мой кабинет. Закройте дверь. Ни с кем не общайтесь. Ждите сообщений от меня.

– А если Уэбберли спросит, как продвигается дело?

– Пошлите его к черту, – ответил Линли, – но сначала скажите, что мы осведомлены об участии в этом деле Особого отдела и МИ-5.

Он услышал по телефону, как Хейверс усмехнулась – против своей воли.

– С удовольствием, сэр. Как я всегда говорила: когда корабль тонет, уже не важно, сколько пробоин в носу.

Когда Линли спросил «обед пахаря» и пинту «Гиннесса», в первый момент Джон Дэрроу, похоже, хотел ему отказать. Однако присутствие трех угрюмого вида мужчин у стойки и пожилой женщины, дремавшей над джином и блюдечком с миндалем у потрескивавшего камина, заставило его сдержаться. И минут через пять Линли уже сидел за столом у окна и опустошал большую тарелку со стилтоном, чеддером, маринованным луком, заедая это хрустящим хлебом.

Ел он с аппетитом, не обращая внимания на плохо скрываемое любопытство посетителей.

Линли знал, что фермеры вскоре уйдут, вернутся к своим заботам, и Джону Дэрроу ничего не останется, как вступить в беседу с нежеланным клиентом.

Спустя несколько минут Линли услышал, как Дэрроу даже попытался встрять в разговор фермеров, словно надеялся, что его непривычное дружелюбие задержит их подольше. Они громко обсуждали футбольную команду Ньюкасла и вдруг умолкли: дверь паба открылась, и внутрь с холода поспешно вешел парнишка лет шестнадцати.

Линли видел, как он едет со стороны Милденхолла на древнем мопеде, густо заляпанном грязью. На подростке были грубые рабочие башмаки, синие джинсы и старая кожаная куртка – все в каких-то пятнах, как оказалось, смазки. Мальчик запарковался перед пабом, подошел к машине Линли и несколько раз с восхищением погладил изящный верх. Он был коренастым – как Джон Дэрроу, но волосы в мать – светлые.

– Чья это тачка? – войдя, бодро поинтересовался он.

– Моя, – отозвался Линли.

Парнишка неторопливо приблизился, по-мальчишески неловко откидывая со лба светлые волосы.

– Клевая штучка. – Он с завистью посмотрел в окно. – Стоила вам, наверно, кучу денег.

– И сейчас я трачу на нее порядочно. Она жрет бензин так, словно я – единственная опора «Бритиш Петролеум». Откровенно говоря, я всерьез подумываю перейти на твой способ передвижения.

– Простите?

Линли кивнул в сторону улицы:

– Купить себе мопед.

– Да ну! – Мальчик рассмеялся. – Тот еще драндулет. Так приложился на нем на прошлой неделе, а на нем даже ни царапины. Правда, не очень-то на нем и видно. Он такой старый, что…

– Хватит болтать, Тедди, – резко перебил Джон Дэрроу. – Займись делом.

Прервав таким образом разговор сына с лондонским полицейским, он и другим невольно напомнил о времени. Фермеры выложили на стойку мелочь и банкноты, старуха у камина громко всхрапнула и открыла глаза; через несколько минут в пабе остались только Линли и Дэрроу. Приглушенный рок-н-ролл и позвякивание посуды в буфете в квартире наверху означали, что Тедди действительно занят каким-то делом.

– Он не в школе, – заметил Линли.

Дэрроу покачал головой:

– Он уже не учится. В мать пошел. Не слишком любит книги.

– Ваша жена не любила читать?

– Ханна? Ни разу не видел ее с книжкой в руках. Да у нее ни одной своей и не было.

Линли достал из кармана сигареты и, закурив, открыл папку с делом о смерти Ханны Дэрроу. Вынул предсмертную записку.

– Тогда это странно, верно? Откуда она могла это скопировать?

Дэрроу поджал губы, узнав листок, который уже показывал ему Линли.

– Я вам все уже сказал.

– Боюсь, что нет. – Линли подошел к стойке бара, держа в руке записку Ханны. – Потому что ее убили, мистер Дэрроу и, сдается мне, вы знали это все эти пятнадцать лет. Честно говоря, до сегодняшнего утра я был уверен, что это вы сами ее убили. Теперь у меня появились сомнения. Но я не уйду отсюда, пока вы не скажете мне правду. Джой Синклер умерла, потоми что слишком близко подобралась к истинной причине гибели вашей жены. Напрасно вы думаете, что расследованием ее смерти прекратят заниматься только потому, что вы не желаете говорить о том, что на самом деле случилось тогда, в семьдесят третьем году. Подумайте еще раз. Или давайте поедем в Милденхолл и побеседуем с констеблем Плейтером. Вы, Тедди и я. Если не поможете вы, что-то, вероятно, сможет припомнить ваш сын.

– Не смейте впутывать сюда парня! Он ничего не знает! Он не может знать!

– О чем знать? – спросил Линли. Владелец паба теребил фарфоровые краники на бочонках с элем и пивом, лицо его было настороженным. Линли продолжил: – Послушайте меня, Дэрроу. Я не знаю, что тут у вас тогда случилось. Но был изуверски убит шестнадцатилетний паренек – ровесник вашему, – потому что оказался слишком близко от убийцы. К тому самому, – я чувствую это! – который убил и вашу жену. А я знаю, что она была убита. Поэтому, бога ради, помогите мне, пока не прикончили кого-нибудь еще.

Дэрроу подавленно посмотрел на него:

– Мальчик, вы говорите?

Линли по его голосу понял, что в обороне Дэрроу появились трещины… И тут же безжалостно надавил, воспользовавшись слабиной противника:

– Гоуван Килбрайд. Он всего-то и хотел, что поехать в Лондон и стать новым Джеймсом Бондом. Мальчишеская мечта, понимаете? Но он умер на ступеньках судомойни в Шотландии, его лицо и грудь были ошпарены, превратившись в вареное мясо, а в спину ему воткнули кухонный нож. И если убийца теперь приедет сюда, чтобы узнать, сколько Джой Синклер удалось у вас выведать… Как, скажите мне, ради бога, вы защитите жизнь своего сына или свою собственную от мужчины или женщины, которых вы даже не знаете!

Дэрроу уже не скрывал, как тяжко ему делать то, о чем просил его Линли: вернуться в прошлое, восстановить его, оживить. Только ради того, чтобы попытаться спасти себя и своего сына от убийцы, который с опустошительной жестокостью вторгся в их жизнь много лет назад, он решился заговорить, проведя языком по пересохшим губам.

– Это был мужчина.

Дэрроу запер дверь паба, и они прошли к столику у камина. Он захватил с собой непочатую бутылку «Олд Бушмиллса», открутил колпачок и налил себе стакан. После чего долго молча пил, подбадривая себя перед тем, что неизбежно должно было прозвучать.

– Вы пошли за Ханной, когда она ушла в тот вечер, – предположил Линли.

Дэрроу вытер рот тыльной стороной ладони.

– Ну да. Она вместе с одной местной девчонкой должна была помогать мне в пабе, поэтому я поднялся за ней наверх и нашел на кухонном столе записку. Только это была совсем не та записка, которая у вас в папке. В той говорилось, что она уезжает. Едет с каким-то хлыщом в Лондон. Чтобы играть на сцене.

Линли почувствовал волнение, оттого что он, похоже, был на верном пути. И, судя по всему, несмотря на все услышанное от Сент-Джеймса, Хелен, Барбары Хейверс и Стинхерста, чутье в конечном итоге не подвело его.

– Больше в записке ничего не было?

Дэрроу мрачно покачал головой и посмотрел стакан. От виски шел крепкий запах солода.

– Нет. Она сделала мне выволочку… что я не такой, как надо. И сравнивала, чтобы я точно понял чего ей надо и почему она решилась уйти. Дескать, ей нужен был настоящий мужчина, который знает, как надо любить женщину, ублажать женщину в постели. Я, дескать, никогда не удовлетворял ее. Никогда. Но этот парень… Она описала, как он с ней это делал, чтобы если я когда-нибудь захочу сойтись с женщиной, то буду уже ученый, буду делать все как надо. В общем, вроде как еще и одолжение мне сделала, написав все это.

– Откуда вы знали, где ее искать?

– Да увидел ее. Когда я читал записку, подошел к окну. Должно быть, она пару минут как ушла: смотрю, идет с большим чемоданом, сворачивает на дорожку к каналу, который проходит через Милденхолл-Фен. Это на окраине нашей деревни.

– И вы сразу же подумали о мельнице?

– Я думал только о том, как добраться до чертовой сучки и как следует ее взгреть. Но потом решил, что лучше ее выследить, поймать ее с ним и уже всласть отделать их обоих. Поэтому я держался на расстоянии.

– Она не видела, что вы за ней идете?

– Было темно. Я держался другой стороны дорожки, где заросли погуще. Она раза два или три обернулась. Я подумал, что она догадалась, что я там. Но она продолжала идти. Она немного опередила меня, канал сворачивает, поэтому я пропустил поворот на мельницу и прошел еще… наверно, ярдов триста. Когда я наконец сообразил, что потерял ее из виду, то стал прикидывать, куда она могла идти… ну идти у нас особо некуда… поэтому я быстро вернулся и пошел по тропинке к мельнице. Ярдов через тридцать наткнулся на ее чемодан.

– Она пошла дальше без него?

– Он был жутко тяжелый. Я подумал, что она пошла на мельницу, чтобы прислать за ним своего дружка. Поэтому решил подождать и схватить его прямо на тропинке. А с ней бы разобрался на мельнице. – Дэрроу налил себе еще и подтолкнул бутылку к Линли, но тот пить не стал. – Однако за чемоданом никто не шел, – продолжал он. – Я подождал минут пять. Затем пробрался по тропинке, чтобы получше посмотреть. Только подошел к поляне, из мельницы выходит этот парень – и деру. Обежал ее вокруг. Я услышал только, как зашумел мотор машины и он уехал. Вот так.

– Вы его разглядели?

– Где уж, здорово темно было. И я был слишком далеко. Через минуту я зашел на мельницу. И нашел ее. — Он поставил стакан на стол. – В петле.

– В точности так, как на полицейских фотографиях?

– Ну да. Только из кармана пальто торчал краешек бумаги, поэтому я вытащил его. Это была записка, которую я отдал полиции. Когда я ее прочел, то смекнул, что тот малый хотел, чтобы подумали, что она сама…

– Ясно. Но если бы вы оставили там чемодан, никто бы не подумал, что это самоубийство. Значит, вы забрали его домой.

– Да. Отнес наверх. Потом поднял тревогу с помощью записки из кармана. А ту, другую, я сжег.

Несмотря на все ужасы, которые пережил этот человек, Линли ощутил прилив злости.

Загубили женщину – безжалостно, хладнокровно. И пятнадцать лет эта смерть остается неотмщенной.

– Но зачем вы все это сделали? – спросил он. – Вы же наверняка хотели, чтобы убийца был наказан?

Взгляд Дэрроу отразил насмешливую усталость.

– Ты не представляешь, приятель, что значит жить в деревне, а? Не представляете, каково будет человеку, если все соседи узнают, что его вертихвостку жену удавил какой-то мерзавец, который, видите ли, умеет как надо пристроиться у нее между ног. И удавил не брошенный муж, заметьте, которого все в деревне поймут, а тот самый ублюдок, который трахал ее за спиной мужа. По-вашему, если бы я позволил всем узнать, что Ханна убита, ничто из этого не вышло бы наружу? – Хотя в его голосе звучала неуверенность, Дэрроу продолжил, словно отвечая: – А так Тедди хотя бы не знает, какой на самом деле была его мать. Ханну все равно уже было не вернуть А покой Тедди стоил того, чтобы позволить убийце скрыться.

– Пусть лучше его мать будет самоубийцей, чем его отец рогоносцем? – поинтересовался Линли.

Дэрроу со всей силы припечатал кулаком по заляпанному столу.

– Ну да! Это ведь со мной он живет эти пятнадцать лет. Это мне он каждое утро смотрит в глаза. И когда смотрит, то видит мужчину, боже ты мой. Не какого-то там скулящего гомика, который не смог заставить бабенку, на которой женился, выполнять супружеские обязанности. Думаете, тот парень смог бы удержать ее лучше меня? – Он налил себе еще виски, небрежно расплескивая его, когда бутылка соскользнула с края стакана. – Он наобещал ей преподавателей, уроки, роль в какой-то пьесе. Но когда все это прошло бы, что осталось бы…

– Роль в пьесе? Преподаватели? Уроки? Откуда вы все это знаете? Это было в записке?

Резко повернувшись к огню, Дэрроу не ответил. Но Линли уже понял, почему Джой Синклер названивала ему десять раз, чего от него добивалась. Без сомнения, в порыве гнева он невольно проговорился, существовал какой-то еще источник информации, который очень был нужен для ее книги.

– Или есть что-то еще, Дэрроу? Дневники? Ответа не последовало.

– Боже мой, дружище, вы уже зашли так далеко! Может, вы знаете имя убийцы?

– Нет.

– Тогда что вы знаете? И откуда знаете?

Дэрроу по-прежнему апатично смотрел на огонь.

Но его грудь вздымалась от подавленных чувств.

– Дневники, – сказал он. – Девчонка всегда была чертовски самовлюбленной. Все записывала. Они были в ее чемодане. Вместе с остальными вещами.

Линли знал, что, если он спросит, где они, Дэрроу заявит, что уничтожил их много лет назад. И выстрелил наугад:

– Отдайте мне дневники, Дэрроу. Не могу обещать, что Тедди никогда не узнает правды о своей матери. Но клянусь, что от меня он ее не узнает.

Подбородок Дэрроу дрогнул.

– Как я могу? – пробормотал он.

Линли продолжал давить:

– Я знаю, что Джой Синклер разбередила вашу старую рану. Заставила вас страдать. Но ради бога разве она это заслужила: умирала одна, с восемнадцатидюймовым кинжалом, воткнутым ей в горло? Неужели есть преступления, за которые следует наказывать столь чудовищно? А Гоуван. Он же совсем мальчик! Он вообще ничего никому не сделал – и все равно погиб. Дэрроу! Подумайте, дружище! Мы не можем не считаться с этими смертями!

Он сказал все, что мог. Оставалось только ждать, что надумает этот человек. Выстрелило в камине полено. Отскочил и скатился по решетке уголек. Над ними сын Дэрроу продолжал возиться в квартире. После мучительной паузы мужчина поднял отяжелевшую голову.

– Идемте в квартиру, – вяло произнес он.

В квартиру можно было попасть по лестнице, скорее наружной, чем внутренней, которая шла по задней стене здания. Под ней посыпанная гравием дорожка вела через буйные заросли заброшенного сада к воротам, за которыми расстилались бесконечные поля, их монотонная ровность нарушалась изредка случайным деревом, каналом, неуклюжими очертаниями ветряной мельницы на горизонте. Все было почти бесцветным под этим меланхоличным небом, и отовсюду веяло густым запахом торфа – свидетельство бесконечной череды наводнений и разложения, без которых эта пустынная часть страны просто немыслима. Вдалеке ритмично постукивали дренажные насосы.

Открыв дверь, Джон Дэрроу впустил Линли в кухню, где Тедди, стоя на четвереньках у ведра с водой, окруженный коробками с чистящими средствами, тряпками и циновками, чистил закопченную плиту, по возрасту значительно старше его самого. Пол был мокрым и грязным. Из радио на стойке орал простуженным голосом певец. При их появлении Тедди отвлекся от своих тяжких трудов, скорчив обезоруживающую гримасу.

– Она слишком долго дожидалась, пап. Тут надо действовать не тряпкой, а долотом.

Он ухмыльнулся, вытерев лицо рукой, отчего на щеке остался длинный след сажи. Дэрроу заговорил с ним с грубоватой нежностью:

– Спустись вниз, парень. Присмотри за пабом. Плита может подождать.

Парень обрадовался и, вскочив на ноги, выключил радио.

– Я каждый день буду понемногу ее скрести, ладно? И тогда, – он снова ухмыльнулся, – глядишь, к следующему Рождеству отчистим. – Он жизнерадостно им отсалютовал и убежал.

Когда дверь за мальчиком закрылась, Дэрроу сказал:

– Я держу ее вещи на чердаке. И буду благодарен, если вы там их и просмотрите, чтобы Тедди ненароком на вас не наткнулся и не сунул нос куда не надо. Там холодно, так что пальто не снимайте. Но свет там есть.

Он провел его через скудно обставленную гостиную в темный коридор, куда выходили двери двух спален. В конце его имелся в потолке люк, через который можно было проникнуть на чердак. Дэрроу толкнул дверь вверх и выдвинул вниз складную металлическую лестницу, довольно новую по виду.

Словно прочитав мысли Линли, он сказал:

– Я прихожу сюда время от времени. Когда мне нужно напомнить себе об этом.

– Напомнить?

Дэрроу ответил на вопрос сухо:

– Когда меня тянет к женщине. Приду, полистаю тетрадки Ханны, и никакого зуда, как рукой снимает.

Он поднялся по лестнице.

Чердак очень напоминал гробницу. Здесь было пугающе тихо, очень душно и почти так же холодно, как на улице. На картонных коробках и сундуках густым слоем лежала пыль, при малейшем движении она вздымалась вверх удушающими клубами. Помещение было маленьким, пропитанным запахами времени: слабым ароматом камфары, одежды, отдающей плесенью, и древесной гнилью. Робкий лучик дневного света пробивался сквозь единственное, все в полосах окошко под самой крышей.

Дэрроу потянул за шнурок, свисавший с потолка, и лампочка выпустила конус света. Он кивнул в сторону двух сундуков, стоявших по обе стороны от единственного деревянного стула. Линли заметил, ни на стуле, ни на сундуках пыли не было. И спросил себя, как часто Дэрроу навещает эту могилу своего брака.

– Ее вещи лежат как попало, – сказал мужчина, – потому что меня не очень заботило, что я со всем этим сделаю. В ту ночь, когда она умерла, я в спешке вывалил ее шмотки из чемодана в комод, перед тем как звать деревенских на помощь. А уж потом, после похорон, запихнул все в эти два сундука.

– Почему в ту ночь на ней были два пальто и два свитера?

– Жадность, инспектор. В чемодан уже не лезло. А взять хотелось, вот и пришлось бы либо надеть, либо так нести. Надеть-то было проще. Было довольно холодно. – Дэрроу достал из кармана связку ключей, открыл сундуки и откинул на обоих крышки. – Я вас здесь оставлю. Дневник, который вам нужен, сверху стопки.

Когда Дэрроу ушел, Линли надел очки для чтения. Но он не сразу взял пять тетрадок в переплетах, которые лежали поверх одежды. Сначала он решил осмотреть вещи, хотел понять, какой была Ханна Дэрроу.

Вещички были из тех, что шьются подешевле в надежде, что сойдут за дорогие. Они были вызывающими – свитера, расшитые бусинами, облегающие юбки, короткие просвечивающие платья с очень открытым вырезом, брюки с узкими, расклешенными книзу штанинами и застежкой-молнией спереди. Когда он осмотрел брюки, то увидел, что материал растянулся, отъехав от металлических зубцов, значит на ней они сидели очень плотно, облегая фигуру.

От большой пластиковой косметички исходил специфический запах жира. Там лежала разнообразная недорогая косметика и кремы – набор теней, с полдюжины тюбиков очень темной помады, приспособление для завивки ресниц, тушь, три или четыре лосьона, пачка ваты. В кармашек засунуты противозачаточные таблетки на пять месяцев. Одна из упаковок была начата.

Пакет из норвичского магазина был набит новым дамским бельем. И снова – полная безвкусица, то, что простая деревенская девушка считает очень соблазнительным, чем можно сразить мужчину. Крошечные трусики из алых, черных и пурпурных кружев, вместе с поясами для чулок того же материала и цвета; прозрачные бюстгальтеры, вырезанные до самых сосков и украшенные игривыми бантиками в стратегически важных местах; две ночные сорочки, без лифа, его заменяли две широких атласных полосы, которые перекрещивались от талии к плечам, почти ничего не скрывая.

Под всем этим лежала пачка фотографий. На всех была запечатлена Ханна, каждая выгодно демонстрировала ее достоинства, позировала ли она на приступке у изгороди, смеялась ли, сидя на лошади или на скамейке, и ветер трепал ее волосы. Возможно, это были ее рекламные фотографии. Или, возможно, ей требовались уверения в том, что она красива, или подтверждение, что она вообще существует.

Линли снял со стопки верхнюю тетрадь. Обложка потрескалась от времени, несколько страниц склеены вместе, а часть других покоробились от сырости. Он осторожно пролистал их, пока не нашел последнюю запись, на треть страницы. Сделанная 25 марта 1973 года, она была написана тем же детским почерком, что и предсмертная записка, но, в отличие от той записки, здесь было полно ошибок.

Решено. Уижжаю завтра вечером. Я так рада что это наканец между нами решено. Сегодня вечером мы говорили и говорили, несколько часов пока все не спланировали. Когда все было наканецто решено, я захотела любить его, но он сказал что у нас нет времени, Хан, и на минутку я подумала что может он разозлился, потомучто он даже оттолкнул мою руку, но потом он улыбнулся этой своей милой улыбкой и сказал, дорогая любимая у нас будет для этого уйма времени каждую ночь как толька мы приедим в Лондон. Лондон!!! ЛОНДОН!!! В это же время завтра! Он сказал его квартира готова и что он оба всем позаботился. Не придставляю как я проживу завтрашний день без него. Дорогой любимый. Дорогой любимый!

Линли поднял глаза к единственному окошку на чердаке, посмотрел на пылинки, пляшущие в прямоугольнике слабого света. Он не ожидал, что его могут хоть сколько-нибудь тронуть излияния женщины, умершей так давно, женщины, которая грубо размалевывалась, кричаще одевалась, стремясь разбудить похоть, но при этом мечтала, и пылко мечтала, о новой жизни в Лондоне, который был для нее землей обетованной, землей благодати. Однако ее наивные слова действительно почему-то тронули его. В своей жизнерадостной уверенности она была похожа на умирающее от жажды растение, вдруг расцветшее благодаря чьему-то умению и заботе. Даже несмотря на неуклюжую чувственность, от откровений ее веяло простодушной невинностью. Не знавшая жизни Ханна Дэрроу в конце концов превратила себя в идеальную жертву.

Он принялся листать страницы назад, бегло просматривая записи, ища тот момент, когда начались ее отношения с неизвестным мужчиной. Вот: запись от ІЗ января 1973 года, и по мере того как Линли читал, он чувствовал, как его постепенно согревает огонь уверенности.

Никогда у меня не было дня лучше чем севодня в Норвиче чему трудно поверить после ссоры с Джоном. Мы с мамой пошли там в магазин потомучто она сказала что меня надо как следует утешить. Мы зашли к тете Пэмми и взяли ее с собой. (Она снова прикладывалась с утра и от нее пахло джином – это было ужасно.) За обедом мы увидили афишу и Пэмми сказала что мы вполне заслужили развлеченье, поэтому она повела нас в театр не иначе как хотела соснуть – так здорово храпела что мущина сзади пнул ее кресло. Я никогда раньше не видела пьесу, кто б знал! Она была про герцагиню которая бродит среди папаратника а после ее удавили, а все остальные позакалывали друг друга кинжалами. А один мущина все говорил что он волк. Ну и представление, я вам скажу. Но костюмы были что надо я никогда ничево подобнова не видела – таких длинных платьев и шапочек. Дамы такие красивые а мущины были в таких смешных колготках с сумочками спереди. А в конце они передали той герцагине цветы и люди встали и хлопали. В програмке я прочитала что они ездят по всей стране и дают представления. Здорово. И мне тоже захотелось что-то такое сделать. Ненавижу ПГрин. Иногда от этого паба мне хочется завижжать. А Джон хочет делать это со мной все время, а я просто больше этого не хочу. Мне все еще плохо после маленькова но он мне не верит.

Затем последовала неделя, когда она просто перечисляла события своей деревенской жизни: стирка, уход за младенцем, ежедневные разговоры с матерью по телефону, уборка квартиры, работа в пабе. Подруг у нее, похоже, не было. Работа, телевизор – вот и все развлечения. Дальше Линли наткнулся на подходящую запись, от 25 января.

Коечто произошло. Не могу этому поверить даже когда об этом думаю. Я наврала Джону сказала что у меня опять кровотечение и что мне надо к доктору. К новому доктору в Норвиче, специалисту, я сказала. Сказала что поужинаю у тети Пэмми и чтобы он не волновался если я буду позно. Непредставляю как я умудрилась так все сказать! Я просто хотела снова увидеть эту пьесу и эти костюмы! Место мне досталось не очень хорошее далеко и очков у меня с собой не было и пьеса была другая. Жуткая скукотища много людей все говорят о женитьбе что надо уехать и эти три дамы ненавидят другую на которой женился их брат. Но вот удивительно это были те же самые актеры! Но в другой пьесе они все были совсем другие. И как только они не путаются. Когда все кончилось я пошла к задней двери. Подумала что может перекинусь словечком двумя с кем-то из них или он подпишет мне програмку. Я ждала час. Но все выходили парами или группами. Только 1 человек вышел один. Не знаю кого он играл потомучто я ведь сидел слишком далеко но я захотела чтобы он подписал мне програмку но только испугалась. Поэтому я за ним пошла!!! Не представляю что на меня нашло. А он вошел в паб и взял поесть и выпить и я наблюдала за ним и наканец просто подошла и сказала – вы ведь играли в той пьесе, да? Не подпишите ли мне програмку? Вот так. Господи какой же он красивый. Он здорово удивился и предложил сесть рядом и мы говорили о театре и он сказал что занимается этим много лет. Я сказала ему как сильно мне понравилась пьеса про герцагиню и какие там были красивые костюмы. И он спросил не хочу ли я вернутся в театр и как следует их рассмотреть. Он сказал что вблизи там не на что смотреть. Он сказал что я может даже смогу примерить какойнибудь костюм если там никаго не будет. И мы туда вернулись! За сценой так много места! Я даже не представляла. Все эти костюмерные и комнаты ожидания и на столах полно бутафории. А декорации! Они сделаны из дерева а выглядят как каменные!!! Мы пошли в костюмерную и он показал мне кучу костюмов. Они были из бархата! Мяхче не бывает. Тогда он сказал – хочешь примерить. Никто не узнает. И я примерила!!! Только когда я его снимала, мои волосы запутались и он стал распутывать их а потом начал целовать меня в шею и всю меня гладить. Там в углу стояла кушетка но он сказал нет, нет, прямо сдесь на полу и он бросил на пол все костюмы и мы занимались любовью прямо на них! Потом мы услышали в театре женский голос и я здорово испугалась и он сказал мне плевать кто это. О боже мне плевать, мне плевать и он так счастливо засмеялся и снова на меня накинулся! И было совсем не больно!!! Меня бросало то в жар то в холод и внутри чтото делалось а он засмеялся и сказал глупышка вот как это должно быть! Он спросил приеду ли я к нему на будущей неделе. Приеду ли я!!! Я приехала домой после полуночи но Джон все еще был в пабе так что он не узнал. Надеюсь он не хочет этого. Не понимаю но с ним все еще больно.

Следующие пять дней в дневнике были посвящены воспоминаниям о любовных играх, о всякой чувствительной чепухе, какой напичканы мозги молоденькой женщины, когда в первый раз мужчина полностью пробуждает ее к радостям – вместо обязанностей – плоти. На шестой день появились и другие мысли. Запись от 31 января.

Он не останется сдесь навсегда. Они тут на гастролях и они уедут в марте! Не могу даже думать об этом. Завтра я с ним увижусь. Попытаюсь взять ево домашний адрес. Джон спрашивает зачем я снова еду в Норвич и я сказала – к врачу. Я сказала что у меня сильные внутренние боли и что доктор сказал чтобы он меня не трогал пока они не пройдут. Сколько, захотел он узнать. Что за боли? Я сказала кагда ты это со мной делаешь мне больно и доктор сказал что так быть не должно поэтому ты не должен этого делать пока боль не прекратится. Мне плохо с рождения Тедди, сказала я ему. Незнаю поверил ли он мне но не трогает меня слава богу.

На следующей странице она сообщала о встрече со своим любовником.

Он привел меня к себе домой!!! Ну, там ничево особен ного. Безобразная комната в старом доме у собора. Унево тут ничево почти нет потомучто его настоящий дом в Лондоне. И я не понимаю зачем он поселился так далеко от театра. Он говорит что любит ходить пешком. Кроме того, он сказал с этой своей улыбкой что нам много не надо, верно? Он раздел меня прямо у двери и сначала мы сделали это стоя!!! Потом я сказала ему что знаю что он уезжает в марте с труппой. Я сказала что думаю что могла бы быть актрисой. По виду это нетрудно. Я могу играть не хуже тех дам которых я видела. Он сказал да, что мне следует об этом падумать, что он может устроить мне уроки актерского мастерства у преподавателей. А потом я сказала что хочу есть и не могли бы куданибудь пойти поесть. А он сказал что тоже голоден… но ему нужна не еда!!!

Очевидно, что в течение следующей недели у Ханны не было никаких встреч с этим мужчиной. Но большую часть своего времени она проводила, планируя их совместное будущее. Как они вместе будут в театре, с помощью которого она собиралась привязать его к себе и сбежать из Портхилл-Грин. Десятого февраля она коротко написала о своих планах.

Он меня любит. Он сам так сказал. Мама бы сказала что все мужчины так говорят когда ты их ублажаешь и верить им нельзя пока они не натянут штаны. Но у нас совсем по-другому. Я знаю что он говорит правду. Я все обдумала и лучше всего мне кажется присоединится к его труппе. Мне большую роль конечно не дадут. Я не оченьто знаю что делать но у меня довольно харошая память. И если я буду в труппе мы не будем волноватся что будем врозь. Я не хочу его потерять. Я дала ему номер так что он может позвонить мне сюда в квартиру но он еще не звонил. Я знаю он занят. Но если он не позвонит мне до завтра поеду в Норвич. Подожду его у театра.

Ее поездка в Норвич была описана только 13 февраля.

Столько всего случилась. Я таки поехала в Норвич. Ждала и ждала около театра. Потом он вышел. Но не один. С ним была одна дама из пьесы и другой мущина. Они разговаривали похоже как ссорились. Я позвала его по имени. Сначала он меня не услышал поэтому я подошла и тронула его за руку. Они все как онемели когда я это зделала. Тогда он улыбнулся мне и сказал, здраствуй я не видел что ты здесь. Ты давно ждешь? Извини на минутку. И они с этой дамой и другим мушиной подошли к машине. Дама и мущина сели в нее и уехали, а он вернулся ко мне. Злой-презлой. А я ему говорю почему ты меня им не представил? А он сказал что я тут делаю не сообщив что приеду? А я спросила – а зачем – ты что меня стесняешься? И он сказал – не будь дурой. Разве ты не знаешь что я пытаюсь устроить тебя в труппу? Но я немогу сделать это слишком быстро пока ты не готова. Они профессионалы и не примут никаво кто тоже не профессионал. Поэтому начинай вести себя как профессионал. Тогда я заплакала. И он сказал о черт, Хан, не надо. Идем. И мы пошли к нему домой. Боже я пробыла у него до двух ночи. Вернулась домой позавчера и он сказал что добивается для меня прослушанья, но я должна заучить очень трудную сцену из пьесы я надеялась что это будет роль герцагини но это было и другой пьесы. Он велел переписать роль а потом вы учить. Она показалась мне ужасно длинной и я спросила зачем мне писать и почему он не может просто дать мне сценарий. Но он сказал что их мало и пропажу заметят и тогда они узнают и мое прослушанье не будет сюрпризом. Поэтому я стала переписывать. Но я не закончила и придется ехать туда завтра. Мы занимались любовью. Он сначала вроде не хотел но потом было все хорошо и он выглядел счастливым!!

От Линли не укрылась легкая небрежность, уже сквозившая в последней фразе, удивительно, что Ханна сама этого не заметила. Но, видимо, она была настолько одержима желанием попасть в театральную труппу и начать жизнь с новым мужем, что пропустила тот момент, когда занятие любовью превратилось в обыденную рутину.

Следующая запись была сделана 23 февраля.

Тедди болел 5 дней. Очень сильно. Джон все говорил и говорил об этом пока я подумала что сечас закричу. Но я 2 р. уижжала штобы закончить переписывать свою роль. Не знаю почему я не могу взять сценарий но он говорит что они узнают. Велит мне выучить слова и не волноваться как сыграть. А сам потом – черт покажи мне как играть. Конечно он знает как это делается!!! Уж этото он делать умеет. В любом случае это всего 8 страниц. Поэтому вот что я хочу зделать – удивить его. Я сыграю ее для него! Тогда он больше не будет сомневаться. Иногда мне кажется он все же во мне сомневается. Кроме когда мыв постели. Он знает я от него без ума. Когда он рядом мне всегда хочется его раздеть. Ему это нравится. Он говорит о боже Ханна ты знаешь что мне нравится, да? Ты действительно знаешь, лучше других. Ты лучше всех. Потом он забывает о чем мы говорили и мы это делаем.

Несколько следующих записей Ханна посвятила подробному описанию их постельных утех. Эти страницы были сильно истрепаны, Джон Дэрроу, без сомнения, обращался именно к этой части дневника, когда хотел вспомнить свою жену в наихудшем свете. Ибо она была скрупулезна в описаниях, ничего не упускала и в качестве итога сравнивала способности своего мужа и его действия с квалификацией любовника. Это была жестокая оценка, такое мужчина не сразу сможет пережить. Теперь Линли довольно четко представлял, какой была ее прощальная записка Джону Дэрроу.

Предпоследняя запись была от 23 марта.

Всю неделю пока Джон был внизу в пабе я тренировалась. Тедди смотрит на меня из своей кроватки и смеется ему странно видеть как мамочка ходит с важным видом точно руская дама. Но получалось ничево себе. Это было совсем нетрудно. Через 2 ночи я буду в Норвиче и мы решим что делать и когда будет мое прослушанье. Не могу дождатся. Я тоскую по нему ужасно. Сегодня утром Джон накинулся на меня как свинья. Он сказал что уже 2 месяца как доктор все запретил и он устал ждать пока он разрешит. Меня чуть не вырвало когда он сунул мне в рот язык. Клянусь от него воняло дерьмом. Он сказал – теперь лучше правда Хан? И делал так больно что я еле сдерживалась чтоб не закричать. Как падумаю что еще 2 месяца назад я думала что что так и должно быть и что я должна терпеть. Теперь мне смешно. Теперьто я знаю. И я решила сказать об это Джону перед уходом. Он это заслужил после севодняшнева утра. Он думает что он такой МУЩИНА. Если бы он знал что настоящий мущина и я делаем друг с другом в постели он наверно упал бы в обморок. Боже не знаю как выдержу еще 2 дня пока снова его не увижу, я так по нему скучаю. Я ПОНАСТОЯЩЕМУ ЕГО ЛЮБЛЮ.

Линли захлопнул тетрадь, потому что замечания Ханны Дэрроу о театре сошлись воедино, как наконец-то собранная головоломка. Ходит с важным видом, как русская дама. Пьеса о мужчине, который женился и сестры которого ненавидят его жену. Люди без конца говорят об отъезде и женитьбе. И сама афиша – огромная как жизнь – на стене кабинета лорда Стинхерста. «Три сестры», Норвич. Жизнь и смерть Ханны Дэрроу.

Он начал копаться в ее вещах, перебирая сумочки, перчатки, украшения, но не нашел того, что искал. Зато во втором сундуке, на самом дне, под свитерами и туфлями, под девичьим альбомом для наклеивания вырезок, полным вырезок из газет и разных памятных пустячков, лежала старая театральная программка, он молил Бога, чтобы она там нашлась; к ее обложке были прицеплены очки Ханны в тонкой металлической оправе. По диагонали обложка была разделена полосой, разграничивая названия двух пьес, которые представляла труппа, они были напечаны яркими буквами, белыми на черном, в верхня части и в нижней: «Герцогиня Мальфи»[45] и «Три сестры».

Линли нетерпеливо листал страницы, ища состав сполнителей. Но, дойдя, уставился на него, не веря своим глазам, едва веря в циничную насмешливость случая, который руководил подбором исполнителей для этих спектаклей. Потому что за исключением Айрин Синклер и горстки актеров и актрис, которые его не интересовали, все остальные были те же самые. Джоанна Эллакорт, Роберт Гэбриэл, Рис Дэвис-Джонс и даже Джереми Винни в маленькой роли, она, конечно, и стала лебединой песней его недолгой сценической карьеры.

Линли отбросил программку в сторону, встал со стула и прошелся по этой маленькой конурке, потирая лоб. Наверняка было что-то, чего он не заметил в тех записях, которые Ханна посвятила своему любовнику. Что-то, что указало бы на его личность, пусть косвенно, что-то, на что Линли не обратил внимания, не уловив, что это значит. Он снова уселся на стул и стал все перечитывать.

Только с четвертого раза он нашел это: «А сам потом – черт покажи мне как ее играть. Конечно он знает как это делается!!! Уж это-то он делать умеет». Таких знатоков могло быть только двое: режиссер постановки или актер, занятый в сцене, из которой была скопирована «предсмертная записка» Ханны. Режиссер конечно же знал, как показать дилетантке азы актерской игры. Или актер, задействованный в этом акте: он тоже знал, как надо играть эту роль, поскольку сам был партнером ее исполнительницы уже на протяжении нескольких недель.

Быстро сверившись с программкой, Линли увидел, что режиссером был лорд Стинхерст. Один – ноль в пользу интуиции сержанта Хейверс. Теперь оставалось только найти, из какой части «Трех сестер» взята «предсмертная записка» и кто играл роли в этой сцене. Потому что теперь он все четко представлял: Ханну, идущую на мельницу, чтобы встретиться с любовником, в кармане у нее восемь страниц текста, старательно переписанного ею от руки для прослушивания. И того, кто убил ее. Он взял эти восемь страниц, вырвал тот кусок, который больше всего годился для предсмертной записки, а остальное унес с собой, оставив ее тело на крюке.

Линли закрыл сундуки, выключил свет, взял все тетрадки и программку. Внизу, в гостиной сидел Тедди, положив ноги на дешевый, заляпанный пищей кофейный столик, и ел из голубой жестяной тарелки рыбные палочки. На полу стояла пинта эля, наполовину опустошенная. На экране маленького цветного телевизора мелькало что-то спортивное, кажется, показывали слалом. Увидев Линли, парнишка вскочил и выключил телевизор.

– У вас в доме есть какие-нибудь пьесы? – спросил Линли, заранее зная, каким будет ответ.

– Это, что ли, книги с пьесами? – переспросил мальчик и покачал головой. – Ни одной. Вы уверены, что вам нужна книга? У нас есть записи и все такое. Еще журналы. – Он, похоже, понял, что книга требуется Линли не для того, чтобы просто почитать. – Папа говорит, что вы полицейский. Говорит, чтобы я с вами не разговаривал.

– А ты, я смотрю, его не слушаешься.

По лицу мальчика скользнула насмешка, он кивнул на тетради, которые держал под мышкой Линли.

– Про маму, да? Я их, между прочим, читал. Однажды вечером папа оставил ключи. Я прочел их все. – Он неловко перекатился на пятках, сунув одну руку в карман синих джинсов. – Мы об этом не говорим. Думаю, папа не сможет. Но если вы поймаете этого парня, вы мне сообщите?

Линли колебался. Мальчик снова заговорил:

– Понимаете, она была моей мамой. Она не была идеальной, не была такой уж ученой. Но она все равно была моей мамой. Мне она ничего плохого не сделала. И себя не убивала.

– Нет. Не убивала. – Линли направился к двери, обдумывая, что ответить парню. Остановившись, сказал: – Следи за газетами, Тедди. Когда мы поймаем человека, который убил Джой Синклер, это будет тот самый тип.

– Вы арестуете его и за мою маму тоже, инспектор?

Линли хотел было солгать, чтобы избавить этого мальчика от очередного столкновения с неприглядной действительностью. Но, глядя в его дружелюбное вопрошающее лицо, понял, что не может этого сделать.

– Только если он сознается.

Мальчик кивнул, по-детски изображая умудренность, а сам до боли стиснул челюсти… С вымученной небрежностью он произнес:

– Полагаю, нет улик.

– Улик нет. Но это тот самый человек, Тедди. Поверь мне.

Тот повернулся к телевизору.

– Я немного ее помню. – Он стал нажимать на кнопки, не включив телевизора. – Поймайте его, – тихо сказал он.

Линли не стал останавливаться в Милденхолле, поскольку не был уверен, что там есть публичная библиотека, а сразу поехал в Ньюмаркет, где библиотека была точно. Приехав туда, он, однако, потерял двадцать минут из-за вечерних пробок на улицах и только в четверть шестого нашел здание, которое искал. Он припарковался в неположенном месте, оставив свое полицейское удостоверение на самом виду – прислонил к рулю, – и понадеялся на лучшее. Начинался снегопад, и было дорого каждое мгновение… Чуть не бегом поднялся по ступенькам библиотеки, нащупав в кармане пальто сложенную театральную программку.

В здании сильно пахло воском, старой бумагой, батареи отопления, к несчастью, шпарили вовсю. Здесь были высокие окна, темные книжные полки, латунные настольные лампы, снабженные крошечными белыми абажурами, и огромный U-образный абонементный стол, за которым сотрудник в хорошо сшитом костюме заносил информацию в компьютер. Сие чудо техники выглядело весьма неуместным в столь древнем антураже. Но компьютер хотя бы не производил шума.

Линли подошел к картотеке и поискал Чехова. Не прошло и пяти минут, как он уже сидел за длинным, видавшим виды столом, раскрыв перед собой экземпляр «Трех сестер». Он начал просматривать текст, начала читая только первую строчку каждой реплики. Однако на середине пьесы он осознал, что, судя по длине реплик и по тому, как была оторвана «предсмертная записка», написанное Ханной могло быть взято и из середины реплики. Он начал снова, медленнее, в то же время с озабоченностью сознавая, что плохая погода за окном затруднит движение транспорта в Лондон, ощущая уходящее время и то, что может происходить в городе, пока его нет. Ему потребовалось почти тридцать минут, чтобы найти монолог, среди тех десяти страниц в четвертом акте. Он прочел слова раз, потом другой, чтобы убедиться наверняка.

«Какие пустяки, какие глупые мелочи иногда приобретают в жизни значение, вдруг ни с того ни с сего. По-прежнему смеешься над ними, считаешь пустяками, и все же идешь и чувствуешь, что у тебя нет сил остановиться. О, не будем говорить об этом! Мне весело. Я точно первый раз в жизни вижу эти ели, клены, березы, и все смотрит на меня с любопытством и ждет. Какие красивые деревья и, в сущности, какая должна быть около них красивая жизнь!… Надо идти, уже пора… Вот дерево засохло, но все же оно вместе с другими качается от ветра. Так, мне кажется, если я и умру, то все же буду участвовать в жизни так или иначе. Прощай, моя милая… Твои бумаги, что ты мне дала, лежат у меня на столе, под календарем».

Оказывается, это вообще был монолог мужчины, а не женщины… Барон Тузенбах разговаривает с Ириной в одной из финальных сцен. Линли вытащил из кармана норвичскую программку, открыл ее на составе исполнителей, провел пальцем по странице и обнаружил то, что он боялся – и надеялся – увидеть, в ту зиму 1973 года Тузенбаха действительно играл Рис Дэвис-Джонс, Джоанна Эллакорт – Ирину, Джереми Винни – Ферапонта, а Роберт Гэбриэл – Андрея.

Вот оно, последнее подтверждение того, что он искал. Сообразить, какой кусок текста лучше всего использовать, может лишь тот, кто произносит эти строки из вечера в вечер. Человек, которому доверяла Хелен. Человек, которого она любила и была уверена в его невиновности.

Линли поставил книгу на полку и пошел искать телефон.

15

Весь день леди Хелен напоминала себе, что ей следует торжествовать. Ведь они сделали то, чего она так страстно желала. Они доказали, что Томми не прав. Порывшись впрошлом лорда Стинхерста, они доказали, что почти все подозрения насчет Риса Дэвис-Джонса, что будто бы он причастен к смерти Джой Синклер и Гоувана Килбрайда, были необоснованными. Сделав это, они придали расследованию совершенно другое направление. Поэтому когда сержант Хейверс в полдень сообщила Сент-Джеймсу по телефону, что они привезли Стинхерста для допроса, что он признал, что его брат был связан с Советами… леди Хелен поняла: вот он, момент окончательного триумфа.

В третьем часу она покинула дом Сент-Джеймса и несколько часов провела в восхитительных хлопотах, предвкушая встречу с Рисом, вечер, который станет одним из праздников их любви. Она несколько часов беспокойно бродила по улицам Найтсбриджа, пытаясь найти идеальное обрамление для своего настроения. Но только довольно скоро обнаружила, что не очень-то понимает, какое у нее настроение. Она ни в чем не была уверена.

Сначала она уговаривала себя, что ее смятение вызвано тем, что Стинхерст не признался ни в убийстве Джой Синклер, ни в убийстве Гоувана Килбрайда. Но она понимала, что не сможет долго цепляться за эту ложь. Ведь если стрэтклайдский Департамент уголовного розыска сможет найти волосок, пятнышко крови или незамеченный отпечаток пальца – что-то, что свяжет смерти в Шотландии со Стинхерстом, ей придется взглянуть правде в глаза. Нынешнее её беспокойное состояние вызвано отнюдь не выяснением того, кто все-таки на самом деле виновен. Все дело было в Томми, в его полном отчаяния лице… И эти его последние слова, сказанные ей прошлым вечером.

И все-таки она понимала: какую бы боль ни испытывал Томми, нельзя допустить, чтобы он повлиял на нее сейчас. Потому что Рис был невиновен. Невиновен. Она так сильно цеплялась за эту веру на протяжении последних четырех дней, что почти не могла думать ни о чем другом, вернее, не позволяла себе отвлечься. Ей так важно было, чтобы все поняли, что на Риса возвели напраслину, чтобы все видели его таким, какой он на самом деле – все, а не только она.

Был уже восьмой час, когда ее такси затормозило у ее дома на Онслоу-сквер. Шел сильный снег, беззвучные порывы налетали с востока, нагромождая мягкие сугробы вдоль железной ограды, которой был обнесен газон в центре площади. Когда леди Хелен вышла морозный воздух и почувствовала на щеках и ресницах нежное покалывание снежинок, она мгновение помедлила, любуясь переменами, которые свежий снег всегда несет городу. Затем, поежившись, подхватила свои пакеты и взбежала по выложенным плиткой ступенькам. Она порылась в сумочке, ища ключи, но не успела их найти, как дверь распахнула служанка, поспешно втянувшая ее внутрь.

Каролина Шеферд служила у леди Хелен последние девять лет, и хотя была на пять лет моложе своей хозяйки, была предана леди Хелен до страсти и была в курсе всех ее дел. Так что, не успев захлопнуть дверь – при этом порыв морозного ветра на миг взметнул вверх облако ее черных волос, – она затараторила:

– Слава богу! Я так о вас беспокоилась. Вы знаете, что уже восьмой час и лорд Ашертон все звонил, и звонил, и звонил весь последний час? И мистер Сент-Джеймс тоже. И эта дама сержант из Скотленд-Ярда. А мистер Дэвис-Джонс уже сорок минут дожидается вас в гостиной.

Леди Хелен слушала ее вполуха, восприняв только последнюю фразу. Пока они торопливо поднимались по лестнице, она передала свертки Каролине.

– Боже, неужели я так припозднилась? Рис, наверное, уже извелся от волнения. И потом, сегодня у тебя свободный вечер, да? Извини меня, Каролина. Ты очень из-за меня опоздала на свидание с Дентоном? Он простит меня?

Каролина улыбнулась:

– Простит, куда денется, если я хорошенько постараюсь. Я только заброшу все это в вашу комнату и побегу.

Леди Хелен и Каролина занимали самую большую квартиру в доме: семь комнат на втором этаже с большой квадратной гостиной, которая выходила окнами на площадь. Шторы на французском окне, снаружи которого имелся засыпанный снегом балкончик, были раздвинуты. Смотревший на улицу Рис Дэвис-Джонс тотчас повернулся, услышав, что вошла леди Хелен.

– Они почти весь день продержали Стинхерста в Скотленд-Ярде, – проговорил он, нахмурившись.

Она помедлила у двери.

– Да. Знаю.

– Они действительно думают… не могу в это поверить, Хелен. Я знал Стюарта много лет. Он не мог…

Она быстро подошла к нему.

– Ты много лет знал всех этих людей, не так ли, Рис? И все же один из них убил ее. Один из них убил Гоувана.

– Но Стюарт? Нет. Я не могу… Господи боже, почему? – гневно спросил он.

Он стоял против света, поэтому она не видела его лица, лишь слышала в его голосе настойчивую мольбу о доверии. И она действительно ему доверяла – всецело. Но даже это не могло заставить ее рассказать ему подробности о семье Стинхерста и его прошлом. Потому что это означало предать Линли, раскрыть все его промахи и ошибки, которых было сделано так много за последние несколько дней. Нет, во имя долгой дружбы, связывавшей их с Линли – не важно, что теперь дружбе этой, похоже, пришел конец, – она никак не могла выставить его на посмешище, пусть даже и заслуженное.

– Я думала о тебе весь день, – ответила она, сжав его ладонь. – Томми знает, что ты невиновен. А я знала это с самого начала. И теперь мы здесь вдвоем. Разве что-то может быть важнее этого?

Она почувствовала, как его напрягшиеся мышцы обмякли. Его напряженность растаяла. Он потянулся к ней, и его лицо смягчилось, потеплело от этой его потрясающей улыбки.

– О боже, ничего. Ничего не существует, Хелен. Только ты и я.

Он притянул ее к себе, целуя, шепча единственное слово – «люблю». Ужасы прошедших дней уже ничего не значили. Теперь они позади. И жизнь продолжается… Он увел ее от окна к дивану, стоявшему в противоположном конце комнаты у низкого камина. Усадив ее рядом с собой, он снова поцеловал ее, уже крепче, с нарастающей страстью, которая разжигала и ее. После долгого поцелуя он поднял голову и провел пальцами, легкими как пушинки, по ее подбородку, по шее.

– Это безумие, Хелен. Я приехал, чтобы отвезти тебя поужинать, а сам думаю только о том, как уложить тебя в постель. И… мне стыдно признаться… немедленно. Давай лучше пойдем, пока я вообще не потерял интереса к ужину.

Она поднесла ладонь к его щеке, нежно улыбнувшись, когда ощутила ее жар.

В ответ на этот жест он что-то пробормотал, снова наклонился к ней, и его пальцы принялись расстегивать пуговицы на ее блузке. Затем тепло его губ двинулось по ее оголенной шее и плечам. Его пальцы коснулись ее груди.

– Я люблю тебя, – прошептал он и снова нашел ее рот.

Резко зазвонил телефон.

Они отскочили в разные стороны, словно кто-то вошел, и стояли, виновато глядя друг на друга, пока надрывался телефон. Только после четырех двойных дребезжащих звонков леди Хелен сообразила, что Каролина, и так уже задержавшаяся на целых два часа в свой свободный вечер, ушла. Они были совершенно одни.

Со все еще сильно бьющимся сердцем, она вышла в коридор и подняла трубку на девятом звонке.

– Хелен. Слава богу. Слава богу. Дэвис-Джонс с тобой?

Это был Линли.

Его до предела напряженный голос был полон такой очевидной тревоги, что леди Хелен застыла, лишившись способности соображать.

– Что такое? Где ты? – Она поняла, что шепчет, хотя не собиралась.

– Я в телефонной будке рядом с Бишопс-Стортфорд. На М-11 серьезная авария, а все боковые дороги, где я пытался проехать, замело снегом. Я не знаю, когда доберусь до Лондона. Хейверс еще с тобой не говорила? А Сент-Джеймс не звонил? Черт возьми, ты мне так и не ответила. Дэвис-Джонс с тобой?

– Я только что пришла домой. Что такое? Что случилось?

– Да ответь же. Он с тобой?

В гостиной Рис так и сидел на диване, только нагнулся к огню, глядя на догорающие языки пламени. Леди Хелен видела, как на его лице и кудрявых волосах пляшут блики и тени. Но она не произнесла ни слова. Что-то в голосе Линли заставило ее молчать.

Он заговорил очень быстро и ужасающе убежденно, не давая ни единого шанса ему не поверить:

– Послушай меня, Хелен. Была одна девушка. Ханна Дэрроу Он познакомился с ней в конце января семьдесят третьего года, когда играл в «Трех сестрах» в Норвиче. У них был роман. Она была замужем, с младенцем. Она решила бросить мужа и ребенка и уйти к Дэвис-Джонсу. Он убедил ее, что она пройдет прослушивание в театре – заставил разучивать роль, которую он для нее выбрал, она верила, что после этого прослушивания он заберет ее с собой в Лондон. Но в ночь, когда они должны были уехать, он убил ее, Хелен. А потом инсценировал самоубийство: повесил ее мертвую на крюк в потолке. Все происходило на мельнице.

Ей удалось лишь прошептать:

– Нет. Стинхерст…

– Смерть Джой не имеет к Стинхерсту никакого отношения! Она собиралась написать о Ханне Дэрроу в своей новой книге. Но, на свою беду, рассказала об этом Дэвис-Джонсу. Она позвонила ему в Уэльс. На магнитофоне, найденном в ее сумочке, даже было напоминание себе не забыть спросить у Дэвис-Джонса, как подкатиться к Джону Дэрроу, мужу Ханны. Разве ты не понимаешь? Он все время знал, что она пишет эту книгу. Он знал уже в прошлом месяце. Поэтому он убедил Джой, что вам с ней лучше поселиться в смежных комнатах, чтобы наверняка получить к ней доступ. А теперь, ради бога, мои люди ищут его с шести часов. Скажи мне, Хелен, он с тобой?

Все ее нутро восстало, чтобы не дать ей заговорить. В глазах защипало, горло сдавило, желудок словно зажало тисками. И хотя она не желала ничего вспоминать, она явственно услышала голос Риса и его так легко сказанные ей в Уэстербрэ слова, полные укора себе: «Я отрабатывал зимний сезон в Норфолке и Суффолке… когда я вернулся в Лондон, она уже уехала».

– Ханна Дэрроу оставила дневник, – в отчаянии говорил Линли. – И сохранила программку той пьесы. Я видел и то и другое. Я прочел его. Хелен, прошу тебя, дорогая, я говорю тебе правду!

Хелен как сквозь пелену видела, как Рис встает, идет к огню, увидела, как он берет кочергу. Смотрит в ее сторону. Его лицо было мрачно. Нет! Это невозможно, нелепо. Ей ничто не угрожает. Кто угодно, только не Рис. Он не был убийцей. Он не убивал свою двоюродную сестру. Он не мог никого убить. Но Томми все еще говорил. А Рису, видимо, уже надоело просто так сидеть.

– Он устроил все так, чтобы она переписала сцену из пьесы своим почерком, а затем взял часть написанного, чтобы сварганить предсмертную записку самоубийцы. Но слова… они были из одного монолога в этой пьесе. Они принадлежали Тузенбаху. А Тузенбаха играл он. Он убил трех человек, Хелен. Гоуван умер у меня на руках. Ради бога, ответь мне! Скажи! Сейчас же!

Ее губы дрогнули и все-таки произнесли это ненавистное слово, которое она так старалась удержать в себе.

– Да, – услышала она свой голос.

– Он там?

– Да, – снова выдавила она.

– Вы одни?

– Да.

– О боже, Каролины нет?

Как легко было его говорить. Такое простое слово.

– Да.

А Линли все говорил и говорил… Рис снова повернулся к огню, помешал угли в камине, добавил еще полено, снова откинулся на спинку дивана. Наблюдая за ним, она вдруг осмыслила, что она сейчас совершила, какой сделала выбор.

Леди Хелен почувствовала жжение слез в глазах, горло перехватил спазм. Она поняла, что пропала.

– Слушай меня внимательно, Хелен. Я хочу установить за ним наблюдение, пока мы не получим окончательные данные судебной экспертизы из Стрэтклайда. Я мог бы арестовать его и сейчас, но что толку? Очередной допрос без всяких результатов. Поэтому сейчас я позвоню в департамент. Они пришлют констебля, но он прибудет только минут через двадцать. Ты сможешь задержать его на это время? Это не опасно?

Она боролась с отчаянием. И не могла говорить. Голос Линли снова наполнился тревогой.

– Хелен! Ответь мне! Ты можешь продержаться с ним двадцать минут? Можешь? Ради бога…

Ее губы вдруг пересохли и стали непослушными.

– Я справлюсь. Это довольно просто.

Линли на миг умолк, словно пытался постичь кий тайный смысл ее ответа. Затем резко спросил:

– Что ему нужно от тебя?

Она молчала.

– Ответь мне! Он пришел переспать с тобой? – Когда она опять ничего не сказала, он закричал. – Хелен! Прошу тебя!

Она услышала свой безнадежный шепот:

– Что ж, на это как раз уйдут нужные тебе двадцать минут, верно?

– Нет! Хелен! Не… – вырвалось у него, но она уже повесила трубку.

Она стояла опустив голову, пытаясь собраться с духом. Он уже звонит в Скотленд-Ярд. Значит, время пошло – эти двадцать минут начались…

Странно, подумалось ей, ни малейшего страха. Стук сердца отдавался в ушах, в горле пересохло. Но она не боялась. Одна в квартире с убийцей, Томми – за многие мили от нее, и снегопад мешал ему выбраться. Но она ничуть не боялась. И когда совсем близко подступили горячие слезы, до нее вдруг дошло, почему она не боялась. Просто ей было все равно. Ничто в этой жизни больше не имело значения, а уж тем более – останется она живой или умрет.

Барбара Хейверс взяла трубку в кабинете Линли после второго звонка. Четверть восьмого, значит, она сидела за его столом уже больше двух часов. Горло саднило от множества выкуренных сигарет, а нервы… она была на грани срыва. Услышав наконец-то голос ти она испытала такое облегчение, что от радости набросилась на него с проклятьями, но он тут же резко ее перебил:

– Хейверс, где констебль Нката?

–Нката? – тупо повторила она. – Ушел домой.

– Разыщите его. Пусть он отправится на Онслоу-сквер. Немедленно.

Она затушила сигарету и взяла листок бумаги.

– Вы нашли Дэвис-Джонса?

– Он в квартире Хелен. Я хочу установить за ним наблюдение, Хейверс. Но если до этого дойдет, мы его возьмем.

– Как? Почему? – Она решила, что ослышалась. – Нам практически не с чем работать, эта ниточка к Ханне Дэрроу, видит бог, такая же тонкая, как и та, что выводит на Стинхерста. Вы сами мне сказали, что все до одного, кроме Айрин Синклер, участвовали в той постановке в Норвиче в семьдесят третьем. Это по-прежнему включает Стинхерста. И потом, Макаскин…

– Хейверс, у меня нет времени на споры. Просто делайте, что я говорю. А как только вы это сделаете, позвоните Хелен. Держите ее у телефона не меньше тридцати минут. Если сможете, больше. Вы поняли?

– Тридцать минут? И каким это образом? Рассказывать ей про свою чертову жизнь? С самого младенчества?

– Черт подери, немедленно выполняйте приказ! – вдруг прорычал Линли. – И ждите меня в Ярде!

Связь оборвалась.

Хейверс позвонила констеблю Нкате, отправила его к дому леди Хелен и, брякнув трубку на рычаг, мрачно уставилась на бумаги, лежавшие на столе Линли. Это была последняя информация из Стрэтклайда – данные об отпечатках пальцев, результаты использования оптико-волоконной лампы, анализ пятен крови, результаты экспертизы четырех волосков найденных рядом с кроватью, и экспертизы коньяка который Рис Дэвис-Джонс принес в комнату Хелен. И решительно ничего обнадеживающего. Ничего похожего на улику, которую не отмел бы мало-мальски грамотный адвокат.

Но Линли еще ничего этого не знает. Но если они собираются отдать Дэвис-Джонса – или кого-то другого – в руки правосудия, результаты экспертизы, полученные из Шотландии от инспектора Макаски-на, ничего им не дадут.

Ее звали Линетт. Но когда она распростерлась под ним, пылко извиваясь и блаженно постанывая при каждом его толчке, Роберт Гэбриэл забеспокоился, что нечаянно назовет ее каким-нибудь другим именем. Ведь за последние несколько месяцев их было так много. Попробуй всех упомни… Но он – тьфу-тьфу, все же вспомнил, кто она такая: девятнадцатилетняя ученица декоратора театра «Азенкур», чьи тугие джинсы и желтый трикотажный свитер лежали сейчас в темноте на полу его гримерной.

Кстати, довольно скоро выяснилось – к великому его облегчению, – что под ними у нее совершенно ничего не было.

Почувствовав, как ее ногти впились ему в спину, он издал вопль удовольствия, хотя куда охотнее предпочел бы, чтобы она выбрала какой-нибудь другой способ выразить свое нараставшее упоение. Тем не менее он продолжал действовать так, как ей, похоже, нравилось – грубо, – изо всех сил стараясь не вдохнуть аромат ее духов и слабый маслянистый запах, исходивший от ее волос. Он бормотал какие-то нежности, думая о другом, выжидая, когда она наконец дойдет до кондиции, и тогда уже можно будет сосредоточиться на своем удовольствии. Ему нравилось ощущать себя заботливым любовником, в отличие от большинства мужчин он любил сделать женщине приятное.

– О-о-о, не останавливайся! Я этого не выдержу! Не могу! – стонала Линетт.

Я тоже, подумал Гэбриэл, когда ее ногти, царапая, заплясали по его позвоночнику. Он успел уже почти дочитать третий монолог Гамлета, когда ее экстатические всхлипывания достигли крайней точки. Ее тело выгнулось. Она дико вскрикнула. Ее ногти вонзились ему в ягодицы. И Гэбриэл тут же мысленно запретил себе связываться с юной порослью.

Это решение было подкреплено дальнейшим поведением Линетт. Получив свое удовольствие, она сразу потеряла всякий интерес и равнодушно и даже нетерпеливо ждала, когда он получит свое. Ждать ей пришлось недолго: он простонал в нужный момент с притворным восторгом ее имя, более всего желая поскорее покончить с этой морокой, как, похоже, и она. Возможно, художница по костюмам окажется более подходящим объектом – для завтрашнего дня, подумал он.

– Уф, ничего было, а? – зевнув, сказала Линетт, когда все было позади. Она села, свесила ноги с дивана и стала ощупью искать на полу одежду. – Время у тебя есть?

Гэбриэл посмотрел на светящийся циферблат своих часов.

– Пятнадцать минут десятого, – ответил он, надеясь, что она отправится восвояси и он сможет как следует принять душ, но все же погладил ее по спине и пробормотал: – Давай еще разок завтра, Лин. Ты сводишь меня с ума, – на тот случай, если художница по костюмам окажется недостижимой.

Она хихикнула, взяла его руку и приложила к своей похожей на арбуз груди. Несмотря на юный возраст, грудь у нее уже начала отвисать – из-за нежелания носить нижнее белье.

– Не могу, милый. Мой муж сегодня в дороге. Но завтра вернется.

Гэбриэл резко сел:

– Твой муж? Боже! Почему же ты мне не сказала, что замужем?

Линетт снова хихикнула, втискиваясь в узкие джинсы.

– Ты же не спрашивал, верно? Он водит грузовик и ночует дома по крайней мере трижды в неделю. Так что…

Боже! Водитель грузовика! Какой-нибудь громила с умственным развитием младенца.

– Послушай, Линетт, – поспешно сказал Гэбриэл, – давай-ка немного остынем, ладно? Я не хочу встревать между тобой и твоим мужем.

Он скорее почувствовал, чем увидел, как она безразлично пожала плечами. Натянула свитер и откинула назад волосы. И снова его обдало их маслянистым запахом. И снова он задержал дыхание, стараясь не вдохнуть.

– Он немного туповат, – призналась она. – И никогда не узнает. Никаких проблем, ведь я с ним всегда, когда он меня хочет.

– Все равно, – воспротивился Гэбриэл – она его не убедила.

Она потрепала его по щеке.

– Ну, в общем, сам мне скажешь, если захочешь еще. Ты не так уж плох. Немножко затягиваешь, это да, но думаю, это возрастное, да?

– Возрастное, – послушно повторил он.

– Ну конечно, – весело сказала она. – Когда мужик в возрасте, ему надо время, чтобы разогреться, разве нет? Я-то понимаю. – Она пошарила по полу. – Не видел моей сумки? А, вот она. Ну, я пошла. Может, перепихнемся в воскресенье? Мой Джим тогда уже снова отбудет. – И, попрощавшись таким образом, она ушла, оставив его в темноте.

Возрастное, подумал он и словно услышал ироничный кудахчущий смешок своей матери. Она бы закурила одну из своих вонючих турецких сигарет, критически его оглядела и попыталась бы сохранить отсутствующее выражение лица. Это была ее личина психоаналитика. В эти минуты он ненавидел мать, кляня себя за то, что его угораздило заполучить в матери фрейдистку. То, с чем мы столкнулись, сказала бы она, типично для мужчины твоего возраста, Роберт. Кризис среднего возраста, внезапное осознание надвигающейся старости, пересмотр жизненных установок, поиск обновления. В соединении с твоим чересчур развитым либидо это побуждает тебя искать новые пути самоутверждения. И боюсь, все они замешены на сексе. Вот твоя дилемма. К несчастью для твоей жены, так как она, по всей видимости, единственный человек, умеющий хоть как-то держать тебя в узде. Но ты боишься Айрин, верно? Она всегда была для тебя слишком женщиной, чтобы ты мог справиться с ней. Она была требовательна к тебе, верно? Требовала взрослости, которую ты просто терпеть не мог. Поэтому ты добивался ее сестры – чтобы наказать Айрин и продолжать чувствовать себя молодым. Но ты не можешь иметь все сразу, мальчик. Люди, которые хотят всего, обычно остаются ни с чем.

Самое ужасное, что все это было правдой. Все. Гэбриэл, застонав, сел и начал нашаривать одежду. Тут дверь в гримерную открылась.

Он успел только посмотреть в ту сторону и увидеть огромную тень на фоне темного почему-то коридора.

У него было всего мгновение подумать: кто-то выключил свет в коридоре, прежде чем тень ворвалась в комнату.

Гэбриэл почувствовал запах виски, сигарет и едкую вонь пота. А затем на него обрушился град ударов. Его молотили по лицу, по животу, по ребрам.

Он услышал – ранее, чем успел почувствовать, – как ломаются кости. Ощутил вкус крови и прикусил изнутри щеку, которую ударом впечатали в зубы.

Нападавший крякал от усилий, в ярости брызгал слюной и, наконец, проскрипел, нанося четвертый жуткий удар Гэбриэлу между ног:

– Отныне держи свою похотливую сосиску в штанах, приятель.

Гэбриэл успел только подумать: Никаких девчонок в следующий раз» ', – и потерял сознание.

Линли положил трубку.

– Не отвечает, – сказал он. Барбара увидела, как на щеке его дернулся мускул. – Когда Нката позвонил первый раз?

– В четверть девятого.

– Где был Дэвис-Джонс?

– Зашел в бар рядом со станцией Саут-Кенсингтон. Нката был в телефонной будке снаружи.

– И он был один? Он не взял с собой Хелен? Вы в этом уверены?

– Он был один, сэр.

– Но вы говорили с ней, Хейверс? Вы действительно разговаривали с Хелен после того, как Дэвис-Джонс ушел от нее?

Барбара кивнула, чувствуя нарастающее беспокойство за него, без которого она вполне могла бы обойтись. Линли выглядел совершенно измученным.

– Она позвонила мне, сэр. Сразу, как он ушел.

– И что сказала?

Барбара терпеливо повторила то, что уже один раз ему пересказывала:

– Только, что он ушел. Я хотела подержать ее на проводе в течение тридцати минут, как вы просили. Но она не поддержала разговора, инспектор. Только сказала, что она не одна и перезвонит мне позже. И все. Думаю, она не хотела моей помощи, правда. – Барбара увидела отразившуюся на лице Линли тревогу. И продолжила: – Я думаю, она хотела справиться с этим одна, сэр. Возможно… ну, возможно, она до сих пор не считает его убийцей.

Линли откашлялся.

– Нет. Она понимает.

Он притянул к себе через стол записи Барбары. В них были две подборки информации: результаты допроса Стинхерста и окончательные сведения от инспектора Макаскина из Стрэтклайда. Он надел очки и погрузился в чтение. За стенами его кабинета ночь утихомирила обычную разноголосицу шумов. Только редкие звонки телефона, раздавшийся вдруг чей-то голос, веселый взрыв смеха говорили им, что они не одни в департаменте. Городские шумы за окном приглушил снег.

Барбара сидела напротив него, держа в одной руке дневник Ханны Дэрроу, а в другой программку спектакля «Три сестры». Она прочла и то и другое, но ждала, что он скажет по поводу материалов, которые она подготовила для него, пока он был в Восточной Англии и пробирался сквозь снежные заносы в Лондон.

Она видела, что он все больше хмурится, а вид у него такой, словно последние несколько дней нанесли ему глубочайшие раны. Она отвела глаза и принялась разглядывать его кабинет, стараясь определить, что тут выдает двойственность его характера. Книги. Исключительно касающиеся юриспруденции, судебные тексты, комментарии к судебным установлениям и несколько исследований эффективности работы столичной полиции. То есть книжные полки являли взору довольно стандартный набор для человека, сосредоточенного только на своей работе. Но стены кабинета были более красноречивы, выдавали, что Линли не только олицетворение профессионализма, но натура куда более сложная. На них мало что висело: две литографии с ландшафтами Юго-Запада Америки, которые свидетельствовали о неизменной любви к гармонии и покою, и единственная фотография, обнажавшая то, что хранилось в самом сердце этого человека.

Это была фотография Сент-Джеймса, старый снимок, сделанный до аварии, обернувшейся увечьем. Барбара заметила, в сущности, безобидные подробности: Сент-Джеймс стоит, скрестив руки и опираясь на крикетную биту; он в белых фланелевых брюках, и на левом колене зияет большая неровная дыра; все бедро отсвечивает зеленью – явный след валяния на траве; он смеется – от души и с неподдельной радостью. Лето прошло, подумала Барбара. Лето умерло навсегда. Она очень хорошо знала, почему здесь висит эта фотография. Она отвела от нее глаза.

Линли подпер щеку, потирая время от времени пальцами лоб. Прошло несколько минут, прежде чем он поднял глаза, снял очки и встретился с ней взглядом.

– Здесь у нас ничего нет для ареста, – сказал он, указывая на информацию от Макаскина.

Барбара колебалась. Страсть, прозвучавшая в долгожданном его телефонном звонке, почти убедила ее в том, что она напрасно ополчилась на лорда Стинхерста, настолько, что даже сейчас она не решилась отметить очевидное. Но ей и не пришлось это делать, потому что он продолжил сам:

– Видит бог, мы не можем взять Дэвис-Джонса на основании его фамилии в афише пятнадцатилетней давности. Мы можем с таким же успехом арестовать и всех остальных, если исходить из тех улик, которыми мы располагаем.

– Но лорд Стинхерст сжег сценарии в Уэстербрэ, – заметила Барбара. – Это по-прежнему остается.

– Если вы хотите доказать, что он убил Джой, чтобы заставить ее молчать о своем брате, то – да. Это по-прежнему остается, – согласился Линли. – Но я смотрю на это по-другому, Хейверс. Худшее, что ожидало Стинхерста, – это унижение семьи, если вся история о Джеффри Ринтуле станет известна благодаря пьесе Джой. Но убийце Ханны Дэрроу грозило разоблачение, суд и тюрьма, если бы Джой написала свою книгу. Так что какой мотив вам кажется наиболее весомым?

– Возможно… – Барбара понимала, что должна предложить это с осторожностью, – тут двойной мотив. И один убийца.

– Снова Стинхерст?

– Но это же он поставил «Трех сестер» в Норвиче, инспектор. Он мог быть тем мужчиной, с которым познакомилась Ханна Дэрроу. И мог получить ключ от комнаты Джой у Франчески.

– Вы забыли кое-какие факты. Все, касающееся Джеффри Ринтула, было изъято из кабинета Джой. Но все, связанное с Ханной Дэрроу – все, что привело нас прямо к ее смерти в семьдесят третьем году, – осталось на виду.

– Разумеется, сэр. Но Стинхерст вряд ли мог просить ребят из МИ-5 забрать заодно и материалы на Ханну Дэрроу. Едва ли это так уж волновало правительство. Это же не государственная тайна. И потом, как он мог знать, что она собирала сведения о Ханне Дэрроу? Она просто упомянула о Джоне Дэрроу за ужином в тот вечер. Ведь если Стинхерст – ладно-ладно, убийца – не побывал в кабинете Джой до этих выходных, откуда он мог знать, какие материалы ей удалось добыть? Или не удалось добыть, коль уж на то пошло.

Линли смотрел куда-то мимо нее, по внезапному блеску в глазах она поняла, что его осенила какая-то мысль.

– Вы подали мне идею, Хейверс – Он побарабанил пальцами по столешнице. Его взгляд переместился на тетрадку в руке Барбары. – Думаю, мы сможем уладить все это и без помощи из Стрэтклайда, – сказал он наконец. – Но нам понадобится Айрин Синклер.

– Айрин Синклер?

Он задумчиво кивнул:

– Она наша последняя надежда. Она – единственная из них, кто не участвовал в «Трех сестрах» в постановке семьдесят третьего года.

Айрин Синклер дома не оказалось, соседка, которую попросили побыть с детьми и успокоить их, направила Линли и Хейверс в Блумсбери, в больницу университетского колледжа. Когда они вошли в отделение «Скорой помощи», Айрин вскочила на ноги.

– Он сказал – никакой полиции! – вне себя закричала она. – Как вы?.. Вам позвонил врач?

– Мы были у вас дома. – Линли подвел ее к одному из диванчиков, что стояли вдоль стен комнаты ожидания. В комнате было полно народу, кого-то скрутила болезнь, кто-то стал жертвой несчастного случая – отовсюду доносились крики, стоны и позывы к рвоте. Воздух был пропитан запахом лекарств типичным для больниц. – Что случилось?

Айрин машинально покачала головой, опускаясь на диван и подперев щеку ладонью.

– Роберта избили. В театре.

– В такой поздний час? Что он там делал?

– Репетировал. Завтра утром у нас вторая читка, и он сказал, что хочет посмотреть, как это будет звучать на сцене.

Линли видел, что она сама не верит этой истории.

– Он был на сцене, когда на него напали?

– Нет, он пошел к себе в гримерную, чтобы выпить. Кто-то выключил свет и напал там на него. Потом ему удалось добратьсядо телефона. Единственный номер, который он сумел вспомнить, – мой. – Последние слова прозвучали как оправдание ее присутствия здесь.

– Не номер «Скорой помощи»?

– Он не хотел вмешивать полицию. – Она озабоченно на них посмотрела. – Но я лично рада, что вы приехали. Возможно, вы хоть немного сможете его образумить. Совершенно очевидно, что он должен был стать следующей жертвой!

Линли придвинул неудобный пластиковый стул, чтобы заслонить ее от любопытных взглядов. То же самое сделала Хейверс.

– Почему? – спросил Линли.

Лицо Айрин сделалось напряженным, словно вопрос ее смутил.

Но что-то подсказывало Линли, что это было частью спектакля, спонтанного и задуманного специально и для него.

– Что вы хотите этим сказать? А что еще это могло быть? Его жестоко избили. Два ребра сломаны, подбиты оба глаза, выбит зуб.

– Но вообще-то убийцы действуют иначе, верно? – заметил Линли. – Наш предполагаемый убийца пользуется ножом, а не кулаками. Совсем не похоже, что кто-то хотел его убить.

– Тогда что еще это могло быть? Что вы такое говорите? – Она гордо выпрямилась, словно оскорбленная их сомнением.

– Думаю, вы знаете ответ. Мне кажется, что вы мне не все рассказали. Защищаете его. Почему? Чем он заслужил такую преданность? Он обидел вас всеми мыслимыми способами. Он обращается с вами с нескрываемым презрением. Айрин, послушайте…

Она подняла руку, и ее полный муки голос подсказал ему, что краткое представление окончено.

– Прошу вас. Вы сказали более чем достаточно. Он был с женщиной. Не знаю, кто она. Он не сказал. Когда я туда приехала, он все еще был… на нем не… – Она не могла подобрать слов. – Он не смог одеться.

Линли слушал это признание, не веря своим ушам. Что она испытала, примчавшись к нему на помощь, чувствуя этот запах недавнего совокупления, который ни с чем не спутаешь, натягивая на него одежду, которую он сбросил, спеша предаться любви с другой женщиной?

– Я пытаюсь понять, почему вы до сих пор храните верность человеку, который зашел так далеко: обманывал вас с вашей же сестрой! – Произнося это он вспомнил, как Айрин только что попыталась обелить Роберта Гэбриэла, потом вспомнил ее слова, сказанные про ночь, когда умерла Джой Синклер. Он много теперь мог представить четко. – И о той ночи, когда умерла ваша сестра, вы тоже мне не все сказали. Даже в этом вы защищаете его. Почему, Айрин?

Она на мгновение прикрыла глаза.

– Он отец моих детей, – с достоинством, без тени лукавства ответила она.

– Защищая его, защищаете их?

– В конечном счете да.

Сам Джон Дэрроу не мог бы ответить лучше. Но Линли знал, что нужно говорить. Ему подсказал Тедди Дэрроу.

– Обычно дети все равно узнают худшее о своих родителях, независимо от того, что кто-то пытается уберечь их от травмы. Ваше молчание ничему не помогает, только защищает убийцу вашей сестры.

– Он не убивал! Он не мог. Я не могу поверить в это. Роберт на многое способен, видит бог. Но только не на убийство.

Линли наклонился к ней и накрыл ее ледяные ладони своими.

– Вы думаете, что он убил вашу сестру. И чтобы защитить детей, спасти их от унижения, от сознания того, что их отец – убийца, вы предпочитаете скрывать свои подозрения.

– Он не мог. Только не это.

– Однако вы думаете, что это он. Почему?

Заговорила сержант Хейверс.

– Если Гэбриэл не убивал вашу сестру, то, что вы скажете, только поможет ему.

Айрин покачала головой. В ее глазах затаился дикий страх.

– Не это. Он не мог. — Она по очереди посмотрела на них, ее пальцы впились в потертую кожу сумочки. Она была похожа на беглеца, решившего бежать, но который вдруг понял, что все пути отрезаны. Когда она наконец заговорила, ее тело затряслось, словно от какой-то тайной болезни. В каком-то смысле она действительно была больна. – В ту ночь моя сестра была с Робертом в его комнате. Я слышала их. Я пришла к нему. Как дура… О боже, почему я такая жалкая дура? Мы с ним до этого были вместе в библиотеке, после читки, и в какой-то момент я вдруг подумала, что еще не все потеряно. Мы говорили о наших детях, о… нашей прежней жизни. Потом, позже, я пошла к Роберту, чтобы… О боже, я не знаю, что я собиралась сделать. – Она запустила пальцы в свои темные волосы и, взъерошив их, накрепко в них вцепилась, словно хотела боли. – Сколько же можно быть такой идиоткой? Я чуть было не наткнулась на свою сестру и Роберта во второй раз. И представьте… это даже смешно… он говорил те же самые слова, которые говорил ей в тот день в Хэмпстеде, когда я застала их вместе. «Давай, малышка. Давай, Джой. Давай! Давай! « И пыхтел, и пыхтел, и пыхтел, как бык.

Ее слова, словно поворот калейдоскопа, выявили новый ракурс этого дела. Выстроили все в иной перспективе.

– В какое время это было?

– Поздно. Возможно, около двух.

– Но вы слышали его? Вы в этом уверены?

– О да. Я его слышала. – От стыда она опустила голову.

И даже после этого, изумился Линли, она по-прежнему жаждет защитить этого человека. Такая незаслуженная, самоотверженная преданность… это было выше его разумения. Он даже не стал пытаться это понять и спросил совсем о другом:

– Вы помните, где вы были в марте семьдесят третьего года?

Она не сразу сообразила, о чем речь.

– Семьдесят третьего? Я была… я наверняка была дома, в Лондоне. Нянчила Джеймса. Нашего сына. Он родился в январе, и я взяла небольшой отпуск.

– Но Гэбриэла дома не было?

Она задумалась, припоминая:

– Нет, по-моему… Мне кажется, он тогда играл где-то в провинции. А что? Какое это ко всему имеет отношение?

Прямое, подумал Линли. Он вложил все свои силы в то, чтобы заставить ее выслушать и понять его следующие слова:

– Ваша сестра собиралась написать книгу об убийстве, которое произошло в марте семьдесят третьего года. Тот, кто его совершил, убил и ее, и Гоувана Килбрайда. Улики, которые у нас есть, практически бесполезны, Айрин. И я боюсь, что без вашей помощи мы не сумеем добиться для этого недочеловека хоть какого-то правосудия.

Ее глаза взмолились о правде.

– Это Роберт?

– Не думаю. Несмотря на все, что вы мне рассказали, я просто не вижу, как он мог раздобыть ключ от ее комнаты.

– Но если в ту ночь он был с ней, она могла ему дать свой!

Это было возможно, признал Линли. Но как это объяснить? И как связать это с тем, что показало судебно-медицинское вскрытие, не обнаружившее никаких следов сексуального контакта? И как сказать Айрин, что даже если, с помощью полиции, она докажет невиновность своего мужа, она тем самым докажет виновность своего двоюродного брата Риса?

– Вы нам поможете? – спросил он.

Линли видел, как она борется, принимая решение. И точно знал, какая перед ней стоит дилемма.

Надо было делать выбор: или продолжать защищать дальше Роберта Гэбриэла – ради детей; или принять активное участие в том, чтобы убийца ее сестры попал в руки правосудия. Выбрав первое, она обречет себя на вечное сомнение: действительно ли тот, кого она защищает, – невиновен? Однако, выбрав второе, она неизбежно должна простить, отпустить своей сестре все грехи и обиды.

Выбирать надо было между живым и мертвой. Но живой мог ей дать только очередную ложь, а мертвая – душевный покой, который приходит вместе с исчезновением злобы, и жизнь продолжается. На первый взгляд перевесить, конечно, должен был живой человек. Но Линли слишком хорошо знал, что у сердца свои, недоступные разуму, законы. Ему оставалось надеяться, что Айрин дозрела до того, чтобы понять: ее брак с Гэбриэлом был подточен недугом неверности, а сестра ее сыграла лишь небольшую, хоть и роковую роль в драме почившей любви, которая усугублялась годами.

Айрин шевельнулась. Ее пальцы оставили влажные отпечатки на коже сумочки. Сначала голос ее не слушался, но потом она овладела собой:

– Я помогу вам. Что я должна сделать?

– Провести ночь в доме вашей сестры в Хэмпстеде. С вами поедет сержант Хейверс.

16

Когда на следующее утро в половине одиннадцатого Дебора Сент-Джеймс открыла Линли дверь, ее растрепавшиеся волосы, покрытый пятнами фартук и протертые до дыр джинсы подсказали ему, что он явился в самый разгар работы. Тем не менее ее лицо осветилось радостью.

– Хоть отвлекусь. Слава богу! Уже целых два часа торчу в темной комнате, со мной только Персик и Аляска. Они, конечно, очень милые, как все собаки и кошки, но с ними не поговоришь. Саймон тоже там, в лаборатории, когда он на чем-то сосредоточен, от него и словечка не дождешься. Я так рада, что вы пришли. Возможно, вам удастся вытащить его на утренний кофе. – Она подождала, пока он снял пальто и шарф, и, легко тронув его за плечо, сказала: – Вы хорошо себя чувствуете, Томми? Ничего не?.. Понимаете, мне кое-что об этом рассказали и… Вы не очень хорошо выглядите. Вы хоть спите? Вы не голодны? Попросить папу что-нибудь принести?.. Вы не хотите?.. – Она прикусила губу. – И почему я всегда трещу как идиотка?

Линли с нежностью улыбнулся ее сбивчивым словам, осторожно убрал за ухо выбившийся из ее прически локон и пошел следом по лестнице. Она продолжала говорить:

– Саймону звонил Джереми Винни. Чем поверг его в долгие, очень долгие и загадочные размышления. Вы же знаете Саймона. А потом, минут пять назад позвонила Хелен.

Линли на секунду замер.

– Хелен сегодня здесь нет?

Несмотря на его, как ему казалось, небрежный тон, Линли понял, что Дебору ему провести не удалось. В ее зеленых глазах мелькнуло сочувствие.

– Нет. Ее здесь нет, Томми. Поэтому вы и пришли, да? – Не дожидаясь его ответа, она мягко произнесла: – Вот и поговорите с Саймоном. Он все-таки лучше всех знает Хелен.

Сент-Джеймс встретил их в дверях лаборатории, держа в одной руке старый экземпляр Симпсоновой «Судебной медицины», а в другой – жуткого вида банку: человеческий палец, плавающий в формальдегиде.

– Репетируешь постановку «Тита Андроника»?[46] – со смехом спросила Дебора. Она взяла у мужа банку и книгу, мазнула поцелуем по щеке и сказала: – К тебе Томми, мой милый.

Линли решил действовать с места в карьер, изобразив чисто профессиональный интерес.

– Сент-Джеймс, где Хелен? – Он понял, что с поpором провалился. – Я звоню ей с прошлого вечера. Заходил к ней на квартиру сегодня утром. Что с ней случилось? Что она тебе сказала?

Он прошел за другом в лабораторию, с нетерпением ожидая ответа. Сент-Джеймс лишь молча внес какую-то пометку в компьютер. Линли слишком хорошо знал этого человека, чтобы пытаться его подгонять. Подавив свои дурные предчувствия, он окинул взглядом комнату, в которой Хелен провела так много времени.

Эта лаборатория многие годы была святилищем Сент-Джеймса, пристанище ученого, оснащенное компьютерами, лазерными принтерами, микроскопами, печами для выращивания микроорганизмов; здесь стояли полки с образцами, висели листы схем и графиков, а в углу красовался видеоэкран, на котором образцы крови, волос, кожи или волокон, подготовленные для микроскопа, можно было увеличить. Это новейшее оборудование было последним пополнением лаборатории, и Линли вспомнил, как смеялась Хелен, описывая попытки Сент-Джеймса обучить ее работать с ним – всего три недели назад. «Безнадежно, Томми, дорогой. Видеокамера, прицепленная к микроскопу! Можешь представить себе мой ужас? Боже мой, вся эта премудрость компьютерного века! А я только недавно разобралась, как вскипятить чашку воды в микроволновой печке». Разумеется, это было неправдой. Но он все равно рассмеялся, сразу освободившись от всех забот, которые навалил на него тот день. Это был особый дар Хелен…

Он должен был знать.

– Что с ней случилось? Что она тебе сказала?

Сент-Джеймс добавил еще какую-то поправку к набранному тексту, проверил соответствующие изменения в графике на экране, закрыл файл.

– Только то, что сказал ей ты, – ответил он идеально бесстрастным тоном. – Боюсь, больше ничего.

Линли знал, что означает этот осторожный тон, но не стал сразу ввязываться в дискуссию, на которую его провоцировали слова Сент-Джеймса. Решил потянуть время, заметив:

– Дебора сказала, что тебе звонил Винни.

– В самом деле. – Сент-Джеймс крутанулся на своем стуле, неуклюже слез с него и подошел к аккуратнейшему столу, на котором выстроились в ряд пять микроскопов, три были задействованы. – По всей видимости, ни одна газета не бросилась на историю смерти Синклер. По словам Винни, он предложил сегодня утром статью, которую редактор отклонил.

– В конце концов, Винни – театральный критик, – заметил Линли.

– Да, но когда он обзвонил своих коллег, чтобы узнать, не работает ли кто над этим убийством, то обнаружил, что никому из них не было поручено заняться этой историей. Запрет идет сверху. На время, как ему сказали. Пока не будет произведен арест. Мягко говоря, он был вне себя. – Сент-Джеймс поднял взгляд от стопки слайдов, которую старательно выравнивал. – Он охотится за историей Джеффри Ринтула, Томми. Старается нащупать связь между ней и смертью Джой Синклер. Думаю, он не успокоится, пока что-нибудь не напечатает.

– Он никогда этого не добьется. Во-первых, нет ни единой доступной улики против Джеффри Ринтула. Во-вторых, и Ринтул, и Джой мертвы. А без солидных доказательств ни одна газета в стране не решится напечатать скандальную статью о такой известной семье, как Стинхерсты. Никому из журналистов нехочется прослыть клеветником.

Линли внезапно ощутил беспокойство, потребность двигаться, поэтому он прошелся по комнате к окну и посмотрел на сад. Как и всё, он был покрыт снегом, выпавшим ночью, но все растения обернуты мешковиной, а на верх стены аккуратно насыпаны хлебные крошки. Заботливые руки Деборы, подумал он.

– Айрин Синклер считает, что в свою последнюю ночь Джой заходила к Роберту Гэбриэлу. – Он повторил слова Айрин. – Она рассказала мне об этом вчера вечером. Она скрывала это, надеясь защитить Гэбриэла.

– В таком случае Джой повидалась в ту ночь и с Гэбриэлом, и с Винни?

Линли покачал головой:

– Едва ли. Она не могла быть с Гэбриэлом. По крайней мере, не в постели с ним. – Он сообщил данные вскрытия, присланные департаментом Стрэтклайда.

– Возможно, стрэтклайдская команда ошиблась, – заметил Сент-Джеймс.

Линли невольно улыбнулся:

– Это при таком шефе, как Макаскин? И, по-твоему это вероятно? Я бы на такую вероятность не поставил. Вчера вечером, когда Айрин сказала мне, сначала подумал, что она ослышалась.

– Гэбриэл был с кем-то другим?

– Именно это я и подумал. Что Айрин лишь предположила, что это Джой. Или, возможно, предположила самое худшее, что могло происходить в комнате между Джой и Гэбриэлом. Но потом я подумал, что она вполне могла и солгать мне, намекнуть на виновность Гэбриэла в смерти Джой, все время повторяя, что хочет защитить его ради своих детей.

– В таком случае это очень тонкая месть, – заметила с порога своей темной комнаты Дебора, где она стояла с проявленной пленкой в одной руке и с лупой в другой.

Сент-Джеймс рассеянно смешал две стопки слайдов.

– А в самом деле. И умная. От Элизабет Ринтул мы знаем, что Джой Синклер была в комнате Винни. Тогда это дополнительное подтверждение, если Элизабет можно доверять. Но кто еще подтвердит заявление Айрин, что Джой была и с ее мужем? Гэбриэл? Конечно нет. Он будет с жаром это отрицать. А больше никто ничего не слышал. Поэтому нам придется решать, верить ли бабнику-мужу или настрадавшейся жене. – Он взглянул на Линли. – Ты все еще уверен насчет Дэвис-Джонса?

Линли повернулся к окну спиной. Вопрос Сент-Джеймса тут же жестко вернул его к отчету, который он получил от констебля Нкаты всего три часа назад, сразу же после ночной слежки констебля за Дэвис-Джонсом. Информация была достаточно четкой. Покинув квартиру Хелен, он пошел в бар, где купил четыре бутылки спиртного. Нката был точно уверен в количестве, потому что, купив их, Дэвис-Джонс пошел гулять. Температура была ниже нуля, но он словно не замечал ни мороза, ни все еще идущего снега. Он предпринял основательную прогулку, пройдя по Бромптон-роуд, обойдя Гайд-парк, пройдя по Бейкер-стрит и, наконец, закончив ее в своей квартире на Сент-Джонс-Вуд. Целых два часа. И по пути Дэвис-Джонс открывал одну бутылку за другой. Но вместо того, чтобы заливать жидкость внутрь, он методично, варварски выливал содержимое на землю. Пока не покончил со всеми четырьмя бутылками, сказал Нката, покачав головой по поводу пустой траты хорошей выпивки.

И теперь, снова обдумав поведение Дэвис-Джонса, Линли сосредоточился на том, что оно означало: человек, который преодолел алкоголизм, который боролся за шанс возобновить свою карьеру и нормальную жизнь. Человек, полный непреклонной решимости победить, несмотря ни на что, а уж тем более на свое прошлое.

– Он – убийца, – сказал Линли.

Айрин Синклер понимала, что этот спектакль – самый главный в ее карьере, понимала, что должна без единой подсказки почувствовать и ухватить нужный момент. Не будет ни выхода из-за кулис, ни мгновения высшего напряжения, когда на тебя устремлены все взгляды. Ей придется обойтись без этих счастливых мгновений ради театра жизни. И этот момент настал сразу после перерыва на ланч, когда она и Джереми Винни одновременно прибыли к театру «Азенкур».

Она высаживалась из такси как раз в тот момент, когда Винни пробирался сквозь поток машин из кафе напротив. Просигналил, предупреждая, автомобиль, и Айрин посмотрела в ту сторону.

Винни держал в руках пальто, даже не накинув его, и она подумала, уж не ее ли прибытие заставило его поспешно выскочить из кафе. Журналист подтвердил это сам, с первых же слов. В них звучало злобное возбуждение.

– Как я понял, вчера вечером кто-то напал на Гэбриэла.

Айрин остановилась. Ее пальцы крепко обхватили дверную ручку, и даже сквозь перчатку она почувствовала резкий холод металла. Бессмысленно было выяснять, откуда Винни известна эта новость. Роберт сумел сегодня утром приползти в театр на вторую читку, несмотря на перебинтованные ребра, синяк под глазом и пять швов на подбородке. Весть о том, что его избили, уже через пять минут облетела весь театр. И хотя вся труппа, и художники, и помощники режиссера разразились горячим негодованием, любой из них мог тайком позвонить Винни. Особенно если кто-то втайне жаждал поквитаться с Робертом Гэбриэлом, обрушить на него поток скандальной славы.

– Ты спрашиваешь меня об этом для статьи? – спросила Айрин.

Обхватив себя руками, чтобы немного согреться, она вошла в театр. Винни последовал за ней. Поблизости никого не оказалось. Внутри стояла тишина.

Только навязчивый запах табака свидетельствовал о том, что сегодня утром здесь вовсю кипела работа – театр готовился к спектаклю.

– Что он тебе об этом рассказал? И – нет, это не для публикации.

– Тогда зачем ты здесь?

Она, не замедляя шаг, шла к зрительному залу, Винни упрямо ее преследовал. Уже перед самыми тяжелыми дубовыми дверями он поймал ее за руку.

– Потому что твоя сестра была моим другом. Потому что ни от кого в полиции я не могу добиться ни единого слова, несмотря на то, что они там целый день промурыжили нашего грустного лорда Стинхерста. Потому что вчера вечером я не мог дозвониться до Стинхерста и мой редактор твердит мне, что я ни о чем не могу написать, ни единого словечка, пока мы не получим что-то вроде волшебного разрешения сверху сделать это. Все, что касается этой заварухи, испускает вонь до самых небес. Или тебя это не волнует, Айрин? – Его пальцы впились ей в руку.

Она чуть не задохнулась от внезапной злости.

– По-твоему, мне безразлично, что случилось с моей сестрой?

– Я думаю, что ты до чертиков довольна, – ответил он. – Ты бы и сама с великой радостью всадила в нее нож.

От этих слов Айрин даже оторопела, почувствовав, как отлила от лица кровь.

– Боже мой, это неправда, и ты это знаешь, – сказала она, слыша, что у нее вот-вот сорвется голос.

Она выдернула руку и бросилась в зрительный зал, смутно сознавая, что он вошел за ней и сел в темноте последнего ряда, как незримая Немезида, защитница мертвых.

Что-что, а стычка с Винни была ей совсем ни к чему перед грядущей встречей с труппой. Она надеялась, что во время ланча обдумает, как ей лучше сыграть роль, которую всю эту ночь разучивала с ней сержант Хейверс. Однако сейчас она чувствовала, как колотится сердце, вспотели ладони, а разум был занят яростным отрицанием последнего обвинения Винни. Это было неправдой. Она снова и снова клялась себе в этом, пока шла к пустой сцене. Однако охватившее ее смятение нельзя было унять простым отнекиванием, и, зная, как много зависит сегодня от ее уровня игры, она воспользовалась уроками театральной школы. Заняв место за одиноко стоящим столом в центре сцены, она прижала сложенные руки ко лбу и закрыла глаза. Это помогло ей без усилий войти в образ, когда несколько минут спустя раздались приближающиеся шаги и голос ее двоюродного брата.

– Ты хорошо себя чувствуешь, Айрин? – спросил Рис Дэвис-Джонс.

Она посмотрела на него, вымученно улыбнувшись.

– Да. Прекрасно. Боюсь, немного устала. – Пока достаточно.

Стали подходить остальные. Айрин скорее слышала, чем видела их, мысленно отмечая приход кажлого человека, прислушиваясь к ноткам напряжения в их голосах, признакам вины, признакам нараставшей озабоченности. Роберт Гэбриэл робко сел рядом. С жалкой улыбкой провел пальцами по своему отекшему лицу.

– У меня еще не было возможности поблагодарить тебя за прошлую ночь, – нежно произнес он. – Я… в общем, прости меня, Рини. На самом деле, я жутко обо всем сожалею. Я бы кое-что сказал тебе, когда врачи со мной закончили, но ты уже ушла. Я звонил тебе, но Джеймс сказал, что ты уехала в дом Джой. – Он на мгновение задумался. – Рини. Я думал… я действительно надеялся, что мы могли бы…

Она прервала его:

– Нет. Этой ночью у меня было очень много времени для раздумий, Роберт. И я подумала. Как следует. Наконец.

Гэбриэл уловил ее тон и отвернулся.

– Могу представить, до чего ты додумалась в доме сестры, – сказал он с оскорбленным видом.

Появление Джоанны Эллакорт позволило Айрин избежать ответа. Она шествовала по проходу между мужем и лордом Стинхерстом, и Дэвид Сайдем говорил:

– Мы хотим окончательно обсудить все наши костюмы, Стюарт. Я знаю, что это не входит в первоначальный контракт. Но, учитывая все, что произошло, мне кажется, мы имеем право обговорить новую поправку. Джоанна считает…

Джоанна не стала дожидаться, пока ее муж изложит условия.

– Я бы хотела, чтобы по костюмам было видно, кто играет главную роль, – с намеком сказала она, холодно посмотрев в сторону Айрин.

Стинхерст никому из них не ответил. Он так выглядел и так двигался, словно разом превратился в старика. Подъем на сцену, казалось, лишил его последних сил. На нем был тот же костюм, та же рубашка и галстук, что накануне; угольно-черный пиджак измялся, на рукавах обозначились глубокие заломы. Похоже, он полностью утратил интерес к своей внешности. Глядя на него, Айрин, похолодев, вдруг подумала, что он может и не дожить до премьеры своей постановки… Когда он занял свое место и кивнул в знак подтверждения Рису Дэвис-Джонсу, читка началась.

Они дошли до середины пьесы, когда Айрин позволила себе задремать. В театре было так тепло, атмосфера на сцене была такой интимной, их голоса вздымались и опадали с таким гипнотическим ритмом, что заставить себя отключиться оказалось очень легко. Она больше волновалась, что кто-то из них заподозрит что-то не то, она превратилась в актрису, которой была много лет назад, до того, как в ее жизнь вторгся Роберт Гэбриэл и подорвал ее уверенность в себе, год за годом, и прилюдно, и наедине унижая ее.

Она даже увидела какой-то сон, когда раздался злобный голос Джоанны Эллакорт:

– Бога ради, может, кто-нибудь ее разбудит? Я не собираюсь прорабатывать свою роль, когда она сидит тут как бабка, похрапывающая у кухонного очага.

– Рини?

– Айрин!

Она, вздрогнув, открыла глаза, с удовольствием ощутив, как ее захлестнула волна смущения.

– Я задремала? Ради бога простите.

– Поздно легла, милочка? – ядовито осведомилась Джоанна.

– Да, боюсь… я… – Айрин сглотнула комок в горле улыбнулась дрожащей улыбкой, чтобы замаскировать боль, и сказала: – Я почти всю ночь разбирала вещи Джой – в Хэмпстеде.

Это заявление всех ошеломило. Айрин была довольна, увидев, какой эффект произвели на них ее слова, и на какое-то мгновение поняла гнев Джереми Винни. С какой легкостью они забыли о ее сестре, как удобно потекли дальше их жизни. Но ничего, для кое-кого еще найдется камень преткновения, подумала она и начала его сооружать, используя всю доступную ей власть.

– Понимаете, там были дневники, – глухо проговорила она, искусно прослезившись.

Джоанна Эллакорт словно почуяла, что она присутствует на представлении, способном затмить ее собственное, и стала тянуть одеяло на себя.

– Вне всякого сомнения, отчет о жизни Джой – это увлекательнейшее чтение, – сказала она. – Но, если ты уже проснулась, возможно, эта пьеса тоже окажется увлекательной.

Айрин покачала головой и позволила себе немного повысить голос:

– Нет, нет, не это. Понимаете, это были не ее дневники. Они пришли вчера экспресс-почтой, и когда я их открыла и нашла там записку от мужа той несчастной женщины, которая их написала…

– Бога ради, может быть, хватит? – Лицо Джоанны побелело от гнева.

– ... я начала читать. И почти с первых строк поняла, что это были как раз те дневники, которые ждала Джой для своей следующей книги. Той женщины, о которой она говорила в тот вечер в Шотландии. И внезапно… я вдруг поняла, что она действительно умерла, что она не вернется. – Из глаз Айрин потекли слезы, став неожиданно обильными, поскольку она почувствовала вдруг прилив искренней скорби. Ее следующие слова почти не соответствовали сценарию, который они с сержантом Хейверс так тщательно готовили. Она говорила довольно бессвязно, но слова эти должны были быть сказаны. И ничто больше не имело значения, кроме этих слов, произнесенных вслух. – И поэтому никогда не напишет этой книги. И я подумала… сидя в ее доме с дневниками Ханны Дэрроу… что мне следует написать эту книгу за нее, если только я смогу. Как способ сказать, что… в конце я поняла, как это между ними случилось. Я действительно поняла. О, как же это больно. Боже, все равно это было мукой. Но я поняла. И я не думаю… Она всегда была моей сестрой. Я никогда ей этого не говорила. О боже, и никогда больше не смогу сказать, потому что она умерла!

И потом, высказав все это, она расплакалась, определив наконец причину своих слез, скорбя о сестре, которую любила, но простила слишком поздно, скорбя о юности, отданной человеку, который в конце концов уже ничего для нее не значил. Она отчаянно рыдала, оплакивая ушедшие годы и несказанные слова, забыв обо всем на свете, кроме своей скорби.

Снова заговорила Джоанна Эллакорт:

– Ну хватит. Кто-нибудь может ее успокоить, или она будет реветь тут до вечера? – Она повернулась к мужу. – Дэвид! – потребовала она.

Но Сайдем всматривался в зрительный зал.

– К нам посетитель, – сказал он.

Они проследили за его взглядом. В центральном проходе, на полпути к сцене, стояла Маргерит Ринтул, графиня Стинхерст.

Едва закрылась дверь кабинета, она выпалила:

– Где ты был прошлой ночью, Стюарт? – Она не старалась смягчить тон и, сняв пальто и перчатки, бросила их в кресло.

Леди Стинхерст знала, что еще сутки назад она не получила бы ответа на подобный вопрос. Тогда она бы молча проглотила это унижение, скрывая в душе обиду и страшась узнать правду. Но теперь она не собиралась этого терпеть. Вчерашние откровения в этой комнате заставили ее всю ночь заново все оценивать и вызвали злость, настолько яростную, что от нее нельзя было больше отгородиться стеной намеренного равнодушия.

Стинхерст прошел к своему столу, опустился в массивное кожаное кресло.

– Сядь, – сказал он.

Его жена не шелохнулась.

– Я задала тебе вопрос. Я хочу получить ответ. Где ты был прошлой ночью? И пожалуйста, не говори, что Скотленд-Ярд держал тебя до девяти утра. Мне хочется думать, что я все-таки не совсем дура.

– Я пошел в гостиницу, – сказал Стинхерст.

– Не к себе в клуб?

– Нет. Мне хотелось побыть одному.

– А дома это невозможно, да?

Минуту Стинхерст молчал, вертя в руках длинный серебряный нож для вскрытия писем, который лежал на его столе. Он отбрасывал тускловатые блики.

– Я что, не смогу посмотреть тебе в глаза?

Возможно, ее собственная реакция лучше всего показала ей, насколько изменились их отношения. Его голос звучал ровно, но ломко, словно при малейшем поводе лорд Стинхерст готов был потерять самообладание. Его кожа была мертвенно-бледной, глаза налились кровью, и, когда он положил ножик на стол, его жена заметила, что руки у него дрожат. И тем не менее все это совершенно ее не трогало, ибо она прекрасно знала, что ему наплевать на ее благополучие, на благополучие их дочери, даже на его собственное… Ему бы только скрыть от газетных писак подробности жизни этого предателя Джеффри Ринтула и правду о его насильственной смерти. Она сама видела Джереми Винни в последних рядах зрительного зала. И понимала, зачем он здесь. Ее злость закипела снова.

– А я сидела дома, Стюарт, терпеливо дожидаясь, как всегда, беспокоясь о тебе, о том, что происходит в Скотленд-Ярде. Час за часом. Я подумала – я только потом поняла, как это глупо, – что каким-то образом эта трагедия может сблизить нас. Вообрази, что я думала, несмотря на сочиненную тобой историю о моем «романе» с твоим братом, что мы все еще можем спасти наш брак? И как дура, я послушно ждала и ждала. Пока наконец не поняла, что спасать нечего. Все умерло много лет назад, конечно, только я слишком боялась себе в этом признаться. До прошлой ночи.

Лорд Стинхерст поднял руку, надеясь остановить ее.

– Ты умеешь выбрать время, нечего сказать. Сейчас не самый подходящий момент обсуждать наш брак. Полагаю, хотя бы это ты должна понимать.

Это был тот самый его тон, каким он отпускал ее. Такой холодный и как бы завершающий разговор. Суровый в своей сдержанности. И странно, что он никак на нее не подействовал. Она вежливо улыбнулась:

– Ты не понял. Мы не обсуждаем наш брак. Тут нечего обсуждать.

– Тогда зачем…

– Я рассказала Элизабет о ее дедушке. Я думала, что мы могли бы сделать это вместе вчера вечером. Но ты не вернулся домой, я и сказала сама. – Она прошла по комнате и остановилась перед столом. Оперлась костяшками пальцев о девственно чистую поверхность. На ее пальцах почти не было колец. Он смотрел на нее, но молчал. – И знаешь, что она сказала, когда я поведала ей, как ее любимый дедушка убил ее дядю Джеффри, переломил его красивую шею пополам?

Стинхерст покачал головой. Опустил глаза.

– Она сказала: «Мамочка, ты загораживаешь телик. Отойди, пожалуйста». Ну разве это не смешно? Все эти годы, посвященные охране священной памяти дедушки, которого она обожала, свелись вот к этому. Разумеется, я сразу же отошла в сторону. Я ведь такая, верно? Сговорчивая, всем хочу угодить. Вечно надеясь, что все обернется к лучшему, если я терпеливо не буду обращать на что-то внимание. Я – пустая оболочка, а не человек, и наш брак – пустая оболочка. Я как тень бродила по нашему великолепному дому в Холланд-парке, обладая всеми привилегиями, за исключением одной, которой я отчаянно желала все эти годы. Любви. – Леди Стинхерст ждала, что на лице ее мужа отразится хоть что-то похожее на чувство. Ничего подобного. Она продолжала: – И тогда я поняла, что не могу спасти Элизабет. Она слишком долго жила среди лжи и полуправды. Спасти ее может только она сама. Как и я.

– И что это должно означать?

– Что я от тебя ухожу, – сказала она. – Не знаю, навсегда ли. Пока мне недостает смелости это сделать. Но я уезжаю в Сомерсет, пока не разберусь в себе, пока не пойму, чего хочу. И если все же навсегда, можешь не беспокоиться. Мне много не нужно. Несколько комнат где-нибудь и немного тишины и покоя. Не сомневаюсь, что мы сможем прийти к обоюдному согласию. А если не получится, наши уважаемые адвокаты…

Стинхерст сдвинул кресло в сторону.

– Не делай этого со мной. Не сегодня. Пожалуйста. У меня и так много проблем.

Ее улыбка была полна сожаления.

– Вот-вот, проблем? Я собираюсь добавить тебе еще одну, еще одно неудобство. Мало ли, вдруг это станет известно инспектору Линли, опять придется что-то изобретать. Что ж, спешки никакой нет, просто мне нужно было с тобой поговорить, почему бы не сейчас? Надо же все тебе сказать.

– Все? – тупо переспросил он.

– Да. Есть еще кое-что, прежде чем я уйду. Сегодня утром звонила Франческа. Она сказала, что больше этого не вынесет. Из-за Гоувана. Она думала, что сможет это сделать. Но Гоуван был ей дорог, и ей нестерпимо думать, что она предала его память. Сначала она, разумеется, была готова – ради тебя. Но поняла, что не в состоянии притворяться. Поэтому сегодня днем она намерена поговорить с инспектором Макаскином.

– О чем ты говоришь?

Леди Стинхерст натянула перчатки, взяла пальто, готовясь уйти. И с великим удовольствием – это была радость мести – пояснила:

– Франческа солгала полиции относительно того, что она делала и что видела в ночь, когда умерла Джой Синклер.

– Пап, я принесла китайскую еду. – Барбара Хейверс просунула голову в дверь гостиной. – Но только ты воюй в этот раз с мамой из-за креветок. Договорились? А она где?

Ее отец сидел перед оглушительно оравшим телевизором. Горизонтальная настройка соскальзывала, и головы людей были срезаны как раз над бровями, так что программа Би-би-си больше смахивала на фантастический фильм.

– Пап? – повторила Барбара.

Он не ответил. Она прошла в комнату, уменьшила громкость и повернулась к нему. Он спал, челюсть у него отвисла, трубочки, питавшие его кислородом, криво сидели в ноздрях. На полу рядом с креслом валялись кипы журналов для лошадников и любителей скачек, а на коленях лежала развернутая газета. В комнате было слишком жарко, собственно, как и во всем доме, и мускусный старческий запах ощущался сильнее, словно сочился из стен и мебели. Он смешивался с еще более резким запахом переваренной пищи, явно уже несъедобной.

Появление Барбары и ее возня с телевизором разбудили отца. Увидев дочь, он улыбнулся, обнажив почерневшие, кривые зубы, местами вовсе отсутствующие.

– Барби. Папуля задремал.

– А где мама?

Джимми Хейверс заморгал, поправляя трубочки в носу и доставая носовой платок, чтобы хорошенько в него откашляться. При каждом вдохе в груди у него булькало.

– У соседки. Миссис Густафсон опять свалил грипп, и мама понесла ей супу.

Зная, насколько сомнительны кулинарные таланты ее матери, Барбара на секунду встревожилась за миссис Густафсон – как бы ей не стало хуже от материнской стряпни. И все-таки хорошо, что мать решилась выйти из дому. Впервые за многие годы.

– Я принесла китайской еды, – сказала она отцу, указывая на пакет, висевший у нее на руке. – Сегодня ночью меня опять не будет. У меня всего полчаса, чтобы поесть.

Отец нахмурился:

– Маме это не понравится, Барби. Совсем не понравится.

– Поэтому я и купила еды. Хочу ее задобрить. – С этими словами она пошла на кухню, расположенную в задней части дома.

При виде того, что там творилось, сердце у нее упало. Дюжина жестянок с супом стояли рядком около раковины, крышки их были открыты и в каждой торчала ложка, словно ее мать попробовала из каждой, решая, что именно предложить соседке. Три жестянки разогревались – каждая в отдельной кастрюльке, под кастрюльками горел огонь, содержимое их выкипело и поджарилось, благоухая подгоревшими овощами и молоком. Совсем близко от горящей конфорки лежала открытая пачка печенья, содержимое ее вывалилось, обертка была в спешке оторвана, и часть ее валялась на полу.

– О, черт, – устало проговорила Барбара, выключая плиту. Она положила свой пакет на кухонный стол, рядом с последним альбомом матери о путешествиях. Мельком на него взглянув, она определила, что на этой неделе мать тешилась Бразилией, но Барбаре было не до фотографий, вырезанных из журналов. Нашарив под раковиной мешок для мусора, она стала бросать туда жестянки с супом, а вскоре входная дверь открылась и в коридоре послышались неуверенные шаги, и вот уже мать появилась в дверях кухни, держа в руках обшарпанный пластмассовый поднос. На нем так и остались суп, печенье и сморщенное яблоко.

– Он остыл, – сказала миссис Хейверс, ее бесцветные глаза старались не выдать смущения. Поверх обтрепанного домашнего платья на ней была криво застегнутая кофта. – Я не догадалась накрыть суп, доченька. А к ней как раз дочка приехала, она сказала, что миссис Густафсон не нужно никакого супа.

Барбара посмотрела на причудливое месиво и благословила дочь миссис Густафсон если не за тактичность, то за мудрость.

Суп представлял собой мешанину из всего, что грелось в кастрюльках: горох, похлебка из моллюсков и помидоры с рисом. Сразу застыв на уличном холоде, эта бурда покрылась сморщенной пленкой, отдаленно напоминавшей свернувшуюся кровь. При виде ее Барбара почувствовала легкую тошноту.

– Ну и ладно, мама, – сказала она. – Ведь ты же о ней подумала, верно? И миссис Густафсон наверняка это запомнит. Ты повела себя по-соседски.

Ее мать рассеянно улыбнулась:

– Да. По-соседски, правда? – Она поставила поднос на самый край стола. Барбара метнулась к нему, чтобы поймать, пока он не упал на пол. – Ты видела Бразилию, доченька? – Миссис Хейверс с любовью погладила альбомную обложку из искусственной кожи. – Я сегодня над ним славно поработала.

– Да. Я глянула одним глазком. – Барбара продолжала скидывать в мусорный мешок то, что стояло на столе. В раковине высилась стопка немытых тарелок. От нее исходил слабый запах гнили, говоривший, что под этой кучей были погребены остатки пищи. – Я принесла китайской еды, – сказала она матери. – Но мне уже пора уходить.

– Ох, доченька, не надо, – отозвалась мать. – В холод? В темноту? Думаю, это неразумно. Молодые барышни не должны ходить по улицам одни.

– Это служебные дела, мама, – ответила Барбара.

Она подошла к буфету и увидела, что остались только две чистые тарелки. Не важно, сама она поест прямо из коробки, когда отложит родителям их порции.

Пока она накрывала стол, ее мать бессмысленно толклась рядом. И вдруг в дверь позвонили. Они переглянулись.

Лицо матери помрачнело.

– Этого не может быть… Нет, я знаю. Тони не вернется, правда? Он же умер, да?

– Он умер, мама, – твердо ответила Барбара. – Поставь чайник. А я открою дверь.

Позвонили еще раз. Нетерпеливо чертыхаясь, она нащупала выключатель наружного света и открыла дверь. О боже! На крылечке стояла леди Хелен Клайд… Она была вся в черном, и уже одно это должно было насторожить Барбару. Но в тот момент она с ужасом думала лишь о том, что, если только это не кошмар, от которого она, к счастью, очнется, ей придется пригласить эту женщину в дом.

Младшую дочь десятого графа Хесфилда, выросшую в огромном доме в Суррее, обитательницу одного из самых фешенебельных районов Лондона. Зачем она пришла в эти трущобы, в худший из кварталов Эктона… зачем? Барбара в изумлении молча смотрела на нее, поискала взглядом ее автомобиль и увидела красный «мини» леди Хелен, припаркованный за несколько домов отсюда. Она услышала нервное всхлипывание матери где-то позади.

– Доченька? Кто это? Это не…

– Нет, мама. Все в порядке. Не волнуйся, – крикнула она через плечо.

– Извините меня, Барбара, – сказала леди Хелен. – У меня не было другого выхода.

Ее слова привели Барбару в чувство. Она распахнула дверь:

– Входите.

Когда леди Хелен прошла мимо нее и остановилась в холле, Барбара невольно посмотрела на свой дом глазами этой женщины, увидев, как кружатся тут в диком танце безумие и бедность, крепко взявшись за руки. Потертый линолеум на полу, не мытый месяцами, по которому протянулись цепочки следов и лужицы растаявшего снега; выцветшие обои, отстающие в углах и с растущим пятном сырости у двери; разбитая лестница и ряд крючков в стене, на которых небрежно висела потрепанная одежда, часть которой не надевали много лет; старая ротанговая подставка для зонтиков, зиявшая дырами там, где мокрые зонты проели со временем пальмовое волокно; запахи пригоревшей еды, старости и заброшенности.

Моя комната не такая! – захотелось ей крикнуть. – Но я не в состоянии ухаживать за ними как надо, и платить по счетам, и готовить, и следить, чтобы они убирали за собой!

Но она ничего не сказала. Просто стояла и ждала, что скажет леди Хелен, и, умирая от стыда, смотрела, как ее отец ковыляет к двери гостиной, в этих своих мешковатых брюках и серой, в пятнах рубашке, подтягивая за собой на тележке свой баллон с кислородом.

– Это мой отец, – сказала Барбара и, когда ее мать выглянула из кухни, как перепуганная мышь, добавила: – А это моя мать.

Леди Хелен подошла к Джимми Хейверсу, протягивая руку.

– Я – Хелен Клайд, – сказала она и, заглянув в кухню: – Я, видимо, прервала ваш ужин, миссис Хейверс?

Джимми Хейверс широко улыбнулся.

– Сегодня едим китайское, – сказал он. – У нас хватит, если вы хотите перекусить, верно, Барби?

В другое время Барбара, наверное, мрачно усмехнулась бы, представив, как леди Хелен Клайд ест китайские дешевые деликатесы из картонных коробок, расположившись за кухонным столом и болтая с ее матерью о путешествиях в Бразилию, Турцию и Грецию, которыми был заполнен ее больной мозг. Но теперь Барбара только почувствовала растерянность, оттого что стала известна унизительная правда о ее жизни, от сознания, что леди Хелен может ненароком рассказать об условиях ее жизни Линли.

– Спасибо, – любезно ответила леди Хелен. – Я совсем не голодна. – Она улыбнулась Барбаре, но улыбка была похожа на гримасу боли.

Увидев это, Барбара поняла, что, каким бы ни было ее собственное состояние из-за этого визита, леди Хелен сейчас гораздо хуже. Так что она приветливо сказала:

– Я только усажу их за стол, Хелен. Гостиная вот здесь, если вас не слишком напугает жуткий беспорядок.

Не дожидаясь, как леди Хелен отреагирует на их обветшавшую гостиную, заставленную очень старой потрескавшейся мебелью, Барбара повела отца на кухню. Успокоив мать, разволновавшуюся из-за неожиданного визитера, она ловко раскладывала рис, жареные креветки, курицу с кунжутом и устрицы, не переставая гадать, что же привело эту женщину в ее дом. Ей не хотелось думать, что леди Хелен могла уже знать о предстоящем сегодня аресте. Что именно этот арест стал причиной ее прихода. Но в душе она знала, что другой причины быть попросту не могло. Она и леди Хелен вращались в разных социальных кругах. Так что вряд ли это был просто светский визит, внезапная прихоть.

Когда через несколько минут Барбара вошла в гостиную, леди Хелен сидела на краешке дивана, набитого искусственным конским волосом, устремив взгляд на стену напротив, где висела единственная фотография младшего брата Барбары, окруженная прямоугольничками более темных обоев, оставшимися от висевших здесь прежде снимков, связанных с его смертью. Как только Барбара вошла в комнату, леди Хелен встала.

– Сегодня вечером я иду с вами, – сразу, без обиняков заявила она и тут же виновато взмахнула рукой: – Я могла бы выразиться повежливее, но мне кажется, что это теперь не так уж важно, не так ли?

Верно, и лгать теперь тоже было ни к чему.

– Как вы узнали? – спросила Барбара.

– Я позвонила Томми примерно час назад. Дентон сказал, что он сегодня ведет наблюдение. А Томми обычно сам наблюдение не ведет, верно? Потому я и догадалась. – Она снова взмахнула рукой и грустно улыбнулась. – Если бы я знала, где все это происходит, я просто поехала бы туда сама. Но я не знаю. И Дентон не знает. И в Скотленд-Ярде никто не смог или не захотел мне сказать. Поэтому я еду с вами. И я последую за вами, даже если вы будете против. – Она понизила голос. – Простите меня. Я знаю, в какое дурацкое положение я вас ставлю. И знаю, как разозлится Томми. На нас обеих.

– Тогда зачем вы это делаете?

Взгляд леди Хелен снова уперся в фотографию брата Барбары. Это был старый школьный снимок, не очень умелый, но Тони был на нем таким, каким Барбаре нравилось его помнить: широкая улыбка, щербинка на месте выпавшего верхнего зуба, веснушчатое лицо – лукавое и проказливое, копна спутанных волос.

– После… всего, что случилось, я должна там быть, – сказала леди Хелен. – Это завершение. Мне это нужно. И похоже, единственный способ, которым я могу положить этим конец для себя… единственный способ наказать себя за то, что была такой жуткой дурой… быть там, когда вы его схватите. – Леди Хелен снова посмотрела на нее. Она была очень бледной. Вид у нее был истощенный и болезненный. – Как мне передать вам, что чувствуешь, когда знаешь, что тебя использовали? И после того как набросилась на Томми, который хотел лишь открыть мне глаза?

– Мы звонили вам вчера вечером. Инспектор пытался связаться с вами целый день. Он с ума сходит от беспокойства.

– Простите. Я не… я была не в состоянии посмотреть ему в глаза.

– Простите, что говорю вам это, – нерешительно начала Барбара, – но мне кажется, что инспектор совсем не рад, что оказался прав. И не только из-за вас.

Она не стала рассказывать о своей дневной встрече с Линли, о том, как он нервничал, подбирая группу для наблюдения, о его бесконечных звонках на квартиру леди Хелен, в дом ее родителей в Суррее, домой Сент-Джеймсу. Она не стала упоминать о его все более мрачных мыслях, или о том, как он нетерпеливо бросался каждый раз к телефону, или о том, как его голос становился все более безразличным, что совсем не вязалось с окаменевшим от напряжения лицом.

– Вы позволите мне поехать с вами? – спросила леди Хелен.

Барбара знала, что этот вопрос – простая формальность.

– Вряд лия смогу вас остановить, – ответила она.

Линли находился в доме Джой Синклер в Хэмпстеде с половины пятого. Члены группы, ведущей слежку, прибыли чуть позже, разместившись в условленных местах: двое в грязном фургончике со спущенным колесом на полдороге по Флэскуок, еще один человек над книжным магазином на углу Бэк-лейн, другой в лавке лекарственных трав и еще один – на Хай-стрит, откуда он мог видеть станцию подземки. Сам Линли засел в доме, недалеко от наиболее вероятного места вторжения: дверей столовой, выходивших в задний садик. Он сидел в одном из низких кресел в неосвещенной гостиной, слушая по рации короткие сообщения от ведущих наблюдение снаружи.

В самом начале девятого пара в фургончике объявила:

– Хейверс в нижнем конце Флэск-уок, сэр. Она не одна.

Изумленный Линли встал, подошел к парадной двери и чуть приоткрыл ее в тот момент, когда сержант Хейверс и леди Хелен прошли под уличным фонарем, их лица осветил жуткий янтарный свет. Бросив быстрый взгляд по сторонам, они поспешно вошли в садик перед домом, а потом и в дверь.

– Ради бога, что… – горячо заговорил Линли, как только они, закрыв за собой дверь, очутились в темном холле.

– Я сама за ней увязалась, Томми, – сказала леди Хелен. – Дентон сказал мне, что ты пошел на наблюдение. Я сразу сообразила, что к чему, и поехала домой к сержанту Хейверс.

– Я не могу тебя здесь оставить. Проклятье, может случиться все, что угодно. – Линли прошел в гостиную и схватил рацию: – Мне понадобится здесь человек, чтобы…

– Нет! Не делай этого! – Леди Хелен в отчаянии бросилась к нему, но не прикоснулась. – Вчера вечером я сделала то, о чем ты меня просил. Я сделала все о чем ты меня просил. Поэтому позволь мне теперь остаться здесь. Мне нужно, Томми. Я тебе не помешаю, я обещаю. Клянусь. Просто позволь мне закончить это так, как мне надо. Пожалуйста. – Он внезапно почувствовал странную нерешительность. Хотя знал, что обязан был выпроводить ее. Ради нее же самой. Ее присутствие здесь было не более уместным, чем в гуще уличной свалки. Слова – очень правильные и убедительные – уже готовы были сорваться у него с языка, но тут Хелен снова заговорила, поразив его до глубины души: – Позволь мне покончить с Рисом наилучшим для меня способом. Умоляю тебя, Томми.

– Инспектор? – проскрипел из рации голос. Линли отрывисто ответил:

– Все в порядке. Оставайтесь на своих местах.

– Спасибо, – прошептала леди Хелен. Ответить он не смог. В его мозгу накрепко засела одна-единственная ее фраза: «Я сделала все, что ты просил». Он помнил ее последние слова, сказанные прошлым вечером, и мысль о том, что они означали, была просто невыносима. Он молча прошел мимо нее в темный угол столовой, на дюйм отвел штору, чтобы посмотреть на улицу, и, ничего не увидев, снова уселся в кресло. Их долгое совместное ожидание началось.

Следующие шесть часов леди Хелен вела себя, как обещала. Она не шевелясь сидела в кресле напротив. Не разговаривала. Иногда Линли казалось, что она спит, но ее лицо было плохо различимо. Лишь призрачное расплывчатое пятно под черной банданой, которую она повязала на голову.

Игра света делала ее бестелесной, словно она ускользала от него, как исчезает со временем лицо на фотографии. Теплые карие глаза, дуги бровей, нежные очертания щек и губ, откровенно упрямый подбородок – все это делалось менее различимым по мере того, как проходили часы. И, сидя напротив нее – сержант Хейверс была третьей в их треугольнике ожидания, – он почувствовал к ней страстное влечение, какого никогда не испытывал раньше, ничего похожего на сексуальную тягу, это было глубокое влечение сердца, тяга души к родственной душе, к существу, которое и есть та самая единственная твоя половинка. Он чувствовал себя путешественником, исходившим множество дорог – для того только, чтобы вернуться к началу своего путешествия и оценить это благословенное место в полной мере.

Одновременно он ощущал, что пришел слишком поздно.

Без десяти два рация с треском ожила:

– Пешеход, инспектор. Идет по Флэск-уок... Старательно держится в тени… О, отличный приемчик, чтобы… Не хочет лезть на глаза полиции… темная одежда, темная вязаная шапка, воротник пальто поднят… Теперь остановился. За три дома от гнездышка. – На несколько минут наступила пауза. Затем монолог шепотом возобновился: – Перешел улицу, чтобы осмотреться… Продолжает приближаться… Снова перешел к Бэк-лейн… Это наш птенчик, инспектор. Никто не станет шляться по этой улице в два ночи да еще в такую погоду… Передаю дальше. Мне уже не видно… Свернул на Бэк-лейн.

Другой голос подхватил, сказав только:

– Подозреваемый приближается к садовой стене… натягивает что-то на лицо… проводит рукой по кирпичам…

Линли выключил рацию. Бесшумно переместился в столовую – в самый темный угол. Сержант Хейверс последовала за ним. Позади них встала леди Хелен.

Сначала Линли ничего не видел за дверями столовой. А затем на фоне темного неба возник еще более темный силуэт: злоумышленник забрался на садовую стену. Внутрь свесилась нога, потом другая. Затем раздался глухой удар, когда он спрыгнул на землю. Лица видно не было, хотя и от звезд, и от уличных фонарей с Бэк-лейн было достаточно света, чтобы осветить снег, тонкие ветки деревьев на его фоне, полоски раствора между кирпичами стены, даже – слегка – внутренность дома. Но потом Линли сообразил, что мужчина надел лыжную маску. И сразу стал походить не на взломщика, а на убийцу.

– Хелен, возвращайся в гостиную, – выдохнул Линли.

Но она не двинулась. Он оглянулся через плечо и увидел, что ее широко раскрытые глаза застыли на фигуре в саду, крадучись приближающейся к двери. Она стояла, прижав к губам кулак.

И затем произошло невероятное.

Когда он поднялся на четыре ступеньки и поднял руку, чтобы обследовать дверь, леди Хелен неистово выкрикнула:

– Нет! О боже, Рис!

И с этого момента события понеслись с ужасающей быстротой.

Фигура на мгновение застыла, а потом метнулась назад, к стене, и одолела ее единым рывком.

– Господи Иисусе! – закричала сержант Хейверс, бросилась к дверям столовой и распахнула их, впустив ледяной ночной воздух.

Невероятность того, что сделала Хелен, парализовала Линли. Она не могла… Она не хотела… Она никогда бы… Она шла к нему в темноте.

– Томми, прошу тебя…

Ее дрожащий голос тут же привел его в чувство. Оттолкнув ее в сторону, он кинулся к рации и коротко сообщил:

– Мы его упустили.

Затем кинулся к парадной двери и выскочил наружу, не обращая внимания на тех, кто остался сзади.

– Бежит к Хай-стрит! – прокричал голос над книжным магазином на другой стороне улицы, когда Линли мчался мимо.

Но Линли и сам увидел черный силуэт, услышал отчаянный топот ног по тротуару, вот беглец поскользнулся на полоске льда, выправился и побежал дальше. Он больше не прятался в тень, а мчался по середине улицы, то вбегая, то выбегая из кругов света от уличных фонарей. Его бег грохотом отдавался в ночном воздухе.

В нескольких шагах позади себя Линли слышал Хейверс. Она мчалась во весь дух, ругая леди Хелен последними словами. – Полиция!

Два констебля из фургончика стремительно обогнули угол, быстро догоняя их.

Тем временем преследуемый выскочил на Хит-стрит, на одну из главных улиц Хэмпстед-Виллидж. Вдруг его, как загнанного зверя, высветил свет фар встречного автомобиля. Завизжали шины, громко загудел клаксон. Огромный «мерседес» затормозил в каком-то дюйме от его бедра. Но он не побежал дальше. Развернулся и ухватился за дверцу. Даже на расстоянии в полквартала Линли услышал жуткий крик внутри машины. – Ты! Стой!

Еще один констебль выскочил из-за угла с Хай-стрит, менее чем в тридцати ярдах от «мерседеса». Однако, услышав крик, фигура в черном круто повернула направо и продолжила свой бег в горку.

Однако остановка у машины стоила ему преимущества во времени, и Линли почти нагнал его, даже слышал его хриплое дыхание, и вдруг тот метнулся к узкой каменной лестнице, что вела на склон холма – в квартал наверху. Перескакивая через три ступеньки, он одолел лестницу и остановился на площадке, где в тени арки стояла у двери металлическая корзина с пустыми молочными бутылками. Схватив корзину, он швырнул ее на ступеньки позади себя, прежде чем побежать дальше, но разбившееся стекло только перепугало местных собак, которые разразились чудовищным лаем.

В домах, что стояли вдоль лестницы, загорелся свет, что облегчило Линли продвижение среди битого стекла.

Улица наверху была обсажена огромными буками и платанами, чьи кроны укрывали ее смутными тенями. Линли остановился, прислушался, пытаясь сквозь вой ночного ветра и лай собак различить топот ног и разглядеть в темноте бегущего. Хейверс взбежала следом, пыхтя и продолжая ругаться.

– Куда он…

Линли услышал его первым, слева. Слабый удар о металл – беглец, обзор которого был ограничен лыжной маской, наткнулся на урну. Это Линли и было нужно.

– Он бежит к церкви! – Он развернул Хейверс назад, к ступенькам. – Идите за остальными, – приказал он. – Скажите им, чтобы бежали к Святому Иоанну! Быстро!

Линли некогда было проверять, как она выполнила приказ. Топот впереди снова увлек его в погоню, через Холли-хилл в узкую улочку, где он сразу определил, что здесь преимущество у него – сердце его дрогнуло от радости. Высокие стены с одной стороны и открытые лужайки – с другой, то есть никакого прикрытия. Через мгновение он увидел – ярдах в сорока впереди, – как мужчина свернул в открытые ворота в стене. Когда он сам добежал до ворот, то увидел, что снег на дорожке лежит неубранным и что смазанные удлиненные следы ведут через широкую лужайку в сад. Там беглец, продираясь через живую изгородь из остролиста, зацепился за колючие листья. Он громко крикнул от боли. Бешено залаяла собака. Вспыхнул прожектор. Внизу, на Хай-стрит, завыла сирена, все громче и громче, по мере того как приближался полицейский автомобиль.

Этотоглушительный вой, видимо, вызвал прилив адреналина у мужчины, которому необходимо было срочно высвободиться из кустов. Когда Линли приблизился к нему, он бросил на него дикий взгляд и, собрав силы, вырвался из колючих объятий растения. Упал на колени – уже по другую сторону изгороди, с трудом поднялся на ноги и побежал дальше. Линли бросился в другом направлении, увидел в стене вторые ворота и стал прокладывать к ним путь по снегу, потеряв по меньшей мере тридцать секунд. Выскочил на улицу.

Справа от него неясно темнела за низкой кирпичной стеной церковь Святого Иоанна. Там шевельнулась тень, прижалась к земле, перепрыгнула через стену. Линли продолжал бежать.

Он сам с легкостью перемахнул через стену, приземлившись в сугроб. Через секунду слева от себя он увидел легко двигавшуюся в сторону кладбища фигуру. Звук сирены неотвратимо приближался, визг шин по мокрой мостовой отдавался эхом.

Линли пробивался вперед по колено в снегу – в сторону расчищенной дорожки.

Темная фигура впереди начала прятаться за могилами.

Этого Линли и ждал. На кладбище снег был глубже, некоторые могильные камни были завалены полностью. Очень скоро он услышал, как беглец отчаянно мечется, врезаясь в указатели и пытаясь пробраться к дальней стене, за которой была улица.

Сирена замолчала, лишь мигали и переливались синие огни, полицейские начали перепрыгивать через стену. Свет их фонарей метался по снегу, нащупывая беглеца. Но они невольно хорошенько осветили и могилы, и он, огибая саркофаги и памятники, двинулся к стене.

Линли держался расчищенной дорожки, которая вилась среди густо посаженных сосен, иглы которых усыпали обледеневшую дорожку, и поэтому башмаки его почти не скользили. И в конце концов он наверстал здесь время, драгоценные секунды, которые потратил, чтобы снова найти этого субъекта.

Тот был секундах в двадцати от стены. Слева от него барахтались в снегу два констебля. Позади – пробиралась среди могил Хейверс. Справа бежал, сделав решающий бросок, Линли. У противника уже не оставалось ни единого шанса. Тем не менее, издав дикий вопль, который, похоже, означал последнюю отчаянную попытку, он прыгнул вверх. Но Линли оказался проворнее.

Тип бешено вырывался, изворачивался. Линли ослабил хватку, чтобы увернуться от удара, противник тут же воспользовался секундным преимуществом, чтобы попытаться взобраться на стену. Он подпрыгнул, ухватился за верх стены, изо всех сил вцепился в нее, подтянулся и начал переваливаться на другую сторону.

Но Линли не растерялся. Схватив его за черный свитер, он стащил беглеца со стены, обхватил его рукой за шею и швырнул в снег. Он, тяжело отдуваясь, стоял над ним, пока сбоку не подоспела Хейверс, дышавшая со свистом, как бегун на длинные дистанции. Пропахав сугроб, подоспели два констебля, и один из них успел выдавить: «Ты готов, сынок», – прежде чем разразился кашлем.

Линли подошел, рывком поставил мужчину на ноги, стянул с него лыжную маску и подтащил к свету.

Это был Дэвид Сайдем.

17

– Дверь Джой не была заперта, – сказал Сайдем.

Они сидели за столом в одной из комнат для допросов Нью-Скотленд-Ярда. Эта комната была спроектирована так, чтобы исключить всякую возможность побега, в ней не было ни одной декоративной детали, которая могла бы хоть как-то разбудить фантазию. Говоря, Сайдем ни на кого не смотрел, ни на Линли, сидевшего напротив него, сводившего воедино все подробности дела; ни на сержанта Хейверс, которая впервые не делала заметок, а только подбрасывала вопросы, чтобы добавить информацию к уже имеющимся у них данным; ни на зевающую стенографистку – ветерана полиции с двадцатидвухлетним стажем работы, которая записывала все с выражением скуки на лице, из чего можно было заключить, что ее уже невозможно было удивить никакими хитросплетениями человеческих отношений, приводящих к насилию. Сайдем повернулся ко всем троим боком, чтобы дать возможность насладиться своим профилем. Его глаза были устремлены в угол комнаты, где лежал мертвый мотылек, он пристально смотрел на него, словно это помогало ему воссоздать ужасающее прошлое, полное насилия.

В его голосе звучала только чудовищная усталость, естественная в половине четвертого утра.

– Кинжал я взял раньше, когда спустился в библиотеку за виски. Оказалось, это совсем просто: снять его со стены в столовой, пройти через кухню, вверх по черной лестнице и принести в комнату. А потом мне оставалось только подождать.

– Вы знали, что ваша жена с Робертом Гэбриэлом?

Сайдем перевел взгляд на «Ролекс», который золотым полумесяцем блестел из-под черного свитера. Он ласкающим движением провел пальцем по его циферблату. Руки у него были довольно большие, но не огрубевшие, незнакомые с тяжелым трудом. Они совсем не походили на руки убийцы.

– Я быстро об этом догадался, инспектор, – наконец ответил он. – Как признает, без сомнения, и сама Джоанна, я сам сводил ее с Гэбриэлом, и она просто сделала то, чего мне хотелось. Театр абсурда реальности. Мастерская месть, не так ли? Сначала я, разумеется, не был уверен, что она действительно с ним. Я подумал… возможно, я надеялся… что она ушла в какое-то другое место в доме, чтобы похандрить. Но полагаю, я все же знал, что это совсем не в ее духе. В любом случае позавчера в «Азенкуре» Гэбриэл откровенно намекнул, что завоевал мою жену. Он ведь не из тех, кто молчит о таких вещах, не так ли?

– Это вы напали на него позавчера в его гримерной?

Сайдем печально улыбнулся:

– Единственное, чем я по-настоящему насладился в этой чертовой заварухе. Мне не нравится, когда другие мужчины имеют мою жену, инспектор, независимо от того, насколько она сама этого хочет.

– Но сами вы были очень даже не прочь развлечься с чужой женой, раз уж мы об этом заговорили.

– А, Ханна Дэрроу. В конце у меня было чувство, что эта маленькая распутница меня доконает. – Сайдем взял пластиковую чашку из-под кофе, стоявшую перед ним на столе. Его ногти оставили на ней узор из полумесяцев. – Когда Джой говорила за ужином о своей новой книге, она упомянула о дневниках, которые пыталась добыть у Джона Дэрроу, и я сразу понял, чем все обернется. Она была не из тех, кто сдается, даже если Дэрроу и сказал один раз «нет». Она никогда не добилась бы такой славы, если бы отступала перед вызовом, верно? Поэтому, когда она заговорила о дневниках, я понял, что рано или поздно она их все равно получит. А я не знал, что Ханна там понаписала, поэтому не мог рисковать.

– Что случилось с Ханной Дэрроу в ту последнюю ночь?

Сайдем посмотрел на Линли.

– Мы встретились на мельнице. Она опаздывала минут на сорок, и я начал думать – вернее, надеяться, – что она не придет. Но она наконец появилась, как всегда горя нетерпением заняться любовью – прямо там, на полу. Но я… я отвлек ее. Я принес ей шарф, который она облюбовала в одном магазинчике в Норвиче. И настоял, чтобы она позволила мне сразу же повязать его ей. – Он смотрел на свои пальцы, которые теребили белую кофейную чашечку, загибая ее края внутрь. – Тут все прошло гладко. Целуя ее, я затянул узел.

Линли подумал о некоторых простодушных замечаниях в дневнике Ханны, на которые он не сразу обратил внимание, и рискнул проверить свои догадки:

– Я удивлен, что вы не осчастливили ее в последний раз, там, на мельнице, если уж она этого хотела.

Линли тут же услышал именно тот ответ, которого он ждал.

– Она мне надоела. Каждый раз мне было с ней все труднее. – Сайдем презрительно усмехнулся в свой собственный адрес. – Это был еще один вариант Джоанны.

– Красивая женщина, которая добивается славы, женщина, заполучить которую мечтают все мужчины, а ее собственный муж не в состоянии ей угодить.

– Что ж, вы попали в точку, инспектор. Точнее не скажешь.

– И однако же вы оставались с Джоанной все эти годы.

– Она – единственное удачное предприятие в моей жизни. Мой абсолютный успех. С подобными подарками судьбы так просто не расстаются, я никогда об этом даже и не помышлял. Я не мог дать ей уйти. А Ханна просто подвернулась в момент нашей с Джо размолвки. Между нами… ничего не было уже около трех недель. Она подумывала подписать контракт с лондонским агентом, а меня вроде как оставляли за бортом. Как ненужный хлам. Должно быть, именно с этого и начались мои… неприятности. Затем, когда появилась Ханна, я на месяц или два почувствовал себя новым человеком. Каждый раз, когда мы встречались, я ее имел. Иногда два или три раза за вечер. Боже! Я словно переродился.

– А потом она захотела стать актрисой, как ваша жена?

– История начала повторяться. Да.

– Но зачем же было ее убивать? Почему не расстаться по-хорошему?

– Она нашла мой лондонский адрес. И было довольно неприятно, когда она как-то вечером притащилась к театру, а мы с Джо как раз договаривались с лондонским агентом. После этого я понял, что если оставлю ее в ее Болотах, в один прекрасный день она заявится к нам на квартиру. Я бы потерял Джоанну. Поэтому я вынужден был пойти на это.

– А Гоуван Килбрайд? Чем он вам помешал?

Дотерзав чашечку, Сайдем поставил ее на стол.

– Он знал о перчатках, инспектор.

Они закончили предварительный допрос Дэвида Сайдема в пять пятнадцать и, пошатываясь, с красными глазами, вышли в коридор, где Сайдема повели к телефону, чтобы он мог позвонить жене. Линли смотрел, как он идет, и вдруг почувствовал, как его затопляет жалость к этому человеку. Он сам себе удивился, потому что Сайдем заслужил самого жестокого наказания. Все так. Но Линли понимал, что эти убийства – как камень, брошенный в пруд, перебаламутивший безмятежную воду, и порожденные ими волны постепенно докатятся до каждого из тех, кто причастен к этой истории. Он отвернулся.

А сколько еще впереди малоприятных моментов, те же журналисты, которые наседали со всех сторон, словно материализовались из воздуха, приставая со своими идиотскими вопросами, добиваясь от него интервью. Он быстро прошел мимо них, сжимая в кулаке записку, которую суперинтендант Уэбберли сунул ему в руку. Почти ничего не видя от непомерной усталости, он прошел к лифту, одолеваемый одной мыслью: найти Хелен. Одним желанием: поскорее уснуть.

Он чисто автоматически нашел дорогу домой, а придя, упал на кровать не раздеваясь. Он не почувствовал, как Дентон снял потом с него ботинки и укрыл одеялом. Он проснулся уже днем.

– Это все ее близорукость, – сказал Линли. – Из дневников Ханны Дэрроу я много чего выудил, а такую важную вещь – ссылку на то, что на втором спектакле она была без очков и поэтому не могла ясно видеть сцену, – упустил. Она лишь подумала, что Сайдем был одним из актеров, поскольку после спектакля он вышел из служебного входа. И еще я был слишком взбудоражен тем, что Дэвис-Джонс тоже играл в «Трех сестрах», из-за своего предубеждения я даже не сообразил, что в той сцене, из которой была вырвана предсмертная записка, участвовала и Джоанна Эллакорт. А это означало, что Сайдем знал назубок все сцены, в которых была занята Джоанна, вероятно, лучше, чем ее партнеры. Он ведь помогал ей разучивать роли. Я сам слышал, как он распекал ее за пропуск текста… Когда приходил в «Азенкур».

– Джоанна Эллакорт знала, что ее муж был убийцей? – спросил Сент-Джеймс.

Линли, слабо улыбнувшись, покачал головой, беря из рук Деборы чашку с чаем.

Они сидели в кабинете Сент-Джеймса, отдавая должное кексам, сэндвичам и тартинкам и, естественно, чаю. Тусклое вечернее солнце освещало окно и снежный холмик на оконном карнизе. С набережной Виктории все явственнее доносился шум машин, постепенно нараставший из-за часа пик.

– Мэри Агнес Кэмпбелл сказала ей – как и всем остальным, – что дверь в комнату Джой была заперта, – ответил он. – Она, как и я, подумала, что убийцей был Дэвис-Джонс. Но она не знала – и этого до вчерашнего дня не знал никто, – что дверь Джой была заперта не всю ночь. Ее заперли только тогда, когда Франческа Джеррард в три пятнадцать пришла в комнату, чтобы забрать свое ожерелье. Увидев, что Джой мертва, она решила, что это сделал ее брат, сходила в кабинет за ключами и заперла дверь, чтобы потом его выгородить. Мне следовало догадаться, что она лжет, когда она сказала, что жемчуг лежал на комоде у двери. Зачем Джой было класть его там, если остальные ее украшения лежали на туалетном столике, стоявшем в другом конце комнаты? Я сам это видел.

Сент-Джеймс выбрал еще один сэндвич.

– Что-нибудь изменилось бы, если б инспектор Макаскин успел вчера дозвониться до тебя раньше того, как ты уехал в Хэмпстед?

– Что он мог мне сказать? Только что Франческа Джеррард призналась, что солгала нам в Уэстербрэ про якобы запертую дверь. Не знаю, хватило бы у меня ума сопоставить эту деталь с теми фактами, которые я старательно игнорировал. Факт, что в комнате у Роберта Гэбриэла была женщина; факт, что Сайдем признал, что Джоанны не было с ним в течение нескольких часов в ту ночь, когда умерла Джой; факт, что имена Джо и Джой легко перепутать, особенно такому типу, как Гэбриэл, который не пропускает ни одной юбки, тащит в постель всех подряд.

– Значит, Айрин Синклер слышала их с Джоанной. – Сент-Джеймс сел поудобнее, скривившись от досады, когда поврежденная нога зацепилась за окантовку пуфика. С раздраженным ворчанием он высвободил ее. – Но почему Джоанна Эллакорт? Она не делала тайны из своего отвращения к Гэбриэлу. Или это была только игра, способ усыпить бдительность мужа?

– К Сайдему в ту ночь она испытывала еще большее отвращение, чем к Гэбриэлу, хотя бы потому, что он втравил ее в пьесу Джой. Она считала, что он ее предал. Ей хотелось отомстить ему. Поэтому в половине двенадцатого она пошла в комнату Гэбриэла и стала его ждать, полная решимости отплатить мужу самым унизительным для него способом. Ей было и невдомек, что ее бегство к Гэбриэлу было Сайдему на руку; она сама предоставила ему случай действовать, которого он начал искать сразу, как только Джой обмолвилась за ужином о Джоне Дэрроу.

– Полагаю, Ханна Дэрроу не знала, что Сайдем был женат.

Линли покачал головой:

– Очевидно, нет. Она видела их вдвоем всего раз, да и то в компании с их лондонским агентом. Ей было лишь известно, что у Сайдема есть связи с преподавателями актерского мастерства и со всем прочим, что необходимо для успеха. В представлении Ханны Сайдем мог стать ключом к ее новой жизни. А она временно стала его ключом к сексуальной доблести, которой ему не хватало.

– Ты думаешь, Джой Синклер знала об интрижке Сайдема с Ханной Дэрроу? – спросил Сент-Джеймс.

– Нет, этого она узнать не успела. И Джон Дэрроу рьяно оберегал эту тайну. Джой всего лишь упомянула за ужином имя Дэрроу. Но Сайдем не мог рисковать. Поэтому и убил ее. И душераздирающего рассказа Айрин о дневниках Ханны, я имею в виду вчера в театре, было достаточно, чтобы он помчался ночью в Хэмпстед.

Дебора слушала их молча, но тут вмешалась:

– Но он же жутко рисковал, когда убил Джой Синклер. Разве его жена не могла в любой момент вернуться и обнаружить, что его нет? И потом, он мог случайно столкнуться с кем-нибудь в коридоре, разве не так, Томми?

Линли пожал плечами:

– В конце концов, он точно знал, где находится Джоанна, Деб. А еще он хорошо знал Роберта Гэбриэла и не сомневался, что тот продержит ее у себя как можно дольше, постарается блеснуть перед ней своими мужскими талантами. Поведение всех остальных в доме можно было легко просчитать. Поэтому, как только он услышал, что Джой вернулась от Винни – это было незадолго до часу, – ему только оставалось немного подождать, пока она уснет.

Дебора, совершенно потрясенная, никак не могла осмыслить…

– Но его собственная жена… – страдальчески пробормотала она.

– Думаю, Сайдем готов был позволить Гэбриэлу пару раз переспать со своей женой, лишь бы избежать разоблачения. Но не желал, чтобы он хвастал этим перед всей труппой. Поэтому он дождался, пока Гэбриэл остался один в театре. И поймал его в его гримерной.

– Интересно, знал ли Гэбриэл, кто его бьет? – задумчиво спросил Сент-Джеймс.

– Полагаю, желающих поквитаться с ним могло набраться довольно много. И ему повезло, что это оказался Сайдем. Потому что любой другой мог его убить. А Сайдем этого делать не хотел.

– Почему нет? – спросила Дебора. – После того, что было между Гэбриэлом и Джоанной, Сайдем, вероятно, был бы только рад увидеть его мертвым.

– Сайдем все же не круглый дурак Зачем бы он стал сужать круг подозреваемых. – Линли покачал головой. В следующих его словах отразился весь его мучительный стыд. – Он же не знал, что я сам уже постарался донельзя сузить его. До одного человека. Как замечательно прокомментировала это Хейверс «Я горжусь нашей полицией».

Дебора и его друг ничего не ответили. Дебора вдруг стала крутить крышку фарфорового чайника, якобы рассматривая лепестки изображенной на нем розы. Сент-Джеймс передвинул сэндвичи на тарелке. Ни тот, ни другая не смотрели на Линли.

Он знал, что им очень не хочется отвечать на вопрос, который он пришел задать, знал, что ими при этом движут преданность ему и любовь. И все же Линли втайне надеялся, что узы, связывающие их троих, настолько крепки, что позволят им понять, что ему надо найти ее, несмотря на ее желание спрятаться от него. Поэтому он задал свой вопрос:

– Сент-Джеймс, где Хелен? Когда нынче ночью я вернулся в дом Джой, ее там уже не было. Где она?

Он увидел, как Дебора отдернула руку от чайника, как сжала складки своей шерстяной юбки. Сент-Джеймс поднял голову.

– Ты просишь слишком многого, – ответил он.

Другого ответа Линли и не ждал, он получил то, что заслужил. Тем не менее он не отступил.

– Я не могу изменить того, что случилось. Я не могу изменить того факта, что вел себя как дурак. Но я могу хотя бы извиниться. Хотя бы сказать ей…

– Еще не время. Она не готова.

Линли почувствовал, как в ответ на столь твердый отпор в нем поднимается злость.

– Черт побери, Сент-Джеймс. Она пыталась его предостеречь! Это она тебе сказала? Когда он перелез через стену, она закричала, он услышал этот крик, и мы его чуть не упустили. Из-за Хелен. Поэтому, если она не готова меня видеть, пусть скажет мне это сама. Пусть она примет решение.

– Она его приняла, Томми.

Слова прозвучали настолько холодно, что его злость погасла. Он почувствовал спазм в горле.

– Значит, она уехала с ним. Куда? В Уэльс?

Молчание. Дебора посмотрела на мужа, тот уставился на незажженный камин.

Линли почувствовал, как из-за их нежелания говорить в нем нарастает отчаяние. С тем же самым он столкнулся до этого и на квартире Хелен, обратившись к ее горничной, так же неумолимы были родители Хелен и три ее сестры, когда он говорил с ними по телефону. Он знал, что вполне заслужил это наказание, и все равно все его существо восставало против этого, не желало смириться, несмотря ни на что.

– Ради бога, Саймон. – Он почувствовал, как его захлестывает отчаяние. – Я люблю ее. Тебе, как никому другому, должно быть понятно, каково это – расстаться с тем, кого ты любишь. Без единого слова. Без шанса. Прошу тебя. Скажи мне.

И тут Дебора быстро схватила мужа за тонкое запястье. Линли едва расслышал ее голос, когда она заговорила с Сент-Джеймсом.

– Любовь моя, извини. Прости меня. Я больше не могу. – Она повернулась к Линли. Ее глаза блестели от слез. – Она уехала на Скай, Томми. Она одна.

Перед тем как отправиться на север, к Хелен, ему надо было еще повидаться с суперинтендантом Уэбберли и тем самым поставить точку в этом деле. И во всем прочем. Утренние же послания от своего начальника с официальными поздравлениями по поводу хорошо выполненной работы и просьбой поскорее к нему явиться Линли предпочел проигнорировать. Памятуя о том, что каждым шагом его расследования руководила слепая ревность, Линли совсем не жаждал ничьих похвал. Тем более похвал от человека, который с готовностью использовал его в качестве орудия в чьих-то грязных играх.

Потому что помимо виновного Сайдема и невиновного Дэвис-Джонса существовал еще лорд Стинхерст. И Скотленд-Ярд, ходивший перед ним на задних лапках в связи с обязательствами правительства скрывать от общественности ту историю двадцатипятилетней давности.

Оставалось разобраться с этим. Утром Линли еще не чувствовал себя готовым к бою. Но теперь он созрел.

Уэбберли он нашел в его кабинете. Как обычно, его круглый стол был завален раскрытыми папками, книгами, фотографиями, отчетами и грязной посудой. Склонившись над картой улиц, которая была жирно расчерчена желтым маркером, суперинтендант попыхивал сигарой, выпуская в и без того тесное помещение вонючую дымовую завесу. Он разговаривал со своей секретаршей, которая сидела за его столом, согласно кивая и делая пометки, и одновременно пыталась отогнать рукой сигарный дым, чтобы он не пропитал ее хорошо сшитый костюм и светлые волосы. Как обычно, она выглядела почти точной – настолько, насколько ей это удавалось, – копией принцессы Уэльской[47].

При виде Линли она закатила глаза, изящно наморщила носик, демонстрируя отвращение к запаху и полному развалу на столе:

– Пришел детектив инспектор Линли, суперинтендант.

Линли ждал, что Уэбберли поправит ее. У этих двоих была своя игра. Уэбберли предпочитал званиям обращение «мистер». Доротея Харриман («пожалуйста, зовите меня Ди») очень трепетно относилась к званиям.

Однако суперинтендант лишь сердито что-то проворчал и, оторвавшись от карты, спросил:

– Вы все записали, Харриман?

Секретарша сверилась с записями, поправляя высокий зубчатый воротник своей блузки в эдвардианском стиле. Под него она надела элегантный галстук-бабочку.

– Все. Перепечатать?

– Пожалуйста. И сделайте тридцать копий. В обычном порядке.

Харриман вздохнула:

– И обязательно сегодня, суперинтендант?.. Нет, ничего не говорите. Знаю, знаю. «Запишите это себе в отгулы». – Она бросила на Линли многозначительный взгляд. – У меня их уже столько набралось, что хватило бы даже на свадебное путешествие. Если кто-нибудь будет таким милым, что учтет это.

Линли улыбнулся:

– Вот так всегда! И как раз сегодня вечером я занят.

Харриман в ответ засмеялась, собрала свои заметки и смахнула три бумажных стаканчика со стола Уэбберли в мусорную корзину.

– Посмотрим, сможете ли вы заставить его что-то сделать с этой помойкой, – выдала она, уходя.

Уэбберли молчал, пока они не остались одни. Тогда он сложил карту, сунул ее в один из картотечных ящиков и вернулся к столу. Но не сел. Вместо этого, с наслаждением попыхивая сигарой, он посмотрел на силуэт Лондона за окном.

– Некоторые полагают, что заняться собственным продвижением мне мешает недостаток честолюбия, – не оборачиваясь, признался Уэбберли. – Ничего подобного, все дело в этом виде из окна. Если бы мне пришлось менять кабинет, я бы больше не мог смотреть, как озаряется огнями город по мере того, как густеют сумерки. Вы не представляете, какое это наслаждение, видеть из года в год эту картину. – Его покрытые веснушками пальцы теребили цепочку от часов, свисавшую из жилетного кармана. Сигарный пепел просыпался на пол, но Уэбберли этого даже не заметил.

Линли подумал о том, как ему когда-то нравился этот человек, как он уважал его за тонкий ум, таившийся под неопрятной оболочкой. Этот человек умел выявить лучшее в тех, кто находился под его началом, честно используя сильные стороны человека и никогда – слабые. Способность шефа видеть людей такими, какие они есть на самом деле, восхищала Линли больше всего. Однако теперь он видел, что его прозорливость была обоюдоострым оружием, что оно могло быть использовано – как в случае с ним самим – для того, чтобы, нащупав чью-то слабость, сыграть на ней.

Уэбберли, без сомнения, знал, что Линли поверит честному слову пэра. Эту веру он впитал с детства, бесценное доверие «слову джентльмена», которое веками исповедовали люди из благородного сословия. Это был такой же непреложный закон, как право старшего сына на наследование, это нельзя было с легкостью отринуть. На это и рассчитывал Уэбберли, посылая Линли выслушать придуманную лордом Стинхерстом сказку о неверности его жены. Ни Макферсона или Стюарта, ни Хейла, ни любого другого детектива-инспектора, который выслушал бы все это, но тут же вызвал бы леди Стинхерст, чтобы она тоже послушала эту историю… а затем во весь опор двинулся бы дальше, докапываясь до истинной причины гибели Джеффри Ринтула.

Ни правительство, ни Скотленд-Ярд не хотели этого. Поэтому они послали того, на кого полностью можно было рассчитывать, кто непременно поверит слову джентльмена и таким образом прикроет лорда Стинхерста. И это было непростительным оскорблением. Линли не мог простить Уэбберли за то, что он так с ним поступил. И не мог простить себя – за то, что, как полный идиот, оправдал все их ожидания.

И не важно, что Стинхерст был невиновен в смерти Джой Синклер. Ибо в Ярде этого не знали, и даже не волновались по этому поводу, их волновало только скандальное прошлое этого джентльмена, как бы оно не выплыло наружу. Если бы Стинхерст оказался убийцей, но при этом избежал правосудия, эти умники в правительстве и в Ярде не испытали бы ничего похожего на угрызения совести. Зачем? Главное, тайна Джеффри Ринтула оставалась нераскрытой.

Он чувствовал себя отвратительно, будто его изваляли в грязи. Достав из кармана свое полицейское удостоверение, он швырнул его на стол Уэбберли.

Суперинтендант посмотрел на карточку, потом снова на Линли. Прищурился от сигарного дыма.

– Что это значит?

– С меня хватит.

Лицо Уэбберли застыло.

– Надеюсь, я вас не так понял, инспектор.

– В этом нет нужды, не так ли? Вы получили, что хотели. Стинхерст спасен. Великая тайна сохранена.

Уэбберли вынул сигару изо рта и сунул ее в пепельницу между другими окурками, разбрасывая пепел.

– Не делай этого, мальчик. Не стоит.

– Мне не нравится, когда меня используют. Такой вот я чудак. – Линли направился к двери. – Я заберу свои вещи…

Уэбберли хлопнул ладонью по столу, отчего разлетелись бумаги.

– И вы думаете, мне нравится, когда меня используют, инспектор? Значит, вот как вы себе это представляете? И какую же роль вы отводите мне?

– Вы знали о Стинхерсте. О его брате. И о его отце. Вот почему в Шотландию послали меня, а не кого-то другого.

– Я знал только то, что мне было приказано. Приказ послать вас на север поступил через Хильера от заказчика. Не от меня. Мне это понравилось не больше, чем вам. Но в данном случае выбора у меня не было.

– Вот как, – ответил Линли. – Что ж, по крайней мере, я могу быть благодарен судьбе за то, что у меня выбор есть. И я делаю его сейчас.

Лицо Уэбберли покраснело от гнева. Но голос остался спокойным.

– Ты рассуждаешь не очень здраво, мальчик. Обдумай несколько моментов, прежде чем твой благородный праведный гнев выведет тебя на стезю непонятого мученика. Я ничего не знал о Стинхерсте. И до сих пор не знаю, так что, если ты расскажешь мне, буду рад послушать. Одно я могу сказать: как только Хильер пришел ко мне с приказом направить тебя, и только тебя, на это дело, я почуял недоброе.

– И все равно назначили меня.

– Ну не будь же таким дураком! У меня не было другого выхода! Но я хотя бы попытался тебя подстраховать. Назначил Хейверс. Ты же не хотел этого, верно? Как ты меня отговаривал, помнишь? Так какого же черта, по-твоему, я настоял, чтобы именно она помогала тебе? Потому что знал: уж кто-кто, а Хейверс прилипнет к Стинхерсту, как репей к собаке, если представится возможность. И она представилась, верно? Отвечай, черт возьми! Да или нет?

– Да.

Уэбберли ударил своим кулачищем в ладонь другой руки.

– Мерзавцы! Я знал, что они пытаются его защитить. Я только не знал от чего. – Он мрачно посмотрел на Линли. – Но сдается мне, ты мне не веришь.

– Вы правы. Не верю. Вы не так уж беспомощны, сэр. Я-то вас знаю.

– Ошибаешься, мальчик. Именно беспомощен, когда речь идет о моей работе. Я подчиняюсь приказу. Легко быть несгибаемым, когда можешь позволить себе в любой момент убраться отсюда, как только унюхаешь что-то неприятное. Но у меня такой роскоши нет. Ни капиталов, ни поместья. Эта работа для меня не забава. Это мой хлеб с маслом. И когда мне отдают приказ, я его выполняю. Независимо от того, нравится мне это или нет.

– А если бы Стинхерст был убийцей? Если бы я закрыл дело, не произведя ареста?

– Но ты же этого не сделал, верно? Я положился на Хейверс, чтобы она этого не допустила. И я доверял тебе. Я знал, что твое чутье в конце концов выведет тебя на убийцу.

– Но они этого не знали, – сказал Линли. Эти слова стоили ему хорошей порции гордости, и он спросил себя, почему его так задело то, что он оказался таким глупцом.

Уэбберли посмотрел на него приницательным взглядом.

Когда он заговорил, его голос звучал уже по-доброму, с полным пониманием.

– Поэтому-то ты и бросил удостоверение, да, сынок? Не из-за меня и не из-за Стинхерста. И не потому, что какие-то шишки посчитали тебя за человека, которого можно использовать в своих целях. Ты бросил его, потому что сам совершил ошибку. Не смог быть объективным в расследовании, верно? Гонялся не за тем человеком. Вот так-то. Добро пожаловать в наш клуб, инспектор. Вы больше не идеальны.

Уэбберли взял удостоверение, повертел его в руках. Потом без церемоний сунул его в нагрудный карман Линли.

– Мне жаль, что произошел этот случай со Стинхерстом, – сказал он. – Не могу обещать, что подобного не повторится. Но если повторится, полагаю, вам больше не понадобится сержант Хейверс, чтобы вы не забывали, что вы прежде всего полицейский, не пэр, черт возьми. – Он повернулся к своему столу и обвел взглядом завалы бумаг. – Вам положены выходные, Линли. Так что возьмите их. Отпускаю вас до вторника. – И затем, посмотрев Линли в глаза, очень тихо добавил: – Надо научиться прощать себя – это часть нашей работы, мой мальчик. И это единственная часть, в которой полный успех попросту исключен.

Выезжая по пандусу из подземного гаража на Бродуэй, он услышал приглушенный крик. Нажав на тормоза, он глянул в сторону станции метро «Сент-Джеймс-парк» и увидел среди пешеходов Джереми Винни: тот шел размашистым шагом, и полы его пальто хлопали вокруг колен, как крылья нескладной птицы. Он приближался, размахивая блокнотом на спиральке. Исписанные страницы трепетали на ветру. Линли опустил стекло, когда Винни подошел к машине.

– Я написал про историю Джеффри Ринтула, – тяжело дыша и выдавив улыбку, сказал журналист. – Господи, какая удача, что я вас поймал! Вы нужны мне как источник. Не для записи. Только подтвердить. И все.

Линли смотрел, как мельтешат над улицей снежинки. Узнал группу секретарш, бегущих по окончании рабочего дня к станции метро, их мелодичный смех зазвенел в воздухе.

– Нет никакой истории, – сказал он.

Лицо Винни сразу изменилось, став холодно-официальным.

– Но вы же говорили со Стинхерстом! Вы не можете отрицать, что он подтвердил все подробности относительно своего брата! Иначе и быть не могло! Уиллингейт на той фотографии, пьеса Джой, где полно очень прозрачных намеков… Только не говорите мне, что он вышел сухим из воды!

– Нет никакой истории, мистер Винни. Мне жаль. – Линли начал поднимать стекло, но Винни остановил его, сунув поверх стекла палец.

– Она этого хотела! – В его голосе послышалась мольба. – Понимаете, Джой хотела, чтобы я рассказал всю эту историю. Понимаете, поэтому я здесь. Она хотела, чтобы люди узнали наконец, каковы эти Ринтулы.

Дело было закрыто. Убийца найден. А Винни все еще шел по старому следу. На журналистскую сенсацию он рассчитывать не мог, поскольку статью тут же завернули бы. Это была верность, чересчур крепкая для простой дружбы. И снова Линли задумался, что же лежало в основе ее, какой долг чести Винни платил Джой Синклер.

– Джер! Джерри! Бога ради, поторопись! Поли ждет, и ты знаешь, как он разозлится, если мы снова опоздаем.

Этот голос донесся с другой стороны улицы. Нежный, капризный, очень похожий на женский. Линли нашел глазами его обладателя. Юноша – не старше двадцати – стоял под аркой, ведущей на станцию. Он топнул ногой, поежился от холода, одна из ламп в переходе освещала его лицо. Он был до боли красив, словно перенесся сюда из эпохи Возрождения, до того совершенными были его черты. И тут же в голове Линли всплыла оценка, данная подобной красоте поэтом Возрождения, слова Марло[48], не менее уместные сейчас, чем в шестнадцатом веке. «Опаснее, чем за руном златым поход».

Наконец-то последний кусочек головоломки со щелчком встал на место, настолько очевидный, что Линли подивился, что помешало ему догадаться раньше. На пленке Джой говорила не о Винни. Она разговаривала с ним, напоминая себе о том, что непременно должна сказать своему другу. И вот вам, пожалуйста: на той стороне улицы стоял тот, о ком она собиралась говорить с Винни: «почему надо так спешить из-за него? Вряд ли это предложение так невероятно ценно»

– Джерри! Джемми! – снова позвал улещивающий голос. Юноша крутанулся на каблуках, нетерпеливый щенок. Он рассмеялся, когда пальто обернулось вокруг его тела, как балахон циркового клоуна.

Линли перевел взгляд на журналиста. Винни глянул куда-то в сторону, а не на молодого человека.

– Это не Фрейд сказал, что случайностей не бывает? – В голосе Винни прозвучали нотки смирения. – Я, должно быть, хотел, чтобы вы узнали… чтобы вы поняли мои слова, когда я сказал, что мы с Джой всегда – и только – были друзьями. Назовите это оправданием. Или попыткой защититься. Теперь это не имеет значения.

– Значит, она знала?

– У меня не было от нее секретов. Не думаю, что мог бы завести хоть один, даже если бы захотел. – Винни, теперь уже не таясь, обернулся и посмотрел на юношу. Лицо его смягчилось. Губы изогнулись в удивительно нежной улыбке. – Мы прокляты любовью, верно, инспектор? Она не дает нам покоя. Мы неустанно ищем ее, каждый по-своему, разными способами, и когда повезет, на какой-то миг обретаем ее. И это дает удивительное ощущение свободы, разве не так? Даже когда нам приходится терпеть из-за любви непомерные тяготы.

– Не сомневаюсь, что Джой это поняла бы.

– Видит бог. Только она одна меня и понимала. – Он убрал руку со стекла. – Потому я и должен ей Ринтулов. Она этого хотела. Вытащить на свет эту историю. Она хотела правды.

Линли покачал головой:

– Она хотела мести, мистер Винни. И думаю, она своего добилась. В какой-то мере.

– Значит, вот как оно все будет? И вы на самом деле дадите этому так бесславно закончиться, инспектор? После всего, что эти люди с вами сделали? – Он махнул рукой в сторону здания Скотленд-Ярда.

– Мы всё с собой делаем сами, – ответил Линли. Кивнул, поднял стекло и поехал.

Путешествие на Скай осталось в его памяти как некая фантасмагория: размытая полоса проносящихся мимо сельских пейзажей, которые он, мчась на бешеной скорости, почти не видел. Останавливаясь, только чтобы перекусить и заправиться, и раз, чтобы отдохнуть несколько часов где-то между Карлайлом и Глазго, он приехал в маленькую деревеньку Кайлоф-Лохалш к вечеру следующего дня. Остров Скай располагался прямо напротив нее.

Он загнал автомобиль на стоянку прибрежной гостиницы и сидел за рулем, глядя на пролив, его рябая поверхность была цвета старых монет. Солнце садилось, и величественная вершина Сгурр-на-Коинник казалась облитой серебром. Внизу, у ее подножия, отчалил и медленно двинулся к материку паром, на нем Линли разглядел только грузовик, парочку туристов, которые обнялись, спасаясь от резкого ветра, и одинокую стройную фигурку: гладкие каштановые волосы развевались вокруг поднятого лица, она подставила его последним лучам зимнего солнца, словно ждала от них благословения.

Увидев Хелен, Линли вдруг сразу осознал всю дикость своего приезда. Он понимал, что меньше всего она хочет сейчас видеть именно его. И специально уехала подальше. Однако все его сожаления были уже бессмысленны: когда паром стал приближаться к берегу, она сразу увидела его «бентли». Он вылез из машины, надел пальто и пошел к пристани. Холодный ветер кусал за щеки, ерошил волосы. В нем была соль отдаленной Северной Атлантики.

Когда паром пришвартовался, грузовик выпустил из выхлопной трубы грязное облако и покатил по дороге на Инвергарри. Держась за руки, прошли, смеясь, туристы, мужчина и женщина, остановились, чтобы поцеловаться, потом обернулись посмотреть на берег Ская: Остров был укрыт облаками, их сизый – как крылья горлинки – цвет сменялся буйными красками заката.

Весь долгий путь сюда Линли обдумывал, что скажет Хелен, когда наконец увидит ее. Но когда она сошла с парома, убирая со щек волосы, он забыл все слова. Он хотел только обнять ее, но не имел на это ни малейшего права. И просто молча пошел рядом с ней вверх, к гостинице.

Они вошли внутрь. В вестибюле было пусто, его огромные окна, выходившие на пролив, открывали панораму воды, гор и расцвеченных солнцем облаков над островом. Леди Хелен подошла и встала у окна, и хотя ее поза – слегка наклоненная голова, худенькие сгорбленные плечи – красноречивее всяких слов говорила о желании побыть одной, Линли не мог просто взять и уйти… между ними осталось столько невысказанного. Он подошел к ней и увидел темные круги у нее под глазами, свидетельство печали и усталости. Она скрестила на груди руки, словно нуждалась в тепле или защите.

– Зачем же он убил Гоувана? Это было уж совсем бессмысленным, правда, Томми?

Линли даже опешил… И он еще посмел думать, что Хелен встретит его потоком обвинений! Он заранее был готов услышать их, смиренно признав абсолютную их справедливость. За сумятицей последних дней он как-то забыл, что сердцевину характера Хелен составляли человечность и благородство. Она конечно же должна была заговорить о Гоуване, а не о себе.

– В Уэстербрэ Дэвид Сайдем заявил, что оставил свои перчатки на стойке портье, – ответил он, глядя, как задумчиво опустились ее глаза, и на сливочного цвета кожу легли темные ресницы. – Он сказал, что оставил их там, когда они с Джоанной только приехали.

Она кивнула.

– Но когда в тот вечер Франческа Джеррард наткнулась в холле на Гоувана и он уронил поднос с ликерами, парню пришлось потом убирать весь холл. И он видел, что перчаток Дэвида Сайдема там не было. Только он не сразу об этом вспомнил.

– Да, думаю, именно это и произошло. Во всяком случае, как только Гоуван вспомнил, он сразу понял, что это значит. Единственная перчатка, которую сержант Хейверс нашла за стойкой на следующий день – и та, что ты нашла в сапоге, – могли попасть туда только одним путем: Сайдем сам положил их туда, после того как убил Джой. Думаю, это и пытался сказать мне Гоуван. Перед смертью. Что он не видел перчаток на стойке. Но я… я думал, что он говорит о Рисе.

Линли увидел, как ее глаза мучительно зажмурились, и понял, что она не ожидала услышать это имя от него.

– Как же Сайдему это удалось?

– Он все еще сидел в салоне, когда Макаскин и кухарка пошли ко мне спросить, можно ли пустить всех в библиотеку. Тогда он и проскользнул в кухню, чтобы взять нож.

– Хотя дом был полон людей? Причем главным образом из полиции?

– Они собирались уезжать. Все болтались кто где. И на это у него ушло не более минуты. А потом он по черной лестнице прошел в свою комнату.

Не думая, что делает, Линли прикоснулся к волосам Хелен, нежно провел по всей их длине, и, следуя за их изгибом, дотронулся до ее плеча. Она не отстранилась. Он почувствовал, как тяжело бьется его сердце.

– Прости меня… за все, – сказал он. – Мне нужно было увидеть тебя… хотя бы для того, чтобы сказать тебе это, Хелен.

Она не смотрела на него. Казалось, у нее совершенно не было на это сил.

Когда она заговорила, ее голос звучал тихо, а взгляд остановился на дальних развалинах замка Маол, стены которого озаряли лучи заходящего солнца.

– Ты был прав, Томми. Ты сказал, что я пыталась повторить историю с Саймоном, но чтобы финал был счастливым, и я поняла, что это правда. Но финал все равно оказался другим, не так ли? Я с восторгом рисовала себе нечто идиллическое. Единственное, что отсутствовало в этом жалком сценарии, – больничная палата, где я оставляла его – в полном одиночестве.

В ее голосе не было иронии. Но и без этого каждое ее слово было полно жгучего презрения к себе.

– Нет, – с несчастным видом произнес он.

– Да. Рис догадался, что это ты звонил. Это было всего два дня назад? А кажется, что прошла целая вечность. И когда я положила трубку, он спросил, не ты ли это был. Я сказала – нет, это мой отец. Но он понял. И увидел, что ты убедил меня в том, что он убийца. Разумеется, я продолжала отрицать, отрицать все. Когда он спросил, сказала ли я тебе, что он со мной, я стала отрицать и это. Но он знал, что я лгу. И увидел, что я сделала тот выбор, который, как он сказал, я сделаю. – Она стала подносить руку к щеке, но даже на это у нее не хватило сил. Она опустила ее. – Мне даже не нужно было ждать, когда трижды прокричит петух[49]. Я поняла, что я сделала. С нами обоими.

Каковы бы ни были желания Линли, гораздо важнее сейчас было убедить леди Хелен в том, что ее вины тут нет. Что она напрасно приписывает этот грех себе. Он должен был дать ей хотя бы это утешение.

– Ты не виновата, Хелен. Ты ничего бы этого не сделала, если бы не я. Что ты должна была подумать, когда я рассказал тебе о Ханне Дэрроу? Чему ты должна была верить? И кому?

– Вот именно. Кому. Я могла выбрать Риса, несмотря на твои слова. Могла. Но я выбрала тебя. Когда Рис это понял, он ушел. И кто посмел бы его укорить? Естественно, вера в то, что твой любовник – убийца, наносит непоправимый ущерб отношениям. – Она наконец посмотрела на него, повернувшись и оказавшись так близко, что он смог ощутить чистый, свежий запах ее волос. – И до Хэмпстеда я действительно думала, что Рис – убийца.

– Тогда почему ты его предупредила? Чтобы наказать меня?

– Предупредила его?.. Ты это подумал? Нет. Когда он перелез через стену, я сразу же увидела, что это не Рис. Я… понимаешь, я же помню тело Риса. И этот мужчина был гораздо больше. Поэтому я закричала не думая. От ужаса, наверное. Именно в тот момент я осознала, что я ему сделала и что окончательно его потеряла. – Она отвернулась к окну. Но через секунду снова посмотрела ему в глаза. – В Уэстербрэ я чувствовала себя его спасительницей, утонченной, все понимающей женщиной. Женщиной, которая поможет ему восстать из пепла. Благодаря которой он бросит пить. Так что, понимаешь, по сути ты был прав… В конечном итоге это снова было как с Саймоном.

– Нет. Хелен, я сам не знал, что говорю. Я сходил с ума от ревности.

– Все равно ты был прав.

Пока они разговаривали, тени в вестибюле удлинились, и по нему прошел бармен. Он включил свет и открыл бар, находившийся в дальнем конце холла: начинался вечер. От стойки портье до них донеслись голоса: спор о том, какую лучше выбрать открытку, мирное обсуждение того, куда стоит завтра пойти. Линли слушал, завидуя этой сладкой обыденности выходных, когда проводишь их с тем, кого любишь.

Леди Хелен шевельнулась.

– Я должна переодеться к ужину. – И направилась к лифту.

– Зачем ты сюда приехала? – резко спросил Линли.

Она остановилась и взглянула на него:

– Захотелось посмотреть на Скай зимой. Мне нужно было почувствовать, как это бывает, когда ты здесь один.

Он положил ладонь на ее руку. Ее тепло словно вливало жизнь.

– Ну и как, вволю насмотрелась? Я имею в виду, одна.

Она, конечно, поняла, о чем он на самом деле спрашивает. Но вместо ответа подошла к лифту и нажала на кнопку, неотрывно глядя на вспыхнувший огонек, словно это было поразительное творение науки. Он подошел к ней и едва услышал ее слова.

– Пожалуйста. Я не вынесу, если снова причиню боль, тебе или себе.

Где-то над ними жужжал механизм. И он понял, что сейчас она пойдет в свою комнату, ища одиночества, ради которого приехала, и бросит его одного. И еще он понял, что разлука продлится не несколько минут. А неопределенно, бесконечно, невыносимо долго. Он понимал, что сейчас самый неподходящий момент. Но вероятно, у него не будет другой возможности.

– Хелен. – Она взглянула на него, и он увидел в ее глазах слезы. – Выходи за меня.

У нее вырвался смешок – не от веселья, но от отчаяния. Она слабо шевельнула рукой, жест этот был жестом безнадежности.

– Ты знаешь, что я тебя люблю, – сказал он. – Не говори, что слишком поздно.

Она наклонила голову. И тут двери лифта раскрылись. Они словно придали ей смелости, и она произнесла слова, которых он так боялся – и был готов – от нее услышать.

– Я не хочу видеть тебя, Томми. Какое-то время.

Сердце его заныло от боли, и он лишь спросил:

– Сколько?

– Несколько месяцев. Возможно, дольше.

– Похоже на смертный приговор.

– Прости. Но мне так нужно. – Она вошла в лифт и нажала кнопку своего этажа. – Даже после всего этого я по-прежнему не хочу тебя обидеть. И никогда не могла, Томми.

– Я люблю тебя, – сказал он. И затем снова, словно каждое слово могло доказать, как искренне его раскаяние: – Хелен. Хелен. Я тебя люблю.

Он увидел, как ее губы раскрылись, увидел ее быструю, милую улыбку, прежде чем двери лифта закрылись.

Барбара Хейверс сидела в баре паба «Королевский герб» недалеко от Нью-Скотленд-Ярда, угрюмо глядя в кружку со своей еженедельной пинтой светлого пива. Она тянула ее вот уже полчаса. До закрытия оставался час, значит, ей давно пора было отправляться назад, к родителям и Эктону, но она решительно была еще не в состоянии сделать это. Со всякими бумажками было покончено, отчеты составлены, оставались только переговоры с Макаскином. Но, как всегда при завершении дела, ее охватило чувство собственной бесполезности. Люди по-прежнему будут истреблять друг друга, несмотря на ее ничтожные попытки остановить их.

– Угостите парня выпивкой?

Услышав голос Линли, она подняла глаза:

– Я думала, вы уехали на Скай! Боже великий, ну и вид у вас. Вы очень устали.

И в самом деле. Небритый, в мятой одежде, он был просто неузнаваем.

– Я действительно устал, – признал он, силясь улыбнуться. – Последние несколько дней я почти не вылезал из машины. Что это вы пьете? Полагаю, сегодня это не тоник?

– Сегодня я перешла на «Басе». Но раз уж вы здесь, я могу изменить своим вкусам. Смотря кто будет платить.

– Ясно. – Он снял пальто, небрежно кинул его на соседний столик и опустился на стул. Пошарив в карманах, достал портсигар и зажигалку. Как всегда, она взяла предложенную сигарету, разглядывая его сквозь пламя зажигалки, которую он для нее держал.

– Что случилось? – спросила она его. Он закурил.

– Ничего.

– А.

Какое-то время они молча курили. Он даже не заказал себе выпить. Она ждала.

Потом, глядя на противоположную стену, он сказал:

– Я сделал ей предложение, Барбара. Это ее отнюдь не удивило.

– Что-то не похоже, что у вас хорошие новости.

– Это верно. – Линли закашлялся, изучая кончик своей сигареты.

Барбара вздохнула, почувствовав тяжелое бремя его грусти, и вдруг поняла, что воспринимает эту грусть как свою собственную. За стойкой неряшливая барменша Эвелин, близоруко щурясь, перебирала счета и старательно не замечала хищные взгляды двух припозднившихся завсегдатаев. Барбара окликнула ее по имени.

– Да? – зевая, отозвалась Эвелин.

– Принеси два «Гленливета». Чистых. – Барбара посмотрела на Линли и добавила: – И потом повторишь заказ, договорились?

– Конечно, милая.

Когда напитки поставили на стол и Линли потянулся за бумажником, Барбара снова заговорила:

– Сегодня за мой счет, сэр.

– Праздник, сержант?

– Нет. Поминки. – Она залпом опрокинула виски. Оно огнем побежало по жилам. – Пейте, инспектор. Давайте надеремся.

Элизабет Джордж Школа ужасов

Артуру, который хотел писать

Тимшел

Ошибкой я пустил стрелу над кровлей дома

И ранил брата.

Гамлет

От автора

В Англии существует множество частных школ, но Бредгар Чэмберс– это продукт моего воображения. Не следует отождествлять ее с каким-либо из известных образовательных учреждений.

Я хотела бы выразить величайшую признательность директорам, преподавателям и ученикам различных школ, всем, кто помог мне собрать необходимую информацию, послужившую фоном этой книги. Особая благодарность Кристоферу и Кейт Эванс, а также Кристоферу Роббинсу (Донтси Скул, Сомерсет); Робину Макнафтену (школа для мальчиков Шерборн Скул, Дорсет); Ричарду и Кэролин Шун Трейси (Школа Всех Святых, Девон); Джону Стаббсу и Энди Пенмену, позволившим мне пообщаться с их воспитанниками; Саймону и Кейт Уотсон (Херстпьерпойнт-колледж, Сассекс); Ричарду Пултону (Крайстс Хоспитл, Западный Сассекс); мисс Маршалл (Итон, Беркшир); а более всего– ребятам, искренне и откровенно поведавшим о себе: Бертрану, Джереми, Джейн, Мэтту, Бену, Чазу и Брюсу. Дни, проведенные с этими людьми в Англии, обогатили мои представления о системе закрытых школ куда больше, чем любое научное исследование.

В Соединенных Штатах мне оказали помощь: Фред Фон Ломанн, великодушно взявший на себя первый этап изысканий в университете Стэнфорда; Блэр Мэффрис, Майкл Стефани, Хайро Мори, Арт Браун и Линн Хардинг, подобравшие материал по ряду проблем; и криминологи из Санта-Барбары Стивен Купер и Фил Пельцер, любезно распахнувшие передо мной двери в свою лабораторию.

Но прежде всего я должна поблагодарить моего мужа Айру Тойбина за его терпение и мою твердыню и опору– Дебору Шнейдер.

1

Задний двор коттеджа, расположенного на набережной Лауэр-Молл в Хэммерсмите, давно служил мастерской скульптора. Дюжина каменных фигур– и начатых, и уже почти законченных – лежала на трех платформах из кривого, узловатого соснового горбыля, настеленных на потрепанные временем козлы. Инструменты были развешаны на крючках – в металлическом шкафчике у самой стены сада – резцы, долота, дрели, напильники, точила, здесь же хранились и принадлежности для шлифовки и полировки мрамора. Рабочая одежда художника, перемазанная красками и навсегда пропахшая скипидаром, валялась, словно негодный хлам, под сломанным, но еще годным в дело шезлонгом.

В этом саду ничто не отвлекало внимания мастера. Высокая стена укрывала его от любопытства соседей, отгораживала от назойливого, однообразного шума речного транспорта, от Грейт-Уэст-роуд и Хэммерсмит-бридж. Место для строительства дома на Лауэр-Молл и высота ограды были выверены с таким расчетом, что нарушить царившую во дворе глубокую тишину могли разве что пролетавшие над головой утки.

Однако в этой укромности имелся свой изъян: животворный речной ветерок никогда не проникал сюда, мельчайшая каменная крошка густым слоем ложилась и на прямоугольник маленькой, едва живой лужайки, и на окружавшие газон малиновые желтофиоли, на квадратные плиты террасы, подоконники коттеджа и гребень его крыши. Сам скульптор был покрыт серым порошком с ног до головы, он облекал его, точно вторая кожа.

Кевина Уотли эта всепроникающая грязь совершенно не беспокоила. За столько-то лет он приспособился к ней, и если когда-нибудь его и раздражала необходимость работать в облаке пыли, Кевин перестал замечать эту помеху, как только оборудовал мастерскую в саду. Здесь его прибежище, здесь– приют творческих восторгов, и никаких особых удобств, а тем более опрятности тут.не требуется. Когда Кевин откликался на призыв своей музы, любые неудобства переставали существовать для него.

Вот и сейчас он весь погрузился в работу. Скульптура почти закончена, оставалось лишь отполировать ее хорошенько. Прекрасная получилась вещь: обнаженная мраморная красавица возлежала, уронив голову на подушку, повернувшись так, что правая нога почти полностью накрывала левую, изгиб бедра изящной дугой плавно спускался к колену. Кевин провел рукой по плечу и локтю статуи, затем по ягодицам, по бедрам – нет ли где шероховатостей. Гладкий мрамор скользил под его ладонью, точно холодный шелк. Кевин усмехнулся, довольный.

– Ну и похотливый у тебя вид, муженек. Что-то не припомню, чтобы ты мне так ухмылялся!

Кевин распрямился и с улыбкой посмотрел на свою жену. Пэтси вышла на порог, вытирая руки выцветшим посудным полотенцем. В уголках ее глаз притаилась смешинка.

– Иди ко мне, девочка! Ты попросту не обратила на меня внимания, когда я пытался приставать к тебе.

Пэтси Уотли только рукой махнула:

– Маньяк, вот ты кто! – Однако от мужа не укрылся радостный румянец, заливший ее щеки.

– Ах, я – маньяк? – переспросил он. – А сегодня-то утром? Разве не ты накинулась на меня спозаранку?

– Кевин!

Не выдержав, она расхохоталась. Кевин любовался ею, вбирая давно знакомые, дорогие ему черточки. Ничего не поделаешь: ей приходится тайком подкрашивать волосы, поддерживая иллюзию неувядающей молодости, но лицо и тело выдают зрелый возраст. Твердая линия подбородка и челюсти смягчилась, появились морщинки, аппетитные выпуклости ее груди и бедер уже не столь упруги…

– По лицу вижу, Кевин: ты что-то задумал. Что за мысли у тебя в голове?

– Грязные мыслишки, моя девочка. Они вгонят тебя в краску.

– Это все из-за твоих статуй. Любуешься голыми дамочками в воскресенье утром. Это неприлично, да и все тут!

– Ты вызываешь у меня неприличные мысли, малышка, и с этим ничего не поделаешь. Иди сюда, не морочь мне голову. Я-то знаю, что тебе нравится, верно?

– С ума сошел! – пожаловалась Пэтси неведомо кому.

– Но тебе это по душе! – Широкими шагами Кевин пересек сад, схватил жену за плечи и крепко поцеловал.

– Господи, Кевин, ты весь в песке! – запротестовала Пэтси, вырываясь. В волосах у нее осталась ленточка серой пудры, пыль пристала к одежде на груди. Отряхиваясь, она что-то ворчала про себя, но стоило ей взглянуть на весело ухмыляющегося мужа, лицо Пэтси смягчилось, и она пробормотала только:

– Совершенно сумасшедший. С детства такой. Подмигнув ей напоследок, Кевин вернулся к козлам. Жена осталась стоять на крыльце, наблюдая за ним.

Из металлического шкафчика Кевин вытащил порошкообразную пемзу. Еще разок пройтись по всей статуе, и можно высекать на ней свое имя – работа готова. Смешав абразивную крошку с водой, скульптор щедро распределил смесь по всему телу мраморной красавицы и принялся полировать статую. Сперва он прошелся по ногам и животу, по стопам и груди, а потом с особой скрупулезностью занялся тонкими чертами лица.

Жена беспокойно переминалась с ноги на ногу, не покидая крыльца. Она то и дело оглядывалась на красные часы в жестяной оправе, висевшие над плитой.

– Пол-одиннадцатого, – напряженно проговорила она.

Она вроде бы обращалась к самой себе, но Кевин прекрасно понимал, о чем идет речь.

– Не суетись по-пустому, Пэтс, – окликнул он ее. – Я же вижу, ты уже места себе не находишь. Успокойся, а? Парень позвонит нам, как только сможет.

– Пол-одиннадцатого, – повторила она, не внимая его совету. – Мэтт сказал, к утренней службе они вернутся. Служба заканчивается самое позднее в десять. Сейчас половина одиннадцатого. Почему он до сих пор не позвонил?

– Мало ли дел. Распаковать вещи, посмотреть домашнее задание, обсудить с ребятами, как провели выходные. Позавтракать вместе со всеми. Извини, он не побежал сразу звонить мамочке. Объявится до часу, вот увидишь. Не о чем беспокоиться, крошка.

Кевин сам знал, насколько глупо советовать жене не тревожиться за сына, – с тем же успехом можно уговаривать Темзу, протекающую в трех шагах от их дома, не подниматься и не опускаться каждый день с приливом и отливом. Все последние двенадцать с половиной лет Кевин то и дело просил жену не волноваться, да что толку– любая мелочь в жизни Мэттью заставляет ее нервничать: сумел ли он правильно подобрать одежду, чистые ли у него ботинки, не сделались ли коротки брюки, какие у него друзья, чем он увлекается. Она перечитывает каждое письмо из школы, пока не вызубрит его наизусть, а если связь с сыном прерывается на неделю, впадает в истерику, и вывести ее из подобного состояния может только Мэттью. Мальчик знает это и старается не причинять родителям лишнего огорчения, а потому и в самом деле странно, что он забыл позвонить им, после того как съездил на выходные в Котсволд, – однако свои сомнения Кевин предпочел утаить от жены.

«Такой уж возраст, – мысленно оправдывал он парня. – Начинается для нас нелегкая пора, Пэтс, – мальчик растет».

Пэтси безошибочно угадала его мысли. Кевин поразился тому, что она может так легко их прочесть:

– Знаю, о чем ты думаешь. Мальчик стал уже совсем большим, ему неохота, чтобы мамочка все время суетилась вокруг. Наверное, ты прав.

– Значит… – начал было он.

– Значит, я подожду еще чуть-чуть, прежде чем звонить в школу.

Кевин понимал, что его жена решилась на большую жертву.

– Молодец! – похвалил он ее, в очередной раз возвращаясь к работе.

На целый час он с головой ушел в творческий процесс, наслаждаясь своим ремеслом, совершенно утратив чувство времени. Как обычно бывало с ним в такие минуты, Кевин не видел ничего вокруг, он ощущал лишь мрамор, оживавший под его умелыми руками.

Чтобы вернуть мужа из царства грез, куда его уводила муза, Пэтси пришлось окликнуть его дважды. Она вновь вышла на крыльцо, но вместо посудного полотенца Пэтси сжимала в руках черную пластиковую сумку. Она надела новые черные туфли и свой лучший костюм – синий, шерстяной. Ослепительно сверкающая брошь из горного хрусталя кое-как воткнута в лацкан: хищная, приподнявшая для удара лапу львица с глазами из крохотных зеленых камушков.

– Он в изоляторе. – На последнем слове ее голос сорвался, она поддалась панике.

Кевин сморгнул– блик света, отраженный львиной брошью, ударил ему в глаза.

– В изоляторе? – переспросил он.

– Кевин, наш мальчик в изоляторе! Он провел там все выходные! Я только что звонила в школу. Он вовсе не ездил к Морантам. Он заболел! А мальчик Морантов даже не знает, в чем дело. В последний раз он видел Мэтта в пятницу за ланчем.

– Куда ты собралась, девочка? – строго спросил Кевин. Он прекрасно понимал, какой ответ услышит, но выгадывал время, прикидывая аргументы, которые могли бы ее удержать.

– Наш мальчик болен! Бог знает, что с ним могло случиться. Ты едешь со мной в школу или так и проведешь весь день, не отрывая рук от ее гладкой промежности?

Кевин поспешно убрал ладони с неудобоназываемой части своей скульптуры, обтер их о рабочие штаны. Еще две полосы белой абразивной смеси прибавились к лампасам пыли и грязи, тянувшимся вдоль швов его джинсов.

– Погоди, Пэтс, – попросил он. – Дай подумать.

– О чем тут думать?! Мэтти болен. Он ждет маму.

– Ты уверена, дорогая?

Пэтси замерла, крепко сжимая губы, словно боялась сказать лишнее. Натруженные пальцы теребили застежку дешевой сумки, то раскрывая ее, то защелкивая вновь. Издали Кевину показалось, что сумка совершенно пуста. Пэтси слишком спешила. Она не позаботилась прихватить с собой деньги, расческу, косметичку– вообще ничего.

Вытянув из кармана кусок старой тряпки, Кевин бережно обтер свою скульптуру.

– Подумай хорошенько, Пэт, – ласково настаивал он. – Разве мальчику понравится, если мама примчится в школу только оттого, что он подхватил грипп? Ведь ты же его в краску вгонишь, Пэтси, разве не так? Его дразнить будут: мамочка торчит в изоляторе, видно, ее мальчику нужно менять подгузники и никто, кроме нее, с этим не справится.

– Так, по-твоему, я должна сидеть дома сложа руки? – Пэтси воинственно взмахнула виниловой сумкой, бросая мужу вызов. – Вроде как меня и не волнует, что там с моим мальчиком, да?

– Не сиди сложа руки.

– И что же мне делать?

Кевин аккуратно, уголок к уголку, сложил тряпку.

– Давай обсудим. Что сказала медсестра – чем он болен?

Пэтси потупилась. Кевин сразу же догадался, в чем дело, и тихонько рассмеялся.

– В школе всегда дежурит медсестра, но ты не догадалась ей позвонить, верно, Пэт? Мэтти ушиб пальчик, а его мамочка мчится сломя голову в Западный Сассекс, даже не сообразив сперва позвонить в амбулаторию и выяснить, что же с ним случилось. Что бы ты без меня делала, девочка моя!

Пэтси жарко раскраснелась от смущения, румянец, подымаясь с шеи, покрыл ее щеки.

– Сейчас позвоню. – Она постаралась выговорить эти слова с достоинством. Развернувшись, Пэтси удалилась на кухню, к телефону.

Стоя у приоткрытой двери, Кевин слышал, как она набирает номер, потом раздался ее голос, и почти сразу же она выпустила из рук трубку. Пэтси вскрикнула один только раз, пронзительным, испуганным голосом, Кевин едва распознал в этом вопле свое имя, горестный призыв. Отшвырнув от себя рваную тряпку, он бросился в дом.

Ему померещилось сперва, что у жены начался сердечный приступ: лицо ее посерело, она крепко прижимала к губам сжатую в кулак руку, словно сдерживая крик боли. Услышав шаги мужа, она резко повернулась к нему. Зрачки у нее расширились, глаза Пэтси казались совершенно безумными.

– Его там нет! Кевин, Мэтта там нет! Его не было в изоляторе, и в школе тоже нет!

Кевин попытался осознать, какой ужас стоит за ее словами, но смог лишь беспомощно повторить их:

– Мэтти нет в школе?

Пэтси оцепенела, ее тело не повиновалось ей.

– С пятницы.

Огромный промежуток времени с пятницы до воскресенья! Немыслимые образы теснились в ее мозгу– те призраки, что преследуют любую мать при вести об исчезновении любимого чада. Похитители, насильники, религиозная секта, работорговцы, садисты, убийцы– кто стоит за этим? Пэтси пошатнулась, задыхаясь, лицо ее покрылось испариной.

Кевин испугался, что жена потеряет сознание или ее сердце не выдержит. Он обхватил ее за плечи, пытаясь утешить единственным доступным ему способом.

– Мы сейчас же едем в школу, крошка, – решительно произнес он. – Мы найдем нашего мальчика, обещаю. Мы едем немедленно.

– Мэтти! – Имя звучало как заклинание. «Нечего взывать к богам, – уговаривал себя Кевин. – Мальчишка прогуливает школу, только и всего. Найдется разумное объяснение его отсутствию, мы еще посмеемся над этим переполохом». Но тело Пэтси в его объятиях сотрясала крупная дрожь. Она вновь и вновь, словно молитву, повторяла имя сына, и, вопреки собственным доводам, Кевин в глубине души присоединился к ней в надежде, что ее мольбы будут услышаны.

Сержант Барбара Хейверс в последний раз пролистала свой отчет и сочла, что за выходные сделано вполне достаточно. Вонзив в пятнадцать до смерти надоевших ей страниц скрепку, Барбара рывком отодвинула стул от стола и отправилась на поиски старшего напарника – инспектора Томаса Линли.

Он сидел один в своем кабинете, все в той же позе, словно не двигался с полудня: светловолосая голова оперта на руку, взгляд устремлен на разложенные по столу листы – его часть отчета. Вечернее воскресное солнце клонилось к закату, на стены и пол ложились длинные тени. Едва ли при таком освещении инспектор Линли мог разобрать машинопись, тем более что его очки сдвинулись на самый кончик носа. Барбара вошла в комнату на цыпочках, полагая, что ее начальник спит.

Это было бы неудивительно: в последние два месяца Линли жег свечу не только с обоих концов, как говорит пословица, но и посередине. Он прямо-таки не вылезал из Скотленд-Ярда, к неудовольствию Барбары, ведь и ей приходилось просиживать сверхурочно. Коллеги уже присвоили Линли прозвище «Мистер Круглые сутки».

– Шел бы ты домой, дружок, – уговаривал его Макферсон, встречая в коридоре, на инструктаже или в столовой. – А то по сравнению с тобой мы выглядим сущими бездельниками. В суперинтенданты, что ли, метишь? Знаешь, покойнику вакансия ни к чему.

Линли, как всегда, дружелюбно смеялся, не признаваясь, в чем причина такого усердия, но Барбара прекрасно знала, почему инспектор остается на работе в долгие ночные часы, почему он берет на себя дежурство не в очередь и по первой просьбе подменяет всех коллег. Вот она, эта причина, – одинокая открытка на краю стола. Барбара бесцеремонно подобрала ее.

Это послание пришло пять дней тому назад. Долгий путь через всю Европу, с побережья Ионийского моря, обтрепал углы открытки с изображением религиозной процессии: впереди шли дьяконы с кадилами, затем какие-то персоны с жезлами в руках и, наконец, одетые в раззолоченные мантии греческие священники. На плечах они несли отделанный драгоценностями паланкин, боковины которого были изготовлены из стекла. В носилках, прислонившись окутанной в саван головой к окну, возлежал святой Спиридон – в столь естественной позе, будто он всего лишь задремал, а не заснул вечным сном более тысячи лет назад. Перевернув открытку, Барбара без ложного стыда прочла текст. Собственно, она могла заранее угадать содержание:

Дорогой Томми, только подумать, эти несчастные мощи таскают по улицам Корфу четыре раза в год! Стоит ли ради этого становиться святым, а? Тебе будет приятно узнать, что я выполняю культурную программу, посетила храм Юпитера в Кассиопее. Настоящее паломничество – как у Чосера. Ты меня одобряешь?

Барбара помнила, что леди Хелен Клайд за два месяца прислала Линли десяток таких весточек. Все они почти дублировали друг друга: занятный, в дружеском тоне рассказ о той или иной детали ее путешествия. Леди Хелен беззаботно разъезжала по Греции, и не предвиделось конца ее экскурсии, начавшейся в январе вскоре после того, как Линли предложил ей руку и сердце. Леди Хелен отвечала решительным отказом, и эти открытки, приходившие на адрес Скотленд-Ярда, а не домой в Итон-террас, только подчеркивали ее решимость не вступать в более близкие отношения с Линли.

Линли все время, ежедневно, ежечасно, неотступно думал о Хелен, он любил ее, он хотел ее со свойственной ему упорной, почти маниакальной сосредоточенностью. Барбара прекрасно знала: именно по этой, не высказываемой вслух причине инспектор, не протестуя, взваливает на себя одно задание за другим, лишь бы не слышать воющих псов одиночества, лишь бы приглушить боль разлуки с Хелен, не замечать набухающий в душе, будто злокачественная опухоль, тугой узел отчаяния.

Барбара положила открытку на место, отступила на шаг и натренированным движением послала свой отчет точно в корзину для входящих документов. Струйка свежего воздуха пронеслась над столом инспектора, его собственные документы с шуршанием полетели на пол, и он очнулся. Линли смущенно улыбнулся – что поделать, заснул на своем посту! – провел рукой по затылку и шее и снял с носа очки.

Барбара с размаху хлопнулась на соседний стул, вздохнула и так энергично прошлась рукою по коротенькой стрижке, что волосы у нее встали дыбом, точно щетина.

Она попыталась заговорить с шотландским акцентом:

– Ну, парниша, не слыхать шотландских колокольчиков?

– Каких еще колокольчиков, Хейверс? – пробормотал он, подавляя зевок.

– Наших славных старых колокольчиков, что зовут тебя домой в страну ячменного виски. О, этот жидкий огонь во рту, жидкий огонь, припахивающий дымом…

Линли распрямился и принялся перебирать бумаги на столе.

– Шотландия! – проворчал он. – Полагаю, на сентиментальные рассуждения о стране чертополоха вас навело желание принять воскресную дозу спиртного, верно, сержант?

Рассмеявшись, она оставила в покое наречие Роберта Бернса.

– Заглянем в «Герб Короля», инспектор. Вы поставите мне порцию «МакАллана», и мы споем на пару «Бредущие во ржи». Вы же не захотите пропустить такое, инспектор. Мое меццо-сопрано непременно вызовет слезы на ваших прекрасных карих очах.

Линли протер очки и, снова водрузив их на нос, уткнулся в принесенный Барбарой отчет.

– Польщен вашим приглашением, Барбара, честное слово, польщен. Послушать ваши завывания – что может быть прекраснее. Но нет ли сегодня на службе кого-нибудь, в чей кошелек вы не запускаете лапу столь регулярно, как в мой бумажник? Как насчет констебля Нката? По-моему, я недавно видел его поблизости.

– Уехал по вызову.

– Очень жаль. Не повезло вам, Барбара. Я обещал Уэбберли, что к утру отчет будет готов.

Барбара едва не сдалась. Линли сумел отвергнуть ее приглашение даже более ловко и умело, чем ей удалось его сформулировать. Но кое-какое оружие в запасе еще оставалось.

– Вы обещали Уэбберли подготовить отчет к утру, но мы оба прекрасно знаем, что он еще неделю никому не понадобится. Полно, инспектор. Вернитесь наконец к реальности.

– Хейверс! – Линли не пошевелился, даже не оторвал глаз от своих бумаг, только в изменившейся интонации Барбара различала предостережение, попытку установить дистанцию, напомнить ей, кто тут начальник. Барбара достаточно долго проработала с ним и хорошо знала, в каких случаях Линли подчеркнуто официально произносит ее имя. Она перешла все границы, проникла в запретную зону. Дальше он не желает ее пропустить.

Так-то вот, вздохнула она, отступая. И все же, покидая чужие территориальные воды, Барбара не удержалась и, резким движением подбородка указав на почтовую открытку, выпустила напоследок самый мощный заряд:

– Наша Хелен не очень-то вас балует, верно, сэр?

Линли вскинул голову, уронив отчет. Только пронзительный звонок служебного телефона спас Барбару от разноса.

В трубке послышался голос одной из девиц, дежуривших в мрачной, серо-черного мрамора приемной Скотленд-Ярда. Не здороваясь, насморочный голос поведал, что внизу находится посетитель, звать Джон Корнтел, спрашивает инспектора Ашертона. Полагаю, это и есть вы? Некоторые люди вечно путают чужие имена, особенно когда этих имен такое количество, словно у какого-нибудь принца, а мы тут, внизу, должны все упомнить и разбираться, что к чему, когда вашим старым приятелям вздумается вас навестить…

– Корнтел? – переспросил Линли, прерывая неиссякаемый поток жалоб. – Сейчас сержант Хейверс спустится за ним.

Прежде, чем он положил трубку, телефонная мученица попросила уточнить, как он собирается именовать себя на будущей неделе – Линли, Ашертоном, или где-то на чердаке пылится еще парочка семейных титулов, которые ему вздумается обновить? Хейверс, не дожидаясь указаний инспектора, уже вышла из его кабинета, направившись к лифту.

Линли поглядел ей вслед– шерстяные брюки плохо сидят на коренастой фигуре, к локтю заношенного до дыр свитера прилип, словно моль, обрывок бумаги. Сейчас она приведет Корнтела, давно забытый призрак из прошлой жизни.

В Итоне они приятельствовали. Корнтел получал Королевскую стипендию, принадлежал к элите. Один из лидеров старшего класса, высокий, задумчивый, всегда меланхоличный. Рыжие волосы, аристократические черты лица, вдохновенного, точно у Наполеона на романтических портретах Антуана-Жана Гро. В соответствии со своей наружностью Корнтел выбрал в качестве основных предметов литературу, музыку и искусство. Линли понятия не имел, что сталось с Джоном Корнтелом после окончания Итона.

Но человек, вошедший вскоре в его кабинет, следуя по пятам за сержантом Хейверс, имел удивительно мало общего с тем образом, что запечатлелся в памяти Линли и составлял как бы часть его собственного прошлого. Только рост оставался прежним – шесть футов и два дюйма, в точности как у самого Линли. Но когда-то эта высокая фигура горделиво распрямлялась в окружении соучеников– уверенный в себе, многообещающий студент престижнейшей школы, – а теперь плечи ссутулились, будто Джон побаивался соприкосновения с внешним миром.

Этим перемены не ограничились. Корнтел коротко остриг волосы. Прежде они вились, сейчас же плотно прилегали в черепу и в них мелькала ранняя седина. Прекрасно вылепленное лицо, запомнившееся Линли не только тонкостью черт и здоровым румянцем, но и особой печатью мощного интеллекта и глубокой эмоциональности, теперь покрылось больничной бледностью, кожа на нем натянулась, темные глаза налились кровью.

Отчего Корнтел так изменился за эти семнадцать лет? Тому должно быть какое-то объяснение: человек не теряет свой изначальный облик без существенной на то причины. Внутри Джона Корнтела будто затаилась болезнь, то ли спалившая, то ли оледенившая его; и вот этот недуг, уничтожив внутренний мир человека, прорывается наружу, истребляя остатки его красоты.

– Линли? Ашертон? Я не знал, каким именем ты пользуешься. – Корнтел говорил почтительно, но его любезность казалась вымученной, словно он заранее отрепетировал это приветствие. Он протянул Линли руку. Рука была болезненно горячей.

– Я вообще-то не пользуюсь титулом. Линли, и все тут.

– Титул неплохая вещь. В школе мы звали тебя Виконт Шаткость. А собственно, почему? Я уж забыл.

Линли тоже предпочел бы не вспоминать об этом. Этот разговор затрагивал запретные уголки его души. Но что поделать.

– Виконт Шат-Несс.

– Ах да. Твой второй титул. Здорово все-таки быть сыном графа, правда?

– Не уверен.

– Ну-ну.

Корнтел беспокойно обшаривал взглядом комнату– стеллажи, полки с книгами, беспорядок на столе, два офорта с видами американского Запада. Наконец он обратил внимание на фотографию. Сейчас скажет что-нибудь по этому поводу. Саймон Алкурт Сент-Джеймс учился в Итоне вместе с Линли и Корнтелом. Этой фотографии уже тринадцать лет, Корнтел не может не узнать полное радости лицо и растрепанные волосы этого игрока в крикет– юношу, застывшего в момент своего торжества, излучающего чистое, бездумное веселье молодости, брюки перемазаны и разорваны, рукава свитера высоко закатаны, на обнаженном локте тоже грязь – он опирается на биту, хохоча от восторга. Три года спустя авария, виновником которой был Линли, превратила Саймона в калеку.

– Сент-Джеймс, – проговорил Корнтел, кивув. – Сто лет не вспоминал о нем. Господи, время как летит.

– Верно, – отозвался Линли, все так же пристально всматриваясь в бывшего соученика, подмечая, как быстро угасает на его лице мимолетная улыбка, как ладони то проникают внутрь карманов куртки, то охлопывают их сверху, вероятно, в поисках какой-то забытой дома мелочи.

Хейверс включила свет, разгоняя вечерний сумрак, и вопросительно поглядела на Линли. «Мне идти или оставаться?»– спрашивала она взглядом. Линли кивком указал ей на стул. Барбара, усевшись, извлекла из кармана пачку сигарет, вытащила из нее сразу две сигареты.

– Хотите? – протянула она одну Корнтелу. – Наш инспектор завязал – черт бы побрал его благочестивые намерения беречь окружающую среду – а мне одной курить противно.

Корнтел с некоторым удивлением покосился на Барбару, но сигарету взял и, в свою очередь, вытащил зажигалку.

– Да, спасибо, спасибо, – пробормотал он, взглянул на Линли и поспешно отвел глаза. Правой рукой он катал сигарету по ладони левой, безжалостно теребя зубами нижнюю губу. – Я к тебе за помощью, Томми! – вырвалось наконец у него. – Сделай что-нибудь, умоляю! Я попал в беду.

2

– У нас в школе пропал ученик. Из моего пансиона. Вся ответственность ложится на меня. Господи, если с ним что-то случилось…

Корнтел говорил отрывисто, глубоко затягиваясь дымом между короткими фразами. Он – старший преподаватель английского языка и глава одного из общежитий в Бредгар Чэмберс, частной школе, ютящейся на небольшом клочке земли в Западном Сассексе, между Кроули и Хоршэмом, в часе езды от Лондона. Мальчику тринадцать лет, он учится в третьем классе, то есть он только в этом году поступил в школу, до того учился в Хэммерсмите. По-видимому, мальчик тщательно продумал план, чтобы ускользнуть от надзора старших на все выходные, но потом что-то не заладилось, он так и не вернулся в школу– пропал неизвестно куда и отсутствует вот уже более двух суток.

– Наверное, он решил сбежать из школы. – Корнтел устало потер глаза. – Томми, мне следовало обратить на него внимание, ведь его что-то тревожило, а я не заметил. Я должен был знать, это входит в мои обязанности. Если мальчик задумал сбежать, значит, его что-то мучило все эти месяцы, а я ни о чем не догадывался… Боже всемогущий, родители примчались в истерике, в школе вдобавок был в это время один из попечителей, директор весь день сидит с родителями, отговаривает их обращаться в местное отделение полиции, пытается как-то успокоить, велел расспросить всех, выяснить, кто последним видел мальчика, а главное, почему– почему он сбежал, никому не сказав ни слова. Я понятия не имею, что мне сказать родителям, какое оправдание найти, чем их утешить, где искать выход. – Корнтел быстро провел рукой по остриженным волосам и безуспешно попытался выдавить из себя улыбку. – Даже не знаю, к кому мне бежать за помощью. Вспомнил вот про тебя. Словно глас Божий. Мы же с тобой вместе в Итоне учились, дружили, верно? Иисусе, я болтаю безо всякого толка. Не могу собраться с мыслями.

– Надо вызвать полицию Западного Сассекса, – посоветовал Линли, – если вообще есть нужда вызывать полицейских. Почему не позвонили в полицию, Джон?

– «Добровольцы Бредгара» – дурацкое название для отряда бойскаутов, а? – прочесывают все вокруг, надеются, что далеко он не ушел– а может, с ним приключилась беда, прежде чем он успел далеко уйти от школы. Директор не хотел извещать полицию. Но я поговорил с ним, сказал, у меня есть связи в Скотленд-Ярде.

Линли без труда угадывал состояние Корнтела. Конечно, он беспокоился за мальчика, но, помимо прочего, его работа, а то и вообще вся карьера зависела от того, как быстро найдут мальчика и что с ним сталось. Ничего страшного, если ребенок соскучился по дому и попытался самостоятельно добраться до родителей или до старых друзей – при условии, что его найдут быстро и недалеко от школы. Но, похоже, положение осложнилось. Корнтел путался в деталях, однако картина вырисовывалась мрачная: школьника последний раз видели в пятницу днем, а с тех пор никто не интересовался его местопребыванием. За это время он мог отправиться куда угодно. Да, профессиональная карьера Корнтела висит на волоске. Разумеется, он постарался уверить директора, что сумеет разрешить эту проблему быстро, деликатно и без посторонней помощи.

К несчастью, Линли не мог принять в этом участие. Скотленд-Ярд не берется за подобные дела, не вмешивается в юрисдикцию местной полиции, пока не получит официальный запрос из графства. Корнтел только даром потратил время на поездку в столицу. Ему придется побыстрее вернуться домой и как можно скорее известить надлежащие инстанции.

В этом Линли и старался убедить старого приятеля, попутно вытягивая у него все новые факты и используя их для того, чтобы подвести Корнтела к очевидному выводу: придется подключить полицию Западного Сассекса.

– Что именно произошло? – настаивал он. Сержант Хейверс, едва услышав этот вопрос, привычным жестом взялась за лежавший на столе Линли блокнот с отрывными листками на спиральке и принялась опытной рукой записывать вопросы и ответы. Дым, поднимавшийся от сигареты, заставил ее прищуриться, вызвал кашель. Барбара ловко выплюнула окурок на подметку своего ботинка и растоптала.

– Мальчик– Мэттью Уотли– получил отпуск на выходные. Он собирался поехать к другому ученику, Гарри Моранту. У Морантов есть загородный дом в Лауэр Слотер, они созвали гостей, чтобы отпраздновать день рождения Гарри. Пятеро мальчиков, шестеро, если считать самого Гарри. Родители всех мальчиков дали свое разрешение. Все было оформлено по правилам. Мэттью ехал с ними.

– А кто такие Моранты?

– Известное семейство. Трое старших сыновей окончили Бредгар Чэмберс. Дочь сейчас в младшем шестом классе. Мы принимаем девочек на последние два года, – без особой надобности пояснил Корнтел. – В младший и старший шестой классы. Полагаю, Мэттью струхнул в последний момент именно из-за этого– то есть из-за семьи Морантов, а не из-за того, что мы берем в школу девочек…

– Я тебя не понимаю. Что не так с этим семейством?

Корнтел заерзал в кресле, бросил смущенный взгляд на Барбару. Непроизвольное движение его глаз подсказало Линли, каков будет ответ. Корнтел натренированным слухом различал пролетарский выговор Барбары. Если он считает, что семейство Морантов могло напугать Мэттью – известное семейство, как сказал сам Корнтел, – стало быть, мальчик, как и Барбара, принадлежал к совсем иному социальному слою.

– Думаю, Мэттью струхнул, – повторил свою мысль Корнтел. – Мальчик из муниципальной школы, первый год в частном заведении. Раньше он ходил в общеобразовательную школу, жил всегда с родителями, а теперь общается совсем с другими людьми. Нужно время, чтобы к этому привыкнуть. Не так-то легко приспособиться. – Корнтел подался вперед, вытянул руки с раскрытыми ладонями, жестом умоляя о понимании и сочувствии. – Ты же знаешь, о чем я говорю.

Барбара вздернула голову, ее глаза негодующе сузились– она догадывалась, на что намекает Джон Корнтел. Линли прекрасно знал, что для сержанта Хейверс принадлежность к низшему классу является чем-то вроде рыцарского звания.

~– Но ведь Мэттью не поехал с ребятами в пятницу днем? Они же договаривались где-то встретиться, чтобы вместе отправиться в гости на выходные. Неужели их не удивило его отсутствие? Почему они не доложили тебе?

– Они думали, что он болен. В пятницу мы проводили футбольный матч, а после этого мальчики должны были уехать в Лауэр Слотер. Все они– члены одной команды. Мэттью не явился на игру, но никто ничего не заподозрил, потому что тренер – Коуфри Питт, один из наших учителей– получил из амбулатории записку: дескать, Мэттью заболел и не сможет принять участие в матче. Естественно, мальчики решили, что он и на выходные не смог поехать. Это было вполне логично.

– Как выглядела эта записка?

– Освобождение от спортивных занятий. Стандартный бланк с вписанным от руки именем Мэттью. По правде сказать, я уверен: Мэттью спланировал все заранее. Он попросил у родителей разрешение отлучиться из школы на выходные под предлогом, что поедет к Морантам, а сам припас бюллетень, чтобы ребята считали, будто он лежит в больнице. Однако бюллетень-то был ненастоящий, так что я думал, что Мэттью уехал к Морантам, а Моранты, в свою очередь, полагали, что он остался в школе. Он получил в свое распоряжение полностью все выходные. Этого-то он и добивался, малолетний разбойник!

– И ты не проверял, где он находится?

Наклонившись вперед, Корнтел раздавил в пепельнице свой окурок. Рука у него сорвалась, он рассыпал пепел по всему столу.

– Я думал, что знаю, где он находится. Он должен был поехать к Морантам.

– А тренер, Коуфри Питт, – почему он не доложил тебе, что мальчик в изоляторе?

– Коуфри рассчитывал, что меня известит медсестра. Это входит в ее обязанности. Если б мне сообщили, что Мэттью заболел, я бы непременно навестил его. Разумеется, я бы тут же поспешил к нему. – Что-то он слишком настаивает на своей непричастности. С каждым предложением его голос звучит все напряженнее.

– В пансионе ведь есть и староста, верно? Чем он занимался в выходные? Он был в школе?

– Староста? Да, Брайан Бирн. Ученик выпускного класса. Префект. Почти все старшеклассники разъехались на выходные по домам, кроме тех, кто отправился на север на товарищеский матч по хоккею, но Брайан как раз оставался в школе, в пансионе. Но ведь он тоже считал, что Мэттью у Морантов. Он ничего не перепроверял, как и я. С какой стати? Если кому и следовало уточнять местопребывание Мэттью, так это мне, а не Брайану. Я не собираюсь возлагать ответственность на префекта. Ни в коем случае.

Эта декларация Корнтела тоже звучала чересчур патетично, как и предшествовавший ей монолог. Похоже, теперь он испытывал потребность взять всю вину на себя. Линли знал, какая причина побуждает человека винить себя: Корнтел, несомненно, допустил какой-то существенный промах.

– Он знал, что Моранты люди другого круга, а он не их поля ягода. Он не отважился поехать к ним, – вернулся к прежнему утверждению Корнтел.

– Не слишком ли ты в этом уверен?

– Он получил стипендию попечительского совета. Родители за его обучение заплатить не смогли бы. – Похоже, с точки зрения Корнтела этим объяснялось все, но он счел необходимым прибавить: – Хороший мальчик. Труженик.

– Другие ребята его любили? – Корнтел замешкался с ответом, и Линли пришел ему на помощь: – В конце концов, его же пригласили в гости на день рождения. По-видимому, у него имелись друзья.

– Да-да, конечно же. Просто… Ты сам видишь, я не справился со своими обязанностями по отношению к этому мальчику. Я просто ничего о нем не знаю. Такой тихий. Все время сидел над заданиями. Все у него было в порядке, никогда ни на что не жаловался. Родители так обрадовались, что его позвали в гости. Отец так и сказал, подписывая разрешение: «Пусть Мэтти вращается в обществе». Они его звали Мэтти.

– Где сейчас его родители?

Лицо Корнтела жалобно сморщилось.

– Не знаю. Не знаю! В школе, должно быть. Или вернулись домой, ждут вестей. А если директор так и не отговорил их, кинулись в полицию.

– Бредгар Чэмберс поддерживает связь с местной полицией?

– В ближайшей деревне, в Киссбери, есть констебль, а вообще-то мы состоим под юрисдикцией Хоршэма. – Корнтел угрюмо усмехнулся. – Теперь тыскажешь, что это их дело.

– Боюсь, что так. Их, а не мое. Корнтел только еще сильнее ссутулился:

– Ну хоть что-нибудь ты можешь сделать, Томми? Привести механизм в движение?

– Со всей деликатностью?

– Вот именно. Да, конечно, я прошу тебя об одолжении. Знаю-знаю, я не имел права обращаться в Скотленд-Ярд. Но, бога ради, Томми, мы же оба кончали Итон!

Корнтел взывал к его лояльности, к памяти прежних дней. Человек должен быть верен своему прошлому, былым друзьям. Как бы Линли хотел безжалостно оборвать его. Он– полицейский, он не допускает нарушения заведенных правил. Но мальчик, когда-то ходивший в один класс с Корнтелом, так и не умер– хотя Линли безжалостно боролся с ним. И теперь он против собственной воли задал очередной вопрос:

– Если Мэттью сбежал из школы, ему понадобился какой-то транспорт, чтобы добраться до Лондона, верно? Далеко ли от вас железнодорожная станция? Дорога, шоссе?

Корнтел принял этот вопрос как обещание поддержки и заговорил с готовностью, стараясь всячески быть полезным:

– У нас нет рядом дорог, Томми, потому-то родителям так нравится наша школа – изоляция гарантирует детям безопасность. Они никогда не попадут в беду, их ничто не отвлекает от учебы. Мэттью пришлось бы попотеть, чтобы убраться подальше от школы. Он не мог ловить попутку рядом с Бредгар Чэмберс, потому что на дороге он почти наверняка наткнулся бы на кого-нибудь из персонала– на учителя, тренера, хотя бы на рабочего или уборщика, и его бы тут же отвели назад в школу.

– Значит, ему пришлось пробираться стороной от дороги?

– Думаю, что да. Он мог пойти напрямик через поля, потом через лес Сент-Лионард добраться до Кроули и шоссе М23. Там ему ничего не грозило: подумаешь, обычный парнишка, каких всюду полно. Никому бы и в голову не пришло, что он сбежал из Бредгар Чэмберс.

– Лес Сент-Лионард, – задумчиво повторил Линли. – Скорее всего, он и сейчас там, не так ли? Заблудился, изголодался…

– Две ночи под открытым небом в середине марта. Замерз. Умирает с голоду. Сломал ногу. Упал. Может быть, шею себе сломал, – горестно подхватил Корнтел.

– Ну, с голоду он за три дня не умрет, – возразил Линли, предпочитая не признавать, сколь вероятны все остальные, куда более грозные опасности. – Он крупный парень? Крепкого сложения?

– Нет, вовсе нет, – покачал головой Корнтел. – Мелковат для своего возраста. Тонкая кость. Очень хрупкий. Красивая лепка лица. – Он смолк на минуту, но глаза его словно все еще видели недоступный другим образ. – Темные волосы, и глаза темные. Пальцы тонкие, длинные. Кожа замечательная, без пятнышка. Прекрасная кожа.

Барбара тихонько постучала кончиком карандаша по блокноту, бросила украдкой взгляд на Линли. Корнтел подметил ее движение и сник. По лицу его пятнами расползался неровный румянец.

Линли слегка отодвинул стул от стола и уставился на один из американских офортов. Индианка вытряхивала из корзины кучку перцев на расстеленное на земле одеяло. Какое пиршество красок! Густые черные волосы женщины, яростно-красные перцы, коричневый бархат ее кожи, лиловое платье, а за спиной переливаются оттенки розовато-синего заката. Да, в красоте всегда таится соблазн.

– У тебя есть с собой фотография мальчика? – спросил он. – Можешь ли ты подробно описать его? – Впрочем, этот вопрос уже излишен.

– Да. Да, и то, и другое. – Господи, какое облегчение прозвучало в его голосе.

– Оставь фотографию и описание мальчика сержанту, мы постараемся помочь, чем сумеем, на нашем уровне. Быть может, его уже подобрали в Кроули, а он побоялся назвать свое имя. Или он добрался до Лондона и там угодил в полицию. Почем знать.

– Я так и думал! Я верил– ты меня выручишь! Я все принес.

Из нагрудного кармана Корнтел вытащил фотографию и сложенный лист бумаги. Он постарался скрыть смущение и торжество– он заранее заготовил фотографию и описание пропавшего, в уверенности, что добьется своего.

Линли угрюмо принял и то, и другое. Корнтел мог положиться на старого друга. Виконт Шаткость никогда не подводил товарищей.

Барбара Хейверс перечитала оставленное Корнтелом описание внешности и принялась изучать фотографию, Линли тем временем вытряхивал из пепельницы окурки, за время этой встречи Барбара и Корнтел наполнили пепельницу доверху. Специальной тряпочкой Линли тщательно протер сей сосуд.

– Боже мой, инспектор, это уже просто ханжество! – взмолилась Барбара. – Скоро вы налепите каждому курильщику на грудь алую букву «К».

– Ничего подобного. Если я не вымою пепельницу, я примусь лизать ее языком. Все-таки чистить пепельницу как-то привычнее для меня – самую малость, – добавил он улыбаясь.

Барбара не смогла удержаться от смеха.

– С какой стати вы бросили курить? Почему не желаете преждевременно сойти в могилу вместе со всеми нами? Вместе веселей, сами знаете.

Линли ничего не ответил, но глаза его выдали– взгляд украдкой скользнул к открытке, которая стояла на его столе (вместо подставки Линли использовал чашку из-под кофе). Теперь Барбара все поняла. Леди Хелен Клайд не курит. Линли надеется, что когда Хелен вернется, ей покажется более привлекательным человек, бросивший ради нее курить.

– И вы в самом деле думаете, что это что-то изменит?

Линли сделал вид, будто не слышал ее вопроса.

– Полагаю, если мальчик сбежал из школы, через несколько дней его найдут – либо в Кроули, либо в Лондоне. Но если он сам не появится, найдут его тело. Надо смотреть правде в глаза. Не знаю только, готовы ли они к этому?

Барбара словно именно этих слов и дожидалась.

– А есть ли на свете человек, готовый посмотреть правде в глаза, инспектор?

«Дай дождь моим корням. Дай дождь моим корням».

Эти четыре слова постоянно, словно навязчивая мелодия, стучали в ее мозгу. Дебора Сент-Джеймс сидела неподвижно в своем «остине» на окраине городка Стоук-Поджес, уставившись на сводчатую дверь церкви Сент-Джилс. Дебора не всматривалась в архитектурные подробности, ее гораздо больше занимал вопрос, сколько раз за последние месяцы она твердила не только заключительную строку сонета Хопкинса<Джерард Мэнли Хопкинс (1844–1889) – английский поэт. Художественная не традиционность и философская глубина лирики Хопкинса позволяют считать его одним из основоположников современной английской поэзии.>, но и все стихотворение целиком. С этого сонета начинался каждый ее день, иначе она не смогла бы встать с постели, выйти из очередной гостиницы, сесть в машину и выехать на местность, чтобы отснять еще одну пленку– почти бессознательно, словно автомат. Но кроме утренней декламации, заменявшей ей молитву, Дебора вспоминала эти строки каждый день, стократно, всякий раз, когда какой-нибудь пейзаж, или звук, или сказанное кем-то слово разрушало тщательно выстроенные оборонительные рубежи.

Дебора могла объяснить самой себе, отчего слова сонета вновь вспомнились ей именно в эту минуту. Церковь Сент-Джилс – последняя веха в растянувшемся на месяц турне. Все пленки уже отсняты. Сегодня вечером она повернет в сторону Лондона – не по М4, это шоссе приведет ее домой чересчур быстро, – а по А4, с бесконечными светофорами, пробкой в районе Хитроу, нескончаемыми пригородами, посеревшими от копоти и зимнего сумрака. Так ей удастся хоть чуть-чуть затянуть путешествие. В этом все дело. Она не готова вернуться домой. Она еще не готова встретиться с Саймоном.

Когда Дебора согласилась взяться за эту работу, сделать подборку фотографий мест, увековеченных в истории английской литературы – кажется, с тех пор миновало столетие, – она запланировала поездку в Стоук-Поджес, где Томас Грей<Томас Грей (1716—1771) – английский поэт-сентименталист, автор хрестоматийного стихотворения «Элегия, написанная на сельском кладбище» (1751).> написал «Сельское кладбище», сразу после посещения Тинтаджела<Тинтаджел (иначе – Тревена) – деревня в Корнуолле, по преданию – место рождения короля Артура.> и Гластонбери. Таким образом, месячная командировка закончилась бы всего в нескольких милях от ее дома. Но Тинтаджел и Гластонбери, полные преданий о короле Артуре и Джиневре, их обреченной и бесплодной любви, лишь обострили безысходное отчаяние, с которым Дебора пустилась в этот путь. Весь этот месяц притаившийся внутри хищник терзал ее – сегодня его зубы впились в самое сердце, раздирая наиболее болезненную рану.

«Не буду, не буду думать об этом!» Дебора распахнула дверь автомобиля, вытащила камеру и треножник и, пересекая прямоугольник стоянки, направилась к воротам кладбища. Она уже издали видела, что кладбище разделено надвое – посреди извилистой бетонной дорожки виднелась еще одна сводчатая калитка, а за ней– второе кладбище.

Холодновато для конца марта, весна словно бы не собирается приходить. Кое-где на деревьях прочищали горлышки птицы, но на кладбище стояла тишина, лишь издали, из Хитроу, доносился порой рокот взлетающего самолета. Томас Грей нашел идеальное место, чтобы написать стихотворение и чтобы в свой час найти здесь приют.

Дебора прикрыла за собой первую калитку и пошла по дорожке между двумя рядами шпалерных роз. На кустах уже появились свежие бледно-зеленые листики, гибкие молодые побеги, тугие бутоны, но их весеннее цветение казалось неуместным на фоне окружавшего запустения. За этой частью кладбища никто не ухаживал. Трава оставалась некошеной, надгробья с пьяноватой небрежностью покосились в разные стороны.

Дебора вошла под свод вторых ворот. Арку украшала изысканная резьба. Вероятно, чтобы уберечь ее, а также кладбище и церковь от вандалов, на одной из дубовых балок укрепили прожектор. Но предосторожность не помогла – кто-то разбил лампу, осколки стекла усыпали землю вокруг калитки.

Оказавшись на внутреннем кладбище, Дебора принялась разыскивать могилу Томаса Грея. Остается сфотографировать ее, и работа закончена. Быстро скользя глазами по крестам и надгробьям, она заметила кучку перьев.

Казалось, какой-то авгур, совершив жертвоприношение, рассыпал по земле этот серый, блеклый пух. На аккуратно подстриженной лужайке эти перышки казались крохотными облачками дыма, отяжелевшими, приникшими к земле, вместо того чтобы воспарить к небесам. Перьев было чересчур много, некая яростная сила разбросала их во все стороны– здесь, несомненно, шла борьба не на жизнь, а на смерть. Проследив глазами цепочку перьев, Дебора вскоре увидела и жертву – у тисовой изгороди, отделявшей внутреннюю часть кладбища от внешней. Она, конечно, понимала, какое зрелище ее ждет, и все же не удержалась от слез. Глупо, нелепо так сокрушаться из-за участи несчастной пичужки, твердила она себе, но эта жестокая насильственная смерть потрясла ее до глубины души. От птахи уцелел лишь остов, залитые кровью ребрышки, отчасти покрытые неровным, в кровавых пятнах, пухом. Голова исчезла, тонкие ножки и крылышки оторваны. Прежде это был голубь, теперь нее– пустая оболочка, не сумевшая удержать в себе жизнь.

Как хрупка жизнь! Как легко ее уничтожить!

«Нет! Нет!» Дебора чувствовала, как нарастает в ней мука, которой она не в силах противостоять. Надо чем-то заняться, чем-то отвлечь себя. Похоронить несчастное создание, стряхнуть деловитых муравьев с наполовину оторванного, выступающего ребра… Тщетная попытка: сонет Хопкинса, защищавший Дебору от приступов отчаяния и горя, на этот раз оказался чересчур уязвимой броней. Она заплакала, жалкое птичье тельце расплылось у нее перед глазами. Про себя Дебора твердила молитву в надежде на милосердное избавление от боли.

Четыре недели работа служила ей наркотиком, притупляющим страдания. И сейчас она ухватилась за это последнее средство, отвернулась от птицы, покрепче сжимая фотокамеру озябшими руками.

Деборе Сент-Джеймс заказали сделать серию фотографий: местности, вдохновлявшие писателей и поэтов. С конца февраля она успела объехать Йоркшир по следам сестер Бронте, побывала в Понден Холле и в Хай Уитенс; запечатлела воспетое Бордсвортом аббатство Тинтерн при свете луны; не пропустила мол Кобб в Лайме, откуда упала Луиза Мазгроув, ни зал для питья воды в Бате, где встречались другие герои Джейн Остен; бродила по полям близ Эшби де ла Зуч, еще помнившим сражения, перекроившие историю Англии.

Везде, где она побывала, сам пейзаж и связанное с ним произведение литературы вдохновляли работу Деборы. Но сейчас, осматривая местность, где ей предстояло закончить съемки, выделив взглядом два объекта возле самой церкви– несомненно, те самые надгробья, ради которых она сюда и явилась, – Дебора почувствовала в глубине души легкое недовольство. Господи, как же ей удастся придать поэтический облик столь заурядному сооружению?

Оба надгробья были похожи, как близнецы, – замшелые плиты, положенные на кирпичное основание. Внимание привлекали разве что надписи, оставленные за двести лет посетителями, многие из которых не поленились нацарапать свое имя на камне. Вздохнув, Дебора отступила еще на шаг, всматриваясь в церковь.

Да, и здание особенно живописным не назовешь. Два совершенно разных архитектурных периода боролись в этой постройке, то отрицая друг друга, то сливаясь воедино. Строгие оконные проемы XV века в стиле Тюдор, утопающие в выцветшей кирпичной стене, соседствовали со стрельчатыми арками из древнего кремня и известняка нормандского периода. Раздражающее отсутствие художественной цельности.

Дебора продолжала хмуриться. Это провал! Она вытащила из сумки с камерой рукопись книги, написанной кембриджским профессором, которую и должны были иллюстрировать фотографии. Разложив несколько листов на надгробье, венчавшем могилу Томаса Грея, Дебора просмотрела не только «Элегию, написанную на сельском кладбище», но и профессорский комментарий. Ее внимание привлекла одиннадцатая строфа стихотворения. Сосредоточившись, проникаясь пониманием, Дебора перечитала:

Подняв голову, она увидела кладбище таким, каким описывал его Томас Грей: теперь она знала, что ее фотография должна отразить простоту и ясность жизни, что именно это поэт пытался передать своим читателям. Убрав бумаги с надгробья, Дебора принялась расставлять треножник.

Ей не потребуется никаких уловок, никаких ухищрений мастерства – простая фотография, свет и тени, правильно рассчитанный угол и глубина передадут невинную прелесть вечернего сумрака. Дебора старалась сфотографировать все небогатые подробности этого клочка земли, где спали вечным сном деревенские предки Грея. Напоследок она сфотографировала и тис, давший тень поэту, писавшему под ним эти строки.

Завершив работу, Дебора отошла от камеры и посмотрела на восток, в сторону Лондона. Да, больше оттягивать встречу нельзя. Нет больше никаких причин медлить вдалеке от дома. Но ей требовалось как-то приготовиться к свиданию с мужем. Чтобы укрепить свой дух, Дебора решила зайти в церковь.

И прямо посреди нефа, едва она вошла в церковь, Дебора увидела это – восьмиугольную мраморную купель для крещения, казавшуюся совсем маленькой под высоким сводчатым потолком. Все стороны купели были украшены искусной резьбой, два высоких оловянных канделябра нависали над ней, свечи ждали, чтобы их зажгли для церемонии, отмечающей принятие еще одного ребенка в общину христиан.

Подойдя к купели, Дебора коснулась рукой ее отделки из гладкого дуба. На мгновение, на одно только мгновение она разрешила себе вообразить, как держит в руках младенца, как легкая головка касается ее груди, как малыш испускает негодующий вопль, когда вода капает на нежный, беззащитный лоб. Дебора почувствовала, как крохотная, хрупкая ручонка сжимает ее палец. На миг она забыла, что вновь – четвертый раз за полтора года – лишилась ребенка, не сумела выносить дитя Саймону. Позволила себе поверить, что она не лежала в больнице, не было этого последнего разговора с врачом. Не было – но, хотела она того или нет, Дебора вновь слышала его слова:

– Аборт не обязательно лишает женщину способности к детороясдению. Но в некоторых случаях подобное может произойти, Дебора. Вы сказали, это было шесть лет назад. Могло иметь место осложнение. Рубцевание, например. Точнее мы сможем сказать только после полного исследования. Если вы и ваш супруг пожелаете…

– Нет!

Врач сразу все понял.

– Значит, вы ему не сказали?

– Мне было восемнадцать. Это случилось в Америке. Он не знает… Он не должен…

Дебору вновь охватила паника. Она слепо нащупала небольшую дверцу, отделявшую ее от ряда сидений, распахнула ее и упала на стул.

«У тебя не будет ребенка, никогда не будет, – безжалостно твердила она себе, растравляя рану. – У тебя мог быть ребенок – в тот раз. Ты могла почувствовать, как трепетная жизнь зарождается и растет в твоем теле. Но ты уничтожила ее, отреклась от нее, выбросила прочь. Теперь ты расплатишься, ты понесешь ту кару, какой заслуживаешь. Ты никогда не родишь Саймону ребенка.

Другая женщина могла бы это сделать – быть может, когда-нибудь это и произойдет. Но союз твоей любви с его любовью, твоего тела с его телом никогда не произведет на свет дитя. Никогда, никогда, никогда».

Дебора уставилась на развешенные над сиденьями подушечки, на которых молящиеся преклоняли колени, посреди каждой подушечки вышит крест, и все они призывали Дебору обратиться к Господу за утешением в ее безбрежной скорби. Разложенные повсюду пыльные сборники гимнов в красных и голубых переплетах подсказывали слова хвалы и благодарения. На дальней стене висели венки из пожухших шелковых маков. Даже на таком расстоянии Дебора различала подписи: «Герлскауты», «Брауниз», «Рейнджеры Стоук-Поджеса». Нет, и здесь ей не найти покоя.

Покинув свое место, Дебора подошла к ограде алтаря. Здесь ее также ждала весть, желтые буквы на выцветшей голубой дорожке, устилавшей каменные ступени: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас».

«Успокою, – горько вздохнула она. – Утешение, но не исцеление, не чудесное исправление содеянного, даже не прощение. Для меня не будет чуда, не будет вод Лурда, лечения наложением рук, отпущения грехов».

Она вышла из церкви.

Солнце уже близилось к закату. Дебора подобрала свое снаряжение и пошла по тропинке вниз к своей машине. У внутренней сводчатой калитки она в последний раз оглянулась на церковь. Последние лучи заходящего солнца превратились в ореол над деревьями позади церкви, над древней нормандской колокольней.

В другое время Дебора тут же взялась бы за фотоаппарат, чтобы сохранить навеки игру оттенков вечернего неба, те потрясающие краски, какими прощается с землей умирающий день, но сейчас она могла лишь любоваться постепенным угасанием света и красоты. Теперь она знала, что обязана нынче же вернуться домой и предстать лицом к лицу перед Саймоном, перед его не ведающей подозрений, не ставящей ей никаких условий любовью.

На тропинке, у самых ее ног, запрыгали, что-то сердито вереща, две белки. Они вырывали друг у друга какой-то лакомый кусочек и ни за что не желали уступать. Вот они помчались вокруг изысканного мраморного надгробия на краю кладбища, вскарабкались на невысокую, в полчеловеческого роста стену, отгораживающую церковные земли от прилегающей фермы – ее не видать за высокими, размашистыми елями. Белки принялись бегать взад-вперед по стене, то одна, то другая отваживалась перейти в нападение. Они пустили в ход и передние лапы, и зубы, и, наконец, задние лапы, а столь драгоценная пища тем временем свалилась На землю.

Белки отвлекли Дебору от тяжелых мыслей.

– Хватит, эй! – окликнула она их. – Нечего драться! А ну, перестаньте!

Она подошла поближе к зверюшкам, и те, испугавшись, удрали на дерево.

– Так-то лучше. Сколько можно драться? – проговорила Дебора, следя взглядом за их передвижениями по нависавшим над кладбищем ветвям. – Ведите себя как следует. Ссориться нехорошо, тем более здесь.

Одна белочка забралась в развилку, образованную отходящим от ствола суком, другая исчезла из виду. Оставшаяся белка следила за Деборой блестящими глазками, чувствуя себя в полной безопасности. Успокоившись, она принялась охорашиваться, лениво потирая лапками мордочку. Того гляди устроится поспать.

– На твоем месте я была бы настороже, – посоветовала ей Дебора. – Та хулиганка небось только и выжидает момент, чтобы напасть на тебя. Где она затаилась, как ты думаешь?

Дебора принялась отыскивать глазами вторую белочку, переводя взгляд с одной ветки на другую. Потом она посмотрела вниз.

– А что, если она такая хитрая…

Голос ее замер. Во рту пересохло. Слова и мысли разом покинули ее.

Под деревом лежало тело – голое тело ребенка.

3

Страх словно парализовал ее. Деборе казалось, будто ей в позвоночник вонзился ледяной прут, обездвиживший ее. Все подробности страшной картины, увеличиваясь до неправдоподобных пропорций, врезались в ее сознание.

Губы ее непроизвольно раскрылись, холодный воздух с силой ворвался в легкие. Почему она не кричит? Только пронзительный вопль выпустит этот воздух наружу, освободит ее легкие – иначе они лопнут.

Но она не могла кричать, да и что толку– поблизости никого нет. Она могла лишь шептать: «Боже, Боже». А потом непроизвольно, бессмысленно: «Саймон!» Она хотела бы отвести взгляд, но против собственной воли все смотрела и смотрела, сжимая пальцы в кулаки, напрягая мускулы, пытаясь убежать – но что-то все не отпускало ее;

Ребенок лежал на животе у самой стены, на клумбе отцветшего крапивника. Волосы коротко подстрижены. Мальчик. Мертвый, давно уже мертвый.

Если б даже Дебора попыталась в истерике убедить себя, будто ребенок жив, он только уснул, она бы все равно не смогла поверить, что он спит совершенно голый на улице, осенним вечером, когда с каждой минутой воздух становится все более промозглым, что он улегся спать под сосной, где еще холоднее, чем на открытом месте, под угасающими лучами закатного солнца. И как можно спать в подобной позе – весь вес тела приходится на правое бедро, ноги раскинуты, правая рука неловко подвернута, словно сложена вдвое, голова откинулась влево, лицом он уткнулся в землю, в ползучие растения? Однако кожа розовая, почти красная – ведь это признак жизни, биения пульса, притока крови…

Белки возобновили свою возню. Они спрыгнули с дерева, предоставившего им убежище, приземлившись прямо на неподвижное тело у подножия сосны. Первая белка зацепилась лапкой за кожу на левом бедре мальчика. Пленница громко заверещала, отчаянно вырываясь, – ее преследовательница приближалась, она нее спешила удрать. Рывок, еще рывок – кожа на ноге мальчика лопнула, и белка умчалась прочь.

Дебора убедилась – в маленькой ранке, оставленной когтями зверька, не проступила кровь. «Как странно», – подумала она, но тут же вспомнила, что после смерти кровотечения не бывает – это привилегия живых.

И тут она закричала, повернулась спиной, бросилась бежать, однако страшная картина уже отпечаталась в ее мозгу с такой ясностью, что Дебора никуда не могла уйти от нее. Она видела все: осенний лист, запутавшийся в каштановых волосах, шрам в форме полумесяца вокруг левой коленки, у копчика– грушеобразная родинка, слева, вдоль всего тела, насколько она могла разглядеть, – большая ссадина, словно мальчика тащили по земле.

Может быть, он уснул? Он уснул?

Но даже с расстояния в два ярда Дебора успела заметить о многом поведавшие следы на запястьях и лодыжках– ярко-белые обручи омертвевшей кожи на фоне красной, воспаленной плоти. Она догадывалась, что означают эти следы, она понимала также, о чем говорит множество одинаковых круглых пятен-ожогов на тонкой коже с внутренней стороны руки.

Он не уснул, он мертв, и смерть была жестока к нему.

– Господи! Господи! – закричала она.

Крик словно придал ей сил. Дебора побежала к машине.

Саймон Алкурт Сент-Джеймс затормозил у линии полицейского ограждения, выставленной перед въездом на стоянку у церкви Сент-Джилс. Свет фар на мгновение выхватил показавшееся совсем белым лицо молодого неуклюжего констебля, назначенного охранять этот пост. Зачем, собственно, понадобился тут дежурный, ведь церковь хоть стоит и не на отшибе, но не так уж близко к соседним домам и толпы любопытных на дороге отнюдь не видно?

Потом Сент-Джеймс вспомнил, что остается не более часа до вечерней воскресной службы. Сегодня прихожан не пустят в церковь.

Дальше на узкой дорожке он разглядел яркую дугу света – там собрались полицейские машины. Назойливо, в постоянном пульсирующем ритме вспыхивал синий свет – кто-то так и оставил не-выключенной мигалку на крыше машины.

Сент-Джеймс отпустил ручное сцепление и вытащил ключи зажигания. Он неловко выбрался из машины, левая нога, скованная протезом, уперлась в землю под неправильным углом, и Сент-Джеймс едва не упал. Молодой констебль внимательно смотрел, как Сент-Джеймс выпрямляется, ломая голову, что положено делать в таких случаях: помочь калеке или приказать ему покинуть запретную зону? В итоге полицейский выбрал последнее, более привычное ему решение.

– Здесь нельзя останавливаться, сэр! – рявкнул он. – Идет расследование.

– Я знаю, констебль. Я приехал за своей женой. Мне звонил ваш инспектор. Она обнаружила тело.

– Вы мистер Сент-Джеймс? Тогда извините. – Констебль откровенно рассматривал вновь прибывшего, словно пытаясь удостовериться, тот ли он, за кого себя выдает. – Я вас не сразу узнал. – Сент-Джеймс ничего не ответил, и молодой человек продолжил: – Я видел вас в новостях неделю назад, но там вы не…

– Разумеется! – прервал его Сент-Джеймс, прекрасно догадываясь, о чем думал этот глупец – лишь в последний момент неуместные cлова замерли у него на губах. Разумеется, в телевизионной передаче он не выглядел калекой. С какой стати? Он стоял на ступенях здания Верховного суда, рассказывал корреспонденту, как в только что завершившемся процессе анализ ДНК помог определить личность преступника, и совершенно не был похож на инвалида – камера демонстрировала только его лицо, не показывая, что авария сотворила с его телом.

– Где моя жена? – спросил он. Констебль махнул рукой в сторону дорожки, отходившей от шоссе:

– Она в том доме. Оттуда она звонила нам. Сент-Джеймс кивком поблагодарил констебля и поспешно пересек шоссе. Указанный ему дом стоял чуть в стороне, за распахнутыми створками кованых железных ворот, открывавших проем в кирпичной стене. Ничем не примечательное здание, крытое желобчатой черепицей, гараж на три машины, на всех окнах – одинаковые белые занавески. Сад перед домом отсутствовал, подъездная дорожка упиралась в невысокий склон, который вместе со стеной отгораживал дом от дороги. Переднюю дверь, сделанную из цельного куска матового стекла, обрамляла белая деревянная рама.

Сент-Джеймс позвонил. Дверь открыла женщина в полицейской форме и провела его в гостиную в дальней части дома. Здесь на обитых ситцем стульях и на софе возле кофейного столика расположились четыре человека.

Сент-Джеймс приостановился в дверях. Открывшаяся сцена напоминала старинные картины: двое мужчин и две женщины словно позировали в студии художника, противостоя друг другу и тем самым уравновешивая композицию. Мужчины были одеты в обыкновенные деловые костюмы, но их профессия угадывалась с первого взгляда. Оба сидели, напряженно наклонившись вперед, один держал наготове блокнот, другой вытянул руку, видимо подкрепляя этим жестом свою реплику. Женщины сидели молча, неподвижно, не глядя друг на друга. Похоже, они готовились к новым расспросам.

Одной из двух женщин едва ли сравнялось семнадцать. Махровый халат повис на ней бесформенными складками (один манжет был перепачкан шоколадом), на ногах– толстые вязаные носки, чересчур большие для нее, с грязными подошвами. Маленькая, болезненно-бледная девчушка, губы потрескались, словно от сильного ветра или безжалостного солнца. Нельзя назвать ее непривлекательной, нет, она миленькая, легкая, как дымка, но сразу видно, как ей неможется, особенно на фоне Деборы, подобной пламени, Деборы, с копной огненных волос и кожей цвета слоновой кости.

Сколько раз за время последней поездки жены Сент-Джеймс порывался выехать ей навстречу, но Дебора отказывалась повидаться с ним в Йоркшире или в Бате– в результате разлука продлилась почти месяц. Они общались только по телефону, и эти разговоры становились все более принужденными, Дебора все глубже уходила в себя. Ее уклончивая речь позволяла Саймону лишь догадываться, как она поглощена скорбью о так и не родившемся ребенке, но любую его попытку заговорить на эту тему жена тут же отвергала односложным: «Не надо, прошу тебя». И теперь, когда Саймон глядел на жену, впитывая ее присутствие, будто одного этого соприкосновения взглядами было достаточно, чтобы вновь привязать ее к себе, он впервые осознал, какому риску подверг себя и всю свою жизнь, вверив свою любовь Деборе.

Она подняла взгляд, увидела его и улыбнулась, но в глазах у нее стояла боль. Эти глаза не умели лгать ему.

– Саймон!

Все остальные тоже обернулись к двери. Саймон прошел через комнату, встал за спиной у жены, коснулся ее ярких волос. Он хотел бы поцеловать ее, прижать к груди, сообщить ей свою силу, но он чувствовал себя вправе всего лишь спросить:

– Ты как?

– Все в порядке. Не знаю, с какой стати они вызвали тебя. Я бы и сама доехала до Лондона.

– Инспектору показалось, что тебе нехорошо.

– Полагаю, сказался шок. Но я уже оправилась. – И лицо ее, и фигура противоречили сказанному. Под глазами отпечатались темные круги, одежда мешком висела на ней– Саймон видел, как сильно она похудела за прошедшие четыре недели. В душе его зародился страх.

– Одну минуту, миссис Сент-Джеймс, сейчас мы отпустим вас. – Старший из двух полисменов, вероятно, сержант, на которого возлагалась обязанность снять предварительный допрос, сосредоточил все внимание на девушке. – Мисс Фелд! – обратился он к ней. – Разрешите называть вас «Сесилия»?

Девушка кивнула, но на лице проступила настороженность, словно обращение по имени показалось ей какой-то ловушкой.

– Насколько я вижу, вы больны?

– Больна? – Девушка, похоже, не понимала, что подобный наряд в шесть часов вечера уместен только для больного. – Я… нет, я не больна. И не болела вовсе. Может, немного простудилась, но это же не болезнь. Ничего особенного.

– В таком случае мы можем повторить все еще раз напоследок, – продолжал полисмен. – Надо ведь убедиться, что мы ничего не перепутали? – Хотя он построил последнюю фразу как вопрос, прозвучала она скорее приказом.

Еще один раунд допроса явно превышал силы Сесилии. Девушка выглядела страшно усталой, изможденной. Скрестив руки на груди, опустив голову, она исподлобья изучала присутствовавших, как если бы недоумевала, зачем они вообще собрались в ее доме. Правой рукой она рассеянно водила по левому локтю– вверх-вниз, вверх-вниз, а затем вокруг руки, будто поглаживая.

– Не думаю, что я смогу еще чем-нибудь вам помочь, – возразила она. Девушка старалась говорить спокойно, но голос выдавал нетерпение. – Дом стоит не так уж близко к дороге. Вы сами это видели. Я ничего не слышала. Я тут целыми днями ни звука не слышу. И ничего не видела, это уж точно. Ничего подозрительного. Никаких признаков того, что маленький мальчик… маленького мальчика…– Слова давались ей с трудом. Она запнулась, на мгновение прекратила поглаживать локоть. Потом это движение возобновилось.

Второй полицейский прилежно записывал каждое слово огрызком карандаша. Вероятно, ему пришлось не один раз за вечер записать этот монолог, но он и виду не подавал, будто все это уже слышал.

– Вы же понимаете, почему мы пришли к вам, – заговорил сержант. – Ваш дом стоит ближе всех к церкви. Если кто и мог услышать что-нибудь подозрительное, заметить убийцу, так это вы. Вы или ваши родители. Но вы ведь говорите, что они в это время отсутствовали?

– Это мои опекуны, – уточнила девушка. – Мистер и миссис Стридер. Они сейчас в Лондоне. Вернутся сегодня вечером.

– Они были здесь в выходные? В пятницу, в субботу?

Девушка поглядела в сторону камина. На каминной доске выстроился ряд фотографий, среди них трое молодых людей, вероятно– дети Стридеров.

– Они уехали в Лондон вчера утром. Поехали на выходные, чтобы помочь дочери с переездом в новую квартиру.

– Получается, вы тут совсем одна?

– Меня это устраивает, сержант, – отпарировала она. Ответ прозвучал совсем по-взрослому, в нем не было вызова, только бесхитростное принятие реальности как она есть.

Обреченность в ее голосе заставила Сент-Джеймса призадуматься, как девушка попала в этот дом. Жилье казалось удобным, обжитым, хозяева явно больше заботились об уюте, нежели о моде. Комната тесно заставлена хорошей мебелью, на полу шерстяной ковер, на стенах акварели, на каминной доске корзина искусственных цветов, расставленных без особого вкуса, но с любовью. На полке пониже– большой телевизор и видеомагнитофон. Повсюду книги, журналы– есть чем занять досуг. Но девушка здесь чужая, она сама так сказала, и фотографии на каминной доске подтверждают ее слова, а печальная, усталая интонация свидетельствует, что изгоем она себя чувствует не только здесь, а повсюду.

– Но ведь сюда доносятся звуки с дороги, правда? – настаивал сержант. – Вот мы тут сидим, а мимо проезжают машины. Мы же их слышим.

Все прислушались, проверяя справедливость его утверждения. Словно по сигналу, мимо пронесся грузовик.

– Кто обращает на них внимание? – удивилась девушка. – Машины все время проезжают по шоссе.

– Вот именно, – усмехнулся сержант.

– Вы считаете, его обязательно привезли на машине? Но почему? Вы сказали, тело мальчика нашли в поле позади церкви. По-моему, оно могло попасть туда с другой стороны. Есть еще несколько путей, и если подобраться по одному из них, ни я, ни Стридеры, ни соседи ничего бы не заметили, даже если бы мы просидели на дежурстве все выходные напролет.

– Несколько других путей? – переспросил сержант. Новая информация явно возбудила в нем любопытство.

– Можно пройти через то самое поле оттуда, с фермы, – пояснила девушка. – Через поле Грея, оно примыкает к церкви.

– Вы обнаружили там что-нибудь, подтверждающее данное предположение? – спросил сержант у Деборы.

– Я? – всполошилась та. – Нет. Но я и не искала следов. Я ни о чем таком не думала. Я приехала на кладбище, чтобы сделать фотографии, этим и занималась. А потом увидела тело. Я запомнила только, как он лежал. Его швырнули на землю, будто куль с зерном.

– Да. Швырнули. – Сержант уткнулся взглядом в свои руки. Больше он ничего не сказал. В тишине послышалось громкое урчание – второй полисмен низко опустил голову, видно смущенный тем, что творилось у него в желудке. Сержанту этот звук словно напомнил, где он находится, чем он занят и как долго, – он неторопливо поднялся на ноги, и все остальные последовали его примеру.

– Завтра вы обе подпишете свои показания, – объявил сержант женщинам. Кивнув на прощание, он вышел из комнаты, его напарник пошел за ним. Через мгновение оставшиеся услышали, как захлопнулась дверь дома.

Сент-Джеймс обернулся к жене. Он видел, что Деборе не хочется оставлять Сесилию одну. Ситуация сблизила их, они сплотились перед лицом неясной угрозы.

– Спасибо большое, – поблагодарила Дебора девушку. Она потянулась было, чтобы дотронуться до руки Сесилии, но та резко отпрянула, хотя тут же извинилась взглядом за эту непроизвольную реакцию.

– Похоже, зайдя к вам позвонить, я навлекла на вас неприятности.

– Наш дом ближе всего к дороге, – ответила Сесилия. – Полицейские так и так пришли бы к нам. К соседям они наверняка тоже заглянут. Вы тут ни при чем.

– Да, верно. Что ж, все равно спасибо. Надеюсь, теперь вы сможете отдохнуть.

Девушка сглотнула в замешательстве, опять обхватила себя за локти.

– Отдохнуть! – повторила она, словно впервые пробуя на вкус это слово.

Супруги вышли из дома, пересекли подъездную дорожку и направились к шоссе. Сент-Джеймс отметил, что жена держится на некотором расстоянии от него. Длинные волосы упали Деборе на лицо, мешая мужу заглянуть ей в глаза. Сент-Джеймс подыскивал какие-то слова. Впервые за годы их брака он чувствовал, как их что-то разделяет. Месяц ее отсутствия превращался в непреодолимую бездну.

– Дебора, любимая! – Голос мужа остановил Дебору у самых железных ворот. Услышав его, она судорожно схватилась рукой за одну из металлических перекладин. – Ты не должна нести этот груз одна.

– Это шок. Я была не готова. Разве можно заранее знать, что под деревом наткнешься на мертвого мальчика, да еще совершенно голого?!

– Я не об этом говорю. Ты прекрасно понимаешь, о чем я. – Дебора все еще прятала от мужа лицо, она даже руку приподняла в попытке остановить его, но рука бессильно упала. Сент-Джеймс видел, как слабы и неуверенны ее движения, и корил себя за то, что позволил жене уехать так скоро после потери ребенка. Конечно, она непременно хотела сделать заказанную ей работу, но он мог настоять, чтобы Дебора задержалась до полного выздоровления. Он коснулся ее плеча, провел ладонью по волосам. – Любовь моя, тебе всего двадцать четыре. Времени достаточно. У нас еще много лет впереди. Доктор…

– Я не хочу… – Дебора оторвалась от кованой решетки ворот и быстрыми шагами перешла на другую сторону улицы. Саймон догнал ее уже у машины. – Прошу тебя, Саймон. Пожалуйста. Не будем об этом. Не надо настаивать.

– Разве ты не понимаешь – я и так вижу, что происходит с тобой, Дебора. Надо положить этому конец.

– Прошу тебя!

В голосе жены слышались слезы, и, как всегда, Саймон уступил ей.

– Хорошо, давай я отвезу тебя домой. За твоей машиной мы вернемся завтра.

– Нет! – Она распрямилась, улыбнулась дрожащими губами. – Я в полном порядке. Пусть только полиция разрешит мне уехать на «остине». Завтра у нас обоих много дел, некогда будет возвращаться сюда.

– Мне это не нравится.

– Я в порядке. Честно,

Саймон ясно видел: Дебора старается держаться подальше от него. Месяц прошел в разлуке, но она по-прежнему замкнута в своем горе, и это было для него страшнее любого другого удара.

– Ты уверена? – Он повторил свой вопрос, заранее догадываясь, каков будет ответ.

– Вполне. Вполне!

Констебль, во время их беседы деликатно смотревший в сторону церкви, теперь обернулся и жестом указал обоим, что они могут пересечь линию полицейского ограждения. Муж и жена пошли по дороге, путь в темноте им указывали огни полицейских машин. Вокруг машин команда экспертов собирала в специальные пакеты улики с места преступления. В тот момент, когда Сент-Джеймс и его жена подошли к машине Деборы, от группы полицейских отделился крепко сбитый мужчина. Узнав супругов, он приветствовал их взмахом руки и подошел поближе.

– Инспектор Канерон, – напомнил он свое имя Сент-Джеймсу. – Мы с вами встречались в Брэмшиле восемь месяцев назад. Вы читали лекцию о восстановлении катализатора из осадка.

– Сухая наука, – ответил Сент-Джеймс, протягивая руку инспектору. – Вы не уснули во время той лекции?

Канерон осклабился:

– Разве что на минутку задремал. Нам редко приходится иметь дело с такими материями.

– С вас хватит и этого, – кивнул Сент-Джеймс в сторону кладбища.

Инспектор тяжело вздохнул. Под глазами у него набрякли темные мешки, свидетельствовавшие о постоянной усталости, он слишком раздался и с трудом носил собственное тело.

– Бедный малыш, – пробормотал он. – Чего только в жизни не насмотришься, но никогда не привыкнешь к убийству ребенка.

– Значит, это убийство?

– Похоже на то, хотя концы пока не сходятся. Его вот-вот упакуют. Хотите взглянуть на него?

Дебора наконец-то стояла вплотную к нему, так что Сент-Джеймса отнюдь не порадовала перспектива осматривать найденный ею труп– не важно, бегло или подробно. Но что поделать – он эксперт, крупнейший авторитет в области судебной медицины. Он не может отмахнуться от подобного приглашения под тем предлогом, что ему неохота заниматься осмотром тела в воскресный вечер.

– Поди, Саймон, – послышался возле его уха голос Деборы. – Я поеду вперед. Ужасный день. Мне бы хотелось поскорее сесть в машину.

– Скоро увидимся, верно? – послушно произнес он в ответ.

– За обедом? – примиряющим тоном подхватила она и тут же добавила: – Боюсь, после такого у нас обоих испортится аппетит. Я закажу что-нибудь легкое, хорошо?

– Что-нибудь легкое. Да, хорошо. – Саймону казалось, будто огромный камень придавил его. Вот она садится в машину, в машине зажигается свет, волосы вспыхивают, золотистые искорки пробегают по бронзе локонов, кожа сияет, точно густые свежие сливки под солнечным лучом. Она захлопнула дверь, включила зажигание и тронулась с места. Саймон заставил себя не провожать глазами исчезавший в ночи «остин». – Где тело? – повернулся он к Канерону.

– Сюда.

Сент-Джеймс последовал за инспектором. Тот повел его не на кладбище, а на примыкавшее к нему поле Грея. С одной стороны возвышался во тьме памятник поэту. Почва к концу зимы приобрела красно-коричневый оттенок и сильно, до головокружения пахла перегноем. Еще месяц– и новая жизнь пробьется из-под земли к солнцу.

– Никаких следов, – комментировал Кане-рон, продвигаясь к проволочному ограждению, за которым высилась живая изгородь. Полиция прорезала отверстие в этой ограде, расчищая путь ко второму полю, где нашли тело мальчика. – Похоже, убийца пронес тело через кладбище, а потом перебросил его через стену. Иначе сюда никак не подберешься.

– А с фермы? – Сент-Джеймс махнул рукой в сторону окон, светившихся вдалеке за полем.

– Опять-таки нет следов. К тому же там три сторожевых пса – они бы мертвого разбудили, если бы кто-нибудь попытался пройти мимо них. – Они уже подходили к небольшой рощице. Под деревьями мелькали лучи фонарей, негромко переговаривались все еще не закончившие работу полисмены, кто-то из них рассмеялся. Как и все профессионалы, служаки из Слоу давно привыкли к виду насильственной смерти.

Но, видимо, Канерон так и не нарастил себе толстую шкуру. Коротко извинившись перед спутником, он решительно направился к группе людей, столпившихся под деревом, резко, горячо заговорил с ними, размахивая руками. Когда он вернулся, лицо его вновьприняло бесстрастное выражение. Слишком разнервничался, отметил про себя Сент-Джеймс.

– Прошу вас. Вот сюда.

Остальные полицейские расступились, пропуская Сент-Джеймса. Возле трупа полицейский фотограф разбирал свои принадлежности. На миг он приподнял голову, затем вновь наклонился, упаковывая камеру в большой кейс.

«Чего они ждут от меня?» – с недоумением подумал Сент-Джеймс. Внешние приметы смерти столь же очевидны для них, как и для любого эксперта, а все остальное может установить только вскрытие. Он же не маг и не волшебник, за пределами своей лаборатории он мало на что способен. И как же ему не хотелось торчать здесь, в темноте, на холоде. Ночной ветер, проносясь над полем, приподнимал его волосы, а Сент-Джеймс стоял и смотрел на тело незнакомого ребенка. Глупо думать, будто от того, что он самолично осмотрит эту мрачную сцену, что-то прояснится, откроется какая-то тайна жизни и смерти этого мальчика. Гораздо больше его в этот момент занимала Дебора. Дебора уехала от него на месяц, она покинула дом его женой, а вернулась чужим человеком. Саймон терзался тревогой за нее, сердце отяжелело от одиночества.

И все же он стоял там и смотрел на тело. Кожа красноватая, видимо, изменена формула крови. Это позволяет предположить смерть в результате несчастного случая– если бы не положение тела, которое полностью исключает подобную гипотезу. Канерон прав: концы с концами не сходятся и только вскрытие определит причину смерти. Сент-Джеймсу оставалось лишь констатировать очевидное, то, что мог бы заметить любой стажер, обратив внимание на широкую ссадину, поднимавшуюся по левой ноге мальчика.

– Тело сдвинули с места уже после смерти. Канерон, стоявший рядом, утвердительно кивнул:

– Меня больше интересует то, что произошло перед смертью, мистер Сент-Джеймс. Его пытали.

4

Линли открыл крышку старинных карманных часов и убедился, что вновь чересчур засиделся на работе. Без четверти восемь; сержант Хейверс давно ушла, отчет о расследовании уже готов и завтра же может быть представлен суперинтенданту Уэбберли. Если в последнюю минуту ничего не случится, придется все-таки идти домой.

Линли не скрывал от себя, что изо всех сил пытается оттянуть момент возвращения. В последние два месяца дом перестал служить ему прибежищем, он не находил в нем ни уюта, ни утешения – воспоминания враждебно поджидали его там и набрасывались на него, едва Линли переступал через порог.

Сколько лет он прожил беззаботно, даже не пытаясь оценить место, принадлежащее леди Хелен Клайд в его жизни. Она просто была рядом; то врывалась к нему в кабинет, с трудом волоча за собой сумку, битком набитую грошовыми детективами– почему-то ему непременно следовало их прочесть, – то являлась в дом в полвосьмого утра и делилась планами на ближайший день, а он, в свою очередь, делился с ней завтраком; то потешала его нелепыми рассказами о своей работе у Сент-Джеймса в лаборатории судебной медицины («Боже, Томми, дорогой, ты представь только: этот негодяй принялся разделывать печень как раз в тот момент, когда мы сели пить чай!»). Она ездила с ним в Корнуоллскую усадьбу, она мчалась бок о бок с ним верхом через поля, она вносила свет в его жизнь.

Каждая комната в доме напоминала Линли о Хелен– каждая, кроме спальни, ибо Хелен была ему только другом, но не любовницей, когда же она поняла, что он хотел бы отвести ей иное место в своей жизни, хотел бы, чтобы она стала чем-то большим, чем спутницей и верным товарищем, она уехала от него.

Если бы он только мог презирать, ненавидеть ее за то, что она сбежала, если б он мог завести роман с другой женщиной, забыться с ней! И ведь найдется немало женщин, готовых вступить с ним в недолговечные, но бурные отношения, но, оказывается, ему нужна только Хелен. Он страстно желал коснуться ее неясной, теплой кожи, запутаться пальцами в ее волосах, ощутить, как ее стройное тело в восторге самозабвения льнет к его разгоряченному телу, но он мечтал о большем – он мечтал не о миге обладания Хелен в постели, а о полном слиянии, о союзе и тел, и душ. В этом ему было отказано, и ему опротивел собственный дом. Линли с головой ушел в работу. Надо же чем-то заполнить день, лишь бы не возвращаться все время мыслью к Хелен.

И все же в такие минуты, как эта, когда рабочий день заканчивался, а Линли не успевал подготовиться к возвращению домой и включить защитные механизмы, его мысли сами собой устремлялись к Хелен, повинуясь инстинкту, словно птицы, летящие под вечер к знакомому гнезду в поисках приюта на ночь, однако для него воспоминание о Хелен отнюдь не служило убежищем, нет, оно, словно острый нож, лишь глубже и глубже бередило сердечные раны.

Взяв в руки последнюю присланную ею открытку, Линли вновь перечитал уже затверженные наизусть слова – жизнерадостные и ни к чему не обязывающие, вновь попытался убедить себя, что за равнодушно-вежливыми строчками таится скрытая любовь и готовность уступить– надо лишь поразмыслить над ними как следует, и этот смысл сделается явным. Но что толку лгать себе? Сообщение от Хелен оставалось все тем же: ей требуется время, ей требуется преодолеть разделявшее их расстояние. Предложение Линли нарушило хрупкое равновесие их отношений.

Безнадежно вздохнув, Линли засунул открытку в карман куртки и смирился с неизбежным: Пора идти домой. Когда он поднялся из-за стола, взгляд его упал на фотографию Мэттью Уотли, оставленную Джоном Корнтелом. Линли всмотрелся в нее.

Удивительно красивый мальчик, темноволосый, кожа цвета спелого миндаля, а глаза темные, почти черные. Корнтел говорил, что мальчику сравнялось тринадцать, его приняли в третий класс Бредгар Чэмберс, однако на вид он казался куда моложе, черты лица нежные, точно у девочки.

Вглядываясь в это лицо, Линли почувствовал, как в нем нарастает беспокойство. Долгие годы службы в полиции научили его, какой бедой может обернуться исчезновение столь красивого ребенка.

Стоит задержаться на минуту, заглянуть в компьютер. Компьютерная сеть соединяла все полицейские участки Англии и Уэльса. Если Мэттью уже нашли, живым или мертвым, но не сумели установить его личность, в компьютере появится полное его описание. Так всегда делается на случай, если кто-нибудь в другом отделении полиции обладает информацией, недостающей тем, кто ведет следствие на месте. Попытка не пытка.

В этот поздний час в компьютерном зале оставался лишь один человек, констебль из отдела по расследованию ограблений. Линли знал его в лицо, но имени не припомнил. Оба они небрежно кивнули друг другу, не вступая в разговор. Линли подошел к одному из мониторов.

На самом деле он не рассчитывал получить какую-то информацию относительно ученика из Бредгар Чэмберс так скоро после его исчезновения, а потому, набрав ключевые слова, отсутствующим взглядом уставился на экран и едва не пропустил сообщение из полицейского отделения Слоу: тело мальчика, волосы темные, глаза карие, возраст от девяти до двенадцати лет, найдено возле церкви Сент-Джилс в Стоук-Поджесе. Причина смерти на данный момент неизвестна. Личность не установлена. На левом колене отчетливый шрам длиной четыре дюйма. У основания позвоночника родимое пятно. Рост четыре фута шесть дюймов. Вес около шести стоунов. Тело обнаружено в 5.05 вечера.

Погрузившись в собственные мысли, Линли не вчитывался в это описание и обратил на него внимание лишь потому, что в самом конце сообщения, где указывались данные лица, нашедшего тело, внезапно мелькнуло знакомое имя. Линли изумленно следил, как выплывают на экране слова: «Дебора Сент-Джеймс, Чейни-роу, Челси».

Инспектор Канерон, руководивший расследованием на месте преступления у церкви Сент-Джилс, бросил взгляд на часы. Прошло уже три часа с тех пор, как найдено тело. Лучше не сосредоточиваться на этой мысли.

После восемнадцати лет службы в полиции ему следовало бы привыкнуть к зрелищу смерти, приучиться смотреть на труп бесстрастно, словно это не останки человека, настигнутого насильственной смертью, а просто атрибут его работы.

Когда инспектор вел последнее дело, ему показалось, что он обрел наконец способность воспринимать последствия людской жестокости отстраненно, как того требует его профессия. При виде тела давно состоявшего на учете в полиции сутенера, распростертого у подножия замусоренной лестницы в наполовину сгоревшем доме, Канерон не почувствовал ни малейшего желания предаться размышлениям о таящемся в человеке звере, тем более что в глубине души– весьма пуританской, надо сказать, души– инспектор полагал, что мерзавец получил по заслугам. Нагнувшись над телом, осмотрев затянутую на шее удавку и не почувствовав ни малейших признаков дурноты, Канерон уверился, будто достиг той невозмутимости, к которой столько лет стремился.

Но в этот вечер его невозмутимость рассыпалась вдребезги, и Канерон догадывался о причинах этого потрясения: ребенок выглядел точь-в-точь как его родной сын. На один ужасный миг ему даже представилось, что перед ним Джеральд, в уме промелькнул ряд немыслимых событий, цепочка совпадений, начинающаяся с того, что Джеральду сделалась невыносимой жизнь в Бристоле с вступившей во второй раз в брак матерью и ее новым мужем, и завершающаяся его гибелью. В воспаленном воображении Канерона пронеслись ужасные детали: сын позвонил ему домой, не застал, сбежал из дому и отправился на поиски отца куда-то в район Слоу. На обочине его подобрал некий садист, запер в каком-нибудь сарае и принялся пытать, чтобы доставить себе несколько минут извращенного наслаждения. Ребенок умер под пыткой, умер в одиночестве, в страхе и отчаянии. Разумеется, Канерон сразу же убедился, что перед ним отнюдь не Джеральд – для этого достаточно было второй раз взглянуть на тело, – однако этот миг парализующего страха, сама вероятность того, что на месте погибшего мог оказаться его сын, смыла с него безразличие, с каким он надеялся отныне приступать к исполнению своего долга. Теперь Канерону приходилось пожинать последствия заставшего его врасплох мгновения.

Он редко виделся с сыном, он делал вид, будто при своей загруженности лишь изредка может урвать выходной для встречи с ним. Теперь он понимал, что это ложь, – теперь, когда эксперты удалились с места преступления, полицейский врач повез тело в больницу и оставалась одна лишь женщина-стажер, дожидавшаяся, пока начальник позволит ей собрать вещи и тоже удалиться. Правда заключалась в том, что Канерон редко виделся с сыном, ибо свидания эти были для него невыносимы. Где бы они ни встречались, пусть в совсем не домашней обстановке, Канерон остро ощущал свою утрату и начинал осознавать, насколько пустой сделалась его жизнь после того, как распалась семья.

За эти годы Канерон не раз наблюдал, как полицейские разводились с женами, но он и не думал, что его брак также падет жертвой сверхурочных дежурств и бессонных ночей, составляющих неотъемлемую часть работы детектива. Даже убедившись, что жена его глубоко не удовлетворена жизнью, инспектор предпочел не обращать внимания на ее поведение, твердя себе, что женщина она непростая, но если он проявит достаточно терпения, все рассосется, ведь она сама понимает, как ей повезло с ним, кто бы еще мог с ней ужиться, учитывая ее тяжелый характер? Выяснилось, однако, что немало мужчин вполне готовы ухаживать за миссис Канерон, а один из них и впрямь женился на ней и увез ее вместе с Джеральдом в Бристоль.

Канерон налил себе кофе. Напиток выглядел угрожающе черным. Он понимал, что после чашки крепкого кофе не уснет до утра, и все же сделал быстрый глоток, морщась от излишней горечи. Только так разум и сердце смогут вместить случившееся с тем маленьким мальчиком, найденным на кладбище. Запястья и лодыжки ребенка были туго связаны, на теле остались следы ожогов, его перебросили через стену, точно мешок с мусором. А он так похож на Джеральда…

Канерон осознавал, что этот случай потряс его, потряс настолько, что он не в состоянии даже сообразить, как приступить к расследованию, чтобы отомстить за эту смерть. Когда накал эмоций выбивает полицейского из седла профессионализма, дело следует передать другому следователю, но Канерон не имел подобной возможности, в участке он был единственным детективом-инспектором.

Зазвонил телефон. Канерон стоял у двери и слышал лишь реплики взявшей трубку женщины-стажера:

– Да, маленький мальчик… Нет, пока неясно, откуда он. Похоже, его привезли сюда и бросили. Нет, не выставили на холод, сэр. Понимаете, раньше он был связан… Нет, в данный момент мы не имеем ни малейшего представления… – Женщина помедлила, прислушиваясь к словам собеседника, напряженно сдвинув красивые брови, и наконец сказала: – Я передаю трубку инспектору, сэр. Он стоит рядом.

Канерон подошел ближе, и женщина протянула ему трубку. С ней к Канерону пришло избавление.

– Инспектор Линли, – послышался голос в трубке. – Нью-Скотленд-Ярд.

Вплотную подъехать к коттеджу Уотли, стоявшему над самой рекой, Линли не смог, остановился на Квин-Кэролайн-стрит, припарковав машину на единственном свободном участке, нарушив тем самым правила и наполовину заблокировав выезд из многоэтажного дома. Во избежание неприятностей он оставил под стеклом визитную карточку с указанием своей должности. По обе стороны улицы тянулись угрюмые ряды зданий послевоенной застройки, учреждения из бетона цвета грибов-переростков соседствовали с жилыми домами из грязновато-коричневого кирпича. И те и другие, совершенно лишенные архитектурных изысков, выглядели жалкими, тесными, негостеприимными.

Даже в этот час, поздним воскресным вечером, здесь все гудело и рокотало от шума незатихающей к ночи жизни. Шум разносился по улице, сотрясая дома. По эстакаде и по расположенному рядом мосту Хэммерсмит мчались легковые автомобили и грузовики, с их деловитым гудением смешивались крики, доносившиеся почти из каждого двора, голосам людей вторил в унисон собачий лай.

Дойдя до конца улицы, Линли перешел на набережную. Начался прилив, в темноте вода переливалась, точно холодный черный шелк, но ее свежий, жизнетворящий аромат почти полностью забивали выхлопные газы транспорта, проносившегося над его головой по мосту.

Пройдя еще несколько сот ярдов по набережной Лауэр-Молл, этому ветхому напоминанию о славном прошлом Хэммерсмита, Линли отыскал жилье семейства Уотли, старый, давно не ремонтировавшийся рыбацкий коттедж с белеными стенами, проступающими узкими черными балками, слуховыми окнами под самой крышей.

Пройти к коттеджу можно было лишь по тоннелю, отделявшему дом от соседствовавшего с ним паба. Проход был узкий, насквозь пропитанный хмельным запахом пива и эля, плиты под ногами неровные. По пути к двери дома Линли не раз касался головой грубых деревянных перекрытий, пересекавших низкий свод тоннеля.

Пока дело шло согласно обычной процедуре. В результате звонка Линли в следственную группу, работавшую в Стоук-Поджесе, Кевин Уотли был менее чем через час вызван для опознания тела своего сына. После этого Линли предложил взять на себя координацию расследования, поскольку в него уже были вовлечены полицейские отделения двух графств: Западного Сассекса, на территории которого располагалась школа Бредгар Чэмберс, где мальчика в последний раз видели живым, и Бэкингемшира, где возле церкви Сент-Джилс было найдено тело. Инспектор Канерон с готовностью принял предложенную ему помощь – это тоже казалось неожиданным, обычно местные полицейские совсем не приветствуют вмешательство центра в «свое» дело, – и Линли оставалось только получить «добро» от непосредственного начальника, суперинтенданта Уэбберли, чтобы раздобыться очередной работой, погрузиться в нее на дни и недели, покуда следствие не завершится. Для этого ему пришлось отвлечь Уэбберли от его любимого воскресного телешоу. Суперинтендант торопливо выслушал отчет Линли, разрешил ему вмешаться в расследование и поспешил вернуться к программе Би-би-си-1.

Единственным пострадавшим от очередной затеи Линли, повесившего на их многострадальные шеи новое дело, станет сержант Хейверс, но что тут поделаешь.

Линли постучал в давно не крашенную, утопавшую в стене дверь. Ее верхняя перемычка просела, точно удерживая на себе вес всего строения. Дверь не открывалась. Линли поискал глазами звонок и, не найдя его, вновь, уже сильнее, замолотил кулаком по дереву. Изнутри послышался скрежет ключа и отодвигаемого засова. Линли увидел перед собой отца погибшего мальчика.

До того момента смерть Мэттью Уотли казалась Линли удачным предлогом для того, чтобы избежать пустоты собственного существования, позабыть о гложущих его печалях. Теперь же, при виде муки, проступившей на оцепеневшем лице Кевина Уотли, Линли устыдился собственных эгоистических побуждений. Вот она – истинная пустота, бездна отчаяния. Что такое его утрата, его одиночество по сравнению с этим!

– Мистер Уотли? – спросил он, предъявляя удостоверение. – Томас Линли, инспектор Скотленд-Ярда.

Уотли даже не взглянул на документы, он словно бы и не слышал его слов. Присмотревшись внимательнее, Линли догадался, что отец только что вернулся с опознания тела сына. Он так и не снял с головы заношенную до дыр шерстяную шапочку, из-под тонкого твидового пальто виднелся коричневый костюм со слишком широким воротом и брюками, отвисшими на коленях.

Опыт подсказывал Линли, что этот человек будет бороться со своей утратой, пытаясь напрочь ее отрицать. Каждый мускул его тела застыл, повинуясь жесткому контролю мозга, серые глаза потускнели, как галька.

– Вы позволите мне войти, мистер Уотли? Я должен задать вам несколько вопросов. Я понимаю, час уже поздний, но чем скорее мне удастся получить информацию…

– Что толку, а? Информация не вернет нам Мэтти.

– Вы правы. Не вернет. Мы можем лишь восстановить справедливость. Я знаю, что для вас в вашей утрате это слабое утешение. Я знаю это, поверьте.

– Кев? – послышался с верхнего этажа женский голос. Голос звучал слабо, вероятно, женщина приняла успокоительное. Уотли мигнул, реагируя на звук, но лицо его не дрогнуло. Он все еще преграждал Линли путь в дом.

– С вами кто-нибудь останется на эту ночь? – осведомился Линли.

– Нам никого не нужно, – возразил Уотли. – Мы с Пэтc справимся. Мы вдвоем.

– Кев? – Голос приближался, звук шагов становился все отчетливее – очевидно, ступеньки лестницы не были покрыты ковром. – Кто это, Кев?

Уотли через плечо оглянулся на жену. Линли со своего места разглядеть ее не мог.

– Полиция. Какой-то тип из Скотленд-Ярда.

– Пусть войдет. – Кевин не трогался с места. – Кев, впусти его.

Внезапно показалась женская рука – ухватившись за створку двери, она широко распахнула ее, и Линли впервые увидел перед собой Пэтси Уотли. Матери умершего мальчика было около пятидесяти; совершенно заурядная женщина, она даже в скорби ничем не выделялась, безлико сливаясь с окружавшим ее фоном. Наверное, никто из прохожих ни разу в жизни не бросил на нее заинтересованного взгляда, даже если в молодости она и цвела недолгой красой. Фигура женственная, но с годами расплылась, придав своей обладательнице ложную солидность. Волосы чересчур темные, угольная чернота неровно распределяется по голове – несомненно, это не дар природы, а последствия не слишком умелого применения дешевого красителя. Нейлоновый халат сильно измят, китайские драконы изрыгают пламя на уровне ее груди и ниже, у самых бедер. По-видимому, этот халат с безвкусным узором был особенно дорог Пэтси Уотли– она даже подобрала зеленые тапочки под цвет украшавших его драконов, правда, не совсем того оттенка.

– Входите. – Свободной рукой она нащупывала пояс халата. – Я выгляжу ужасно… Ничего не успела, понимаете… с тех пор как…

– Уверяю вас, все в порядке, – пробормотал в ответ Линли. Неужели бедняжка думает, что полицейские рассчитывают видеть мать только что убитого ребенка в наряде по последнему слову моды? Какая нелепость! Но эта женщина, тщетно пытающая разгладить неровный шов, явно воспринимает его пошитый на заказ костюм как упрек своей внешности. Линли стало не по себе, он впервые пожалел, что не сообразил пригласить с собой сержанта Хейверс. Ее пролетарское происхождение и способность не теряться ни в каких обстоятельствах позволило бы им сразу преодолеть трудности, вызванные его трижды проклятым университетским выговором и одеждой от портных с улицы Сэвил-роу.

Входная дверь открывалась прямо в гостиную. Мебели маловато: тройка– диван и два кресла, шкафчик с отделкой из шпона, одинокое кресло без подлокотников, обтянутое шотландкой в желто-коричневую клетку, и длинная полка под окном с двумя коллекциями: каменных фигурок и сувенирных чашек. Обе коллекции могли бы многое рассказать о своих хозяевах.

Как и любое произведение искусства, каменные фигурки свидетельствовали об определенном индивидуальном вкусе: обнаженные женщины, распростершиеся в необычных позах, острые груди торчат вверх; парочки, переплетающиеся друг с другом, изгибающиеся в пародии на страсть, обнаженные мужчины проникают в тела обнаженных женщин, а те принимают их ласки, восторженно запрокинув голову. Похищение сабинянок, подумал Линли, только эти сабинянки мечтают быть похищенными.

На той же полке красовались сувенирные чашки с памятными надписями, собранные за воскресные поездки по разным уголкам страны. На каждой чашке– пейзаж или приметное здание, а на случай, если местность не удастся опознать по картинке, золотые буквы тут же сообщали ее название. Даже отсюда, от двери, Линли мог разобрать часть надписей: Блэкпул, Уэстон-супер-Мар, Ильфракомб, Скегнесс. Другие чашки были обращены к нему не той стороной, но он угадывал их происхождение по изображению: мост Тауэр-бридж, Эдинбургский замок, Солсбери, Стоун-хендж. Несомненно, Уотли возили сына во все эти места, а сувениры собирали как запас радостных воспоминаний на грядущие годы– теперь они станут еще одним источником боли. Вот что приносит с собой внезапная смерть.

– Садитесь, прошу вас… инспектор, кажется? – Пэтси кивком указала в сторону дивана.

– Да. Томас Линли.

Диван, обитый голубым синтетическим материалом, сверху был накрыт еще и розовым чехлом для пущей сохранности. Пэтси Уотли сняла чехол и принялась аккуратно, уголок к уголку, его складывать, разглаживая морщины. Линли сел. Пэтси Уотли последовала его примеру– она выбрала клетчатое кресло. Садясь, она проверила, не распахнулся ли ее халат. Супруг Пэтси остался стоять у камина. В камине можно было включить электрическую имитацию огня и согреть неуютное холодное помещение, но Кевин даже не подумал об этом.

– Я мог отложить визит до утра, – произнес Линли, – но мне показалось, будет разумнее приступить к расследованию немедленно.

– Да! – подхватила Пэтси. – Немедленно. Мэтти… Я хочу знать. Я должна.

Супруг ее не говорил ни слова. Взгляд его тусклых глаз сосредоточился на фотографии, занимавшей почетное место на полке. Мэтти, ухмылявшийся до ушей – только что принят в школу, – во всем блеске ученической формы Бредгар Чэмберс: желтый пуловер, синий блейзер, серые брюки и черные ботинки.

– Кев! – неуверенно позвала Пэтси. Ей явно хотелось, чтобы муж присоединился к ним, но было очевидно, что в намерения Кевина сотрудничество с полицией отнюдь не входит.

– Расследование берет на себя Скотленд-Ярд, – продолжал Линли. – Я уже беседовал с Джоном Корнтелом, заведующим пансионом, в котором жил Мэттью.

– Ублюдок! – коротко прокомментировал Кевин Уотли.

Пэтси выпрямилась, не сводя глаз с Линли. Пальцы ее продолжали мять зажатую в кулаке складку халата.

– Мистер Корнтел. Мэттью жил в «Эреб-хаусе». Мистер Корнтел главный в этом пансионе. В Бредгар Чэмберс. Да.

– Насколько я понял, мистер Корнтел считает, будто Мэттью мог в последние выходные отправиться куда-то по собственным надобностям, – заметил Линли.

– Нет, – возразила Пэтси.

Линли знал, что она непременно, даже не задумавшись, будет отрицать такую возможность, а потому продолжал, будто ничего и не слышал:

– Мэттью заранее запасся бланком школьной амбулатории, подготовил справку об освобождении от футбольного матча, который проходил в субботу после обеда. Некоторые учителя полагают, что Мэттью не сумел прижиться в школе, а потому хотел воспользоваться приглашением, полученным от семейства Морантов и, предъявив эту справку, ускользнуть на выходные, вероятно, поехать в Лондон, так, чтобы никто и не догадывался о его отсутствии. По мнению этих учителей, Мэттью пытался поймать попутную машину и кто-то в самом деле подобрал его на дороге.

Пэтси поглядела на мужа, словно надеясь, что он вмешается в разговор. Губы Кевина конвульсивно задергались, но он так ничего и не сказал.

– Этого не могло быть, инспектор, – стояла на своем Пэтси. – Наш Мэттью не сделал бы ничего подобного.

– Как у него обстояли дела в школе?

Пэтси вновь поглядела на мужа. На этот раз их глаза встретились, но Кевин тут же отвел взгляд. Сдернув с головы шерстяную шапочку, он мял ее в руках– сильные руки ремесленника, отметил Линли, загрубевшие, с многочисленными порезами.

– Мэттью хорошо учился, – сказала Пэтси.

– Ему там нравилось?

– Да, нравилось. Он получил стипендию – стипендию от совета попечителей. Он прекрасно понимал, как много это для него значит – попасть в хорошую школу.

– До прошлого года он ходил в местную школу, верно? Возможно, он скучал по своим товарищам.

– Ничего подобного. Мэттью был в восторге от Бредгар Чэмберс. Он понимал, как важно получить настоящее образование. Это был его шанс. Он не мог отказаться от него только потому, что соскучился по какому-нибудь приятелю. Он ведь мог повидаться с друзьями на каникулах, правда же?

– Может быть, к кому-то здесь он был особенно привязан?

Линли успел заметить непроизвольную реакцию Кевина на этот вопрос– он резко повернул голову к окну:

– Мистер Уотли?

Мужчина ничего не отвечал. Линли терпеливо ждал. Заговорила Пэтси Уотли.

– Ты подумал насчет Ивоннен, Кев, верно? – спросила она, тут нее пояснив для Линли: – Ивоннен Ливсли. Она живет на улице Квин-Кэролайн. Они с Мэттью вместе ходили в начальную школу, играли вместе. Обычная детская дружба, инспектор. Ничего большего – просто дружба. Не говоря уж о том…– Тут она растерянно моргнула и замолчала.

– Черная, – односложно завершил начатую женой фразу Кевин.

– Ивоннен Ливсли – чернокожая? – уточнил Линли.

Кевин Уотли кивнул, словно цвет кожи Ивоннен служил достаточным аргументом в пользу их мнения, будто Мэттью не стал бы самовольно покидать школу. Не слишком-то убедительное доказательство, тем более если ребята росли вместе и, по признанию матери, дружили.

– Вы замечали хоть какие-нибудь признаки того, что у Мэттью возникли проблемы в школе? Возможно, не в начале года, а в последний месяц? У него могла появиться какая-то причина для беспокойства, о которой вы и понятия не имели. Иногда дети переживают серьезные неприятности, однако не делятся ими с родителями, даже если в целом у них прекрасные отношения. Как бы дети ни доверяли родителям, случаются такие вещи, о которых они просто не могут им рассказать. – При этом Линли вспоминал о своей школьной жизни. Как он старательно притворялся, будто все идет как по маслу. Он никогда ни в чем не признавался– уж во всяком случае, не родителям.

Кевин и Пэтси Уотли молчали. Кевин пристально изучал швы в своей шапке, Пэтси смотрела вниз, на складки халата, но Линли подметил, что женщину бьет дрожь, и потому продолжал говорить, обращаясь к ней:

– Не ваша вина, если Мэттью сбежал из школы. Не вы тому причиной, миссис Уотли. Если что-то вынудило его сбежать…

– Нам пришлось послать его туда! Мы поклялись… Кев, он умер, и это мы виноваты! Ты же знаешь– это мы виноваты!

Лицо ее мужа исказилось судорогой при этих словах, но он не попытался подойти к жене. Вместо этого он обернулся к инспектору.

– Парень вроде как в себя ушел в последние месяцы, – с трудом выговорил он. – Когда он в последний раз приезжал на выходные, я пару-тройку раз натыкался на него: сидит под окошком в детской и смотрит на реку точно загипнотизированный. Но он ничего нам не сказал. Не в его характере. – Кевин оглянулся на жену, пытавшуюся вновь придать себе приличный вид – она все цеплялась за свои манеры, точно в этом и заключалось спасение. – Это мы всему причиной, Пэтc. Мы.

Барбара Хейверс осматривала фасад своего родного дома в Эктоне, мысленно отмечая, что следовало бы исправить в первую очередь, дабы придать ему более жилой вид. Ее любимое занятие по вечерам. Окна грязные, не припомнить, когда их мыли в последний раз. Она бы сама все сделала, будь у нее достаточно свободного времени, стремянка и необходимая для подобной работы энергия. Кирпичи пора скоблить – в их пористую поверхность въелся пятидесятилетний слой сажи и грязи, все стены покрыты омерзительным черным осадком различных оттенков. Деревянные рамы окон, дверь и конек крыши давно лишились последних следов краски. Барбара содрогнулась при мысли об усилиях, необходимых для придания непритязательной деревянной резьбе ее первоначального облика. Водосточные трубы, спускавшиеся по стене, проржавели, во время дождя из них, точно из решета, во все стороны брызжут тонкие струйки. Трубы не починишь – их надо заменить.

А что делать с передним двориком – не двором и не садом, а прямоугольником слежавшейся до плотности бетона грязи? Здесь Барбара парковала свою «мини», столь же старую и убогую, как и вся окружавшая ее обстановка.

Завершив осмотр, Барбара вышла из машины и направилась к дому. С порога на нее обрушились шум и вонь. В гостиной надрывался телевизор; вонь состояла из смешанных запахов плохо приготовленной пищи, прели, гнилого дерева, немытых старческих тел.

Барбара сбросила сумку с плеча на шаткий плетеный столик у двери, повесила свое пальто рядом с другими на крючок, вбитый под лестницей, и прошла в гостиную, расположенную в глубине дома.

– Милочка?! – заныл со второго этажа жалобный голосок матери. Запрокинув голову, Барбара поглядела вверх.

Мать поджидала ее на верхней площадке, одетая лишь в тонкую хлопчатобумажную ночную рубашку. Ноги босые, волосы растрепаны. За спиной матери в спальне горел свет, позволяя разглядеть сквозь почти прозрачную материю каждую деталь ее угловатого, скелетообразного тела. Барбара с тревогой посмотрела на мать.

– Ты не одета, мама, – сказала она. – Ты сегодня даже не оделась. – Она чувствовала, как с каждым словом на нее все сильнее наваливается безнадежность. Как долго еще, спросила она себя, как долго она сможет работать и при этом присматривать за двумя впавшими в детство стариками?

Миссис Хейверс смущенно улыбнулась, пробежала рукой по своему облачению, точно проверяя справедлив ли упрек дочери, убедившись, прикусила зубами нижнюю губу.

– Забыла, – пояснила она. – Я листала альбомы– знаешь, милочка, я бы так хотела побыть подольше в Швейцарии, а ты? – и просто не заметила, как время прошло. Сейчас переоденусь, хорошо, лапонька?

Вряд ли стоило тратить на это время поздним вечером. Барбара тяжело вздохнула, прижала костяшки пальцев к вискам, пытаясь отогнать подступающую мигрень.

– Нет, мама, не стоит. Тебе все равно пора уже ложиться спать.

– Я бы нарядилась для тебя. Ты посмотришь, как я с этим справлюсь.

– Разумеется, справишься, мама. Ты бы лучше наполнила себе ванну и искупалась.

Миссис Хейверс, нахмурившись, обдумывала новую идею:

– Ванну?

– Да. Только оставайся там, следи за водой, чтобы на этот раз не перелилась. Я приду через минутку.

– Ты поможешь мне помыться, дорогая? Я бы тебе пока рассказала про Аргентину. Я решила: в следующий раз мы поедем в Аргентину. Там по-испански говорят? Надо нам подучить испанский перед поездкой. Так приятно, когда можешь пообщаться с туземцами. «Буэнос диас, сеньорита. Комо се йама?» Это я по телевизору слышала. Конечно, этого недостаточно, но для начала… Они по-испански там говорят, в Аргентине? Или по-португальски? Где-то там говорят на португальском….

Барбара знала, что свой бессвязный монолог мать может продолжать часами. Порой она заводила его посреди ночи, являясь в спальню дочери в два, три часа, и вот так же бесцельно болтала, невзирая на все просьбы Барбары поскорее вернуться в постель.

– Наполни ванну, – повторила Барбара. – Я загляну к папе.

– Папа хорошо провел день, милочка. Такой молодец. Очень хорошо. Сама посмотри.

С этими словами миссис Хейверс выпорхнула из круга света, очерченного лампой. Через минуту послышался громкий плеск воды, льющейся в ванну. Барбара подождала еще немного, проверяя, не оставит ли мать кран без присмотра, но, видимо, ей удалось достаточно крепко вбить той в голову мысль о необходимости присматривать за ванной – на несколько минут это ее займет. Барбара поспешила в гостиную.

Отец, как всегда, сидел в кресле и смотрел ту программу, что он всегда смотрел по воскресеньям. Газеты устилали весь пол, валялись там, где он их бросил, наскоро просмотрев. В отличие от матери, отец хотя бы предсказуем. Живет по раз навсегда заведенному порядку.

Барбара посмотрела на него с порога, затем, приглушив неистово орущую рекламу «Кэдбери», вслушалась в сипловатый звук его дыхания. В последние две недели дышать отцу стало заметно труднее. Ему уже не хватает кислорода, постоянно поступающего в легкие через две трубки.

Джимми Хейверс, очевидно, почувствовал присутствие дочери и слегка повернулся в старом кресле с изогнутой спинкой.

– Барби! – Он, как всегда, широко улыбнулся, обнажив обломанные, почерневшие зубы, но на этот раз Барбара не обратила внимания ни на эти неухоженные зубы, ни на тот факт, что грязные, плохо пахнущие волосы отца давно нуждаются в шампуне – ее волновало сейчас лишь то, как изменился цвет его кожи. Щеки побелели, ногти сделались серовато-синими. Даже от порога, через всю комнату, она видела, как съежились, почти исчезли вены на его руках.

Подойдя к стоявшему возле кресла кислородному баллону, Барбара увеличила подачу газа.

– Завтра с утра едем к доктору, верно, па? Он кивнул:

– Завтра. В полдевятого. Придется подняться с жаворонками, Барби.

– Именно. С жаворонками. – Про себя Барбара недоумевала, как она справится с затеянной ею поездкой к доктору с двумя родителями разом. Она заранее страшилась намеченного за несколько недель визита. Мать нельзя оставить дома одну, пока они с отцом отправятся к врачу. Если миссис Хейверс выпустить из-под контроля хоть на десять минут, может произойти все что угодно. Но везти их обоих, отца, практически неподвижного, прикованного к кислородному баллону, и мать, в любой момент способную ускользнуть, раствориться в хрустальной пещере своего блаженного безумия… Неужели она справится со всем этим?

Барбара понимала, что настала пора найти помощника – не равнодушно вежливого социального работника, заглядывающего изредка проверить, не развалился ли еще их дом на куски, а человека, готового постоянно жить в доме, надежного, внимательного, заботливого к ее родителям.

Но это утопия. Где его взять? Ничего не остается, только и дальше брести наугад по своему скорбному пути. От этой мысли у Барбары перехватило горло– она словно заглянула на миг в кошмарное будущее, без конца, без надежды.

Зазвонил телефон. Барбара потащилась в кухню, чтобы взять трубку. Она запретила себе содрогаться при виде оставшейся с завтрака на столе посуды, перемазанной высохшим яичным желтком. Звонил Линли.

– У нас тут убийство, сержант, ~– сообщил он. – Встретимся завтра в полвосьмого у дома Сент-Джеймса.

Конечно, Барбара могла бы попросить отгул, и Линли пошел бы ей навстречу. Она никогда не делилась с ним своими житейскими обстоятельствами, но этого и не требовалось: за последние недели она провела в Скотленд-Ярде столько часов сверхурочно, что, безусловно, заработала право на два-три выходных. Линли понимал это и даже не поинтересовался бы, зачем Барбаре понадобилось отпрашиваться. Но, кляня саму себя за слабость, Барбара и не подумала отказываться от нового дела: оно даст ей возможность отложить завтрашнюю возню с обоими родителями, бесконечную поездку к врачу, тревожное ожидание под дверью кабинета и постоянную необходимость следить за матерью, точно за малышом-непоседой. Новое дело давало ей – пусть и временное – право уклониться, законную отсрочку.

– Хейверс? – окликнул ее Линли. – Вы меня слышите?

Вот сейчас она и должна обратиться с просьбой об отгуле, объяснить свою ситуацию– ей понадобится несколько часов, а то и весь день, чтобы уладить кое-какие домашние дела. Всего три слова: «Мне нужен выходной», но она не могла выдавить их из себя.

– В полвосьмого у дома Сент-Джеймса, – повторила она. – Буду, сэр.

Он положил трубку, и Барбара тоже. Она пыталась заглянуть себе в душу, найти имя овладевшему ею чувству. Ей бы хотелось думать, что это запоздалый стыд, но, увы, это чувство больше напоминало ликование.

Она отправилась предупредить отца, что визит к врачу придется перенести на другой день.

Кевин Уотли пошел в паб – не в ближайший к дому «Ройял Плантагенет», нет, он прошел по набережной, а потом мимо треугольного клочка зеленой травы– здесь, на лужайке, они с Мэттью как-то тренировались, запуская самолеты с дистанционным управлением– и добрался до более старого паба на пригорке, торчавшем точно полусогнутый палец над Темзой.

Он сознательно предпочел «Сизого голубя». В «Ройял Плантагенет», хоть он и расположен у самой двери его дома, он мог бы забыться на пару минут. Здесь он не забудется.

Он сидел за столиком лицом к воде. Вечером похолодало, но рыбаки все же выходили на ночную ловлю, волна покачивала их лодки, круги от фонарей колебались в такт мерному движению. Кевин смотрел на эту картину, и в памяти его оживал Мэттью– вот он бежит по пристани, падает, разбивает колено, и выпрямляется, и не плачет, хотя из раны течет кровь, не плачет и потом, когда ему накладывают швы. Храбрый мальчонка, с ранних лет такой.

Отведя глаза от пристани, Кевин уткнулся взглядом в деревянный столик. Стол покрывали подставки под пивные кружки с рекламой «Уотни», «Гиннесса» и «Смита». Кевин принялся тщательно тасовать их, словно карты, разложил на столе, снова перетасовал. Он чувствовал, что дыхание его становится частым и поверхностным – надо бы вдохнуть поглубже, набрать побольше воздуха– но если он глубоко вздохнет, он может утратить власть над собой. Нет, он этого не сделает, не поддастся. Если он потеряет контроль над собой, ему уже не вернуть его вновь. Лучше обойтись без воздуха. Подождать.

Он не был уверен, придет ли нужный ему человек в паб поздним воскресным вечером, за несколько минут до закрытия, он вообще не знал, ходит ли еще сюда этот посетитель. Много лет назад, когда Пэтси работала тут за стойкой, он был завсегдатаем. Потом она сменила работу, устроилась в гостиницу в Южном Кенсингтоне, хотя жалованье там было ниже. Ради Мэттью, сказала она, ради Мэттью. Разве мальчику приятно будет признаваться друзьям, что его мать – барменша?

Кевин тогда согласился с ней.

Они твердо решили воспитать мальчика как должно. Пусть у него в жизни будет больше возможностей, чем у них. Он получит хорошее образование, сможет стать выдающимся человеком. Они обязаны все сделать для него, они понимали это. Их чудесный, желанный мальчик, любимый их крохотка, связавший их воедино неразрывными узами, живое воплощение их молитв, их мечты – мечты, рассыпавшейся в прах, когда Кевина привели в морг и предложили опознать тело, лежавшее на стерильно чистой металлической тележке.

Мэттью накрывала какая-то казенная зеленая простыня, прямо посреди нее виднелся неуместный штамп «Прачечная-химчистка Льюистона» – можно подумать, это тюк с грязным бельем, подготовленный к отправке в стирку. Любезный, явно сочувствовавший ему полицейский сержант откинул простыню с лица мальчика, но в этом уже не было необходимости– при перевозке левая нога выглянула из-под зеленого покрывала, и Кевин сразу понял, что перед ним – тело сына.

Подумать только – он знал каждую черточку в этом детском теле, достаточно было увидеть одну только левую стопу, чтобы безнадежное отчаяние поглотило его. Но Кевин послушно выполнил всю процедуру до конца, осмотрел тело полностью.

Он видел лицо Мэттью – лицо, с которого бесстрастная рука смерти стерла всегда одухотворявшую его радость. Когда-то ему говорили, будто по лицу покойника можно догадаться, какой смертью он умер, но теперь он убедился в ложности старинной приметы: на теле Мэттью остались следы пыток, насилия, но лицо казалось спокойным, точно он уснул.

Кевин словно со стороны услышал свой нелепый, невозможный, смехотворный вопрос: «Мальчик умер? Вы уверены, что он мертв?»

Сержант вновь опустил простыню на лицо Мэттью.

– Безусловно. Мне очень жаль.

Ему жаль. Что он знает о Мэттью, как может он по-настоящему сожалеть о его смерти? Что знает он о железной дороге, построенной отцом и сыном в подвале, о спроектированных ими зданиях, составивших три города, через которые проезжали их поезда? Мэттью настаивал: все дома должны строиться по единому масштабу, только из природных материалов, никакой синтетики. Сколько лет ушло на эту работу, сколько часов удовольствия она им доставила! Что знает об этом сержант? Ничего. Ничего. Он пробормочет пустые слова сочувствия и забудет их, как только Мэттью опустят в могилу.

Тщедушное тельце на стерильной стальной тележке ждет скальпеля хирурга. Будут терзать его плоть, прорежут кожу и мускулы, извлекут внутренние органы, чтобы рассмотреть их, изучить, расследовать, настойчиво доискиваться причины смерти. К чему? Они могут установить причину его смерти, но к жизни его это не вернет. Мэттью Уотли, тринадцати лет от роду, мертв, безвозвратно мертв.

Кевин почувствовал, как набухают в груди рыдания, но поборол их. Голос, возвещавший о закрытии паба, донесся до него словно из тумана, и в таком же тумане Кевин нащупал путь наружу, в ночь.

Он повернул к дому. Впереди, вплотную к ограждению набережной, стояла высокая зеленая урна для мусора. Кевин, сам не зная зачем, подошел к ней. За воскресенье урна наполнилась обертками от шоколадок и пустыми бутылками, консервными банками, газетами, а вот и растерзанный воздушный змей.

«Папа, папа, дай мне! Дай я запущу! Папа, дай!»

– Мэтт!

Этот возглас сотряс тело Кевина, будто вместе с ним его душа рванулась наружу. Он наклонился, хватаясь руками за крайурны.

«Дай мне! Я сумею! Я сумею, папа, я смогу!»

Кевин перестал владеть собой. Его пальцы все крепче впивались в обод урны. Он подхватил этот ящик с никому уже не нужным мусором, опрокинул его на тротуар, набросился на него, осыпая градом ударов, пиная ногами, с размаху колотясь головой о металлические бока.

Он разбил кулаки. Ноги запутались в какой-то вонючей мерзости. Со лба хлынула кровь, заливая глаза. Но Кевин так и не сумел заплакать.

5

Дебора Сент-Джеймс провалилась в сон только после трех, а уже в полседьмого проснулась. Тело ее болело от напряжения – даже во сне она боролась с инстинктивным желанием укрыться в объятиях мужа.

Из-за занавески пробивались утренние лучи солнца, пока еще слабо освещавшие комнату. Бронзовые ручки комода, отделанные эмалью, при такой подсветке превращались в благородное золото. Луч скользнул к фотографиям, окружив каждую из них четко очерченным нимбом. Ночные расплывчатые тени обретали с рассветом каждая свою форму.

Тонкий луч добрался по диагонали до Саймона. Теперь Дебора отчетливо видела его правую руку, протянувшуюся к ней и застывшую в этом движении. Вот пальцы мужа зашевелились, согнулись, потом выпрямились. Саймон проснулся.

Еще шесть недель назад при первых признаках пробуждения Дебора скользнула бы к его краю кровати, прямо в объятия мужа, почувствовала бы, как движутся его руки по всему ее телу, как его губы собирают утреннюю росу с ее кожи. Она бы склонилась над ним, пряди ее волос упали бы, спутавшись, ему на грудь, и она бы услышала, как он шепчет; «Любовь моя», увидела улыбку, с которой он касался ее живота, в самом низу, приветствуя растущего в ней ребенка. Их любовная игра на рассвете наполнялась не столько страстью, сколько радостью, взаимным подтверждением любви.

Ее тело тосковало по нему, каждая клеточка, каждый нерв застыли в ожидании утешительного прикосновения. Дебора обернулась лицом к мужу и убедилась, что тот смотрит на нее. Она не знала, сколько времени он уже следит за ней. Только сейчас, когда они глядели друг на друга через разделявшее их пространство широкой кровати, Дебора осознала, до какой степени ее прошлое вторглось в их совместное с мужем будущее, уничтожая, отменяя его.

Тогда она об этом не думала. Ей было восемнадцать лет, она поехала учиться, одна-одинешень-ка в чужой стране. Родить ребенка в подобных обстоятельствах– более чем безумие. Немыслимо, полная катастрофа. Хуже всего– ее профессиональная карьера закончилась бы, так и не успев начаться, а в ту пору профессия для Деборы означала все. Они с отцом годами копили деньги на учебу в Америке. После трехлетних курсов она должна была стать тем, кем всегда мечтала– специалистом по фотографии. Разве можно отказаться от такого ради рождения нежеланного ребенка? Дебора приняла решение, даже не призадумавшись, как не подумала она и о том, что аборт может разрушить всю ее дальнейшую жизнь.

И вот теперь ее грех, ее вина настигли Дебору. Жесткое освещение, укол шприца, объяснения врача о предстоящей процедуре, выскабливание, вытягивание изнутри, потом остаточное кровотечение, а затем она постаралась все забыть. Ей это удалось– на долгие годы, но теперь в миг пробуждения воспоминание ежедневно возвращалось к ней. Как бы Дебора ни пыталась убедить себя в отсутствии всякой связи между той поспешно прерванной шесть лет назад беременностью и нынешними неудачами, она сама себе не верила. Мельницы Господни мелют медленно, но верно, и в конце концов грешника постигает возмездие.

Тот неродившийся ребенок отпраздновал бы в сентябре свое пятилетие. Сейчас бы он бегал по всему дому, поднимал шум, как все мальчики, играл в саду, дразнил кошку, дергал пса за уши. Он бы разбивал себе коленки, он бы просил, чтобы ему почитали на ночь сказку. Он мог бы жить. Он мог бы принадлежать ей.

Однако рождение этого ребенка положило бы конец не только учебе и карьере Деборы, но и ее любви к Саймону. Да и сейчас, если она поведает мужу о той недолгой беременности, это разрушит их отношения. Он принял все в ее прошлом, но этого он не примет. Не сможет принять.

Саймон пошевелился, приподнялся на одном локте, вытянув руку, провел пальцем по бровям Деборы, по ее подбородку.

– Тебе получше? – Он говорил нежно, но ей причиняли боль и его голос, и его прикосновение.

– Да, намного. – Эта ложь пустяки по сравнению со всем прочим.

– Я скучал по тебе, любовь моя. – Пальцы вновь коснулись ее щеки, ее плеч, запрокинутой шеи, тихонько погладили ее губы, а потом муж наклонился к ней с поцелуем.

Дебора хотела привлечь его к себе, хотела раскрыть губы навстречу ему, хотела ласкать его, возбудить его своими ласками. Как она хотела этого!

Слезы обожгли ей глаза. Дебора отвернулась, скрывая от мужа слезы, но слишком поздно.

– Дебора! – встревоженно произнес он. Она только головой покачала.

– Господи, слишком рано для тебя. Прости. Пожалуйста, прости меня, Дебора. – Он в последний раз притронулся к ней и отодвинулся прочь, потянулся за костылями, прислоненными к стене у постели, рывком поднялся на ноги и, подхватив халат, стал неуклюже надевать его. Увечье ему мешало.

Прежде Дебора поспешила бы ему на помощь, но сейчас она думала, что подобное участие покажется мужу лицемерием, пародией на близость, и она оставалась лежать, пока Саймон снаряжался в ванную. Она видела, как побелели костяшки его пальцев, когда он снова ухватился за костыли, как застыло в отчуждении и печали его лицо.

Дверь захлопнулась. Дебора уткнулась лицом в подушки и заплакала. Слезы – вот что посылает Господь ее корням вместо дождя.

Дома дни обычно строились по одному и тому же распорядку, и Деборе это очень нравилось. Когда Дебора не отправлялась на очередную вылазку, она проводила большую часть дня в своей мастерской, составляя подборку фотографий. Просторная лаборатория Саймона, занимавшая большую часть верхнего этажа, примыкала к ее мастерской. Если Саймон не уезжал в суд, на лекцию или на встречу с адвокатами и их клиентами, он работал, как и сегодня, в лаборатории – а Дебора сидела в мастерской, пытаясь пробудить в себе хоть малейший интерес к сделанным за этот месяц снимкам. От обычного их буднего дня этот день отличала лишь возникшая между супругами дистанция– ею самой созданная дистанция – и необходимость объясниться.

В доме было очень тихо. Дверной звонок прозвучал точно грохот бьющегося стекла.

– Кто же это? – пробормотала Дебора, но тут же услышала знакомый голос и быстрые шаги по лестнице.

– Я глазам своим не поверил, когда прошлым вечером увидел имя Деборы на экране компьютера, – на ходу говорил Линли ее отцу. – Вот так возвращение домой.

– Девочка малость расстроилась, – вежливо отозвался дворецкий.

Услышав это, Дебора порадовалась обыкновению отца сразу же входить в роль слуги, как только кто-нибудь переступал порог дома. «Девочка малость расстроилась» – вполне уместный ответ на сказанные мимоходом слова Линли. За ним можно спрятать любую ужасную реальность.

Войдя в лабораторию с этой маской слуги на лице, Коттер возвестил:

– К вам лорд Ашертон, мистер Сент-Джеймс.

– Вообще-то я хотел повидать Деб, если она нынче дома, – вставил Линли.

– Дома, – ответствовал Коттер.

Дебора пожалела, что не заперлась в темной комнате и не включила табло, запрещающее вторгаться к ней. Она не может сейчас поддерживать дружескую беседу, притворяться, будто жизнь идет как прежде, а предстать перед Линли, подвергнуться, пусть даже на несколько мгновений, его изощренной способности читать в чужой душе – нет, этого она просто не вынесет. Но куда деваться? Отец уже указал Линли рукой на дверь в ее мастерскую, Линли уже вошел в лабораторию, а оттуда ему была видна смежная дверь, соединявшая лабораторию с мастерской Деборы, – он видел, что эта дверь не заперта. В дальнем конце лаборатории Саймон возился с отпечатками пальцев.

– Рано ты сегодня, – приветствовал он приятеля.

Линли быстро обежал взглядом помещение, посмотрел на настенные часы.

– Хейверс еще не приехала? – спросил он. – Обычно она не опаздывает.

– Куда вы спешите, Томми?

– Новое дело. Мне нужно поговорить с Деборой насчет вчерашнего. И с тобой тоже, если ты видел тело.

Дебора понимала, что от этого разговора ей не уклониться. Она вышла из мастерской. Выглядит она, должно быть, ужасно: волосы кое-как скреплены на затылке, лицо нездорово бледное, глаза тусклые. И все же она не ожидала, что Линли так быстро оценит ситуацию. Ему достаточно было глянуть на нее, на Саймона, и вновь на нее – и вот он уже раскрыл рот, чтобы что-то сказать. Дебора успела остановить его, быстро пройдя через комнату и, как обычно, приветствовав его коротким поцелуем в щеку.

– Привет, Томми! – улыбнулась она. – Ты только посмотри, как я выгляжу! Наткнулась на мертвое тело и сразу же на куски развалилась. Я бы и дня не могла заниматься твоей работой.

Линли принял эту ложь, хотя по глазам его Дебора видела, что он ей не верит. Знал он и о том, что перед отъездом Дебора в очередной раз побывала в больнице.

– Мне поручили возглавить расследование, – пояснил он. – Ты можешь рассказать, как ты нашла вчера тело?

Все трое присели на высокие стулья у рабочего стола, осторожно пристроив локти между микроскопов, склянок и слайдов. Дебора повторила тот же рассказ, что уже слышали представители полицейского отделения Слоу: она фотографировала, зашла в церковь, потом увидела дравшихся друг с другом белочек, а потом и мертвого ребенка.

– Больше ты ничего необычного на кладбище не заметила? – уточнил Линли. – Не важно, что именно, пусть даже тебе кажется, что это не имеет никакого отношения к делу.

Птица. Конечно, была еще изувеченная птаха Но как глупо– рассказывать об этом Томми и вновь столкнуться с теми эмоциями, которые захлестнули ее накануне.

Линли прочел все по ее лицу. Природный дар, так пригодившийся ему в работе детектива.

– Расскажи мне, – подбодрил он ее. Дебора оглянулась на мужа. Саймон печально глядел на нее.

– Это такой пустяк, Томми. – Она старалась говорить небрежно, но это усилие давалось ей с трудом. – Просто мертвая птица.

– Какая именно птица?

– Какая?.. Понятия не имею. Голова… понимаешь, у нее не было головы, лапки тоже были оторваны. Перья и пух повсюду. Мне было так жаль бедняжку. Я хотела похоронить ее. – И вновь то же чувство захлестнуло ее, как она ни пыталась держать себя в руках. Проклятая, ненавистная слабость! – Все ребра проступали, окровавленные, сломанные. Хуже всего– это выглядело так, будто хищник убил ее не ради еды, а ради забавы. Ты можешь себе это представить – ради забавы?! И… о, это просто смешно. Наверное, на самом деле ничего особенного не произошло. Просто кошка поиграла с ней, как они обычно делают со своей добычей. Это было сразу за вторыми воротами, и когда я вошла туда…– Дебора вдруг запнулась. Только сейчас она припомнила нечто, на что прежде не обратила внимания.

– Ты что-то еще там увидела? Дебора кивнула:

– Полицейские из Слоу, конечно, сообщили тебе об этом. Они не могли не заметить этого. С внутренней стороны вторых ворот висит прожектор. Так вот, он был разбит. Думаю, это случилось совсем недавно– осколки еще лежали на земле, одной кучей.

– Вполне вероятно, это сделал убийца, чтобы доставить тело на кладбище, – отметил Линли.

– Подъехал к парковке, разбил прожектор, донес тело до стены и перебросил его прямо к подножию дерева, – согласился Сент-Джеймс.

– Но к чему он все это затеял? – недоумевала Дебора. – Зачем ему понадобилось тащить тело на кладбище?

– Он мог случайно попасть туда.

– Каким образом? Церковь совсем на отшибе. Она замыкает узкую дорожку, ответвляющуюся от местного шоссе. Случайно туда не забредешь.

– Если ребенок был из этих мест, убийца тоже, вполне возможно, местный житель, и эта церковь ему хорошо знакома, – рассуждал Сент-Джеймс.

Линли покачал головой:

– Мальчик из Хэммерсмита. Он учился в Бредгар Чэмберс, в Западном Сассексе.

– Сбежал из школы?

– Возможно. Так или иначе, тело, вероятно, перемещали после смерти.

– Да, это я заметил.

– А все прочее? – уточнил Линли. – Ты внимательно осмотрел тело, Сент-Джеймс?

– Нет, только глянул.

– Но ты видел…– Тут Линли запнулся, бросив украдкой взгляд на Дебору. – Вчера вечером я говорил по телефону с Канероном.

– Он рассказал тебе насчет ожогов. Да, их я видел.

Линли нахмурился, принялся беспокойно вертеть в руках пустую пробирку.

– В Слоу полно другой работы, и Канерон не надеется до завтра получить результаты вскрытия, однако предварительный осмотр выявил большое количество ожогов.

– Полагаю, причиненных горящей сигаретой. По-моему, они как раз такого диаметра.

– На внутренней стороне рук и бедер, на яичках и даже внутри носа.

– Господи! – пробормотала Дебора, чувствуя, как подгибаются коленки.

– Несомненно, дело рук какого-то извращенца, – продолжал Линли. – Тем более если учесть, как хорош собой был Мэттью Уотли. – Одним движением Линли оттолкнул от себя поднос с пробирками и поднялся на ноги. – Знаешь, я так и не научился смиряться со смертью детей. Миллионы людей мечтают о ребенке, а тут… – Он резко остановился, краска отхлынула от его щек. – Боже, что я несу. Простите. Вот же ерунда…

Дебора оборвала его извинения, пробормотав свою реплику поспешно, бездумно, не рассчитывая на ответ:

– С чего ты начнешь расследование, Томми? Линли явно испытывал благодарность за то, что Дебора помогла им всем преодолеть неловкость.

– Поеду в Бредгар Чэмберс. Вот только дождусь Хейверс.

И словно в ответ на его слова дверной звонок зазвонил вновь.

Для учащихся, желающих полностью посвятить свое время занятиям, школа Бредгар Чэмберс, занимающая две сотни акров в Сент-Лионард-Форест (Западный Сассекс), расположена просто идеально– здесь ничто не отвлекает их от работы. Три четверти мили отделяет школу от ближайшей деревни, Киссбери, да и там найдешь разве что пару десятков домов, почту и паб. Шоссе проходит в пяти милях от кампуса<Кампус – территория, на которой расположены учебные и жилые здания университета или колледжа, включающая обычно и парк.>, а деревенские дороги, отходящие от шоссе, практически не используются. Хотя поблизости имеется несколько коттеджей, но живут в них пенсионеры, нисколько не интересующиеся школьниками. А вокруг школы– просторные поля, монотонно вздымающиеся и опускающиеся склоны холмов, фермерские хозяйства и огромный лес. Свежий воздух и ясное небо благотворно влияют на мозги учащихся, ничто не мешает им в учебе– да, руководство школы с полным правом обещало честолюбивым родителям, что их дети будут вести монашеское существование, приобретая при этом не только образование, но и приличные манеры, социальные навыки, а также религиозное воспитание.

И все же Бредгар Чэмберс мало подходит для человека, избравшего аскетический образ жизни, – сама красота местности препятствует отказу от земных радостей. Подъездная дорожка к школе вилась серпантином мимо уютного домика привратника, ныряла под ветвями старых берез и дубов, уже начавших по весне покрываться густой зеленью. По обеим сторонам дорожки вплоть до сложенных из кремня стен, служивших границей кампуса, простирались ухоженные лужайки, сменявшиеся подчас еловыми и сосновыми рощами. Школьные здания казались нетипичными для местности, где при строительстве, как правило, использовался тесаный кремень: стены были сложены из хэмекого камня, названного по имени сомерсетской деревушки, возле которой его добывали, крышу покрывала черепица. Стены, не затененные вьющимся виноградом, под утренним солнцем, казалось, излучали ощутимое даже на ощупь тепло.

Линли почувствовал, как в сержанте Хейверс нарастает недовольство, а они еще только-только проехали домик привратника. Барбара не пожелала долго сдерживать раздражение.

– Великолепно, – проворчала она, выплевывая окурок. Черт ее подери, она курит без передышки с самого Лондона. «Бентли» насквозь пропитался табачным дымом. – Всегда хотела полюбоваться на такое местечко, куда богатенькие посылают свое отродье, чтобы их научили вместо «папа» говорить «раtег» и прочей муре.

– Полагаю, внутри школа имеет более спартанский вид, – возразил Линли. – Так обычно бывает.

– Ну разумеется!

Линли припарковал машину перед главным зданием. Дверь была распахнута, открывая вид на поросший травой внутренний дворик и главный предмет гордости администрации– стоящую во дворе статую. Даже издали Линли узнал царственный профиль Генри Тюдора, графа Ричмонда, впоследствии короля Генриха VII, якобы основателя Бредгар Чэмберс.

Скоро девять часов, но вокруг никого не видно. Странно, ведь в школе числится шестьсот учеников. Выйдя из машины, полицейские услышали вздымающиеся ввысь звуки органа и первые слова гимна «Господь моя крепость». Голоса отлично поставлены, хору, несомненно, уделяли тут немалое внимание.

– Они в часовне, – пояснил Линли.

– Даже не в воскресенье! – проворчала Хейверс.

– Надеюсь, их молитва не заденет наших атеистических чувств, сержант. Пошли. Попытайтесь хотя бы напустить на себя торжественный вид. Сможете?

– Конечно, инспектор. Уж это-то я умею.

Они двинулись на звуки органа и пения. Пройдя через главный вход, они оказались в мощенном камнем вестибюле, куда выходили двери часовни, занимавшей большую часть восточной стороны двора. Детективы тихонько пробрались в церковь. Пение не прекращалось.

Линли сразу увидел, что часовня Бредгар Чэмберс, как и другие подобные сооружения в английских частных школах, старательно копирует знаменитую капеллу Кингс-колледжа в Кембридже<Один из старейших британских университетов, Кембридж (основанный в XIIIв.) состоит из 32 колледжей, самые известные из которых – Кингс–колледж, Тринити-колледж и колледж Эммануэль. Кингс-колледж, основанный ГенрихомVIIв 1441 г., известен (кроме всего прочего) архитектурными памятниками – романской церковью Гроба Господня и позднеготической капеллой.>. Точно так же, как там, ряды скамей были обращены к центральному проходу. Они с Хейверс остановились в южном приделе храма, между двумя маленькими часовенками, не предназначенными для богослужения. Слева они разглядели часовню Героев войны. Там на панелях орехового дерева был вырезан скорбный перечень всех воспитанников Вредгар Чэмберс, павших в двух жестоких войнах. Над именами мальчиков, погибших в сражении, вилась латинская эпитафия: «Регmortes eorum vivitus». Линли прочел эти слова и тут же отверг жалкое утешение, столь упрощенный ответ на скорбь и утрату. Как можно смириться со смертью и признать, что в ней, сколь бы ужасна она ни была, скрыто некое благо, поскольку кому-то она пошла на пользу? На это Линли никогда не был способен, как не мог он и постичь столь свойственное многим его соотечественникам воспевание благородного самопожертвования. Он отвернулся.

Но и вторая часовня развивала ту же тему. Эта маленькая комната справа от них тоже увековечивала память умерших учеников Линли заметил, что в их безвременной смерти война не была повинна: мемориальная надпись запечатлела краткий срок их жизни, и все они казались слишком молодыми, чтобы успеть сделаться солдатами.

Линли вошел в часовню. На покрытом тканью алтаре мерцали свечи, окружавшие каменного ангела с тонким и неясным лицом. При виде этого ангела на Линли внезапно нахлынул мощный поток воспоминаний, годами уже не возвращавшихся к нему: он снова – шестнадцатилетний мальчик, преклоняющий колени в маленькой католической часовне Итона, слева от главного алтаря, он снова молится за своего отца, а над ним, успокаивая, суля утешение, нависают из каждого угла четыре каменных, позолоченных архангела. Хотя Линли и не был католиком, в присутствии этих величественных ангелов, при свечах, у алтаря, он словно становился ближе к Богу, который должен услышать его. Он молился там каждый день, и его молитва была услышана– но как! Воспоминание разбередило так и не зажившую рану. Пытаясь отвлечься, Линли оглядел комнату, всмотрелся в самую большую мемориальную доску, со странной сосредоточенностью принялся изучать ее.

«Эдвард Хсу, любимый ученик. 1957—1975». На этой доске, в отличие от других, перечислявших имена мальчиков и двух девочек, имелась и фотография умершего, красивого молодого китайца. Слова «любимый ученик» Линли отметил особо – неужели кто-то из наставников мальчика заказал в его память эту доску? Он подумал было о Джоне Корнтеле, но тут же отбросил эту мысль– в 1975 году Корнтел еще не преподавал здесь.

– Вы из Скотленд-Ярда? – раздался негромкий голос.

Линли обернулся. У двери в меньшую часовню стоял человек в черной мантии.

– Алан Локвуд, – представился он, – директор Бредгара. – Подойдя ближе, он протянул Линли руку.

Линли всегда обращал внимание на то, как человек пожимает руку. Пожатие Локвуда было решительным и крепким. Затем его взгляд скользнул к сержанту Хейверс, но если он и удивился, что напарником Линли оказалась женщина, то ничем этого не показал. Линли назвал себя и сержанта.

Хейверс тут же пристроилась на узкой скамье в дальней части часовни. В ожидании дальнейших указаний она, не скрываясь, пристально изучала директора Бредгар Чэмберс.

Линли догадывался, какие подробности в наружности этого человека отметит, а затем и прокомментирует его сержант. Локвуду не так давно миновало сорок, он был среднего роста, но умел придать своему телу такой наклон, что казалось, будто он не просто стоит, а возвышается над собеседником, накреняясь к нему. Он и одевался столь же обдуманно, чтобы нарядом внушить окружающим мысль о своем превосходстве: профессорскую мантию отсрочивала алая кайма, под мышкой зажата академическая шапочка, костюм безупречного покроя, рубашка девственно бела, узел галстука – само совершенство. Все в его облике свидетельствовало: когда этот человек отдает распоряжение, он рассчитывает на безусловное послушание подчиненных. И в то же время все в его облике, включая рукопожатие, казалось искусственным, словно Локвуд тщательно изучил пособие для директоров школ и постарался хорошенько войти в образ, не вполне совпадавший с его сущностью.

Хейверс, пристроившаяся в глубине часовни, извлекла из кармана зеленой шерстяной куртки блокнот и предупредительно раскрыла его, улыбаясь неискренней и не скрывавшей своей неискренности улыбкой.

Локвуд предпочел обращаться к Линли.

– Такая скверная история, – печально проговорил он. – Не могу передать, какое для меня облегчение, что за дело взялся Скотленд-Ярд. Разумеется, вам понадобится поговорить с наставниками мальчика, и еще раз с Джоном Корнтелом, с Коуфри Питтом, тренером третьего класса по футболу, вероятно, также с больничной медсестрой Джудит Лафленд, с учениками – в первую очередь, полагаю, с Гарри Морантом. Это он приглашал к себе Маттью на выходные. Думаю, Морант был наиболее близок с ним. Насколько мне известно, они дружили.

– Я бы хотел начать с осмотра дортуара, – ответил Линли.

Локвуд поправил высокий воротник, подпиравший шею и отчасти скрывавший сыпь, проступившую на коже после бритья.

– Посмотреть его комнату? Что ж, это разумно.

– Алан? – неуверенным голосом позвала его какая-то женщина, не переступая порога часовни. – Служба заканчивается. Ты не…

Локвуд коротко извинился и поспешил в основную часть храма. Минуту спустя полицейские услышали его голос – он звучал механически, хотя директор не прибегал к помощи микрофона. Локвуд велел ученикам расходиться по классам. Мальчики и девочки разбрелись, довольно громко шурша и шаркая, но почти не разговаривая.

Локвуд вернулся в сопровождении женщины, одетой в скромный деловой костюм– блузка, жакет. Чистенькая, приятная на вид, с аккуратно уложенными седыми или, скорее, стального цвета волосами.

– Моя жена Кэтлин. – Локвуд снял с плеча жены приставшую ниточку и, не давая ей возможности познакомиться с гостями, быстро продолжал, демонстративно поглядывая на часы: – Через четверть часа у меня назначена встреча с родителями. Кэтлин проводит вас к Чазу Квилтеру, старшему префекту школы. Сын сэра Фрэнсиса Квилтера– вы, конечно, слышали это имя.

– Увы, нет.

Кэтлин Локвуд ответила ему милой, но усталой улыбкой– казалось, на это движение лицевых мускулов ушли все ее силы.

– Доктор Квилтер, специалист по пластической хирургии, – пояснила она. – Работает в Лондоне.

– А! – Конечно, приемная на Харли-стрит и десятки светских женщин, доверивших свои тайны его скальпелю.

– Да, – неизвестно с чем согласился Алан Локвуд. – Я договорился с Чазом. Он посвятит вам столько времени, сколько вам понадобится. Сейчас Кэтлин проводит вас к нему. Он только что вышел в ризницу вместе с хором. После того, как он покажет вам школу, вероятно, мы с вами – и с сержантом, разумеется, – сможем побеседовать. Попозже днем.

Пока Линли не видел необходимости тягаться с директором. Если этот человек тешится иллюзией, будто следствие находится у него под контролем, Линли не собирался лишать его столь приятной фантазии.

– Прекрасно, – отозвался он. – Вы нам очень помогли.

– Делаем, что можем. – Локвуд на миг удостоил своим вниманием супругу. – Кейт, займись сегодня закусками. Проверь, чтобы на этот раз нам подали что-нибудь получше, чем тогда, хорошо? – Локвуд приподнял руку, то ли прощаясь с присутствующими, то ли напутствуя их, и быстро скрылся.

– Я так и не смогла поговорить вчера с родителями бедного мальчика, – пробормотала Кэтлин, в отсутствие мужа обретшая, наконец, дар речи. – Когда они приехали, мы еще думали, что Мэттью сбежал из школы, а потом они уехали, и тут-то и выяснилось, что его тело уже нашли… – Она опустила взгляд, рассеянно провела костяшками пальцев по подбородку. – Давайте я провожу вас к Чазу. Идите сюда, пожалуйста. Мы пройдем через часовню.

Она повела их в центральную часть храма, где достигала кульминации небесная красота всего ансамбля. Длинная сторона здания тянулась с севера на юг, а окна выходили на восток. Лучи утреннего солнца, проходя через средневековые витражи, ложились цветными лужицами света на скамьи и истоптанный тысячами подошв каменный пол. До уровня окна по стенам поднимались темные, словно закопченные дымом панели, над окнами и на своде потолка переплетались тщательно отделанные розетки. Во время службы горело множество свечей, теперь они погасли, но воздух по-прежнему был насыщен их густым ароматом, смешивавшимся с запахом множества цветов. Большие вазы стояли вдоль всего прохода.

Кэтлин Локвуд подошла к алтарю. Мраморный заалтарный экран, барельефный триптих, изображал с одной стороны Авраама, остановленного ангелом в тот момент, когда из послушания Богу он готов был принести в жертву Исаака, с другой – гневного архангела, изгоняющего из рая Адама и Еву, а посреди Мария рыдала у ног распятого Христа. На алтаре также громоздились цветы и шесть больших свечей, окружавших распятие. Все это выглядело избыточным, казалось несколько безвкусной демонстрацией религиозного усердия.

– Я сама расставляю цветы, – сообщила Кэтлин. – У нас есть собственная оранжерея, так что на алтаре круглый год стоят цветы.

Так ли уж это хорошо?

Из часовни дверь открывалась в ризницу. Там еще толпились певчие, примерно сорок мальчишек, торопившихся избавиться от стихарей и подрясников и развесить их на пронумерованных крючках.

Никто из учеников не выказал удивления, когда Линли и Хейверс вошли в помещение в сопровождении миссис Локвуд. Они продолжали болтать и шуметь, как это свойственно счастливой, довольной собой молодежи, и, не обращая на вошедших внимания, занимались своим делом. Только один из них, видимо, насторожился при виде вновь прибывших, и чей-то голос окликнул предостерегающе :

– Чаз!

Болтовня прекратилась. Ребята исподтишка бросали взгляды друг на друга. Линли отметил, что тут представлены все возрасты, от двенадцатилетних третьеклассников до выпускников, отпраздновавших или вот-вот собиравшихся отпраздновать свое восемнадцатилетие. Ни одной девочки, и учителей тоже не видно.

– Чаз Квилтер! – позвала Кэтлин, оглядываясь.

– Я здесь, миссис Локвуд.

Поразительно красивый юноша шагнул им навстречу.

6

При виде этого лица Линли подумал, что родители могли бы подобрать сыну и более романтическое имя, нежели Чаз. На ум сразу же приходили имена «Рафаэль», «Габриэль», а если полностью поддаться этому впечатлению, то и «Микеланджело», ибо Чаз Квилтер выглядел точь-в-точь словно юный ангел.

Почти все в его внешности излучало неземное совершенство. Коротко подстриженные светлые волосы ложились вокруг головы завитками, напоминавшими кудри херувимов на картинах эпохи Возрождения, но черты его лица отнюдь не страдали тем досадным безволием и отсутствием индивидуальности, которое присуще ангельским созданиям живописи шестнадцатого века – напротив, они казались скорее скульптурными, настолько точной и смелой была лепка широкого лба, высоких скул, тонко очерченного носа, квадратного подбородка. Прекрасный цвет лица, легкий румянец на щеках. Юноша ростом более шести футов сочетал мускулы атлета с изяществом танцора. Единственным признаком человеческого несовершенства казались очки. В этот момент они как раз съехали на кончик носа, и Чаз Квилтер костяшками пальцев подтолкнул их повыше.

– Вы, должно быть, из полиции. – Чаз на ходу натягивал синий школьный блейзер. На левом нагрудном кармане виднелась эмблема Бредгар Чэмберс: разделенный на три поля геральдический щит с изображением замковой решетки, ветки боярышника, украшенной короной, и двух переплетающихся роз, красной и белой, – все эти символы были любезны сердцу легендарного основателя школы.

– Директор поручил мне провести вас по школе. Рад буду помочь, чем смогу. – Чаз улыбнулся и с обезоруживающей искренностью добавил: – Заодно и утренние уроки прогуляю, верно?

Окружавшие их мальчики вновь занялись переодеванием. Похоже, они ненадолго прервались, чтобы проследить, как старший префект поздоровается с полицейскими. Убедившись, что Чаз справился со своей задачей, ребята вернулись к собственным заботам. Со скамей, расставленных вдоль стен ризницы, они собрали свои учебники и через минуту потянулись гуськом из ризницы – не через дверь, выходившую в часовню, а через другую дверь, открывавшуюся в соседнее помещение. Оттуда еще доносились их голоса, затем захлопнулась вторая дверь, и звуки разговоров замерли вдали.

Чаз Квилтер нисколько не нервничал, оставшись наедине со взрослыми, в его поведении не обнаруживалось свойственного многим подросткам напряжения, он стоял в удобной и привольной позе, не переминаясь с ноги на ногу, не подыскивая слов для разговора.

– Полагаю, сперва вам нужно составить общее представление о школе. Нам будет удобнее пройти здесь. – Поклонившись на прощание миссис Локвуд, Чаз повел их в ту же дверь, через которую ранее вышли его соученики.

Эта дверь открывалась в просторный и пустынный репетиционный зал, судя по его виду – заброшенный, пропахший пылью. Пыль крупными хлопьями усеивала залатанный бархатный занавес, скрывавший небольшую сцену. Они прошли по изрядно поцарапанному паркету и через следующую дверь вышли в галерею, составлявшую древнейшую часть школы. Узкие незастекленные окна позволяли во всех подробностях разглядеть внутренний двор, четыре одинаковых газона, окаймлявших его, четыре пересекавшиеся в центре дорожки, в самом средоточии дворика– статую Генриха Тюдора, а в углу возле церкви– колокольню со слегка поржавевшим шпилем.

– Это отделение гуманитарных наук, – пояснил Чаз, приветствуя взмахом руки трех пробегавших мимо мальчишек и одну девочку. Они громко стучали подошвами по мощеному полу.

– Пятое опоздание– две недели без отпуска, верно? – прокричал он им вслед.

– Пошел ты, Квилтер! – огрызнулся кто-то из них.

Чаз беззлобно усмехнулся.

– Старшеклассники не проявляют уважения к префекту, – поделился он своим опытом с Линли. По-видимому, он не рассчитывал получить какой-то ответ на это признание – пошел себе дальше, приостанавливаясь порой у того или иного окна, чтобы показать архитектурный план здания.

Двор окружало четыре корпуса. Чаз по очереди указывал детективам каждый корпус, поясняя заодно его назначение. Часовня примыкала к главному входу в школу с восточной стороны, а далее в восточной части здания располагались административные помещения: комната казначея, комната швейцара, кабинет директора и кабинеты его секретарей, а также конференц-зал, где заседал совет попечителей и совет префектов школы. В южном корпусе располагалась библиотека – когда-то это была огромная аудитория, предназначенная для первых сорока пяти учеников, набранных Бредгар Чэмберс, учительская, где сотрудники обедали и отдыхали (у каждого из них был там же личный ящик для почты), и кухня. В западном крыле к классам гуманитарного отделения примыкала ученическая столовая, а северный корпус, по галерее которого они шли, служил приютом для музыкальных занятий. Выше, на вторых этажах всех четырех корпусов – они соединялись коридорами у них над головой – размещались английские классы, классы социальных наук, искусства и иностранных языков.

– Больше в главном здании ничего нет, – завершил свой рассказ Чаз. – Театральные и танцевальные классы, компьютерный центр, математика, лаборатории, спортзалы и больница – все это в других помещениях.

– А где общежития мальчиков и девочек? Чаз скорчил хитрую рожу и потер запястьем правый висок, точно прихорашиваясь.

– Их разделяет главное здание. Девочки на южной стороне, мальчики на северной.

– А если эти крайности сойдутся? – поинтересовался Линли. Хотелось бы знать, как современные частные школы, от пущего либерализма отворившие свои двери перед девушками, решают нелегкую проблему постоянного соседства пансионеров противоположных полов.

Чаз смигнул, поправил очки в золотой оправе.

– Думаю, вы и сами знаете, сэр, или, во всяком случае, догадываетесь.

Это означает исключение – и никаких вопросов.

– Крепко сказано! – проворчала Хейверс.

– Но так оно и есть. – И Чаз торжественно процитировал: – «Истинный бредгарианец никогда не допустит сколько-нибудь непристойного поведения в области секса». Устав школы, страница двадцать три. Все первым делом открывают эту страницу и вздыхают над ней. Предаются мечтам. – Все еще усмехаясь, юноша раскрыл перед гостями дверь и пригласил их пройти в короткий коридор, выглядевший поновее, чем другие части здания. – Мы пройдем насквозь через спортзал. Так мы сразу попадем в «Эреб-хаус». Спальня Мэттью Уотли там.

Они вошли в спортивный зал, очевидно сравнительно недавно пристроенный к школе, и нарушили ход урока гимнастики, проходившего в западном крыле этого здания. Ребята – все как на подбор ученики младших классов– разом обернулись лицом к детективам и безмолвно уставились на них. Выглядело это по меньшей мере странно. Почему эти дети не переговариваются, не подмигивают друг другу, даже локтем соседа не подтолкнут? Они же еще совсем юные, им едва сравнялось тринадцать лет, однако никто из них не проявлял неусидчивости, избытка энергии, столь характерного для этого возраста. Все они покорно взирали на Линли. Тренер, молодой парень в гимнастических шортах и свитере, тщетно взывал: «Мальчики! Мальчики!»– никто его не слушал. Линли отчетливо ощутил, как вся команда испустила дружный вздох облегчения, когда, следуя за Чазом Квилтером, они с Хейверс вышли из спортзала и двинулись дальше, в северный флигель школы.

Усыпанная гравием дорожка бежала мимо математического корпуса, вилась по поляне среди маленькой, но отрадной глазу березовой рощи, и привела к предназначенному для учеников входу в «Эреб-хаус». «Эреб-хаус», как и остальные строения, был возведен из хэмского камня теплого медового оттенка и покрыт черепицей, здесь также отсутствовали вьющиеся растения, за исключением одинокого ломоноса, свисавшего над запертой Дверью с восточного торца здания.

– Квартира учителя, – пояснил Чаз, подметив, куда смотрит Линли. – Там живет мистер Корнтел. А спальни третьеклассников здесь. – Он распахнул дверь и вошел внутрь.

Для Линли этот шаг означал шаг в прошлое. Вестибюль заметно отличался от вестибюля его родного итонского общежития, но запахи были все те же: молоко, скисшее в так и не вымытой бутылке, подгоревший гренок, забытый в чьем-то тостере, грязная одежда, пропитанная потом, нагревшаяся на раскаленной печке, – вся эта вонь годами и десятилетиями въедалась в деревянные панели, полы и потолок. Даже когда мальчики разъезжались по домам на праздники и каникулы, этот запах упорно сохранялся.

«Эреб-хаус» был одним из старейших общежитий – об этом свидетельствовали когда-то великолепные панели золотистого дуба, поднимавшиеся в вестибюле от пола до самого потолка. За многие годы золото выцвело, а поколения школьников, отнюдь не способных ценить что-либо только за древность, приложили немало собственных усилий к окончательному уничтожению этой роскоши – панели были во вмятинах, царапинах и трещинах.

Немногочисленные предметы мебели были не в лучшем состоянии. К одной стене прислонялся длинный и узкий обеденный стол, куда, по-видимому, сгружалась почта. Десятки лет школьники бросали на него чемоданы и рюкзаки, большие коробки, книги, полученные из дома посылки, в результате чего стол весь покрылся шрамами, точно ветеран многих сражений. Рядом стояли два кресла, испещренные пятнами, давно лишившиеся подушек. Между креслами на стене висел телефон-автомат, а на панели вокруг него было нацарапано множество имен и номеров телефонов. Единственным украшением холла можно было счесть знамя общежития, которое заботливо убрали под стекло. Знамя тоже знавало лучшие дни, теперь же оно износилось до прозрачности, так что почти невозможно было рассмотреть старинную вышивку.

– Тут изображен Эреб<Эреб (лат. Егеbus), в мифологии – порожденная Хаосом подземная тьма; часто употребляется в смысле подземного царства. Эреб и Никта (Ночь) породили Эфир (Небо) и Гемеру (День).>, – пояснил Чаз, когда Линли и Хейверс склонились над этой святыней. – Первобытная тьма, поднимающаяся из хаоса. Брат Ночи, отец Неба и светлого Дня. Боюсь, теперь этого уже не разглядишь. Знамя совсем выцвело.

– Ты изучаешь классические дисциплины? – поинтересовался Линли.

– Химию, биологию, английский, – перечислил Чаз. – Нам всем полагается знать, что означают названия общежитий. Традиция.

– Как называются другие пансионы?

– «Мопс», «Ион», «Калхас», «Эйрена» и «Галатея»<Мопс (лат. Морsus) – в греческой мифологии знаменитый прорицатель, внук Тиресия, победивший в состязании прорицателя Калхаса; Ион – мифический прародитель понийцев. Тайно покинутый матерью, был перенесен Гермесом в Дельфы, где был впоследствии найден ею благодаря Дельфийскому оракулу; Калхас – греческий прорицатель, предсказавший ход и продолжительность Троянской войны и придумавший хитрость с деревянным конем; Эйрена (греч. Еiгеnе – мир) – богиня мира; Галатея – нереида, речная нимфа, в которую был влюблен циклоп Полифем.>.

– Интересный выбор, если вспомнить все мифологические аллюзии. Полагаю, последние два дома предназначены для девочек?

– Да. Сам я живу в «Ионе».

– Сын афинской царевны Креусы и Аполлона? Да, тоже интересное предание.

Очки Чаза снова сползли на нос. Он подтолкнул их на место, улыбнулся и сказал:

– Третьеклассники живут этажом выше. Вот лестница. – Он начал подниматься. Линли и Хейверс оставалось только последовать за ним.

На втором этаже не было ни души. Детективы прошли по узкому коридору, ступая по истертому коричневому линолеуму, вдоль стен, покрытых казенной серовато-зеленой краской. Пахло сыростью, потом. Под потолком тянулись трубы, затем, изогнувшись вдоль стен, они спускались в отверстие в полу. По обе стороны коридора виднелись двери, закрытые, но незапертые.

Чаз остановился перед третьей дверью слева, постучал, назвался: «Квилтер» – и плечом приоткрыл ее. Быстро заглянув внутрь, он вздохнул: «Господи», – и обернулся к Линли и Хейверс. По лицу юноши они сразу заподозрили, что там что-то неладно. Чаз постарался скрыть смущение преувеличенной жестикуляцией:

– Вот эта спальня. Страшный беспорядок. Подумать только, чтобы мальчишки вчетвером… впрочем, смотрите сами.

Линли и Хейверс вошли, Чаз остался у дверей.

В комнате царил чудовищный беспорядок.

Книги и журналы валялись повсюду, какие-то бумаги то и дело попадались под ноги, мусорная корзина опрокинута, кровати незастелены, шкафы распахнуты, ящики переполнены, в трех из четырех альковов разбросана одежда. Либо в этом помещении недавно учинили поспешный обыск, либо префект пансиона, в чьи обязанности входит следить за тем, чтобы мальчики поддерживали должный порядок, совершенно не умеет держать в руках своих подопечных.

Линли взвешивал обе возможности. Тем временем Чаз вышел из комнаты и устремился дальше по коридору, распахивая другие двери справа я слева. Издали доносилось его негодующее бормотание. Оно послужило ответом для Линли.

– Кто префект этого пансиона, сержант? Хейверс быстро пролистала блокнот, прочла что-то, нашла еще одну страничку:

– Джон Корнтел называл его имя… Ага, вот. Брайан Бирн. Это он натворил, сэр?

– Во всяком случае, отвечать придется ему, – откликнулся Линли. – Посмотрим, что у нас тут.

Спальня была разделена на несколько отсеков с помощью выкрашенных белой краской досок, поднимавшихся от пола примерно на пять футов и тем самым обеспечивавших каждому обитателю общежития хоть некоторую укромность. В тесном пространстве каждого отсека располагалась кровать с двумя ящиками внизу, шкаф (на нем с помощью клейкой ленты закреплялась табличка с именем хозяина) и те картинки или плакаты, которые сам ученик выбирал в качестве любимого украшения или средства самоутверждения.

В этом смысле отделение Мэттью Уотли разительно отличалось от соседских. В закутке мальчика по фамилии Уэдж на стенах были наклеены рок-н-ролльные постеры, достаточно эклектическая подборка – «112», «Эуритмикс», обложка альбома «Стена» группы «Пинк Флойд», Принс по соседству с «Битлс», «Бердс» и «Питер, Пол энд Мэри». В отделении Арлена красотки позировали на пляже: блестящие от крема, облаченные в фантастические купальники телараспростерлись на песчаных дюнах или же прогибались, напрягая грудь, выставляя соски (о, Фрейд!) посреди белопенного моря. Смит-Эндрюс, живший в третьей маленькой нише этой спальни, увлекался фильмом «Чужие» и развесил по стенам отпечатки наиболее жутких кадров из этой картины. Все сцены насильственной смерти были воспроизведены в жестоких, тошнотворных подробностях. А уж сам пришелец, помесь циркулярной пилы, богомола и киборга!..

Четвертое отделение у окна принадлежало Мэттью Уотли. Он предпочел всему фотографии поездов, локомотивов, дизелей, электровозов различных стран. Линли с интересом оглядел эту коллекцию, наклеенную аккуратными рядами над кроватью. На одной открытке имелась надпись: «Ту-ту, паровозик». Странно, что подросток выставил на общее обозрение нечто столь откровенно инфантильное.

Хейверс, стоявшая посреди комнаты, пришла к тому лее выводу:

– Не так быстро взрослел, как другие мальчики. Все остальное вполне нормально для этого возраста.

– Если в тринадцатилетнем возрасте есть хоть что-то нормальное, – подхватил Линли.

– Верно. А что висело у вас на стене, когда вам было тринадцать, инспектор?

Линли нацепил очки и принялся просматривать одежду Мэттью.

– Репродукции картин раннего Возрождения, – рассеянно ответил он. – Я фанател от Фра Анжелико.

– Идите вы! – расхохоталась Хейверс.

– Вы подвергаете сомнению мои слова, сержант?

– Еще бы.

– Ну, тогда подойдите и попробуйте разобраться вот в этом.

Барбара подошла поближе и вгляделась в мятое содержимое шкафа. Шкаф Мэттью, как и вся обстановка комнаты, был из белого дерева, и в соответствии с аскетическими манерами Бредгар Чэмберс внутри имелось только две полки и восемь плечиков. На полках лежали три чистые белые рубашки, четыре свитера разных цветов, три джемпера и запас футболок. На плечиках висели брюки– форменные, для класса и для часов досуга. На полу стояли нарядные туфли, гимнастическая обувь и ботинки для непогоды с высоким голенищем. Валялась скомканная спортивная форма.

Линли видел, как Барбара, быстро восприняв все факты, готовит вывод.

– Отсутствует школьная форма. Значит, если он удрал, то в ней.

– Довольно странно, не правда ли? – заметил Линли. – Мальчик решил сбежать из школы, он нарушает устав, и при этом отправляется в путешествие в костюме, сразу же выдающем его принадлежность к Бредгар Чэмберс. С какой стати?

Хейверс нахмурилась, прикусила нижнюю губу:

– Может быть, он получил неожиданное сообщение? Внизу есть телефон, верно? Кто-то мог позвонить ему, и парень решил, что должен немедленно мчаться куда-то. Он не стал терять времени.

– Это возможно, – признал Линли, – однако если он раздобыл бюллетень, чтобы отвертеться в пятницу от футбольного матча, это указывает, что он готовился заранее.

– Да, пожалуй. – Хейверс вытащила из шкафа брюки и бездумно вертела их в руках. – Значит, он хотел, чтобы его заметили. Он отправился на встречу, а форма служила опознавательным знаком.

– То есть по школьной форме неизвестный должен был узнать его?

– Это логично, разве нет?

Линли уже рылся в ящиках под кроватью. Тем временем Чаз Квилтер вернулся к дверям дортуара и стоял там, засунув руки в карманы, наблюдая за действиями детективов. Линли не обращал на него внимания – его слишком удивило то, что содержимое ящиков поведало о Мэттью Уотли и о его матери.

– Хейверс! – попросил Линли. – Передайте мне брюки и пуловер. Любые, все равно, какие именно.

Она повиновалась. Линли разложил наряд на кровати, вытащил из ящика соответствующие носки и полюбовался результатом.

– Она пришила метки с его именем на всю одежду, – поделился он с Хейверс. – Это понятно, этого требует школа. Но поглядите, что еще она сделала для мальчика. – Линли вывернул носок наизнанку и показались цифры 3, 4 и 7. На внутренней стороне пояса брюк Линли продемонстрировал сержанту цифру 3 и ту же самую цифру – на воротнике пуловера. Нашлись и брюки с номером 7.

– Он смотрел на эти номера, чтобы правильно одеться? – воскликнула с отвращением Барбара. – Это просто кошмар, инспектор. «Ту-ту, паровозик» на стене и мамочкины пометки на всей одежде?!

– Это кое о чем говорит, не так ли?

– Это говорит о том, что Мэттью Уотли уже задыхался от всего этого, если, конечно, не был придурком от рождения. Это родители захотели отправить его в Бредгар или нет?

– Похоже, они очень этого хотели.

– Они мечтали о том, как крошка Мэтт будет общаться в новой школе с представителями высшего общества. Никаких промахов, он ведь должен карабкаться вверх по социальной лестнице. Что он в тринадцать лет начнет заводить полезные знакомства – с пометками на одежде, чтоб наряжаться по всем правилам. От такого сбежишь.

Линли продолжал в задумчивости рассматривать номера, потом положил всю одежду на место и попросил префекта убедиться, весь ли предписанный школьными правилами гардероб на месте. Чаз подошел поближе и подтвердил, что отсутствует только школьная форма. Закрыв шкаф и ящики, Линли сказал парню:

– Больше здесь смотреть нечего. Есть у вас общая комната для подготовки домашних заданий?

Чаз кивнул. Его явно тревожил тот факт, что посетители застали такой беспорядок в спальне. В качестве старшего префекта школы он чувствовал свою ответственность, и, как многие другие люди, с которыми Линли сталкивался за годы полицейской работы, Чаз, пытаясь разрядить напряжение, сделался излишне болтлив, причем добровольно сообщил и кое-какую полезную информацию.

– Комната для занятий дальше по коридору. Хотите заглянуть туда, сэр? На каждом этаже в общежитии живут трое, а то и пятеро старшеклассников, учеников выпускного класса. Они-то уж должны понимать, что такое порядок, и заботиться, чтобы младшие не распускались. Префект общежития обязан смотреть, чтобы его помощники из числа старшеклассников распределяли дежурства и следили за уборкой во вверенных им спальнях и в комнате для подготовки заданий. – Тут Чаз мрачно улыбнулся, но ко всему сказанному добавил лишь: – Бог знает, в каком виде мы застанем ее.

– Похоже, в «Эребе» не все ладится, – подвел итоги Линли. Они прошли вслед за Чазом Квилтером по коридору, открыли дверь и вышли в еще один коридор. На ходу Линли обдумывал эти сведения. Старшие мальчики должны были поддерживать дисциплину среди младших, а префект пансиона следил, чтобы старшеклассники добросовестно выполняли свои обязанности, однако старший префект школы, то есть Чаз Квилтер, отвечал за четкое функционирование всей системы в целом, так что если что-то в этой системе разладилось, проблема, скорее всего, коренилась в самом Чазе Квилтере.

Чаз распахнул еще одну дверь.

– Здесь делают домашнее задание третьеклассники «Эреба», – поведал он. – У каждого своя парта и отдельная полка. Мы называем их стойлами.

Порядка здесь было не больше, чем в спальне. Как и холл, это помещение также выглядело обветшавшим с годами. В воздухе витали неприятные запахи: в каком-то уголке гнила забытая пища, испарялся оставленный в открытой банке клей, где-то залежалась нуждавшаяся в стирке одежда. Голый деревянный пол без ковра усеивали пятна чернил и следы жира, оставленные пронесенными тайком лакомствами. Стену покрывали панели из темной узловатой сосны, все в трещинах, и далеко не все трещины удавалось скрыть за яркими постерами. Так же выглядели и места, отведенные для занятий, – Чаз справедливо именовал их стойлами. Они тянулись вдоль всех четырех стен классной комнаты, и на них последние десятилетия упадка школы сказались особенно жестоко.

Места для занятий представляли собой скамьи с высокими спинками и деревянными сиденьями шириной примерно в три фута. Партой служила длинная полка с одним ящиком под ней. Над этой рабочей поверхностью висели еще две полочки поуже, предназначенные для учебников. Каждый отсек в «стойлах», подобно отделению в дортуаре, нес на себе отпечаток личности своего владельца. Все свободное место на стенах и полках занимали открытки, фотографии, пестро разрисованные плакаты. Если прежний обитатель слишком надежно приклеивал свои реликвии, новый ученик, вступая в свои права, попросту обрывал его настенные украшения, оставляя впопыхах ошметки клея, обрывки бумаги– где-то проглядывало лицо, где-то– ампутированная рука, несколько букв, уцелевших от слова, колесо от машины или мотоцикла. Неугомонные пальцы тринадцатилетних сорванцов царапали деревянную обшивку, пережившую несколько столетий, их чересчур подвижные юные тела напрочь стерли лак с сиденьев и спинок, и из-под темного глянца проступили обширные беловатые разводы.

Здесь, как и в дортуаре, Мэттью Уотли предпочел повесить иные картинки, нежели его собратья. Никаких звезд рок-н-ролла или кино, никаких полуобнаженных красоток или атлетически сложенных героев, никаких спортивных автомобилей, ничего из того, что обычно бывает столь желанно подросткам. Мэттью довольствовался одним-единственным снимком: двое детей, с ног до головы покрытых грязью, резвятся во время отлива на берегу Темзы, за спиной у них мост Хэммерсмит. Один из этой парочки– сам Мэттью, улыбаясь до ушей, он тычет в грязь длинной изогнутой палкой; рядом с ним хохочет девочка-негритянка, с голыми ногами, на плечи ей падают десятки изящно заплетенных косичек. Ивоннен Ливсли, подруга детства. Приглядевшись к этой фотографии, Линли усомнился, в самом ли деле Мэттью не мог сбежать из школы только ради того, чтобы повидаться с этой девочкой, как утверждает Кевин. Ивоннен казалась красавицей.

Линли передал снимок сержанту Хейверс, та молча спрятала его в блокнот и продолжала осматривать помещение, а Линли тем временем нацепил очки, чтобы проверить тетради и учебники Мэттью. Обычные школьные пособия, английский, математика, география, история, биология, химия, и, в соответствии с духом этой школы, закон Божий. На парте осталось лежать незаконченное задание по математике, рядом с ним – стопка из трех блокнотов на пружинах. Линли поделил всю кучу, и тетради, и блокноты, надвое, отдал половину Хейверс и занялся своей долей, усевшись на рабочее место Мэттью, что было не просто для мужчины его роста. Хейверс перешла в соседний отсек. Чаз, подойдя к окну, распахнул его и выглянул во двор.

Снаружи донесся оклик, кто-то ответил на него, мальчики во дворе засмеялись, но в комнате для домашних заданий слышался лишь шорох пролистываемых книг и тетрадей. В записи нужно было вчитываться внимательно– нудное, утомительное, но совершенно необходимое занятие.

– Тут что-то есть, сэр, – произнесла Хейверс, передавая ему блокнот поверх разделявшей отсеки перегородки. Она открыла блокнот на каком-то письме, вернее, наброске письма– некоторые слова были вычеркнуты, заменены другими, более уместными.

Дорогая Джинни (вычеркнуто) Джин, – прочел Линли. – Я хотел бы от всей души поблагодарить вас за ужин и вечер вторника. Не беспокойтесь из-за того, что я опоздал вернуться, поскольку я знаю: мальчик, который меня видел, ничего не скажет. Я уверен (вычеркнуто) думаю, что я все же мог бы обыграть вашего отца в шахматы, если б он предоставил мне достаточно времени на обдумывание ходов! Не понимаю, как он ухитряется предвидеть все заранее. Ничего, в следующий раз у меня получится. Еще раз огромное спасибо.

Сняв очки, Линли посмотрел на Чаза, который так и не отходил от окна, предпочитая держаться на расстоянии то ли от детективов, то ли от «стойла» Мэттью.

– Мэттью написал письмо некой Джин, – обратился к нему Линли. – Он ужинал у нее. По-видимому, это было во вторник, хотя он и не уточняет, в какой именно вторник. Письмо не датировано. Ты не знаешь, кто такая Джин?

Чаз нахмурился. Он медлил с ответом, и когда наконец заговорил, счел необходимым объяснить затянувшуюся паузу:

– Я перебирал имена жен наших учителей. Наверное, это могла бы быть одна из них.

– Неужели Мэттью обращался к жене учителя по имени? Или у вас в школе так принято?

Чаз, смущенно пожимая плечами, признал, что подобного обычая в школе не было.

– Он пишет также, что вернулся в школу с опозданием и кто-то из мальчиков его видел, но никому не скажет. Как это понимать?

– Он опоздал к отбою.

– Разве префект общежития не должен был это проверить?

Чаз еще больше смутился. Уставившись на носки своих ботинок, он промямлил:

– Да, должен был, обычно каждый вечер проверяют.

– Обычно?

– Всегда. Каждый вечер.

– Значит, кто-то – либо один из старшеклассников, либо сам префект – должен был сообщить об отсутствии Мэттью, если после отбоя его не оказалось в дортуаре. Верно?

Растерянность Чаза бросалась в глаза.

– Да, кто-то должен был заметить его отсутствие.

Он не желал называть ответственное лицо по имени. Линли убедился, что не только Джон Корнтел, но и Чаз Квилтер изо всех сил покрывают префекта «Эреба», Брайана Бирна.

Джон Корнтел знал, что полицейские уже явились в школу. Об этом знали все. Даже если б он не видел своими глазами, как Томас Линли входил утром в часовню, достаточно было обнаружить серебристый «бентли» на подъездной дорожке, чтобы сделать закономерный вывод. Обычно полицейские не разъезжают на столь роскошных автомобилях, поскольку далеко не каждый работник Скотленд-Ярда является по совместительству наследником графского титула.

Сидя в учительской в южном флигеле школьного здания, Корнтел старался выцедить еще несколько капель кофе из общего чайника. Он пытался отогнать от себя назойливые мысли, грозившие разрушить тот хрупкий оборонительный вал, за которым он надеялся отсидеться хотя бы еще один день, но всевозможные «если б только» вели беспощадную осаду – если б только он позвонил Морантам и убедился, действительно ли Мэттью поехал к ним в гости, если б только он позаботился лично снарядить мальчика в эту поездку, если б он поговорил с Брайаном Бирном, проверил бы, знает ли староста, где находятся все его подопечные, если б он сам почаще навещал дортуар, не перекладывая эту обязанность на старшеклассников, если б только он не был занят самим собой… не чувствовал себя столь униженным… не оказался бы в ловушке… обнаженный, разоблаченный, отверженный.

На столе возле чайника с кофе остался недоеденный учителями завтрак. Остывшие тосты брошены посреди серебряного блюда со студенистыми яйцами и пятью поблескивающими жиром полосками бекона. Рядом– упаковки корнфлекса, поднос с разобранными на дольки грейпфрутами и тарелка с бананами. Корнтел почувствовал, как из желудка к горлу поднимается горечь. Закрыв глаза, он постарался отрешиться от зрелища неаппетитных объедков и подчинить себе свое тело. Когда он в последний раз ел твердую пищу? Чуть ли не в пятницу вечером. Да, он смутно припоминал ужин в пятницу, но с тех пор не мог заставить себя проглотить ни крошки.

Приподняв голову, Джон уставился в окно. На той стороне лужайки сквозь окна мастерской можно было разглядеть ребят, усердно пилящих, сверлящих, работающих напильником в соответствии с кредо Бредгар Чэмберс о необходимости поощрять творческие устремления каждого ученика, направляя их в подобающее русло. Техническому центру не сравнялось еще и десяти лет, и в свое время этот замысел вызвал ожесточенную дискуссию среди учителей – далеко не все признавали уместность подобного нововведения. Некоторые преподаватели полагали, что мастерская предоставит ученикам возможность отвлечься, отдохнуть от сугубо интеллектуального труда, но другие утверждали, что избыток юношеской энергии вполне могут поглотить спортивные игры и клубы, а технический центр лишь поспособствует появлению в стенах Бредгар Чэмберс «нежелательных элементов». Корнтел сардонически усмехнулся. Вряд ли мастерская, где студенты развлекались, комбинируя дерево, пластмассу, металлические детали или микрочипы, могла существенно повлиять на политику школы, никогда не формулируемую открыто, но сознательно проводимую каждым директором: пусть в школьном проспекте утверждается всеобщий и равный доступ к образованию, реальность остается иной. Во всяком случае, так оно было до появления Мэттью Уотли.

Нет, он не станет снова думать о мальчике! Корнтел встряхнул головой, отгоняя настойчивое воспоминание. Но тогда место Мэттью в его голове занял Патрик Корнтел, его собственный отец, явившийся, как всегда, затем, чтобы указующим перстом ткнуть в промахи и огрехи сына. Директор одной из наиболее престижных закрытых школ страны, человек, всецело приверженный традиции, посвятивший свою жизнь укреплению складывавшихся веками сословных границ. Уж он-то не допустит никаких мастерских в своих владениях! Джон вспомнил их недавний разговор.

– Заведующий пансионом! – одобрительно проревел Патрик в телефонную трубку, словно он говорил с Джоном из-за океана, а не находился на расстоянии в сто миль. – Отлично, Джонни. Теперь ты – заведующий пансионом и старший преподаватель английского языка. Клянусь Богом! Следующая ступенька– заместитель директора, ясно, Джонни? Даю тебе два года. Не засиживайся на одном месте.

«Не засиживайся на одном месте» – этим лозунгом определялась карьера отца. Двадцать лет в погоне за карьерой он неустанно переходил из одной школы в другую, пока не получил то, чего желал, – должность директора. Теперь он ждал того же от сына.

– Подымайся по ступенькам, парень! Когда мне придет пора уходить в отставку, ты должен занять мое место в Саммерстоне. Ты должен быть готов к этому, дружок. Нужен послужной список. Начинай озираться по сторонам. Разнюхивай, где что. Ты должен стать заместителем директора. Слышишь? Заместителем директора. Я тоже буду держать ухо востро, извещу тебя, если появится вакансия.

Корнтел почтительно отвечал– да, папа, да, заместитель директора, да, все как скажешь. Это было куда проще, чем спорить, и гораздо безопаснее, чем открыть отцу истину. Он-то знал, что никогда не продвинется дальше должности заведующего «Эреба» и старшего преподавателя английского языка. Он не испытывал потребности что-то доказывать самому себе или другим. Его терзали другие потребности, совсем другие.

– Пустил в ход старые связи, а, Джон?

Корнтел вздрогнул, когда чужой голос прозвучал у самого его уха. Коуфри Питт, учитель немецкого, старший преподаватель по иностранным языкам, тоже явился выпить кофе. Нынче утром Питт выглядел особенно неухоженным. Редкие пряди волос густо усеяла перхоть, шишковатая физиономия плохо выбрита, из правой ноздри торчит, точно морская водоросль, пук волос. Правый рукав мантии протерся вдоль шва, он так и не удосужился отряхнуть мел с выглядывающих из-под мантии серых брюк.

– Прошу прощения? – переспросил Корнтел, наконец-то добавив молока и сахара в свой остывший кофе.

Питт наклонился ближе к нему, заговорил негромко, заговорщически, точно об общей тайне:

– Я сказал– ты пустил в ход старые связи. Этот парень из Скотленд-Ярда твой давний школьный приятель, верно?

Корнтел отступил в сторону, уставился на поднос с яйцами, будто пытаясь выбрать то, что поаппетитнее.

– Быстро у нас распространяются слухи, – заметил он.

– Вчера ты умчался в Лондон. Я подумал – зачем бы это. Не беспокойся, я сохраню твой секрет. – Питт ухватил тост и принялся его жевать, наклонившись над столом и не переставая ухмыляться.

– Мой секрет? – повторил Корнтел. – Я что-то не очень понимаю.

– Полно, Джон. Мог бы не разыгрывать невинность передо мной. Парень ведь был на твоем попечении, верно?

– А девочки в «Галатее» – на твоем, – отпарировал Корнтел. – Но ты что-то не слишком винил себя, когда одна из них попала в беду.

Питт улыбнулся.

– Я смотрю, наша киска научилась царапаться. – Он вытер пальцы о мантию и нацелился на второй кусок поджаренного хлеба и бекон. При этом он жадно косился на яйца. Корнтел перехватил его взгляд и, несмотря на отталкивающие манеры преподавателя немецкого, почувствовал, как в сердце закрадывается невольная, непрошеная жалость. Он знал, что Питт ни за что не придет в учительскую вовремя, когда завтрак подают на стол, когда он мог бы съесть его горячим, – не приходит из гордости, ведь, торопясь к горячему завтраку в учительской, он бы выдал, насколько неустроен его домашний быт, обнаружил бы, что у себя в «Галатее» он и завтрака не получит. Питт не мог признаться в этом, как не признал бы он и тот факт, что его жена все еще валяется в постели – ей, как всегда, потребуется немало времени, чтобы очухаться после воскресной попойки.

Но жалость к Питту растаяла, как только тот добавил:

– Полагаю, тебе несладко придется, Джонни. Разумеется, я тебе очень сочувствую, но с какой стати ты не позаботился даже позвонить Морантам и убедиться, что все шесть мальчиков проводят уик-энд у них? Это как-никак стандартная процедура. Я никогда не забываю об этом.

– Я не подумал…

– А изолятор? Мальчик заболел, а ты даже не заглянул к нему, не погладил прохладной рукой пылающий лоб? Или, – тут Питт плотоядно усмехнулся, – или твоя рука была в тот момент чем-то очень занята?

Слепая ярость в мгновение ока смыла деланное спокойствие Корнтела.

– Ты прекрасно знаешь, что из амбулатории мне ничего не сообщали. Тебе сообщили, верно? Что ты-то сделал, когда обнаружил у себя в почтовом ящике справку, освобождавшую Мэттью Уотли от игры? Ведь это ты проводил в пятницу футбольный матч, не правда ли? Так что, Коуфри, ты помчался посмотреть, что стряслось с малышом, или ты продолжал заниматься своими делами, приняв на веру, что мальчишка находится там, где он находился, судя по этой справке?

Питт даже ухом не повел.

– Не пытайся свалить все на меня, Джон. – Серо-зеленые глаза, холодные, как глаза рептилии, скользнули мимо Корнтела, быстро оглядели помещение. В учительской никого не было, но Питт все же понизил голос и продолжал конфиденциально: – Мы оба знаем, кто несет ответственность за Мэттью, верно, Джон? Ты можешь сказать полицейским, что я получил справку из амбулатории и не потрудился перепроверить ее. Если хочешь, можешь сказать им об этом. Но в этом нет состава преступления, не правда ли? А вот ты…

– Если ты намекаешь…

Но тут лицо Питта, увидевшего кого-то позади и чуть слева от Корнтела, расплылось в улыбке.

– Доброе утро, директор, – поздоровался он. Обернувшись, Корнтел убедился, что Алан

Локвуд, стоя в дверях, следит за их разговором. Оглядев своих подчиненных с ног до головы, Локвуд быстрыми шагами пересек комнату. Его мантия развевалась на ходу.

– Приведите в порядок свою внешность, мистер Питт, – распорядился Локвуд, заглядывая в вытащенное из кармана пиджака расписание. – Через полчаса у вас урок. Этого времени вам хватит на то, чтобы умыться и почиститься. Вас можно принять за бродягу, или вы даже не догадываетесь об этом? У нас в кампусе полиция, совет попечителей соберется еще до полудня. Хлопот полон рот, не хватало мне следить за учителями, которые не в состоянии сами позаботиться о своем внешнем виде. Примите меры, мистер Питт, и немедленно. Вам ясно?

Лицо Питта окаменело.

– Вполне, – коротко отвечал он. Локвуд повернулся и пошел прочь.

– Мальчишка, выскочка! – прошипел ему вслед Коуфри. – Наш Алан вовсю разыгрывает из себя главного. Какая властность, какой авторитет. Господь всемогущий, а не человек. Но загляни за кулисы, и сразу обнаружишь, кто правит бал. Малыш Мэтт Уотли пример тому.

– О чем ты говоришь, Коуфри? – Гнев Корнтела уже улегся, он испытывал лишь раздражение, а потому согласился поддержать беседу. И напрасно– он вновь подыграл Питту.

– О чем я говорю? – с хорошо разыгранным изумлением отозвался Питт. – Ну, ты совсем не в курсе, да, Джонни? Чем же ты так увлекся, что даже не слыхал о последних событиях в школе? А? Я чего-то не знаю о твоей личной жизни, а? Или я догадываюсь?

Корнтел вновь ощутил приступ гнева и поспешил прочь.

7

Линли попросил собрать трех соседей Мэттью Уот-ли в тот самый дортуар, где они спали. Чаз Квилтер привел троих мальчиков, и все они тут же разбрелись по своим отсекам, словно зверьки, прячущиеся от опасности в нору. Они тщательно избегали смотреть друг на друга, однако двое успели быстро оглянуться на старшего префекта, впустившего их в комнату и остановившегося, как и раньше, у двери. Сравнивая Чаза с тремя мальчишками, Линли осознал, сколь велики перемены, происходящие в человеке между тринадцатью и восемнадцатью годами. Чаз был уже взрослым, высоким парнем, третьеклассники же казались детьми– круглощекие, с неясной кожей, с мягко очерченным лицом. Все они расселись на кроватях, тревожно поглядывая, и Линли догадывался, что присутствие старшего префекта пугает их больше, чем вторжение полиции. Даже внешний облик Чаза мог бы внушить благоговейный трепет мальчикам, которые были на пять лет моложе его, не говоря уж о том, что он был главой всех учеников.

– Сержант! – окликнул Линли Хейверс. Та уже достала и раскрыла блокнот, готовясь к допросу. – Не могли бы вы составить для меня план школы и планы каждого помещения? – Барбара уже приоткрыла было рот, собираясь напомнить ему о правилах проведения допроса и правах свидетеля, но он прервал ее, намекнув: – Пусть Чаз проводит вас.

Барбара сразу же поняла, к чему он клонит, и постаралась, чтобы эта догадка не отразилась на ее лице. Кивнув, она повела старшего префекта прочь из комнаты, оставив Линли наедине с Уэджем, Арленсом и Смит-Эндрюсом. Линли пригляделся к своим собеседникам– симпатичные на вид мальчики, аккуратно наряженные в серые брюки, накрахмаленные белые рубашки, желтые пуловеры. Галстуки в синюю и желтую полоску. Уэдж казался наиболее спокойным, владеющим ситуацией. Как только префект вышел за дверь, он прекратил упорно рассматривать полинявший линолеум у себя под ногами и поднял взгляд. Теперь, среди своих постеров со звездами рок-н-ролла, он готов был бесстрашно вступить в беседу. Другие два мальчика все еще колебались. Арленс полностью сосредоточился на красотке в купальнике, которая, изогнувшись, мчалась по волнам на доске для серфинга, а Смит-Эндрюс уже извертелся, сидя на кровати и пытаясь огрызком карандаша ткнуть себя в пятку.

– Мэттью Уотли, по-видимому, сбежал из школы, – сообщил Линли, присаживаясь в изно– кровати, принадлежавшей прежде Мэттью.

Он немного наклонился вперед, опустил руки на колени, удобно сложил ладони, словно полностью расслабился и призывал к тому же мальчишек. —Вы знаете, почему он это сделал?

Мальчики быстро, исподтишка обменялись взглядами.

– Каким он был? – продолжал Линли. – Уэдж, что ты скажешь?

– Симпатичный парень, – ответил Уэдж, глядя Линли прямо в глаза и как бы пытаясь тем самым убедить полицейского в полной своей откровенности. – Мэттью был хорошим парнем.

– Вы знаете, что он умер?

– Вся школа знает, сэр.

– Как вы узнали об этом?

– Слышали утром за завтраком, сэр.

– От кого?

Уэдж: почесал ладонь.

– Не помню. Вроде как слух пронесся. Мэттью мертв. Уотли мертв. Парень из «Эреба» найден мертвым. Я не знаю, кто первым заговорил об этом.

– Ты удивился, услышав это?

– Я думал, это шутка.

Линли оглянулся на других мальчиков.

– А вы? – Теперь он напрямую обращался к ним. – Вы тоже подумали, что это шутка?

Они послушно закивали, подтверждая слова Уэджа. Уэдж продолжал:

– Никто же не думает, что такое и вправду может случиться.

– Но Мэттью пропал еще в пятницу. Можно было предположить, что с ним что-то стряслось. Значит, это не было для вас полной неожиданностью.

Арленс принялся грызть ноготь указательного пальца.

– Он собирался на выходные к Гарри Моранту, сэр, вместе с мальчиками из «Калхас-хауса», приятелями Гарри. Мы думали, Мэтт отправился вместе с ними в Котсуолдс. Он получил отпуск на выходные. Все знали, что…– Тут Арленс оборвал свою речь, словно и без того сказал слишком много, уронил голову и вновь всецело сосредоточился на обкусанном ногте.

– О чем все знали? – попробовал уточнить Линли.

Уэдж вновь взял инициативу на себя, проявив необычное для его лет терпение:

– Все знали, что Гарри Морант пригласил пятерых ребят на выходные. Гарри всем хвастался насчет этого– мол, родители устраивают ему праздник и приглашены только самые-самые. Гарри, он такой, – проницательно добавил Уэдж:, – любит поважничать.

Линли оглянулся на Смит-Эндрюса– тот все еще постукивал карандашом по каблуку ботинка, и лицо его становилось все мрачнее.

– Все остальные мальчики, отправившиеся на уик-энд, живут в «Калхасе»? Как получилось, что Мэттью сблизился с ними?

Мальчики промолчали, но их молчание не могло скрыть простого и очевидного ответа на этот вопрос, который был у каждого у них на уме и который они так не хотели выдавать. Линли припомнил разговор с родителями Мэттью, их настойчивые утверждения, будто сын вполне справлялся со своей ролью в Бредгар Чэмберс.

– Мэттью было хорошо здесь? Он был доволен жизнью? – Услышав этот вопрос, Смит-Эндрюс внезапно перестал постукивать карандашом.

– Кому тут хорошо? – возразил он. – Мы учимся тут, потому что родители отправили нас сюда. Так же было и с Мэттью.

– И все же он чем-то отличался? – настаивал Линли. Мальчики вновь промолчали, но на этот раз детектив заметил быстрый обмен взглядами между Арленсом и Смит-Эндрюсом. – Взять хотя бы картинки, которые он повесил у себя.

– Он был славным парнем! – повторил Уэдж, будто протестуя.

– Но он ведь почему-то сбежал из школы?

– Держался в стороне, – признал Арленс.

– Он чем-то отличался от вас? – не уступал Линли.

Мальчики не отвечали, но и их упорное молчание само по себе служило подтверждением – Мэттью Уотли отличался от них, и Линли понимал, что это отличие отнюдь не ограничивалось своеобразным выбором настенных украшений: он происходил из иной среды, он по-другому провел свое детство, не так выговаривал слова, он предпочитал иные ценности и выбирал себе не таких друзей. Этот мальчик не вписывался в обстановку Бредгар Чэмберс, и его соученики прекрасно это сознавали.

Теперь он обращался к Арленсу:

– Что значит– держался в стороне?

– Ну, просто… не признавал наши традиции.

– Какие традиции?

– Что принято делать. Ну, вы знаете. Всякие вещи. Как это бывает в школе.

– Какие вещи?

Уэдж вновь счел себя обязанным вмешаться. Нахмурившись, он перебил Арленса:

– Разные глупости, сэр. Например, каждый должен забраться на колокольню и вырезать там свое имя. Считается, будто колокольня всегда заперта, но на самом деле замок давно сломали, и все ученики – кроме девочек, конечно, – залезают туда и вырезают свое имя на стене. А если кто курит, так еще надо выкурить там сигарету.

– А еще надо искать магические грибы, – добавил Арленс с улыбкой, словно Уэдж подал ему пример.

– В школе принимают наркотики?

Арленс пожал плечами, вероятно уже сожалея о вырвавшемся у него признании. Линли принял этот жест за отрицание и переспросил:

– Так что это за магические грибы? И снова ответил Уэдж:

– Это просто забава, сэр. Ночью выходишь с фонариком, обмотав голову одеялом, и собираешь волшебные грибы. Их никто в рот не берет. Точно, никому и в голову не придет есть их. Мы держим их при себе, вот и все. Но Мэттью в этом никогда не участвовал.

– Он считал себя выше этого?

– Да нет, ему было это неинтересно, и точка.

– Если его что и интересовало, так модели поездов, – вставил Арленс. Мальчики дружно закатили глаза – по их понятиям, конструировать модели паровозов в тринадцать лет отдавало затянувшимся детством.

– И уроки делал, – добавил Уэдж. – Это он воспринимал всерьез– задания, зубрежку.

– И поезда! – подхватил Арленс.

– Вы знакомы с его родителями? – задал очередной вопрос Линли.

Шарканье ног, поспешное изменение позы само по себе могло послужить ответом.

– Вы видели их в родительский день? Смит-Эндрюс заговорил, не отрывая взгляда от своих ботинок:

– Мать Мэтта прежде работала в пабе. Они живут в пригороде Лондона, его отец вырезает надгробья. Мэттью даже и не думал скрывать это, как сделал бы любой другой на его месте. Ему было все равно. Ему вроде как даже хотелось, чтобы все знали про него правду.

Прислушиваясь к этим словам, наблюдая за реакцией мальчиков, Линли подумал, что школа вовсе не изменилась, да и общество в целом, пожалуй, тоже. В наш просвещенный демократический век все твердят об отмене классовых барьеров, но чего стоят эти декларации в стране, где на протяжении многих поколений о человеке судили по его акценту, по происхождению, по древности его богатства, по его клубу и кругу общения? Как могли родители Мэттью послать мальчика в школу, подобную Бредгар Чэмберс, почему они польстились на эту стипендию?

– Мэттью начал писать письмо женщине по имени Джин. Вы не знаете, кто это? Он был у нее на ужине.

Мальчики дружно покачали головой. Вероятно, они и впрямь ничего об этом не знали. Линли достал из кармана часы и задал последний вопрос:

– Родители Мэттью уверены, что он не мог сбежать из школы. А вы как считаете?

Смит-Эндрюс ответил за всех. Он хохотнул – странный то был смех, то ли визг, то ли рыдание – и сердито сказал:

– Да мы бы все унесли отсюда ноги, если б нам отваги хватило и было куда бежать.

– А Мэттью было куда бежать?

– Выходит, было.

– Быть может, ему только казалось, будто он нашел убежище. Выть может, он думал, что, убежав из школы, он окажется в безопасности, а на самом деле этот путь привел его к гибели. Мэттью связали, его пытали, то, в чем он видел свое спасение, на самом деле оказалось…

Послышался глухой стук– Арленс, лишившись чувств, соскользнул с кровати и растянулся на полу.

Урок истории уже начался. Гарри Морант знал, что ему следует спешить на урок, тем более что сегодня он вместе с группой ребят должен прочесть доклад перед классом. Его отсутствие сразу же будет обнаружено, его начнут искать по всей школе. Все равно. Гарри наплевать – для него все лишилось значения. Мэттью Уотли мертв. Все переменилось. Сила вновь в руках его врагов. Он проиграл.

После долгих месяцев ужаса – краткий, блаженно-счастливый период свободы и безопасности. Три недели он ложился слать, не страшась, что среди ночи его грубо разбудят, вытащат из постели, швырнут на пол и раздастся хриплый, скрипучий голос: «Вздуть тебя, красавчик? Вздуть тебя? Вздуть?»– и посыплются оплеухи, хорошо рассчитанные, никогда не оставляющие следов на лице, а потом по всему телу зашарят ненавистные руки, хватая, сжимая, впиваясь, выкручивая– и его поведут по темному коридору в туалет, и при свете свечи он вновь увидит загаженный мочой и экскрементами унитаз, и этот голос произнесет: «Языком все вылижешь… прекратишь дерзить», – и его начнут окунать лицом в мерзкую вонь, а он будет пытаться сдержать слезы, сдержать рвотные позывы и вновь потерпит поражение.

Гарри не понимал, почему его обрекли на расправу. Он вел себя в Бредгар Чэмберс в точном соответствии с правилами. Старшие братья учились в той же школе, они заранее рассказали Гарри, что от него требуется, чтобы стать своим, и он все выполнил, он залез на самый верх колокольни, по каменной винтовой лестнице, узкой, страшно высокой, и глубоко врезал в стену буквы своего имени. Он научился курить, хотя это занятие ему не слишком нравилось, он покорно и проворно исполнял все приказы старшеклассников. Он следовал неписаным школьным законам, не выделялся, никогда не доносил на товарищей. И все же это не помогло. Его выбрали на роль жертвы. И теперь все начнется сначала.

При одной этой мысли Гарри готов был кричать. Его душили слезы.

Утро уже переходило в день, но воздух так и не прогрелся. Солнце выглянуло, но не сумело разогнать промозглый туман. Особенно холодно было здесь, на бетонной скамье в уголке окруженного стеной сада со статуями, отделявшего дом директора от здания школы, – мраморные и бронзовые статуи, выступавшие из зарослей роз, словно добавляли ледяную струю к прохладе весеннего дня. Гарри начал дрожать, обхватил себя руками, сложился пополам.

Он видел, как приехали полицейские, он был в ризнице вместе с певчими, когда миссис Локвуд привела обоих детективов и поручила их заботам Чаза Квилтера. На первый взгляд их и не примешь за детективов, они совсем не похожи на полицейских, на тех, кого он ждал и представлял себе с того самого момента, как за завтраком по столовой пронесся слух, что Мэттью Уотли найден мертвым и в школу едут люди из Скотленд-Ярда. Гарри никогда прежде не видел работников Скотленд-Ярда, не соприкасался с тайной, заключенной в магических словах «Нью-Скотленд-Ярд» и известной лишь посвященным, поэтому он позволил своей фантазии создать образ полицейских из столицы – как они выглядят, как они действуют, – опираясь преимущественно на кино и книги. Но эти детективы никак не подходили к заготовленной им схеме.

Во-первых, старший детектив оказался чересчур высоким, чересчур красивым, ухоженным, хорошо одетым. Он говорил с аристократическим прононсом, и покрой его костюма обнаруживал, что он не носит оружия. Его спутница тоже, хотя и совершенно по-иному, разочаровала Моранта – низкорослая, непривлекательная, толстая, неряшливая. Как можно довериться любому из них? Это немыслимо, совершенно немыслимо. Мужчина снисходительно выслушает его со своей олимпийской высоты, женщина станет таращиться на него свинячьими глазками, а Гарри будет говорить, говорить, пытаясь сообщить им то, что ему известно, пытаясь объяснить, откуда ему это известно, и как все произошло, и кто в этом виноват…

Это просто предлог. Он цепляется за любой предлог, он подбирает себе оправдание. Да, он изо всех сил ищет какой-нибудь предлог, который позволил бы ему промолчать. Вот он решил, что эта парочка не годится в детективы, и, пожалуй, лучшего оправдания ему уже не придумать. Будем держаться этого. Они ничего не поймут, они ничем не смогут помочь. Они даже не поверят ему. Оружия у них нет. Они выслушают, все запишут и уйдут, предоставив Моранта его судьбе. Все последствия обрушатся на него, на него одного. Мэттью больше нет.

Он упорно отказывался вспоминать о Мэттью. Думать о нем– значит думать о том, чем он ему обязан, а думать о том, чем он ему обязан, значило вспоминать о своем долге, о чести и справедливости и осознавать, как он должен поступить сейчас, но это было слишком страшно, ибо исполнение долга требовало от него правды, он должен был сказать вслух все как было, а Гарри знал, что его ждет, если он все откроет. Выбор прост: промолчать или умереть. Ему всего тринадцать лет. У него вовсе нет выбора…

– Главным образом скульптуры и розы. Всего несколько лет назад…

– Что ж, давайте осмотрим и его.

Гарри съежился, услышав приближавшиеся к нему голоса, задрожал, когда в стене из кремня со скрипом приотворилась деревянная дверца. Он панически оглядывался в поисках места, куда бы спрятаться, но укрыться было негде. Чаз Квилтер и женщина из полиции вошли в сад статуй. Слезы отчаяния жгли глаза Моранта. Вот они уже увидели его – и резко остановились.

Линли нашел сержанта Хейверс в самом центре школьного двора. Пренебрегая элементарным правилом, воспрещающим взрослым подавать ученикам плохой пример, да еще непосредственно в школе, Барбара, скривившись и перелистывая свои записи, вовсю дымила сигаретой, а возвышавшийся на ней Генрих VII явно не одобрял ее поведение.

– Вы заметили, что Генрих смотрит на север? – заговорил Линли, поднимаясь по ступенькам на постамент статуи. – Фасад школы на востоке, но он в ту сторону и не глядит.

Хейверс быстро оглянулась на статую и ответила:

– Вероятно, он полагает, что в профиль он красивее, вот и обратил его к главному входу.

– Нет, – покачал головой Линли, – он напоминает нам о величайшем моменте своей жизни, потому он и смотрит на север, в сторону Босворта<Босворт – местечко в графстве Лестершир, где в 1485 г. произошло последнее сражение династической войны Алой и Белой розы. Граф Генрих Ричмонд Ланкастер (впоследствии король Англии ГенрихVII) нанес поражение королю РичардуIII Йорку >.

– А! История предательства и смерти. Гибель Ричарда III. Как это я все время забываю вашу приверженность династии Йорков? Впрочем, разве вы дадите по-настоящему забыть об этом! Вы, должно быть, плюете на гробницу старого Генриха всякий раз, как заходите в Аббатство?

– Это мой ритуал, – улыбнулся инспектор. – К тому же это – одно из немногих доступных для меня удовольствий.

– Не следует отказывать себе в удовольствии, – торжественно кивнула она.

– Вам удалось выяснить что-нибудь полезное за время прогулки с Чазом?

Барбара швырнула окурок на постамент.

– Обидно признаваться, но вы были совершенно правы относительно состояния этой школы. Снаружи все кажется великолепным. Трава зеленая, кусты подстрижены, деревья ухожены, стены в полном порядке, окна только что покрашены, и так далее. Но внутри все такое же, как в «Эребе», – старое, изношенное. За исключением новых зданий на южной стороне, театра, мастерской и общежитий для девочек, все обветшало, в том числе и комнаты для занятий. Лаборатория выглядит так, словно ее не обновляли со времен Дарвина. – Взмахом руки Хейверс охватила весь внутренний двор. – Так с какой стати аристократы посылают сюда своих отпрысков? Моя муниципальная школа была в лучшем состоянии, по крайней мере она была оснащена по-современному.

– Великая тайна, Хейверс.

– Семейная традиция?

– И это тоже. Сын должен идти по стопам отца.

– Мне плохо пришлось, теперь ты помучься? Линли выдавил из себя улыбку:

– Что-то в этом роде.

– А вам нравился Итон, сэр? – с излишней проницательностью спросила она.

Вопрос застал Линли врасплох. Виной тому был не сам Итон, нет; Итон с его старинными зданиями, овеянный древней историей, был прекрасен. Однако родители выбрали неудачный момент, чтобы отослать его прочь из дома. Не следовало отрывать подростка от семьи, переживавшей кризис, разлучать с отцом, погибавшим от беспощадной болезни.

– Да, как и всем, – пробормотал он. – Что вы еще обнаружили, кроме убогого состояния школы?

Хейверс вроде бы намеревалась отпустить еще какое-то замечание насчет Итона, но вместо этого послушно произнесла:

– У них тут имеется какой-то клуб шестиклассников, для выпускников. Он собирается в здании по соседству с «Ион-хаусом», где живет Чаз Квилтер. Там ребята напиваются по выходным.

– Кто именно?

– В клубе состоят только ученики старшего шестого класса, но я так поняла, что требуется пройти обряд посвящения. Чаз сказал, что некоторые предпочитают не вступатьв клуб. Как он выразился, они «не проходят ступени инициации».

– Сам он состоит в клубе?

– Разумеется, он же старший префект. Полагаю, он обязан поддерживать великие традиции школы.

– Обряд посвящения входит в эти традиции?

– Очевидно, да. Я спросила его, каким образом вступают в клуб, а он покраснел и пробормотал, что приходится «делать всякие глупости» на глазах у товарищей. К тому же они там напиваются вусмерть. Считается, что выпускник имеет право на две порции спиртного в неделю, но, поскольку эти порции отмеряют другие ученики и они же подсчитывают, сколько порций пришлось на долю каждого, все это давно вышло из-под контроля. Похоже, эти пирушки по вечерам в пятницу сделались довольно разнузданными.

– Чаз не пытается как-то сдерживать этот разгул?

– По правде сказать, я этого просто не понимаю. Он же несет ответственность за их поведение, верно? Какой смысл называться старшим префектом, если он не выполняет свои обязанности?

– На этот вопрос ответить несложно, Хейверс. Весьма полезно иметь в анкете должность префекта. Университетские власти не станут проверять, насколько человек справлялся со своими обязанностями, им достаточно и того факта, что он числился префектом.

– Как вообще он мог сделаться старшим префектом? Если Чаз не способен руководить своими сверстниками, директору следовало это знать.

– Гораздо легче демонстрировать задатки лидера, не будучи старшим префектом, нежели быть хорошим префектом. Под давлением человек меняется. Возможно, именно это произошло с Чазом.

– А может, Чаз настолько смазлив, что директор не устоял перед ним, – проворчала Барбара со свойственным ей цинизмом. – Полагаю, они много времени проводят наедине, не так ли? – Линли бросил на свою напарницу предостерегающий взгляд, и она тут же пустила в ход последний аргумент:– Я же не слепая, инспектор. Чаз– красивый юноша, а Локвуд тут не единственный, кто западает на красивых мальчиков.

– Ну да. Что еще вы узнали?

– Я говорила с Джудит Лафленд, школьной медсестрой.

– А, да. Расскажите, что представляет собой медсестра.

Хейверс давно уже работала с Линли и знала его страсть к деталям, так что она начала с портрета Джудит Лафленд: на вид около тридцати пяти лет, волосы темные, глаза серые, на шее пониже правого уха большая родинка – она пытается прикрыть ее, перебрасывая вперед прядь волос и высоко поднимая воротник блузы, она даже придерживает воротник рукой, чтобы не расходился. Когда говорит, все время улыбается и охорашивается, приглаживает волосы, то застегивает, то расстегивает верхнюю пуговицу блузы, проводит рукой по ноге, проверяя, не морщинят ли чулки.

Это наблюдение показалось Линли наиболее интересным.

– Прихорашивается, как будто кокетничает? С кем именно? Вы были там с Чазом?

– Мне показалось, она ведет себя так с любым представителем мужского пола, а не только с Чазом. Пока мы там были, явился еще один старшеклассник, он жаловался на боль в горле, а она стала смеяться, поддразнивать его, говорила что-то вроде: «Не можешь жить без меня, да?» – а когда засовывала ему в рот градусник, то заодно погладила его по головке и похлопала по щеке.

– Какие выводы?

– Конечно, она не станет крутить любовь с мальчиками, – задумчиво проговорила Хейверс, – как-никак она старше любого из них чуть ли не на двадцать лет, но она нуждается в их восхищении и лести.

– Она замужем?

– Мальчики именуют ее «миссис Лафленд», но обручального кольца у нее нет. Должно быть, разведена. Она работает в школе три года, думаю, она приехала сюда сразу после развода. Ей нужно строить жизнь заново, и ей требуется подтверждение, что она еще сохранила привлекательность в глазах мужчин. Ну, вы знаете, как это бывает.

Сколько раз им приходилось в своей работе сталкиваться с последствиями измен и разводов! Они оба наблюдали первоначальную стадию одиночества покинутого человека, ужас перед перспективой провести всю оставшуюся жизнь без партнера, а затем потребность скрыть неотступный страх под маской жизнерадостности, деловитости, судорожное желание быть при деле. Подобная реакция на утрату характерна отнюдь не только для женщин.

– А что насчет справки, освобождающей от игры?

– Лафленд держит бланки в ящике стола, но ящик не заперт, а амбулаторию никто не охраняет.

– Мэттью мог стащить бюллетень?

– По-моему, вполне мог, в особенности если в тот момент медсестру кто-то отвлек. Судя по тому, как она вела себя нынче, Мэттью вполне мог утащить бланк, пока какой-нибудь старшеклассник пудрил ей мозги.

– Вы обсуждали с ней эту возможность?

– Я только спросила, как выдаются справки. Насколько я поняла, если кто-то из учеников плохо себя чувствует и не может после занятий участвовать в спортивных играх, он идет к Джудит Лафленд, она осматривает его, меряет температуру и так далее, и если он в самом деле болен, выдает ему справку об освобождении от игр. Если больного требуется уложить в изолятор, она передает справку с другим учеником, и тот вручает ее тренеру или бросает б его почтовый ящик, если же болезнь не столь тяжелая, пациент сам относит справку учителю, а потом возвращается к себе в спальню и укладывается в постель.

– Она ведет запись больных, обращавшихся за освобождением от игры?

Хейверс кивнула:

– В пятницу Мэттью не получал такой справки. Запись об этом отсутствует. Однако на протяжении семестра он дважды получал освобождение. Полагаю, во второй раз – это было три недели назад – он мог припрятать справку и выждать подходящий момент, чтобы удрать. Да, кстати. Мы с Чазом наткнулись на Гарри Моранта – он прятался в саду статуй.

– Вы говорили с ним?

– Если это можно назвать разговором. В глаза не смотрит, отвечает односложно.

– И что же?

– Он тоже ходил в кружок, где собирали модели паровозов. Там он и подружился с Мэттью.

– Они стали близкими друзьями?

– Трудно сказать. Мне кажется, Гарри преклоняется перед Мэттью. – Барбара помедлила, нахмурилась, подбирая точные слова.

– Да, сержант?

– Мне кажется, он знает, почему Мэттью сбежал. Он бы всей душой хотел последовать его примеру.

Линли приподнял бровь:

– Это кое-что меняет в нашем раскладе.

– Почему?

– Значит, дело не в классовых различиях. Гарри был несчастлив в этой школе, и Мэттью тоже, и Смит-Эндрю с…– Линли оглянулся на Генриха VII, самодовольного, уверенного, что сумел раз навсегда изменить историю страны.

– Сэр?

– Я думаю, нам пора на встречу с директором.

Кабинет Алана Локвуда выходил окнами на восток, как и часовня, и здесь, как в часовне, было немало элементов, долженствовавших произвести впечатление на посетителей. Широкий эркер – боковые ставни раскрыты и пропускают вовнутрь холодный воздух – вмещал большой стол, покрытый тканью, шесть стульев с бархатными сиденьями и стоячий канделябр эпохи рококо, отлитый из серебра, ярко светившегося на фоне любовно отполированного дерева. Напротив эркера камин, выложенный белыми и голубыми голландскими изразцами, приютил в своем зеве не электрический эрзац огня, но настоящее живое пламя. Над камином висел гольбейновский<Ганс Гольбейн Младший (1497/98—1543) – живописец и график немецкого Возрождения.> портрет неизвестного юноши, а рядом на стене второй портрет – изображение Генриха VII, крайне нелестное для монарха. Две стены занимали застекленные стеллажи с книгами, на третьей – фотографии, отражавшие школьную историю за последние годы. Едва Линли и Хейверс вошли в комнату, как Алан Локвуд поднялся из-за стола и двинулся им навстречу по толстому нарядному сине-золотому ковру. Директор успел снять мантию – она висела на крюке за дверью – и без нее выглядел каким-то незавершенным.

– Надеюсь, все члены школьного коллектива проявили готовность сотрудничать? – спросил он приглашая детективов пройти к большому столу Для себя директор выбрал стул, стоявший спиной к окну, – свет бил из-за его плеча, и черты лица слегка расплывались. По-видимому, прохлада нисколько не беспокоила его, Локвуд даже не стал закрывать окно.

– Да, вполне, – подтвердил Линли. – В особенности нам помог Чаз Квилтер. Спасибо, что предоставили его в наше распоряжение.

На этот раз улыбка Локвуда была искренней.

– Чаз– прекрасный мальчик, правда? Такие не часто встречаются. Его все любят.

– И уважают?

– Да, не только школьники, но и учителя. На этот раз у меня не было ни малейших проблем при выборе старшего префекта. Все учителя выдвинули кандидатуру Чаза.

– Да, он действительно очень приятный мальчик.

– Он, пожалуй, чересчур даже старается, но это понятно: после того, что произошло с его старшим братом, Престоном, Чаз должен защитить семейную честь. Это так похоже на Чаза – он решил исправить урон, нанесенный Престоном.

– Тот оказался паршивой овцой?

Локвуд машинально потянулся рукой к шее, но успел отдернуть руку прежде, чем она коснулась кожи.

– Престон– просто негодяй. Обманул все нащи надежды. Его исключили за воровство в начале прошлого года. Мы предоставили ему возможность самому уйти из школы, ведь его отец– сэр Фрэнсис Квилтер, с этим надо считаться, однако парень отказался уйти по-хорошему, потребовал, чтобы мы доказали выдвинутые против него обвинения. – Локвуд поправил галстук и продолжал с ноткой сожаления в голосе: – Престон– клептоман. Доказать это было совсем не трудно. После исключения из школы он отправился к родственникам в Шотландию. Насколько мне известно, теперь он занимается добычей торфа, а все надежды его семьи, все честолюбие сосредоточилось на Чазе.

– Это тяжелая ноша.

– Только не для столь талантливого юноши. Чаз станет хирургом, как его отец. Престон тоже мог сделаться хирургом, если б не запускал руки в чужое добро. Это исключение из Бредгара было для меня наиболее тягостным. Разумеется, были и другие случаи, но этот– самый неприятный.

– А вы здесь уже…

– Четвертый год.

– А до того?

Локвуд приоткрыл было рот, но тут лее резко его захлопнул. Глаза его сузились, он пытался понять, с какой стати Линли внезапно изменил тему разговора.

– Я работал в системе государственного образования. Позвольте спросить, какое отношение это имеет к следствию, инспектор?

Линли только плечами пожал.

– Я предпочитаю поближе познакомиться с людьми, с которыми работаю, – пояснил он, догадываясь, что Локвуд не поверит его словам и не примет это извинение, тем более что рядом сидит сержант Хейверс и усердно фиксирует каждое его слово.

– Понимаю. Ну а теперь, когда вы получили информацию, мне бы тоже хотелось кое-что узнать.

– Все, что в моих силах.

– Благодарю вас. Вы провели здесь все утро. Вы беседовали с учениками. Вы осматривали школу. Насколько мне известно, сержант побывала даже в больнице и допрашивала миссис Лафленд. Но почему до сих пор никто не занялся поисками водителя, подобравшего на дороге маленького мальчика и убившего его?

– Хороший вопрос, – снисходительно признал Линли. Хейверс, не поднимая головы, продолжала писать. Они исполняли традиционные роли доброго и злого полицейского, чтобы все время держать свидетеля в напряжении. За полтора года совместной работы им уже десятки раз приходилось играть в эту игру, и теперь они начинали ее, не сговариваясь. – Проблема заключается в том, что Бредгар Чэмберс находится в довольно уединенном месте, так что я сомневаюсь, мог ли тринадцатилетний мальчик остановить здесь попутку.

– Но он сумел это сделать, инспектор! Вы же не станете утверждать, что он пешком добрался до Стоук-Поджес?

– Я допускаю другую возможность: Мэттью вовсе не ловил попутную машину. Он заранее договорился об этой поездке, он знал водителя. В таком случае мы получим гораздо больше полезных сведений здесь, в школе, нежели в любом другом месте.

Лицо Локвуда исказила гримаса.

– Вы хотите сказать, что кто-то в школе… Вы понимаете не хуже меня, что смерть мальчика – разумеется, это большое несчастье– не связана с нашей школой!

– Боюсь, пока я не могу подтвердить ваше мнение.

– Мальчик сбежал. Он хитроумно подтасовал факты, чтобы его искали сразу в двух местах, а сам удрал к своим лондонским приятелям. Очень жаль, что с ним случилось несчастье, но дело обстоит именно так; мальчик нарушил устав школы, и теперь уже ничего не исправишь, однако школа в этом отнюдь не виновата, и я не намерен принимать на себя ответственность.

– Учителя имеют собственные автомобили, кроме того, в гараже стоит школьный транспорт, в частности несколько микроавтобусов.

– Учителя?! – задохнулся Локвуд. – Вы намекаете, что кто-то из учителей?!

Линли не дрогнул.

– Совершенно необязательно. – Он подождал, чтобы до директора дошел смысл этого ответа, а затем продолжал: – У вас здесь много работников: уборщицы и экономки общежитий, и привратники, и повара, не говоря уж о женах преподавательского состава, которые также живут в кампусе, и о самих учениках.

– Вы сошли с ума, – глухо проговорил Лок-вуд. – Тело мальчика найдено вечером в воскресенье, а исчез он в пятницу. Несомненно, он отощел подальше от школы, а потом остановил проезжавшую машину.

– Возможно. Однако он ушел отсюда в школьной форме, значит, он не боялся, что в нем опознают ученика Бредгар Чэмберс и вернут его обратно в школу.

– Он пробирался полями, канавами, лесом, пока не отошел достаточно далеко. Мальчик был вовсе не дурак, инспектор. Иначе он не получил бы стипендию. Мы имеем дело с очень умным подростком.

– Да, насчет стипендии. Почему школа остановила свой выбор именно на Мэттью?

Локвуд вышел из-за стола, прошел к бюро и возвратился с папкой в руках. Быстро перелистывая ее содержимое, он сказал:

– Родители зарезервировали для него место, когда Мэттью было восемь месяцев. – Он глянул на Линли, словно опасаясь, что из его слов инспектор сделает какой-то неблагоприятный для Бредгар Чэмберс вывод. – Обычно именно так записываются в частные школы. Вы ведь это знаете. Вы сами учились в Итоне, не так ли?

– Так что насчет стипендии? – настаивал Линли, предпочитая пропустить мимо ушей этот вопрос.

– Всем будущим третьеклассникам мы рассылаем информацию относительно имеющихся в нашем распоряжении стипендий. Данная стипендия предназначалась для ребенка из недостаточнообеспеченной семьи, проявившего способности к учебе.

– Как отбирается кандидат на эту стипендию?

– Каждый член попечительского совета вносит свое предложение, а я, на основании их рекомендаций, делаю окончательный вывод.

– Ясно. Кто же выдвинул кандидатуру Мэттю Уотли?

Локвуд замялся:

– Инспектор, такие вещи мы обычно не раскрываем.

Линли требовательно приподнял руку:

– Мы расследуем убийство.

На миг их взгляды столкнулись, они боролись, не желая уступать. Сержант Хейверс перестала писать и подняла голову, держа карандаш наготове.

Локвуд продержался десять секунд и сник.

– На стипендию Мэттью выдвинул Джилс Бирн, – сказал он. – Вам, конечно, известно это имя.

Разумеется. Джиле Бирн, блестящий специалист, обнажающий политические, социальные и экономические изъяны страны. Человек, наделенный ядовитым умом и остро отточенным языком. Выпускник Лондонской школы экономики, ведущий программу на радио Би-би-си, где он регулярно пропускает через мясорубку всякого, кто отважится дать ему интервью. Да, это, несомненно, любопытно, но еще интереснее другая ассоциация, которую сразу же вызвало у инспектора это имя.

– Бирн. Значит, префект «Эреба», Брайан Вирн?..

– Да. Он его сын.

8

До чего же Эмилия Бонд не любила дни, когда урок в старшем шестом начинался сразу после ланча! За эти два года она не раз обращалась к директору Бредгар Чэмберс с просьбой изменить расписание так, чтобы занимающиеся химией выпускники являлись к ней по утрам. Они не способны сосредоточиться после ланча, вновь и вновь втолковывала она Локвуду. В желудке переваривается пища, кровь отливает от мозга. Как могут люди целиком посвятить свое внимание формулам и экспериментам, если этому препятствуют самые примитивные физиологические процессы, проходящие в их организме?!

Директор выслушивал ее жалобы, всячески изображая сочувствие, обещал разобраться и всякий раз оставлял все по-прежнему. Словно головой о стену бьешься! А его нестерпимая, отечески покровительственная улыбочка с трудом скрывала, с каким неодобрением Локвуд воспринял ее появление в школе. Ей едва сравнялось двадцать пять лет, и она была здесь единственным преподавателем женского пола. Судя по роже директора, он опасался, как бы ее присутствие не развратило старшеклассников, словно в кампусе не было куда более привлекательных для них девиц из младшего и старшего шестого класса – девяносто юных красоток! Нет, Локвуду явно казалось, что Эмилия Бонд являет собой для юношей угрозу именно как член преподавательского состава!

Нелепость! Эмилия вполне отдавала себе отчет в том, что никак не может привлечь внимания восемнадцатилетнего юноши. Она, разумеется, была достаточно симпатична, но на фламандский манер, пышнотелая, крупноватая для своего роста, хотя отнюдь не полная. Она достаточно занималась спортом, чтобы не бояться растолстеть, но прекрасно понимала, что едва она забросит теннис, велосипед, плавание, гольф, бег трусцой и пешие прогулки, как тут же раздастся, точно супоросая свинья. Однако упражнения, спасавшие ее фигуру, плохо сказывались на цвете лица. От природы у нее была очень белая кожа, но постоянное пребывание на солнце вызвало появление множества веснушек на носу, щеки обветрились, волосы пришлось остричь, чтобы не мешали, и уложить короткие, редкие, добела выгоревшие пряди в прическу, которую Эмилия, не склонная себе льстить, считала подростковой. Ни один мальчик в этой школе не мог бы отнестись к ней иначе чем с братской привязанностью. Черт побери, она тут сделалась всеобщей старшей сестрицей, тому посоветуй, этого по плечу похлопай. Она ненавидела эту роль, но продолжала разыгрывать ее перед всеми.

Перед всеми, кроме Джона Корнтела. При одной мысли о Джоне Эмилия почувствовала наплывающую дурноту и поспешила переключиться на что-нибудь другое. Тщетно, он вторгался, навязчиво вторгался в ее мысли, она все время думала о том, как за эти девятнадцать месяцев они прошли путь от отношений коллег и приятелей к… к чему? Чем они стали друг для друга? – задавала она себе вопрос. Друзьями? Любовниками? Двумя одинокими людьми, не связанными ничем, кроме короткого мгновения физического желания? Космическая шутка, забава вечно смеющегося Бога?

Эмилия старалась убедить себя, что начало их отношений было совершенно невинным, что она просто хотела подружиться с этим болезненно застенчивым человеком, но на самом деле она с самого начала видела в Джоне Корнтеле прибежище и опору, обещание всего того, о чем она мечтала. Эта дружба была первым звеном, а в конце пути она сулила ей супруга, семью, безопасность. Хотя вначале Эмилия уверяла себя, будто хочет лишь помочь Джону раскрепоститься в отношениях с женщинами, она имела в виду раскрепостить его в отношениях только с одной женщиной– с собой. Она надеялась, что, начав получать удовольствие от женского присутствия, Корнтел постепенно окажется способен и к более прочным отношениям.

Но, хладнокровно обдумав план по завоеванию жениха и обеспечению своей судьбы, Эмилия не предусмотрела, что сама влюбится в него, что для нее будет столько значить каждая его мысль, и все его мучения, и его проблемы, его прошлое и его будущее. Как легко, как незаметно она соскользнула в эту влюбленность! Она оказалась в полной зависимости от него, еще только-только начав осознавать, что с ней происходит. Когда же Эмилия поняла, насколько сильны ее чувства к Джону и решилась действовать в соответствии с этими чувствами (ей всегда были свойственны прямота и решительность), все развалилось, ужасно, безнадежно.

«Не тот человек, за которого я его принимала». Она горестно рассмеялась. Как легко было бы прийти к такому заключению и отвернуться от Джона Корнтела. Ошибка. Жестокое недоразумение. «Я думала, что ты… ты думал, что я… а, забудем об этом, останемся друзьями, как прежде». Но это невозможно. Нельзя перейти от любви к дружбе, нет такого переключателя. Несмотря на все, что произошло между ними, несмотря на его унижение, на ее испуганные слезы, она все еще любила и желала его, хотя и знала, что совершенно не понимает этого человека.

Дверь лаборатории скрипнула. Этот звук отвлек Эмилию от горестных размышлений. Эмилия подняла голову и с кафедры, располагавшейся в передней части комнаты, поглядела на Чаза Квилтера, спешившего присоединиться к своим соученикам. Зажав тетрадь и учебник под мышкой, он остановился, чтобы извиниться за опоздание:

– Я был…

– Я знаю. Мы решаем задачи, написанные на доске. Догоняй нас.

Чаз кивнул и занял свое место за вторым лабораторным столом. В классе присутствовало всего восемь учащихся, три девочки и пятеро парней. Как только Чаз уселся и раскрыл тетрадь, двое соучеников шепотом настойчиво окликнули его.

Эмилия расслышала только вопрос первого: «О чем они спрашивали?»– и вопрос второго: «Как это прошло? С ними легко…» – и тут же решительно вмешалась:

– У нас урок. Это касается всех. Займитесь делом.

Они недовольно заворчали, удивленные резким приказом, но Эмилию не волновало, обидятся ли они на нее. Другого выхода нет. Есть проблемы поважнее, чем удовлетворение праздного любопытства, и главной проблемой для нее был мальчик, сидевший справа от Чаза Квилтера.

На Брайана Бирна ложится значительная доля ответственности за случившееся с Мэттью Уотли. Он– префект «Эреба», он должен следить за тем, чтобы в общежитии все шло нормально, чтобы новички адаптировались к школьной жизни, чтобы соблюдались правила, он поддерживает дисциплину и в случае надобности назначает наказание.

Но Брайан Бирн не справился со своей задачей, и Эмилия видела, как бремя неудачи тяжко ложится на плечи юноши, не дает ему поднять глаза, она видела, как дергается в тике правый уголок его рта, и всем сердцем жалела Брайана.

Брайана Бирна ждет жесточайший разнос за смерть Мэттью Уотли. Мало того, что он сам, несомненно, осыпает себя суровыми упреками, его отец подберет слова похлеще, жалящие, ядовитые. Джилс Бирн умеет унижать людей, знает, когда каким оружием воспользоваться, и особенно изощренно находит щели в хрупких доспехах своего сына. Эмилия видела, как он унизил Брайана в последний родительский день. В восточной галерее были выставлены доклады и творческие работы учеников, среди них – курсовая Брайана по истории. Бирн задержался перед ней едва ли на минуту, оценил объем– «Десять страниц, да?»– и тут же добавил, нахмурившись: «Тебе следует исправить почерк, если ты и в самом деле собираешься в университет» – и пошел дальше, невозмутимый, беспристрастный. Его, видите ли, все это утомляет! Он член совета попечителей школы и не станет проявлять повышенный интерес к работам родного сына.

Эмилия как раз в этот момент проходила по галерее, она видела, как меняется выражение лица юноши– обида, отверженность, стыд. Она хотела подойти к нему, утешить, помочь ему забыть отцовские слова, но тут из часовни вышел Чаз Квил-тер, и при виде него Брайан преобразился. Секунду спустя он уже, болтая и смеясь, последовал за Чазом в столовую.

Чаз– вот кто был необходим Брайану. Их дружба помогла мальчику преодолеть замкнутость и сосредоточенность на себе, ввела его в круг более уверенных, крепко стоящих на ногах молодых людей. Но сейчас, глядя на двух юношей, склонившихся над пробирками, уставившихся в свои записи, Эмилия задумалась, какую роль сыграет провал Брайана в его отношениях с Чазом. Смерть Мэттью Уотли подрывала положение Чаза как старшего префекта, она плохо отразится на всей школе, подмочит репутацию даже отцу Брайана, но сам Брайан проиграет по всем статьям. Как это несправедливо!

Дверь лаборатории вновь заскрипела. Эмилия почувствовала, как напряглись ее мышцы, готовясь к борьбе или бегству, – это явилась полиция.

Войдя в химическую лабораторию, Линли убедился, что Барбара Хейверс не слишком преувеличивала, утверждая, будто это здание и его кабинеты не претерпели существенных изменений со времен Дарвина. Обстановку помещения никак нельзя было назвать современной. Под потолком вились газовые трубы, в паркетном полу зияли дыры, свет казался тускловатым, классная доска поистерлась, и написанные на ней задачи расплывались, сливаясь с призраками сотен и тысяч других, ранее заданных и решенных здесь.

Восемь работавших в классе учеников сидели на чересчур высоких деревянных стульях, белые лабораторные столы покрывал сверху сосновый шпон, не скрывавший уже трещин и зазубрин. В поверхность столов были вделаны небольшие фаянсовые раковины, заржавевшие газовые горелки и медные краны. Вдоль стены комнаты тянулись шкафы со стеклянными витринами, где хранились градуированные колбы, мензурки, пипетки и изрядный запас запечатанных бутылочек с различными химическими реактивами; на них были наклеены выполненные от руки этикетки. На самом верху на деревянных подставках ждали своего часа высокие бюретки– их использовали для дозированного, капля за каплей, соединения веществ. Эксперименты проводили в вытяжном шкафу в дальнем конце комнаты. Сооружение из стекла и красного дерева было столь же древним, как и все школьное оборудование. Лопасти вентилятора давно заржавели.

Лабораторию следовало полностью обновить много лет назад. Ее состояние свидетельствовало о прорехах в школьном бюджете, о тех трудностях, с которыми ежедневно сталкивался Алан Локвуд, пытаясь удержать свое заведение на плаву, привлечь новых учеников и каким-то образом раздобыть средства, необходимые для ремонта и модернизации школы.

Учительница словно догадалась, какое впечатление производит ее класс на Линли. Она прошла к вытяжному шкафу и опустила переднее стекло. На нем, словно дымка тумана, расплывалась какая-то мутная пленка. Обернувшись к старшеклассникам, прекратившим занятия и уставившимся на Линли и Хейверс, Эмилия резко напомнила:

– Вам нужно закончить работу. – Пройдя через весь класс, она встретила детективов у двери и представилась:– Я– Эмилия Бонд, преподаватель химии. Чем могу служить?

Она говорила жестко, уверенно, но Линли подметил, как часто, напряженно бьется жилка в ямке у горла.

– Инспектор Линли, сержант Хейверс, Скотленд-Ярд, – ответил он, хотя, судя по ее манере держаться, молодая женщина и так понимала, кто они такие и зачем явились в ее лабораторию.—

Нам нужно побеседовать с одним из ваших учеников – с Брайаном Бирном.

Все присутствовавшие, кроме преподавателя, оглянулись на мальчика, сидевшего рядом с Чазом Квилтером, но сам Брайан не спешил поднимать глаза, притворяясь, будто он чересчур занят раскрытой перед ним тетрадью. Его карандаш замер над белым листом и больше не двигался.

– Брай! – пробормотал Чаз Квилтер, и его одноклассник поднял голову.

Линли знал, что Брайан Бирн числится в старшем шестом классе, то есть ему уже исполнилось или вскоре должно исполниться восемнадцать лет, однако юноша выглядел и намного старше, и почему-то моложе этого возраста. Молодым казалось его лицо, округлое, с не определившимися еще чертами, только возле глаз и в углах рта проступали, как и у его сверстников, линии, свидетельствующие о приближении зрелости, но волосы и телосложение старили Брайана – волосы уже начали отступать со лба, к тридцати годам парень, наверное, полностью облысеет, а мускулы он, вероятно, развивал поднятием тяжестей, и накачанное тело раздалось, точно у борца.

Брайан приподнялся со стула, но тут Эмилия Бонд, почти бессознательно перемещаясь так, чтобы загородить мальчика от детективов, вступилась:

– Разве это так срочно, инспектор? До конца урока осталось менее получаса. Разве нельзя отложить до тех пор?

– Боюсь, что нет, – возразил Линли. Он еще раз оглядел комнату. Три девочки – две длинноногие, с распущенными волосами, красивые, третья похожа на испуганную мышь. Пять мальчиков – трое симпатичных на вид, хорошо сложенных, один книжный червь в очках, сутулый, и Брайан Бирн, не вписывающийся ни в одну категорию.

Брайан подошел к двери. Линли кивком извинился перед учительницей.

– Проводи нас в свою комнату, – предложил он Брайану. – Там нам никто не помешает.

– Прошу сюда, – просто ответил юноша и пошел вперед, указывая им путь по коридору, на выход.

«Эреб-хаус» располагался напротив здания лаборатории, а «Мопс» – к западу от него, «Калхас-хаус» – к востоку, а за ним стоял «Ион», где собирался клуб шестиклассников. Следуя за Брайаном, полицейские прошли по тропинке, пересекли узкую асфальтовую дорожку, предназначенную для машин, микроавтобусов и небольших грузовиков, доставлявших людей, продукты или какие-либо предметы в различные флигели школы, и вошли в «Эреб-хаус» через ту дверь, которой они уже воспользовались ранее утром.

Комната Брайана находилась на первом этаже, возле двери в квартиру Джона Корнтела, заведующего этим пансионом. Комната Брайана, как и все остальные помещения, оставалась незапертой. Распахнув дверь, он отступил в сторону, пропуская Линли и Хейверс.

Комната Брайана удивительно точно соответствовала традиционным понятиям о том, как должна выглядеть комната старшеклассника.

В школьном проспекте ее бы назвали спальней-гостиной– здесь имелась кровать, стул, парта три книжные полки, фанерный шкаф и небольшой комод. Спальня-гостиная! На самом деле она больше напоминала тюремную камеру: маленькая, с узким, забранным свинцовой решеткой, точно в каземате, окном. Одно стекло в окне было выбито и его заменял черный носок, не позволявший просачиваться холодному воздуху. В комнате пахло отсыревшей шерстью.

Все так лее молча Брайан прикрыл дверь. Он ждал начала разговора, переминаясь с ноги на ногу, позвякивая в кармане то ли мелочью, то ли ключами.

Линли не торопился с вопросами. Пока сержант Хейверс устраивалась, точно в кресле, на убогом ложе, снимала куртку, доставала блокнот, Линли осматривал стены, пытаясь разобраться, что скрашивало Брайану дни в этой келье.

Всего лишь четыре фотографии, на трех из них запечатлены школьные команды– теннисисты, регбисты и крикетисты. Брайана на них не было, но беглый взгляд сразу же выделил лицо, повторявшееся на всех трех снимках. Чаз Квилтер. Старший префект был изображен и на четвертой фотографии, с девушкой, обнимавшей его обеими руками, склонившей голову ему на грудь. Ветер развевал их волосы, над головой повисли подсвеченные солнцем тучи. Чаз с подружкой, подумал Линли. Как странно видеть эту фотографию в спальне другого мальчика.

Линли отодвинул от стола стул и предложил Брайану сесть. Сам он остался стоять у окна, небрежно прислонившись плечом к стене. Из окна он видел небольшую часть лужайки, ольху, начавшую покрываться листвой, и боковой вход в «Калхас-хаус».

– Как вступают в клуб шестиклассников? – поинтересовался Линли.

Этот вопрос, похоже, застал мальчика врасплох. Зрачки его расширились и глаза неопределенного оттенка, не то серые, не то голубые, потемнели. Он медлил с ответом,

– Нужно пройти инициацию? – настаивал Линли.

Уголок рта у Брайана задергался.

– Какое отношение это имеет…

– К смерти Мэттью Уотли? – продолжил за него Линли. – Никакого, – улыбнулся он. – Просто мне хотелось знать. Любопытно, многое ли изменилось с тех пор, как я учился в Итоне.

– Мистер Корнтел тоже был в Итоне.

– Да, мы учились вместе.

– Вы дружили? – Взгляд Брайана метнулся к фотографии Чаза.

– Какое-то время мы были очень близки, но с годами потеряли друг друга из виду. Не слишком-то благоприятно сложились обстоятельства для возобновления старой дружбы, верно?

– Скверно, что приходится «возобновлять» ее, – высказался Брайан. – Друзья должны всегда быть рядом.

– Так складываются отношения у вас с Чазом?

– Он мой лучший друг, – искренне ответил Брайан. – Мы вместе поступим в Кембридж, если удастся. Чаз-то поступит, у него хорошие отметки в следующем семестре он, конечно, успешно сдаст выпускные.

– А ты?

Брайан приподнял кисть и выразительно повертел ей из стороны в сторону.

– Как получится. Мозги у меня есть, но не всегда удается воспользоваться ими. – Похоже, он повторил отзыв кого-то из учителей. Подобная фраза была бы уместнее в характеристике, предназначенной для ушей родителей.

– Полагаю, отец мог бы помочь тебе поступить в Кембридж.

– Если я попрошу. Я не стану просить его.

– Ясно. – Пожалуй, такая решимость пробиться самому, не прибегая к весьма существенному влиянию Джилса Бирна, заслуживала уважения. – Так что насчет вступления в клуб?

Брайан поморщился.

– Четыре пинты горького и… – тут он отчаянно покраснел, – и смазка, сэр.

Линли не слышал прежде о подобном обычае. Он попросил разъяснить, и Брайан, сконфуженно хихикая, продолжал:

– Ну, знаете, надо намазать горячим соусом свой… свой… ну, вы понимаете. – Он смущенно оглянулся на Хейверс.

– А, да. Это и есть смазка? Не слишком-то приятное ощущение, наверное. Ты состоишь в клубе? Ты тоже подвергся этой процедуре?

– Отчасти. В смысле, я прошел инициацию, но мне стало дурно. Тем не менее меня приняли. – Он нахмурился, только теперь осознав, что ему вообще не следовало сообщать посторонним подробности вступительного ритуала. – Это директор поручил вам все выведать?

– Нет, – усмехнулся Линли. – Мне и впрямь самому любопытно.

– Нам ведь не разрешается проделывать такие вещи. Но школа есть школа, тем более такая, как эта. Приходится.

– Что ребята делают в клубе?

– Веселятся. Обычно мы собираемся вечером в пятницу.

– В клуб входят все выпускники?

– Нет, только те, кто сам захотел участвовать. –А остальные?

– Неудачники, вот они кто. Одиночки. Ни с кем не дружат. Знаете, как оно бывает.

– В прошлую пятницу была вечеринка?

– По пятницам всегда бывает вечеринка. Эта оказалась довольно малолюдной. Многие из старшего шестого разъехались на выходные, и из младшего шестого тоже, и даже пятиклассники, а к тому же хоккеисты отправились на север, участвовать в турнире.

– Почему ты не уехал на выходные?

– Много уроков. К тому же сегодня утром мне предстояло сдавать экзамен.

– Господи, я помню, как доводилось зубрить. Эта вечеринка в пятницу, наверное, помешала тебе присматривать за малышней в пансионе? – Задавая этот вопрос, Линли сам себя ненавидел за коварство, с каким подвел мальчика к теме, интересовавшей следователей. Тоже мне хитрость! Он продемонстрировал юнцу общий с ним опыт, наличие схожих воспоминаний, и тем самым установил некую связь, а далее каждый вопрос будет слой за слоем снимать с парня защитный панцирь– за этим панцирем спешит укрыться каждый, виновный и невиновный, при первом же столкновении с полицией.

– Я вернулся к одиннадцати, – сказал Брайан, насторожившись. – Правда, я не заходил к ним. Сразу отправился спать.

– Кто-нибудь из старшеклассников еще оставался в клубе, когда ты уходил?

– Несколько человек.

– Они все время были там? Никто не уходил в течение вечера?

Брайан был неглуп. По выражению его лица Линли понял, что парень сразу же догадался, к чему клонится допрос, и потому медлил с ответом.

– Клив Причард несколько раз выходил. Он из «Калхаса».

– Префект?

Брайан сухо усмехнулся:

– Не из того теста, знаете ли.

– А Чаз? Он участвовал в вечеринке?

– Да, он был там.

– Все время?

Снова Брайан попытался на ходу сообразить, припомнить, сделать выбор между правдой и ложью.

– Все время. – Но тик, исказивший его губы, уличил попытку обмана.

– Ты уверен? Чаз не отлучался ни на минуту? Он еще оставался там, когда ты уходил?

– Да, он оставался в клубе. Конечно. Где же еще?

– Не знаю. Я пытаюсь разобраться, что произошло здесь в пятницу, в день исчезновения Мэттью Уотли.

Брайан недоумевающе поглядел на него:

– Вы что, думаете, Чаз имеет к этому какое-то отношение? С какой стати?

– Если Мэттью сбежал из школы, значит, у него была на то причина, не так ли?

– И вы думаете, причиной послужил Чаз? Извините, сэр, это просто чепуха!

– Возможно, потому-то мне и надо знать, провел ли Чаз весь вечер в клубе. Если он был там, то он не имеет никакого отношения к исчезновению Мэттью Уотли.

– Он был там, он все время был там. Я видел его, я глаз с него не спускал. Мы почти все время провели вместе. А когда он отлучался… – Тут Брайан резко остановился, его правая рука непроизвольно сжалась в кулак, губы побелели.

– Значит, он все-таки выходил, – подытожил Линли.

– Ничего подобного! Его вызывали к телефону, только и всего. Кажется, это было трижды, не помню точно. Кто-то подзывал его, и Чаз уходил к «Иона-хаусу» – перед ним стоит телефонная будка, – там он разговаривал. Но он отлучался ненадолго, он бы просто не успел что-то сделать за это время.

– Ненадолго – это на сколько?

– Не знаю точно. Пять, десять минут, не более того. Что можно сделать за это время? Ничего, верно? Да и потом, все звонки были уже после девяти, а Мэттью Уотли сбежал еще днем.

Линли видел, что мальчик теряет контроль над собой, и решил воспользоваться ситуацией.

– Почему Мэттью сбежал? Что приключилось с ним? Мы с тобой оба прекрасно знаем, что в школе за закрытыми дверями может твориться нечто такое, о чем директор и учителя понятия не имеют или же предпочитают этого не замечать. Что произошло с Мэттью?

– Ничего. Он просто не адаптировался, он не вписывался. Это всем было ясно, всякий вам скажет: Мэттью так и не понял, как важны товарищи. Они важнее всего, важнее, чем… А для него главное были уроки, зубрежка, подготовка в университет– только это, а все остальное побоку.

– Значит, ты был с ним знаком.

– Я знаю всех мальчиков в «Эребе». Это входит в мои обязанности.

– И до той пятницы ты хорошо справлялся со своими обязанностями, да?

– Да! – Теперь он глядел отчужденно.

– Это твой отец добился, чтобы Мэттью получил стипендию попечительского совета. Тебе это известно?

– Да.

– Как ты к этому относишься?

– Никак. Меня это не касается. Он каждый год выдвигает какую-нибудь кандидатуру. На этот ра его протеже прошел. Ну и что с того?

– Может быть, именно по этой причине Мэттью трудно было приспособиться к правилам вашей школы. Он происходил из другой среды, нежели большинство мальчиков. От тебя требовалось больше усилий, чтобы он прижился здесь. – На самом деле вы хотите сказать, что я ревновал к Мэттью из-за того, что отец принимал в нем участие, а потому я и пальцем не пошевелил, чтобы помочь ему войти в коллектив? Более того, я замучил его, это я довел его до того, что мальчишка не выдержал и сбежал из школы и в итоге его убили? – Брайан покачал головой. – Если б я взялся мстить каждому мальчишке, к которому мой отец проявил интерес, у меня бы вся жизнь ушла на это. Он ищет себе нового Эдди Хсу, инспектор, и не успокоится, пока не найдет ему замену.

– Эдди Хсу?

– Он учился в Бредгаре, отец покровительствовал ему. – Брайан усмехнулся с видом горького превосходства. – А потом Эдди покончил с собой. Б 1975-м, как раз перед выпускными экзаменами. Разве вы не видели памятную доску, которую отец установил в часовне? Ее трудно не заметить: «Эдвард Хсу, любимый ученик». С тех пор отец все ищет кого-то на его место. Он поражен проклятием Мидаса, только все, к чему он прикасается, попросту гибнет.

В дверь громко застучали:

– Бирн! Пора! Эй! Пошли!

Линли не узнал, чей это голос. Он подал знак Брайану, и тот позвал:

– Заходи, Клив!

– Эй, поскакали на… – Ворвавшийся в комнату парень замер при виде Линли и Хейверс, но быстро оправился, приветствовал их взмахом руки и произнес: – Ого! Копы уже тут. Повязали тебя наконец-то, Брай? – И закачался с каблука на носок.

– Клив Причард, – представил его Брайан. – Лучший представитель «Калхас-хауса».

Клив ухмыльнулся. Его левый глаз располагался чуть ниже правого, веко сонливо сползало на него– вместе с усмешкой это придавало ему небрежно-пьяноватый вид.

– Слышь, друг, – продолжал он, уже не обращая внимания на полицейских, – нам через десять минут выходить на матч, а ты еще не переоделся. Ты что? Я поставил пятерку против «Мопса» и «Иона», а ты тут рассиживаешься и болтаешь с копами.

Клив был одет не в школьную форму, а в синие спортивные штаны и свитер в желтую и белую полоску. Одежда плотно прилегала к телу, обтягивала его, подчеркивая не слишком мускулистое, но жилистое сложение. Юноша смахивал на фехтовальщика, он и двигался быстро, резко, словно в руках у него сверкала шпага.

– Не знаю, могу ли я… – Брайан вопросительно оглянулся на Линли.

– На данный момент мы получили достаточно информации, – заверил его Линли. – Можешь идти.

Сержант Хейверс поднялась и направилась к двери, а Брайан принялся поспешно вытаскивать из своего шкафа штаны и кеды.

Из трех свитеров, висевших на плечиках, он выбрал синий с белым.

– Не тот, Брай, – вмешался Клив. – Господи, ну ты и тупица. Мы сегодня играем в желтом. Ты же не собираешься перейти в команду «Иона», а? Конечно, вы с Квилтером попугайчики-неразлучники, но надо же постоять за честь своего пансиона.

Брайан растерянно уставился на отобранную одежду. На лбу у него проступили морщины, но он не двигался, точно пытаясь понять, что же от него требуется. Клив нетерпеливо выхватил свитер у него из рук, вытащил из шкафа другой, в желтую и синюю полоску, протянул его товарищу по команде:

– Нет, лапочка, сегодня ты не с Чазом. Пошли. Бери одежку с собой, в зале переоденешься. Там на поле нас ждет целая куча смазливых мальчиков, их всех надо вздуть. Я один не управлюсь, хоть с клюшкой в руках я сам Сатана. Разве ты не знаешь? «Мопс» и «Ион» – грешники, сейчас Причард им задаст. – Клив замахнулся клюшкой, будто собираясь ударить по лодыжке Брайана.

Тот вздрогнул, но тут же улыбнулся.

– Ладно, пошли, – сдался он, и Клив, пританцовывая, повел его за собой.

Линли смотрел им вслед. Он отметил, что, уходя, оба парня старались не встречаться с ним взглядом.

9

– Посмотрим, чем мы располагаем, – предложил Линли.

Сержант Хейверс, закурив очередную сигарету, удобно устроилась на стуле, поставив поблизости стакан «швеппса».

Они сидели в «Мече и подвязке», набитом людьми маленьком пабе в деревушке Киссбери, примерно в миле по узкому проселку отБредгар Чэмберс. Как оказалось, Линли не напрасно облюбовал это местечко для разговора перед возвращением в Лондон. Он показал трактирщику фотографию Мэттью Уотли, не рассчитывая, конечно, что тот узнает мальчика, но, к его изумлению, хозяин пивной тут лее закивал лохматой головой и не колеблясь сообщил:

– А, это Мэтт Уотли.

– Вы его знаете?

– Еще бы. Он каждую неделю приходит к полковнику Боннэми и его дочери. Они живут тут неподалеку от деревни.

– Как зовут дочь?

– Джинни. Она заходит сюда с парнем, порой даже два раза в неделю. Отсюда она отвозит его в школу.

– Мальчик доводится им родственником?

– Нет. – Трактирщик выставил на стойку бутылку «швеппса», а вслед за ней– стакан с парой кусочков льда. Открыв шкаф, он вслепую пошарил в нем и извлек три пакетика с чаем, похоже, уже неоднократно использованные. – Он из «Бригады Бредгара». Я их называю «благодетелями». Мэтт из их числа, но он будет получше прочих. – Хозяин на миг скрылся за дверью слева от стойки и вернулся с изрыгающим пар чайником в руках. Налив кипяток в заварочный чайник, он трижды окунул в него чайные пакетики и поспешно убрал их в шкаф. – Молока? – предложил он Линли.

– Спасибо, не надо. Так что за «благодетели»?

– В школе их называют «Добровольцами Бредгара», это я зову их благодетелями. Они навещают стариков, помогают работать в поле или в лесу. Парни и девушки выбирают, кому какая работа по душе. Мэтт предпочел взять на себя посещения, и ему достался полковник Боннэми. Тот еще орешек, доложу я вам. Думаю, Мэтт изрядно хлебнул с ним горя. Как он терпит полковника – неизвестно. Да за это «добровольцы» должны бы его к награде представить!

Так Линли нашел ответ на один из вопросов. Стало известно имя женщины, к которой Мэттью обращался в письме: Джин, дочь полковника Боннэми. Из разговора с трактирщиком выяснилось также, что школа все еще ухитряется скрывать известие об исчезновении и гибели Мэттью. Несомненно, это заслуга Алана Локвуда.

Линли с Хейверс уселись за маленьким столом у окна, почти полностью скрытого еще не расцветшей жимолостью. Солнечный свет просачивался сквозь вьющиеся по стеклу стебли и листья, окрашиваясь зеленым. Линли задумчиво помешивал чай, а сержант Хейверс перечитывала начало своих записей. Потом она зевнула, несколько раз энергично расчесала волосы пальцами и опустила голову на руку.

Линли смотрел на свою спутницу, раздумывая, как странно все вышло: теперь он не мог бы довериться другому напарнику, а ведь поначалу был уверен, что они с Барбарой Хейверс не смогут сработаться. Самонадеянная, вечно лезущая в спор, то и дело вспыхивающая, постоянно с горечью напоминающая о социальном разрыве между ними, о непроходимой бездне, образованной различиями в происхождении, принадлежностью к разным классам общества, деньгами, жизненным опытом. Трудно было бы подобрать другую столь не совпадающую во всем пару. Хейверс со свирепой решительностью пробивала себе путь из угрюмого рабочего пригорода Лондона, а Линли беззаботно переезжал на серебристом «бентли» из корнуоллской усадьбы в городской особняк в Белгравии, а оттуда– в Скотленд-Ярд. Их несходство не ограничивалась социальной сферой, столь же контрастным было и их отношение к людям, к жизни. Барбара отличалась беспощадностью, она не знала сочувствия, во всем подозревала дурной умысел и относилась с закоренелым недоверием к миру, ничего не дававшему ей даром. А Линли был полон понимания и симпатии к другим людям, его жизненная позиция полностью обусловливалась чувством вины, требовавшим от него выйти за пределы собственного ограниченного мира, приобрести новый опыт, спасать, помогать, компенсировать. С улыбкой Линли подумал, сколь прозорливо поступил суперинтендант Уэбберли, объединив их с Барбарой и настаивая, чтобы они сохраняли это партнерство, даже когда Линли казалось, что они сделались заложниками невыносимой и все ухудшающейся ситуации.

Хейверс глубоко затянулась, окурок так и повис у нее на губе, а она, вся окутанная серым табачным дымом, начала разговор:

– Вы хорошо знаете заведующего пансионом– Джона Корнтела?

– Я помню его по школе, Хейверс. Насколько близко школьники могут узнать друг друга? А что?

Уронив блокнот на стол, она для пущей выразительности постучала по нему пальцем:

– Вчера в Ярде он заявил, что Брайан Бирн провел вечер пятницы в «Эребе», но сам Брайан говорит, что был в клубе шестиклассников в «Ионе» и вернулся в «Эреб» только к одиннадцати. Получается, Джон Корнтел солгал. С какой стати ему врать, когда этот факт так легко проверить?

– Наверное, Брайан сказал ему, что был в пансионе.

– Он не мог этого сказать – ведь любой шестиклассник, участвовавший в вечеринке, сообщил бы, что видел там Брайана.

– Вы считаете, что кто-то из учеников разоблачил бы Брайана? Я в этом отнюдь не уверен.

– Почему?

Линли задумался, как объяснить Барбаре тот специфический кодекс чести, которым регулировалось поведение учеников частной школы.

– Так не делается, – произнес он наконец. – В таком заведении ребята в первую очередь блюдут лояльность по отношению к своим однокашникам, а не по отношению к каким-либо правилам, а тем более законам. Доносить немыслимо. Ни один ученик никогда не станет ябедничать, что другой нарушил правила.

– А разве сегодня Брайан не выдал нам Чаза? Он сказал, что Чаз выходил, чтобы поговорить по телефону.

– Это отнюдь не является нарушением школьной дисциплины. Кроме того, я прямо-таки выудил у него это признание. – Линли вернулся к предыдущему вопросу: – Почему вы заговорили о Джоне Корнтеле?

Барбара выплюнула окурок, потянулась за новой сигаретой, но Линли остановил ее жалобным возгласом:

– Помилосердствуйте, сержант! Это просто бессовестно с вашей стороны!

Барбара оттолкнула от себя пачку сигарет:

– Извините. Если Корнтел считал, что Брайан Бирн добросовестно выполнял в тот вечер обязанности старосты, это означает одно из двух: либо Брайан сам сказал ему, что он был на дежурстве, а это маловероятно, поскольку от нас Брайан не скрывал, что был на вечеринке, либо сам Корнтел отсутствовал в общежитии и потому мог лишь предполагать, что Брайан находился на месте.

– А где, по-вашему, был Джон Корнтел? Хейверс прикусила зубами нижнюю губу и, стараясь не слишком задеть его чувства, намекнула:

– Вам не показалось кое-что странным в том, как он описывал Мэттью, сэр? В этом было что-то…

– Мечтательное? Соблазнительное?

– Да, пожалуй. А как по-вашему?

– Вероятно. Мэттью и впрямь был очень красив. Как вы представляете себе действия Джона Коритела?

– Мэттью хотел удрать из школы. У Корнтела есть автомобиль. Он предлагает парню помочь. Вы ведь к этому клонили в разговоре с директором?

Линли уставился взглядом в пепельницу. Острый запах сгоревшего табака мучил, дразнил, очаровывал, точно песнь сирен. Устоять невозможно… Линли поспешно отодвинул пепельницу подальше к окну.

– Кто-то помог ему бежать. Возможно, Корнтел. Возможно, кто-то другой.

Хейверс, нахмурившись, вновь перелистала записную книжку, вчитываясь в отдельные записи.

– Почему Мэттью решил сбежать? Сперва мы думали, что у него были проблемы с адаптацией, потому что он происходил из другой среды, не из аристократов, и не мог ужиться со всеми этими снобами. У него ничего не получалось, а когда его пригласили к Морантам и ему предстояло провести уик-энд в сельской усадьбе, посреди всякой знати, он струсил и удрал, лишь бы не предстать перед Морантами, которые могли бы сравнить его с другими мальчиками и убедиться, сколь безнадежно он отличается от них. Так представил нам дело Джон Корнтел, когда разговаривал с нами вчера. Я вполне понимаю, что Мэттью мог испытывать подобные чувства. Им пренебрегали, подчеркивая свою снисходительность к выходцу из низов. Но посмотрите на Гарри Моранта, на парня, пригласившего его к себе, – он-то, безусловно, из самых сливок. И тем не менее ясно как день, что Гарри не меньше Мэттью мечтал бы убраться подальше от этого места. Выходит, все равно, кто тут к какому классу принадлежит. В чем же дело?

Линли припомнил, с какой горечью отзывался о школе Смит-Эндрюс. А что означал обморок Арленса?

– Возможно, их запугивают.

Как это называлось? «Полировка»? Во всех частных школах это практикуют – учат новичков не задаваться, заставляют их усвоить свое место в самом низу школьной иерархии. При этом запугивать младших строжайше воспрещается уставом любой школы. Старшеклассника, издевающегося над новичками, предупреждают только один раз – за этим следует исключение.

– Значит, Мэттью сбежал, чтобы избавиться от издевательств, – подхватила Хейверс, – Он доверился человеку, которого считал своим защитником, а тот оказался хуже любого хулигана, оказался извращенцем. Господи, мне становится дурно при одной мысли об этом! Бедный малыш!

– Нужно еще кое в чем разобраться, Хейверс.

У его родителей нет лишних денег. Кевин Уотли изготовляет надгробия, его жена работает в гостинице. Чтобы Мэттью попал в эту школу, им нужно было обратить на него внимание Джилса Бирна. Бирн знал Мэттью…

– А он, как поведал нам Брайан, искал замену Эдварду Хсу. Но вы же не думаете, будто член совета попечителей…– Хейверс снова потянулась за сигаретой и, виновато покосившись на Линли, закурила. – Что-то тут, конечно, есть. – Она снова углубилась в записи, слышалось только шуршание энергично переворачиваемых страниц. Трактирщик пока что протирал стойку старой замасленной тряпкой. – Джон Корнтел вчера сказал, что кто-то из совета попечителей находился в школе, когда прибыли мистер и миссис Уотли. Вы думаете, это был Джиле Бирн?

– Это нетрудно выяснить.

– Если это был Джиле Бирн, надо бы узнать, чего ради он выдвинул Мэттью на эту стипендию. И почему Эдвард Хсу покончил с собой как раз перед выпускными экзаменами? Может быть, Джилс Бирн приставал к нему, совратил его? А с тех пор он вот уже четырнадцать лет подыскивал себе другого симпатичного мальчика взамен Хсу? – Хейверс посмотрела прямо в глаза Линли. – Что там было написано на фотографии поезда в спальне у Мэттью?

– «Ту-ту, паровозик».

– Инспектор, вы же не думаете, что Мэттью был чьим-то любовником? Ему было всего тринадцать лет! Он же еще не сформировался, далее сексуально!

– Может быть, нет. Может быть, да. А может быть, ему просто не оставили выбора.

– Господи боже! – Это прозвучало как молитва.

Линли припомнил, что сказал ему накануне ночью Кевин Уотли.

– Отец Мэттью говорил мне, что в последние месяцы мальчик ушел в себя, перестал обращать внимание на окружающих. Он словно погрузился в транс. Что-то его мучило, но он не хотел это обсуждать.

– С отцом – разумеется, нет. Но с кем-то он должен был поговорить.

– Судя по тому, что вы мне рассказали, он, скорее всего, был откровенен с Гарри Морантом.

– Да, наверное. Но юный Гарри не желает поделиться с нами информацией.

– Пока нет. Ему еще нужно время, чтобы подумать. Ему нужно понять, кому он может довериться. Он старается не угодить в ту же ловушку, что и Мэттью.

– Так почему бы вам не побеседовать с ним сегодня?

– Он еще не готов, сержант. Пусть дозреет.

Гарри уже сорок минут торчал в комнате привратника на восточной стороне школьного двора. Он сидел на единственном в этой комнате стуле, со спинкой из нескольких перекладин – только кончики его ботинок доставали до каменного пола – и упорно молчал, вцепившись обеими руками в сиденье и не отводя глаз от дощечки с крючками позади исцарапанной деревянной стойки. С крючков свисали всевозможные ключи– ключи от машин, от школьных зданий, от общежитий, от классных комнат. Послеполуденное солнце играло на них, и металл испускал то бронзовые, то серебряные и золотые блики. Привратник по ту сторону стойки разбирал почту. Униформа подчеркивала его военную выправку, хотя к военной службе он давно уже отношения не имел, придавая привратнику еще большую солидность и достоинство, что импонировало администрации школы.

Однако теперь именно униформа мешала Гарри, она подчеркивала дистанцию между школьным служителем и всем миром. Мальчик не мог бы сформулировать свое чувство, он видел только, что военная выправка, солдатские интонации и в особенности эта злосчастная форма не позволяют ему установить контакт с привратником. А Гарри так был нужен кто-то близкий! Человек, которому он мог бы довериться.

Но кому? Не этому же высокому мужчине, оторвавшемуся на миг от запечатанных конвертов, чтобы громко высморкаться в скомканный платок? Нет, привратник не подойдет.

Дверь распахнулась, секретарша директора просунула голову в комнату и близоруко прищурилась, точно ожидая найти ученика на полке или среди висевших позади стойки ключей. Убедившись, что ни там, ни там его нет, она наконец опустила взор и обнаружила Гарри.

– Мистер Морант! – ледяным голосом произнесла она. – Вас вызывает директор.

Гарри с усилием разжал пальцы, сжимавшие сиденье стула, и поднялся. Вслед за высокой и тощей секретаршей он вышел из конторы привратника в темноватый, пропахший кофе коридор.

– Гарри Морант, сэр! – возвестила секретарша и, втолкнув его в кабинет, захлопнула дверь.

Едва ступив на темно-синий ковер, Гарри ощутил прилив доходившей до дурноты растерянности. Его никогда прежде не приглашали в кабинет директора, а теперь не стоило оглядываться по сторонам – и так ясно, зачем его позвали. Наступил час расплаты. Будут бить. Пороть. Вздуют как следует. Что бы его ни ожидало, надо перенести это с достоинством, без слез – скоро это кончится и его отпустят.

Он обнаружил, что директор снял с себя мантию. На миг Гарри призадумался, случалось ли ему раньше видеть директора без этого облачения. Кажется, нет. Оно и понятно– не слишком-то сподручно было бы мистеру Локвуду орудовать розгами, когда мантия путается, сковывая движения рук и ног. Потому он ее и снял.

– Морант, – голос директора доносился словно издалека. Он стоял за своим столом, но с тем же успехом он мог бы окликнуть Гарри с Луны. – Садитесь.

В комнате было много стульев. Шесть возле стола для переговоров, еще два возле рабочего стола директора. Гарри не знал, какой следует выбрать, а потому предпочел остаться стоять.

Никогда прежде ему не доводилось стоять лицом к лицу с директором. Несмотря на разделявшее их расстояние– большой ковер, два стула, широкий стол, – Гарри разглядел некоторые детали наружности Локвуда, и они ему совсем не нравились. Щетина уже начала синевато-черной тенью проступать на щеках директора, кожа была вся в пупырышках, и Гарри тут же представился плохо ощипанный цыпленок в витрине китайского ресторана. Каждый раз, когда директор втягивал в себя воздух, ноздри его раздувались, точно у быка на корриде. Взгляд его метался от Гарри к окну, снова и снова, будто там, по ту сторону окна, притаился соглядатай.

При виде всего этого Гарри утвердился в своей решимости выдержать допрос и наказание, ничего не говоря, ничем не выдав себя, а главное– без слез. Когда плачешь, все оборачивается еще хуже прежнего.

– Садись! – повторил директор, простирая руку в сторону стола переговоров. Гарри послушно выбрал себе стул. Здесь мебель тоже оказалась слишком высокой, его ноги не дотягивались до пола. Мистер Локвуд подошел поближе, отодвинул другой стул от стола, повернул его так, чтобы сесть лицом к Гарри, и медленно опустился на сиденье, положив ногу на ногу и аккуратно поправив складку на брюках.

– Ты не явился сегодня на занятия, Морант, – приступил он к разговору.

– Нет, сэр. – Было нетрудно произнести эти слова, не отводя глаз от начищенных ботинок директора. На левой подошве Гарри заметил комочек грязи. Интересно, знает ли директор об этом упущении.

– Ты боялся контрольной?

– Нет, сэр.

– Ты не подготовил какое-то задание?

Да, он должен был участвовать в докладе по истории, но уж он-то потрудился над своей долей этой работы, так что вовсе не поэтому Гарри Морант прогулял в тот день уроки. Однако директор предлагал вполне разумное извинение его поведению. Наверное, он даже не очень больно побьет его за прогул.

– Доклад по истории, сэр.

– Понятно. Ты не успел подготовиться?

– Не так хорошо, как следовало. – Гарри сам расслышал нотки странного энтузиазма в своем голосе. – Конечно, я плохо поступил, сэр. Вы выпорете меня за это?

– Выпорю? Что за мысль, Морант? В нашей школе учеников не бьют. Как тебе это в голову пришло?

– Я подумал… Меня вызвали к вам, сэр. Старший префект застал меня в саду статуй. Я подумал, что за это…

– Ты подумал, что старший префект донес на тебя и тебя ждет порка? Разве Чаз Квилтер поступил бы так с товарищем, Морант?

Гарри не ответил. Коленки уже болели от неудобной позы. Он знал, какого ответа требует от него директор, но не мог выдавить из себя это слово, не мог даже сложить губы должным образом. Директор продолжал:

– Чаз Квилтер сказал, что видел тебя в саду и что ты чем-то очень расстроен. Ты переживаешь из-за Мэттью Уотли, так?

Гарри расслышал вопрос, но он ни в коем случае не мог сам произнести имя Мэттью. Он знал, если он снова впустит Мэттью в свои мысли, плотина рухнет и истина хлынет наружу. После этого наступит тьма. Он был уверен – такой конец ждет его. Он знал это. Никакой иной реальности жизнь в данный момент ему не предлагала.

А директор все токовал. Он старался успокоить ученика, но Гарри был уже знаком с такого рода неискренним, взрослым сочувствием. Он видел, что директор только делает вид, будто он все понимает, а на самом деле он торопится, как торопились его родители, затеяв на ходу разговор по душам и поглядывая на часы– не опоздать бы на гольф.

– Вы с Мэттью были приятелями? – спросил директор.

– Мы вместе ходили в кружок, собирали модели паровозов.

– Но ведь он был твоим близким другом, не так ли? Ты пригласил его на день рождения в те выходные. Значит, он был для тебя не просто одним из знакомых.

– Да, мы дружили.

– Друзья обычно откровенны друг с другом. Говорят обо всем, верно?

Теперь мурашки поднимались от ног по спине. Гарри понял, к чему клонит директор, и попытался сбить его с этой темы:

– Мэтт был неразговорчив. Он даже днем, когда мы играли, мало болтал.

– И все-таки ты знал о нем больше, чем другие, да? Ты же хотел, чтобы он побывал у тебя дома, познакомился с твоими родителями, с братьями и сестрами?

– Ну да. Он был…– Гарри корчился в отчаянии. Его решимость ослабела. Может быть, лучше во всем признаться директору, может быть, это не так уж и страшно, может быть, обойдется? – Он выручил меня. Так мы и подружились.

Мистер Локвуд наклонился поближе.

– Ты что-то знаешь, да, Морант? Мэттью Уотли что-то тебе рассказал? Почему он решил убежать? – Гарри чувствовал на своем лице дыхание директора, горячее дыхание, отдававшее запахами сытного ланча и кофе.

«Вздуть тебя, парнишка? Вздуть тебя? Вздуть?» Гарри распрямился, напрягся всем телом, пытаясь отогнать это воспоминание.

– Ты что-то знаешь, мальчик? Скажи что. «Вздуть тебя, парнишка? Вздуть тебя? Вздуть?» Гарри откинулся на спинку стула. Нет, он не сможет сказать. Ни за что.

– Нет, сэр. Я ничего не знаю. К сожалению. – Вот единственный ответ, какой он может дать директору.

К половине шестого Линли и Хейверс добрались до Хэммерсмита. С Темзы дул холодный ветер, шевеля отсыревшие страницы разбросанных на тротуаре газет. В канаве валялась пропитанная водой фотография герцогини Йоркской, на левой щеке ее отпечатался след шины. Словно прилив и отлив, вокруг то поднимался, то отступал шум городской жизни, поток транспорта, сгустившийся в часы пик, наполнял воздух неотвязным запахом выхлопных газов. Быстро приближались сумерки. Пока полицейские шли к реке, уже начали зажигаться фонари на Хэммерсмит-бридж, и отблески их ложились на безмятежные воды Темзы.

Не обменявшись ни словом, детективы спустились по ступенькам к набережной и, приподняв повыше воротники, повернулись лицом к ветру, к рыбацкому коттеджу возле паба «Ройял Плантагенет». Занавески на окнах дома были задернуты, но сквозь них, окрашиваясь янтарем, просачивался свет лампы. Пройдя по короткому тоннелю, соединявшему дом с пабом, Линли постучал в дверь. На этот раз, в отличие от прошлой ночи, за дверью сразу же зазвучали шаги, задвижку проворно отодвинули и распахнули перед ними дверь. На пороге стояла Пэтси Уотли.

Как и накануне, она вышла к гостям в нейлоновом халате, по которому вились демонические драконы, и на ногах ее были все те же зеленые тапочки, и волосы оставались неприбранными, она только неумело стянула их в хвостик, подвязав шнурком от обуви, когда-то белым, а теперь уже грязновато-серым. При виде полицейских женщина подняла руку, намереваясь то ли пригладить непослушные волосы, то ли запахнуть раскрытый ворот халата. На пальцах и ладонях густым слоем лежала мука.

– Бисквиты, – пояснила она. – Мэтти любил бисквиты. Увозил с собой в школу после каникул вот как. Особенно с имбирем. Я тут… сегодня…– Она опустила взгляд на свои руки, потерла ладонью о ладонь. На пол просыпалась тонкая струйка муки. – Кев утром ушел на работу. Мне тоже следовало, да? Но я не пошла. Не смогла. Это означало бы– конец. А я подумала, если я испеку бисквиты… – Да, Линли понимал, о чем она говорит. Если испечь бисквиты, Мэттью вернется, чтобы угоститься любимой едой. Он вновь переступит этот порог. Он не умер. Потеря не безнадежна. Он снова будет жив, снова будет в этом доме, с мамой.

Он представил миссис Уотли сержанта Хейверс и попросил разрешения войти в дом. Женщина растерянно моргнула:

– Ой, я и не подумала. – Она отступила, давая им пройти.

В гостиной витал аппетитный аромат только что испеченных бисквитов, пахло корицей, мускатным орехом, имбирем, горячим сахаром, и все же комната оставалась очень холодной. Линли прошел в угол к электрическому камину и включил его. Послышалось негромкое жужжание, и электрическая спираль начала краснеть.

– Вечереет уже? – пробормотала Пэтси. – Наверное, вы еще чаю не пили. Позвольте мне вас угостить. И бисквиты тоже. Для нас с Кевом тут чересчур много. Вы должны поесть. Вы любите с имбирем?

Линли хотел попросить ее не беспокоиться, не утруждать себя, но он видел, что женщина упорно цепляется за ритуал, за повседневные хлопоты, позволяющие, насколько возможно, отсрочить траур. Он не стал возражать, когда она направилась к буфету с чайной посудой.

– Вы бывали в Сент-Ивз? – спросила она, лаская рукой одну из чашек.

– Я вырос неподалеку от Сент-Ивза, – ответил Линли.

– Вы из Корнуолла?

– В общем, да.

– Тогда я поставлю для вас чашку из Сент-Ивза. А для сержанта… для сержанта Стоунхендж. Да, Стоунхендж подойдет. Вы бывали там, сержант?

– Как-то раз, на экскурсии вместе с классом, – сказала Хейверс.

Пэтси перенесла на стол чашки и блюдца. Нахмурилась озадаченно:

– Не знаю, с какой стати они огородили Стоунхендж. Раньше можно было просто пройти через долину и выйти к ним – ко всем этим камням. Побродить там. Такая тишина. Только ветер гудит. А когда мы поехали туда с Мэттью, мы смогли лишь издали посмотреть на Стоунхендж. Нам сказали, только раз в месяц пускают походить там, среди камней. Мы планировали еще раз вернуться туда с Мэттью, чтобы он мог побродить там. Думали, у нас будет на это время. Мы же не знали… – Оборвав свой монолог, Пэтси резко вскинула голову. – Чай. – И она устремилась в дальнюю часть коттеджа, где находилась кухня.

– Я помогу вам, – предложила Хейверс, следуя за ней по пятам.

Оставшись в одиночестве в гостиной, Линли перешел к полке у окна. Он отметил, что с вечера к статуэткам прибавилось еще две, принципиально отличающиеся от тех обнаженных бесстыдниц, среди которых они оказались.

Эти две фигурки были высечены из мрамора, и они заставили Линли припомнить изречение Микеланджело: любая скульптура с самого начала заключена в камне, и художник должен освободить ее. Он видел подобное произведение искусства во Флоренции, незаконченную работу– голова и торс словно вывинчивались, вырывались из камня. Обе скульптуры были решены примерно так же, однако поднимавшиеся из мрамора фигуры были тщательно отполированы, то есть художник считал свое дело завершенным и намеренно оставил фон без обработки.

К основанию каждой статуэтки были прикреплены небольшие прямоугольники белой бумаги. Неровным мальчишеским почерком на одной было написано «Наутилус», а на второй: «Мать и дитя». «Наутилус» был вырезан из тускло-розового мрамора, раковина выходила из камня плавной, гладкой спиралью, не имевшей ни начала, ни конца. Для матери с ребенком был выбран белый мрамор, две головы склонились друг к другу, чуть обозначена линия плеча, призрачная рука, обнимающая, защищающая. Все это казалось метафорой, намеком на реальность, шепотом, а не криком.

Невозможно поверить, чтобы создатель обнаженных красоток внезапно совершил такой скачок в своем творчестве. Наклонившись, Линли потрогал холодный изгиб раковины и в самом низу заметил две вырезанные в камне буквы: М. У. Оглянувшись на обнаженные фигуры, Линли обнаружил на них инициалы К. У. Отец и сын. Но сколь несхожи их вкусы.

– Это работа Мэттью. То есть не те, голые, – другие.

Линли обернулся. С порога кухни за ним наблюдала Пэтси Уотли, а за ее спиной слышался пронзительный, захлебывающийся свист чайника и звуки, свидетельствовавшие, что сержант Хейверс добросовестно занялась приготовлением чая.

– Красивые, – отозвался он.

Пэтси торопливо зашлепала тапочками по тонкому ковру, подошла вплотную к полке. Стоя рядом с ней, Линли ощутил въедливый запах немытого тела и с безрассудным гневом подумал: что он за человек Кевин Уотли, как мог он в первый же день оставить жену наедине с горем?

– Не закончены, – пробормотала она, с нежностью глядя на «Мать и дитя». – Кев принес их сюда прошлой ночью. Они лежали в саду, вместе с работами Кевина. Мэтт возился с ними прошлым летом. Не знаю, почему он не довел дело до конца. Это на него не похоже. Он всегда доводил любое дело до конца. Не мог успокоиться, пока всего не сделает. Таков уж он, Мэтти. До поздней ночи засиживался, когда чем-нибудь увлечется. Только обещал: еще минутку– и в постель. «Еще минутку, мама», – просил он. Но я слышала, он и после полуночи все что-то возился у себя в комнате. Не знаю, почему он не закончил свои статуэтки. Они такие красивые. Не такие правдоподобные, как у Кева, но очень миленькие.

Пока она произносила свой монолог, сержант Хейверс принесла из кухни пластмассовый поднос и поставила его на металлический кофейный столик возле дивана. На подносе рядом с чайником чашками и блюдцами стояла тарелка с обещанными имбирными бисквитами. Легко было догадаться, что они чересчур долго пролежали в духовке. С них ножом отскребли подгоревшие края, но бока все равно оставались чересчур темными.

Сержант Хейверс разлила чай, все трое сели и на несколько мгновений сосредоточили внимание на чае. В это время снаружи раздались громкие шаги, было слышно, как пешеход свернул в тоннель и остановился перед дверью. Ключ резко повернулся в замке, и вошел Кевин Уотли. При виде полиции он словно оцепенел.

Кевин перемазался с головы до ног. Редеющие волосы покрывала мелкая каменная пыль, она въелась в морщины на лице, на шее и на руках. От пота эта грязь отсырела, потекла, расплывшись неровными пятнами на коже. Голубые джинсы, хлопчатобумажная куртка, рабочие ботинки – все было в тех лее грязных разводах. Линли припомнил слова Смит-Эндрюса: Кевин Уотли зарабатывал себе на жизнь изготовлением надгробий. Неужели он и сегодня увлекся привычным делом?

Захлопнув за собой дверь, мужчина агрессивно произнес:

Ну? Что вы хотите нам сказать?

Он шагнул вперед, на свет, и теперь Линли увидел, что его лоб был недавно рассечен, а вместо пластыря рану покрывает слой свежей грязи.

Вы говорили вчера, что Мэттью получил стипендию в Бредгар Чэмберс, – заговорил он. – Мистер Локвуд сказал мне, что о стипендии хлопотал один из попечителей школы, мистер Джиле Бирн. Это верно?

Кевин молча пересек комнату, выбрал себе один бисквит. Грязные пальцы оставили черный отпечаток на тарелке. Он даже не глянул в сторону жены.

– Ну да, верно, – буркнул он.

– Меня заинтересовало, почему вы выбрали именно Бредгар Чэмберс, а не какую-либо другую школу. Мистер Локвуд сообщил, что вы записали Мэттью в эту школу, когда ему было восемь месяцев. Бредгар Чэмберс пользуется хорошей репутацией, но все же это не Уинчестер, и не Харроу, и не Рэгби. В такую школу посылают детей бывшие выпускники, чтобы поддержать семейную традицию, но люди со стороны редко выбирают именно ее, тем более если у них на это нет веских причин или если им ее не порекомендуют.

– Нам посоветовал мистер Бирн, – сказала Пэтси.

– Вы были знакомы с ним еще до того, как записали Мэттью в школу?

– Мы знали его, – коротко отрубил Кевин. Подойдя к камину, он уставился на узкую каминную доску и стоявшую на ней матовую зеленую вазу без цветов.

– Познакомились в пабе, – добавила Пэтси. Она неотрывно глядела в спину мужа, словно безмолвно умоляя его о сочувствии. Кевин по-прежнему не обращал на нее внимания.

– В пабе?

– Я работала там, пока не появился Мэттью, – пояснила она. – Тогда я перешла в гостиницу в Южном Кенсингтоне. Не хотела…– Она принялась разглаживать складки на халате. Один из драконов в ответ на ее ласку угрожающе изогнулся. – Я подумала, будет неправильно, если у Мэттью мама будет работать в баре. Я хотела, чтобы ему было хорошо. Хотела, чтобы у него был шанс, какого у нас не было.

– Значит, с Джилсом Бирном вы познакомились в пабе. В каком пабе – в том, что у вас по соседству?

– Нет, дальше по набережной. В «Сизом голубе». Мистер Бирн приходил туда, почитай, каждый вечер. Может, он и сейчас там бывает. Я туда уже давно не хожу.

– Он тоже, – вставил Кевин. – Вчера вечером его там не было.

– Вы пошли вчера в паб, чтобы встретиться с ним?

– Да. Он был вчера в Бредгаре, когда выяснилось, что Мэтти пропал.

Странно, что член совета попечителей навещает школу даже в воскресенье. Словно угадав его мысли, Пэтси Уотли сказала:

– Мы позвонили ему, инспектор.

– Он всегда принимал участие в Мэттью. – Кевин словно оправдывался в том, что побеспокоил члена совета попечителей. – Он мог присмотреть, чтобы директор не морочил нам голову. Он сам встретил нас. Только что толку. Они все твердят что Мэттью сбежал из школы, да перекладывают вину друг на друга. Ни один не хотел позвонить в полицию. Подонки.

– Кев! – умоляюще произнесла Пэтси.

– Чего ты ждешь от меня?! – обрушился он на жену. – Как мне их назвать? Локвуд всемогущий и сиятельный Корнтел? Мне сказать им спасибо за то, что мы потеряли нашего Мэтти? Этого ты хочешь от меня? Тогда все будет как надо, да, Пэт?

– Ох, Кев!

– Он мертв! Черт тебя побери, мальчик мертв! А ты хочешь, чтобы я поблагодарил этих господ за то, что они так хорошо заботились о нем? Ты этого хочешь? А ты пока испечешь бисквиты для этих подонков полицейских, которым и дела нет ни до Мэтти, ни до нас с тобой, он для них еще один труп, только и всего.

Лицо Пэтси съежилось, постарело под градом этих упреков. Она с трудом выговорила:

– Мэтти любит бисквиты. Особенно с имбирем. Кевин коротко вскрикнул, рванулся прочь, распахнул дверь коттеджа и скрылся в ночи. Хейверс бесшумно пересекла комнату и захлопнула за ним дверь.

Пэтси Уотли так и осталась сидеть на стуле, крытом желто-коричневым ситцем, перебирая складки халата. Одна пола халата открылась, обнажив пухлое бедро, кожу цвета теста, набухшие узловатые вены.

Линли казалось непристойным и дальше оставаться в этом доме. Было бы актом милосердия оставить супругов Уотли наедине. Но им предстояло еще кое-что узнать, и время поджимало. Линли помнил неумолимый, жестокий закон полицейского расследования: чем скорее после внезапной смерти удается собрать информацию о жертве, тем больше надежды, что эта смерть не останется неотомщенной.

Нельзя терять время, нельзя предоставить близким отсрочку для зализывания ран, нельзя ничем смягчить каменистый путь скорби, по которому бредут Уотли. И он продолжал допрос, ненавидя самого себя за это:

– Джиле Бирн часто приходил в «Сизого голубя». Он живет здесь, в Хэммерсмите?

Пэтси кивнула:

– На Риверкорт-роуд. Чуть в стороне от паба.

– Недалеко отсюда?

– Пешком пройти.

– Вы были знакомы с ним. А ваши сыновья? Мэттью и Брайан были знакомы до того, как Мэттью поступил в Бредгар Чэмберс?

– Брайан? – Кажется, она с трудом припомнила это имя. – Вы имеете в виду сына мистера Бирна? Да, я его видела. Он живет с матерью. Давно уже. Мистер Бирн развелся.

– Быть может, мистер Бирн искал в Мэттью замену родному сыну?

– Нет, ничего подобного. Мистер Бирн и видел-то его всего несколько раз в жизни. Может, он иногда проходил мимо, когда Мэтти играл на улице Мэтти любил там играть. Но он никогда не говорил мне, что видел мистера Бирна.

– Брайан рассказывал, что его отец опекал мальчика по имени Эдвард Хсу и с тех пор, с 1975 гола он искал ему замену. Что это значит? Мог ли Мэттью заменить Джилсу Бирну юношу, которого он насколько я понимаю, очень любил?

Если б Линли не столь пристально наблюдал за Пэтси, он бы упустил то почти незаметное движение, которым она отреагировала на его слова—пальцы сжали складки халата и тут же выпустили.

– Мэтти ни разу не видел тут мистера Бирна, инспектор. Я бы знала. Он бы мне сказал.

Она говорила убежденно, настойчиво, но Линли прекрасно знал, что дети вовсе не всем делятся с родителями. Кевин Уотли уже поведал ему весьма важные подробности о перемене в характере и поведении Мэттью. Этому должно быть какое-то объяснение. Такие перемены не происходят сами по себе.

Оставалось затронуть еще одну тему в разговоре с Пэтси Уотли.

Он постарался сделать это как можно деликатнее, сознавая, какую боль причиняет осиротевшей женщине.

– Миссис Уотли, я понимаю, вам трудно смириться с этим, но все указывает на то, что Мэттью сбежал из школы, по крайней мере собрался убежать, и договорился с кем-то, кто… – Тут Линли запнулся, сам недоумевая, почему ему так трудно перейти к делу. Хейверс пришла ему на помощь.

– С тем, кто его убил, – негромко проговорила она.

– Я не могу в это поверить. – Теперь Пэтси Уотли обращалась непосредственно к Хейверс. – Мэттью не мог сбежать.

– Но если его мучили, если над ним издевались…

– Издевались? – Взгляд ее снова метнулся к Линли. – Что вы такое говорите?!

– Вы виделись с ним на каникулах. У него не было синяков, ссадин? Никаких отметин на теле?

– Отметин?! Нет, ни в коем случае! Ни в коем случае! Неужели вы думаете, он бы скрыл от своей мамочки, что кто-то издевается над ним? Вы думаете, он бы не доверился родной матери?

– Мог и скрыть – если он понимал, как вы дорожите его учебой в Бредгар Чэмберс. Он не хотел разочаровать вас.

– Нет! – Этот возглас прозвучал сильнее всех отрицаний. – Никто не стал бы издеваться над моим Мэттью. Он был тихий, хороший мальчик. Учил уроки, соблюдал все правила. За что могли мучить моего Мэттью?!

Хотя бы за то, что он не вписывался в эту школу, не хотел следовать традициям, не подражал принятым образцам. И все же в Бредгар Чэмберс творилось еще какое-то тайное зло, проблема не сводилась к классовой принадлежности Мэттью Уотли. Линли различал этот страх во взгляде Смит-Эндрюса, в обмороке Арленса, в отказе Гарри Моранта идти на урок. Они все боятся чего-то. Только, в отличие от Мэттью, страх не вынудил их к бегству.

В окнах узкого кирпичного здания на Риверкот-роуд не было света. Уже по этому признаку Кевин мог бы догадаться об отсутствии хозяев, и все же он упрямо распахнул калитку, поднялся по ступенькам и принялся яростно колотить по двери медным молотком. Он знал, что ничего не добьется, но продолжал стучать все громче, прислушиваясь к разносившемуся по улице рокоту.

Он должен найти Джилса Бирна, он должен найти его нынче же ночью. Он найдет его, он набросится на него, сокрушит, в клочья разорвет виновника смерти Мэтти. Теперь он уже бил в дверь не молотком, а обоими кулаками.

– Бирн! – орал он. – Выходи, подонок! Выходи, мать твою! Открывай дверь! Извращенец! Извращенец долбаный! Слышишь меня, Бирн?! Открывай!

На той стороне улицы ближе к углу кто-то осторожно приоткрыл дверь, узкий луч света упал на мостовую.

– Потише! – попросили его.

– Отвали! – рявкнул Кевин в ответ, и дверь мгновенно захлопнулась.

По обе стороны крыльца стояли две высокие глиняные вазы. Поняв, что ответа от пустого дома он так и не добьется, Кевин обернулся к этим сосудам, потом медленно, словно в раздумье, оглядел свои руки. Вцепился в вазу, опрокинул ее набок, столкнул с узких ступенек. Из горшка посыпались листья и земля. Она приземлилась на плитки, которыми была вымощена дорожка у дома, и с грохотом рассыпалась.

– Бирн! – крикнул Кевин, злобно смеясь. – Видел, чего я сделал, Бирн? Хочешь еще? Щас получишь, приятель!

Он набросился на вторую урну, ухватился за ее изогнутое горлышко, поднял урну и шмякнул о белую парадную дверь. Дерево треснуло, ваза разбилась. Осколки разбитой керамики брызнули в лицо, земля– в глаза.

– Получил? – орал Кевин.

Он уже задыхался, грудь болела так, словно в нее вонзили копье.

– Бирн! – из последних сил крикнул он. – Бирн! Будь ты проклят!

Он опустился на верхнюю ступеньку крыльца, прямо в грязь. В бедро впился искривленный осколок разбитой вазы. Голова отяжелела, плечи ныли, зрение затуманилось. Он с трудом различал гибкую фигуру юноши, вышедшего из соседнего дома и заглянувшего во двор, перегнувшись через разделявшую участки живую изгородь.

– Ты как, парень? – спросил тот. Кевин с усилием втянул в себя воздух:

– Спасибо, все в порядке.

Он поднялся на ноги, кашляя и задыхаясь от боли, побрел к калитке, пиная комки грязи и разлетевшиеся во все стороны осколки. Он оставил калитку распахнутой– пусть погром сразу бросится в глаза – и потащился к набережной. Впереди на фоне ночного неба переплетались ветви огромного каштана. Кевин сморгнул слезы, припоминая: «Я влезу на него, папа, вот увидишь! Смотри, папа, смотри!»– «Спускайся, Мэтти. Ты себе ею свернешь, сынок, либо в реку свалишься». – «Свалюсь в реку? Вот будет здорово! Вот здорово!» – «Маме это не понравится, как ты думаешь? А ну, спускайся живо. Хватит дурака валять». .

Малыш послушно слезал с дерева. Конечно, он бы не разбился, даже если б и сорвался, он вскарабкался только на первую ветку, но пусть уж лучше стоит обеими ногами на земле, так оно безопаснее.

Отвернувшись от дерева, Кевин пошел в сторону «Сизого голубя», в сторону небольшой лужайки и рядом с этим пабом. Он запрещал себе глядеть по сторонам. Лучше забыть, где он, что он. Но каждый шаг приближал его к еще одному району по соседству, где любая деталь напоминала о Мэттью. Оборвавшееся детство его сына теснее всего связано с рекой.

Их дом, в числе немногих уцелевших на берегу Темзы и не подвергшихся перестройке коттеджей, имел собственный проход к воде – пережиток тех времен, когда рыбаки по этим тоннелям спешили на ежедневный лов. В дальнем углу погреба за дверью начинались крутые ступеньки, уводившие под набережную, а оттуда тоннель шел прямо к реке. Сколько раз, сколько раз он предупреждал Мэтти, чтобы он не смел открывать эту дверь! Сколько раз объяснял ему, как легко споткнуться, скатиться вниз головой по этим старым каменным ступенькам!

Он учил мальчика не перебегать через дорогу, запрещал ему выходить на Грейт-Уэст-роуд, велел держаться подальше от той стены, что отделяет набережную Лауэр-Молл от самой реки, он показал ему, как защитить глаза очками, когда сверлишь камень, остерегал не брать с собой радио в ванну. Любовное, терпеливое, отцовское попечение. Все, чего он хотел, – уберечь мальчика от беды.

Он твердил эти пустячные предостережения, а тем временем настоящая опасность таилась в засаде, готовясь к прыжку. Вся его любовь не помогла Кевину разгадать, какая беда подстерегает сына. Он ничего не видел, Джилс Бирн отвел ему глаза. Они с Пэтси доверились его логике, его уму, его опыту. Будь он проклят, проклят, проклят!

Мэтти не хотел ехать в Бредгар Чэмберс. Он просил, чтобы его не отсылали, позволили ему остаться дома, но родители настояли на своем. Кевин сам сказал: довольно парню держаться за мамину юбку. Что ж, теперь они с этим покончили, верно? Теперь уж Мэтти не сможет цепляться за мамину юбку. Не сможет. Никогда.

Мэтти! Кевину казалось, что в глаза попала жгучая кислота, горло запеклось, грудь вздымалась от подавленных рыданий, но он все еще удерживал слезы.

«Пожалуйста, папа, дай и мне камень! Я кое-что придумал… Можно, покажу тебе? Вот, смотри, как я нарисовал».

Как мог он умереть? Как могла внезапно оборваться эта милая, малая жизнь? Как они останутся теперь без Мэттью?

– Э, приятель, ты, видать, в хлеву отдыхал!

Какой-то пьяница, сидевший на скамейке с краю лужайки, поднялся навстречу ему в темноте, отхлебывая на ходу из спрятанной в бумажный пакет бутылки. Вытаращился на Кевина, растянул губы в злой усмешке.

– Свин-свин-свин, – захрюкал он. – Свин-свин-свин, свинтус-свин! – Он принялся хохотать, размахивая в воздухе своим пакетом.

– Отвяжись, – огрызнулся Кевин и сам удивился, услышав, как дрожит его голос.

– Завизжала жалобно свинка, – прокомментировал бродяга. – Свин-свин-нытик-свин! Штанишки запачкал и пустил слезу!

– Ты, чертов!..

– Ой, как страшно! Ой-ой-ой! Ой, я забоялся этой плаксы свинки. И о чем плачет наша свинка? Потеряла желудь? Потеряла своего свиненка? Потеряла своего…

– Ублюдок! Закрой пасть! – завопил Кевин и бросился на ночного прохожего, норовя ухватить его растопыренными пальцами за глотку. Тот был ниже его ростом, Кевину сподручно оказалось бить в это ненавистное лицо. Хрустнул под ударом хрящ, костяшки пальцев столкнулись с зубами, и с них потекла кровь.

И злоба, и боль казались желанным выходом, они несли облегчение. Пьяница яростно отбивался, заехал коленом Кевину в пах, но и эту, едва не убившую его боль Кевин радостно приветствовал. Руки его ослабли, и он рухнул наземь. Пьяница, добивая, нанес последний удар в ребра и кинулся бежать в сторону паба. Кевин остался лежать на земле, тело его корчилось в муках, сердце рвалось из груди.

Он так и не сумел заплакать.

10

Дебора Сент-Джеймс скорчилась в старом кожаном кресле у камина в кабинете своего мужа. Она все еще держала в руках пачкупробных фотографий и лупу, но ее взгляд давно уже скользнул к золотисто-голубым язычкам пламени, весело облизывавшим поленья. На столике возле ее локтя стоял стакан бренди, но Дебора лишь вдыхала порой его крепкий, насыщенный аромат– спиртное не лезло в горло.

После утреннего визита Линли она осталась почти на весь день одна. Незадолго до ланча Саймон отправился на собрание, оттуда на встречу в институте Челси, потом на переговоры с адвокатами, представлявшими человека, обвиняемого в убийстве. Саймон готов был отказаться от всех заранее намеченных планов и уясе тайком от Деборы позвонил, чтобы отменить первое из этих дел, но жена застала его врасплох и уговорила не менять распорядок дня. Она прекрасно понимала, что Саймон готов забросить свою работу и остаться дома, полагая, что он нужен ей.

Дебора с яростью отвергла его заботу– она уже не маленькая, нечего с ней нянчиться. Однако гнев был лишь маской, он позволял ей скрыть глубоко запрятанные переживания – от этой муки ее могла бы избавить лишь исповедь перед мужем. Когда-то они поклялись друг другу, что основой их союза станет полная искренность, и Дебора радостно согласилась на это условие, в уверенности, что один маленький, но подлый секрет из ее прошлого никак не нарушит их гармонии.

Однако сейчас тайна сделалась для них губительной, и этим утром, когда Саймон с горестным замешательством выслушивал ее слова, Дебора видела, как проступают первые трещины в их отношениях.

Саймон, собираясь по делам, держался отчужденно, что было для Деборы непривычно и обидно. Заглянул на миг, постоял на пороге ее мастерской в голубом костюме, волосы, как всегда, рассыпались в беспорядке по воротнику, кейс зажат под мышкой. Он сказал лишь:

– Так я пошел, Дебора. Думаю, я не успею вернуться к обеду. Встреча в пять, а поверенный Добсона человек неторопливый.

– Хорошо. Ладно, – отвечала она, так и не добавив «любовь моя» – слишком велика была разделившая их бездна. Если бы не это ощущение уже наступившего разрыва, она подошла бы к мужу, потрогала бы просто так лацканы его пиджака, пригладила волосы, улыбнулась, когда его руки словно по собственной воле обхватили бы ее, радостно подняла лицо навстречу его поцелую.

Муж ответил бы ей лаской, и она приняла бы эту ласку с любовью и нежностью. Так было раньше, словно в другой жизни. Но сейчас она соблюдала дистанцию, таким образом пытаясь защитить мужа от своей откровенности. Больше всего она боялась близости – близость заставила бы ее заговорить.

Она услышала, как хлопнула дверца машины, и подошла к окну. Вопреки самой себе она надеялась увидеть Саймона, хотя и понимала, что еще рано. Нет, это не Саймон. Возле дома стоит серебристый «бентли», а Линли уже поднимается по ступенькам парадного входа. Дебора двинулась ему навстречу.

Вид у него усталый, возле губ проступили небольшие морщинки.

– Ты поужинал, Томми? – спросила хозяйка, когда гость вешал пальто на крючок в холле. – Я попрошу папу, чтобы он тебе что-нибудь принес, да? Ему это нетрудно, а тебе просто необходимо…

Тут Линли посмотрел ей прямо в лицо, и Дебора смешалась. Она слишком хорошо знала Томми, он не мог скрыть от ее внимательных глаз, как расстроила его смерть мальчика. Погасшие глаза, согнутые плечи, тоскливое выражение лица.

Они прошли в кабинет, Линли покопался в баре и налил себе немного виски.

– Как мучительно для тебя подобное расследование, – посочувствовала она. – Я так хотела помочь… Все думаю и думаю об этом. Наверное, я упустила какую-то деталь, что-то, что могло бы тебе пригодиться. Упустила, а должна была обратить внимание. Только об этом и думаю.

Линли проглотил спиртное и поставил хрустальную рюмку обратно на поднос, беспокойно покрутив ее в пальцах.

– Саймона дома нет, – продолжала Дебора. – Опять день с утра до вечера забит делами. Не знаю, когда он вернется. Томми, ты точно не голоден? Папа на кухне. Раз – и готово, а?

– Что с тобой творится, Деб?

Как неожиданно прозвучал этот по-дружески озабоченный вопрос! Но он грозил разрушить ее защитный барьер, и Дебора тут же впала в панику. Самое главное – не проговориться, ничего не сказать!

– Я тут просматривала фотографии. – В подтверждение своих слов Дебора вернулась в кресло и вновь взяла в руки оттиски. – Еще когда я их печатала, я подумала, может быть, они чем-нибудь помогут тебе, Томми. Тут есть фотографии Стоук-Поджеса. Другие тебе, конечно, не нужны. Вряд ли тебя заинтересует аббатство Тинтерн.

Линли слишком пристально и долго смотрел на нее, потом пододвинул поближе к ее креслу любимую продавленную банкетку Саймона и устроился на ней. Дебора ухватила свой стакан с бренди и наконец-то проглотила его содержимое. Огненная жидкость потоком лавы хлынула ей в горло.

– Я хотел выразить тебе соболезнование, – продолжал Томми, – но случая все не было. Сперва ты была в больнице, потом вдруг отправилась в командировку. Деб, я ведь знаю, что значил для вас этот ребенок, что он значил для вас обоих.

Она почувствовала, как, сгущаясь в комок, подступают слезы. Ничего он не знает и не узнает никогда.

– Не надо, Томми, – выдавила она из себя.

Этих трех слов было достаточно. Томми, помедлив мгновение, взял из ее рук фотографии и вытащил из кармана пиджака очки. Лупа служила ему указкой.

– Стоук-Поджес, церковь Сент-Джилс. Проблема в том, что Бредгар Чэмберс находится в Западном Сассексе, в тупике между Хоршэмом и Кроули. Никакое шоссе не соединяет Стоук-Поджес и тем более кладбище со школой. Убийца выбрал это место намеренно. Но почему?

Дебора задумалась над этим вопросом. Кажется, у нее есть гипотеза.

Подойдя к столу, она принялась листать рукопись, иллюстрациями к которой должны были послужить ее фотографии.

– Минутку, минутку… Я что-то такое припоминаю… – Она вернулась в кресло с пачкой листов в руках и продолжала перебирать страницы, пока не нашла стихотворение Томаса Грея. Затем она быстро пробежала взглядом первые строфы и, наткнувшись на ту, что имела в виду, даже вскрикнула слегка от неожиданности и передала книгу Линли.

– Прочитай эпитафию, – посоветовала она. – Первую часть.

Он прочел вслух первые строки:

Здесь пепел юноши безвременно сокрыли;

Что слава, счастие, не знал он в мире сем.

Но музы от него лица не отвратили,

И меланхолии печать была на нем.

– Трудно поверить, – сказал он, поднимая глаза. – Я не уверен, готов ли я это принять.

– Это как-то относится к умершему мальчику?

– Просто идеально подходит. – Убрав очки, Линли уставился на огонь. – Слово в слово, каждая строка. Ведь голова Мэттью покоилась на земле, когда ты его нашла, так? Ни славы, ни богатства у него не было, происхождения он скромного, более чем скромного, осмелюсь утверждать, в последние месяцы он сделался угрюмым, меланхоличным, отец говорил, что мальчик словно впал в транс, замкнулся в себе.

Дебора содрогнулась:

– Значит, Стоук-Поджес убийца выбрал намеренно?

– У этого человека есть машина, он был знаком с Мэттью, он испытывает извращенную тягу к мальчикам, и теперь мы знаем, что он хорошо начитан.

– Ты имеешь в виду кого-то конкретного?

– К сожалению. – Линли вскочил с банкетки, быстро подошел к окну и тут же вернулся, и вновь устремился к окну, положил руки на подоконник, выглянул на улицу.

– Что же теперь? – поинтересовалась Дебора.

– Вскрытие сообщит нам новые сведения. Ткани, волосы, какие-то указания на то, где Мэттью находился с пятницы по воскресенье. Его убили не там, в поле. Туда его привезли и бросили. До этого он по меньшей мере сутки находился где-то под замком. Вскрытие может подсказать нам, где именно. Определит причину смерти. Тогда кое-что прояснится.

– Но разве у тебя уже сейчас нет каких-то догадок? Ты же сказал…

– Это еще не ясно! Я не могу арестовать человека на основании таких улик, как знакомство с английской поэзией, наличие автомобиля, высокая должность в школьной иерархии и странная манера описывать наружность ребенка, тем более я не могу арестовать за это преподавателя литературы, старшего преподавателя английского языка.

– Значит, ты знаешь, – подхватила Барбара. – Томми, это кто-то, кого ты…– Ответ она прочла на его лице, – Боже, как для тебя это тяжело. Это просто ужасно.

– Я пока не уверен. В том-то все и дело. У него не было мотива.

– За исключением странной манеры описывать наружность ребенка? – Дебора вновь перебирала фотографии, взвешивая каждое слово: – Мальчик был связан. Это я разглядела. На теле были ссадины, содранная, воспаленная кожа. И ожоги… Томми, это самый ужасный из всех мотивов. Почему ты не решаешься посмотреть правде в глаза?

Линли оттолкнулся от подоконника.

– А какой правды боишься ты? – перешел он в атаку.

Эти слова разрушили хрупкое равновесие, установившееся за последние минуты их беседы. Дебора почувствовала, как кровь отхлынула от ее лица.

– Расскажи мне все, Дебора, – предложил он. – Боже, ты же не принимаешь меня за слепого?

Дебора покачала головой. Конечно, он не слепой. Он даже чересчур много видит. В том-то и беда. Но Томми настаивал:

– Я видел, как вы оба держались сегодня утром. Словно чужие, даже хуже.

Дебора по-прежнему отказывалась говорить. Она хотела бы остановить его, но Томми упорно продолжал:

– Ты не допускаешь Саймона к своему горю, не так ли, Дебора? Тебе кажется, он не горюет об этой утрате или, во всяком случае, его скорбь мала по сравнению с твоей. Ты попросту отстранила его. Ты всех нас отстранила. Ты решила страдать в одиночестве, словно ты одна во всем виновата, словно ты пытаешься за что-то наказать себя.

Дебора понимала, что ее собственное лицо выдаст ее, разоблачит любую ложь. Она не пыталась возражать, но хотела бы сменить тему, вот только предлог не подворачивался.

В глубине дома залаял пес, он повизгивал от восторга, требуя награду за удачно исполненный трюк. В ответ послышался смех ее отца.

Линли отошел от окна и приблизился к стене, на которой висели ее фотографии. Он вгляделся в маленький черно-белый потрет, одну из самых первых ее работ– ей тогда едва исполнилось четырнадцать лет. Саймон лежал в шезлонге во дворе, укрывшись шерстяным одеялом, под рукой костыли, голова чуть откинута влево, глаза прикрыты, на лице печаль, граничащая с отчаянием.

– Ты никогда не задумывалась, почему он не снял эту фотографию со стены? – заговорил Томми. – Он ведь мог снять ее, правда? Мог попросить тебя заменить ее на что-нибудь более радостное, более утешительное.

– На что-нибудь фальшивое?

– Но ведь он этого не сделал, верно? Ты никогда не задумывалась – почему?

Дебора знала ответ, знала всегда. Именно за это она более всего любила своего мужа. Не физическая сила так дорога ей, и не духовная добродетель, и не бескомпромиссная, несгибаемая прямота – нет, его готовность принять неизбежное, его стойкость, его решимость продолжать борьбу. Все прошлое, все безмерно богатое прошлое их союза напоминало ей об этом кардинальном свойстве его души.

Подумать только, чем все это обернулось – мы оба оказались увечными. Но Саймон не вел машину, не он – виновник аварии, а она сама распорядилась своей жизнью, она по собственной воле изуродовала себя, потому что так в тот момент казалось проще, потому что она хотела поудобнее устроить свою жизнь.

– Я калека, – просто произнесла она. Линли содрогнулся от ужасного слова, полного и для него страшных воспоминаний.

– Глупости, Деб. Как ты можешь такое говорить?

Но она знала.

Вернувшись домой, Линли обнаружил почту на обычном месте – в дальнем левом углу своего библиотечного стола. Стопку конвертов прижимала огромная лупа, подаренная ему Хелен несколько лет назад шутки ради– он как раз получил звание инспектора.

– Не упусти добычу, Томми, – напутствовала она его, водружая на его стол огромный сверток в яркой упаковке. В нем находились лупа, пенковая трубка и войлочная шляпа.

Линли хохотал при виде этих вещей, при виде самой Хелен. Ее присутствие всегда веселило его.

Сколько же времени ему понадобилось, чтобы осознать наконец, кем была для него Хелен Клайд! Казалось, это было так очевидно, не требовало особого обсуждения – с ней он был самим собой, более того – в нем проступало все лучшее, он острил, делался красноречив, умен, оживлен. Хелен умела пробуждать в нем все его достоинства. Линли научился ощущать нежность– благодаря тому, что Хелен поддержала его в тот момент, когда другая отвергла. Линли познал сочувствие– Хелен не скрывала от него, сколь глубоки источники ее доброты. Линли привык к безусловной честности в отношениях – потому что ни на что меньшее Хелен не соглашалась. Он стал цельным человеком, он примирился со своим прошлым и мужественно смотрел в будущее – и силы для этого он черпал у Хелен.

Но она так и не смогла наделить его терпением, он не последовал ее примеру жить сегодняшним днем, ждать, пока вырастут ветви и созреют плоды. Линли хотел ее, хотел ее сегодня, сейчас, в эту ночь, хотел слиться с нею и душой и телом, познать полное, неразрывное слияние. Линли томился по ней, и два месяца разлуки не притупили остроту его желания.

«Растрата духа на постыдные мечты»… Но нет, вовсе не это он испытывает к Хелен. Что угодно, только не похоть.

Собрав свою корреспонденцию, Линли перешел к столу розового дерева, где стояли бутылки со спиртным, налил себе виски и начал перебирать конверты, разыскивая, как разыскивал он каждый день в эти два месяца, одну-единственную весточку, отмеченную греческой маркой. Открытки от Хелен не было. Счета, рекламные листки, приглашение в театр, письмо от поверенного, письмо от матери, банковское уведомление.

Вернувшись к столу, Линли вскрыл письмо от матери и просмотрел забавно изложенные сообщения о ее повседневной жизни, за которыми скрывалось желание как-то рассеять его одиночество. Две кобылы вот-вот ожеребятся, три теленка родились раньше срока, но ветеринар хорошо вел их, и все обошлось, Пендайки роют новый колодец, его брат Питер поправляется после гриппа, тетя Августа провела у них три дня – три невыносимых дня. А ты, милый Томми? С января мы тебя и не видали. Приехал бы на выходные. Привози друзейю

Кто-то шел по коридору к библиотеке, увлеченно напевая одну из наиболее популярных арий из «Отверженных». Это Дентон. Его камердинер не в меру увлекся лондонскими театрами. Дверь распахнулась, бесшумно скользнув по толстому ковру. Мурлыканье сделалось громче, надвигалась кульминация. Но тут пение резко оборвалось: войдя в библиотеку, Дентон натолкнулся на своего хозяина.

– Прошу прощения, – смущенно улыбнулся он. – Не знал, что вы уже дома.

– Вы не собираетесь бросить меня и поступить на сцену, а, Дентон?

Молодой человек рассмеялся и стряхнул незримую пылинку с рукава.

– Ни в коем случае. Вы ужинали?

– Нет еще.

Дентон укоризненно покачал головой:

– Время без четверти десять, милорд, а вы еще не отужинали?

– Было много дел. Завертелся.

Дентон смотрел недоверчиво. Его взгляд скользнул к письмам. Поскольку почту в библиотеку доставлял он, ему было хорошо известно, какие послания поступили сегодня, а какие нет. Однако он воздержался от комментариев, ограничившись вопросом, желает ли его хозяин суп, омлет или свежий салат с ветчиной.

– Омлет будет в самый раз, Дентон. Спасибо, – ответил Линли. Он не чувствовал голода, но понимал, что обязан съесть тарелку поджаренных яиц, чтобы соблюсти приличия.

Дентон остался доволен. Он уже двинулся к выходу, но тут припомнил, зачем приходил, и вынул из кармана сложенный листок.

– Думал оставить это на вашем столе. Вам звонили из Ярда сегодня сразу после девяти.

– Что передали?

– Дежурный записал сообщение, но решил, что лучше сразу позвонить вам, не откладывая до утра. Вас разыскивал привратник из Бредгар Чэмберс, его зовут Фрэнк Ортен. На помойке в кампусе он нашел школьную форму– блейзер, брюки, рубашку, галстук, даже ботинки – всю форму целиком. Он спрашивал, не приедете вы взглянуть на эти вещи. Говорит, он уверен, что они принадлежат погибшему мальчику.

11

Фрэнк Ортен жил в неуклюжем домишке у самого въезда на территорию школы. Широкий эркер, затененный платаном, выходил на подъездную дорожку. Одна створка окна была открыта навстречу утреннему ветерку. Из-за окна доносился неутомимый детский плач. Именно этот звук услышали Хейверс и Линли, как только вышли из машины и приблизились ко входу в дом привратника.

Ортен словно дожидался их, он распахнул дверь прежде, чем они успели надавить кнопку звонка. Привратник уже оделся в свой служебный костюм, напоминавший военную форму, но цветов Бредгар Чэмберс. Он держался по-военному прямо; быстро ощупал взглядом детективов, точно пытаясь определить их профессиональную пригодность.

– Инспектор. Сержант. – Он коротко кивнул им, видимо признав годными, и тем же движением головы пригласил их пройти налево, в неприбранную гостиную. – Заходите.

Не дожидаясь ответа, Ортен пошел впереди них и остановился возле большого каменного очага, над которым висело потемневшее с годами зеркало в позолоченной раме. В зеркале отражалась спина Ортена, а также медные канделябры, красовавшиеся в другом конце комнаты и бросавшие на стену две вытянутые полосы света, отнюдь не помогавшие рассеять мрак, царивший в этой комнате с единственным узким, словно в каземате, окном, выходившим на север.

– У нас тут нынче утром тарарам. – Ортен ткнул пальцем направо, в сторону полузакрытой комнаты, откуда все еще доносился детский плач. —Дети моей дочери приехали погостить. – Послышался женский голос, пытающийся утихомирить разразившуюся бурю, но всхлипывания уже перешли в истерический визг, и к нему присоединились столь же громкие вопли другого чем-то рассерженного и изливавшего свои обвинения ребенка.

– Я сейчас, – извинился Ортен и, покинув гостей, поспешил разобраться в обстановке. – Элейн, ты бы нашла его…– Он прикрыл за собой дверь.

– Семейные радости, – прокомментировала Хейверс и, пройдя через всю комнату, присмотрелась внимательнее к трем неправдоподобно пышным растениям в резном деревянном ящике под окном, пощупала лист. – Пластмасса, – возвестила она, вытирая платком испачканные в пыли пальцы.

– Хмм. – Линли тоже осматривал комнату. Меблировка сводилась к громоздкому дивану и двум креслам, обитым тусклой серо-коричневой материей, имелось также несколько столов с лампами, отбрасывавшими косую тень, стены украшали реликвии военного характера: над диваном висели карты и приказ о награждении. Рамки покрылись пылью, с одной из них свисала паутина. На полу валялись детские игрушки вперемешку с экземплярами «Cantry life». Страницы журнала были измяты и покрыты пятнами– похоже, их использовали вместо скатерти. Эта комната убедительно свидетельствовала об одиночестве Фрэнка Ортена.

Тем не менее, когда Ортен возвратился в гостиную, ему сопутствовала женщина средних лет. Привратник представил ее детективам как мисс Элейн Роли (он особенно подчеркнул слово «мисс»), добавив при этом, что мисс Роли– экономка в «Эребе», как будто это обстоятельство исчерпывающе объясняло ее присутствие в доме в столь ранний утренний час.

– Фрэнк не может сам справиться с внучатами, – вставила Элейн Роли, проводя рукой по своему платью, словно разглаживая невидимые складки. – Так я пойду, Фрэнк? Похоже, они угомонились. Попозже можешь отправить их в «Эреб», если надумаешь.

– Посиди! – Похоже, Фрэнк умел отдавать односложные распоряжения и привык, что они исполняются без возражений.

Элейн Роли охотно повиновалась. Она устроилась возле окна, по-видимому нисколько не беспокоясь о том, как невыгодно оттеняет ее лицо утренний молочно-белый свет. Она была похожа на квакершу: персонажи с такой же суровой и невыразительной внешностью порой встречаются на страницах романов Шарлотты Бронте. Простое серое платье с широким кружевным воротником, практичные черные туфли на каучуковой подошве. Единственное украшение – маленькие серьги-гвоздики; каштановые, начавшие седеть волосы убраны назад и заколоты на затылке тоже по моде прошлого века. Однако носик у нее был изящный, задорный, и улыбка, которой она одарила Линли и Хейверс, казалась искренне гостеприимной.

– Вы успели выпить утром кофе? – спросила она, готовая вскочить со своего места. – Фрэнк, давай я…

– Не нужно, – остановил ее Фрэнк.

Он подергал лацкан своей служебной куртки. Линли обратил внимание, что галун в этом месте уже потерся, очевидно, Ортен частенько в рассеянности его теребил.

– Вчера вечером мне сообщили, что вы нашли какую-то одежду, – заговорил Линли. – Она здесь, в вашем доме?

Ортен не был готов к столь решительному вступлению.

– Семнадцать лет, инспектор…– Судя по его тону, он намеревался произнести целую речь.

Хейверс нетерпеливо пожала плечами, но все же уселась на диван, раскрыла блокнот и принялась перелистывать страницы– пожалуй, слишком шумно, но больше ничем своего раздражения не обнаруживала. Ортен продолжал:

– Семнадцать лет я служу здесь привратником. Никогда ничего подобного не было. Никаких исчезновений. Никаких убийств. Ничего. Бредгар Чэмберс был в полном порядке. Лучшее место.

– И все же случалось, что ученики умирали. В часовне есть памятная доска.

– Умирали – да. Но убийство? Никогда. Дурной знак, инспектор. – Ортен откашлялся и завершил свою мысль: – Но меня это нисколько не удивляет, инспектор.

Линли предпочел не заметить намека.

– Однако самоубийство тоже можно счесть дурным знаком, – вставил он.

Ортен потянулся беспокойными пальцами к эмблеме школы, вышитой желтыми нитками на нагрудном кармане формы, затеребил корону, расположенную в гербе над веткой боярышника. От короны отделилась одинокая золотая ниточка – так постепенно разрушится весь рисунок.

– Самоубийство? – переспросил он. – Так Мэттью Уотли совершил самоубийство?

– Вовсе нет. Я имею в виду другого ученика – Эдварда Хсу. Если вы прослужили здесь семнадцать лет, вы должны были знать его.

Ортен и Элейн Роли переглянулись. Что отразилось на их лицах – удивление или тревога?

– Вы ведь знали Эдварда Хсу, Ортен? А вы, мисс Роли? Вы знали его? Вы давно здесь работаете?

Элейн Роли осторожно облизнула языком губы.

– В этом месяце исполнится двадцать четыре года, сэр. Я сперва помогала на кухне. Потом подавала обед в учительской столовой. С самых низов поднялась. Вот уже восемнадцать лет как я служу экономкой в «Эреб-хаусе», и горжусь этим, сэр.

– Эдвард Хсу жил в «Эребе»?

– Да, Эдвард жил в «Эребе».

– Он был подопечным Джилса Бирна, насколько я понял?

– Мистер Бирн забирал Эдварда к себе на каникулы. Он и раньше так делал– выбирал кого-нибудь из воспитанников «Эреба» и всячески поддерживал его. Он сам выпускник «Эреба», и ему нравится помогать нашему пансиону всем, чем можно. Мистер Бирн хороший человек.

– Брайан Бирн утверждает, что к Эдварду Хсу его отец относился с особой симпатией.

– Думаю, Брайан и сам помнит Эдварда.

– Брайан– префект «Эреба». Должно быть, вы близко знакомы с ним?

– Близко? – Теперь она взвешивала каждое слово. – Нет. Я бы не сказала, что близко.

– Но ведь он– префект «Эреба», а вы– экономка, вы работаете вместе…

– Брайан– трудный мальчик, – возразила Элейн. – Его не поймешь. Он слишком запутался…– Она колебалась, не решаясь продолжать. В соседней комнате детишки вновь подняли шум, не столь яростный, как в прошлый раз, но суливший новый взрыв эмоций.

– Староста пансиона должен быть самостоятелен и крепко в себе уверен, инспектор, – проговорила Элейн Роли.

– А Брайан?

– Брайан совсем другой. Он – как бы это получше объяснить? – слишком уж зависим.

– Зависим? От чего?

– От чужого мнения. От похвалы. Он старается всем угодить, всем понравиться. Для префекта это не годится, совершенно не годится. Как может подросток призвать к дисциплине младших ребят, если для него главное – всем угодить, чтобы все его любили? А Брайан именно таков. Если б это от меня зависело, его бы в жизни не назначили префектом пансиона.

– Однако сам факт, что Брайана выбрали префектом, подразумевает, что у него есть соответствующие качества – или нет?

– Ничего такой факт не подразумевает! – Фрэнк Ортен рубанул рукой воздух. – Все зависит только от того, кто чей отец, а директор всегда сделает так, как укажет совет попечителей.

В соседней комнате загремела на пол и разбилась какая-то посудина. Вой сделался громче, настойчивее. Элейн Роли поднялась на ноги.

– Я присмотрю за ними, Фрэнк. – С этими словами она скрылась за дверью.

Как только дверь закрылась, Фрэнк Ортен снова заговорил:

– Она работает изо всех сил, Элейн всегда выкладывается. Джону Корнтелу досталась лучшая экономка в Бредгаре, а он и не понимает, как ему повезло. Но вас-то интересует одежда, а не Джон Корнтел. Пойдемте.

Выйдя из дома, они скоро свернули на ответвлявшуюся от главной дороги тропинку, почти полностью скрытую от глаз липами. Ортен шагал впереди, воинственно сдвинув на лоб синюю форменную кепку. Шли они молча. Хейверс на ходу перелистывала блокнот, что-то подчеркивала, неразборчиво бормоча себе под нос; а Линли, глубоко засунув кулаки в карманы брюк, обдумывал все сказанное Фрэнком Ортеном и Элейн Роли.

В любом учреждении служащие, находящиеся на различных уровнях власти, стараются закрепить за собой все полномочия, присущие их должности, а по возможности покушаются и на большее. Так обстоит дело и в Скотленд-Ярде, и в частной школе. Казалось бы, в школе все решения принимаются директором, однако Фрэнк Ортен открыто намекал, что все не так просто: совет попечителей – то есть Джилc Бирн – пользуется слишком большим влиянием. Линли был убежден, что этот факт имеет отношение к судьбе Мэттью Уотли. Мальчик получил стипендию совета попечителей, возможно, вопреки мнению директора. Его поселили в «Эребе», где некогда жил сам Бирн, а затем Эдвард Хсу. Какая-то схема здесь просматривалась.

Они подошли к развилке и почувствовали едкий запах, который ни с чем не перепутать, – запах дыма. Фрэнк Ортен свернул вправо, приглашая их следовать за собой, однако Линли помедлил, глядя в другую сторону от развилки, на ближние здания школы. Отсюда просматривались все четыре пансиона для мальчиков, причем ближе всего находился «Калхас-хаус», и задняя сторона лаборатории.

– Что вам там понадобилось, инспектор? – нетерпеливо спросил Ортен.

Отходившая вправо дорожка, длиной примерно в двадцать пять ярдов, упиралась в большой гараж без дверей. В гараже находилось три микроавтобуса, небольшой трактор, грузовик с открытым кузовом и четыре велосипеда – три из них со спущенными колесами. От непогоды школьный транспорт защищали только стены и крыша, поскольку в окнах не было стекол, а двери, если когда-нибудь они и имелись на передней стороне этого сооружения, давно кто-то позаботился снять. На редкость угрюмое и непривлекательное строение.

– Наши задворки никого не волнуют, – прокомментировал Фрэнк Ортен. – Главное, чтобы снаружи все блестело напоказ, а чего родители не увидят– пусть хоть на куски разваливается.

– Школа нуждается в ремонте, – согласился Линли. – Мы уже вчера обратили на это внимание.

– Но театр в порядке. И спортивный зал. И часовня. И тот пижонский сад со скульптурами, которым все восторгаются. И все прочее, куда заходят посетители в родительский день. От этого ведь зависит набор в школу, верно? – И он сардонически расхохотался.

– Насколько я понимаю, школа испытывает финансовые проблемы.

– Проблемы! – Ортен даже приостановился, повернулся лицом на запад, где сквозь череду лип просвечивал в утренних лучах далекий шпиль часовни. Колокол, призывая на утреннюю молитву, звонил заунывно и глухо, напоминая скорее плач по умершим. Ортен отвернулся, покачав головой. – Было время, Бредгар был лучшим из лучших. Выпускники поступали в Оксфорд, в Кембридж, и ринимали их там с распростертыми объятиями.

– Все переменилось?

– Переменилось. Не мне рассуждать об этом. – Привратник печально улыбнулся. – Всяк сверчок знай свой шесток. Директор не устает про это напоминать.

Не дожидаясь ответа, Ортен зашагал по асфальтовой дорожке вдоль гаража, свернул за угол и привел детективов на мрачный, изуродованный участок земли, где сжигался школьный мусор. Здесь все пропахло дымом, сырой золой, горелыми сорняками, паленой бумагой. Этот запах поднимался от конусообразной горы дымящихся отходов. Рядом с мусорной кучей стояла зеленая тележка, и на ней-то и лежала та самая одежда.

– Я подумал, лучше оставить ее, где лежала, – пояснил Ортен. – То есть не прямо в костре, но поблизости.

Линли осмотрел участок. Почва густо поросла сорняками, высокие стебли которых были поломаны и растоптаны. Кое-где уцелели следы, однако отпечатки были неполными и смазанными– там носок, тут пятка, где-то часть подошвы. Никакой пользы от них не будет. Ничего существенного.

– Посмотрите, сэр, – окликнула его Хейверс с другой стороны мусорной кучи. Закурив сигарету, она указывала вниз ее горящим кончиком. – Вот неплохой отпечаток. Кажется, женский след?

Подойдя к ней, Линли склонился над сохранившимся на земле следом. Чья-то нога глубоко увязла в рыхлой почве возле костра, где зола, смешавшись с землей, превратилась в грязь, и оставила отпечаток теннисной туфли. Но ведь спортивная обувь наверняка имеется у любого обитателя школьного кампуса.

– Возможно, женщина, – признал он. – Или же кто-то из младших мальчиков.

– Или кто-то из старших, но с маленькой ногой, – вздохнула Хейверс. – Хорошо бы пригласить сюда Шерлока Холмса. Он бы тут поползал в грязи, и через полчаса дело было бы раскрыто.

– Держитесь, сержант! – ободрил ее Линли, и Хейверс занялась осмотром местности, а Линли вернулся к тележке с одеждой. Фрэнк Ортен топтался возле тележки, кидая время от времени тоскливые взгляды в сторону гаража.

Линли достал очки, взгромоздил их на нос, вытащил из кармана несколько аккуратно сложенных пластиковых пакетов. Он также надел резиновые перчатки, хотя отчетливо понимал бессмысленность этих предосторожностей– повалявшись в куче отходов, а затем проведя ночь в тележке, одежда обросла грязью, и тщетно было бы надеяться, что эксперты смогут обнаружить на ней хоть какие-нибудь улики.

Всего Ортен нашел семь предметов одежды. Они успели слегка обуглиться и были густо покрыты золой. Для начала Линли осмотрел блейзер. Метка с именем отсутствовала, но у воротника еще виднелись обрывки нитей– очевидно, ее кто-то сорвал. Так же поступили с метками на брюках и Рубашке. В самом низу кучи лежал галстук, а под ним– ботинки. Линли поднял глаза.

– Как вы наткнулись на это? – спросил он Фрэнка Ортена.

Фрэнк отвел взгляд от гаража и ответил:

– По субботам во второй половине дня я жгу мусор. Так заведено. А когда заканчиваю, непременно проверяю, потух ли костер, заливаю его. И вдруг в субботу ночью огонь вспыхнул снова. Я пошел разобраться.

Линли медленно распрямился.

– В субботу? – повторил он. – В субботу ночью?

Ортен насторожился.

– Именно в субботу ночью, – уверенно подтвердил он.

Сержант Хейверс, изучавшая почву по ту сторону мусорной кучи, резко остановилась, отбросив сигарету, грозно упершись одной рукой в бок.

– Исчезновение Мэттью Уотли было замечено в воскресенье, – произнесла она, и ее лицо вспыхнуло. – А вы не удосужились сообщить об этой находке вплоть до вечера понедельника, хотя обнаружили одежду еще в субботу?! Как же так, мистер Ортен?

– Когда я увидел ночью огонь, подумал, кто-то хулиганит. Пошел проверить, в чем дело. Было темно. Я просто засыпал его землей, чтобы сбить пламя. Тогда я не видел одежду, нашел ее только на следующий день. В тот момент я не придал этому особого значения. Только в понедельник утром узнал об исчезновении мальчика.

– Но ведь и вчера мы провели здесь весь день. Почему же вы тогда нам не сказали? Вы хоть знаете, какие последствия может навлечь на вас сокрытие улик?

– Я не знал, что это улики, – возразил Ортен. – Да и сейчас в этом не уверен.

– Однако вы позвонили в Скотленд-Ярд и заявили, что нашли одежду пропавшего мальчика, – перебил его Линли. – Мне сказали, что вы опознали одежду без колебаний. – Лицо привратника оставалось совершенно неподвижным, лишь на щеке подергивался мускул. – Кто убедил вас, что одежда принадлежит Мэттью? Кто уговорил позвонить в полицию? Мисс Роли? Директор? Джон Корнтел?

– Никто! Вы получили то, за чем пришли, а у меня и без вас дел полно. – Ортен развернулся на каблуках и быстро направился вспять по дорожке, по которой они только что добрались сюда. Хейверс бросилась вслед за ним.

– Оставьте, – приказал ей Линли.

– Однако…

– Никуда он не денется, сержант. Дайте ему время повариться в собственном соку.

– Время, чтобы придумать правдоподобную историю насчет того, почему он тянул до вечера понедельника и только тогда сообщил об уликах, найденных в ночь на воскресенье!

– На это у него уже было время. Часом больше или меньше – уже не важно. Посмотрите-ка на это.

Линли вытащил из кучи один носок, вывернул его наизнанку и предъявил сержанту почерневшую от огня, но все еще отчетливую метку. Это была цифра «4».

– Значит, одежда и впрямь принадлежит Мэттью, – сказала Хейверс. – А где второй носок?

– Либо сгорел вместе с мусором, прежде чем подоспел Ортен, либо, если нам повезло, упал где-нибудь по дороге.

Линли принялся раскладывать все детали одежды по отдельным пакетам, Барбара пристально следила за его движениями.

– Это полностью меняет дело, верно?

– Да, безусловно. Вся одежда мальчика на месте. Повседневная и нарядная, спортивная форма, школьная форма. Если только мы не вообразим, будто он сошел с ума и разделся догола, когда убегал из школы вечером в пятницу, приходится сделать вывод, что он покинул школу не по собственной воле – кто-то вывез его отсюда.

– Живым или мертвым?

– Это нам пока неизвестно.

– Но у вас есть гипотеза?

– Есть, Хейверс. Полагаю, он был уже мертв. Она кивнула, устало вздохнув:

– Значит, он вовсе не бежал.

– Не похоже. Но хотя он и не бежал, все равно остается немало проблем. Его отец сказал, что в последние месяцы Мэттью резко переменился, сделался угрюмым. А потом еще Гарри Морант. Почему он не хочет разговаривать с нами? А как вели себя на допросе Уэдж, Арленс и Смит-Эндрюс? – Подняв с земли пластиковые пакеты, Линли вручил два из них Хейверс, затем снял очки и перчатки. – Пусть Мэттью Уотли и не сбежал, в этой школе все-таки творится что-то странное.

– С чего начнем? – поинтересовалась Барбара.

Линли оглянулся на маленький домик по ту сторону поля:

– Полагаю, Фрэнк Ортен уже созрел для разговора.

Они отправились к Ортену по тропинке, бегущей через поле, длиной примерно в сто ярдов, которая вывела детективов на аккуратную кирпичную дорожку между огородом и гаражом, упиравшуюся в крыльцо черного входа. Элейн Роли провела их на кухню.

В отличие от гостиной, кухню явно недавно убирали: на поверхности шкафчиков и плиты не виднелось ни единого пятнышка, на окнах висели свежевыстиранные занавески, в раковине дожидалась мытья только оставшаяся от завтрака посуда. Пахло растопленным свиным жиром– на плите в сковородке обжаривался тост.

Элейн Роли выключила конфорку и, подцепив вилкой готовый кусочек хлеба, бросила его в тарелку, где уже лежала глазунья из двух яиц.

– Он там, инспектор, – сказала она, указывая гостям путь в столовую.

Отсюда, из этой комнаты, прежде доносились крики детей, и сейчас малыши продолжали свое занятие: один, сидя в высоком детском стульчике, непрерывно колотил по нему жестяной кружкой, а второй, устроившись на полу в углу комнаты, изо всех сил лупил пятками по ковру, а кулаками себя по лбу, вопя: «Нет! Нет! Нет!» Старшему из них не сравнялось еще четырех лет.

Фрэнк Ортен, склонившись над детским стульчиком, влажной салфеткой не слишком умело вытирал следы только что съеденного завтрака с губ и подбородка младшего внука.

– Съешь яичницу, Фрэнк, – предложила Элейн. – Ты так и не притронулся к кофе. Я займусь малышами, надо их хорошенько умыть. – С этими словами она подхватила старшего с пола, а младшего извлекла из его стульчика. Старший мальчик агрессивно вцепился в кружевной воротничок экономки, но та, стоически не обращая внимания на его проворные пальчики, потащила орущих мальчишек прочь из комнаты.

Ортен отодвинул стул от стола, сел и мгновенно проглотил яйца и хлеб. Линли и Хейверс также уселись и хранили молчание, пока привратник не оттолкнул в сторону тарелку и не запил свою трапезу двумя глотками кофе.

Тогда Линли заговорил:

– В котором часу вы заметили, что мусорная куча снова загорелась?

– В двадцать минут четвертого. – Ортен снова поднял к губам кофейную кружку с большими синими буквами. «Дед», гласила надпись. – Я глянул на часы, прежде чем подошел к окну.

– Что вас разбудило?

– Я не спал, инспектор. У меня бессонница.

– Никакого шума вы не слышали?

– Не слышал. Я почувствовал запах дыма и подошел к окну. Увидел пламя. Подумал, что огонь вспыхнул сам собой, и пошел потушить его.

– Вы были одеты?

Ортен без видимой причины чуть помедлил с ответом.

– Оделся, – сказал он и без дальнейших поощрений продолжал: – Я прошел сзади, через поле. Не по подъездной дорожке. Прихожу и вижу – огонь уже вовсю разгорелся. Чертовы идиоты, думаю я. Старшие мальчики затеяли очередную шалость и не соображают, как это опасно, ветер-то сильный. Взял лопату и загасил огонь.

– Вы включаете на ночь наружное освещение?

– Вообще-то перед гаражом есть фонарь, но он погас, а сбоку освещения нет. Было совсем темно. Я уже говорил вам, инспектор. В тот раз я не разглядел одежду. Я просто погасил огонь, и все.

– Никого не видели, не заметили ничего странного, помимо самого костра?

– Ничего, кроме костра.

– А почему фонарь перед гаражом не горел? Разве обычно его не включают на ночь?

– Обычно включают.

– Как вы это объясните?

Ортен посмотрел в сторону кухни, словно хотел разглядеть сквозь ее стены ответ на загадку, разгадать которую можно было, вероятно, только вернувшись назад, через поле, к гаражу.

– Должно быть, раз уж ребята затеяли озорство, им ни к чему был свет, им же надо было спрятаться.

– Но ведь теперь вы знаете, что речь шла не о детском озорстве.

Ортен приподнял руку и тут же вновь уронил ее; этим жестом он признавал и подчеркивал очевидность открывшегося им факта.

– В любом случае, инспектор, кому-то не хотелось оказаться на виду.

– Да, но не озорнику, а убийце, – задумчиво процедил Линли.

Ортен, не отвечая, потянулся за своей кепкой, торжественно возлежавшей в центре стола. Спереди синюю кепку украшали буквы «Б. Ч.», когда-то желтые, но теперь сильно замурзанные. Только хорошая стирка могла бы возвратить им первоначальный цвет.

– Вы много лет проработали в этой школе, мистер Ортен, – вновь заговорил Линли. – Вы знаете ее помещения лучше, чем кто-либо другой. Мэттью Уотли пропал днем в пятницу, а тело его было найдено только вечером в воскресенье. Есть все основания полагать, что его подбросили в Стоук-Поджес либо в ночь на субботу, либо в ночь на воскресенье. Вся его одежда здесь, значит, мальчика вывезли из школы совершенно голым, скорее всего, уже после наступления темноты. Но где он мог находиться с того часа пятницы, когда он не явился на матч, и вплоть до того момента, когда его увезли?

Линли наблюдал, как Ортен воспримет откровенное приглашение помочь следствию. Привратник перевел взгляд с Линли на Хейверс и отодвинулся на несколько дюймов от стола: судя по всему, он хотел отдалиться от детективов не только физически, но и психологически.

Однако отвечал он достаточно подробно:

– У нас хватает различных кладовок. Целый флигель от кухни до учительской, еще больше в мастерских, в театре. В пансионах есть комнаты для личных вещей и чемоданов. Чердаки. Но все эти помещения заперты. – А у кого ключи?

– Какие-то ключи есть у учителей.

– Они их держат при себе? Ортен сморгнул:

– Не всегда. Если ключей много, не станешь же таскать их в кармане.

– Куда же они их кладут?

– Обычно вешают внутри своего ящика для корреспонденции– у каждого учителя есть свое отделение при входе в учительскую.

– Ясно. Но ведь ключи от зданий и внутренних помещений существуют не в единственном экземпляре. Должны быть дубликаты, на случай, если какой-нибудь ключ потеряется. Наверное, есть и образцы ключей.

Ортен кивнул. Это движение казалось вынужденным, словно здравый рассудок предостерегал его не делать этого.

– В моей привратницкой у входа в школу висят все ключи. Но она была закрыта, так что если вы думаете, что кто-то пробрался туда и унес ключи…

– Она всегда заперта? Например, сейчас?

– Думаю, секретарша директора отперла ее. Она всегда отпирает привратницкую, если приходит на работу раньше меня.

– Значит, у нее есть ключ от этой двери?

– Конечно. Но вы же не думаете, что мальчика убила секретарша директора, а? А если это не она, то кто же мог пробраться в мою комнату посреди учебного дня, пока меня не было, и украсть ключи? К тому же как бы этот человек разобрался, какой ключ от какой двери? На ключах указано только название корпуса: «Театр», «Мастерские», «Математика», «Лаборатория», «Кухня». А какое помещение внутри какой ключ открывает– неизвестно. Чтобы узнать это, надо заглянуть в мою тетрадь с кодами. Следовательно, если ключи украдены, то из почтового ящика возле учительской. Но там тоже все было заперто, стало быть, украсть мог только кто-то из учителей.

– Или человек, имеющий доступ в учительскую, – возразил Линли.

Ортен насмешливо и недоверчиво перечислил все возможности:

– Директор. Прислуга. Жены учителей. Кто еще?

«Привратник». Линли не стал произносить это слово вслух, в этом не было необходимости: щеки Ортена побагровели еще прежде, чем он закончил свой перечень.

Линли и Хейверс остановились возле «бентли». Хейверс закурила очередную сигарету, Линли поморщился. Барбара, быстро подняв глаза, успела заметить его гримасу и резким движением своей короткопалой ладони остановила готовый сорваться с его губ упрек.

– Даже и не говорите! – предупредила она. – Сами знаете – больше всего на свете вам хочется вырвать сигарету у меня изо рта и дымить, пока пальцысебе не обожжете. Я хоть не скрываю своих пороков.

– Вы их напоказ выставляете, – отпарировал он. – Вы трубите о них на весь свет. Интересно, а слово «добродетель» входит в ваш словарь?

– Я вычеркнула ее заодно со «сдержанностью».

– Так я и думал. – Линли поглядел на главную подъездную дорожку, изящно изгибавшуюся влево, к огромной березе, и перевел взгляд на ответвлявшуюся от нее боковую дорожку к гаражу, общежитиям мальчиков и лаборатории. Он пытался осмыслить информацию, полученную от Фрэнка Ортена.

– Так что же? – поинтересовалась Барбара.

Линли прислонился к машине, задумчиво потер ладонью подбородок, пытаясь отвлечься от дразнящего запаха табачного дыма.

– Представьте себе: днем в пятницу вы похитили Мэттью Уотли. Где бы вы спрятали его, сержант?

Хейверс стряхнула пепел на асфальт, растерла его носком своего грубого ботинка.

– Все зависит от того, что я собираюсь с ним сделать.

– Продолжайте.

– Если б мне хотелось позабавиться с ним – такая перспектива вполне могла бы привлечь обитающего в школе педераста или педофила, – я бы спрятала его там, где никто бы не услышал его криков, если б мальчику эти развлечения пришлись не по душе.

– Где именно?

Оглядываясь по сторонам, Барбара продолжала выстраивать свою гипотезу:

– Пятница, середина дня. Все мальчики на спортплощадке. У них футбольный матч. В кухню не сунешься – прислуга занята уборкой и мытьем посуды. В женских и мужских общежитиях полно народу. Остаются только кладовые. Например, в театре, в лаборатории или в математическом корпусе.

– Но не в главном здании?

– На мой взгляд, слишком близко к административному крылу. Разве что…

– Продолжайте.

– Часовня. Ризница. Зал для спевки.

– Все это слишком рискованно для такого предприятия.

– Конечно. Но что, если ничего особо серьезного не задумывалось? Допустим, мальчика похитили, чтобы напугать. На пари. Шутки ради. Тогда его повели бы в совсем другое место. Не было бы необходимости прятать его. Главное – напугать.

– Куда бы вы повели его с этой целью?

– Например, можно вскарабкаться на колокольню и вылезти на крышу. Куда уж лучше, если он боялся высоты.

– Как бы вы с этим справились, если бы он стал сопротивляться?

– Если б его заманил некто, кому он доверял или кем восхищался, кого он не боялся, он бы не стал отбиваться. Ему могли приказать, а он считал, что распоряжение исходит от человека, которому он обязан подчиняться, и понятия не имел, что этот человек задумал недоброе.

– В этом-то все дело, – проворчал Линли. – Кто-то задумал недоброе. Но кто? Чаз Квилтер водил вас вчера по школе. Вы сумели составить ее план?

– Конечно.

– Тогда ступайте на разведку. Попробуйте установить место, где Мэттью Уотли могли запереть по крайней мере на несколько часов в полной тайне и не опасаясь разоблачения.

– Влезть в шкуру педофила?

– Если придется, сержант. Я пока поищу Джона Корнтела.

Хейверс уронила сигарету и раздавила ее ногой.

– Вспомнили о нем по ассоциации? – осведомилась она.

– Надеюсь, что нет, – вздохнул Линли, и Барбара двинулась в путь по главной дороге.

Линли пошел к боковой дорожке, ведшей в «Эреб-хаус», где была квартира Джона Корнтела. Он едва успел дойти до развилки, как кто-то окликнул его по имени. Обернувшись, он увидел Элейн Роли. Экономка спешила к нему, на ходу оправляя кружевной воротник и накидывая на плечи черный кардиган. На платье расползлись потеки воды.

– Пыталась умыть малышей, – пояснила она, отряхивая платье, словно от этого брызги должны были высохнуть. – Такие маленькие мальчики мне не по плечу. Когда они становятся постарше, я с ними прекрасно справляюсь.

– Вы имеете в виду—в «Эреб-хаусе», – подхватил Линли.

– Да, вот именно. Вы идете туда? Я провожу вас, хорошо?

Она пошла рядом с ним. Линли выдержал паузу, предоставляя ей первой заговорить. Несомненно, женщина окликнула его не просто так. Вряд ли ей непременно требовалось его общество, чтобы не скучать по пути в пансион. Экономка подергала пуговицы своего кардигана, словно проверяя, крепко ли они пришиты к шерстяной материи, и громко вздохнула.

– Фрэнк ничего не сказал вам о своей дочери, инспектор. Вы сочтете, будто он что-то скрывает. Я же вижу, вы достаточно умны, чтобы разобраться, когда человек не совсем откровенен с вами.

– Я так и думал, что он чего-то недоговаривает.

– Да, но это все от гордости, а вовсе не по злому умыслу. И потом– работа. Он не хочет лишиться своего места. Это ведь понятно, не правда ли? – Женщина говорила быстро, сбивчиво. – Директор не такой человек, чтобы снисходительно отнестись к его отлучке, раз он должен был быть на дежурстве, пусть даже дело было срочное и он не мог испрашивать разрешения у мистера Локвуда и посвящать его во все детали.

– Он уезжал в субботу ночью? – уточнил Линли.

– Он не лгал. Он просто не стал посвящать вас во все. Он хороший человек. Фрэнк прекрасный человек. Он не имеет никакого отношения к исчезновению Мэттью.

Сквозь деревья, ограждавшие дорожку, Линли видел, как ученики покидают часовню. Часть из них выходила из главного входа в школу и устремлялась в южном направлении, к театру и мастерской. На ходу ребята болтали и смеялись. Линли подумал: смерть соученика могла бы больше огорчить их, отрезвить, показать, сколь краток отведенный нам промежуток жизни, но ничего подобного не произошло. Так уж устроена молодежь. Всем им кажется, будто они будут жить вечно.

– Фрэнк развелся с женой, – продолжала Элейн Роли. – Об этом он, конечно же, не сказал вам, инспектор. Из того немногого, что он поведал мне, я знаю, что история была невеселая. Они стояли гарнизоном в Гибралтаре, и его жена увлеклась другим офицером. Фрэнк ни о чем не подозревал, пока она не потребовала развод. Он был так потрясен, что бросил все: вышел в отставку, оставил обеих дочерей жене, а сам вернулся в Англию и поступил на службу сюда, в Бредгар Чэмберс.

– Сколько лет назад?

– Семнадцать, он же вам сказал. Девочки, конечно, уже выросли. Одна живет в Испании, а вторая – младшая, Сара, – живет в Тинсли Грин, по ту сторону Кроули. У нее никак не складывается жизнь, она дважды выходила замуж, дважды развелась. Она пьет, употребляет наркотики. Фрэнк считает себя ответственным, ведь он бросил и ее, и ее сестру. Он винит себя во всем.

– В субботу вечером Сара позвонила Фрэнку. В трубке было слышно, как плачут дети, и она сама рыдала, намекала, что покончит с собой. Она всегда так. Вероятно, опять поссорилась с сожителем. – Элейн Роли осторожно коснулась Линли, стараясь привлечь его внимание к своим словам. – В субботу Фрэнк поехал к дочери. Ему полагалось быть на дежурстве. Он не предупредил директора, что уезжает. Наверное, не хотел это обсуждать, ведь он уже навещал дочь во вторник – во вторник у него выходной – и директор мог запретить ему отлучаться из школы второй раз за неделю, так что когда дочь позвонила ему, Фрэнк потерял голову и помчался к ней. И слава богу.

– Почему «слава богу»?

– Потому что пока он добрался до Тинсли Грин, Сара уже была без сознания. Ее едва довезли до больницы.

Становилась понятной угрюмость и сдержанность Ортена. Линли, разумеется, мог проверить эту информацию с помощью нескольких телефонных звонков, но рассказ экономки «Эреба» давал событиям в Бредгар Чэмберс новый поворот: Тинсли Грин располагается всего в двух милях от М23 и шоссе, ведущего в Стоук-Поджес.

– Он привез сюда детей тогда же, в ночь на воскресенье?

Сама того не ведая, Элейн лишила своего друга алиби.

– Не сразу. Сперва он вызвал «скорую», а потом позвонил мне из коттеджа, где живет Сара, и спросил, можно ли оставить детей у соседки, с тем чтобы я подъехала за ними. Соседка уже старенькая, она очень привязана к Саре, но она не может всю ночь возиться с малышами. Я приехала за ними, и они оставались со мной в «Эреб-хаусе» до полудня воскресенья.

– Вы сами поехали в Тинсли Грин?

—Да.

– Как вы туда добрались?

– На своей машине. – Потом она поспешно добавила: – Директор не знает… Мистер Корнтел в курсе. Я заходила к нему. Я все ему рассказала. Мистер Корнтел хороший человек. Он позволил мне уехать, но просил предупредить префекта пансиона и старших мальчиков. Они должны были помочь, если младшим что-нибудь понадобится в мое отсутствие. Конечно, не стоило возлагать дополнительную ответственность на Брайана Бирна, но что оставалось делать… – Она печально пожала плечами.

– Итак, ваш отъезд из кампуса не остался в секрете. Как же мистер Ортен надеялся сохранить в тайне от директора свою поездку в Тинсли Грин, если вы были столь откровенны насчет вашего путешествия?

– Фрэнк не собирался ничего скрывать. Он хотел рассказать об этом мистеру Локвуду, только не сразу. Он и сейчас готов рассказать. Просто после исчезновения Мэттью Уотли упоминать о своем отсутствии– всего-то в течение нескольких часов – казалось ему не слишком уместным. Ведь правда, инспектор?

Линли постарался не обращать внимания на эту мольбу о помощи.

– Я полагаю, Фрэнк обнаружил возгорание мусорной кучи в ночь на воскресенье, а может, и в воскресенье утром, как только вернулся из Тинсли Грин?

– Да, но об этом-то он и не хотел говорить вам. На фоне всего, что произошло… Мистер Локвуд достаточно суров с теми, кто плохо исполняет свои обязанности, а уж сейчас он никого не пощадит. Фрэнк признается во всем через несколько дней, когда директор немного смягчится.

– В котором часу вы сами уехали в Тинсли Грин?

– Не помню точно. После девяти, в полдесятого или чуть позже.

– А когда вернулись?

– Это я знаю точно: без четверти двенадцать.

– Вы ездили только туда и обратно?

Пальцы экономки скользнули выше, к кружевному воротнику, осторожно расправили его. Она явно поняла и суть вопроса, и стоявшее за ним подозрение и отвечала обдуманно:

– Я поехала прямо туда и сразу вернулась, никуда не заезжая. Останавливалась залить бензин, но это же естественно, правда?

– А в пятницу днем? В пятницу вечером? Теперь Элейн Роли воспринимала его вопросы как оскорбление.

– Что – в пятницу? – холодно уточнила она.

– Где выбыли?

– Днем разбирала стирку в «Эребе». Вечером и ночью смотрела телевизор у себя в комнате.

– Одна?

– В полном одиночестве, инспектор.

– Ясно. – Линли приостановился, присмотрелся к зданию, мимо которого они проходили. Надпись, вырезанная над дверью, гласила: «Калхас-хаус».

– Какие странные названия у этих общежитий, – заметил он вслух. – Калхас, прорицатель, убедил Агамемнона принести родную дочь в жертву, чтобы обеспечить греческому флоту попутный ветер. Вестник смерти.

Элейн Роли на миг замешкалась с ответом, когда же она заговорила, ее голос вновь зазвучал дружелюбно, словно она, сделав над собой усилие, решила не придавать личного значения предыдущим вопросам Линли.

– Не важно, что он вестник смерти, главное – Калхас умер с горя, когда Мопс превзошел его.

– Урок для каждого истинного бредгарианца?

– Да, детям внушают идею благородного соревнования. Разве это плохо?

– И все же я бы предпочел жить в «Эребе», нежели в «Калхасе». Лучше уж первозданная тьма, нежели пророк смерти. Вы говорили, что проработали здесь восемнадцать лет.

– Да.

– А как давно заведующим пансионом стал Джон Корнтел?

– Он только первый год работает, и прекрасно работает, прекрасно. Он бы и дальше так же хорошо справлялся со своими обязанностями, если б не…– Она запнулась. Линли посмотрел на женщину и убедился, что она крепко сжала губы.

– Если б не появился Мэттью Уотли? – продолжил он.

Она покачала головой:

– Дело не в Мэтте. Мистер Корнтел ладил и с Мэттом, и со всеми остальными мальчиками, пока его не отвлекли. – Этот глагол она произнесла словно неприличное слово, и было очевидно, что теперь уж она не остановится. – Мисс Бонд положила глаз на мистера Корнтела с того самого дня, как появилась в нашей школе. Я сразу лее это заметила. По ее понятиям, он годится в мужья, и она твердо намерена его заполучить. Можете быть в этом уверены. Эта ведьмочка его наизнанку вывернет, уже вывернула, помяните мое слово.

– И все же, по вашим словам, мистер Корнтел прекрасно справлялся со своими обязанностями, невзирая на появление Эмилии Бонд. С Мэттью проблем не было?

– Никаких.

– Вы сами были знакомы с Мэттью?

– Я знаю каждого мальчика в «Эребе», сэр. Я – экономка, мое дело – следить за их бытом.

– Вы можете что-нибудь сказать о Мэттью, о какой-нибудь его особенности, ускользнувшей от других?

Она призадумалась на мгновение и ответила:

– Разве что насчет цветов – его мама нашила метки на одежду, чтобы помочь ему разобраться с цветами.

– Вы имеете в виду номера? Я обратил внимание. Похоже, она очень беспокоилась о том, чтобы он выглядел не хуже других, если тратила на это столько сил. Думаю, большинство мальчиков просто напяливают на себя, что под руку попадется. А Мэттью и в самом деле следовал материнским инструкциям, когда одевался?

Элейн удивленно глянула на полицейского:

– Конечно, инспектор. Как же иначе? Сам он не различал цвета.

– Не различал?

– Мэттью был дальтоником. Он не все цвета видел, особенно путался с желтым и синим, цветами школы, с ними больше всего. Его мать сказала мне об этом в первый же родительский день осеннего семестра. Она беспокоилась, как бы метки не оторвались во время стирки, тогда Мэттью не смог бы с утра правильно одеться. Дома они давно уже наладили эту систему номеров, и никто даже не подозревал о его недостатке.

– А здесь кто-нибудь догадывался?

– Думаю, кроме меня, никто не знал, разве что мальчики в его дортуаре, если они обратили внимание, как он возится поутру с одеждой.

Если они заметили, то эта физическая аномалия Мэттью могла стать причиной обидного поддразнивания, могла стать тем ножом, что все глубже вонзается в тело, хотя речь идет вроде бы о дружеском подначивании. Вот и еще одна особенность, отличающая Мэттью Уотли от его сверстников. Но не могла же она стать поводом для убийства!

12

– Джон, нам надо поговорить. Ты сам знаешь. Не можем же мы вечно прятаться друг от друга. Я этого не вынесу.

Джон Корнтел упорно отказывался поднять взгляд, ответить на настойчивое прикосновение ее руки к своему плечу. Он сидел в мемориальной часовне, сидел там с самого утра, с тех пор, как закончилась служба, и все надеялся обрести в тишине хоть какое-то подобие душевного покоя. Но тщетно. Лишь оцепенение разливалось по всему его телу, и отнюдь не оттого, что в часовне было прохладно. Он так и не ответил на призыв Эмилии Бонд. Взгляд его скользнул с мраморного ангела на алтаре к прочувствованной надписи на мемориальной доске. «Любимый ученик, – мысленно повторял он. – Эдвард Хсу, любимый ученик». Какое чудо– эти слова и скрытая за ними связь между людьми, между тем, кто готов учить, и тем, кто желает учиться. Если б он сам умел по-настоящему любить учеников, если бы он отдал им ту привязанность, то внимание, которое столь безответственно направлял на иные объекты, он бы не попал в такой переплет.

– У тебя нет занятий до десяти, Джон. Нам надо поговорить.

Корнтел видел, что от разговора не увильнуть. Уже несколько дней назревает откровенный разговор с Эмилией. Он пытался отсрочить его, выиграть время, собраться с мыслями, подобрать слова, чтобы объяснить ей нечто немыслимое. Будь в его распоряжении неделя, он успел бы собраться с силами и выдержал бы подобную беседу. Ему, однако, следовало бы гораздо раньше догадаться, что Эмилия Бонд не принадлежит к числу терпеливых женщин и не станет дожидаться, пока он сам подойдет к ней.

– Здесь не место для разговора, – отбивался он. – Здесь нельзя.

– Пойдем на улицу. С утра на площадке никого нет, никто нас не подслушает.

Она говорила решительно, но когда Корнтел осмелился наконец взглянуть на нее– в черной мантии не по размеру Эмилия грозно нависала над его скамьей, – он убедился, что ее лицо лишилось природного румянца, глаза ввалились и веки потемнели и припухли. Впервые за все эти дни Корнтел почувствовал мгновенный укол сострадания, пронзивший облекавшую его броню эгоистического отчаяния. Но миг миновал, и это чувство погасло, и по-прежнему мужчину и женщину разделяла бездна, которую никакие слова не могли заполнить. Она так молода – чересчур молода. Почему он не понял этого с самого начала?

– Пойдем, Джон, – уговаривала она. – Пожалуйста, пойдем.

Наверное, он и впрямь должен объясниться с ней, хотя бы так, в нескольких словах. Глупо уверять себя, будто еще несколько дней на приготовление, еще несколько дней вдали от нее сделают их последний разговор более легким, более выносимым для кого-либо из них.

– Ладно, согласился он, вставая.

Они вышли из часовни, пересекли, на ходу кивая головой учителям и немногочисленным свободным от уроков детям, внутренний двор со статуей Генри Тюдора и прошли через западную дверь.

Эмилия, как всегда, оказалась права. За исключением садовника, подстригавшего траву вокруг большого каштана, росшего у края спортивной площадки, здесь никого не было. Корнтел хотел бы облегчить объяснение для них обоих, но, к несчастью, он совершенно не умел первым начинать разговор с женщиной, с любой женщиной. Он мучительно подбирал в уме какой-нибудь вопрос, какое-нибудь замечание для затравки– и ничего не находил. Ей пришлось заговорить первой, однако ее слова ничуть не разрядили напряжения, хотя ей удалось бы смягчить любого человека, кроме Корнтела.

– Я люблю тебя, Джон. Я не могу вынести этого. Что ты делаешь с собой? – Она не поднимала голову, сосредоточив взгляд на земле, на равномерном и бессмысленном движении собственной туфли, ворошившей траву. Голова ее едва доставала Корнтелу до плеча – глядя сверху вниз на ее пушистые светлые волосы, Корнтел вспоминал ту легкую и пушистую стекловату, которую мать покупала под Рождество, чтобы развесить над головами ангелов, украшавших в ту пору их дом.

– Не надо, – взмолился он. – Не стоит. Я не стою того. Ты лее знаешь это теперь, если раньше не знала.

– Сперва я так и подумала, – призналась она. – Я твердила себе, что весь этот год ты меня обманывал, притворялся совсем не тем человеком, каким оказался в пятницу. Но я так и не сумела убедить себя в этом, Джон, как ни старалась. Я так люблю тебя.

– Не надо.

– Я знаю, что ты думаешь – ты думаешь, что я вообразила, будто это ты убил Мэттью Уотли. Ведь все сходится, да? Сходится как нельзя лучше. Но я не верю, что ты убил его, Джон, я уверена – ты ни разу и пальцем к нему не притронулся. Вообще-то, – тут она наконец осмелилась посмотреть ему в лицо и трепетно улыбнулась, – вообще-то я не знаю, обратил ли ты хоть раз внимание на Мэттью. Ты ведь такой рассеянный.

Шутка должна была рассеять напряжение, но она прозвучала чересчур натянуто.

– Это не важно, – возразил Корнтел. – Я отвечал за Мэттью. Я мог бы с тем же успехом убить его собственными руками. Когда полиция выяснит кое-что про меня, мне придется из кожи вон вылезти, чтобы отвести от себя подозрение.

– От меня они ничего не узнают. Клянусь!

– Не клянись. Это обещание может оказаться невыполнимым. Линли отнюдь не дурак. Скоро он захочет поговорить с тобой, Эм.

Они вышли уже на середину футбольного поля. Эмилия остановилась и пристально поглядела на своего спутника. Легкий ветерок ворошил ее волосы.

– Если он так умен, он же должен понять, что ты не можешь быть повинен в исчезновении Мэттью, ведь ты сам обратился к нему за помощью. Он должен учитывать это, что бы он там ни выяснил насчет тебя!

– Напротив, это вполне могло быть хитроумной уловкой. Убийца сам обращается в полицию, прикидываясь ни в чем не повинной овечкой. Несомненно, Томасу уже доводилось сталкиваться с подобными случаями. И он не станет вычеркивать меня из списка подозреваемых только потому, что у нас с ним один и тот же школьный галстук. Эмилия, Мэттью Уотли пытали. Его пытали.

Она осторожно коснулась его руки:

– И ты думаешь, Линли вообразит, что это ты увез мальчика из школы? Что это ты пытал его, убил, перебросил тело через кладбищенскую стену, а потом возвратился в школу и сохранил столько хладнокровия, что сам отправился в полицию просить помощи?

Корнтел скосил взгляд на ее руку, маленькую белую ладонь на фоне черной учительской мантии.

– Ты ведь догадываешься, что это вполне возможно, да?

– Нет! Ты испытывал любопытство, Джон, дурное любопытство, и ничего более. Это вовсе не улика– для Линли, и не симптом психического отклонения – для меня. Ты так решил только потому, что я запаниковала. Это было глупо. Я повела себя точно дурочка. Я не знала, как тут быть.

– Ты меня не знала. Не знала до конца. До того вечера в пятницу ты меня не знала. А теперь открылось все самое худшее, так? Как же мы назовем это– то, что стало известно тебе, Эмилия? Болезнь? Извращение? Как еще?

– Не знаю и знать не хочу. Это не имеет никакого отношения к тому, что случилось с Мэттью Уотли. Это не имеет никакого отношения к нам. Никакого отношения!

В голосе женщины звучала глубочайшая убежденность. Корнтел невольно восхищался ее отвагой, понимая при этом, что на самом деле «нас» уже не существует, а может быть, и никогда не существовало. Он, как и прежде, готов был преклоняться перед бесстрашной искренностью Эмилии. Ради него она рисковала собой, ради него, ради того, что она считала любовью, она отрекалась от самолюбия и даже от благоразумия, но он-то знал, что чувство, которое могло бы вспыхнуть между ними– да, Эмилия трогала и волновала его, как никакая другая женщина, – это чувство умерло в пятницу. Пусть сейчас она лжет и пытается воскресить угасшую любовь, на самом деле она испытывает лишь горечь утраты и потребность сохранить хотя бы дружбу, что связывала их прежде. В пятницу ночью ее лицо не сумело скрыть истину. Любовь между мужчиной и женщиной не всегда умирает долго– подчас бывает достаточно мгновения, чтобы уничтожить ее. Корнтел хотел объяснить все это Эмилии, но его время вышло.

– Джон, – проговорила она, – к нам идет инспектор Линли.

Студенты театрального класса работали с гримом. Они приступили к этому заданию еще на прошлой неделе, и тогда им хватало места в одной из комнат с западной стороны от зала, однако теперь они захватили в свое распоряжение все четыре гардеробные и принялись воплощать в реальность свои творческие замыслы. Оставалось уже немного времени до срока, когда их работы подвергнутся критической оценке режиссера.

Был среди этих молодых людей и Чаз Квилтер, который, как обычно, пытался пробудить в себе подобие энтузиазма, переживаемого при каждой новой затее его соучениками, но их восторг слегка смущал старшего префекта. На этот раз он испытывал большую, чем обычно, неловкость, поскольку для ребят каждая очередная коробочка с гримом, каждый оттенок пудры или туши для ресниц, не говоря уже об экспериментах с париками и накладными бородами служили источником неиссякаемого удовольствия, он же эту радость отнюдь не разделял, хотя, не сопереживая, вполне понимал, почему другие студенты с такой охотой берутся за дело и так увлеченно исполняют его. Для них театр был одним из профилирующих предметов, эти юноши и девушки надеялись по окончании школы и университета попасть на какую-нибудь из ведущих сцен Лондона, в то время как Чаз выбрал театральный кружок в качестве факультатива, чтобы было чем отвлечься, чем забыться в последний год учебы в Бредгар Чэмберс. До сих пор театр и впрямь помогал ему рассеяться, до сих пор – но не в этот раз.

Всему виной Клив Причард. Они пользовались одной и той же гардеробной– проклятая случайность, все потому, что их фамилии шли подряд в алфавитном списке, – и с ними не было никого, кто мог бы избавить Чаза от непосредственного общения с этим омерзительным типом.

Клив с немалым вдохновением превращал себя в персонаж, вполне соответствующий его извращенной природе. Другие студенты, послушно следуя указаниям наставника, выбирали себе героев елизаветинской трагедии и с помощью грима старались преобразиться в них, Клив же, отдаваясь на волю собственного воображения, породил нечто среднее между Квазимодо и Призраком Оперы. Начал он с того, что продел чудовищную, длинную, болтающуюся серьгу в дырку, которую еще в октябре проткнул толстой иглой в мочке уха.

Чаз хорошо помнил ту сцену в помещении клуба старших классов. С каникул, проведенных у бабушки, Клив приволок в школу фляжку с виски и в тот вечер то и дело прикладывался к ней. С каждым глотком он делался все самонадеяннее, все шумнее и агрессивнее. Он нуждался во всеобщем внимании. Сначала Клив принялся похваляться татуировкой, которую нанес в эти каникулы на внутреннюю сторону руки. Он во всеуслышание повествовал об этом подвиге, совершенном с помощью перочинного ножа и чернил, однако, поскольку эта повесть оказалась недостаточно захватывающей, Клив решил потешить публику и совершить очередной акт самоистязания у всех на глазах. Очевидно, он приготовился заранее, ведь специальную иглу, какой пользуются обойщики мебели, не найдешь в обычном школьном рюкзаке. Клив вытащил иглу и, даже не поморщившись, проткнул разом и кожу, и плоть. Чаз видел, как толстая изогнутая игла пробуравила отверстие в мочке уха и вышла с другой стороны. Вот уж не думал, что ухо будет так кровоточить. Одна девчонка грохнулась в обморок, двум другим стало дурно, а Клив знай себе улыбался, точно малость не в себе.

– Ну как, нравится? – Отвернувшись от зеркала, Клив предложил соседу полюбоваться на свою работу – растрепанный парик, черные гниющие зубы, под правым глазом кожа потрескалась и словно нагноилась, специальные вставки распялили ноздри, обнажив внутреннюю структуру носа. – Это будет получше твоего Гамлета-гомика, Квилтер, верно?

С этим спорить не приходилось. Чаз выбрал образ Гамлета по одной-единственной причине: под Гамлета было легче всего загримироваться. Его светлые волосы вполне годились для датского принца, и в свою гримировку Чаз не вложил ни таланта, ни умения. Ему было все равно– это занятие ничего для него не значило. Все утратило для него смысл в последние месяцы.

Клив подпрыгивал перед ним, разминая ноги, как боксер перед схваткой.

– Ну же, Квилтер, скажи! При виде такого страшилища все пташки в «Галатея-хаус» попадают– а уж тогда! – И он вызывающе задвигал тазом, намекая на дальнейшие события. – Проделать это с пташкой, когда она лежит без чувств, смахивает на некрофилию. Это самый кайф, Квилтер – впрочем, тебе это знакомо, верно?

Чаз даже не вслушивался в его слова, лишь с удовлетворением отметил, что Клив, по крайней мере, не обращается к нему по имени, что его фамильярность не зашла пока так далеко. Это казалось утешительным признаком, словно, вопреки всему случившемуся, для него еще не все было потеряно.

– Эй, я должен красться, как страшное привидение! – И Клив закружил по комнате, ныряя под уставленные коробочками с гримом столы, заглядывая исподтишка в зеркала, потом подхватил передвижную вешалку с костюмами и принялся быстро перебирать их.

– Пойду по кампусу. Темно будет, так? – Он сорвал с вешалки плащ и, накинув его на плечи, принялся разыгрывать эту сцену. – Я бы мог заглянуть в «Галатею», навестить старину Пита с женой, но нет, сегодня у меня на уме другое. Совсем другое. – Он оскалил зубы, клыки длинные, как у волка. – Сегодня я удостою своим посещением самого директора. Сегодня мне откроется истина. Снимает ли Локвуд свой костюмчик, когда трахается, и кого он трахает – женушку или славного маленького третьеклассника? А может быть, он каждую ночь выбирает очередную девицу из «Галатеи» или «Эйрены»? И когда он запрыгивает на них по-собачьи, они стонут: «О, о, директор, мне так нравится, когда вы во мне, такой сильный мужчина!» Только я один буду знать его секрет, Квилтер. А если они прервутся посреди пыхтения и завывания и заметят мое лицо в окне, они ведь ни за что не догадаются, кто это к ним явился. Они испустят жуткий крик, поняв, что их застукали! – Клив откинул капюшон и остановился, раздвинув ноги, уперев руки в бока, вызывающе запрокинув голову.

Дверь в гардеробную распахнулась, и это избавило Чаза от необходимости что-либо отвечать. Вошел Брайан Бирн. Клив с леденящим душу воем набросился на него, Брайан испуганно дернулся, и Клив, не выдержав своей роли, расхохотался.

– Господи! Видел бы ты сейчас свою рожу! – Клив вновь накинул капюшон и встал в позу. – Что скажешь на это, Брай?

Брайан покачал головой, но по его губам неудержимо расползалась улыбка восхищения.

– Потрясающе! – признал он.

– А почему ты не на уроке, мой мальчик? – Клив принялся разучивать перед зеркалом новые гримасы.

– Я ходил к медсестре, – ответил Брайан. – Жутко болит голова.

– А, поухаживал за своей миссис Лафленд, сынок?

– Скорей уж твоей, чем моей, сказать по правде.

– Или всеобщей. – Клив подмигнул с намеком и вновь взялся за Чаза. – Для всех, кроме юного Квилтера. Ты ведь у нас дал обет целомудрия, приятель? Старший префект подает прекрасный пример для всех юных дам и джентльменов. – Клив оттянул кожу под глазами, с силой защипнув ее и, по-видимому, не испытывая ни малейшей боли. – Не поздновато ли спохватился, а? Мы все давно живем в логове порока.

Чаз сосредоточился на коробке с гримом, стоявшей на столике перед зеркалом. Цвета расплывались перед его глазами, сизоватый оттенок тени для век переходил в малиновый цвет румян, и он уже не мог отличить их ни друг от друга, ни от сероватой основы для грима в открытом тюбике.

А Клив все болтал свое:

– Господи, вот так лакомый кусочек попался мне в субботу вечером, Брай! Зря ты не пошел со мной и сам не отведал. Крошка Шарон, проездом в Киссбери. Я столкнулся с ней у дверей паба, тут же забрался к ней в штанишки и показал ей, что к чему. Она знай орала: «Давай, малыш, давай, давай, давай!» Вот такими я их люблю– на земле, в самой грязюке, и чтобы просила и молила подбавить жару. – Клив изобразил балетное па. – Сейчас самое бы оно покурить.

Брайан с улыбкой достал из кармана блейзера пачку сигарет:

– Держи! Можешь оставить себе.

– Роскошно, Брай! Спасибо.

Чаз с трудом справился с собственным голосом.

– Не кури здесь, слышишь?

– Почему бы и нет? – поддразнил его Клив. – Ты донесешь на меня? Пойдешь к Локвуду?

– Просто пошевели мозгами, если они у тебя есть.

Клив напрягся, открыл было рот, желая что-то возразить, но Брайан остановил его.

– Он прав, Клив. Отложи на потом, идет? Клив задумчиво смерил взглядом Чаза, потом Брайана:

– Ну ладно. Так я пошел. Спасибо за сигареты, Брай. И вообще. – Он вышел из комнаты. Секунду спустя Брайан и Чаз услышали, как он окликает собравшихся на сцене ребят. Девицы при его приближении завизжали, как и было задумано. Похоже, Клив достиг желанного успеха в искусстве гримирования.

Чаз прижал кулак к губам и закрыл глаза, пережидая приступ дурноты.

– Как ты можешь его выносить? – глухо простонал он.

Брайан подтянул к себе стул и уселся. Пожал плечами, улыбнулся все той же приветливой улыбкой.

– Не так уж плох. Просто выставляется. Надо его понять.

– Не имею ни малейшего желания.

Брайан осторожно провел рукой по плечу Чаза.

– Пудра, – пояснил он. – Ты весь ею усыпан, даже брюки. Дай-ка я тебя почищу.

Чаз резко поднялся, отодвинулся от него.

– Скоро каникулы, – продолжал Брайан. – Ты уже решил, поедешь ли со мной в Лондон? Мама отправилась в Италию со своим кавалером, весь дом будет в нашем распоряжении.

Нужно подобрать какое-то извинение, судорожно соображал Чаз. Найти разумную причину для отказа. Ничего не приходило на ум, любой ответ прозвучал бы резко, отвергающе, рассердил бы Брайана. Он не мог так рисковать. Чаз с трудом пытался распутать клубок своих мыслей, но они с каждой минутой все безнадежней переплетались.

– Брайан, – выдавил он из себя, – нам надо поговорить. Не здесь, не сейчас. Надо поговорить, поговорить по-настоящему. Ты должен кое-что понять.

– Поговорить? – округлил глаза Брайан. – Конечно. Сколько угодно. Когда пожелаешь. Только скажи.

Чаз вытер о брюки вспотевшую ладонь.

– Надо поговорить, – упрямо повторил он. Брайан тоже поднялся на ноги и покровительственно положил руку на плечо Чазу.

– Потолкуем, – пообещал он. – На то мы и друзья.

Джон Корнтел должен был начать в десять утра Урок английского в пятом классе, но Эмилия Бонд взялась найти ему замену.

Корнтел проводил Линли в свою комнату в «Эребе». Они прошли не через главный вход, которым обычно пользовались мальчики, а через узкую дверь с западной стороны здания. На этой двери висела медная дощечка с лаконичной надписью: «Заведующий пансионом».

Переступив порог, Линли будто вновь попал в послевоенную Англию, когда все стремились к «практичности» в меблировке: тяжелые диваны и кресла с салфеточками на подлокотниках, прекрасных пропорций столы кленового дерева, лампы с незатейливыми абажурами, на стенах изображения цветов в деревянных рамках. Несомненно, каждая деталь здесь была искусно подобрана, однако в целом обстановка казалась какой-то устаревшей, словно за этими помещениями следила немолодая особа, заболиво сохранявшая все «как при прежних хозяевах».

В том же духе был выдержан и кабинет Корнтела: приземистый стол, громоздкий гарнитур из трех предметов, обитый кретоном в цветочек, стол с откидной доской, где красовался глиняный кувшин и пепельница, доверху набитая окурками. В комнате пахло застоявшимся табачным дымом. Только эта пепельница да книги– вот и все, что принадлежало в этой комнате самому Корнтелу. Книги занимали почти все пространство кабинета– книги на полках, стопки книг под столом, книги, втиснутые в узкие щели по обе стороны от лишенной всяческих украшений каминной доски. Корнтел отдернул скрывавшие окно занавески. Линли отметил, что окно смотрит на «Калхас-хаус» и что дорожка, соединяющая два пансиона, проходит едва ли в двадцати футах от окна. Только занавески могли укрыть обитателя этой комнаты от чужих взглядов.

– Кофе? – предложил Корнтел, направляясь к утопленному в стену шкафчику. – У меня даже есть машина для кофе-эспрессо– хочешь попробовать?

– Спасибо, не откажусь.

Глядя, как его былой одноклассник возится с приготовлением кофе, Линли вновь припомнил реплику Элейн Роли: «Эта ведьма готова наизнанку его вывернуть. По-моему, ей уже это удалось». Он старался понять, характеризуют ли слова экономки и нынешнее состояние главы пансиона и в самом ли деле в них содержится доля истины.

Слишком тонкая кожа у Корнтела, он совершенно не умеет скрывать раздирающие его эмоции, они сквозят в глазах– не зря же он так старательно избегает встретиться с Линли взглядом; в неуклюжих движениях – можно подумать, мозг посылает неточные команды его рукам; в его плечах – он горбится, будто пытаясь вобрать голову и шею в панцирь; в лишенной интонаций речи. Трудно поверить, что эта уже почти не сдерживаемая тревога порождена всего лишь любовью, пусть далее невостребованной. Более того, Линли видел, как Эмилия Бонд смотрела на Джона: если в самом деле крепость его внутреннего мира осаждает страсть, эта страсть, уж во всяком случае, не безответная, а потому желательно было бы понять, что же все-таки гнетет и терзает Джона Корнтела. Линли думал, что догадывается о причинах его мучений. Люди, страдающие одной и той Же болезнью, сразу распознают у другого пациента симптомы знакомого недуга.

– Как звали того парня в Итоне, который всегда мог улизнуть от дежурного учителя? – завел разговор Линли. – Ты помнишь его? Кто бы ни дежурил, будь то ночью или в выходной, он заранее знал, как пройдет эта процедура, когда будет обход, в какие спальни заглянут, знал далее, когда его попытаются застать врасплох. Ты помнишь, о ком я говорю?

Корнтел аккуратно вставлял небольшое ситечко в аппарат для приготовления эспрессо.

– Его звали Роутон. Он говорил, что обладает даром предвидения.

– Наверное, – улыбнулся Линли. – Он никогда не попадал впросак, верно?

– И все эти таланты требовались ему лишь для того, чтобы удирать потихоньку в Виндзор к своей красотке. В конце концов он ее обрюхатил. Ты слышал об этом?

– Я помню только, как парни приставали к нему, чтобы он напророчил им насчет экзаменов. Черт побери, раз у него есть дар предвидения, пусть скажет, что старина Джерви готовит нам на вторник к зачету по истории.

Корнтел улыбнулся в ответ:

– Как Роутон всегда отвечал на это? «У меня не получится, ребята. Я предвижу то, что они собираются делать, а что у них в голове, этого я не знаю». Ну, на это ему возражали, что он все-таки может увидеть, как учитель пишет экзаменационные билеты, это ведь уже не мысль, а дело, так что пусть всем расскажет об этом.

– Да, я помню: Роутон принимался подробно описывать, как Джерви сидит за столом и экзаменационные билеты, а потом входит миссис Джерви, одетая в мини-юбку и в белые ботинки из кожзаменителя.

– И больше ничего на ней нет, – расхохотался Корнтел. – Миссис Джерви всегда отставала от моды на пять-шесть лет, правда? Господи, как же Роутон нас смешил всеми этими историями! Я уже много лет и не вспоминал о нем. К чему ты вдруг об этом заговорил?

– Просто подумал, кто же был дежурным учителем в те выходные, Джон? Не ты ли?

Корнтел все еще возился с эспрессо. Из кофеварки вырывался пар, черный напиток начал стекать в стеклянный стаканчик. Корнтел тянул с ответом, разливая кофе в две маленькие чашечки. Затем он поставил чашечки, сахар и сливки на крошечный поднос и установил поднос на столе с откидной доской. Пепельницу он отодвинул, но окурки из нее так и не выбросил.

– Умен ты, Томми. Я и не заметил, как ты подобрался к этому вопросу. У тебя, верно, природный дар для такой работы.

Линли пристроился с чашкой в одном из кресел. Корнтел последовал его примеру – убрал с дороги гитару (две струны порваны, отметил Линли) и уселся на диван. Свою чашку он забыл на столе.

– Мэттью Уотли жил в этом доме, – проговорил Линли. – Ты отвечал за него, а он каким-то образом ускользнул, исчез. Так ведь обстоит дело? Однако мне кажется, что для тебя дело не сводится к той ответственности, которую ты несешь в качестве главы пансиона, что-то еще мучит тебя. Вот я и подумал, не был ли ты в те выходные также дежурным учителем, не был ли ты обязан следить за соблюдением порядка во всей школе?

Корнтел зажал руки между колен, вся поза его выражала беззащитность.

– Да. Теперь ты знаешь самое страшное. Да.

– Насколько я понимаю, ты вообще не совершал в тот вечер обход?

– Я забыл – ты поверишь мне на слово? – Теперь он прямо смотрел в лицо детективу. – Я забыл. В те выходные вообще-то была не моя очередь, но я поменялся с Коуфри Питтом несколько недель назад и совершенно забыл об этом.

– С Коуфри Питтом?

– Он учитель математики и заведующий «Галатеей», общежитием для девочек.

– Почему он решил поменяться? Или это тебе понадобилось?

– Нет, ему. Не знаю почему. Я не спрашивал. Мне-то все равно. Я всегда торчу тут, только на каникулы уезжаю, да и то не всегда… Ну, да тебе это неинтересно. Теперь ты знаешь все. Я забыл сделать обход. Казалось бы, что уж такого? Ребят в школе осталось мало, по домам разъехались, отправились на хоккейный турнир на север. Но если б я честно исполнил свой долг, я бы наверняка поймал Мэттью Уотли, когда он готовил побег. Я знаю – все могло быть по-другому. Но я не сделал обход. Вот и все.

– Сколько раз за выходные полагается проверять школу?

– Три раза в пятницу ночью. Шесть раз в субботу. Столько же в воскресенье.

– В определенные часы?

– Нет, конечно же нет. Какой смысл вообще проверять, если ребята заранее знают, когда появится учитель?

– Всем известно, кто дежурит в тот или иной день?

– Все префекты знают об этом, они заранее получают расписание на месяц. Если что не так, они докладывают дежурному учителю, поэтому им необходимо знать, кто именно дежурит.

– Им сообщили, что ты поменялся дежурствами с Коуфри Питтом?

– Директор должен был предупредить их. Он сам должен был внести изменения в расписание, так у нас принято. – Корнтел наклонился вперед, подпер лоб ладнью. – Локвуд еще не знает, что я забыл сделать обход, Томми. Ему нужен козел отпущения, чтобы не брать вину на себя; ты понимаешь?

Линли не стал обсуждать особенности характера Джона Локвуда.

– Мне придется задать тебе еще один вопрос, Джон. Ты не сделал обход в ночь на субботу и в субботу тоже забыл о нем. Чем ты был занят? Где находился?

– Я был здесь. Клянусь!

– Кто-нибудь может это подтвердить?

Еще одна струйка пара вырвалась из кофеварки. Корнтел поспешил выключить ее и застыл в Дальнем от Линли углу комнаты, втянув голову в плечи, сомкнув ладони вокруг горячего стаканчика с кофе.

– Эмилия Бонд? – уточнил Линли.

С губ Корнтела сорвался возглас, более всего напоминающий испуганный вскрик.

– Я ничтожество! Ты только посмотри на меня– мне тридцать пять, она на десять лет младше! В этом нет смысла, никакой надежды. Я не тот, за кого она меня принимает. Я не тот, кто ей нужен. Она просто не понимает, не хочет понять!

– Ты был с ней в пятницу ночью? И в субботу?

– В том-то и беда. Часть пятницы, часть субботы, но не всю ночь. Она ничем тебе не поможет. Не спрашивай ее, не втягивай ее в это. У нас и так все идет наперекосяк.

Корнтел говорил настойчиво, он заклинал, он молил. Прислушиваясь к его голосу, Линли пытался понять, какое наказание постигнет главу пансиона, если Локвуд выяснит, что в его комнате находилась допоздна женщина. Почему Корнтел так стремится выпутать Эмилию из этой истории? В конце концов, уже давно не девятнадцатый век и никто не станет жертвовать своей профессиональной карьерой ради спасения репутации любимой женщины, и ни тому ни другой не грозит всеобщее осуждение за несколько часов, проведенных наедине. Нет, здесь есть что-то еще, помимо тайного присутствия женщины в комнате Корнтела. Линли чувствовал какую-то загадку, какую-то скрытую угрозу, он чуял ее, как взявший след пес. Нужно найти способ поговорить об этом в открытую. Сейчас Корнтел готов хотя бы к частичной откровенности благодаря тому, что они беседуют наедине, никаких свидетелей, никаких записей. Допрос принял форму разговора между двумя старыми друзьями.

– Насколько я понимаю, между вами произошла ссора, – заметил Линли. – Мисс Роли считает, что Эмилия плохо влияет на тебя и губит твою жизнь.

Корнтел приподнял голову.

– Элейннервничает. Она всегда полновластно царила в «Эребе». Предыдущий заведующий пансионом был неженат, как и я, и теперь она боится, как бы я не обзавелся супругой, которая присвоит себе часть ее полномочий. Надо сказать Элейн, что она напрасно волнуется. О свадьбе и речи не идет. – Плечи Корнтела безнадежно опустились. Он отвернулся на миг, затем вновь посмотрел в лицо Линли покрасневшими глазами. – Все, что случилось с Мэттью Уотли, не имеет ни малейшего отношения к Эмилии. Она даже не знала этого мальчика.

– Но она была в тот вечер здесь, в этом доме?

– Она была со мной – вот и все.

– Но она знакома с другими мальчиками из «Эреба». Брайан Бирн занимается химией как профилирующим предметом. Я видел его вчера в лаборатории. А ведь он– префект «Эреба».

– Ну и что?

– Не знаю, Джон, пока не знаю. Может быть, все это никак не связано, а может быть… Ты говорил, что вечером в пятницу Брайан был здесь, в пансионе, а сам Брайан сказал мне, что большую часть ночи он провел в клубе старшеклассников.

– Я думал, он тут. Я не проверял.

– Даже потом? Когда Эмилия ушла? И тогда не проверял?

– Я был не в себе. Не мог ни на чем сосредоточиться. Ничего я не проверял после ее ухода.

– Тогда как ты можешь быть уверен, что она действительно покинула это здание?

Серовато-бледное лицо Корнтела сделалось совсем безжизненным, когда он осознал суть этого вопроса.

– Господи, не предполагаешь же ты, что Эмилия…

– Вчера она пыталась помешать мне допросить префекта пансиона, Джон. Как это понимать?

– Такая уж она. Она не может поверить, что знакомый ей человек способен совершить что-то дурное. Она даже не видит… – И он вновь запнулся, так и не решившись на признание.

– Чего она не видит? – не дал ему замолчать Линли.

Корнтел медленно вернулся к дивану и уставился на него, словно пытаясь сделать непростой выбор– усесться ему или остаться стоять. Пока что он задумчиво ощупывал кончиками пальцев протершийся подлокотник.

– Ты все равно не поймешь, – угрюмо пробормотал он. – Виконт Шат-Несс. Граф Ашертон. Разве ты знаешь, что такое неудача? Разве ты хоть раз испытал это на себе?

Эти несправедливые, совершенно не соответствовавшие истине слова задели Линли за живое. Услышав их, он буквально онемел от неожиданности и впервые с начала этого разговора пожалел, что рядом с ним нет сержанта Хейверс, так хорошо умеющей отмахнуться от всех эмоций и беспощадно перейти к самой сути.

– Молчишь? Ведь так оно и есть, – с горечью настаивал Корнтел.

Наконец к Линли возвратился голос.

– Боюсь, что вовсе не так. Но ты ничего не знаешь об этом, Джон, и знать не можешь. Мы семнадцать лет не виделись.

– Все равно не поверю.

– Верь не верь, от этого ничего не изменится. Корнтел отвел взгляд, потом, словно нехотя, вновь взглянул на старого приятеля. Тело его сотрясала дрожь.

– Сначала мы были просто друзьями, – заговорил он. – Я не умею обращаться с женщинами, но Эмилия на других женщин непохожа. С ней легко и просто болтать. Она внимательно слушает, она смотрит прямо в глаза. Женщины, которых я встречал, были не такие. Всегда им было что-то нужно от меня. С ними говоришь, а они обдумывают свои делишки. Как прикажешь поддерживать разговор, если собеседница занята только своими собственными мыслями? А вот Эмилия…– Лицо его сделалось мягким, задумчивым. – Если Эмилии и было что-то нужно, так я сам, понимаешь? Наверное, так. Именно этого она и хотела – узнать меня, понять мою душу. Мы даже переписывались на каникулах. На бумаге кое-какие вещи выразить гораздо проще, легче быть самим собой. Вот я и писал ей, и разговаривал с ней. Все рассказал: и о романе, который я хотел бы написать, да так никогда и не напишу, о любимой музыке, обо всем, что занимает какое-то место в моей жизни. Вернее, не обо всем, только о том, что представляло меня с выгодной стороны. Если б я рассказал ей все, если б открыл все эти мерзкие маленькие секреты, которые мы так любим скрывать, разве она захотела бы иметь со мной дело?

– Обычно эти мерзкие маленькие секреты ничего не значат для любви, – попытался утешить его Линли.

– Нет. Неправда! – Корнтел произнес эти слова отрешенно и продолжал, более не щадя себя: – Нет, Томми. Быть может, для тебя это и так, ведь ты можешь предложить женщине гораздо больше, чем я. Но когда мой дух, и разум, и тело предстают в своей наготе, надежды уже не остается никакой.

Линли припомнил, как юный Джон Корнтел проходил по двору в Итоне, возвышаясь на целую голову над другими. Королевский стипендиат, уверенный в своем блистательном будущем.

– Знаешь, и применительно к тебе в это трудно поверить, – возразил он.

Корнтел, видимо, прочел его мысли.

– Так ли уж трудно? Выходит, я умело притворялся, но теперь, я думаю, пора покончить с некоторыми иллюзиями. Ты не против?

– Смотри сам. Если тебе это поможет…

– Мне ничего не поможет. Я бы рад промолчать, но Эмилия не имеет никакого отношения к смерти Мэттью Уотли, и если нет другого способа убедить тебя в этом – так тому и быть. – Не выдержав, он отвел взгляд. – Она пришла ко мне вечером в пятницу. Мне бы следовало сразу понять, зачем она пришла, что ей нужно, а я не сумел. А потом было уже слишком поздно, все вышло из-под контроля, и кончилось все ужасно, к нашему обоюдному разочарованию.

– То есть она хотела заняться с тобой любовью?

– Мне тридцать пять лет, Томас. Тридцать пять! Ты-то хоть понимаешь, что это значит?

Эти слова допускали одно-единственное толкование, и все же Линли уточнил:

– Ты никогда прежде не был с женщиной?

– Тридцать пять лет. Это внушает жалость, отвращение, смех!

– Ничего подобного. Просто так сложилась твоя жизнь.

– Это была катастрофа. Ты уж, пожалуйста, сам домысливай детали, избавь меня хотя бы от этого, ладно? Я перенес страшное унижение, она расстроилась, заплакала и все-таки пыталась оправдать меня, пыталась взять всю вину на себя. Поверь мне, Томми, в таком состоянии она хотела одного– поскорее вернуться к себе в комнату. Я не видел, как она выходила из «Эреба», но у нее не было никаких причин тут задерживаться.

– А где она живет?

– Она – помощник заведующего «Галатеей».

– Значит, Коуфри Питт может подтвердить, в каком часу она возвратилась?

– Пожалуйста, если тебе недостаточно моего слова, спроси у Коуфри. Правда, ее комната в стороне от квартиры Питта, может быть, он и не заметил ее возвращения.

– А в субботу вечером? Она снова приходила к тебе?

Корнтел кивнул:

– Она пыталась объясниться, что-то исправить. Она хотела… можно ли остаться друзьями, пережив подобную сцену? Можем ли мы возвратить то, что уничтожили эти двадцать минут потного, бесплодного сопения и пыхтения в постели? Вот зачем она приходила. Вот почему я забыл в эти выходные исполнить свои обязанности и не совершал обход. Вот почему я понятия не имел, как и когда удрал Мэттью Уотли, – потому что я не смог показать себя настоящим мужчиной, когда мне наконец-то представилась такая возможность.

«Мэттью Уотли удрал». Корнтел вновь повторил эту формулу. На то могла быть одна из двух причин: либо он ничего не знал об одежде, найденной Фрэнком Ортеном на помойке, либо он хотел перестраховаться и потому решил держаться за изначальную версию до тех пор, пока детективы сами не выдвинут новую.

13

В одиннадцать часов утра Линли и сержант Хей-верс встретились в «Большой Классной» Бредгар Чэмберс в южном флигеле основного квадратного здания школы. Когда-то в этом помещении собирались ученики первых наборов. Белоснежные стены были отделаны понизу дубовыми панелями, высоко над головой сходился свод потолка. Мажду нишами окон, смотревших на юг, висели портреты всех директоров, возглавлявших школу, начиная с Чарльза Ловелла-Говарда, назначенного руководить ею в 1489 году.

В данный момент помещение пустовало, в нем витал слабый запах сырого, подгнившего дерева. Закрыв за собой дверь, сержант Хейверс прошла через всю комнату к окнам и двинулась неторопливо вдоль ряда портретов, прослеживая историю школы вплоть до Алана Локвуда.

– Всего двадцать один директор за пятьсот лет! – подивилась она. – Похоже, Бредгар Чэмберс– это пожизненное призвание. Вон, поглядите, сэр. Тот мужик, перед Локвудом– он процарствовал сорок два года!

Линли подошел поближе.

– Начинаете понимать, почему Локвуд хотел бы замолчать убийство Мэттью Уотли? Интересно, не случалось ли с мальчиками чего-нибудь подобного и при других директорах?

– Веселые у вас мыслишки, ничего не скажешь! Так или иначе, при каждом директоре кого-то из учеников недосчитывались. И мальчиков, и девочек. Достаточно заглянуть в мемориальную часовню.

– Верно, но одно дело гибель на войне или внезапная болезнь. Руководство школы за это никто не винит. Убийство – это совсем другое. На кого-то нужно возложить ответственность за него. Это необходимо.

За дверями то громче, то глуше звучали голоса. По лестнице разом протопали десятки ног. Линли достал карманные часы.

– Большая перемена. Что вы обнаружили во время экскурсии по школе? – Он посмотрел на Барбару Хейверс, которая все еще хмуро глядела в окно. – Хейверс?

Она обернулась:

– Я просто подумала…

– Да?

– Пустое. Но вот вы говорили насчет ответственности… Интересно, а на кого ложится ответственность за самоубийство школьника?

– Вы имеете в виду Эдварда Хсу?

– Да, «любимого ученика».

– Я и сам все время вспоминаю о нем. Джилс Бирн проявлял к нему особый интерес – и юноша погиб. Джилс Бирн проявлял особый интерес к Мэттью– Мэттью тоже мертв. Однако если Мэттью Уотли был убит здесь, в школе, вечером в пятницу, а то и в субботу, мы не можем предъявить Джилсу Бирну обвинения, если его не было здесь в это время. А если он был? Сомнительно, конечно, но следует это проверить.

– А может быть, связующее звено вовсе не он, сэр.

– А кто? Брайан Бирн? Это ничего не дает нам, сержант. Эдвард Хсу покончил с собой в 1975-м, когда Брайану едва сровнялось пять лет. Вы же не думаете, что пятилетний ребенок мог послужить причиной самоубийства?

– Не знаю, – вздохнула она. – Но у меня в ушах все звучат слова, которыми Брайан Бирн охарактеризовал своего отца.

– Только не забывайте, что парень сильно недолюбливает отца. Вам не показалось, что Брайан, будь у него такая возможность, был бы счастлив унизить Джилса? А мы вчера как раз предоставили ему такой шанс.

– Да, наверное. – Хейверс вновь пересекла комнату и приблизилась к помосту. Над ним висел барельеф, представлявший Генриха VII верхом на боевом коне, готового вести войско в атаку. Пониже стоял стол для общей трапезы и стулья. Выбрав один из них, Барбара уселась и вытянула ноги.

Линли подошел к ней.

– Нам нужно определить, где могли прятать Мэттьго Уотли с середины дня пятницы до поздней ночи, а может быть, и до субботней ночи, когда его или его тело перевезли на кладбище. Какие будут версии?

– Вариантов не так уж много. Кладовые при кухне можно не брать в расчет, поскольку Мэттью исчез после ланча, а в той части здания днем всегда много народу. Потом два старых туалета, ими, похоже, никто не пользуется– грязные, слив не работает.

– Никаких признаков, что там кто-то был в последние дни?

– Ни малейших. Если кто-то завел его туда, этот «кто-то» постарался потом уничтожить все следы.

– Что еще?

– В каждом общежитии есть кладовые для чемоданов. Они заперты, ключи есть только у заведующего и экономки. Над помещением для просушки одежды в общежитиях располагается чердак, но все чердаки заперты на амбарный замок– опять же ключи только у заведующего и экономки. В лаборатории есть кладовая, а над аквариумом– огромная бочка с водой. Туда можно было бы запихнуть Мэттью, чтобы его утопить, но держать его там пленником можно было бы, только связав по рукам и ногам и заткнув ему рот, да и то лишь в том случае, если бы убийца точно знал, что до конца дня никто не появится поблизости. Далее, за сценой театра имеются гардеробная и гримерные, а над сценой– будка осветителя. Думаю, эта версия окажется наиболее близкой к истине, если мы установим, что на уик-энд не планировались репетиции, и узнаем, кто мог проникнуть в эти помещения. Сегодня там толпились ученики, кстати говоря, Чаз Квилтер изображает Гамлета, и выглядит он так, словно ему явился дух Йорика и не сказал ничего приятного, но в пятницу после ланча там никого не было. За сценой спокойно можно было упрятать Мэттью Уотли, особенно если учесть, что театр стоит довольно далеко от спортплощадки, где в тот момент собиралось большинство ребят.

– Но как убийца мог пробраться в театр, сержант? Там реквизит, декорации, костюмы– несомненно, театр запирают и охраняют гораздо строже, чем все остальные школьные здания.

– Конечно, он был заперт, но убийце это бы нисколько не помешало. Я все проверила. Фрэнк Ортен говорил, что полный комплект ключей висит в его конторе, а дубликаты – в почтовых ящиках учителей. Так вот, в течение дня комната Ортена остается незапертой. Стоит ему отлучиться на минуту, и прекрасно можно проскользнуть в нее и схватить всю связку с надписью «театр». А если лезть туда среди дня покажется чересчур рискованным, можно проникнуть в контору и ночью, замок в этой двери открывается за десять секунд с помощью кредитной карточки или любого Другого куска пластика. Они здесь не принимают Даже элементарных мер безопасности. Странно еще, что школу ни разу не ограбили.

– А как обстоит дело с ящиками преподавателей?

– Еще хуже, – отвечала Хейверс. – Помните, Фрэнк Ортен говорил, будто учительская всегда заперта, а ключей от нее нет ни у кого, кроме самих учителей и прислуги? Так вот, все утро дверь учительской была открыта нараспашку. Я просто взяла и вошла, когда мне вздумалось. На ящиках для пущего удобства обозначены имена учителей, и большинство из них любезно оставляет ключи в замке. Требуется только выяснить, у какого учителя какие ключи, а потом – заглянул в учительскую и взял, что тебе требуется.

– Итак, нам не удалось сузить круг поисков. Каждый имел возможность совершить это. Все располагали средствами.

– Неужели все?

– А кто нет? Буквально каждый мог схватить Мэттью после ланча и спрятать его где-нибудь, чтобы позднее окончательно разобраться с ним. – Линли призадумался и тут вспомнил свой разговор с Корнтелом. – Пойдем-ка повидаемся с Коуфри Питтом, – предложил он.

Большая перемена еще не закончилась, однако Линли и Хейверс не застали преподавателя немецкого языка в учительской. Они нашли его в его кабинете на первом этаже западного флигеля. Питт сосредоточенно покрывал доску паутиной совершенно неразборчивых букв, проставляя там и тут умляуты, словно символы им самим изобретенного алфавита. Линли окликнул Коуфри, но учитель продолжал писать и, только доведя дело до конца, соизволил отвернуться от доски. Мало того: отступив на шаг, он еще и полюбовался своим творением, стер несколько слов и переписал их заново, стремясь к совершенству. Наконец, удовлетворенный результатами своего труда, Коуфри снизошел до посетителей.

– Вы из полиции, – констатировал он. – Можете не называть себя – ваша слава бежит впереди вас. У меня всего десять минут до урока, – предупредил он их деланно равнодушным тоном, тщательно отряхивая с рукава мантии крошки мела. С чего бы вдруг такая забота о своей внешности? Мантия давно уже посерела от грязи, на плечах толстым слоем лежит перхоть и пыль.

Захлопнув дверь, сержант Хейверс осталась стоять возле нее. Она посмотрела на Питта оценивающим, но совершенно лишенным эмоций взглядом, и учитель немецкого понял, что урок начнется не по расписанию, а тогда, когда это сочтут уместным явившиеся к нему в класс полицейские.

– Это не займет много времени, – ободрил его Линли. – Нужно прояснить кое-какие детали, и мы оставим вас в покое.

– У меня урок в старшем шестом классе, – сообщил Питт, как если бы этим определялось, сколько времени он сможет вытерпеть допрос. Сержант Хейверс прислонилась к стене у самой двери, намекая, что скоро она с места не сдвинется. Сдаваясь, Питт проговорил: – Давайте, инспектор, прошу вас. Проясняйте, что вам нужно. Проясняйте. Не хочу вам мешать.

Линли подошел к окну. Отсюда был виден двор, а по ту сторону двора возвышалась колокольня. Едва ли хоть один воспитанник Бредгара, стремящийся показать, из какого он теста, мог устоять перед соблазном и не взобраться под небеса. – Расскажите подробнее, что вы знаете насчет справки, освободившей Мэттью Уотли от участия в футбольном матче в пятницу.

От полицейских Питта отделял стол. Он с силой уперся в него костяшками пальцев– кожа на них потрескалась, покрылась ранками.

– Что тут рассказывать? Обычная справка из амбулатории. На ней стояло его имя, а больше ничего не было.

– Подписи не было?

– Вы имеете в виду подпись Джудит Лафленд? Нет, подписи не было.

– Разве на справке об освобождении от занятий не должно быть заверяющей ее подписи медсестры?

Питт начал переминаться с ноги на ногу, провел рукой по последним прядям засалившихся волос, извлек задубевший локон, цеплявшийся за левое ухо.

– Вообще-то она их обычно подписывает.

– Обычно? Но на этот раз подписи не было?

– Я уже сказал вам об этом, инспектор.

– Однако вам не показалось нужным перепроверить бюллетень?

– Я не стал проверять.

– А почему, мистер Питт?

– Времени не было. Я и так опаздывал, спешил на игру. Почему я должен был обратить особое внимание на эту справку? Я просто подумал, что Мэттью Уотли опять взялся за свое, как и три недели назад. Подумал– опять он симулирует, надо с ним разобраться. И об этом тоже позабыл. Можете арестовать меня за это, инспектор.

– Что было три недели назад?

– Он принес мне справку об освобождении. В тот раз она была подписана Лафленд и мальчик доставил мне ее самолично. На мой взгляд, он просто прикидывался, напустил на себя больной вид и покашливал, но если Лафленд приняла все за чистую монету, мне ли об этом судить? Я взял справку, и он пошел.

– Куда пошел?

– В постель, полагаю. В свою комнату. Или в комнату для домашних заданий. Понятия не имею. Я за ним не следил.

– На мой взгляд, повторная справка об освобождении всего через три недели после первой, к тому же в отличие от прежней неподписанная, могла бы возбудить в вас некоторые подозрения, мистер Питт.

– Ну вот, не возбудила. Я только глянул на нее и бросил к прочему мусору. – Питт взял со стола кусок мела и принялся катать его по ладони, подталкивая большим пальцем. Снаружи послышался звонок, предупреждающий за пять минут о начале урока.

– Вы сказали, что уже опаздывали. Но ведь дело было после ланча. Или вы куда-нибудь отлучались?

– Я был у себя, в «Галатее». Я… – Он тяжело вздохнул, но взгляд его оставался твердым, и голос звучал агрессивно. – Ладно, если вам обязательно это знать, я поссорился с женой. Пока скандалил, совсем забыл о времени. Я бы и не заглянул в свой ящик и понятия бы не имел об этой бумажке, но я прихватил из дома пачку бумаг, а когда глянул на башенные часы, понял, что не успею отнести их в свой кабинет, и свернул в учительскую. Мне нужно было примчаться на площадку, пока мальчики не начали ее перепахивать.

– Что уж такого страшного, если б вы и опоздали на пару минут? Неужели вам было необходимо все бросить и бегом бежать на площадку?

– Локвуд не прощает опозданий. Тем более в моем положении, когда жена то и дело прикладывается к бутылке… Сказать по правде, инспектор, у меня были в тот момент дела поважнее Мэттью Уотли.

Снаружи в холле собирались ученики. Сержант Хейверс не отступала от двери. Глянув в ее сторону, Питт резко бросил кусок мела на стол.

– У меня урок! – напряженно проговорил он. Линли спокойно продолжал:

– Насколько я понял, вы с мистером Локвудом не очень-то ладите.

Под глазом Питта задергалась жилка, и то был самый красноречивый ответ.

– Локвуд хочет вышвырнуть меня отсюда, я не вписываюсь в вымечтанный им образ Бредгар Чэмберс. Он добирается до меня с первого дня, как сделался директором.

– Но до сих пор так и не смог вас уволить.

– Несмотря на мою супружницу и на мой внешний вид, я хороший преподаватель. Мои ребята сдают выпускной экзамен на отлично. Ему приходится мириться со мной – со мной и с тем обстоятельством, что мне известно о нем куда больше, чем другим преподавателям. – Питт явно рассчитывал продолжить разговор на эту тему, и Линли охотно подыграл ему:

– А именно?

– Мне известно его прошлое, инспектор. Уж я- то постарался все разнюхать. Он хочет меня сожрать, а я не собираюсь так просто сдаваться. У меня в рукаве кое-что припрятано на случай, если совет попечителей поднимет вопрос о моей профессиональной пригодности.

Да уж, Питт умел разыгрывать свои козыри, добиваясь максимального эффекта. Вероятно, так он вел себя и с начальниками, и с коллегами. Вряд ли это снискало ему особые симпатии.

– Мистер Питт, у вас вот-вот должен начаться урок, – напомнил ему Линли. – Мы бы гораздо быстрей закончили этот разговор, если б вы говорили по делу.

– А никакого дела и нет, инспектор. Просто я в курсе того, как скверно Локвуд учился в университете Сассекса, как состоял домашним учителем при трех молодых леди, пока не женился на Кейт, знаю и о том, что из последней муниципальной школы, которая решилась предоставить ему пост Директора, коллеги выжили его, поскольку он учинял им разнос всякий раз, когда они хоть на йоту отступали от правил. О, Локвуд с радостью выгнал бы меня отсюда, если б только мог надеяться, что при этом я придержу язык и не поведаю все это совету попечителей.

– Да, вы и впрямь нарыли немало.

– Я бываю на конференциях преподавателей, общаюсь с коллегами. Многие люди любят поговорить. Я люблю слушать.

– Но ведь Бредгар Чэмберс довольно престижная школа. Как Локвуд ухитрился стать здесь директором, если его недостатки настолько перевешивают достоинства?

– Кое-что приукрасил, кое-что подтасовал. Не боялся шагать по трупам, не брезговал лизать зад, кому следует.

– Вы имеете в виду Джилса Бирна?

На лице Питта выразилось угрюмое одобрение.

– Да, вы времени зря не теряли. Браво! Вы знаете, каким образом Мэттью Уотли получил стипендию совета попечителей? Он ведь вовсе не лучший из кандидатов, отнюдь нет. Вполне заурядный мальчик. Милый, приятный, но в смысле способностей – ничего особенного. У нас было с полдюжины куда более достойных соискателей. Решающее слово принадлежит директору. Джилс Бирн выдвинул кандидатуру Мэттью, и Мэттью получил место в школе. Локвуд отплатил Джилсу за услугу, Бирн в очередной раз показал другим членам совета, какой властью он обладает в Бредгар Чэмберс. Так уж он устроен – да и мы все тоже. Власть – это наркотик. Отведал хоть раз, и снова тянет.

Да, к Питту этот афоризм вполне применим. Знание– сила, и он пустил в ход всю имевшуюся в его распоряжении информацию, чтобы очернить директора, словно, втаптывая в грязь репутацию своего противника, он набивал себе цену, словно, сменив предмет разговора, он мог рассчитывать, что допрос не затронет неприятную, болезненную для него самого тему.

– Вы поменялись дежурствами с Джоном Корнтелом, – сказал Линли. – С какой целью?

– Моя жена хотела съездить на спектакль в Кроули. Я хотел ей угодить, вот и попросил Джона поменяться.

Надеялся, что она хоть один выходной не будет пить, подумал Линли и продолжал:

– Какую пьесу вы смотрели?

– «Занят в ином месте». – Питт усмехнулся, словно только теперь осознав совпадение. – Довольно старый спектакль, но мы никогда его прежде не видели.

– Это было в пятницу вечером или в субботу?

– В пятницу.

– А в субботу?

– Ничего особенного. Сидели вечером дома. Смотрели телевизор, читали. Даже обменялись парой слов.

– Видели ли вы в эти дни Эмилию Бонд? В пятницу, в субботу?

Этот вопрос явно чем-то заинтересовал Питта. Он по-птичьи наклонил голову набок.

– Ночью не видел. Днем– разумеется. Она тоже живет в «Галатее». Я все время наталкиваюсь на нее. Однако в те два вечера я ее не видел, более того, ее дверь была закрыта, когда я обходил дортуары. – Питт подметил, как насторожился Линли, и добавил подчеркнуто:– Я непременно проверяю, все ли в порядке у моих девочек, инспектор. Как-никак, я отвечаю за это общежитие и за ученицами пристально слежу.

– Вот как? Питт побагровел.

– Я вовсе не это имел в виду.

– Вы бы лучше объяснили, что вы имели в виду, – предложил Линли.

Из-за двери донесся громкий хрипловатый смех. Старшеклассники явно теряли терпение. Ни Линли, ни Хейверс даже не посмотрели в ту сторону, словно и не собирались впустить в класс учеников Коуфри Питта.

– От девочек в школе только лишние неприятности, инспектор. Это провокация, соблазн. В прошлом году двоих пришлось исключить за непристойное поведение. Одну из них застали с садовником – можете вы себе это представить? – а вторую родители поспешили забрать от греха подальше, якобы перевели в другую школу. —Он коротко фыркнул. – Я говорю только о «Галатее». Один Господь ведает, что творится в «Эйрене».

– Возможно, беда в том, что пансион возглавляет мужчина, а не женщина, – высказал свое мнение Линли. – Вам трудно следить за девочками, это задевает их чувства.

– Все было бы куда проще, если б Эмилия Бонд добросовестно относилась к своим обязанностям. Но я ни в чем не могу положиться на нее, приходится все делать самому.

– Как же вы это делаете?

– Меня семнадцатилетние соплюшки не волнуют! – прорвало наконец Питта. – Какое отнощение все это имеет к гибели Мэттью Уотли? Я встречался с ним только на спортплощадке. Шли бы куда подальше и приставали бы с вопросами к тому, кто может рассказать вам поболе моего, инспектор! Вы зря тратите и мое, и ваше время. Я не слишком-то разбираюсь в процедуре дознания, но, на мой взгляд, вам бы следовало поискать человека, интересующегося мальчиками этого возраста. Честное слово, я вам ничем помочь не могу. Не знаю, кто у нас подходит под это описание. Одно могу лишь сказать… – Он вдруг умолк и сосредоточенно свел брови.

– Мистер Питт? – поторопил его Линли.

– Боннэми, – словно решение загадки произнес он.

– Я уже слышал это имя. Мэттью навещал отставного военного, это входило в его обязанности «добровольца Бредгара». Почему вы упомянули о нем?

– Я руковожу добровольцами. Я хорошо знаю полковника. Сколько ребят мы ни посылали к полковнику, ни один не получил приглашения явиться во второй раз, а Мэттью приглянулся ему с первого взгляда.

– И вы считаете, что полковник Боннэми проявляет нездоровый интерес к маленьким мальчикам?

Питт коротко покачал головой:

– Нет, но если кто-то здесь, в школе, преследовал Мэттью, он мог довериться полковнику.

Да, подумал Линли, такую возможность ие стоит сбрасывать со счетов, но нужно отметить так-же, с какой ловкостью и настойчивостью Питтт пускает во время беседы одну дымовую завесу за другой: то разговор сворачивает на прошлое Алана Локвуда, то возникают какие-то намеки на Джилса Бирна, потом выясняется, что и у Эмилии Бонд рыльце в пушку, а теперь вот полицейские получили совет обратиться к полковнику Боннэми. Вновь и вновь люди, живущие в Бредгар Чэмберс, дают даже слишком много информации, будто пытаясь за видимой готовностью помочь скрыть несмываемое пятно вины и личной ответственности. Линли обернулся к Хейверс, упорно охранявшей вход.

– Впустите ребят, – скомандовал он. Барбара распахнула дверь. Четверо учеников, трое юношей и одна девушка, вошли разом, не глядя ни на своего преподавателя, ни на детективов, – они потихоньку, лукаво перемигиваясь, посматривали назад, в коридор. Вслед за ними хотела войти еще одна девушка, но тут за ее спиной возникла уродливая горбатая фигура в черном капюшоне с безобразно размалеванным лицом.

– Святилище! – проревел горбун, хватая девушку и перебрасывая ее через плечо. – Эсмеральда! Святилище! – Парень поднялся на пару ступенек, но под тяжестью своей ноши пошатнулся и рухнул на колени, не выпуская, однако, добычу из рук. Наклонившись над ней, он потерся лицом о шею девушки, смачно поцеловал ее, нахально вымазав помадой и гримом и кожу, и свитержертвы.

Ребята захохотали.

– Отпусти! – вопила пленница.

– Достаточно, мистер Причард, – произнес Коуфри Питт. – Мы все потрясены вашим искусством. Спасибо хоть за то, что ваш фильм остался немым.

Клив Причард разжал руки. Девушка скатилась с его плеча на пол. Невысокая ростом, непривлекательная – лицо костлявое, с острыми чертами, все в веснушках. Линли припомнил, что уже видел ее в химической лаборатории на уроке Эмилии Бонд.

– Ах ты, мелкий!.. – Она судорожно ощупывала свой желтый свитер. – Что ты наделал?! Теперь его в чистку отдавать!

– Тебе понравилось, – возразил снисходительно Причард. – Так близко к мужчине ты еще не бывала.

– Я тебя! – Она уже вскочила на ноги.

– Довольно! – Питту даже не пришлось повысить голос. Ученики, видимо, давно были знакомы с этой интонацией. – Причард, идите и смойте с себя этот нелепый грим. Даю вам десять минут. К завтрашнему дню подготовите восемь страниц перевода в качестве штрафа за потрясающее развлечение, которое вы нам устроили. Дафна, вы тоже пойдите и приведите себя в порядок.

– И это все? – завопила Дафна, сжимая кулаки. Лицо ее сморщилось, глаза превратились в щелочки. – Восемь страниц перевода? И это– все наказание?! Можно подумать, он будет переводить. – Не дожидаясь ответа, разъяренная девица прошипела Кливу: – С дороги, ублюдок! – И прошествовала мимо него к выходу.

Линли быстро глянул в сторону Барбары, но, сержант не нуждалась даже в таком намеке. Она сразу же ухватилась за представившийся ей шанс и последовала по пятам за жертвой Квазимодо.

Обычно Барбара Хейверс без зазрения совести использовала миг эмоционального потрясения, чтобы выудить у человека полезную для расследования информацию, однако, идя за Дафной по коридору, а затем по невысокой лестнице к туалету, она чувствовала, как ей не хочется злоупотреблять состоянием этой девочки. Что ни говори, человек невольно испытывает сочувствие к товарищу по несчастью, а она (пусть Барбара и не желала признаться в этом даже самой себе) не могла не видеть некое свое подобие в этой девочке-коротышке с тусклыми волосами, сутулыми плечами и впалой грудью. Между ними не было ни физического сходства, ни классового (даже в приступе ярости воспитанница Бредгара сохраняла акцент, ясно говоривший о ее принадлежности к элите), однако обе они были неудачницами, одиночками, не приживающимися в своей социальной среде.

Стоя на пороге туалетной комнаты, Барбара наблюдала, как девушка наполняет раковину водой. В комнате пахло дезинфекцией, было очень холодно. На краю раковины лежал маленький скользкий брусок мыла. Дафна намылила руки и, морщась, принялась оттирать с шеи размазавшийся грим.

– Ублюдок, – шипела она сквозь стиснутые зубы, обращаясь к своему отражению в зеркале. – Маленький грязный ублюдок.

Подойдя к ней, Барбара протянула девушке аккуратно сложенный платочек.

– Вот, потрите, – предложила она.

Дафна коротко поблагодарила и принялась тереть кожу.

– Он что, всегда так себя ведет?

– Почти всегда. Жалкий тип. Готов на все, лишь бы привлечь к себе внимание.

– Чье?

Прополоскав платок, Дафна принялась за свой свитер.

– Чье угодно. Подонок. Ненавижу. – Она быстро, яростно моргала.

– Часто он так набрасывается на вас?

– Клив может наброситься на кого угодно. Мне достается больше других, потому что у меня нет… Грязный ублюдок. Мерзавец. Воображает себя героем-любовником.

– Знаю я такую породу.

– Он прикидывается, будто все это милые шутки. Дескать, я просто дура набитая, потому и не смеюсь вместе со всеми. А на самом деле, когда он повалил меня, он притиснул меня так, чтобы я… чтобы я почувствовала, какой большой у него…– Дафна с силой прикусила губу. – Вот что ему нужно. Ох, меня от него с души воротит. – Она снова согнулась над раковиной. Прямые жидкие волосы упали на лицо, почти полностью скрыв его.

Барбаре было достаточно услышанного. Причард, мучитель по натуре, выбрал Дафну себе в жертвы.

– Почему ты никому об этом не скажешь?

– А кому?

Это короткий вопрос был полон горечи, но для Барбары именно он был подходящим началом для важного разговора. Лишь бы только не обнаружить своего жадного интереса.

– Не знаю. Я никогда не училась в закрытой школе. Но если ты не хочешь поговорить с кем-нибудь из взрослых– это я вполне могу понять, это ведь так неприятно, – ты бы могла поделиться с ] кем-нибудь из учеников, префектов, кто пользуется влиянием.

– С Чазом Квилтером, нашим святым префектом, звездным мальчиком? Не смешите меня! Все они заодно. Всем им главное – соблюсти видимость. Каждый прикидывается, и Чаз ничем не лучше – он еще почище других.

– Неужели он хуже Клива Причарда? Не может быть!

– А вот и может. Еще как. По-моему, лицемерие гораздо страшнее обычного хамства. – Дафна резко откинула волосы со лба.

Барбара постаралась не обнаружить удивления.

– Лицемерие? – переспросила она. Ничего не вышло. Едва прозвучал этот вопрос, как девушка опомнилась и оборвала разговор. Даже в этой ситуации воспитанная традицией верность сотоварищам оказалась сильнее потребности отомстить. Сложив платок, она вернула его Барбаре:

– Спасибо. Свитер уже не отчистить, но хотя бы шею я оттерла.

Не было смысла продолжать игру в прятки. Хейверс решилась спрашивать напрямую– доверие девушки ей завоевать так и не удалось, так что терять нечего.

– Вы проходите курс химии в старшем шестом классе у мисс Бонд, верно?

– Да.

– А живете вы?..

– В «Галатее».

– Мисс Бонд—помощница заведующего «Галатеей». Вероятно, вы с ней хорошо знакомы.

– Не более, чем другие ученики.

– Вы имеете в виду Чаза? Или Брайана Бирна? Этот вопрос явно озадачил Дафну.

– Я ничего такого не имела в виду. Мисс Бонд хорошо относится ко всем нам.

– Вы ведь то и дело сталкиваетесь с ней в пансионе, так?

– Ну да, может быть. То есть нет. Не знаю, право. Встречаемся в коридоре. Я как-то не задумываюсь об этом.

– В прошлые выходные вы ее видели? Теперь девушка поняла, к чему дело клонится.

Она отвела взгляд от лица Барбары, с тоской посмотрела вдаль.

– Мистер Питт уже ждет меня. Спасибо большое за платок.

Барбара пропустила ее, позволила ей уйти, а сама призадумалась над полученной информацией. Только одна реплика Дафны по-настоящему заинтересовала ее: девушка упомянула о лицемерии Чаза. С той самой минуты, как детективы вошли в «Эреб-хаус» и обнаружили царивший там беспорядок, они поняли, что старший префект не справляется со своими обязанностями. И те слова, брошенные через плечо опаздывавшим на урок учеником– «пошел ты, Чаз», – тоже свидетельствовали о том, что авторитет префекта серьезно подорван, однако до сих пор они не понимали, какая язва разъедает отношения между учениками. Теперь болезнь была названа. Имеет ли она какое-то отношение к смерти Мэттью Уотли?

Полковник Эндрю Боннэми жил вместе с дочерью примерно в миле от деревушки Киссбери. Вдоль дорожки жались друг к другу пять коттеджей, жилище Боннэми отделяла от соседей давно нуждавшаяся в стрижке изгородь. Как и остальные коттеджи, домик Боннэми был невелик: деревянный фундамент, известковые стены, покрытые облупившейся белой краской. Все свидетельствовало о старости и упадке, на поверхности стен ветвились глубокие трещины. Дом осеняла тень высоких раскидистых каштанов. Ветки, отходившие под прямым углом от ствола, провисали и скребли черепицу крыши.

Подъехав по узкой дорожке к самому дому, Линли и Хейверс заметили женщину, спускавшуюся по невысокому холму к заднему двору и саду. Полинявшая, довольно тонкая юбка плохо сочеталась с ветровкой, застегнутой под самым подбородком, и тяжелыми рабочими ботинками. В одной руке она несла садовые ножницы и грабли, другой тащила за собой большой пакет для мусора. Женщина подошла поближе, и Барбара разглядела на ее лице следы засохшей грязи. По-видимому, она только что плакала, слезы оставили бороздки под глазами и на щеках. На вид ей было около сорока.

При виде Линли и Хейверс женщина прислонила мешок с мусором к сложенным в штабель дровам и направилась к ним. Ножницы и грабли она по-прежнему сжимала в руках. Линли отметил, что она не надела перчатки для работы в саду, руки ее были в мозолях, под ногтями чернела въевшаяся грязь.

Линли предъявил ей свое удостоверение, назвал свое имя и имя сержанта Хейверс.

– Вы Джин Боннэми? – уточнил он. – Мы пришли поговорить с вами и вашим отцом насчет Мэттью Уотли.

Женщина кивнула. Горло ее судорожно сжималось, но она не сумела удержать жалобный стон.

– Я позвонила утром в школу, хотела предупредить, что сегодня заеду за ним попозже. Трубку взял мистер Локвуд. Он и сказал мне. По вторникам Мэтт всегда приходил к нам. К моему отцу. Наверное, и ко мне тоже, но до сегодняшнего дня я даже не понимала, как привязалась к нему. – Джин поглядела на инструменты, которые все еще держала в руках. Между зубцами грабель застряли комья земли и сломанные ветки. – Так внезапно. Словно гром с ясного неба. Как он мог умереть, такой молодой?

Линли догадался, в какой форме Локвуд сообщил Джин Боннэми о смерти мальчика.

– Мэттью Уотли был убит, – пояснил он.

Женщина резко вскинула голову. Она попыталась повторить за ним страшное слово, но не смогла и выговорила лишь:

– Когда?

– В пятницу или в субботу. Мы будем знать точно после вскрытия.

Джин пошатнулась, выпустила из рук грабли, уронила ножницы и в поисках опоры ухватилась рукой за ствол каштана.

– Мистер Локвуд ничего мне… – В голосе ее зазвучал гнев. – Почему он ничего мне не сказал?

На этот вопрос можно было подобрать с десяток вероятных ответов. Не стоило углубляться в это. Линли интересовало другое:

– Что именно он вам сказал?

– В сущности, ничего. Сказал, что Мэттью умер. Подробности пока неизвестны и руководству школы. И быстро закончил разговор, обещал позвонить мне, как только сможет «предоставить полный отчет». Сказал, он предупредит нас о дате похорон, чтобы мы с отцом могли проводить его. – Глаза ее набухли слезами, Джин с трудом сдерживала их. – Убит? Такой милый, такой нежный мальчик! – Рукавом ветровки она яростно вытерла влажное лицо, размазав грязь, испачкав свою одежду. Она почувствовала это, поднесла к глазам почти черные ладони и пробормотала: – Ну и видок у меня. Я работала в саду. Хотела чем-то заняться. Папа не говорит со мной. Он… Мне нужно было выбраться из дому, хоть ненадолго. Садом давно пора заняться. Нам обоим надо было побыть в одиночестве. Он еще не знает худшего. Как я скажу ему?

– Придется сказать. Он должен это знать. Нам надо расспросить его о мальчике. Мы не сможем этого сделать, не сказав полковнику все как есть.

– Это убьет его. Вы думаете, я преувеличиваю, драматизирую? Поймите, инспектор, мой отец – тяжело больной человек. Вас в школе не предупредили об этом?

– Я знаю только, что визиты зачитывались Мэттью как работа в «Добровольцах Бредгара».

– Десять лет назад, когда он был со своим полком в Гонконге, у отца случился инсульт. Он вышел в отставку. Мама к тому времени уже умерла, поэтому он приехал ко мне. С тех пор у него было еще три удара, инспектор. Каждый раз врачи боялись за его жизнь, но он выкарабкался. А я… Мы уже так давно живем вместе. Я не могу даже думать о том, что когда-нибудь… – Она с трудом сглотнула.

– Но ведь он уже знает, что мальчик умер, что же может быть хуже? – со свойственной ей прямотой произнесла Барбара Хейверс.

Джин вынуждена была согласиться с ней. Подумав, она кивнула головой и попросила Линли:

– Только позвольте мне самой. Вы подождете минутку?

Линли не возражал. Женщина повернулась, прошла по деревянным мосткам вдоль стены дома и скрылась за дверью.

– Неужели Локвуд рассчитывал еще долго скрывать правду? – возмутилась Хейверс, обернувшись к Линли.

– Видимо, он пытается, насколько это возможно, оттянуть скандал.

– Но это же нелепо! Газетчики вот-вот обо всем разнюхают, если еще не узнали. Тринадцатилетний мальчик убит, его пытали, бросили совершенно раздетым на кладбище в десятках миль от школы. Извращение, гомосексуализм, садизм, похищение, бог знает, что еще тут замешано. До каких пор Локвуд мог держать все это в секрете?

– Полагаю, его совершенно не беспокоит, станет ли эта история достоянием публики, лишь бы она не затронула Бредгар Чэмберс. Он бы с готовностью поделился этой информацией с прессой, если б ему гарантировали, что не укажут название школы, но поскольку на это и надеяться нечего, он пытается утаить правду хотя бы от тех, кто не связан непосредственно с делом.

– И все ради репутации своей драгоценной школы? – презрительно осведомилась Барбара.

– Ради себя самого. Локвуд не так глуп, Барбара. Все его будущее зависит от того, удастся ли ему сохранить свое доброе имя, свою репутацию, а и то, и другое полностью зависит от состояния дел в Бредгар Чэмберс.

– Так что если выяснится, что в убийстве виновен человек, которого сам Локвуд облек полномочиями…

– Ему будет нелегко объяснить свою ошибку совету попечителей.

– Его могут уволить? Впервые в истории Бредгар Чэмберс директор уходит в отставку, а не умирает на своем боевом посту?

– Можно и так сказать, – скупо улыбнулся Линли.

Джин Боннэми окликнула их с порога:

– Мы ждем вас, инспектор.

Если б наружный вид коттеджа не выдавал его возраст, его разоблачила бы кухня, с низким потолком, под которым, как в пятнадцатом веке, пересекались дубовые балки. Это помещение имело неправильную форму, окна без занавесок были утоплены в стены толщиной не менее двенадцати дюймов. Войдя в эту комнату, следователи словно отступили назад в прошлое, когда жизнь была отнюдь не столь комфортабельной и хорошо устроенной. Однако Линли показалось, что примитивный быт вполне устраивает Джин Боннэми. На очаге стоял большой котел, судя по запаху, с супом из свежих овощей. Хозяйка приостановилась, помешала свое варево почерневшей от долгой службы деревянной поварешкой и по узкому коридору с низким потолком провела полицейских в гостиную.

Эта комната находилась в полном распоряжении отца. В центре комнаты стоял огромный старинный портшез, его тяжелые парчовые занавески давно выцвели. На полках хранились воспоминания о службе в Гонконге: фотографии кораблей в гавани назакате, внушительная коллекция резного нефрита и еще одно собрание – резьба по слоновой кости. Даже большой камин был преображен в китайском стиле – на нем горделиво стоял дракон с картонной головой и телом из красного шелка. Такие твари возглавляют шествие при праздновании китайского Нового года.

В музейной атмосфере тем не менее ощущался тяжелый собачий дух. Виновник этой вони, черный седеющий ретривер со слезящимися от старости глазами развалился на одеяле поближе к электрическому теплу. Он лениво приподнял голову при виде Линли и Хейверс и со вздохом уронил ее на подстилку.

Полковник Боннэми сидел рядом с собакой в инвалидном кресле спиной к двери. Перед ним на журнальном столике стояли шахматные фигурки. Партия осталась недоигранной, второго игрока не было.

– Пришли следователи, папа, – окликнула его Джин.

– Черт бы их побрал, – отвечал полковник Боннэми. Речь его после всех инсультов оставалась внятной.

Дочь подошла к инвалидному креслу и решительно ухватила его за рукоятки.

– Конечно, папа, – ласково отозвалась она, разворачивая отца лицом к комнате и стараясь при этом не задеть шахматный столик.

Джин Боннэми предупредила посетителей о болезни отца, но не подготовила их к шокирующему зрелищу, которое являл собой старый вояка. Даже если б он не превратился в развалину, красавцем его назвать было бы трудно: из обоих ушей торчала длинная седая щетина, лысую голову испещрили большие темные пигментные пятна, похожие на лишаи, нос раздулся, левую ноздрю уродовала примостившаяся на ней бородавка. Долгая болезнь тоже не пошла на пользу его наружности. Паралич поразил левую сторону тела, мышцы лица навеки свела сардоническая усмешка, левая рука ссхолась в птичью лапку, ногти глубоко вросли в кожу. Хотя в электрическом камине докрасна раскалилась спираль, старик сидел перед ним в теплых ботинках, шерстяных брюках и толстой фланелевой рубашке, укрываясь мохеровым пледом.

– Прошу вас, инспектор, прошу вас, сержант, садитесь, – хлопотала Джин Боннэми. Убрав с дивана стопку газет, она вернулась к отцу и подкатила его кресло поближе к полицейским, потом принесла для себя плетеное кресло, стоявшее возле столика с шахматами, и села рядом с отцом, положив ладонь на подлокотник его кресла. Она так и не вымыла руки после работы в саду. Но рядом со скрюченной птичьей лапкой, в которую превратилась рука ее отца, ее собственная кисть казалась грубой и поразительно живой.

– Как вы связались с «Добровольцами Бредгара»? – начал разговор Линли. – Мистер Питт дал мне понять, что Мэттью был не первым учеником Бредгара, появившимся в вашем доме.

– Все остальные идиоты, – буркнул полковник, закашлявшись и хватаясь здоровой рукой за подлокотник кресла. Рука заметно дрожала.

– Папа бывает таким букой, – вступила в беседу дочь. – Да, папа, и даже не спорь. Сам знаещь. Я подумала, было бы хорошо, если б он мог общаться с кем-нибудь еще, а не только со мной. В церкви висело объявление насчет «Добровольцев Бредгара», я позвонила в школу и договорилась о помощи. Это было прошлой весной.

– Все они идиоты, кроме Мэтта, – повторил отец, не поднимая головы.

– У нас их перебывало шестеро или семеро. Всех возрастов, и мальчики, и девочки. Ни один не прижился, кроме Мэтта. Они с папой сразу поладили.

– Сегодня, – окрепшим голосом подхватил полковник, – сегодня он должен был прийти к нам, Джинни. Шахматы все еще стоят так, как мы их оставили в прошлый вторник. Как мы их оставили. А вы говорите, – тут он с усилием приподнял голову и поглядел на Линли серыми, проницательными глазами, – вы говорите – его убили. Убили?!

– Да. К несчастью. – Линли наклонился вперед. Он слышал, как сержант Хейверс быстро пролистывает свой блокнот. – Его нашли в Стоук-Поджесе. Его бросили там голым, со следами пыток на теле. Вся его одежда осталась в школе.

Полковник быстро обдумал услышанное.

– Кто-то из сотрудников, – заключил он. – Какой-нибудь затаившийся извращенец, прикидывающийся святее Папы Римского. Так вы считаете?

– Мы еще не пришли ни к какому выводу. Сперва дело выглядело так, словно Мэттью пытался удрать, ловил попутную машину и нарвался на садиста, который пытал его и, позабавившись, убил.

– Этот мальчик не стал бы убегать. Мэтт Уотли был настоящим борцом. – Старик попытался поудобнее натянуть прикрывавший колени плед. Дочь наклонилась помочь ему, подоткнула концы пледа ему под ноги. – Не в том смысле, какой они придают этому слову в школе. И тем не менее он был борцом.

– А в каком смысле?

Полковник Боннэми выразительно ткнул себя пальцем в висок:

– Он умел пускать в ход свои мозги.

– Вы были с мальчиком близки, – произнес Линли. – Он рассказывал вам о себе?

– Не было нужды рассказывать. Я и так все вижу.

– Но вы говорите, что он умел бороться с помощью мозгов. Как вы узнали об этом?

– Шахматы, – ответил полковник.

Джин Боннэми, видимо, решила, что столь краткую характеристику мальчика гости понять не смогут, и сочла своим долгом вмешаться:

– Папа научил Мэтта играть в шахматы. Мальчику приходилось нелегко, папа обыгрывал его каждый раз, много раз подряд, но он не сдавался. По-моему, он был не просто упрям, но отважен. Он приходил во вторник, они расставляли шахматы и вновь принимались за игру.

– Борец! – решительно повторил полковник.

– Но он беседовал с вами про школу? О своих друзьях, об учителях?

– Нет. Говорил только, что с оценками все в порядке.

– Папа спрашивал его про отметки, – добавила Джин. – Мы все вместе обсуждали, кем он хочет стать.

– У меня сложилось впечатление, что его родители хотели для него чего-то традиционного, – продолжал полковник. – Мэтт мало говорил о них, я думаю, они подталкивали его в сторону университетской науки или же надеялись сделать из него юриста, архитектора, работника банка. Для такой среды это типично. Мальчик должен сделать карьеру к чести всего рода, уважить родителей, бабушек, дедушек, всех предков. Но Мэтт был художником. Вот о чем он говорил. Когда речь заходила о его учебе и о его будущем, он мечтал заниматься искусством.

– Папа поощрял его в этом, – вставила Джин! Боннэми. – Мэтт обещал, что когда-нибудь подарит ему сделанную им самим статуэтку.

– Мальчик должен стать тем, кем он хочет: стать, а не тем, кем видят его родители. Но для подобных семей это типично. Я много раз наблюдал такое. Безусловное почтение к родителям. Полный отказ от собственного мнения. Делай, что тебе говорят. Работай, где велят родители. Женись на выбранной ими невесте. Это часть их культуры, с этим трудно спорить, если только у ребенка нет наставника, который помог бы ему противостоять недовольству родителей в тот момент, когда он попытается взять жизнь в собственные руки.

Только теперь Линли начал догадываться, к чему клонит полковник Боннэми, но эта догадка означала совершенно новый поворот в деле. Происходило нечто странное, почти немыслимое. Если– если только полковник Боннэми не ошибается – вообще речь идет о том же самом мальчике… Возможно ли такое? Или все, что старик говорит о Мэттью, недостоверно? Линли с замиранием сердца прислушивался к словам полковника.

– Хорошо хоть, что только один из родителей Мэттью принадлежит к этой традиционной культуре, а больше никто не навязывал ему этот чертов кодекс чести.

– Только один из родителей? – переспросил Линли.

– Мать, по всей видимости, – кивнул полковник. – Я не знаю ее в лицо, но, судя по фамилии – Уотли, вряд ли отец может быть китайцем. Стало быть, это его мать. Мы это не обсуждали. Полагаю, Мэттью и так хватало проблем. Мальчику смешанной расы оказаться в этой снобистской школе… Не стоило лишний раз напоминать ему об этом.

Линли почувствовал, как внезапно напряглась сидевшая с ним рядом Хейверс. Он и сам готов был вскочить на ноги, быстрыми шагами пройти по комнате, распахнуть окна, растворить двери, но он не поддался порыву. Он хорошо помнил фотографии мальчика: темные волосы, кожа цвета жареного миндаля, тонкие черты лица, темные до черноты глаза. Глаза… большие, распахнутые, совершенно не азиатского разреза. Что-то кельтское скорее, даже испанское, но отнюдь не китайское. Нет, это невозможно. Бессмыслица какая-то.

– Вы не знали, что Мэттью был наполовину китайцем? – тихонько окликнула его Джин Боннэми.

Линли покачал головой – жест не столько отрицания, сколько полной растерянности.

– У вас есть фотография мальчика, приходившего к вам в гости?

– Сейчас принесу. – Она поднялась на ноги. Джин вышла из комнаты, а полковник продолжал свою речь:

– Думаю, вам нужно в первую очередь проверить этих ханжей, людей, которые терпеть не могут тех, кто отличается от них, этих грубых невежд, готовых уничтожить все, чего они не понимают.

Вслушиваясь в эти слова, Линли ломал себе голову; неужели Мэттью Уотли не тот, за кого он его принимал, не сын Кевина и Пэтси Уотли, отпрыск скромной семьи, получивший стипендию престижной школы, мальчик, увлекавшийся моделя ми поездов?!

Вернулась Джин, протянула Линли фотографию. Он вгляделся в нее и кивнул Хейверс.

– Да, это он, – сказал инспектор и еще раз посмотрел на снимок: Мэттью сидел напротив полковника, склонившись над шахматной доской, он протянул руку, собираясь сделать ход, и в этот момент обернулся лицом к фотографу и улыбнулся той самой улыбкой, которая была знакома Линли по другой фотографии, где Мэттью играл на берегу Темзы с Ивоннен Ллвсли, подругой по Хэммерсмиту.

– Я видел родителей Мэттью, – сказал Линли. – Они оба англичане.

Полковника эти слова не смутили, не сбили с толку,

– Мальчик был смешанной расы, – уверенно повторил он. – Я прожил в Гонконге тридцать пять лет, я умею отличить такого ребенка от англичанина. Вы могли принять Мэттью за европейца, но для всякого человека, побывавшего на Востоке, было бы очевидно, что он наполовину китаец. – Полковник перевел взгляд на камин, на вытянувшегося над ним чудовищного дракона. – Некоторые люди ттовы уничтожить все, чего они не понимают. Для них это все равно что паука ногой раздавить. Вот что вам нужно искать. Вот в чем извращение, вот в чем источник ненависти. Эти люди мечтают о Британии для белых и презирают все прочие расы. Поищите хорошенько в этой школе. Не сомневаюсь, там такого хватает.

Линли требовалось многое обдумать, разобраться во всем. Однако еще один пункт надо было прояснить, независимо от того, прав ли полковник Боннэми относительно происхождения Мэттью или заблуждается.

– Мэттью что-нибудь говорил вам об этом? О предвзятом отношении к нему в школе, о трениях с учителями или учениками или с кем-нибудь из персонала?

Полковник покачал головой:

– Он говорил только об оценках, да и то если я спрашивал. Больше он ничего о школе не говорил.

– Еще он говорил о девизе, папа, – перебила его Джин. – Ты разве забыл? – Она вновь подошла к своему стулу и пояснила для Линли: – Мэттью где-то прочел старый девиз школы, то ли в церкви, то ли в библиотеке, и тот произвел на него громадное впечатление.

– Что это за девиз? – спросил Линли. – Я его не видел.

Не знаю, как это звучит на латыни. Мэттью попросил кого-то из старших перевести и принес нам перевод, – ответила Джин Боннэми. – Что-то насчет чести. Для него это…

– Я и впрямь забыл, Джинни, – неторопливо перебил ее полковник. – «Да будет честь и посохом, и розгой». Именно так, слово в слово. Он был в восторге. Готов был весь вечер обсуждать эти слова. «Honor sit et baculum et ferula».

– Странно, что в них могло так заинтересовать тринадцатилетнего мальчика? – удивилась сержант Хейверс

– Для этого мальчика не странно, – возразил полковник. – Чувство чести у них в крови. В этом суть их культуры.

Линли предпочел бы сменить тему разговора.

– Когда у вас был этот разговор? С чего он начался?

Полковник беспомощно глянул на дочь:

– Когда это было, Джинни?

– С месяц назад, кажется. Вроде бы в школе на уроке истории им рассказывали о леди Джейн Грей. Она умерла за веру, умерла, не отрекшись от своих убеждений. Должно быть, именно тогда Мэтт спросил тебя, требует ли честь, чтобы человек всегда поступал как должно, а ты хотел знать, почему он вообще задумался над этим, и тогда он рассказал про леди Джейн Грей и ее решимость умереть, но не принять бесчестие и не посрамить свою веру.

Отец кивнул:

– Да, он спрашивал, что, по нашему мнению, важнее: кодекс чести или справедливость.

– И вы сказали ему, что это одно и то же, верно?

– Вот именно. Но Мэттью не согласился. – Полковник повернулся лицом к фотографии, которую Линли успел вернуть его дочери. – Это в нем Запад говорил, но восточная кровь твердила, что это одно и то же.

Линли уже начало раздражать, что полковник все время ссылается на происхождение Мэттью, на фантазию, порожденную старческим маразмом.

– Но вы не обсуждали с ним его китайское наследие, хотя вы так любите эту культуру.

– Не стану же я говорить с вами о ваших скандинавских предках, наградивших вас прекрасными русыми волосами. Каждый из нас – наследник многих культур, инспектор. Некоторые находятся ближе к этому источнику, другие, как вы и я, дальше, но все мы – результат смешения разных национальностей. Отрицать этот факт значит отрицать сам ход жизни. Люди, не способные смириться с этим, губят все вокруг. Больше мне вам сказать нечего.

Было ясно, что этими словами полковник Бон-нэми завершил разговор. Линли видел, что беседа сильно утомила старика. Здоровая рука и нога полковника тряслись, на глаза опускались тяжелые от усталости веки. Больше информации от него все равно не получишь. Линли поднялся на ноги, поблагодарил хозяина, и они с сержантом Хейверс вслед за Джин Боннэми двинулись к выходу из дома. Только оказавшись на подъездной дорожке, Линли заговорил вновь.

– Позвольте мне кое-что уточнить, мисс Боннэми, – сказал он. – Я не хотел бы задеть ваши чувства, но мне надо знать, почему ваш отец вообразил, будто в жилах Мэттью Уотли текла китайекая кровь. Ваш отец перенес четыре инсульта: Это не могло остаться без последствий.

Женщина смотрела мимо следователя в сторону изгороди. Возле нестриженого кустарника три пташки весело купались в неглубокой луже.

– Вы думаете, это его фантазии? – Она выдавила из себя улыбку. – Я бы рада облегчить вам жизнь, инспектор. Все стало бы намного проще, если б я согласилась с вами, да? Не могу, к сожалению. Видите ли, я и сама все детство и юность провела в Гонконге. Едва Мэттью тогда, в сентябре, переступил порог нашего дома, как я тотчас разглядела в нем признаки восточной расы. Так что вопрос не в том, в здравом ли уме мой отец и отличает ли он свои фантазии от действительности. Даже если б он и тронулся умом, я-то еще вполне здорова. – Она рассеянно потерла грязь, глубоко проникшую в пересекавшиеся на ладони линии.

– Если б только в моей власти было кое-что изменить…

– Что именно?

Джин пожала плечами. Губы ее дрожали, но она овладела собой и заговорила почти спокойно:

– Вечером во вторник мы слишком поздно вернулись в школу. Проехали мимо домика привратника, и я хотела подвезти его к самому зданию общежития, но Мэттью попросил меня остановиться на дорожке у гаража, потому что там мне было проще развернуть машину. Сказал, отсюда он пойдет пешком. Он был очень внимательными заботливым мальчиком.

– Тогда вы видели его в последний раз.

Она кивнула и продолжала, ища в словах утешения:

– Он вышел из машины и пошел к дому, и тут по дорожке проехал микроавтобус, его фары осветили Мэттью. Я хорошо это помню: он обернулся, услышав, как подъезжает автобус. Помахал мне рукой и улыбнулся. – Джин яростно утерла слезы. – У Мэттью была такая чудесная улыбка, инспектор. В тот вторник, когда я увидела, как он улыбается, как светится от улыбки его лицо, я осознала, как он мне дорог. Если б я успела сказать ему об этом!

– Среди бумаг Мэттью мы нашли черновик его письма к вам. Он писал вам на прошлой неделе? – Достав из кармана страничку, исписанную почерком Мэттью, Линли протянул ее Джин.

Она быстро прочла, кивнула и возвратила листок:

– Да. Я получила от него примерно такую записку в пятницу. Он всегда писал нам письмо, благодарил за проведенный у нас вечер. Всегда.

– Он упоминает, что какой-то мальчик видел его, когда он возвращался. Насколько я понял, вы приехали в школу уже после отбоя.

– Они с папой с головой ушли в игру, и мы все позабыли о времени. В среду я позвонила Мэттью, чтобы узнать, не было ли каких-нибудь неприятных последствий. Он сказал, что попался на глаза одному из старшеклассников.

– И тот доложил директору?

– Видимо, нет. Во всяком случае, тогда еще нет. Я так поняла, Мэттью собирался поговорить с ним, объяснить, где он задержался.

– Мэттью наказали бы за опоздание, несмотря на то, что он был у вас?

– Наверное, да. Ученики обязаны вернуться в школу вовремя, невзирая ни на какие обстоятельства. Это вроде бы воспитывает в них ответственность и самостоятельность.

– Какое наказание его постигло бы?

– Возможно, на следующей неделе запретили бы отлучаться из школы. Или ограничились бы выговором. Не так уж это серьезно.

– Для него. А для другого?

– Для другого? – Джин Боннэми в недоумении свела брови.

– Для того, кто видел Мэттью.

– Я вас не вполне понимаю.

Линли и сам только сейчас осознал суть полученной от Джин Боннэми информации. До сих пор он учел лишь одну сторону: префект пансиона Брайан Бирн почему-то не доложил, что ко времени отхода ко сну один из его подопечных отсутствовал. Однако в этом деле есть и другая сторона: не только Мэттью Уотли опоздал во вторник вечером к отбою, но и кто-то другой из воспитанников Бредгар Чэмберс.

14

– Словно песок жуешь! Отвратительная еда, инспектор! Почему это называется «свежие сэндвичи»? Да этого парня надо судить за мошенничество! – Крошки сыра сыпались на бордовый пуловер сержанта. Хейверс сердито смахнула их на пол любимого автомобиля инспектора. Линли попытался с должной строгостью произнести ее имя, но безрезультатно. Барбара продолжала свое: – Мы могли зайти в паб. Пятнадцать минут на перекус – тоже мне, преступление!

Линли печально осматривал выбранный им бутерброд. И мясо, и помидор приобрели нежно-зеленый оттенок. Да, этим питаться не стоит.

– Мне показалось, так будет лучше.

– К тому же, – продолжала Барбара, ободренная его капитуляцией, – с какой стати мы мчимся сломя голову в школу? Это проклятое расследование – точно зыбучий песок. Мы уже провалились по самую шею, а если нам еще подкинут подробностей, мы попадем в очередной тупик и уйдем в этот самый песок с головой, задохнемся.

– Что-то вы путаетесь в метафорах, Хейверс. Она только фыркнула.

– Смотрите сами: сначала все говорили, что Мэттью сбежал из школы, не стерпев классовых различий, дескать, довели его эти снобы. Потом выясняется, что все дело в издевательствах, он-де боялся какого-то садюги. Далее мы кинулись разыскивать извращенца-гомосексуалиста, а теперь возникла новая идея: наш убийца – расист. Ах да, еще Мэтт видел кого-то после отбоя. Тоже неплохой мотив для убийства. – Барбара вытащила пачку сигарет и закурила. Линли поспешно опустил стекло со своей стороны. – Этот завал нам не разгрести. Я уже перестала понимать, о чем вообще идет речь.

– Боннэми сбили нас с толку, да? Хейверс выдохнула густую струю дыма.

– Китаец? Китаец?! Это чушь, инспектор. Мы же оба это знаем. Старик просто свихнулся, это все ностальгия по Гонконгу, а старая дева, его дочь, да у нее тоже глюки. Приветили темноволосого мальчика, стали вспоминать с ним прошлое – и готово: он наполовину китаец.

Линли не спорил.

– Да, может быть. Но кое о чем надо все-таки поразмыслить, сержант.

– О чем?

– Боннэми не знакомы с Джилсом Бирном. Они понятия не имеют, что он когда-то покровительствовал мальчику-китайцу. Эдварду Хсу. Неужели это просто совпадение и они ни с того ни с сего приняли Мэттью Уотли за китайца?

– Значит, вы думаете, что Джиле Бирн заинтересовался Мэттью именно из-за его происхождения, в которое я ни на минуту не верю?

– И все же какая-то связь существует. Они оба мертвы – и Эдвард Хсу, и Мэттью Уотли. Два школьника, пользовавшиеся особым вниманием Бирна. Два мальчика с китайской кровью.

– Итак, вы готовы признать в Мэттью Уотли китайца. Но откуда в нем китайская кровь? Пэтси Уотли родила его от другого мужчины и ухитрилась скрыть свой роман от мужа? Или Кевин Уотли принес домой свое незаконное дитя, а добрейшая Пэтси вырастила его и полюбила, как родная мать? Кто же он такой?

– Вот это мы и должны выяснить. Ответить на этот вопрос могут только супруги Уотли.

Он развернулся на дорожке у школы. Элейн Роли стояла у двери, пытаясь втиснуть младшего внука Фрэнка в старую коляску, в то время как другой ребенок, оставшись на миг без присмотра, довольно метко обстреливал камушками окно эркера. Элейн Роли даже не обернулась посмотреть на проезжавший за ее спиной автомобиль.

– Вот повозится с милыми крошками и забудет даже думать о Фрэнке Ортене, – прокомментировала Хейверс, втыкая окурок в пепельницу. – Похоже, она положила на него глаз, а, инспектор?

– Возможно. Только он-то не слишком поощряет ее, судя по тому, что мы видели нынче утром.

– Да, – вздохнула Хейверс (Линли чертыхнулся про себя: какую возможность для душеспасительной беседы он ей предоставил!), – некоторые люди удивительно упрямо цепляются за свои чувства, поощряй не поощряй.

Линли сделал вид, будто пропустил эту сентенцию мимо ушей. Он прибавил скорости, быстро проскочил подъездную дорожку и остановился перед школой. Пройдя в главный холл, полицейские обратили внимание, что дверь в часовню распахнута и там уже собирается хор. Певчие оставались в школьной форме, на этот раз они не надели стихари, придававшие им столь набожный вид на вчерашней службе. По-видимому, шла репетиция: посреди песнопения, в котором Линли узнал хор из «Мессии», регент нетерпеливо оборвал пение, трижды дунул в свою флейту и заставил начать все сначала.

– К Пасхе готовятся? – поинтересовалась Хейверс. – На мой взгляд, это уж чересчур. Распевают себе осанны и аллилуйи, будто малыша не прикончили у них под самым носом,

– Не регент же его убил, – возразил Линли. Он всматривался в ряды певчих, отыскивая старшего префекта.

Чаз Квилтер стоял в последнем ряду. Глядя на него, Линли попытался разобраться в своих чувствах. Что в этом юноше внушает ему смутную тревогу с первой же встречи? Регент вновь прервал спевку и распорядился:

– А теперь мистер Квилтер, соло. Вы готовы, Квилтер?

– Займемся пока мистером Локвудом, – предложил Линли.

Они прошли через фойе, миновали еще две двери и попали в административное крыло Бредгар Чэмберс. Одна дверь вела в комнату привратника, вторая – в коридор, на стенах которого в витринах стояли кубки, завоеванные спортсменами школы. Вдоль ряда этих почетных трофеев Линли и Хейверс прошли к кабинету директора. В приемной за компьютером сидела секретарша Алана Локвуда. При виде полицейских она с излишней поспешностью поднялась на ноги: это было больше похоже на попытку к бегству, нежели на радушный прием. Из-за закрытой двери по другую сторону приемной доносились приглушенные голоса.

– Вы к директору? – спросила секретарша. – Он сейчас на совещании. Подождите в его кабинете. – с этими словами она проскочила мимо них, распахнула дверь в кабинет Локвуда и жестом пригласила их войти. – Не знаю, как долго директор задержится, – безмятежно произнесла она, покидая посетителей.

– Симпатичная девочка, – проворчала ей вслед Хейверс. – Действует строго по инструкции. Принять со всей любезностью, но в разговоры не вступать.

Линли решил воспользоваться представившейся возможностью рассмотреть висевшие на стене фотографии, отражавшие историю школы. Хейверс присоединилась к нему.

Фотографии охватывали период в сто пятьдесят лет, наиболее ранний иллюстративный материал был представлен поблекшими дагерротипами. Десятилетие за десятилетием воспитанники Позировали у подножия памятника Генриху VII, маршировали стройными колоннами по спортплощадке, подъезжали к школе в конных повозках, а затем в микроавтобусах. Чистенькие, улыбающиеся, в одинаковых формах.

– Обнаружили что-нибудь интересное, сержант?

– Девочки появились совсем недавно, – откликнулась Хейверс. – У них наконец-то наступил двадцатый век.

– Да. И еще кое-что.

Она продолжала переходить от фотографии к фотографии, задумчиво пощипывая нижнюю губу.

– Представители других рас, – сообразила она. – Их тоже нет.

– Одно-два неевропейских лица– и все. Два столетия назад это было в порядке вещей. Но в последние десять-пятнадцать лет выглядит по меньшей мере странно.

– Значит, мы возвращаемся к версии с расизмом?

– В любом случае мы не можем просто отбросить ее, Хейверс.

Дверь в кабинет распахнулась. Следователь дружно обернулись, но то был не Алан Локвуд, а его супруга с огромной охапкой цветов, втиснутых в простую глиняную вазу.

Женщина и не подумала остановиться при виде Линли и Хейверс; мимолетно улыбнулась им, приветливо кивнула и понесла цветы на стол, стоявший в алькове у просторного окна.

– Я принесла цветы для конференц-зала, – охотно пояснила она. – С цветами в комнате гораздо уютнее. Алан встречается там с родителями, вот и подумала… – Она легонько поправила туберозы чей сладкий аромат успел уже пропитать душноватое закрытое помещение. – Боюсь, я опоздала. Собрание давно уже началось. Поэтому я принесла цветы сюда. – Кэтлин передвинула серебряный подсвечник, высвобождая место на столе. – Чересчур громоздко, да? И подсвечник, и цветы. – Нахмурившись, она оглядела комнату и, приняв решение, перенесла подсвечник на каминную доску. Там он отчасти загораживал портрет кисти Гольбейна. По-видимому, эта перестановка вполне устраивала супругу директора. Удовлетворенно кивнув, она поправила свисавшую на лоб седую прядь. – Я составляю все букеты для украшения школы. У нас хорошая оранжерея. Впрочем, я ведь вам уже говорила об этом? Я иногда забываю, что я кому сказала, а что нет. Алан говорит, это первый признак склероза.

– Вряд ли, – ответно улыбнулся Линли. – Просто вам слишком много приходится держать в голове. Каждый день вы общаетесь с десятками людей. Как тут не перепутать?

– Да, верно. – Вернувшись к столу мужа, Кэтлин без особой надобности подровняла лежавшую на нем стопку бумаг. Они и так были сложены чересчур даже аккуратно. Этот жест показал Линли, что женщину привело в кабинет не только желание украсить его цветами.

– Алан много работает и очень устает, поэтому не всегда успевает подумать, прежде чем начнет говорить, и в запальчивости порой сказанет лишнего. Вот как насчет моего склероза. На самом деле мой Алан очень хороший человек. Очень хороший. Порядочный. Всеми уважаемый. – Кейт нащупала притаившийся между папками карандаш, вытащила его и аккуратно положила рядом с ручкой. – Его не ценят. Люди понятия не имеют, как много он трудится, чего добивается, он же не станет этим похваляться. Вот сейчас он сидит в конференц-зале и разговаривает с четырьмя супружескими ларами, которые раздумывают, куда им отправить детей. Они могут выбрать Итон или Харроу, Рэгби, Вестминстер. Но вот увидите: Алан уговорит их привезти детей в Бредгар. Ему всегда это удается.

– Наверное, это самое сложное в работе директора, – посочувствовал ей Линли. – Постоянно привлекать в школу новых учеников.

– Для Алана это цель всей жизни, – ответила Кэтлин. – Он твердо решил вернуть школе ту репутацию, какой она пользовалась в послевоенные времена. Такова его миссия. Перед тем как Алан занял здесь должность директора, набор резко сократился. Плохие результаты, низкие оценки на выпускных экзаменах. Алан все исправит. Уже многое изменилось. И театр – это Алан придумал. Театр тоже привлекает новых учеников, я имею в виду подходящих учеников.

– Мэттью Уотли принадлежал к числу «подходящих»?

– Я учила его играть на скрипке. Пока мы не переехали в Бредгар, я работала в Лондонской филармонии. Вы ведь этого не знали, инспектор? Никто здесь не знает. Не стоит упоминать о моей профессии в разговоре с женами других учителей. Я оставила сцену, чтобы быть подходящей женой для директора закрытой школы. Ведь я нужна Алану. И нашим детям я тоже нужна. У нас два мальчика, учатся в начальной школе. Алан упоминал о них? Теперь я играю в оркестре Бредгара и иногда даю уроки. Это, конечно, не совсем то, – с печальной улыбкой прибавила она, – но все же… Обидно было бы окончательно утратить навык.

Линли отметил, что женщина так и не ответила на его вопрос.

– Вы часто общались с Мэттью?

– Раз в неделю. Он мало занимался, меньше, чем надо бы. Мальчики, они все такие, хотя, по правде говоря, я ожидала от него большего, раз уж он получил стипендию.

– Но ведь стипендия назначается не за успехи в музыке?

– Конечно нет, но предполагается, что стипендиат должен быть всесторонне развитым. Мэттью оказался отнюдь не самым многообещающим из кандидатов этого года.

– Вы что-то знаете о других кандидатах?

– Ничего конкретного, просто как-то раз за обедом Алан заговорил об этом. Он считал, что Мэттью– не совсем то, что требуется Бредгар Чэмберс. Разумеется, Алан тут ни при чем. Не его вина, что стипендию дали Мэттью, так что он не южет нести ответственность за его смерть, правда же? Но он думает, что должен был…

– Кэтлин!

Обернувшись, Линли и Хейверс увидели директора, стоявшего в дверях с белым как мел лицом.

Кэтлин Локвуд послушно замолчала, даже зубы стиснула. Сглотнула, помедлила, не зная, как себя дальше вести. Дрожащей рукой указала на стол:

– Я принесла тебе цветы. Хотела поставить их в конференц-зале перед твоей встречей с родителями – и опоздала. Принесла сюда.

– Спасибо. – Локвуд отступил от двери, пропуская жену. Она поняла намек и, не оглядываясь на Линли и Хейверс, поспешно вышла из комнаты. Захлопнув за ней дверь, Локвуд повернулся к детективам. Он смерил их обоих холодным оценивающим взглядом и, промаршировав к своему столу, остался стоять возле него. Он знал, что в этой позе его фигура излучает больше властности и уверенности в себе.

– Инспектор, мне сообщили, что почти все утро сержант провела, обследуя территорию школы, – произнес Локвуд, отчетливо выделяя каждый слог. – Я хотел бы знать, с какой целью это делалось.

Линли не спешил с ответом. Он тоже подошел к столу, неторопливо отодвинул стул, жестом подозвал к себе Хейверс. Садиться они пока не стали. Директор наблюдал за ними, на виске у него отчетливо пульсировала жилка. Локвуд подошел к окну и широко распахнул его.

– Я жду ответа, – настойчиво повторил он.

– По-моему, все и так ясно, – с предельной вежливостью возразил ему Линли и, указав рукой на стул, пригласил: – Присядьте, пожалуйста, мистер Локвуд.

В первое мгновение ему показалось, что Локвуд отвергнет это предложение, однако, поколебавшись, директор сел за свой стол напротив гостей. Окна кабинета выходили на восток. Сейчас, во яторой половине дня, его лицо не расплывалось перед глазами следователей, как при первой встрече в лучах утреннего солнца.

– Привратник нашел школьную форму Мэттью в куче мусора, – заговорил Линли. – Теперь мы знаем, что вся одежда Мэттью оставалась здесь. Это значит, что мальчика вывезли отсюда обнаженным.

У Локвуда потемнели глаза.

– Я не верю в это! Это какой-то абсурд!

– Что именно? Что нашлась одежда Мэттью или что его увезли с территории школы голым?

– И то, и другое. Почему мне не сообщили, что найдена одежда? Когда Ортен…

– Полагаю, Ортен счел своим долгом немедленно известить полицию, – прервал его Линли. – Мы имеем дело с убийцей. Им может оказаться кто угодно.

– Что вы хотите этим сказать, инспектор? – ледяным голосом уточнил Локвуд.

– Сегодня утром сержант Хейверс пыталась установить, где Мэттью могли прятать начиная со второй половины дня пятницы, когда он исчез, и до того момента, как его перевезли в Стоук-Поджес.

– Это немыслимо! Здесь негде спрятать ребенка.

Локвуд готов был упорно отрицать даже очевидное. Линли напомнил ему, что ключи лежат у всех на виду и школа почти не охраняется.

– В школе шестьсот учеников, – возразил ему Локвуд. – Не говоря уж о персонале. Неужели вы станете утверждать, что здесь можно было незаметно похитить мальчика, держать его в плену, убить, а потом еще и вывезти в обнаженном виде с территории школы? В жизни не слыхал ничего нелепее!

– Вдумайтесь в обстоятельства, при которых произошло похищение, – предложил ему Линли. – Транспортировка тела, несомненно, осуществлялась глубокой ночью, когда все спали. Все это убийца проделал в выходные, когда большинство учеников разъехалось – кто в гости, кто в хоккейное турне. Сколько человек оставалось здесь? Мы с вами прекрасно знаем, что в выходные школа превращается в пустыню. Теперь, когда установлено, что Мэттью не покидал школу, мы должны допросить персонал. Для этого нам потребуется сотрудничество местной полиции.

– Не вижу никакой необходимости, инспектор. Если нужно получить какую-то информацию от моих подчиненных, я могу сделать это сам.

Линли ответил вопросом, разом сбившим спесь с Локвуда и показавшим ему, какая роль отводится столь важной персоне, как директор Бредгар Чэмберс, в расследовании убийства.

– Где вы сами были в ночь на субботу, директор?

– Вы подозреваете меня? – гневно раздул ноздри Локвуд. – Полагаю, вы уже установили мотив и готовы предъявить ордер на арест?

– Когда расследуется убийство, под подозрением находятся все. Итак, где вы были в ночь на субботу?

– Здесь. В моем кабинете. Готовил отчет для совета попечителей.

– До которого часа?

– Не знаю. Я не смотрел на часы.

– А потом, когда вы закончили работу?

– Я пошел домой.

– Вы заглядывали в какие-нибудь пансионы по дороге?

– С какой стати?

– Чтобы попасть домой, вы должны пройти мимо обоих общежитий для девочек, «Галатеи» и «Эйрены», потому я и спрашиваю, не заходили ли вы в них. Это вполне логичный вопрос.

– С вашей точки зрения, но отнюдь не с моей. В этих домах живут девочки. Я не имею обыкновения подглядывать за ними по ночам.

– Вы вполне могли бы войти, если б сочли это нужным. Никто не счел бы это неуместным.

– У меня есть дела поважнее, чем перепроверять заведующих пансионами. У них своя работа, у меня своя.

– А «Ион-хаус», где находится клуб шестого класса? Туда вы не заходили? Там собираются по пятницам ученики выпускного класса. Вы никогда не навещаете их?

– Ученики сами следят за порядком, им не требуется мой присмотр. Вы сами прекрасно это знаете. К тому же у нас есть префекты.

– Значит, вы вполне доверяете своим префектам?

– Безусловно. Полностью. У меня ни разу не к ним ни малейших претензий.

– Даже к Брайану Бирну? Локвуд нетерпеливо пожал плечами:

– Мы уже обсуждали этот вопрос, инспектор У меня нет причин сожалеть о том, что Брайан был назначен префектом.

– Элейн Роли полагает, что этот мальчик слишком эмоционально зависим, а потому не совсем подходит на эту должность.

– Зависим? Что за чушь?

– Он нуждается в дружбе и похвале, а потому не справляется с другими ребятами.

Локвуд усмехнулся:

– Кто б говорил. Если у нас в школе есть человек, отчаянно нуждающийся в дружбе и сочувствии, так это сама экономка Роли. Она тратит все свое свободное время, пытаясь завоевать внимание Фрэнка Ортена, а старый женоненавистник и не глядит на баб с тех пор, как его бросила жена. Что касается Брайана Бирна, его выбрали префектом по всем правилам. Его кандидатуру выдвинул один из учителей.

– Кто именно?

– Боюсь, я уже не припомню. – Локвуд рассеянно поправил лилию, выглядывавшую из принесенного женой букета, провел пальцами по ее длинному стеблю. Линли в который раз за свою профессиональную жизнь подивился, как предает человека его тело, как жест раскрывает то, что пытался скрыть язык.

– Ваша жена тоже входит в школьный совет? – поинтересовался он. – Она ведь играет в оркестре, преподает музыку, пусть и на общестрнных началах, но она, разумеется, числится в штате школы, может влиять на некоторые решения, например, когда речь идет о…

Одно резкое движение– и бедный цветок обезглавлен.

Будь по-вашему. Кандидатуру Брайана выдвинула Кэтлин. По моей просьбе. Джилс Бирн хотел, чтобы его сына выбрали префектом. Что вы зациклились на этом? Какое отношение это имеет к смерти Мэттью Уотли?

– Джилс Бирн хотел, чтобы его сын был префектом какого-то конкретного пансиона?

– Да, «Эреба». Что здесь такого? Бирн сам когда-то жил в «Эребе», естественно, он хотел, чтобы там же жил его сын.

– Похоже, мистера Бирна многое связывает с «Эреб-хаусом», – настаивал Линли. – В нем жил он сам, теперь там живут его сын и Мэттью Уотли, которого он выдвинул на стипендию. А раньше в «Эребе» жил Эдвард Хсу, Что вам известно об его отношениях с Бирном?

– Я знаю только, что он опекал мальчика и установил в часовне мемориальную доску. Он любил Эдварда. Но все это было задолго до меня.

– А что вы знаете о самоубийстве Эдварда Хсу?

Локвуд не мог более сдерживать раздражения.

– Неужели вы пытаетесь установить какую-то связь между этими событиями?! Эдвард умер в 1975 году.

– Это мне известно. Но как это произошло? Вы можете мне сказать?

– Это всем известно. Он поднялся на крыщу часовни и бросился вниз.

– Почему?

– Этого я не знаю.

– В архиве сохранилось его дело?

– Я не вижу связи…

– Покажите мне его дело, директор. Локвуд с силой оттолкнулся от стола и молча вышел из комнаты. Из приемной послышался его голос– он бросил короткий приказ секретарше. Через минуту Локвуд возвратился, держа в левой руке раскрытую папку. В ней виднелось несколько листков. Локвуд быстро просмотрел их, уделив особое внимание документу на тонкой, почти прозрачной бумаге.

– Эдвард приехал к нам из Гонконга, – сообщил он. – Согласно этому письму его родители еще оставались там в 1982 году. Они предполагали учредить стипендию в его память, но из этого ничего не вышло. – Локвуд продолжал читать и пересказывать: – Они отправили Эдварда учиться в Англию, потому что здесь учился его отец. Он хорошо сдал вступительные экзамены, был талантливым учеником. Вероятно, юноша достиг бы большого успеха, но до выпускных экзаменов он не дожил. Больше здесь никакой информации нет, но вы, разумеется, захотите убедиться в этом сами.

Локвуд протянул следователям папку. По диагонали большими красными буквами было написано: СКОНЧАЛСЯ. Линли в свою очередь просмотрел скудный материал, но не нашел ничего интересного, кроме фотографии Эдварда Хсу в возрасте тринадцати лет, когда он поступил в Бредгар Чэмберс. Локувуд наблюдал за ним. Линли поднял голову:

– Не было хоть каких-то предположений, почему юноша решил покончить с собой?

– Ни малейших, насколько мне известно.

– Я обратил внимание на фотографии, висящие на стене вашего кабинета. Даже в последние годы у вас было крайне мало учеников, принадлежащих к небелой расе.

Взгляд Локвуда скользнул к фотографиям и вернулся к Линли. Лицо директора оставалось непроницаемым. Он предпочел промолчать.

– Бы не задумывались о том, на какие мысли наводит это самоубийство?

– Меня лично самоубийство одного воспитанника-китайца за пятьсот лет истории школы не наводит ни на какие мысли, к тому нее я не вижу ни малейшей связи между этой историей и гибелью Мэттью Уотли. Если вы склонны проводить такого рода параллели, будьте любезны объяснить это мне. Или вы опять начнете рассуждать о Джилсе Бирне и его отношениях с обоими мальчиками? Почему бы вам не заняться заодно Элейн Роли? Она была экономкой еще тогда, когда Эдвард Хсу здесь учился. Обратите также внимание на Фрэнка Ортена и вообще на всех и каждого, кто работал здесь в 1975 году.

– Коуфри Питт уже был здесь?

– Да.

– И организация «Добровольцев Бредгара» Уже существовала?

– Да, да! Какого черта, наконец?!

Линли все тем же холодным голосом продолжал:

– Ваша жена много говорила о ваших усилиях увеличить набор учеников в школу и улучшить результаты экзаменов. Однако вы вынуждены тщательно отбирать студентов, как стипендиатов, так и тех, за кого платят родители, иначе вам не удастся удержать высокий уровень экзаменационных оценок.

Локвуд потер ладонью воспалившуюся после бритья кожу на шее.

– Что у вас за манера говорить намеками, инспектор? Я совершенно не ожидал подобного от представителей Скотленд-Ярда. Почему бы вам напрямую не спросить меня о том, что вас интересует? К чему эти экивоки?

– Я просто подумал, что Джилс Бирн стребовал с вас должок, – усмехнулся Линли, – и вам пришлось поступить вразрез с вашими планами. Если ваша задача– послать как можно больше воспитанников в Кембридж и Оксфорд, послать туда больше выпускников, чем поступало туда из Бредгар Чэмберс в послевоенный период, вы, вероятно, были весьма недовольны тем обстоятельством, что вам навязали не слишком перспективного ученика.

– Мэттью Уотли никто нам не навязывал. Он был выбран в результате обычной процедуры при участии всего совета попечитетелей.

– В особенности при участии Джилса Бирна? Локвуд впал в ярость.

– Слушайте, инспектор, – прошипел он. – Ведите свое расследование, а я буду руководить своей школой. Вам все ясно?

Линли поднялся на ноги. Хейверс последовала его примеру, на ходу запихивая блокнот в переброшенную через плечо сумку. На пороге кабинета Линли остановился.

– Скажите мне одну вещь, директор. Вы были в курсе того, что Джон Корнтел и Коуфри Питт поменялись дежурствами?

– Да. Вас это почему-либо не устраивает?

– Кто еще знал об этом?

– Все. Никто из этого тайны не делал. Имя дежурного учителя указывается на доске объявлений перед входом в столовую, а также в учительской.

– Ясно. Благодарю вас.

– Какое это имеет отношение к делу?

– Возможно, никакого, а может быть, имеет, и весьма существенное. – Кивнув на прощание, Линли вышел из комнаты. Хейверс последовала за ним.

Они заговорили, только когда вышли из здания школы и остановились на подъездной дорожке возле машины Линли. Мимо, быстро разрезая крылышками прохладный воздух, просвистело восемь скворцов. Они расположились на ветвях большей из двух берез, что стояли, точно часовые, по обе стороны дорожки, уводившей к спортивной площадке. Линли задумчивоследил взглядом за птицами.

– Что теперь? – поинтересовалась Барбара Хейверс.

Линли очнулся от задумчивости.

– Надо выяснить подлинное происхождение Мэттью. Мы должны узнать правду, прежде чем продолжим расследование.

– Итак, мы возвращаемся к версии расизма? – уточнила она и поглядела, прищурясь, на крышу часовни. – У вас есть предположения, почему Эдвард Хсу покончил с собой?

– Какое-то жестокое проявление расизма могло бы спровоцировать его, вы согласны? Юноша был здесь совершенно один, далеко от родных, в обстановке абсолютно ему чуждой.

– Эта формулировка как нельзя лучше подходит и к Мэттью Уотли.

– В том-то и дело, сержант.

– Вы же не думаете, будто Мэттью Уотли покончил с собой и ухитрился обставить дело так, словно его убили?

– Не знаю. Нужно получить из Слоу от инспектора Канерона заключение экспертизы. Даже предварительные результаты подскажут нам верное направление поисков.

– А что мы будем делать до тех пор? – полюбопытствовала Барбара.

– Сделаем, что в наших силах. Выясним, что Уотли могут поведать о своем сыне.

Гарри Морант, как всегда, последним вошел в помещение для сушки одежды. Он намеренно отставал от группы соучеников после завершения матча, чтобы не толпиться вместе с остальными в маленькой комнате. На нервы ему действовала не столько возня мальчишек, сколько всепроникающий запах пота и грязной одежды. Эта вонь усиливалась из-за жары– вдоль одной из стен небольшой комнаты тянулись трубы парового отопления. Гарри дожидался, пока остальные не выйдут из сушилки, набирал полную грудь воздуха, подбегал к трубе, второпях вешал на нее полотенце и одежду и вылетал наружу, ни разу не вдохнув тот аромат, который экономка – он сам как-то слышал – с нежностью называла «таким мальчишеским». Вот почему Гарри Морант всегда тянул время, мылся медленно, не спеша менял белье, потом нога за ногу плелся в юго-восточный угол здания, где, подальше от сторонних глаз, располагалась сушильня.

Вот и сейчас он брел в этом направлении, с руки его свисали, болтаясь, полотенце и хоккейная форма. Ноги не слушались, плечи болели. Гарри чувствовал, как в его груди с каждой минутой разрастается пустота. Что-то грызло его изнутри, выедая большую дыру. Гарри готов был поверить, что пытка будет продолжаться до тех пор, пока горе, страх и вина не проложат себе путь наружу, разорвут его плоть и он падет мертвым. Когда-то Гарри читал детектив, где американец, приговоренный за убийство к электрическому стулу, сказал судье: «Вы меня не убьете – я и так уже мертв». Вот так и он чувствовал себя теперь.

Сначала было по-другому, сначала он просто оцепенел от страха и был не способен ни на какие эмоции. Среди третьеклассников пронеслась весть, что перед смертью Мэттью Уотли пытали.

Гарри не отличался физической храбростью, и ужас перед подобной участью сразу же заткнул ему рот. Он никому ничего не скажет, это его единственная надежда уцелеть. Однако потом страх сменился скорбью, и Гарри стал думать о том, какую роль он сам сыграл в судьбе, постигшей его единственного друга, он стал вспоминать, как Мэттью решился помочь ему, спасти от кошмара, в который превратилась жизнь Гарри в Бредгар Чэмберс. Мысль о друге измучила Гарри, и теперь уже и сердце его, и совесть терзало чувство вины и ответственности. Страх, горе, чувство вины– все это стало непосильной ношей для тринадцатилетнего мальчика. Вот почему Морант обнаруживал все большее сходство между собой и тем обезумевшим американским убийцей. Сравнение даже отчасти успокаивало: он уже мертв, и больше ничего с ним не может случиться.

В конце коридора Гарри глубоко вздохнул, задержал дыхание и распахнул дверь в сушильню. От труб отопления стеной поднимался жар. Гарри заставил себя войти в комнату.

Размерами это помещение не намного превышало шкаф. На стенах покрытая пятнами штукатурка, на полу истертый линолеум. Потолка почти не видно: вместо него над головой нависает запертая на замок дверца люка. Кто-то из ребят не поленился вскарабкаться по ржавой металлической лестнице, поднимавшейся по стене, и выложить на дверце из жвачки буквы f-u-c. На к резинки не хватило.Голая лампочка светила тускло, и Гарри различал лишь небольшой свободный участок трубы, где он мог пристроить свое имущество. Многие мальчики просто швыряли одежду на пол, теперь эти пропитанные потом кучи валялись по всей комнате. Экономке это не понравится, и префекту тоже. Если комнату не прибрать, всех накажут.

Гарри вздохнул, впустил в легкие глоток вонючего горячего воздуха и, содрогаясь от отвращения, принялся разбирать ближайшую кучу вещей, развешивать их по трубам для просушки. Одежда липла к рукам, и эта потная влажность словно стронула что-то в его памяти. Ему вновь почудилось, будто он слепо бьет кулаками в пропитанный потом свитер, в нависшую над ним в темноте фигуру, в тяжелое тело, прижимающее его к полу.

«Вздуть тебя, красавчик? Вздуть тебя? Вздуть?» Из горла Гарри вырвался хриплый крик. Он как попало набрасывал свитера и брюки на трубы, мечтая о бегстве.

«Вздуть тебя, красавчик? Вздуть тебя? Вздуть?» Пальцы непроизвольно сжимались, стискивая чужую одежду. Ему не спастись, надежды больше нет. Донесет ли он, промолчит ли, исход один. Это неизбежно. Это его судьба.

Он опустил глаза на носок, который он, сам того не сознавая, мял и выкручивал в руках. Синий носок. Совершенно сухой, в отличие от всех остальных одежек, сваленных в комнате.

Пальцы Моранта пробежали по носку и наткнулись на маленькую метку, пришитую изнутри. Гарри уставился на нее: на белой метке была четко выведена цифра «4».

Гарри замер. В таком месте, как Бредгар Чэм-берс, мало что можно сохранить в тайне. Утром Морант, как и все остальные ученики, слышал, что школьную форму Мэттью нашли в куче мусора у домика привратника, она даже успела отчасти сгореть. Оказывается, нашли не всю его одежду. Кое-что не попало в этот костер.

Гарри попытался сглотнуть. Во рту у него пересохло. Он сможет что-то сделать, чем-то помочь. Его поступок не будет кляузой, не будет доносительством, он даже не повлечет за собой никакого риска. Гарри докажет самому себе, что он не забыл погибшего друга. Быть может, это заполнит страшную пустоту в груди, поможет справиться с горем и чувством вины.

Гарри пугливо оглянулся на открытую дверь. Коридор пуст. Мальчики сидят в комнате для домашних заданий. Долго возиться нельзя, скоро префект явится сюда за ним, проверить, почему Морант до сих не присоединился к другим. Гарри уселся на пол, расшнуровал ботинок, снял с себя носок и надел носок Мэттью. Он несколько отличался оттенком от носка на другой ноге, поэтому поверх него Гарри вновь натянул свой собственный. После этого обувь показалась ему немного тесноватой, но ничего страшного. Главное, теперь никто не отнимет у него носок Мэттью.

Вот только бы угадать, кому можно довериться.

15

Пэтси Уотли открыла дверь полицейским. Она так и не сменила желтый халат с драконами. Глядя на этот наряд, Линли вновь вспомнил версию Боннэми о китайском происхождении Мэттью. Халат и впрямь был восточного покроя, будто бы в подтверждение всему тому, что наговорили им Боннэми.

Пэтси Уотли уставилась на детективов бессмысленным, неузнавающим взглядом. День клонился к вечеру, стало сумрачно, а в доме были опущены занавески, но лампы никто не позаботился включить. Женщина стояла в тени, ее лица было почти не видно. Широко распахнув дверь, она осталась стоять в проеме, бессильно свесив руки. Халат сильно распахнулся у ворота, открывая одну грудь, дряблую, обвисшую, точно полупустой куль с мукой. Линли увидел, что Пэтси вышла к ним босиком.

Сержант Хейверс заговорила первой, проходя в коттедж и увлекая за собой хозяйку:

– Вы одна дома, миссис Уотли? А где же ваши тапочки? Давайте я помогу вам.

Линли вошел вслед за ними и захлопнул дверь В закрытом помещении особенно остро чувствовался затхлый, неприятный запах давно не мытого тела, Пэтси совсем перестала следить за собой. Пока сержант Хейверс поправляла на женщине одежду и разыскивала тапочки– ей удалось подобрать только одну, лежавшую возле стула, – Линли включил свет и распахнул окно, чтобы проветрить помещение.

Сержант Хейверс завязала пояс вокруг раздавшейся талии хозяйки и снова заговорила с ней:

– Может быть, мы могли бы кому-нибудь позвонить, миссис Уотли? Нет ли у вас родственников в Лондоне? А где ваш муж?

Пэтси не отвечала. Теперь, разглядывая ее при свете лампы, Линли видел и покрасневшую кожу под глазами, и бледное, бескровное лицо, и большие влажные пятна под мышками. Женщина двигалась медленно, неуверенно.

Линли прошел в кухню. Пэтси оставила ее не убранной со вчерашнего дня, когда пекла бисквиты. Бисквиты лежали на поверхности обоих кухонных шкафчиков, между ними стояли миски с застывшим тестом. Кухонная утварь– чашки и ложки, лопаточки, миски, противни, электрический миксер– валялась повсюду; на плите, на столе, на шкафчиках и в раковине, залитой мыльной водой.

Линли заметил чайник, стоявший, покосившись, на газовой горелке, и направился с ним к раковине. Сержант Хейверс перехватила его.

– Я займусь этим, сэр, – предложила она. – Заодно найду, чем ее покормить. Похоже, она не ела с воскресенья.

– Где ее муж? – гневно спросил Линли и сам удивился своему вопросу.

Сержант Хейверс пристально поглядела на него. – Каждый по-своему справляется с утратой – тихо ответила она.

– Но не в одиночку, – настаивал Линли. – Почему он бросил ее одну? Хейверс открыла кран.

– Все мы одиноки, инспектор. Мы только питаем иллюзии, будто это не так. А на самом деле… – Поставив чайник на огонь, она перешла к холодильнику. – Здесь есть кусочек сыра и несколько помидоров. Посмотрим, что из этого можно сделать.

Линли оставил кухню в распоряжении Хейверс и возвратился в гостиную. Пэтси Уотли неуклюже, мешком сидела на стуле. Проходя мимо электрического камина, Линли заметил возле него вторую тапочку. Опустившись на колени перед Пэтси, он надел обувь на ее немытую ногу. Когда жесткая, мозолистая пятка коснулась его руки, Линли ощутил прилив неразумной бессильной скорби.

Когда Линли поднялся, женщина наконец заговорила. Голос ее звучал хрипло, каждое слово давалось с усилием.

– Полиция Слоу не отдает мне Мэтти. Я звонила им сегодня, но они не хотят отдать его нам. Нам нельзя даже похоронить его.

Линли присел на диван. Чехол, покрывавший Диван накануне, теперь неопрятной грудой громоздился на полу.

– Как только завершится экспертиза, вам вернут тело Мэттью, – пообещал он. – Иногда это затягивается на несколько дней, если у экспертов много работы, к тому же некоторые тесты требуют времени.

Пэтси одернула рукав халата, стряхнув с него приставший кусочек теста в форме полумесяца.

– Но какой в этом смысл? Мэтти умер. Все остальное уже не важно.

– Миссис Уотли… – Линли никогда еще не чувствовал себя столь никчемным. Он искал хоть каких-нибудь слов утешения, и не находил. Есть, правда, одна вещь, которая может хоть отчасти успокоить Пэтси. – Бы были правы насчет Мэттью.

– В чем права? – Она облизала сухие, потрескавшиеся губы.

– Сегодня утром мы нашли его школьную форму. Теперь мы знаем, что он погиб там, в Бредгар Чэмберс. Вы были правы: Мэттью не собирался убегать.

Женщина и впрямь испытала какое-то облегчение при этой вести. Она кивнула и, поглядев на стоявшую на буфете фотографию своего мальчика, произнесла:

– Мэттью не такой, он бы никогда не сбежал. Я ведь с самого начала так и сказала, верно? Не так мы его воспитывали, чтобы он отступал перед трудностями. Всегда был готов к бою, такой уж он, Мэтт. И все-таки я не понимаю, как мог кто-то убить моего мальчика, зачем?

Именно эта проблема и привела следователей в Хэммерсмит. Линли подыскивал слова, чтобы задать вопрос. Он быстро обежал взглядом комнату, особое внимание уделив полке под окном, где стояли сувенирные чашки и мраморные статуэтки. Он отметил, что «Наутилус» куда-то исчез, но «Мать и дитя» оставались на месте, рядом с обнаженной женшиной, корчившейся в странной позе, задрав грудь к небу. Мать и дитя были соединены в камне изгибом материнской руки. Вечная, нерасторжимая связь. Этот образ может помочь ему. Не отводя глаз от статуэтки, Линли задал первый вопрос:

– Миссис Уотли, у вас есть братья или сестры?

– Четыре брата и сестра.

– Кто-нибудь из ваших братьев путает цвета, как Мэттью?

– Нет, – с удивлением ответила она. – А что?

Из кухни вернулась Хейверс, принесла поднос: два сэндвича с сыром и помидорами, чашка чая, три имбирных бисквита. Поставив еду перед Пэтси, она втиснула в ее ладонь кусок сэндвича. Линли примолк, давая Пэтси время поесть. Потом он продолжал:

– Неспособность различать цвета связана с полом, – пояснил он. – Она передается от матери к сыну. Если Мэттью родился дальтоником, значит, он унаследовал эту особенность от матери.

– Мэттью умел различать цвета. – Она все еще пыталась отрицать очевидное. – Он только некоторые путал.

– Синий и желтый, – согласился с ней Линли. – Как раз цвета Бредгар Чэмберс. – И продолжил, не позволяя ей уклониться от темы разговора:– Понимаете, чтобы вы передали этот ген Мэттью, тот самый ген, из-за которого он не мог отличить синий цвет от желтого, носителем этого гена должна была быть и ваша мать, а в таком случае весьма маловероятно, чтобы ни один из ваших братьев не унаследовал этот недуг. Генетические отклонения передаются ребенку вместе с хромосомами уже в момент зачатия.

– Какое отношение это имеет к смерти Мэттью?

– Это имеет отношение скорее к его жизни, чем к его смерти, – мягко уточнил Линли. – Оказывается, Мэттью не был вашим родным сыном.

Пэтси все еще держала сэндвич в руке, но при этих словах рука ее упала на колени, помидор выскользнул, красная струйка брызнула на желтую ткань халата.

– Он ничего не знал. Мэттью ничего не знал. – Женщина резко поднялась, уронив сэндвич на пол. Пройдя через комнату, Пэтси взяла фотографию Мэттью и вернулась с ней к стулу. Продолжая говорить, она судорожно цеплялась за фотографию. – Он был нашим мальчиком. Мэттью был нашим, только нашим. Какая разница, кто его родил. Какая разница! Нам было все равно. Он был нашим с тех пор, как ему исполнилось шесть лет. Такой милый малыш. Такой прелестный малыш. Наш Мэттью…

– Что вам известно о его происхождении? Кто его родители?

– Я почти ничего не знаю. Один из них был китайцем, но мы с Кевом не придавали этому ни малейшего значения. Он был нашим сыном. С самого начала, как только попал в наш дом.

– Вы не могли иметь своих детей?

– Кев не может стать отцом. Мы пытались, много лет. Я хотела… вы знаете, это можно сделать искусственно, но Кев воспротивился, сказал, не попустит, чтобы я носила дитя от чужого мужчины каким бы способом это ни делалось. Тогда мы решили усыновить ребенка. Много раз подавали заявление, но нам всегда отказывали. – Пэтси бережно уложила фотографию себе на колени и подняла глаза. – Тогда Кеву не удавалось найти постоянную работу, а если б даже он и сумел устроиться, власти считали, что барменша не годится в матери.

Теперь все кусочки мозаики встали на место. Следующий вопрос казался простой формальностью. Множество намеков, полученных за последние два дня, заранее подсказывали инспектору ответ:

– Как же вы усыновили Мэттью?

– Это устроил мистер Бирн, Джилс Бирн. Пэтси Уотли подробно рассказала историю своего знакомства с мистером Бирном: он регулярно наведывался в «Сизого голубя», поскольку жил, да и сейчас живет, поблизости, на Риверкорт-роуд; сидя вечер напролет в пабе, он частенько болтал с барменшей, сочувственно выслушивал повесть о том, как ее заявление отвергли инстанции, ведавшие делами усыновления, и однажды сообщил ей: она может взять ребенка, если ее не смущает, что мальчик – наполовину китаец.

– Мы встретились в конторе адвоката в Линкольнс-Инн. Мистер Бирн принес туда ребенка. Мы подписали все бумаги и забрали Мэттью.

– Так просто? – поинтересовался Линли. – Вы не платили ему?

Пэтси Уотли содрогнулась от возмущения:

– Неужели мы стали бы покупать нашего мальчика? Ни в коем случае! Мы подписали бумаги, вот и все, а потом, когда усыновление состоялось, подписали и другие документы. Мэттью стал нашим родным сыном с самого начала. Мы считали его родным.

– Он знал о своем происхождении?

– Ничего не знал. Мы не говорили ему, что он – усыновленный ребенок. Он был для нас родным. Он был нашим родным сыном, инспектор!

– Значит, вы сами не знаете его родителей?

– Мы с Кевом даже не хотели ничего о них знать. Зачем они нам? Мистер Джилс сказал: мы можем взять ребенка. Только это и было для нас важно. Он только потребовал с нас обещание; мы воспитаем ребенка так, чтобы предоставить ему шанс получше, чем наш Хэммерсмит. Мистер Джилс требовал от нас только этого, и больше ничего.

– Лучший шанс, чем Хэммерсмит? Что он имел в виду?

– Он имел в виду школу, инспектор. Чтобы усыновить Мэттью, мы должны были пообещать, что со временем отправим его учиться в Бредгар Чэмберс, в школу мистера Бирна.

– А что, если любовь Джилса Бирна к Востоку распространяется и на женщин? – съехидничала сержант Хейверс (их автомобиль как раз сворачивал с Аппер-Молл на Риверкорт-роуд). – Мы знаем как он был привязан к Эдварду Хсу. Может быть, имелась и какая-нибудь красивая китаяночка, весьма любезная его сердцу?

– Я не сбрасываю со счетов вероятность того, что он и есть отец Мэттью, – кивнул Линли.

– Не мог же он сознаться в этом в дружеской беседе с нами, инспектор. Как же, он столько лет умело таил свой секрет. В конце концов, Бирн широко известен общественности: ток-шоу на Би-би-си, политический комментарий, колонка в газете. Если бы на свет Божий выплыла история с незаконным сыном, это сильно подпортило бы ему карьеру, тем более когда речь идет о ребенке смешанной крови, о ребенке, от которого он отрекся. А мать, наверное, была намного моложе. Джилс соблазнил ее, погубил…

– Не стоит спешить с выводами, Хейверс. Мы еще не установили связь между происхождением Мэттью Уотли и его смертью.

Дом Бирна стоял недалеко от Аппер-Молл и реки. Трехэтажный викторианский особняк, без особых архитектурных достоинств, если не считать безупречной симметрии. Страсть к равновесию проявлялась и в просчитанном количестве окон– по два на каждом этаже, и в орнаменте над главным входом, и в расположении дверного Молотка, почтового ящика и ручки– строго друг под другом, каждая деталь отмечена параллельными углублениями в самой двери. Однако, как отметил Линли, дверь недавно выдержала чей-то натиск: дерево в нескольких местах было сильно оцарапано, белую краску покрывали грязные потеки.

Темнело, в доме на первом и втором этажах горел свет. Линли и Хейверс постучали, и дверь почти сразу же открылась, однако вместо Джилса Бирна их встретила на пороге красивая пакистанка лет тридцати, в длинном шелковом национальном платье цвета слоновой кости. Шею ее украшало ожерелье в виде золотого обруча с драгоценными камнями. Гребни удерживали длинные темные волосы в сложной прическе, золотые серьги искрились при свете лампы. Это, уж конечно, отнюдь не служанка.

– Чем могу служить? – осведомилась она низким мелодичным голосом.

Линли протянул ей полицейское удостоверение, и женщина внимательно прочла его.

– Мистер Бирн дома? – спросил инспектор.

– Да, прощу вас. – Женщина отступила в сторону и предложила детективам войти изящным взмахом руки. Широкий рукав скользнул вверх, обнажив гладкую, смуглую кожу. – Будьте любезны, подождите в гостиной, инспектор. Я позову его. Выпейте пока. – Она улыбнулась, сверкнули мелкие, ослепительно белые зубы. – Выпейте, даже если вы находитесь при исполнении, я никому не скажу. Я оставлю вас на минуту. Джилс работает в библиотеке. – С этими словами она покинула гостей и легко взбежала вверх по ступенькам.

– Наш мистер Бирн умеет обеспечить себе приятное общество, – констатировала Барбара, оставшись наедине с Линли. – А может быть, это очередная воспитанница? Джилс ведь активно участвует в делах образования. Наш Джилс – настоящий педагог.

Бросив на Барбару сердитый взгляд, Линли кивком пригласил ее в гостиную, примыкавшую слева к вестибюлю. Окна комнаты выходили на Риверкорт-роуд, обстановка казалась удобной, надежной и ненарочито элегантной. Комната была решена преимущественно в зеленых тонах: бледно-травянистые стены, два дивана и три стула цвета мха, ковер, в котором утопали ноги, напоминал окраской сочную летнюю листву. На стоявшем у окна пианино орехового дерева были выставлены фотографии. Дожидаясь Джилса Бирна, Линли подошел к снимкам и принялся внимательно изучать их.

Большинство фотографий свидетельствовало об успехах Джилса Бирна в качестве ведущего одного из политических ток-шоу на Би-би-си. На этих фотографиях он позировал рядом с известнейшими представителями правительства и различных партий, от Маргарет Тэтчер до Нейла Киннока, от престарелого Гарольда Макмиллана До преподобного Иэна Пейсли и хмурой Бернадетт Девлин. Здесь присутствовали три бывших госсекретаря США и один экс-президент. А Бирн на фоне этих знаменитостей выглядел всегда одинаково– насмешливый, слегка забавляющийся, никому и ни во что не верящий. Именно благодаря отсутствию собственного политического кредо Бирн Преуспел в качестве телеведущего. Он подавал любую проблему и каждого гостя программы с различных точек зрения, не принимая ничью сторону. Его острый ум и не менее острый язык могли подчистую разделать любого самонадеянного политикана.

– Эдвард Хсу, – задумчиво произнесла Барбара Хейверс.

Она подошла к камину, над которым висели два выполненных акварелью вида Темзы. Тонкая прорисовка деталей и таинственная дымка напоминали о традиционном искусстве Востока. Один пейзаж изображал выраставшие из рассветного тумана деревья, кустарник, высокий берег, они то ли парили, то ли плыли в воздухе над плывущей, скользящей по воде баржей. На второй картине три женщины в нарядах пастельных тонов прятались от дождя на крыльце прибрежного коттеджа, бросив на лужайке корзину для пикника и прочие взятые с собой припасы. Под обоими рисунками значилась подпись: Эдвард Хсу.

– Неплохая работа, – похвалила Хейверс. – А это, должно быть, сам Эдвард. – Она взяла в руки небольшую фотографию с камина. – Не такая напряженная поза, как на том школьном снимке. – Барбара еще несколько раз внимательно оглядела комнату, затем снова посмотрела на фотографию молодого китайца и осторожно проговорила: – Странно все это, инспектор.

Линли взял из ее рук снимок. На фотографии Эдвард Хсу сидел с маленьким Брайаном Вирном в лодке, скорее всего на озере Серпентайн в Гайд-парке. Брайан устроился между колен Эдварда, ухватившись ручонками за весла. Оба они улыбались.

– Что странно? – переспросил Линли.

Барбара поставила фотографию на место и перешла к шкафчику кедрового дерева на другом конце комнаты. Здесь стояла фотография Мэттью Уотли, точно та же, какую они видели в доме его родителей. Хейверс дотронулась до нее.

– Фотография Эдварда Хсу. Фотография Мэттью Уотли. С полдюжины всяких важных шишек. – Она жестом указала на коллекцию, собранную на пианино. – И только один снимок Брайана Вирна, в лодке вместе с Эдвардом Хсу, в возрасте трех или четырех лет.

– Пяти, – послышался голос от двери. Там, наблюдая за посетителями, стоял Джиле Бирн. За его спиной виднелась пакистанка, ее платье переливалось всеми цветами радуги на границе света и темноты.

– Ни для кого не тайна, что мы с Брайаном практически не поддерживаем отношения, – пояснил Бирн, входя в комнату. Он шел медленно, словно очень устал. – Это его решение, не мое. – Он повернулся на миг к своей спутнице. – Не стоит задерживаться здесь, Рена. Тебе еще надо подготовить бумаги к судебному заседанию.

– Я бы лучше осталась, дорогой, – ответила она и, бесшумно пройдя по комнате, устроилась на Диване. Сбросив тонкие сандалии, женщина подобрала под себя ноги, четыре узких золотых браслета скользнули вниз по ее руке. Она неотрывно смотрела на Бирна.

– Как хочешь. – Бирн направился к низеиь– сервировочному столику, где стояли бутылки, стаканы и лед.

– Выпьете? – через плечо бросил он Линли и Хейверс. Следователи отказались. Бирн неторопливо налил себе неразбавленного виски, смешал коктейль для своей подруги, затем включил газ в камине, поправил горелку, чтобы пламя горело ровно, отнес стакан с коктейлем пакистанке и сам уселся на диван рядом с ней.

Возможно, Бирн хотел потянуть время, собраться с мыслями, подготовить защиту или же продемонстрировать, что беседу будет направлять он сам, но все эти ухищрения предоставили Линли возможность пристально изучить этого человека. Ему давно миновало пятьдесят лет, и наружность телеведущего отнюдь нельзя было назвать красивой. Он выглядел как-то странно, утрированно, точно карикатура на самого себя: лысый, лишь узкая полоса волос обрамляет макушку да спереди на лоб падает густой локон. Нос чересчур велик, глаза и рот слишком малы, лицо резко сужается от лба к подбородку, превращаясь в перевернутый вершиной вниз треугольник. Высокий и тощий, одежда – весьма недешевая, из твида ручной работы, отметил Линли – висит мешком. Из рукавов торчат длинные руки, завершающиеся крупными кистями с узловатыми костяшками. Кисти желтые, пальцы и на правой, и на левой руке сплошь в пятнах никотина.

Линли и Хейверс сели, Бирн простуженно откашлялся и сплюнул в платок, после чего привычно закурил сигарету. Рена взяла со столика возле дивана пепельницу и правой рукой подставила ее Бирну. Левой рукой она ласково касалась его бедра

– Разумеется, вы понимаете, что мы пришли к вам в связи с Мэттью Уотли, – произнес Линли. – в расследовании постоянно всплывает ваше имя. Нам известно, что Мэттью был усыновлен, что усыновление организовали лично вы, мы знаем также, что один из родителей мальчика– китаец. Нам неизвестно, однако…

Бирн прервал Линли кашлем. Едва справившись с приступом, он заговорил, перебивая:

– Какое отношение все это имеет к нынешним событиям? Ребенок жестоко умерщвлен. На свободе разгуливает маньяк-педофил, а вы погрузились в родословную мальчика, словно там можно найти причину убийства. Какой в этом смысл?

Линли смотрел передачи Бирна и сразу же распознал этот прием. Бирн всегда вынуждал своего собеседника к обороне, обрушиваясь на него упреками или ехидным комментарием, на который тот пытался дать компетентный ответ; однако, если попытаться отразить нападение, Бирн, словно опытный фехтовальщик, отметет любые его возражения, подвергнув сомнению их логику и достоверность.

– Я не знаю, связано ли происхождение Мэттью с убийством, – признал он. – Это я и хочу выяснить с вашей помощью. Разумеется, вчера я насторожился, когда услышал, что вы покровительствовали студенту-китайцу, впоследствии покончившему с собой, и еще более заинтересовался, когда узнал, что через четырнадцать лет после смерти этого студента вы выдвинули друго мальчика, на этот раз наполовину китайца, на стипендию, которой он не вполне заслуживал. В итоге и этого вашего подопечного постигла внезапная смерть. Честно говоря, мистер Бирн, за последние два дня мы наткнулись на слишком много совпадений. Все это должно быть как-то увязано Надеюсь, вы готовы в этом поучаствовать.

Бирн укрылся на дымом, поднимавшимся от его сигареты.

– Обстоятельства рождения Мэттью не имеют никакого отношения к его смерти, инспектор, но я готов поведать их вам, если вам так уж хочется все знать. – Он выдержал паузу, стряхнул пепел с сигареты и вновь затянулся, прежде чем продолжить разговор. Голос его звучал хрипло. – Я знал Мэттью Уотли, потому что я знал и любил его отца, Эдварда Хсу. – Бирн усмехнулся, заметив растерянность Линли. – Вы, конечно, убедили себя, будто его отец я, будто я питаю необоримую страсть ко всему китайскому. Извините, если разочаровал вас. Мэттью Уотли не был моим сыном. У меня всего один ребенок, вы его знаете.

– А кто мать Мэттью? – настаивал Линли. Бирн полез в карман, вытащил пачку «Данхиллз» и прикурил новую сигарету от еще дымящегося окурка первой. Окурок он бросил в пепельницу и вновь глухо откашлялся.

– Это была крайне неприятная ситуация, инспектор. Матерью Мэттью стала отнюдь не какая-нибудь прелестная юная и неопытная девушка, в которую влюбился Эдвард. Мальчик был настолько погружен в свои занятия, что вряд ли мог увлечься девочкой шестнадцати-семнадцати лет. Нет, мать Мэттью была существенно старше Эдварда, она соблазнила его – ради удовольствия захватить еще один трофей или чтобы доказать себе, что она все еще привлекательна, или же потешила свое непомерное самомнение, оказавшись в объятиях молодого любовника. Выбирайте любую версию. Насколько мне известно, ее побудил к этой связи какой-то из перечисленных мною мотивов.

– Вы не были лично знакомы с этой женщиной?

– Я знал лишь то немногое, что мне удалось выжать из Эдварда.

– А именно?

Бирн отпил глоток виски. Рена сидела рядом с ним, не шелохнувшись, опустив глаза, глядя туда, где лежала ее рука – на бедро Бирна.

– Голые факты. Она несколько раз приглашала его на чашку чая. Расспрашивала о его жизни и учебе. Закончилось это все в спальне. Уверен, женщина получила извращенное удовольствие, заманив в ловушку невинного мальчика. И какая победа для нее– покорить юношу, еще даже не ставшего мужчиной. Разумеется, она не собиралась заводить ребенка от него, но, обнаружив свою беременность, использовала ее как предлог, чтобы выжать деньги из Эдварда и его родных. Вымогательство, шантаж – сами подберите имя для этого.

– Поэтому он и совершил самоубийство?

– Эдвард покончил с собой, потому что боялся исключения в случае, если все обнаружится. Школьный устав предусматривает весьма строгое наказание за половую распущенность. Но даже еели б ему удалось остаться в Бредгар Чэмберс, по мнению Эдди, он обесчестил свою семью. Его родители потратили много денег на его образование, им пришлось ради этого пойти на большие жертвы а он их опозорил.

– Откуда вам все это известно, мистер Бирн?

– Я готовил Эдди по английскому языку, учил его писать сочинения с тех пор, как он перешел в четвертый класс. Он проводил у меня дома почти все выходные. Я хорошо знал этого мальчика, я был к нему привязан. Я заметил, что в последние месяцы учебы в старшем шестом классе Эдди впал в депрессию, и я не отставал от него, пока не выудил все подробности.

– Но имя женщины он так вам и не открыл? Бирн покачал головой:

– Эдди считал делом чести сохранить ее имя в тайне.

– Не может быть, чтобы он сам не понимал, и неужели вы ему не объяснили: самоубийство в такой ситуации нелепо, постыдно. Тем более если не он был инициатором этого романа.

Бирна не задел этот плохо замаскированный упрек.

– Нет смысла обсуждать с вами особенности восточной культуры, инспектор, – ни с вами, ни с другими профанами. Я только излагаю факты. Эта женщина, – он выговорил слово «женщина» с горьким презрением, – могла сделать аборт, не ставя Эдди в известность, но нет, ей понадобились деньги, и она заявила мальчику: если он не обратится к родным, она сама известит их обо всем или же выдаст его директору школы, чтобы его «заставили исполнить свой долг». Эта угроза влекла за собой бесчестие.

– Даже в Бредгар Чэмберс к юноше отнеслись бы снисходительно в подобных обстоятельствах– возразил Линли.

– Я говорил ему это. Я старался показать, что он ни в чем не виноват: не он совершил насилие, а женщина, намного старше и опытнее, соблазнила его, и директор, несомненно, учтет все это. Но Эдди видел только свой позор, позор, который он навлек на себя, свою семью и свою школу. Он не мог заниматься, был совершенно выбит из колеи. Мои слова ничего не значили для него. Мне кажется, он решил покончить с собой, едва узнал о ее беременности, и только выжидал подходящего момента.

– Эдди не оставил предсмертной записки?

– Нет.

– Истина известна только вам?

– Мне известно то, что он мне рассказал. Я этим ни с кем не делился.

– Вы ничего не сказали даже родителям мальчика? Не известили их, что у них будет внук?

– Ни в коем случае, – сердито отвечал Бирн. – Если б я сказал им, это сделало бы гибель Эдди совсем уж бессмысленной. Он убил себя, лишь бы ничем не оскорбить родителей, не задеть их чувств. Он не хотел, чтобы они узнали о его позоре. Я промолчал, уважая его последнюю волю. Уж это-то я мог для него сделать.

– Но вы сделали гораздо больше, не так ли? Вы разыскали его ребенка. Как вам это удалось?

Бирн передал пустой стакан Рене, и она поставила его на стол.

– Он сказал мне об этой женщине только одно; она собиралась рожать в Эксетере. Я нанял детектива, чтобы выследить ее. Это было несложно: Эксетер – маленький городок.

– Кто же она?

– Я не спрашивал ее имя, меня это совершенно не интересовало. Она оставила ребенка на усыновление, вот и все, что я хотел знать. Мне наплевать, как дальше жила эта сука.

– Она имела какое-то отношение к школе?

– Не знаю, может быть, работала в школе или жила в деревне или еще где-нибудь поблизости. Не знаю. После гибели Эдди я желал только одного: хоть что-то исправить, позаботиться о его сыне. Я был давно знаком с Уотли и помог им взять этого ребенка.

Однако в рассказе Бирна зиял пробел, и Линли поспешил обратить на это его внимание:

– Несомненно, в очереди перед Уотли стояло еще немало людей, имевших преимущественное право на усыновление. Как вам удалось обойти их?

– Ребенок смешанной расы! – фыркнул Бирн. – Вы же понимаете, не так уме много людей мечтают усыновить ребенка смешанной расы.

– А если б такие и имелись в очереди, вы обладали достаточным влиянием, чтобы настоять на праве семьи Уотли.

Бирн прикурил третью сигарету от второй. Рена вынула из его пальцев окурок и бросила его в пепельницу.

– Не буду скрывать. Я сам их выбрал: хорошие работящие люди без особых претензий.

– Они согласились подчиниться вам, позволить вам распорядиться судьбой Мэттью?

– Если вы имеете в виду: позволить мне принимать жизненно важные решения относительно его образования, его карьеры – несомненно. Уотли хотели для Мэттью всего самого лучшего. Они были счастливы, обретя сына. Наше соглашение пошло всем на пользу. Я мог присматривать, как подрастает сын Эдди. Уотли наконец получили столь желанное для них дитя. Мэттью попал к любящим родителям, а я мог обеспечить ему лучшие перспективы в жизни, чем имелись у его родителей. Все выгадали.

– Все, кроме Мэттью. Кроме Пэтси и Кевина Уотли. Вот чем все закончилось.

Бирн агрессивно подался вперед:

– Вы думаете, я не горюю о смерти мальчика?

– Что известно вашему сыну Брайану о происхождении Мэттью?

– Ровным счетом ничего, – с искренним удивлением ответил Бирн. – Он знает теперь, что Эдди покончил с собой. Довольно долго от него это скрывали.

– Брайан не навещает вас по выходным. Лицо Бирна не дрогнуло.

– Вначале он оставался со мной, но когда уехал в школу, предпочел проводить каникулы у матери в Найтсбридже– это пошикарнее Хэмме-смита.

– Обычно подростки не руководствуются полными соображениями при выборе дома. Я думал, ему больше нравится с отцом.

– Будь он другим человеком– да, но Брайан не таков. Мы разошлись с ним пять лет назад, когда Брайан поступил в Бредгар Чэмберс и обнаружил, что я не собираюсь поощрять его постоянное нытье.

– Он жаловался на школу? Почему? Его преследовали, обижали?

– Его учили уму-разуму, как всех новичков, но Брайан не мог этого вынести, он просился домой, умолял спасти его. Я перестал отвечать на его звонки. Не мог же я забрать его из своей школы! Он обиделся и переметнулся на сторону матери. Вероятно, надеялся таким образом отомстить мне. Ему самому это не слишком помогло. Памеле совсем не требовалось, чтобы в ее квартире околачивался сын-подросток. Она согласилась терпеть его присутствие только в каникулы, а все остальное время ему приходится отбывать в школе. Я иногда натыкаюсь там на него, но больше мы не встречаемся.

Бирн говорил с горечью и раздражением. Это побудило Линли спросить, много ли времени он проводил с Мэттью Уотли и знал ли Брайан о том внимании, какое его отец проявлял к мальчику. Бирн тут же угадал, куда он клонит. – Уж не вообразили ли вы, будто Бирн приревновал меня к Мэттью и потому убил мальчика? Вы думаете, Мэттью заменил мне сына? – Не дожидаясь ответа, он продолжал: – Я видел Мэттью лишь изредка, проходил мимо, когда он играл на улице или у реки. Уотли сообщали мне о его учебе в школе, я провел собеседование с ним, когда вывигал Мэттью на стипендию – это обычная процедура. К этому и сводились наши отношения. Я сделал для него все, что мог, но сделал это ради памяти Эдварда. Эдварда я очень любил, и этого не скрывал и не скрываю. Блестящий, талантливый юноша, всячески достойный любви. Он был мне как сын, он был мне дороже сына – во всяком случае, того сына, который вырос у меня. Но Эдвард умер, и я не пытался найти замену в Мэттью. Я просто позаботился о нем как о сыне Эдварда.

– А что вы сделали для Брайана? Губы Бирна сжались в тонкую линию.

– Сделал что смог. Если б он сам захотел…

– Вы добились, чтобы его назначили префектом.

– Не стану отрицать. Я считал, это пойдет ему на пользу. Нажал кое на какие рычаги. Ему потребуется эта строка в анкете, если он решит поступать в университет.

– Он мечтает о Кембридже, вам это известно? Бирн покачал головой:

– Мы совершенно не общаемся. По-видимому, Брайан не нашел во мне внимательного и сочувствующего отца.

Да уж, подумал Линли, и образец для подражания Брайан в нем тоже не обрел. Не говоря уж о Полном отсутствии внешней привлекательности, Бирн подавлял сына своими успехами, своей репутацией и умом. Мог ли Брайан состязаться с человеком, который, при такой наружности и немалом своем возрасте, сумел пробудить горячую привязанность в молодой красивой женщине.

– Вы поспособствовали также назначению Алана Локвуда на должность директора? – полюбопытствовал Линли.

– Я добился, чтобы совет попечителей предложил этот пост ему, – кивнул Бирн. – Нам требовалось влить свежую кровь в школу.

– И это назначение существенно усилило ваше влияние в совете попечителей, не правда ли?

– Так действует любая политическая система, инспектор.

– Я вижу, вам нравятся подобные игры. Бирн вытащил пачку сигарет и в очередной раз закурил.

– Власть– такая штука, инспектор. От нее никто не отказывается.

Когда Кевин Уотли вышел из-под моста Хэммерсмит на Лауэр-Молл, дождь припустил вовсю. Тучи нависали над городом с утра, воздух был пропитан влажностью, но первые капли дождя, предвестники надвигающегося ливня, упали на мостовую и прохожих лишь около половины шестого, когда Кевин по узкому тоннелю направился к реке. Даже в этот час еще казалось, что дождь пройдет стороной, однако, пока Кевин шел по Квин-Кэролайн-стрит, ветер набрал силу, по небу цепочкой заскользили тучи, и спустя несколько мгновений на тротуары и проезжую часть улицы обрушился сплошной поток воды.

Кевин выбрался из-под укрывавшего от непогоды моста, подставил лицо пронизывающим струям. Буря принеслась с северо-запада на крыльях яростного ветра Ледовитого океана. Казалось в потрескавшуюся, задубевшую кожу впиваются тысячи ледяных иголок, проникают глубоко, точно пули. Кевин приветствовал эту боль.

Он нес под мышкой плиту розового мрамора, пронизанного белоснежными жилами. Вчера утром он заметил этот камень, прислоненный к большой глыбе черного гранита, предназначавшегося для памятника, который собирались установить в одной маленькой церкви по соседству. Весь день Кевин присматривался к мрамору, обдумывая, как и в какой момент стырить его, дабы не привлечь к себе нежелательного внимания. Он и прежде приносил домой осколки дорогого камня: почти все его статуэтки были вырезаны из кусков, отсеченных от мраморных глыб при работе, испорченных неудачным ударом резца или неточно просверленным отверстием. Но на этот раз Кевин впервые осмелился украсть нетронутый кусок мрамора. Если он попадется, его вышибут из мастерской. Это вполне может произойти и чуть позже, когда пропажа обнаружится и поиски в пыльном сарае и во дворе, где велись работы, окажутся безрезультатными. Однако Кевина нисколько не волновала перпектива увольнения. Все эти годы он горбатился, вырезая надписи на надгробных плитах и создавая на заказ ангелочков только ради Мэтти, ради его багополучия, его будущего. Мальчика больше нет и кому теперь какое дело, есть ли у его отца работа и какая.

От дождя мрамор становился скользким. Кевин посильнее прижал его к себе. Над головой с высоких черных фонарных столбов свисали лампы, их свет радужно переливался в каплях дождя. Кевин тащился от фонаря к фонарю, тяжело ступая в лужи рабочими башмаками, не обращая внимания на потоки дождя, бившие его по голове и плечам, насквозь промочившие одежду. К тому времени, как Кевин добрался домой, на нем не осталось сухой нитки.

Дверь дома оказалась незапертой, даже задвижка не задвинута. Не выпуская камень из-под мышки, Кевин толкнул дверь плечом и вошел. Жена сидела на старом стуле с потертой обивкой, держа на коленях фотографию Мэтти. Она слепо уставилась на нее. Перед ней на низеньком столике стояла тарелка с недоеденными бутербродами и тремя имбирными бисквитами. При виде пищи Кевин испытал прилив бессмысленной, неконтролируемой ярости. Она еще может думать о еде! Она даже озаботилась приготовить себе бутерброды! Несправедливые, горькие упреки рвались с языка, но Кевин пока сдерживался.

– Кев!

Нечего ей прикидываться, говорить умирающим голосом. Она тут целый день подкрепляется сэндвичами. Кевин молча прошел мимо, направляясь к лестнице.

– Кев!

Он зашагал вверх, твердо ступая по непокрытым ковром ступенькам. С промокшей одежды на пол текла вода. Кусок мрамора едва не выскользнул из рук, ударился о стену, но Кевин продолжал восхождение, он уже миновал площадку второго этажа и теперь поднимался на самый верх, в спальню Мэттью, в маленькую мансарду с единственным луховым окном, сквозь которое с набережной в омнату просачивался слабый свет, падал на «Наутилус», принесенный Кевином накануне в детскуюю. Кевин поставил статуэтку на комод. Он сам не знал, зачем это делает, просто пытался, насколько возможно, сохранить в комнате присутствие сына. «Наутилус» – это только начало. Он еще что-нибудьпридумает.

Кевин осторожно опустил мраморную плиту на пол, прислонился к комоду. Выпрямился и вновь увидел перед собой «Наутилус», потянулся рукой к гладкому камню, провел большим пальцем по завитку ракушки, прикрыв глаза, весь отдался этому ощущению, прикосновению к холодной, скользкой поверхности, проследил пальцем весь рисунок, на ощупь отличая отполированную ракушку от окружавшего ее грубо обработанного мрамора.

«Я хочу сделать что-то похожее на ископаемое, папа. Вот, видишь эту картинку? Ракушка будет такая, словно ее выкопали на берегу или как будто она вросла в скалу. Что скажешь, папа? Хорошая мысль? Ты дашь мне камень, чтобы это сделать?»

Он отчетливо слышал голос мальчика, ясный, ласковый. Можно подумать, мальчик здесь, в комнате, он никогда и не покидал Хэммерсмит. Он совсем рядом. Мэтти где-то тут, рядом.

Кевин все так же вслепую нащупал ручку верхнего ящика комода и потянул его на себя. Руки его дрожали. Цепляясь за комод, он постарался унять дрожь, но не мог успокоить сбившееся дыхание. Снаружи по крыше дома молотил дождь, с грохотом мчался по водостоку. На миг Кевин полностью сосредоточил внимание на этих звуках пытаясь отрешиться от всего остального. Он хотел овладеть собой, и ему казалось, что он оправится если будет думать только о тонкой струйке воздуха, просачивавшейся сквозь щель в оконной раме холодившей ему затылок.

Кевин принялся перебирать содержимое открытого ящика, он вынимал из него вещи, рассматривал их, разворачивал и складывал вновь, расправлял складки. Здесь все старое, уже ненужное, не подходящее для школьной жизни. Три поношенных свитера– Мэтти надевал их, отправляясь на вылазку на берега Темзы; две пары трусов с растянутой резинкой; миниатюрный семафор; старые носки; дешевые подтяжки, потерявшая форму вязаная шапка. Кевин больше всего внимания уделил именно ей, долго водил пальцем по обтрепанному краю, вспоминая, как Мэтти натягивал ее низко на лоб, на брови, морщил нос от прикосновения грубой шерсти. Это бывало зимой, когда ветер завывал над рекой, бился о стены набережной, а они вдвоем все равно отправлялись на прогулку, натягивали свои бушлаты и шли в док.

«Папа! Папа! Давай возьмем лодку напрокат!»– «В такую погоду? Ты с ума сошел, мой мальчик». – «Нет, папа, правда! Ну давай, папа, папа!»

Кевин плотно зажмурил глаза, отгоняя от себя этот радостный голос, звеневший среди злобного воя ветра, среди грохота воды, текущей по скату крыши в желоб. Двигаясь с трудом, Кевин оторвался от комода и побрел к кровати. Он уселся на постель, забыв о своей грязной и мокрой одежде, поднес к лицу подушку, глубоко вдохнул, пытаясь уловить нежный запах сына, однако наволочка и простыня были заботливо выстираны, накрахмалены и пахли только лимонной отдушкой, любимым стиральным порошком Пэтси.

Кевин вновь ощутил прилив горечи и гнева. Можно подумать, Пэтси заранее готовилась к смерти Мэтти, все тут прибрала, перестирала его белье, навела в комнате порядок, бережно сложила одежду. Черт бы побрал эту женщину, ей лишь бы аккуратно разложить все по полочкам. Если б она вечно не скребла все подряд, включая самого Мэттью, в комнате остались бы хоть какие-то следы мальчика, еще витал бы его запах. Будь она проклята!

– Кев? – Она уже стоит на пороге, расплывшаяся фигура в неопрятном халате. Подол не выровнен, с одного бока приподнят выше колена, ворот распахнут, грудь того и гляди вывалится, весь шелк в пятнах. Подумать только, Мэттью подарил ей этот халат на Рождество, и что она с ним сделала!

«Полковник Боннэми и Джин сказали, он тебе понравится, мамочка. Они сказали– тебе очень понравится. Ну как, мам? Тебе правда нравится? Я к нему и тапочки купил. Только я не мог разобрать, точно ли они подходят по цвету к драконам».

Кевин пытался найти в себе какую-то опору стену, которая могла бы отгородить его от воспоминаний. Мальчик умер. Умер! Никакая сила не вернет его.

Пэтси неуверенно шагнула через порог.

– Полицейские опять приходили, – начала она.

– И что с того? – Он сам слышал, как злобно звучит его голос.

– Мэтти не сбежал из школы, Кев.

Кевину показалось, что в ее словах проскользнуло облегчение, ее боль смягчилась. Он не верил своим ушам. Какие-то детали, какие-то ничего не стоящие подробности что-то меняют для нее? Их сын мертв. Мертв! Он не уехал в школу, не отправился в гости к друзьям – он мертв, он никогда не возвратится домой.

– Ты слышишь, Кев? Мэтти не…

– Будь ты проклята! Какое мне дело до этого? Что это меняет?

Пэтси вздрогнула всем телом, но не отступила.

– Мы же сказали полицейским, что он не мог сбежать. И мы были правы, Кев. Мэтти не такой, чтобы бегать от неприятностей. Наш Мэтт не такой. – Она сделала еще один шаг. Тапочки глухо стучали по голому деревянному полу. – Они нашли его форму в школе, и теперь они знают, что он был там, когда он… когда его…

Кевин чувствовал, как непроизвольно дергаются, судорожно сокращаются мышцы его тела. Грудь напряглась, глаза горели, в голове стучало.

– Они уже выяснили все о Мэтте. Это из-за того, что он не умел различать цвета. Они знают что он… что он не был нашим сыном, Кев. Я рассказала им, как Мэттью попал к нам. Рассказала о мистере Бирне и как…

– Не был нашим? – взорвался Кевин. – Мэттью не был нашим сыном? Кем же он был тогда, ты, дура? Какое им дело, от кого он родился? Ты слышишь меня, Пэтс? Какое им, сволочам, дело до этого?

– Но им надо во всем разобраться…

– Ничего им не надо. Какая теперь разница?

Мальчика нет. Он мертв. Он не вернется к нам, до чего бы там ни докопались эти полицейские ищейки. Ты поняла меня? Это ничего не изменит.

– Они должны найти того, кто его убил, Кев. Они обязаны это сделать.

– Это не вернет нам Мэттью! Черт тебя побери, это его не воскресит. Ты что, остатка мозгов уже лишилась? Дура! Дура набитая!

У нее вырвался слабый крик, похожий скорее на скулеж забитой собаки.

– Я только помочь!

– Помочь? Господи, это ты-то хотела помочь? – Кевин схватил подушку. Руки, так и не отмытые после целого дня работы, оставили на наволочке черные пятна, такие же следы появились на простыне в том месте, где она соприкасалась с рабочими штанами Кевина.

– Ты пачкаешь постель Мэтти, – устало и сварливо попрекнула его Пэтси. – Теперь мне придется сменить белье.

Кевин резко вскинул голову.

– Зачем? – поинтересовался он. Жена не ответила, и он, дав наконец себе волю, заорал, уже не сдерживая ярость: – Зачем? Отвечай, Пэтси: зачем?

Она не говорила ни слова, только пятилась к двери, как-то неуклюже вывернув руку, прикрывая ею затылок. Кевин знал этот жест: так Пэтси показывала свою растерянность, готовясь к бегству. Он не намеревался отпускать ее.

– Я задал тебе вопрос. Будь добра ответить. Пэтси тупо уставилась на него. Ее лицо скрывалось в тени, глаза казались темными провалами на лице, непроницаемые, бесчувственные, бездумные. Стоит тут и рассуждает о постельном белье,.. только и думает что о стирке… наелась сэндвичей, попила чайку, пообщалась с детективами, а тело их сына тем временем лежит в Слоу в морге, ожидая скальпеля хирурга, который уничтожит последний след его кратковечной, хрупкой прелести.

– Отвечай!

Пэтси повернулась, хотела уйти. Кевин взметнулся с кровати, в два прыжка пересек комнату, схватил жену за руку и резко развернул ее к себе.

– Не смей поворачиваться спиной, когда я с тобой разговариваю. Не смей, ясно тебе?! Не смей!

Пэтси дернулась, вырываясь.

– Пусти меня! – У нее изо рта брызнула слюна. – Пусти, Кевин. Ты с ума сошел, ты болен…

Открытой ладонью он ударил ее по лицу. Пэтси вскрикнула, снова попыталась высвободиться.

– Нет! Не надо!

Он опять ударил ее, на этот раз кулаком, почувствовал, как резко и сильно костяшки его пальцев врезались в челюсть. От удара голова Пэтси мотнулась вбок, она пошатнулась и упала бы, если б Кевин не удерживал ее за руку.

Она вскрикнула только:

– Кев!

Но он уже прижал ее к стене, ударил головой в грудь и принялся неистово молотить кулаками по ребрам. Разорвав на жене халат, он стал наносить удары по ее бедрам, впился ногтями в обнаженную грудь. Он изрыгал самые омерзительные проклятия, какие только знал. Но так и не сумел заплакать.

16

Линли не поехал на подземную парковку, он остановил автомобиль возле вращающейся двери, сквозь которую работники Скотленд-Ярда и посетители проходили в приемную. Секретари и служащие уже выходили из здания, пересекали улицу, направляясь к станции метро Сент-Джеймс-парк. Сержант Хейверс завистливо вздохнула, следя, как они раскрывают зонты под дождем.

– Если б я выбрала себе другую работу, я бы, по крайней мере, питалась регулярно, – пожаловалась она.

– Но вы бы не испытали душевного удовлетворения и восторгов охоты за истиной.

– Именно, именно, – подхватила она. – Хотя, чтобы передать чувства, вызванные во мне встречей с Джилсом Бирном, слово «восторг» покажется слишком слабым. Как это так удачно получилось, что лишь он один посвящен в тайну самоубийства Эдварда Хсу?

– Есть и еще один человек, которому известна эта тайна.

– Кто же это?

– Мать Мэттью.

– Значит, вы поверили в эту историю? – А разве вы можете ее опровергнуть? Барбара фыркнула:

– Эта– как ее– Рена, кажется? Сидела, прижавшись к нему, поглаживала его, успокаивала, если мы уж слишком на него давили. Да уж, наш Джилс – любитель экзотических дам. Чем он их так привлекает? Господи, я этого понять не могу. Почем знать, может быть, у Эдварда Хсу имелась сестра, кузина, еще кто-нибудь, и эта малышка чересчур сдружилась с нашим приятелем Джилсом, а когда он обработал ее и Мэттью был уже в проекте, он ее бросил. Эдди узнал, что его наставник, его божество – колосс на глиняных ногах, и спрыгнул с крыши часовни.

– Красивая теория, сержант. Прекрасное сочетание греческой трагедии и средневекового моралите. Боюсь только, она совершенно неправдоподобна. Неужели, по-вашему, юноша покончил с собой только оттого, что узнал о дурном поступке Джилса Бирна, о его неверности, каком-то нравственном изъяне, неисполнении долга– не важно, Что там еще.

– А чем плоха моя теория? Я буду крепко держаться за нее, и вам советую. Попомните мое слово, Джиле что-то от нас утаивает. Готова поставить последний пенни– малышка Рена посвящена в это. Он лжет в глаза и не краснеет, но Рена ни разу за всю нашу встречу не подняла голову. Вы заметили – она избегала наших взглядов?

Линли кивнул:

– Да, это как-то странно,

– Давайте перепроверим его историю насчет родов в Эксетере. Сколько там может быть больниц? Рождение ребенка должно быть зарегистрировано. Нельзя верить Бирну на слово.

– Верно, – согласился Линли, распахивая дверь машины. – Пошлите туда констебля Нката. А мы тем временем выясним, какая информация поступила из Слоу.

Они быстро перебежали улицу под дождем и укрылись в приемной Нового Скотленд-Ярда. Две секретарши болтали с одетым в форму констеблем, охранявшим перегородку, – за этим барьером начиналась недоступная для посторонних зона полицейского штаба. Руки констебля покоились на металлической табличке с требованием предъявить удостоверение или временный пропуск. Линли и Хейверс достали свои удостоверения, и тут секретарша спохватилась:

– К вам посетитель, инспектор. Ждет с половины пятого. – Она кивнула в сторону стены, где был навеки закреплен хорошо освещенный том, на каждой странице которого описывались деяния и подвиги того или иного служащего полиции. Под ним на металлическом стуле сидела девочка в школьной форме, с ранцем под мышкой. – Ранец она прижимала к себе так крепко, словно боялась, как бы его не отняли. Девочка пристально смотрела в дальний конец комнаты, на пламя вечного огня.

Линли уже слышал ее имя, видел ее лицо на фотографии в принадлежавшем Мэттью отсеке «стойла» в Бредгар Чэмберс, но для него стало неожиданностью, что она выглядит настолько старше своих тринадцати лет. Смуглая кожа, черные или почти черные глаза, точеные черты лица. Ивоннен Ливсли, подружка детства Мэтта.

Он прошел через холл, подошел к девочке и назвал свое имя. Она внимательно, недоверчиво посмотрела на него.

– Покажите удостоверение, пожалуйста, – попросила она.

Линли снова достал свою карточку. Ивоннен прочла на ней его имя, затем ее взгляд вернулся к лицу инспектора, и тогда она поднялась со стула, удовлетворенно кивнув, и десятки переплетенных бусами косичек слегка зазвенели, соприкасаясь друг с другом.

– Я должна отдать вам одну вещь, инспектор. Это от Мэтта.

В кабинете Линли Ивоннен уселась, подтянув стул поближе к его столу. Отодвинув в сторону стопку накопившейся почты, девочка водрузила на стол свой драгоценный ранец.

– Я узнала про Мэтта только сегодня утром, – заговорила она. – Один парень слышал от своей мамы, а та от сестры, которая знакома с тетей Мэтта. Когда я узнала…– Ивоннен опустила голову, сосредоточив все внимание на замках ранца, – я хотела сбегать домой и сразу же отнести вам это, но директриса меня не отпустила. Я ей сказала, что мне нужно в полицию, а она решила, что я прикидываюсь. – Девочка наконец справилась с замком и, вздохнув, достала и выложила перед Линли магнитофонную кассету. – Вот то, что вам нужно. Это тот подонок, который убил его.

Произнеся эти слова, Ивоннен откинулась на спинку стула, наблюдая за реакцией Линли. Сержант Хейверс закрыла дверь кабинета и тоже села. Линли осторожно взял кассету: – Что это такое?

Ивоннен коротко кивнула, словно этот вопрос понравился ей. Линли прошел какое-то неведомое испытание, которое девочка предусмотрела для него. Закинув ногу на ногу, Ивоннен убрала с лица косички. Бусинки опять мелодично звякнули. Девочка засунула руку в ранец и на этот раз извлекла маленький магнитофон.

– Я получила кассету по почте ровно три недели назад, – пояснила она. – Мэтт приложил к ней записку, просил меня спрятать кассету как можно надежнее и никому не говорить про нее, не говорить, что она у меня, даже не упоминать, что я получила от него письмо. Еще он написал, что эта пленка– копия той, что он оставил у себя, а остальное он расскажет при встрече. Вот и все. Я тог да же прослушала ее, но я… я не понимала, правда не понимала. Пока не узнала, что случилось с Мэттом. Вот, слушайте.

Она взяла у Линли кассету и вставила ее в магнитофон. Они услышали, как тонко вскрикнул мальчик – слов было не разобрать. В ответ послышалось ворчание, сильный удар, а затем несколько раз повторившийся стук, словно мальчика швырнули на пол и теперь колотили об него головой. Новый вопль, приглушенный, исполненный муки. И тут раздался голос палача, зловещий шепот спокойный, с нотками затаенного садистского наслаждения:

– Вздуть тебя, красавчик? Вздуть тебя? Вздуть? А что это у нас за симпатичная штучка в штанах? Ай-ай-ай! Дай-ка посмотреть…

Еще один крик. Чей-то голос протестует:

– Отстань от него! Слышишь? Отстань! Оставь его в покое!

И снова тот же зловещий, очень тихий голос:

– Что, тебя тоже разобрало? Иди сюда, посмотри.

Третий голос, жалобный, слезливый:

– Нет, нет, не надо! И смех:

– Ты же это любишь, красавчик. Тебе это нравится, правда? – Снова удар, еще один глухой вопль.

Линли наклонился вперед и выключил магнитофон.

– Там есть еще, – поспешно произнесла Ивоннен. – И чем дальше, тем ужаснее. Вы разве не будете слушать до конца?

– Вы понимаете, что на этой пленке? – вместо ответа спросил ее Линли.

Ивоннен вынула кассету и аккуратно положила ее на стол.

– Дальше еще ужаснее, – повторила она. – Я Действительно не все поняла, когда слушала в первьй раз. Я-то думала… Понимаете, эти мальчики, они же учатся в такой шикарной школе. Вот уж не ожидала…– Она запнулась, тщетно подыскивая слова. Какой бы взрослой и умудренной опытом ни казалась она внешне, ей ведь едва сровнялось тринадцать лет.

Линли помедлил, давая девочке время успокоиться.

– Ты ни в чем не виновата, Ивоннен, – попытался он утешить ее. – Ты, конечно же, не могла понять, что все это значит. Ты только расскажи мне, что тебе известно.

Девочка подняла голову.

– Еще во время зимних каникул Мэтт попросил научить его, как установить в комнате подслушивающее устройство.

– Довольно необычная просьба.

– Не для нас с Мээтом. Я давно вожусь с такими штучками. Мэтт знал это. Я уже два года ими занимаюсь.

– Занимаешься подслушивающими устройствами?

– Сперва это было хобби. Я попросту засунула микрофон в большое блюдо в гостиной. Теперь я умею работать с направленным звуком. Мне это нравится. Я бы хотела стать звукооператором в кино или на телевидении, как тот парень в фильме «Blow out». Вы видели этот фильм?

– Нет.

– Жаль. Фильм классный! Герой– его играет Джон Траволта, – уточнила Ивоннен на всякий случай, – как раз работал звукооператором. Я очень этим заинтересовалась и начала экспериментировать. Когда я засунула микрофон в блюдо, эхо разносилось по всей гостиной, так что я поняла —недостаточно просто спрятать где-то магнитофон. Нужно что-то поменьше и понадежнее.

– Жучок.

– Перед Рождеством я попыталась прослушать спальню мамы, думала, может, она расскажет своему дружку, что собирается подарить мне на праздник, но запись получилась – скучнее не бывает, она знай себе стонет, когда парень ее обрабатывает, а тот только приговаривает: «Крошка, крошка, крошка!» Я дала Мэтту послушать, чтобы похвастаться. И еще я записала разговор двух учителей в школе– с пятидесяти ярдов, с помощью направленного микрофона. Здорово получилось!

– И тогда Мэттью додумался поставить прослушивающее устройство в школе?

Ивоннен кивнула.

– Мне он сказал только, что хочет поставить жучок в одной из спален общежития, и спросил, как лучше это сделать. Он в этом совершенно не разбирался, но нужно ему было – прямо позарез. Я думала, он затеял какую-то игру, и посоветовала использовать микрофон, который включается при звуке человеческого голоса. Я ему одолжила вот этот самый магнитофон, он уже старый. Он вернул его по почте вместе с кассетой.

– Он не сказал, в чьей спальне собирается Установить микрофон?

– Нет, не сказал. Он только спросил, как это делать. Я сказала ему: спрячь микрофон в зоне звучания интересующих тебя голосов или звуков, чтобы вокруг было поменьше помех, иначе фон заглушит запись. Еще я его предупредила, что место надо осмотреть заранее и сделать по крайней мере две предварительные пробы, чтобы получить первоклассную запись. Он задал еще пару вопросов и забрал магнитофон, а больше к этому разговору не возвращался. А потом, три недели назад, я получила от него посылку.

– Он что-нибудь рассказывал тебе о школе Ивоннен? О тамошних приятелях? О своих делах?

Девочка печально покачала головой:

– Говорил, все в порядке. Больше он ничего не говорил. Все в порядке– и все тут. Только вот.,. – Нахмурившись, она вновь принялась щелкать тугим замком ранца.

– Понимаете… когда я спрашивала его насчет школы, Мэтт тут же менял тему. Вроде как не хотел говорить об этом, но боялся проболтаться, если я стану приставать. Я, дура, не настаивала.

«О, какие у нас тут орешки! Давай-давай, покажи! Малюсенькие, а? Ну-ка, сдавим их хорошенько. Теперь-то он заревет, верно? Ты как думаешь? Заревет?» – «Нет! Перестань! Умоляю! Я не могу.» Сержант Хейверс вернулась в кабинет, и Линли выключил магнитофон. Хейверс вновь дисциплинированно прикрыла за собой дверь и, не садясь, проследовала к окну. Дождь выбивал частую дробь по стеклу. Барбара отпила глоток из пластикового стаканчика. Линли распознал запах куриного бульона.

– Отправили девочку домой?

– Констебль Нката отвезет ее, – устало улыбнулась Барбара. – Он только глянул на нее, разглядел будущую красавицу и вызвался ее проводить.

– Да, он парень открытый.

– Это всем известно. – Хейверс подошла к столу и опустилась на стул. На поверхности бульона плавали желтые комки жира. Барбара подозрительно посмотрела, поморщившись, одним глотком осушила стакан и бросила его в мусорную корзину. – Похоже, мы вернулись к тому, с чего начали.

Линли потер глаза. Они болели так, словно он весь день читал без очков.

– Возможно, – согласился он.

– Да уж, «возможно», – с кроткой насмешкой отозвалась она. – Вы же слышали пленку. Кто-то из старших издевался над третьеклассником. Мы уже обсуждали это вчера утром, инспектор. Вы сами сказали, что ребятишки, с которыми вы разговаривали, казались запуганными. Теперь мы знаем, в чем дело. Кто-то регулярно издевался над Мэттом Уотли, и теперь они все дрожат, как бы и до них не дошел черед.

Линли покачал головой и вынул кассету.

– Не могу согласиться с вами, Хейверс.

– Почему?

– Потому что Мэтт сказал Ивоннен, что хочет установить жучок в одной из спален. Он не сказал «в своей комнате».

– Наверное, он имел в виду комнату этого садиста.

– Оно бы так, но на кассете слышны и другие голоса, кроме этого мерзавца и его жертвы. Детские голоса, голоса других третьеклассников.

– Тогда кто же?..

– Я уверен: это Гарри Морант. Смотрите: если принять гипотезу, что насилию подвергался Гарри, а не Мэттью, все сходится. Тот негодяй нарушал школьный устав, причем в течение долгого времени. Такая школа, как Бредгар Чэмберс, не может допустить подобного поведения. Если бы насильника разоблачили, его с позором выгнали бы. Мэттью знал, что происходит. Все остальные тоже знали– и все молчали, потому что к этому принуждал их школьный кодекс чести.

– Не доносить на товарищей?

– Вы понимаете, как это подействовало на Мэттью? Кевин Уотли заметил, что мальчик все больше и больше уходил в себя, однако Пэтси утверждает, что на его теле не было ни синяка, ни ссадины, так что мы не можем подозревать, будто кто-то издевался над ним. Вспомним также разговор между полковником Боннеми и Мэттью: Мэттью взволновал девиз школы – «Да будет честь и розгой, и опорой». Все сходится. Неписаный кодекс требовал, чтобы Мэттью никому не говорил о пытках, которым подвергается Гарри Морант, но девиз школы настаивал, что он обязан вмешаться, обязан сам что-то сделать, чтобы положить конец бесчинству. Таковы были с его точки зрения правила чести. Вот почему Мэттью не мог поделиться даже с родителями– он обдумывал, как ему исполнить девиз школы, не нарушив при этом неписаные правила, регулировавшие его отношения с сотоварищами.

Он нашел этот способ – вот эту запись.

– То есть шантаж?

– Именно.

– Господи! Так вот за что его убили!

– Вероятно.

У Хейверс даже зрачки расширились от ужаса.

– Значит, один из учеников… Инспектор, но они же все это знают!

Линли кивнул. Лицо его становилось все мрачнее.

– Если именно кассета привела к гибели Мэттью, то они все знали об этом с самого начала. Да, сержант, именно так. С самого начала.

Линли потянулся за утренней почтой, которую Ивоннен Ливсли столь бесцеремонно отодвинула, высвобождая место для магнитофона, рассеянно перебрал пальцами конверты и выудил из стопки открытку.

Снова весточка с Корфу, на картинке – ярко-белые строения монастыря Божьей Матери Влахернской на фоне мерцающей морской синевы, Однако это послание, в отличие от всех предыдущих, оказалось даже без обращения. Неужели Хелен все-таки добилась своего и отдаляется от него все больше и больше, пока не наступит полное отчуждение?

Два дня идет проливной дождь! Единственное развлечение – посетили музей в Гарица. Знаю, что ты сейчас думаешь. Лев Менекрата и впрямь очень мил, но после того, как посвятишь целый час созерцаниюэтой статуи, захочется и чего-то более одушевленно го для разнообразия. Что делать – от скуки и на такое согласишься! Я по уши увязла в монетах, реликвиях и всяких там обломках, выставленных поп стеклом. Когда я вернусь, ты меня и не узнаешь, такая я стану образованная .

Х

Линли понимал, что сержант Хейверс следит за каждым его движением, поэтому просто засунул открытку в карман, стараясь, чтобы лицо не выдало его чувств, заставляя себя не перечитывать по сто раз последнюю фразу. «Когда я вернусь». Быть может, Хелен уже подумывает о возвращении.

– Ничего нового, по-видимому? – нахально поинтересовалась Хейверс, подбородком указывая на карман его куртки, где лежало послание Хелен.

– Ничего нового.

Едва он произнес эти слова, как послышался резкий стук в дверь и комнату вошла Доротея Гарриман, секретарь суперинтенданта Уэбберли, начальника Линли и Хейверс. Она уже собиралась уходить с работы. Как всегда, Доротея нарядилась а-ля принцесса Уэльская: пошитый хорошим портным зеленый костюм, белая блуза, бусы из искусственного жемчуга в три ряда, необычной формы шляпа – над ней колыхались белые и зеленые перья. Волосы, отчасти скрытые под шляпой, также были подстрижены в точном соответствии с очередной прической принцессы Дианы.

– Так и знала, что успею вас застать, – пробормотала секретарша, на ходу перелистывая принесенные папки. – Вам звонили сегодня днем, детектив-инспектор Линли. Звонил… – Лучше бы она носила очки, а не косилась так, пытаясь прочитать, что написано на обложке папки. – Звонил детектив-инспектор Канерон, полицейский участок в Слоу. Предварительные результаты вскрытия…– Снова она скосила глаза, но Линли уже поднялся на ноги.

– Мэттью Уотли, – завершил он фразу и нетерпеливо протянул руку за папкой.

– Деб дома? – поинтересовался Линли, следуя по пятам за Коттером по узкой винтовой лестнице, ведущей в лабораторию Сент-Джеймса. Уже без малого восемь, обычно Сент-Джеймс не засиживался за работой допоздна. Раньше– да, раньше он мог целую ночь провести за анализами, но Линли хорошо знал, что три года назад, женившись на Деб, Сент-Джеймс решительно отказался от этой привычки.

Коттер только головой покачал. Он остановился на лестничной площадке, в тени, но в глазах его Линли сумел разглядеть тревогу.

– Ее почти весь день не было. Поехала на выставку Сесила Битона в музее Виктории и Альберта, потом по магазинам.

Не слишком убедительный предлог. Музей Виктории и Альберта закрывается рано, а ходить по магазинам Дебора терпеть не может.

– Что за покупки ей понадобились? – Голос Линли звучал скептически.

Коттер пробурчал что-то неразборчивое и продолжил восхождение.

Сент-Джеймс сидел в лаборатории, склонив шись над микроскопом, что-то подкручивая в нем добиваясь большей резкости. К микроскопу была прикреплена камера, чтобы исследователь мог сразу же запечатлеть результаты проводившегося им анализа. За окном монотонно, как морской прибой, шумел дождь, а у окна принтер почти в том же ритме выплевывал листы бумаги с напечатанными на них графиками и колонками цифр.

– К вам лорд Ашертон, мистер Сент-Джеймс, –возвестил Коттер. – Желаете кофе, бренди? Чего-нибудь еще?

Сент-Джеймс приподнял голову. Линли с испугом отметил на худом лице друга приметы гложущей его печали, морщины, проложенные усталостью и отчаянием.

– Мне ничего не нужно, Коттер, – сказал хозяин. – А тебе, Томми?

Линли тоже отказался. Они помолчали, пока дворецкий не оставил их наедине. Даже сейчас, когда Линли имел законный предлог обратиться к другу за помощью, ему было нелегко начать разговор. Слишком о многом они помнили, слишком многие темы давно сочли запретными.

Отодвинув от лабораторного стола стул, Линли сел и положил папку возле микроскопа. Сент-Джеймс открыл папку, просмотрел лежавшие в ней документы.

– Это предварительный результат? – уточнил он.

– Все, что удалось выявить. Токсикологический анализ ничего не показал. На теле нет следов травм.

– А ожоги?

– Да, ожоги от сигареты, как мы и думали, но от них он не мог умереть.

– В волосах обнаружены волокна, – прочел Сент-Джеймс.

– Что это за волокна? Природная ткань или синтетическая? Ты не спрашивал Канерона?

– Я позвонил ему, как только прочел отчет. Он сказал, что, по мнению его экспертов, это смесь природных и искусственных волокон. Природное волокно– шерсть, состав второго они еще не выяснили, ждут результатов теста.

Сент-Джеймс задумчиво уставился в пол.

– Я сперва подумал, что это подвергшаяся обработке конопля, из которой делают веревку, но, очевидно, речь идет о чем-то ином, коль скоро известно, что один из компонентов – шерсть.

– Я тоже сперва подумал о веревке, но мальчика связывали не веревкой, а шнурками из хлопка, скорее всего, шнурками от высоких ботинок, так полагают эксперты из Слоу. Ему заткнули рот кляпом. Они нашли волокна шерсти у него во рту.

– Скорее всего, использовали носок.

– Вероятно. Его закрепили хлопчатобумажным платком. На лице остались микроскопические волокна хлопка.

Сент-Джеймс вновь сосредоточил внимание на предыдущем вопросе:

– Как же они интерпретируют эти волокна в волосах?

– Есть несколько гипотез. Возможно, он на в-то таком лежал – это мог быть ковер на полу комнаты или в машине, старая куртка, одеяло, даже брезент. Любое покрытие из ткани. Сейчас эксперты отправились в церковь Сент-Джилс, они возьмут там образцы, чтобы проверить, не прятали ли тело в храме, прежде чем бросить его на кладбище.

– Полагаю, они зря потратят время. Линли рассеянно потрогал коробочку со слайдами.

– Вероятность все же есть, но я надеюсь, что она не подтвердится: для расследования будет гораздо полезнее, если эти волокна попали в волосы мальчика, когда его где-то держали взаперти. Его, несомненно, прятали где-то в школе, Сент-Джеймс. Патологоанатом установил время смерти между полуночью и четырьмя часами утра субботы. Остается двенадцать часов с того момента, как Мэттью исчез в пятницу после ланча, и до его смерти. Он оставался на территории школы. Эти волокна подскажут нам, где именно. Кроме того, – тут Линли перелистнул страницу отчета и указал пальцем на следующий раздел, – на ягодицах мальчика, на лопатках, на правой руке и под двумя ногтями найдены остатки какого-то вещества. Сейчас они проводят спектральный анализ для точности, но под микроскопом это выглядит как следы одного и того же вещества.

– Опять же из того помещения, где его держали?

– Вполне логичное предположение, разве нет.

– По крайней мере, перспективное. Ты работаешь в этом направлении, Томми?

– Да, и кое-что уже нашел. – Линли сообщил о кассете.

Сент-Джеймс выслушал его рассказ, не перебивая, не меняясь в лице, однако, когда Линли закончил, его собеседник отвернулся и принялся излишне внимательно рассматривать полку, где толпились флаконы с химикатами и всевозможные колбы, пузырьки, бюретки.

– Я-то думал, в школах уже покончено с этим, – вздохнул он.

– Они стараются искоренить это. Это серьезное нарушение устава, и карается оно исключением. – Помолчав, Линли добавил:– В Бредгар Чэмберс преподает Джон Корнтел. Помнишь его по Итону?

– Он получал королевскую стипендию в области классической филологии. За ним всегда хвостом тянулся десяток восторженных малышей из третьего класса. Разве его можно забыть? – Сент-Джеймс снова взялся за отчет и, нахмурившись, спросил: – А какое отношение к этому делу имеет Корнтел? Или ты его подозреваешь, Томми?

– Если причиной гибели Мэттью Уотли стала кассета, то с Корнтелом это никак не связано.

Сент-Джеймс услышал нотку сомнения в голове Линли и решил сыграть в адвоката дьявола.

– А разумно ли предполагать, будто мотивом для убийства могла послужить эта запись?

Если б эта кассета попала в руки директора, последовало бы исключение виновного. Для ученика вьщускного класса это означало бы лишиться шанса на хорошее образование, лишиться права поступить в университет. Это ставило под угрозу все его будущее. Юноша, преисполненный честолюбивых помыслов, мог бы в таком случае пойти и на убийство.

– Да, возможно, – признал Сент-Джеймс.

– Ты считаешь, что с помощью кассеты Мэттью шантажировал кого-то из старших ребят, так? Ты считаешь, что запись была сделана в спальне, а виновный– кто-то из старшеклассников, из младшего или старшего шестого класса. А ты не рассматриваешь возможность, что запись сделана в другом месте, там, куда этого паренька– Гарри, кажется? – уводили на расправу? Возможно, это было какое-то постоянное, заранее известное место.

– На кассете слышны и другие голоса, голоса детей, сверстников Гарри. Очевидно, это должна быть спальня.

– Вероятно. Но ведь при этой процедуре могли присутствовать и другие жертвы, кроме Гарри. Судя по их крикам, это тоже потенциальные жертвы, верно? – Линли признал правоту Сент-Джеймса, и тот продолжал: – Следовательно, вполне можно предположить, что убийцей Мэттью был какой-то другой человек, не старшеклассник, а кто-то из взрослых?

– Едва ли.

– Ты отвергаешь саму мысль об этом, – указал ему Сент-Джеймс, – отвергаешь потому, что с этим не мирится твое нравственное чувство. Однако любое преступление противоречит нравственному чувству, Томми, не так ли? Почему ты отодвигаешь Корнтела на второй план? Какова его роль в этом деле?

– Он заведующий пансионом, где жил Мэттью.

– И где же он был, когда Мэттью исчез?

– Он был с женщиной.

– С полуночи до четырех утра?

– Нет. Не в эти часы. – Линли предпочитал не вспоминать интонацию, с какой его школьный товарищ описывал внешность Мэттью Уотли, явившись в воскресенье в Скотленд-Ярд, как живо и подробно передавал необычайную прелесть и привлекательность мальчика. Более всего Линли хотел вычеркнуть из своей памяти мысль о сексуальной неопытности Корнтела. Известно ведь, как подозрительны с точки зрения «нормальных людей» те, кто ухитряются сохранить невинность до тридцатипятилетнего возраста.

– Все дело в Итоне, Томми? Старая дружба? Поэтому ты заведомо готов верить в его непричастность?

Итон. Старая дружба. Нет таких вещей, как Итон и старая дружба, – им не место в расследовании.

– Просто мне кажется логичным разобраться в версии с кассетой, посмотреть, куда она нас приведет.

– А если она заведет в тупик? Линли устало усмехнулся:

– Это будет не первый тупик в нашем расследовании.

Не стоит ехать в Аргентину, Барби, – произнесла миссис Хейверс. В одной руке ее были маленькие ножницы, предназначенные для детишек, с притуплённым острием и лезвиями, способными разрезать разве что оттаявшее масло. В другой руке она держала полуразорванный, весь в пятнах проспект турфирмы, помахивая им, точно знаменем. – Помнишь эту песню, милочка? Что-то насчет Аргентины, и еще там «слезы». Вот я и подумала, что там слишком грустно, слишком печально. Все эти слезы… И я решила: как насчет Перу? Что скажешь, дорогая?

Барбара запихала мокрый зонтик в старую, полуразвалившуюся плетеную корзину у двери и стянула с плеч пальто. В доме чересчур жарко, отметила она. Пахнет влажной шерстью, и, похоже, какая-то вещь лежит слишком близко к огню. Барбара посмотрела в сторону гостиной– не оттуда ли доносится эта удушливая вонь.

– Как папа? – спросила она.

– Папа? – Миссис Хейверс попыталась сосредоточить взгляд своих влажных, скрытых за очками глаз. Сквозь правое стекло она, должно быть, ничего не видит, слишком уж много на нем осталось жирных отпечатков. Второй день подряд матери удается одеться самостоятельно– правда, колготки висят на ней мешком, а блуза застегнута не на пуговицы, а на три английские булавки. – Так вот, Перу… Там такие чудные животные. Знаешь, эти, с большими темными глазами и мягкой шерсткой. Как же они называются? Я про себя называю их верблюдами, но это, конечно, неправильно. Смотри, вот фотография. На одного даже шляпу надели. Разве не лапочка? Как же они называются, милая? Никак не могу вспомнить

Барбара взглянула на иллюстрацию.

– Ламы, – ответила она, возвращая брошюру и отступив на шаг, чтобы мать не могла ухватить ее за руку и продолжить беспредметный разговор, повторила свой вопрос: – Как папа? Как он себя чувствует?

– С другой стороны – еда. Меня это очень беспокоит.

– Еда? О чем ты говоришь? Где папа? – Барбара устремилась вперед по коридору. Мать шагнула за ней, вцепилась сзади в ее свитер.

– Еда у них очень острая, милочка. Боюсь, нам всем это не на пользу. Помнишь, как мы ели паэлью на твой день рождения много лет тому назад? Она была слишком острая. Мы все так плохо себя чувствовали.

Барбара замедлила шаг и обернулась к матери. Их тени, искривившись, ложились на стены узкого коридора. Ее тень казалась слишком широкой, почти бесформенной, материнская– угловатая, с торчащими во все стороны волосами. В гостиной, терзая нервы, орал телевизор. Старый фильм с Фредом Астером и Джинджер Роджерс. Они мчатся на роликовых коньках, легко кружат по бельведеру. Определенно пахнет горящей шерстью.

– Паэлья? – Барбара невольно поморщилась, отметив появившуюся у нее привычку повторять слова матери. Каждый вечер, возвращаясь домой, она словно впадает в слабоумие. Попробуем все-таки проследить цепочку ассоциаций. – Паэлья? С чего ты вдруг вспомнила про нее, мама? Это было Пятнадцать лет назад.

Мать улыбнулась – дочь наконец-то проявила хоть какую-то заинтересованность в беседе. Но Барбара заметила, какой неуверенной и слабой была эта улыбка, как задрожали губы матери. Неужели ей не удается скрыть от нее свое раздражение? Эта мысль, как обычно, вызвала удушливое чувство вины. Бедняга, целый день одна-одинешенька, взаперти с мужем-инвалидом. Конечно, ей хочется поговорить, она готова нести всякий вздор, ведь дочь– единственная нить, связывающая ее с миром.

– Это имеет какое-то отношение к задуманной тобой поездке? – спросила Барбара, оправляя наброшенный на плечи матери кардиган.

– Ну конечно же! – Теперь улыбка сделалась более лучезарной. – Конечно же! Я знала, что ты сразу все поймешь. Ты всегда так хорошо меня понимаешь, лапонька! Мы с тобой родственные души.

Барбара предпочла не высказывать своих сомнений на этот счет.

– Ты беспокоишься из-за непривычной еды в Южной Америке?

– Да-да, вот именно. Я все колебалась, в Аргентину нам поехать или в Перу. Ламы такие милые, мне бы так хотелось посмотреть на них, но я не могу не волноваться, как подумаю об этой еде. Нам всем это так вредно, у нас у всех будет понос с утра до вечера. Вот я и подумала сегодня. Мне бы не хотелось подвести тебя, милочка. Ты так много работаешь, только в отпуске и успеваешь спину разогнуть. Я собиралась в этом году порадовать тебя чем-нибудь необычним. Но как же мы будем питаться?

Барбара знала: пока она не подберет какое-нибудь решение несуществующей проблемы, конца бреду не предвидится. Сосредоточившись на одной идее, мать не отстанет, не сменит тему.

– Понимаешь, мне так хотелось посмотреть на лам, – безутешно бормотала миссис Хейверс.—Они такие красивые.

Пожалуй, это выход, подумала Барбара.

Но ради этого не стоит ехать в Южную Америку, правда? Можно посмотреть на лам в зоопарке.

– В зоопарке? – нахмурилась мать. – Нет, милочка, это совсем не то.

– В Калифорнии есть прекрасный зоопарк, мама, – развивала свою мысль Барбара. – В Сан-Диего. Это что-то вроде заповедника, животные бегают на свободе. Давай поедем в Калифорнию.

– Но ведь это не очень экзотично, а? Это не Турция, не Греция, не Китай. Ты помнишь Китай, дорогая? Запретный город и все эти странные переулочки.

– Я уверена, мне понравится Калифорния, – решительно заявила Барбара. – Там много солнца, можно купаться. А в заповеднике мы посмотрим лам. Подумай насчет этого, мама. Тамошняя еда придется нам по вкусу.

«Калифорния», беззвучно пошевелила губами миссис Хейверс, пробуя название на вкус. Барбара охлопала мать по плечу и поспешила в гостиную. Вот отчего так мерзко воняло паленой шерстью! На радиатор с тремя электрическими стержнями, включенный на полную мощность перед старым замурованным камином, кто-то бездумно набросил одеяло в сине-зеленую клетку. От одеяла подымались струйки дыма, пропитывая и без того душный, горячий воздух. Еще немного, и одеяло загорится.

– Черт побери! – заорала Барбара, срывая одеяло с обогревателя. Бросив его на пол, она с силой придавила ногой четыре обуглившиеся клетки, дававшие больше всего дыма. – Что ж такое тут творится! Черт побери, папа! Ты что, даже не заметил?!

Она резко обернулась к сидевшему в инвалидном кресле отцу. Гнев смешивался со страхом при мысли, что тут могло произойти, не приди она вовремя, с тревогой о том, что еще ждет ее в будущем. Но слова замерли у нее на губах и гнев улегся. Было бессмысленно читать отцу нотации о необходимости соблюдать элементарные правила противопожарной безопасности. Отец спал.

Он спал, уронив голову, нижняя челюсть безвольно отвисла, небритый подбородок касался груди. В ноздрях, как обычно, торчали проводки от кислородного баллона, но дыхание казалось механическим, словно его легкие вздымались и опадали не сами по себе, но управляемые неким встроенным в тело прибором.

Фред и Джинджер продолжали распевать. Выругавшись, Барбара выключила телевизор. Прислушалась к клокочущему звуку, вырывавшемуся из легких отца.

На полу поверх воскресных газет валялась пресса за понедельник и вторник, между пристроилась посуда: две чашки с чаем – он к ним паже не притронулся, тарелка с бутербродами (хлеб и маринованный лук), маленькая мисочка с недоеденными дольками грейпфрута. Наклонившись, Барбара сложила газеты в одну стопку, поверх нее поставила посуду.

– С папой все в порядке, милочка? – В дверном проеме замаячила миссис Хейверс. К животу она прижимала альбом, предназначавшийся для виртуальных путешествий. Она уже принялась уничтожать отпуск в Перу, на месте упорно не желавших отклеиваться фотографий озера Титикака зияли дыры.

– Он уснул, – ответила Барбара. – Следи за ним как следует, мама. Запомни, пожалуйста. Он чуть было не поджег одеяло. Уже начало куриться. Ты что, не чувствуешь, как пахнет дымом? Мать озадаченно уставилась на нее: – Да нет же, милочка, папа не курит. Ты сама знаешь: рядом с кислородным баллоном курить нельзя. Доктор сказал…

– Я не о том, мама. Он положил одеяло на обогреватель, слишком близко к раскаленному стержню. Вот, видишь? – Она ткнула пальцем в черные ожоги, оставшиеся на сине-зеленой шерсти.

– Оно ведь лежит на полу. Каким же образом… Это я положила его на пол, мама. Оно уже дымилось. Так и дом может сгореть.

– Ну, я не думаю…

– Вот именно! Ты вообще не думаешь! – Эти слова вырвались у нее прежде, чем Барбара успела совладать с собой. Мать жалобно сморщилась, и Барбара вновь испытала угрызения совести Она же не виновата! Как теперь извиниться, утешить ее?

– Прости, мама. Это расследование… Я много работаю, устаю. Поставь лучше чайник.

Лицоматери тут же прояснилось

– Ты уже пообедала? Я сегодня приготовила хороший обед, ничего не забыла. Поставила свинину в духовку и ровно в полпятого включила газ, как всегда. Наверное, она уже готова.

Барбара глянула на часы – половина девятого. Мясо либо сгорело, либо так и лежит в холодной духовке. Мать вполне могла положить его в духовку и забыть включить газ. Барбара все же сумела выдавить улыбку.

– Ты молодец. Настоящий молодец!

– Вот видишь, я могу позаботиться о папе, еще как могу.

– Конечно, ты можешь. Конечно. А теперь поставь чайник, пожалуйста. И посмотри, как там твоя свинина. – Она подождала, пока не услышала, как мать шаркает в кухню, и тогда, склонившись над отцом, коснулась его плеча, легонько потрясла, окликнув по имени.

Отец открыл глаза, поднял голову и с усилием, с болезненной гримасой вернул челюсть на место.

– Барби! – Он слегка приподнял руку, приветствуя ее. Оторвал руку на несколько дюймов от подлокотника кресла и тут же уронил снова. Голова его вновь начала склоняться на грудь.

– Папа, ты сегодня ел?

– Выпил чашечку чая. Хорошего чайку выпил около четырех часов. Твоя мамочка приготовила мне чай. Она смотрит за мной, Барби.

– Сейчас я тебя покормлю, – пообещала Барбара. – Съешь сэндвич? Или лучше супа?

– Не важно. Яне очень-то хочу есть, Барби. Устал что-то.

– Господи, тебе же надо к врачу. Завтра утром позвоню непременно, а днем отвезу тебя. Годится? – Она улыбнулась, неискренне, скрывая мучительное чувство вины. – Не расходится с твоим расписанием?

Отец, задремывая, ответно улыбнулся ей:

– Я уже звонил врачу, Барби. Сегодня звонил. Мне назначено на пятницу, в полтретьего. Идет?

Какое облегчение! Завтра ей было бы нелегко выбраться, что бы она ни обещала, а до пятницы еще так далеко! За это время они, Бог даст, успеют разгадать загадку смерти Мэттью Уотли. И тогда она сможет взять отгул. До тех пор надо еще подумать, везти ли мать с собой или оставить ее на кого-то. На кого? Ладно, потом. Пока можно расслабиться.

– Милочка?

Барбара оглянулась. Миссис Хейверс вновь эзникла на пороге со сковородкой в руках. У Барбары упало сердце. Мать даже не развернула мясо, так и положила в духовку в магазинной обертке. И конечно же, она забыла включить газ.

Дебора Сент-Джеймс прошла пешком всю дорогу из Челси, по Кингз-роуд, от станции Слоун-сквер. Зачем она это сделала, она сама не знала и уже была не в состоянии оценивать свои поступки и стоящие за ними побуждения. Быть может, таким образом она пыталась наказать себя. Дождь бил ей в лицо, ветер выкручивал зонтик из рук, от холода сводило мышцы, в промокших ботинках противно хлюпала вода. Ноги закоченели так, что ниже колен Дебора их почти не чувствовала.

Мимо проносились автобусы и такси, на тротуар из-под колес летели сердитые брызги. Она могла подождать автобус на остановке, могла взять такси, но и то и другое сулило ей убежище, удобство, а Дебора в этом не нуждалась. Ее больше не интересовала собственная безопасность, она не думала, как глупо и дальше брести одной, в темноте, рискуя в любой момент стать жертвой ночного грабителя или маньяка, а то и попросту угодить под машину– она шла по самой обочине, и пролетавший мимо автомобиль мог сбить ее, если его занесет на скользкой от дождя мостовой.

Путь, обычно занимавший не более двадцати пяти минут, растянулся почти на час. Когда Дебора наконец свернула на Чейни-роу, ее уже трясло от холода. Она добралась до двери дома, но руки у нее дрожали так, что она не сразу сумела вставить ключ в замочную скважину. На непослушных ногах Дебора вошла в холл и услышала, как старинные часы с маятником отбивают время. Ровно девять.

Оставив зонтик и пальто у двери, Дебора прошла в кабинет. Оцепеневшее тело еще не воспринимало домашнее тепло. Камин не был разожжен. Дебора хотела сразу же развести огонь, но вместо того опустилась, скорчившись, на любимый диван Саймона, обхватив себя руками и слепо уставившись на аккуратно сложенную груду поленьев, суливших ей живительный жар.

Теперь, укрывшись от непогоды, Дебора строго спросила себя: какой все-таки смысл был в ее нынешнем необдуманном поступке? Ей хватило честности признаться самой себе: под дождь ее погнало чувство вины перед мужем, желание принять кару, а также жалость к себе – как бы она ни презирала эту слабость, теперь она оказалась ее заложницей. Душевные муки требовали равных физических мук, и Дебора поддалась этой потребности. Она даже не сняла с себя промокшую до нитки одежду, стремясь причинить себе как можно больше неудобств. Она это заслужила.

Мужа она не видела с утра. За завтраком они говорили коротко, натянуто, почти официально, точно так же, как накануне прощались. Саймон не стал перекраивать свое расписание. Больше он не предлагал жене посидеть с ней дома. Он уже осознал стремление Деборы воздвигнуть преграду между ними и смирился с этим. Саймон не противился попыткам Деборы отгородиться от него, хотя она понимала: его глубоко задевают поступки жены, которые он никак не может понять и принять.

Скорчившись на диване, чувствуя, как холодят плечи и спину пряди промокших, превратившихся какое-то подобие морских водорослей волос, Дебора вновь и вновь возвращалась мысленно к проблеме обмана и предательства. Она пришла к убеждению, что некоторые формы лжи и измены никогда, ни при каких обстоятельствах не могут быть прощены. Много лет назад, находясь вдалеке от Саймона, за шесть тысяч миль от него, томясь любовью к нему, она попыталась забыть, вытеснить его из сердца, смягчить боль, впустив в свою жизнь чувство, сулившее покой и утешение. Она была любима, ее целовали, сжимали в объятиях, она ощущала себя желанной, ощущала себя предметом страстной любви. Это помогало уйти от реальности. Она добровольно приняла роль возлюбленной человека, которому не отвечала взаимностью, она даже симулировала ответное чувство. Какое-то время ей это удавалось. Быть может, так продолжалось бы и впредь, если б Саймон не вернулся в ее жизнь.

Она обязана была ждать его, не уступать никому. Она должна была понять, какую мучительную неуверенность в себе он испытывает, понять, почему он на несколько лет оставил ее. Нет, она ничего не понимала, она предала его, предала любовь, всю жизнь соединявшую их, любовь, позволившую им соприкоснуться не только телами, не только сердцами, но слить воедино свои бессмертные души, обрести в этом союзе источник неиссякающей радости. Если подобную любовь разрушит предательство, жестокость или даже просто трусость, стоит ли после этого жить? Где найти силы?

Дебора еще крепче обхватила себя руками. Уронив голову на колени, она раскачивалась, словно это движение могло успокоить ее. Но покоя не было, была только скорбь.

– Утром мы с Хейверс снова поедем в школу и попросим директора прослушать пленку.

– Стало быть, от «китайской» версии ты отказался?

– Не вполне. О ней пока не следует забывать. Однако эта кассета дает нам более серьезный мотив, нежели расовые предрассудки. Если удастся опознать голос– будь то старшеклассник или учитель, – мы еще на шаг приблизимся к раскрытию истины.

Шаги мужчин зазвучали уже на лестнице. Сейчас они оба пройдут мимо кабинета. Дебора съежилась, желая укрыться от их взглядов, но это ее не спасло: они не прошли мимо, а вместе вошли в кабинет и остановились у двери.

– Деб! – встревоженно окликнул ее Линли.

Дебора подняла голову, откинула влажные волосы с лица, прекрасно понимая, как нелепо, даже пугающе сейчас выглядит. Попыталась выдавить улыбку.

– Я попала под дождь. Сижу тут, собираюсь с силами, чтобы разжечь камин.

Ее супруг подошел к бару и налил изрядную порцию бренди. Линли присел перед камином, взял с доски коробок со спичками, зажег подложенную под дрова щепу.

– Ты бы хоть ботинки сняла, Деб, – посоветовал он. – Обувь насквозь промокла. А уж волосы!

– Ничего страшного, Томми. – Сент-Джеймс говорил совершенно нейтральным тоном, но вмешиваться в чужой разговор было до того ему несвойственно, что после его реплики повисло напряженное молчание.

Затем Сент-Джеймс подошел к Деборе со статном бренди:

– Выпей, дорогая. Ты еще не виделась с отцом?

– Только что вошла.

– Тогда тебе лучше переодеться, пока ты не попалась ему на глаза. Не знаю, что он скажет или во всяком случае, подумает, застав тебя в таком виде.

Сент-Джеймс говорил спокойно и кротко, его голос не выдавал ничего, кроме нежной заботы, но Дебора заметила, как Линли в замешательстве перевел взгляд с нее на ее мужа и как напряглось его тело: Томми явно собирался что-то сказать. Она поспешила остановить его.

– Хорошо, я только захвачу бренди. – И, не дожидаясь ответа, добавила:– Спокойной ночи, Томми.

Она привычно поцеловала его в щеку. На миг ладонь Томми коснулась ее руки. Дебора знала, что Томми пристально следит за ней, знала, что его взгляд полон тревоги за нее, но предпочла не поднимать глаз и постаралась с достоинством выйти из комнаты.

Увы, даже достойное отступление ей не удалось. Мокрые туфли громко захлюпали по ковру.

Сент-Джеймс спустился в кухню. Несмотря на громогласные протесты Коттера, он так и не пообедал. Гложущую пустоту внутри, которая, конечно же, была вызвана отнюдь не голодом, можно попытаться хотя бы отчасти приглушить поздним ужином.

В кухне не было ни Коттера, ни миссис Уинстон, много лет проработавшей в этом доме кухаркой. Только собака с надеждой глядела на него из своей корзины да кошка выгибала спину на каминной полке. Сент-Джеймс распахнул холодильник, и такса выскочив из корзины, поспешила присоединиться к нему в надежде на угощение. Усевшись у ног хозяина, собачка изобразила на морде мировую скорбь и даже бока втянула – изголодалась, мол.

– Пич, тебя уже кормили, – напомнил ей Сент-Джеймс. – Думаю, раза три, не меньше.

Пич завиляла хвостом, радостно его приветствуя. Аляска, не слезая с камина, презрительно зевнула. Сент-Джеймс прихватил кусок сыра вместе с разделочной доской и перешел к столику у окна. Пич последовала за ним – а вдруг перепадет крошка.

Он развернул сыр, наточил нож, но аппетит так и не пробудился. Сент-Джеймс посмотрел в окно. Отсюда он видел сад под странным углом – только нависающие сверху ветки.

Даже этому клочку земли Дебора сумела придать неповторимое очарование. У подножия кирпичных стен пышно разрослись цветы, их цвет и аромат менялся с каждым месяцем года. Мощеная дорожка от дома к задней калитке поросла бурачком– Дебора упорно отказывалась выпалывать его. В одном углу на ясене висело четыре скворечника и кормушка, где вечно дрались мелкие, жадные воробушки. На прямоугольной лужайке стояло два стула, кресло и приземистый круглый столик, Саймон пытался уговорить Дебору не покупать садовую мебель из металла, но ей понравилась искусная работа, и она обещала самолично очищать мебель от ржавчины, достаточно быстро нараставшей под воздействием влажного лондонского климата. Дебора сдержала слово: каждую весну она драила стулья и кресло с песочком и красила заново, вымазываясь при этом и сама с головы до ног Главное– она сдержала слово. Она всегда была верна себе.

Сент-Джеймс нащупал рукой нож, сжал рукоятку. Дерево больно впилось в его ладонь.

Как решился он вверить всю свою жизнь этой женщине? Как посмел обнаружить перед ней свою слабость? Ибо она знала его слабость, она знала что побуждает Саймона к первенству в своей области, зачем ему понадобилось восхищение коллег, чего ради он добивается, чтобы именно к нему обращались в сложных случаях, именно его вызывали в суд в качестве эксперта, когда требуется разгадать тайную весть кровавого пятна, определить траекторию пули, интерпретировать царапины, оставшиеся на ключе или замке. Кое-кто считал, что стремление Саймона всегда быть в курсе последних достижений в науке вызвана жаждой самоутверждения, но Дебора знала правду: бесконечной работой муж. заполняет пустоту внутри. Он допустил, чтобы она увидела это.

Дебора разделяла его беспомощность, разделяла боль, все еще возвращавшуюся приступами в искалеченное тело. Дебора присутствовала при тяжелых процедурах, когда ее отец с помощью электродов заставлял работать мышцы ампутированной ноги Саймона, чтобы предотвратить атрофию. Она и сама научилась пользоваться электродами.

Муж и на это согласился– так она становилась ближе к нему, так она могла полностью слиться с судьбой и до конца узнать его. Какое проклятие таится в любви, как жалка и нелепа человеческая жизнь! Они прожили вместе полтора года, и он вложил себя в этот брак полностью, без остатка, он вошел в эти отношения, словно наивный подросток, ничего не оставив себе. У него не осталось в душе потайного уголка, куда он мог бы отступить. Он не думал, что понадобится отступление. Теперь он поплатится за свою доверчивость.

Он теряет Дебору. После каждой неудавшейся беременности она уходила в себя. Саймону казалось, что он понимает ее: он тоже хотел ребенка, но его потребность, конечно же, не шла ни в какое сравнение с тоской Деборы. Вот почему он позволял ей побыть одной, предаться своему горю. Он не замечал, как с каждым разом она все больше отдаляется от него, он не подсчитывал дни и недели. Иначе давно бы стало ясно, что траур Деборы и внутреннее отчуждение каждый раз длятся дольше, чем в предыдущий. Потом ее надежды оживали вновь. Но эта четвертая неудача, еще одна потеря так и не родившегося, но заранее любимого ребенка, довершила беду.

Как могло ему прийти в голову, что их брак окажется под угрозой из-за детей, тем более детей, еще даже не родившихся на свет. Саймон до сих пор не мог смириться с происходящим. Будь на Месте Деборы любая другая женщина, не столь ему близкая, не до конца, до самого донышка ясная, он сумел бы подготовиться к этой перемене, к разрыву. Но она, единственная из всех известных ему людей, казалась неизменной, верной всегда.

Саймон посмотрел на нож, посмотрел на сыр. Кусок не лез в горло. Он аккуратно убрал все по местам.

Выйдя из кухни, он вернулся в центральную часть здания, поднялся по лестнице. Супружеская спальня на втором этаже пустовала, в других комнатах тоже ни души. Саймон стал подниматься дальше. Жену он нашел в ее девичьей спальне возле лаборатории, на верхнем этаже дома.

Дебора сняла с себя промокшую одежду, облачилась в халат, тюрбаном накрутила на влажные волосы полотенце. Она сидела на медной кровати, стоявшей здесь с ее раннего детства, и перебирала старые фотографии, хранившиеся в ящиках небольшого шкафа.

Саймон помедлил на пороге, любуясь профилем Деборы, подсвеченным настенной лампой. Она держала в руках какую-то фотографию, сидела неподвижно, неотрывно глядя на нее.

Саймон почувствовал прилив сильного желания– он хотел сжать ее в объятиях, хотел найти губами ее губы, вдохнуть легкий аромат ее волос, прикоснуться к ее груди, услышать ее нежный стон. Но, как никогда прежде, он боялся приблизиться к ней, боялся спугнуть.

Саймон тихо вошел в комнату. Дебора не поднимала глаз от фотографии, даже не замечала его. Сент-Джеймс видел изящный изгиб шеи, трепетную тень ресниц на щеках, слышал легкое дыхание. Только подойдя вплотную к кровати и протянув руку, чтобы обнять жену, он разглядел фотографию, захватившую ее внимание.

Томас Линли выбегает из моря, светлые волосы искрятся под лучами солнца, с тела тонкими струйками стекает вода. Он хохочет, протягивая руку навстречу фотографу. Он прекрасен, он молод, каждое движение дается ему без усилий.

Сент-Джеймс поспешно отвернулся. Желание умерло, на смену ему пришло отчаяние. Он покинул комнату прежде, чем Дебора успела его остановить.

17

Алан Локвуд слушал кассету уже во второй раз. Линли наблюдал, как меняется при этом выражение его лица: одну эмоцию сменяет другая, но директор тщательно подавляет все чувства. Целая гамма – отвращение, гнев, сострадание, брезгливость.

Сержант Хейверс устроилась в эркере директорского кабинета, Линли сидел за большим столом для заседаний, поставив перед собой магнитофон, Локвуд стоял за стулом, крепко вцепившись пальцами в его резную спинку. Прослушав кассету в первый раз, он промолвил лишь: «Еще раз, прошу вас». Глядел он при этом вбок, на тот букет, что жена принесла вчера в его кабинет. Наиболее хрупкие цветы уже увядали, лилия, накануне сломанная пополам, поникнув, торчала в вазе.

Голоса на пленке становились то громче, то приглушеннее. Жертва продолжала молить, палач не переставал издеваться. Линли и Хейверс приехали в школу незадолго до конца утренней службы. Хор допевал последние слова гимна, звуки органа еще разносились по вытянутому нефу, волной тоажаясь от стен. Преподаватель, одетый в черную мантию, поднялся по ступеням восьмиугольной кафедры, намереваясь прочесть последний на сегодня текст из Писания. Он обернулся лицом к собравшимся, и Линли узнал Джона Корнтела. Стоя возле двери в мемориальную часовню, Линли следил, как преподаватель литературы сосредоточил взгляд на странице Библии и начать читать. Он споткнулся только один раз:

– Псалом шестьдесят первый, – провозгласил он. В свете установленной на кафедре лампы лицо его казалось матово-бледным над черной мантией и темным костюмом. – «Только в Боге успокаивается душа моя: от Него спасение мое. Только Он – твердыня моя, спасение мое, убежище мое: не поколеблюсь более. Доколе вы будете налегать на человека? Вы будете низринуты, все вы, как наклонившаяся стена, как ограда пошатнувшаяся. Они задумали свергнуть его с высоты, прибегли ко лжи; устами благословляют, а в сердце своем клянут…»

Корнтел запнулся на словах «прибегли ко лжи», оправился и продолжил чтение, но Линли не разобрал остальные стихи этого псалма. Одна строка продолжала эхом отдаваться в его ушах с такой же силой и звучностью, как прежде– оранная музыка. «Они прибегли ко лжи».

Линли рассеянно осматривал церковь, оценивая красоту и симметрию здания. Сквозь промытые дождем витражи на скамьи и пол падали разноцветные блики. На алтаре мерцали свечи, надждой поднимался венчик тонкого пламени, сиянием отражаясь в золотых нитях алтарного покрова, переливаясь, словно поверхность воды. Великолепные заалтарные экраны казались выполненными из слоновой кости, а круглое окно-розетку обрамлял искусный орнамент. По обе стороны прохода, склонив головы, стояли на коленях школьники, олицетворяя набожность и смирение. У стен часовни, также на коленях, молились преподаватели. Только хор оставался стоять. Корнтел закончил чтение, прозвучал мощный аккорд, и мальчики запели завершающий гимн: «Хвалите Господа источник благой». Вновь понеслись звуки, отражаясь от стен часовни. Внимая этой молитве, вдыхая запах горящих свечей и старого дерева, прислонившись плечом к неподатливому каменному столбу, Линли вспоминал Евангелие от Матфея, он словно слышал слова, перекрывавшие пение хора: «Вы словно гробы повапленные, выбеленные снаружи, а внутри полные мертвых костей и всяческой нечистоты».

Ученики начали расходиться из часовни. Ряд за рядом поднимался во весь рост и направлялся к выходу– форма отутюжена, волосы причесаны, глаза ясные, лица свежие. «Они все знали, – думал Линли, – знали обо всем с самого начала».

Теперь, сидя напротив директора, Линли наклонился вперед и нажал кнопку, обрывая жалобное рыдание и слышавшийся ему в ответ хриплый смех. Он ждал, чтобы Локвуд заговорил.

Директор оттолкнулся от стула и направился к окну. Он отворил окно четверть часа назад, когда все они вошли в комнату, а теперь распахнул его настежь, впуская утреннюю прохладу. Сложив губы он со свистом втянул в себя воздух и застыл. Так он простоял с минуту. Хейверс, замершая в еркере, оглянулась на Линли. Тот кивком пригласил ее перейти к столу. Хейверс повиновалась.

– Ученик! – пробормотал Локвуд. – Ученик!

В его голосе слышалось почти нескрываемое облегчение. Линли хорошо понял его: Локвуд рассчитывал, что кассета послужит ключом к разгадке убийства Мэттью Уотли. Если ответственность за его смерть ляжет на ученика, репутация школы пострадает не так сильно. Ведь в среду учителей и членов персонала не затесался педофил, за безукоризненным фасадом Бредгар Чэмберс не укрылось извращенное чудовище. Так лучше для Бредгар Чэмберс и, естественно, для руководителя школы.

– Какому наказанию подлежит старшеклассник за издевательство над младшими?

Повернувшись спиной к окну, Локвуд ответил:

– После двух предупреждений его исключают. Однако в данном случае… – Локвуд смолк, вернулся к столу и сел. Почему-то он выбрал стул не рядом с сержантом Хейверс и Линли, а во главе стола.

– В данном случае? – повторил Линли.

– Это не просто издевательство. Вы же сами слышали. Совершенно очевидно, что это продолжалось уже давно, вероятно, почти каждую ночь. За такое он вылетел бы из школы – мгновенно и без всяких предупреждений.

– Значит, исключение?

– Безусловно.

– После этого у него оставался шанс перейти в другую частную школу?

– Ни малейшего, насколько это в моей власти. – По-видимому, Локвуд хотел придать как можно больше убедительности этой фразе. Он даже повторил: – Ни малейшего шанса, – тщательно выделяя каждое слово.

– Мэттью отослал кассету своей подруге в Хэммерсмит, – сообщил Линли. – Но это копия. Он написал ей, что оригинал он хранит в школе. Либо он спрятал его, либо вручил человеку, которому доверял, в надежде таким образом прекратить издевательства. Кстати, мы предполагаем, что жертвой был Гарри Морант.

– Морант? Тот самый, кто пригласил Мэттью Уотли на уик-энд?

– Да.

Локвуд нахмурился:

– Если бы Мэттью отнес кассету кому-нибудь из персонала школы, ее бы сразу передали мне. Значит, если он вообще показал ее кому-то – а не просто спрятал, – то кому-то из учеников. Тому, кому он мог довериться.

– Тому, кому он, как ему казалось, мог довериться. Тому, чей пост в школе внушал доверие.

– Вы имеете в виду Чаза Квилтера.

– Старшего префекта, – кивнул Линли. – Вряд ли в школе найдется другой старшеклассник, к кому он мог бы обратиться. Где сейчас Чаз?

– Я каждую неделю как раз в это время встречаюсь с ним. Сейчас он ждет меня в библиотеке.

Он попросил Хейверс привести юношу. Сам он остался ждать в кабинете директора.

Библиотека занимала большую часть южного флигеля, вплотную примыкая к кабинету директора. Барбаре понадобились считанные мгновения, чтобы позвать Чаза. Линли поднялся навстречу юноше и заметил, как взгляд префекта метнулся от магнитофона к директору, сидевшему во главе стола. Линли предложил Чазу сесть. Чаз выбрал стул возле Локвуда. Тем самым сидевшие за столом словно разделились на две враждующие партии: директор и старший префект против инспектора и сержанта. Лояльность по отношению к школе, подумал Линли. Посмотрим, будет ли Чаз верен и школьному девизу: «Да будет честь и посохом, и розгой». Еще несколько минут, и мы все узнаем. Он включил магнитофон.

Чаз замер, кровь густо залила его лицо и шею. Стало видно, как выпирает, перекатывается при каждом глотке кадык на его шее. Чаз сидел положив ногу на ногу, одной рукой судорожно ухватившись за лодыжку. Очки отражали утренний свет, глаза прятались за отблескивающими стеклами.

– Эту запись сделал Мэттью Уотли, – пояснил Линли, когда они дослушали до конца. – Он установил подслушивающее устройство в какой-то спальне школы. Эта пленка – копия; мы ищем оригинальную запись.

– Вам что-нибудь известно об этом, Квилтер? – спросил директор. – Полиция полагает, что Мэттью либо спрятал запись, либо передал ее кому-то на хранение.

– Зачем ему было делать это? – Чаз адресовал свой вопрос директору, стараясь не глядеть на полицейских, но вместо Локвуда ему ответил Линли.

– Потому что Мэттью верил в неписаный устав школы.

– В какой устав, сэр?

Линли уже начинало злить притворство Квилтера.

– Тот самый устав, который помешал Брайану Бирну сказать нам, сколько раз вы выходили из помещения клуба старшеклассников в тот вечер пятницы, когда исчез Мэттью. Тот самый устав который не дает вам честно рассказать о пленке.

Правое плечо юноши дернулось, словно от удара. Зто непроизвольное движение выдало его.

– И вы думаете, что я…

Локвуд бросил исполненный ненависти взгляд на Линли и вмешался в разговор. Его медоточивый голос ясно давал понять, что младший сын возведенного в рыцарское звание хирурга остается вне подозрений, в чем бы ни провинился его старший брат.

– Ничего подобного никто не думает, Квилтер. Инспектор ни в чем не обвиняет вас.

Хейверс тихонько выругалась себе под нос, так что ее услышал только Линли. Он все еще терпеливо ждал ответа Квилтера.

– Я ни разу не слышал эту запись, – сказал юноша. – Я не был знаком с Мэттью Уотли. Не знаю, куда он спрятал кассету или кому мог ее отдать.

– А голоса вы узнали? – поинтересовался Линли.

– Нет, не узнал.

– Но ведь, судя по всему, это парень из старшего шестого класса, верно?

– Да, вероятно, но ведь это может быть кто угодно сэр. Я бы рад помочь. Я знаю, это мой долг. Я понимаю. Мне очень жаль.

В дверь трижды постучали – быстрые, резкие удары. Элейн Роли распахнула дверь и остановилась на пороге. За ее спиной маячила секретарша, не сумевшая предотвратить это вторжение. Экономку «Эреба» остановить было невозможно. Бросив испепеляющий взгляд на секретаршу, она решительно ступила на дорогой уилтоновский ковер. – Она не хотела меня пускать, – заявила Элейн, – но я-то знаю: надо сразу нее передать вам это. – Она извлекла нечто из рукава своей блузы и протянула Линли со словами: – Малыш Гарри Морант отдал мне это сегодня утром, инспектор. Он не хочет говорить, где он это нашел и зачем сохранил. Но сразу видно, что носок принадлежал Мэттью Уотли.

Она бросила носок на стол. Чаз Квилтер судорожно дернулся, откинувшись на спинку стула.

В библиотеке пахло книжной пылью и графитной крошкой. Запах графита исходил от электрической точилки для карандашей. Ученики пользовались этой механической игрушкой ради забавы, гораздо чаще, чем требовалось. Пылью пахли ряды толстых томов, которыми были уставлены высокие шкафы, тянувшиеся вдоль всех стен. Между ними стояли столы для занятий. Чаз Квилтер присел у дивясь тому, с какой тупостью, почти равнодушием он принимает крушение своего мира. Все рушится, словно объятое огнем здание, проваливается пол, падают стены. В четвертом классе он заучил латинскую пословицу: Nam tua res agitur, paries proximus ardet. Теперь в пустой библиотеке Чаз шептал ее по-английски: «Когда горит соседская стена, пришла и твоя беда».

Как точна эта пословица, а он-то старался не думать об этом! Полтора года Чаз пытался сбежать от огня, но каждая тропинка все ближе подводила его к пожарищу, и вот уже языки пламени поднимаются со всех сторон!

Пожар начался в прошлом году, когда его брата исключили из школы. Чаз помнил те события так отчетливо, словно они разыгрались накануне: сначала родители были в ярости, услышав, что сына, никогда ни в чем не испытывавшего нужды, вдруг обвинили в воровстве. Престон горячо все отрицал и требовал расследования, сам Чаз страстно заступался за брата перед сочувствовавшими, но скептически настроенными друзьями; и вот час позора, час разоблачения, когда все подозрения подтвердились. Деньги, одежда, ручки и карандаши, лакомства, привезенные из дома, – Престон ничем не брезговал. Он воровал все, нужное и ненужное.

Узнав о болезни брата, а клептомания – психический недуг, и даже тогда Чаз понимал это, Чаз бросил Престона, повернулся спиной к его унижению, к его слабости, к его мольбе о поддержке. Только одна мысль волновала Чаза: как бы самому не замараться. Он нашел способ восстановить семейную честь, с головой погрузившись в занятия и избегая любых ситуаций, любых разговоров, которые иогли бы напомнить о Престоне и его преступлегиях. Он бросил Престона, предоставил ему горет, но при этом он сам стал жертвой пожара, когда меньше всего этого ожидал.

Он верил: Сисси станет его спасением, с ней он мог быть искренним до конца, с ней он становился самим собой. После того как Престон вылетел из школы, Чаз и Сисси сблизились настолько, что она узнала все его изъяны и все его преимущества, она унимала его боль, она видела его растерянность, она поддерживала в Чазе решимость как-то компенсировать урон, нанесенный Престоном. Целый год, проведенный в младшем шестом классе, Сисси была рядом с ним, всегда спокойная, надежная. Однако, позволив себе опереться на Сисси, Чаз и не догадывался, что она – еще одна стена, которой тоже грозят пожар и разрушение.

А теперь огонь подступил вплотную. Огонь все время распространяется. Пора положить этому конец, но тогда придется положить конец и собственному существованию. Чаз не стал бы колебаться, если б речь шла только о его жизни. Он готов был открыть истину, и будь что будет. Но его жизнь переплетена с жизнями других людей. На нем лежит ответственность не только за тех, с кем он связан по Бредгар Чэмберс.

Каждый год отец отправляется в отпуск в Барселону и там щедро, безвозмездно предлагает свои профессиональные услуги тем, кто не может заплатить за пластическую операцию, он выправляет «волчью пасть», восстанавливает лицо жертвам автомобильных аварий, пересаживает кожу на обожженные места, устраняет уродство. А мать столь же самоотверженно всю свою жизнь посвящает мужу и сыновьям. Чазу представились их лица в то утро, год тому назад, когда они сложили пожитки Престона в свой «ровер» и уехали, постаравшись не выказать всю глубину постигшего их разочарования и унижения. Разве они заслужили подобный удар, удар, который нанес им Престон? Вот о чем думал тогда Чаз и решил положить все силы на то чтобы облегчить их страдания, предоставить им как некую компенсацию возможность гордиться младшим сыном. Он был уверен, что справится со своей задачей, ведь он же не Престон. Нет, он не Престон. Но сейчас в его ушах звучала не та данная самому себе клятва, а фраза из медицинского справочника, чудовищное заклинание, прочитанное им утром, в ожидании вызова к директору. Каждое слово отпечаталось в его мозгу. «Акробрахицефалия. Синдактилия. Коронарные швы». Он вновь слышал рыдания Сисси, он вновь, как ни противился этим чувствам, переживал вину и горе. Горящая стена, горящая стена преградила ему путь. Что толку твердить себе, будто это– чужая стена? Все попытки снять с себя ответственность разбиваются о твердое убеждение: это он, он сам навлек беду на своих близких.

Едва войдя в кабинет директора, Гарри Морант понял, что ему предстоит. Мистер Локвуд ждал его в компании двух детективов из Скотленд-Ярда. На столе вопросительным знаком скрючился носок, принадлежавший Мэттью Уотли. Носок кто-то вывернул наизнанку, и, даже стоя у двери, Морант различал маленькую белую метку с черной цифрой «4».

Он сам хотел, чтобы мисс Роли передала носок полиции, он с таким расчетом и доверил ей свою находку, но он не предвидел, что она посвятит в ситуацию также мистера Локвуда, не подумал, что ему не удастся уйти в тень, что детективы захотят еще о чем-то спросить его, когда получат носок. А ведь следовало бы предугадать это, он ведь любил смотреть детективы по телевизору и знал, как действуют полицейские. Однако, когда высокий светловолосый инспектор положил Гарри руку на плечо– теплую, но твердую руку– и подвел его к стулу, мальчик пожалел, что не оставил носок у себя или не избавился от него, не положил где-нибудь, чтобы его подобрали другие.

Поздно и глупо жалеть об этом. Гарри чувствовал, как по его телу пробегают то волна жара, то ознобная дрожь. Детектив уже отодвинул стул от стола и предлагает ему сесть.

– Он сел, сложил на коленях сжатые кулаки, уставился на них. Большой палец правой руки испачкан чернилами, пятно похоже на след молнии. Смахивает на татуировку.

– Я– инспектор Линли, а это– сержант Хейверс, – заговорил высокий блондин.

Сержант зашуршала страницами блокнота. Готовится записывать.

Господи, как же ему холодно! Ноги трясутся, Руки дрожат. Если он попытается что-то сказать, зубы начнут выбивать дробь и слова покажутся неразборчивыми из-за судорожных вздохов, которые скоро перейдут в рыдания.

– Экономка Роли сообщила нам, что ты принес ей этот носок, – говорит тем временем инспектор Линли. – Откуда он взялся, Гарри?

Где-то в комнате тикают часы. Как странно удивился Гарри, вроде бы он не слыхал этого звука, когда в прошлый раз был в кабинете мистера Локвуда.

– Ты нашел носок в одном из зданий школы или на улице?

Сильно пахнут цветы в вазе в центре стола. Миссис Локвуд сама ухаживает за цветами в парнике. Он видел, как она там возится, как-то даже заглянул внутрь и видел ряды растений, а между ними– длинные, выложенные кирпичом дорожки. Миссис Локвуд называет парник оранжереей. С одной стороны растут цветы, с другой– овощи. Горшки установлены на специальных подпорках, чтобы вода поступала равномерно. Земля там пахнет почти съедобно.

– Он все это время был у тебя, Гарри? Ведь это же носок Мэттью. Ты ведь знаешь это? Знаешь, да?

Мерзкий привкус во рту. И на языке, и в глубине глотки– словно подгнивших лимонов наелся. Мэттью попытался сглотнуть, но слюна щипала, разъедала горло.

– Ты слышишь, что спрашивает инспектор Линли? – вмешался директор. – Морант, ты слушаешь? Отвечай же, мальчик. Отвечай немедленною

Гарри чувствовал лопатками твердую деревянную спинку стула. Спинка резная, в ней какие-выступы, одна шишечка остро, болезненно впилась в тело.

Мистер Локвуд продолжал говорить. В его голосе нарастал гнев.

– Морант, я не намерен…

Детектив нажал какую-то кнопку, послышался резкий щелчок, и комнату наполнил холодный, ненавистный голос: «Вздуть тебя, красавчик? Вздуть тебя? Вздуть?»

Гарри поспешно поднял глаза и увидел на столе перед инспектором магнитофон. Он коротко вскрикнул и зажал уши руками, пытаясь укрыться от этого звука. Не помогло, голос продолжал литься. Кошмар превращался в реальность. Гарри заткнул уши пальцами, но голос проникал в его слух, издевался, сочился презрением, злобой.

«Что за маленькая штучка у нас в штанах… ну-ка, посмотрим… как орешки… а если их сдавить… сдавить…»

Ему показалось, что все вернулось, все началось сызнова. Раздавленный ужасом, Гарри затрясся в беззвучных рыданиях. Запись остановилась. Ласковые, но строгие руки отвели пальцы от его ушей.

– Кто проделывал это с тобой, Гарри? – спросил инспектор Линли.

Гарри снова приподнял голову, от слез все распевалось перед глазами. Лицо инспектора вылядело замкнутым, сдержанным, но темные глаза сулили сочувствие и требовали ответа. Этим глазам можно довериться, им не надо лгать. Но назвать имя… нет, этого он сделать не сможет. Никогда. Только не это. Но что-то ведь надо сказать. Он должен что-то сказать. Все этого ждут. – Пойдемте, – позвал он.

Вслед за Гарри Линли и Хейверс вышли из главного школьного вестибюля, пересекли площадку для автомобилей перед восточным флигелем школы и направились по тропинке в «Калхас-хаус». Все ученики сидели на уроках, во дворе детективы никого не встретили.

Гарри шагал впереди. Он всю дорогу молчал, то и дело потирая рукой раскрасневшееся лицо, словно пытаясь уничтожить следы слез. Линли уговорил директора остаться в кабинете, надеясь, что в его отсутствие мальчик решится поведать им больше, чем при Локвуде, однако после короткого то ли вскрика, то ли всхлипа – «пойдемте» – он так ничего и не произнес.

Гарри, по-видимому, собирался до конца упорствовать в молчании. Он далее переходил порой на трусцу, лишь бы держаться подальше от полицейских. Сгорбившись, он воровато поглядывал по сторонам. Когда до «Калхаса» оставалось двадцать ярдов, Гарри сорвался на бег. Он скрылся за дверью пансиона прежде, чем Линли и Хейверс успели к ней подойти.

Мальчик поджидал их в вестибюле пансиона. Маленькая тень, прижавшаяся в самом темном уголке возле телефона. Линли отметил, что план этого здания полностью соответствует плану «Эреба», где жил Мэттью Уотли. И точно так же, как «Эреб», «Каллхас» нуждался в ремонте.

Когда детективы захлопнули за собой дверь, Гарри проскользнул мимо них и устремился к лестнице. Он одним махом одолел два этажа. Линли и Хейверс следовали за ним по пятам, но мальчик ни разу не оглянулся, чтобы удостовериться в этом. Он словно надеялся сбежать от них, и это едва не произошло на верхнем этаже, когда Гарри внезапно свернул в коридор, ведший в юго-восточный угол здания.

Здесь он остановился у двери– сутулый, съежившийся, прижавшись спиной к стене, словно готовясь отразить нападение. .

– Там, внутри, – односложно пояснил он.

– Там ты нашел носок Мэттью? – уточнил Линли.

– На полу, – пробормотал Гарри, прижимая руки к животу.

Линли внимательно посмотрел на мальчика, опасаясь, что тот может обратиться в бегство. Распахнув дверь, он заглянул в вонючее, сильно натопленное помещение.

– Сушильня, – пояснила сержант Хейверс. – В каждом общежитии есть такая. Господи, вонища-то!

– Вы проверяли эти комнаты, сержант?

– Все до одной. Они все одинаковые. И пахнет в них одинаково.

Линли оглянулся на Гарри. Мальчик тупо смотрел в одну точку, темные волосы упали ему на лоб, лицо лихорадочно раскраснелось.

– Побудьте с ним, – попросил он Хейверс и вошел в комнату, оставив дверь открытой.

Все помещение можно было охватить одним взглядом: горячие трубы, на которых развешана одежда, покрытый линолеумом пол, одинокая лампочка под потолком, в потолке – дверца люка. Поднявшись по привинченной к стене металлической лестнице, Линли почувствовал, как волосы касаются чего-то липкого: люк был украшен надписью, выложенной из комков жевательной резинки. Дотянувшись до подвесного замка, Линли резко дернул его, и тот, легко оторвавшись от петель, которые должен был скреплять, остался у инспектора в руке. Хейверс, осматривая комнату, не догадалась проверить люк. Но Линли понял: кто-то поработал ножовкой и подпилил петли, чтобы безо всяких помех проникать в помещение над сушильней. Линли распахнул дверцу.

Над его головой открылся узкий темный проход, стены его были покрыты цветным пластиком. В конце прохода виднелась покоробившаяся щелястая дверь, в отверстия которой проникали лучи света – похоже, с улицы. Линли поднялся на верхнюю ступеньку лестницы, подтянувшись, залез в проход и закашлялся от густой пыли, поднимавшейся с каждым его движением.

Он не взял с собой фонаря, но света, доходившего снизу, из сушильни, в сочетании с лучами, брезжившими сквозь дверь в конце прохода, оказалось достаточно, чтобы заметить множество отпечатков ног на пыльном полу. Присмотревшись к следам, Линли не обнаружил особых примет: они были оставлены спортивной обувью, скорее всего,

Судя по размеру, принадлежавшей юноше. Выделив несколько наиболее отчетливых отпечатков и оторожно обойдя их, Линли направился к двери в конце прохода.

Эта дверь была, в отличие от всего помещения, чистой, петли недавно смазывали маслом. Стоило легонько толкнуть ее, и она бесшумно отворилась, открыв доступ в помещение, какие частенько встречаются в постройках пятнадцатого века, в пустое пространство под гребнем крыши, совершенно неиспользуемое и давно забытое школьной администрацией, однако отнюдь не забытое и, по-видимому, весьма активно используемое кем-то другим.

Из трех бойницеобразных окон в западной стене сквозь заросшие за много лет грязью стекла сочился тусклый свет. Запущены были не только окна, но и вся эта комнатенка: стены в пятнах– от сырости, от пролитого на них в опьянении или гневе спиртного. Виднелись и ржавые, коричневатые пятна, похожие на кровь. Помимо пятен стену украшали непристойные картинки, мужские и женские фигуры сплетались во всевозможных позах. На грязном полу кучами громоздился мусор – окурки, фантики от конфет и жевательной резинки, банки из-под пива, одноразовые стаканы и старая кружка; перед очагом лежало рваное, мятое оранжевое одеяло. Камин также был забит мусором вперемешку с золой, слежавшийся пепел доюавлял свой аромат ко всепроникающей вони мочи экскрементов. На каменной каминной доске стояли четыре свечи– подсвечников не было, их прилепили к камину, накапав понемногу воска. Свечи догорели почти до основания; судя по натекам воска, эту комнату частенько посещали по ночам втайне от персонала школы.

Линли внимательно осматривал помещение. Слишком много следов, команде экспертов потребуются недели работы, чтобы вычленить улики, подтверждающие: именно здесь Мэттью Уотли держали пленником, прежде чем умертвить. Линли ни на миг не сомневался, что подобные доказательства найдутся– достаточно одного волоса с его головы, капельки крови, крошечной частицы кожи, но мысль о Пэтси Уотли, постепенно теряющей рассудок от горя и неизвестности, заставляла его торопиться. Ради родителей мальчика нужно как можно скорее завершить дело. Неужели они станут тянуть с арестом убийцы, ожидая, пока эксперты выполнят свою сложную и долгую работу?! Подумав об этом, Линли вернулся к люку и окликнул сержанта Хейверс. Он твердо решил любой ценой заставить Гарри говорить.

– Я хочу, чтобы Гарри увидел это, сержант, – распорядился Линли, когда Хейверс подошла поближе. – Помогите ему подняться по лестнице.

Хейверс кивнула, подвела Гарри к лестнице, и вскоре он уже стоял рядом с Линли в узком проходе. Положив руку ему на плечо, Линли провел мальчика в комнату и, втолкнув его внутрь, встал в дверях, отрезав путь к отступлению. Он обеими руками держал мальчика за плечи и чувствовал, как хрупко его тело– словно надломленный стебелек.

– Вот куда привели Мэттью, – пояснил Линда. —Кто-то привел его сюда, Гарри. Наверное, он сказал ему, что им надо поговорить, что настала пора все прояснить, помириться, а может быть, этот человек приволок его сюда в бессознательном состоянии, чтобы не утруждать себя, выдумывая какие бы то ни было предлоги; так или иначе, но Мэттью заперли здесь.

Линли рукой повернул голову мальчика, заставляя его взглянуть в угол, где пыль была притоптана.

– Его привязали в том углу. Видишь, сколько там валяется окурков? Его прижигали сигаретами, и в нос засовывали сигарету, и яички тоже прижигали. Ты ведь слышал про это? Ты можешь себе представить– каково это, какую боль он испытывал, как пахло паленым мясом?

Гарри задрожал и словно впал в оцепенение. Он пытался и никак не мог сделать вдох.

– Чувствуешь запах мочи? – беспощадно продолжал Линли. – Запах кала? Мэттью не мог сходить в туалет, он мочился под себя, он обделался. Он лежал здесь совершенно голый. Вот почему в комнате такой запах.

Гарри резкозапрокинул голову, ударившись затылком о грудь Линли, и завизжал, как пойманный зверек.

Линли легонько коснулся его лба, влажного, горячего.

– Это все мои догадки, но я думаю, что не ошибся. Вот что проделали с Мэттью прежде, чем умертвить его. Но только ты можешь сказать нам, кто это сделал.

Гарри исступленно замотал головой.

– Он знал, что кто-то из старшеклассников преследует тебя. Мэттью был не такой, как другие мальчики, верно? Он не стал отводить глаза и радоваться, что не ему одному плохо приходится в этой школе. Он не мог смириться с насилием, к тому же он считал тебя своим другом. Он не желал отступить в сторону и позволить кому бы то ни было издеваться над его другом. Он придумал, как положить этому конец, он спрятал в твоей комнате подслушивающее устройство и сделал запись. Наверное, он сделал все это три недели назад, когда отпросился с вечернего матча, притворившись, будто заболел. У него было как раз достаточно времени, чтобы установить микрофон и опробовать его, и никто– кроме тебя, разумеется– не был посвящен в эту тайну. Он все подготовил, и вам осталось только дождаться очередного визита. Той же ночью, не правда ли? Ведь это всегда происходило по ночам.

Мальчик беззвучно заплакал, вздрагивая плечами.

– Мэттью сделал запись, и ночные визиты прекратились, так? Этот негодяй не мог больше продолжать свои игры. Если б он хоть пальцем тебя тронул, запись отправилась бы к директору и его исключили бы из школы. Однако Мэттью вовсе не хотел причинять этому старшекласснику неприятности, хотя тот и заслуживал исключения. Нет, он предоставил ему шанс исправиться. Он не понес пленку к директору, он передал ее кому-то другому. Он не знал, бедняга, что для некоторых людей насилие становится потребностью, маниакальной страстью. Но чтобы снова наслаждаться ночными визитами, твоему мучителю требовалось получить кассету, И не только саму кассету, но и копию. Он притащил Мэттью сюда, чтобы заставить его отдать все записи.

Из горла Гарри вырвался пронзительный крик. Он бессмысленно топтался на месте, будто пытаясь куда-то уйти.

– Нужно нарушить этот заговор молчания, – сказал Линли. – Мэттью Уотли сделал все, что мог, но это не сработало. Гарри, пора компромиссов прошла, теперь нам нужна вся правда. Ты же сам понимаешь, Мэттью попытался пойти на компромисс – и погиб. Я должен знать имя убийцы.

– Не могу! Нет! Не могу! – задыхался Гарри.

– Ты можешь. Ты должен. Говори. Назови его имя.

Гарри судорожно извивался в руках Линли, голова его упала на грудь детективу, вскинув руки, Гарри попытался оторвать пальцы Линли от своих плеч.

– Назови его имя, – негромко повторил Линли. – Посмотри на эту комнату, Гарри. Пора положить конец молчанию. Назови его имя,

Гарри вскинул голову. Линли знал: сейчас мальчик еще раз оглядывает комнату, вновь видит грязь, мусор, стены, покрытые скабрезными рисунками, ржавые пятна, пыль на полу. Он знал: вдыхает запах, свидетельствующий об ужасе, пережитом его другом, он ощущает переполняющую эту комнату злобу, неутолимую потребность в насилии, которая оборвала жизнь Мэттью. Наконец Гарри выпрямился и хрипло вздохнул.

– Чаз Квилтер! – почти выкрикнул он.

18

Чаз Квилтер сидел в своей комнате, в «спальне-гостиной», где ему вовсе не следовало находиться в эти часы. По расписанию Чаз должен был присутствовать на уроке биологии, однако, не застав его в отделении естественных наук, детективы проверили часовню, театр и больницу, пока наконец не зашли в «Ион-хаус». Это здание находилось в самой северной точке кампуса; в отличие от всех остальных строений, симметрия «Иона» была нарушена одноэтажной пристройкой к северному крылу. На запертой двери висела табличка «Только для членов клуба старшеклассников». Линли решил осмотреть клуб изнутри.

Ничего особенного эта комната не представляла. Довольно просторная, окна в один ряд смотрели на стоявший по ту сторону лужайки «Калхас-хаус». Из мебели– четыре покрытых чехлами Дивана, бильярд, стол для пинг-понга, три стола, изрезанных чьими-то инициалами, и около дюжиины дешевых пластмассовых стульев. У стены – телевизор и видеомагнитофон, а также полка с музыкальным центром. Вдоль другой стены тянулась стойка бара.

– Что им мешало заглядывать сюда время от времени и подкрепляться пинтой пива, когда вздумается? – спросила сержант Хейверс, следуя за Линли к бару. – Неужто закон чести? – сардонически добавила она. – Верность школьным традициям и все такое прочее?

– После всего, что произошло за эти дни, я даже не стану спорить с вами. – Линли осмотрел три вентиля позади бара. – Они заперты. У кого-то из начальства есть ключ.

– Должно быть, у Чаза Квилтера. Очень обнадеживает.

Опершись локтем о стойку бара, Линли повернулся к окнам.

– Отсюда хорошо виден «Калхас-хаус». Полагаю, его видно из любого угла этой комнаты.

– Если только дерево не загораживает.

– Дорожка к «Калхасу» практически вся проходит по открытому месту.

– Да-да. Ясно. – Барбара, как всегда, сразу же настроилась на его мысль. – Значит, если кто-то прошел по дорожке к «Калхас-хаусу» вечером в пятницу, во время вечеринки старшеклассников, его могли увидеть отсюда? Тем более что дорожка освещена, верно? – Хейверс поспешно пролистала странички записной книжки. – Брайан Бирн утверждает, что Чаз Квилтер по крайней мере трижды выходил из клуба во время вечеринки под предлогом телефонного разговора, однако он с тем же успехом мог выйти во двор и пойти проведать Меттью До даже если Брайан сидел у самого окна и собственными глазами видел Чаза, он все равно будет покрывать его, не так ли?

– Пойдем поговорим с ним, – предложил Линли.

Из клуба старшеклассников дверь открывалась в общую комнату «Ион-хауса», а за ней начинался ведущий к лестнице коридор. Детективы поднялись на второй этаж. Там они встретились с горничной, которая, перекрикивая рев работающего пылесоса, направила их в комнату Чаза Квилтера, на третий этаж. Когда они одолели еще один лестничный пролет, шум пылесоса почти затих в отдалении. Они вошли в коридор и захлопнули за собой дверь. Теперь на третьем этаже была слышна лишь негромкая музыка.

Музыка в стиле «арт-рок», прихотливое сочетание аккордов синтезатора, указывала детективам путь. Она доносилась из-за шестой по счету двери. Остановившись перед этой дверью, Линли прислущался, затем резко постучал и, не дожидаясь ответа, вошел. Сержант Хейверс последовала за ним.

Обстановка спальни-гостиной казалось несколько необычной, если учесть, что обитателем ее был восемнадцатилетний юноша. Стандартная мебель, несомненно, принадлежала школе, однако линолеум был скрыт под дорогим восточным ковром, а на стенах вместо постеров и фотографий, к которым Линли и Хейверс успели уже привыкгуть, висели обрамленные листки с цитатами. Они висели по кругу, расходясь из единого центра, точно солнечные лучи. Пять веков английской литературы. Спенсер и Шекспир соседствовали с Донном и Шоу, здесь же Элизабет и Роберт Браунинги, Кольридж, Китс и Шелли, Байрон между Поупом и Блейком, а в самом центре – последняя строфа из «Дуврского берега» Мэтью Арнольда<Мэтью Арнольд (1822–1888) – английский поэт, педагог, критик. Строфа из стихотворения «Дуврский берег» приводится в переводе М. Донского.>. Это был самый большой поэтический отрывок, и, в отличие от всех остальных, переписанных печатными буквами на плотную белую бумагу, эти стихи были запечатлены каллиграфическим почерком на пергаменте.

В нижнем правом углу возле рамки виднелась подпись: «Сисси».

Чаз Квилтер сидел за столом, погрузившись в чтение лежавшего перед ним учебника. По-видимому, он готовился к уроку биологии – подойдя вплотную к столу, Линли обнаружил, что Чаз изучает какой-то медицинский текст, весь испещренный подчеркиваниями, с пометками черными чернилами на полях. В начале страницы шел заголовок: «Синдром Аперта», а дальше следовали какие-то медицинские термины и их истолкование. Рядом лежал раскрытый блокнот, но Чаз не использовал его для выписок. Вместо полезных заметок по медицинским вопросам он написал одну лишь строку: «Яростный поток вечно пылающей серы», и прихотливо разукрасил все буквы этой фразы языками пламени.

Увидев другую книгу, открытую, но лежавшую на столе корешком вверх, Линли угадал источник странной цитаты: то был «Потерянный рай» Джона Мильтона.

Однако на самом деле Чаз не читал ни научную книгу, ни поэзию, взгляд его сосредоточился на фотографии, стоявшей на подоконнике у стола. На фотографии был изображен сам Чаз, а в его объятиях– девушка с пышными волосами, склонившая голову ему на грудь. Линли узнал фотографию, висевшую на стене у Брайана Бирна.

Чаз очнулся лишь тогда, когда сержант Хей-верс, подойдя к книжным полкам, выключила проигрыватель.

– Я не слышал… – пробормотал он.

– Мы стучали, – возразил Линли. – Видимо, ты был очень занят.

Чаз закрыл медицинский справочник, захлопнул том Мильтона, вырвал из блокнота страницу с цитатой и смял ее в аккуратный комочек. Бумажный шарик остался у него в руке. Порой Чаз судорожно сжимал пальцы, и шарик тихо шуршал.

Лавируя в тесной комнате, сержант Хейверс протиснулась мимо Линли, добралась до кровати и уселась на нее. Подергала в задумчивости мочку уха, пристально, беспощадно уставилась на Чаза.

Линли тоже подошел к книжным полкам и снова включил музыкальный центр. Полилась музыка. Нажал другую кнопку. Музыка прекратилась. Третью кнопку. Из музыкального центра выползла кассета.

– Почему ты не пошел на урок биологии? – поинтересовался Линли. – Тебе дали в амбулатории справку? Освобождение от занятий? Похоже, их довольно легко получить.

Чаз не сводил глаз с кассеты. Он так и не ответил инспектору.

– Нет, я не думаю, что это ты издевался над Гарри Морантом, – задумчиво продолжал Линли. – Гарри Морант не это имел в виду, когда назвал твое имя. – Он взял кассету и принялся вертеть ее в руках.

Юноша, продолжая следить за ним, прикусил верхнюю губу, но тут же расслабился. Если бы Линли не столь пристально наблюдал за ним, он бы упустил эту реакцию.

– Думаю, Гарри слишком запуган, он не смеет назвать мне то имя. После всего, что он пережил, после того, что случилось с Мэттью, он не доверится никому из нас, сколько бы я ни пытался убедить его, что мы сумеем его защитить. Он живет под страшной угрозой, к тому же Гарри, вероятно, все еще пытается соблюсти бредгарианский кодекс чести. Не доносить на товарища. Ты сам знаешь. Однако, несмотря на весь свой страх, Морант чувствовал себя обязанным дать нам хоть какой-то ключ, помочь найти убийцу Мэттью. Только так он может хоть отчасти снять с себя ответственность, поскольку в этой смерти он больше всего винит самого себя. Вот почему он принес нам его носок. А потом, когда мы поднялись в комнату над сушильней в «Калхас-хаусе», он произнес твое имя. Как ты думаешь, – теперь Линли аккуратно положил кассету на стол перед Чазом, – почему он назвал тебя?

Чаз проследил взглядом за кассетой, затем снова повернулся лицом к Линли, молча открыл ящик стола и из-под самой глубины, из стопки бумаг и блокнотов извлек другую кассету, протянул ее инспектору. Юноша так ничего и не сказал, но в словах не было надобности, душевная борьба и без того слишком ясно отражалась на его лице. Линли было знакомо это выражение лица. Ему доводилось видеть его – в Итоне, семнадцать лет назад. Он получил тогда уже два предупреждения за пьянство и знал, что если в третий раз попадется в пьяном виде, его выгонят. Линли намеренно принес в свою комнату бутылку джина – именно джина, поскольку джин казался хуже всех прочих спиртных напитков, джин представлялся ему доказательством окончательного падения и позора. Он выпил почти полбутылки. Он хотел, чтобы его исключили, он всеми силами добивался исключения, он не мог больше оставаться в Итоне вдали от матери, брата и сестры, когда отец умирал. Вернуться домой он мог только таким способом, и ему было наплевать, как исключение подействует на его родных, насколько оно увеличит и без того тяжкий груз их переживаний. Линли напился и ждал последствий однако первым наткнулся на него не заведующий пансионом, а Джон Корнтел. Тогда-то он и увидел это тревожное, растерянное выражение лица: Джон Корнтел пытался понять, как он должен поступить при виде своего товарища, валяющегося в пьяном полусне на кровати. Следуя уставу школы, ему следовало привести заведующего. Любое другое решение ставило под удар его самого. В блаженном пьяном оцепенении Линли дожидался того поступка Корнтела, который должен был испортить ему жизнь. И вот, к его удовлетворению, Корнтел вышел из комнаты, однако вернулся он в сопровождении Сент-Джеймса, а отнюдь не учителя. Вдвоем они сумели спрятать бутылку, прикрыли Линли и спасли его от исключения.

Мы все живем по писаным и неписаным правилам, напомнил себе Линли. Мы называем их моралью, правилами поведения, ценностями, этикой и считаем их врожденными, наследственными своими качествами, хотя на самом деле это лишь кодекс поведения, воспитанный в нас обществом и средой, и наступает время, когда надо действовать вопреки ему, восстать против условностей, ибо иначе жить невозможно.

– Речь идет не о курении на колокольне, Чаз, – настаивал Линли, – не о списывании на экзамене, не о том, что кто-то позаимствовал чей-то свитер. Речь идет о насилии, об истязаниях и убийстве.

Чаз низко опустил голову, нервно потирая лоб. Кожа его сейчас цветом напоминала засохшую замазку, все тело сотрясала дрожь, он плотно сжимал ноги, словно пытаясь удержать в своем организме тепло, жизнь.

– Клив Причард, – пробормотал он. Линли знал, чего стоили ему эти слова.

Сержант Хейверс, не говоря ни слова, раскрыла блокнот и извлекла из кармана куртки карандаш. Линли остался стоять возле книжных полок. Над плечом Чаза он видел уголок окна, утреннее небо, ослепительно яркие облака.

– Расскажи все подробно, – попросил он.

– В субботу вечером, три недели назад, Мэтт Уотли принес мне эту кассету. Включил и попросил меня прослушать.

– Почему он не пошел прямо к мистеру Локвуду?

– Потому же, почему и я не пошел: он не хотел навлекать на Клива неприятности, он добивался одного: чтобы Клив оставил Гарри Моранта и всех остальных в покое. Мэтт был славным парнишкой. Он хотел, чтобы всем было хорошо.

– Клив знал, что пленка у тебя?

– Конечно. Я сам заставил его прослушать запись. Мэтт на это и рассчитывал. Только так можно было заставить Клива отцепиться от Гарри Моранта. Я позвал его к себе в комнату и включил магнитофон, а потом сказал: если это хоть раз еще повторится, я сам отнесу запись к мистеру Локвуду. Клив хотел отобрать у меня кассету, он даже попытался выкрасть ее, но Мэтт предупредил меня, что сделал копию, и я сказал об этом Кливу, так что ему не было смысла отбирать у меня оригинал – во всяком случае, пока он не мог добраться до дубликата.

– Ты сказал ему, что запись сделал Мэттью?

Чаз покачал головой. Его глаза казались слепыми за стеклами очков, по верхней губе ползла тонкая струйка пота.

– Я не говорил ему, но Клив и сам мог догадаться. Мэтт был ближайшим другом Гарри, они вместе собирали модели поездов, всегда ходили вдвоем, и оба казались слишком маленькими для своего возраста.

– Я понимаю, почему ты оставил кассету у себя, когда Мэттью Уотли передал ее тебе, – произнес Линли. – Этого было достаточно, чтобы положить конец издевательствам. Может быть, я бы на твоем месте поступил иначе, но, во всяком случае, я тебя понимаю. Я не понимаю другого: прошло уже три дня с тех пор, как Мэттью найден мертвым. Ты же знал…

– Ничего я не знал! – отчаянно запротестовал Чаз. – Я и сейчас не знаю. Да, Клив издевался над Гарри Морантом, да, Мэттью сделал эту запись, и у него остался дубликат, который Клив хотел отобрать. Но больше я ничего не знаю.

– И что же ты подумал, узнав об исчезновении Мэттью?

– То же, что и все остальные: я решил, что он сбежал. Ему тут несладко приходилось. Друзей почти не было.

– А что ты подумал, когда нашли его тело?

– Я не знал. Я не знаю. Я не… – Голос его сорвался. Юноша тяжело рухнул в кресло.

– Ты просто не хотел ничего знать, – упрекнул его Линли. – Ты предпочел не задавать вопросов. Ты закрывал на все глаза, верно? – Засунув кассету в карман, Линли еще раз оглядел цитаты, висевшие на стене. В комнате было душно, пахло потом, пахло страхом.

– Ты забыл слова Марло, – сказал он мальчику– «Нет хуже греха, чем неведение». Добавь их к своей коллекции.

Детективы ушли. Чаз уронил голову на руки и зарыдал. Он не мог больше сдерживать свое горе – горе, семена которого он сам посеял, отвернувшись от брата, горе, которое созрело и расцвело после утраты Сисси, горе, принесшее горький и страшный плод.

Он хотел написать о том, что произошло с ним в эти дни. Поэзия могла бы очистить его душу. Когда-то стихи легко давались ему, он усеивал поверхность своего стола одами, посвященными Сисси, он писал ей, о ней, для нее. Но мучения этих последних дней, присоединившись к той пытке, что терзала его вот уже больше года, слепо гнали по однажды выбранному пути, заглушили внутренний голос, некогда обитавший в нем, наполнявший огнем его душу и питавший страсть к перу. Теперь уже не было слов, способных облегчить страдания. Страдание поглотило всю его жизнь, и не было ему ни начала, ни конца. Отчаяние, жестокое, уродливое отчаяние простиралось во все стороны, захватывая всех и все, что входило в круг его бытия.

Тогда он с легкостью предал Престона, он извинял свою измену необходимостью сделать все ради спасения семейной чести, а на самом деле он возненавидел Престона за то, что тот, не справившись со своей болезнью, со своей бедой, сошел с пьедестала, отведенного Чазом старшему брату, за то, что брат обманул его, прикидываясь ни в чем не повинным, и тем самым жестоко уязвил его гордость. Вот почему Чаз отказывался даже разговаривать с Престоном, когда обвинения, выдвинутые против него, подтвердились, вот почему он даже не проводил его, когда Престон покидал школу, не ответил на его письмо. И он отказывался видеть какую-либо связь между холодностью, которую продемонстрировал Престону, и решением брата навсегда уехать в Шотландию.

Утратив брата, он бросился за помощью к Сисси, она стала источником его существования, ему казалось, что даже его кровь бежит по жилам только благодаря близости Сисси. За семь месяцев из подруги она превратилась в единственное прибежище, вдохновителя его творчества, в единственный объект всех помыслов, в манию, в одержимость, ибо в ее отсутствие ни о ком и ни о чем другом он не мог думать. Но он погубил и Сисси своим эгоизмом, как прежде погубил брата, он уничтожил ее, не сумев обуздать свою ненасытность.

И с той же безответственностью он привел в движение механизм, уничтоживший Мэттью Уотли. Не задумываясь о последствиях, он дал Кливу Причарду прослушать пленку, более того, Чаз испытал тайное удовлетворение при виде растерянности на лице этого мерзавца: подумать только, его Клива, перехитрил какой-то третьеклашка, жалкий муравей, которому он лишь из милости позволяет существовать. Чаз настолько упивался реакцией Клива, что забыл о всякой осторожности. Клив потребовал назвать имя мальчика, сделавшего запись, назвал наугад нескольких, в том числе Мэттью Уотли, и по лицу Чаза без труда прочитал ответ. Это он, он сам, собственными руками выдал Мэттью Кливу. С него все началось.

Да, все эти жертвы связаны между собой – Престон, Сисси, Мэттью, а теперь судьба расправится и с Кливом. Это он– носитель болезни, постигшей их всех. Есть только одно средство, но Чазу было слишком страшно, ему не хватало мужества, не хватало решимости, силы воли. Он презирал себя: дни ползли, а он все никак не мог сделать то, что должно. Однако он уже знал, каким будет его решение.

Свою комнату в «Калхас-хаусе» Клив Причард превратил в святилище Джеймса Дина. Изображения этого актера висели повсюду: вот он шагает по улице Нью-Йорка, запихнув кулаки в карманы куртки, подняв навстречу морозу воротник куртки; вот он карабкается на нефтяную вышку в фильме «Великан», баюкает на руках умирающего Сэла Минео в «Мятежнике», позирует рядом с «порше», ставшим причиной его гибели, хмурится в камеру, снимаясь для десятков постеров и календарей, нашедших теперь прибежище в комнате Клива; курит на фоне декораций «К востоку от

Эдема». Входя в комнату Клива, посетитель переносился в другую страну, в другую эпоху, на тридцать лет назад.

В комнате имелись и другие декорации, способствовавшие тому же впечатлению: бутылки из-под кока-колы на подоконнике, у окна– старый стул, явно американского происхождения, на рабочем столе– хромированный проигрыватель и три меню, предлагавшие гамбургеры, хот-доги, картофель фри и молочный коктейль. На книжном шкафу с высокими теннисными бутсами соседствовала небольшая неоновая вывеска «Кока».

Анахронизмом в этой обстановке казались фотографии самого Клива и его товарищей: школьная команда регби, Клив в форме фехтовальщика – эти две фотографии были пристроены на одежном шкафу– и третья на столе: Клив стоит за спиной напуганной немолодой женщины, одной рукой обхватив ее за плечи. Для этого снимка Клив наголо обрился, оставив лишь узкую дорожку волос посреди головы, панк-рокерский гребень, выкрашенный в синий цвет и уложенный несколькими зазубринами, словно у динозавра. Оделся Клив в черную кожу, подпоясавшись металлической цепью.

Реальный Клив Причард, вошедший в комнату в сопровождении директора, поразительно отличался от этого фантастического образа. Трудно было поверить, что юноша в традиционной школьной одежде, с отросшими, аккуратно причесанными волосами, в начищенных ботинках, безупречно чистом свитере и брюках и есть тот Клив Причард, которого Линли видел на фотографии.

Услышав, что Чаз Квилтер опознал истязателя на пленке, записанной Мэттью Уотли, услышав о комнате, обнаруженной полицейскими над сушильней в «Калхасе», Локвуд не колебался ни секунды. В присутствии Линли и Хейверс он позвонил из своего кабинета в Северную Ирландию, в гарнизон, где служил последние полтора года в звании полковника отец Клива. Разговор с полковником Причардом оказался достаточно коротким. Клив исключен из Бредгар Чэмберс. Таково решение директора, совет попечителей будет о нем уведомлен. Обстоятельства таковы, что апелляция рассматриваться не будет. Было бы желательно, чтобы полковник прислал кого-нибудь забрать сына.

Далее последовала пауза – Линли и Хейверс, сидя возле телефона, слышали резкий, привыкший отдавать команды голос полковника, тщетно пытавшегося протестовать. Директор оборвал его столь же начальственным голосом: «Ученик был убит. Можете мне поверить: Клива ожидают куда большие неприятности, нежели исключение». Решив эту проблему, Локвуд отвел Линли и Хейверс в комнату Клива, а сам отправился на поиски юноши.

Клив подметил, как Линли смотрит на его фотографию, и с ухмылкой подмигнул следователю.

– Это я с бабушкой, – пояснил он. – Ей жуть как не понравилась моя прическа. – Усевшись на краю постели, Клив сбросил с себя свитер и принялся закатывать рукава рубашки. По-юношески нежная кожа на сгибе левой руки была изуродована татуировкой– кривоватый череп и скрещенные кости. Скорее всего, художник орудовал перочинным ножом и чернилами.

– Круто, а? – спросил Клив, убедившись, что Линли заметил татуировку. – В школе приходится ее прятать, но девицы от нее тащатся. Вы же знаете, их главное подогреть.

– Опусти рукав, Причард, – приказал Локвуд. – Немедленно. – Директор сморщился, словно учуяв отвратительный запах, прошел через комнату, распахнул окно.

– Раз-два, все дела, дыши глубже, Локи, – захихикал Клив. Локвуд не отходил от окна. Юноша и не подумал опустить рукав рубашки.

– Сержант, – коротко распорядился Линли, не обращая внимания на препирательства между учеником и директором.

Хейверс привычно и буднично произнесла предписанное законом предупреждение: Клив имеет право хранить молчание; все, что он скажет, будет записано и может быть использовано как свидетельство против него.

Клив притворился, будто донельзя удивлен этими формальностями, но взгляд его затравленно метался: он знал, что подразумевают эти казенные формулы.

– Че такое? – спросил он. – Мистер Локвуд самолично вытащил меня с урока музыки– между прочим, я играю соло на саксе, – у меня в комнате сидят копы и таращатся на фотографию моей бабки, а теперь мне еще зачитывают мои права? – Клив подцепил ногой стул и вытянул его из-за стола. – Что ж, облегчите душу, инспектор. Или в этом больше нуждается наш сержант?

– Это неслыханная дерзость…– Локвуд задохнулся, не находя слов.

Клив искоса глянул на него, но продолжал обращаться к Линли, задавая все более наивные с виду вопросы:

– А зачем здесь Локвуд? Или он тоже имеет отношение к делу?

– Таковы правила, – пояснил Линли.

– Какие правила?

– Правила, согласно которым проходит допрос подозреваемых.

Деланную улыбку сдуло с лица Клива.

– Неужели вы… Ну ладно, директор поставил мне кассету, я ее прослушал. За ушко и на солнышко, и отец с меня шкуру спустит, с этим все ясно. А дальше-то что? Ну разобрался я маленько с Гарри Морантом. Наглый мальчишка, его требовалось проучить. Что тут такого?

Сержант Хейверс склонилась над столом, поспешно записывая каждое слово. Дождавшись паузы, она нащупала стул и села, не переставая писать. Локвуд, стоя перед окном, картинно скрестил руки на груди.

– Ты часто заходишь в амбулаторию, Клив? – спокойно спросил Линли.

– В амбулаторию? – переспросил Клив, то ли с искренним недоумением, то ли выгадывая время. – Не чаще, чем другие ребята.

Это не ответ, подумал Линли и продолжал уже более требовательно:

– Но ты знаешь про бланки, освобождающие от участия в спортивных играх?

– А что я должен про них знать?

– Где они хранятся. Для чего они нужны.

– Это всем известно.

– Ты и сам ими пользовался. Случалось ведь, что ты ленился участвовать в матче или у тебя были более срочные дела – подготовиться к экзамену, закончить письменную работу.

– Ну и что с того? То же самое проделывают все ребята в старшем классе. Идешь в амбулаторию, с полчасика кокетничаешь с Лафленд, весь такой влюбленный, и она дает тебе бумажку. Хоть каждый день. – Он улыбнулся, по-видимому, самоуверенность не так уж надолго покинула этого юнца. – Пусть ваш сержант зачитает права всем, кто наведывается к Лафленд. Правда, времени на это уйдет немало.

– Значит, получить бюллетень очень просто?

– Если знать, как за это взяться.

– А пустой бланк? Бланк, который миссис Лафленд не заполнила и не подписала?

Клив опустил глаза на свои руки, попытался оторвать заусеницу на указательном пальце правой руки и промолчал.

– Причард! – предостерегающе произнес Локвуд. Клив ответил директору вызывающе-пренебрежительным взглядом.

– Итак, пустые бланки тоже легко раздобыть, не так ли? – настаивал Линли. – В особенности если в этот момент миссис Лафленд отвлекут другие мальчики. Еще кто-нибудь явится пококетничать с ней, как ты выразился. Итак, я полагаю, ты украл из ее стола справку, освобождающую от игр– один бланк, а то и несколько, на случай, если с первого раза не сработает.

– На пушку берете! – отбрехался Клив. – Понятия не имею, о чем вы говорите. Какой план? Чей план?

– Ваш план – план похищения Мэттью Уотли. Клив коротко фыркнул:

– Хотите все на меня повесить? Хорошая попытка, инспектор, да только ничего не выйдет.

Линли почти восхищался дерзостью этого мальчишки. Кое-какие физические реакции выдавали опытному наблюдателю его тревогу, но в целом Клив блестяще парировал удары. «Как видно, он не только рапирой хорошо владеет», – подумал Линли и решил прямо перейти к делу.

– Да нет, Клив, – возразил он, – если я «повешу» это на тебя, дело будет раскрыто.

Мальчишка презрительно фыркнул, вновь принявшись за свою заусеницу.

– Вот как ты все подстроил: раздобыв бланк, ты вписал в него имя Мэттью Уотли и бросил бюллетень в почтовый ящик мистера Питта, чтобы тренер не беспокоился из-за отсутствия мальчика на матче. Сразу же после ланча ты схватил Мэттью– должно быть, подкараулил его, когда Мэттью возвращался к себе в пансион, чтобы переодеться в спортивную форму. Потом ты выждал, пока все не ушли на матч, и отволок Мэттью в комнату над сушильней, а сам отправился на матч.

Всю ночь на субботу ты пытал его – ребята почти все разъехались или давно легли спать. В клуб старшеклассников ты заглянул ненадолго. А потом, вдоволь натешившись, ты убил его.

Клив наконец опустил рукава рубашки, застегнул их и потянулся за свитером.

– Вы с ума сошли.

– Куда ты собрался, Причард? – ледяным голосом остановил его Локвуд. – Независимо от всего этого, – он жестом указал на полицейских, – ты находишься под домашним арестом, пока кто-нибудь из твоих родных не явится за тобой и не снимет с меня эту ответственность. Разве что инспектор сочтет нужным увезти тебя немедленно.

Жестокие слова директора вновь пробудили в юноше строптивый дух.

– Замечательно! Просто чудесно! – взорвался он. – Выгнали меня из школы за то, что позабавился малость. Где вы были с вашими вонючими правилами, когда я учился в третьем классе? Кому было дело до меня?!

– Довольно!

– Нет, не довольно! Нет, черт вас побери! Меня тоже носом в дерьмо тыкали, ясно? И я не пищал. Не жаловался ни ребятам, ни учителям. Я все стерпел.

– И дождался своей очереди, чтобы всласть поиздеваться над другими? – возмутился ЛоквуД-

– Это мое право! Мой черед!

Линли видел, что парень искусно уводит разговор от Мэттью Уотли. Превосходный прием, достойный человека и более зрелого.

– Каким образом ты убил его? – спросил Линли. Дал ему яду? Заставил выпить, съесть что-то? – Убил? Морант живехонек. Я вовсе… – Тут его лицо налилось темной краской. – Вы думаете, я убил Уотли? Кто вам сказал… – Клив повернул голову в сторону «Ион-хауса», который почти полностью загораживали от его взгляда росшие перед окном деревья. – Сукин сын! – Все так же сидя на кровати, он яростно обернулся к Линли, – Вы все это из пальца высосали! Как я мог это проделать? Ну-ка, скажите! Как я приволок тело в Стоук-Поджес? На санях? – Расхохотавшись, парень вскочил на ноги и запел, согнув ладонь вокруг воображаемого микрофона: «Отволоки его в Бакингемшир, Скотти!» Так, что ли?

– Нет, не так, – отрезал Линли. – Полагаю, тебе не составило бы труда проникнуть в комнату привратника в восточном флигеле и забрать ключи от микроавтобуса. Они висят у стола, на виду у всех. На микроавтобусе вечером в субботу, когда привратник отправился навестить дочь, ты мог перевезти тело в Стоук-Поджес. Наверное, ты выехал довольно поздно, вернулся в воскресенье уже перед рассветом.

Клив снова расхохотался, вызывающе уперся кулаками в бедра.

– Славно, славно. Вот только маленькая незадача, инспектор: в ночь на воскресенье меня тут не было. Я был в Киссбери, трахался с одной симпатичной штучкой – я там, в деревне, с ней и познакомился. Один разок мы перепихнулись на автобусной остановке и еще два раза– на стоянке возле паба. Спросите хозяина паба. Он наткнулся на нас возле мусорного ящика. – Усмехаясь, Клив сделал неприличный жест. – В последний раз она попросила проделать это стоя. Нам пришлось прислониться к мусорному ящику, а тут он как раз вышел из паба с помойным ведром. Вот уж глаза вытаращил. Да и уши погрел, она визжала не хуже свиньи всякий раз, как я втыкал ей.

– И ты хочешь, чтобы мы поверили… – начал Локвуд.

– Мне плевать, во что вы там верите, – оборвал Клив директора. – Я уже не учусь в вашей школе, и слава богу. – Он шагнул к столу и резким движением выдернул ящик. Достав из ящика тетрадь, он бросил ее на стол. На лету тетрадь раскрылась, и из нее посыпались слегка обгоревшие по краям фотографии. – Нате, полюбуйтесь, раз уж вас так волнует, что случилось с Мэттью, – предложил он. – Я его не похищал, не пытал и не убивал. Посмотрите на это – может, угадаете, кто его убил.

Линли взял одну фотографию и почувствовал, как мурашки отвращения бегут по коже.

– Где ты это нашел?

– В субботу вечером подобрал в куче мусора. – Клив расплылся в торжествующей улыбке. Похоже, он с самого начала запланировал эту сцену и теперь собирался до конца насладиться ею. —Возвращаясь из Киссбери, я перепрыгнул через стену и наткнулся на нашу разлюбезную мисс Бонд, нашу повелительницу химии– она пыталась сжечь эти фотки.

19

Сержант Хейверс прикурила очередную сигарету. Она не извинялась, а Линли, стоявший рядом с ней, не пытался возражать. Они находились в восточном флигеле, в конференц-зале напротив кабинета директора. Окна выходили на галереи, по которым сновали ученики и сотрудники школы, голоса их громким эхом отдавались в этом помещении со сводчатым потолком, но Линли и Хейверс не обращали на шум ни малейшего внимания. Их гораздо больше интересовали фотографии, полученные от Клива Причарда.

– Господи Боже, – пробормотала Хейверс то ли молитву, то ли проклятие. – Всякое я видала… в нашей работе приходится иметь дело с порнографией. Я много чего видала, сэр. Но такое…

Линли хорошо понимал, что Хейверс имеет в виду. Он тоже не раз держал в руках порнографические открытки – и взрослым человеком, по долгу полицейской службы, и подростком, когда спешил узнать, пусть из вторых рук, тайны половой жизни. Даже в Итоне можно было раздобыть нечеткие фотографии мужчин и женщин, в различных позах совокуплявшихся перед камерой. Линли помнил еще, как смущенно хихикали мальчишки, дружно просматривая эти изображения, как потные пальцы оставляли на них влажные следы, как потом, в темноте, каждый пытался удовлетворить себя собственными средствами. Все мальчики гадали, кто станет для них первой женщиной, а некоторые тревожились, не слишком ли затянется ожидание.

Да, те снимки женщин с травленными перекисью волосами и отвисшей грудью, возбужденных мужчин, оседлавших этих баб и пытавшихся выразить на лице наслаждение, – эти грубые снимки показались бы детски невинными по сравнению с той мерзостью, что лежала на столе перед Линли и Хейверс. Эти фотографии были рассчитаны не на обычного любителя подглядывать– и типы, представленные на них, и их позы рассчитаны были на поклонников мазохизма, причем с явным оттенком педофилии.

– Да, похоже, сбылся страшный сон Локвуда, – пробормотала Хейверс. Пепел с ее сигареты упал на одну из фотографий, она небрежно смахнула серый комочек.

Линли готов был согласиться с ней. На всех фотографиях рядом со взрослыми позировали дети, причем мальчик изображался заложником, жертвой сексуального насилия со стороны взрослого. Для выражения агрессии использовались всевозможные вспомогательные средства: мужчина то подносил к виску ребенка пистолет, то прижимал к его яичкам нож, на третьей фотографии мальчик был связан по рукам и ногам, еще одна повязка закрывала глаза, на четвертой насильник держал в руках обрывок находившегося под напряжением провода, разбрызгивавшего во все стороны голубые искры. На всех снимках дети выполняли приказы ухмыляющихся, возбужденных мужчин, словно маленькие рабы в мире извращенной сексуальной фантазии.

– Полковник Боннэми был прав, – продолжила Барбара.

– Похоже на то, – откликнулся Линли. Эти фотографии обнаруживали не только притягательность педофилии и зудящий интерес их владельца к гомосексуальным контактам. Каждый снимок соединял представителей разных рас, словно издевательский комментарий к проблемам межэтнического общения. Белые мужчины совокуплялись с индейцами, негры– с белыми, обитатели Востока– с неграми, белые– с арабами. Полковник Боннэми утверждал, что причину гибели Мэттью Уотли следует искать в расизме. Теперь, глядя на эти фотографии, Линли начинал думать, что между происхождением мальчика и его смертью и впрямь имеется связь.

Хейверс глубоко затянулась и направилась к окну, выходившему на галерею и двор.

– Скверные снимки, просто омерзительные. Но все-таки, сэр: не слишком ли повезло Кливу Причарду? Так-таки ни с того ни с сего наткнулся На них, а потом дожидался, пока мы заглянем в его комнату? А тогда выложил их перед нами и весьма успешно отвел от себя все подозрения. – Хейверс прищурилась, то ли от сигаретного дыма, то ли пытаясь сосредоточиться на своей мысли. – Ведь если б не эти фотографии, наш мальчик не отвертелся бы, верно? Он легко мог раздобыть бюллетень и…

– Но и любой другой старшеклассник имел доступ к этим бланкам, Хейверс.

– И он воспользовался этим бюллетенем, отвел всем глаза, чтобы никто не искал Мэттью Уотли. Он прекрасно мог пробраться в комнату над сушилкой, она же находится в его общежитии; кстати, это еще одна улика против него. Мотив у него есть. Пусть он и делает вид, будто ему наплевать на исключение из Бредгар Чэмберс, его ждут очень серьезные неприятности дома. Вряд ли он об этом мечтал.

– Я признаю ваши доводы, сержант. Но посмотрите сами, что лежит перед нами на столе. Мы не можем сделать вид, будто для нас ничего не значит сюжет этих фотографий, будто мы не видим вероятной связи между ними и убийством Мэттью Уотли.

Хейверс вернулась к столу и воткнула окурок в хрустальную пепельницу, стоявшую в центре. Она вздохнула, но ее вздох означал не столько нежелание подчиняться приказу начальника, сколько сожаление при мысли об ожидавшей их не слишком приятной сцене.

– Пора повидаться с Эмилией Бонд, да?

– Вот именно.

Они застали преподавательницу химии одну в лаборатории на первом этаже отделения естественных наук. Стоя спиной к двери, Эмилия возилась в вытяжном шкафу, отделанном стеклом и красным деревом. В академической мантии она казалась совсем щуплой, точно дитя, шутки ради нарядившееся в костюм эпохи Возрождения. Она коротко глянула через плечо, услышав шаги Линли и Хейверс. Детективы вошли в лабораторию и закрыли за собой дверь. Когда мисс Бонд повернула голову, ее легкие, как у ребенка, волосы встопорщились птичьими перышками.

– Хочу кое-что занятное сделать, – пояснила она и вновь погрузилась в работу.

Следователи подошли поближе. Приподняв передную стеклянную панель шкафа, так что в оставшуюся внизу щель только-только пролезали ее руки, Эмилия сыпала какой-то порошок в сосуд с жидкостью, стоявший внутри шкафа на горелке. Помешав эту смесь чистой стеклянной палочкой, Эмилия стала наблюдать, как формируется новый кристалл.

– Гидроксид аммония и йод, – сообщила она, словно полицейские явились сюда специально, чтобы полюбоваться на ее работу. – Вместе они образуют йодид аммония.

– Это и будет «занятно»? – уточнил Линли.

– Всем ребятам это нравится. Что-то вроде фокуса. Их это позабавит.

– А опасность? Она тоже позабавит их?

– Какая опасность? – Учительница озадаченно наморщила лоб.

– Вы практически влезли внутрь вытяжного шкафа, – ткнул пальцем Линли. – Ведь ваши химикалии могут выделять какой-то газ.

– Да нет, это вовсе не сопряжено с опасностью, – легко рассмеялась она. – Разве что грязь разведу, если не буду достаточно аккуратна. Смотрите, один кристалл уже готов. – Она вытащила из угла шкафа лабораторное блюдце с маленькой желтой пирамидкой, отколола от нее кусочек, бросила на горелку и прижала стеклянным прутом – порошок тут же взорвался и разлетелся, прилипнув к стеклянным панелям вытяжного шкафа, на руках Эмилии тоже остались пятна, похожие на светлые веснушки. – Вот для таких фокусов он мне и нужен, – пояснила она с усмешкой. – Я иногда показываю пятиклассникам всякие забавные штучки, чтобы привлечь их внимание. Да я на все пойду, лишь бы привлечь их внимание.

Убрав руки из шкафа, учительница наконец закрыла его, вытерла тряпочкой, хранившейся у нее в кармане, желтые пятна с рук и опустила рукава мантии.

– Итак, вы нашли носок Мэттыо Уотли, – деловито заговорила она. – Это поможет вам в поисках разгадки?

Линли протянул ей конверт с фотографиями.

– Может быть, это поможет, – произнес он. Мисс Бонд взяла конверт, раскрыла его, извлекла содержимое.

– Надеюсь…– успела проговорить она, прежде чем увидела первую фотографию. Так и держа эти снимки в руках, учительница отошла к лабораторному столу и села на высокий стул перед ним. Три фотографии она уронила на стол, лицо ее сморщилось, глаза метались от снимков к конверту, зажатому у нее в руках. Линли почувствовал, как сжимается его сердце. Неужели Клив Причард не соврал?

– Господи, какой кошмар, – прошептала Эмилия. Положив фотографии изображением вниз, она обернулась к Линли. – Где вы это взяли? Какое отношение это имеет к…

– Мне передал эти фотографии один из школьников, мисс Бонд. Он видел, как вы пытались сжечь их на мусорной куче у дома привратника. Поздно ночью, в субботу.

Эмилия брезгливо оттолкнула фотографии.

– Ясно. Что ж, вы меня вычислили. – Судя по голосу, она пыталась хитрить, но для этих уловок она была слишком наивна. – Ужасные фотографии, но ведь особого вреда от них нет, правда? Я хотела уничтожить их так, чтобы никто об этом не узнал. Я их отобрала у своего ученика, он из младшего шестого класса. – Эмилия обеими ногами обвила ножки стула, словно это помогало ей удержаться на месте. – Мне следовало донести на него, конечно же, следовало, но мы с ним поговорили, очень основательно поговорили, он был так сконфужен. В итоге я пообещала уничтожить фотографии. Я и понятия не имела…

– Вы не умеете лгать, мисс Бонд, – прервал ее лепет Линли. – Некоторые люди умеют, но вы, надо отдать вам должное, совершенно не умеете лгать.

– Лгать?

– Вы покраснели, ваше лицо покрылось потом, пульс, вероятно, стучит изо всех сил. Вы бы лучше сказали нам правду.

– Я говорю правду.

– Вам следовало донести на него. Вы поговорили. Он был очень смущен. Вы обещали уничтожить фотографии. Эта часть вашего рассказа, скорее всего, соответствует истине. Однако вы бы не поспешили поздней ночью сжигать фотографии, если б речь шла о школьнике. Вы могли сделать это ради коллеги, ради возлюбленного.

– Все это никак не связано со смертью Мэттью Уотли! – выкрикнула она. – Никак не связано. Клянусь вам!

– Возможно, – кивнул Линли, – но я должен знать правду.

– Он не… он не мог этого сделать!

– Джон Корнтел?

Эмилия вскинула руки, сложила их и умоляюще протянула было к Линли, но подавила свой порыв, и руки бессильно упали на колени.

– Мисс Бонд, Джон сказал мне, что вы провели у него вечер пятницы, отчасти даже утро субботы. Он сказал, что вы пытались заниматься любовью, но из этого ничего не получилось.

Темная краска проступила у нее на щеках.

– Он так сказал? – Эмилия провела рукой по краю деревянного стола, с силой вжимая в него кончики пальцев, так что кожа под ногтями мертвенно побледнела.

– «Произошла катастрофа»– так он выразился, – добавил Линли.

– Нет, это не так. Сначала все шло хорошо… Она отвернулась к окну. Облака успели затянуть небо, сияние весеннего дня померкло, свет сделался серым. По ту сторону тропинки круглое окно часовни казалось тусклым, тысячи осколков, составлявших витражи, уже не переливались всевозможными оттенками.

– Катастрофа произошла в самом конце, – продолжала Эмилия. – А любовь – нет, это было не так уж плохо. Во всяком случае, на мой взгляд.

– Значит, фотографии вы нашли уже после этого, – высказал предположение Линли.

– Вы очень догадливы. Вам всегда удаются ваши смелые гипотезы или вы сознательно идете на риск? – Ответа она дожидаться не стала. – Я давно уже мечтала о Джоне. Готова признаться, я – как это называется? – бегала за ним. Я не пользуюсь особым успехом у мужчин. Они относятся ко мне как к сестренке, похлопают по плечу и идут своей дорогой. С Джоном у нас все было по-другому. Уж я-то надеялась, что будет по-другому.

– Да, он тоже об этом говорил

– В самом деле? Ну что ж, вот вам вся правда. Мы очень сблизились за последний год. Мы стали друзьями… нет, это было больше, чем дружба. Вы можете представить подобные отношения между мужчиной и женщиной? Вы понимаете, о чем я говорю?

– Да.

Эмилия с интересом глянула на него, словно этот односложный ответ пробудил в ней женское любопытство.

– Может, и понимаете. Однако мне было недостаточно обрести в Джоне собеседника, родственную душу. Я, знаете ли, сделана из плоти и крови. Я хотела Джона, и в ту пятницу вечером я наконец заманила его в постель. Мы занимались любовью. Да, сначала все получалось довольно неуклюже. Я подумала было, что виной всему моя неопытность. Прошло уже несколько лет, с тех пор как я…– Она сосредоточила внимание на каком-то пятне, испачкавшем рукав мантии. – Но мы преодолели неловкость, так мне казалось. Я получила то, чего желала, – тепло, близость. Это мгновение как будто открыло нам вечность. Потом мы сидели в его кабинете, я надела халат Джона, мы болтали, он посмеивался надо мной, как глупо я выгляжу в его халате. Я подошла к книжным полкам. Мне было так легко, свободно, я впервые могла делать все, что в голову взбредет. Я еще пошутила– дескать, хорошо, что он оставил свой ум в кабинете, прежде чем пошел в спальню, ну, и так далее, я поддразнивала его, потому что мы были вместе и теперь я могла шутить с ним. Я вытащила одну из книг – просто так, – он сказал: «Не трогай эту, Эм», но было уже слишком поздно. Я раскрыла книгу. Он вырвал листы из середины– так делают мальчишки, чтобы спрятать что-нибудь гадкое – и засунул внутрь фотографии. Вот эти самые. – Слабым взмахом руки она указала на них.

– Вы забрали их из кабинета?

– Не сразу. Я чересчур глупа. Сперва я подумала, будто кто-то подсунул эти фотографии Джону, чтобы его скомпрометировать, добиться его увольнения. Я сказала что-то вроде: «Господи, Джон, кто мог принести это сюда?» – и тут я поняла, что фотографии принадлежат ему. Я догадалась по его лицу. Он не мог ничего отрицать. А эти фотографии… Вы же сами видите, они сплошь покрыты отпечатками пальцев, словно кто-то то и дело просматривал их, внимательно разглядывал… словно он…– Эмилия запнулась, опустила взгляд, с трудом проглотила слюну. – Словно он гладил их, дорожил ими, представлял себе, что все так и происходит на самом деле.

– Джон пытался как-то объяснить, зачем они ему понадобились?

– Он сказал что-то насчет романа, который собирался написать. Дескать, по сюжету мальчик попадает в руки торговцев порнографией и они губят его жизнь, разрушают его семью. Он сказал, что это будет роман, основанный на реальном материале.

– Но вы ему не поверили?

– Чуть было не поверила. Он и раньше говорил о романе, и даже если б я не слышала об этом раньше, я все равно постаралась бы поверить. Я так хотела поверить ему! Я не могла смириться с этими фотографиями, с тем, что они говорили о Джоне.

– О его сексуальной ориентации?

– Не только. – Лицо ее исказилось от горя. – Он сам неплохо фотографирует. Пейзажи. Хорошие портреты. Он не вешает свои работы на стену, потому что недостаточно ценит их, но на самом деле они почти профессиональны. Очень хороши. Для него это просто хобби. Но с той пятницы я все время думаю… я не могу поверить, что он… – Эмилия гневно утерла глаза рукавом.

Линли догадался, над какой страшной и мучительной мыслью бьется она.

– Вы боялись, что он сам сделал эти фотографии, – закончил он, прекрасно понимая, что и сам не может в это поверить. – Об этом вы думали?

– Нет. Это невозможно. Все и так достаточно скверно. В это я не поверю.

– Потому что если он сам сделал эти фотографии, из этого следует…

– Он не фотографировал Мэттью. У него нет таких снимков. – Эмилия снова вытащила тряпку, которой прежде отряхивала одежду, и вытерла ею лицо. Она забыла, что тряпка испачкана в йодистом аммонии. Лицо покрылось желтыми пятнами, похожими на кожную сыпь.

– Что было дальше, после того, как вы с Джоном поговорили об этих фотографиях?

Конец истории Эмилия рассказала, почти не запинаясь. Она вернулась в свою комнату в «Галатее» вскоре после полуночи, оставив фотографии в кабинете Джона, и всю ночь думала о том, какую опасность эти снимки представляют для его карьеры, и на следующий вечер она вернулась за ними и стала настаивать, чтобы фотографии были уничтожены.

– И он отдал их вам без борьбы? – спросил Линли.

– Он был так измучен стыдом, неужели вы не понимаете! Я обещала сжечь их, сказала, что так будет лучше, и он согласился.

– Сколько времени вы провели у него в этот раз?

– Минут десять, а то и меньше.

– Который был час?

– Ранний вечер. Часов семь. Точно не помню.

Почему же, забрав фотографии ранним вечером, она отнесла их в кучу мусора лишь под утро следующего дня?

– Я выжидала, чтобы не попасться никому на глаза, – последовал вполне логичный ответ.

– Но зачем вы пошли к мусорной куче? – вмешалась сержант Хейверс. – Разве нельзя было выбросить их куда-нибудь?

– Сперва я так и хотела сделать, – призналась Эмилия, – но я подумала: если я выброшу снимки, их найдут в мусоре. Даже порванные на мелкие кусочки, эти обрывки могут пробудить в ком-нибудь любопытство. Я решила сжечь фотографии, но я не могла сделать это в «Галатее», поскольку Коуфри Питт мог застать меня врасплох, кто-нибудь из девочек мог заглянуть. Вот я и выбрала мусорную кучу.

– А почему вы не остались там до конца, не убедились, что они сгорели?

– Я услышала, как подъезжает машина. Скорее всего, это был микроавтобус. Я боялась, что Фрэнк Ортен заметит меня и явится с расспросами, что я тут сжигаю. Я быстро сунула их в кучу мусора, подожгла и убежала.

– В котором это было часу? – спросил Линли.

– Не знаю наверное. После трех. Четверть четвертого или позднее? Точно не скажу. – Она сложила тряпочку в маленький квадратик, разгладила все складки, еще больше испачкав пальцы Желтым порошком. – Главное для меня было не попасться, и ради меня самой, и ради Джона. Я думала, если я сумею сделать это для него… если докажу, как я его люблю… Но тут подъехал автомобиль, и я убежала. Я думала, мне удалось уйти незамеченной. Но– не удалось, да? Кто-то меня заметил. Вы сказали, что ученик видел меня… – Тут она смолкла, широко раскрыла глаза. – Ученик? Ученик ездил куда-то на микроавтобусе?

Она ничем не лучше Локвуда, с сожалением подумал Линли. Ей важно одно: если вина ложится на ученика, Джон Корнтел спасен. Вновь и вновь о Мэттью Уотли все забывают, спеша переложить вину с себя и близких на кого-то не столь дорогого.

Стоя на краю лужайки между научным корпусом и «Калхас-хаусом», Линли и Хейверс смотрели, как мимо пробегают школьники, торопившиеся на ланч в обеденный зал, расположенный в западном флигеле. Ребята старательно отводили глаза, чтобы не встретиться взглядом с полицейскими, все разговоры смолкали, когда школьники проходили мимо них.

– Он мог это сделать, – задумчиво произнесла Хейверс, глядя в сторону «Эреб-хауса». – Нам известно, что на микроавтобусе приехал вовсе не Фрэнк Ортен. Фрэнк в это время был уже дома, верно?

– Если верить ему на слово, – уточнил Линли. – Элейн Роли утверждает, что в ту ночь он отвозил дочь в больницу.

Хейверс сделала торопливую пометку у себя в блокноте.

– Я проверю, – пообещала она, покусывая кончик карандаша. – Если это дело рук Корнтела, у него бы, вероятно, хватило хитрости не использовать свой собственный автомобиль? Он знает, что в машине останутся улики, которые будет невозможно опровергнуть, – волокна ткани, волосы, еще что-нибудь. Он бы взял ключи в комнате привратника, позаимствовал бы микроавтобус и, уме конечно, не оставил в нем отпечатков пальцев.

Трудно было спорить с этой версией – слишком многое говорило в ее пользу. Линли припомнил элегию Томаса Грея. Строфа, прочитанная ему вслух Деборой, точно описывала и самого мальчика, и то, как обошлись с его телом. Неужели кто-то из учеников проявил себя таким эстетом?

– Я все думаю об этих стихах, – признался Линли, повторяя для сержанта Хейверс последнюю строфу Грея.

Однако стихи натолкнули Барбару на новую гипотезу:

– А как насчет Чаза Квилтера? У него все стены увешаны цитатами из английской поэзии.

– Но у него нет мотива, сержант.

– Что верно, то верно, – признала она.

– Пока что у нас есть два мотива, – продолжал Линли. – Мотив был у Клива Причарда…

– И у Джона Корнтела? Линли нехотя кивнул:

– Мы ведь не можем закрывать глаза на те выводы, на которые наталкивает его коллекция снимков?

– Он решил малость пощупаться с Мэттью, а малыш ноги протянул? – со свойственной ей жестокой прямотой подхватила Хейверс.

– Это мог быть несчастный случай.

– Слишком туго затянул петлю? Слишком сильный заряд электричества?

Линли становилось дурно при одной мысли об этом. Встряхнувшись, чтобы отогнать от себя страшное видение, инспектор полез в карман за ключами от автомобиля и передал их Хейверс.

– Отправляйтесь в Киссбери, сержант, – распорядился он. – Попробуйте проверить алиби Клива Причарда.

– А вы, инспектор?

– Я уже готов выяснить всю правду о Джоне Корнтеле, – отвечал он.

Линли как раз заворачивал за угол часовни, когда прибыл полицейский автомобиль из Хоршэма. Три криминалиста вылезли из машины, таща за собой свое снаряжение. Алан Локвуд вышел им навстречу. Прибывшая по вызову Линли команда должна была обработать помещение над сушильней в «Калхасе», собрать отпечатки пальцев и все улики, сделать фотографии, а затем с такой же тщательностью приняться за микроавтобусы. Локвуд обещал проводить их.

Его коллеги направились в сторону «Калхас-хауса», а Линли вошел в главное здание, пересек вестибюль и вышел во внутренний двор, к статуе Генриха VII, чьи застывшие черты напоминали о победе, купленной ценой предательства. Линли замедлил шаги, размышляя о свершившейся пять веков тому назад битве, об измене, повлекшей за собой смену династии, и отсюда мысли Линли перескочили к его прежним отношениям с Джоном Корнтелом, и он задумался, как эти отношения повлияли на его нынешнее поведение. Школьные традиции требовали соблюдать верность товарищу, предательству неизменно сопутствовало раскаяние. Разве этот урок не усвоили те, кто бросил помазанника на поле битвы? Что они выиграли? Какой-то пустяк, а вся страна понесла невосполнимый ущерб<Линли вспоминает последнее сражение династической войны Алой и Белой розы (22.8.1485)– битву при Босворте, которую король Ричард III Йорк, которому изменили его сподвижники, проиграл Генриху Ланкастеру, впоследствии королю Генриху VII.>.

Линли горько посмеивался над собой. От восемнадцатилетнего юноши он требовал, чтобы тот сбросил с себя цепи обычая и ткнул пальцем в провинившегося соученика; но если посмотреть на дело с другой стороны, даже ему, взрослому человеку, нелегко было придерживаться подобного стандарта морали. Конверт с фотографиями, такой легкий на ощупь, превратился для Линли в свинцовую тяжесть.

Да уж, гробы повапленные, твердил он про себя, пробираясь по мощеной дорожке в сторону обеденного зала.

Это было просторное помещение, вмещавшее разом всех обитателей школы. Каждому пансиону отводился собственный стол, во главе которого сидел заведующий, на противоположном конце – префект; старшеклассники помещались по одну сторону стола, младшие – по другую.

Шестьсот школьников разом хохотали, болтали, кричали, создавая невыносимый шум, но болтовня мгновенно прекратилась, когда Чаз Квилтер поднялся по ступеням на возвышение, похожее на помост в монастырских трапезных, и начал читать Писание. Закончив короткий отрывок, Чаз направился к столу пансиона «Эреб». Из кухни выкатили тележки с едой, и веселый шум возобновился.

Корнтел подошел к концу стола и прокричал Брайану Бирну в ухо какие-то инструкции. Префект «Эреба» кивнул, но Линли видел, что тот вовсе не слушает учителя, следя глазами за Чазом Квилтером, подходившим теперь к мальчикам из «Ион-хауса». Уголок рта у него слегка подергивался.

Джон Корнтел издали увидел, как приближается к нему Линли. Видимо, намерения своего былого товарища он угадал по его лицу, и когда Линли подошел, Корнтел предложил ему пойти в класс, чтобы не вести разговор при детях. Класс Корнтела располагался поблизости, на первом этаже в отделении гуманитарных наук.

Сказав что-то напоследок Брайану Бирну, Корнтел в сопровождении Линли вышел из столовой. Они поднялись по старым каменным ступенькам западного фойе и все так же молча пошли по длинному коридору в кабинет Корнтела. Из окон этой комнаты открывался вид на просторную спортплощадку, где у ворот лежал забытый футбольный мяч. Поглядев в окно, Линли убедился, что небеса быстро темнеют – с запада приближались грозовые тучи.

Он не знал, как вести разговор со старым приятелем, как затронуть то отклонение, которое сам он не умел ни понять, ни принять. Он не мог подобрать сколько-нибудь уместную фразу, чтобы начать эту беседу. Отвернувшись от окна, Линли уперся взглядом в черную школьную доску.

На ней были написаны какие-то фразы. Корнтел, стоя у двери, следил, как Линли читает план, заготовленный для урока: «Иронические призывы к милосердию», «дочь или дукаты», «цена вражды», «цена морали», «подлинные утраты», «лейтмотив крови». На самом верху Корнтел написал цитату: «Я осуществлю злодейство, которому ты учил».

– «Венецианский купец»? – догадался Линли.

– Да, – ответил Корнтел, входя в комнату. Парты были расставлены подковой, чтобы учителю и его ученикам удобнее было вести дискуссию. Корнтел остановился возле одной из парт, словно дожидаясь разрешения садиться. – Мне нравится эта пьеса. Лицемерие Порции просто потрясает: она столь красноречиво распространяется о милосердии, которое ей совершенно неведомо.

Линли ухватился за предлог для беседы.

– Эта тема немало значит и в твоей жизни, верно? – Подойдя к Корнтелу, он протянул ему конверт. Парта разделяла их, словно оборонительное сооружение, но Линли почувствовал, как напрягся его собеседник.

– Что такое, Томми? – с притворной небрежностью поинтересовался Джон.

– Откроешь – узнаешь.

Корнтел приоткрыл конверт, собираясь сказать что-то еще, но слова замерли на его губах, когда он увидел фотографии. Он поспешно опустился на стул, как сделала это при виде снимков его возлюбленная, однако, в отличие от Эмилии Бонд, Корнтел даже не пытался объяснить, как к нему попали фотографии. Он был поражен, уязвлен до глубины души. Судя по вырвавшейся у Корнтела реплике, больнее всего его задело предательство:

– Она отдала их вам! Отдала их вам! Линли готов был избавить старого друга хотя бы от этого огорчения.

– Нет. Один из учеников застал ее врасплох, когда Эмилия пыталась сжечь фотографии. Это он передал снимки нам. Она пыталась скрыть, что нашла их у тебя.

– Эмма не умеет лгать, верно?

– К чести ее, похоже, что не умеет.

Корнтел не поднимал глаз. Заметив, как он судорожно комкает фотографии, Линли мягко попросил:

– Объясни, наконец, что все это значит, Джон? Ты же понимаешь, как это выглядит.

– Да уж, учителю не следует увлекаться подобными вещами. А уж в нынешних обстоятельствах… – Джон Корнтел все еще глядел вниз, на фотографии. Теперь он начал перебирать их. – Мне всегда хотелось написать роман. Ведь об этом, знаешь ли, мечтает каждый преподаватель английского языка. Мы же все твердим, что готовы создать шедевр, лишь бы хватило времени, сосрепоточенности и сил. А эти… эти картинки – это был первый, подготовительный шаг. – Джон говорил приглушенно, чуть хрипловато. Таким становится голос мужчины после акта любви. – Конечно, я выбрал чересчур горячий материал, но я рассчитывал– сенсация поспособствует опубликованию книги. Надо ведь с чего-то начать. Мне не кажется столь уж скверным начать с этой темы. Конечно, это не назовешь чистым искусством, но подобная книга помогла бы мне войти в обойму. – Он говорил все медленнее, словно под гипнозом. – А потом я мог бы продолжать. Я бы писал… писал, что захочу. Да, все, что захочу. Ведь подлинное творчество – это страсть, это восторг, экстаз, о котором все прочие могут только мечтать, о котором они даже не ведают… а эти снимки… эти снимки…

Корнтел провел пальцем по фигуре обнаженного мальчика, затем палец сместился к стоявшему в непристойной позе мужчине, Корнтел любовно обрисовал мускулистые бедра, напряженный член, затем перебрался к груди и, наконец, к губам.

После этого он перешел к другой фотографии, со смутной улыбкой очерчивая все подробности противоестественного совокупления взрослого мужчины с ребенком.

Линли молча наблюдал за ним, не в силах выговорить ни слова. Быть может, Корнтел пытался за разговорами о романе скрыть ужасную истину от себя самого, но его выдал участившийся пульс, Дрожащий голос, манера облизывать губы кончили языка, когда он рассматривал эти снимки.

Линли испытал острый до тошноты приступ отвращения, а следом– столь же острую и глубокую жалость.

Корнтел поднял голову и увидел, как Линли смотрит на него. Он выронил фотографии, словно обжегшись, и они разлетелись по всему столу.

– Боже! – прошептал он, – О боже!

– Мальчик погиб, Джон, – выдавил наконец из себя Линли. – Маленький мальчик, ненамного старше тех, кто изображен на фотографии. Его связали, пытали, один Бог знает, что с ним еще делали.

Оттолкнувшись обеими руками от стола, Корнтел встал и побрел к окну, выглянул, посмотрел на спортплощадку и, собравшись с силами, обернулся к инспектору.

– Я начал собирать эти снимки после поездки в Лондон, – признался он. – Я наткнулся на такую фотографию в особом отделе магазинчика для взрослых в Сохо. Я был потрясен, я испытывал и отвращение, и восторг. Не мог оторваться. Купил ту фотографию, а затем и другие. Сперва я вынимал их только на каникулах, когда уезжал из школы. Потом я стал позволять себе рассматривать их раз в месяц в своем кабинете. Я опускал занавески. Не так уж это страшно, верно? А потом – раз в неделю, а потом уже почти каждую ночь. Я целый день ждал этого мгновения. Я…– Он снова глянул в сторону окна. – Я выпивал стакан вина. И еще свечи. Я зажигал свечи. Я воображал… Я сказал тебе почти правду, Томми. Я сочинял про них всякие истории. Я дал им имена – мальчикам, а не этим мужчинам. – Он снова стал перебирать фотографии. – Это Стивен, – назвал он парнишку, распростертого на старинной кровати с медными шишечками. – Это… это Колин. Этого я назвал Полем, а тот – Гай. Это Уильям. – Он потянулся за еще одним снимком, но тут отвага изменила ему. – И еще этот. Я назвал его… я назвал его Джон.

На фотографии – единственной из всех – было изображено сразу двое мужчин, они вместе насиловали беспомощного мальчика. Линли уже видел этот снимок, но только теперь он понял, что эта фотография значила для Джона Корнтела, почему он дал жертве свое имя.

– Джон, – заговорил он, – тебе нужна…

– Помощь? – усмехнулся Корнтел. – Помощь нужна тем, кто не понимает, что с ними происходит. Я знаю свою болезнь, Томми. Всегда знал. Потому-то я и выстроил так свою жизнь. Я всегда подчинялся тем, кто хотел мной командовать, – подчинялся отцу, матери, соученикам, начальникам. Никогда не сделал ничего по-своему. Я просто не способен на это. Даже с Эмилией. – Корнтел отбросил снимки прочь.

– Она вспоминает о ночи на субботу совсем не так, как ты, Джон.

– Да, еще бы. Томми, я должен тебе кое-что объяснить. Я понимал, что ты рано или поздно выяснишь, как она была расстроена в пятницу вечером, и заранее сочинил эту историю, чтобы ты не искал других причин. Импотенция показалась мне подходящим объяснением. Да и какая разница? Я почти не соврал тебе. В итоге у нас получилось. Еле-еле, с трудом. Мы справились благодаря ей, Томми. Она очень добра.

– Дело не в доброте, Джон.

– Да, так она думает. Так она устроена. Она – хорошая девушка, Томми. Когда она увидела, как это все трудно для меня… она все сделала сама. Я просто предоставил ей все. Я позволил ей самой решать, самой все делать. А потом в субботу вечером она вернулась и попросила отдать ей фотографии – потребовала даже, – и я отдал их ей. Мне казалось, только так я могу извиниться перед ней за постигшее ее разочарование. За то, что я не тот мужчина, которого она искала. Вообще не мужчина. Линли готов был задать Корнтелу сотню вопросов. Больше всего ему хотелось бы знать, как мог блестящий юноша с такими задатками, с такими перспективами на будущее, превратиться в человека, которого он видел перед собой. Как мог мир извращенной фантазии сделаться для него более привлекательным, нежели реальные отношения с другими людьми. Отчасти он уже знал ответ: воображаемый мир всегда кажется безопаснее, даже если он отвратителен. В нем нет настоящей угрозы, он не способен по-настоящему искорежить ни душу, ни сердце. Но полный ответ таился в душе Корнтела, невнятный, быть может, и ему самому. Линли хотел бы как-то утешить старого школьного друга, облегчить бремя его стыда. Но смог сказать лишь одно: – Эмилия тебя любит.

Корнтел покачал головой. Собрав фотографии, он уложил их в конверт и протянул Линли:

– Она любит придуманного ею Джона Корнтела. На самом деле такого человека нет.

Линли медленно спускался по лестнице, обдумывая каждое слово происшедшего разговора. За последние несколько дней он превратился в зрителя странной драмы, где Корнтел то и дело играл разные роли, скрывая свое истинное лицо.

В Лондон он явился в роли учителя, винящего себя в исчезновении Мэттью Уотли. Тогда он казался человеком ищущим помощи и всецело принимающим на себя ответственность за ряд промахов и нарушений школьной дисциплины, которые и привели к бегству мальчика из школы; однако, прячась под маской готовности к сотрудничеству, Джон Корнтел предпочел не объяснять, какие именно душевные пертурбации помешали ему в выходные выяснить местопребывание Мэттью.

Потом выяснилось, что отвлекающим фактором послужила Эмилия Бонд. В отношениях с ней Джон Корнтел играл уже другую роль – любовника, претерпевшего унижение. Не важно, в чем именно он исповедовался перед Линли, за любыми фактами проступало все то же чувство унижения. Полная импотенция или же пассивность, заставившая Эмилию начать и довести до конца их странный любовный акт, – и то и другое унижало Джона, и из бездны унижения он взывал к Линли о понимании и сочувствии. Линли не мог не откликнуться на этот призыв, и он продолжал следовать ему, даже когда вторая роль Корнтела сменилась третьей.

Несчастный невротик, коллекционирующий порнографические открытки. Он даже дал свое имя одному из изображенных на этих снимках детей, а это уже следующая стадия недуга. Джон пытался убедить Линли, что воображает себя жертвой, а не исполнителем полового акта, но не слишком ли это удобно для него? Ведь все сходится. Хотя Корнтел создал на основании этих снимков довольно сложный мир собственной фантазии, он оставался в одиночестве и рано или поздно должен был попытаться нащупать контакт с реальностью. Эмилия Бонд была для него такой реальностью, но отношения с ней потерпели крах. Разве не мог после этого Корнтел попытаться обрести реальность более схожую с мрачным миром своих грез? Что помешало бы ему вовлечь в этот опыт Мэттью Уотли?

Разумеется, Корнтел не мог не понимать, что все его личные мучительные признания не очистят его от подозрений. Даже если Линли сумеет найти другого виновника преступления, как он распорядится конвертом с фотографиями? У Корнтела были все основания ожидать, что снимки лягут на стол директора. Даже если Корнтел не виновен в гибели Мэттью, только Локвуд вправе решить его профессиональную судьбу. Таковы, в конце концов, обязанности директора.

Однако Линли считал необходимым принять во внимание и иные соображения. Он еще не забыл Итон, не забыл, как валялся пьяный на постели, а Корнтел спасал его от исключения из школы. Он не забыл, как Джон, красноречиво проповедовавший в часовне и писавший удостаивавшиеся первых премий сочинения, с готовностью приходил на помощь не столь одаренным и легким на язык мальчикам. Он видел, как Джон Корнтел пробегает под аркой ворот, в модных брюках и визитке: он опаздывает на урок и все же останавливается помочь привратнику, сгружающему тяжелую посылку с грузовика. И эта быстрая, летучая улыбка, приветственные возгласы, раздававшиеся из всех углов школьного двора. Их связывает общее прошлое, они кое-что пережили вместе. Это неотменимо. Узы школьного братства.

Конверт с фотографиями во внутреннем кармане мешал ему, давил на сердце. Надо принять какое-то решение. Линли не был к этому готов.

– Инспектор! – Алан Локвуд ждал его у подножия лестницы. – Сегодня состоится арест?

– После того, как криминалисты…

– К черту криминалистов! Вы должны убрать Клива Причарда из школы! Сегодня вечером собирается совет попечителей, и к тому времени все должно быть улажено. Господь один ведает, когда родители Причарда надумают его забрать. Я не собираюсь держать его в школе до той поры. Ясно вам?

– Вполне, – ответил Линли. – К несчастью, на данный момент единственной уликой против него является кассета с его голосом. Мы не можем доказать, что он участвовал в похищении Мэттью Уотли, а Гарри Морант не желает уличить его как человека, регулярно над ним издевавшегося. Я не могу арестовать Причарда лишь на том основании, что Чаз Квилтер опознал его голос. Я могу только посоветовать вам, мистер Локвуд, не спускать с него глаз.

– Не спускать глаз! – выплюнул Локвуд. – Вы же знаете, это он убил парня!

– Я пока ничего не знаю. Для ареста требуются доказательства, а не интуиция.

– Вы подвергаете риску шестьсот учеников школы! Вы отдаете себе в этом отчет? Пока вы не уберете этого мерзавца из Бредгар Чэмберс, тут может произойти все что угодно. Я не могу взять на себя ответственность…

– Но вы несете ответственность, – перебил его Линли. – Вы сами должны это понимать. Клив знает, что он является главным подозреваемым. Вряд ли он решится сейчас на какой-либо опрометчивый поступок, к тому же он рассчитывает, что мы не сможем инкриминировать ему убийство Мэттью Уотли.

– Что же вы предлагаете мне делать, пока вы соберете улики для ареста?

– Заприте его в комнате и приставьте надзирателя, чтобы он не мог покинуть помещение.

– И этого, по-вашему, достаточно? – настаивал Локвуд. – Черт побери, это же убийца, и вы это знаете. А что с этим? – Он ткнул пальцем в конверт с фотографиями. – Вам удалось выяснить происхождение этих снимков, инспектор?

Оказывается, не так уж трудно принять решение – другой вопрос, насколько оно разумно.

– Мисс Бонд нашла эти фотографии у себя в классе, – солгал Линли. – Кто-то из школьников забыл их. Ей неизвестно, кто именно. Она хотела их сжечь.

– Хоть у кого-то еще сохранился здравый смысл! – фыркнул Локвуд.

Когда сержант Хейверс припарковала принадлежавший Линли «бентли» возле часовни, вновь зарядил дождь. Хейверс резко надавила на тормоз, машина скакнула вперед и немного в сторону, расцарапывая бок о голые ветки кустарника. Линли, содрогнувшись, поспешил навстречу коллеге.

Барбара доедала пакетик уксусных чипсов, обсыпая крошками и солью свой пуловер.

– Это мой ланч, – воинственно пояснила она, стряхивая остатки пищи на пол и вылезая из машины. – Два пакетика чипсов и стакан «швеппса». Мне полагается надбавка за прифронтовые условия. Кошмарная машина, – продолжала она, захлопывая дверцу. – Так и рвется из рук. Я чуть было не врезалась в телефонную будку в Киссбери, а возле школы врезалась в старый милевой столб. Надеюсь, во всяком случае, что это был именно столб. Твердый такой и вроде неживой.

– Я тоже надеюсь, – подхватил Линли, вновь открывая дверцу и доставая с заднего сиденья свой зонтик. У Хейверс зонта, по-видимому, не было. Она предпочла нырнуть под предоставленную ей Линли крышу.

– Так что вы выяснили в Киссбери?

Они двинулись в сторону «Калхас-хауса». Колокол сзывал учеников на вечерние уроки. Мимо замелькали сине-желтые формы– под дождем ребята быстро разбегались на занятия. Хейверс заговорила только тогда, когда они остались вдвоем на подъездной дорожке:

– Насколько мне удалось понять, алиби Клива подтверждается, сэр. Бармен из «Меча и подвязки» видел его возле мусорного ящика поздно вечером в субботу. Он не знает точно, чем именно был занят Клив, но отзывается примерно так: «Что уж он там ни делал, его пташке это пришлось по душе».

– Возле мусорного ящика есть фонарь? Хейверс покачала головой:

– Бармен не сумел описать наружность парня, он заметил только его рост, а девушку он и вовсе не рассмотрел, так что, в принципе, это мог быть и кто-то другой, а не Клив.

– Другой ученик Бредгара, – уточнил Линли. Барбара с энтузиазмом подхватила его мысль, она явно думала о том же с тех самых пор, как выехала из деревни.

– Допустим, Клив знал, что кто-то из ребят в субботу вечером тайком отправится на свидание с девушкой. Возможно, этот парень потом хвастался перед Кливом своими победами и рассказал все подробности, в том числе и насчет мусорного ящика.

Но Линли видел слабое место этой гипотезы.

– Боюсь, Хейверс, что в итоге Клив сообщит нам имя своей подружки и она подтвердит его алиби. Вернемся на исходные позиции. В котором часу бармен видел их?

– Сразу после полуночи. – Хейверс в задумчивости приостановилась и добавила: – В этом что-то есть, сэр. Клив очень хитер. Вон как он ловко подсунул нам эти фотографии. Он вполне мог отправиться в Киссбери, чтобы обеспечить себе алиби, а потом вернуться и убрать тело Мэттью Уотли. Он утверждает, что увидел Эмилию Бонд, когда перелез через стену, вернувшись с ночной прогулки. А что, если он вернулся гораздо раньше, смотался на автобусе в Стоук-Поджес, бросил там тело, а Эмилию Бонд увидел, когда возвращался во второй раз? Она-то его не видела! Это Клив утверждает, что заметил учительницу, слезая со стены. Фрэнк Ортен пошел гасить огонь около трех часов утра. Это дает Кливу достаточно времени.

– Слишком это сложно, Хейверс.

– Самую малость. Он мог это сделать, инспектор, мог! Этот парень вполне сумеет организовать достаточно сложное преступление. Да он еще в колыбели говорил: «Сверим часы». Нам нужно одно: добыть улики в той комнате над сушилкой и в микроавтобусе, и тогда с Кливом Причардом будет покончено.

Нахмурившись, Линли взвешивал слова Хейверс, она же, не дожидаясь ответа, продолжала:

– Я видела в деревне Джин Боннэми, она ходила на почту. Накрасилась, словно ждет кого-то к ланчу.

– Вряд ли это так уж подозрительно, сержант.

– Да, конечно. Просто, когда она приведет себя в порядок, она не такая страшненькая, инспектор. Интересно, а как она выглядела пятнадцать лет назад? Как она выглядела в глазах восемнадцатилетнего юноши?

– Эдварда Хсу?

– Ведь это вполне возможно, верно? Она жила в Гонконге, унаследовала от отца любовь к Востоку. Она вполне может оказаться биологической матерью Мэттью Уотли, Может быть, она все эти годы издали следила за его жизнью, может быть, она-то и настояла, чтобы «Добровольцы Бредгара» направили мальчика к ней. Джилс Бирн уверял, будто мать Мэттью была лживой, корыстолюбивой сучкой, но он мог и соврать.

– По-вашему, Джилс Бирн имеет гораздо большее отношение к появлению Мэттью на свет, чем он готов был признать.

– Эдвард Хсу мог рассказать Джин о Бирне, и она обратилась к нему за помощью, а теперь он лжет, покрывая ее.

– Мы с самого начала подозревали, что Бирн лжет, – признал Линли. – Возможно, констебль Нката обнаружит что-то в Эксетере.

– Или ничего, – вставила ХеЙверс.

– Это тоже приблизит нас к истине. – Линли повел сержанта Хейверс по дорожке к «Калха-су». – Надо узнать, что выяснили наши эксперты.

Криминалисты заканчивали свою работу в комнате над сушильней, фотограф в сопровождении одного из офицеров только что спустился по лестнице из-под крыши.

– Ну что? – окликнул Линли полицейского, несшего кейс. Наверху раздавался вой пылесоса.

Поставив кейс на пол и склонившись над ним, полицейский ответил:

– Только закончил с отпечатками пальцев– Их там сотни. А еще волосы, волокна ткани. Просто куча мусора.

– Сколько времени вам понадобится?

– У нас тут людей поменьше, чем в столице, инспектор. Пока все это разгребем, пройдет несколько недель. Извините.

Линли знал, что начальник Хоршэмского отдела полиции вообще не хотел посылать своих людей в школу. Он заговорил как можно любезнее, тщательно подбирая слова:

– Один из старшеклассников находится под подозрением. Если нам удастся связать его с этой комнатой и обнаружить тут следы пребывания Мэттью Уотли, то…

Криминалист поскреб пятерней в затылке, взъерошив седые, похожие на сухое сено волосы.

– Сколько лет было этому Уотли?

– Тринадцать.

– Хм-м. Тогда это не он… – Подняв кейс, полицейский вытащил три пластиковых пакета. – Должно быть, это оставил ваш старшеклассник, – сказал он. – Тринадцатилетнему мальчику они бы не понадобились, а взрослый человек уж как-нибудь сумел бы получше обустроить свою сексуальную жизнь. Извините, сержант. Неподобающее зрелище для леди. – Тем не менее он помахал пластиковыми пакетами перед носом у обоих коллег. В каждом из них лежал использованный презерватив. Продолжая свою речь, полицейский ритмично покачивал пакетиками, отбивая такт: – То старое одеяло тоже пошло в ход. Мы его заберем с собой. На нем полно пятен. Вы понимаете, о чем идет речь. Похоже, в этой комнате много чего… – И он похабно осклабился. – Ну да вы понимаете.

– Да, я видел те картинки на стене, – сухо подтвердил Линли. Хейверс скрестила руки на груди и упрямо выпрямилась, не желая показать, как неприятны ей кривляния полисмена из Хоршэма. Она уже привыкла к подобным подначкам. Женщины давно работают в следственном отделе, но некоторые мужчины так и не смирились с этим. Линли поспешил увести сержанта в коридор.

Она тут же вернулась к своей версии:

– Эти… эти штуки опять же указывают на Клива, верно?

Линли кивнул:

– Парень, не постеснявшийся обжиматься с девушкой у помойки, вполне мог уложить ее на этот пыльный и грязный пол. Вот только стал ли бы Клив Причард пользоваться презервативами, чтобы уберечь свою подружку от беременности? Не очень-то это на него похоже.

– Может, девушка настаивала на этом. – Хейверс поморщилась от отвращения. – Трудно представить, чтобы девушка в здравом уме и твердой памяти согласилась подняться сюда с этим типом… У меня от этого Клива мурашки по коже бегают, инспектор. Должно быть, эта девка увлекается цепями и бичами. Это было бы в его вкусе.

– Если мы разыщем девушку, Хейверс, она поможет нам связать Клива Причарда с этой комнатой.

– Да, нам нужен свидетель, который подтвердит, что Клив пользовался этим помещением. – Тут Барбара широко раскрыла серые глаза – ее осенила какая-то мысль: – Дафна!

– Дафна?

– Он набросился на нее перед уроком немецкого у Коуфри Питта, помните? Если не ошибаюсь, она поможет нам прищучить этого подонка.

Вернувшись в административное здание, детективы постарались выяснить, где находится в данный момент жертва вчерашней шуточки Клива Причарда. В папке в столе секретарши хранились индивидуальные планы занятий всех школьников, но вместо той информации, которую просил у нее Линли, помощница директора протянула ему записку, сопроводив ее кратким комментарием, дабы продемонстрировать, как ей противно иметь дело с полицией:

– Звонили из Скотленд-Ярда. Велели им отзвонить.

Линли глянул на телефон, стоявший перед ним на столе, но секретарша ледяным голосом прибавила:

– Можете воспользоваться телефоном в комнате привратника.

Фрэнка Ортена в привратницкой они не застали, его комната пустовала, и Линли тут же отметил это обстоятельство. Невысокая конторка отделяла рабочее место Фрэнка Ортена от территории, выделенной для посетителей, где стояло три деревянных стула. За конторкой висели ключи. Обойдя конторку, Линли внимательно осмотрел ключи. Барбара оставалась у двери.

– Ключи от микроавтобуса тоже здесь? – поинтересовалась она.

Эти ключи Линли нашел на крюке, над которым имелось лаконичное обозначение «транспорт». Другие крючки также были помечены: «театр», «лаборатория», «мастерские», здесь же висели ключи от девичьих общежитий; ключи от пансионов для мальчиков располагались на другом конце доски. Хейверс точно оценила действовавшую в школе систему безопасности– ее попросту не существовало.

Дверь распахнулась, вошел Фрэнк Ортен. Свою военного образца фуражку привратник низко надвинул на лоб, на куртке и брюках виднелись мокрые пятна от дождя. Остановившись на пороге, он тревожно переводил взгляд с полицейских на ключи.

– Часто эта комната остается без присмотра? – без предисловий спросил его Линли. – Это для вас обычное дело, не правда ли, мистер Ортен?

Ортен прошел к своему столу позади прилавка, снял фуражку и аккуратно пристроил ее на полке рядом с банкой, заполненной мелкими белыми и розовыми ракушками.

– Не сказал бы, – возразил он.

– И все-таки? Раз в день? Два раза в день? Еще чаще?

– Нужно же человеку сходить в туалет, инспектор, – оскорбился Фрэнк Ортен. – Законом это не воспрещается.

– И вы оставляете дверь нараспашку?

– Я отлучаюсь на пару минут, не больше!

– А сейчас?

– Что – сейчас?

Линли указал пальцем на промокшую одежду своего собеседника.

– Вы выходили под дождь. Неужели вам приходится выходить из главного здания, чтобы попасть в туалет?

Ортен раскрыл огромную черную папку, лежавшую на его столе.

– Элейн забрала моих внуков к себе в «Эреб-хаус». Я сбегал их навестить.

– Ваша дочь все еще в больнице?

– Да.

– В какой именно?

Ортен резко повернулся на стуле.

– В Сент-Джонс, в Кроули.

Вытянув шею, насколько позволял высокий воротник форменной куртки, Ортен заметил, что сержант Хейверс записывает его ответ.

– Это еще к чему? – возмутился он.

– Нам важны подробности, – туманно отвечал Линли. – А теперь я хотел бы воспользоваться вашим телефоном.

Привратник раздраженно подтолкнул телефонный аппарат к инспектору. Линли набрал номер Скотленд-Ярда, и его соединили с Доротеей Гарриман. Не дожидаясь, пока секретарша суперинтенданта обрушится на него со своими новостями, Линли спросил:

– Констебль Нката еще не объявлялся? – Его сообщение могло бы подтвердить или опровергнуть гипотезы, выстроенные им на пару с сержантом Хейверс. Линли слышал, как на другом конце Провода Доротея Гарриман поспешно шуршит бумагами, кто-то стучал по клавишам компьютера и Жужжал лазерный принтер.

– Вам, как всегда, повезло, – откликнулась секретарша. – Он минут двадцать назад звонил из Эксетера.

– И что?

– Ничего.

– Ничего?

– Так он сказал. «Передайте инспектору: ничего». Мне показалось это малость дерзковато, но Нката всегда такой, правда?

Линли не стал уточнять впечатления Доротеи Гарриман о стиле общения, присущем констеблю Нката. Его больше интересовало, что тем самым история Джилса Бирна насчет рождения Мэттью Уотли в Эксетере оказалась наглой ложью. Интуиция не подвела сержанта Хейверс.

– Для вас есть также информация из полицейского участка Слоу, – продолжала Доротея. – Думаю, она вам пригодится, детектив-инспектор. Они провели вскрытие и выяснили причину смерти.

– А именно?

– Отравление, – со смаком сообщила она. Линли лихорадочно соображал. Да-да, именно об этом он и думал. Уотли дали какую-то ядовитую пищу, когда он сидел взаперти в той комнате над сушильней, заставили что-то выпить. Какое-то быстродействующее средство, и притом такое, что кто-то из школьников мог легко добраться до него… Но тут Доротея Гарриман произнесла нечто, в корне подорвавшее гипотезу инспектора.

– Отравление угарным газом, – сказала она.

20

В четыре часа дня детектив-инспектор Канерон пригласил Линли в свой офис, маленькое прямоугольное помещение, обставленное металлической и пластмассовой мебелью, с развешанными по стенам картами. На одном из трех офисных шкафчиков исходил паром электрический чайник, на другом какой-то ребенок забыл свою коллекцию персонажей из сказок Беатрис Поттер.

– Это моего сына, – пояснил Канерон. – У меня рука не поднялась их выбросить, когда его мать увезла его. Чаю? – Открыв ящик, инспектор достал фарфоровый заварочный чайник, две чашки и два блюдца, а также сахарницу. – Глупо оставлять все это дома, там я и чаю-то выпить не успеваю. Молока только нет. Ничего?

– Все прекрасно.

Линли смотрел, как его коллега наливает чай. Канерон двигался медленно, осторожно, то и дело останавливаясь, будто опасался допустить какой-топромах, который сразу же затруднит общение со столичным детективом.

– Вы расследуете дело в одиночку? – поинтересовался он. – Обычно в Скотленд-Ярде так не делается.

– Со мной сержант. Она пока осталась в школе.

Канерон аккуратно поставил чайник, сахарницу, чашки и блюдца на поднос и двинулся к своему столу.

– Вы пришли к выводу, что мальчика убили в школе. – Это прозвучало скорее как утверждение, нежели как вопрос.

– Сперва я так и подумал, – согласился Лин-ли, – но теперь я уже не столь уверен. Откуда взялся угарный газ?

Канерон выдвинул верхний ящик стола и достал начатую упаковку печенья. Положив по два печенья на каждое блюдце, он наполнил чашки чаем. Передав чашку Линли, он впился зубами в свое печенье, свободной рукой перелистывая содержимое лежавшей на его столе папки.

– Посмотрим, что тут у нас. – Сильно подув на чай, он громко отхлебнул глоток.

– Угарный газ наводит на мысль об автомобиле, – продолжал Линли, – хотя, конечно, есть и другие способы наглотаться газа и погибнуть от этого.

– Вот именно, – кивнул Канерон. – Если топить углем, например. Когда печка плохо работает, нет вентиляции.

– Это могло произойти и в комнате, в доме, а не в машине.

– Конечно. – Зажав в руке кусочек печенья, Канерон ткнул им в отчет. – Однако у него в крови была высокая концентрация угарного газа. Он получил большую дозу. И скорее всего, он должен был находиться в достаточно тесном помещении.

– Я как раз и думаю о маленькой комнате. Она находится под самой крышей, над сушильней. Там много труб.

– Газовые трубы?

– Не знаю, возможно.

– Тогда этот вариант нужно учесть. И все же… нет, эта комната должна быть совсем уж крошечной, чтобы это сработало. Учитывая концентрацию в крови… И потом, в таком случае опасности подвергались бы и другие люди. Вам лучше обсудить это с нашими экспертами, но я думаю, они согласятся со мной.

Линли видел, что придется вносить изменения в сложившуюся гипотезу.

– Мог ли мальчик погибнуть, когда его перевозили в машине?

Этот вариант показался Канерону более интересным.

– На мой взгляд, скорее уж он мог задохнуться в машине, чем в комнате. Если он был связан, с кляпом во рту… Возможно, его засунули в багажник и водитель не заметил, что туда просачивается угарный газ. Да, таким образом он мог погибнуть.

– А когда водитель добрался до цели своего пути и обнаружил, что привез труп, он просто бросил его в Стоук-Поджесе и удрал.

Канерон покачал головой:

– А вот это вряд ли. Трупное окоченение уже наступило. Тело перенесли на кладбище спустя много часов после смерти. По словам наших специалистов, могло пройти около суток.

– Значит, тело Мэттью пролежало в машине целый день, прежде чем его перенесли.

– Это слишком рискованно, – возразил Канерон. – Разве что убийца был совершенно уверен, что никто не заглянет в его машину. К тому же мальчик не мог задохнуться всего за час езды от школы до кладбища. – Канерон задумчиво постучал папкой по столу. – Может быть, преступник хотел отвезти его куда-то еще, а когда добрался до места и увидел, что мальчик мертв, он запаниковал, бросил машину и вернулся лишь сутки спустя, уже с готовым планом, как избавиться от тела.

– И перенес его из своей машины в другую? Например, в микроавтобус?

– Это вполне возможно, – кивнул Канерон. – Кстати, тут нам и улики могут помочь, ведь он бы не оставил тело на виду в микроавтобусе. – Перелистнув очередную страничку, Канерон протянул Линли заключение экспертизы. – Вы помните насчет тех волокон в волосах мальчика? Шерсть и синтетическая нить. Наводит на какие-то мысли?

– Это может быть все что угодно. Одежда, коврик из машины.

– Оранжевого цвета, – уточнил Канерон, принимаясь за второе печенье.

– Одеяло! – воскликнул Линли.

Канерон заинтересованно вскинул голову. Линли в двух словах описал ему сушильню, комнату над ней и найденные там предметы.

– Эксперты из Хоршэма забрали одеяло на экспертизу.

– Дайте и нам клочок. Проверим, совпадут ли волокна.

Линли не сомневался, что они совпадут. Тем самым будет доказано, что этим одеялом накрывали Мэттью Уотли, а значит, Мэттью побывал в той комнате над сушильней. Если Хейверс удастся разговорить Дафну, появится свидетель, который подтвердит, что Клив Причард пользовался этой комнатой. Кольцо замкнется, и тогда удастся опровергнуть алиби Клива, утверждающего, что ночь на воскресенье он провел с девушкой.

– …анализ следов под ногтями, на плечах и на ягодицах мальчика. – Голос Канерона ворвался в его мысли.

– Что вы сказали?

– Мы завершили анализ. Это углекислый калий. Или попросту щелок.

– Щелок?

– Да, как ни странно.

– Где Мэттью мог извозиться в щелоке?

– В особенности если его держали взаперти, связанного, – подхватил Канерон. – Значит, где-то в том самом месте, где его держали пленником.

Линли попытался как-то сопоставить новую информацию с тем, что ему было известно о Бред-гар Чэмберс. Канерон продолжал рассуждать:

– Любой школьник знает, что щелочи используются при изготовлении мыла и чистящих средств. Вам бы следовало поискать кладовку, какое-нибудь хранилище моющих средств, возможно, пристройку или сарай. – Канерон налил себе еще чаю. – Или же на полу в том автомобиле, в котором его везли, остались следы щелочи. В таком случае нужно искать какое-то средство транспорта, в котором вывозят мусор, что-то в этом роде.

Слушая Канерона и даже более-менее удачно отвечая на его реплики, Линли погрузился в собственные мысли. Складывая вместе все накопленные за последние дни сведения, он готов был признать, что, вполне возможно, он пытался подгонять факты под сложившуюся в его уме картину, вместо того чтобы основывать теорию на самих фактах. В полицейском расследовании не всегда удается до конца соблюдать должную объективность. Как-то раз Линли уже совершил подобную ошибку и теперь сразу же распознавал в себе тенденцию делать чересчур поспешные выводы, а главное, он позволил старой дружбе повлиять на интерпретацию нынешних событий. Теперь же, упрекнув самого себя за подобную слабость, Линли принялся заново разбирать и обдумывать каждую деталь.

Расследование убийства всегда проводится в спешке. Это оправдано: чем скорее полиция соберет все улики, тем больше шансов поймать убийцу. Однако риск заключается в том, что второпях истина может ускользнуть. Стремясь уличить подозреваемого, детектив может просмотреть факты, указывающие на других виновников. Линли помнил об этом, и сейчас он сознавал, как спешка отразилась на деле Мэттью Уотли.

Отравление угарным газом. Заключение экспертизы вынуждало взглянуть на эту историю по-новому. Комната над сушильней тем самым исключалась. В свете новых фактов приходилось предположить, что Мэттью умер в другом месте, а значит, Клив Причард не только не причастен к этому делу, как бы Линли ни хотелось возложить всю вину на него, он даже не лжет. Истина же, которую поведал им Клив Причард, возвращает следствие к фотографиям и Джону Корнтелу.

Нужно убедиться, в самом ли деле комната над сушильней не могла быть превращена в газовую камеру. Прежде чем продолжить следствие, нужно разобраться с этим. Линли был уверен: единственный человек, способный справиться с этой задачей, это Саймон Алкурт Сент-Джеймс.

– В прошлый вторник, – произнес полковник Боннэми. Он говорил неразборчиво, слова сливались. Так обычно бывало по вечерам, когда старик выбивался из сил. – В прошлый вторник, Джинни. Джин Боннэми налила отцу полчашки чая. Когда он уставал, дрожь в руке усиливалась, и самостоятельно отец мог поднести к губам лишь неполную чашку, а поить себя с ложечки он не разрешал. Не смиряясь с унижением, не желая, чтобы его поили и кормили как несмышленыша, полковник предпочитал получать маленькие порции пищи. Дочь не возражала: она понимала, что отцу просто необходимо сохранять хотя бы остатки достоинства. Довольно и того, что она помогает ему одеться, помыться, сходить в туалет.

– Да, папа, – отозвалась она. Ей не хотелось заводить разговор о Мэттью Уотли. Если они начнут вспоминать мальчика, она не удержится от слез, отцу станет плохо, а это так опасно при его болезни. Уже два дня держится высокое давление. Джин боялась, что давление поднимется еще выше. – Он должен был прийти к нам вчера, дочка. – Полковник поднес чашку к губам. Рука дрожала, было слышно, как фарфоровый край чашки постукивает о зубы.

– Хочешь, я поиграю с тобой в шахматы, папа? Хочешь?

– Вместо Мэттью? Не надо. Оставь фигуры как они есть. – Отец поставил чашку на блюдце и взял с тарелки кусок хлеба с маслом. Джин заметила, что он дрожит. В гостиной и впрямь промозгло. Снаружи быстро темнеет, к вечернему сумраку присоединился туман и грозные серые тучи, надвигающиеся с запада. Вместе с темнотой в коттедж, словно непрошеный гость, вполз холод.

Электрический обогреватель был включен, старик ретривер блаженно растянулся перед ним, впитывая тепло, которое не достигало другого угла комнаты, где сидели хозяева. Отец снова вздрогнул.

– Надо бы нам растопить камин, – предложила Джин. – Что скажешь, папа? Давай я уберу в сторонку твоего дракона и разведу огонь.

Полковник Боннэми повернул голову и взглянул на очаг, возле которого, прислонившись к решетке, красовался китайский дракон. Снаружи порыв ветра сотрясал каштаны, ветки их стучали в окно гостиной. Ретривер приподнял вытянутую морду, прислушался и зарычал.

– Это просто гроза, Шорни, – успокоила его Джин, но пес зарычал снова. Снаружи послышался стук. Пес залаял.

– Не любит он грозу, – прокомментировал полковник.

Пес еще раз отрывисто гавкнул. Он переводил взгляд с Джин на окно. В раму и стекло стучали ветки. Дождь усилился. Что-то скреблось в стену, шуршало. Старый пес с трудом поднялся на ноги, покрепче уперся лапами в подстилку и завыл.

– Шорни, Шорни! – попыталась вразумить его хозяйка, но пес заливался все громче, короткая шерсть поднялась дыбом.

– Хватит, черт возьми! – крикнул полковник, хватая газету. Смяв ее, он бросил бумажный комок в собаку, чтобы отвлечь ее, но самодельный мячик не долетел до Шорни, и тот продолжал выть.

Подойдя к окну, Джин попыталась рассмотреть хоть что-то во дворе, но по стеклу текли струи дождя да мерцало отражение горевшей в гостиной лампы. Ветер снова с каким-то кашляющим звуком ударил в стены коттеджа, послышалось сухое шуршание, точно с крыши сыпалась черепица. Пес, рыча, обнажил зубы и шагнул к темному окну. В этот момент в стену коттеджа что-то сильно стукнуло, а затем с шумом соскользнуло на землю.

Пес снова взвыл.

– Это грабли, папа, – догадалась наконец Джин. – Я бросила их вчера на улице вместе с садовыми ножницами, когда пришел инспектор. Лучше мне сбегать за ними, не то они заржавеют. Заодно принесу дров. Уймись, Шорни!

– Не стоит разжигать камин, Джинни, – запротестовал отец, но она уже подошла к вешалке и натягивала старый грязный макинтош. Отец возражал, не желая утруждать Джинни, но дрожал все сильнее. В трубе завывал ветер. Пес подхватил его напев.

– Стоит-стоит, – заверила его Джин. – Я быстро, Шорни!

Пес пошел было за ней, но Джинни не собиралась выводить старую собаку под дождь. Ловко выскользнув из комнаты, она захлопнула за собой дверь. В кухне было темно, она ощупью прошла сквозь нее и открыла заднюю дверь.

Холодный ветер ударил ей в лицо, проник под одежду. Дождь безжалостно замолотил по плечам. Поплотнее закутавшись в плащ, Джин вышла на крыльцо.

Грабли и секатор она вчера прислонила к стене. Должно быть, инструменты упали, они ведь с отцом слышали какой-то грохот. Джин быстро прошла вдоль стены коттеджа, завернула за угол и принялась в темноте разыскивать инструменты. В доме все еще заливался пес, но рев бури заглушал его лай.

– Да где же наконец…– Ножницы она нашла почти сразу, они валялись на земле рядом с кустом лаванды, но грабли исчезли. Джин пыталась нащупать их на земле, но дождь все усиливался, ветер растрепал ее волосы, они лезли в глаза, неприятно щекотали кожу. – Черт побери! – Из дому все еще доносился вой, и она крикнула, перекрывая шум ветра: – Замолчи, Шорни!

Поднявшись на ноги, Джин зажала секатор под мышкой и направилась по дорожке в сарай на краю сада, где хранился садовый инвентарь. Распахнув дверь, Джин вошла внутрь, остановилась, чтобы отдышаться после яростных порывов дождя и ветра. Повесила секатор на гвоздь. Дверь за ее спиной внезапно захлопнулась.

Она вскрикнула от испуга, но тут же сама высмеяла свою нервозность.

– Это же дождь, – сказала она себе.

Не переждать ли здесь, пока дождь хоть немного стихнет, а потом уж идти под навес за дровами? Однако Джин вспомнила, как отец передергивается от холода, и заставила себя двигаться. Потом она быстро согреется, приняв ванну и выпив чуточку бренди. Потуже завязав пояс плаща, подняв воротник, Джин решительно двинулась навстречу дождю, но, едва она сделала шаг к двери, дверь распахнулась сама собой.

Джин отскочила назад, крик замер в ее груди. На фоне грозового неба в дверном проеме показалась какая-то фигура.

– Что вам… – начала было Джин, но тут рука пришельца взметнулась – женщина успела заметить зажатые в руке потерянные грабли– и резко опустилась, острые металлические зубья впились ей в шею. Джин упала, перекатилась по полу, пытаясь защитить голову, но пришелец вновь нашел ее в темноте и грабли снова опустились на ее голову и плечи. Джин чувствовала, как рвется ее плоть, рот наполнился кровью.

Далеко-далеко раздавался отчаянный лай старого ретривера.

Линли ждал, пока Сент-Джеймс поднимался по старой приставной лестнице. Он карабкался по ступенькам медленно и с трудом, но лицо Сент-Джеймса оставалось спокойным, и Линли, стоя наверху, не пытался протянуть ему руку, предложить помощь. Он знал, что Сент-Джеймсу это не нужно. Он только затаил дыхание и с облегчением вздохнул лишь тогда, когда его друг уже стоял рядом с ним в узком коридоре.

Линли протянул Сент-Джеймсу фонарь.

– Это здесь, – сказал он, направляя конус света на дверь в конце коридора.

Недавно миновало шесть часов. В здании было тихо, мальчики и учителя ушли на обед. Только Клив Причард сидел в своей комнате в «Калхас-хаусе» под домашним арестом и кто-то из персонала школы дежурил у его двери.

– Какое тут отопление? – поинтересовался Сент-Джеймс, проходя вслед за Линли в маленькую комнату.

– Водяное.

– Это не укладывается в твою версию, верно?

– Но тут есть и камин.

Сент-Джеймс направил свет фонаря на очаг. Криминалисты уже выгребли из него и золу, и мусор.

– Ты предполагаешь, это был угарный газ от углей?

– В данный момент я готов предположить все что угодно.

Молча кивнув, Сент-Джеймс принялся осматривать камин. Опустившись на пол, он посветил фонариком прямо в топку.

– Но где школьник мог раздобыть уголь?

– В любом пансионе. Они все отапливаются каминами.

Сент-Джеймс пристально глянул на него:

– Тебе важно привязать преступление именно к этому месту, Томми?

– Потому-то я и попросил тебя все проверить. Я стараюсь подстраховаться, когда мне не хватает объективности.

– Все дело в Джоне Корнтеле?

– Надеюсь, что нет, Сент-Джеймс. Но мне нужно знать наверное.

На это Сент-Джеймс ничего не ответил. Он еще раз внимательно осмотрел камин и наконец поднялся на ноги, потирая руки, чтобы стряхнуть с них пыль.

– В топке чисто, – сказал он. – Отсюда газ просочиться не мог. – Подойдя к стене, он проверил все трубы, светя фонариком вдоль каждой из них. – Это трубы отопления, – сказал он. – Газовой трубы здесь нет.

В окно стучал дождь. Подойдя к окну, Сент-Джеймс изучил узкий каменный подоконник. Потом луч фонаря скользнул по балкам под потолком, заглянул во все углы, прошелся по истоптанному полу.

– Нет, – покачал он головой. – Мэттью Уотли погиб не в этой комнате. Может быть, его какое-то время продержали здесь – посмотрим, что скажут эксперты из Хоршэма, но умер он не здесь. Что еще сказал тебе Канерон?

– На теле обнаружили следы щелочи.

– А! Едкое кали.

– Да. Микроскопические количества. Они могли остаться на его коже и после пребывания в этой комнате. Ты бы видел, как она выглядела, пока наши ребята ее не почистили.

Сент-Джеймс только нахмурился в ответ:

– Нет, Томми, здесь вряд ли держали щелочь.

– Почему нет?

– Это едкое вещество. С ним надо обращаться осторожно. Оно разъедает стекло и глину и даже железо. Легко может прожечь кожу. Обычно мы имеем дело со щелочью в соединении с водой. Это…

Линли приподнял руку, останавливая ученый монолог. Теперь он ясно видел, что произошло. Он вновь видел открытую панель вытяжного шкафа, видел быстрые, умелые движения женских рук. Слова замерли у него на губах при мысли о столь чудовищном преступлении, и он мог остановить друга только жестом.

– Что такое? – удивился Сент-Джеймс.

Линли с трудом выдавил вопрос – ответ Сент-Джеймса должен был раз и навсегда решить проблему невиновности и ответственности.

– Можно ли искусственным путем получить угарный газ?

– Синтезировать его? С какой стати? Это побочный продукт сгорания…

– Я понимаю, что побочный продукт. Но если это не случайность… Можно ли намеренно синтезировать его, соединить химические вещества, чтобы получить угарный газ?

– Разумеется. Например, из муравьиной и серной кислоты.

– Как это сделать?

– Долить муравьиную кислоту в серную. Муравьиная кислота дегидратизируется, из нее выделяется вода, а в результате получается моноксид угля, углекислый газ.

– Это очень сложно?

– Это может сделать всякий, были бы под рукой нужные реактивы и аппаратура. Нужна бюретка, чтобы доливать муравьиную кислоту в нужной пропорции, но вообще…

– Боже мой! Боже мой!

– Да что такое?

– Едкое кали. Я воспринимал щелочь как готовое вещество, а не компонент химической реакции. Углекислый калий, Сент-Джеймс. Углекислый калий и угарный газ. Его умертвили в лаборатории.

– Вытяжной шкаф, – произнес Линли, отпирая лабораторию ключами, полученными у Фрэнка Ортена. На ощупь зажег свет. В комнате стало неестественно светло. Белые лабораторные столы словно выскочили из темноты, а за ними и шкафы со сверкающими стеклянными дверцами. По другую сторону комнаты стоял закрытый вытяжной шкаф, его передняя и боковые панели были покрыты все теми же грязными разводами.

Сент-Джеймс принялся осматривать шкаф, приподнял переднюю панель.

– Двухметровый шкаф, – пробормотал он, внимательно осматривая каждую деталь, от белых горелок внизу до вентиляционного отверстия сбоку. – Высота два метра, ширина один метр. – Он наклонился пониже, рассматривая пятна на стекле. – Я бы сказал… – Вынув из кармана перочинный нож, он поскреб одно пятно. В руку ему посыпался белый порошок, Сент-Джеймс поспешно отряхнул ладонь. – Это и есть щелочь, Томми. Если кто-то хотел получить ее в лабораторных условиях, в качестве опыта по соединению щелочного металла с водой, эксперимент следовало проводить в вытяжном шкафу– не столько из-за испарений, сколько из-за самой реакции.

– Как проходит реакция?

– Сперва все бурлит, затем взрывается и сыплется белый порошок. Вот он, прилип к стеклам.

– Значит, когда Мэттью посадили в шкаф, остатки щелочи попали на его кожу со стекла.

– Вероятно, так.

– А угарный газ?

Сент-Джеймс окинул взглядом лабораторию.

– Здесь есть все необходимое. Бюретки, колбы. В том шкафу хватает химикалий. На каждой бутылке аккуратная этикетка. Шкаф хотя бы заперт?

– Нет, – сказал Линли, проверив замок.

– Есть там серная кислота? Муравьиная? Линли прошелся вдоль ряда бутылок. Их тут десятки, если не сотни. То, что ему требовалось, он нашел на нижней полке второго шкафа.

– Вот они, Сент-Джеймс. Серная кислота и муравьиная. И другие кислоты тоже есть.

Сент-Джеймс кивнул и указал на ряд больших бюреток, стоявших наверху шкафа.

– Требуется наполнить угарным газом объем в два кубических метра. – Он словно читал лекцию. – Нужно заблокировать вентиляционное отверстие и сток. Мальчика поместили вовнутрь, связанного, с кляпом во рту. В угол шкафа поставили широкий сосуд и самую большую бюретку – на пятьсот миллилитров будет в самый раз. Муравьиная кислота закапала в серную. Начал выделяться угарный газ. Мальчик задохнулся.

– Почему он не попытался перевернуть бюретку, сбросить колбу?

– Слишком мало места. Его втиснули в шкаф, где он едва мог пошевелиться, а на случай, если б он все-таки попытался сопротивляться, убийца мог предупредить его, как действует кислота. Если б Мэттью и хотел перевернуть сосуд, если б он даже мог до него дотянуться, разве он решился бы вылить на себя кислоту? – Сент-Джеймс захлопнул шкаф. – Итак, остается лишь один вопрос: разбирается ли подозреваемый в химии?

Да, этот вопрос напрашивался, но Линли не хотелось отвечать. Тревога вновь охватила его. Он надеялся, что ему удастся отвести обвинение от Корнтела, но то, что он узнал, казалось еще страшнее.

Дверь лаборатории распахнулась, влетела Хейверс, сжимая под мышкой зонтик, по-видимому отнюдь не защитивший ее от дождя: влажные пятна расплывались по ее плечам и спине, брюки были забрызганы, влажные волосы, точно шапка, облепили голову.

– Саймон! – Она коротко кивнула Сент-Джеймсу и поспешно заговорила с Линли. – Я была с командой из Хоршэма, и тут им позвонили из Киссбери, я отправилась с ними – думала, так будет правильнее,

– Что произошло?

Хейверс кратко поведала о нападении на Джин Боннэми. Множественные раны, нанесенные зубцами грабель, лужа крови, лицо изуродовано, перелом черепа, с шеи свисают лохмотья кожи и мяса, она лишилась пальца, пытаясь закрыть лицо. Она рассказала о панике и шоке, пережитом отцом.

– Она вышла за дровами для камина и не вернулась. Полковник позвонил в полицию и вызвал помощь. Она в больнице в Хоршэме, пока без сознания.

– Что говорят врачи?

Хейверс выразительно покачала кистью руки:

– Фифти-фифти, инспектор. Может, сдюжит, а может, нет.

– Господи!

– Это еще не все, – добавила сержант. Линли пристально глянул на нее, ощутив в ее реплике какой-то подвох.

– Что еще?

– Когда я увидела во дворе вашу машину и пошла вас искать, я заглянула в обеденный зал. Там все только об одном и говорят: Чаз Квилтер исчез. После часу дня его никто не видел.

– Он исчез сразу после ланча, – сообщила Барбара, раскрывая зонт навстречу дождю. Детективы шли к «Ион-хаусу», примеряя свой шаг к замедленной походке Сент-Джеймса. – Во всяком случае, именно тогда его видели в последний раз.

– Кто видел его последним? Кто говорил с ним?

– Кажется, Брайан Бирн. Перед уроком химии Чаз попросил его передать Эмилии Бонд, что он пошел в амбулаторию за аспирином. После урока Брайан заглянул в амбулаторию, решив, что Чаз там и остался, но он туда даже и не заходил.

– И после того, что произошло с Мэттью Уотли, Брайан не объявил общую тревогу?

– Он якобы потратил несколько часов, пытаясь самостоятельно разыскать Чаза. Он говорит, что Чаз был расстроен, но из-за чего именно, он либо не знает, либо не хочет поделиться с нами. У меня есть собственные догадки по этому поводу. В общем, Брайан кинулся искать Чаза и никому не сказал о его исчезновении, пока оно не обнаружилось за обедом. Думаю, Брайан покрывал Чаза в надежде, что он вернется.

– Где он видел его в последний раз? – спросил Сент-Джеймс.

– У входа в столовую. Брайан выходил из столовой, а Чаз ждал его на лестнице. Он сказал, что плохо себя чувствует. Брайан говорит, что и выглядел он ужасно, однако и эту деталь он вполне мог выдумать, чтобы защитить приятеля, на случай, если тот сбежал и попал в беду, или чтобы защитить самого себя, ведь если он подозревал, что Чаз собирается слинять, он сам был обязан донести кому-нибудь из персонала.

– Как поступил Локвуд?

Сильный порыв ветра едва не выхватил зонт из рук сержанта Хейверс.

– Локвуд, как и все остальные, узнал об исчезновении Чаза только за обедом.

– Сегодня вечером собирается совет попечителей. Один ученик убит, теперь другой пропал. Для Локвуда это словно повторение все того же кошмара.

– Минуту назад он разыгрывал передо мной Саломею – требовал подать вашу голову на блюде, инспектор. Однако это не повторение. – Барбара возвысила голос, перекрикивая ветер и дождь. – Обстоятельства похожи, опять амбулатория служит лишь прикрытием для исчезновения ученика, но, по-моему, эта история отнюдь не дублирует похищение Мэттью Уотли. Видите ли, я говорила с Дафной.

Они вошли в «Ион-хаус» через восточную дверь и сразу попали в общую комнату. Стряхнув крупные капли с зонтов, все трое разделись, бросив пальто на спинки старых кресел. Сент-Джеймс включил свет. Линли затворил дверь в коридор. Хейверс отжала промокшие волосы и постучала ногой о ногу, пытаясь согреться.

– Вчера вечером Клив Причард снова напал на Дафну. Она возвращалась в «Галатею» из библиотеки, а он выскочил из-за дерева и до смерти напугал ее. Опять хватал ее, прижимал к себе, чтобы она могла вполне оценить размеры его орудия – все те же проделки, что мы наблюдали перед уроком немецкого. На этот раз Дафна была готова пожаловаться на него.

– Что же она сказала?

– Ей известно кое-что насчет помещения над сушилкой. Она не помнит точно, в каком здании находится этот чердак, но она знает о существовании потайной комнаты. О ней знает большинство учеников. С ней связаны всякие предания – дескать, там обитают привидения, всякие страшилы, огромные пауки набрасываются в темноте и тому подобное.

– Полагаю, эти слухи распускает администрация, чтобы ученики не вздумали пробираться на чердак, – заметил Сент-Джеймс.

– Уж наверное. Только в данном случае это не помогло. По словам Дафны, один парень использовал чердак в «Калхасе» на полную катушку, причем два года подряд. Веда в том, что это вовсе не Клив Причард. Дафна, конечно, предпочла бы обвинить его, но это не он.

– Кто же, если не Клив?

– Чаз Квилтер.

– Чаз?

– Вот именно, – подхватила Барбара. – Я уже настроилась, что мы охотимся за Кливом, но, признаться, я должна была бы учесть и такую возможность. Вчера Дафна назвала его лицемером, Больше она ничего не хотела говорить, но теперь, когда Чаз исчез, у нее развязался язык. По ее словам, Чаз встречался там с какой-то девочкой по два-три раза в неделю, особенно часто в летний семестр прошлого года. Теперь эта девочка больше не учится в Бредгар Чэмберс. Дафна не знает, подобрал ли ей Чаз замену. Похоже, многие молодые леди были бы рады заполнить эту вакансию.

– В том числе и сама Дафна?

– Месть отвергнутой? – Хейверс пожала плечами, – Нет, не думаю. Девочка очень некрасива, инспектор. Она прекрасно знает, что не только Чаз Квилтер, но и вообще никто из парней даже не глянет в ее сторону. В ее положении есть и некоторые преимущества – никто не обращает на нее внимания, а она замечает все, что делается вокруг. Вы знаете, как это бывает.

– Люди обсуждают свои дела в ее присутствии, потому что она вроде бы ничем не интересуется, – задумчиво добавил Сент-Джеймс.

– Да, она для них все равно что предмет обстановки. Да, именно так. А она все видит, все слышит, все запоминает,

– В таком заведении, как это, от сплетни не укроешься, – сказал Сент-Джеймс Линли.

– Тем более когда речь идет о сексе, – подхватила Хейверс. – Конечно, у подростков бывают и другие интересы, но ничто не сравнится с животрепещущей новостью о том, кто-с-кем-где-когда. Если Чаз Квилтер прошлым летом общался в этой комнате с одноклассницами, он, вполне вероятно, и сейчас продолжает в том же духе. Теперь у него больше возможностей, ведь он стал старшим префектом. Вот почему другие ученики нисколько его не уважают и не боятся. Он сам нарушает устав школы и не может требовать соблюдения дисциплины от других.

– Итак, Клив Причард никак не связан с этой комнатой, – вздохнул Линли.

– Пусть так, – признала Барбара. – Однако мы получили нечто более ценное, верно? Нашли еще один мотив для убийства. Коуфри Питт что-то такое говорил насчет половой распущенности: если бы Чаза разоблачили, его бы исключили из школы. Вышибли бы в тот же час. В какой, бишь, университет он хотел поступить?

– В Кембридж.

– После исключения из Бредгар Чэмберс он не мог бы даже мечтать о Кембридже.

– Вы исходите из предположения, будто Мэттью Уотли знал, как и для чего Чаз Квилтер использует эту комнату.

– Да ведь практически все об этом знали, сэр. Мэттью мог ненароком упомянуть об этой сплетне в разговоре с друзьями, а потом слух дошел до Чаза. Мэттью уже показал Чазу, как он намерен следовать уставу школы. Он сам принес ему кассету, положившую конец развлечениям Клива Причарда. Чаз понимал: в скором времени Мэттью доберется и до него. Но прежде чем обратиться к начальству, Мэттью мог поговорить с кем-то еще, довериться кому-то, как к самому Чазу он пришел за помощью в борьбе против Клива Причарда. Вот почему недостаточно было устранить Мэттью. Потребовалось убрать еще одного человека, на случай, если Мэттью поделился с ним информацией о Чазе.

– То есть Джин Боннэми?

– Так я представляю себе ситуацию.

– Почему же он не тронул ее отца? Разве Мэттью не мог рассказать все и ему тоже?

– Да, конечно. Но он стар, он болен. Чаз мог рассчитывать, что шок от гибели дочери заставит полковника позабыть обо всем остальном. К тому же в коттедже живет собака. Разве не рискованно нападать на человека, которого защищает пес?

– Пес совсем старый, Хейверс.

– Откуда Чазу знать, старый он или молодой? Он набросился на Джин, когда она вышла из дому. Пес оставался в доме. Он слышал лай, но не видел собаку.

– Однако нам известно, что Мэттью ничего подобного с Джин не обсуждал. Она бы сказала нам, если б что-то знала.

– Конечно, но опять же: Чазу это не было известно. Он думал только об одном: Мэттью дружил с Джин, далее писал ей письма. Мы сами на блюдечке поднесли ему эту информацию.

– Итак, вы уверены, что Чаз и есть убийца?

– Все сходится, инспектор, – нетерпеливо повторила Барбара. – У него есть мотив, у него была возможность проделать это.

– А в химии он разбирается? – уточнил Сент-Джеймс.

Хейверс резко кивнула и продолжала свою речь, подчеркивая каждое слово взмахом руки.

– Это еще не все. Дафна видела его в клубе вечером в пятницу. Брайан Бирн сказал, что Чаз несколько раз выходил к телефону, однако кое-что он от нас скрыл. Оказывается, Чаз плакал в коридоре. Оказывается, в десять часов вечера Чаз ушел из клуба и больше не возвращался. Брайан покрывает его, инспектор. Он и сегодня пытался утаить от всех исчезновение Чаза. Брайан все время только о том и заботится, чтобы правда о Чазе не выплыла на свет Божий. Они все такие. Вы сами знаете этот их проклятый кодекс чести.

Линли призадумался. Из-за закрытой двери доносились голоса. Обед закончился. Еще несколько минут – и ребята примутся за выполнение домашних заданий.

– В котором часу произошло нападение на Джин Боннэми?

– Около пяти, судя по словам полковника. Примерно без четверти пять.

– А Чаз исчез после часу дня? Хейверс кивнула:

– Должно быть, ему понадобилось четыре часа, чтобы разработать план, добраться до Киссбери и сидеть там в засаде, поджидая Джин; а когда она вышла из дому, он стукнул ее и смылся.

Линли с силой оттолкнулся от стула, на спинку которого опирался во время этой беседы.

– Давайте осмотрим его комнату, – предложил он. – Быть может, что-нибудь наведет нас на его след.

Мальчики толпились в холле, сбрасывая промокшую одежду, отряхивая зонтики. Они собирались группами, сверстники со сверстниками, младшие жались к двери, старшие стояли ближе к лестнице. Все они шумно болтали, в особенности разошлись третьеклассники, подталкивавшие и пихавшие друг друга. Когда Линли, Хейверс и Сент-Джеймс проходили мимо них, префект пансиона призвал своих подопечных к порядку.

– Через десять минут вы должны сидеть за уроками! – крикнул он. – А ну, живо!

Получив приказ, одни поспешили вверх по лестнице, другие прошли в общую комнату, кое-кто бросился к телефону в другом конце холла, чтобы успеть позвонить домой. С полдюжины парней осталось стоять, мрачно глядя вслед детективам из Лондона.

На втором этаже ребята уже разбегались по дортуарам, собирали учебники и тетради для вечерней работы. Возле комнаты Чаза Квилтера два мальчика что-то обсуждали жарким шепотом, но тут один из них, подняв голову, заметил в коридоре чужаков, и собеседники тут же расстались, каждый пошел в свою спальню.

Комната Чаза Квилтера выглядела примерно так же, как и во время первого посещения Линли и Хейверс. Все тот же медицинский справочник, тетрадь и «Потерянный рай» на столе, все та же кассета в магнитофоне со стереоколонками. Кровать аккуратно застелена, коврик возле нее ни на дюйм не сдвинут с места. Изменилось лишь положение фотографии на подоконнике – теперь она лежала лицом вниз, словно юноша не мог больше смотреть на нее. Хейверс порылась в платяном шкафу.

– Одежда вся тут, – сообщила она. – Не хватает только школьной формы.

– Значит, он не собирался навсегда покинуть Бредгар, – сделал вывод Линли. – Эта деталь опять лее напоминает исчезновение Мэттью Уотли.

– Вы думаете, человек, убивший Мэттью Уотли, теперь напал на Джин Боннэми и на Чаза? – недоверчиво переспросила Хейверс. – Не могу согласиться с вами, сэр. Чаз Квилтер – сильный, хорошо сложенный юноша. Он занимается спортом. Похитить его совсем не так просто, как схватить Мэттью Уотли. По сравнению с Чазом Мэттью мог оказать не больше сопротивления, чем младенец в колыбели.

Линли подошел к столу Чаза и задумчиво осмотрел книги. С Хейверс спорить трудно. Только что они узнали кое-что новое о поведении старшего префекта, однако и его комната тоже могла что-то поведать. Линли раскрыл медицинский справочник.

– Что такое синдром Аперта? – спросил он Сент-Джеймса.

– Не знаю, а что?

– Да так, одна мысль в голову пришла. – Линли быстро просмотрел страницу, которую Чаз Квилтер читал этим утром, перед их приходом. Сколько непонятных слов! Линли пытался разобраться в специальном тексте, а Сент-Джеймс тем временем перевернул лицом вверх лежавшую на подоконнике фотографию и окликнул его:

– Томми!

– Минутку. – Линли повторял про себя непонятные слова: «Венечные швы. Акроцефалия. Синдактилия. Двусторонний венечный синостозис». Легче было бы прочесть греческий текст. Он перевернул страницу и увидел фотографию младенца. Последняя деталь мозаики встала на место.

Теперь Линли знал, какой мотив и какая случайность привела к убийству Мэттью Уотли.

– Томми! – Сент-Джеймс почти выкрикнул его имя, хватая Линли за руку.

Линли поднял голову. Угловатое лицо Сент-Джеймса сделалось еще более напряженным. Он протянул ему фотографию, только что лежавшую на подоконнике.

– Я видел эту девушку, – пояснил Сент-Джеймс.

– Где? Здесь, сегодня?

– Нет, в воскресенье. Это из ее дома Дебора звонила полиции. Она живет в Стоук-Поджесе, через дорогу от церкви Сент-Джилс.

Линли почувствовал, как оглушительно стучит кровь в висках.

– Кто она такая?

– Ее зовут Сесилия. Сесилия Фелд.

Линли обратил взгляд к висевшим на стене цитатам в рамках. Каллиграфическим почерком выведенные строки Мэтью Арнольда. «Пребудем же верны, любимая, – верны любви своей». Внизу, у самой рамки, изящная подпись: «Сисси». Верная своему возлюбленному Сесилия, ждущая в Стоук– Поджесе.

Они высадили сержанта Хейверс возле больницы Хоршэма, поручив дожидаться, не очнется ли Джин Боннэми, не сможет ли назвать нападавшего. Мужчины поехали под дождем дальше, в Стоук-Поджес. Непогода замедлила движение транспорта, всюду возникали пробки. Минуты текли.

Сент-Джеймс давно уже пересказал Линли то немногое, что Сесилия поведала воскресным вечером полиции. Линли чувствовал, как нарастает в душе тревога. Когда они добрались до подъездной дорожки у дома напротив церкви Сент-Джилс, уже пробило восемь.

Они вышли из машины. Линли прихватил с собой медицинский справочник, найденный на столе у Квилтера. Зажав его под мышкой, он побрел под дождем вслед за Сент-Джеймсом.

В доме было почти темно, только сквозь матовое стекло двери пробивался свет. Они постучали, но никто не ответил. Постучали во второй раз. Потом Линли отыскал под разросшимся влажным плющом кнопку звонка, и им удалось-таки пробудить кого-то из обитателей дома. Изнутри замаячила призрачная фигура. Дверь приоткрылась – пугливая щелочка шириной едва ли в два дюйма.

Маленькая, худенькая, совсем слабая и болезненная на вид девчушка. Линли с трудом угадал в ней ту, чье лицо он видел на фотографии.

– Сесилия Фелд? – уточнил он, протягивая удостоверение.

Она молча кивнула, глядя на него широко раскрытыми глазами.

– Я Томас Линли, инспектор полиции, Скотленд-Ярд. С мистером Сент-Джеймсом вы познакомились еще в воскресенье. Вы позволите нам войти?

– Кто там, Сисси, милая? – Женский голос Донесся из коридора по левую сторону от двери, послышались шаги, и в тени рядом с Сесилией появилась немолодая женщина, довольно высокая, плотно сбитая, седая. Линли понравились ее руки – сильные, надежные. Она обхватила девушку за плечи и отодвинула ее в сторону от двери, заслонив подопечную своим телом.

– Что вам угодно? – Она щелкнула выключателем, осветив крыльцо и прихожую. Теперь детективы могли хорошо рассмотреть обеих женщин.

Несмотря на сравнительно ранний час, и хозяйка, и девушка, видимо, уже готовились ко сну – обе в теплых халатах и в тапочках, старшая накрутила волосы на бигуди, отчего ее голова приобрела странную форму, с одной стороны чересчур гладкая, с другой – вся в бугорках. Она внимательно изучила удостоверение Линли. Сесилия прислонилась к стене, согнувшись, крепко обхватив себя руками. В комнате, расположенной в конце коридора, мерцал слабый свет. Вероятно, там работал телевизор, но звук был приглушен.

Полицейское удостоверение успокоило хозяйку. Она распахнула дверь и впустила гостей. Женщина назвала свое имя, Норма Стридер (и повторила подчеркнуто: «миссис Стридер»), а затем провела их в ту комнату, откуда лился голубоватый призрачный свет. Зажгла свет, взяла пульт и выключила телевизор.

Опустившись на крытый ситцем диван, Норма пригласила полицейских садиться.

– Чем могу вам помочь, инспектор? – И, обращаясь к девочке, добавила: – Сисси, тебе уже пора в кровать, не правда ли?

Девушка охотно повиновалась, но Линли остановил ее:

– Нам нужно поговорить с Сесилией. Сесилия осталась стоять у двери, все так же обхватив обеими руками свое тело, словно пытаясь защититься от какой-то враждебной силы. Когда Линли назвал ее имя, девушка сделала почти незаметный шаг в комнату.

– Поговорить с Сисси? – эхом откликнулась миссис Стридер. – О чем? – И она строго уставилась на полицейских. – Вас, часом, не родители ее прислали? Они уже достаточно неприятностей причинили бедной девочке, и если она предпочитает остаться здесь, со мной и моим мужем, пусть так оно и будет. Я это уже говорила – и социальным работникам, и юристу, и…

– Нет, – прервал ее Линли. – Мы здесь не по поручению ее родителей. Чаз Квилтер исчез, – теперь он обращался непосредственно к девушке.

Сесилия судорожно запахнула халат, но не промолвила ни слова. Миссис Стридер поспешно вступилась:

– Чего вы хотите от Сесилии, инспектор? Вы же видите, она больна. Ей и с постели-то не следовало вставать.

– Я не знаю никакого Чаза Квилтера, – прошептала наконец Сесилия.

Этот ответ удивил даже миссис Стридер.

– Сисси! – пробормотала она. Линли снова вмешался:

– Вы с ним хорошо знакомы, мисс Фелд. Я бы даже сказал, близко знакомы. Ваша фотография стоит в его комнате, на стене висят переписанные вами стихи Мэтью Арнольда. Он был здесь сегодня вечером, Сесилия?

Сесилия молчала. Миссис Стридер раскрыла рот, хотела что-то сказать, но передумала. Взгляд ее заметался между Линли и Сесилией. После паузы она с трудом произнесла:

– О чем, собственно, идет речь? Линли посмотрел на женщину в упор:

– Речь идет об убийстве.

– Нет! – коротко вскрикнула Сесилия.

– «Пребудем же верны, любимая…» – процитировал Линли. – Вы с Чазом все время повторяли эту строку в последние месяцы, правда? Она помогала вам продержаться.

Девушка опустила голову. Волосы – на фотографии они выглядели красивыми, пышными, теперь же сделались тонкими и словно безжизненными – упали вперед, закрывая лицо.

– Он был здесь? – настаивал Линли. Девушка покачала головой. Она готова была до конца упорствовать в своей лжи.

– Ты знаешь, где он? Знаешь, куда он отправился?

– Я не видела Чаза уже… Не знаю, как давно. Несколько месяцев. Или даже год.

Миссис Стридер протянула руку, пытаясь поддержать свою воспитанницу.

– Садись, Сисси, садись. Тебе нельзя стоять. Ты еще слишком слаба.

Сесилия опустилась на диван рядом с Нормой. Напротив в одинаковых креслах сидели Линли и Сент-Джеймс. Их разделял только кофейный столик с двумя стаканами. Один стакан был пуст, в другом еще оставалось немного какого-то безалкогольного напитка. Эти улики опровергали слова девушки.

– Нужно найти его, Сесилия, – настаивал Линли. – Ты обязана сказать нам, сколько времени прошло после его ухода. Ты не должна скрывать, если знаешь, куда он пошел.

– Я его не видела, – повторила Сесилия. – Я вам уже сказала. Не видела я его и ничего о нем не знаю.

– Ты пытаешься его защитить. Это вполне понятно. Ты любишь его. Но теперь нельзя лгать. Произошло убийство.

– Это все вздор.

Линли наклонился вперед и положил медицинский справочник на стол.

– Вы с Чазом стали любовниками в младшем шестом классе, верно? – заговорил он. – Вы занимались любовью в той маленькой комнате над сушильней в «Калхас-хаусе» – по ночам или в выходные, скрываясь от всех. Вы старались соблюдать осторожность, но вам не всегда это удавалось. Ты забеременела. Ты могла бы сделать аборт, но вы с Чазом не так устроены. Он хотел исполнить свой долг перед тобой, ты хотела исполнить свой долг перед ним и перед ребенком. Вот почему ты объявила о переходе в другую школу. Коуфри Питт рассказывал, что в конце летнего семестра какая-то старшеклассница перешла в другую школу при подозрительных обстоятельствах. Эта старшеклассница – ты, Сесилия. Ты сделала это, чтобы спасти Чаза Квилтера.

Если б обнаружилось, что ты беременна от него, Квилтера исключили бы из школы, он лишился бышанса получить хорошее образование, разрушилось бы то будущее, о котором вы совместно мечтали. Однако твои родители пришли в негодование, когда ты отказалась делать аборт и отказалась назвать имя отца будущего ребенка. Вот почему тебе пришлось жить здесь, у опекунов.

– Сисси, дорогая. – Миссис Стридер потянулась рукой к девушке, но Сесилия резко уклонилась от ее прикосновения.

– Ничего вы не знаете, – возразила она. – А если что и знаете, так я ни в чем не виновата, и Чаз тоже. Мы ничего дурного не делали – ни я, ни Чаз.

– Сесилия, тринадцатилетний мальчик был убит. Женщина попала в больницу с переломом черепа. Жизнь нескольких людей сломана, искалечена. Сколько еще жертв нужно принести во имя благополучия Чаза Квилтера?

– Он ничего дурного не сделал, и я тоже. Мы только…

– Все было бы хорошо, – продолжал Лин-ли, – но в пятницу вечером вы запаниковали. В пятницу ребенок родился– верно, Сесилия? – и ты начала звонить в школу. Ты звонила несколько раз. Он был тебе нужен, отчаянно нужен, да, Сесилия? И твое, и его будущее оказалось под угрозой. Все ваши планы рухнули.

– Нет!

– Ты надеялась, что Чазу все сойдет с рук, но такого поворота событий предусмотреть не могла. У тебя хватило сил бросить школу, пройти через беременность без его поддержки, ты готова была воспитывать его ребенка и спасти его репутацию ценой собственной. Да, в этом есть и мужество, и благородство. Но когда ты увидела своего ребенка, все изменилось. Ты же не знала, что такое синдром Аперта. – Линли распахнул медицинский справочник и показал Сесилии фотографию новорожденного. – Вогнутый череп. Несформировавшиеся глазницы. Вытянутый лоб. Сросшиеся пальцы на руках и ногах. Вероятность умственной…

– Прекратите! – завизжала Сесилия.

– Понадобится множество пластических операций, чтобы ребенок хотя бы внешне выглядел нормальным. Ирония, трагическая ирония этой ситуации заключается в том, что родной отец Чаза Квилтера считается лучшим специалистом страны в области пластической хирургии.

– Нет! – Сесилия рванулась вперед, схватила книгу, швырнула ее через всю комнату.

Линли не отступал:

– Чаз Квилтер подвел тебя, Сесилия? Когда он узнал о ребенке, он предпочел положить конец вашим отношениям?

– Ничего подобного! Он не такой! Вы его не знаете. Он меня любит! Любит!

– Любит? Он допустил, чтобы ты бросила школу, осталась без образования. Он допустил, чтобы ты в одиночестве прошла через беременность и роды…

– Он был здесь. Он приезжал. Он обещал, что будет навещать меня, и так и сделал, потому что он любит меня, он меня любит! – Из глаз девушки хлынули слезы.

– Он приезжал в тот день, когда у тебя начались роды?

Сесилия раскачивалась взад и вперед, отчаянно всхлипывая и зажимая кулаком рот. Одной рукой она обхватила свой локоть, поддерживая его, словно голову младенца.

– Он приезжал вечером во вторник, инспектор, – тихо заговорила миссис Стридер.

– Нет! – еще раз крикнула Сесилия, вцепляясь обеими руками в волосы.

Миссис Стридер с печалью и сочувствием посмотрела на нее:

– Сисси, нужно рассказать им всю правду.

– Нет, нет! Вы же обещали!

– Я бы молчала, если б это касалось только тебя и Чаза. Но если кто-то погиб, если произошло убийство…

– Не надо!

Линли терпеливо ждал рассказа миссис Стридер. Слова «вечером во вторник» эхом отдавались в его мозгу. Тот вечер Мэттью Уотли провел у полковника Боннэми. Джин отвезла его в школу, они опоздали к отбою. Когда мальчик махал ей на прощание, подъехал микроавтобус, свет его фар упал на Мэттью. Джин Боннэми видела автобус, значит, и его водитель успел рассмотреть Мэттью. Это и был тот ученик, о котором Мэттью упоминал в письме Джин Боннэми.

– Он приехал к нам во вторник вечером, – продолжала миссис Стридер. – Сисси уже увезли в больницу в Слоу. Он поехал в больницу, но там нам сказали, что роды продлятся еще много часов, и мы велели Чазу возвращаться в школу. Он многим рисковал, отлучаясь из школы без разрешения даже на короткое время. Тем более ему было опасно надолго задерживаться, особенно если учесть, как он сюда добирался.

– А как он сюда добирался? – уточнил Линли, заранее зная ответ.

– Он угнал микроавтобус.

Сделать это было несложно, подумал инспектор. Проник в контору Фрэнка Ортена, ключи открыто висели на стене. Элейн Роли сообщила, что ночь со вторника на среду Фрэнк Ортен провел у дочери, он всегда уезжал к ней по вторникам, так что в домике привратника некому было услышать, как выезжает из гаража микроавтобус. Чаз шел на риск, но он был в отчаянии, он был влюблен, его терзали угрызения совести. И этот риск оправдался, все шло как нельзя лучше, пока он не приехал обратно – и попался на глаза Мэттью Уотли. Мэттью Уотли представлял для него большую угрозу, чем любой другой из школьников. Этот мальчишка уже показал свою готовность-действовать, не смиряясь со всеобщим пренебрежением к школьному уставу. Но поскольку правила нарушил сам Чаз Квилтер, старший префект, Мэттью уже не к кому было бы обратиться, даже если б он хотел и в этот раз соблюсти правила чести, не нарушив при этом неписаного кодекса молчания. Он не мог распорядиться информацией о Чазе Квилтере так, как прежде распорядился пленкой, уличавшей Клива Причарда. Ему оставалось только донести директору. Чаза ждало неминуемое исключение– и за связь с Сесилией, и за угнанный микроавтобус, и за покровительство Кливу Причарду. Может быть, ему бы оказали снисхождение, если б он провинился только однажды, но три преступления Локвуд не простил бы даже любимому старшему префекту. Вся будущность Чаза Квилте-ра зависела теперь от тринадцатилетнего мальчика, верившего в правила, пытавшегося хранить честь школы. Он должен был устранить эту опасность, чтобы спастись самому. Вечером в пятницу Чаз решил эту проблему. В субботу он снова позаимствовал микроавтобус и бросил тело на кладбище в Сто-ук-Поджес.

– Ты несколько раз звонила Чазу вечером в пятницу. – Линли повернулся к Сесилии. – Ты знала, что по вечерам в пятницу собирается клуб старшеклассников и что Чаз будет там. Для чего ты звонила ему?

– Ребенок! – с рыданием вырвалось у Сесилии.

– Тебе нужно было с кем-то поговорить, – мягко произнес Сент-Джеймс. – При такой трагедии человеку необходимо поговорить с кем-то близким, кого он любит.

– Он… Я не могла…

– Он был тебе нужен. Конечно-конечно. Это так понятно.

– Он приехал к тебе в субботу? – спросил Линли.

– Пожалуйста, не принуждайте меня! Чаз!

Линли оглянулся на миссис Стридер, но та покачала головой и, тревожно посмотрев на Сесилию, сказала:

– Меня в субботу здесь не было. Скажи им, Сесилия!

– Это не Чаз! Это не он! Он бы никогда… Я его знаю!

– В таком случае не нужно защищать его, верно? – подхватил Линли. – Если он приезжал сюда только затем, чтобы повидаться с тобой, зачем же скрывать правду?

– Это не он!

– Что произошло, когда он приехал? В котором часу это было?

Слезы грязными пятнами расплывались по лицу девушки. .

– Это не он! Вы добиваетесь, чтобы я сказала, будто это он убил мальчика. Это не он. Я знаю! Я знаю его.

– Так докажи это мне. Скажи всю правду.

– Вы все по-своему перевернете! У вас это не получится, потому что ничего и не было. Слышите? Ничего! Чаз приехал ко мне. Провел здесь примерно час и уехал.

– Ты видела микроавтобус?

– Он оставил его на дороге.

– На дороге, не на кладбище?

– Нет!

– Он упоминал кладбище?

– Нет! Нет! Чаз не убивал Мэттью! Он не мог никого убить.

– Но тебе известно имя мальчика. Откуда? Где ты его слышала?

Девушка рванулась прочь.

– Чаз приезжал еще раз. Сегодня. Куда он отправился, Сесилия?! Бога ради, скажи наконец, где он?

Девушка не отвечала.

Линли лихорадочно продолжал говорить, подыскивая аргументы, которые могли бы заставить ее признаться.

– Разве ты не понимаешь? Если Чаз не виновен, ему самому угрожает опасность.

– Лжете! – выплюнула она.

Она была права, но Линли это уже не смущало. Смерть стирает границу между истиной и ложью.

– Скажите мне, куда он пошел.

– Не знаю! Не знаю! Он не сказал мне. Я говорила ему, что никогда его не выдам, но он все равно не сказал. Он знает, что вы гонитесь за ним. Он ничего не сделал, а вы думаете, он виноват. Он смеется над вами, смеется. Он велел передать вам, что пойдет путем величия. Так и сказал, этими самыми словами. А потом ушел.

– Когда это случилось?

– Час назад. Можете бежать за ним, если хо тите. Ищите!

Линли поднялся на ноги. Ему казалось, что слова Чаза огнем горят в его мозгу. Он узнал эти слова. Дебора Сент-Джеймс вечером в понедельник читала ему элегию Томаса Грея.

Нет, он не желал понимать, что означают слова Чаза. Он не хотел обнаружить свой ужас перед этой девочкой. Неужели она еще недостаточно настрадалась?

Но Сесилия что-то угадала по его лицу. Когда Линли, коротко поблагодарив, вместе с Сент– Джеймсом направился к двери, Сесилия кинулась вслед за ними.

– Что это значит? – спросила она. – Что вам известно? Скажите мне!

– Присмотрите за ней, – попросил Линли, оглянувшись на миссис Стридер.

Они вышли под дождь. Дверь захлопнулась, заглушив крики девушки.

Линли достал из машины два фонаря, передал один Сент-Джеймсу.

– Скорее, – поторопил он его, поднимая повыше воротник пальто.

Ветер бросал им в лицо струи дождя. Линли и Сент-Джеймс почти бежали по шоссе, затем свернули на дорогу, ведущую к церкви Сент-Джилс. Церковь казалось темной, заброшенной. Лучи фонарей отражались в разбросанных там и сям глубоких лужах. Сломанные ветки цеплялись за их одежду, с обочины, где не успела вырасти весенняя трава, летели брызги грязи.

Линли понимал, что Сент-Джеймсу трудно поспевать за ним. Он хотел поддержать его под руку, чтобы тот не споткнулся, но когда он оглянулся на друга, Сент-Джеймс, отплевываясь от попавших в рот струй дождя, крикнул ему:

– Давай вперед. Все в порядке! – И Линли бросился бежать. Его подгоняла непрерывно звучавшая в его голове строка поэта и скрытый в ней страшный смысл, его подгоняла тревога, прозвучавшая в голосе Сесилии Фелд, его подгоняла безнадежность, проступившая нынешним утром на лице Чаза Квилтера.

«И путь величия ко гробу нас ведет». Неужели эта участь ждет Чаза? Старший префект, член школьной сборной по регби, по теннису, по крикету. Красивый, умный, всеми любимый. Уверенный в своем будущем: Кембридж, успешная карьера, вся жизнь ему открыта.

Впереди уже виднелись сводчатые ворота, дождь обрушивался с них водопадом. Линли поспешно нырнул под арку и в свете фонаря увидел промокшую одежду, грязным комом брошенную в угол у стены. Он подобрал ее – форменный пиджак Бредгар Чэмберс, когда-то синий, теперь почерневший от влаги. Линли не стал искать на нем метку с именем. Отбросив пиджак, он покинул временное убежище под аркой ворот.

– Чаз! Чаз Квилтер!

Он бежал к стоявшей в отдалении церкви, на цементной дорожке ноги не так скользили. На ходу Линли водил фонарем из стороны в сторону, но его луч не выхватывал из темноты ничего, кроме надгробий, словно оплывших под дождем, и прибитой ливнем к земле травы.

Под второй аркой Линли нашел еще один предмет одежды – желтый пуловер. Он, как и пиджак, был брошен в угол, но зацепился рукавом за торчавший из стены гвоздь. Этот рукав, словно призрачная рука судьбы, указывал в сторону церкви. Линли побежал еще быстрее.

– Чаз! – Порыв налетевшего с запада ветра унес его призыв.

Луч фонаря вновь заплясал по надгробьям. На бегу, не останавливаясь, Линли направил фонарь на церковь, на ее окна.

– Чаз! Чаз Квилтер!

Ветер повалил на тропинку розовый куст. Линли споткнулся о него, шипы впились в брюки. Пришлось опустить фонарь, высвободиться, разрывая второпях материю. Когда Линли выпрямился, луч фонаря упал на что-то белое впереди, что-то, как ему показалось, двигавшееся из стороны в сторону.

– Чаз!

Сойдя с тропинки, Линли побежал напрямик между могил к фигуре под развесистым тисом, замеченной им издали. Белая рубашка, темные брюки. Это Чаз. Это должен быть Чаз. Но почему он сделался таким высоким, таким неестественно высоким? Почему он вертится, вертится, вертится на одном месте, взад и вперед? Качается из стороны в сторону, словно ветер шатает его, сбивает с ног. Качается на ветру…

– Нет! – Линли пробежал последние двадцать ярдов, отделявшие его от тиса, подхватил тело юноши за ноги, пытаясь приподнять его. – Сент-Джеймс! – позвал он. – Скорее, бога ради! Сент-Джеймс!

Послышался ответный крик. Кто-то спешил к нему. Линли прищурился, плохо видя сквозь дождь, слыша лишь, как стучит его сердце. Это не Сент-Джеймс бежит к нему, петляя между могилами. Это Сесилия.

Девушка пронзительно закричала, подбегая к нему. Она уцепилась за Чаза, она впилась ногтями в руки Линли, отрывая его от Чаза, она даже укусила его, пытаясь отнять у него своего возлюбленного.

– Чаз! – кричала она – Чаз! Нет! Чаз! Не надо!

Подоспевший на помощь Сент-Джеймс схватил девушку, оттащил ее в сторону, попытался увести. Она перестала кричать, но все еще пыталась ударить его, высвободиться. Сент-Джеймс завел руки ей за спину, крепко удерживая. Сесилия бессильно уткнулась лицом ему в грудь.

– Отпусти ее! – крикнул Линли. – Помоги мне, подержи мальчика. Сейчас я перережу веревку.

– Томми!

– Бога ради, Сент-Джеймс! Скорее!

– Томми!

– Нельзя терять время!

– Он умер, Томми! – Сент-Джеймс направил свет фонаря на лицо юноши. Влажная, синеватого оттенка кожа, выпучившиеся глаза, распухший язык вывалился изо рта. Сент-Джеймс поспешно отвел фонарь. – Все кончено. Он умер.

21

Сесилия ждала Линли в постели. Миссис Стридер сидела возле ее кровати, одной рукой дерзка свою подопечную за руку, а другой вытирая собственные слезы. Порой она бормотала имя Сесилии так жалобно, будто сама искала у нее утешения. Сесилия не нуждалась в сочувствии – ей дали сильное успокоительное, и она проваливалась в сон.

За дверью комнаты слышались голоса Сент-Джеймса и инспектора Канерона. Кто-то кашлянул, кто-то ругнулся. Зазвонил телефон. Трубку сняли.

Сердце щемило. Допрашивать Сесилию казалось неуместной жестокостью, но Линли позволил полицейскому в себе взять верх, подавив желание сделать все, лишь бы смягчить горе этой девочки.

– Вы знали, что сегодня вечером Чаз приедет повидаться с вами? – спросил Линли. Девушка сонно поглядела на него. – О чем он рассказал вам, Сесилия? Он упоминал Мэттью Уотли? От кого вы слышали его имя?

Веки ее дрогнули, опустились. Распухшим языком Сесилия облизала губы. Заговорила бессвязно:

– Чаз… Чаз сказал… Мэттью видел автобус. Он шел по боковой дорожке к «Эребу» и видел. Ночью во вторник. Он знал.

– Мэттью знал, что Чаз уезжал в микроавтобусе?

– Он знал.

– Вы говорили с Чазом по телефону в пятницу вечером. Вы звонили ему несколько раз. Он сказал вам, он спрятал Мэттью в «Калхас-хаусе»?

– Он сказал… нет, ничего… ничего про Мэттью. Мы… про ребенка. Я хотела поговорить про ребенка. Я… мы… решить, что делать. Если б только он сказал отцу… он не мог. Отцу… он не хотел ни за что.

– Он ничего не сказал вам насчет Мэттью? Не говорил о химической лаборатории? О вытяжном шкафе?

Девушка слабо покачала головой:

– Нет, о Мэттью нет. – Она нахмурилась, между бровей прорезалась глубокая морщина. Она постаралась сфокусировать взгляд на Линли. – Он сказал… кто-то еще знает про автобус. Это не кончилось на Мэттью. Это должно кончиться. Должно кончиться. – Внезапно она зажала себе рукой рот, и по ее щекам заструились слезы. – Я же не… я могла понять, о чем он говорит. Не поняла. Я не думала, что он… у нас же ребенок. А он… Чаз!

Миссис Стридер принялась утирать ей слезы.

– Сисси, Сисси, милая. Успокойся. Успокойся, родная.

– Это не кончилось на Мэттью, – подтвердил Линли. – Еще один человек видел Чаза в ту ночь в микроавтобусе. Это была женщина, Джин Боннэми. Он рассказывал вам о ней? Он говорил, что произошло с ней сегодня днем?

– Нет. Джин… про Джин ничего не говорил. Только что вы идете за ним. Хотите, чтобы он сказал… сказал вам… Говорил, вы не понимаете. Не можете понять. Он обязан… – Глаза у нее слипались.

– Обязан покрывать вас? Защитить? Как вы– его?

Сесилия рассеянно погладила белый атласный пододеяльник.

– Защитить. Чаз защищает. Всегда. Он такой, Чаз. – Пальцы, сжимавшие край одеяла, ослабли, челюсть слегка отвисла. Девушка уснула.

Миссис Стридер ласково погладила ее лоб:

– Бедняжка! – вздохнула она. – Через что ей пришлось пройти! Родители, беременность, роды, несчастный изувеченный малыш, а теперь еще это. Ведь она любила его, инспектор. Они любили друг друга. Я-то знаю. Ко мне в дом часто наведываются молодые люди, навещают девушек, которых сами же и довели до беды. Но я еще не видела, чтобы парень был так предан своей девушке, как Чаз Квилтер. Никогда не видела.

– Вы слышали, о чем они разговаривали сегодня?

Миссис Стридер покачала головой.

– Они хотели побыть вдвоем, и я не стала им мешать. Можете ругать меня за то, что я оставила их наедине после всего, что было между ними и что из этого вышло – я имею в виду так и не ставшего человеком бедолажку, который лежит теперь в больнице; но я не понимаю, почему я должна была лишить их даже того утешения, что они могли дать друг другу. В нашем мире не так уж много любви, а радости еще меньше. Если они провели несколько минут в объятиях друг друга и это хоть немного смягчило их горе, с какой стати я стала бы это запрещать?

– В субботу, когда Чаз приезжал к Сесилии, вас не было здесь?

– Не было. Но я знала, что он приедет. Сесилия говорила мне, что Чаз обещал приехать к ней в тот вечер, а Чаз всегда держал свое слово. И сегодня тоже.

– Сегодня?

Миссис Стридер пригладила волосы Сесилии, разметавшиеся по подушке.

– Он звонил в полдень. Сказал, что едет к нам. Обещал приехать– И вот – к четырем он уже был у нас. Мы могли положиться на Чаза.

Услышав эти слова, Линли автоматически поднялся на ноги. На прикроватной тумбочке стояла лампа, при ее свете он мог разглядеть морщинистое лицо миссис Стридер лишь в профиль, большая часть его скрывалась в тени, но и этого хватило Линли, чтобы разглядеть: женщина понятия не имела, как важна эта информация.

– Добрался к четырем? – повторил он.

– Чаз сказал, что ловил попутную машину. Так4 оно и есть. Он промок до нитки. А что? Разве это так существенно?

Не отвечая, Линли поспешно вышел из комнаты. В гостиной он застал всех троих: Сент-Джеймса, инспектора Канерона и местного констебля.

– Без сомнения, самоубийство, – заявил Канерон при виде Линли. – Парень хорошо подготовился. – С этими словами он протянул Линли зловещую петлю, связанную из двух галстуков цветов Бредгар Чэмберс: один голубой с узкими желтыми полосками, второй с таким же рисунком, но с другим распределением цветов: желтый с узкими голубыми полосками.

Линли взял из рук инспектора галстуки осторожно, точно змею. Желтый на голубом фоне, голубой на желтом. Разве только Мэттью страдал дальтонизмом? На его глазах и другой мальчик перепутал цвета, но в тот момент инспектора больше волновали отношения между учениками. Он пытался постичь, какие тайны скрываются за пустой болтовней о хоккее, и не сумел распознать страшную истину.

– Пора возвращаться в школу! – сказал он Сент-Джеймсу. – Ваши люди смогут здесь все закончить? – обратился он к Канерону.

– Разумеется.

Линли свернул галстуки в тугой ком и запихал в карман. Больше он не произнес ни слова. Мозг его напряженно работал, осмысливая всю накопленную информацию, принимая единственное объяснение, оставшееся теперь, когда обнаружились все мотивы и возможности для совершения преступления.

Машина уже мчалась обратно по дороге в Западный Сассекс, когда Сент-Джеймс нарушил молчание:

– Так что же, Томми? Ты ведь не сомневаешься, что это самоубийство?

– Нет. Чаз Квилтер лишил себя жизни. Он видел только такую альтернативу: покончить с собой или поведать правду. Другого выхода не было. Он предпочел смерть. – Линли ударил кулаком по рулю. – Это все написано там, на стене в проклятой часовне. Я читал эту надпись своими глазами. Черт побери, я же прочел ее, Сент-Джеймс.

– Какую надпись?

– «Per mortes eorum vivius », «Их смертью мы живем». Чертов мемориал в память выпускников, погибших на войне. Он купился на это, дурачок, купился на это и на все прочее – законы чести, верность товарищам, кодекс молчания. Вот почему он убил себя, Сент-Джеймс, повесился, лишь бы не открыть нам правду. Его смерть должна стать залогом жизни других. Сесилия сама сказала: «Он защитит, он всегда покрывает». Но ведь это правило предполагает взаимность, не так ли? Никто не станет покрывать приятеля, который не заступается за тебя.

– Значит, Чаз Квилтер не убивал Мэттью Уотли?

– Он – нет. Но он стал причиной его смерти.

Сержант Хейверс встретила их у главного входа в школу. Когда Линли и Сент-Джеймс подходили к двери, Барбара как раз вышла из часовни. Юбка ее сбилась набок, волосы растрепались, на лице проступила усталость.

– Нката снова звонил из Эксетера, – сообщила она.

– Какие новости?

– Сказал, что проверить ничего не удалось. Если Джилc Бирн тринадцать лет тому назад и организовал усыновление ребенка евразийского происхождения, то никому об этом не известно. Все чиновники говорили Нката одно и то же: когда усыновление происходит по той схеме, какую описал нам Джиле Бирн, то это сугубо частная процедура, в которой участвует только мать ребенка, поверенный и приемные родители. Посторонние не допускаются, так что Бирн наврал нам с три короба. Однако нам повезло: сегодня весь вечер в зале Локвуда заседает совет попечителей школы. Они все еще там, и Джилc Бирн с ними.

Сообщение констебля Нката нисколько не удивило Линли – еще один кусочек мозаики встал на место.

– Как Джин Боннэми?

Хейверс потыкала носком ботинка в камушек, неровно выступавший из крыльца.

– Врачи говорят, выкарабкается.

– Все еще без сознания?

– Да. Ненадолго приходила в себя, а потом ее отвезли в операционную.

– Она заговорила?

– Да.

– И?..

– Она дала детективу из Хоршэма описание нападавшего. Я была там и все записала. Она мало что успела разглядеть при таком освещении, но нам и этого хватит: это наверняка не Чаз Квилтер. Никакого сходства. Не тот рост, не тот вес, не то телосложение. Волосы другого цвета. Очков не было – не мог же Чаз напасть на нее вслепую. Похоже, мы его упустили.

– Нет, сержант, мы его нашли, – возразил Линли. – Уверен, эксперты найдут сколько угодно улик против него.

– Значит, пора произвести арест?

– Еще нет. Сперва я хочу узнать ответ на один вопрос. Нам нужен Джилс Бирн.

К тому времени, когда Линли и Сент-Джеймс вошли в административную часть здания, заседание совета закончилось. Дверь в конференц-зал была распахнута, желтое облако застоявшегося табачного дыма неторопливо смешивалось с прохладным воздухом коридора. Сердечно попрощавшись с теми, кто оставался в зале, восемь мужчин и одна женщина прошли мимо полицейских, разговаривая на ходу между собой. Они едва удостоили Линли и Сент-Джеймса кивка и любопытного взгляда и растворились в ночи. Похоже, директор сумел уладить все недоразумения, вызванные исчезновением и гибелью Мэттью Уотли.

Алана Локвуда они застали в зале, он, сидя за широким столом из древесины грецкого ореха, беседовал с Джилсом Бирном, теребя узел галстука. Повсюду виднелись пустые чашки из-под кофе, стаканы с водой и полные окурков пепельницы. В тот момент, когда Линли и Сент-Джеймс вошли в комнату, Джиле Бирн, откинувшись к спинке кресла, закурил очередную сигарету. Алан Локвуд глянул украдкой на узкую щель приоткрытого окна, но, видимо, из дипломатических соображений не решился распахнуть его пошире.

– Что касается ареста…– заговорил Локвуд. Бирн небрежным жестом прервал его речь.

– Полагаю, наш бравый инспектор сам сообщит нам об этом, Алан. Лучше бы тебе спросить его. – Он глубоко затянулся, на несколько секунд задержав дым в легких.

Локвуд, дернув головой, резко обернулся к двери. Заметив Линли и Сент-Джеймса, рывком поднялся из-за стола.

– Ну?! – односложно потребовал он отчета и вместе с тем послушания. Он пытался сохранить свой авторитет перед человеком, которому был целиком обязан назначением на должность директора этой школы.

Не обращая внимания на маневр Локвуда, Линли представил обоих мужчин Сент-Джеймсу и заговорил, обращаясь ко всем присутствующим:

– Мэттью Уотли часто посещал в Киссбери некую Джин Боннэми. Сегодня днем на эту женщину было совершенно нападение.

– Какое отношение это имеет?..

– Мистер Локвуд, женщина сумела описать нападавшего. Этот человек безусловно связан с вашей школой.

– Причард все время под наблюдением. Он не мог уйти из «Калхае-хауса» и добраться до Киссбери. Это исключено.

– Речь идет не о Кливе Причарда. Клив, несомненно, вовлечен в эти события, но не он стоит за всеми несчастьями, случившимися за последнюю неделю в Бредгар Чэмберс. У него бы на такое ума не хватило. Он – просто пешка в чужой игре.

– Пешка?

Линли прошел в глубь комнаты. Сент-Джеймс, прислонившись к подоконнику, следил за разговором.

– Это очень похоже на шахматную партию. Я не сразу .увидел это, но сегодня я угадал. Главное, я понял, что любую фигуру приносят в жертву, лишь бы спасти короля– так шахматист жертвует сперва пешки, а затем, если придется, и слонов, и ладей. Но теперь король мертв. Полагаю, наш убийца ничего подобного не ожидал. – Теперь Линли вплотную придвинулся к столу, отпихнул подальше от края чашку из-под кофе и кувшин. Локвуд нехотя вернулся на свое место.

– Что все это значит? – пробормотал он. – Нас с мистером Вирном ждут дела, а вы тут в игры играете.

– Мистер Локвуд, Чаз Квилтер мертв, – перебил его на полуслове Линли. – Сегодня вечером он повесился в Стоук-Поджесе.

Губы директора зашевелились, беззвучно повторяя имя ученика. Вместо него заговорил Джилс Бирн:

– Алан, это ужасно. Разберитесь с этим. Я позвоню утром.

– Не уходите, мистер Бирн! – потребовал Линли.

– Все это не имеет ко мне никакого отношения.

– Боюсь, что имеет. – Слова Линли остановили Бирна, уже поднявшегося было на ноги. – Эти события непосредственно связаны с вами. Всему причиной отчаянная потребность в любви, потребность установить прочную связь с другим человеком. Да, боюсь, всему виной вы, мистер Бирн.

– Что вы хотите этим сказать?

– Мэттью Уотли мертв. Чаз Квилтер мертв. Джин Боннэми лежит в больнице с разбитой головой. И все потому, что вы не в состоянии поддерживать отношения с другим человеком, если этот человек не является в ваших глазах совершенством.

– Что за наглость!

– Вы порвали отношения с собственным сыном, когда ему едва сровнялось тринадцать, не так ли? Он, дескать, ныл. Он так и не стал настоящим мужчиной.

Джилс Бирн раздавил сигарету в пепельнице.

– И по той же самой причине я прикончил Мэттью Уотли? – сардонически спросил он. – К чему вы клоните? Если вы на это намекаете, предупреждаю: я не стану выслушивать весь этот вздор без моего адвоката. И когда все это закончится, вам, инспектор, придется поискать себе другую работу, поскольку в полиции вам больше места не найдется. Вы меня хорошо поняли? Вы привыкли иметь дело с несчастными подростками. Но со мной вы нарветесь на крупные неприятности, так что лучше вам это знать заранее.

– Не думаю, чтобы инспектор предполагал… – масленым голосом вставил Алан Локвуд.

– Я знаю, что у него на уме. Я знаю, о чем он думает, знаю, как у них мозги устроены. Я уже достаточно на это насмотрелся и знаю, когда они… – Но тут у двери послышалось какое-то движение, и гневные слова замерли на губах Бирна.

Его сын стоял в дверном проеме, а за спиной у него – сержант Хейверс.

– Привет, папа, – окликнул его Брайан. – Как приятно, что ты нынче оказался здесь.

– Что все это значит? – спросил Джиле Бирн у Линли.

Сержант Хейверс захлопнула дверь. Она подтолкнула Брайана к столу, не убирая руки с его локтя. Мальчик сел, но не рядом с отцом, а напротив. Локвуд, все еще сидевший во главе стола, вновь принялся теребить узел галстука. Взгляд его метался от старшего Бирна к младшему. Все молчали. Кто-то прошел по тропинке вдоль стены школы, но ни один из присутствующих не глянул в окно.

– Сержант! – односложно распорядился Линли.

Хейверс зачитала юноше его права, как она это сделала раньше, обращаясь к Кливу Причарду. Она выговаривала слова автоматически, по многолетней привычке, одновременно листая свой блокнот. Когда она договорила предписанный юридической коллегией текст, отец вмешался. Едва шевеля губами, он произнес:

– Я вызову адвоката. Немедленно.

– Мы не вас собираемся допрашивать, – возразил Линли. – Решение должен принять Брайан, а не вы.

– Ему нужен адвокат! – повторил Бирн. – Сейчас же.

– Брайан?

Юноша равнодушно пожал плечами.

– Пододвиньте мне телефон, – потребовал Бирн. – Телефон, Локвуд!

Директор сдвинулся с места, но Линли остановил его:

– Вы хотите вызвать адвоката, Брайан? Вам решать, Брайан. Только вам– не вашему отцу, не мне, не кому-то еще. Вам нужен адвокат?

Мальчик поглядел на отца и отвел взгляд.

– Нет, – ответил он.

– Господи Боже! – взорвался его отец и принялся яростно колотить кулаком по столу.

– Нет! – твердо повторил Брайан.

– Ты делаешь это назло.

– Нет! – снова сказал Брайан. Бирн рванулся к Линли:

– Вы его спровоцировали. Вы знали, что он откажется. Если вы считаете, что хоть один суд в мире одобрит подобную процедуру… Да вы с ума сошли!

– Вызвать адвоката, Брайан? – ровным голосом переспросил Линли.

– Я уже сказал: нет.

– Речь идет об убийстве, ты, чертов идиот! Мог бы хоть раз головой подумать за всю свою никчемную жизнь! – уже во весь голос орал Бирн.

Голова Брайана дернулась. Линли видел, как тик, порой перекашивавший губы парня, искривил его рот в зловещей усмешке. Брайан прижал к лицу руку, чтобы удержать не повинующиеся ему мышцы.

– Ты меня слышишь? Ты слушаешь меня, Брайан? – настаивал отец. – Ты что, думаешь, я буду сидеть здесь и смотреть, как ты…

– Уходи! – сказал ему Брайан. Перегнувшись через стол, Джилс схватил его за руку, потянул на себя.

– Думаешь, ты очень хитер? Загнал меня в угол, я перед тобой на колени встану? Ты этого хочешь? Ради этого весь спектакль затеял? Лучше подумай хорошенько, мой мальчик. Если будешь стоять на своем, я уйду отсюда, и разбирайся со своими проблемами сам, как знаешь. Ясно? Ты все понял? Разбирайся сам.

– Уходи! – повторил Брайан.

– Я тебя предупреждаю, Брайан. Это тебе не игра. Слушай меня. Слушай, черт тебя побери! На это-то ты способен? Ты еще выслушать что-то можешь, а?

Брайан вырвался, стряхнув с себя отцовскую руку. Это усилие отбросило его назад, к спинке стула.

– Убирайся! – закричал он. – Возвращайся в Лондон, трахайся со своей крошкой Реной или с кем там еще. Убирайся, оставь меня в покое! Это-то ты можешь! Это у тебя всегда получалось лучше некуда.

– Господи, ты– копия своей матери! – воскликнул Бирн. – Просто копия. Тебя вообще ничего не интересует, разве что как другие люди перепихиваются, да и то самую малость. Жалкие твари, вы оба.

– Уходи! – завопил Брайан.

– Нет, я не уйду. Не доставлю тебе такого удовольствия, – прошипел Бирн-старший. Он достал сигареты, закурил, но спичка предательски дрожала в его пальцах. – Можете допрашивать его, инспектор. Я умываю руки.

– Ты мне не нужен! – отпарировал Брайан. – У меня есть друзья. Полно друзей.

«Нет, уже нет», – подумал Линли. Вслух он произнес:

– Чаз Квилтер умер. Он повесился сегодня вечером.

Брайан резко обернулся к нему:

– Неправда!

– Это правда, – подтвердил Сен-Джеймс. Он так и не отходил от окна. – Мы только что вернулись из Стоук-Поджеса, Брайан. Чаз повидался с Сесилией, а затем повесился на том тисе на кладбище. Ты ведь знаешь это дерево?

– Нет!

– Видимо, таким образом он пытался замкнуть порочный круг, – задумчиво проговорил Линли. – Он выбрал тис, ведь он не знал, где вы бросили тело Мэттью. Если б он знал, под каким деревом Мэттью остался лежать в ту субботнюю ночь, он бы, конечно, повесился на том дереве. Он видел в этом своего рода справедливое воздаяние. Чаз хотел расквитаться.

– Но я не… – Дрожь в голосе выдала его.

– Ты это сделал, Брайан. По дружбе. Ради любви. Чтобы обеспечить себе привязанность единственного человека, которым ты восхищался. Ты убил Мэттью Уотли ради Чаза, разве не так?

Мальчик заплакал. Его отец пробормотал:

– Господи! – и умолк.

Линли заговорил мягко, словно рассказывая ребенку сказку на ночь, а не излагая историю страшного преступления:

– Чаз пришел к тебе поздно ночью во вторник или даже утром в среду. Сесилия звонила ему, у нее начались роды, и Чаз решился на отчаянный шаг, лишь бы поехать к ней. Он угнал микроавтобус. Конечно, он рисковал всем, но Чаз не видел другого выхода. Фрэнк Ортен получил выходной. Чаз надеялся, что никто его не хватится. Но, когда он возвращался, его заметил Мэттью Уотли. Вот о чем Чаз рассказал тебе.

Юноша сжал руки в кулаки, поднес их к глазам, пытаясь скрыть слезы.

– Чаз был встревожен, – продолжал Линли. – Он знал: Мэттью может донести на него. Он сказал тебе обо всем. Ему просто хотелось выговориться. Он вовсе не хотел навлечь на Мэттью беду. Он ждал, что ты скажешь ему что-нибудь в утешение, как это обычно бывает между друзьями. Но ты– ты придумал, как избавить Чаза от беспокойства, верно? И тем самым ты надеялся навеки заслужить его дружбу.

– Он и так был моим другом. Он был моим другом.

– Да, был. Но ты мог потерять его, ведь ему предстояло вскоре отправиться в Кембридж, а тебя, вероятно, в университет не приняли бы. Ты хотел привязать его к себе навсегда, тебе требовались узы покрепче, чем обыкновенная дружба между одноклассниками. Решив проблему с Мэттью Уотли, ты бы приковал к себе Чаза прочной цепью. И Клив Причард– он тоже помог тебе, понятия не имея, что происходит на самом деле. Ведь так, Брайан? Ты знал, что Клив хочет во что бы то ни стало отыскать запись, которую сделал Мэттью, улику, свидетельствовавшую, что он издевался над младшими. Ты знал также, что Мэттью едет в гости к Морантам. Это ты сочинил весь план, Кливу оставалось только осуществить его. Он запер Мэттью в пятницу после ланча, а сам отправился на матч. Может быть, он немного опоздал, но это не так важно, ведь ты тем временем бросил в почтовый ящик мистера Питта бюллетень, освобождавший Мэттью от спортивных занятий. От твоего плана выиграли все: Клив развлекался в пятницу после игры, прижигая Мэттью сигаретами в той комнате над раздевалкой и допытываясь, куда же он запрятал пленку; Чазу больше не о чем было тревожиться, ведь его тайну после смерти Мэттью никто уже не мог выдать, а ты доставил Чазу неопровержимое доказательство своей дружбы – тело Мэттью Уотли.

Джиле Бирн вновь попытался вмешаться.

– Это неправда. Невозможно! Скажи ему – это все выдумки!

– Хороший был замысел, Брайан. Дерзкий, хитрый, изобретательный. Ты решился убить Мэттью, чтобы защитить Чаза, но Клив должен был считать, будто в смерти мальчика виноват он сам. Ты вытащил ключи от лаборатории из шкафчика мисс Бонд в учительской. Украсть их было нетрудно, а в выходные она не спохватилась, что ключей нет. Поздно ночью в пятницу ты вывел Мэттью из «Калхаса», доставил в лабораторию, убил его, заперев в вытяжном шкафу, и отнес тело назад в пансион. Когда Клив пришел навестить своего пленника, он застал его мертвым и, не имея понятия, отчего тот умер, счел виновным себя. Запаниковав, Клив кинулся к тебе за советом. Ты предложил избавиться от тела. Клив преисполнился благодарности, он помог перевезти тело Мэттью. Разумеется, ты мог быть уверен, что Клив будет держать язык за зубами, ведь, покрывая тебя, он тем самым защищал и себя самого. Но Чаз знал правду, не так ли? Ты должен был во всем ему признаться, иначе он бы не узнал, какой подвиг любви ты совершил во имя него. Да, он знал. Может быть, ты не сразу открылся ему. Постепенно. Когда настала пора потребовать благодарности.

– Но как могло это произойти? – запротестовал Алан Локвуд. – Тут повсюду ученики. Их сотни. Дежурный учитель. Это просто немыслимо. Я отказываюсь верить.

– Ученики разъехались на выходные или отправились в турне, играть в хоккей. Несколько старшеклассников, остававшихся в школе, перепились и уснули. Фактически школа была пуста. – Линли так и не вынудил себя добавить, что дежурный учитель, Джон Корнтел, забыл совершить обход, а Брайан, живший в соседней с ним комнате, знал, что в этот вечер Корнтел не один, с ним Эмилия Бонд, и, догадываясь, чем эта парочка будет заниматься весь вечер, был уверен, что школа находится в полном его распоряжении.

– Но с какой стати? – настаивал Локвуд. – Чего так боялся Чаз?

– Правила всем известны, мистер Локвуд. Чаз вовлек девочку в беду. Он позаимствовал школьную машину, чтобы навестить ее во время родов. Он скрыл от начальства, что Клив Причард преследует Гарри Моранта. Чаз считал, что его ждет исключение из Бредгар Чэмберс, которое погубит все его будущее. Напрасно он рассказал об этом Брайану– Брайан тут же воспользовался ситуацией, чтобы покрепче привязать к себе Чаза. Брайан не понимал, что Чаз взвалит на себя и вину и ответственность за содеянное, а следовательно, бремя его тревоги и страх разоблачения возрастут стократно. К тому нее с гибелью Мэттью еще не вся опасность была устранена. Чаз обнаружил, что мальчик написал письмо Джин Боннэми и упомянул о встрече с ним, Чазом, вечером во вторник. Чаз сидел рядом с нами, когда сержант Хейверс нашла набросок этого письма. Несомненно, Чаз и об этом рассказал Брайану. Брайан понял: он не может облегчить груз вины, легший на плечи Чаза, избавить его от чувства ответственности, но, уж по крайней мере, от разоблачения он его убережет. Он решил устранить последнюю угрозу. Он хотел преподнести ему также и смерть Джин Боннэми как еще один дар любви.

Брайан поднял голову и тусклыми глазами посмотрел на инспектора:

– Вы хотите, чтобы я подтвердил все это? Вам это нужно?

– Бога ради, Брайан! – взмолился отец. Линли покачал головой:

– Не обязательно. Мы собрали достаточно улик в лаборатории, в микроавтобусе, на чердаке в «Калхас-хаусе». Джин Боннэми весьма подробно описала тебя; мы, несомненно, обнаружим следы ее крови, волосы и фрагменты кожи на твоей одежде. Всем известно, как хорошо ты разбираешься в химии. Да и Клив Причард скоро заговорит. Клив не Чаз, он не станет убивать себя, лишь бы выпутать тебя из этой истории с Мэттью – тем более когда он узнает правду о его смерти. Так что можешь ничего не подтверждать, Брайан. Я не за этим привел тебя сюда.

– А зачем?

Линли вытащил из кармана два галстука с цветами Бредгар Чэмберс, разложил их на столе, развязал соединявший их узел.

– Один галстук – желтый с голубыми полосками, – сказал он Брайану. – Другой – голубой с желтыми. Можешь ли ты отличить их друг от друга, Брайан?

Мальчик чуть приподнял руку и тут же уронил ее. Он не мог принять верное решение, как два дня назад не мог правильно выбрать свитер для футбольного матча.

– Я… я не знаю. Не могу сказать. Я не все цвета различаю.

– Нет! – Джиле Бирн вскочил на ноги. – Прекратите, черт бы вас побрал!

Линли тоже поднялся, посмотрел на юношу сверху вниз, рассеянно наматывая галстуки на руку. Хотел бы он ощутить в себе сочетание ярости и ликования, то мрачное удовлетворение, которое порой приходит к полицейскому, отомстившему за жертву, схватившему преступника и знающему, что вскоре тот предстанет перед судом, – хотел бы, но не мог, ибо то, что произошло в последние несколько дней, не смоет никакое правосудие, никакая месть.

– Ты знал… когда ты убивал его, ты знал, что Мэттью Уотли – твой брат? – хрипло выговорил он.

Из кабинета директора сержант Хейверс позвонила в полицию Хоршэма и Слоу.

Звонила она больше из любезности: официально информация будет передана в эти отделения, когда с задержанных будет снят допрос и подготовлен рапорт.

Сент-Джеймс и Локвуд остались в зале заседаний вместе с Брайаном, а Линли отправился на поиски его отца – Джилс Бирн выбежал из комнаты, как только прозвучал последний вопрос, не дожидаясь ответа сына, не в силах более глядеть в его лицо, отражавшее чудовищную гамму переживаний: смятение, забрезжившее понимание, ужас.

Брайан почти сразу же осознал истину, словно вопрос Линли отворил в глубине его души дверцу, за которой таились надежно спрятанные мучительные воспоминания. Он заговорил в растерянности:

– Так это Эдди. Эдди. И моя мать. В ту ночь в кабинете… Они были там…– Потом он вскрикнул: – Я не знал! – И уронил голову на стол, пряча лицо в сгибе неловко подвернутой руки.

И полилась исповедь, отрывистая, прерываемая слезами. Линли почти все угадал. Главным героем истории был Чаз Квилтер. Брайан предложил отвезти его в Стоук-Поджес вечером с субботы на воскресенье, и Чаз был так подавлен и угнетен, что даже не заметил прикрытое одеялом тело в дальнем конце микроавтобуса. Чазу нужно было повидать Сесилию, он думал только об этом и потому охотно согласился, когда Брайан пообещал подождать его в машине у дома Стридеров; Чаз понятия не имел, что Брайан тем временем выбросил тело Мэттью на кладбище у церкви Сент-Джилс.

Слушая рассказ Брайана, Линли подумал, что это убийство, задуманное якобы во имя дружбы, на самом деле представляло собой изощренный шантаж – только расплачиваться Чазу пришлось бы пожизненной любовью и верностью.

Чаз узнал об исчезновении Мэттью Уотли в воскресенье, вместе со всеми учениками, но, когда он услышал, что тело было найдено в Стоук-Под-жесе, он сразу же догадался, кто убийца и каким мотивом он руководствовался. Если б Брайан выбрал другое место, чтобы избавиться от трупа, Чаз сразу же выдал бы его в руки правосудия. Но Брайан был слишком хитер, он не оставил Чазу возможности облегчить свою совесть, он подстроил все обстоятельства таким образом, что любая попытка Чаза заговорить или даже намекнуть на истинного преступника подставляла его самого. Исключение из школы привело бы к разлуке с Сесилией в тот самый момент, когда она особенно нуждалась в нем. Старший префект никак не мог выпутаться из этой ситуации, не мог избавиться от истерзавших его угрызений совести. Вот почему он предпочел покончить ссобой.

Линли взглядом попросил Сент-Джеймса оставаться с мальчиком и вышел из комнаты. В конце темного коридора дверь в вестибюль оставалась распахнутой, а по ту сторону вестибюля Линли различил слабое мерцание света на каменном полу. Кто-то находился в часовне,

Джилс Бирн сидел у мемориальной доски, установленной им в память Эдварда Хсу. Он не шелохнулся, словно и не слышал шагов Линли, замерев в напряженной неподвижности.

Линли сел рядом с ним, и Бирн спросил:

– Что теперь будет?

– За ним пришлют машину из полицейского участка в Хоршэме. За ним и за Кливом Причар-дом. Школа находится в юрисдикции Хоршэма.

– А потом?

– Потом – следствие и суд.

– Хорошо вы устроились. Для вас дело закончено, верно? Упаковано, словно пачка бумаги в конверт. Вы можете уехать, довольные собой, вы открыли истину. А нам что прикажете делать?

Линли готов был защищать себя, опровергнуть обвинение в равнодушии, но он слишком устал, слишком был измучен, чтобы вступать в спор с этим человеком.

– Она сделала все это нарочно, – проговорил Бирн. – Моя жена вовсе не любила Эдварда Хсу.

Я вообще не уверен, что Памела в жизни кого-нибудь любила. Ей требовалось поклонение, обожание. Она хотела видеть, как на лице мужчины отражается желание. А более всего она хотела досадить мне. Так ведь оно обычно и бывает, когда брак распадается, верно? – В полутьме церкви лица Бирна было почти не разглядеть, оно приобрело сходство с черепом; глубокие тени легли под глазами и ниже линии скул. – Как вы догадались, что матерью Мэттью была моя жена?

– Ваш рассказ о рождении Мэттью в Эксетере казался неправдоподобным. Вы утверждали, будто незнакомы с его матерью, однако процедура усыновления не может происходить так, как вы описывали: только вы, поверенный и приемные родители. Оставалось всего две возможности: либо и мать присутствовала, либо она оставила младенца на вас – потому что, не будучи его биологическим отцом, вы являлись его отцом в глазах закона. Бирн кивнул:

– Она использовала Эдди, чтобы отомстить мне. Когда в нашей жизни появился Эдди, наш брак уже разваливался. У нас с ней так мало общего. Меня привлекла ее юность и красота, ее живость. Тогда она переживала неудавшийся роман, моя преданность льстила ей. Однако брак на этом не построишь, не так ли? Довольно быстро все это начало рушиться. К тому времени, как родился Брайан – ребенка мы завели с целью спасти наши отношения, – у нас уже все было кончено. По крайней мере, я уже осознал тщетность любых усилий. Она – пустая женщина, ничего за душой. Я ей так и сказал.

Линли призадумался, в какой форме Джилс Бирн счел уместным поведать жене о своем в ней разочаровании. Уж конечно, он не пощадил ее чувства, не пытался уберечь ее гордость. Бирн тут же с готовностью подтвердил это:

– Она не могла ответить словом на слово, но она знала, как я люблю Эдварда Хсу. Через него она и нанесла мне удар, инспектор. С точки зрения Памелы, соблазнив Эдварда, она убивала сразу двух зайцев: она причиняла боль мне и притом доказывала самой себе, что еще не утратила привлекательность. Эдвард служил для нее просто орудием. Она набросилась на него прямо в моем кабинете, прекрасно зная, что там я непременно наткнусь на них. Так оно и случилось.

– Брайан начал что-то говорить о кабинете. Бирн провел ладонью по глазам и вновь уронил руку. Замедленные движения выдавали его возраст, как и проступившие на лице морщины.

– Ему тогда еще и пяти не сровнялось. Я застал их, Эдди и Памелу, в своем кабинете. Разразился чудовищный скандал. И тут явился Брайан. – Казалось, Бирн всецело поглощен игрой света на задумчивом лице ангела, осенявшего крылами алтарь. – Так и вижу, как он стоит в проеме, рука на дверной ручке, под мышкой какая-то плюшевая игрушка, – стоит и с любопытством наблюдает всю эту сцену: мать раздета догола и даже не пытается прикрыться, отец в ярости обзывает ее грошовой шлюхой, она в ответ обвиняет его, будто он сам мечтал уложить Эдварда в постель, а Эдвард прячется в подушках дивана, пытается скрыться от всех – и плачет. Боже, как он плакал!

– Вскоре после этого он покончил с собой?

– Да, не прошло и недели. В тот вечер он ушел от нас, вернулся в школу. Я несколько раз пытался поговорить с ним, объяснить, что его вины в случившемся не было, но он убедил себя, будто предал нашу дружбу. Он не понимал, что все подстроила Памела, что и мертвец не смог бы противостоять ее ухищрениям. Он знал одно: он обязан был устоять перед соблазном. Вот почему он убил себя. Он знал, что я люблю его. Я был его другом, его покровителем, и он переспал с женой друга и покровителя.

– Значит, он так и не узнал, что она беременна?

– Он ничего не знал.

– Почему ваша жена решила выносить ребенка? Почему не избавилась от него?

– Потому что она хотела вновь и вновь напоминать мне, как она отомстила. Она нашла прекрасный способ: я мог наблюдать день изо дня, как растет в ней ребенок Эдварда Хсу.

– И все же тогда вы не развелись с ней. Почему?

– Из-за Эдварда. Если б я был сдержаннее, если б сумел скрыть от Памелы свое презрение, она бы не тронула его. Понимаете? Я винил себя и в том, что сделала она, и в его самоубийстве, и в этой беременности. Мне казалось, единственным путем к искуплению будет сохранить брак до тех пор, пока она не родит этого ребенка. Я надеялся, что, устав от своей игры, Памела отдаст его мне и я смогу пристроить ребенка.

– Вы не намеревались воспитывать его сами?

Бирн мрачно глянул на него.

– Если б Памела решила, что я хочу оставить ребенка себе, она бы вцепилась в него мертвой хваткой, изобразив живое воплощение жертвенной материнской любви. Я-то с самого начала не собирался самостоятельно воспитывать его. Я хотел обеспечить ему нормальную жизнь, только и всего.

– Полагаю, на самом деле Мэттью родился не в Эксетере?

– В Ипсвиче. Памела нашла там какое-то заведение, где можно втайне родить ребенка и вновь приняться за развлечения. Чем она и занялась, едва дав жизнь Мэттью. Я считался его отцом. Я отвез малыша в приют, а Памела тем временем возвратилась в Лондон, строя из себя несчастную мать, горюющую о родившемся мертвым ребенке. Она далее несколько недель соблюдала траур. Я подал на развод, она не спорила. Потом я вернулся за Мэттью и устроил так, чтобы его усыновили Уотли.

– Брайан ничего об этом не знал?

– Он ничего не знал. Он застал ту сцену в кабинете, но был еще не способен понять, что происходит. И с Мэттью он не был знаком.

– Пока они не встретились в Бредгар Чэмберс.

– Да. – Бирн окинул взглядом часовню. Коптящая свеча у ног каменного ангела догорела и погасла. В воздухе резко запахло горячим воском. – Мне казалось правильным, чтобы Мэттью учился в той же школе, где учился его отец. Так я распорядился и судьбой Брайана, так делают все. Поколение за поколением. Отцы передают сыновьям чертов факел, в надежде, что они осветят мир – нам-то самим это не удалось. – Протянув руку, Бирн достал старый сборник псалмов, лежавший на передней скамье, рассеянно пролистал его, закрыл, потом снова открыл. – Я думал, тут он станет мужчиной. Мне казалось, не стоит его баловать. Пусть научится самостоятельности. Я думал, так будет лучше… Ему всего восемнадцать лет, инспектор, а мне пятьдесят четыре. И вот я сижу тут и молю Бога, в которого я не верю, позволить мне поменяться местами с сыном. Пусть все это обрушится на меня– арест, суд, скандал, наказание. Дай мне принять на себя его ношу. Позволь мне сделать хотя бы это.

– Авессалом, Авессалом, – прошептал про себя инспектор Линли. Так вопиет каждый отец, не сумевший в упрямстве своем ни истинно любить сына, ни связать свою жизнь с его жизнью. Но молитва Джилса Бирна ничего не изменит, как не мог ничего изменить горестный плач Давида над телом Авессалома. Ничего не поправишь, время ушло.

22

Ночная гроза сменилась накрапывающим дождем. Линли вывел свой «бентли» с парковки у восточного въезда на территорию Бредгар Чэмберс. Впереди в тени деревьев скользнула полицейская машина из Хоршэма без опознавательных знаков и растворилась за поворотом дороги. Дорожки между зданиями школы были хорошо освещены, но прилегавшие к ним участки казались мрачными и заброшенными. Не поймешь, совершает ли свой обход дежурный учитель, проверяя, как спят воспитанники, не ускользнули ли они тайком из пансиона.

Сержант Хейверс откровенно зевала, пристроившись на заднем сиденье.

– Я догадываюсь, как Брайан доставил Мэттью из «Калхас-хауса» в лабораторию, – пробормотала она. – Бедняжка, конечно, вообразил, что посреди ночи префект его пансиона пришел ему на помощь. Он охотно пошел с ним, даже если Брайан не потрудился вынуть кляп у него изо рта и развязать ему руки, а когда он сообразил, что «спаситель» ведет его вовсе не в «Эреб», а к лаборатории, Брайан без труда связал измученному мальчику ноги и отволок в здание, а там засунул в вытяжной шкаф. Я другого не понимаю – как Брайан сумел перетащить тело Мэттью из лаборатории обратно в «Калхас», а оттуда на следующую ночь в микроавтобус и его ни разу не заметили.

– В пятницу посреди ночи никто и не мог его увидеть, – возразил Линли. – Корнтел не вышел на дежурство, ученики разъехались на выходные, оставшиеся в школе давно спали. От «Калхас-хауса» недалеко до лаборатории. Думаю, у него ушло не более тридцати секунд на всю дорогу, хотя он и тащил Мэттью на себе – пробежал через лужайку по дорожке, – и вернулся в «Калхас». Он гораздо больше рисковал в ночь субботы, но на этот раз он был не один. Ему помогал Клив Причард, ведь он считал себя виновником смерти Мэттью Уотли и верил, будто Брайан спасает его шкуру; он так и не понял, что Брайан его подставил.

– А стоянка для школьного транспорта находится у самого «Калхас-хауса», – дополнила Барбара.

Линли кивнул.

– Они раздобыли на чердаке одеяло, завернули в него Мэттью и перенесли его на стоянку. Была глубокая ночь, они шли не по дорожке, а под деревьями, где совсем темно, и их там никто не мог разглядеть. К тому же дорожка боковая, ею пользуются только для парковки транспорта, так что даже если бы они пошли прямо по ней, таща завернутое в одеяло тело, на них бы, скорее всего, никто не наткнулся.

– Но ведь дорожка проходит мимо домика привратника? – уточнил Сент-Джеймс.

– Примерно в пятидесяти ярдах от него. Если б даже Фрэнк Ортен и мог расслышать шум мотора на таком расстоянии, если б даже этот звук и возбудил в нем какие-нибудь подозрения, ребятам ничего не грозило, поскольку в эту ночь привратник отлучился. Мальчики знали: Элейн Роли сказала об этом Брайану. Если б Ортен вернулся, пока они ездили, он бы не заметил отсутствия автобуса, поскольку свою машину оставил в гараже у дома.

– Клив помог засунуть Мэттью в микроавтобус, а сам поспешил в Киссбери добывать себе алиби, – вставила Хейверс.

– А Брайан и Чаз поехали в Стоук-Поджес.

– Но ведь они добрались туда уже после полуночи. Не поздновато ли наносить визит? – усомнилась Барбара.

– Сесилия знала, что Стридеры уедут на все выходные к дочери, – напомнил ей Сент-Джеймс. – Она сообщила об этом полиции вечером в воскресенье. Ее не так уж беспокоило, в котором часу приедет Чаз, лишь бы увидеться с ним.

– Она понимала, что Чазу придется позаимствовать микроавтобус или ловить попутку, – подхватил Линли. – Она и не надеялась увидеть его раньше.

– Какая бессмысленная смерть! – вздохнула Барбара. – Ну скажите, инспектор, почему Чаз Квилтер не мог признаться во всем? Зачем он повесился, отчего он предпочел смерть?

– Он оказался в ловушке, Хейверс. Ситуация казалась ему совершенно безнадежной. Какой бы путь он ни выбрал, пришлось бы кого-нибудь предать.

– Лишь бы никого не заложить! – с отвращением откликнулась она. – В этом все дело, верно? Вот чему его научили в Бредгар Чэмберс. Скрывать правду, быть лояльным по отношению к «товарищам». Чушь какая! Культивируемая в подобных школах мораль способна породить только ничтожества!

Она метко нанесла удар. Линли содрогнулся от слов сержанта, но возражать не стал– Барбара была права.

Они проехали мимо домика привратника. Элейн Роли стояла на узком крыльце, сражаясь с побитым непогодой зонтиком. За ее спиной маячил Фрэнк Ортен, баюкавший на руках старшего внука.

– Долго еще она будет охотиться за ним, как вы думаете? – поинтересовалась Барбара. Фары «бентли» лишь на миг выхватили из мрака эту семейную картинку. – После семнадцати-то лет пора бы уже и сдаться.

– Она любит его, – промолвил Линли. – Люди могут отказаться от чего угодно, Хейверс, только не от любви.

Стук в дверь раздался лишь около полуночи, но Кевин Уотли и его жена были готовы встретить посетителей. В одиннадцать вечера их предупредили звонком из Бредгар Чэмберс, они знали, что детективы из Скотленд-Ярда намерены нанести им еще один, последний визит. Пара уже знакомых им полицейских явилась в сопровождении худого как щепка человека с искалеченной ногой. К его левой лодыжке крепился металлический протез, и ходил он хромая. Инспектор Линли представил его, но Кевин разобрал только слово «эксперт» и, не участвуя в дальнейшем разговоре, пристроился на стуле у обеденного стола, отделившись от компании, оставшейся в гостиной. Пэтси предложила им кофе, но все трое отказались.

Кевин видел, как Линли темными глазами внимательно разглядывает его жену, отмечает синяки на руках, подбитый глаз, осторожную походку – одну руку Пэтси прижимала к телу чуть пониже груди, словно защищая от удара ребра. Он смутно расслышал вопрос инспектора. Пэтси отвечала спокойно: упала на лестнице. Она даже добавила художественный штрих для правдоподобия: упала, когда поднималась вверх по лестнице. Можете вы себе такое представить?

Говоря это, Пэтси не смотрела в сторону мужа, но Линли быстро глянул на него. Инспектора не проведешь. Он обо всем догадался, и эта дамочка, сержант, – тоже. Она так деликатно взялась за эту проблему: «Хотите, чтобы я кому-нибудь позвонила? Вероятно, вы могли бы на время поехать к кому-нибудь из друзей? В такой момент, когда теряешь близких, испытываешь потребность в поддержке, и перемена места тоже пойдет на пользу». Нетрудно угадать, к чему она клонит. «Беги отсюда, Пэтс. Кто знает, что стрясется в следующий раз».

Но Пэтси и ухом не повела. Оправила свой пропахший потом халат и уселась на пластиковую табуретку. Послышался скрип, когда голая кожа коснулась сиденья, полы халата, натянувшись, высоко открыли ноги. Даже со своего места Кевин видел темную полоску волос, поднимающуюся вверх по голени.

«Мы произвели арест, – сообщил инспектор. – Мы хотели сразу же известить вас. Бот почему мы приехали сегодня, невзирая на поздний час».

Кевин слышал, как Пэтси что-то говорит в ответ, но слов не разобрал. Его мозг не воспринимал ничего, кроме той первой фразы, произнесенной инспектором. «Произвели арест». Кевин не ожидал, что именно эти слова прозвучат для него похоронным звоном. Они придавали окончательность, непоправимую реальность смерти. Гибель Мэттью перестала быть кошмаром, от которого Кевин мог бы однажды очнуться. «Арест» подводил черту– полиция не может арестовать кого-то лишь на основании пригрезившегося Кевину страшного сна. Арест означал, что страшный сон был действительностью.

Только когда Пэтси окликнула его, Кевин обнаружил, что, сам того не замечая, он встал со стула, дошел до лестницы и тупо, словно в тумане, поднимается на второй этаж. Там, внизу, еще продолжался разговор. Выражают сочувствие родителям жертвы. Все это уже не имело значения для Кевина. Он полностью сосредоточился на ступеньках. Шаг за шагом, нащупывая доски ногами, поворачивая на площадке, неуклонно стремясь в комнату наверху.

Дверь в спальню Мэттью была распахнута. Кевин вошел, включил свет, присел на кровать. Он шарил взглядом по комнате, внимательно рассматривая вещи, пытаясь из каждого предмета вызвать призрак своего сына. Вот шкаф, возле него Мэттью одевался по утрам, кое-как натягивая одежку, лишь бы поскорей выскочить на улицу. Вот стол, здесь он делал домашнее задание и возился с моделями поездов. На стене пробковый щит, Мэттью прикреплял к нему семейные фотографии – пикники, дни рождения – и снимки поездов. Вот полка с книгами и старыми, потрепанными мягкими игрушками– он слишком любил их, не мог выбросить на помойку. Вот окно; высунувшись из окна, Мэттью наблюдал за лодками на Темзе. Вот постель, в ней он безмятежно проспал тринадцать лет.

Кевин вбирал в себя увиденное, всматривался, изучал, запоминал навеки и все пытался сложить из осколков, как из мозаики, образ сына, услышать его голос – но все впустую. Оставалось лишь одно слово– «арест»– и непоправимое знание, что наступил конец, пришла определенность, от которой не отмахнешься.

– Мэтти, Мэтти, Мэтт! – звал он шепотом, но никто не отвечал ему. Пусто в комнате, одни лишь неодушевленные вещи, и они не заменят ему сына. Как ни старайся, Мэттью не восстанет из дерева ибумаги, из стекла и одежды, составлявших среду его обитания.

«Папа, смотри! Смотри, смотри на меня!»

Кевин ждал этих слов, но они так и не прозвучали. Он сам мог повторять их снова и снова, но Мэттью больше никогда не окликнет его.

«Мы произвели арест». Все кончено.

Кевин с трудом встал с осиротевшей постели сына, подошел к шкафу, поднял кусок мрамора, утащенный им накануне из мастерской, отнес его к кровати, сел и положил мраморную доску себе на колени. Нащупал в кармане карандаш, специально предназначенный для такой работы, сжал его и вновь уставился на ожидавший его прикосновения камень.

Если он начнет сейчас выводить на нем имя, не будет ли это капитуляцией? Он как бы признает, что подвел сына, покинул его в тот самый момент, когда Мэттью особенно остро нуждался в его помощи. Кэвину казалось – это акт смирения, покорности судьбе. Сделай это– и будешь жить дальше. Разве это возможно? Это значит– предать сына. Как может он допустить, чтобы его скорбь утихла?

Руки дрожали, ощупывая прекрасный, испещренный жилками камень.

«Мэтти! Мэтти, Мэтти, Мэтти!»

Шепча имя сына, Кевин прижал острие карандаша к холодному мрамору и принялся выводить первую букву. Вот уже и имя написано. Под ним – слова: «Любимый сын». В самом низу– хрупкие очертания ракушки.

«Наутилус, Мэттью», – пояснил он вслух, но никто не услышал. Мэттью не было.

– Кевин.

Пэтси вошла в комнату. Кевин старался не глядеть на нее. Он склонился над своей работой.

– Они ушли, Кев. Инспектор сказал, мы можем забирать Мэттью. Полиция в Слоу готова его отдать.

Он не хотел отвечать. Только не говорить. Не говорить о Мэттью, не говорить с женой. Кевин ушел в работу. Пэтси прошла через комнату. Он почувствовал, как она опустилась на кровать рядом с ним. Сейчас она читает, что он написал на камне. Она снова заговорила, мягким, растроганным голосом, касаясь ладонью его узловатой, натруженной руки:

– Ему бы это понравилось, Кев. Мэтти нравились ракушки.

Кевин почувствовал, как сжимается в нем тугой узел. Он не мог больше совладать со скорбью. Пэтси все еще пытается заговорить с ним. Пэтси все еще любит его. Она касается его руки, она понимает его.

Он уронил карандаш. В отчаянии он пытался ухватиться за холодный мрамор, лежавший у него на коленях, последний надежный оплот.

– Пэтс… – Голос изменил ему.

– Я знаю, милый, – ответила она. – Я все знаю. И он заплакал.

Барбара Хейверс подождала, пока Линли не отъехал подальше, и только тогда пустилась пешком к своему дому. Линли хотел подвезти ее к самому порогу, ведь час был поздний, однако Барбара уговорила инспектора высадить ее на углу Ганнерсбери-лейн и Аксбридж-роуд. Ей, дескать, не повредит небольшая прогулка, свежий после дождя воздух прочистит мозги.

Линли попытался спорить. Ему не нравилось, что она пойдет домой одна, после полуночи, по темным улицам пригорода.

Но Барбара настояла на своем. За всеми приводимыми ею доводами Линли расслышал настоятельную потребность укрыть свою частную жизнь. Быть может, он догадался, что ей непременно надо скрыть от инспектора, какой жизнью она живет за пределами Скотленд-Ярда. Линли, внимательный наблюдатель, не мог не заметить, как обветшали дома, мимо которых они проезжали. В конце концов он нехотя согласился с ней, остановил «бентли» у фонаря и, нахмурившись, подождал, пока она выйдет из машины.

– Хейверс, вы вполне уверены…– окликнул он ее, опустив окно. – Не слишком-то это разумно. Уже поздно.

– Все будет в порядке, сэр, уверяю вас. – Покопавшись в висевшей на плече сумке, Барбара достала сигареты. – Увидимся утром, да? – Попрощавшись с Сент-Джеймсом, она шагнула прочь от машины. – Поезжайте домой, инспектор. Отдохните малость.

Он что-то проворчал в ответ, поднял стекло, и машина тронулась с места. Барбара помедлила с минуту, следя за габаритными огнями «бентли», возвращавшегося в город. Чиркнула спичкой, прикурила, бросила спичку в лужу на тротуаре. Огонек зашипел, поднялся клубочек дыма, миниатюрное перистое облако, и растаял.

Удивительно тихая ночь. Плотное одеяло дождевых туч не только скрыло луну и звезды, но и приглушило все шумы. Единственный звук нарушал тишину, размеренный стук ее собственных каблуков по асфальту, но даже его поглощал туман.

Подходя к дому, Барбара бросила сигарету на мокрую дорогу, полюбовалась, как она гаснет в маслянистой грязи. Затем пересекла узкую полоску земли – даже дождь не сделал ее мягче, податливее, – и вот она уже стоит перед дверью в свой коттедж. Ее машина так и осталась в подземном гараже Скотленд-Ярда, где она поставила ее утром, поскольку предпочла встретиться с Линли там, хоть он и предлагал заехать за ней по пути в Бредгар Чэмберс. В результате утром ей придется добираться на работу в метро. Неприятно, конечно, но уж лучше так, чем позволить Линли заглянуть к ней домой. Не очень-то это похоже на его городской особняк в Белгравии.

Барбара поднялась по ступенькам, нащупала в кармане ключ. Как нее она устала, устала до изнеможения! Тяжелый выдался день.

Стоило распахнуть дверь, как она услышала мурлыканье, бездумный напев, две-три нотки, повторявшиеся снова и снова, бессвязно, беспрерывно. Звук доносился с нижних ступенек внутренней лестницы. Барбара разглядела съежившуюся фигурку– ноги подтянуты к животу, голова упала на колени, руки обхватывают тело, будто пытаясь укрыть его.

– Мама? – прошептала она.

Напев не смолкает. Барбаре даже удалось разобрать отдельные слова: «Не у-ви-дим Ар-ген-ти-ну».

– Мама! – повторила Барбара, вплотную подходя к ней. – Мама, почему ты не ложишься спать?

Мать подняла голову, раздвинула губы в рассеянной улыбке.

– Там есть ламы, милочка. В том зоопарке, в Калифорнии. Только мы, наверное, не сможем поехать туда.

Совесть подсказывала: Барбара могла бы и извиниться перед матерью, ведь она не удосужилась предупредить ее, что вернется так поздно, но вместе с чувством вины в ней нарастало и раздражение. Мать должна бы уже привыкнуть. Если Барбара не звонит, значит, она занята расследованием. Неужели она обязана всякий раз докладываться родителям, будто школьница, когда служебные обязанности вынуждают задержаться на весь вечер вдали от дома?! Уж отец-то, по крайней мере, еще более-менее в здравом уме, мог бы и объяснить матери, чем вызвано отсутствие Барбары.

Теперь ее слух уловил еще один звук, она не расслышала его, когда только вошла в дом. Монотонно сигналил телевизор: его не выключили на ночь, а канал уже прекратил работу. Барбара заглянула в гостиную.

– Мама! – сердито воскликнула она. – Почему папа до сих пор не в постели? Он так и уснул перед телевизором? Господи, ты же знаешь, ему надо нормально отдохнуть. Не может же он спать в кресле, ты же знаешь, мама!

Мать умоляющим жестом вцепилась ей в локоть:

– Мы так и не поедем, лапонька? Мне так нравятся ламы.

Барбара оттолкнула ее руку, пробурчала что-то нелюбезное и прошла в гостиную. Отец сидел в кресле. Свет погашен.

Прежде всего Барбара выключила телевизор, затем потянулась к стоявшему возле отцовского кресла торшеру. Она едва не коснулась рукой его головы и только тут поняла, что неладно в этой комнате, в этом доме. Войдя в дом, она слышала нелепый напев матери, она слышала гудение забытого телевизора, но не было того звука, к которому она привыкла за годы болезни, не было слышно натужного дыхания отца – ни с порога, ни с лестницы, ни теперь, когда она стояла вплотную к его креслу.

– Господи! Господи! – Дрожащими руками Барбара нащупала выключатель.

Он умер давно, посреди дня, тело было совсем холодным, началось окоченение. И тем не менее Барбара попыталась подать кислород давно остановившимся легким, возилась с кнопками, бормоча про себя молитву.

Снять его с кресла. Уложить на пол.

Нехитрая мелодия из двух нот приближалась к комнате. Мать вошла и забормотала бессмысленно:

– Я приносила ему суп, лапочка. Как ты мне велела. В полпервого. Но он даже не шелохнулся. Я покормила его с ложечки. Налила ему прямо в рот.

Барбара только теперь заметила на отцовской рубашке пятна от супа.

– Боже, боже, – прошептала она.

– Я не знала, что теперь делать. Сидела на лестнице и ждала. Ждала там, на лестнице. Я знала, ты придешь, милая моя. Я знала, ты позаботишься о папе. Только вот… – Миссис Хейверс в растерянности перевела взгляд с дочери на мужа. – Только вот он не хочет есть суп. Не стал глотать. Я налила ему прямо в рот. И подержала, чтобы он не выплюнул. Я сказала: «Надо кушать, Джимми», а он мне ничего не ответил. И я…

– Он умер, мама. Папа умер.

– Я не стала мешать ему. Пусть спит. Ему ведь нужен отдых, да? Ты сама так сказала. Я сидела на лестнице. Я подумала: моя лапонька придет и все устроит. Я ждала на лестнице.

– С тех самых пор? С половины первого?

– Я все сделала правильно, верно, лапонька? Я ждала на лестнице.

Барбара словно со стороны видела морщины на лице матери, вытянутую, тощую шею, отсутствующее выражение лица, неприбранные волосы. Не было у нее слов, чтобы оплакать смерть отца, только одно и осталось повторять: «Боже, боже, более». Все ее чувства слились в этой беззвучной молитве. Отчаяние. Пустота.

– Не придется нам поехать в тот зоопарк, лапонька, – вздохнула мать. – Так мы и не увидим лам.

Звонок телефона разбудил Дебору. Он прозвенел только один раз, и где-то в доме поспешно сняли трубку. Дебора привычным жестом протянула руку, но рядом с ней в постели никого не было. Посмотрела на часы. Двадцать минут четвертого.

Она сегодня лежала без сна. Примерно через полчаса Саймон вернулся. Она ждала в темноте, ждала, что он придет к ней, и в конце концов провалилась в тревожный сон. А он так и не пришел в постель. Если он и лег спать, то в другой комнате. Так было и прошлой ночью: Саймон работал допоздна в лаборатории и лег спать в комнате для гостей якобы потому, что не хотел будить Дебору.

Две ночи подряд она оставалась одна в постели. Ей казалось, что она съеживается, превращается во что-то маленькое, незначительное. Совсем одна. Дебора попыталась утешить себя мыслью, что так им обоим легче, но чувствовала лишь безысходность. А что, если воспользоваться как предлогом разбудившим ее ночным звонком?

На ходу, уже покидая комнату, Дебора подхватила и поспешно надела халат. В ночной тишине она отчетливо различала негромкий голос мужа наверху. Она начала подниматься по лестнице.

Пока она дошла до лаборатории, Сент-Джеймс уже закончил телефонный разговор. Остановившись в дверном проеме, Дебора произнесла его имя, и муж удивленно вскинул голову.

– Меня разбудил телефон, – пояснила она. – Что-нибудь случилось? Что-то плохое? – Она быстро перебирала в уме всех его родных, все мыслимые несчастья. Однако Саймон казался привычно подавленным, а не потрясенным дурной вестью.

– Это Томми, – ответил он. – Умер отец Барбары Хейверс.

Ее лицо затуманилось.

– Жалко ее, Саймон! – Дебора прошла в комнату, подошла вплотную к мужу, работавшему за столом.

Саймон разложил на столе полицейский отчет, готовясь к экспертизе, которая либо подтвердит, либо опровергнет предварительные выводы. На это потребуется несколько недель. Нет никакой необходимости приниматься за подобный труд сегодня ночью.

Он уходит в работу, оглушает себя работой, лишь бы не общаться с женой. Она сама хотела этого, она надеялась, она упорно цеплялась за мысль, что работа, карьера полностью поглотит Саймона, и он позволит ей жить собственной жизнью, отгородиться от него, и им никогда не придется вести откровенный разговор, ей не придется брать на себя вину за то несчастье, в которое она ввергла их обоих. Да, на это она рассчитывала, а теперь, когда Саймон начал поступать в полном соответствии с ее планами, она не может больше вынести это. Она видела, как изменилось лицо Саймона, когда он разглядел фотографию Томми у нее в руках. С тех пор миновало две ночи – две ночи одиночества. Дебора подбирала слова, чтобы начать разговор. Чужое горе могло послужить завязкой беседы.

– Как жаль! Что мы можем сделать для нее?

– В данный момент – ничего. Томми еще позвонит. Барбара всегда предпочитала держать свою частную жизнь при себе. Не думаю, что она позволит нам вмешиваться.

– Да, конечно. – Дебора без особой надобности перелистала страницы отчета (какие-то проблемы токсикологии, она ничего в этом не смыслила). – Ты давно вернулся домой? Я спала, не слышала, как ты вошел. – Обиходная, почти бессознательная ложь. К грузу, отягощающему ее совесть, она ничего не добавит.

– Два часа назад.

– А!

Больше вроде говорить не о чем. Беспредметно-вежливый разговор непросто поддерживать и в дневные часы, а посреди ночи, когда усталость подрывает выработанные навыки общения– обмен банальностями, блестящие доспехи, скрывающие тайную рану, – такую беседу вести и вовсе не возможно. И все нее Дебора не хотела уходить из комнаты. Она хорошо знала, какое чувство не позволяет ей уйти: два дня назад по лицу Саймона она догадалась о мыслях, зародившихся в его душе. Она обязана рассеять это подозрение, обязана вернуть возлюбленному его цельность, его самоуважение. Сумеет ли она? Куда легче было бы и дальше брести наугад, положиться на судьбу – авось как-нибудь они бы миновали трудные времена и вновь обрели друг друга, без лишних душевных усилий, без драм. Но сейчас она видела, что у нее нет оснований рассчитывать на благополучный исход и все попытки обойти откровенный разговор были трусостью. Но как подобрать слова, с чего начать объяснение?

И тут Саймон сам заговорил. Глядя в сторону, на лежавшие на столе бумаги и приборы, он без видимой причины принялся подробно рассказывать о деле, распутанном Линли, о Чазе Квилтере и Сесилии Фелд, о Брайане Бирне, родителях Мэттью Уотли, об их домике в Хэммерсмите. Он описывал помещение школы, вытяжной шкаф в лаборатории и чердачную комнату над сушилкой, домик привратника и кабинет директора. Дебора вслушивалась в каждое слово, начиная осознавать, что муж рассказывает все это с единственной целью– удержать ее здесь. Когда она поняла это, в душе ее вспыхнула надежда.

Она выслушала все до конца, положив руку на стол поближе к руке мужа. Другой рукой она перебирала завязки шелкового халата.

– Бедняги! – вздохнула она. – Что может быть страшнее…– Нет, она не заплачет. Она ведь решилась справиться со своим горем, задавить его, вот только оно никак не поддается. – Что может быть страшнее утраты ребенка?

Он посмотрел ей прямо в глаза. На лице Саймона застыла маска сомнения и тревоги.

– Страшнее – потерять друг друга.

Она так и не преодолела страх и все же заставила себя заговорить:

– Ты думаешь– это с нами происходит? Мы теряем друг друга?

– Похоже на то. – Саймон откашлялся, с трудом сглотнул. Повернувшись к микроскопу, зачем-то принялся закреплять новое предметное стекло. – Знаешь, – он старался говорить небрежно, но давалось ему это с большим трудом, – ведь дело, скорее всего, во мне, а не в тебе. Кто знает, что еще эта проклятая авария повредила в моем организме, кроме ноги.

– Нет.

– Или это какое-нибудь врожденное отклонение. Именно из-за этого ты не можешь выносить моего ребенка.

– Нет, любовь моя, нет!

– С другим мужчиной ты бы могла…

– Саймон! Прекрати!

– Я тут кое-что почитал об этом. Если проблема в моих генах, мы сможем в этом разобраться. Я пройду генетическое обследование. Тогда мы будем знать наверное и сможем принять решение. Разумеется, это значит, что я не смогу быть отцом наших детей. Мы найдем донора.

Она не могла больше выносить мучения, которые он причинял себе ради нее.

– И ты думаешь, мне это нужно? Ребенок любой ценой? Не от тебя, так от кого угодно?

Теперь он не отводил взгляда от ее лица:

– Нет. Не совсем так. Не от кого угодно.

Ну вот, он выложил карты на стол. Она хотела бы бежать, скрыться, ибо час расплаты настал, но даже в эту минуту Дебора преклонялась перед отвагой своего мужа – он не отступал перед худшим из своих кошмаров, он готов был сражаться с ним лицом к лицу. Она восхищалась им и вновь до боли в сердце ощущала переполнявшую ее любовь к Саймону.

– Ты имеешь в виду Томми, – сказала она

– Ты ведь тоже думала об этом, не правда ли? – мягко спросил он.

Дебора предпочла бы самые жестокие и несправедливые упреки этой готовности понять и поддержать ее. Она обязана рассказать ему обо всем.

– Это вполне естественно, – продолжал он, словно речь шла о логике, а не о невыносимой, нестерпимой для него муке. – Если б ты вышла тогда замуж за Томми, как он мечтал, у вас уже были бы дети.

– Я вовсе не думала об этом. Я никогда не пыталась даже прикинуть, что было бы, если бы я вышла замуж за Томми. – Она слепо уставилась на стол, все предметы расплывались у нее перед глазами. Собраться с духом и выложить правду. Просто так, на слово, он ей не поверит. Как он может поверить? Что заставило ее перебирать фотографии Томми, если не воспоминания, не сожаления об упущенном?

Саймон начал неторопливо собирать листы полицейского рапорта, соединил отдельные документы скрепками и вернул на место, в папку. Он забыл выключить принтер. Дебора подошла к компьютерному столу, выключила принтер, аккуратно накрыла его, не торопясь, выгадывая время. Она вновь обернулась к мужу, но теперь она оказалась в тени, а лицо пристально наблюдавшего за ней Саймона освещала яркая лампа, висевшая над его столом.

Дебора порадовалась, что выражение ее лица хотя бы отчасти скрыто от мужа.

– Жизнь не всегда похожа на сказку, – пробормотала она, чувствуя, как вспотели ладони, как тысячи иголок впиваются в усталые веки. – Мы с тобой полюбили друг друга, поженились. Я хотела родить тебе ребенка. Я думала, все будет как надо, все, как я задумала. Но так не всегда получается. Я пытаюсь примириться с мыслью, что этого никогда не будет. И с мыслью, что я… – Слова давались ей со все большим трудом. Тело словно оцепенело. Дебора стряхнула с себя наваждение, подавила инстинкт самозащиты, мешавший ее исповеди. – Я сама во всем виновата, – договорила она. – Это все моих рук дело.

Саймон беспокойно зашевелился на стуле, жестом прервал ее:

– Никто не виноват, Дебора. В такой ситуации не может быть виноватых. Зачем ты взваливаешь это на себя?

Она слегка отвернулась – не для того, чтобы скрыть от мужа свое лицо, но лишь бы самой не смотреть в его глаза. Теперь она видела только ночную тьму за окном да свой силуэт на стекле. Этот призрак словно бросал ей вызов: «Ну же, иди до конца!»

– Даже если нужно искать виноватого, им вполне могу оказаться я, а не ты, – продолжал Саймон. – Вот почему я считаю нужным пройти обследование. Если дело во мне, если это какое-то генетическое отклонение, тогда и подумаем, что нам делать дальше. – Он сделал паузу и повторил уже высказанное ранее предложение:– Мы можем найти донора.

– Ты этого хочешь?

– Я хочу, чтобы тебе было хорошо, Дебора.

Он желал лишь выразить свою любовь к ней, но в ее ушах эти слова прозвучали упреком и вызовом.

– Чего бы это ни стоило тебе самому?

Он не ответил. Дебора повернулась в нему. Саймон постарался встретить ее взгляд спокойно и твердо, продемонстрировать свою готовность отказаться ради нее от радостей отцовства. Но глаза его не умели лгать.

– Нет, – ласково сказала она, – нет, мой дорогой. Не нужно никаких исследований. И доноров нам не нужно. Нет причины подвергать тебя всему этому. Дело во мне. Я знаю.

– Как ты можешь быть в этом уверена?

– Знаю. – Она так и не сдвинулась с места, она обращалась к нему через разделявшее их пространство комнаты. Так было проще. Дебора даже не представляла, как Саймон воспримет истину, но, уж конечно, он предпочтет в этот миг быть подальше от нее. – Понимаешь… в тот момент я и не думала… Мне было всего восемнадцать.

– Восемнадцать? – озадаченно переспросил он. – О чем ты?

– Я сделала аборт, – сказала она. На этом можно остановиться, не идти дальше. Об остальном он и сам догадается.

Саймон вздрогнул. Лицо его застыло– он понял. Потом он резко поднялся.

– Я не могла рассказать тебе раньше, Саймон, – умоляюще прошептала она. – Не могла. Ты знал обо мне все– только не это. Я хотела, я много раз пыталась, но не могла… А теперь… Господи, что я сделала с нами!

– Он знал? – глухо спросил Сент-Джеймс. – Он знает теперь?

– Я никогда ему об этом не говорила. Он шагнул к ней, но тут же остановился.

– Почему? Он бы женился на тебе, Дебора. Он же хотел жениться на тебе! Разве беременность что-нибудь изменила? Его бы это не остановило. Да нет, он был бы счастлив. Ты дала бы ему все, о чем он мечтал – ты и наследник. Почему же ты не сказала ему?

– Ты знаешь почему.

– Нет, не знаю.

– Из-за тебя. – Голос изменил ей. – Ты же знаешь – из-за тебя.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я любила тебя. Тебя, а не Томми. Я любила тебя, всегда только тебя. Ты же знаешь. – В груди ее поднимались рыдания, речь прерывалась, но она изо всех сил пыталась договорить самое главное: – Я думала… это не было настоящее… только ты, всегда… я ждала… тебя, всегда… всегда. Но я была одна… все эти годы, а ты даже не писал мне… а он приехал в Америку. Ты знаешь, что было… я не… он приехал из дома…

Саймон сдвинулся наконец с места. Дебора услышала быстрые неровные шаги, простучавшие по деревянному полу. Она подумала – сейчас он покинет комнату. Поделом ей, именно это она и заслужила. Но он уже стоял рядом с ней, его руки обвились вокруг нее.

– Дебора! Боже мой, Дебора! – Он перебирал пальцами ее волосы, голова ее упала на плечо мужа. Она чувствовала, как резко бьется его сердце. Саймон с трудом выговаривал слова: – Господи, что я наделал?!

– Что ты! – в смятении воскликнула она.

Он все крепче, все неистовей прижимал ее к себе.

– Я все испортил, все! А ты стала жертвой. Мои страхи, растерянность, сомнение– все легло на тебя. Три кошмарных года. Прости меня, дорогая. Любовь моя! – И повторил вновь, бережно приподнимая ее лицо: – Моя любовь!

– Насчет фотографии…

– Оставь. Теперь я понимаю. Ты смотрела на прошлое. Нашего будущего это не касается.

Она не сразу поняла, что он сказал. Саймон гладил ее лицо, кончиками пальцев утирал слезы. Дрогнувшим голосом, шепотом, он позвал ее по имени.

Она снова заплакала.

– Неужели ты простишь меня? Разве я могу просить о прощении?

– О прощении? – Он будто ушам своим не поверил. – Господи, Дебора, с тех пор прошло шесть лет! Тебе было восемнадцать, совсем девочка. Прошлое в прошлом. Для нас имеет значение только настоящее и будущее. Уж это ты должна была бы знать.

– Нет, не понимаю… Сможем ли мы снова стать друг для друга тем, чем были? Как нам жить с этим?

Он притянул жену к себе:

– Просто – жить.

Мелкий, упорный дождь сеялся на тех, кто пришел на кладбище в Саут-Йлинге проводить в последний путь Джимми Хейверса. Над головой сержанта Хейверс, ее матери и нескольких престарелых родичей покойного на скорую руку натянули пластиковый навес, остальные участники церемонии укрывались под зонтиками. Священник взывал к милосердному суду Божьему, прижимая к груди Библию и стараясь не обращать внимания на липнущую к полам рясы грязь. Линли попытался сосредоточить внимание на словах молитвы, но его отвлекало перешептывание старух:

– Им пришлось заплатить, чтобы хоронить его именно здесь, знаете ли. Пришлось специально покупать участок. Давно уже купили, много лет назад. Сын у них в соседней могилке лежит.

– Это она нашла его, Барби. Он так весь день и пролежал мертвый. Мать была дома, но она и не заметила, как он дух испустил.

– Ну, это меня не удивляет. Она не в себе, мамаша ее. Давно уже такая.

– Маразм?

– Нет, просто не все дома. На десять минут без присмотра не оставишь.

– Беда. Что же Барби с ней делать?

– Упрячет куда-нибудь. Должны быть приюты для таких, как она.

– Такую не во всякий приют возьмут. Ты только посмотри на бедняжку!

Линли впервые видел мать сержанта Хейверс. Нелегко было привыкнуть к этому зрелищу, тем более что до сих пор Хейверс никого не впускала свою частную жизнь. Линли давно был знаком с Барбарой, последние полтора года они работали как напарники, но только случай позволил инспектору проникнуть в ее частную жизнь, узнать Барбару не как коллегу, а как человека. Она умело уклонялась от таких ситуаций, и Линли не возражал. Он словно с самого начала догадывался, сколь угрюмые тайны хранила в душе эта молодая женщина, и предпочитал не вмешиваться.

Несомненно, мать принадлежала к числу ее мрачных секретов. Старуха, утопавшая в непомерно большом черном пальто, болтавшемся вокруг ее тощих щиколоток, повисла на руке дочери, улыбаясь, кокетливо покачивая головой. Она явно не понимала, что рядом с ней вершится погребальный обряд; бросая растерянные взгляды на группку людей, окруживших открытую могилу, мать продолжала что-то шептать Барбаре, поглаживая ее руку. Барбара в ответ молча похлопывала мать по руке. Один раз она наклонилась к ней, застегнула пальто на верхнюю пуговицу, стряхнула упавшие на воротник седые волоски и вновь принялась напряженно слушать священника. Лицо Барбары было сосредоточенным, она не сводила глаз с гроба отца. Похоже, все ее мысли занимала заупокойная служба.

Линли так и не смог погрузиться в молитву. Для него существовало только здесь и сейчас. Что толку взывать о вечном блаженстве? Отвлекшись, он принялся изучать людей, пришедших на похороны. Вон Сент-Джеймс держит зонтик над головой жены, притянув Дебору поближе к себе. Дальше – суперинтендант Уэбберли стоит под дождем с непокрытой головой, глубоко запихав руки в карманыплаща. Позади еще три детектива и чернокожий констебль Нката. В небольшой группе собравшихся там и сям мелькают знакомые лица из Скотленд-Ярда. Никто из них не знал отца Барбары. Они пришли сюда только из уважения к ней.

Неподалеку какая-то женщина в розовых резиновых перчатках возится в урне у подножия мраморного надгробья. Чужие похороны ее не интересуют, она обустраивает что-то, переходит с места на место, хлюпая галошами, словно она тут одна, и только шум подъехавшей машины, расплескавшей колесами лужи на подъездной дорожке со стороны Саут-Илинг-роуд, на миг привлек внимание этой женщины. Машина остановилась, но мотор все еще работает. Распахнулась и захлопнулась дверца. Машина отъехала. Чьи-то поспешные шаги по асфальту. Кто-то еще подоспел на похороны, когда обряд уже близится к завершению.

Линли стоял спиной к дороге. Он догадался, что Хейверс знает вновь прибывшего. Он видел, как ее взгляд метнулся от могилы к дорожке, а затем Барбара сразу же автоматически взглянула на него. Она тут же отвела глаза, но этого было достаточно. Линли хорошо знал Барбару и по ее лицу мог определить, кто приехал. А если не Барбара, то Сент-Джеймс и Дебора – их лица тоже подсказали ему, кто приехал. Скорее всего, они-то и послали на Корфу телеграмму, вынудившую леди Хелен вернуться.

Да, это Хелен стоит там, с краю небольшой группы людей. Линли знал это, не оборачиваясь. Он чувствовал ее присутствие. Не было необходимости даже бросить взгляд, чтобы убедиться. Он всегда будет чувствовать ее приближение, как чувствуют некий тонкий аромат, разлившийся в воздухе, – всегда, до самой смерти. Она уехала на два месяца и вернулась, но в нем ничего не изменилось – ничего не изменится и за два десятилетия.

Священник дочитал молитву, отступил в сторону, предоставляя могильщикам опустить гроб в могилу. Сержант Хейверс подвела мать попрощаться, уговорила ее бросить в могилу букет весенних цветов. Во время службы миссис Хейверс мяла цветы в руках, она успела дважды уронить их по пути из церкви. Букет был весь измят, превратился в месиво из стеблей и лепестков, не угадаешь даже, из каких цветов он составлен. Старуха выпустила цветы из рук, и дождь тут лее прибил их к земле.

Священник последний раз возгласил: «Вечный покой», пробормотал какие-то слова утешения, обращаясь к Барбаре и ее матери, и повернулся уходить. Толпа потянулась к вдове и дочери, выражая соболезнование.

Линли смотрел, как они подходят к сержанту Хейверс, то по одному, то парами: Сент-Джеймс с Деборой, Уэбберли, Нката. Соседи, коллеги, дальние родственники. Он все еще стоял у открытой могилы и смотрел в нее. Тускло мерцала медная пластинка, прикрепленная к гробу. Он исполнил все формальности, соблюдаемые во время похорон. Теперь он вправе обернуться, поздороваться с Хелен, завязать необязательный разговор. Нет, это безнадежно. Даже если он сумеет выдавить из себя какие-нибудь легковесные банальности, лишь бы помешать Хелен покинуть его вновь, разве лицо не выдаст его, не обнаружит сразу же все, что он хотел бы скрыть?

Два месяца ничего не изменили, ровным счетом ничего. Не угасили его любовь, не усмирили желание.

– Томми!

Он стоял потупив глаза и видел только ее ботинки. Несмотря на все свои переживания, Линли не удержался от улыбки. Как это похоже на Хелен! Совершенно непрактичные, невероятно изысканные кожаные туфельки, нисколько не защищающие ее ноги от грязи. Судя по фасону, их шили специально для убежденных мазохистов.

– Как ты можешь носить такое, Хелен? – поинтересовался он. – Неужели тебе не больно?

– Не то слово! – подхватила она. – Я так натерла себе ноги, что у меня глаза того и гляди выскочат. По-моему, это орудие пытки, Впрочем, теперь-то я знаю, будь сейчас война, я бы давно выболтала врагам все, что мне известно.

Он негромко рассмеялся и отважился наконец поднять голову и посмотреть на нее. Нисколько не изменилась. Гладкие каштановые волосы все так же обрамляют лицо. Темные глаза все так же смело встречают его взгляд. Стройная фигура, прямая, горделивая осанка.

– Ты нынче утром примчалась из Греции? – поинтересовался он.

– Только на этот самолет и были билеты. Я приехала прямо из аэропорта.

Вот почему она так одета– легкомысленно, по-весеннему, в платье персикового цвета, совершенно неуместное на похоронах. Сняв плащ, Линли предложил его Хелен.

– Я так плохо одета? – уточнила она.

– Вовсе нет. Но ты промокнешь. Туфли уже не спасти, но зачем же губить и платье?

Хелен накинула на себя плащ. Он был слишком, до нелепости, велик ей.

– Зонтик-то у тебя есть, – напомнил он. Сложенный зонтик свисал с ее запястья.

– А, да. Знаешь, эти ужасные автоматически складывающиеся зонтики. Я приобрела его в аэропорту. Он только и знает, что автоматически складываться. – Она потуже затянула пояс плаща. – Ты уже говорил с Барбарой?

– По телефону говорил, несколько раз со среды. Сегодня нет. Еще нет.

Леди Хелен посмотрела в сторону Барбары. Тоненькая цепочка людей все еще тянулась к ней. Линли продолжал смотреть на леди Хелен. Она резко обернулась к нему, и он залился румянцем, точно она застала его врасплох. Слова ее тоже прозвучали неожиданно.

– Саймон рассказал мне о вашем расследовании. Об этой школе и погибшем мальчике. – Помедлив, она добавила: – Тебе это нелегко

– Да, кое-что в самом деле… Особенно сама школа. – Линли отвернулся. Та женщина, в розовых перчатках, все еще возится у соседней могилы, Рядом с ней на земле дожидается азалия – нечего сказать, удачно выбрала погоду.

– Напомнила тебе Итон?

Да, она все знает про него, все знает. И так всегда. Она сразу же нащупывает самую суть. Ей и гадать не надо для посадки.

– Я молился за него в Итоне, Хелен. Я когда-нибудь говорил тебе? В мемориальной часовне. Четыре архангела смотрели на меня сверху из всех четырех углов и обещали– мои молитвы будут услышаны. Я приходил туда каждый день. Вставал на колени и молился: Боже, сохрани жизнь моему отцу. Я сделаю все, что пожелаешь, Господи. Только бы он не умирал.

– Ты любил его, Томми. Любой ребенок молится о своем отце. Дети не хотят, чтобы родители умирали. В чем же твоя вина?

Линли покачал головой:

– Не в том дело. Я не понимал тогда, не думал. Я молился, чтобы он не умирал. Хелен, я молился, чтобы он остался жить. Мне и в голову не пришло попросить, чтобы он исцелился. Моя молитва была услышана, он прожил еще шесть лет, шесть мученических лет.

– Ох, Томми!

Ее нежность, ее сочувствие сокрушили его. Слова вырвались помимо его воли:

– Как я скучал по тебе!

– Я тоже, – ответила она. – Честное слово.

Могут ли четыре простых слова подарить надежду? Линли прикидывал так и этак, наполнял ее ответ смыслом, обещанием. Стоило ей произнести эти слова, и он уже готов был все поставить на карту, вновь объясниться в любви, отдать ей всю свою жизнь, потребовать, чтобы она признала, приняла давно установившуюся между ними близость. Но за эти два месяца, два месяца разлуки, два месяца, когда он ни на единый час не забывал ее, Линли, по крайней мере, научился сдерживаться.

– У меня дома есть непочатая бутылка шерри, – отважился намекнуть он. – Приезжай, отведай, скажешь, каково на вкус.

– Томми, ты же знаешь, я не могу устоять перед шерри. Можешь процедить его через собственные грязные носки, а я все равно буду пить и расхваливать.

– Когда-нибудь это с тобой и случится, – напророчил он, – но не в этот раз.

– Да? Почему?

– У меня есть почти чистые носки, всего один раз надеванные.

Она рассмеялась. Лицо ее радостно вспыхнуло. Осмелев, он поспешно предложил:

– Как насчет сегодня? – и тут же торопливо добавил: – Или завтра, или позднее. Ты же устала с дороги.

– А что потом, после шерри? – уточнила она. Линли отбросил всякое притворство.

– Не знаю, Хелен. Может быть, расскажешь мне про поездку, а я расскажу тебе про работу. Засидимся допоздна, взобьем омлет, он у нас подгорит, и придется выбросить все в помойку. Или просто проведем вечерок вдвоем. Я не знаю, Хелен. Что тут поделаешь? Я просто не знаю.

Леди Хелен помедлила с минуту. Взгляд ее скользнул в сторону сержанта Хейверс и ее матери. Небольшая группа людей вокруг них уже почти рассеялась. Линли понимал, что Хелен собирается подойти к Барбаре и его место там, рядом с Барбарой, а не подле женщины, в которую он влюблен. И все-таки он торчит возле нее и ждет хоть намека, любого намека на будущее, которое его ждет. Он негодовал на самого себя: он поставил Хелен в неловкое положение. Он требует от нее ответа, требует немедленного решения и тем самым вновь и вновь вынуждает ее отдаляться от него.

– Слушай, извини, – забормотал он. – Не подумал. Кажется, у меня это хроническое. Пойдем, поговорим с Барбарой?

– Да, давай. – Похоже, она вздохнула с облегчением.

Подхватив Линли под руку, Хелен направилась к людям, все еще стоявшим под пластиковым навесом.

– Томми, – задумчиво проговорила она на ходу. – Все-таки я обожаю шерри. С детства.

– Знаю. Вот я и подумал…

– Я согласна, Томми. Насчет шерри. Я готова отведать его прямо сегодня.

Голос ее звучал не слишком уверенно. Линли воспринял это как предостережение: не обольщайся. И все же, не удержавшись, он повторил ее прежний вопрос:

– А что потом, после шерри?

– Не знаю. Как и ты– делаю что могу. Как, для начала хватит?

Нет, конечно. Никакой ее ответ не удовлетворит его, ничто, кроме полной и окончательной уверенности. Но до этого еще далеко.

– Хватит, – солгал он. – Для начала хватит. Пока.

Они присоединились к Сент-Джеймсу и Деборе, подождали своей очереди, чтобы выразить сочувствие Барбаре. Линли ощущал прикосновение руки Хелен к своему локтю, он наслаждался легким касанием ее плеча, сознанием ее присутствия, звуком ее голоса. Ему требовалось от нее еще многое, гораздо больше, чем она готова была дать сейчас. Но он понимал: пока придется довольствоваться этим.

Элизабет Джордж Месть под расчет

Влюбленному беды не избежать,

Отсюда главная наука – забывать:

Забыв обиду – не сойти с ума,

Любить обидчика, не полюбив греха,

Любимого очистить от вины,

И все ж в раскаянии не искать любви.

Александр Поп

Часть I Вечерний Сохо

Пролог

Тина Когин отлично знала, как воспользоваться тем малым, что ей дано от природы. Кстати, ей нравилось думать, что в этом-то и есть ее талант.

Несколькими этажами выше ночной мостовой, по которой в обе стороны бежали машины, ее обнаженный силуэт горгульей выступал на стене в одной из комнат, и Тина улыбалась, когда легкими движениями заставляла тень двигаться и создавать новые черные силуэты на белом фоне, как в тесте Роршаха. Отличный тест, подумала она, делая жест, означавший «иди сюда». Для иного психопата лучше зрелища не придумать!

Одобрительно ухмыльнувшись своей способности к самокритике, она подошла к комоду и, как всегда, восхитилась своей коллекцией белья, даже сделала вид, будто не знает, что выбрать, лишь бы продлить удовольствие, прежде чем взять в руки нечто воздушное из черного шелка и кружев. Лифчик и трусики родом из Франции были отлично скроены, и вшитые в них прокладки не лезли в глаза. Тина надела их, преодолевая неловкость рук не привычных к подобным изысканным вещам.

Тем временем она едва слышно напевала что-то, мало похожее на мелодию. Это был пеан предстоящему вечеру, более того, трем дням и вечерам полной свободы, восторг перед выходом на летние теплые лондонские улицы, приготовившие бог знает какие сюрпризы. Когда она длинным накрашенным ногтем вспорола заклеенную коробочку и вытряхнула чулки, они зацепились за жесткую кожу, которую ей не хотелось замечать. Пришлось повозиться, но она позволила себе лишь одно ругательное слово, пока освобождала чулок и рассматривала поехавшую с внутренней стороны бедра петлю. Надо, однако, быть аккуратней.

Натягивая чулки, она не отрывала от них глаз, даже вздохнула от удовольствия. Нейлон легко скользил по коже, и она смаковала приятное ощущение, как будто от любовной ласки, намеренно усиливая его едва ощутимой пробежкой пальцев от щиколотки до колена и от колена к бедру. Все упругое, подумала она, вот и отлично. И помедлила, чтобы полюбоваться собой в высоком зеркале, прежде чем достать из ящика комода нижнюю юбку из черного шелка.

Черное, закрытое, с длинными рукавами платье она выбрала единственно за то, что оно облегало ее тело словно ночная влажная тьма. Талию подчеркивал пояс, а лиф был украшен россыпью гагатовых бусинок. Это было творение Найтсбриджа, и его цена – если учесть прочие дыры в ее финансах – до конца лета полностью исключала поездки на такси. Однако Тину не отпугнуло это неудобство, ведь она отлично знала, за что платит.

Надев черные, на высоких каблуках туфли, она включила лампу рядом с кушеткой, которая осветила скромную спальню-гостиную в однокомнатной квартирке, где роскошью была только ванная. Много месяцев назад, едва приехав в Лондон – почти сразу после свадьбы – в поисках надежного убежища, Тина совершила ошибку, сняв комнату на Эджвер-роуд, где ей пришлось делить ванну с улыбчивыми греками, которые не скрывали своего любопытства к ее гигиеническим ухищрениям. После этого она даже подумать не могла о том, чтобы делить с кем-нибудь ванную комнату, и хотя дополнительная плата поначалу казалась ей едва ли не вызовом общественному мнению, со временем Тине удалось с этим справиться.

Закончив с макияжем, она осталась довольна цветом и формой глаз, в чем немалую роль играли тени, подрисованными полукружиями бровей, скулами, искусно смягченными румянами, поскольку они у нее слишком выпирали и придавали лицу форму треугольника, а также губами – над ними ей пришлось поработать и карандашом и помадой, чтобы они стали чувственными и привлекали взгляды. Потом она откинула назад волосы – такие же черные, как платье, – и намотала на палец упавший на лоб завиток. И улыбнулась. Все будет хорошо. Ей-богу, все будет хорошо.

В последний раз окинув взглядом комнату, Тина взяла с кровати сумку и проверила, все ли на месте: деньги, ключи, два пластиковых пакетика с наркотиком. Закончив с приготовлениями, она покинула свою квартиру.

Несколько мгновений спустя Тина уже ехала в лифте вниз и, выйдя из подъезда, вдохнула ароматы городского вечера, густую смесь выхлопных газов, бензина, пота и парфюмерии, без которой был немыслим этот лондонский перекресток. Как всегда, прежде чем отправиться на Прэд-стрит, Тина с любовью посмотрела на гладкий каменный фасад своего дома, пробежала взглядом по вывеске «Шрюсбери Корт Апартментс», которая смотрелась как эпиграф над двойными входными дверьми, что вели в ее убежище и пристанище, единственное место на земле, где она могла быть сама собой, никого не боясь и не стесняясь.

Тина отвернулась и зашагала в сторону освещенной Пэддингтон-стейшн, откуда поехала на станцию Ноттингилл-гейт, а там перешла на центральную линию и вышла из метро на Тоттенхэм-Корт-роуд, где было не продохнуть от одуряющего скопления выхлопных газов и не пройти из-за плотных людских толп, обычных для пятницы.

До Сохо она добралась быстро. По площади кружили постоянные клиенты здешних «кинетоскопов», и каких только акцентов не было тут, когда они обменивались похотливыми возгласами насчет грудей, бедер и всего остального. Все эти мужчины представляли собой распаленную массу сладострастников, ищущих возбуждения, и Тина не сомневалась, что в другие вечера хотя бы парочку из них, возможно, она привлекла бы зрелищем своей наготы. Но только не сегодня. Сегодня не ее день.

На Бейтмен-стрит, недалеко от площади, Тина увидела вывеску над вонючим итальянским ресторанчиком. «Кошкина колыбель» – так было написано на вывеске, и еще на ней была стрелка, указывавшая на соседнюю дверь. Тине не нравилась нелепая вывеска, тем более нелепая, что претендовала на что-то умное. Однако выбирать не приходилось, и, открыв дверь, она стала спускаться по грязной, сырой лестнице, провонявшей водкой и блевотиной, как и вся улочка.

Для ночного клуба время было еще раннее, поэтому немногочисленные посетители «Кошкиной колыбели» жались к столам возле танцевальной площадки. С другой стороны музыканты играли печальный джаз на саксофоне, рояле и барабанах, пока певица лениво курила и со скукой ждала подходящего момента, чтобы произвести толику шума с помощью ближайшего микрофона.

В зале было почти темно. Лишь голубоватая подсветка у музыкантов, свечи на столах да лампочка в баре. Усевшись на табурет возле стойки, Тина заказала джин с тоником и подумала, что лучшего места не найти во всем Сохо, если надо с кем-то встретиться, не привлекая любопытных взглядов.

Со стаканом в руке она стала оглядывать толпу, однако с первого взгляда увидела лишь множество людей в тяжелом сигаретном дыму, кое-где сверкали бриллианты и вспыхивали огнем зажигалки. Посетители разговаривали, смеялись, обменивались деньгами, на танцевальной площадке покачивалось несколько парочек. И тут она разглядела молодого человека, одиноко сидевшего за столиком в самом темном углу. Тина улыбнулась.

Так похоже на Питера выбрать столик, за которым он может оставаться незаметным для родственников и шикарных приятелей. Никакого риска быть уличенным в посещении «Кошкиной колыбели». Здесь ему не грозило разоблачение. Отличный выбор.

Тина не сводила с Питера глаз. Она вся трепетала в предчувствии того мгновения, когда он наконец разглядит ее в тумане. А он, не подозревая о ее присутствии, смотрел на дверь, то и дело беспокойным жестом проводя рукой по коротко остриженным светлым волосам. Несколько минут Тина с удовольствием следила за тем, как он заказывает что-то крепкое и торопливо выпивает один стакан за другим, отмечала, как твердеет линия его рта после каждого взгляда на часы, как крепнет его потребность в наркотике. Одет он был неважно для графского брата – нечистый кожаный пиджак, джинсы, рубашка с выцветшей надписью «Хард Рок Кафе». В одном ухе у него блестела золотая серьга, которую он время от времени трогал, словно талисман. К тому же он почти не переставая грыз ногти на левой руке, а правой нервно постукивал по ноге.

Когда в дверях показалась группа шумливых немцев, он вскочил, но тотчас плюхнулся обратно на стул, убедившись, что среди них нет человека, которого он с таким нетерпением поджидал. Достав дрожащими пальцами сигарету из пачки, которую он вынул из кармана пиджака, Питер опять поискал в карманах, но не нашел ни зажигалки, ни спичек. Минутой позже он отодвинул стул, встал и направился к бару.

Прямиком к мамочке, мысленно улыбнулась Тина. В этой жизни чему быть, того не миновать.

***

К тому времени, когда ее приятель добрался до стоянки на Сохо-сквер, Сидни Сент-Джеймс уже не сомневалась, что нервы у него на пределе. Весь он как натянутая струна. Даже руки ему приходится держать под контролем, чтобы нечаянно не сломать руль. Тем не менее ему хочется скрыть это от нее. Стоит сделать один шаг, и неминуемо последует другой, а там и признание в наркотической зависимости. Нет, это не для Джастина Брука, ученого, bon vivant, руководителя проектов, автора многочисленных открытий, лауреата не одной премии.

– Ты не выключил фары, – холодно напомнила ему Сидни, но он не ответил. – Джастин, ты забыл про фары.

Он выключил фары, и она скорее почувствовала, чем увидела, что он повернулся к ней, и тотчас ощутила прикосновение его пальцев к своей щеке. Ей захотелось отодвинуться, но его пальцы уже скользили по ее шее, касались грудей, и, помимо своей воли, она потянулась к нему, не владея собой, ответила на его призыв.

Однако едва заметная дрожь в его руке, дитя возбуждения, подсказала ей, что его ласка лживая, что он хочет задобрить ее, прежде чем сделает свою отвратительную покупку. И она оттолкнула его.

– Сид…

Джастину удалось изобразить чувственный порыв, но Сидни знала, что телом и душой он на плохо освещенной улице, начинающейся в южной части площади. Ему надо скрыть это от нее. Вот он и прикидывается, будто самое главное в его жизни в этот момент – желание немедленно овладеть ею, а не наркотик. И она окаменела под его прикосновениями.

Его губы, его язык ласкали ей шею, плечи. Ладони касались грудей, пальцы сжимали соски, он шептал ее имя, он развернул ее лицом к себе. И, как всегда, это был огонь, угар, безумие. Сидни жаждала его поцелуев. И приоткрыла губы в ожидании…

Джастин со стоном привлек ее к себе, заласкал, зацеловал. Тогда Сидни, дрожа, положила руку ему на бедро, чтобы отплатить ему лаской за ласку. И тотчас все стало ясно.

Она вернулась в реальность. И отпрянула, не сводя с него глаз в сумеречном свете уличных фонарей.

– Прекрасно, Джастин. Неужели ты думал меня обмануть?

Он глядел в сторону, и от этого она еще больше разозлилась.

– Иди, купи себе проклятую дозу. Разве не за этим мы приехали сюда? Или мне полагалось думать, будто не за этим?

– Разве не ты потребовала, чтобы я пошел с тобой на вечеринку? – заявил Джастин.

Это был старый способ перекладывания вины и ответственности на Сидни, но на сей раз она не желала играть в его игру.

– Хватит, Джастин, я могу пойти туда и одна.

– Тогда в чем дело? Зачем ты позвонила мне? Или это не ты звонила мне сегодня, была очень мила и обещала кое-что после вечеринки?

Сидни промолчала, и его слова повисли в воздухе. Он сказал правду. Раз за разом, ругая себя последними словами, она возвращалась к нему, ненавидя его, презирая себя, и все же возвращалась. Словно у нее не было сил жить без него.

Один Бог знает почему. От него не дождешься нежности. И не так уж он хорош собой. Непонятно. Ничего нет, о чем она когда-то мечтала. Лицо, правда, интересное: каждая черта на нем – сама по себе и борется с остальными за первенство. Темная, оливкового цвета кожа. Глаз не видно. Тонкий шрам на подбородке. Ничего особенного, совсем ничего… но стоит ему посмотреть на нее, коснуться ее, и худенькое мальчишеское тело загорается огнем, становится красивым и наполняется жизнью.

Она проиграла. Ей показалось, что она задыхается в машине.

– Иногда мне хочется кому-нибудь рассказать об этом, – проговорила она. – Считается ведь, что иначе от этого не избавиться.

– Какого черта ты лезешь не в свои дела?

Она видела его скрюченные пальцы.

– Если у наркомана есть близкие люди, родственники, коллеги, еще можно все изменить. Ведь…

Взметнувшись, рука Джастина схватила ее руку, больно сжала ее.

– Только попробуй кому-нибудь сказать! Даже не думай об этом. Клянусь, Сид, если ты… Если ты это сделаешь…

– Прекрати. Подумай сам, так не может продолжаться. Сколько ты тратишь на них денег? Пятьдесят фунтов в день? Сто? Больше? Джастин, да мы даже на вечеринку не можем пойти, чтобы ты сначала не…

Он отпустил ее руку.

– Убирайся. Найди себе кого-нибудь другого. Оставь меня, черт побери, одного.

Вот так всегда. Но Сидни знала, что не способна на это, и ненавидела себя за то, что не может и, верно, никогда не сможет уйти от него.

– Мне всего лишь хочется тебе помочь.

– Тогда заткнись, понятно? Дай мне добраться до вонючей улочки, купить дозу и убраться отсюда.

Он открыл дверцу и с шумом захлопнул ее за собой.

Сидни смотрела, как он уходит, и открыла дверцу, только когда он дошел до центра площади.

– Джастин…

– Подожди меня.

Его голос звучал ровно, но не потому, что он успокоился, а потому, как поняла Сидни, что он, Джастин Брук, принадлежал к людям, которые страшатся публичных скандалов, а при этом в пятницу вечером оказался в гуще толпы на Сохо-сквер. Проигнорировав его приказ, Сидни выскочила из машины и побежала за ним, забыв обо всем на свете. Сидни твердила себе, что должна быть рядом, должна приглядывать за ним, иначе всякое может случиться, его могут арестовать, одурачить или того хуже.

– Я тут, – сказала она, догнав Джастина.

И прочитала безразличие на его застывшем лице.

– Твое дело.

Он продолжил путь через площадь в черный зев знакомой улицы.

Из-за стройки улица казалась еще темнее и уже, чем обычно. Сидни поморщилась, вдохнув запах мочи. Здесь было даже хуже, чем она представляла.

По обеим сторонам стояли неосвещенные и ненумерованные дома. На окнах были решетки, входные двери заперты, здесь вовсю занимались незаконным бизнесом, в котором, по-видимому, были заинтересованы здешние ночные клубы.

– Джастин, где ты собираешься?..

Брук поднял руку, требуя молчания. Откуда-то донесся хриплый мужской голос, изрыгающий проклятья. Скорее всего, он шел с другого конца улицы, где кирпичная стена огибала ночной клуб, образовывая нечто вроде ниши. Два человека катались там по земле. Но это не было похоже на любовную схватку. Это была настоящая драка, и лежавшая внизу женщина в черном платье ни комплекцией, ни силой не могла противостоять своему разъяренному обидчику.

– Ты, грязная…

Мужчина – кажется, блондин, и, судя по голосу, не помнивший себя от ярости, – бил кулаками по лицу женщины, по ее плечам, по животу.

Сидни не могла устоять на месте и, когда Брук попытался удержать ее, закричала:

– Нет! Там женщина!

И побежала на голос. Сидни слышала, как Джастин кричит за ее спиной. Но догнал он ее, лишь когда она была ярдах в трех от дравшейся пары.

– Стой. Я сам разберусь, – хрипло бросил ей Джастин.

Брук сгреб обидчика, поднял его, держа за кожаный пиджак, и отпихнул. У жертвы освободились руки, и она инстинктивно закрыла лицо.

– Идиоты! Не хватало еще полиции!

Подскочила Сидни.

– Питер! – крикнула она. – Джастин, это Питер Линли!

Довольно долго Брук не двигался с места, лишь глядел то на молодого человека, то на молодую женщину, лежавшую на боку, на ее задравшееся платье и изодранные в клочья чулки. Потом он опустился на корточки и взял в ладони ее лицо, желая осмотреть раны.

– Боже мой, – прошептал он.

Отпустив женщину, он поднялся во весь рост, покачал головой и коротко хохотнул.

Тем временем женщина встала на колени, и когда потянулась за сумочкой, ее вырвало. А потом – как ни странно – она тоже засмеялась.

Часть II Вечерний Лондон

Глава 1

Леди Хелен Клайд была окружена атрибутами смерти. Экспонаты с мест, где побывала смерть, лежали на столах; фотографии трупов висели на стенах; вызывающие ужас предметы располагались в застекленных шкафах, и среди них один особенно отвратительный – клок волос с куском скальпа. Несмотря на чудовищное окружение, мысли леди Хелен крутились вокруг еды. Чтобы отвлечься, она просмотрела копию полицейского отчета, лежавшего перед ней на столе.

– Симон, здесь все так, как и должно быть. – Леди Хелен выключила микроскоп. – Б – отрицательное, АБ – положительное, О – положительное. Полицейским это понравится?

– Хм-м-м-м, – прозвучало в ответ.

Когда ее напарник работал, ответы всегда были такими, но сейчас леди Хелен едва не рассердилась, ибо часы пробили четыре и она уже пятнадцать минут как думала лишь о чашке чая. Не замечая этого, Саймон Алкурт-Сент-Джеймс принялся откупоривать стоявшие перед ним бутылки. В них были заключены мельчайшие частицы, которые он собирался исследовать, подтверждая свою упрочивавшуюся репутацию судебного эксперта, способного установить те или иные факты по обрывкам окровавленных ниток.

Поняв, к чему ведут его приготовления, леди Хелен вздохнула и подошла к окну. Стоял конец июня, на верхнем этаже дома Сент-Джеймса окно было открыто. Оно выходило в красивый сад, окруженный кирпичной стеной. Разросшиеся цветники привлекали взгляд буйством красок. Дорожки закрывала трава.

– Пора тебе нанять кого-нибудь и привести сад в порядок, – сказала леди Хелен.

Ей было известно, что последний садовник работал тут не меньше трех лет назад.

– Да, – ответил Сент-Джеймс, доставая пару пинцетов и коробку с предметными стеклами.

Где-то внизу открылась и со стуком закрылась дверь.

Наконец-то, подумала леди Хелен, представляя, как Джозеф Коттер поднимается по лестнице из расположенной в подвале кухни, неся поднос с теплыми лепешками, свежим маслом, клубничным пирогом и чаем. К сожалению, приближавшиеся звуки – топанье и шарканье, сопровождаемые громким ворчаньем, – развеяли радостные надежды. Отодвинув один из компьютеров Сент-Джеймса, леди Хелен выглянула в обшитый деревянными панелями холл.

– Что там такое? – завопил Сент-Джеймс, и его вопрос эхом прокатился по всему дому, словно били металлом по дереву. Он вскочил с табурета, с грохотом опустив левую ногу на пол.

– Это Коттер. Он доблестно сражается с чемоданом и пакетами. Коттер, вам помочь? Что вы несете?

– Спасибо, я справлюсь, – с уклончивостью дипломата ответил Коттер, находясь тремя этажами ниже.

– Какого черта?..

Леди Хелен увидела, как Сент-Джеймс стремительно отлетел от двери и вернулся к своей работе, словно Коттеру не требовалось никакой помощи.

Все выяснилось почти тотчас. Когда Коттер маневрировал со своим грузом по нижней площадке, солнечный луч из окна высветил наклейку на чемодане. Даже с верхнего этажа леди Хелен разглядела черную надпись: Д.Коттеру/С.Ш.А. Итак, Дебора возвращается, и, судя по всему, очень скоро. А Сент-Джеймс как ни в чем не бывало поглощен своими волокнами и стеклами. Он наклонился над микроскопом, регулируя фокус.

Леди Хелен спустилась вниз по лестнице, но Коттер отмахнулся от нее.

– Я сам, – проговорил он. – Не утруждайте себя.

– А я хочу утруждаться. Как вы.

Коттер улыбнулся, ведь им-то двигала отцовская любовь к дочери, о чем леди Хелен, естественно, знала; он отдал гостье широкий плоский пакет, который пытался удержать под мышкой, но чемодан оставил в своем ведении.

– Дебора возвращается домой? – тихо спросила леди Хелен.

– Возвращается. Сегодня, – так же тихо ответил Коттер.

– Саймон ничего не говорил.

Коттер покрепче ухватил чемодан.

– Неудивительно, правда? – мрачно отозвался Коттер.

Одолев последний лестничный пролет, Коттер втащил чемодан дочери в ее спальню, находившуюся слева, тогда как леди Хелен помедлила на пороге лаборатории. Она прислонила пакет к стене и задумчиво постучала по нему, не сводя взгляда со своего друга. На Сент-Джеймса это не произвело впечатления.

Такое поведение казалось ему самым эффективным. Рабочие столы и микроскопы стали для него надежной защитой от всех, а постоянная работа – наркотиком, заглушавшим боль потери. Оглядевшись, леди Хелен вдруг поняла, что лаборатория из центра профессиональной жизни Сент-Джеймса превратилась в его убежище. В большой комнате стоял слабый запах формальдегида, на стенах висели анатомические таблицы, диаграммы, полки, на полу скрипели доски, потолок был стеклянным, и молочно-белое теплое солнце казалось здесь безликим. Все пространство внутри было уставлено поцарапанными столами, высокими табуретами, микроскопами, компьютерами и другим оборудованием для исследования всего – от крови до пуль. В боковой стене была дверь, что вела в темную комнату Деборы Коттер. Она оставалась запертой все годы отсутствия Деборы, и леди Хелен не представляла, как поступит Сент-Джеймс, если дверь вдруг распахнется и ему не удастся избежать попытки Деборы вновь завладеть его сердцем.

– Саймон, сегодня возвращается Дебора. Почему ты не сказал мне?

Сент-Джеймс вынул стеклышко из микроскопа и заменил его другим, настроив микроскоп на большее увеличение. Через пару минут он сделал короткую запись.

Перегнувшись через стол, леди Хелен выключила микроскоп.

– Она возвращается домой, а ты за весь день ни разу не упомянул об этом. Почему, Саймон? Ответь мне.

Не произнося ни слова, Сент-Джеймс довольно долго смотрел куда-то мимо нее.

– Коттер, в чем дело?

Леди Хелен обернулась. В дверях, хмурясь и вытирая лоб белым носовым платком, стоял Коттер.

– Вам не надо ехать в аэропорт, мистер Сент-Джеймс, – торопливо проговорил он. – Лорд Ашертон встретит ее. И я тоже. Он звонил час назад. Мы обо всем договорились.

Ответом Коттеру было тиканье настенных часов, пока откуда-то с улицы не послышался яростный младенческий вопль.

Сент-Джеймс пошевелился на своем табурете:

– Отлично. Лучше не придумаешь. У меня полно работы.

Ничего не понимавшей леди Хелен хотелось кричать от возмущения. Одно ей все же было ясно – жизнь круто переменилась. Не зная, кому задать свои вопросы, она переводила взгляд с Сент-Джеймса на Коттера и обратно, однако выражение их лиц предостерегало ее от излишней торопливости. И все же Коттеру как будто было что сказать. Он ждал, когда Сент-Джеймс что-нибудь произнесет и это позволит ему расширить границы откровенности. Но Сент-Джеймс ограничился тем, что пригладил непослушные волосы, после чего Коттер переступил с ноги на ногу и сказал:

– У меня еще есть дела.

Он кивнул головой и вышел из лаборатории, сгорбившись, словно все еще нес чемодан, и устало передвигая ноги.

– Как это понимать? – спросила леди Хелен. – Томми будет встречать Дебору в аэропорту? Почему Томми? Почему не ты?

Вопросы были резонные. Томас Линли, лорд Ашертон, был старым другом Сент-Джеймса и леди Хелен, отчасти и коллегой, поскольку последние десять лет служил в отделе расследования уголовных преступлений Нью-Скотленд-Ярда. И в том, и в другом качестве он был частым гостем в Чейн-Роу-хаус, но когда, спросила себя леди Хелен, он сумел познакомиться с Деборой настолько близко, чтобы встречать ее в аэропорту? Вот так запросто позвонить ее отцу, словно он приходится… так кем же, черт побери, Томми приходится Деборе?

– Он навещал ее в Америке, – сказал Сент-Джеймс. – Много раз. Разве он не говорил тебе?

– Боже мой. – Леди Хелен была в замешательстве. – Откуда ты знаешь? Во всяком случае, не от Деборы. А Томми знает, что ты всегда…

– Коттер сказал в прошлом году. Думаю, его как отца некоторое время мучили сомнения относительно намерений Томми.

Этот сухой немногословный комментарий сказал леди Хелен куда больше, чем если бы Сент-Джеймс позволил своим чувствам вылиться наружу, и она всей душой рванулась ему навстречу:

– Наверно, это было ужасно, я говорю о трех последних годах, когда ее тут не было?

Сент-Джеймс придвинул к себе другой микроскоп и долго, самым тщательным образом стирал пылинку, которая никак не желала подчиниться ему.

Тем временем леди Хелен не сводила с него внимательного взгляда, отлично понимая, что уходящее время в сочетании с его проклятым нездоровьем с каждым годом все больше лишали его уверенности в себе как в мужчине. Ей хотелось сказать ему, что он не прав. Ей хотелось сказать ему, что все это его выдумки. Однако это выглядело бы почти как жалость, а у нее не было ни малейшего желания причинять ему лишнюю боль.

Стукнула парадная дверь, избавив Сент-Джеймса от необходимости отвечать. Потом послышались быстрые шаги. Одолеть три этажа без единой передышки и с такой скоростью мог лишь один человек.

– Похоже, Сидни вернулась, – произнес Сент-Джеймс за несколько мгновений до того, как его младшая сестра буквально влетела в лабораторию.

– Так и знала, что ты здесь, – объявила Сидни Сент-Джеймс, целуя брата в щеку. – Мне нравится твое платье, Хелен, – усевшись на табурет, проговорила она вместо приветствия, обращаясь к приятельнице брата. – Новое? Как ты умудряешься выглядеть такой свежей в четверть пятого?

– Уж коли мы заговорили о свежести…

Сент-Джеймс не без удивления рассматривал довольно странный наряд сестры. Сидни рассмеялась:

– Кожаные брюки. О чем ты подумал? У меня была еще и шуба, но я оставила ее у фотографа.

– Не слишком ли тепло для лета? – спросила леди Хелен.

– Ужасно, правда? – весело согласилась с ней Сидни. – Меня с десяти часов утра продержали на мосту Альберта в кожаных штанах и шубе. Больше на мне ничего не было. И еще я с шофером сидела на крыше такси 1951 года – не могу понять, откуда берутся такие манекены. Глядел на меня, как извращенец. Ах да, еще немножко au naturel тут, там. Если уж совсем честно, то моего au naturel. Шоферу только и нужно было, что смотреть на меня, изображая Джека Потрошителя. Рубашку я позаимствовала у одного из осветителей. Потом нас осчастливили перерывом, и я подумала, почему бы мне не нанести визит братику. – Она с любопытством оглядела комнату. – Уже пятый час. Где чай?

Сент-Джеймс кивнул на пакет, который леди Хелен оставила прислоненным к стене:

– Сегодня мы не в форме.

– Сид, вечером прилетает Дебора, – сказала леди Хелен. – Ты знала?

Сидни просияла:

– Наконец-то! Это ее? Отлично! Посмотрим.

Она соскочила с табурета, потрясла пакет, словно это был преждевременный рождественский подарок, и стала сдирать обертку.

– Сидни, – попытался остановить сестру Сент-Джеймс.

– Да ну. Ты же знаешь, она никогда не против. – Сидни развернула коричневую бумагу и, развязав шнурки на черном портфолио, достала верхний портрет. Внимательно вглядевшись в него, присвистнула сквозь зубы. – Господи, она еще никогда так хорошо не работала.

Сидни протянула фотографию леди Хелен, а сама стала смотреть следующую.

Я в ванне. Так было написано небрежным почерком внизу. На фотографии оказалась сама обнаженная Дебора, повернутая в три четверти к фотоаппарату. Композиция была тщательно продумана: неглубокая ванна, наполненная водой, нежный изгиб позвоночника, рядом стол с кувшином, головными щетками, расческой, проникающий в комнату свет падает на левую руку, левую ногу и левое плечо. С помощью фотоаппарата, изобразив себя как модель, Дебора скопировала «Ванну» Дега. Это было очень красиво.

Леди Хелен подняла взгляд на Сент-Джеймса, который кивнул вроде бы одобрительно, а потом вернулся к своим микроскопам и принялся что-то искать в бумагах.

– Вы знали? Неужели вы не знали? – нетерпеливо спрашивала Сидни.

– Что? – переспросила леди Хелен.

– Что у Деборы роман с Томми. С Томми Линли! Мне сказала мамина кухарка. Хотите верьте, хотите – нет. Судя по ее словам, Коттер против. Правда, Саймон, ты должен поговорить с Коттером. И с Томми тоже. С его стороны нечестно закрутить с Деб, не посоветовавшись со мной. Кстати. – Она вновь уселась на табурет. – Мне надо рассказать вам о Питере.

Леди Хелен с облегчением вздохнула, когда Сидни переменила тему.

– О Питере? – переспросила она, поощряя Сидни продолжать.

– Представляете, – Сидни развела руками, нарочито драматизируя сцену, – Питер Линли и фея ночи – вся в черном, с гривой черных волос, ну прямо туристка из Трансильвании – были застуканы в Сохо flagrante delicto! [1]

– Брат Томми? – уточнила леди Хелен, зная способность Сидни все запутывать. – Не может быть. Ведь он на все лето уехал в Оксфорд, разве нет?}

– Оказалось, он занимается куда более интересными делами, чем учеба в университете. К черту историю, литературу, искусство.

– Сидни, о чем ты говоришь? – спросил Сент-Джеймс, когда она спрыгнула с табурета и стала, как щенок, красться по комнате.

Включив микроскоп леди Хелен, Сидни заглянула в него:

– Боже мой! Что это?

– Кровь, – ответила леди Хелен. – Так что с Питером Линли?

Сидни поправила резкость.

– Это было… подождите… В пятницу вечером. Да, правильно, потому что на пятницу у меня была назначена вечеринка в Уэст-энде, и тогда-то я видела Питера. Он катался по земле. Дрался с проституткой! Как вы думаете, Томми понравится, когда он узнает об этом?

– Уже целый год Томми нет покоя с Питером, – сказала леди Хелен.

– Еще бы! – Сидни жалобно поглядела на брата. – Чай все-таки будет? Еще есть надежда?

– Надежда есть всегда. Заканчивай со своей историей.

Сидни скривилась:

– Это почти все. Джастин и я случайно наткнулись на Питера, который в темноте дрался с женщиной. Он бил ее по лицу, словно так и надо, и Джастин оттащил его. А женщина – вот что немного странно – вдруг стала смеяться. Наверно, это была истерика. Но прежде, чем мы смогли удостовериться, так это или не так, она убежала. Питера мы отвезли домой. У него жалкая квартирка в Уайтчепел. А на лестнице, Саймон, его поджидала желтоглазая девица в вонючих джинсах. – Сидни пожала плечами. – Как бы то ни было, Питер ни слова не сказал мне ни о Томми, ни об Оксфорде. Наверно, ему было стыдно. Уверена, меньше всего он ожидал увидеть знакомых, когда воевал на темной улице.

– А ты что там делала? – спросил Сент-Джеймс. – Это Джастин привез тебя в Сохо?

Сидни отвела взгляд.

– Как ты думаешь, Деб пофотографирует меня? Теперь, когда я постриглась, мне надо делать новый портфолио. Ты ничего не сказал, Саймон, а ведь теперь у меня волосы короче, чем у тебя.

Однако не так просто было отвлечь внимание Сент-Джеймса.

– Разве ты не рассталась с Джастином Бруком?

– Хелен, что ты думаешь о моей прическе?

– Так как насчет Брука, Сид?

Взглядом извинившись перед леди Хелен, Сидни вновь повернулась к брату. Внешнее сходство брата и сестры было поразительным: одинаковые черные вьющиеся волосы, одинаковые худощавые лица с орлиным профилем, одинаковые голубые глаза. Вот только зеркало было кривым. С одной стороны живое подвижное лицо, с другой – смиренная отстраненность. Они были как до и после, как прошлое и будущее, соединенные неразрывными узами крови.

И все-таки Сидни попыталась это опровергнуть.

– Не изображай наседку, Саймон.

***

Звон будильника разбудил Сент-Джеймса. Три часа ночи. Довольно долго – в полусне – он соображал, где находится, пока боль в шее не разбудила его окончательно. Поерзав в кресле, он медленно встал, с трудом управляясь с затекшим телом. Осторожно потянулся и подошел к окну, чтобы поглядеть на Чейн-Роу.

Лунные лучи посеребрили листья на деревьях, коснулись отреставрированных домов напротив, музея Карлейля, церкви на углу. В прошедшие несколько лет здесь случился настоящий ренессанс, перенесший все пространство на берегу реки из богемного прошлого в неведомое будущее. Сент-Джеймсу это было по душе.

Он вернулся в кресло. Рядом на столике стояла рюмка, в которой было немножко бренди. Сент-Джеймс выпил ее, выключил лампу и вышел из кабинета, держа путь по узкому коридору в направлении лестницы.

По ступенькам он шел медленно, волоча больную ногу и наваливаясь на перила. С раздражением покачал головой из-за своего нелепого кривляния по поводу возвращения Деборы.

Коттер уже несколько часов как вернулсяиз аэропорта, но его дочь задержалась всего на несколько минут и носа не показала из кухни. Сидя в своем кабинете, Сент-Джеймс слышал ее смех, голос ее отца, лай собаки. Ему было легко представить, как кот спрыгнул с подоконника, чтобы поздороваться с ней. Воссоединение семьи продолжалось около получаса. А потом вместо Деборы у него в кабинете появился Коттер и неловко сообщил, что Дебора уехала вместе с лордом Ашертоном. С Томасом Линли. Со старым другом Сент-Джеймса. Смущение Коттера из-за поведения дочери лишь усугубило и без того непростую ситуацию.

– Она сказала, что ненадолго, – пробормотал Коттер. – Сказала, что сразу вернется. Сказала, что…

Сент-Джеймс хотел остановить его, но не мог придумать предлог. В конце концов ему пришло в голову объявить, что уже поздно и пора спать. После этого Коттер оставил его в покое.

Понимая, что ему не заснуть, Сент-Джеймс остался в кабинете и взял в руки научный журнал. Шли часы, он ждал возвращения Деборы. Умом он понимал, что в их встрече нет никакого смысла. А сердце не желало ничего понимать и не давало покоя нервам.

Вот идиотизм, думал он и продолжал восхождение по лестнице. Более того, подчиняясь сердцу, которое противостояло уму, он направился не в свою спальню, а в Деборину – на последнем этаже. Дверь была открыта.

Спальня Деборы представляла собой маленькую комнатку с разнородной обстановкой. Старый дубовый шкаф на ненадежных ножках, но с любовью отреставрированный, стоял у стены. Под стать ему дубовый стол украшала белликская ваза с розовыми краями. Выцветший овальный коврик, связанный матерью Деборы ровно за десять месяцев до смерти, лежал на полу. У окна – узкая железная кровать, в которой Дебора спала еще ребенком.

Три года, пока Деборы не было, Сент-Джеймс не входил в эту комнату. Да и сейчас он сделал это с неохотой, но все же подошел к открытому окну, на котором ночной ветерок теребил белые занавески. Даже на такую высоту долетал легкий аромат цветов из сада.

Пока Сент-Джеймс наслаждался запахами ночи, серебристый автомобиль выехал из-за угла Чейн-Роу на Лордшип-плейс и остановился возле старых садовых ворот. Сент-Джеймс узнал «Бентли» и мужчину за рулем, который повернулся к молодой женщине, сидевшей рядом, и обнял ее.

Луна, освещавшая улицу, осветила и автомобиль, и Сент-Джеймс, не в силах пошевелиться и отойти от окна, даже если бы хотел – а он не хотел, – смотрел, как светловолосый Линли наклоняется к Деборе. Она подняла руки, провела ими по его волосам, потом по его лицу и притянула голову Линли к своей шее, к своей груди.

Сент-Джеймс заставил себя перевести взгляд на сад. Гиацинт, живокость, бурачок, мысленно произносил он. Нужно что-то делать с южноафриканскими лилиями. Пора привести сад в порядок. Надо заняться им. Нет, смешно думать, что сад излечит его от сердечной боли.

Дебору он знал с самого ее рождения. Она выросла членом небольшой семьи в Челси, будучи дочерью полуняньки, полуслуги, полунаперсника, полудруга Сент-Джеймса. В самые тяжелые времена она была постоянно рядом с ним, и ее присутствие не раз спасало его от отчаяния. А теперь…

Она сделала свой выбор, думал он и пытался убедить себя, что ему это безразлично, что он в состоянии это принять, что, потеряв ее, он может жить как ни в чем не бывало дальше.

Сент-Джеймс пересек лестничную площадку и вошел в лабораторию; включил самую сильную лампу и направил ее луч на отчет о токсикологическом анализе. Несколько минут он безуспешно пытался понять прочитанное – жалкая попытка взять себя в руки, – прежде чем услыхал шум мотора и вскоре после этого шаги Деборы.

Включив еще одну лампу, он подошел к двери, охваченный тревогой, желанием найти какие-то слова, объяснить, почему он наверху, одетый, в три часа ночи. Однако ему не хватило времени, ибо Дебора взбежала по лестнице так же быстро, как это обычно делала Сидни, положив конец ожиданию.

Ступив на последний лестничный пролет, она остановилась, увидав его:

– Саймон!

Все было враз забыто. Саймон протянул к ней руки, и она тотчас оказалась в его объятиях. Иначе и быть не могло. Она принадлежала этому дому. Они оба знали это. Забыв обо всем на свете, Сент-Джеймс наклонился в поиске ее губ, но наткнулся на гриву волос и учуял запах сигарет Линли, с горечью напомнив себе, что она уже не та, какой была когда-то.

Запах сигарет привел его в чувство, и он отпустил ее. От него не укрылось, что время и расстояние сделали свое дело и он в своем воображении весьма преувеличивал ее физическую привлекательность, приписывая ей то, чего у нее никогда не было. Пришлось признать очевидное. Дебора не была красавицей в обычном смысле этого слова. У нее не было аристократичности Хелен. Не было и провоцирующей живости Сидни. Зато у нее были теплота и любовь, понимание и мудрость, что с очевидностью выдавало ее милое лицо, копна медных волос, веснушки на переносице.

Однако Дебора заметно изменилась. Слишком похудела, так что тонкие жилки почти выходили на поверхность. Но разговаривала она с Саймоном, как прежде:

– Ты работал? Но ведь не ждал меня, нет?

– Только так мне удалось отправить твоего отца в постель. Он думал, что Томми похитит тебя уже сегодня.

Дебора засмеялась:

– Похоже на папу. Ты тоже так думал?

– Томми сглупил, что не сделал этого.

Сент-Джеймсу оставалось только поражаться, как они умудрялись разговаривать словно сразу на двух языках. Обнявшись, они аккуратно обошли молчанием разговор о причинах отъезда Деборы из Англии, как будто заранее сговорились разыгрывать прежнюю дружбу, к которой, увы, не было возврата. Но даже фальшивая дружба предпочтительнее разрыва.

– У меня кое-что есть для тебя.

Сент-Джеймс повел Дебору в лабораторию и открыл дверь в ее темную комнату. Когда он включил свет, то услыхал, как она вскрикнула от изумления, увидав на месте старого черно-белого увеличителя новый, цветной.

– Саймон! – Она прикусила губу. – Это!.. Ты очень добр. Правда… Ведь ты не должен… И все-таки ты ждал меня.

Лицо Деборы пошло некрасивыми пятнами, напоминая Сент-Джеймсу, что она никогда не умела скрывать свои чувства.

Дверная ручка, которую он сжимал в ладони, казалась ему необычно холодной. Сент-Джеймс был уверен, что подарок обрадует Дебору. Не тут-то было. Получилось так, что, не спросив разрешения, он нарушил границу между ними.

– Мне хотелось как-то отметить твое возвращение, – сказал он. Дебора не отозвалась. – Мы скучали по тебе.

Дебора погладила увеличитель.

– Перед самым отъездом у меня была выставка в Санта-Барбаре. Ты знал? Томми сказал тебе? Я звонила ему, потому что, ну, об этом всегда мечтаешь. Приходят люди, им нравится то, что они видят. Даже покупают… Я так волновалась. Мне пришлось пользоваться школьными увеличителями, и мне помнится, я думала о том, смогу ли когда-нибудь купить новые фотоаппараты, без которых… А тут твой подарок. – Она прошлась по своей лаборатории, осмотрела все бутылки и все коробки, новые лотки и даже фиксаж и приложила ладонь к губам. – Ты все предусмотрел. Ох, Саймон, такого… Правда, я не ожидала этого. Всё… Тут всё как я хотела. Спасибо. Огромное тебе спасибо. Обещаю, буду приезжать каждый день и работать тут.

– Приезжать?

Сент-Джеймс оборвал себя, осознав, что только отсутствие здравого смысла, когда он наблюдал сцену в автомобиле, не позволило ему предвидеть очевидное.

– Ты не знаешь? – Дебора выключила свет и вернулась в лабораторию Сент-Джеймса. – У меня есть квартира в Паддингтоне. Томми снял ее для меня в апреле. Он не сказал тебе? И папа не сказал? Я переезжаю туда завтра.

– Завтра? Как это понимать? Сегодня?

– Сегодня. И если мы не поспим хотя бы немного, то завтра нам лучше не показываться никому на глаза. Поэтому спокойной ночи. И спасибо, Саймон. Правда спасибо.

Дебора легко коснулась щекой его щеки, пожала ему руку и исчезла.

Ничего не попишешь, думал Сент-Джеймс, как завороженный глядя ей вслед.

И направился к лестнице. В своей комнате Дебора прислушивалась к его шагам. Эти звуки крепко сидели в ее памяти и, наверно, не покинут ее до самой могилы. Легкое движение здоровой ноги и тяжелое – больной. Его побелевшая рука, вцепившаяся в перила. Вздох облегчения, когда равновесие восстановлено. А по лицу никогда ничего не заметишь.

Дебора подождала, пока захлопнется дверь этажом ниже, и подошла к окну, как некоторое время назад Сент-Джеймс, о чем, естественно, она не догадывалась.

Три года, подумала она. Как же сильно он похудел, каким выглядит изможденным и больным! На угловатом некрасивом лице словно выгравирована история его страданий. Как всегда, слишком длинные волосы. Она вспомнила их шелковистость. Его глаза – они говорили с ней, даже когда он молчал. Губы, нежно касавшиеся ее губ. Чувствительные руки – руки художника, касавшиеся ее подбородка, – привлекавшие ее к нему.

– Нет. С этим покончено.

Дебора спокойно произнесла эти слова, обращаясь к наступающему утру. Потом отвернулась от окна, стащила с кровати стеганое покрывало и легла не раздеваясь.

Не думай о нем, приказала она себе. Ни о чем не думай.

Глава 2

Всегда один и тот же страшный сон: прогулка от Букбэр-роу до Гриндейл-Тарн под дождем, освежающая и очищающая, какая может привидеться только во сне. Выходящие на поверхность камни, легкий бег по открытой пустоши, беспорядочное, захватывающее дух и вызывающее смех, скольжение вниз, в воду. Радостное возбуждение, всплеск энергии, приток крови к ногам, который он чувствовал во сне, – он мог бы поклясться, что чувствовал.

А потом пробуждение, с болезненным содроганием, в кошмар. Он лежит в постели, глядит в потолок и мечтает стать равнодушным к одиночеству. А как забыть о боли?

Открылась дверь спальни, и вошел Коттер, неся поднос с чаем. Он поставил поднос на ночной столик и внимательно поглядел на Сент-Джеймса, прежде чем раздвинуть шторы.

Утренний свет, словно электрический разряд, проник через глаза прямо в мозг, и Сент-Джеймс почувствовал, как непроизвольно дернулся.

– Я принесу вам лекарство, – сказал Коттер и, налив чай в чашку, исчез в ванной комнате.

Оставшись один, Сент-Джеймс заставил себя сесть, однако он не мог не поморщиться от звуков, чудовищно усиленных грохотом в его собственной голове. Стук дверцы шкафчика с лекарствами был подобен выстрелу винтовки, а журчание воды в ванне – вою локомотива. Вернулся Коттер с пузырьком в руке.

– Двух будет достаточно. – Он подал Сент-Джеймсу таблетки и молчал, пока тот не проглотил их. – Видели Деб? – спросил он как бы между прочим.

Словно ответ не имел для него никакого значения, Коттер вновь отправился в ванную, поскольку считал для себя обязательным проверить, не слишком ли горяча вода. Это было совсем не обязательно, однако придало заданному вопросу определенное звучание. Коттер играл в игру «слуга-хозяин», поэтому в его вопросе должна была быть незаинтересованность, которой на самом деле не было и в помине.

Сент-Джеймс положил в чашку с чаем много сахара и сделал несколько глотков. Потом опять откинулся на подушки в ожидании, когда подействует лекарство.

Из двери ванной комнаты появился Коттер.

– Да. Я видел ее.

– Она изменилась, правда?

– Это естественно. Ее долго не было.

Сент-Джеймс подлил чаю в чашку, после чего неохотно поднял взгляд на отца Деборы. Написанная на нем решимость сказала Сент-Джеймсу, что, если он промолчит, Коттер сочтет это приглашением к откровенности, которой ему-то как раз хотелось избежать. Коттер не двигался с места. В своем обмене репликами они зашли в тупик. И Сент-Джеймс сдался:

– Что случилось?

– Лорд Ашертон и Деб. – Коттер провел ладонью по редеющим волосам. – Мистер Сент-Джеймс, я знал, что когда-нибудь у Деб появится мужчина. Чего тут сложного? Но ведь мне было известно, что она чувствует… ну, я полагал, я думал, что… – От уверенности Коттера не осталось и следа. Он стряхнул с рукава невидимую нитку. – Я боюсь за нее. Ну что такому человеку, как лорд Ашертон, нужно от Деб?

Конечно же, он хочет жениться на ней. Ответ пришел сам собой, однако Сент-Джеймс не озвучил его, хотя понимал, что мог бы подарить покой измученной душе Коттера. Вместо этого ему захотелось предостеречь Коттера насчет некоторых черт характера Линли. Вот было бы забавно изобразить старого друга Дорианом Греем. Противно.

– Возможно, это совсем не то, о чем вы думаете, – проговорил Сент-Джеймс.

Коттер провел пальцем по ручке двери, словно стер пыль, и кивнул, не убежденный словами Сент-Джеймса.

Притянув к себе костыли, Сент-Джеймс поднялся на ноги и зашагал по комнате в надежде, что Коттер воспримет это как конец разговора. Не тут-то было.

– У Деб квартира в Пэддингтоне. Она сказала вам? Лорд Ашертон содержит девочку, словно она какая-нибудь проститутка.

– Вы не правы, – отозвался Сент-Джеймс, завязывая пояс на халате, поданном ему Коттером.

– Откуда у нее деньги? – не умолкал Коттер. – Если не он, то кто оплачивает квартиру?

Сент-Джеймс стал двигаться в сторону ванной, откуда доносился такой шум воды, что было очевидно – расстроенный Коттер забыл, как быстро наполняется ванна. Перекрыв воду, Сент-Джеймс как будто нашел способ закончить неприятный разговор.

– Коттер, вам нужно поговорить с ней, если у вас появились нехорошие мысли. Другого пути нет.

– У меня мысли? А у вас их нет? И ничего не говорите. Я еще не ослеп и отлично все вижу. – Коттер решил идти до конца. – Я хотел с ней поговорить. И ничего не получилось. Она уехала с ним, прежде чем я успел сказать хоть слово. А сегодня опять ускакала чуть свет.

– Уже? С Томми?

– Нет. На сей раз одна. В Пэддингтон.

– Поезжайте к ней в гости. Поговорите с нею. Ей, верно, тоже хочется побыть с вами наедине.

Коттер обошел Сент-Джеймса и принялся с излишней тщательностью готовить для него бритвенные принадлежности. С беспокойством наблюдая за этим, Сент-Джеймс понял, что худшее еще впереди.

– Надо спокойно, серьезно поговорить. Я как раз думал об этом. Но разговаривать должен не я. Кто послушает отца? Вы понимаете?

Сент-Джеймс понимал.

– Не думаете же вы…

– Деб обожает вас. С детства. – В голосе Коттера звучал вызов. Он был не тем человеком, который отступится перед шантажом, если уверен в правильности своего – и Сент-Джеймса – решения. – Если бы вы предостерегли девочку. Большего я не прошу.

Предостеречь? Каким образом? Дебора, не встречайся с Томми. Иначе, поверь мне, ты можешь стать его женой. Бессмыслица.

– Всего пара слов, – стоял на своем Коттер. – Она доверяет вам. Как я.

Сент-Джеймс подавил недовольный вздох. Проклятая преданность Коттера во все годы его болезни. Слишком много он задолжал ему. Вот и наступил день расплаты.

– Отлично, – проговорил Сент-Джеймс. – У меня найдется сегодня немного времени, если у вас есть ее адрес.

– Есть. Вот увидите, Дебора обрадуется.

Это уж точно, подумал, мысленно усмехаясь, Сент-Джеймс.

***

Дом, в котором располагалась квартира Деборы, назывался «Шрюсбери Корт Апартментс», и Сент-Джеймс довольно легко отыскал его в Сассекс-Гарденс между двумя потрепанными домами с меблированными комнатами. Недавно отреставрированный, высокий, сверкающий с фасада портланд-цементом, он был огорожен железным забором с калиткой, от которой шла зацементированная дорожка, соединявшая парадный вход, напоминавший вход в пещеру, с дополнительными квартирами, расположившимися на первом этаже.

Сент-Джеймс нажал на кнопку рядом с фамилией «Коттер», послышалось жужжание, и дверь отворилась в небольшой коридор, где пол был покрыт черно-белой плиткой. И вокруг дома, и внутри было на удивление чисто, а слабый запах дезинфекции подтверждал, что так будет всегда. Мебели тут не предполагалось, да и какая мебель в подъезде? На двери аккуратная табличка «concierge» – словно иностранное слово должно было придать дому респектабельность. И лифт есть.

Квартира Деборы была на верхнем этаже. Поднимаясь в лифте, Сент-Джеймс размышлял о том, в какое дурацкое положение его поставил Коттер. Дебора уже взрослая и вряд ли потерпит чье-либо вмешательство в свою жизнь.

Едва он постучал, как дверь открылась, словно Дебора весь день только и делала, что поджидала его. Однако радость на ее лице мгновенно сменилась удивлением, и она помедлила, прежде чем отступила в сторону, предлагая ему войти.

– Саймон! Вот уж не ждала… – Она протянула руку и почти тотчас уронила ее, не дождавшись рукопожатия. – Ты удивил меня. Я ждала… правда, ты… как раз вовремя… Ох, что это со мной? Пожалуйста, входи.

Слово «квартира» можно было бы счесть эвфемизмом, поскольку новый дом Деборы представлял собой нечто крошечно-однокомнатное, спальню и гостиную одновременно. Однако здесь оказалось уютно, на что, очевидно, потрачено много сил. Светло-зеленая краска на стенах по-весеннему радовала взгляд. Возле одной из стен стоял диван-кровать с ярким многокрасочным покрывалом и несколькими вышитыми подушками. На другой висели фотографии Деборы, которые Сент-Джеймс не видел прежде, – результат ее многолетнего обучения в Америке. Из стереопроигрывателя, стоявшего возле окна, слышалась тихая мелодия. Дебюсси. Прелюдия к «Послеполудню фавна».

Сент-Джеймс обернулся, чтобы высказать свое мнение о комнате – здесь и в помине не было эклектичного убранства прежней спальни Деборы, – и обратил внимание на крошечную нишу слева от двери, в которой разместилась кухонька и был крошечный столик, накрытый для чаепития на двоих.

Ему надо было сообразить сразу, как только она открыла дверь. Не в ее привычках бездельничать посреди дня в красивом летнем платье вместо джинсов.

– Ты кого-то ждешь. Извини. Мне надо было позвонить.

– Все в порядке. Это не имеет значения. Правда. – Она обвела рукой комнату. – Ну, что ты думаешь? Тебе нравится?

Сент-Джеймс подумал, что для однокомнатной квартиры здесь совсем не плохо: спокойно, уютно, особенно для мужчины, если он захочет полежать с ней рядом, сбросив с себя бремя дневных забот ради наслаждения любовью. Но какого ответа ждет от него Дебора? Чтобы ничего не говорить, Сент-Джеймс подошел к стене с фотографиями.

Хотя их висело больше дюжины, они группировались так, что взгляд первым делом падал на черно-белое изображение мужчины, стоявшего спиной к фотоаппарату, но с повернутой в профиль головой, при этом его мокрые кожа и волосы контрастировали с черным как смоль фоном.

– Фотографии Томми удались.

Дебора подошла к нему:

– Ты правда так думаешь? Мне хотелось подчеркнуть его мускулы. И все-таки я не уверена… Света мало. Не знаю. То мне кажется, что получилось хорошо, а то хочется порвать ее в клочки.

Сент-Джеймс улыбнулся:

– Ты, как обычно, строга к себе.

– Да уж. И никогда не бываю довольна своей работой. Такая я.

– Мне нравится фотография. И твоему отцу наверняка понравилась бы. Пожалуй, привезем сюда Хелен, чтобы получить третье мнение. Тогда ты сможешь отпраздновать свой успех тем, что выкинешь ее, заявив, будто из нас никогда не выйдет объективных судей.

Дебора засмеялась:

– Во всяком случае, я не требую комплиментов.

– Не требуешь. И никогда не требовала.

Он опять повернулся к стене, и ничего не осталось от скоротечной радости, какую вызвал в нем разговор с Деборой.

Рядом с черно-белой фотографией была другая. И на ней опять голый Линли сидит на старой железной кровати, укрыв простыней нижнюю часть тела. Одна нога согнута, рука на колене, он смотрит в сторону окна, возле которого стоит Дебора, спиной к фотоаппарату, и солнце освещает ее правое бедро. Желтые занавески вздыблены, наверняка за ними скрыт провод, благодаря которому Деборе удалось сделать снимок. Сценка выглядит как спонтанная, словно Дебора проснулась рядом с Линли и ей вдруг понравилось сочетание желтых занавесок и утреннего солнца.

Сент-Джеймс смотрел на фотографию, стараясь делать вид, будто его интересует исключительно искусство, а на самом деле понимая, что нашел подтверждение догадке Коттера относительно Деборы и Линли. Несмотря на то, что Сент-Джеймс видел ночью в машине, ему никак не хотелось терять спасительную ниточку надежды. И вот ее больше нет. Он взглянул на Дебору. Два красных пятна появились у нее на щеках.

– Господи, хозяйка-то из меня никудышная! Хочешь что-нибудь выпить? Джин с тоником? Или виски? Чай? У меня есть чай. Много чая. Я как раз собиралась…

– Нет, ничего не надо. Ты ведь ждешь гостей. Мне не стоит задерживаться.

– Останься и выпей чаю. Я поставлю еще одну чашку.

Дебора направилась в свою кухоньку.

– Пожалуйста, Дебора, ничего не надо, – торопливо проговорил Сент-Джеймс, представляя неловкую ситуацию, когда Дебора и Линли будут вести с ним вежливую беседу, мысленно посылая его ко всем чертям. – Это нехорошо.

Дебора замерла с чашкой и блюдцем в руках:

– Нехорошо? Что нехорошо? Это же всего лишь…

– Послушай, птенчик, – сказал он, желая исполнить свой долг, сдержать обещание, которое он дал ее отцу, и уйти. – Твой отец очень волнуется.

Дебора с заученной аккуратностью поставила на стол блюдце, потом еще осторожнее поставила на него чашку. Накрыла их салфеткой.

– Понятно. Ты приехал как эмиссар моего отца. Вот уж не ожидала, что ты возьмешься за такую роль.

– Дебора, я обещал ему, что поговорю с тобой.

В это мгновение – возможно, из-за его изменившегося тона – пятна на ее щеках стали еще ярче. Она крепко сжала губы. Потом подошла к дивану, села и обхватила себя руками.

– Ладно. Продолжай.

Сент-Джеймсу не померещилось, что на ее лице промелькнуло гневное выражение. И в ее голосе он услышал едва сдерживаемую ярость. Тем не менее решил проигнорировать и то и другое, полагая себя обязанным исполнить обещание, которое дал Коттеру. Он не мог уйти, не высказав Деборе сомнения отца самым доходчивым образом.

– Твоего отца смущают твои отношения с Томми, – проговорил он, как ему казалось, вполне разумно.

Зато так не показалось Деборе, мгновенно отозвавшейся двумя вопросами:

– А тебя? Тебя они тоже смущают?

– При чем тут я?

– А… Как я сразу не поняла? Ну, ты видел меня… И квартиру… Теперь можешь возвращаться и подтвердить фантазии отца. Или от меня требуется что-то еще?

– Ты не поняла.

– Ты приехал сюда вынюхивать насчет моего поведения. Чего же я не поняла?

– Дебора, речь идет не о твоем поведении. – Сент-Джеймс чувствовал себя беззащитным и уж точно не в своей тарелке. Их разговор не должен был стать таким. – Все дело в том, что твои отношения с Томми…

Дебора вскочила с дивана:

– Боюсь, это не твое дело, Саймон. Может быть, мой отец и больше, чем слуга. А я – никто. И всегда была никем. С чего ты взял, что можешь приходить сюда и совать нос в мою жизнь? Кто ты такой?

– Ты мне небезразлична. И отлично это знаешь.

– А ты… – Она осеклась, сцепив пальцы, словно изо всех сил старалась удержать рвавшиеся наружу слова. Но это ей не удалось. – Я тебе небезразлична? И ты вот так запросто произносишь это? А ведь ты ни одного письма не написал мне за все эти годы. Мне было семнадцать. Ты представляешь, что я чувствовала? И ты говоришь, что я тебе небезразлична! – Шатаясь, она подошла к противоположной стене и обернулась, чтобы посмотреть прямо ему в глаза. – Каждый день я ждала, как дура… настоящая дура… надеялась получить от тебя хоть словечко. Ответ на мои письма. Хоть что-то! Записку. Карточку. Привет через отца. Не важно, лишь бы от тебя! И что? А ничего! Не понимала почему. Не могла понять. Потом я все же поняла и стала ждать, когда ты сообщишь о своей свадьбе с Хелен.

– О своей свадьбе с Хелен? – недоверчиво переспросил Сент-Джеймс. Он не уловил, каким образом их разговор так быстро перешел в ссору. – Какого черта это пришло тебе в голову?

– А что еще мне было думать?

– Можно было бы начать с того, что связывало нас, прежде чем ты сбежала из Англии.

Слезы выступили у нее на глазах, но Дебора изо всех сил старалась их сдержать.

– О, я думала об этом, ты прав. И днем и ночью я думала об этом. Саймон, я лежала в постели и старалась найти хоть что-нибудь, ради чего стоило жить. Мне казалось, что вокруг меня пустота. Что я в аду. Ты доволен? Тебя это радует? Я скучала по тебе. Хотела быть рядом. Это была пытка. Болезнь.

– И Томми тебя вылечил?

– Вылечил. Слава богу. Томми меня вылечил. А теперь убирайся. Немедленно. Оставь меня одну.

– Я уйду, не беспокойся. Наверно, тебе будет непросто объяснить мое присутствие в любовном гнездышке, за которое платит Томми? – Сент-Джеймс тыкал пальцем то в одно, то в другое. – Красиво накрытый стол к чаю. Тихая музыка. Дама принаряжена и ждет. Понятно, что я мешаю.

Дебора отпрянула от него:

– Кто платит? Ты поэтому тут? Ты так думаешь? Считаешь, что я не способна сама себя содержать? Что эта квартира принадлежит Томми? Саймон, а кто же тогда я? Его игрушка? Горничная? Любовница? – Ответа ей не требовалось. – Убирайся!

Еще не время, решил Сент-Джеймс. Господи помилуй, еще не время.

– Ты неплохо говорила о пытке. А как ты думаешь, чем были эти три года для меня? Ты думала о том, что я ждал тебя, вчера, час за часом – после всех этих проклятых лет, – и теперь узнаю, что ты была тут с ним?

– Мне плевать на твои чувства! Что бы с тобой ни было, это не сравнится с тем, что ты сделал со мной.

– Вот так комплимент! Ты понимаешь, что говоришь?

– Все возвращается на круги своя. Опять секс. Кто трахает Деб? Вот твой шанс, Саймон. Давай же. Возьми меня. Наверстывай упущенное. Вот диван. Давай же. – Он молчал. – Ну же. Трахни меня. Сделай это по-быстрому. Тебе же хочется, я вижу. Проклятье!

Так как Сент-Джеймс молчал, она схватила первое, что попало ей под руку, и изо всех сил запустила этим в него. Слишком поздно оба увидели, что об стену над его головой разбился фарфоровый лебедь, когда-то подаренный ей на день рождения Саймоном.

И сразу не стало злости.

Прижав кулак к губам, Дебора стала просить у него прощения. Но Сент-Джеймс ничего не слышал. Он несколько секунд смотрел на разбитого лебедя, потом наступил на него, показав этим, что любовь может быть хрупкой, как глина.

Вскрикнув, Дебора бросилась к нему и подхватила осколки.

– Ненавижу тебя! – Слезы текли у нее по щекам. – Ненавижу тебя! Только так ты и мог поступить. Вокруг тебя не может быть ничего живого. Думаешь, у тебя искалечена нога? Ты калека внутри, и, видит Бог, это еще хуже.

Ее слова были будто острые ножи, будто ожившие ночные кошмары. Стараясь увернуться от них, Сент-Джеймс двинулся к двери. Он чувствовал себя настоящим паралитиком и думал только о своей походке, словно она стала в тысячу раз хуже под ее взглядом.

– Саймон! Нет! Извини меня!

Она бросилась следом за ним, и он отметил про себя, что она поранилась об острый кусок фарфора. Струйка крови бежала с ладони на запястье.

– Саймон, я так не думаю, ты же знаешь, я так не думаю.

Странное дело, он больше ничего не чувствовал. Для него теперь ничто не имело значения, кроме желания сбежать подальше.

– Я знаю, Дебора.

Он открыл дверь. Какое счастье, что можно уйти.

***

В голове шумело, предвещая очередной приступ невыносимой боли. Сидя в своем старом автомобиле перед «Шрюсбери Корт Апартментс», Сент-Джеймс боролся с подступавшей болью, зная, что если уступит ей хоть на мгновение, то потом ему не справиться самому и придется просить помощи, чтобы добраться до Челси.

Вот нелепость! Неужели в самом деле придется звонить Коттеру? И из-за чего? Из-за пятнадцатиминутной беседы с девчонкой, которой всего двадцать один год? Одиннадцать лет разницы в возрасте должны были бы помочь ему выйти победителем из их стычки, ан нет, и в результате он сидит в своей машине несчастный, больной и беспомощный. Куда как лучше!

Сент-Джеймс закрыл глаза, защищаясь от яркого солнечного света, проникавшего в его мозг и мучившего его больные нервы. Он стал смеяться над пыткой, которой подвергалось его больное тело, его плоть, кости, мышцы и которая восемь лет была его скамьей подсудимых, его тюрьмой, возмездием за молодецкую опрометчивость, когда он пьяный сел в машину и поехал по извилистой дороге в Сарри.

Сейчас в машине было душно, пахло бензином, и все же он глубоко вдыхал воздух. Самое главное – задушить боль, пока она еще не захватила его всего, и Сент-Джеймс старался не думать об обвинениях, предъявленных ему Деборой, тем более что они были справедливыми.

Три года он не давал о себе знать, не прислал ей ни письма, ни записки, ни даже привета через отца. И самое ужасное, что он не мог объяснить и оправдать свое поведение доступным ей образом. Даже если она поймет, что толку теперь в том, что каждый день без нее был для него еще одним шагом в небытие? Пока он позволял себе медленно умирать, Линли занял его место в ее жизни – всегда красивый, спокойный, уверенный в себе.

Едва у него в голове промелькнула мысль о сопернике, как Сент-Джеймс заставил себя двигаться и стал искать в кармане ключи, чтобы Линли не обнаружил его, хнычущего, как мальчишка, перед домом Деборы. Выехав со стоянки, он присоединился к потоку машин.

Когда на углу Прэд-стрит и Лондон-стрит зажегся красный свет, Сент-Джеймс затормозил и тяжелым взглядом, выражавшим состояние его души, обвел все вокруг, ни на чем не останавливаясь, пока его внимание не привлекли лепившиеся друг к другу киоски на другой стороне Пэддингтон-стрит. Неподалеку, под сине-белым знаком подземки, стояла женщина. Она выбирала цветы на тележке, небрежно поставленной на тротуар, так что одно колесо висело над мостовой. Покачав головой с коротко стриженными черными волосами, взяла охапку летних цветов и засмеялась в ответ на неслышные слова торговца.

Глядя на нее, Сент-Джеймс обругал себя за непростительную глупость. Вот и гостья Деборы. Совсем не для Линли накрыт стол, а для сестры Сент-Джеймса.

***

В дверь постучали буквально через несколько секунд после ухода Саймона, но Дебора не обратила на это внимания. Скрючившись возле окна, она не выпускала из рук крыло лебедя и сжимала его в ладони, не замечая порезов. Сначала появилось несколько капелек крови, потом, когда она крепче стиснула обломок фарфоровой статуэтки, ранка на ладони стала глубже.

Давай я расскажу тебе о лебедях, говорил он. Если они выбирают себе пару, то один раз и на всю жизнь. Они учатся жить вместе и принимать друг дружку такими, какие они есть. Разве это не урок для людей?

Дебора провела пальцем по обломку, оставшемуся от подарка Саймона, и сама подивилась тому, как оказалась способной на подобное предательство. Чего она добилась своей яростной местью, кроме того, что исполнила свое желание и унизила Саймона? И что доказала дурацкой сценой? Всего лишь что подростковая философия – обрушенная на него, когда ей было семнадцать, – не выдержала проверки трехлетней разлукой. Я люблю тебя, говорила она ему. Этого не изменить. Никогда. Слова оказались лживыми. Человек – не лебедь. Тем более она.

Дебора встала, вытерла рукавом щеки, не заметив, как три пуговицы на запястье оцарапали ей лицо, а может быть, и радуясь этому. В кухне отыскала тряпку, которой обмотала руку. Обломок лебедя спрятала в ящик, изумляясь своему неблагоразумному поступку, хотя в глубине души верила, что лебедя еще можно склеить.

Не зная, как она объяснит свой вид Сидни Сент-Джеймс, Дебора подошла к двери, в которую все еще продолжали стучать. Снова вытерев щеки, она повернула ручку, напрасно стараясь изобразить улыбку.

– Наконец-то! Я совершенно…

Дебора умолкла.

Одетая в нечто немыслимое, но все равно красивое, на пороге стояла черноволосая женщина. В руке у нее был стакан с молочно-зеленым напитком, и она, не говоря ни слова, протянула его Деборе, которая в замешательстве взяла его, после чего женщина кивнула ей и вошла в квартиру.

– Все мужчины одинаковые. – У нее был хриплый голос с акцентом, который она как будто старалась скрыть. Прошлепав босыми ногами на середину комнаты, она продолжала говорить, словно они с Деборой были знакомы много лет. – Выпей. У меня такое бывает раз пять на дню. Помогает. Клянусь, почувствуешь себя будто заново родившейся. Один Бог знает, как в последние дни мне нужно быть такой после каждого… – Она засмеялась, показывая на редкость белые и ровные зубы. – Сама понимаешь.

Трудно было ее не понять. В атласном пеньюаре с бесконечными рюшами и складками, она была ходячей рекламой своей профессии.

Дебора поднесла стакан к глазам:

– Что это?

Послышалось жужжание домофона. Женщина подошла к нему и нажала на кнопку, открывающую дверь.

– Сегодня здесь людно, как на вокзале Виктории.

Она кивнула на питье, вынула карточку из кармана и протянула ее Деборе:

– Всего лишь соки и витамины. Немного овощей. Немного тоника. Я все написала. Надеюсь, ты не сердишься, а, судя по всему, тебе это еще понадобится. Пей. Давай же. – Она подождала, пока Дебора поднесет стакан ко рту. – Очень красиво, – сказала она о фотографиях. – Твои?

– Мои. – Дебора прочитала список ингредиентов и не нашла ничего хуже капусты, которую всегда ненавидела. Поставив стакан, она вытерла руки о тряпку, которой перевязала запястье. Потом вспомнила о прическе. – Интересно, на кого я похожа!

Женщина улыбнулась:

– Я сама такая до ночи. Но мне все равно. Какая разница? А ты отлично выглядишь, на мой вкус. Как питье?

– Ни на что не похоже.

– Мой рецепт. Надо бы запатентовать.

– Ага. Правильно. Это вкусно. Спасибо. Ради бога, извини меня.

– Да нет, было здорово. Тут неплохая слышимость, и я прислушивалась, боялась, как бы не дошло до мордобития. Моя квартира по соседству. – Она показала большим пальцем на левую стену. – Тина Когин.

– Дебора Коттер. Въехала вчера вечером.

– А, так вот почему было шумно, – усмехнулась Тина. – Надо же, а я представляла себе выяснение отношений. Ладно, проехали. По тебе не скажешь, что ты моего поля ягода.

Дебора почувствовала, что краснеет. Вряд ли в такой ситуации стоит говорить спасибо.

Но какой-то ответ все же нужно было подыскать. Тина занялась тем, что стала рассматривать свое изображение в стекле на одной из фотографий. Она поправила волосы, внимательно осмотрела зубы, провела длинным ногтем между двумя передними.

– Плохо дело. И макияж не спасает. Десять лет назад попудришь носик, и все дела. А теперь? Часами просиживаешь перед зеркалом, а толку никакого.

В дверь постучали. Сидни, решила Дебора. Интересно, что сестра Саймона скажет о нежданной гостье, которая завороженно изучала фотографию Линли, словно он был источником ее будущего благополучия.

– Попьешь с нами чаю? – спросила Дебора.

Тина повернулась к ней. Приподняла бровь.

– Чаю? – Она проговорила это слово так, как будто не произносила его уже много лет. – Очень мило с твоей стороны, Деб, но я лучше пойду. Трое – это слишком много. Имей в виду. Я уж знаю.

– Трое? – пролепетала Дебора. – Но я жду гостью.

– Да нет же, – засмеялась Тина. – Я имела в виду стол. Он немножко маловат, дорогая, я ведь люблю пожестикулировать, когда пью чай. Вот допьешь, что в стакане, и принесешь его мне. Хорошо?

– Да. Спасибо. Обязательно принесу.

– Тогда и поболтаем вволю.

Махнув рукой, Тина открыла дверь и, с сияющей улыбкой на лице скользнув мимо Сидни Сент-Джеймс, исчезла в коридоре.

Глава 3

Питер Линли выбрал себе квартиру в Уайтчепел не за уют и не за расположение. Никакого уюта тут не было и в помине. Что касается расположения, то дом действительно находился недалеко от метро, но был он довикторианской постройки, как и другие в этом районе, которые никто не собирался чистить и реставрировать в ближайшие тридцать лет. Тем не менее и дом, и квартира устраивали Питера – с его теперешними потребностями. Самое главное, они устраивали его кошелек, который, как правило, был пуст.

По его расчетам, зелья хватило бы еще на две недели, если бы они были экономны и довольствовались пятью порциями за ночь. Ну шестью. Тогда днем у них было бы время подыскать себе честную работу. Что-нибудь коммерческое для него. И новые представления для Саши. У него хватило бы ума для коммерции, да и внешность не подвела бы. А у Саши есть ее искусство. Могла бы попробовать себя в Сохо. К примеру, как в Оксфорде: голая сцена, только луч света. Саша сидит на стуле и позволяет, побуждает срывать с себя тряпки, все до последней нитки. «Познай себя. Пойми свои чувства. Говори все без утайки». И все время улыбается, дает знать, что она выше всех, а он, единственный, гордится ею, потому что знает ее. Выше голову, держись уверенно, опусти руки. Я есть, говорит ее поза. Я есть. Я есть.

Куда же она делась? – думает Питер.

Он взглянул на некрасивый старый «Таймекс», который одним своим видом вызывал недоверие. Питеру пришлось продать «Ролекс», и он почти сразу понял, что полагаться на другие часы все равно что полагаться на Сашу, которая, оставшись сама по себе, обязательно нарвется на полицейского.

Постаравшись отогнать от себя эту мысль, он тряхнул рукой и снова взглянул на часы. За последние полчаса проклятые стрелки совсем не продвинулись. Питер поднес часы к уху и не поверил себе, услыхав тихое тиканье. Неужели всего два часа прошло с тех пор, как она ушла? А кажется, вечность миновала.

Не в силах держать себя в руках, Питер вскочил с шатающегося и давным-давно отжившего свой срок дивана, одного из трех предметов мебели. Еще у них были коробки, в которых лежала одежда, корзинка для овощей заменяла абажур для единственной лампы. Диван был просиженный, и Саша весь день жаловалась на боли в спине, причитая, что уже месяц ни разу не спала по-человечески.

Где же она? Питер подошел к одному из окон и отодвинул занавеску, а на самом деле простыню. Выглянул на улицу. Снаружи было так же мрачно, как внутри.

Выискивая взглядом знакомые очертания – Саша всегда таскала с собой ковровую сумку, – Питер вынул из кармана грязный носовой платок и высморкался. Жест был автоматическим, бездумным. К счастью, боль быстро прошла. Не глядя на платок и на новые ржавые следы на нем, Питер сунул его обратно и попытался откусить заусеницу на указательном пальце.

Вдалеке, в начале их улицы, появились из подземки люди, которые направлялись домой. Питер попытался сфокусироваться на них, стараясь разглядеть Сашу в толпе. Где же она? В конце концов, что такого трудного в покупке одной дозы? Отдать деньги. Взять товар. Почему так долго?

Он не мог найти себе покоя. Почему Саша задерживается? А что, если эта сучка решила поступить по-своему, взять деньги и уйти навсегда? И в самом деле, зачем ей возвращаться? У нее есть, что ей нужно. Может и бросить.

Тем не менее Питер отверг это предположение как нереальное. Саша не бросит его. Ни сейчас, ни в будущем. Только на прошлой неделе она сказала, что ей еще ни с кем не было так хорошо, как с ним. Разве не она чуть ли не каждую ночь лезет к нему?

В задумчивости Питер вытер нос тыльной стороной ладони. Когда это было в последний раз? Прошлой ночью? Она смеялась, как сумасшедшая, и он прижал ее к стене, а потом… Это было прошлой ночью? Сэмми из квартиры напротив колотил им в дверь и кричал, чтобы они угомонились, а Саша вопила, царапалась, ей не хватало воздуха – только она не кричала, она смеялась, – и билась головой о стену, им было до того хорошо, словно они витали в облаках.

Вот так это было. Ночью. И она придет.

Питер откусил сломанный ноготь.

Ладно. А если у нее не получилось купить? Что-то она сегодня говорила о Хэмпстеде, о доме возле пустоши, где с деньгами всегда получишь, что хочешь, где же она, долго еще ее ждать, какого черта она не идет?

Питер ухмыльнулся, слизнул кровь с пальца. Надо взять себя в руки. Он глубоко вдохнул воздух. Потянулся. Потом нагнулся и коснулся руками носков.

Не так уж это важно. По-настоящему он еще не привык. Может остановиться в любую минуту. Все знают, что можно остановиться в любой момент. Раз, и все. Он сам себе хозяин. Властелин мира.

За его спиной открылась дверь, и Питер мгновенно обернулся, чтобы убедиться – Саша вернулась. Она стояла на пороге, отбросив с лица прямую прядь, и устало смотрела на него, напоминая загнанную олениху.

– Принесла? – спросил он.

Странное выражение появилось у нее на лице. Саша ногой захлопнула дверь, подошла к дивану и уселась на коричневые вытертые подушки спиной к Питеру, который почувствовал, как костлявые пальцы в смертельной пляске касаются его колеи.

– Принесла?

– Нет… Не получилось…

У нее задрожали плечи.

– Что не получилось? О чем ты говоришь?

Он бросился к окну, схватился за занавески. Господи, неужели она все взяла себе? Или ее преследовали полицейские? Он выглянул на улицу. Ничего необычного. Никаких полицейских машин. Никаких облав. Полицейских тоже не видно. Ни в форме, ни в штатском. Ничего.

Питер повернулся к Саше, искоса наблюдавшей за ним. Ее глаза – желто-коричневые, как у собаки, – были влажными, с красным ободком. Губы дрожали. Вот так всегда, если не получалось достать дозу.

– Господи Иисусе! – Он бросился к Саше, оттолкнул ее, вцепился в сумку. Все высыпал на диван. Стал искать. Руки плохо подчинялись ему, да и горячечный поиск оказался напрасным. – Какого черта?.. Где, Саша? Ты принесла? Принесла?

– Не принесла…

– Тогда давай деньги. – Сирены выли у него в голове, стены смыкались. – Черт тебя побери, Саша, что ты сделала с деньгами?

Саша скользнула на краешек дивана, потом вскочила и в два прыжка оказалась возле противоположной стены.

– Всегда так! – крикнула она. – «Где деньги?» Нет чтобы спросить: «Где ты была?» Нет чтобы сказать: «Я волновался!» – Она задрала рукав грязного красного свитера. Кожу покрывали глубокие царапины. Расползаясь, темнели синяки. – Меня избили. Меня избили, ублюдок!

– Тебя избили? – Питер не поверил. – Меня не проведешь. Где мои деньги?

– Я же сказала! Твои проклятые деньги остались на проклятой платформе проклятого вокзала. А я два часа провела в Хэмпстедской полиции. Позвони им. Если мне не веришь.

И она разрыдалась.

Питер не мог поверить. Он не верил.

– Господи, и нельзя ничего сделать?

– Нельзя. И тебе нельзя. Если ты сказал правду про пятницу, ты…

– Я все тебе сказал, черт тебя побери. Сколько можно повторять? Тем более сейчас?

– Ты решил, пусть теперь я попробую, правильно?

– Решил?

– Решил. Будь ты проклят! – На ее лице было написано отчаяние. – Разве не ты был напугандо смерти? Вот и решил использовать меня. А у меня не вышло, вот и не лезь ко мне.

У Питера зачесалась ладонь, так ему хотелось ударить ее и посмотреть, как потечет красная кровь у нее по коже. Он отошел подальше, стараясь взять себя в руки и подумать о том, что делать дальше.

– Ты взяла их, Саша. У тебя все было. Все было в полном порядке.

– А если бы у меня не вышло, тоже ничего страшного, да? Какая разница? Саша Ниффорд. Кто это? Никто. Даже в газетах про меня не написали бы. А вот если бы благородный Питер замарал свои ручки?..

– Заткнись.

– Немножко запачкал родовое имя!

– Заткнись!

– Три сотни лет жили себе законопослушные Линли, а тут ты… Расстроил бы мамочку. А как насчет старшего братца в Скотленд-Ярде?

– Будь ты проклята!

В нижней квартире стали стучать в потолок, требуя тишины. Тем временем Саша не сводила с Питера горящих глаз, всем своим видом требуя, чтобы он опроверг ее слова, а он не мог.

– Ну, как хочешь, – прошептал он. Питер заметил, что у него дрожат руки и пальцы стали потными, и он торопливо засунул их в карманы. – В конце концов, есть Корнуолл.

– Корнуолл? – недоверчиво переспросила Саша. – Какого черта?..

– Здесь мне не хватает денег.

– Не верю. Если тебе надо, попроси у брата. Пусть даст тебе чек. У него куча денег. Все знают.

Питер подошел к окну, обкусывая заусеницы с большого пальца.

– Ты этого не сделаешь, верно? – продолжала Саша. – Не смеешь попросить у брата. И нам надо тащиться в Корнуолл, потому что ты до смерти боишься его. Тебя приводит в ужас одна мысль о том, что Томас Линли разоблачит тебя. Ну и что? Кто он такой? Твой опекун? Франт с оксфордским дипломом? А ты баба, и…

– Заткнись!

– Не заткнусь. Что такого в твоем Корнуолле, что нам надо туда тащиться?

– Там Ховенстоу!

Саша на несколько мгновений застыла с открытым ртом.

– Ховенстоу? Хочешь навестить мамочку? Господи, так я и думала. Хочешь к мамочке, сосешь пальчик. Так тебе скоро и женщина не будет нужна.

– Проклятая сука!

– Давай! Ударь меня, трусливый болтун. Тебе же этого хочется с той самой минуты, как я открыла дверь.

Питер сжимал и разжимал кулаки. Ему в самом деле хотелось ее ударить. К черту воспитание и кодекс чести. Ему хотелось расквасить ей лицо, чтобы кровь потекла изо рта, чтобы у нее вылетели зубы, чтобы нос стал кривой, чтобы глаз не было видно из-за синяков.

Но вместо этого он выбежал из комнаты.

***

Саша Ниффорд улыбнулась. Она смотрела, как он захлопнул дверь, прикинула, за сколько секунд Питер должен был сбежать вниз, после этого приоткрыла занавеску и подождала, пока он выскочит из подъезда и, пошатываясь, направится к угловому пабу. И он не разочаровал ее.

Радостно хохотнув, Саша подумала, что, в сущности, оказалось совсем не трудно избавиться от Питера. Его поведение предсказуемо, как поведение дрессированного шимпанзе.

Она вернулась к дивану, осмотрела вывернутое содержимое своей сумки, взяла пудреницу и щелкнула крышкой. Фунтовая бумажка была спрятана за зеркальцем. Достав и скатав ее, Саша полезла за ворот пуловера.

У бюстгальтеров много назначений, скучно подумала она, доставая купленный в Хэмпстеде пластиковый пакетик с кокаином. К черту Корнуолл, улыбнулась она.

У нее увлажнился рот, когда она высыпала кокаин на зеркальце. Потом Саша торопливо размяла наркотик ногтем и с помощью трубочки из фунтовой банкноты стала жадно вдыхать его.

Райское блаженство, подумала она, откидываясь на подушки. Восторг. Лучше секса. Лучше всего. Счастье.

***

Томас Линли разговаривал по телефону, когда в его кабинет вошла Доротея Харриман с листом бумаги в руках. Она многозначительно помахала им и заговорщицки подмигнула Томасу, который постарался побыстрее закончить телефонный разговор.

Харриман ждала.

– Вы добились своего, детектив-инспектор, – объявила она, насмешливо называя его, как положено, по должности. Харриман никогда и ни к кому не обращалась, используя такие слова, как «мистер», «мисс» или «миссис», если получала возможность произнести шесть-десять слогов, и тогда словно объявляла призванных ко двору святого Иакова. – Или вам благоприятствует расположение звезд, или суперинтендант Уэбберли выиграл, когда делал ставки на футболе. Он подписал, даже не прочитав внимательно. Хорошо бы он был в таком же настроении, когда я подам ему свой рапорт на отгулы.

Линли взял свое заявление. Внизу стояла подпись начальника и приписка: «Поосторожнее, парень, если решишь лететь». Пять слов свидетельствовали, что Уэбберли все-таки обдумал намерение своего подчиненного провести долгий уик-энд в Корнуолле. Не сомневался Линли и в том, что суперинтендант знает причину поездки. В конце концов, Уэбберли не мог не обратить внимания на фотографию Деборы, стоявшую на столе Линли, и хотя сам он не очень любил свою жену, но всегда первым поздравлял подчиненных, если они принимали решение вступить в брак.

Секретарша суперинтенданта несколько мгновений не сводила взгляда с фотографии Деборы. Она сощурилась, ибо была близорукой, но старалась пореже надевать очки, которые, как Линли знал, лежали в ящике ее стола. Стоило ей надеть очки, и тотчас исчезало сходство Харриман с принцессой Уэльской, которым секретарша очень дорожила. Сегодня, отметил мысленно Линли, Харриман надела синее с черным поясом платье, в котором принцесса возлагала венок к Памятнику неизвестному солдату в Америке. Принцесса выглядела в нем очень стройной, а вот у Харриман немножко широковаты бедра.

– Прошел слух, что Деб в Лондоне, – сказала Харриман, ставя фотографию на место и хмурясь при виде беспорядка на столе. Она собрала разбросанные по столу телефонные сообщения, подколола их все вместе и положила одну на другую пять папок.

– Уже неделя, как она вернулась, – отозвался Линли.

– Ах вот в чем причина перемены. Скоро свадьба, детектив-инспектор? Вот откуда ваша идиотская улыбка в последние три дня.

– Такая уж идиотская?

– Витаете в облаках и не замечаете нашу грешную землю. Если это любовь, мне двойную порцию, пожалуйста.

Линли улыбнулся, просмотрел папки и две протянул ей:

– Возьмите вот это, а? Уэбберли ждет эти папки.

Харриман вздохнула:

– Я жажду любви, а он дает мне… – Она взглянула на папки. – Ага, отчет эксперта, исследовавшего нитки, по делу об убийстве в Бэйсуотер. Очень романтично. Не то я выбрала себе дело.

– Благородное дело, Харриман.

– Как раз это мне и хотелось услышать.

Секретарша ушла, и Линли услышал, как она приказывает кому-то ответить на телефонный звонок в пустом кабинете.

Линли сложил рапорт и открыл карманные часы. Половина шестого. На работе он с семи. По крайней мере, еще три рапорта лежали на столе в ожидании, но Томасу Линли было не до них. Пора встретиться с ней, решил Линли. Пора поговорить.

Томас вышел из кабинета, спустился вниз и миновал крутящуюся дверь. Он шагал вдоль стены – невероятного смешения стекла, серого камня и предохранительных лесов – в сторону зеленого сквера.

Дебора все еще стояла там, где он увидел ее из окна своего кабинета, – на углу среди деревьев. Она глядела на что-то в видоискатель камеры. Однако снимок ей явно не давался. Линли видел, как она потерла нос, разочарованно опустила плечи, стала разбирать оборудование и укладывать его в металлический ящик.

Однако Линли не спешил, с удовольствием наблюдая за Деборой. Он смаковал ее присутствие. Более того, он смаковал то, что она опять дома. Ему не доставляло удовольствия быть влюбленным в женщину, которая находится за шесть тысяч миль от него. В отсутствие Деборы ему было не очень легко. Большую часть времени он проводил, размышляя о том, когда в следующий раз сможет полететь в Калифорнию, чтобы повидаться с ней. И вот она в Англии. Рядом с ним. И Томас Линли был намерен удержать ее при себе.

Вспугнув голубей, которые клевали в траве крошки, оставшиеся после ланча, он пересек лужайку. Дебора посмотрела им вслед. Ее волосы вырвались на свободу из-под гребенок, и она принялась укладывать их обратно.

– Знаешь, – сказала она, поздоровавшись с Томасом, – мне всегда хотелось быть женщиной, о которой говорят, что у нее шелковистые волосы. Ну, ты понимаешь. Как у Эстеллы Хэвишем.

– А у Эстеллы Хэвишем они были шелковистые?

Он сам стал закалывать ее спутанные волосы.

– Наверняка.

– Больно?

– Немножко. Это ужасно. У меня как будто одна жизнь, а у волос другая.

– Ну вот, порядок. Более или менее.

– Звучит неплохо.

Они засмеялись и стали собирать ее вещи, раскиданные по всей лужайке. Дебора принесла с собой треногу, футляр для фотоаппарата, сумку с фруктами, уютный старый пуловер и еще одну сумку с ремнем через плечо.

– Я увидел тебя в окно.

– Я ждала, когда свет будет прямой. Думала, получится преломление, но, увы, облака спутали все карты. Когда же они решили лететь дальше, солнце тоже удалилось. – Она задумчиво помолчала и почесала голову. – Ужасное проявление невежества. Землей, естественно.

Порывшись в сумке, Дебора извлекла мятную жвачку и сунула ее в рот. Они направились в сторону Скотленд-Ярда.

– Мне удалось отпроситься на пятницу, – сказал Линли. – И на понедельник тоже. Можем лететь в Корнуолл. То есть я могу. Но если у тебя ничего не запланировано, я подумал, что мы могли бы…

Он умолк, не понимая, зачем ему понадобился дурацкий извиняющийся тон.

– В Корнуолл?

У Деборы не изменился голос, когда она переспросила, однако голова у нее была повернута в другую сторону, и он не видел выражения ее лица.

– Да, в Корнуолл. В Ховенстоу. Я думаю, пора. А ты? Знаю, ты только что вернулась, возможно, я тороплю события. Но ведь ты незнакома с моей матерью.

– Незнакома, – только и ответила Дебора.

– Если ты поедешь со мной в Корнуолл, то и твой отец мог бы встретиться с нею. Самое время.

Дебора хмуро посмотрела на свои старые башмаки и ничего не ответила.

– Деб, так не может продолжаться вечно. Я знаю, о чем ты думаешь. «Они из разных миров. Им не о чем говорить». Но ты не права. Все будет хорошо. Поверь мне.

– Он будет против, Томми.

– Я уже подумал об этом. И мне кажется, нашел выход. Я попросил Саймона, чтобы он тоже приехал. Видишь, все спланировано.

Томас Линли не стал рассказывать о своих коротких переговорах с Сент-Джеймсом и леди Хелен Клайд в «Рице», где они должны были присутствовать на деловом обеде и куда он заехал по дороге, направляясь на прием в Кларенс-хаус. Не стал он упоминать о плохо скрытом нежелании Сент-Джеймса давать свое согласие и придуманную леди Хелен отговорку. Очень много работы, сказала она, пообещав загрузить и их тоже через месяц на все выходные.

Слишком торопливо прозвучал отказ Хелен, чтобы выглядеть правдивым, да еще она старательно отводила взгляд от Сент-Джеймса, отчего Линли стало ясно, как важно для обоих не ехать в Корнуолл. Тем не менее их присутствие необходимо ради Коттера, и стоило ему упомянуть о том, как неловко будет в Ховенстоу отцу Деборы, и он одержал победу. Сент-Джеймс никогда не позволил бы Коттеру поехать одному в Ховенстоу. А Хелен не могла отказаться от помощи Сент-Джеймсу в предстоящих ему четырехдневных страданиях. Итак, Линли использовал обоих. Все ради Коттера, убеждал он себя, не желая думать ни о чем другом – более важном, чем спокойствие Коттера, – что побуждало его приглашать в Ховенстоу своих друзей.

Дебора вглядывалась в серебристые буквы на фасаде Скотленд-Ярда.

– Саймон тоже будет?

– И Хелен. И Сидни. – Линли ждал, что она скажет. Когда же она лишь коротко кивнула, он решил, что они уже достаточно близки и могут обсудить ту единственную тему, о которой ни разу не упоминали. Она разделяла их, пуская корни потенциальных сомнений, и от них нужно было избавиться раз и навсегда. – Деб, ты видела его?

– Да.

Она переложила треногу из одной руки в другую, но больше ничего не сказала, предоставляя инициативу ему.

Линли достал из кармана сигареты и зажигалку и закурил, прежде чем она успела остановить его. Ощущая немыслимую тяжесть, о которой ему не хотелось думать, Томас вздохнул:

– Пора поговорить, Дебора. Как бы ни было тяжело, нам придется пройти через это.

– Томми, я встретилась с ним дома, когда вернулась. Он ждал меня в лаборатории. Сделал мне подарок в честь возвращения. Увеличитель. Хотел, чтобы я посмотрела на него. А потом, на другой день, он приехал в Пэддингтон. Мы поговорили.

Все сказано, и ничего не сказано.

Злясь на себя, Линли пожевал сигарету. Интересно, чего он ждал от Деборы? Почему она должна рассказывать ему об отношениях с другим мужчиной, с которым ее связывает вся жизнь? С чего ей прикажешь начать? Ему не нравилось то, что он думал и не мог заставить себя не думать, будто возвращение Деборы в Лондон сведет на нет все, что было между ними в последние несколько лет. Наверно, именно поэтому ему было необходимо заполучить Сент-Джеймса в Корнуолл, чтобы раз и навсегда удостовериться – Дебора принадлежит ему. Унизительно.

– Томми.

Линли встряхнулся и обнаружил, что Дебора наблюдает за ним. Ему захотелось прикоснуться к ней. Ему захотелось сказать ей, как сильно он любит ее зеленые глаза, сверкающие золотыми искрами, ее кожу и волосы, напоминающие ему об осени. Однако сейчас это было неуместно.

– Томми, я люблю тебя. И хочу быть твоей женой.

А вот это, подумал Томас, уместно в любое время.

Часть III Кровавый счет

Глава 4

Нэнси Кэмбри с трудом тащилась по гравиевой дороге, которая шла от сторожки у ворот к главному дому. Из-под ее туфель вылетали облачка пыли, похожие на миниатюрные дождевые облака. Лето стояло на редкость сухое, поэтому серая патина покрывала листья рододендронов по обеим сторонам дороги, и деревья со сходившимися над ее головой кронами не столько давали благодатную тень, сколько накапливали под собой тяжелый сухой воздух. Ветер вырывался из-под деревьев на Гвеннап-Хед, стремясь к Маунтс-Бэй с Атлантического океана. Но там, где шла Нэнси, воздух был неподвижен, как сама смерть, и от него шел запах сожженных солнцем листьев.

Возможно, думала она, эта тяжесть, которая не дает ей дышать, вовсе не из-за жары, а из-за того кошмара, в котором она живет. Нэнси дала себе слово, что поговорит с лордом Ашертоном во время его ближайшего визита в Корнуолл. И вот он тут.

Нэнси пригладила волосы. Какие-то они стали слабые, ломкие. В последние несколько месяцев она затягивала их резинкой на затылке, а сегодня вымыла шампунем и оставила сушиться, распустив по плечам. Ей было известно, что выглядят они не лучшим образом и не украшают ее, хотя когда-то Нэнси ими очень гордилась.

Нэнси, как здорово у тебя блестят волосы. Да. Что было, то было.

Заслышав впереди голоса, Нэнси остановилась и стала близоруко вглядываться в неясные фигуры на лужайке за деревьями, где старый дуб давал вполне достаточно тени. Две служанки накрывали на стол.

Нэнси узнала голоса. С этими девушками она была знакома с детства, хотя подружиться с ними у нее не получилось. Они принадлежали к той части человечества, которая жила за барьером, воздвигнутым Нэнси между собой и остальными, кто жил в поместье, и надежно охранявшим ее как от младшего поколения Линли, так и от детей арендаторов, фермеров, сезонных рабочих и слуг.

Никогда Нэнси не пыталась найти для себя место среди окружавших ее людей. Теперь у нее было свое место, во всяком случае номинально, в мире, где были ее пятимесячная дочь, Галл-коттедж и Мик.

Мик. Майкл Кэмбри. Выпускник университета. Журналист. Путешественник. Умница. И ее муж.

Нэнси с самого начала хотелось заполучить его, наслаждаться его чарами, его красотой, слушать его рассказы, его легкий смех, чувствовать на себе его взгляд и верить, что его возбуждает ее присутствие. Когда же она с еженедельным визитом отправилась к его отцу, возглавлявшему газету, для проверки счетов, что делала уже больше двух лет, и обнаружила там Мика вместо Гарри Кэмбри, то его приглашение поболтать было принято с радостью.

А он любил поболтать. Она же любила слушать. Почти никогда не прерывала его, слушала с обожанием, вот и поверила, будто ей необходимо нечто большее от их отношений. И получила – на матрасе на старой мельнице в Ховенстоу, где они весь апрель занимались любовью и зачали свое январское дитя.

Нэнси совсем не думала о том, что ее жизнь может измениться. Еще меньше она думала о том, что может измениться Мик. Существовало только настоящее, значение имело только наслаждение. Его руки, его губы, его мускулистое жадное тело, легкий привкус соли на его коже, его блаженный стон. Она знала, что он не желал думать о последствиях. Оба забыли о реальном мире.

А теперь все изменилось.

– Родерик, мы можем поговорить? – услыхала она голос Мика. – В том финансовом положении, в каком мы находимся, твое решение невозможно. Давай поговорим, когда я вернусь из Лондона.

Он помолчал, потом засмеялся чему-то, положил трубку, обернулся и увидел, как она с горящими щеками, стыдясь своего подслушивания, отпрянула от двери. Но ему было безразлично, здесь она или нет, отчего он попросту сделал вид, будто не заметил ее, и вернулся к своей работе. А наверху в спальне хныкала маленькая Молли.

Нэнси смотрела, как он работает на своем новеньком компьютере, потом услыхала, как он чертыхнулся и полез за справочником. Ей даже не пришло в голову войти в комнату и поговорить с ним. Вместо этого она, как всегда, промолчала, сцепив пальцы.

В том финансовом положении, в каком мы находимся… Галл-коттедж им не принадлежал. Они снимали его, платя ежемесячную ренту. Но денег не хватало. Мик слишком вольно обращался с ними. За последние два месяца не заплачено. Если доктор Тренэр-роу повысит плату, а у них уже есть долги, беды не миновать. Куда они пойдут? Во всяком случае, не в Ховенстоу, где им придется жить в охотничьем домике, ни на минуту не забывая о вынужденном милосердии ее отца.

– Мэри, на скатерти дырка. Принести другую?

– Не надо. Поставь на нее тарелку.

– Да она же посреди стола.

Ветер донес до Нэнси смех девушек, с трудом справлявшихся со скатертью из-за неожиданно налетевшего ветра. Нэнси подставила ветру лицо, а он швырнул в нее опавшие листья вместе с пылью, так что она почувствовала на губах песок.

Подняв руки, Нэнси попыталась защититься от ветра, и этот жест окончательно лишил ее сил. Она вздохнула и побрела дальше.

***

Одно дело – говорить о любви и о свадьбе в Лондоне, и совсем другое – оказавшись в Корнуолле, осознать все трудности, что стояли за простыми словами. Вылезая из лимузина на аэродроме, Дебора Коттер определенно чувствовала себя не лучшим образом, изо всех сил стараясь привести в порядок голову и желудок.

Она знала Линли только в одной ипостаси, ей и в голову не приходило подумать о том, каково ей будет войти в его семью. Конечно же, ей было известно, что он граф. Она ездила в его «Бентли», бывала в его лондонском доме, даже видела его камердинера. Она ела на его фарфоре, пила из его хрусталя и наблюдала, как он надевает сшитый у портного костюм. Однако все это как-то попало в категорию «Так живет Томми», никоим образом не влияя на ее собственную жизнь. Теперь же, посмотрев на Ховенстоу сверху – Линли дважды облетел поместье, – Дебора поняла, что в ее жизни намечаются радикальные перемены.

Это был не дом, а немыслимых размеров обиталище в стиле Якова I. Сразу за домом стояла церковь, там же располагались все хозяйственные постройки, включая конюшни, а за ними начинался знаменитый Ховенстоуский парк, протянувшийся до самого моря. Коровы паслись между платанами, защищенными от непредсказуемой здешней погоды естественными холмами. Искусной корнуоллской стеной были отмечены границы поместья, но не владений Ашертонов, как было известно Деборе, поделенных на фермы, поля и заброшенные шахты, когда-то снабжавшие здешние места оловом.

Столкнувшись с конкретной неотвратимой реальностью, которой был дом Томми – а не с иллюзорными декорациями для вечеринок во время уик-эндов, о которых много лет говорили Сент-Джеймс и леди Хелен, – Дебора задумалась о себе, о Деборе Коттер, дочери слуги, которая радостно входит в жизнь поместья, словно это Мандерлей с Максом де Уинтером [2], желающим омолодиться благодаря любви простой женщины. Вряд ли это мой случай, подумала Дебора.

Какого черта я тут делаю? Деборе показалось, будто все происходит во сне, где самое место химерам. Сначала самолет и первый взгляд на Ховенстоу с высоты, потом лимузин, шофер в униформе. Даже ласковое приветствие леди Хелен: «Джаспер, боже мой, какой элегантный! В прошлый раз, когда я была тут, вы еще не брились», – не внушило Деборе уверенности в себе.

К счастью, по дороге в Ховенстоу от нее не требовалось ничего, кроме как восхищаться Корнуоллом, и она восхищалась. Это была наименее тронутая цивилизацией часть страны с пустошами, горами, песчаными убежищами среди скал, которые когда-то использовались контрабандистами, неожиданно буйными рощами, перечерченными оврагами, – тут правили бал заросли чистотела, мака, барвинка.

Дорога в Ховенстоу вынырнула из одного такого оврага и побежала дальше под платанами и с рододендронами по обе стороны. Она миновала охотничий домик, обошла кругом парк, нырнула под красивые ворота Тюдоровских времен, обогнула розарий и завершила путь перед массивной дверью, над которой красовался великолепный герб Ашертонов с борющимися львом и гончей}

Все вышли из лимузина и принялись разминаться, как всегда бывает после долгой поездки. Дебора улучила мгновение и торопливо обвела взглядом дом, показавшийся ей нежилым. Хорошо бы так и было.

– А… Вот и мама, – сказал Линли.

Обернувшись, Дебора обратила внимание, что он смотрит не на парадную дверь, откуда, как она ожидала, появится графиня Ашертон в умопомрачительном наряде и поднимет белую руку в приветствии, а на юго-восточный угол дома, от которого к ним шла между кустами высокая стройная женщина.

Дебора никак не ожидала, что графиня Ашертон может выглядеть так. В старом костюме для тенниса, с выцветшим синим полотенцем на плечах. Им она ожесточенно стирала пот с лица, рук, шеи. Вокруг нее крутились три большие гончие и игривый щенок, отчего ей пришлось остановиться, взять у них мяч и сильной рукой бросить его в дальний угол двора. Она засмеялась, когда собаки умчались прочь, и пару секунд смотрела им вслед, прежде чем присоединиться к гостям.

– Томми, – радостно воскликнула она. – У тебя другая стрижка. Мне нравится. Очень нравится. – Не прикоснувшись к нему, она обняла леди Хелен и Сент-Джеймса, прежде чем повернуться к Деборе и рукой показать на свой костюм. – Извини, Дебора, мой вид. Я не всегда выхожу к гостям в такой затрапезе, но, если честно, я ленива, и если не тренируюсь каждый день в один и тот же час, то нахожу тысячи причин не делать это совсем. Только не говори, что принадлежишь к фанатам своего здоровья, которые вскакивают ни свет ни заря.

Конечно же, это не было приглашением стать членом семьи. В то же время в словах графини не было и искусной смеси любезности и неудовольствия. Дебора растерялась.

Словно поняв ее и желая как можно естественнее одолеть первые минуты знакомства, леди Ашертон улыбнулась, взяла Дебору за руку и повернулась к ее отцу. Все это время Коттер простоял, ни разу не пошевелившись. Пот лил ручьями по его лицу. Неизвестно почему, но костюм, в котором он был, казалось, шили на человека выше и толще его.

– Мистер Коттер, – проговорила леди Ашертон, – можно мне называть вас Джозефом? Должна вам сказать, я очень рада, что Дебора и вы станете членами нашей семьи.

Вот теперь прозвучало настоящее «добро пожаловать». Мать Линли поступила мудро, когда приберегла свои главные слова для человека, который, как она интуитивно догадалась, больше всего в них нуждался.

– Благодарю вас, миледи.

Коттер сцепил пальцы за спиной, словно боясь, что они по своей воле потянутся к рукам леди Ашертон.

Она улыбнулась – в точности так же, как улыбался Томми.

– Пожалуйста, зовите меня Дороти. Правда, сама не знаю почему, но дома меня зовут Дейз. Во всяком случае, это лучше, чем Диз, – звучит как зуммер в голове, а я, должна вам сказать, терпеть этого не могу, когда переходят на личности.

Коттер растерялся, не зная, как ему реагировать на позволение графини Ашертон звать ее по имени. Тем не менее, помучившись несколько мгновений, он кивнул и сказал:

– Пусть будет Дейз.

– Хорошо, – отозвалась леди Ашертон. – Отлично. У нас получится прекрасный уик-энд. Немножко слишком жарко – сегодня очень жарко, не находите? – но мне кажется, днем поднимется ветер. Кстати, Сидни уже тут. Она приехала с интересным молодым человеком. Темноволосым и меланхоличным.

– С Бруком? – довольно резко спросил Сент-Джеймс, которому это сообщение пришлось не по душе.

– Да. С Джастином Бруком. Ты знаешь его, Саймон?

– Лучше, чем ему хотелось бы, если честно, – ответила леди Хелен. – Однако он обещает вести себя прилично. Ты обещаешь, Саймон? Никакого яда в овсянку. Никакой дуэли на рассвете. Никаких ссор в гостиной. Полное соблюдение приличий в течение семидесяти двух часов. Все счастливы и спокойны, несмотря на зубовный скрежет.

– Так и будет, – отозвался Сент-Джеймс.

Леди Ашертон засмеялась:

– Так и будет. Что за вечеринка без лезущих из шкафов скелетов и кипящих страстей? Я словно помолодела на пару десятков лет. – Она взяла Коттера под руку и повела в дом. – Джозеф, мне хочется показать вам то, чем я по-настоящему горжусь, – донеслось до остальной компании, когда она обратила внимание своего спутника на украшенные мозаикой двери. – Говорят, они были созданы местным рабочим после великого пожара в 1849 году. Можете не верить, но легенда гласит, что пожар…

Ее голоса уже не было слышно, зато раздался смех Коттера. Деборе стало чуточку легче. Только когда спало напряжение, она поняла, как нервничала из-за первой встречи их с Томми родителей. Все могло быть по-другому. И было бы по-другому, если бы мать Томми не обладала талантом всего несколькими словами снимать напряжение.

Она замечательная. Дебора ощутила потребность немедленно поделиться своим открытием с кем-нибудь и, не раздумывая, повернулась к Сент-Джеймсу.

Его лицо светилось довольством. Морщинки вокруг глаз стали глубже. Он даже улыбнулся:

– Добро пожаловать в Ховенстоу, дорогая Деб.

Томми обнял Дебору за плечи и повел ее в дом, где, благодаря высокому потолку и мозаичному полу, было прохладно и даже сыровато, но очень приятно после нестерпимой жары.

Леди Ашертон и Коттера они обнаружили в огромной зале справа от входа. Здесь главным был камин с гранитной трубой, украшенной головой газели. Лепнина на потолке, деревянные панели на стенах. Кругом портреты взиравших на своих потомков представителей всех поколений лордов и леди Ашертон в разных одеждах и разных позах, но в полный рост.

Дебора остановилась перед портретом мужчины из восемнадцатого столетия, который был одет в розовые бриджи и красный сюртук и стоял с хлыстом в руке рядом с надломанной вазой. Возле его ног был запечатлен спаниель.

– Не может быть, Томми. Вы с ним как две капли воды.

– Томми выглядел бы в точности так же, если бы нам удалось его уговорить, чтобы он надел эти великолепные штаны, – заметила леди Хелен.

Дебора почувствовала, что объятие Томми стало более тесным, и поначалу подумала, что это ответ на шутку леди Хелен. Но тут отворилась дверь в северной стене, и в зал вошел высокий молодой человек в вытертых синих джинсах, зашлепавший босыми ногами по паркетному полу. Следом за ним появилась девушка с провалившимися щеками и тоже босоногая.

Это Питер, подумала Дебора. Если бы не истощенный вид, то у него такие же светлые волосы, такие же карие глаза, такие же скулы, такой же нос и такой же подбородок, как на многих портретах, висевших на стенах. В отличие от своих предков, Питер носил серьгу в ухе. На изящной золотой цепочке висела свастика, царапавшая ему плечо.

– Питер! Ты не в Оксфорде? – довольно спокойно спросил Томас, в присутствии гостей демонстрируя отличное воспитание, что не могло обмануть Дебору, почувствовавшую, как напряглось его тело.

Питер просиял улыбкой и пожал плечами:

– Мы приехали погреться на солнышке, а тут и ты. Не хватает только Джуди для семейного воссоединения.

Коснувшись замка, державшего сережку, он кивком головы поздоровался с леди Хелен и Сент-Джеймсом, после чего жестом, пародирующим жест Томаса, обнял свою подружку.

– Ее зовут Саша. – Она обняла Питера за талию, и ее пальцы скользнули ему под рубашку, а потом в джинсы? – Саша Ниффорд. Полагаю, это твоя невеста? – спросил он, не дожидаясь представления и кивая на Дебору. – У тебя всегда был отличный вкус. А нам хватило времени в этом убедиться.

Вперед выступила леди Ашертон. Она посмотрела на одного сына, потом на другого и протянула руку, словно призывая их сделать то же самое.

– Когда Ходж сказал, что приехали Питер и Саша, я удивилась, а потом подумала, что совсем не плохо, если Питер будет присутствовать на твоей помолвке.

– И я так думаю, – ровным голосом произнес Линли. – Мама, ты не покажешь нашим гостям их комнаты? А мне надо переговорить с Питером. Всего пару минут. Я вас догоню.

– Ланч будет не позже чем через час. Сегодня прекрасная погода, и мы решили накрыть в саду.

– Отлично. Через час. Если ты позаботишься о гостях…

Это прозвучало скорее как приказ, чем как просьба.

Слыша его холодный тон, Дебора не верила собственным ушам. Она оглянулась, чтобы увидеть реакцию остальных, но поняла, что они решили не обращать внимания на очевидную ненависть, накалившую воздух в зале. Леди Хелен рассматривала фотографию принца Уэльского в серебряной рамке. Сент-Джеймс любовался восточным чайником. Коттер смотрел в окно.

– Дорогая, – обратился к ней Линли, – если позволишь…

– Томми…

– Если позволишь, Деб.

– Пойдем, дорогая, – сказала леди Ашертон, коснувшись ее руки.

У Деборы не было желания покидать Томми.

– Дейз, скажите, что вы поселили меня в очаровательной зеленой комнате, что глядит на западную часть парка, – проговорила леди Хелен. – Ну, вы помните. Над оружейной комнатой. Сколько лет я мечтала провести в ней ночь. Спишь и боишься, а вдруг кто-нибудь стрельнет в потолок.

Она взяла леди Ашертон под руку, и они направились к двери. Остальным ничего не оставалось, как последовать за ними. Дебора подчинилась. Но, подойдя к двери, все нее оглянулась на Линли и его брата. Они с ненавистью смотрели друг на друга и, кажется, были готовы сцепиться.

Сколько бы тепла ни обещало начало уик-энда, от него ничего не осталось. Стоило Деборе посмотреть на них, и она поняла, что, в сущности, почти ничего не знает об отношениях Томми с его родными.

***

Линли закрыл дверь музыкальной комнаты и обернулся к Питеру, который чересчур осторожно переступал ногами, пока не сел возле окна, после чего стал устраиваться поудобнее на зеленых парчовых подушках. Стены здесь были оклеены обоями с желтыми хризантемами по зеленому полю, и эти цвета плюс яркое полдневное солнце еще очевиднее, чем в темном зале, выставили напоказ нездоровье Питера. Проводя пальцем по своему искаженному отражению на стакане, Питер всеми силами старался игнорировать брата.

– Что ты делаешь в Корнуолле? Ты же должен быть в Оксфорде. Мы договорились с преподавателем на лето. Ты как будто согласился.

Линли знал, что его голос звучит холодно и враждебно, однако ничего не мог с собой поделать. Его потрясло то, как переменился Питер, который стал похож на скелет. Глаза сверкали желтым пламенем, а кожа вокруг носа была покрасневшей и вздувшейся. Питер с угрюмым видом пожал плечами:

– Ради бога, мы просто приехали навестить маму, и я не собираюсь тут оставаться. Вернусь в Оксфорд. Ты доволен?

– Что ты здесь делаешь? Только не говори мне о солнышке, потому что меня на это не купишь.

– Плевать мне, на что тебя купишь или не купишь. Ты только подумай, Томми, как я удачно приехал. Не явись я сегодня домой, пропустил бы такой праздник. Или ты специально меня не пригласил? Хотел, чтобы я был подальше? Еще одна отвратительная семейная тайна, о которой твоя рыженькая слыхом не слыхивала?

Линли большими шагами пересек комнату и вытащил брата из кресла:

– Я еще раз спрашиваю тебя, Питер, что ты тут делаешь?

Питер стряхнул с себя его руки:

– Я бросил университет, понятно? Ты это хотел услышать? Меня там больше нет. Вот так.

– Ты сошел с ума? А где ты живешь?

– У меня есть конура в Лондоне. Так что не волнуйся. И я не собираюсь просить у тебя деньги. Мне своих хватает.

Он боком прошел мимо Линли и, оказавшись рядом со старым «Броудвудом», взял несколько нот. Рояль зазвучал скрипуче и нервозно.

– Все чепуха. – Линли старался говорить спокойно, однако его охватило отчаяние, потому что он все понял. – Кто эта девушка? Откуда она взялась? Где ты встретился с ней? Питер, она же наркоманка. И выглядит настоящей…

Питер мгновенно повернулся лицом к брату:

– А вот насчет нее не смей. Лучше нее у меня в жизни ничего не было, и помни об этом. Она – самое прекрасное из всего, что со мной случилось за много лет.

Звучало вполне правдоподобно. Тем хуже, подумал Линли и шагнул к брату:

– Ты опять на наркотиках. А я-то думал, ты чист. Думал, мы справились с этим тогда, в январе. А ты опять. И не ты бросил Оксфорд, а они выгнали тебя. Правильно? Правильно, Питер?

Питер не ответил, тогда Линли ухватил его за подбородок большим и указательным пальцами и повернул его голову так, что лицо брата было теперь в нескольких дюймах от его лица.

– И что теперь? Героин? Или все еще кокаин? Или ты смешиваешь их? Куришь? Все еще веришь в религию с наркотиками?

Питер молчал, и Линли оттолкнул его.

– Ты считаешь, что зависимости нет? И наркотики – та же жизнь? А как Саша? У вас прекрасные, ни к чему не обязывающие отношения? Кокаин – отличное основание для любви. Почему бы не полюбить наркоманку, а?

Питер молчал, и Линли, подтолкнув брата к зеркалу, висевшему на стене рядом с арфой, развернул его так, что он не мог не смотреть на свое небритое лицо. У Питера скривились губы. Из носа на верхнюю губу побежали сопли.

– Очаровательное зрелище, не правда ли? Что ты сказал маме? Что ты больше не употребляешь наркотики? Что у тебя насморк?

Когда Линли отпустил его, Питер поскреб в том месте, где пальцы брата касались его нездоровой кожи, оставив на ней синяки.

– И ты можешь говорить о маме, – прошептал он. – Ты можешь говорить о ней, Томми. Боже мой, до чего же я ненавижу тебя.

Глава 5

Ни Питер, ни Саша не вышли к ланчу, и никого это как будто не удивило, никто не произнес по этому поводу ни звука, словно все заранее было известно. Присутствующие сконцентрировали свое внимание на передаче друг другу салата с креветками, холодных цыплят, спаржи и артишоков gribiche, стараясь не смотреть на два пустых кресла в конце стола, как будто переговаривавшихся друг с другом.

Линли обрадовался отсутствию брата. Ему надо было отвлечься.

И долго ждать не потребовалось. Не прошло и пяти минут, как из-за южного крыла дома появился управляющий поместьем и зашагал прямиком к дубу, однако его взгляд был устремлен не на стол, а на дальние конюшни, где молодой человек, перепрыгнув через каменную стену, медленно шел по парку, и солнце светило ему в глаза, когда он выходил из-под тени деревьев.

– Мистер Пенеллин, ваш сын отличный наездник! – крикнула из-за стола Сидни Сент-Джеймс. – Сегодня утром он взял нас покататься, но мы с Джастином едва поспевали за ним.

Джон Пенеллин поблагодарил ее коротким кивком, но его смуглое лицо валлийца оставалось напряженным. Зная Пенеллина много лет, Линли понял, что тот в ярости и с трудом держит себя в узде.

– Джастин хороший наездник… правда, дорогой? Но Марк удивил нас обоих.

– Да, он хорош, – коротко подтвердил Брук и вновь принялся за цыпленка, лежавшего у него на тарелке. Все лицо у него было в капельках пота.

Марк Пенеллин как раз вовремя подошел к дубу, чтобы услышать последние два замечания.

– У меня богатая практика, – великодушно отозвался он. – Но и вы отлично управляетесь. – Тыльной стороной ладони он вытер вспотевший лоб, оставив на щеке грязное пятно. Сын Джона Пенеллина был как бы облегченной, более мягкой копией своего отца. У старшего Пенеллина были черные с проседью волосы, у младшего – каштановые, у старшего – черты лица резкие, у младшего – сглаженные молодостью. Отец был иссушен возрастом и ответственностью. Молодой человек выглядел энергичным, здоровым и жизнерадостным. – А Питера нет? – спросил он, оглядывая сидевших за столом.? – Странно. Он недавно позвонил мне в охотничий домик и сказал, чтобы я пришел.

– Не сомневаюсь, он хотел пригласить тебя на ланч, – отозвалась леди Ашертон. – Очень мило со стороны Питера. Мы сегодня с утра в такой спешке, что я сама не подумала об этом. Извини, Марк. Присоединяйтесь. Марк. Джон. Пожалуйста. – И она показала на кресла, не занятые Питером и Сашей.

Очевидно, что у Джона Пенеллина не было ни малейшего намерения забывать о том, что его разозлило, сидя за столом со своими хозяевами и их гостями. У него был рабочий день, ничем не отличавшийся от всех остальных. И из дома он вышел не для того, чтобы высказывать свое неудовольствие по поводу отлучения от ланча, на который не имел никакого желания быть приглашенным. Вне всяких сомнений, он хотел перехватить сына.

Марк и Питер выросли вместе и дружили с малолетства. Долгие годы они были неразлучны, у них были одни игрушки, и они делили одни приключения. Они вместе играли, вместе плавали, вместе ловили рыбу, вместе росли. Вот только школы у них были разные. Питер учился в Итоне, как все мужчины в его семье, а Марк посещал школу в Нанруннеле и потом в Пензансе. Однако и это не повлияло на их дружбу, которую они сумели сохранить, несмотря на время и разделявшее их расстояние.

Однако, если бы это зависело от старшего Пенеллина, он положил бы ей конец. Линли оставалось только жалеть об этом. Ничего не поделаешь, со стороны отца разумно защищать своего единственного сына и любыми способами держать его подальше от Питера с его изменившимися привычками.

– Нэнси ждет тебя дома, – сказал он Марку. – Питеру сейчас не до тебя…

– Но он звонил и…

– Мне все равно, кто звонил. Иди домой.

– Но, Джон, если он немного посидит с нами… – вмешалась леди Ашертон.

– Благодарю вас, миледи. Нам сейчас некогда. – Он поглядел на сына черными непроницаемыми глазами, словно на них была маска. Однако на его голых – он закатал рукава рубашки – руках вздулись вены. – Пойдем со мной, сын. – Потом посмотрел на Линли и кивнул остальным. – Прошу прощения.

Развернувшись на каблуках, Джон Пенеллин направился к дому, и Марк, оглядев присутствующих – полупросительно, полувиновато, – последовал за отцом, оставив всех в недоумении: то ли обсудить случившееся, то ли сделать вид, будто ничего не случилось. Все без исключения решили не нарушать безмолвное соглашение и не портить праздник. Пример подала леди Хелен.

– Ты представляешь, Дебора, – сказала она, подцепив вилкой жирную креветку, – как лестно быть возведенной на трон – не подберу другого слова – в спальне прабабушки Ашертон, когда празднуется ваша помолвка? Видя, как все почтительно, на цыпочках, проходят мимо, я всегда думала, что эту комнату берегут для королевы, если ей вдруг вздумается заехать сюда.

– В этой комнате обалденная кровать, – ввернула Сидни. – С огромным пологом. На изголовье вырезаны упыри и банши, как в кошмаре Гринлинга Гиббонса. Деб, имей в виду, это экзамен на истинную любовь.

– Наподобие горошины для принцессы, – сказала леди Хелен. – А вы, Дейз, когда-нибудь спали там?

– Прабабушка была еще жива, когда я впервые приехала сюда. Так что я не спала в кровати, а сидела несколько часов возле нее и читала вслух Библию. Прабабушке особенно нравились мрачные места в Ветхом Завете, насколько мне помнится. Например, история Содома и Гоморры. Аморальное поведение царей. Похоть и сладострастие. Кстати, ее не очень интересовало, как Господь наказывает грешников. «Оставим Бога, – говорила она и махала рукой. – Дальше, дальше, девочка…»

– И вы читали дальше? – спросила Сидни.

– Конечно. Мне было всего шестнадцать, и я не читала ничего лучшего в моей жизни. – Она заразительно засмеялась. – Я думаю, на Библии лежит часть ответственности за грешную жизнь… – Неожиданно она потупилась. Улыбка погасла, потом появилась вновь, в заученном варианте. – А ты, Томми, помнишь прабабушку?

Линли не сводил взгляда с вина в бокале, не в силах определить его цвет – между зеленым и янтарным. Он не ответил.

Тогда Дебора коснулась его руки, но так легко, словно и не касалась вовсе.

– Когда я увидела кровать, то подумала, что мне будет в ней так же неуютно, как на полу, – сказала она.

– Все почему-то пугаются, – заметила леди Хелен. – А мне бы хотелось провести там ночь. Всегда хотелось. Почему мне никогда не разрешали поспать на этой потрясающей кровати?

– Все не так страшно, если спать там не в одиночестве. – Подняв одну бровь, Сидни посмотрела на Джастина Брука. – Теплое тело рядом спасает от страха. Теплое тело. Желательно живое. Если прабабушка Ашертон решит побродить по коридорам, надеюсь, она не заглянет ко мне. Нет уж, спасибо. Что же до остальных, стучите, там посмотрим.

– И кого же ты предпочитаешь? – спросил Джастин Брук.

– Тех, кто умеет себя вести, – ответила Сидни.

Сент-Джеймс перевел взгляд с сестры на ее любовника, но промолчал. Взяв рогалик, он аккуратно разломил его напополам.

– Вот чем заканчиваются разговоры о Ветхом Завете за ланчем, – сказала леди Хелен. – Стоит упомянуть Книгу Бытия, и мы превращаемся в распутников.

Все с облегчением засмеялись.

***

Линли смотрел, как расходятся его гости. Сидни и Дебора пошли в направлении дома, потому что Сидни, узнав о том, что Дебора захватила с собой фотоаппарат, объявила, будто привезла умопомрачительные наряды, которые обязательно вдохновят Дебору на новые шедевры. Сент-Джеймс и леди Хелен направились к воротам в парк. Леди Ашертон и Коттер вместе шагали к северо-восточной части здания, там в тени лаймов и буков стояла часовня. В ней покоилисьи отец Линли, и все остальные представители рода Ашертонов. Что касается Джастина Брука, то он неясно высказался по поводу того, как бы найти дерево, чтобы подремать под ним, и Сидни, фыркнув, махнула ему рукой.

Минуты не прошло, как Линли остался один. Свежий ветерок играл с краем скатерти. Линли прижал скатерть, передвинул тарелки и оглядел стол.

После долгого отсутствия ему было необходимо поговорить с Джоном Пенеллином. Наверняка управляющий ждет этого. Сидит в своем кабинете в полной готовности показать бухгалтерские книги и предоставить счета. Но Линли даже думать об этом не хотелось. Это не имело ничего общего с Питером и необходимостью как-то воздействовать на него. К тому же Линли вовсе не интересовали дела поместья. Его мучил даже недолгий визит в Ховенстоу.

На этот раз Томас отсутствовал необычно долго, около полугода. Себе он врать не привык и поэтому отлично сознавал, что удерживало его вдали от Ховенстоу. То самое, о чем он много лет старался не думать, не являясь сюда вовсе или привозя с собой кучу приятелей, словно жизнь в Корнуолле была пикником образца 1930 года, в центре которого должен был быть он сам – смеющийся и разливающий по бокалам шампанское. Помолвку он обставил так же, как любую поездку в Корнуолл в последние пятнадцать лет. Друзья Деборы и ее отца были нужны не столько им, сколько ему самому, чтобы не остаться один на один с единственным человеком, встреча с которым была для него невыносимой. Как ни тяжело ему было, он знал, что надо наводить порядок в бурных отношениях с матерью.

Но как? Каждое произнесенное ею слово – как бы безобидно оно ни было – будило в нем глубоко запрятанные чувства, которые он не хотел вызывать из небытия, будило воспоминания, которые он хотел похоронить навсегда, взывало к действиям, на которые у него не хватало то ли смирения, то ли мужества. Их разделяла гордыня, не говоря уж о гневе, чувстве вины и желании обвинять. Разумом он понимал, что его отец был обречен. Однако так и не примирился с этим. Гораздо легче было поверить в то, что его убила не болезнь. Легче обвинить в том человека. А ему к тому же было кого обвинять.

Вздохнув, Линли встал из-за стола. Со своего места он видел, что жалюзи в кабинете управляющего опущены из-за полдневного солнца. У него не было сомнений, Джон Пенеллин ждет его, ждет, что он сыграет роль графа Ашертонского, хочется ему того или нет. И Томас направился к дому.

Кабинет был обустроен в полном соответствии с его предназначением. Находился он на первом этаже, напротив курительной комнаты и рядом с бильярдной, так что был легко доступен для всех, кто жил в доме, а также и для арендаторов, приходивших с очередными платежами.

Внутри ничего не говорило о желании пустить пыль в глаза. Зеленый палас вместо ковра лежал на полу. Стены крашеные, никаких обоев или панелей, и на них – старые фотографии поместья и карты. На железных цепях висели обыкновенные лампы. На простых сосновых полках лежали приходно-расходные книги, несколько атласов, штук шесть журналов. В углу стоял дубовый шкаф для документов, которым пользовалось не одно поколение хозяев и управляющих, и такого же вида были стол и рабочее кресло. Однако в кресле сидел не Джон Пенеллин, ведавший практически всеми делами в поместье. В нем сидела худенькая женщина, поеживавшаяся, словно от холода, и подпиравшая кулачком подбородок.

Когда Линли открыл дверь, он узнал Нэнси Кэмбри. Она бездумно крутила одной рукой подставку для карандашей, и хотя ее присутствие вместо отца давало Линли отличный предлог, чтобы удалиться и отложить на неопределенный срок свидание с управляющим, он помедлил при виде дочери Джона Пенеллина.

Нэнси очень переменилась. Ее каштановые волосы, золотившиеся на свету, потеряли блеск и красоту и уныло висели, едва касаясь плеч. Когда-то у нее были легко краснеющие щеки и веснушки на носу и щеках, словно «бандитская» маска, а теперь кожа обрела нездоровый оттенок, даже как будто стала толще – так бывает, если художник переложит краску на портрете, тем самым уничтожив ощущение юной прелести, которое ему, казалось бы, удалось передать. Нэнси Кэмбри была как будто воплощенным несчастьем. Она выглядела усталой, измученной, заезженной, изношенной.

То же было и с ее одеждой. Бесформенное старое, висевшее на ней домашнее платье, скорее похожее на рабочий халат, сменило модные юбки, пуловеры, туфли. Оно-то, не говоря уж о лице Нэнси, заставило Линли остановиться и задуматься. Он был на семь лет старше Нэнси Кэмбри, знал ее с младенчества и всегда любил, поэтому случившаяся с ней перемена ввергла его в шок.

Ему сообщили, что она носила ребенка. Была поспешная свадьба с Миком Кэмбри из Нанруннела. Больше он ничего не знал о ней, во всяком случае, из материнских писем. Потом, через несколько месяцев, Нэнси сама сообщила ему о рождении дочери. Он послал положенный подарок и забыл о ней. И вот теперь он думал – неужели рождение ребенка могло так изменить цветущую здоровую женщину?

Решив, что судьба идет ему навстречу и оттягивает неизбежное, Томас вошел в кабинет управляющего.

Нэнси глядела в щелку жалюзей, закрывавших окна, и жевала суставы пальцев на правой руке, наверное, по привычке, судя по их виду.

Линли позвал ее, и она вскочила с кресла, спрятав руки за спину.

– Ты пришел к папе? Я так и думала, что ты придешь после ланча. Я думала… надеялась… переговорить с вами, прежде чем он вернется, милорд.

Линли стало неловко, когда она назвала его на «вы» да еще «милордом». В последние десять лет он всячески избегал ситуации, в которой мог услышать этого «милорда».

– Ты ждала меня? Не папу?

– Ждала. Да.

Нэнси вышла из-за стола и встала возле стены, на которой висела карта поместья. Потом она села, крепко сцепив руки на коленях.

В конце коридора хлопнула входная дверь, словно кто-то с силой закрыл ее. Послышались шаги. Нэнси вжалась в стул, словно желая спрятаться от того, кто войдет в кабинет. Однако звук шагов стал тише, доносясь откуда-то со стороны буфетной. Нэнси вздохнула с видимым облегчением.

Томас уселся в кресло ее отца:

– Приятно видеть тебя. Я рад, что ты зашла.

Нэнси перевела взгляд больших серых глаз на окно, словно разговаривая с ним, а не с Томасом:

– Я хочу попросить тебя. Мне трудно. Не знаю, с чего начать.

– Ты больна? Как будто очень похудела. Это из-за ребенка? Он… – Томас умолк, с ужасом осознав, что не знает, кого родила Нэнси – девочку или мальчика.

– Да нет. С Молли все хорошо. – Она не смотрела на Томаса. – Меня гложет тревога.

– Ты о чем?

– Из-за этого я пришла. Но… – На глаза ей выступили слезы, но не пролились. От унижения лицо пошло пятнами. – Папа не должен знать. Ни в коем случае.

– Что бы ты ни сказала, это останется между нами. – Линли вынул из кармана платок и протянул его через стол Нэнси, которая взяла его, но не использовала, не позволяя себе расплакаться. – Ты в ссоре с отцом?

– Не я. Мик. Они с самого начала не поладили. Из-за ребенка. Из-за меня. Из-за нашей свадьбы. А сейчас стало совсем плохо.

– Я могу чем-то помочь? Если не хочешь, чтобы папа знал, я не представляю, каким образом…

Он умолк, ожидая, что она скажет, и увидел, как она подобралась, словно набираясь мужества перед прыжком в пропасть.

– Вы можете помочь. Можете. Деньгами. – Она вздрагивала, произнося эти слова, но к концу как будто расхрабрилась. Я все еще занимаюсь бухгалтерией в Пензансе. И в Нанруннеле. А еще по вечерам работаю в «Якоре и розе». Но этого не хватает. Цены…

– Какие цены?

– Я о газете. У отца Мика в прошлом году была операция на сердце – вы знали? – и с тех пор все дела ведет Мик. Ему хочется все модернизировать. Купить новое оборудование. Ему тяжко думать, что он навечно привязан к Нанруннелу и еженедельной газете со сломанными прессами и пишущими машинками. У него есть планы. Хорошие планы. Но нет денег. Он тратит их. Ему все время не хватает.

– Понятия не имел, что «Споуксмен» принадлежит Мику.

– Это не то, чего он хотел. Ведь прошлой зимой он собирался пробыть тут всего несколько месяцев. Пока отцу не станет лучше. А это быстро не получилось. Потом, я…

Линли отлично все понял. То, что для Мика Кэмбри было приключением, разнообразием в скучной жизни Нанруннела, закончилось свадьбой и ребенком, к которому он ничего не испытывал, кроме мимолетного любопытства.

– Мы в ужасном положении, – продолжала Нэнси. – Он купил компьютеры. Два разных принтера. Оборудование для дома. Оборудование для работы. Много всего. А денег не хватило. Мы сняли Галл-коттедж, а теперь нам повышают арендную плату. Мы не можем столько платить. Мы не заплатили за два месяца. А если потеряем этот дом… – Она опять едва не расплакалась, но взяла себя в руки. – Не знаю, что будем делать.

– Галл-коттедж? – Этого Томас Линли никак не ожидал. – Ты говоришь о доме Родерика Тренэр-роу в Нанруннеле?

Нэнси расправила платок на колене и стала крутить нитку в уголке, где была вышита буква «А».

– Мик и папа никогда не поладят. Вот нам и пришлось переехать, когда родилась Молли. И Мик договорился с доктором Тренэр-роу.

– Ты считаешь, что вы платите слишком много?

– Мы платим помесячно. Но за два последних месяца Мик не заплатил. Доктор Тренэр-роу звонил ему, а Мику все равно. Он говорит, денег нет, поговорим, когда я вернусь из Лондона.

– Из Лондона?

– Он там работает над одним расследованием. Говорит, всегда ждал чего-то такого. Оно принесет ему славу как журналисту. Ему кажется, он сумеет продать его. Может быть, даже на телевидение. Сделает документальный фильм. И тогда будут деньги. А сейчас денег совсем нет. Я так боюсь, что мы кончим на улице. Или будем жить в газетном офисе. Папа этого не перенесет.

– Насколько я понял, папа ни о чем не знает?

– О нет! Если он узнает…

Нэнси прижала ладонь ко рту.

– Нэнси, деньги не проблема, – сказал Линли. Он обрадовался, что она хочет получить от него деньги и совсем не ждет, что он возьмет на себя переговоры с доктором Тренэр-роу. – Я одолжу тебе, сколько надо. Отдашь, когда сможешь. Но я не понимаю, почему твой папа не должен ни о чем знать. Траты Мика вполне разумны, если он хочет модернизировать газету. Любой банк…

– Она не все сказала вам, – мрачно произнес появившийся в дверях Джон Пенеллин. – Ей стыдно. Стыдно. Вот в чем дело. Кроме позора, она ничего не получила от Мика Кэмбри.

Нэнси, заплакав, вскочила со стула, будто собираясь бежать прочь. Линли бросился к ней.

– Папа!

Она протянула к нему руки, умоляя о пощаде.

– Тогда говори все, – сказал ее отец. Он вошел в комнату и закрыл за собой дверь, чтобы Нэнси не убежала. – Если ты показала половину своего грязного белья милорду, вываливай остальное. Ты же просила у него денег, правильно? Тогда расскажи ему все, чтобы он знал, кому дает деньги.

– Ошибаешься.

– Разве? – Пенеллин обернулся к Томасу. – Мик Кэмбри тратит деньги на газету. Правильно. Она не солгала. Но все остальное он спускает на своих подружек. А это деньги Нэнси, так ведь, девочка? Заработанные на четырех работах. На четырех? Или уже больше? Ты ведешь бухгалтерию в Пензансе и Нанруннеле, а еще каждый вечер работаешь в «Якоре и розе». А маленькая Молли в это время спит в корзинке на полу в кухне паба, потому что ее отец не может оторваться от своей писанины и присмотреть за девочкой, пока Нэнси работает на них. Только дело не в его работе. Дело в женщинах. Сколько их, Нэнси?

– Неправда, – отозвалась Нэнси. – Это в прошлом. Сейчас только газета, папа. И ничего больше.

– Ради бога, только не лги, не усугубляй свой позор. Мик Кэмбри – нехороший человек. И всегда был таким. И всегда будет. Возможно, он хорош, только если надо совратить неопытную девчонку и наградить ее ребенком. А со всем остальным он не умеет справляться. Посмотри на себя, Нэнси, – вот уж отличный образец любимой жены. Ты только посмотри на свое платье. На свое лицо.

– Это не его вина.

– Ты только подумай, что он из тебя сделал.

– Он не знает, что я здесь. И ни за что не попросил бы меня…

– Но он возьмет деньги, разве нет? И не спросит, как ты достала их. Во всяком случае, пока они нужны ему. А ведь они нужны ему, правда, Нэнси? У него другая любовница? Или сразу две? Три?

– Нет! – Нэнси в отчаянии посмотрела на Линли. – Я просто… я…

Она покачала головой, не в силах сдерживать свои чувства. С посеревшим лицом Пенеллин тяжело шагнул к ней.

– Посмотри, что он с тобой сделал. – Он повернулся к Линли. – Посмотрите, что Мик Кэмбри сделал с моей девочкой.

Глава 6

– Позовем Саймона и Хелен, – объявила Сидни, только что вытащившая из груды шмоток платье кораллового цвета. Цвет ей совсем не шел, однако фасон был ее и возобладал над цветом. Сплошные оборки от шеи до середины икр – словно облако на закатном небе.

Они с Деборой шли в направлении парка, где прохаживались Сент-Джеймс с леди Хелен. Сидни окликнула их:

– Эй, пойдемте с нами, посмотрите, как Деб будет меня снимать. Среди скал. В старой резиновой лодке. Я буду соблазнительной русалкой. Ну, пойдете с нами?

Оба медлили с ответом, пока девушки не подошли совсем близко, и только тогда Сент-Джеймс заговорил:

– Судя по твоему многословию, ты, очевидно, хочешь, чтоб там были толпы жаждущих взглянуть на русалку, которая уже живет в твоем воображении.

Сидни засмеялась:

– Правильно. Кстати, русалки не носят платьев. Ладно тебе. Просто ты ревнуешь, потому что Деб будет снимать меня, а не тебя. Да-да, я взяла с нее клятву, – призналась Сидни, кружась на ветру, – что она ни разу не щелкнет тебя. По мне-то, ей хватит и того, что у нее уже есть. Коллекция Саймонов-на-лестнице, Саймонов-в-саду, Саймонов-в-лаборатории.

– Не припомню, чтобы мне приходилось позировать.

Сидни тряхнула головой и зашагала через парк, предоставляя остальным следовать за ней.

– Ну и что? У тебя был шанс прославиться, и ты упустил его. Надеюсь, у тебя нет планов помешать мне сегодня.

– Постараюсь держаться подальше, – сухо отозвался Сент-Джеймс.

– А вот я ничего такого не обещаю, дорогие, – вмешалась леди Хелен. – Наоборот, у меня есть большое желание посоперничать с Сидни и появляться на самом видном месте на всех снимках Деборы. Из меня наверняка получится великолепная модель, ожидающая своего первооткрывателя на ховенстоуской лужайке.

Шедшая впереди Сидни рассмеялась и повернула на юго-восток, к морю. В тени огромных деревьев, где воздух был насыщен запахом перегноя, вдохновение само находило ее. Усевшись на тяжелый сук, сломанный зимней бурей, она была проказливым Ариэлем, спасенным из рабства. Взяв в руки пучок живокости, стала Персефоной, сбежавшей из Гадеса. Прислонившись к дереву и надев на голову венок из листьев, изобразила Розалинду, мечтающую о любви Роланда.

Исчерпав все классические возможности, Сидни убежала вперед и скрылась за старыми воротами в каменной стене. И тотчас оттуда послышался ее радостный крик.

– Она на мельнице, – сказала леди Хелен. – Пригляжу, а то еще свалится в воду.

Не ожидая ответа и ни на кого не взглянув, леди Хелен ускорила шаг и через пару секунд тоже исчезла за воротами.

Дебора была счастлива остаться наедине с Саймоном. Ей нужно было о многом сказать ему. Они не виделись после ссоры, и как только Томми сказал, что пригласил Саймона в Корнуолл, она решила обязательно сказать или сделать что-нибудь такое, чтобы заслужить его прощение.

А теперь, получив такую возможность, Дебора чувствовала, что имеет право лишь на безликие реплики. Ей было ясно, что в Пэддингтоне она разорвала последние узы, связывавшие ее с Саймоном, и никак нельзя взять обратно слова, с помощью которых она совершила хирургическую операцию.

Они шли в том же направлении, в каком удалилась леди Хелен, но медленно – из-за больной ноги Сент-Джеймса. В тишине, нарушаемой лишь криками чаек, звуки его шагов болезненно отдавались у нее в ушах, и она заговорила, лишь бы не слышать их, бессознательно вспоминая далекое прошлое, которое их объединяло:

– Когда мама умерла, ты переехал в Чел си.

Сент-Джеймс с любопытством посмотрел на нее:

– Это было давно.

– Тебе это было не нужно. Тогда я не понимала. Мне исполнилось всего семь лет, и я считала, что так и должно быть. Но ты сделал это не для себя. Не знаю почему, но я поняла это только сегодня.

Сент-Джеймс стряхнул травинку с брюк.

– Такую потерю трудно пережить. И я сделал, что мог. Твоему отцу нужно было уехать, чтобы забыть. Если не забыть, то хотя бы просто жить дальше.

– Но ведь ты не был обязан делать это. Мы могли переехать к кому-нибудь из твоих братьев. Они оба живут в Саутгемптоне. И они намного старше тебя. Это было бы разумно. Тебе ведь… Тебе ведь было только восемнадцать лет. Зачем ты сделал это? Почему твои родители согласились?

Дебора чувствовала, как с каждым вопросом волнуется все сильнее.

– Это было правильно.

– Почему?

– Твоему отцу была нужна перемена. Ему требовалось лечение. После смерти твоей матери он сам был на краю могилы. Дебора, мы все очень боялись за него. Мы никогда не видели его в таком состоянии. Если бы он что-нибудь сделал с собой… Ты уже потеряла мать. И никто из нас не хотел, чтобы ты потеряла еще и отца. Конечно, мы позаботились бы о тебе. Дело не в этом. Что бы там ни было, родной отец – это родной отец, разве не так?

– А твои братья? Саутгемптон?

– В Саутгемптоне он был бы не у дел. Там налаженное хозяйство, и у него было бы много времени для печали. Его бы жалели. А в Челси он получил старый дом, который надо было доводить до ума. – Сент-Джеймс улыбнулся. – Ты забыла, что это был за дом. Твоему отцу пришлось немало поработать – и мне тоже, – чтобы сделать его обитаемым. Ни на что другое не было времени. Самое страшное осталось позади. Ему надо было жить дальше. С тобой, ну и со мной тоже.

Дебора теребила в руках ремень, на котором висел фотоаппарат. Он был новым и жестким, не то что старый и мягкий от «Никона», который много лет служил ей до отъезда в Америку.

– Поэтому ты приехал сегодня? – спросила она. – Ради отца?

Сент-Джеймс не ответил. Совсем низко пролетела чайка, и Деборе показалось, будто она слышит удары крыльев.

– Я поняла это сегодня утром, – продолжала она. – Тебя что-то заботило. Мне все время хотелось сказать тебе об этом.

Сент-Джеймс засунул руки в карманы брюк, отчего захромал еще сильнее.

– Дебора, при чем тут забота?

– А почему бы и нет?

– Нет.

Они зашагали дальше, миновали ворота и оказались в роще, которая спускалась к морю. Что-то кричала Сидни, мешая слова со смехом.

Дебора заговорила опять:

– Тебе всегда не нравилось, если кто-то говорил о тебе как о добром человеке. Как будто доброта все равно что проказа. Если не забота об отце, то что заставило тебя приехать сюда?

– Преданность.

Дебора не поверила своим ушам:

– Слуге?

У Сент-Джеймса потемнели глаза. Забавно, ведь она совсем забыла, что глаза у него меняют цвет, стоит ему разволноваться.

– Калеке? – ответил он вопросом на вопрос.

Он победил, очертив полный круг.

***

Сидя на камне на высоком берегу реки, леди Хелен видела, как Сент-Джеймс медленно шел между деревьями. Она наблюдала за ним с тех пор, как Дебора несколько минут назад торопливо пробежала вниз по тропинке. Шагая, он опирался на толстую палку, которую отломал от одного из тропических деревьев в роще.

Сидни перебирала ногами в речке, держа на весу свои туфельки, тогда как подол ее платья намокал в воде. Неподалеку, держа фотоаппарат наготове, Дебора осматривала неподвижное мельничное колесо, заросшее плющом и лилиями. Она скакала по камням с фотоаппаратом в одной руке и старательно удерживая равновесие другой.

Хотя изобразительные достоинства мельницы были очевидны даже неискушенному взгляду леди Хелен, Дебора осмотрела строение со всех сторон, словно хотела дать выход накопившейся энергии. Она явно злилась.

Когда Сент-Джеймс подошел к камню, на котором сидела леди Хелен, она с любопытством посмотрела на него, но на его лице, затененном листьями, нельзя было ничего прочитать, хотя взглядом он неотрывно следил за Деборой и все его движения были необычно резкими. Ну еще бы, подумала леди Хелен, и не в первый раз ей пришло в голову, что всем им потребуется бог знает сколько сил, чтобы с честью пережить праздничный уик-энд.

***

Их прогулка завершилась на несимметричной площадке на верху каменного выступа. Примерно в пятидесяти футах внизу, куда вела крутая тропинка, находилась сверкавшая на солнце Ховенстоуская бухта, райское местечко в жаркий день. Известняк и гранит у самой кромки сдерживали водный поток, оживляемый крошечными рачками и такой чистый, что даже волны не в силах были его замутить, словно он был стеклянный. Однако кататься на яхтах здесь было небезопасно из-за каменистого дна и окруженного скалами выхода в море, а вот для солнечных ванн лучше ничего нельзя было придумать. И трое уже загорали на камнях.

Это были Саша Ниффорд, Питер Линли и Джастин Брук. Брук снял рубашку. Двое других – всё. У Питера можно было пересчитать все ребра, до того он был худ. Саша выглядела получше, но и на ней кожа висела мешком, а уж о грудях и говорить не приходилось, они качались, как маятники, стоило ей пошевелиться.

– Денек выдался на славу, если хочется полежать на солнышке, – неуверенно проговорила леди Хелен.

Сент-Джеймс взглянул на сестру:

– Может быть, нам…

– Подождите, – отозвалась Сидни.

Брук дал Питеру Линли пакетик, из которого тот высыпал на руку немного порошка и, наклонившись, стал с такой жадностью вдыхать его, что даже издалека было видно, как у него заходили ребра. Он облизал руку, проглотил слюну и в довершение действа обратил лицо к небу, словно вознося благодарность невидимому Богу. Пакетик он отдал Бруку.

И тут Сидни взорвалась:

– Ты обещал! Будь ты проклят! Ты обещал!

– Сид! – Сент-Джеймс схватил сестру за руку и почувствовал, как нечеловечески напряглось ее тело. – Не надо, Сид!

– Надо!

Сидни вырвала руку и, скинув туфли, стала спускаться, скользя в пыли, цепляясь платьем за камни и безостановочно проклиная Брука.

– Боже мой, – прошептала Дебора. – Сидни!

Добравшись до берега, Сидни метнулась к тому месту, где грелись на солнце Брук, Питер и Саша, с изумлением глядевшие на нее. И набросилась на Брука. Стащила его с камней на песок. Упала на него, стала раздирать ему лицо.

– Ты же сказал, что покончил с этим! Ты соврал! Отвратительный грязный лжец! Отдай пакет. Ну же!

Сидни не отпускала его и уже была готова вцепиться ему в глаза; Брук выставил руки, чтобы оттолкнуть ее, и тут она увидела кокаин. Укусив его за запястье, Сидни выхватила пакет.

Когда она вскочила на ноги, Брук закричал и схватил ее за лодыжки, так что она упала. Но Сидни все же успела высыпать кокаин в воду.

– Вот тебе твой яд! – взвизгнула она. – Иди за ним. Бросайся в воду. Топись.

Сидевшие на камнях Питер и Саша засмеялись, когда Джастин поднялся на ноги, поднял Сидни и начал толкать ее в реку, пока она царапала ему лицо и шею. Ее ногти оставляли на его коже по четыре параллельных кровавых полосы.

– Я всем скажу! – орала Сидни.

Бруку удалось заломить ей руки за спину. Сидни кричала. Он же, улыбаясь, заставил ее опуститься на колени. Потом толкнул ее. Поставил ногу ей на шею, так что ее голова ушла под воду. Когда она начала захлебываться, он отпустил ее.

Сент-Джеймс скорее почувствовал, чем увидел, что леди Хелен повернулась к нему. Он как будто окоченел.

– Саймон!

Никогда еще его имя не звучало так отвратительно.

А Брук тем временем поставил Сидни на ноги, и она, высвободив руки, вновь набросилась на него:

– Убью… тебя…

Ей было трудно дышать, но все равно она ударила его в лицо и попыталась ударить коленом между ног.

Тогда Брук схватил ее за мокрые волосы, с силой оттянул назад голову и ударил ее. И этот, и другие удары гулким эхом отозвались в горах. Защищаясь, Сидни вытянула руки и вцепилась ему в горло. Ее пальцы все сильнее и сильнее сжимали его шею, но ему опять удалось перехватить ее руки. Однако на сей раз Сидни оказалась проворнее и впилась ему в шею зубами.

– Господи!

Брук оставил ее, шатаясь, вышел на берег и упал на песок, прижимая ладонь к укушенному месту. Когда он отнял ладонь, на ней была кровь.

Сидни выскочила из реки. Платье прилипло к ней. Она кашляла и терла руками щеки и глаза. Сил у нее совсем не осталось. Тут Брук пошевелился. Выкрикивая проклятия, он вскочил на ноги, схватил Сидни и бросил ее на землю. Сам он лег сверху и стал бить ее по голове и по щекам. Питер и Саша с любопытством наблюдали за ними.

Сидни извивалась под ним, кашляла, плакала, кричала, изо всех сил старалась сбросить его.

– Что тебе нужно? – рычал Брук, сдавливая ей горло. – Любви тебе нужно? Так получай.

Повозившись со своими брюками, он принялся срывать с Сидни платье.

– Саймон! – крикнула Дебора.

Она повернулась к Сент-Джеймсу и больше не произнесла ни слова.

И Сент-Джеймс понял. Он был бессилен. Он был в ярости. Он не боялся. Но он был калекой.

– Здесь утес, – сказал он. – Хелен. Ради бога, я не могу.

Глава 7

Хелен схватила Дебору за руку:

– Быстрее!

Дебора не двигалась. Она не могла отвести глаз от Сент-Джеймса. Когда же он отвернулся от них обеих, она протянула к нему руку, словно хотела удержать его.

– Дебора! – Леди Хелен выхватила у Деборы фотоаппарат и бросила его на землю. – Нет времени. Быстрее!

– Но…

– Давай!

Дебора как будто очнулась. Следом за леди Хелен она побежала к тропинке. И они стали стремительно спускаться вниз, не обращая внимания на пыль и грязь.

Внизу, на берегу, Сидни боролась с Джастином Бруком, словно обретая новые силы в страхе перед ним. Однако пока он справлялся с нею, его ярость стала садистской похотью. Ясно понимая, что у него на уме, Сидни была готова принять это.

Леди Хелен и Дебора одновременно оказались рядом с ними. Как бы силен он ни был, но с двумя женщинами тягаться не мог. Тем более что леди Хелен была в ярости. Через минуту все было кончено. Брук лежал на земле, задыхаясь и испуская жалобные стоны из-за боли в почках. Сидни, плача, поднялась. Она проклинала все на свете, пытаясь прикрыться платьем.

– О-хо-хо. Вот это да, – бормотал Питер Линли. Теперь он устроился по-другому, и его голова лежала на животе Саши. – Спасли все-таки. А, Саша? И чего притащились?

Леди Хелен подняла голову. Ей не хватало воздуха. Она была вся в грязи. И дрожала так сильно, что боялась упасть.

– Питер, что с тобой? – хрипло проговорила она. – Что с тобой случилось? Это же Сидни. Сидни!

Питер засмеялся. Саша улыбнулась. И оба устроились поудобнее, чтобы получить удовольствие от летнего солнца.

***

Леди Хелен прислушивалась к тому, что происходит за дверью, в спальне Сент-Джеймса, но до нее не долетало ни звука. Собственно, она сама не понимала, чего ждала. Не в его характере что-либо, выходящее за рамки одиноких размышлений, и не тот он человек, чтобы поступать вопреки привычному образу действий. Вот и теперь тоже. В его комнате стояла такая тишина, что не проводи его леди Хелен самолично до этой самой комнаты два часа назад, она сочла бы ее необитаемой. Но она-то отлично знала, что он там и что он приговорил себя к одиночеству.

Что ж, подумала она, у него было достаточно времени, чтобы помучить себя. Пора его вытаскивать.

Она уже было подняла руку, чтобы постучать, но тут Коттер открыл дверь и, увидев ее, шагнул в коридор, но при этом бросил быстрый взгляд назад – леди Хелен успела заметить, что шторы опущены, – и закрыл за собой дверь. После этого он скрестил руки на груди.

Если бы леди Хелен позволяла себе мифологические аллюзии, то непременно сравнила бы Коттера с Цербером. Но, поскольку сдаваться было не в ее привычках, она распрямила плечи и пообещала себе, что Сент-Джеймсу не удастся от нее избавиться, поставив у двери Коттера.

– Он встал? – спросила она как бы между прочим, на правах старой дружбы, намеренно обходя вниманием темноту в комнате, которая недвусмысленно говорила о том, что Сент-Джеймс лежит и вставать не собирается. – Томми сегодня вечером везет нас в Нанруннел, и Саймону вряд ли захочется пропустить экскурсию.

Коттер напрягся.

– Он попросил меня извиниться перед всеми. Ему нехорошо сегодня. Болит голова. Вы же знаете, каково это.

– Нет!

Коттер мигнул, а леди Хелен, взяв его за руку, потащила к окнам на другой стороне коридора.

– Коттер, пожалуйста, не позволяйте ему сидеть в одиночестве.

– Леди Хелен, нам…

Коттер умолк. Судя по всему, он собирался урезонивать ее, а леди Хелен это было ни к чему.

– Вам известно, что произошло?

Чтобы не отвечать, Коттер достал из кармана платок, высморкался, а потом уставился на брусчатку и фонтан во дворе.

– Коттер, вам известно, что произошло? – повторила свой вопрос леди Хелен.

– Известно. От Деборы.

– Тогда вам должно быть понятно, что он не должен мучиться там в одиночку.

– Но я получил распоряжение…

– Плевать на распоряжение. Тысячу раз вам было на них плевать. Вы поступали, как вам подсказывали ваши чувства. Вот и теперь пусть будет так же. – Леди Хелен помолчала, стараясь осмыслить план, который был бы по душе Коттеру. – Итак. Вас требуют в гостиную. Там все собираются, чтобы выпить херес. Меня вы не видели, поэтому не могли предотвратить мое вторжение к мистеру Сент-Джеймсу. Идет?

Не позволив себе даже тень улыбки, Коттер кивнул в знак согласия:

– Идет.

Леди Хелен долго смотрела ему вслед, прежде чем вошла в комнату Сент-Джеймса, который лежал на кровати, однако пошевелился, когда хлопнула дверь, следовательно, не спал.

– Саймон, дорогой, – объявила она, – прошу прощения за высокий штиль, но сегодня вечером у нас есть возможность повысить свой культурный уровень в Нанруннеле. Однако если мы хотим выжить, то нам нужно подкрепиться шестью-семью бокалами хереса. Полагаю, Томми и Дебора уже намного опередили нас, так что поторопись. Что ты наденешь?

Не переставая говорить, она подошла к окну, чтобы раздвинуть шторы, и стала заниматься ими, скорее желая потянуть время. Когда же шторы сыграли свою роль, она вернулась к кровати и обнаружила, что Сент-Джеймс пристально следит за ней и откровенно забавляется на ее счет.

– Нельзя же так прямолинейно, Хелен.

Она вздохнула с облегчением. Если Сент-Джеймсу не было свойственно жалеть себя, то уж в ненависти он не знал удержу. Но далее это, вероятно, прошло, пока они стояли одни на утесе после того, как Дебора увела Сидни домой.

Убил бы ее Брук или только изнасиловал, думал Сент-Джеймс, пока я стоял бы тут и смотрел, не в силах ничего изменить? Я-то был в безопасности. И вмешаться не мог. Никакого риска, правильно? Такая у меня жизнь.

В его словах не чувствовалось злости, зато в них звучало самоуничижение, что было намного хуже.

Тогда она закричала. Никто так не думает! Никто так не думает о тебе!

Хелен говорила правду, но эта правда никак не меняла того, что он сам думал о себе, не в силах примириться со своим увечьем.

– Что будет? – спросил он. – Соревнование по метанию дротиков в «Якоре и розе»?

– Нет. Кое-что получше. Наверняка ужасное представление «Много шума из ничего» в деревенской школе. На самом деле это представление приурочено к приезду Томми и его помолвке. Дейз говорит, так сказал ректор, когда приезжал, чтобы пригласить нас туда.

– Те же самые любители, что ставили…

– …»Как важно быть серьезным» два года назад. Дорогой Саймон, ты прав. Те же самые.

– Господи! Да это представление наверняка не сравнится с нанруннелским галантным поклоном Оскару Уайльду! Там преподобный мистер Суини красноречиво вопил в качестве Алджернона, не успев проглотить сэндвич с огурцом. А уж что говорить об оладьях!

– А что ты скажешь о мистере Суини в роли Бенедика?

– Только дурак может пропустить такое.

Сент-Джеймс потянулся за костылями, поднялся с кровати, побалансировал немного, чтобы обрести равновесие, и поправил на себе длинный халат.

Леди Хелен отвела взгляд под тем предлогом, что ей захотелось поднять с пола несколько лепестков, упавших с цветов, что стояли на полке в изголовье кровати. На ладони они были как крошечные атласные лоскуты. Она поискала взглядом корзинку для мусора, старательно скрывая, что знает о гордыне Сент-Джеймса, не позволяющей ему демонстрировать свое уродство.

– Кто-нибудь видел Томми?

Леди Хелен правильно поняла его вопрос.

– Он ничего не знает. Нам повезло не встретиться с ним.

– И Деборе тоже?

– Она была с Сидни. Уложила ее в ванну, потом в постель, напоила чаем. – Она коротко и невесело хохотнула. – Чай – это моя идея. Правда, понятия не имею, какое действие он должен был произвести.

– А Брук?

– Хорошо бы он уехал в Лондон!

– Хорошо бы, но сомневаюсь. А ты?

– Тоже.

Сент-Джеймс стоял рядом с кроватью, и леди Хелен понимала, что должна уйти и дать ему возможность одеться, однако что-то ее смущало в нем – слишком он контролировал себя, – и она помедлила. Многое осталось недосказанным.

Она отлично знала Сент-Джеймса, лучше, чем кого бы то ни было. За последние десять лет ей стала известна его слепая преданность судебной медицине и его неколебимое желание создать себе безупречную репутацию в качестве эксперта, а также его бесконечное самокопание, стремление к совершенству и самобичевание, если что-то шло не так. Сколько они говорили об этом за ланчами и обедами, в его кабинете, когда дождь бился в окна, по пути в суд, на лестницах, в лаборатории. Однако они никогда не говорили о том, что ему не по силам. В этот ареал никому не было доступа. До сегодняшнего дня. Но даже на скале, когда он наконец открылся до конца, леди Хелен не нашла подходящих слов.

Что же сказать ему сейчас? Она не знала. Не в первый раз она спрашивала себя, какие узы связывали бы их сейчас, если бы восемь лет назад, подчинившись его просьбе, она не покинула его больничную палату. Подчиниться было гораздо легче, чем броситься в неведомое, как головой в омут. Поэтому теперь ей нельзя было уйти, ничего не сказав ему такого, что – хотя бы немного – помогло бы ему обрести уверенность в себе.

– Саймон.

– Хелен, мои таблетки на полочке над раковиной, – сказал Сент-Джеймс. – Не принесешь две?

– Таблетки?

Леди Хелен задумалась. У нее почти не было сомнений, что она правильно разгадала мотивы Сент-Джеймса, когда он заперся в своей комнате. И вел он себя так, словно не испытывал боли, несмотря на уверения Коттера.

– На всякий случай. Они над раковиной. – Он улыбнулся своей обычной, мгновенно ускользающей улыбкой. – Иногда приходится принимать их, чтобы предотвратить худшее. Заранее всегда лучше. И чаще всего помогает. Сегодня вечером я посоревнуюсь с мистером Суини как актер. И мне нужно подготовиться.

Рассмеявшись, леди Хелен отправилась за таблетками:

– Что ж, неплохая идея. Если сегодняшнее представление будет подобно предыдущему, нам всем пригодились бы таблетки. Может быть, взять их с собой?

Когда леди Хелен принесла таблетки, Сент-Джеймс стоял возле окна, повиснув на костылях, и глядел во двор. Однако ей сразу стало ясно, что он ничего там не видел.

Его вид опровергал и его слова, и его вежливое согласие, и его легкомысленный тон. Леди Хелен стало ясно, что даже своей улыбкой он отвергал ее, чтобы продолжать свое одинокое, как всегда, существование.

Она не могла принять это.

– Ты бы упал, – сказала она. – Пожалуйста, Саймон, дорогой, вспомни, какая там крутая тропинка. Ты бы разбился насмерть.

– Наверно.

***

В гостиной, больше похожей на пещеру, не было ничего такого, что помогло бы почувствовать себя в своей тарелке. Размерами с большой теннисный корт, она была покрыта великолепным ковром из синели и уставлена мебелью – старинной мебелью, – что предполагало разделение гостей на малочисленные группы собеседников. На стенах – между шкафами с прекрасным фарфором – висели картины Констебля и Тернера. Короче говоря, в этой комнате было страшно пошевелиться. Тем не менее, пересилив себя, Дебора, аккуратно выбирая маршрут, двинулась в сторону большого рояля, потому что ей захотелось посмотреть на расставленные на нем фотографии.

Здесь был изобразительный ряд истории Линли как графов Ашертонских. Пятая графиня, раз и навсегда затянутая в корсет, с неудовольствием смотрела на Дебору с фотографии девятнадцатого столетия. Шестой граф сидел верхом на коне и смотрел на крутившихся внизу гончих. Сегодняшняя графиня была в парадном платье, в котором она присутствовала на церемонии коронации королевы. Томми и его сверстники веселились, как положено богатым аристократам.

– Обещайте обязательно улыбнуться, когда будете фотографироваться, – проговорила леди Ашертон, держа в руке бокал с хересом. Она выглядела умиротворенной и очаровательной в воздушном белом платье. – Я хотела улыбнуться, но отец Томми настоял, чтобы я этого не делала, и, увы, я подчинилась. Да-да, я была ужасно бесхребетной в юности. Всегда всем уступала. – Отпив хереса, она улыбнулась Деборе и обошла рояль кругом, чтобы сесть около окна. – Мы отлично поладили с вашим отцом, Дебора. Я ужасно много болтала, но он был в высшей степени галантен и слушал меня так, словно умнее меня никого нет на свете. – Она поставила бокал на ладонь и как будто с интересом разглядывала игру света на хрустале. – Вы очень близки с отцом.

– Да, – отозвалась Дебора.

– Так обычно бывает, если ребенок теряет одного родителя, да? Странное благословение смерти.

– Когда умерла мама, я была совсем маленькой, – сказала Дебора, пытаясь объяснить заметную отчужденность между Томми и его матерью. – Так что, естественно, отец стал для меня всем. У него же появились двойные обязанности отца и матери семилетней девочки, у которой не было ни братьев, ни сестер. Правда, был Саймон, но он скорее… Нет, не знаю. Дядя? Кузен? Моим воспитанием занимался отец.

– И вы в результате очень сблизились с отцом. Вам повезло.

Деборе так не казалось. О каком везении могла идти речь? Скорее всего, свою роль сыграли терпение отца и их обоюдное желание понимать друг друга. Обремененный маленькой дочерью, по характеру совсем непохожей на него, Коттер заставлял себя считаться с нею. Если теперь они и были близки, то только благодаря всем тем годам, когда он сеял и заботливо ухаживал за семенами их будущих отношений.

– Вы ведь не близки с Томми, правда? – вылетело у Деборы, совсем не собиравшейся задавать вопросы.

Леди Ашертон улыбнулась, но сразу как-то сникла. На мгновение Деборе показалось, что она больше не в силах молчать и сейчас расскажет ей, что положило начало их отчуждению.

– Томми уже говорил вам о сегодняшнем представлении? – ушла от признаний леди Ашертон. – Шекспир под звездами. В Нанруннеле. – Из коридора послышались голоса. – Пусть уж он сам скажет, правильно?

И леди Ашертон стала смотреть в окно за своей спиной, в которое легкий ветерок нес солоноватую прохладу с моря.

– Если мы подготовимся соответствующим образом, то нам удастся пережить сегодняшний вечер с разумной терпимостью, – проговорил Томми, входя в гостиную. Он сразу подошел к бару и налил херес в три бокала. Один бокал он подал леди Хелен, другой – Сент-Джеймсу, а третий взял себе, прежде чем заметил Дебору и свою мать в дальнем конце комнаты. – Ты уже сказала Деборе о том, что сегодня нам с ней играть роли Тезея и Ипполиты? – спросил он мать.

Леди Ашертон приветственно махнула рукой, но было видно, что этот жест так же, как улыбка, дался ей нелегко.

– Я думала, ты сам это сделаешь.

Линли налил себе еще хереса.

– Ладно. Ты права. Так вот, – обратился он, улыбаясь, к Деборе, – у нас, дорогая, сегодня работа. Я был бы рад сказать, что мы отправимся в Нанруннел с опозданием и откланяемся посреди спектакля, однако преподобный Суини – давний друг нашей семьи. И он не переживет, если мы не досидим до конца.

– Как бы ужасен ни был спектакль, – прибавила леди Хелен.

– Мне можно будет поснимать? – спросила Дебора. – После спектакля, разумеется. Если мистер Суини друг семьи, ему это должно быть приятно.

– Томми с труппой, – произнесла леди Хелен. – Мистер Суини будет вне себя от счастья. Отличная мысль! Я всегда говорила, что тебе бы играть на сцене, правда, Томми?

Линли засмеялся и что-то ответил. Леди Хелен тоже что-то сказала. Тем временем Сент-Джеймс со своим бокалом направился к двум большим китайским вазам, стоявшим по обе стороны двери, что вела в длинную елизаветинскую галерею. Пробежав ладонью по гладкой поверхности одной из них, он стал обводить пальцем изысканный рисунок глазурью. От Деборы не укрылось, что он дважды подносил свой бокал к губам, но ни разу не отпил из него, и еще он старательно избегал смотреть на кого-нибудь.

После случившегося Дебора и не ждала ничего другого. Очевидно, что если ему таким образом было легче забыть обо всем, то и она будет вести себя так же, хотя ей понадобится много времени, чтобы забыть о происшедшем.

Тягостно было оттаскивать Брука, зная, что его поведение определяют не любовь и даже не похоть, а жестокость и желание подчинить себе Сидни. Еще тягостнее было тащить Сидни наверх, слушая ее истерические вопли и следя, как бы она не свалилась вниз. Лицо у нее было все в крови и начинало опухать. В словах не было никакой связности. Три раза Сидни останавливалась, не желая идти дальше, и лишь плакала. Все это был настоящий кошмар наяву. А наверху стоял Саймон, прижавшись спиной к дереву, и выискивал их взглядом. Его лица почти не было видно. А правой рукой он так впился в кору дерева, что выпирали суставы на пальцах.

Деборе хотелось подойти к нему, а зачем, она сама не могла бы сказать. В голове у нее билась одна-единственная мысль: его нельзя оставлять одного. Однако леди Хелен удержала Дебору, когда та уже сделала первый шаг в его сторону, подтолкнув ее вместе с Сидни в направлении дома.

Дорога к дому стала еще одним кошмаром. Эпизод за эпизодом вставали перед мысленным взором Деборы. Сначала им встретился в лесу Марк Пенеллин; пришлось придумывать нелепые объяснения по поводу внешнего вида Сидни и ее невменяемого состояния. Потом, по мере приближения к дому, Дебору все сильнее охватывал страх, что их увидят. Она постаралась незаметно проскользнуть мимо ружейнойкомнаты и коридора для слуг в поисках северо-западной лестницы, которая, как сказала леди Хелен, была ближе к буфетной. В конце концов Дебора пропустила нужный поворот и оказалась в нежилом западном крыле дома. И все время ее не отпускал ужас при мысли, что они встретят Томми и он начнет задавать вопросы. А Сидни переходила от отчаяния к ярости, от ярости к депрессии и наконец умолкла. Однако ее молчание было пострашнее воплей и еще сильнее пугало Дебору.

Но и это еще был не конец. Когда Джастин Брук вошел в гостиную, тщательно одетый для вечерней поездки, словно не он несколько часов назад пытался изнасиловать женщину на глазах у нескольких свидетелей, Дебора изо всех сил сдерживала себя, чтобы не закричать и не ударить его.

Глава 8

– Черт возьми, что это с тобой? – с удивлением произнес Линли, и Сент-Джеймс, оторвавшись от созерцания китайской вазы, увидел, что Джастин Брук как ни в чем не бывало берет предложенный ему бокал с хересом.

Проклятье, Брук и в самом деле собрался провести вечер вместе со всеми, понял Сент-Джеймс. Видно, он рассчитывал на то, что присутствующие – люди хорошо воспитанные, ни о чем ему не напомнят, во всяком случае, в присутствии Линли и его матери.

– Упал в лесу, – проговорил Брук, словно бросая им вызов.

Сент-Джеймс прикусил губу, чтобы не дать себе воли, но с атавистическим удовольствием, в котором не мог отказать себе, стал рассматривать ссадины на щеках, синяки на подбородке и раздувшуюся нижнюю губу Брука – работу своей сестры.

– Упал? – Внимание Линли привлекли следы зубов на шее Брука, которые не мог скрыть воротничок рубашки. Он внимательно посмотрел на своих гостей. – А где Сидни? – спросил он.

Никто не ответил. Слышно было, как звякнул поставленный на стол бокал. Кто-то кашлянул. Снаружи донесся шум ожившего мотора. В коридоре зазвучали шаги, и в комнату вошел Коттер. Он остановился в двух футах от двери, словно прочитав мысли присутствующих и не желая участвовать в представлении. По давно установившейся привычке, сам того не замечая, он поглядел на Сент-Джеймса, который тоже всеми силами удерживался от лишних слов, и не двинулся с места.

– Где Сидни? – повторил свой вопрос Линли.

Леди Ашертон встала со своего места.

– Что-нибудь?..

– Томми, я виделась с ней полчаса назад, – торопливо проговорила Дебора. Она покраснела, и румянец у нее на щеках был под стать пылающим волосам. – Она сказала, что перегрелась на солнце, и поэтому… попросила передать всем… что ей хочется отдохнуть. Да, так. Она сказала, что немножко отдохнет. И попросила извиниться, а еще… Ну, вы же знаете Сидни… Она всегда хочет всего и сразу. Всегда бежит, никакие препятствия ей нипочем. Вот и устает.

Дебора подняла руку, словно хотела закрыть себе рот и остановить поток все более очевидной лжи.

Сент-Джеймс невольно улыбнулся и посмотрел на отца Деборы, который лишь покачал головой, подтверждая то, о чем оба слишком хорошо знали. Лучше бы уж говорила Хелен. В ее характере – сглаживать противоречия и успокаивать намечающиеся бури. А Деборе такое не по плечу.

Однако остальным не пришлось ничего говорить, потому что в гостиную вошел Питер Линли – все так же босиком, разве что в чистой прозрачной рубашке, ставшей его единственной уступкой принятому обеденному туалету. За ним плелась Саша в серовато-зеленом платье, подчеркивавшем ее худобу. Леди Ашертон направилась к ним, словно собираясь заговорить с ними или предотвратить возможный конфликт.

Питер делал вид, будто не видит ни мать, ни кого бы то ни было еще. Вытерев нос тыльной стороной ладони, он взял направление на бутылки, налил себе в стакан виски, тотчас выпил его, налил еще себе и Саше.

Стараясь не удаляться от виски, Питер с Сашей держались наособицу. Отпив виски, Саша подсунула руку под рубашку Питера и притянула его к себе.

– Отличный виски, Саша, – прошептал Питер и поцеловал ее.

Линли поставил бокал.

– Я встретила Нэнси Кэмбри, – тотчас заговорила леди Ашертон. – Томми, мне что-то боязно за нее. Она ужасно похудела. Ты видел ее?

– Видел, – ответил Линли, не изменившись в лице, но не сводя глаз с Питера и Саши.

– Она была очень расстроена. Наверно, это связано с Миком. Последние несколько месяцев он работает над каким-то сюжетом, постоянно удерживающим его в Лондоне. Вы говорили с ней?

– Говорили.

– И она рассказала? Потому что., .

– Да. Рассказала.

Тут на помощь леди Ашертон пришла леди Хелен:

– Саша, у вас прелестное платье. Остается только позавидовать вашему таланту носить индийские платья. Стоит мне надеть такое, и я становлюсь похожа на что-то среднее между Джемимой Паддлдак и поломойкой. Вас отыскал Марк Пенеллин? Мы с Саймоном видели его в лесу, и он спрашивал о вас.

– Марк Пенеллин? – Питер протянул руку, чтобы погладить Сашу по редким волосам. – Нет, мы не видели его.

Леди Хелен в недоумении посмотрела на Сент-Джеймса:

– Но мы встретили его. Неужели он не нашел вас на берегу? Это было сегодня.

Питер улыбнулся ленивой довольной улыбкой:

– Мы не были на берегу.

– Вы не были?..

– Я хочу сказать, мы хотели там быть, но нас там не было. Поэтому если он искал нас, то должен был нас увидеть, но не видел. Или мы в это время плавали. А потом он не мог нас видеть. Там, где мы были. И мне как будто было не до него. А тебе, Саша?

Хохотнув, он провел пальцем по носу Саши, по ее губам, и она, высунув язык, как кошка, облизала его.

Отлично, подумал Сент-Джеймс. Это еще только пятница.

***

Нанруннел представлял собой удачное соединение очень старой деревни и современного туристического комплекса и поднимался полукругом, повторяя линию естественной бухты, вверх по берегу среди кедров, кипарисов и сосен. Фасады домов были украшены местным камнем и или побелены, или оставлены серо-коричневыми, как в природе. Улочки были в основном узкие, где не могли разминуться две машины, и более следовали причудливому природному ландшафту, нежели потребностям современного образа жизни.

Защищенные двумя длинными волнорезами, рыболовные суда и суденышки заполняли бухту, ритмично покачиваясь на волнах. Необычной конфигурации дома стояли на границе гавани – коттеджи, магазины, пабы, рестораны, а вдоль берега шла неровная, выложенная булыжниками дорога, позволявшая местным жителям без особых трудностей спускаться к морю. С труб и крыш домов кричали сотни морских птиц, и столько же кружило над бухтой и над морем, где в свете заходящего солнца поднималась гора Святого Михаила.

Довольно много народу собралось во дворе школы в нижней части Пол-лейн. Здесь преподобный Суини с женой создали скромный открытый театр, состоявший из трех элементов: крепкой платформы, служившей сценой, деревянных, довоенного образца кресел для зрителей и стоявшего возле ограды киоска, в котором Нэнси Кэмбри, как заметил Томми, с явной выгодой торговала напитками от самого большого паба в деревне под названием «Якорь и роза».

Ректор лично встретил Линли и его гостей у входа в школьный двор, радостно сияя круглым потным лицом, на которое был наложен толстый слой грима. Он уже облачился в театральный костюм и представлял собой нелепое зрелище в дублете и чулках, да еще со сверкающей на свету лысиной.

– Я успею надеть парик Бенедика, – с усмешкой проговорил мистер Суини. С милой фамильярностью старого друга он поздоровался с Сент-Джеймсом и леди Хелен и сам, не дожидаясь, когда это сделает Линли, представился Деборе, с которой тоже недолго выдерживал официальный тон. – Моя дорогая, мы все счастливы приветствовать вас сегодня у себя. Вас обоих. Это прекрасно. – Наверно, он с удовольствием изобразил бы поклон, но ему приходилось думать о костюме, не предполагавшем резких движений. – Мы оставили вам места впереди, чтобы вы ничего не упустили. Пойдемте со мной. Вот сюда.

Упустить хоть что-нибудь, упустить много чего, упустить все было бы слишком большим счастьем, на которое не приходилось рассчитывать, а ведь труппа Нанруннела была известна больше своими зычными голосами, чем артистичностью. Тем не менее благодаря мистеру Суини и его жене – небольшого роста, пухленькой Беатрис, у которой очень выразительно вздымалась грудь во время куда более страстных, чем полагалось по роли, монологов, – спектакль вполне благополучно дотянул до антракта. Тут все зрители поднялись, как один, и направились к киоску, чтобы заполнить паузу пивом и элем.

Единственным преимуществом почетных гостей было стремительное продвижение к вожделенным напиткам. Толпа, которая несколько мгновений назад была поглощена шекспировской драмой, теперь единодушно уступала дорогу Линли, образуя посередине довольно широкий коридор.

Помимо Линли и его друзей таким же преимуществом пользовался высокий мужчина средних лет, которому удалось обогнать лорда Ашертона. Он обернулся, держа в руках поднос с пивом, и подал его Линли.

– Бери, Томми, – сказал он.

Томми недоверчиво смотрел на Родерика Тренэр-роу и поднос, понимая, чего тот добивается – прилюдной встречи и показного дружелюбия с обеих сторон. Как всегда, Тренэр-роу удалось мастерски выбрать удобный момент.

– Родерик, не знаю, как вас благодарить, – отозвался Томми.

Тренэр-роу улыбнулся:

– Мое место ближе к пиву.

– Вот уж не думал, что вас привлечет Шекспир.

– Вы хотели сказать, что-нибудь, кроме «Гамлета»?

Проговорив это столь же доброжелательно, сколь и Линли, Тренэр-роу перевел свое внимание на гостей Томаса, давая понять, что ждет представления. Линли ничего другого не оставалось, и он отлично справился со своей ролью, ничем не выдав нерасположения к мистеру Тренэр-роу.

Поправив очки в золотой оправе, Тренэр-роу сказал:

– Увы, миссис Суини поймала меня в автобусе, когда я ехал из Пензанса, и, прежде чем я успел оглянуться, у меня в руках уже был билет на сегодняшний спектакль. Я дал слово, что приду. Однако мне повезло. Поскольку я сижу рядом с киоском, то, как только станет скучно, я выпью шесть-семь кружек, и мне обязательно полегчает.

– Вот бы и нам так, – сказала леди Хелен.

– С каждым годом зрители все больше набираются опыта, – продолжал Тренэр-роу. – Полагаю, на будущий год все будут стремиться заполучить билеты в последний ряд. Постепенно в первых рядах никого не останется, и миссис Суини придется играть в киоске.

Все, кроме Линли, засмеялись. А он как будто рассердился из-за того, что остальные с такой легкостью попались на удочку Тренэр-роу, и стал внимательно вглядываться в него, словно пытаясь отыскать в его внешности источник шарма. Как всегда, Линли обращал внимание на детали. В пышной каштановой шевелюре Тренэр-роу уже появились серебряные нити, признак наступающей старости; полотняный ношеный, но хорошо пошитый костюм отлично сидел на нем и был безупречно чист; линия подбородка пока еще оставалась чистой и твердой, хотя ему уже было под пятьдесят; смеялся он задорно и естественно; паутинка морщин окружала темные глаза, которые все мгновенно подмечали и понимали.

Линли словно каталогизировал детали, не пытаясь создать систему и лишь учитывая мимолетные впечатления. Обойтись без этого у него не получалось, во всяком случае, когда Тренэр-роу был так близко.

– Вижу, Нэнси Кэмбри приходится подрабатывать в «Якоре и розе», помимо всего другого, – сказал Линли, обращаясь к Тренэр-роу.

Тот обернулся к киоску:

– Похоже. Странно, зачем ей это надо, когда у нее ребенок, да и все остальное. Нелегко ведь.

– Наверно, пытается свести концы с концами, а вы как думаете? – Линли отпил пива, которое было слишком теплым на его вкус, отчего он предпочел бы вылить его под ближнюю пальму. Однако Тренэр-роу мог бы истолковать его жест как враждебный, и Линли продолжал делать маленькие глотки. – Послушайте, Родерик, – неожиданно заявил он, – я обещал Нэнси уладить вопрос с долгом, сколько бы там ни было.

– С долгом? – переспросил Тренэр-роу.

– Не могу позволить Нэнси побираться. Сейчас им не по карману платить за дом больше, чем…

– За дом?

Линли разозлился на Тренэр-роу из-за его вопросов, тот словно размахивал перед его носом красной тряпкой.

– Она боится, что потеряет Галл-коттедж, и я сказал, что улажу это с вами. Вот и улаживаю.

– Ах, коттедж. Понимаю. – Тренэр-роу поднял кружку и внимательно посмотрел на Линли поверх нее. Потом, словно повинуясь рефлексу, обернулся к киоску. – Нэнси нечего беспокоиться из-за дома. Мы с Миком договоримся. И ей не надо было просить у вас денег.

На него похоже, подумал Линли. Какое благородство. Какая дальновидность. Он знает, что делает. Весь разговор напоминает фехтование, как всегда уже в течение многих лет: сплошные двусмысленности и недомолвки.

– Я обещал позаботиться и позабочусь, – попытался Линли переменить тон, если не смысл их пикировки. – Вам совершенно не надо…

– Беспокоиться? – Тренэр-роу пристально поглядел на Линли и улыбнулся, прежде чем допить свою кружку. – Вы очень добры. Прошу прощения, я, кажется, злоупотребил вашим вниманием. Здесь есть и другие, которым наверняка хочется быть представленными вам.

Он кивнул и удалился, а Линли смотрел ему вслед, узнавая безошибочное умение Тренэр-роу выбрать правильный момент. Вот и теперь тоже. Линли чувствовал себя как неотесанная деревенщина. Словно ему опять было семнадцать лет. В присутствии Тренэр-роу ему всегда было семнадцать.

Леди Хелен произнесла слова, которые у всех были на устах после ухода Тренэр-роу:

– Господи, вот это человек! Томми, ты сказал, что он врач? Все женщины в этой деревне наверняка мечтают каждый день ложиться под его скальпель.

– Он не тот врач, – автоматически отозвался Линли и вылил остатки пива под пальму, на сухую землю. – Он занимается в Пензансе медицинскими исследованиями.

Именно поэтому доктор в первый раз явился в Ховенстоу. Тогда ему было тридцать, и его пригласили к умиравшему графу, у которого не было надежды на выздоровление. С обычной для него прямотой он сказал, что ничего не может предложить, кроме химиотерапии. Никаких других таблеток нет, что бы они ни читали и как бы ни хотели верить в лучшее. Тело умирает, потому что не в состоянии остановить продуцирование клеток, а ученые слишком мало знают, хотя работают и ищут, но пройдут еще годы и годы, десятилетия… Он говорил, как бы прося прощения – редкое понимание и сочувствие.

Граф же мучился, терял силы. Потом умер. Его похоронили и оплакали. Все были в трауре, кроме Родерика Тренэр-роу.

Глава 9

Нэнси Кэмбри убрала последние кружки в коробку, чтобы их отнесли обратно в «Якорь и розу». Силы оставили ее. Чтобы начать продажу пива вовремя, ей пришлось забыть об обеде, так что у нее вдобавок кружилась голова от голода. Закрыв коробки, она с облегчением вздохнула – на сегодня все.

Рядом ее хозяйка – грозная миссис Свонн – с обычной дотошностью пересчитывала выручку. Беззвучно шевеля губами, она считала купюры и монеты, записывая цифры в свой красный гроссбух, и довольно кивала головой. Киоск оправдал себя.

– Я ухожу, – с запинкой проговорила Нэнси. Она никогда не знала, чего ждать от миссис Свонн, которая не умела управлять своими настроениями. Ни один бармен не задерживался у нее дольше чем на семь месяцев. Нэнси как будто собиралась стать первой. Деньги, деньги, мысленно говорила она себе, когда миссис Свонн впадала в очередную истерику. Ты ничего не слышишь, пока тебе платят.

– Прекрасно, Нэнси, – пробурчала миссис Свонн, махнув рукой. – Пока.

– Прошу прощения за телефон.

Миссис Свонн фыркнула и обломком карандаша почесала в волосах.

– Звони своему отцу в свободное время, девочка. А не в рабочее.

– Да. Хорошо. Я запомню. – Умиротворение было обоюдным. Нэнси крепко держалась за дверь, стараясь умилостивить миссис Свонн, но при этом не выдать своих истинных чувств. – Я быстро учусь, миссис Свонн. Вы увидите. Никому еще не приходилось повторять мне одно и то же дважды.

Миссис Свонн вскинула на нее свои крысиные глазки, загоревшиеся огнем:

– И у своего муженька тоже быстро учишься? Всему учишься, полагаю? Правильно?

Хотя на площадке еще не погасили огни, там оставались лишь Линли со своими гостями и актеры-любители. Нэнси не сводила с них взгляда. Пока Сент-Джеймс и леди Хелен ждали среди свободных кресел, Линли вместе с актерами позировал для своей невесты. Вспышка освещала одно довольное лицо за другим. Линли все переносил с обычной любезностью. Он беседовал с ректором и его женой, смеялся веселым репликам леди Хелен Клайд.

Легко ему живется, думала Нэнси.

– Они такие же, как мы, дорогая, что бы тебе ни казалось.

Нэнси вздрогнула, почуяв в словах хозяйки обычный яд, и увидела сидевшего возле ограды мистера Тренэр-роу. Весь вечер она старательно избегала разговора с ним и даже пряталась, когда он подходил за очередной кружкой пива. Теперь бежать было поздно. Он уже шел к ней.

– Ты беспокоишься из-за дома, – сказал он. – Не надо. Не выставлю же я тебя на улицу. Мы все уладим сами – Мик и я.

Нэнси почувствовала, как пот выступил у нее на спине, несмотря на его ласковый тон. Как ночного кошмара, она боялась встречи с ним, выяснения отношений, извинений. А хуже всего было то, что в десяти футах стояла миссис Свонн, поднявшая голову от ящика с деньгами, едва до ее ушей долетело имя Мика.

– У меня будут деньги, – пролепетала Нэнси. – Я достану. Вот увидите.

– Да не волнуйся ты, Нэнси, – проговорил Тренэр-роу, на сей раз настойчивее. – Тебе совсем не нужно было просить лорда Ашертона. Пришла бы ко мне.

– Нет. Понимаете…

Нэнси ничего не могла объяснить ему, не обидев. Он бы все равно не понял, почему ей проще просить Линли, чем его. Ведь помощь от Линли не была бы благотворительностью, потому что он не судил ее, а поддерживал по дружбе и из сострадания. Больше ни от кого Нэнси не могла ожидать ничего подобного, не открыв предварительно обстоятельства своего замужества. Даже теперь она понимала, что доктор Тренэр-роу оценивает ее положение. Даже теперь она чувствовала его жалость.

– Ведь повышение ренты…

– Пожалуйста! – выкрикнула Нэнси и промчалась мимо него, прочь со школьного двора – на улицу. Она слышала, как доктор Тренэр-роу окликнул ее, но не остановилась.

Растирая болевшие после вечерней работы руки, Нэнси бежала по Пол-лейн в сторону Айви-стрит, которая вела в сложное сплетение улиц и переулков, составлявших сердце деревни. Здесь были брусчатые мостовые, слишком узкие даже для одной машины. Днем, особенно летом, сюда приходили туристы пофотографировать живописные дома с необычными крышами и веселыми двориками. По вечерам единственное освещение шло из окон, а темнота и множество кошек, нашедших себе убежище на горе повыше деревни и по ночам опустошавших мусорные баки, не способствовали прогулкам.

Галл-коттедж располагался немного в стороне, на углу Вирджин-стрит, и был похож на белый спичечный коробок с синими оконными рамами и обильно цветущей фуксией рядом с входной дверью. Отцветшие кроваво-красные цветы покрывали почти все пространство вокруг.

Чем ближе была Нэнси к дому, тем неувереннее становилась ее походка. Не доходя трех домов, она услышала шум.

Наверняка Молли плачет.

Нэнси посмотрела на часы. Почти полночь. Молли давно пора было накормить, и тогда она бы крепко спала. Какого черта Мик не присмотрит за ребенком?

Возмущенная равнодушием мужа к собственной дочери, Нэнси быстро пробежала остаток пути, миновала садовую калитку и торопливо приблизилась к двери.

– Мик! – позвала она.

Наверху, в единственной спальне, кричала Молли, и Нэнси в ужасе представила себе испуганное красное личико, извивающееся тельце. Она толкнула дверь:

– Молли!

Оказавшись внутри, Нэнси опрометью бросилась к лестнице и, перескакивая сразу через две ступеньки, почти мгновенно оказалась в спальне. Здесь было нестерпимо жарко.

– Молли! Девочка! Крошка! – Нэнси подхватила дочь и обнаружила, что она вся мокрая, пахнет мочой, что ее тельце пылает, золотистые завитки волос на головке тоже были мокрые. – Хорошая девочка. Что с тобой? – шептала она, занимаясь ребенком. – Майкл! Мик! – крикнула она, перепеленав Молли.

Прижав к себе дочурку, Нэнси спустилась по лестнице и, громко стуча каблуками по деревянному полу, направилась в кухню. Первым делом надо накормить дочь. Тем не менее она позволила себе небольшой взрыв злости.

– Я хочу поговорить с тобой! – крикнула она в закрытую дверь гостиной. – Майкл! Ты слышишь меня? Мне надо с тобой поговорить. Сейчас! – Тем временем она заметила, что дверь не заперта, и толкнула ее ногой. – Майкл, почему, черт побери, ты не отвечаешь, когда?..

И тут волосы у нее встали дыбом. Он лежал на полу. Кто-то лежал на полу, потому что Нэнси видела только ногу. Одну ногу. Не две. Это было странно, если только он не заснул, задрав одну ногу наверх и забыв о другой… Как он мог спать? В доме душно. Очень душно. И Молли кричала…

– Мик, не шути со мной.

Ответа не было. Не в силах кричать, Молли тихонько хныкала, но Нэнси вошла в комнату:

– Это ты, Мик?

Ни звука. Однако Нэнси уже видела, что это Мик. Она узнала его ботинок, легкомысленный красный сапожок с серебристой металлической ленточкой вокруг лодыжки. Новое приобретение Мика. Можно было бы и не тратить деньги. Слишком дорого, сказала она ему. Нет денег. Ты отбираешь у ребенка… На полу лежал Мик. И она знала, что он делает вид, будто спит, не желая слышать ее упреки.

Все же странно, что он не вскочил, смеясь и радуясь, что сумел напугать жену. А она в самом деле была напугана. Что-то не так. Бумаги валяются на полу в куда большем беспорядке, чем обычно, когда Мик придумывал очередную шутку. Ящики стола выдвинуты. Шторы опущены. Снаружи кричит кошка, а внутри ни звука, тишина, и в воздухе стоит тяжелый запах пота и испражнений.

– Мики!

Она почувствовала, как пот течет у нее под мышками, по рукам. Вовсю крутилась Молли. Нэнси заставила себя сделать еще несколько шагов. Один. Другой. Еще один фут. Еще шесть дюймов. И тут она поняла, почему ее муж не слышал криков Молли.

Хотя Мик неподвижно лежал на полу, он вовсе не делал вид, будто спит. Глаза открыты. Они, как стеклянные, и смотрят в одну точку, а еще Нэнси заметила, что по радужной оболочке ползет муха.

Ей казалось, будто его тело плывет в знойном мареве. Он должен пошевелиться, подумала Нэнси. Невозможно так долго не шевелиться. Неужели еще одна шутка? Неужели он не чувствует муху?

Потом Нэнси увидела еще мух. Шесть или восемь. Обычно они летали по кухне и мешали ей готовить еду. А теперь они кружили над животом Мика, где его брюки разорваны и спущены, где… рана…

***

Нэнси бежала не разбирая дороги, не зная, куда она бежит. Главное – быть подальше от дома.

Выскочив из дома, она миновала калитку, бросилась на Вирджин-плейс. Опять захныкала Молли. Нэнси зацепилась каблуком за камни, едва не упала, но сделала еще три шага, ударилась о бак с мусором и удержалась на ногах, схватившись за водосточную трубу.

Темно хоть глаз выколи. В лунном свете были видны крыши домов, от которых на улицу падали такие черные тени, что Нэнси чудом сохраняла равновесие. Впереди Айви-стрит, и Нэнси решила идти по направлению к ней, всей душой возжаждав оказаться в безопасности на Пол-лейн.

– Пожалуйста.

Ей казалось, что она кричит, а на самом деле она и сама не услышала себя. Еще мгновение – и словно упала завеса. До Нэнси донеслись голоса, смех, шутки с Пол-лейн.

– Ладно, я верю тебе. Ну, найди Кассиопею, – говорил приятный мужской голос. – Ох, Хелен, ради всего святого, найди хотя бы Большую Медведицу.

– Ну же, Томми, я всего лишь стараюсь быть терпеливой. А ты ведешь себя как двухлетний младенец. Я не могу…

Слава богу. Нэнси подбежала к ним, ворвалась в их кружок, упала на колени.

– Нэнси!

Кто-то взял ее под руку, помог подняться. Молли раскричалась.

– Что такое? Что случилось?

Голос Линли. Линли обнимает ее за плечи. В нем ее спасение.

– Мик! – крикнула она и вцепилась в пиджак Линли. – Мик! Мик! – вопила она.

В домах начали зажигаться огни.

***

Сент-Джеймс и Линли вместе вошли в дом, оставив женщин у садовой калитки. Мик Кэмбри лежал в гостиной, футах в двадцати от входной двери. Оба мужчины приблизились к нему и застыли, охваченные ужасом.

– Боже мой! – прошептал Сент-Джеймс.

Много чего ему пришлось повидать за годы службы в Нью-Скотленд-Ярде, но то, что сделали с Кэмбри, поразило его до глубины души. Отведя взгляд, он обратил внимание, что кто-то внимательным образом обыскал комнату, судя по выдвинутым ящикам и разбросанным по всей комнате документам, письмам, счетам, разорванным фотокарточкам и брошенной рядом с диваном пятифунтовой банкноте.

Реакция Сент-Джеймса была привычной, рожденной его, правда, недолгой службой в полиции и подкрепленной пристрастием к судебной медицине. Позднее он сам удивлялся, почему ему пришло в голову отказаться от службы в полиции.

– Нам понадобится Дебора, – сказал он.

Линли сидел на корточках возле трупа и тотчас вскочил, чтобы перехватить Сент-Джеймса:

– Ты в своем уме? Даже думать не смей… Чудовищно. Надо заявить в полицию. Тебе это известно не хуже, чем мне.

Сент-Джеймс все же распахнул дверь:

– Дебора, будь добра…

– Стой, где стоишь, Дебора, – прервал его Линли. – Не смей, – проговорил он, обращаясь к Сент-Джеймсу. – Я серьезно.

– Томми, в чем дело?

Дебора сделала один шаг в направлении дома.

– Ничего.

Сент-Джеймс с любопытством смотрел на Линли, стараясь понять и не понимая, почему он не хочет получить помощь от Деборы.

– Томми, это займет всего несколько минут, – попробовал объяснить он. – Думаю, так будет лучше. Кто знает, что представляют собой местные полицейские. Не исключено, что они попросят тебя помочь им. Так что давай сделаем несколько снимков. А потом звони. – Он обернулся. – Дебора, неси свой фотоаппарат.

Она сделала несколько шагов:

– Конечно…

– Дебора, жди там.

Доводы Линли показались Сент-Джеймсу разумными, но не его отношение к делу, если учесть, что нельзя было терять время.

– А фотоаппарат? – спросила Дебора.

– Стой, где стоишь!

Мужчины никак не могли договориться, и Дебора, застыв с поднятой рукой, лишь переводила взгляд с Сент-Джеймса на Линли и обратно.

– Томми, что ты?..

Легко коснувшись ее руки, леди Хелен остановила ее и сама направилась к мужчинам:

– Что тут у вас?

– Хелен, принеси фотоаппарат Деборы, – попросил Сент-Джеймс. – Мик Кэмбри убит, и я хочу сфотографировать комнату, прежде чем мы позвоним в полицейский участок.

Больше он ничего не произнес, пока не получил фотоаппарат, но и тогда лишь молча осмотрел его, понимая, что нагнетает напряженность. Он сказал себе, что для Линли важно не пустить Дебору в комнату, не дать ей фотографировать труп. Наверняка так оно и было, когда он потребовал, чтобы Дебора оставалась на месте. Он не понял намерений Сент-Джеймса. Подумал, будто Сент-Джеймс попросит ее делать снимки. Взаимонепонимание привело к конфликту. И не важно, что они далеко не все высказали друг другу, сам факт конфликта накалил атмосферу дальше некуда.

– Может быть, тебе лучше подождать тут, пока я буду снимать, – сказал Сент-Джеймс другу и ушел в дом.

***

Сент-Джеймс снимал труп с разных точек, стараясь ничего не упустить, и остановился, лишь когда закончилась пленка. Тогда он покинул гостиную, закрыл дверь ногой и вернулся к остальным. К гостям Линли присоединились соседи Кэмбри, и все, сбившись в кучу, о чем-то перешептывались.

– Приведите Нэнси, – попросил Сент-Джеймс.

Леди Хелен пошла с ней вместе через сад в дом, где помедлила немного, прежде чем направиться в кухню – овальную комнату со скошенным потолком и полом, покрытым серым линолеумом с черными проплешинами. Усадив Нэнси на стул, леди Хелен опустилась возле нее на колени и заглянула ей в лицо, потом попыталась нащупать пульс и нахмурилась, тронув тыльной стороной ладони ее щеку.

– Томми, – стараясь не показывать своего волнения, попросила леди Хелен, – позвони доктору Тренэр-роу. Думаю, она в шоке. Он ведь справится с этим, правда? – Она взяла у Нэнси ребенка и отдала его Деборе. – В холодильнике должно быть детское питание. Не согреешь?

– Молли… – прошептала Нэнси. – Она голодная. Я… покормлю.

– Конечно, – мягко отозвалась леди Хелен. – Мы все сделаем, дорогая.

В другой комнате Линли говорил по телефону. Потом он сделал еще один звонок, и этот разговор был еще короче первого, однако по его тону стало ясно, что он сообщает о случившемся пензансской полиции. Через несколько минут он вернулся в кухню с одеялом, в которое закутал Нэнси, несмотря на духоту в доме.

– Ты меня слышишь? – спросил он.

У Нэнси дрогнули ресницы, блеснули белки.

– Молли… надо покормить.

– Я покормлю ее тут, – сказала Дебора, которая сидела, склонившись над девочкой, в дальнем углу кухни. – Молоко уже греется. Думаю, холодное ей не понравится, правда, не понравится? Прелестная у тебя дочка, Нэнси. Самая прелестная на свете.

Ничего лучше Дебора не могла бы придумать. Нэнси немного расслабилась, и Сент-Джеймс благодарно кивнул Деборе, когда выходил из кухни, возвращаясь в гостиную. Он открыл дверь и остановился на пороге, вновь оглядывая комнату, изучая, обдумывая, оценивая увиденное. В конце концов к нему присоединилась леди Хелен. Даже с порога было понятно, что интересовало преступника, ибо повсюду – на столе, на полу, под диваном – в беспорядке валялись документы, записные книжки, фотографии. Сент-Джеймс слышал, что леди Ашертон сказала о Мике Кэмбри. Однако все, что он видел, не подтверждало вывод, который сам собой напрашивался.

– Что ты думаешь? – спросила леди Хелен.

– Он был журналистом. Ион мертв. Какая-то связь у этих двух фактов должна быть. Однако труп говорит «нет».

– То есть?

– Его кастрировали.

– Боже! Он от этого умер?

– Нет.

– Тогда от чего?

В дверь постучали. Из кухни показался Линли, чтобы встретить Родерика Тренэр-роу. Доктор не произнес ни слова. Он посмотрел на Линли, потом на Сент-Джеймса, потом на леди Хелен, потом перевел взгляд на гостиную, где с его места можно было отчасти разглядеть Мика Кэмбри. На мгновение показалось, что он готов броситься на спасение человека, которого уже ничем нельзя было спасти.

– Вы уверены? – спросил доктор.

– Вполне, – ответил Сент-Джеймс.

– Где Нэнси? – Не дожидаясь ответа, Тренэр-роу прошел в кухню, где ярко горел свет и Дебора что-то говорила о детях, словно стараясь удержать Нэнси в сознании, и заглянул Нэнси в глаза. – Помогите мне отнести ее наверх. Быстро. Вы позвонили ее отцу?

Линли бросился к телефону, а леди Хелен помогла Нэнси подняться и повела ее вон из кухни. Все еще держа девочку на руках, Дебора последовала за ними. Еще через пару мгновений Тренэр-роу принялся ласково расспрашивать Нэнси. Она раздраженно отвечала. Скрипнули пружины кровати. Наверху со скрипом открылось окно.

– В охотничьем доме не отвечают, – сказал Линли, не отходя от телефона. – Попробую позвонить в Ховенстоу. – Возможно, Джон там. – Однако из разговора с леди Ашертон выяснилось, что Джона Пенеллина не было и в Ховенстоу. – Половина первого. Где, интересно, он может быть?

– На спектакле его не было, правильно?

– Джона? Нет. Нанруннелские актеры его не привлекают.

Наверху расплакалась Нэнси. Словно в ответ на это проявление чувств раздался стук во входную дверь. Линли открыл ее. Это пришел местный полицейский – пухлый кудрявый констебль в форме, запятнанной потом под мышками и кофе на коленях. На вид ему было года двадцать три, не больше. Не позаботившись познакомиться с присутствующими или исполнить формальности, связанные с убийством, он явно наслаждался тем, что оказался в центре расследования.

– Значит, убийство? – спросил он таким тоном, как будто в Нанруннеле убийства случались чуть ли не каждый день. Вероятно, чтобы придать себе безразличный вид, он сунул в рот жвачку. – Где жертва?

– Вы кто? – спросил Линли. – Из отдела убийств?

Констебль усмехнулся:

– Томас Джефферсон Паркер. Мамочке нравились янки.

И он локтем распахнул дверь в гостиную.

– Вы из отдела убийств? – спросил Линли, когда констебль поддел ботинком записную книжку. – Черт побери, парень, не прикасайся ни к чему.

– Я и сам с усам, – ответил констебль. – Инспектор Боскован послал меня вперед, чтобы я охранял место преступления. Он будет, как только оденется. Не беспокойтесь. Ну, что тут у нас? – Он взглянул на труп и стал быстрее жевать резинку. – Кто это так разделался с малым?

Сказав это, он принялся осматривать комнату и, не надев перчатки, стал перебирать бумаги на столе.

– Черт возьми, ничего не трогайте, – разозлился Линли. – Оставьте это для специалистов.

– Ограбление, – объявил Паркер, делая вид, будто не слышал Линли. – Грабителя застукали на месте. Началась драка. Потом над трупом поиздевались.

– Послушайте, черт бы вас побрал. Вы не можете…

Паркер погрозил ему пальцем:

– Мистер, это работа полиции. И я был бы вам благодарен, если бы вы ушли в коридор.

– Где твоя карточка? – спросил Сент-Джеймс у Линли. – Он тут бог знает что натворит, если ты его не остановишь.

– Не могу, Сент-Джеймс. У меня нет прав.

Пока они переговаривались, Тренэр-роу спустился по лестнице. Паркер повернулся к двери, заметил чемоданчик доктора и улыбнулся.

– У нас тут ужас что, док, – сказал он. – Вы видели что-нибудь подобное? Взгляните, коли пришли.

– Констебль, – произнес Линли, стараясь сохранять терпение и благоразумие.

Похоже, Тренэр-роу сообразил, насколько нелепым было предложение констебля, поэтому тихо сказал Линли:

– Может быть, мне удастся предотвратить худшее?

И шагнул к трупу. Опустившись на колени, он быстро осмотрел его, пощупал пульс, измерил температуру, поднял руку, чтобы проверить степень окоченения. Потом он повернул тело, чтобы получше осмотреть ранения.

– Мясник работал, – прошептал он и поднял голову. – Нашли орудие убийства?

Он огляделся, похлопал по бумагам, что лежали кругом.

Сент-Джеймс пожал плечами, видя чудовищное обращение с местом преступления. Линли выругался. Паркер промолчал.

Тренэр-роу кивнул в сторону кочерги, которая лежала возле камина:

– Может быть, это?

Констебль Паркер усмехнулся, и жевательная резинка выдулась у него изо рта аккуратным шариком. Когда Тренэр-роу поднялся, констебль издал короткий смешок:

– Для такого дела, пожалуй, она не очень-то острая.

Тренэр-роу не изменился в лице:

– Я имел в виду орудие убийства. Кэмбри умер не от кастрации, констебль. Любому дураку это ясно.

Паркер, похоже, не обиделся:

– Не от кастрации, говорите? Хорошо. Хотите сказать, он потом это сделал?

Тренэр-роу с трудом сдерживался, чтобы не отругать мальчишку.

– Давно он умер? – миролюбиво спросил констебль.

– Думаю, два-три часа назад. Однако вам надо установить поточнее.

– Ну да. Инспектор приедет, – сказал констебль, – вместе с другими из отдела убийств. – Он покачался на каблуках, еще раз выдул изо рта резиновый шарик и посмотрел на часы. – Два-три часа, говорите? Это значит… В пол овине девятого или в половине десятого. Что ж. – Он вздохнул и с удовольствием потер руки. – С этого и начнем. Надо же с чего-то начинать.

Часть IV Расследование

Глава 10

С той минуты, как в четверть третьего ночи они остановились перед охотничьим домиком в Ховенстоу, события стали налезать одно на другое. И дело не в том, что до тех пор их не хватало и они не приводили всех в недоумение. В Галл-коттедж приехал инспектор Боскован, а за ним буквально через пару минут – сотрудники отдела убийств.

Инспектору хватило одного взгляда на констебля Паркера, развалившегося в кресле в четырех футах от трупа Мики Кэмбри, после чего он взял на себя труд посмотреть на Сент-Джеймса, Тренэр-роу и Линли в узком коридоре, на Дебору – в кухне, на леди Хелен и Нэнси Кэмбри наверху, на малышку в кроватке, и его лицо из белого стало багровым. Когда он наконец заговорил, его слова были обращены к констеблю. Произносил он их с такой тщательностью, что его ярость была очевидна, и ничего другого не требовалось для ее подтверждения.

– Пришел на чаек, констебль? Что бы ты там о себе ни думал, на Хэттера ты не похож. Тебе еще никто об этом не говорил? – Констебль нерешительно улыбнулся в ответ. – Здесь место преступления, – продолжал Боскован. – Какого черта все эти люди делают в доме?

– Они были тут, когда я пришел, – ответил Паркер.

– Были? – растянул губы в усмешке Боскован и дождался, когда Паркер улыбнется в ответ, приняв усмешку за добрый знак. – Ну так выгони их! Не знаешь, что положено делать в первую очередь?

Линли и сам это знал. И знал, что Сент-Джеймс знает это не хуже его. И все нее, взбаламученные истерикой Нэнси, хаосом в гостиной и видом Кэмбри, они непонятным образом забыли или не захотели вспоминать об основных принципах полицейской работы. В первую очередь не опечатали место преступления. Пусть даже они ничего не трогали, но в комнату заходили и Тренэр-роу впустили, не говоря уж о Хелен, Деборе и Нэнси, побывавших в кухне и в спальне. А теперь повсюду нитки с одежды, волосы, отпечатки пальцев. Для судебных экспертов хуже не придумаешь. И ответственен за это Линли, полицейский. Во всяком случае, он ничего не сделал, чтобы предотвратить безобразие. В его поведении очевидна непростительная некомпетентность; и ему даже нельзя отговориться знакомством с вовлеченными в преступление людьми. Ведь раньше тоже такое бывало, но он никогда не терял головы. Что же на сей раз? На сей раз он обо всем забыл, стоило Сент-Джеймсу позвать Дебору.

Боскован больше ничего не сказал. Он лишь взял у присутствующих отпечатки пальцев и отправил всех в кухню, а сам с сержантом пошел наверх, чтобы поговорить с Нэнси, пока остальная команда работала в гостиной. У Нэнси он пробыл около часа, терпеливо задавая наводящие вопросы. Когда он понял, что большего от нее не добиться, то под присмотром Линли отправил ее домой к отцу.

Так Линли оказался перед охотничьим домиком. Входная дверь была заперта, окна закрыты, занавески задернуты. Внутри было темно, да и снаружи красные розы на шпалерах выглядели как чернильные пятна.

– Я пойду с тобой, – сказал Линли, – если твоего отца нет дома.

Сидя в машине между леди Хелен и Сент-Джеймсом и держа на руках дочь, Нэнси поерзала. Доктор Тренэр-роу дал ей легкое успокоительное, и на какое-то время лекарство избавило ее от страданий.

– Папа спит, – прошептала она, прижимаясь щекой к головке Молли. – Я разговаривала с ним после антракта. Там, в школе. Он собирался спать.

– В половине первого его не было дома, – отозвался Линли. – Не исключено, что его и теперь нет. А если так, то я бы предпочел отвезти тебя с Молли к нам, чтобы ты не была тут одна. А ему оставим записку.

– Он спит. Телефон в гостиной. А спальня наверху. Наверно, он не слышал.

– А Марк?

– Марк? – Нэнси помедлила. Было очевидно, что она не вспоминала о брате. – Марк тоже. Он крепко спит. Иногда слушает музыку. Он тоже мог не слышать. Но они оба наверху. Я уверена. – Она опять поерзала, собираясь выйти из автомобиля. Сент-Джеймс открыл дверцу. – Я пойду. Спасибо. Даже подумать страшно, что со мной было бы, если бы я не нашла вас на Пол-лейн.

Нэнси произносила слова все более сонно. Линли вышел из машины и вместе с Сент-Джеймсом помог Нэнси встать на ноги. Несмотря на ее уверения, будто отец и брат крепко спят в своих спальнях, Линли собирался удостовериться, что так оно и есть.

В голосе Нэнси он слышал настойчивые ноты, безошибочно свидетельствующие о желании солгать. Вполне возможно, что она говорила с отцом по телефону. Однако его не было дома, когда полтора часа назад Линли звонил из Галл-коттедж, и заявление Нэнси, будто отец и ее брат спят и не слышат звонок, было совершенно неправдоподобным, она словно пыталась что-то скрыть.

Взяв Нэнси под руку, Линли повел ее по выложенной булыжниками тропинке, поднялся с нею вместе на крыльцо, где приятно пахло розами. Оказавшись в доме, он мгновенно утвердился в своих подозрениях. Дом был пуст. Когда Нэнси ушла в гостиную и, сев в плетеное кресло-качалку, стала что-то монотонно напевать дочери, Линли вернулся на крыльцо.

– Никого нет, – сказал он. – Но, думаю, мне лучше подождать Джона тут, чем тащить Нэнси к нам. Может быть, поедете без меня?

– Мы тоже подождем, – принял решение Сент-Джеймс.

Они присоединились к Нэнси в гостиной, заняв все сидячие места. Никто не произнес ни слова. Зато все внимательно разглядывали вещи, которые так или иначе характеризовали людей, проживших в этом доме двадцать пять лет. Испанская керамика – страсть матери Нэнси – собирала пыль на клавикордах. На стенах висело около дюжины бабочек в рамках, а также теннисные трофеи за много лет, что говорило о круге интересов Марка Пенеллина. На широком подоконнике расположились – заброшенные и выцветшие – крошечные подушечки для иголок, которые как будто сложили там, чтобы они не мешали. В углу стоял телевизор, а на нем – единственная фотография Нэнси, Марка и их матери на Рождество, незадолго до железнодорожной катастрофы, в которой миссис Пенеллин погибла.

Несколько минут послушав трели соловья и пение сверчков за окном, которое открыл Линли, Нэнси Кэмбри встала.

– Молли заснула. Я отнесу ее наверх, – сказала она и ушла.

Когда стали слышны ее шаги наверху, леди Хелен озвучила мысли, не покидавшие Линли.

– Томми, где, как ты думаешь, может быть Джон Пенеллин? – спросила она со своей обычной прямотой. – Думаешь, Нэнси действительно говорила с ним сегодня вечером? Мне показалось странным то, что она настойчиво твердит об этом.

Линли, сидевший за клавикордами, нажал на три клавиши; прозвучал диссонансный аккорд.

– Не знаю.

Даже если бы он проигнорировал замечание Хелен, он не мог забыть о беседе с Нэнси и о том, с каким отвращением Джон Пенеллин говорил о своем зяте.

Часы пробили один раз. Вернулась Нэнси.

– Понятия не имею, где папа, – сказала она. – Но вам незачем его ждать. Я справлюсь сама.

– Мы подождем, – отозвался Линли.

Нэнси пригладила волосы и опустиларуки:

– Наверно, он только что ушел. Иногда ему не спится, и он гуляет в парке. Потом ложится. Наверняка он пошел в парк.

Никому даже в голову не пришло выразить удивление по поводу странных прогулок Джона Пенеллина в половине третьего ночи. Да этого и не потребовалось, так как дальнейшие события не оставили камня на камне от утверждений Нэнси. Едва она умолкла, как автомобиль осветил фарами окна гостиной. Потом мотор затих. Хлопнула дверца. Послышался шум шагов по камням, по ступенькам крыльца. Нэнси бросилась к двери.

Раздался недовольный голос Пенеллина:

– Нэнси? Ты что тут делаешь? Марк? Что с Марком? Нэнси, где Марк?

Нэнси протянула к нему руку, и он взял ее, когда переступил через порог.

– Папа, – дрожащим голосом произнесла Нэнси.

Тут Пенеллин увидел остальных, молча сидевших в его гостиной. Страх исказил его лицо.

– Что случилось? Ради бога, что еще натворил этот ублюдок?

– Он умер, – ответила Нэнси. – Кто-то…

Голос изменил ей. Несколько произнесенных слов напомнили ей об ужасе, ненадолго забытом, благодаря успокоительным таблеткам.

Пенеллин смотрел на нее во все глаза. Потом направился к лестнице:

– Нэнси, где твой брат?

Нэнси не ответила. Линли медленно встал с кресла.

– Скажите же, что случилось, – вновь заговорил Пенеллин.

– После спектакля Нэнси нашла Мика мертвым в коттедже, – отозвался Линли. – Похоже, в их гостиной что-то искали. Не исключено, Мик застал вора врасплох, когда тот листал документы или искал ценности. Хотя второе маловероятно.

– Это было ограбление, – возразила Нэнси. – Ничего другого и быть не могло. Мик раскладывал деньги по конвертам для своих служащих, когда я уходила. – Она искоса поглядела на Линли. – Деньги там были?

– Я видел на полу пятифунтовую банкноту, – сказал Сент-Джеймс.

– Вряд ли Мик платил наличными, – вмешался Линли.

– Платил, – стояла на своем Нэнси. – В газете всегда так. Это удобнее. В Нанруннеле нет банка.

– Но если это было ограбление…

– Так и было.

– Но, Нэнси, то, что сделали с трупом… – тихо проговорила леди Хелен, напоминая о том как будто единственном, что опровергало версию ограбления.

– С трупом? – спросил Пенеллин.

– Его кастрировали, – пояснил Линли.

– Боже милостивый.

В эту минуту громко зазвонил дверной звонок, и все – сказалось напряжение – подпрыгнули от неожиданности. Так как Пенеллин все еще был в коридоре, то он и открыл дверь. На пороге стоял инспектор Боскован. За его спиной была видна грязная машина, припаркованная рядом с «Ровером» из поместья, на котором Линли и его гости приехали в Нанруннел, а потом в охотничий домик.

– Джон, – сказал Боскован вместо приветствия.

И Линли тотчас вспомнил, что Пенеллин и Боскован одного возраста и, как многие в провинциальном Корнуолле, вместе ходили в школу и всю жизнь приятельствовали.

– Эдвард, ты уже знаешь?

– Из-за этого и приехал. Надо поговорить.

Нэнси схватилась за перила:

– С папой? Зачем? Он ничего не знает.

– Джон, всего пара вопросов, – твердо произнес Боскован.

– Не понимаю, – сказал Пенеллин, но было ясно, что он все отлично понимает.

– Можно мне войти?

Пенеллин обернулся, и Боскован, проследив за его взглядом, увидел остальных.

– Вы еще не дома, милорд?

– Нет, мы…

Линли помедлил. Если бы он сказал: «Мы ждали, когда вернется Джон», – это могло бы быть на руку обвинению.

– Папа ничего не знает, – повторила Нэнси. – Скажи ему, папа, что ты ничего не знаешь о Мике.

– Можно мне войти? – еще раз спросил Боскован.

– Здесь Нэнси с малышкой, – ответил Пенеллин. – Может быть, поговорим в Пензансе? В участке?

У подозреваемого нет права требовать, чтобы его перевезли в другое место, а то, что Пенеллин был подозреваемым, подтвердили слова Боскована:

– У тебя есть адвокат? Позвони ему.

– Адвокат? – взвизгнула Нэнси.

– Нэнси. Девочка. Не надо.

Пенеллин хотел было обнять дочь, но она увернулась:

– Папы там не было.

Боскован неловко переминался с ноги на ногу:

– Извини, Нэнси. Соседи видели его в половине десятого. Слышали, как они ругались.

– Он был здесь. Я разговаривала с ним после антракта.

Нэнси схватила отца за руку и стала трясти ее, но Пенеллин высвободил пальцы.

– Я пойду, девочка. Оставайся тут. Позаботься о Молли. И дождись Марка.

От Боскована не ускользнула просьба Пенеллина.

– Марка нет?

– Полагаю, он с друзьями, – ответил Пенеллин. – В Сент-Ивсе или Сент-Джасте. Ты же знаешь современную молодежь. – Он похлопал Нэнси по руке. – Эдвард, я готов. Пойдем?

Он кивнул остальным и вышел за дверь. Через несколько мгновений зашумел автомобиль Боскована. Шум усилился, когда он свернул на дорогу, и постепенно стих совсем.

Нэнси ринулась в гостиную.

– Помоги ему! – крикнула она Линли, бездумно крутя в пальцах подол платья. – Он не убивал Мика. Ты же полицейский. Ты можешь помочь. Ты должен.

Несмотря на все свои благие намерения, Линли понимал, что почти ничего не может сделать. У него не было никакой власти в Корнуолле. Вряд ли Босковану, который казался опытным полицейским, захочется прибегнуть к помощи Нью-Скотленд-Ярда. Если бы делом занимался констебль Паркер, Линли не усомнился бы в необходимости своего вмешательства. Но Паркер из дела выбыл. Атак как сотрудники отдела убийств в Пензансе показались Линли в высшей степени компетентными, то и расследование должно было оставаться в их руках. Однако ему надо было что-то сказать, пусть даже оживив самую страшную часть кошмара.

– Расскажи, что ты делала сегодня.

Он подвел Нэнси к креслу-качалке, и Дебора накрыла ее одеялом, взятым с кушетки.

Нэнси начала, запинаясь, рассказывать. Ей надо было продавать пиво во время спектакля, поэтому она оставила Молли с Миком, который работал в гостиной, раскладывал деньги для служащих по конвертам. Молли была рядом в манеже. Нэнси ушла в семь часов.

– Когда я возвращалась, то услыхала плач Молли и разозлилась на Мика. Стала кричать ему, как только открыла дверь.

– Дверь была заперта? – спросил Сент-Джеймс.

– Нет, – ответила Нэнси.

– Ты сразу увидела Мика?

Нэнси покачала головой и прижала одеяло к худым плечам. Высунулся локоть. Костлявый и красный.

– Дверь в гостиную была закрыта.

– А когда ты открыла ее, что увидела в первую очередь?

– Его. Мика. Он лежал… – Она судорожно вздохнула. – А вокруг бумаги, документы, записные книжки.

– Как будто комнату обыскивали, – сказал Сент-Джеймс. – Мик работал дома над своими журналистскими расследованиями?

Нэнси провела рукой по одеялу и кивнула, пожалуй, с излишним жаром:

– Часто. Да. Он работал на компьютере. После обеда ему не хотелось возвращаться в контору, поэтому он работал дома. В коттедже было много его заметок. Я ему говорила, чтобы он разобрал их. Многое можно было выбросить. А он не хотел, потому что никогда не знал, что ему понадобится. Не надо ничего выбрасывать, Нэнси, говорил он. Поэтому всегда было много бумаг. Тут. Там. Заметки на салфетках, на спичечных коробках. Так он привык. У него было много заметок. Наверно, кто-то хотел… или денег. Деньги. Нельзя забывать о деньгах.

Слушать Нэнси было довольно трудно. Хотя все как будто сходилось – бумаги на полу, следы обыска, – очевидно, что не профессия мужа занимала ее мысли, как бы она ни старалась доказать обратное. Похоже, ее волновало совсем другое. И она подтвердила это, сказав:

– Послушай, я звонила папе после антракта. Где-то в половине одиннадцатого. Из автомата.

Никто не отозвался. Несмотря на то, что в доме было тепло, у Нэнси дрожали ноги, отчего даже подпрыгивало одеяло.

– Я звонила. Разговаривала с папой. Он был тут. Многие видели, как я звонила. Спросите миссис Свонн. Она знает, что я разговаривала с папой. Он был тут. И сказал, что не собирается никуда идти.

– Но, Нэнси, – перебил ее Линли, – твоего папы не было дома. И не было, когда я звонил. Он приехал через несколько минут после нас. Зачем ты лжешь? Ты боишься?

– Спроси миссис Свонн. Она видела. Она скажет…

Неожиданно тишину ночи разорвал шквал рок-музыки, и Нэнси вскочила с качалки.

Открылась входная дверь, и вошел Марк Пенеллин. На плече у него висел портативный стереомагнитофон, оравший «Мое поколение» – тоскливо и мстительно. Марк пел, но остановился на полуфразе, увидев ночных гостей. Нажал не на ту кнопку. Роджер Далтри стал вопить еще громче, пока Марк не нашел нужную кнопку и не выключил магнитофон.

– Прошу прощения. – Он поставил на пол магнитофон, оставивший отпечаток на его куртке из мягкой кожи, и, словно зная это, он потер куртку. – Что случилось? Ты почему тут, Нэнси? Где папа?

В соединении со всем, что было прежде, появление Марка и его вопросы окончательно разрушили непрочную защиту, возведенную Нэнси ради отца, и она упала обратно в кресло-качалку.

– Это твоя вина! – закричала Нэнси. – Папу забрали в полицию. Это все из-за тебя. – Она заплакала и потянулась за сумкой, валявшейся на полу. – Марк, чего ему еще ждать от тебя? Чего? Скажи мне! – Она открыла сумку и стала ворошить все, что было в ней. – Мики. Ох, Мик.

Все еще стоя на пороге гостиной, Марк Пенеллин судорожно сглотнул слюну, оглядывая всех по очереди, пока не остановил свой взгляд на сестре:

– Что случилось с Миком?

Нэнси плакала.

Марк провел рукой по волосам, по подбородку.

– Нэнси, что папа сделал с Миком? – спросил он, озвучив самое страшное.

Нэнси опять вскочила, забыв о сумке, которая упала, отчего ее содержимое рассыпалось по полу.

– Что ты говоришь! Не смей. Это ты виноват. Мы-то знаем. И папа знает, и я тоже.

Марк отпрянул и стукнулся головой о косяк.

– Я? О чем ты? Сошла с ума? Совсем сошла с ума? Какого черта здесь случилось?

– Мика убили, – ответил Линли.

Кровь бросилась Марку в лицо. Он быстро повернулся к Нэнси:

– Ты думаешь, это я? Ты так думаешь? Думаешь, я убил твоего мужа? – Он визгливо расхохотался. – Зачем мне убивать его, если отец уже год, как только об этом и мечтает?

– Не говори так! Не смей! Это ты!

– Ладно. Не веришь, и не надо.

– Я знаю. И папа знает.

– Папа все знает. Он у нас самый умный.

Схватив свой магнитофон, Марк побежал было наверх, но его остановил Линли:

– Марк, надо поговорить.

– Нет! – крикнул тот и продолжил путь. – Выложу все в полиции. Как только моя сестричка настучит на меня.

Дверь с грохотом захлопнулась.

Заплакала Молли.

Глава 11

– Ты хорошо знаешь Марка Пенеллина? – спросил Сент-Джеймс, отрываясь от листа бумаги, на который в течение последних пятнадцати минут заносил впечатления от прошедшего вечера.

Они с Линли были одни в гостиной, в маленьком алькове, располагавшемся прямо над входными дверями. Горели две лампы. Одна – на столике красного дерева, рядом с которым сидел Сент-Джеймс, другая стояла на инкрустированном столе возле окна и казалась золотой на черном фоне. Линли протянул Сент-Джеймсу рюмку с бренди, а свою зажал в ладонях и стал задумчиво потряхивать. Сев в крутящееся кресло, он вытянул ноги и ослабил узел галстука. Потом выпил.

– В общем, не очень. Он одного возраста с Питером. Из всего, что я слышал о нем в последние годы, понятно, что он не стал гордостью семьи. Отец разочарован.

– То есть?

– Ну, как отцы бывают разочарованы в своих детях. Джон хотел, чтобы Марк учился в университете, а тот, не проучившись и года в Рединге, бросил.

– Его исключили?

– Не знаю. Он стал работать барменом в Мэйденхеде. Потом в Эксетере, насколько я помню. Кажется, он играл на барабане в оркестре. Вышло не так, как ему хотелось бы – ни славы, ни денег, ни контракта с записывающей студией. С тех пор он работает в поместье, года полтора уже. Не знаю почему, ведь Марка никогда не интересовало управление поместьем. Возможно, теперь он рассчитывает взять поместье в свои руки, когда отец отойдет от дел.

– Это реально?

– Реально. Однако Марку надо еще многому учиться, кстати, и такому, чему тут не научишься.

– А Пенеллин рассчитывает, что сын придет на его место?

– Не думаю. Джон окончил университет. Вряд ли он рассчитывает, что я передам дела человеку, интересующемуся исключительно конюшнями.

– И больше ничем?

– Он поработал в маслодельнях. На нескольких фермах. Но этого недостаточно.

– Платят ему хорошо?

Линли крутил в пальцах ножку рюмки.

– Ну, как сказать. Однако это было решение Джона. Из его слов у меня сложилось впечатление, что Марк работает недостаточно, чтобы получать хорошие деньги. Собственно, это было единственным предметом разногласий между ними с тех пор, как Марк вернулся из Эксетера.

– Если он держит сына в черном теле, возможно, того привлекли деньги в Галл-коттедже. Знал ли Марк о привычках зятя? В конце концов, у меня такое впечатление, что он живет не по доходам.

– Не по доходам? Ты о чем?

– Вспомни его стереомагнитофон. Похоже, куртка у него тоже не старая. Я не очень-то разглядывал его башмаки, но, кажется, они из змеиной кожи.

Линли подошел к окну и открыл его. Раннее утро было прохладным и влажным, и в тишине он хорошо слышал шум моря.

– Не думаю, чтобы Марк убил зятя, хотя нетрудно представить, что он нашел труп Мика, увидел на столе деньги и взял их. Марк не способен на убийство. Вот взять, что плохо лежит, это да…

В это время Сент-Джеймс читал в своей тетради краткую запись беседы с Нэнси.

– Значит, он мог оказаться в коттедже по другой причине, а обнаружив Мика мертвым, взять деньги?

– Не исключено. Марк способен спланировать ограбление, но он знает, чем это могло обернуться для его сестры, а Марк и Нэнси, как бы они ни вели себя сегодня, очень привязаны друг к другу.

– И все же, Томми, о конвертах он наверняка знал.

– Все знали. Не только служащие Мика, но и жители деревни. Нанруннел ведь небольшой, и в нем ничего не утаишь. Вряд ли он очень переменился со времен моего детства. А тогда, уж поверь, нам все было известно друг о друге.

– Если так, то многие могли знать и о записях, которые Мик держал дома.

– Конечно, отец знал и, вероятно, сотрудники газеты, их не так уж и много.

– Кто они такие?

Линли вернулся к креслу.

– Если не считать Мика, я знаю лишь Джулиану Вендейл. Интересно, она еще работает у него? Прежде она была выпускающим редактором.

В голосе Линли было что-то такое, отчего Сент-Джеймс оторвался от своих записей и поднял голову:

– Джулиана Вендейл?

– Да. Хорошая женщина. Разведена. Двое детей. Ей около тридцати семи сейчас.

– Она могла быть привлекательной для Мика?

– Возможно. Но сомневаюсь, чтобы Мик заинтересовал Джулиану. Она не очень-то думала о мужчинах после того, как десять лет назад муж бросил ее ради другой женщины. Никому не удалось привлечь ее внимание. – Он посмотрел на Сент-Джеймса и грустно улыбнулся. – Знаю на собственном опыте. Это было, когда мне стукнуло двадцать шесть и я был высокого мнения о себе.

– А как насчет отца Мика?

Линли налил себе еще бренди.

– Гарри – нечто вроде местной достопримечательности. Много пьет, много курит, много играет. Язык у него – что у докера. Нэнси сказала, что в прошлом году он перенес операцию на сердце, так что, возможно, он переменился.

– Он близок с Миком?

– Был близок. В последнее время – не знаю. Когда-то я часто бывал в Нанруннеле. Мы виделись с Миком во время каникул.

– Дружили?

– Что-то вроде того. Вместе пили, вместе плавали в море, вместе ловили рыбу, вместе подростками подглядывали за женщинами в Пензансе. А когда я начал учиться в Оксфорде, мы уже не встречались.

– Каким он был?

Линли улыбнулся:

– Он любил женщин, всякие полемики, розыгрыши. Во всяком случае, в юности. Не думаю, чтобы он очень изменился.

– Не исключено, что мотив где-то тут.

– Не исключено.

Линли рассказал Сент-Джеймсу о внебрачных связях Мика, в которых его накануне обвинял Джон Пенеллин.

– Неплохое объяснение тому, что сделали с трупом, – заметил Сент-Джеймс. – Муж расправляется с соблазнителем. Однако это не объясняет беспорядок в гостиной. – Сент-Джеймс собрался было сделать очередную запись, однако положил ручку. Усталость брала свое. Казалось, будто в глаза насыпали песок, и он понимал, что еще недолго будет сохранять способность трезво мыслить. Тем не менее ему не давало покоя что-то, о чем он забыл и что должен был вспомнить, пока не поздно. Поерзав на стуле, он обратил внимание на стоявший в гостиной рояль и вспомнил, как леди Ашертон подошла к нему. – Томми, а мама ничего не рассказывала тебе о журналистской работе Мика? Может быть, Нэнси говорила с ней?

– Нэнси говорила со мной.

– Ну…

– Это не точно, но у меня сложилось впечатление, что Мик возлагал большие надежды на свою последнюю работу. И наверняка разрабатывал свою тему не для собственной газеты. Даже точно, что не для собственной.

– Мог он чем-то задеть своего отца?

– Ну уж не до такой степени, чтобы тот решил его убить. Тем более кастрировать.

– В том случае, – заметил Сент-Джеймс, – если убийство и кастрация совершены одним человеком. Ведь ты тоже видел, что его сначала убили, а потом кастрировали.

Линли покачал головой:

– Не получается. Сначала убийца – потом мясник.

Сент-Джеймсу пришлось признать, что у него тоже не складывается логичная картина.

– А почему, как ты думаешь, Нэнси лжет насчет звонка? – Сент-Джеймс не ждал ответа Линли, он размышлял вслух. – Нехорошо для Джона Пенеллина, что его видели рядом с коттеджем.

– Джон не убивал Мика. Не тот он человек. Он не мог его убить.

– А если ненамеренно?

– Все равно нет.

Линли говорил уверенно, однако не убедил Сент-Джеймса.

– Бывает, и хороших людей доводят до убийства. Ты сам знаешь. Непреднамеренное убийство – скажем, он в ярости не рассчитал удар. Сколько людей теряют голову и становятся убийцами? Забыл?

Линли вскочил с кресла и широким, легким шагом заходил к окну и обратно:

– Утром я поговорю с Джоном. И все выясню.

Сент-Джеймс посмотрел на него, но не встал:

– А что, если в полиции решат, что уже нашли убийцу? Что, если эксперты поддержат обвинение? Волосы Пенеллина на трупе, отпечатки пальцев по всей комнате, кровь Мика на обшлагах его брюк или на манжетах рубашки. Если он был вечером в коттедже, значит, будут доказательства этого, помимо свидетельских показаний соседей, которые видели его или слышали шум ссоры. Что тогда? Боскован знает, что ты работаешь в отделе убийств?

– Я не распространялся об этом.

– Он будет просить Скотленд-Ярд о помощи?

– Нет, если решит, что Джон Пенеллин – убийца. Зачем? – с неохотой ответил Линли, поддерживая подозрения Сент-Джеймса, и вздохнул. – Проклятье. И еще Нэнси просит, чтобы я помог ее отцу. Сент-Джеймс, мы должны быть очень осмотрительны. Нам ни в коем случае нельзя переходить дорогу официальному следствию.

– А если перейдем?

– Будем расплачиваться в Лондоне.

Кивнув на прощание, Линли вышел из комнаты.

Сент-Джеймс вернулся к своим записям. Он взял со стола еще один лист бумаги и несколько минут занимался тем, что чертил колонки, в которые вставлял ту или иную информацию. Джон Пенеллин. Гарри Кэмбри. Марк Пенеллин. Неизвестные мужья. Служащие в газете. Возможные мотивы преступления. Оружие. Слова начинали расплываться у него перед глазами, и он прижал пальцы к векам. Где-то скрипнуло окно на ветру. Одновременно открылась и закрылась дверь гостиной. Сент-Джеймс дернулся. В темноте стояла Дебора.

На ней был длинный халат цвета слоновой кости, отчего она была очень похожа на привидение. Волосы свободно рассыпались у нее по плечам.

Сент-Джеймс отодвинул кресло и встал. Ему едва удалось сохранить равновесие из-за больной ноги, и он почувствовал боль в пояснице.

Оглядев гостиную, Дебора заглянула в альков:

– Томми нет с тобой?

– Он отправился спать.

Она нахмурилась:

– Мне показалось, я слышала…

– Он был тут.

– А!.. Ладно.

Сент-Джеймс думал, что Дебора уйдет, а она вошла в альков и встала рядом с ним возле стола. Прядь ее волос коснулась его рукава, и он вдохнул исходивший от нее аромат лилий. Сент-Джеймс не отрывал глаз от записей, и Дебора тоже стала читать.

– Ты собираешься расследовать это убийство? – спросила она через пару минут.

Он наклонился и написал пару непонятных фраз в колонке о разбросанных на полу документах, в колонке о телефонной будке. Вопрос, который надо задать миссис Свонн. Еще что-то. Ему было все равно, что писать, лишь бы писать.

– Помогу, чем смогу, – отозвался он. – Хотя ничем таким мне не приходилось прежде заниматься. Не знаю, справлюсь ли. Пока я записал то, о чем мы с Томми тут говорили. Нэнси. Ее семья. Газета. И все прочее.

– Записал. Да. Помню. У тебя всегда было много бумаг. Повсюду.

– В лаборатории.

– Графики, чертежи. Помню-помню. Я никогда не чувствовала себя виноватой из-за разбросанных по всему дому фотографий, пока ты в отчаянии кидал дротики у себя в лаборатории.

– Это был скальпель.

Они засмеялись, но почти тотчас умолкли, отчего тишина стала еще более неловкой сначала для него, потом для нее. Казалось, что часы тикают слишком громко, да и шум моря не совсем такой, как всегда.

– Понятия не имела, что Хелен работает с тобой в лаборатории, – сказала Дебора. – Папа ни разу не упомянул об этом в своих письмах. Странно, правда? Это Сидни сказала мне сегодня. Она молодец. Вот и в коттедже тоже. Я была полной идиоткой, когда Нэнси отключилась и заплакала ее дочка. А Хелен всегда знает, что делать.

– Да, – подтвердил Сент-Джеймс. – Так оно и есть.

Дебора не отозвалась, и Сент-Джеймс молил Бога, чтобы она ушла. Он сделал еще несколько записей. Нахмурился и стал читать, делая вид, будто изучает их. Потом, когда притворяться уже было невозможно, чтобы не показать себя кретином, Сент-Джеймс поднял голову.

И опять осознал свое поражение, вероятно, из-за света в алькове, при котором ее глаза казались темнее, даже как будто сверкали ярче, кожа казалась мягче, губы – полнее. Она была слишком близко, и Сент-Джеймс сразу понял, что у него два выхода: или уйти, или обнять ее. Ничего иного быть не может. И никогда не будет. Он попросту занимался самообманом, считая, что время залечит раны и он сумеет быть равнодушным в ее присутствии. Собрав бумаги, Сент-Джеймс пробормотал «спокойной ночи» и двинулся к двери.

Он уже прошел половину гостиной, когда его настиг ее голос.

– Саймон, я видела его.

Сент-Джеймс в недоумении остановился.

– Я видела его сегодня, – продолжала Дебора. – Мика Кэмбри. Об этом я и хотела сказать Томми.

Саймон Сент-Джеймс вернулся к столу и положил на него бумаги:

– Где?

– Я не совсем уверена, что это он. В спальне Нэнси я видела свадебную фотографию. Я видела ее, когда относила туда малышку, и я почти уверена, что этот человек выходил сегодня утром – нет, вчера утром – из квартиры моей соседки, в Лондоне. Раньше я не хотела говорить из-за Нэнси. – Дебора провела рукой по волосам. – Ну, я не сказала, потому что квартира принадлежит женщине. Тине Когин. А она как будто… наверняка я не могу сказать, но, судя по тому, как она разговаривает, одевается, вспоминает о своих отношениях с мужчинами… У меня сложилось впечатление…

– Она проститутка?

Дебора торопливо рассказала, как Тина Когин, услышав ссору, появилась со своим питьем, которое, по ее словам, возвращает ей силы после свиданий с мужчинами.

– Но у меня не было возможности долго беседовать с ней, потому что приехала Сидни. И Тина ушла.

– А что насчет Кэмбри?

– Это из-за стакана. Ее стакан остался у меня, и я до сегодняшнего утра забывала вернуть его.

Она увидела Кэмбри, подходя к Тининой двери. Он вышел из квартиры, и Дебора, поняв, что видит перед собой одного из «клиентов» Тины, помедлила, не зная, вручить ему стакан, чтобы он отдал его Тине, или пройти мимо, сделав вид, будто не заметила его, или, не говоря ни слова, вернуться к себе. А он пришел ей на помощь, сказав «доброе утро».

– И он совсем не был смущен, – простодушно добавила Дебора.

Мысленно Сент-Джеймс отметил, что мужчины редко смущаются в подобных ситуациях, однако ничего не сказал об этом.

– Ты говорила с ним?

– Только попросила передать стакан Тине и сказать ей, что я уезжаю в Корнуолл. Он поинтересовался, не позвать ли Тину, но я сказала «нет». Мне совсем не хотелось видеть ее рядом с ним. Саймон, мне было ужасно неловко. Я не могла представить, как они прощаются. Он обнимает ее и целует или они обмениваются рукопожатием? – На губах Деборы промелькнула улыбка. – Я плохо рассказываю, да? Ну, в общем, он пошел обратно.

– Дверь оставалась незапертой?

Дебора отвела взгляд и задумалась:

– У него был ключ.

– Ты видела его прежде? Или только один раз?

– Только один раз. И еще. Он вернулся в квартиру и заговорил с Тиной. – Она покраснела. – Я слышала, как он сказал что-то о рыжей сопернице. Наверно, он подумал… Да нет, вряд ли. Просто пошутил. Однако Тина позволила ему думать, будто я тоже как она, потому что когда он опять вышел, то сказал, мол, Тина позаботится о моих гостях, пока меня нет. И рассмеялся. И еще, Саймон, он так посмотрел на меня… Поначалу я подумала, будто он принял Тинины слова всерьез, но он подмигнул мне, и я поняла, что он шутит. – Дебора как будто все пережила заново, потому что ее лицо просветлело, когда она перешла к выводам. – А может быть, она и не проститутка вовсе? Если у Мика был ключ от ее квартиры… Проститутки вряд ли раздают ключи направо и налево. Я хочу сказать, представь, приходит мужчина, а там другой… – И она махнула рукой.

– Ситуация непростая.

– Значит, она не проститутка. Может быть, он содержал ее? Защищал от кого-нибудь?

– Ты уверена, что видела Мика?

– Как будто да. Если бы мне можно было еще раз взглянуть на фотографию, я могла бы сказать наверняка. Но мне запомнились его волосы, темно-рыжие, как раз того оттенка, какого мне бы самой хотелось. Помню, я еще подумала, как нечестно, что такие волосы у мужчины, который, в отличие от меня, не знает, что за сокровище ему досталось.

Сент-Джеймс постучал пальцами по столешнице и проговорил, как бы раздумывая вслух:

– Уверен, фотографию мы достанем. Если не ту, что в коттедже, то другую. У его отца наверняка есть свадебная фотография сына. – В голове у него уже вырисовался следующий логический шаг. – Дебора, а ты не могла бы поехать в Лондон и поговорить с Тиной? Господи, о чем только я думаю? Как ты можешь уехать отсюда, не дождавшись конца уик-энда?

– Я могу. Обед назначен на завтрашний вечер, а потом ничего не будет. Томми может отвезти меня в воскресенье утром. Или я поеду поездом.

– Тебе только и надо, что выяснить, знает ли она мужчину на фотографии. Если знает, не говори, что его убили. Тогда подключимся мы с Томми. – Сент-Джеймс свернул бумаги в трубку и засунул их в карман пиджака. – Если Мик ее любовник, она, наверно, расскажет нам что-нибудь такое, что прольет свет на его убийство, что-нибудь такое, чем он поделился с ней и больше ни с кем. Мужчины обычно становятся разговорчивыми после близости с женщиной. Они чувствуют себя более значительными. И забывают об осторожности. Они становятся честнее. – Неожиданно он понял, что говорит что-то не то в присутствии Деборы, и переменил тему: – С тобой поедет Хелен. А я запишу несколько вопросов. Томми обязательно захочется присутствовать. И мы присоединимся к вам, когда… Черт! Фотографии! Я оставил пленку со снимками коттеджа в твоем фотоаппарате. Если бы мы могли проявить ее, уверен, у нас… Боюсь, я использовал всю пленку.

Дебора улыбнулась, и Сент-Джеймс понял почему. В его голосе звучало такое же волнение, какое было несколько минут назад в ее голосе.

– Я принесу. Он у меня в комнате.

Дебора ушла, а Сент-Джеймс подошел к окну в алькове и выглянул в ночной сад. Были видны лишь очертания кустов, да дорожки выделялись серым цветом.

Сент-Джеймс попытался свести вместе обрывочные сведения о жизни и смерти Мика Кэмбри. Противоречат они или не противоречат друг другу. Леди Ашертон сказала, что Мик часто отсутствовал. В Лондон его тянуло некое журналистское расследование, на которое он возлагал большие надежды. А не связано ли это с Тиной Когин?

Не исключено, что она – любовница Мика, его лондонская содержанка. И все же Дебора, людей не обманешь, сразу признала в ней проститутку – по разговору, по манерам. Если это так, то она наверняка связана с его расследованием. Это логично. Мик мог содержать женщину в Лондоне не для утех, а чтобы защищать ее, если она – источник истории, которую он разрабатывал и которая должна была прославить его имя. Не в первый раз журналист пользуется услугами проститутки в важном деле. Из-за проституток уже немало полетело голов и разрушилось карьер. Но Мик мертв, его гостиная обыскана – возможно, в надежде найти лондонский адрес Тины, – и общая картина не кажется искусственной.

– Саймон!

Дебора влетела в гостиную, и Саймон, повернувшись к ней, увидел, что она дрожит, словно ей холодно, даже обхватила себя руками.

– Что случилось?

– Сидни. Кто-то в комнате Сидни. Я слышала мужской голос. Я слышала, что она кричит. Может быть, Джастин…

Сент-Джеймс не стал ждать, пока она закончит фразу. Он бросился вон из комнаты и поспешил, насколько позволяла больная нога, по коридору к северо-западному крылу. С каждым шагом рос его гнев. Вновь он вспомнил все, что случилось днем на берегу. Сидни в воде. Сидни на песке. Брук на ней, бьет ее, рвет на ней платье. Но сейчас не было утеса, который тогда разделял его с Бруком Джастином. И Сент-Джеймс был этим счастлив.

Однако он слишком хорошо знал свою сестру, чтобы не помедлить перед ее комнатой. Дебора встала рядом, когда он прислушивался к тому, что происходило за дверью. Он услышал крик Сидни, потом голос Брука, потом стон Сидни. Черт бы ее побрал, подумал он и, взяв Дебору под руку, повел ее прочь, по длинному коридору в южную часть дома.

– Саймон! – пролепетала она.

Он не ответил, пока они не оказались в ее комнате и за ними не закрылась дверь.

– Ничего страшного, – сказал он. – Не переживай.

– Но я слышала…

– Дебора, с ней все в порядке. Поверь мне.

– Но… – Неожиданно Дебора поняла и отвернулась. – Я подумала… Ну почему я такая идиотка?

Сент-Джеймс хотел утешить ее, избавить от смущения, но он понимал, что любое замечание может лишь ухудшить дело. В отчаянии, в злости от того, что их жизнь переменилась и ему нельзя ничего предпринять, Саймон оглядел, словно ища подсказку, черные дубовые панели на стенах, герб Ашертонов над камином, высокий потолок, теряющийся в темноте, огромную, с четырьмя колоннами кровать, занимавшую большую часть пространства, изголовье, украшенное гротескными фигурами между цветами и плодами. Ужасное место, в котором нельзя оставаться одному. Здесь как в усыпальнице.

– Сидни и раньше было нелегко понять, – наконец решился произнести Сент-Джеймс. – С ней нужно терпение. Ты нее не могла знать… Все в порядке. Правда.

– Не в порядке, – взволнованно произнесла Дебора, удивив Саймона, когда повернулась к нему. – Не в порядке, и ты знаешь это. Как она может ложиться с ним в постель после всего того, что было сегодня? Я не понимаю. Она сошла с ума? Или он?

Это был вопрос и ответ одновременно. Ибо и в самом деле это было безумие, жадное, неуемное, горячечное, сметающее все на своем пути.

– Дебора, она любит его, – после долгого молчания произнес Саймон. – Разве, влюбившись, люди не становятся чуточку безумными?

В ответ она пристально посмотрела на него и судорожно сглотнула слюну.

– Пленка. Сейчас достану, – сказала Дебора.

Глава 12

Трудно было придумать более выгодное расположение в Нанруннеле, чем у паба «Якорь и роза». И дело не только в том, что из его широких окон открывался великолепный вид на бухту, какой мог удовлетворить и самого изысканного ценителя, но и в том, что он находился напротив автобусной остановки и был первым, что видел измученный жаждой путешественник, приехавший из Пензанса или еще откуда-нибудь.

Внутри паб со временем менялся в худшую сторону. Когда-то кремовые стены теперь стали серыми из-за многолетнего дыма от камина, сигар, трубок и сигарет. Вместо красивого бара красного дерева, на котором не осталось места, свободного от пятен и царапин, появилась обычная стойка с медным подножием, покореженным с годами. Что уж тут говорить о столах и креслах, тем более о потолке, настолько вздувшемся, что привел бы в ужас любого архитектора.

Когда, вскоре после открытия, Сент-Джеймс и леди Хелен вошли в зал, они обнаружили там одну лишь огромную кошку, гревшуюся в лучах солнца на подоконнике, да женщину за стойкой, протиравшую бесчисленные кружки и бокалы, которая кивнула им, но от работы не оторвалась, хотя взглядом проследила за леди Хелен, подошедшей к окну, чтобы погладить кошку.

– Осторожнее с ней, – сказала женщина. – Смотрите, как бы не оцарапала. Если ей захочется, она может быть еще той стервой.

Словно пожелав обвинить хозяйку во лжи, кошка зевнула, повернулась на бок и подставила леди Хелен живот. Барменша хмыкнула, расставляя стаканы на подносе.

Сент-Джеймс подошел к стойке, думая о том, что если это и есть миссис Свонн, то она в младенчестве попала не к своим родителям, потому что в ее внешности не было ничего лебединого [3]. Ширококостная, толстая, с маленькими глазками и седыми кудряшками, она была наглядным отрицанием своей фамилии, особенно если учесть ее широкую, в сборках юбку и деревенскую кофту.

– Что угодно? – спросила она, вытирая кружки.

– Для меня рановато, – ответил Сент-Джеймс. – В общем-то мы пришли поговорить с вами. Если вы – миссис Свонн.

– А вы кто такие?

Сент-Джеймс представился сам и представил леди Хелен, которая села за столик рядом с кошкой.

– Уверен, вы уже слышали об убийстве Мика Кэмбри.

– Вся деревня знает. И об убийстве, и об остальном тоже. – Она усмехнулась. – Похоже, Мик получил свое. У него отняли любимую игрушку. Не сомневаюсь, сегодня тут будет праздник, когда соберутся здешние мужья.

– У Мика были связи с местными женщинами?

Миссис Свои засунула обернутый полотенцем кулак в кружку и стала с жаром натирать ее.

– У Мика Кэмбри были связи со всеми, кто этого желал.

С этими словами миссис Свонн повернулась к пустым полкам у нее за спиной и начала расставлять на них стаканы вверх дном. Все было ясно. Но сказать ей больше было нечего.

– Знаете, миссис Свонн, – заговорила леди Хелен, – нас интересует Нэнси Кэмбри. Поэтому мы и пришли к вам.

У миссис Свонн обвисли плечи, но она не повернула головы, когда заговорила:

– Темная лошадка эта Нэнси. Замужем за таким типом.

Она с отвращением затрясла своими кудряшками.

– Да уж, – подхватила леди Хелен. – Сейчас ей тяжело. Мужа убили, а отца забрали в полицию.

У миссис Свонн вновь проснулся интерес к беседе, и, уперев руки в бока, она повернулась к своим посетителям. Открыла рот и закрыла его. Потом опять открыла:

– Джона Пенеллина забрали?

– Ну да. Нэнси пыталась убедить полицейских, что разговаривала с отцом по телефону и поэтому он не мог быть в Нанруннеле и убить Мика. Но они…

– Но она и вправду разговаривала, – заявила миссис Свонн. – Взяла у меня десять пенсов, чтобы позвонить. Из-за Мика у нее самой ведь никогда ни пенса не бывает. – Ей явно хотелось поговорить об этом. – Мик все у нее забирал. И у нее, и у своего отца, у всех, ему только дай волю. Всегда ему требовались наличные. Хотел быть шикарным парнем.

– Вы точно знаете, что Нэнси разговаривала с отцом? – спросил Сент-Джеймс. – Именно с отцом?

Миссис Свонн едва не обиделась на Сент-Джеймса. Даже погрозила ему пальцем:

– Конечно, она говорила с отцом. Я прямо замучилась, пока ждала ее – ее не было минут десять или пятнадцать. Пришлось самой идти за ней.

– А где эта будка?

– Около школы. На Пол-лейн.

– Вы видели, как она набирала номер? Вы что-нибудь видели?

Миссис Свонн тотчас сделала свои выводы:

– Уж не думаете ли вы, будто Нэнси убила Мика? Будто она сбежала к себе, убила его, а потом вернулась, чтобы торговать как ни в чем не бывало?

– Миссис Свонн, будка видна со школьного двора?

– Нет. Ну и что из этого? Я позвала ее. Она плакала. Сказала, что отец злится на нее за то, что она одолжила денег, вот она и пыталась помириться с ним. – Миссис Свонн поджала губы, словно сказала все, что знала. Однако ей не удалось унять гнев, и она заговорила опять, с каждым словом все больше повышая голос: – И я не виню отца Нэнси, вот уж нет! Все знали, куда идут деньги, которые Нэнси давала Мику. Он все спускал на своих дамочек, разве не так? Весь из себя, червяк поганый. Загордился, когда стал учиться в университете. А уж когда начал пописывать, и совсем сладу не стало. Захотел жить по своим правилам. И в конторе тоже. Ну и получил по заслугам.

– В конторе? – переспросил Сент-Джеймс. – У него была любовница в газете?

Она с отвращением кивнула, показывая на потолок:

– Прямо над лестницей. Там маленькая комнатка со всем, что требуется. С лежанкой и прочим. Отличное любовное гнездышко. А он еще выставлял себя напоказ. Очень гордился собой. Даже берег трофеи.

– Трофеи?

Миссис Свонн легла на стойку всей своей огромной грудью и жарко задышала прямо в лицо Сент-Джеймсу:

– Что скажете насчет женских трусиков? Несколько разных трусиков у него в столе. Гарри нашел. Его папа. Полугода не прошло, как он вернулся из больницы, а тут такое. Сел за стол, за которым обычно сидел Мик, и открыл верхний ящик, а там… Еще и нечистые. Вот уж кричал он.

– А Нэнси?

– Гарри кричал, не Нэнси. У тебя, мол, дитё на руках. И газета! Наша семья! Все к черту, лишь бы себя потешить! Еще он ударил Мика, да так, что я уж думала, тот окочурился, столько шуму было, когда он упал на пол. Головой стукнулся о край шкафа. Ане прошло и минуты, как он уже бежит вниз – и за ним отец.

– Когда это было? – спросил Сент-Джеймс.

Миссис Свонн пожала плечами. Казалось, у нее иссяк запал.

– Гарри вам скажет. Он наверху.

***

Джон Пенеллин свернул топографическую карту, заклеил ее клейкой лентой и поставил рядом с полудюжиной других в старую стойку для зонтов в своем кабинете. Светило жаркое утреннее солнце, нагревая кабинет, и Джон Пенеллин, предварительно распахнув окна, опустил жалюзи.

– В целом год был удачным. Если землю в северной части подержать еще сезон под паром, потом она воздаст за это сполна. Во всяком случае, я бы сделал так. – Он сел за стол, словно ему предстояло отчитываться по пунктам и он не собирался нарушать регламент. – Мы можем поговорить об Уил-Маэн?

На самом деле Линли совершенно не собирался выслушивать отчет Джона Пенеллина и проверять бухгалтерские книги, что он уже двадцать пять лет проделывал с легкостью, не особенно вдаваясь в подробности. Тем не менее он подчинился, зная, что терпеливым вниманием больше добьется от Пенеллина, чем торопливым допросом.

Судя по виду, управляющему совсем не мешало бы исповедаться. Бледное лицо. Скорее всего Пенеллин в эту ночь так и не добрался до кровати. Причина этого была отчасти ясна – он довольно долго пробыл в полицейском участке, где у него взяли отпечатки пальцев. Взвесив все за и против, Линли решил оставить на потом то, что привело его к управляющему.

– Джон, вы все еще оптимист? В Корнуолле уже сто лет, как закрыты шахты, и вам это известно лучше, чем мне.

– Я не собирался говорить об открытии Уил-Маэн. Пусть шахта остается закрытой. Но там все полуразрушено и затоплено – опасно оставлять так. – Он повернулся вместе с креслом и кивком головы показал на большую карту, висевшую на стене. – Шахту видно с дороги. Небольшая прогулка по пустоши – и вы там. Думаю, настало время совсем снести депо и совсем закрыть шахту, чтобы ни у кого не мелькнуло мысли ее использовать и покалечиться. Если не хуже.

– По той дороге почти не ездят.

– Это правда. Не ездят чужаки, а местные катаются вовсю. Больше всего меня беспокоит ребятня. Вы же знаете, их не удержишь. Не хочу принимать на душу грех, если кто-то упадет в Уил-Маэн.

Линли встал и подошел к карте. Шахта действительно находилась меньше чем в ста ярдах от дороги и отделялась от нее невысокой каменной стеной, явно недостаточной, чтобы удерживать любопытных. Огромное количество тропинок было протоптано на принадлежащей Линли земле, на пустоши, через овраг, они соединяли одну деревню с другой.

– Вы правы, – проговорил он. – Но отцу это было бы неприятно, – добавил он скорее для себя, чем для своего управляющего.

– Времена меняются, – отозвался Пенеллин. – Ваш отец не очень-то лепился к прошлому.

Он подошел к шкафу с выдвижными ящиками и, достав еще три папки, положил их на стол. Линли присоединился к нему.

– Как Нэнси? – спросил он.

– Она справится.

– Когда полицейские отпустили вас?

– В половине пятого. Около того.

– Вы свободны?

– Пока.

Снаружи, работая, переговаривались два садовника, и резкие звуки секаторов отделяли слова друг от друга. Пенеллин внимательно наблюдал за ними сквозь жалюзи.

Линли медлил. С одной стороны, он дал обещание Нэнси, с другой – Пенеллин явно не собирался исповедоваться. Он был замкнутым человеком и не желал ничьей помощи. Это было ясно как день. И все же Линли чувствовал, что, несмотря на внешнее спокойствие, этого человека внутри терзает страх. Он пытался определить его источник, чтобы по возможности облегчить страдания своего управляющего. Много лет он сам полагался на силу и преданность Джона Пенеллина, поэтому никак не мог отвернуться от него теперь, когда ему требовалась поддержка.

– Нэнси сказала, что вы разговаривали с ней по телефону.

– Да.

– Однако вас видели в деревне. И полиции это известно.

Пенеллин не ответил.

– Послушайте, Джон, если вы в затруднении…

– Нет никакого затруднения, милорд. – Пенеллин открыл верхнюю папку. Этим жестом, какого не бывало никогда прежде, он давал понять, что не желает продолжения разговора, более того, просит Линли уйти. – Все так, как Нэнси сказала. Мы говорили по телефону. Если я кому-то привиделся в деревне, ничего не поделаешь, правильно? Там темно. Это мог быть кто угодно. Нэнси сказала правду. Я был дома.

– К черту! Мы же были у вас! И вы ездили в деревню,ведь так? И видели Мика. Ни вы, ни Нэнси не говорите правду. Джон, вы защищаете ее? Или Марка? Он не ладил с Миком?

Пенеллин достал из папки какие-то бумаги:

– Я уже начал кое-какие бумажные приготовления к закрытию шахты.

Линли предпринял последнюю попытку:

– Мы с вами двадцать пять лет вместе. И мне всегда хотелось думать, что вы придете ко мне в трудную минуту.

– Нет трудной минуты, – твердо произнес Пенеллин.

Он взял в руки другую бумагу, и хотя не смотрел в нее, его жест был вполне красноречив.

Линли решил не продолжать беседу и покинул кабинет.

Хлопнув дверью, он помедлил в прохладном коридоре. В дальнем конце была распахнута дверь в сад, и там вовсю палило солнце. Однако в саду кто-то работал: слышались шаги и приятный шум льющейся воды. Линли направился туда.

Оказалось, это Джаспер – иногда шофер, иногда садовник, иногда конюх и всегда любитель сплетен, – подвернув штаны до колен и расстегнув на волосатой груди белую рубашку, мыл «Лендровер», на котором накануне ездили в Нанруннел. Он кивнул Линли и, направив струю воды на лобовое стекло, о чем-то невнятно спросил.

– Не понял, – отозвался Линли.

Джаспер хохотнул:

– Сегодня не соскучишься. Убийство, полиция, Джона забрали. – Он плюнул на камни и начал тереть капот. – Джон зачем-то отправился в деревню, Нэнси все врет… вы когда-нибудь видели такое?

– Нэнси врет? – переспросил Линли. – Джаспер, ты точно знаешь?

– Мне ли не знать? Да я сам шел к нему в пол-одиннадцатого. Был возле мельницы. А дома-то никого. Конечно, она врет.

– А что мельница? Наша мельница? Какое отношение она имеет к смерти Мика Кэмбри?

Джаспер переменился в лице и умолк. Слишком поздно Линли вспомнил, что старик не любит прямых вопросов. Вот и теперь, помолчав, он продолжил, словно никакого вопроса не было и в помине:

– Джон не говорил о тряпках, которые Нэнси порезала?

– Нет. Ни о каких тряпках ничего не говорил. Верно, это не важно, если он промолчал?

Старик поймался на наживку и замотал головой, возмущенный тем, что его информацию не принимают всерьез.

– Она все порезала на мелкие кусочки. Вышла из своего коттеджа и порезала. А я как раз мимо проходил. Вместе с Джоном. А она как закричит дурным голосом, когда увидела нас, все одно что больная корова. Это не просто так.

– Она что-нибудь сказала?

– Ничего не сказала. Хорошие были платья, а она все равно изрезала их на кусочки. Джон чуть не помешался, когда увидел ее. Помчался внутрь. Думал, Мик там. А Нэнси остановила его. Повисла на нем и не пустила.

– Это были платья другой женщины, – решил Линли. – Джаспер, а известно, кто любовница Мика?

– Любовница? – ухмыльнулся Джаспер. – Не любовница, а любовницы. Их дюжины, если верить Гарри. Гарри-то приходит в «Якорь и розу». Сидит там и спрашивает всех, кто его слушает, мол, что ему делать с Миком? «Она не удовлетворяет его». Гарри все время это твердит. «Что делать мужчине, если женщина не удовлетворяет его?» – Джаспер засмеялся и отступил на шаг, чтобы вымыть передние колеса. Вода плеснула ему на ноги, заляпав их грязью. – Гарри говорит, Нэнси совсем не подпускала к себе Мика после того, как родила дочку. Вот Мик и мучился, хорошо еще не взорвался. «Что делать мужчине?» Так Гарри говорит. А миссис Свонн, та за словом в карман не полезет, она… – Джаспер оборвал себя, словно вдруг осознал, с кем откровенничает. Усмешка исчезла с его лица. Он выпрямился, снял шляпу и провел рукой по волосам. – Чего тут рассуждать? Мик разве желал остепениться?

Он сплюнул, как бы ставя точку в разговоре.

***

Сент-Джеймс и леди Хелен услыхали голос Гарри Кэмбри, прежде чем увидали его самого. Пока они поднимались по узкой лестнице, пригнув головы, чтобы не стукнуться о странно расположенные на потолке балки, наверху как будто передвигали мебель на голом полу, потом с громким стуком задвинули ящик, и все это сопровождалось отчетливо слышимой руганью. Едва они постучали в дверь, как в комнате воцарилась тишина. Потом раздались шаги. Дверь открылась. Кэмбри оглядел незваных гостей. Они оглядели его.

Сент-Джеймс вспомнил о перенесенной стариком год назад операции на сердце. Выглядел он плохо – тощая шея с выступающим адамовым яблоком и под ним провал, словно у скелета. Желтая кожа говорила о непорядках с печенью, а в углах рта и на губах были заметны трещины с засохшей кровью. К тому же он был небрит и нечесан, словно его разбудили, но не дали времени привести себя в порядок.

Когда Кэмбри отступил в сторону, чтобы пропустить гостей, Сент-Джеймс увидел большую комнату, поделенную на несколько каморок с одной стороны, по другую сторону были окна, выходившие на улицу, которая поднималась на холм. Кроме Гарри Кэмбри, здесь не было ни души – странное дело для конторы, тем более для газеты. Впрочем, одну причину отсутствия служащих Сент-Джеймс разгадал сразу, увидев папки и записные книжки на столах, на стульях. Гарри Кэмбри что-то искал. .

Очевидно, он занимался этим уже несколько часов, и без всякой системы, судя по состоянию комнаты. Из шкафов была вытащена часть ящиков, дискеты лежали рядом с включенным компьютером, на столе был разложен очередной номер газеты, громоздились стопки фотографий. В комнате стоял запах пыли, лежалой бумаги, а так как не был включен свет, то здесь было мрачно, как в романах Диккенса.

– Что вам надо?

Гарри Кэмбри курил сигареты, которые вытаскивал изо рта, только чтобы откашляться или закурить новую. Если его и волновало, как это отражается на сердце, то виду он не показывал.

– Никого больше нет? – спросил Сент-Джеймс, пока он и леди Хелен одолевали здешние дебри.

– Я всех отпустил, – ответил Кэмбри, оглядывая леди Хелен с головы до ног. – А в чем дело?

– Нэнси попросила нас расследовать убийство Мика.

– Вы помогаете ей? Оба?

Он даже не подумал прервать откровенное изучение внешности Сент-Джеймса, особенно наглое, когда очередь дошла до его ноги, как прежде он рассматривал летнее платье леди Хелен.

– Мистер Кэмбри, делать новости, как я понимаю, опасное занятие? – спросила леди Хелен, подходя к окну. – Если вашего сына убили из-за журналистского расследования, какая разница, кто отыщет убийцу, чтобы отправить его под суд, ведь правда?

Кэмбри как будто полинял от этих слов.

– Это из-за журналистского расследования. – Его руки безжизненно повисли. – Я знаю. Я чувствую. Как только узнал о его смерти, сразу прибежал сюда.

– И ничего не нашли? – спросил Сент-Джеймс.

– Ничего. Стараюсь вот вспомнить, что он говорил и что делал. Концы истории не в Нанруннеле. Не может этого быть. Больше я ничего не знаю.

– Но в этом вы уверены?

– Да, если бы история была нанруннелская, он вел бы себя иначе в последние месяцы. А так он все время куда-то уезжал, искал какую-то ниточку, расследовал какие-то обстоятельства, кого-то расспрашивал, кого-то искал. Нет, нашим Нанруннелом тут и не пахнет. Это точно. – Старик покачал головой. – Это уже было бы в газете. Я-то знаю.

– Куда он ездил?

– В Лондон.

– И никаких записей? Довольно странно.

– Записи есть. Вот они. Смотрите. – Кэмбри обвел рукой комнату. – Но нет ничего такого, что указывало бы на причину смерти моего мальчика. Репортеров не убивают после интервью с военными, местными парламентариями, прикованными к постели инвалидами, фермерами. Журналисты погибают, потому что получают убийственную информацию. У Мика тоже была такая информация.

– А здесь нет ничего необычного?

Кэмбри бросил сигарету на пол и раздавил ее. Он потер левую руку, а пока делал это, взглянул на один из столов. Сент-Джеймс прочитал ответ в его, взгляде.

– Вы что-то нашли.

– Не знаю. Глядите сами. Я не понял. – Кэмбри подошел к столу и из-под телефонного аппарата достал бумажку, которую отдал Сент-Джеймсу. – Она была прилеплена к нижней стороне ящика.

1 к 94000

500 г 55

27500-М1 Доставка/Транспорт

27500-М6 Доход

– Это почерк Мика? – прочитав, спросил Сент-Джеймс.

Кэмбри кивнул:

– Если тут и есть что-то особенное, то только эта бумажка. Но я понятия не имею, что все это могло бы значить.

– Наверно, есть еще записи с такими же цифрами, – вмешалась леди Хелен. – M1 и М6, наверно, шоссе.

– Если и есть другие записи, я не нашел их.

– Пропали?

– Их украли? – Кэмбри закурил очередную сигарету и закашлялся. – Слыхал, коттедж обыскивали.

– Вы не заметили следов взлома? – спросил Сент-Джеймс.

Кэмбри посмотрел на него, обвел взглядом комнату и покачал головой:

– Боскован прислал своего парня, чтобы он сказал мне о Мике. Это было в пятнадцать минут пятого. Я пошел в коттедж, но тело уже увезли, а меня не пустили. Поэтому я пришел сюда. И с тех пор ни разу не выходил. По-моему, ничего не взломано.

– Следов обыска тоже не было? Может быть, кто-нибудь из ваших служащих…

– Нет. – Кэмбри раздул ноздри. – Я собираюсь найти ублюдка, который сделал это. Яне позволю замять дело. У нас свободная пресса. Мой мальчик жил ради этого и умер за это. Но его смерть не будет напрасной.

– Если он погиб из-за журналистского расследования, – тихо заметил Сент-Джеймс.

У Кэмбри потемнело лицо.

– А что еще может быть?

– Женщина.

Кэмбри медленно, по-актерски вытащил сигарету изо рта и немного наклонил голову, словно подтверждая сомнения Сент-Джеймса:

– Только об этом все и говорят, да? Ну и что? Мужчины завидовали ему, да и женщины начинали его ненавидеть, если он выбирал не их. – Он опять взял в рот сигарету и, прищурившись, выпустил струю дыма. – Мой Мик был мужчиной. Настоящим мужчиной. А у мужчины свои привычки. У этой его жены льдышка между ног. То, в чем она отказывала ему, он находил у других. Если кто и виноват, то Нэнси. Если жена отворачивается от мужа, он ищет женщину на стороне. В чем тут преступление? Он же еще молодой. Ему надо.

– У него была одна любовница? Или их было несколько? Он любил кого-нибудь?

– Не знаю. Мик не хвастался своими победами.

– Замужние женщины спали с ним? – спросила леди Хелен. – Здешние женщины?

– Многие женщины спали с ним. – Кэмбри сдвинул бумаги в сторону, приподнял стекло и достал фотографию, которую протянул леди Хелен. – Смотрите сами. Разве такому можно отказать, если он просит дамочку раздвинуть ножки?

Леди Хелен хотела было ответить старику, однако взяла себя в руки и промолчала. Не взглянув на фотографию, она отдала ее Сент-Джеймсу. С нее смотрел обнаженный до пояса молодой человек, который стоял на яхте, держась за рангоут. У него была квадратная челюсть, привлекательные черты лица, однако из-за худощавости, как у отца, он ничем не напоминал тех накачанных молодцов, которых имеют в виду, когда говорят о настоящих мужчинах. Повернув фотографию, Сент-Джеймс прочитал выведенную поперек надпись: «Кэмбри готовится завоевать американский кубок – парень на пути к победе». Почерк тот же, что на записке.

– Парень с юмором, – заметил Сент-Джеймс.

– У него все было.

– Можно мне взять фотографию? И записку?

– Делайте, как считаете нужным. Без Мика мне ничего не надо. – Кэмбри обвел взглядом комнату. Отчаяние сказалось на его сутулой фигуре, у него еще сильнее поникли плечи, да и на лице остался отпечаток. – Мы набирали силы. Наша газета должна была стать самой крупной в Южном Корнуолле. Во всяком случае, не еженедельной. Я хотел этого, и Мик тоже хотел. Мы набирали силы. Все работали на это.

– У Мика были хорошие отношения со служащими? Он ни с кем не ссорился?

– Его любили. У него все получалось. А все-таки он вернулся в деревню. Его считали героем, каким им самим хотелось бы стать. – Кэмбри повысил голос. – Не может быть, чтобы его убил кто-нибудь из служащих. Никто из наших не поднял бы руку на моего сына. Зачем им? Он же хотел перемен для газеты. Хотел сделать ее лучше. Он…

– Он собирался кого-нибудь уволить?

– Черт, вы о чем?

Сент-Джеймс смотрел на стол возле окна и на фотографию двух ребятишек на нем.

– Какие отношения у него были с редактором? Ее зовут Джулиана Вендейл?

– С Джулианой?

Кэмбри вытащил сигарету изо рта и облизал губы.

– Она тоже была одной из его любовниц? Бывшей любовницей? Или несоблазненной сотрудницей, которую увольняют за то, что она не удовлетворила желания своего босса?

Кэмбри засмеялся, отказываясь принимать всерьез версию Сент-Джеймса. Ведь в этом случае речь бы шла не о благородном журналисте, принявшем смерть на профессиональном посту, а о нечистоплотном соблазнителе, чье маленькое приключение закончилось большой бедой.

– Зачем Мику могла понадобиться Джулиана Вендейл? Зачем ему просить то, что ему давали без всяких просьб в любое время и в любом месте?

***

Выйдя из паба, Сент-Джеймс и леди Хелен направились к портовой стоянке, где оставили «Лендровер». Пока они шли, Сент-Джеймс не раз искоса поглядывал на нее. За последние несколько минут, что они провели в газете, она не произнесла ни слова, хотя всем своим видом показывала, как относится к жизни и к смерти Мика Кэмбри. Зато выйдя из здания, она дала волю своему отвращению. И шагала к стоянке так быстро, что Сент-Джеймс едва поспевал за ней. До него долетали лишь отдельные слова.

– Тоже мне сексуальный гигант… больше похож на тренера, чем на отца семейства… любая женщина в Корнуолле… неудивительно… совершенно неудивительно… что кому-то захотелось отрезать… Я бы и сама…

Хелен совершенно выдохлась, дойдя до автомобиля. И Сент-Джеймс тоже.

Прислонившись к «Лендроверу», оба подставили лица ветру, насыщенному запахами водорослей и рыбы. В бухте внизу сотни чаек кружили над суденышком, серебрившимся на солнце своим уловом.

– Что ты думаешь обо мне? – неожиданно спросила леди Хелен, несказанно удивив Сент-Джеймса.

– Ради бога, Хелен…

– Нет! Говори! Говори. Я хочу знать. Потому что если это так, то будешь возвращаться в Ховенстоу пешком.

– Ну и что мне говорить? Конечно же нет. Но ведь ты можешь подумать, что я говорю это, потому что не хочу идти пешком. Хелен, я готов идти пешком. Пожалуйста, я иду.

– Садись в машину, – вздохнула Хелен.

Сент-Джеймс поторопился сделать это, прежде чем Хелен изменила решение. Она тоже села в машину, но, не сразу включив зажигание, смотрела в грязное лобовое стекло на набережную, где неправдоподобно молодые мать с отцом прогуливали своих двух детей.

– Я все время повторяла, не упускай суть, – наконец произнесла леди Хелен. – Я все время повторяла, у него убили сына, он не понимает, что говорит, он не слышит, как это звучит. Но, боюсь, я потеряла самообладание, когда он спросил, разве такому можно отказать. Никогда не понимала, что значит потерять голову от ярости. А теперь понимаю. Мне хотелось броситься на него и рвать его волосы.

– У него их немного.

Замечание Сент-Джеймса разрядило обстановку. Хелен засмеялась и включила зажигание:

– Что будешь делать с запиской?

Сент-Джеймс достал записку из кармана рубашки и повернул ее обратной стороной, на которой по диагонали стоял штамп: «Кафе „Талисман“.

– Понятия не имею, где это кафе «Талисман».

– Недалеко от «Якоря и розы». Можно проехать по Пол-лейн. Зачем нам туда?

– Потому что это не могло быть написано в редакции. Вряд ли он стал бы писать на обертке от бутерброда, когда вокруг полно чистой бумаги. Значит, это написано где-то еще. В кафе, например, если он купил там бутерброд. На самом деле я надеялся, что это кафе в Пэддингтоне.

И Сент-Джеймс рассказал Хелен о Тине Когин. Леди Хелен кивнула в ответ:

– Думаешь, это как-то связано с ней?

– Во всяком случае, она – участница событий, если Дебора не ошиблась и там действительно был Мик. Но коли кафе в Нанруннеле, значит, Мик работал над какой-то местной темой.

– С местным источником информации? И убийца тоже местный?

– Возможно. Но не обязательно. Он же постоянно ездил в Лондон. Об этом все говорят. Не думаю, что будет трудно проследить его путь обратно в Корнуолл, особенно если он ездил поездом.

– Но если у него был местный информатор, ему тоже грозит опасность.

– Если причина убийства – журналистское расследование.

Сент-Джеймс положил листок бумаги обратно в карман.

– На мой взгляд, больше смахивает на месть за совращение жены. – Леди Хелен вывела автомобиль на Ламорна-роуд, которая плавно поднималась вверх по склону мимо туристских клубов и коттеджей, откуда открывался великолепный вид на синее-синее море. – В качестве мотива это куда перспективней, если учесть все, что мы знаем о Мике. Что должен чувствовать мужчина, найдя неопровержимые доказательства того, что любимая женщина спит с другим?

Сент-Джеймс отвернулся, стал глядеть на море. Рыбацкое суденышко шло в направлении Нанруннела, и даже с такого расстояния были видны корзины для ловли лобстеров, висевшие с обоих бортов.

– Думаю, он возжаждет убийства, – ответил Сент-Джеймс. Он чувствовал на себе взгляд леди Хелен и понимал, как она оценивает его реакцию на свои слова. Наверняка она собиралась заговорить, чтобы снять напряжение, однако Сент-Джеймс предпочел заговорить первым. – Что касается другого, Хелен. Помнишь, когда мы с тобой были любовниками, ты спрашивала, что я чувствую… Так вот, нет. И ты знаешь. Думаю, ты всегда знала.

***

– Уже несколько лет я не был тут, – проговорил Линли, когда они с Сент-Джеймсом вышли из ворот Ховенстоу и стали спускаться к лесу. – Понятия не имею, в каком состоянии мельница теперь, если она вообще еще стоит. Сам знаешь, как это бывает. Пара лет – и балки сгнивают, полы проваливаются. Удивительно, что там еще что-то сохранилось.

Он говорил и говорил, чтобы – Линли понимал это – отогнать воспоминания, которые только и ждали удобного момента, чтобы взять над ним власть. Эти воспоминания были связаны с мельницей и с той его жизнью, от которой он бежал, поклявшись себе страшной клятвой никогда больше не вспоминать о ней. Но даже теперь, приблизившись к мельнице и рассмотрев между деревьями одну только крышу, он как будто увидел свою мать, шагавшую между деревьями, хотя ему было отлично известно, что это всего лишь тень, вновь пробующая пробиться через его доспехи. Чтобы отогнать ее, Линли остановился на тропинке и закурил сигарету.

– Вчера мы тут были, – отозвался Сент-Джеймс. Он сделал еще несколько шагов, прежде чем заметил отсутствие Линли и остановился. – Колесо заросло совсем. Ты знаешь?

– Неудивительно. Насколько мне помнится, это всегда было проблемой.

Линли сосредоточенно курил, с удовольствием ощущая реальное прикосновение бумаги к пальцам. Он наслаждался вкусом крепкого табака и радовался тому, что у него есть сигарета, отвлекающая внимание.

– Джаспер думает, что мельницей пользуются? Для чего? Ночуют там?

– Он не сказал.

Задумчиво кивнув, Сент-Джеймс продолжил путь. Не в силах больше отражать наплыв воспоминаний, Линли последовал за ним.

Как ни странно, мельница почти не изменилась с того последнего раза, когда он был тут, словно за ней кто-то присматривал. Конечно, ее надо было покрасить – кое-где проглядывал камень, да и дерево понемногу гнило, однако крыша была на месте, и если не считать разбитого стекла в единственном окошке наверху, здание в целом выглядело крепким и могло бы простоять еще сто лет.

Линли и Сент-Джеймс поднялись по старым ступенькам, скользя на отшлифованных временем и людьми камнях. От краски тут не осталось и следа, дверь была приоткрыта. Покоробившаяся, она не входила в раму и, когда Линли толкнул ее, громко заскрипела.

Войдя внутрь, они постояли, осмысливая увиденное. На пол нижнего этажа падали лучи солнца, проникая сквозь щели в забитом окне. Возле дальней стены лежала куча тряпок. Под одним из окон стояла каменная ступа с пестиком – вся в паутине, рядом на крюке висел моток веревки, и казалось, что его не трогали по меньшей мере лет пятьдесят. В углу лежала небольшая стопка старых газет, и Сент-Джеймс отправился просмотреть их, пока Линли, не двигаясь с места, наблюдал за ним.

– «Споуксмен» наших Кэмбри. С поправками. Изменениями. Вычеркиваниями. Новый вид заголовка. Мик знал об этом месте?

– Мы приходили сюда мальчишками. Думаю, Мик не забыл. Но газеты как будто старые. Вряд ли он был тут недавно.

– Хм-м. Да. Газеты прошлогодние. Апрельские. Но кто-то побывал тут позднее.

Сент-Джеймс обратил внимание на следы, оставленные на пыльном полу, которые вели к лестнице в стене. Сама же лестница вела туда, где находилось оборудование мельницы, приводившее в действие жернова. Сент-Джеймс осмотрел ступеньки, три из них осторожно проверил на прочность и, прихрамывая, начал восхождение.

Линли не сводил с него глаз, отлично понимая, что Сент-Джеймс ждет его и ему не уйти от неизбежного. Нельзя и дальше делать вид, будто нет никаких воспоминаний, связанных с мельницей, тем паче с верхним этажом. Проискав его целую вечность, она нашла его там, куда он бежал от нее и от всего того, что ему не следовало знать.

Возвращаясь с пляжа, он шел по саду и обратил внимание на промелькнувший в окне второго этажа мужской силуэт, обратил внимание на халат отца, который он не мог надеть, будучи прикованным к постели, тем более не мог ходить в нем по спальне матери. Ему тогда и в голову не пришло подумать об этом, он лишь ощутил радость, как солнечный удар, и в голове у него звучало: Здоров/ Здоров! Здоров! – когда он бежал по лестнице и звал обоих, когда ворвался в материнскую спальню. Сделал попытку ворваться. Потому что дверь оказалась запертой. А так как он не переставал кричать и звать отца, то прибежала отцовская сиделка с подносом и стала успокаивать его, просила не кричать, чтобы не разбудить больного. И еще не договорив: «Но папа ведь…» – он все понял.

Тогда он в ярости стал что-то кричать матери, и ей ничего не оставалось, как открыть дверь, и он увидел Тренэр-роу в халате отца, разобранную постель, брошенную на пол одежду. В воздухе стоял густой запах совокупления. А ведь от комнаты, где умирал отец, их отделяли лишь ванная и гардеробная.

Тогда он, потеряв голову, бросился на Тренэр-роу. Но ведь ему было всего семнадцать, и мужчине тридцати одного года ничего не стоило справиться с ним. И Тренэр-роу ударил его ладонью по щеке – так обычно успокаивают истеричных женщин. Мама крикнула: «Нет, Родди, нет!» И все.

Она отыскала его на мельнице. В окошко на втором этаже он видел, как она идет, высокая, элегантная, сорока одного года от роду. До чего же она была красива тогда.

Ему надо было бы сохранить самообладание. В конце концов, старший сын графа. Ему следовало взять себя в руки и холодно сообщить ей, что настала пора возвращаться в школу и готовиться к экзаменам. Не важно, поверит она или нет. Главное – быть подальше и как можно быстрее.

А он, глядя, как она идет, думал о том, что отец любил ее, и стоило ему откуда-нибудь вернуться домой, он тотчас принимался звать ее: «Дейз! Дейз, любимая!» Всю свою жизнь он посвятил тому, чтобы сделать ее счастливой, а теперь он лежал у себя и ждал, когда рак покончит с ним, в то время как она и Тренэр-роу целовались, обнимались…

Он не выдержал. Зовя его, она поднялась по лестнице, и он был готов к встрече.

Шлюха, кричал он. Ты сошла с ума? Или тебе до того не терпелось, что любой сошел бы? Даже такой, которому ничего больше не надо и который будет смеяться над тобой в пабе? Ты гордишься собой, шлюха? Ты гордишься?

Она ударила его, и это было для него полной неожиданностью, потому что до этого она стояла неподвижно и молча принимала его оскорбления. Но после его последнего вопроса она сильно ударила его тыльной стороной ладони, и он отлетел к стене, а из разбитой бриллиантовым кольцом губы потекла кровь. Однако на ее лице ничего не отразилось. Оно было словно каменным.

Ты еще пожалеешь, кричал он, пока она спускалась по лестнице. Клянусь, я заставлю тебя пожалеть! Вы оба пожалеете. Попомни мои слова!

И он преуспел в этом. Еще как преуспел.

– Томми!

Линли поднял голову и увидел перегнувшегося через перила Сент-Джеймса.

– Почему бы тебе не посмотреть, что тут?

– Да, конечно.

И Линли отправился наверх.

***

Сент-Джеймсу не потребовалось много времени, чтобы понять ценность своей находки. Оборудование мельницы занимало много места, но все остальное служило уликой, неопровержимым доказательством того, как использовалась мельница в последнее время.

Посреди стоял старый карточный столик и один складной стул. На нем висела рубашка, давным-давно посеревшая от пыли, а на столе стояли почтовые весы с почерневшей ложкой и двумя грязными острыми ножами. Рядом лежала упаковка с пластиковыми пакетиками.

Сент-Джеймс смотрел, как Линли приближается к столу и осматривает его, как затвердевает его лицо.

– Томми, это значит, что Мик был тут после апреля, – сказал Сент-Джеймс. – И его визиты не имели никакого отношения к газете. – Он коснулся весов. – Возможно, теперь мы знаем, почему он умер.

Линли покачал головой.

– Мика тут не было, – мрачно произнес он.

Глава 13

В половине восьмого вечера Сент-Джеймс постучал в дверь Дебориной спальни и вошел, когда она, наморщив лоб, отходила от туалетного столика.

– Вот, – с сомнением произнесла она, – не знаю.

Дебора коснулась двойной нитки жемчуга на шее, а потом края платья, шелкового, по-видимому, и необычного серо-зеленого цвета, как море в пасмурный день. Ее волосы и кожа великолепно контрастировали с ним, и результат был куда более впечатляющим, чем она сама представляла.

– Отлично, – проговорил Сент-Джеймс.

Дебора улыбнулась своему отражению в зеркале:

– Господи, до чего же я нервничаю. Все время повторяю себе, что это лишь обед в семейном кругу с самыми близкими друзьями и от него ничего не зависит. Но как только представлю столовое серебро… Саймон, почему, скажи на милость, все кончается столовым серебром?

– Кошмар благородного сословия. Какой вилкой положено есть креветки? По сравнению с этим все остальные проблемы не стоят выеденного яйца.

– О чем мне говорить с ними? Томми предупредил меня об обеде, но я как-то не придала ему значения. Будь я похожа на Хелен, с успехом болтала бы себе о чем ни попадя. Я умею говорить с разными людьми. Дело не в этом. Просто я не Хелен. А жаль. Хотя бы на сегодня. А что, если она притворится мной, тогда я могла бы притвориться деревяшкой.

– Вряд ли это понравится Томми.

– Мне удалось убедить себя, что я споткнусь на лестнице, или пролью на себя вино, или зацеплюсь за скатерть и стащу на себя пол стол а, когда буду вставать. Ночью мне приснилось, что у меня лицо покрыто волдырями и болячками и все спрашивают траурными голосами: «Это и есть невеста?»

Сент-Джеймс со смехом подошел к туалетному столику и стал изучать в нем ее лицо:

– Волдырей нет. Болячек тоже не видно. Что до веснушек, то…

Дебора тоже засмеялась с такой искренностью и радостью, что Сент-Джеймсу стало больно от воспоминаний. Он отошел.

– Мне удалось… – Он вынул из кармана пиджака фотографию Мика Кэмбри и протянул ее Деборе. – Взгляни.

Дебора взяла фотографию, но ответила не сразу:

– Это он.

– Ты уверена?

– Уверена. Можно мне взять ее и показать Тине?

Сент-Джеймс уже думал об этом. Ночью ему казалось вполне безопасным послать Дебору в Лондон, чтобы она подтвердила свою встречу с Миком, показав его фотографию Тине Когин. Но после сегодняшнего разговора с Гарри Кэмбри, после обнаружения зашифрованной записки на счете из кафе «Талисман», после раздумий о возможных мотивах преступления и вероятной роли в нем Тины Когин предстоящая поездка Деборы в Лондон уже не казалась Сент-Джеймсу безопасной. Похоже, Дебора поняла его сомнения и поставила его перед fait accompli [4].

– Я говорила с Томми. И с Хелен тоже. Мы подумали, что можем поехать утренним поездом. Хелен и я. С вокзала прямиком ко мне домой, и до полудня мы уже будем все знать о Мике Кэмбри. Несомненно, это поможет расследованию.

Отрицать сей факт не имело смысла, и Дебора как будто поняла по выражению лица Сент-Джеймса, что он думает.

– Вот и хорошо, – сказала Дебора и решительным жестом убрала фотографию в ящик тумбочки.

Едва она сделала это, как дверь распахнулась и вошла Сидни, одной рукой придерживая ворот за спиной, а другой пытаясь привести в порядок прическу.

– Чертовы горничные, – пробормотала она. – Они так убирают в комнате – ради бога, я знаю, что у них нет ничего дурного на уме, – но я-то ничего не могу найти после них. Саймон, ты не?.. Черт побери, ты отлично выглядишь в этом костюме. Он новый? Вот. Я не могу справиться сама. – Она повернулась к брату спиной и, когда он застегнул молнию, поглядела на Дебору. – А ты выглядишь просто потрясающе. Саймон, правда, она выглядит потрясающе? А, ладно. Какого черта спрашивать тебя, если много лет тебя потрясают только капли крови в твоем микроскопе. Или кусочки кожи из-под ногтей трупа.

Она засмеялась, покрутилась, погладила брата по щеке, потом подошла к туалетному столику, внимательно оглядела себя в зеркале и взяла флакон с духами Деборы.

– Горничные так все убрали, – вернулась она к главной теме, – что я ничего не могу отыскать. И духи, конечно же, тоже. Можно мне взять твои? Я еле нашла туфли. Уже собиралась одолжить пару у Хелен, а потом случайно увидела их в шкафу у самой стенки, как будто я вовсе не собиралась их надеть.

– Странное место для туфель, – сыронизировал Саймон.

– Дебора, он смеется надо мной. Но если бы не твой отец, еще неизвестно, как бы он справлялся сам. Вот был бы хаос. Совершенный. Беспредельный. Вечный. – Сидни наклонилась к зеркалу. – Опухоли нет, слава богу. Царапины еще остались. И синяк под глазом. Я похожа на побродяжку? Думаете, гости промолчат? Будем надеяться на хорошие манеры? Знаете, как это? Все смотрят перед собой, никто никого не щиплет под столом за ляжки.

– За ляжки? – воскликнула Дебора. – Саймон, ты никогда ничего такого не рассказывал. А я-то волнуюсь из-за вилок!

– Из-за вилок? – Сидни обернулась. – А, понимаю. Ерунда. Если не начнут ими швыряться, даже не думай ни о чем таком. – Она взбила Деборе волосы, отступила на шаг, нахмурилась, взбила еще раз. – А где Джастин, вы не знаете? Я совсем не видела его сегодня. Наверно, боится, как бы я опять его не укусила. Не понимаю, почему он вчера вел себя так. Я ведь и прежде его кусала. Видно, не учла изменившихся обстоятельств. – Она добродушно рассмеялась. – Если мы сегодня опять сцепимся, дай бог, чтобы это было за обеденным столом. Тогда со всем здешним столовым серебром нам хватит оружия.

***

Линли отыскал Питера в курительной комнате на первом этаже. С сигаретой в руке, он стоял возле камина, не сводя глаз с красной лисы под стеклом. Жалостливый таксидермист сделал ее как бы убегающей от охотника и всего в нескольких дюймах от норы, где она могла бы укрыться. Другим трофеям, увы, повезло меньше. Их головы висели на стенах между фотографиями, что свидетельствовало о приверженности членов семьи в стародавние времена к кровавому спорту.

Увидев отражение брата в стекле, Питер заговорил, не поворачиваясь к нему:

– Как ты думаешь, почему никто не уберет этот ужас с каминной полки?

– Наверно, потому что это была первая удачная охота нашего дедушки.

– Зачем убивать, если можно взять живой трофей?

– Так уж повелось.

Линли обратил внимание, что брат сменил свастику в ухе на золотой гвоздь. Он надел серые брюки, белую рубашку, свободно болтавшийся галстук – все вещи казались великоватыми, но, во всяком случае, были чистыми. И еще он надел туфли, правда, без носков. Это было большой уступкой с его стороны, и Линли тотчас взвесил все за и против допроса, которого нельзя было избежать, и понял, что Питер, как никогда, расположен к компромиссу, к уступкам, к тому, чтобы дать обещание исправиться.

Питер бросил сигарету в камин и открыл тайный бар под лисицей.

– Моя маленькая тайна, когда я был мальчишкой, – хохотнул он, наливая себе виски. – Джаспер показал мне этот бар, едва мне исполнилось семнадцать.

– И мне тоже. Своеобразный ритуал.

– Думаешь, мама знала?

– Наверняка.

– Какое разочарование. Считаешь, что ты умнее всех, а на самом деле ничего подобного. – Он в первый раз отвернулся от камина и поднял стакан в ухарском приветствии. – Всего наилучшего. Тебе повезло, Томми.

Тут Линли заметил, что у Питера блестят глаза. Неестественно блестят. Ив нем шевельнулось недоброе предчувствие. Подавив его, он поблагодарил брата и стал смотреть, как тот идет к столу возле широкого окна, выходящего на бухту, и перебирает лежащие на нем вещи, ноне для разрезания бумаг с ручкой из слоновой кости, пустую серебряную чернильницу, трубки из вишневого дерева. Все еще отпивая из стакана, он взял в руки фотографию бабушки с дедушкой и зевнул, бездумно рассматривая их лица.

Видя это и понимая, что Питеру хочется возвести между ними барьер равнодушия, Линли решил не тянуть время.

– Мне бы хотелось расспросить тебя о мельнице.

Питер поставил фотографию на место и стал тереть пальцем пятно на задней стороне спинки кресла.

– О мельнице?

– Ты ведь бывал там, правда?

– Там я не был уже давно. Мимо проходил, конечно, когда шел в бухту. Но внутри не был. А что?

– Ты отлично знаешь ответ.

Лицо Питера оставалось бесстрастным, разве что дернулись губы. Он подошел к стене с университетскими фотографиями и принялся рассматривать одну за другой, словно видел их в первый раз.

– Все Линли за последние сто лет, – заметил он, – окончили университет. Один я – белая ворона. – Он тронул рукой панель в том месте, где не было фотографии. – Даже у отца был диплом, да, Томми? Но мы, конечно нее, не можем повесить его фотографию, чтобы он не смотрел на нас со стены и не судил за грехи.

Линли не поддался на провокацию, какой бы привлекательной она ни была.

– Мне бы хотелось поговорить о мельнице.

Питер допил виски и поставил стакан на низкий столик, продолжая осмотр. Он остановился перед последними снимками и, ткнув указательным пальцем в портрет брата, царапнул стекло:

– Вот и ты, Томми. Образцовый Линли. Семья может тобой гордиться. Честь и слава нашего дома.

Линли почувствовал, что у него сжалось сердце.

– Я понятия не имею о той жизни, которую ты выбрал для себя в Лондоне, – сказал он, надеясь, что это прозвучало благоразумно, но понимая, как он плохо заботился о брате. – Ты бросил Оксфорд? Отлично. У тебя своя жизнь? Отлично. Ты нашел эту… Сашу? Отлично. Но только не здесь, Питер. Мне твои штучки в Ховенстоу не нужны. Ясно?

Питер повернулся к нему лицом и склонил голову набок:

– Не нужны? Да ты приезжаешь сюда один-два раза в год и смеешь заявлять, что тебе нужно и что не нужно! Сейчас как раз такой случай?

– Не имеет значения, сколько раз я бываю в Ховенстоу. Я отвечаю за Ховенстоу, за каждого здешнего человека. И у меня нет желания разбираться с грязью…

– А, понимаю. На мельнице кто-то из здешних торгует наркотиками, и ты уже решил, что сердцем местной мафии может быть только твой брат. Отлично. Лучше не придумаешь. Как насчет отпечатков пальцев? Нашел там мои волосы? Или плевок? – Питер выразительно покачал головой. – Дурак ты. Если мне понадобится наркотик, какого черта я потащусь на мельницу? Мне не от кого прятаться.

– Тебя можно обвинить не только в том, что ты принимаешь наркотик. Ты увяз по самую макушку.

– Что это значит?

Вопрос Питера задел Линли за живое.

– Тебе тащат наркотик в поместье. Вот что это значит. Ты готовишь его на мельнице. Вот что это значит. Ты везешь его в Лондон. Чтобы использовать. Чтобы продавать. Достаточно красочная картина получилась? Черт побери, Питер, если бы мама узнала, она бы умерла.

– А тебе только этого и надо? Не будешь больше волноваться насчет того, обесчестит она тебя с Родериком или не обесчестит. Не будешь больше волноваться насчет того, сколько времени он проводит в ее постели. Если бы тебе так повезло и она умерла из-за меня, ты бы вернул папину фотографию на место. Тебе будет трудно, Томми? Ведь ты больше не сможешь играть роль несчастного педанта. Что же ты будешь делать?

– Не старайся увести меня от дела.

– Ну что ты! Увести. Вот уж преступление из преступлений! Опять я согрешил. Еще одно черное пятно на моей совести. – Питер снял со стены фотографию университета и бросил ее старшему брату. Она упала и ударилась о ножку стула. – Томми, ты, случайно, не ангел? Ну почему мне не удается следовать твоему чистейшему образцу?

– Питер, я не собирался выяснять с тобой отношения.

– Прелестно. Наркотики, прелюбодеяние, блуд. В нашей семье все есть. Что бы еще мы могли иметь, будь тут Джуди? У нее тоже был адюльтер, да, Томми? Что мать, что дочь. Вот и я говорю. А как насчет тебя? Ты слишком благороден, чтобы связаться с чьей-нибудь женой, даже если она понравится тебе? Это слишком аморально для тебя? Неэтично? Не верю.

– Пустой разговор.

– Как же мы мучим тебя. Не семья, а мешок с семью смертными грехами, которые нам еще к тому же нравятся. Мы позорим твой чертов титул или мешаем твоей обожаемой карьере?

– Ты бы все сделал, если бы мог, чтобы причинить мне боль, правда?

Питер засмеялся, но накрепко вцепился в спинку стула.

– Причинить боль тебе? Ты в самом деле так думаешь? Не могу поверить. Насколько мне известно, земля все еще вертится вокруг солнца, а не вокруг тебя. Ты это замечал когда-нибудь? На свете есть люди, которые живут, ни в коей мере не задумываясь о том, как их поведение скажется на восьмом графе Ашертонском, и знаешь, Томми, я среди них. Я не танцую под твою дудку. Не танцевал никогда. И никогда не буду. – На его лице появилось злое выражение. – Что мне нравится в нашем чертовом разговоре, так это твоя уверенность, будто ты обо всех заботишься, кроме себя самого. О Ховенстоу. О маме. Обо мне. А если все мы сгорим к чертовой матери? Ты же освободишься от нас. Тебе больше не придется играть роль покорного сына, любящего брата. Ты противен мне.

Питер сунул руку в карман и вынул пачку сигарет. Однако у него так сильно тряслись руки, что он уронил пачку, и сигареты рассыпались по ковру.

– Питер, – проговорил Линли. – Питер, разреши мне помочь. Так не может продолжаться. Ты же знаешь. Тебе надо изменить свою жизнь.

– Ну умру я, и что? Тогда тебе останутся только мама и Родерик. Знаешь, что она пригласила его? Какой удар для графа! Думаю, она решила провозгласить независимость.

– Не имеет значения. И тебе это известно. Позволь, я помогу тебе. Пожалуйста.

– Поможешь? Ты? – Питер наклонился и подобрал сигареты. Однако закурить сумел только с четвертой спички. – Ты поступишься своей репутацией ради меня? Вот смешно! Какое тебе дело до меня, пока твое имя остается незапятнанным?

– Ты же мой брат.

Питер глубоко затянулся, прежде чем погасить в пепельнице сигарету.

– Да пошел ты к черту, – сказал он и двинулся к двери.

Линли схватил его за руку, когда он проходил мимо него:

– Так легче, правда? К черту брата! К черту все! Потому что люди мешают тебе наслаждаться твоими наркотиками. А ведь это как раз и невыносимо.

– Это ты говоришь мне о людях? Ты? Проклятый лицемер! Да когда ты о ком-нибудь думал, кроме себя?

Но Линли не позволил увести себя в сторону.

– То, что я увидел сегодня на мельнице, было для меня открытием. Можешь гордиться собой.

– Контрабандист! Перекупщик! Наркоман! Неплохой след я оставлю в семейной хронике. Ну и подлец! Ну и злодей! – почти кричал Питер, вырываясь из рук брата. – Так арестуй меня. Правильно, правильно, арестуй меня сам. И вези к себе в управление. Иначе ведь повредишь своей карьере. – Он вытянул руки, словно подставляя их под наручники. – Давай. Вези меня сегодня, и завтра тебя повысят в чине.

Линли смотрел, как меняется лицо Питера. Он старался внушить себе, что их отношения испортились из-за наркотиков, однако лучше, чем кто бы то ни было другой, он знал, как сам вел себя в прошлом, знал о своей непростительной гордыне, знал и о своем желании наказать, которое и привело к этому взрыву чувств. Однако он удержался от ответной вспышки.

– Послушай себя. Погляди, что ты сделал с собой. Погляди, каким ты стал.

– А каким я стал? Каким был, таким и стал.

– Это ты так думаешь. А что думают другие?

– И другие так думают. Всю жизнь я старался оправдать чужие надежды, а теперь я плюю на это. Слышишь? Плюю! И очень рад. Так что иди подальше, понял? Возвращайся в свой чистенький лондонский домик и к своей чистенькой жене. Заведи себе детишек, чтобы было кому передать свое имя, а меня оставь в покое! Просто оставь в покое – и все!

Питер побагровел, он дрожал всем телом.

– Ладно. Вижу, так и в самом деле лучше всего.

Линли отвернулся и увидел в дверях бледную как смерть мать. Сколько времени она простояла там?

***

– Ах, получилось так славно! Так славно! Просто великолепно.

Миссис Суини разделила последнее слово на две половинки, выдержав театральную паузу, как бы готовя свою аудиторию к тому, что она должна почувствовать. Велико, говорила она, всем своим существом предвкушая вторую часть – лепно.

Сидя как раз напротив Сент-Джеймса, она располагалась в центре стола, за которым собралось восемнадцать человек, составлявших интересное сочетание родственников, то есть корнуоллских аристократов и местных жителей, с которыми семья Линли в течение многих лет поддерживала близкие отношения. Преподобный Суини и его жена принадлежали ко второй группе.

Миссис Суини подалась вперед. Обнаженные в смелом декольте, ее широкие плечи и грудь блестели в свете свечей, а Сент-Джеймс не мог отогнать от себя мысль о том, какой предлог она придумала, чтобы вырядиться таким образом. Подобное декольте не пристало жене священника, по крайней мере когда она не в роли Беатрис. Неожиданно Сент-Джеймс обратил внимание на влажные, взволнованные, ищущие взгляды, которые мистер Суини бросал в сторону своей жены, сидя через три человека от нее и поддерживая вежливую беседу с женой члена парламента от Плимута. Вопрос отпал сам собой.

Подняв вилку с паштетом из лосося, миссис Суини продолжала:

– Моя дорогая, вся труппа была в полном восторге от фотографий. Можем мы надеяться на то, что у нас каждый год будет такой праздник? – Она обращалась к Деборе, сидевшей во главе стола по правую руку от Линли. – Только подумайте. Каждый год мы фотографируемся вместе с нашим лордом Ашертоном. И каждый год в разных костюмах. – Оназвонко засмеялась. – Я имею в виду актеров. Ну конечно. Совсем не лорда Ашертона.

– А почему бы и Томми не надеть какой-нибудь театральный костюм? – заметила леди Хелен. – Пожалуй, ему пора стать членом вашей труппы, чтобы его талант не пропадал попусту.

– О, мы даже подумать не могли… – отвлекся от созерцания прелестей своей жены мистер Суини.

– Представляю, – со смехом отозвалась Сидни. – Томми в роли Петруччио.

– Я все время ему говорю, что он совершает ошибку, читая лекции по истории в Оксфорде, – продолжала леди Хелен. – У него же настоящий актерский талант. Разве нет, Томми, дорогой?

– Можем мы в самом деле… – Мистер Суини умолк, попав в клещи очевидного подшучивания со стороны друзей Линли и своего невыразимого желания, чтобы слова леди Хелен были правдой. – Мы все время просим доктора Тренэр-роу присоединиться к нам, – проговорил он так, словно это могло облегчить Линли решение принять более активное участие в местной жизни.

– Это слишком большая честь, чтобы я мог принять ее, – проговорил Тренэр-роу.

– Вы только от этой чести отказываетесь?

Вопрос задал Питер Линли, подмигивая ему с другого конца стола так, как это мог бы сделать выпрыгнувший из шкафа скелет, если бы мертвым было дано возвращаться к жизни. Потом он налил в свой бокал белого бургундского вина и сделал то же самое для Саши. Оба выпили. Саша улыбнулась в тарелку, словно наслаждаясь одной ей понятной шуткой. Ни тот ни другая не прикоснулись к еде.

Обмен репликами на минуту прервался.

– Мне приходится от многого отказываться из-за высокого давления, – прервал молчание Тренэр-роу. – Таковы неудобства, связанные с возрастом.

– Вы не похожи на человека, у которого возрастные проблемы, – отозвался Джастин Брук.

Он и Сидни, не скрываясь, держали друг друга за руки, и Сент-Джеймс подумал, что вряд ли они смогут насладиться поданными яствами.

– У каждого свои проблемы, – ответил Тренэр-роу. – Но кое-кому, к счастью, удается держать их в тайне. Тем не менее они есть у всех. Такова жизнь.

Пока доктор Тренэр-роу говорил, из соседней комнаты, где еду подогревали, появился Ходж, которому на сей раз помогали две служанки, ради этого оставшиеся на вечер, и вторая смена блюд привлекла всеобщее внимание. Если Питер своим вопросом и способствовал некоторому замешательству гостей, приход Ходжа заинтересовал собравшихся куда сильнее.

– Ты ведь не закроешь Уил-Маэн!

Это восклицание, больше похожее на стон, вырвалось из уст леди Августы, незамужней тетки Линли. Сестра его отца всегда блюла интересы семьи, особенно если они касались недвижимости. И она оскорбленно посмотрела на Джона Пенеллина, сидевшего справа от нее и не вступавшего в общий разговор.

Увидев Пенеллина среди гостей, Сент-Джеймс удивился. Смерть зятя могла стать отличным предлогом для отказа от приглашения на обед, который, судя по всему, совершенно его не интересовал. Перед обедом, когда пили аперитивы, Пенеллин произнес не больше десяти слов. Он почти все время простоял возле окна, мрачно глядя в сторону своего дома. Из всего, что Сент-Джеймс слышал накануне, он понял, что Пенеллин терпеть не мог своего зятя. Возможно, поэтому он принял участие в празднике. Или таким образом он демонстрировал свою верность Линли. Или хотел, чтобы все так считали.

Леди Августа не ограничилась одним восклицанием. Ее искусству застольной беседы могли бы позавидовать многие, по крайней мере тому, как справедливо она делила свое время между соседом справа и соседом слева, не забывая забросить одну-две реплики в общую беседу.

– Непростительно закрывать Уил-Маэн. Когда я ехала, то видела коров в парке! Боже мой, я не поверила своим глазам. Папа, верно, переворачивается в гробу. И я не понимаю, зачем все это, мистер Пенеллин.

Пенеллин поднял глаза от бокала с вином:

– Шахта расположена слишком близко к дороге. Главный шурф залит водой. Ради безопасности людей надо закрыть шахту.

– Вот еще! – фыркнула леди Августа. – Эти шахты настоящие произведения искусства. Ивам это известно не хуже, чем мне, во всяком случае, в двух шахтах перекрытия вполне надежные. Людям хочется смотреть на них. И они платят.

– Тетя, ты говоришь об экскурсиях? – спросил Линли.

– Именно!

– Чтобы все были в соответствующих головных уборах с фонариком во лбу, – встряла леди Хелен.

– Ну правильно. – Леди Августа стукнула вилкой по столу. – И не нужен нам тут никакой «траст», чтобы он все вынюхивал, как в других местах, а потом выставлял людей на улицу из их домов. – Она кивнула, не принимая никакого другого ответа на свое выступление, кроме согласия с ним. – Нет уж. С нами это не пройдет. А другого пути нет, кроме как самим заняться туристами, правильно, мои дорогие? Надо там все починить, потом открыть шахты и позвать туристов. Особенно это нравится детям. Их хлебом не корми, дай только куда-нибудь залезть. И они-то не слезут с родителей, пока те не привезут их сюда.

– Интересная мысль, – заметил Линли. – У меня лишь одно условие.

– Какое, милый Томми?

– Ты будешь продавать чай.

– Чтобы я?..

Леди Августа поджала губы.

– В белом колпаке, – продолжал Линли, – и одетая как доярка.

Леди Августа прижалась спиной к спинке стула и рассмеялась от всей души, понимая, что ее разыграли.

– Нехороший мальчик, – сказала она и занялась супом.

Дальше потекла обычная беседа, из которой до Сент-Джеймса долетали отдельные слова со всех сторон. Леди Ашертон и Коттер говорили о большом медном коне с попоной и в уздечке, висевшем на восточной стене. Леди Хелен пересказывала доктору Тренэр-роу забавную историю – комедию ошибок, случившуюся на давнем приеме, на который был приглашен ее отец. Джастин Брук и Сидни смеялись над замечанием леди Августы о Линли в детстве. Член парламента от Плимута объяснял ничего не понимавшей миссис Суини необходимость экономической реформы, на что она отвечала мечтами о киноиндустрии в Корнуолле и о себе, блистающей в главных ролях. Мистер Суини, когда отводил взгляд от супруги, невнятно отвечал на вопросы жены члена парламента, которая рассказывала обо всех своих внуках по очереди. Лишь Питер и Саша были полностью поглощены друг другом и почти соприкасались головами.

Таким образом собравшиеся неторопливо продвинулись к концу обеда, о котором возвестил пылающий пудинг, словно ему предстояло поставить огненную точку в праздничном собрании. Когда его разложили по тарелкам и съели, Линли поднялся со своего места и мальчишеским жестом откинул назад волосы.

– Вам уже все известно, – сказал он. – Но мне бы хотелось официально объявить о том, что мы с Деборой решили в декабре обвенчаться. – Он легко коснулся ее блестящих волос, пока гости произносили свои поздравления. – Зато вы не знаете того, что мы решили только сегодня. Мы будем жить в Корнуолле. Будем жить тут – растить тут наших детей.

Судя по реакции гостей, никто не был готов к такому заявлению. И меньше других Сент-Джеймс. Он услышал общий восторженный крик, потом перед ним промелькнули несколько картинок: леди Ашертон повторяла имя своего сына, Тренэр-роу резко повернулся к матери Линли, Дебора прижалась щекой к руке Линли, но так мимолетно, что этого можно было и не заметить, Коттер посмотрел на Сент-Джеймса, и не понять его взгляд было невозможно. Он ждал этого, подумал Сент-Джеймс.

У него не было времени представить, как все будет, как он будет чувствовать себя, когда Дебора окажется за три сотни миль от дома, в котором прожила всю жизнь. Разнесли бокалы с шампанским, и мистер Суини не упустил свой шанс. Он вскочил из-за стола, желая первым отозваться на прекрасную новость. Наверно, лишь Второе Пришествие могло доставить ему большее удовольствие.

– Теперь-то я должен сказать… – Он неловко взялся за бокал. – Позвольте мне поздравить вас обоих. Это счастье, что вы опять будете с нами, что вы вернетесь домой, что вы… – Он умолк, не в силах выразить свои чувства, и поднял бокал. – Это прекрасно, – произнес он напоследок и сел на место.

Последовали другие поздравления и вместе с ними неизбежные вопросы о помолвке, свадьбе и будущей жизни. На этом общий восторг мог бы расщепиться на отдельные восторги, если бы не Питер.

Он встал, желая, возможно, чокнуться с братом, но у него дрогнула рука, и только благодаря форме бокала шампанское не разлилось.

– Я хочу сказать тост, – проговорил он, неверно произнося последнее слово и опираясь на Сашино плечо. Она украдкой поглядела на Линли и что-то тихо сказала Питеру, но он не расслышал. – За моего образцового брата, – объявил он. – Ему удалось, обыскав всю землю, не говоря уж о том, как много он всего узнал и попробовал – правда, Томми? – найти образцовую женщину, с которой он проживет образцовую жизнь. Чертовски удачливый наш лорд Ашертон!

Он шумно осушил бокал и буквально упал на стул.

Вот это удар, подумал Сент-Джеймс. Он посмотрел в сторону Линли, но видел только Дебору. Она вся сжалась и опустила голову. Не важно, что она зря испытывала унижение, если учесть намерения Питера, но она испытывала его, и Сент-Джеймс вышел из себя. Отодвинув стул, он неловко встал из-за стола.

– Об образцовости можно спорить, – проговорил он, – и, пожалуй, тут не лучшее место для этого. Я пью за Томми, моего самого старого друга, и за Дебору, любимую подругу в моей уединенной жизни, жизни, которая была и есть богаче оттого, что вы оба со мной.

Все одобрительно зашумели, и член парламента от Плимута поднял бокал, чтобы поздравить жениха и невесту, однако вместо этого произнес речь во славу своих достижений на ниве корнуоллской добывающей промышленности, во время которой леди Августа очень разволновалась. Под конец стало ясно, что даже если Питер хотел навредить брату, никто не пожелал обратить на него внимание, включая леди Ашертон, которая твердо и весело объявила, что пора пить кофе, портвейн и для этого перейти в гостиную.

В отличие от столовой с серебряным подсвечником на столе и настенными канделябрами, гостиная была ярко освещена двумя люстрами. Один сервировочный стол уже был накрыт для кофе, на другом была бутылка бренди и рюмки, а также несколько других видов крепких и не очень крепких напитков. Взяв чашку с кофе, Сент-Джеймс подошел к креслу, стоявшему посреди комнаты, сел в него и поставил чашку на ближайший столик. На самом деле ему не хотелось кофе, и он не понимал, зачем взял его.

– Дорогая, – сказала леди Августа, приперев Дебору к роялю, – я хочу знать обо всех переменах, которые вы задумали в Ховенстоу.

– О переменах? – не поняла Дебора.

– В детских надо все переделать. Вы согласны?

– У меня еще не было времени подумать об этом.

– Мне известно, что вы увлекаетесь – это очень мило – фотографией. Дейз рассказала мне на прошлой неделе. Но я рада, что вы совсем не похожи на женщин, которые отказываются от детей ради карьеры.

Как будто желая получить подтверждение, она отступила на шаг и оглядела Дебору с головы до ног, словно собралась покупать лошадь.

– Я – профессиональный фотограф, – заявила Дебора, все же стараясь быть вежливой.

Леди Августа махнула рукой, как будто отогнала муху:

– Но вы ведь не предпочтете фотографии детям.

Проходивший мимо доктор Тренэр-роу поспешил Деборе на помощь:

– Августа, времена изменились. В наше время достоинства женщины не оцениваются ее способностью к воспроизведению потомства. И слава богу. Подумайте только о беспредельных возможностях предохранения. Не истощаются генные запасы. Будущее без гемофилии. Никакой пляски Святого Вита.

– Ох уж эти ученые, – отозвалась леди Августа, однако ей было пора поговорить еще о чем-нибудь, и она направилась прямо к Джону Пенеллину, который с рюмкой бренди в руке стоял возле входа в Елизаветинскую галерею.

Сент-Джеймс видел, как она приближалась к управляющему, напоминая корабль под парусами своими широкими юбками и развевающимся шарфом. Потом он услыхал:

– Наши шахты, мистер Пенеллин!

И тут к нему подошла Дебора:

– Пожалуйста, не вставай.

У нее в руках не было ни чашки, ни рюмки.

– Тебе все удалось. – Он улыбнулся. – Даже с вилками и ножами не ошиблась. Вообще ни одной ошибки.

– Все были очень добры, – отозвалась Дебора. – Ну, почти все. Питер… – Она оглядела комнату как будто в поисках брата Линли и вздохнула, возможно чувствуя облегчение оттого, что не увидела Питера и Саши. – Как я выглядела, когда спустилась? Наверно, была как неживая? Да уж. До обеда все обращались со мной, как с хрустальной вазой.

– Ты преувеличиваешь. – Сент-Джеймс потянулся за своим кофе, но лишь переставил чашку.

Он не понимал, почему Дебора рядом с ним, ведь ее место рядом с Линли, который в это время беседовал – вместе с Джастином Бруком и Сидни – с членом парламента от Плимута. Сент-Джеймс слышал их смех, слышал, как Джастин сказал: «Отлично», – слышал, как они поминают лейбористскую партию. Потом они все опять засмеялись.

Дебора поерзала в кресле, но ничего не сказала. Вряд ли она подошла только потому, что нуждалась в его обществе или хотела обсудить прошедший обед. Да и молчаливость была не в ее характере. Сент-Джеймс долго не сводил глаз с ее обручального кольца с тяжелым изумрудом в окружении бриллиантов, а когда поднял голову, то обнаружил, что она пристально глядит на него, и вспыхнул. Неожиданная утрата им привычной бесстрастности была под стать необычной неуверенности в себе Деборы. А мы отличная парочка, подумал Сент-Джеймс.

– Почему ты назвал меня так? За обедом.

Так вот отчего она такая.

– Мне показалось это правильным. В конце концов, это правда. Ты всегда была со мной – и ты, и твой отец.

– Понятно.

Ее рука лежала рядом с его рукой. Сент-Джеймс уже обратил на это внимание, однако принял безразличный вид и не стал отодвигать свою руку, чтобы Дебора не подумала, будто он боится прикоснуться к ней. Он расслабил пальцы, заставил их расслабиться. Но, как будто не доверяя себе и опасаясь, как бы рука сама по себе не легла на ее руку, он позаботился о том, чтобы между ними оставалось расстояние хотя бы в четыре дюйма.

Единственного, чего он не мог предусмотреть, это жеста Деборы, которая легко и невинно коснулась его руки, разрушив все поставленные им барьеры. Ее жест ничего не значил и ничего не обещал. Сент-Джеймс отлично сознавал это, однако не сумел помешать своим пальцам захватить и удержать ее пальцы.

– Я правда хочу знать, почему ты так сказал, – повторила Дебора.

Бессмысленно объяснять. Это никуда не приведет. Даже хуже, потому что если приведет, то к немереным страданиям, о которых ему не хотелось думать.

– Саймон…

– Что я должен ответить? Что сказать такого, чтобы не мучить себя и тебя и не возвращаться к прошлому. Я не хочу. Да и ты тоже.

Сент-Джеймс говорил себе, что должен твердо придерживаться своих решений, когда речь идет о Деборе. У нее свои обязательства. Любовь и честь связывают ее с другим мужчиной. Ему надо удовольствоваться мыслью, что когда-нибудь, со временем, они опять смогут стать друзьями, какими были в юности, получать удовольствие от встреч друг с другом и не желать большего. Дюжина самых разных отговорок возникла у него в голове насчет того, что правильно и возможно в их положении, о долге, обязанностях, ответственности, любви, о якорях морали, крепко державших их обоих. И все же ему хотелось поговорить с Деборой, потому что жизнь это жизнь, и даже злость, даже опасность потерять все – лучше, чем ничего.

Какое-то волнение, замеченное Сент-Джеймсом у двери в гостиную, остановило его. Ходж что-то настойчиво втолковывал леди Ашертон, пока Нэнси Кэмбри цеплялась за его руку, словно желая вытащить его в коридор. К ним подошел Линли. Сент-Джеймс не мог оставаться в стороне. В гостиной наступила тишина.

– Этого нельзя. Не сейчас, – громко произнесла Нэнси.

– В чем дело? – спросил Линли.

– Пришел инспектор Боскован, милорд, – тихо ответил Ходж. – Он в холле. Хочет поговорить с Джоном Пенеллином.

В этот момент сам Боскован появился в дверях гостиной с таким видом, словно ожидал неприятностей. Он виновато оглядывал присутствующих, пока его взгляд не остановился на Джоне Пенеллине. Было ясно, что обязанности, не доставлявшие ему никакого удовольствия, привели его в гостиную графов Ашертон.

В комнате воцарилась полная тишина. Джон Пенеллин подошел к Босковану, отдав свою рюмку доктору Тренэр-роу.

– Эдвард, – кивнул он Босковану. Нэнси тем временем исчезла в коридоре, где прислонилась к комоду, не сводя глаз с полицейского. – Может быть, пойдем в мой кабинет?

– Не стоит, Джон. Ты уж извини.

Все сразу поняли, что стоит за этим. Боскован никогда бы не пришел, если бы не был уверен, что нашел убийцу.

– Ты хочешь меня арестовать? – спросил Пенеллин без особых эмоций, но с любопытством, словно он уже успел подготовить себя к чему-то подобному.

Боскован огляделся. Все смотрели на него.

– Только не здесь, – сказал он и вышел в коридор.

За ним последовали Пенеллин, Сент-Джеймс и Линли. Еще один полицейский ждал на лестнице. Крепкий, наверное боксер, он наблюдал за происходящим, скрестив на груди сжатые в кулаки руки.

Боскован стоял лицом к Пенеллину и спиной – к полицейскому. Говоря с другом детства, он переступил черту, разделяющую полицейских и всех остальных, нарушил все правила и порядки. Однако его это явно не беспокоило, и он продолжал разговаривать с Пенеллином как друг, а не представитель власти.

– Джон, тебе нужен адвокат. У нас есть первые отчеты судебных экспертов. Они не в твою пользу. Ты уж извини, – повторил он, ни у кого не оставляя сомнений в своей искренности.

– Отпечатки пальцев, нитки, волосы? Что у вас есть? – спросил Линли.

– Много чего.

– Папа приходил в коттедж, – вмешалась Нэнси.

Боскован покачал головой. Сент-Джеймс знал, что это значит. Если об отпечатках пальцев еще можно спорить, то нитки и волосы, найденные на трупе, – неоспоримая улика. Если так, значит, Пенеллин убил своего зятя и накануне врал им.

– Пойдем, – сказал Боскован уже более или менее официальным тоном, и это стало сигналом для другого полицейского, который подошел к Пенеллину и положил руку ему на плечо.

Через минуту их уже не было в коридоре.

***

Когда стихли их шаги, Нэнси Кэмбри потеряла сознание, но Линли успел ее подхватить.

– Позови Хелен, – попросил он Сент-Джеймса.

Пришла Хелен, и они проводили Нэнси в комнату леди Ашертон в восточной части дома. Это было и удобно, и полезно. Оказавшись среди знакомых вещей и в дружеской обстановке, Нэнси обретет способность мыслить, решил Линли. И даже позволил себе благодарность по отношению к матери, которая взяла на себя продолжение «праздника».

Сент-Джеймс не забыл захватить из гостиной виски и теперь прижал стакан к губам Нэнси. Леди Хелен держала ее руку. Нэнси успела сделать лишь маленький глоток, как в дверь постучали, после чего послышался голос Джастина Брука.

– Мне надо кое-что сказать. – Не ожидая ответа, он открыл дверь и просунул в проем голову, ища глазами Линли. – Можно вас на одно слово?

– На одно слово? – переспросил Линли, не понимая, зачем он мог понадобиться Бруку. – Какого дьявола?..

– Это важно, – стоял на своем Джастин Брук.

Он поглядел на остальных, напрасно моля о поддержке. Откликнулась только леди Хелен:

– Я провожу Нэнси в охотничий домик, Томми. Зачем держать ее тут? Ей лее надо к ребенку.

Линли подождал, пока за женщинами закрылась дверь, и заговорил с Бруком, который развернул кресло и облокотился на его спинку. Линли стоял возле письменного стола своей матери, Сент-Джеймс – возле камина.

– Это касается вашей семьи, – сказал Брук и посмотрел на Сент-Джеймса, как бы говоря, что без свидетелей лучше.

Сент-Джеймс двинулся было к двери.

– Нет, останься, – попросил Линли, не желая быть наедине с Бруком, тем более не желая, чтобы он так или иначе владел ситуацией в отсутствие Сент-Джеймса. Брук был неприятен ему своей фамильярностью и в то же время мелькавшей на лице злобой.

Взяв со стоявшего рядом круглого столика бутылку виски, Брук наполнил стакан, из которого пила Нэнси, и сказал:

– Отлично. Я выпью. А вы? – Он протянул бутылку Линли, потом Сент-Джеймсу. В комнате не было стаканов, поэтому приглашение было бессмысленным, что наверняка понимал и сам Брук. Он выпил. – Отличное виски! – Налил себе еще. – В гостиной уже знают, что Пенеллина арестовали. Но Пенеллин не мог убить Мика Кэмбри.

Это было не то, чего ожидал Линли.

– Если вам что-то известно, сообщите в полицию. Я этим если и занимаюсь, то не по долгу службы.

– Придется заняться вплотную.

– О чем вы?

– Ваш брат.

Звон стукнувшей о стакан бутылки, когда Брук стал наливать себе еще виски, показался неестественно громким. Линли не желал принимать это на веру, не желал даже думать об этом.

– Там говорят, что у Пенеллина была ссора с Кэмбри перед тем, как тот умер. Говорят, это главная причина, почему Пенеллина арестовали. Кто-то в деревне сегодня слышал об этом.

– Не понимаю, какое отношение это имеет к моему брату?

– Прямое. Увы. Мик Кэмбри ссорился не с Пенеллином. А если и ссорился, то уж не так, как с Питером.

Линли глядел на Брука во все глаза. У него появилось сильное желание выкинуть непрошеного гостя из комнаты, однако, едва удерживаясь от этого, он понимал и другое – информация не стала для него неожиданной.

– О чем вы говорите? И откуда вам это известно?

– Я был с ним, – ответил Брук. – После ухода Пенеллина. Кэмбри действительно с ним скандалил.

Линли потянулся к креслу.

– Пожалуйста, с начала и до конца, – проговорил он подчеркнуто вежливо.

– Ладно. – Брук кивнул. – Мы с Сид поцапались вчера. Она не хотела меня видеть. Поэтому я отправился в деревню. Вместе с Питером.

– Зачем?

– От нечего делать. У Питера не было денег, и он хотел у кого-нибудь одолжить немного. Он сказал, что знает парня, который будет вечером считать деньги. Вот, мол, к нему мы и пойдем. Это был Кэмбри.

Линли сощурился:

– Зачем ему понадобились деньги?

Брук посмотрел в сторону Сент-Джеймса, прежде чем ответить, словно ожидал, что он что-то скажет.

– Купить дозу.

– И он взял с собой вас? По-моему, недальновидный поступок.

– Для верности. Питер знал, что может на меня положиться. – Брук понял, что придется говорить впрямую. – Послушайте, у меня вчера кое-что было с собой, и я дал ему. Больше не осталось. А ему надо было. У меня и денег не осталось. Поэтому мы отправились в Нанруннел. Нам надо было раздобыть денег.

– Понятно. Вижу, вы отлично поладили с моим братом.

– Люди легко сходятся, если у них совпадают интересы.

– Да. Конечно. – Линли старательно сдерживал себя, чтобы не ударить Брука. – Мик одолжил ему денег?

– Даже слушать не захотел. Из-за этого и разгорелся сыр-бор. Но Питер видел – и я видел, – на столе пять или шесть стопок. А он не хотел расстаться даже с двумя фунтами.

– Что потом?

Брук скривился:

– Черт, я ведь даже не знал парня. Когда Мик и Питер сцепились, я ушел. Мне бы тоже не помешала доза, но я не хотел влипнуть в историю.

– Что вы делали потом?

– Побродил немного, нашел паб. Выпил. Потом меня привезли сюда.

– Привезли? Кто?

– Фермер с женой. – Брук усмехнулся. – Судя по запаху, – добавил он. – Наверно, у них молочная ферма.

– А Питер?

– Он ругался с Миком.

– Где была Саша?

– Здесь. Питер как будто еще в Лондоне обещал ей, что на свои деньги купит тут наркотик. Наверно, она ждала его.

– Сколько было времени, когда вы покинули коттедж? – спросил Сент-Джеймс с непроницаемым выражением на лице.

Брук поглядел на белый карниз с лепниной в виде чередующихся яиц и стрел. То ли он раздумывал о чем-то, то ли вспоминал, то ли разыгрывал своих слушателей.

– В десять я был в пабе. Это точно. Я посмотрел на часы.

– Больше вы Питера не видели той ночью?

– Не видел до сегодняшнего вечера. – Брук усмехнулся. На сей раз он смотрел на обоих по-приятельски – дружеским, понимающим взглядом. – Я вернулся, пошел к Сид и всю ночь был у нее. Должен сказать, это было неплохо. Она еще та штучка. – Он выпрямился. – Я подумал, лучше уж мне рассказать вам о Питере, а не полицейским. Наверно, вы знаете, что делать. Но если думаете, что я сообщу им…

Брук умолк. Все понимали бессмысленность последней фразы. Кивнув, он ушел.

Когда дверь за ним закрылась, Линли полез в карман за сигаретами. Однако, вынув сигаретницу, он с удивлением посмотрел на нее, не понимая, как она очутилась у него на ладони. Курить ему не хотелось.

– Что мне?.. – проговорил он хрипло. – Что мне делать?

– Надо поговорить с Боскованом. Что еще?

– Он ведь мой брат. Хочешь, чтобы я сыграл роль Каина?

– Я могу сделать это вместо тебя.

Линли посмотрел на друга. Тот был настроен неумолимо. Да и сам Линли понимал, что другого пути нет, хотя ему очень хотелось бы его найти.

– Подожди до утра, – сказал он.

Глава 14

Дебора оглядела комнату, желая удостовериться, что ничего не забыла, потом закрыла чемодан и стащила его с кровати, решив больше не возвращаться в Корнуолл. За ночь погода резко изменилась, и вчерашнее кобальтовое небо утром стало цвета шифера. Ветер громко стучал ставнями, а из одного окна, которое Дебора оставила полуоткрытым, пахло сыростью. Кроме стука ставень и скрипа веток на буке, других звуков слышно не было, ибо почуявшие приближение бури чайки и бакланы исчезли в поисках убежища.

– Мисс!

В дверях стояла одна из горничных, молодая женщина с копной темных волос над треугольным личиком. Звали ее Кэролайн, тотчас вспомнила Дебора, и, подобно другой приходящей прислуге, она не носила форму, а была одета в синюю юбку, белую блузку и туфли на низком каблуке. Выглядела она свежей и аккуратной. В руках у нее был поднос.

– Его светлость сказал, что вы захотите что-нибудь съесть перед поездом, – проговорила Кэролайн, ставя поднос на маленький трехногий стол около камина. – Он предупредил, что у вас тридцать минут.

– А леди Хелен знает? Она встала?

– Встала и одевается. Ей уже принесли завтрак.

Словно в подтверждение этого, леди Хелен вошла в комнату, одновременно занимаясь тремя делами: она натягивала чулки, жевала тост и держала в руках две пары туфель.

– Не могу решить, – сказала она, критически оглядывая туфли, – какие надеть. Замшевые удобнее, а зеленые – красивее, правда? Я уже десять раз надевала то те, то эти.

– Лучше замшевые, – сказала Кэролайн.

– Хм-м-м. – Леди Хелен бросила замшевую туфлю на пол, надела ее, бросила зеленую туфлю и надела ее. – Смотри, Кэролайн. Ты уверена?

– Уверена, – ответила Кэролайн. – Замшевые. Если вы дадите мне другую пару, я уберу ее в чемодан.

Леди Хелен жестом попросила ее подождать. Она изучала свою ногу в зеркале, повешенном внутри шкафа.

– Понятно. Но все же посмотри на зеленые. Видишь зеленую нитку на юбке? Если даже ее нет, они создают контраст. Короче говоря, у меня есть прелестная сумочка под эти туфли, и я умираю как хочу надеть их. Жаль признаваться, что напрасно купила то и другое. А ты что думаешь, Дебора?

– Замшевые, – ответила Дебора, поставила чемодан возле двери и вернулась к туалетному столику.

Леди Хелен вздохнула:

– Ваша взяла. – Она смотрела на выходившую из комнаты Кэролайн. – Интересно, можно ее украсть у Томми? Только взглянула на туфли, и все уже решено. Черт возьми, Дебора, она бы экономила мне каждый день по многу часов. Не надо было бы стоять перед шкафом и решать, что надеть. Она бы сделала меня свободной женщиной.

Промычав что-то в ответ, Дебора с недоумением уставилась на свободное место рядом с туалетным столиком. Она подошла к шкафу, заглянула внутрь, поначалу не ощутив ни страха, ни ужаса, разве что смущение. Леди Хелен продолжала болтать.

– Я сама виновата. Стоит мне услышать «распродажа» в «Гарольде», и я уже сама не своя. Туфли, шляпки, пуловеры, платья. Однажды купила высокие сапоги. Просто они были моего размера. Прекрасно, подумала я, подойдут для работы в саду моей матушки. – Она посмотрела на поднос с завтраком. – Будешь грейпфрут?

– Нет. Я не голодная.

Дебора вышла в ванную, вернулась. Опустилась на колени, чтобы заглянуть под кровать. И все время старалась вспомнить, где оставила металлический ящик. Он был в комнате. Стоял на виду вчера и позавчера или нет? Задав себе этот вопрос, Дебора поняла, что не может с уверенностью ответить на него. Вряд ли она переставляла ящик. Тем более невозможно, чтобы он потерялся. Потому что если он потерялся и она не переставляла его, значит…

– Что ты делаешь? – спросила леди Хелен, с наслаждением вгрызаясь в Деборин грейпфрут.

С ужасом осознав, что под кроватью ничего нет, ничего не засунуто туда в спешке, чтобы не стояло на пути, Дебора встала. У нее как будто заледенело лицо.

Хелен перестала улыбаться:

– Что такое? Что случилось?

Делая последнюю и совершенно бесполезную попытку, Дебора вернулась к шкафу и выбросила лишние подушки и одеяла на пол.

– Мои фотоаппараты, – сказала она. – Хелен, нет моих фотоаппаратов.

– Фотоаппаратов? – не понимая, переспросила леди Хелен. – Нет? Как это нет?

– Нет. Ты понимаешь? Их нет. Они были тут. Ты же видела. Я привезла их на уик-энд. А теперь их нет.

– Не может быть. Ты просто их переложила. Наверняка кто-то подумал…

– Их нет, – повторила Дебора. – Они были в металлическом ящике. Фотоаппараты, фильтры, объективы. Все.

Леди Хелен оставила грейпфрут и огляделась:

– Ты уверена?

– Ну конечно уверена! Не будь… – Дебора взяла себя в руки. – Все было в ящике, который стоял возле туалетного столика. Смотри. Его нет.

– Надо спросить Кэролайн, – сказала леди Хелен. – Или Ходжа. Может быть, они отнесли его в машину? Или Томми пришел пораньше и забрал его? Наверняка! Не думаю, чтобы кто-нибудь…

Ее язык наотрез отказывался произнести слово «украл». Тем не менее именно это слово было у нее на уме и на языке.

– Со вчерашнего вечера я не выходила отсюда. Разве что в ванную. Если Томми взял ящик, почему он не сказал мне?

– Я спрошу.

И леди Хелен вышла из спальни.

Уставившись в пол, Дебора опустилась на стул возле туалетного столика. Узор из цветов и листьев на ковре расплывался у нее перед глазами. Три фотоаппарата, шесть объективов, несколько дюжин фильтров – все это первоклассное оборудование, после трехлетнего обучения подтверждающее ее статус профессионального фотографа, ей удалось купить благодаря первой удачной выставке в Америке. Она могла работать, не связывая себя никакими обязательствами.

Любое решение, принятое Деборой в Америке, так или иначе было связано с новыми фотоаппаратами. Ей было легко вспоминать о своей тамошней работе, о принятых и непринятых решениях, потому что как профессионал она добилась успеха. Не имело значения то, что она втайне оплакивала свою юность. Профессиональные победы позволяли не думать о своей потере, а теперь ей грозила переоценка ценностей. Если она считала, что в ее жизни все правильно и оправданно, то только благодаря достигнутому успеху, все знаки и символы которого были налицо.

Вернулась леди Хелен.

– Я поговорила и с Кэролайн, и с Ходжем, – неуверенно проговорила она. Продолжать не было нужды. – Послушай, Дебора, Томми купит…

– Не хочу, чтобы Томми возмещал мне фотоаппараты! – крикнула Дебора.

– Да нет, послушай, Томми должен знать. Я схожу за ним.

Леди Хелен не было всего пару минут, и вернулась она вместе с Линли и Сент-Джеймсом. Томми подошел к Деборе. Сент-Джеймс остался стоять возле двери.

– Черт побери! – пробурчал Линли. – Чего нам еще ждать?

Он обнял Дебору за плечи и прижал к себе, потом опустился на колени и заглянул ей в глаза.

На лице Томаса Линли легко читалась усталость. Похоже, он не спал всю ночь. Деборе было ясно, что он беспокоился за Джона Пенеллина, и она почувствовала укол совести оттого, что тоже доставляет ему беспокойство.

– Деб, дорогая, извини меня.

Значит, он уже знал, что фотоаппараты украдены, но в отличие от леди Хелен даже не попытался предложить ей то или иное возмещение.

– Дебора, когда ты видела их в последний раз? – спросил Сент-Джеймс.

Линли коснулся ее волос, убрал прядь с лица, и Дебора почувствовала чистый свежий запах его кожи. Он еще не выкурил ни одной сигареты, и Деборе всегда нравилось, как он пахнет утром. Если ей удастся сконцетрироваться на Томми, все остальное станет неважным.

– Ты видела их вчера вечером, прежде чем лечь? – настойчиво расспрашивал Сент-Джеймс.

– Они были тут вчера утром. Я помню, потому что переложила фотоаппарат, которым пользовалась на спектакле. Все было тут, рядом со столом.

– А потом? Ты не помнишь? Ты больше не брала их?

– Нет. Меня далее не было в комнате. Я пришла, чтобы переодеться к обеду. Я бы заметила их. Должна была. Я же была тут. Сидела за туалетным столиком. Но я не видела их. А ты, Саймон?

Линли встал. В его взгляде было любопытство, когда он переводил его с Деборы на Сент-Джеймса, может быть, замешательство. Но ничего больше.

– Уверен, они были тут, – сказал Сент-Джеймс. – В твоем старом металлическом ящике, да? – Дебора кивнула. – Я видел его возле туалетного столика.

– Возле туалетного столика, – повторил Линли скорее для себя.

Он посмотрел на пол, посмотрел на Сент-Джеймса. Посмотрел на кровать.

– Сент-Джеймс, когда это было? – Он хотел произнести это как ни в чем не бывало, но не смог, и вопрос прозвучал куда значительнее, чем предполагалось.

– Томми, мы опоздаем на поезд, – вмешалась леди Хелен.

– Сент-Джеймс, когда ты видел ящик? Вчера? Вечером? Ночью? Когда? Ты был один? Или Дебора?..

– Томми, – позвала леди Хелен.

– Нет. Пусть ответит.

Сент-Джеймс молчал, и Дебора тронула Томми за руку, многозначительно поглядев на леди Хелен.

– Томми, – леди Хелен предприняла третью попытку, – это не…

– Я же сказал, пусть он сам ответит.

Прошло несколько секунд – целая вечность, – прежде чем Сент-Джеймс бесстрастно проговорил:

– Нам с Хелен удалось вчера раздобыть фотографию Мика Кэмбри. Томми, мы были у его отца. И я принес фотографию Деборе перед обедом. Тогда-то я и видел ящик.

Линли смотрел на него во все глаза. Потом тяжело вздохнул.

– Проклятье, – сказал он. – Я прошу прощения. Чертовски глупо получилось. Не понимаю, что на меня нашло.

Сент-Джеймс мог бы улыбнуться. Он мог бы отмахнуться от извинений Линли и рассмеяться, отвергая обидную, но понятную ошибку. Он не сделал ни того, ни другого. Он только посмотрел на Дебору и быстро отвел взгляд.

– Дебора, они очень дорогие? – желая разрядить обстановку, спросила леди Хелен.

– Несколько сотен фунтов.

Дебора отошла к окну и встала к нему спиной, чтобы ее лицо было в тени. Она чувствовала, как кровь стучит у нее в висках, на шее, на щеках, и ей хотелось лишь одного – поплакать.

– Значит, кто-то хочет продать их. Но не в Корнуолле. Во всяком случае, не здесь. Не исключено, что в Бодмине, или Эксетере, или даже в Лондоне. Но сомневаюсь, что ящик, украденный во время обеда, предназначен для продажи. После ареста Джона Пенеллина все очень осложнилось, вы не находите? Все выходили и приходили…

– А не сидели в гостиной, – сказала Дебора.

Она вспомнила о Питере Линли и его злом тосте. Кому, как не Питеру, могло прийти в голову досадить ей? А досадив ей, он досадил и Томми.

Сент-Джеймс посмотрел на часы.

– Отвези Хелен и Дебору на вокзал, – сказал он Линли. – Им все равно нет смысла оставаться тут. Мы попробуем разобраться сами.

– Прекрасно, – отозвалась леди Хелен. – Мне вдруг захотелось вдохнуть лондонский смог.

Она направилась к двери и по дороге коснулась руки Сент-Джеймса, который последовал за ней.

– Саймон, я прошу прощения, – сказал Линли. – Мне нет оправдания.

– Если не считать твоего брата и Пенеллина, усталости и отчаяния. Все в порядке, Томми.

– Ладно. Я чувствую себя дурак дураком.

Сент-Джеймс покачал головой, но лицо у него было несчастное.

– Ничего. Пожалуйста, забудь.

И он вышел из комнаты.

***

Сент-Джеймс сначала увидел, а потом услышал, как его сестра зевает в дверях.

– Ну и вечерок, – проговорила она, входя в столовую и усаживаясь за стол. Подперев рукой голову, она потянулась за кофе, налила его в чашку, добавила сахар. Словно не удосужившись поглядеть в окно, Сидни надела ярко-синие шорты, украшенные серебряными звездами, и коротенькую кофточку. – Ужасные тосты, визит полицейских, арест. Нас вызовут на допрос?

Сидни посмотрела на блюда под крышками, расставленные на буфете, но не пожелала встать и стащила с тарелки брата кусок бекона, который положила на его тост.

– Сид…

– Хм-м-м? – Она придвинула к себе несколько газетных страниц. – Что ты читаешь?

Сент-Джеймс не ответил. Он проглядывал нанруннелский «Споуксмен» и не хотел, чтобы его дергали.

Газета была местная, и по большей части в ней были местные новости. Как бы Мик Кэмбри ни был предан своему изданию, Сент-Джеймс не мог связать его убийство с тем, что он читал: о состоявшейся в Ламорна-Коув свадьбе, об осуждении воришки из Пензанса, о нововведениях на молочной ферме неподалеку от Сэйнт-Бериана. Было здесь и сообщение о постановке «Много шума из ничего». Спортивные новости представляли собой заметку о местном теннисном матче, а что касается преступлений, то речь шла лишь о дорожно-транспортной разборке между водителем грузовика и коровой. В редакторской колонке были кое-какие намеки, но они касались будущего газеты, а не убийства Мика Кэмбри.

Страница вместила в себя две статьи и семь писем. Первая статья была подписана Кэмбри, и в ней говорилось об оружии, которое провозится в Северную Ирландию. В другой статье Джулиана Вендейл писала о национальной программе защиты детей. В письмах, присланных из Пензанса и Нанруннела, были отклики на статьи в предыдущих номерах о расширении городских границ и о школьных проблемах. Все это отражало желание Мика Кэмбри сделать газету более значимой, однако никак не могло стать причиной убийства.

Сент-Джеймс не забыл, что отец Мика рассказывал, будто его сын работал над какой-то важной темой, которая якобы должны была дать новую жизнь их газете. Очевидно, ничего больше Гарри Кэмбри не знал. И так же очевидно, что Мик собирался с помощью своего журналистского расследования заполучить куда большую аудиторию, чем это реально в корнуоллском захолустье. Оставался вопрос: не обнаружил ли Гарри Кэмбри, что его сын расходовал время и деньги, принадлежавшие «Споуксмену», на что-то такое, что не имело к нанруннелской газете никакого отношения? А если он обнаружил это, то как отреагировал? Мог бы он ударить сына, как один раз уже сделал это в присутствии сотрудников?

На вопросы, возникавшие в связи с убийством Мика, нельзя было ответить, не получив ответ на главный вопрос – было это предумышленное убийство или убийство в порыве страсти? То, что свидетели слышали крики, предполагает страсть, не говоря уж о надругательстве над трупом. Однако все остальное – беспорядок в гостиной, пропажа денег – указывает на злой умысел. Даже вскрытие вряд ли это прояснит.

– А где все? – спросила Сидни, вскочив с места, и, не выпуская из рук чашку с кофе, подошла к окну, где уютно устроилась на обитой бархатом скамейке. – Отвратительная погода. Собирается дождь.

– Томми повез Дебору и Хелен на вокзал. Больше я никого не видел.

– Нам с Джастином, наверно, тоже надо ехать в Лондон. Ему завтра на работу. Ты видел его?

– Сегодня – нет.

Сент-Джеймс не расстраивался по этому поводу. Он заметил, что чем реже он видит Джастина Брука, тем лучше для него, и мечтал только о том, чтобы его сестра очнулась и изгнала этого человека из своей жизни.

– Пойду-ка вытащу его из спальни, – сказала Сидни, но не двинулась с места.

Она все еще пила кофе и смотрела в окно, когда пришла леди Ашертон, которая не собиралась завтракать, судя по ее одежде: завернутые до колен синие джинсы, мужская рубашка, бейсболка. В руках у нее была пара плотных перчаток для работы в саду, которыми она в волнении била о свою ладонь.

– Ты здесь, Саймон? Отлично. Можно тебя на минутку? Это касается фотоаппаратов Деборы.

– Вы нашли их?

– Нашли? – не поняла Сидни. – Не хватало еще, чтобы Дебора потеряла свои фотоаппараты.

Она мрачно тряхнула головой, вернулась к столу и взялась за газету, которую читал ее брат.

– Нашла, – сказала леди Ашертон и повела Сент-Джеймса в сад, куда соленый ветер гнал с моря серые тучи.

Недалеко от южного крыла дома их ждал садовник, стоявший напротив бука в сдвинутой на глаза кепке. Заметив Сент-Джеймса и леди Ашертон, он кивнул им и показал на плющ на стене.

– Жалко, – сказал он, – очень уж повредили плющ.

– Комната Деборы как раз над дырой в плюще, – пояснила леди Ашертон.

Сент-Джеймс посмотрел наверх, на плющ, поломанный, вырванный с корнем, явно поврежденный чем-то упавшим сверху, и упавшим совсем недавно, что подтверждалось не только видом плюща, но и резким запахом.

Отступив на шаг, Сент-Джеймс посмотрел на окна. Комната Деборы действительно находилась немного выше поврежденного плюща, сразу над бильярдной и довольно далеко от столовой и гостиной, где накануне принимали гостей. Насколько Сент-Джеймс знал, никто не играл в бильярд, так что никто не мог слышать шум, когда разбивались брошенные сверху фотоаппараты.

Садовник вернулся к своей работе и вновь стал собирать ветки в пластиковый мешок. Леди Ашертон заговорила тихо и с очевидным облегчением:

– Хотя бы это, Саймон. По крайней мере, ясно, что никто из наших не замешан в воровстве.

– Вы о чем?

– Не вижу смысла в том, чтобы кто-то из нас взял их и уронил. Проще ведь спрятать их в комнате, а потом ускользнуть вместе с ними. Ты не согласен?

– Проще. Да. Но не разумнее. Особенно если кто-то хотел изобразить все так, будто в дом проник чужой человек. Но и это не очень разумно. Ведь вчера в доме были посторонние? Мистер и миссис Суини, доктор Тренэр-роу, ваша невестка, член парламента от Плимута.

– Джон Пенеллин, – добавила леди Ашертон. – Приходящая прислуга из деревни.

– Их-то вряд ли заподозришь.

По выражению лица леди Ашертон Сент-Джеймс понял, что она уже сделала свои выводы относительно того, кто могвзять фотоаппараты Деборы и где они теперь. Но признаваться в этом ей не хотелось.

– Не понимаю, почему украли именно фотоаппараты.

– Они дорого стоят. И их можно легко продать, если очень нужны деньги, – отозвался Сент-Джеймс.

На мгновение ее лицо изменилось, но она тотчас взяла себя в руки, и Сент-Джеймс пожалел ее.

– Весь вечер дом был открыт. Любой мог войти, пока мы сидели за столом. Тем более никакого труда не составило бы подняться в комнату Деборы и украсть фотоаппарат.

– Но, Саймон, зачем брать фотоаппараты, если нужны деньги? Почему не что-нибудь другое? Что-нибудь более ценное?

– Что? Все остальное легко соотнести с Ховенстоу. Столовое серебро, например. Ваш фамильный знак стоит на всем без исключения. Естественно, никто не будет снимать со стены портрет, рассчитывая, что этого не заметят до утра.

Леди Ашертон отвернулась и посмотрела в сад, видимо желая скрыть от Сент-Джеймса выражение своего лица.

– Дело не в деньгах, – сказала она, сжимая в руках перчатки. – Не может быть, Саймон. Вы же знаете.

– Думаете, миссис Суини утащила фотоаппарат? – попробовал пошутить Сент-Джеймс, и леди Ашертон ответила ему едва заметной улыбкой.

– Если бы она сумела выскользнуть из гостиной, ей пришлось бы немало побродить по дому в поисках Дебориной комнаты.

– Томми говорил сегодня с Питером? – спросил Сент-Джеймс.

– Питер еще не выходил из своей комнаты.

– Дейз, он исчез сразу после обеда.

– Знаю.

– А вы знаете, куда он пошел? Где Саша?

Она покачала головой.

– Мог поехать к морю. Мог пойти в охотничий домик к Марку Пенеллину, – вздохнула леди Ашертон, сразу обессилев. – Не могу поверить, что он взял фотоаппараты Деборы. Свои вещи он уже распродал. Я знаю. Делаю вид, что не знаю, но на самом деле знаю. Все же мне не верится, что он крадет вещи и продает их. Только не Питер. Не могу поверить.

Едва она произнесла последнее слово, как из парка послышался крик. Кто-то, спотыкаясь, бежал к дому, прижимая одну руку то к бедру, то к боку, а другой – размахивая шапкой. И еще он кричал, не прерываясь ни на мгновение.

– Джаспер, миледи, – сказал садовник, приближаясь к хозяйке и таща за собой мешок.

– Что с ним?

– Не кричите, Джаспер, – повысив голос, произнесла леди Ашертон, когда Джаспер поравнялся с воротами. – Вы до смерти напугали нас.

Задыхаясь, Джаспер подошел ближе:

– Он там. В бухте.

Леди Ашертон поглядела на Сент-Джеймса. У обоих мелькнула одна и та же мысль, и леди Ашертон отступила на шаг, словно не желая ничего слышать.

– Кто? – спросил Сент-Джеймс. – Джаспер, кто там?

Джаспер, кашляя, согнулся пополам:

– Он там!

– Ради бога…

Джаспер выпрямился, огляделся и изуродованным артритом пальцем показал на дверь, из которой вышла Сидни, очевидно пожелавшая узнать причину волнений.

– Ее парень, – выдохнул Джаспер. – Он там, мертвый.

Глава 15

Когда подоспел Сент-Джеймс, его сестра уже была на берегу, опередив всех остальных. В отчаянии пробегая по парку, она, по-видимому, упала, потому что у нее по руке и ноге текла кровь. Сверху, Сент-Джеймс видел, как она бросилась на тело Брука, стараясь поднять его, будто таким образом могла вернуть его к жизни. И, прижимаясь к нему, она беспрерывно бормотала что-то – не договаривая слов и фраз. Голова Брука была неестественно вывернута, что говорило о причине смерти.

Сидни опустила его на землю. Она открыла ему рот и прижалась к нему губами в бесполезной попытке сделать искусственное дыхание. Даже наверху Сент-Джеймс слышал короткие всхлипы сестры, старания которой оставались безответными. Тогда она стала массировать ему грудь. Разорвала на нем рубашку. Потом вытянулась рядом и прижалась к нему, желая возбудить его в смерти, как делала это с ним живым, – безумная отчаянная имитация искушения. Сент-Джеймс похолодел от этого зрелища. Он произнес ее имя, потом позвал ее – напрасно.

Наконец Сидни подняла голову и увидела брата. С мольбой протянув к нему руку, она наконец-то расплакалась. Скорее завыла – горько и отчаянно. Так, как выли когда-то в начале времен и воют во все времена. Она покрыла посиневшее лицо Брука поцелуями, прежде чем положила голову ему на грудь. Она рыдала – печально, злобно, яростно. Она обнимала его за плечи, поднимала и трясла, звала по имени, и голова его дергалась на сломанной шее в пляске смерти.

Сент-Джеймс стоял неподвижно, заставляя себя не отводить глаз от сестры, заставляя себя быть свидетелем ее горя и принимая это как наказание, причем справедливое наказание за то, что его изуродованное тело не позволяет ему прийти ей на помощь. Обессиленный и внутренне почти запаниковавший, Сент-Джеймс, как завороженный, слушал вой Сидни. Поэтому, когда кто-то коснулся его руки, он вздрогнул от неожиданности. Рядом стояла леди Ашертон, за ней садовник и около дюжины других работников.

– Уведите ее.

С трудом произнеся эти слова, Сент-Джеймс почувствовал, что вновь обрел способность двигаться и говорить.

Взглянув на его искаженное лицо, леди Ашертон начала спускаться к морю. Остальные последовали за ней – с одеялами, носилками, термосом, веревкой. Хотя спускались они довольно быстро, Сент-Джеймсу казалось, что он видит замедленный фильм.

Трое подошли к Сидни одновременно, и леди Ашертон оттащила ее от трупа, который она продолжала отчаянно и напрасно трясти. Когда Сидни с криком рванулась обратно, леди Ашертон тоже что-то крикнула своим людям, но Сент-Джеймс не расслышал ее слова. Ей подали открытый пузырек, и она, прижав Сидни к себе, схватила ее за волосы и сунула пузырек ей под нос. У Сидни дернулась голова. Она поднесла руку ко рту. Она заговорила с леди Ашертон, и та в ответ показала ей на вершину скалы.

Сидни стала взбираться наверх. Ей помогал садовник. Потом на помощь пришли остальные. Все смотрели, чтобы она не споткнулась и не упала. Через пару минут Сент-Джеймс притянул ее к себе. Он держал ее в объятиях, прижимался щекой к ее волосам и старался не давать волю чувствам, которые захлестывали его. Когда Сидни приутихла, он повел ее к дому, продолжая обнимать обеими руками, словно боясь, что стоит ему убрать руки, и у нее опять начнется истерика, она бросится обратно на берег, где лежит труп ее любимого Джастина Брука.

Они шли между деревьями, и Сент-Джеймс не видел и не слышал ничего вокруг. Колючие кусты цеплялись за его одежду, но он этого не замечал.

Буря была совсем близко, когда показалась стена Ховенстоу, а потом и ворота. Громко шелестели листья на деревьях под сильными порывами ветра, белка спряталась на ясене. Сидни подняла голову.

– Будет дождь, – сказала она. – Саймон, дождь замочит его.

Сент-Джеймс покрепче прижал Сидни к себе, поцеловал в макушку:

– Нет, нет, все будет в порядке. – Он попытался говорить тоном старшего брата, который всегда может прогнать ночной кошмар и спасти от ночных чудовищ. Только не в этот раз. – О нем позаботятся. Не беспокойся.

Крупные капли с шумом упали на листья, и Сидни вздрогнула в объятиях брата:

– Помнишь, как мама кричала на нас?

– Кричала? Когда?

– Когда ты открыл в детской все окна, чтобы посмотреть, сколько дождя нальется в комнату. Она кричала и кричала. Она даже ударила тебя. – Сидни не могла сдержать рыдания. – Никогда не могла смотреть, как мама бьет тебя.

– Ковер был испорчен. Наверно, я заслужил…

– Но это я заставила тебя. И я ничего не сказала. А тебя наказали. – Она поднесла руку к лицу, и у нее между пальцами брызнула кровь. Сидни опять разрыдалась. – Прости меня.

Он погладил ее по голове:

– Да что ты, родная. Я забыл. Правда.

– Как я могла, Саймон? Ты был моим любимым братиком. Я очень любила тебя. А няня меня ругала, говорила, что нехорошо любить тебя больше, чем Эндрю и Дэвида, а я ничего не могла с собой поделать. Я любила тебя. А потом тебя побили из-за меня, и я промолчала.

Ее лицо было залито слезами, которые, как Сент-Джеймс понимал, не имели ничего общего с детскими проблемами.

– Сид, я тебе скажу, но обещай, что не проговоришься Эндрю и Дэвиду. Я тоже любил тебя больше, чем их. И сейчас люблю.

– Правда?

– Еще как правда!

Они миновали ворота в сад, когда ветер набросился на розовые кусты, посыпая лепестками дорожку, по которой они шли. Хотя дождь был уже нешуточный, они не ускорили шаг и, подойдя к дому, промокли до нитки.

– Мамочка опять будет кричать на нас, – сказала Сидни, когда Сент-Джеймс закрыл дверь. – Давай спрячемся.

– Сейчас уже не страшно.

– Я не позволю ей ударить тебя.

– Знаю, Сид. – Сент-Джеймс подвел сестру к лестнице и взял ее за руку, когда она остановилась в нерешительности и огляделась, не понимая, где находится. – Нам сюда.

Он увидел, что навстречу им спускается Коттер с маленьким подносом в руках. Глядя на него, Сент-Джеймс поблагодарил Бога за способность Коттера читать его мысли.

– Увидел, как вы идете, – сказал Коттер и кивком головы показал на поднос. – Бренди. Она…

Он показал на Сидни и нахмурился при взгляде на нее.

– Ничего, ничего, обойдется. Помогите мне, Коттер. Ее комната вон там.

В отличие от комнаты Деборы, комната Сидни не была похожа ни на пещеру, ни на склеп. Окнами она выходила на маленький огороженный садик, потолок был белым, обои на стенах желтые, ковер на полу – с цветами пастельных тонов. Сент-Джеймс усадил сестру на кровать и отправился раздвинуть занавески, пока Коттер наливал бренди и подносил его к губам Сидни.

– Немножко, мисс Сидни, – настойчиво проговорил Коттер. – Вы согреетесь.

Сидни выпила.

– А мама знает?

Коттер с беспокойством оглянулся на Сент-Джеймса.

– Еще немножко.

Сент-Джеймс выдвинул ящик комода в поисках ночной рубашки и нашел ее под кучей одежды, украшений и чулок.

– Ты должна снять мокрые вещи, – сказал он. – Коттер, вы не принесете полотенце, чтобы вытереть ей волосы?

Коттер кивнул и внимательно посмотрел на Сидни, прежде чем покинуть комнату. Оставшись наедине с сестрой, Сент-Джеймс раздел ее, бросив мокрые вещи на пол, и, стараясь не причинить ей ни малейшего неудобства, натянул на нее ночную рубашку. Когда Коттер вернулся с полотенцем и пластырем, Сент-Джеймс насухо вытер волосы Сидни, осмотрел ее руки и ноги, вытер грязь. Потом он уложил ее и укрыл одеялом. Сидни подчинялась ему, как ребенок, как кукла.

– Сид, – шепотом позвал он, легко касаясь ее щеки.

Он хотел поговорить с ней о Джастине Бруке. Он хотел узнать, были ли они вместе ночью. Он хотел знать, когда Брук отправился на берег. И главное, зачем?

Сидни не ответила. Она смотрела в потолок. Ничего, это могло и подождать.

***

Линли припарковал «Ровер» в глубине двора и вошел в дом между ружейной комнатой и коридором прислуги. Он видел скопление машин по дороге – две полицейские машины, «скорую помощь» с работающими дворниками, – так что для него не было полной неожиданностью появление Ходжа, который как будто ждал его в жилом крыле. Они встретились перед буфетной.

– Что случилось? – спросил Линли старого слугу, стараясь не выказывать чрезмерной озабоченности, хотя сердце у него сжималось от страха. Когда он увидел машины, его первой мыслью было: что с Питером?

Ходж изложил суть дела, не примешивая к рассказу собственных эмоций. Мистер Брук, сказал он. Он в бывшей классной комнате.

Если тон Ходжа предполагал некоторую надежду на лучшее, подкрепленную тем, что Брука не увезли в больницу, то от нее не осталось и следа, едва Линли вошел в классную комнату в восточном крыле. Брук лежал, укрытый одеялом, на столе, посреди комнаты, на том самом столе, за которым не одно поколение юных Линли готовило уроки, прежде чем их увозили в интернат. Вокруг стояли люди, занятые разговором, и среди них Боскован, а также сержант, сопровождавший своего начальника во время ареста Джона Пенеллина. Боскован что-то говорил остальным, особые инструкции адресовав двум полицейским в грязных брюках и мокрых куртках. Здесь же находилась женщина, судя по чемоданчику у ее ног, патологоанатом. Чемоданчик стоял закрытый, да она как будто и не собиралась осматривать труп. Полицейские тоже ничем конкретным не занимались. Линли понял, что Брук умер не в классной комнате.

Возле окна примостился Сент-Джеймс, который все свое внимание обратил на сад, насколько его можно было разглядеть в мокрое от дождя окно.

– Джаспер нашел его в бухте, – не повернув головы, тихо проговорил Сент-Джеймс, когда Линли подошел к нему. Линли обратил внимание, что его одежда была еще сырой, а на рубашке виднелась размазанная кровь, которую дождю не удалось смыть. – Похоже на несчастный случай. Не исключено, что он соскользнул со скалы. Во всяком случае, ботинок потерял по дороге. – Сент-Джеймс посмотрел мимо Линли на группу местных детективов, потом перевел взгляд на Линли. – Так считает Боскован.

Сент-Джеймс не задал вопрос, который Линли слышал в его словах, и он был благодарен за передышку.

– Почему тело перенесли, а, Сент-Джеймс? Кто приказал его перенести? Зачем?

– Приказала твоя мать, потому что полил дождь. Сид прибежала к нему первой. Боюсь, у всех нас было плохо с мозгами в тот момент. Тем более у меня. – Под напором ветра царапнула по окну ветка плюща, дождь забарабанил по стеклу. Сент-Джеймс прильнул к нему и стал смотреть на окна напротив, особенно внимательно – на окно угловой спальни, что располагалась рядом со спальней Линли. – Где Питер?

Передышка оказалась недолгой. Линли очень хотелось соврать, защитить брата, но он не мог. Не мог он сказать и что побуждало его говорить правду: дурацкая честность или невысказанная мольба о помощи и понимании.

– Его нет.

– А Саша?

– Ее тоже нет.

– Где они?

– Понятия не имею.

– Отлично! – почти прошептал Сент-Джеймс и надолго умолк. – Давно его нет? Он спал у себя? У нее?

– Нет. – Линли не сказал, что в половине восьмого отправился поговорить с братом. Не сказал и того, что без пятнадцати восемь отправил Джаспера искать его. Не сказал, какой испытал ужас, увидев полицейские машины и «скорую помощь» у ворот Ховенстоу, ведь он решил, что умер Питер, а потом почувствовал некоторое облегчение, удостоверившись, что это не он. Он видел, что Сент-Джеймс не сводит глаз с тела. – Питер не виноват. Это был несчастный случай. Ты же сам сказал.

– Интересно, Питер знал, что Брук разговаривал с нами? – то ли спросил, то ли вслух подумал Сент-Джеймс. – Брук сообщил ему? А если сообщил, то зачем?

Линли понял ход мыслей друга. Он и сам прошел тем же путем.

– Питер – не убийца. Ты знаешь.

– Тогда надо его найти. Убийца он или нет, ему надо нам кое-что объяснить, правильно?

– Джаспер ищет его с утра.

– Интересно, зачем Бруку понадобилось идти в бухту? Может быть, его ждал Питер?

– Джаспер везде искал. В бухте. На мельнице. За пределами поместья тоже.

– А вещи Питера здесь?

– Я… Нет… – Линли достаточно хорошо знал Сент-Джеймса, чтобы понять, о чем он подумал. Если Питер в спешке бежал из Ховенстоу, считая, что его жизни грозит опасность, то неудивительно, что он не взял вещи. Если нее он совершил преступление, которое, как он думал, не будет обнаружено в течение нескольких часов, у него было достаточно времени, чтобы собрать привезенные в Ховенстоу вещи и потихоньку выскользнуть из дома в расчете на то, что никто не обратит внимание на его отсутствие, пока не набредут на труп Брука. Если только он убил Брука. И если Брук действительно был убит. Линли заставил себя не упускать то, что полицейские сочли происшедшее несчастным случаем. Наверняка эти люди знают, о чем говорят. Утром он гнал от себя мысли о виновности Питера в том, что он украл фотоаппараты Деборы ради покупки кокаина, и этого оказалось достаточно для придумывания других версий. А теперь приходится все обдумывать заново. Разве не возможно, что его брат замешан и в воровстве фотоаппаратов, и в убийстве Джастина Брука? Если ему позарез понадобился кокаин, разве его остановило бы устранение Брука?

Конечно же, Линли знал ответ. Но этот ответ связывал Питера и с убийством Мика Кэмбри, которое уж никак нельзя было назвать несчастным случаем.

– Пожалуй, пора увозить труп. – Сержант подошел к Линли с Сент-Джеймсом. Несмотря на дождь, от него исходил крепкий запах пота и лоб блестел, словно намазанный маслом. – С вашего разрешения.

Линли кивнул и подумал, что хорошо бы сейчас выпить. Как будто кто-то подслушал его мысли, дверь распахнулась и на пороге появилась леди Ашертон, толкавшая перед собой столик на колесиках, сервированный кофе, крепкими напитками и печеньем. Ее синие джинсы и туфли были заляпаны грязью, белая рубашка – разорвана, волосы – в беспорядке. Однако, не обращая внимания на свой внешний вид, она сразу же, заговорив, взяла все в свои руки.

– Инспектор, не знаю ваших правил, – обратилась она к Босковану, – однако мне кажется разумным, если вы что-нибудь выпьете, чтобы не простудиться. Кофе, чай, бренди, виски. Пожалуйста, на ваше усмотрение.

Боскован благодарно кивнул, и его сотрудники, получив таким образом разрешение, окружили столик, а сам Боскован подошел к Линли и Сент-Джеймсу:

– Он был алкоголиком, милорд?

– Я плохо его знаю. Но вчера он пил. Мы все пили.

– Он напился?

– Как будто нет. Во всяком случае, мне так не показалось, когда я видел его в последний раз.

– Когда это было?

– После приема. Около полуночи. Может быть, немного позже.

– Где?

– В гостиной.

– Он пил?

– Да.

– Но не был пьяным?

– Может быть, и был. Не знаю. Вел он себя не как пьяный. – Линли понял, с какой целью Боскован задает эти вопросы. Если Брук был пьян, то он сам виноват. Если он был трезв, то ему помогли упасть. Однако Линли хотелось, чтобы смерть Джастина Брука рассматривали как несчастный случай, в каком бы состоянии он ни был. – Пьяный или трезвый – не важно. Он приехал сюда в первый раз. И со здешними местами не был знаком.

Боскован кивнул, однако ничем не выдал своих мыслей.

– Пусть поработает патологоанатом, – проговорил он.

– Было темно. Скала высокая.

– Если он отправился гулять ночью. Но ведь это могло быть и утром.

– В чем он был?

Боскован поднял плечи, как бы одобряя правильность вопроса:

– В вечернем костюме. Однако не исключено, что он провел ночь с кем-то из ваших гостей. Вот установим время смерти, тогда хоть что-то прояснится. А пока ясно одно: он мертв. Этого не опровергнешь.

Он кивнул и присоединился к своим сотрудникам.

– Сент-Джеймс, он не задал еще тысячу и один вопрос.

– Кто видел Брука последним? – стал перечислять Сент-Джеймс. – Не покинул ли поместье кто-нибудь еще? Кто был на приеме? Кто был в поместье? Кто мог желать ему зла?

– Почему он не задал их?

– Думаю, сначала хочет получить отчет патологоанатома. Ему тоже предпочтительнее, чтобы это был несчастный случай.

– Почему?

– Потому что он уже арестовал убийцу Мика Кэмбри. Но Джон Пенеллин не мог убить Брука.

– Думаешь, связь есть?

– Есть. Должна быть. – Кто-то показался за окном и привлек внимание Сент-Джеймса. – Джаспер.

– Надо поговорить с ним.

Они встретили Джаспера в коридоре, где он отряхивался после долгого пребывания под дождем. Свой старинный макинтош он уже повесил на крючок и снимал заляпанные грязью темно-зеленые сапоги. Коротко кивнув Линли и Сент-Джеймсу, он закончил с сапогами и последовал за своим хозяином и его гостем в курительную, где первым делом выпил виски, чтобы согреться.

– Нигде нет, – сказал он Линли. – Лодка пропала в Ламорна-Коув.

– Что? Ты точно знаешь?

– Еще бы не знать! Была – и нет ее.

Линли не сводил глаз с лисы на каминной полке, пытаясь осмыслить сказанное, однако на ум ему не приходило ничего стоящего. Детали не желали укладываться в целостную картину. В Ламорне стояла семейная тридцатипятифутовая яхта, на которой Питер плавал едва ли не с пятилетнего возраста. Однако уже с утра было ясно, что грянет буря. Ни один опытный моряк не выйдет в море в такую погоду.

– Может быть, сорвалась с якоря?

Не изменившись в лице, Джаспер хмыкнул, когда Линли повернулся к нему.

– Где ты был?

– Везде. Между Нанруннелом и Трином.

– А в Тривулфе? В Сэйнт-Бериане? Дальше от моря?

– Ага. Но не очень далеко. Зачем идти далеко, милорд? Если парень шел пешком, кто-нибудь да видел его. А никто не видел. – Джаспер схватился за подбородок, потом всей пятерней расчесал бороду. – Думается мне, или он и леди прячутся где-то поблизости, или они остановили машину, или взяли яхту.

– Питер не мог это сделать. Уж ему ли не знать, что такое шторм. Не совсем же он… – Линли умолк. С какой стати рассказывать Джасперу о его худших предположениях? Наверняка старик и сам все понял. – Спасибо, Джаспер. Не забудь поесть.

Старик кивнул и направился к двери. Но на пороге он остановился:

– Слышал, Джона Пенеллина вчера арестовали?

Судя по всему, у Джаспера было что сказать, однако он замолчал и вышел из комнаты.

– Что еще Джасперу известно? – спросил Сент-Джеймс после его ухода.

Линли, задумавшись, смотрел в покрытый ковром пол:

– Полагаю, ничего. Просто он чувствует правду.

– Ты о Джоне?

– Да. И о Питере. Если творится что-то не то, Джаспер знает, где собака зарыта. – Никогда еще Линли не чувствовал себя настолько неспособным к действию. Ему казалось, что он потерял контроль над жизнью и ничего не может, разве что безучастно смотреть, как все летит в тартарары. – Он бы не взял яхту. Не в такую погоду. Куда он сбежал? И почему?

Он услышал, как пошевелился Сент-Джеймс, и, подняв глаза, увидел сочувствие на его лице.

– Томми, может быть, он все еще где-то поблизости? Может быть, он не знает, что произошло, и его исчезновение не связано с убийством Джастина Брука?

– А с фотоаппаратами?

– И с ними тоже.

Линли отвернулся и стал смотреть на фотографии на стенах, на всех тех Линли, которые берегли честь семьи, учились в Оксфорде и, не протестуя, исполняли долг, завещанный предками.

– Не могу поверить, Сент-Джеймс. Никак не могу. А ты?

– Честно? – вздохнул его друг. – Нет.

Глава 16

– Господи, есть ли этому предел? – не выдержала леди Хелен. Она с чувством стукнула чемоданом об пол, вздохнула и позволила сумке соскользнуть с руки. – Ланч на Пэддингтон-стейшн. Все до того( немыслимо, что мне с трудом верится, будто это я.

– В конце концов, Хелен, ты сама так захотела.

Дебора поставила чемодан и с довольной улыбкой оглядела свою квартирку. Как хорошо снова оказаться дома, даже если весь дом – одна комната в Пэддингтоне. Зато своя собственная.

– Виновата. Но когда умираешь от голода и смерть совсем близка, ничего не остается, как бежать сломя голову в ближайший кафетерий. – Она вздрогнула, вспомнив, что обнаружила на принесенной ей тарелке. – Как они умудрились так испоганить соус?

Дебора засмеялась:

– Не пора ли тебе ожить? Хочешь чаю? У меня еще есть рецепт, который ты наверняка оценишь по заслугам. Это Тинин рецепт. Она называет его «восстановительным».

– Ну конечно, «восстановительный» – это как раз то, что необходимо после общения с Миком Кэмбри, если верить его отцу. Не возражаешь, я пока воздержусь? Не пора ли нам к ней, прихватив с собой фотографию?

Дебора достала фотографию из сумки и открыла дверь. В узком коридоре с обеих сторон были двери, и от пола, устланного новым ковром, поднимался резкий запах. Тем не менее ковер заглушал шаги, и, словно этот глушитель призвал Дебору к осторожности, она постаралась стучать негромко.

– Тина… Полагаю, она сова, – пояснила Дебора. – И наверно, еще спит.

По-видимому, она была права, потому что ответа не последовало. Дебора постучала еще раз, немного громче. Потом еще раз.

– Тина! – позвала она.

Открылась дверь напротив, и из нее выглянула пожилая женщина в платочке, завязанном под подбородком, – привычный образ русской бабушки. Платок прикрывал множество бигуди на седых волосах.

– Ее нет. – Женщина прижимала к груди тонкий красный халат, разрисованный жуткими оранжевыми цветами и такими пальмовыми листьями, которые могли навсегда отбить охоту ехать в тропики. – Уже два дня как нет.

– Очень обидно, – сказала леди Хелен. – А вы не знаете, где она может быть?

– Не знаю, но хотела бы знать. Она одолжила у меня утюг и не вернула.

– Ну конечно. – В тоне леди Хелен было столько сочувствия, словно женщина предстала перед нею в таком виде в середине дня исключительно из-за отсутствия утюга. – Может быть, я смогу вам помочь. – Она повернулась к Деборе. – Тут есть смотритель?

– На первом этаже. Но, Хелен, ты же не собираешься… – проговорила Дебора, понизив голос.

– Так я побежала.

Она щелкнула пальцами и направилась к лифту. Старуха не сводила с них подозрительного взгляда, и Дебора нервно улыбнулась ей, стараясь придумать какую-нибудь фразу о доме, о погоде, о чем угодно, лишь бы она не задумалась, почему леди Хелен вдруг решила вернуть ей утюг. Однако ей ничего не пришло в голову, и она вернулась к себе, куда меньше чем через десять минут явилась леди Хелен, победно помахивая ключом.

Дебора была потрясена.

– Как тебе удалось?

Леди Хелен засмеялась:

– Разве я не похожа на сестричку, которая притащилась из Эдинбурга на пару дней, чтобы душевно поболтать с Тиной?

– И он поверил?

– Я так сыграла, что сама почти поверила. Ну?

Они направились к квартире Тины, и у Деборы дрожали поджилки при мысли о том, что задумала леди Хелен.

– Это незаконно, – сказала она. – Разве можно врываться в чужую квартиру?

– Может быть, назвать это иначе? – весело возразила ей леди Хелен, нимало не сомневаясь в своем праве, когда стала вставлять ключ в замок. – Мы ничего не ломаем. У нас есть ключ. Ага. Ну вот. И даже не потревожили соседей.

– Я тоже соседка.

Леди Хелен рассмеялась:

– Точно!

Квартира Тины оказалась в точности такой же, как квартира Деборы, разве что мебели тут было побольше, и каждая из вещей оказалась довольно дорогой. Никаких встроенных кроватей, никаких секонд-хенд столов. Вместо этого сплошной дуб и красное дерево, розовое дерево и береза. На полу – ручной работы ковер, на стене – гобелен, сотканный настоящим мастером. Очевидно, у Тины были деньги, позволявшие ей роскошествовать.

– Итак, – проговорила леди Хелен, оглядевшись, – здесь должно быть что-то, говорящее о ее профессии. А вот и утюг. Не забудь захватить его с собой, когда будем уходить.

– Разве мы еще не уходим?

– Сейчас, дорогая. Сначала осмотримся немного, чтобы иметь представление об этой женщине.

– Но мы не можем…

– Мы же хотим что-нибудь сообщить Саймону, когда будем ему звонить. Судя по всему, Тины не будет до вечера, и пока нам нечего ему сообщить, кроме того, что мы стучали и нам никто не ответил. Это будет непростительная трата времени.

– А если она сейчас придет? Хелен! Правда!

Не в силах не думать о том, что Тина может вернуться в любую минуту и обнаружить их у себя в квартире, Дебора последовала за леди Хелен в крошечную кухню и в ужасе наблюдала, как та открывает ящики. Но их было всего два, и в обоих – только самое необходимое и в небольших количествах: кофе, соль, сахар, приправы, пачка печенья, банка с супом, еще одна – с грейпфрутовым соком и еще одна – с кашей. На полке – две тарелки, две миски, две чашки и четыре стакана. А на самом верху – открытая и на треть опустошенная бутылка вина. Рядом с кофейником – покореженная сковородка и эмалированный чайник. И все. Больше в кухне ничего не было. И насчет Тины Котин тоже все оставалось неясно, суммировала поиски леди Хелен.

– Похоже, готовкой она не занималась. Правда, на Прэд-стрит полно мест, где можно взять еду на дом, так что она, верно, там и брала ее.

– А мужчины?

– Да, это вопрос. Ну, вот бутылка вина. Наверно, это все, чем она развлекала их, прежде чем заняться делом. Давай-ка посмотрим еще.

Леди Хелен подошла к шкафу и, открыв его, обнаружила кучу вечерних платьев, полудюжину накидок – одну меховую – и под ними туфли на высоких каблуках. Верхняя полка была уставлена шляпными коробками, средняя завалена ночными рубашками. Нижняя оказалась пустой, однако не пыльной, так что на ней, скорее всего, время от времени что-то лежало.

Побарабанив пальцами по щеке, леди Хелен быстро осмотрела комод.

– Здесь белье, – сказала она, заглянув внутрь. – Все шелковое. Сейчас еще посмотрю. – Она задвинула ящики и, нахмурившись, стала смотреть на комод. – Дебора, что-то тут не… Подожди-ка. Сейчас. – Она ушла в ванную комнату и крикнула оттуда Деборе: – Почему бы тебе не посмотреть в столе?

Дебора слышала, как открылась дверца медицинского шкафчика, скрипнул ящик, зашуршала бумага. Леди Хелен что-то негромко сказала.

Дебора поглядела на часы. Прошло меньше пяти минут, а ей показалось, что не меньше часа.

Она приблизилась к письменному столу. Наверху не было ничего, кроме телефона, автоответчика и стопки бумаги, которую Дебора взяла и, как заправский детектив, осмотрела на предмет следов, оставленных записью на вырванной странице. Ничего не разглядев, она занялась ящиками, из которых два были пустыми. В третьем лежали расчетная книжка, папка и карточка. Дебора взяла их.

– Странно, – проговорила леди Хелен, появившись в дверях ванной комнаты. – Соседка говорит, что Тины нет уже два дня, а она не взяла с собой косметику. Не взяла вечерние платья, а все обычное, каждодневное исчезло. В ванной полно жутких накладок для ногтей. Почему она их оставила? Так не бывает.

– Возможно, у нее были другие, – отозвалась Дебора. – Возможно, она уехала за город. Возможно, она поехала туда, где нет нужды в вечерних платьях и накладных ногтях. Скажем, на Озера. Или в Шотландию удить рыбу. Навестить родственников на ферме.

Сначала Дебора сама не поняла, что говорит, зато отлично поняла леди Хелен.

– Например, в Корнуолле, – сказала она и кивком головы показала на карточку у Деборы в руках. – Это что?

Дебора посмотрела:

– Два телефонных номера. Возможно, один принадлежит Мику Кэмбри. Мне переписать их?

– Конечно. – Леди Хелен подошла поближе и глянула на карточку через ее плечо. – Эта Тина мне нравится. Вот я так занята своей внешностью, что даже помыслить не могу куда-нибудь отправиться без косметики. И вот она. Женщина, которая хочет все или ничего. Или совершенно безразличная к тряпкам, или одетая…

Леди Хелен умолкла. У Деборы пересохло во рту.

– Хелен, она не могла убить его.

Говоря это, она ощутила очевидный дискомфорт. В конце концов, что ей известно о Тине? Ничего. Их соединял всего один разговор, из которого известно о Тинином отношении к мужчинам, приверженности к ночной жизни и страхе перед старостью. Однако зло всегда чувствуется, как бы люди ни старались его скрыть. В Тине этого не было. Но, думая о смерти Мика Кэмбри и о факте его присутствия в жизни Тины Когин, Дебора теряла уверенность в своих ощущениях.

Почти автоматически она открыла папку, словно желая удостовериться в невиновности Тины. На будущее – было напечатано поперек первого листа. Дальше были бумаги, сшитые вместе.

– Что там? – спросила леди Хелен.

– Имена и адреса. Телефоны.

– Список ее клиентов?

– Не думаю. Посмотри. Имен сто. И не только мужских.

– Список адресатов?

– Наверно. Есть еще расчетная книжка.

Дебора вынула ее из пластикового мешка.

– Посмотрим, – сказала леди Хелен. – Интересно, сколько она зарабатывает? Может быть, мне тоже поменять работу?

Дебора читала номера счетов, потом посмотрела наверх, где стояла фамилия.

– Это не ее, – сказала она. – Это Мика Кэмбри. И чем бы он ни занимался, это было очень выгодно.

***

– Мистер Алкурт-Сент-Джеймс? Мне приятно видеть вас. – Доктор Элис Уотерс встала со стула и жестом отослала ассистента, который проводил Сент-Джеймса в ее кабинет. – Мне показалось, что я узнала вас в Ховенстоу сегодня утром. Однако там совсем не было времени. Что привело вас в мою берлогу?

Ее безоконный кабинет в самом деле напоминал берлогу. Здесь было очень много книжных полок, не считая древнего стола-бюро с убирающейся крышкой, институтского скелета в противогазе времен Второй мировой войны и огромного количества научных журналов. Оставалась лишь узенькая тропинка от двери к письменному столу. Резной стул с узором из птичек и цветов, стоявший рядом, не вписывался в обстановку и больше подходил столовой в каком-нибудь загородном доме, чем отделу судебной медицины, но доктор Элис Уотерс, крепко пожав Сент-Джеймсу руку, жестом предложила ему сесть как раз на этот стул.

– Занимайте трон, – сказала она. – Примерно 1675 год. Тогда делали отличные стулья, правда, немного перебарщивали с украшениями.

– Вы – коллекционер?

– Отвлекает от работы. – Она уселась на свой стул с поцарапанной кожей, местами скукожившейся и неровной, и стала переворачивать бумаги на столе, пока не обнаружила небольшую коробку с шоколадными конфетами, которую предложила Сент-Джеймсу. Пока он делал выбор, она, наблюдая за этим с большим интересом, тоже взяла конфетку и с удовольствием истинного гурмана вонзила в нее зубы. – Как раз на прошлой неделе читала вашу статью. Никогда не думала, что буду иметь честь встретиться с вами лично. Вы приехали из-за того, что случилось в Ховенстоу?

– Из-за убийства Кэмбри.

Сент-Джеймс видел, как у нее за очками в тяжелой оправе брови полезли на лоб. Покончив с шоколадом, доктор Уотерс вытерла пальцы об отворот своего халата и вытащила папку из-под африканской фиалки, которую, судя по ее виду, не поливали уже целую вечность.

– То неделями ничего, а то два трупа за два дня. – Она открыла папку, проглядела бумаги и закрыла ее. Потом потянулась за черепом, усмехавшимся им с полки, и достала свернутую бумажку у него из глаза. Похоже, ей пришлось показывать ее уже не один раз, судя по карандашным пометкам и большому красному «X».

– Два удара по голове. Более сильный пришелся на теменную часть. Здесь перелом.

– А оружие?

– Вряд ли было оружие. Он обо что-то ударился.

– Когда его ударили или толкнули?

Она покачала головой, беря еще одну конфетку и показывая на череп:

– Посмотрите на трещину. Если учесть, что он не был очень высоким, пяти футов и восьми или девяти дюймов, он должен был сидеть, когда его ударили.

– А если кто-то подкрался?

– Невозможно. Удар направлен не сверху. Но даже если предположить, что сверху, убийце пришлось бы стоять так, что Кэмбри не мог его не видеть. Он бы постарался защитить себя и отразить удар, а тогда остались бы следы на теле. Синяки, царапины. Ничего такого нет.

– Не исключено, что киллер оказался проворнее.

Она повернула череп:

– Не исключено. Но тогда откуда взялся второй удар? Еще одна трещина спереди, правда, не такая большая. Если следовать вашему сценарию, то убийца ударил сзади, а потом вежливо попросил свою жертву повернуться, чтобы ударить еще раз спереди.

– Значит, несчастный случай? Кэмбри споткнулся, упал, а потом кто-то вошел в коттедж, обнаружил его тело и надругался над ним?

– Вряд ли. – Она переставила череп и откинулась на спинку стула. Свет от верхней лампы играл на ее очках и на коротких прямых иссиня-черных волосах. – Я попробовала разобраться и придумала свой сценарий. Кэмбри стоя разговаривал со своим убийцей. Беседа перешла в ругань. Его сильно бьют в зубы. У него большой синяк, причем единственный. От этого удара он падает на что-то, что выступает из пола на четыре с половиной фута.

Сент-Джеймс постарался представить гостиную в Галл-коттедж. Он был уверен, что доктор Уотерс тоже побывала там, наверняка ей пришлось делать предварительный осмотр трупа в пятницу ночью. Нет никаких сомнений, что, оставляя выводы на потом, она не могла не думать о причинах смерти с того самого момента, как увидела труп.

– Каминная полка?

Соглашаясь, она выставила указательный палец:

– Своим весом он усилил удар. И вот вам первая трещина. Потом он падает, но уже медленнее и к тому же поворачивается, чтобы удариться во второй раз.

– О камин?

– Скорее всего. Вторая трещина меньше. Но это уже не важно. Он умер через несколько мгновений после первого удара. Внутреннее кровотечение. Его нельзя было спасти.

– Значит, его калечили уже после смерти? Вот почему не было крови.

– Все равно тяжело, – отозвалась доктор Уотерс.

Сент-Джеймс старался осмыслить то, что рассказала ему доктор Уотерс. Беседа, ссора, ярость, удар.

– Как вы думаете, сколько времени заняла кастрация? Человек обезумел, конечно, но все же надо было сбегать в кухню, найти нож… Или он уже пришел с ножом?..

– Никакого безумия. Это точно. Во всяком случае, когда его кастрировали. – Он понял, что она заметила его недоверие, поэтому решила предупредить естественные вопросы. – Когда человек впадает в безумие, он бьет и бьет. Вы же знаете. Шестьдесят пять ран. Мы постоянно встречаемся с таким. В этом случае всего лишь пара надрезов. Словно убийца думал только о своей миссии.

– А орудие?

Доктор Уотерс опять потянулась к конфетам и помедлила, прежде чем в ее жалобном взгляде появилась решимость, и она отодвинула коробку подальше.

– Что-то острое. От ножа мясника до ножниц.

– Но вы не нашли его?

– Наши сотрудники еще работают в коттедже. С воображением у них все в порядке. Проверяют все от кухонных ножей до булавок на детских пеленках. Обыскали деревню, заглянули не только в сады, но и в мусорные баки. Отрабатывают свое жалованье. И зря теряют время.

– Почему?

Несколько раз она указала большим пальцем через плечо, отвечая на его вопрос, словно они были в Нанруннеле, а не в Пензансе:

– Сзади горы. Впереди море. И сплошь пещеры. Заброшенные шахты. Причал со множеством рыбачьих лодок. Короче говоря, множество мест, где можно спрятать нож, так что никто никогда не догадается. Знаете, сколько ножей у рыбаков? И сколько из них валяется повсюду?

– Но убийца мог подготовиться заранее?

– Мог и подготовиться. Мы не знаем.

– Кэмбри не был связан?

– Как будто нет. Ничего, что указывало бы на это. Да и зачем его связывать? Теперь, что касается другого – того, что нашли сегодня в Ховенстоу, – тут совсем другое дело.

– Наркотики? – спросил Сент-Джеймс.

Она заинтересованно посмотрела на него:

– Не знаю. Мы только начали… А вы знаете?..

– Кокаин.

Доктор Уотерс записала подсказку Сент-Джеймса в блокнот.

– Тогда неудивительно. Что только люди не засовывают в себя ради удовольствия… дураки. – Она немного поговорила о том, насколько распространены наркотики в регионе, но вскоре вернулась к оставленной теме. – Мы сделали анализ на содержание алкоголя в крови. Он был пьян.

– Насколько пьян?

– Идти мог. Во всяком случае, он дошел до берега. Сломаны четыре позвонка. Затронут спинной мозг. – Она сняла очки и потерла покрасневшую переносицу. Без очков у нее был на редкость беззащитный вид, словно она сняла маску. – Если бы он выжил, то был бы неподвижен. Так что ему повезло, что он умер. – Она перевела смущенный взгляд на ногу Сент-Джеймса и подалась назад. – Прошу прощения. Слишком заработалась.

Неполноценная жизнь или смерть? Обычный вопрос. Естественно, и Сент-Джеймс задавал его себе много раз после катастрофы. Он сделал вид, что не слышал ее извинений.

– Он упал? Или его толкнули?

– У нас труп, одежда. Посмотрим. Но, насколько я могу сделать вывод сейчас, он упал сам. Он был пьян. Стоял на краю очень опасной скалы. Умер примерно в час ночи. Было темно. К тому же тучи. Думаю, он упал сам – и не желая того.

Линли наверняка вздохнет с облегчением. И все же Сент-Джеймс не принял заключение доктора Уотерс. Выглядело все как несчастный случай. Это верно. Однако появление Брука на скале, да еще среди ночи, предполагало срочное свидание, приведшее к его смерти.

***

За окнами столовой бушевала настоящая буря, завывал ветер, и дождь в ярости стучал по окнам. Шторы были сдвинуты и скрадывали шум, однако ветер то и дело сотрясал окна, привлекая к себе внимание. Сент-Джеймс вдруг поймал себя на том, что думает не о смерти Мика Кэмбри и Джастина Брука, а об исчезновении «Дейз». Он знал, что Линли весь день напрасно ищет брата. Однако проверить с берега все бухты не было возможности. Если Питер взял лодку и спрятался где-нибудь, чтобы переждать шторм, Линли его все равно не нашел бы.

– Я забыла поменять меню, – сказала леди Ашертон, увидав сервированный стол. – Так много всего произошло. Не могу ни о чем думать. Нас должно было быть девять… Или десять, если бы осталась Августа. Какое счастье, что она уехала. Будь она тут, когда Джаспер нашел тело…

Леди Ашертон передвигала на тарелке брокколи, когда ей пришло в голову, что она говорит что-то не то. Пламя свечей и тени сталкивались на ее бирюзовом платье и смягчали горестные морщины, появившиеся на ее лице. Ни разу она не упомянула Питера с тех пор, как узнала о его исчезновении.

– Все равно надо есть, Дейз, такова жизнь, – отозвался Коттер, хотя и он едва притронулся к еде, подобно всем остальным.

– Но не очень хочется, правда? – Леди Ашертон улыбнулась Коттеру, но было видно, что ей не до улыбок. Ее состояние давало себя знать в резких движениях и в коротких взглядах, которые она то и дело бросала на сидевшего рядом старшего сына. Он почти весь день пробыл в конторе, названивая по телефону в разные места. Сент-Джеймсу было известно, что он не говорил с матерью о Питере, да и непохоже было, что он собирался говорить о нем теперь. – Как Сидни? – словно поняв это, спросила леди Ашертон у Сент-Джеймса.

– Спит. Хочет утром уехать в Лондон.

– Стоит ли, Сент-Джеймс? – задал вопрос Линли.

– Похоже, она твердо решила.

– Ты поедешь с ней?

Сент-Джеймс покачал головой, вертя в пальцах ножку бокала, и ему припомнился короткий разговор с сестрой, случившийся ровно час назад. Больше всего его озадачивало ее откровенное нежелание говорить о Джастине Бруке. Не спрашивай, не дави на меня, повторяла Сидни, которая выглядела хуже некуда со своими всклокоченными после беспокойного сна волосами. Я не могу. Я не могу. Не дави на меня, Саймон. Пожалуйста.

– Она сказала, что справится сама.

– Может быть, она собралась навестить его семью? Полиция уже сообщила им?

– Не знаю, есть ли у него семья. Вообще я мало о нем знаю. – Кроме того, мысленно прибавил он, ярад, что он умер.

С того самого мгновения, когда он обнял сестру, еще прежде, когда он увидел лежавшее внизу тело, его совесть потребовала, чтобы он был честен с собой и признался в радости, которая коренилась в жажде мести. Вот она, справедливость, думал он. За все надо платить. Возможно, рука Всевышнего Судии помедлила, когда Брук избил Сидни на берегу. Однако его жестокость не могла остаться безнаказанной. И не осталась. Сент-Джеймс был рад этому. И с облегчением думал, что наконец-то Сидни освободилась от Брука. Что же до его собственных чувств, они совершенно не походили на цивилизованную реакцию на смерть человеческого существа – и это беспокоило его.

– В любом случае, ей лучше уехать. И никто не просил ее остаться. Официально.

Сент-Джеймс видел, что его поняли. Полицейские не стремились поговорить с Сидни. Видимо, у них была одна версия – несчастный случай.

В столовой стало тихо, возможно, все обдумывали слова Сент-Джеймса, когда открылась дверь и вошел Ходж.

– Миледи, мистера Сент-Джеймса просят к телефону. – По своему обыкновению, Ходж делал сообщения таким тоном, как будто звонила сама богиня судьбы, сама Геката звала к телефону мистера Сент-Джеймса. – Прошу вас в контору. Звонит леди Хелен Клайд.

Сент-Джеймс тотчас встал из-за стола, довольный, что есть повод сбежать. Атмосфера в столовой становилась напряженной из-за невысказанных вопросов и множества фактов, требовавших обсуждения. Но никому не хотелось что-либо обсуждать, потому что все предпочитали растущую напряженность риску узнать мучительную правду.

Следом за дворецким Сент-Джеймс направился в западное крыло дома – по длинному коридору в контору. На столе горела лампа, и в светлом овале на столе лежала телефонная трубка. Сент-Джеймс поднес ее к уху.

– Она исчезла, – сказала леди Хелен, услыхав голос Сент-Джеймса. – Похоже, отправилась куда-то, где не носят вечерние платья. Чемодана нет.

– Ты была в квартире?

– Поговорила – и получила ключ.

– Хелен, ты зарываешь талант в землю.

– Знаю, дорогой. Но я не похожа на гениального мужчину, и все потому, что окончила уйму школ, а не университет. Языки, дизайн, притворство, лукавство. У меня не было сомнений, что когда-нибудь это пригодится.

– Никаких мыслей по поводу того, куда она могла поехать?

– Она не взяла с собой косметику и накладные ногти, так что…

– Накладные ногти? Хелен, что это значит?

Хелен засмеялась и объяснила Сент-Джеймсу назначение накладок:

– Их не носят любители пеших прогулок, как ты понимаешь. И те, кто лазает по горам, удит рыбу, плавает, тоже. И все прочее. Итак, мы решили, что она уехала из города.

– В Корнуолл?

– Мы тоже подумали так, и у нас есть довольно существенное подтверждение, как нам кажется. У нее остались расчетные книги Мика Кэмбри – кстати, с довольно любопытными поступлениями, – и еще мы нашли два телефонных номера. Один – лондонский. Мы позвонили и попали в «Айлингтон Лимитид». Посмотрю утром, где это.

– А второй?

– Корнуоллский. Мы дважды звонили, но нам никто не ответил. Вот мы и подумали, может быть, это телефон Мика Кэмбри?

Сент-Джеймс вынул конверт из ящика:

– Ты уже пробовала выяснить?

– Сравнить с номером Мика? Думаю, это не совсем его номер. Запиши его. Возможно, тебе повезет.

Записав номер на конверте, Сент-Джеймс убрал конверт в карман.

– Сидни утром возвращается в Лондон. – Он рассказал леди Хелен о Джастине Бруке. Она выслушала его молча, не задавая вопросов и не делая замечаний. – И Питер исчез, – сказал он напоследок.

– О нет, – отозвалась леди Хелен. Сент-Джеймс слышал тихую музыку. Концерт оркестра с флейтой, и ему страстно захотелось оказаться на Онслоу-сквер, болтать обо всяких пустяках и не думать об анализе крови, ниток, кожи людей, с которыми он не был знаком и которых никогда не встречал. – Бедняжка Томми. Бедняжка Дейз, – сказала леди Хелен. – Как они держатся?

– Держатся.

– А Сид?

– Ужасно. Зайдешь к ней, Хелен? Завтра вечером. Когда она вернется.

– Ну конечно. Не беспокойся. – Она помедлила. И он вновь услышал музыку, нежную и ласковую, как благоухание в воздухе. – Саймон, мне жаль.

Она отлично знала его.

– Когда я увидел его на берегу, когда понял, что он мертв…

– Не мучайся так.

– Хелен, я мог бы убить его. Один Бог знает, как мне этого хотелось.

– Все мы рано или поздно испытываем то же самое. К кому-нибудь когда-нибудь. Это ничего не значит, дорогой. Тебе надо отдохнуть. Нам всем не помешает. Это было ужасно.

Сент-Джеймс улыбнулся. Мать, сестра, любящая подруга. Он принимал ее дары.

– Ты, как всегда, права.

– Значит, отправляйся в постель. Надеюсь, до утра больше ничего не случится.

– Будем надеяться.

Сент-Джеймс положил трубку и постоял немного, глядя на бурю за окном. Где-то хлопнула дверь, и он вышел из конторы.

Поднимаясь по лестнице, он мечтал засесть у себя в комнате. У него больше не оставалось сил на дела, на мысли, на беседы, во время которых надо постоянно держать себя в руках, чтобы не сказать что-нибудь лишнее. Питер Линли. Саша Ниффорд. Где они? Что сделали? Тем не менее он знал, что Линли захочет узнать, о чем говорила леди Хелен. И он отправился в столовую.

Внимание Сент-Джеймса, когда он приближался к кухне, привлекли голоса в северо-западном коридоре. Возле коридора для слуг стоял Джаспер и разговаривал с отряхивавшимся мужчиной. Завидев Сент-Джеймса, он помахал ему рукой.

– Боб отыскал лодку, – сказал он. – Она разбилась на Крибба-Хед.

– Это «Дейз», все точно, – подтвердил мужчина. – Ошибки нет.

– Там кто-то?..

– Похоже, никого. Не может быть. От нее почти ничего не осталось.

Глава 17

Сент-Джеймс и Линли сели в «Лендровер» и последовали за «Остином» рыбака. В свете фар было видно, что натворила буря. Вырванные с корнем рододендроны лежали по обе стороны дороги, а вокруг был толстый ковер из красных цветов, по которому ехали машины. Дорогу едва не перегораживала большая ветка сикамуры, державшаяся бог знает на чем. Листья, ветки повсюду, куда ни посмотришь. Ветер выколупывал камешки и забрасывал ими машины. Ставни со злостью бились о каменные стены. Вода бежала по карнизам и устремлялась в трубы. Розы лежали вповалку на камнях и на земле.

Линли остановил «Ровер», и к ним присоединился Марк Пенеллин. Стоя на пороге, Нэнси Кэмбри прижимала к горлу шаль, и ветер трепал подол ее платья. Она что-то крикнула, но ее не услышали. Линли немного опустил окошко, пока Марк влезал на заднее сиденье.

– Ничего нет о Питере? – Нэнси поймала входную дверь, которая билась о стену. Послышался плач младенца. – Я могу помочь?

– Оставайся дома, – крикнул Линли. – Может быть, тебе придется пойти в большой дом. К маме.

Она кивнула, махнула рукой и захлопнула дверь. Линли завел мотор, и они по лужам и грязи выехали на дорогу.

– Крибба-Хед? – спросил Марк Пенеллин. У него были мокрые, прилипшие к голове волосы.

– Судя по тому, что нам известно, лодка там, – ответил Линли. – А с тобой что?

Марк осторожно тронул пластырь над правой бровью. На костяшках пальцев и тыльной стороне ладони не было места, не покрытого царапинами и синяками. Он виновато покачал головой:

– Надо было закрыть ставни, чтобы девочка не плакала. Вот и ударился. – Отвернув воротник пластикового плаща, он застегнул его до самой шеи. – Вы точно знаете, что там «Дейз»?

– Похоже на то.

– А о Питере ничего не слышно?

– Ничего.

– Вот дурак.

Марк вынул пачку сигарет и предложил их Линли и Сент-Джеймсу. Они отказались, и он закурил, но почти тотчас погасил сигарету.

Сент-Джеймс искоса поглядел на парня:

– Питер сказал, что не видел тебя.

Марк поднял одну бровь, поморщился и вновь дотронулся до пластыря на лбу.

– Да видел он меня. Может быть, забыл? – сказал он, с опаской поглядев на Линли.

«Ровер» следовал за «Остином» по узкой дороге. Если не считать их фар да еще света из окошек коттеджей и фермерских домов, тьма стояла непроглядная, и ехать, преодолевая ветер, дождь и лужи, было нелегко. Живая изгородь клонилась, сужая и без того узкую дорогу. Дождь стоял стеной. Дважды пришлось останавливаться и убирать ветки. Путь, обычно занимавший не более четверти часа, они одолели за пятьдесят минут.

Когда выехали из Трина, дорога стала еще хуже, и им пришлось остановиться через двадцать ярдов после поворота на Пенберт-Коув. Марк отдал Линли свой плащ, надетый поверх грязной шерстяной фуфайки.

– Подожди в машине, Сент-Джеймс. – Даже в закрытом автомобиле ему пришлось повысить голос, чтобы перекричать ветер и шум моря. «Ровер» угрожающе раскачивало, словно невесомую игрушку. – Здесь плохая дорога.

– Пройду, сколько смогу.

Линли кивнул и открыл дверцу. Все трое вышли под дождь. Сент-Джеймс обнаружил, что надо налечь на дверцу всем телом, иначе она не закрывалась.

– Черт возьми! – крикнул Марк. – Что творится.

И он стал помогать Линли вытаскивать из багажника веревки, спасательные жилеты и все остальное. Впереди рыбак оставил включенными фары, и можно было примерно судить о расстоянии до скалы. Между лучами света висели дождевые простыни, которые колыхал ветер. Рыбак начал прокладывать путь в траве, цеплявшей его за ноги. В руках он нес свернутую веревку.

– Она тут, – крикнул он через плечо, когда Линли подошел поближе. – Ярдах в пятидесяти от берега. Стоит на корме. Развернулась на северо-восток на камнях. Боюсь, от мачт ничего не осталось.

Наклонившись на ветру, который был не только сильным, но и почти ледяным, словно брал силы у арктических штормов, мужчины двинулись в сторону скалы. Со скалы вниз в бухту вела, ставшая скользкой и еще более опасной, крутая и узкая тропинка. У самой кромки воды светились огнями каменные хибарки. Неверный огонь фонариков освещал тонувшую яхту, за смертью которой наблюдали местные храбрецы. Добраться до нее было невозможно. Даже если бы маленький скиф и одолел прибой, скалы, погубившие «Дейз», погубили бы и любое другое судно. Кроме того, волны налетали на камни с такой силой, что понять, где море, где суша, было нельзя, тем более сквозь высокую пелену брызг.

– Томми, я не смогу спуститься, – крикнул Сент-Джеймс, увидав тропинку. – Подожду тебя тут.

Линли поднял руку, кивнул и зашагал вниз. За ним последовали остальные, держась за валуны с обеих сторон, находя выбоины для ног и рук. Сент-Джеймс смотрел, как они исчезают за камнями, и, когда никого не стало видно, направился к машине, борясь с дождем и ветром. Из-за глинистого месива и цепкой травы ему казалось, что на ногах у него висят гири. Когда он наконец достиг «Лендровера», то окончательно выбился из сил. Открыв дверцу, он забрался внутрь.

Там Сент-Джеймс стянул с себя плащ, промокшую фуфайку, и, дрожа всем телом, мечтая о сухой одежде, задумался о словах рыбака. Развернулась на северо-восток. Трудно поверить, что корнуоллский рыбак ошибся. Бросив взгляд на море, Сент-Джеймс убедился в его правоте. Ошибки не было. Значит, или это не «Дейз», или придется пересмотреть все прежние умозаключения.

Прошло не меньше получаса, прежде чем вернулся Линли, за которым, не отставая, следовал Марк, а чуть дальше – рыбак. Подставив дождю спины, они остановились возле «Остина», о чем-то разговаривая, рыбак при этом бурно жестикулировал. Линли кивнул один раз, искоса поглядел на юго-запад и, прокричав что-то, направился к «Роверу». За ним – Марк Пенеллин. Сложив все, что у них было в руках, в багажник, они буквально ввалились в машину – совершенно промокшие.

– Лодка разбита. – Линли задыхался, словно после пробежки. – Еще час, и от нее ничего не останется.

– «Дейз»?

– Вне всяких сомнений.

Впереди взревел «Остин». Он развернулся и уехал, оставив их одних на скале. Линли смотрел во тьму. Дождь заливал лобовое стекло.

– Что-нибудь узнал?

– Почти ничего. В сумерках, говорят, показалась лодка. Очевидно, этот дурак хотел проскочить камни на высокой волне и войти в бухту, как делали другие.

– Видел кто-нибудь, как она села на камни?

– Пять человек работали на стапелях. Заметив неладное, они кликнули других и пошли посмотреть, нельзя ли чем-нибудь помочь. Знаешь рыбаков. У них заведено помогать людям, попавшим в беду. Но на палубе никого не было.

– Как так?

Сент-Джеймс тотчас пожалел о своем вопросе. У него возникли два объяснения, прежде чем Линли или Марк успели произнести хоть слово.

– Людей смыло за борт, ведь шторм нешуточный, – сказал Марк. – Только зазеваешься, не наденешь спасательный жилет, усомнишься, что делать дальше…

– Питер знает, что делать, – резко перебил его Линли.

– Томми, люди иногда паникуют, – заметил Сент-Джеймс.

Линли ответил не сразу, словно обдумывая слова Сент-Джеймса. Глядя в окошко мимо своего друга, он видел тропу, которая вела к краю скалы. Вода с волос стекала ему на лоб. Он вытер ее.

– Он мог уйти вниз. Он может все еще быть внизу. Они оба могут быть там.

Это не сиюминутная отговорка, подумал Сент-Джеймс, и вполне согласуется с положением яхты. Если Питер был под кайфом, когда принимал решение взять лодку, а он наверняка был под кайфом, если взял лодку, несмотря на приближающийся шторм, то и дальнейшие решения он принимал на фоне спутанного сознания. Ничего удивительного, если под кокаином он считал себя неуязвимым, непобедимым, защищенным даже от стихии. Тогда и шторм был для него не предметом опасений, а источником возбуждения.

С другой стороны, он мог взять лодку в отчаянии. Если Питеру нужно было сбежать, чтобы не отвечать на вопросы по поводу смерти Мика Кэмбри и Джастина Брука, он мог бы подумать, будто самое лучшее – взять яхту. На земле его обязательно кто-нибудь да заметил бы. У него не было машины. Ему пришлось бы голосовать. А ведь с ним еще и Саша, так что водитель наверняка вспомнил бы обоих, если бы полицейские стали его допрашивать. Питер ведь не дурак.

Однако и положение яхты, и ее поломка предполагали нечто другое, нежели бегство.

Линли включил зажигание. Мотор ожил.

– Завтра я собираю людей, – сказал он. – Будем искать.

***

Леди Ашертон встретила их в северо-западном коридоре, где они собирались оставить плащи и фуфайки. Она стояла, прижав руку открытой ладонью к груди, словно защищаясь от предстоящего удара. Другой рукой она вцепилась в накинутую на плечи красно-черную шаль, которая подчеркивала цвет ее лица и цвет платья. Тонкая шаль была нужна ей больше для защиты от неведомого, чем для тепла, и ее била дрожь то ли от холода, то ли от волнения. Леди Ашертон была очень бледной, и Линли подумал, что в первый раз его мать выглядит на все свои пятьдесят шесть лет.

– В моей комнате накрыт кофе, – сказала она.

Линли видел, как Сент-Джеймс переводит взгляд с него на его мать и обратно, и, отлично зная своего друга, предугадал его решение. Пора было рассказать матери о Питере, причем самое худшее. Надо подготовить ее к тому, что она может услышать в ближайшие дни. Но сделать это в присутствии Сент-Джеймса он не мог, как бы ему ни хотелось, чтобы его друг был рядом в такую минуту.

– Мне надо посмотреть, как там Сидни, – сказал Сент-Джеймс. – Спущусь позже.

Северо-западная лестница находилась поблизости, за углом, если идти от ружейной комнаты, и Сент-Джеймс исчез в этом направлении. Оставшись наедине с матерью, Линли не знал, с чего начать, и начал с того, что сказал, словно был гостем в собственном доме:

– Я бы выпил кофе. Спасибо.

Леди Ашертон направилась к себе, и Линли обратил внимание на то, как она идет – высоко подняв голову и отведя назад плечи. Ему было ясно, что за этим стоит. Кто бы ни увидел ее – Ходж, повар, одна из горничных, – она и виду не подаст, что сама не своя от страха. Ее управляющего арестовали по подозрению в убийстве, один из гостей умер ночью, младший сын пропал, а со старшим сыном она не разговаривает по-человечески уже больше пятнадцати лет. Как бы это ни мучило ее, вида она не подавала. Если за дверью, обитой зеленым сукном, и сплетничали от души, она ничем не заслужила наказания Всевышнего.

Они шли по коридору, который опоясывал весь дом. В восточном конце дневная комната графини была заперта на ключ, и когда леди Ашертон распахнула дверь, из-за стола вскочил человек, ломая сигарету в пепельнице.

– Что-нибудь нашли? – спросил Родерик Тренэр-роу.

Линли помедлил на пороге. Он тотчас вспомнил, что промок до нитки. Брюки липли к ногам. Рубашка обтягивала грудь и плечи, и воротничок больно тер шею сзади. Даже носки промокли. Хотя он и надевал сапоги, спускаясь к морю, потом он снял их, а припарковавшись возле дома, умудрился влезть в лужу, выходя из машины.

Ему хотелось уйти. Ему хотелось переодеться. Но вместо этого он шагнул в комнату и приблизился к подносу на колесиках, стоявшему возле письменного стола. Взял в руки кофейник.

– Томми! – позвала леди Ашертон, сев на самый неудобный стул в комнате.

Линли взял чашку и направился к дивану. Тренэр-роу остался возле камина. В нем горел огонь, но недостаточный, чтобы проникнуть сквозь мокрую одежду и согреть Линли, который кивком головы дал понять, что слышал вопрос, однако не произнес ни слова. Ему хотелось, чтобы Тренэр-роу ушел. Еще не хватало откровенничать перед ним насчет Питера. Однако Линли знал, что стоит ему попросить о разговоре с матерью наедине, и оба неправильно его поймут. Очевидно, что доктор был в комнате матери по ее просьбе. Это не был официальный визит, который Тренэр-роу теперь продлевал ради плотских радостей, во всяком случае, на его лице читалась озабоченность, когда он смотрел на леди Ашертон. У Линли как будто не было выбора. Он потер лоб и провел рукой по мокрым волосам.

– На яхте никого нет. По крайней мере, мы никого не видели. Возможно, они в каюте.

– Кого-нибудь вызвали?

– Вы имеете в виду спасательный корабль? – Линли покачал головой. – Яхта слишком быстро уходит под воду. Никакой спасатель не успел бы.

– Его не могло смыть волной?

Они говорили о ее сыне, но точно в таком же тоне они могли обсуждать восстановительные работы в саду после бури. Оставалось только удивляться внешнему спокойствию леди Ашертон. Однако ей удавалось сохранять его, только пока Линли не ответил на последний вопрос:

– Пока неизвестно. Может быть, они с Сашей были в каюте. Или их обоих смыло волной. Ничего нельзя сказать, пока нет тел. И даже потом будут только предположения.

При этих словах леди Ашертон опустила голову и закрыла глаза. Линли молча смотрел на Тренэр-роу, который потянулся к ней, не в силах устоять на месте. Это было выше его сил. И все же он не двинулся с места.

– Не мучай себя, – сказал он. – Еще ничего не известно. Мы даже не знаем, Питер ли взял яхту. Дороти, пожалуйста, послушай меня.

С болью, кольнувшей его и тотчас исчезнувшей, Линли вспомнил, что только Тренэр-роу называл мать этим именем.

– Ты знаешь, что Питер взял яхту, – отозвалась леди Ашертон. – Мы все это знаем. Но я старалась ничего не замечать. Он ложился в клиники, лечился. Прошел четыре клиники, и я уговаривала себя, что он вылечился. А он не вылечился. Я поняла это, как только увидела его в пятницу утром. Мне показалось, что я больше не вынесу, вот и решила сделать вид, будто ничего не происходит. Я в самом деле мечтала, чтобы он сам нашел выход, потому что не знала, как ему помочь. Да и прежде тоже не знала. Ох, Родди…

Если бы она не назвала его по имени, Тренэр-роу, наверно, и дальше выдерживал бы расстояние между ними. Но тут он направился к ней, коснулся ее лица, волос, снова произнес ее имя. Она обняла его.

Линли отвернулся. У него болело все тело. Кости будто налились свинцом.

– Я не понимаю, – проговорила леди Ашертон. – Зачем бы ему ни понадобилась яхта, он не мог не видеть, что погода портится. Он не мог не осознавать опасность. До какого же отчаяния надо дойти, чтобы пренебречь всем? – Она тихонько отстранилась от Тренэр-роу. – Томми!

– Не знаю, – ответил Линли, тщательно следя за своим голосом.

Леди Ашертон встала и подошла к дивану.

– Есть еще что-то, да? Что-то, о чем ты не говоришь мне. Нет, Родди… – Тренэр-роу сделал шаг в ее сторону. – Со мной все в порядке. Томми, скажи мне все. Скажи то, что не собирался мне говорить. Ты же ссорился с ним вчера. Я слышала. И ты знаешь это. Есть еще что-то, правда? Скажи мне.

Линли поглядел на мать. Ее лицо вновь обрело поразительно спокойное выражение, словно она нашла и использовала новый источник сил. Он опустил взгляд в чашку, согревавшую ему ладонь.

– Питер был в коттедже Мика Кэмбри в тот вечер, в пятницу, после Джона Пенеллина. Мик умер уже потом. Джастин рассказал мне об этом после ареста Джона. А потом… – Он вновь поглядел на мать. – Потом Джастин умер.

Она открыла рот будто в немом крике, однако в остальном ничего не изменилось.

– Ты же не думаешь, что твой брат…

– Я не знаю, что думать. – Ему было трудно говорить. – Ради бога, если можешь, скажи, что мне думать. Мик мертв. Джастин тоже. Питер исчез. Так что же мне думать?

Тренэр-роу сделал шаг, словно желая принять на себя удар. Но и леди Ашертон тоже шагнула к дивану, села рядом с сыном и, обняв его за плечи, прижалась щекой к его щеке, потом прикоснулась губами к его мокрым волосам.

– Милый Томми, – прошептала она. – Мой дорогой Томми, мой самый дорогой. Почему ты считаешь, что должен все нести один?

Она в первый раз более чем за десять лет прикоснулась к сыну.

Глава 18

Утреннее небо, лазурная арка, под которой плыли пенящиеся кучевые облака, словно противопоставляло себя грозному вчерашнему небу. Вот и морские чайки заполнили воздух своими хриплыми криками. Земля же еще не забыла бурю, и Сент-Джеймс, стоя у окна с чашкой чая в руке, смотрел на вывороченные кусты и поломанные ветки.

На подъездной аллее с южной стороны валялась битая черепица с крыши, там же лежал покореженный флюгер, вне всяких сомнений, с одного из ближайших строений, составлявших часть ограды. Оборванные цветы напоминали яркие коврики из фиолетовых колокольчиков, розовых бегоний, живокости, усыпанные розовыми лепестками. Осколки стекла сверкали, как алмазы, на камнях, а одно небольшое, почему-то неразбившееся окошко лежало на луже, напоминая ледяной наст. Садовники уже взялись за дело, и Сент-Джеймс слышал их голоса из парка вперемежку с завываниями электрической пилы.

Постучавшись, в комнату вошел Коттер.

– Вот то, что вы ждали, – сказал он. – В общем-то неожиданный ответ. – Он пересек комнату и подал Сент-Джеймсу конверт, который тот взял из стола в конторе, когда разговаривал с леди Хелен Клайд. – Телефонный номер принадлежит Тренэр-роу.

– Вот так так, – проговорил Сент-Джеймс, ставя чашку на столик и задумчиво вертя в руках конверт.

– Не пришлось даже звонить, мистер Сент-Джеймс, – продолжал Коттер. – Ходж сказал, чей это номер, едва я показал ему конверт. Похоже, ему не раз доводилось набирать его.

– Все же вы позвонили, чтобы убедиться?

– Позвонил. Он принадлежит доктору Тренэр-роу. И он знает, что мы отыскали его.

– От Томми ничего?

– Дейз сказала, что он звонил из Пендина. – Коттер покачал головой. – Они никого не нашли.

Сент-Джеймс нахмурился, вспомнив свои сомнения насчет плана Томми, не пожелавшего призвать на помощь ни береговую охрану, ни полицию. С шестью фермерами на двух баркасах он еще до рассвета отправился проверять все побережье от Пензанса до Сент-Ивса. Лодки были выбраны маленькие, чтобы они могли подобраться к любому предмету на воде и в случае необходимости причалить к берегу, и достаточно быстрые, чтобы потребовалось не больше нескольких часов на всю работу. В случае, если поиск завершится ничем, придется повторить его на суше. Тогда это займет несколько дней. И, нравится Томми или нет, в этом случае ему не увильнуть от контакта с местной полицией.

– Этот уик-энд меня доконал, – проговорил Коттер, переставляя чашку на поднос, который находился на тумбочке рядом с кроватью. – Хорошо хоть, Деб уехала в Лондон. Ей и без того хватило.

Коттер словно рассчитывал на такой ответ Сент-Джеймса, который позволил бы развить затронутую тему. Но Сент-Джеймс молчал.

Встряхнув халат Сент-Джеймса, Коттер повесил его в шкаф, потом выровнял стоявшие в ряд ботинки, стукнул вешалками и щелкнул замками чемодана, лежавшего на верхней полке.

– Что будет с моей девочкой? – не выдержал он. – Между ними ведь нет никакой близости. Совсем нет, и вам это известно. Не то что с вами, я прав? Не то что в вашей семье. Ну конечно, они богаты, чертовски богаты, но деньги не прельстят мою Деб. Вам известно это не хуже, чем мне. Вам известно, к чему тянется Деб.

К красоте, к созерцанию, к цвету неба, к неожиданно появившейся мысли, к мелькнувшему вдали лебедю. Он-то знал, всегда знал. А теперь ему надо было забыть об этом. Открылась дверь, и Сент-Джеймс обрадовался избавлению от трудного разговора. Вошла Сидни, однако из-за дверцы шкафа Коттер не заметил, что они уже не одни.

– Вы не можете сказать, что ничего не чувствуете, – стоял на своем Коттер. – Я же знаю. И всегда знал, что бы вы там ни говорили.

– Я не вовремя? – спросила Сидни.

Коттер захлопнул дверцу и застыл на месте, переводя взгляд с Сент-Джеймса на его сестру и обратно.

– Посмотрю, что там с машиной, – неожиданно сказал он, извинился и вышел.

– В чем дело? – спросила Сидни.

– Ни в чем.

– Непохоже.

– И тем не менее.

– Понятно.

Сидни стояла возле двери, держась за ручку. Поглядев на нее, Сент-Джеймс засомневался, стоит ли отпускать ее одну. Вид у нее был болезненный, черные круги под глазами, лицо осунувшееся и тоже как будто почерневшее, глаза безжизненные, пустые, скорее поглощающие, чем отражающие свет. Да и одета она была в выцветшую тяжелую юбку и свитер не по размеру. Волосы нечесаные.

– Я уезжаю. Дейз отвезет меня.

То, что еще вчера казалось разумным, теперь, когда Сент-Джеймс поглядел на сестру при дневном свете, представлялось рискованным.

– Сид, почему бы тебе не остаться? Попозже я сам отвезу тебя домой.

– Так лучше. Я хочу уехать. Правда.

– Но от вокзала…

– Я возьму такси. Не волнуйся. – Она повернула ручку двери, словно проверяя ее. – Насколько я поняла, Питер исчез?

– Да.

Сент-Джеймс рассказал сестре обо всем, что случилось после того, как он уложил ее в постель. Она слушала, не глядя на него. А он чувствовал, как она становится все более напряженной, и понимал, что это связано со злостью, прозвучавшей в вопросе о Питере. После вчерашнего шока, вызвавшего в Сидни покаянное настроение, Сент-Джеймс не был готов к подобной перемене, хотя и понимал естественную причину ее злости, а также ее желание крушить и ломать, чтобы кто-то ощутил хотя бы часть ее боли. Самое тяжелое наступает, когда становится ясно, – как бы ни сопереживали тебе люди, находящиеся рядом, – родственники, друзья, никто не в состоянии разделить твою боль. И тогда наваливается одиночество. А Сидни к тому же была единственным человеком, оплакивавшим Джастина Брука.

– Очень удачно, – сказала она, когда он умолк.

– О чем ты?

– О том, что он рассказал мне.

– Что рассказал?

– Джастин мне рассказал, Саймон. О том, что Питер был в коттедже Мика. О том, что они поругались. Он рассказал мне. Он рассказал мне. Ты понял? Все ясно? – Сидни не двинулась с места. Будь это иначе, вбеги она в комнату, разорви занавески и покрывало, разбей единственную вазу с цветами, Сент-Джеймс испугался бы меньше, так как Сидни была бы собой. А она вела себя непривычно. Только голос выдавал ее страдания, да и то она в общем-то контролировала его. – Это я сказала ему, чтобы он пошел к Томми, – продолжала Сидни. – Когда арестовали Джона Пенеллина, я сказала ему, что он не должен молчать. Он не имеет права молчать. Он должен исполнить свой долг – так я сказала. Должен открыть правду. А ему не хотелось быть втянутым в убийство. Он же понимал, что осложнит положение Питера. А я стояла на своем. Я сказала: «Если кто-то видел Джона Пенеллина в Галл-коттедже, то кто-то мог видеть там тебя и Питера». Лучше самому все рассказать, сказала я ему, прежде чем полицейские вытянут это из какого-нибудь соседа.

– Сид…

– А он мучился, потому что бросил Питера с Миком. Мучился, потому что Питер был не в себе, так он страдал без кокаина. Он мучился, потому что не знал, что там произошло после его ухода. И я уговорила его пойти к Томми. Он пошел. А теперь он мертв. И до чего же это удачно, что Питер исчез как раз тогда, когда так и хочется задать ему очень много вопросов.

Сент-Джеймс подошел к сестре и закрыл дверь:

– Полицейские думают, что Джастин умер в результате несчастного случая. У них нет никаких оснований предполагать убийство.

– Не верю.

– Почему?

– Просто не верю.

– Он был с тобой в ночь на субботу?

– Естественно, он был со мной. – Она откинула назад голову и застыла в этой горделивой позе. – Мы любили друг друга. Он хотел быть со мной. Он пришел ко мне. Я не звала его. Он сам пришел.

– Он объяснил, почему должен уйти?

Сидни раздула ноздри:

– Саймон, он любил меня. Он хотел меня. Нам было хорошо вместе. А тебе это неприятно, правда?

– Сид, не надо сейчас спорить о…

– Правда? Правда?

В коридоре послышались женские голоса. Горничные обсуждали, кто будет пылесосить, а кто мыть ванны. На мгновение голоса стали громкими, а потом совсем стихли, когда женщины стали спускаться по лестнице.

– Когда он ушел?

– Не знаю. Не обратила внимания.

– Он что-нибудь сказал?

– Его что-то беспокоило. Сказал, что не может заснуть. Иногда на него находило. Мы любили друг друга, и он успокаивался, а иногда сразу же хотел еще.

– Но в субботу было не так?

– Он сказал, что пойдет спать к себе.

– Он оделся?

– Он?.. Да, он оделся. Наверно, ему надо было увидеть Питера, – сделала вывод Сидни. – Иначе зачем ему одеваться, ведь его комната напротив? А он оделся. Надел носки и туфли, брюки, рубашку. Полностью оделся, только галстук не взял. – Сидни вцепилась в юбку. – Постель у Питера не была разобрана. Я слышала, как говорили сегодня. Джастин не сам упал. Ты знаешь, что он не сам упал.

Сент-Джеймс не стал спорить с сестрой. Он размышлял о том, что означает тот простой факт, что Джастин оделся, уходя от его сестры. Если Питер Линли всего лишь хотел поговорить с Джастином, то было бы естественнее сделать это дома. Но с другой стороны, если он хотел избавиться от него, вполне разумно позвать его туда, где всякое может случиться. Но если так, почему Джастин согласился встретиться с Питером наедине?

– Сид, все это лишено смысла. Джастин ведь не был дураком. Зачем ему понадобилось встречаться с Питером на скале? Да еще посреди ночи? Да еще после разговора с Томми, когда Питер наверняка Жаждал его крови? – Тут он вспомнил, что было в пятницу на берегу. – Если, конечно, Питер не обманул Джастина, не поймал его на крючок.

– Какой?

– Саша.

– Ерунда.

– Тогда кокаин. Они же вместе отправились в Нанруннел добывать его. Может быть, Питер использовал его как морковку.

– Это не сработало бы. Джастин бросил. Это не сработало бы после того, что случилось между нами на берегу. Он ведь просил прощения. Сказал, что бросает наркотики. Что больше ни за что…

Сент-Джеймс не сумел скрыть недоверие к словам Сидни, и увидел, как меняется ее лицо.

– Саймон, он обещал. Ты же не знал его, как знала я. Ты не понимаешь. Но если он обещал, когда целовал меня… тем более когда… Было такое, что он особенно любил.

– Боже мой, Сидни.

Она заплакала:

– Ну конечно. Боже мой, Сидни. Что еще ты можешь сказать? Зачем тебе понимать? Ты никогда ничего подобного не чувствовал. Зачем тебе? У тебя есть наука. Зачем тебе любовь, страсть? Ты все время занят. Проекты, конференции, лекции да еще будущие эксперты, которые припадают к твоим стопам.

Ей вновь захотелось ранить кого-нибудь, и Сент-Джеймс понял это. Но он сам ничем не спровоцировал этот взрыв. И не ожидал его. Более того, была она права или нет, он не мог найти слова, чтобы ей ответить.

Сидни провела ладонью по глазам:

– Я уезжаю. Когда отыщешь малыша Питера, скажи ему, что мне есть о чем с ним поговорить. Уж поверь, я буду очень ждать этого.

***

Найти дом Тренэр-роу оказалось проще простого. Стоило лишь выехать с Пол-лейн на окраину деревни – и сразу глазам представал большой, самый большой, дом в округе. Разумеется, если смотреть на него с точки зрения обитателей Ховенстоу, это было довольно скромное строение. Зато в сравнении с коттеджами, лепившимися к склону горы внизу, это была огромная вилла с большими окнами, глядевшими на бухту, и в окружении тополей, за которыми каменные стены с белыми оконными рамами гляделись очень эффектно.

За рулем «Лендровера» сидел Коттер, и Сент-Джеймс увидел виллу сразу нее, как только закончилась береговая дорога и начался спуск в Нанруннел. Они кружили, проезжая порт, магазины, отели. Возле «Якоря и розы» повернули на Пол-лейн. Здесь шоссе еще оставалось неубранным после вчерашней бури, перевернувшей баки для мусора. Потом дорога пошла вверх, и мусора стало меньше, зато валялось много веток с деревьев, с живой изгороди, с кустов. В лужах отражалось небо.

От Пол-лейн узкая дорога шла к северу, и на ней был указатель «Вилла». Фуксии тяжело переваливались через каменную стену, за которой был сад и аккуратная аллея вела между флоксами, колокольчиками и цикламенами прямо к дому.

Подъездная аллея поворачивала возле куста боярышника, и Коттер затормозил, остановив машину в нескольких ярдах от парадной двери внутри портика с колоннами в греческом стиле, по обеим сторонам которого стояли вазоны с ярко-красной геранью.

Сент-Джеймс внимательно оглядел фасад:

– Он живет здесь один?

– Насколько мне известно, один, – ответил Коттер. – Но, когда я позвонил, трубку взяла женщина.

– Женщина? – Сент-Джеймс тотчас вспомнил о Тине Когин и номере телефона, найденном в ее квартире. – Послушаем, что доктор имеет сообщить нам.

На стук в дверь Тренэр-роу не вышел. Вместо него показалась молодая женщина, очевидно из Вест-Индии, и когда она заговорила, по лицу Коттера стало ясно, что о Тине Когин можно забыть. Тайна ее исчезновения, по-видимому, не прояснится в результате визита к доктору Тренэр-роу.

– Доктор никого не принимает тут, – сказала женщина, переводя взгляд с Коттера на Сент-Джеймса, и ее слова прозвучали как отрепетированные, словно ей довольно часто приходится их произносить, и не всегда любезно.

– Доктор Тренэр-роу знает о нашем визите, – сказал Сент-Джеймс. – Мы не пациенты доктора.

– А… – Она улыбнулась, показывая большие зубы, казавшиеся еще белее на фоне кофейного цвета кожи, и распахнула дверь. – Прошу вас сюда. Он любуется своими цветами. Каждое утро он идет сначала в сад, а потом уж едет работать. Всегда так. Я скажу ему, что вы приехали.

Она привела их в кабинет, и Коттер, со значением поглядев на Сент-Джеймса, сказал:

– Я тоже пойду в сад.

Следом за женщиной он покинул кабинет, и у Сент-Джеймса не было сомнений в том, что у нее не останется от Коттера ни одного секрета насчет того, кто она, откуда и что делает в доме доктора Тренэр-роу.

Оставшись один, Сент-Джеймс огляделся. Ему нравились подобные кабинеты, где стоял легкий аромат старых кожаных кресел, переполненных книжных шкафов, камина со сложенным в нем и дожидающимся спички углем. Стол стоял возле большого окна, выходящего на бухту, однако, чтобы прекрасный вид не мешал работе, сидеть за ним можно было лишь лицом внутрь комнаты. Посреди лежал открытый журнал, заложенный ручкой, словно чтение было прервано на середине статьи. Сент-Джеймс не мог сдержать любопытства и подошел посмотреть, что за журнал читал доктор Тренэр-роу.

Это был американский научный журнал, писавший о проблемах раковых заболеваний, с фотографией женщины в белом халате на обложке. Она стояла, прислонившись к столу с огромным электронным микроскопом на нем. «Скриппс Клиник. Ла Джолла», – было напечатано под фотографией, и еще фраза: «Есть ли границы биологических исследований? »

Сент-Джеймс заглянул в статью, которую не дочитал доктор Тренэр-роу. Это была специальная статья о протеогликанах.

– Не самое простое чтение, не так ли?

Сент-Джеймс поднял голову. В дверях стоял Тренэр-роу, одетый в отлично сшитый костюм-тройку. В петличке у него красовалась прелестная розочка.

– Да уж, это не для меня, – ответил Сент-Джеймс.

– О Питере что-нибудь известно?

– Пока нет.

Тренэр-роу закрыл дверь и жестом пригласил Сент-Джеймса сесть в одно из кресел.

– Хотите кофе? Должен сказать, Дора отлично его готовит.

– Нет, спасибо. Дора – ваша домоправительница?

– В самом широком смысле. – Тренэр-роу коротко и невесело улыбнулся. Вероятно, его замечание следовало считать шуткой, отвергнутой последовавшими за этим словами. – Томми рассказал вчера о том, что Питер виделся с Миком Кэмбри в ту ночь, когда он умер. И о Бруке тоже рассказал. Не знаю, до чего вы додумались, но я знаю мальчика с его шести лет и знаю, что он не убийца. Он не способен на насилие, тем более на надругательство, которому подвергся Мик Кэмбри.

– Вы хорошо знали Мика?

– Не так хорошо, как другие. Не более, чем положено знать домохозяину. Я сдавал ему Галл-коттедж.

– Давно начали сдавать?

Тренэр-роу отвечал не задумываясь, но тут нахмурился, словно сообразив, что ему устраивают допрос.

– Около девяти месяцев назад.

– А кто жил в доме до него?

– Я жил. – Тренэр-роу поерзал в кресле, выдавая свое неудовольствие. – Вряд ли вы приехали ко мне с визитом вежливости в такую рань. Вас прислал Томми, мистер Сент-Джеймс?

– Томми?

– Вне всяких сомнений, вам все известно. Мы уже многие годы не в ладах. А теперь вы расспрашиваете меня о Кэмбри. Расспрашиваете о коттедже. Это ваша идея допросить меня или она принадлежит Томми?

– Моя. Но Томми известно, что я собирался навестить вас.

– Из-за Мика?

– На самом деле нет. Исчезла Тина Когин. Мы думаем, что она, возможно, в Корнуолле.

– Кто?

– Тина Когин. «Шрюсбери Корт Апартментс». В Паддингтоне. У нее был номер вашего телефона.

– Понятия не имею… Говорите, Тина Когин?

– Ваша пациентка? Или, может быть, бывшая пациентка?

– Я не принимаю пациентов. Разве что бывают случайные пациенты, которые хотят попробовать разрабатываемые лекарства. Но если Тина Когин была одной из них и исчезла… Простите меня, но есть только одно место, куда она могла отправиться, и это не Корнуолл.

– Может быть, вы встречали ее в другом качестве?

У Тренэр-роу был непонимающий вид.

– Простите?

– Она, вероятно, проститутка.

Очки в золотой оправе съехали на кончик носа доктора, и он водворил их на место, прежде чем спросить:

– Там было мое имя?

– Нет. Только номер телефона.

– А мой адрес?

– Нет.

Тренэр-роу вскочил с кресла, подошел к окну позади стола и долго стоял там.

– Я уже год как не был в Лондоне. Может быть, дольше. Собственно, это не важно, если она якобы приезжала в Корнуолл. Возможно, она звонила всем подряд. – Он криво усмехнулся. – Вы не знаете меня, мистер Сент-Джеймс, поэтому можете мне не верить. Но все же я позволю себе сказать, что не в моих привычках платить женщине за секс. Некоторым это раз плюнуть. Я знаю. Но я всегда предпочитал страсть, а не работу. Это не в моем духе – сначала торговаться, потом платить.

– А как насчет Мика?

– Мика?

– Его видели выходящим из ее квартиры как раз утром в ту самую пятницу. Он мог дать ей ваш телефон? Возможно, для какой-то консультации?

Тренэр-роу легко коснулся пальцем бутоньерки.

– Почему бы и нет? – задумчиво отозвался он. – Хотя обычно пациентов направляют врачи, но могло быть и такое, если она болела чем-нибудь серьезным. Мик знал, что я занимаюсь лекарствами от рака. Он взял у меня интервью, когда только занялся своей газетой. Не исключено, что он дал ей мой телефон. Но Кэмбри и проститутка? Это станет пятном на его репутации. Его отец всегда, во всяком случае весь последний год, только и делает, что кричит о неотразимости своего сына. Поверьте мне, он ни разу не упомянул о проститутках. Если верить Гарри, женщины сами бросались на несчастного парня, так что ему ничего не оставалось, как снимать штаны в ответ на жаркие просьбы очередной красотки. Для Гарри настанут тяжелые времена, если выяснится, что его сына убили из-за проститутки. Кажется, он верит, что это дело рук дюжины-двух обманутых мужей.

– Или одной обманутой жены?

– Нэнси? – скептически произнес Тренэр-роу. – Разве можно представить, что она кому-то причиняет боль? Но далее если бы он вывел ее из себя – не секрет, что она знала о его любовных похождениях, – когда она это сделала? Не могла же она раздвоиться.

– Ее не было в киоске минут десять.

– Разве этого хватит, чтобы прибежать домой, убить мужа и вернуться как ни в чем не бывало обратно? Звучит нелепо, особенно если знать Нэнси. Кому-нибудь, может быть, такое и удалось бы, но Нэнси не актриса. Убей она мужа, ей бы ни за что такое не скрыть.

Вне всяких сомнений, Тренэр-роу был прав. С начала и до конца Нэнси если и пыталась солгать, то делала это очень неумело. Сначала шок, потом неподдельное горе, потом страх. Она не притворялась. Не могла она сбегать домой, убить мужа, а потом изобразить ужас. И Сент-Джеймс стал мысленно перебирать подозреваемых. Джона Пенеллина видели неподалеку от коттеджа так же, как Питера Линли и Джастина Брука. Возможно, Гарри Кэмбри тоже заходил туда. А где был Марк Пенеллин? И еще оставался невыясненным мотив. Любой из тех, о которых они знали, не мог считаться неопровержимым. Тем не менее мотив был очень важен, без него никак не получалось восстановить реальную картину смерти Мика Кэмбри. Сент-Джеймс увидел Гарри Кэмбри, как только Коттер вывел машину на Пол-лейн. Он шел навстречу и энергично замахал руками, едва завидел их. Сигарета описала огненный круг в воздухе.

– Кто это? – спросил, притормаживая, Коттер.

– Отец Мика Кэмбри.

Коттер припарковал машину возле тротуара, и Гарри Кэмбри прильнул к окошку, за которым сидел Сент-Джеймс. Когда он просунул голову внутрь, запахло табаком и пивом. Однако с того субботнего утра, когда Сент-Джеймс приходил к нему вместе с леди Хелен, внешне он преобразился в лучшую сторону. На нем была чистая одежда, волосы расчесаны, да и щеки выбриты, хотя не очень аккуратно.

Он тяжело дышали морщился, словно слова причиняли ему боль.

– Мне сказали, что вы будете тут проезжать. Пойдемте ко мне. Я вам кое-что покажу.

– Нашли записи? – спросил Сент-Джеймс.

Кэмбри покачал головой:

– Нет. Но я нашел другое. – Когда Сент-Джеймс открыл дверцу, Кэмбри влез внутрь и кивнул после того, как ему представили Коттера. – Я понял, что означают цифры. Помните? С субботы крутил их не переставая. Теперь я знаю, что они означают.

***

Коттер оставался в пабе и за пинтой эля дружески беседовал с миссис Свонн. Когда Гарри Кэмбри вел Сент-Джеймса наверх, он что-то всерьез с ней обсуждал.

На сей раз, в отличие от первого посещения Сент-Джеймсом редакции, служащие были на месте, все лампы включены, что создавало совершенно иную атмосферу; сотрудники, сидевшие в трех из четырех отдельных закутков, или стучали на пишущих машинках, или разговаривали по телефону. Длинноволосый парень изучал фотографии, приколотые к доске, тогда как его сосед раскладывал газетные полосы на зеленом столе. Во рту у него была нераскуренная трубка, а карандашом он выстукивал стаккато на пластиковом держателе. За столом, соседним со столом Мика, женщина набирала какой-то текст на компьютере. У нее были мягкие темные волосы, не закрывавшие лицо, и когда она подняла голову и посмотрела на него, Сент-Джеймс увидел, что Джулиана Вендейл на редкость красива и у нее умный взгляд. Интересно, изменился или не изменился ее статус в газете после смерти Мика, подумал он.

Гарри Кэмбри провел Сент-Джеймса в пустой закуток, где почти не было мебели, а украшения на стенах определенно говорили о том, что Гарри был владельцем закутка, в котором ничего не изменилось за то время, пока он занимался своим сердцем, а не газетой. Ясно было, что Мик Кэмбри не желал занимать кабинет отца и продолжать его дело. Окантованные вырезки из газет давно пожелтели, однако они были гордостью Гарри: заметки о катастрофе на море, в которой погибли двадцать спасателей, о несчастье, случившемся с местным рыбаком, о спасении ребенка из шахты, о потасовке во время праздника в Пензансе. Заметки сопровождались фотографиями – оригиналами тех, что были напечатаны рядом с заметками в газете.

На столе лежал свежий номер «Споуксмена», открытый на редакционной статье. То, что написал Мик, было обведено жирным красным фломастером. На стене напротив висела карта Великобритании, и Кэмбри подвел Сент-Джеймса к ней.

– Я все думал и думал о цифрах, – сказал он. – Мик был очень аккуратным насчет всякого такого. Он не стал бы хранить бумажку, не будь она важной для него. – Кэмбри полез в нагрудный карман за сигаретами, вытряхнул одну и закурил, прежде чем продолжить. – Кое-что еще неясно, но я на правильном пути.

Сент-Джеймс обратил внимание на клочок бумаги, прикрепленный рядом с картой. На этом клочке была часть таинственного послания, найденного под столом Мика. 27500-М1 Доставка/Транспорт, а под этим 27500-М6/Доход. На карте две дорожные линии были прочерчены красным. M1 шла к северу от Лондона, а М6 – к северо-западу ниже Лестера и к Ирландскому морю.

– Смотрите, – заговорил Кэмбри, – M1 и М6 идут рядом южнее Лестера. Потом M1 обрывается в Лидсе, а М6 заканчивается в Карлайле. В Солвей-Форт.

Сент-Джеймс внимательно его слушал, и, когда Гарри Кэмбри сделал паузу, он ничего не сказал. В голосе Гарри звучало нетерпение, когда он заговорил снова:

– Да вы только посмотрите на карту. Посмотрите-посмотрите. От Мб можно добраться до Ливерпуля, правильно? Еще в Престон, в Моркамб-Бэй. Отсюда чертовски легко…

– Попасть в Ирландию, – заключил Сент-Джеймс, вспомнив о редакторской статье, которую прочитал накануне утром.

Кэмбри отправился за газетой, свернул ее.

– Он знал кого-то, кто продает оружие ИРА, – проговорил он, не вынимая изо рта сигареты.

– Каким образом Мик зацепился за такой сюжет?

– Зацепился? – Кэмбри вынул сигарету изо рта и потряс газетой. – Мой мальчик не цеплялся. Он был журналистом, настоящим журналистом. Он слушал. Он разговаривал с людьми. Он сопоставлял факты. – Кэмбри вернулся к карте. – Оружие сначала идет в Корнуолл, – произнес он, используя сложенную газету как указку, – а если не в Корнуолл, то в какую-то бухту на юге. Его грузят на корабль, возможно, в Северной Африке или в Испании, а то и во Франции. Корабль идет вдоль южного побережья… Плимут, Борнмаут, Саутгемптон, Портсмут. Естественно, корабли идут по одному. Товар привозят в Лондон и тут его соединяют. Потом из Лондона его везут по M1 или М6, потом до Ливерпуля или Престона. Или Моркамб-Бэй.

– А почему не отвезти оружие сразу в Ирландию?

Еще спрашивая, Сент-Джеймс уже знал ответ на свой вопрос. Чужой корабль в Белфастском порту наверняка вызвал бы подозрения, и ему пришлось бы пройти тщательный таможенный осмотр. Зато английской корабль никаких подозрений не мог вызвать. Но зачем англичанам посылать оружие в помощь тем, кто восстает против них же?

– На бумажке были еще цифры, – сказал Сент-Джеймс. – Они что-то значат?

Кэмбри кивнул:

– Думаю, это регистрационный номер. Может быть, цифры имеют отношение к кораблю. Или к оружию. Какой-то код. Теперь главное – не ошибиться. Мик был близок к решению.

– Больше вы ничего не нашли?

– Того, что нашел, уже достаточно. Я знаю моего мальчика. Я знаю, что он искал.

Сент-Джеймс смотрел на карту, размышляя о цифрах на клочке бумаги. Редакторская статья о Северной Ирландии появилась в воскресенье, через тридцать часов после смерти Мика. Если это как-то связано, убийца знал о статье, которую должны были напечатать в воскресенье утром. Сент-Джеймс думал о том, какова вероятность услышанного им от Гарри Кэмбри.

– Вы здесь храните старые материалы?

– Это не старый материал, – ответил Кэмбри.

– Все равно. Здесь или не здесь?

– Здесь. Вон там.

Кэмбри повел Сент-Джеймса в комнатку-закуток, и когда он открыл дверь, глазам Сент-Джеймса предстали связки газет. Он посмотрел на них, взял первую попавшуюся связку с полки и обернулся к Кэмбри:

– Вы не могли бы достать для меня ключи Мика?

Кэмбри заметно удивился:

– У меня есть лишний ключ от коттеджа.

– Нет. Я говорю обо всех ключах, которые у него были. У него ведь было несколько ключей? От машины, от коттеджа, от конторы. Вы можете достать их? Полагаю, Боскован забрал их, поэтому вам придется подыскать предлог. Они нужны мне на пару дней.

– Зачем?

– Имя Тины Когин вам что-нибудь говорит? – ответил вопросом на вопрос Сент-Джеймс.

– Когин?

– Да. Она живет в Лондоне. Мик знал ее. Думаю, у него мог быть ключ от ее квартиры.

– У Мика были ключи от полудюжины квартир, насколько я знаю его.

Кэмбри вынул сигарету изо рта и оставил Сент-Джеймса в одиночестве. Просмотрев в течение часа подшивку за последние полгода, Сент-Джеймс не узнал ничего нового, разве что руки у него стали черные. Насколько он мог судить, придуманный Гарри Кэмбри мотив, объясняющий убийство его сына, был не хуже и не лучше любого другого. Когда он закрыл дверь и обернулся, то увидел, что Джулиана Вендейл, поднеся чашку с кофе к губам, наблюдает за ним. Она стояла рядом с шумной кофеваркой в углу.

– Ничего? – спросила она, ставя чашку на стол и поправляя волосы.

– Всем кажется, что он работал над чем-то важным.

– Мик все время над чем-то работал.

– И все из его проектов попали в печать?

Джулиана свела брови вместе, и между ними появилась неглубокая морщинка – единственная морщинка на гладком лице. Из разговора с Линли пару дней назад Сент-Джеймс знал, что Джулиане уже за тридцать, но выглядела она моложе.

– Не знаю, – ответила она. – Я не всегда знала, над чем он работает. Но меня бы не удивило, если бы он набрел на что-то и не довел дело до конца. Ему часто казалось, что он напал на что-то, что может продать в Лондоне. Но этого ни разу не случилось.

Сент-Джеймс и сам уже все понял. Доктор Тренэр-роу сказал, что Мик интервьюировал его, однако ни одного материала по этому поводу Сент-Джеймс не обнаружил в газетах. Он сказал об этом Джулиане Вендейл.

Она налила себе еще кофе в чашку и сказала не поворачиваясь:

– Ничего удивительного. Мик, вероятно, думал, что сможет представить его этакой матерью Терезой – корнуоллский ученый посвящает себя спасению чужих жизней, – а оказалось, доктор Тренэр-роу не лучше всех нас, грешных.

Или, подумал Сент-Джеймс, потенциальный сюжет был наживкой, чтобы получить интервью у доктора Тренэр-роу и собрать информацию, а потом передать ее вместе с телефоном Тренэр-роу попавшей в беду подруге.

Джулиана продолжала:

– Это его стиль. Он всегда так работал с тех пор, как вернулся в «Споуксмен». Думаю, он искал сюжет, чтобы сбежать отсюда.

– Ему не хотелось жить тут?

– Для него это был шаг назад. Ведь он был свободным журналистом… Правда, у него не очень получалось. А потом заболел отец, и ему пришлось вернуться, чтобы держать на плаву семейный бизнес.

– Вам это было не по силам?

– По силам, конечно. Но Гарри хотелось, чтобы Мик взял газету в свои руки. Подозреваю, ему хотелось навсегда вернуть Мика в Нанруннел.

Сент-Джеймсу показалось, что он понял, о чем мечтал Гарри Кэмбри. Тем не менее он спросил:

– А какое место предназначалось вам в планах Гарри?

– Гарри считал, что мы должны работать вместе. И надеялся на лучшее. Ему было не занимать веры в обаяние Мика.

– А вам?

Джулиана держала чашку в ладонях, словно желая согреться. У нее были длинные пальцы. Колец она не носила.

– А мне нет. Когда Гарри это понял, он стал приглашать Нэнси Пенеллин в рабочие часы, а не в уик-энд.

– А что насчет развития газеты?

Она махнула головой на компьютер:

– Мик сделал попытку. Купил новое оборудование. Хотел все модернизировать. А потом как будто потерял к этому интерес.

– Когда?

– Примерно когда Нэнси забеременела. – Джулиана пожала плечами. – А когда они поженились, он и вовсе стал надолго пропадать.

– Вел расследование?

Она улыбнулась:

– Вел расследование.

***

Они шли по узкой улице к бухте. Наступило время отлива. Пять человек загорали на узкой прибрежной полосе. Возле них несколько ребятишек плескались в воде, крича от восторга, когда волна касалась их ножек.

– Узнали, что хотели? – спросил Коттер.

– Какие-то клочки, которые не укладываются в картину. Никак не могу соединить Мика с Тиной Когин и Тину Когин с Тренэр-роу. Одни предположения.

– Возможно, Деб ошиблась. Возможно, она видела не Мика.

– Да нет. Видела она Мика. Все правильно. Он знал Тину Когин. Но я не знаю, что их связывало.

– Похоже, это-то как раз проще некуда, если верить миссис Свонн.

– Ей не нравился Мик, да?

– Она ненавидела его, это так. – Коттер несколько секунд не сводил глаз с ребятишек и улыбнулся, когда девочка лет трех-четырех шлепнулась, обдав остальных тучей брызг. – Но если она говорила правду о Мике и его женщинах, тогда, насколько я понимаю, его убил Джон Пенеллин.

– Это почему?

– Потому что, мистер Сент-Джеймс, он страдал из-за дочери. Мужчине тяжело видеть, как его дочь мучит другой мужчина. Особенно если он не может это прекратить. Мужчина все сделает для своей дочери.

Сент-Джеймс узнал наживку, тем более что утренний разговор остался незаконченным с точки зрения Коттера. Однако ему не хотелось задавать вопрос, который естественно вытекал из слов Коттера: А что бы вы сделали? Сент-Джеймс знал ответ.

– Вы узнали что-нибудь от домоправительницы? – спросил он совсем о другом.

– От Доры? Немного. – Коттер поставил локти на ограждение. – Она обожает доктора. Только и делает, что работает, говорит она. Отдает всего себя науке. А когда не работает, посещает выздоравливающих больных где-то за Сэйнт-Джастом.

– То есть тоже работает?

– Похоже на то.

Сент-Джеймс вздохнул. Не в первый раз ему приходилось признавать, что его поле деятельности – наука, изучение места преступления, анализ улик, уточнение деталей, отчеты. У него не было способности проникать в чужие мысли, да и интуиция не проявляла себя. Более того, его это не интересовало. И чем глубже он погружался в нагромождение всего и всякого, тем сильнее ощущал свою некомпетентность.

Достав из кармана записку, которую Гарри Кэмбри дал ему в субботу, Сент-Джеймс подумал, что сейчас годится любое направление поисков. Если заблудился, подумал он, мысленно смеясь над самим собой, то все равно куда идти, лишь бы идти.

Коттер тоже заглянул в записку.

– МР, – сказал он. – Это что? Member of Parliament! Член парламента?

Сент-Джеймс посмотрел на него:

– Что вы сказали?

– Ну буквы. МР.

– МР? Нет…

Говоря это, Сент-Джеймс держал клочок бумаги на солнце и только теперь заметил, как темнота в редакционном офисе и его собственное предубеждение помешали ему правильно понять написанное. Много потрудившись на грязной бумаге, ручка и здесь писала плохо. Вот «Р» и получилась как единица. А шестерка – наверняка буква «С».

– Бог ты мой!

Сент-Джеймс нахмурился, внимательно разглядывая остальное. Выбросив из головы оружие для Ирландии и все прочее, он быстро осознал очевидное. 500. 55. 27500. Если пятьсот умножить на пятьдесят пять, то получается двадцать семь тысяч пятьсот.

Потом ему пришла в голову первая связь, соединяющая обстоятельства, которые имели отношение к смерти Мика Кэмбри. Положение «Дейз» не выходило у него из головы. Вот о чем надо думать. Это ниточка.

Сент-Джеймс представил побережье Корнуолла. У него не было сомнений в том, что Линли со своими людьми тщательно осмотрел все бухты от Сент-Ивса до Пензанса, однако это было так же бесполезно, как вот уже многовековое патрулирование прибрежной полосы, где скалы похожи на пчелиные соты. И пещер там не счесть. Сент-Джеймс отлично знал это. Ему не надо было спускаться вниз, чтобы убедиться в том, что эти места – рай для контрабандистов, умеющих управляться с лодкой в известном до последней пяди районе.

Лодка могла приплыть откуда угодно от Порт-гварры до Сеннен-Коув. Хоть из Сциллиса.

– Что дальше? – спросил Коттер.

Сент-Джеймс сложил бумажку:

– Надо найти Томми.

– Зачем?

– Пора ему отдохнуть.

Глава 19

Потребовалось около двух часов, чтобы отыскать Томми в Ламорна-Коув. Сидя на корточках, он разговаривал с рыбаком, который только что привел свою лодку в порт и поднимался по ступеням, неся на плече свернутую грязную веревку. Услышав оклик Линли, он остановился и покачал головой. Потом, прикрыв глаза от солнца, осмотрел другие лодки, махнул в сторону нескольких зданий поодаль и продолжил восхождение.

Тем временем Сент-Джеймс вылез из машины.

– Поезжайте в Ховенстоу, – сказал он Коттеру. – Я вернусь вместе с Томми.

– Что-нибудь передать Дейз?

Сент-Джеймс задумался. Если ей сообщить о его догадках, она перестанет беспокоиться по поводу одного и начнет беспокоиться по поводу другого.

– Пока нет.

Он подождал, пока Коттер развернул машину и поехал обратно, и стал спускаться, чувствуя на своем лице теплые лучи солнца и порывы ветра. Внизу, в чистой воде отражалось небо, и промытый песок блестел на узенькой полосе пляжа. Дома на склоне, построенные корнуоллскими умельцами и в течение веков испытывавшие на себе капризы здешней погоды, как будто не пострадали от бури. Здесь и «Дейз» не пострадала бы, если бы не…

Сент-Джеймс смотрел, как Линли, наклонившись вперед и засунув руки глубоко в карманы брюк, идет вдоль берега. Судя по всему, настроение у него было хуже некуда. А так как он был один, значит, отпустил всех или приказал продолжать поиски без него. Скорее всего, отпустил всех, ведь прошло уже больше четырех часов. Сент-Джеймс окликнул Линли.

Посмотрев наверх, Линли приветственно поднял руку, но не сказал ни слова, пока он и Сент-Джеймс не встретились на краю песчаной полосы. Вид у Линли был мрачный.

– Ничего. – Он поднял голову, и ветер тотчас растрепал ему волосы. – Мы все осмотрели. Я со всеми переговорил. Думал, может, кто-нибудь видел яхту или их. Никто ничего не видел. Лишь одна женщина, хозяйка кафе, вчера обратила внимание на «Дейз».

– Когда?

– Утром, сразу после шести. Она собиралась открыть свое кафе, возилась со ставнями и видела, как они выходили из бухты.

– Это было вчера? А не позавчера?

– Она говорит, что вчера и что не могла понять, зачем брать яхту в дождь.

– И видела она их утром?

Линли устало, но благодарно улыбнулся:

– Я понял, о чем ты думаешь. Питер исчез из Ховенстоу позапрошлой ночью, и поэтому маловероятно, что он взял яхту. Спасибо, Сент-Джеймс. Только не думай, что это не приходило мне в голову. Тем не менее не исключено, что они с Сашей еще ночью добрались до Ламорны, проспали несколько часов на яхте, а на рассвете вывели ее из бухты.

– Эта женщина видела кого-нибудь на палубе?

– Фигуру в шлеме.

– Одну?

– Не думаю, что Саша умеет управляться с яхтой. Вероятно, она была в каюте. Может быть, еще спала. – Линли оглянулся. – Мы обыскали все побережье. И ничего. Ни их, ни одежды, совсем ничего. – Он вынул из кармана портсигар и щелкнул им. – Я ведь должен что-то сообщить матери. Бог знает, что я скажу ей.

Пока Линли говорил, Сент-Джеймс сопоставлял факты. Так как его мысли блуждали далеко, то он не все слышал из того, о чем говорил Линли, зато отлично улавливал его тон. И решил немедленно облегчить жизнь другу.

– Питер не брал «Дейз», – сказал он. – Я уверен.

Линли медленно, словно во сне, повернулся к нему:

– О чем ты говоришь?

– Поедем в Пензанс.

***

Детектив-инспектор Боскован привел их в столовую, которую все называли желтой субмариной, из-за желтых стен, желтого линолеума, желтых столешниц, желтых пластиковых стульев. Ни у кого не возникало желания посидеть тут подольше. Трудно было даже пообедать и не получить головную боль. Взяв чайник, они направились к столику, что был ближе всего к окну и чахлому садику за ним, где боролся за жизнь одинокий ясень.

– Спроектировано сумасшедшим, – сказал Боскован, и, захватив ногой соседний стул, придвинул его к столу. – Задумано таким образом, чтобы не отвлекать нас от работы.

– Точно, – усмехнулся Сент-Джеймс.

Пока Линли открывал три упаковки бисквитов и выкладывал их на тарелку со стуком, похожим на артиллерийские залпы, Боскован разливал чай.

– Свежая выпечка, – съязвил Боскован, после чего взял бисквит, опустил его в чай и подержал там. – Джон разговаривал сегодня с адвокатом. Мне потребовалась куча времени, чтобы уговорить его. Всегда знал, что он упрямый, но не до такой же степени.

– Собираетесь предъявить ему обвинение?

Боскован посмотрел на свой бисквит и опустил его в чай.

– У меня нет выбора. Он был там. Он признает это. Есть свидетельские показания. Его видели там. Свидетели слышали шум. – Боскован откусил кусочек бисквита, после чего поднес остатки к глазам и кивнул. Вытерев салфеткой руки, он подвинул тарелку своим посетителям. – Не так уж и плохо. Только надо немного размочить. – Он подождал, пока они взяли по одному печенью, прежде чем заговорить опять. – Другое дело, если Джон всего лишь был там. Вот если бы там не было шума, который слышали почти все соседи…

Сент-Джеймс взглянул на Линли, который в это время клал второй кусочек сахара в чашку. Указательным пальцем он провел по ручке чашки и промолчал.

– А какой мотив мог быть у Пенеллина? – спросил Сент-Джеймс.

– Пред положим, скандал вышел из-за Нэнси. Кэмбри пришлось жениться, и ему это было не по нутру. Все об этом говорят.

– Тогда зачем он женился? Почему не отказался? Почему не настоял на аборте?

– Джон говорит, что его дочь и слышать не хотела об аборте. А Гарри Кэмбри ничего не желал слышать о том, что Мик может отказаться от Нэнси.

– Но Мик взрослый человек…

– Его отец болел и мог умереть после операции. – Боскован выпил свой чай. – Гарри Кэмбри понял, на чем может сыграть, и сыграл. Он это сделал. Парень попался в ловушку. И отыгрывался на Нэнси. Все знают, и Джон Пенеллин тоже.

– Но вы же на самом деле не верите, что Джон…

Боскован поднял руку:

– У меня факты. Мы работаем с фактами. Все остальное не имеет значения, и вам отлично это известно. Не имеет значения, что Джон Пенеллин – мой друг. Его зять убит, и важно только это, как бы я ни относился к Джону. – Боскован растерялся, словно этот всплеск чувств был неожиданным для него самого. – Я предложил ему пойти домой и подготовиться к защите, – уже спокойнее продолжал он. – Но Джон отказался. Как будто ему хочется сидеть в тюрьме. Как будто ему хочется идти под суд. – Он взял еще один бисквит и разломал его. – Как будто он в самом деле это сделал.

– Мы можем с ним повидаться? – спросил Линли.

Боскован помедлил с ответом. Посмотрел на Линли, потом на Сент-Джеймса, потом перевел взгляд на окно:

– Не положено. И вам это известно.

Линли вынул из кармана свою карточку, но Боскован махнул рукой:

– Да знаю я, что вы в Скотленд-Ярде, но это дело не Скотленд-Ярда, а у меня тут свое начальство. Никаких посетителей, кроме членов семьи и адвокатов, когда речь идет об убийстве. В Пензансе всегда так было вне зависимости от того, что вы делаете там у себя в Лондоне.

– Приятельница Мика Кэмбри исчезла из Лондона, – сказал Линли. – Может быть, Джон Пенеллин что-нибудь знает.

– Вы работаете с этим делом?

Линли не ответил. Девушка в белом, заляпанном пятнами платье принялась переставлять тарелки с соседнего стола на металлический поднос. Печенье ломалось и крошилось. Мятая картошка упала на пол. Боскован не сводил с нее глаз, стуча твердым бисквитом по столу.

– Проклятье, – прошептал он. – Ладно. Постараюсь устроить.

Он оставил их в комнате для допросов в другом крыле здания, где были один стол и пять стульев, не считая зеркала на одной стене и лампочки на потолке, вокруг которой паук неутомимо плел паутину.

– Думаешь, получится? – спросил Линли.

– У него нет выбора.

– Ты так считаешь?

– Другого разумного объяснения нет.

Констебль в форме привел Джона Пенеллина, и тот, увидев своих посетителей, отпрянул, словно его первым порывом было сбежать. Однако дверь уже закрыли, и Джон Пенеллин поглядел на окошко в ней, словно раздумывая, не позвать ли констебля обратно, однако не позвал и подошел к столу. Когда он оперся на него, усаживаясь на стул, стол закачался.

– Что там еще? – устало спросил он.

– Утром в воскресенье Джастин Брук упал со скалы в Ховенстоу, – сказал Линли. – Полицейские думают, будто это несчастный случай. Может быть. А если нет, значит, появился второй убийца или вы невиновны в первом случае, и есть только один убийца. И это как будто логичнее, правда, Джон?

Пенеллин крутил пуговицу на манжете рубашки, но на его лице не дрогнул ни один мускул, разве что под правым глазом, но так быстро, что этого можно было и не заметить.

– «Дейз» взяли вчера утром в Ламорне, – заговорил Сент-Джеймс. – И вечером она разбилась в Пенберт-Коув.

Пуговица, которую крутил Пенеллин, упала на стол. Он подвинул ее к себе и большим пальцем перевернул на другую сторону.

– Я думаю, – продолжал Сент-Джеймс, – это операция троих людей. Есть главный поставщик да еще полдюжины дилеров. Кокаин везут, как я думаю, одним из двух способов. Или дилеры берут его у поставщика – скажем, дело происходит в Сциллисе – и везут сюда. Или поставщик договаривается о встрече с дилерами в одной из здешних бухт. Порт-гаварра кажется мне самой удобной. Берег доступен, деревня далеко, так что вряд ли кто-нибудь заметит. В скалах полно пещер, и там куда как безопаснее производить куплю-продажу, чем в открытом море. Не важно, как дилер получает товар. Главное, получив его, он плывет в Ламорну на «Дейз», а потом доставляет кокаин на мельницу в Ховенстоу, где раскладывает его по дозам. Вот так.

– Значит, вам все известно, – только и сказал Пенеллин.

– Кого вы хотите защитить? – спросил Сент-Джеймс. – Марка или семью Линли?

Пенеллин сунул руку в карман и вынул пачку «Данхиллс». Линли перегнулся через стол, протянув ему зажигалку, и Пенеллин смерил его внимательным взглядом над огоньком зажигалки.

– Думаю, и Марка, и нас, – ответил Линли на вопрос друга. – Чем дольше вы молчите, тем дольше не арестовывают Марка. Но на свободе ему ничего не стоит встретиться с Питером, чего вы совсем не хотите.

– Марк тянет Питера за собой, – сказал Пенеллин. – В конце концов он убьет Питера, если его не остановить.

– Джастин Брук сказал нам, что Питер хотел купить кокаин тут, в Корнуолле, – продолжал Сент-Джеймс. – У Марка, да? Поэтому в пятницу вы старались сделать так, чтобы они не встретились?

– Я думал, Марк захочет продать кокаин Питеру и его девушке. Уже давно у меня закрались подозрения, что он торгует наркотиками, и я все пытался узнать, где он берет товар и где держит его… – Пенеллин покрутил сигарету в пальцах. На столе не было пепельницы, поэтому он сбросил пепельный цилиндрик на пол и растоптал его каблуком. – Я думал, что смогу остановить его. Несколько недель следил за ним. Ходил за ним по пятам. Мне и в голову не могло прийти, что он занимается этим прямо в поместье.

– Отличный план, – проговорил Сент-Джеймс. – Обе части. Использовать «Дейз» для доставки кокаина. Использовать мельницу для расфасовки. Так или иначе пути ведут в Ховенстоу. А так как Питер был – и есть – известный ховенстоуский наркоман, то на него можно свалить все в случае неудачи. Конечно, он будет опровергать обвинение. Будет винить Марка, если дело дойдет до дела. Да кто ему поверит? Еще вчера мы подумали, что он взял яхту. Никому и в голову не пришло, что это мог быть Марк. Очень умно с их стороны.

Пока Сент-Джеймс говорил, Пенеллин медленно поворачивался к нему.

– И это вам известно.

– У Марка не было денег, чтобы организовать все, – сказал Сент-Джеймс. – Ему требовался инвестор. И, подозреваю, это был Мик. Нэнси знала? Вы оба знали.

– Подозревали. Только подозревали.

– Поэтому вы отправились к нему в пятницу вечером?

Пенеллин вновь перевел взгляд на сигарету.

– Кэмбри взял ссуду в банке под предлогом модернизации газеты, – ответил Пенеллин, – однако почти ничего не потратил на нее. Потом стал постоянно ездить в Лондон и жаловаться Нэнси на отсутствие денег. Мол, нет ни пенса. Ему придется объявить себя банкротом. Надо платить за дом. Много денег уходит на ребенка. По словам Мика, они катились в яму. Но все это неправда. У него были деньги. Удалось же ему взять ссуду.

– Ею он инвестировал кокаиновый бизнес.

– Нэнси не хотела верить, что он в этом замешан. Она говорила, что он не принимает наркотики, как будто не понимала, что можно покупать наркотики и продавать их. Ей требовались доказательства.

– И в пятницу вы пошли за ними?

– Я забыл, что в эту пятницу он раскладывает деньги по конвертам для своих служащих. Думал, его не будет дома и я смогу оглядеться. Но он был дома. Мы поругались.

Сент-Джеймс вынул из кармана записку, которую ему дал Гарри Кэмбри.

– Думаю, вам было нужно это, – сказал он, протягивая записку Джону Пенеллину. – Это было в конторе. Гарри нашел под столом Мика.

Пенеллин прочитал и вернул Сент-Джеймсу обертку из-под сэндвича.

– Я не знаю, что мне было нужно. – Он коротко рассмеялся. – Я собирался искать напечатанное признание.

– Это не похоже на признание.

– Что тут?

– Только Марк мог бы сказать точно, но я думаю, первоначальный договор. 1К 9400 – стоимость первой партии кокаина. Килограмм за 9400 фунтов. Потом они разделили его для продажи, и об этом нам говорит вторая строчка. 500 граммов для каждого по 55 фунтов за грамм. Прибыль: 27500 фунтов каждому. Помимо – то, что они заработают своим умением. МР – Марк – занимается транспортом. Он берет «Дейз» и встречается с дилером. МС – Мик – это первоначальное финансирование за счет банковской ссуды, которую он взял, чтобы купить современное оборудование для газеты. У Мика есть прикрытие, следовательно, он не мог вызвать подозрения.

– А потом дело развалилось, – сказал Пенеллин.

– Возможно. Не исключено, что кокаин не пошел так хорошо, как они рассчитывали, и он потерял свои деньги. Или партнеры не сработались. Или что-то стряслось в другой части цепочки.

– Или с еще одним партнером? – спросил Пенеллин. – Что вы скажете о нем?

– Как раз из-за него, Джон, мы тут, – ответил Линли. – Из-за него вы молчите. Из-за него вы принимаете удар на себя.

– Это он, верно, сообразил, как легко все делается, – отозвался Джон Пенеллин. – Зачем ему Мик? Тем более он уже отдал свои деньги. Зачем лишний человек, которому нужно отдавать часть прибыли?

– Джон, вы не должны брать на себя убийство Мика.

– Марку только двадцать два года.

– Это не важно. Вы не…

Пенеллин оборвал его, обратившись к Сент-Джеймсу:

– Откуда вы узнали о Марке?

– Из-за «Дейз». Мы думали, будто Питер взял ее, чтобы уехать из Ховенстоу. Однако яхту нашли на камнях в Пенберт-Коув. Значит, она возвращалась в Ховенстоу. Иона была там уже несколько часов к нашему приезду, так что Марку должно было хватить времени, чтобы покинуть ее, добраться до дома и ждать нас, а потом отправиться на поиски Питера.

– Ему пришлось бросить ее, – нехотя признал Пенеллин.

– Еще бы, из-за кокаина. Если бы вызвали береговую охрану, он попал бы в серьезную передрягу. Лучше уж рискнуть жизнью и спрыгнуть в воду, чем рисковать тюрьмой из-за килограмма кокаина на борту.

– Джон, надо все рассказать Босковану, – твердо проговорил Линли. – Все. И о пятнице тоже.

Пенеллин искоса поглядел на него:

– А что будет с Марком? – Линли не ответил, и лицо Пенеллина налилось яростью. – Я не могу. Он – мой сын.

***

Нэнси работала возле дома, а рядом в коляске пускала пузыри Молли, с гугуканьем перебирая висевших над ней ярких уточек. Когда Линли затормозил, Нэнси подняла голову. Она приводила в порядок клумбу после бури, выбирая из нее камни и поломанные цветы.

– О Питере ничего нового? – спросила она, подходя к машине.

– Нэнси, Марк дома?

Она смешалась. Линли не ответил на ее вопрос, и она испугалась, а испугавшись, разозлилась. Она придвинула к себе грабли.

– Марк починил ставни? – спросил Линли.

– Ставни?

Сама того не замечая, она подтвердила предположение Линли.

– Он дома? – спросил Сент-Джеймс.

– Кажется, ушел. Он говорил что-то насчет…

Неожиданно загремевшая в доме музыка не дала ей закончить фразу, и Нэнси поднесла кулак к губам.

– Мы разговаривали с твоим отцом, – сказал Линли. – Тебе больше не нужно защищать Марка. Пора узнать правду.

Оставив Нэнси в саду, Линли и Сент-Джеймс вошли в дом, где стоял оглушительный рев барабанов и гитар, и сразу направились в кухню. Марк сидел за столом и регулировал стереомагнитофон. То же самое он делал наутро после смерти Мика Кэмбри, и Линли не забыл об этом. Тогда же появилось предположение, что, обнаружив труп, Марк мог взять деньги Мика. Теперь надо было выяснить все насчет его участия в кокаиновом бизнесе. Тяжелую золотую цепь, которую он носил на правом запястье, новые часы на левом запястье, отличные синие джинсы и рубашку, сапожки из змеиной кожи, стерео нельзя было купить на жалованье, которое отец платил ему за работу в поместье.

На столе лежал недоеденный сэндвич, пакет с картофельными чипсами, стояла бутылка пива. От чипсов исходил крепкий запах. Марк сунул руку в пакет, поднял голову и увидел в дверях Линли с Сент-Джеймсом. Он приглушил звук и встал, бросив чипсы на тарелку:

– Что такое? Питер? Что с ним?

Он коснулся рукой виска, словно собираясь поправить прическу, однако волосы у него были в полном порядке.

– Мы тут не из-за моего брата, – сказал Линли.

Марк помрачнел:

– Я ничего не знаю. Нэнси звонила вашей маме. Она сказала, что тоже ничего не знает. Вы?.. Там что-то?..

Дружеским жестом он протянул руку, и Сент-Джеймс подумал: как у Линли получится избежать рукопожатия? Ответ он получил немедленно, когда Линли сбросил магнитофон со стола с такой силой, что тот отлетел к шкафу и поцарапал деревянную дверцу.

– Эй!

Едва Марк шелохнулся, как Линли толкнул его обратно на стул, отчего тот стукнулся головой об стену.

– Какого черта?..

– Будешь говорить со мной или с полицейскими в Пензансе. Решай.

На лице парня промелькнуло понимающее выражение, и он потер шею:

– Вы не рехнулись?

Линли положил на стол бумажку с цифрами и буквами:

– Что это? Ну же!

Выражение лица Марка не переменилось, когда он поглядел на обертку из-под сэндвича, на цифры, буквы, собственные инициалы.

– Вы в полном дерьме после смерти Брука. Стараетесь не подпустить полицейских к расследованию, разве не так? Вы все сделаете, чтобы полицейские не совали нос куда не надо. Стараетесь уберечь Питера.

– Мы здесь не из-за Питера.

– Ну да. Как бы не так. Давайте не будем говорить о Питере, а то еще узнаете правду. Ладно, меня не за что арестовывать. У вас ничего нет.

– Ты взял «Дейз» из Ламорны. Ты бросил ее в Пенберте. Поэтому ты сидишь тут? А мельница? Как насчет уголовного преступления? Как насчет контрабанды? Как насчет наркотиков? Можем начать, с чего хочешь. Держу пари, что Боскован с удовольствием послушает об этом, лишь бы избавиться от твоего отца. Не думаю, что он очень уж тебя любит. Позвонить ему? Или поговорим?

Марк отвернулся. Из разбитого магнитофона доносились хлопки, похожие на взрывы.

– Что вы хотите знать?

– Кто занимается кокаином?

– Я. Мик.

– Вы использовали мельницу?

– Это была идея Мика. Прошлой весной он там трахал Нэнси. И ни разу никто не пришел.

– А «Дейз»?

– Бесплатный транспорт. Никто не знает. Никому не надо платить из выручки.

– Из какой выручки? Нэнси клянется, что у них не было денег.

– Все, что мы получили от первого оборота, от того, что купили в марте, опять вложили в дело. На этот раз мы купили партию побольше. – Марк улыбнулся, не сделав даже попытки сохранить серьезное выражение на лице. – Слава богу, товар был в клеенке, а то кормить бы мне теперь рыбу в Пенберт-Коув. Кстати… – Он высыпал еще чипсов на тарелку. – И с Миком делиться не надо.

– Тебе на благо его смерть?

Но Марка было не пронять.

– А что я должен – побелеть от страха? Ах-ах, бедняжка, подставился! – Он откусил от сэндвича и стал жевать, запивая хлеб пивом. – Давайте без драм. В пятницу вечером я был в Сент-Ивсе.

– Наверняка с кем-нибудь, кто будет счастлив прийти в полицейский участок и подтвердить это?

Марк выдержал и этот удар.

– Конечно. Никаких проблем.

– Тебя уважают дилеры?

– Мужчина должен знать своих друзей.

– Питер тоже был твоим другом.

Марк не отрываясь разглядывал свои ногти. Магнитофон пищал. Сент-Джеймс выключил его.

– Моему брату ты тоже продавал?

– Если у него были деньги.

– Когда вы виделись в последний раз?

– Я уже сказал. В пятницу. Он позвонил сюда и сказал, что хочет встретиться. Пришлось мне бежать к нему, будь он проклят. Даже не знаю зачем.

– Что ему было нужно?

– Что всегда. Дозу в кредит.

– Он знал о мельнице? – спросил Линли.

Марк иронически улыбнулся в ответ:

– Зачем мне рассказывать? Чтобы он шантажировал меня и требовал себе кокаин без денег? Может быть, мы и старые друзья, но надо же и честь знать.

– Где он? – спросил Линли.

Марк молчал. Линли ударил кулаком по столу:

– Где он? Где мой брат?

Марк передернул плечами:

– Не знаю, понятно? Черт побери, да не знаю я! Скорее всего, мертвый, с иголкой в руке.

– Томми.

Сент-Джеймс опоздал, потому что Линли стащил Марка со стула и, швырнув об стену, прижал руку к его горлу.

– Кусок дерьма! Я еще вернусь, попомни мои слова.

Он отпустил Марка и вышел вон.

Марк постоял минуту, растирая шею, потом поправил воротник рубашки, словно желая забыть о Линли. Он поднял свой магнитофон с пола, поставил его обратно на стол и начал жать на кнопки. Сент-Джеймс тоже вышел.

Линли сидел в машине, вцепившись в руль. Нэнси и ее дочь не было видно.

– Мы стали их жертвами. – Линли смотрел на дорогу, что шла к большому дому, который был невидим в темноте. Ветер играл с листьями клена.

– Мы все стали их жертвами. И я тоже. Да-да, Сент-Джеймс. Даже больше других, потому что я как будто профессионал.

Сент-Джеймс понимал, что именно мучит его друга. Узы крови, чувство долга. Верность семье. Ответственность. Предательство своего «я». Он ждал, когда Линли, всегда честный перед самим собой, скажет, что он надумал.

– Мне надо было сообщить Босковану, что Питер в пятницу тоже побывал в Галл-коттедже. Мне надо было ему сказать, что Мик был живой после ухода Джона. И о скандале. И о Бруке тоже. А я не мог, Сент-Джеймс. Что со мной случилось?

– Ты пытаешься помочь Питеру, Нэнси, Джону, Марку. Всем.

– Стены падают.

– Ничего, разберемся.

Линли поглядел на друга, его глаза были словно подернуты туманом.

– Ты веришь в это?

– Надо же во что-то верить.

***

– Итак, «Айлингтон-Лондон» – официальное название, – сказала леди Хелен. – «Айлингтон-Лондон, Лимитид». Это фармацевтическая компания.

Внимание Сент-Джеймса было сконцентрировано на той части сада, что еще оставалась в пределах видимости. Он стоял в маленьком алькове гостиной, где леди Ашертон, Линли и Коттер пили кофе.

– Мы с Деборой были там сегодня утром, – продолжала леди Хелен, и в это время Сент-Джеймс услышал голос Деборы, потом ее легкий влекущий смех. – Да, все в порядке, дорогая. Дебора не может мне простить, что я надела лису. Правда. Я оделась немножко слишком тепло, но какой ансамбль! Кроме того, если хочешь действовать инкогнито, надо действовать наверняка. Ты согласен?

– Абсолютно.

– И мне удалось. В приемной меня даже спросили, не ищу ли я работу. Главный директор по проектам. Звучит дивно. Может быть, там мое будущее?

Сент-Джеймс улыбнулся:

– Наверно, это зависит от проектов, в которых тебе придется разбираться. Что насчет Тины? Есть связь?

– Похоже, никакой. Мы описали ее внешность. Слава богу, Дебора была со мной. Она ведь замечает все детали, что уж говорить о ее памяти. Однако девушка в приемной ее не узнала. Совсем никак не отозвалась на описание Тины. Хотя судя по тому, как Тина выглядит, трудно поверить, что ее можно забыть. Девушка спросила, не биохимик ли она.

– Не очень вяжется.

– Хм-м-м. Не очень, если не считать придуманного ею напитка. Напитка здоровья. Может быть, Тина собиралась продать его фармацевтической компании?

– Да ну, Хелен.

– А что? Куда-то она ходила с ним, ведь правда же?

– От нее что-нибудь есть? Она вернулась?

– Еще нет. Я обошла все квартиры, спрашивая, не знает ли кто, куда она могла деться.

– Насколько я понимаю, безуспешно?

– Совсем безуспешно. Никто не был с ней более или менее знаком. Похоже, Дебора единственная общалась с Тиной, если не считать одну странную женщину из квартиры напротив, у которой та одолжила утюг. Конечно, ее видели, ведь она живет тут с сентября, однако никто с ней не разговаривал. Кроме Деборы.

Сент-Джеймс записал слово «сентябрь», подчеркнул его и даже обвел кружочком. Потом перечеркнул круг крестом. Получился восточный знак женщины. Тогда он вымарал все.

– Что дальше? – спросила леди Хелен.

– Узнай, нет ли у управляющего домом какого-нибудь послания для нее с корнуоллским адресом? И сколько она платила за квартиру?

– Ладно. Надо было мне самой додуматься до этого. Хотя с чего бы? Мы куда-нибудь двигаемся?

Сент-Джеймс вздохнул:

– Не знаю. Ты говорила с Сидни?

– Саймон, не могу ей дозвониться. Никто не отвечает. Я позвонила в агентство, но там ее не было. Она не собиралась к каким-нибудь друзьям?

– Нет. Она собиралась домой.

– Я еще попытаюсь. Не волнуйся. Возможно, она на Чейн-роуд.

Сент-Джеймс в это не поверил и испугался:

– Хелен, надо ее найти.

– Я съезжу к ней. Может быть, она не хочет снимать трубку.

Это было похоже на правду. Сент-Джеймс положил трубку и остался в алькове. Он глядел на черное пятно, которое получилось из слова «сентябрь». Возможно, это что-то значит. Но что?

Он обернулся, когда в алькове появился Линли.

– Ну, как?

Сент-Джеймс рассказал и увидел, как изменилось лицо Линли.

– «Айлингтон-Лондон»? – переспросил он, – Сент-Джеймс, ты уверен?

– Хелен была там. А что? Что ты знаешь о них?

Линли осторожно оглянулся. Его мать и Коттер тихонько беседовали, просматривая семейный альбом, который лежал между ними.

– Томми! Что?

– Родерик Тренэр-роу. Он работает на «Айлингтон-Лондон».

Часть V Опознание

Глава 20

– К тому же Мик оставил оба этих телефона у Тины Когин, – сказал Сент-Джеймс. – И Тренэр-роу, и «Айлингтон». Это объясняет, почему Тренэр-роу не знает Тину.

Линли не ответил, пока не свернул на Вофорт-стрит, держа направление на Пэддингтон. Они оставили Коттера в доме Сент-Джеймса на Чейн-Роу, чему тот обрадовался, как блудный сын, и в котором мгновенно исчез с двумя чемоданами в руках и с легким сердцем. Десять минут второго. От аэропорта ехать было тяжело из-за медленного потока машин, которые везли домой людей, побывавших на летнем празднике в Букленде.

– Думаешь, Родерик в этом участвовал?

Сент-Джеймс обратил внимание и на бесстрастный тон Линли, и на то, как он аккуратно обошел слово «убийство». В то же время он не мог не видеть, как его друг вцепился в руль и напряженно всматривается в дорогу. Ему были известны лишь отдельные факты из прежних отношений Линли с Тренэр-роу, и все они говорили об антипатии, уходившей корнями в связь леди Ашертон с Тренэр-роу. Линли будет чем оправдать свою неприязнь, если Тренэр-роу хотя бы косвенно замешан в корнуоллских убийствах, и, видимо, он выбрал бесстрастный тон, чтобы уравновесить ожесточение, которым были окрашены все его воспоминания об этом человеке.

– Думаю, он мог, хотя бы непреднамеренно. – Сент-Джеймс рассказал Линли о своей встрече с Тренэр-роу и об интервью, которое у него взял Мик Кэмбри. – Если Мик работал над сюжетом, ставшим причиной его смерти, Тренэр-роу мог дать ему некое направление, возможно, назвал фамилию человека в «Айлингтон-Лондон», который владел нужной Мику информацией.

– Но если, как ты говоришь, в газетах ничего нет о Родерике… – Линли затормозил на желтый светсветофора. Теперь было бы естественно посмотреть на Сент-Джеймса, но он не повернул головы. – И что это значит?

– Томми, я не сказал, что ничего нет о Родерике. Я сказал, что нет ничего существенного. И о лекарствах от рака тоже ничего нет. Записей может быть сотни. Это ведь Гарри Кэмбри просматривал файлы Мика. У меня не было возможности взглянуть на них.

– Значит, вполне возможно, там есть информация, которая нам недоступна, потому что Гарри не понимает ее ценности.

– Ну да. Но сюжет, тема, что бы там ни было, если это связано со смертью Мика, вполне может не быть связано с Тренэр-роу, если он, скажем, источник информации.

Линли повернулся к другу:

– Сент-Джеймс, ты не хотел ему звонить. Почему?

Сент-Джеймс смотрел, как женщина, толкая коляску, переходит улицу. Малыш цеплялся за ее юбку. Светофор загорелся зеленым, и легковые машины, грузовики двинулись с места.

– Возможно, Мик разрабатывал сюжет, который стал причиной его смерти. Ты не хуже меня знаешь, что не стоит раньше времени привлекать внимание к тому, что мы напали на след.

– Думаешь, Родерик замешан?

– Не обязательно. Может быть, не замешан. Однако он мог бы проболтаться тому, кто замешан. Зачем же звонить ему и провоцировать?

– Сент-Джеймс, если он замешан, если он… – проговорил Линли, словно не слышал Сент-Джеймса, и повернул «Бентли» направо, на Фулхэм-роуд.

Они проехали мимо магазинов одежды, антикварных магазинов, бистро и ресторанов той части Лондона, где на улицах было много модно одетых покупателей и нарядных матрон, спешивших на рандеву.

– У нас пока мало фактов, Томми. Не стоит мучить себя раньше времени.

Опять слова Сент-Джеймса упали в пустоту.

– Что будет с мамой?

Они приехали в Пэддингтон, и Дебора встретила их в тесном холле «Шрюсбери Корт Апартментс», где в томительном ожидании расхаживала по черно-белым плиткам. Она открыла дверь, прежде чем они успели нажать на звонок.

– Папа позвонил, что вы едете. Как ты, Томми? Папа сказал, о Питере все еще ничего нет.

Линли со вздохом проговорил ее имя и притянул Дебору к себе:

– Этот уик-энд был для тебя кошмарным. Извини.

– Ничего, ничего.

Сент-Джеймс смотрел мимо них, отмечая про себя, что надпись «консьерж» на соседней двери сделана как будто каллиграфом, но еще не очень опытным, потому что петелька на мягком знаке немного расплылась и соединилась со следующей буквой «е». Он внимательно смотрел на надпись, делал возможные выводы насчет каждой буквы, во всяком случае, не сводил с них взгляда, пока Дебора не сказала:

– Хелен ждет наверху.

Вместе с Линли она направилась к лифту.

Леди Хелен разговаривала по телефону в квартире Деборы. То есть она ничего не говорила, а лишь слушала, но по тому, как она посмотрела в его сторону, какое у нее было выражение на лице, когда она положила трубку, Сент-Джеймс понял, с кем она пыталась связаться.

– Сидни? – спросил он.

– Не могу ее найти. В агентстве мне дали телефоны ее друзей, но никто ничего о ней не слышал. В квартире тоже никто не отвечает. Я позвонила твоей матери, но и там ничего. Мне продолжать поиски?

По спине Сент-Джеймса пробежал холодок.

– Нет. Будет только хуже.

– Я тут подумала насчет смерти Джастина Брука, – сказала леди Хелен.

Ей не надо было больше ничего говорить. Сент-Джеймс мысленно проделал тот же путь, вспомнив, как она сказала, что Сидни нет дома. Еще раз он проклял себя за то, что позволил сестре ехать одной. Если она попала в беду, если хоть что-нибудь с ней случится… Он почувствовал, как ногтями сжатой в кулак руки впился себе в ладонь, и немыслимым усилием заставил себя разжать руку.

– Тина Когин вернулась?

– Еще нет.

– Тогда мы, наверно, могли бы проверить ключи. – Он посмотрел на Линли. – Ты захватил с собой ключи?

– Ключи? – ничего не понимая, спросила леди Хелен.

– Гарри Кэмбри взял у Боскована связку ключей Мика, – объяснил Линли. – И мы хотели посмотреть, не подойдет ли один из них к квартире Тины.

В неизвестности пришлось пробыть недолго: пока они не вставили ключ в замок Тининой квартиры. Дверь распахнулась, и все вошли внутрь.

– Итак, у него был собственный ключ, – произнесла леди Хелен. – Но, Томми, что это нам дает? Ничего нового мы не узнали. Нам уже было известно, что он появлялся тут. Дебора же говорила. Ключ всего-навсего означает, что Мик был у Тины Когин на особом счету.

– Хелен, теперь мы можем представить их отношения. Она не была для него девушкой по вызову, а он не был ее клиентом. Проститутки обычно не раздают свои ключи.

Сент-Джеймс стоял возле крошечной кухоньки и оглядывал комнату. Мебель дорогая, но ничего не говорит о своей хозяйке. Никаких личных вещей – ни фотографий, ни записок, ни чего бы то ни было еще. Похоже, над однокомнатной квартиркой поработал дизайнер, как в отеле. Сент-Джеймс подошел к письменному столу.

Замигала красная лампочка автоответчика. Сент-Джеймс нажал на кнопку. Послышался мужской голос: «Говорит Колин Сейдж. Я звоню по объявлению. Мой телефон…» Другое послание было по сути таким же. Сент-Джеймс записал номера телефонов и отдал их леди Хелен.

– Объявление? – спросила она. – Это не ее стиль.

– Ты что-то говорила о расчетной книге?

Подошла Дебора:

– Она должна быть тут.

Дебора достала из ящика расчетную книжку и папку. Сначала Сент-Джеймс открыл папку и, нахмурившись, пробежал глазами по списку фамилий и адресов, в основном лондонских. Самый дальний адрес – в Брайтоне. Тем временем Линли осматривал ящики.

– Что это?

Вопрос был задан Сент-Джеймсом скорее себе самому, однако Дебора ответила:

– Сначала мы думали, что это список клиентов. Конечно же, такого не может быть. Даже если бы тут не было женщин, все равно трудно представить, чтобы…

Она умолкла, и Сент-Джеймс поднял на нее взгляд. Щеки у Деборы были пунцовые.

– Слишком их много?

– Ну, она, правда, пометила, что это еще не клиенты. Сначала мы подумали, что она составила список… А потом открыли папку и увидели… Я хочу сказать, каким образом проститутка составляет клиентуру? Языком? – Дебора покраснела еще сильнее. – Господи, отвратительный получился каламбур?

Сент-Джеймс хмыкнул:

– Как ты думаешь, что она делала с этим списком? Рассылала адресатам брошюры?

Дебора коротко рассмеялась:

– Понятия не имею. Все время мелькают какие-то мысли, но я не могу ни на чем остановиться.

– А я думал, ты уже поняла, что она не была проституткой. Это всем ясно.

– Но что-то было в ней, в ее разговоре, в ее лице…

– Наверно, нам придется забыть о ее внешности.

Линли вместе с леди Хелен уже стоял перед шкафом. Достав с верхней полки четыре шляпные коробки, он открыл их и поставил на пол, после чего склонился над одной, разбирая ворох бумаг. В конце концов он вынул из бумажного гнездышка парик. Длинные черные волосы. Линли покрутил его, надев на кулак.

Дебора застыла на месте. Хелен вздохнула.

– Отлично! – сказала она. – Тина носит парик? Как же мало нам о ней известно, да и это, если не считать свидетельства Деборы, может оказаться неправдой. Химера, а не женщина. Накладные ногти. Накладные волосы. – Она поглядела на комод. Что-то, видимо, пришло ей в голову, потому что она подошла к нему, вытащила ящик и стала перебирать белье. Потом вынула черный бюстгальтер. – Все накладное.

К ним присоединился Сент-Джеймс. Он взял парик у Линли и, поднеся его к окну, раздвинул шторы. Волосы были натуральные.

– Деб, ты знала, что на ней парик? – спросил Линли.

– Конечно же нет! Откуда мне было знать?

– Парик высшего качества, – заметил Сент-Джеймс. – Если не знать, то ни за что не догадаешься.

Он стал пристально рассматривать его, пробежал пальцами по подкладке и почувствовал прикосновение волоса, но не выпавшего из парика, а другого, более короткого, который принадлежал владельцу и зацепился в сетке. Вынув его, Сент-Джеймс поднес его к свету, после чего отдал парик Линли.

– Саймон, что это? – спросила леди Хелен.

Ответил он не сразу. Сначала еще раз посмотрел на волос, зажатый в пальцах, постепенно осознавая, к каким выводам его подталкивает этот волос. Только одно объяснение имело смысл, и только одно объяснение решало загадку исчезновения Тины Когин. Однако он не сразу изложил свою версию.

– Дебора, ты надевала его?

– Я? С какой стати?

Взяв чистый лист белой бумаги, он положил на него волос и поднес к свету:

– Волос рыжий.

Сент-Джеймс поглядел на Дебору. Удивление в ее глазах сменилось пониманием.

– Это возможно? – спросил он, поскольку только она видела обоих и только она могла подтвердить его догадку.

– Ох, Саймон. Яне очень в этом понимаю. Не знаю. Правда не знаю.

– Но ты же видела ее. Разговаривала с ней. Она дала тебе питье.

– Питье, – повторила Дебора и бросилась вон из квартиры.

Всем было слышно, как грохнула о стену дверь ее квартиры.

– В чем дело? – спросила леди Хелен. – Не думаешь же ты, что Дебора имеет к этому отношение. Женщина меняет внешность. Инкогнито. Все просто и ясно. Она хотела жить инкогнито. Она пряталась.

Сент-Джеймс положил листок бумаги на стол. Сверху положил волос. Снова и снова он слышал это слово. Инкогнито. Инкогнито. Потрясающая шутка.

– Господи, – прошептал он. – Она же всем, с кем встречалась, говорила. Тина Когин. Тина Козин. Это же анаграмма.

В комнату влетела Дебора, потрясая фотографией, которую она привезла из Корнуолла, а в другой руке держа карточку с записью рецепта. То и другое она отдала Сент-Джеймсу:

– Переверни.

Это ему было не нужно. Он и без того знал, что почерк будет один.

– Саймон, это она дала мне. Рецепт своего напитка. А на обратной стороне фотографии Мика…

Линли подошел к ним, взял карточку и фотографию у Сент-Джеймса.

– Боже Всемогущий, – прошептал он.

– Что, черт возьми, там такое? – спросила леди Хелен.

– Думаю, это объясняет, зачем Гарри Кэмбри потребовалось убеждать всех, что его сын – супермен, – ответил Сент-Джеймс.

***

Дебора налила кипяток в чайник и понесла чайник в комнату, чтобы поставить его на дубовый столик, который теперь стоял посреди комнаты. Дебора и Линли сидели на раскладывающемся диване, леди Хелен и Сент-Джеймс – на стульях. Сент-Джеймс прихватил с собой расчетную книжку, которая лежала вместе с остальными вещами Мика Кэмбри: с папкой, карточкой с телефоном «Айлингтон-Лондон», оберткой из «Талисмана», фотографией, рецептом напитка, который он вручил Деборе в день ее переезда – в качестве Тины Когин.

– Вот эти десять цифр, – показала леди Хелен, – плата за квартиру, которую вносила Тина… вносил Мик Кэмбри. И время как будто совпадает. Смотри, Саймон, с сентября по июнь.

– Он снял квартиру задолго до того, как они с Марком затеяли свое дело, – заметил Линли.

– Значит, деньги из другого источника? – спросила Дебора.

– Судя по словам Марка, из этого же.

Леди Хелен провела пальцем по странице, на которой была доходная часть.

– Но он целый год получал деньги два раза в месяц. Откуда, черт побери?

– Очевидно: у него был еще один источник дохода, – подвел итог Сент-Джеймс, еще раз проглядев записи.

Он обратил внимание на то, что суммы не совпадали. Иногда Мик получал много, иногда мало. Таким образом, пришлось отвергнуть версию, мгновенно пришедшую ему на ум. Это не мог быть шантаж, так как шантажисты обычно увеличивают размеры платежей за попавшую им в руки информацию. Жадность не дает им покоя, или легкие деньги легко приходят и легко уходят.

– Кроме того, – продолжал Линли, – Марк сказал нам, что они вложили свою прибыль в следующую партию товара, которая, кстати, больше первой. То, что он в воскресенье взял «Дейз», это подтверждает.

Дебора разлила чай по чашкам. Сент-Джеймс положил себе привычные четыре ложки сахара, прежде чем леди Хелен, пожав плечами и передав сахарницу Деборе, открыла папку.

– Мик, скорее всего, продавал кокаин в Лондоне. Если бы он делал это в Нанруннеле, кто-нибудь обязательно об этом узнал. Миссис Свонн, например. Не думаю, чтобы от нее могло что-нибудь укрыться.

– Похоже на то, – отозвался Линли. – В Корнуолле у него была репутация журналиста, и вряд ли он стал бы ставить ее под удар.

– У меня сложилось впечатление, – сказал Сент-Джеймс, – что в Лондоне у него тоже была кое-какая репутация. Он же работал в Лондоне, прежде чем вернулся в Корнуолл.

– Но не как Тина Когин, – вставила Дебора. – Впрочем, он мог продавать наркотики в женском обличье.

– Тиной он стал в сентябре, – подхватила леди Хелен. – Во всяком случае, квартиру снял в сентябре. Наркотики стал продавать в марте. Слишком большой промежуток. – Она постучала пальцами по папке. – Кстати, список «на будущее» не поддается расшифровке. Пора узнать, что это за «будущее»?

– Может быть, это будущие покупатели кокаина? Они-то нам ничего не скажут, – заметил Линли.

Леди Хелен безмятежно улыбнулась:

– Полицейским, милый Томми, уж точно не скажут.

Сент-Джеймс знал, что означает эта ангельская улыбка. Если кто-то и мог выудить информацию у совершенно чужого человека, то только леди Хелен. Ее особым талантом было с помощью ничего не значащей беседы вести человека по тропе доверия к настоящей исповеди. Она уже доказала это, достав ключ у смотрителя «Шрюсбери Корт Апартментс». Впрочем, история с ключом была для нее не больше чем детской забавой. Список фамилий давал ей повод потренироваться в своем искусстве. Она будет Сестрой Хелен из Армии спасения, или Хелен Спасительницей из программы борьбы с наркотиками, или Хелен Несчастной, погибающей без дозы. Так или иначе, но она выудит, что ей нужно.

– Если Мик продавал наркотики в Лондоне, покупатель мог отыскать его и в Корнуолле, – сказал Сент-Джеймс.

– А если он продавал наркотики как Тина, никто не знал, что это он, – вмешалась Дебора.

– Может быть, его узнали. Может быть, покупатель, знавший его как Мика, случайно встретил его как Тину.

– И потащился за ним в Корнуолл? Зачем? Шантажировать?

– А есть лучший способ достать кокаин? Если для покупателя наступили суровые времена, почему бы не воспользоваться шантажом? – Сент-Джеймс стал перебирать вещи Мика. Он смотрел на них, крутил в пальцах, клал обратно на стол. – Однако Кэмбри не стал бы рисковать своей репутацией в Корнуолле, поддавшись шантажисту. Они наверняка не договорились. Кэмбри ударили. Он упал, ударился головой и умер. Покупатель взял деньги, которые были в гостиной. Тот, кто отчаянно жаждет наркотика, кто только что убил человека, вряд ли будет раздумывать над тем, брать деньги или не брать.

Линли резким движением поднялся из-за стола. Он подошел к открытому окну, оперся на подоконник и стал смотреть на улицу. Слишком поздно Сент-Джеймс сообразил, чей портрет невольно нарисовал.

– Он мог узнать о Мике? – спросил Линли. Ему никто не ответил. Все как будто прислушивались к шуму за окном, который стал громче, так как наступил час «пик» – люди ехали домой с работы. Ревели моторы. Скрипели тормоза. Не поворачиваясь, Линли повторил вопрос: – Мой брат мог знать?

– Мог, Томми, – ответил Сент-Джеймс. Линли повернулся к нему. – Он был частью наркосети Лондона, – неохотно продолжил Сент-Джеймс. – Сидни не так давно видела его в Сохо. Вечером. В переулке.

Он замолчал и задумался, вспомнив, как сестра рассказывала ему о женщине, с которой дрался Питер. Та женщина была одета в черное, и у нее были длинные черные волосы.

Ему показалось, что леди Хелен тоже вспомнила об этом, потому что, заговорив, она как будто старалась облегчить горе Линли, сфокусировав свое внимание на другом.

– Смерть Мика могла навести нас на что угодно. Мы с самого начала это знали, так что будем работать дальше. Он ведь был журналистом. Мог в самом деле что-нибудь расследовать. Может быть, он работал над проблемой трансвеститов?

Сент-Джеймс покачал головой:

– Он не писал о трансвеститах. Он был трансвеститом. Во всяком случае, об этом говорит его квартира. Мебель. Одежда. Ему это не понадобилось бы, если бы он собирал информацию о трансвеститах. Кроме того, была история в редакции, когда Гарри Кэмбри нашел трусики у него в столе. Они ведь поскандалили.

– Гарри знает?

– По-видимому, догадался.

Леди Хелен крутила в руках обертку от «Талисмана», словно желая отыскать еще что-нибудь и успокоить Линли.

– И все-таки Гарри настаивал на журналистском расследовании?

– А почему бы и нет? Мы до сих пор не знаем, что там с «Айлингтон-Лондон».

– Мик не мог расследовать какую-нибудь историю, связанную с новыми лекарствами? – спросила Дебора. – Еще не выпущенными на рынок?

Леди Хелен тотчас уцепилась за ее мысль:

– Скажем, лекарство с побочными эффектами, но уже доступное врачам? Такое вполне может быть.

Линли вернулся к обеденному столу. Все переглядывались, пораженные новым поворотом. Да, жадность одолевает людей, предвидящих быстрый доход. Так уж повелось.

– Что, если, работая над какой-то темой, Мик наткнулся на нечто подозрительное? – предположил Сент-Джеймс. – Он стал копать в этом направлении. Интервьюировал сотрудников «Айлингтон-Лондон». Это могло стать причиной убийства.

Несмотря на все усилия друзей, Линли не мог им поверить.

– А кастрация? – Он сел на диван и стал тереть лоб. – Что бы мы ни затронули, это не объясняет все.

Словно проводя черту под его словами, зазвонил телефон. Дебора пошла к нему. И Сент-Джеймс встал из-за стола, едва она заговорила:

– Питер! Черт, где ты?.. Что?.. Яне понимаю… Питер, пожалуйста… Откуда ты звонишь?.. Подожди, он тут.

Линли выхватил у нее трубку:

– Проклятье, где ты был? Ты знаешь, что Брук… Замолчи и послушай меня хотя бы раз в жизни. Питер, Брук мертв. И Мик тоже… Плевать мне, что ты не можешь… Что? – Линли помрачнел. Напрягся. – Ты уверен? – спросил он, взяв себя в руки. – Послушай, Питер, соберись с силами… Я понимаю, но ты не должен ни к чему прикасаться. Питер, ты понимаешь меня? Ничего не трогай. Пусть лежит… Дай мне свой адрес… Хорошо. Да. Я запомнил. Сейчас буду.

Он положил трубку. Казалось, прошла вечность, прежде чем он обернулся к остальным:

– Что-то случилось с Сашей.

***

– Что-то там произошло серьезное, – сказал Линли.

Это объясняет, подумал Сент-Джеймс, почему Линли настоял, чтобы Хелен и Дебора не ехали с ними. Ему не хотелось, чтобы они увидели брата в тех обстоятельствах, в каких он теперь оказался. Особенно Дебора.

– Что?

– Не знаю. Он кричал, что она на кровати и не двигается. Как будто он думает, что она умерла.

– Ты не сказал, чтобы он вызвал «скорую»?

– Да, господи, ему могло почудиться. Он кричал так, словно у него белая горячка. Черт бы побрал эти пробки!

– Где он, Томми?

– Уайтчепел.

Им потребовался почти час, чтобы добраться туда, проложив путь в немыслимом скоплении легковушек, грузовиков, автобусов, такси. Хорошо еще, что Линли знал город как свои пять пальцев и вовремя сворачивал в переулки, избегая большую часть пробок. Тем не менее они то и дело застревали, и где-то на полпути к Оксфорд-стрит Линли заговорил снова:

– Это я виноват. Все старался его вылечить, а надо было попросту покупать ему наркотики.

– Не глупи.

– Я хотел, чтобы у него было все самое лучшее. Никогда не требовал от него самостоятельности. И что в результате получилось? Сент-Джеймс, это я виноват. Во мне его настоящая болезнь.

Сент-Джеймс смотрел в окошко и подбирал подходящий ответ. Он думал о том, сколько сил уходит у людей на то, чтобы не смотреть правде в глаза. Наполняя свою жизнь всякими увертками, они вдруг обнаруживают, что бегство им на самом деле не удалось. Сколько времени Линли старался быть в стороне? Сколько времени он сам делает то же? Для них обоих это стало привычкой. Они так долго избегали откровенного разговора друг с другом, что научились молча обходить все важное, что было в их жизни.

– Томми, ты не можешь быть виноват во всем.

– Недавно мама сказала то же самое.

– И она права. Ты наказываешь себя за то, в чем виноват не один ты. Хватит тебе.

Линли бросил на него быстрый взгляд:

– Несчастный случай. И это тоже, да? Все эти годы ты старательно освобождал меня от груза ответственности, но у тебя все равно не выйдет, во всяком случае не до конца. Я сидел за рулем. Не важно, что там облегчает мою вину, Сент-Джеймс, ведь факт остается фактом. За рулем тогда был я. Когда же свершилось то, что свершилось, я ушел. А ты остался.

– Разве я когда-нибудь обвинял тебя?

– Зачем тебе? Я сам себя обвинял. – Машина свернула с Нью-Оксфорд-стрит, и они вновь запетляли по улочкам и переулкам, неуклонно приближаясь к Сити, а там и к Уайтчепел. – Сейчас ясно: мне нельзя больше казнить себя из-за Питера, если я не хочу сойти с ума. Самое лучшее в данный момент – не принимать на себя ответственность за то, что случилось сейчас. Клянусь, что бы там ни случилось, ответственность будет нести Питер.

Нужный дом они отыскали на узенькой улочке рядом с Брик-лейн. Перед ним ребятишки, пакистанцы на вид, гоняли спущенный футбольный мяч. Воротами служили четыре пластиковых мешка; один мешок разорвался, и из него высыпалась всякая всячина, уже растоптанная ребячьими ногами.

Появление «Бентли» прервало игру, и не успели Сент-Джеймс с Линли выйти из машины, как ее облепили малыши с любопытными мордашками. Тотчас в воздухе возникло напряжение, обычное там, где все друг друга знают и не любят чужаков. В воздухе стояла густая вонь от несвежего кофе, гнилых овощей и фруктов. Детская обувь, на которую налипли разного рода отбросы, тоже издавала неприятный запах.

– Чего там? – спросил один из ребят.

– Машина, не видишь, что ли? – ответил другой.

Третий, посмышленее остальных, выступил вперед и предложил постеречь машину. Линли в ответ поднял руку, что мальчишка расценил как согласие, потому что приставил одну руку к шапке, другой уперся в бок, а ногу поставил на бампер.

«Бентли» остановился прямо перед длинным шестиэтажным кирпичным домом Питера. Когда-то его покрасили в белый цвет, но со временем, из-за дождя, ветра и отсутствия заинтересованности он стал пугающе серым. Десятками лет никто не прикасался к оконным рамам, которые наверняка когда-то неплохо смотрелись на белом фоне, однако теперь от синей краски остались редкие пятна, напоминавшие возрастные пятна на старческой коже. То, что на четвертом этаже кто-то попытался украсить дом фрезиями в ящиках, ничего не меняло в общем впечатлении нищеты и разрушения.

Линли и Сент-Джеймс поднялись на четыре ступеньки, что вели к входной открытой двери, над которой на кирпичной стене было написано красной краской «последние дни». Неплохая эпитафия.

– Он сказал, что его квартира на втором этаже.

С этими словами Линли направился к лестнице. Когда-то здесь был дешевый линолеум, но он уже давно вытерся, хотя по краям еще кое-где сохранился, натертый старым воском и покрытый свежей грязью. Со стен осыпалась штукатурка, на них зияли дыры на месте исчезнувших перил. Повсюду были отпечатки рук, не говоря уж об огромном пятне, уходившем на верхний этаж.

На лестничной площадке стояла коляска на трех колесах в окружении пластиковых мешков с мусором, двух железных ведер, метлы и черной швабры. В парадном, пропахшем мочой и чесноком, от них метнулся вверх истощенный кот с выступающими ребрами и язвой во лбу.

На втором этаже было оживленно, слышался шум телевизоров, звучала музыка, кто-то ссорился, плакал ребенок – люди жили обычной жизнью. Из квартиры Питера, располагавшейся в дальнем конце коридора, где из давно не мытого окошка просачивалось немного света, не доносилось ни звука. Дверь была закрыта, но не заперта, так что, когда Линли постучал, она распахнулась сама собой в единственную комнату, в которой окна были закрыты и завешены простынями. Здесь пахло так же, как в парадном, разве что прибавлялась еще вонь немытых тел и грязной одежды.

Хотя комната тут была не меньше, чем комната в Паддингтоне, она производила гнетущее впечатление. Почти полное отсутствие мебели. Три большие, в пятнах, подушки лежали на полу среди газет и журналов. Роль шкафа или комода здесь играл стул, на котором кучей была свалена одежда. Ящики из-под фруктов служили столами, а освещал комнату торшер без абажура.

Линли молчал. Всего мгновение он помедлил на пороге, словно собирался с силами, прежде чем закрыть дверь и посмотреть правде в лицо.

Когда дверь закрылась, ничто больше не мешало оглядеть комнату. Возле ближней стены стоял протертый и разложенный диван-кровать. На нем лежал кто-то, полуприкрытый простыней. На полу, рядом с диваном, скрючился, обхватив руками голову, Питер Линли.

– Питер! – позвал Линли, подходя к нему и опускаясь на колени. – Питер!

Словно испугавшись, Питер дернулся, потом огляделся, увидел брата.

– Она не двигается. – Он прижимал ко рту рубашку, словно стараясь удержать рыдания. – Я пришел, а она лежит тут и не двигается.

– Что случилось? – спросил Линли.

– Томми, она не двигается. Я пришел домой, а она лежит тут и не двигается.

Сент-Джеймс приблизился к дивану. Он отодвинул простыню, прикрывавшую тело. На грязной постели лежала на боку голая Саша, вытянув одну руку и свесив с дивана другую. Волосы закрывали ей лицо, зато шея была открыта взгляду, и она казалась серой от грязи. Сент-Джеймс коснулся пальцем запястья вытянутой руки, но еще прежде он понял, что это пустая формальность. Когда-то ему приходилось в команде полицейских выезжать на места убийств, и труп он видел не впервые.

Выпрямившись, Сент-Джеймс обернулся к Линли и покачал головой. Тот подошел к нему.

Сент-Джеймс убрал волосы с лица Саши и легонько подвигал ее, чтобы приблизительно определить степень окоченения. Потом отступил на шаг, обратив внимание Линли на иглу, которая торчала из руки.

– Передозировка, – сказал Линли. – Питер, что она принимала?

Он вернулся к брату. Сент-Джеймс остался рядом с трупом. Шприц был пустой и в том положении, словно Саша сама впрыснула себе наркотик, который ее и убил. В это было трудно поверить. Сент-Джеймс искал чего-нибудь – пакет, ампулу с наркотиком, которым она лишила себя жизни. Ничего не было и на ящике рядом с диван-кроватью, кроме пустого стакана с тусклой чайной ложкой. Но на ободке стакана Сент-Джеймс заметил остатки белого порошка. На кровати рядом с Сашей – ничего. Сент-Джеймс отступил на шаг, чтобы осмотреть пол между диваном и ящиком. И его охватил ужас, когда он увидел…

Он увидел серебряный флакон, который лежал на боку и из которого, как видно, вылилось что-то, превратившееся в белый порошок. Скорее всего, это был тот же самый порошок, что на ободке стакана, тот же самый, что забрал жизнь Саши Ниффорд. Сент-Джеймс не был готов ни к чему подобному, и у него громко заколотилось сердце. Его обдало жаром. Он не хотел верить.

Флакон принадлежал Сидни.

Глава 21

– Питер, возьми себя в руки, – повторял Линли. Поддерживая брата под руку, он помог ему встать, тогда как Питер все плакал и льнул к нему. – Что она колола?

Тем временем Сент-Джеймс не сводил глаз с флакона. Ему ясно слышался голос Сидни, как будто она тоже была в этой комнате. «Питера мы отвезли домой. У него жалкая квартирка в Уайтчепел, – сказала она. А потом: „Когда отыщешь малыша Питера, скажи ему, что мне есть о чем с ним поговорить. Уж поверь, я буду очень ждать этого“.

Сверкавший в свете лампы флакон словно требовал: узнай меня, узнай меня. Ион, конечно же, узнал его. С того места, где стоял Сент-Джеймс, была отлично видна часть выгравированной надписи с инициалами Сидни, он сам просил, чтобы надпись наносили осторожно, когда собирался подарить этот флакон своей сестре на ее двадцать первый день рождения.

«Ты был моим любимым братиком. Я очень любила тебя».

Времени не было. Сент-Джеймс не мог позволить себе роскошь ни взвесить за и против, ни обдумать моральную сторону дела. Он должен был действовать, и действовать быстро, или предоставить полиции разбираться с Сидни. И он предпочел действовать. Протянул руку…

– Отлично. Ты все-таки отыскал, – сказал Линли, подходя ближе. – Похоже на… – По-видимому, он оценил значение позы, в которой застыл Сент-Джеймс, протянутую им руку, и Сент-Джеймс, мгновенно похолодев, подумал, не заподозрил ли Линли что-нибудь из-за его побледневшего лица. Не успели затихнуть слова, как Линли оттащил Сент-Джеймса от дивана. – Не надо его прикрывать, – тихо проговорил он. – Все кончено. Сент-Джеймс, я же сказал, когда мы ехали сюда. Если это героин, то пусть Питер пожнет плоды своих сумасбродств. Я звоню нашим.

И он вышел из комнаты.

Сент-Джеймса опять залила жаркая волна, отчего у него запылало лицо и заболели кости. Забыв о Питере, который плакал, прислонившись к стене и закрыв руками лицо, Сент-Джеймс подошел к окну и попытался открыть его, но не смог, потому что когда-то один из жильцов так покрасил раму, что оконные створки склеились. В комнате было душно.

У меня меньше суток, думал Сент-Джеймс. На донышке флакона есть серебряный штамп – маленький, причудливой формы щит. Полицейским не составит труда определить магазин, где он купил флакон. А там и вовсе все просто. Они просмотрят приходно-расходные книги, просмотрят заказы на изготовление надписей, сравнят сроки. Потом, наверное, позвонят своим шефам, кое-что выяснят. Короче говоря, у него не больше двадцати четырех часов.

Как сквозь подушку, он слышал голос Линли, говорившего по телефону в коридоре, и более близкий плач Питера. Еще он слышал хриплые звуки, в которых не сразу узнал собственные вдохи и выдохи.

– Едут. – Линли закрыл дверь и подошел к Сент-Джеймсу. – Что с тобой?

– Ничего. Все в порядке.

Чтобы доказать это, он пошевелился – не без усилия – и отошел от окна. Линли скинул вещи с единственного стула и поставил его возле дивана, в изножье, спинкой к телу.

– Полицейские уже едут, – повторил он. Затем подвел брата к стулу и усадил его. – Питер, под диваном лежит флакон, из-за которого тебя наверняка арестуют. У нас есть всего пара минут, чтобы поговорить.

– Не видел я никакого флакона. Это не мой.

Питер вытер рукавом нос.

– Расскажи мне, как все произошло. И где ты был с субботнего вечера.

Питер прищурился, словно свет слепил его:

– Нигде я не был.

– Время игрушек прошло.

– Игрушек? Я говорю…

– Тебе придется отвечать за свои дела. Ты это понимаешь? Теперь тебе никто не поможет. Или ты говоришь мне правду, или сам разбирайся с полицией. Если честно, мне все равно, как ты поступишь.

– Я говорю правду. Мы были тут и больше нигде.

– Когда вы вернулись?

– В субботу. В воскресенье. Не знаю. Не помню.

– В какое время?

– Утром.

– В котором часу?

– Да не знаю я! Какая разница?

– Разница в том, что Джастин Брук мертв. Однако пока тебе везет, потому что полицейские думают, что произошел несчастный случай.

Питер скривил рот:

– А ты думаешь, что я убил его? И насчет Мика тоже? Томми, ты и это тоже хочешь повесить на меня? – У него дрогнул голос, когда он назвал брата по имени, и он опять разрыдался, сотрясаясь всем своим худым телом. У него были обкусанные грязные ногти. – Ты всегда плохо думаешь обо мне, ведь правда?

Сент-Джеймс видел, что Линли приготовился к словесной битве, и вмешался:

– Питер, тебе будут задавать кучу вопросов. Чужие люди. Так что расскажи обо всем Томми, чтобы он сумел тебе помочь.

– Не могу я говорить с ним, – рыдал Питер. – Он же не слушает. Что я для него?

– Как ты можешь такое говорить? – возмутился Линли.

– Потому что это правда, ты сам знаешь. Плевать тебе на меня. Всегда так было. Ну конечно, чековую книжку ты всегда держал наготове, потому что так тебе было удобнее. Тебе хотелось быть в стороне. И ты был в стороне… Всегда… Всю мою жизнь… Ты был в стороне. – Он наклонился, обхватив себя руками, так что его голова оказалась на уровне колен. – Томми, мне было шесть лет, когда он заболел. Мне было семь, когда ты уехал. Мне было двенадцать, когда он умер. Ты представляешь, что это такое? Ты в состоянии это представить? У меня никого не было, совсем никого, будь ты проклят… кроме бедняги Родерика. Он изо всех сил старался заменить мне отца. Правда старался. Но всегда втайне, чтобы ты не узнал.

Линли толкнул его на спинку стула:

– Так ты из-за меня стал наркоманом? Только давай без этого. Даже не пытайся обвинять меня.

– Да ни в чем я тебя не обвиняю. Я презираю тебя.

– Думаешь, мне это неизвестно? Да ты все время стараешься сделать мне побольнее. Ты даже взял фотоаппарат Деборы, лишь бы насолить мне, так?

– Это уж слишком, Томми. Убирайся! Оставь меня полиции.

Сент-Джеймс заставил себя вмешаться в отчаянной надежде получить необходимую информацию.

– Питер, что было в шприце? Где она это достала?

Питер вытер лицо рукавом рубашки.

– Я вышел, чтобы купить хлеб и яйца. – Он махнул рукой в сторону пакета, который валялся на полу возле стены, и повернулся к Сент-Джеймсу. – Когда я вернулся, она уже была такая. Поначалу мне показалось, что она спит. А потом я… Я увидел. – Ему изменил голос, и он задрожал всем телом. – Позвонил Томми на работу, но там сказали, что его нет. Я позвонил ему домой, и Дентон сказал, что он еще не приехал из Корнуолла. Позвонил в Корнуолл, подошел Ходж и сказал, что он в Лондоне. Я…

– Зачем ты искал меня? – спросил Линли.

Питер, уронив руки, уставился в пол.

– Ты же мой брат, – устало проговорил он.

У Линли был такой вид, словно у него, живого, вынули сердце.

– Зачем ты все это делаешь, Питер? Зачем? Господи, зачем?

– Какая разница?

Сент-Джеймс услышал полицейскую сирену. Быстро они добрались. Впрочем, у них сирены и огни. И он заговорил торопливо, стремясь узнать худшее:

– Рядом с диваном лежит серебряный флакон. Это Сашин?

Питер коротко рассмеялся:

– Вряд ли. Будь у нее серебро, она бы давно его продала.

– Она никогда не показывала его тебе? Ты не видел его среди ее вещей? Она никогда не говорила о нем?

– Никогда.

Время вышло. Сирена уже визжала вовсю, потом стало тихо. Сент-Джеймс подошел к окну и, отодвинув занавеску, увидел две полицейские машины с мигалками, две – без мигалок и один фургон, припарковавшийся за «Бентли», которые заняли почти всю улицу. Ребятишки разбежались, бросив свои ворота из мешков с мусором.

Констебль в форме, который остался внизу, привязывал полицейскую ленту к перилам и потом к электрическому столбу, а остальные вошли в подъезд. Так как Сент-Джеймс сам служил в Скотленд-Ярде, то многих офицеров он знал в лицо или по имени. Два человека были из отдела уголовных преступлений, двое из команды осмотра места преступления, один фотограф и один патологоанатом. Так как для них было необычно выезжать всем вместе, то ясно, что их поставили в известность о том, что звонил коллега. Наверно, поэтому Линли позвонил к себе в Главное управление, а не в районный – бишопсгейтский – участок. Стремясь к тому, чтобы Питер осознал последствия смерти Саши Ниффорд, он все же не собирался бросать брата на произвол судьбы. Одно дело – дать зарок неучастия. Совсем другое – оставить брата без поддержки в ситуации, когда расследование могло пойти неведомым путем. Потому что, если Питер знал о наркотике, если он дал наркотик Саше, если он даже помог ей с уколом, рассчитывая уколоться самому после возвращения из магазина… Сент-Джеймс отлично понимал Линли. Это разные степени участия в убийстве. И Линли постарался, чтобы дело поручили команде, которой он доверял. Поэтому он позвонил в свое управление. Сент-Джеймсу стало любопытно, кто же на Виктория-стрит звонил в бишопсгейтский участок и объяснял, почему Скотленд-Ярд берет на себя чужие функции.

Поднимавшихся по лестнице офицеров полиции Линли ждал возле двери.

– Здравствуйте, Энгус, – сказал он человеку, возглавлявшему группу.

Детектив-инспектор Энгус Макферсон, дюжий шотландец, обычно носил такие мятые костюмы, что можно было подумать, будто они служат ему заодно пижамами. Он кивнул Линли и подошел к дивану. Другой офицер – женщина – последовала за ним, доставая из сумки блокнот и из нагрудного кармана – ручку. Детектив-сержант Барбара Хейверс была напарницей Макферсона. С обоими Сент-Джеймс был знаком.

– Что у нас тут? – пробурчал Макферсон. Он потрогал простыню и оглянулся на свою команду, столпившуюся в комнате. – Томми, вы ничего тут не трогали?

– Только простыню. Она была укрыта ею.

– Я укрыл ее, – сказал Питер. – Думал, она спит.

У сержанта Хейверс брови недоверчиво поползли на лоб. Она сделала запись в блокноте. Потом посмотрела на Линли, на его брата, на тело Саши на диване.

– Я пошел купить яйца. И хлеб, – сказал Питер. – Когда я вернулся…

Линли встал за спиной брата и положил руку ему на плечо. Этого было достаточно, чтобы он успокоился. Хейверс вновь поглядела на них.

– Когда вы вернулись? – не выказывая никаких чувств, спросила она.

Питер посмотрел на брата, словно прося его о поддержке. Сначала языком, потом зубами он тронул верхнюю губу.

– Она уже была такой, – сказал он.

У Линли побелели костяшки пальцев, сжимавших плечо Питера. Очевидно, что сержант Хейверс обратила на это внимание, так как она тихонько фыркнула, не испытывая ни женской симпатии к Томасу Линли, ни приятельского сочувствия к нему. Она вновь сосредоточила свое внимание на диване, когда Макферсон о чем-то тихо и скороговоркой сказал ей, после чего сделала несколько пометок в блокноте.

Закончив с предварительным осмотром, Макферсон подошел к Линли и Питеру и отвел их подальше, пока патологоанатом надевал перчатки, чтобы приступить к осмотру трупа. На все про все у него ушло минут десять, после чего он сказал несколько слов Хейверс и присоединился к офицерам, осматривавшим комнату.

Сент-Джеймс с обостренным вниманием, вызванным присутствием в комнате серебряного флакона Сидни, смотрел, как они собирают улики. Стакан с ящика был помещен в пластиковый пакет и пронумерован. То же самое было проделано с чайной ложкой. Довольно много белого порошка, не замеченного при беглом осмотре Сент-Джеймсом, было аккуратно взято с поверхности ящика и тоже помещено в пакет. Потом ящик перевернули на бок и с пола подняли серебряный флакон. Когда он оказался в пакете и получил свой номер, начался отсчет времени.

Сент-Джеймс махнул рукой Линли, предупреждая, что ему надо уйти, и Линли подошел к нему.

– Они увезут Питера с собой, – сказал он. – Я тоже поеду. Я должен это сделать, – добавил он, словно его намерение сопровождать брата в какой-то мере противоречило прежнему решению.

– Понятно.

– Ты предупредишь Дебору? Понятия не имею, когда освобожусь.

– Ну конечно. – Сент-Джеймс не знал, как задать вопрос, который Линли мог неправильно понять и на этом основании сказать «нет». Все же Сент-Джеймсу было необходимо знать все подробности следствия, при этом не ставить Линли в известность, зачем ему это. – Ты сообщишь мне, как все пойдет в Скотленд-Ярде? Постарайся сделать это поскорее.

– Что пойдет?

– Я об отчете патологоанатома и об остальных отчетах. Хорошо бы поподробнее. И побыстрее.

– Ты думаешь, Питер?..

– Томми, они перевернут для тебя землю и небо, соберут максимум информации. Но это все. Дальше придется думать нам. Так ты сообщишь?

Линли поглядел на брата. Питер дрожал всем телом. Макферсон перебирал одежду, сваленную на пол, пока не остановился на полосатом свитере, который он дал Хейверс, и та после осмотра с явной неохотой передала его Питеру.

Линли вздохнул, потер шею:

– Ладно. Я постараюсь.

***

Сидя в такси, Сент-Джеймс старался – безуспешно – не думать о сестре, потому что ему было необходимо выработать план действий. Однако в голове у него теснились обрывки воспоминаний, одно другого настойчивей, которые взывали к нему с требованием спасти сестру.

Ненадолго заехав в Паддингтон, он исполнил поручение Линли и стал звонить в квартиру сестры, в ее модельное агентство, к себе домой, понимая, что идет по стопам леди Хелен, но не заботясь об этом и даже не очень об этом думая. Ему надо было во что бы то ни стало разыскать сестру. У него перед глазами, застилая все и вся, стоял серебряный флакон с инициалами Сидни.

Сент-Джеймс не сомневался, что Дебора стоит рядом, прислушиваясь и наблюдая за ним. Кроме нее, в квартире никого не было. Хелен уехала разбираться с посланиями, оставленными на автоответчике Мика, и с людьми, фамилии которых были в папке, помеченной «на будущее». По морщинкам, прорезавшим ее лоб, Сент-Джеймс видел, что Дебора беспокоится, но продолжал набирать разные номера и безуспешно расспрашивать о своей сестре. Ему отчаянно хотелось, чтобы Дебора как можно дольше не понимала истинную причину его страха. Она знала, что Саша умерла, так что считала, что речь идет о безопасности Сидни. И Сент-Джеймс не собирался ее разубеждать.

– Ничего? – спросила Дебора, когда Сент-Джеймс положил трубку.

Он покачал головой и подошел к столу, на котором оставалось все то, что они забрали из квартиры Мика Кэмбри, начал перебирать эти мелочи, сложил листок бумаги и положил к себе в карман.

– А что мне делать? – спросила Дебора. – Ну пожалуйста. Мне надо что-нибудь делать, а то у меня появляется ощущение полной бесполезности. – У нее был огорченный и испуганный вид. – Не могу поверить, что кому-то понадобится убивать Сидни. Просто она решила спрятаться. Правда, Саймон? Она в отчаянии из-за смерти Джастина. Ей надо побыть одной.

Сент-Джеймс расслышал предпоследнюю фразу. Так и есть. Он видел, в каком горе была Сидни, и чувствовал, что в ней поднимается ярость, вызванная этим горем. Все же она уехала, и он позволил ей уехать. Что бы ни было с Сидни теперь, он в ответственности за это.

– Тебе ничего не надо делать, – сказал он и с непроницаемым лицом направился к двери.

Ему пришлось усилием воли воздействовать на каждый мускул своего лица, чтобы оно стало непроницаемым, и все же он видел, что Дебора не понимает его. Она, скорее всего, приняла его отказ за нежелание иметь с ней дело, за детский каприз с его стороны, словно он хотел отомстить ей за все, что было между ними после ее возвращения. С этим вряд ли что-то можно было поделать.

– Саймон. Пожалуйста.

– Тебе нечего делать.

– Неправда. И ты сам знаешь.

– Ничего не надо, Дебора.

– Позволь мне помочь в поисках Сидни.

– Жди Томми.

– Не хочу… – Она умолкла, и он увидел, как жилка бьется у нее на шее. Сент-Джеймс ждал продолжения, но Дебора молчала. Она как будто затаила дыхание, но не отвернулась. – Я поеду на Чейн-Роу.

– Зачем? Сидни там нет.

– Не важно. Я еду.

У Сент-Джеймса не было ни времени, ни сил спорить с ней. С этим он уехал, заставляя себя вернуться к первоначальной цели своего приезда в Лондон. У него оставалась надежда, что визит в «Айлингтон-Лондон» каким-то образом объяснит убийство Мика Кэмбри и, возможно, два других убийства, потому что, только связав их вместе, можно было исключить Сидни как участницу преступления. А для того, чтобы связать их, надо было идти по стопам призрачного Мика Кэмбри. Сент-Джеймсу было необходимо превратить корнуоллского призрака в реального человека, и в визите в компанию «Айлингтон-Лондон» он видел последний шанс осуществить желаемое.

Однако, сидя на заднем сиденье в такси, усталый Сент-Джеймс чувствовал, что проигрывает битву с атаковавшими его воспоминаниями, которые возвращали его в то время и в то место, куда он раз и навсегда запретил себе возвращаться. Он видел всех их в больнице, по одному, по-разному искаженных в зависимости от его состояния, от наркоза, которым снимали боль. Дэвид и Эндрю, приглушенно беседующие с врачом. Мать и Хелен, погруженные в страдание. Томми – не в силах забыть о своей вине. И Сидни. Ей было тогда семнадцать. Короткая стрижка и серьги, похожие на искусственные спутники. Неистовая Сидни, читавшая ему самые нелепые из лондонских газет и громко смеявшаяся над чудовищными статьями. Она всегда была рядом, не пропускала ни дня и не позволяла ему впасть в отчаяние.

А потом была Швейцария. Он не забыл горечь, с какой смотрел на Альпы из своего больничного окна, проклиная свое тело, ненавидя себя за слабость, в первый раз по-настоящему осознавая, что ему никогда не прогуляться на гору. Но с ним была Сидни, которая уговаривала его, кричала, требовала, чтобы он вновь стал здоровым, упрямо внушала ему, что он доживет до старости, тогда как он каждую ночь молил Бога о смерти.

Вспоминая обо всем этом, он старался противостоять фактам, лишавшим его покоя: Сидни в Сохо, ее отношения с Джастином Бруком, легкость, с какой она относилась к наркотикам из-за своего образа жизни, окружения, работы. И как он ни уговаривал себя, что Сидни не знала – не могла знать – Мика Кэмбри и не могла быть замешана в его убийстве, Сент-Джеймс не забывал, что Дебора говорила ему о неожиданной встрече Сидни и Тины Когин в ее квартире. Да и Сидни рассказывала, как Питер дрался в Сохо с женщиной, по описанию очень похожей на Тину. Пусть это все несущественно, но какая-никакая связь тем не менее есть. И отмахнуться нельзя. Итак, где она и что делает? Их двадцатипятилетняя дружба требовала, чтобы он отыскал ее прежде полиции.

***

Фирма «Айлингтон-Лондон» занимала ничем не примечательное здание в небольшом дворе, где были припаркованы шесть малолитражек и минифургон с надписью «АЙЛИНГТОН» через всю карту Великобритании, на которой были рассыпаны белые звезды, по-видимому определяющие местоположение офисов фирмы. Всего их оказалось десять с самой северной в Инвернессе и самой южной в Пензансе. Это было интересно.

Внутрь почти не доносился шум с улиц, благодаря толстым стенам, пушистому ковру и негромко звучавшей музыке. Красивые диваны стояли вдоль стен, на которых висели большие современные картины в стиле Дэвида Хокни. Напротив, в справочном отделении, сидела девушка, по-видимому, бывшая студентка, решившая бросить учебу, она стучала по клавиатуре компьютера пальчиками с немыслимо длинными ногтями алого цвета. Крашеные волосы были под стать ногтям.

Уголком глаза она заметила Сент-Джеймса, но не повернула головы от экрана. Ее пальчики порхнули в сторону стопки бумаг, и она заложила за щеку жевательную резинку, прежде чем сказать:

– Возьмите анкету.

– Я не ищу работу.

Девушка не отреагировала на слова Сент-Джеймса, и он обратил внимание на наушники, наверняка магнитофонные. То ли она что-то печатала под магнитофон, то ли слушала рок-музыку, которую, к счастью, больше никто не слышал. Сент-Джеймс повторил свои слова, на сей раз громче. Девушка подняла голову и торопливо сдернула наушники.

– Прошу прощения. Привыкаешь к одинаковым просьбам. – Она придвинула к себе тетрадь. – Вам анкету?

– Здесь все заполняют анкеты?

Девушка задумчиво пожевала резинку и оглядела Сент-Джеймса с головы до ног, словно ища скрытый смысл в его словах:

– Ну да.

– И никто ничего не покупает?

Девушка перестала жевать:

– Здесь ничего не продается. Есть же телефон. Мы не аптека.

Она смотрела, как Сент-Джеймс достал из кармана фотографию Мика Кэмбри. Отдавая ей фотографию, он коснулся ее влажно сверкавших ногтей, что-то царапнуло его кожу, отчего он посмотрел на них и увидел крошечную золотую нотку на ногте безымянного пальца.

– Этот человек приходил к вам?

Девушка улыбнулась, поглядев на фотографию:

– Да, приходил.

– Давно?

Она постучала по столу, обдумывая ответ:

– Хм-м-м. Трудно сказать. Ну, пару недель назад, насколько я помню.

– Вы знаете, к кому он приходил?

– Как его зовут?

– Мик… Майкл… Кэмбри.

– Сейчас посмотрю.

Она открыла лежавшую на столе тетрадь и пролистала несколько страниц, нарочито демонстрируя свои ногти, поскольку, переворачивая страницу, каждый раз проводила по списку фамилий другим ногтем.

– Вахтенный журнал? – пошутил Сент-Джеймс.

– Все расписываются тут, когда приходят и уходят. Из соображений безопасности.

– Безопасности?

– Мы имеем дело с лекарствами. Приходится осторожничать. Появляется что-то новое, и в Уэст-Энде вынь и положь это в тот же вечер. Ну вот. Видите? Он приходил в отдел разработок, отдел двадцать пятый. – Она перевернула еще несколько страниц. – Вот опять он. Тот же отдел. И в то же время. Как раз перед ланчем. – Она пролистала записи за несколько месяцев. – Постоянный посетитель.

– Всегда в один и тот же отдел?

– Похоже на то.

– Могу я поговорить с начальником отдела?

Девушка закрыла тетрадь и с сожалением покачала головой:

– Вряд ли. Вам ведь не назначено. А бедняжка мистер Малверд возглавляет у нас сразу два отдела. Может быть, запишетесь на прием?

И она пожала плечами. Однако Сент-Джеймс не собирался уходить ни с чем.

– Этот Мик Кэмбри был убит в пятницу.

Девушка заинтересовалась неожиданным сообщением.

– Вы из полиции? – спросила она. – Из Скотленд-Ярда?

Сент-Джеймс подумал о том, насколько все было бы легче, будь с ним Линли. Все же он достал свою визитку:

– Я веду частное расследование.

Шевеля губами, девушка прочитала, что было написано на визитке, потом перевернула ее, словно ожидая получить побольше информации.

– Убийство, – прошептала она. – Сейчас посмотрим, что можно сделать. – Она нажала на три кнопки на переговорном устройстве и положила визитку себе в карман. – На случай, если мне понадобится ваша помощь, – сказала она и подмигнула Сент-Джеймсу. Через несколько минут в приемную пришел, хлопнув тяжелой деревянной дверью, мужчина, представившийся Стивеном Малвердом. Он протянул руку для рукопожатия и стал теребить мочку уха. На нем был белый халат низке колен, привлекавший внимание к обуви. Как ни странно, он носил сандалии и теплые носки. Он очень занят, проговорил Стивен Малверд, и может уделить мистеру Сент-Джеймсу всего несколько минут, если мистер Сент-Джеймс изволит следовать за ним…

Он быстро зашагал по коридору, его шевелюра – шапка непослушных волос – развевалась, халат распахивался. Заметив, что Сент-Джеймс не поспевает за ним, он замедлил шаг, но и тогда недовольно посмотрел на больную ногу своего посетителя, словно она отбирала у него драгоценные рабочие мгновения.

В конце коридора, где размещалась администрация, они вызвали лифт, и Малверд заговорил, только когда они стали подниматься на четвертый этаж.

– Последние дни тут черт знает что творилось, – сказал он. – Но я рад, что вы пришли. У меня было подозрение, что работает больше людей, чем мне казалось.

– Значит, вы помните Майкла Кэмбри?

У Малверда мгновенно изменилось выражение лица.

– Майкла Кэмбри? Но она сказала… – Он махнул рукой, имея в виду девушку в приемной, и помрачнел. – Собственно, вы о чем?

– Майкл Кэмбри несколько раз в последние месяцы посещал исследовательский отдел, комнату двадцать пять. В пятницу его убили.

– Не понимаю, чем я могу помочь, – недоуменно проговорил Малверд. – Двадцать пятая не совсем моя. Иногда лишь захожу. А что вы хотите?

– Все, что вы… или кто-нибудь другой может рассказать мне о посещениях Майкла Кэмбри.

Двери лифта открылись. Но Малверд вышел не сразу. Он как будто решал, стоит ему разговаривать с Сент-Джеймсом или бросить его и вернуться к своей работе.

– Его смерть имеет отношение к «Айлингтон»? К нашим исследованиям?

Вполне возможно, подумал Сент-Джеймс, хотя, наверно, не в том смысле, в каком думает Малверд.

– Не уверен, – сказал Сент-Джеймс. – Поэтому я и пришел.

– Вы полицейский?

Сент-Джеймс достал еще одну визитку:

– Судебный эксперт.

Малверда это явно заинтересовало, во всяком случае, выражение его лица говорило о том, что он принял Сент-Джеймса за своего коллегу.

– Посмотрим, что можно сделать, – сказал он. – Сюда, пожалуйста.

Он повел Сент-Джеймса по устланному линолеумом коридору. Лаборатории располагались по обеим сторонам, и там было много людей, занимавшихся опытами, и много тяжелого оборудования, в основном белого, но и серого цвета тоже.

Малверд молча кивал коллегам, один раз вынул из кармана какую-то бумажку, прочитал ее, посмотрел на часы и, чертыхнувшись, пошел дальше еще быстрее. Миновав чайный столик, возле которого толпились сотрудники, он свернул в другой коридор и открыл дверь.

– Это двадцать пятая, – сказал он.

Они вошли в просторную прямоугольную лабораторию, ярко освещенную флюоресцентными лампами. Как минимум шесть инкубаторов стояло на столах на некотором расстоянии друг от друга. Между ними Сент-Джеймс заметил центрифуги – открытые и закрытые, работающие и неработающие. Между микроскопами лежала дюжина измерителей рН, а в застекленных шкафах не было пустого места из-за лекарств, пипеток, пузырьков и прочей мелочи. Два человека записывали оранжевые цифры, которые появлялись на одном из инкубаторов. Еще один работал в колпаке со стеклянным забралом, чтобы защитить культуры от инфекции. Четверо не отрываясь смотрели в микроскопы, пока пятый готовил просмотровые стекла для микроскопов.

Кое-кто оглянулся, когда Малверд подвел Сент-Джеймса к закрытой двери в дальней стене, но никто не заговорил. Громко постучав, Малверд, не дожидаясь ответа, вошел.

Секретарша, по виду такая же занятая, как Малверд, стояла возле картотеки. В комнатке помещались стол, стул, компьютер, лазерный принтер.

– Это вам, мистер Малверд, – сказала она и потянулась за телефонными посланиями. – Не знаю, что отвечать.

Малверд взял стопку бумаг, пролистал ее и бросил на стол.

– Не отвечайте, – сказал он. – Никому не отвечайте. У меня нет времени с ними разговаривать.

– Но…

– Миссис Кортни, ваши люди ведут дневник встреч? Или вам это трудно?

У миссис Кортни побелели губы, хотя она улыбнулась, постаравшись обратить вопрос в шутку. Она прошла мимо Малверда и взяла со своего стола толстую тетрадь:

– Мы всегда это делаем, мистер Малверд. Надеюсь, тут все в полном порядке.

– Надеюсь, – отозвался мистер Малверд. – Это первое. А еще мне хотелось бы выпить чаю. Вы как? – Этот вопрос относился к Сент-Джеймсу, который отказался от чая. – Вы принесете чай? – спросил Малверд, и миссис Кортни, метнув в него взгляд разрушительной силы, вышла из комнаты.

Малверд открыл еще одну дверь, которая вела в другую комнату, не менее заставленную. По-видимому, это был кабинет начальника отдела. На старых металлических книжных полках стояли научные фолианты, представлявшие разные направления биологии и фармакологии, на полу лежали связанные научные журналы за прошлые годы, освободившие место для новых поступлений. По крайней мере, тридцать тетрадей в кожаном переплете занимали полки ближе к столу, в них, по-видимому, были результаты проводимых в лаборатории экспериментов. На стене над столом висел большой зелено-красный график. Под ним в четырех окантованных ящиках находилась коллекция вывернутых наружу скорпионов, словно демонстрировавшая власть человека над меньшими братьями.

Малверд помрачнел, взглянув на нее, когда садился за стол, и еще раз со значением посмотрел на часы.

– Чем могу служить?

Сент-Джеймс убрал стопку бумаг со стула, сел, искоса поглядел на график и сказал:

– Мик Кэмбри, насколько известно, приходил сюда много раз в последние несколько месяцев. Он был журналистом.

– Его убили, насколько я понял? И вы думаете, что есть связь между его смертью и «Айлингтоном»?

– Кое-кто считает, что он работал над неким сюжетом и из-за этого его убили. Пока мы не знаем наверняка.

– Однако вы не из полиции?

– Не из полиции.

Сент-Джеймс ожидал, что Малверд использует это в качестве предлога и прекратит разговор, но тот задумчиво кивнул и раскрыл тетрадь посещений.

– Итак, Кэмбри. Посмотрим. – Он начал читать, проводя пальцем по одной странице, потом по другой, как это делала девушка в приемной несколько минут назад. – Смит-Томас, Халлингтон, Швейнбек, Барри – зачем он понадобился? – Таверсли, Пауэрс… А, вот. Кэмбри. Половина двенадцатого. Две недели назад, и тоже в пятницу.

– Ваша сотрудница сказала, что он бывал тут и прежде. Может быть, он приходил не только по пятницам?

Малверд стал просматривать тетрадь дальше. Он придвинул к себе листок бумаги и выписал числа, после чего передал листок Сент-Джеймсу.

– Постоянный посетитель, – сказал он. – Бывал тут через пятницу.

– Какой самый ранний месяц?

– Январь.

– А можно посмотреть записи за прошлый год?

– Сейчас.

Пока Малверд отсутствовал, Сент-Джеймс внимательнее пригляделся к графику на стене. Ордината, насколько он видел, была подписана «рост опухоли», а абсцисса – «время приема лекарства». Две линии отмечали течение двух процессов: одна – с надписью «лекарство» – резко шла вниз, другая – с надписью «солевой раствор» – неуклонно поднималась.

Возвратился Малверд с чашкой чая в одной руке и тетрадью в другой. Дверь он закрыл ударом ноги.

– В прошлом году он тоже приходил к нам, – сказал он. И вновь занялся выписыванием дат, изредка отрываясь от тетради, чтобы глотнуть чая. И в лаборатории, и в кабинете шефа было невероятно тихо. Слышался даже скрип карандаша, касавшегося бумаги. Наконец Малверд поднял голову. – Самая ранняя дата в прошлом июне. Точнее, второе июня.

– Больше года назад, – отметил Сент-Джеймс. – А зачем он приходил?

– Этого нет. Не знаю. – Малверд постучал кончиками пальцев по столу и мрачно поглядел на график. – Если только… Может быть, из-за онкозима.

– Онкозим?

– Уже полтора года это лекарство тестируется здесь, в лаборатории.

– Что за лекарство?

– От рака.

Сент-Джеймсу мгновенно припомнилось интервью доктора Тренэр-роу, которое он дал Мику. Наконец-то связь между той встречей и поездками Мика в Лондон стала очевидной.

– Химиотерапия? Что это за лекарство? Как оно действует?

– Препятствует синтезу протеина в раковых клетках, – ответил Малверд. – Мы рассчитываем, что оно будет мешать репродукции раковых клеток на уровне генов, в первую очередь ответственных за это. – Он кивком головы показал на график, ткнув пальцем в красную линию, которая круто шла вниз. – Как видите, смотрится многообещающе. Результат, полученный на мышах, просто поразительный.

– Значит, на людях его еще не испытывали?

– До этого еще несколько лет работы. Токсикологические тесты только начались. Ну, вы же понимаете. Какова безопасная дозировка? Каково действие?

– Побочное действие?

– Ну да. Это выверяется особенно тщательно.

– Предположим, побочного действия нет, ваш онкозим безопасен, что дальше?

– Дальше мы выпускаем его на рынок.

– И получаете приличную прибыль, насколько я понимаю? – поинтересовался Сент-Джеймс.

– Если повезет, – ответил Малверд. – Это же открытие. Вне всяких сомнений. Подозреваю, что Кэмбри писал об онкозиме. Ну а что касается возможного мотива убийства… – Малверд многозначительно помолчал. – Не мне судить.

– Каковы взаимоотношения «Айлингтон-Лондон» с «Айлингтон-Пензанс»?

– В Пензансе у нас исследовательский отдел. У нас их много по всей стране.

– Их цели? Тестирование?

Малверд покачал головой:

– Лекарства создаются здесь, в лабораториях. – Он откинулся на спинку кресла. – Каждая лаборатория занимается своей болезнью. Например, болезнью Паркинсона или хореей Хантингтона. Недавно появилась лаборатория, занимающаяся СПИДом. А есть еще лаборатория, где занимаются обыкновенной простудой, – с улыбкой проговорил он.

– А в Пензансе?

– Это одно из трех мест, где занимаются раком.

– И там производят онкозим?

Малверд задумчиво посмотрел на график:

– Нет. За онкозим отвечает лаборатория в Саффолке.

– Но вы сказали, что в ваших филиалах не тестируют лекарства?

– Основным тестированием занимаемся мы. Естественно, они занимаются начальным тестированием. А как же? Иначе как они смогли бы работать?

– Если вернуться к безопасности, в ваших филиалах знают конечные результаты? Не только свои, но и ваши?

– Конечно.

– И он или она могли бы вычислить недостатки? Скажем, нечто, попавшее в рыночный продукт?

Любезное выражение исчезло с лица Малверда. Он выдвинул подбородок и тотчас убрал его, словно проверяя, как работает шея.

– Вряд ли такое возможно, мистер Сент-Джеймс. Мы здесь занимаемся медициной, а не пишем научно-популярные романы. – Он встал. – Мне пора возвращаться в свою лабораторию. Пока тут нет начальника, приходится крутиться. Уверен, вы понимаете.

Сент-Джеймс последовал за Малвердом, который отдал секретарше тетради со словами:

– Порядок, миссис Кортни. Поздравляю вас.

– Мистер Брук содержал все в образцовом порядке, мистер Малверд, – холодно ответила она, принимая тетради.

Изумлению Сент-Джеймса не было предела.

– Мистер Брук? – переспросил он.

Такого не могло быть.

Малверд подтвердил.

– Джастин Брук, – сказал он, выходя в лабораторию. – Главный биохимик этого отдела. Чертов дурак погиб в результате несчастного случая в Корнуолле. Я было подумал, что вы пришли из-за него.

Глава 22

Прежде чем дать знак констеблю, чтобы он открыл комнату для допросов, Линли, держа в руках пластиковый поднос с чаем и сэндвичами, посмотрел в глазок. Его брат, склонив голову, сидел на столе – все еще в полосатом свитере, выбранном для него Макферсоном в Уайтчепел. Питера била дрожь – у него тряслись руки, ноги, голова, плечи. И Линли не сомневался, что внутри у него тоже все дрожит.

Когда полчаса назад Питера оставили одного – если не считать охранника снаружи, который должен был приглядывать, как бы он чего с собой не сотворил, – Питер не задал ни одного вопроса, не сделал заявления и ни о чем не попросил. Он стоял, положив руки на спинку стула, и молча оглядывал ничем не примечательную комнату. Один стол, четыре стула, потускневший линолеум на полу, две свисавшие с потолка лампочки, из которых горела одна, красная металлическая пепельница на столе. Прежде чем сесть, Питер посмотрел на Линли и открыл рот, словно хотел заговорить. На его лице ясно читалась мольба. Однако он промолчал. Похоже было, Питер понял, что непоправимо испортил отношения с братом.

Линли кивнул констеблю, который отпер дверь и тотчас вновь запер ее, едва Линли переступил порог. Скрежет замка здесь Линли всегда воспринимал трагически, а уж теперь, когда свободы был лишен его брат… Он и сам не ожидал, что ему будет так тяжело. Почему-то казалось, что он не будет мучиться, когда Питер встанет лицом к лицу с неизбежным результатом того образа жизни, который он выбрал для себя несколько лет назад. И вот правоохранительная система наложила свою руку на Питера, а Линли вовсе не чувствовал себя на высоте положения как брат, выбравший чистый, праведный образ жизни, гарантировавший ему статус любимчика общества. Скорее он чувствовал себя лицемером и не сомневался, что из них двоих он – больший грешник.

Питер поднял голову, увидел Линли и отвернулся. На его лице вместо привычного замкнутого выражения Линли увидел смятение и страх.

– Нам обоим надо что-нибудь съесть, – сказал Линли и, сев напротив брата, поставил поднос на стол. Питер не пошевелился, и Линли развернул сандвич. – Здешняя еда скорее напоминает опилки. Или опилки, или каша. Это я заказал в ближайшем ресторане. Попробуй пастрами [5]. Мне очень нравится. – Питер не шевелился, и Линли потянулся за чаем. – Не помню, сколько ты кладешь сахара. Я взял несколько пакетиков. А здесь молоко}

Он помешал чай в своей чашке, развернул сандвич и постарался не думать об очевидном идиотизме своего поведения. Он понимал, что изображает заботливую мамашу, словно если Питер поест, то сразу выздоровеет и все будет прекрасно.

Питер поднял голову:

– Я не голоден.

Линли видел, что у него потрескались губы, вероятно, он искусал их, пока был один. Кое-где они кровоточили, кровь засохла темно-коричневыми пятнами. Вносу тоже были кровяные корочки, на веках висели чешуйки сухой кожи.

– Сначала пропадает аппетит, – сказал Питер. – Потом все остальное. Нельзя понять, что происходит. Думаешь, будто все в порядке, лучше не бывает. Не ешь. Не спишь. Все меньше и меньше работаешь, потом совсем не работаешь. Просто ничего не делаешь. Секс разве что. Иногда. В конце концов и секса не надо. Доза. Доза.

Томас Линли положил нетронутый сандвич на обертку. Неожиданно голод исчез. Томми хотелось бы ничего не чувствовать. Он взял чашку в ладони. От нее исходило успокаивающее тепло.

– Ты разрешишь помочь тебе?

Питер сжал правой рукой левую, но не ответил.

– Я не могу изменить тот образ брата, который ты помнишь, – сказал Линли. – Я лишь могу предложить тебе себя таким, каков я теперь.

Питер как будто отпрянул. Когда он в конце концов заговорил, Линли пришлось наклониться вперед, чтобы расслышать его слова:

– Я хотел быть таким, как ты.

– Как я? Почему?

– Ты был само совершенство. Моя цель. Я хотел быть таким же. Когда я понял, что у меня не получится, то сломался. Если я не могу быть тобой, то вообще не надо быть.

Питер говорил так, словно подводил итог, словно заканчивал едва начавшийся разговор, исключая возможность будущих братских отношений. Линли искал слова, которые помогли бы ему одолеть пропасть в пятнадцать лет и прикоснуться к маленькому мальчику, которого он оставил в Ховенстоу. Слов не было. Обратного пути не бывает, нельзя изменить прошлое.

Его тело как будто налилось свинцовой тяжестью. Линли сунул руку в карман, достал портсигар и зажигалку, положил на стол. Портсигар был отцовский, с красиво выгравированной буквой «Э», которая слегка стерлась с годами. От крышки отломался кусочек, но это ничего не меняло, потому что, даже старый и некрасивый, он напоминал сыну об отце. И Линли нашел слова:

– Я знал, что она спит с ним, когда папа был еще жив. Я не мог это вынести, Питер. Мне было плевать, любят они друг друга или нет, главное, они спали вместе. Мне было плевать, что Родерик жаждет жениться на ней, едва она станет свободной. Мне было плевать, что она все еще любит отца – а я знал, что она любит его, потому что видел, как она продолжала вести себя с ним. И все же я не понимал, я был не в состоянии понять. Как она может любить их обоих? Как может быть преданной одному – заботиться о нем, купать его, читать ему, быть его сиделкой час за часом, день за днем… И в то же время спать с другим? Как смеет Родерик входить в спальню отца – разговаривать с ним – и все время знать, что будет спать с его женой? Я не мог понять. Не мог понять, как такое возможно. Я хотел, чтобы жизнь была простой, а не получалось. Они казались мне дикарями. Они не соблюдают приличия, думал я. Они не умеют себя вести. Их надо учить. И я научу их. Я им задам. Я накажу их. – Линли достал сигарету и подтолкнул портсигар через стол к брату. – Мой отъезд и мои редкие визиты никак не были связаны с тобой, Питер. Ты стал нечаянной жертвой моего желания отомстить за то, о чем отец, возможно, не имел ни малейшего понятия. Если можешь, прости меня.

Питер взял сигарету, но не закуривал, словно боясь сделать еще один шаг навстречу брату.

– Я хотел, чтобы ты был рядом, а тебя не было, – сказал он. – Никто не говорил, когда ты приедешь. Я думал, что это тайна. Только потом я понял, что никто не говорит, потому что никто не знает. И перестал спрашивать. Потом перестал ждать. Когда же ты приезжал, мне нужно было ненавидеть тебя, чтобы не мучиться при расставании.

– Ты не знал о маме и Тренэр-роу?

– Долго не знал.

– А как же?..

Питер закурил.

– В школе был родительский день. И они оба пришли. Мне кто-то сказал: «Тренэр-роу трахает твою мать, Пит. А ты и не знаешь». – Он пожал плечами. – Я сделал вид, что мне наплевать. Сделал вид, что знаю. Все время думал, вот-вот они поженятся. А они так и не поженились.

– Это я виноват. Я хотел, чтобы они мучились.

– Тебе не надо было вмешиваться.

– Но я вмешивался. И вмешиваюсь. Я знал, что мама предана нам. И использовал это, чтобы мучить ее.

Питер не требовал объяснений. Он положил сигарету в пепельницу и смотрел на поднимавшийся от нее дымок. Тщательно подбирая слова, чтобы продолжить разговор, Линли чувствовал себя так, словно оказался на давно знакомой дороге, которая стала вдруг совершенно незнакомой.

– Почему бы нам вместе не одолеть то, что еще предстоит?

– Хочешь расплатиться за прошлое? – Питер покачал головой. – Ты ничего мне не должен, Томми. О, я знаю, ты думаешь иначе. Но я сам выбрал свой путь. Ты не несешь за меня ответственность.

– При чем тут ответственность? Я хочу помочь. Ведь ты мой брат. И я люблю тебя.

Линли говорил обыденным тоном, но для Питера это было как удар. Он вздрогнул, ладонью закрыл глаза. У него задрожали губы.

– Прости меня, – прошептал он в конце концов.

Линли молчал, пока Питер не отнял руку от лица. Ему повезло остаться с братом наедине только благодаря Макферсону, напарница Макферсона, сержант Хейверс, была категорически против послаблений. Она цитировала правила, постановления, прецеденты, пока Макферсон не угомонил ее: «Да знаю я это, девочка. Но позволь уж мне решать». Он отослал ее сидеть возле телефона и ждать результатов токсикологической экспертизы порошка, найденного ими в квартире. Потом Макферсон тоже ушел, предоставив Линли комнату для допросов. «Двадцать минут, Томми», – бросил он через плечо. Итак, несмотря на незаконченный разговор о прошлых мучительных годах, оставалось совсем мало времени, чтобы получить информацию о происшедшем, и совсем его не оставалось на восстановление братских отношений. К сожалению, с этим придется повременить.

– Мне очень надо, чтобы ты рассказал о Мике Кэмбри. И о Джастине Бруке тоже.

– Ты думаешь, я убил их?

– Не важно, что я думаю. Важно, что думают полицейские в Пензансе. Питер, пойми, Джон Пенеллин не должен отбывать срок за убийство Мика.

Питер свел брови вместе:

– Джона арестовали?

– В субботу вечером. Тебя ведь уже не было в Ховенстоу, когда за ним пришли?

– Мы уехали сразу после обеда. Я не знал.

Он дотронулся до сандвича и с отвращением отодвинул его.

– Мне нужна правда, – сказал Томас Линли. – Только так можно справиться. Только так можно спасти Джона – ведь он ничего не делает, чтобы помочь себе. Надо рассказать полицейским все, что в самом деле произошло в пятницу вечером. Питер, ты виделся с Миком Кэмбри после Джона?

– Меня арестуют, – простонал Питер. – Меня будут судить.

– Тебе нечего бояться, если ты невиновен. Ты должен быть храбрым. Ты должен сказать правду. Питер, ты был там? Или Брук солгал?

Спасение было близко. Стоило Питеру сказать, что Брук солгал… Придумать причину, зачем он солгал… Ведь Брук был мертв и не мог возразить. Короче говоря, у Питера была возможность дать любой ответ. Но он решил, что не может оставаться на свободе за счет человека, которого знал всю свою жизнь.

– Я был там, – сказал он, облизав сухие губы.

Линли не знал, то ли ему радоваться, то ли отчаиваться.

– Что же случилось?

– Я думал, Джастин не доверяет мне. Или он не мог ждать.

– Кокаина?

– У него было с собой немного, когда он приехал в Ховенстоу. – Питер коротко пересказал, что было на берегу и что произошло между Джастином Бруком и Сидни. – Она бросила все в воду, – заключил он свой рассказ. – Вот так. Я позвонил Марку, чтобы он приготовил еще, но мне не хватало денег, а Марк не давал в долг даже на несколько дней.

– И ты пошел к Мику?

Положительный ответ внес бы первую трещину в рассказ Брука, но этого не случилось.

– Не за кокаином, – ответил Питер и, сам не зная того, подтвердил рассказ Брука. – За деньгами. Я вспомнил, что в пятницу Мик раскладывает деньги по конвертам для своих сотрудников.

– Ты знал, что Мик переодевался женщиной?

Питер устало улыбнулся, и в его улыбке промелькнула тень неловкого обожания, отчего он сразу стал похож на мальчишку, которого помнил Линли.

– Я всегда знал, что ты отличный детектив.

Линли не стал рассказывать брату, сколь мизерно его участие в раскрытии двойной жизни Мика Кэмбри.

– Давно тебе это известно? – спросил он.

– Около месяца. Иногда я покупал у него кокаин, когда больше негде было. Мы встречались в Сохо. Там есть улочка рядом с площадью, и на ней всегда продают наркотики. Мы встречались в клубе. Я покупал грамм, полграмма, иногда меньше. В зависимости от денег.

– Чертовски рискованно. Почему вы не встречались дома? У него, например?

Питер бросил на брата быстрый взгляд:

– Я не знал, что у него есть квартира в Лондоне. И уж вовсе мне не хотелось, чтобы он видел мою.

– А как вы встречались? Как договаривались?

– Я же сказал. Когда мои источники были пусты, я звонил в Корнуолл. Если ему требовалось быть в Лондоне, мы договаривались о встрече.

– В Сохо?

– Всегда в одном месте. В клубе. Там-то я и узнал о его переодеваниях.

– Как?

Питер покраснел, рассказывая о том, как целый час прождал Мика в клубе, а потом подошел к стойке за спичками и рядом оказалась женщина. Они вместе выпили, вместе вышли на улицу.

– Там есть ниша, – сказал Питер. – С улицы не видно, что в ней происходит. А я напился. Ничего не соображал. Ну и когда она начала приставать ко мне, заводить меня, я поддался. А потом, когда я совсем завелся, она стала хохотать. Хохотала-хохотала, как сумасшедшая. И я узнал Мика.

– А раньше не видел?

Питер мрачно покачал головой:

– Томми, он был совсем не похож на себя. Даже не представляю, как ему удалось. Но выглядел он что надо. Очень соблазнительно. Мог бы одурачить собственного отца. Меня-то он уж точно одурачил.

– А когда ты понял, что это Мик?

– Мне захотелось поквитаться с ним. Но я был слишком пьян. Ударил его. Мы упали. Во всяком случае, мы оба оказались на земле. А потом, нарочно не придумаешь, появилась Сидни… Господи, просто как в кошмарном сне. Она была с Бруком. Он оттащил меня от Мика, и Мик ушел. И больше я не видел его до той пятницы.

– Как ты узнал, что Мик торгует кокаином?

– Марк сказал.

– А в Нанруннеле ты пытался купить у него кокаин?

– Там он не продавал. Только в Лондоне.

– Но ведь в Лондоне он бывал нечасто, разве не так? Кто были его покупатели?

– Томми, это же целая сеть. Дилеры знают покупателей. Покупатели знают дилеров. Все друг друга знают. У тебя есть номер телефона. Ты звонишь. Назначаешь встречу.

– А если тот, кто звонит, оказывается полицейским?

– Тогда конец. Но этого обычно не случается, если умеешь вести дело. Если знаешь, как раскинуть свою сеть. Мик знал. Он был журналистом. Он знал, как найти источник. Как только он влез в это дело, так сразу стал искать. У него были огромные связи.

Что правда, то правда, подумал Линли. Для Мика это было несложно.

– Что случилось в пятницу? Соседи слышали крики.

– Мне срочно требовалась доза, ну, Марк понял это и повысил цену. Наличных у меня не было, пришлось идти к Мику. Он отказал. Я обещал вернуть. Поклялся, что верну не позже чем через неделю.

– Как?

Питер не сводил глаз с покусанных ногтей, и Линли было ясно, что он борется со своей совестью, не зная, до какого предела ему идти и какова будет плата.

– Продал бы вещи из Ховенстоу, – в конце концов проговорил он. – Столовое серебро. Думал, что смогу продать несколько вещей в Лондоне и никто не заметит. Во всяком случае, некоторое время.

– Ты поэтому поехал в Корнуолл?

Линли ждал ответа и старался не показать вида, как он относится к тому, что его брат был готов продать вещи семьи, которые хранились веками, ради всего лишь очередной дозы наркотиков.

– Не знаю, почему я поехал в Корнуолл. У меня все путалось в голове. То я собирался купить у Марка наркотики. То – взять серебро и ехать обратно в Лондон. То – раскошелить Мика. Правда. В этом состоянии даже не сознаешь, что делаешь. Все равно как если кружится голова.

– Значит, Мик отказал тебе в деньгах?

– Я сглупил. Стал говорить, что всем расскажу, чем он занимается в Лондоне. О женских платьях, ну и о наркотиках тоже.

– И все же он не дал тебе денег?

– Не дал. Он стал смеяться надо мной. Говорил, что если я хочу денег, то должен угрожать ему убийством, а не шантажировать его. Люди, мол, платят чертовски больше, чтобы остаться в живых, не то что за свои тайны. Вот где настоящие деньги. Ион не переставал смеяться. Словно подзуживал меня.

– А Брук что?

– Пытался нас утихомирить. Он знал, что я не в себе. Думаю, он испугался, как бы чего не вышло.

– Но вы не утихомиривались?

– Мик доставал меня. Он сказал, что если я выставлю на всеобщее обозрение его грязное белье, он сделает то же самое с моим. Он сказал, что ты и мама с интересом отнесетесь к моему возвращению к наркотикам. Но на это-то я плевал. – Питер принялся обкусывать ноготь большого пальца. – Ну сказал бы он тебе, да ведь ты и без него все понял. А мама… меня мучило лишь одно, мне надо было достать кокаин. Ты не представляешь, каково это. Кажется, ради дозы можно пойти на что угодно.

Только такого признания Линли и не хватало – и ему оставалось только благодарить судьбу, что рядом нет ни Макферсона, ни тем более Хейверс. Что касается Макферсона, то, Линли знал, он бы не стал придавать словам Питера особого значения. А вот Хейверс непременно вцепилась бы в них мертвой хваткой.

– Ну и я взорвался, – сказал Питер. – Если бы не взорвался, стал бы просить и унижаться.

– Тогда Брук ушел?

– Он хотел и меня увести, но я сказал «нет». Я сказал, что хочу закончить то, что начал.

Опять Питер забыл, где находится, и Линли внутренне вздрогнул.

– Что было дальше?

– Я стал по-всякому обзывать Мика. Я неистовствовал. Кричал. У меня голова шла кругом, мне было необходимо… – Он взял чашку и сделал большой глоток. Струйка чая потекла у него по подбородку. – А кончилось все тем, что я стал просить у него пятьдесят фунтов. Он вышвырнул меня.

Сигарета Питера все еще лежала в пепельнице, превратившись в ровный цилиндрик из серого пепла. Питер стряхнул его ногтем указательного пальца, и он рассыпался.

– Томми, когда я уходил, деньги все еще были там. У тебя нет причин мне верить, но денег я не брал. И Мик был живой.

– Я верю тебе.

Линли постарался произнести это уверенно, словно единственно его уверенности было достаточно, чтобы вернуть Питера в лоно семьи. Безответственная фантазия! Судя по тому, как все складывается, не миновать Питеру суда. А там, как только о его приверженности наркотикам станет известно присяжным, только чудо ему поможет. И не важно, верит ему Линли или не верит.

Тем не менее Питер, по-видимому, несколько успокоился после слов брата, подбодривших его, и у него появилось желание рассказывать дальше. Тоненькая ниточка, связавшая их теперь, побуждала его к исповеди.

– Я не брал, Томми. Я бы ни за что не пошел на такое. – Линли, не понимая, смотрел на Питера. – Я не брал фотоаппараты. Правда не брал. Клянусь.

Тот факт, что Питер готов был продать фамильное серебро, вызывал сомнения в правдивости этих его слов, и Линли не ответил ему.

– Когда ты расстался с Миком в ту пятницу?

Питер задумался:

– Я пошел в «Якорь и розу», выпил там пинту пива. Наверно, это было без четверти десять.

– Не в десять? Не позже?

– Да нет.

– И в десять ты был в пабе? – Питер кивнул. – Почему Джастин вернулся в Ховенстоу один?

– Джастин?

– Разве его не было с тобой в пабе?

Питер растерянно поглядел на брата:

– Нет.

Линли почувствовал облегчение. Это была первая информация в пользу брата. И то, что он сообщил ее, совершенно не подозревая о ее важности, убедило Линли в его искренности. Конечно, все придется проверять, однако в истории Брука появилась трещинка, и адвокату будет за что уцепиться, когда дело дойдет до суда.

– Чего я не понимаю, – продолжал Линли, – так это зачем ты, никому не сказавшись, сбежал из Ховенстоу. Неужели из-за нашей ссоры в курительной комнате?

Питер едва заметно усмехнулся:

– Если посчитать все наши ссоры, то еще одна не должна была бы так уж потрясти меня. – Он отвернулся. Поначалу Линли предположил, что он пытается что-то придумать, но, увидев красные пятна у него на лице, понял, как Питер смущен. – Все из-за Саши. Она задергала меня. Все время твердила, что мы должны вернуться в Лондон. Я взял из курительной комнаты спичечницу – ту, серебряную, что всегда стоит на столе, – и как только она узнала, что я не достал денег у Мика и кокаина у Марка, сказала, что надо ехать в Лондон и продать ее там. Ей не сиделось на месте. Она уже не могла без кокаина. Томми, ей все время был нужен кокаин. Много кокаина. Больше, чем мне.

– И вы купили? Купили то, что у нее было сегодня в шприце?

– Я не мог продать спичечницу. Всем ведь ясно, что она украденная. Странно еще, что меня не арестовали.

В воздухе повисло слово «тогда». Однако оба, вне всяких сомнений, подумали именно об этом. В замке повернулся ключ. Кто-то быстро постучал в дверь, и она распахнулась. Вошел Макферсон. Очки в тяжелой оправе сидели у него на лбу, словно он спихнул их туда за ненадобностью. За его спиной стояла сержант Хейверс, даже не пытавшаяся убрать с лица торжествующую улыбку.

Линли встал, но жестом показал брату, что он может оставаться на месте. Макферсон отступил в коридор, и Линли последовал за ним, закрыв за собой дверь.

– У него есть адвокат? – спросил Макферсон.

– Конечно. Мы еще не звонили, но… – Линли внимательно поглядел на шотландца, у которого было мрачное, в отличие от Хейверс, выражение лица. – Энгус, он говорит, что никогда в глаза не видел флакон. И наверняка мы найдем свидетелей того, как он покупал хлеб и яйца, пока она кололась. – Он старался говорить спокойно и рассудительно, чтобы сразу отделить Питера от смерти Саши Ниффорд. Трудно было поверить, что Макферсон и Хейверс уже связали Питера с убийствами в Корнуолле. Однако вопрос об адвокате предполагал худшее. – Я говорил насчет отпечатков пальцев, прежде чем прийти сюда. Очевидно, что Саша сама вколола себе наркотик. Отпечатков Питера нет ни на шприце, ни на флаконе. Что же до передозировки…

Лицо Макферсона мрачнело все сильнее. Он поднял руку, останавливая Линли, и тяжело уронил ее, прежде чем заговорить.

– Ну да, передозировка. Ну да, парень. Ну да. Но у нас проблема посерьезнее, чем передозировка.

– То есть?

– Сержант Хейверс изложит факты.

Линли потребовалось немалое усилие, чтобы перевести взгляд с Макферсона на выражавшее презрение лицо сержанта. Она держала в руке листок бумаги.

– Хейверс?

Опять она позволила себе едва заметную ухмылку. Снисходительную, всезнающую.

– Токсикологический анализ выявил смесь хинина и лекарства, которое называется эрготамин, – сказала она. – В соединении, инспектор, они не только напоминают героин, но и действуют в точности как героин. Наверно, девушка не знала, что колет.

– Что вы говорите? – не поверил Линли.

Макферсон переступил с ноги на ногу:

– Не надо, Линли. Это убийство.

Глава 23

Дебора не бросала слов на ветер. Когда Сент-Джеймс вернулся домой, Коттер сказал, что она опередила его на час. И со значением добавил:

– Она сказала, что у нее много работы. Надо печатать новые фотографии. Но, думаю, девочка хочет побыть тут, пока не станет известно о мисс Сидни.

Словно боясь, как бы Сент-Джеймс не воспротивился, Дебора сразу же пошла в свою мастерскую и зажгла красную лампу, чтобы ее не беспокоили. Сент-Джеймс постучал в дверь и назвался.

– Сейчас, – весело отозвалась Дебора и зачем-то стала громко стучать, как бы демонстрируя свою занятость.

Сент-Джеймс пошел в свой кабинет и позвонил в Корнуолл. Доктора Тренэр-роу он отыскал дома. Стоило ему назвать себя, как Тренэр-роу с нарочитым спокойствием поинтересовался насчет Питера Линли, словно ожидал худшего. Сент-Джеймс спросил, нет ли поблизости леди Ашертон. Щадя ее, он выложил доктору самый минимум.

– Мы нашли его в Уайтчепел. Сейчас с ним Томми.

– Он в порядке? – спросил Тренэр-роу.

Сент-Джеймс, как мог обтекаемо, подтвердил, что Питер в порядке, понимая, что только сам Линли имеет право делиться информацией с кем бы то ни было. Вместо этого он рассказал о том, кто такая на самом деле Тина Когин. Поначалу Тренэр-роу как будто вздохнул с облегчением, узнав, что номер его телефона был записан Миком Кэмбри, а не попал к неведомой лондонской шлюхе. Однако он тотчас сообразил, какими последствиями может обернуться двойная жизнь Мика Кэмбри.

– Мне, конечно же, было неизвестно об этой стороне его жизни, – ответил он на вопрос Сент-Джеймса. – Вряд ли он имел обыкновение распространяться об этом. Подобные откровения в такой деревне, как Нанруннел, смерти подобны…

Он умолк, и Сент-Джеймс легко представил направление его мыслей.

– Мы узнали, что Мик бывалв «Айлингтон-Лондон», – сказал Сент-Джеймс. – Вы знали, что там работал Джастин Брук?

– В «Айлингтоне»? Нет.

– Кстати, вы не думаете, что Мик отправился туда как раз после вашего интервью?

Сент-Джеймс слышал, как фарфор звякнул о фарфор, вероятно, что-то наливали в чашку. Прошло несколько секунд, прежде чем Тренэр-роу ответил:

– Возможно. Он интересовался исследованиями в области рака. Я рассказал ему о своей работе. Наверняка речь была о том, как работает «Айлингтон». О тамошних исследованиях.

– И об онкозиме?

– Об онкозиме? Знаете ли… – Стало слышно, как он шуршит бумагами. Зазвонил будильник, но его тотчас отключили. – Черт. Подождите минутку. – Тренэр-роу отпил чаю. – Не исключено, что и о нем говорили. Насколько мне помнится, мы обсуждали широкий спектр новых лекарств. Онкозим тоже к ним относится. Вряд ли я умолчал о нем.

– Значит, вы уже знали об онкозиме, когда Мик пришел к вам брать интервью?

– Все в «Айлингтоне» знают об онкозиме. Его еще называют «детищем Бари».

– Что вы можете рассказать о нем?

– Это антионкоген, предотвращает рост раковых клеток. Вы же знаете, что такое рак. Организм не справляется с лишними клетками, и онкозим помогает ему справиться.

– А побочные действия?

– В этом-то вся проблема, так? Всегда есть побочные действия. И иногда опасные. Поверьте мне, мистер Сент-Джеймс, если бы кто-то создал лекарство без побочного действия, весь научный мир ликовал бы.

– А если лекарство эффективно при одной болезни, но, к несчастью, может быть причиной очень серьезных нарушений в организме?

– Вы о чем? О почечной дисфункции? Органических нарушениях? Об этом?

– Или даже хуже. Скажем, аномалии. Уродства.

– Всякая химиотерапия аномальна. В нормальных условиях ее никогда не назначают беременным женщинам.

– А как насчет воздействия на клетки, участвующие в зачатии?

Последовала долгая пауза. Тренэр-роу откашлялся.

– Вы имеете в виду широкомасштабные генетические повреждения у мужчин и женщин? Это невозможно. Лекарства проходят жесткий контроль, и такое обязательно проявилось бы. Не тут, так там. Скрыть такое невозможно.

– Предположим, скрыли. Мик мог догадаться?

– Отчего же нет? Нечто необычное в результатах тестов… Но где он мог взять эти результаты? Даже если он побывал в лондонской лаборатории, кто дал бы ему результаты? И зачем?

Сент-Джеймс подумал, что у него есть ответы на оба вопроса.

***

Когда десять минут спустя Дебора появилась в кабинете, она жевала яблоко. Разрезав его на восемь частей, она переложила их на тарелке тонкими ломтиками сыра «чеддер». Так как в руках у нее была еда, то следом шествовали такса Персик и кот Аляска, причем такса все время переводила взгляд с лица Деборы на тарелку и обратно, а Аляска, считая даже молчаливую просьбу недостойной себя, прыгнул на стол Сент-Джеймса и, пройдясь мимо карандашей, ручек, книг, журналов и писем, удобно устроился возле телефона, словно в ожидании звонка.

– Закончила с фотографиями? – спросил Сент-Джеймс.

Он сидел, не сводя взгляда с камина, в кожаном кресле, с которого не вставал после разговора с Тренэр-роу.

Дебора, скрестив ноги, уселась на диван и поставила тарелку с яблоком и сыром себе на колени. У нее на джинсах красовалось длинное пятно, оставленное каким-то химикатом, и на рубашке тоже были мокрые пятна после работы в темной комнате.

– Не совсем. У меня перерыв.

– Решила напечатать снимки. Я правильно понял?

– Правильно, – как ни в чем не бывало отозвалась Дебора.

– Для выставки?

– Возможно. Почему бы и нет?

– Дебора.

– Что?

Она подняла голову от тарелки, убрала со лба волосы. В руке у нее был сыр.

– Ничего.

– А.

Отломив кусочек сыра, она предложила его вместе с яблоком Персику. Собака проглотила то и другое, помахала хвостом и лаем потребовала еще.

– После твоего отъезда я отучил ее попрошайничать, – сказал Сент-Джеймс. – Мне потребовалось на это два месяца.

В ответ Дебора дала Персику еще кусочек сыра. Она погладила собаку по голове, почесала ее за шелковистыми ушами и только потом посмотрела невинным взглядом на Сент-Джеймса:

– Почему бы ей не просить, если хочется? В этом нет ничего плохого, разве не так?

Сент-Джеймсу было ясно, что она провоцирует его. Он встал с кресла. Надо было сделать еще несколько звонков, чтобы побольше узнать о Бруке и об онкозиме, проверить, не появилась ли Сидни, не говоря уж о текущей работе, не имевшей отношения к смерти Кэмбри-Брука-Ниффорд, и здесь, в кабинете, и в лаборатории. Но Сент-Джеймс остался в кабинете.

– Не возьмешь чертова кота отсюда? – спросил он и подошел к окну.

Дебора приблизилась к столу, взяла на руки кота и положила его в кресло Сент-Джеймса.

– Еще что-нибудь? – спросила она, когда Аляска принялся энергично тереться о далеко не новую кожу.

Сент-Джеймс смотрел, как кот устраивается в его кресле и как улыбается Дебора.

– Нахалка, – сказал он.

– Капризуля.

Хлопнула дверца автомобиля, и Сент-Джеймс повернулся к окну.

– Томми приехал, – сообщил он, и Дебора отправилась открывать входную дверь.

Сент-Джеймс сразу понял, что у Линли плохие новости. Шел он необычно медленно, тяжело переступая ногами. Дебора перехватила его на улице, и они обменялись парой слов. Она коснулась его руки. Он покачал головой и взял ее за руку.

Отойдя к книжным полкам, Сент-Джеймс вынул наугад книгу и открыл ее: «Жаль, ты не знала, что была единственной мечтой моей души, – читал он. – В моем падении я бы не чувствовал этого так остро, если бы из-за тебя, и твоего отца, и дома, который стал по-настоящему твоим домом, не оживали старые тени…» Черт побери. Сент-Джеймс захлопнул книгу. «История двух городов». Как раз что надо, с усмешкой подумал он.

Он поставил книгу на место и взял другую. «Вдали от безумной толпы». Прекрасно. Отличный набор страданий от Габриэль Оук.

– …потом говорил с мамой, – продолжал начатую фразу Линли, входя вместе с Деборой в кабинет. – Она приняла это неважно.

Сент-Джеймс сразу же протянул Линли виски, и тот с благодарностью взял его, после чего сел на диван. Дебора примостилась рядом на подлокотнике, касаясь кончиками пальцев плеча Линли.

– Похоже, Брук сказал правду, – сообщил Линли. – Питер был в Галл-коттедж после ухода оттуда Джона Пенеллина. Они с Миком поссорились.

Он рассказал все, что узнал от Питера, и о том, что произошло в Сохо, тоже.

– Я предполагал, что Кэмбри дрался там с Питером, – отозвался Сент-Джеймс, когда Линли умолк. – Сидни говорила, что видела там Питера. Описание совпадало, – добавил он, отвечая на незаданный вопрос, мелькнувший в глазах Линли. – Итак, если Питер узнал Кэмбри, то и Джастин Брук мог его узнать.

– Брук? – переспросил Линли. – Как? Да, помню, он был вместе с Сидни. Ну и что?

– Томми, они были знакомы. Брук работал в «Айлингтоне», – сказал Сент-Джеймс и познакомил друга со всем, что узнал во время визита в «Айлингтон-Лондон ».

– Какова роль Родерика Тренэр-роу?

– Он – главный двигатель истории. Это он сообщил Мику Кэмбри ключевую информацию. И Кэмбри использовал ее, чтобы начать расследование. Все пошло от Тренэр-роу. Он сказал Мику об онкозиме.

– А потом Мик умер. В тот вечер Тренэр-роу присутствовал на представлении.

– Томми, у него нет мотива. А вот у Джастина Брука был.

Сент-Джеймс объяснил. Его версия, продуманная им, пока он оставался один в кабинете, была очень проста. Кокаин в обмен на информацию неизвестного источника, которая должна лечь в основу статьи об опасном лекарстве. Мик Кэмбри и Джастин Брук. Что-то у них не сложилось и закончилось трагически в ту самую пятницу, когда Брук отправился вместе с Питером в Галл-коттедж.

– А кому понадобилось убивать Брука?

– Никому. Несчастный случай, как правильно считают полицейские.

Линли вынул из кармана портсигар и задумчиво поглядел на него, после чего щелкнул зажигалкой, однако закуривать не стал.

– Паб, – произнес он. – Питер сказал, что Брука в пятницу не было в «Якоре и розе».

– После того, как они побывали в Галл-коттедж?

– Да. Питер отправился в паб. Он был там без четверти десять и потом. А Брука там не было.

– Все складывается, да?

– А Джастин знал, что Питер везет его к Мику Кэмбри? – спросила Дебора. – Питер называл Мика до того, как они выехали? Или не называл его?

– Скорее всего, заранее не называл, – ответил Сент-Джеймс. – Вряд ли Джастин поехал бы, если б знал, что Питер собирается одолжить денег у Мика Кэмбри. Зачем рисковать?

– Мне кажется, Мик должен был больше бояться разоблачения, чем Джастин Брук, – заметила Дебора. – Кокаин, женское платье, двойная жизнь. Один Бог знает, что вы еще раскопаете.

Линли закурил и, выпустив струю дыма, вздохнул:

– Кроме того, есть еще Саша Ниффорд. Если Брук убил Мика Кэмбри и свалился со скалы, кто убил Сашу?

Сент-Джеймс постарался не показать свою особую заинтересованность.

– Что известно о Саше?

– Смесь эрготамина и хинина. – Линли достал из внутреннего кармана конверт и протянул его Сент-Джеймсу. – Наверно, она думала, что это героин.

Сент-Джеймс прочитал отчет экспертов, обнаружив вдруг, что ему трудно разбираться в терминологии, которая была для него вторым родным языком. Линли продолжал говорить, излагая факты, которые уже были известны Сент-Джеймсу:

– Большая доза сокращает артерии. Лопаются мозговые кровеносные сосуды. Смерть наступает немедленно. Мы наблюдали это, помнишь? Игла все еще торчала у нее из руки.

– Полицейские не считают это несчастным случаем.

– Не считают. Когда я уходил, они все еще допрашивали Питера.

– Но если это не несчастный случай, – проговорила Дебора, – значит…

– Есть второй убийца, – заключил Линли.

Сент-Джеймс вновь отошел к книжным полкам, боясь выдать себя неловкими движениями.

– Эрготамин, – произнес он. – Не совсем уверен, что…

Он умолк, надеясь, что сумел разыграть естественное любопытство человека науки. Но страх не давал ему покоя. Взяв с полки лекарственный справочник, он открыл его.

– Как насчет описания? – спросил Линли.

Сам того не замечая, Сент-Джеймс листал справочник на других буквах и даже что-то читал, не видя ни слова.

– От чего он? – спросила Дебора.

– Главным образом от мигрени.

– Правда? От мигрени? – Сент-Джеймс не столько увидел, сколько почувствовал, что Дебора повернулась к нему, и стал молить Бога, чтобы она не задала естественный для нее вопрос. – Саймон, а ты принимаешь его, когда у тебя мигрень?

Ну, конечно же, конечно. Все она знает. А кто не знает? Он никогда не вел счет таблеткам. И флакон большой. Значит, она пришла в его комнату и взяла, сколько ей было нужно. Потом она раздавила таблетки, смешала их и сотворила яд. Потом каким-то образом отдала его Питеру и убила вместо него Сашу.

Ему требовалось сказать что-нибудь, чтобы отвлечь внимание Линли на Кэмбри и Брука. Почитав еще пару секунд, он кивнул как будто в глубокой задумчивости и захлопнул справочник.

– Нам надо вернуться в Корнуолл, – решительно заявил он. – В газете мы обязательно найдем подтверждение связи Брука и Кэмбри. Сразу после смерти Мика его отец все обыскал там. Но он искал сенсацию: доставка оружия в Северную Ирландию, девушки по вызову и министры кабинета. Что-нибудь в этом духе. Но интуиция подсказывает мне, что мы пропустили онкозим.

Сент-Джеймс не сказал, что отъезд из Лондона подарит ему лишний день, сделает его недоступным для полицейских, если они захотят спросить его о серебряном флаконе.

– Почему бы нет? Уэбберли дал мне еще несколько дней, – сказал Линли. – Это очистило бы Питера от подозрений. Деб, поедешь с нами?

Сент-Джеймс видел, что она пристально смотрит на него.

– Да, – медленно проговорила Дебора. – Саймон, а ты разве?..

Никаких вопросов он не мог допустить.

– Я прошу прощения, но мне нужно еще кое-что посмотреть в лаборатории. До завтра мне надо хотя бы понять, с чего начинать.

***

К обеду он не спустился, и Дебора с отцом, прождав его в столовой до девяти часов, в конце концов поели одни. Камбала, спаржа, молодая картошка, салат. Бокал вина. Потом кофе. Они не разговаривали, но Дебора постоянно ловила на себе взгляды отца.

Трещина в их отношениях появилась после возвращения Деборы из Америки. Когда-то они вели в столовой душевные беседы, а теперь все было не так. О некоторых вещах вообще нельзя было говорить. Так хотела Дебора. Она и сбежала-то из дома в первую очередь, чтобы отец не досаждал ей. Ведь он знал и понимал ее лучше всех. И наверняка пожелал бы всерьез обсудить прошлое. Его это по-настоящему волновало. Ведь он любил обоих.

Дебора отодвинула стул и начала собирать тарелки. Коттер тоже встал:

– Я рад, Деб, что ты здесь. Совсем как прежде. Втроем.

– Вдвоем, – улыбнулась Дебора, одновременно любяще и отстраненно, во всяком случае, так ей казалось. – Саймон не обедал с нами.

– Но ведь мы втроем в доме, – возразил Коттер. Он подал ей поднос, и она принялась ставить на него тарелки. – Слишком много работает наш мистер Сент-Джеймс. Боюсь, как бы он не разболелся.

Коттеру хватило хитрости встать возле двери. И Дебора не могла сбежать, не обидев отца. На это он и рассчитывал. Ей ничего не оставалось, как поддержать беседу.

– Он похудел, папа, да? Я заметила.

– Похудел. Эти три года не были легкими для мистера Сент-Джеймса, – решился Коттер на откровенный разговор. – Ты ведь этого не знала, Деб, правда? Ты все неправильно поняла.

– В моей и его жизни произошли перемены. Надеюсь, он не очень скучал по моим пробежкам вокруг дома. Любому понятно…

– Знаешь, девочка, – перебил ее отец, – ты никогда прежде не лгала себе. Зачем же начинать теперь?

– Лгать? Да ну тебя. Я не лгу.

– Ты все знаешь. Насколько я понимаю, Деб, и ты, и мистер Сент-Джеймс все отлично понимаете. Надо только, чтобы один из вас набрался храбрости и сказал, а другой набрался храбрости и перестал лгать себе и всем.

Коттер поставил бокалы на поднос и взял его из рук Деборы. Она унаследовала материнский рост, и помнила об этом, но совсем забыла, что из-за этого отцу нетрудно смотреть ей прямо в глаза. Вот и теперь тоже. Результат был налицо. Ему удалось получить правдивый ответ, хотя она всеми силами избегала откровенной беседы.

– Я знаю, чего тебе хочется, – сказала Дебора. – Но, папа, это невозможно. Тебе надо смириться. Люди меняются. Они растут. Расходятся. Это многое определяет. Время разводит их в разные стороны.

– Бывает.

– Так и есть, – твердо проговорила Дебора и, увидев, как ее отец моргнул, постаралась смягчить удар. – Я была тогда маленькой. И он стал мне как брат.

– Он и был им.

Коттер посторонился, пропуская Дебору, и она почувствовала себя несчастной. Больше всего на свете ей хотелось, чтобы он понял ее, но она не знала, как объяснить ему, почему не суждено сбыться самой дорогой его сердцу мечте.

– Папа, пойми, с Томми у меня совсем по-другому. Для него я не малолетняя девчонка. И никогда такой не была. А для Саймона я всегда была… всегда буду…

Коттер ласково улыбнулся дочери:

– Не надо меня уговаривать. Ни к чему. – Он выпрямился и переменил тон: – Как бы то ни было, надо заставить его поесть. Отнесешь ему поднос? Он еще в лаборатории.

От этого Дебора не могла отказаться. Она последовала за отцом в кухню и смотрела, как он раскладывает на тарелках сыр, холодное мясо, мягкие булочки и фрукты, после чего понесла все это наверх. Сент-Джеймс в самом деле еще работал в лаборатории, сравнивая фотографии пуль. В руках у него был карандаш, но он не написал ни строчки.

В просторной лаборатории горело несколько лампочек в разных местах, создавая небольшие светлые круги в темноте. В одном из них было отлично видно его лицо.

– Папа хочет, чтобы ты поел, – сказала Дебора, остановившись в дверях. Помедлив, она вошла в лабораторию и поставила поднос на стол. – Еще работаешь?

Он не работал. Дебора не удивилась бы, если бы узнала, что он вообще ничего не сделал за прошедшие часы. Рядом с одной из фотографий лежал отчет, однако по первой же странице было ясно, что его не разворачивали. Стопка бумаги тоже была нетронута. Значит, ему надо было уединиться, и работу он использовал как безотказный предлог.

Все из-за Сидни. Дебора поняла это по его лицу, когда леди Хелен сказала, что не может разыскать Сидни. То же самое выражение было на его лице, когда он вновь приехал к Деборе и звонил по телефону, пытаясь отыскать сестру. Все, что происходило с той минуты – его визит в «Айлингтон-Лондон», разговор с Томми об убийстве Мика Кэмбри, создание собственного сценария убийства, стремление уединиться в лаборатории, – было не более чем желанием отвести беду, грозившую Сидни. И вновь ей захотелось помочь ему, дать мир его страдающей душе.

– Здесь немного мяса и сыра, – сказала она. – Еще хлеб, – неведомо зачем добавила она, ведь поднос был на столе и он мог сам все увидеть.

– Томми ушел?

– Уже давно. Он поехал к Питеру. – Дебора подвинула стул к столу и села напротив Сент-Джеймса. – Я забыла принести тебе попить. Что ты хочешь? Вино? Минеральную воду? Мы с папой пили кофе. Саймон, хочешь кофе?

– Нет, спасибо. Все отлично.

Однако он не притрагивался к еде. Вместе этого выпрямился и потер спину. В темноте его лицо изменилось. Углы сгладились. Морщины исчезли. Как будто не было прошедших в разлуке лет и связанных с ними страданий. Сейчас он казался моложе и уязвимее. И как будто ближе, короче говоря, больше похожим на того человека, которому когда-то Дебора не боялась говорить все без утайки, зная, что уж он-то поймет ее.

– Саймон, – позвала она и подождала, когда он оторвет взгляд от еды, к которой и не думал прикасаться. – Томми рассказал мне, что ты хотел сделать сегодня для Питера. Ты очень добр.

Сент-Джеймс нахмурился:

– Я хотел…

Дебора перегнулась через стол и коснулась его руки:

– Он сказал, что ты хотел взять флакон, пока не приехали полицейские. Томми был очень тронут. Ты – настоящий друг. Он хотел много чего сказать тебе, но ты ушел.

Она видела, что он не сводит глаз с ее кольца. В свете лампы изумруд блестел как капля воды. Дебора чувствовала под рукой холодные пальцы Сент-Джеймса. Но, пока она ждала его ответа, пальцы сжались в кулак и высвободились. Дебора тоже убрала руку, словно ее ударили, в который раз понимая, что попытка поднять забрало и наладить дружеские отношения вновь закончилась неудачей. Он повернулся в кресле, и черты его лица обострились.

– Боже мой, – прошептал он.

Услыхав его голос, Дебора уже не сомневалась, что изменившееся выражение лица Сент-Джеймса и нежелание смотреть ей в глаза связаны не с ней.

– Что случилось?

Он опять оказался в светлом круге – кости, обтянутые кожей.

– Дебора… Не знаю, как сказать. Я совсем не герой, как ты могла подумать. И ничего я для Томми не делал. Я даже не думал о Томми. И о Питере. Совсем не думал о Питере.

– Но…

– Флакон принадлежит Сидни.

Дебора отпрянула. Она открыла рот, словно хотела что-то сказать, но не произнесла ни звука, лишь не отрываясь смотрела на Сент-Джеймса.

– Что ты говоришь?

– Она думает, что Питер убил Джастина Брука. Она хотела свести счеты. Но как-то так получилось, что вместо Питера…

– Эрготамин, – прошептала Дебора. – Ты принимаешь его, да?

Сент-Джеймс отодвинул поднос, однако это было единственное, что он позволил себе в качестве ответа, если не считать холодного тона, каким он произнес следующие слова:

– Я чувствую себя дураком. Не могу придумать, как помочь собственной сестре. Не могу ее отыскать. Это отвратительно. Немыслимо. Я совершенно бесполезен, и сегодня это было очевидно.

– Не верю, – медленно проговорила Дебора. – Сидни не могла… Она не делала этого… Саймон, да ты сам в это не веришь.

– Хелен везде искала ее. Всюду звонила. И я тоже. Никаких следов. А в полиции определят принадлежность флакона не позже чем через сутки.

– Как? Даже если на нем отпечатки ее пальцев…

– Дело не в отпечатках. Она использовала его под духи. Он с Джермин-стрит. У полицейских не будет никаких трудностей. Они явятся сюда завтра около четырех часов. Это точно.

– Ее духи… Саймон, это не Сидни! – Дебора соскочила со стула и подошла к Сент-Джеймсу. – Это не Сидни. Не может этого быть. Неужели ты не помнишь? Она пришла ко мне, когда был обед, и надушилась моими духами. Ее духи пропали. Помнишь? Она не могла их найти. Неужели не помнишь?

Сначала он ничего не понял. Он смотрел на Дебору и не видел ее.

– Нет, – прошептал он, но потом его голос окреп. – Это было в субботу вечером. Еще до смерти Брука. Кто-то еще тогда спланировал убийство Питера.

– Или Саши.

– Кто-то пытается очернить Сидни. – Он вскочил, дошел до конца стола, повернул обратно, потом прошелся еще раз, но уже быстрее и явно волнуясь. – Кто-то был в ее комнате. Это мог быть кто угодно. Питер… Если умереть должна была Саша… Тренэр-роу, отец или сын Пенеллины. Черт, даже Дейз.

– Нет, – положила конец его сомнениям Дебора. – Это был Джастин.

– Джастин?

– Я никак не могла понять, зачем он пришел к ней в пятницу ночью. После того, что было на берегу. Он затаил зло на Сидни. Кокаин, драка. Да еще Питер с Сашей смеялись над ними. Над ним.

– Он пришел к ней, – медленно произнес Сент-Джеймс, – спал с ней и взял флакон. Наверняка так и было. Черт его побери.

– А в субботу, когда Сидни не могла найти флакон – помнишь, она сказала нам? – он, верно, достал эрготамин и хинин. Смешал их и дал Саше.

– Он же химик, – задумчиво проговорил Сент-Джеймс. – Биохимик. Он знал, что делал.

– С кем он хотел расправиться? С Питером или с Сашей?

– Наверно, с Питером.

– Из-за их появления у Мика Кэмбри?

– Комнату обыскали. Компьютер был включен. На полу валялись записные книжки и фотографии. Наверно, Питер увидел что-то, когда был там с Бруком, и Брук не сомневался, что он вспомнит об этом после смерти Мика.

– Но зачем давать наркотик Саше? Если бы умер Питер, она сразу сказала бы полицейским, где взяла его.

– Совсем нет. Она тоже умерла бы. Брук в этом не сомневался. Он знал, что она наркоманка. Поэтому и дал ей наркотик. Полагаю, он думал, что они погибнут еще в Ховенстоу. Когда стало очевидно, что его план провалился, он попытался избавиться от Питера другим способом, рассказав нам об их визите к Кэмбри, чтобы Питера арестовали и он не стоял у него на дороге. Чего он не мог учесть, так это того, что Питер и Саша уедут из Корнуолла, прежде чем их арестуют, и что Саша еще большая наркоманка, чем Питер. Тем более он не мог учесть, что Саша припрячет наркотик для себя одной. Кроме того, Питер отправился в паб «Якорь и роза» и его видела там полудюжина людей, готовых предоставить ему алиби на время смерти Кэмбри.

– Значит, это был Джастин, – проговорила Дебора. – Во всем виноват один Джастин.

– Меня ослепило то, что он умер до Саши. Я не подумал о том, что он успел дать Саше наркотик.

– Но, Саймон, его собственная смерть?

– Несчастный случай.

– Почему? Как? Что он делал на скале посреди ночи?

Сент-Джеймс искоса поглядел на Дебору. В темной комнате все еще горела красная лампочка, оставляя красное, словно кровавое, пятно на черном фоне. Это подсказало ему ответ.

– Твои фотоаппараты. Он хотел избавиться от них.

– Зачем?

– Убирал все, что связывало его с Кэмбри. Сначала самого Кэмбри. Потом Питера. Потом…

– Мою пленку. Фотографии, сделанные тогда в коттедже. Что бы Питер там ни увидел, ты это сфотографировал.

– Значит, беспорядок в гостиной был устроен, чтобы замести следы. Он ничего не искал. Ничего не хотел взять. То, что ему было нужно, он не мог унести.

– Откуда ему стало известно, что ты фотографировал там? – переспросила Дебора.

– Он знал, что у нас были фотоаппараты. Миссис Суини подтвердила это во время обеда в субботу. Ему были известны мои методы. Сидни наверняка рассказывала. И ему было известно, что Томми работает в Скотленд-Ярде. Он рискнул, позволив нам осмотреть место преступления и вызвать полицию. Но зачем рисковать, если нечто в комнате – и на пленке – могло связать его с Кэмбри?

– Полицейские должны рано или поздно найти это, разве не так?

– Они уже арестовали Джона Пенеллина, и тот признался в убийстве. Джастин боялся лишь, что кто-то – не местные полицейские – не поверит, будто Джон – убийца. И именно это произошло меньше чем через сутки после смерти Кэмбри. Мы стали задавать вопросы. И ему пришлось предпринять шаги, чтобы защитить себя.

Дебора задала последний вопрос:

– Но зачем он взял все? Почему не пленку?

– У него не было времени. Легче было взять ящик и выбросить его в окно, а потом прийти к нам с Томми и рассказать о Питере. Позднее он понес фотоаппараты туда, где был днем. Он бросил их в воду, потом поднялся обратно на скалу. И вот тут-то упал.

Дебора улыбнулась, словно сбросила с плеч тяжелый груз:

– Вряд ли мы сможем это доказать.

– Сможем. В Корнуолле. Сначала постараемся найти в бухте фотоаппараты, потом в редакции поищем, что Мик писал об онкозиме. Завтра.

– А пленка? Фотографии?

– Ждут своего часа.

– Проявить?

– Тебе не трудно?

– Нет.

– Тогда, пожалуйста, птенчик, займись ими сейчас же. Пора указать Джастину Бруку на его место.

Глава 24

Дебора работала с легкой душой и легким сердцем, о чем даже подумать не могла еще два часа назад. Не замечая того, она тихонько мурлыкала себе под нос, напевала строчку-две из старых песен Битлов, Бадди Холли, Клиффа Ричарда, которые как-то сами собой возникали у нее в голове. В темноте она ловко, с автоматизмом, который предполагал настоящее мастерство, управлялась с пленкой и ванночками. Не останавливалась Дебора и чтобы подумать об обстоятельствах, которые так повернулись, что ее детская любовь к Сент-Джеймсу расцвела и обновилась, пока они разговаривали в лаборатории. Она просто радовалась, что это случилось, радовалась тому, что появилась надежда изгнать злость из их отношений.

До чего же она оказалась права, когда, повинуясь своей интуиции, приехала в Челси, чтобы побыть с Саймоном. Какое счастье было видеть, как изменилось его лицо, едва он понял, что его сестре не может быть предъявлено обвинение в убийстве. Счастливая Дебора проводила его до спальни и подождала возле двери, болтая и смеясь, пока он доставал пленку. Наконец-то они опять стали друзьями и могли делиться своими мыслями, слушать друг друга, спорить и размышлять.

До отъезда Деборы на три года в Америку ее общение с Сент-Джеймсом всегда было радостным. И то время, что они пробыли вместе в лаборатории, а потом в его спальне, вернуло ей живость воспоминаний о той радости, если не самое радость. Перед ее мысленным взором вставали картинки из прошлой жизни, напоминая о том, кем был для нее тогда Саймон Сент-Джеймс, и Дебора с удовольствием погрузилась в свое детство и отрочество.

Что бы с ней ни происходило, Сент-Джеймс всегда был рядом: выслушивал ее жалобы, утешал в разочарованиях, читал ей, беседовал с ней, наблюдал, как она растет. Он знал все, что было в ней плохого, – ее несдержанность, гордыню, неумение смиряться с поражением, неумеренные требования к себе, нежелание прощать чужие слабости. Он знал и это, и многое другое и всегда принимал ее такой, какой она была. Как бы он ни советовал, ни учил, ни предостерегал, ни убеждал, он всегда принимал ее со всем плохим и хорошим, что в ней было. И она не сомневалась, что так будет всегда, с тех пор как он восемнадцатилетним мальчишкой сел рядом с ней на корточки у могилы ее матери, когда она отчаянно храбрилась, изображала безразличие, делала вид, будто в свои семь лет может справиться с ужасом невосполнимой потери, которую еще и не очень-то осознавала. Он произнес всего три простых слова, и она бросилась в его объятия, потому что он освободил ее и навсегда признал за ней право быть самой собой. «Поплачь, это можно», – сказал он тогда.

Он помогал ей становиться взрослой, ободрял ее и не удерживал, когда пришло время выпорхнуть из гнезда. Но это был конец их прежних отношений – он отпустил ее во взрослую жизнь, не воспрепятствовав ни словом, ни жестом ее намерению покинуть его, которое огнем жгло ее изнутри. А так как все худшее поднялось в ней, едва она впервые осознала, что он по доброй воле обрек их на трехлетнюю разлуку, не смягченную перепиской, она отказалась от радости, подавила все то теплое, что привязывало ее к нему, и отдалась желанию причинять ему боль. И ей это удалось, она отомстила ему, получив низменное и беспримесное удовлетворение. Однако теперь ей стало понятно, что это была пиррова победа, и ее месть Саймону рикошетом била по ней самой.

Только сказав правду, она могла бы обрести надежду на воскрешение дружбы. Только в признании, искуплении вины и прощении заложена возможность вернуть радость. А ей хотелось радости. Ничто не могло сравниться со счастьем вновь быть с ним, разговаривать с ним, как когда-то в детстве, когда она была его младшей сестрой, его компаньонкой и подругой. И больше ничего не надо. Во время болезненной разлуки с Саймоном незаживающей раной Дебору мучило неутоленное желание быть рядом с ним в постели, чтобы узнать, хочет ли он ее, чтобы убедиться в своей правоте, когда в давние времена она видела в его взгляде, как ей казалось, истинную страсть.

Однако потребность в мести уже давно испарилась, благодаря вспыхнувшей в ней пламенной любви к Томми. Теперь Томми должен сделать ее храброй, чтобы она не боялась говорить правду. Просматривая негативы в поисках гостиной Мика Кэмбри, она видела и Томаса Линли вместе с нанруннелскими актерами. В ней поднялась волна благодарности и любви, когда она смотрела на него – как он, смеясь, откидывает назад голову, как блестят его волосы, как растягиваются в улыбке его губы. Она знала, что Томми – это ее взрослая жизнь. Он – ее будущее, к которому она идет. Однако ей трудно обрести душевный покой, пока она не разобралась со своим детством.

Дебора печатала снимки, сделанные Сент-Джеймсом в коттедже Кэмбри. Увеличитель, проявитель, закрепитель. И все это время в голове у нее крутилось, что она скажет ему и скажет ли – положат ли ее объяснения конец их отчужденности?

Лишь в полночь она напечатала последнюю фотографию, высушила и почистила ее. Выключив свет, Дебора отправилась на поиски Сент-Джеймса.

***

Сначала Сент-Джеймс услышал шаги Деборы на лестнице и только потом увидел ее. На кровати у него были разложены все документы, которые имели отношение к делу, и он изучал их, подбирая те, что исключали причастность к преступлениям не только Сидни, но и Питера. Свет в двери оторвал его от этого занятия. Оказалось, что за свет он принял белую рубашку Деборы. В руках у нее были фотографии.

Сент-Джеймс улыбнулся:

– Уже?

– Да. Я думала, что управлюсь быстрее, но еще не привыкла к новому увеличителю… Он ведь новый и… ну, да ты знаешь, правда? Ужасно глупо.

Ему пришло в голову, что она могла бы, ничего не говоря, отдать ему фотографии, но она подошла к изножью кровати и одной рукой прижала фотографии к себе, а другой ухватилась за высокую резную стойку.

– Саймон, мне надо поговорить с тобой.

У нее было такое же выражение лица, как тогда, когда она десятилетней девочкой, дрожа, признавалась ему в том, что пролила чернила на стул в столовой. Однако ее голос сказал ему, что для Деборы настала минута подведения итогов, и в предчувствии худшего у него пересохло во рту.

– Что? Что случилось?

– Фотография. Я знала, что когда-нибудь ты увидишь ее, и я хотела, чтобы ты увидел ее. Это было моим самым большим желанием. Я хотела, чтобы ты узнал, что я сплю с Томми. Я хотела, чтобы ты узнал, потому что это могло причинить тебе боль. Саймон, я хотела причинить тебе боль. Мне очень хотелось наказать тебя. Я хотела, чтобы ты представил нас с тобой в постели. Я хотела, чтобы ты ревновал. Я хотела, чтобы ты потерял покой. И я… Саймон, я презираю себя за это.

Так как Сент-Джеймс не ожидал ничего подобного, он был в шоке. На мгновение ему даже показалось, что на самом деле она говорит о фотографиях, сделанных в доме Кэмбри. И он мгновенно принял решение направить разговор в этом направлении. О чем ты говоришь? Ревновать к Томми? Какая фотография? Дебора, я не понимаю. Или, еще лучше, засмеяться. Ну и шутки у тебя. Однако, пока он соображал, как ответить, она говорила и говорила, проясняя смысл того, что хотела сказать.

– Я очень хотела тебя, когда уезжала в Америку. Я очень любила тебя и думала, что ты тоже меня любишь. Не как брат, или дядюшка, или второй отец. А как мужчина, как равный. Ты знаешь, о чем я. – Дебора говорила очень тихо, едва слышно, и он поймал себя на том, что не сводит с нее взгляда, но все равно стоял неподвижно, хотя каждая жилка в его теле требовала броситься к ней. – Не знаю, Саймон, могу ли я объяснить, что это было для меня. Я не сомневалась, совсем не сомневалась в том, что мы – одно целое. А потом я ждала, что ты ответишь на мои письма. Сначала я не поняла, даже подумала, что все дело в почте. Через два месяца позвонила тебе и услышала чужой голос. Ты сказал, что много работаешь, что у тебя много забот. Конференции, семинары, статьи, доклады. Ты, мол, ответишь на мои письма, когда будет свободное время. А как дела в школе? Как успехи? Завела друзей? Я уверен, что у тебя все получится. У тебя талант. Божий дар. Тебя ждет блестящее будущее.

– Я помню, – только и сказал Сент-Джеймс.

– А я жестоко судила себя, – позволив себе мимолетную улыбку, продолжала Дебора. – Недостаточно красива, недостаточно умна, недостаточно обаятельна, не любима, не желанна… недостаточно…

– Ты была неправа. Ты неправа.

– Просыпаясь утром, я ненавидела себя за то, что все еще жива. Но и это не самое главное. Я презирала себя за то, что не могу жить сама по себе. Я думала, что не стою ни пенни. Совсем ничего не стою. Уродливая бесполезная дура.

Каждое ее слово болезненно отзывалось в Сент-Джеймсе.

– Я хотела умереть. Молилась, чтобы Бог послал мне смерть. Но я не умерла. Я выжила. Так со многими случается.

– Случается. Они излечиваются. Забывают. Я понимаю.

Он думал, что этого будет достаточно и она замолчит, однако почти сразу понял – на сей раз она решила идти до конца.

– Мне помог Томми. Когда он приехал, мы смеялись. Мы разговаривали. Свое первое появление у меня он чем-то объяснил. Но только первое. Он ни к чему не принуждал меня. Никогда ничего от меня не требовал. Я не говорила о тебе, но думаю, он знал и решил ждать, пока я сама не открою ему душу. Он писал письма, звонил, закладывал прочный фундамент. Поэтому когда я оказалась в его постели, я хотела этого. Тебя больше не было.

– Пожалуйста, Дебора. Хватит. Я понимаю.

Сент-Джеймс отвернулся. Ему казалось, что он исчерпал свои силы, и стал смотреть на разложенные фотографии.

– Ты отверг меня. Я была в ярости. Мне было больно. Но я справилась в конце концов, хотя все равно считала, будто должна что-то доказать тебе. Мне надо было, чтобы ты знал: если ты не хочешь меня, это не значит, что не хочет никто. Поэтому я повесила фотографию на стену. Томми был против. Он просил меня не делать этого. А я говорила о композиции, о цвете, о текстуре занавесок и одеял, о форме облаков на небе. Это же всего-навсего фотография, говорила я, неужели тебя смущает, что о нас подумают?

Дебора умолкла на мгновение, но Сент-Джеймс подумал, что она закончила, и поднял голову – а она прижимала руку к шее и пальцами давила на горло.

– Отвратительная ложь. На самом деле мне хотелось досадить тебе. И чем сильнее, тем лучше.

– Видит бог, я это заслужил. Ведь я тоже причинил тебе боль.

– Нет. Мне нет прощения. Я вела себя как ребенок. Отвратительно. Я и не подозревала, что способна на такое. Я очень виновата. Правда.

«Ничего, птенчик. Не важно. Забудь все.» Ему не хватало сил произнести это. Ему не хватало сил произнести хоть что-нибудь. Ему была невыносима мысль, что собственной трусостью он толкнул ее к Линли. Это оказалось нестерпимым. Он презирал себя. Пока он, глядя на нее, искал слова и не находил их, чувствуя себя разбитым из-за чувств, с которыми не мог справиться, Дебора разложила фотографии на краю кровати и смотрела, чтобы они не свернулись.

– Ты любишь его?

Он словно швырнул ей этот вопрос. Дебора уже подошла к двери, но обернулась:

– Он – всё для меня. Доверие, преданность, любовь, тепло. Он дал мне то…

– Ты любишь его? – На сей раз у него дрогнул голос. – Дебора, скажи, ты любишь его?

На мгновение ему показалось, что она уйдет не ответив. Но потом увидел, как она, будто набравшись сил у Линли, вздернула подбородок, распрямила плечи, сверкнула глазами, в которых стояли слезы. Сент-Джеймс услышал ответ, прежде чем она произнесла его:

– Я люблю его. Да. Я люблю его. Люблю.

Дебора ушла.

***

Он лежал на кровати и следил за борьбой черной тени и сероватого света на потолке. Ночь была теплой, поэтому окно оставалось открытым, занавески незадернутыми, и изредка слышался шум машин на Чейн-Уок, в квартале от дома. Сент-Джеймс устал, его тело требовало отдыха, но заснуть ему не давала боль в напряженных мышцах на шее и плечах, да и стеснение в груди, словно на нее навалили неподъемный груз, тоже было почти невыносимым. Из головы не выходил разговор с Деборой, и он вспоминал то одну, то другую фразу, придумывал подходящие ответы.

Сент-Джеймс изо всех сил старался переключить свои мысли на отчет, который надо было закончить в ближайшие дни, на статью, которую он должен представить на конференции, на семинар в Глазго, где его попросили прочитать несколько лекций. Он хотел быть таким, каким был, пока она училась в Америке, хладнокровным ученым, который умеет отвечать за свои поступки, а вместо этого чувствовал себя трусом, испугавшимся риска.

Его жизнь обернулась ложью, ибо он основал ее на благородных принципах, в которые сам не верил. Пусть уходит, говорил он себе. Пусть ищет свой путь. Пусть идет в огромный мир, населенный людьми, которые могут предложить ей куда больше, чем он. Пусть ищет мужчину с родственной душой, которому подарит себя, а ему бы справиться со своими проблемами.

На самом деле им владел страх. Из-за этого страха у него ни на что не оставалось сил. Да и что бы он ни предпринял, все бесполезно. А раз так, лучше ничего не предпринимать, пусть решает время, в конце концов все уладится само собой. Так и получилось. В результате он потерял Дебору.

Слишком поздно Сент-Джеймс осознал то, что должен был понять давно: живя рядом, они с Деборой ткали гобелен своей жизни, причем она вела нить, придумывала рисунок и определяла конечный результат. Если Дебора оставит его теперь, он будет умирать, но не со спокойной душой, он будет умирать, сжигаемый на костре самоосуждения, который сложен из его собственных ничтожных страхов. Прошло много лет, а он так и не сказал, что любит ее. У него болела душа в ее присутствии, а он молчал. Теперь остается только благодарить Господа, что она и Линли решили после свадьбы жить в Корнуолле. Если ее не будет рядом, его жизнь – вернее, то, что от нее останется, – будет хотя бы терпимой.

Сент-Джеймс повернул голову и посмотрел на красные цифры будильника. Десять минут четвертого. Бесполезно даже пытаться заснуть. Ничего не поделаешь. И он включил свет.

Фотографии лежали на столике возле кровати, куда он положил их два часа назад. Понимая, что хочет заняться ими, лишь бы не думать о главном, и что утром будет презирать себя и за эту трусость, он взял фотографии. Словно таким образом мог заставить себя забыть о словах Деборы, словно его совсем не терзала мысль о том, что она желала его, он принялся тщательно рассматривать разоренную гостиную, ощущая, что его собственный мир лежит в руинах.

Бесстрастно смотрел он на искалеченный труп, на кучи бумаг и писем, ручек и карандашей, папок и записных книжек, на покрытую записями бумагу, на кочергу и щипцы, валявшиеся на полу, на компьютер – включенный – и черные дискеты на столе. Ближе к трупу серебряный блеск – наверно, монета, полускрытая мертвым телом, – пятифунтовая бумажка с оторванным уголком рядом с рукой, каминная полка, о которую Мик ударился головой, правее – камин, куда он упал. Вновь и вновь пересматривал Сент-Джеймс фотографии, ища чего-то такого, что, верно, уже видел, но не счел важным. Компьютер, дискеты, папки, записные книжки, деньги, камин. Мысленно он был с Деборой.

Положив фотографии, он был вынужден признать, что, увы, не заснет, не успокоится и не отвлечется. Оставалось ждать утра, желательно не впадая в отчаяние. Сент-Джеймс взял костыли и поднялся. Надев халат и небрежно повязав пояс, он двинулся к двери. В кабинете был бренди. Не в первый раз ему требовалось забвение. И он отправился вниз по лестнице.

Дверь в кабинет была приоткрыта, и Сент-Джеймс бесшумно распахнул ее. Неяркий свет – от золотистого до розового – шел от двух свечей, стоявших рядышком на каминной полке. Обхватив руками колени, Дебора сидела на оттоманке и смотрела на свечи. Заметив ее, Сент-Джеймс хотел было уйти. Он подумал, что надо уйти. И не ушел.

Дебора оглянулась и, увидев Сент-Джеймса, торопливо отвернулась от него.

– Не могла заснуть, – зачем-то сказала она, словно ей было необходимо объяснить свое присутствие – в халате и шлепанцах – в его кабинете в четвертом часу утра. – Не понимаю, что на меня нашло. Я ведь устала. По-настоящему устала. А спать не могу. Слишком много всяких волнений в последние дни.

Слова были ничего не значащие, но хорошо подобранные и бесстрастные. Вот только голос выдавал Дебору. Словно он старался, но не мог врать. Сент-Джеймс подошел к ней и сел рядом на оттоманку. Такого он не позволял себе прежде. В их прошлом она сидела на оттоманке, а он в кресле или на диване.

– Я тоже не мог заснуть, – сказал он, кладя костыли на пол. – Вот и решил выпить бренди.

– Я принесу.

Но Сент-Джеймс не пустил ее.

– Нет. Не надо. – Она все еще отворачивалась от него. – Дебора, – позвал он.

– Что?

Она как будто переспросила спокойно, но вьющиеся волосы закрывали ее лицо. Дебора пошевелилась, и Сент-Джеймс решил, что она сейчас встанет и уйдет, но вместо этого она судорожно вздохнула, и он, не веря себе, понял, что она с трудом сдерживает рыдания. Тогда он коснулся ее волос, но так легко, что она вряд ли могла это заметить.

– Что?

– Ничего.

– Дебора…

– Мы были друзьями, –прошептала она. – Ты и я. Мы были самыми близкими. И я хочу, чтобы опять так было. Я думала, если поговорю с тобой… но ничего не получилось. Ничего. И я… Мне больно. Когда я говорю с тобой, когда вижу тебя, меня будто рвут на куски. Я так не хочу. Я не могу.

У нее дрогнул голос. Ни о чем не думая, Сент-Джеймс обнял ее за плечи. Не важно, что сказать. Не важно, солгать или сказать правду. Главное, утешить ее.

– Все пройдет, Дебора. Мы переживем это. И все опять станет как прежде. Не плачь. – Неожиданно он поцеловал ее в голову. Она повернулась к нему. Он обнимал ее, гладил по волосам, успокаивал ее, звал ее по имени. И тотчас почувствовал, что покой пришел в его душу. – Все не важно. Мы всегда будем самыми близкими. Всегда. Я обещаю.

Пока он говорил, Дебора обняла его, и он чувствовал нежное прикосновение ее грудей, слышал, как бьется ее сердце, и понимал, что опять солгал ей. Они не могут быть друзьями. Между ними не может быть дружбы, потому что стоило ей обнять его, и все его тело вспыхнуло страстным желанием.

Предостережения звучали, сменяя друг друга, у него в голове. Она принадлежит Линли. Достаточно он помучил ее. Он предает своего самого лучшего друга. Между ними граница, которую нельзя перейти. Его решение было твердым. Мы родились не для счастья. Жизнь не всегда честна. Он слышал все, клялся, что еще немного – и уйдет, отпустит ее, и нарушал свою клятву. Ему нужно было держать ее в объятиях, вдыхать запах ее кожи. Это все. Больше ничего… разве что еще раз прикоснуться к ее волосам, убрать их с лица…

Дебора подняла голову и посмотрела прямо ему в глаза. И ничего не осталось от предостережений, обещаний, клятв. Слишком высока была цена. Они ничего не значили. Совсем ничего. Он был с ней. А остальное чепуха.

Сент-Джеймс прикоснулся к ее щеке, ко лбу, провел пальцем по губам. Дебора прошептала его имя, всего-навсего его имя, и от его страха не осталось и следа. Теперь он знал. Они были одно. Он принял это как истину. Это было свершением. И Сент-Джеймс потянулся губами к ее губам.

***

Не было ничего, кроме его рук. Все было не важно, кроме его теплых губ, кроме его языка. Только одно мгновение. Его поцелуй. Ничего, кроме его поцелуя.

Сент-Джеймс прошептал ее имя, и их обоих залила волна страсти. Она утопила в себе ее прошлое, все ее надежды, все желания, всю ее прежнюю жизнь. Осталось одно – она желанна. Иона тоже желала его, это было сильнее, чем верность, чем любовь, чем прекрасное будущее. Она говорила себе, что это не имеет никакого отношения к той Деборе, которая обещала свою любовь Томми, которая спала с Томми, которая будет женой Томми. Она лишь подведет итог, узнает себе цену.

– Любовь моя, – прошептал он. – Без тебя…

Она закрыла ему рот поцелуем. Она ласково куснула его и почувствовала, что он улыбается. Ей не хотелось слов. Зачем слова, когда есть чувства? Его губы на ее шее, его руки ласкают ее грудь, развязывают пояс у нее на талии, снимают с нее халат, спускают с плеч узкие лямки ночной рубашки. Она встала, и рубашка соскользнула на пол. Она почувствовала прикосновение его ладони к своему бедру.

– Дебора.

Зачем слова? Она наклонилась к нему, поцеловала его, когда он привлек ее к себе, услышала, как он вздохнул, когда его губы нашли ее грудь.

Дебора гладила его, снимала с него халат.

– Я хочу тебя, – прошептал он. – Дебора, посмотри на меня.

Она не могла. Она видела пламя свечей, камин, книжные полки, блестевшую медную лампу на столе. Но только не его лицо, не его глаза, не его губы. Она принимала его поцелуи. Она ласкала его в ответ на его ласки. Но она не смотрела на него.

– Я люблю тебя, – едва слышно произнес Сент-Джеймс.

Три года. Она ждала победных фанфар, но ничего такого не было. Зашипела свеча, и воск потек на каминную полку. Огонь погас. От сгоревшего фитиля запахло резко и неприятно. Сент-Джеймс обернулся.

Дебора наблюдала за Саймоном Сент-Джеймсом. На его коже играл огонек оставшейся свечи, и его отсветы напоминали крылышки. Профиль, волосы, резко очерченный подбородок, линия плеч, уверенное быстрое движение прекрасных рук… Она встала. У нее дрожали пальцы, когда она натягивала на себя халат и безуспешно пыталась завязать пояс. Она была потрясена до самой глубины своего существа. Не надо слов, подумала она, все, что угодно, только не надо слов.

– Дебора…

У нее не осталось сил.

– Ради бога, Дебора, что случилось? В чем я виноват?

Дебора заставила себя посмотреть прямо ему в глаза. Его лицо словно омылось страстью, стало совсем юным и беззащитным. Он смотрел на нее так, словно ждал удара.

– Не могу, – сказала она. – Саймон, я не могу.

Она повернулась и вышла из комнаты. Побежала вверх по лестнице. Томми, повторяла она про себя, словно его имя было молитвой, было заклинанием, которое могло спасти ее от лжи и страха.

Часть VI Искупление

Глава 25

Отличная погода начала меняться, едва самолет Линли коснулся земли. С юго-запада набежали тяжелые серые тучи, и если в Лондоне был легкий ветерок, то в Корнуолле задул предвещающий ненастье, пронизывающий ветер. Теперешняя погода, мельком подумал Линли, подходящая декорация для его настроения и для обстоятельств, в которых оказалась его семья. Утро началось с неожиданно появившейся надежды, однако уже через пару часов ему стало ясно, что до покоя далеко и надежде нечего даже тягаться с мрачными предчувствиями.

В отличие от последних нескольких дней, неприятные мысли не были связаны с Питером. Наоборот, после вечерней встречи в отношениях братьев появился просвет. И хотя семейный адвокат, побывав в Скотленд-Ярде, ясно обрисовал опасность, если не будет доказано, что Мика Кэмбри убил Джастин Брук, Линли с Питером, обсудив юридические аспекты, сделали первые робкие шаги к взаимному пониманию себя в прошлом, без чего им было невозможно простить друг друга. Стало ясно: понять – значит простить. И если понимание и прощение это добродетели, свидетельство силы, а не слабости, – то настало время внести гармонию в те отношения, которые больше всего в этом нуждались.

Это благое намерение – которое сделало легкими его шаги и распрямило плечи – поколебалось еще в Челси. Линли поднялся на крыльцо, постучал в дверь и почувствовал необъяснимый страх.

Дверь открыл Сент-Джеймс. Он, казалось бы спокойно, предложил выпить кофе перед отъездом, откровенно изложил свою версию участия Джастина Брука в убийстве Саши Ниффорд. В других обстоятельствах информация насчет Брука привела бы Линли в восторг, возникавший всякий раз, когда расследование близилось к завершению. Но теперь он почти не слушал Сент-Джеймса и не совсем понимал, насколько далеко они продвинулись в понимании того, что произошло в Корнуолле и Лондоне за последние пять дней. Вместо этого он думал о том, как изменилось за ночь лицо его друга, словно он тяжело заболел, какими глубокими стали морщины на лбу, какой напряженный у него голос, и холодок пробежал по коже Линли.

Он знал единственную причину возможных изменений в настроении друга, и она, эта самая причина, поправляя на плече сумку, спустилась вниз минуты через три после его приезда. Стоило Линли заглянуть ей в лицо, и он прочитал на нем правду, отчего у него больно сжалось сердце. Ему едва удалось сдержать рвавшиеся наружу злобу и ревность. Но сыграло свою роль культивировавшееся многими поколениями воспитание. Вместо того чтобы потребовать объяснений, считалось приличным завести ни к чему не обязывающий разговор, чтобы пережить первые мгновения, ни на йоту не выдав своих чувств.

– Заработалась, дорогая? – спросил он. – Ты выглядишь так, словно не спала ни минуты. – Хорошее воспитание тоже имеет свои границы. – Неужели работала всю ночь? Все напечатала?

Дебора не смотрела на Сент-Джеймса, который ушел в кабинет и принялся что-то перебирать на столе.

– Почти. – Она подошла к Линли, обняла его и подставила губы для поцелуя. – Доброе утро, милый Томми. Я скучала по тебе.

Линли поцеловал Дебору и, оценив ее искренность, усомнился было в своем первом впечатлении. Скорее всего, так и есть, сказал он себе.

– Если у тебя много работы – оставайся, – проговорил он.

– Я хочу поехать с тобой. Фотографии могут подождать.

И, улыбаясь, Дебора еще раз поцеловала его.

Держа ее в своих объятиях, Линли не забывал о Сент-Джеймсе. И во время полета в Корнуолл не выпускал из вида обоих, внимательно следя за их поведением. Каждое слово, каждый жест, каждое замечание он изучал под микроскопом своей подозрительности. Если Дебора произносила имя Сент-Джеймса, для него это было завуалированным подтверждением ее любви к нему. Если Сент-Джеймс смотрел в ее сторону, он открыто декларировал свою преступную страсть. К тому времени, когда они совершили посадку в Корнуолле, Линли уже не мог справиться с засевшим у него в голове подозрением, которое болью отзывалось в затылке. Впрочем, физическая боль не шла ни в какое сравнение с другой болью. Линли, как никогда, ненавидел самого себя.

Взбунтовавшиеся чувства не позволили Линли и по дороге в Сарри, и во время полета говорить о чем-то серьезном. А так как ни у кого из троих не было дара леди Хелен разряжать обстановку и обходить острые углы, то они вскоре замолчали и, когда оказались на месте, были переполнены непроизнесенными словами. Линли было ясно, что не один он вздохнул с облегчением, когда они сошли с трапа и увидели, что их ждет Джаспер с автомобилем.

Молчание по дороге в Ховенстоу нарушал лишь Джаспер. Он сообщил, что леди Ашертон распорядилась насчет двух ребят, которые должны ждать на берегу в половине второго, как «вы просили», что Джон Пенеллин все еще в Пензансе. И еще прошел слушок, будто бы мистер Питер отыскался.

– Ее светлость помолодела лет на десять, когда узнала, – сказал Джаспер. – В девятом часу они играли в теннис.

Больше ничего сказано не было. Сент-Джеймс перебирал бумаги в портфеле, Дебора смотрела в окошко, а Линли старался изгнать из головы дурные мысли. На узких дорогах им ни разу не встретились ни машина, ни зверь, и, лишь повернув на подъездную аллею, они увидели Нэнси Кэмбри, которая сидела на крылечке охотничьего домика и кормила жадно пившую из бутылочки Молли.

– Остановитесь, – приказал Линли и повернулся к своим спутникам. – Нэнси с самого начала знала, что Мик ведет какое-то расследование. Возможно, она подскажет нам что-нибудь.

Сент-Джеймс усомнился в этом. Взглянув на часы, он дал знать Линли, что им надо поспеть в бухту, а потом еще в редакцию. Но возражать не стал. Дебора тоже не возражала. И они вышли из машины.

Нэнси встала, завидев их, и провела всех в дом. Когда она остановилась в холле, то над ее плечом на стене оказалась выцветшая вышивка с изображением семейного пикника: двое детишек, родители, собака, пустые качели на дереве. Слов почти не было видно, но, скорее всего, они тоже были – что-нибудь незамысловатое о семейной жизни.

– Марка нет? – спросил Линли.

– Он в Сент-Ивсе.

– Твой отец Так ничего и не сказал инспектору Босковану? Ни о Марке? Ни о Мике? Ни о кокаине?

– Я ничего не знаю, – сказала Нэнси. – Мне никто ничего не говорил. – Пройдя в гостиную, она поставила бутылочку Молли на телевизор, а дочь уложила в коляску и похлопала по спинке. – Хорошая девочка. Моя маленькая хорошая Молли. Поспи немножко.

Линли и его спутники тоже вошли в гостиную, но не сели в стоявшие там кресла, что было бы вполне естественно, а, как плохие актеры, остались стоять, не зная, куда девать руки и ноги; Нэнси наклонилась над коляской, Сент-Джеймс встал спиной к окну, Дебора – возле рояля, Линли – напротив нее возле двери.

Нэнси мучило дурное предчувствие, отчего она безостановочно переводила взгляд с одного гостя на другого:

– Вы что-то узнали о Мике?

Линли и Сент-Джеймс изложили ей факты и свои соображения. Не прерывая их и не задавая вопросов, она выслушала все до конца. Время от времени по ее лицу пробегала печальная тень, но вообще-то она казалась безразличной, словно задолго до их появления заморозила себя на случай, если ей придется говорить о смерти мужа или малоприятных сторонах его жизни.

– Он никогда не упоминал при тебе «Айлингтон»? – спросил под конец Линли. – Или онкозим? Или биохимика Джастина Брука?

– Нет. Ни разу.

– Он никогда не делился с тобой своими тайнами?

– До свадьбы делился. Тогда он обо всем мне рассказывал. Тогда мы были любовниками. До малышки.

– А потом?

– Стал все чаще и чаще уезжать. Вроде бы из-за журналистских расследований.

– В Лондон?

– Да.

– Вы знали, что он снял там квартиру? – спросил Сент-Джеймс.

Она покачала головой, и Линли спросил:

– Когда твой отец говорил о его женщинах, тебе не приходило в голову, что у него может быть женщина в Лондоне? Разве это не разумное предположение, если учесть, что он постоянно ездил туда?

– Нет. У него не было… – Ей надо было принять решение, и оно давалось ей нелегко, так как приходилось выбирать между преданностью и правдой. Но правда не всегда предательство, и Нэнси решилась. Она подняла голову. – У него не было других женщин. Это папа так думал, а я не возражала. Так было проще.

– Проще, чем сказать отцу, что его зятю доставляет удовольствие наряжаться в женские тряпки?

Вопрос Линли как будто освободил молодую женщину от многомесячной игры в прятки. Она явно почувствовала облегчение.

– Никто не знал, – прошептала Нэнси. – Никто даже не догадывался, кроме меня. – Она села в кресло рядом с коляской. – Мики… Господи, бедняжка Мики.

– А как ты узнала?

Она достала из кармана мятую тряпку.

– Перед самым рождением Молли. В комоде я нашла кое-какие вещи. Подумала, что у него любовница, и ничего не сказала, ведь я была уже на девятом месяце и мы с Мики не могли… поэтому я решила…

Это разумно, запинаясь, говорила Нэнси. Она была беременна и не могла спать с мужем, поэтому, если он нашел себе другую женщину, ей ничего не оставалось, как смириться с этим. В конце концов, это она загнала его в ловушку. Поэтому она ничего не сказала ему о предполагаемой измене. Поэтому она промолчала, надеясь в будущем вернуть его.

– А однажды я пришла домой, когда еще только начинала работать в «Якоре и розе», и застала его… Он был в моем платье. У него на лице была моя косметика. Он даже надел парик. Я решила, что это моя вина. Знаете, мне нравилось покупать всякие вещи, новые платья. Мне хотелось хорошо выглядеть. Мне хотелось быть красивой для него. Я думала, это его вернет. Поначалу я решила, что он устроил мне представление, чтобы наказать меня за лишние траты. Но вскоре я поняла… по правде… это возбуждало его.

– Что ты сделала?

– Выбросила косметику. Всю. Разрезала все платья. Гонялась за ним с ножом.

Линли вспомнил рассказ Джаспера.

– Твой отец видел это, да?

– Он подумал, что я нашла чужие вещи. Поэтому он и решил, что у Мика есть другие женщины. Я не спорила. Что мне было ему сказать? Кроме того, Мик обещал, что это в последний раз. Ну, я и поверила ему. Избавилась от всех хороших платьев, чтобы у него не было соблазна. Он старался. Правда старался. Но у него не получилось. Он начал приносить домой всякие вещи. Я находила их. Пыталась говорить с ним. Мы оба пытались говорить. Но ничего не получалось. Потом стало хуже. Ему все чаще требовалось одеваться по-женски. Однажды он переоделся вечером в газете, но его застал отец. Гарри впал в ярость.

– Его отец знал?

– Он сильно побил Мика. Когда Мик пришел домой, то был весь в крови. Ругался. Плакал. Я подумала, что он на этом остановится.

– А он перенес свою другую жизнь в Лондон.

– Я думала, он изменился. – Нэнси вытерла глаза и высморкалась. – Я думала, он вылечился. Я думала, теперь мы будем счастливы. Ведь мы были счастливы раньше. Правда были.

– Больше никто не знал о переодеваниях Мика? Даже Марк? Кто-нибудь из Нанруннела? Из газеты?

– Нет, знали только мы с Гарри, – ответила Нэнси. – Господи, неужели это никогда не закончится?

– Что ты думаешь, Сент-Джеймс? Закончится или нет?

Джаспер уехал. Они шагали по дороге, одолевая последние десятки метров до дома. На небе уже не осталось ни одного голубого пятнышка. Дебора шла между мужчинами, опираясь на руку Линли, а он смотрел поверх ее головы на Сент-Джеймса.

– Убийство с самого начала казалось нам непреднамеренным, – ответил Сент-Джеймс. – Удар в зубы. Каминная полка. Такое не придумаешь заранее. Ясно, что там была ссора.

– И эту ссору мы пытались связать с профессией Мика. Кто первым подсказал нам это?

Сент-Джеймс мрачно кивнул:

– Гарри Кэмбри.

– У него была возможность. И у него был мотив.

– Ярость из-за женских тряпок?

– Они дрались из-за этого.

– У Гарри Кэмбри были другие проблемы, – вмешалась Дебора. – Разве Мик не собирался модернизировать газету? Не взял ссуду в банке? Может быть, Гарри захотел получить полный отчет о том, как были потрачены деньги? А когда он выяснил, что деньги были потрачены на то, что его больше всего бесило – на другую жизнь Мика, – он не выдержал.

– А как объяснить состояние гостиной?

– Надо же было замести следы, – отозвался Линли. – Вот он и придумал расследование, из-за которого якобы было совершено убийство.

– Однако это не проливает свет на два другие убийства, – заметил Сент-Джеймс. – Опять подозрение падает на Питера. Томми, если Брук не упал сам, его кто-то толкнул.

– Тогда – в бухту и в редакцию.

– Думаю, там мы узнаем правду.

Они миновали ворота времен Тюдоров, остановились в саду, чтобы поздороваться с собакой леди Ашертон, которая убежала от хозяйки, не выпуская мяч из зубов. Линли взял у нее мяч, бросил подальше и стал смотреть, как собака радостно помчалась за ним. Тут распахнулась парадная дверь, и показалась леди Ашертон.

– Ланч на столе, – сказала она и повернулась к сыну. – Звонил Питер. Его только что отпустили, но взяли подписку о невыезде. Он спросил, можно ли ему пожить на Итон-террас. Томми, я правильно сделала, что разрешила? Я ведь не знала, захочешь ли ты?..

– Правильно.

– Он говорил совсем по-другому, не так, как прежде. Может быть, он теперь изменится? К лучшему.

– Изменится. Да, я думаю, что изменится. И я тоже. – Линли почувствовал, как его охватила мимолетная дрожь. Он посмотрел на Сент-Джеймса и Дебору. – Оставьте нас, пожалуйста, на пару минут, – попросил он и благодарно улыбнулся, когда они, не задавая лишних вопросов, пошли к дому.

– Томми, что случилось? – спросила леди Ашертон. – Я чего-то не знаю? О Питере?

– Сегодня я все расскажу в Пензансе, – сказал Линли и увидел, как побелела его мать. – Он не убивал Мика. Мы с тобой это знаем. Но он был в коттедже после Джона. Мик был тогда жив. Это правда. И полицейские должны ее знать.

– А Питер знает?..

Ей не хотелось договаривать, и Томми сделал это вместо нее:

– О том, что я собираюсь поговорить с полицейскими? Знает. Однако и Сент-Джеймс, и я думаем, что сможем сегодня очистить его имя от подозрений. Он рассчитывает на нас.

Леди Ашертон выдавила из себя улыбку:

– Тогда я тоже буду рассчитывать на вас.

Она повернулась и пошла к дому.

– Мама.

До последней минуты он не понимал, как ему будет трудно произнести это слово. Почти шестнадцать лет отчуждения стали пропастью между ними, и, чтобы перейти ее, ему потребовались все его силы.

Она медлила, не снимая руку с ручки двери, и ждала, что он скажет.

– Я был неправ в отношении Питера. И всего остального тоже.

Леди Ашертон подняла голову, и лукавая улыбка коснулась ее губ.

– Ты был неправ? Но, Томми, он – мой сын, и я отвечаю за него. Не вини себя понапрасну.

– У него не было отца. Я мог бы быть ближе к нему, а я не захотел. Мне надо было приезжать домой, проводить с ним больше времени, а мне это казалось выше сил, и я бросил его.

Линли видел, что она все поняла, поэтому ее рука соскользнула с ручки двери. Его мать подошла к нему. Он посмотрел на герб Ашертонов на фасаде, который больше не казался ему забавным анахронизмом, ибо он увидел в нем декларацию силы. Пес и лев сошлись в битве. Пес погибал, но не выказывал страха.

– Я знал, что ты любишь Родерика. Я видел, что ты любишь его. И я хотел наказать тебя.

– Но я и тебя любила. То, что я чувствовала к Родди, не имело к тебе никакого отношения.

– Да нет, я знал, что ты любишь меня. Просто я не хотел тебя видеть и простить за то, какой ты была.

– За то, что я любила кого-то, кроме твоего отца?

– За то, что ты любила его, пока отец был жив. Я не мог не вмешаться. Я не мог это вынести.

Леди Ашертон посмотрела мимо Томми на старинные ворота.

– А я оказалась слабой, – сказала она. – Да, так оно и есть. Жаль, мне не хватило ни благородства, ни храбрости, ни сил, чтобы прогнать Родди, когда я поняла, как сильно люблю его. Томми, я не могла это сделать. Может быть, у какой-нибудь другой женщины хватило бы сил, а я оказалась слишком слабой, слишком зависимой. Я спрашивала себя: что плохого в нашей с Родди любви? Кому мы мешаем тем, что не считаясь с мнением чужих людей, любим друг друга? Он был нужен мне. Чтобы любить его и жить в мире с собой, я устроила из своей жизни множество отдельных комнат – в одной дети, в другой твой отец, в третьей Родди, – и везде я была разной. Чего я никак не ожидала, так это того, что ты вырвешься из своей комнаты и увидишь женщину, которая желала Родди. Никогда не предполагала, что ты можешь увидеть меня такой.

– Какой, мама, настоящей? Ты ведь была живой женщиной. А я не мог это принять.

– Все правильно. Я понимаю.

– Мне нужно было, чтобы ты мучилась. Я знал, что Родерик хочет жениться на тебе. И поклялся, что этого не случится. Ты должна была хранить верность семье и Ховенстоу. Я был уверен, что он не женится, если ты не пообещаешь покинуть наш дом. Вот я и держал тебя тут узницей все прошедшие годы.

– У тебя не было такой власти. Я сама выбрала.

Линли покачал головой:

– Ты бы уехала из Ховенстоу, если бы я женился. – По ее лицу он понял, что угадал правду. Она опустила глаза. – Я знал, мама. И это стало моим оружием. Если бы я женился, ты обрела бы свободу. Поэтому я не женился.

– Ты не нашел подходящую девушку.

– Почему ты не ругаешь меня, ведь я заслужил?

Леди Ашертон помедлила в раздумье:

– Знаешь, дорогой, я не хочу причинять тебе боль. И тогда не хотела. И теперь не хочу.

Ничто не могло потрясти его сильнее. Ни упреки, ни обвинения. Он чувствовал себя хуже некуда.

– Тебе как будто кажется, что ты должен нести весь груз на своих плечах, – сказала его мать. – Ты не представляешь, сколько тысяч раз я мечтала повернуть время вспять; чтобы ты не увидел нас вместе, чтобы я не ударила тебя, чтобы я сделала что-то – сказала что-то, все равно что – и помогла тебе в твоем горе. Потому что это было горе, Томми. Твой отец умирал здесь, в этом доме, а я к тому же лишила тебя матери. Но я была слишком гордой, чтобы повиниться перед тобой. Я думала: что он себе позволяет, маленькое высокомерное чудовище? Как он смеет судить меня за то, что сам еще не в состоянии понять? Пусть покипит немного! Пусть позлится. Пусть поплачет. Тоже мне формалист. Все равно смирится. Но ты не смирился. – Тыльной стороной ладони она ласково дотронулась до его щеки, так что он едва почувствовал ее прикосновение. – Не может быть большего наказания, чем отчужденность между нами. И если бы я вышла замуж за Родди, это не изменилось бы.

– Но замужество дало бы тебе кое-что другое.

– Да. И все еще может дать.

Ее голос – легкий, нежный – сказал ему то, о чем она не успела ему сообщить.

– Он опять просил твоей руки? Отлично. Я рад. Это будет мне прощением, какого я не заслужил.

Леди Ашертон взяла сына под руку:

– Томми, то время миновало.

Такой была его мать. Одним жестом она подвела черту под ненавистью, определявшей половину его жизни.

– И это все? – спросил Томми.

– Все, милый мой Томми. Сент-Джеймс шел в нескольких шагах позади Линли и Деборы. Он следил за ними, подвергая исследованию их близость, отмечая, как Линли обнимал Дебору за плечи, а она его – за талию, как они склонялись друг к другу, чтобы что-то сказать, какой контраст составляли их волосы. Он видел, как они шагали в полном согласии друг с другом, одинаковым шагом, в одинаковом ритме, с одинаковой легкостью. Он не сводил с них взгляда и старался не думать о прошедшей ночи, о том, что он не может жить без нее, и о том, что ему придется жить без нее.

Любой человек, который знал ее хуже, сказал бы, что ночью она ловко манипулировала им, желая причинить ему такие же муки, какие претерпела сама. Сначала признание в детской любви, потом в страстном желании, неожиданное объятие, возбуждение и неожиданный уход, когда она удостоверилась, что он больше не собирается бежать от нее. Даже если бы ему хотелось обвинить ее в манипуляции его чувствами, он не мог бы это сделать. Она ведь не знала, что он найдет ее в кабинете, и у нее не было повода предполагать, что после стольких лет отчуждения он все же избавится от самых ужасных своих страхов. Она не просила его прийти в кабинет, не просила сесть рядом на оттоманку, не просила обнять ее. Придется винить самого себя за то, что он нарушил границу и опустился до предательства, да еще, словно в белой горячке, решил, что она захочет пойти за ним следом.

Он держал ее за руку, он требовал от нее решения. И она приняла решение. Теперь ему придется как-то выживать, но в одиночестве, и эта мысль была нестерпимой. Ему оставалось только надеяться на время как на великого лекаря.

Милосердные боги мешали пролиться дождю, хотя небо быстро становилось все более и более грозным. Далеко над морем в прореху меж облаками выглянуло солнце, играя в воде золотыми лучами. Но это ненадолго. Ни один рыбак не выйдет в море, обманутый мимолетной красотой.

Внизу, на берегу, под скалой сидели, покуривая, два парня. Обоим не было и двадцати. Один – высокий, ширококостный, с гривой ярко-рыжих волос. Другой – маленький, худой, как оса, с выпуклыми коленками. Несмотря на непогоду, они были в одних плавках. На песке лежал ворох полотенец, две маски, две трубки. Рыжий поднял голову и, увидев Линли, помахал ему рукой. Другой тоже искоса глянул наверх и бросил сигарету.

– Где, как ты думаешь, Брук бросил фотоаппараты? – обратился Линли к Сент-Джеймсу.

– Он был тут в пятницу днем. Наверно, подошел к самому краю. Какое здесь дно?

– Гранит.

– И вода чистая. Если ящик тут, они найдут его.

Линли кивнул и стал спускаться, оставив Сент-Джеймса и Дебору на скале. Они смотрели, как он подошел к парням и как они обменялись рукопожатием. Оба усмехнулись. Один провел рукой по волосам. Другой дернулся всем телом. По-видимому, им было холодно.

– Не лучшая погода для купанья, – заметила Дебора.

Сент-Джеймс промолчал.

Парни надели маски, взяли в рот трубки и направились к воде с обеих сторон выступающих на поверхность камней. Что касается Линли, то он влез на камень, стараясь держаться подальше от берега.

Так как бухту со всех сторон окружали рифы, на поверхности воды не было даже намека на волны или рябь, и с высокой скалы Сент-Джеймс без труда мог разглядеть цветы на высоких стеблях, покачиваемых течением, вокруг которых в неподвижности застыли бурые водоросли. На дне прятались крабы. В бухте властвовали рифы, приливы и отливы, буйная подводная жизнь и песок. Это было не лучшее место для плаванья, зато спрятать здесь можно было что угодно и на сколько угодно. Несколько недель – и фотоаппараты будут погребены на дне морскими уточками [6], морскими ежами и водорослями. Несколько месяцев – и они, потеряв форму и очертания, станут похожи на еще один подводный камень.

Если ящик все же был на дне, двум ребятам оказалось непросто отыскать его. Раз за разом они подплывали к Линли с пустыми руками и отрицательно качали головами.

– Скажи им, чтоб они отплыли подальше, – крикнул Сент-Джеймс, когда парни в шестой раз вернулись ни с чем.

Линли поглядел наверх, кивнул и помахал рукой. Опустившись на корточки, он что-то сказал парням, и они опять нырнули. Оба были отличными пловцами. Однако они ничего не нашли.

– Похоже, это бесполезно, – проговорила Дебора, скорее убеждая себя, чем обращаясь к Сент-Джеймсу.

Но он все же ответил ей:

– Ты права. Извини, Дебора. Я надеялся хоть что-то вернуть тебе.

Он поглядел в ее сторону и увидел страдание на ее лице, ведь она не могла не угадать истинный смысл его слов.

– Ох, Саймон, пожалуйста, не надо. Яне могла. Когда все так обернулось, я поняла, что не могу поступить так с ним. Постарайся меня понять.

– Соленая вода все равно их испортила. Однако у тебя осталась бы память о твоем успехе в Америке. Не говоря, конечно, о Томми. – Дебора напряглась, а Сент-Джеймс, зная, что ей больно слышать это, почувствовал радость оттого, что еще в силах причинить ей боль. Однако его триумф был мимолетным, потому что его сменил яростный приступ стыда. – Не знаю, что на меня нашло. Извини.

– Я заслужила.

– Нет. Не заслужила. – Он отошел и вновь посмотрел вниз. – Томми, – крикнул он, – скажи, чтоб они заканчивали. Фотоаппаратов там нет.

Оба парня опять всплыли на поверхность. На сей раз один из них держал что-то в руке – длинное, узкое, тускло мерцавшее на солнце – и отдал это Линли. Деревянная рукоять, металлическое лезвие. Предмет пробыл в воде не больше нескольких дней.

– Что это? – спросила Дебора.

Линли поднял его высоко над головой, показывая стоявшим на скале Сент-Джеймсу и Деборе. Сент-Джеймс почувствовал волнение.

– Кухонный нож, – ответил он.

Глава 26

Когда показалась автомобильная стоянка в Нанруннеле, лениво полил дождь. Это был обычный недолгий летний дождик, а не предвестник знаменитых корнуоллских дождей. С ним прилетели тысячи крикливых чаек, искавших прибежище на трубах домов, на палубах судов, на портовой стене.

Сент-Джеймс, Линли и Дебора шли по тропинке мимо причала, мимо перевернутых лодок, свернутых сетей, пропитанных запахом моря, прибрежных строений, в окнах которых отражались серое море и серое небо. До тех пор, пока тропинка не подошла к первым деревенским домам, все трое молчали. Именно тогда Линли заметил, что булыжник на дороге стал скользким, и виновато поглядел на Сент-Джеймса, который ответил ему твердым взглядом.

– Все в порядке, Томми.

Они поговорили о ноже. Он был, несомненно, кухонным, и, возможно, его взяли в кухне Мика Кэмбри. Если Нэнси узнает его, можно считать доказанным, что убийство ее мужа принадлежит к разряду непреднамеренных. Найденный в бухте, нож не исключал вины Джастина Брука. Скорее он говорил о другой причине его дальней ночной прогулки. Напрашивался вывод, что Джастин отправился в бухту, чтобы избавиться от ножа, а не от фотоаппаратов Деборы.

Таким образом, фотоаппаратам пока не находилось места в мозаике преступлений. Все трое тем не менее продолжали считать, что взял их из Дебориной комнаты Джастин Брук. Однако, где они теперь, оставалось такой же загадкой, как и два дня назад.

Завернув за угол дома с магазином, в котором продавалось старинное серебро, на Ламорна-роуд, они обнаружили, что на деревенских улицах нет ни души. Собственно, это было неудивительно для летнего времени, когда причуды погоды подсказывали отдыхающим дневные занятия. Если в солнечные дни они слонялись по улицам, толпились на берегу, снимали все подряд своими фотоаппаратами, то дождь побуждал их попробовать удачу в азартных играх, насладиться салатом из только что пойманных крабов или утолить жажду местным элем. В холодные дни оживленно было там, где играли в бинго, в ресторанах и пабах.

Естественно, паб «Якорь и роза» не стал исключением. Туда пришли рыбаки, не вышедшие в море из-за непогоды, и люди, приехавшие на денек отдохнуть и искавшие укрытие от дождя. Все они толпились возле стойки.

В других обстоятельствах столь разные люди, запертые в одной норе, вряд ли объединились бы, однако сейчас юный парень с мандолиной в руках, рыбак с ирландской свистулькой и еще один мужчина в шортах, выставивший напоказ незагорелые ноги и игравший на ложках, сломали классовый и прочие барьеры.

В большое окно, выходившее на бухту, было видно, как продубленный всеми ветрами рыбак, едва освещенный наружным светом, провоцировал модно одетого малыша сыграть в «корзинку» [7]. Коричневыми руками он протягивал мальчику веревочку и улыбался щербатым ртом.

– Давай, Дикки. Бери. Ты же умеешь, – подталкивала мама своего сынишку.

Дикки согласился, и послышался довольный смех. Рыбак положил руку на головку мальчика.

– Вот тебе и готовая фотография, – сказал Линли, обращаясь к Деборе.

Они стояли в проеме двери и наблюдали за милой сценкой. Дебора улыбнулась:

– Томми, посмотри, какое у него красивое лицо. Да еще в боковом освещении.

Сент-Джеймс уже поднимался по лестнице в редакцию, Дебора следовала за ним, Линли – за ней.

– Знаешь, – продолжала она, помедлив на лестничной площадке, – мне показалось, что мои фотоаппараты не к месту в Корнуолле. Не спрашивай почему. Я – человек привычек. И, наверно, привыкла снимать в Лондоне. Но, Томми, мне нравится здесь. Куда ни глянь, все можно фотографировать.

Линли устыдился своих сомнений и тоже остановился:

– Деб, я люблю тебя.

У нее смягчилось лицо.

– Я тоже люблю тебя, Томми.

Сент-Джеймс уже открывал дверь редакции. Внутри звонили телефоны, Джулиана Вендейл стучала по клавиатуре компьютера, молодой фотограф начищал полудюжину объективов, разложенных на столе, в одном из закутков совещались трое мужчин и одна женщина. Среди них был и Гарри Кэмбри. На верхней стеклянной части двери виднелось полустершееся слово «Реклама».

Гарри Кэмбри увидел посетителей и прервал совещание. На нем были темные брюки от костюма, белая рубашка и черный галстук. Словно ему обязательно требовалось это объяснить, он сказал:

– Сегодня утром были похороны. В половине девятого.

Странно, подумал Линли, что Нэнси ни словом не упомянула о похоронах, однако теперь ее поведение стало понятнее. Похороны подвели черту под прежней жизнью. Печаль никуда не делась, но принимать потерю стало легче.

– Там было шестеро полицейских, – продолжал Гарри. – Вот и все, что они сделали, не считая, естественно, дурацкого ареста Джона Пенеллина. Как вам это нравится? Джон убил Мика.

– Не исключено, у него был мотив, – отозвался Линли и отдал Гарри связку ключей его сына. – Мик любил наряжаться. Может один мужчина убить из-за этого другого мужчину?

Кэмбри зажал ключи в кулаке и, поглядев на своих сотрудников, понизил голос:

– Значит, вы знаете?

– А вы отлично поработали. Почти все считают Мика таким, каким вы хотели его видеть. Настоящий мужчина. Юбочник.

– А что мне еще оставалось? Черт побери, он все лее был моим сыном. Он был мужчиной.

– Который получал наслаждение, одеваясь женщиной.

– Я не мог с ним ничего поделать. Как ни старался.

– Это давно началось?

Сунув ключи в карман, Кэмбри кивнул:

– Он всю жизнь такой. Я ловил его на этом, бил, выгонял голым на улицу, привязывал к стулу и разрисовывал ему лицо, делал вид, будто собираюсь кастрировать его. Ничего не помогало.

– Оставалось только убить, – сказал Линли.

На Кэмбри никак не подействовали слова Линли.

– Я защищал и оберегал моего сына. Я не убивал его.

– Ваша защита сработала, – вмешался Сент-Джеймс. – Люди вам верили. Но, в сущности, он не нуждался в вашей защите в том, что касалось переодеваний, другое дело – его расследование. Вы оказались правы.

– Оружие, да? Я правильно понял?

Сент-Джеймс поглядел на Линли, словно спрашивая у него, стоит ли прибавлять старику горя. А ведь так оно и будет, когда ему объяснят, что на самом деле означают знаки на записке. Женские тряпки, наркотики. Мик не просто швырял деньгами, вместо того чтобы модернизировать газету, он швырял их и на поддержание своей двойной жизни.

Линли подумал, что рано или поздно приходит время избавляться от самообманов. Строить что-то на лжи – человеческие отношения или свою жизнь – значит строить на песке. Иллюзия благопристойности может просуществовать недолго. Вопрос лишь в том, когда положить конец неадекватному представлению Гарри Кэмбри о своем сыне.

Посмотрев на Гарри, Линли увидел измученного страданиями и болезнью старика с изможденным лицом. Он увидел липнущую к ребрам рубашку, отвратительные никотиновые пятна на изуродованных артритом пальцах, когда тот потянулся за бутылкой пива. Пусть кто-нибудь другой открывает ему глаза, решил Линли.

– Нам известно, что Мик расследовал нечто, связанное с лекарством под названием «онкозим», – сказал он.

Сент-Джеймс понял его.

– В Лондоне он часто бывал в компании «Айлингтон» у биохимика по имени Джастин Брук. Мик когда-нибудь говорил о Бруке? Или об «Айлингтоне»?

Кэмбри покачал головой:

– Говорите, лекарство?

Он не мог смириться с тем, что его догадка никуда не привела.

– Чтобы окончательно разобраться, нам нужно посмотреть его записи – здесь и дома, – проговорил Сент-Джеймс. – Тот, кто убил Мика, тоже умер. Только записи Мика могут подсказать нам основания для того, чтобы обвинить убийцу.

– А если убийца нашел их и уничтожил? Если они были в коттедже и он унес их?

– Слишком много случилось такого, чего не случилось бы, если бы убийца добрался до записей.

Линли еще раз проиграл в голове версию Сент-Джеймса: Брук пытался очернить Питера, потому что Питер что-то видел или слышал в Галл-коттедж, Брук украл фотоаппараты Деборы. Это второе обстоятельство говорило о важной и ненайденной улике. Где-то она должна была быть, даже если ее никто не замечает. Брук это знал.

– Он хранил свои документы вон там. – Кэмбри кивнул в сторону шкафа. – Но большую часть держал дома. Полицейские уже все обыскали. Ключ у меня. Ну, за работу.

В редакции были три шкафа с четырьмя ящиками каждый. Сотрудники продолжали заниматься своими делами, а Линли, Сент-Джеймс, Дебора и Кэмбри принялись обыскивать ящики. Надо искать все, объяснил Сент-Джеймс, что так или иначе может быть связано с онкозимом. Название лекарства, упоминание о раке, метод лечения, интервью с врачами, биохимиками, больными.

Надо было просмотреть все папки, все записные книжки, все листочки. Сразу стало ясно, что им предстоит тяжелая работа. У Мика Кэмбри не было определенного порядка в хранении бумаг. Зацепиться было не за что. Для того чтобы просмотреть все, могли понадобиться не часы, а дни, ибо каждый листок должен был быть внимательно прочитан ради поиска слов «онкозим», «рак», «биохимическое исследование».

Прошло больше часа, когда Джулиана Вендейл сказала:

– Если вы ищете записи, посмотрите в компьютере.

Открыв ящик стола Мика, она показала им, по крайней мере, дюжину дискет.

Никто не произнес ни звука, хотя Дебора изменилась в лице, а Гарри Кэмбри шепотом ругнулся. Поиски продолжились и были прерваны телефонным звонком после четырех часов дня. Один из сотрудников взял трубку и крикнул:

– Мистер Сент-Джеймс тут?

– Спасение, – вздохнула Дебора, потирая затылок. – Может быть, кто-то хочет сделать признание.

Линли встал и потянулся. Потом подошел к окну. Дождь все еще лил, но не очень сильно. Хотя до наступления темноты оставалось еще несколько часов, в двух домах по другую сторону Пол-лейн зажгли свет. Водном из них за столом собралась вся семья. Они пили чай и ели печенье из коробки. В другом доме молодая женщина стригла мужчину. Встав перед ним, она проверяла, ровно ли пострижены виски. Мужчина сидел не двигаясь, а потом обхватил ее коленями и крепко поцеловал. Она же, смеясь, ухватила его за уши и прижалась к нему. Линли тоже улыбнулся. И отвернулся от окна.

Он заметил, что, разговаривая по телефону, Сент-Джеймс с беспокойством наблюдает за ним и кусает губы, изредка бросая отдельные слова. Наконец он положил трубку и постоял немного, глядя на телефон. Потом опять взял трубку, словно собираясь позвонить, но положил ее обратно. И, наконец подошел к ним.

– Дебора, извини, но тебе придется побыть тут одной. Нам с Томми надо кое с кем поговорить.

Дебора поглядела на него, потом на Томми:

– Конечно. Нам пойти в коттедж, когда мы закончим тут?

– Если хочешь.

Не произнеся больше ни слова, Сент-Джеймс направился к двери. Линли последовал за ним. Он молчал, пока они спускались по лестнице.

– Что случилось? – спросил Линли. – Кто звонил?

– Хелен.

– Хелен? Какого черта?..

– Она поняла, что значат «на будущее» Кэмбри и телефонные послания на автоответчике.

– И?..

– Похоже, у них есть одно общее.

– Судя по выражению твоего лица, это не кокаин. Я правильно понял?

– Не кокаин. Рак.

Сент-Джеймс зашагал по направлению к Поллейн, пряча лицо от дождя.

Линли обвел взглядом причал, сидевших на берегу морских птиц, которые защищались от дождя, крепко прижавшись друг к дружке. Потом он отвернулся от них и посмотрел на смутные горы, возвышающиеся над деревней:

– Куда мы идем?

Сент-Джеймс замедлил шаг и бросил через плечо:

– Пора поговорить с доктором Тренэр-роу.

***

Леди Хелен было не просто выудить правду, объяснил Сент-Джеймс. Первые двенадцать имен ничего не дали. Все, с кем она разговаривала, были немногословны и совсем умолкали, стоило ей назвать Мика Кэмбри. Судя по их реакции, они знали Мика Кэмбри, однако не собирались рассказывать, какие отношения их связывали. То ли он брал у них интервью? То ли спрашивал о чем-то? Бывал ли у них дома? Писал ли им письма? Что бы она ни говорила, они не слушали ее, словно первый упомянутый в списке человек позвонил остальным и предупредил о ее звонках. Еще хуже было, когда она упоминала об убийстве Мика Кэмбри. Пару раз она попыталась с этого начать разговор, прикинувшись репортершей, жаждущей информации о смерти коллеги-журналиста… Результат был еще хуже.

Только на пятнадцатом звонке все изменилось. Пятнадцатый звонок был Ричарду Грэхему. Он умер. Шестнадцатый звонок. Кэтрин Хендерфорд умерла. Семнадцатый. Дональд Хайкрофт умер. Восемнадцатый. Девятнадцатый. Двадцатый. Все умерли от рака. От рака легких, печени, яичников, кишечника. И все умерли в последние два месяца.

«Тогда я вернулась к тому, кто был первым в списке, – говорила леди Хелен. – Конечно, я могла бы позвонить сама, но все-таки поехала в Челси и попросила, чтобы позвонил Коттер. Он придумал организацию. Объединение больных раком. Что-то вроде этого. Якобыони проверяют, как чувствует себя больной. С тем же вопросом он позвонил другим. У всех оказался рак. Но первые были живые. У них ремиссия, Саймон».

Те двое, что звонили Мику Кэмбри в Лондоне и оставили свои сообщения на автоответчике, тоже говорили о раке. Разница заключалась в том, что они-то как раз не просто хотели, а очень хотели поговорить с леди Хелен. С Миком они связались, прочитав рекламу, которая несколько месяцев печаталась в воскресных номерах «Тайме». «Вы МО – ЖЕТЕ победить рак!»

«Моя жена больна, – сказал леди Хелен один из звонивших. – Мы в отчаянии. Все перепробовали. Диеты, медитацию, молитвы, групповую терапию. Разум побеждает тело. Ну и, конечно же, все возможные лекарства. Когда я увидел объявление, не поверил своим глазам. Но мне не перезвонили».

Потому что Мик не узнал о звонке. Потому что Мика убили.

«Саймон, чем мог заниматься Мик?» – спросила леди Хелен.

Ответ был простой. Из журналиста Мик сделался продавцом грез. Он продавал мечты. Он продавал надежду на жизнь. Он продавал онкозим.

– Об онкозиме он узнал, когда интервьюировал Тренэр-роу, – сказал Сент-Джеймс, проходя вместе с Линли мимо методистской церкви. Вновь поднялся ветер, дождь мочил им волосы. – Он нашел путь в «Айлингтон-Лондон», а там Джастин Брук снабдил его дополнительной информацией. Представляю, как они вынашивали идею. В сущности, все очень просто, даже благородно, если не считать, что они нажили на этом состояние. Они поставляли больным чудодейственное лекарство за несколько лет до того, как его официально разрешат использовать. Ты только представь бесчисленных больных, у которых нет ничего, кроме тающей надежды. Чего только они не перепробовали, чтобы добиться ремиссии: бесконечные диетологи, психологи. Мик был просто обречен на удачу. Никаких сомнений в том, что такие люди готовы платить любые деньги. Но есть две проблемы. Первая – как постоянно получать лекарство?

– Джастин Брук, – отозвался Линли.

Сент-Джеймс кивнул:

– Платил Мик, естественно, наличными. Потом, думаю, и кокаином тоже. Но как только он получил онкозим, ему потребовалось найти того, кто будет лечить, регулировать дозировку, следить за результатами. Естественно, надо было делиться барышами. Никто не возьмется за такое, – риск ведь огромный – без соответствующего вознаграждения.

– Боже мой. Родерик.

– Домоправительница Тренэр-роу сказала Коттеру, что ее хозяин проводит много времени в санатории в Сент-Джасте. Я не придал этому значения, но сам Тренэр-роу сказал мне, что экспериментальные лекарства часто дают больным на последней стадии. Посмотри, как все сходится. Маленькая клиника в Сент-Джасте, где Тренэр-роу имеет дело с больными, отобранными Миком Кэмбри. Нелегальная клиника – под видом частного санатория, – где больных за большие деньги лечат онкозимом. А деньги делятся между тремя соучастниками: Кэмбри, Бруком и Тренэр-роу.

– Расчетная книжка Мика?

– Его доля.

– Тогда кто убил его? И зачем?

– Брук убил. Что-то, видно, пошло не так. Может быть, Мик стал жадничать. Или проболтался в присутствии Питера, так что всех подверг опасности. Не исключено, что поэтому Брук оговорил Питера.

Линли остановился и схватил Сент-Джеймса за руку:

– Питер рассказал мне, что Мик говорил… Черт, не помню в точности. Питер захотел шантажировать его из-за переодеваний и кокаина, а Мик не испугался. И как будто посоветовал Питеру поискать что-нибудь другое. Сказал что-то вроде того, что люди платят намного больше за свою жизнь, чем за свои тайны.

– И Джастин это слышал, да? Он-то все понял и испугался, что Питер тоже поймет.

– Он хотел поскорее уйти. И чтобы Питер тоже ушел.

– Теперь понятно. Брук мог потерять все, если бы Мик проговорился, – карьеру, репутацию, работу. Если бы их делишки вылезли наружу, он попал бы в тюрьму. Наверно, когда Питер ушел, он вернулся. Они с Миком стали выяснять отношения. Страсти накалялись – видит бог, они оба нарушили столько законов, что должны были быть не в себе, – и Джастин ударил Мика. Вот так.

– А Тренэр-роу?

Линли опять остановился, теперь уже возле школы.

Сент-Джеймс смотрел мимо него, во двор, где еще не разобрали сцену. Разного рода представления будут проходить здесь в течение всего лета. Но сейчас сцена была мокрая от дождя.

– Тренэр-роу все знает. Даю слово, он все знал и тогда, когда его знакомили с Бруком в субботу вечером. А ведь я должен был сообразить, что он никогда прежде не видел Брука. Зачем им было видеться, если посредником служил Мик? Но как только их познакомили, он, верно, сложил два и два. Смерть Мика и все остальное.

– Но почему он ничего не сказал?

– Ты знаешь ответ, – проговорил Сент-Джеймс, все еще глядя на сцену.

Линли посмотрел на вершину горы. С того места, где они стояли, была видна лишь крыша виллы да часть белого карниза на фоне серого неба.

– Ему тоже грозила тюрьма. Клиника, лекарства, незаконные деньги.

– А самое главное?

– Он потерял бы мою мать.

– Думаю, деньги, которые он получил за онкозим, позволили ему купить виллу.

– Дом, который он мог считать достойным ее.

– Поэтому он ничего не сказал.

Они продолжали свое восхождение на гору.

– А что он будет делать теперь, когда нет ни Мика, ни Брука?

– Без Брука не может быть онкозима. Придется закрыть клинику в Сент-Джасте и жить на то, что у него есть.

– А какова наша роль? – спросил Линли. – Отдадим его полиции? Позвоним его начальству? Воспользуемся случаем и разрушим его жизнь?

Сент-Джеймс внимательно посмотрел на друга. Широкие плечи, редеющие волосы, твердая линия губ.

– Жуть какая-то, правда, Томми? Ирония судьбы. Наконец-то ты можешь исполнить свое самое заветное желание. Но ведь ты этого больше не хочешь, насколько я понимаю.

– Ты предоставляешь мне решать?

– Мы накрепко соединили Мика и Брука. У нас есть доказательства его визитов в «Айлингтон», визита Питера и Джастина в Галл-коттедж, подтверждение того, что Джастин не был в «Якоре и розе», что он употреблял кокаин. Может быть, полиции будет достаточно, что Мик снабжал его наркотиками, но у них что-то разладилось и Джастин убил Мика? И Сашу тоже. Ну да. Остальное – на твоей совести. Ты же полицейский.

– Даже если не вся правда выйдет наружу? Даже если Родерик останется на свободе?

– Я не судья. В конце концов, Тренэр-роу пытался помогать людям. То, что они платили ему, отвратительно, но так или иначе он пытался делать что-то доброе.

Остальную часть пути друзья прошли в молчании. Едва они оказались на подъездной аллее, как на первом этаже зажегся свет, словно в доме ждали гостей. Внизу, в деревне, тоже засветились окна; сквозь толщу дождя они казались мерцающими нимбами.

Дора открыла дверь. Она, видно, готовила ужин, потому что на ней был красный фартук с пятнами муки на груди и на боках. Мука была и на синем тюрбане, и даже на бровях.

– Доктор в кабинете, – сказала она. – Входите же. Мало удовольствия стоять под дождем. – Она повела Линли и Сент-Джеймса в кабинет, постучала в дверь и, дождавшись ответа, открыла ее. – Я принесу чай для господ, – сказала она, кивнула и исчезла.

Доктор Тренэр-роу встал из-за стола, за которым протирал очки, и надел их.

– Ничего не случилось? – спросил он Линли.

– Питер в моем лондонском доме.

– Слава богу. А как твоя мать?

– Кажется, она будет рада видеть вас сегодня.

Тренэр-роу мигнул. Он не знал, как ему реагировать на замечание Линли.

– Вы оба промокли.

Он подошел к камину и разжег огонь, пользуясь старым способом, то есть подложил под угли свечку.

Сент-Джеймс ждал, когда заговорит Линли, и думал о том, не лучше ли этим двоим выяснять отношения наедине. Хотя он и уступил Линли право принять окончательное решение, у него не было сомнений в том, каким оно окажется, хотя ему было ясно и то, что его другу нелегко будет закрыть глаза на незаконную торговлю лекарствами, какими бы благородными мотивами ни руководствовался доктор Тренэр-роу. Пожалуй, следовало оставить Линли с доктором, но у Сент-Джеймса был собственный интерес в этом деле, и он приготовился наблюдать, слушать и молчать.

Зашипел разгоревшийся уголь. Доктор Тренэр-роу вернулся на свое место за письменным столом. Сент-Джеймс и Линли уселись в кресла, стоявшие перед ним. Шум дождя за окнами напоминал шорох волн.

Вернулась Дора, она принесла поднос с чашками и чайниками и поставила его со словами: «Не забудьте принять лекарство», – и ушла.

Мужчины остались одни – с огнем, чаем и дождем.

– Родерик, нам известно об онкозиме, – сказал Линли, – и о клинике в Сент-Джасте. И об объявлении в газете, которое привлекало к вам клиентов. О Мике, и о Джастине, и о том, как распределялись роли. Мик отбирал наиболее платежеспособных пациентов, а Джастин поставлял вам лекарство из Лондона.

Тренэр-роу откинулся назад:

– Томми, это официальный визит?

– Нет.

– Тогда…

– Вы встречались с Бруком до субботнего вечера в Ховенстоу?

– Я только говорил с ним по телефону. Но он приехал сюда в пятницу вечером.

– Когда?

– Когда я вернулся из Галл-коттедж, он был тут.

– Зачем?

– Это очевидно. Он хотел поговорить о Мике.

– И вы не выдали его полиции?

Тренэр-роу нахмурился:

– Нет.

– Но вам было известно, что он убил Мика. Он сказал, зачем сделал это?

Тренэр-роу переводил взгляд с Линли на Сент-Джеймса и опять на Линли. Он облизывал губы и крепко держал чашку, изучая ее содержимое.

– Мик хотел поднять цены. Я был против. Видимо, Джастин тоже. Они поспорили. Джастин вышел из себя.

– Когда вы присоединились к нам в коттедже, вы уже знали, что Джастин Брук убил Мика?

– Я еще не видел Брука. И понятия не имел, кто это сделал.

– Что вы подумали о состоянии комнаты и о пропавших деньгах?

– Ничего не подумал, пока не увидел Брука. Он искал то, что могло навести на его след.

– А деньги?

– Не знаю. Наверно, он взял их. Но он не признался.

– А в убийстве?

– Да. В убийстве признался.

– Зачем ему понадобилась кастрация?

– Чтобы направить полицейских по ложному следу.

– А кокаин? Вы знали, что он наркоман?

– Нет.

– АО том, что Мик промышляет кокаином на стороне?

– Боже мой, нет.

Сент-Джеймс прислушивался к этому обмену репликами, испытывая определенный дискомфорт. Что-то такое крутилось у него в голове, не давая покоя, что-то такое, что было перед глазами и как будто просило обратить на себя внимание.

Линли и Тренэр-роу продолжали разговаривать, почти шепотом, как бы обмениваясь информацией, уточняя детали, определяя свою будущую позицию. И тут послышался легкий шумок на запястье Тренэр-роу. Он нажал крошечную кнопку на часах.

– Пора принять лекарство, – сказал он. – У меня повышенное давление.

Тренэр-роу вынул из кармана пиджака плоскую серебряную коробочку и открыл ее, явив глазам посетителей аккуратные ряды белых таблеток.

– Дора не простит мне, если придет однажды утром и найдет меня мертвым.

Он положил таблетку на язык и запил ее чаем.

Сент-Джеймс наблюдал за ним, вжавшись в кресло, пока не сложилась вся картинка-загадка. Как это было сделано, кто сделал и, главное, зачем. У первых сейчас ремиссия, сказала леди Хелен, а другие умерли.

Доктор Тренэр-роу поставил чашку на блюдце. И тут Сент-Джеймс мысленно выругал себя. Он проклинал себя за все, что просмотрел, пропустил, счел неважным, так как это, видите ли, не укладывалось в удобную схему. Еще раз он проклял себя за то, что его дело – наука, а не допрос и следствие. Он проклял себя за то, что его в первую очередь интересуют вещи и то, что они могут сказать о преступлении. Если бы его в первую очередь интересовали люди, он бы давно все понял.

Глава 27

Уголком глаза Линли отметил, что Сент-Джеймс подался вперед и стукнул рукой по столу Тренэр-роу, положив конец мирной беседе Линли и хозяина дома.

– Деньги, – сказал он.

– Прошу прощения?

– Томми, кто сказал тебе о деньгах?

Линли попытался понять, к чему клонит Сент-Джеймс.

– О каких деньгах?

– Нэнси сказала нам, что Мик раскладывает деньги по конвертам. Она сказала о том, что в тот вечер в гостиной были деньги. Мы обсуждали это позже, уже ночью, после того, как она побывала в охотничьем доме. Кто еще говорил тебе о деньгах? Кто еще знал?

– Дебора и Хелен. Они были с нами. Еще Джон Пенеллин.

– Ты говорил матери?

– Нет, конечно. Зачем?

– Тогда каким образом доктор Тренэр-роу узнал о деньгах?

Линли сразу понял, что за этим кроется. Он увидел ответ на изменившемся лице Тренэр-роу и не сумел сохранить профессиональную бесстрастность.

– Боже мой, – только и прошептал Линли.

Тренэр-роу молчал. Линли хотел сказать «нет» и не мог, понимая, что недавняя договоренность с другом уже не имеет значения. Самое ужасное желание последних пятнадцати лет, похоже, начинало сбываться. Тем не менее он спросил, хотя уже знал ответ:

– Сент-Джеймс, ты о чем?

– Доктор Тренэр-роу убил Мика Кэмбри. Правда, он не хотел этого. Они поспорили. Он ударил его. Мик упал. Началось кровотечение. Смерть наступила через несколько минут.

– Родерик.

Линли отчаянно желал, чтобы Тренэр-роу оправдался, ведь от его оправдания в какой-то мере зависела будущая жизнь его семьи. Однако Сент-Джеймс продолжал, позволяя себе говорить только о фактах, потому что только факты имели значение. И он выкладывал их, соединяя в одну цепочку:

– Когда он понял, что Мик умер, ему пришлось действовать быстро. Даже если бы Мик был настолько глуп, чтобы держать записи, связанные с онкозимом, дома, у него не было времени их искать. Время оставалось только на то, чтобы изобразить поиски, или грабеж, или сексуальное преступление. Но ничего такого на самом деле не было. Драка случилась из-за онкозима.

Лицо Тренэр-роу было непроницаемым. Даже когда он заговорил, то шевелились только губы, а остальная часть лица пребывала в неподвижности. В его словах была попытка опровергнуть обвинение, но не убедительная, словно он делал то, чего от него ждали.

– В пятницу я был на спектакле. Вам это отлично известно.

– Ну да, на спектакле, который играли во дворе школы, – отозвался Сент-Джеймс. – Вам не составило никакого труда выскользнуть на несколько минут, вы ведь сидели в задних рядах. Полагаю, вы пошли к нему после антракта, во время второго акта. Идти-то недалеко, три минуты, не больше. Вы хотели повидаться с ним. Поговорить насчет онкозима, а вместо этого убили его и вернулись в школу.

– А как насчет орудия убийства? – Тренэр-роу даже не пытался изобразить возмущение. – Думаете, оно было у меня под пиджаком?

– Ну, ударился-то он о каминную полку. А вот кастрация – другое дело. Вы взяли нож в коттедже.

– И принес в школу?

На сей раз в его голосе прозвучала насмешка, но не более убедительная, чем прежняя бравада.

– Думаю, вы спрятали его где-то на полдороге. Скажем, на Вирджин-плейс или на Айви-стрит. В саду или в урне. Ночью вы вернулись за ним и в субботу бросили его в бухте. Там же, насколько я понимаю, вы избавились от Брука. Ведь как только Брук узнал о смерти Мика, он понял, кто совершил убийство. Однако он не мог сдать вас полиции, не запятнав себя. Онкозим накрепко связал вас.

– Все это домыслы. Из сказанного вами ясно, что Мик был нужен мне живой. Если он поставлял мне пациентов, зачем мне убивать его?

– Да вы и не собирались его убивать. Вы ударили его в ярости, потому что вам хотелось спасать людей, а Мику – отбирать у них деньги. Вот вы и не выдержали.

– У вас нет доказательств. И вы это знаете. По крайней мере, насчет убийства.

– Вы забыли о фотоаппаратах, – заметил Сент-Джеймс.

Не изменившись в лице, Тренэр-роу внимательно посмотрел на него.

– Вы видели фотоаппараты в коттедже. Вы поняли, что были сделаны снимки тела. Во время субботнего хаоса, когда арестовали Джона Пенеллина, вам ничего не стоило взять фотоаппараты из комнаты Деборы.

– Но если так, – заговорил Линли, на какой-то момент почувствовавший себя адвокатом Тренэр-роу, – почему он не бросил фотоаппараты в воду? Если он бросил нож, то почему не фотоаппараты?

– И рисковать тем, что его увидят в Ховенстоу с ящиком в руках? Не понимаю, почему я сразу не понял, как это глупо. Томми, нож он мог спрятать под одеждой. Если бы его увидели на дороге, он сказал бы, что вышел проветриться. Что в этом особенного? Люди привыкли к его частым визитам в Ховенстоу. А как спрячешь фотоаппараты? Я могу представить, что он куда-то унес или увез их – скажем, в машине – позднее. Куда-нибудь, где их трудно найти.

Линли слушал и понимал, что его друг прав. Все они присутствовали на обеде и слышали, что там говорилось. Все они смеялись над нелепым предложением открыть шахты для туристов. Он произнес название, два слова, которые прозвучали как окончательное подтверждение неопровержимого факта.

– Уил-Маэн. – Сент-Джеймс перевел на него взгляд. – За обедом, в субботу вечером, тетя Августа в штыки приняла идею продажи этой самой шахты. Уил-Маэн.

– Это всего лишь предположение, – резко возразил Тренэр-роу. – Бред сумасшедшего. У вас есть только онкозим и больше ничего. А все остальное – всего лишь ваши фантазии. Томми, когда станут известны наши отношения, кто вам поверит? Если, конечно, вы хотите, чтобы наши отношения стали известны.

– Итак, опять все сначала, правильно? Все начинается с моей матери и заканчивается на ней.

На мгновение Линли позволил себе предпочесть тишь да гладь правосудию и непременному скандалу. Он смирился с онкозимом, с нелегальной клиникой, с непомерными суммами, которые больные, вне всяких сомнений, платили за лечение. Он мог смириться со всем этим, чтобы его мать ни о чем не узнала до конца своих дней. Но убийство – дело другое. Убийство требует наказания. Смириться с убийством нельзя.

Линли отлично представлял себе предстоящие пару месяцев. Суд, обвинение, Тренэр-роу будет все отрицать, защита не преминет вытащить на публику его мать и заявит, что Линли сводит счеты с ее давним любовником.

– Он прав, Сент-Джеймс, – устало произнес Линли. – У нас только догадки и предположения. Даже если мы достанем из шахты фотоаппараты, главный ствол затоплен уже много лет, значит, на пленке ничего не осталось, даже если там что-то было.

Сент-Джеймс покачал головой:

– Это единственное, чего доктор Тренэр-роу не знает. Пленки не было в фотоаппарате. Дебора отдала ее мне.

Линли услыхал, как тяжело, со свистом вздохнул Тренэр-роу.

– Доказательство на пленке, правильно? – продолжал Сент-Джеймс. – Ваша серебряная коробочка с лекарствами под ногой Мика Кэмбри. Все остальное вам, может быть, и удалось бы объяснить. Не исключено, что вам также удалось бы обвинить Томми в подтасовке улик, чтобы разлучить вас с его матерью. Но фотография есть фотография. Тут вы бессильны. А коробочка с лекарствами налицо. Та самая, которую вы только что доставали из кармана.

Тренэр-роу смотрел на укрытую туманом бухту:

– Это ничего не доказывает.

– Потому что есть на наших фотографиях и нет на полицейских? Какая разница?

Дождь стучал в окна. Ветер шумел в трубе. Вдалеке вопила сирена. Поерзав в кресле, Тренэр-роу вновь повернулся к своим посетителям, крепко схватившись за подлокотники, но ничего не говоря.

– Что произошло? – спросил Линли. – Ради всего святого, Родерик, что там у вас произошло?

Довольно долго Тренэр-роу не отвечал, устремив ничего не выражающий взгляд между Линли и Сент-Джеймсом. Взявшись за ручку верхнего ящика, он бесцельно водил по ней пальцами.

– Онкозим, – наконец произнес он. – Брук не мог брать много. Он, естественно, подделывал записи у себя в Лондоне. Но онкозима требовалось все больше. Вы далее не представляете, сколько людей звонило – и еще звонит – в последней надежде на спасение. А у нас было совсем немного лекарства. Мик же все посылал и посылал больных.

– Брук стал чем-то заменять онкозим, так? – спросил Сент-Джеймс. – У ваших первых пациентов стойкая ремиссия, как и полагается, судя по исследованиям в «Айлингтоне». А потом все меняется.

– Лекарство он присылал с Миком. Когда стало невозможно брать онкозим и они поняли, что клинику придется закрыть, они придумали замену. Те больные, у которых должна была быть ремиссия, умирали. Конечно, не все сразу. Но умирали, и умерших становилось больше. Я заподозрил неладное. Проверил лекарство. Это оказался соляной раствор.

– Вот в чем причина драки.

– В пятницу вечером я пошел к нему. Я хотел закрыть клинику. – Тренэр-роу встал и подошел к камину, отражавшемуся в его очках двумя красными огоньками. – Мику было плевать. Он даже не воспринимал их как людей. Они были для него источником дохода. Постарайтесь продержаться, пока мы достанем еще лекарства, сказал он. Больные умирают? Ну и что? Будут другие. Люди все отдают за надежду на спасение. И чего вы горячитесь? У вас полно денег, и не делайте вид, будто вы этому не рады. – Тренэр-роу поглядел на Линли. – Я пытался растолковать ему. Томми, он ничего не хотел понимать. Мне никак не удавалось объяснить ему. Я говорил. А ему было все равно. И тогда я… Я всего лишь толкнул его.

– И когда поняли, что он мертв, решили изобразить убийство на сексуальной почве, – проговорил Сент-Джеймс.

– Я ведь тоже думал, что он бегает за здешними женщинами, ну и решил, пусть будет, как будто его убил один из ревнивых мужей.

– А деньги?

– Пришлось взять. Потом я устроил беспорядок, как будто в комнате что-то искали. Носовым платком вытер все кругом, так что вряд ли там остались мои отпечатки. Тогда-то, верно, и уронил коробочку. Заметил я ее уже потом, когда стоял на коленях возле трупа.

Линли подался вперед:

– Как ни ужасно, Родерик, но все же смерть Мика была несчастным случаем. Падение, каминная полка. А как насчет Брука? Вы же были повязаны одним преступлением. Чего вы испугались? Даже если он понял, что вы убили Мика, он промолчал об этом. Посадив вас в тюрьму, он бы посадил и себя тоже.

– За себя я не боялся.

– Тогда зачем?..

– Ему был нужен Питер.

– Нужен?..

– Он хотел избавиться от него. Когда я вернулся со спектакля в пятницу, Брук ждал меня тут. Прежде мы, как вы понимаете, не встречались, однако ему не составило труда отыскать мой дом. Он сказал, что Мик проговорился в присутствии Питера. Он был напуган. Он хотел, чтобы я каким-то образом укоротил Мику язык.

– Ну, так вы это уже сделали, – заметил Сент-Джеймс.

Тренэр-роу никак не отреагировал на неприятное для него замечание.

– Когда на другое утро он узнал о случившемся, то сразу запаниковал. Прибежал ко мне. Ему казалось, что рано или поздно Питер вспомнит слова Мика, а тогда или пойдет в полицию, или сам будет искать, кого можно шантажировать. Питер, мол, никогда не жил самостоятельно, у него нет денег, и он уже угрожал Мику. Бруку во что бы то ни стало хотелось его убить. А мне надо было не допустить убийство.

– Боже милостивый, – прошептал Линли.

– Он сказал, что нет никакого риска, что он разыграет все так, будто Питер умер от передозировки. Не знаю, что он надумал, но я решил, что должен остановить его. Сказал, что у меня есть план получше, и назначил ему встречу на скале в субботу после обеда.

– Вы убили его?

– Я взял нож, но он был совсем пьян. Мне не составило труда столкнуть его вниз, и я надеялся, что полицейские посчитают это несчастным случаем. – Тренэр-роу умолк и внимательно осмотрел свой стол, папки на нем, журнал, три фотографии, ручку. – Об этом я не жалел. Ни секунды. И сейчас не жалею.

– Но он уже дал Саше наркотик. Эрготамин с хинином. И сказал, чтобы она поделилась с Питером.

– Каждый раз я опаздывал. Проклятье. Чертова судьба. – Он зачем-то принялся собирать в кучу бумаги, потом аккуратно сложил их и любовным взглядом обвел свой кабинет. – Этот дом был нужен мне для нее. Не мог же я привести ее в Галл-коттедж. Смешно даже подумать о таком. А сюда она бы пришла. Без онкозима не было бы моей виллы. Двойная польза. Вы можете меня понять? Люди, которые иначе давно умерли бы, обретали вторую жизнь, а твоя мать и я наконец-то были бы вместе. Этот дом был мне нужен для нее. – Держа бумаги одной рукой, другую он опустил в открытый средний ящик стола. – Будь тогда онкозим, Томми, я мог бы спасти и его. И спас бы, не раздумывая. Не важно, что я чувствовал к твоей матери. Надеюсь, ты веришь мне. – Он положил бумаги в ящик и придержал их рукой. – Она знает?

Линли вспомнил своего давно умершего отца, мечтавшую о счастье мать, брата, одиноко взрослевшего в Ховенстоу. Вспомнил он и тогдашнего Тренэр-роу. Ему потребовалось немалое усилие, чтобы произнести:

– Она не знает.

– Слава богу. – Тренэр-роу вновь опустил руку в ящик, и тут же поднял ее. Блеснул металл. В руке у него был пистолет. – Слава богу, – повторил он и наставил пистолет на Сент-Джеймса.

– Родерик. – Линли не сводил глаз с пистолета. Обрывки мыслей – не связанных друг с другом – проносились у него в голове. Пистолет с черного рынка. Пистолет, сохранившийся с военных времен. Оружейная комната в Ховенстоу. Конечно, он подготовился к такому повороту событий, иначе и быть не могло. Они сами уже давно предупреждали его о том, что что-нибудь подобное непременно случится. Вопросы, допросы, телефонные звонки. – Родерик, ради бога, остановитесь.

– Ну да, – отозвался Тренэр-роу. – Думаю, так будет правильно.

Линли искоса поглядел на Сент-Джеймса, совсем не изменившегося в лице, оно оставалось бесстрастным, словно никакой, тем более смертельной, опасности не было и в помине. Едва заметное движение привлекло его внимание. Тренэр-роу взвел курок.

Неожиданно Линли вновь оказался на распутье. Надо было принимать решение – никуда не деться. Пора назвать вещи своими именами.

На все про все – доля секунды. Ну же, давай, мысленно прикрикнул он на себя. Решение принято.

– Родерик, вы же не думаете…

Выстрел заглушил слова Линли.

***

Дебора потерла кулаками затекшую шею. В комнате было душно, и, хотя окно все время, пока шел дождь, оставалось открытым, из-за сигарет Гарри Кэмбри там стояла вонь, от которой щипало глаза и болело горло.

В редакции все занимались своими делами. Беспрерывно звонил телефон, работали компьютеры. Дебора просмотрела все файлы в большом шкафу, но ничего не нашла, разве что трижды порезала пальцы и испачкала руки. Судя по звукам, доносившимся с того места, где был Гарри Кэмбри – по его стонам, вздохам, приглушенной ругани, – у него дела обстояли примерно так же.

Дебора подавила зевок, чувствуя себя выжатой как лимон. Утром ей удалось поспать пару часов, но и тогда обрывки снов скорее иссушали ее эмоционально и психически, чем навевали покой. К тому же она старательно отгоняла от себя мысли о прошедшей ночи, что тоже стоило ей немало сил. Теперь ей хотелось спать, чтобы, во-первых, отдохнуть и, во вторых, забыть обо всем неприятном. Едва она подумала о сне, как веки будто налились свинцом. Шум дождя, стучавшего по крыше, был на редкость усыпляющим, к тому же духота, приглушенные голоса…

Вой сирен под окнами мгновенно изгнал даже намек на сон. Сначала послышалась одна сирена, потом к ней присоединилась другая. Через мгновение – третья. Джулиана Вендейл вскочила из-за стола и бросилась к окну. Дебора присоединилась к ней, Гарри Кэмбри тоже поднялся со стула.

Машина «скорой помощи» сворачивала с Пензанс-роуд на Пол-лейн. Поодаль, где Пол-лейн начинала подъем на гору, две полицейские машины спешили наверх сквозь дождь. Тут же зазвонил телефон в закутке, где принимали сообщения о городских новостях. Джулиана взяла трубку. Разговор был односторонним. Она произносила лишь отдельные слова: «Когда?.. Где?.. Насмерть?.. Понятно. Да. Спасибо».

– Стреляли у Тренэр-роу, – сказала она Кэмбри, положив трубку.

У Деборы появилось ощущение опасности.

– У Тренэр-роу? – переспросила она Кэмбри, прежде чем он успел произнести хоть слово.

Он рванулся к двери, по дороге хватая фотоаппараты и плащ. Уже на пороге, оглянувшись, он бросил Джулиане Вендейл:

– Оставайся на телефоне!

Пока Кэмбри бежал вниз по лестнице, еще одна полицейская машина проехала мимо редакции. Несмотря на дождь, все, кто был в «Якоре и розе», а также многие другие обитатели Пол-лейн высыпали на улицу и последовали за машиной. Гарри Кэмбри не повезло, он попал в самую гущу толпы и теперь изо всех сил старался выбраться из нее. Дебора всматривалась в людей, напрасно отыскивая взглядом белокурую и черноволосую головы. У нее не было сомнений, что они тоже где-то тут. Наверняка, заслышав фамилию Тренэр-роу, они побежали в направлении виллы.

– Да кто его знает? Говорят, насмерть, – крикнул кто-то.

Дебору словно ударило электрическим током. Ей представилось лицо Сент-Джеймса. Она вспомнила, как он смотрел на Томми – с суровой решимостью, – прежде чем увел его из редакции. На нее накатила волна ужаса. Они ведь пошли к Тренэр-роу.

Дебора бросилась вон из комнаты, не помня как, слетела с лестницы и стала пробиваться сквозь толпу возле паба. Дождь поливал ее. Проезжавшая мимо машина оглушила ревом клаксона и обрушила на нее фонтан брызг из-под колес. Дебора ничего не замечала. Она знала только одно – надо бежать к Тренэр-роу. Ее гнал страх.

За прошедшие три года Линли ничего не говорил напрямую о неприятностях в своей жизни. В сущности, не напрямую тоже не говорил. Скорее кое-что было понятно по его поведению. Например, он предпочел провести Рождество с ней, а не со своей семьей, письмо от его матери валялось нераспечатанным несколько недель, не отвечал он и на телефонные звонки. Однако, когда они сегодня шли к бухте, он сказал ей, что от былого не осталось и следа – от вражды, непонимания, горечи, злости. И вот – опять убийство. Только не убийство. Только не это.

У нее в голове билась лишь одна мысль, которая гнала ее все выше и выше на гору. Поток воды с крыши, где не было водосточной трубы, ударил Дебору в щеку и на мгновение ослепил, прервав ее восхождение. Ей пришлось остановиться, чтобы протереть глаза, а толпа в это время обтекала ее, стремясь к синим огням вдалеке. Все только и говорили, что об убийстве. Труп, кровь – толпа была готова ко всему.

На первом же перекрестке разгневанная матрона, тащившая за руку хныкавшего мальчишку, отпихнула ее к залитым дождем витринам кафе «Талисман».

– Смотри, куда прешь! – в ярости крикнула она Деборе. На ногах у нее были римские сандалии со шнуровкой до колен. Она прижимала мальчика к себе. – Чертовы туристы. Думают, им все позволено.

У Деборы и в мыслях не было отвечать. Ей нельзя было медлить ни минуты. Позднее она вспоминала, будто видела бесконечный и меняющийся коллаж, когда бежала по деревне и на гору: мокрое объявление на двери лавки, на котором слова сбитые сливки и шоколадные пирожные слились воедино; единственный подсолнечник со склоненной огромной головой; пальмовые ветки в луже; жующие рты словно что-то неслышно кричали ей; крутящееся велосипедное колесо и неловко продвигающийся по улице велосипедист. Но все это не существовало – Дебора искала Томми и мысленно видела его лицо, с каждым разом все более отчетливо, – он обвинял ее в предательстве. Неужели это ей в наказание за минутную слабость?

Пожалуйста, беззвучно шептала она. Если нужны обеты и клятвы, она принесет их. Не раздумывая. И без сожалений.

Когда Дебора приблизилась к последнему перекрестку в деревне, мимо проехала полицейская машина, разбрасывая камешки и поднимая фонтан брызг. Никакого клаксона, тем более сирены, не потребовалось, чтобы ей уступили дорогу. Утомленные дождем люди начали потихоньку отставать, искать укрытия в магазинах, под крышами, некоторые спрятались в методистской церкви. Даже зрелище трупа и крови, похоже, стало менее привлекательным из-за угрозы испортить воскресные наряды.

Только самые любопытные продолжали идти на гору. Убрав с лица мокрые волосы, Дебора увидела на подъездной аллее толпу, полицейская лента преграждала ей путь к дому. Здесь царила гнетущая тишина, прерываемая возбужденными криками Гарри Кэмбри, спорившего с неумолимым констеблем, который не пускал его в дом.

В вилле Тренэр-роу свет горел во всех окнах. Вокруг ходили люди в форме. Полицейские машины, расположившиеся на подъездной аллее, не выключали фары.

– Слышал, кого-то убили, – сказал один из мужчин в толпе.

– Уже вынесли?

– Да пока нет.

Работая локтями, Дебора пробиралась в первые ряды. С ним ничего не случилось. С ним все прекрасно. Он где-то тут. Однако она не могла отыскать его. Детская молитва вспыхнула у нее в голове, но осталась непроизнесенной. Дебора торговалась с Богом. Она просила, чтобы Он иначе наказал ее. Она просила, чтобы Он понял ее. Она признавала свои ошибки.

Дебора нырнула под ленту.

– Эй, мисс, сюда нельзя! – рявкнул констебль, стоявший в десяти футах от нее и препиравшийся с Гарри Кэмбри.

– Но здесь…

– Назад! – крикнул констебль. – Тут вам не театр!

Не слушая его, Дебора зашагала к дому. Ей надо было знать, что случилось, остальное не имело значения.

– Эй, вы! – Констебль двинулся к ней, собираясь, видно, грудью преградить ей дорогу, но тут Гарри Кэмбри, оставшись без присмотра, метнулся мимо него. – Черт! – заорал констебль. – Эй! Гарри!

Упустив Гарри Кэмбри, он решил не упускать незнакомую женщину, поэтому схватил Дебору за руку и помахал появившейся в поле видения полицейской машине. – Заберите ее, – попросил он сидевших внутри. – Другого я проморгал.

– Нет!

Дебора боролась изо всех сил, чувствуя бессильную ярость. Ей никак не удавалось вырваться из рук констебля. Чем сильнее она вырывалась, тем крепче он держал ее.

– Мисс Коттер?

Дебора обернулась. Даже ангел не был бы ей сейчас милее преподобного мистера Суини. Одетый во все черное, он стоял под большим зонтом, торжественно глядя на нее сквозь толщу дождя.

– Томми на вилле, – сказала она. – Мистер Суини, пожалуйста.

Священник нахмурился и искоса поглядел на подъездную аллею.

– Боже мой. – Его правая рука разжалась и подхватила ручку зонта, слишком тяжелую для левой руки. – Ох, боже мой. Да. Я понимаю. – Последние слова означали, что он принял решение. Мистер Суини выпрямился во весь свой рост, не превышавший пяти с половиной футов, и заговорил с констеблем, который не собирался нарушать служебный долг и отпускать Дебору. – Вы же знаете лорда Ашертона, правда? – произнес он решительным тоном, который удивил бы тех из его прихожан, которые не слышали, как он в образе черного Отелло приказывал Кассио и Монтано опустить шпаги. – Это его невеста. Пропустите ее.

Констебль уставился на грязную, вымокшую под дождем Дебору, всем своим видом ясно говоря, что сомневается в ее близких отношениях с графами Ашертон.

– Отпустите ее, – повторил мистер Суини. – Я сам ее провожу. Наверно, вам стоило бы обратить больше внимания на газетчика, чем на молодую леди.

Констебль еще раз скептически оглядел Дебору, которая едва сдерживалась, пока он раздумывал.

– Ладно. Идите. Только не мешайте там.

Дебора едва не проговорила «спасибо», но тотчас забыла и о «спасибо», и обо всем остальном, потому что ее не держали ноги.

– Ничего, ничего, дорогая, – сказал мистер Суини. – Пойдемте. Берите меня под руку. Тут скользко.

Дебора послушно сделала, как он сказал, не вполне понимая его, потому что в ее голове все смешалось из-за страха за Томми.

– Пожалуйста, только не Томми, – шептала она. – Только не так. Пожалуйста. Все, что угодно, только не это.

– Сейчас, сейчас, – бормотал тем временем мистер Суини. – Все будет хорошо. Вот увидите.

Они скользили и едва не падали на поломанных цветах фуксии, пока шли к дому по аллее. Дождь как будто немного притих, однако Дебора уже промокла до нитки, и зонтик мистера Суини ей был ни к чему. Она вся дрожала, когда шла, опираясь на его руку.

– Все это ужасно, – проговорил мистер Суини словно в ответ на ее дрожь. – Но ничего, все будет хорошо. Вот увидите.

Дебора слышала его слова, но она слишком много знала, чтобы поверить священнику. Что может быть хорошего? Правый суд всегда тут как тут, когда его меньше всего ждешь. Вот и ее очередь пришла.

Несмотря на большое количество людей повсюду, перед домом было очень тихо, только покашливало полицейское радио да женский голос отдавал распоряжения приехавшим полицейским. Под боярышником расположились три полицейские машины. На заднем сиденье одной из них Гарри Кэмбри громко переругивался с раздраженным констеблем, который приковал журналиста наручниками к дверце. Увидав Дебору, Гарри Кэмбри высунулся в окошко, которое было рядом с офицером.

– Умер! – крикнул он, прежде чем констебль успел перехватить его.

Случилось худшее. Дебора заметила «скорую помощь» неподалеку, но, видно, в ней не было нужды, поэтому она стояла дальше, чем полицейская машина. Не говоря ни слова, Дебора вцепилась в руку мистера Суини, однако он как будто прочитал ее страхи и показал на крыльцо:

– Смотрите!

Дебора заставила себя поднять голову и увидела его. Обшарив его всего жадным взглядом, она не нашла ни одного ранения. Разве что он был весь мокрый и очень бледный. Рядом стоял инспектор Боскован, и они о чем-то разговаривали.

– Слава богу, – прошептала Дебора.

Дверь открылась, и Линли с Боскованом посторонились, чтобы пропустить под дождь двух мужчин с носилками, на которых лежал человек. Он был укрыт с головы до ног, словно его хотели защитить от дождя и от любопытных взглядов. Только увидав носилки, только услыхав стук закрывшейся двери, Дебора все поняла. Она в страхе оглядела аллею, ярко освещенные окна, машины, крыльцо. Потом еще и еще раз – аллею, окна, машины, крыльцо, – словно это могло что-то изменить.

Мистер Суини произнес несколько слов, но Дебора не слышала его. Она помнила свои слова: все, что угодно.

Ее детство, вся ее жизнь в одну секунду пронеслась у нее в голове, в первый раз не оставив позади себя шлейф ярости и боли. Она все понимала теперь, но было слишком поздно. Изо всех сил прикусив губу, так что появилась кровь, Дебора не смогла сдержать крик:

– Саймон!

Она бросилась к «скорой помощи», куда уже поместили тело.

***

Линли оглянулся. Он видел, как она, словно слепая, пробирается между машинами. Видел, как она поскользнулась, но устояла на ногах. И все время слышал, как она кричит: «Саймон!»

Дебора подскочила к «скорой помощи», стала дергать ручку дверцы. Подошел один полицейский, попытался отстранить ее, потом подошел еще один. Она вырывалась из их рук. Она дралась и царапалась. И все время кричала: «Саймон! Саймон!» Кричала визгливо, отчаянно, словно двухсложную погребальную песнь, оду для одного голоса, как в древнегреческой трагедии, и именно тогда, когда Линли меньше всего хотел услышать ее, но услышал и теперь знал, что не забудет этого до конца жизни.

У него сжалось сердце, и он отвернулся.

– Сент-Джеймс! – крикнул он в открытую дверь.

В это время Сент-Джеймс беседовал с домоправительницей Тренэр-роу, которая рыдала в снятый с головы тюрбан. Он оглянулся, хотел что-то сказать, но умолк и нахмурился, услыхав крики Деборы. Ласково коснувшись плеча Доры, Сент-Джеймс вышел на крыльцо и увидел, как Дебору оттаскивают от «скорой помощи» и как она бьется в руках полицейских. Он посмотрел на Линли.

Тот отвернулся:

– Ради бога. Иди к ней. Она же думает, что ты умер.

У Линли не было сил поглядеть на друга. Он не хотел глядеть на него. Он только надеялся, что Сент-Джеймс без лишних слов возьмет все в свои руки. Этого не случилось.

– Нет. Она всего лишь…

– Да иди ты, черт бы тебя побрал. Иди!

Прошло несколько секунд, прежде чем Сент-Джеймс двинулся с места, но когда он наконец ушел, Линли наконец-то смог искупить свою вину, чего он так давно желал. И он заставил себя смотреть.

Обойдя полицейские машины, Сент-Джеймс шел к полицейским, тащившим Дебору. Он шел медленно, потому что не мог идти быстро. Ему мешала нога, он некрасиво хромал, останавливался из-за боли, в которой был повинен Линли.

Наконец Сент-Джеймс подошел к «скорой помощи». Он окликнул Дебору. Схватил ее в объятия, прижал к себе. Она попыталась вырваться, кричала, вопила, дралась, но почти тотчас утихла, едва поняла, кто с ней рядом. Тогда она сама прижалась к нему, содрогаясь всем телом в жутких рыданиях, а он склонил к ней голову и стал гладить ее по волосам.

– Дебора, все хорошо, – услыхал Линли. – Извини, что напугали тебя. Со мной ничего не случилось, любимая. Моя любимая. Любимая, – повторял он без конца.

Они стояли под дождем, вокруг бегали полицейские, но им это было безразлично. Линли повернулся и скрылся в доме.

***

Какое-то движение разбудило Дебору, и она открыла глаза. Сначала она увидела высоко над собой деревянный потолок. Долго смотрела на него, ничего не понимая. Потом повернула голову и увидела туалетный столик с кружевной скатертью, серебряные головные щетки и старинное высокое зеркало. Спальня прабабушки Ашертон, вспомнила Дебора. И сразу же вспомнила все остальное. Бухту, редакцию, дорогу в гору, тело на носилках. И главное, Томми.

Шторы в спальне были задернуты, однако луч солнца рассекал кресло возле камина. Там, вытянув перед собой ноги, сидел Линли. На столике рядом с ним стоял поднос с едой. С завтраком, судя по всему. Дебора разглядела темную корочку тоста.

Заговорила Дебора не сразу, пытаясь вспомнить, что было после жуткой сцены на вилле Тренэр-роу. Сначала ей дали бренди, потом она услышала голоса, потом зазвонил телефон, потом была машина. Каким-то образом она вернулась из Нанруннела в Ховенстоу, где ее уложили в постель.

На Деборе была голубая атласная рубашка, которую она видела в первый раз. Такой же пеньюар лежал у нее в ногах. Дебора села:

– Томми!

– Ты проснулась.

Томми подошел к окну и немного раздвинул шторы, чтобы впустить дневной свет. Оказалось, что окна были немного приоткрыты, и он распахнул их, так что в комнате стали слышны крики чаек и бакланов.

– Сколько времени?

– Одиннадцатый час.

– Одиннадцатый?

– Ты проспала больше двенадцати часов. Ничего не помнишь?

– Так, обрывки. Ты долго ждешь?

– Да как сказать.

Тут только Дебора обратила внимание, что он почему-то не переоделся и не побрился, а под глазами у него черные провалы.

– Ты был тут всю ночь?

Линли не ответил и не отошел от окна, оставаясь довольно далеко от нее. Над его головойДебора видела небо. И волосы у него золотились на солнце.

– Пожалуй, я сегодня отвезу тебя в Лондон. Одевайся. – Кивком головы он показал на поднос. – Это здесь с половины девятого. Может быть, принести тебе что-нибудь другое?

– Томми, – сказала Дебора. – Ты… неужели?..

Она попыталась поймать его взгляд, но он не смотрел на нее и никак не реагировал на ее слова, поэтому она замолчала.

Сунув руки в карманы, Линли опять повернулся к окну:

– Джона Пенеллина привезли домой.

Дебора подхватила эту тему:

– А Марк?

– Боскован знает, что он брал «Дейз». А кокаин… – Линли вздохнул. – Пусть решает Джон, пока это в моей власти. Я не буду решать вместо него. Не знаю, как он поступит. Наверно, он еще не готов отпустить сына. Не знаю.

– Ты мог бы сообщить о нем.

– Мог бы.

– Но не сообщишь?

– Пусть Джон решает. – Запрокинув голову, он смотрел на небо. – Сегодня прекрасный день. Отличный день для полета.

– А что Питер? С него сняты обвинения? – спросила Дебора.

– Сент-Джеймс думает, что Брук купил эрготамин в пензансской аптеке. Правда, его не продают без рецепта, однако это не первый раз, когда аптекарь идет на уступки. Да и что такого особенного? Брук пожаловался на мигрень. Аспирин, мол, не помогает. А в субботу все врачи отдыхают.

– Он не думает, что у Джастина могли быть свои таблетки?

– Он не думает, что у Джастина были причины ими запасаться. Я сказал ему, что на самом деле это не имеет значения, но он хочет полностью избавить Сидни, да и Питера тоже, от подозрений. Он поехал в Пензанс.

Линли умолк, словно исполнил свой долг.

У Деборы перехватило дыхание. Линли стоял в совершенно неестественной позе.

– Томми, – сказала она, – я видела тебя на крыльце. Я знала, что ты жив. Поэтому, когда появились носилки…

– Труднее всего было сказать маме, – продолжал он. – Я смотрел на нее и понимал, что убиваю ее каждым произнесенным словом. Она не плакала. По крайней мере, в моем присутствии. Потому что мы оба знаем, что, в сущности, вина лежит на мне.

– Нет!

– Если бы они поженились много лет назад, если бы я разрешил им пожениться…

– Томми, нет.

– Она не будет горевать на моих глазах. Она не позволит мне разделить с ней ее горе.

– Томми, милый…

– Это было ужасно. – Он провел ладонью по фрамуге. – На секунду мне показалось, что он и в самом деле может застрелить Сент-Джеймса. Но он взял дуло в рот. – Линли кашлянул. – Почему никогда нельзя подготовиться ни к чему подобному?

– Томми, я знаю его всю мою жизнь. Он как член моей семьи. Когда я решила, что его убили…

– Кровь. Всюду был мозг. Даже на окне. Кажется, мне это никогда не забыть. И это, и все остальное тоже. Как в кино. Стоит мне закрыть глаза, и я снова все вижу, словно опять прокручивается пленка.

– Ох, Томми, пожалуйста, не надо, – несчастным голосом проговорила Дебора. – Пожалуйста. Подойди ко мне.

На сей раз он прямо посмотрел ей в глаза:

– Этого недостаточно, Деб.

Он проговорил это ласково, но Дебора все равно испугалась.

– Чего недостаточно?

– Того, что я люблю тебя. Того, что я хочу тебя. Я всегда думал: что Сент-Джеймс тысячу раз дурак, что не женился на Хелен. Яне мог понять. А теперь мне кажется, что я понимал, только не хотел смотреть правде в глаза.

Дебора сделала вид, что не слышала его слов.

– Томми, мы будем венчаться в Ховенстоу? Или в Лондоне? Как ты хочешь?

– Венчаться?

– Ну да, дорогой. В Ховенстоу или в Лондоне?

Он покачал головой:

– Нет, Дебора, только не это. Я так не хочу.

– Но я хочу тебя, – прошептала Дебора. – Томми, я люблю тебя.

– Я знаю, что тебе очень хочется в это верить. Видит бог, я тоже хотел бы верить. Если бы ты осталась в Америке, если бы ты не вернулась домой, если бы я уехал к тебе туда, у нас мог бы быть шанс. Но теперь…

Линли все еще стоял очень далеко, возле окна, и Деборе это стало невыносимо. Она протянула к нему руку:

– Томми. Томми. Пожалуйста.

– Вся твоя жизнь – Саймон. Кому, как не тебе, это знать. Мы оба это знаем.

– Нет, я…

Дебора не смогла закончить фразу. Ей хотелось ругаться, драться, стоять на своем, но Томми заглянул ей глубоко в душу и вытащил на божий свет то, что она старалась навсегда похоронить там.

Прежде чем заговорить снова, он несколько минут не сводил с нее глаз:

– Тебе хватит часа?

Дебора открыла рот, чтобы просить, спорить, умолять, но ей изменили силы.

– Да. Хватит, – только и сказала она.

Часть VII Через некоторое время

Глава 28

Леди Хелен вздохнула:

– Знаешь, мне, кажется, никогда не было так скучно. Скажи-ка еще раз, что нам надо доказать.

Сент-Джеймс сделал третью складку на тонкой пижаме, не сводя глаз с дырки от ножа, которым колют лед.

– Пострадавший заявляет, что на него напали, когда он спал. У него одна рана, а на верхней части пижамы три дырки, и на каждой кровь. Как ты думаешь, что бы это могло значить?

Леди Хелен наклонилась над пижамой, сложенной так, что были отлично видны все три дырки.

– Он занимался во сне акробатикой?

Сент-Джеймс хмыкнул:

– Ну да. Просто он не спал. Сам себя ранил, а пижаму продырявил потом. – Он заметил, что леди Хелен зевнула. – Скучаешь?

– Совсем нет.

– Тебе предстоит вечер с очаровательным джентльменом?

– Если бы. Боюсь, дорогой, мне предстоит общество бабушки и дедушки. Дедушкин храп прекрасно сочетается с победным маршем из «Аиды». Я сопровождаю их в оперу. Надеюсь, сегодня дедушка более подвижен, чем обычно.

– Для души полезно время от времени поклоняться культурным ценностям.

– Ненавижу оперу. Если бы еще там пели по-английски. Разве я хочу слишком многого? Они же всегда поют на итальянском или на французском. Или на немецком. Хуже всего, если на немецком. А когда они мечутся по сцене в своих нелепых шлемах и как бы дуют в рог…

– Хелен, ты мещанка.

– Я – типичная представительница своего класса.

– Ладно, если ты потерпишь полчаса, я приглашу тебя на ланч. На Бромптон-стрит открылся новый ресторан.

Леди Хелен оживилась:

– Милый Саймон, это прекрасно! Что надо делать?

Она огляделась, словно подыскивая себе занятие, но Сент-Джеймсу уже было не до нее, потому что хлопнула входная дверь и он услышал свое имя. Забыв обо всем на свете, он метнулся прочь от рабочего стола.

– Сидни, – сказал он и зашагал к двери, пока его сестра взбегала вверх по лестнице. – Где ты, черт тебя побери, была?

Сидни вошла в лабораторию.

– Сначала в Сарри. Потом в Саутгемптоне, – ответила она как ни в чем не бывало и бросила норковый жакет на стул. – Мне пришлось еще раз позировать в мехах. Если в ближайшее время никто не предложит ничего другого, не знаю, что делать. Рекламировать шкуры мертвых животных в высшей степени отвратительно и до омерзительности противно. К тому же от меня требуют совсем ничего не надевать под низ. – Наклонившись над столом, она внимательно осмотрела пижаму. – Опять кровь? Как вы можете заниматься этим перед ланчем? Надеюсь, я не пропустила ланч. Еще только двенадцать. – Она открыла сумку, которая висела у нее на плече, и стала рыться в ней. – Ну где же? Естественно, я понимаю, почему они настаивают на голой коже, но у меня сейчас не лежит к этому душа. Говорят, это, мол, эротично. Обещание, фантазия. Вздор. А, вот оно.

Сидни достала мятый конверт и протянула его брату.

– Что это?

– А то, из-за чего я десять дней пробыла у мамы. Мне даже пришлось съездить на неделю к Дэвиду, чтобы она не подумала, будто я несерьезно к этому отношусь.

– Ты была у мамы? – недоверчиво переспросил Сент-Джеймс. – У Дэвида в Саутгемптоне? Хелен, ты разве не?..

– Я звонила в Сарри, но мне никто не ответил. А потом, ты сказал, чтобы я не пугала маму. Помнишь?

– Не пугала маму? – спросила Сидни. – Из-за чего?

– Из-за тебя.

– А почему мама должны была пугаться из-за меня? – Но дожидаться ответа Сидни не стала. – По правде говоря, поначалу она восприняла это как нелепость.

– Что?

– Теперь мне ясно, Саймон, откуда у тебя такая непонятливость. Потом я все же ее достала. Я не сомневаюсь, что добьюсь своего. Бери письмо и читай вслух. Пусть Хелен тоже послушает.

– Черт побери, Сидни, я хочу знать…

– Так читай, – сказала она, хватая его за руку и тряся ее.

С плохо скрываемым раздражением Сент-Джеймс вскрыл конверт и начал читать вслух:

"Мой дорогой Саймон!

Похоже, мне не удастся отделаться от Сидни, пока я не попрошу у тебя прощения, поэтому позволь мне сделать это немедленно. Правда, одна строчка вряд ли удовлетворит твою сестру."

– Сид, что это значит?

Она рассмеялась:

– Читай дальше!

И Сент-Джеймс вновь обратился к несколько тяжеловесному письму своей матери.

"Саймон, я всегда знала, что идея открыть окна в детской принадлежала твоей сестре. Но поскольку ты промолчал в ответ на обвинение, мне ничего не оставалось, как наказать тебя. Для родителей самая тяжкая обязанность – наказывать своих детей. Тем более когда закрадывается страх, что наказываешь неправильно. Сидни все объяснила мне, как только она одна умеет, и хотя она твердо стояла на том, что мне надо крепко побить ее, ведь это она подставила тебя под наказание много лет назад, я не представляю, как бить палкой двадцатипятилетнюю женщину. Итак, прошу прощения за то, что возложила бремя вины на твои хрупкие плечи… Сколько тебе было тогда? Десять? Я забыла… А теперь я могу перейти к ней. Ее визит был довольно приятным для нас обеих. К тому же я провела несколько дней с Дэвидом и его детьми. И могу надеяться, что ты тоже посетишь меня в Сарри. Привози с собой Дебору, если соберешься приехать. Коттер звонил повару и рассказал о ней. Бедняжка. Ты поступил бы мило, если бы пригрел ее под своим крылышком до тех пор, пока она опять не встанет на ноги.

Любящая мама"

Уперев руки в бока, Сидни запрокинула голову и рассмеялась, явно довольная произведенным эффектом:

– Разве она не великолепна? Мне, правда, потребовалось много времени, чтобы заставить ее сесть за письмо. Хотя она уже хотела поговорить с тобой насчет Деборы – знаешь ведь, как она боится, что мы превратимся в варваров и будем вести себя недостойно в сложных ситуациях, – сомневаюсь, что, не будь я там, она написала бы тебе.

Сент-Джеймс чувствовал на себе взгляд Хелен. Он знал, какого вопроса она ждет. Но он молчал. За последние десять дней ничего не произошло, несмотря на поспешный отъезд Деборы из Ховенстоу, иначе он понял бы это по поведению Коттера. Когда он вернулся из Пензанса на другой день после смерти Тренэр-роу, ее там уже не было. Линли сообщил только, что самолетом доставил ее в Лондон. Мрачная отстраненность Коттера тоже не располагала к откровенному разговору. Зато у леди Хелен не было причин таиться.

– Что с Деборой?

– Томми разорвал помолвку, – ответила Сидни. – Саймон, разве Коттер не сказал тебе? Судя по словам маминой поварихи, он по-настоящему кипел, когда говорил с ней. Был в ярости. Я думала, он вызовет Томми на дуэль. «Шпаги или пистолеты». Просто слышу, как он кричит: «Спикерс-корнер. На рассвете». – Она засмеялась, но тотчас вновь посерьезнела. – Классно, правда? Хотя, если вспомнить Питерову Сашу, классность не в чести у Линли.

Пока Сидни говорила, Сент-Джеймс сообразил, что она понятия не имеет ни о чем случившемся после ее отъезда из Ховенстоу в воскресенье утром. Выдвинув нижний ящик рабочего стола, он достал из него серебряный флакон:

– Ты потеряла его.

Сидни радостно взяла у него флакон:

– Где ты нашел? Только не говори, что он был в Ховенстоу, в шкафу. Туфли – возможно, но только не флакон.

– Сид, Джастин взял его.

Очень просто. Всего четыре слова. Но что сталось с Сидни? Улыбки как не бывало. Сидни пыталась удержать ее, даже губы у нее задрожали от нечеловеческого усилия. И вся она как будто мгновенно постарела. Ничего не осталось от ее беззаботности, и Сент-Джеймс в который раз понял, насколько Сидни зависит от своих эмоций. Ее недавнее поведение было доспехами, не позволявшими ей явить миру свою тоску.

– Джастин? – переспросила она. – Зачем?

Объяснить такое было непросто. Сент-Джеймс не сомневался, что своим ответом расстроит Сидни еще сильнее. И все же ответить было необходимо, чтобы Сидни окончательно рассталась с прошлым.

– Якобы ты убийца.

– Смешно.

– Он хотел убить Питера Линли, но вместо него убил Сашу Ниффорд.

– Не понимаю.

Сидни крутила в руках флакон, потом наклонила голову и коснулась ладонью щеки.

– Во флаконе было лекарство, которое она приняла за героин. – При этих словах брата Сидни подняла голову, и по выражению ее лица он понял, что она поверила ему. Убийство с помощью наркотика не вызвало у нее сомнений. – Извини, родная.

– Почему Питер? Джастин сказал, что Питер был у Кэмбри. Он сказал, они поссорились. Потом Мик Кэмбри умер. Он сказал, Питер хотел убить его. Не понимаю. Питер же не мог не знать, что Джастин все рассказал тебе и Томми. Он знал. Наверняка знал.

– Питер не убивал Джастина. Сид, его даже не было в Ховенстоу, когда Джастин умер.

– Тогда почему?

– Питер слышал кое-что такое, чего не должен был слышать, и он мог со временем использовать это против Джастина. Тем более после смерти Мика Кэмбри. Джастин занервничал. Ему было известно, что Питер тщетно пытался достать деньги и кокаин. В его состоянии трудно было предсказать, как он поведет себя, поэтому Джастин испугался и решил от него избавиться.

Сент-Джеймс и леди Хелен рассказали Сидни все – об «Айлингтоне», об онкозиме, о Тренэр-роу и Кэмбри. О клинике и о раковых больных. О замене лекарства, что привело Мика к смерти.

– Брук был в опасности, – сказал Сент-Джеймс. – Вот и попытался предпринять шаги, чтобы избавиться от нее.

– А при чем тут я? – спросила Сидни. – Это ведь мой флакон. Разве он не понимал, что подумают на меня?

Она с силой, так что побелели костяшки пальцев, сжала флакон в ладонях.

– Сидни, ты забыла, что случилось в тот день на берегу? – вмешалась леди Хелен. – Ты ведь здорово его унизила.

– Он хотел наказать тебя, – подтвердил Сент-Джеймс.

Почти не двигая губами, Сидни пролепетала:

– Он любил меня. Я знаю. Он любил меня.

Сент-Джеймс понял, как тяжело его сестре, ему тоже было нелегко, тем не менее он решил раз и навсегда прояснить правду. Он искал и не мог найти слова, которые стали бы утешением для Сидни.

И тогда заговорила леди Хелен:

– Сидни, Джастин Брук был таким, каким был, но это не значит, что и ты такая же. С какой стати ты рядишь себя под него? Не важно, что он чувствовал. Или не чувствовал.

Послышалось сдавленное рыдание, и Сент-Джеймс подошел к сестре.

– Извини, родная, – сказал он, крепко обнимая Сидни. – Я бы предпочел, чтобы ты ничего не знала. Но не лгать же тебе. И, Сидни, мне не жалко, что он мертв.

Кашлянув, Сидни посмотрела ему в глаза и слабо улыбнулась.

– Господи, как есть хочется, – прошептала она. – Будет у нас ланч или нет?

***

Выйдя из машины на Итон-Террас леди Хелен громко хлопнула дверцей. Она сделала это, чтобы придать себе храбрости – убеждая себя в логичности и оправданности своего поведения. Она оглядела темный фасад городского дома Линли, потом в свете уличного фонаря посмотрела на часы. Уже почти одиннадцать. Пожалуй, поздновато для визита. Однако именно это давало Хелен преимущество, от которого она не собиралась отказываться. Итак, она поднялась по мраморным ступенькам.

Последние две недели ей никак не удавалось поймать Линли. Все ее попытки отвергались напрочь. То он на работе, то на допросе, то на встрече, то дает показания в суде. Бесконечная череда любезных секретарей, помощников, младших офицеров повторяла одни и те же вежливые отказы. На послания следовали одни и те же ответы: недоступен, работает, предпочитает побыть один.

Ничего, сегодня ему не отвертеться. Хелен позвонила и услышала звонок словно из дальнего конца дома, эхом вернувшийся к парадной двери, как будто внутри было пусто. На одно мгновение Хелен пришла в голову несуразная мысль, может быть, он и в самом деле бежал из Лондона – бежал раз и навсегда, – но тут зажглась лампочка над дверью и в нижнем коридоре тоже показался свет. Скрипнул замок, дверь открылась, и на пороге появился, мигая по-совиному, слуга Линли. На нем были шлепанцы, обратила внимание леди Хелен, и поверх пестрой пижамы накинут халат из шотландки. На его лице она прочитала удивление и осуждение, прежде чем он стер их со своего лица. Воспитанным дочерям пэров не полагается поздней ночью ходить в гости к джентльменам, и не важно, что на дворе двадцатый век.

– Спасибо, Дентон, – твердо произнесла леди Хелен и вошла в дом, словно он самым радушным образом пригласил ее. – Пожалуйста, скажите лорду Ашертону, что мне надо немедленно его видеть.

Леди Хелен сняла легкий плащ и положила его на кресло, на котором оставила и свою сумку. Все еще стоя возле открытой двери, Дентон смотрел то на нее, то на улицу, словно пытаясь вспомнить, приглашал ли он леди Хелен войти. Он держался за ручку двери и переминался с ноги на ногу, разрываясь между желанием прогнать леди и страхом получить нагоняй.

– Его светлость приказал…

– Знаю. – Проговорив это, леди Хелен почувствовала укол совести за то, что мучит Дентона, прекрасно зная, чем обусловлена его позиция – почти десятилетним верным служением Линли. – Я понимаю. Он приказал не беспокоить его, не мешать его трудам. Дентон, за две недели он ни разу не ответил на мои звонки, так что я все прекрасно понимаю. А теперь, когда мы объяснились, пожалуйста, сообщите ему, что я хочу его видеть.

– Но…

– Если понадобится, я пойду в спальню.

Дентон сдался и закрыл дверь:

– Он в библиотеке. Я приведу его.

– Не надо. Я знаю дорогу.

Оставив в холле Дентона с открытым ртом, леди Хелен побежала по лестнице на второй этаж, потом по коридору, выложенному пушистым ковром, мимо впечатляющей коллекции древних оловянных кружек, подмигнула полудюжине графов Ашертон, но не остановилась, услыхав за своей спиной шепот Дентона:

– Миледи… леди Хелен…

Дверь в библиотеку была закрыта. Хелен постучала, услыхала голос Линли и вошла.

Линли сидел за столом, подперев рукой голову; перед ним лежало несколько папок. Первое, что бросилось в глаза леди Хелен – когда он удивленно поднял голову, – было то, что он стал носить очки, о чем она не имела ни малейшего понятия. Сняв очки, Линли встал из-за стола. Он ничего не сказал, лишь посмотрел мимо леди Хелен на Дентона, который всем своим видом просил прощения за недосмотр.

– Прошу прощения, – сказал Дентон. – Я пытался помешать.

– Не вини его. Он тут ни при чем. Я сама. – Леди Хелен увидела, что Дентон уверенно приближается к ней. Еще один шаг, и он препроводит ее вниз. Не может быть, чтобы он посмел это сделать, не получив распоряжения от Линли, однако такая мысль у него была, и ей пришлось взять бразды правления в свои руки. – Благодарю вас, Дентон. Оставьте нас, пожалуйста. Будьте так добры.

Дентон продолжал таращить на нее глаза. Потом он перевел взгляд на Линли, и тот кивнул. Дентон ушел.

– Томми, почему ты не перезваниваешь? – спросила леди Хелен, едва они остались одни. – Я оставляла сообщения тут и на работе. Четыре раза я ждала на улице. Я чуть не умерла от страха.

– Извини, старушка, – как ни в чем не бывало отозвался Томми. – Очень много работы. По уши в бумажках. Хочешь чего-нибудь выпить?

Линли подошел к столу розового дерева, на котором стояли бутылки, графины, стаканы.

– Нет, спасибо.

Он налил себе виски, но пить пока не стал.

– Сядь, пожалуйста.

– Нет.

– Как знаешь. – Линли криво улыбнулся и отпил виски, после чего, видимо не желая больше прикидываться, стал смотреть в другую сторону. – Извини, Хелен. Я хотел тебе позвонить, но не смог. Струсил, наверно.

От злости Хелен не осталось и следа.

– Не могу видеть тебя таким. Заперся в своей библиотеке. Сидишь один, как сыч. Вот я и не выдержала.

Несколько минут было слышно лишь его тяжелое, неровное дыхание.

– Я не думаю о ней, только когда работаю, поэтому я только и делаю, что работаю. А когда я не работаю, то говорю себе, что когда-нибудь это должно закончиться. Еще пару недель, еще пару месяцев. – Он натужно засмеялся. – Кто бы поверил.

– Я знаю. Я понимаю.

– Ну конечно. Кто поймет меня, как не ты?

– Почему же ты не позвонил?

Линли подошел к камину, однако он не был зажжен, и Линли сделал вид, будто его внимание привлек мейсенский фарфор на каминной полке. Он взял одну из тарелок и повертел ее. Леди Хелен хотела ему сказать, чтобы он обращался с ней поосторожнее, потому что тарелка хрупкая и может разлететься на куски, не выдержав его хватки, однако она промолчала. Линли поставил тарелку на место, и леди Хелен повторила свой вопрос:

– Ты же понимал, что я хочу поговорить с тобой. Почему же не позвонил?

– Не мог. Мне было очень больно, Хелен, и я бы не сумел скрыть это от тебя.

– А зачем скрывать?

– Я чувствую себя дурак дураком. Не думал, что так расклеюсь. Ну почему? Почему я не смог порвать и идти дальше?

– Идти дальше? – Леди Хелен почувствовала, что опять начинает злиться. У нее кровь закипела в жилах при виде снобизма, который она всегда презирала в мужчинах, словно воспитание и наследственность заранее обрекали их на бесчувственность. – Ты в самом деле хочешь сказать, что у тебя нет права на горе только потому, что ты мужчина? Не верю. Не могу поверить.

– При чем тут горе? Я изо всех сил стараюсь отыскать дорогу к тому себе, каким был три года назад. До Деборы. Если мне это удастся, я спасен.

– Тот был таким же.

– Три года назад я не принял бы это так серьезно. Что были для меня женщины? Партнерши в постели. И только.

– И таким ты хочешь стать? Жизнь как сексуальная фуга? Мысли лишь о следующем представлении в постели? Этого ты хочешь?

– Так проще.

– Конечно, проще. Такая жизнь всегда проще. Вылезаешь из постели, едва переведя дух, не говоря уж о чем-либо еще. И даже если просыпаешься утром, не зная, как зовут партнершу, тоже ничего. Тебе такого хочется? Такой игры?

– Зато не мучишься. Это исключено. По крайней мере, для меня.

– Возможно, тебе хочется помнить себя таким, но так не было. Ведь если ты говоришь, что думаешь, если жизнь для тебя ограничивалась коллекционированием и совращением обитательниц женской конюшни, то почему ты никогда не посягал на меня?

Линли вновь подошел к столу и налил себе еще виски.

– Не знаю.

– Знаешь. Говори.

– Не знаю.

– А какой бы я была добычей! Брошенная Саймоном, несчастная. Меньше всего мне хотелось вступать в серьезные отношения. Так какого же черта ты не воспользовался ситуацией? Упустил шанс доказать себе, что ты о-го-го. Непростительная промашка.

Поставив стакан на стол, Линли крутил его в пальцах, а Хелен смотрела на его повернутое в профиль лицо, понимая, как далеко ему до самообладания.

– Я думал, ты другая.

– Почему же? У меня все на месте. Не хуже и не лучше остальных: возбуждение, удовольствие, груди, бедра.

– Не глупи.

– Разве я не женщина? Меня легко соблазнить, особенно опытному мужчине. А ты ни разу даже не попытался. Ни разу. Разве так поступают мужчины, которым от женщин нужно лишь то, что они могут предложить им в постели? А у меня есть что предложить, разве не так, Томми? Ну, я бы поначалу посопротивлялась. А потом сдалась. И ты знал это. Но ни разу ничего не предложил.

Линли повернулся к ней:

– Как я мог после всего того, что у тебя было с Саймоном?

– Жалость? И это говорит мужчина, для которого существует только наслаждение? Какая разница, чьим телом воспользоваться? Разве мы не одинаковые?

Молчание затянулось настолько, что леди Хелен перестала ждать ответа. Она видела, какая мучительная борьба идет у него внутри и отражается на лице. Она хотела, чтобы он заговорил, зная, что только так он признает свою боль – и тогда боль еще помучит-помучит его и оставит в покое.

– Только не ты, – наконец произнес он, и она поняла, что эта фраза дорого ему стоила. – И не Дебора.

– Почему же?

– Это проникло глубже.

– Глубже?

– В сердце.

Хелен подошла к нему, коснулась его руки:

– Ты же все понимаешь, Томми. Никогда ты не был таким, как говоришь. Тебе хочется так думать, но на самом деле все было не так. Во всяком случае, для тех, кто давал себе труд заглянуть в тебя поглубже. И для меня тоже, хотя я никогда не была твоей любовницей. И для Деборы, которая была твоей любовницей.

– С ней мне хотелось другого. – У него были красные глаза. – Я мечтал о корнях, узах, семье. Я хотел быть лучше. Дело того стоило. Иона того стоила.

– Да. Она того стоила. И она стоит того, чтобы мучиться из-за нее. Сейчас тоже.

– О господи, – прошептал Линли.

Ее рука скользнула к его запястью.

– Томми, дорогой, все обойдется. Правда.

Он покачал головой, словно желая стряхнуть с себя боль последних дней.

– Боюсь, мне придется умирать в одиночестве. – У него дрогнул голос. Это был голос человека, который долгие годы не позволял себе обнаруживать свои чувства. – Я этого не вынесу.

Он повернулся и шагнул было к столу, но Хелен удержала его и подошла к нему совсем близко. Потом обняла его.

– Томми, ты не один, – едва слышно проговорила она.

И он заплакал.

***

Дебора толкнула калитку как раз в тот момент, когда зажегся уличный фонарь и лучи света пронизали опустившийся на деревья туман. Постояв немного, она полюбовалась его неярким отблеском на кирпичной стене, на белых рамах и на старых заржавленных перилах, с незапамятных времен требующих покраски. Так или иначе это ее дом, пусть она уехала отсюда три года назад и не вернется десять лет, тридцать лет или, как сейчас, один месяц.

Ей пришлось придумать много отговорок, из которых отец не поверил ни одной. Папа, мне надо доказать свою профессиональную пригодность. Приходится много работать. Встречаться с людьми. Показывать портфолио. Может быть, пообедаем где-нибудь в городе? Нет. В Челси не могу приехать. Коттер соглашался, лишь бы не ссориться с дочерью.

И он и она делали вид, будто забыли о своей ссоре, случившейся в Паддингтоне через неделю после возвращения Деборы из Ховенстоу. Он настаивал, чтобы она вернулась домой. Она отказывалась даже думать об этом. Он не понимал ее. Для него все было просто. Упакуй вещи, запри квартиру и езжай на Чейн-Роу. Собственно, как он представлял это себе – езжай в прошлое. Для нее же это было невозможно. Она старалась объяснить отцу, что ей нужно быть хозяйкой своего времени. В ответ он с бранью обрушился на Томми, мол, из-за него она переменилась, стала другой, поменяла жизненные ценности, и тут-то – слово за слово – разгорелась ссора, кончившаяся тем, что Коттеру пришлось дать обещание никогда, ни с кем и ни при каких обстоятельствах не заговаривать об отношениях своей дочери с Томми. Они расстались, недовольные друг другом, и с тех пор не виделись.

Саймона она тоже не видела. И не хотела видеть. Несколько страшных мгновений в Нанруннеле высветили для нее то, что она не могла забыть и о чем не могла не думать, так что весь последний месяц она разбиралась в себе и была вынуждена признать – два с половиной года ложь правила ее жизнью. Любовница одного мужчины, она тысячью всевозможных уз была привязана к другому. Тем не менее и к Томми она теперь привязана навсегда, правда, он об этом не узнает.

Деборе оставалось только понять, как ей справиться с тем злом, которое она причинила себе и другим. Итак, она жила в Паддингтоне, работала как начинающий фотограф на студии, провела один уик-энд в Уэльсе, а другой – в Брайтоне. И день это дня ждала, что в ее душе наступит хотя бы подобие покоя. Ничего подобного не происходило.

Теперь вот она приехала в Челси, не вполне представляя, чего хочет добиться, но зная, что чем дольше она отсутствует, тем труднее ей будет уладить отношения с отцом. Но даже себе самой она боялась сказать, что ей надо от Саймона.

Сквозь туман она видела свет в кухонном окне. Потом появился отец. Он подошел к плите, потом к столу, потом опять исчез. Сделав над собой усилие, Дебора двинулась по тропинке через сад к подъезду и поднялась по ступенькам.

Аляска встретил ее у двери, словно сверхъестественным чутьем, развитым у животных, предчувствовал ее появление. Подняв одно ухо, он принялся тереться о ее ноги, яростно крутя хвостом.

– А где Персик? – спросила она кота, почесывая его за ухом, отчего он выгнул спину и замурлыкал.

Послышались шаги.

– Деб!

Девушка выпрямилась:

– Привет, пап.

Она видела, как отец высматривает приметы ее окончательного переезда домой – чемодан, картонку, что-нибудь легкое, вроде лампы. Однако он ничего не сказал об этом.

– Ты обедала? – спросил он и вернулся в кухню, откуда шел волшебный аромат жареного мяса.

Дебора последовала за отцом:

– Да. У себя.

Она увидела разложенные на столе тюбики с мазью для обуви и четыре пары ботинок на полу, ожидающих чистки. Это были необычные ботинки, их мог носить только человек с покалеченной левой ногой. От одного их вида у нее опять стало тяжело на душе, и она отвела взгляд.

– Как работа? – спросил Коттер.

– Отлично. У меня опять мои старые фотоаппараты. Мне легко с ними. Больше полагаешься на себя, на свои знания и умение. Так мне больше нравится.

Коттер кивнул и вернулся к своим делам. Его не проведешь.

– Все забыто, Деб, – сказал он. – Все и навсегда, девочка. Делай, как тебе лучше.

У Деборы стало легче на душе. Она огляделась. Побеленные кирпичные стены, старая плита с тремя накрытыми крышкой кастрюлями, стеклянный шкаф, неровный плиточный пол, пустая корзинка возле плиты.

– Где Персик? – спросила Дебора.

– Мистер Сент-Джеймс повел ее на прогулку. – Он посмотрел на часы. – О чем он только думает? Обед уже пятнадцать минут как готов.

– Куда он пошел?

– Наверно, на набережную.

– Поискать его? – спросила она почти как ни в чем не бывало.

– Если хочешь прогуляться. Если нет, не ходи. Обед может еще немножко подождать.

– Попробую его найти. – Дебора вышла в холл, потом вернулась в кухню. Внимание отца было полностью сосредоточено на ботинках. – Папа, я не буду жить дома. Ты ведь понимаешь, правда?

– Я понимаю то, что понимаю, – буркнул Коттер, когда его дочери уже не было в кухне.

В тумане все фонари окружал янтарный нимб. С Темзы уже подул ветерок, и Дебора на ходу подняла воротник жакета. Одни из здешних обитателей уже сидели за обеденными столами в своих домах, другие предпочли отправиться в «Королевскую голову» и «Восемь колоколов» на углу Чейн-Роу, чтобы выпить и поболтать перед сном. Дебора радостно заулыбалась, разглядывая в окнах знакомые лица – она почти всех знала по именам. Многие годы эти люди были вечерними завсегдатаями паба. При виде их у Деборы заныло сердце тоской по прежним временам, однако она справилась с этой «ерундой» и перешла на Чейн-Уок.

Машин почти не было. Дебора быстро перешла улицу в сторону набережной и увидела, что он стоит там, упершись локтями в парапет, и, не отрываясь, глядит на очаровательно причудливый мост Альберта. Когда Дебора была маленькой, они часто ходили по этому мосту в Баттерси-парк. Ей стало любопытно, не об этом ли вспоминает Сент-Джеймс. До чего же обременительной спутницей она, верно, была для него в то время. А он вел себя на редкость терпеливо и был неизменно дружелюбен.

На минуту Дебора остановилась, чтобы незаметно понаблюдать за Сент-Джеймсом. Он смотрел на мост, и улыбка не сходила с его губ. Собака сидела рядом, мирно жуя поводок. Неожиданно она заметила Дебору и потянулась к ней. Быстро крутанувшись вокруг себя, такса запуталась в поводке, упала и радостно залаяла.

Отвлеченный от созерцания одного из самых примечательных строений в Лондоне, Сент-Джеймс посмотрел на маленькую таксу, а потом поднял голову, чтобы понять, отчего она вдруг разволновалась. Увидев Дебору, он отцепил поводок, и Персик со всех ног помчалась к ней, хлопая на бегу ушами. Собака была вне себя от радости. Она бросалась на Дебору, восторженно лаяла и крутила хвостом.

Дебора засмеялась, погладила собаку и позволила ей лизнуть себя в нос, подумав при этом, как все просто с животными. Они дарят людям свои сердца, не задавая вопросов и ничего не опасаясь. И ничего не ждут в ответ. Их легко любить. Если бы люди могли так, никто не мучился бы, думала Дебора. И не надо было бы учиться прощению.

***

Сент-Джеймс смотрел, как Дебора приближается в свете фонарей и рядом пляшет от счастья Персик. В руках у Деборы не было зонтика, и бусинки тумана сверкающей сеткой легли ей на волосы. На ней был шерстяной жакет с поднятым воротником, который обрамлял ее лицо наподобие воротников времен Елизаветы. Выглядела она прелестно, словно сошла с картины шестнадцатого столетия. Однако Сент-Джеймс обратил внимание и на перемены, происшедшие в ней за последние шесть недель; на ее лице была заметна печать страданий и взросления, которой прежде не было.

– Твой обед поспел, – сказала она, подходя ближе. – Ты припозднился.

Дебора встала рядом с ним у парапета, словно не было ничего проще, словно между ними не происходило ничего необычного, словно весь последний месяц она не появлялась и не исчезала из его жизни, не здороваясь и не прощаясь.

– Забыл о времени. Сидни сказала, что ездила с тобой в Уэльс.

– Это был чудесный уик-энд.

Сент-Джеймс кивнул. Он смотрел на лебединое семейство, плывшее по Темзе, и хотел было показать его Деборе – присутствие лебедей в этой части Темзы было явлением необычным, – но не показал. Слишком отстраненно она держалась. Однако Дебора и сама разглядела лебедей, освещенных фонарями с другой стороны.

– Никогда не видела тут лебедей, – сказала она. – Да еще вечером. Думаешь, у них все в порядке?

Лебедей было пять – два взрослых и с ними три едва подросших птенца, – и они мирно плыли возле моста Альберта.

– У них все в порядке, – ответил Сент-Джеймс и воспользовался лебедями, чтобы заговорить о своем. – Жаль, что ты тогда в Паддингтоне разбила лебедя.

– Я не вернусь домой, – отозвалась Дебора. – Но мне хочется, чтобы мы опять подружились. Наверно, не сразу. Когда-нибудь. Но домой я не вернусь.

Значит, она действительно изменилась. Такое тщательное соблюдение дистанции свойственно людям, защищающим себя после того, как разорвали самые дорогие отношения. Сент-Джеймс вспомнил себя, каким он был три года назад, когда она пришла попрощаться и он слушал ее, отчаянно боясь заговорить, чтобы не открыть шлюзы и не выпустить на свободу поток чувств, которые были бы отвергнуты волей времени и обстоятельств. Вот так, сделав круг, они вновь прощаются друг с другом.

Сент-Джеймс перевел взгляд с лица Деборы на ее руку, лежавшую на парапете. Кольца Линли не было. Сент-Джеймс легонько коснулся пальца, на котором оно было прежде. Дебора не отодвинула руку, и тогда он сказал:

– Дебора, не бросай меня еще раз.

Очевидно, она не ожидала ничего подобного и не приготовилась к обороне. И он ринулся в атаку:

– Тебе было семнадцать. А мне – двадцать восемь. Неужели ты не понимаешь, каково мне было? На долгие годы я запретил себе что-либо чувствовать. И вдруг понял, что люблю тебя. Хочу тебя. Все же мне казалось, стоит нам сблизиться, и…

– Это все в прошлом, – торопливо произнесла Дебора. – Сейчас это не имеет значения, правда? Лучше всего – забыть.

– Дебора, я уговорил себя, что нам нельзя сближаться. Я придумал тысячу причин. Мои обязательства перед твоим отцом. Предательство по отношению к нему. Если мы станем любовниками, это будет конец нашей душевной близости, а я не желал терять ее, значит, никакого физического сближения быть не может. И я все время повторял себе: ей семнадцать лет, семнадцать, семнадцать. Кем я буду считать себя, если затащу в постель семнадцатилетнюю девочку?

– Теперь это не важно! Прошлое осталось в прошлом. После всего случившегося стоит ли мучиться тем, спали мы с тобой три года назад или не спали?

В словах Деборы не было холодности, но чувствовалось опасение, словно Сент-Джеймс теперь посягал на то, на что она решилась, многое передумав и перечувствовав в последнее время.

– Да ведь на этот раз ты собираешься уйти навсегда, – ответил Сент-Джеймс, – так что, по крайней мере, будешь знать все до конца. Я отпущу тебя, потому что мне нужен покой. Я хочу, чтобы ты покинула этот дом. Думаю, когда ты уедешь, мне станет легче. Я не буду желать тебя. Я не буду чувствовать себя виноватым оттого, что желаю тебя. Секс стал играть слишком большую роль в моей жизни. Я понял это через неделю после того, как ты уехала.

– Неужели…

Но Сент-Джеймс не позволил ей прервать его.

– Я думал, что могу прекрасно обойтись без тебя, и был крепко наказан за это. Я хотел, чтобы ты вернулась. Я хотел, чтобы ты была дома. И я писал тебе.

Все это время Дебора смотрела на реку, но, услыхав последние слова, повернула голову. Он не стал ждать ее вопроса.

– Я не посылал их.

– Почему?

Ну вот. Намного легче целый месяц сидеть в кабинете и репетировать, как он скажет ей все то, что надо было сказать несколько лет назад. Теперь у него появился шанс выяснить все до конца, а он молчал в нерешительности, опять боясь, что она узнает правду. Наконец он вздохнул полной грудью, набираясь решимости:

– По той же причине, по которой я отказался от близости с тобой. Я боялся. Я знал, что ты можешь покорить любого мужчину.

– Любого мужчину?

– Да. Ты могла бы быть с Томми. Если у тебя столько возможностей, как я мог рассчитывать на то, что ты захочешь быть со мной?

– То есть?

– Я – калека.

– В этом все дело, да? Итак, с чего ни начнешь, все заканчивается калекой.

– Да. Потому что я калека и надо смотреть правде в глаза. Последние три года я только и думал о том, чего не смогу делать, будучи рядом с тобой, тогда как для любого другого мужчины – Томми – это не составит никакого труда.

– Ничего себе. Зачем ты мучил себя?

– Затем, что мне надо было пройти через это. Затем, что я должен был убедить себя – ты не могла бы полюбить меня, даже если бы я не был калекой. Значит, и не надо думать о том, что я калека. Об этом ты должна знать, прежде чем покинешь меня навсегда. Теперь мне плевать. Калека – не калека. Получеловек. Две трети человека. Все равно. Я хочу тебя… Сейчас и на всю жизнь, – добавил он со страстью, подчинившись велению сердца.

Все. Дело сделано. Теперь пусть решает Дебора, а он сказал все, что хотел сказать, правда, с запозданием на три года, но теперь – все равно. Если она покинет его, то уж, во всяком случае, будет знать о нем и самое плохое, и самое хорошее. А он как-нибудь смирится.

– Чего ты хочешь от меня? – спросила Дебора.

– Тебе известен ответ.

Собака беспокойно заерзала. Кто-то крикнул, стоя на газоне, по другую сторону Чейн-Уок. Дебора не сводила взгляда с реки. Проследив за ее взглядом, Сент-Джеймс увидел, что лебеди одолели наконец последние сваи моста и плыли, как плыли прежде и как будут плыть всегда, в свой спокойный и неизменный Баттерси.

– Дебора.

Лебеди подсказали ей слова.

– Как лебеди, Саймон?

Этого было более чем достаточно.

– Как лебеди, любимая.

Ради Елены Элизабет Джордж

Дымно-желтые волны угара,

Загадочные, без конца и без края,

Обволакивают все пространство земного шара,

Душат слабых и престарелых, несмелых.

Сильвия Плат

Глава 1

Елена Уивер окончательно проснулась, когда в спальне зажглась вторая лампа. Первая, стоявшая в двенадцати футах от кровати на столе, разбудила ее. Свет второй лампы на ночном столике бил прямо в лицо и действовал почище громкой музыки или будильника. Яркий свет вторгся в ее сон, словно незваный гость, прогнав ночные видения. Елена села на кровати.

Ночь началась для Елены совсем в другой постели и даже в другой комнате, поэтому какое-то время она недоумевала, когда же простые красные шторы сменились на другие с отвратительным узором из желтых хризантем и зеленых листьев, разбросанных по какому-то крапчатому полю. И даже окно было не на месте. И стол. Откуда вообще здесь взялся стол? Да еще заваленный бумагами, книгами и записными книжками, над которыми возвышался внушительных размеров компьютер.

Именно он, а также телефон вернули Елену к действительности. Она проснулась в своей собственной комнате, одна. Вернувшись около двух часов ночи, Елена наспех разделась, без сил упала на постель и проспала примерно четыре часа. Всего четыре часа… Девушка застонала. Не удивительно, что она не узнала собственную комнату.

Выбравшись из постели, Елена сунула ноги в пушистые тапочки и быстро облачилась в зеленый фланелевый халат, валявшийся вместе с джинсами на полу. Халат был старый и с годами приобрел удивительную мягкость. Год назад, когда Елена поступила в Кембриджский университет, отец подарил ей красивый шелковый халат, точнее, весь гардероб, но она почти ничего не носила. Шелковый халат оставила в доме отца во время очередного воскресного визита и носила его только там, чтобы доставить удовольствие папочке, внимательно следившему за каждым ее шагом, но ни разу не надела халат в другом месте. Ни в доме матери в Лондоне, ни в колледже. Старый зеленый был лучше: он словно бархат ласкал тело.

Обойдя письменный стол, Елена раздвинула шторы. На улице было еще темно, и туман, последние пять дней висевший над городом непроницаемой пеленой, в это утро казался еще плотнее; он будто давил на окна, стекая по ним струйками воды. На широком подоконнике стояла клетка с прикрепленной к ней бутылочкой воды: в центре клетки было колесо, а в дальнем правом углу—гнездышко из носка. В нем уютно свернулся меховой комочек темно-коричневого цвета, размером со столовую ложку.

Елена легонько постучала по холодным прутьям клетки, приблизилась, уловила запах старых газет, можжевеловых опилок и мышиного помета и нежно подула на гнездышко.

— Мыша, — прошептала Елена, обращаясь к старому носку, и опять постучала кончиками пальцев по прутьям. — Мыша.

В коричневом комочке меха показался блестящий глаз. Мышка подняла голову и понюхала воздух.

— Малыш, — радостно улыбнулась Елена, глядя на шевелящиеся усики. — Доброе утро,мышка.

Мышка выбралась из гнезда и принялась обнюхивать пальцы хозяйки в ожидании утреннего угощения. Елена открыла дверцу клетки и вытащила маленького подвижного зверька длиной в каких-нибудь три дюйма. Она посадила мышку на плечо, и та немедленно принялась исследовать хозяйкины волосы. Волосы были длинные и прямые, а их цвет почти сливался с цветом мышиной шерстки. Сообразив, что в них можно легко спрятаться, мышка юркнула за воротник халата, уютно устроилась там и принялась умываться.

Елена последовала ее примеру, открыла дверцу над раковиной и включила свет, почистила зубы, стянула волосы на затылке и извлекла из платяного шкафа теплый спортивный костюм и свитер. Натянув брюки, Елена отправилась на кухню.

Взглянула на полку над стальной мойкой: шоколадные пирожные, пшеничные батончики, кукурузные хлопья. От их вида у Елены заныло под ложечкой, она поспешно открыла холодильник, вытащила апельсиновый сок и стала пить прямо из упаковки. Мышка тотчас же прервала свой утренний туалет и перебралась на плечо в предвкушении завтрака. Продолжая пить, Елена кончиком указательного пальца нежно погладила зверька по голове. Крошечные зубки впились в ноготь. Мышка устала от нежностей и стала проявлять нетерпение.

— Ладно уж, — произнесла Елена. Пошарив в холодильнике и поморщившись от запаха прогоркшего молока, она достала банку арахисового масла. Каждый день мышку угощали крошечной порцией этого деликатеса, и она с удовольствием съедала его. Зверушка продолжала умываться после завтрака, когда Елена вернулась в комнату и посадила ее на стол. Затем скинула халат, натянула свитер и приступила к растяжке.

Елена знала, как важно размяться перед утренней пробежкой. Отец каждодневно внушал ей это с тех пор, как в первом триместре она вступила в университетский клуб любителей бега «Заяц и собаки». Однако утренняя разминка наводила на девушку скуку, и чтобы выполнить весь комплекс упражнений, ей приходилось чем-то себя развлекать, например фантазировать, или глазеть в окно, или жарить тосты, или читать первую попавшуюся книгу. В это утро Елена жарила тосты и глазела в окно. Пока хлеб подрумянивался в тостере на книжной полке, она пыталась разработать мышцы ног и бедер, устремив взгляд на улицу. Туман причудливо извивался вокруг фонарей во дворе, предвещая весьма неприятную утреннюю пробежку.

Краем глаза Елена видела, как мышка бегала по столу, время от времени приподнимаясь на задние лапки и нюхая воздух. Мышку не проведешь: она чувствовала запах еды и требовала свою долю.

Елена посмотрела на книжную полку и поняла, что тост готов. Она отломила кусочек для мышки и сунула его в клетку. Зверек немедленно кинулся к лакомству—в утреннем свете его крошечные ушки казались будто сделанными из воска и почти прозрачными.

— Эй, — произнесла Елена, схватив мышку в ту минуту, когда та карабкалась через томики поэзии и книги о творчестве Шекспира. — Попрощайся, Малыш. — Она потерлась щекой о мягкий мех и посадила зверька в клетку. Кусочек тоста был почти размером с мышку, но она продолжала упрямо тащить его к своему гнезду. Елена улыбнулась, постучала по прутьям клетки, взяла свой тост и вышла из комнаты.

Когда стеклянная дверь на лестницу со свистом захлопнулась, Елена набросила спортивную куртку и натянула на голову капюшон. Она бегом преодолела первый лестничный пролет, легко прыгая через ступеньки и стараясь, чтобы вес тела приходился на лодыжки, а не на колени. Второй пролет она преодолела еще быстрее, помчалась к выходу и распахнула дверь. Окунувшись в холодный воздух, словно в ледяную воду, Елена напряглась всем телом, но усилием воли заставила себя расслабиться и несколько раз взмахнула руками, приплясывая на месте, а потом глубоко вздохнула. Воздух, насыщенный испарениями реки и болот, пах перегноем и оставлял на коже капельки воды.

Елена трусцой пробежала через южную часть Нью-корта, а потом быстро преодолела два прохода к Принсипал-корту. На улице не было ни души. Ни в одной комнате не горел свет. Елена, счастливая, летела как на крыльях. Ощущение небывалой свободы и восторга переполняло ее.

Она не знала, что жить ей оставалось меньше пятнадцати минут.

Туман, державшийся пять дней, оставил капли воды на зданиях, деревьях и окнах домов и лужи на дорогах. Около Сент-Стивенз-Колледжа в дымке блеснули фары грузовика—два маленьких оранжевых маяка, словно кошачьи глаза. У здания сената[1] викторианские фонари рассекали туман длинными желтыми клинками света, а готические шпили Кингз-Колледжа то исчезали, то появлялись вновь в полутьме пасмурного дня. Небо было словно ноябрьской ночью, хотя до рассвета оставался всего час. Елена свернула от здания сената к площади Кингз-Колледжа. Каждое пружинистое соприкосновение ее ног с асфальтом отдавалось напряжением во всех мускулах ее тела. Она прижала ладони к бедрам, к тем самым местам, где прошлой ночью лежали его руки. Но теперь дыхание Елены было не таким быстрым и лихорадочным, как тогда, когда все ее существо так яростно стремилось к удовольствию, а спокойным и размеренным. Однако даже сейчас перед глазами возникала его запрокинутая голова, она ясно ощущала напор его тела, вспоминала охватившее ее желание. Елена видела, как губы его округлились, произнося: «О боже!» — в тот миг, когда его бедра приподнялись, а руки сильнее сжимали ее плоть. А потом она ощутила бешеное биение его сердца совсем рядом и тяжелое дыхание, как у быстро бежавшего человека.

Елене нравилось думать об этом. Когда утром в комнате зажегся свет, она все еще видела тот же сон.

Елена бегом свернула на Трампингтон, то ныряя во тьму, то выныривая на свет. Где-то поблизости готовили завтрак, в воздухе чувствовался слабый аромат кофе и бекона. Елена почувствовала комок в горле и увеличила скорость, расплескав лужу; ледяная вода попала в левый носок.

Добежав до Милл-лейн, Елена свернула к реке. В ее венах пульсировала кровь, и, несмотря на холод, ей стало жарко: пот струйками стекал по ее телу.

Если человеку жарко, значит, все его мышцы работают, говорил Елене отец. Он никогда не употреблял слово «вспотеть».

От реки повеяло прохладой; Елена уступила дорогу двум мусорным тележкам, которыми управлял единственный человек, встретившийся ей утром, — рабочий в зеленой куртке. Он взвалил мешок с мусором на одну из тележек и поднял термос, словно собираясь выпить за здоровье Елены.

В конце аллеи Елена свернула на пешеходный мостик через реку Кем. Ее ноги скользили по мокрым кирпичам. Несколько секунд Елена топталась на одном месте, отворачивая рукав куртки, чтобы взглянуть на часы. Обнаружив, что часов нет, она шепотом выругалась и побежала обратно — к Лондрес-лейн.

Черт возьми! Где же она? Елена вглядывалась в туман, от раздражения шумно выдыхая. Ей не первый раз приходилось ждать, и, послушайся она своего отца, этот раз не оказался бы последним.

Я не хочу, чтобы ты бегала одна, Елена. Хотя ы не бегай утром вдоль реки. Это мое последнее слово. Потрудись выбрать другой маршрут…»

Но Елена знала, что дело не в маршруте. Если она выберет другой, у ее отца найдутся новые возражения. Не стоило вообще ему говорить, что она занимается бегом. Но разве можно было предвидеть, чем это обернется? «Папа, я вступила в клуб любителей бега». Отец решил вновь проявить заботу о дочери. Так же как в тот раз, когда раньше преподавателей просмотрел ее сочинения. Он, нахмурившись, читал их и всем своим видом будто говорил: посмотри, какой я заботливый отец, как я люблю тебя, как я благодарен за твое возвращение, я никогда не оставлю тебя, моя милая. А потом он критиковал сочинения, объясняя Елене, как нужно писать вступление и заключение, на какие вопросы обратить особое внимание, звал на помощь мачеху, а сам сидел, откинувшись на спинку кожаного кресла, его глаза блестели. Посмотрите, какая у нас дружная семья! У Елены по телу побежали мурашки.

Девушка шумно дышала, выпуская облачка ара. Она уже прождала больше минуты. Но из серой мглы Лондрес-лейн так никто и не появился. К черту, подумала Елена и опять побежала к мосту. В маленькой запруде смутно вырисовывать очертания уток и лебедей, на противоположном берегу стояла плакучая ива, печально свесив в воду. Елена в последний раз оглянулась, но никого не увидела и побежала дальше.

При спуске с плотины она, не рассчитав угла наклона, слегка потянула мышцу, поморщилась, но не остановилась. Время летело незаметно; Елена не знала, который теперь час, но была уверена, что наверстает упущенные секунды, выбежав на главную дорогу. Она прибавила скорость.

Пешеходная дорожка перешла в узкую асфальтированную тропинку. Слева блестела река, а справа расстилались туманные поля Шипе-Грин. Из дымки выступали мрачные силуэты деревьев, а перила набережной были единственным светлым штрихом на фоне неприветливого пейзажа. Потревоженные утки слетали с берега в воду; Елена нащупала в кармане остатки утреннего тоста и бросила крошки птицам.

Носки спортивных туфель все больше и больше сжимали Елене пальцы. От холода у нее заломило уши, и она потуже завязала капюшон, потом достала из кармана перчатки и натянула их на озябшие руки, которые уже не могла согреть дыханием.

Впереди река разделялась на два рукава — широкий и узкий, обтекая маленький участок земли, называвшийся островом Робинзона Крузо, южная сторона которого густо поросла деревьями и кустарниками, а северная была завалена нуждающимися в ремонте лодками, яликами, каноэ и плотами. Похоже, здесь недавно жгли костер: в воздухе ощущался запах дыма. Скорее всего, кто-то ночью незаконно пировал на северной части островка и оставил после себя тлеющие угли, поспешно залитые водой. Если бы огонь погас сам, запах был бы другой.

Мчась вдоль острова, Елена с любопытством поглядывала на громоздящиеся там каноэ и плоты. Их деревянные бока лоснились от влаги. Вокруг не было ни души.

Около насыпи тропинка пошла в гору, значит, Елена пробежала первую половину пути. Как обычно, она без труда преодолевала пологий подъем. Ее дыхание было ровным, только слегка теснило грудь. Не успела Елена сменить темп, как увидела их.

Впереди на дороге возникла фигура человека, сидевшего на корточках рядом с кем-то мохнатым, распростертым на земле. Очертания обоих расплывались в туманном воздухе, освещенные дрожащим неровным светом, источник которого находился на насыпи. Вероятно, услышав шаги, сидевший на корточках повернулся к Елене, поднял руку. Мохнатый не пошевелился.

Елена вглядывалась сквозь туман, пытаясь определить, кто перед ней.

Тауни, наконец решила она и бросилась вперед.

При виде приближающейся Елены сидевший вскочил и исчез в густом тумане. Елена с разбега рухнула на колени. Она протянула вперед руки и принялась лихорадочно ощупывать то, что лежало перед ней на земле, — всего-навсего старое меховое пальто, набитое тряпьем.

Смутившись, Елена обернулась, оперлась рукой о землю и попыталась встать.

Внезапно тяжелый воздух словно раскололся надвое. С левой стороны что-то мелькнуло. Елену оглушил первый удар.

Он пришелся в лицо, перед глазами будто сверкнула молния. Она упала навзничь.

Второй удар полностью размозжил лицо Елены, расколов кость, словно стекло.

Третьего удара она не почувствовала.

Было начало восьмого, когда Сара Гордон припарковала свой «эскорт» у здания инженерного факультета. Несмотря на туман и утренние пробки, путь из дома занял меньше пяти минут. По Болотному шоссе через насыпь Сара неслась с такой скоростью, словно за ней гнался целый отряд вампиров. Она поставила машину на ручной тормоз, вышла и захлопнула дверцу. Холодный сырой воздух окутал ее.

Из багажника Сара достала все необходимое: табурет, блокнот для набросков, деревянный ящик, мольберт, два холста. Сложив все это на землю, она заглянула в багажник, раздумывая, все ли взяла. «Угольные карандаши, простые карандаши, краски», — перебирала Сара в уме, пытаясь справиться с нарастающей тошнотой и дрожью в ногах.

Она постояла, склонив голову и глядя на пыльный капот, настраиваясь только на рисование. С самого детства Сара много раз задумывала, создавала и завершала свои работы, поэтому все этапы рисования стали ее близкими друзьями. Натура, свет, композиция, выбор техники требовали полной сосредоточенности. Сара предприняла еще одну попытку. Перед ней открывались прекрасные возможности. Это утро словно сошло с картин эпохи Возрождения.

Семь недель назад Сара отметила дату 13 ноября на своем календаре. На этом маленьком белом квадратике надежды она написала: «Сделай!» — и теперь должна была покончить с восемью месяцами депрессии, призвав вдохновение, без которого прежде не начинала ни одной работы. Если бы только у нее хватило духа преодолеть временный творческий спад.

Она захлопнула капот и собрала вещи. В ее руках они заняли привычное место. Не возникло даже секундного недоумения, как с ними со всеми справиться. Сара подумала, что есть вещи, которые никогда не разучишься делать, как ездить на велосипеде, и это наполнило ее душу минутной радостью. Она отправилась к насыпи и начала спускаться к острову Робинзона Крузо, убеждая себя, что прошлое уже не вернется, что именно здесь она окончательно простится с ним.

Сара долго молча стояла перед мольбертом, не смея думать о целительной силе творчества. Все эти месяцы ее мысли были заняты лишь придумыванием способов самоубийства: она собирала бесчисленные рецепты прописанных врачом таблеток, чистила и смазывала старое ружье, присматривалась к газовой плите, делала петлю из шарфов и все время была уверена, что ее талант мертв. Но теперь это было в прошлом, как и семь недель ужаса, потому что наступило 13 ноября.

Сара замедлила шаг на маленьком мостике через ручей, который отделял остров от просторных полей. Хотя наступил день, туман все еще не рассеялся и толстым серым одеялом окутывал окружающие предметы. Издалека слышалась песня вьюрка, и раздавался приглушенный шум моторов проходящих машин. Где-то у реки крякнула утка. В поле послышался звонок велосипеда.

Слева виднелись запертые и заколоченные сарайчики для ремонта лодок. Впереди десять железных ступенек вели на мост Крузо, перекинутый к болоту на восточном берегу реки. Сначала Сара не заметила, что мост успели перекрасить. Раньше он был оранжево-зеленый с пятнами ржавчины, а стал коричневым с блестящими сквозь туман перилами кремового цвета. Казалось, что под самим мостом ничего не было. Туман изменил все вокруг.

Сара вздохнула, и на миг решимость покинула ее. Невозможно. Ни света, ни надежды, ни вдохновения в этом блеклом, холодном дне. К черту ночные наблюдения за Темзой, которые так любил Уистлер[2]. Лучше не думать о том, что написал бы в такой день Тернер[3]. Никто ни за что не поверит, что она задумала запечатлеть на холсте эту муть.

Однако именно сегодняшнее число она выбрала. Ей нужно было приехать на этот остров, чтобы рисовать. И она будет рисовать. Сара направилась вперед и толкнула скрипучие железные ворота, полная решимости не обращать внимания на пронизывающий осенний холод.

Она почувствовала, как под легкими туфлями захлюпала грязь, и поморщилась. Ей было холодно. Сара двинулась к ивовым и буковым зарослям.

С веток капала вода. Капли гулко разбивались о бурый ковер осенних листьев. Перед глазами колыхнулась большая, упавшая с дерева ветка, и она заметила впереди лужайку с тополем. Сара направилась туда. Она прислонила к дереву холсты и мольберт, поставила на землю деревянный ящик и складной стульчик. Блокнот для набросков она прижимала к груди.

Делать зарисовки, наброски, работать с красками. У Сары заколотилось сердце. Она ощутила слабость, за которую презирала себя. Казалось, будто ее пальцы онемели и даже ногтям было больно.

Сара заставила себя сесть лицом к реке и устремила взгляд на мост. Она разглядывала каждую мельчайшую деталь, стараясь представить, как будет выглядеть готовая композиция со всеми ее линиями и углами. В ответ мозг принялся давать оценку увиденного. Три ветки ивы с жухлыми листьями, покрытыми каплями дождя, которые отражали тусклый осенний свет, служили прекрасным обрамлением моста. Они тройной диагональю нависали над сооружением и ниспадали прямо к ступеням, опускавшимся к Коу-Фен, где в тумане мерцали неясные огни Питерхауса. Вода, казалось, сливалась с серым воздухом, и смутные силуэты двух лебедей и одной утки, казалось, скользили в пространстве.

Легкие мазки, подумала Сара, смелые пятна цвета, нежное прикосновение угольного карандаша, чтобы придать изображению объемность. Она начала делать набросок в блокноте, но тут карандаш выскользнул у нее из пальцев и, проехавшись по рисунку, упал ей на колени.

Сара уставилась на испорченный рисунок. Она вырвала страницу и попробовала еще раз.

Внезапно Сара ощутила приступ тошноты, который подкатывал к горлу, словно клубок. «Господи, только не это», — прошептала она и огляделась по сторонам, понимая, что не должна допускать того, чтобы ее вывернуло прямо здесь. Она посмотрела на рисунок, увидела какую-то мазню и смяла листок.

Перейдя к третьему листу, постаралась, чтобы рука двигалась уверенно. Стремясь избавиться от охватившей ее паники, она решила изменить угол наклона ветвей ивы. Попыталась изобразить перекрещенные перила моста, рисунок листвы. Карандаш сломался в ее руке.

Сара резко вскочила. Этого она не ожидала. На нее должно было снизойти вдохновение. Время и место должны были исчезнуть, а желание творить вернуться. Но оно не вернулось, оно ушло навсегда.

«Ты сможешь, — яростно прошептала Сара, — сможешь и должна. Ничто тебя не остановит. Никто не помешает тебе».

Она сунула блокнот под мышку, схватила складной стул и направилась в южную часть острова. Выбранное ею место заросло крапивой, но оттуда открывался новый вид на мост. Она оказалась там, где нужно.

Глинистая земля была укрыта листвой. Ветки деревьев и кустарников сплелись в густую паутину, за которой в отдалении поднимался каменный мост. Сара опять установила табурет. Сделав шаг назад, она задела ногой за что-то, наверное за ветку, засыпанную листьями. Ничего неожиданного в этом вроде бы не было, но ей стало как-то не по себе.

— Черт! — воскликнула Сара и пнула предмет ногой, разворошив листья. К горлу подступила тошнота. Глазам открылась не ветка, а человеческая рука.

Глава 2

К счастью, рука не была отделена от тела. За двадцать девять лет службы в полиции Кембриджа суперинтендант Дэниел Шихан ни разу не сталкивался с расчленением и молил Бога избавить его от необходимости когда-либо раскрывать это трудно раскрываемое преступление.

Услышав телефонный звонок в двадцать минут восьмого, он примчался на место из Арбери с включенной сиреной и фарами, довольный, что удалось вырваться из-за стола, потому что десять дней подряд он ел на завтрак только дольки грейпфрута, вареное яйцо и тонкий ломтик тоста без масла и в результате постоянно отчитывал своего сына и дочку за их прически и манеру одеваться, словно они не облачались каждый день в школьную форму и тщательно не причесывались по утрам. Стивен и Линда украдкой бросали взгляды на мать. Молча поглощая завтрак, все трое сидели с видом мучеников, долго терпевших непредсказуемое поведение человека, придерживающегося строгой диеты.

На Ньюнем-роуд движение было парализовано, и, только проехав часть пути по тротуару, Шихан добрался до моста на скорости, чуть превышающей черепашью. Он представлял, какие пробки должны были образоваться к этому моменту на всех въездах в город с юга, и когда притормозил за полицейским фургоном и вдохнул полной грудью сырой, холодный воздух, то приказал констеблю на мосту вызвать по рации людей, чтобы они помогли очистить дорогу от любопытных. Шихан ненавидел зевак и любителей острых ощущений. Несчастные случаи и убийства раскрывали худшие качества человеческой природы.

Плотно укутавшись шарфом, Шихан прошел под желтой лентой полицейского оцепления. На мосту, перегнувшись через перила, стояло около полудюжины студентов, пытающихся разглядеть, что происходит внизу. Шихан нахмурился и подозвал констебля. Если жертва училась в одном из колледжей, он не собирался раньше времени сообщать об этом. В местном полицейском управлении и в университете чувствовалось напряженное затишье после громкого расследования в Эмманьюэл-Колледже в прошлом триместре. Шихан не хотел, чтобы эту тишину потревожили.

Шихан перешел через мост и увидел женщину-констебля, склонившуюся над бледной как полотно женщиной. Та сидела на нижней железной ступеньке моста, держась одной рукой за живот, а другой подпирая голову. На ней был старый синий плащ чуть не до земли, на котором засохли какие-то желтые и коричневые пятна. Вероятно, ее стошнило.

— Это она нашла тело? — спросил Шихан, и констебль кивнула. — Кто еще приехал?

— Все, кроме Плезанса. Дрейк задержал его в лаборатории.

Шихан фыркнул. Несомненно, очередной прилив судебного красноречия. Он резко обернулся к женщине в плаще:

— Принесите одеяло. Пусть она побудет здесь. Шихан вернулся к воротам и направился в южную часть острова.

Это место могло бы стать и райским уголком, и воплощением ночного кошмара. Кругом было полно следов пребывания людей: от рваных газет до полупустых смятых пластиковых пакетов. На мягкой почве виднелась по крайней мере дюжина отчетливых следов.

— Черт, — обронил Шихан.

На землю уже успели настелить деревянные доски. Они начинались у ворот и уходили на юг, теряясь в тумане. Шихан осторожно ступал по ним, стараясь не попасть под капли воды с ветвей. «Капли тумана » — так бы назвала их Линда с ее пристрастием к ярким и образным выражениям, которое всегда так поражало его, что он порой сомневался, не оставили ли его настоящую дочь в роддоме шестнадцать лет назад, подменив ее поэтом с ангельским личиком.

Шихан замедлил шаги на лужайке, заметив прислоненные к тополю мольберт и холсты, а на земле открытый деревянный ящик: на цветных карандашах и тюбиках с краской блестели капли тумана. Суперинтендант нахмурился, переводя взгляд с реки на мост, над которым клубился густой туман, похожий на болотные испарения. Пейзаж напомнил ему картину французского живописца, увиденную в галерее Куртолда много лет назад: пятна, блики и цветные полосы, которые можно рассмотреть, только стоя в сорока футах от картины и прищурившись, как человек с плохим зрением, забывший дома очки.

Дальше деревянные мостки сворачивали направо, и Шихан увидел полицейского фотографа и судебного эксперта. Они были в вязаных шапках и кутались в пальто, пританцовывая на месте, чтобы согреться. Фотограф был бледен, как и всякий раз, когда ему приходилось снимать убийство. Эксперт казалась раздраженной. Беспокойно потирая руки и переминаясь с ноги на ногу, она постоянно глядела на дорогу, словно ожидая увидеть притаившегося в тумане убийцу.

Когда Шихан подошел поближе и задал свой обычный вопрос: «Что на этот раз?» — то понял причину беспокойства эксперта. Из тумана появилась высокая фигура и медленно направилась к ним, внимательно разглядывая землю. Несмотря на холод, кашемировое пальто было небрежно наброшено на плечи, а отсутствие шарфа позволяло разглядеть тщательно отутюженный безупречный итальянский костюм. Это был Дрейк, глава отдела судебно-медицинской экспертизы, один из двух соперничавших между собою ученых, который не давал покоя Шихану последние пять месяцев. Шихан отметил, что этим утром он тщательно выбрал костюм.

— Что-нибудь есть? — спросил Шихан.

Дрейк остановился, чтобы зажечь сигарету. Он затушил спичку рукой в перчатке и положил ее в маленькую коробочку, вынутую из кармана пальто. Шихан промолчал. Этот чертов Дрейк никогда не приезжал, не подготовившись.

— Похоже, у нас нет орудия убийства. Придется прочесывать дно реки.

Отлично, подумал Шихан, мысленно подсчитывая, сколько на это потребуется времени и людей. Затем он подошел к телу.

— Девушка, — произнесла эксперт, — совсем ребенок.

Глядя на труп девушки, Шихан подумал, что в лесу нет той тишины, которая, по мнению многих, сопутствует смерти. С шоссе доносились автомобильные гудки, шуршали шины, скрипели тормоза, слышались голоса людей. В ветвях деревьев щебетали птицы, и где-то далеко пронзительно взвизгнула собака то ли от боли, то ли от радости. Жизнь продолжалась, несмотря на близость смерти и жестокость совершенного преступления.

Убийство было жестоким, в этом не оставалось сомнения. Хотя труп был завален листьями, Шихан увидел достаточно, чтобы сделать выводы. Кто-то ударил девушку в лицо. Капюшон ее спортивной куртки был обмотан вокруг шеи. Вскрытие покажет, умерла ли она от удушья или от травмы головы. Ясно было одно: опознать девушку невозможно. Ее лицо было изуродовано.

Шихан присел на корточки. Девушка лежала на правом боку, лицом к земле, длинные волосы разметались вокруг, руки вытянуты, ноги слегка согнуты в коленях.

Задумчиво покусывая нижнюю губу, Шихан поглядел на реку, блестевшую в пяти футах от места преступления, потом перевел взгляд на тело. На девушке был выпачканный в земле коричневый спортивный костюм и белые кроссовки с грязными шнурками. Ее тело было стройным и подтянутым. Она была словно страшный сон, в реальность которого детектив не хотел верить. Шихан поднял руку девушки, чтобы посмотреть, нет ли на куртке инициалов. Он с шумом выдохнул, увидев вышитые на груди слова «Сент-Стивенз-Колледж».

— Черт возьми, — пробормотал Шихан. Опустил руку девушки и кивнул фотографу: — Снимите ее.

Шихан вгляделся в туман. Казалось, начало проясняться, или, может, просто посветлело. Но ему было все равно, потому что он родился и вырос в Кембридже и знал, что находится за плотной, колеблющейся дымкой. Питерхаус. Через улицу Пембрук. Слева от Пембрука Корпус-Кристи. Дальше к северу, западу и востоку раскинулись другие колледжи. Вокруг лежал город, который стал известен благодаря университету и жил за счет него. И все это — колледжи, факультеты, библиотеки, предприятия, дома и люди — представляло собой неразрывную связь, которой было более шестисот лет.

Сзади послышался шум, Шихан обернулся и встретился взглядом с сердитыми серыми глазами Дрейка. Очевидно, эксперт знал, чего можно ожидать. Он давно искал возможности сунуть палки в колеса своему подчиненному по лаборатории.

— Если только она сама не размозжила себе лицо дубиной, которую потом уничтожила, то самоубийство исключается, — заметил Дрейк.

В своем лондонском офисе суперинтендант Скотленд-Ярда Малькольм Уэбберли разминал уже третью по счету сигару и рассматривал лица своих подчиненных, размышляя, заметит ли кто-нибудь его неловкое положение. Принимая во внимание продолжительность его обличительной речи две недели назад, он понимал, что надо готовиться к худшему. Малькольм Уэбберли это заслужил. По крайней мере полчаса он разглагольствовал о тех, кого презрительно именовал странствующими крестоносцами, а теперь должен просить одного из своих людей присоединиться к ним.

Уэбберли размышлял о возможных последствиях. Его помощники сидели за круглым столом. Хейл, как обычно, нервничал, перебирая скрепки и собирая из них нечто вроде доспехов; очевидно, он ожидал сражения с врагами, вооруженными зубочистками. Стюарт использовал паузу в разговоре, чтобы написать отчет. Поговаривали, что он мог составлять отчеты, занимаясь любовью с женой, причем без ущерба для дела и удовольствия. Рядом со Стюартом Макферсон чистил ногти сломанным перочинным ножом, на его лице было философское выражение, а слева от него Линли протирал очки белоснежным носовым платком с вышитой в уголке буквой А.

Уэбберли невольно улыбнулся. Две недели назад он обличал слепую веру государства в странствующую полицию, в качестве наглядного примера цитируя выдержки из «Тайме», где говорилось о том, какая уйма общественных денег уходит на бессмысленные перекрестные проверки.

— Вдумайтесь! — гремел Уэбберли, яростно потрясая газетой. — Полиция Манчестера вмешивается в дела Шеффилда по подозрению во взяточничестве. В Манчестере полиция Йоркшира рассматривает жалобы на старшие полицейские чины. Западный Йоркшир вмешивается в расследование серьезных преступлений в Бирмингеме; Авон и Сомерсет наступают на Суррей; а Кембриджшир лезет в Северную Ирландию. Никто не хочет следить за своей собственной территорией, и пора положить этому конец!

Сторонники Уэбберли молча кивали, хотя он не верил, что кто-нибудь из них слушает. Они работали целый день с невыносимой нагрузкой и были не в силах вынести полчаса политических словопрений своего суперинтенданта. Однако эта мысль пришла к нему позже. В тот момент его охватило непреодолимое желание спорить, люди слушали, и ему пришлось продолжать.

— Этого нельзя больше терпеть. Что с нами происходит? Полицейские инспекторы начинают суетиться по первому сигналу прессы. Они просят любого проверить своих людей, вместо того чтобы использовать собственные силы, самим проводить расследования, а прессу послать к чертям собачьим. Неужели этим идиотам не хватает смелости самим стирать свое грязное белье?

Слушатели согласно кивнули в ответ на этот риторический вопрос и терпеливо ждали, пока он сам не ответит на него.

— Пусть только попробуют попросить меня заняться этой чепухой. Я им покажу!

Но все же это случилось, и Уэбберли так и не сумел ничего «им» показать.

Уэбберли встал, направился к своему столу и нажал на кнопку вызова секретаря. В ответ послышался треск, сквозь который пробивались обрывки оживленной беседы. К первому он уже успел привыкнуть, поскольку связь работала плохо после урагана 1987 года. Что касается посторонних разговоров, то, к сожалению, к ним он тоже успел привыкнуть: его секретарша Доротея Харриман была занята обсуждением своего идола.

— Говорю тебе, она их красит. Уже много лет. Чтобы не бояться, что потечет тушь. — Последовал треск. — …только не уверяй меня, что Ферджи… Кому какое дело, захочет она еще рожать или нет.

— Харриман, — прервал Уэбберли.

— Лучше всего белые колготки…. Раньше ей нравились в эту ужасную крапинку. Слава богу, она их больше не носит.

— Харриман!

— Видела милую шляпку, в которой она была на «Королевском Аскоте»[4]? Лора Эшли? Нет! Да я лучше умру, чем…

Услышав эти слова, Уэбберли решился на более примитивный, грубый, но самый эффективный способ привлечения внимания своей секретарши. Он подошел к двери, распахнул ее и окликнул громовым голосом.

Когда он вернулся к столу, Доротея Харриман появилась в дверном проеме. Она недавно подстриглась — довольно коротко с боков и на затылке, а лоб прикрывала длинная блестящая челка белокурых волос. На Доротее было красное шерстяное платье, красные туфли и белые чулки. К сожалению, красный шел ей не больше, чем принцессе Уэльской. Но ножки у нее были такие же стройные, как и у Дианы.

— Суперинтендант Уэбберли? — произнесла Доротея, кивнув остальным офицерам, сидящим за столом. Она выглядела тихоней. Ее взгляд ясно говорил: «Меня интересуют только дела». Можно подумать, что каждый день Доротея работала не поднимая головы.

— Если вы можете оторваться от животрепещущей дискуссии о принцессе… — начал Уэбберли. Доротея была само простодушие. «О какой принцессе? » — было написано на ее невинном лице. Но Уэбберли слишком хорошо знал ее, чтобы вступать в открытую борьбу. За шесть лет ему не удалось научить Доротею менее бурно восхищаться своим кумиром. Поэтому Уэбберли лишь произнес:

— Пришел факс из Кембриджа. Посмотрите, что там. Если вам позвонят из Кенсингтонского дворца[5], я передам.

Харриман плотно сжала губы, но лукавая улыбка приподняла уголки ее рта.

— Факс, — повторила она, — Кембридж. Ясно. Будет сделано, суперинтендант. — И, уходя, добавила: — Туда отправился Чарльз.

Джон Стюарт удивленно взглянул на секретаршу, задумчиво покусывая кончик ручки.

— Какой еще Чарльз? — несколько смущенно спросил он, словно недоумевая, действительно ли он так увлекся своим отчетом, что потерял нить разговора.

— Принц, — пояснил Уэбберли.

— Принц Чарльз в Кембридже? Но это дело спецслужб, а не наше.

— Господи! — Уэбберли вырвал из рук Стюарта отчет и, размахивая им, прорычал: — Никакого Чарльза. Никакого принца. Просто Кембридж. Ясно?

— Да, сэр.

— Наконец-то. — Уэбберли с облегчением отметил, что Макферсон отложил перочинный нож, а Линли внимательно смотрел на него своими темными глазами, так не вязавшимися с его светлыми волосами.

— В Кембридже произошло убийство, которое нас попросили расследовать, — начал Уэбберли, отметая возможные вопросы и возражения резким движением руки. — Знаю. Не напоминайте мне. Беру свои слова обратно. Мне все это тоже не нравится.

— Хильер? — сообразил Хейл.

Сэр Дэвид Хильер был старшим суперинтендантом. Если именно он решил привлечь людей Уэбберли, то это была не просьба, а приказ.

— Не только. Но он согласен. Он знает об этом деле. Но попросили именно меня.

Трое офицеров с любопытством переглянулись. Четвертый, Линли, пристально посмотрел на Уэбберли.

— Я оттягивал время, — продолжал Уэбберли. — Знаю, что у вас сейчас полно дел, поэтому я мог бы использовать других людей. Но мне не хотелось бы этого делать. — Он вернул Стюарту отчет и увидел, как тот бережно разглаживает смятые страницы. Уэбберли продолжил: — Убита студентка. Она училась в Сент-Стивенз-Колледже.

Все четверо полицейских откликнулись на это сообщение. Движение на стуле, краткий вопрос, быстрый взгляд на Уэбберли, чтобы прочитать на его лице признаки тревоги. Все знали, что дочь суперинтенданта училась в Сент-Стивенз-Колледже. Ее фотография стояла на картотеке в кабинете Уэбберли: девушка с родителями сидела в ялике и, весело смеясь, пыталась вырваться из водоворота на реке Кем. Уэбберли увидел на лицах полицейских обеспокоенность.

— Это не имеет отношения к Миранде, — успокоил он подчиненных. — Но она знала убитую. Поэтому я вызвался ехать.

— Но это не единственная причина, — предположил Стюарт.

— Верно. Ко мне поступило две просьбы, и обе — не из управления криминальной полиции Кембриджа. Одна — от главы Сент-Стивенз-Колледжа, а другая — от вице-канцлера университета. Могут возникнуть неприятности с местной полицией. Убийство произошло не на территории колледжа, поэтому кембриджская полиция имеет право расследовать преступление самостоятельно. Но поскольку жертва училась в Кембридже, полиции нужна помощь университета.

— Университетские власти против? — с недоверием спросил Макферсон.

— Они предпочитают вмешательство со стороны. Насколько я понял, они живут в постоянном напряжении с тех пор, как полиция взялась за расследование самоубийства в весеннем триместре в прошлом году. Полное отсутствие взаимопонимания, и к тому же некоторая часть информации, по словам вице-канцлера, просочилась в печать. А поскольку убитая вроде бы дочь одного из кембриджских профессоров, они хотят, чтобы за дело взялись со всей осторожностью и тактом.

— Им нужен мистер Сочувствие, — презрительно отозвался Хейл. Все понимали, что это явный намек на внутренние разногласия и недостаток объективности. Никто из присутствующих не знал о семейных проблемах Хейла. Меньше всего ему хотелось сейчас уезжать из города и браться за сомнительное дело.

Уэбберли продолжил:

— Кембриджской полиции не по душе сложившаяся ситуация. Это их территория, и они предпочитают справляться сами. Поэтому не стоит ожидать, что к вашему приезду они заколют жирного тельца. Мне удалось поговорить с их суперинтендантом, парнем по имени Шихан… Кажется, он неплохой человек и пойдет вам навстречу. Он считает, что дело касается всего населения Кембриджа, и ему не по душе обвинение в том, что его команда с предубеждением относится к студентам. Но он понимает, что без помощи университета они могут год топтаться на месте.

Послышались легкие шаги Харриман. Она подала Уэбберли несколько листов, на которых были напечатаны слова «Полиция Кембриджшира», а в правом углу красовалась печать с короной. Доротея нахмурилась при виде пластиковых стаканчиков из-под кофе и дурно пахнущих пепельниц, затертых среди папок и документов. Она фыркнула, бросила стаканчики в мусорную корзину у двери и вынесла пепельницы из комнаты, брезгливо держа их подальше от себя.

Прочитав факс, Уэбберли кратко передал его содержание.

— Информации пока немного. Ей двадцать лет. Зовут Елена Уивер.

— Почему не Хелен? Она иностранка? — спросил Стюарт.

— Похоже, нет, по словам мастера колледжа. Мать живет в Лондоне, а отец преподает в университете, — кажется, его должны избрать на должность главы Пенфордской кафедры истории, или как она там у них называется. Он старший научный сотрудник Сент-Стивенза. Лучший ученый в своей области, так мне сказали.

— Значит, обращаться с ним со всем почетом, — прервал Хейл.

Уэбберли продолжал:

— Вскрытия еще не было, но, по грубым подсчетам, смерть наступила где-то между полуночью и семью часами утра. Ударили в лицо тяжелым, тупым предметом…

— Как всегда, — вставил Хейл.

— …после чего, согласно предварительному осмотру, задушили.

— Изнасилование? — спросил Стюарт.

— Пока никаких признаков.

— Между полуночью и семью часами? — переспросил Хейл. — Вы сказали, ее нашли не в колледже?

Уэбберли покачал головой:

— Ее нашли у реки. — Он нахмурился, читая продолжение отчета кембриджской полиции: — На ней был спортивный костюм и кроссовки, поэтому они предположили, что она совершала утреннюю пробежку, когда убийца напал на нее. Тело засыпали листьями. Около четверти восьмого утра на труп наткнулась какая-то художница. По словам Шихана, ее там же и вырвало.

— Надеюсь, не на труп, — заметил Макферсон.

Полицейские с улыбкой переглянулись. Уэбберли не возражал против небольших вольностей. Годы работы в полиции закаляли душу добрейшего из людей.

Уэбберли произнес:

— По словам Шихана, на месте преступления достаточно улик, чтобы занять работой две-три команды экспертов на несколько недель.

— Как это понимать? — спросил Стюарт.

— Тело нашли на острове, который, очевидно, используется как место для свиданий. Поэтому экспертам придется проверить около полудюжины мешков с мусором. — Уэбберли швырнул отчет на стол. — Больше нам ничего не известно. Нет результатов вскрытия. Нет показаний свидетелей. Придется начинать с нуля.

— Простенькое дельце, — заметил Макферсон. Линли протянул руку к отчету. Надел очки, перечитал его и впервые заговорил:

— Я возьмусь за это дело.

— Я думал, ты работаешь над делом об убийстве на Мейда-Вейл1 Мейда-Вейл —широкая улица в северо-западной части Лондона].

— Закончили его прошлой ночью. Точнее, сегодня утром. Задержали убийцу в половине третьего.

— Господи, дружище, надо же когда-нибудь отдыхать, — высказался Макферсон.

Линли с улыбкой поднялся:

— Кто-нибудь видел сержанта Хейверс?

Сержант полиции Барбара Хейверс сидела за одним из зеленых компьютеров в комнате информации на первом этаже Скотленд-Ярда и пристально смотрела на экран. Ей нужны были сведения о людях, пропавших по меньшей мере пять лет назад, чтобы индентифицировать кости, найденные под фундаментом снесенного дома. Барбара вызвалась помочь коллеге из полицейского участка на Манчестер-роуд, но сейчас не могла сосредоточиться на экране, не говоря уже о том, чтобы заняться обработкой полученных данных. Барбара провела рукой по лбу и бросила взгляд на телефон на соседнем столе.

Ей нужно позвонить домой. Необходимо поговорить с матерью или хотя бы с миссис Густафсон, чтобы убедиться, что в Актоне все в порядке. Но Барбара не могла заставить себя набрать семь цифр, ждать, затаив дыхание, ответа и, возможно, услышать, что все идет не так…

Барбара убедила себя, что звонить в Актон не стоит. Миссис Густафсон почти совсем глухая. Мать же живет в своем собственном полубезумном мире. Миссис Густафсон наверняка не услышит звонка, а престарелая миссис Хейверс, привлеченная в кухню непонятным дребезжанием, скорее откроет духовку, чем сообразит снять трубку. Но даже если она это сделает, то вряд ли узнает голос Барбары или вспомнит, кто она, без бесконечных, тягостных, раздражающих расспросов.

Матери было шестьдесят три, и она чувствовала себя великолепно, но ее сознание медленно умирало.

Барбара понимала, что нанимать миссис Густафсон для присмотра за матерью было глупым и бесполезным делом. Ей самой уже перевалило за семьдесят, и она не могла заботиться о женщине, за которой надо постоянно следить, как за ребенком. Уже трижды Барбара была почти готова отказать миссис Густафсон. Она два раза приезжала домой позже обычного и заставала миссис Густафсон спящей на диване в гостиной. Телевизор был включен на всю катушку, а мать Барбары то бесцельно слонялась на заднем дворе, то сидела на ступеньках крыльца, раскачиваясь из стороны в сторону.

Но всего два дня назад произошло нечто, ставшее серьезным испытанием для Барбары. Убийство на Мейда-Вейл привело Барбару в родные места, и она без предупреждения зашла домой. Там никого не было. Сначала она не ощутила беспокойства, решив, что миссис Густафсон вывела мать на прогулку, и даже была благодарна старой женщине за то, что она решилась на этот серьезный шаг.

Но благодарность исчезла с появлением миссис Густафсон. По ее словам, она на несколько минут заскочила домой, чтобы покормить рыбок, и добавила:

— У мамы ведь все в порядке?

На мгновение Барбара потеряла дар речи.

— Разве она не с вами? — спросила она. Миссис Густафсон поднесла к горлу руку в старческих пятнах. Седые кудри ее парика задрожали.

— На минутку забежала домой, чтобы покормить рыбок. Всего лишь на минутку, Барби.

Барбара посмотрела на часы; ее охватил ужас. В мозгу завертелась дюжина возможных сценариев: мать лежит мертвая на Аксбридж-роуд, пробирается в толпе в метро, пытается найти дорогу на кладбище Саут-Илинг, где покоятся ее сын и муж, решает, что она на двадцать лет моложе и ей нужно в салон красоты. В конце концов мать могли убить, ограбить, изнасиловать.

Барбара бросилась из дома, а за ее спиной миссис Густафсон заламывала руки и причитала «Вышла покормить рыбок!», словно это могло служить ей оправданием. Барбара завела свой микролитражный автомобиль и на огромной скорости понеслась к Аксбридж-роуд. Она прочесала две улицы и несколько переулков, расспрашивала людей, заходила вмагазины и наконец нашла мать на территории местной начальной школы, где когда-то учились Барбара и ее давно умерший младший брат.

Директор школы уже позвонил в полицию. Два констебля в форме — мужчина и женщина — разговаривали с миссис Хейверс, когда подоспела Барбара. В окнах школы она видела любопытные лица. Почему бы и нет, решила она. Ее мать представляла собой занятное зрелище — в легком домашнем платье, тапочках и очках, торчавших почему-то у нее на макушке. Волосы миссис Хейверс были растрепаны, от нее исходил запах немытого тела. Она лепетала что-то невразумительное. Когда женщина-констебль протянула к ней руку, миссис Хейверс отпрянула и бросилась бежать к школе, зовя своих детей.

Это произошло всего два дня назад и еще раз доказывало, что миссис Густафсон не спасает положения.

В течение восьми месяцев после смерти своего отца Барбара испробовала множество способов уладить проблемы с матерью. Сначала она отвезла ее в дневной центр для пожилых людей — последний приют старости. Но там «клиентов» не могли держать после семи часов вечера, а работа в полиции означала ночные вызовы. Если бы старший офицер узнал, что Барбаре необходимо забирать мать домой после семи, то позаботился бы о том, чтобы она успевала к нужному часу. Но тогда на его плечи легла бы дополнительная нагрузка, а Барбара слишком ценила свою работу и напарника, Томаса Линли, чтобы ставить на первое место личные проблемы.

После этого Барбара пробовала нанимать сиделок — за двенадцать недель их сменилось четыре. Она обращалась за помощью в местный приход, нанимала социальных работников, связывалась с социальной службой и, наконец, как за соломинку ухватилась за соседку матери, миссис Густафсон. Несмотря на предостережения дочери этой пожилой дамы, Барбара согласилась на ее помощь. Но миссис Густафсон не смогла справиться с миссис Хейверс. А Барбара в свою очередь не смогла долго закрывать глаза на непозволительные промахи миссис Густафсон. Рано или поздно это должно было кончиться.

Барбара понимала, что единственный выход — дом престарелых. Но она была не в силах отправить мать в заведение, находящееся под сомнительным патронажем Государственной службы здравоохранения. Но в то лее время она не могла себе позволить платить за частную клинику.

Барбара нащупала в кармане карточку. На ней было написано: «Хоторн-Лодж, Юнида-драйв, Гринфорд». Один звонок Флоренс Мейджентри решит все ее проблемы.

— Миссис Фло, — представилась миссис Мейджентри, когда Барбара постучалась к ней в дверь в половине десятого утра, — так меня называют мои близкие. Просто миссис Фло.

Миссис Фло жила в двухэтажном невзрачном эсобняке послевоенных лет, который называла громким именем Хоторн-Лодж. Его первый этаж был покрыт серой штукатуркой, с кирпичным орнаментом по фасаду, а второй представлял собой деревянную надстройку цвета бычьей крови с эркером, нависающим над передним двориком, заставленным фигурками троллей. Сразу за входной дверью находилась лестница. Справа виднелась гостиная, куда миссис Фло провела Барбару, не прекращая весело болтать о «радостях жизни», которые здесь доступны любому гостю.

— Я всегда говорю «приходить в гости», — откровенничала миссис Фло, хлопая Барбару по руке мягкой, белой и удивительно теплой ладонью, — создается впечатление, что они приходят не насовсем. Прошу за мной.

Барбара знала, что пытается найти в доме идеальное место для матери. Она мысленно перебирала увиденное. Удобная мебель в гостиной, старая, но добротная, телевизор, радио, две книжные полки и собрание больших цветных журналов; свежая краска и обои, веселые занавески на окнах; чистая кухня и обеденный уголок с выходящими на задний двор окнами; четыре спальни наверху, одна — миссис Фло и три — «старичков», как она называла своих постояльцев. Две уборные — наверху и внизу — со сверкающими раковинами. И сама миссис Фло в больших очках, с модной стрижкой и в милом платье спортивного покроя с ярко-лиловой брошкой у горла. Она была похожа на римскую матрону, и от нее пахло лимоном.

— Вы позвонили как раз вовремя, — произнесла миссис Фло. — На прошлой неделе мы потеряли нашу дорогую миссис Тилберд. Ей было девяносто три. Язычок у нее был острый, как жало. Скончалась во сне, да хранит ее Господь. Дай бог каждому умереть так спокойно. Она прожила здесь почти десять лет, недотянула какого-нибудь месяца. —

Глаза миссис Фло затуманились слезами. — Что ж, все мы не вечны. Хотите увидеть моих постояльцев? Жильцы Хоторн-Лоджа грелись на утреннем солнце на заднем дворе. Их было всего двое: восьмидесятичетырехлетняя слепая старуха улыбнулась и кивнула в ответ на приветствие Барбары, после чего немедленно уснула, и женщина лет пятидесяти с испуганным лицом, которая схватила миссис Фло за руку и забилась поглубже в свое кресло. Барбара узнала знакомые симптомы.

— Вы справляетесь с обеими? — откровенно спросила она.

Миссис Фло провела рукой по волосам испуганной женщины:

— Они для меня не обуза, милая. У каждого свой крест. Бог никогда не посылает испытаний, которые невозможно вынести.

Барбара вспомнила эти слова, дотронувшись до визитной карточки в кармане. Неужели и она пытается скинуть с плеч свою ношу из-за лени или эгоизма?

Барбара уклонилась от ответа, пытаясь найти позитивные стороны в отправке матери в Хоторн-Лодж. Рядом Гринфорд-стейшн, и Барбаре придется делать только одну пересадку — на Тоттенхем-Роуд, если она поместит мать в этот дом, а сама снимет маленький домик на ферме; прямо у Грин-рорд-стейщн лавка зеленщика, где можно покупать матери свежие фрукты; через улицу, поросшую кустами боярышника, находится детская площадка с качелями, каруселью и скамейками, где они могут сидеть вдвоем и любоваться играми детей; поблизости все необходимое — аптека, супермаркет, винная лавка, булочная и даже китайский ресторанчик, где продаются на вынос любимые блюда матери.

Но даже теперь, взвесив все преимущества и собираясь уже набрать номер миссис Фло, Барбара понимала, что намеренно закрывает глаза на два момента. Она убеждала себя, что с доносящимся до Хоторн-Лоджа шумом машин ничего нельзя поделать и что никто не виноват, если Гринфорд зажат между железной дорогой и шоссе. Кроме того, она заметила во дворе трех сломанных троллей. Зачем она это вспомнила, ведь в них нет ничего особенного, если не считать, что облупленный нос одного, скособоченная шляпа другого и безрукость третьего производили удручающее впечатление. Выло что-то леденящее душу в блестящих залысинах на диване, куда так долго склонялись головы стариков с маслянистыми волосами. И крошки на губах слепой старухи…

Все это мелочи, уверяла себя Барбара, просто незаметные уколы совести. Все идеально не бывает. Кроме того, эти маленькие неудобства не сравнить с неудобствами их теперешней жизни в Актоне.

Однако дело не сводилось к выбору между Актоном и Гринфордом. Барбара должна была решиться на то, чтобы признать — ей хочется освободиться от тягот, выносить которые она, в отличие от миссис Фло, не имела сил.

Продав дом в Актоне, Барбара сможет платить за пребывание матери у миссис Фло. Она сможет поселиться в домике на ферме. Не важно, что в длину он не больше двадцати пяти футов, а в ширину — двенадцать и что от небольшого сарайчика его отличают лишь керамическая печная труба и полуосыпавшаяся черепица на крыше. У Барбары появлялся шанс. А это единственное, чего она теперь ждала от жизни.

У нее за спиной открылась дверь. Оглянувшись, она увидела Линли, который выглядел отдохнувшим, несмотря на ночную погоню за убийцей с Мейда-Вейл.

— Получается? — спросил он.

— Когда в следующий раз захочу оказать коллеге услугу, дайте мне в глаз, ладно? Я почти ослепла от этого компьютера.

— Значит, мимо.

— Мимо. Но я не все время занималась только этим. — Барбара вздохнула, сделала пометку на бумаге, закрыла программу и с силой потерла затылок.

— Как Хоторн-Лодж? — спросил Линли. Он пододвинул стул и сел рядом с Барбарой.

Барбара отвела глаза в сторону:

Неплохо. Но Гринфорд в кольце дорог. Не знаю, приживется ли там мама. Ей нравится Актон, дом. Она привыкла к своим вещам.

Барбара кожей ощутила взгляд Линли, но знала, что он не будет ничего советовать. Для этого они были слишком разные. Однако Барбара знала, что Линли понимает ее.

— Я чувствую себя преступницей, — глухо произнесла Барбара. — Почему?

— Она подарила вам жизнь.

— Я об этом не просила.

— Верно. Но мы обязаны отплатить дарителю за его дар. Мы спрашиваем себя: «Какое решение лучшее? » И для кого оно лучшее? Не только ли для нас?

— Бог не посылает испытаний, которые нельзя вынести, — тихо прошептала Барбара.

— Это банально, ХеЙверс. Даже банальнее, чем присказка: «все к лучшему». Чепуха. Обычно все бывает к худшему, и Бог, если Он существует, постоянно насылает испытания, которые вынести невозможно. Вам ли этого не знать.

— О чем вы?

— Вы полицейский. — Линли резко встал. — У нас появилась работа в другом городе. Понадобится несколько дней. Я поеду первым. Присоединяйтесь, когда сможете.

Предложение Линли вызвало у Барбары раздражение, потому что в нем слышалось понимание и сочувствие. Он готов работать за нее, пока она не сможет присоединиться. Как это похоже на него! Барбара ненавидела эту щедрость. Она чувствовала себя в долгу и понимала, что никогда не сможет отплатить ему сполна.

— Нет, — ответила она, — я все улажу. Буду готова через… Сколько у меня времени? Час? Два? —Хейверс…

— Я поеду.

— Хейверс, это в Кембридже.

Барбара увидела радость в его добрых карих глазах. Прошептала:

— Вы дурак, инспектор. Он кивнул и усмехнулся:

— Только ради вас.

Глава 3

Энтони Уивер остановил свой «ситроен» на широкой дорожке из гравия у своего дома на Адамс-роуд. Сквозь стекло он видел зимний жасмин, красивый и холодный, вьющийся по решетке рядом с передней дверью. Последние восемь часов Энтони Уивер прожил как в кошмарном сне, и теперь все в нем словно окаменело. Это шок, подсказывал ему разум, и через какое-то время он вернется к нормальному восприятию окружающего.

Энтони продолжал сидеть в машине. Он ждал, пока заговорит его первая жена. Но сидящая рядом Глин упорно хранила молчание, которым приветствовала его на вокзале Кембриджа.

Глин не позволила Энтони отправиться за ней в Лондон, нести ее чемодан и открывать для нее дверцу машины. И она не позволила ему видеть ее горе. Энтони все понял. Он уже винил себя в смерти дочери. Чувство вины охватило его после опознания тела Елены. Глин не было нужды обвинять его.

Энтони увидел, как Глин скользнула взглядом по дому, и ему стало любопытно, скажет ли она что-нибудь. Она не была в Кембридже с тех пор, как в первом триместре помогла Елене устроиться в Сент-Стивензе, но даже тогда не заходила на Адамс-роуд.

Энтони знал, что Глин сочтет этот дом символом второго брака и профессиональной эгоцентричности, наглядной демонстрацией его успеха. Кирпичные стены, три этажа, белые рамы, декоративная плитка, начинающаяся со второго этажа, стеклянная мансарда. Этот дом был живым напоминанием о тесном закутке — трех маленьких комнатках на Хоуп-стрит, где они ютились больше двадцати лет назад, когда только поженились. Новый дом стоял особняком в конце извилистого переулка, вдали от соседских. Это был дом известного профессора, уважаемого сотрудника отделения истории, а не полутемная нора, где разбивались надежды.

Справа от дома росли буковые деревья в великолепном осеннем уборе. Из кустов выскочил ирландский сеттер и радостно помчался к машине. Увидев собаку, Глин впервые заговорила глухим, бесстрастным голосом:

— Это ее собака?

— Да.

— В Лондоне мы не могли завести собаку. Квартира была слишком маленькой. Она всегда хотела собаку. Она мечтала о спаниеле. Она…

Глин оборвала фразу на полуслове и вышла из шины. Собака неуверенно сделала несколько шагов, свесив набок язык в веселой ухмылке. Глин посмотрела на сеттера, но даже не приласкала его.

Собака подошла поближе и обнюхала ноги Глин.

Жегщина резко повернулась и взглянула на дом:

— Джастин устроила тебе уютное гнездышко, Энтони.

Дверь между двумя кирпичными колоннами отворилась, и по блестящим дубовым панелям скользнули лучи тусклого осеннего солнца. В проеме стояла Джастин, жена Энтони, положив руку на дверной звонок.

— Входи, Глин. Я приготовила чай, — произнесла она и отступила назад, мудро воздержавшись от ненужных соболезнований.

Энтони вошел следом за Глин в дом, отнес ее чемодан в комнату для гостей и вернулся в гостиную. Глин стояла у окна, глядя на лужайку, красиво обнесенную белой решеткой из кованого железа, которая поблескивала сквозь туман, а Джастин, сжав руки на груди, остановилась у дивана.

Между первой и второй женой Энтони не было ни малейшего сходства. В свои сорок шесть Глин не сопротивлялась надвигающейся старости. У глаз появились морщинки, от носа к губам пролегли глубокие складки, подбородок обвис. В длинных, гладко зачесанных назад волосах Глин блестели седые пряди. Бедра и талия раздались, и она скрывала их твидовым пиджаком свободного покроя. На ней были чулки телесного цвета и простые туфли без каблуков.

В отличие от Глин, тридцатипятилетняя Джастин по-прежнему сохраняла очарование молодости. У нее было одно из тех редких лиц, которые с возрастом становятся только привлекательнее. Джастин не блистала красотой, но была на редкость обаятельна: гладкая кожа, голубые глаза, выступающие скулы, твердый подбородок. Она была высокой и худощавой, с каскадом пепельных волос, свободно рассыпанных по плечам, как и в юности. Она была в той же одежде, в которой собиралась утром на работу — серый костюм с широким черным поясом, серые чулки, черные лодочки, серебряная брошка на отвороте пиджака. Как обычно, Джастин выглядела безупречно.

Энтони заглянул в столовую, где жена накрыла стол. Он служил наглядным доказательством того, чем она занималась с той минуты, как он позвонил ей в «Юниверсити Пресс» и сообщил о смерти дочери. Пока Энтони ездил в морг, в полицейский участок, в колледж, к себе на работу, на вокзал, пока ходил на опознание тела, отвечал на разные вопросы, принимал нелепые соболезнования и звонил своей бывшей жене, Джастин готовилась к предстоящим дням траура. Накрытый стол свидетельствовал о ее стараниях.

На скатерти стоял фарфоровый сервиз — свадебный подарок с узором из золотистых розочек и витых листьев. Среди тарелок, чашек, серебра, хрустящих белых салфеток и вазочек с цветами покоился маковый пирог, стояли два подноса с тонко нарезанными ломтиками хлеба с маслом и свежими булочками, креманки с клубничным джемом и взбитыми сливками.

Энтони взглянул на жену. Джастин улыбнулась, махнула рукой в сторону стола и повторила:

— Я приготовила чай.

— Спасибо, милая, — ответил Энтони. Слова прозвучали натянуто и неестественно.

— Глин, что ты будешь?

Глин скользнула взглядом по столу, перевела глаза на Энтони:

— Нет, спасибо, я ничего не хочу. Джастин обернулась к мужу:

— Энтони?

Какое-то мгновение он словно парил в пространстве, не зная, отказаться или нет, потом подошел к столу. Взял бутерброд, булочку, ломтик пирога. Еда казалась пресной.

Джастин шагнула к нему с чашкой чаю. От чашки пошел пар, наполнив воздух фруктовым ароматом травяного чая, который она любила. Оба стояли перед накрытым столом, глядя на сверкающее серебро и свежие цветы. Глин стояла у окна в другой комнате. Ни Энтони, ни Джастин не сели.

— Что сказали в полиции? — спросила Глин. — Мне они не звонили.

— Я их попросил.

— Почему?

— Я думал, лучше мне…

— Тебе?

Энтони видел, как Джастин поставила чашку на стол и принялась пристально разглядывать ее.

— Что с ней случилось, Энтони?

— Глин, сядь. Пожалуйста.

— Я хочу знать, что произошло.

Энтони поставил тарелку рядом с чашкой, к которой не притронулся, и вернулся в гостиную. Джастин последовала за ним. Он сел на диван, жестом попросил жену сесть и замолчал, ожидая, что Глин отойдет от окна. Она осталась на месте. Джастин крутила на руке браслет, подаренный ей на свадьбу.

Энтони повторял про себя приготовленную для Глин фразу: «Елена совершала утреннюю пробежку, и кто-то убил ее. Ее ударили по голове и задушили».

— Я хочу видеть тело.

— Нет, Глин. Не надо.

Впервые за день голос Глин задрожал.

— Это моя дочь. Я хочу увидеть тело.

— Не сейчас. Позже. Когда в похоронном бюро…

— Я хочу видеть ее, Энтони.

Энтони услышал стальные нотки в голосе Глин и знал, к чему это приведет. Он попытался ей помешать:

— Одна сторона ее лица изуродована. Видны кости. Носа нет. Ты это хочешь увидеть?

Глин порылась в сумке и вытащила салфетку.

— Проклятье, — прошептала она, а потом спросила: — Как это случилось? Ты сказал мне, ты обещал, что она не будет бегать одна.

— Она звонила Джастин вчера вечером. Сказала, что утром не побежит.

— Звонила… — Глин перевела взгляд с Энтони на его жену. — Ты бегала с ней?

Джастин перестала крутить браслет, но крепко держалась за него, словно это был талисман:

— Энтони попросил меня. Ему не нравилось, что она бегает у реки рано утром, поэтому я бегала с ней. Вчера она позвонила и сказала, что не побежит, но, очевидно, передумала.

— Сколько это уже продолжалось? — спросила Глин, вновь глядя на бывшего мужа. — Ты говорил, что Елена не будет бегать одна, но не говорил, что Джастин… — Она резко оборвала фразу. — Как ты мог так поступить, Энтони? Как ты мог доверить жизнь своей дочери…

— Глин, — перебил Энтони.

— Ей было все равно. Она не следила за Еленой. Ей было наплевать, жива ли она.

— Глин, ради бога!

— Это правда! У нее никогда не было детей. Откуда она знает, что значит беречь, ждать, волноваться и удивляться. Она не знает, что значит мечтать. Но этим мечтам не суждено сбыться только потому, что в то утро ее не было с Еленой.

Джастин не шевелилась. Ее лицо превратилось в застывшую маску.

— Позволь показать тебе твою комнату, — наконец произнесла она и поднялась. — Ты, наверное, устала. Мы разместим тебя в желтой комнате в задней части дома. Там тихо, и ты сможешь отдохнуть.

— Я хочу видеть комнату Елены.

— Да, конечно. Сейчас только посмотрю простыни. .. — Джастин вышла из комнаты.

— Почему ты доверил ей Елену? — опять спросила Глин.

— О чем ты говоришь? Джастин моя жена.

— Вот в чем дело! Тебе все равно, что Елена мертва. Есть с кем сделать другую.

Энтони вскочил. Перед его глазами возник образ Елены, когда он в последний раз видел ее из окна: она улыбалась ему и махала рукой, собираясь ехать на велосипеде к своему научному руководителю. Они только что позавтракали вдвоем, весело болтая и давая лакомые кусочки собаке.

Энтони ощутил невыносимую боль. Создать новую Елену? Она останется для него единственной. Он сам умер вместе с ней.

Ничего не видя вокруг, Энтони прошел мимо бывшей жены. В ушах звучали ее жестокие слова, и он слышал их даже на улице. Спотыкаясь, он добрел до машины, сунул ключ в замок зажигания. Когда Энтони отъехал от дома, на крыльцо выбежала Джастин.

Она окликнула его. Он увидел ее силуэт, промелькнувший в свете фар, прибавил скорость и, разбрызгивая гальку, помчался по Адамс-роуд.

Энтони было трудно дышать, в горле стоял комок. Он зарыдал — глухими, короткими всхлипами без слез, оплакивая дочь, своих жен и неудавшуюся жизнь.

Вскоре он свернул на Грейндж-роуд, затем на Бартон-роуд и выехал из города. Темнело, и над вспаханными полями и живыми изгородями сгущался туман. Но Энтони мчался вслепую, не обращая внимания на дорогу, а когда пригород уступил место фермам, остановился и вылез из машины. Подул резкий ветер, похолодало. На Энтони был только пиджак, но это не имело значения. Он поднял воротник и быстро зашагал мимо узкой калитки, крытых соломой коттеджей к ее дому.

Заглянув в окно, Энтони увидел, что она ходит по гостиной с кувшином в руках. Такая маленькая, такая хрупкая. Если бы он взял ее на руки, то не почувствовал бы тяжести, лишь легкое биение сердца и кипение жизни, которое поглощало его и наполняло радостью.

Энтони захотелось подойти к ней, услышать ее голос, обнять.

Он отступил на обочину дороги. В это время мимо промчалась машина, предупреждающе сигналя. Звук автомобильного гудка привел его в чувство.

Тем временем она подошла к камину и подбросила в огонь дров, как когда-то делал он сам, согреваемый ее теплым ободряющим взглядом, предвкушением ее ласк.

— Тонио, — шептала она, изнемогая от любви. И он отвечал ей:

— Тигрица, моя тигрица. — Этот призыв вырвался у него сейчас в темноту.

Линли приехал в Кембридж в половине шестого и направился на Булстрод-Гарденз, где оставил свой «бентли» перед домом, удивительно похожим на тот, где обитала Джейн Остин в Чотоне. Тот же дизайн: два створчатых окна и белая парадная дверь, на втором этаже — три окна. Дом был прямоугольный, надежный, ничем не примечательный, с черепичной крышей и несколькими простыми трубами. Однако Линли не ощутил того разочарования, которое охватило его в Чотоне. Там он ожидал увидеть уютный, типично английский коттедж под соломенной крышей, окруженный цветочными клумбами и деревьями. Однако было бы странно, если бы преуспевающий лектор отделения богословия поселил жену и детей в менее солидном жилище.

Линли вылез из машины и поежился от холода. Туман почти полностью окутывал дом, придавая ему романтический вид и являя взору царящее вокруг запустение. За низкой кирпичной стеной, отделявшей двор от улицы, находилась огромная цветочная клумба, вокруг которой шла подъездная дорожка, усыпанная желтой листвой. По-видимому, никто не подготовил почву к осени и зиме, и почерневшие высохшие стебли лежали на закаменевшей земле. По стене вился разросшийся гибискус. Слева от парадной двери к самой крыше взбирались побеги актинидии, почти закрывая своими цепкими усиками окно первого этажа, а справа то же растение пестрело листьями в бурых пятнах. Из-за этого симметричный фасад дома казался кривобоким.

Линли прошел под росшей у ворот березой. Из соседнего дома слабо слышалась музыка, и где-то вдалеке гулко хлопнула дверь, словно выстрелили из пистолета. Перешагнув через трехколесный велосипед, Линли поднялся на крыльцо и позвонил в дверь.

Послышались детские голоса, и двое детей бросились к двери. Маленькие руки не могли справиться с задвижкой и бессильно барабанили по деревянной двери.

— Тетя Лин! — раздался голос не то мальчика, не то девочки.

В соседней комнате зажегся свет, прорезав пелену тумана. Заплакал ребенок, и женский голос прокричал:

— Минуточку!

— Тетя Лин! Звонят в дверь!

— Знаю, Кристиан.

Над головой Линли вспыхнул свет, и он услышал звук открываемого засова.

— Отойди в сторонку, милая, — произнесла женщина.

В дверном проеме показались четыре фигуры в золотом ореоле света, лившегося из гостиной. Все словно сошли с картины Рембрандта: женщина в розовом свитере с младенцем на руках, завернутым в шаль брусничного цвета, и двое малышей, вцепившихся в ее ноги в черных шерстяных брюках, — мальчик с расплывшимся синяком под глазом и девочка с заводной игрушкой. Вероятно, именно она была причиной шума, услышанного Линли за дверью, поскольку представляла собой прозрачный пластиковый купол, и когда ее волочили по полу, внутри с грохотом подскакивали цветные шарики.

— Томми! — произнесла леди Хелен Клайд. Она отступила назад и заставила детей сделать то же самое. Они беспрекословно повиновались. — Так ты в Кембридже.

— Да-

— Какая приятная неожиданность. Входи.

В доме сильно пахло мокрой шерстью, прокисшим молоком, детской присыпкой и пеленками — запахи детей. Все свидетельствовало о том, что здесь живут дети: разбросанные по иолу гостиной игрушки, раскрытые книжки с вырванными страницами на диване и стульях, грязные кофточки и детские костюмчики, сваленные в кучу перед камином. Маленькое кресло-качалка было покрыто грязным голубым одеялом, и, когда Линли вслед за леди Хелен прошел на кухню, к креслу подбежал маленький мальчик и вцепился в одеяло. Он с упрямым любопытством смотрел на Линли.

— Кто это, тетя Лин? — спросил ребенок. Его сестричка не отходила от леди Хелен. Она крепко вцепилась левой рукой в брюки женщины, а правую засунула в рот. — Прекрати, Пердита. Мама не разрешает сосать палец. Сосунок, — сказал мальчик.

— Кристиан, — мягко остановила его леди Хелен. Она отвела Пердиту к детскому столику у окна, и девочка принялась раскачиваться на крошечном стуле, не вынимая пальца изо рта и бессмысленно глядя на тетку большими темными глазами.

— Они не очень-то любят свою маленькую сестренку, — прошептала леди Хелен, прижав плачущего младенца к другому плечу. — Я как раз хотела покормить ее.

— Как дела у Пен?

Леди Хелен бросила взгляд на детей. Этого быстрого взгляда было достаточно, он сказал Линли все.

Вслух она произнесла:

— Я только отнесу малышку наверх. Вернусь через минуту. — Хелен улыбнулась. — Ты справишься?

— Он кусается?

— Кусает только девочек.

— Мне сразу стало легче.

Хелен засмеялась и вернулась в гостиную. Линли услышал ее шаги на лестнице и голос, успокаивающий плачущего ребенка.

Он обернулся к детям. Он знал, что они близнецы и им нет еще пяти лет. Девочка была старше на пятнадцать минут, но мальчик был крупнее и агрессивнее и, насколько понял Линли, не очень-то жаловал незнакомцев. Что ж, это неплохо, принимая во внимание сегодняшние времена. Однако от этой мысли Линли не стало лучше. Он никогда не мог найти общего языка с детьми.

— Мама болеет, — произнес Кристиан, ударив ногой по дверце буфета. Он повторил это действие несколько раз, потом бросил голубое одеяло на пол, открыл буфет и начал вынимать оттуда горшки с медными донцами. — Это из-за младенца.

— Такое иногда случается, ~— сказал Линли, — скоро ей станет лучше.

— Мне все равно. — Кристиан с силой ударил по полу сковородкой. — Пердита плачет. Вчера ночью она написала в кровать.

Линли глянул на девочку. Она молча качалась на стульчике, и пряди вьющихся волос падали ей на глаза. Палец по-прежнему был во рту.

— Она не нарочно.

— Папа не придет. — Кристиан взял вторую сковородку и с силой швырнул ее поверх первой. Звук был оглушительный, но, казалось, никто из детей не обратил на это внимания. — Папе не нравится этот младенец. Он сердится на маму.

— Почему ты так думаешь?

— Мне нравится тетя Лин. От нее хорошо пахнет.

Разговор на эту тему Линли готов был поддержать:

— Это верно.

— Тебе нравится тетя Лин?

— Очень нравится.

Видимо, Кристиан решил, что может подружиться с незнакомцем. Он поднялся и сунул Линли в руки горшок с крышкой.

— Надо делать вот так, — произнес он и продемонстрировал свое умение, ударив крышкой о крышку.

— Томми! Ты ему разрешаешь? — Леди Хелен прикрыла за собой дверь кухни и принялась спасать горшки и кастрюли своей сестры. — Посиди с Пердитой, Кристиан. Давай я налью тебе чаю.

— Нет! Я хочу играть!

— Не сейчас. — Леди Хелен вырвала из рук мальчика горшок, взяла ребенка на руки и понесла к столу. Он вырывался и визжал. Сестра молча глядела на него круглыми глазами, продолжая качаться на стуле. — Нужно налить им чаю, — объяснила леди Хелен Линли, перекрикивая рев Кристиана. — Он не успокоится, пока не поест.

— Я пришел не вовремя. Хелен со вздохом кивнула.

Линли ощутил растерянность. Хелен села на корточки и принялась собирать посуду с пола. Он присоединился к ней. В ярком свете он видел ее бледное лицо. Щеки утратили естественный румянец, а под глазами появились еле заметные темные круги. Линли спросил:

— Сколько еще ты здесь пробудешь?

— Пять дней. В субботу приедет Дафна на две недели. Потом мама еще на две. А потом Пен придется справляться самой. — Хелен откинула с лица прядь каштановых волос. — Не могу представить, как она будет одна, Томми. Так плохо ей еще не было.

— Кристиан сказал, что отец не часто приезжает.

Леди Хелен плотно сжала губы:

— Не часто. Мягко говоря. Линли дотронулся до ее плеча:

— Что у них произошло, Хелен?

— Не знаю. Какие-то старые счеты. Они не хотят об этом говорить. — Она невесело улыбнулась. — Блаженство семейной жизни.

Линли почувствовал себя уязвленным и убрал руку с ее плеча.

— Прости, — сказала Хелен.

Он криво улыбнулся, пожал плечами и положил на место последний горшок.

— Томми, ничего не выйдет. Ты ведь знаешь. Тебе не следовало приходить.

Хелен встала и направилась к холодильнику, достала оттуда четыре яйца, масло, кусок сыра и два помидора. Потом покопалась в ящике буфета и вытащила батон хлеба. Быстро, не говоря ни слова, она приготовила детям чай, а Кристиан тем временем водил по столу огрызком карандаша, который вытащил из телефонного справочника на заставленной всякими мелочами тумбочке. Пердита продолжала раскачиваться и сосать палец с выражением блаженства на лице, полуприкрыв глаза.

Линли стоял у раковины, наблюдая за Хелен. Он так и не снял пальто, поскольку она не предложила.

На что он надеялся, прийдя в дом ее сестры, где она, падая от усталости, возилась с тремя чужими малышами? Неужели он думал, что она с благодарностью бросится в его объятия? Что уцепится за него, как за спасительную соломинку? Что ее лицо засветится радостью и любовью? Что она наконец-то перестанет сопротивляться и сдастся на его милость? Хейверс была права. Какой же он дурак!

— Я сейчас уйду, — сказал Линли.

Хелен повернулась от стола, где раскладывала яичницу в две фаянсовые тарелки.

— Вернешься в Лондон? — спросила она.

— Нет, я здесь по делу. — Линли кратко рассказал ей о случившемся и добавил: — Буду жить в Сент-Стивензе.

— Вспомнишь студенческие деньки?

— Служителей, застилающих постели, и ключи сторожа.

Хелен поставила на стол тарелки, поджаренные тосты, печеные помидоры и молоко. Кристиан с жадностью набросился на еду. Пердита продолжала раскачиваться. Леди Хелен вложила в руку девочки вилку, погладила ее по темным волосам и нежно провела пальцами по мягкой щеке ребенка.

— Хелен. — Линли было приятно произносить ее имя. Она обернулась к нему. — Я сейчас ухожу.

— Я провожу тебя.

Она провела его через гостиную к парадной двери. В этой части дома было холоднее. Линли взглянул на лестницу.

— Мне поздороваться с Пен?

— Не стоит, Томми.

Линли откашлялся, кивнул. Словно угадав его мысли, Хелен легко дотронулась до его руки:

— Пожалуйста, пойми.

Линли догадался, что она говорит не о сестре.

— Полагаю, мы не сможем поужинать вместе.

— Я не могу оставить ее с детьми. Бог знает, когда вернется Гарри. Сегодня он останется ужинать в Эмманьюэл-Колледже. Он может заночевать там. Он уже четыре раза так делал на прошлой неделе.

— Ты позвонишь мне, если он вернется?

— Он не…

— Ты позвонишь?

— Томми!

Линли охватило ощущение тоски и безнадежности, и он произнес:

— Я сам вызвался взять это дело, Хелен. Когда узнал, что надо ехать в Кембридж.

Произнеся эти слова, Линли почувствовал презрение к себе. Он выбрал самый худший способ морального давления. Это было нечестно и недостойно. Хелен промолчала. В полутемном коридоре она вся казалась созданной из света и тени. Блестящая темная масса волос на плечах и светлая кожа. Линли протянул руку и погладил ее по лицу. Она подошла ближе и нежно обняла его. Линли прижался щекой к ее волосам.

— Кристиан сказал, ты ему нравишься, потому что от тебя хорошо пахнет, — прошептал он.

Линли почувствовал, как она улыбнулась.

— Правда?

— Да. — Он крепче обнял ее и поцеловал в голову. — Кристиан был прав, — добавил Линли, разжал руки и открыл дверь.

— Томми. — Хелен скрестила руки на груди.

Он молчал, ждал, надеясь, что она сделает первый шаг.

— Я позвоню, — наконец произнесла она, — если Гарри вернется.

— Я люблю тебя, Хелен. — Линли пошел к машине.

Леди Хелен вернулась на кухню. Впервые за девять дней, проведенных в Кембридже, она с отвращением огляделась вокруг, словно увидев кухню со стороны. Все вокруг говорило о распаде.

Несмотря на то что Хелен сама мыла кухню всего три дня назад, желтый линолеум был опять грязный, в крошках и липких пятнах. Стены покрылись слоем жира, и повсюду пестрели следы грязных пальцев. Везде были разбросаны вещи. Пачка невскрытой почты, деревянная чаша с яблоками и потемневшими бананами, несколько газет, пластиковая коробка с кухонными принадлежностями и щетками, детская книжка-раскраска и цветные карандаши делили место с электрическим миксером, тостером, пыльными книгами и подставкой для бутылок. Вокруг конфорок на плите были черные пятна, а на трех плетеных корзинах для мусора, стоящих на холодильнике, уже собралась паутина.

Леди Хелен ужаснулась. Что мог подумать Линли при виде всего этого? Как это было непохоже на его прошлый приезд в Булстрод-Гарденз на тихий летний ужин в саду, с напитками на уютной террасе, которая с той поры превратилась в песочницу и место детских игр, загроможденное игрушками. Тогда ее сестра и Гарри Роджер уже жили вместе: они безумно любили друг друга и не замечали никого вокруг. Они обменивались многозначительными взглядами и понимающими улыбками; то и дело нежно прикасались друг к другу; кормили друг друга с ложечки и пили из одной чашки. Днем они жили отдельной жизнью — Гарри читал лекции в университете, а Пен работала в музее Фицуильяма, — но ночью они становились единым целым.

В то время их преданность друг другу казалась леди Хелен преувеличенной и странной, слишком приторной. Но сейчас ей было непонятно, почему это ее так раздражало. Она предпочла бы вновь лицезреть воркующую парочку, нежели видеть, что стало с браком Гарри и ее сестры после рождения третьего ребенка.

Кристиан продолжал «ужинать». Его измазанные маслом ладошки превратились в ковши экскаватора, и он с наслаждением погружал их в тарелку, сопровождая это действие шумовыми эффектами. Его костюмчик был забрызган яйцами, помидорами и кусочками сыра. Пердита почти не прикоснулась к еде. Она не двигаясь сидела на своем стульчике с тряпичной куклой на коленях, внимательно разглядывая тарелку, но не притрагиваясь к еде.

Леди Хелен присела на корточки у стула Пердиты, а Кристиан продолжал вопить «Бах! Бум!». Кусок яичницы плюхнулся на стол. Пердита зажмурилась, когда ей в щеку полетели помидорные брызги.

— Довольно, Кристиан, — не выдержала леди Хелен, отбирая у него тарелку. Он был ее племянником. Она должна была любить его, и почти всегда так и было. Но после девяти дней ее терпению пришел конец, и если раньше она жалела Кристиана, то теперь жалость куда-то исчезла. Мальчик собрался было громко заплакать, но Хелен успела прикрыть ему рот ладонью. — Довольно. Ты ведешь себя ужасно. Прекрати немедленно.

Ошеломленный необычным поведением любимой тети Лиин, Кристиан на мгновение приутих. Но только на мгновение. Он произнес «мама!», и его глаза наполнились слезами.

Не испытывая угрызений совести, леди Хелен продолжала:

— Да. Мама. Она хочет отдохнуть, но ты ей не даешь. — Кристиан замолчал, и Хелен повернулась к его сестре: — Ты не будешь есть, Пердита?

Девочка не сводила глаз с куклы, которая лежала у нее на коленях — пухлые щеки и безмятежная улыбка на губах. Воплощение счастливого детства, подумала леди Хелен и сказала Кристиану:

— Я пойду к маме и малышке. Посмотришь вместо меня за Пердитой?

Кристиан посмотрел на тарелку сестры.

— Она не ела, — сказал он.

— Может, тебе удастся уговорить ее.

Хелен оставила детей одних и пошла к сестре. Наверху царила тишина, и Хелен немного постояла на лестнице, прислонившись лбом к холодному окну. Она думала о Линли и его неожиданном приезде в Кембридж. Хелен прекрасно понимала, что это значило.

Прошло почти десять месяцев с тех пор, как Линли совершил ту безумную поездку на остров Скай, чтобы найти ее, почти десять месяцев с того морозного январского дня, как он сделал ей предложение, а она отказалась. Линли больше не просил, и за прошедшее время они сделали не одну попытку восстановить прежние дружеские и простые отношения. Но они как-то не восстанавливались, поскольку, предложив Хелен стать его женой, Линли преступил невидимую границу, нежданным образом изменив их отношения. Теперь они оба жили в зыбком неведении, понимая, что могут считать друг друга добрыми знакомыми до конца жизни, если пожелают, но на самом деле дружба закончилась в тот момент, когда Линли осмелился превратить ее в любовь.

Их каждая следующая встреча после того января, какой бы невинной или случайной она ни была, носила отпечаток первого предложения Линли. Они больше не говорили об этом, но между ними будто образовалась пустыня из зыбучих песков невысказанных слов. Один неверный шаг — и Хелен провалится вниз, запутавшись в попытках объяснить Линли то, что причинит ему еще большие страдания.

Леди Хелен вздохнула и расправила плечи. У нее болела шея. От холодного стекла на лбу выступила испарина. Она чувствовала невыносимую усталость.

Дверь в спальню ее сестры в конце коридора была закрыта, и Хелен осторожно постучала, прежде чем войти. Она не стала ждать, пока Пенелопа ответит на стук. Девять дней, проведенных с сестрой, научили Хелен не делать этого.

Окна в спальне были закрыты, чтобы внутрь не попадал холодный и сырой ночной воздух, а наличие электрического камина и радиатора делало комнату меньше, как бы сжимая пространство. Под окном стояла огромная кровать Пенелопы, где она лежала, прижимая младенца к распухшей груди, — даже в мягком свете настольной лампы ее лицо выглядело мертвенно-бледным. Когда леди Хелен окликнула сестру, та продолжала опираться головой о спинку кровати, плотно закрыв глаза и скривив губы в гримасе боли. Ее лицо блестело от пота, который капельками стекал с висков и падал на грудь. Внезапно леди Хелен увидела, как по щеке сестры скатилась одна большая слеза, но она не вытерла ее и даже не разомкнула век.

Хелен уже в который раз почувствовала свое полное бессилие. Она видела, в каком ужасном состоянии была грудь ее сестры, соски были в трещинах и кровоточили; Хелен слышала, как Пенелопа вскрикивала, сцеживая молоко. Но она знала, что не сумеет переубедить Пенелопу. Она будет кормить грудью этого ребенка, пока ему не исполнится полгода, и не важно, какие страдания ей придется претерпеть. Материнство стало для нее навязчивой идеей, с которой Пенелопа ни за что не хотела расстаться.

Леди Хелен подошла к кровати и взглянула на ребенка, впервые заметив, что Пенелопа даже не держит его. Она положила младенца на подушку и прижимала ее к себе, пока он сосал. Пен беззвучно плакала.

Весь день она не выходила из спальни. Вчера она провела десять бесцельных минут в гостиной, близнецы копошились у ее ног, а леди Хелен меняла простыни. Но сегодня Пенелопа сидела в комнате, оживая, только когда Хелен приносила кормить ребенка. Иногда она читала, иногда сидела на стуле у окна, но чаще плакала.

Хотя девочке уже исполнился месяц, ни Пен, ни ее муж не придумали для нее имени, называя ее «младенец» или «она». Словно отсутствие имени делало появление ребенка в доме временным. У нее не было имени, и ее самой будто и не существовало. А если девочки не существовало, родители не производили ее на свет. А тогда им не приходилось признавать, что сила, вызвавшая ребенка к жизни, будь это любовь, верность или желание, ушла из их жизни.

Малышка перестала сосать и лежала, сжав кулачки. По подбородку стекала тоненькая зеленоватая струйка молока. Глубоко выдохнув, Пен отбросила подушку, и леди Хелен взяла ребенка на руки.

— Я слышала звонок. — Голос Пен звучал глухо и вымученно. Она лежала с закрытыми глазами. Темные, как у детей, волосы прилипли к щекам. — Гарри?

— Нет, Томми. Он здесь по делу. Сестра открыла глаза:

— Томми Линли? Что ему нужно?

Леди Хелен похлопала малышку по теплой спинке:

— Зашел поздороваться.

Она подошла к окну. Пен беспокойно зашевелилась в постели. Хелен знала, что она наблюдает за ней.

— Откуда он знал, где тебя искать?

— Я ему сказала.

— Зачем? Нет, не отвечай. Ты ведь хотела, чтобы он пришел. — В вопросе звучал упрек. Хелен отвернулась от окна, за которым мокрой зловещей паутиной висел туман. А Пенелопа продолжала: — Я не виню тебя, Хелен. Ты хочешь выбраться отсюда. Хочешь вернуться в Лондон. Любой поступил бы так же.

— Это неправда.

— Вернуться в свою квартиру, к своей жизни, к тишине. Господи, как мне сейчас не хватает тишины. И одиночества. И свободного времени. — Пен зарыдала. Она нащупала на туалетном столике затертые среди баночек с кремом и мазей салфетки. — Прости. Я всем мешаю. Я ни на что не гожусь.

— Не говори так. Пожалуйста. Ты ведь знаешь, что это неправда.

— Посмотри на меня. Просто посмотри на меня, Хелен. Я ни на что не гожусь. Я просто ходячий инкубатор. Я даже не могу быть хорошей матерью своим детям. Неудачница, слизняк.

— У тебя депрессия, Пен. Такое с тобой уже было, когда родились близнецы…

— Нет! Тогда все было нормально! Совершенно нормально!

— Ты просто забыла. Но все прошло. И это пройдет.

Пен отвернулась. Ее тело сотрясалось от рыданий.

— Гарри снова останется ночевать в колледже? — Она резко обернула мокрое лицо к Хелен. — Ничего. Можешь не отвечать. Я все знаю.

Впервые за девять дней Пен дала волю своим чувствам. Леди Хелен решила воспользоваться возможностью и присела на край кровати.

— Что у вас происходит, Пен?

— Он получил все, что хотел. Зачем теперь думать о последствиях?

— Получил? Я не понимаю. У него другая женщина?

Пен с горечью рассмеялась, подавила рыдание и быстро сменила тему:

— Ты знаешь, почему он приехал из Лондона, Хелен. Не притворяйся дурочкой. Ты знаешь, чего он добивается. Это в духе Линли. Прямиком к своей цели.

Хелен не ответила. Она положила дочь Пен в кроватку, и на душе потеплело, когда девочка, дрыгая ножками и ручками, улыбнулась ей. Хелен взяла маленькие пальчики и принялась целовать их. Что за чудо! Десять крошечных пальчиков, маленькие ноготки.

— Его привело сюда не только убийство, и ты должна быть готова отшить его.

— Все уже в прошлом.

— Не будь же такой дурой! — Пенелопа привстала, схватила Хелен за руку. — Послушай, Хелен. У тебя есть все. Не отказывайся от этого ради мужчины. Выкинь его из своей жизни. Он хочетзаполучить тебя. Он не сдастся, пока ты ясно не дашь ему понять, что к чему. Так сделай же это.

Леди Хелен улыбнулась, надеясь, что улыбка получилась любящей. Она прикрыла ладонь сестры своей рукой.

— Пен. Милая. Мы не героини «Тэсс из рода д'Эрбервиллей». Томми не охотится за моей добродетелью. Но даже если и так, я боюсь, что он… — Хелен беззаботно рассмеялась.—Дай-ка вспомнить. Да, он почти на пятнадцать лет опоздал. Ровно пятнадцать лет будет в Рождество. Рассказать тебе об этом?

Пенелопа отпрянула.

— Это не шутка!

Хелен почувствовала удивление и беспомощность, увидев, что глаза сестры опять наполнились слезами.

— Пен…

— Нет! Ты живешь в мире грез! Розы, шампанское и холодные атласные простыни. Аист приносит маленьких милых младенцев. Очаровательные детки сидят на коленях у мамочки. Ничего дурно-пахнущего, неприятного, отвратительного, причиняющего боль. Оглянись хорошенько вокруг, прежде чем решишь выйти замуж.

— Томми приехал в Кембридж не для того, чтобы делать мне предложение.

— Оглянись хорошенько. Жизнь омерзительна, Хелен. Она грязная и подлая. Мы живем, чтобы умереть. Но ты не желаешь этого видеть. Ты ни о чем не думаешь.

— Ты несправедлива.

— А, так ты сама мечтаешь затащить его в постель! На это ты надеялась, когда увидела его сегодня вечером. Я не виню тебя. Как я могу? Наверное, в постели он хорош. Я знаю по меньшей мере дюжину женщин в Лондоне, которые охотно это подтвердят. Делай что хочешь. Переспи с ним. Выходи за него замуж. Надеюсь, ты не настолько глупа, чтобы верить, что он будет верен тебе. Или вашему браку. Или чему-нибудь другому.

— Мы просто друзья, Пен. С начала и до конца.

— Может быть, тебе просто нужны дома, машины, слуги и деньги? И конечно, титул. Нельзя об этом забывать. Графиня Ашертон. Какая прекрасная пара. По крайней мере хоть кто-то из нас порадует отца. — Пен отвернулась и выключила свет. — Я буду спать. Уложи ребенка.

— Пен.

— Нет, я хочу спать.

Глава 4

— У Елены Уивер хорошо шел основной предмет, — сказал, обращаясь к Линли, Теренс Кафф. — Но наверное, так говорят обо всех студентах. Что бы они тут делали, если бы у них не шел основной предмет?

— Какой предмет был у Елены?

— Английский.

Кафф наполнил две рюмки шерри и подал одну Линли. Кивнул в сторону трех пухлых стульев вокруг раздвижного столика, помещавшегося справа от библиотечного камина — двухъярусного образчика пышной архитектуры конца елизаветинской эпохи, украшенного мраморными кариатидами, коринфскими колоннами и гербом Винсента Амберлена, лорда Брасдауна, основателя колледжа.

До приезда в дом директора колледжа Линли вечером совершил одинокую прогулку по семи университетским дворам, которые охватывали две трети западной стороны Сент-Стивенз-Колледжа, и постоял немного в саду с террасой, выходящей на берег реки Кем. Линли обожал архитектуру. Ему доставляло удовольствие рассматривать причудливые элементы зодчества каждой эпохи. Считая Кембридж архитектурной сокровищницей, Линли все же полагал, что Сент-Стивенз-Колледж требует особого внимания. В нем спрессовались пять веков архитектуры — начиная с Принсипал-корта, построенного в шестнадцатом веке, с его зданиями из красного кирпича и угловой кладкой из песчаника и кончая треугольным Норт-кортом, созданным уже в двадцатом веке, где за стенами из стеклянных панелей в обрамлении бразильского красного дерева располагались бар, профессорская комната, лекторий и кладовая. Сент-Стивенз был одним из крупнейших колледжей университета, «окруженный Святой Троицей», как гласили университетские брошюры: Тринити-Колледж на севере, Тринити-Холл на юге и Тринити-лейн, разделяющая западную и восточную секции. И только благодаря реке, протекавшей вдоль западной границы колледжа, он остался открытым с одной стороны.

Дом директора располагался в юго-западном углу территории колледжа, примыкая к Гаррет-Хостел-лейн и окнами выходя на реку Кем. Он был построен в 1600-х годах, и, подобно его предшественникам в Принсипал-корте, избежал облицовки тесаным камнем, которая была столь популярна в Кембридже в восемнадцатом веке. Таким образом коттедж сохранил первоначальную кирпичную отделку и угловую кладку из песчаника контрастного цвета. Как и многие другие образцы архитектуры этого периода, он удачно сочетал в себе черты классики и готики. Симметричность дома говорила о влиянии классического дизайна. С каждой стороны парадной двери располагалось по окну, а полукруглые мансардные окна выдавались из крытой черепицей крутой крыши. Неизжитое пристрастие строителей дома к готике проглядывало в зубчатом узоре карниза, в островерхой арке над входом в сводчатом потолке холла. Именно здесь Линли была назначена встреча с Теренсом Каффом, мастером Сент-Стивенза и выпускником Эксетер-Колледжа в Оксфорде, где учился сам Линли.

Инспектор наблюдал, как тощее тело Каффа опустилось на тугой стул в отделанной панелями библиотеке. Он не мог припомнить, чтобы ему доводилось слышать имя Каффа в студенческие годы в Оксфорде, но, принимая во внимание то, что мастер Сент-Стивенза был лет на двадцать старше Линли, не стоило делать из этого вывод, что Кафф-студент не блистал особыми талантами.

Личина самоуверенности сидела на Каффе столь же идеально, как его бежевые брюки и темно-синий пиджак. Его вид показывал, что, глубоко переживая убийство одной из младших студенток колледжа, он не считает себя ответственным за смерть Елены Уивер.

— Я рад, что вице-канцлер согласился, чтобы в расследовании принимал участие Скотленд-Ярд, — произнес Кафф, поставив рюмку с шерри на столик. — Помогло то, что в Сент-Стивензе учится Миранда Уэбберли. Оставалось только назвать вице-канцлеру имя ее отца.

— По словам Уэбберли, здесь были недовольны тем расследованием случая смерти в университете, которое проводила местная уголовная полиция.

Кафф подпер голову указательным пальцем. Он не носил кольца. Его волосы были густые и пепельно-серые.

— Это было явное самоубийство. Но кто-то из полиции шепнул местной прессе, что дело выглядело как убийство, которое хотели замять. Вы знаете, как это бывает: заявление, что университет защищает кого-то из своих. Все вылилось в незначительный, но неприятный скандал, подогреваемый газетами. Хотелось бы избежать повторения. Вице-канцлер согласен со мной.

— Но насколько я знаю, девушка была убита не на территории университета, поэтому напрашивается вывод, что преступление совершил кто-то из города. Если это так, то вы можете попасть в неприятную ситуацию иного рода вне зависимости от ваших пожеланий Скотленд-Ярду.

— Да. Поверьте мне, я все понимаю.

— Поэтому вмешательство Скотленд-Ярда… Кафф прервал Линли словами:

— Елена была убита на острове Робинзона Крузо. Вы знаете это место? Недалеко от Милл-лейн и университетского центра. Там давно собирается молодежь, чтобы курить и выпивать.

— Студенты колледжей? Звучит довольно странно.

— Верно. Но вы не правы. Студентам не нужен этот остров. Они могут пить и курить в своих комнатах. Могут пойти в университетский центр. Любой может делать, что ему заблагорассудится, в своей собственной спальне. Естественно, у нас есть определенные правила, но нельзя сказать, что они подлежат строгому исполнению. Давно прошли времена надзирателей.

— Тогда, полагаю, на острове в основном собираются жители города.

— В южной части да. А в северной зимой чинят лодки.

— Принадлежащие колледжам?

— Частично.

— Итак, студенты и местные могут там столкнуться.

Кафф не стал спорить:

— Ссора между студенткой колледжа и кем-то из города? Пара обидных эпитетов, произнесенных «снобкой», и убийство как месть?

— Могло ли подобное произойти с Еленой Уивер?

— В смысле, могла ли она разозлить кого-либо так, чтобы ее подкараулили и убили?

— Такое ведь возможно.

Кафф перевел взгляд с рюмки на древний глобус, стоявший на окне библиотеки. Свет отбрасывал слегка искаженную тень от глобуса на неровное оконное стекло.

— Откровенно говоря, это совсем не похоже на Елену. Но даже если ее караулили, сомневаюсь, что это был кто-то из города. Насколько я знаю, она не имела там близких знакомств.

— Тогда случайное убийство?

— Сторож говорит, что она покинула территорию колледжа около четверти седьмого. Одна. Напрашивается вывод, что молодая девушка, совершающая утреннюю пробежку в одиночестве, стала жертвой неизвестного убийцы. К несчастью, мне кажется, что дело в другом.

— Вы думаете, убийца знал ее? Студент одного из колледжей?

Кафф предложил Линли сигарету из красного деревянного ящика на столе. Когда Линли отказался, мастер закурил, на минуту отвел глаза и сказал:

— Это вполне можно предположить.

— У вас есть какие-нибудь соображения? Кафф прищурился:

— Абсолютно никаких.

Линли уловил решительные нотки в его голосе и вернулся к первоначальной теме:

— Вы говорили, у Елены хорошо шел основной предмет. Что еще вы можете о ней рассказать?

— Кажется, в этом году ее курсовая была посвящена истории литературы, но вам лучше уточнить у ее наставника. В прошлом году он помогал Елене освоиться.

Линли удивленно поднял брови. Он знал обязанности наставника. То, что Елене Уивер понадобилась его помощь, говорило о каких-то личных проблемах, а не о простом приобщении растерянного студента к тайнам университетской системы образования.

— У нее были трудности?

Кафф стряхнул пепел с сигареты в фарфоровую пепельницу, а затем произнес:

— Больше, чем у большинства студентов. Она была умной и одаренной студенткой, но в прошлом осеннем триместре начала пропускать занятия с руководителями, что привело к первому замечанию.

— А другие замечания?

— Она перестала посещать лекции. Появлялась пьяной по меньшей мере на трех занятиях с руководителями. Отсутствовала всю ночь, — наставник скажет вам, сколько раз, если это для вас важно, — не отметившись у охранника.

— Полагаю, вы не стали бы исключать Елену ради ее отца. Благодаря ему ее приняли в Сент-Стивенз?

— Не совсем так. Он выдающийся ученый, и, естественно, мы уделяли его дочери больше внимания. Но, как я уже говорил, Елена была талантливой студенткой. Она хорошо сдала экзамен для подготовленных учащихся в средней школе. Результаты вступительного экзамена тоже были неплохие. А ее устный ответ отличался оригинальностью. Вполне естественно, что вначале она была ошеломлена жизнью в Кембридже.

— И когда появилось первое замечание?..

— Старший наставник, ее руководители и я встретились, чтобы разработать план действий. Это было легко. Вместо того, чтобы следить за ее успеваемостью, контролировать посещаемость лекций и галочками отмечать, встречалась ли она с научными руководителями, мы настояли, чтобы Елена больше общалась со своим отцом, чтобы он следил за ее успехами в учебе. Поэтому она стала проводить с ним выходные. — Кафф продолжил с некоторым смущением: — Отец решил, что будет лучше, если мы разрешим Елене держать в комнате живртное — мышь. Он надеялся, что это приучит ее к ответственности и, несомненно, предотвратит ее ночные отлучки из колледжа. Очевидно, девушка любила животных. И мы попросили молодого человека из Куинз-Колледжа по имени Гарет Рэндольф стать помощником Елены и, что более важно, ввести ее в подходящее общество. Боюсь, ее отец не одобрял последнего. Он был против с самого начала.

— Из-за парня?

— Из-за самого общества. «Глухие студенты». Гарет Рэндольф его президент. И он один из самых активных студентов-инвалидов в университете.

Линли нахмурился:

— Похоже, Энтони Уивера беспокоило, что его дочь может увлечься физически неполноценным парнем. — Тут и в самом деле было о чем волноваться.

— Не сомневаюсь, — согласился Кафф, — но мне кажется, общение с Гаретом Рандольфом принесло бы Елене только пользу.

— Почему?

— По вполне очевидной причине. Елена тоже была физически неполноценной. — Увидев, что Линли молчит, Кафф изумился: — Вы ведь знаете? Вам должны были сказать.

— Сказать? Что?

Теренс Кафф наклонился к собеседнику:

— Простите. Я думал, вы знаете. Елена Уивер была глухой.

«Глухие студенты», объяснил Теренс Кафф, — неформальное название «Общества глухих студентов» Кембриджского университета, которое каждую неделю собирается в маленькой свободной комнате полуподвального этажа библиотеки Питерхауса в начале Литтл-Сент-Мери-лейн. Союз был создан для поддержки довольно значительной части глухих студентов, учившихся в университете. Но его члены исповедуют идею глухоты как особой культуры, не считая ее физическим отклонением.

— Эти ребята гордятся тем, что они такие, — продолжал Кафф, — они много сделали для внушения глухим студентам чувства самоуважения. Нет ничего постыдного в том, чтобы объясняться жестами, а не словами. Никакого греха в том, что не умеешь читать по губам.

— Но вы говорите, что Энтони Уивер хотел, чтобы его дочь держалась от них подальше. Если она сама была глухой, то это полная бессмыслица.

Кафф поднялся, подошел к камину и зажег маленькую горку углей в металлической корзине. В комнате становилось холодно, и хотя действие Каффа было вполне разумно, в нем чувствовалось стремление потянуть время. Пламя разгорелось, а Кафф продолжал стоять рядом с камином, сунув руки в карманы брюк и изучая свои ботинки.

— Елена могла читать по губам, — наконец объяснил он, — она также довольно хорошо говорила. Ее родители, особенно мать, посвятили всю жизнь тому, чтобы она стала нормальной женщиной в нормальном мире. Они хотели, чтобы все считали ее слышащим человеком. Поэтому для них «Общество глухих студентов» было шагом назад.

— Но ведь Елена могла общаться и жестами?

— Да. Но она освоила их в подростковом возрасте, когда руководство средней школы призвало на помощь социальную службу, не сумев убедить мать Елены записать девочку на специальную программу по изучению языка. Но даже тогда ей не разрешали общаться жестами дома. И насколько я знаю, никто из родителей никогда не переходил с ней на язык глухонемых.

— Черт знает что, — задумчиво произнес Линли.

— Для нас да. Но родители хотели, чтобы у девочки появился шанс попасть в мир нормально слышащих людей. Мы можем не соглашаться с их методами, но в результате Елена научилась читать по губам, говорить и общаться жестами.

— Допустим, это она освоила, — согласился Линли, — но интересно, к какому миру она себя относила.

Горка углей в камине слегка накренилась, когда ее охватило пламя. Кафф проворно перемешал ее кочергой.

—Думаю, теперь вы понимаете, почему мы были готовы делать Елене поблажки. Она жила как бы между двух миров. И, как вы сами сказали, не могла уверенно чувствовать себя ни в одном из них.

— Какое странное решение для образованного человека. Что собой представляет этот Уивер?

— Блестящий историк. Талантливый ученый. Человек поразительной, глубокой профессиональной честности.

От Линли не укрылся обтекаемый характер ответа.

— Насколько я понял, его ждет повышение по службе?

— Пенфордская кафедра? Совершенно верно. Он в списке кандидатов.

— Что такое эта Пенфордская кафедра?

— Высшая университетская должность в области истории.

— Престижная?

— Более чем. Возможность делать все, что душа пожелает. Читать лекции, если захочет и когда захочет, или заниматься со студентами. Полная свобода действий наравне с национальным признанием, величайшими почестями и уважением коллег. Если его изберут, это станет звездным часом в его карьере.

— А сомнительная характеристика дочери Уивера в университете могла бы помешать его избранию?

Но Кафф полностью отмел в сторону намек, сказав:

— Я не входил в состав отборочной комиссии. Она рассматривает потенциальных кандидатов с прошлого декабря. Не могу вам сказать, что именно она принимает во внимание.

— Но Уивер мог опасаться, что проблемы дочери очернят его в глазах отборочной комиссии?

Кафф поставил кочергу на место и провел пальцем по ее тусклой медной ручке.

— Я всегда предпочитал закрывать глаза на личную жизнь и убеждения старших научных сотрудников. Боюсь, здесь вам помочь ничем не смогу, — ответил он.

Только закончив эту фразу, Кафф отвел глаза от ручки. И опять в их разговоре Линли ясно ощутил нежелание другого человека делиться информацией.

— Вы, конечно, захотите посмотреть, где мы вас поселили, — вежливо произнес Кафф. — Я позову сторожа.

В начале восьмого Линли звонил в дверь дома Энтони Уивера на Адамс-роуд. На дорожке был припаркован дорогой «ситроен» синий металлик. Дом находился неподалеку от Сент-Стивенза, поэтому инспектор преодолел весь путь пешком, перейдя реку по современному мосту Гаррет-Хостел из бетона и железа и пройдя под конскими каштанами, которые роняли на Баррелз-уок огромные желтые листья, влажные от тумана. Изредка его обгоняли велосипедисты в вязаных шапках, шарфах и перчатках, но, кроме них, на дорожке, связывающей Куинз-роуд с Грейндж-роуд, никого не было. Уличные фонари отбрасывали тусклый свет. Заросли остролиста, ели и живые изгороди, перемежающиеся с заборами из дерева, кирпича и железа, обрамляли улицу. Вдали возвышалась желтовато-коричневая громада университетской библиотеки, куда устремлялись темные тени, торопясь успеть до закрытия.

Дома на Адамс-роуд были обнесены живыми изгородями и окружены деревьями: голыми серебристыми березами, словно нарисованными карандашом на фоне тумана, тополями с корой всевозможных оттенков серого, ольхой, еще не сбросившей на зиму листья. Здесь царила тишина, которую нарушало лишь журчание воды, вытекающей из-под забора. В ночном воздухе ощущался слабый аромат древесного дыма, но возле дома Уивера единственным запахом был запах мокрой шерсти от пальто Линли.

И внутри было так же.

Дверь открыла высокая блондинка с точеным изящным лицом. Она казалась слишком молодой, чтобы быть матерью Елены, и на ее лице не было видимых признаков горя. Глядя на нее, Линли подумал, что никогда не встречал такого великолепного самообладания. Положение каждой части тела казалось предельно выверенным, словно невидимая рука установила ее перед дверью за мгновение до того, как Линли позвонил.

— Да, — произнесла женщина тоном утверждения, а не вопроса. Но ее лицо оставалось неподвижным.

Линли предъявил служебное удостоверение, представился и сказал, что хотел бы увидеть родителей девушки.

При этих словах женщина отступила назад.

— Я позову Энтони, — произнесла она и оставила Линли стоять на бронзово-золотистом персидском ковре, укрывавшем паркетный пол в холле. Дверь по левую руку вела в гостиную. Справа за стеклянной дверью столовой виднелся стол на плетеной ножке, покрытый скатертью и заставленный фарфоровой посудой для завтрака.

Линли снял пальто, перекинул его через полированные перила лестницы и прошел в гостиную. Там он остановился, испытав непривычное удивление увиденным. Как и в прихожей, пол в гостиной был паркетный, покрытый персидским ковром. На нем стояла серая кожаная мебель — диван, два стула и кресло, а также столики с мраморными ножками и стеклянными столешницами. Очевидно, акварельные пейзажи на стене были тщательно отобраны и расположены таким образом, чтобы гармонировать с цветовой гаммой комнаты, и висели они точно над диваном: первая изображала вазу с абрикосами на окне, за которым сияло бледно-голубое небо, а вторая — изящную серую вазу с розовыми восточными маками на столе из слоновой кости, на котором лежали три упавших лепестка. На каждой акварели стояло одно слово: «Уивер». Или муж, или жена, или дочь интересовались искусством. На элегантном стеклянном чайном столике у стены стояли шелковые тюльпаны. Рядом журнал «Еllе» и фотография в серебряной рамке. Не считая этих двух предметов и картин на стенах, в комнате не было никаких признаков того, что в ней живут люди. Линли стало любопытно, как выглядят другие комнаты, и он подошел к чайному столику взглянуть на фотографию. Это был свадебный портрет, по-видимому сделанный лет десять назад, судя по длине волос Уивера. А невеста — торжественная, какая-то неземная и удивительно молодая — была та самая женщина, которая только что открыла дверь.

— Инспектор? — Линли оторвался от фотографии, когда его окликнул отец погибшей девушки. Двигался он медленно. — Мать Елены спит наверху. Разбудить ее?

— Бедняжка выпила снотворное. — Жена Уивера подошла к двери и неуверенно остановилась, прикоснувшись рукой к серебряной лилии на отвороте пиджака.

— Нет необходимости будить ее, — ответил Линли.

— Это шок, — произнес Уивер и зачем-то добавил: — Она днем приехала из Лондона.

— Приготовить кофе? — спросила жена Уивера. Она так и не вошла в комнату.

— Спасибо, я не буду, — отказался Линли.

— Мне тоже не надо. Спасибо Джастин, милая. — Уивер мимолетно улыбнулся жене — было видно, чего ему стоило это усилие, — и движением руки пригласил ее присоединиться к разговору. Джастин вошла в комнату. Уивер приблизился к камину и включил газовую горелку под хитроумной грудой искусственных углей. — Пожалуйста, садитесь, инспектор.

Уивер расположился на одном из кожаных стульев, его жена на другом, а Линли тем временем разглядывал человека, который недавно потерял свою дочь, выискивая в его чертах едва заметные признаки глубочайшего горя, которое мужчинам не положено демонстрировать перед посторонними. За толстыми стеклами очков в металлической оправе скрывались карие глаза в красных прожилках с набрякшими красными веками. Руки Уивера, довольно маленькие для человека его роста, тряслись, когда он жестикулировал, а губы, почти невидимые за темными подстриженными усами, дрожали в ожидании слов Линли.

Как он не похож, подумалось Линли, на свою жену. Смуглый, с намечающимся брюшком, с небольшой проседью, морщинами на лбу и мешками под глазами. В строгом костюме-тройке и парой золотых запонок, тем не менее он казался лишним среди холодного, изысканного убранства комнаты.

— Чем мы можем вам помочь, инспектор? — Голос Уивера дрожал, как и его руки. — Скажите, что нам надо делать. Я должен знать. Я должен найти это чудовище. Он задушил ее. Он ударил ее. Они вам говорили? Ее лицо… На ней была золотая цепочка с маленьким единорогом, которую я подарил ей на прошлое Рождество, поэтому я сразу узнал, что это Елена. Но даже если бы на ней не было цепочки, ее рот был полуоткрыт, и я увидел передний зуб. Этого достаточно. Этот зуб. На нем маленькая выщербинка.

Джастин Уивер опустила глаза и сжала на коленях руки.

Уивер сорвал очки:

— Боже мой! Не могу поверить, что она мертва. Ликли был тронут чужим горем. Сколько раз за последние тринадцать лет он становился свидетелем разыгрывающейся перед ним драмы? Но он по-прежнему не умел смягчить чужих страданий, как и тогда, когда был всего лишь констеблем и впервые беседовал с рыдавшей дочерью женщины, забитой до смерти мужем-пьяницей. И каждый раз Линли предоставлял человеку возможность выплакаться, надеясь хоть как-то утешить несчастных тем, что кто-то разделяет их стремление к совершению правосудия.

Уивер продолжал говорить. Его глаза наполнялись слезами.

— Ока была такая хрупкая. Незащищенная.

— Из-за ее глухоты?

— Нет. Из-за меня. — Когда голос Уивера дрогнул, жена глянула в его сторону, плотно сжала губы и вновь опустила глаза. — Я бросил ее мать, когда Елене было пять, инспектор. Вы это все равно узнаете, поэтому чем раньше, тем лучше. Она спала. Я собрал свои вещи, ушел и больше не возвращался. И я не мог объяснить пятилетнему ребенку, еще и глухому, что я покидаю не ее, что наша жизнь с ее матерью стала до того невыносимой, что я больше не могу терпеть. Мы с Глин были виноваты. Только не Елена. Но я ее отец. Я бросил ее, предал. Она боролась, она самоутверждалась в этой жизни, несмотря на свой дефект, все следующие пятнадцать лет. Гнев, смущение, неуверенность, страх. Они были ее демонами.

Линли даже не приходилось задавать вопросов, чтобы направлять рассказ Уивера в нужное русло. Казалось, человек только и ждал возможности предаться самобичеванию.

— Она могла выбрать Оксфорд — Глин настаивала, чтобы она поступила туда, потому что не хотела, чтобы Елена была со мной, — но она выбрала Кембридж. Понимаете, что это значило для меня? Все эти годы она жила в Лондоне с матерью. Я старался сделать для нее все возможное, но она держала дистанцию. Она позволяла мне быть ее отцом только внешне. И вот у меня появился шанс снова стать им, наладить наши отношения… — Уивер подыскивал подходящее слово, — отдать ей всю любовь, которую испытывал. И как я был счастлив, чувствуя, что между нами постепенно налаживается и крепнет связь, с какой радостью я смотрел, как Джастин помогает Елене писать сочинения. Когда эти две женщины… — Он опять запнулся. — Эти две женщины в моей жизни, Джастин и Елена, моя жена и дочь… — Уивер зарыдал. Это были тяжелые униженные мужские рыдания: одной рукой он прикрывал глаза, в другой сжимал очки.

Джастин Уивер не шевельнулась. Она казалась высеченной из камня. Потом из ее груди вырвался тихий вздох, она подняла глаза и уставилась на яркий огонь.

— Насколько я понимаю, вначале у Елены были трудности в университете, — обратился Линли к жене Уивера.

— Да. Процесс привыкания. Из Лондона, от матери сюда. — Она неуверенно глянула на мужа. — Ей потребовалось время, чтобы…

— Как она могла легко привыкнуть? — требовательно спросил Уивер. — Всю свою жизнь она преодолевала трудности. Она так старалась. Она хотела быть как остальные. — Он вытер лицо смятым носовым платком и продолжал сжимать его в руке; затем надел очки. — Но это было не важно. Абсолютно не важно для меня. Потому что она приносила радость. Такая невинная. Настоящий дар.

— Значит, ее неприятности не внушали вам беспокойства? Я имею в виду, вы не тревожились за вашу карьеру.

Уивер уставился на Линли. В мгновение ока выражение его лица изменилось: вместо чудовищной тоски на нем появилось недоверие.

— Боже, — прошептал Уивер, — на что вы намекаете?

— Я знаю, что вы были в списке претендентов на довольно престижную должность в университете, — пояснил Линли.

— Но какое это имеет отношение… Линли прервал его:

— Моя обязанность собирать и оценивать информацию, доктор Уивер. Для этого мне приходится задавать вопросы, на которые вы бы при других обстоятельствах предпочли не отвечать.

Уивер задумался, нервно теребя пальцами зажатый в руке носовой платок:

— Ничто в поведении моей дочери не внушало мне беспокойства, инспектор. Ничто. Ни одна черта ее характера. Ни один ее поступок.

Линли размышлял над его словами. Он думал о застывшем лице Уивера, потом сказал:

— У Елены были враги?

— Нет. И никто из ее знакомых не мог бы причинить ей зла.

— Энтони,—неуверенно произнесла Джастин, — ты не думаешь, что она и Гарет… Может быть, у них произошла размолвка?

— Гарет Рэндольф? — спросил Линли. — Президент «Глухих студентов»? — Когда Джастин кивнула, он продолжил: — Доктор Кафф говорил мне, что в прошлом году его попросили помогать Елене. Что вы можете сказать о нем?

— Если это он, я убью его, — подал голос Уивер. Джастин ответила на вопрос:

— Он будущий инженер, учится в Куинз-Кол-ледже.

Уивер, обращаясь больше к самому себе, чем к Линли, проговорил:

— А инженерная лаборатория недалеко от дороги на насыпи. Там он проводит практические занятия. А также встречается со студентами, которым помогает. Это ведь в двух минутах ходьбы от острова Крузо? А до Коу-Фен одна минута бегом.

— Он ладил с Еленой?

— Они часто виделись, — ответила Джастин, — но это было одно из условий доктора Каффа и руководителей Елены. Гарет следил, чтобы она появлялась на собраниях «Глухих студентов». Он привлек ее к занятиям общества. — Она метнула в сторону мужа осторожный взгляд, прежде чем закончила: — Мне кажется, Елене очень нравился Гарет. Но не так, как она ему. А он и правда замечательный парень. Не думаю, чтобы он…

— Он занимается боксом, — продолжал Уивер, — он участник университетской команды. Елена мне говорила.

— Он мог знать, что в то утро она будет бегать?

— В том-то и дело, — ответил Уивер, — она не должна была бегать. — Он обернулся к жене. — Ты говорила, что она не будет бегать. Ты сказала, она звонила тебе.

В его словах слышалось обвинение. Джастин слегка отклонилась назад — почти незаметное движение, поскольку она сидела очень прямо.

— Энтони. — Имя мужа прозвучало как скрытая мольба.

— Она звонила вам? — удивленно переспросил Линли. — Как?

— По текстофону, — ответила Джастин.

— Что-то вроде видеотелефона?

Энтони Уивер зашевелился на стуле, перевел глаза на жену и поднялся:

— Он у меня в кабинете. Я вам покажу.

Уивер повел Линли через столовую, безупречную кухню со сверкающей утварью и по короткому коридору, ведущему в заднюю часть дома. Кабинет Уивера оказался маленькой комнатой с окнами, выходящими на задний дворик, и когда он включил свет, на улице заскулила собака.

— Ты кормила его? — спросил Уивер у жены.

— Он хочет в дом.

— Я не могу его видеть. Нет. Не пускай его, Джастин.

— Это всего лишь собака. Он не понимает. Ему никогда…

— Не надо!

Джастин замолчала. Она, как и прежде, осталась стоять у двери, когда Линли и ее муж вошли в комнату.

Кабинет был совсем не похож на остальные комнаты в доме. На полу лежал старый цветастый ковер. На провисших полках из дешевой сосны теснились книги. У картотеки стояли фотографии, а на стене висели наброски в рамках. Под единственным окном располагался стол Уивера — стального цвета, большой и уродливый. Кроме груды писем и стопки справочников, на столе стояли компьютер, монитор, телефон и модем. Именно это и называлось текстофоном.

— Как он работает? — поинтересовался Линли.

Уивер высморкался и сунул платок в карман пиджака.

— Я позвоню в колледж. — Он подошел к столу, включил монитор, набрал по телефону несколько цифр и нажал кнопку на модеме.

Через несколько минут экран компьютера разделился на две части тонкой горизонтальной линией. Внизу появились слова: «Дженн слушает».

— Коллега? — спросил Линли.

— Адам Дженн, мой выпускник. — Уивер быстро печатал. Слова появлялись в верхней части экрана: «Это доктор Уивер, Адам. Я демонстрирую действие текстофона полиции. Елена использовала его вчера вечером».

«Ясно, — появилось в нижней части экрана. — Мне оставаться на связи? Нужно показать что-то особенное?»

Уивер перевел на Линли вопросительный взгляд.

— Нет, достаточно, — ответил Линли, — теперь ясно, как он работает.

«Нет необходимости», — напечатал Уивер.

«Хорошо» — ответ. А через несколько секунд: «Я буду в колледже весь вечер, доктор Уивер. Завтра тоже. Буду здесь, сколько понадобится. Пожалуйста, не беспокойтесь ни о чем».

Уивер проглотил подступивший к горлу комок.

— Хороший парень, — прошептал он и выключил монитор. Все трое смотрели, как слова на экране медленно угасали.

— Какое сообщение прислала Елена вчера вечером? — спросил Линли у Джастин.

Та по-прежнему стояла у двери, прислонившись плечом к косяку и глядя на монитор, словно силилась вспомнить.

— Она только написала, что утром не будет бегать. Иногда у нее были проблемы с коленом. Я решила, что она хочет дать ему отдых на день или два.

— Когда она связалась с вами? Джастин наморщила лоб:

— Наверное, было начало девятого, потому что она попросила отца, но он еще не пришел с работы. Я сообщила ей, что ему пришлось ненадолго вернуться в колледж, и Елена ответила, что позвонит туда.

— Она позвонила?

Уивер покачал головой. Его нижняя губа дрожала, и он прижал ее указательным пальцем левой руки, словно пытаясь таким образом сдержать рвавшиеся наружу рыдания.

— Вы были одна, когда Елена звонила? Джастин кивнула.

— Вы уверены, что это была Елена? Прекрасная кожа на щеках Джастин будто натянулась.

— Конечно. Кто же еще?

— Кто знал, что вы вдвоем бегаете по утрам? Джастин перевела взгляд на мужа, потом снова на Линли:

— Энтони знал. По-моему, я говорила кому-то из коллег.

— Где?

— В «Юниверсити Пресс».

— А другие?

И снова она перевела взгляд на мужа:

— Энтони, ты кому-нибудь говорил?

Уивер по-прежнему глядел на компьютер, словно надеясь получить сообщение.

— Адаму Дженну, по-видимому. Да, точно, я говорил ему. Знали ее друзья. Жильцы на ее этаже.

— Кто-нибудь знал про ее текстофон?

— Гарет, — ответила Джастин, — конечно, она сказала Гарету.

— И у него тоже есть такой текстофон. — Уивер метнул взгляд на Линли. — Елена ведь не звонила, не так ли? Звонил кто-то другой.

Линли понял, что его собеседник жаждет решительных действий.

— Возможно, — согласился инспектор, — но также возможно и то, что Елена предпочла придумать отговорку, чтобы совершить пробежку одной. Это было бы необычно?

— Она бегала со своей мачехой. Всегда. Джастин промолчала. Линли поглядел на нее.

Она отвела глаза. Для него этого было достаточно. Уивер спросил у жены:

— Ты ведь не видела ее утром? Почему, Джастин? Разве ты не искала ее?

— Она мне позвонила, милый, — терпеливо ответила Джастин. — Я не ожидала увидеть ее. Но если бы и так, утром я не была у реки.

— Вы тоже бегали утром? — спросил Линли. — Когда это было?

— В наше обычное время. Четверть седьмого. Но я выбрала другой маршрут.

— Вы не были у насыпи?

Минутное размышление.

— Была. Но в конце, а не в начале. Я пробежала через город и пересекла насыпь с востока на запад. Я бежала к Ньюнем-роуд. — Быстро взглянув на мужа, Джастин слегка шевельнулась, словно набираясь смелости: — Честно говоря, я ненавижу бегать вдоль реки, инспектор. Мне это никогда не нравилось. Поэтому, когда у меня появилась возможность выбрать другой маршрут, я выбрала его.

Линли подумал, что это было самое большое откровение, на которое Джастин Уивер решилась в присутствии мужа и которое касалось ее отношений с его дочерью Еленой.

Сразу после ухода инспектора Джастин впустила собаку в дом. Энтони поднялся наверх. Он не узнает, что она это сделала. Рано утром она встанет и выпустит животное на улицу, прежде чем проснется Энтони.

Это было предательством по отношению к мужу. Джастин знала, что ее мать никогда бы не пошла наперекор желаниям отца. Но речь шла о собаке, испуганном, одиноком существе, которое чувствовало, что что-то не так, но не могло понять почему.

Когда Джастин открыла заднюю дверь, сеттер не бросился через лужайку, как обычно, а вошел неуверенно, словно понимал, что его присутствие в доме нежелательно. Пригнув к земле рыжую голову, собака с надеждой взглянула на Джастин. Дважды вильнула хвостом. Уши животного насторожились, потом повисли.

— Все в порядке, — прошептала Джастин, — заходи.

Стук собачьих когтей по полу, когда животное обнюхивало плитки пола на кухне, успокаивал. Во всех звуках, издаваемых сеттером, было что-то домашнее: в визге и рычании, когда он играл, в фыркании, когда копал землю и она попадала ему в нос, в долгом вздохе, когда устраивался спать в своей корзине, в тихом урчании, когда собака хотела привлечь чье-то внимание. Она была так похожа на человека, что Джастин не переставала удивляться.

— Думаю, собака пойдет Елене только на пользу, — сказал Энтони перед приездом дочери в Кембридж в прошлом году. — У Виктора Карптона недавно ощенилась сука. Я возьму Елену с собой, пусть сама выберет щенка.

Джастин не возражала. В душе она тоже мечтала об этом. Хотя и протест прозвучал бы вполне уместно, поскольку собаке — источнику суматохи и грязи — предстояло жить в доме на Адамс-роуд, а не в Сент-Стивенз-Колледже с Еленой. Но Джастин вспыхнула от радости. Кроме голубого попугая, слепо привязанного к матери Джастин, и выигранной на празднике золотой рыбки, которая в первую же ночь выбросилась из налитого доверху аквариума и приклеилась к нарциссу на обоях за буфетом, когда девочке было восемь лет, у Джастин никогда не было настоящего домашнего любимца — собаки, следующей за ней по пятам, кошки, свернувшейся у нее в ногах в кровати, или лошади, чтобы ездить по пустым аллеям Кембриджшира. Родители считали, что держать в доме животных негигиенично.

Они являлись переносчиками бактерий. Бактерии — это неприлично. А после того, как родители Джастин получили наследство ее двоюродного дедушки, приличия были для них на первом месте.

Энтони Уивер был для нее символом разрыва с прежней жизнью, ее вызовом приличиям и утверждением взрослой. У Джастин перед глазами стояла мать, произносящая дрожащими губами: «О чем же ты думаешь, Джастин? Он же… еврей». Она по-прежнему почти физически испытывала жгучее чувство удовлетворения, глядя, с каким испугом ее побледневшая мать приняла известие о скорой свадьбе. Реакция отца была более спокойной.

— Он сменил фамилию. Он преподаватель в Кембридже. У него стабильный доход. Конечно, он уже был женат, и мне было бы приятнее видеть рядом с тобой кого-нибудь помоложе. И все-таки он неплохая партия. — Отец скрестил ноги и взял в руки трубку и «Панч»[6], который давно избрал для себя как подобающее чтение для джентльмена в воскресный вечер. — Я чертовски рад, что он сменил фамилию.

Но сменил фамилию не сам Энтони, а его дед. Он словно вновь родился — не Вайнер из Германии, а британец Уивер. Конечно, Уивер — не совсем благородная фамилия, но тогда дед Энтони этого не понимал, как не понимал и того, что его акцент и его профессия никогда не позволят ему преодолеть грань между ним и представителями того класса, к которому он так стремился. Сливки общества не имели обыкновения близко общаться со своими портными, несмотря на близость магазинов последних к Савил-Роу[7].

Энтони рассказал все это Джастин вскоре после того, как они встретились в «Юниверсити Пресс», где она, тогда помощник редактора и недавняя выпускница Даремского университета, занималась подготовкой к печати книги об эпохе правления Эдуарда III. Энтони Уивер был ответственным редактором этого тома собрания сочинений, написанных тяжеловесным языком исследователей Средневековья. В течение последних двух месяцев подготовки проекта Джастин и Энтони работали бок о бок, иногда в ее маленьком офисе в «Юниверсити Пресс», но чаще в его комнатах в Сент-Стивенз-Колледже. А в свободное время Энтони рассказывал о своем прошлом, дочери, первом браке, работе и своей жизни.

Джастин никогда не встречала человека с таким подвешенным языком. Живя в мире, где общение заключалось в легком поднятии бровей или движении губ, она влюбилась в его желание говорить, в его быструю теплую улыбку, в то, как он глазами побуждал ее к разговору. Тогда Джастин хотелось только слушать Энтони, и прошедшие девять лет она это и делала, пока ограниченный мир Кембриджского университета не стал для него тесен.

Джастин смотрела, как ирландский сеттер вытащил из своей корзины старый черный носок, приготовившись терзать его на полу.

— Только не сегодня, — прошептала Джастин. — Иди в корзину. — Она похлопала собаку по голове, теплый язык ласково лизнул в ответ ее пальцы, и Джастин вышла из кухни. В столовой она задержалась, чтобы снять со скатерти нитку, а в гостиной выключила газ и смотрела, как языки пламени быстро исчезали среди углей. Затем Джастин пошла наверх.

Энтони лежал на постели в полутемной комнате. Он снял ботинки и пиджак, и Джастин по привычке поставила их в ящик, а пиджак повесила на вешалку. После этого она повернулась к мужу. Свет из коридора блестел на дорожках слез, которые ползли по его вискам и исчезали в волосах. Его глаза были закрыты.

Джастин хотела ощутить жалость, печаль или сочувствие. Она хотела чувствовать что угодно, только не тревогу, которая впервые охватила ее, когда он днем уехал из дому и оставил ее наедине с Глин.

Она подошла к постели. Это была модная кровать из датского тика с боковыми столиками. На каждом из них стояла приземистая медная лампа, похожая на гриб, и Джастин включила одну рядом с мужем. Он поднял правую руку и прикрыл глаза. Левая рука потянулась к ней.

— Ты мне нужна, — прошептал он, — останься со мной.

Сердце Джастин не дрогнуло, как дрогнуло бы год назад, и плоть не откликнулась на его призыв. Ей бы хотелось воспользоваться моментом, как поступили бы на ее месте другие женщины, выдвинуть маленький ящичек в его столе, вытащить коробку противозачаточных таблеток и сказать: «Выброси их, если я тебе нужна». Но Джастин этого не сделала. Запас надежды и терпения она истощила уже давно. Осталось только то, что обычно остается, когда все хорошее ушло. Казалось, целую вечность Джастин переполняли гнев, недоверие и желание отомстить, которое еще не было удовлетворено.

Энтони повернулся на бок. Он усадил ее на кровать и положил голову ей на колени, обняв ее за талию. Механическим жестом Джастин погладила его волосы.

— Это сон, — произнес Энтони, — она придет к нам в выходные, и мы снова будем вместе. Мы поедем в Блэкни. Или будем тренироваться в стрельбе для охоты на фазанов. Или просто будем сидеть и разговаривать. Но мы будем одной семьей. Все вместе. — Джастин видела, как по его щеке покатились слезы и капнули на ее серую шерстяную юбку. — Я хочу, чтобы она вернулась, — прошептал он, — Елена, Елена.

Джастин произнесла единственные искренние слова, которые можно было сказать в такой ситуации:

— Я сожалею.

— Обними меня. Пожалуйста. — Руки Энтони скользнули под жакет и крепко обхватили ее. Через мгновение Джастин услышала, как он прошептал ее имя. Он прижал ее к себе и начал вытягивать блузку из-за пояса юбки. Руки у него были теплые. Они нащупывали застежку ее бюстгальтера. — Обними меня, — снова попросил Энтони. Он скинул жакет с плеч Джастин и губами нащупал ее грудь. Сквозь тонкий шелк блузки она почувствовала его дыхание, потом его язык и затем зубы, прикусившие сосок. Грудь Джастин напряглась. — Просто обними меня, — шептал Энтони, — обними. Пожалуйста.

Джастин знала, что секс — вполне нормальная, жизнеутверждающая реакция на горестную утрату. Но она не могла не задаваться вопросом, не занимался ли он уже сегодня таким жизнеутверждением.

Словно ощутив ее внутреннее сопротивление, Энтони отодвинулся от жены. Его очки лежали на столике, и он надел их.

— Прости, — произнес он, — я даже не понимаю, что делаю.

Джастин поднялась:

— Куда ты ездил?

— Ты даже не захотела…

— Я не обэтом. Я говорю о том, что произошло днем. Где ты был?

— Просто ездил.

— Куда?

— Никуда.

— Я тебе не верю.

Энтони перевел взгляд на элегантный тиковый комод с его холодными, обтекаемыми линиями.

— Ты опять за старое. Ты ездил к ней. Занимался с ней любовью. Или вы просто разговаривали, как ты любишь говорить, по душам?

Энтони повернулся к жене. Медленно покачал головой:

— Ты всегда специально выбираешь время, не так ли?

— Ты хочешь уйти от ответа, Энтони. Взываешь к моей совести. Но это не поможет, даже сегодня. Где ты был?

— Как мне убедить тебя, что все кончено? Ты сама так хотела. Ты выдвинула свои условия. Получила, что тебе было нужно. Все кончено.

— Правда? — Джастин пустила в ход последнее средство. — Тогда где ты был вчера ночью? Я звонила в колледж после разговора с Еленой. Где ты был, Энтони? Ты солгал инспектору, но своей жене можешь сказать всю правду.

— Потише! Не хочу, чтобы ты разбудила Глин.

— Мне все равно, если я разбужу даже мертвых!

Джастин тут же пожалела о своих словах. Словно холодная вода, они остудили пламя ее гнева, когда муж срывающимся голосом произнес:

— Если бы ты только могла, Джастин.

Глава 5

В лондонском пригороде Гринфорд сержант полиции Барбара Хейверс медленно вела свою маленькую, начавшую покрываться ржавчиной машину по Олдфилд-лейн. На пассажирском сиденье, спрятавшись в складках пыльного черного пальто, сидела ее мать, словно марионетка с выпущенными из рук нитями. Перед отъездом из Актона Барбара повязала ей на шею веселенький красно-голубой шарф. Но во время поездки миссис Хейверс успела развязать большой квадратный узел и теперь использовала шарф в качестве муфты, все туже и туже закутывая им руки. Даже в свете фар Барбара видела большие и испуганные глаза матери за стеклами очков. Она годами не отъезжала далеко от дома.

— Вот китайский ресторанчик, — рассказывала Барбара, — посмотри, мам, вон там парикмахерская и аптека. Если бы сейчас было светло, мы могли бы поехать в общественный парк и посидеть на скамейке. Но скоро мы так и сделаем. Думаю, в следующие выходные.

В ответ мать промурлыкала себе под нос мелодию. Сидя прижавшись к двери, она бессознательно выбрала мотив, подходящий для данного момента. Барбара не знала, откуда эта музыка, но вспомнила первые восемь слов. «Думай обо мне, думай обо мне с любовью». В течение нескольких лет она не раз слышала эту песню по радио, и, несомненно, ее мать тоже слышала и припомнила ее в минуту страха, пытаясь выразить свои чувства, скрытые под маской безумия.

«Я думаю о тебе, — хотела сказать Барбара. — Это к лучшему. Это единственный выход».

Но вместо этого она наигранно веселым от отчаяния голосом произнесла:

— Посмотри, какие широкие тротуары, мам. В Актоне таких не увидишь.

Она не ожидала ответа и не получила его. Машина свернула на Юнида-драйв.

— Видишь деревья вдоль улицы? Сейчас они голые, но как они хороши летом! — Конечно, здесь не будет такой тенистой арки из листвы, какие встречаются в самых красивых кварталах Лондона. Деревья росли слишком далеко друг от друга. Но все равно они оживляли унылый длинный ряд кирпичных оштукатуренных домов, и поэтому Барбара взирала на них с благодарностью. С тем же чувством она смотрела и на садики перед домами, указывая на них матери, пока они медленно ехали по городу. Барбара весело болтала о семействе троллей, гипсовых уточках, ванночке для птиц и клумбе с зимними анютиными глазками и флоксами. Не важно, что она сама ничего этого не видела. Мать забудет обо всем уже утром. Она даже не вспомнит об этом разговоре через четверть часа.

Барбара и вправду знала, что мать не помнит об их разговоре о Хоторн-Лодже, состоявшемся вскоре после ее приезда домой. Барбара позвонила миссис Фло, договорилась насчет проживания матери у нее в качестве «гостьи» и отправилсь домой складывать вещи.

— На первых порах вашей мамочке не понадобятся все вещи, — ласково заметила миссис Фло. — Достаточно будет одного чемодана, мы будем переселять ее постепенно. Скажите, что она просто поедет погостить.

Годами слушая, как мать планирует поехать в путешествие, которого они так и не совершили, Барбара ощущала горькую иронию, собирая чемодан и говоря о поездке в Гринфорд. Это было совсем не похоже на те экзотические страны, мечты о которых так давно поселились в путавшихся мыслях ее матери. Но то, что она так давно мечтала о путешествии, делало присутствие чемодана менее пугающим.

Однако мать заметила, что Барбара не складывает свои вещи. Она даже прошла в комнату дочери и, порывшись в ее одежде, вернулась с охапкой пуловеров и брюк — основным компонентом гардероба Барбары.

— Тебе они понадобятся, милая. Особенно если мы едем в Швейцарию. Это ведь Швейцария, правда? Я так давно мечтала поехать туда. Свежий воздух. Барби, ты только подумай об этом.

Барбара объяснила матери, что они едут не в Швейцарию, добавив, что сама она не сможет поехать. Под конец она солгала:

— Это всего лишь визит. Только на несколько дней. Я приеду к тебе в выходные. — У нее теплилась надежда, что мать будет думать об этом, пока Барбара без лишних неприятностей устроит ее в Хоторн-Лодж.

Но теперь Барбара чувствовала, как улетучивается ее уверенность в преимуществах переезда к миссис Фло и в невозможности дальнейшей зависимости от миссис Густафсон. Мать кусала верхнюю губу, ее беспокойство усиливалось. Вокруг рта собралось множество мелких морщинок, которые постепенно расползлись к щекам и глазам, словно микроскопические трещинки, образовавшиеся на стекле на месте повреждения. Мать нервно сжимала руки под муфтой из шарфа. Ее пение становилось все навязчивее: «Думай обо мне, думай обо мне с любовью…»

— Мам, — произнесла Барбара, свернув к обочине поблизости от Хоторн-Лоджа. В ответ послышалось тихое гудение. Барбара колебалась. Днем она считала, что переезд будет легким. Казалось, мать даже встретила это предложение с восторгом в ожидании путешествия. Теперь же Барбара видела, что это будет мучительное испытание, чего она и боялась.

Она решила было помолиться, чтобы Бог дал ей сил для завершения задуманного. Но Барбара по-настоящему не верила в Бога, и мысль об обращении к нему в нужные ей моменты казалась бессмысленной и лицемерной. Поэтому она собрала остатки решимости, распахнула дверцу и вылезла из машины, чтобы помочь матери.

— Вот мы и приехали, мам, — сообщила Барбара с притворной радостью, почерпнутой из репертуара полицейских навыков. — Давай познакомимся с миссис Фло.

В одной руке Барбара сжимала чемодан матери. Другой поддерживала ее под руку. Она медленно повела мать по тротуару к серому оштукатуренному зданию — месту временного спасения.

— Послушай, мам, — произнесла Барбара, нажав кнопку звонка. Из дома доносилось пение — Дебора Керр пела «Познакомившись с тобой», возможно, специально по случаю приезда нового посетителя. — У них играет музыка. Слышишь?

— Пахнет капустой, — сказала мать. — Барби, не думаю, что дом, где пахнет капустой, подходит для отдыха. Капуста так обыденна. Это не годится.

— Пахнет из другого дома, мам.

— Я чувствую запах капусты, Барби. Я бы не сняла номер в гостинице, где пахнет капустой.

Барбара ощутила нарастающее волнение в жалобном голосе матери. Она молилась, чтобы миссис Фло скорее открыла дверь, и снова позвонила.

— Дома мы не подаем капусту, Барби. Только не гостям.

— Все в порядке, мамочка.

— Барби, не думаю…

Наконец-то на крыльце вспыхнул свет. Миссис Хейверс зажмурилась от неожиданности и отпрянула за спину Барбары.

На миссис Фло по-прежнему было аккуратное платье спортивного покроя с лиловой брошкой у горла. Она выглядела такой же свежей, как и утром.

— Вы приехали! Великолепно. — Она шагнула в темноту и взяла миссис Хейверс за руку. — Пойдемте познакомимся со старичками, дорогая. Мы говорили о вас, уже нарядились и с нетерпением ждем встречи.

— Барби! — В голосе матери слышалась мольба.

— Все нормально, мам. Я с тобой.

Старички собрались в гостиной, где была включена видеокассета «Король и я». Дебора Керр мелодично пела группе хороших азиатских детей. На кушетке старички раскачивались в такт музыке.

— Вот и мы, мои дорогие, — объявила миссис Фло, обняв миссис Хейверс за плечи. — Вот наша новая гостья. И мы готовы познакомиться с ней, правда? Жаль, что миссис Тилберд нет с нами, чтобы порадоваться вместе.

Мать представили миссис Сэлкилд и миссис Пендлбери, которые плечом к плечу сидели на кушетке. Миссис Хейверс отшатнулась, бросив в сторону Барбары взгляд, полный панического страха. Барбара ободряюще улыбнулась ей. Чемодан оттягивал ей руку.

— Может, снимем ваше хорошенькое пальтишко и шарф, милая? — Пальцы миссис Фло коснулись верхней пуговицы пальто матери.

— Барби! — взвизгнула миссис Хейверс.

— Все в порядке, — произнесла миссис Фло. — Не о чем беспокоиться. Мы все так рады, что вы ненадолго приехали к нам погостить.

— Пахнет капустой!

Барбара поставила чемодан на пол и пришла на помощь миссис Фло. Мать вцепилась в верхнюю пуговицу пальто, словно это был бесценный бриллиант. В уголках ее рта показалась слюна.

— Мам, это отдых, о котором ты так мечтала, — сказала Барбара. — Пойдем наверх и посмотрим твою комнату. — Она взяла мать за руку.

— В первое время всем им немного трудно, — произнесла миссис Фло, вероятно заметив, что Барбара начала паниковать. — Сначала перемены их раздражают. Это совершенно нормально. Вам не следует беспокоиться.

Вместе они вывели мать из комнаты, в то время как азиатские дети продолжали хором мелодично петь «день… за днем». Лестница была слишком узкой, чтобы пройти втроем, поэтому миссис Фло пошла вперед, продолжая весело болтать. Но за ее словами Барбара ощущала спокойную решимость и изумлялась терпению этой женщины, посвятившей всю жизнь заботе о старых и немощных. Сама Барбара только мечтала побыстрее выбраться из этого дома и презирала себя за эту эмоциональную клаустрофобию.

Помогая матери подняться по лестнице, Барбара по-прежнему ощущала желание сбежать. Тело миссис Хейверс будто окаменело. Каждый шаг давался с трудом. И хотя Барбара уговаривала, ободряла и дружески поддерживала мать под руку, все это было похоже на последние мгновения жизни животного, которого ведут на бойню, когда оно впервые чувствует в воздухе запах крови.

— Капуста, — хныкала миссис Хейверс. Барбара пыталась не обращать внимания на ее слова. Она знала, что в доме не пахнет капустой. Она понимала, что мысли матери цеплялись за последние разумные слова, сказанные ею. Но когда голова матери упала Барбаре на плечо, та почувствовала сильнейший укол совести.

«Мама не понимает, — думала Барбара. — И никогда не поймет».

Вслух она произнесла:

— Миссис Фло, не думаю…

Поднявшись наверх, миссис Фло обернулась и подняла ладонь предупреждающим жестом:

— Дайте ей время, милая. Это всем нелегко. Она пересекла коридор и открыла дверь одной из комнат в задней части дома, где уже горел свет, словно в ожидании новой гостьи. В комнате стояла больничная кровать. В остальном эта спальня ничем не отличалась от других, виденных Барбарой, и по правде говоря, была более жизнерадостной, чем комната ее матери в Актоне.

— Посмотри, какие красивые обои, мама, — сказала Барбара. — На них ромашки. Ты ведь любишь ромашки? И ковер. Посмотри. На ковре тоже ромашки. У тебя будет своя раковина. И кресло-качалка у окна. Мам, я тебе говорила, что из этого окна виден парк? Ты будешь смотреть, как дети играют в мяч.

«Пожалуйста, дай мне какой-нибудь знак», думала Барбара.

Миссис Хейверс хныкала, вцепившись в руку дочери.

— Дайте мне ее чемодан, милая, — попросила миссис Фло. — Если мы быстро расставим вещи, она скорее привыкнет. Чем меньше потрясений, тем лучше для мамы. Вы ведь привезли фотографии и памятные вещи?

— Да, они сверху.

— Давайте сначала вытащим их. Думаю, фотографий на первый раз будет достаточно. Напоминание о доме.

В чемодане было всего две фотографии в створчатой рамке, одна брата Барбары, а другая ее отца. Когда миссис Фло открыла чемодан, вытащила рамку и поставила ее на комоде, Барбара внезапно поняла, что, спеша вычеркнуть мать из своей жизни, даже не подумала положить свою фотографию. От стыда ей стало жарко.

— Ну вот, разве не красиво? — сказала миссис Фло, отступила назад и, покачивая головой, стала разглядывать фотографии. — Какой хороший мальчик. Это…

— Мой брат. Он умер.

Миссис Фло сочувственно прищелкнула языком:

— Может, снимем с нее пальто?

«Ему было десять лет», — подумала Барбара. У его постели не было никого из семьи, даже медицинской сестры, чтобы держать его за руку и облегчить ему уход. Он умер в одиночестве.

Миссис Фло проговорила:

— Давайте снимем его, милая.

Барбара почувствовала, как ее мать съежилась.

— Барби… — в двух слогах ее имени слышалась обреченность.

Барбара часто задавалась вопросом, что чувствовал ее брат, умер ли он легко, так и не выходя из последней комы, или открыл глаза и увидел рядом с собой лишь аппараты, трубочки, капельницы и механизмы, работающие без устали, чтобы продлить ему жизнь.

— Вот так. Умница. Одна пуговица. Теперь другая. Вы устроитесь и выпьете чашечку чаю. Думаю, вы не откажетесь. Может быть, с кусочком торта?

— Капуста, — выдохнула миссис Хейверс. Слово было почти неслышным, словно слабый, искаженный вскрик издалека.

Барбара приняла решение.

— Ее альбомы, — сказала она. — Миссис Фло, я забыла альбомы моей матери.

Миссис Фло подняла глаза от шарфа, который ей удалось вытянуть из пальцев миссис Хейверс;

— Вы можете привезти их позже, милая. Сразу ей все не понадобится.

— Нет. Это важно. Альбомы должны быть с ней. Она собирала… ~ Барбара запнулась, зная, что поступает глупо, чувствуя, что ей нечего объяснить. — Она мечтала о путешествиях. Она собирала открытки в альбомы. Каждый день рассматривает их. Она будет чувствовать себя одинокой и…

Миссис Фло коснулась руки Барбары:

— Милая, послушайте меня. Ваши чувства вполне естественны. Но все к лучшему. Вы должны понять.

— Нет. Плохо уже то, что я забыла свою фотографию. Я не могу оставить мать здесь без ее альбомов. Простите. Я отняла у вас время. Я все испортила. Просто… — Барбара решила, что не будет плакать из-за того, что она нужна матери и что предстоит разговор с миссис Густафсон.

Она подошла к комоду, сложила фотографии, положила их в чемодан и взяла его в руку. Достав из кармана салфетку, вытерла щеки и нос матери:

— Ладно, мам. Поехали домой.

Церковный хор пел «Господи, помилуй», когда Линли пересек Чэпл-корт и подошел к часовне, которая вместе с аркадой составляла большую часть западной стороны Чэпл-корта. Хотя часовня была возведена явно для того, чтобы наслаждаться ее видом от Миддл-корта, в восемнадцатом столетии ее окружили кольцом университетских строений.

Свет горел в сооружении из светло-серого песчаника, которое, хотя и не было построено Реном[8], стало памятником его пристрастию к классическим формам. Фасад часовни возносился над центром аркады, состоявшей из четырех коринфских колонн, которые поддерживали изогнутый фронтон с часами и куполом в форме фонаря. С колонн свисали декоративные гирлянды. По обе стороны часов блестели слуховые окна. Все элементы часовни представляли собой воплощение классического идеала Рена — симметрии. Наиболее эффектно она выглядела ночью, когда туман с реки вился вокруг низкой стены и окутывал колонны. Но и при свете солнца зрелище было величественным.

Словно для подтверждения этой мысли, раздался звук трубы. В холодном ночном воздухе он звучал чисто и нежно. Когда Линли распахнул дверь часовни в юго-восточной части здания, без удивления заметив, что средний вход был не чем иным, как архитектурным элементом, непригодным для использования, хор ответил на трубный призыв очередным «Господи, помилуй». Линли вошел в часовню.

По всей высоте сводчатых окон, поднимавшихся к гипсовому уступчатому карнизу, стены были отделаны панелями из золотистого дуба, под которыми лицом к единственному центральному проходу стояли такие же скамейки. На них сидели участники университетского хора, пристально следя за единственной девушкой-трубачом, которая стояла у подножия алтаря и заканчивала игру. Она казалась совсем маленькой на фоне позолоченного барочного алтаря с изображением Иисуса, воскрешающего Лазаря из мертвых. Девушка опустила свой инструмент, увидела Линли и улыбнулась ему. В это время хор затянул последнее «Господи, помилуй». Последовало несколько громких органных аккордов. Руководитель хора быстро делал заметки.

— Альты никуда не годятся, — сказал он, — сопрано кричат, как совы. Теноры воют, как собаки. Остальные зачет. В это же время завтра вечером, пожалуйста.

Хор дружно застонал. Руководитель не обратил на это никакого внимания, заткнул карандаш в пучок черных волос и произнес:

— Но труба превосходна. Спасибо, Миранда. На сегодня все, дамы и господа.

Когда группа начала расходиться, Линли прошел по проходу к Миранде Уэбберли, которая протирала трубу и убирала ее в футляр.

— Ты изменила джазу, Рэнди, — заметил он. Миранда резко подняла голову. Взметнулся хохолок вьющихся рыжих волос.

— Ничуть! — ответила она.

Линли отметил, что Миранда была одета, как обычно, в свободный густо-лиловый спортивный костюм, который, как она надеялась, удлинит ее полноватую коренастую фигуру и сделает темнее ее слишком светлые глаза.

— По-прежнему в обществе любителей джаза?

— Точно. У нас будет концерт в среду вечером в Тринити-Холл. Вы придете?

— Обязательно. Миранда ухмыльнулась:

— Хорошо. — Она захлопнула крышку футляра и поставила его на край скамьи. — Отец звонил. Он сказал, что сегодня вечером притащится кто-нибудь из его людей. Почему вы один?

— Сержант Хейверс улаживает личные дела. Она приедет позже. Думаю, завтра утром.

— Гмм. Ладно. Хотите кофе или что-нибудь еще? Наверное, вы захотите поговорить. Столовая еще открыта. Или мы можем пойти в мою комнату. — Несмотря на невинность последней фразы, Миранда покраснела. — Я имею в виду, если вы захотите поговорить наедине.

Линли улыбнулся:

— В твою комнату.

Миранда надела огромную куртку, бросив через плечо «Спасибо, инспектор», когда Линли помог ей, обернула вокруг шеи шарф и подняла футляр с трубой.

— Отлично. Теперь вперед. Я в Нью-корте. — И направилась к выходу.

Вместо того чтобы пересечь Чэпл-корт и пройти привычным путем между восточным и южным зданиями («Их называют „Берлоги Рэндольфа“, — сообщила Миранда. — По имени архитектора. Ужасные, не правда ли?»), она повела Линли вдоль аркады к северному проходу. Они преодолели несколько ступенек, прошли по коридору, через пожарный выход, по другому коридору, через другой пожарный выход и опять по ступенькам. Все время Миранда болтала.

— Я еще не разобралась в своем отношении к случившемуся с Еленой, — сказала она. Эти слова казались продолжением разговора, который она вела наедине с собой большую часть дня. — Я все время думаю, что должна была бы испытывать ярость, злость или горе, но пока ничего не почувствовала. Только вину за то, что я ничего этого не испытываю, и отвратительное сознание того, что этим будет заниматься папа, конечно, через вас, а это делает меня свидетелем. Как ужасно! Я ведь христианка. Разве я не должна скорбеть о ней? — Миранда не ждала ответа Линли. — Понимаете, главная проблема в том, что я до сих пор не могу поверить, что Елена мертва. Я не видела ее вчера вечером. Не слышала, как она уходила сегодня утром. В этом суть того, как мы жили, поэтому мне все кажется таким обыденным. Возможно, если бы я обнаружила ее или если бы она была убита в своей комнате и наша служительница, убирающая постели, нашла ее и с криком прибежала ко мне, — вроде как в кино, понимаете? — тогда бы я видела, знала и испытывала бы какие-нибудь чувства. Меня беспокоит, что я ничего не чувствую. Неужели я превращаюсь в камень? Неужели мне все равно?

— Вы были близки?

— В этом-то и дело. Нам следовало быть ближе. Надо было постараться. Я знала ее с прошлого года.

— Но она не была твоей подругой? Миранда приостановилась у выхода в Нью-корт. Она наморщила нос.

— Я не занималась бегом, — двусмысленно ответила Миранда и распахнула дверь.

Слева к берегу реки спускалась терраса. Вправо вела тропинка, усыпанная щебнем. Она шла между стеной здания и лужайкой, посреди которой рос огромный красивый каштан. За ним виднелось здание Нью-корта, выстроенное в форме подковы, — три этажа блестящей неоготики с фигурными окнами, тяжелыми железными косяками дверей, зубцами на крыше и остроконечной башенкой.

— Нам туда, — сказала Миранда и повела Линли по тропинке к юго-восточной части здания, из которого они вышли. По стенам вился зимний жасмин. Линли уловил его сладкий аромат за секунду до того, как Миранда открыла дверь, рядом с которой на камне была аккуратно вырезана буква «Л».

Они быстрым шагом поднялись на второй этаж. Комната Миранды была одной из двух спален, расположенных друг против друга в коротком коридоре, где находились еще душ, туалет и комната служителей.

Миранда зашла в комнату служителей, чтобы вскипятить воду в чайнике.

— Подождите секунду, — сказала она с легкой гримасой. — У меня есть немножко виски, можно добавить в чай, если желаете. Если вы только не скажете моей маме.

— Что ты пристрастилась к спиртному? Миранда закатила глаза:

— Что я пристрастилась ко всему. Кроме мужчин. Можете рассказывать ей обо мне, что хотите. Придумайте что-нибудь. Скажите, что я была в черном кружевном белье. Это вселит в нее надежду, — Девушка засмеялась и подошла к двери своей комнаты. Линли одобрительно отметил, что она благоразумно заперла ее. Недаром она была дочерью суперинтенданта полиции.

— Похоже, тебе удалось отхватить роскошные апартаменты, — заметил Линли. По кембриджским стандартам так и было. Спальня состояла не из одной комнаты, а из двух: маленькая внутренняя комнатушка, где Миранда спала, и побольше — гостиная. Последняя была достаточно просторна, чтобы вместить два небольших дивана и маленький обеденный столик из ореха, заменявший рабочий стол. В углу комнаты был кирпичный встроенный камин и окно с дубовым подоконником, выходящее на Тринити-Пэссидж-лейн. На подоконнике стояла железная клетка. Линли подошел поближе, чтобы рассмотреть крошечного пленника, который яростно крутился в скрипящем колесе.

Миранда поставила футляр с трубой у кресла, рядом швырнула куртку.

— Это Малыш, — сказала она и направилась к камину, чтобы разжечь электрический огонь.

Линли, стягивавший пальто, на мгновение замер:

— Мышь Елены?

— Когда я узнала, что случилось, то взяла его из ее комнаты. Мне казалось, я поступила правильно.

— Когда это было?

— Сегодня днем. Кажется, после двух.

— Ее комната была не заперта?

— Нет. Еще нет. Елена никогда не запиралась. — На полке в нише расположились несколько бутылок спиртного, пять стаканов, три чашки и блюдца. Миранда поставила на стол две чашки и бутылку. — Это может быть важно? — спросила она. — Что Елена не запирала комнату?

Мышонок прекратил крутиться, выбрался из колеса и отправился в угол клетки. Его усы подрагивали, нос нюхал воздух. Схватившись лапками за тонкие металлические прутья, он поднялся и принялся исследовать пальцы Линли.

— Возможно, — отозвался инспектор. — Ты утром не слышала движения в ее комнате? Часов в семь или в половине восьмого.

Миранда покачала головой. На ее лице отразилось сожаление.

— Наушники.

— Ты спишь в наушниках?

— Да, с тех пор как… — Миранда запнулась, но поборола смущение и продолжила: — Только так я могу заснуть, инспектор. Уже привыкла. Чертовски неэстетично, но что поделаешь?

Линли удовлетворился неловким оправданием Миранды, восхищаясь ее отважной попыткой говорить весело. Для тех, кто хорошо знал суперинтенданта Уэбберли, не был тайной его неудавшийся брак. Вероятно, его дочь начала спать в наушниках еще дома, чтобы не слышать безобразных ссор родителей по ночам.

— Во сколько ты встала утром, Рэнди?

— В восемь. Плюс-минус десять минут. — Миранда криво усмехнулась. — Пожалуй, прибавьте десять минут. В девять у меня лекция.

— А что ты делала, когда проснулась? Душ? Ванна?

— Гмм. Да. Выпила чашку чаю. Съела немного хлопьев. Сделала тост.

— Комната Елены была закрыта?

— Да.

— Все было, как обычно? Никаких признаков того, что кто-то побывал внутри?

— Нет. Только… — В соседней комнате засвистел чайник. Миранда подцепила пальцами две чашки и маленький кувшинчик и, подойдя к двери, остановилась. — Не думаю, что я бы заметила. Я хочу сказать, что к ней приходили чаще, чем ко мне, понимаете?

— Она пользовалась успехом?

Миранда взглянула на трещинку на одной из чашек. Свист чайника стал еще пронзительнее. Девушка замялась.

— Успехом у мужчин? — спросил Линли.

— Давайте я сделаю кофе, — сказала Миранда. Она вынырнула из комнаты, оставив дверь открытой. Линли слышал, как Миранда возится в комнате служителей. Ему была видна через коридор запертая дверь. Он взял у сторожа ключ от этой двери, но не испытывал желания им воспользоваться, удивляясь, что не испытывал того, что ему полагалось испытывать.

Линли прокручивал события в обратном направлении. По службе ему предписывалось, невзирая на время приезда, прежде всего побеседовать с кембриджскими полицейскими, затем с родителями и, наконец, с тем, кто нашел тело. После этого ему следовало осмотреть вещи жертвы в поисках возможного ключа к личности убийцы. Таков был «порядок процедуры», как, несомненно, напомнила бы ему сержант Хейверс. Линли не мог объяснить, почему он отступил от этого самого порядка. Он просто чувствовал, что мотив преступления — сугубо личный, возможно сведение счетов. А понять, что это за личный мотив и кто с кем сводил счеты, можно было лишь разобравшись с главными действующими лицами.

Возвратилась Миранда с чашками и кувшином на крошечном розовом подносе.

— Молоко прокисло, — объявила она, поставив чашки на блюдца. — Извините. Придется довольствоваться виски. У меня есть немного сахара. Хотите?

Линли отказался.

— Гости Елены? — спросил он. — Полагаю, это были мужчины.

По лицу Миранды было видно, что она надеялась, что Линли забудет свой вопрос, пока она готовила кофе. Он присоединился к ней за столом. Она плеснула немного виски в чашки, перемешала одной ложкой, облизала ее и, рассказывая, непрестанно похлопывала ей по ладони.

— Не все. Она дружила с девчонками из клуба любителей бега. Они часто приходили. Иногда она уходила с ними на вечеринку. Елена обожала вечеринки. Она любила танцевать. Она говорила, что может чувствовать вибрации от музыки, если она громкая.

— А мужчины? — настаивал Линли. Ложечка с силой хлопнула по ладони. Миранда скорчила гримасу.

— Мама сошла бы с ума от счастья, если бы у меня была хоть десятая часть Елениных кавалеров. Она нравилась мужчинам, инспектор.

— Тебе было это нелегко понять?

— Нет. Я знала, почему она им нравилась. Она была жизнерадостной, веселой, любила говорить и слушать, что ужасно странно, принимая во внимание, что на самом деле она ничего этого не умела, правда? Но каким-то образом создавалось впечатление, что когда она с вами, то полностью растворяется в вас. Поэтому я понимаю, почему мужчинам… Ну вы знаете. — Миранда закончила речь взмахом ложечки.

— Где уж нам, эгоистам, не знать?

— Мужчинам нравится считать себя центром вселенной, не так ли? Елена давала им возможность это почувствовать.

— Кому именно?

— Например, Гарету Рэндольфу, — ответила Миранда. — Он часто заходил к ней. Два или три раза каждую неделю. Я всегда знала, когда заходил Гарет, потому что в воздухе стоял сильный запах его одеколона. Елена говорила, что кожей чувствует его приближение, стоит ему только открыть дверь на наш этаж. «Грядет нечистая сила», — говорила она, если мы были, допустим, в комнате служителей. И через тридцать секунд он тут как тут. — Миранда рассмеялась. — Честно говоря, я думаю, она чуяла запах его одеколона.

— Они были парой?

— Они повсюду ходили вместе. Окружающие считали их парой.

— Елене это нравилось?

— Она говорила, что он просто друг.

— У нее был кто-то еще?

Миранда отхлебнула кофе и добавила туда еще виски, после чего пододвинула бутылку Линли.

— Не знаю, значил ли он что-нибудь для Елены, но она часто встречалась с Адамом Дженном. Выпускником ее отца. Они много времени проводили вместе. И ее отец часто заглядывал. В прошлом году у нее были проблемы, — вам уже говорили? — и он хотел убедиться, что она не взялась за старое. По крайней мере, так объясняла Елена. «Идет мой надзиратель», — говорила она, увидев его в окно. Один или два раза она пряталась в моей спальне, чтобы подразнить его, и выбегала со смехом, когда он начинал сердиться, потому что не находил Елену в ее комнате, хотя она обещала его ждать.

— Похоже, ей не слишком нравились уловки, с помощью которых ее хотели удержать в университете.

— Она говорила, что лучшей из этих уловок была мышь. Она называла ее Малыш, «мой сокамерник». Она была такой, инспектор. Все могла превратить в шутку.

По-видимому, Миранда закончила свой рассказ, потому что устроилась на стуле в позе «лотоса» и стала самозабвенно прихлебывать из чашки. Но ее смущенный взгляд говорил о том, что рассказано далеко не все.

— У нее был еще кто-то, Рэнди?

Миранда поежилась. Она принялась рассматривать маленькую корзинку с яблоками и апельсинами на столе, а потом перевела взгляд на плакаты на стене. Диззи Гиллеспи, Луи Армстронг, Уинтон Марсалис на концерте, Дейв Брабек у пианино, Элла Фицджеральд у микрофона. Миранда продолжала увлекаться джазом. Она вновь глянула на Линли, сунув ручку ложечки в копну своих волос.

— Кто-то еще? — повторил Линли. — Рэнди, если ты еще что-нибудь знаешь…

— Я ничего не знаю точно, инспектор. И я не могу рассказать вам абсолютно все, потому что какие-нибудь мелкие подробности могут совершенно ничего не значить. Но если вы за них зацепитесь, у кого-то могут возникнуть неприятности, не так ли? Папа говорит, что это самая большая опасность в полицейской работе.

Линли про себя решил убедить Уэбберли воздержаться в будущем от философских разговоров с дочерью.

— Такое может случиться, — согласился он, — но я не собираюсь никого арестовывать только потому, что ты назовешь его имя. — Когда Миранда промолчала, он наклонился к ней и постучал пальцем по ее чашке. — Слово чести, Рэнди. Договорились? Ты что-нибудь знаешь?

— О Гарете, Адаме и ее отце я знаю от Елены, — ответила она. — Поэтому я и рассказала вам. Все остальное не больше чем сплетни. Или может быть, я что-то видела и не так поняла. Но это вам не поможет. Это только усложнит дело.

— Мы не сплетничаем, Рэнди. Мы пытаемся докопаться до истинной причины гибели Елены. Нужны факты, а не предположения.

Миранда не сразу ответила. Она долго глядела на бутылку виски на столе. На ярлыке был жирный отпечаток пальца. Наконец она сказала:

— Факты — это еще не заключения. Папа так всегда говорит.

— Верно. Согласен.

Миранда помедлила, потом оглянулась, словно для того, чтобы убедиться, что они действительно одни.

— Я просто видела и ничего больше, — сказала она.

— Понял.

— Ладно. — Миранда расправила плечи, словно готовясь, но по-прежнему не желая делиться информацией. — Мне кажется, Елена и Гарет поссорились в воскресенье вечером. Только, — поспешно добавила она, — я не уверена, потому что я их не слышала: они разговаривали жестами. Я только мельком увидела их в комнате Елены, прежде чем она закрыла дверь, а Гарет ушел раздраженный. Он выбежал вон. Только это может вовсе ничего не значить, потому что он такой вспыльчивый, что повел бы себя так же, обсуждай они хоть подушные налоги.

— Ясно. А после их ссоры?

— Елена тоже ушла.

— Во сколько это было?

— Примерно без двадцати восемь. Я не слышала, когда она вернулась. — По-видимому, Миранда прочла в глазах Линли напряженный интерес, потому что поспешно добавила: — Не думаю, что Гарет имеет отношение к произошедшему, инспектор. Он вспыльчив, это правда, и нервы у него всегда взвинчены, но он был не единственный… — Миранда принялась кусать губы.

— Значит, был кто-то еще?

— Не-е-ет, не совсем.

— Рэнди…

Миранда тяжело опустилась на стул:

— Еще мистер Торсон.

— Он тоже был в комнате? — Миранда кивнула. — Кто это?

— Один из руководителей Елены. Он читает лекции по английскому.

— Когда это было?

— Я видела его два раза. Но не в воскресенье.

— Днем или вечером?

— Вечером. Один раз, кажется, на третью неделю после начала триместра. А еще в прошлый четверг.

— Он мог приходить чаще?

Миранда не хотела отвечать, но все-таки сказала:

— Думаю, да. Но я видела его только дважды. Только два раза, инспектор. — «Ничего, кроме голых фактов», — прочел Линли в ее глазах.

— Елена говорила, зачем он приходил? Миранда медленно покачала головой:

— Мне кажется, ей он не очень нравился, потому что она называла его Ленни Развратник. Леннарт. Он швед. И это все, что я знаю. Честное слово.

— Факт есть факт. — Произнеся это, Линли был уверен, что Миранда Уэбберли, дочь своего, отца, могла бы приплюсовать к сему факту еще полдюжины предположений.

Линли вышел через ворота на Тринити-лейн. Теренс Кафф благоразумно позаботился о том, чтобы комнаты, предназначенные для посетителей, располагались в Сент-Стивенз-корте, который вместе с Айви-кортом был отделен от остального колледжа узкой аллеей. Там не было ни смотрителя, ни сторожки, поэтому он не запирался по ночам, предоставляя гостям большую свободу передвижения, чем младшим студентам колледжа.

Эта часть колледжа отделялась от улицы простой кованой железной оградой, разбегавшейся в две стороны от церкви Сент-Стивенз. Эта громада из булыжника была одной из первых приходских Церквей в Кембридже, и ее угловые камни, опоры и норманнская башня странно не вязались с аккуратным полукружием стоявшего за ней эдвардианского строения.

Линли распахнул железные ворота. Внутренняя ограда определяла границы церковного двора.

Могилы были тускло освещены светом из окон подвального помещения, в полосах которого трепетали слабыми, промокшими от тумана крылышками мотыльки. Туман еще более сгустился за то время, что Линли провел у Миранды, и странным образом преобразил саркофаги, надгробные плиты, могилы, кусты и деревья и бесцветные силуэты на медленно колышущемся мглистом фоне. У железной ограды, отделяющей Сент-Стивенз-корт от церкви, стояла сотня или больше велосипедов с блестящими, скользкими от влаги рулями.

Пройдя мимо, Линли направился к Айви-корту, где сторож еще раньше показал ему комнату на лестничной клетке верхнего этажа. В самом здании царила тишина. Эти комнаты, говорил сторож, использовались только старшими сотрудниками колледжа. Здесь были кабинеты и конференц-залы, где проходили встречи со студентами, комнаты смотрителей и комнаты с кроватями для ночлега. Поскольку бульшая часть сотрудников жила вне колледжа, ночами здание почти пустовало.

Комната Линли располагалась в одном из голландских фронтонов и окнами выходила на Айви-корт и кладбище Сент-Стивенз. Коричневые ковровые квадраты на полу, грязноватые желтые стены и выцветшие занавески не способствовали хорошему настроению. Похоже, в Сент-Стивензе не заботились о том, чтобы у кого-то возникло желание подольше у них погостить.

Когда провожавший его сюда сторож ушел, Линли внимательно изучил комнату, провел рукой по пропахшему затхлостью креслу, открыл комод, пробежал пальцами по пустым книжным полкам на стене. Он пустил воду в раковину. Проверил на прочность единственный стальной крючок для одежды в шкафу. Подумал об Оксфорде.

Комната была другой, но ощущение тем же самым, как будто перед ним лежал целый мир, раскрывая свои тайны, но еще не обещая исполнения всех желаний. Счастье относительной анонимности наполняло Линли таким чувством, словно он заново родился. Пустые полки, голые стены, ящики, в которых ничего не лежало. Здесь, думал Линли, он оставит свой след. Никому нет дела до его титула и происхождения, до его тоски. В Оксфорде чужие родители никого не интересовали. Там он надеялся, что освободится от прошлого.

Линли усмехнулся, вспомнив, как ревностно он цеплялся за эту последнюю юношескую веру. Он представлял свое радужное будущее, в котором не будет места ничему тому, что привело его туда. «Как нам хочется избавиться от оскомины, которую набили наши отцы, поедавшие кислый виноград», — подумал он.

Чемодан Линли по-прежнему стоял на столе в угловом выступе. Ему понадобилось менее пяти минут, чтобы разобрать вещи, после чего он сел, ощущая прохладу, царящую в комнате, и безудержное желание оказаться в другом месте. Он попытался отвлечься написанием отчета о первом дне работы, который будет, как обычно, закончен сержантом Хейверс, но за который он сейчас автоматически взялся, благодарный за возможность избавиться от мыслей о Хелен хотя бы на час.

— Вам звонили, — сказал сторож, проходя по зданию.

«Она позвонила, — подумал Линли. — Гарри вернулся домой». И его настроение резко поднялось, но через минуту вновь упало, когда сторож передал ему сообщение. «Суперинтендант Дэниел Шихан из кембриджской полиции встретится с ним в половине девятого утра».

От Хелен ничего не было.

Линли упорно писал, заполняя страницу за страницей подробностями своей встречи с Теренсом Каффом, впечатлениями от беседы с Энтони и Джастин Уиверами, описанием текстофона и его возможностей, фактами, которые ему удалось вытянуть из Миранды Уэбберли. Так он пытался уйти от мыслей о Хелен. Однако в конце концов эта попытка окончилась неудачей. После почти часа беспрерывного писания Линли отложил ручку, снял очки, протер глаза и тут же снова вспомнил.

Он почувствовал, как быстро приближается граница, за которой закончится его дружба с ней. Ей нужно было время. Он предоставлял его ей, месяц за месяцем, уверенный, что любое неосторожное движение с его стороны приведет к тому, что он потеряет ее навсегда. Насколько это возможно, Линли старался превратиться в мужчину, который когда-то смеялся вместе с ней, обычного друга, готового на любую безумную авантюру, которая ей придет в голову, от полета на воздушном шаре над Луарой до похода в пещеру в Баррене, — ему море было по колено, если она находилась рядом. Но с каждым днем Линли становилось все труднее притворяться, что он испытывает к ней исключительно братские чувства. Слова «я тебя люблю» быстро превращались в своего рода перчатку, которую он все время бросал к ее ногам, требуя вознаграждения, с которым она не торопилась.

Хелен продолжала встречаться с другими мужчинами. Она никогда прямо не говорила об этом Линли, но он интуитивно это чувствовал. Он читал это в ее глазах, когда она рассказывала о недавно виденной пьесе, вечеринке или выставке, на которой побывала. И в то время, как он искал общества других женщин, чтобы хоть на минуту забыть о Хелен, он не мог изгнать ее образ из сердца и оборвать нить, привязывавшую его к ней. Обнимая любовниц, он закрывал глаза, представляя на их месте Хелен, слыша ее голос, чувствуя прикосновения ее рук, ощущая ее чудесные поцелуи. И не один раз он вскрикивал от счастья, испытывая небывалое чувство свободы, чтобы в следующее мгновение вернуться к реальности. Теперь он жаждал не удовольствий, а любви. Любви Хелен.

Нервы Линли были на пределе. Ноги и руки ныли. Он отодвинулся от стола и подошел к раковине, плеснул в лицо горсть воды и неприязненно посмотрел на себя в зеркало.

Кембридж будет их полем битвы, решил он. Не важно, победит он или проиграет, но это случится здесь.

Вернувшись к столу, Линли пробежал взглядом страницы, но слова не доходили до его сознания. Он закрыл блокнот и отодвинул его в сторону.

Внезапно воздух в комнате стал тяжелым от смешанных запахов свежего дезинфицирующего средства и застарелого табачного дыма. Он словно давил. Линли перегнулся через стол, настежь распахнул окно, чтобы сырой ночной воздух повеял ему в лицо. С кладбища, наполовину скрытого туманом, доносился слабый, свежий аромат сосновой хвои. Земля была усыпана опавшими иглами, и, вдохнув их запах, Линли почти ощутил их под ногами.

Его внимание привлекло какое-то движение у ограды. Сначала он подумал, что это колышется уносимый ветром туман. Но потом Линли увидел, как из тени хвойных деревьев выступила фигура и стала осторожно пробираться между стоявшими у церковной ограды велосипедами, подняв голову и рассматривая окна с восточной стороны здания. Линли не мог рассмотреть, кто это: мужчина или женщина, и когда он выключил настольную лампу, человек застыл на месте, словно на расстоянии двадцати ярдов интуитивно почувствовав, что за ним наблюдают. Потом Линли услышал на Тринити-лейн звук заводимого автомобильного двигателя. Чьи-то голоса со смехом желали друг другу спокойной ночи. В ответ радостно прозвучал автомобильный гудок. Визжа тормозами, машина с ревом умчалась прочь. Голоса постепенно затихли вдали, и фигура внизу снова пришла в движение.

Кто бы ни был этот незнакомец, велосипед он, по-видимому, воровать не собирался. Путь его лежал к входу в восточной стороне двора. Обвитый плющом фонарь отбрасывал слабый свет, и Линли ждал, когда незнакомец вступит в молочный полумрак перед самой дверью, надеясь, что он бросит быстрый взгляд через плечо и покажет свое лицо. Но этого не произошло. К двери протянулась бледная рука, и фигура скрылась в здании. Но за одно мгновение, когда она была на свету, Линли заметил волосы, густые, темные и пышные.

Появление женщины говорило о тайном свидании с кем-то, нетерпеливо ожидающим за одним из неподвижных, темных окон. Линли ждал, когда там зажжется свет. Этого не случилось. Не прошло и двух минут после исчезновения женщины в здании, как отворилась дверь и она вновь появилась. На этот раз женщина на мгновение задержалась под фонарем, чтобы плотно закрыть за собой дверь. Слабый свет позволил выхватить из темноты овал щеки, нос и подбородок. Но только на секунду. Затем женщина исчезла, направляясь через двор и растворившись в темноте кладбища. Она двигалась так же бесшумно, как и туман.

Глава 6

Окна полиции Кембриджа выходили на Паркерс-Пис, широкий луг, пересеченный в разных направлениях тропинками. Здесь тренировались любители бега, выпуская прозрачные облачка пара, а на траве два далматина с радостно высунутыми языками гонялись за оранжевым диском, брошенным тощим бородатым человеком с блестевшей в лучах утреннего солнца лысиной. Казалось, все радуются исчезновению тумана. Даже спешащие пешеходы поднимали вверх головы, чтобы впервые за много дней ощутить на лицах солнечное тепло. Хотя было не теплее, чем прошлым утром, и свежий ветерок забирался за шиворот, голубое небо и солнце делали холод бодрящим, а не угнетающим.

Линли остановился перед серо-коричневым зданием из кирпича и бетона, где располагались главные учреждения местной полиции. Перед дверями стояла стеклянная доска для объявлений, на которой висели плакаты о безопасности детей в автомобилях, вождении в пьяном виде и организации под названием «Скажем „Нет“ преступности». Над последним плакатом была помещена листовка с кратким сообщением о гибели Елены Уивер и с просьбой к тем, кто видел ее вчера утром или в воскресенье вечером, связаться с полицией. Это был поспешно напечатанный документ с нечеткой фотографией мертвой девушки и с подписью крупными буквами: «Глухие студенты», под которой стоял номер телефона. Увидев это, Линли вздохнул. Глухие студенты начинали свое собственное расследование Это лишь усложнит его работу.

Струя теплого воздуха обдала его, когда он открыл двери и вошел в вестибюль, где молодой человек, облаченный в черную кожу, спорил с дежурным в форме по поводу уведомления о нарушении правил дорожного движения. На одном из стульев его ждала спутница, девушка в мокасинах и в чем-то похожем на сари. Она беспрестанно повторяла: «Пойдем, Рон. Господи! Пойдем», — нетерпеливо притопывая ногами по черному кафельному полу.

Дежурный констебль бросил в сторону Линли благодарный взгляд, радуясь тому, что можно сменить разговор. Он прервал молодого человека, говорящего: «Послушайте, приятель. Какого хрена…» — словами «Сядь, парень. Ты напрашиваешься на неприятности из-за ерунды», — после чего кивнул Линли:

— Уголовная полиция? Скотленд-Ярд?

— Это заметно?

— Цвет лица. Мы называем его «полицейская бледность». Но я все равно взгляну на ваше удостоверение.

Линли достал свою карточку. Констебль изучил ее, прежде чем нажать на кнопку открывания двери, отделяющей вестибюль от самого полицейского участка. Раздался звонок, и офицер кивком пригласил Линли войти:

— Первый этаж. Следите за указателями. — После этого он возобновил спор с парнем в коже.

Кабинет суперинтенданта находился в передней части здания, выходящей на Паркерс-Пис. Когда Линли подошел к двери, она отворилась, и в проеме возникла угловатая женщина с короткими волосами, расчесанными на прямой пробор. Уперев руки в бока, расставив острые локти, она осмотрела его с ног до головы. Очевидно, дежурный констебль успел позвонить.

— Инспектор Линли, — произнесла она таким же голосом, каким обличают социальное зло. — У суперинтенданта назначена встреча с главным констеблем в Хантингдоне в половине одиннадцатого. Попрошу вас иметь это в виду, когда вы…

— Хватит, Эдвина, — раздался голос из кабинета.

Губы женщины раздвинулись в ледяной улыбке. Она отступила в сторону и позволила Линли пройти.

— Конечно, — ответила она. — Кофе, мистер Шихан?

— Да. — Произнеся это слово, суперинтендант Дэниел Шихан подошел к двери кабинета встретить Линли. Он подал ему большую мясистую руку, соответствующую его внушительной комплекции. Пожатие Шихана было твердым, и, несмотря на то, что Линли олицетворял Скотленд-Ярд, вторгшийся на его территорию, улыбка суперинтенданта была дружелюбной. — Вам кофе, инспектор?

— Спасибо. Черный.

Эдвина кратко кивнула и исчезла. Ее высокие каблуки звонко зацокали в холле. Шихан усмехнулся:

— Проходите. Пока на вас не напали львы. Или львица. Не все мои коллеги благосклонно отнеслись к вашему приезду.

— Вполне объяснимая реакция.

Шихан жестом указал Линли не на один из двух пластиковых стульев, стоявших лицом к столу, а на синий диван с виниловым покрытием, который вместе с кофейным столиком из прессованной древесины, очевидно, представлял собой нечто вроде приемной. На стене висела карта центра города. Каждый колледж был подчеркнут красным.

Пока Линли снимал пальто, Шихан подошел к столу, где, словно презирая всякую силу притяжения, груда папок опасно нависала над мусорной корзиной на полу. Пока суперинтендант собирал разбросанные бумаги и скреплял их вместе, Линли наблюдал за ним, испытывая одновременно любопытство и восхищение спокойствием Шихана перед лицом того, что можно было рассматривать как объявление о его служебной некомпетентности.

Однако внешне Шихан не казался невозмутимым. Красное лицо предполагало вспыльчивый характер. Толстые пальцы могли сжиматься в огромные кулаки. Широкая грудная клетка и массивные бедра больше подходили драчуну. Однако спокойная манера вести себя противоречила его внешности. Разговор с Линли он начал так, будто они были сто лет знакомы. Этим он сразу же подкупил своего собеседника.

— У нас есть только предположения, — сказал Шихан, указав чашкой на бумаги и папку на столе. — Вскрытие произведут сегодня днем.

Линли надел очки и спросил:

— Что вам известно?

— Пока немного. Два удара в лицо вызвали перелом клиновидной кости. Это первая травма. Потом ее задушили шнурком от капюшона ее спортивной куртки.

— Насколько мне известно, все произошло на острове.

— Только убийство. На тропинке вдоль реки мы обнаружили много крови. Сначала на нее напали там, а затем через мост перетащили на остров. Когда будете там, то поймете, что это нетрудно. Остров отделен от западного берега реки небольшим ручейком. Чтобы стащить тело с тропинки, потребовалось секунд пятнадцать, не больше.

— Она сопротивлялась?

Шихан подул на кофе и смачно отхлебнул. Покачал головой.

— На ней были варежки, но на ткани нет волос или фрагментов колеи. Похоже, кто-то напал на нее неожиданно. Экперты изучают ее спортивный костюм, чтобы разобраться, что к чему.

— Другие свидетельства?

— Множество мусора, который мы исследуем. Обрывки газет, полдюжины пустых пачек сигарет, бутылка из-под вина. Назовите что угодно, и вы это найдете. Остров годами был местом всяческих сборищ. Наверное, нам придется просмотреть два поколения мусора.

Линли открыл папку.

— Вы определили место смерти между половиной шестого и семью часами, — отметил он и поднял глаза. — Смотритель колледжа говорит, что видел, как она покинула территорию в четверть седьмого.

— А тело было найдено вскоре после семи. Поэтому в вашем распоряжении остается меньше часа. Коротко и ясно, — заметил Шихан.

Линли просмотрел фотографии с места преступления.

— Кто ее нашел?

— Молодая женщина по имени Сара Гордон. Она приехала туда рисовать.

Линли резко поднял голову:

— В тумане?

— Я тоже об этом подумал. В десяти ярдах ничего не было видно. Не знаю, о чем она думала. Но у нее с собой был целый ящик снаряжения — пара мольбертов, коробка с красками и пастелями, поэтому очевидно, что рисовать она собиралась там долго. Однако время ее пребывания резко сократилось, когда, вместо того чтобы испытать вдохновение, она наткнулась на тело.

Линли рассматривал фотографии. Тело девушки было почти полностью прикрыто мокрыми листьями. Она лежала на правом боку, руки впереди, ноги согнуты в коленях и слегка подтянуты. Можно было подумать, что она спит, если бы ее лицо не было повернуто к земле, а волосы не разметались вокруг, обнажив шею. В кожу врезался шнурок, местами так глубоко, что все говорило о редкостной, жестокой и торжествующей силе, волне адреналина, прошедшей сквозь кровь убийцы. Линли изучал фотографии. В них было что-то странно знакомое, и он подумал, что, возможно, преступление было копией другого.

— Она не похожа на случайную жертву, — заметил он.

Шихан наклонился вперед и взглянул на фотографию.

— В такой ранний час случайных убийств не происходит. Убийца ждал в засаде.

— Похоже на то. Есть и свидетельства. — Шихан поведал суперинтенданту о предполагаемом звонке Елены в дом отца в ночь перед смертью.

— Итак, вы ищете кого-то, кто знал о ее передвижениях, о планах на утро и о том, что ее мачеха по своей воле не побежит вдоль реки в четверть седьмого. Думаю, кто-то близкий девушке. — Шихан взял фотографию, потом другую, разглядывая их с плохо скрытым сожалением на лице. — Всегда больно, когда умирает такая молодая девушка. И особенно таким образом. — Он швырнул фотографии на стол. — Мы сделаем все возможное, чтобы помочь вам, принимая во внимание состояние дел в судебной лаборатории. Но если можно судить по телу, инспектор, вы ищете убийцу, который был преисполнен ненависти.

Сержант Хейверс вышла из столовой и спустилась по лестнице террасы через несколько минут после того, как Линли появился из прохода библиотеки, который связывал Миддл-корт с Норт-кортом. Сержант швырнула сигарету на клумбу с астрами и сунула руки в карманы пальто. Оно было бледно-зеленого цвета и распахнуто, а под ним виднелись синие брюки, уже провисшие на коленях, красный пуловер и два шарфа — коричневый и розовый.

— Ну и вид у вас, Хейверс, — сказал Линли, когда она подошла к нему. — Это что: эффект радуги? Ну вы даете. Тот же парниковый эффект, только более очевидный.

Барбара порылась в сумке в поисках пачки «Плейерз». Вытащила одну сигарету, закурила и задумчиво пустила дым в лицо Линли. Он постарался не вдыхать аромат. После десяти месяцев без курения он ощущал бешеное желание вырвать сигарету из руки сержанта и от души затянуться.

— Я подумала, что должна слиться с окружением, — ответила Хейверс. — Вам не нравится? Но почему? Разве я не похожа на ученую девицу?

— Ну, в каком-то смысле да. Если синие штаны сойдут за синие чулки.

— Чего ждать от парня, который провел свои юные годы в Итоне?[9] — спросила Хейверс, подняв глаза к небу. — Если бы я появилась в цилиндре, полосатых брюках и сюртуке, я бы вам больше понравилась?

— Только в том случае, если бы вы появились под ручку с Джинджер Роджерс[10].

Хейверс рассмеялась:

— Идите к черту!

— Только после вас. — Линли подметил, что она стряхнула пепел на землю. — Вы устроили мать в Хоторн-Лодж?

Мимо прошли девушки, приглушенно беседуя и склонившись над листком бумаги. Линли заметил, что это тот же самый листок, который висел перед зданием полиции. Он перевел взгляд на Хейверс, которая провожала глазами девушек, пока они не исчезли за цветочным бордюром у входа в Нью-корт.

— Хейверс?

Она отмахнулась, затянувшись сигаретой:

— Я передумала. Ничего не вышло.

— Что вы с ней решили?

— Пока буду иметь дело с миссис Густафсон. Посмотрю, что получится. — Хейверс рассеянно провела рукой по голове, взъерошив короткие волосы. От холодного воздуха они заскрипели. — Итак, что у нас есть?

На мгновение Линли уступил желанию Барбары отвлечься и передал ей всю информацию, которую узнал от Шихана. Когда он закончил, она спросила:

— Орудие убийства?

— Насчет того, которым ее ударили, они пока не знают. На месте ничего не нашли, а ее тело продолжают исследовать в поисках возможных улик.

— Значит, у нас, как обычно, вездесущий неизвестный тупой предмет, — произнесла Хейверс. — А удушение?

— Шнурок от капюшона ее куртки.

— Убийца знал, что на ней будет надето?

— Возможно.

— Фотографии?

Линли передал ей папку. Она зажала сигарету губами, открыла папку и сквозь дым прищурилась на снимки, лежащие поверх отчета.

— Вы когда-нибудь бывали в Бромптонской молельне, Хейверс?

Она подняла глаза:

— Нет. А что? Вы заинтересовались старинной религией?

— Там есть скульптура. Святая Цецилия, мученица. Когда я впервые увидел снимки, то не мог разобраться, что они мне напоминают, но на обратном пути до меня дошло. Скульптуру святой Цецилии. — Через плечо Барбары Линли просмотрел снимки в поисках нужного. — Разлет волос, положение рук, даже шнурок на шее.

— Святая Цецилия была задушена? — спросила Хейверс. — Я думала, что принять мученичество — это быть растерзанным львами на глазах у торжествующей толпы римлян.

— В данном случае, если я правильно помню, ее голова была отрезана наполовину, и она умирала два дня. Но на статуе видна только рана, похожая на след от впившейся в плоть веревки.

— Господи. Не удивительно, что она попала в рай. — Хейверс бросила сигарету на землю и раздавила ее. — Итак, на что вы намекаете, инспектор? Неужели мы ищем убийцу, которому не терпится скопировать все скульптуры в Бромптонской молельне? Если это так, то, когда он дойдет до распятия, надеюсь, меня снимут с дела. Кстати, в молельне есть сцена распятия?

— Не помню. Но зато есть все апостолы.

— Одиннадцать из них мученики, — задумчиво ответила Хейверс. — Нам предстоит работенка. Если только убийца не охотится исключительно за женщинами.

— Не важно. Не думаю, чтобы кто-нибудь поверил в теорию о молельне, — сказал Линли и повел Барбару по направлению к Нью-корту. Пока они шли, он пересказывал ей сведения, полученные от Теренса Каффа, четы Уиверов и Миранды Уэбберли.

— Пенфордская кафедра, исчезнувшая любовь, хорошая доза ревности и жестокая мачеха, — перечислила Хейверс, когда Линли закончил. Она взглянула на часы. — И это только за шестнадцать часов самостоятельной работы. Вы уверены, что я вам нужна, инспектор?

— Не сомневаюсь. Вы лучше меня можете сойти за студентку. Думаю, дело в одежде. — Он открыл дверь, ведущую на лестницу в крыле здания. — Второй этаж, — сказал Линли и вытащил из кармана ключ.

Еще на первом этаже они услышали музыку. С каждой ступенькой она звучала все громче. Приглушенный стон саксофона, ответный звук кларнета. Джаз Миранды Уэбберли. В коридоре второго этажа детективы услышали звуки трубы: Миранда пыталась вторить великим музыкантам.

— Это здесь, — сказал Линли и отпер дверь.

В отличие от Миранды у Елены Уивер была только одна комната, окнами выходящая на желтовато-коричневую кирпичную террасу Норт-корта. И также в отличие от комнаты Миранды, в жилище Елены царил беспорядок. Раскрытые шкафы и ящики, две зажженные лампы, разбросанные на столе книги — их страницы зашелестели от легкого сквозняка, когда открыли дверь. На полу горкой лежали зеленый халат, синие джинсы, черная кофта и комок грязного нижнего белья.

Было жарко и душно; в воздухе стоял тяжелый запах нестираной одежды. Линли подошел к столу и открыл окно, пока Хейверс снимала пальто и шарфы, складывая их на кровати. Она подошла к встроенному в стену камину в углу комнаты, на котором в ряд стояли фарфоровые единороги. Над ними колыхались плакаты с изображением все тех же единорогов и одной девушки.

Линли заглянул в платяной шкаф, полный пестрой блестящей и обтягивающей одежды. Странное исключение представляли аккуратные твидовые брюки и цветастое платье с красивым кружевным воротничком, висящие отдельно.

Хейверс подошла к нему. Молча принялась рассматривать одежду.

— Лучше сложить все, чтобы можно было сличить с волокнами, которые эксперты найдут на ее костюме, — сказала Хейверс. — Наверняка она хранила его здесь. — Она начала снимать одежду с вешалок. — Странно, не правда ли?

— Что именно?

Хейверс указала на платье и брюки, висевшие с краю:

— Какая часть Елены участвовала в этом маскараде, инспектор? Женщина-вамп в блестящем или ангел в кружевах?

— Возможно, обе. — На столе Линли увидел большой ежедневник, служивший одновременно записной книжкой, и отодвинул в сторону учебники и тетради, чтобы получше разглядеть его. — Похоже, нам улыбнулась удача, Хейверс.

Сержант запихивала одежду в пластиковый мешок, который достала из своей сумки.

— Какая именно?

— Ежедневник. Она не отрывала прожитые месяцы, а просто переворачивала их.

— Одно очко в нашу пользу.

— Похоже. — Линли достал очки из нагрудного кармана пиджака.

Первые шесть месяцев в ежедневнике представляли собой последние две трети первого года Елены в университете, весенний и пасхальный триместры. Большая часть ее записей была понятна. Лекции были обозначены по темам: от Чосера в десять часов каждую среду до Спенсера в одиннадцать на следующий день. Регулярно попадались имена старших преподавателей, с которыми она встречалась; фамилия Торсон повторялась в одно и то же время каждую неделю пасхального триместра. Другие записи давали более ясное представление о жизни погибшей девушки. «Глухие студенты» постоянно появлялись с января по май, говоря о следовании по меньшей мере одному условию, поставленному старшим руководителем Елены, наставниками и Теренсом Каффом. Часто упоминаемые «Заяц и собаки» и «Искать и стрелять» предполагали, что Елена состояла еще в двух университетских обществах. И слово «отец», щедро разбросанное по каждой странице, свидетельствовало о большом количестве времени, проведенном ею с отцом и его женой. Ничто не указывало на то, что Елена виделась с матерью в Лондоне между каникулами.

— Ну? — спросила Хейверс, пока Линли рассматривал ежедневник. Она подобрала последнюю вещь с пола, сунула в мешок, завязала его и написала на ярлычке несколько слов.

— Все вполне ясно, — ответил Линли, — кроме… Хейверс, скажите мне, что вы об этом думаете? — Когда она подошла к столу, он указал на символ, который Елена постоянно рисовала в ежедневнике, простое карандашное изображение рыбы. Впервые оно появилось восемнадцатого января и регулярно повторялось три или четыре раза в неделю, обычно в рабочие дни, иногда по субботам и очень редко по воскресеньям.

Хейверс склонилась над ежедневником. Бросила мешок с одеждой на пол.

— Похоже на христианский символ, — наконец сказала она. — Возможно, она решила заново родиться.

— Не слишком ли быстрое раскаяние в грехах? — отозвался Линли. — Университет хотел, чтобы она состояла в «Глухих студентах», но никто и слова не сказал о религии.

— Может быть, она не хотела, чтобы кто-нибудь узнал.

— Это очевидно. Она не хотела, чтобы кто-то узнал что-то. Только я не уверен, что это имеет отношение к обретению Бога.

Похоже, Хейверс пришла в голову другая идея.

— Она ведь занималась бегом? Может быть, это диета. Это дни, когда она ела рыбу. Полезно для кровяного давления, для снижения холестерина, для чего еще? Мышечный тонус, к примеру. Но она и так была худенькой, об этом можно судить по размеру ее одежды, поэтому она не хотела, чтобы кто-нибудь узнал.

— Дело шло к анорексии?

— Мне это кажется вероятным. Вес. Это единственное, что она, находясь под жестким надзором, могла контролировать сама.

— Но тогда ей приходилось бы готовить рыбу в подсобной комнате, — сказал Линли. — Естественно, Рэнди заметила бы и сказала мне. К тому же разве анорексики не отказываются от любой еды?

— Ладно. Тогда это символ общества. Подпольной группы, которая занимается какой-нибудь пакостью. Наркотиками, алкоголем, продажей секретной информации. В конце концов, это же Кембридж, колыбель самой известной группы предателей. Может, Елене вдумалось пойти по их стопам. А рыба, вероятно, акроним общества, в которое она вступила.

— Радости Интеллектуальных Бесед Альтруистов?

Хейверс ухмыльнулась:

— Вы сообразительней, чем я думала.

Они продолжали листать ежедневник. Записи не изменялись месяцами, прерываясь летом, когда оставалась только рыба, и то всего лишь три раза. Последний раз она появилась за день до убийства, и единственной надписью, сделанной в среду, был адрес «Сеймур-стрит, 31» и время 14.00.

— Вот это уже кое-что, — сказал Линли, а Хейверс занесла адрес в блокнот вместе с «Зайцем и собаками», «Искать и стрелять» и грубым изображением рыбы. — Я этим займусь, — добавила она и начала просматривать содержимое ящиков, а Линли вернулся к шкафу, в который была встроена раковина. Туда была напихана всякая всячина, ничего не говорящая о характере Елены.

— Взгляните-ка на это, — сказала Хейверс, когда Линли закрыл шкаф и подошел к одному из ящиков, встроенных в стоящий рядом гардероб. В руке она держала маленькую белую коробочку с нарисованными на ней голубыми цветами. В середине был приклеен ярлык.

— Противозачаточные таблетки, — произнесла сержант, вытянув из-под пластиковой крышки тонкий листок бумаги.

— Не самое странное, что можно найти в комнате двадцатилетней студентки колледжа, — заметил Линли.

— Но они датированы прошлым февралем, инспектор. И она не приняла ни одной. Похоже, в настоящее время в ее жизни не было мужчины. Может, стоит отбросить версию о ревнивом любовнике в роли убийцы?

Линли подумал, что это только подтверждает сказанное Джастин Уивер и Мирандой Уэбберли о Гарете Рэндольфе: у Елены с ним ничего не было. Однако таблетки свидетельствовали об упорном нежелании вступать с кем-либо в любовную связь, что, возможно, и вызвало ярость убийцы. Но если у Елены были проблемы с мужчиной, она непременно кому-нибудь о них рассказала бы.

В соседней комнате смолкла музыка. Послышались последние дрожащие звуки трубы, затем приглушенный шум, и наконец все заглушил скрип двери.

— Рэнди! — позвал Линли.

Дверь в комнату Елены распахнулась. В проеме стояла.Миранда, одетая в свою тяжелую куртку, лиловый спортивный костюм и светло-зеленый берет, лихо нахлобученный на голову. На ногах у нее были высокие черные спортивные туфли. Из них выглядывали яркие носки, словно ломтики арбуза.

Глядя на ее наряд, Хейверс многозначительно произнесла:

— Один-ноль в мою пользу, инспектор, — и, обращаясь к девушке, добавила: — Рада тебя видеть, Рэнди.

Миранда улыбнулась:

— Вы быстро приехали.

— Необходимость. Я не могла бросить его светлость на произвол судьбы. И кроме того, — Барбара бросила иронический взгляд в сторону Линли, — у него устаревшее представление об университетских нравах.

— Спасибо, сержант, — ответил Линли. — Что бы я без вас делал! — Он указал на ежедневник. — Взгляни на эту рыбу, Рэнди. Она что-нибудь тебе говорит?

Миранда подошла к столу и начала рассматривать надписи в ежедневнике. Покачала головой.

— Она ничего не готовила в подсобной комнате? — спросила Хейверс, очевидно проверяя свою версию о диете.

Миранда удивленно уставилась на нее:

— Готовила? Вы хотите сказать, рыбу? Готовила ли Елена рыбу?

— Ты бы ведь об этом узнала?

— Меня бы стошнило. Ненавижу запах рыбы.

— Тогда это знак какого-нибудь общества, к которому она принадлежала? — Хейверс проверяла версию номер два.

— Простите. Я знаю, что она была членом «Глухих студентов», «Зайца и собак» и, может быть, одного или двух других обществ. Но не уверена, каких именно. — Рэнди принялась снова просматривать ежедневник, рассеянно грызя кончик ногтя. — Слишком часто, — сказала она, вернувшись к январю. — Ни у одного общества не бывает столько заседаний.

— Тогда это человек?

Линли увидел, что щеки девушки вспыхнули.

— Я бы все равно об этом не знала. Правда. Она никогда не говорила, что у нее был кто-то особенный. Я имею в виду такой особенный, чтобы встречаться с ним три или четыре раза в неделю. Мне она ничего об этом не говорила.

— Ты хочешь сказать, что не знаешь наверняка, — заметил Линли. — Ты не знаешь фактов. Но ты жила с Еленой, Рэнди. Ты знала ее лучше, чем думаешь. Расскажи мне, чем занималась Елена. Это просто факты и ничего больше. Я сам сопоставлю их.

Миранда долго колебалась, прежде чем произнести:

— Она часто уходила ночью одна.

— На всю ночь?

— Нет. На всю ночь она не могла, потому что после декабря прошлого года ее заставили отмечаться у смотрителя. Но она всегда поздно возвращалась к себе, когда уходила тайно. В те дни ее никогда не было в комнате, когда я ложилась спать.

— Уходила тайно?

Миранда тряхнула рыжими волосами:

— Она уходила одна. Всегда душилась. Не брала с собой книги. Я решила, может, она с кем-то встречается.

— Но она никогда не говорила тебе, кто это?

— Нет, и я не выспрашивала. Думаю, она не хотела, чтобы кто-нибудь узнал.

— Непохоже, чтобы это был студент.

— Непохоже.

— А как насчет Торсона? — Миранда перевела глаза на ежедневник. Задумчиво коснулась его рукой. — Что ты знаешь о его отношениях с Еленой? За этим что-то кроется, Рэнди. Видно по твоему лицу. И он приходил сюда в четверг вечером.

— Я только знаю… — Рэнди помедлила, вздохнула. — Так говорила она. Это только ее слова, инспектор.

— Хорошо. Я понял. — Линли увидел, как Хейверс перевернула страницу записной книжки.

Миранда смотрела, как сержант записывает.

— Она сказала, что он пытался соблазнить ее, инспектор. Он преследовал ее. Она ненавидела его за это. Она называла его прилипучим. Говорила, что собирается пожаловаться на него доктору Каффу.

— И она это сделала?

— Не знаю. — Миранда покрутила пуговицу на куртке, которая была словно маленьким талисманом, придававшим ей сил. — Не знаю, представился ли ей случай.

Леннарт Торсон как раз заканчивал лекцию на английском факультете на Сиджуик-авеню, когда Линли и Хейверс наконец-то нашли его. О популярности его темы и его трактовки говорил размер аудитории, в которой он выступал. В ней помещалась по меньшей мере сотня стульев. Все они были заняты в основном женщинами. Девяносто процентов из них ловили каждое слово Торсона.

И лекция того стоила: ее читали на великолепном английском, без малейшего акцента.

Рассказывая, швед ходил по залу. Он не пользовался записями. Казалось, он вдохновлял себя тем, что время от времени пробегал правой рукой по густым соломенным волосам, красиво спадавшим на лоб и на плечи, — дополнение к пышным усам, обрамлявшим рот в стиле начала семидесятых.

— Итак, в пьесах, посвященных царственным особам, мы исследуем вопросы, которые исследовал и сам Шекспир, — говорил Торсон. — Монархия. Власть. Иерархия. Авторитарность. Суверенитет. Для того, чтобы исследовать эти вопросы, мы должны понять, каково было положение вещей во времена Шекспира. Пишет ли Шекспир с позиций необходимости сохранения существующей системы?

Как он это делает? И если он мастерски создает иллюзию, будто лоялен существовавшим тогда порядкам, являясь между тем их ярым противником, то как ему это удается?

Торсон сделал паузу, чтобы дать возможность ревностным слушателям записать поток его мыслей. После этого он быстро повернулся на каблуках и снова начал вышагивать по аудитории.

— А теперь мы продолжим наше исследование этой двойственной позиции. Перед нами стоит вопрос: до какой степени Шекспир открыто выступает против современной ему социальной иерархии? С какой позиции он высказывается против нее? Предлагает ли он альтернативные ценности, и если да, то каковы они? Или же… — Торсон многозначительно указал на слушателей и наклонился вперед; его голос стал громче, — Шекспир ведет еще более сложную игру? Бросает ли он вызов устоям своей страны? Предлагает ли он другой образ жизни, заявляя, что без изменения условий невозможен прогресс? Ибо не равенство ли, по мнению Шекспира, является предпосылкой, необходимой для совершенствования общества? Разве короли в его пьесах не приходят к отождествлению своих интересов с интересами человечества? «Король — такой же человек, как я»[11]. Как я. Это именно тот вопрос, который мы рассматриваем. Равенство. Король и я равны. Мы оба люди. Любое социальное неравенство — неоправданно. Итак, мы видим, что Шекспир, как художник-творец, мог размышлять о том, о чем не будут говорить веками. Вот почему его произведения не устарели до наших дней.

Торсон подошел к кафедре, взял тетрадку и решительно захлопнул ее:

— Встретимся на следующей неделе. Генрих Пятый. Всего доброго.

Мгновение никто не шевелился. Зашуршала бумага. Упал карандаш. Затем с видимой неохотой слушатели поднялись с мест с общим вздохом. Послышались разговоры направляющихся к выходу студентов. Торсон тем временем сложил тетрадь и два учебника в рюкзак. Сняв черную академическую мантию и запихнув ее туда же, он заговорил с пышноволосой молодой женщиной, сидевшей в первом ряду. Проведя пальцем по ее щеке и засмеявшись над какими-то ее словами, он направился к двери.

— Ага, — вполголоса произнесла Хейверс, — вот и ваш черный принц.

Это прозвище как нельзя лучше подходило Торсону. Он не просто предпочитал черный, он купался в нем, словно намеренно пытаясь создать контраст со слишком светлой кожей и волосами. Свитер, брюки, пиджак в «елочку», пальто и шарф. Даже ботинки были черные, с заостренными мысками и высокими каблуками. Если он хотел играть роль молодого, невозмутимого бунтаря, то не мог бы выбрать более подходящего костюма. Однако, когда Торсон приблизился к Линли и Хейверс и, резко кивнув головой, стал проходить мимо, Линли заметил, что если он и был бунтарем, то далеко не молодым. В уголках глаз появились морщинки, а в густых волосах блестело несколько седых прядей. Ему за тридцать, решил Линли. Он и швед были одного возраста.

— Мистер Торсон? — Линли достал удостоверение. — Криминальный отдел Скотленд-Ярда. У вас найдется несколько минут?

Торсон перевел взгляд с Линли на Хейверс, потом опять на Линли. Произнес:

— Полагаю, речь пойдет о Елене Уивер?

— Верно.

Торсон перекинул рюкзак через плечо и со вздохом небрежно провел рукой по волосам.

— Мы не можем говорить здесь. У вас есть машина? — Он подождал утвердительного кивка Линли. — Поедем в колледж. — Швед резко повернулся и вышел из аудитории, перебросив конец шарфа через плечо.

— Красиво ушел, — заметила Хейверс.

— Как ему это удается?!

Полицейские последовали за Торсоном через холл, потом вниз по лестнице и вышли в открытый дворик, спланированный современным архитектором, взгромоздившим треугольное здание факультета на железобетонные колонны, меж которых был разбит прямоугольный газон. Сооружение парило над землей, создавая впечатление неустойчивости и нисколько не защищая от ветра, который в тот момент прорывался между колоннами.

— Через час у меня занятие со студентом, — сообщил Торсон.

Линли вежливо улыбнулся:

— Я очень надеюсь, что мы к этому времени закончим. — Он указал рукой Торсону в направлении машины, которую с нарушением правил припарковал у северо-восточного входа Селуин-Колледжа. Они втроем пошли рядом по тротуару; Торсон равнодушно кивал студентам, которые приветствовали его, проезжая мимо на велосипедах.

Только когда они подошли к «бентли», специалист по творчеству Шекспира вновь заговорил:

— И на таком ездит британская полиция? Фу! Не удивительно, что эта страна катится к чертям.

— Вы еще не знаете, какой у нас мотор, — отозвалась Хейверс. — Сложите десятилетнюю малолитражку с четырехлетним «бентли», да разделите поровну, и у вас получится славный семилетний драндулет, не так ли?

Линли улыбнулся про себя. Хейверс с присущей ей язвительностью воспользовалась лекцией Торсона.

— Он запросто может сказать про себя: «Роллс-ройс» такое же авто, как я», — продолжала она.

Торсон не оценил иронии.

Они сели в машину. Линли поехал по Грейндж-роуд, чтобы в объезд добраться до центра города. В конце улицы, пока они ждали у светофора, чтобы свернуть направо на Мэдингли-роуд, мимо них проехал одинокий велосипедист, направлявшийся из города. Через минуту Линли узнал его: зять Хелен, пропавший Гарри Роджер. Он спешил домой, его пальто, словно огромные шерстяные крылья, хлопало по ногам. Линли проводил его взглядом, задаваясь вопросом, провел ли он всю ночь в Эмманьюэл-Колледже. На покрытом нездоровой бледностью лице Роджера выделялся красный нос, который цветом гармонировал с ушами. Он выглядел чрезвычайно жалким. При виде его Линли ощутил легкий прилив сочувствия, который только косвенно имел отношение к Гарри Роджеру. Ему было жаль Хелен, и он подумал, что необходимо увезти ее из дома сестры в Лондон. Линли отмел эту мысль и заставил себя сосредоточиться на разговоре Хейверс и Леннарта Торсона.

— Его произведения говорят о стремлении писателя провести в жизнь свои утопические воззрения, сержант. Воззрения, поднимающиеся над феодальным обществом и относящиеся ко всему человечеству, а не просто избранной группе индивидов, родившихся под счастливой звездой. Таким образом, его произведения удивительно, небывало революционны. Однако многие критики не желают этого видеть. Их безумно пугает мысль, что драматург шестнадцатого века мыслил более широкими социальными категориями, чем они, вообще не умеющие мыслить.

— Значит, Шекспир был скрытым марксистом? Торсон презрительно хмыкнул.

— Примитивный снобизм, — ответил он. — Не ожидал этого от…

Хейверс повернулась к нему:

— Да?

Торсон не закончил свою мысль. Ему и не нужно было этого делать. «От представителя вашего класса» повисло между ними, словно эхо, лишая всякого смысла якобы бунтарский литературный критицизм Торсона.

Остаток пути они проехали в молчании, объезжая грузовики и такси на Сент-Джонс-стрит, чтобы добраться до узкого въезда на Тринити-лейн. Линли припарковал машину неподалеку от конца Тринити-Пэссидж, у северного входа Сент-Стивенз-Колледжа. Тринити-Пессидж, открытый в течение всего дня, открывал доступ в Нью-корт.

— Мои комнаты там, — сказал Торсон, направляясь к западной части Нью-корта, примыкающего к реке. Он отодвинул деревянную планку, под которой белым по черному было написано его имя, и, распахнув дверь, вошел в башенку с окнами-бойницами и с густо поросшими жимолостью гладкими каменными стенами. Линли и Хейверс последовали за ним, успев указать друг другу взглядами на Г-образную лестницу в противоположной стороне Нью-корта.

Впереди Торсон громыхал каблуками по деревянным ступеням. Когда Линли и Хейверс догнали его, он уже отпирал дверь комнаты, из окон которой открывался вид на реку, поля и лужайки в огненном осеннем наряде и Тринити-Пэссидж-бридж, где в это время фотографировалась группа туристов. Торсон подошел к окнам и бросил рюкзак на стол. Рядом друг против друга стояли два стула с решетчатыми спинками. Он повесил свое пальто на один из них, а сам подошел к большой нише в углу комнаты, где стояла одинокая кровать.

— Я устал, — произнес Торсон и лег на клетчатое покрывало. Он поморщился, словно ему было неудобно лежать. — Садитесь, если хотите. — Он указал на мягкое кресло и диван в изножье кровати, обитые тканью цвета сырой глины. Намерение Торсона было ясно. Разговор, который по его желанию проходил в его родных стенах, должен был также вестись на его условиях.

За почти тринадцать лет службы Линли привык сталкиваться с явной и скрытой бравадой. Он пропустил мимо ушей предложение сесть и неторопливо осмотрел собрание томов в книжном шкафу со сломанной передней стенкой. Поэзия, классика, критика на английском, французском и шведском и несколько томов эротической литературы, один из которых лежал открытым на главе под названием «Ее оргазм». Линли иронически усмехнулся.

Сержант Хейверс уже открывала свой блокнот на столе. Из сумки на плече она достала карандаш и выжидательно взглянула на Линли. На кровати зевнул Торсон.

Линли обернулся от шкафа.

— Елена Уивер часто виделась с вами, — сказал он.

Торсон моргнул:

— Едва ли это повод для подозрений, инспектор. Я был одним из ее руководителей.

— Но вы встречались с ней не только как руководитель.

— Неужели?

— Вы бывали в ее комнате. И не один раз, насколько я знаю. — Задумчиво и как можно обыденнее Линли перевел взгляд на кровать. — Она занималась с вами здесь, мистер Торсон?

— Да. Но за столом. Мне кажется, юные леди лучше думают сидя, а не лежа на спине. — Торсон усмехнулся, — Я знаю, куда вы клоните, инспектор. Позвольте мне вас разочаровать. Я не соблазняю школьниц, даже когда они на это напрашиваются.

— А Елена напрашивалась?

— Они приходят сюда и садятся, раздвинув свои симпатичные ножки, и я понимаю, что у них на уме. Это случается постоянно. Но я не принимаю их предложений. — Торсон снова зевнул. — Признаюсь, у меня были три или четыре выпускницы, но к этому времени они уже взрослые и знают, на что идут. Просто примитивный грубый секс по выходным, вот и все. А потом они уходят, тепленькие и трепещущие, не задавая никаких вопросов и не получая никаких обещаний. Мы хорошо проводим время, — вероятно, они даже получают большее удовольствие, чем я, откровенно говоря, — и на этом все заканчивается.

От Линли не ускользнуло, что Торсон не ответил на его вопрос. Тот тем временем продолжал:

— Старшие научные сотрудники Кембриджа, которые связываются со студентками, отличаются одними и теми же личностными характеристиками. Если вы ищете того, кто мог бы обмануть Елену, вам нужен некто среднего возраста, женатый, непривлекательный. Ищите неудачников и невероятно глупых.

— Совсем не похожих на вас, — заметила от стола Хейверс.

Торсон не обратил на нее внимания.

— Я не сумасшедший. Я не хочу погубить себя. А именно это и ждет любого искусителя, который связывается со студенткой или студентом. Скандальная репутация — смерть для преподавателя.

— А почему у меня такое впечатление, что для вас скандальная репутация — это жизнь, мистер Торсон? — спросил Линли.

Хейверс добавила:

— И все-таки вы домогались ее, мистер Торсон? Торсон повернулся на бок и в упор уставился на Хейверс. В уголках его губ появилась презрительная усмешка.

— Вы приходили к ней в четверг вечером, — продолжала Хейверс. — Зачем? Чтобы помешать ей выполнить угрозу? Не думаю, что вам хотелось, чтобы о вас донесли мастеру колледжа. Итак, что она вам сказала? Она уже написала заявление о сексуальных домогательствах? Или вы надеялись отговорить?

— Тупая полицейская телка, — процедил сквозь зубы Торсон.

Тело Линли напряглось от гнева. Но сержант Хейверс на грубость никак не отреагировала. Вместо этого она медленно повертела в пальцах пепельницу, изучая ее содержимое. Выражение ее лица было мягким.

— Где вы живете, мистер Торсон? — спросил Линли.

— У Фулборн-роуд.

— Вы женаты?

— Слава богу нет. Англичанки не вызывают во мне страсти.

— Вы живете с кем-нибудь?

— Нет.

— Кто-нибудь был с вами в воскресенье вечером? В понедельник утром?

Взгляд Торсона забегал.

— Нет, — произнес он. Но, как и большинство людей, он лгал неумело.

— Елена Уивер была в команде бегунов, — продолжал Линли. — Вы это знали?

— Мог знать. Не помню.

— Она бегала по утрам. Это вы знали?

— Нет.

— Она называла вас «Ленни Развратник». Вам это было известно?

— Нет.

— Зачем вы приходили к ней в четверг вечером?

— Я думал, мы сможем все выяснить, если поговорим как взрослые. Но я ошибся.

— Значит, вы знали, что она собиралась сообщить о ваших домогательствах. Именно это она сказала вам в четверг вечером?

Торсон разразился оглушительным смехом. Он свесил ноги с кровати.

— Теперь я понимаю, к чему вы клоните. Вы пытаетесь раскопать здесь мотив убийства. Ничего не выйдет. Эта дрянь успела донести на меня.

— У него все-таки есть мотив, — сказала Хейверс. — Что будет с сотрудником университета, если его застукают, когда он сунет руки в трусики какой-нибудь красотки?

— Торсон выразился вполне ясно. Думаю, в лучшем случае ему объявят бойкот. В худшем — уволят. Этически университет весьма консервативен. Академики не потерпят связи своего коллеги с младшей студенткой. Особенно если он ее научный руководитель.

— Но с чего бы Торсону принимать во внимание их мнение? Вы полагаете, он много общается со своими учеными коллегами?

— Он может и не общаться с ними, Хейверс. Он может даже к этому и не стремиться. Но ему постоянно приходится встречаться с ними по работе, и если коллеги отвернутся от него, у него не будет шансов сделать карьеру. Это, конечно, касается любого преподавателя, но я считаю, что Торсону нужно быть осторожнее, если он хочет добиться повышения по службе.

— Почему?

— Специалист по Шекспиру и даже не англичанин? Здесь? В Кембридже? Смею думать, он здорово расстарался, чтобы попасть сюда.

— И может расстараться еще больше, чтобы остаться на месте.

— Справедливо. Несмотря на презрение Торсона к Кембриджу, не думаю, что он захочет подставить себя под удар. Он достаточно молод, чтобы помышлять о звании профессора, возможно, даже о кафедре. Но этот путь для него отрезан, если его уличат в том, что он волочится за студенткой.

Хейверс подсыпала в кофе сахар. Принялась задумчиво жевать булочку. За тремя другими столиками на стальных ножках в просторной столовой сидели семеро студентов младших курсов, занятых поглощением своего полуденного ланча, а сквозь широкие окна во всю стену на их спины падали солнечные лучи. По-видимому, их совсем не занимало присутствие Линли и Хейверс.

— Так что у него была и причина, и возможность, — заметила Хейверс.

— Если пренебречь его заявлением о том, что он не знал об утренних пробежках Елены.

— Я думаю, мы спокойно можем им пренебречь, инспектор. Вспомним, сколько раз в ее ежедневнике отмечены встречи с Торсоном. Неужели мы должны поверить, что она ни разу не упоминала о своем предстоящем участии в забеге? Что никогда не говорила о своих пробежках? Полная чушь.

Линли поморщился, отхлебнув горький кофе. Вкус был такой, словно его долго варили — как суп. Он положил сахару и взял ложку сержанта.

— Если разбирательство было неминуемо, он мог захотеть скорее положить ему конец, не так ли? — продолжала Хейверс. — Раз уж Елена Уивер проявила такую инициативу, то где гарантия, что за ней не последовала бы дюжина других прелестных юных леди?

— Если эти прелестные юные леди вообще существуют. Если он действительно виновен. Елена могла обвинить его в сексуальных домогательствах, сержант, но давайте не будем забывать, что это еще надо доказать.

— А сейчас этого доказать нельзя, так? — Хейверс многозначительно указала на Линли пальцем. Скривила верхнюю губу. — Никак в вас заговорила мужская солидарность? Бедного Ленни Торсона ложно обвинили в том, что он ласкал некую девушку, потому что он отверг ее, когда она пыталась снять с него штаны? Или хотя бы расстегнуть их.

— Ничто во мне не заговорило, Хейверс. Я просто собираю факты. И самый убедительный — это то, что Елена Уивер уже нажаловалась на Торсона и в результате предстояло разбирательство.Взгляните на все рационально. Над его головой неоновыми буквами написан мотив. Он может вести себя по-идиотски, но дураком не кажется. Он бы понял, что станет первым в списке подозреваемых, как только мы узнаем про него. Поэтому если он и убил ее, то, полагаю, обеспечил бы себя непробиваемым алиби, так ведь?

— Я так не считаю. — Хейверс помахала булочкой. От нее оторвалась изюминка и плюхнулась в кофе. Сержант не обратила внимания и продолжала: — Я думаю, что он достаточно умен, чтобы предугадать наш с вами теперешний разговор. Он знал, что мы будем говорить: преподаватель Кембриджа, он не такой идиот, чтобы убить Елену Уивер в тот момент, когда все против него. Посмотрите на нас. Играем ему на руку. — Хейверс вонзила зубы в булочку и принялась яростно ее жевать.

Линли вынужден был признать, что в рассуждениях Хейверс есть пусть и перевернутая, но все же логика. Однако ему не нравился напор, с которым она отстаивала свою точку зрения. Бурные эмоции всегда влекли за собой потерю объективности. Он слишком часто испытывал это сам, чтобы не заметить в партнере.

Линли знал причину злости Хейверс. Но прямо высказать ее — все равно что придать значение незаслуженным словам Торсона. Он попытался найти другой способ.

— О текстофоне в ее комнате он, безусловно, знал. Это так. И по словам Миранды, Елена вышла из комнаты до того, как Джастин получила сообщение. Если он бывал в ее комнате прежде, — а он этого не отрицает, — тогда он, вероятно, знал, как пользоваться аппаратом. Следовательно, мог позвонить Уиверам.

— Теперь вы говорите дело, — заметила Хейверс.

— Но пока команда экспертов Шихана не предоставит нам свидетельства, которое мы сможем связать с Торсоном, пока мы не отыщем орудия, которым ударили девушку, прежде чем задушить, и пока мы не свяжем это орудие с Торсоном, у нас нет ничего, кроме естественной неприязни к нему.

— А этого у нас предостаточно.

— Более чем. — Линли отодвинул кофе в сторону. — Нам нужен свидетель, Хейверс.

—Убийства?

— Чего-нибудь. — Линли встал. — Давайте поговорим с той женщиной, которая нашла тело. Если ничего не выясним, то, по крайней мере, узнаем, что она собиралась рисовать в тумане.

Хейверс допила кофе и стерла бумажной салфеткой жирные крошки с пальцев. Она направилась к двери, натягивая пальто, а два шарфа волочились за ней по полу. Линли молчал, пока они не оказались на террасе над Норт-кортом. Там он заговорил, осторожно выбирая слова:

— Хейверс, эта глупость, которую вам сказал Торсон…

Она озадаченно взглянула на него:

— Какая глупость, сэр?

Линли почувствовал, что у него вспотела шея. Почти никогда он не задумывался о том, что работает с женщиной. Однако сейчас этого нельзя было забывать.

— Ну это дурацкое сравнение, Хейверс. — Он поискал эвфемизм. — С обитательницей хлева.

Хейверс удивленно подняла брови под густой челкой:

— Обитательницей хлева? Вы имеете в виду, когда он назвал меня телкой?

— Да… — Линли не приходило в голову, как он может утешить ее. Но ему не следовало беспокоиться.

Хейверс тихонько усмехнулась:

— Не берите в голову, инспектор. Когда меня называет телкой осел, я всегда принимаю это как комлимент.

Глава 7

— А это что, Кристиан? — спросила леди Хелен. Она взяла фрагмент большой деревянной мозаики, которая лежала перед ними на полу. Это была карта Соединенных Штатов приглушенных оттенков из кусочков красного дерева, дуба, ели и березы — подарок близнецам на их четвертый день рождения, который прислала из Америки тетя Айрис, старшая сестра леди Хелен. В этой игрушке скорее отражался вкус леди Айрис, нежели ее привязанность к племянникам. «Качество и прочность, Хелен. Именно к этому все стремятся», — уверенно говорила она, словно думая, что Кристиан и Пердита будут играть со своими игрушками до старости.

Яркие цвета больше бы привлекли детей. И они конечно же дольше бы удерживали их внимание. Но после нескольких неудачных попыток леди Хелен удалось превратить мозаику в увлекательную игру для Кристиана, в то время как его сестра просто наблюдала за ними. Пердита уютно устроилась под боком у леди Хелен, широко раскинув тонкие ноги в потертых туфлях, носки которых смотрели на северо-восток и северо-запад.

— Кафилорния! — победно объявил Кристиан после изучения фрагмента в руках у тети. Он ударил ногами по полу и радостно закричал. Ему по душе были штаты причудливой формы. Оклахома, Техас, Флорида, Юта. Они легко запоминались. Но Вайоминг, Колорадо и Северная Дакота доводили его до исступления.

— Замечательно. А ее столица…

— Нью-Йорк!

Леди Хелен рассмеялась:

— Сакраменто, глупышка.

— Сэкраменно!

—Почти. А теперь положи на место. Знаешь куда?

После тщетной попытки поместить фрагмент мозаики на место Флориды Кристиан пульнул его через всю карту к противоположному берегу.

— Еще, тетя Лин, — потребовал он. — Я хочу еще попробовать.

Хелен выбрала самый маленький фрагмент и показала его мальчику. Он с умным видом уставился на карту. Затем ткнул пальцем в пустое место к востоку от Коннектикута.

— Здесь, — объявил он.

— Да. Ты можешь назвать?

— Здесь! Здесь!

— У тебя не получается, милый?

— Тетя Лин! Здесь! Пердита зашевелилась.

— Роз Айла, — прошептала она.

— Родс-Айленд! — взвизгнул Кристиан. С радостным воплем он кинулся к фрагменту, который держала Хелен.

— А столица? — Леди Хелен отвела в сторону руку. — Подумай. Вчера ты знал.

— Лантический океан! — завопил Кристиан. Леди Хелен улыбнулась:

— Уже близко.

Кристиан вырвал фрагмент из ее рук и хлопнул его на мозаику лицом вниз. Увидев, что он не встает на место, Кристиан перевернул его. Когда сестра потянулась помочь ему, он оттолкнул ее со словами «Я сам, Перди!» и сумел уложить фрагмент потными пальцами с третьей неуклюжей попытки.

— Еще, — потребовал он.

Не успела леди Хелен ответить ему, как передняя дверь открылась, и вошел Гарри Роджер. Он заглянул в гостиную, задержавшись взглядом на малышке, которая дрыгала ножками и лопотала на тяжелом лоскутном одеяле, расстеленном на полу рядом с Пердитой.

— Всем привет, — сказал Гарри, снимая пальто. — Поцелуете папу?

Кристиан с визгом бросился к отцу и повис на его ногах. Пердита не шевельнулась.

Роджер поднял сына на руки, шумно поцеловал его в щеку и поставил на пол. Притворяясь, что собирается его наказать, спросил:

— Ты плохо вел себя, Крис? Ты был плохим мальчиком?

Кристиан завизжал от восторга.

Леди Хелен почувствовала, как Пердита прильнула к ней, и, опустив глаза, увидела, что та сосет палец, пристально глядя на младшую сестренку, которая лежала сжимая кулачки.

— Мы отгадываем загадки, — сообщил отцу Кристиан. — Тетя Лин и я.

— А Пердита? Она вам помогает?

— Нет. Пердита не будет играть. Но тетя Лин и я играем. Посмотри. — Кристиан уцепился за руку отца и потащил его в гостиную.

Леди Хелен попыталась унять гнев и отвращение при виде зятя. Он не пришел домой прошлой ночью. Даже не соизволил позвонить. И эти два факта затмили сочувствие, которое она могла бы испытывать, глядя на него и понимая, что он был явно нездоров душевно или телесно. Белки глаз Гарри пожелтели. Лицо было небритым. Губы потрескались. Если он не спал дома, то при взгляде на него можно было подумать, что он вообще нигде не спал.

— Кафилорния. — Кристиан ткнул пальцем в мозаику. — Видишь, папа? Невада, Пута.

— Юта, — механически поправил Гарри Роджер и, обращаясь к леди Хелен, спросил: — Ну, как вы здесь?

Леди Хелен остро ощущала присутствие детей, особенно дрожащей Пердиты. Она также ощущала потребность наброситься на своего зятя. Но вслух произнесла:

— Отлично, Гарри. Рада тебя видеть. Он ответил тусклой улыбкой:

— Хорошо. Тогда я вас оставлю. — Погладив Кристиана по голове, он вышел из комнаты и скрылся на кухне.

Кристиан немедленно начал плакать. Леди Хелен почувствовала приступ гнева. Она произнесла:

— Все в порядке, Кристиан. Пойду приготовлю вам покушать. Побудешь немного с Пердитой и младшей сестренкой? Покажи Пердите, как складывать мозаику.

— Я хочу к папе! — вопил Кристиан.

Леди Хелен вздохнула. Как хорошо она это понимала. Она перевернула мозаику и разбросала ее по полу, обращаясь к Кристиану:

— Смотри, Крис. — Но он тут же начал швырять фрагменты в камин. Они били по углям за решеткой, и на ковер сыпался пепел. Кристиан кричал все громче.

Роджер просунул голову в комнату:

— Ради бога, Хелен. Неужели ты не можешь его унять?

Леди Хелен не выдержала. Она вскочила на ноги, прошла через комнату и втолкнула зятя на кухню. Захлопнула дверь, чтобы не было слышно рева Кристиана.

Если Гарри и удивил внезапный порыв Хелен, то он не подал виду. Он просто вернулся к столику, где просматривал двухдневную почту. Поднес письмо к свету, прищурился, вытащил его из конверта, взял другое.

— Что происходит, Гарри? — требовательно спросила Хелен.

Он бегло взглянул на нее, прежде чем вернуться к почте:

— О чем ты говоришь?

— Я говорю о тебе. Говорю о своей сестре. Кстати, она наверху. Может, зайдешь к ней, прежде чем вернуться в колледж? Я так понимаю, ты собираешься туда? Непохоже, чтобы ты пришел надолго.

— У меня лекция в два.

— А потом?

— Сегодня вечером я иду на официальный ужин. В самом деле, Хелен, ты начинаешь говорить прямо как Пен.

Леди Хелен шагнула к нему, вырвала из его руки пачку писем и бросила их на стол.

— Как ты смеешь! Себялюбивый ничтожный червяк! Думаешь, мы все здесь для твоего удобства?

— Как ты проницательна, Хелен, — раздался от двери голос Пенелопы. — Ни за что бы не подумала. — Она остановилась перед входом в комнату, оперевшись одной рукой о стену, а другой придерживая у горла халат. Трещины на груди кровоточили, и на розовом халате появились малиновые пятна. Взгляд Гарри на мгновение задержался на них. — Не нравится картинка? — спросила Пенелопа. — Слишком грубая реальность для тебя, Гарри? Не совсем то, чего ты хотел?

Роджер вернулся к письмам:

— Не начинай, Пен.

Она неуверенно рассмеялась:

— Я этого не начинала. Поправь меня, если я ошибаюсь, но это был именно ты. Разве не так? Дни и ночи. Говорил и настаивал. «Они как дар, Пен, наш дар миру. Но если один из них умрет…» Это ведь говорил ты, не так ли?

— А ты не дашь мне забыть об этом? Последние полгода ты мстила мне. Ладно. Продолжай. Не могу тебе помешать. Но я могу уйти, чтобы не выслушивать оскорблений.

Пенелопа снова засмеялась, на этот раз слабее. Она прислонилась к дверце холодильника. Одной рукой коснулась волос, которые мягкой маслянистой массой лежали на шее.

— Как забавно, Гарри. Если ты желаешь ответить на оскорбления, то проникни в это тело. Ах да, ты ведь уже делал это. Сколько тебе хотелось.

— Мы не будем…

— Говорить об этом? Почему? Потому что здесь моя сестра и ты не хочешь, чтобы она узнала? Потому что в соседней комнате играют дети? Потому что соседи могут услышать, если я буду громко кричать?

Гарри швырнул письма на стол. Конверты разлетелись в разные стороны.

— Не обвиняй меня! Ты сама решила.

— Потому что ты не оставлял меня в покое. Я даже не чувствовала себя женщиной. Ты не прикасался ко мне, пока я не соглашалась…

— Нет! — крикнул Гарри. — Черт возьми, Пен. Ты могла сказать «нет».

— Я была просто свиньей, не так ли? Объектом похоти.

— Это не совсем так. Свиньи купаются в грязи, а не в жалости к себе.

— Хватит! — сказала леди Хелен.

В гостиной завизжал Кристиан. Ему начал вторить слабый плач младенца. Что-то с ужасающим треском ударилось в стену, по-видимому в ярости брошенная мозаика.

— Посмотри, что ты делаешь с ними, — сказал Гарри Роджер. — Хорошенько посмотри. — Он направился к двери.

— А что делаешь ты? — завизжала Пенелопа. — Образцовый отец, образцовый муж, образцовый лектор, образцовый святоша. Сбегаешь, как всегда? Мстишь? Она не позволяла мне делать это последние полгода, поэтому я заставлю ее заплатить теперь, когда она слабая и больная? Как раз тот самый момент, когда лучше всего дать ей понять, какое она ничтожество?

Гарри резко обернулся к ней:

— Я все сказал. Пора тебе решить, чего ты хочешь, вместо того чтобы постоянно попрекать меня за то, что есть.

Прежде чем Пенелопа успела ответить, он ушел. Через минуту хлопнула дверь. Кристиан завопил. Малышка заплакала. На халате Пенелопы появились свежие кровяные пятна. Она зарыдала:

— Я не хочу так жить!

Леди Хелен ощутила прилив жалости. Ее глаза застлали слезы. Она никогда не испытывала такой растерянности, не находя утешения.

Впервые она поняла причину продолжительного молчания своей сестры, ее долгих сидений у окна и беззвучных рыданий. Но она не могла понять того поступка Пенелопы, с которого все это началось. Такое пораженчество было ей настолько чуждо, что она содрогнулась.

Она подошла к сестре и обняла ее.

Тело Пенелопы напряглось.

— Нет! Не трогай меня. Я вся кровоточу. Это из-за младенца…

Леди Хелен продолжала обнимать ее. Она пыталась сформулировать вопрос и не знала, как начать и что спросить, чтобы не выдать растущей злости. А сдерживать ее было непросто, потому что злилась она на всех сразу.

Ее возмущал Гарри с его эгоизмом, толкающим мужчину на создание себе подобного ради удовлетворения собственного тщеславия. Не меньше ее возмущала и сестра, поддавшаяся чувству долга, заложенному в женщинах с древнейших времен.

Конечное решение завести детей, которое, несомненно, было принято Пенелопой и ее мужем сообща и с радостью, оказалось гибельным для сестры Хелен. Отказавшись от карьеры ради воспитания близнецов, она со временем превратилась в зависимого человека, в женщину, которая верила, что должна держаться за мужа. Поэтому когда он захотел еще ребенка, она пошла ему навстречу. Она исполнила свой долг.

То, что всему причиной была неспособность или нежелание ее сестры бросить вызов примитивному представлению о миссии женщины, только сделало ситуацию еще более невыносимой. Пенелопа была достаточно умна, чтобы с самого начала понимать, что соглашается на жизнь, в которую не верит, и это, вне всякого сомнения, лежало в основе испытываемых ею страданий. Уходя, муж обратился к Пенелопе с просьбой принять решение. Но пока она не сумеет изменить себя, ее судьбу будут решать обстоятельства.

Пенелопа рыдала на плече у сестры. Леди Хелен обнимала ее и шептала слова утешения.

— Я не могу этого выносить, — плакала Пенелопа. — Я задыхаюсь. Я ничтожество. У меня нет характера. Я просто автомат.

Ты мать, подумала леди Хелен, а в соседней комнате продолжал визжать Кристиан.

Был полдень, когда Линли и Хейверс остановились на извилистой главной улице деревни Гранчестер, состоящей из домов, пабов, церкви и дома священника и отделенной от Кембриджа университетскими футбольными полями и узкой полосой фермерской земли, вспаханной на зиму под пар и огороженной живой изгородью из побуревшего боярышника. Адрес в полицейском отчете выглядел совершенно невнятно: Сара Гордон, школа, Гранчестер. Но когда они добрались до деревни, Линли понял, что другие сведения и не понадобятся. Между рядами крытых соломой коттеджей и пабом «Красный лев» стояло кирпичное здание светло-коричневого цвета с ярко-красной деревянной отделкой и множеством окошек в черепичной крыше. На одном из столбов в начале подъездной аллеи висела табличка, на которой бронзовыми буквами было написано одно слово «Школа».

— Неплохая берлога, — заметила Хейверс, плечом открывая дверцу автомобиля—Любовное обновление исторической собственности. Всегда терпеть не могла людей, у которых есть терпение что-нибудь сохранять. И все-таки, кто она?

— Какая-то художница. Остальное мы узнаем.

То место, где первоначально находилась входная дверь, теперь занимали четыре стеклянные панели, через которые были видны высокие белые стены, край дивана и голубой стеклянный абажур медного торшера. Когда полицейские захлопнули дверцы машины и направились по аллее к дому, к окну подбежала собака и принялась оглушительно лаять.

Новая входная дверь была расположена в задней части дома, в тени низкого крытого перехода, который соединял дом с гаражом. Когда они подошли, ее открыла изящная женщина в потертых джинсах, просторной рабочей шерстяной рубашке цвета слоновой кости и с розовым полотенцем на голове, закрученным в виде тюрбана. Одной рукой она придерживала полотенце, а другой собаку — лохматую дворняжку с несимметричными ушами, одно стояло торчком, а другое свисало, и бурой челкой, закрывающей глаза.

— Не бойтесь. Он не кусается, — сказала женщина, когда собака попыталась освободиться от ошейника. — Он просто любит гостей. — И, обращаясь к собаке, произнесла: — Флэйм, сидеть! — мягкое приказание, которое та проигнорировала. Собака неистово виляла хвостом.

Линли предъявил удостоверение и представил себя и Хейверс.

— Вы Сара Гордон? Мы бы хотели поговорить с вами о том, что случилось вчера утром.

При этих словах ее темные глаза, казалось, на мгновение стали еще темнее, хотя это могло произойти потому, что она шагнула в тень.

—Мне вроде бы нечего добавить, инспектор. Я все рассказала полиции.

— Да, я знаю. Я читал отчет. Но иногда бывает необходимо выслушать все из первых уст. Если вы не возражаете.

— Конечно нет. Пожалуйста. Проходите. — Сара отступила от двери. Флэйм радостно рванулся к Линли, положив ему на бедра похожие на рукавицы лапы. Сара Гордон приказала: «Нельзя! Флэйм, прекрати немедленно!» — и оттащила собаку. Затем она подхватила на руки беснующийся, извивающийся, бешено бьющий хвостом комок и отнесла его в комнату, которую они видели с улицы, посадила собаку в корзину у камина, сказала: «Лежать!» — и погладила ее по голове. Взволнованный взгляд животного метнулся от Линли и Хейверс к хозяйке. Когда собака увидела, что все останутся с ней в комнате, то еще раз радостно тявкнула и положила морду на лапы.

Сара подошла к камину, где горела бесформенная груда дров. Они трещали и плевались искрами, когда языки пламени добирались до капель смолы. Сара подбросила в камин еще дров, прежде чем повернуться лицом к полицейским.

— Это действительно была школа? — спросил Линли.

На лице Сары отразилось удивление. Очевидно, она ожидала, что он сразу же перейдет к тому моменту, когда она обнаружила тело Елены Уивер утром прошлого дня. Однако она улыбнулась, огляделась вокруг и ответила:

— Да, деревенская школа. Здесь все было запущено, когда я ее купила.

— Вы сами перестроили ее?

— Да, постепенно, по комнате, когда могла себе это позволить и когда у меня было время. Все почти готово, кроме заднего двора. Эта, — Сара рукой обвела комнату, в которой они находились, — последняя. Немного отличается от того, что ожидаешь увидеть в таком старом здании. Но именно поэтому она мне нравится.

Пока Хейверс разматывала первый шарф, Линли огляделся по сторонам. Комната и в самом деле выглядела на удивление привлекательно, украшенная множеством литографий и картин, написанных маслом. На них были изображены люди: дети, взрослые, старики, играющие в карты, старуха, смотрящая в окно. Композиции были образными, цвета чистыми и яркими.

Такое большое количество предметов искусства придавало бы этой комнате с крашеным дубовым полом вид музея, если бы Сара Гордон не накинула на спинку оливкового дивана красное мохеровое одеяло и не покрыла пол пестрым плетеным ковром. В доказательство того, что комната обитаема, перед камином лежал открытый «Гардиан», у двери — мольберт и этюдник, и в воздухе вовсе не пахло музеем, а чувствовался неповторимый густой аромат шоколада. По-видимому, он исходил из толстого зеленого кувшина в углу комнаты. Рядом с ним стояла кружка. И над тем, и над другим подымались клубы пара.

Проследив за направлением взгляда Линли, Сара Гордон сказала:

— Это какао — хороший антидепрессант. Со вчерашнего дня мне его понадобилось много. Хотите?

Линли покачал головой:

— Сержант?

Хейверс отказалась и, сев на диван, куда перед этим бросила шарфы и пальто, вытащила из сумки блокнот. Большая рыжая кошка, внезапно появившись из-за раздвинутых занавесок, проворно вскочила на диван и уселась, перебирая лапками, на колени сержанта.

Сара поставила чашку с какао и поспешила на помощь Хейверс.

— Простите, — сказала она, подхватив кошку под мышку. Сама Сара уселась на другом конце дивана спиной к свету. Одну руку она погрузила в густой мех кошки. Другая, в которой она держала чашку, заметно дрожала. Сара заговорила, словно пытаясь оправдаться:

— Я никогда раньше не видела мертвого тела. Хотя нет, это не совсем так, Я видела покойников в гробах, но после того, как их обмыл и подкрасил сотрудник похоронного бюро. Наверное, только в таком виде мы можем переносить смерть, если она похожа на слегка измененную жизнь. Но та другая… Мне бы хотелось забыть, что я ее видела, но она словно отпечаталась у меня в мозгу. — Сара прикоснулась к полотенцу на голове. — Со вчерашнего дня я пять раз принимала душ. Три раза мыла голову. Зачем?

Линли сидел в кресле напротив дивана. Он даже не пытался найти ответ на этот вопрос. Реакция людей на столкновение с насильственной смертью зависела от их характера. Он знал молодых детективов, которые не мылись до завершения расследования, другие не ели, третьи не спали. И хотя в большинстве своем они со временем привыкали к смерти, считая расследование убийства обычной работой, реакция новичка всегда была острой. Всех шокировало это внезапное напоминание о бренности жизни. Линли попросил:

— Расскажите мне про вчерашнее утро.

Сара поставила чашку на столик у дивана и запустила другую руку в шерсть кошки. Это было не столько проявление ласки, сколько потребность держаться за что-то для своего успокоения. С присущей всем кошкам чувствительностью животное, очевидно, догадалось об этом, потому что прижало уши и издало гортанное урчание, на которое Сара не обратила внимания. Она принялась гладить кошку. Та стремилась спрыгнуть на пол. Сара попросила: «Силк, веди себя хорошо», — и попыталась удержать ее, но кошка зашипела и спрыгнула на пол. Сара выглядела расстроенной. Она смотрела, как кошка неторопливо подошла к огню, где, совершенно равнодушная к своему предательству, устроилась на газете и принялась умываться.

— Кошки, — многозначительно произнесла Хейверс. — Разве они не похожи на людей?

Казалось, Сара размышляет над смыслом высказывания. Она по-прежнему сидела так, словно на ее коленях была кошка: слегка наклонившись вперед, положив руки на бедра. Это была защитная позиция.

— Вчера утром, — повторила она.

— Если вам не трудно, — добавил Линли. Сара быстро рассказала главное, добавив очень мало к тому, что Линли прочитал в полицейском отчете. Она не могла спать и встала в четверть шестого. Оделась, съела чашку овсянки. Затем прочитала почти всю вчерашнюю газету. Просмотрела и собрала вещи. Вскоре после семи прибыла к Болотному шоссе. Отправилась на остров, чтобы сделать несколько зарисовок моста Крузо. Потом нашла тело.

— Я наступила на нее, — сказала она. — Я… Ужасно подумать. Теперь я понимаю, что должна была помочь ей. Должна была посмотреть, может, она еще дышала. Но я этого не сделала.

— Где именно находилось тело?

— На краю небольшой поляны в южной части острова.

— Вы сначала ее не заметили?

Сара потянулась к чашке с какао и обхватила ее руками.

— Нет. Я отправилась туда, чтобы сделать зарисовки, и была сосредоточена на работе. Я не работала, — нет, сказать по правде, я не создавала ничего стоящего несколько месяцев. Я чувствовала себя бездарной и слабой, и во мне гнездился страх, что я навсегда его потеряла.

— Его?

— Талант, инспектор. Способность к творчеству. Страсть. Вдохновение. Называйте, как хотите. Со временем я поверила, что все это исчезло. Поэтому несколько недель назад я решила больше не медлить. Я намеревалась положить конец суете по благоустройству дома и снова начать работать. Я выбрала вчерашний день. — По-видимому, Сара предвидела следующий вопрос Линли, и продолжила: — Это действительно был случайный выбор. Мне казалось, что если я отмечу день в календаре, то свяжу себя обязательством. Я думала, что, выбрав число заранее, смогу начать снова без дальнейших отлагательств. Это было важно для меня.

Линли опять оглядел комнату, на этот раз более внимательно, изучая собрание литографий и портретов, написанных маслом. Он не мог не сравнить их с акварелями в доме Энтони Уивера. Те были спокойные, отточенные, правильные. Эти же бросали вызов цветом и композицией.

— Это всё ваши работы, — констатировал Линли, потому что было очевидно, что все картины создала одна и та же талантливая рука.

Чашкой Сара указала на стену:

— Да, это мои работы. Ни одной новой. Но все мое. Линли испытал радость от того, что ему попался такой свидетель. У художников всегда на редкость цепкий глаз. Без этого они не могли бы творить. Если на острове было что-то особенное, мелькнула какая-нибудь тень, Сара Гордон наверняка заметила это. Наклонившись вперед, Линли попросил:

— Расскажите мне все, что помните об острове. Сара посмотрела в чашку, словно проигрывая перед глазами сцену.

— Было туманно, очень сыро. С ветвей деревьев капало. Сараи, где ремонтировали лодки, были закрыты. Мост перекрасили. Я заметила это по тому, как на него падал свет. И там были… — Сара помедлила, ее лицо стало задумчивым. — У ворот было довольно грязно, и грязь была вся взрыта. Я бы даже сказала, изборождена.

— Словно по ней волочили тело? Пятками по земле?

— Наверное. На земле у сломанной ветки валялся мусор. И… — Она подняла глаза, — по-моему, я видела остатки костра.

— У ветки?

— Да, передней.

— А какой мусор на земле?

— В основном пачки из-под сигарет. Несколько газет. Большая винная бутылка. Пакет? Да, там был оранжевый пакет из «Питер Доминик»[12]. Теперь вспоминаю. Кто-нибудь мог там ждать девушку?

Линли проигнорировал вопрос и продолжил:

— Что-нибудь еще?

— Огни с купола Питерхауса. Я видела их с острова.

— Вы что-нибудь слышали?

— Ничего необычного. Птицы. Собака. Кажется, где-то на болоте. Мне все это показалось совершенно обычным. Кроме того, что стоял густой туман, но вы это уже знаете.

— Вы не слышали никаких звуков с реки?

— Например, лодку? Как кто-то уплывал? Нет. Простите. — Плечи Сары поникли. — Если бы я могла рассказать больше. Я чувствую себя ужасной эгоисткой. Когда я была на острове, то думала только о своем рисовании. Какое скверное качество характера.

— Странно было отправиться на пленэр в тумане, — заметила Хейверс. Она все время быстро писала, но теперь подняла голову, ожидая ответа на вопрос, который и привел их к этой женщине: с чего это ее понесло рисовать в тумане?

Сара не стала спорить:

— Это было более чем странно. Это было безумие. И результат, вероятно, сильно отличался бы от моих прежних работ, не так ли?

Это была правда. Кроме ярких, свежих, солнечных красок, картины Сары Гордон отличались четкостью изображения, начиная от группы пакистанских детей, сидящих на старых ступенях многоквартирного дома с облезлой краской, и заканчивая обнаженной женщиной, полулежавшей под желтым зонтом. И кроме того, среди ее картин не было ни одного пейзажа.

— Вы пытались изменить стиль? — спросил Линли.

— От «Едоков картофеля» к «Подсолнечникам»[13]?

Сара поднялась и подошла к буфету, где налила себе еще какао. Флэйм и Силк тут же посмотрели на хозяйку в ожидании возможного угощения. Сара подошла к собаке, присела рядом с ней на корточки и провела пальцами по голове животного. Собака благодарно забила хвостом и снова опустила морду на передние лапы. Сара, скрестив ноги, села на пол рядом с собачьей корзиной лицом к Линли и Хейверс.

— Я хотела попробовать что-нибудь другое. Не знаю, поймете ли вы, что значит верить, что ты, возможно, потеряла способность и волю к творчеству. Да, — добавила Сара, словно ожидая несогласия, — волю, потому что творчество — акт воли. Это больше, чем просто голос какой-то творческой музы. Это принятие решения предложить часть себя на суд других людей. Как художник, я говорила себе, что мне все равно, как оцениваются мои работы. Я говорила себе, что процесс творчества, а не то, как его принимают или что делают с готовым продуктом, является первостепенно важным. Но в какое-то время я перестала в это верить. А когда перестаешь верить, что само действие важнее его оценки кем-либо, тогда теряешь способность творить. Именно это произошло со мной.

— Похоже на Рескина[14] и Уистлера, насколько я помню их историю, — сказал Линли.

Почему-то Сару передернуло от этого сравнения.

— Ах да. Критик и его жертва. Но по крайней мере, Уистлер имел возможность изложить свою точку зрения. Это ему удалось. — Сара медленно переводила взгляд с одного произведения живописи на другое, словно стремясь убедить себя, что именно она была их создателем. — Я потеряла страсть. А без нее у вас остается только бесформенная масса, только объекты. Краски, холст, глина, воск, камень. Только страсть способна вдохнуть в них жизнь. Без нее они неподвижны. Хотя можно просто рисовать или лепить что-нибудь. Люди все время так делают. Но то, что вы рисуете или лепите без страсти, является просто упражнением по развитию вашего мастерства и ничем более. Это не самовыражение. А именно это я и хотела вернуть — стремление быть ранимой, способность чувствовать, возможность рисковать. Если бы это означало изменение техники, стиля, выбор других средств, я была бы готова попробовать. Я хотела испробовать все.

— И это сработало?

Сара склонилась над собакой и потерлась щекой о ее голову. Где-то в доме зазвонил телефон. Включился автоответчик. Через мгновение до их слуха долетел приглушенный мужской голос, оставляющий сообщение, которое они не могли расслышать. Сару, казалось, не интересовала ни личность звонившего, ни сам звонок. Она сказала:

— У меня не было шанса проверить. В одном уголке острова я сделала несколько предварительных набросков. Когда у меня ничего не вышло — честно говоря, они были ужасные, — я пошла в другое место и наткнулась на тело.

— Что вы об этом помните?

— Только то, что я споткнулась обо что-то. Я подумала, это ветка. Я отбросила ее ногой в сторону и увидела, что это рука.

— Вы не заметили тела? — уточнила Хейверс.

— Оно было прикрыто листьями. Мое внимание было приковано к мосту. Я даже не смотрела, куда иду.

— В какую сторону вы отбросили ее руку? ~ спросил Линли. — По направлению к телу? Или от него?

— К телу.

— Вы больше ее не трогали?

— Боже, нет. Но мне ведь следовало это сделать? Она могла быть жива. Я должна была дотронуться до нее. Я должна была проверить. Но я этого не сделала. Меня стошнило. А потом я побежала.

— В каком направлении? Туда, откуда пришли?

— Нет. Через Коу-Фен.

— В тумане? — удивился Линли. — Через пустошь?

Через открытый ворот рубашки было видно, как грудь и шея Сары начали краснеть.

— Я только что наткнулась на тело девушки, инспектор. Не могу сказать, что в тот момент я была способна рассуждать логически. Я побежала через мост и Коу-Фен. Там есть тропинка, которая ведет к зданию строительного факультета. Там я и оставила свою машину.

— Оттуда вы поехали в полицию?

— Я продолжала бежать. По Ленсфилд-роуд. Через Паркерс-Пис. Это не очень далеко.

— Но вы могли поехать.

— Могла бы. Да. — Сара не стала оправдываться. Она смотрела на изображение пакистанских детей. Флэйм зашевелился под ее рукой и тяжело вздохнул. Сара очнулась и сказала: — Я ничего не соображала. Я и так уже была взвинчена, потому что приехала на остров рисовать. Рисовать, понимаете? Сделать что-то, чего не могла делать месяцами. Это было для меня важнее всего. Поэтому когда я наткнулась на тело, то у меня выключились мозги. Мне надо было проверить, жива ли девушка. Я должна была помочь ей. Я должна была выбрать асфальтированную дорогу. Я должна была поехать в полицию на машине. Знаю. Я много чего должна была сделать. И у меня нет оправдания. Кроме того, я запаниковала. И поверьте мне, от этого я чувствую себя ужасно.

— На строительном факультете горел свет?

Сара посмотрела на Линли невидящим взглядом. Казалось, она пыталась воссоздать зрительный образ.

— Свет. Думаю, да. Но я не уверена.

— Вы кого-нибудь видели?

— На острове нет. И на болотах тоже, был слишком густой туман. Когда я свернула на Ленсфилд-роуд, мне встретились велосипедисты, и, конечно, там были машины. Но больше я ничего не помню.

— Почему вы выбрали именно остров? Почему не стали рисовать в Гранчестере? Особенно когда увидели утром туман.

Румянец на коже Сары стал еще ярче. Словно почувствовав это, она поднесла руку к вороту рубашки и принялась теребить пальцами ткань, пока ей не удалось застегнуть пуговицу.

— Не знаю, как объяснить вам. Могу только сказать, что я просто выбрала этот день, я заранее планировала поехать на остров и отступить от задуманного означало бы признать свое поражение. Я не хотела этого делать. Звучит чересчур выспренно. Похоже на навязчивую идею. Но именно так все и было. — Сара поднялась. — Пойдемте со мной, — сказала она. — Есть только один способ вам объяснить.

Оставив чашку с какао и животных, она повела полицейских в заднюю часть дома, где распахнула полуприкрытую дверь и впустила их в свою мастерскую. Это была большая, светлая комната с четырьмя прямоугольными окнами в потолке. Линли остановился у порога, окинув комнату взглядом и понимая, что она служила немым подтверждением рассказа Сары Гордон.

Стены были увешаны огромными набросками, сделанными угольным карандашом, — человеческий торс, отдельная рука, два сплетенных обнаженных тела, лицо с поворотом в три четверти — всевозможные предварительные зарисовки, которые делает художник перед тем, как приступить к новой работе. Но вместо готовых полотен, для которых эти наброски могли служить исходным материалом, к стенам были прислонены многочисленные незаконченные холсты, начатые и брошенные на полпути. На большом рабочем столе помещалось множество атрибутов художника: кофейные банки с чистыми, сухими кистями; бутылки со скипидаром, льняным маслом и лаком; нераспечатанная коробочка сухих пастелей; больше дюжины тюбиков краски с написанными от руки наклейками. Но все это было расставлено так аккуратно и ровно, словно на причудливой выставке в музее замка, посвященной одному дню из жизни художника.

В воздухе не чувствовалось запаха красок или скипидара. Никаких разбросанных по полу набросков, говорящих о творческом вдохновении и таком же быстром спаде. Никаких почти законченных картин, ожидающих, чтобы их покрыли лаком. Было очевидно, что кто-то регулярно убирался в комнате, потому что светлый дубовый пол сверкал, словно под стеклом, и нигде не было заметно ни следа пыли или грязи. Кругом признаки запустения и заброшенности. Только один мольберт с холстом стоял прикрытый заляпанной красками тканью под одним из окон, но даже к нему, по-видимому, давно не прикасались.

— Когда-то это был центр моего мира, — спокойно произнесла Сара Гордон. — Вы понимаете, инспектор? Я хотела, чтобы все опять вернулось.

Линли заметил, что сержант Хейверс прошла в угол комнаты, где над рабочим столом были надстроены полки. На них лежали коробки с устройствами для показа слайдов, блокноты для набросков с загнутыми уголками, коробочки со свежими пастелями, большой рулон холстов и множество инструментов — от ножей для наложения и смешения красок до пассатижей. Сам стол был прикрыт большим листом стекла с шероховатой поверхностью, к которой сержант Хейверс вопросительно притронулась кончиками пальцев.

— Для растирания красок, — объяснила Сара Гордон. — Я сама растирала краски.

— Значит, вы пурист, — заметил Линли. Сара улыбнулась с той же покорностью, какая слышалась в ее голосе:

— Когда я впервые начала рисовать, а это было много лет назад, я хотела, чтобы каждая часть картины была моей. Я хотела быть в каждой картине. Я даже пилила доски, чтобы сделать подставки для холстов. Тогда я хотела быть пуристом.

— Вы потеряли эту чистоту?

— Успех портит все. Со временем.

— А у вас был успех. — Линли подошел к стене, где один над другим висели большие угольные наброски Сары. Он принялся их рассматривать. Рука, кисть, очертания подбородка, лицо. Он вспомнил о Королевской коллекции набросков Леонардо да Винчи. Сара была очень талантлива.

— В некоторой степени да. У меня был успех. Но для меня это значило меньше, чем душевное спокойствие. И вчера утром я искала именно его.

— Обнаружение тела Елены Уивер положило этому конец, — заметила сержант Хейверс.

Пока Линли рассматривал ее наброски, Сара подошла к закрытому холсту. Художница подняла руку, чтобы поправить на нем льняное покрывало, возможно, чтобы они не увидели, как деградировала она в своем творчестве, но внезапно остановилась и, глядя на них, переспросила:

— Елена Уивер? — Ее голос звучал до странности неуверенно.

— Погибшую девушку, — ответил Линли. — Елену Уивер. Вы ее знали?

Сара повернулась к ним. Она беззвучно шевелила губами. Через минуту она прошептала:

— О нет.

— Мисс Гордон?

— Ее отец. Энтони Уивер. Я знаю ее отца. — Она нащупала высокий табурет рядом с холстом и села на него. — О боже. Мой бедный Тони. — И, словно отвечая на вопрос, которого никто не задавал, она жестом обвела комнату. — Он был одним из моих учеников. Пока в начале прошлой весны не вступил в борьбу за Пенфордскую кафедру, он был одним из моих учеников.

— Учеников?

— Несколько лет я давала здесь уроки. Сейчас я уже этим не занимаюсь, но Тони… Доктор Уивер приходил почти на все. Я также занималась с ним отдельно. Я знала его. Какое-то время мы были близки. — Глаза Сары наполнились слезами. Она быстро смахнула их.

— И вы знали его дочь?

— Немного. Я видела ее несколько раз в начале прошлого осеннего триместра, когда он приводил ее с собой в качестве натурщицы для класса.

— Но вчера вы ее не узнали?

— Как я могла? Я даже не видела ее лица. — Сара опустила голову, быстро подняла руку и провела ею по глазам. — Это убьет его. Она была для него всем. Вы с ним уже говорили? Он… Но конечно же вы с ним говорили. Зачем я спрашиваю? — Она подняла голову. — Как он?

— Смерть ребенка — всегда тяжелое испытание. — Но Елена была для него больше, чем просто ребенок. Он говорил, что она его надежда на искупление. — Сара обвела глазами комнату, и на лице у нее отразилось презрение. — А я в это время, бедная маленькая Сара, размышляла, смогу ли я опять рисовать, смогу ли создать еще одну картину, смогу ли… в то время как Тони… Как я могла быть такой эгоисткой?

— Вы не должны себя винить за то, что хотели вернуться к своему творчеству.

Линли подумал, что это самое правильное желание. Он размышлял о картинах, висевших в ее гостиной. Они были свежие и ясные. Этого обычно ожидаешь от литографии, но такая чистота линий и деталей на картине маслом — свидетельство редкого дарования. Каждый образ — ребенок, играющий с собакой, уставший продавец каштанов, греющийся у металлической жаровни, велосипедист, накачивающий колесо под дождем, говорил об уверенности в каждом взмахе кисти. Каково это, размышлял Линли, понимать, что потерял способность творить? И как может быть приравнено к эгоизму желание эту способность вернуть?

Линли показалось странным, что Саре пришла в голову подобная мысль, и, пока она вела их обратно в гостиную, он ощутил смутное беспокойство, как при реакции Энтони Уивера на смерть дочери. В Саре что-то было, что-то в ее манере и словах, что заставляло его задуматься. Он не мог определить, что именно подсознательно смущало его, но все же интуитивно понимал: что-то не так, словно реакция была слишком продумана заранее. Через мгновение Сара дала ему ответ.

Когда она открыла входную дверь, Флэйм выскочил из корзины, залаял и промчался по коридору, намереваясь порезвиться на улице. Сара наклонилась и схватила его за ошейник. Полотенце на ее голове развернулось, и на плечи хлынул каскад мягких вьющихся волос цвета кофе.

Линли уставился на ее силуэт в дверях. На ее волосы и профиль, но в основном на волосы. Именно эту женщину он видел прошлой ночью в Айви-корт.

Захлопнув и заперев входную дверь, Сара со всех ног бросилась в уборную. С трудом сдерживая рвотный позыв, она промчалась через гостиную и кухню и влетела в туалет. Там ее вывернуло. Казалось, ее желудок сжался, когда сладкое прежде какао, ставшее теперь таким отвратительным на вкус, обожгло ей горло. Оно ударило ей в нос, когда она попыталась вздохнуть. Сара закашлялась, поперхнулась, и ее опять вырвало. На лбу выступил холодный пот. Пол как будто ушел из-под ног, а стены покачнулись. Она зажмурила глаза.

За спиной Сара услышала сочувственное повизгивание. За ним последовал легкий толчок в ногу. Затем на ее вытянутую руку легла голова, и щеку обдало теплое дыхание.

— Все в порядке, Флэйм, — сказала Сара. — Все в порядке. Не волнуйся. Ты привел с собой Силк?

Сара слабо усмехнулась при мысле о внезапном переломе в поведении кошки. Кошки так похожи на людей. Им несвойственно сострадание и сочувствие. Но собаки совсем другие.

Сара дотронулась до дворняжки и повернула ее морду к себе. Она услышала, как собачий хвост забарабанил по полу. Пес лизнул ее в нос. Сару обожгла мысль, что Флэйму все равно, кто она, что она совершила в этом мире. Собаке безразлично, сумеет она вернуться к творчеству или нет. И это было утешительно.

Последний спазм миновал. Желудок слегка успокоился. Сара поднялась на ноги и подошла к раковине, прополоскала рот, подняла голову и увидела свое отражение в зеркале.

Она поднесла руку к лицу, потрогала линии на лбу, появляющиеся складки, которые шли от носа ко рту, маленькие, похожие на шрамы морщинки вдоль подбородка. Всего тридцать девять лет. Она выглядела по меньшей мере на пятьдесят. Хуже, ощущала себя на все шестьдесят. Сара отвернулась от зеркала.

На кухне она подставила запястья под воду и держала так, пока они не замерзли. Затем попила из крана, опять ополоснула лицо и вытерла его желтым полотенцем. Она подумала, что надо бы почистить зубы и попытаться уснуть, но было слишком тяжело подниматься по лестнице в комнату и еще тяжелее выдавливать зубную пасту на щетку и энергично водить ею во рту. Вместо этого Сара вернулась в гостиную,где по-прежнему горел огонь и Силк, равнодушный и довольный, нежился перед камином. Флэйм последовал за ней и вернулся в корзину, наблюдая, как хозяйка подбрасывает в огонь дрова. Сквозь лохматую шерсть собаки были видны ее обеспокоенные глаза, похожие на два темных янтаря.

— Все нормально, — сказала Сара собаке. — Правда.

Животное смотрело недоверчиво: в конце концов, собака знала правду, потому что была свидетелем большей части того, что произошло, а остальное ей рассказала хозяйка, — однако она четыре раза перевернулась в корзине, зарылась в свое одеяло и исчезла в его складках. Веки собаки тут же опустились.

— Хорошо, — сказала Сара, — поспи. — Она была благодарна за то, что хоть кто-то из них мог спать.

Чтобы отвлечься от мысли о сне и всего того, что не давало спать, Сара подошла к окну. Казалось, что температура там градусов на двадцать ниже, чем у огня. Но, зная, что этого не может быть, она обхватила себя руками и выглянула на улицу.

Машина по-прежнему стояла там. Блестящая, серебристая, она сверкала на солнце. Во второй раз Сара задалась вопросом, действительно ли это были полицейские. Когда она открыла им входную дверь, то подумала, что они пришли посмотреть ее работы. Этого не случалось давным-давно, и желающие никогда не появлялись без предварительной договоренности, но кто еще мог вот так запросто подкатить к ней на «бентли»? Парочка была странная: высокий, изысканно красивый, удивительно хорошо одетый мужчина с голосом, который безошибочно выдавал в нем бывшего ученика частной школы, и невысокая, ничем не примечательная, еще более замотанная, чем Сара, женщина с произношением, характерным для представителей рабочего класса. Но даже через несколько минут после того, как они представились, Сара продолжала думать о них как о муже и жене. Так с ними было легче говорить.

Но, несмотря на ее рассказ, они не поверили ей. Она поняла это по выражению их лиц. И кто их осудит? Зачем бы ей бежать в тумане через Коу-Фен, вместо того чтобы вернуться обратно? Зачем тому, кто только что нашел тело, бежать в полицию, вместо того чтобы просто доехать туда на машине? Это было бессмысленно. Сара это хорошо понимала. И они тоже.

Этим и объяснялось то, что «бентли» все еще стоял перед ее домом. Самих полицейских не было видно. Они будут опрашивать соседей, чтобы проверить ее рассказ.

Не думай об этом, Сара.

Она заставила себя отойти от окна и вернуться в мастерскую. На столе у двери стоял мигающий автоответчик, и это означало, что на кассете было сообщение. Сара минуту глядела на него, прежде чем вспомнила, что слышала звонок во время разговора с полицией. Она нажала на кнопку.

— Сара. Милая. Я должен тебя увидеть. Я знаю, у меня нет права просить. Ты не простила меня. Я не заслуживаю прощения. И никогда не заслужу его. Но мне нужно увидеть тебя. Мне нужно поговорить с тобой. Ты единственная, кто знает меня, кто понимает, кто обладает сочувствием, нежностью и… — Он зарыдал. — Почти весь воскресный вечер я ждал в машине у твоего дома. Я видел тебя в окне. И я… Я приезжал в понедельник, но не осмелился подойти к двери. А теперь… Сара. Пожалуйста. Елену убили. Пожалуйста, встреться со мной. Умоляю. Позвони мне в колледж. Оставь сообщение. Я все сделаю. Пожалуйста, встреться со мной. Умоляю тебя. Ты мне нужна, Сара.

Она молча слушала, пока сообщение не закончилось. Почувствуй что-нибудь, говорила она себе. Но в ее сердце ничто не шевельнулось. Она прижала руку ко рту и сильно укусила ее. Потом еще и еще, пока не ощутила соленый привкус крови, а не запах мела и лосьона. Она заставила себя вспоминать. Что-нибудь, что угодно. Не важно что. Воспоминания должны были занять ее, заставить думать о том, о чем она в состоянии была думать.

Дуглас Хэмпсон, ее молочный брат, семнадцати лет. Она хотела, чтобы он заметил ее. Хотела, чтобы поговорил с ней. Хотела его. Тот затхлый сарай в углу сада его родителей в Кингз-Линн, где даже аромат моря не мог заглушить запахов компоста, навоза и перегноя. Но им было все равно, не так ли? Ей, страстно мечтающей о чьей-либо любви. Ему, желающему этого, потому что он юн и похотлив, и еще потому, что ему жизненно важно похвастаться чем-либо в этом роде перед друзьями, вернувшись в школу после каникул.

Они выбрали день, когда солнце ярко освещало улицы, тротуары и особенно старую жестяную крышу сарая в саду. Он поцеловал ее, засунув язык ей в рот, и пока она недоумевала, об этом ли люди говорят «заниматься любовью», потому что ей было только тринадцать, и хотя ей следовало бы знать хоть что-нибудь о том, что мужчины и женщины делают с теми частями тела, которые так у них отличаются, она ничего этого не знала — сначала он стянул с нее шорты, потом трусики и все время дышал, как собака, которая долго бежала.

Все закончилось быстро. Он был тяжелый и горячий, а она совсем не знала, что ее ждет, поэтому в воспоминаниях остались только кровь, удушье и резкая боль, И Дуглас, под конец подавляющий стон.

После этого он тут же встал, обтерся ее шортами и швырнул их ей. Он застегнул джинсы и сказал:

— Здесь воняет, как в уборной. Я должен идти. — И вышел.

Он не отвечал на ее письма. Он молчал, когда она звонила в школу и с рыданиями признавалась ему в любви. Конечно, она совсем не любила его. Но она хотела верить, что любит. Иначе ничто не могло оправдать того безумного вторжения в ее тело, на которое она безропотно согласилась в тот летний полдень.

Сара отошла от автоответчика в мастерской. В качестве противовеса она не могла придумать ничего лучше, чем воссоздать из небытия образ Дугласа Хэмпсона. Теперь он хотел ее. Сорокачетырехлетний, женатый двадцать лет специалист по оценке убытков, приближающийся к кризисному возрасту, — теперь он хотел ее.

— Брось, Сара, — говорил он, когда они, как обычно, вместе обедали. — Я не могу просто сидеть, смотреть и притворяться, будто не хочу тебя. Брось. Соглашайся.

— Мы просто друзья, — отвечала она. — Ты мой брат, Дуг.

— Брось эти разговоры о брате. Тогда ты об этом не думала.

И она дружески улыбалась ему, потому что теперь он был ее другом, и не пыталась объяснить, чего стоил ей тот раз.

Воспоминания о Дугласе оказалось недостаточно. Против своей воли Сара подошла к накрытому холсту и уставилась на портрет, который начала много месяцев назад и который должен был стать парой к тому, другому. Она хотела, чтобы это был подарок ему к Рождеству. Тогда она еще не знала, что Рождества не будет.

На портрете он слегка наклонился вперед, как он частенько делал, один локоть на колене, с пальцев свисают очки. Его лицо было озарено восторгом, в который он всегда приходил, когда говорил об искусстве. Голова слегка наклонена набок, а выражение схвачено в момент обсуждения сильного места композиции; он выглядел молодым и счастливым, человеком, впервые живущим полной жизнью.

На нем был не костюм-тройка, а забрызганная краской рабочая рубаха с полуприподнятым воротником и прорехой на манжете. И часто, когда она стояла перед ним, чтобы рассмотреть, как свет падает на его волосы, он протягивал руки, прижимал ее к себе, смеялся над ее протестами, которые на самом деле таковыми не являлись, и крепко держал ее. Его губы на ее шее, его руки на ее груди, и картина, забытая под ворохом одежды. И взгляд, каким он смотрел на нее, лаская ее тело; все время, пока они занимались любовью, он неотрывно смотрел ей в глаза. И его шепот «О боже, моя любимая…»

Сара заставила себя прогнать это воспоминание и принялась оценивать картину с профессиональной точки зрения. Ее можно было бы выставить. Оставалось только вдохнуть в нее жизнь, чувства, радость и боль, чтобы она перестала быть простой демонстрацией мастерства. Сара могла это сделать. Она была художницей.

Женщина подошла к мольберту. Ее руки дрожали. Она сжала за спиной кулаки.

Даже если бы она заняла себя тысячей посторонних мыслей, тело все равно выдавало ее.

Она оглянулась на автоответчик, услышала его голос и мольбу.

Но ее руки по-прежнему дрожали. Ноги стали ватными.

И мозг был вынужден смириться с тем, что говорило тело. С тем, что все намного хуже, чем просто найденный труп.

Глава 8

Не успел Линли приступить к своему пастушьему пирогу, как в паб вошла Хейверс. На улице похолодало, поднялся ветер, и Хейверс отреагировала на погоду соответствующим образом: трижды обернув один из шарфов вокруг головы, а другим прикрыв нос и рот. Она была похожа на исландского разбойника.

Хейверс остановилась в дверях, разглядывая довольно большую и шумную толпу обедающих, расположившихся под коллекцией древних кос, мотыг и вил, которая украшала стены паба. Увидев Линли, она кивнула ему и подошла к стойке, сняла верхнюю одежду, сделала заказ и закурила. Держа в одной руке тоник, а в другой упаковку острого хрустящего картофеля, она пробралась между столиками и присоединилась к сидящему в углу Линли. Сигарета была зажата у нее между губ, и с нее падал пепел.

Хейверс бросила пальто и шарфы на скамейку рядом с одеждой Линли и плюхнулась на стул лицом к нему. После этого она метнула раздраженный взгляд на радио над их головами, из которого неприятно громко неслась песня Роберты Флэк « Убивая меня нежно». Хейверс не любила музыкальных путешествий в прошлое.

Перекрикивая назойливые взвизги музыки, гул разговоров и звяканье фаянсовой посуды, Линли заметил:

— Это лучше, чем «Ганз’н’Роузез».

— Ненамного, — ответила Хейверс. Зубами она надорвала упаковку картофеля и в течение нескольких минут жевала, в то время как дым от сигареты плыл прямо в лицо Линли.

Он многозначительно посмотрел на дым:

— Сержант… Хейверс нахмурилась:

— Хорошо бы вы опять начали. Нам бы лучше работалось вместе.

— А я думал, мы идеальная профессиональная парочка.

— Профессиональная, да. Не знаю, как насчет идеальной. — Хейверс отодвинула пепельницу в сторону. Сигарета начала дымить на женщину с синими волосами, у которой на подбородке торчало шесть заметных волосков. Из-за своего столика, который дама делила с трехногим пыхтящим корги[15] и похожим на него джентльменом, она метнула на Хейверс свирепый взгляд поверх своего джина. Хейверс пробормотала извинения, в последний раз затянулась сигаретой и смяла ее.

— Итак? — произнес Линли. Хейверс сняла с языка крошку табака.

— Ее рассказ полностью подтвердили двое соседей. Женщина, — сержант вытащила из сумки записную книжку и раскрыла ее, — некая миссис Стэмфорд… миссис Хьюго Стэмфорд, как она сама представилась и даже произнесла свое имя по буквам на случай, если я вдруг не сдавала экзамен в средней школе. Миссис Стэмфорд видела, как Сара загружала вещи в багажник где-то около семи вчера утром. Очень спешила, так сказала женщина. И была очень сосредоточена на своем занятиии, потому что когда соседка вышла утром за молоком и поздоровалась, Сара ее не услышала. Затем… — Хейверс перевернула записную книжку, — парень по имени Норман Дэвис, который живет через дорогу. Он видел, как Сара пронеслась мимо в машине тоже где-то около семи. Он хорошо помнит, потому что выгуливал колли и пес начал делать свои дела на тротуаре, а не на улице. Наш Норман очень разволновался. Он не хотел, чтобы Сара подумала, что он специально разрешает мистеру Джеффрису — это собака—гадить на дорожке. Он еще посетовал на то, что Сара была в машине. Он хотел внушить мне, что это для нее плохо. Ей следует вернуться к ходьбе пешком. Она всегда ходила пешком. Что случилось с девушкой? Зачем ей понадобилась машина? Кстати, ему не очень понравилось и наше авто. Посмеялся над ним и сказал, что тот, кто на таком ездит, ввергает страну в нефтяной ад, где царят арабы, несмотря на Северное море. Такой болтун. Мне повезло, что я выбралась до обеда.

Линли кивнул, но ничего не ответил.

— В чем дело? — спросила Хейверс.

— Хейверс, что-то не складывается.

Линли замолчал, потому что девочка-подросток, одетая, как молочница Ричарда Крика, принесла заказ сержанта. Это были треска, горошек и жареный картофель, который Хейверс обильно полила уксусом, пристально разглядывая при этом официантку.

— Разве ты не должна быть в школе?

— Я выгляжу моложе своих лет, — ответила девушка. В правой ноздре у нее была гранатовая сережка.

Хейверс фыркнула: «Ясно», — и занялась рыбой. Девушка исчезла, шурша нижними юбками. Имея в виду последние слова Линли, сержант произнесла:

— Мне это не нравится, инспектор. У меня такое чувство, что вы зациклились на Саре Гордон. — Хейверс подняла глаза от тарелки, словно в ожидании ответа. Линли промолчал, и она продолжала: — Думаю, это из-за этой святой Сесилии. Как только вы узнали, что Сара художница, то решили, что она бессознательно так уложила тело.

— Нет, дело не в этом.

— Тогда в чем?

— Я уверен, что видел ее вчера ночью в Сент-Стивенз-Колледже. И не нахожу этому объяснений.

Хейверс опустила вилку. Затем отхлебнула тоника и провела по губам бумажной салфеткой.

— Это уже интересно. Где же она была? Линли рассказал ей о женщине, которая появилась из темноты кладбища, когда он смотрел в окно.

— Мне не удалось ее как следует рассмотреть, — признал он. — Но волосы такие же. И профиль. Я бы мог поклясться.

— Что ей там могло понадобиться? Вас ведь поселили не рядом с комнатой Елены Уивер?

— Нет. В Айви-корте живут старшие научные сотрудники. Там в основном кабинеты, где профессора работают и занимаются со студентами.

— Тогда что же…

— Я предполагаю, что там комнаты Энтони Уивера, Хейверс.

—И?..

— Если это так — а я проверю после обеда, — то, думаю, она приходила к нему.

Хейверс подцепила на вилку солидную порцию картофеля и горошка и задумчиво прожевала ее, прежде чем ответить:

— А не считаете ли вы, инспектор, что это вилами на воде писано?

— К кому еще она могла приходить?

— Да практически к кому угодно в колледже! И вообще, как насчет того, что это была не Сара Гордон? Просто кто-то с темными волосами? Это мог бы быть Леннарт Торсон. Правда, у него масть другая, но волос хватит на двух женщин.

— Но этот кто-то явно не хотел, чтобы его заметили. Если это был Торсон, зачем ему прятаться?

— А зачем тогда прятаться ей? — Хейверс вернулась к своей рыбе. Она откусила кусочек, прожевала и вилкой указала на Линли. — Ладно, мне все равно. Пусть будет по-вашему. Допустим, там находится кабинет Энтони Уивера. Допустим, Сара Гордон приходила к нему. Она сказала, что он был ее учеником, поэтому нам известно, что она его знала. Она называла его Тони, поэтому можем сделать вывод, что они были хорошо знакомы. Она этого не отрицала. И что у нас есть? Сара Гордон приходит поддержать своего бывшего ученика и друга после смерти его дочери. — Хейверс опустила вилку, положила ее на край тарелки и возразила самой себе: — Вот только она не знала, что его дочь погибла. Она не знала, что нашла тело Елены Уивер, пока мы утром ей этого не сообщили.

— Но даже если она знала и солгала нам по какой-то причине, если хотела выразить Уиверу соболезнования, то почему не пришла к нему домой?

Хейверс наколола на вилку намокший ломтик картофеля.

— Ладно. Давайте по-другому. Возможно, у Сары Гордон и Энтони, Тони, Уивера была постоянная связь. Знаете ведь, как бывает. Взаимная страсть к искусству переходит в страсть друг к другу. В ночь на понедельник было назначено их свидание. Вот вам и причина скрытности. Она не знала, что нашла тело Елены Уивер, и направлялась на привычную встречу. С учетом всех обстоятельств у Уивера не хватило бы присутствия духа звонить Саре и отменять свидание, поэтому она прошла в его комнаты — если это действительно его комнаты, — и обнаружила, что его там нет.

— Если она пришла на свидание, то почему не подождала хотя бы несколько минут? И потом, у нее был бы ключ от его комнаты.

— А откуда вы знаете, что у нее нет ключа?

— Потому что она пробыла в здании меньше пяти минут, сержант. Я бы сказал, самое большее — две минуты. Разве, имея ключ, не подождешь своего любимого? И почему в конце концов они должны были встречаться в его комнатах? По его собственным словам, там работает его выпускник. Кроме того, Уивера избрали кандидатом на престижную кафедру истории, и я не думаю, что он стал бы рисковать своей карьерой, встречаясь в колледже с женщиной, которая не является его женой. Отборочные комиссии обращают особое внимание на такие вещи. Если дело в любовной связи, то почему бы Уиверу просто не отправиться к ней в Гранчестер?

— И каков вывод, инспектор? Линли отодвинул тарелку в сторону.

— Разве нам не известны случаи, когда человек, обнаруживший тело, оказывается убийцей, стремящимся замести следы?

— А разве нам не известны случаи, когда убийцей оказывается ближайший родствнник? — Хейверс подцепила на вилку еще рыбы и два ломтика картофеля. Пристально посмотрела на Линли. — Может, объясните, к чему вы клоните? Ведь соседи только что подтвердили ее алиби, несмотря на ваши слова, и у меня появляется неприятное чувство беспокойства. Если вы, конечно, понимаете, о чем я.

Линли понял. У Хейверс были веские основе ния ставить под сомнение его способность сохранять объективность. Он постарался оправдать свое недоверие к художнице:

— Сара Гордон находит тело. Той же ночью она появляется в комнатах Уивера. Мне не нравится это совпадение.

— Какое совпадение? Почему вы считаете это совпадением? Она не узнала убитую. Она приходила к Уиверу по другой причине. Может быть, она хотела опять уговорить его заняться рисованием. Это для нее так важно. Может, она хотела, чтобы это стало важно и для него.

— Но она пыталась остаться незамеченной и неузнанной.

— По вашему мнению, инспектор. Возможно, она просто ежилась от холода в сырую, туманную ночь. — Хейверс смяла пакетик из-под хрустящего картофеля и зажала его в ладони. На ее лице отражалось беспокойство и одновременно желание его скрыть. — Я думаю, вы сделали поспешный вывод, — осторожно произнесла она. — Интересно, почему. Знаете, я сегодня хорошо рассмотрела Сару Гордон. У нее темные волосы, она стройная, привлекательная. Она мне кое-кого напомнила. Интересно, кого она напомнила вам?

— Хейверс…

— Инспектор, послушайте. Взгляните в лицо фактам. Мы знаем, что Елена начала пробежку в четверть седьмого. Так сказала ее мачеха. Сторож подтвердил. По ее собственным словам, подтвержденным соседями, Сара покинула дом около семи. А б полицейском отчете сказано, что она появилась в участке в двадцать минут восьмого с сообщением о мертвом теле. Поэтому еще раз осмыслите свою версию, ладно? Прежде всего по какой-то причине, хотя Елена покинула Сент-Стивенз в четверть седьмого, ей потребовалось сорок пять минут, чтобы добежать от колледжа до Болотного шоссе, — а сколько это: меньше мили? Во-вторых, когда она добралась туда, Сара Гордон невесть зачем ударила ее в лицо чем-то, от чего ей потом удалось избавиться, задушила, потом забросала тело листьями, затем ее вырвало, а потом она бросилась в полицию, чтобы отвести от себя подозрение. И все чуть больше чем за пятнадцать минут. И мы даже не задали себе вопрос: почему? Зачем ей убивать Елену? Какой у нее мотив? Вы же ведь постоянно твердите мне о мотиве, средствах и возможностях, инспектор. Скажите, куда вписывается Сара Гордон?

Линли не мог этого сделать. Все, рассказанное им Сарой Гордон о причинах поездки на остров, выглядело вполне правдоподобно. И то, что она была предана искусству, было легко понять, принимая во внимание качество ее работ. Поэтому Линли заставил себя призадуматься над резкими вопросами сержанта, а призадумавшись, вынужден был признать, что замечания сержанта Хейверс о временных рамках, в которых было совершено преступление, сразу же снимали обвинение с Сары Гордон.

Линли вздохнул, протирая глаза. Его одолело сомнение, действительно ли он видел ее прошлой ночью, или ему примерещилась Хелен. Он думал о Хелен как раз за несколько минут до того, как подошел к окну. Разве он не мог силой воображения перенестись из Булстрод-Гарденс в Айви-корт?

Покопавшись в сумке, Хейверс извлекла пачку «Плейерз» и швырнула ее на стол между ними.

Однако вместо того, чтобы закурить, она взглянула на Линли.

— Торсон более вероятный кандидат, — сказала Хейверс. Когда Линли начал говорить, она оборвала его: — Выслушайте меня, сэр. Вы говорите, что его мотив слишком очевиден. Отлично. Тогда попробуйте применить этот довод к Саре Гордон. Ее присутствие на месте преступления также слишком очевидно. Но если надо выбрать одного из них — хотя бы на минуту, — то я поставлю на мужчину. Он домогался Елены, она ему отказала и сообщила о его преследованиях. Тогда почему вы ставите на женщину?

— Я не ставлю. То есть не совсем. Меня просто беспокоит ее связь с Уивером.

— Ладно. Продолжайте беспокоиться. А я пока предлагаю установить наблюдение за Торсоном. Предлагаю поговорить с его соседями, — может, кто-нибудь видел, как он выходил утром. Или возвращался. Подождем, даст ли что-нибудь вскрытие. И надо выяснить про адрес на Сеймур-стрит.

Это была основательная полицейская работа, экспертиза Хейверс. Линли ответил: — Согласен.

— Так просто? Почему?

— Вы этим и займетесь.

— А вы?

— Я проверю, не принадлежат ли комнаты в Сент-Стивензе Уиверу.

— Инспектор…

Линли вытащил из пачки сигарету, передал ее Хейверс и чиркнул спичкой.

— Это называется компромисс, сержант. Курите.

Когда Линли распахнул кованые железные ворота у южного входа в Айви-корт, то увидел, что на старом кладбище у церкви Сент-Стивенза фотографируются новобрачные. Это была странная группа: невеста с набеленным лицом и чем-то похожим на цветущий куст на голове, рядом с ней человек, закутанный в кроваво-красный бурнус, и похожий на трубочиста шофер. Только жених был в строгом костюме. Однако он компенсировал это тем, что пил шампанское из сапога для верховой езды, очевидно снятого с одного из гостей. Ветер развевал их одежды, но игра цветов — белых, красных, черных и серых на фоне темно-серых надгробных плит, покрытых зеленым мхом, отличалась особой прелестью.

По-видимому, сам фотограф тоже это заметил, потому что непрерывно кричал:

— Так держи, Ник! Не двигайся, Флора! Хорошо. Да. Отлично! — и то и дело щелкал камерой.

Флора, с улыбкой подумал Линли. Не удивительно, что на голове у нее был куст.

Он пробрался мимо груды сваленных на землю велосипедов и прошел через двор к двери, за которой прошлой ночью исчезла женщина. На стене под фонарем висела табличка с недавно написанными от руки буквами и почти скрытая зарослями плюща. На табличке было три имени. Линли испытал мгновенный прилив торжества оттого, что интуиция его не обманула. Первым в списке стояло имя Энтони Уивера.

Линли узнал еще одно имя. А. Дженн — выпускник Уивера.

Но именно Адама Дженна Линли обнаружил в кабинете Уивера, когда поднялся по лестнице на второй этаж. Через полуоткрытую дверь была видна темная треугольная передняя с тремя дверями в узкую подсобную комнату, в более просторную спальню и в сам кабинет. Линли слышал голоса из кабинета — низкий мужской голос задавал вопросы, а тихий женский отвечал, поэтому он воспользовался возможностью бегло осмотреть две другие комнаты.

В подсобной комнате располагались плита, холодильник и ряд стеклянных буфетов, в которых стояли кухонные принадлежности и фаянсовая посуда. Кроме холодильника и плиты, все в комнате было новым, от сверкающей микроволновой печки до чашек, блюдец и тарелок. Стены были недавно покрашены, и в воздухе пахло чем-то свежим, похожим на детскую присыпку, источником этого аромата оказался прямоугольник твердого дезодоранта, подвешенный на крючке за дверью.

Линли совсем иначе представлял себе служебную квартиру Энтони Уивера, учитывая состояние его рабочего места дома. Желая найти где-нибудь отпечаток личностей этого человека, Линли нажал на выключатель спальни, располагавшейся против подсобки, и остановился в проеме, разглядывая ее.

Над коричневыми деревянными панелями поднимались стены, оклеенные кремовыми обоями в тонкую коричневую полоску. На них висели карандашные наброски в рамках — отстрел фазанов, охота на лисиц, олень, преследуемый гончими, подписанные одним именем «Уивер», — а с белого потолка, из пятиугольной медной решетки лился свет на единственную кровать, рядом с которой стоял трехногий стол с медной настольной лампой и медной же двустворчатой рамкой. Линли подошел к столу и взял ее в руки. С одной стороны улыбалась Елена Уивер, а с другой Джастин. Фотография дочери была любительской: она весело резвилась с щенком Ирландского сеттера, фотография жены — профессиональной: длинные волосы аккуратно убраны за уши, улыбка сдержанная, словно она не хотела показывать зубы. Линли поставил фотографии на место и внимательно огляделся. Тот, кто обустроил кухню хромированными приспособлениями и фарфором цвета слоновой кости, очевидно, приложил руку и к убранству спальни. Повинуясь внутреннему импульсу, Линли приподнял коричнево-зеленое покрывало на кровати, но увидел только голый матрац и под ним невзбитую подушку. Это зрелище его совершенно не удивило. Линли вышел из спальни.

Не успел он перешагнуть через порог, как дверь кабинета распахнулась, и Линли оказался лицом к лицу с двумя молодыми людьми, чей приглушенный разговор он слышал несколько минут назад. Увидев Линли, молодой человек с широкими плечами, еще более подчеркнутыми его академической мантией, загородил собой девушку.

— Вам чем-нибудь помочь? — произнес молодой человек вежливо, но ледяным тоном и с соответствующим выражением лица, мгновенно сменившим спокойно-расслабленное, с которым велась дружеская беседа.

Линли взглянул на девушку, которая прижимала к груди тетрадь. На ней была вязаная шапочка, из-под которой выбивались золотистые волосы. Она была низко натянута, скрывая брови, но еще больше подчеркивая цвет ее глаз — фиалковых и теперь очень испуганных.

Реакция молодых людей была вполне нормальной и даже достойной при данных обстоятельствах. Произошло жестокое убийство студентки колледжа. Незнакомцев не станут приветствовать и не потерпят. Линли вытащил удостоверение и представился.

— Адам Дженн? — спросил он.

Молодой человек кивнул и сказал девушке:

— Встретимся на следующей неделе, Джойс. Но прежде чем писать следующее эссе, ты должна закончить чтение. Список у тебя есть. И способности тоже. Только не ленись, хорошо? — Он улыбнулся, чтобы сгладить последнее замечание, но улыбка получилась механической — быстрый изгиб губ, который не скрыл настороженности в его карих глазах.

— Спасибо, Адам, — ответила Джойс с придыханием, словно таящим в себе скрытое приглашение. Она улыбнулась на прощание, и через минуту они услышали громкий стук ее каблуков по деревянной лестнице. И только когда дверь на первом этаже раскрылась и захлопнулась, Адам Дженн пригласил Линли в кабинет Уивера.

— Доктора Уивера нет, — заметил он. — Если, конечно, он вам нужен.

Линли сразу не ответил. Вместо этого он неспешно подошел к одному из окон, которое, как и единственное окно его комнаты в этом же здании, располагалось в нарядном фронтоне, выходящем на Айви-корт. Однако в отличие от комнаты Линли, стол не стоял в нише. Там располагались друг против друга два уютных потрепанных кресла, разделенные облупившимся столом, на котором лежала книга «Эдуард III: культ рыцарства». Ее автором был Энтони Уивер.

— Он гениален. — В замечании Адама Дженна звучала защитная нотка. — Никто в стране не может соперничать с ним в области средневековой истории.

Линли надел очки, открыл книгу и перелистнул несколько страниц с мелким шрифтом. Случайно его глаза наткнулись на следующие слова: «…но именно варварское отношение к женщинам, как к рабыням, приносимым в жертву политическим прихотям их отцов и братьев, снискало этому веку славу века искусной дипломатии, за которой едва — и лишь спорадически — просматриваются интересы демоса». Годами не прикасаясь к университетским сочинениям, Линли изумленно улыбнулся. Он уже забыл о пристрастии академиков к выражению своих мыслей с такой непреодолимой напыщенностью.

Линли прочитал посвящение книги «Моей дорогой Елене» и захлопнул ее. Потом снял очки.

— Вы выпускник доктора Уивера, — произнес он.

— Да. — Адам Дженн переступил с ноги на ногу. Из-под черной академической мантии выглядывали белая рубашка и свежевыстиранные джинсы. Он сунул кулаки в задние карманы джинсов и молча ждал у овального столика, на котором лежали три открытых книги и полдюжины написанных от руки эссе.

— Как вы начали заниматься под руководством доктора Уивера? — Линли снял пальто и повесил его на спинку старого кресла.

— Небольшая удача первый раз в моей жизни, — ответил Адам.

Это был любопытный уход от ответа. Линли приподнял бровь. Адам понял намек и продолжил:

— Когда я был студентом, то прочитал две его книги. Я слышал его лекции. Когда в начале пасхального триместра в прошлом году его избрали кандидатом на Пенфордскую кафедру, я попросил его руководить моей научной работой. Чтобы руководитель Пенфордской кафедры был твоим наставником… — Адам оглядел комнату, словно разбросанные в ней предметы могли подсказать ему подходящее объяснение важности места Уивера в его жизни. Он выбрал следующее: — Выше просто не подняться.

— Тогда вы несколько рискуете, так рано связываясь с доктором Уивером? Что, если он не получит назначение?

— С моей стороны риск того стоит. Как только он получит кафедру, его завалят просьбами о научном руководстве. Поэтому я решил быть первым.

— Похоже, вы вполне уверены в нем. Я всегда считал, что эти назначения — по большому счету политика. Изменение академического климата — и кандидат проиграл.

— Это верно. Кандидаты ходят по краю пропасти. Наживут врагов в отборочной комиссии, не угодят начальству — и тогда им конец. Но члены комиссии будут дураками, если не вознаградят Уивера. Как я уже говорил, он лучший в стране специалист по Средневековью, и не найдется никого, кто мог бы с этим поспорить.

— Я так понимаю, он вряд ли наживет врагов или не угодит кому-нибудь?

Адам Дженн весело рассмеялся:

— Доктор Уивер?

— Понятно. Когда состоятся выборы?

— Тут нечто странное. — Адам смахнул со лба тяжелую соломенную прядь. — Победившего должны были назвать в прошлом июле, но комиссия все тянула с выборами и стала всех проверять, словно искала какие-то тайны. Глупость.

— Возможно, простая осторожность. Мне дали понять, что быть главой этой кафедры очень престижно.

— Это центр исторических исследований Кембриджа. Руководить им может лишь лучший из лучших. — На щеках Адама появились две тонкие алые линии. Вне всякого сомнения, он уже представлял себя руководителем кафедры в отдаленном будущем, когда Уивер выйдет на пенсию.

Линли шагнул к столу, бегло взглянув на эссе, разбросанные по нему:

— Мне сказали, вы делите эти комнаты с доктором Уивером.

— Да, я почти каждый день провожу здесь несколько часов. Тут же я занимаюсь со студентами.

— И сколько это уже продолжается?

— С начала триместра.

Линли кивнул:

— Уютная обстановка, намного приятнее, чем во время моей учебы в университете.

Адам оглядел разбросанные в беспорядке эссе, книги, мебель и оборудование. Очевидно, «уютно» не было бы первым словом, пришедшим ему на ум, если бы его попросили оценить комнату. Поэтому он соотнес замечание Линли с тем, что тот мог увидеть несколько минут назад. Повернув голову к двери, Адам произнес:

— А, вы имеете в виду подсобку и спальню. Жена доктора Уивера обставила их прошлой весной.

— В предвкушении избрания на важную должность? Важному профессору нужны подобающие комнаты?

Адам уныло усмехнулся:

— Что-то в этом роде. Но сюда ей не удалось добраться. Доктор Уивер не позволил бы. — Последнюю фразу он добавил словно для того, чтобы объяснить разницу между кабинетом и соседними комнатами, а заключил слегка язвительно: — Вы ведь знаете, как это бывает, — заговорщическим тоном, которым могут говорить двое мужчин и который ясно означает одно: женские причуды приходится терпеть, и именно мужчины обладают поистине ангельским терпением.

Линли сразу понял, что рука Джастин Уивер не коснулась кабинета. И хотя комната не была двойником берлоги Уивера у него дома, некоторые родственные черты сразу же бросались в глаза. Здесь царил тот же книжный беспорядок, та же атмосфера обитаемости, которой отличалась комната на Адамс-роуд.

Все свидетельствовало о кипучей, идущей в разных направлениях работе. Сердцем кабинета был большой сосновый письменный стол с компьютером, заваленный до предела. Овальный стол был как бы центром конференц-зала, а оконная ниша служила местом для чтения, так как прямо под окном стоял маленький книжный стеллаж, до которого можно было спокойно дотянуться с любого из кресел. Даже электрический камин со светло-коричневыми изразцами служил не только для обогрева: каминная полка использовалась для сортировки почты, и вдоль нее лежали в ряд более дюжины конвертов с именем Энтони Уивера. В конце этого ряда стояла двойная поздравительная открытка, и Линли взял ее: на ней оказалось веселое поздравление с днем рождения с обращением «Папочка!» и подписью «Елена» округлым почерком.

Линли поставил открытку на место и повернулся к Адаму Дженну, который по-прежнему стоял у стола, сунув одну руку в карман, а другой облокотившись на спинку стула.

— Вы знали ее?

Адам выдвинул стул. Линли сел рядом с ним за стол, отодвинув в сторону два сочинения и чашку с холодным чаем, на поверхности которого плавала тонкая неаппетитная пенка.

Лицо Адама стало серьезным.

— Я ее знал.

— Вы были в кабинете, когда она в воскресенье вечером звонила отцу?

Взгляд Адама переместился на текстофон, стоявший на маленьком дубовом столике у камина.

— Она сюда не звонила. Или звонила после моего ухода.

— Когда вы ушли?

— Где-то в половине восьмого. — Адам взглянул на часы, словно для подтверждения. — Мне нужно было встретиться с тремя людьми в университетском центре в восемь, но сначала я зашел в свои комнаты.

— Комнаты?

— Около Литтл-Сент-Мери. Значит, это было где-то в половине восьмого. Но могло быть и немного позже. Может, без четверти восемь.

— Когда вы уходили, доктор Уивер был здесь?

— Доктор Уивер? В воскресенье вечером его вообще не было. Он ненадолго заходил днем, но потом ушел домой обедать и не возвращался.

— Ясно.

Линли задумался над этим сообщением, размышляя, почему Уивер солгал о своем местонахождении вечером перед смертью дочери. Казалось, Адам сообразил, что эта подробность была по какой-то причине важна для расследования, и серьезно добавил:

— Хотя он мог прийти позже. Неосмотрительно с моей стороны заявлять, что он не возвращался вечером. Я мог просто его не встретить. Он уже около двух месяцев работает над статьей о роли монастырей в экономике Средневековья, и он мог снова решить заняться ею. Большая часть документов на латыни. Их сложно прочитать. Требуется уйма времени, чтобы во всем разобраться. Думаю, именно этим он и занимался в воскресенье вечером. Он все время это делает. Ему важно сверить все детали. Он хочет, чтобы все было безупречно. Поэтому если он что-нибудь нашел, то, вероятно, решил вернуться. Я бы об этом не узнал, и он бы мне не стал докладывать.

Только в пьесах Шекспира Линли встречались такие многословные оправдания.

— Значит, обычно он не ставит вас в известность, если вдруг решает вернуться?

— Дайте подумать. — Молодой человек сдвинул брови, но Линли прочел ответ в его руках, которые он нервно прижимал к бедрам.

Линли произнес:

— Вы высоко цените доктора Уивера, так ведь? — «Достаточно, чтобы слепо защищать его» осталось невысказанным, но, несомненно, Адам Дженн понял скрытый упрек в вопросе Линли.

— Он великий человек. Он честен. В нем больше честности, чем в полудюжине других старших научных сотрудников Сент-Стивенза или в ком-нибудь еще. — Адам указал на конверты на каминной доске. — Все эти письма пришли после того, как все узнали о том, что случилось с… о том, что случилось. Люди его любят. Он им небезразличен. Нельзя быть подонком и завоевать такую любовь окружающих.

— И Елена любила отца?

Взгляд Адама скользнул по поздравительной открытке.

— Да. Его все любят. Он интересуется людьми. Он всегда поможет, если у кого-нибудь проблема. С доктором Уивером можно поговорить. Он честен с людьми. Откровенен.

— А Елена?

— Он беспокоился о ней. Занимался с ней. Ободрял ее. Просматривал ее сочинения, помогал в учебе и беседовал с ней о ее дальнейшей жизни.

— Ему было важно, чтобы она добилась успеха.

— Я знаю, о чем вы думаете, — сказал Адам. — Удачливый отец подразумевает удачливую дочь. Но он не такой. Он не просто уделял время ей. Он уделял время всем. Он помог мне с жильем. Он подыскивал мне студентов для занятий. Я решил вступить в научное общество, он мне и в этом помогает. И когда у меня есть вопросы с работой, он всегда рядом и готов помочь. У меня никогда не было чувства, что я отвлекаю его. Вы знаете, какое это ценное качество в человеке? Такие люди на дороге не валяются.

Линли заинтересовал не панегирик в честь Уивера. То, что Адам Дженн так восхищается человеком, который руководит его работой, кажется вполне естественным. Но за признаниями Адама крылось нечто большее: ему удалось избежать ответов на вопросы, касающиеся Елены. Ему даже удалось не называть ее имени.

С кладбища слабо донесся смех празднующей свадьбу компании. Кто-то крикнул: «Поцелуй нас!» — а другой ответил: «И не мечтай!» — и резкий звон разбитого стекла засвидетельствовал, что шампанское закончилось.

Линли спросил:

— Очевидно, вы довольно близки с доктором Уивером?

— Да.

— Как сын.

Адам еще больше покраснел. Но на его лице появилось выражение удовольствия.

— Как брат Елены.

Адам быстро провел большим пальцем по краю стола. Потом поднял руку и потер подбородок. Линли сказал:

— Или не совсем как брат. В конце концов, она была привлекательной девушкой. Вы должны были часто видеться. Здесь, в кабинете. Также в доме Уивера. И несомненно, время от времени в профессорской комнате. Или на официальном обеде. И в ее комнате.

Адам ответил:

— Я никогда не заходил к ней. Просто провожал ее. Вот и все.

— Я так понимаю, вы часто приглашали ее куда-либо.

— На иностранные фильмы в Клуб искусств. Иногда мы вместе обедали. Один день провели за городом.

— Ясно.

— Это не то, что вы думаете. Я этого не делал, потому что хотел, я хочу сказать, я бы не мог… О черт!

— Доктор Уивер просил вас приглашать Елену?

— Если вам это так важно, да. Он думал, мы подходим друг другу.

— Так и было?

— Нет! — Эхо от этого слова, выкрикнутого с внезапной яростью, еще мгновение дрожало в воздухе. Словно пытаясь смягчить резкость своего ответа, Адам добавил: — Послушайте, я был словно сопровождающим. Больше ничего не происходило.

— А Елене был нужен сопровождающий? Адам собрал сочинения на столе.

— У меня слишком много работы. Занятия со студентами, мои собственные занятия. Сейчас в моей жизни нет времени на женщин. Они вносят в жизнь проблемы, когда их меньше всего ожидаешь, а я не могу позволить себе отвлекаться. Каждый день я часами занимаюсь научной работой. Мне надо читать сочинения. Ходить на собрания.

— И все это было довольно трудно объяснить доктору Уиверу.

Адам вздохнул. Он положил ногу на ногу и потянул за шнурок своего спортивного ботинка.

— Во второй выходной триместра он пригласил меня к себе домой. Он хотел, чтобы я познакомился с ней. Что я мог сказать? Он стал заниматься со мной, когда я был студентом. Он так стремился мне помочь. Как я мог взамен отказать ему в помощи?

— Каким образом вы помогали ему?

— Он не хотел, чтобы она виделась с этим парнем. Я должен был мешать их встречам. С парнем из Куинз-Колледжа.

— Гаретом Рэндольфом.

—Точно. Она познакомилась с ним в «Обществе глухих студентов» в прошлом году. Доктору Уиверу было неспокойно, когда они встречались. Думаю, он надеялся, что она могла… понимаете…

— Предпочесть вас? Адам опустил ногу на пол.

— Ей в любом случае не очень нравился этот парень, Гарет. Она мне говорила. Я хочу сказать, они везде ходили вместе, и у них были хорошие отношения, но все было не всерьез. И она знала, о чем беспокоится ее отец.

— О чем же?

— Что все закончится… То есть что она выйдет замуж…

— За глухого, — добавил Линли. — Что, в конце концов, не так уж необычно, поскольку она сама была глухой.

Адам резко поднялся со стула. Он подошел к окну и уставился на кладбище.

— Это сложно объяснить, — тихо произнес он в стекло. — Не знаю, как сказать вам. Но если бы я даже и мог, то зачем? Что бы я ни сказал, это его скомпрометирует и нисколько не прольет свет на то, что случилось с ней.

— А если и прольет, то компрометировать доктора Уивера никак нельзя, не так ли? Ведь на волоске висит назначение главой Пенфордской кафедры.

— Дело не в этом!

— Тогда никому не повредит, если вы мне все расскажете.

Адам рассмеялся:

— Легко сказать! Вы лишь хотите найти убийцу и вернуться в Лондон. Вам все равно, если чья-то жизнь порушится. Полиция в роли Эвменид[16]. Это обвинение Линли слышал и раньше. И хотя он частично признавал его справедливость — должна существовать бесстрастная рука правосудия, иначе общество рухнет, — беззастенчивость утверждения на мгновение неприятно удивила его. Оказавшись на самом краю пропасти, именуемой правдой, люди всегда хватались за один и тот же способ протеста: скрывая правду, я защищаю кого-то от вреда, от боли, от действительности, от подозрения. Это были различные виды одного и того же протеста, который носил маску лицемерного благородства. Линли ответил:

— Это не какая-нибудь отвлеченная смерть, Адам. Она затрагивает всех, кто знал Елену. Неуязвимых нет. Жизни уже и так разрушены. Вот что делает убийство. И если вы этого не знаете, то пришло время узнать.

Молодой человек сглотнул. Линли услышал это из другого конца комнаты.

— Ее все это забавляло, — наконец сказал он. — Ее все забавляло.

— Что в данном случае?

— То, что отец беспокоился, как бы она не вышла замуж за Гарета Рэндольфа. Что он не хотел, чтобы она слишком много общалась с другими глухими студентами. Но прежде всего, что он… Думаю, что он так сильно ее любил и хотел, чтобы она так же любила его. Ее это забавляло. Такая она была.

— Какие у них были отношения? — спросилЛинли, зная, что Адам Дженн вряд ли скажет что-нибудь против своего учителя.

Адам уставился на свои руки и большим пальцем принялся ковырять кожицу около ногтей.

— Он носился с ней. Хотел участвовать в ее жизни. Но это всегда выглядело… — Адам вновь сунул руки в карманы. — Не знаю, как объяснить.

Линли вспомнил описание дочери Уивером. Вспомнил, как отреагировала на это Джастин Уивер.

— Неискренне?

— Как будто он считал, что должен изливать на нее любовь, все время показывать ей, как она много для него значит, чтобы она когда-нибудь в это поверила.

— Возможно, он окружал ее особенной заботой, потому что она была глухой. Она оказалась в новой обстановке. Он хотел, чтобы она добилась успеха. Ради себя. Ради него.

— Я знаю, на что вы намекаете. Вы снова о кафедре. Но это было нечто большее. Это касалось не только ее занятий. И не только потому, что она была глухой. Мне кажется, он хотел в чем-то оправдаться перед ней. Но он так к этому стремился, что даже не мог разглядеть ее по-настоящему. Такой, какой она в действительности была.

Это описание прекрасно вязалось с горем Уивера прошлым вечером. К такому часто приводят разводы. Один из супругов, страдающий от неудачного брака, оказывается меж двух огней: интересами ребенка и своими собственными. Если он решает сохранить брак ради ребенка, то ответом ему будет одобрение общества, но он погибнет. Но если он оставит семью ради удовлетворения потребностей собственного «я», то пострадает ребенок. Остается только искусно балансировать между этими двумя полюсами, пытаясь устроить новую жизнь, не причиняя вреда и страданий детям.

Линли подумал, что это утопический идеал, совершенно невозможный, потому что, когда распадается семья, всегда страдают чувства. Далее если развод был единственным способом восстановить душевную гармонию, именно в этом порыве к душевной гармонии гнездились самые злостные споры чувства вины. Большинство людей, и Линли вынужден был признать, что является одним из них, строят свою жизнь в соответствии с иудейско-христианскими традициями, согласно которым они не имеют права на личное счастье, не подчиненное счастью их ближних. То, что мужчины и женщины на самом деле ведут жизнь, полную тихого отчаяния, в конечном итоге совершенно не принимается во внимание. Поскольку, посвящая себя ближним, они добиваются одобрения тех, кто, испытывая такое же тихое отчаяние, делает то же самое.

Для Энтони Уивера ситуация сложилась еще хуже. Чтобы восстановить душевную гармонию, к которой, по мнению общества, он вообще не имел права стремиться, он покончил с браком. Чувство вины из-за развода усугублялось тем, что, убегая от несчастливой жизни, он не просто оставлял маленького ребенка, который его любил и зависел от него. Он оставлял ребенка-инвалида. Впрочем, он в любом случае проиграл бы. Сохрани он брак и посвяти свою жизнь дочери, он бы чувствовал себя несчастным, но благородным. Попытавшись обрести душевную гармонию, он получил взамен чувство вины; и сам считал себя себялюбивым и ничтожным.

При близком рассмотрении чувство вины оказывалось основным катализатором различных видов человеческой преданности. Линли задался вопросом, не оно ли крылось за преданностью Уивера дочери. По его собственному мнению, он совершил грех. Против жены, Елены и самого общества. Пятнадцать лет он ощущал свою вину. Забота о Елене, облегчение ее жизни, стремление завоевать ее любовь были, очевидно, единственным способом искупления. Линли почувствовал жгучую жалость при мысли о страстном стремлении человека получить доказательство того, что он вновь отец своей дочери. Он не знал, собрался ли Уивер с духом и нашел ли время спросить Елену, действительно ли для получения ее прощения необходимы такие крайние меры и такие душевные муки.

— Не думаю, что он по-настоящему знал ее, — повторил Адам.

Линли подумал, что, возможно, Уивер даже не знал себя. Он поднялся.

— Когда вы ушли отсюда вчера вечером после звонка доктора Уивера?

— Вскоре после девяти.

— Вы заперли дверь?

— Конечно.

— А в воскресенье вечером? Вы всегда запираете?

— Да. — Адам кивнул на сосновый стол и оборудование на нем — компьютер, два принтера, дискеты и документы. — Все это стоит целое состояние. Дверь кабинета на двойном замке.

— А другие двери?

— Главная дверь запирается, а двери подсобки и спальни нет.

— Вы когда-нибудь пользовались текстофоном, чтобы связаться с Еленой в ее комнате? Или в доме доктора Уивера?

— Иногда.

— Вы знали, что Елена бегала по утрам?

— С миссис Уивер. — Адам скорчил гримасу. — Доктор Уивер не разрешал ей бегать одной. Она не любила, когда миссис Уивер тащилась за ней, но они брали собаку, и она с этим мирилась. Она любила собаку. И любила бегать.

— Да, — задумчиво произнес Линли, — как и многие люди.

Он кивнул на прощание и вышел из комнаты. За дверью на лестнице, высоко подняв коленки и склонившись над открытым учебником, сидели две девушки. Они даже не взглянули на проходившего мимо Линли, но немедленно замолчали и заговорили вновь только тогда, когда он спустился на первый этаж. Линли услышал голос Адама Дженна «Кэтрин, Кили, можете заходить» и шагнул в прохладный осенний полдень.

Он бросил взгляд через Айви-корт на кладбище, вспоминая о своей встрече с Адамом Дженном, размышляя, что значит оказаться между отцом и дочерью, недоумевая, что означало резкое «Нет!», когда Линли спросил молодого человека, подходили ли они с Еленой друг другу. Но он по-прежнему не узнал ничего нового о визите Сары Гордон в Айви-корт.

Линли взглянул на часы. Было начало третьего. Хейверс будет занята с кембриджской полицией. У него достаточно времени, чтобы добраться до острова Крузо. Это даст ему хотя бы минимальную информацию. И Линли отправился переодеться.

Глава 9

Энтони Уивер уставился на скромную табличку с именем на столе — П.Л. Бек, директор похоронного бюро, и ощутил прилив искренней благодарности. Главный офис был совсем не похож на похоронную контору, насколько это позволял хороший вкус, и хотя теплые осенние тона и удобная мебель не давали Уиверу забыть об обстоятельствах, которые привели его сюда, обстановка по крайней мере не усугубляла горя мрачными декорациями, записанной на магнитофон органной музыкой и присутствием печальных служащих, одетых в черное.

Рядом с Уивером сидела Глин, сцепив руки на коленях, плотно прижав ступни к полу; ее голова и плечи словно окаменели. Она не смотрела на него.

Вняв ее настойчивым просьбам в течение утра, Уивер отвел ее в полицейский участок, где, несмотря на все его объяснения, она рассчитывала увидеть тело Елены. Когда ей сказали, что тело отправили на вскрытие, Глин потребовала разрешить ей присутствовать на процедуре. И когда с испугом и мольбой на лице, обращенном в сторону Энтони, дежурная женщина-констебль, извиняясь, мягко объяснила, что это просто невозможно, что это не разрешено, что в любом случае вскрытие производится в другом месте, а не в полицейском участке, и даже если оно бы и производилось здесь, то члены семьи… —Глин закричала:

— Я ее мать! Она моя! Я хочу ее видеть!

Кембриджские полицейские не были бездушными людьми. Они быстро отвели Глин в конференц-зал, где взволнованная молодая секретарша пыталась напоить ее минеральной водой, от которой та отказалась. Вторая секретарша принесла чашку чаю. Дорожный инспектор предложил аспирин. И пока в спешном порядке звонили полицейскому психологу и офицеру по связям с общественностью, Глин продолжала просить показать ей Елену. Голос у нее был напряженный и пронзительный. Лицо одеревенело. Когда ее просьбу не выполнили, она начала кричать.

Будучи свидетелем всего этого, Энтони только испытывал все возрастающее чувство стыда. Стыда за Глин, потому что она устраивала унизительную сцену на людях. Стыда за себя, потому что он стыдился ее. Поэтому, когда Глин накинулась на него и принялась обвинять его в том, что он из эгоизма не хочет опознать тело своей собственной дочери, как же им тогда узнать, что это именно Елена Уивер, если матери не разрешают совершить опознание, матери, которая дала ей жизнь, матери, которая любила ее, которая воспитала ее одна, — слышите меня, подонки, одна: он не имел к нам никакого отношения после того, как ей исполнилось пять, потому что он получил все, что хотел, свою бесценную свободу, поэтому дайте мне ее увидеть, дайте мне увидеть ее! — Энтони подумал: я бесчувственное дерево. Ее слова не трогают меня. Хотя его твердая решимость не обращать внимания на оскорбления удерживала его от того, чтобы нанести ответный удар, она не могла удержать его мозг от путешествия во времени, от перебирания в памяти событий в попытке вспомнить, если не понять, какие силы когда-то свели его с этой женщиной.

Это должно было быть нечто большее, чем секс: взаимный интерес, возможно, пережитые вместе события, сходный образ жизни, цели, идеалы. Если бы хоть что-нибудь из этого присутствовало в их жизни, они могли бы выдержать испытания. Но в действительности была пьяная вечеринка в элегантном доме у Трампингтон-роуд, где около тридцати выпускников, принимавших участие в избрании на пост нового местного члена парламента, праздновали его победу. Не зная, чем заняться вечером, Энтони пришел туда с другом. Глин Уэстомпсон поступила так же. Их общее равнодушие к тайным махинациям кембриджской политики породило иллюзию общности их интересов. Шампанское всколыхнуло кровь. Когда Энтони предложил взять на террасу бутылку и наблюдать, как лунный свет серебрит деревья в саду, в его мыслях были лишь обычные поцелуи, шанс погладить ее полную грудь, которую он видел сквозь тонкую ткань блузки, и возможность наедине от всех скользнуть рукой по ее бедру.

Но терраса оказалась темной, ночь довольно теплой, а реакция Глин совсем не такой, какую он ожидал. Ее ответ на поцелуй удивил его. Губы Глин жадно впились в его язык. Одной рукой она расстегнула блузку и бюстгальтер, а другая в это время проникла в его брюки. Глин застонала от возбуждения. Она оседлала его ногу и принялась вращать бедрами.

Здравый смысл оставил Энтони. Им овладело сильнейшее желание.

Они не говорили. Опорой для них стала каменная балюстрада террасы. Энтони приподнял ее, она раздвинула ноги. Он все сильнее погружался в ее тело, задыхаясь от стремления довести себя до полного возбуждения, пока кто-нибудь не вышел на террасу и не застал их, а Глин кусала его шею, тяжело дышала и дергала его за волосы. Единственный раз в жизни, когда он был с женщиной, ему на ум пришло слово «трахаться». И когда все закончилось, он даже не мог вспомнить, как ее зовут.

Не успели они с Глин оторваться друг от друга, как из дома вышли пять или семь студентов. Кто-то сказал «Ухты!», а кто-то «Ятоже этим займусь», все засмеялись и спустились в сад. Именно эта насмешка заставила Энтони обнять Глин, поцеловать ее и хрипло прошептать «Давай уйдем отсюда, ладно?». Потому что их совместный уход как бы облагораживал произошедшее, делая их не просто двумя потными телами, одержимыми желанием совокупиться.

Она пошла с ним в тесный дом на Хоуп-стрит, который он делил с тремя друзьями. Она провела там ночь, а потом еще одну, чебултыхаясь с ним на тонком матраце, служившем кроватью, изредка перекусывая, покуривая французские сигареты, попивая английский джин и снова и снова направляясь в его спальню, ведя его к матрацу на полу. Глин переезжала к Энтони постепенно, в течение двух недель — сначала оставляя что-то из одежды, потом книгу, потом принеся лампу. Они никогда не говорили о любви. Они никогда не любили друг друга. Они просто поженились, и этот брак стал высшей формой компенсации, полученной почти незнакомой женщиной за бездумную половую близость. Дверь офиса отворилась. Вошел мужчина, вероятно П.Л. Бек. Как и обстановка в офисе, его одежда говорила о тактичном желании избежать всего того, что напоминало о смерти. На нем были мягкие серые брюки и опрятный синий свитер. На шее идеальным узлом был завязан галстук Пембрук-Колледжа.

— Доктор Уивер? — произнес он. И, резко повернувшись на каблуках,—к Глин: — И миссис Уивер? — Должно быть, он заранее подготовился. Это был искусный способ избежать упоминания их имен вместе. Вместо того чтобы выражать фальшивые соболезнования по поводу смерти девушки, которую он не знал, Бек сказал: — Полицейские сообщили, что вы придете. Мне бы хотелось, чтобы все закончилось для вас как можно быстрее. Предложить вам что-нибудь? Кофе или чай?

— Мне ничего, — ответил Энтони. Глин молчала. Мистер Бек не стал ждать ее ответа. Он сел и произнес:

— Насколько я понимаю, тело все еще находится в полиции. Поэтому может пройти несколько дней, прежде чем она окажется у нас. Они ведь вам говорили?

— Нет. Они просто говорили, что производят вскрытие.

— Понятно. — Бек задумчиво сложил шатром ладони и облокотился о стол. — Чтобы провести все исследования, обычно требуется несколько дней. Они изучают внутренние органы, ткани, проводят токсикологический анализ. Когда смерть скоропостижная, эта процедура проходит относительно быстро, особенно если… — бросив быстрый участливый взгляд в сторону Глин, — если покойный находился под наблюдением врача. Но в данном случае…

— Мы понимаем, — ответил Энтони.

— Убийство, — сказала Глин. Она отвела взгляд от стены и уставилась на мистера Бека, хотя ее тело ни на миллиметр не подвинулось на стуле. — Вы имеете в виду убийство. Скажите. Не ходите вокруг да около. Она не умершая. Она жертва. Это убийство. Я еще к этому не привыкла, но если я буду слышать это часто, то не сомневаюсь, что слово будет естественно появляться в моей речи. Моя дочь жертва. Смерть моей дочери — убийство.

Мистер Бек взглянул на Энтони, вероятно, с надеждой, что он что-нибудь скажет в ответ на скрытое обличение, а возможно, ожидая, что Энтони обратится к бывшей жене со словами утешения или поддержки. Но Энтони промолчал, и мистер Бек быстро продолжил:

— Вам нужно будет сообщить мне, где и когда состоится церемония и где ее похоронят. Если вы захотите, у нас неподалеку есть уютная часовня. И конечно — я знаю, что это трудно для вас обоих, — но вам надо решить, хотите ли вы присутствия общественности.

— Общественности? — При мысли о том, что его дочь выставят на обозрение для любопытных, Энтони почувствовал, как на его руках зашевелились волоски. — Это невозможно. Она не…

— Я хочу. — Энтони увидел, что ногти Глин совершенно побелели — так сильно она вонзила их в ладони.

— Неправда. Ты не видела, на что она похожа.

— Пожалуйста, не говори мне, чего я хочу. Я сказала, что увижу ее. Так и будет. И я хочу, чтобы ее видели все.

Мистер Бек вмешался:

— Мы можем восстановить лицо. Со специальной замазкой для лица и макияжем никто не заметит, насколько она…

Глин рванулась к нему. Мистер Бек инстинктивно отпрянул.

— Вы меня не слушаете. Я хочу, чтобы повреждения были видны. Хочу, чтобы весь мир знал.

Энтони хотел спросить «И чего ты этим добьешся?», но знал ответ. Она передала Елену под его опеку и хотела, чтобы все видели, как он выполнил свой долг. Пятнадцать лет она воспитывала их дочь в одном из самых неблагополучных районов Лондона, и на память у Елены осталась щербинка на зубе — последствие единственной передряги, в которую она попала. Это была потасовка из-за ученика пятого класса со шрамами от прыщей на лице, который пообедал с Еленой, а не со своей постоянной подружкой. И ни Глин, ни Елена ни разу не сочли этот поврежденный зуб свидетельством неспособности Глин защитить свою дочь. Напротив, для обеих он стал боевым трофеем Елены, доказательством ее равенства с другими. Потому что три девочки, с которыми она подралась, могли слышать, но не смогли устоять против треснувшего ящика из-под молодого картофеля и двух металлических молочных корзин, которые Елена прихватила в ближайшей лавке зеленщика, когда на нее напали.

Пятнадцать лет в Лондоне, и всего один треснутый зуб на память. Пятнадцать месяцев в Кембридже, и одна чудовищная смерть.

Энтони не стал спорить. Он просто спросил:

— У вас нет брошюры? Чтобы мы могли решить?..

Мистер Бек был рад пойти навстречу.

— Конечно. — Он поспешно выдвинул ящик стола. Оттуда он достал папку с тремя кольцами, обернутую в темно-бордовый пластик с золотыми буквами «Бек и сыновья, сотрудники похоронного бюро». Мистер Бек передал папку Энтони и Глин.

Энтони открыл ее. В пластиковые кармашки были вставлены цветные фотографии размером восемь на десять. Он начал перелистывать их, глядя, но не видя, читая и не понимая. Он различал породы дерева: дуб и красное дерево. Он узнавал фразы: естественная устойчивость против коррозии, резиновая прокладка, креповая отделка, битумное покрытие, герметичная обшивка. Он с трудом различил голос мистера Бека, бормочущего про относительные преимущества меди или шестнадцатимиллиметровой стали над дубом, про подъемные и наклонные матрацы, расположение замка. Энтони слышал, как он говорил:

— Эти универсально запечатывающиеся гробы одни из самых лучших. Запорный механизм в дополнение к прокладке запечатывает крышку, а сплошной сварной шов запечатывает дно. Поэтому создается максимальная защита против… — Мистер Бек сделал тактичную паузу. На его лице была написана нерешительность. — Червей, жуков, влаги, росы. Как бы это получше сказать? Воздействия стихий.

Слова в папке поплыли перед глазами. Энтони услышал, как Глин спросила:

— Здесь есть гробы?

— Всего несколько. Люди обычно выбирают по брошюрам. И при данных обстоятельствах, пожалуйста, не чувствуйте, что вы должны…

— Я бы хотела посмотреть.

Взгляд мистера Бека скользнул на Энтони. Казалось, он ждал каких-то возражений. Но их не последовало, и мистер Бек сказал: «Конечно. Сюда», — и вывел их из офиса.

Энтони шел за своей бывшей женой и директором похоронного бюро. Он хотел настоять на принятии решения в безопасном офисе мистера Бека, где фотографии еще на короткое время заслонят от них действительность. Но он знал, что его желание отдалить страшную реальность будет воспринято как еще одно свидетельство бессилия. И разве смерть Елены уже не стала доказательством его бесполезности как отца, еще раз подтверждая убеждение, к которому Глин пришла с годами: его единственным вкладом в воспитание дочери стала одна слепая половая клетка, умеющая плавать?

— Вот они. — Мистер Бек распахнул тяжелые дубовые двери. — Я оставлю вас одних.

Глин возразила:

— В этом нет необходимости.

— Но, само собой, вы захотите обсудить…

— Нет. — Глин прошла мимо него в зал. Там не было украшений и посторонней мебели, только несколько гробов, стоявших вдоль окрашенных в жемчужный цвет стен: их крышки распахнуты над бархатным, атласным, креповым нутром, а сами они покоились на прозрачных пьедесталах высотой по пояс.

Энтони заставил себя переходить за Глин от одного гроба к другому. На каждом был прикреплен незаметный ценник, на каждом были написаны одинаковые уверения в надежной защите, гарантированной производителем, у каждого была отделка с рюшью, подушечка в тон и покрывало, сложенное на крышку. У каждого гроба было свое имя: неаполитанская лазурь, виндзорский тополь, осенний дуб, венецианская бронза. У каждого своя, отличная от других черта, особая форма или нежная вышивка на внутренней стороне крышки. Заставляя себя идти вперед, Энтони пытался не представлять, как будет выглядеть Елена после того, как ее в конце концов положат в один из этих гробов, и ее легкие волосы, как шелковые нити, размечутся по подушке.

Глин остановилась перед простым серым гробом со скромной атласной обивкой. Постучала по нему пальцами. Словно приняв этот жест за знак подойти, мистер Бек поспешил к ним. Его губы были плотно сжаты. Он потирал подбородок.

— Что это? — спросила Глин. На маленьком ярлычке на крышке было написано «Незащищенная поверхность». На ценнике стояло «200 фунтов».

— Прессованное дерево. — Мистер Бек нервно поправил свой пембрукский галстук и быстро продолжил: — Прессованное дерево под фланелевым покрытием и атласной отделкой, что, конечно, довольно красиво, но сам гроб ничем не защищен, кроме этой фланелевой прослойки, и, откровенно говоря, принимая во внимание наш климат, я бы не стал рекомендовать вам именно этот гроб. Мы держим его для тех случаев, когда есть трудности… Финансовые трудности. Не думаю, что вы хотите, чтобы ваша дочь… — Тон его голоса закончил недосказанную мысль.

Энтони начал было говорить «конечно…», но Глин перебила его:

— Этот гроб подойдет.

Мгновение Энтони молча глядел на свою бывшую жену. Затем он собрал всю волю и сказал:

— Не думай, что я позволю похоронить ее в этом.

Глин отчетливо произнесла:

— Мне наплевать на то, что ты позволишь. У меня достаточно денег…

— Я заплачу.

Впервые с момента их приезда Глин взглянула на него:

— Деньгами своей жены? Не надо.

— Это не имеет отношения к Джастин. Мистер Бек отступил в сторону. Он поправил маленький ценник на крышке гроба и сказал:

— Я удалюсь, чтобы вы обсудили.

— Не нужно. — Глин открыла большую черную сумку и принялась рыться в ее содержимом. Звякнули ключи. Раскрылась пудреница. Шариковая ручка упала на пол. — Вы ведь возьмете чек? Нужно будет отправить его в мой банк в Лондоне. Если это сложно, можете позвонить насчет гарантий. Я годами сотрудничала с ними, так что…

— Глин. Я не позволю.

Глин резко обернулась к нему. Боком она задела гроб, и он покачнулся на своем пьедестале. Крышка захлопнулась с глухим стуком.

— Что не позволишь? — спросила она. — Здесь у тебя нет прав.

— Мы говорим о моей дочери. Мистер Бек начал пятиться к двери.

— Останьтесь здесь. — К щекам Глин прилила гневная краска. — Ты бросил свою дочь, Энтони. Давай не будем об этом забывать. Ты предпочел карьеру. И об этом не будем забывать. Ты хотел ухлестывать за юбками. Об этом тоже не будем забывать. Ты получил все, что хотел. Все до конца. У тебя больше нет прав. — Сжимая в руке чековую книжку, Глин наклонилась за ручкой. Она начала писать, используя гроб как подставку.

Ее рука дрожала. Энтони потянулся за чековой книжкой:

— Глин. Пожалуйста. Ради бога.

— Нет, — отрезала она. — Я заплачу. Мне не нужны твои деньги. Ты не сможешь меня купить.

— Я не пытаюсь тебя купить. Я просто хочу, чтобы Елена…

— Не произноси ее имя! Не смей!

Мистер Бек сказал: «Я вас оставлю», — и, не обращая внимания на протест Глин, поспешил из комнаты.

Глин продолжала писать. Она сжимала ручку, словно оружие.

— Он сказал, двести фунтов?

— Не делай этого, — попросил Энтони. — Не превращай это в очередную ссору.

— На ней будет голубое платье, которое мама подарила ей на прошлый день рождения.

— Мы не можем похоронить ее как нищую. Я тебе не позволю. Я не могу.

Глин вырвала чек из книжки:

— Куда ушел этот человек? Вот его деньги. Пошли. — Она направилась к двери.

Энтони схватил ее за руку. Глин отпрянула в сторону.

— Подонок, — прошипела она. — Подонок! Кто ее вырастил? Кто годами пытался научить ее говорить? Кто помогал ей с домашней работой, утирал ее слезы, стирал ее одежду и не спал с ней ночами, когда она болела и плакала? Не ты, негодяй. И не твоя снежная королева-жена. Это моя дочь, Энтони. Моя дочь. Моя. И я похороню ее так, как считаю нужным. В отличие от тебя, я не гонюсь за престижным местом, поэтому мне наплевать, что подумают другие.

Энтони внезапно осознал, что не видит в поведении этой женщины признаков настоящего горя, ничего такого, что свидетельствовало бы о неизмеримости материнской утраты.

— Это не имеет отношения к похоронам Елены, — сказал он, только сейчас все поняв. — Ты по-прежнему мстишь мне. Я не уверен, что тебя печалит ее смерть.

— Как ты смеешь! — прошептала Глин.

—Ты хотя бы плакала, Глин? Ты хоть испытываешь скорбь? Ты чувствуешь что-нибудь еще, кроме желания воспользоваться ее смертью для продолжения мести? И что в этом удивительного? В конце концов, именно так ты использовала дочь почти всю жизнь.

Реакция была молниеносной. Правой рукой Глин с размаху ударила Энтони по лицу, сбив на пол очки.

— Грязный кусок… — Она замахнулась, чтобы ударить снова.

Энтони схватил ее за запястье.

— Ты ждала этого годами. Мне жаль, что здесь нет зрителей, которых ты бы так хотела видеть. — Он оттолкнул ее. Глин упала на серый гроб. Но она не собиралась успокаиваться.

— Не говори со мной о скорби! Никогда не смей говорить со мной о скорби! — выпалила она.

Глин отвернулась от него и обхватила руками крышку гроба, словно хотела обнять его. Она начала рыдать:

— У меня ничего не осталось. Она ушла. Мне ее не вернуть. Я нигде не найду ее. И я не могу… Я никогда не смогу… — Ее пальцы скрючились, потянув фланелевую обивку гроба. — Но ты можешь. Ты еще можешь, Энтони. Я хочу, чтобы ты умер.

Энтони ощутил внезапный прилив жалости. После стольких лет вражды, после этих минут в похоронном бюро он бы не поверил, что способен испытывать что-нибудь к Глин, кроме открытой неприязни. Но в словах «ты можешь» он увидел всю неизмеримость и причину горя его бывшей жены. Ей было сорок шесть лет. У нее никогда не будет других детей.

Не важно, что мысль о рождении другого ребенка, который займет место Елены, была невозможна, потому что для Энтони жизнь утратила смысл после того, как он увидел труп своей дочери. Он мог бы провести остаток жизни в бесконечных занятиях академической работой, так что у него не было бы свободной минуты, чтобы вспомнить ее изуродованное лицо и след от шнурка на шее, но все это не имело значения. У него еще мог быть другой ребенок, несмотря на безумное горе. Но у Глин не будет детей. Ее страдания усугублялись упрямой мыслью о возрасте.

Энтони шагнул к ней, обняв ее за сотрясающиеся от рыданий плечи:

— Глин, я…

— Не трогай меня! — Она отшатнулась от него, потеряла равновесие и упала на одно колено.

Тонкая фланелевая обшивка гроба разорвалась. Под ней было хрупкое и уязвимое дерево.

С бешено бьющимся сердцем, стук которого отдавался даже в ушах, Линли остановился вблизи Болотного шоссе. Он порылся в кармане в поисках часов. Открыл их и, тяжело дыша, сверил время. Семь минут.

Он покачал головой, согнулся почти пополам, уперев руки в колени и отдуваясь, словно больной с эмфиземой. Меньше мили пробежки — и он совершенно выдохся. Шестнадцать лет курения сделали свое дело. Десять месяцев воздержания не смогли оздоровить его.

Линли выбрался на старый деревянный мостик через ручей между островом Робинзона Крузо и Шипе-Грин. Он прислонился к металлическим поручням, откинул голову и принялся глотать воздух, как человек, которого только что вытащили из воды. На его лице блестели капельки пота, а футболка промокла насквозь. Какие замечательные впечатления от бега!

Крякнув, Линли развернулся и положил локти на поручни, свесив голову вниз, чтобы отдышаться. Семь минут, подумал он, и даже меньше мили. Она бы пробежала по такому же маршруту не более чем за пять.

В этом не могло быть сомнений. Она каждый день бегала со своей мачехой. Она бегала на длинные расстояния. Она участвовала в соревнованиях кембриджской команды по бегу по пересеченной местности. Если ее ежедневнику можно было верить, то она бегала с университетским клубом «Заяц и собаки» с прошлого января, а возможно, и еще раньше. В зависимости от расстояния, которое она собиралась преодолеть в то утро, ее темп мог быть другим. Но Линли не мог представить, чтобы Елене потребовалось больше десяти минут, чтобы добраться до острова, независимо от выбранного ею маршрута. В этом случае, если только она не останавливалась по пути, она бы добралась до места своего убийства не позднее двадцати пяти минут седьмого. Наконец дыхание пришло в норму, и Линли поднял голову. Даже без тумана, который накануне окутывал большую часть местности, он вынужден был признать, что это исключительное место для убийства. Ломкие ивы, заросли ольхи и березы заслоняли остров не только от эстакады, возвышавшейся над его южной частью, но и от тропинки вдоль речушки, — ручья, по словам Шихана, — менее чем в десяти футах от него. Любой, замышляющий убийство, мог здесь надежно спрятаться. И хотя редкие пешеходы переходили по большому мосту на остров, а оттуда на тропинку, хотя вдоль реки проезжали велосипедисты, убийца мог быть почти уверен, что в половине седьмого холодного ноябрьского утра никто не увидит, как он бьет и душит Елену Уивер. В половине седьмого утра поблизости никого не будет, кроме ее мачехи. А от присутствия мачехи отделались с помощью простого звонка потекстофону, звонка, сделанного кем-то, кто достаточно хорошо знал Джастин, чтобы предположить, что, получив такую возможность, она не побежит одна в этакую рань.

Конечно, она все равно побежала. Но убийце повезло, что она выбрала другой маршрут. Если только это было везение.

Линли оторвался от перил и, перейдя через мост, оказался на острове. Высокие деревянные ворота, ведущие в северную часть острова, были открыты, и, войдя, он сразу же увидел сарай со сваленными рядом плотами и тремя старыми велосипедами, прислоненными к его зеленым дверям. Внутри трое мужчин в грубых теплых свитерах осматривали пробоину в одном из плотов. Мерцающие огни на потолке окрашивали их кожу в желтый цвет. В воздухе висел запах морской олифы. Он исходил от рабочей скамьи, на которой теснились открытые банки по два галлона с лежащими на них кистями. Запах исходил также от двух других плотов, только что отремонтированных и сохнущих на козлах.

— Отъявленные идиоты, вот кто они, — говорил один из мужчин. — Посмотри на эту выбоину. Это ведь небрежность. Им на все плевать.

Другой мужчина поднял голову. Линли увидел, что он молод — ему было не больше двадцати. У него было прыщавое лицо, длинные волосы, а в мочке уха красовалась блестящая цирконовая сережка. Он спросил:

— Что-то нужно, приятель?

Двое других мужчин прервали работу. Они были среднего возраста и выглядели усталыми. Один из них окинул Линли беглым взглядом, оценивающим его импровизированный спортивный костюм из коричневого твида, голубой шерсти и белой кожи. Другой прошел в дальний угол сарая, где включил электрический шлифовальный станок и принялся яростно обрабатывать бок каноэ.

Линли видел в южной стороне острова официальное предупреждение полиции о том, что произошло преступление, поэтому его удивило, почему Шихан не предпринял ничего относительно этой части острова. Но как только молодой человек заговорил, Линли все стало ясно.

— Никто не прогонит нас из-за какой-то дуры, которая влипла.

— Брось, Дерек, — заметил мужчина постарше. — Они имеют дело с убийством, а не просто с девкой, которая попала в неприятную историю.

Дерек насмешливо вскинул голову. Из кармана своих синих джинсов он вытащил сигарету и зажег ее кухонной спичкой, которую потом бросил на пол, не обращая внимания на близость нескольких банок с краской.

Представившись, Линли спросил, не знал ли кто-нибудь из них убитую девушку. Мужчины только сказали, что она была из университета. У них не было другой информации, кроме той, что сообщила полиция, приехав вчера утром в их мастерскую. Они знали, что в южной части острова нашли тело студентки колледжа с изуродованным лицом и веревкой на шее.

Линли спросил, обыскала ли полиция северную часть острова.

— Они везде совали свои носы, — ответил Дерек. — Вломились прямо через ворота, не успели мы прийти. Нед из-за этого весь день злился. — Он крикнул сквозь скрежет шлифовальной машины: — Правда, приятель?

Если Нед его и услышал, то никак не отреагировал. Он был полностью поглощен каноэ.

— Вы заметили что-нибудь необычное? — спросил Линли.

Дерек выпустил изо рта сигаретный дым и втянул его ноздрями. Он ухмыльнулся, вероятно довольный произведенным впечатлением.

— Вы имеете в виду, кроме двух дюжин полицейских, которые шныряли по кустам и пытались припереть к стене таких парней, как мы?

— Как так? — спросил Линли.

— Обычная история. Какую-то девку из колледжа стукнули. Полицейские пытаются задержать местного, чтобы свалить все на него, а университет бы оставался чистеньким. Спросите об этом Билла.

По-видимому, Билл не испытывал особого желания распространяться на эту тему. Он был занят — ножовкой обрабатывал узкую доску, зажатую старыми красными тисками.

Дерек сказал:

— Сын Билла работает в местной газетенке. Расследовал историю о парне, который будто бы покончил с собой прошлой весной. Университету не понравилось, как стали развиваться события, и они тут нажали на все кнопки и замяли дело. Так здесь все происходит, мистер. — Дерек указал грязным пальцем в направлении центра города. — Университет любит, когда местные пляшут под его дудку.

— Но ведь это давно в прошлом? — спросил Лин-ли. — Я имею в виду борьбу города и университета.

Билл наконец заговорил:

— Смотря кого вы спросите. Дерек добавил:

— Да, все давно в прошлом, если вы говорите с учеными джентльменами. Они не видят ничего плохого, пока их что-нибудь не огреет по лбу. Но с такими, как мы, все обстоит иначе.

Когда Линли шагал к южной оконечности острова и пролезал под лентой полицейского оцепления, то думал о словах Дерека. Как часто он слышал различные разговоры на эту тему, которые не умолкали последние несколько лет. У нас давно нет классовой системы, все это в далеком прошлом. Об этом всегда искренно и из лучших побуждений заявлял тот, чья карьера, происхождение или деньги помогали закрыть глаза на действительное положение вещей. В то время как те, кто не сделал блестящей карьеры, не имел родословной, глубоко уходящей корнями в британскую землю, не был богат или даже не мог сэкономить несколько фунтов от своего недельного заработка, — именно эти люди сознавали всю социальную несправедливость общества.

Вероятно, университет первым станет отрицать наличие барьера между ним и городом. А почему бы и нет? Ведь неприступные крепости почти никогда не раздражают их создателей.

Но все же Линли было трудно связать смерть Елены Уивер с социальными проблемами. Если бы в преступлении был замешан кто-то из местных, интуиция подсказала бы ему, что этот человек был увлечен Еленой. Но из того, что Линли удалось узнать, было очевидно, что никто из местных не был знаком с Еленой.

Линли шел по доскам, которые кембриджские полицейские проложили от кованых железных ворот острова до места преступления. Всё представляющее собой потенциальные улики было собрано и увезено командой экспертов. Остался лишь грубый полузасыпанный круг от костра перед упавшей веткой. Линли подошел к нему и сел.

Какие бы трения ни существовали в отделе судебно-медицинской экспертизы кембриджской полиции, эксперты хорошо выполнили свою работу. Зола от костра была просеяна. Похоже, образцы ее даже были увезены.

Рядом с веткой Линли заметил вмятину от бутылки на влажной земле и вспомнил список того, что перечислила Сара Гордон. Он поразмышлял над этим, представив себе хитрого убийцу, который воспользовался закрытой винной бутылкой, затем вылил вино в реку, тщательно промыл бутылку и вдавил ее в землю, чтобы она стала похожа на валяющийся повсюду мусор. Запачканная грязью бутылка могла пролежать здесь несколько недель. Влагу внутри припишут сырости. Наполненная вином, она могла сойти за орудие, которым ударили девушку и описание которого по-прежнему оставалось весьма расплывчатым. Но если дело обстояло именно так, то как в городе, где студенты хранят запасы выпивки в своих комнатах, найти, откуда эта бутылка?

Линли отодвинул ветку и пошел к поляне, где было найдено тело. Ничто не говорило о том, что вчера утром куча листьев скрывала следы преступления. Хлопушка, английский плющ, крапива и дикая земляника не были измяты, несмотря на то, что каждый листик был внимательно исследован и оценен людьми, наученными отыскивать истину. Линли направился к реке и окинул взглядом широкие просторы болотистой земли, называвшейся Коу-Фен, за которой возвышались башни Питерхауса. Линли разглядывал их, признавая, что они отчетливо видны, что на таком расстоянии их огни, особенно под куполом одного из зданий, вероятно, не были бы заметны только в самый густой туман. Он признавал, что проверяет рассказ Сары Гордон. И также вынужден был признать, что не знает почему.

Линли свернул в сторону от реки и уловил в воздухе безошибочный кислый запах человеческой рвоты, одно легкое дуновение, словно дыхание прошедшей болезни. Он нашел источник запаха на берегу — свернувшуюся лужицу зеленовато-коричневого цвета. Она была комковатая и отвратительная, со следами от лапок и клювов птиц, садившихся на нее. Нагнувшись, чтобы рассмотреть лужицу, Линли вспомнил краткое замечание сержанта Хейверс: соседи оправдали ее, инспектор, ее история подтвердилась, но вы всегда можете спросить ее, что она ела на завтрак, и отправить это экспертам для проверки.

Линли подумал, что, возможно, в этом и состоит проблема с Сарой Гордон. Все в ее истории увязано. Нигде нет ни малейшего прокола.

Зачем вам прокол? Так спросила бы Хейверс. Ваша работа не в том, чтобы хотеть проколов. Ваша работа их находить. А если вы не можете их найти, двигайтесь дальше.

Линли так и решил поступить, возвращаясь обратно по доскам и покидая остров. Он поднимался вверх по тропинке, ведущей к эстакаде, где за воротами начинался асфальт и улица. Напротив были такие же ворота, и он вошел в них посмотреть, что там.

Линли понял, что человек, бегающий по утрам и направляющийся вдоль реки от Сент-Стивенза, добравшись до Болотного шоссе, оказывается перед выбором, куда направиться дальше. Поворот налево — и Елена бы пробежала мимо строительного факультета в направлении Паркерс-Пис и кембриджского полицейского участка. Поворот направо — и она бы направилась к Ньюнем-роуд, и если собиралась бежать далеко, то к Бартон-роуд за ней. Или, теперь заметил Линли, она могла двинуться вперед, через улицу, пробежать во вторые ворота и продолжать бежать на юг вдоль реки. Линли понял, что убийца, кто бы он ни был, должен был не только знать маршрут Елены, но также и эти три возможности. Убийца знал заранее, что, чтобы не упустить Елену, он должен перехватить ее у острова Крузо.

Линли почувствовал, как сквозь одежду пробирается холод, и направился обратно по тому же пути, на этот раз несколько медленнее, только чтобы согреться. Сделав последний поворот от здания сената, где само это здание и внешние стены Гонвилл-энд-Киз-Колледжа служили туннелем для холодного ветра, он увидел сержанта Хейверс, которая появилась из ворот Сент-Стивенза и казалась совсем крошечной на фоне его башен и геральдической резьбы с изображением сказочных зверей с рогами и бивнями, которые поддерживали герб основателя колледжа.

Сержант бесстрастно оглядела Линли:

— Маскируетесь, инспектор? Он присоединился к ней.

— Разве я не сливаюсь с окружением?

— Как боец в камуфляже.

— Ваша искренность меня восхищает. — Линли объяснил, чем занимался, не обращая внимания на недоверчиво приподнятую бровь сержанта при упоминании о следах рвоты Сары Гордон, подтверждающих ее рассказ, и закончил словами: — Я бы сказал, что Елена пробежала весь путь примерно за пять минут, Хейверс. Но если она намеревалась совершить длинную пробежку, то могла менять темп. Так что самое большее — десять минут.

Хейверс кивнула. Она прищурилась в сторону переулка у Кингз-Колледжа и сказала:

— Если сторож действительно видел ее около шести пятнадцати.

— Думаю, в этом мы можем быть уверены.

— …тогда она добралась до острова намного раньше Сары Гордон. Разве не так?

— Если только она не останавливалась на полпути.

— Где?

— Адам Дженн сказал, что живет у Литтл-Сент-Мери. Это меньше чем в квартале от маршрута Елены.

— Хотите сказать, что она останавливалась на утреннюю чашечку чаю?

— Возможно. А возможно, и нет. Но если Адам вчера утром искал ее, то ему было бы нетрудно ее найти, так ведь?

Они пересекли Айви-корт, лавируя между велосипедами, и направились к лестнице.

— Мне нужно принять душ, — сказал Линли.

— Да ради бога, только не просите меня тереть вам спину.

Когда Линли вышел из душа, сержант сидела за его столом, внимательно изучая заметки, которые он написал прошлой ночью. Она устроилась как дома, разбросав по всей комнате свои вещи: один шарф на кровати, другой на спинке кресла, пальто на полу. Раскрытая сумка стояла на столе, и из нее вываливались карандаши, чековая книжка, пластмассовая расческа, у которой не было нескольких зубьев, и оранжевая нагрудная пуговица с надписью «Цыпленок Литтл был прав». Где-то в этом крыле здания ей удалось найти оборудованную служебную комнату. Перед ней стоял полный чайник, из которого она подливала в чашку с золотым ободком.

— Я смотрю, вы достали наш лучший фарфор, — заметил Линли, вытирая волосы полотенцем.

Хейверс постучала по чашке ногтем. Раздался глухой звук, а не мелодичное позвякивание.

— Пластик, — сказала она. — Ваши губы перенесут такое оскорбление?

— Они вытерпят.

— Отлично. — Она налила Линли чашку. — Там было молоко, но в нем плавали белые комки, поэтому я предоставила его будущее науке. — Хейверс бросила в чашку два кусочка сахару, перемешала одним из своих карандашей и передала ему. — Не наденете ли вы рубашку, инспектор? У вас прекрасные грудные мышцы, но я всегда немного теряю голову при виде голого мужского торса.

Линли повиновался, завершив свое одевание, начатое в ледяной ванной в конце коридора. Он взял чашку, подошел к креслу и обулся.

— Что у вас? — спросил он.

Хейверс отодвинула его записную книжку в сторону и развернула стул так, чтобы сидеть лицом к Линли. Она положила правую лодыжку на левое колено, что дало ему возможность увидеть ее носки. Они были красные.

— У нас есть волокна, — сказала она. — Из подмышек ее спортивной куртки. Хлопок, полиэстер и искусственный шелк.

— Они могут быть от одежды в ее шкафу.

— Верно. Да. Эксперты проверяют. .

— Значит, опять мимо.

— Нет, не совсем. — Линли увидел, как Хейверс прячет довольную улыбку. — Волокна были черные.

— Так…

— Да. Я думаю, что он тащил ее до острова, подхватив под мышки, и таким образом оставил эти волокна.

Линли не попался на крючок этого потенциального доказательства виновности.

— А что насчет орудия убийства? Они продвинулись в поисках того, чем ее ударили?

— Они по-прежнему дают то же описание. Это что-то гладкое, тяжелое ине оставило на теле следов. Единственная новость — это то, что они перестали называть орудие стандартным тупым предметом. Они удалили все эти прилагательные, но ищут не покладая рук другие. Шихан хочет пригласить независимых экспертов, поскольку очевидно, что два местных эксперта уже давно не могут прийти к четкому заключению ни по какому вопросу, не говоря уже о согласии.

— Он говорил, что могут быть проблемы с судебно-медицинской экспертизой, — сказал Линли. Он подумал об орудии преступления, поразмыслил о месте, где оно было совершено, и спросил:. — Дерево вполне вероятно, а, Хейверс?

Как обычно, она отреагировала сразу:

— Хотите сказать, весло? Весло байдарки?

— Это мое предположение.

— Тогда бы остались следы. Щепка, пятно олифы. Что-нибудь.

— Но у них нет абсолютно ничего?

— Ничегошеньки.

— Чертовски плохо.

— Верно. У нас нет ничего вещественного, если мы надеемся построить обвинение на этом. Но все-таки есть хорошие новости. Можно сказать, великолепные. — Хейверс достала из сумки несколько сложенных листов бумаги. — Пока я была там, Шихан получил результаты вскрытия. У нас может не быть вещественных улик, но зато у нас есть мотив.

— Вы это твердите с тех пор, как мы встретили Леннарта Торсона.

— Но это штука покруче, чем просто сексуальные домогательства, сэр. Это нечто реальное. Сдашь его за это, и с ним покончено навсегда.

— Сдашь за что?

Хейверс передала Линли отчет:

— Елена Уивер была беременна.

Глава 10

— Что, естественно, вызывает вопрос о тех неиспользованных противозачаточных таблетках, не так ли? — спросила Хейверс.

Линли вытащил из кармана куртки очки, вернулся к стулу и прочитал отчет. Елена была беременна восемь недель. Сегодня четырнадцатое ноября. Восемь недель назад бьша где-то третья неделя сентября до начала триместра в Кембридже. Приехала ли тогда Елена в Кембридж или еще нет? — подумал Линли.

Хейверс продолжала говорить:

— Когда я рассказала о них Шихану, он вдруг разразился десятиминутной речью.

Линли вышел из задумчивости: — Что?

— Беременность, сэр.

— И что?

Хейверс изобразила жест отчаяния:

— Вы что, не слушали?

— Я размышлял о временном соотношении. Где она забеременела? В Лондоне или в Кембридже? — Не дожидаясь ответа, Линли переключился на другое. — Каково мнение Шихана?

— В нем есть что-то от викторианского романа, но, как выразился Шихан, в здешнем окружении мы должны мыслить несколько архаически. Архаически с большой буквы «А». И от его версии здорово несет архаикой, сэр. — Карандашом Хейверс начала отстукивать на колене каждое предложение. — Шихан предположил, что у Елены завязался роман со старшим сотрудником колледжа. Девица от него забеременела. Она хотела женить его на себе. Он хотел сделать карьеру. Он знал, что ему не видать повышения, если поползет слух, что от него забеременела студентка. А она угрожала ему, что все расскажет, полагая таким образом склонить его к супружеству. Но все вышло не так, как она задумала. Он ее убил.

— Вы по-прежнему цепляетесь за Леннарта Торсона.

— Он подходит, инспектор. А этот адрес на Сеймур-стрит, который она написала в календаре? Я проверила.

— И?..

— Клиника. По словам врача, который был рад «помочь полиции в расследовании», Елена приходила туда в среду днем, чтобы сделать тест на беременность. И мы знаем, что Торсон приходил к ней в четверг вечером. С ним все было кончено, инспектор. Но дело обстояло еще хуже.

— Почему?

— Противозачаточные таблетки в ее комнате. Они датированы прошлым февралем, но их не принимали. Сэр, я думаю, Елена хотела забеременеть. — Хейверс отхлебнула чаю. — Обычная ловушка.

Линли нахмурился над отчетом, снял очки и протер их кончиком шарфа Хейверс.

— Не понимаю, как это связано. Она просто могла прекратить их принимать, потому что для этого не было оснований — в ее жизни не было мужчины. Когда он появился, она оказалась к этому не готова.

— Чушь, — ответила Хейверс. — Большинство женщин заранее знают, будут ли спать с мужчиной. Обычно они понимают это, как только встретятся с ним.

— Но ведь они не знают, собираются ли их изнасиловать, не так ли?

— Ладно. Сдаюсь. Но вы должны понимать, что Торсон тоже находится среди подозреваемых.

— Конечно. Но он не один, Хейверс. И возможно, он даже не в начале очереди.

В дверь дважды резко постучали. Когда Линли ответил, что можно войти, дневной сторож Сент-Стивенза просунул голову в комнату.

— Сообщение, — сказал он, протягивая сложенный лист бумаги. — Решил, что лучше принести его.

— Спасибо. — Линли поднялся. Сторож отдернул руку.

— Не для вас, инспектор, — сказал он. — Для сержанта.

Кивнув в знак благодарности, Хейверс взяла листок. Сторож исчез. Линли наблюдал, как она читала. Ее лицо помрачнело. Потом она смяла бумагу и вернулась к столу.

Линли беззаботно произнес:

— Думаю, сегодня мы сделали все, что могли, Хейверс. — Он достал часы. — Уже больше… Боже правый, посмотрите на часы. Уже больше половины четвертого. Возможно, вам стоит подумать…

Хейверс опустила голову. Линли смотрел, как она возится с сумкой. Ему не хватило духа продолжать притворяться. В конце концов, они не банковские служащие. У них другая работа.

— Не получается, — сказала Хейверс. Она швырнула комок бумаги в корзину для мусора. — Если бы кто-нибудь мог мне сказать, почему, черт возьми, ничего никогда не получается.

— Поезжайте домой, — сказал он. — Позаботьтесь о ней. Я здесь сам справлюсь.

— Для вас слишком много работы. Это нечестно.

— Может быть, и нечестно. Но это приказ. Поезжайте домой, Барбара. Вы приедете к пяти. Утром возвращайтесь.

— Сначала я проверю Торсона.

— Нет необходимости. Он никуда не убежит.

— Я все равно проверю. — Хейверс взяла сумку и подняла с пола пальто. Когда она обернулась к нему, Линли увидел, что ее нос и щеки покраснели.

Линли сказал:

— Барбара, иногда самое правильное решение бывает самым простым. Вы ведь это знаете?

— В этом все и дело, — ответила она.

— Моего мужа нет дома, инспектор. Они с Глин поехали договариваться насчет похорон.

— Думаю, вы сможете дать мне нужную информацию.

Джастин Уивер посмотрела на подъездную дорожку за спиной Линли, где угасающие дневные лучи мерцали на правом крыле его машины. Сдвинув брови, она, по-видимому, пыталась решить, что делать. Она сложила руки и прижала пальцы к рукавам своего габардинового блейзера. Это можно было расценить как стремление согреться, если бы не тот факт, что Джастин не отошла от двери, чтобы спрятаться от ветра.

— Не знаю. Я уже рассказала вам все про вечер воскресенья и утро понедельника.

— Но не все, смею сказать, что вам известно о Елене.

Джастин перевела взгляд с машины на Линли. Он увидел, что ее глаза были цвета восхитительного утреннего неба и не нуждались в подцвечивании с помощью правильно подобранной одежды. Хотя ее присутствие дома в этот час говорило о том, что весь день она не была на работе, Джастин была одета почти так же строго, как и предыдущим вечером, — втемно-серый блейзер, блузку, застегнутую до самого горла, с нежным узором из маленьких листочков и изящные шерстяные брюки. Свои длинные волосы она заколола гребнем.

Джастин сказала:

— Думаю, вы должны поговорить с Энтони, инспектор.

Линли улыбнулся:

— Конечно.

На улице два раза звякнул жестяной звонок велосипеда, и в ответ раздался автомобильный гудок. Неподалеку, с крыши на землю, описав дугу, слетели три дубоноса — их отчетливое «чик-чик!» было похоже на беседу, в которой повторялось лишь одно слово. Они запрыгали по дорожке, поклевали гравий и, как один, снова взмыли в воздух. Джастин следила за ними глазами, пока птицы не уселись на кипарис на краю лужайки. Потом она произнесла:

— Входите, — и отступила от двери.

Она взяла у Линли пальто, аккуратно повесила его на вешалку перед лестницей и повела посетителя в гостиную, где они встречались прошлым вечером. Однако, в отличие от вчерашнего дня, Джастин не предложила ему перекусить. Вместо этого она подошла к стеклянному чайному столику у стены и поправила стоявшие на нем шелковые тюльпаны. После этого она повернулась к Линли и застыла со свободно сцепленными перед собой руками. В этой обстановке, в этой одежде и в этой позе она была похожа на манекен. Линли стало интересно, что нужно сделать, чтобы самообладание покинуло эту женщину.

Он спросил:

— Когда Елена приехала в Кембридж к осеннему триместру в этом году?

— Триместр начался в первой неделе октября.

— Я знаю. Меня интересует, приехала ли она заранее, возможно, чтобы побыть с вами и отцом. Полагаю, чтобы освоиться в колледже, понадобилось бы несколько дней. Ее отец мог бы ей помочь.

Правая рука Джастин медленно поползла вверх по левой, остановилась над локтем, где ноготь большого пальца принялся описывать круги.

— Должно быть, она приехала где-то ближе к середине сентября, потому что тринадцатого была встреча на историческом факультете и она там присутствовала. Я это помню. Мне посмотреть в календаре? Вам нужна точная дата, когда она приехала к нам?

— Приехав в город, она сначала остановилась здесь у вас и вашего мужа?

— Если можно сказать, что Елена где-то остановилась. Она постоянно приходила и уходила. Ей нравилось вести активный образ жизни.

— По ночам?

Рука поползла к плечу и остановилась под воротником блузки, похожим на колыбель для шеи.

— Странный вопрос. Что вы имеете в виду?

— Когда Елену убили, она была на восьмой неделе беременности.

По лицу Джастин прошла легкая дрожь скорее эмоционального, нежели физического происхождения. Прежде чем Линли успел это оценить, она опустила глаза. Однако рука была по-прежнему у горла.

— Вам это было известно, — сказал Линли. Джастин подняла глаза:

— Нет. Но я не удивлена.

— Потому что она с кем-то встречалась? С кем-то, о ком вы знали?

Джастин перевела взгляд от Линли к двери гостиной, словно ожидала увидеть там любовника Елены.

— Миссис Уивер, — сказал Линли, — сейчас мы вплотную подошли к возможному мотиву убийства вашей падчерицы. Если вы что-нибудь знаете, буду очень признателен, если вы мне об этом расскажете.

— Это должен сделать Энтони, а не я.

— Почему?

— Потому что я была ее мачехой. — Джастин вновь перевела глаза на Линли. Взгляд был холодный. — Вы понимаете? У меня нет прав, наличие которых вы, по-видимому, мне приписываете.

— Прав говорить плохо о покойной?

— Как вам угодно.

— Елена вам не нравилась. Это очевидно. Но в этом вряд ли есть что-то необычное. Несомненно, вы одна из миллионов женщин, которым не очень-то по душе навязанные им дети от предыдущего брака супруга.

— Обычно этих детей не убивают, инспектор.

— Тайная надежда мачехи стала реальностью? — Линли угадал ответ, когда Джастин инстинктивно отпрянула от него. Он тихо произнес: — Это не преступление, миссис Уивер. И вы не первый человек, черное желание которого исполнилось, превосходя его самые безумные мечты.

Джастин резко отошла от чайного столика и села на диван. Она не откинулась на спинку и не утонула в нем, а сидела на краю со сложенными на коленях руками и идеально прямой спиной. Она пригласила:

— Садитесь, пожалуйста, инспектор Линли. — Когда он сел в кожаное кресло лицом к дивану, она продолжила: — Хорошо. Я знала, что Елена была… — казалось, Джастин подыскивает нейтральное слово, — сексуальной.

— Сексуально активной? — И когда Джастин кивнула, плотно сжав губы, словно намереваясь стереть оранжево-розовую губную помаду, Линли спросил: — Она вам рассказывала?

— Это было очевидно. Я чувствовала по запаху. После секса она не всегда принимала душ, а это довольно ощутимый аромат, не так ли?

— Вы не давали ей советов? Ваш муж не беседовал с ней?

— Об ее гигиене? — На лице Джастин появилось выражение сдержанного удивления. — Полагаю, Энтони предпочитал закрывать глаза на то, что подсказывало его обоняние.

— А вы?

— Несколько раз я пыталась поговорить с ней. Сначала я думала, что она просто не знает, как следить за собой. Я также подумала, что разумно будет узнать, предохраняется ли она от беременности. Откровенно говоря, у меня создалось впечатление, что Елена и Глин едва ли когда-нибудь беседовали, как мать с дочерью.

— Насколько я понимаю, она не стала с вами разговаривать?

— Наоборот, стала, и очень охотно. Ее позабавило то, что я отважилась ей сказать. Она поведала мне, что принимает противозачаточные таблетки с четырнадцати лет, когда она начала трахаться, — это ее слова, инспектор, а не мои, — с отцом одного из ее школьных друзей. Я не знаю, правда это или нет. Что касается ее личной гигиены, то Елена прекрасно знала, как позаботиться о себе. Она специально не принимала душ. Она хотела, чтобы все знали, что она занималась сексом. Я думаю, в особенности хотела, чтобы знал ее отец.

— Почему у вас создалось такое впечатление?

— Были дни, когда она возвращалась домой довольно поздно, мы еще не спали, и она подходила к своему отцу, обнимала его, прижималась щекой к его щеке, прикасалась к нему, в то время как от нее воняло, как… — Пальцы Джастин нащупали браслет.

— Она пыталась возбудить его?

— Сначала я тоже так подумала. И кто бы не подумал, принимая во внимание ее поведение? Но потом мне пришло в голову, что она просто совала ему в нос свою нормальность.

Выражение показалось Линли странным.

— Вызов?

— Нет. Отнюдь нет. Уступчивость. — Должно быть, Джастин прочла на лице Линли удивление, потому что быстро продолжила: — Я совершенно нормальна, папочка. Видишь, как я нормальна? Я хожу на вечеринки, пью и регулярно занимаюсь сексом. Разве не этого ты хотел? Разве ты не хотел нормального ребенка?

Линли увидел, как ее слова подтвердили картину, в общих чертах нарисованную Теренсом Каффом прошлым вечером и касающуюся взаимоотношений Энтони Уивера с дочерью.

—Я знаю, он не хотел, чтобы она общалась жестами, — сказал Линли. — Но что касается остального…

— Инспектор, он не хотел, чтобы она была глухой. И Глин этого тоже не хотела.

— Елена знала?

— Как она могла не знать? Они всю жизнь пытались сделать из нее нормальную женщину, но стать ею у нее не было никакой надежды.

— Потому что она была глухой.

— Да. — В первый раз поза Джастин изменилась. Она слегка наклонилась вперед, чтобы подчеркнуть свою мысль. — Глухота — это дефектность, инспектор. — Она ненадолго замолчала, словно оценивая реакцию Линли. И он тут же ощутил эту реакцию. Это было отвращение, которое он всегда испытывал, услышав высказывание, которое носило ксенофобский, гомофобский или расистский характер.

— Дело в том, — продолжала Джастин, — что вы тоже хотите представить ее нормальной. Вы даже хотите называть ее нормальной и осуждаете меня за то, что я посмела предположить, что глухой человек отличается от других. Я вижу по вашему лицу: глухой так же нормален, как любой другой. Именно так хотел думать и Энтони. Поэтому вы не можете по-настоящему судить его за то, что он хотел описать свою дочь так же, как это только что сделали вы, так ведь?

За этими словами чувствовалась холодная, отчужденная проницательность. Линли стало любопытно, сколько времени и размышлений потребовалось Джастин Уивер для того, чтобы выработать такую беспристрастную оценку.

— Но Елена могла судить его.

— Именно это она и делала.

— Адам Дженн сказал мне, что иногда виделся с ней по просьбе вашего мужа.

Джастин приняла свое прежнее положение, сев прямо.

— Энтони питал надежду, что Елена привяжется к Адаму.

— Мог ли он быть отцом ее ребенка?

— Не думаю. Адам познакомился с ней только в этом сентябре на собрании факультета, о котором я уже говорила.

— Но если она забеременела вскоре после этого?.. Джастин отмахнулась от этого предположения быстрым движением руки.

— Она регулярно занималась сексом с прошлого декабря. Задолго до того, как познакомилась с Адамом. — И вновь она предугадала следующий вопрос Линли. — Вам интересно, откуда я все это знаю.

— В конце концов, это было почти год назад.

— Она зашла показать нам платье, которое купила для рождественской вечеринки. Она разделась, чтобы примерить его.

— И она не помылась.

— Не помылась.

— Кто отвозил ее на вечеринку?

— Гарет Рэндольф.

Глухой парень. Линли пришло в голову, что имя Гарета Рэндольфа превратилось в постоянный фон любой информации о Елене. Линли пришло в голову, что Елена Уивер могла использовать Гарета как орудие мести. Если она старалась продемонстрировать отцу свою полноценность, то мог ли быть лучший способ осуществить это намерение, чем забеременеть? Тогда отец получит то, чего он так упорно хотел, — нормальную дочь с нормальными запросами и эмоциями, чье тело функционирует абсолютно нормально, В то же время она нанесет ему страшный удар, выбрав отцом ребенка глухого. Это изощренный способ возмездия. Только для Линли оставалось неясным, действительно ли Елена была настолько хитрой или мачеха воспользовалась ее беременностью, чтобы нарисовать портрет девушки, который мог бы служить ее собственным целям. Линли сказал:

— Начиная с января Елена периодически отмечала некоторые дни в ежедневнике маленьким значком рыбы. Вам это о чем-нибудь говорит?

— Рыба?

— Нарисованная карандашом и похожая на символ, используемый в христианстве. Она появляется по нескольку раз каждую неделю. Она была в ежедневнике и в ночь перед смертью Елены.

— Рыба?

— Да. Как я уже сказал. Рыба.

— Понятия не имею, что это может означать.

— Общество, к которому она принадлежала? Человек, с которым встречалась?

— Вы превращаете ее жизнь в шпионский роман, инспектор.

— Но по-видимому, в ней было нечто тайное, вы не находите?

— Почему?

— Почему бы просто не написать, что обозначает изображение рыбы?

— Возможно, это слишком долго. Возможно, ей было проще нарисовать рыбу. Вряд ли это важно. Зачем ей беспокоиться о том, что кто-то еще увидит, что она пишет в своем личном ежедневнике? Вероятно, это был шифр, с помощью которого она напоминала себе о чем-то. Может быть, о встрече с руководителем.

— Или о свидании.

— Принимая во внимание то, как Елена сигнализировала о своей сексуальной активности, инспектор, не думаю, что она стала бы утаивать свидание, особенно если речь идет о ее ежедневнике.

— Возможно, ей приходилось. Возможно, она только хотела, чтобы ее отец знал, чем она занимается, но не с кем. А он мог бы увидеть ее ежедневник. Он бывал в ее комнате, поэтому она, возможно, не хотела, чтобы он увидел имя. — Линли ждал ответа Джастин. Но она молчала, и он продолжил: — В столе Елены были противозачаточные таблетки. Но она не принимала их с февраля. Вы можете это объяснить?

— Боюсь, только самым очевидным способом. Она хотела забеременеть. Но это меня не удивляет. В конце концов, это самая нормальная вещь. Полюбить мужчину. Родить от него ребенка.

— У вас с мужем нет детей, миссис Уивер?

Быстрая смена темы беседы, на которую логично натолкнуло ее собственное высказывание, по-видимому, ошеломила Джастин. Ее губы на секунду приоткрылись. Взгляд упал на свадебную фотографию на чайном столике. Казалось, спина Джастин сильно напряглась, но это могло быть результатом глубокого вдоха, который она сделала, прежде чем довольно ровно ответить:

— У нас нет детей.

Линли ждал, добавит ли она что-нибудь еще, полагаясь на то, что его молчание в прошлом так часто оказывалось более эффективным, чем самые прямые вопросы. Время шло. За окном гостиной внезапный порыв ветра швырнул в стекло ворох листьев полевого клена. Они были похожи на волнующееся темно-оранжевое облако. Джастин произнесла:

— Вас еще что-то интересует? — И рукой провела по идеально острой стрелке на брюках. Этот жест красноречиво объявлял ее победительницей, пусть даже на мгновение, в краткой схватке двух характеров.

Линли признал свое поражение, поднялся и ответил:

— Не сейчас.

Джастин прошла с ним к парадному входу и подала ему пальто. Линли увидел, что выражение ее лица осталось тем же, с каким она впервые впустила его в дом. Он хотел было удивиться ее сдержанности, но вместо этого принялся раздумывать над тем, действительно ли это сдержанность или прирожденная холодность. Не из стремления найти брешь в ее броне, а из желания выяснить, способна ли она чувствовать, Линли задал свой последний вопрос.

— Художница из Гранчестера нашла тело Елены вчера утром, — сказал он. — Сара Гордон. Вы ее знаете?

Джастин проворно наклонилась и подобрала с паркета еле различимый стебелек травы. Она провела пальцем по тому месту, где он лежал. Туда-обратно, три или четыре раза, словно крошечный стебелек мог испортить деревянный пол. Удостоверившись, что все в порядке, она снова выпрямилась.

— Нет, — ответила она и прямо посмотрела в глаза Линли. — Я не знаю никакой Сары Гордон. — Это была бравада.

Линли кивнул, открыл дверь и вышел на дорожку. Из-за угла дома к ним грациозно подбежал ирландский сеттер с грязным теннисным мячиком в зубах. Он проскочил мимо «бентли» и помчался на газон, радостным галопом обегая его по кругу, а затем перепрыгнул через белый стол из кованого железа и пересек дорожку, бросившись веселым комком к ногам Линли. Он приоткрыл пасть и положил мячик на дорожку, с надеждой виляя хвостом, а его шелковая шерсть колыхалась на ветру, словно мягкий тростник. Линли поднял мячик и швырнул его за кипарис. С восторженным визгом собака бросилась за ним. И снова она пробежала по краю газона, опять перескочила через стол из кованого железа и опять легла у ног Линли. Еще, просили собачьи глаза, еще, еще.

— Она всегда приходила поиграть с ним вечером, — сказала Джастин. — Он ждет ее. Он не знает, что она умерла.

— Адам говорил, что собака бегала с вами и Еленой по утрам, — заметил Линли. — Вы брали его вчера, когда бегали одна?

— Мне не хотелось хлопот. Он бы захотел бежать к реке. Я не собиралась бежать в том направлении и не хотела сражаться с ним.

Линли погладил макушку сеттера костяшками пальцев. Когда он остановился, собака носом перевела его руку в прежнее ласкающее положение. Линли улыбнулся:

— Как его зовут?

— Она называла его Тауни.

Джастин контролировала себя, пока не дошла до кухни. Но даже и там она не осознавала, что утратила над собой контроль, пока не увидела свою руку, вцепившуюся в стакан так, словно ее вдруг парализовало. Джастин включила кран, пустила воду, подставила стакан под струю.

Она чувствовала, что каждый спор и обсуждение, каждая минута мольбы, каждая секунда пустоты за последние несколько лет каким-то образом объединились и сжались в единственной фразе: у вас и вашего мужа нет детей.

И она сама предоставила детективу возможность сделать это замечание: любить мужчину, родить от него ребенка.

Но не здесь, не сейчас, не в этом доме, не от этого мужчины.

Не выключая воду, Джастин поднесла стакан к губам и заставила себя сделать глоток. Наполнила стакан второй раз, опять с трудом проглотила воду. Наполнила третий раз и опять выпила. И только после этого она завернула кран, подняла глаза от раковины и выглянула из окна кухни в задний двор, где по краю ванночки для птиц прыгали две серые трясогузки, а пухлый лесной голубь следил за ними с покатой черепичной крыши сарая.

Некоторое время Джастин лелеяла тайную надежду, что сможет возбудить его до такой степени, что он забудет обо всем, потеряет контроль над собой от желания овладеть ею. Она даже пристрастилась к чтению книг, в которых ей советовали быть игривой, заставать его врасплох, стать распутницей и осуществлять его фантазии, довести свое тело до возбуждения, чтобы с большей готовностью понимать его, найти эрогенные зоны, настоятельно предлагать, ожидать, требовать оргазма, чередовать позы, время, место и обстоятельства, быть холодной, отзывчивой, искренней, покорной. Все прочитанное не вызывало в Джастин ничего, кроме недоумения. Она оставалась прежней. Не изменилось и то, что ничто — ни вздохи, ни стоны, ни уговоры, ни возбуждение — не удерживало Энтони от того, чтобы в самый критический момент оторваться от нее, начать копаться в ящике, разорвать упаковку и закрыться презренным кусочком резины тощиной в миллиметр, — наказание за ее угрозы в разгар ожесточенной и бесплодной ссоры прекратить принимать таблетки, не дав ему знать.

У него был ребенок. Он не хотел другого. Он не мог во второй раз предать Елену. Он бросил ее и не хотел усугубить это предательство рождением другого ребенка, к которому Елена могла отнестись как к замене себе или сопернику в борьбе за любовь отца. Он также не хотел, чтобы она подумала, что отец пытается удовлетворить свои эгоистические наклонности, произведя на свет ребенка, который может слышать.

Они говорили об этом до того, как поженились. Он с самого начала не скрывал от Джастин, что рождение детей исключено, принимая во внимание его возраст и ответственность перед Еленой. В то время Джастин было двадцать пять, она начала делать карьеру всего три года назад и была намерена преуспеть, поэтому мысль о детях казалась далекой. Ее внимание было сосредоточено на издательском деле и на стремлении утвердиться в нем. Но если десять прошедших лет принесли ей значительный профессиональный успех — ей тридцать пять лет, и она директор солидного издательства, — они также придвинули ее к неизбежному желанию оставить после себя свое собственное, а не чужое творение.

Каждый месяц повторялся один и тот же цикл. Каждая яйцеклетка вымывалась потоком крови. Каждый вздох удовлетворения, испытанного ее мужем, означал очередной отказ от возможности зачать новую жизнь.

А Елена была беременна.

Джастин хотелось выть. Ей хотелось рыдать. Ей хотелось вытащить свой красивый свадебный фарфоровый сервиз и разбить его об стену. Ей хотелось переворачивать мебель, разбивать картины и бить кулаками по стеклу. Но вместо этого она опустила глаза к стакану и намеренно осторожно поставила его в безупречную керамическую раковину.

Она вспоминала о взгляде, которым Энтони смотрел на свою дочь. Как его лицо освещалось светом слепой любви! И, постоянно сталкиваясь с этим, Джастин умела сохранять строгую сдержанность, предпочитая молчать, а не говорить правду, рискуя вызвать у Энтони предположение, что она не разделяет его любви к Елене. Елена. Эти безумные и противоречивые жизненные потоки, кипящие в ней, — беспокойная, яростная энергия, пытливый ум, неудержимое чувство юмора, глубокая черная злость. И за всем этим страстное стремление к полному одобрению, находящееся в вечном противоборстве с желанием отомстить.

Ей удалось добиться своего. Джастин представляла себе, что испытывала Елена в предвкушении момента, когда расскажет отцу о своей беременности, предъявив ему счет, который превосходил все его ожидания, за совершенное из лучших побуждений, но тем не менее разоблаченное преступление, заключавшееся в желании, чтобы она была такой, как все. Как она, должно быть, торжествовала, предвкушая предстоящее смятение своего отца. Да и сама Джастин должна была испытывать хотя бы небольшую радость при мысли о том, что она знает нечто такое, что навсегда развеет иллюзии Энтони относительно его дочери. Все-таки Джастин была решительно довольна тем, что Елена мертва.

Джастин отвернулась от раковины, прошла в столовую, а оттуда в гостиную. Тишину в доме нарушал лишь шум ветра за окном, качавшего скрипучие ветви старого амбрового дерева. Она почувствовала внезапный озноб, прижала ладонь ко лбу, а потом к щекам, раздумывая, не заболела ли она. Потом Джастин опустилась на диван, сложила руки на коленях и принялась разглядывать аккуратную симметричную кучку искусственных углей в камине.

У нее будет дом, сказал он, узнав, что Елена приезжает в Кембридж. Мы окружим ее любовью. Нет ничего важнее этого, Джастин.

Впервые после того, как день назад она получила смятенный телефонный звонок от Энтони, Джастин задалась вопросом, как смерть Елены повлияет на ее брак. Сколько раз Энтони твердил о важности надежного дома для Елены за стенами колледжа, как часто он обращался к живучести их десятилетнего брака как блестящего примера верности, преданности и животворящей любви, которых искали многие пары, а находили лишь некоторые, описывая его как островок спокойствия, на который может ступить его дочь, чтобы набраться сил перед встречей с трудностями и невзгодами своей жизни.

Мы оба Близнецы по гороскопу, говорил он. Мы Близнецы, Джастин. Ты и я, мы двое против всего мира. Она это увидит. Она узнает. Это поддержит ее.

Елена будет нежиться и набираться сил в лучах их супружеской любви. Она лучше подготовится к тому моменту, когда станет взрослой женщиной, имея перед глазами прочный, счастливый, полный любви и полноценный брак.

Это был его план, его мечта. И преданность этой мечте, несмотря ни на что, позволяла им обоим жить во лжи.

Джастин перевела взгляд с камина на свадебную фотографию. Они сидели, — кажется, это была скамейка? Энтони за ней, его волосы длиннее, чем теперь, но усы, как всегда, старомодно подстрижены, а очки в той же проволочной оправе. Они оба пристально глядели в объектив с полуулыбкой, словно слишком явная демонстрация счастья могла испортить всю серьезность их решения. В конце концов, нужна светлая голова, чтобы взяться за устройство идеального брака. Но на фотографии их тела не соприкасались. Его рука не обнимала ее. Его ладонь не прикрывала ее ладонь. — Словно фотограф, так посадивший их, каким-то образом угадал правду, о которой они сами не подозревали; фотография не лгала.

Впервые Джастин поняла, чту может произойти, если она не примет мер, невзирая на то, что они ей совершенно не по вкусу.

Тауни все еще играл в саду перед домом, когда она вышла на улицу. Вместо того чтобы тратить время на водворение его на кухню или в гараж, Джастин позвала собаку, открыла дверцу машины, позволила ему прыгнуть внутрь, не обращая внимания на то, что его лапа оставила грязный след на пассажирском сиденье. У нее не было времени беспокоиться о такой мелочи, как испачканная обивка.

Машина легко тронулась с места с урчанием хорошо отлаженного двигателя. Джастин дала задний ход по дорожке и повернула на восток, на Адамс-роуд, направляясь к городу. Как и все мужчины, он, вероятнее всего, был человеком привычки. Поэтому свой день он будет заканчивать недалеко от Мидсаммер-коммон.

Последние лучи солнца блеснули из-за облаков, освещая небо абрикосовым светом и отбрасывая на дорогу узорные тени деревьев. Тауни радостно залаял с пассажирского сиденья при виде живых изгородей и проносящихся мимо машин. Он переминался с правой на левую лапу, поскуливал от возбуждения. Похоже, пес думал, что это все игра.

Это и была своего рода игра, решила Джастин. Игра без правил, хотя все игроки уже заняли свои позиции. И только самому удачливому игроку удастся превратить весь ужас последних тридцати часов в победу, которая окажется сильнее горя.

Сараи для лодок, принадлежащие колледжам, обрамляли северный берег реки Кем. Они смотрели на юг, через реку, на просторы Мидсаммер-коммон, где в быстро сгущающихся сумерках молодая девушка чистила одну из двух лошадей; пряди ее золотистых волос выбились из-под ковбойской шляпы, а ботинки были сильно заляпаны грязью. Лошадь мотала головой, размахивала хвостом и не хотела подчиняться девушке. Но той удавалось справляться с животным.

На открытом пространстве ветер казался сильнее и холоднее. Когда Джастин вышла из машины, пристегнув поводок к ошейнику Тауни, ей в лицо полетели три куска оранжевой бумаги, словно взлетающие птицы. Она отбросила их в сторону. Один упал на капот «пежо». Джастин увидела фотографию Елены.

Это была листовка «Общества глухих студентов» с призывом ко всем осведомленным сообщать то, что им известно. Джастин схватила ее, пока она не улетела, и сунула в карман пальто. После этого она направилась к реке.

В это время суток на реке не было спортсменов-гребцов. Обычно они тренировались по утрам. Но отдельные сараи для лодок были по-прежнему открыты — ряд элегантных фасадов, за которыми находились обычные просторные помещения. Внутри несколько гребцов, среди которых были мужчины и женщины, заканчивали свой день так же, как и начинали его, — разговорами о новом сезоне после окончания весеннего триместра. Все было направлено на приготовления к предстоящим соревнованиям.

Джастин и Тауни шли вдоль изгиба медленно текущей реки, собака натягивала поводок, стремясь поближе познакомиться с четырьмя дикими утками, которые отплыли от берега при ее приближении. Она прыгала и лаяла, но Джастин обмотала поводок вокруг руки и резко натянула его.

— Веди себя прилично, — сказала она собаке. — Мы не на пробежке.

Но животное, естественно, решило, что они собирались бегать. В конце концов, здесь была вода. К ней собака привыкла.

Впереди одинокий гребец управлял яликом, яростно борясь с ветром и течением. Джастин показалось, что она слышит, как он дышит, потому что даже на таком расстоянии и в сгущающихся сумерках она видела его блестящее от пота лицо и могла легко представить, как с усилием вздымается его грудь. Она направилась к кромке воды.

Причалив к берегу, гребец не сразу посмотрел вверх. Он склонился над веслами, положив голову на руки. Его волосы, редеющие на макушке и вьющиеся на висках, были влажны и прилипли к черепу, как у новорожденного. Джастин не знала, сколько времени он плавал и смогли ли физические усилия смягчить чувство, которое он испытал, когда впервые узнал о смерти Елены, А он знал о ее смерти. Джастин поняла это, взглянув на него. Хотя он занимался греблей каждый день, но не стал бы спускаться на воду в сумерках, при ветре и пронизывающем холоде, если бы не жаждал так нагрузить себя физически, чтобы освободиться от переполнявших чувств.

Услышав повизгивание Тауни, который хотел побегать на свободе, мужчина поднял глаза. Несколько минут он хранил молчание. Джастин тоже. Единственными звуками, нарушавшими тишину, были царапанье собачьих когтей по тропинке, испуганные крики диких уток и оглушительный грохот рок-н-ролла из одного из лодочных сараев.

Мужчина выбрался из ялика и встал на берегу рядом с ней. Она внезапно не к месту подумала, что совсем забыла, какого он маленького роста, возможно, на два дюйма меньше ее пяти футов и девяти дюймов.

Зачем-то указав на ялик, он произнес:

— Я не знал, чем еще заняться. — Ты мог бы пойти домой.

Он беззвучно рассмеялся, но невеселым смехом. Потом дотронулся пальцами до головы Тауни:

— Он выглядит хорошо. Здоровый. Она хорошо о нем заботилась.

Джастин сунула руку в карман и вытащила листовку, которую принес ветер. Она протянула ему бумагу:

— Ты видел это?

Он прочел. Затем провел пальцами по черным буквам и фотографии Елены.

— Видел, — ответил он. — Так я и узнал. Никто мне не звонил. Я ничего не слышал. Я увидел это утром около десяти часов, когда зашел в профессорскую выпить кофе. А потом… — Он посмотрел на другой берег реки, на Мидсаммер-коммон, где девушка вела лошадь по направлению к Форт-Сент-Джордж. — Я не знал, что делать.

— Ты был дома в воскресенье вечером, Виктор? Покачав головой, он даже не взглянул на нее.

— Она была с тобой?

— Недолго.

— А потом?

— Она вернулась в Сент-Стивенз. Я остался в своих комнатах.

Наконец он взглянул на Джастин:

— Как ты узнала про нас? Она сказала тебе?

— Вспомни сентябрьскую вечеринку. Ты занимался любовью с Еленой на той вечеринке, Виктор.

— О боже.

— В ванной наверху.

— Она последовала за мной. Она вошла. Она… — Он провел рукой по подбородку. Похоже, он сутки не брился, потому что щетина была заметной, как синяк на коже.

— Ты снял всю одежду?

— Господи, Джастин.

— Ты снял?

— Нет. Мы стояли у стены. Я поднял ее. Она так хотела.

— Ясно.

— Хорошо. Я тоже так хотел. У стены. Именно так.

— Она сказала тебе, что беременна? — Да. Сказала.

— И?..

— И что?

— Что ты собирался делать?

Он смотрел на реку, но теперь перевел взгляд на Джастин.

— Я собирался жениться на ней, — ответил он. Джастин не ожидала услышать такой ответ, хотя чем больше она думала об этом, тем меньше он удивлял ее. Однако оставалась нерешенной одна маленькая проблема.

— Виктор, — спросила она, — где была твоя жена в воскресенье вечером? Что делала Ровена, пока ты был с Еленой?

Глава 11

Линли отыскал наконец Гарета Рэндольфа в одном из помещений «Общества глухих студентов», а попросту — ГЛУСТ. Перед этим Линли заглянул в комнату парня в Куинз-Колледже, откуда его тут же отправили в главный спортивный зал университета, где ежедневно по два часа тренировалась команда боксеров. Въедливые запахи пота, сырой кожи, эластичных бинтов, мела и грязной спортивной одежды сопровождали Линли по дороге в малый зал, где здоровенный человек-самосвал кулаком величиной с хороший окорок указал ему на выход и ответил, что Малек, — Гарет, видимо, заслужил себе такое прозвище, выступая в категории легчайшего веса, — в ожидании информации насчет убитой девушки сидит в ГЛУСТе.

— Она была его подружкой, — сказал человек-самосвал, — тяжело парнишке.

И его кулаки, как два грозных барана, снова атаковали грушу, а плечи сотрясались при каждом ударе так, словно пол ходил ходуном.

Интересно, подумал Линли, насколько силен Гарет Рэндольф в своей весовой категории. Об этом он размышлял по дороге в ГЛУСТ. И невольно сравнивал слова Энтони Уивера о глухом парне с результатами экспертизы, о которых говорила Хейверс: орудие убийства не оставило на коже девушки никакого следа.

ГЛУСТ размещался в подвале библиотеки Питерхаус-Колледжа, рядом с университетским центром подготовки специалистов, в самом начале Литтл-Сент-Мери-лейн, и всего в двух кварталах от Куинз-Колледжа, где жил Гарет Рэндольф. Помещения ГЛУСТа скучились в самом конце низкого коридора, освещенного двумя яркими круглыми лампами. В ГЛУСТ можно было попасть через зал Лаббока на первом этаже библиотеки и с улицы, с торца здания, откуда всего пятьдесят ярдов до мостика Милл-лейн, по которому Елена Уивер бежала в утро убийства. При входе в главный офис ГЛУСТа на матовом стекле стояло: «Глухие студенты Кембриджского университета», и ниже неофициальное «ГЛУСТ» поверх скрещенных рук с растопыренными пальцами и ладонями наружу.

Линли не давала покоя мысль, как объясняться с Гаретом Рэндольфом. Может, позвонить Шихану и спросить, нет ли у него в управлении переводчика? Он еще ни разу не разговаривал с глухими, и Гарет Рэндольф, по последней информации, не мог, вроде Елены Уивер, читать по губам. И говорить, как она, тоже.

Однако спустя минуту Линли понял, что зря волновался. За брошюрами, бумагами и книгами на столе он сначала увидел женщину, а потом рядом с ней девушку в очках, с косичками, острыми коленками и карандашом за ухом. Болтая и смеясь, она еще и напевала одновременно. Как только Линли открыл дверь, девушка подняла голову. А вот и переводчик, подумал он.

— Гарет Рэндольф? — переспросила женщина, внимательно изучив удостоверение. — Он в конференц-зале, Бернадетт, проводишь?..

Женщина снова посмотрела на Линли:

— Я полагаю, вы не объясняетесь жестами, инспектор?

— Нет.

Бернадетт поправила карандаш за ухом и от сознания собственной значимости вдруг застенчиво улыбнулась и сказала:

— Хорошо. Идемте со мной, инспектор. Посмотрим, что к чему.

Они вернулись к входу и спустились в маленький коридорчик, где по потолку вились белые трубы.

— Сегодня Гарет практически весь день здесь. Он очень переживает.

— Из-за убийства?

— Елена нравилась ему. Все об этом знали.

— А вы были с ней знакомы?

— Видела пару раз. Наши, — она развела руками, видимо имея в виду членов ГЛУСТа, — просят, чтобы на лекции был переводчик: боятся что-нибудь упустить. Кстати, этим я и занимаюсь. Перевожу. Подрабатываю в течение семестра. Заодно слушаю очень интересные лекции. Вот на прошлой неделе переводила Стивена Хокина. Ну и работка была, скажу я вам. Что-то там про астрофизику. Как будто он не по-английски говорил.

— Могу себе представить.

— В аудитории было тихо, будто ангел пролетел. А в конце все аплодировали стоя и… — она потерла носик указательным пальцем, — он очень хороший. Я чуть не расплакалась.

Линли улыбнулся и почувствовал к ней симпатию.

— А Елене Уивер вы никогда не переводили?

— Нет. Мне кажется, она и думать об этом не желала.

— Ей не хотелось, чтобы люди считали ее глухой?

— Не совсем так, — сказала Бернадетт, — по-моему, она гордилась своим умением читать по губам. Это сложно, особенно если глухота врожденная. Мои родители — они оба глухие, — кроме «с вас три фунта» и «спасибо», ничего не читают. А Елена была виртуозом.

— Как она соприкасалась с «Обществом глухих студентов»?

Бернадетт в задумчивости наморщила носик:

— Не знаю. А вот Гарет знает. Сюда.

Конференц-зал, куда Бернадетт провела Линли, был размером с аудиторию. Кроме большого прямоугольного стола, покрытого зеленым сукном, там ничего не было. За ним, склонившись над тетрадью, сидел молодой человек. Прямые волосы цвета мокрой жухлой травы спадали на широкий лоб и закрывали глаза. Он иногда отрывался от письма и грыз ногти на левой руке.

— Погодите-ка, — сказала Бернадетт, пощелкав выключателем у двери.

Гарет Рэндольф поднял голову. Он медленно встал и собрал со стола использованные салфетки, комкая их в руке. Он оказался высоким бледным парнем с ярко-красными рубцами от прыщей. Обычный студент, синие джинсы и футболка с надписью «Вы сурдопереводчик?» поверх какого-то непонятного жеста.

Гарет не шевельнулся, пока не заговорила Бернадетт, а потом спросил ее, не сводя с Линли глаз, кто это.

— Инспектор Линли из Нового Скотленд-Ярда, — повторила Бернадетт.

Ее руки порхали рядом с Линли, как юркие белые птички. .

— Он пришел поговорить с тобой насчет Елены Уивер.

Гарет снова окинул Линли взглядом. С ног до головы. Рассекая руками воздух, что-то ответил, и Бернадетт тут же перевела:

— Не здесь.

— Хорошо, — сказал Линли, — где ему нравится, там и поговорим.

Передавая слова Линли, Бернадетт посоветовала:

— Инспектор, общайтесь напрямую. С Гаретом. Говорить в третьем лице о человеке не совсем красиво.

Гарет прочел ее слова и улыбнулся. Егоруки быстро замелькали в воздухе. Она рассмеялась.

— Что он сказал?

— Говорит, спасибо, Берни. Мы все-таки сделаем из тебя Глухую.

Они вернулись в коридор и зашли в душную комнату, нагретую вовсю пыхтящим радиатором. Комнатка была совсем маленькая: здесь поместились только стол, металлические полки на стенах, три пластиковых стула и раскладной фанерный столик, на котором стоял уже знакомый Линли текстофон.

С первым же вопросом Линли понял всю невыгодность своего положения. Ведь Гарет смотрит не на него, когда он говорит, а на руки Бернадетт, и если вопрос застигнет парня врасплох, Линли не поймет этого по его глазам. Как без живого голоса определить, на чем собеседник делает акцент, а о чем умалчивает. Козырь Гарета — тишина мира вокруг. Линли же не знал, как действовать в такой ситуации, не знал, получится ли у него вообще что-нибудь.

— Я очень много слышал о ваших отношениях с Еленой Уивер. Если не ошибаюсь, вас познакомил доктор Кафф из Сент-Стивенз-Колледжа.

— Да, познакомил, на ее же счастье, — ответил Гарет, четко и отрывисто рассекая руками воздух, — чтобы помочь ей. Или даже спасти.

— Приведя ее в ГЛУСТ?

— Елена не была глухой. Вот в чем проблема. Она могла бы ею стать, но не стала. Не разрешили бы.

Линли нахмурился:

— Что ты имеешь в виду? Ведь все говорят… Гарет глянул на Линли со злостью и схватил листок бумаги. Зеленым фломастером вывел: Глухой и глухой. Подчеркнул заглавную Г три раза и сунул листок Линли.

Изучая написанное, Линли слушал Бернадетт. Девушка одновременно показывала Гарету то, что говорит.

— Он имеет в виду, инспектор, что глухота Елены начиналась с маленькой буквы г. Эта глухота — инвалидность. А здесь все, и Гарет в особенности, Глухие с большой буквы.

— Группа не таких, как все? — спросил Линли и подумал, что его мысль как нельзя лучше подтверждает слова Джастин Уивер.

Гарет продолжал:

— Да, Группа. Группа не таких, как все. Мы живем в тишине. Более того. Быть Глухим — значит жить по-особенному. Быть глухим — значит быть инвалидом. Елена была глухой.

Линли указал на первое слово:

— А тебе хотелось, чтобы она стала Глухой, как ты?

— А вам бы не хотелось увидеть, что ваш друг перестал ползти и побежал?

— Не уверен, что понимаю аналогию.

Заскрипев стулом по линолеуму, Гарет поднялся, подошел к книжной полке и вытащил два больших альбома в кожаном переплете. Бросил их на стол. Линли увидел, что на каждом стоит акроним ГЛУСТ.

— Вот что значит Глухой. Гарет снова сел.

Линли полистал альбомы. Это была хроника жизни «Общества глухих студентов» за последний год. Каждый раздел начинался с отдельной страницы и выведенного каллиграфическим почерком названия: Михайлов день, Великий пост, Пасха.

В альбомах были письменные материалы и фотографии к ним. Сборная ГЛУСТа по американскому футболу — на трибунах бьют в огромный барабан, посылая команды игрокам по специальному коду вибрации; танцы — при помощи мощных динамиков музыка превращается в ритм, который ощущают глухие; пикники и встречи, где десятки рук двигаются в такт, а лица сияют.

Над ухом Линли раздался голос Бернадетт:

— Ветряные мельницы, инспектор.

—Что?

— Когда руки поднимают. И машут ими. Похоже на ветряные мельницы.

Линли пролистывал альбомы. Три команды гребцов — их ударами по воде при помощи красных флажков дирижирует рулевой на борту; огромный метроном, чьим пульсирующим ритмом управляют десять перкуссионистов; люди за городом, они улыбаются, одеты в камуфляж, в руках флаги с надписью «Стрелки и следопыты ГЛУСТа»; команда танцоров фламенко; команда гимнастов. И на каждой фотографии вместе с участниками того или иного действа — люди, объясняющиеся на языке целого сообщества. Линли закрыл альбомы:

— Вас много.

— Дело не в количестве. Это наша жизнь. — Гарет поставил альбомы на место. — Глухота — это стиль жизни.

— А Елена хотела быть Глухой?

— Она не знала, что значит Глухой, пока не попала в ГЛУСТ. Она с детства заучила, что «глухой» сродни «инвалиду».

— У меня создалось другое впечатление, — ответил Линли, — насколько я понял, родители Елены делали все возможное, чтобы научить ее жить в мире звуков. Научили читать по губам. Научили говорить. Уж что-что, а под глухотой они меньше всего разумели инвалидность, особенно в отношении Елены.

Гарет тяжело задышал.

— Щёт папейи, щёт , — сказал он и руками объяснил, что имел в виду.

— Невозможно научиться жить в мире звуков. Можно научить мир звуков жить рядом с нами. Научить остальных относится к нам как к обычным людям. А отец хотел научить ее играть в звуки. Какая послушная девочка — читает по губам. Какая умница — разговаривает.

— Это не преступление. В конце концов, мы все живем в мире звуков.

— Это вы живете в мире звуков. Мы же прекрасно обходимся без них. Нам не нужны ваши звуки. А вы не можете в это поверить, считая себя особенным, вместо того, чтобы понять — вы в другой группе.

Помнится, почти на ту же тему рассуждала Джастин. Глухие — это неполноценные люди. А слышащие, черт побери, неужели идеальны?

— Она такая, как мы, — продолжал Гарет, — как ГЛУСТ. Здесь. Мы вместе. Понимаем друг друга. А он не хотел. Не хотел, чтобы Елена была с нами.

— Ты про отца?

— Ему хотелось убедить Елену в том, что она слышит.

— Что Елена думала по этому поводу?

— Представьте, что вас заставляют верить в то, во что вы в принципе не можете верить.

Линли повторил свой вопрос:

— Она хотела стать Глухой?

— Она не знала…

— Да, сперва не знала, потому что не имела представления, о чем речь. Хотела ли Елена стать Глухой, познакомившись с вами?

— Захотела бы. Со временем.

Б ответе Гарета было все. Даже будучи посвященной, Елена не желала превращаться в Глухую.

— Значит, Елена участвовала в жизни ГЛУСТа только потому, что на этом настоял доктор Кафф. Иначе ее исключили бы из университета.

— Но только сначала! Потом она ходила на встречи, на танцы. Ближе знакомилась с людьми.

— И с тобой тоже?

Гарет рывком выдвинул средний ящик в столе. Вытащив упаковку жвачки, он развернул одну пластинку. Бернадетт потянулась было вперед, чтобы привлечь его внимание, но Линли остановил ее: «Пусть». Гарет медлил, но Линли решил, что лучше подождет, ведь Гарету сложно доставать «Джуси Фрут» и одновременно смотреть на руки Бернадетт. Когда Гарет наконец поднял голову, Линли сказал:

— Елена Уивер была на восьмой неделе беременности.

Бернадетт прокашлялась.

— Боже, — сказала она. — извините. И передала Гарету слова Линли.

Гарет посмотрел на Линли, перевел взгляд на дверь. Он продолжал нарочито медленно жевать. Почувствовался теплый сладкий запах.

Руки его при ответе двигались так же медленно, как и челюсть.

— Я не знал.

— Вы не были любовниками? Гарет покачал головой.

— Елена, по словам мачехи, регулярно виделась с кем-то начиная с декабря прошлого года. На ее календаре стоит особый значок. Рыбка. Случайно, не ты? Вы встретились примерно в это время, я не ошибся?

— Я с ней познакомился. Узнал ее поближе. Так хотел доктор Кафф. Но мы не были любовниками.

— А парень в спортзале назвал ее твоей подружкой.

Гарет взял вторую пластинку жвачки, открыл ее, свернул в трубочку и закинул в рот.

— Ты любил ее?

И снова Гарет опустил глаза. Линли вспомнил скомканные салфетки в конференц-зале и посмотрел на его бледное лицо.

— Ты не горевал бы так о том, кого не любишь, Гарет, — сказал Линли, несмотря на то, что парень опустил глаза и не смотрел на руки Бернадетт.

— Он хотел жениться на ней, инспектор. Он мне сам однажды об этом сказал. И…

Гарет почувствовал, что рядом с ним разговаривают, он поднял голову. И отчеканил что-то руками.

— Я сказала правду, — ответила Бернадетт, — сказала, что ты хотел на ней жениться. Он знает, что ты любил ее, Гарет. Это совершенно очевидно.

— В прошлом. Любил, — Гарет не показывал на сердце, скорее бил себя по груди, — это закончилось.

— Когда закончилось?

— Она не любила меня.

— Это не ответ.

— Она любила кого-то другого.

— Кого?

— Я не знаю. Мне это не интересно. Я думал, мы вместе. А мы не были вместе. Так-то.

— Когда она тебе об этом сказала? Недавно, Гарет?

Он помрачнел:

— Я не помню.

— В воскресенье вечером? И поэтому ты с ней спорил?

— О господи, — пробормотала Бернадетт, одновременно жестикулируя.

— Я не знал о ребенке. Она ничего мне не сказала.

— А про другого мужчину? Которого она любила? Она сказала тебе об этом? В воскресенье вечером?

— Инспектор, не думайте, что Гарет имеет какое-то отношение к… — произнесла Бернадетт.

Гарет перекинулся через стол и схватил руки Бернадетт. Затем что-то отрывисто показал.

— Что он говорит?

— Не хочет, чтобы я защищала его. Говорит, что сам защитится.

— Ты будущий инженер и сейчас на последнем курсе, да? — спросил Линли.

Гарет кивнул.

— Инженерная лаборатория как раз возле Болотного шоссе, так? Ты знал, что Елена в то утро пробегала поблизости? Ты когда-нибудь видел ее на пробежке? Бегали ли вы вместе?

— Вы думаете, что я убил ее, потому что она не любила меня? — последовал ответ. — Вы считаете, что я ревновал ее? Вы так решили, потому что другой получал то, о чем мечтал я сам?

— Не правда ли, очень похоже на повод для убийства?

Бернадетт что-то протестующее пискнула.

— А может, ее убил папаша ребенка? Потому что не любил ее так, как она его.

— Ты его знаешь?

Гарет покачал головой. Линли отчетливо почувствовал ложь в его ответе. По мнению Гарета, возлюбленный Елены мог быть убийцей, зачем же тогда лгать, что возлюбленный неведомо кто? Может, затем, что Гарет надеялся со временем собственноручно разобраться с этим типом. К тому же Гарет в составе сборной по боксу, и если вдруг что, преимущество на его стороне.

С другой стороны, Линли понимал, что Гарет может избегать сотрудничества с полицией еще и по какой-то другой причине. Если, оплакивая Елену, он одновременно смакует ее смерть, то лучший способ продлить удовольствие — тянуть время и не выдавать полиции преступника. Несчастный влюбленный нередко считает возмездием за свою отвергнутую любовь насилие, которое совершил кто-то другой.

Линли поднялся и кивнул парню:

— Спасибо, что уделил мне время. Направившись к выходу, он увидел то, чего, войдя, увидеть не мог. На двери висел календарь — весь год на одном листе. Когда Линли сказал про беременность Елены Уивер, Гарет не просто так отвел взгляд — он посмотрел на календарь.

Линли забыл о колоколах. Они звонили в Оксфорде, когда он учился там, но со временем память о них улетучилась. Линли вышел из библиотеки и направился обратно к Сент-Стивенс-Колледжу, слушая по дороге звон колоколов, зовущих верующих к вечерне: колокольный звон стелился над городом, напоминая попеременное пение двух хоров на службе. Линли подумал, что нет в жизни более светлого звучания, чем звон колоколов. Как жаль, что за толщей лет, отданных криминалистике, исчезло воспоминание о том, как хорошо на душе, когда звонят колокола на осеннем ветру.

Проходя мимо старого заросшего кладбища церкви Литтл-Сент-Мери, Линли полностью отдался власти звука, затем повернул на Трампингтон, вслушиваясь в стрекот и звон несмазанных велосипедных цепей среди общего шума вечернего движения.

— Давай, Джек, — стоя возле двери бакалеи, кричал молодой мужчина отстающему велосипедисту. — Встретимся в «Якоре». Идет?

— Идет, — ветром принесло ответ.

Мимо прошли три девушки, увлеченно обсуждая «этого педика Роберта». За ними проследовала женщина постарше, цокая по тротуару высокими каблуками и толкая коляску с плачущим ребенком. Затем проковыляло некое существо неопределенного пола в черном, из-под необъятного пальто которого неслись печальные звуки губной гармошки, наигрывавшей «Катись, катись, колесница милая»[17]. Линли прислушивался к миру вокруг и вспоминал злые слова Гарета, переведенные Бернадетт: «Нам не нужны ваши звуки. А вы не можете в это поверить, считая себя особенным, вместо того, чтобы понять — вы в другой группе».

Здесь, вероятно, и расходились Гарет Рэндольф и Елена Уивер. Нам не нужны ваши звуки. Пусть родители Елены ошибались, но ведь только благодаря их усилиям Елена с детства осознавала, что в каждой секунде ее жизни чего-то не хватает. Ей дали цель в жизни. Разве мог Гарет надеяться, что навяжет ей стиль жизни, модель поведения, от которых ее с самого детства отучали и уводили прочь? Как сложно было им обоим: с одной стороны, Гарет, преданный своим друзьям в ГЛУСТе, мечтал видеть Елену среди них. И Елена, которая четко следовала инструкциям директора колледжа. Интересовал ли ее ГЛУСТ на самом деле? Была ли она воодушевлена их успехами? А если ни то ни другое, если вместо интереса и воодушевления было презрение, то что тогда происходило с молодым человеком, которому дали невеселое поручение забрать Елену в чуждую ей сферу из другой, привычной.

Разве не обладала Елена, в конце концов, тем, чего всю жизнь лишен был Гарет? Разве не проникла она в свой личный мир звуков? И если правда, что в мире, где Гарет чувствовал себя чужаком, Елена существовала с определенной долей комфорта, как мог тогда Гарет полюбить ее — человека, не разделявшего ни его надежд, ни его интересов?

Линли остановился напротив будки привратника при входе в Кингз-Колледж, в окнах которой ярко горел свет. Оставаясь незамеченным, он рассматривал коллекцию так и сяк прислоненных к стене велосипедов. Молодой человек выводил на доске объявлений у ворот какие-то слова. Преподаватели в черных мантиях шли по лужайке к капелле, что-то живо обсуждая. Они вышагивали гордо, как все без исключения преподаватели колледжа, получившие особое разрешение ходить по траве. Линли вслушивался в долгое эхо колоколов, в том числе колоколов Грейт-Сент-Мери напротив бульвара Кингз, настойчиво и громко зовущих на молебен. Каждый звук словно падал в опустевший Маркет-Хилл позади церкви. Каждое здание в этом районе подхватывало звук и отпускало его в ночь. Линли слушал, думал. Он понимал, что разгадать тайну смерти Елены ему по плечу. Но чего будет стоить разгадать тайну ее жизни, размышлял он под нарастающие звуки колоколов, обнявшие собой вечер.

Линли жил в мире звуков и опирался в работе на свои давно сформировавшиеся принципы. Как же руководствоваться ими сейчас, да и надо ли это Делать, расследуя убийство Елены? Но одно не вызывало сомнений: только поняв отношение Елены к самой себе, можно постигнуть суть ее отношений с окружающими. О мыслях на острове Крузо надо пока забыть, потому что ключ к разгадке — взаимоотношения Елены с окружающими людьми.

По лужайке в дальнем северном конце Фронт-корта растекался янтарный ромбик света: одна из дверей капеллы Кингз-Колледжа медленно открылась. Ветер донес отзвуки органа. Линли поежился, поднял воротник пальто и решил пойти на вечернюю службу.

В капелле собралось около сотни человек под великолепным флорентийским панно, где на самом верху ангелы подняли трубы; к алтарю шел хор. Дети миновали подставки с распятиями и благовониями, от последних в прохладном воздухе капеллы разливался сладковатый запах ладана. И хор, и паства терялись в захватывающей по своей красоте капелле. Красота эта была возвышенно строгой, похожей на стремительный полет ликующей птицы, но полет навстречу зимнему небу.

Линли расположился подальше от алтаря, чтобы издалека полюбоваться на мягко освещенное полотно Рубенса «Поклонение волхвов» на запрестольной перегородке. На картине один из волхвов с протянутой рукой наклоняется вперед, чтобы коснуться ребенка, а мать дает ему дитя с безмятежной уверенностью, что с ним ничего не случится. Зная, что его ждет.

Одинокое сопрано — маленький мальчик, такой крохотный, что его стихарь волочился по полу, — вывело первые незамысловатые семь нот «Господи, помилуй», и Линли посмотрел на витраж над картиной. Лунный свет сочился сквозь полукруглое стекло, поглощая все цвета мозаики и скользя светлым бликом по темно-синей наружной окантовке. И хотя Линли знал, что на витраже изображено распятие, единственное, что проступало в лунном свете, — лицо воина, проповедника, верующего или вероотступника, его зияющий черной дырой рот.

Жизнь и смерть. Альфа и омега. А Линли увяз посередине и тщится найти смысл и в том, и в другом.

В конце службы, когда хор гуськом покидал алтарь и прихожане потянулись к выходу, Линли заметил Теренса Каффа. Он сидел у дальнего конца хоров, а сейчас стоял и смотрел на Рубенса, засунув руки в карманы пальто, оттенявшее седину его волос. Линли снова поразился самообладанию этого человека. В его чертах не было ни намека на беспокойство. Ни намека на все треволнения, связанные с его работой.

Кафф отвернулся от полотна и нимало не удивился, увидев, что Линли наблюдает за ним. Только кивнул в знак приветствия и подошел ближе. Оглянувшись, он сказал:

— Всегда прихожу в Кингз. Хотя бы дважды в месяц, как блудный сын. Здесь я не чувствую себя грешником во власти разгневанного Господа. Каким-нибудь правонарушителем — да, но не подлецом. Ну какой же Бог, скажите честно, не отпустит грехи посреди такого архитектурного великолепия?

— А вам нужно отпущение грехов? Кафф хмыкнул:

— Знаете, инспектор, было бы странно каяться в своих грехах полицейскому.

У выхода, куда оба направились, Кафф задержался возле медного подноса с пожертвованиями и бросил монету в один фунт, которая смачно звякнула о пригоршню десяти— и пятнадцатипенсовых монеток. Они вышли в сумерки.

— Иногда меня тянет сюда из Сент-Стивенз-Колледжа, — произнес Кафф, когда они огибали западное крыло капеллы и выходили к проезду Сенитхаус и к Тринити-лейн, — я начинал преподавателем здесь, в Кингз-Колледже.

— Вы были здесь старшим преподавателем?

— Ммм. Да. А теперь, с одной стороны, это дом, с другой — убежище.

Кафф указал на решетку капеллы, похожую на паутину теней в вечернем небе:

— Вот как должна выглядеть церковь, инспектор. Воспламенять чувства при помощи простого камня способна только готика.

Линли вернул собеседника к его первой мысли:

— Зачем директору колледжа убежище? Кафф улыбнулся. В полутьме он выглядел гораздо моложе, чем накануне в библиотеке.

— Чтобы забыть о политических махинациях. О войне индивидуальностей. О подсиживании.

—Это имеет отношение к исторической кафедре?

— Это имеет отношение к обществу ученых, где у всех есть свои заслуги и амбиции.

— У вас многие заслуживают наград.

— Да. Колледжу в этом смысле повезло.

— А Леннарт Торсон в их числе?

Кафф остановился и посмотрел на Линли. Ветер ерошил его волосы и залетал под угольно-черный шарф, обернутый вокруг шеи. Доктор оценил тактику Линли и кивнул головой:

— Ловко же у вас получилось.

Они прошли мимо старой школы права. Шаги их эхом отзывались в узкой аллейке. Парень и девушка при входе в Тринити-Холл что-то горячо обсуждали, девушка прислонилась к стене, откинула голову, в глазах сверкали слезы, парень же раздраженным голосом увещевал ее, опершись одной рукой на стену, а другой рукой на плечо девушки.

— Ты не понимаешь, — говорила она, — ты и не пытался понять. И не хочешь понимать. Все, что тебе нужно…

— Бет, прекрати, а? Ты ведешь себя так, будто я не вылезаю из твоей койки.

Когда Линли и Кафф поравнялись с парочкой, девушка отвернулась и спрятала лицо в ладонях. Кафф тихо произнес:

— Испокон веков все упирается в «ты мне — я тебе». Мне уже пятьдесят пять, а я все еще спрашиваю себя: почему?

— Мне кажется, дело в том, — ответил Линли, — что девочке внушают с детства: «Защищайся от мужчин. Им нужно только одно, получив свое, они сразу же испарятся. Не уступай. Не верь им. Вообще никому не верь».

— И свою дочь вы этому научите?

— Не знаю, у меня нет дочери. Хочется верить, что я научу ее слушаться своего сердца. Впрочем, я сам неисправимый романтик в своей личной жизни.

— Странная особенность при вашей профессии.

— Не спорю.

Медленно проехала машина, мигая боковой фарой, и при ее свете Линли мельком глянул на Каффа.

— Секс в наше время сродни риску. Это опасное оружие. Почему вы не сказали мне, что Елена Уивер выдвигала обвинения против Леннарта Торсона?

— Не видел необходимости.

— Не видели?

— Девушка мертва. Никаких доказательств тому не было, зачем же портить преподавателю репутацию? Торсону и без того было сложно получить место в Кембридже.

— Из-за того, что он швед?

— Да, инспектор, случаи ксенофобии в университете не так уж редки. Осмелюсь предположить, что на пути в науку англичанину-шекспироведу не встретились бы препятствия, которые последние десять лет преодолевал Торсон, доказывая свою состоятельность. Несмотря на то, что здесь он получал степень.

— И все же, в деле об убийстве, доктор Кафф…

— Прошу вас, выслушайте. Я его сам недолюбливаю. Складывается впечатление, что Торсон тайный ловелас, а таких людей я сторонюсь. Но он знаток, своеобразный Дон Кихот в шекспироведении, и у него впереди будущее. Валять просто так его имя в грязи мне вовсе не хочется.

Кафф сунул руки в карманы и остановился перед привратницкои Сент-Стивенз-Колледжа. Мимо спешили два студента и на ходу поприветствовали его, он кивнул в ответ. Стоя так, что лицо его тонуло во тьме, доктор Кафф продолжил низким голосом:

— Об этом и речи быть не может. Не забывайте о докторе Уивере. Неужели вы думаете, что Торсон, защищаясь, не очернит ее имя, если я начну открытое расследование? Вы хоть представляете, что он наплетет насчет ее голословных обвинений, жертвуя всем во имя карьеры? Припомнит, во что она была одета на экзаменах. Как и что говорила. Только Елена смогла бы защищаться, и как, по-вашему, будет чувствовать себя отец? Он потерял дочь. А вы предлагаете очернить еще и память о ней? Зачем?

— Правильнее спросить, зачем пытаться все замять? Полагаю, вам было бы приятно, если бы Пенфордскую кафедру возглавил преподаватель Сент-Стивенз-Колледжа.

Кафф посмотрел ему в глаза:

— Ваш намек отвратителен.

— Не более, чем убийство, доктор Кафф. Ведь вы не будете спорить, что скандал с Еленой Уивер может заставить членов избирательного комитета обратить свои взоры в другом направлении. Так было бы проще.

— Они стремятся не к простым, а к правильным решениям.

— И на чем основывают свое решение?..

— Их, разумеется, не волнуют дети соискателей, каким бы вопиющим их поведение ни было.

Линли ухватился за прилагательное Каффа:

— Значит, вы считаете, что со стороны Торсона не было домогательства. Значит, басню сочинила Елена, потому что хотела Торсона, а он ее нет?

— Я этого не говорил. Я сказал только, что расследовать нечего. Торсон скажет что-то против Елены, а она не сможет ответить ему.

— А вы беседовали с Торсоном по поводу обвинений до убийства?

— Разумеется. Торсон все отрицает.

— В чем конкретно состояли ее обвинения?

— В том, что Торсон склонял ее к половому акту, что грязно прикасался к ней, дотрагивался до груди, бедер, ягодиц, рассказывал о своей сексуальной жизни, как его нареченная жаловалась на необъятные размеры его эрегированного члена.

Линли поднял бровь:

— Слишком бурная фантазия у такой молоденькой девушки, вам не кажется?

— Вы не учитываете, в какое время мы живем. Да и не важно это, раз ничего не докажешь. Вот если бы еще кто-нибудь выступил с обвинениями против Торсона, а так — голословные обвинения, одного предупредительного разговора с ним было достаточно.

— Вы не считаете обвинение в сексуальном домогательстве серьезным поводом для убийства? Не ровен час, вслед за Еленой выступят другие, до поры до времени молчавшие, и мы еще не то узнаем про Торсона.

— А есть ли другие, инспектор? Торсон работает старшим преподавателем на факультете английского языка в Сент-Стивенз-Колледже уже десять лет, и все десять лет ни единого намека на скандал вокруг его имени. Что вдруг случилось? И почему причиной явилась девушка, которая уже зарекомендовала себя определенным образом и чуть не была исключена?

— Да, убитая девушка, доктор Кафф.

— Торсон ее не убивал.

— Похоже, вы в этом уверены.

— Да, уверен.

— Она была беременна. На восьмой неделе. И знала это. О беременности стало известно, скорее всего, за день до прихода Торсона к ней в комнату. Что скажете?

Его плечи обмякли. Он потер виски:

— Боже, инспектор, я ничего не знал насчет беременности.

— Вы рассказали бы о жалобах Елены, знай вы о беременности? Или все равно защищали бы Торсона?

— Я защищаю всех троих. Елену, ее отца и Торсона.

— Неужели вы не согласны, что у него прибавляется еще один повод для убийства?

— В случае, если он является отцом ребенка.

— Вы в это не верите. Кафф махнул рукой:

— Может, не хочу верить. Может, хочу видеть этические и моральные нормы там, где их больше не существует. Не знаю.

Они прошли через привратницкую. За стойкой сидел ночной дежурный, а в комнате за его спиной светился телевизионный экран, на котором мелькали кадры американского боевика, лилась кровь, направо и налево падали мертвые тела, и все это в сопровождении скрежещущих аккордов электрогитары.

— Вам письмо, — сказал Кафф, доставая свою почту из ящичка при входе. Он протянул Линли маленький листок.

— Это от сержанта. — Линли посмотрел на Каф-фа. — Ближайшая соседка Леннарта Торсона видела его вчера около семи часов утра.

— Ну, это не преступление. Наверное, он пораньше отправился на работу.

— Нет, доктор Кафф. Торсон подъехал на машине к дому как раз в тот момент, когда соседка раздвигала шторы в спальной. Он откуда-то вернулся.

Глава 12

Последний лестничный пролет отделял Розалин Симпсон от ее собственной комнаты в Куинз-Колледже, и она не в первый раз проклинала себя за сделанный в прошлом семестре выбор, когда в розыгрыше комнат ее имя оказалось вторым в списке. Против верхнего этажа Розалин ничего не имела, хоть и понимала, что люди в здравом уме обычно останавливаются на первом или ближе к туалету. Ее выбор пал на комнатку буквой «Г» под самой крышей: стены с уклоном как раз под индийские гобелены, скрипучий дубовый пол, в котором темнели щели, маленькая комнатка-хвостик, не больше шкафа по размеру, где стояли умывальник и кровать, втиснутая совместными усилиями Розалин и ее отца. Плюс всякие укромные уголки и тайнички, где Розалин расставила все от цветов до учебников, вместительная антресоль, где можно было спрятаться от всего мира — желание, возникающее у нее хотя бы раз на дню, и дверца на чердак, соединявший эту комнату с комнатой Мелинды Пауэлл. Это был настоящий викторианский потайной ход, позволявший Розалин и Мелинде встречаться втайне от всех, чтобы никто не догадался об истинном характере их отношений. Эту комнатку Розалин выбрала себе только из-за дверцы. Ближе к Мелинде и подальше от посторонних глаз. Но сейчас Розалин сомневалась в своем решении, в Мелинде, в их любви.

Она согнулась под тяжестью сумки. Перед самым отъездом мама с дрожащими губами и слезами на глазах водрузила ее на плечо Розалин — с провизией и «всякой всячиной для тебя, дорогая». Но чувство вины было намного тяжелее.

«Мы так надеялись на тебя, Роз», — повторяла она, потрясенная признанием дочери, сделать которое Розалин легкомысленно пообещала Мелинде в день ее рождения.

— Пройдет, — повторял отец на протяжении тридцати двух изматывающих часов, когда все трое никак не могли разойтись. Он снова перед отъездом Розалин повторил это матери. — Черт побери, надежда еще есть. Пройдет.

Розалин не пыталась рассеять их иллюзий. Она сама всей душой хотела, чтобы это прошло, но если это только богемный период, то он порядком затянулся, потому что она жила такой жизнью с пятнадцати лет. До недавнего времени ей вообще не приходило в голову делиться с родителями. Для разговора с ними она собрала в кулак всю свою смелость и волю. Но рассуждать о том, что это, может быть, кончится, было выше ее сил.

Почувствовав, как один из маминых пакетов впивается под лопатку, Розалин поправила сумку, как будто так можно было освободиться от гораздо большего груза и отвратительного сознания собственной вины. Вина обвила ее плечи и шею огромным осьминогом, чьи щупальца росли из каждой частички ее мира. Запрещает церковь. Собственное воспитание. В детстве сама шушукалась с подружками, хихикала и сторонилась этой темы. Сама мечтала о муже, о свадьбе, о семье. И продолжает жить не так, как все.

День за днем Розалин развлекалась, слушала лекции, сдавала экзамены, посещала семинары и не задумывалась о том, что впереди у таких, как она. А если и случалось ей размышлять о будущем, то проекты эти напоминали Розалин собственные детские мечты отправиться в Индию, стать учительницей, приносить пользу и посвятить себя служению народу.

Грезить об Индии Розалин перестала в один прекрасный день пять лет назад, когда учительница биологии пригласила ее к себе на чай в свой домик на берегу Темзы и посреди пирожных, булочек, сливочного варенца и клубничного джема погрузила Розалин в таинственную, томную и насыщенную сласть. Там, в постели, Розалин сначала вся затрепетала от ужаса, горячей волной подкатившего к сердцу. Но вместе с шепотом, поцелуями, прикосновениями и ласками женщины ее ужас вскоре уступил место подъему, после которого тело приготовилось к самому острому из наслаждений. Розалин скользила по острому краю боли и блаженства. А когда блаженство взяло верх, ее затопила волна радости.

С тех пор в жизни Розалин не было ни одного мужчины. И ни один мужчина не относился к ней с такой любовью и нежностью, как Мелинда. Поэтому просьба подруги поговорить с родителями звучала резонно: не прятаться больше и не бояться, а с гордостью им открыться.

— Лесбиянка, — повторяла Мелинда, тщательно выговаривая каждый звук, — лесбиянка, лесбиянка. Не путай с лепрой.

Однажды ночью Розалин пообещала. Последствием обещания явились бесконечные тридцать два часа дома в Оксфорде. А сейчас она выдохлась.

Розалин остановилась у входной двери, шаря по карманам в поисках ключа. Наступило время обеда — она еще ничего не ела, — в голове внезапно мелькнула мысль одеться в университетскую форму и присоединиться к остальным за обедом, но Розалин тут же отказалась от этой идеи. Не хочется ни говорить ни с кем, ни видеться.

Поэтому, открыв дверь, Розалин еще сильнее упала духом. По комнате ходила Мелинда. Она была свежей и отдохнувшей, густые свежевымытые пшеничные волосы окаймляли ее лицо ореолом естественных завитков. Розалин сразу же обратила внимание, что Мелинда не в своих обычных ботинках, юбке, свитере и шарфе. Она была в белом: шерстяные брюки, свитер с капюшоном и длинное тонкое пальто до пят. Она выглядела так, словно собиралась на праздник. Или даже на свадьбу.

— Вернулась, — произнесла Мелинда, подошла к Розалин, схватила ее за руку и поцеловала в щеку, — как все прошло? У мамы апоплексический удар? А папа беспомощно хватался за сердце? Они визжали лесбиянка или ограничились извращенкой? Ну же. Рассказывай. Как все прошло?

Розалин сбросила сумку на пол. Она чувствовала, что в голове стучит, и не могла вспомнить, когда это началось.

— Все прошло.

— Неужели? Никаких истерик? Никаких «как ты могла, ведь мы твои родители»? Никаких горьких упреков? Никаких вопросов, а что скажут тетушка и бабуля?

Розалин хотела забыть мамино лицо, которое вдруг потемнело и осунулось. Забыть грусть в глазах отца. Но больше всего она хотела не испытывать чувства вины и забыть, что родители пытаются ее понять и бьют тем самым еще больнее.

—Представляю, что у вас там было, — всезнающе улыбнулась Мелинда, — рыдания, скрежет зубов, оскорбленные взгляды, не говоря уж об обещаниях вечных мук и проклятий. Что еще могут сказать типичные мещане? Милая моя, бедная, они били тебя?

Свою семью Мелинда поставила перед фактом, когда ей исполнилось семнадцать, привычным небрежным тоном а-ля делайте-что-хотите за рождественским ужином где-то между печеньем и пудингом. Розалин часто слушала этот рассказ. «Да, кстати о птичках, я лесбиянка, если кому-то интересно».

Интереса не проявил никто. Но у Мелинды особая семья. Ей не понять, что значит быть единственным ребенком, чьи родители мечтают о зяте и внуках, чтобы хрупкая веточка их фамилии еще чуть-чуть выросла, сделала еще шаг в будущее.

— Мамочка, наверное, давила на психику всеми известными способами. И теперь ты чувствуешь себя виноватой. Я учила тебя, что отвечать, если она выдаст «а как же мы?», помнишь? И если ты все правильно сделала, она…

— Мне не хочется говорить об этом, Мел.

Розалин опустилась на колени у двери, расстегнула сумку и начала распаковываться. Мамину «всякую всячину» она отложила в сторону.

— Предлагала же тебе ехать вместе. Почему ты меня не взяла? С родоками я бы точно справилась.

Мелинда села на корточки рядом с Розалин. От нее пахнуло свежестью и чистотой.

— Роз, они не… не причинили тебе физическую боль, нет? Боже, отец все-таки ударил тебя?

— Нет конечно. Слушай, я не хочу об этом говорить. Давай отложим, ладно? Не сейчас.

Мелинда не поднималась. Она заправила за ухо большую прядь волос.

— Ты жалеешь о том, что сделала, да? Я же вижу.

— Нет, не жалею.

— Жалеешь, жалеешь. Давно нужно было рассказать, а ты не хотела поднимать эту тему до конца жизни. Думала, что со временем они сочтут тебя старой девой. Не могла решиться. И не хотела разоблачения.

— Неправда.

— А может, думала ты, само пройдет. Проснешься однажды утром — опаньки — снова нормальная. Мелинде — брысь из моей кроватки, и ну кувыркаться с мужиком. А мама с папой так ничего и не узнали бы.

Розалин посмотрела на Мелинду. Как же блестят ее глаза, как горят щеки! Розалин всегда поражалась, что умный и красивый человек может быть настолько трусливым и не уверенным в себе.

— Я не собираюсь расставаться с тобой, Мел.

— Ну, скажи, ты бы встречалась с мужиком? Если бы сумела. Если бы стала нормальной. Вижу, что ты предпочла бы мужика. Уж лучше с мужиком. Что скажешь?

— А ты что скажешь? — спросила Розалин. Она ужасно устала.

Мелинда засмеялась. Смех у нее был заливистый и тонкий.

— От мужчины только одна польза, да и то можно без него обойтись. Находишь донора и осеменяешь себя в туалете. Так уже делают, знаешь ли. Где-то я это читала. Еще несколько сотен лет, и мы начнем производить сперму в лабораториях, а мужчины вымрут.

Розалин понимала: если Мелинде мерещится, что ее вот-вот бросят, лучше молчать. Как же она устала. Настроение на полшестого. Не дает покоя, что она в угоду своей любовнице так огорчила родителей. Она поступила так против своей воли и, естественно, злилась. Поэтому ответила:

— Я не презираю мужчин. И никогда этим не страдала. Если их презираешь ты, это твои проблемы. А не мои.

— О да, все они такие душки! Такие славные. Мелинда встала и подошла к письменному столу. Взяла оранжевый листик и помахала им:

— Сейчас весь университет на ушах стоит. Я тебе одну сохранила. Все мужики, Роз, одинаковые. Посмотри, раз ты их так любишь.

— Что это?

— Прочти.

Розалин с трудом поднялась и, потирая намятое сумкой плечо, взяла у Мелинды бумажку. Это оказалась листовка. Под фотографией большими черными буквами имя: Елена Уивер. И еще одно слово: Убита.

Холодный ужас скользнул зигзагом по спине.

— Мелиида, что это?

— Пока вы там с мамой и папой скулили у себя в Оксфорде, у нас здесь вот что произошло.

Розалин, оцепенев, опустилась в старое кресло-качалку. Она, не отрываясь, смотрела на такое знакомое лицо, щербатую улыбку, длинные волосы. Елена Уивер. Ее главная соперница. Она бегала как бог.

— Она участвует в университетском кроссе, — произнесла Розалин, — Мелинда, я знаю ее. Я была у нее в комнате. Я…

— Ты хотела сказать, знала.

Мелинда выхватила листовку, скомкала и швырнула в мусорное ведро.

— Не выбрасывай! Постой! Что случилось?

— Вчера утром она бежала вдоль берега. Ее настигли возле острова.

— Возле… острова Крузо? — Розалин почувствовала, как сердце ее забилось сильнее и чаще. — Мел, это…

И вдруг, нежданно-негаданно — воспоминание, словно обрывок мелодии, узор на ткани сознания, будто ожившая тень. Медленно, тем самым придавая себе уверенности, Розалин произнесла:

— Мелинда, мне нужно позвонить в полицию. Не важно, что именно собралась рассказывать полиции Розалин, но Мелинда побелела. Ее осенило.

— Остров. В этом семестре ты ходила туда на пробежку, да? Вдоль берега. Как и эта девушка. Розалин, пообещай, что туда ты больше не пойдешь. Поклянись, Роз. Пожалуйста.

Розалин собирала вещи, выложенные из сумки на пол.

— Успокойся.

Мелинда словно прочитала другие намерения Розалин, кроме решимости идти в полицию.

— Нет! Роз, если ты видела что-то… если ты что-то знаешь… Послушай, не делай этого. Роз, если кто-то узнает… если кто-нибудь узнает, что ты видела. .. Пожалуйста. Мы должны подумать о последствиях. Мы должны все обдумать. Раз ты что-то видела, значит, кто-то, возможно, видел тебя.

Розалин остановилась около двери. Она застегивала куртку. Мелинда воскликнула:

— Розалин, пожалуйста! Давай все обдумаем!

— Не о чем тут думать, — ответила Розалин. Она открыла дверь. — Если хочешь, оставайся у меня. Я скоро.

— Куда ты? Что ты делаешь? Розалин! — Мелинда в панике кинулась вслед.

Не застав Леннарта Торсона в Сент-Стивенз-Колледже, Линли поехал к нему домой в район Фулборн-роуд. Новенькое изящное кирпичное зданьице с аккуратной черепичной крышей на улице Эшвуд-корт не вязалось с образом марксиста-плохиша Торсона.

На месте бывших фермерских угодий было еще с полдесятка таких же домиков. Перед каждым лоскуток лужайки, неогороженный сад на заднем дворе и тщедушное деревце, совсем недавно посаженное в робкой надежде, что со временем улицы в округе назовут по сорту дерева: Кленовый тупик, Дубовый переулок, тупик Адамова дерева.

Вообще-то Линли думал, что жилище Торсона отвечает его политическим пристрастиям — квартирка где-нибудь в многоэтажном доме неподалеку от железнодорожной станции, тускло освещенная комнатенка над магазином в центре города. Линли не ожидал, что попадет в квартал среднего класса, где в гаражах стоят «форды» и «фольксвагены», а на тротуарах валяются трехколесные велосипеды и игрушки.

Дом Торсона в восточном конце Эшвуд-корт был точь-в-точь как предыдущий, угловые окна выходили на следующий, следовательно, все передвижения Торсона видны как из окна соседям справа, так и с лестницы соседям слева. С первого взгляда можно определить, приехал ли сосед или уезжает. В таком случае бесспорно утверждение, что в семь утра Торсон именно спешно возвращался, а не куда-то уезжал.

Ни в одном из окон на улицу не горел свет. Но Линли на всякий случай попробовал входную дверь и несколько раз позвонил. Звонок эхом раскатился по дому, словно внутри не было ни мебели, ни ковров, способных поглотить звук. Линли отступил назад, посмотрел на окна в ожидании признаков жизни. Ничего.

Он вернулся к машине, подождал еще немного, посмотрел на соседские дома, размышляя о Леннарте Торсоне, что же это за человек. Думал о юных умах, внимающих вариациям Торсона на тему Шекспира, который через литературу четырехсотлетней давности провозглашал свои политические взгляды. Думал об ослеплении. О том, что, если в литературном отрывке, знакомом с детства, как молитва, выбрать строки, сцены, истолковать их на свой лад, получится еще одна интерпретация, которая может затмить собой уже существующие, но, если хорошенько присмотреться, она так же слепа, как и все остальные. И тем не менее Торсон увлекательно подает материал. Линли убедился в этом сам, послушав лекцию на факультете английского языка. Очевидны были и его преданность своему делу, и ум, и отличная от остальных манера преподавания, будившая дух товарищества среди старшекурсников. Когда молодежь сторонилась бунтарей, когда она была равнодушна к фронде?

Непохоже, что Елена Уивер искала благосклонности Торсона, была отвергнута и в отместку состряпала обвинение. На Торсона тоже непохоже — связываться с Еленой Уивер, понимая, что она умышленно пытается его совратить.

Линли смотрел на дом, ожидая ответов на свои вопросы, понимая, что практически все сводится к одному факту: к глухоте Елены Уивер. К одному предмету: текстофону.

Торсон был в ее комнате. Видел текстофон. Оставалось только позвонить Джастин Уивер и расстроить утреннюю встречу с Еленой. Но знал ли Торсон об их совместной пробежке? Знал ли он, как обращаться с текстофоном? Что, если текстофоном воспользовался кто-нибудь другой? Да и был ли звонок вообще?

Линли завел машину, плавно вырулил на улицу и стал думать о мгновенной антипатии, возникшей у Хейверс к Торсону. Обычно Хейверс безошибочно определяла, лицемерит ли стоящий перед ней мужчина, к тому же чем-чем, а ксенофобией она не страдала. Ей не нужно было смотреть на дом Торсона, чтобы определить степень его неискренности. Вспомнить хотя бы разговор о Шекспире. Линли хорошо знал Хейверс и понимал: если она выяснила, что Торсона не было дома в утро убийства, на допросе ему несдобровать, она прижмет его к стенке, а в Кембридж Хейверс возвращается утром. На этом строится работа полицейского, если только Линли не раскопает что-нибудь еще.

Несмотря на то, что все говорило против Торсона, Линли не нравилась столь четкая согласованность улик. По собственному опыту он знал, что все убийства похожи одно на другое и преступником обычно оказывается человек, на которого сразу падает подозрение. Но Линли знал еще кое-что: иногда нужно углубиться в закоулки чужой души, чтобы раскрыть убийство, и мотивы таких преступлений гораздо запутаннее, чем кажется поначалу. Линли оценивал разные возможности, вспоминая одного за другим участников расследования, и приходил к выводу, что в подоплеке преступления едва ли лежит простая необходимость избавиться от беременной Елены.

Гарет Рэндольф, любивший ее сам, знал о любовнике Елены Уивер. Гарет Рэндольф, в его распоряжении текстофон в ГЛУСТе. Джастин Уивер рассказывает о вызывающей манере поведения Елены. Джастин Уивер, у нее тоже есть текстофон, но нет собственных детей. Адам Дженн виделся с Еленой Уивер по просьбе отца постоянно, и только от доктора Уивера зависело его будущее. Адам Дженн может воспользоваться текстофоном, который находится в кабинете Энтони Уивера вАйви-корте. Не нужно забывать и о кабинете, в частности о кратком визите Сары Гордон туда в понедельник вечером.

Линли свернул налево и поехал обратно в Кембридж; после всего, что стало сегодня известно, Сара Гордон не выходила у него из головы. Он никак не мог определить свое отношение к ней.

Только не спрашивайте почему, сказала бы сейчас Хейверс. И почему вы ее слушаете, тоже не спрашивайте. Вы вспоминаете ту, на которую Сара Гордон похожа.

Линли не отпирался. Не говорил, что устал, что больше не может сосредоточиться на убийстве. К концу дня он видит вокруг только то, что напоминает о Хелен. Вот уже год, как это происходит. А Сара Гордон темноволоса, изящна, чувственна, страстна, умна, как Хелен, но Линли едет сейчас к ней не только поэтому, хотя и мотивы, и обстоятельства преступления указывают на Леннарта Торсона.

Есть другие причины не забывать о существовании Сары Гордон. Пусть не такие очевидные, как в случае с Леннартом Торсоном, и все же не дающие покоя.

Накручиваете, сказала бы Хейверс. У вас не расследование получается, а мыльный пузырь.

И все-таки Линли сомневался.

Натыкаться на совпадения в расследовании неприятно, Хейверс начала бы сейчас спорить, но забывать о Саре Гордон нельзя, в частности о ее «случайной» поездке в Айви-корт накануне убийства. Сара и Уивер знакомы. Уивер брал у нее частные уроки. Сара называет его Тони.

Итак, продолжила бы Хейверс, они развлекались. Занимались этим пять дней в неделю. Во всех известных человечеству позах, а также в придуманных самостоятельно. И что с того, инспектор?

Уивер претендует на кафедру, Хейверс.

О да, воскликнула бы Хейверс. Ну-ка, ну-ка. Энтони Уивер больше не развлекается с Сарой Гордон, — кстати, так ли уж важна была для него эта постель, — как бы чего не вышло наружу, иначе прощай кафедра. Поэтому Сара Гордон убила его дочь. Не самого Уивера, этого олуха, чье горе сейчас бесконечно, а его дочь. Отлично. И когда, позвольте спросить? Как она все обставила? В семь часов утра, уже после убийства, Сара еще не появилась на острове. А Елена уже была мертва, инспектор, холодна, безжизненна, неподвижна, мертва. Так почему вам не дает покоя Сара Гордон? Объясните, это действует мне на нервы. Мы здесь уже были, инспектор.

Линли не мог внятно ответить Хейверс. Хейверс твердила бы, что все, так или иначе связанное с Сарой Гордон, — поиски Хелен. Про интерес другого рода к Саре Гордон она бы и слушать не стала. Как и о неприязни Линли к совпадениям.

Но Хейверс не было рядом, и отговорить Линли было некому. А ему нужна информация о Саре Гордон, и он знает, где ее получить. В Булстрод-Гарденз.

Как все здорово складывается, инспектор, воскликнула бы Хейверс.

Но он свернул на Хиллз-роуд и отправил Хейверс в увольнительную с глаз долой.

Линли подъехал к дому в половине восьмого. В гостиной горел свет, просачиваясь сквозь плетеную занавеску, падал полукругом на аллейку и играл бликами на серебристом металле детского фургончика, валяющегося на боку без одного колеса. Линли подобрал фургончик и позвонил в дверь.

На сей раз детских криков не было слышно. Тишина, лишь шум машин на Мэдингли-роуд и в воздухе едкий запах жженой листвы со стороны дома неподалеку. Через несколько минут щелкнули замком, и дверь открылась.

— Томми.

Интересно. Сколько лет Хелен вот так встречает его, произносит имя и больше ничего? Почему ему раньше не приходило в голову, сколь много это для него значит — слышать, как своим низким голосом она произносит его имя?

Линли протянул игрушку. Сейчас он заметил еще и внушительную вмятину на машинке, будто по ней ударили камнем или молотком.

— Нашел на аллейке.

Хелен взяла игрушку.

— Кристиан. У нас очень туго с бережным отношением к вещам, — она отступила назад, — заходи.

Линли снял пальто, уже не дожидаясь приглашения, повесил его на пальмовый крючок слева от двери. Затем обернулся. На Хелен был разноцветный свитер, под ним пепельно-серая рубашка, а на свитере три пятна, скорее всего от соуса для спагетти. Она проследила за его взглядом:

— И это тоже Кристиан. Еще у нас очень туго с умением вести себя за столом, — Хелен устало улыбнулась, — хорошо хоть, он не комментирует мою стряпню. Она у меня не бог весть какая.

— Хелен, тебе нужно отдохнуть.

Помимо воли Линли поднял руку и погладил Хелен по щеке. Прохладная и гладкая кожа, словно нетронутая поверхность свежей и желанной воды. Их взгляды встретились. Он заметил пульсирующую жилку на ее шее.

— Хелен.

И забурлил внутри вечный поток желания, рождающийся при простом выговаривании ее имени.

Хелен отстранилась и пошла в гостиную:

— Дети спят, поэтому худшее позади. Ты ел? Рука Линли все еще ждала прикосновения к щеке Хелен, и он опустил ее, почувствовав себя влюбленным дураком,

— Нет. Обед умудрился проскочить мимо меня. —Давай я тебя накормлю, — она взглянула на свой свитер, — только спагетти не проси. Впрочем, я не припомню, чтобы ты швырялся едой в шеф-повара.

— Да, в последнее время замечен в этом не был.

— У меня есть салат с курицей. Немного ветчины. Консервированный лосось.

— Я не буду. Я не голоден.

Она стояла возле стены, рядом с кучей детских игрушек. Сверху лежала деревянная мозаика карты Соединенных Штатов. Южную часть Флориды словно кто-то откусил. Линли посмотрел на Хелен, увидел морщинки усталости под глазами.

Ему хотелось сказать, пойдем со мной, Хелен, будь со мной, останься со мной. А вместо этого:

— Мне надо поговорить с Пен. Глаза леди Хелен расширились.

— С Пен?

— Это важно. Она не спит?

— Думаю, нет. Но… — она устало посмотрела на дверь и лестницу к ней, — я не знаю, Томми. Сегодня был тяжелый день. Дети. Скандал с Гарри.

— Он дома?

— Нет. Опять нет.

Хелен подняла обкусанную Флориду, рассмотрела ее и бросила назад в кучу.

— Все ужасно. У них ужасно. Я не знаю, чем помочь. Что сказать. Пен родила ребенка, который ей не нужен. Ее жизнь невыносима. Она нужна своим детям, муж отыгрывается на ней за свою собственную глупость. У меня нее все так просто и спокойно в жизни. А на языке только общие фразы, бездушные и совершенно бесполезные.

— Тогда скажи Пен, что любишь ее.

— Одной любви недостаточно. Нет. Ты сам это знаешь.

— У человека, в конце концов, есть только любовь. Только любовь истинна, все остальное нет.

— Банально.

— Не согласен. Если любовь — это так, была и нету, мы бы не мучились, правда? Не сходили бы с ума, доверить ли свою жизнь и мечты на хранение другому или нет. Мы бы не носились со своей гордостью. Мы не обнаруживали бы своих слабостей. И не открывали бы свои чувства. И, видит Бог, мы шагу не сделали бы без слепой веры. Мы бы не уступали. Мы бы контролировали себя во всем. Потому что, Хелен, освободившись от контроля, вдруг, внезапно, мы бы поняли, в какой пустоте находились до сих пор.

— Когда Пен и Гарри поженились… Он взорвался:

— Я не о них. Ты, черт побери, прекрасно об этом знаешь.

Они смотрели друг на друга. Их разделяла целая комната. Все равно что пропасть. Но, несмотря на тщетность своих слов, Линли говорил с Хелен, зная, что словами ничего не изменишь, говорил, отбросив всякие предосторожности, и гордость, и чувство собственного достоинства.

— Я люблю тебя, и у меня чувство, будто я умираю.

И хотя в ее глазах сверкали слезы, видно было, что она собранна. И не расплачется.

— Не надо бояться, пожалуйста. Не бойся.

Хелен молчала. Но не порывалась уйти из комнаты и продолжала на него смотреть. И у Линли мелькнула надежда.

— Что? Ты мне ничего не скажешь?

— Мы прекрасно себя чувствуем, ты на своем месте, а я на своем. Разве этого тебе не достаточно?

— Нет, не достаточно, Хелен. Это не дружба. Мы не приятели. И не друзья.

— Мы когда-то ими были.

— Были. Но пути обратно нет. По крайней мере я не могу вернуться. Бог мне свидетель, не могу. Я люблю тебя. Я хочу тебя.

Хелен сглотнула. Одинокая слеза скользнула из уголка глаза, но Хелен смахнула ее. У Линли сердце разрывалось при одном только взгляде на нее.

— Раньше я представлял себе нашу жизнь как праздник. Сейчас я согласен на будни, но только не на такие.

— Прости.

— Нет, это ты меня прости.

Линли отвернулся. На каминной полке за ее спиной стояла фотография сестры с семьей. Муж, жена, двое детей, ясная жизненная цель.

— Мне все же нужно увидеться с Пен. Она кивнула:

— Сейчас я позову ее.

Линли подошел к окну. Шторы опущены. За ними ничего не видно. Линли смотрел, как на ситце быстро расплываются цветочки.

Вон отсюда, яростно повторял он себе. Вырвать из сердца, выбросить, вычеркнуть, забыть.

Но он не мог. Великая ирония любви. Любовь приходит ниоткуда, она нелогична, молчишь, отрекаешься от нее, но в конечном счете платишь за побег ровно столько, сколько есть в твоей душе, в твоем сердце. Он уже видел, как иные пытались уйти от любви, обычно это были или карьеристы, или донжуаны. Сердца их остаются глухи, боли они не испытывают. Да им ли мучиться? Донжуан ищет лишь сиюминутных радостей. Карьерист—продвижения по службе. Ни те ни другие не страдают от любви и не тоскуют. И те и другие уходят не оборачиваясь.

Линли, если можно так выразиться, не посчастливилось родиться одним из них. Вместо жажды обладания или профессионального успеха у него была только потребность общаться. С Хелен.

Линли услышал тихие голоса и осторожную поступь по лестнице и повернулся ко входу в гостиную. Хелен говорила, что сестра нехорошо себя чувствует, и при взгляде на Пен он ужаснулся. Линли придал лицу нейтральное выражение, когда она вошла в комнату. Но Пенелопе все и без слов было ясно, она вымученно улыбнулась и поправила мягкие тусклые волосы пальцами, на которых не было кольца.

— Выгляжу не лучшим образом.

— Спасибо, что согласилась встретиться.

И вновь вымученная улыбка. Она прошаркала по комнате, по пятам за ней двигалась леди Хелен. Опустилась в плетеное кресло-качалку и запахнула у горла розовый халатик.

— Хочешь что-нибудь выпить? — спросила она. — Виски? Бренди?

Линли покачал головой. Леди Хелен подошла к краю дивана, поближе к креслу, присела на него, наклонилась вперед, не сводя глаз с сестры, протянула руки, словно вот-вот понадобится помощь. Линли устроился в кресле напротив Пен. Он сосредоточился, забыв на секунду обо всех ее несчастьях, о том, что в ней сейчас господствует страх. Темные круги под глазами, лицо в пятнах и прыщах, незаживающая рана в уголке рта. Грязные волосы, грязное тело.

— Хелен говорит, что ты расследуешь дело в Кембридже.

Линли вкратце рассказал об убийстве. Слушая, она качалась в кресле. Кресло поскрипывало в такт.

— …но больше всего меня интересует Сара Гордон. Я подумал, что ты мне расскажешь что-нибудь о ней. Ты ее знаешь, Пен?

Она кивнула. Пальцы перебирали поясок халата.

— Да. Одно время слышала. Как только она переехала в Гранчестер, в местной газете поднялась шумиха.

— Когда это было?

— Около шести лет назад.

— Уверена?

— Да. Это было… — Пен вновь безжизненно улыбнулась и пожала плечами, — до рождения детей, я тогда работала в музее Фицуильяма. В отделе реставрации. Ее там привечали. Приглашали на выставки. Мы с Гарри ходили туда. Познакомились с ней. Хотя было ли это знакомством? Создавалось впечатление, будто нас представили королеве, но это шло не от нее. По моим воспоминаниям, сама Сара Гордон вела себя скромно. Дружелюбно, открыто. Я не думала, что она такая, особенно после всего, что прочла и услышала о ней.

— Она такая именитая художница?

— В общем, да. Стоит ей что-нибудь написать, об этом сразу начинают говорить, а в газетах поднимается шумиха. Когда мы только познакомились, ее наградили орденом Британской империи то ли четвертой, то ли пятой степени. Не помню. За портрет королевы, от которого критики были в восторге. Плюс несколько удачных вернисажей в Королевской академии. Ее называли открытием в мире искусства.

— Интересно, — сказал Линли, — ведь ее не назовешь современным художником. Если художника называют открытием, значит, он привносит что-то новое. Я не увидел нового.

— Никаких консервных банок на веревочке? — Пен улыбнулась. — Никаких выстрелов себе в ногу, снятых на пленку и впоследствии названных «перформансом»?

— Ну, в общем, да.

— Важнее всего, Томми, не представить публике свой сиюминутный каприз, а выйти со своим стилем, который взбудоражит коллекционеров и критиков. Как Юрген Горг[18] с его венецианскими карнавалами. Или Питер Макс[19] с его ранними фантазиями. Или Сальвадор Дали. Если у художника есть собственный стиль, это уже что-то новое. И если стиль получает международное признание, то карьера состоялась.

— А ее состоялась?

— По-моему, да. Стиль отточен. Четок. Предельно ясен. Она сама, как новоявленный Боттичелли, по словам критиков, растирает для себя краски — по крайней мере, одно время растирала, — и ее масляная палитра великолепна.

— Она рассказывала о своей причастности к пуристам в прошлом.

— Да, это в ее стиле. Как и уединение. Гранчестер, не Лондон. Мир идет к ней. А не она к нему.

— Ты никогда не занималась ее полотнами?

— С чего бы вдруг? У нее новые работы, Томми. Их не нужно реставрировать.

— Но ведь ты видела их. Ты знакома с ними.

— Конечно. А что?

— Ее произведения имеют отношение к делу, Томми? — спросила леди Хелен.

Линли опустил взгляд на бурый пятнистый ковер, наполовину закрывающий пол:

— Не знаю. Говорит, она ничего не писала последние несколько месяцев. Боится, что потеряла страсть к творчеству. В утро убийства она решила заново начать писать, или делать наброски, или еще что-нибудь. Какое-то дурацкое суеверье. Либо писать сегодня, сию же секунду, либо не писать никогда. Возможно ли это, Пен?

Пенелопа встрепенулась в кресле:

— Неужели тебе нужно такое объяснять. Конечно возможно. Люди сходят с ума, утратив способность творить. Кончают жизнь самоубийством.

Линли поднял голову. Леди Хелен наблюдала за ним. Последняя фраза Пенелопы навела их на одну и ту же мысль.

— Или убивают других? — спросила леди Хелен.

— Тех, кто мешает им творить? — спросил Линли.

— Камилла и Роден[20]? — произнесла Пенелопа. — Они-то точно друг друга убили, да? Хоть и в переносном смысле слова.

— Разве могла студентка помешать творчеству Сары Гордон? — спросила леди Хелен. — Разве они были знакомы?

Линли думал об Айви-корте, о фамильярном «Тони». О визите туда Сары Гордон накануне вечером, о версиях своих и версиях Хейверс на этот счет.

— Возможно, девушка ей и не мешала, — произнес Линли, — возможно, мешал отец.

Но Линли не забывал и о контраргументах. Звонок Джастин Уивер, осведомленность о пробежках Елены, временные несоответствия, орудие убийства, его пропажа. Мотивы, средства и возможности. Было ли у Сары хоть что-то, вот в чем вопрос.

— В разговоре с ней я упоминал Уистлера и Рескина, — сказал он задумчиво, — она остро на это отреагировала. Может, ее творческие потуги в последние годы были тщетными из-за беспощадной критики?

— Если бы таковая была, — ответила Пенелопа.

— А ее не было?

— Ни о чем таком не слышала.

— Что же останавливает волну творчества, Пен? Что охлаждает страсть?

— Страх.

Линли посмотрел на леди Хелен. Она отвела взгляд.

— Чего можно бояться?

— Провала. Непонимания. Откроешь самое себя другим — миру — и растопчут.

— Такое с ней случалось?

— Никогда. Впрочем, не факт, что она совершенно не боится будущего. Многие пали жертвой собственного успеха.

Пенелопа посмотрела на дверь, там, в другой комнате, чихнул и зажужжал холодильник. Она поднялась. Скрипнуло кресло.

— Об искусстве я не вспоминала по меньшей мере год. — Пенелопа откинула прядь волос с лица и улыбнулась Линли. — Приятно было о нем поговорить.

— Тебе есть что сказать.

— Было. Да. Раньше было что сказать. — Она направилась к лестнице и взмахнула рукой, увидев, что Линли поднимается. — Пойду посмотрю, как там младенец. Спокойной ночи, Томми.

— Спокойной ночи.

Леди Хелен не проронила ни слова, пока шаги сестры были слышны в коридоре наверху и пока не открылась и не хлопнула дверь. Она повернулась к Линли:

— Разговор пошел ей на пользу. Ты знал это. Спасибо, Томми.

— Нет, не знал. Чистый эгоизм. Мне нужна была информация. Я подумал, что Пен даст мне ее. И не более того, Хелен. Нет, не совсем так. Я хотел увидеть тебя. Я постоянно хочу тебя видеть.

Хелен поднялась. Линли вслед за ней. Оба направились к выходу. Потянувшись к вешалке, он внезапно обернулся к Хелен, позабыв о пальто.

— Завтра вечером в Тринити-Холл джазовый концерт с Мирандой Уэбберли. Хочешь сходить?

Она взглянула на лестницу, и Линли продолжал:

— Пару часов, Хелен. Пен управится с ними и без тебя. Или привезем Гарри из Эмманьюэл-Колледжа. Или от Шихана какого-нибудь полицейского. То-то Кристиан обрадуется. Пойдем? Рэнди будет играть на трубе. По словам отца, она стала Диззи Гиллеспи [21] в юбке.

Леди Хелен улыбнулась:

— Хорошо, Томми. Хорошо. Пойдем.

У него отлегло от сердца, хотя, наверное, это всего лишь благодарность за то, что отвлек от ее болезни.

— Отлично. Значит, в половине седьмого. Я бы предложил поужинать, но боюсь искушать судьбу.

Линли взял пальто и перебросил через плечо. Холод ему не страшен. Проблеск надежды защитит его.

Как всегда, Хелен сразу поняла, что у него на уме.

— Это всего лишь концерт, Томми.

Линли не стал притворяться, что не догадывается, о чем она.

— Знаю. Знаю, что мы не успеем в Гретна-Грин[22] и обратно как раз к завтраку Кристиана, так что ты в относительной безопасности. По крайней мере вечером.

Она еще шире улыбнулась:

— Какое облегчение.

Лиили прикоснулся к ее щеке:

— Бог свидетель, как я хочу, чтобы тебе стало легче, Хелен.

Хелен едва заметно наклонила голову, прижимаясь щекой к его руке.

— Будь со мной. И я не допущу, чтобы ты разочаровалась в выборе, — сказал Линли.

— Я люблю тебя, — ответила Хелен, — несмотря ни на что.

Глава 13

— Барбара? Доченька? Ты спишь? Свет не горит, если ты спишь, я не буду тебя будить. Отсыпайся. Хорошо спишь — хорошо выглядишь. А если ты еще не заснула, может, поговорим о Рождестве? Конечно, рано о Рождестве, и все-таки надо подумать о подарках и о пригласительных, чьи принимать, а чьи отсылать обратно.

Барбара Хейверс быстро закрыла глаза, словно так же быстро можно выключить голос матери. Она стояла в темной спальне и смотрела из окна в черный сад, где по забору, за которым начинался сад миссис Густафсон, крался кот. Его внимание привлекали шорохи в зарослях; когда-то вместо зарослей здесь была узкая полоска лужайки. Он выследил какого-то грызуна. В саду их полным-полно. Барбара пожелала ему удачи. Давай, котик, давай.

Пыльные шторы пропахли сигаретным дымом. Раньше белый хлопок в синий цветочек хрустел от крахмала, а сейчас шторы постарели и посерели, и веселенькие незабудки не могли оживить глубоко въевшуюся грязь. Они больше походили на угольные разводы на тусклом пепельном поле.

— Доченька?

Мать нетвердой походкой поднялась наверх, шаркая и хлопая тапочками по голому полу. Барбара молча молилась, чтобы мать не дошла до ее спальни и завернула, например, в комнату брата, где давно уже не было его вещей, а оставался только соблазн зайти и поговорить с сыном, словно он жив.

Пять минут, думала Барбара. Всего пять минут покоя.

Несколько часов назад она приехала домой и увидела, что миссис Густафсон, выпрямившись, сидит на табуретке у подножия лестницы, а мать скрючилась на краю кровати у себя наверху. В руках у миссис Густафсон почему-то шланг от пылесоса, а мать, подавленная и испуганная, застыла в темноте, забыв даже, как включается свет.

— Мы немножко повздорили. Она зовет твоего отца, — сказала миссис Густафсон вошедшей Барбаре.

Ее серый парик съехал набок, и поэтому завитушки у левого уха свисали ниже, чем надо бы.

— Она стала носиться по дому и звать своего Джимми. Потом рвалась на улицу.

Барбара посмотрела на шланг от пылесоса.

— Нет, Барби, я ее не била. Ты лее знаешь, что я никогда не ударю твою маму.

Она пальцами обхватила шланг и погладила его ребристую поверхность.

— Змея, — доверительно сообщила миссис Густафсон, — при одном взгляде на нее, лапочка, твоя мама успокаивается. Я ею немножко помахала. Только и всего.

Барбара почувствовала, как в жилах стынет кровь, она не могла ни двигаться, ни разговаривать. Сердце рвалось на части. С одной стороны, внутри все кричало и требовало наказать эту пожилую женщину за ее слепую глупость, за то, что она пугает больную, вместо того чтобы успокаивать. Но с другой стороны, мир в доме гораздо важнее. Ведь если миссис Густафсон скажет, что с нее хватит, и уйдет — они пропали.

В конце концов, презирая себя, Барбара попыталась договориться со своей совестью и сказала:

— Когда мама забывается и заговаривается, с ней очень сложно, я знаю. Но вам не кажется, что от испуга она может совсем потерять голову?

Барбара ненавидела свой увещевательный тон, в котором слышалась мольба о понимании и поддержке. Ведь это моя мать, повторяла про себя Барбара. Речь идет не о животном. А в чем, собственно, разница? Забота, какая бы ни была, остается заботой.

— Иногда такое случается, — ответила миссис Густафсон, — я и позвонила тебе, лапочка, когда решила, что она окончательно рехнулась. Но сейчас все в порядке. Не нужно было уезжать из Кембриджа.

— Но вы-то позвонили мне и попросили приехать.

— Да, позвонила, и что? Был тяжелый момент, когда она звала своего Джимми и отказывалась пить чай с прекрасным яичным бутербродом, который я ей приготовила. Сейчас она успокоилась. Сходи наверх. Посмотри сама. Как маленькая девочка, честное слово. Пока не наплачется, не уснет.

Барбара начала понимать, на что походил дом в течение нескольких часов перед ее приездом. Дети плачут, пока не отключатся. А наверху плакала взрослая женщина, у которой отключались мозги. Мать, сгорбившись, сидела на кровати, опустив голову на колени и глядя на комод у окна. Подойдя ближе, Барбара увидела, что мамины очки соскользнули с носа и лежат на полу и ее мутно-голубой взгляд сейчас еще отрешенней, чем обычно.

— Мама?

Барбара не включила ночную лампу возле кровати, потому что свет мог еще больше испугать женщину. Барбара дотронулась до ее головы. Очень сухие, но очень мягкие волосы, словно тонкие ниточки шерсти. Хорошо бы сделать ей химию. Маме бы понравилось. Только как бы она не забыла, где находится, и не сбежала от парикмахера в разгар процесса, увидев, что вся голова в больших цветастых палочках, назначения которых она уже давно не понимала.

Миссис Хейверс пошевелилась, едва заметное движение ее плеч походило на желание сбросить Нежеланную ношу.

— Мы с Дорис сегодня играли. Она хотела в дочки-матери, а я в карты. Мы поругались. А потом поиграли и в то, и в другое.

Дорис—это старшая сестра матери. Она еще подростком погибла во Вторую мировую, но не от немецкой бомбы. Ее смерть была бесславной, но обжоры, вроде Дорис, так и умирают: кусок свинины с черного рынка, украденный с тарелки брата за воскресным обедом, застрял у Дорис в горле, когда брат встал из-за стола отрегулировать приемник, по которому должен был выступить Уинстон Черчилль. Барбара часто слышала в детстве эту историю. Жуй хорошенько, повторяла мама, иначе кончишь, как тетушка Дорис.

— Я делала уроки, но я не люблю уроки, — продолжала мама, — я стала играть. Мама бы разозлилась. Она меня спросит про уроки. А я не знаю, что ответить.

Барбара наклонилась:

— Мама. Это Барбара. Я дома. Я сейчас включу свет. Ты ведь не испугаешься, правда?

— А как же затемнение? Надо поостеречься. Ты задернула шторы?

— Мам, все в порядке.

Барбара включила свет и села рядом с матерью на кровать. Потом дотронулась до ее плеча и тихонько сжала его:

— Ну что? Так лучше?

Миссис Хейверс посмотрела на Барбару и сощурилась. Барбара потянулась за очками, отерла о штанину жирное пятно на одной из линз и надела их на мать.

— У нее змея, — сказала миссис Хейверс, — Барби, мне не нравятся змеи, а она принесла. Таскает ее, держит ее, рассказывает, что змея от меня хочет. Еще она говорит, что змеи по мне ползают. Заползают в меня. А эта змея такая огромная, что, если она заползет в меня, я…

Барбара обняла мать одной рукой. Лишь бы еще сильнее не напугать ее. Хейверс, как и мать, согнулась в три погибели: их взгляды встретились.

— Мамочка, нет никакой змеи. Это пылесос. Миссис Густафсон пытается напугать тебя, но больше не станет так делать, если ты будешь слушаться. Ей даже в голову это не придет. Ты постараешься вести себя хорошо?

Лицо миссис Хейверс потемнело.

— Пылесос? Нет-нет, Барби, то была змея.

— Ну откуда у миссис Густафсон змея?

— Не знаю, доченька. Но змея существует. Я ее видела. Она держит ее и размахивает ею.

— Миссис Густафсон и сейчас с ней сидит, мамочка. Внизу. Это пылесос. Хочешь, вместе спустимся и поглядим?

— Нет!

Спина у матери напряглась, а голос стал выше.

— Мне не нравятся змеи, Барби. Я не хочу, чтобы они по мне ползали. Не хочу, чтобы они сидели у меня внутри. Не хочу…

— Хорошо, мам, хорошо.

Барбара поняла, что не сможет разбудить и без того хрупкое сознание матери. «Это всего лишь пылесос, мамочка, какая же глупая миссис Густафсон, что пытается пугать им тебя, правда?» — этого недостаточно, чтобы восстановить в доме какой-никакой, но мир. Как же призрачен покой, особенно при полной неспособности матери отделить «там и тогда» от «здесь и сейчас».

«Миссис Густафсон точно так же напугана, поэтому и пугает тебя, когда ты нервничаешь», — хотелось сказать Барбаре, но мама все равно не поняла бы. Поэтому Барбара промолчала, привлекла мать к себе и почувствовала вдруг щемящее желание очутиться в домике на ферме, с которым была связана ее мечта о независимости.

— Доченька? Ты еще не спишь?

Барбара отвернулась от окна. Серебристый свет луны проникал в комнату. Лунная дорожка стекла по кровати к смешным ножкам комода в виде шариков с когтями. На двери встроенного платяного шкафа — «Взгляни-ка, Джимми, — говорила мама, — какое чудо! Нам здесь не понадобится шкаф» — было большое зеркало, оно отбрасывало белый луч света на противоположную стену. Там висела пробковая доска, водруженная туда Барбарой в день ее тринадцатилетия. Она хотела прикреплять туда кнопками все, что будет напоминать о юности: театральные программки, приглашения на вечеринки, безделушки со школьных танцев, пару-тройку сухих цветов. Но в течение трех лет там так ничего и не появилось. А потом Барбара поняла, что планшет останется пустым, если не поместить там более земные вещи, оставив заоблачные мечты. Поэтому она прикрепляла туда газетные статьи, рассказы о детях и животных, интересовавшие ее вначале, потом впечатляющие выдержки о случаях насилия и, наконец, сенсационные колонки убийств.

— Не должно молодым леди интересоваться такими вещами, — фыркала мама.

Конечно. Молодым леди совсем не должно.

— Барби? Доченька?

Барбара услышала, как мать скребется в приоткрытую дверь. Если не проронить ни звука, может, повезет и она уйдет восвояси. Хотя зачем такая неоправданная жестокость после всего пережитого ею за день?

— Я не сплю, мама. Я еще не ложилась. Дверь распахнулась. В ярком свете коридора тощая фигура миссис Хейверс казалась еще тоньше. Из-под слишком короткой ночной рубашки и мятого халата торчали ноги, как палки, с костлявыми коленками и щиколотками. Мама просеменила в комнату.

— Барби, я себя сегодня плохо вела? Миссис Густафсон должна была остаться со мной на ночь. Ты что-то такое говорила сегодня утром, да? Ты собиралась в Кембридж. Наверное, я напроказила, раз ты дома.

Барбара обрадовалась столь редкому просветлению сознания.

— Ты просто растерялась.

Мама остановилась в нескольких шагах от Барбары.

Миссис Хейверс смогла самостоятельно принять ванную — к ней заглянули всего два раза, чтобы проверить, все ли в порядке, — но вот с последующими процедурами не заладилось; она вылила на себя столько туалетной воды, что теперь аромат окружал ее одуряющей аурой.

— Скоро ли Рождество, доченька?

— Сейчас ноябрь, мам, вторая неделя. До Рождества не так уж много осталось.

Мама улыбнулась с заметным облегчением:

— Так я и думала. На Рождество всегда холодает, это правда, а дни сейчас стоят такие холодные, вот я и подумала, что скоро Рождество. Зажгутся сказочные огни Оксфорд-стрит[23], откроются чудесные ярмарки. Санта-Клаус будет беседовать с детишками. Так я и думала — близится Рождество.

— И не ошиблась, — ответила Барбара.

Она чувствовала огромную усталость. Веки слипались. Хорошо еще, что материнское присутствие было не таким тягостным, как она ожидала.

— Пойдем спать, мам?

— Завтра, — ответила мама и кивнула, довольная своим решением, — займемся этим завтра, доченька.

— Чем займемся?

— Найдем где-нибудь Санта-Клауса и поговорим с ним. Расскажешь ему на ушко, о чем ты мечтаешь.

— Я уже взрослая для Санта-Клауса. И мне завтра в любом случае нужно в Кембридж. Ты же помнишь, мам. Там инспектор Линли. Я не могу оставить его одного. Помнишь? Я расследую дело в Кембридже. Помнишь же, я знаю.

— Нам нужно обсудить, кого пригласим, кому что подарим. Завтра поработаем на славу. Будем трудиться, трудиться, еще раз трудиться, как пчелки, до самого Нового года.

Как быстро закончилась эта передышка. Барбара обняла маму за хрупкие плечики и, нежно подталкивая, направила ее к выходу. А мама продолжала:

— Сложнее всего подарок для папы. С мамой проблем не будет. Она такая сладкоежка, найти бы ей шоколадку, она будет счастлива. Но вот с папой что делать, не знаю. Дорри, что ты подаришь папе?

— Не знаю, — ответила Барбара, — я не знаю. Они прошли по коридору до спальни матери, где на столике рядом с кроватью горела лампа в форме уточки, которую мать очень любила. Она все еще рассуждала о Рождестве, пока Барбара не выключила свет, чувствуя, как медленно на нее наваливается депрессия.

Пытаясь справиться с нею, Барбара подумала, что все не просто так. Это проверка. У каждого своя Голгофа. Она утешила себя, что сегодня могла оставить миссис Густафсон на ночь, но не сделала этого, хоть и подмывало уехать, значит, победила, впрочем…

Впрочем, что такого? Можно подумать, она по меньшей мере оставила шикарный курорт, где ей не бывать, экзотический остров, куда ей не попасть, и мужчину, с которым ей никогда не встретится и который никогда не обнимет ее.

Подальше от этих мыслей. Нужно работать. Нужно сосредоточиться, только не на этом доме в Актоне.

— Может быть, — говорила мать, когда Барбара укрыла ее одеялом и подоткнула края под матрац, надеясь, что так ей станет уютней и она не встанет с постели лишний раз.

— Может быть, нам лучше уехать на рождественские каникулы и ни о чем не беспокоиться. Как тебе кажется, а?

— Прекрасная идея. Вот и подумаешь об этом завтра. Миссис Густафсон поможет тебе выбрать место по каталогу.

Миссис Хейверс нахмурилась. Барбара сняла с нее очки и положила их на столик рядом с кроватью.

— Миссис Густафсон? — переспросила мать. — Барби, кто это?

Глава 14

На следующее утро в семь часов сорок минут Линли увидел, как старенькая малолитражка сержанта Хейверс катится по Тринити-лейн. Он только что вышел из комнаты в Айви-корте и направлялся к своей машине, запаркованной в проезде Тринити, когда знакомая ржавая баночка-из-под-сардин-на-колесах, в которой разъезжала Хейверс, разворачивалась возле дальнего конца Гонвилл-энд-Киз-Колледжа, исторгнув ядовитое облако выхлопов в холодный воздух, когда Хейверс переключала скорость. Заметив Линли, Хейверс посигналила. Линли помахал рукой в знак приветствия и подождал, пока она подъедет. Он подошел, открыл левую дверь, молча сложил пополам свою долговязую фигуру, пытаясь уместиться на крохотном переднем сиденье. Чехол на сиденье был вытерт до блеска. Изнутри в материал упиралась сломанная пружина.

Обогреватель в салоне воодушевлено рычал, но не мог согреть промозглый утренний воздух, и только от пола до колен слегка чувствовалось тепло. Выше — лед, пропитанный сигаретным дымом, от которого виниловый верх машины свой бежевый цвет давно поменял на серый. Чему Хейверс продолжала активно способствовать. Когда Линли захлопнул за собой дверцу, Хейверс потушила в пепельнице одну сигарету и тут же закурила следующую.

— Завтракаете? — мягко спросил он.

— Бутербродом с никотином.

Она с удовольствием затянулась и смахнула пепел со своих камвольных штанов.

— Ну? Что у нас?

Линли ответил не сразу. Чтобы впустить немного свежего воздуха, он приоткрыл окно и, повернувшись, встретился с ее честным и серьезным взглядом. Непроницаемо бодрое выражение лица, необходимая небрежность в одежде. Каждая деталь картинки у-меня-все-преотлично на месте. Но уж слишком крепко она вцепилась в руль, а напряжение в уголках рта контрастирует с голосом, кажущимся беззаботным.

— Что дома? — спросил он.

Она глубоко затянулась и посмотрела на тлеющий кончик сигареты.

— Ничего особенного. У мамы случился приступ. Миссис Густафсон запаниковала. Ничего такого.

— Хейверс…

— Послушайте, можете сменить напарника, попросить Нкату на мое место. Я все понимаю. Я знаю, что это свинство с моей стороны, приезжаю, уезжаю, смываюсь так рано в Лондон. Уэбберли не понравится, если меня отстранят за отлучки, но если я поговорю с ним наедине, он поймет.

— Я справляюсь, сержант. Мне не нужен Нката.

— У вас должен быть кто-то на подхвате. Вы один не управитесь. В такой горячей работе нужна помощь, вы имеете полное право ее требовать.

— Барбара, речь не о работе.

Хейверс смотрела в окно. У входа на территорию Сент-Стивенз-Колледжа один из служащих помогал женщине среднего возраста в тяжелом пальто и шарфе, которая слезла с велосипеда и пыталась его приткнуть к десятку других возле стены. Она препоручила велосипед служащему и, наблюдая за его действиями, очень оживленно что-то говорила, пока человек ставил велосипед и вешал на него замочек. После этого они вместе удалились на территорию колледжа.

— Барбара.

Хейверс пошевелилась:

— Я решаю эту проблему. По крайней мере пытаюсь. Давайте к делу, ладно?

Линли вздохнул, взял ремень безопасности и перекинул его через плечо.

— На Фулборн-роуд. Я хочу повидаться с Леннартом Торсоном.

Хейверс кивнула, выехала с проезда Тринити на ту же дорогу, по которой недавно приехала в Кембридж. Все в городе просыпалось. Какой-то студент вскочил на велосипед и покатил учиться, прибывали уборщицы и кастелянши. На Тринити-стрит пара дворников доставала из желтой тележки метлы и совки, трое рабочих забирались на леса у здания поблизости. Продавцы на Маркет-Хилл приводили в порядок торговые палатки, выставляли ящики с овощами и фруктами, выкладывали рулоны ярких тканей, сложенные футболки, джинсы, индийские платья, делали ослепительные букеты из осенних цветов. Автобусы и машины соперничали за место на Сидней-стрит, и при выезде из города Линли и Хейверс видели, как электричка из Рамси-Таун и Черри-Хинтон привезла людей, которые скоро займут свои места в хранении или выдаче в библиотеках, у поливных шлангов в садах или у кухонных плит в двадцати восьми колледжах университета.

Хейверс молчала, пока они с грохотом, под стройный аккомпанемент выхлопов и плевков двигателя, проезжали мимо буйной зелени Паркерс-Пис, на который невозмутимым сторожем глядело полицейское управление. Безоблачное небо, отражаясь в окнах в два ряда, превращалось в серо-голубую шахматную доску.

— Вы получили мою записку, — сказала Хейверс, — насчет Торсона. Виделись с ним вчера?

— Его невозможно было найти.

— Он знает, что мы им интересуемся?

— Нет.

Хейверс затушила сигарету и не прикурила другую.

— Что вы думаете по его поводу?

— Все факты против него.

— Черные волокна ткани на теле Елены? Мотивы и возможности для убийства?

— Да, похоже, у него было и то и другое. А если так, то и орудие отыщется.

Линли напомнил Хейверс о бутылке вина, которую, по словам Сары Гордон, оставили на месте преступления, и поделился с ней мыслями, которые посетили его при виде этой бутылки, вдавленной во влажную землю острова. Бутылкой могли воспользоваться и оставить ее среди другого мусора.

— Но вы все равно считаете, что наш Торсон в убийцы не годится. У вас это на лице написано.

— Слишком все ясно, Хейверс. Да, признаюсь, мне такая ясность не по душе.

— Почему?

— Потому что убийство вообще и это в частности — грязное дело.

Хейверс притормозила у светофора и наблюдала, как горбатая женщина в длинном черном пальто медленно ковыляет через дорогу. Она шла опустив голову и толкала перед собой шаткую багажную тележку. Тележка была пуста.

Когда загорелся зеленый, Хейверс продолжила:

— Мне кажется, Торсон по уши в грязи, инспектор. Или совращение девочек не пачкает мужчину до тех пор, пока на него не пожалуются?

Линли был спокоен, несмотря на то, что Хейверс исподволь вызывала его на спор.

— Они не девочки, Хейверс. «Девочки» лучше звучит, и только. А на самом деле они совсем не девочки.

— Хорошо. Взрослые девушки под его началом. Разве он от этого становится чище?

— Нет. Конечно, не становится. Но у нас до сих пор нет прямых доказательств сексуального домогательства.

— Она была беременна, господи. Ее кто-то совратил.

— Или она кого-то совратила. Или они друг друга совратили.

— Или, как вы сами вчера сказали, ее изнасиловали.

— Возможно. Но у меня имеются некие соображения на этот счет.

— Какие же? — В голосе Хейверс слышались враждебные нотки. — Уж не придерживаетесь ли вы распространенного среди мужчин мнения, что она сама задрала юбку и получила удовольствие?

Линли повернулся к ней:

— Вам, женщинам, насчет удовольствия видней.

— Тогда о чем вы подумали?

— Елена обвинила Торсона в сексуальном домогательстве. Раз она выдвинула эти обвинения, сознавая, какое неприятное расследование ей предстоит, почему не рассказала об изнасиловании?

— А если ее изнасиловал какой-нибудь парень, с которым она встречалась, но не хотела заводить отношений.

— Вы только что сняли с Торсона все подозрения, Хейверс.

— Вы точно считаете его невиновным, — Хейверс ударила кулаком по рулю, — оправдываете его. Хотите повесить обвинения на другого. На кого?

И тут же, задав вопрос, вдруг проницательно посмотрела на Линли:

— Только не это! Неужели вы думаете, что…

— Я ни о чем не думаю. Я ищу разгадку. Хейверс резко повернула налево к Черри-Хинтон и поехала мимо лесопарка, где было много каштанов с золотыми кронами и покрытыми свежим осенним мхом стволами. Две женщины шли, склонившись друг к дружке, толкали перед собой коляски и горячо что-то обсуждали, отрывисто пуская облачка пара в морозный воздух.

В начале девятого Линли и Хейверс подъехали к дому на Эшвуд-корт. Машина Торсона, сверкая в утренних лучах выпуклыми зелеными крыльями, загородила узкую дорожку к дому. Малолитражка Хейверс, подъехав впритык, чуть было не уткнулась в багажник «триумфа».

— Ничего машинка, — произнесла Хейверс, — только на таких и разъезжают местные марксисты.

Линли подошел к машине Торсона и осмотрел ее. Сбоку на ветровом стекле в бусинки собралась влага. Он дотронулся до гладкого капота. И почувствовал едва уловимое тепло.

— Еще одна утренняя поездка, — сказал Линли.

— И поэтому он вне подозрений, да?

— И поэтому это что-то значит.

Они подошли к двери, Линли позвонил, пока Хейверс рылась в сумке в поисках записной книжки. На звонок никто не ответил, не послышались шаги, и Линли позвонил снова. Сверху донесся мужской голос: «Минутку!» Но прошла минутка, потом другая, а они продолжали стоять на серебристо-серой бетонной ступеньке, наблюдая, как сначала из одного, потом из второго дома на работу спешат соседи Торсона, а из третьего дома к медленно подкатившему «эскорту» ведут двух ребятишек. И только потом за витражом из матового стекла на двери мелькнула тень приближающегося человека.

Щелкнула задвижка. На пороге стоял Торсон. На нем был черный велюровый халат, который он завязывал на ходу. Халат свободно висел на плечах. На ногах у Торсона ничего не было.

— Мистер Торсон, — произнес Линли вместо приветствия.

Торсон вздохнул, перевел взгляд с Линли на Хейверс:

— Иисусе. Чудесно. Опять эти snuten[24].

Он резко откинул прядь. Неприбранные волосы по-мальчишески упали на лоб.

— Зачем вас опять принесло? Что вам нужно?

Ответа на свой вопрос он ждать не стал, развернулся и пошел по коридорчику к угловой двери, за которой оказалась кухня. Пройдя следом в дом, Линли и Хейверс увидели, как Торсон наливает себе кофе из массивного кофейника на кухонном столе. Он пил кофе, с шумом втягивая воздух, дуя перед каждым глотком. Усы его быстро покрылись капельками жидкости.

— Я бы предложил вам, но мне самому нужно выпить весь кофейник, чтобы проснуться. — И Торсон подлил себе еще кофе.

Линли и Хейверс сели за хромированный столик возле застекленных створчатых дверей. За ними виднелся просторный садик с террасой, где на плиточном полу расположилась садовая мебель. Поодаль был виден широкий шезлонг. В нем лежало смятое, размякшее от влаги одеяло.

Линли задумчиво перевел взгляд с шезлонга на Торсона. Тот тоже смотрел через окно кухни на мебель в саду. Затем медленно взглянул на Линли, и на лице его не дрогнул ни единый мускул.

— Мы, кажется, вытащили вас из ванной, — сказал Линли.

Торсон сделал еще глоток. На шее у него висела плоская золотая цепь. Она змеей обвивала грудь.

— Елена Уивер была беременна, — произнес Линли.

Торсон наклонился через стол, раскачивая кружкой. Вид у него был совершенно незаинтересованный, скорее, умирающий от скуки.

— Подумать только, я лишен возможности отпраздновать вместе с ней это замечательное событие.

— А вы планировали праздновать?

— Да откуда мне было знать?

— Я думал, вы в курсе.

— С чего бы?

— С того, что вы были с ней вечером в четверг.

— Я не был с ней, инспектор. Я был у нее. Вот в чем разница. Для вас, наверное, неуловимая, но все же существующая.

— Разница-то есть. Но дело в том, что Елена узнала о своей беременности в среду. Хотела ли она увидеться с вами? А может, вы хотели?

— Я сам к нейзаехал. Без договоренности.

— А-а.

Торсон сильнее вцепился в кружку.

— Я понял. Ну конечно. Я был нетерпеливым папашей. Все ли хорошо с нашей крошкой, дорогая, начинаем складировать памперсы, золотко? Я правильно понял ход ваших мыслей?

— Нет. Не совсем так.

Хейверс перевернула страничку в своем блокноте.

— Если бы вы были отцом, вам захотелось бы узнать результаты теста. В том случае, если отцом были именно вы. Учитывая обстоятельства.

— Какие обстоятельства?

— Я имею в виду обвинения в домогательстве. Беременность очень убедительное доказательство, не правда ли?

Торсон хохотнул:

— И что же я сделал, по-вашему, сержант? Изнасиловал ее? Срывал с нее одежды? Накачал ее наркотиками и бросился на нее?

— Вполне может быть, — ответила Хейверс, — но мне кажется, соблазнение больше в вашем духе.

— Не сомневаюсь, что на эту животрепещущую тему вы напишете не один трактат.

— У вас уже были проблемы со студентками? — спросил Линли.

— Что значит «были проблемы»? Какие проблемы?

— Проблемы а-ля Елена Уивер. Вас раньше обвиняли в домогательстве?

— Разумеется нет. Спросите в колледже, если вы мне не верите.

— Я говорил с доктором Каффом. Он подтверждает ваши слова.

— Но вам его слов недостаточно. Гораздо интереснее верить россказням паршивой глухой шлюшки, которая раздвинет ноги или откроет рот для любого идиота, если тот захочет.

— «Паршивая глухая шлюшка», — повторил Линли, — интересные слова вы подобрали. Вы считаете, что Елена Уивер была неразборчива в связях?

Торсон вернулся к кофе, налил еще кружку и не спеша отпил.

— Слухи ходили, — наконец произнес он, — колледж маленький. Там постоянно сплетничают.

— Так если она и являлась, — Хейверс демонстративно покосилась на своей блокнотик, — «паршивой глухой шлюшкой», почему бы и не оприходовать ее самому, как делали все остальные? Почему бы самостоятельно не прийти к выводу, что она, как вы изволили выразиться, — и снова Хейверс наигранно прищурилась, читая свои записи, — ах да, вот, нашла, «раздвинет ноги или откроет рот» вам навстречу? В конце концов, она сама была не прочь. Такой мужчина, как вы, без сомнения, предложил бы ей нечто большее, чем просто удовлетворение.

Торсон покраснел до ушей. Его лицо по цвету почти сливалось с аккуратными красновато-рыжими волосами. Совершенно спокойным голосом он наконец произнес:

— Мне очень жаль, сержант. Не могу вам ничем помочь, несмотря на все ваши мечты о свидании. Я предпочитаю худеньких женщин.

Хейверс улыбнулась, но не от удовольствия или удивления, а от того, что преследуемая жертва наконец-то попалась:

— Таких, как Елена Уивер?

—Djavla skit![25] Может, хватит?

— Где вы были в понедельник утром, мистер Торсон?

— На факультете английского языка.

— Я имею в виду раннее утро. Между шестью и половиной седьмого.

— Спал.

— Здесь?

— А где мне еще было спать, по-вашему?

— Мне казалось, вы нам сами расскажете. Соседи видели, как вы приехали как раз около семи.

— В таком случае соседи ошибаются. Кстати, кто именно? Эта корова из вон того дома?

— Некто видел, как вы подъехали к дому, вышли из машины и скрылись за дверью. Все это вы проделали в спешном порядке. Чем вы это объясните? Вы же не станете спорить, что «триумф» сложно перепутать с другой машиной.

— Выходит, что легко. Я был дома, инспектор.

— И сегодня утром?

— Сегодня?.. И сегодня.

— Двигатель еще теплый.

— И поэтому убийца — я? Значит, все, решено?

— Я еще ничего конкретно не решил. Я хочу знать, где вы были, вот и все.

— Дома. Я уже сказал. Не знаю, кого там увидели мои соседи. Но это был не я.

— Понятно.

Линли взглянул на Хейверс. Ему стало скучно, он устал от баталий с этим шведом. От Торсона требуется всего лишь правда. И только одним способом можно ее добиться.

— Сержант, прошу вас.

А Хейверс только этого и ждала. Со всеми подобающими церемониями она открыла блокнот на последней странице, где находился текст официального предупреждения. Линли в тысячный раз слушал, как Хейверс зачитывает текст, наверняка она знала его слово в слово, но продолжала читать, чтобы прибавить весу происходящему, а Линли с нарастающей неприязнью к Леннарту Торсону не стал лишать Хейверс возможности насладиться своей ролью.

— Итак, — произнес Линли, когда Хейверс закончила, — где вы были в воскресенье вечером, мистер Торсон? Где вы были рано утром в понедельник?

— Я требую адвоката.

Линли махнул рукой на телефон на стене:

— Пожалуйста. Мы никуда не спешим.

— Вы же знаете, что в такой час я никого не найду.

— Прекрасно. Мы подождем.

Торсон покачал головой, красноречиво, не сказать наигранно, изображая омерзение.

—Ладно. Я ехал в Сент-Стивенз-Колледж рано утром в понедельник. Со мной хотела встретиться одна старшекурсница. Я забыл ее работу дома, спешно вернулся, чтобы успеть на встречу вовремя. Что вам еще не терпится узнать?

— Ее работа. Понимаю. А сегодня?

— А сегодня ничего.

— Тогда как вы объясните состояние «триумфа»? Кроме того, что двигатель теплый, вся машина покрыта влагой. Где вы останавливались ночью?

— Здесь.

— Значит, мы должны поверить, что с утра вы вышли к машине, по неведомым причинам протерли ветровое стекло, вернулись в дом и отправились мыться?

— Да неинтересно мне, что вы оба…

— А еще просто так, развлечения ради, разогрели двигатель, хотя никуда конкретно не собирались?

— Я уже сказал…

— Вы уже много чего успели сказать, мистер Торсон. Только слишком много несостыковок.

— Если вы думаете, что я убил эту маленькую чертову сучку…

Линли поднялся:

— Мне нужно взглянуть на ваш гардероб. Торсон отпихнул кружку. Она заскользила по столу и свалилась в мойку.

— Вам понадобится ордер на обыск. И вы прекрасно это знаете!

— Если вы не виноваты, тогда и бояться нечего, не правда ли, мистер Торсон? Познакомьте нас со старшекурсницей, с которой вы встречались в понедельник утром, и отдайте нам все черные вещи, которые у вас имеются. Мы нашли на теле Елены Уивер черные волокна, — смесь полиэстера, вискозы и хлопка, и поэтому нужно просмотреть ваши вещи прямо сейчас и выбрать те, которые могут иметь отношение к делу.

— Все это дело —skit. Если вам так необходимы черные волокна, обратите внимание на университетскую форму. А впрочем, зачем? Ведь в этом поганом университете форма есть у всех.

— Интересная позиция. Спальня здесь? Линли направился к входной двери. По дороге, в гостиной, он заметил лестницу и поднялся по ней. Торсон бросился вслед, и Хейверс за ним еле поспевала.

— Ты, ублюдок! Ты не имеешь права…

— Это ваша спальная? — Линли указал на первую дверь от лестницы, вошел в комнату, открыл встроенный в стену гардероб. — Посмотрим, что тут у нас. Сержант, пакет.

Хейверс всучила ему пластиковый пакет для мусора, пока он рылся в шкафу.

— Вы еще пожалеете! Линли взглянул на Торсона:

— Где вы были в понедельник утром, мистер Торсон? Где вы были сегодня утром? Невиновному человеку нечего бояться.

— Но только если он невиновен. Если он ведет достойный образ жизни. Если ему нечего скрывать, — добавила Хейверс.

Каждая прожилка на шее Торсона надулась. Висок пульсировал, как натянутая струна. Его пальцы скользнули по поясу халата.

— Забирайте все. Черт с вами, я разрешаю. Забирайте все шмотки. И не забудьте вот это.

Он сдернул с себя халат. Под ним ничего не было. Руки Торсон положил на бедра.

— Мне от вас нечего скрывать.

— Я не знала, смеяться ли, аплодировать или арестовать его тут же за прилюдное раздевание, — говорила Хейверс, — этого парня хлебом не корми, дай только обнажиться.

— Да, уникальный в своем роде человек, — согласился Линли.

— Неужели так влияет на человека университетское окружение?

— Поощряет преподавателей обнажаться перед полицейскими? Не думаю, Хейверс.

Они остановились возле булочной в Черри-Хинтон, взяли две свежие булочки со смородиной и два еле теплых кофе. По дороге в город они пили из пластиковых стаканчиков, а Линли одновременно переключал скорость, чтобы у Хейверс была одна рука свободна.

— Этот случай о многом говорит, как вы считаете? Не знаю, как вам, но, мне кажется, он искал подходящий момент, чтобы… Я хочу сказать, он сгорал от нетерпения продемонстрировать… Ну, вы поняли.

Линли скомкал тонкую обертку от булочки и бросил ее в пепельницу, где было по меньшей мере штук двадцать окурков.

— Ему очень хотелось показать свою амуницию. Это не вызывает сомнения, Хейверс. И спровоцировали его на это вы.

Она быстро повернулась к нему:

— Я? Вы же знаете, я ничего такого не делала.

— Боюсь, все как раз наоборот. С самого начала ни его место в университете, ни его заслуги не произвели на вас впечатления…

— Да, потому что сомнительно и то и другое.

— …и потому он решил продемонстрировать вам размер того удовольствия, которого вы лишаетесь в наказание.

— Ну и придурок.

— Не спорю.

— Линли сделал еще глоток, включил вторую скорость, когда Хейверс поворачивала и выжимала сцепление.

— Но он сделал еще кое-что, Хейверс. В том-то вся и прелесть, если можно так сказать.

— В чем же, помимо того, что я давно уже так с утра не веселилась?

— Он подтвердил слова Елены Уивер, сказанные Теренсу Каффу.

— Каким образом? Что она ему сказала? Линли переключил на третью скорость, потом на четвертую, прежде чем ответить.

— Елена рассказала доктору Каффу, что, когда Торсон домогался ее, он поведал о трудностях с девушкой, на которой он собирался жениться.

— О каких трудностях?

— О сексуальных, из-за размера его эрегированного члена.

— Бедняжка не могла вместить такого великана? Я правильно поняла?

— Абсолютно.

Глаза у Хейверс загорелись.

— А как Елена узнала бы о размерах, не скажи он ей об этом сам? Наверное, надеялся заинтересовать Елену. А потом дал посмотреть, чтобы у нее слюнки потекли.

— Скорее всего. В общем, двадцатилетняя девушка едва ли могла выдумать такое, как вы считаете? Если бы Елена врала, она бы насочиняла про Торсона кучу всяких мерзостей. А он всего лишь навсего вульгарен, в чем мы сами недавно убедились.

— Значит, он лгал, утверждая, что на него возвели напраслину. И, — Хейверс, не скрывая удовольствия, улыбнулась, — раз это ложь, значит, и все остальное тоже ложь.

— Посмотрим.

— Но…

— Рулите, Хейверс.

Они отправились в центр и после небольшого затора на дороге из-за двух столкнувшихся такси в самом начале Стейшн-роуд прибыли в полицейское управление, где выложили сумку с вещами, собранную в доме Торсона. Дежурный полицейский открыл им дверь в главный вестибюль, кивнув на удостоверение Линли. В кабинет суперинтенданта они поднялись на лифте.

Шихан стоял у пустого стола секретарши, прижав к уху телефонную трубку. Его разговор состоял из одних «черт» да «будь все проклято». Наконец он раздраженно произнес:

— Он уже два дня как угорелый носится с телом девочки, и никаких результатов, Дрейк… Если вы не согласны с его заключениями, вызывайте специалиста из Лондонского полицейского управления, и покончим с этим… Меня не волнует, что по этому поводу думает ваш инспектор. Беру его на себя. Сделайте то, о чем я вас прошу. Послушайте. Я не ставлю иод сомнение вас как начальника отдела, но если вы не согласны с отчетом Плезанса, а он не разделяет вашу точку зрения, то тут уж ничего не попишешь… У меня нет полномочий его уволить. Так-то. Звоните в Лондон.

Положив трубку, он не выказал особого удовольствия, увидев Новый Скотленд-Ярд в лице Линли и Хейверс и еще раз вспомнив, что в расследовании убийства Елены Уивер ему без посторонней помощи не обойтись.

— Неприятности? — спросил Линли.

Шихан взял стопку папок с секретарского стола и порылся на полке с надписью «входящие».

— Ну что за женщина, — произнес он, кивая на пустующее кресло, — с утра позвонила, сказала, что больна. У нашей Эдвины особый нюх на предстоящие запарки.

— У вас запарка?

Шихан схватил три бумаги с полки, сунул их вместе с папками под мышку и прошагал в свой кабинет. Линли и Хейверс проследовали за ним.

— Этот инспектор из Хантингдона не дает мне прохода со своей так называемой стратегией «обновленных общественных отношений», — это чтобы впредь вы, ребята, реже мозолили глаза университетским шишкам. У меня здесь похоронное бюро, родители требуют тело Елены Уивер через каждые пятнадцать минут. А сейчас еще.. — Шихан посмотрел на пакет, которым помахивала Хейверс, — вижу, вы мне еще что-то принесли.

— Одежду на экспертизу, — ответила Хейверс, — нужно убедиться, совпадают ли волокна этих вещей с найденными на теле. Если ответ будет хоть сколько-нибудь положительный, тогда, возможно, мы на правильном пути.

— И арестуете кого-нибудь?

— Похоже на то.

Шихан мрачно кивнул:

— Как же мне не хочется давать этим двум непримиримым молодцам еще один повод к драке, но ничего не поделаешь. Они грызутся из-за орудия убийства со вчерашнего дня. Может, это их хоть как-то отвлечет.

— Они так и не решили ничего? — спросил Линли.

— Плезанс решил. Дрейк не согласен. Он не подписывает отчет и со вчерашнего дня все тянет и тянет и не звонит в Лондон. Профессиональная гордость, знаете ли, не говоря уже о вопросах компетенции. Сейчас он боится, что Плезанс прав. За скоропалительное увольнение парня ему придется туго, вот он и медлит, потому что признать правоту парня ему тоже нелегко.

— Шихан бросил папки и бумаги на стол, на страницы из принтера. Он покопался в верхнем ящичке своего стола и вытащил пачку мятных конфет. Угостив Линли и Хейверс, Шихан опустился в кресло и ослабил галстук. За дверью на столе Эдвины зазвонил телефон. Но Шихан проигнорировал его.

— Любовь и смерть. Добавьте гордости, и с вами покончено, я прав? — сказал он.

— Дрейк не хочет только вмешательства Лондона или вообще любого постороннего вмешательства?

В приемной секретаря с удвоенной силой зазвонили телефоны. Но Шихан не обращал на них никакого внимания.

— Дрейка бросает в дрожь при мысли, что на помощь ему должны прийти настоящие специалисты из Лондона. Один факт вашего здесь присутствия ставит на уши весь уголовный розыск. И Дрейк не хочет, чтобы то же самое случилось в отделе экспертизы, где и без того Плезанс вот-вот выйдет из повиновения.

— Дрейк не будет против человека, не имеющего отношения к Ярду? Если этот кто-то взглянет на тело и поработает с Дрейком и Плезансом бок о бок, а потом они все вместе составят отчет?

Лицо Шихана напряглось от интереса.

— Что вы задумали, инспектор?

— Как насчет независимого эксперта?

— Не годится. У нас нет средств, чтобы платить посторонним.

— Вам не нужно будет платить.

Кто-то забежал в приемную и прерывающимся голосом ответил на телефонный звонок.

— Мы получим нужную информацию и обойдемся без специалистов из Лондона, которые своим присутствием дадут всем понять, что компетенция Дрейка под вопросом.

— И что потом, когда на суде им придется давать показания, инспектор? Ни Дрейк, ни Плезанс не станут давать показаний, которые не являются их собственными.

— Если они будут ассистировать и согласятся с мнением эксперта, то станут.

Шихан в задумчивости покатал мятной упаковкой по столу.

— Можно это организовать без лишнего шума?

— Так, чтобы только Дрейк и Плезанс знали, что эксперт за главного? — Когда Шихан кивнул, Линли Продолжил: — Дайте мне телефон.

Из приемной послышался женский голос, робкое «суперинтендант?». Шихан поднялся, вышел к женщине-констеблю, которая отвечала на телефонный звонок. Пока они разговаривали, Хейверс повернулась к Линли:

— Вы подумали о Сент-Джеймсе? Вы считаете, он сможет приехать?

— Быстрее всех остальных. И без всяких бумажек, без всякой политики. Нужно молиться, чтобы в ближайшие дни его никуда не вызвали на освидетельствование.

В это время в кабинет ворвался Шихан, подлетел к металлической вешалке, где висело его пальто. Он сгреб пальто в охапку, схватил пакет, который лежал на стуле рядом с Хейверс, перекинул его женщине-констеблю, которая побежала вслед за ним к двери.

— Проследите, чтобы этот пакет отправился к ребятам на экспертизу, — бросил ей Шихан и посмотрел на Линли и Хейверс, — за мной.

Линли все понял по выражению лица суперинтенданта. Такое лицо он видел уже тысячу раз. Линли и сам ощущал, как застывает в мрачной злобе, если ему сообщают о преступлении.

Поэтому, поднимаясь, он уже был готов к словам Шихана:

— У нас еще тело.

Глава 15

Завывая сиренами и сверкая сигнальными огнями, две патрульные полицейские машины во главе целого кортежа неслись к деревушке Мэдингли, что к западу от Кембриджа, прорываясь сквозь Лэнсфильд-роуд, летя по Болотному шоссе и вверх по Бэкс. Студенты оборачивались им вслед, велосипедисты выскакивали на тротуар, облаченные в черные мантии преподаватели останавливались по дороге на лекции.

Малолитражку Хейверс с обеих сторон зажали машина Шихана с сиреной и вторая патрульная. Следом мчался фургон с экспертами-криминалистами и рядом «скорая» в тщетной надежде, что «тело» не обязательно значит «мертвое».

Кортеж взлетел на эстакаду над шоссе МП и пронесся мимо скопища деревенских домиков. Выехав за пределы Мэдингли, машины последовали Друг за другом по узкой дороге. Фермерские угодья начинались всего в паре километров от Кембриджа — довольно резкая смена пейзажа. По границам полей, недавно засеянных озимыми, тянулись заросли боярышника, шиповника и падуба.

Кортеж свернул возле трактора, наполовину съехавшего с дороги, на его гусеницах кусками засохла грязь. На тракторе стоял человек в пиджаке размера на два больше, чем нужно, воротником он закрыл уши и весь сжался, защищаясь от холодного ветра. Человек помахал рукой и спрыгнул на землю. Позади трактора лежала сильно смахивающая на колли собака, услышав отрывистую команду хозяина, она тут же вскочила и подбежала к нему.

— Сюда.

Человек, представившись Бобом Дженкинсом, указал на свой дом примерно в четверти мили от трактора, дом находился в стороне от дороги, недалеко от него расположился амбар и другие служебные сооружения, а за ними поля.

— Ее нашла Шаста.

Собака, услышав свое имя, навострила уши, сдержанно, будто отдавая честь, махнула хвостом и проследовала за своим хозяином туда, где примерно в двадцати футах от трактора, в зарослях тростника и папоротника у основания изгороди лежало тело.

— В жизни не видел ничего подобного, — сказал Дженкинс, — уж зря, наверное, надеялся, что этот проклятый мир нас не затронет.

Он потер раскрасневшийся от холода нос и, прищурившись, посмотрел на северо-восток, откуда дул ветер, неся с собой холод седого Северного моря. От такого ветра за изгородью не спрячешься.

— Черт, — произнес Шихан, присев рядом с телом. К нему присоединились Линли и Хейверс.

Это была девушка, высокая, стройная, с копной пепельных волос. На ней была зеленая футболка, белые шорты, спортивная обувь и довольно грязные носки, левый носок собрался гармошкой на щиколотке. Девушка лежала на спине, вздернув подбородок, с открытым ртом и застывшим взглядом. Вся ее грудь была алой, кое-где виднелась черная пыль несгоревшего пороха. С первого взгляда было ясно, что «скорая» помощь понадобится, только чтобы отвезти тело на вскрытие.

— Вы до нее дотрагивались? — спросил Линли у Боба Дженкинса.

Одна только мысль о том, что к телу можно прикоснуться, испугала мужчину.

— И пальцем не прикоснулся. Шаста ее обнюхала, но быстро отскочила, почуяв порох. Ее на порох не натаскивали.

— Вы не слышали выстрелов сегодня утром? Дженкинс покачал головой:

— С утра я занимался мотором. Я его то включал, то выключал, проверяя карбюратор, поэтому постоянно стоял шум. Если кто-то и выстрелил в нее, — Дженкинс кивнул на девушку, но не посмотрел на нее, — я все равно бы не услышал.

— А собака?

Левой рукой Дженкинс непроизвольно потянулся к собаке. Шаста моргнула, часто задышала, высунув язык, и отреагировала на ласку хозяина еще одним строгим движением хвоста.

— Она вроде бы начала лаять, — ответил Дженкинс, — но я слушал радио через шум мотора, поэтому прикрикнул на нее.

— Вы не припомните время?

Дженкинс покачал было головой. Но тут его вдруг осенило, и он поднял палец, обтянутый перчаткой:

— Около шести это было.

— Вы уверены?

— Передавали новости, а я хотел послушать, что премьер решил насчет подоходного налога, —Дженкинс скользнул взглядом по телу, — тогда в нее, наверное, и выстрелили. Но Шаста может и так залаять, с нее станется.

Полицейские уже раскатывали заградительную ленту и обозначали ею место преступления, а эксперты, криминалисты разгружали свой фургончик. Полицейский фотограф подошел к телу с фотоаппаратом, прикрываясь им как щитом. Вокруг глаз и возле рта у него залегли зеленоватые тени. Он все это время поодаль ждал, когда Шихан закончит изучать насквозь пропитанную кровью футболку девушки и разрешит сфотографировать тело.

— Дробовик, — определил Шихан и крикнул криминалистам: — Ребята, смотрите внимательно, ищите пыжи. — Не поднимаясь с корточек, Шихан покачал головой. — Легче будет найти иголку в стоге сена.

— Почему? — спросила Хейверс.

Шихан удивленно посмотрел на нее. Линли объяснил:

— Она городская, суперинтендант. — И затем обратился к Хейверс: — Сезон охоты на фазанов.

Шихан продолжил:

— Чтобы подстрелить фазана, сержант, надо обзавестись дробовиком. Сезон начинается через неделю. Наступает время, когда любой придурок, у которого руки чешутся пострелять, чует зов крови и палит по чему ни попадя. К концу месяца все будет в дырках.

— Но не в таких же.

— Нет, не в таких. Несчастным случаем это не назовешь.

Шихан порылся в кармане брюк и вытащил оттуда бумажник, а из бумажника достал кредитную карту.

— Обе на пробежке, — задумчиво произнес он, — обе девушки. Обе высокие, с длинными, светлыми волосами.

— Вы хотите сказать, мы ищем серийного убийцу? — В вопросе Хейверс слышалось сомнение и разочарование, словно она не ожидала услышать такое предположение от суперинтенданта кембриджской полиции.

Острым краем кредитной карточки Шихан смахнул грязь и листья, которые прилипли к окровавленной футболке убитой. Возле левой груди проступили слова «Куинз-Колледж», напечатанные вокруг герба колледжа.

— Вы имеете в виду какого-нибудь придурка, который очень любит убивать именно светловолосеньких да спортивненьких? — спросил Шихан, — Нет, не думаю. Серийные убийцы обычно себе не изменяют. Убийство несет на себе их почерк. Вы меня понимаете: убью-ка еще одну кирпичом, а противные полицаи подумают, что вычислили меня.

Он отер карточку, достал носовой платок ржавого цвета и вытер руки, затем с трудом поднялся на ноги.

— Сними ее, Грэхам, — кинул Шихан через плечо фотографу, который тут же приблизился к трупу.

Криминалисты зашевелились, два констебля в полицейской форме начали дюйм за дюймом прочесывать весь прилегающий участок.

— Мне вон на то поле, если я вам больше не нужен, — сказал Боб Дженкинс и кивнул туда, куда направлялся с самого начала, пока собака не обнаружила тело.

Примерно в трех ярдах от мертвой девушки Линли заметил брешь в изгороди, через которую виднелись ворота, ведущие на соседнее поле.

— Подождите секундочку, — сказал он фермеру и обратился к Шихану: — Нужно поискать следы вдоль изгороди, суперинтендант. Следы ног. Или шин, может автомобильных, может велосипедных.

— Точно, — ответил Шихан и пошел отдать распоряжение.

Линли и Хейверс отправились к воротам. Они были как раз в ширину трактора, с обеих сторон к ним примыкали густые заросли боярышника. Линли и Хейверс осторожно через них перебрались. Земля на поле была рассыпчатая и нежная, поэтому, несмотря на обилие следов у ворот, они представляли собой простые вмятины.

— Ничего интересного, — сказала Хейверс, обследовав местность, — но если он залег и ждал ее…

— Тогда он должен был ждать ее вот здесь, — заключил Линли.

Он внимательно обвел взглядом участок земли у ворот. Найдя, что искал, — отпечаток на земле, непохожий на остальные, — он произнес:

— Хейверс.

Она подошла. Линли указал на вмятину, похожую на восклицательный знак с четко пропечатанной точкой.

— Колено, голень, носок, — произнес Линли. — Вот здесь, под прикрытием изгороди убийца стоял на одном колене, положив ружье на перекладину ворот. И ждал.

— Но откуда он узнал…

— Что она будет здесь пробегать? Так же как и убийца Елены Уивер знал, где ее искать.

Джастин Уивер поскребла ножом краешек сгоревшего тоста, наблюдая, как сажа, похожая на мелкий порох, летит в сверкающую кухонную раковину. Она тщилась найти в себе хотя бы толику сострадания и понимания, зачерпнуть, как из глубокого колодца, воды и наполнить то, что высушили события последних восьми месяцев, последних двух дней. Но если и существовал внутри источник сочувствия, то он давным-давно зачах и превратился в голую пустыню ненависти и отчаяния. А такая почва не дает урожая. Они потеряли дочь, твердила Джастин. У них одно горе на двоих. Вот только с понедельника она чувствует себя несчастной, но не Елена тому виной, все та же мелодия боли, только теперь в другой тональности.

Энтони и его бывшая жена в полной тишине вернулись вчера вечером домой. Они были в полиции. Потом в похоронной конторе. Выбирали гроб, обговаривали детали и с ней, Джастин, ничем не поделились. И только когда она принесла тоненькие бутерброды и пирог, налила чаю, передала каждому ломтик лимона, молоко и сахар, только тогда она услышала человеческую речь вместо прежних односложных ответов. Первой заговорила Глин, дождавшись наконец своего часа и обнажив оружие, которое и по месту и по времени пришлось как нельзя кстати.

Глин говорила, глядя на протянутую тарелку с бутербродами и не прикасаясь к ней:

— Я не хочу видеть тебя рядом с телом моей дочери, Джастин.

Они сидели в гостиной за кофейным столиком. Горел искусственный камин, фальшивые языки пламени с тихим шипением вылизывали фальшивый уголь. Шторы были опущены. Глухо тикали электронные часы. Какая уютная, какая элегантная комната.

Сначала Джастин промолчала, посмотрела на мужа, ожидая, что он сейчас остановит Глин, скажет ей что-нибудь. Но тот внимательно разглядывал чашку с чаем и блюдце. И только на скуле заиграли желваки.

Он знал, что рано или поздно это случится, подумала Джастин.

— Энтони?

— С Еленой тебя по-настоящему ничего не связывало, — продолжала Глин. Ее голос звучал необыкновенно ровно, рассудительно. — Поэтому прошу тебя не ходить на похороны. Надеюсь, ты сама все понимаешь.

— Я десять лет была ей мачехой.

— Пожалуйста, не надо, ты была второй женой ее отца, не больше.

Джастин поставила тарелку на стол. Она окинула взглядом ровненькую стопку бутербродов, отметила, что у нее получился правильный узор. Яйца, салат, крабы, холодная ветчина, плавленый сыр. Корочки аккуратно удалены, хлеб нарезан ровно, будто по линеечке. Глин продолжала:

— Мы отвезем тело Елены в Лондон на прощальную церемонию, поэтому без Энтони ты пробудешь всего-то несколько часов. А затем будете устраивать свою жизнь, как вам нравится.

Джастин уставилась в одну точку и никак не могла найти ответ.

Глин не умолкала, словно весь свой монолог продумала заранее:

— Мы так и не выяснили до конца, почему Елена родилась глухой. Говорил ли тебе об этом Энтони? Мне кажется, мы могли бы это выяснить, провести какие-то обследования, например на генетическом уровне, ты меня понимаешь, надеюсь, но нам тогда это и в голову не пришло.

Энтони наклонился, поставил чашку на столик. Он не выпускал из рук блюдце, словно оно вот-вот Упадет.

— Я не понимаю… — произнесла Джастин.

— Видишь ли, Джастин, у тебя тоже может родиться глухой ребенок, если у Энтони с генами не все в порядке. Я решила, что должна тебя предупредить. Справишься ли ты, я имею в виду твое эмоциональное состояние, если у тебя родится ребенок-инвалид? Готова ли ты к тому, что ребенок с такими особенностями будет вставлять палки в колеса твоей карьеры?

Джастин посмотрела на мужа, но он избегал ее взгляда. Одну руку Энтони нетвердо сжал в кулак, положив ее на бедро.

— Неужели этот разговор так необходим, Глин?

— Да.

Глин потянулась за чашкой и некоторое время внимательно изучала фарфоровую розочку, вертя чашку то вправо, то влево, будто любуясь рисунком.

— Так-то. Вроде я все сказала. — Глин поставила чашку на место. — Я не останусь на ужин. — И ушла, оставив их наедине.

Джастин повернулась к мужу, ожидая объяснений, но тот не шевелился. Уивер весь растворился в себе, его скелет, плоть и кровь будто рассыпались в прах и пепел, из которых возникли все люди на земле. Какие маленькие у него руки. Впервые в жизни Джастин задумалась над тем, почему ей так хотелось надеть ему на палец именно это широкое обручальное кольцо из белого золота — самое большое, самое яркое в магазине, только такое кольцо могло венчать собой их брак.

— Ты тоже этого хочешь? — наконец спросила Джастин.

Веки у него были воспаленные, опухшие.

— Что?

— Хочешь, чтобы я не присутствовала на похоронах? Ты тоже этого хочешь, Энтони?

— Да, так будет лучше. Попытайся понять.

— Понять? Что понять?

— Она не несет ответственности за свои слова и поступки. И действия свои не контролирует. Это слишком глубоко внутри, Джастин. Попытайся понять.

— И не ездить на похороны.

Он шевельнул пальцами, поднял и опустил их, и Джастин уже знала, что он ответит.

— Я причинил ей боль. Я бросил ее. Я столько ей должен. Я обеим им слишком много должен.

— О боже.

— Я уже говорил с доктором Теренсом Каффом о заупокойной службе в пятницу в церкви Сент-Стивенз. Ты будешь там присутствовать. Все ее друзья будут там.

— И это все? Все? Так, значит, ты рассудил? А насчет нашего брака? Нашей жизни? Моих отношений с Еленой?

— Речь не о тебе. Ты не можешь обижаться.

— Ты даже не спорил с ней. Ты мог бы вступиться за меня.

Энтони наконец посмотрел на Джастин:

— Так надо.

Джастин промолчала. Ненависть еще сильнее сдавила ей грудь. Но она не сказала больше ни слова. Будь умницей, доченька, повторяла мама, если вдруг в Джастин просыпалось желание поскандалить с мужем, словно она какая-нибудь сварливая бабенка. Будь умницей.

Джастин положила тост на решеточку, которую вместе с вареными яйцами и сосисками поставила на белый плетеный поднос. Умницы-дочки должны быть сердобольными. Лапочки-дочки должны прощать, прощать и прощать. Забудь о своем «я». Откажись от него. Есть вещи гораздо важнее. Это будет по-христиански.

Не получается. Стремясь правильно оценить свое поведение, Джастин вспоминала время, потраченное на поиски подхода к Елене, бесконечные утренние пробежки бок о бок с Еленой, вечера, убитые на помощь Елене в ее письменных работах, невыносимо долгие воскресенья, полные ожиданья отца и дочери, когда те отправлялись в занимательные поездки, с помощью которых Энтони пытался вернуть любовь и доверие Елены.

Джастин отнесла поднос в застекленную гостиную, где за плетеным столиком сидел ее муж со своей бывшей женой. Вот уже полчаса они довольствуются грейпфрутовыми дольками и кукурузными хлопьями, пора бы им уже приняться за яйца, колбасу и тосты.

Наверное, она должна сказать следующее: «Вам нужно поесть. Вам обоим».

И будь она какой-нибудь другой Джастин, пять этих слов прозвучали бы искренне. Но Джастин молча села на свое любимое место, спиной к двери, напротив мужа. Налила ему кофе. Энтони посмотрел на нее. За эти два дня он постарел на десять лет.

— Опять еда. Я не буду. Не переводи продукты, — сказала Глин, неотрывно следя за тем, как Джастин очищает себе вареное яйцо. — Ты сегодня бегала с утра? — спросила Глин, а когда Джастин ничего не ответила ей, продолжила: — Наверное, ты скоро опять почувствуешь потребность в утренней пробежке. Женщине очень важно не терять форму. У тебя, наверное, на всем теле ни единой растяжечки?

Джастин уставилась на нежный белок, который зачерпнула ложечкой из яйца. Она честно пыталась проглотить слова Глин, как успешно делала это раньше, но после вчерашнего разговора, словно переступив какую-то внутреннюю преграду, сказала:

— Елена была беременна. — Джастин подняла глаза. — Восемь недель.

Уиверу будто дали пощечину, так изменилось его посеревшее лицо. Глин довольно улыбнулась.

— Вчера здесь был полицейский из Скотленд-Ярда, — сказала Джастин. — Он и сообщил мне об этом.

— Беременна? — отозвался Энтони помертвевшим голосом.

— Вскрытие показало.

— Но кто… как?.. — Чайная ложка задрожала в его руках и со звоном упала на пол.

— Как? — захихикала Глин. — Как обычно детей делают? — Она кивнула Джастин: — Дорогая, а ведь это твой звездный час.

Энтони так медленно поднял голову, словно на его плечах лежал тяжелый груз:

— Что ты имеешь в виду?

— А ты не видишь, как она смакует все происходящее? Ты спроси, может, она давно все знает? Может, вскрытие ее совсем не удивило? Нет, знаешь, лучше спроси, как она поощряла твою дочку ложиться в постель с мужчиной при первой возможности. — Глин наклонилась через стол. — Ведь Елена мне все рассказывала, Джастин. О разговорах ваших сердешных, о том, как ей следовало быть осторожной.

— Ты поощряла ее, Джастин? Ты знала обо всем? — спросил Энтони.

— Разумеется, она обо всем знала.

— Неправда, — ответила Джастин.

— Милый, Джастин хотела, чтобы Елена забеременела, не сомневайся. Больше всего на свете она мечтала разлучить тебя с дочерью. Ведь тогда бы ее мечта исполнилась. Ты. Один. И никаких соперников.

— Неправда, — протестовала Джастин.

— Она ненавидела Елену. Желала ей смерти. Не удивлюсь, если она на самом деле и есть убийца.

По лицу Энтони было видно, что на мгновение, на долю секунды он в это поверил. Джастин поняла, о чем он подумал: когда по текстофону пришел звонок, в доме, кроме нее, не было ни души, на пробежку с утра она отправилась без собаки, ударить и задушить его дочь — дело недолгое.

— Господи, Энтони, — произнесла Джастин.

— Ты знала.

— Что у Елены был любовник? Да. Но это все. И я говорила с ней. Да. О чистоте… и гигиене. О мерах предосторожности, чтобы она…

— Кто это был?

— Энтони, прошу тебя.

— Черт побери, кто это был?

— Она его знает, — вставила Глин, — видно же, что знает.

— И долго? — спросил Энтони. — Долго это продолжалось?

— Они занимались этим прямо здесь, Джастин? Прямо здесь? Пока ты была дома? Ты подглядывала? Подслушивала под дверью?

Джастин отпрянула. Она вскочила из-за стола, не зная, что сказать.

— Я жду ответа, Джастин. — Энтони повысил голос. — Кто склонял к этому мою дочь?

Джастин с трудом подобрала слова:

— Она сама к этому стремилась.

— Ну да. — Глаза Глин засверкали, она всезнающе посмотрела на Джастин. — Так мы и поверили.

— Ах ты, змея.

— Мне нужны факты, Джастин. — Энтони поднялся со своего места.

— В таком случае езжай на Тринити-лейн и все узнаешь.

— Тринити… — Энтони посмотрел из окна на свой «ситроен» на аллейке. — Нет.

Молча, не надевая пальто, он вышел, и ветер быстро подхватил рукава его полосатой рубашки. Он сел в машину.

Глин потянулась за яйцом.

— А ведь все вышло совсем не так, правда?

Адам Дженн уставился на аккуратненькие строчки рукописного текста, но не понимал ни слова. Крестьянское восстание. Регентский совет. Еще один вопрос: явился ли виной всему регентский совет, а не внедрение нового налога, в результате которого в 1381 году началось восстание?

Адам прочитал несколько строк о Джоне Болле и Уоте Тайлере, о короле. Для лидера у Ричарда II было мало способностей и не было хватки, и в итоге все его наилучшие побуждения пошли коту под хвост. Он хотел угодить всем и потерпел крах. На собственном примере Ричард доказал, что секрет успеха не в «правильных» родителях. Только с помощью смекалки можно чего-то добиться. И в личной жизни, и на профессиональном поприще поможет только смекалка: и преграды будут позади, и лоб останется в целости.

Этого принципа Адам придерживался и в учебе. Он очень серьезно подошел к выбору научного руководителя, часами перебирая кандидатов на пост руководителя Пенфорской кафедры. В конце концов выбор пал на Энтони Уивера, когда Адам решил, что на эту должность университет, скорее всего, назначит медиевиста из Сент-Стивенз-Колледжа. А раз научный руководитель — заведующий кафедрой истории, то можно рассчитывать на всевозможные льготы, с помощью которых ему будет намного легче сделать научную карьеру. Для начала, скажем, неплохо стать старшим преподавателем, получить пару-тройку аспирантов, потом научным сотрудником и, наконец, к своему сорок пятому дню рождения профессором. Когда же Энтони Уивер взял Адама к себе в ассистенты, да еще попросил его позаботиться о своей дочке, мечты показались более чем реальными. Второй год обучения профессорской дочери должен был с помощью Адама пройти более гладко, чем первый, и юноша понимал, что эта задача — еще одна реальная возможность доказать, пускай только себе, что он достаточно проницателен и в научной сфере его ждет успех. Услышав о глухой девушке впервые, радостно предвкушая, как будет благодарен ему профессор за покровительство его растерявшейся девочке, он не подумал об одном. О самой Елене.

Наверное, думал Адам, это будет сгорбленная, бледная мышка со впалой грудью, примостившаяся на самом краю старенького дивана с поджатыми ногами, невзрачная, как вялый полевой цветочек. На ней будет платьишко в розочку. Носки по щиколотку, грязные туфли. И только ради доктора Уивера он, Адам, торжественно исполнит свою миссию, но в то же время будет снисходителен — до чего же трогательно! Положит в карман маленький блокнотик, чтобы в любой момент объясняться с помощью записок. По дороге к доктору Уиверу он уже не сомневался в правильности своих представлений о Елене. И историческую кафедру, которая соберется сегодня по случаю Михайлова дня, Адам рисовал себе вместе с Еленой. Для начала он распрощался со стареньким диваном, — в этом царстве изысканности из стекла и кожи старье и тряпье и пяти минут не продержится, но образ застенчивой и услужливой, неполноценной девушки где-нибудь в углу, вздрагивающей от каждого шага, зацепился крепко.

Елена приблизилась к нему танцующей походкой, на ней было черное платье в облипочку, в ушах сережки из оникса, локоны вторили каждому дви жению ее тела и изгибались почти так же, как бедра. Она улыбнулась и сказала: «Привет, ты Адам?» — кажется, так, ведь она говорила не совсем отчетливо. Он отметил запах зрелых плодов, исходящий от нее, отсутствие бюстгальтера, обнаженные ноги. Все мужчины в гостиной следили за каждым ее движением, и предмет разговора в тот момент их совсем не волновал.

Рядом с ней мужчина чувствовал себя главным человеком в ее жизни. Адам сам вскоре в этом убедился. Проницательный Адам понял, что Елене нужно смотреть на собеседника в упор, чтобы читать по губам, поэтому и создается такое ощущение. Потому и влечет его к Елене, думал он одно время. Вот только в первый же вечер знакомства с Еленой он с трудом отводил взгляд от ее сосков, от ее напряженных, проступающих сквозь ткань платья, требующих ласки и жадных поцелуев, сосков. Адам чувствовал, как ноют руки от желания обхватить ее талию, сжать ягодицы, прижать к себе.

Но он ничего этого не сделал. Так и не сделал. Ни разу, за все то время, что они провели наедине. Они даже не целовались. Однажды Елена вдруг погладила его по бедру, но он машинально отбросил ее руку. Она удивленно засмеялась, но ничуть не обиделась. Ему же хотелось избить ее и так же сильно хотелось трахнуть. Он чувствовал, как желание раскаленной бритвой выжигает все нутро, как хочется ему и насилия, и полового акта, только бы услышать, как она кричит от боли, только бы увидеть, как она уступает ему, сопротивляясь.

Сближаясь с любой женщиной, он испытывал одно и то же странное чувство. Что-то между вожделением и омерзением. Опять и опять в его памяти крутилось воспоминание, как отец бьет мать, с какими криками они потом совокупляются.

Знакомство с Еленой, встречи с Еленой, готовность повсюду ее сопровождать — все это необходимо, чтобы преуспеть на научном и учебном поприще. Но, как говорится: ноготок увяз, всей птичке пропасть.

Адам понимал это по постоянным вопросам доктора Уивера: «Как дела с Еленой?» В первый же вечер Уивер, глаз не сводивший с дочери, засветился от удовольствия, когда та подошла именно к Адаму. Адам быстро сообщил, что успех в той среде, где Энтони Уивер играет главную роль, зависит только от того, как устроится жизнь Елены.

— Она прекрасная девушка,—повторял Уивер, — рядом с ней любой мужчина будет счастлив.

Интересно, думал Адам, сколько ухабов, канав и тупиков появилось у него на пути к цели после смерти Елены. Адам выбрал доктора Уивера научным руководителем только потому, что ожидал от этого всевозможных выгод, но сейчас понимал, что, беря его в ассистенты, доктор Уивер преследовал свои цели. Доктор Уивер не делился ими, называл их розовой мечтой. Но Адам отлично знал, о чем мечтает доктор Уивер.

Он просматривал материалы к работе о бунтах в графствах Кент и Эссекс в четырнадцатом веке, когда дверь в кабинет открылась. Адам поднял голову, затем резко отодвинул стул и, недоумевая, поднялся, потому что в кабинет входил доктор Уивер. Адам не ждал профессора еще несколько дней, поэтому не обращал особого внимания на грязные чашки, тарелки и раскиданные повсюду исписанные бумаги. Но не в тарелках дело: Адам покрылся испариной, а щеки залило румянцем, потому что все это время он размышлял о профессоре.

— Доктор Уивер, я не ждал вас… — Адам умолк. На Уивере не было ни пиджака, ни пальто, его черные волосы растрепались от ветра. Ни дипломата, ни книг под мышкой. Зачем бы ни пришел Уивер, визит его не был рабочим.

— Она ждала ребенка.

В горле у Адама пересохло. С час назад он согрел себе чаю, но не выпил: хлебнуть бы сейчас. Но единственное, что он сумел сделать, — это медленно подняться на ноги.

Уивер захлопнул за собой дверь, но в кабинет не проходил.

— Я не обвиняю тебя, Адам, наверное, вы любили друг друга.

— Доктор Уивер…

— Просто мне бы хотелось,чтобы вы предохранялись. Ведь это не лучший способ начинать совместную жизнь, ты согласен со мной?

Адам не знал, что сказать. Казалось, все его будущее зависит от следующих минут, от того, как он поведет себя. Он балансировал на грани между правдой и ложью, раздумывая, чему отдать предпочтение и не проиграть в итоге.

— Я был в ярости, когда Джастин мне все рассказала. Я чувствовал себя папашей восемнадцатого века, который требует сатисфакции. Но я-то знаю, как в наше время складываются отношения между людьми. Скажи мне одно: сделал ли ты ей предложение? Загодя. Перед тем, как лечь с ней в постель.

Адаму хотелось рассказать, что они часто говорили о свадьбе, что поздними вечерами они непрерывно общались по текстофону, строили планы, делились чаяниями, обещали посвятить друг Другу остаток дней своих. Но в таком случае ему пришлось бы несколько месяцев изображать убитого горем человека. А при всем своем сожалении по поводу смерти Елены он не особо убивался, поэтому неубедительное его горе скажет гораздо больше, чем он сам того захочет.

— Она была особенной девушкой, — продолжал Уивер, — ее ребенок, твой ребенок, Адам, был бы похож: на нее. Она была ранимой, много работала, чтобы найти себя, это правда, но ведь и ты ей много помогал. Помни об этом. Не забывай. Ты был чрезвычайно добр к ней. Я был бы счастлив увидеть вас мужем и женой.

Адам понял, что по-другому поступить не сможет.

— Доктор Уивер, это был не я. — Адам опустил глаза, сосредоточенно глядя в открытые учебники, записи, доклады. — Я имею в виду, сэр, что мы никогда не занимались любовью, — Адам еще сильнее залился краской, — я ни разу не поцеловал ее. Ни разу не дотронулся до нее.

— Я не сержусь. Пойми меня правильно, Адам. Не надо отрицать, что вы были любовниками.

— Я не отрицаю. Я говорю вам правду. Таково истинное положение вещей. Мы не были любовниками. Это был не я.

— Она виделась только с тобой.

Адам знал, что, намеренно ли, подсознательно ли, доктор Уивер избегает одной темы, поэтому колебался, поднимать ее или нет. Заговорить об этом сейчас — значит озвучить худшие опасения профессора. Но как иначе открыть ему глаза на истинную природу их с Еленой отношений? В конце концов, он историк. А историки должны докапываться до правды.

Он не мог больше молчать.

— Нет, сэр. Вы забыли. Елена встречалась не только со мной. Существовал еще и Гарет Рэндольф.

Уивер словно ничего не видел перед собой. Адам продолжал:

— Она ходила к нему два раза в неделю, помните, сэр? Это было одно из условий доктора Каффа.

Адам не хотел больше ничего вкладывать в свои слова. Он видел, как серая пелена осведомленности и отчаяния опускается на доктора Уивера.

— Тот глухой… — Уивер замолчал.

— Ты отверг ее, Адам? — Взгляд Уивера стал более осмысленным. — И она искала другого? Неужели Елена не подходила тебе? Тебя оттолкнула ее глухота?

— Нет, нет. Я просто не…

— Тогда почему?

Адам хотел сказать: «Потому что боялся. Боялся, что она вытянет из меня все соки, выпьет костный мозг. Я хотел иметь, иметь, иметь и иметь ее, но жениться не хотел, только не жениться, я бы жил тогда в вечном преддверии собственного краха».

Но вместо этого он ответил:

— Не получилось у нас.

— Что не получилось?

— Близости не получилось.

— Это все из-за глухоты.

— Глухота — не проблема, сэр.

— Как ты можешь такое говорить? Неужели ты думаешь, что я тебе поверю? Это была проблема. Для всех. Для нее. А как же иначе?

Адам понимал, что ступил на шаткую почву. Нужно избежать этого противостояния. Но Уивер ждал ответа, а каменное выражение его лица говорило, что правильный ответ сейчас важнее всего.

— Она была всего-навсего глухой, сэр. Всего-навсего. Ничего более.

— Что ты имеешь в виду?

— У нее не было других изъянов. Да и глухота не такой уж изъян. Просто отсутствие чего-то.

— Как, например, «слепота», «немота», «паралич»?

— Да, наверное.

— А если бы она была — слепая, немая, парализованная, —ты бы тоже сказал, что это не проблема?

— Но она не была такой.

— Ты бы сказал, что это не проблема?

— Не знаю. Не знаю, что ответить. Знаю только, что в Елениной глухоте я не видел проблемы.

Ты лжешь.

Сэр?

— Ты считал ее неполноценной.

— Неправда.

— Ты стеснялся ее голоса, ее произношения, стеснялся, что она не могла управлять громкостью своего голоса, поэтому, окажись вы вместе на людях, все бы услышали ее странный голос. Все бы обернулись, вылупились на вас. И ты бы застеснялся. Стало бы стыдно за себя, за нее, за свою неловкость. А как же терпимость, которой ты так гордишься? Тебя бы мучило, что должен ей больше, чем можешь дать на самом деле.

Адам похолодел, но молчал. Он притворился, что не слышит, и попытался хотя бы сохранить спокойное выражение лица, словно не понимал истинного смысла слов профессора. Кажется, не удалось ни то ни другое, потому что Уивер поморщился и произнес:

— О боже.

Уивер с невероятными усилиями сгреб всю корреспонденцию на свое имя, которую Адам складывал на камин, отнес к столу и сел в кресло. Конверты он открывал медленно, задумчиво, каждое движение было отягчено двадцатью годами неприятия и вины.

Адам осторожно опустился в кресло. Он вернулся к своим записям, но видел в них еще меньше, чем до прихода профессора. Он понимал, что нужно приободрить доктора Уивера, не дать ему утонуть в собственном горе. Но в свои двадцать шесть, при своем весьма ограниченном жизненном опыте, Адам не нашел слов и не объяснил сидевшему рядом человеку, что его чувства объяснимы и греха в них нет. Грех только в том, что человек пытается от них скрыться.

Профессор судорожно всхлипнул. Адам обернулся.

Уивер открывал конверты. И хотя три письма лежали у него на коленях, а еще одно он комкал в кулаке, взгляд его был обращен в никуда. Он снял очки и прикрыл глаза рукой. Он плакал.

Глава 16

Когда Мелинда Пауэлл въезжала на велосипеде с Куинз-лейн в Олд-корт, в квартале от нее остановился полицейский патруль. Из машины вылез полицейский в форме, следом ректор Куинз-Колледжа и старший куратор. Все трое стояли на холоде, сложив руки на груди, изо ртов валил пар, лица были серьезны и мрачны. Полицейский кивал словам ректора, адресованным куратору. Они уже собирались прощаться; полицейский направлялся в одну сторону, а ректор с куратором в другую, когда по Куинз-лейн со стороны Силвер-стрит с шумом протарахтела малолитражка и остановилась неподалеку.

Оттуда вылезли двое, высокий блондин в кашемировом пальто и приземистая, коренастая, обмотанная шарфами женщина в шерстяных одеяниях. Они присоединились к этим троим, блондин, по-видимому, представился: ректор протянул ему руку. Они очень долго что-то серьезно обсуждали, ректор показывал на боковой вход в колледж, блондин, похоже, давал распоряжения полицейскому в форме. Последний кивнул и быстрым шагом направился к Мелинде, которая стояла стиснув руль и чувствуя, как сквозь вязаные митенки влажными ручейками сочится холод металла. Задев ее при входе в ворота, полицейский кинул «простите, мисс» и скрылся за оградой колледжа.

Мелинда последовала за ним. Почти все утро она сражалась со своим докладом, переписывала его вот уже четвертый раз, пытаясь прояснить основные положения, прежде чем сдать на проверку своему руководителю, который, вне всякого сомнения, с присущим ему академическим садизмом, разнесет работу в пух и прах. Скоро полдень. В этот час в Олд-корте всегда много случайных посетителей, однако Мелинду встревожило то, что на тропинке между двумя треугольными газонами толпились шушукающие студенты, а к входу слева от северной башни вообще было не протолкнуться.

Остановившись на секунду, чтобы ответить на чей-то вопрос, полицейский направился именно туда. Сердце Мелинды забилось с бешеной скоростью. Велосипед вдруг стал неподъемным, ржавая цепь отказалась вращать колесо, Мелинда посмотрела на последний этаж, пытаясь разглядеть хоть что-то в кривом окошке прямо под крышей.

— Что случилось? — спросила она проходящего мимо паренька.

Тот был одет в небесно-голубой анорак и такую же вязаную шапочку с огненно-красной надписью Болгарские лыжные гонки.

— Говорят, сегодня утром укокошили какую-то бегунью.

— Кого именно?

— Говорят, очередную пташку из «Зайцев и собак».

У Мелинды закружилась голова. Она услышала «Эй, с тобой все в порядке?», но ответить не смогла. Все чувства атрофировались, она подтолкнула велосипед к лестнице, ведущей в комнату Розалин Симпсон.

«Она же обещала», — шептала Мелинда. В какое-то мгновение нарушенная Розалин клятва показалась Мелинде намного страшнее, чем ее смерть. Мелинда не стала брать с нее обещания в постели, когда голова отключена. Не стала она и слезно умолять, играя на слабых струнах подруги. Нет, она решила сесть и спокойно поговорить, не гоня волну, зная, что, если Розалин припереть к стенке, она обязательно выскользнет. Мелинда решила убедить Розалин, что, пока убийца на свободе, на пробежку опасно ходить одной. Мелинда приготовилась к сопротивлению, помня, что Розалин жалеет о своем скоропалительном обещании поехать в Оксфорд и поговорить с родителями. Но Розалин не спорила, не отказывалась обсуждать эту тему и дала слово. Она не побежит, пока убийцу не поймают. Если же и побежит, то не одна.

Они простились в полночь. Они еще пара, думала Мелинда, они еще любят друг друга… Но вчерашний день кончился совсем не так, как ей мечталось. Розалин поведала наконец миру о своей нетрадиционной сексуальной ориентации, и разве это не стоило ометить? Однако праздника любви не получилось. Розалин была измотана, твердила о докладе, над которым необходимо поработать, хотела побыть в одиночестве, потому что известие о смерти Елены совсем ее уничтожило, то были сплошные отговорки, поняла вдруг Мелинда, начало конца.

Почему так получается? Сначала люди зачарованы любовью. Встречаются, надеются. Узнают друг друга ближе. Наслаждаются общением. А в итоге разочарование. Мелинде казалось, что с Розалин будет все по-другому. Но теперь все ясно, Розалин такая же, как и остальные.

Сучка, думала Мелинда. Сучка. Ты мне пообещала и солгала. В чем ты мне еще лгала, с кем ты еще спала, ты с Еленой спала?

Мелинда бросила велосипед у стены, хотя по уставу колледжа велосипед надлежало оставлять на специальных стоянках, и протолкалась к входу. В двери стоял охранник, не пуская любопытных. Сквозь рокот людских голосов она услышала его слова:

— Из ружья. Прямо в лицо выстрелил. Гнев ее улетучился, так же как и нахлынул — мгновенно.

Из ружья. Прямо в лицо выстрелил.

Мелинда поймала себя на том, что сквозь вязаные перчатки грызет ногти. Вместо охранника перед глазами возникла Розалин, ее лицо и тело прострелены, деформированы, все покрыто кровью, порохом. Сразу же за этим образом возник другой, страшная догадка о том, кто мог это сделать, и что ее собственная жизнь, может статься, висит на волоске.

Мелинда всматривалась в лица людей, выискивая того, кто следит за ней. Но его здесь не было.

Наверное, прячется поблизости, наблюдает из соседнего окна за ее реакцией. Отдыхает, наверное, от тяжкой утренней работы, но все равно хочет убедиться, что работа исполнена.

Мелинда почувствовала, как мышцы вытягиваются в струнку, как она вот-вот сорвется с места и опрометью кинется бежать. Самое главное сейчас успокоиться, хотя бы внешне. Если на глазах у всех броситься наутек, особенно на глазах у того, кто только этого и ждет, — все, она пропала.

Куда бежать, думала Мелинда. Господи, господи, куда бежать.

Послышался мужской голос, и толпа студентов расступилась.

— В сторону, пожалуйста. — И затем он же: — Хейверс, позвоните в Лондон, хорошо?

Сквозь толпу у входа пробирался блондин, которого Мелинда видела на Куинз-лейн, а его спутница направлялась в конференц-зал.

— Охранник сказал, что стреляли из ружья, —послышалось в толпе, когда блондин ступил на единственную ступеньку перед дверью.

Вместо ответа мужчина красноречиво посмотрел на охранника, но прошел мимо, промолчав.

— Говорят, ей все кишки повыкидывало, — выкрикнул прыщавый парень.

— Да нет, стреляли в лицо, — отозвался еще кто-то.

— А перед тем изнасиловали…

— Не-е, сначала связали…

— Оба соска отрезали и…

Пружинку в теле Мелинды словно кто-то отпустил. Слушать эти рассуждения дальше было ее сил, поэтому она напролом кинулась сквозь толпу. Если не останавливаться, если не медлить с размышлениями, куда бежать и как туда добраться, если попасть в свою комнату, схватить рюкзак, кое-какую одежду и деньги, которые мама прислала на день рождения, то…

Мелинда обежала здание и кинулась ко второй башне. Она распахнула дверь и взлетела по лестнице. Едва дыша и едва отдавая себе отчет в том, что делает, Мелинда думала только о спасении. Снизу кто-то окликнул ее, но она не обратила на это внимания и не остановилась. В западном Суссексе у бабушки дом. В Колчестере двоюродный дедушка, брат в графстве Кент. Впрочем, она нигде не будет чувствовать себя спокойно и на безопасном расстоянии. От убийцы, который знает наперед любой следующий ее шаг, каждую мысль в ее голове, нигде не скрыться. Это такой убийца, который, может статься, поджидает ее сейчас…

Мелинда замерла на верхнем этаже перед своей комнатой, осознав вдруг опасность, которая, может быть, ждет ее за дверью. У нее засосало под ложечкой, слезы вот-вот готовы были брызнуть из глаз. Мелинда прислонилась к грязно-белой двери своей комнаты. Было тихо, и слышалось только ее прерывистое дыхание.

Мелинде хотелось убежать, спрятаться. Только сначала надо добраться до тайника с деньгами.

Господи, шептала она, о господи, господи.

Сейчас она возьмется за ручку двери. Распахнет дверь. Если убийца внутри, заорет так, что мертвые встанут из могил.

Мелинда набрала побольше воздуха, собираясь с силами, и плечом открыла дверь. Дверь распахнулась и стукнулась о внутреннюю стену. Всю свою комнату Мелинда увидела с порога. В ее кровати лежала Розалин.

Мелинда завизжала.

Глин Уивер смахнула былинку с окна в комнате дочери, чтобы ничто не мешало обзору лужайки перед домом, и устроилась в кресле. Ирландский сеттер в ожидании пробежки прыгал, весело тявкая. Он описывал круги вокруг Джастин, которая уже надела спортивный костюм и разминалась. Она вынесла собачий поводок, и Тауни, пробегая в очередной раз мимо хозяйки, подхватил его с земли. Он нес свой поводок как стяг. Он скакал и резвился вокруг Джастин.

Елена присылала матери фотографии собаки, их набралось около десятка: пушистый малыш, свернувшись, спит у нее на коленях, длинноногий щенок копается в подарках на Рождество в доме отца, сухопарый подросток берет барьер. На обороте Елена писала — шесть недель и два дня, четыре месяца и восемь дней, сегодня нам десять месяцев! — словно обожающая мамаша. Интересно, решилась бы Елена на роды, чтобы потом так же баловать ребенка, или предпочла бы аборт? В конце концов, ребенок и собака — вещи разные. Не важно, что подвигло ее на то, чтобы зачать (Глин прекрасно знала дочь и не сомневалась, что та зачала сознательно), ведь Елена была далеко не глупа и представляла себе, что с рождением ребенка все изменится.

Своим появлением на свет дети меняют жизнь до неузнаваемости, и не всегда их преданность столь же слепа, сколь собачья. Дети редко отдают, они только забирают. И только по-настоящему бескорыстный человек будет долго наслаждаться тем, что все соки постепенно иссушаются, а мечты испаряются.

А что взамен? Призрачная надежда, что это прелестное существо, независимая личность, не терпящая контроля над собой, избежит хотя бы части родительских ошибок, не пойдет теми же тупиковыми дорогами, не изведает боли, которую родители вместе пережили и которую причинили друг другу.

Джастин на улице завязывала волосы в пучок. Глин обратила внимание, что ленточка подобрана в тон спортивным штанам и кроссовкам. Наверное, Джастин всегда выходит из дому при полном параде, лениво подумала Глин и усмехнулась. Конечно, можно упрекнуть Джастин, что через два дня после смерти падчерицы она занимается спортом, но уж точно никто не придерется к цвету, который она выбрала для своих спортивных занятий. Более подходящего не подберешь.

Господи, какая лицемерка, подумала Глин и, скривившись, отвернулась от окна.

Джастин вышла из дому молча, стройная, спокойная, преисполненная достоинства, но условия теперь диктует не она. Во время утреннего спора в столовой маска рачительной хозяйки и прекрасной жены профессора испарилась, открылась суть. Сейчас Джастин пойдет на пробежку, чтобы ее потрясающее, обворожительное тело обрело тонус, чтобы от нее струился тонкий аромат пота.

Хотя это не было обычной тренировкой. Пробежка только предлог. Необходимо спрятаться. За завтраком Джастин Уивер разоблачила себя, доли секунды было достаточно, чтобы увидеть, как ее гладенькое как масло личико вдруг застыло от сознания собственной вины, спрятанной под маской. Правда вышла наконец наружу.

Джастин ненавидела Елену. И пока ее нет, Глин найдет доказательство, что благодушие Джастин только видимость, под которой искусно спрятано отчаяние убийцы.

На улице заливалась собака, ее радостный лай был уже еле слышен где-то возле Адамс-роуд. Оба ушли. Не важно, когда вернется Джастин, но она, Глин, использует каждую минуту.

Глин поспешила в спальню бывшего мужа, обставленную изысканной датской мебелью и изящными медными светильниками. Она подошла к длинному низкому комоду и принялась открывать ящики.

— Джорджина Хиггинс-Харт… — Констебль с хитроватым выражением лица покосился в свою записную книжку, на обложке которой виднелось пятно, подозрительно похожее на кетчуп. — Джорджина Хиггинс-Харт участвовала в массовом кроссе, готовилась к защите диплома по специальности «Литература эпохи Возрождения». Родом из Ньюкасла, — он резко захлопнул свой блокнот, — ректор и куратор колледжа без труда опознали тело, инспектор. Оба лично знали ее с тех пор, как три года назад она приехала в Кембридж.

Констебль охранял снаружи закрытую комнату девушки. Он стоял как часовой: ноги на ширине плеч, руки на груди, и то самодовольным осуждением, то неприкрытой насмешкой демонстрировал всю глубину своего недоверия к отделу уголовного розыска Нового Скотленд-Ярда.

— Ключ у вас, констебль? — спросил Линли и взял его с протянутой ладони.

Джорджина была ярой поклонницей Вуди Аллена, стены маленькой комнаты были сплошь покрыты рекламами его фильмов. Оставшееся пространство занимали полки со всякой всячиной: начиная с собрания потрепанных тряпичных кукол и кончая коллекцией вин, Свою скромную библиотеку Джорджина поставила в линеечку на кирпичный камин. Чтобы книги не упали, с одной стороны их поддерживала крохотная пальма.

Оставив констебля снаружи и закрыв за собой дверь, Линли присел на край кровати. Она была застелена розовым пуховым одеялом, на котором посередине был вышит огромный букет желтых пионов. Линли скользил пальцами по вышивке, перебирая в уме подробности обоих убийств.

В общих чертах все совпадает: еще одна участница массового кросса, еще одна девушка, еще одна высокая, гибкая, длинноволосая жертва, которая тоже по утрам, еще затемно, отправляется на пробежку. Все это внешнее сходство. Но если убийства действительно связаны друг с другом, должны быть и другие совпадения.

И они, безусловно, есть. Первым обращает на себя внимание факт, что Джорджина Хиггинс-Харт, как и Елена Уивер, имела отношение к факультету английского языка и литературы. Будучи старшекурсницей, она должна была знать всех профессоров и лекторов, имеющих отношение к выбранной ею специальности, — к изучению шедевров четырнадцатого, пятнадцатого, шестнадцатого веков, как европейских, так и английских. Линли предвидел, какой вывод сделает Хейверс, как только ознакомится с этой информацией: он напрашивается сам.

Но нельзя забывать и о том, что Джорджина Хиггинс-Харт принадлежала к Куинз-Колледжу. Эту ниточку тоже нельзя было отсекать.

Он встал и подошел к небольшой нише в стене, где находился письменный стол, а на стене висели кадры из фильмов «Спящий», «Бананы», «Хватай деньги и беги». Когда Линли читал вступление к работе по «Зимней сказке» Шекспира, открылась дверь и в комнату вошла сержант Хейверс.

— Ну? — спросила она, подойдя поближе.

— Джорджина Хиггинс-Харт. Специализировалась по литературе Возрождения.

Хейверс заулыбалась, соотнеся этот период с самым выдающимся автором.

— Так я и знала. Так я и знала. Надо вернуться к нему домой, инспектор, и найти ружье. Надо взять у Шихана пару-тройку громил, чтобы они разнесли дом в пух и прах.

— Неужели вы думаете, что такой умный человек, как Торсон, размозжит молодую девушку, а потом водрузит ружье обратно в свой шкапчик? Он в курсе, что его подозревают, Хейверс. Он не такой дурак.

— Совсем не обязательно быть дураком. Надо просто отчаяться, вот и все.

— Кроме того, как правильно заметил Шихан, скоро сезон охоты на фазанов. Ружье есть у каждого второго. Не удивлюсь, если в университете создано специальное общество охотников. Посмотрите на камине, нет ли там справочника, в оглавлении что-нибудь обязательно найдем.

— Вы хотите сказать, что между этими двумя убийствами нет никакой связи? — посмотрела на Линли Хейверс.

— Я этого не говорил. Они все-таки связаны. Но не так тесно, как кажется на первый взгляд.

— Как же тогда они связаны? Какие еще связи нужны, как не самые очевидные, которые преподнесли вам на блюдечке с голубой каемочкой? Да, она бегунья, как и Елена, это другая ниточка, ее стоит проверить. Я знаю, что и внешне она похожа на Елену. Но если честно, инспектор, мне кажется, что здесь ниточки слабее, а в случае с Торсоном они не порвутся. — Хейверс почувствовала, что Линли хочет поспорить, и продолжала все настойчивей: — Да, в обвинениях, предъявленных Еленой Торсону, Доля правды есть. Он сам продемонстрировал это сегодня утром. Но если он домогался Елены, почему не домогался этой девушки?

— Есть еще одна нить, Хейверс. Помимо Торсона. Помимо пробежек.

— Какая?

— Гарет Рэндольф. Он учится в Куинз-Колледже. Хейверс приняла слова Линли без удовольствия и без воодушевления.

— Да. Почему бы нет. А мотивы, инспектор? Линли перебирал вещи на столе Джорджины.

Он пытался запомнить их и одновременно обдумывал вопрос Хейверс, пытаясь найти такой ответ, который касается обоих убийств.

— А может, мы имеем дело с парнем, которому горечь первого в жизни отказа отравляет всю жизнь?

— Елена его отшила, и он убил ее; потом понял, что одно убийство не поможет забыть Елену, и теперь у него пунктик — убивать всех, на нее похожих? — Хейверс не скрывала своего скептицизма. Она откинула волосы со лба и собрала их сзади в кулак. — Нет, я не согласна. Слишком разные подходы. Убийство Елены было хорошо спланировано, спланировано . За этим убийством кроется настоящая ярость, кому-то хотелось ударить ее и убить. А второе… — Хейверс обвела рукой письменный стол, словно лежащие на нем книги и записи были красноречивым символом убийства второй девушки, — мне кажется, эту надо было просто убрать. Побыстрее. Попроще. Убрать, только и всего.

— Зачем?

— Джорджина участвовала в массовом кроссе. Наверняка, она была знакома и с Еленой. И знала в таком случае, что Елена собирается сделать.

— Насчет Торсона?

— А может, Джорджина Хиггинс-Харт была свидетелем и помогла бы Елене построить обвинение. Может, Торсон все знал. Если он приезжал к ней во вторник поговорить, может, она сказала, что в полицию пойдет не одна. Тогда ему пришлось бы давать объяснения не только насчет Елены. Но и насчет Джорджины. Ему пришлось бы несладко, не правда ли, инспектор? Любому на его месте не поздоровилось бы.

Линли был согласен, что вариант Хейверс намного убедительней, чем его догадки. И все же, пока не найдены более веские доказательства, и то и другое не более чем версии. Хейверс сама это понимала.

— На теле найдены черные волокна, — настаивала она, — если волокна его одежды и волокна, найденные на теле, совпадут, то мы на правильном пути.

— По-вашему, допуская хотя бы на секунду, что волокна совпадут с найденными на теле, Торсон взял и отдал бы нам всю одежду? — Линли захлопнул доклад, лежащий на столе. — Он знает, что в этом чист, Хейверс. Нужно что-то еще.

— Первое орудие убийства.

— Вы связывались с Сент-Джеймсом?

— Он приедет завтра к полудню. Сейчас возится с какими-то изоферментами, говорит, в глазах рябит после недели наблюдений в микроскоп. Он будет рад отвлечься.

— Так и сказал?

— Нет. Вообще-то он сказал: «С Томми бутылка», — как я понимаю, вы по-другому и не рассчитываетесь.

— Что верно, то верно.

Линли листал ежедневник Джорджины. Жизнь ее была не такой активной, как у Елены, но она тоже вела запись своих встреч. Семинары, коллоквиумы, названия предметов и имена преподавателей. Кросс тоже здесь. Но имя Леннарта Торсона не упоминается нигде. Нигде нет значка вроде Елениной рыбки. Линли быстро пролистал ежедневник, везде одно и то же. Если и были у Джорджины Хиггинс-Харт свои секреты, то ключ к ним хранится не здесь. Да, невесело идут дела. Набор бездоказательных гипотез. До тех пор пока в Кембридж не приедет Саймон Сент-Джеймс и не даст толчок их расследованию, придется располагать только тем, что в наличии.

Глава 17

С тяжелым сердцем, чувствуя, что конец их отношениям уже близок, Розалин Симпсон наблюдала, как Мелинда пытается засунуть все свои вещи в два рюкзака. Из одного ящика она выгребла гольфы, белье, чулки, три ночнушки, из второго шелковый шарф, два ремня, четыре футболки, из третьего свой паспорт, потрепанный туристический справочник по Франции. Затем Мелинда принялась за шкаф, откуда были извлечены две пары синих джинсов, пара сандалий и клетчатая юбка. Лицо Мелинды опухло от слез. Укладывая вещи, она постоянно шмыгала носом. Время от времени из груди ее вырывались тяжелые всхлипы.

— Мелинда, — Розалин пыталась говорить как можно мягче, — ты поступаешь неразумно.

— Я думала, что это ты.

Эту фразу Мелинда уже на все лады повторила за последний час, который начался с пронзительного вопля, перешедшего в отчаянные рыдания, и разрешился слепой уверенностью в том, что из Кембриджа нужно немедленно уезжать, взяв Розалин под мышку.

Призвать на помощь ее здравый смысл у Розалин возможности не было, а если таковая и представилась бы, то не нашлось бы сил. Предыдущую ночь она почти не спала, ворочаясь в кровати и чувствуя, как вина острыми иглами вонзается в совесть, и сейчас ей меньше всего хотелось выслушивать упреки, обвинения и утешения. Хорошо хоть хватило ума не делиться этим с Мелиндой. Розалин рассказала ей лишь часть правды: после бессонной ночи, вернувшись с семинара, она отправилась отдохнуть к Мелинде в комнату, потому что привратник не разрешил подняться к себе, и спала, пока дверь с грохотом не распахнулась и Мелинда не подняла свой беспричинный визг. Розалин не знала, что сегодня утром убили девушку. Привратник только сказал, что лестница на неопределенное время закрыта для входа. Тогда еще никто в колледже об убийстве не знал, и у входа не толпились любопытные, и ни разговоров, ни слухов еще не было. Но если и должны были кого-то убить, то только Джорджину Хиггинс-Харт, единственную участницу кросса, которая жила в этом крыле.

— Я думала, что это ты, — всхлипывала Мелинда, — ты обещала, что не пойдешь одна на пробежку, а потом я подумала, что ты все равно побежала, чтобы отомстить мне за то, что я подбила тебя на разговор с родителями насчет нас, и поэтому я подумала, что это ты.

Розалин призналась себе, что все-таки злилась на Мелинду. Злость была похожа на клокочущую обиду, которая вот-вот перекипит в открытую неприязнь. Стараясь об этом не думать, Розалин сказала:

— Зачем мне мстить тебе? Я не ходила одна на пробежку. Я вообще не ходила на пробежку.

— Он преследует тебя, Роз. Нас обеих преследует. Он тебя хотел убить, а убил ее, но он с нами обеими хочет покончить, нам нужно сматываться отсюда побыстрей.

Мелинда достала жестяную банку с деньгами из тайничка в коробке из-под обуви. Потом чуть не уронила рюкзаки, доставая их с полки в шкафу. Весь свой внушительный запас косметики она сгребла с пластмассовый кейс. А сейчас скручивала джинсы в трубочку, чтобы утрамбовать их в холщовую сумку вместе со всеми остальными вещами. В таком состоянии от Мелинды ничего вразумительного не добьешься, и все же попытаться стоит.

— Мелинда, это бессмысленно.

— Я еще вчера предупреждала, чтобы ты никому об этом не рассказывала. Но ты не послушала меня. Для тебя твой драгоценный долг важнее всего. Вот и полюбуйся, куда он нас завел.

— И куда же он нас завел?

— Да никуда. Надо быстро смываться, а смываться некуда. А если бы ты сначала думала, а потом делала… Он ждет сейчас, Роз. Терпеливо ждет. Знает, где нас найти. Благодаря твоим стараниям он разнесет нас на мелкие кусочки. А мне этого совсем не хочется. Я не собираюсь сидеть здесь и ждать его прихода. И ты тоже здесь не останешься. — Мелинда вытащила из ящика два пуловера: — У нас с тобой один размер. И к себе в комнату ты за одеждой не пойдешь.

Розалин выглянула в окно. Кто-то из преподавателей в одиночестве бродил по лужайке. Толпа зевак давно уже разошлась, не было видно и полиции, не верилось, что утром убили еще одну девушку и что второе убийство как-то связано со вчерашним разговором с Гаретом Рэндольфом.

Вместе с Мелиндой, которая дулась, протестовала и упиралась через каждый метр, они преодолели тогда несколько кварталов до ГЛУСТа и нашли его в клетушке, прозываемой офисом. Переводить было некому, и они общались через экран компьютера. Розалин вспомнила, как ужасно он выглядел. Заплаканный, небритый, осунувшийся, измученный, обессиленный, Гарет не был похож на убийцу. Она бы почувствовала, если бы от него исходила угроза. Он бы напрягся, у него в глазах мелькнул бы страх. Но когда Розалин выложила ему все, что знает про утро убийства, парень пришел в отчаяние. Выяснилось одно: Гарет любил Елену. Неожиданно для себя Розалин почувствовала внезапный укол ревности. Как было бы хорошо, если бы кто-то — да, призналась она себе, именно мужчина — любил ее так же сильно, мечтал бы о ней, думал, надеялся на совместную жизнь…

Наблюдая за тем, как Гарет набирает на клавиатуре свои вопросы и ответы, Розалин вдруг поняла, что очень хочет нормального будущего. Это внезапное желание сперва показалось ей предательским, но угрызения совести быстро переросли в злость. Разве это предательство, если человек мечтает о самых простых радостях жизни, доступных каждому?

Они вернулись в комнату Розалин. Мелинда была мрачнее. Она уговаривала Розалин молчать и не говорить никому об острове Крузо, и даже компромиссное решение Розалин встретиться с Гаретом, а не с полицией ее не успокоило. Вернуть Мелинде хорошее настроение помог бы только хороший секс, но Розалин тошно было об этом подумать.

Она сослалась на жуткую усталость, на доклад, на желание отдохнуть и подумать. А когда Мелинда ушла, бросив на прощание взгляд, полный укоризны, Розалин испытала непередаваемое облегчение.

Впрочем, ей все равно не спалось. Наслаждаясь одиночеством, она все равно ворочалась в постели, пытаясь забыть обо всех обстоятельствах, которые пустили ее жизнь не по тому руслу.

Ты сделала выбор, твердила Розалин. Ты такая, какая есть. Никто и ничто тебя больше не изменит.

Только ей так хотелось перемен.

— Ты совсем не думаешь о нас, — повторяла Мелинда, — совсем, Роз. А я постоянно. А ты никогда. Почему?

— Потому что речь сейчас не о нас. Мелинда выпрямилась со свернутыми в руке носками.

— Как ты можешь? Я ведь просила никому не рассказывать. Ты же заявила, что в любом случае расскажешь. Вот тебе, пожалуйста, еще один труп. И еще одна бегунья. Из твоего крыла. Он охотился за тобой, Роз. Он подумал на нее, что это ты.

— Бред. Какой смысл меня убирать?

— Ты ему, наверное, сама того не зная, рассказала что-то очень важное. А он сразу все понял.

И понял, что тебя надо убрать. А раз я тоже там присутствовала, и меня заодно. Только я просто так ему не дамся. И если ты не хочешь о нас беспокоиться, то об этом буду думать я. Сматываемся, покуда его не посадят.

Мелинда застегнула рюкзак и бухнула его на кровать. Из шкафа она вытащила пальто, шарф и перчатки.

— Сначала мы отправимся в Лондон на поезде. Остановимся где-нибудь в районе Эрлз-корт, пока я не раздобуду денег, чтобы поехать…

— Нет.

— Розалин…

— Гарет Рэндольф не убийца. Он любил Елену. У него это на лице написано. Он бы не причинил ей зла.

— Глупости это все. Люди испокон веков убивают друг друга из-за любви. А потом они убивают, когда надо замести следы. Именно так он и поступает, и не важно, что ты там видела на острове.

Мелинда окинула взглядом комнату, проверяя, не забыла ли чего:

— Поехали. Давай, быстрее.

Но Розалин и с места не двинулась.

— Только ради тебя я вчера так поступила, Мелинда. Ради тебя пошла в ГЛУСТ, а не в полицию. И теперь Джорджина мертва.

— Джорджина мертва потому, что ты пошла в ГЛУСТ. Она мертва потому, что у тебя сразу развязался язык. Держи ты его за зубами, никто бы не умер. Как ты не поймешь?

— Я виновата. Мы обе виноваты.

Рот Мелинды превратился в тоненькую ниточку.

— Я виновата? Я пыталась спасти твою шкуру. Защитить тебя. И не подвергать наши жизни опасности. И в итоге виновата в смерти Джорджины? Здорово ты придумала, нечего сказать.

— Да как же ты не понимаешь? Я разрешила тебе остановить меня. Надо было с самого начала делать то, что я считала нужным. Надо всегда так поступать. Только меня постоянно куда-то на обочину тянет.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты все в конечном итоге сводишь к одному вопросу: люблю я тебя или нет. Если я действительно тебя люблю, я должна выбрать комнату чуть ли не на крыше. Если я тебя действительно люблю, то сексом мы будем заниматься, когда тебе заблагорассудится. Если я действительно тебя люблю, я поеду и расскажу все своим родителям.

— А, все с тобой понятно. Ты рассказала родителям, и им это не понравилось. Они не бросились со всех ног желать тебе счастья и всех благ. В итоге тебе стыдно, а они и не думают тебя жалеть.

— Если я действительно тебя люблю, то буду всегда делать так, как хочешь ты. Если я тебя действительно люблю, у меня совсем не будет собственного мнения. Если я тебя действительно люблю, я буду…

— Кем? Ну же. Закончи свою мысль. Кем будешь?

— Никем. Забудь об этом.

—Ну, нет. Говори, — с напускным равнодушием настаивала Мелинда. — Будешь лесбиянкой. Лесбиянкой. Лесбиянкой. Потому что ты и есть лесбиянка, а признаться себе в этом не можешь. Вот и пытаешься все стрелки на меня перевести. Ты думаешь, мужчина ответит на все твои вопросы? Ты думаешь, мужчина научит тебя тому, к чему ты не способна? Когда же ты поумнеешь, Роз? Взгляни правде в глаза. Проблема в тебе и только в тебе.

Мелинда надела один рюкзак на плечи, а второй бросила на пол к ногам Розалин:

— Выбирай.

— Я не хочу выбирать.

— Слушай, прекрати. Даже слушать не стану.

Мелинда выжидала. Кто-то на площадке открыл дверь. Послышалась очень странная мелодия, необычный голос протянул что-то вроде «рас-ста-ем-ся нав-се-г-да-а-а». Мелинда истерически захохотала:

— Удивительно к месту.

Розалин протянула к ней руку. Но к рюкзаку не прикоснулась.

— Мелинда.

— Мы такими родились. Так фишка легла, и ничего здесь не попишешь.

— Пойми. Я не знаю, родилась ли я такой или стала. У меня не было случая проверить.

Мелинда кивнула, и на ее лице тут же появилось холодное и замкнутое выражение.

— Чудесно. Вот и проверяй себе на здоровье. Только потом смотри не приползи обратно, когда поймешь что к чему.

Она схватила рюкзак и натянула перчатки.

— Я сматываюсь. Закрой, когда будешь уходить. А свой ключ отдай привратнику.

— Это из-за того, что я хочу пойти в полицию? — спросила Розалин.

— Это из-за того, что ты не хочешь смотреть правде в глаза.

— Здесь денежки так и летят, — сказала сержант Хейверс.

Она налила себе заварки из коренастого стального чайника и спросила у проходящей официантки:

— Это еще что? — с отвращением глядя на бледную жидкость.

— Зеленый чай, — ответила девушка. Помрачнев, Хейверс размешала сахар в чашке.

— Чай? — Она осторожно отхлебнула и сморщилась. — Какой же это чай? Мне бы чего покрепче. Чтобы зубы почернели и глаза на лоб полезли.

Линли налил себе чаю.

— Никаких покрепче, сержант. Здесь как раз нет кофеина.

— И вкуса тоже никакого, или вы хотите сказать, что без вкуса даже вкуснее?

— Ничего, как раз вспомните, что такое здоровый образ жизни.

Хейверс пробормотала что-то невразумительное и достала сигарету.

— Мисс, у нас не курят, — заметила официантка и принесла конфеты, фруктовые пирожные без сахара и россыпь печенья из заменителя какао-порошка.

— Дожили, — чуть не выругалась Хейверс. Они сидели в «Блисс Ти» на Маркет-Хилл, в крохотной чайной, втиснувшейся между магазином канцтоваров и клубом, где тусовались местные скинхеды. Из-за двери неслись душераздирающие визги электрогитар, а на окне явно неопытная рука накалякала помадой: « Тяжелый метал». В ответ на это художество канцтоварщики написали на собственном окне: «бисер перед свиньями», каковая шутка; очевидно, осталась непонятой владельцами и завсегдатаями соседнего заведения.

В чайной «Блисс Ти», куда пришли Линли и Хейверс, среди сосновых столов и плетеных ковриков почти не было посетителей. А гремучая смесь музыки слева и вегетарианского меню на столе красноречиво свидетельствовали о том, что жить чайной осталось недолго.

В отдел экспертизы они позвонили из телефонной будки на Силвер-стрит, хотя из комнаты Джорджины Хиггинс-Харт Хейверс отправилась было к телефону в конференц-зале, но Линли остановил ее:

— Я видел на улице телефон-автомат. Если волокна совпали, мне бы не хотелось, чтобы слухи тут же поползли по университету, прежде чем мы сами придумаем, как быть с результатами.

Из колледжа они направились к старенькой телефонной будке, где на одной из стеклянных секций висела листовка с человеческим эмбрионом в куче мусора и подписью «Аборт — это убийство», по алым буквам текла кровь и капала в сверкающую лужу.

Линли позвонил только потому, что звонок был запланирован заранее. И он совсем не удивился, услышав результаты экспертизы.

— Никаких совпадений, — сказал он Хейверс по дороге к Куинз-Колледж, где они оставили машину, — проверено еще не все. Но ничего пока не подошло.

Пальто, свитер, футболку и пару штанов на экспертизу еще не отправили. А значит, у сержанта Хейверс еще оставалась надежда.

Хейверс обмакнула в чай печенье из заменителя какао, откусила и вернулась к теме разговора:

— Все сходится. Утро было холодным. Конечно же он надел свитер. Попался, голубчик.

Линли подцепил и откусил яблочное пирожное. Пирожное оказалось вполне сносным.

— Не согласен. Волокна нам не помогут. Шелк, полиэстер и хлопок — слишком легкий состав для свитера, который к тому же надели холодным ноябрьским утром.

— Хорошо, допустим. Значит, он надел что-то поверх свитера. Пальто. Пиджак. А перед убийством снял. Ударив ее по лицу, он снова оделся, чтобы спрятать пятна крови.

— И в честь нашего сегодняшнего прихода к нему домой Торсон постирал эту вещь, так, что ли? Пятен-то уже не было. И если он ожидал нашего появления, с какой стати он засунул эту вещь в шкаф? Почему не выбросил?

— Потому что нечетко представляет, как работает следствие.

— Не нравится мне это, Хейверс. Совсем не нравится. Слишком многое остается без внимания.

— Например?

— Например, что делала Сара Гордон утром на месте преступления и что привело ее в Айви-корт вечером того же дня? Или, например, почему Джастин Уивер бегала в понедельник без собаки? Или какая связь между появлением Елены Уивер в Кембридже и тем, что отец — соискатель на место заведующего кафедрой?

Хейверс взяла второе печенье и разломила его.

— А я-то думала, вы сосредоточились на Гарете Рэндольфе и все остальные версии вам уже неинтересны. Как же он? Вы уже вычеркнули его из списка? И что в таком случае вы думаете по поводу второго убийства, если на месте Гарета теперь Сара Гордон, или Джастин Уивер, или еще кто-то, но только не Торсон?

Линли положил вилку и отодвинул яблочное пирожное в сторону.

— Если бы я знал.

Дверь в чайную открылась. На пороге появилась девушка, но все не решалась зайти внутрь. Ее гладкое личико было похоже на засыпающее солнце в облачках золотисто-каштановых локонов.

— Вы… — девушка огляделась, словно желая убедиться, что обращается по адресу, — вы ведь полицейские?

Удостоверившись в этом, она подошла к столу.

— Меня зовут Кэтрин Медоуз. Могу я с вами поговорить?

Девушка сняла синий берет и шарфик с перчатками в тон, но осталась в пальто. Кэтрин присела на краешек стула подальше от стола напротив Линли и Хейверс. Как только подошла официантка, Кэтрин, смутившись, заглянула в меню и заказала чашку чаю с мятой и булочку.

— Я разыскиваю вас с половины девятого утра. Привратник в Сент-Стивенз не захотел говорить мне, где вы. Я по чистой случайности увидела, как вы сюда зашли. Я сама сидела в «Барклае».

— А-а, — протянул Линли.

Кэтрин тут же улыбнулась и намотала локон на палец. Рюкзак она положила на крепко сомкнутые колени. Девушка не сказала ни слова, пока официантка не принесла заказ.

— Дело в Ленни, — произнесла она, уставившись в пол.

Хейверс быстро извлекла свой блокнотик и бесшумно его раскрыла.

— Ленни? — переспросил Линли.

— Торсоне.

— А. Ну да.

— Я видела во вторник, как вы поджидали его после лекции по Шекспиру. Я тогда еще не знала, кто вы, но позже он рассказал мне, что вы говорили о Елене Уивер. Тогда он еще думал, что беспокоиться не о чем, потому как… — Кэтрин потянулась было к чашке, но потом передумала. — Хотя это не имеет значения, правда? Я хотела вам сказать, что Ленни не имеет отношения к Елене. Он вовсе не убивал ее. Потому что не мог. Потому что был со мной.

— Когда именно он был с вами?

Кэтрин серьезно посмотрела на них, ее серые глаза потемнели. Ей было не больше восемнадцати.

— Это очень личный вопрос. Если об этом узнают, его ждут неприятности. Видите ли, я единственная студентка, с которой он вообще…

Она скатала салфетку в трубочку и тихо, но решительно произнесла:

— Я единственная, с кем Ленни вступил в близкие отношения. Он пережил внутреннюю борьбу. Со своими принципами. Со своей совестью. Хотел, как лучше. Как правильнее. Потому что он мой преподаватель.

— Вы любовники?

— Учтите, что между нами ничего не было очень долгое время. Каждый раз, когда мы оставались вдвоем, мы сражались. С первой нашей встречи нас тянуло друг к другу. Это было похоже на электрический разряд. Ленни был таким открытым, честным. Точно так же он сражался и в прошлом. Потому что его тянуло к женщинам. Ленни никогда этого не скрывал. И всегда стремился сразу все обговорить. Он первым начинал разговор с женщиной, и они быстро справлялись со своим влечением. Мы тоже пытались бороться, мы оба пытались. Только это оказалось сильнее нас обоих.

— Это вам так Ленни все объяснил? — спросила Хейверс. Ее лицо, кроме вялого интереса, больше ничего не выражало.

Кэтрин, кажется, что-то уловила в голосе Хейверс. В ее ответе послышались игривые нотки.

— Я сама приняла решение заняться с ним любовью. Ленни не принуждал меня. Я была готова. Мы долго обсуждали это. Он хотел, чтобы я хорошенько его узнала, прежде чем приму окончательное решение. Он хотел, чтобы я поняла.

— Что поняла? — переспросил Линли.

— Его поняла. Его жизнь поняла. Чтобы я поняла его чувства, когда он был обручен. Чтобы я увидела, каков он на самом деле, и приняла его полностью. Всего. Без остатка. И чтобы я никогда не была похожа на его невесту.

Кэтрин выпрямилась и гордо посмотрела на полицейских:

— Она отказывала ему в близости. И все четыре года вела себя так, потому что… Впрочем, не важно. Поймите же, Ленни не мог допустить, чтобы это повторилось. Ему хватило одного раза. Ленни до сих пор не может справиться с перенесенной болью и довериться женщине.

— Он попросил вас поговорить с нами? — спросил Линли.

Кэтрин тряхнула красивой головкой:

— Вы мне не верите? Вы решили, что я все это придумала.

— Неправда. Я просто поинтересовался, когда он просил вас прийти к нам и просил ли вообще?

— Ленни не просил меня ни о чем. Он бы никогда этого не сделал. Он просто рассказал мне, что вы приходили к нему сегодня утром и забрали часть его вещей, подумав, что… — Ее голос задрожал, и Кэтрин наконец отхлебнула чаю, но не поставила чашку на место. — Между Еленой и Ленни не было ничего. Он любит только меня.

Сержант Хейверс вежливо откашлялась. Кэтрин метнула на нее строгий взгляд:

— Я знаю, вы считаете меня шлюшкой-дурочкой, которая вешается ему на шею. Но все совсем не так. Мы собираемся пожениться.

— Круто.

— Мы поженимся! Как только я окончу университет.

— В котором часу мистер Торсон уехал от вас? — спросил Линли.

— Без пятнадцати семь.

— Вы были в своей комнате в Сент-Стивенз-Колледже?

— Я не живу в этом колледже. Мы с тремя девочками снимаем дом недалеко от Миллз-роуд. По направлению к Рамси-таун.

А не к острову Крузо, подумал Линли.

Время вы называете точное? — спросил он.

Да.

Хейверс постучала карандашом о блокнотик:

— Почему вы так уверены?

В голосе Кэтрин послышалась нескрываемая гордость.

— Потому что я посмотрела на часы, когда он только разбудил меня, и посмотрела еще раз, когда мы кончили. Я хотела увидеть, сколько он продержится на этот раз. Семьдесят минут. Он кончил в шесть сорок.

— Просто марафонский результат, — кивнула Хейвере, — ощущения небось космические.

— Хейверс, — тихо оборвал Линли. Девушка поднялась:

— Ленни говорил, что вы мне не поверите. Особенно вы, говорит, — Кэтрин указала на Хейверс, — хотите расплаты. Расплаты за что, спрашиваю. Увидишь, отвечает. Увидишь, когда поговоришь с ней. — Кэтрин надела берет и повязала шарфик.

Перчатки она зажала в кулаке. — И я вижу, что он прав. Он прекрасный человек. Нежный. Любящий, необыкновенный, ему многое пришлось пережить, и все из-за того, что он такой внимательный. Он заботился о Елене Уивер, а она его неправильно поняла. А когда Ленни отказался спать с ней, она пошла к доктору Каффу со своей жалкой ложью… Неужели вы сами не убедились…

— Он был у вас этой ночью? — спросила Хейверс.

Заколебавшись, девушка остановилась:

—Что?

— Этой ночью вы были вместе?

— Я… Нет. Ему надо было поработать над лекцией. А еще он пишет работу, — голос ее больше не дрожал, наоборот, окреп, — он сейчас изучает трагедии Шекспира. Это диссертация о трагических героях. Он считает их жертвами своего времени, в гибели которых виноваты не их собственные изъяны, а общество. Это очень смело, ярко. Он работал вчера ночью и…

— Где? — спросила Хейверс.

На секунду девушка сникла. Она молчала.

— Где? — повторила Хейверс.

— Он был дома.

Он сказал вам, что был дома всю ночь? Кэтрин еще сильнее сжала перчатки в руках.

Да.

— Может, он уезжал куда-нибудь? Может, хотел встретиться с кем-то?

— Встретиться с кем-то? С кем? С кем ему встречаться? Меня не было дома. Я вернулась очень поздно. Он не ждал меня у дома, не позвонил. Я звонила, но никто не брал трубку, но я решила, что… Ведь он встречается только со мной. Только со мной. Поэтому… — Она опустила глаза и попыталась натянуть перчатки. — Я была единственной.

Кэтрин бросилась к двери, еще раз обернулась, но не стала ничего говорить. Дверь осталась открытой после ее ухода. В чайную ворвался ветер. Холодный, сырой ветер.

Хейверс взяла чашку и подняла ее, салютуя вслед девушке:

— Удалец наш Ленни.

— Он не убивал, — сказал Линли.

— Да. Не убивал. По крайней мере Елену.

Глава 18

В Булстрод-Гарденз Линли приехал в половине седьмого, дверь ему открыла Пенелопа. Она держала малышку на руках, и, несмотря на ту же ночную рубашку и те же тапочки, волосы у Пенелопы были чистыми и лежали на плечах красивыми мягкими завитками. От нее исходил тонкий аромат пудры.

— Привет, Томми. — Она провела его в гостиную, где на диване лежали огромные фолианты, тесня собой гору чистых пеленок и пижамок, ковбойскую шляпу и игрушечный кольт сорок пятого калибра.

— Ты меня спрашивал насчет Уистлера и Рескина, и я сама заинтересовалась, — объяснила Пенелопа, кивнув на фолианты по искусству,—их споры уже вошли в историю искусств, а я за столько лет успела о них забыть. Уистлер был настоящим борцом. Не важно, что представляют собой его работы, — в свое время отношение к ним было противоречивым… вспомнить хотя бы знаменитую Павлинью комнату в Доме Лейланда[26] разве она не достойна восхищения?

Она устроила в белье гнездышко, куда уложила малышку, которая все это время весело булькала себе под нос и дергала ножками. После Пенелопа извлекла из груды на диване одну книгу и сказала:

— Вот здесь есть отрывок из протокола судебного заседания. Ты только представь, что в наше время какого-нибудь известнейшего искусствоведа обвиняют в дискредитации авторитета художника. Я и представить не могу, у кого хватит смелости на такие заявления. Послушай, что он сказал о Рескине. — Пенелопа открыла книгу и пробежала взглядом страницу. — Вот: «Я выступаю не только против злобной критики, но и против критики непрофессиональной. Я считаю, что если человек критик, то в первую очередь он художник».

Пенелопа весело засмеялась и отвела с лица прядь. Точно так же делала и Хелен.

— Представь, сказать такое о самом Джоне Рескине. Уистлер был смелым человеком.

— Он оказался прав?

— Мне кажется, он сказал это обо всей критике, Томми. Что касается живописи в частности, то впечатление от полотна зависит от образования и собственного опыта. А искусствовед, и вообще любой другой критик, пишет отзыв на основе исторического опыта прошлого, то есть как делали раньше, и, исходя из теории, резюмирует, что нужно делать сейчас. Все это замечательно: и теория, и техника, и традиция. Но что верно, то верно — чтобы понять творение художника, надо самому быть художником.

Линли присел на диван и увидел репродукцию «Ноктюрн в черных и золотых тонах. Фейерверк» в одной из книг.

— Я не силен в его творчестве. Знаю только его «Портрет матери».

— Как ужасно, когда потомки запоминают художника по таким серым работам, а не по этим, — поморщилась Пенелопа, — хотя я не права. «Портрет матери» хорошая академическая работа и по композиции, и по колориту, но в ней отсутствует ведущий цвет и мало света, а вот его картины с Темзой великолепны. Только посмотри. Какие они торжественные, видишь? Какой вызов темноте бросает он красками, как это смело — видеть в ночи не только черноту.

— Или, например, в тумане не только туман.

— В тумане? — Пенелопа посмотрела на Линли.

— Сара Гордон. Она собиралась писать туман, когда обнаружила тело Елены Уивер в понедельник утром. Я постоянно спотыкаюсь в этом месте, когда пытаюсь понять ее роль в том, что случилось. Как ты думаешь, писать туман — это то же самое, что и ночь?

— Да, если и есть разница, то небольшая.

— Можно ли назвать это новым стилем, как у Уистлера?

— Да. Художники вообще часто меняют стиль. Взять, к примеру, Пикассо. Голубой период. Кубизм. Он постоянно ищет новое.

— Бросает вызов?

Пенелопа откопала еще альбом. Он был открыт на работе Уистлера «Ноктюрн в синем и желтом. Мост в Баттерси», где изображалась ночная Темза и мост.

— Вызов, творческий подъем, скука, ожидание перемен, внезапное вдохновение, которое превращается в целую серию работ. Причин, по которым художник может изменить свой стиль, — множество.

— А что случилось с Уистлером?

— Мне кажется, он видел искусство там, где его не видели остальные. Но ведь такова природа таланта художника, не правда ли?

Видеть искусство там, где его не видят остальные. Удивительно, подумал Линли, какой простой вывод, а сам он почему-то сделать его не смог.

Пенелопа пролистала альбом. За окном послышался звук подъезжающей машины. Хлопнула дверь. Пенелопа подняла голову.

— Так что же случилось с Уистлером? — спросил Линли. — Я не припомню, проиграл ли он дело или выиграл?

Пенелопа смотрела на опущенные шторы. Ее взгляд перемещался к входной двери, по мере того как к ней приближался человек, тяжело ступая по гравию.

— С одной стороны, выиграл, с другой — проиграл. Суд присяжных постановил выплатить один фартинг[27] морального ущерба, но процесс стоил Уистлеру немалых денег, и он разорился.

— И что потом?

— Уехал в Венецию, пожил там какое-то время, ничего не рисовал, пытался уничтожить себя, став затворником. Потом вернулся в Лондон, где продолжал себя гробить.

— И как, преуспел?

— Нет, — Пенелопа улыбнулась, — он влюбился. Взаимно. А в таких случаях несправедливости прошлого обычно забываются. Когда собственное «я» становится очень важным, оно больше не подлежит уничтожению.

Входная дверь открылась. Послышался шелест пальто, которое повесили на вешалку. Затем еще шаги, В гостиной появился Гарри Роджер.

— Привет, Томми, — сказал он, стоя у входа в гостиную, — я и не знал, что ты в Кембридже.

Выглядел он не очень опрятно: мятый костюм, красный галстук испачкан. Гарри сжимал расстегнутую спортивную сумку не первой молодости, из которой торчал манжет белой рубашки.

— Ты свежа, — обратился он к жене и прошел в комнату.

Увидев на диване книги, Роджер заметил:

— Все ясно.

— Вчера Томми спрашивал меня об Уистлере и Рескине.

— Да ты что! — Гарри мельком взглянул на Линли.

— Да, — воодушевлено подхватила Пенелопа, — знаешь, я и забыла, какая это интересная история.

— С тобой не поспоришь.

Как бы поправляя прическу, Пенелопа медленно подняла руку. В уголках ее губ обозначились складки. Она повернулась к Линли:

— Пойду позову Хелен. Читает, наверное, близнецам и не слышала, как ты пришел.

После ухода жены Роджер подошел к дивану и потрепал малышку по голове, словно торопливо благословляя ее.

— Назовем-ка мы тебя Гуашь-Акварель, — Роджер погладил дочь по гладкой щечке, — то-то мама обрадуется. — Он посмотрел на Линли и скривился в язвительной улыбке.

— У Пенелопы помимо семьи еще много других интересов, Гарри.

— Это все второстепенно. Семья должна быть на первом месте.

— Жизнь не шкаф, где все аккуратно лежит на полочках и висит на вешалках.

— Пен прежде всего жена, — голос Роджера был ровным, твердым и непоколебимым, — и мать. Она решила стать заботливой хозяйкой семейного очага, а не кукушкой, которая бросает дочь в куче белья, усаживается за альбомы по искусству и вспоминает былое.

Замечание в адрес Пенелопы относительно ее воскресшего интереса к искусству показалось Линли особенно несправедливым.

— Вообще-то я ее сам вчера об этом расспрашивал.

— Чудесно. Я все понимаю. Но она больше не имеет отношения к искусству.

— Это кто сказал?

— Я знаю, о чем ты думаешь. Но ты ошибаешься. Мы оба решали, что для нас важнее. А теперь она отказывается от принятого решения. И не хочет менять свою жизнь.

— Неужели это обязательно? Неужели нельзя скорректировать ваше решение? Почему она не может совмещать одно с другим? Карьеру и семью?

— В такой ситуации все рано или поздно окажутся в проигрыше. Пострадают все.

— А так страдает только Пен, да?

Роджер был задет, и лицо его стало напряженным.

— Не знаю, как ты, Томми, а я много наблюдал за своими коллегами. Жены начинают делать карьеру, и семьи распадаются. Допустим, Пен смогла бы совмещать роль жены, матери, хозяйки, искусствоведа и не свести нас всех с ума, что нереально, из-за того-то она и бросила работу в музее, когда родились близнецы. Допустим, смогла бы, но ведь для полного счастья у нее есть все. И муж, и хороший доход, и прекрасный дом, и трое здоровых ребятишек.

— Этого не всегда достаточно.

— Она тоже так говорит, ~— отрывисто засмеялся Роджер, — говорит, что потеряла свое внутренне «я». Стала как все. Что за чушь. Она потеряла только внешний мир. То, что давали ей родители. То, что мы зарабатывали вместе. Антураж, не более того.

Роджер швырнул сумку около дивана, устало потер шею.

— Я беседовал с ее врачом. Дайте, говорит, время. Это послеродовой синдром. Через пару недель она совсем придет в себя. Короче, чем скорее это случится, тем лучше. Потому что еще чуть-чуть — и я разозлюсь. — Роджер кивнул на дочь. — Посмотри за ней, ладно? Мне надо сообразить себе ужин.

С этими словами он направился на кухню. Девочка опять что-то пробулькала и схватилась за воздух. Она прогукала что-то вроде «уу-пуу» и улыбнулась счастливой беззубой улыбкой, глядя в потолок.

Линли присел рядом и взял ее за ручку. Ладошка оказалась не больше подушечки его пальца. Ему стало щекотно от ее ногтей — подумать только: у младенцев тоже есть ногти, — и Линли почувствовал прилив нежности к девочке. Оставаясь с ней наедине, он не был готов к тому, что испытает нежность, и был смущен, поэтому взял в руки один из альбомов, оставленных Пенелопой. И хотя текст расплывался (Ликли не хотелось доставать очки), он погрузился в чтение о Джеймсе Макнейле Уистлере, о его молодости в Париже. Его отношениям с первой любовницей было посвящено единственное предложение: «Художник начал вести богемную жизнь, считая ее обязательной для творческой натуры, и даже сошелся с молодой модисткой, прозванной Тигрицей, которая переехала к художнику и позировала ему некоторое время». Линли прочитал дальше, но о модистке больше не было ни слова. С точки зрения искусствоведа, написавшего эту книгу, дальнейшего упоминания девушка не заслужила, каким бы источником радости и вдохновения она ни была для своего возлюбленного.

Линли задумался над смыслом этой простой фразы. Она провозглашала модистку пустым местом, ничтожеством, которое художник рисовал и с которым спал. Девушка вошла в историю как любовница Уистлера. И если и было у нее собственное «я», о нем давно никто не помнит.

Линли поднялся, подошел к камину, где стояли фотографии. Пенелопа вместе с Гарри, Пенелопа с детьми, Пенелопа с родителями, Пенелопа с сестрами. А портрета одной Пенелопы нет нигде.

— Томми?

На пороге появилась Хелен. Она стояла у входа в шелковой юбке цвета слоновой кости и коричневом шерстяном джемпере, поверх которого накинула элегантный оранжевый жакет. Из-за спины ее выглянула Пенелопа.

Линли захотел сказать обеим: «Мне кажется, я понял. Только сейчас. Именно сейчас. Мне кажется, я в конце концов понял».

Но, чувствуя всю глубину и широту пропасти, разделяющей мужчину и женщину, Линли произнес:

— Гарри пошел ужинать. Спасибо тебе, Пен, за помощь.

Ее признательность была мгновенной и еле заметной: губы чуть дрогнули в улыбке, короткий кивок головой. Она подошла к дивану, закрыла книги, сложила их на полу и взяла малышку на руки.

— Ей пора кушать. А она почему-то не капризничает.

И вместе с девочкой Пен отправилась наверх. На лестнице послышались ее шаги.

Линли и Хелен молчали всю дорогу до Тринити-Холл, где проходил концерт джазовой музыки. Леди Хелен первой нарушила молчание.

— Она ожила, Томми. Ты не представляешь, какое это облегчение.

— Знаю. Я заметил разницу.

— Она начала заниматься чем-то, помимо дома. Это то, что ей надо. Она это знает. Оба они знают. По-другому и быть не может.

— Вы говорили на эту тему?

— Разве, говорит, я могу их бросить, они мои дети, Хелен. Что же я за мать, если брошу их?

Линли посмотрел на Хелен. Она отвернулась.

— Ты не можешь решать за нее.

— Вот поэтому я и не могу сейчас уехать. Линли упал духом, услышав решимость в ее словах.

— Ты собираешься и дальше здесь оставаться?

— Завтра позвоню Дафне. Ничего не случится, если ее визит отложится на неделю. Мне кажется, она даже обрадуется. У нее ведь своя семья.

— Хелен, — сказал он, помедлив, — бросай ты все это, как бы я хотел… — но умолк.

Линли почувствовал ее взгляд. Он молчал.

— Ты так хорошо поговорил с Пен. Мне кажется, ты заставил ее взглянуть на то, от чего она постоянно отворачивается.

Линли не испытал особой радости от ее слов.

— Счастлив, что могу быть кому-то полезен. Линли с трудом запарковал свой «бентли» на

Гаррет-Хостел-лейн неподалеку от пологого подъема на мостик через реку Кем. Они вернулись к входу в колледж, откуда рукой было подать до Сент-Стивенз-Колледжа.

Холодный воздух был насыщен влагой. Тяжелая завеса облаков закрыла ночное небо. Звук гулких шагов был похож на отрывистую барабанную дробь.

Линли посмотрел на леди Хелен. Она шла совсем близко, шагая, он чувствовал плечом ее плечо, тепло руки, свежий щекочущий запах тела и пытался забыть о том, чего ему так хотелось. Он твердил себе, что жизнь гораздо интереснее и не сводится к стремлению просто удовлетворить свои сиюминутные желания. Он бы с радостью поверил в это, но при одном только взгляде на ее темный локон, упавший на жемчужную кожу, терял голову.

Линли вернулся к начатому разговору, будто перерыва и не было вовсе:

— Вот только достоин ли я тебя, Хелен? Все никак не могу ответить на этот вопрос. — И хотя голос его звучал ровно, где-то в горле отчаянно стучало сердце. — Нет, интересно все-таки. На одной чаше весов я такой, какой есть, а на другой я, каким бы мог стать, я смотрю на весы и спрашиваю себя: имею ли право на тебя?

Хелен повернулась: голова ее была окружена ореолом янтарного света, лившегося из окна на верхнем этаже.

— Почему ты задаешь себе этот вопрос? Линли помедлил с ответом. И мысли и чувства были продиктованы ее решением остаться в Кембридже с сестрой. Хорошо бы Хелен вернулась в Лондон вместе с ним. Будь он достоин ее, она бы согласилась. Она уважала бы его волю, если дорожила бы его любовью. Линли ждал этого. Хелен не должна скрывать своих чувств к нему. А он должен руководить ее любовью и всеми проявлениями этой любви. Но Линли не мог так ответить Хелен. Поэтому он собрался с силами и произнес:

— Я еще не определил для себя, что такое любовь. Хелен улыбнулась и взяла его под руку.

— Томми, дорогой мой, покажи мне человека, который уже дал определение любви.

Они свернули на Тринити-лейн и вошли на территорию колледжа, где у входа на черной доске объявлений красовался анонс «Отдай сегодня вечером свое сердце джазу», выполненный разноцветными мелками, ниже стрелочками было указано, что идти надо в малый конференц-зал.

Как и в Сент-Стивенз-Колледже, малый конференц-зал находился в современном здании. Там помещался еще бар, за маленькими круглыми столиками которого собралось довольно много народу. Все громко разговаривали, обсуждая в основном веселое соревнование двух игроков в дротики, которые так увлеклись, словно интересней забавы нет на всем белом свете. Их азарт, по-видимому, разжигала разница в возрасте. Одному было не больше двадцати, вторым был пожилой человек с коротко остриженной седой бородой.

— Давай, давай, Петерсон! — выкрикнул кто-то, когда настал черед молодого. — Не осрамись перед старикашкой. Покажи ему!

Молодой притворился, что разминается и тщательно занимает исходную позицию, наконец он метнул дротик и промазал. Его освистали. В ответ молодой выразительно покосился на соседний столик и поднес к губам кружку пива. Толпа заулюлюкала и засмеялась.

Линли, ведя за собой Хелен, пробрался сквозь толпу к стойке, откуда они уже с пивом пошли в зал.

Зал спускался вниз ярусами, на каждом из которых был ряд вмонтированных кресел с откидными сиденьями у проходов. В конце зала пол поднимался, образуя небольшую сцену, где к выступлению готовился джаз-ансамбль.

Музыкантов было всего шестеро, и для электрооргана, ударной установки, трех стульев для саксофона, трубы, кларнета и треугольной площадочки для контрабаса много места не потребовалось. Провода от электрооргана, казалось, опутали все вокруг, и когда Миранда Уэбберли обернулась и кинулась здороваться к Линли и леди Хелен, то споткнулась об один из витков.

Умудрившись не упасть, она засмеялась и побежала дальше.

— Пришли! Замечательно! Инспектор, вы обещаете, что расскажете папе, какой я гениальный музыкант. Я ужасно хочу поехать в Новый Орлеан, а он отпустит меня, если только удостоверится, что в будущем я буду выводить фиоритуры на Бурбон-стрит[28].

— Я скажу, что ты играешь как ангел.

— Нет, не надо как ангел, лучше, как Чет Бейкер, пожалуйста!

Миранда поздоровалась с леди Хелен и доверительным тоном сообщила:

— Джимми, это наш ударник, хотел отменить сегодняшнее выступление. Он учится в Куинз-Колледже и дружил с девушкой, которую сегодня утром убили… — Миранда оглянулась на ударника, который с мрачным видом постукивал по тарелкам.

— Нельзя нам сегодня, говорит, народ развлекать. Дескать, нехорошо. Не надо. Но ничего другого он так и не придумал. Пол, наш контрабасист, сказал, что если и выступать сегодня, то уж лучше в каком-нибудь пабе «Обери» для завсегдатаев. Хотя, чем сидеть на месте, нам по-любому лучше играть. Не знаю, что получится. Настроение сегодня у всех не ахти.

Миранда обвела глазами аудиторию, пытаясь найти хоть одного радостного человека, словно это помогло бы ей самой воспрянуть духом.

Клавишник выдал целую серию стремительных аккордов, и почтенная публика начала рассаживаться. Пока концерт не начался, Линли быстро спросил:

— Рэнди, ты знала, что Елена Уивер была беременна?

Миранда переступила с ноги на ногу и краешком подошвы черной кроссовки почесала щиколотку.

— Вообще-то да.

— Откуда?

— Точнее сказать, догадывалась. Елена никогда мне об этом не говорила.

Линли вспомнил их предыдущий разговор.

— То есть ты не знала наверняка.

— Я не знала наверняка.

— Но догадывалась? Почему? Миранда закусила нижнюю губу.

— Я имею в виду шоколадные пирожные, инспектор. Они несколько недель стояли на одном и том же месте.

— Не понимаю, о чем речь.

— Ее завтрак, — пояснила леди Хелен. Миранда кивнула:

— Она не завтракала. Раза три, может, четыре я заходила в туалет и слышала, как ее там тошнило. Да дело не только в туалете, — Миранда покрутила пуговицу на синем пиджаке, под которым была синяя маечка, — просто это было видно.

От нее ничего не ускользнет, подумал Линли. Тонкий наблюдатель. Ее не проведешь.

— Я бы вам еще в понедельник все рассказала, — быстро добавила Миранда, — но я не была уверена. Она, в общем, вела себя как обычно.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, словно ничего страшного не произошло, поэтому я подумала, что могу ошибаться.

— Может быть, Елена просто не беспокоилась? Внебрачный ребенок не такая катастрофа в наши дни, как тридцать лет назад.

— У вас в семье, может, и не катастрофа, — улыбнулась Миранда, — а вот мой отец, допустим, не обрадуется, сообщи я ему такие новости. И у Елены отец такой же.

— Рэнди, быстрее. Начинаем, — крикнул саксофонист.

— Сейчас. — Миранда еще раз пожала руки Линли и леди Хелен. — У меня второй круг во второй пьесе. Слушайте внимательно.

— Что-что?—Леди Хелен посмотрела вслед убегающей на сцену Рэнди. — О чем это она, Томми?

— Наверное, джазовый сленг, — ответил Линли, — нам срочно необходим Луи Армстронг в роли переводчика.

Концерт начался с грома ударных и выкрика клавишника:

— Прикрой клапаны, Рэнди. И раз, и два, и три…

Саксофонист и кларнетист взяли инструменты. Линли заглянул в программку и прочел название: «Внезапная бессонница». Согнувшись над инструментом, клавишник проворно соткал резвую мелодию и, поиграв ею несколько минут, кинул кларнетисту, который вскочил на ноги и поймал ее в воздухе. Ударник отбивал на тарелках пляшущий ритм. Прищурившись, он одновременно то и дело посматривал в зал, изучая публику.

К середине произведения подтянулись еще люди: из бара с напитками в руках, из других помещений колледжа, услышав музыку в конференц-зале. К источнику хорошей джазовой музыки люди всегда инстинктивно поворачивают голову, руки сжимают ручку кресла, собственное бедро или кружку пива. Ближе к концу произведения публика была совершенно очарована, а когда без постепенного сворачивания на «нет», как это обычно делают музыканты, мелодия оборвалась на простой ноте, воцарилась тишина, разразившаяся потом продолжительными и восторженными аплодисментами.

На эту похвалу джаз-ансамбль отреагировал поклоном клавишника. Не дожидаясь, пока стихнут аплодисменты, вступил саксофон, выводя знакомую и страстную мелодию «Тейк файв» «Тейк файв» — один из самых популярных джазовых синглов, впервые записанный Дэвидом Уорреном в 1959 г.]. Проиграв ее один раз, саксофон начал импровизировать. Каждые три ноты встраивался контрабас, ударник держал ритм, но ведущим оставался саксофонист. Он полностью отдался во власть музыки, закрыл глаза, откинулся назад, поднял инструмент вверх. Такая музыка рождается у человека в солнечном сплетении, если внутри пустота и пустота эта не дает покоя.

Закончив импровизацию, саксофонист кивнул Рэнди, она поднялась и подхватила последнюю ноту саксофона. И опять через каждые три ноты вступал контрабас, и ударник отбивал тот же постоянный ритм. Но настроение музыки изменилось. Звук стал чистым, приподнятым, словно засиял на медной трубе от радости.

Миранда, как и саксофонист, играла, закрыв глаза и постукивая ногой в такт ударным. Но в отличие от предыдущего солиста она, закончив свою партию и передав последнюю ноту кларнетисту, растянулась в улыбке при аплодисментах в ее адрес.

С третьим произведением «Лишь дитя» настроение снова изменилось. Солировал кларнетист, полный рыжий музыкант с потным лицом, его сумрачная музыка напоминала о дождливом вечере, старомодном ресторане, кольцах сигаретного дыма и бокалах с джином. Под эту музыку хотелось медленно танцевать, томно целоваться и спать.

Публике очень понравилась пьеса, как и следующая, «Черная ночная сорочка», в которой солировали кларнет и саксофон. После этого начался антракт.

Когда клавишник объявил пятнадцатиминутный перерыв, послышались разочарованные возгласы, но коль скоро бокалы успели опустеть, публика потянулась в бар. Линли присоединился к остальным.

В баре по-прежнему соревновались игроки в дротики, их настойчивости и азарту не помешал даже концерт за стеной. Молодой сократил разрыв в счете: цифры на доске вот-вот готовы были объявить ничью между ним и его бородатым соперником.

— Последняя попытка, — объявил молодой и с грозным видом волшебника, который собирается обратить слона в муху, показал всем дротик, — я утверждаю, что смогу метнуть его через плечо и попасть в яблочко. Ваши ставки, господа!

— Нашел чем удивить, — засмеялся кто-то.

— Не выпендривайся, Петерсон. А не то продуешь.

Петерсон усмехнулся и притворно нахмурился:

— О, племя неверующих!

Он повернулся спиной к доске, метнул дротик через плечо и изумленно, как и остальные, посмотрел на пронзенное яблочко.

Толпа одобрительно заревела. Петерсон запрыгнул на один из столов.

— Кто следующий? — закричал он. — Смелей. Попытайте счастья. Но только если вы преподаватель. Я только что победил Коллинза и жажду новой крови.

— Парень сощурился, изучая толпу в сигаретном дыме.

— Вы! Доктор Карптон! Что вы сгорбились там в углу? Смелей, защищайте вашу честь.

Линли проследил за взглядом паренька и увидел преподавателя, который разговаривал с двумя молодыми ребятами.

—Кончайте со своей исторической околесицей, — не унимался Петерсон. — Займетесь ею на семинарах. Ну-ка. Вперед! Карптон!

Преподаватель посмотрел на Петерсона и отмахнулся. Толпа принялась его подначивать. Карптон не реагировал.

— Неужели слабо, Карпуша, давайте же. Будьте мужчиной, — смеялся Петерсон.

— Давай, Карпик, — подхватил кто-то. Следующие несколько секунд толпа на все лады повторяла: Карптон, Карпуша, Карпик. Во все времена студенты давали преподавателям ласковые или смешные прозвища. Линли сам это делал, сначала в Итоне, потом в Оксфорде.

А Елена Уивер? Только сейчас он вдруг об этом задумался.

Глава 19

— Что случилось, Томми? — спросила леди Хелен, заметив, как Линли машет ей рукой у входа в зал.

— Концерт окончен. По крайней мере для нас с тобой. Пойдем.

Она проследовала за Линли обратно в бар, где толпа начала рассеиваться, потому что те, кто пришли на концерт, возвращались на свои места. Человек по имени Карптон остался за столиком в углу, но один из его молодых собеседников уже ушел, а второй облачался в зеленую куртку и черно-белый шарф. Карптон тоже поднялся и, приложив к уху ладонь, слушал то, что говорил ему молодой человек. Потом натянул пиджак и направился к двери.

Когда Карптон приблизился, Линли внимательно его рассмотрел, оценивая, годится ли преподаватель на роль потенциального любовника двадцатилетней студентки. Несмотря на моложавое, мальчишеское лицо, он был непримечательным, обыкновенным мужчиной не выше ста семидесяти, чьи волнистые волосы цвета ванильных сухариков уже неумолимо редели. На вид ему было около пятидесяти, но, несмотря на широкие плечи и грудь (наверное, занимался греблей), Линли вынужден был признать, что Карптон совсем не похож на человека, который обольстил и соблазнил такую девушку, как Елена Уивер.

Когда преподаватель приблизился, Линли окликнул его:

— Доктор Карптон?

Карптон остановился, с удивлением посмотрел на незнакомца, назвавшего его по имени:

— Да.

— Томас Линли.

Представив леди Хелен, он достал удостоверение полицейского:

— Мы можем поговорить?

Карптон нимало не смутился. Послушно и с облегчением он ответил:

— Да, идемте со мной.

Карптон привел их в свои комнаты, в северной части колледжа, куда из конференц-зала нужно было пройти через два внутренних двора. Комнаты помещались на втором этаже, в юго-западном крыле и выходили на реку Кем с одной стороны и на сад с другой. Одна комната служила кабинетом, вторая маленькой спальней с узкой и неприбранной кроватью, вся мягкая мебель стояла в кабинете, который был беспорядочно набит книгами. Из-за обилия книг в кабинете в воздухе висел тот особый запах плесени, который обычно исходит от старых и пыльных бумаг.

Карптон взял со стула пачку докладов и переложил на стол.

— Хотите бренди? — предложил он.

Линли и Хелен кивнули, и Карптон подошел к стеклянной горке возле камина и достал три коньячных бокала, внимательно изучил их на просвет и только потом наполнил. Карптон не произнес ни слова, пока не сел в громоздкое набивное кресло.

— Вы насчет Елены Уивер, я не ошибся? — произнес он тихо и спокойно — А ведь я жду вас со вчерашнего утра. Мое имя назвала вам Джастин?

— Нет. Елена. У нее в календаре, начиная с января, встречается необычный значок. Маленькая рыбка. Елена отдала дань студенческой традиции.

— Понятно.

Карптон внимательно посмотрел на стакан. Он вытер покрасневшие глаза и поднял голову:

— Она никогда так ко мне не обращалась. Она звала меня «Виктор».

— Так Елена помечала день вашего очередного свидания. Она пыталась зашифровать информацию от отца, который вдруг, не дай бог, зайдет в комнату и посмотрит на календарь. Ведь, насколько я понимаю, вы хорошо его знаете?

Карптон кивнул. Он, не торопясь, сделал глоток, поставил рюмку на низенький столик, который стоял между его креслом и креслом леди Хелен. Похлопав себя по нагрудному карману серого твидового пиджака, он вытащил портсигар. Портсигар был оловянным, с зубчиками в одном углу. На крышке виднелось что-то вроде гребешка. Карптон предложил гостям по сигарете, потом закурил свою, сверкнув беспокойным светлячком спички. У него были большие сильные руки с мягкими овальными ногтями.

Не сводя глаз с кончика сигареты, Карптон заговорил:

— Я вынужден притворяться последние три дня, и это невыносимо. Прихожу в колледж, веду семинары, обедаю с остальными. Пропустили с моим директором вчера по стаканчику хереса перед ужином, поговорили о том о сем, а мне больше всего хотелось откинуть голову назад и завыть.

Голос его дрогнул на последнем слове, и леди Хелен наклонилась словно бы для того, чтобы посочувствовать ему, но остановилась, потому что Линли коротко и предупредительно мотнул головой. Карптон успокоился, сделав затяжку и положив сигарету в керамическую пепельницу на столе.

— Разве у меня есть право проявлять горе? У меня только обязанности. И долг. Перед женой. Перед тремя детьми. Я должен заботиться о них. Я должен набраться сил и жить дальше и благодарить судьбу, что моя семья и моя карьера не летят в тартарары из-за того, что я одиннадцать месяцев трахал глухую девочку, которая младше меня на двадцать семь лет. Вообще-то в глубине моей маленькой поганенькой душонки, о чувствах которой никто и не догадывается, я должен сказать спасибо, что Елены больше нет. Никто не стирает мое грязное белье, не скандалит, не хихикает и не шепчется за спиной. Все кончено, и нужно жить дальше. В моем возрасте все мужчины так поступают, не правда ли, хвастаются тем, что совратили девочку, которая со временем надоедает. И мне Елена рано или поздно должна была надоесть, не правда ли, инспектор? И я рано или поздно должен был увидеть в ней обузу, ходячее доказательство грешка, который рано или поздно обернется против меня, посмей я хоть как-то выказать небрежение.

— А что у вас на самом деле было к Елене?

— Люблю ее. Я даже не могу сказать, что любил, потому что тогда мне пришлось бы признать, что ее больше нет, а эта мысль для меня невыносима.

— Елена была беременна. Вы это знали? Карптон закрыл глаза. Слабый свет абажура на потолке мерцал на каплях слез, которые Карптон явно хотел скрыть. Он вытащил платок. Наконец ему удалось произнести:

— Знал.

— Я полагаю, для вас это была проблема. Независимо от того, любили вы девушку или нет.

— Вы имеете в виду перспективу скандала? Потерю старых друзей? Непоправимый ущерб карьере? Все это не имело для меня смысла. Конечно, меня все подвергли бы остракизму, если бы я бросил семью ради двадцатилетней девушки. Но чем больше я об этом думал, тем яснее понимал, что мне на это просто наплевать. То, что важно для моих коллег, инспектор, — престижные должности, поддержка на политическом уровне, блестящая репутация в научной сфере, приглашения выступить на конференции, возглавить комитет, послужить на благо колледжа, университета, целой нации — все это потеряло для меня значение очень давно, как только я понял, что самое ценное в жизни — это найти родственную душу. И я чувствовал, что Елена именно тот человек. Я не собирался ее бросать. Я бы отдал все, лишь бы удержать ее. Елена.

Казалось, Карптон пользуется представившейся ему возможностью лишний раз повторить ее имя, чего ему прежде не позволял характер их отношений. Но он не плакал, словно был убежден, что если поддастся горю, то окончательно потеряет себя.

Леди Хелен, прочитав его мысли, подошла к горке, достала бутылку бренди и подлила еще. Она сама была серьезна и собранна.

— Когда вы последний раз виделись с Еленой? — спросил Линли.

— В воскресенье вечером. Здесь.

— Она не осталась на ночь? Привратник видел, как утром в понедельник она отправилась на пробежку из Сент-Стивенз-Колледжа.

— Она ушла от меня… Где-то около часа ночи. Чтобы успеть до закрытия ворот.

— А вы? Вы тоже отправились домой?

— Я остался. Я всегда остаюсь здесь на выходные, вот уже около двух лет.

— Ясно. Вы живете не в городе?

— В Трампингтоне.

— Увидев недоуменное лицо Линли, Карптон добавил:

— Да, инспектор. Трампингтон отсюда в двух шагах, зачем, спрашивается, мне оставаться здесь на выходные. Причем два года подряд. На самом деле ночлег здесь обусловлен совсем другими причинами, а не расстоянием. Елена появилась потом.

Сигарета в пепельнице потухла. Карптон прикурил еще одну и налил бренди. Это снова придало ему уверенности.

— Когда Елена сказала вам, что ждет ребенка?

— В среду вечером, как только результаты теста стали известны.

— Говорила ли она вам раньше о своей возможной беременности? Она делилась с вами своими опасениями?

— Нет, до среды я не слышал ни слова о беременности. Не имел представления.

— Вы знали, что она не предохраняется?

— Мне казалось, эту тему не нужно обсуждать. Леди Хелен повернулась к Карптону и спросила:

— Но доктор Карптон, разве человек с таким образованием, как ваше, станет взваливать всю ответственность за контрацепцию на женщину, с которой отправляется в постель? Неужели вы не поговорили с ней загодя? .

— Я не видел необходимости.

— Необходимости, — медленно повторила леди Хелен.

Линли вспомнил о нераспечатанных противозачаточных таблетках, которые сержант Хейверс нашла в ящике стола у Елены. Вспомнил отмеченный день в феврале и выводы, которые они сделали.

— Доктор Карптон, вы предполагали, что Елена как-то предохраняется? Она говорила вам об этом?

— Чтобы поймать меня на крючок? Нет. Она ни слова не говорила о предохранении. А для меня это было не важно.

Карптон взял бокал с бренди и поставил его на ладонь. Казалось, он медитирует. Линли раздражало, что до правды в таком щекотливом положении напролом не добраться.

— У меня складывается ощущение, что вы ходите вокруг да около и не решаетесь произнести что-то вслух. Может, вы, наконец, скажете мне правду?

В воцарившейся тишине отзвуки джазового концерта ритмично ударялось в окна, слышно было, как Рэнди, импровизируя на трубе, берет высокие ноты в очередной пьесе. Потом донеслось соло ударника. И снова мелодия. Виктор Карптон поднял голову, словно подчиняясь велению музыки:

— Я собирался сделать Елене предложение. Если честно, я радовался представившейся возможности. Но ее ребенок не был моим ребенком.

— Не был…

— Она не знала этого. Она думала, что я его отец. Я не разуверял ее. Но отцом я не являлся.

— Вы, кажется, уверены в этом.

— Да, инспектор, уверен, — с безграничной грустью улыбнулся Карптон. — Три года назад я сделал вазэктомию[29]. Елена ничего не знала об этом. Я не говорил ей. Я никому об этом не сказал.

Недалеко от жилища Карптона над рекой Кем возвышалась терраса. Она отделялась от сада кирпичной стеной, вдоль которой рос зеленый кустарник и стояли несколько скамеек, где в хорошую погоду весь колледж принимал солнечные ванны и слушал хохот тех, кто сплавлялся на лодках к Мостику Вздохов. Линли и леди Хелен отправились на эту террасу. Несмотря на потребность поделиться влечатлениями о событиях вечера, Линли не сказал ни слова. Он сосредоточился на внутренних ощущениях.

Ветер, который не прекращался последние два дня, успокоился. Только по Бэкс то и дело скользило прерывистое и слабое дыхание холода, похожее на вздохи самой ночи. Скоро исчезнет и оно, только тяжесть морозного воздуха к утру превратится в туман.

Было начало одиннадцатого. Линли и Хелен вышли от Виктора Карптона через несколько минут после окончания концерта, на улице еще были слышны голоса студентов, окликающих друг друга по дороге домой. В сторону террасы никто не направлялся. Учитывая температуру на улице и поздний час, Линли решил, что вряд ли им кто-то помешает на уединенной скамейке у реки.

Они расположились в южном конце террасы, у стены, защищавшей их от последних порывов ветра. Линли обнял и притянул Хелен к себе поближе. Он прижался губами к ее голове, чувствуя скорее потребность физического контакта, чем желание приласкаться, и она уступила, неясно, но настойчиво прижавшись к нему. Леди Хелен молчала, но Линли не сомневался, что прочитал ее мысли.

Как большинство людей, долго державших в себе свою тайну, Виктор Карптон воспользовался случаем выговориться. Линли заметил, что сочувствие к нему сердобольной леди Хелен улетучивалось по мере того, как разворачивался его рассказ. Она все дальше от него отодвигалась. Она хмурилась. Несмотря на то, что разговор с Карптоном был решающим для всего расследования, Линли с таким же вниманием смотрел на леди Хелен, с каким слушал историка. Ему хотелось извиниться перед ней, извиниться за всех мужчин, извиниться за все некрасивые поступки, о которых Карптон сообщал без тени раскаяния на лице.

— Мне хотелось жить. Это единственное мое оправдание, я знаю, что оно не слишком убедительное. Только из-за детей я оставался в семье. Я бы продолжал лицемерить и прикидываться счастливым. Но я не собирался жить как священник. Меня хватило на два года такой жизни, мертвой жизни. Мне снова захотелось жить.

— Когда вы познакомились с Еленой? — спросил Линли.

Карптон отмахнулся. По всей видимости, он хотел рассказывать, как считал нужным и столько времени, сколько понадобится.

— Вазэктомию я сделал не из-за Елены. Просто я выбрал определенный стиль жизни. Сексуальная революция уже свершилась, поэтому в отношениях с женщинами я решил вести себя проще. Но я не хотел неожиданно сделаться папочкой, вот и пошел на такую операцию. А потом отправился на охоту.

Карптон поднял бокал и язвительно улыбнулся.

— Падение с неба на землю оказалось очень болезненным. Мне было сорок пять, моложав, прекрасная карьера, которая льстила моему самолюбию, я был относительно известным, относительно уважаемым преподавателем. Мне виделись толпы женщин, готовых броситься на меня и с удовольствием жмуриться от одного факта, что им удалось переспать с преподавателем Кембриджа.

— Но все оказалось не так.

— Да, с женщинами, которые интересовали меня, не складывалось.

Карптон не сводил глаз с леди Хелен, словно ждал, что в нем одержит верх: благоразумная сдержанность или потребность излить все, что накопилось. Второе победило, и он повернулся к Линли.

— Я хотел молодую женщину, инспектор. Я хотел почувствовать молодую упругую плоть. Я хотел целовать полную и крепкую грудь. Я больше не хотел видеть вены на ногах, деревянные пятки и дряблые руки.

— А как же ваша жена? — спросила леди Хелен.

Она говорила тихим голосом, сидя в расслабленной позе: нога на ногу, руки сложены на коленях. Но Линли знал ее слишком хорошо, чтобы не почувствовать, как застучало от злости ее сердце, когда Карптон спокойно перечислил прельщавшие его качества: не душевные, не интеллектуальные, а чисто телесные.

— Трое детей, — без смущения ответил Карптон, — три мальчика. И с каждой беременностью Ровена опускалась все ниже. Сначала она пренебрегала одеждой и прической, потом кожей, потом телом.

— Вы хотите сказать, что женщина средних лет, которая родила вам троих детей, перестала вас возбуждать?

— Я вам больше скажу, — ответил Карптон, — я чувствовал отвращение, глядя на ее вывалившийся живот. Мне были противны ее толстые ляжки, меня тошнило при виде болтающихся вместо грудей авосек и свисающего под руками жира. Но больше всего меня раздражало, что она палец о палец не ударила, чтобы держать себя в форме. К тому же она была счастлива, что я начал отлучаться из дому и оставил ее в покое.

Карптон встал и подошел к окну, которое выходило на сад. Он раздвинул шторы и выглянул в окно, потягивая бренди.

— Итак, я осуществил свой план. Сделал вазэктомию, чтобы застраховаься от неожиданностей, и начал новую жизнь. Единственная моя проблема заключалась в том, что я не владел… Как же это называется? Сексуальной техникой? Не мог правильно двигаться.—Карптон иронически ухмыльнулся—По правде говоря, я думал, все будет просто. Ничего страшного, если я поддержу сексуальную революцию с двадцатилетним запозданием. Сорокалетний первоклашка. Такого отвратительного сюрприза я не ожидал.

— И тогда появилась Елена Уивер? — спросил Линли.

Карптон все еще стоял у окна, залитого снаружи черной ночью.

— Я много лет знал ее отца и виделся с ней раньше, когда она приезжала из Лондона. Елена была для меня всего лишь глухой дочкой Энтони, пока прошлой осенью она не пришла с отцом ко мне домой, чтобы выбрать щенка. Да и тогда она просто очень понравилась мне. Такая живая, смешливая, фонтан энергии и энтузиазма. Все у нее в жизни складывалось, несмотря на глухоту, и к тому же, отметил я, она необыкновенно привлекательна. Но Энтони все-таки мой коллега, я все равно не посмел бы подъехать к его дочери, даже если бы пользовался успехом у молоденьких девушек.

— Так она к вам подъехала?

Карптон обвел рукой комнату.

— Осенью прошлого года она появлялась здесь несколько раз. Рассказывала, как поживает ее собака, болтала своим странным голоском. Пила чай, таскала у меня сигареты, думая, что я ничего не замечаю. Мне нравились ее визиты. Я ждал их с нетерпением. Но до Рождества между нами ничего не было.

— А потом?

Карптон снова уселся в кресло. Он затушил сигарету, но не прикурил следующую.

— Елена пришла показать мне наряд, купленный для одного из рождественских балов. Я примерю, говорит, его для вас, ладно, и, повернувшись ко мне спиной, начала прямо здесь раздеваться. Разумеется, я не дурак. Позже я понял, что она сделала это нарочно, но в тот момент я был в ужасе. Но не от ее поведения, а от того, что творилось у меня внутри и чего мне захотелось, глядя на нее. Она была уже в нижнем белье, когда я сказал: «Господи боже, ты понимаешь, что делаешь, девочка?» Но я стоял в другом конце комнаты, Елена была ко мне спиной, поэтому не могла читать по губам. Она продолжала раздеваться. Я подошел к ней, развернул к себе и повторил вопрос. Она открыто посмотрела на меня и сказала: «Я делаю то, чего вам очень хочется, Виттор». И это было правдой. Мы занимались любовью в кресле, где вы сейчас сидите, инспектор.

Я так сильно хотел ее, что даже дверь не закрыл. — Карптон допил бренди и поставил бокал на стол. — Елена знала, чего я хочу. Я ни капли не сомневаюсь, что она догадалась об этом, как только пришла с отцом ко мне домой за собакой. Ко всему прочему, она прекрасно разбиралась в людях. По крайней мере, меня раскусила сразу. Елена всегда знала, чего я хочу, когда хочу и как именно хочу.

— Так вы и нашли упругую плоть, которую искали, — сказала леди Хелен.

Холодное презрение в голосе подчеркнуло язвительность ее замечания.

Но Карптон не боялся своей откровенности.

— Нашел. Да. Но все получилось не так, как я ожидал. Я не собирался влюбляться. Я думал, мы будем просто заниматься сексом. Здоровым, жарким сексом, когда нам того захочется. В конце концов, мы оба удовлетворяли свои прихоти.

— Какие прихоти?

— Она утоляла мою жажду молодого тела, возможно, помогала обрести вторую молодость. Я помогал ей побольней ударить отца.

Карптон подлил бренди себе и своим слушателям и посмотрел на них, ожидая реакции на свое последнее заявление.

— Как я уже сказал, инспектор, я не полный дурак.

— Вы слишком строги к себе.

Карптон поставил бутылку рядом с креслом и сделал внушительный глоток бренди.

— Вовсе нет. Взгляните на факты. Мне сорок семь, я уже старею. Ей было двадцать, вокруг нее рой молодых мальчиков, у которых вся жизнь впереди. С какой стати она положила бы глаз на меня, разве только хотела сделать больно отцу? Это был идеальный вариант. Выбрать коллегу, точнее, приятеля. Выбрать мужчину, который старше отца. Женатого. У которого есть дети. Я не лелеял надежды, что Елена выбрала меня, потому что я казался привлекательней остальных ее знакомых, я никогда не обольщался этой мыслью. С самого начала я знал, что у нее на уме.

— Вы имеете в виду скандал?

— Энтони много связывал с появлением Елены в Кембридже. Его интересовало все, что касалось ее жизни здесь. Как она вела себя и как одевалась, как она записывала лекции, как отвечала на семинарах. Все это имело огромное значение. Мне кажется, он считал, что и как мужчину, и как родителя, и даже как преподавателя его оценивают по делам его дочери.

— Примешивалась ли тут и Пенфордская кафедра?

— В его сознании, думаю, да. На деле нет.

— Но если Уивер полагал, что от поведения Елены зависит его репутация…

— Значит, от нее требовалось примерное поведение профессорской дочки. Елена знала об этом. За заботливостью своего отца она видела желание ее контролировать и страшно злилась. Вы только представьте себе открывшийся Елене горизонт восхитительных возможностей унизить отца и отомстить ему, если бы все узнали, что она регулярно трахалась с одним из его коллег.

— Вам было все равно, что вас используют?

—Я воплотил в жизнь все свои сексуальные фантазии. С Рождества мы встречались не меньше трех раз в неделю, и я наслаждался каждой секундой. Меня не волновало, что толкает ее на наши встречи, главное, что она приходила ко мне и раздевалась.

— Вы встречались здесь?

— В основном здесь. Несколько раз я выбирался к ней летом в Лондон. Пару-тройку раз мы встречались в выходные дни в доме ее отца.

— Когда он был дома?

— Да, однажды был во время вечеринки. Елене тогда особенно понравилось, — Карптон пожал плечами, но все-таки покраснел, — мне тоже. Это особое состояние, когда до смерти боишься, что тебя застукают.

— Ну и как, застукали?

— Ни разу. Джастин узнала неизвестно откуда. Может, сама догадалась, может, Елена рассказала, но она ни разу не видела, чем мы занимаемся.

— Джастин говорила об этом мужу?

— Она бы никогда не донесла на Елену, инспектор. Энтони из той породы людей, которые убивают гонца за плохие новости, и Джастин отлично это понимает. Поэтому и держала язык за зубами. Мне кажется, она ждала, когда Энтони сам все узнает.

— А он так об этом и не узнал.

— А он так об этом и не узнал. — Карптон сел поудобнее, закинул ногу на ногу, достал портсигар и повертел его в руках, не открывая. — Рано или поздно Энтони бы все узнал.

— От вас?

— Нет. Елена не лишила бы себя этого удовольствия.

Линли недоумевал, как это Карптон не подумал о том, чтобы помочь Елене найти иной способ сопротивления отцу.

— Доктор Карптон, я одного не понимаю…

— Почему я не прекратил эту забаву? Карптон поставил портсигар рядом с бокалом, оценил, как они смотрятся вместе.

— Потому что любил Елену. Сначала только тело — держать ее в объятиях, прикасаться к ней было потрясающим чувством. Но потом я любил ее всю. Елена. Она была дикой и неуправляемой, смешливой, живой. Я хотел именно такую женщину. Цена меня не интересовала.

— Даже если бы вам пришлось выступать в роли отца ребенка?

— Даже если так, инспектор. Когда она сказала о беременности, я уж подумал, что операция прошла неудачно и что ребенок мой.

— Вы не догадываетесь, кто бы мог быть отцом ребенка?

— Нет. Но я постоянно думаю об этом с прошлой среды.

— Что-нибудь надумали?

— Нет, все то же самое. Раз она спала со мной, чтобы отомстить отцу, значит, и с остальными спала по той же причине. О любви здесь речи быть не может.

— И несмотря ни на что, вы хотели жить с ней?

— Я выгляжу жалко, да? Мне хотелось страсти. Мне хотелось жить. Я клялся себе, что не причиню ей вреда. Хотел помочь ей забыть обо всех обидах на отца. Думал, что ей никто, кроме меня, не будет нужен. В такой подростково-розовой мечте я и пребывал до последнего.

Леди Хелен поставила свой бокал рядом с бокалом Карптона, крепко держась за ободок кончиками пальцев.

— А что же ваша жена? — спросила Хелен.

— Я ничего не рассказывал ей про Елену.

— Я не это имела в виду.

— Понимаю, — ответил Карптон, — вы хотите спросить: а как же Ровена, которая родила мне детей, стирала мое белье, готовила мне еду, убирала мой дом? А семнадцать лет ее верности мне? А мои обязанности перед ней, не говоря уж о моих обязанностях перед университетом, студентами, коллегами? А где же этика, мораль, непреходящие ценности и моя совесть? Вы это хотели спросить?

— Да.

Карптон отвернулся, глядя в никуда:

— Бывают семьи, где от человека остается только оболочка, которая механически продолжает совершать одни и те же движения.

— Интересно, что думает по этому поводу ваша жена?

— Ровена хочет уйти от меня так же сильно, как и я от нее. Только она об этом еще не догадывается.

Здесь, на темной террасе, Линли с тяжелым сердцем припомнил оценку, которую Карптон дал своей семье, и ту смесь брезгливости и пренебрежения, с которыми он относился к своей жене. Больше всего на свете Линли мечтал, чтобы Хелен не слышала рассказа Карптона о связи с Еленой Уивер и о ненормально холодном расчете, который присутствовал в этих отношениях. Узнав, почему историк решил уйти от жены и как добился девушки, которая годилась ему в дочери, Линли отыскал главную причину, по которой Хелен не хочет выходить за него замуж.

Эти поиски начались с беспокойства, которое застучало в голове в самом начале вечера в Булст-род-Гарденз. Эти поиски закончились вместе с откровениями в затхлом кабинете Карптона.

Чего мы от них требуем, спрашивал себя Линли. Чего мы ждем от них, чего просим? Только не того, что способны отдать сами. Только не того, чего хотят они сами. Мы и не задумываемся, что наши желания и запросы для них настоящее бремя и что его тяжело нести.

Линли посмотрел на огромное серое небо над головой, затянутое тяжелыми облаками. Где-то далеко мелькал огонек.

— Что ты видишь? — спросила леди Хелен.

— Наверное, падающую звезду. Закрой глаза, Хелен. Быстрей. Загадай желание.

Он сам первым подал ей пример. Хелен тихонько засмеялась:

— Ты загадал на самолет, Томми. Самолет на Хитроу.

Линли открыл глаза и признался себе, что Хелен права.

— Я не очень силен в астрономии.

— Неправда. Помнишь, как ты мне в Корнуолле показывал все созвездия. Неужели не помнишь?

— Это было бахвальство, Хелен, милая. Я пытался произвести на тебя впечатление.

— Правда? В таком случае у тебя получилось.

Линли взял ее за руку. Несмотря на холод, Хелен была без перчаток, Линли прижал ее холодные пальчики к своей щеке и поцеловал ладонь.

— Я сегодня сидел, слушал и понимал, что мог бы оказаться на его месте. Потому что все сводится к мужским желаниям, Хелен. Каждый мужчина хочет женщину. Но не как личность, не как живое, ранимое создание со своими мечтами и чаяниями. Мы хотим их — вас — как продолжение себя. А я худший из мужчин.

Рука Хелен дрогнула, но она не убрала ее. Наоборот, пальцы переплелись с его пальцами.

—Пока я слушал Карптона, Хелен, я думал о том, как хочу тебя. Я хочу, чтобы ты была моей любовницей, моей женой, матерью моих детей. Я хочу видеть тебя в моей постели. В моей машине. В моем доме. Хочу, чтобы ты была гостеприимной хозяйкой. Хочу говорить с тобой о моей работе. А если мне ни о чем не хочется говорить, хочу, чтобы ты сидела тихонько рядом. Хочу, чтобы ты ждала меня дома, пока я расследую дело. Хочу, чтобы ты открыла мне свое сердце. Чтобы ты стала моей. И постоянно слышу одни и те же ключевые слова: я, мне, мое, меня.

Линли посмотрел на расплывчатые очертания английских дубов сразу за Вэкс, которые почти сливались в одно пятно на фоне темно-серого неба. Повернувшись к Хелен, он увидел, как серьезно она смотрит на него. Глаза ее были темными и добрыми.

— В этом нет ничего грешного, Томми.

— Ты права. В этом есть только «я». Чего хочу я. Когда хочу я. А ты должна мне помогать, потому что ты женщина. Разве не так я рассуждал? И ничем не отличался ни от мужа твоей сестры, ни от Карптона.

— Неправда. Ты не такой, как они. Они — это одно, а ты — это совсем другое.

— Я хотел тебя, Хелен. И самое гадкое, что я хочу тебя сейчас так же сильно, как и раньше. Я сидел, слушал Карптона и все пытался ответить на тысячу вопросов, что же происходит не так между мужчиной и женщиной, и на все у меня был один и тот же проклятый неизменный ответ. Я люблю тебя. Я хочу тебя.

— Если бы ты переспал со мной, ты бы успокоился? Ты бы отпустил меня?

В ответ Линли колко и горько засмеялся отвернувшись:

— Если бы все сводилось к тому, чтобы уложить тебя в постель. Но ты же знаешь, что это не так. Я…

— Скажи, ты отпустил бы меня? Отпустил бы, Томми?

Линли услышал в голосе Хелен настойчивость, требовательность, мольбу о понимании, которого между ними не было никогда. Он прочел это на лице Хелен и увидел на лбу тонкую морщинку беспокойства: если он сейчас все поймет, то сбудется любая его мечта.

Линли взглянул на ее руку. Такая хрупкая — можно прощупать все косточки. Такая гладкая — прикосновение ее едва ощутимо.

— Что мне сказать тебе? — спросил он наконец. — Мне кажется, что все мое будущее ты поставила на карту.

— Прости, я не хотела.

— Ты уже сделала это.

— Да, наверное, ты прав.

Линли отпустил ее руку и подошел к низкой балюстраде террасы. Внизу в темноте сверкала река, черно-зеленая, похожая на чернила, мерно текущая к Узу[30]. Движение воды было медленным и безостановочным, как время.

— Я хочу того же, что и любой другой мужчина Я хочу иметь дом, жену. Я хочу детей, хочу сына. Хочу в старости понять, что прожил жизнь не напрасно, а для этого мне нужно что-то оставить после себя. Сегодня я всего лишь убедился, какое бремя тем самым я взваливаю на женщину, Хелен. И я знаю, как ни разделяй обязанности, как ни объединяй усилия в семье, самое тяжелое все равно выпадает на долю женщины. Теперь я это знаю. И все равно не буду лгать тебе. Мне по-прежнему всего этого хочется.

— Ты можешь иметь с кем-нибудь другим.

— Я хочу именно с тобой.

— Хочешь со мной, но справишься и без меня.

— Справлюсь?

Линли внимательно посмотрел на ее лицо, но в темноте увидел только бледное расплывчатое пятнышко под деревом, которое отбрасывало черную тень на скамейку. Линли удивил ответ Хелен, он вспомнил о ее решении остаться в Кембридже с сестрой. Вспомнил долгие годы их знакомства. И вдруг его озарило.

Линли вскочил на балюстраду террасы и медленно обвел взглядом все вокруг. Вдалеке слышалось бряцанье велосипеда, проезжающего по мостику Гаррет-Хостел, лязг грузовика, который, переключая скорость, спускался по далекой Куинз-роуд. Но все эти звуки не вторгались в его мысли о леди Хелен.

Как можно так сильно любить и так мало знать любимого человека? За четырнадцать лет их знакомства Хелен ни разу не надела маску. Но он придумал свою собственную Хелен, не сомневаясь, что она и в самом деле такая, а тем временем каждый шаг ее доказывал, кто она и как привыкла жить. Каким же он был дураком!

— Все потому, что я могу жить сам по себе. — Линли скорее обращался к ночи, чем к Хелен. — Ты не выходишь за меня замуж, потому что я не нуждаюсь в тебе так, как ты бы хотела. Ты решила, что жизнь моя и так сложится, что я самодостаточен. Что ж, ты права. В этом смысле я не нуждаюсь в тебе.

— Вот видишь.

В ее тихих словах прозвучала завершенность, и в ответ Линли начал злиться.

— Да. Вижу. Вижу, что я не вхожу в твои благотворительные проекты. Да, меня не надо спасать. Моя жизнь более или менее устроена, и я хочу разделить ее с тобой. Как равный тебе, как партнер. Не как эмоциональный вампир, а как человек, растущий рядом с тобой. Ни больше, ни меньше. Не хочу быть одним из твоих подопечных, и даже таким идеальным, о котором ты мечтаешь. Это все, на что я способен. Это все, что могу тебе предложить. И еще мою любовь. Видит Бог, я люблю тебя.

— Любовь еще не все.

— Черт побери, Хелен, когда же ты поймешь, наконец, что любовь — все!

В ответ на его гневное восклицание в одном из окон сзади вспыхнул свет. Из-за шторы показалось чье-то лицо. Линли соскочил с балюстрады и снова сел на скамейку под деревом рядом с Хелен.

— Ты думаешь, — произнес Линли тихо, заметив, что она отстранилась, — ты думаешь, что, если бы я не мог без тебя обходиться, я бы всю жизнь был к тебе привязан. А ты бы не боялась, что я тебя брошу. Вот в чем дело, я прав?

Хелен отвернулась. Линли нежно поймал ее подбородок и посмотрел на нее:

— Я прав, Хелен?

— Это нечестно.

— Ты любишь меня, Хелен.

— Пожалуйста, не надо.

— Так же сильно, как я люблю тебя. И хочешь ты меня так же, и мечтаешь обо мне столько же. Но я не похож на всех прежних твоих ухажеров. Я не нуждаюсь в тебе так, чтобы ты без опаски любила меня. Я независим. Я сам по себе. И если ты согласишься жить со мной, то прыгнешь в неизвестность. Ты рискуешь всем и не получаешь гарантий.

Он почувствовал, что Хелен слегка задрожала. Она всхлипнула. Сердце его заколотилось.

— Хелен. — Линли привлек ее к себе. Он черпал силу в каждом тайном изгибе ее тела, он ощущал, как поднимается и опускается ее грудь, как перышком щекочет лицо ее волосок, как рука ее сжимает его пиджак. — Хелен, родная, ~— прошептал Линли и провел рукой по ее волосам.

— Когда Хелен посмотрела на него, он поцеловал ее. Ее руки обвивали его шею. Ее губы становились мягче и открывались под натиском его губ. От нее пахло туалетной водой и сигаретами Карптона.

— Теперь ты меня понимаешь? — прошептала она.

В ответ он снова прижался к ее губам, забыв обо всем на свете и растворившись в поцелуе: нежное тепло ее губ и языка, еле слышный звук ее дыхания, опьяняющее удовольствие прижиматься к ее груди. Внутри бурлило желание, уничтожая в потоке все, кроме мысли о том, что он хочет ее. Сейчас. Сегодня. Ждать еще хотя бы час выше его сил. Он увлечет ее в постель, и пусть потом они со всеми отягчающими отправятся в ад. Он хотел вкушать ее, прикасаться к ней, узнать ее всю. Ему хотелось овладеть каждой клеточкой ее прекрасного тела и сделать ее своей.

Я хотел почувствовать молодую упругую плоть я хотел целовать полную и крепкую грудь я больше не хотел видеть вены на ногах деревянные пятки и я хотеляхотеляхотел…

Линли очнулся.

— Господи Иисусе, — прошептал он.

Хелен коснулась его щеки. Какая прохладная у нее рука. А он, наверное, весь горит.

Линли встал. Его трясло.

— Я отвезу тебя к Пен.

— Что случилось?

Линли покачал головой. Самый простой выход сейчас — это сравнить себя с Виктором Карптоном, зная наперед, что Хелен великодушно и с любовью будет доказывать, как не похож он ни на кого. Сложнее прислушаться к своему сердцу и оценить обстановку, когда собственное поведение, желание и намерения говорят сами за себя. Несколько часов он старательно собирал семена понимания, а теперь взял и бездумно выбросил их все на ветер.

По лужайке мимо привратника Линли и Хелен вышли на Тринити-лейн. Хелен молчала, но вопрос ее так и висел в воздухе в ожидании ответа. Линли знал, что обязан ответить. Он молчал, пока не довел ее до машины и не открыл перед ней дверь. Но когда Хелен уже садилась, Линли остановил ее, дотронулся до плеча и все никак не мог подобрать слова.

— Я судил Карптона. Я определил меру вины и обдумывал наказание.

— Этим и должен заниматься полицейский.

— Обвинять полицейский может в том, в чем неповинен сам, Хелен.

— В том же… — нахмурилась Хелен.

— В вожделении. Без отдачи, без благодарности. В простом вожделении. В слепом обладании тем, чего хочется. И в наплевательском отношении ко всему остальному.

Хелен взяла его руку. Несколько секунд она смотрела за мостик, где появились уже первые призрачные хлопья тумана, которые расплывающимися пальцами обвивали стволы деревьев. Она повернулась к Линли:

— Ты не был одинок в своем вожделении. Никогда не был, Томми. Ни вчера, ни позавчера. И уж точно не сегодня вечером.

На сердце у Линли стало легко, когда он понял, что не виноват перед ней и что отныне в их отношениях не будет недосказанности.

— Оставайся в Кембридже. Приезжай домой, как только сможешь.

— Спасибо, — прошептала Хелен и ему, и этому вечеру.

Глава 20

На следующее утро густой туман серым покрывалом окутал город, стелясь дымкой от окружных болот и вздымаясь в воздух бесформенными облаками, которые одели деревья, дома, дороги, открытые участки земли в саван и до неузнаваемости изменили все привычное и знакомое, оставив только очертания. Машины, грузовики, автобусы, такси дюймовыми шажками двигались вдоль мокрых тротуаров по улицам города. Велосипедисты медленно балансировали в сумраке. Пешеходы спешно облачились в пальто и старались увернуться от воды, непрестанно капающей с желобов, подоконников и Деревьев. Два ветреных и солнечных дня канули в небытие. Как бубонная чума на город опять опустился туман.

— Прямо-таки рассадник чахотки, — сказала Хейверс.

Закутавшись в пальто цвета горохового супа, подняв воротник и для убедительной защиты натянув розовую вязаную шапочку, она постукивала себя ладошками по локтям и притопывала от холода по дороге к машине Линли. Густой туман бусинками осел на ее пальто. Челка песочного цвета уже потихоньку завивалась, словно ее обработали паром.

— Не удивительно, что Филби и Берджес отсюда перекочекали в Россию, — мрачно заметила Хей-верс. — Наверное, искали, где климат получше.

— Да, — согласился Линли. — Зимой в Москве просто курорт.

Линли наблюдал за своим сержантом. Хейверс задержалась почти на полчаса, он уже собирался выходить, когда она, тяжело ступая по коридору, подошла к его комнате в Айви-корте и легонько постучала в дверь.

— Извините. Все этот проклятый туман. М11 было похоже скорее на таксомотовелопарк, чем на шоссе.

Несмотря на этот небрежный тон, Линли заметил, что Хейверс выглядит уставшей и в ожидании, пока он наденет пальто и шарф, беспокойно ходит по комнате.

— Плохо спали?

Хейверс поправила сумку на плече, словно собралась с духом, прежде чем ответить:

— Очередной приступ бессонницы. Переживем как-нибудь.

— А как мама?

— Она тоже не спала.

— Понятно.

Линли аккуратно повязал шарф и надел пальто. У зеркала он начал старательно причесываться, тайно наблюдая таким образом за отражением Хейверс. Она застывшим взглядом смотрела на его кейс на письменном столе, но ничего перед собой не видела. Линли не отходил от зеркала, специально тянул время, молчал и ждал, не скажет ли она что-нибудь.

Его одолевало смешанное чувство вины и стыда при виде разделяющей их пропасти, и уже не в первый раз он вынужден был признать, что разница между ними не сводится к различию их положений и состояний. Потому что Хейверс сражается с обстоятельствами, являющимися следствием банального невезения, карт, расклад которых вот уже десять месяцев подряд не в ее пользу. Линли очень хотелось объяснить ей, что достаточно одного телефонного звонка, и черная полоса в ее жизни закончится. Ему ничего не стоит посоветовать снять трубку, но он знает, как отнесется к совету Хейверс: этот звонок всего лишь освободит ее от обязательств, избавит от тягот, но не решит проблему. Линли признавался себе и в том, что на ее месте не стал бы так обременять себя сыновним долгом.

Только нарциссизмом можно было бы объяснить столь долгое любование собой в зеркале, поэтому Линли положил расческу и повернулся к Хейверс. Она услышала стук расчески и прекратила разглядывать кейс.

— Простите меня за опоздание, — торопливо проговорила она. — Я знаю, что вы, сэр, меня постоянно покрываете. Но вы же знаете, что я не нарочно.

— Дело не в этом, Барбара. Мы все друг друга покрываем, когда в личной жизни плохо идут дела. Это все понятно.

Позади Хейверс стояло кресло, она нащупала его ручку, не столько для опоры, сколько пытаясь занять чем-то руки, и принялась расковыривать протертую обивку.

— Забавно, но сегодня утром мама прекрасно соображала. Ночью был настоящий кошмар, а с утра порядок. Мне кажется, это неспроста. Наверное, это знак.

— Когда человек ждет знаков, они мерещатся ему на каждом шагу. Однако вряд ли они существуют на самом деле.

— А вдруг есть шанс, что она пойдет на поправку…

— А как же эта ночь? А как же вы? Что со всем этим делать, Барбара?

Барбара расковыряла уже порядочную дыру в обивке, крутя ее в разные стороны.

— Куда я отправлю ее из дому, если она даже не соображает, что происходит? Как я могу так поступить? Ведь она моя мать, инспектор.

— Мать, а не вечный крест!

— Тогда почему я воспринимаю это именно так? Хуже того, я чувствую себя преступницей, безнаказанно разгуливающей на свободе, в то время как она отбывает срок.

— Потому что в глубине души вы хотите позвонить. Ведь острее всего чувствуешь вину, когда решение, которое ты принимаешь, как тебе кажется, из эгоистических побуждений, оказывается правильным или справедливым. Перестаешь доверять себе и не знаешь, благороден ли твой поступок, или ты просто хочешь поступить так в собственных инересах.

Хейверс не сразу нашлась что ответить:

— В том-то и дело, инспектор. Я ищу ответ на этот вопрос. Вся эта ситуация выше моего понимания.

— Неправда. Вся ситуация от начала до конца упирается в вас. Все в ваших руках. Вы принимаете решение.

— Я не смогу причинить ей боль. Она даже не поймет этого.

Линли захлопнул кейс.

— Может быть, она понимает, что происходит сейчас?

На этом их разговор закончился. По дороге к машине, которую, как и вчера на Гаррет-Хостел-лейн, Линли еле втиснул на стоянку, Хейверс слушала рассказ о вчерашнем разговоре с Виктором Карптоном. Перед тем как сесть в машину, Хейверс спросила:

— Как вы думаете, любила ли Елена хоть кого-то по-настоящему?

Линли включил зажигание. Обогреватель выпустил струю холодного воздуха им под ноги. Он вспомнил заключительные слова Карптона о Елене:

— Поймите. Она не была злой девочкой, инспектор. Она просто рассердилась. И я лично не могу ее за это осуждать.

— Даже если Елена попросту включила вас в свой арсенал? — спросил его Линли.

— Даже если так.

— Нам не дано до конца узнать, что творилось у жертвы внутри, — ответил Линли Хейверс, — в нашей работе мы возвращаемся к жизни, считая смерть точкой отсчета. Мы собираем правду по лоскуточку и таким образом пытаемся вникнуть в суть.

С помощью этих обрывков можно только надеяться, что мы узнаем, кем была жертва и почему ее убили. Что же до внутреннего мира — настоящей и непреложной правды, — то нам никогда до нее не добраться. У нас есть только факты и выводы, к которым мы в итоге приходим.

На узенькой улице Линли не мог развернуться, поэтому он задним ходом медленно покатил к Тринити-лейн, затормозив и пропустив большую и сумрачную толпу студентов, которая вышла из ворот Тринити-Холла. За их спинами в саду колледжа клубился туман.

— Зачем ему было жениться на Елене? Он знал, что Елена не верна ему. Что она не любила его. Как он мог подумать, что из их брака выйдет что-нибудь путное?

— Карптон считал, что сможет изменить ее своей любовью.

— Человека не изменишь, — с издевкой проговорила Хейверс.

— Еще как изменишь. Но только если он сам этого хочет.

Линли ехал мимо церкви Сент-Стивенз к Тринити-Колледжу. Фары сражались с тяжелым туманом, но их свет легким мячиком отбрасывало обратно в машину. Линли ехал на черепашьей скорости.

— Как все было бы чудесно и ясно в этой жизни, Хейверс, если бы люди занимались сексом только с теми, кого любят. На самом же деле люди делят постель по разным причинам, которые большей частью не имеют отношения к любви, замужеству, преданности, близости, потомству и другим возвышенным материям. Елена и была таким человеком. А Карптон, очевидно, не имел ничего против.

— Да, но что у них за жизнь получилась бы? — возразила Хейверс. — Ведь они начали с обмана.

— Карптона это не волновало. Он хотел Елену.

— А она?

— А она, несомненно, мечтала посмотреть на папочкино лицо в момент, когда он узнает новость. А весь эффект бы пропал, если бы она не сумела женить на себе Карптона.

— Как вы думаете, инспектор, — задумчиво произнесла Хейверс, — может быть, Елена все рассказала отцу? О беременности она узнала в среду. Убили ее только в понедельник. Джастин была на пробежке. Дома он был один. Как вы думаете?..

— Не будем отметать этой версии.

Линли невольно спровоцировал Хейверс, потому что ей не терпелось поделиться своими догадками, и более уверенным тоном она продолжала:

— Что до Елены и Карптона, о супружеском счастье здесь и речи не могло быть.

— Согласен. Карптон пребывал в заблуждении, что поможет ей избавиться от гнева и обиды. Елена пребывала в заблуждении, что удовольствие от мучительной боли отца будет длиться вечно. На таких отношениях семьи не построить.

— Вы хотите сказать, что человек не сможет нормально жить, если будет постоянно вспоминать о прошлом?

Линли осторожно посмотрел на нее:

— Прошлое, сержант, большая помеха. Любой человек может бестолково прожить свою жизнь.

Большинство так и поступает. Но не мне судить, к чему они приходят в итоге.

Из-за тумана и неудобства одностороннего движения в Кембридже на дорогу до Куинз-Колледжа они потратили больше десяти минут, с таким же успехом они прошлись бы пешком. Линли поставил машину там же, где и накануне, и они вошли на территорию колледжа через проход с башенками.

— Вы думаете, что ответили на все вопросы? — спросила Хейверс, оглядываясь по сторонам, пока они шли по Олд-корту.

— Я думаю, что ответил хотя бы на один.

Гарета Рэндольфа они нашли в столовой колледжа, где линолеум, длинные обеденные столы и панельные стены под дуб производили невероятно отталкивающее впечатление. Дизайнер явно увлекся простыми формами и скатился до банальности. В столовой было много студентов, но Гарет не подсел ни к кому и в одиночестве сгорбился над остатками второго завтрака : недоеденной яичницей с расковырянным желтком, чашкой кукурузных хлопьев и перезрелыми бананами, которые успели превратиться в кашу и побуреть. Для вида он раскрыл книгу, но не читал ее. И не писал ничего в тетрадь рядом с книгой, хоть и держал наготове карандаш.

Линли и Хейверс присели к нему за стол, и Гарет, вздрогнув, поднял голову. Он оглянулся по сторонам в поисках выхода из столовой или однокашника, который придет к нему на выручку. Линли взял у него из рук карандаш и размашистым почерком написал в тетради пять слов: «Ты был отцом ее ребенка?»

Гарет потер лоб. Он сжал виски и откинул со лба прядь гладких волос. Он глубоко вдохнул, собираясь с силами, встал и кивнул головой на дверь. Им оставалось только следовать за ним.

Как и Джорджина Хиггинс-Харт, Гарет жил в Олд-корте. Его квадратная комната располагалась на первом этаже. На ее белых стенах висели в рамках афиши Лондонского филармонического оркестра и три увеличенные фотографии сцен из театральных постановок: «Les Miserables», «Аспекты любви», «Звездный Экспресс»[31]. На афише крупными буквами стояло «Сони Ралли Рэндольф», и рядом «фортепиано». Фотографии запечатлели молодую и привлекательную поющую женщину в концертных платьях.

Гарет кивнул сначала на афишу, потом на фотографии.

— Мамотька, — произнес он странным грудным голосом, — сетра.

Гарет внимательно посмотрел на Линли. Он ждал, заметит ли инспектор иронию в том, что у него такие мать и сестра. Линли ограничился кивком.

Возле единственного в комнате окна на широком письменном столе стоял компьютер. Кроме того, Линли заметил текстофон, подобный тем, что уже видел в Кембридже. Гарет включил компьютер и подвинул к столу еще один стул. Он жестом пригласил Линли сесть рядом и быстро запустил программу.

— Сержант, — сказал Линли, — будете записывать с монитора.

Он снял пальто и подсел к столу. Хейверс встала сзади, откинув капюшон, сняв свою розовую шапочку и приготовив записную книжку.

«Ты был отцом ребенка?» — напечатал Линли.

Гарет долго смотрел на эти слова, потом ответил:

«Я не знал, что она беременна. Она не говорила мне об этом. Я вам уже рассказывал».

— Если он не знал о беременности, это еще не значит, что он не имеет к ней отношения, — заметила Хейверс, — неужели он считает нас дурачками?

— Нет, не считает, — ответил Линли, — осмелюсь предположить, что дураком он считает только себя.

«Вы занимались сексом, Гарет». — Линли специально не поставил в конце предложения вопросительный знак.

Гарет ответил, нажав единственную клавишу:

«1».

«Один раз?»

«Да».

«Когда?»

Гарет на минуту отодвинулся от стола, но не встал со стула. Он не смотрел на экран, уставившись в пол и сложив руки на коленях. Линли напечатал слово «сентябрь» и дотронулся до плеча парня. Гарет посмотрел на экран и кивнул головой. Глухой звук, похожий на мычание раненого, вырвался у него из груди.

«Расскажи, что случилось, Гарет», — напечатал Линли и опять тронул парня за плечо.

Гарет прочитал вопрос. Он плакал, и эти слезы злили его, он яростно вытер глаза рукавом. Линли ждал. Наконец Гарет снова подсел к столу.

«Лондон, — напечатал он. — Как раз перед началом семестра. Я зашел к ней в свой день рождения. Она трахнула меня в кухне на полу, пока ее мама ходила за молоком к чаю. С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, ЧЕРТОВ ПРИДУРОК».

— Здорово, — вздохнула Хейверс.

«Я любил ее, — продолжал Гарет, — хотел, чтобы все было по-другому. Чтобы…» — Гарет опустил руки, глядя на экран.

«То, что вы занимались любовью, имело большое значение для тебя, а для Елены нет. Правильно?» — напечатал Линли.

«Мы трахались. Мы не занимались любовью. Трахались».

«Это ее слова?»

«Я думал, что у нас получится. В прошлом году. Я заботился о ней. Хотел продолжать наши отношения. Не хотел торопить события. Ни разу не намекнул ей ни на что. Хотел, чтобы все было по-настоящему».

«Все оказалось не так?»

«Я хотел верить, что так. Когда занимаешься этим с женщиной, как бы обет даешь. Как бы говоришь ей то, что никому больше не скажешь».

«Что любишь ее?»

«Что хочешь быть вместе. Строить планы на будущее. Думал, что она поэтому отдалась мне».

«Ты знал тогда, что она спит с другим мужчиной?»

«Тогда еще нет».

«А когда узнал?»

«Она приехала в этом семестре. Я думал, мы будем вместе».

«Жить вместе?»

«Она не хотела спать со мной. Смеялась, когда я пытался поговорить с ней на эту тему. Говорила: что с тобой, Гарет, мы же перепихнулись, хорошо перепихнулись, только и всего, нашел из-за чего грустить, из-за какой-то глупости».

«Но ты не считал это глупостью».

«Я думал, что она любит меня и поэтому пошла на это, я не знал…» — Гарет остановился, словно окончательно выдохся.

Линли дал ему прийти в себя, рассматривая комнату. На крючке двери висел его голубой шарф за успехи в боксе и рядом, на втором крючке, гладкие, чистые и холеные кожаные боксерские перчатки.

Линли опять повернулся к монитору:

«Ваш с Еленой спор в воскресенье вечером. Тогда она и сказала тебе, что у нее есть другой?»

«Я говорил с ней о нас. Но нас не существует», — ответил Гарет.

«Она так тебе и сказала?»

«Как же не существует,—спросил я.—А Лондон? »

«Тогда она сказала, что Лондон не имел значения?»

«Мы просто перепихнулись, Гарет, нам хотелось, и мы развлекались, не валяй дурака и подумай хорошенько».

«Она насмехалась над тобой. Тебе это не понравилось».

«Я все равно пытался продолжить разговор. Про то, что было в Лондоне. Что она думает про Лондон. Но она меня не слушала. А потом сказала».

«Что у нее другой мужчина?»

«Я сначала не поверил. Сказал, что она боится. Что ведет себя так, как того хочет ее папочка. Говорил все в таком духе. Не понимал, что делаю. Хотел ударить ее побольней».

— Знаменательная фраза, — вставила Хейверс.

— Возможно, — сказал Линли, — но на его месте так поступит любой обиженный влюбленный: око за око.

— А вдруг первое око — убийство? — спросила Хейверс.

— Я помню об этом, Хейверс.

«Как ты отреагировал, когда поверил, что у нее другой мужчина?» — напечатал Линли.

Гарет собрался отвечать, но ничего не напечатал. В соседней комнате заработал пылесос: уборщица выполняла свои ежедневные обязанности, Линли подумал, что, пока им не помешали, нужно во что бы то ни с тало добиться ответа.

«Что ты сделал?»

После минутного колебания Гарет прикоснулся к клавиатуре.

«Шатался по Сент-Стивенз-Колледжу, пока она не ушла. Я хотел узнать, кто это».

«Ты пошел за ней к Тринити-Холл? Ты знал, что ее любовник доктор Карптон?»

Гарет кивнул, и Линли спросил:

«И сколько ты бродил?»

«Пока она не вышла».

«В час ночи?»

Гарет кивнул. Он ждал ее на улице. А когда Елена вышла, снова начал спорить с ней, взбешенный тем, что она отвергает его. Но больше всего его возмутило ее поведение. Он догадывался, почему Елена спит с Виктором Карптоном. По его мнению, Елена пыталась приобщиться к миру слышащих, который никогда не примет и не поймет ее. Она была глухой. А должна была стать Глухой. Они очень яростно спорили. Гарет расстался с ней на улице.

«С тех пор не видел ее», — заключил он.

— Не нравится мне это, — сказала Хейверс. «Где ты был утром в понедельник?» — напечатал Линли.

«Когда ее убили? Здесь. Спал».

Разумеется, никто не может это подтвердить. Гарет был один. Вместо того чтобы идти домой, он мог спокойно отправиться на остров Крузо и поджидать там Елену, чтобы раз и навсегда положить конец их спору.

— Предлагаю забрать боксерские перчатки, — сказала Хейверс, захлопнув записную книжку, — у него есть мотивы. У него есть средства. Возможности. У него взрывной темперамент и умение направлять его в нужное русло, то есть в кулаки.

Линли был согласен, что о заслугах в боксе забывать нельзя, особенно если убитую девушку предварительно избили.

«Ты был знаком с Джорджиной Хиггинс-Харт? — Гарет кивнул, и Линли продолжал: — Где ты был вчера утром? Между шестью и половиной седьмого?»

«Здесь. Спал».

«Кто-нибудь может это подтвердить?»

Гарет покачал головой.

«Нам понадобятся твои боксерские перчатки, Гарет. Мы отдадим их на экспертизу. Ты позволишь?»

Гарет снова глухо застонал.

«Я не убивал ее, не убивал ее, не убивал не убивал не убивал не убивал…»

Линли мягко отвел руку парня от клавиатуры.

«Ты знаешь, кто убил Елену?»

Гарет снова помотал головой, но руки на коленях сжал в кулаки, словно они могли выдать его, потянувшись к клавиатуре помимо воли, и напечатать то, что он печатать не хотел.

— Он лжет, — сказала Хейверс, остановившись у входной двери, чтобы положить перчатки в сумку, — если у кого и есть основания для убийства, то только у него, инспектор.

— С этим не спорю, — ответил Линли. Хейверс решительно натянула на лоб шапочку и сверху капюшон.

— Но я нисколько не сомневаюсь, что вы обязательно найдете причину поспорить о чем-нибудь еще. Мне уже знакомы эти нотки. Что на этот раз?

— Мне кажется, он знает, кто ее убил. Или догадывается.

— Конечно знает. Потому что сделал это сам. Дал ей пару раз вот этим. — Хейверс помахала перчатками. — Что у нас там сказано про орудие убийства? Нечто мягкое? Потрогайте эту кожу. Нечто тяжелое? Представьте, что вас этим бьют. Нечто, чем можно изувечить лицо до неузнаваемости? Посмотрите на боксеров после матчей, вот вам и доказательство.

Линли не спорил с ней. У парня действительно было все необходимое для убийства. Кроме одного.

— А ружье, сержант?

— Что?

— Ружье, из которого убили Джорджину Хи-гинс-Харт. Вы забыли?

— Вы сами говорили, что в университете, возможно, есть клуб стрелков-любителей. Я не сомневаюсь, что Гарет Рэндольф один из членов.

— А зачем он преследовал ее? Ударившись носком о ледяной пол, Хейверс нахмурилась.

— Хейверс, я еще могу представить, зачем он поджидал Елену Уивер на острове Крузо. Он любил ее. Она его отвергла. Заявила, что вся их любовь закончилась жаркими проказами у мамы на кухонном полу. Объявила, что спит с другим мужчиной. Она дразнила Гарета, унижала, сделала из него настоящее посмешище. Здесь у меня возражений нет.

— И?..

— Что с Джорджиной?

— Джордж… — Хейверс колебалась не дольше секунды и решительно продолжила: — Наша старая версия. Снова и снова как бы убивать Елену Уивер, отыскивая похожих на нее девушек.

— В таком случае почему Гарет не пошел к ней в комнату, Хейверс? Почему не убил ее в колледже? Зачем он следовал за ней до самой Мэдингли и дальше? И как он следовал за ней?

— Как…

— Хейверс, он глухой. Хейверс не нашлась что ответить.

Линли продолжал отстаивать свою позицию:

— Это деревня, Хейверс. Там темнота хоть глаз выколи. Даже если Гарет на расстоянии ехал за ней на машине, пока оба благополучно не оказались за пределами города, даже если обогнал ее и стал ждать в поле, он должен был рассчитывать на свой слух, чтобы услышать топот ног, дыхание, да мало ли что, Хейверс, и знать, когда именно ему стрелять. Может, вы еще скажете, что в среду утром он отправился туда до восхода, наивно уповая на звездное сияние в такую непогоду и надеясь разглядеть бегущую девушку, успеть прицелиться, спустить курок и попасть? В таком случае это не запланированное убийство. Это счастливейшее из совпадений.

Хейверс положила одну из перчаток Гарета на ладонь:

— Что будем делать с этим, инспектор?

— Позволим сегодня Сент-Джеймсу заработать бутылку, а может, даже две.

Хейверс открыла дверь и устало улыбнулась:

— Люблю щедрых людей.

Когда Линли и Хейверс через проход с башенками уже выходили на Куинз-лейн, сзади их кто-то окликнул. Они обернулись. По дорожке следом бежала стройная девушка, туман расступался перед ней, как занавес.

Девушка была высокой блондинкой, ее длинные шелковые волосы были скреплены на затылке двумя черепаховыми гребнями. Туман лег на них капельками и сверкал в лучах света, падающего от одного из зданий. Влага крупинками осела на ее ресницах и щеках. Девушка была одета только в штаны и футболку от разных спортивных костюмов, на футболке, как и у Джорджины, стоял герб колледжа. Вид у девушки был продрогший.

— Я была в столовой, — объяснила она, — и видела, что вы подошли к Гарету. Вы из полиции.

— А ты?..

— Розалин Симпсон.

Увидев боксерские перчатки, ее лицо исказилось от ужаса.

— Неужели вы решили, что Гарет имеет отношение к убийству?

Линли промолчал. Хейверс сложила руки на груди.

— Я бы к вам раньше обратилась, — продолжала девушка, — но уезжала в Оксфорд и вернулась во вторник. А потом… Хотя так я вас только запутаю.

Розалин посмотрела в сторону комнаты Гарета Рэндольфа.

— Ты хочешь сообщить нам какую-то информацию? — спросил Линли.

— Сначала я пошла к Гарету. Это он напечатал листовки о том, что Елену убили. Листовка попала мне в руки, когда я приехала из Оксфорда, поэтому я и решила с ним поговорить. Я думала, что он передаст информацию дальше. Кроме того, я не сразу пошла к вам по личным причинам в тот момент…. Да и какая сейчас разница? Вот я здесь. И сейчас все расскажу.

— Что расскажешь?

Розалин, как и сержант Хейверс, сложила руки на груди, но в ее случае это был скорее жест человека мерзнущего, чем поза человека непреклонного.

— В понедельник утром я бежала вдоль реки. Я пробегала мимо острова Крузо около половины седьмого. Мне кажется, я видела убийцу.

Глин Уивер украдкой спустилась по лестнице и остановилась, услышав разговор бывшего мужа с его нынешней женой. Оба сидели в столовой, хотя завтрак кончился уже несколько часов назад, и в голосах слышалось столько подчеркнутой вежливости, что нетрудно было догадаться об их отношениях. Чудесно, подумала Глин, и в душе ее воцарился арктический холод. Она улыбнулась.

— Теренс Кафф хочет произнести панегирик, — говорил Энтони. Голос его был таким бесцветным, словно он зачитывал какой-то нудный перечень. — Я говорил с двумя ее преподавателями. Они тоже подготовили речь, а Адам хочет прочитать ее любимое стихотворение. — Послышалось бряцанье посуды, чашку аккуратно поставили на блюдце. — До завтра нам еще не отдадут из полиции тело, но похоронное бюро доставит гроб. Никто ничего не заметит. К тому же всем известно, что похоронят Елену в Лондоне, поэтому завтра погребения не будет.

— Насчет похорон, Энтони. В Лондоне… — Джастин говорила спокойно.

У Глин по спине побежали мурашки, когда она услышала этот холодный и решительный тон.

— Я не изменю своих планов, — сказал Энтони, — пойми. Я не могу выбирать. Я должен считаться с желанием Глин. Для меня оно закон.

— Я твоя жена.

— И она была ею когда-то. А Елена наша дочь.

— Вы вместе и шести лет не прожили. Шесть несчастных лет, как ты их называл. С тех пор прошло уже пятнадцать. А мы с тобой…

— Какая сейчас разница, сколько лет я прожил с каждой из вас, Джастин?

— Очень большая. Речь идет о верности, об обетах, которые я дала и выполнила, об обещаниях, которые я сдержала. Я была верна тебе, а она спала со всеми, как последняя шлюха, и ты прекрасно об этом знаешь. И тем не менее утверждаешь, что ее желания для тебя закон? А мои, значит, нет?

— Если ты до сих пор не можешь понять, что бывают ситуации, когда прошлое… — начал было Энтони, но на пороге появилась Глин.

Глин молча посмотрела на них. Энтони сидел в плетеном кресле, его небритое лицо осунулось. Джастин стояла возле окон, исполосованных влагой тумана, укрывшего просторный сад. Джастин была одета в черный костюм и серую перламутровую блузку. Рядом на стуле лежал черный кожаный кейс.

— Заканчивай свою мысль, Джастин, — сказала Глин. — Про яблочко и яблоньку. Посмотрим, осмелишься ли ты со своей эксклюзивно-запатентованной честностью сделать логический вывод?

Джастин потянулась к стулу. Она поправила прядь светлых волос, упавшую на глаза. Глин схватила ее за рукав отличного шерстяного костюма и насладилась тем, как Джастин передернуло.

— Ну, может, ты закончишь свою мысль? Глин заставила Елену пойти по этому пути, Энтони. Глин сделала из твоей дочери глухую шлюшку. Елена давала всем, кто ее хотел, как и мамочка.

— Глин, — перебил Энтони.

— Не надо только ее защищать, ладно? Я стояла на лестнице. Я слышала ваш разговор. Мой ребенок умер три дня назад, я пытаюсь понять, почему так случилось, а она уже вцепилась и в меня, и в мою дочь. И во главу угла поставила секс. Как интересно.

— Я не хочу это слушать, — сказала Джастин. Глин еще сильнее сжала руку:

— Что, правда глаза колет? Для тебя секс — оружие, и не только против меня.

Глин почувствовала, как напряглась Джастин. Значит, она попала в самую точку. Значит, надо продолжать бить по тому же месту.

— Если он паинька, ты награждаешь его, если нет, наказываешь. Правильно? Правильно. И долго он будет расплачиваться за то, что отказался взять тебя на похороны?

— На тебя жалко смотреть, — ответила Джастин, — тебе секс мерещится повсюду, как и…

— Елене? — Глин выпустила руку Джастин и посмотрела на Энтони. — Все понятно.

Джастин отряхнула рукав, словно смахивала прикосновение бывшей жены Энтони. Она взяла кейс:

— Я пошла.

Энтони встал, посмотрел на кейс, потом с ног до головы оглядел Джастин, будто только что обратил внимание на то, как она с утра оделась.

— Ты что, собралась…

— Собралась на работу, когда Елену убили меньше трех дней назад? Предаю себя общественному порицанию? Да, Энтони, ты не ошибся.

— Не надо, Джастин, люди…

— Прекрати. Пожалуйста. Я не ты.

Энтони смотрел, как она вышла из столовой, сняла пальто с балясины на лестнице и хлопнула входной дверью. Он смотрел, как его жена идет сквозь туман к серому «пежо». Осторожно наблюдая за ним, Глин спрашивала себя, кинется ли он за ней вслед. Но, судя по всему, Энтони слишком устал, чтобы кого-то переубеждать. Он отвернулся от окна и поплелся в заднюю часть дома.

Глин подошла к столу с остатками завтрака: застывший в тоненьких полосках жира бекон, засохшие и потрескавшиеся, как желтая грязь, желтки. В тостере остался готовый ломтик, Глин задумчиво потянулась за ним. Тост был шершавым и сухим, легко сыпался в руках, оставляя крошки на чистом паркетном полу.

В задней части дома послышался металлический стук отодвигаемых ящиков. Одновременно за дверью завывал сеттер. Глин пошла на кухню и через окно увидела собаку на заднем крыльце: сеттер прижался черным носом к косяку двери и простодушно вилял похожим на перо хвостом. Сеттер отскочил от двери, посмотрел на окна, заметил, что за ним наблюдает Глин. Его хвост запрыгал быстрее, он радостно гавкнул. Глин невозмутимо посмотрела на пса, улыбнулась его растущим надеждам, развернулась и пошла вслед за Энтони.

У входа в его кабинет Глин остановилась. Энтони сгорбился над открытым ящиком шкафа. На полу лежало содержимое двух желто-коричневых папок, около тридцати карандашных набросков. И свернутый в трубочку кусок холста лежал неподалеку.

Энтони медленно листал рисунки, словно хотел их приласкать, потом стал смотреть на них более внимательно. Руки не слушались его. Он дважды ловил ртом воздух. Когда Энтони снял очки и протер стекла рубашкой, Глин поняла, что он плачет. Она вошла в кабинет рассмотреть поближе рисунки на полу и увидела, что везде изображена Елена.

«Наш папочка решил учиться рисовать», — рассказывала Елена.

Она произносила йисоватъ и смеялась при одной только мысли. Они вдвоем часто хихикали над тем, как он с нелепым в его возрасте энтузиазмом мечется между разными хобби. Сначала он бегал на длинные дистанции, потом занялся плаванием, потом помешался на велосипедах, наконец, увлекся парусным спортом. Но больше всего их поразило рисование. «Папотька йешил, што в нем сидит Ван Гог», — говорила Елена. Она изображала отца, который, расставив ноги, с альбомом в одной руке, сощурившись, смотрит вдаль и прикрывает глаза другой рукой. Елена подрисовывала себе усы на верхней губе и сосредоточенно хмурила лоб. «Глинни, падвинься ишо чуть-чуть, — приказывала она матери, — не шевелис. НЕ ШЕВЕЛИС». И вместе они падали со смеху.

Но рисунки оказались очень неплохими, Энтони они удались гораздо лучше, чем натюрморты на стенах в гостиной или эскизы парусников, лачуг и рыбацких деревенек на стенах кабинета. В этих лежащих на полу набросках он уловил неповторимый образ дочери. И ее наклон головы, ее чудесный взгляд, широкую щербатую улыбку, изгиб скулы, линию носа, рта. Всего лишь наброски, сиюминутные впечатления. Но наброски эти были хороши и искренни.

Глин подошла еще ближе, и Энтони поднял голову. Он собрал рисунки с пола и положил их на место. Кусок холста он засунул в самый конец ящика.

— Почему ты не оформишь их и не повесишь где-нибудь? — спросила Глин.

Энтони молча захлопнул ящик и подошел к столу, нервно пощелкал по клавиатуре, включил текстофон и уставился на экран. Выскочила строка меню. Энтони посмотрел на нее, но к клавиатуре не притронулся.

— Не волнуйся. Я знаю, почему ты их прячешь. —Она подошла сзади и на ухо проговорила: — И сколько лет ты так живешь, Энтони? Десять? Двенадцать? Как ты еще с ума не сошел?

Энтони опустил голову. Глядя на его затылок, Глин вдруг вспомнила, какие мягкие у него волосы, и, если их долго не стричь, они вьются, как у ребенка. Энтони начал седеть, в его черную шевелюру постепенно впрядались белые нити.

— Чего она хотела достичь? Ведь Елена была твоей дочерью. Единственным ребенком. На что она, черт возьми, надеялась?

Энтони ответил шепотом. Он будто обращался к тому, кого не было в комнате:

— Она хотела причинить мне боль. По-другому я бы не понял.

— Не понял? Чего?

— Что значит чувствовать опустошение. Потому что я опустошил ее. Трусостью. Эгоизмом. Эгоцентризмом. Но больше всего трусостью. Кафедра тебе нужна только для самоутверждения, говорила она. Ты хочешь красивый дом, чтобы в этом доме красивая жена и дочь были твоими марионетками. Чтобы люди смотрели на тебя, восхищались и завидовали. Чтобы люди говорили, как тебе повезло. Только у тебя этого нет. У тебя ничего нет. У тебя даже меньше, чем ничего. Вокруг тебя одна только ложь. А ты трусишь и закрываешь на это глаза.

Сердце Глин вдруг обхватило обручем, она поняла истинный смысл того, о чем так иносказательно говорит Энтони.

— Ты мог бы этому помешать. Дал бы ей то, чего она хотела. Энтони, ты мог ее остановить.

— Нет, не мог. Мне нужно было думать о Елене. Она наконец приехала в Кембридж, в этот дом, ко мне. Она начала меняться, вести себя свободней в моем присутствии, позволила мне быть ее отцом. Я не мог рисковать и терять ее снова. Не мог. Я думал, что потеряю ее, если…

— Ты уже потерял ее! — закричала Глин, тряхнув его за руку. — Елена больше не войдет в распахнутую дверь. Не скажет «Папочка, я все понимаю, я прощаю тебя, я знаю, что ты старался». Елены больше нет. Она умерла. А ты мог предотвратить ее смерть.

— Будь у Джастин ребенок, она поняла бы, что значит пребывание Елены здесь, почему я так дрожал при одной мысли, что сделаю что-нибудь не так и снова ее потеряю. Однажды я уже потерял ее. Я не выдержал бы этой муки во второй раз. Как Джастин могла ждать от меня такого?

Глин понимала, что Энтони разговаривает не с ней. Это были размышления вслух. Глин вдруг разозлилась на него так, как злилась в худшие годы их супружества, когда на его служебные достижения она отвечала своими собственными, когда она поджидала его по ночам, чтобы он понял, что ей есть чем заняться в его отсутствие, чтобы заметил синяки у нее на шее, груди и бедрах и хоть как-то на это прореагировал.

— Ты опять думал только о себе, — сказала Глин, — ты всегда думал о себе. Далее когда Елена приехала в Кембридж, ты воспринял это как подарок себе. Ты не думал о ее образовании, только бы тебе было приятно.

— Я хотел снова подарить ей жизнь. Я хотел, чтобы мы были вместе.

— Мало ли чего ты хотел. Ты не любил ее, Энтони. Ты любил только себя. Дорожил своей репутацией, добрым именем и своими успехами. Тебе нравилось быть любимым. Но ты сам никогда не любил ее. И теперь, когда Елены больше нет, ты винишь себя в ее смерти, копаешься в своих чувствах и размышляешь над тем, в каком свете это выставляет тебя. Но ты ничего не предпримешь, потому что боишься, как бы чего не вышло.

Энтони посмотрел на Глин. Веки его были красными и распухшими.

— Ты не знаешь, что случилось. Ты ничего не понимаешь.

— Я все прекрасно понимаю. Ты сейчас похоронишь мертвую дочь, залижешь раны и будешь дальше жить. Ты так и остался трусом, каким был пятнадцать лет назад. Ты предал ее тогда среди ночи. Ты предаешь ее сейчас. Потому что так проще всего.

— Я не предавал ее, — осторожно произнес Энтони, — в этот раз, Глин, я твердо стоял на своем. И поэтому она умерла.

— Из-за тебя умерла?

— Да. Из-за меня.

— Сколько я тебя знаю, ты всегда считал, что и солнце всходит и заходит только ради тебя.

— Однажды взошло, — покачал головой Энтони, — сейчас оно только садится.

Глава 21

Линли поставил «бентли» на свободное место у юго-западного угла кембриджского полицейского управления. Он задумчиво смотрел на еле различимые очертания стеклянной вывески у входа в здание и чувствовал пустоту внутри. Хейверс заерзала на сиденье. Она листала блокнот. Линли, не поворачиваясь, понял, что сержант читает показания Розалин Симпсон.

— Это была женщина, — сказала студентка Куинз-Колледжа.

Розалин проводила их по маршруту той своей утренней пробежки. Они шли сквозь сумрачный, плотный, похожий на хлопок туман по Лондрес-лейн, где слабый свет из открытой двери факультета Азии слегка освещал темноту вокруг. Кто-то захлопнул дверь, и воцарилась непроницаемая мгла. Мир ограничился двадцатью квадратными футами, дальше которых ничего не было видно.

—Ты каждое утро отправляешься на пробежку? — спросил Линли, когда они переходили Милл-лейн и огибали металлические заграждения, защищавшие от машин пешеходный мостик, перекинутый через реку около Гранта-плейс.

Справа в тумане утопал Лондрес-Грин, то здесь, то там из мрака, покрывшего всю округу, проступали громоздкие корявые ивы. За Лондрес-Грин, у дальнего конца пруда, на верхнем этаже старого элеватора мигал огонек.

— Почти, — ответила девушка.

— Всегда в одно и то же время?

— По возможности около четверти седьмого. Иногда позже.

— А в понедельник?

— По понедельникам мне сложнее вставать. В этот понедельник из Куинз-Колледжа я вышла примерно в шесть двадцать пять.

— И на острове ты была…

— Не позже половины седьмого.

— Ты уверена? Не позже?

— Я вернулась к себе в полвосьмого, инспектор. Я знаю, что бегаю быстро, это верно, но не настолько быстро. А в понедельник я пробежала добрых десять миль, начиная от острова. Это часть моей программы подготовки.

— Для очередного кросса?

— В этом году я хочу попасть в сборную университета.

На пробежке Розалин ничего необычного не заметила. Из Куинз-Колледжа она вышла затемно, не встретила по дороге ни души, только обогнала рабочего с тележкой на Лондрес-лейн. Все те же утки и лебеди, одни плавали в реке, другие спокойно дремали на берегу. Был густой туман, поэтому любой человек мог спокойно спрятаться в зарослях.

Приблизившись к острову, все трое увидели костер, его слабый едкий и черный дым таял в тумане. Человек в пальто, фуражке и перчатках подбрасывал в костер осенние листья, мусор и ветки, и пламя лизало их голубыми языками. Линли узнал Неда, угрюмого лодочника.

Розалин указала на пешеходный мостик над узкой протокой реки:

— Она перешла здесь. Я услышала, как она обо что-то споткнулась, может быть, просто поскользнулась: было очень мокро, а еще она кашляла. Я решила, что это тоже какая-то бегунья, которая замедлила шаг, чтобы отдышаться. Если честно, встреча меня немножко разозлила, потому что женщина чуть со мной не столкнулась. И… — Розалин смутилась. — В общем, я отношусь к местным, как все университетские. Я еще подумала: что она забыла на моей дорожке?

— Как ты определила, что женщина местная?

Розалин в задумчивости посмотрела на покрытый туманом мостик. Ее ресницы склеились и потемнели от осевшей на них влаги. Волосы на лбу завивались, как у ребенка.

— По одежде, наверное, И по возрасту, хотя, может быть, она из Люси-Кэвендиш-Колледжа[32].

— Что с одеждой?

Розалин показала на свой разрозненный костюм:

— Обычно спортсмены из университета надевают какую-нибудь одежду цвета колледжа или хотя бы футболку с его эмблемой.

— На ней не было спортивного костюма? — резко спросила Хейверс, глядя в свой блокнот.

— Был, теплый, но не из колледжа. То есть я не увидела на нем эмблемы. Хотя постойте, сейчас подумала, что касается цвета, то костюм мог быть цвета Тринити-Колледжа.

— Костюм был черным, — сказал Линли. Розалин тут же улыбнулась, подтверждая его слова.

— Вы разбираетесь в цветах колледжей?

— Нет, просто догадался.

Линли подошел к пешеходному мостику. Кованые железные ворота в южной части острова были приоткрыты. Полицейскую ленту уже убрали, и на остров мог зайти любой, если захотелось посидеть у воды, тайком с кем-то встретиться или, как Саре Гордон, порисовать.

— Женщина тебя видела?

Хейверс и Розалин остались на дорожке.

— Да, конечно.

— Ты уверена?

— Я чуть на нее не налетела. Она не могла меня не заметить.

— На тебе была та же одежда, что и сейчас? Розалин кивнула и засунула руки в карманы куртки, которую надела, отправляясь на остров.

— Только без нее, разумеется, — добавила Розалин, пожав плечами в знак того, что имеет в виду куртку, — при беге разогреваешься. И еще, — лицо Розалин прояснилось, — на ней не было ни пальто, ни пиджака, наверное, поэтому я и подумала, что она бегунья. Хотя… — Розалин осеклась, глядя в туман, — кажется, она несла что-то в руке. Не могу вспомнить. Но она несла что-то… По-моему.

— Как выглядела женщина?

— Выглядела? — Розалин, нахмурившись, глядела на свои кроссовки. — Стройная. Волосы стянуты на затылке.

— Какого цвета?

— О господи. Кажется, светлые. Да, светлые.

— Не заметила чего-то необычного? Черты лица, например? Шрамы на коже? Форма носа? Большой лоб? Острый подбородок?

— Не помню. Мне ужасно жаль. Я не слишком помогла вам, да? Видите ли, уже три дня прошло, я же не знала, что мне придется вспоминать ее внешность. Ведь человек не станет разглядывать каждого встречного. Он же не собирается их всех потом описывать.

Розалин разочарованно вздохнула и серьезным тоном продолжала:

— А может, вы загипнотизируете меня, так иногда свидетелю помогают вспомнить детали преступления…

— Нет, это не понадобится, — ответил Линли и вернулся на тропинку. — Как ты думаешь, она хорошо разглядела твою футболку?

— Да, хорошо.

— А название увидела?

— Название «Куинз-Колледж» ? Да. Не могла не разглядеть.

Розалин посмотрела в сторону своего колледжа, но даже при ясной погоде не увидела бы его отсюда. Она с мрачным видом повернулась к ним снова, но молчала, пока молодой человек, громко отсчитав башмаками десять металлических ступенек, не прошел, сопя, мимо них через мостик.

— Мелинда была права, — тихо произнесла Розалин, — Джорджину убили вместо меня.

В таком возрасте девушка не должна задумываться, что ее жизни грозит опасность, подумал Линли.

— Это еще неизвестно, — сказал он, хотя в глубине души был с ней согласен.

Розалин вытащила из волос один из черепаховых гребней и зажала его в руке.

— Волосы, — сказала она, расстегнула молнию на куртке и ткнула пальцем в эмблему колледжа на груди, — название. Мы с ней одного роста, одного телосложения, цвет волос одинаковый. Мы обе из Куинз. Человек, который преследовал Джорджину вчера утром, думал, что преследует меня. Потому что я видела. Потому что я знала. Потому что я могла рассказать. И я могла, я должна была… И если бы я сразу рассказала, как и должна была сделать, я себя не оправдываю, то Джорджина была бы сейчас жива.

Розалин резко отвернулась и часто заморгала, глядя в туман.

Сложно было подобрать слова, чтобы снять с девушки груз вины.

С тех пор прошел уже час, и, неподвижно глядя на вывеску при входе в управление, Линли глубоко вдохнул и выдохнул. Паркерс-Пис под тюфяком тумана не было видно совсем, словно его и не существовало вовсе. Где-то далеко то и дело мигал огонек, служа маяком для тех, кто мог в дороге заблудиться.

—Значит, беременность Елены тут ни при чем, — сказала Хейверс и, помедлив, спросила: — Что теперь?

— Ждите Сент-Джеймса. Посмотрим, что он решит насчет орудия убийства. И покажите ему боксерские перчатки.

— А вы?

— Я поеду к Уиверам.

—Ладно. — Хейверс все еще не шелохнулась, и Линли чувствовал на себе ее взгляд. — Все проигрывают, правда,инспектор?

— В случаях с убийствами по-другому не бывает.

Подъехав к Уиверам, Линли не увидел ни одной, ни второй машины. Но гараж был закрыт, и, решив, что их убрали от влаги, Линли позвонил в дверь. В задней части дома послышался радостный лай собаки. В ответ на лай через пару мгновений женский голос приказал собаке молчать. Дверь открылась.

Линли приходил сюда уже два раза, поэтому, когда бесшумно открылись массивные дубовые двери, ожидал увидеть Джастин. И он очень удивился, когда вместо Джастин дверь ему открыла высокая, плотная женщина средних лет с тарелкой сэндвичей, от которых попахивало тунцом. Рядом на тарелке лежала внушительная кучка чипсов.

Линли вспомнил свою первую беседу с Уиверами и слова Энтони Уивера насчет бывшей жены. Должно быть, это и есть Глин.

Он достал удостоверение и представился. Глин не спеша изучила удостоверение, а Линли тем временем рассмотрел ее. С Джастин Уивер сходство было только в росте. В остальном Глин была полной ей противоположностью. Линли смотрел на ее тяжелую широкую юбку из твида, морщинистое лицо со вторым подбородком, жесткие волосы, обильно тронутые сединой и стянутые в растрепанный узел, и вспомнил, как Виктор Карптон описывал свою немолодую жену. Линли вдруг стало досадно за свою оценку и неприязнь к женщине, которую не пощадило время.

Внимательно рассмотрев удостоверение, Глин взглянула на Линли и распахнула дверь:

— Входите. Я как раз собиралась пообедать. Хотите что-нибудь? — протянула она тарелку. — Я надеялась в здешних закромах найти что-нибудь посущественней тунца, но Джастин у нас следит за фигурой.

— Она дома? — спросил Линли. — А доктор Уивер?

Глин провела его в столовую и махнула рукой в ответ:

— Никого нет. Неужели вы думаете, что целых два дня Джастин будет торчать дома только потому, что один из членов семьи, видите ли, умер. Что до Энтони, то я не знаю, где он. Ушел совсем недавно.

— Уехал?

— Да.

— В колледж?

— Не имею понятия. Вроде только что разговаривал со мной. А потом, смотрю, уехал. Шатается, наверное, где-то в тумане и пытается решить, что делать дальше. Вы меня понимаете. Моральный долг против одолевающей похоти. Энтони всегда страдает от этого противоречия. Но, как правило, побеждает похоть.

Линли промолчал. Не нужно обладать особым умом, чтобы догадаться, какие чувства спрятались за этими словами Глин. Злоба, ненависть, горечь, зависть. Глин изо всех сил держится за них, чтобы не погрузиться во всепоглощающее горе.

Глин поставила тарелку на плетеный столик. Посуда после завтрака так и не была убрана. На полу вокруг валялись крошки жареного хлеба, и Глин наступала прямо ла них, то ли по рассеянности, то ли по безразличию. Глин поставила тарелки одну на другую, не обращая внимания на прилипшую к ним еду. Вместо того чтобы вынести их на кухню, она просто подвинула посуду на край стола и даже не подняла грязный нож и чайную ложку, которые упали при этом на крахмальную подушку с цветами на одном из кресел.

— Энтони уже все известно, — сказала Глин, — вам, я полагаю, тоже. Вы ведь за этим пришли? Вы ее сегодня арестуете?

Глин присела. Кресло из ивовых прутьев заскрипело под ее тяжестью. Она взяла сэндвич и смачно откусила, пережевывая с наслаждением, источником которого явно была не еда.

— Вы знаете, куда поехала Джастин, миссис Уивер? — спросил Линли.

Глин порылась в кучке чипсов.

— В какой момент вы производите арест? Меня всегда занимал этот вопрос. Вам необходимы свидетели? Орудие убийства? Вам наверняка нужно представить что-то прокурору. В вашем расследовании все должно сходиться.

— Джастин поехала на встречу?

Глин вытерла руки о юбку и начала чистить ногти.

— Говорит, по текстофону звонили в воскресенье вечером. Утром в понедельник на пробежку она пошла без собаки. Она знала точно, как, где, в какое время встретится с Еленой. Плюс ненавидела мою дочь и желала ей смерти. Вам еще что-нибудь нужно? Отпечатки пальцев? Кровь? Волосок, кусочек кожи?

— Джастин поехала к родителям?

— Все любили Елену. Джастин не могла с этим смириться. Тем более с тем, что Елену любил Энтони. Ей претила такая преданность, ведь Энтони очень бережно относился к своим отношениям с дочерью. А Джастин не хотела этого. Если у Энтони с Еленой все в порядке, то у Энтони с Джастин все наоборот. Вот как она думала и с ума сходила от ревности. Но вы наконец-таки пришли за ней, да?

От воодушевления в уголках ее рта показались капельки слюны. Глин напоминала сейчас Линли злорадствующую толпу народа на публичной казни, которую однажды ему довелось наблюдать. Если бы Джастин выпотрошили и четвертовали, эта женщина ни в коем случае не пропустила бы такое зрелище. Линли хотел сказать, что после исполнения самого страшного приговора все равно остается чувство неудовлетворенности. Горе и обида жертвы не искупаются далее самым жестоким наказанием преступника.

Линли посмотрел на беспорядок на столе. Возле груды тарелок, под испачканным в масле ножом лежал конверт с логотипом университетского издательства, на котором твердой мужской рукой было написано имя Джастин, но не указывался адрес.

Глин заметила, куда обращен его взгляд, и сказала:

— Она очень важное должностное лицо. Джастин невозможно представить слоняющейся по дому.

Линли кивнул и направился к выходу.

— Вы арестуете ее?

— Мне нужно задать ей вопрос, — ответил Линли.

— Ясно. Один вопрос. Чудесно. Что ж. Вы арестуете ее, если я представлю вам вещественное доказательство? Если я докажу вам ее вину?

Глин ожидала реакции на свои вопросы. Она довольно улыбнулась, когда Линли в нерешительности остановился и обернулся.

— Да, — протянула она, — о да, господин полицейский. .

Глин поднялась из-за стола и вышла. В задней части дома, куда она ушла, тут же раздался лай ирландского сеттера. Глин прикрикнула на собаку: «А ну, заткнись!» Но пес не унимался.

— Вот.

Глин вернулась, неся под мышкой две желто-коричневые папки и свернутый кусок холста.

— Это все лежит у Энтони в кабинете в дальнем углу ящика. С час назад он достал их и начал хныкать, а потом уехал. Смотрите сами. Я даже знаю, что вы скажете мне через пару минут.

Сначала Глин дала Линли папки. Он быстро просмотрел обе. В папках были наброски для портрета убитой девушки, выполненные одной и той же рукой. Наброски были прекрасные, и Линли просмотрел их с удовольствием. Но ни один из них не мог служить мотивом убийства, и он уже собирался сказать об этом Глин, когда она ткнула его холстом:

— А теперь взгляните на это.

Присев на корточки, Линли на полу развернул довольно большое полотно, которое сначала сложили пополам и скатали в рулон, чтобы засунуть в ящик. Холст был залит краской и разорван крест-накрест, третья линия разрыва, поменьше, шла от центра. С помощью мастихина холст был наобум замазан красной и белой краской, и от художественного замысла не осталось и следа. Там, где не прошелся мастихин, проглядывал масляный слой основной картины. Линли встал и посмотрел на полотно сверху, чувствуя, как в голове кристаллизуется окончательный вывод.

— А вот это, — сказала Глин, — было внутри холста, когда я только его развернула.

Линли на ладонь шлепнулась маленькая медная пластинка, длиной два дюйма и шириной чуть меньше дюйма. Линли поднес ее к свету, догадавшись уже, что там прочтет. На пластинке было тонко выгравировано «ЕЛЕНА». Линли посмотрел на Глин и увидел, какое сладчайшее удовольствие испытывает она в этот момент. Что ему еще сказать, когда мотив убийства налицо? Но Линли спросил:

— Ходила ли Джастин на пробежку во время вашего пребывания в Кембридже?

Глин явно не ожидала такой реакции, но все же ответила на вопрос, подозрительно прищурившись:

— Ходила.

— В спортивном костюме?

— Ну не в бальном же платье.

— Какого цвета был ее костюм, миссис Уивер?

— Какого цвета? — повторила Глин чуть ли не в бешенстве от того, что инспектор не сделал выводов относительно порванного холста и ничего не понял.

— Да, какого цвета?

— Черного.

— Джастин ненавидела мою дочь, неужели вам этого мало? — спросила Глин, провожая его к двери из маленькой столовой, где запахи несвежих яиц, тунца, масла и жирных чипсов наперебой лезли в нос. — Что вам еще нужно? Какие еще доказательства?

Глин положила ему руку на плечо, развернула к себе и подошла так близко, что Линли чувствовал на своем лице ее дыхание и слышал масляный запах рыбы при каждом ее выдохе.

— Он рисовал Елену, а не свою жену. Он писал Елену, а не свою жену. Вы только представьте себе. Представьте, как ненавистна вам каждая минута этих сеансов, проходящих у вас на глазах. Прямо здесь, в столовой. Здесь хороший свет, наверное. Энтони нужен был хороший свет.

Линли повернул машину к Булстрод-Гарденз, где мокро-серый туман одерживал победу над светом и только у самых фонарей становился золотым. Линли въехал на полукруглую дорожку, усыпанную ковром листьев, которые ветер сбросил с тонких березок. Сидя в машине, Линли задумчиво смотрел на дом, оценивал улику, которую взял с собой, размышлял о рисунках Елены, об их связи с порванным холстом, о текстофоне и пытался расположить события во времени. Вопрос времени сейчас главный, он определяет дальнейший ход расследования.

Сначала она уничтожила изображение падчерицы, но, не получив истинного и настоящего удовольствия, решила подобраться к самой Елене, утверждает Глин. Она остервенело била Елену по лицу, как кромсала и резала холст, озверев от желания убить.

Больная фантазия, подумал Линли. Но часть ее близка к реальности. Линли сунул полотно под мышку и пошел к входной двери.

Ему открыл Гарри Роджер, следом неслись Кристиан и Пердита.

— Ты к Пен? — только и спросил Гарри у Линли и повернулся к сыну: — Сбегай за мамой, Крис.

С воплем «мама!» мальчик стремглав помчался на второй этаж, по дороге молотя разбитой головой лошади-скакалки по балясинам и визжа: «Ии-гого, Ии-гол.'» Роджер проводил Линли в гостиную. Он посадил дочь на колени и молча смотрел на холст под мышкой у Линли. Пердита прижалась к груди отца.

Кристиан с грохотом бежал по верхнему коридору. Его лошадь скребла по стене. «Мама!» Маленькие кулачки забарабанили в дверь.

— Ты принес ей работу? — вежливо спросил Роджер с непроницаемым выражением лица.

— Я хочу, чтобы она взглянула на это, Гарри. Мне нужен совет эксперта.

Роджер мельком улыбнулся, как человек, который принял информацию к сведению, хоть она ему и не нравится.

— Извини, пожалуйста, — сказал он, вышел на кухню и закрыл за собой дверь.

Через секунду в гостиной появился Кристиан, ведя за собой маму и тетю. Где-то по дороге он нашел игрушечную портупею и неумело пытался пристегнуть ее к поясу, у коленок болталась кобура с пистолетом.

— Дядя, я тебя убью, — сказал Кристиан Линли и запутался в ногах у леди Хелен, пытаясь вытащить пистолет из кобуры. — Я его убью, тетя Лин.

— Нельзя говорить такое полицейскому, Крис.

Леди Хелен опустилась на колени перед малышом и со словами «не вертись» застегнула портупею у него на поясе.

Кристиан захихикал и крикнул:

— Ии-бабаах, я тебя убил, дядька!

Потом кинулся к дивану и начал лупить пистолетом по подушкам.

— Не знаю, на что он еще способен, но разбойник из него получится отменный, — заметил Линли.

Пенелопа беспомощно взмахнула руками:

— Ему давно пора в постель. Он превращается в чертенка, когда хочет спать.

— Что же творится, когда он полон сил?

— Ии-пах-пах, — завопил Кристиан.

Он лег на пол и пополз к коридору, прицеливаясь в невидимых врагов и имитируя звуки пальбы.

Пенелопа посмотрела на сына и покачала головой:

— Придется поить его успокоительным до совершеннолетия, только кто тогда будет так меня смешить?

Пока Кристиан штурмом брал лестницу, Пенелопа кивнула на холст:

— Что ты принес?

Линли развернул полотно на спинке дивана, чтобы Пен издалека посмотрела на холст, и спросил:

— Ты можешь с этим что-нибудь сделать?

— Сделать?

— Это не отреставрируешь, Томми, — с сомнением произнесла леди Хелен.

Пенелопа перевела взгляд на Линли:

— Господи. Ты шутишь?

— Почему?

— Томми, это же лохмотья.

— Мне не нужна реставрация. Мне нужно только установить, что под верхним слоем краски.

— Почему ты решил, что под ним что-то есть?

— Посмотри поближе. Должно быть. Видишь? Кроме того, это единственное объяснение.

Пенелопа не стала расспрашивать. Она подошла к дивану, присмотрелась, прикоснулась к полотну.

— Потребуется несколько недель, чтобы все это счистить. Неизвестно, с какими трудностями столкнешься. Верхний слой очень толстый и однородный по всему холсту. Нельзя просто так взять растворитель и помыть картину, как окно.

— Черт, — пробормотал Линли.

— Ии-гогогооо! — заорал Кристиан из воображаемой засады на лестнице.

— Хотя… — Пенелопа прижала в задумчивости палец к губе. — Давай-ка отнесем его на кухню и рассмотрим при хорошем освещении.

Ее муж стоял возле плиты и просматривал почту. Дочь прислонилась к нему, обняв его одной рукой за ногу и прижавшись к ней яблоневой щечкой. Девочка сонно сказала:

— Мамочка.

Роджер прервал внимательное чтение одного из писем и посмотрел на них. Он заметил холст в руках у Пен. Держался он неприветливо.

— Уберите, пожалуйста, все со стола, — сказала Пен и с холстом в руках ждала, пока Линли и Хейверс не уберут миски, тарелки, детские книги и столовое серебро. Затем она развернула полотно и задумалась.

— Пен, — окликнул ее муж.

— Сейчас, сейчас, — отозвалась она.

Пен подошла к комоду и вернулась к столу с лупой, по пути ласково потрепав дочку по волосам.

— Где малышка? — спросил Роджер. Пенелопа наклонилась над столом и тщательно изучила каждое пятно краски, а потом разрывы.

— Ультрафиолет, — произнесла она, — может, инфракрасный свет. — Пен посмотрела на Линли. — Тебе нужна именно картина? Или сгодится фотография?

— Фотография?

— Пен, я спросил…

— У нас три варианта. Рентген покажет полотно полностью, то есть все, что на нем вообще рисовали, не важно, во сколько слоев. Ультрафиолет покажет, что рисовали на лаке, если, к примеру, картину писали поверх предыдущей. Фотография при помощи инфракрасного луча покажет, что представлял собой первоначальный эскиз картины. И любую правку подписи. Если только она есть. Что выбираешь?

Линли посмотрел на разорванное полотно и подумал.

— Давай рентген, — задумчиво сказал он, ~ а если не поможет, мы сумеем воспользоваться другим способом?

— Конечно. Я просто…

— Пенелопа.

Лицо Гарри Роджера покрылось пятнами, но тон был подчеркнуто любезен.

— Тебе не кажется, что близнецам пора спать? Кристиан беснуется вот уже двадцать минут, а Пердита засыпает на ходу.

Пенелопа посмотрела на настенные часы над плитой, покусала губу и посмотрела на сестру. Леди Хелен еле заметно улыбнулась, то ли соглашаясь с Роджером, то ли поощряя Пенелопу ему ответить.

— Ты прав, — со вздохом ответила Пенелопа, — им действительно пора спать.

— Отлично. В таком случае…

— И если ты присмотришь за ними, милый, мы все втроем сможем поехать в музей и посмотреть, что у нас получится с этим полотном. Малышку я покормила. Она уже спит. Близнецы тоже не займут у тебя много времени, если ты почитаешь им «Строгие стишки»[33]. Кристиану очень понравился стишок про Матильду. Хелен пять раз его читала вчера, пока Кристиан не заснул.

Пенелопа начала скатывать холст.

— Я сейчас переоденусь, — сказала она Линли. Как только Пенелопа вышла из кухни, Роджер взял дочь на руки. Он смотрел на дверь, ожидая, что жена вернется. Но Пен не возвращалась, а из гостиной донеслось: «Папочка сейчас положит тебя спать, солнышко». Роджер повернулся к Линли и услышал, как Кристиан топает по лестнице и несется в гостиную.

— Она еще не совсем здорова, — сказал Роджер, — ты прекрасно знаешь, что ей лучше не выходить из дому. Ты несешь за нее ответственность, и ты тоже, Хелен, если вдруг что-нибудь случится.

— Мы всего лишь съездим в музей, — ответила леди Хелен самым благоразумным тоном на свете. — Что с ней может случиться, господи ты, боже мой?!

— Папочка! — Кристиан влетел на кухню и с восторгом врезался в лапины колени. — Почитай мне Тильду! Быстрее!

— Я предупреждаю тебя, Хелен, — сказал Роджер, тыча пальцем в сторону Линли. — Я вас обоих предупреждаю.

— Пап! Почитай!

— Вперед, Гарри, — невозмутимо ответила Хелен. — Пижамы у них под подушками. А книга…

— Я знаю, где лежит эта чертова книга, — огрызнулся Роджер и увел детей из кухни.

— О боже, — пробормотала леди Хелен. — Боюсь, это плохо кончится.

— Нет, Хелен, — ответил Лиили. — Гарри человек образованный. Сумеет, думаю, извлечь смысл из прочитанного.

— Из «Строгих стишков»?

— Нет. Из того, что пишут на стенах.

— Через час нам удалось прийти к согласию. Скорее всего, это стекло. Когда я уходил, Плезанс все еще развивал свою теорию, заключающуюся в том, что это бутылка из-под шампанского или вина, скорее всего полная, но он только что из аспирантуры, поэтому любит разглагольствовать. Не удивительно, что начальник экспертизы — как его, Дрейк, кажется, — лезет от него на стенку.

Судебный эксперт Саймон Сент— Джеймс подсел к Барбаре Хейверс, ожидавшей его за пустым столом в полицейском управлении Кембриджа. Последние два часа он безвылазно провел в местной полицейской лаборатории, слушая споры подчиненных Шихана в отделе экспертизы и проверяя не только рентгеновские снимки Елены Уивер, но и само тело, сравнивая собственные заключения с выводами своего младшего коллеги из Кембриджа. Барбара всегда отпрашивалась с этих мероприятий. За небольшой срок, который полицейская школа, в которой она училась, отвела на знакомство со вскрытиями, Хейверс навсегда удовлетворила свой и без того ничтожный интерес к судебной медицине. «Обратите внимание, господа полицейские, — певуче тянул патологоанатом, стоя у накрытого стола, где лежало тело — наглядное пособие для предстоящего урока, — что след лигатуры, которой наш убийца душил эту женщину, прослеживается хорошо, хотя преступник наивно полагал, что нить не оставит и следа. Рассмотрим внимательней». Практиканты послушно приближались к столу, как болванчики, а точнее, как автоматы. Однажды сразу трое упали в обморок, когда патологоанатом с кроткой кровожадной улыбочкой откинул простыню и представил студентам жирные останки тела, которое накачали парафином и подожгли. Барбара хоть и удержалась на ногах, но с большим трудом. С тех пор она никогда не стремилась прибежать на вскрытие и, растолкав всех, стать поближе. Дайте мне факты, думала она про себя, глядя, как тело увозят с место преступления. Я не желаю видеть, откуда вы их достаете.

— Будете чай? — спросила Хейверс у Сент-Джеймса, когда тот присел за стол и устроился поудобней. — Он свежий. — Хейверс посмотрела на часы. — Ну, ладно. Почти свежий. Но в нем столько кофеина, что он вмиг вставит вам по спичке в каждый глаз, если вы устали.

Сент-Джеймс согласился и бросил в чашку три ложки сахара с горкой. Прихлебнув, он насыпал четвертую со словами:

— Только Фальстаф, как истинный знаток вина, встал бы сейчас на мою сторону, Барбара.

— Ваше здоровье. — Барбара подняла свою чашку и наблюдала, как он пьет.

Сент-Джеймс неплохо выглядит, подумала Хейверс. Он все такой же худой, то же лицо в резких морщинах, но непослушные темные волосы приятно поблескивают, и руки так спокойно лежат на столе. Этот человек в ладу с самим собой, и Хейверс стало интересно, сколько времени ушло у Сент-Джеймса на то, чтобы достичь душевного равновесия. Это был старый и самый лучший друг Линли, независимый эксперт из Лондона.

— Если это не бутылка из-под вина, а на месте преступления таковая имелась, если это не бутылка из-под шампанского,тогда чем же ей нанесли удар? — спросила Хейверс. — И почему местные так грызутся по этому поводу?

— Мне кажется, что ребята просто встали в позу, — ответил Сент-Джеймс. — Главе отдела экспертизы скоро пятьдесят. Он проработал здесь двадцать пять лет. Появляется Плезанс, которому двадцать шесть и который наводит здесь свои порядки. Поэтому в итоге мы получаем…

— Конкурирующих самцов, — заключила Барбара. — Почему бы им не выйти на задний двор и не решить спор по-мужски, установив, кто дальше писает.

— Хорошая мысль, — улыбнулся Сент-Джеймс.

— Ха! Миром должны править женщины, — сказала Хейверс, подливая себе еще чаю. — Так почему вам не нравится версия с бутылкой из-под шампанского?

— Форма другая. Нам нужен предмет пошире, у которого днище плавно переходит в стенки. Вот так. — И он ковшиком сложил ладони.

537

— А вот такие боксерские перчатки подойдут?

— Подойдут. Но они слишком легкие, чтобы одним ударом разбить лицевую кость. Это вряд ли получится даже с тяжелыми перчатками, тем более что, судя по вашим словам, парнишка не такой уж и силач.

— Что же тогда? — спросила Барбара. — Может, ваза?

— Маловероятно. Орудие убийства можно обхватить одной рукой. Оно достаточно тяжелое, чтобы при минимальных усилиях получить максимальный результат. Ее ударили всего три раза.

— Захват рукой. Это похоже на горлышко бутылки.

— Вот поэтому Плезанс настаивает на версии о полной бутылке шампанского, несмотря на то, что это идет вразрез с очевидными фактами. Конечно, может, это и бутылка, но только очень странной формы.

Сент-Джеймс достал бумажную салфетку и схематично набросал предмет.

— Вам нужен предмет с плоским дном, пузатыми боками и прочным горлышком для захвата рукой.

Сент-Джеймс показал Барбаре рисунок. Она внимательно его изучила.

— Похоже на корабельный графин[34], — сказала Хейверс, покусав в задумчивости губу. — Неужели кто-то огрел Елену своим семейным «Уотерфордом»[35]?

— Материал тяжелый, как хрусталь, но не с резной, а с гладкой поверхностью. Это что-то литое, непохожее на сосуд.

— Что же это тогда?

Сент-Джеймс посмотрел на собственный рисунок, лежавший на середине стола:

— Не имею представления.

— Это не металлический предмет?

— Сомневаюсь. Гладкое тяжелое стекло скорее не оставит следов, чем металл.

— А может, местные ребята просто просмотрели эти следы.

— Нет, не просмотрели.

— Черт-те что! — вздохнула она. Сент-Джеймс не стал с ней спорить. Он переменил позу и спросил:

— Вы с Томми продолжаете искать связь между двумя убийствами? Странное предположение, особенно если способы такие разные. Если убийца один, почему он обеих не пристрелил из ружья?

Хейверс поковыряла ложечкой студенистую верхушку вишневого пирожного, которое взяла к чаю.

— Мы считаем, что орудия убийства определялись мотивами. В первом случае мотив личный, поэтому к жертве приблизились непосредственно.

— Ближний бой? Избиение и удушение?

— Да. Можно сказать и так. Второе убийство было необходимо, просто чтобы убрать потенциального свидетеля, который мог заметить убийцу на острове Крузо в час, когда была задушена Елена Уивер. Ружье для таких целей сгодится. Конечно, убийца не знал, что убил не ту девушку.

— Ну, дела.

— Да.

Хейверс проткнула вишенку. Вишенка смахивала на большой сгусток крови. Хейверс содрогнулась, бросила ягодку на тарелку и присмотрелась к следующей.

— По крайней мере, у нас уже есть подозреваемая. И сейчас инспектор ушел…

Хейверс замолчала и прищурилась, потому что дверь распахнулась и появился Линли, перекинув пальто через плечо, его кашемировый шарф порхал вокруг шеи, подобно двум пунцовым крыльям. В руках Линли держал большую желто-коричневую папку. Сразу за ним шли леди Хелен Клайд и еще одна женщина, по всей видимости, ее сестра.

— Сент-Джеймс, — сказал Линли вместо приветствия, — я опять у тебя в долгу. Спасибо, что приехал. Вы знакомы с Пен?

Линли бросил пальто на спинку стула, а Сент-Джеймс тем временем поздоровался с Пенелопой и поцеловал в щеку леди Хелен. И пока Линли знакомил Барбару с сестрой леди Хелен, Сент-Джеймс принес еще пару стульев.

Барбара ошеломленно смотрела на Линли. Он отправился к Уиверам с вопросами. После этого предполагался арест. Но ареста, как видно, не случилось. Линли переключился на что-то другое.

— Вы не арестовали ее? — спросила Барабара.

— Нет. Взгляните сюда.

Рассказав о холсте и набросках, которые показала ему Глин Уивер, Линли вытащил из папки толстую пачку фотографий.

— Холсту был нанесен двойной ущерб. Его замазали толстым слоем краски и порезали кухонным ножом. Бывшая жена Уивера утверждает, что на картине изображена была Елена и что портрет ее уничтожила Джастин.

— Насколько я понимаю, она неправа? — спросила Хейверс, посмотрев фотографии.

На фотографиях были запечатлены отдельные фрагменты холста, кое-где изображение накладывалось на предыдущее и получалось двойным. Все это были наброски одного и того же лица, сначала девчоночьего, потом девического.

— Что это? — спросила Хейверс, отдавая фотографии Сент-Джеймсу после изучения.

— Фотографии, полученные при помощи инфракрасного луча, и рентгеновские снимки, — ответил Линли. — Пен все объяснит. Мы их сделали в музее.

— Снимки показывают, что было на холсте перед тем, как его залили краской, — сказала Пенелопа. — По крайней мере пять этюдов головы, один из которых в два раза больше остальных.

— Странная манера рисовать, вы так не считаете?

— Если все фотографии сложить, то ничего странного, — ответила Пен, — вот. Сейчас покажу.

Линли переставил со стола стальной чайник с заваркой, чашки, тарелки и ложки на соседний столик.

— Холст очень большой, пришлось снимать по частям, — объяснил он Барбаре.

— Если соединить все части, — продолжала Пен, — вот что у нас получится.

Пен разложила снимки в незаконченный прямоугольник, у которого в правом углу не хватало одного кусочка. Получились четыре этюда головы подрастающей девочки — совсем маленькой, потом двухлетней, школьного возраста, подростка, расположенных полукругом, — и над ними пятый этюд головы молодой девушки.

— Если это не Елена Уивер, — спросила Барбара,—тогда кто…

— Это Елена, — ответил Линли, — ее мать готова была в этом поклясться. Но относительно остального хода событий Глин Уивер ошиблась. Она увидела наброски и холст, спрятанный в кабинете Уивера, и сделала свои выводы, считая мужа дилетантом в живописи. Но эта картина написана профессионально.

Линли достал из конверта еще один снимок. Барбара взяла его, положила на пустое место в нижний правый угол прямоугольника и прочла подпись художника. Подпись оказалась похожей на саму художницу. Простое слово «Гордон» было выведено черным.

— Круг замкнулся, — сказал Линли.

— Слишком много совпадений, чтобы считать их простыми совпадениями, — ответила Хейверс.

— Если связать улику с орудием убийства, дело можно считать закрытым.

Линли посмотрел на Сент-Джеймса, пока леди Хелен аккуратно складывала снимки и убирала их обратно в папку.

— Что-нибудь решил?

— Это стекло, — ответил тот.

— Бутылка вина?

— Нет. Форма не та.

Барбара подошла к столу, куда Линли переставил всю посуду, и, порывшись, нашла рисунок Сент-Джеймса. Рисунок лежал под чайником, Барбара вытащила его и кинула Линли. Рисунок упал. Леди Хелен подобрала его, изучила и, пожав плечами, отдала Линли.

— Что это? — спросил он. — Похоже на графин.

— Я тоже так подумала, — сказала Барбара, — Саймон отрицает.

— Почему?

— Он должен быть литым и очень тяжелым, чтобы одним ударом раздробить кость.

— Черт, черт, — воскликнул Линли и бросил рисунок на стол.

Пенелопа нагнулась и подвинула к себе рисунок.

— Томми, — задумчиво сказала она, — я не уверена до конца, но эта штука ужасно похожа на курант.

— Курант[36] ? — переспросил Линли. — Это еще что за хрень?

— Это инструмент, — сказала Пен, — им пользуются художники, сами растирающие для себя краски.

Глава 22

Сара Гордон лежала на спине, уставившись в потолок своей спальни. Она рассматривала рисунок штукатурки, различая очертания кошки, изнуренное лицо старухи, злобную ухмылку демона в еле заметных изгибах и углублениях. Сара решила не делать здесь ремонт, и убранство осталось простым, как в монашеской келье, что, как ей казалось, будило ее фантазию и помогало творить.

Теперь это будило лишь память. Удар, хруст, треск кости. Неожиданно горячая кровь, брызнувшая с лица девушки на ее собственное. И сама девушка. Елена.

Сара перевернулась на бок и, свернувшись калачиком, поплотней укуталась в шерстяное одеяло. Какой невыносимый холод. Целый день внизу горит камин, и тепло от него разносится по всему дому, но ей все равно холодно. Холод, как неистребимая зараза, сочится сквозь стены, пол и постель. С каждой минутой он победоносно шествует по телу, и Сара содрогается от новой волны озноба.

Обычная горячка. Плохая погода. Сырость, туман, ледяной ветер сделали свое дело.

Сырость, туман, ветер: Сара пыталась загипнотизировать себя спасительными словами и устремиться мыслями в это желанное узкое русло, но усыпить часть мозга, где господствовала Елена Уивер, Саре не удавалось.

Дважды в неделю в течение двух месяцев Елена после полудня приезжала в Гранчестер на стареньком велосипеде, скрутив на затылке свои длинные волосы, чтобы не падали на лицо, и набив карманы контрабандным лакомством, которое как бы случайно падало в пасть Флэйму, если Сара вдруг отворачивалась. Она называла его «пес-растрепыш», ласково трепала висящие большие уши, склонившись к нему лицом и дозволяя вылизывать себе нос. «А што у мня есь для аствопыша?» — и смеялась, когда пес обнюхивал карманы, весело виляя хвостом и становясь ей передними лапами на джинсы. Так они здоровались на дорожке к дому, Флэйм бросался навстречу, приветствуя ее восторженным лаем, который, по словам Елены, колыхал воздух.

Она входила в дом, сбрасывала пальто, распускала волосы, встряхивала их, приветливо улыбалась и смущалась, если Сара видела ее открытое проявление нежности к собаке. Ей казалось, что в таком возрасте неприлично обожать животных, особенно тех, которым она не хозяйка.

— Готова? — спрашивала она, и вопрос обычно звучал как «атова?».

Когда Тони начал приводить ее в студию на первые сеансы рисунка живой натуры, она стеснялась. Но только сначала эта юная женщина не забывала о собственном физическом недостатке и о том, что он может доставить окружающим дискомфорт. Она сразу расслабилась, увидев, как легко другому в ее присутствии, по крайней мере Саре, начала болтать и смеяться, раскрываться навстречу людям и окружающей обстановке, словно все это знакомо ей с пеленок.

Приезжая на очередной сеанс, ровно в полтретьего она забиралась на высокий табурет в мастерской Сары. Ее взгляд порхал по комнате в поисках новых или еще не законченных работ. Она болтала без умолку. Как похожи они в этом с отцом.

— Ты никогда не была замужем, Сара?

Тони тоже любил говорить на эти темы, только вопрос девушки прозвучал «Ты никода не быа замшем, Саа?», и Саре потребовалось время, чтобы восстановить старательно выговариваемые, но искаженные звуки и расшифровать их значение.

— Нет. Никогда.

— Почему?

Сара внимательно посмотрела на рабочий холст, сравнив его с непоседливой натурой, ерзающей на табурете, интересно, уловит ли она, сумеет ли запечатлеть эту энергию, которой фонтанирует Елена. Даже во время отдыха, склонив голову набок и откинув волосы так, что цвет их отливал оттенком спелой пшеницы на солнце, даже в эти минуты она была живой и неуемной. Беспрестанно задавала вопросы, хотела познать, мечтала постигнуть.

— Наверное, думала, что мужчина мне помешает, — ответила Сара, — я хотела быть художником. Все остальное казалось второстепенным.

— Мой папа тоже хочет быть художником.

— Это точно, хочет.

— Как ты думаешь, у него получится?

— Да.

— А тебе он нравится?

И Елена в упор посмотрела на Сару. Она должна смотреть в упор, чтобы читать по губам, сказала себе Сара. Но все равно ответ ее получился резким:

—Конечно. Мне нравятся все мои студенты. Всегда нравились. Ты дергаешься, Елена. Наклони голову, как надо.

Пальцем ноги Елена потянулась к Флэйму и почесала его возле уха, пес лежал рядом на полу в ожидании лакомства, надеясь, что оно упадет у нее из кармана. Сара затаила дыхание, надеясь, что расспросы о Тони кончились. Так оно и случилось в очередной раз. Елена знала границы, которые не стоит переходить, и с таким же успехом переступала остальные.

— Извини, Сара, — улыбнувшись, ответила Елена и приняла исходное положение, в то время как Сара, избегая пристального взгляда девушки, подошла к стереосистеме и включила ее.

— Папа удивится, кода увидит это. Кода я ее увижу?

— Как только я закончу. Елена, не двигайся. Черт, свет уходит.

В конце сеанса мольберт накрывали простыней, и они вдвоем под музыку пили чай в мастерской. Песочное печенье — Флэйм сидел на страже, ждал, когда Елена даст ему кусочек, и слизывал сахаринки с ее ладони, — пирожные и пирожки Сара готовила по рецептам, о которых не вспоминала годами. Они болтали и запивали сладости чаем, играла музыка, и Сара пальцами отстукивала ритм по колену.

— Какая она? — как-то раз небрежно спросила Елена.

— Кто?

Елена кивнула на колонку:

— Она. Ты знаешь, о чем я. Она.

— Музыка?

— Какая она?

Под серьезным взглядом Елены Сара опустила глаза, пытаясь проникнуть в тайну электрической арфы Волленвейдера и синтезатора Муга[37]. Словно бросая ей вызов, мелодия падала и взмывала вновь, и каждая нота была кристально чистой. Сара долго размышляла, как ответить на вопрос, и в конце концов Елена сказала:

— Прости. Я подумала, что…

Сара вскинула голову и увидела растрепанное лицо Елены, которая, видимо, испугалась, что поставила человека в тупик своим вопросом и еще напомнила о своем физическом дефекте.

— Нет-нет, — ответила Сара, — ты меня неправильно поняла. Я размышляла, как… А, вот. Идем со мной.

Сара подвела Елену к колонке, включила громкость на полную мощность. Руку Елены Сара приложила к колонке. Елена улыбнулась.

— Ударные, — сказала Сара. — Барабаны. Контрабас. Низкие ноты. Ты ведь чувствуешь их, правда?

Девушка кивнула, улыбаясь своей щербатой улыбкой, и Сара оглядела комнату, раздумывая, что еще ей поможет. Помощниками стали сухие тонкие кисти из верблюжьего волоса, острый прохладный металл чистого мастихина, гладкое холодное стекло бутылки со скипидаром.

— Вот. Отлично. Вот как это звучит.

Каждый виток мелодии, каждый поворот, каждую смену ритма Сара повторяла на внутренней поверхности руки Елены, где кожа нежная и лучше чувствует прикосновение.

— Электрическая арфа.

И Сара мастихином отстукивала легкий рисунок нот по коже.

— А это флейта.

И по руке, извиваясь, отплясывала кисточка.

— И вот это. Фон, Елена. Синтезатор. Это не просто инструмент. Это музыкальная машина. Звучит только одна нота, пока играют все остальные инструменты.

И Сара нежно прокатила бутылкой по Елениной руке.

— И все это вместе? — спросила Елена.

— Да. Все вместе.

Сара дала девушке мастихин, а сама взяла кисточку и бутылку. Под звуки музыки они вместе повторяли мелодию. А пока они играли, на верхней полке лежал курант, которым впоследствии Сара уничтожит девушку.

И вот теперь она лежит в постели в сумерках ноябрьского дня и, вцепившись в одеяло, пытается унять дрожь. По-другому было нельзя. Нельзя было по-другому сказать ему правду.

Придется жить с этим ужасом до конца своих дней. Ведь ей нравилась девушка.

Вот уже восемь месяцев у Сары депрессия, и ничто ее не трогает. Вот и сейчас, услышав шорох подъезжающей машины, лай Флэйма и звук шагов, она ничего не почувствовала.

— Хорошо, допустим, курант каким-то образом может сойти за орудие убийства, — сказала Хейверс, глядя вслед полицейской машине, которая увозила домой леди Хелен и ее сестру, — но мы-то знаем, что Елену убили около половины седьмого, инспектор. По крайней мере, если верить словам Розалин Симпсон, то к половине седьмого она была мертва, не знаю, как вам, но мне кажется, верить ей можно. И далее если Розалин ошибается относительно времени, за которое она добежала до острова, то знает точно, что вернулась домой в половине восьмого. А если и ошибается, значит, убийство было совершено не позже, а раньше. И если Сара Гордон — не забывайте, что ее показания подтверждают соседи, — не выходила из дому раньше семи утра… — Хейверс повернулась на сиденье и посмотрела на Линли, — объясните мне, каким образом она побывала одновременно в двух местах: у себя дома в Гранчестере за завтраком и на прогулке по острову Крузо? Линли выехал с автостоянки и присоединился к разноцветному потоку машин на Парксайд.

— Вы хотите сказать, что, если утром соседи видели, как Сара уезжала в семь, значит, уезжала она в первый раз? — спросил он. — Сара хотела, чтобы именно так мы все и подумали. Но, судя по ее рассказу, в понедельник утром она встала в начале шестого. Сара не могла соврать, потому что те же соседи, которые видели ее отъезд из дому в семь, могли заметить и свет в ее окнах рано утром, поэтому Сара сказала нам правду. Таким образом, мы можем предположить, что у нее было достаточно времени и в Кембридж она в то утро отправилась дважды.

— Зачем еще раз ездить в Кембридж? Если Сара хотела «обнаружить» тело после того, как Розалин увидела ее, почему было не пойти в полицию прямо с острова?

— Она не могла, — ответил Линли. — Ей нужно было переодеться.

Хейверс беспомощно уставилась на него:

— Прекрасно. Что ж. В таком случае я настоящая балда. Объясните мне, при чем здесь одежда?

— Кровь, — ответил Сент-Джеймс.

Линли кивнул своему другу в зеркало заднего вида и сказал Хейверс:

— Не могла же она ворваться в полицейский участок и заявить, что нашла тело, когда весь ее костюм залит кровью жертвы?

— А зачем она тогда вообще пошла в полицию?

— Чтобы объяснить свое пребывание на месте преступления, когда о смерти Елены Уивер станет известно, и в случае, если Розалин Симпсон вспомнит, кого встретила, и все расскажет полицейским. Вы сами сейчас сказали, что Саре нужно было «об наружить» тело. И даже если Розалин в точности опишет полиции утреннюю встречу, даже если это описание приведет полицию к ней, Саре Гордон, кому придет в голову заподозрить, что она дважды побывала на острове? Кому придет в голову заподозрить, что она убила девушку, отправилась домой, переоделась и вернулась?

— И зачем же она все-таки вернулась?

— Чтобы подстраховаться, — ответил Сент-Джеймс, — чтобы справиться с Розалин прежде, чем Розалин отправится в полицию.

— Если одета она была уже не так, как при столкновении с Розалин, — продолжал Линли, — и если соседи могли подтвердить, что из дому раньше семи она не выходила, кто бы предположил, что задушенная с полчаса назад девушка — ее рук дело?

— Да, но, сэр, Розалин сказала, что встретила светловолосую женщину. Это практически все, что она запомнила.

— Все правильно. Шарф, шапочка, парик.

— Зачем так сложно?

— Чтобы Елена подумала, что перед ней Джастин. — Линли развернулся на Лэнсфильд-роуд и продолжил: — Нас с самого начала сбило с толку время, сержант. Поэтому мы и потеряли два дня, идя по ложному следу, когда нам сразу же нужно было обратить внимание на простой факт, известный всем и в котором никто не сомневается. Обе жертвы и все подозреваемые умели бегать.

— Любой человек умеет бегать. — И, бросив извиняющийся взгляд на Сент-Джеймса, Хейверс добавила: — Я имею в виду, в принципе.

— Именно это я сказал, — мрачно кивнул Линли. — В принципе.

Хейверс устало вздохнула:

— Как все сложно. Способ мне понятен. Возможности тоже вижу. Но я не понимаю мотивов. Если кого-то и надо было в этой ситуации прибить и придушить и если это сделала Сара Гордон, то при чем здесь Елена, когда наша Джастин кандидатура получше. Посмотрите на факты. Я уже не говорю о том, что Сара наверняка изрядно попотела над этим портретом, что стоит он сотни фунтов стерлингов, а может, и больше, хотя мне не понять, почему люди платят за картины такие деньжищи, а Джастин взяла и уничтожила работу. Немножко истерики, перемазанная и испорченная картина, вот тебе и мотив, я считаю. Ведь она отводила душу не просто на любительской мазне мужа, а на настоящем произведении искусства. Которое сделал настоящий художник, с настоящим именем. Да и сам Уивер, наверное, был страшно зол. На самом деле он сам мог совершить убийство, когда увидел, что сделала она с полотном. Так при чем же здесь Елена? — Хейверс задумалась. — Хотя, конечно, может, это и не Джастин. Может, это сделала сама Елена… А?

Линли ничего не ответил. Он свернул на обочину перед мостиком через реку возле Болотного шоссе. Не выключая двигатель, Линли сказал Хейверс и Сент-Джеймсу:

— Я сейчас.

Отойдя от машины на десять шагов, Линли скрылся в тумане.

Он не стал переходить улицу, чтобы попасть на остров. Это место он знал уже наизусть. Он знал, что увидит очертания деревьев, размытый туманом силуэт пешеходного мостика и птиц, подобных черным точкам на воде. Увидит болото, непроницаемое серое полотно. И ничего больше. И если огни Питер-хаус-Колледжа сумеют прорваться сквозь широкую и мрачную пелену тумана, то похожи они будут на мерцание паутинки, в лучшем случае на свет далеких звезд. Даже для Уистлера, подумал Линли, такая задача не по плечу.

Линли еще раз прошелся до конца дорожки, где стояли железные ворота. И во второй раз он убедился, что человек, бегущий вдоль реки из Куинз-Колледжа или из Сент-Стивенз-Колледжа, от Болотного шоссе может бежать в трех направлениях: налево, мимо инженерного факультета, направо, к Ньюнэм-роуд, или, как он сам убедился во вторник утром, вперед, через дорогу и ворота, опять вдоль реки.

Во вторник он не учел одного, что у человека, который бежит в противоположном направлении, к университету, тоже три варианта. Он не подумал, что человек мог прибежать не по нижней тропке, по которой бежала Елена Уивер в утро убийства, а по верхней, где сейчас стоял он. Линли внимательно посмотрел вперед, отмечая, как тропинка тонким росчерком пера исчезает в тумане. Как и в понедельник, видимость была плохой, меньше двадцати футов, но ни прохожий, ни бегун не сбились бы с пути, даже если бы плохо знали окрестности, потому что река вместе с тропинкой убегали прямо на север, никуда не сворачивая и не петляя.

Из тумана навстречу ему вырулил велосипед с горящей фарой, но ее слабый луч был не толще пальца. Линли обратился к молодому бородачу-велосипедисту в щегольской фетровой шляпе, которая странно сочеталась с потрепанными джинсами и черным дождевиком:

— Куда ведет эта тропинка?

Поправляя шляпу, молодой человек оглянулся, словно пристальный взгляд на тропинку помог бы ему. Он задумчиво подергал бороду.

— Вдоль по берегу реки.

— Сколько она тянется вдоль берега?

— Не могу точно сказать. Я всегда съезжаю на нее возле Ньюнэм-дрифтвей. В обратном направлении я никогда не ездил.

— Ведет ли она в Гранчестер?

— Эта тропинка? Нет, приятель. Туда она точно не ведет.

— Черт.

Линли, нахмурившись, посмотрел на реку и подумал, что ему придется пересматривать все свои кажущиеся правдоподобными выводы относительно утренних событий понедельника.

— Но вы можете попасть туда по этой тропинке, если вам так хочется пройтись, — сказал молодой человек, решив, что Линли мечтает о прогулке в сыром тумане. Молодой человек отряхнул с джинсов грязь и неопределенно махнул рукой в направлении юго-запада.

— Вниз по течению реки есть автостоянка, сразу за Ламмас-лэнд. Если вы срежете и пойдете по Итсли-авеню, окажетесь на тропинке через поле.

Вдоль нее стоят столбики, так что не собьетесь, она приведет вас прямиком в Гранчестер. Хотя… — молодой человек внимательно посмотрел на отличное пальто Линли и ботинки от «Лобб»[38], — я на вашем месте не пошел бы в такую даль, не зная дороги как следует. Чего доброго, еще увязнете в грязи.

Линли сразу воспрянул духом от слов молодого человека. Наконец факты на его стороне.

— Далеко ли это? — спросил он.

— До автостоянки около полумили.

— Я имею в виду Гранчестер. Если идти по полям.

— Мили полторы, может, чуть больше.

Линли снова посмотрел на тропинку, на невозмутимую поверхность ленивой реки. Время, подумал он. Все упирается во время. Линли вернулся к машине.

— Ну? — спросила Хейверс.

— В первый раз она не садилась за руль, — ответил Линли, — не стала рисковать, чтобы возле острова никто не увидел машины и чтобы соседи не видели ее отъезда, как заметили его позже.

Хейверс посмотрела туда, откуда только что вернулся Линли:

— Значит, она пришла пешком. Но тогда обратно ей нужно было бежать сломя голову.

Линли достал из кармана жилета часы и отстегнул от цепочки.

— Кажется, это миссис Стэмфорд вспомнила, что Сара очень спешно уезжала из дому в семь утра.

По крайней мере, теперь мы знаем почему. Надо было первой «обнаружить» тело, — он раскрыл часы и отдал их Хейверс, — засекайте время до Гранчестера, сержант.

Линли выехал на проезжую часть, где в этот час уже не было такого большого движения. Он спустился по отлогому склону шоссе, затормозил, когда впереди идущая машина резко свернула на их полосу, чтобы не врезаться в стоявший на обочине почтовый фургон, мигающий аварийными огнями, и свернул на Ньюнэм-роуд. Здесь машин было совсем мало, и Линли смог немного увеличить скорость, хотя туман стоял все еще густой, а возле паба «Гранта Кинг» и таиландского ресторанчика клубился так, словно вырывался из дверей этого заведения.

— Сколько? — спросил он.

— Уже тридцать две секунды.

Хейверс зажала в руке часы и посмотрела на Линли:

— Но ведь Сара не бегунья. Ее нельзя сравнивать с остальными девушками.

— Ей понадобилось полчаса, чтобы добраться домой, переодеться, разогреть машину и вернуться в Кембридж. До Гранчестера по полям чуть больше полутора миль. Стайеру понадобится на этот же маршрут не больше десяти минут. И если бы Сара Гордон умела быстро бегать, Джорджина Хиггинс-Харт была бы сейчас жива.

— Сара вернулась бы домой, переоделась и вернулась с хорошим запасом времени, и даже если бы Розалин в точности ее описала, она заявила бы, что, обнаружив тело, шла, спотыкаясь по острову.

— Все верно.

Хейверс посмотрела на часы:

— Пятьдесят две секунды.

Они ехали вдоль западной границы Ламмас-лэнд, зеленой лужайки со столиками для пикника и игровыми площадками, которая протянулась почти на три четверти длины Ньюнэм-роуд. Они круто свернули на Бартон и миновали район мрачных студенческих квартир, церковь, прачечную самообслуживания, из которой валил пар, новые кирпичные дома, свидетельствующие об экономическом подъеме города.

— Минута пятнадцать, — сказала Хейверс, когда они свернули к югу в сторону Гранчестера.

В зеркало заднего вида Линли посмотрел на Сент-Джеймса. Тот просматривал материал, который Пен сделала в музее Фицуильяма (бывшие коллеги приветствовали ее с восторгом, с каким обычно встречают только членов королевской фамилии). Он листал рентгеновские и инфракрасные снимки с таким знакомым сосредоточенным и задумчивым видом.

— Сент-Джеймс, — окликнул его Линли, — за что ты больше всего любишь Дебору?

Сент-Джеймс медленно поднял голову и удивленно посмотрел на Линли. Общаясь столь долгое время, они никогда не затрагивали эту тему в разговоре, и реакция Сент-Джеймса на вопрос была вполне естественной.

— Чудно спрашивать такое у мужа.

— Ты когда-нибудь задумывался над этим? Сент-Джеймс посмотрел в окно на двух престарелых дам: одна опиралась на алюминиевый ходунок, подруга поддерживала ее, обе направлялись в крохотный овощной магазинчик, витрина которого, украшенная овощами и фруктами, покрылась блестками выпавшей влаги. В руках у старушек болтались оранжевые авоськи.

— Кажется, нет, — ответил Сент-Джеймс, — наверное, за то, что рядом с ней я не просто существую, я живу. Она не дает мне расслабиться. Она не дает моей душе покоя.

Линли снова посмотрел в зеркало на Сент-Джеймса и поймал его взгляд — грустный, задумчивый, словно бы опровергавший его слова.

— Так я и думал, — ответил Линли.

— Почему?

— Потому что она художник.

Последние здания, ряд стареньких трехэтажных домов на выезде из Кембриджа растворились позади в тумане. Замелькали изгороди из посеревшего пыльного боярышника, приготовившегося к зиме. Хейверс посмотрела на часы:

— Две минуты тридцать секунд.

Исчезли указатели и разграничители полос, дорога сузилась. Теперь она тянулась вдоль полей, над которыми висел туман, похожий на плотный и сплошной холст мышиного цвета, на котором ничего не было нарисовано. Если и существовали где-то вдалеке деревенские дома, во дворах которых трудились люди и пасся скот, то в тумане ничего этого не было видно.

Подъезжая к Гранчестеру, они проехали мимо человека в твидовых брюках и высоких черных сапогах. Тяжело опершись на трость, он наблюдал, как его колли обнюхивает что-то у обочины.

— Мистер Дейвис и мистер Джефрис, — сказала Хейверс, — в своем репертуаре.

Линли медленно свернул на главную улицу, и Хейверс снова посмотрела на часы. Посчитав что-то на пальцах, она сказала:

— Пять минут тридцать семь секунд. — И когда Линли внезапно остановил машину, она воскликнула, подскочив на сиденье: — Чт.. что вы делаете, сэр!

Возле дома Сары стоял «ситроен» голубого цвета с металлическим оттенком. Колеса машины заволокло туманом.

— Ждите здесь, — приказал Линли.

Он тихо закрыл дверь, чтобы не было слышно стука, и пошел пешком к старой школе.

Занавески на окнах были опущены. Из дома не доносилось ни звука, словно там никого не было.

Вроде только что разговаривал со мной. А потом, смотрю, уехал. Шатается, наверное, где-то в тумане и пытается решить, что делать дальше.

Как она выразилась? Моральный долг против одолевающей похоти. Если особо не вдумываться, Глин Уивер всего лишь нечаянно объяснила причину их развода и сформулировала вечную дилемму, терзающую мужа. Но все гораздо сложнее. Глин считает, что Уивер несет ответственность за смерть дочери из-за своих грез о красивой жене, но у этих слов есть другой смысл, о котором Глин и не догадывается, но который, воплотившись в машину у дома Сары, ясен как божий день.

Мы были знакомы. Одно время даже близко.

Энтони всегда страдает от этого противоречия.

Линли подошел к машине, она оказалась запертой. Внутри ничего не было, кроме небольшой приоткрытой полосатой картонной коробки на переднем сиденье. Линли застыл, увидев ее, быстро глянул на окна, потом опять перевел взгляд на коробку, из которой выглядывали три патрона, и бросился обратно к машине.

— Что?..

Но Хейверс не успела задать вопрос, потому что Линли выключил двигатель и обернулся к Сент-Джеймсу:

— Возле дома слева есть паб. Ступай туда. Позвони в полицию. Скажи Шихану, чтобы срочно выезжал. Никаких сирен. Никаких огней. Скажи только, чтобы выехала группа захвата.

— Инспектор…

— У Сары в доме Энтони Уивер, — ответил Линли Хейверс, — он вооружен.

Проводив Сент-Джеймса, скрывшегося в тумане, они опять посмотрели на дом.

— О чем вы подумали? — спросила Хейверс.

— О том, что у нас нет времени ждать Шихана.

Линли обернулся на дорогу, по которой они приехали в деревню. Из-за поворота к ним неспешно приближался пожилой человек с собакой.

— Где-то здесь есть тропинка, по которой Сара шла в понедельник утром, — сказал Линли, — и если она вышла из дому незамеченной, то и тропинка не слишком приметна. Поэтому…

Линли оглянулся на дом и опять посмотрел на дорогу:

— Пошли.

Они зашагали туда, откуда только что приехали на машине, но не прошли и пяти ярдов, как наткнулись на старика с собакой. Тот поднял трость и чуть не ткнул Линли в грудь.

— Вторник, — сказал он, — вы, молодые люди, были здесь во вторник. Я все помню. Я Норман Дейвис. У меня пока что отличное зрение.

— О боже, — пробормотала Хейверс. Навострив уши, пес с благосклонным выражением на морде сел у ног хозяина.

— Мы с мистером Джефрисом… — старик кивнул на пса, который вежливо поклонился, услышав свое имя, — гуляем уже час, у мистера Джефриса небольшие сложности с отправлением естественных потребностей в силу его преклонного возраста, и мы оба вас видели, согласитесь, мистер Джефрис. Я сразу сказал, что эти молодые люди уже бывали здесь. И оказался прав, не так ли? У меня прекрасная память.

— Где тропинка в Кембридж? — без обиняков спросил Линли.

Старик почесал в затылке. Колли почесал за ухом.

— Тропинка, говорите? Неужели вы отправитесь гулять в такой туман? Я знаю, о чем вы подумали: раз мы с мистером Джефрисом вышли на прогулку, то почему бы и вам не прогуляться? Но мы-то вышли за естественной надобностью. А так нас калачом на улицу не выманишь.

Старик показал тростью на маленький дом с соломенной крышей через дорогу:

— Когда нам не нужно выходить за естественной надобностью на улицу, мы сидим у нашего окна. Не то чтобы шпионим, обратите внимание, мы просто поглядываем то и дело на главную улицу. Не правда ли, мистер Джефрис?

Собака часто и тяжело задышала, соглашаясь. У Линли зачесались руки, так захотелось схватить ему старика за отвороты пальто.

— Тропинка в Кембридж, — повторил он. Мистер Дейвис качнулся на каблуках.

— Ну точно как Сара, да? В Кембридж она раньше ходила только пешком. Сегодня, говорит, я уже совершила свой моцион, когда мы останавливались с мистером Джефрисом у ее дома и звали погулять. А я ей отвечаю, мол, Сара, если вы так любите Кембридж, то должны там жить, чтобы не гулять на такие расстояния. А она мне, мол, собираюсь, мистер Дейвис. Совсем скоро уеду.

Мистер Дейвис усмехнулся и снова затянул свой монолог, копнув тростью в земле.

— Два или три раза в неделю она отправлялась через поле и никогда не брала с собой свою собаку, чего я, по правде говоря, никогда не понимал. Так вот, этот Флэйм — так зовут ее собаку — по-моему, мало гуляет. Поэтому мы с мистером Джефрисом…

— Где эта чертова тропинка? — зарычала Хейверс.

Старик вздрогнул и показал на дорогу:

— Вон там, где главная улица переходит в проспект.

Линли и Хейверс немедленно кинулись в указанном направлении и услышали вслед:

— Вы хоть бы поблагодарили меня, молодые люди. Все думают, что…

Голос его утонул в тумане, да и самого старика уже не было видно, когда Линли и Хейверс свернули на узкую улицу, вдоль которой тянулись густые изгороди и которую только в деревне могли назвать проспектом. У последнего дома в ста метрах от старой школы, на ржавых петлях под косым углом висела узенькая деревянная калитка, сплошь покрытая зеленым мхом и уткнувшаяся концом в грязь. Могучий развесистый дуб раскинул над ней свои ветви, наполовину закрыв металлическую табличку, прибитую рядом на столбе. Пегиеходная тропинка, — гласила табличка. — До Кембриджа 1,5 мили.

За калиткой начиналось пастбище, покрытое щедрой растительностью, склонившейся от обильной влаги к земле. Вскоре штаны и ботинки у обоих насквозь промокли от быстрого хода по тропинке, которая тянулась вдоль изгородей и заборов, обозначавших границы частной собственности на главной улице деревни.

— Неужели вы думаете, что она отправилась в Кембридж в такой туман? — спросила Хейверс, не останавливаясь. — А потом прибежала обратно? И не заблудилась?

— Она знала дорогу, — ответил Линли, — тем более что тропинка отчетливо видна. Тропинка скорее огибает поля, а не пересекает их. Если окрестности знакомы, то здесь даже ночью не заблудишься.

— И в утреннем тумане, — закончила Хейверс его мысль.

Задний двор старой школы был окружен забором из колючей проволоки. Заросший сад был запущен, рядом виднелась такая же заросшая лужайка. К черному ходу поднимались три ступеньки. На верхней стоял дворовой пес Сары Гордон, бил лапами в дверь и протяжно, с тревогой выл.

— Как только он нас увидит, поднимет лай, — сказала Хейверс.

— Все зависит от его носа и от его памяти, — ответил Линли.

Он тихо присвистнул. Пес насторожился. Линли снова свистнул. Пес два раза гавкнул…

— Черт, — сказала Хейверс.

…и сбежал по ступенькам. Рысью пустился через лужайку к забору, подняв одно ухо и свесив другое на морду.

— Привет, Флэйм, — сказал Линли и протянул руку. Флэйм обнюхал ее, посмотрел и завилял хвостом. — Он пропустит нас.

Линли пролез между проволочинами во двор. Флэйм радостно подскочил, приветствуя человека. Грязными лапами он уперся Линли в грудь. Линли подхватил пса, сгреб его в охапку и поднял над забором, пока Флэйм вылизывал ему лицо и извивался от счастья. Линли передал пса Хейверс и снял с себя шарф.

— Привяжите это на ошейник, чтобы получился поводок.

— Но я…

— Мы должны избавиться от пса, сержант. Он очень рад поздороваться с нами, но вряд ли будет спокойно сидеть на крыльце, если мы захотим войти в дом.

Хейверс пыталась справиться с вырывающимся животным, которое вылизывало все, что попадалось под язык. Линли перекинул шарф через кожаный ошейник Флэйма и отдал концы Хейверс, которая успела поставить собаку на землю.

— Отведите его к Сент-Джеймсу.

— А как же вы?

Хейверс посмотрела на дом и поняла намерения Линли, которые совсем ей не понравились.

— Вы не пойдете туда один, инспектор. Об этом и речи быть не может. Вы же сказали, что он вооружен. И в таком случае…

— Сержант, сейчас же уходите отсюда.

Пока Хейверс придумывала ответ, Линли уже быстро пересек лужайку, пригнувшись к земле. В дальних окнах горел свет, по всей видимости в мастерской Сары Гордон. Остальные же были затянуты туманом.

Дверь была не заперта. Ее холодная, мокрая и скользкая ручка бесшумно повернулась в руке, впустив его в черный коридор, за которым виднелась кухня с длинными тенями от шкафов и столов на белом линолеуме.

Послышалось мяуканье, и через мгновение из темной гостиной, как заправский грабитель, тихонько выскользнул Силк. Кот остановился, увидев Линли, внимательно изучил его немигающим взглядом, прыгнул на стол и замер там, как статуэтка кошки, обернувшей лапы хвостом. Оба не спускали друг с друга глаз, пока Линли крался к двери в гостиную.

В гостиной, как и на кухне, никого не было; от опущенных штор падали тени, бледный дневной свет пробивался сквозь ткань и через прорез между ними. В камине догорал огонь, с тихим шипением превращая дерево в пепел. Рядом на полу лежало небольшое полено, словно Сара Гордон собиралась кинуть его к остальным, когда Энтони Уивер помешал ей это сделать.

Линли снял пальто и прошел через гостиную. Он оказался в коридоре, который вел в заднюю часть дома. Впереди Линли увидел прикрытую дверь мастерской, откуда струился свет и падал на белый дубовый пол прозрачным треугольником.

Сначала Линли услышал их голоса. Говорила Сара Гордон. Ее голос был измученным. Она очень устала.

— Нет, Тони, все было не так.

— Тогда как, черт тебя подери? — Голос Уивера, наоборот, был хриплым.

— Ты что, все забыл? Ты никогда не просил меня вернуть ключ.

— О боже.

— Да. Когда между нами все было кончено, я думала, ты забыл, что я могу прийти в твои комнаты. Но потом я решила, что ты, наверное, сменил замки, ведь это намного проще, чем просить меня отдать ключ и напрашиваться на еще одну сцену. А потом, — вялый смешок, явно над собой, — я вдруг решила, что ты просто ждешь, когда кафедра достанется тебе, а потом позвонишь и попросишь встретиться. А для этого мне понадобится ключ, правда?

— С чего ты решила, что наш разрыв — ну хорошо, мой разрыв с тобой — имеет хотя бы отдаленное отношение к кафедре?

— С того, что уж меня-то ты не обманешь, Тони. Я знаю главную причину. И не важно, сколько ты врал себе и окружающим. Главное для тебя — это кафедра. Она, и только она. Ты использовал Елену как предлог, который казался тебе более благородным, чем академический карьеризм. Красивее порвать со мной из-за дочери, чем из страха быть уличенным в измене второй жене накануне голосования.

— Все случилось только из-за Елены. Елены. Ты сама это знаешь.

— Тони! Не надо. Прошу тебя. Только не сейчас.

— Ты никогда не пыталась вникнуть в наши с ней отношения. Она уже почти простила меня, Сара. Она почти смирилась с Джастин. У нас начало что-то складываться. Мы втроем стали семьей. Ей нужна была семья.

— Это тебе нужна была семья. Чтобы лучше выглядеть в глазах общественности.

— Я бы потерял ее, если бы бросил Джастин. Отношения у них стали налаживаться, и если бы я ушел от Джастин, как в свое время ушел от Глин, то потерял бы Елену навсегда. Поэтому прежде всего я думал о Елене. Прежде всего, — Уивер ходил по комнате и все повышал голос, — она пришла в наш дом, Сара. Она увидела, что такое счастливый брак. Я не мог взять и уничтожить все это, не мог предать ее веру в нас с Джастин, не мог бросить свою жену.

— Поэтому ты взял и уничтожил все, что связывало тебя со мной. В конце концов, так было удобнее всего.

— Мне нужно было остаться с Джастин. Мне нужно было выполнять ее условия.

— И все ради кафедры.

— Нет! Черт бы тебя побрал! ! Ради моей дочери. А ты не понимала этого и не хотела понимать. Ты не допускала, что я могу испытывать что-то, кроме…

— Любви к себе самому?

В ответ раздался свирепый лязг металла о металл. С таким звуком в ружье вставляют патрон. Линли подошел еще ближе, до мастерской оставалось не больше пары дюймов, но и Сара Гордон, и Энтони Уивер были вне его поля зрения. Линли попытался определить, как они стоят, вслушиваясь в голоса. Рукой он слегка оперся о стену.

— Не может быть, чтобы ты всерьез собрался в меня стрелять, Тони, — говорила Сара. — И в полицию ты тоже меня не сдашь. И в том и в другом случае тебе не избежать скандала, а скандал тебе сейчас не нужен. Особенно после того, что между нами произошло.

— Ты убила мою дочь. Ты позвонила Джастин из моего кабинета в воскресенье вечером, устроила так, что на пробежку Елена отправилась одна, и убила ее. Ты убила Елену.

— Твое творение, Тони. Да. Я убила Елену.

— Она тебя и пальцем не тронула. Она даже не знала…

— Что мы с тобой были любовниками? Да, она обэтом так и не узнала. Я позаботилась об этом. Я сдержала обещание. Я ничего ей не сказала. Она умерла с мыслью, что ты предан Джастин. Ведь ты хотел, чтобы она так считала? Ты хотел, чтобы так думали все?

Голос ее был уставшим, но слышался отчетливей, чем голос Уивера. Значит, подумал Линли, она стоит лицом к двери. Линли еще немного нажал на дверь, и она на несколько дюймов открылась внутрь. Теперь Линли увидел край твидового пиджака Уивера. Из-под мышки его торчала ружейная ложа.

— Как у тебя только рука поднялась? Вы виделись с ней, Сара. Ты была с ней знакома. Она сидела в этой комнате, говорила с тобой, позировала тебе и для набросков, и… — Уивер захлебнулся.

— И?.. — спросила Сара. — И что, Тони? И?.. — Из груди Сары вырвалась мучительная усмешка, когда Уивер ничего не ответил. — И для портрета. Вот как развивался сюжет. Но на этом он не закончился. О финале позаботилась Джастин.

— Нет.

— Да. Мое творение, Тони. Единственный экземпляр. Как и Елена.

— Я пытался извиниться за…

— Извиниться? Извиниться ! — впервые за весь разговор Сара запнулась.

— Мне нужно было выполнять ее условия, как только она узнала о наших отношениях. У меня не было выбора.

— У меня тоже не было выбора.

— И поэтому ты убила мою дочь — живое существо, плоть и кровь, а не бездушный кусок холста, — чтобы отомстить.

— Я не хотела мстить. Я хотела справедливости. Только я не могла идти в суд, потому что картина была твоей, это был мой подарок тебе. Какая разница, сколько души я вложила в это произведение, коль скоро оно больше не принадлежало мне? Состава преступления не было. Поэтому мне нужно было самой сравнять счет.

— И я собираюсь сделать то же прямо сейчас. Раздались шаги. Сара Гордон показалась из-за двери. Потускневшие волосы, босые ноги, завернутая в одеяло. Все лицо ее, даже губы были бесцветными.

— Твоя машина стоит возле дома. Кто-нибудь обязательно видел, как ты приехал сюда. Как ты собираешься уходить после того, как убьешь меня?

— Мне на это наплевать.

— Наплевать на скандал? Ах да, ведь скандала-то, по существу, не будет, правда? Ты ведь у нас одержимый горем отец, обезумевший после смерти дочери.

Сара расправила плечи и посмотрела Уиверу прямо в глаза:

— А знаешь, ты должен сказать мне спасибо за то, что я убила твою дочь. Когда общественность так сочувствует тебе, кафедра обеспечена.

— Будь ты проклята…

— Да неужели ты справишься с курком, ведь рядом нет Джастин, которая поможет тебе прицелиться?

— Справлюсь. Сама увидишь. Справлюсь. С удовольствием.

Уивер шагнул вперед.

— Уивер! — закричал Линли и в ту же секунду распахнул дверь.

Уивер резко развернулся, и Линли бросился на пол. В мастерской раздался оглушительный выстрел. Завоняло порохом. Словно из ниоткуда появилось облако сине-черного дыма. Сквозь это облако Линли разглядел скрючившуюся на полу Сару Гордон.

Гром выстрела совсем оглушил Линли, он хотел броситься к Саре, но увидел, как Уивер щелкает затвором и перезаряжает ружье. Линли вскочил на ноги за мгновение до того, как профессор истории неуклюже направил дуло на себя. Одним прыжком Линли подскочил к Уиверу и откинул дуло в сторону. Ружье прогремело снова, в ту же секунду входную дверь выбили. Несколько человек из группы захвата бросились по коридору в мастерскую, вскинув оружие и приготовившись стрелять.

— Не стрелять, — заорал Линли, пытаясь перекричать чудовищный звон в ушах.

И в самом деле, надобности в продолжении огня не было. Уивер мрачно опустился на стул. Он уронил свои очки на пол. И разбил стекла.

—Я должен был это сделать, — сказал он. — .

На месте работала та же группа экспертов-криминалистов, что и после убийства Джорджины Хиггинс-Харт. Они появились сразу следом за «скорой», которая на всех парах умчалась в больницу, разрезав надвое собравшуюся у ворот кучку любопытных, перед которыми красовались мистер Дейвис и мистер Джефрис, хвастаясь тем, что на месте происшествия они оказались первыми и что сразу все поняли, как только увидели Флэйма рядом с упитанной женщиной небольшого роста по дороге в паб.

— Сара никогда бы не доверила Флэйма постороннему человеку, — рассказывал мистер Дейвис, — тем паче на таком странном поводке. Я сразу понял, что случилось несчастье, как только увидел их вместе, подтвердите мои слова, мистер Джефрис.

В других обстоятельствах длительное присутствие мистера Дейвиса подействовало бы Линли на нервы, но в эту минуту старичок был настоящим спасением, потому что пес Сары Гордон признал его по запаху и голосу и с готовностью последовал за ним, в то время как его собственную хозяйку вынесли из дома на носилках, обмотанную бинтами и тугой повязкой, чтобы остановить артериальное кровотечение.

— Кота я тоже заберу, — решил мистер Дейвис, шаркая к выходу и волоча Флэйма на поводке, — мы с мистером Джефрисом не большие любители кошек, но у меня сердце лопнет от жалости, если бедное животное будет мыкаться в поисках ночлега, пока Сара не вернется домой.

Мистер Дейвис с беспокойством посмотрел на вооруженных членов группы захвата, которые стояли у входа в дом и о чем-то разговаривали.

— Она ведь вернется домой, Сара-то? Она ведь оправится?

— Оправится.

Уивер выстрелил ей точно в правую руку, и, вспоминая взгляды врачей, которые оценивали ее ранение, Линли задался вопросом, что в данном случае может значить слово «оправится». Он пошел обратно в дом.

Из мастерской доносились резкие вопросы Хейверс и приглушенные ответы Энтони Уивера. Криминалисты осматривали помещение. Хлопнула дверца буфета, и Сент-Джеймс сказал Шихану:

— А вот и курант.

Но Линли не спешил к ним присоединиться.

Он отправился в гостиную и взглянул на работы Сары Гордон, висевшие на стенах: пятеро молодых негров — трое сгорбились, двое стоят — у входа в один из отвратительных лондонских многоквартирных домов; старенький продавец каштанов разложил у метро на Лестер-сквер свой товар, мимо проходят разодетые в меха театралы; шахтер и его жена на кухне в своем обветшалом домике в Уэльсе.

Некоторые художники пишут картины, чтобы продемонстрировать прекрасную технику, они мало чем рискуют, а рассказывают и того меньше. Некоторые художники — специалисты по материалу: будь то глина, или камень, или масло, и они работают с ним так же искусно и без напряжения, как обычные ремесленники. Но есть художники, которые пытаются создать нечто в пустоте, упорядочить хаос, мастерски добиваясь сочетания формы и композиции и гармонии цвета, чтобы каждый сантиметр полотна рассказывал о замысле автора. Рядом с произведением искусства человек останавливается и погружается в мир живых образов. Когда люди не спешат уйти от холста, бронзы, стекла или дерева, значит, время потрачено не зря, и произведение не просто безмолвно превозносит искусные руки создателя. Оно не требует аплодисментов. Оно заставляет подумать.

Сара Гордон была именно таким художником. Все свои чувства она изливала на холст и проиграла, пытаясь .излить их на живого человека.

— Инспектор?

В гостиной появилась Хейверс. Не отводя взгляда от полотна с пакистанскими детьми, Линли ответил:

— На самом деле он не собирался убивать ее, Барбара. Угрожал, да. Но ружье могло выстрелить случайно. Я скажу об этом на суде.

— В любом случае ему в скором времени придется несладко.

— Его вина очень условна. Сейчас ему потребуется только хороший адвокат и сочувствие общественности.

— Возможно. Но вы сделали все от вас зависящее.

Хейверс протянула ему свернутый лист белой бумаги:

— Один из людей Шихана нашел у Сары в багажнике ружье. А у Уивера с собой было это. Но он отказался от комментариев.

Развернув протянутый лист бумаги, Линли увидел рисунок: грациозный тигр тянет вниз единорога, единорог разевает пасть, задохнувшись в безмолвном стоне боли и ужаса.

— Он сказал, что нашел рисунок в одном из конвертов, когда зашел вчера вечером к себе в кабинет поговорить с Адамом Дженном. Вы понимаете что-нибудь, сэр? Я только смогла вспомнить, что у Елены все стены были увешаны изображениями единорогов. Но при чем здесь тигр? Я не могу понять.

Линли отдал Хейверс рисунок:

— Это тигрица.

Теперь он понял, почему Сара Гордон так отреагировала на замечание об Уистлере во время их первого разговора. Это не имело никакого отношения к критике Рескина, искусству вообще или изображению ночи или тумана. Это было напоминание о женщине, которая была любовницей художника, — о модистке без имени, которую художник называл Тигрицей.

— Этим рисунком Сара сообщила Уиверу, что она убила его дочь.

У Хейверс отвисла челюсть. Но она быстро опомнилась:

— Зачем?

— Чтобы заключить круг несчастий, которые они обрушили друг на друга. Уивер уничтожил ее произведение и способность творить. Сара винила в этом только Уивера и, нарисовав тигрицу, сообщила ему, что и его творения тоже больше не существует.

Глава 23

У входа его встретила Джастин. Она распахнула дверь, как только Уивер вставил свой ключ в замок. Он заметил, что жена его еще не переоделась после работы и за весь день на черном костюме и серой блузке с перламутровым оттенком не появилось ни одной морщинки, как будто она надела его только что.

За его спиной Джастин заметила, как отъезжает со двора полицейская машина.

— Где ты был? — спросила она. — Где «ситроен»? Энтони, где твои очки?

Джастин пошла за ним в кабинет и стояла у входа, пока Уивер рылся в столе в поисках своих старых очков в роговой оправе, которые уже тысячу лет не надевал. Очки Вуди Аллена, так окрестила их Елена. «Ты в них похож: на дурня, папа». После этого он их не носил.

Он посмотрел на темное окно и увидел свое отражение и отражение жены у входа. Чудесная женщина. За десять лет брака не потребовала ничего, кроме любви, кроме того, чтобы он был рядом. Создала этот дом, куда приходят его коллеги. Поддерживала мужа, верила в его успешную карьеру, оставалась преданной женой. Но Джастин так и не научилась понимать его как родная душа.

Пока у них была одна цель, пока они искали дом, красили и отделывали его, покупали мебель, выбирали машины, разбивали сад, оба прочно пребывали в заблуждении, что их брак идеален. Он даже думал, что вот, наконец, я счастлив в браке. Мы поддерживаем друг друга, мы преданы друг другу, верны, нежны, мы любим, мы сильны вдвоем. У нас даже знак зодиака совпадает, мы Близнецы. Мы будто родились друг для друга.

Но когда исчезло материальное начало, объединяющее их, когда дом был куплен и идеально обставлен, когда были разбиты газоны, когда две гладкие французские машины засияли в гараже, Уивер почувствовал, как внутри поселилась необъяснимая пустота и смутное, беспокойное ощущение незавершенности. Ему хотелось чего-то еще.

Все дело в отсутствии способа самовыражения, решил он. Больше двадцати лет я просидел в пыльной аудитории, писал, читал лекции, встречался со студентами, поднимался по карьерной лестнице. Пришла пора расширить кругозор, обогатиться опытом.

Джастин и здесь поддержала мужа. Она не разделяла его увлечения и не питала особого интереса к искусству, но его рисунками восторгалась, обрамила его акварели и из местной газеты однажды даже вырезала объявление, что Сара Гордон объявляет набор в свою студию. Смотри, дорогой, это, кажется, интересно, сказала однажды Джастин. Я никогда о ней не слышала, но в газете говорят, что она изумительно талантлива. Как это замечательно, познакомиться с настоящим художником!

Величайшая ирония судьбы. Встретились они только благодаря Джастин. Джастин рассказала мужу о некой Саре Гордон из деревушки Гранчестер, и Джастин же замкнула круг, который получился идеально правильной формы. Джастин единственная предопределила исход этой грязной трагедии, а значит, ничего удивительного, что именно она повернула колесо, и история началась с эскизов в студии Сары Гордон.

Между вами все кончено, выброси этот портрет, говорила Джастин. Уничтожь ее. Чтобы я в жизни не видела этой картины. И этой женщины.

Но залить полотно краской оказалось недостаточным. Только полностью уничтоженное полотно умиротворило бы Джастин и облегчило бы боль измены. И только в определенном месте, только в определенное время можно было совершить этот акт, чтобы убедить жену, что с Сарой все кончено. И Уивер трижды порезал картину ножом в присутствии Джастин. Однако он так и не смог заставить себя расстаться с изуродованным холстом.

Будь Джастин такой, какой я хотел бы ее видеть, ничего не случилось бы. Если бы она открыла свое сердце, расправила бы крылья, если бы творчество не ассоциировалось у нее с аукционами, если бы она не просто участливо слушала меня, если бы она по-своему видела мир внутренний и мир внешний и попыталась бы понять меня, что у меня глубоко внутри, что я чувствую…

— Где «ситроен», Энтони? — повторила Джас-тин. — Где твои очки? Где ты пропадал? Уже десятый час.

— Где Глин? — спросил Уивер.

— Моется. Она, кажется, хочет оставить нас без горячей воды.

— Глин завтра уезжает. Придется тебе ее потерпеть до завтрашнего дня. В конце концов…

— Да. Знаю. Она потеряла дочь. Она подавлена и опустошена, а я должна не обращать внимания на все ее поступки и идиотские замечания только потому, что Елену убили. Знаешь, так дешево меня не купишь. И ты тоже дурак, если поверишь ей.

— В таком случае я действительно дурак. — Уивер отвернулся от окна. — И ты не раз этим пользовалась, скажешь, нет?

На щеках Джастин выступили два ярко-красных пятна.

— Мы муж и жена. Мы дали обещания друг другу. Мы дали обеты в церкви. Во всяком случае, я дала. И я ни разу их не нарушила. Я не такая…

— Ладно, ладно. Я знаю.

Как жарко в кабинете. Нужно снять пальто. Но сил почему-то нет совсем.

— Где ты был? Что с машиной?

— Машина в полиции. Мне не разрешили сесть за руль.

— Не разрешили… полиция? Что случилось? Что происходит?

— Ничего. Уже ничего не происходит.

— Как это понимать?

У Джастин закралось подозрение, и она сразу словно бы стала выше ростом. Уивер представил, как под ее прекрасным туалетом напрягаются мышцы.

— Ты снова ездил к ней. У тебя это на лице написано. Ты же обещал мне, Энтони. Энтони, ты поклялся. Ты сказал, что между вами все кончено.

— Все кончено. Это правда.

Уивер вышел из кабинета и направился в гостиную. Сзади послышался стук ее высоких каблуков.

— Тогда что… С тобой случилось несчастье? Ты разбил машину? Ты пострадал?

Пострадал, несчастье. Попала, что называется, в яблочко. Ему вдруг стало смешно от такого черного, как смерть, юмора. В представлениях Джастин он всегда жертва, а не мститель. Ей и в голову не придет, что он может самостоятельно справиться с трудностями. Ей и в голову не придет, что он действовал по собственной воле, считал свой поступок необходимым и не думал, что скажут или подумают окружающие. Да и с какой стати ей придет это в голову? Разве сделал он хоть раз что-нибудь по собственной воле? Да, изменил Глин, но с тех пор вот уже пятнадцать лет расплачивается.

— Энтони, отвечай. Что с тобой сегодня стряслось?

— Я подвел итог. Наконец я подвел итог. Уивер пошел в гостиную.

— Энтони…

Однажды ему показалось, что натюрморты над диваном его лучшие произведения. «Давай ты что-нибудь нарисуешь, милый, и мы повесим это в гостиной. Только смотри, чтобы картина вписалась по цвету». Так он и сделал. Абрикосы и маки. С первого взгляда понятно, что здесь нарисовано. А разве подлинное искусство не должно быть таким? Просто фотографическим воспроизведением действительности?

Уивер снял натюрморт со стены и с гордостью отвез на первое занятие в студию. И не важно, что Сара учит рисунку с натуры, пусть с самого начала поймет, что перед ней настоящий талант, неограненный алмаз, который стоит только обработать, и на свет появится второй Мане.

Сара удивила его с первой минуты. Сидя на высоком табурете в углу мастерской, она для начала не давала никаких указаний. Вместо этого Сара говорила. Говорила, поставив ноги на перекладину табурета, упираясь локтями в колени, вдоль и поперек испачканные краской, закрыв лицо руками, так что пряди волос струились сквозь пальцы. Сбоку стоял мольберт с рабочим полотном, на котором был изображен человек, прижимающий к себе маленькую девочку с растрепанными волосами. За весь свой монолог Сара ни разу не взглянула на холст. Слушатели и так уловили бы связь.

— Вы сюда пришли не за тем, чтобы учиться класть масло на холст, — говорила Сара собравшимся ученикам.

Подопечных было шестеро: три престарелые дамы в свободных платьях и грубых башмаках, жена американского военнослужащего, которой нужно было скоротать время, двенадцатилетняя девочка-гречанка, чей отец вольным слушателем приехал в университет на год, и Уивер. Ему сразу стало ясно, что он — самый серьезный студент из всех. Ему казалось, что Сара обращается к нему.

— Измазать красками холст и назвать это искусством может любой. Но вы пришли сюда не за этим. Вы здесь, чтобы научиться класть на холст частичку себя, рассказать, кто вы такой, с помощью композиции, колорита и гармонии. Ваша цель — изучить созданное до вас и прорваться дальше. Ваша задача выбрать образ и передать в картине его суть. Я смогу научить вас технике и приемам, но в конечном итоге любое ваше творение, которое претендует на то, чтобы называться произведением искусства, должно выражать ваше собственное «я». И…

Сара улыбнулась неожиданно солнечной улыбкой, без тени жеманства. Саре было невдомек, что, улыбаясь, она некрасиво морщила нос. А если бы и знала, то все равно не смущалась бы. Все внешнее не имело для нее значения.

— …если у вас нет собственного «я», или вы не сумеете к нему прислушаться, или по какой-то причине боитесь узнать о себе больше, чем знаете сейчас, вы все равно сумеете рисовать маслом на холсте. Ваша работа будет радовать глаз, будет радовать вас. Но кроме техники, в ней ничего не будет. И ее не назовут произведением искусства. Цель, наша Цель, — посредством живописи общаться с миром. Только для этого у вас внутри должно быть нечто, о чем вы можете сказать этому миру.

Легкость — вот ключ ко всему, говорила Сара. Живопись — это шепот. А не крик.

Уиверу стало стыдно за собственную наглость и за акварели, которые он принес с собой, будучи уверенным в их достоинствах. В конце занятия Уивер решил незаметно прокрасться к выходу, крепко держа свои работы в коричневой оберточной бумаге под мышкой, где им самое место. Но он не успел. Когда из мастерской выходили остальные ученики, Сара обратилась к нему:

— Доктор Уивер, я вижу, вы принесли показать мне свои работы.

Она стояла рядом и смотрела, как он разворачивает свои акварели, превратившись в сплошной комок нервов и чувствуя полную свою никудышность.

Сара задумчиво посмотрела на работы:

— Абрикосы и…

— Восточные маки, ~— покраснел Уивер.

— А-а, — протянула Сара и быстро добавила: — Да. Очень мило.

— Мило. Но это не искусство.

Сара посмотрела на него честным и дружелюбным взором. Уивер смешался от такого прямого женского взгляда.

— Не поймите меня превратно, доктор Уивер. Ваши акварели прелестны. А прелестные акварели тоже имеют право на существование.

—Только вы не повесили бы их у себя в гостиной.

— Я?..

Сара опустила глаза под его пристальным взглядом, затем с твердостью продолжила:

— Я предпочитаю работы, в которых чуть больше проблематики. Но это дело вкуса.

— А здесь проблематики нет?

Сара снова посмотрела на акварели, села на рабочий стол и положила на колени работы, сначала одну, потом вторую. Она поджала губы. И, надув щеки, выпустила воздух.

— Говорите прямо, — нетерпеливо усмехнулся Уивер, хотя ему было не до смеха, — не стесняйтесь.

Сара поймала Уивера на слове:

— Ладно, не буду. У вас определенно получаются копии. И вы это доказали. Но способны ли вы творить?

Он практически не почувствовал себя уязвленным, хотя был к этому готов.

— Давайте проверим.

— С удовольствием, — улыбнулась Сара.

В последующие два года Уивер с головой ушел в живопись, сначала присоединился к другому ее классу, потом к следующему, потом брал у нее частные уроки, оставаясь с ней наедине. Зимой они рисовали натурщиков в студии. Летом брали мольберты, альбомы для набросков, краски и отправлялись на пленэр. Они часто рисовали друг друга, упражняясь в анатомии. Грудино-ключично-сосцевидные мышцы, Тони, говорила Сара и прикасалась пальцами к своей шее, представь, что это шнурки под кожей. Вокруг постоянно звучала музыка, которую включала Сара. Знаешь, когда работает один орган восприятия, работают и все остальные, объясняла она, искусство не рождается, если сам художник пуст и ничего не ощущает. Вникни в мелодию, услышь ее, почувствуй, почувствуй искусство. И звучала музыка: назойливый марш кельтских народных мотивов, симфония Бетховена, ансамбль карибской музыки, африканская мешанина под названием «Мисса Луба», плач электрогитар, от которого мурашки пробегали по коже,

Очарованный мощью ее личности, ее преданностью искусству, Уивер сам ощутил, как сорок три года мрака остались за спиной и теперь над головой сияет солнце. Он будто заново родился. Интерес не ослабевает, ум не рассеивается, а чувства хлещут через край. Через шесть месяцев Сара стала его любовницей, а пока Уивер называл это состояние поисками искусства. Пока что все было относительно безопасно. И не хотелось думать о будущем.

Сара. Уивер удивился, что даже сейчас, после всего случившегося, даже после Елены, ее имя хочется шептать, хотя он запретил себе это еще восемь месяцев назад, когда Джастин обвинила его в измене, а он не стал отпираться.

Супруги поехали в старую школу под вечер в один из четвергов, когда обычно проходили занятия. Горел свет, в камине играл огонь, на опущенных шторах отражалось его мерцание, и Уивер знал, что Сара ждет его, что заиграет музыка и на полу и подушках будут валяться наброски. Когда раздастся звонок, она выйдет навстречу, распахнет дверь, бросится к нему, увлечет внутрь, Тонио, мне в голову пришла замечательная мысль насчет женщины в Сохо, ну, ты помнишь, эта картина целую неделю покоя мне не дает…

Я не могу это сделать, говорил Уивер жене. Не проси меня. Это убьет ее.

Мне наплевать, как она к этому отнесется, ответила Джастин и вышла из машины.

Когда он позвонил, Сара, наверное, как раз проходила мимо двери, потому что открыла сразу, и в ту же секунду залилась собака. Обернувшись, Сара кинула: Флэйм, прекрати, это же Тони, ты знаешь Тони, глупыш, А когда повернулась, увидела обоих: впереди Уивер, поодаль его жена, у него под мышкой портрет в коричневой бумаге.

Сара не сказала ни слова. Не пошевелилась. Не сводила взгляда с Джастин, и Уивер увидел, глядя на нее, какой грех он взял на душу. Предательство — штука обоюдоострая, сказала как-то Сара. И только когда она попыталась укрыться под маской воспитанности и соблюсти приличия, он это понял.

Тони.

Энтони, поправила ее Джастин.

Они прошли в дом. Из гостиной выбежал Флэйм, держа в зубах старый вязаный носок, и радостно гавкнул, завидев приятеля. Дремлющий возле огня Силк поднял голову и лениво поздоровался, вытянув свой длинный изящный хвост.

Ну, Энтони, сказала Джастин.

Волю его словно парализовало, он не мог ничего сделать и не мог отказать Джастин.

Сара посмотрела на картину. Что ты принес мне, Тонио, словно Джастин и не было здесь вовсе.

В гостиной стоял мольберт, на который Уивер водрузил полотно, сняв оберточную бумагу. Уивер думал, что она бросится к своему творению, увидев на улыбающихся лицах его дочери огромные красные, белые и черные пятна. Но Сара медленно подошла к холсту и протяжно застонала, увидев внизу полотна маленькую медную пластинку с гравировкой: «ЕЛЕНА».

Уивер услышал, как пошевелилась Джастин, как она произносит его имя, почувствовал, как она сует ему в руку нож. Большой кухонный нож. Джастин взяла его в ящике на кухне перед отъездом. Она сказала, чтобы я в жизни не видела этой картины и этой женщины, ты сделаешь это сегодня же и на моих глазах.

Первый порез ослепил его и своей яростью, и отчаянием. В ушах звенел вопль Сары «Нет! Тони!», а на кулаке он почувствовал ее пальцы и увидел кровь, когда, снова распарывая полотно, нож прошелся по тыльной стороне ее ладони. Когда нож полоснул по картине третий раз, Сара, по-детски прижимая окровавленную руку, попятилась назад, но не заплакала, — она и никогда не позволила бы себе этого ни перед Уивером, ни перед его женой.

Довольно, сказала Джастин, и пошла к выходу.

Уивер молча последовал за ней.

На одном из занятий Сара рассказывала о том, как рисует художник, вкладывая душу в произведение искусства, выставляя кусочки собственного «я» перед публикой, которая может не понять, посмеяться или отвергнуть. Уивер прилежно выслушал ее слова, но смысл дошел до него только тогда, когда он увидел ее лицо после того, как уничтожил ее картину. То были не просто перечеркнутые недели и месяцы труда над подарком для Тони, не просто акт вандализма. Эти три удара ножом уничтожили единственное в своем роде признание в любви и сочувствии.

Пожалуй, это самый тяжкий его грех. Заработать и получить драгоценный подарок, а потом уничтожить его.

Со стены над диваном Уивер снял свои акварели, такие невыносимо правильные абрикосы и маки. На обоях остались два темных пятна, но ничего не поделаешь, а Джастин обязательно найдет, чем их прикрыть.

— Что ты делаешь? Энтони, ответь мне, — испуганно спросила Джастин.

— Подвожу итог.

Уивер отнес работы в холл, задумчиво и бережно взял в руки одну из них. «У вас определенно получаются копии. Но способны ли вы творить?»

За последние четыре дня он уяснил то, чего не понимал два последних года. Некоторые творят. Другие уничтожают.

Уивер со всех сил ударил картиной о балясину у основания лестницы. Стекло разбилось и хрустальным дождем посыпалось на паркетный пол.

— Энтони! — Джастин схватила его за руку. — Не надо! Это твои работы. Это твое искусство. Не надо!

Второй картиной Уивер размахнулся еще сильнее. От удара по балясине ему стало больно так, будто в руку угодило пушечной ядро. Стекло брызнуло ему в лицо.

— У меня нет искусства.

Несмотря на холод, Барбара с чашкой кофе вышла в заброшенный сад на заднем дворе у себя дома в Актоне и присела на холодный бетонный блок, служивший ступенькой к черному входу. Она поплотнее закуталась в пальто и осторожно поставила чашку с кофе на коленку. На улице не было темно, и это неудивительно: когда вокруг несколько миллионов людей, а дом находится в столице, ночь не кажется черной, и все-таки сад по сравнению с домом стал совсем незнакомым от тяжелых ночных теней, и поэтому здесь можно было перевести дух от мучительного противоборства: простая необходимость и чувство вины.

Какие узы связывают детей и родителей, думала Барбара. Когда нужно рвать эти узы или, может быть, пересматривать их? Да и возможен ли разрыв, возможен ли пересмотр вообще?

За последние десять лет жизни Барбара окончательно пришла к выводу, что никогда не будет иметь детей. Сначала эта мысль причиняла боль, неизбежно связываясь с другой: что замуж она тоже не выйдет. Барбара отлично понимала, что материнство не слишком тесно связано с замужеством. Ситуаций, когда ребенок воспитывается одним родителем, все больше, а с таким успешным продвижением по службе она в числе первых претендует на звание матери-одиночки. Если захочет усыновить ребенка, например, уже взрослого, или с физическим недостатком, или другой расы, то успех практически обеспечен. Но Барбара всегда считала, что родителей должно быть двое, пусть это и звучит старомодно. С каждым годом вероятность появления партнера в ее жизни становилась все меньше, а отдаленная перспектива материнства истаивала, словно воздушный замок.

Барбара редко размышляла на эту тему. Зачастую ей некогда было думать о будущем, которое представлялось невыносимо тоскливым. У людей с возрастом семьи только увеличиваются и обрастают новыми супружескими связями и детьми, а ее собственная семья неуклонно сокращалась, связи рвались одна за другой. Ее брат, ее отец умерли и лежат в земле. Теперь ей предстоит разорвать последнюю нить, которая связывает ее с матерью.

В конце концов, подумала Барбара, все мы ищем в жизни утешения, ищем, кто бы сказал нам, что мы не одни. Мы хотим привязанностей, хотим бросить якорь в порту приписки, хотим стать кому-то близким человеком; нам нужно больше чем просто одежда на плечах, кусок хлеба и крыша над головой. И утешенье это нам способен подарить только близкий нам человек. Сколько бы мы ни заботились о внешних атрибутах нашей жизни, сколько бы ни рассуждали небрежно о своей независимости, нам все равно нужны эти узы. Установить связь с другим человеком жизненно важно, ведь так мы получаем право считать, что заслужили похвалу. Если меня любят, значит, я достоин. Если я нужен, значит, я достоин. Если при всех трудностях мои отношения только крепнут, значит, у меня все в порядке.

И в самом деле, какая разница между ней и Энтони Уивером? Прежде чем сделать шаг, она также руководствуется страхом, что однажды мир не скажет ей, какая она молодец. Она также хочет, чтобы никто не увидел отчаяние, которое тайком прокрадывается следом за виной.

— У мамы сегодня замечательно прошел день, Барби, — сказала миссис Густафсон, — сначала она немножечко поворчала, конечно. С утра не слушалась, называла меня «Дорис». Потом отказалась есть печенье. А потом и суп. Когда пришел почтальон, твоя мама решила, что это твой отец, и не дала мне как следует с ним поговорить. Кричала: «На Майорку! Джимми обещал отвезти меня на Майорку». А когда я сказала, что это не Джимми, она попыталась выставить меня за дверь. Но в конце концов твоя мама успокоилась.

Дрожащая рука миссис Густафсон неуверенно порхнула к парику и поправила жесткие серые завитки.

— В туалет она не захотела. Не знаю почему, Я включила ей телевизор. Последние три часа она тише воды, ниже травы.

Мать сидела в гостиной в потрепанном кресле своего мужа, ее затылок покоился в засаленной вмятине, продавленной отцом за долгие годы. Телевизор громко орал, чтобы глуховатая миссис Густафсон могла его слышать. Шел фильм с Хамфри Богартом и Лорен Бэколл, как раз тот момент, где Бэколл произносит знаменитую фразу о свисте[39]. Барбара видела этот фильм уже раз десять и теперь выключила как раз в тот момент, когда Бэколл, танцуя, идет к Богарту через всю комнату. Барбара обожала эту сцену. Ей нравилось, что неведомое пока будущее так много обещает.

— С ней все в порядке, Барби, — беспокойно сказала миссис Густафсон, стоя у двери, ты сама видишь.

Миссис Хейверс прижалась к одной ручке кресла. Ее рот был открыт. В руках она мяла край юбки, которую задрала выше колен. Вокруг одуряющее пахло испражнениями.

— Мам? — окликнула Барбара.

Вместо ответа мама промычала четыре ноты, словно собиралась спеть.

— Видишь, какой спокойной и милой она может быть? Настоящее золотко твоя мама, только если захочет.

На полу в нескольких сантиметрах от материнских ног свернулся шланг от пылесоса.

— Что здесь делает это? — спросила Барбара.

— Послушай, Барби, он в самом деле помогает… Внутри у Барбары что-то оборвалось, словно под сильным напором стоячей воды не выдержала и лопнула плотина.

— Неужели вы не заметили, что она напачкала? — обратилась Барбара к миссис Густафсон. Поразительно, что ей удается говорить таким спокойным тоном.

— Напачкала? — побелела миссис Густафсон. — Ты что-то путаешь, Барби. Я два раза ее спросила. Она не хотела в туалет.

— А вы запах не чувствуете? Неужели вы ее не проверяли? Вы оставили ее одну?

Губы миссис Густафсон дрогнули в нерешительной улыбке.

— Барби, ты, наверное, немного расстроилась. Но если бы ты пожила с ней немножко…

— Я жила с ней много лет. Я всю свою жизнь с ней прожила.

— Я хотела сказать…

— Спасибо, миссис Густафсон. Вы мне больше не понадобитесь.

— Что, я…

Миссис Густафсон прижала к груди руку, где-то в районе сердца.

— И это после всего, что я сделала.

— Именно, — ответила Барбара.

Под брюки забирался холод, и Барбара зябко поежилась на ступеньке у черного входа, пытаясь забыть представшее ее глазам зрелище. Барбара искупала мать, жалость пронзила ее, когда она увидела ее дряблое тело. Потом Барбара уложила мать в кровать, подоткнула одеяло и выключила свет. За все это время мать не сказала ни слова. Она походила скорее на мертвую, чем на живую.

Иногда правильные решения совпадают с объективной необходимостью, говорил Линли. И в этом есть доля истины. Барбара с самого начала знала, как нужно правильно поступить, как наилучшим образом позаботиться о матери. Барбара всего лишь боялась прослыть черствой и равнодушной дочерью в мире — мире, который, как она уже успела убедиться, сам равнодушен и черств, поэтому и барахталась в своем страхе в ожидании подсказки, указания, разрешения, которые ей все равно бы никто не дал. И решение это подспудно бродило в ней. Она только никак не могла понять, что жило оно рядом с боязнью, что ее осудят.

Барбара с трудом поднялась со ступеньки и пошла на кухню. Здесь стоял запах заплесневелого сыра. Надо помыть посуду и пол, здесь несложно найти занятие, отвлечься и хотя бы час не думать о том, что сделать необходимо. С марта месяца, с тех пор, как умер отец, она старается об этом не думать. И этому пора положить конец. Барбара подошла к телефону.

Странно, что она не забыла номер. Наверное, с самого начала знала, что он еще понадобится.

На другом конце провода раздалось четыре длинных гудка. Послышался приятный голос:

— Миссис Фло слушает. Хоторн-Лодж.

— Это Барбара Хейверс, — вздохнула Барбара. — В понедельник вечером вы видели мою маму, помните?

Глава 24

В Сент-Стивенз-Колледж Линли и Хейверс приехали в половине двенадцатого. С самого утра они приводили в порядок свои отчеты, встретились с суперинтендантом Шиханом и обсудили обвинения, которые можно предъявить Энтони Уиверу. Линли знал, что обвинить Уивера в покушении на убийство едва ли удастся. Если рассматривать дело с чисто юридической точки зрения, Уивер — изначально пострадавший. Никакие близкие отношения, клятвы и прочие любовные коллизии, послужившие причиной убийства Елены Уивер, не имели в глазах правосудия ничего противозаконного, пока Сара Гордон не убила девушку.

Защита будет утверждать, что Уивером руководило горе. Предусмотрительно отказавшись от самозащиты и избегнув перекрестного допроса, сам Уивер будет казаться публике любящим отцом, преданным мужем, блестящим историком, преподавателем Кембриджа. Если в суде узнают об отношениях Уивера с Сарой Гордон, то легко закроют глаза на эти сплетни, ведь такая чувственная, артистичная натура, как доктор Уивер, в минуту слабости или в период супружеской отчужденности всего лишь поддалась искушению, оказавшемуся фатальным. Перед судом предстанет человек, который приложил максимум усилий и сделал все возможное, чтобы положить конец этой интрижке, осознав, как далеко она зашла и какую боль испытывает преданная и страдающая жена.

Но она этого так не оставила, будет продолжать защита. Она помешалась на желании отомстить за то, что ее бросили. Она убила его дочь. Она выследила, как девушка с мачехой бегают по утрам, запомнила одежду мачехи, устроила так, чтобы Елена отправилась на пробежку одна, поджидала ее, спрятавшись, ударила Елену по лицу и убила. После этого она отправилась в кабинет к доктору Уиверу и оставила открытку с признанием в содеянном. Что еще оставалось делать доктору Уиверу? Как на его месте поступил бы мужчина, обезумевший от одного взгляда на тело своего ребенка?

Вот так с Энтони Уивера все внимание переключится на преступление, против него совершенное. Что же увидят присяжные в преступлении Энтони Уивера против Сары Гордон? Это была всего лишь картина. И нет никакой надежды, что они поймут, как Энтони Уивер, полоснув ножом по куску холста, изуродовал единственную в своем роде человеческую душу.

…Перестаешь верить в то, что акт творчества выше любой оценки произведения искусства, творчество умирает,. Это случилось и со мной.

Вряд ли присяжные способны это понять, если никогда не испытывали потребности творить. Гораздо проще поглумиться над этой женщиной, чем попытаться понять объем ее потери.

Сара Гордон учила злу, заявит защита, она была наказана и сполна получила по заслугам.

Здесь не поспоришь. Линли вспомнил, как уже поздно ночью, когда по улицам грохотали повозки молочников, Сару Гордон перевезли в палату с операционного стола, на котором она провела пять часов. Рядом с ее палатой стоял констебль, чтобы вдруг заключенная под стражу убийца не попыталась сбежать. Сара Гордон казалась в кровати такой маленькой, что больничные одеяла лежали на ней почти плоско. Она была вся в бинтах, накачанная снотворным, губы были голубыми по краям, а вся кожа сине-белая. Сара все еще жива, дышит и пока не представляет, какая потеря еще ждет ее.

Нам удалось спасти руку, объявил им хирург, но сможет ли она пользоваться ею, затрудняюсь сказать.

У постели Сары Гордон Линли размышлял об обратной стороне правосудия. В нашем обществе закон требует правосудия, но обычный человек все равно стремится отомстить за себя. Если потворствовать людям в их жажде мести, то это приведет к сплошному насилию. За стенами зала суда нельзя по-настоящему свести счеты, когда изначально пострадал невинный человек. Любая попытка сделать это повлечет за собой еще больше горя, боли и раскаяния.

Закона кровной мести не существует. И человек не может сам назначать обидчику кару.

Оставив машину на Гаррет-Хостел-лейн и отправившись с Хейверс за вещами в свою комнатку в Айви-корте, Линли размышлял об этой удобной философии, которая так хорошо сочеталась с видом больничной палаты на рассвете. Возле церкви Сент-Стивенз стоял катафалк. Спереди и сзади около пятнадцати машин выстроились в ряд.

— Она вам что-нибудь сказала? — спросила Хейверс. — Хоть что-нибудь?

— «Она думала — это ее собака. Елена любила животных».

— И только?

— Да.

— И никаких сожалений? Никаких угрызений совести?

— Нет, — ответил Линли, — похоже, что ни того ни другого она не чувствовала.

— Но, сэр, на что она надеялась? Что, убив Елену Уивер, сможет опять писать? Что убийство снова откроет ей способность творить?

— Мне кажется, ей верилось, что если бы она причинила Уиверу такие же страдания, какие испытывала сама, то смогла бы жить дальше.

— Если честно, не вижу здесь логики.

— Согласен, сержант. Но где вы видели логику в отношениях между людьми?

Они обогнули кладбище. Хейверс, прищурившись, посмотрела на башню Норман возле церкви. Ее шиферная крыша всего на пару тонов была светлее хмурого полуденного неба. В такие дни только мертвых отпевать.

— Вы оказались правы насчет нее с самого начала, — сказала Хейверс, — отличная работа, господин полицейский.

— Не надо комплиментов. Вы тоже оказались правы.

— Права? Это как?

— С самого начала она напоминала мне Хелен.

На сборы вещей и упаковку чемодана ему потребовалось не больше пяти минут. Хейверс стояла возле окна, смотрела вниз на Айви-корт, пока Линли проверял шкафы и складывал бритвенный набор. Впервые за долгие месяцы она казалась умиротворенной. От нее веяло спокойствием и облегчением, как бывает, когда дело наконец бывает закончено.

Кидая в чемодан последнюю пару носков, Линли спросил небрежно:

— Вы отвезли маму в Гринфорд?

— Да. Сегодня утром.

— И?..

Хейверс ковыряла на подоконнике отставшую краску.

— И теперь мне нужно свыкнуться с этой мыслью. Оставить все в прошлом. И жить одной.

— Всем людям когда-нибудь хочется одиночества.

Она уже собралась что-то сказать, но Линли поспешил добавить:

— Да, Барбара, знаю. Как человек вы намного лучше меня. Я бы на вашем месте не выдержал.

Они вышли из здания и пересекли двор и край кладбища по дорожке, которая извивалась между памятников и надгробных плит. Дорожка была старенькая, разрушенная корнями деревьев, вокруг которых росла трава.

Из церкви до них донеслись звуки закончившегося церковного гимна, его последние ноты подхватил высокий и мелодичный голос трубы, поющий «О, Благодать!»[40]. Миранда Уэбберли исполняла последнее «прощай» на церемонии. Линли был необыкновенно тронут этой незатейливой мелодией и еще раз удивился способности человеческого сердца откликаться на такую простую вещь, как звук.

Двери церкви открылись, участники похоронной процессии постепенно выходили, в самом начале процессии шестеро молодых мужчин несли гроб бронзового оттенка. Одним из них был Адам Дженн. Рядом с гробом шла семья: Энтони Уивер и его бывшая жена, следом Джастин. За ними все скорбящие, большая толпа университетских сановников, коллеги и друзья как со стороны Джастин, так и со стороны Уивера, бесчисленное множество студентов и преподавателей Сент-Стивенз-Колледжа. В этой толпе Линли разглядел Виктора Карптона с грушевидной женщиной под руку.

Проходя мимо Линли, Уивер никак не прореагировал, словно не узнал его, и последовал дальше за гробом, обильно украшенным бледными розами. В воздухе от них разносился сладкий запах. Задняя дверь катафалка закрылась за гробом, один из организаторов церемонии забрался внутрь, чтобы поправить цветы, в которых утопал гроб, и толпа обступила Уивера, Глин и Джастин; все были в черных одеждах, с грустными лицами и с соболезнованиями на устах. Среди них был Теренс Кафф, именно к нему, пробежав прямо по лужайке наискосок, с извинениями сквозь толпу пробирался привратник колледжа. Он передал пухлый конверт кремового цвета ректору колледжа, шепнув ему что-то на ухо.

Кафф кивнул и разорвал конверт. Глазами он быстро пробежал содержимое. На его лице тут же мелькнула улыбка. Находясь неподалеку от Энтони Уивера, Кафф сделал два шага и пробормотал ему несколько слов, которые тут нее понеслись по толпе.

Линли услышал эти слова сразу с нескольких сторон.

— Кафедра.

— Его назвали…

— Он заслужил…

— …такая честь.

— Что происходит? — спросила Хейверс. Уивер опустил голову, прижал крепко сжатый кулак к усам, снова поднял голову, помотал ею, словно оправляясь от смущения или не будучи в силах поверить.

— Доктор Уивер только что на наших глазах достиг пика своей карьеры. Он получил отуниверситета кафедру истории.

— Что? Вот черт!

Разделяю ваши чувства, сержант, подумал Линли. Они еще немного постояли, заметив, как соболезнования плавно перетекают в поздравления, и слушая обрывки разговоров, свидетельствовавших о венчающем трагедию триумфе.

— Если ему предъявят обвинения, если он пойдет под суд, у него заберут эту кафедру?

— Нет, такие назначения, сержант, до конца жизни.

— Так неужели они не знают…

— О вчерашнем? Вы про комитет? Как там узнают об этом? Решение, скорее всего, тогда и было принято. А даже если бы комитет знал, даже если бы принял решение сегодня утром, Уивер для них отец, убитый горем.

Линли и Хейверс обошли толпу и направились в Тринити-Холл. Хейверс, низко опустив голову, еле волочила ноги. Кулаки она засунула в карманы.

— Неужели он это из-за кафедры? — вдруг спросила Хейверс. — Неужели из-за кафедры он хотел, чтобы Елена училась в Сент-Стивенз-Колледже? Неужели он следил за ее поведением только из-за кафедры? Неужели только из-за кафедры он не ушел от Джастин? Неужели только ради кафедры он порвал с Сарой Гордон?

— Мы никогда об этом не узнаем, Хейверс, — ответил Линли. — Я не уверен, что Уивер сам знает ответы на эти вопросы.

— Почему?

— Каждое утро он подходит к зеркалу и однажды не сможет в него заглянуть, если начнет докапываться до истинных мотивов своего поведения?

Они повернули за угол на Гаррет-Хостел-лейн. Вдруг Хейверс резко остановилась и хлопнула себя по лбу и воскликнула:

— Книжку для Нката!

— Что?

— Я обещала Нкату заглянуть здесь в пару магазинов, говорят, здесь есть очень приличное место под названием «Хефферс», и посмотреть… черт, забыла… куда я сунула эту проклятую…

Хейверс расстегнула свою сумку и начала в ней рыться:

— Идите без меня, инспектор.

— Но мы оставили вашу машину…

— Ничего страшного. До станции рукой подать, а я еще хочу перемолвиться словечком с Шиханом перед отъездом в Лондон.

— Но…

— Все в порядке. Серьезно. Все чудесно. Увидимся. До свиданья.

Хейверс скрылась за поворотом, махнув на прощание рукой.

Линли долго смотрел ей вслед. Констебль Нката за последние десять лет не прочел ни единой книги. И что имела Хейверс в виду?

Линли повернулся и увидел перед собой ответ, который сидел на большом темном чемодане возле его машины. Хейверс это зрелище увидела из-за угла. Она сразу все поняла и ретировалась.

Леди Хелен встала:

— Томми.

Линли подошел к ней, стараясь не смотреть на чемодан: вдруг окажется, что он означает совсем не то, о чем он подумал.

— Как ты отыскала меня?

— С помощью телефона, и просто повезло. — Она ласково улыбнулась. — Я же знала, что тебе нужно закончить все дела, даже если ты не можешь закончить их так, как считаешь нужным.

Хелен посмотрела на Тринити-лейн, на отъезжающие машины и на тихо прощающихся людей.

— Вот и все.

— Это только официальная часть.

— А что дальше?

— Дальше?

— Да, когда ты.начнешь винить себя в том, что не успел, не догадался, не удержал людей от самого страшного, что можно совершить в отношении ближнего?

— Ах, это.

Линли посмотрел на студентов на велосипедах, уезжающих в сторону реки под перезвон колоколов в церкви Сент-Стивенз, которые возвещали конец отпевания.

— Не знаю, Хелен. Это состояние непреходящее.

— У тебя уставший вид.

— Я не спал всю ночь. Мне нужно домой. Мне нужно выспаться.

— Возьми меня с собой.

Он посмотрел ей в глаза. Слова Хелен прозвучали мягко, но решительно, хотя сама она не была уверена в том, как он их воспримет. А Линли не хотелось недопонимания, не хотелось, чтобы в его душе оставались сомнения.

— В Лондон? — спросил он.

— Домой. Вместе.

Как странно. Словно кто-то совершенно безболезненно проткнул его насквозь, и жизненные силы потекли наружу. Он как будто бы весь обмяк. Вот она стоит, совсем рядом, но он не в силах произнести и слова.

Хелен смешалась под его взглядом и решила, что приняла неверное решение.

— Или можешь отвезти меня на Онслоу-сквер. Ты устал. Тебе сейчас не до общения. А мою квартиру нужно хорошенько проветрить. Каролин еще не вернулась. Если помнишь, она сейчас у родителей, и мне нужно убедиться, что все в порядке, потому что…

Линли собрался с силами:

— Я ничего не могу тебе гарантировать, Хелен. Ни сейчас. Ни потом.

Ее взгляд стал мягче.

— Я знаю.

— И это не имеет значения?

— Конечно имеет. Но ты важнее. Мы с тобой важнее. Вдвоем. Вместе.

Линли боялся ощущения счастья. Этот миг казался ему таким скоротечным. Он на секунду замер и отдался земным ощущениям: от реки веет холодом, на плечах тяжелое пальто, под ногами земля. И сейчас он спокойно примет любой ее ответ, что бы она ни сказала.

— Я до сих пор хочу тебя, Хелен. Ничего не изменилось.

— Я знаю, — ответила Хелен и не дала ему продолжить: — Поедем домой, Томми.

Линли поставил чемоданы в багажник, чувствуя, как легко бьется его сердце, как горячо у него внутри. Не придавай этому слишком большого значения, оборвал он себя, не надо думать, что вся твоя жизнь зависит от этой минуты. Не надо думать, что твоя жизнь вообще от чего-то зависит. Так и нужно жить.

Он сел в машину, стараясь вести себя небрежно и независимо.

— Хелен, ты сильно рисковала, решив меня дождаться. Если бы я не вернулся, ты бы ждала меня несколько часов. Весь день просидела бы на холоде.

— Не важно.

Хелен села в машину и очень уютно устроилась на сиденье.

— Я уже приготовилась ждать тебя, Томми.

— Да? И сколько?

Линли все еще удавалось держаться небрежно. И независимо.

— Чуточку дольше, чем ты ждал меня. Хелен улыбнулась. Взяла его за руку. И он растаял.

Элизабет Джордж Картина без Иосифа

Посвящается Деборе

Я все устроил,

Заботясь о тебе, мое дитя,

— О дочери единственной, любимой!

Ведь ты не знаешь — кто мы и откуда.

Что ведомо тебе?

«Буря»

НОЯБРЬ: ДОЖДЬ

Капуччино. Ответ нового времени на извечную проблему меланхолии. Несколько столовых ложек «эспрессо», горячее молоко с пышной пеной плюс щепотка в общем-то безвкусного шоколадного порошка — и жизнь неожиданно налаживается. Полнейший бред!

Дебора Сент-Джеймс вздохнула. Ее пальцы сжали счет, который аккуратно положила на столик проходившая мимо официантка.

— Боже! — пробормотала она, глядя с явным недоумением на причитавшуюся с нее кругленькую сумму. В квартале отсюда она могла бы заскочить в паб, если бы прислушалась к внутреннему голосу, который твердил: «Зачем это дещевое пижонство, Деб, давай-ка лучше выпьем где-нибудь кружечку «гиннеса». Но нет, она все-таки потащилась сюда, в стильную кофейню при отеле «Савой», — сплошной мрамор-стекло-хром — где всякий, кто заказывает кроме воды еще что-то, должен раскошелиться. В чем она только что убедилась.

Она приходила в «Савой», чтобы показать свой портфолио продюсеру Ричи Рике. Этот новоявленный гений занимается совершенно новым конгломератом развлечений под названием «Л.А. Саунд/Машин». В Лондон приехал всего на неделю — выбрать фотографа, способного запечатлеть для истории облик Дохляков, пяти участников группы «Дэд Мит» из Лидса, их последний альбом Рика пас всю дорогу, от начала до конца. По его словам, Дебора была «девятым долбаным фотилой», чьи работы он смотрел.

Увы, их беседа закончилась ничем. Оседлав деликатный позолоченный стульчик, Рика прошелся по ее портфолио с таким же интересом и почти такой же быстротой, с какой сдают в казино колоду карт. Снимки Деборы один за другим летели на пол. Она провожала их глазами; ее муж, отец, невестки, друзья, бесчисленные родственники и знакомые, которых она приобрела в результате замужества. Среди них не было ни Стинга, ни Боуи, ни Джорджа Майкла.

К продюсеру она попала по рекомендации знакомого фотографа — его работы тоже не удовлетворили американца. По кислой мине, не сходившей с лица Рики, она поняла, что и ей не удалось обскакать своих коллег.

Впрочем, сейчас Дебору огорчало даже не это, а черно-белый ковер из ее работ на полу. Среди них было сумрачное лицо ее мужа; его глаза — светлосерые, так хорошо сочетающиеся с черными как смоль волосами — казалось, смотрели прямо на нее. Он словно хотел сказать — «вот видишь…».

Она никогда не соглашалась с мнением Саймона, даже если он был абсолютно прав. В этом состояла основная проблема их брака: ее всегда захлестывали эмоции, она отвергала его разумные и трезвые доводы, холодную оценку фактов. Черт побери, Саймон, думала Дебора, не надо ничего говорить; ведь ты не представляешь, каково мне сейчас… Но окажись она в ту минуту каким-то чудом одна, как бы она зарыдала, захлебываясь горечью, ведь теперь она убедилась в его правоте.

А он сейчас находился в сорока пяти милях от нее, в Кембридже. И в эту минуту, должно быть, с присущей ему бесстрастной, клинической точностью изучал очередной труп и набор рентгеновских снимков, пытаясь определить, каким орудием преступник ударил девушку в лицо.

Так что, когда Ричи Рика произнес со вздохом мученика — о'кей, кое-какой талантишко у нее имеется, но хочет ли она услышать правду? — все эти картинки ломаного гроша не стоят, — она не оскорбилась так, как могла бы. Угольки раздражения вспыхнули ярким пламенем уже потом, когда он, поднимаясь, сдвинул свой стул так, что одна из ножек проткнула чеканное лицо отца Деборы, вошла в его щеку и разорвала ее от скулы до носа.

Но даже не из-за попорченного снимка жар прихлынул к ее щекам. Говоря честно, все дело было в словах Рики — ох, дьявол, мне жаль, ты ведь не можешь напечатать еще одного такого старикана, верно?

Вот почему она встала на колени и, стараясь унять дрожь в руках, собрала свои работы, уложила в портфолио, аккуратно завязала тесемки и лишь тогда подняла глаза и заявила:

— Вы не походите на слизняка. Почему же ведете себя как слизняк?

Что — если абстрагироваться от больших или меньших достоинств ее снимков — послужило ей более глобальным объяснением, почему она не получила работу.

«Такого быть не должно, Деб», — сказал бы ее отец. И конечно, был бы прав. В сущности, многого в жизни быть не должно.

Торопливо повесив на плечо сумочку, она подхватила портфолио и зонтик и зашагала по огромному вестибюлю к выходу из отеля. Быстро прошла мимо ждущих такси и шагнула на мостовую. Утренний дождь ненадолго утих, но ветер дул с прежней яростью — злой лондонский ветер, один из тех, что прилетают с юго-востока, набирая скорость на скользкой водной поверхности, а потом обрушиваются на улицы и вырывают из рук прохожих зонтики. В сочетании с грохотом и воем проносящихся мимо машин рев получался поистине адский. Прищурясь, Дебора посмотрела на небо. Там клубились серые тучи. Вот-вот снова начнется Дождь.

Не пройтись ли ей немножко? Река совсем рядом, прогулка по набережной привлекала ее больше, чем возвращение в сумрачный от непогоды дом, еще хранивший в себе следы искр их последней ссоры с Саймоном. Однако ветер рвал на ней волосы, а воздух с каждой минутой все больше набухал дождем, и ей пришлось отказаться от этой идеи. Подъехавший одиннадцатый автобус она приняла за знамение свыше.

Дебора встала в очередь и через минуту уже теснилась в набитом автобусе. Не проехали они и пару кварталов, как прогулка по набережной под свирепым ветром показалась ей куда приятнее этой поездки. На нее нахлынула клаустрофобия, какой-то ковбойского вида парень в джинсовой куртке с надписью «Акваскутум» (водные препятствия) поставил на ее мизинец свой зонтик, от стоявшей рядом пожилой женщины жутко несло чесноком, казалось, запах чеснока исходит из каждой поры ее маленького тела. Все эти мелкие неприятности будто вознамерились убедить Дебору, что и остаток дня не сулит ей ничего хорошего, что ее ждет бесконечное путешествие от плохого к худшему.

Транспорт замер возле Крейвен-стрит; этим воспользовались еще восемь человек и втиснулись в автобус. Пошел дождь. Словно в ответ на три этих события пожилая женщина издала чудовищный вздох, а любитель водного спорта тяжело навалился на ручку своего зонтика. Дебора изо всех сил старалась не дышать и не упасть в обморок.

Что угодно — ветер, дождь, гром, даже четыре всадника из Апокалипсиса — лучше, чем этот кошмар. Даже еще один разговор с Ричи Рикой лучше. Когда автобус полз дюйм за дюймом к Трафальгарской площади, Дебора протиснулась мимо пяти скинхедов, двух панк-рокеров, полудюжины домохозяек и шумной группы самодовольных американских туристов. Она достигла двери как раз в тот момент, когда показался монумент Нельсона, и после решительного прыжка снова оказалась под хлещущими в лицо ветром и дождем.

Открывать зонтик она не стала. Все равно ветер вырвет его из рук словно носовой платок и понесет по улице. Она огляделась, отыскивая какое-нибудь укрытие. Площадь была пуста — широкое бетонное пространство с фонтанами и готовыми к прыжку львами. Без привычной голубиной стаи и без бродяг, обычно нахальных и грубых, которые валяются возле фонтанов, залезают на львов и подначивают туристов, чтобы те бросили что-нибудь птицам, площадь выглядела — наконец-то — как памятник герою, как и было задумано. Вот только укрытием от непогоды она оказалась никудышным. За завесой дождя виднелась Национальная галерея, перед ней несколько человек возились с зонтиками или торопливо бежали наверх по широкой каменной лестнице. Там было укрытие, и не только. Еда, если она в этом нуждалась. Искусство, если она в этом нуждалась. И возможность отвлечься, которой она жаждала последние восемь месяцев.

Дебора побежала в подземный переход и через несколько мгновений выскочила на площадь. Стремительно пересекла ее, прижимая к груди черный портфолио; ветер рвал на ней плащ, швыряя дождевые струи. Когда она добралась до дверей галереи, вода шлепала в туфлях, чулки были забрызганы грязью, а волосы напоминали промокшую шерстяную шапку.

Куда пойти… Она не была в галерее целую вечность. Какой стыд, мелькнула мысль. Ведь она сама вроде бы считалась художницей.

Все дело в том, что в музеях ее всегда захлестывали впечатления, и уже через четверть часа она превращалась в их жертву. Другие посетители могли ходить часами, смотреть, оценивать мазок, чуть ли не утыкаясь носом в полотно. Для Деборы пределом были десять картин, да и то, рассматривая десятую, она уже не помнила первую.

Сдав вещи в гардероб, она взяла план музея и отправилась по залам, радуясь, что очутилась в тепле и получит хотя бы временную передышку. Пускай сейчас пока так и не востребовано ее мастерство фотографа, экспозиция по крайней мере обещает отвлечь ее на несколько часов от самой больной ее темы. А если уж ей совсем повезет, то Саймона задержит в Кембридже на всю ночь его работа. Их спор не сможет продолжиться. И она выиграет еще какое-то время.

Она быстро проглядела план музея, выискивая то, что могло ее сейчас занять. Ранние итальянцы; Италия, XV век; Голландия, XVII век; Англия, X Vni век. По имени был назван только один художник. «Леонардо, — говорилось в плане. — Рисунок. Зал 7».

Она легко нашла этот зал, оказавшийся не больше, чем кабинет Саймона в Челси. В отличие от других помещений, по которым она только что проходила, в седьмом зале была выставлена только одна вещь Леонардо да Винчи, полномасштабная композиция «Мадонна с Младенцем, Св. Анной и Иоанном Крестителем», нарисованная углем. Седьмой зал напоминал часовню и был освещен лишь неярким лучом лампы, направленным только на рисунок Там стояло несколько скамей, чтобы почитатели могли неторопливо созерцать то, что в плане музея было названо одной из самых лучших работ Леонардо. Правда, сейчас в зале никого не было.

Дебора села на скамью. Появившееся в спине напряжение перебралось в основание шеи и свернулось там круглой пружиной. Она не осталась неуязвимой к великолепной иронии ее выбора.

От лика Святой Девы исходила преданность и беззаветная любовь. Во взгляде Св. Анны, обращенном к Деве, лучилось глубокое понимание. Ведь кто мог знать лучше, чем Св. Анна, какие чувства испытывает ее возлюбленная дочь к чудесному Дитя, которое родила. Сам же Младенец уже тянулся из материнских рук к совсем юному Крестителю, покидая Свою матерь даже сейчас, даже сейчас…

Да, пожалуй, это в духе Саймона — покидать близких. В таких ситуациях в нем говорит человек науки, трезвый и спокойный аналитик, решающий свои проблемы в параметрах объективного практицизма, подкрепленного статистикой. Его взгляд на мир — да что там, сам его мир — отличается от ее мира. Он может настаивать: послушай меня, Дебора, помимо кровных, есть и другие узы… Легко ему говорить, с таким философским взглядом на окружающее. Для нее жизнь устроена по другим законам.

Перед ее глазами всплыла испорченная фотография отца: весенний ветер шевелит поредевшие волосы; ветвь дерева, подобно крылу птицы, бросает тень на могилу матери; желтые нарциссы, которые он ставит в вазу, ловят солнце, их лепестки слегка загнулись, соприкоснувшись с его ладонью; его рука сжимает цветы, крепко держа их за стебельки, каждый год, пятого апреля, вот уже восемнадцать весен. Здесь ему пятьдесят восемь лет. Ее отцу. Ее единственному остававшемуся тогда в живых родственнику по плоти и крови.

Дебора глядела на рисунок Леонардо. Эти две женщины поняли бы то, что недоступно ее мужу, — силу, блаженство, невыразимое чудо жизни, созданной и произведенной на свет тобой, твоим собственным чревом.

Я хочу, чтобы вы дали своему телу передышку хотя бы на год, заявил ей доктор. После шести выкидышей. Шести самопроизвольных абортов за последние девять месяцев. Сейчас картина неутешительная — физический стресс, большая потеря крови, гормональные нарушения и…

Я хочу попробовать пилюли для зачатия, заявила она тогда.

Вы меня не слушаете. В данный момент об этом не может быть и речи.

Ну, тогда искусственное оплодотворение.

Вы сами знаете, Дебора, что зачать — не проблема. Проблема в том, чтобы выносить.

Я проведу в постели все девять месяцев. Даже шевелиться не стану. Сделаю все, что угодно.

Итак, встаньте в очередь на приемного ребенка, пользуйтесь противозачаточными средствами и сделайте следующую попытку через год. Если же вы решите продолжать и дальше в таком духе, вас ожидает перспектива кесарева сечения еще до тридцати лет.

Он выписал ей рецепт.

Но ведь должен же быть шанс, произнесла она, изо всех сил стараясь скрыть охватившее ее отчаяние, не допустить эмоционального стресса. Иначе доктор отметит их в карточке, и впоследствии они будут играть против нее.

Нельзя сказать, что доктор не сочувствовал ей. Он ведь сказал — шансы есть, на будущий год. Ваше тело должно отдохнуть и окрепнуть. Тогда мы испробуем разные варианты. Искусственное оплодотворение. Пилюли для зачатия. Все, что угодно. Только через год.

Она стала принимать пилюли. Но когда Саймон принес домой анкеты и прочие бумаги, требующиеся для усыновления ребенка, она взвилась.

Впрочем, сейчас незачем думать об этом, Дебора заставила себя сосредоточиться на рисунке. Она решила, что лица персонажей исполнены ясности и покоя. Они четко прописаны. Остальное носит импрессионистические черты, нарисовано как серия вопросов, которым суждено навеки остаться без ответа. Поднимется ли стопа Девы или направится вниз? Будет ли Св. Анна по-прежнему указывать в небо? Схватит ли пухлая ручонка Младенца подбородок Крестителя? И останется ли на заднем плане Голгофа, или такое будущее слишком омрачает эти мгновения покоя и лучше его оставить за рамками — непрозвучавшее и неувиденное.

— Иосифа нет. Да, разумеется. Нет Иосифа.

Дебора оглянулась на шепот и увидела, что к ней присоединился мужчина, одетый почему-то по-уличному — промокшее пальто свободного покроя, обмотанный вокруг шеи шарф, на голове мягкая фетровая шляпа. Казалось, он не замечал ее присутствия, и, если бы не произнес эти слова, она бы его тоже не заметила. Одетый в черное, он почти сливался с полумраком, сгущавшимся в углах

— Нет Иосифа, — снова прошептал он смиренным тоном.

Игрок в регби, решила Дебора, поскольку он был высок и крепкого сложения, что бросилось в глаза даже под просторным пальто. Свернутый в трубочку музейный план он держал будто незажженную свечу. Руки у него были широкие, короткопалые и вполне способные, по ее представлению, отпихивать в стороны других игроков во время стремительного броска по полю.

Правда, сейчас он не совершал броска, хотя и продвинулся вперед, в один из приглушенных световых конусов. Казалось, его шаги исполнены почтения. Не отрывая глаз от эскиза Леонардо, он протянул руку к шляпе и снял ее, как делают в церкви мужчины. Опустился на одну из скамей.

Он носил ботинки на толстой подошве — удобные, загородные, — оперся на их наружные края, а руки свесил меж коленей. Через мгновение он провел ладонью по редеющей шевелюре цвета сажи с ниточками седины. Этот жест не слишком соответствовал его внешности, как и жест смирения. Его лицо, поднятое к работе да Винчи, казалось, выражало тревогу и боль, под глазами обозначились полумесяцы мешков, на лбу залегли тяжелые морщины.

Губы он плотно сжал. Нижняя была полная, верхняя тонкая. Они создали на его лице горестный шов и казались неадекватной преградой, сдерживающей внутреннее смятение. Товарищ по несчастью, подумала Дебора, тронутая его страданием.

— Приятный рисунок, не так ли? — Она произнесла это приглушенным шепотом, каким непроизвольно разговаривают в местах молитвы или медитации. — Я никогда его не видела раньше.

Незнакомец повернулся к ней. Он оказался смуглым и старше, чем она думала. Казалось, он удивился, что с ним заговорила незнакомая особа.

— Я тоже не видел, — ответил он.

— Мне ужасно стыдно, если учесть, что я живу в Лондоне уже восемнадцать лет. Знаете, о чем я подумала? Чего еще я не видела из таких же важных вещей?

— Иосифа, — промолвил он.

— Простите?

Он показал на эскиз свернутым в трубочку музейным планом:

— Вы не видели Иосифа. Но вы никогда его не увидите. Разве вам не приходило в голову? Разве мы не видим всегда только Мадонну и Младенца?

Дебора перевела взгляд на рисунок:

— Вообще-то я не думала об этом.

— Либо Святую Деву с Младенцем. Либо Матерь и ее Дитя. Либо Поклонение Волхвов вместе с быком и ослом да одним-двумя ангелами. Но Иосифа можно увидеть редко. Вы никогда не задумывались над причиной этого?

— Пожалуй… ну, конечно, ведь он на самом деле не был отцом, верно?

Глаза мужчины закрылись.

— Иисус Бог, — ответил он.

Казалось, он был настолько уязвлен, что Дебора поспешно продолжила:

— Я имею в виду, что нас так учили — верить, что он не являлся отцом. Но ведь мы ничего не знаем наверняка. Как мы можем знать? Мы ведь там не были. И она не вела дневник и не записывала свою жизнь. Нам просто сообщили, что Святой Дух сошел с небес с ангелом или что-то типа того и… Естественно, я не знаю, как это могло случиться, но ведь это было чудом, верно? Минуту назад она была девственницей, а в следующую забеременела, и потом через девять месяцев появился вот этот малыш, и она держала его на руках, не до конца веря, что он реальный, и считала его пальчики на ручках и ножках. Он был ее, по-настоящему ее, этот ребенок, о котором она страстно мечтала… Конечно, если вы верите в чудеса. Если верите.

Она и не сознавала, что по ее щекам текут слезы, пока не увидела переменившееся лицо мужчины. И тут же ее разобрал смех — слишком нелепой была ситуация. Она казалась абсурдной до дикости, эта физическая боль, терзавшая их обоих. Они перебрасывали ее между собой, будто теннисный мячик.

Он извлек из кармана пальто носовой платок и сунул его, смятый, в ее руку.

— Вот, возьмите. — Его голос был серьезным. О я совсем чистый. Я пользовался им только один раз. Вытер дождевые капли с лица.

Дебора засмеялась с дрожью в голосе. Промокнув влагу под глазами, она вернула платок владельцу.

— Мысли сами выстраиваются в цепочку, правда? Каким-то непостижимым образом. Вы уверены, что достаточно защищены. Потом внезапно говорите что-то, кажущееся на поверхности таким разумным и безопасным. И все-таки отнюдь не защищены от того, чего стараетесь не чувствовать.

Он улыбнулся. Остальной его облик казался уставшим и стареющим, морщины возле глаз и висящая под подбородком кожа, но вот улыбка была приятной.

— Со мной тоже случилась неожиданная вещь. Я пришел сюда просто в поисках места, где мог пройтись и подумать, не рискуя промокнуть до нитки, и вот набрел на этот рисунок.

— И подумали про святого Иосифа, хотя вам было не до этого?

— Нет. Вообще-то я часто о нем думаю. — Он сунул носовой платок в карман и продолжал, стараясь говорить более легко и бодро: — Вообще-то я предпочитаю гулять в парке. Я как раз направлялся в парк Сент-Джеймс, когда снова пошел дождь. Обычно я люблю обдумывать свои проблемы на свежем воздухе. В душе я деревенский житель, и когда мне приходится что-либо осмыслить или принять решение, я всегда стараюсь выбраться на прогулку. На мой взгляд, хорошая прогулка прекрасно освежает голову. Да и сердце тоже. Заставляет проще смотреть на правые и неправые вещи в жизни — на «да» и «нет».

— Проще смотреть, — повторила она его слова. Но не справляться с ними. Во всяком случае, не мне. Я не могу говорить «да» просто потому, что люди от меня этого ждут, не важно, как бы правильно это ни было.

Он опять взглянул на рисунок. Еще плотнее свернул музейный план.

— Я тоже не всегда могу сказать «да», — согласился он. — Вот и выхожу прогуляться. Люблю кормить воробьев на мосту в парке Сент-Джеймс, глядеть, как они клюют корм с моей ладони, и решать свои проблемы. — Он пожал плечами и грустно улыбнулся. — Но тут пошел дождь.

— Тогда вы отправились сюда. И увидели, что тут нет святого Иосифа.

Он протянул руку к шляпе и водрузил ее на голову. Поля бросили треугольную тень на его лицо.

— А вы, как я полагаю, увидели Младенца.

— Да. — Дебора с усилием раздвинула губы в напряженной улыбке. Огляделась, словно ей тоже требовалось собрать перед уходом свои вещи.

— Скажите мне, это тот ребенок, которого вы хотите, или тот, который умер, либо тот, от которого вы хотите избавиться?

— Избави?…

Тут он быстро поднял руку.

— Тот, которого вы хотите, — произнес он. — Простите, я должен был сразу понять. Понять эту тоску. Боже милостивый, почему мужчины такие глупцы?

— Он хочет, чтобы мы взяли приемного. А я хочу своего ребенка — его ребенка — семью, настоящую, такую, которую создали мы, а не такую, какая выдается по заявлению. Он принес домой бумаги. Они лежат на его письменном столе. Мне остается лишь заполнить мою часть и поставить подпись, но я чувствую, что просто не в силах сделать это. Я говорю ему, что тот ребенок никогда не станет моим. Ведь его родила не я. Не мы. Я все равно не смогу его полюбить, ведь он не мой.

— Все очень верно. Вы не сможете его полюбить. Она схватила его за руку. Шерстяная ткань его пальто была влажная и колючая.

— Вот вы все понимаете. А он нет. Он говорит, что бывают привязанности посильней кровных. Но они не для меня. И я не могу понять, почему они что-то для него значат.

— Вероятно, оттого, что он знает — мы, люди, любим в конечном счете то, за что нам пришлось бороться — то, за что мы отдадим все на свете, — гораздо больше, чем вещи, доставшиеся нам случайно.

Она отпустила его рукав. Ее рука со стуком упала на скамью. Этот мужчина повторил слова Саймона. С таким же успехом в этом зале мог бы находиться ее муж.

Она удивилась, что излила душу незнакомому человеку. Мне отчаянно нужен кто-то, кто сможет меня понять, решила она, я ищу поддержки. Сейчас мне даже безразлично, кем окажется этот человек, лишь бы он понял меня, признал мою правоту и позволил настаивать на своем.

— Я ничего не могу поделать. Я так чувствую, — произнесла она упавшим голосом.

— Дорогая моя, я не уверен, что кто-либо другой вел бы себя иначе. — Мужчина размотал шарф, расстегнул пальто и полез в карман пиджака.

— Думаю, вам необходима прогулка на свежем воздухе, чтобы проанализировать сложившуюся ситуацию, — сказал он. — Необходимо бескрайнее небо и раздольные пейзажи. Всего этого в Лондоне нет. Если вам захочется погулять на севере, буду рад вас видеть в Ланкашире. — Он вручил ей визитную карточку.

«Робин Сейдж. Дом викария. Уинсло».

— Вик… — Дебора подняла глаза и увидела то, что прежде скрывали пальто и шарф — плотный белый воротничок Как она сразу не поняла, кто он, по цвету одежды, по разговору о святом Иосифе, по той почтительности, с какой он разглядывал рисунок да Винчи.

Не удивительно, что она так легко поделилась с ним своими горестями и бедами. Она исповедовалась англиканскому священнику.

ДЕКАБРЬ: СНЕГ

Брендан Пауэр резко оглянулся на скрип двери. В ледяной холод ризницы церкви Св. Иоанна Крестителя в деревне Уинсло вошел его младший брат Хогарт. За его спиной органист, в сопровождении одинокого, дрожащего голоса, играл: «Все мы, кто жаждет облегчения», как продолжение к «Пути Господни неисповедимы». Брендан почти не сомневался, что оба хорала являются сочувственным, но непрошеным комментарием к событиям этого утра.

— Ничего, — сказал Хогарт. — Ни грамма. Ничуточки. И никакого викария. С ЕЕ стороны все стоят на ушах, Брен. Ее мать стонет по поводу испорченного свадебного завтрака. ОНА шипит и обещает отомстить какой-то «грязной свинье», а ее отец просто ушел «разыскивать гнусную церковную крысу». Ну и публика эти самые Таунли-Янг.

— Может, ты уже сорвался с крючка, Брен. — Тайрон, старший брат и достойный человек, единственный, кто мог бы по праву находиться в этой ризнице помимо священника, произнес эти слова с осторожной надеждой, когда Хогарт прикрыл за собой дверь.

— Не дождешься, — возразил Хогарт. Он полез в карман своей взятой напрокат визитки, которая не могла скрыть его плечи, напоминавшие склоны горы Пендл-Хилл. Достав пачку «Силк Кате», он зажег сигарету, и спичка, догорая, полетела на холодный каменный пол. — Она крепко схватила его за задницу, точно тебе говорю. Так что не надейся. И извлеки из этого урок. Держи свое хозяйство в штанах и не доставай, пока не найдешь для него подходящий домик.

Брендан отвернулся. Оба брата любили его и, каждый по-своему, пытались теперь утешить. И все же ни шутки Хогарта, ни оптимизм Тайрона не могли изменить реальность этого дня. Адское пламя или потоп — скорее адское пламя, — но ему все равно никуда не деться от Ребекки Таунли-Янг. Он старался не думать об этом с той самой минуты, когда она заехала в его офис в Клитеро с результатами теста на беременность.

— Сама и не знаю, как это произошло, — заявила она. — У меня никогда в жизни не было регулярных месячных. Мой врач даже говорил мне, что я должна пройти какой-то там курс лечения, чтобы они стали регулярными, если я захочу когда-нибудь завести семью. И вот что теперь получилось, Брендан

Гляди, что ты со мной сделал, — ясно читалось в ее глазах. — А ведь ты, Брендан Пауэр, младший партнер папиной юридической конторы! Ай-ай-ай. Какой стыд, теперь тебя ждут неприятности.

Но ей и не требовалось ничего говорить. Ей нужно было лишь скромно потупиться и прошептать:

— Брендан, ума не приложу, что сказать папе. Что же мне делать?

Любой мужчина на месте Брендана посоветовал бы своей партнерше сходить к врачу, а сам спокойно продолжил работу. Однако Брендан знал, что через восемнадцать месяцев Сент-Джон Эндрю Таунли-Янг должен решить, кому из сотрудников фирмы передать свои дела и свой капитал, когда нынешний старший партнер уйдет на пенсию, и привилегии, связанные с этим решением, таковы, что Брендан не может с легкостью от них отказаться: дорога в общество, новые клиенты из класса Таунли-Янгов и стремительный взлет карьеры.

Возможности, открывавшиеся перед ним в случае покровительства Таунли-Янга, побудили Брендана связаться с его двадцативосьмилетней дочерью. Они-то и стали главным мотивом. Он работал на фирме чуть больше года. Ему хотелось занять свое место в мире. Таким образом, когда Сент-Джон Эндрю Таунли-Янг передал Брендану через старшего партнера приглашение сопровождать мисс Таунли-Янг на Коуперскую ярмарку лошадей и пони, он счел его за улыбку фортуны и не стал отказываться.

В то время мысль о возможном романе не казалась ему отталкивающей. Правда, при всех стараниях — после хорошего ночного сна и полутора часов возни с косметикой и завивкой волос, в самой лучшей одежде — Ребекка все равно напоминала королеву Викторию в ее преклонные годы, но Брендану казалось, что он вытерпит одно-два свидания, прикрываясь добродушной улыбкой и дружеской шуткой. Он рассчитывал на свое умение лицемерить, зная, что каждый приличный юрист должен иметь в своей крови как минимум несколько капель притворства. Вот на что он совсем не рассчитывал, так это на способность Ребекки принимать решения, командовать и направлять их отношения с самого начала в нужное ей русло. Во время второй встречи она затащила его в постель, короче, вела себя как опытный егерь, завидевший вдалеке лису. Когда он был с ней в третий раз, она окончательно овладела инициативой, ласками добилась его возбуждения, потом нанизалась на него сама — и вот, пожалуйста! Забеременела.

Ему хотелось свалить всю вину на нее. Но он не мог отказаться от факта, что, пока она тяжело дышала и подпрыгивала, а перед его носом болтались мешочки ее грудей, он закрыл глаза, улыбался, называл ее божественной Бекки, потрясающей женщиной, а сам в это время думал о своей будущей карьере.

Так что сегодня они все равно обвенчаются. И хотя преподобный мистер Сейдж почему-то не явился в церковь, это едва ли что-нибудь изменит. Будущее Брендана Пауэра предрешено.

— Насколько он опаздывает? — спросил он Хо-гарта.

Его брат взглянул на часы:

— Уже на полчаса.

— Никто еще не ушел из церкви?

Хогарт покачал головой:

— Там уже слышатся шепотки и намеки, что это, мол, ты сам не явился. Я делал все, что мог, спасая твою репутацию, парень, но, может, все-таки стоит сунуть голову в алтарь и махнуть ручкой, чтобы народ не волновался. Правда, я не знаю, как поддержать твою невесту. О какой свинье она там толкует? Неужели ты уже завел интрижку на стороне? Ну, я тебя не осуждаю. По сравнению с Бекки любая покажется лакомым кусочком. Однако ты уже навлек на себя ее гнев.

— Кончай базар, Хогги, — оборвал его Тайрон. — И затуши цигарку. Ведь ты как-никак в Божьем храме.

Брендан подошел к единственному окну ризницы, глубоко врезанному в стену. Его стекла были не менее пыльными, чем вся комната, он прочистил маленькую дорожку и выглянул наружу. Увидел кладбище с кучкой могильных камней, неправильными ромбами выделявшимися на снегу, а вдалеке, на фоне серого неба, конические склоны холма Коутс-Фелл.

— Опять пошел снег. — Он машинально сосчитал, сколько могил украшены веточками падуба, красные ягоды блестели на фоне остроконечных зеленых листьев. Семь могил. Зеленые ветки, должно быть, привезли утром приехавшие на венчание гости, поскольку даже сейчас венки и ветки лишь слегка припорошило снегом.

— Викарий, должно быть, куда-то отлучился еще утром. Да задержался по какой-то причине.

Тайрон подошел к Брендану, стоявшему у окна. За их спиной Хогарт растоптал окурок на полу.

Брендан зябко поежился. Хотя отопительная система работала в церкви на полную мощь, в ризнице стоял невыносимый холод. Он дотронулся ладонью до стены. Она была ледяная и влажная.

— Что там делают мама с папой? — спросил он.

— О, мама немного нервничает, но пока все еще уверена, что этот брак послан тебе небесами. Женится первый из ее сыновей и, слава богу, отхватил себе невесту из местной знати, только бы священник поскорей явился. Зато папа поглядывает на дверь, словно ему все надоело.

— Он много лет никуда не выезжал из Ливерпуля, — заметил Тайрон. — Вот и занервничал.

— Нет. Просто чувствует, кто он такой. — Брендан отвернулся от окна и посмотрел на братьев. Похожи на него — не отличишь. Мощные покатые плечи, орлиные носы. Волосы ни светлые, ни темные. Глаза ни голубые, ни зеленые. Челюсти ни широкие, ни узкие. Все они, со своими неприметными лицами, очень годились на роль потенциального киллера из сериала. Приблизительно такой была и реакция Таунли-Янгов, когда они увидели всю семью жениха — словно оправдывались их самые худшие ожидания, сбывались самые ужасные сны. Так что Брендан не удивлялся, что его отец поглядывал на дверь и считал минуты, когда наконец сможет сбежать. Сестры, вероятно, испытывали то же самое. Он даже слегка им позавидовал. Час-другой, и все закончится. А для него кошмар только начинается. Возможно, на всю жизнь.

Сесили Таунли-Янг согласилась на роль главной подружки невесты, своей кузины, потому что так велел ее отец Ей совсем не хотелось приезжать на эту свадьбу. У них с Ребеккой никогда не было ничего общего, кроме родственных уз. Обе — дочери сыновей тощего фамильного древа.

Она никогда не питала симпатии к Ребекке. Во-первых, они не имели общих интересов. Для Ребекки не было большей радости, чем объехать четы-ре-пять конских базаров, потолковать про высоту в холке и, приподняв резиновые лошадиные губы, пристально посмотреть на жуткие желтые зубы. Она постоянно таскала в карманах кусочки яблок и морковки, как носят мелочь, проверяла копыта, мошонку и глазное яблоко с таким интересом, какой большинство женщин уделяют одежде. Во-вторых, Сесили устала от Ребекки. Двадцать два года она терпела дни рождения, пасхальные, рождественские и новогодние семейные мероприятия в имении ее дяди — и все ради фальшивого семейного единства. Все это перемололо в песок даже те крохи привязанности к старшей кузине, которые могли бы таиться в ее душе. После нескольких бешеных выходок Ребекки она старалась держаться от нее подальше, если они оказывалась под одной крышей более чем на четверть часа. В-третьих, она находила ее нестерпимо тупой. Ребекка ни разу в жизни не сварила яйцо, не выписала чек и не убрала постель. Ее ответ на любые жизненные проблемы, даже самые пустячные, был неизменным — «Папа все уладит». Именно эта ленивая зависимость от родителей была ненавистна Сесили.

Даже сегодня папа уладил все проблемы в наилучшем виде. Они выполнили все, что от них требовалось, и терпеливо ждали викария на оледеневшей, запорошенной снегом северной паперти, притопывая ногами, с посиневшими губами; гости в это время переговаривались и шуршали одеждами внутри церкви, в зелени падубов и плюща, удивляясь, почему не зажжены свечи и почему не играют свадебный марш. Так они прождали целых четверть часа, снег уже развесил в воздухе собственную подвенечную вуаль. Наконец, папа помчался через дорогу и яростно забарабанил в дверь домика викария. Когда меньше чем через пару минут он вернулся, его обычно красноватая кожа побледнела от ярости.

— Его нет дома, — рявкнул Сент-Джон Эндрю Таунли-Янг. — Эта безмозглая корова, — так он называет экономку викария, догадалась Сесили, — сказала, что не застала его дома, когда пришла утром, если ей можно верить. Бестолковая, маленькая дрянь… — Его руки в сизых перчатках сжались в кулаки. Цилиндр на голове задрожал. — Заходите в церковь. Все, быстро. Не стойте на холоде. Я разберусь с этой ситуацией.

— А Брендан здесь? — с опаской спросила Ребекка. — Папочка, может, Брендана тоже нет?

— Все тут. Осчастливили нас своим присутствием, — ответил отец. — Вся семейка. Как крысы, не желающие покидать тонущий корабль.

— Сент-Джон… — пробормотала его супруга.

— Заходите внутрь!

— Но люди меня увидят! — завыла Ребекка. — Увидят невесту!

— Ох, бога ради, Ребекка. — Таунли-Янг скрылся в церкви еще на две ужасно холодных минуты, затем вернулся и объявил: — Можете подождать внутри колокольни. — И снова отправился на поиски викария.

Их ожидание продолжилось внизу колокольни; они стояли, скрытые от гостей воротами из орехового дерева, за пыльными и затхлыми занавесями из красного бархата, настолько выношенными, что сквозь них просвечивали огоньки церковных свечей. Они слышали нараставший озабоченный ропот, рябью пробегавший по толпе. До них доносилось беспокойное шарканье ног. Открывались и захлопывались псалтыри. Играл органист. Под их ногами, в подземелье церкви стонала отопительная система, словно измучившаяся роженица.

При этой мысли Сесили задумчиво поглядела на кузину. С трудом верилось, что Ребекка нашла дурака, который согласился пойти с ней к алтарю. Несмотря на богатое наследство в будущем и на то, что она уже стала владелицей чудовищного Коутс-Холла, в который молодожены и удалятся в брачном экстазе, когда кольцо займет место на ее пальце, а брачный союз будет скреплен подписями, Сесили не представляла, каким образом деньги — не важно, насколько большие — или рассыпающийся от старости викторианский особняк — не важно, насколько реально его потенциальное возрождение — смогут побудить какого-нибудь беднягу обречь себя на всю жизнь на общение с Ребеккой. Но как… Она вспомнила, как утром ее кузина пошла в туатет, ее там рвало, раздалось ее пронзительное «Неужели так будет и дальше, как в это проклятое утро?». Мать утешала — «Ребекка, прошу тебя… гости в доме…» Снова голос Ребекки: «Наплевать мне на них! На все<наплевать! Не трогай меня, отстань». Хлопнула дверь. По верхнему коридору раздались бегущие шаги.

Залетела? Сесили размышляла над этой новостью все время, пока старательно наносила косметику и слегка румянила скулы. Больше всего ее удивляло, что какой-то мужчина лег с Ребеккой в постель. Господи, раз уж такое случилось, значит, возможно все, что угодно. Теперь, в колокольне, она поглядывала на кузину, ища в ее облике общеизвестные признаки, подтверждающие ее догадки.

Вообще-то Ребекка не выглядела настоящей женщиной. Возможно, ей и предстояло расцвести благодаря беременности, но пока она зависла где-то на стадии зарождения бутона — широковатая челюсть, глаза как мраморные шарики по величине и цвету, на голове шлем из волос, уложенных перманентом. Правда, кожа ее была безупречной, а губы довольно приятные. Но все вместе никак не сочеталось, словно отдельные черты ее лица постоянно воевали между собой.

Впрочем, она тут не виновата, подумала Сесили. И вообще, те, кому так не повезло с внешностью, достойны жалости. Но всякий раз, когда она пыталась извлечь из сердца какие-нибудь крохи теплых чувств, Ребекка делала нечтотакое, что давило эти крохи как жуков.

Так и на этот раз.

Ребекка расхаживала по крошечной площадке под церковными колоколами, яростно вертя в руках свой букет. Пол был грязный, но она даже не удосужилась подобрать подол или шлейф платья. Это делала' ее мать, следуя за ней из пункта А в пункт В и обратно, будто верная собака, зажав в руках атлас и бархат. Сесили стояла в сторонке, в окружении двух жестяных ведер, связки веревок, совка, метлы и кучки тряпок. Старая картинная рама прислонилась возле нее к стопке картонок, и она аккуратно прицепила свой собственный букет к металлическому крючку, к которому прежде была привязана бечевка. Она приподняла подол своего бархатного платья. В пространстве под колоколами буквально нечем было дышать, все вокруг почернело от копоти. Зато здесь было тепло.

— Я так и знала, что случится нечто подобное. — Ребекка мяла и комкала свои подвенечные цветы. Что добром все не кончится. И теперь они смеются надо мной, разве нет? Я слышу, как они смеются.

Миссис Таунли-Янг повернула под прямым углом, когда Ребекка проделала то же самое, захватив в руки чуть больше атласного шлейфа и подола платья.

— Никто не смеется, — заверила она. — Не волнуйся, дорогая. Тут просто произошла какая-то нелепая ошибка. Недоразумение. Скоро твой отец все поставит на свои места.

— Какая тут может быть ошибка? Мы ведь видели мистера Сейджа вчера днем. И он нам сказал: «Встретимся утром». Как же он мог забыть?

— Вероятно, случилось что-то непредвиденное. Кто-то умирает. Кто-то попросил…

— Но ведь Брендан задержался. — Ребекка остановилась. Сузив глаза, она задумчиво поглядела на западную стену колокольни, словно видела сквозь нее домик викарий. — Я пошла к машине, а он сказал, что забыл спросить мистера Сейджа еще про одну вещь. Он вернулся. Он вошел в дом. Я ждала с минуту. Потом еще две-три минуты. И… — Она резко повернулась и возобновила свою беспокойную ходьбу. — Он разговаривал не с мистером Сей-джем. А с этой сучкой. Этой ведьмой! Это она стоит за всем этим, мама. И ты это знаешь. Клянусь Богом, я доберусь до этой свиньи.

Сесили решила, что события приняли интересный оборот и это скрасит ей этот день, раз уж она вынуждена жертвовать собой ради семьи, выполняя волю дяди. Вот она и спросила:

— До кого?

Миссис Таунли-Янг сказала приятным, но строгим голосом:

— Сесили.

Однако вопроса Сесили оказалось достаточно.

— До Полли Яркин, — процедила Ребекка сквозь зубы. — Этой ничтожной свиньи из дома викария.

— Экономки? — спросила Сесили со все возрастающим интересом. Уже другая женщина? Что ж, нельзя осудить беднягу Брендана. Она продолжала свою игру: — Боже, какое отношение она имеет к происходящему, Бекки?

— Сесили, дорогая… — Голос у миссис Таунли-Янг звучал на этот раз менее приятно.

— Она выставляет свое коровье вымя перед каждым парнем, — сказала Ребекка. — И Брендан хочет ее. Да, точно. Он не может от меня это скрыть.

— Брендан любит тебя, дорогая, — произнесла миссис Таунли-Янг. — Он женится на тебе.

— На прошлой неделе он пил с ней в пабе Кроф-терс-Инн. Сказал, что просто ненадолго остановился, возвращаясь в Клитеро. Он, видите ли, не знал, что она будет там. Не мог сделать вид, что не узнал ее. Ведь это деревня.

— Дорогая, ты сама придумываешь себе проблемы.

— Неужели он крутит любовь с экономкой викария? — с наивным видом спросила Сесили, широко раскрыв глаза. — Но, Бекки, почему же тогда он женится на тебе?

— Сесили! — прошипела ее тетка.

— Он не женится на мне! — воскликнула Ребекка. — Он ни на ком не женится! У нас нет священника!

За занавесями притихла вся церковь. Орган на мгновение замолк, и слова Ребекки эхом прокатились от стены к стене. Органист поспешил снова заиграть, выбрав «Увенчанные любовью, Господь, в этот радостный день».

— ОХ, — с облегчением вздохнула миссис Таунли-Янг.

Отрывистые шаги застучали по каменному полу, и рука в перчатке отодвинула в сторону красную занавесь. Вошел отец Ребекки.

— Нигде нет. — Он отряхнул с пальто и цилиндра снег. — В деревне нет. На реке нет. На общинной площади тоже. Нигде. Он дорого мне за это заплатит.

Его жена протянула к нему руку, но не дотронулась.

— Сент-Джон, господи, что же нам делать? Столько гостей. Столько блюд приготовлено. И Ребекка, ее состоя…

— Я все знаю и не нуждаюсь в напоминаниях. — Таунли-Янг задернул занавесь и кивнул в сторону церкви. — Теперь мы на десять лет станем всеобщим посмешищем. — Он окинул взглядом присутствующих дам и задержал взгляд на дочери. — Ты сама влезла в эту историю, Ребекка, вот и выпутывайся из нее, черт возьми!

— Папочка! — провыла она.

— Действительно, Сент-Джон…

Сесили решила, что сейчас самый подходящий момент показать, что и она на что-то годится. Ее отец, вне всяких сомнений, может в любую минуту вкатиться сюда — эмоциональные напряги всегда доставляли ему огромное удовольствие, — и пока это не произошло, надо продемонстрировать свою способность уладить семейный скандал. В конце концов, дядя все еще раздумывал над тем, финансировать ли весной ее поездку на Крит.

— Быть может, поискать другого священника, дядя Сент-Джон, — предположила Сесили.

— Я говорил с констеблем, — ответил Таунли-Янг.

— Констебль не может совершить обряд бракосочетания, — запротестовала его жена. — Нужен священник. Стол давно накрыт. Гости уже успели проголодаться. И…

— Мне нужен Сейдж, — заявил он. — Я хочу видеть его здесь. Немедленно. Если даже придется собственноручно тащить к алтарю эту мерзкую церковную крысу.

— А вдруг его куда-то срочно вызвали… — Миссис Таунли-Янг явно взяла на себя роль голоса чистого разума.

— Не вызвали. Эта самая Яркин догнала меня в деревне. Оказывается, его постель нетронута. Он не ночевал дома. Но машина стоит в гараже. Так что он где-то неподалеку. Наверняка что-то задумал, я даже догадываюсь, что именно.

— Священник? — спросила Сесили с деланым ужасом, трепеща от восторга, в предвкушении дальнейшего развития событий Скоропалительное венчание, осуществленное блудным священником, жених, который завел шашни с экономкой священника, и клокочущая от жажды мести невеста. Ради этого стоило стать подружкой невесты, хотя бы для того, чтобы получить информацию из первых рук. — Нет, дядя Сент-Джон. Неужели священник способен на такое? Боже, какой позор!

Дядя пристально посмотрел на Сесили и, ткнув в нее пальцем, открыл рот, собираясь что-то сказать. Тут занавесь снова поехала в сторону. Все обернулись и увидели констебля. Его тяжелая куртка была покрыта хлопьями снега, очки в черепаховой оправе запотели. Он не носил головной убор

и ладонью стряхнул блестевшие в его рыжих волосах снежинки.

— Ну? — спросил Таунли-Янг. — Вы нашли его, Шеферд?

— Нашел, — ответил констебль. — Только он уже не сможет никого обвенчать.

ЯНВАРЬ: МОРОЗ

Глава 1

— Что было на том знаке? Ты его видел, Саймон? На обочине стояло что-то вроде плаката. — Дебора Сент-Джеймс остановила машину и оглянулась. Они уже проехали поворот, и густая сеть голых ветвей дубов и конского каштана скрывала дорогу и покрытую лишайниками известняковую стенку. Тут же, где они остановились, край дороги был обозначен скелетом зеленой изгороди, которую оголила зима и сделали темной сумерки. — На том знаке было что-то сказано про отель? Туда вела какая-нибудь дорога?

Ее муж вышел из задумчивости, в которой пребывал большую часть долгого пути из Манчестерского аэропорта, то ли любуясь зимними пейзажами Ланкашира, с его неяркой смесью рыжеватых болотных трав и шалфея с фермерских полей, то ли размышляя над вероятной идентификацией инструмента, перерезавшего толстый электропровод, которым были связаны руки и ноги женского трупа, обнаруженного на прошлой неделе в Суррее.

— Дорога? — переспросил он. — Кажется, была какая-то, я не заметил. А знак говорил о хиромантии и о приемной экстрасенса.

— Ты шутишь.

— Нисколько. Это особенность отеля, в который мы направляемся?

— Насколько мне известно, нет. — Она вгляделась сквозь ветровое стекло. Дорога медленно пошла в гору, вдалеке, примерно в миле от них, мерцали огни деревни. — Должно быть, мы еще не доехали.

— Как называется это место?

— Крофтерс-Инн.

— Но на том плакате оно не упоминалось. Там была реклама. В конце концов, это ведь Ланкашир. Странно, почему твой отель не называется «Ведь-мин котел».

— Тогда мы бы сюда не поехали, милый С годами я становлюсь суеверной.

— Понятно. — Он улыбнулся в сгущающемся полумраке. «С годами». Ей всего двадцать пять. Дебора полна энергии и планов на будущее, как это свойственно юности.

Но она бледна и выглядит уставшей. И сон у нее плохой Несколько дней на природе, долгие прогулки, отдых — вот что ей нужно. Последние несколько месяцев она слишком много работала, больше, чем он, засиживалась по ночам в темной комнате, проявляя снимки, а с самого утра отправлялась по делам, лишь косвенно связанным с ее интересами. Саймон, я пытаюсь расширить свои горизонты, говорила она. Ландшафтов и портретов недостаточно. Надо сделать что-то более значительное. Я ищу массмедийный подход к теме, возможно, летом устрою новую выставку своих работ. Я не сумею ее подготовить, если не буду смотреть, что к чему, пробовать новые вещи, вытягивать из себя что-то новое, искать новые контакты и… Он не спорил и не пытался ее остановить. Просто ждал, когда пройдет кризис. Они пережили несколько трудных периодов в первые два года их брака. Он всегда напоминал себе об этом, когда начинал отчаиваться.

Она заправила за уши пышные медные волосы, тронула с места машину и сказала:

— Тогда поехали к деревне, ладно?

— Если не хочешь сначала погадать по руке.

— Узнать свое будущее? Ты это имеешь в виду? Спасибо, обойдусь.

Он ничего не имел в виду. Но по наигранной живости ее ответа понял, что она восприняла его слова именно так, и сказал:

— Дебора…

Она взяла его руку и, устремив взгляд на дорогу, прижала его ладонь к своей щеке. Кожа у нее была прохладной. И нежной, как пух.

— Прости, — произнесла она. — Это наша поездка. Не позволяй мне ее портить.

Однако она не смотрела на него. В напряженные моменты все чаще и чаще избегала его взгляда. Словно была уверена, что, встретившись с ним глазами, даст ему преимущество, которое не хотела давать, хотя он и без того ощущал, что все преимущества на ее стороне.

Он переждал этот момент. Коснулся ее волос. Положил руку ей на бедро. Она вела машину.

От рекламы экстрасенса до небольшой деревни Уинсло, пристроившейся на пологом склоне, было чуть больше мили. Сначала они миновали церковь — норманнскую постройку с бойницами на колокольне и вдоль верха стены и с синими часами, постоянно показывавшими три часа двадцать две минуты, — потом небольшую школу и ряд карабкавшихся в гору террасных домов, обращенных фасадами в открытое поле. На вершине холма, в том месте, где дорога из Клитеро пересекалась с другой, ведущей на запад в Ланкастер либо на восток в Йоркшир, стоял отель Крофтерс-Инн.

Дебора притормозила машину на развилке. Вытерла запотевшее стекло, прищурилась на здание и вздохнула:

— Ну, ничего особенного, правда? Я думала… Я надеялась… В брошюре все звучало так романтично.

— По-моему, симпатичный отель.

— Ведь это четырнадцатый век. Внутри большой зал, где в прошлые столетия заседал суд. В столовой деревянный потолок, а бар не менялся последние двести лет. В брошюре даже…

— По-моему, отель приятный.

— Но я хотела бы…

— Дебора. — Она наконец взглянула на него. — Отель ведь не главное, ради чего мы сюда приехали, верно?

Она снова посмотрела на здание Крофтерс-Инн словно через объектив своей фотокамеры, взвешивая каждую часть композиции. Как он стоит на треугольнике земли, как сочетается с деревней, как смотрится его фасад. Она делала это автоматически, как дышала.

— Нет, — произнесла она наконец, хотя и не очень уверенно. — Не ради этого. Вероятно.

Она въехала в ворота с западной стороны отеля и остановилась на автомобильной стоянке. Как и остальные дома в деревне, отель был построен из местного бурого известняка и обломков жернового камня. Даже с задней стороны, если не считать белых деревянных частей и зеленых оконных ящиков, наполненных пестрым узором из зимних цветов, отель не мог похвастаться какими-то характерными деталями или отделкой. Разве что зловещей частью вогнутой шиферной крыши. Глядя на нее, Сент-Джеймс искренне понадеялся, что она не окажется над их комнатой.

— Нет, — повторила Дебора с некоторой покорностью.

Сент-Джеймс наклонился и поцеловал ее.

— Разве я тебе не говорил, что давно мечтал побывать в Ланкашире?

Она улыбнулась.

— Наверное, во сне, — ответила она и вышла из машины.

Он открыл дверцу; в лицо плеснул холодный, влажный воздух; пахло древесным дымом, и торфом, и разлагающейся листвой. Он поднял больную ногу и постучал ею по булыжнику. Снега на земле не было, но мороз прихватил лужайку, которая в другие сезоны служила местом для пивных столиков. Сейчас она пустовала, но он живо представил себе, как хорошо здесь летом. Многочисленные туристы гуляют по вересковым пустошам, взбираются на холмы, ловят рыбу в реке, которую он только слышал, но не видел — она шумно ворчала где-то в тридцати ярдах. К ней вела тропа — в ее обледеневших плитках отражались огни отеля, — и хотя во владения Крофтерс-Инн река явно не входила, в заборе была калитка. В нее торопливо вошла девочка-подросток, за'совывая белую пластиковую сумку в несоразмерно большой анорак, который был на ней, — неоново-оранжевый, он, несмотря на высокий рост девочки, доходил ей до колен и привлекал взгляд к ее ногам, обутым в огромные, грязно-зеленые сапоги «веллингтоны».

Девочка вздрогнула, заметив Дебору и Сент-Джеймса. Но, вместо того чтобы пробежать мимо, направилась прямо к ним и, без всяких церемоний и лишних слов, схватила чемодан, который Сент-Джеймс достал из багажника. Заглянув внутрь, она захватила и его костыли.

— Ну вот, наконец, — заявила она, словно искала у реки именно их. — Что-то вы припозднились. Разве вы не должны были приехать сюда к четырем?

— По-моему, я вообще не указала точного времени, — смутившись, ответила Дебора. — Нашему самолету долго не давали разрешение на посадку.

— Ничего, — ответила девочка. — Приехали, и слава богу. До обеда еще куча времени. — Она покосилась на матовые нижние окна отеля; за ними под характерными яркими кухонными огнями двигалась бесформенная тень. — Вот вам мой дружеский совет. Не заказывайте бургиньон из говядины. Так наш повар называет тушеное мясо. Пойдемте. Сюда.

Она потащила чемодан и костыли к отелю, шлепая «веллингтонами» по булыжнику. Сент-Джеймсу и Деборе ничего не оставалось, как отправиться следом. Они поплелись за девочкой через автостоянку, мимо нескольких пожарных лестниц и вошли в отель через черный ход. Миновав короткий коридор, оказались в помещении с табличкой на двери, где от руки было написано: «Гостиная для постояльцев».

Девочка со стуком поставила чемодан на ковер и прислонила к нему костыли, которые уткнулись в поблекшую аксминстерскую розу.

— Вот, — объявила она и отряхнула руки, я, мол, выполнила свою часть работы. — Вы скажете маме, что Джози ждала вас снаружи? Джози — это я. — Для вящей убедительности она ткнула себя в грудь пальцем. — Вообще-то вы сделаете мне большое одолжение. Но я в долгу не останусь.

Сент-Джеймса удивили ее слова. Девочка серьезно смотрела на них.

— О'кей, — сказала она. — Я понимаю, о чем вы думаете. Честно говоря, она «сыта мной по горло». Даже не из-за того, что я делала. То есть не из-за кучи всяких моих глупостей. Все дело в моих волосах. Вообще-то они у меня не такие.

Сент-Джеймс терялся в догадках, что она имеет в виду: стрижку или цвет. И то и другое производило удручающее впечатление. Казалось, волосы подстрижены маникюрными ножницами и электрической бритвой. Девочка очень напоминала Генриха V, каким его можно видеть в Национальной портретной галерее. Цвет волос имел оттенок лососевого и конкурировал с неоновой курткой. Краска явно наносилась с энтузиазмом, но без всякого умения.

— Мусс, — неожиданно произнесла она.

— Что? Не понял.

— Мусс. Ну, понимаете, краска для волос. Она должна была дать лишь красноватый оттенок, а получилось вот что. — Она засунула руки в карманы куртки. — Мне просто не везет. Все против меня. Попробуйте найти в четвертом классе парня моего роста. Я думала, если покрашу волосы, меня заметят парни из пятого или шестого. Глупо. Я понимаю. Можете мне не говорить. Мама пилит меня уже три дня: «Что мне с тобой делать, Джози?» Джози. Это я. Мама и мистер Рэгг — владельцы этого отеля. Кстати, ваши волосы смотрятся классно. — Последняя фраза была обращена к Деборе, которую Джози разглядывала с немалым интересом. — Вы ведь тоже высокая. Только я думаю, уже перестали расти.

— Пожалуй, перестала. Да.

— А я еще нет. Доктор говорит, я буду выше шести футов. Мол, это наследие викингов. Он смеется и хлопает меня по плечу, типа, что надо понимать шутки. Ну, на фига викингам понадобился Ланкашир, вот что мне интересно.

— А твоей матери наверняка будет интересно узнать, что ты делала у реки, — заметил Сент-Джеймс.

Джози слегка порозовела и замахала руками:

— Река тут ни при чем. Вообще, ничего плохого. Правда. Это только маленькое одолжение. Просто упомяните мое имя, мол, ваша дочь встретила нас на площадке для автомобилей, миссис Рэгт. Высокая. Но нескладная. Сказала, что ее имя Джози. Очень воспитанная девочка. Если вы это скажете, мама, возможно, немного ослабит свою хватку.

— Жо-зе-фина! — донесся из недр отеля женский голос. — Жо-зе-фина Юджиния Рэгг!

Джози поморщилась:

— Не переношу, когда меня так называют. Как в школе меня дразнят. «Юджиния Жозефина, похожа на жердину».

Вообще-то похожа. При высоком росте она еще и двигалась с неуклюжестью подростка, внезапно почувствовавшего свое тело и пока еще не привыкшего к этому. Сент-Джеймс подумал про собственную сестру в том же возрасте, тоже страдавшую от своего роста, орлиных черт лица, до которых еще не доросла, и от ужасного, бесполого имени. «Сидни, — сардонически представлялась она, — последний из сыновей Сент-Джеймс». Она тоже привыкла к многолетним насмешкам своих одноклассников.

И он строго сказал:

— Спасибо, Джози, что встретила нас на автостоянке. Всегда приятно, когдга тебя кто-то встречает.

Лицо девочки просветлело.

— Да. О да, — ответила она и направилась к двери, через которую они вошли. — Я вам отплачу. Вот увидите.

— Не сомневаюсь в этом.

— Сейчас ступайте вперед через паб. Вас там кто-нибудь встретит. — Она махнула рукой на дверь в противоположной стене. — Мне нужно поскорей вернуть назад эти «велли». — Направив на них еще один испытующий взгляд, спросила: — Вы ведь не скажете им про «велли», правда? Я взяла их у мистера Рэгта.

Далее последовало долгое объяснение, почему она шлепала в таких огромных сапогах

— Мои губы запечатаны, — пообещал ей Сент-Джеймс. — А у тебя, Дебора?

— Тоже.

В ответ Джози ухмыльнулась и выскользнула в дверь.

Дебора подобрала костыли Сент-Джеймса и оглядела L-образную комнату, служившую гостиной. Мягкая мебель обветшала, абажуры покосились. Зато возле передней стенки стояли полки со множеством журналов и книжный шкаф, где было не меньше полусотни книг. Обои над деревянными панелями выглядели совсем свежими — переплетающиеся маки и розы, в воздухе пахло сухими духами или ароматической смесью. Она повернулась к Сент-Джеймсу. Он улыбнулся.

— Ну? — спросила она.

— Как дома, — ответил он.

— Или как в чьем-то доме. — Она первая направилась в паб.

Вероятно, они прибыли в дневной перерыв. Никого не было ни за махагоновой стойкой бара, ни за столиками такого же цвета, застеленными оранжево-бежевыми салфетками. Они шли, обходя столики и стоявшие возле них стулья и табуреты, под низким потолком, его тяжелые балки почернели от многовекового дыма и были украшены разнообразными и затейливыми медными украшениями от конской сбруи. В камине тлели угли, иногда потрескивая от лопавшейся смолы.

— Куда она подевалась, противная девчонка! — раздался грозный женский голос. Он доносился из открытой двери слева от бара. По-видимому, там находился офис. Рядом с дверью начиналась лестница со странно скошенными, словно от непосильной тяжести, ступеньками. Женщина вышла из двери и крикнула: — Джо-зе-фина! — глядя наверх, и только тут увидела Сент-Джеймса и его жену. Как и Джози, она вздрогнула. Как и Джози, она была высокая и худая, а острые локти напоминали наконечники стрел. Она смущенно сняла пластиковый обод с розовыми бутонами, удерживавший волосы, и зачем-то отряхнула юбку. — Полотенца! — сказала она, очевидно объясняя свои гневные крики. — Она должна была их сложить. Не сложила. Пришлось мне. Нелегко справляться с четырнадцатилетней дочерью.

— По-моему, мы только что с ней встретились, — сказал Сент-Джеймс. — На автостоянке.

— Она нас ждала, — добавила Дебора. — Помогла нам принести вещи.

— Неужели? — Женщина бросила взгляд на их чемодан. — Должно быть, вы мистер и миссис Сент-Джеймс. Очень приятно. Мы поселим вас в номере под названием «Небесный свет».

— «Небесный свет»?

— Это самый лучший номер. Боюсь, там холодновато в это время года, но мы поставили для вас дополнительный обогреватель.

«Холодновато» — мягко сказано. Комната находилась на самом верху отеля. И хотя электрический обогреватель деловито кряхтел, посылая ощутимые потоки тепла, три окна и два фонаря на потолке делали свое дело. Их окружали ледяные воздушные щиты.

Миссис Рэгг задернула шторы.

— Обед с половины восьмого до девяти. Может, желаете перекусить пораньше? Вы пили чай? Джози принесет вам сюда чайник.

— Мне ничего не нужно, — ответил Сент-Джеймс. — А тебе, Дебора?

— Нет

Миссис Рэгг кивнула и потерла ладонями локти.

— Что ж, — сказала она и наклонилась, чтобы поднять с ковра белую нитку. Накрутила ее на палец. — Ванная за той дверью. Правда, берегите голову. Дверь низковата. Впрочем, они все такие. Здание старинное, вы же знаете.

— Да, конечно.

Она подошла к комоду, стоявшему между двумя передними окнами, поправила зеркало-псише и кружевную салфетку под ним. Открыв платяной шкаф, показала запасные одеяла и отряхнула обивку из вощеного ситца на единственном кресле. Когда стало очевидно, что все проблемы исчерпаны, она поинтересовалась:

— Вы ведь из Лондона, верно?

— Да, — ответил Сент-Джеймс.

— К нам редко приезжают из Лондона.

— Ведь это все-таки далеко.

— Нет, дело не в этом. Лондонцы едут на юг. В Дорсет и Корнуолл. Как правило. — Она подошла к стене, где стояло кресло, и повозилась с одной из висевших там двух гравюр, копией ренуаровских «Девушек за фортепиано», наклеенной на белую подложку, уже слегка тронутую по краям желтизной. — Мало кто любит холод, — добавила она.

— Это можно понять.

— Северяне же тянутся в Лондон. За своими мечтами. Вроде нашей Джози. А она… Интересно, она расспрашивала вас о Лондоне?

Сент-Джеймс посмотрел на жену. Дебора, поставившая на кровать чемодан, чтобы распаковать его, застыла, держа в руках серую шаль с перьями.

— Нет, — ответила Дебора. — Она не упоминала про Лондон.

Миссис Рэгг кивнула и сверкнула улыбкой:

— Что же, это хорошо, правда? Ведь у этой девицы в голове одно озорство; прямо не знаю, как она будет себя вести, если ей придется уехать из Уин-сло. — Отряхнув руки, она скрестила их на груди и сказала: — Значит, вы приехали сюда подышать деревенским воздухом. Будете гулять по вересковым пустошам По полям. Можно подняться наверх, на холмы. В прошлом месяце у нас с неделю лежал снег — но сейчас только мороз. «Дурной снег», называет его моя мама. От него только грязь получается. Надеюсь, вы захватили с собой «велли»?

— Да, конечно.

— Хорошо. Спросите моего Бена — то есть мистера Рэгга, — где тут лучше всего гулять. Никто не знает нашу местность так хорошо, как мой Бен.

— Спасибо, — ответила Дебора. — Мы непременно спросим. Мы хотим совершить несколько долгих прогулок. И еще повидаться с викарием.

— С викарием?

— Да.

— С мистером Сейджем?

— Да.

Правая рука миссис Рэгг соскользнула с талии и потянулась к воротничку блузы.

— А в чем дело? — удивилась Дебора. Она и Сент-Джеймс переглянулись. — Мистер Сейдж ведь ваш местный священник, верно?

— Нет. Он… — Миссис Рэгг прижала пальцы к горлу и торопливо договорила: — Кажется, он отправился в Корнуолл. Образно говоря.

— Что такое? — спросил Сент-Джеймс.

— Там… — Она сглотнула. — Там он похоронен.

Глава 2

Полли Яркин провела влажной тряпкой по поверхности кухонного стола и аккуратно положила ее на край раковины. Дело это было бессмысленным. За последние четыре недели никто не пользовался кухней викария и, судя по всему, не будет ею пользоваться еще несколько недель. Но она все-таки приходила в дом викария каждый день, как делала это в последние шесть лет, и присматривала за хозяйством так же, как при мистере Сейдже и двух его молодых предшественниках, которые пробыли в деревне ровно три года, а потом перебрались в более перспективные места. Если только такие вообще существовали на севере Англии.

Полли вытерла руки о клетчатое полотенце и повесила его на крючок над раковиной. В это утро она натерла линолеум воском и теперь с удовольствием смотрела на свое отражение. Разумеется, пол — не зеркало. Но она достаточно хорошо видела контуры своих морковных волос, выбившихся из-под туго повязанного на затылке шарфа. Контуры своего тела, покатые плечи, круглые, словно дыни, груди.

Поясница ныла, как всегда, а плечи болели в тех местах, где лямки переполненного лифчика держали их немыслимый вес. Она засунула указательный палец под одну лямку и поморщилась, так как груз перешел на другое плечо. Какая ты счастливая, Полл, завистливо ворковали ее худые подруги, все парни от тебя балдеют. А ее мать говорила в своей типичной иносказательной манере: «Зачата в круге, благословлена Богиней», и надрала Полли зад в первый и последний раз, когда дочь заговорила о хирургии, чтобы облегчить свинцовый груз, давивший на плечи.

Она уперлась кулаками в поясницу и поглядела на стенные часы, висящие над кухонным столом. Половина седьмого. Сегодня уже никто не придет в дом викария. Медлить больше нет смысла.

Вообще-то фактически Полли и не требовалось приходить в дом мистера Сейджа. И все-таки она являлась каждое утро и оставалась дотемна. Вытирала пыль, наводила порядок и говорила церковным сторожам, насколько важно — да что там, в это время года просто необходимо — поддерживать чистоту и порядок в доме, в ожидании замены мистера Сейджа. И все время, пока работала, она поглядывала, что творилось по соседству с домом викария.

Она делала это каждый день после смерти мистера Сейджа, когда Колин Шеферд впервые явился со своим блокнотом констебля, задал ей несколько вопросов и стал спокойно просматривать вещи мистера Сейджа. Он глядел на нее только один раз — когда она каждое утро открывала ему дверь. Говорил «привет, Полли» и отводил глаза. Затем отправлялся кабинет или спальню викария. Иногда просматривал почту. Делал записи и долго читал ежедневник викария, словно проверка вызовов мистера Сейджа могла содержать ключ к его смерти.

Поговори со мной, Колин, хотелось ей сказать, пока он был здесь. Давай вспомним все, как было. Вернись. Стань моим другом.

Но она ничего не говорила. Вместо этого предлагала чай. Когда же он отказывался — нет, спасибо, Полли, я уже ухожу, — она возвращалась к своей работе, полировала зеркала, мыла окна между рамами, драила туалет, полы, раковины и краны, пока руки не делались красными, а весь дом не сверкал чистотой. Когда она могла, то заглядывала к нему, отмечала детали, которые помогли бы ей смириться со своей долей. Слишком тяжелый подбородок у Колина, почти квадратный. Глаза приятные, зеленые, но слишком маленькие. Прическу делает себе какую-то глупую, зачесывает волосы назад, и они всегда разделяются на прямой пробор и падают вперед, закрывая лоб. А он откидывает их назад пятерней, вместо того чтобы взять расческу.

Но его пальцы обычно заставляли ее цепенеть и отбрасывать этот бесполезный перечень. У него были самые красивые руки в мире.

Из-за этих рук и при мысли о том, как его пальцы скользят по ее коже, она всегда заканчивала тем, чем и начинала. Поговори со мной, Колин. Пускай все будет так, как прежде.

Хорошо, что он этого не делал. Ведь на самом деле она не хотела, чтобы все вернулось.

Следствие закончилось, на ее взгляд, слишком быстро. Колин Шеферд, деревенский констебль, бесстрастным голосом зачитал свои результаты по просьбе коронера. Она пришла в Крофтерс-Инн, потому что там собрались все жители деревни, заполнив большой зал отеля. Правда, в отличие от остальных она хотела только повидать Колина и послушать, как он говорит.

— Смерть по неосторожности, — объявил коронер. — Случайное отравление. — Дело было решено закрыть.

Впрочем, закрытие дела не положило конец приглушенному перешептыванию, намекам. В такой маленькой деревне, как Уинсло, слова «случайное» и «отравление» представляли собой бесспорное противоречие понятий и давали пищу сплетням. Итак, Полли оставалась на своем месте в домике викария, приходя каждое утро в половине восьмого, ожидая, надеясь день за днем, что дело возобновится и Колин вернется.

Она устало опустилась на стул и сунула ноги в свои рабочие ботинки, которые поставила утром на растущую пачку газет. Никто не догадался отменить подписку мистера Сейджа. Поглощенная мыслями о Колине, она тоже не подумала об этом. Она сделает это завтра, будет повод прийти сюда еще раз.

Заперев входную дверь, она постояла несколько минут на ступеньках, развязывая шарф, который держал волосы. Освобожденные, они окружили ее лицо шапкой ржавой стальной шерсти; вечерний ветер тут же закинул их за спину. Она сложила шарф треугольником, проследив, чтобы слова «Рита Читай Меня Как Книгу в Блэкпуле» не были видны, накинула его на голову и завязала концы под подбородком. Усмиренные таким образом, волосы щекотали ее щеки и шею. Она знала, что ей это не идет, но по крайней мере волосы не станут летать над ее головой и лезть в рот. Кроме того, стоя на ступеньках под горящим фонарем, который она всегда зажигала на крыльце дома викария после захода солнца, она получила возможность бросить еще раз взгляд на соседний дом. Если окна освещены, если его машина стоит возле дома…

Ни того, ни другого. Пройдя по гравию и оказавшись на дороге, Полли подумала, что могла бы сделать, если бы Колин Шеферд действительно был в этот вечер дома.

Постучать в дверь?

Да? А, привет. В чем дело, Полли?

Нажать на звонок?

Что-то случилось?

Заглянуть в окна?

Тебе что, нужна полиция?

Прямо войти, заговорить, умолять, чтобы Колин тоже что-то сказал?

Я не понимаю, Полли, чего ты от меня хочешь.

Она наглухо застегнула пальто и подышала на руки. Температура понижалась. Должно быть, около нуля. Если пойдет дождь, дороги обледенеют. Если он не будет осторожен на повороте, то потеряет контроль над машиной. Возможно, она его найдет. Она единственная окажется рядом с ним. Она положит его голову на колени, прижмет ладонь ко лбу, пригладит его волосы, согреет его. Эх, Колин…

«Он вернется к тебе, Полли, — сказал мистер Сейдж всего за три дня до смерти. — Ты только стой на своем и жди его. Будь готова его выслушать. Ты будешь ему нужна. Возможно, скорей, чем ты думаешь».

Но все это было не более чем христианская болтовня, отражающая самое бесполезное из церковных верований. Если будешь молиться достаточно долго, то Бог услышит тебя, погладит длинную белую бороду, примет задумчивый вид и скажет: «Да-а-а. Понятно», — и исполнит твои мечты.

Все это сущая чепуха.

Полли пошла по обочине клитероской дороги на юг, к выходу из деревни. Идти по мерзлым комкам грязи и мертвым листьям было тяжело. Сквозь шум ветра в верхушках деревьев она почти не слышала своих шагов.

По другую сторону дороги темнела церковь. Пока не приедет новый викарий, службы в ней не будет. Церковный совет ищет замену мистеру Сейджу уже две недели, но желающих поехать в маленькую деревенскую церковь не находится. Ведь тут нет огней большого города и нет душ, нуждающихся в спасении. Впрочем, они есть. И их много. Мистер Сейдж быстро это понял. Среди них и сама Полли.

Ведь она уже давным-давно грешница. Холодной зимой и душными летними ночами, весной и осенью она рисовала круг. Обращалась лицом на север к жертвеннику. Ставила из свечей четверо ворот и с помощью воды, соли и трав сотворила священный, магический космос, из которого могла молиться. Все стихии являлись к ней: вода, воздух, огонь и земля. Веревка змеей обвивала ее бедро. Рука крепко и уверенно держала лозу. Она брала гвоздику для благовония и лавр для леса и отдавала себя — сердце и душу — Ритуалу Солнца. Для здоровья и жизненной силы. Молилась о надежде, когда доктора заявляли, что ее нет. Просила исцеления, когда они обещали лишь морфий от боли, пока смерть не прекратит страдания.

Озаренная свечами и пламенем горящего лавра, она распевала просьбу к Той, которую так настойчиво вызывала.

И она говорила себе — горячо убеждала себя, — что все ее намерения чисты и невинны. Она молилась за Энни, ее подругу с самого детства, за милую Энни Шеферд, жену милого Колина. Но только святая может взывать к Богине и ожидать ответа. Магия просительницы должна быть чистой.

Повинуясь неожиданному импульсу, Полли вернулась по собственным следам к церкви и вошла на церковный двор. Там было черно, как в пасти Рогатого Бога, но ей не требовалось света, чтобы отыскать дорогу. Не нужно ей было и света, чтобы прочесть надпись на камне: ЭНН ЭЛИС ШЕФЕРД. И под ней даты и слова «Дорогой жене». Больше ничего, просто и без излишеств, иначе это был бы не Колин.

— Ах, Энни, — сказала Полли камню, стоявшему в еще более глубокой тени, там, где стена церковного двора огибала могучий конский каштан. — Мне вернулось троекратно, как и предсказывала Судьба. Но клянусь, Энни, я никогда не желала тебе зла.

Однако даже во время клятв ее не покидали сомнения, словно — саранча терзали ее совесть. Обнажали самое скверное, что в ней сидело, — женщину, пожелавшую чужого мужа.

«Ты сделала все, что могла, Полли, — сказал ей мистер Сейдж, накрыв ее руку своей мощной короткопалой рукой. — От рака молитва не спасает. Можно молиться, чтобы у докторов хватило мудрости для помощи больной. Или чтобы у больной хватило сил все выдержать. Или чтобы семья смогла пережить такое горе. Но сама болезнь… Нет, милая Полли, молитва тут не поможет».

Священник хотел, как лучше, однако не знал ее по-настоящему. Он был не из тех людей, кто мог понять ее грехи. Не было прощения тому, о чем она мечтала в самом испорченном уголке ее сердца, поэтому для нее не годились слова «Ступай с миром».

Теперь она платила троекратную цену за то, что навлекла на себя гнев богов. Но не рак они наслали на нее как возмездие. Месть была более тонкая, какую только могла придумать Богиня.

— Я бы поменялась с тобой местами, Энни, — прошептала Полли. — Поменялась бы. Поменялась.

— Полли? — раздался тихий, бесплотный шепот. Она отскочила от могилы, прижав пальцы к губам. К голове прихлынула кровь.

— Полли? Это ты?

За стенкой захрустели шаги, разламывая мерзлые листья, которыми было все устлано. Тут она увидела его, тень среди теней. Ощутила запах трубки, пропитавший его одежду.

— Брендан? — Ей не нужно было ждать подтверждения. Даже при скудном свете она увидела похожий на клюв нос Брендана Пауэра. Больше ни у кого в Уинсло не было такого профиля. — Что ты здесь делаешь?

Казалось, он прочел в ее вопросе невольное приглашение и перепрыгнул через стену. Она отступила на шаг. Он приблизился к ней, сжимая в руке свою трубку.

— Я ходил в Холл. — Он постучал трубкой о могильный камень Энни; сгоревший табак упал черными пятнами на заиндевелую поверхность могилы. В следующее мгновение он понял несообразность своего поступка, потому что со словами: — Ой! Проклятье! Извини, — присел на корточки и стряхнул табак. Затем поднялся, спрятал в карман трубку. — Я возвращался в деревню по тропинке. Увидел, что кто-то стоит возле могилы, и я… — Он опустил голову и, казалось, стал рассматривать едва различимые в темноте носки черных резиновых сапог. — Я надеялся, что это ты, Полли.

— Как поживает твоя жена? — спросила она. Он поднял голову.

— Снова возникли проблемы с ремонтом в Холле. Кто-то оставил включенным кран в ванной комнате. Испорчен большой ковер. Ребекка расстроится.

— Ее можно понять, верно? — ответила Полли. — Конечно, ей хочется поскорей зажить самостоятельно. Нелегко, наверное, жить с мамой и папой, да еще когда ждешь ребенка.

— Нет, — подтвердил он. — Нелегко. Для всех нелегко, Полли.

Из-за теплоты, сквозившей в его тоне, она отвела взгляд и посмотрела в сторону далекого Коутс-Холла. В последние четыре месяца там вовсю трудились декораторы и бригада строителей, пытаясь вернуть к жизни обветшавший викторианский особняк, чтобы в нем могли поселиться Брендан с молодой женой.

— Почему твой тесть не наймет ночного сторожа?

— Не хочет тратиться. Считает, что там достаточно и миссис Спенс. Он платит ей за то, чтобы она жила там. Ей, клянусь Богом, надо бы постараться. Во всяком случае, он так говорит.

— А разве… — Она с усилием заставила себя произнести это имя, не выдав дрожи в голосе. — Разве мисес Спенс не слышит, если кто-то озорует в Холле?

— Она говорит, что из ее коттеджа ничего не слышно. Когда же она делает обход, естественно, никого уже нет.

— А-а.

Они замолчали. Брендан переминался с ноги на ногу, хрустя листьями. Порыв ночного ветра пронесся в ветвях каштана и пошевелил волосы Полли там, где их не удерживал шарф.

— Полли.

Она услышала в его голосе настойчивость и мольбу. Она видела их на его лице и раньше, когда он попросил в пабе позволения сесть за ее столик. Ей даже иногда казалось, что он способен заранее угадывать все ее движения всякий раз, когда она заходила в Крофтерс-Инн выпить кружечку пива. И снова, как и тогда, она ощутила, как ее желудок завязался узлом, а руки и ноги похолодели.

Она знала, чего он хотел. Его желания не отличались оригинальностью: спастись, убежать, завести свою собственную тайну, свою смутную мечту, чтобы цепляться за нее. Ему не было дела до того, что ее это оскорбляло. В какой чековой книжке можно выписать счет, равный урону, понесенному душой?

Ты женат, Брендан, хотела она сказать, если бы даже я тебя любила — а любви нет, как тебе известно, — ты ступай домой, ложись в постель и занимайся любовью с Ребеккой. Однажды у тебя это неплохо получилось.

Но ей были чужды жестокость и резкость. Поэтому она просто сказала:

— Мне пора, Брендан. Мама ждет меня к ужину, — и она направилась тем же путем, которым пришла.

Он быстро догнал ее.

— Я провожу тебя, — заявил он. — Тебе не нужно ходить в темноте одной.

— Тут недалеко, — возразила она. — А ты только что оттуда пришел, верно?

— Я пришел по тропе, — ответил он непререкаемым тоном, который свидетельствовал об уверенности, что его ответ был верхом логики. — Через луг. Потом перелез через стену. По дороге не шел. У меня с собой фонарик, — добавил он и извлек его из кармана. — В темноте без него плохо идти.

— Тут всего миля, Брендан. Я благополучно Дойду.

— Я тоже.

Она вздохнула. Ей хотелось объяснить ему, что он не может просто так идти с ней в темноте. Их увидят. И неправильно поймут.

Но она заранее знала ответ. Мол, они решат, что я иду в Холл, ведь я хожу туда каждый день.

Ох уж эта его невинность! Он не имеет ни малейшего представления о деревенской жизни. Ведь если их увидят вдвоем, то никто и не вспомнит, что Полли с матерью живут вот уже почти тридцать лет на развилке, от которой начинается дорога до Коутс-Холла. Не вспомнят они и о том, что Брендан часто проверяет, как идет ремонт в Коутс-Хол-ле, чтобы поскорей въехать туда с женой. Пошли на свидание — вот как поймут деревенские. Ребекка услышит об этом. Поднимет скандал. Брендану это дорого обойдется.

Впрочем, ему и сейчас несладко. Полли хорошо знала Ребекку Таунли-Янг и понимала, что его женитьбу при всем желании едва ли назовешь удачной сделкой.

И она жалела Брендана, поэтому и позволила ему подсесть к ней в тот вечер в пабе, а сейчас просто шла по обочине, устремив взгляд на устойчивый и яркий луч фонарика. Она не пыталась поддерживать разговор — догадывалась, чем он закончится.

Через четверть мили она слегка поскользнулась, и Брендан поддержал ее под руку.

— Осторожней!

Тыльной стороной пальцев он дотронулся до ее груди, и пока они шли, прикасался к ней все чаще и чаще.

Она попыталась стряхнуть его руку, но он сжал ее еще сильнее.

— Это была «Крэги Стокуэлл», — бесстрастно произнес Брендан, нарушив затянувшееся молчание.

Она удивленно подняла брови:

— Ты о чем? Какая Крэги?

— Ковер в Холле. От «Крэги Стокуэлл». Из Лондона. Сильно подпорчен. Слив в раковине заткнули тряпкой. Должно быть, в пятницу вечером. Так что вода лилась все выходные.

— И никто не знал?

— Мы уехали в Манчестер.

— Неужели туда никто не заглядывает, когда нет рабочих? Чтобы проверить, все ли в порядке?

— Ты имеешь в виду миссис Спенс? — Он покачал головой. — Она обычно проверяет только целость дверей и окон.

— Разве она не…

— Она экономка, а не охранник. К тому же, мне кажется, ей страшновато жить там одной. Без мужчины, я имею в виду. Место глухое.

Поли, однако, знала, что однажды миссис Спенс прогнала непрошеных гостей. Полли сама слышала звук выстрела. Потом послышался топот бегущих ног. Слух об этом разлетелся по деревне. Люди с тех пор старались не связываться с Джульет Спенс.

Полли зябко поежилась. Ветер усиливался. Он дул короткими, ледяными порывами сквозь голую изгородь из боярышника, тянувшуюся вдоль дороги. К утру мороз усилится.

— Ты совсем замерзла, — сказалБрендан.

— Неет.

— Ты дрожишь, Полли. — Он обнял ее за плечи и прижал к себе. — Так лучше, согласись? — Она не ответила. — Мы с тобой шагаем в ногу. Заметила? Обними меня за пояс, так будет удобней идти.

— Брендан.

— На этой неделе ты ни разу не заходила в паб. Почему?

Она не ответила. Только пошевелила плечами.

— Полли, ты поднималась на Коутс-Фелл?

Краска отхлынула от ее щек. Щупальца холода поползли вниз по шее. Ага, подумала она, вот в чем дело. Значит, он видел ее там прошлой осенью. Слышал ее молитвы. Он знает самое страшное.

Однако он продолжал веселым тоном:

— Мне все больше и больше нравится гулять по холмам, знаешь, я уже трижды доходил до водохранилища. Потом прошел по Боулендскому Трогу и побывал возле Клафтона, на Бикон-Фелле. Какой там потрясающий воздух. Необычайно свежий. Ты замечала? Когда стоишь на вершине? Впрочем, у тебя нет времени для прогулок.

Ну вот, сейчас назовет цену, которую она должна заплатить, чтобы он держал язык за зубами.

— Ты занята мужчинами. Намек был загадочным.

Он искоса посмотрел на нее:

— У тебя наверняка есть мужчины. Много, я полагаю. Вот почему ты не приходишь в паб. Верно? И один из них тебе особенно нравится — не сомневаюсь.

Он не сомневается, что один ей особенно нравится, Полли слабо хмыкнула.

— Ведь есть же кто-то, а? У такой женщины, как ты… Ни один парень от тебя не откажется. Дай мне хотя бы надежду. Я буду ждать. Ты потрясающая, великолепная.

Он выключил фонарик и, сунув его в карман, схватил Полли за запястье.

— Ты такая красивая, Полли. От тебя так сладко пахнет. Ты такая приятная на ощупь. Только слепой этого не заметит или ненормальный.

Вдруг он замедлил шаг и остановился. Они дошли до развилки, где стоял ее дом. И тут повернул ее к себе.

— Полли, — жарким шепотом произнес он и погладил ее щеку. — Ты мне очень нравишься. Да ты и сама это знаешь. Прошу тебя, позволь мне…

Фары автомобиля поймали их своими лучами, будто кроликов. Машина ехала не по шоссе из Кли-теро, а прыгала по выбоинам на узкой разбитой дороге, которая вела в Коутс-Холл. Они замерли. Намерения Брендана не вызывали сомнений.

— Брендан! — воскликнула Полли.

Он опустил руки и отошел на полшага. Но было слишком поздно. Автомобиль приблизился к ним и замедлил скорость. Это был старенький «лендро-вер» зеленого цвета, весь забрызганный грязью. Чистыми оставались лишь ветровое стекло и окна.

При виде его Полли отвернулась, ей не хотелось давать пищу для сплетен, а главное — не хотелось смотреть на человека за рулем и сидящую в машине женщину с седеющими волосами и угловатым лицом. Полли видела, даже не глядя, как ее пальцы ласкают шею водителя. Его непослушные, имбирные волосы.

Колин Шеферд и миссис Спенс проводили вместе еще один вечер. Боги напоминали Полли Яркин о ее грехах.

Проклятый воздух, проклятый ветер, думала Полли. Как все несправедливо! Что бы она ни делала, все не так. Она с досадой захлопнула дверь и даже стукнула по ней кулаком.

— Полли? Это ты, моя куколка?

Тяжелые шаги матери застучали по полу гостиной. Слышалось ее свистящее дыхание и позвякивание побрякушек — цепочек, бус, золотых дублонов.

— Я, Рита, — буркнула Полли. — Кто же еще?

— Не знаю, доча. Может, какой-нибудь красавчик с тортом? Всегда нужно держать свое сознание открытым для неожиданностей. Красиво сказала, а? — Рита засмеялась, и снова раздалось ее свистящее дыхание. Ее запах плыл впереди нее, словно душистый гонец. «Джорджо». Она поливала себя горстями. Мать подошла к двери гостиной и заполнила собой весь дверной проем — разбухшая, бесформенная масса от шеи до колен. Она наклонилась к косяку, стараясь отдышаться. Свет коридора сверкал в украшениях на ее массивной груди, отбрасывал гротескную тень Риты на стену, превращая в бороду один из ее подбородков.

Полли опустилась на корточки и стала развязывать ботинки. На их подошвы налип толстый слой грязи, и это не ускользнуло от матери.

— Где же ты была, моя куколка? — Рита звякнула одним ожерельем — медными кошачьими головами. — Ходила гулять на холмы?

— Дорога грязная, — буркнула Полли, принимаясь за второй ботинок. Шнурки намокли, пальцы замерзли и не гнулись. — Зима. Или ты забыла, какая она у нас?

— Хотела бы забыть, — вздохнула мать. — Ну, что творится сегодня в нашей метрополии?

Она нарочно говорила «мИтрАполия». Невежество входило в общий стиль ее поведения, когда она возвращалась на зиму в Уинсло. Весной, летом и осенью она была Рита Руларски — гадала по книге Таро, бросала камни и читала судьбу по руке. Из ее лавочки в Блэкпуле она предсказывала будущее, погружалась в прошлое и объясняла омраченное неприятностями и распадающееся на куски настоящее всем, кто был готов поделиться с ней своими доходами. Местные жители, туристы, отдыхающие, любопытные домашние хозяйки, знатные леди, пожелавшие развлечься и похихикать, — Рита глядела на всех с одинаковым апломбом, одетая в кафтан, способный вместить слона, в ярком шарфе, покрывающем ее грязноватые кудряшки.

Зимой же она снова становилась Ритой Яркин и жила три месяца в Уинсло со своей единственной дочерью. Выставляла на обочину дороги написанный от руки щит и ждала клиентов, но они заезжали сюда крайне редко. Она читала журналы, смотрела телик, ела как докер и красила себе ногти.

Полли с любопытством покосилась на них. Сегодня они были бордовые, с тоненькой полоской золота по диагонали. Они сталкивались с ее кафтаном — цвета оранжевой тыквы, — но были все-таки приличней, чем вчерашние желтые.

— Ты встречалась с кем-то нынешним вечером, куколка? — спросила Рита. — Твоя аура страшно съежилась, ее почти не осталось. Нехорошо. Ну-ка, дай взгляну на твое личико.

— Да ничего особенного. — Полли захлопотала больше, чем было необходимо. Она швырнула свои ботинки в стоявший возле двери деревянный ящик. Сняла с себя шарф, аккуратно сложила его в квадрат и сунула в карман пальто. Отряхнула, снимая с него невидимые ниточки пальто и несуществующие капельки грязи.

Но провести мать было нелегко. Рита вытолкнула свою огромную массу из дверного проема, подошла к Полли и повернула ее к себе. Вгляделась в ее лицо. Провела раскрытой ладонью в дюйме от ее головы и плеч.

— Так. Все ясно. — Она уронила руку и выпятила губы. — Звезды и земля, девочка, перестань вести себя как дурочка.

Полли шагнула в сторону и направилась к лестнице.

— Схожу за тапочками, — пояснила она. — Я мигом. Как вкусно пахнет! Ты приготовила гуляш? Как обещала?

— Послушай меня, Пол. Твой мистер Шеферд ничего особенного собой не представляет, — произнесла Рита. — Ему нечего предложить такой женщине, как ты. Неужели ты еще не поняла?

— Рита…

— Жизнь — вот что самое главное. Жизнь — слышишь меня? Понимание ее течет в твоих венах вместе с кровью. Такого дара, как у тебя, нет ни у кого. Даже у меня. Пользуйся им, не пренебрегай. Обладай я хотя бы половиной того, что есть у тебя, я владела бы миром. Остановись и послушай меня, девочка. — Она ударила ладонью по перилам.

Полли почувствовала, как задрожали ступеньки. Она повернулась и смиренно вздохнула. Только три зимних месяца она живет вместе с матерью. Но в последние шесть лет день тянется за днем, а Рита не упускает случая проверить, как живет Полли.

— Так это он сейчас проехал? — спросила Рита. — Мистер Шеферд собственной персоной. С ней, верно? Из Холла. Вот почему тебе сейчас так больно?

— Ничего особенного, — поспешно сказала Полли.

— Вот тут ты права. В самом деле ничего особенного. И он тоже не представляет собой ничего особенного. Зачем же так страдать?

Однако Полли так не считала. Никогда, но как объяснить это матери? Ведь любовь Риты резко оборвалась, когда дождливым утром ее благоверный уехал из Уинсло в Манчестер «купить моей малышке что-нибудь особенное» (Полли как раз исполнилось семь лет). И больше не вернулся.

«Брошенные» — это слово Рита Яркин никогда не произносила. Вместо него говорила «благословенные». Раз уж у этого слизняка не хватило ума понять, от каких женщин он ушел, они и без него обойдутся.

Рита всегда смотрела на жизнь именно так. Любую трудность, испытание или неудачу можно назвать скрытым даром богов. Разочарование — божественным знамением. Отказ — знаком того, что выбранный путь оказался не самым удачным. Ибо давным-давно Рита Яркин отдала себя — сердце, ум и тело — во власть Ведовства Мудрых. Полли восхищалась ее верой и преданностью. Она могла лишь завидовать матери и жалеть, что ей это не дано.

— Я не похожа на тебя, Рита.

— Похожа, — заявила мать. — Больше, чем я сама на себя, раз уж на то пошло. Когда ты в последний раз рисовала круг? Наверняка еще до моего приезда.

— Нет, и после тоже. Да. Точно, два или три раза. Мать скептически вскинула нарисованную ниточку-бровь.

— Какая же ты скрытная! И где ты его рисовала?

— Там, наверху, на Коутс-Фелле. Ты знаешь то место, Рита.

— А Обряд?

По спине Полли побежали мурашки. Она предпочла бы не отвечать, однако энергетика матери крепла с каждым ее ответом. Теперь она отчетливо ощущала, как из пальцев Риты исходит сила, скользит вверх по перилам и проходит сквозь ладонь Полли.

— Венере, — жалким тоном сообщила она и отвела взгляд от лица Риты. Она ожидала насмешек.

Но Рита сняла руку с перил и задумчиво поглядела на дочь.

— Венере, — повторила она. — Это тебе не приворотные снадобья варить, Полли.

— Я знаю.

— Тогда…

— Но ведь он был все-таки посвящен любви. Ты не хочешь, чтобы я ее испытывала. Я это знаю, мама. Но она все равно со мной, я не могу прогнать ее от себя, потому что ты этого хочешь. Я люблю его. И ничего не могу с собой поделать! Ведь я молюсь о том, чтобы ничего не чувствовать к нему или хотя бы относиться так, как он ко мне. Неужели я стала бы подвергать себя таким мукам?

— Мы сами выбираем себе муки. — Рита заковыляла к старинной этажерке из розового дерева, кособокой из-за отсутствия двух колес. Она стояла, прислоненная к стенке под лестницей. С урчанием перенеся свой вес на одну сторону, Рита наклонилась, насколько позволяли ноги, выдвинула единственный ящичек и извлекла из него две небольшие деревянные плашки.

— Вот, — сказала она. — Держи.

Не спрашивая и не протестуя, Полли взяла их. От плашек исходил резкий, но приятный запах хвойного дерева.

— Кедр, — сказала она.

— Верно, — подтвердила Рита. — Сожги их Марсу. Моли о силе, девочка. Оставь любовь тем, кто не обладает таким даром, как ты.

Глава 3

Миссис Рэгг покинула их сразу же, как только сообщила о смерти викария. На растерянный возглас Деборы: «Не может быть! Как он мог умереть?» — она сдержанно ответила:

— Ничего не могу добавить А вы что, его друзья? Нет. Конечно. Они не были друзьями. Они просто поговорили несколько минут в Национальной галерее в ветреный и дождливый ноябрьский день И все-таки сердце Деборы наполнилось свинцовой тяжестью. Такая неожиданная смерть. Уму непостижимо!

— Мне очень жаль, любовь моя, — произнес Сент-Джеймс, когда миссис Рэгг вышла из комнаты. Дебора заметила в его глазах тревогу и поняла, что он прочел ее мысли, как мог прочесть их тот, кто знает ее всю жизнь. Она знала, что он хотел сказать: это не ты, Дебора. Смерть тебя не коснулась, что бы ты ни думала, но вместо этого просто обнял ее.

Они спустились в паб в половине восьмого. Там уже собрались завсегдатаи. Фермеры сидели у стойки и беседовали. Домашние хозяйки сплетничали за столиками, радуясь, что выбрались из дому. Две стареющих супружеских четы сравнивали свои прогулочные палки, а несколько подростков громко переговаривались в углу и курили сигареты.

От этой последней группы — в которой, под развязные реплики приятелей, целовалась парочка, с небольшими паузами, когда девушка прихлебывала из бутылки, а парень делал глубокую затяжку сигаретой — отделилась Джози Рэгг. К вечеру она переоделась, по-видимому, в униформу. Вот только часть подола ее черной юбки оторвалась, а галстук-бабочка съехал набок.

Она нырнула за стойку бара, взяла два меню и опасливо покосилась в сторону лысеющего мужчины, который с солидным видом открывал краны бочонков. Они сразу догадались, что это и есть мистер Рэгг, хозяин отеля. Джози подошла к ним и произнесла официальным тоном:

— Добрый вечер, сэр, мадам. Надеюсь, вы хорошо устроились?

— Превосходно, — ответил Сент-Джеймс.

— Тогда, я полагаю, вам захочется взглянуть вот на это… — Она протянула меню и тихонько добавила: — Только вот что. Не забудьте, что я вам говорила про говядину.

Они прошли мимо фермеров, один из которых потрясал грозным кулаком и, покраснев от гнева, рассказывал: «…а я ему и говорю, это, мол, общинная тропа… общинная, ты меня слышишь?», обогнули столики и вышли к камину, где пламя быстро пожирало серебристый конус березовых поленьев. Проходя через зал, они чувствовали на себе любопытные взгляды — в это время года туристы редко приезжают в Ланкашир, — однако на их вежливое «добрый вечер» мужчины лишь отрывисто кивали, а женщины качали головой. Только подростки в дальнем углу паба не замечали ничего вокруг, и дело было не только в групповом эгоцентризме, но и в непрерывном шоу, которое устроили светловолосая девушка и ее партнер — он уже засунул руку под ярко-желтый свитер девушки.

Дебора села на скамью под выцветшей и явно далекой от пуантиллизма вышивкой под названием «Воскресный вечер на Гранд-Джатт». Сент-Джеймс сел напротив нее на табурет. Они заказали шерри и виски. Когда Джози принесла напитки, она встала так, что закрыла от них веселую парочку.

— Прошу прощения за такую сцену, — произнесла она, наморщив нос, когда поставила шерри перед Деборой и тут же поправила его, просто так. То же самое она проделала с виски. — Пам Райе это. Изображает из себя отвязанную. Не спрашивайте меня зачем. Вообще-то она неплохая. А так себя ведет только при Тодде. Ему ведь семнадцать.

Эти последние слова прозвучали так, будто возраст мальчишки все объяснял. Видимо, решив, что они ничего не поняли, Джози продолжала:

— А ей тринадцать, Пам то есть. Через месяц исполнится четырнадцать.

— И через год тридцать пять, нет сомнений, — сухо добавил Сент-Джеймс.

Джози покосилась через плечо на отвязанную парочку. Несмотря на неодобрительный взгляд, ее грудь вздымалась от волнения.

— Да. Но… — Она неохотно повернулась к ним. — Что будете заказывать? Вполне приличная семга.

Утка тоже. Телятина… — Дверь паба открылась, впустив струю холодного воздуха, который заструился вокруг их щиколоток словно текучий шелк. — …приготовленная с помидорами и грибами, еще у нас сегодня палтус с каперсами и… — Джози перестала тараторить — в пабе вмиг воцарилось молчание.

В дверях стояли мужчина и женщина. Верхний свет резко подчеркивал их несхожесть во всем. Сначала волосы: у него жесткие, имбирного цвета; у нее — словно соль с перцем, густые, прямые, до плеч. Затем лица: у него молодое, приятное, правда, с выступающими вперед челюстью и подбородком; у нее — энергичное и властное, не тронутое косметикой, которая скрыла бы ее уже не первую молодость. И одежда: на нем — щеголеватые пиджак и брюки; на ней — поношенная куртка и выцветшие джинсы с заплаткой на коленке.

Мгновение они стояли бок о бок у входа, рука мужчины лежала на локте женщины. Он был в очках с черепаховой оправой; в их линзах отражались огни, так что он не заметил ажиотаж, возникший при их появлении. Она же медленно оглядела зал, останавливаясь на каждом, у кого хватило мужества выдержать ее взгляд.

— … каперсы и… и… — Джози, вероятно, забыла конец заготовленной фразы. Она засунула карандаш в волосы и почесала голову.

За стойкой бара заговорил мистер Рэгг, сдув пену с кружки «гиннеса».

— Добрый вам вечер, констебль. Добрый вечер, мисес Спенс. Холодно сегодня, не так ли? Не к добру, на мой взгляд, не к добру. Что, Френк Фоулер? Еще порцию?

Наконец один из фермеров отвернулся от двери. Остальные последовали его примеру.

— Не скажу нет, Бен, — ответил Френк Фоулер и послал свою кружку по поверхности бара.

Бен открыл кран. Кто-то спросил: «Билли, у тебя есть сигареты?» Из офиса донесся звонок телефона. Паб медленно возвращался к нормальному ритму.

Констебль подошел к бару и произнес:

— «Блэк Буш» и лимонад, Бен.

В это время миссис Спенс нашла столик, стоявший отдельно от других. Она неторопливо направилась туда, высокая, с гордо поднятой головой и прямой спиной, но вместо того, чтобы сесть на скамью у стены, она предпочла табурет, оказавшись спиной к залу.

— Как дела, констебль? — спросил Бен Рэгг. — Твой отец уже присоединился к армии пенсионеров?

Констебль пересчитал монеты и положил их на стойку бара.

— На прошлой неделе, — ответил он.

— Каким мужчиной, Колин, был твой отец в свое время. Настоящий орел.

Констебль подвинул монеты к Рэггу и ответил:

— Да уж. Надо жизнь прожить, чтобы это понять, верно? — С этими словами он взял кружки и пошел к своей спутнице.

Он сел на скамью, так что его лицо было обращено к залу. Обвел взглядом бар, затем каждый столик. Люди отводили глаза. Разговоры приутихли, даже стал слышен стук кастрюль на кухне. Через пару минут один фермер объявил:

— Думаю, на сегодня мне хватит.

Его приятель сказал, что хочет еще заглянуть к своей бабушке, а третий просто положил на стойку пятифунтовую банкноту и стал ждать сдачу. Вскоре после прихода констебля и миссис Спенс почти все посетители разошлись. Остался лишь одинокий мужчина в твидовом пиджаке, который пил свой стакан джина у стены, да подростки. Те перешли в дальний конец паба к игровому автомату.

Все это время Джози стояла возле столика, раскрыв рот и вытаращив глаза. Только грозный окрик мистера Рэгга «Джозефина, проснись!» привел ее в чувство, и она вспомнила про свои обязанности. Но лишь сумела выдавить из себя:

— Что… закажете? — Не дав им возможности сделать выбор, она продолжала: — Ресторанный зал там, ступайте, пожалуйста, за мной.

Она повела их сквозь низкую дверь возле камина в комнату, где температура была на добрых десять градусов ниже и пахло уже не сигаретным дымом и элем, а выпеченным хлебом. Посадив их возле обогревателя, она сказала:

— Сегодня вы тут одни. Больше у нас нет постояльцев. Сейчас загляну на кухню и скажу, что вы… — Тут она сообразила, что ей нечего сказать, и закусила губу. — Простите, — пробормотала она. — Я что-то плохо сегодня соображаю. Ведь вы ничего не заказали.

— Что-то случилось? — поинтересовалась Дебора.

— Случилось? — Карандаш снова вернулся в волосы, но на этот раз он долго гулял там, словно что-то рисуя на голове.

— Возникла какая-то проблема?

— Проблема?

— Кому-нибудь грозят неприятности?

— Неприятности?

Сент-Джеймс положил конец их игре.

— Впервые вижу констебля, который так быстро всех разогнал. Не после закрытия пивной, разумеется.

— Ах нет, — сказала Джози. — Дело не в мистере Шесрерде. То есть… Вообще-то не… Просто… Так все получилось, вы же знаете, как бывает в деревне и… Ой, мне нужно отнести ваш заказ. Мистер Рэгг не терпит, когда я болтаю с постояльцами. «Они приехали в Уинсло не для того, чтобы ты вешала им на уши лапшу, мисс Джозефина» — вот что он говорит. Мистер Рэгг. Ну, вы понимаете.

— Дело в женщине, которая пришла с констеблем? — спросила Дебора. Джози покосилась на шарнирную дверь, вероятно ведущую на кухню:

— Мне вообще-то нельзя разговаривать.

— Вполне понятно, — заявил Сент-Джеймс и заглянул в меню. — Фаршированные грибы для начала и палтус. А тебе что, Дебора?

Деборе хотелось продолжить разговор с Джози. Быть может, она охотнее поговорит на другую тему.

— Джози, — попросила она, — ты можешь нам что-нибудь рассказать о викарии, мистере Сейдже?

— Откуда вы узнали? — встрепенулась Джози

— Что?

Она махнула в сторону паба:

— Там, у себя. Откуда вы узнали?

— Мы ничего не знали и не знаем. Кроме того, что он умер. Мы приехали в Уинсло отчасти ради того, чтобы повидаться с ним. Ты можешь нам рассказать, что произошло? Была ли его смерть неожиданной? Или он болел?

— Нет. — Джози опустила глаза на блокнот и сосредоточенно написала «фаршированные грибы и палтус». — Не слишком болел. Недолго то есть.

— Значит, внезапная болезнь?

— Внезапная. Да. Точно.

— Сердце? Инсульт? Что-то в этом роде?

— Что-то… быстро это случилось. Он умер быстро.

— Инфекция? Вирус?

На лице Джози отразилась растерянность. Она явно разрывалась между желанием держать язык за зубами и потребностью выплеснуть всю информацию, и в замешательстве водила карандашом по блокноту.

— Ведь он не был убит, верно? — спросил Сент-Джеймс.

— Нет! — воскликнула девочка. — Ничего такого не было. Просто несчастный случай. Правда. Честное слово. Она не хотела… Она не могла… Я хочу сказать, что знаю ее. Мы все знаем. Она не хотела причинить ему никакого вреда.

— Кто? — спросил Сент-Джеймс. Джози глазами показала на дверь.

— Та женщина? — спросила Дебора. — Это ведь миссис Спенс, не так ли?

— Это не было убийство! — воскликнула Джози.

Она преподнесла им историю обрывками и кусочками, между походами на кухню. В это время она подавала ужин, наливала вино, принесла сырную нарезку и кофе.

Пищевое отравление, сообщила она. В декабре. Ее рассказ сопровождался ужимками, жестами, она то и дело поглядывала в сторону кухни, опасаясь, как бы ее не услышали. Мистер Сейдж всегда обходил свой приход, навещая каждую семью во время чаепития или вечерней трапезы… «Проедал себе дорогу к славе и справедливости», — говорил мистер Рэгг, только вы не слушайте его, понимаете, он ходит в церковь только на Рождество или похороны.

— И он пошел в пятницу вечером к мисес Спенс. Они были вдвоем, потому что дочь мисес Спенс…

— …она моя лучшая подружка Мэгги…

— …сидела в тот вечер здесь, в пабе, вместе с нами. Мисес Спенс всегда давала всем ясно понять, когда ее спрашивали, что она невысоко ценит походы в церковь, несмотря на то, что это важная социальная акция в деревне, но проявлять грубость в отношении викария она не хотела, и когда мистер Сейдж пытался с ней поговорить, чтобы дать ей еще один шанс, она была готова его выслушать. Она всегда была вежливой. Она всегда такая. И вот викарий отправился к ней в дом вечером, с молитвенником в руке, чтобы вернуть ее в церковь. На следующее утро он должен был…

— …обвенчать эту костлявую кошку Бекки Та-унли-Янг и Брендана Пауэра… он сидел там в баре и пил джин, вы видели его?

— …но он так и не явился, вот почему все узнали, что он был уже мертвый.

— Мертвый и застывший, с окровавленными губами, а его челюсти сомкнуло так, словно их прикрутили проволокой.

— Это звучит странно, если речь идет о пищевом отравлении, — заметил Сент-Джеймс и покачал головой. — Ведь если пища испортилась…

— Это было не такое пищевое отравление, — сообщила им Джози, сделав паузу, чтобы почесать ягодицу сквозь тонкую юбку. — Это было настоящее отравление пищи.

— Ты имеешь в виду яд, добавленный в пищу? — спросила Дебора.

— Яд был в пище. Дикорастущий пастернак, сорванный у пруда возле Коутс-Холла. Только это был не дикий пастернак, как считала мисес Спенс… Совсем нет. Совсем — нет.

— Ох, неужели? — воскликнула Дебора. — Какой ужас! Какая страшная смерть!

— Это оказалась цикута, — торопливо договорила Джози. — Чай с цикутой выпил Сократ в Греции. А мисес Спенс решила, что это дикий пастернак, викарий тоже, он поел и… — Тут она схватила себя за горло и театрально захрипела, но тут Же оглянулась по сторонам. — Только не говорите маме, будто мне это нравится, ладно? Она выдерет меня, если узнает, что я смеюсь над смертью. Среди наших деревенских ребят ходит такая шутка: «Пожуешь цикуту и помрешь через минуту».

— Что же это за растение? — спросила Дебора.

— Цикута, — ответил Сент-Джеймс. — Латинские названия Cicuta maculata, Cicuta virosa, в зависимости от места распространения. — Он нахмурился и рассеянно поиграл ножом, которым только что нарезал клинышек двойного глостерского сыра, и воткнул его кончик в кусочек оставшегося на тарелке сыра. Впрочем, сейчас он не видел этот сыр. Вместо этого он обнаружил, что его почему-то терзает воспоминание, притаившееся где-то на краешке подсознания. Ему припомнился профессор Иэн Резерфорд из университета в Глазго, который настаивал на том, чтобы студенты приносили хирургический комплект даже на его лекции, и был знаменит своей неизменной присказкой: «Парни и девчата, вы не должны испытывать отврагцение к трупу». Сент-Джеймс удивлялся, с какой стати этот давно забытый образ пронзительно сверлит его мозг, будто банши — шотландское привидение.

— На следующее утро он не явился на венчание, — деловито продолжала Джози. — Мистер Таунли-Янг разозлился незнамо как из-за этого. Только в половине третьего привезли другого священника, и свадебный завтрак оказался совсем испорчен. Больше половины гостей уже разъехались по домам. Некоторые считают, что это дело рук Брендана — потому что женитьба вынужденная, и трудно себе представить парня, который бы согласился обречь себя на жизнь с Бекки Таунли-Янг, не попытавшись сорвать эту свадьбу. Впрочем, не обращайте внимания на мои слова. Если мама узнает, что я вам все разболтала, несдобровать мне. Она любила мистера Сейджа, это точно.

— А ты?

— Я тоже. Все его любили, кроме мистера Таунли-Янга. Он говорил, что наш викарий недостоин быть священником, потому что не пользуется ладаном и не надевает на себя атлас и кружева. Но ведь, по-моему, есть более важные вещи для настоящего священника. И мистер Сейдж вполне справлялся со своими обязанностями.

Сент-Джеймс слушал вполуха трескотню девочки. Она налила им кофе и принесла декоративную фарфоровую тарелку, на которой лежали шесть маленьких птифурчиков, с красивой, но сомнительной в гастрономическом плане глазировкой.

Викарий часто бывал в деревне, объясняла Джози. Он организовал группу для молодежи — кстати, я была там вице-президентом и ответственной за социальные вопросы, — навещал лежачих больных и пытался вернуть людей в церковь. Он знал каждого по имени. По вторникам занимался с детьми в школе. Когда был дома, сам открывал дверь. Никогда не важничал.

— Я встретила его в Лондоне, — сказала Дебора. — Мы поговорили всего несколько минут. Он показался мне очень приятным человеком.

— Он таким и был. Правда. Вот почему все так смотрят на мисес Спенс, когда она куда-нибудь приходит. — Джози поправила кружевную бумажную салфетку под птифурами, чтобы она лежала посредине тарелки. Тарелку же подвинула поближе к маленькой настольной лампе с кисточками, чтобы лучше осветить причудливую глазурь. — Я хочу сказать, что непохоже, будто кто-то сделал ошибку, верно? Кримина… как это там называется… короче, непохоже, что мэм это сделала.

— На человека, совершившего такую ошибку, кто бы он ни был, все обязательно будут какое-то время поглядывать с неодобрением, — заметила Дебора. — Тем более что мистера Сейджа многие любили…

— Дело не в этом, — поспешно ответила Джози. — Она ведь травница, мисес Спенс, поэтому должна была знать, какую дрянь выкопала из земли, прежде чем тащить ее на обеденный стол. Так, по крайней мере, говорят люди. В нашем пабе. Понимаете? Они обсасывают эту историю и не хотят остановиться. Им наплевать на заключение властей.

— Травница, не распознавшая ядовитое растение? — удивилась Дебора.

— Именно поэтому все никак не могут успокоиться.

Сент-Джеймс молча слушал, крошил фрагменты двойного глостера ножом и созерцал пористую поверхность сыра. В памяти опять всплыл Иэн Ре-зерфорд, — профессор раскладывал на столе баночки с образцами, которые доставал из тележки с аккуратностью знатока. Запах формальдегида, исходивший от него, будто адские духи, уничтожал на корню все мечты о ленче. «По первичным симптомам, друзья мои, — весело объявлял он, жестом циркового мага извлекая очередную склянку, — острая боль в пищеводе, избыточное слюноотделение, тошнота. Далее головокружение и конвульсии. Они спазматические, сопровождающиеся мышечной ригидностью. Рвоте препятствует конвульсивное замыкание рта. — Он с удовлетворением постучал по металлической крышке одного из контейнеров, в котором плавало человеческое легкое. — Смерть через пятнадцать минут или до восьми часов. Асфиксия. Остановка сердца. Полное респираторное выключение. — Он снова постучал по крышке. — Вопросы есть? Нет? Хорошо. О цикутоксине достаточно. Переходим к кураре. Первичные симптомы…»

Однако у Сент-Джеймса были собственные симптомы, и он ощущал их, даже слушая болтовню Джози: сначала беспокойство, отчетливое волнение. «И вот перед нами конкретный случай», как говорил Ре-зерфорд. Но ведь случай он, возможно, придумал сам, и его суть была неопределенной и ускользала, будто угорь. Сент-Джеймс положил нож и потянулся за птифурчиком. Джози приветствовала его выбор.

— Я сама их украсила, — пояснила она. — По-моему, розовый с зеленым самый красивый.

— Что она за травница? — спросил Сент-Джеймс у Джози.

— Мисес Спенс?

— Да.

— Типа доктора. Собирает всякую всячину в лесу и на холмах, хорошенько смешивает и измельчает. Смеси всякие — от жара и судорог, от насморка и прочего. Мэгги — мисес Спенс ее мама, а она моя самая лучшая подруга, она очень хорошая, — так вот Мэгги никогда не ходит к докторам, насколько мне известно. Если у нее чирей, мама накладывает ей пластырь. Если температура — готовит лечебный чай. Она заставила меня полоскать горло, когда оно у меня заболело — я как раз была у них в гостях в Коутс-Холле, они там живут, — я день пополоскала, и боль прошла.

— Значит, она разбирается в травах.

Джози кивнула:

— Вот почему, когда мистер Сейдж умер, все выглядело так скверно. Люди удивлялись, как это она могла не знать. То есть лично я не отличила бы дикорастущий пастернак от ядовитой травы, а мисес Спенс… — Она замолкла и развела руками.

— Но ведь следствие наверняка рассматривало эту версию? — заметила Дебора.

— О да. Прямо у нас, в магистратском суде — вы еще не видели его? Загляните туда перед сном.

— Кто давал свидетельские показания? — спросил Сент-Джеймс. Ответ предвещал новое беспокойство, и он уже почти знал его заранее. — Кроме самой миссис Спенс?

— Констебль.

— Мужчина, который был с ней сегодня вечером?

— Он самый. Мистер Шеферд. Это точно. Он нашел в субботу утром мистера Сейджа — его труп то есть — на тропе, которая ведет в Коутс-Холл и на Фелл.

— Он проводил расследование один?

— Кажется, да. Ведь он наш констебль, верно? Сент-Джеймс увидел, что жена с любопытством повернулась к нему и, поднеся руку к голове, принялась теребить прядь волос. Она не произнесла ни слова, но сразу поняла, в каком направлении движутся его мысли.

В сущности, это их не касается. Они приехали сюда отдыхать. Подальше от Лондона, подальше от дома, чтобы никакие профессиональные или хозяйственные дела не отвлекли их от очень важного разговора, который давно откладывался.

И все же не так-то просто уйти от пары дюжин научных и процедурных вопросов, которые стали его второй натурой и настойчиво требовали ответа. Еще трудней было уйти от монолога Иэна Резерфорда. Он все еще звучал у него в ушах. «Я показываю вам самую важную часть этого растения, дорогие мои. У этого красавца очень характерные стебель и корни. Стебель утолгценный, как вы изволите заметить, и к нему прикреплены не один, а целых семь корешков. Если мы надрежем поверхность стебля, вот так, то почувствуем запах сырого пастернака. Итак, подводя итоги… кто окажет мне честь?» — Из-под бровей, которые сами выглядели как дикорастущие экземпляры, голубые глаза Резерфорда оглядывали лабораторию, всегда выискивая самого невнимательного студента, усвоившего, на его взгляд, меньше всего информации. Он обладал особым даром распознавать смущение или скуку, и всякого, кто проявлял одну или другую реакцию на лекцию Резерфорда, обычно вызывали в конце занятий для обзора материала. — Мистер Алкурт-Сент-Джеймс. Просветите нас. Пожалуйста. Или мы требуем от вас слишком много в это прекрасное утро?

Сент-Джеймс слышал эти слова так, будто по-прежнему стоял в той лаборатории в Глазго, двадцати одного года от роду, и думал не об органических токсинах, а о девушке, которую он наконец-то затащил в постель во время своего последнего приезда домой. Его грезы улетучились, он сделал слабую попытку выпутаться из неприятной ситуации при помощи блефа. «Cicuta virosa, — сказал он, откашлявшись, чтобы потянуть время, — токсический главный цикутоксин, воздействующий непосредственно на'централъную нервную систему, вызывает сильные судороги и… — Остальное осталось для него загадкой.

— Ну, Сент-Джеймс? И? И?»

Увы. Его мысли были слишком прикованы к спальне. Больше он ничего не помнил.

Но тут, в Ланкашире, через пятнадцать лет, Джозефина Юджиния Рэгг дала ответ.

— Она всегда хранит корни в подвале. Картошку и морковку, пастернак и все прочее, каждый овощ в отдельном ящике. Вот и шептались люди, что если она не намеренно накормила викария, то кто-то мог залезть к ней и положить цикуту к пастернаку и просто ждать, когда его сварят и съедят. Но она заявила на допросе, что такого не могло случиться, потому что подвал всегда надежно заперт. Так что тогда все говорили, мол, ладно, мы согласны с этим, но она все-таки должна была понять, что это не дикий пастернак, потому что…

Разумеется, она должна была понять. Из-за корней. А это Иэн Резерфорд особенно подчеркивал. Именно такого определения он и ждал от замечтавшегося нерадивого студента.

«Милый мой, это тебе научное занятие, а не сеанс медитации».

Да. Что ж. Они посмотрят, что можно сделать.

Глава 4

Вот он опять, этот шум. Словно нерешительные, осторожные шаги по гравию. Сначала она решила, что он доносится со двора особняка, и хотя дела это не меняло, страх все же немного отступил при мысли о том, что тот, кто крадется в темноте, направляется не к их дому, а в Коутс-Холл. А в том, что это непременно он, Мэгги Спенс не сомневалась. Шнырять темным вечером по старому особняку мог только он, а не она.

Мэгги понимала, что должна быть начеку, учитывая все, что происходило в Холле в последние несколько месяцев, особенно испорченный не далее как на прошлой неделе шикарный ковер. Ведь, в конце концов, об этом, помимо домашних заданий к школе, мама спросила сегодня вечером, когда уезжала с Шефердом.

— Я вернусь через несколько часов, дочка, — сказала тогда мама. — Если ты что-то услышишь, не выходи из дому. Просто позвони мне. Договорились?

Собственно говоря, это Мэгги и должна была сейчас сделать. Ведь у нее были номера. На кухне, возле телефона. Дом Шеферда, Крофтерс-Инн и на всякий случай Таунли-Янг. Она проглядела их во время маминого отъезда, и ей страшно хотелось спросить с невинным видом: «Ты ведь просто едешь в паб, мамочка. Зачем же написала номер мистера Шеферда?» Но рна знала ответ на этот вопрос, и, если бы задала его, им обоим стало бы неловко.

Иногда ей хотелось их как-то уколоть. Хотелось крикнуть: «Двадцать третье марта! Я знаю, что произошло в тот день, знаю, когда вы этим занимались, даже знаю, где и как». Но она никогда этого не делала. Если бы даже она не видела их вместе в гостиной — приехав домой раньше обычного после того, как поссорилась в деревне с Джози и Пам — и если бы она не улизнула через окно (не в силах унять дрожь в коленках, которая началась у нее при виде ее мамочки и того, что она делала) и не отправилась все обдумать на заросшую травой террасу Коутс-Холла, где у ее ног крутился пушистый, желтовато-оранжевый Панкин, она все равно знала бы. Все было слишком очевидно — с тех пор мистер Шеферд смотрел на маму затуманенным взглядом, чуть приоткрыв рот, а мама слишком старательно избегала его взгляда.

«Они занимались тем самым? — с придыханием прошептала Джози Рэгг. — И ты в самом деле, без дураков и без врак видела, как они это делают? Голые и все такое? В гостиной?»

Закурила «галуаз» и легла на кровать. Все окна были открыты, иначе мама сразу все поймет. Впрочем, весь ветер в мире не мог бы избавить ее комнату от этой вонючей французской дряни, которую предпочитала Джози. Мэгги тоже взяла сигарету, и ее рот наполнился дымом. Она выпустила его. Она пока не умела затягиваться, да и не очень-то и старалась.

— Они не совсем разделись, — сказала она. — Во всяком случае, мама. Ей это и не требовалось.

— Не требовалось?… Что же тогда они делали? удивилась Джози.

— О Господи, Джозефина. — Пам Райе зевнула и тряхнула головой. У нее были светлые волосы и модная стрижка. — Когда наконец ты начнешь что-то соображать в жизни? Как ты думаешь, что они делали? А я-то считала тебя опытной в таких делах.

Джози нахмурилась:

— Но я не понимаю как… Типа, раз она не разделась.

Пам закатила глаза. Она сделала глубокую затяжку, выдохнула дым и снова вдохнула — такой стиль она называла французским.

— Это было у нее во рту, — сказала она. — Во р-т-у. Тебе как, картинку нарисовать, или сама сообразишь?

— У нее… — Джози была потрясена. Она даже дотронулась пальцами до своего языка, словно это могло помочь ей разобраться в ситуации. — Ты хочешь сказать, что его штука была на самом деле…

— Штука? Боже. Это называется «пенис», Джози. П-е-н-и-с. Понятно? — Пам перевернулась на живот и уставилась прищуренными глазами на горящий кончик сигареты. — Надеюсь, она что-то получает от этого; а может, и нет, если не раздевается. — Она опять тряхнула головой. — Тодд умеет держаться и не кончает раньше меня, это факт.

Джози наморщила лоб, пытаясь справиться с этой информацией. Вообще-то она вообразила себя большим специалистом по женской сексуальности — после того, как прочла найденную в мусорной корзине растрепанную книжку «Сексуальная самка, отвязанная дома». Мать выбросила ее туда после того, как по настоянию мужа два месяца пыталась «повысить либидо или что-то типа того».

— А они… — Казалось, она подыскивает подходящее слово. — Они… типа… двигались, а, Мэгги?

— Христос в грязных штанах! — воскликнула Пам. — Неужели ты и этого не знаешь? Ведь двигаться не обязательно. Она просто должна сосать.

— Со… — Джози выплюнула сигарету на подоконник. — Мисес Спенс? У констебля? Фу, какая гадость!

Пам захихикала.

— Нет. Это и есть «отвязанная». Абсолютно точно, если хочешь знать. Неужели в твоей книжке не упоминалось об этом, Джо? Или там только предлагают макать сиськи во взбитый крем и подавать их к чаю вместе с клубникой? Как там у тебя было написано? «Преподносите мужу одни сюрпризы».

— Нет ничего плохого, когда женщина или мужчина следуют своей чувственной природе, — ответила Джози не без достоинства и, опустив голову, поковыряла царапину на коленке.

— Точно. Ты права. Настоящая женщина должна знать, что кого заводит и в каком месте. А ты как считаешь, Мэгги? — Пам с невинным видом посмотрела на подругу. — Тебе не кажется, что это важно?

Мэгги поджала ноги на индейский манер и ущипнула себя за ладонь. Не нужно ни в чем признаваться. Она знала, какую информацию выпытывает у нее Пам, и видела, что Джози тоже это знает, но никогда бы никому не позволила пролезть в ее жизнь и сама не собиралась ни к кому лезть.

Джози пришла к ней на выручку.

— Ты что-нибудь сказала? Я имею в виду, после того как их видела.

Нет, Мэгги ничего не сказала, во всяком случае тогда. Когда же она наконец выпалила все, в пронзительном вопле гнева и самозащиты, реакция мамы была мгновенной — она дважды ударила ее по лицу. Причем очень сильно. А через секунду зарыдала, схватила дочь и прижала к себе так яростно, что у той перехватило дыхание. Мать впервые подняла на Мэгги руку. Но больше они об этом не говорили. «Это мои дела, дочка», — твердо заявила мама.

Хорошо, подумала Мэгги. А мои дела — мои.

На самом деле это было не так. Мама никогда бы такого не допустила. После их ссоры она целых две недели приносила ей каждое утро противный травяной чай и, стоя рядом, заставляла дочь выпить все до капли. На протесты Мэгги она заявила, что знает, как лучше. А на ее стоны, когда боль ползла по животу, говорила, что это скоро пройдет. И вытирала ее лоб прохладной, мягкой тканью.

…Мэгги всмотрелась в чернильные тени в своей спальне и снова сосредоточенно прислушалась, чтобы отличить звук шагов от ветра, играющего пластиковой бутылкой на гравии. Она не зажгла наверху ни одной лампочки и сейчас тихонько подошла к окну и вгляделась во мрак, ощущая свою безопасность при мысли о том, что сама она может кого-то увидеть, оставаясь при этом невидимкой. Внизу, во внутреннем дворе особняка, тени, падавшие от восточного флигеля Коутс-Холла, казались огромными пещерами. Они зияли, словно открытые ямы, и служили более чем надежной защитой всякому, кто хотел бы там спрятаться. Она всматривалась в каждую из них по очереди, пытаясь различить, что там чернеет у стены, куст, нуждающийся в подстригании, или вор, пытающийся открыть окно. Она не могла понять. И снова ей захотелось, чтобы поскорей приехали мама и мистер Шеферд.

Прежде она никогда не боялась оставаться одной, но после их переезда в Ланкашир у нее появился страх, она боялась не только ночью, но и днем. Быть может, она вела себя совсем по-детски, но в ту минуту, когда мама уезжала с мистером Шефер-дом, или садилась в свой «опель» и уезжала одна, или направлялась по тропе, либо шла в дубраву искать травы, Мэгги начинало казаться, что стены, дюйм за дюймом, смыкаются вокруг нее. Она сразу же ощущала, что совсем одна на землях Коутс-Холла, и хотя Полли Яркин жила в дальнем конце дороги, расстояние все же составляло целую милю, и как бы она ни кричала, ни звала на помощь, или ей просто по какой-то причине понадобилась бы Полли, та все равно бы ее не услышала.

Мэгги не помогало и то, что она знала, где у мамы хранится пистолет. Она не стреляла из него даже ради забавы и уж тем более не могла вообразить, как можно целиться в человека. Вместо этого, оставаясь одна, она как крот зарывалась в свою комнату. Ночью гасила все огни и ждала, когда послышится шум возвращающейся машины или в запертой входной двери повернется ключ. А до этого лежала, прислушивалась к тихому кошачьему похрапыванию Панкина. Не отрывая взгляда от небольшогоберезового книжного шкафа, где с успокаивающей улыбкой восседал среди других мягких игрушек обтрепанный и старый слон Бозо, она прижимала к груди свой альбом с наклеенными вырезками и думала об отце.

Он существовал в ее фантазии, Эдди Спенс, ушедший из жизни еще до тридцати. Его тело было искорежено вместе с гоночной машиной в Монте-Карло. Он был героем нерассказанной истории, на которую как-то раз намекнула мама — «Папа погиб в автомобильной аварии» и «Прошу тебя, доченька, я ни с кем не могу об этом говорить», — и впоследствии, когда Мэгги снова заводила об этом разговор, мамины глаза наполнялись слезами. Мэгги часто пыталась представить себе его лицо, но безуспешно. Поэтому в память о папе, чтобы утешаться, когда одолеет тоска, она вырезала откуда только могла и хранила картинки с гоночными машинами «Формулы-один» — наклеивала их в свой «Альбом Важных Событий» и снабжала пунктуальными записями о каждом Гран-при.

Она плюхнулась на постель, и Панкин пошевелился. Он поднял голову, зевнул и насторожил уши. Они направились, подобно радарам, в сторону окна, он поднялся единым плавным движением и беззвучно перескочил с кровати на подоконник. Там он сел, пригнулся, вытянул шею, а его хвост беспокойно заходил вокруг тела, доставая до передних лап.

Мэгги с постели наблюдала, как кот осматривает двор особняка, точно так же, как незадолго до этого делала она сама. Его глаза медленно моргали, а хвост продолжал беззвучно мотаться по сторонам. По долгому опыту общения с кошками она знала, насколько они гипервосприимчивы к изменениям в своем окружении, поэтому немного расслабилась, уверенная, что Панкин немедленно сообщит ей, если снаружи появится нечто, чего ей следует опасаться.

Прямо за окном росла старая липа, она скрипела от ветра. Мэгги прислушалась. Ветви скреблись в стекло. Возле морщинистого ствола раздался какой-то новый шорох. Это всего лишь ветер, сказала себе Мэгги, но только она подумала об этом, как Панкин дал сигнал — что-то неладно. Он встал на лапы и изогнул дугой спину.

Сердце Мэгги испуганно ёкнуло. Панкин метнулся с подоконника на ковер и выскочил в дверь стремительной оранжевой полосой, прежде чем Мэгги успела сообразить, что кто-то залез на дерево.

А потом было слишком поздно. Она услыхала мягкий удар тела, прыгнувшего на шиферную крышу дома. Последовал тихий шум шагов. Кто-то тихонько постучал по стеклу.

Странно. Насколько ей было известно, взломщики не объявляют о себе. Хотя, может, они пытаются выяснить, есть ли кто дома. Но даже в этом случае логичней было бы предположить, что они постучат в дверь либо позвонят в дверной колокольчик и станут ждать ответа.

Ей захотелось крикнуть — эй, вы ошиблись, вам не сюда, вам нужен Холл, верно? Вместо этого она положила альбом с вырезками на пол у кровати, а сама скользнула вдоль стены в глубокую тень. Ее ладони зудели, живот подвело. Ей захотелось больше чем когда-нибудь громко закричать, позвать маму, но это было бессмысленно. Через минуту она уже была рада, что промолчала.

— Мэгги? Ты там? — услышала она осторожный голос. — Открой, пожалуйста. Я уже задницу себе отморозил.

Ник! Мэгги метнулась через комнату. Ник сидел на крыше возле мансардного окна и улыбался; его шелковистые черные волосы падали на щеки. Она стала возиться с запором. Ник, Ник, думала она. Но только хотела поднять оконную раму, как в ее ушах раздался голос мамы: «Я не хочу, чтобы ты когда-нибудь еще раз оставалась наедине с Ником Уэром. Ясно тебе, Маргарет Джейн? И больше ни слова об этом. Все».

Пальцы ее остановились.

— Мэгги! — прошептал Ник. — Пусти меня! Холодно.

Она дала слово. Во время их ссоры мама едва не заплакала, и при виде ее покрасневших глаз, стыдясь своего поведения и своих резких слов, она выдавила из себя это обещание, не подумав о том, как трудно будет его выполнить.

— Не могу, — сказала она.

— Что?

— Ник. Мамы нет дома. Она уехала в деревню с мистером Шефердом. Я обещала ей…

Он расплылся в улыбке:

— Здорово. Классно. Давай, Мэг. Пусти меня. Она проглотила комок, вставший в горле.

— Не могу. Я не могу видеться с тобой наедине. Я обещала.

— Почему?

— Потому… Ник, ты сам знаешь.

Его рука лежала на стекле, теперь он уронил ее.

— Но ведь я просто хотел тебе показать… Ох, черт.

— Что?

— Ничего. Забудем. Ничего особенного.

— Ник, скажи мне.

Он повернул голову. Он стригся так, что волосы наверху головы оставались длинными, как делают многие ребята, только у него такая прическа никогда не казалась модной. Она выглядела естественной, словно сам он придумал такой стиль.

— Ник.

— Просто письмо, — ответил он. — Впрочем, это не имеет значения. Забудь.

— Письмо? От кого?

— Не важно.

— Но ведь ты пришел в такую даль… — Тут она вспомнила. — Ник, у тебя новости от Лестера Пигготта? Ты об этом? Он ответил на твое письмо? — В это было трудно поверить. Но Ник всегда отправлял письма жокеям, постоянно расширяя свою коллекцию. Он уже получил ответы от Пэта Эддери, Грэма Старки, Эдди Хайда. Однако Лестер Пигтогт был украшением всего, это точно.

Она подняла раму. Холодный ветер ворвался в комнату.

Из кожаной куртки — якобы подарка его двоюродного деда из Америки, летавшего во Вторую мировую на бомбардировщике — Ник достал конверт.

— Тут немного, — сказал он. — Просто «Рад был услышать о тебе, парень». Но подпись очень четкая. Никто не верил, что он ответит, помнишь, Мэг? Вот мне и захотелось похвастаться тебе.

Ей показалось несправедливым оставить его на холоде, раз он пришел к ней по такому невинному поводу. Даже мама не стала бы возражать. И Мэгги сказала — заходи.

— Не пойду, если у тебя из-за этого будут неприятности с мамой.

— Ладно, все в порядке.

Он втиснул свое долговязое тело в окно и нарочно не стал закрывать раму.

— Я думал, ты уже спишь. Все глядел на окна.

— А я приняла тебя за грабителя.

— Почему сидишь в темноте? Она потупилась.

— Боюсь зажигать свет. Когда одна. — Взяв у него конверт, она с восторгом взглянула на адрес. На нем было написано твердой рукой: «Мистеру Нику Уэру, эск., ферма Скелшоу». — Она повернула лицо к Нику. — Я рада, что он ответил. Просто не верилось.

— Помню. Поэтому мне и захотелось тебе показать. — Он откинул волосы с лица и огляделся по сторонам. Мэгги замерла от ужаса. Сейчас он заметит ее игрушечных зверей и кукол, сидящих в соломенном кресле. Потом подойдет к книжному шкафу и увидит ее любимые детские книжки, с которыми ей не хотелось расставаться. Решит, что она совсем еще маленькая, и перестанет с ней гулять. Может, вообще не захочет ее знать. Как она не подумала об этом, прежде чем его впустить?

— Я никогда еще не был в твоей спальне, — сказал он. — Тут очень симпатично, Мэг.

Ее опасения улетучились. Она улыбнулась:

— Угу.

— Ямочка, — сказал он и дотронулся пальцем до маленькой ямки на ее щеке. — Она очень милая, когда ты улыбаешься. — Он неуверенно взял ее за плечо. Даже сквозь пуловер Мэг почувствовала, какие у него холодные пальцы.

— Ты весь ледяной, — сказала она.

— Холодно ведь.

Она остро сознавала, что оказалась в темноте на запретной территории. Спальня сделалась меньше, теперь, когда стоял он в ней, и она понимала, что должна отвести его вниз и выпустить в дверь. Вот только сейчас, когда он был рядом с ней, ей не хотелось, чтобы он уходил, не дав ей какого-нибудь знака, что он по-прежнему с ней, несмотря на все, что случилось в их жизни с прошлого октября. Ей было мало его слов, что ему нравится ее улыбка, мало того, что он дотронулся до ямочки на ее щеке.

Людям всегда нравятся детские улыбки, так все говорят. А ведь она уже не ребенок.

— Когда вернется твоя мама? — спросил он.

В любую минуту! Ведь был уже десятый час. Но, скажи она правду, он бы моментально ушел. Возможно, ради ее же блага, чтобы оградить ее от неприятностей, но все равно бы ушел. И она ответила:

— Не знаю. Она уехала с мистером Шефердом. Ник знал про маму и мистера Шеферда, так что

понял, что это значит. Теперь дело было за ним.

Она хотела было закрыть окно, но его рука все еще лежала на ее плече, и он мог легко ее остановить. Он не был грубым. Ему это и не требовалось. Он просто поцеловал ее, пошевелив языком возле ее губ, и ей это понравилось.

— Значит, она еще немного задержится. — Его губы прикоснулись к ее шее, отчего у нее побежали мурашки. — Она достаточно регулярно получает свое.

Совесть велела защитить маму от интерпретации Ником деревенских сплетен, но мурашки бежали по ее рукам и ногам всякий раз, когда он целовал ее, и она обо всем забывала. Но она все-таки собралась с духом, чтобы дать твердый ответ, когда его рука оказалась на ее груди и его пальцы принялись играть с ее соском. Он осторожно теребил его, пока она не зашлась от невыносимого наслаждения и нахлынувшего жара. Он подождал немного и начал все сначала. Ей было так хорошо. Ей было невыразимо хорошо.

Она понимала, что следовало бы поговорить о маме, попытаться объяснить. Но она не могла удержать эту мысль дольше мгновения, когда пальцы

Ника отпускали ее. Как только они принимались дразнить ее снова, у нее пропадало желание затевать дискуссии, которые могли все испортить. Ведь у них снова все было хорошо.

— Теперь мы с мамой лучше поймем друг друга, — наконец произнесла она каким-то чужим голосом и ощутила, как он улыбнулся возле ее губ. Он был умным парнем и, возможно, не поверил ей в этот момент.

— Мне так не хватало тебя, — прошептал он и крепко прижал к себе. — Господи, Мэг. Сделай что-нибудь такое.

Она поняла, о чем он просит. И хотела это сделать. Хотела снова почувствовать это сквозь джинсы, какое оно жесткое и большое. Она положила туда ладонь. Ник взял ее пальцы и провел ими вверх, вниз и вокруг.

— Господи, — прошептал он. — Господи, Мэг. Его дыхание сделалось шумным. Он стащил с нее пуловер. Она кожей ощутила дуновение ночного ветра. А потом не чувствовала ничего, лишь его руки на своей груди и губы, когда он ее целовал.

Она растаяла. Она поплыла. Ей уже не принадлежали пальцы, лежащие на джинсах. Это не она расстегнула молнию. Не она раздела его.

— Постой, Мэг, — сказал он. — Вдруг сейчас вернется твоя мать.

Она остановила его поцелуем. Она ласкала его сладкую, налившуюся плоть, а он помогал ее пальцам гладить его упругие сливы. Он стонал, его руки уже залезли ей под юбку и чертили жаркие круги между ее ногами.

Потом они вместе оказались на кровати, тело Ника, словно бледный росток, лежало наверху, на ней, а ее собственное было готово, бедра приподняты, ноги раздвинуты. Она забыла обо всем на свете.

— Скажи, когда надо остановиться, — пробормотал он. — Мэгги, ладно? Сейчас мы ничего не будем делать. Просто скажи, когда остановиться. — Он приложил это к ней. Потерся о нее. Сначала кончиком, потом всей длиной. — Скажи, когда остановиться.

Еще немножко. Еще чуточку. Ведь это не будет таким уж ужасным грехом. Она прижималась к нему все сильней.

— Мэгги. Мэг, тебе не кажется, что пора остановиться?

Она все сильнее и сильнее прижимала к себе это рукой.

— Мэг, правда. Я не могу удержаться. Она прижалась губами к его губам.

— Если твоя мама вернется… Она медленно вращала бедрами.

— Мэгги. Мы не… — Он вошел в нее.

Дрянь, думала она. Дрянь, шлюха, гулящая девка. Она лежала на кровати и смотрела в потолок. Ее глаза были затуманены, слезы текли по вискам, огибали уши.

Я ничтожество, думала она. Я шлюха. Я гулящая. Я готова делать это с любым. Пока что это Ник. Но если какой-то другой парень захочет сделать то же самое, я, пожалуй, позволю. Я шлюха. Шлюха.

Она села и перекинула ноги через край кровати. Оглядела комнату. Слон Бозо смотрел на нее, как всегда, с удивлением, но сегодня ночью в нем появилось что-то новое. Несомненно, разочарование. Она унизила его. Но еще больше унизила себя.

Она слезла с кровати, встала на колени и сложила руки, вымаливая прощение.

— Прости меня, Господи, — шептала она. — Господи, я не хотела. Я просто подумала: если он меня поцелует, значит, у нас с ним все по-прежнему хорошо, несмотря на мое обещание маме. Вот только он целовал меня так, что мне не хотелось, чтобы он останавливался и еще кое-что делал. Мне все это нравилось. Я хотела, чтобы он делал еще и еще. Я знала, что это неправильно. Знала. Знала. Но ничего не могла с собой поделать. Прости меня, Господи. Больше этого не повторится. Прости.

Но сколько раз Бог может прощать, если она знала, что это неправильно, и Он знает, что она знала, но все равно это сделала, потому что хотела близости с Ником? Нельзя же идти на бесконечные сделки с Богом. Она дорого заплатит за свои грехи, когда Бог решит спросить с нее за все.

«Бог не поступает таким образом, милая моя. Он не ведет счет. Он способен прощать бесконечно долго. Вот почему Он — наш Всевышний, пример, по которому все мы должны строить свою жизнь. Конечно, мы не можем достичь его совершенства, но Он и не ждет этого от нас. Он только просит нас стать лучше, извлекать уроки из своих ошибок и понимать других.

Как просто получалось все у мистера Сейджа, когда он наткнулся на нее в церкви в тот октябрьский вечер. Она стояла на коленях во втором ряду, перед распятием, положив лоб на два сжатых кулака. Молилась она почти так же, как сегодня, только тогда все было в первый раз, на куче задубевшего от краски, сморщенного брезента в углу прачечной Коутс-Холла. Тогда Ник сбросил с себя одежду, осторожно положил ее на пол, осторожно-осторожно-осторожно. «Мы ничего не будем делать, — заверил он ее, как и сегодня. — Скажи мне, когда остановиться, Мэг». И он потом тоже все время повторял «скажи мне, когда остановиться, Мэгги, скажи, когда остановиться», а в это время его губы слились с ее, а пальцы творили чудеса у нее между ног, и она прижималась и прижималась к его руке. Она желала жара и близости. Ей хотелось, чтобы ее обнимали. Он был живым воплощением всех ее желаний, тогда, в прачечной. Ей просто нужно было это принять.

Зато последствия оказались такими, каких она не ожидала. Наступил момент, когда фраза «порядочные девочки так не делают» пронеслась в ее сознании подобно Ноеву потопу: мальчики не уважают девочек, которые… они расскажут своим приятелям… просто скажи нет, ты не можешь это делать… это нехорошо… это воровство… они хотят только одного, думают лишь об одном… ты хочешь заболеть… что, если он сделает тебе ребенка, думаешь, он и после этого будет с тобой ласков… ты уступила раз, перешагнула через черту, теперь он будет тебя домогаться… он тебя не любит — если бы любил, не поступил бы так…

И вот она пришла в церковь Св. Иоанна Крестителя на вечернюю службу. Она почти не слушала проповедь. Почти не слушала гимны. Она глядела на доску с затейливым распятием и на алтарь. Там Десять Заповедей — выгравированных на отдельных бронзовых табличках — висели на заал-тарном экране, и она поймала себя на том, что ее внимание помимо ее воли направлено на седьмую заповедь. Был праздник урожая. Ступеньки алтаря были усыпаны разнообразными приношениями. Снопы зерновых, желтые и зеленые кабачки, картофель в корзинках и несколько бушелей бобов наполнили воздух церкви сытым ароматом осени. Но Мэгги этого не замечала, потому что сейчас ей было не до даров, и она не слышала ни молитв, ни рокочущего органа. Свет от главной люстры в алтаре, казалось, падал прямо на бронзовые таблички, и она отчетливо видела слова «не прелюбодействуй». Они росли, расширялись, надвигались на нее, обвиняя и грозя.

Она успокаивала себя тем, что прелюбодеяние означает нарушение обета верности, данного при венчании. Но она понимала, что под «прелюбодеянием» подразумевается не только сам акт, а вообще неподобающее поведение: нечистые мысли о Нике, низменные желания, сексуальные фантазии и вот теперь блуд, самый страшный грех. Грязная и испорченная, она обречена на проклятье.

Если бы только она могла отречься от своего поведения, почувствовать отвращение к самому акту и к тем чувствам, которые он в ней пробудил, тогда Господь, возможно, простил бы ее. Если бы только само прелюбодеяние заставило ее почувствовать себя нечистой, Он и не обратил бы внимания на этот маленький проступок. Если бы только она не желала Ника, не жаждала слияния их тел — вновь и вновь, даже сейчас, в церкви.

Грех, грех, грех. Она опустила голову на кулаки и сидела так, не слыша ничего. Она молилась, страстно взывала к милости Божией, закрыв глаза так крепко, что в них прыгали звезды.

— Прости, прости, прости, — шептала она. — Не наказывай меня. Я больше этого не сделаю. Я обещаю, обещаю. Прости.

Это была единственная молитва, которую ей удавалось произнести, и она бездумно повторяла ее, охваченная потребностью в прямом общении с высшим миром. Она не слышала, как подошел к ней викарий, не знала, что вечерняя служба закончилась, что церковь опустела, пока не почувствовала на своем плече чью-то твердую руку. Она вскрикнула и подняла голову. Все люстры были погашены. Оставался лишь зеленоватый свет от алтарной лампы, который падал на лицо священника, отбрасывая длинные тени от мешков у него под глазами.

— Он само милосердие, — спокойно произнес викарий. Его голос успокаивал словно теплая ванна. — Не сомневайся в этом. Он существует ради того, чтобы прощать.

От торжественного тона и добрых слов на глаза ей навернулись слезы.

— Я слишком грешна, — сказала она. — Я не представляю, как Он может меня простить.

Его рука сжала ее плечо, потом отпустила. Он велел ей подняться с колен и сесть на скамью, а затем показал на алтарную перегородку с заповедями.

— Если последними словами Господа были «Прости их, Отец» и если Его Отец простил — а это мы знаем точно, — тогда почему же он не простит и тебя? Каким бы большим ни был твой грех, он не может идти ни в какое сравнение с грехом предания смерти Сына Божьего. Согласна?

— Нет, — прошептала она сквозь слезы. — Ведь я же знала, что это нехорошо, но все равно сделала, потому что мне этого хотелось.

Он достал из кармана носовой платок и протянул ей.

— Такова природа греха. Мы сталкиваемся с искушением, становимся перед выбором и выбираем неразумно. Ты не одна такая. Но если ты всем сердцем решила не повторять этот грех снова, тогда Бог тебя простит. Семьдесят раз по семь. Можешь не сомневаться.

Вся проблема состояла в том, что в ее сердце не находилось решимости. Ей хотелось дать обещание. Хотелось самой поверить в него. Но еще больше хотелось встречаться с Ником.

— Дело вот в чем, — сказала она и поведала викарию обо всем.

— Мама знает, — закончила она, теребя пальцами его носовой платок. — И очень сердится.

Священник потупился и, казалось, пристально разглядывал выцветшую вышивку на молельном коврике.

— Сколько тебе лет, милая?

— Тринадцать, — ответила она. Он вздохнул:

— Господи.

Слезы снова навернулись ей на глаза. Она вытерла их, всхлипнула и сказала:

— Я плохая. Я это знаю. Знаю. И Господь тоже знает.

— Нет. Это не так. — Он дотронулся до ее руки. — Меня смущает твое стремление стать поскорее взрослой. Из-за этого ты столкнешься со множеством проблем и неприятностей, ведь на самом деле ты еще маленькая.

— Меня это не волнует.

Он мягко улыбнулся:

— Правда?

— Я люблю его, и он любит меня.

— Именно с этого и начинаются проблемы и неприятности. Согласна?

— Вы смеетесь надо мной? — обиделась она.

— Я говорю правду. — Он перевел взгляд с нее на алтарь. Его руки лежали на коленях, и Мэгги обратила внимание, как напряжены его пальцы. — Как тебя зовут?

— Мэгги Спенс.

— До сегодняшнего дня я не видел тебя в церкви, верно?

— Нет. Мы… Мама почти не ходит в церковь.

— Понятно. — Он по-прежнему сжимал колени. — Ну, ты столкнулась с одним из самых больших искушений в очень юном возрасте, Мэгги Спенс. Как тебе справиться с грехами плоти? Еще до рождества Господа нашего древние греки рекомендовали умеренность во всем. Понимаешь, они знали, какие последствия ждут человека, который излишне чем-то увлекается.

Она нахмурилась, смущенная. Он заметил это и продолжал:

— Плотское удовольствие — тоже аппетит, Мэгги. Что-то вроде голода. Все начинается с умеренного любопытства, а не с урчания в животе. Но быстро перерастает в настоятельную потребность. К несчастью, плотская любовь не походит на переедание или отравление алкоголем, ведь они вызывают почти немедленно физический дискомфорт, который потом может действовать как напоминание о пагубных последствиях неумеренности. Вместо этого появляется чувство освобождения и комфорта, которые многим хочется переживать вновь и вновь.

— Как наркотик? — спросила она.

— Очень похоже на наркотик И почти как у многих наркотиков, вредные свойства не бывают заметны сразу. Даже если мы о них знаем — своим разумом, — все равно предвкушение удовольствия часто оказывается более соблазнительным для нас, чтобы мы могли удержаться там, где нужно бы. Именно тогда мы должны обращаться к Господу. Просить Его, чтобы он дал силы устоять. Ты знаешь, что Он тоже сталкивался со своими собственными искушениями. Он понимает, что такое быть человеком.

— Мама не говорила мне о Боге, — сказала Мэгги. — Она говорила про СПИД и герпес и кондиломы и беременность. Хочет запугать меня, в надежде, что я больше не стану этого делать.

— Ты сурова к ней, моя милая. Ее опасения вполне реальны. В наши дни с сексом связаны всякие неприятные факты. Твоя мама мудрая женщина-и добрая, раз предостерегает тебя от этого.

— Ах, верно. Но как же быть с ней? А когда она сама с мистером Шефердом… — Мэгги осеклась. Какими бы ни были ее чувства, она не может предать маму. Это тоже грешно.

Викарий склонил голову набок, но никак не показал, что понял слова Мэгги.

— Беременность и болезнь потенциальные результаты, с которыми мы сталкиваемся, когда предаемся плотским удовольствиям, — сказал он. — Но, к несчастью, когда мы приходим на свидание, ведущее к плотскому греху, мы редко думаем о чем-то, кроме экзигенции этого момента.

— Что?

— Потребности это совершить. Немедленно. — Он снял вышитый коврик с крючка, прибитого к спинке передней скамьи, и положил на неровный каменный пол. — Мы думаем: этого не может быть, я не буду и это невозможно. Из нашего стремления к физическому удовлетворению следует отрицание возможности. Я не забеременею, он не может заразить меня дурной болезнью, потому что я верю, что он здоров. Но из таких маленьких актов отрицания в конце концов вырастают наши самые глубокие беды.

Он опустился на колени и жестом велел ей присоединиться к нему.

— Господи, — спокойно произнес он, глядя на алтарь, — помоги нам увидеть Твою волю во всех вещах. Когда мы проходим через суровые испытания и искушения, помоги нам понять, что Ты испытываешь нас по Твоей любви. Если мы спотыкаемся и грешим, прости наши проступки. И дай нам силу избежать в будущем всякой возможности греха.

— Аминь, — прошептала Мэгги. Сквозь густую гриву волос она почувствовала, как рука викария легко легла на ее шею, и этот жест принес ее душе покой впервые за несколько дней.

— Чувствуешь ли ты решимость впредь не грешить, Мэгги Спенс?

— Я хочу ее чувствовать.

— Тогда я отпускаю твои грехи во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Он вышел вместе с ней в ночь. В домике викария через улицу горели огни, и Мэгги видела на кухне Полли Яркин, накрывавшую стол.

— Конечно, — произнес викарий, — покаяться и отпустить грехи одно. Трудней другое.

— Больше не грешить?

— И активно заниматься другими вещами, чтобы отвлечься от искушения. — Он запер церковь и положил ключ в карман. Хотя ночь была довольно холодной, он шел без пальто, и его белый пасторский воротничок сверкал при лунном свете как чеширская улыбка. Он задумчиво посмотрел на Мэгги и потер подбородок. — Я организовал в нашем приходе группу для подростков. Может, присоединишься к нам? Мы собираемся заниматься разными полезными делами, и у тебя не будет оставаться свободного времени. Так ты сможешь решить свои проблемы.

— Я бы с радостью, вот только… Вообще-то мы с мамой не ходим в церковь. И я не думаю, что она позволит мне посещать эти собрания. Религия… По ее словам, религия оставляет у нее во рту скверный привкус. — Мэгги опустила голову. Эти слова казались ей сегодня кощунственными. Викарий был так добр к ней. И она быстро добавила: — Сама я так не считаю. Просто я мало знаю о вере и церкви. То есть… Я ведь почти никогда не заходила сюда. В церковь то есть.

— Понятно. — Кончики его губ опустились вниз; он порылся в кармане пиджака, извлек оттуда маленькую белую карточку и протянул Мэгги со словами: — Передай маме, что я хотел бы ее навестить. Мое имя тут написано. Телефон тоже. Возможно, мне удастся убедить ее изменить свое отношение к церкви. Или по крайней мере, позволить тебе посещать нашу группу. — Он вышел вместе с девочкой из церковного двора и дотронулся, прощаясь, до ее плеча.

Мэгги надеялась, что мама позволит ей посещать молодежную группу, хотя она и старалась держаться подальше от церкви. Но когда она протянула ей визитную карточку викария, мама долго, слишком долго смотрела на нее, а когда наконец подняла глаза, лицо ее было мрачнее тучи, а губы скривились.

«Ты пошла к постороннему человеку, — говорило ее выражение лица. — Ты не доверяешь своей мамочке».

Мэгги старалась, как могла, сгладить ее обиду и избежать невысказанного обвинения:

— Джози знает мистера Сейджа, мамочка. Пам Райе тоже. Джози говорит, что он приехал в деревню три недели назад и пытается вернуть людей в церковь. Джози сказала, что молодежная группа…

— Ник Уэр тоже ее член?

— Не знаю. Не спрашивала.

— Не лги мне, Маргарет.

— Я не лгу. Я просто подумала… Викарий хочет поговорить с тобой об этом. Он просил, чтобы ты ему позвонила.

Мама разорвала карточку и бросила в мусорную корзину прямо на грейпфрутовую кожуру и кофейную гущу.

— Я не намерена беседовать со священником, Мэгги.

— Мамочка, он только…

— Разговор окончен.

Впрочем, несмотря на отказ мамы, мистер Сейдж три раза приходил в коттедж. Ведь деревня Уинсло совсем небольшая, и выяснить, где живет семья Спенс, так же легко, как найти отель Крофтерс-Инн. Он пришел неожиданно к ним, приподняв в знак приветствия шляпу перед Мэгги, открывшей ему дверь, мама в это время работала в теплице — пересаживала в другой горшок какие-то травы. Когда дочь, сильно волнуясь, сообщила о приходе викария, сухо сказала:

— Отправляйся в отель и жди моего звонка.

В голосе ее звучал гнев, лицо стало жестким, и Мэгги подумала, что лучше не задавать вопросов. Ей давно известно, что мама не признает религии. Выяснять почему — бесполезно, как и пытаться выудить из нее хоть что-нибудь об отце.

Потом мистер Сейдж умер. Почти как папа, подумала Мэгги. Он и любил ее почти как папа. Она это знала.

И вот теперь, в своей спальне, Мэгги поняла, что ее молитвы не будут услышаны. Она грешница, шлюха, гулящая девка, дрянь. Она самое испорченное существо на белом свете.

Мэгги поднялась и потерла колени, покрасневшие от жесткого коврика. Потом побрела в ванную и принялась шарить в шкафчике — что там прячет мама.

— Делается это так, — с видом знакота объяснила Джози, когда они как-то раз обнаружили странную пластиковую бутылку с еще более странным наконечником, спрятанную глубоко под полотенцами. — Когда они занимаются сексом, женщина наливает в эту бутылку масло с уксусом. Потом вставляет этот носик внутрь и сильно нажимает на бока бутылки, чтобы не забеременеть.

— Но ведь тогда она будет пахнуть, как салат, — вмешалась Пам Райе. — По-моему, Джо, ты что-то перепутала.

— Ничего я не перепутала, мисс Памела Всезнающая.

— Ну ладно.

Мэгги посмотрела на бутылку и содрогнулась. Ее колени немного дрожат, но она все равно должна принять нужные меры. Она отнесла ее вниз, на кухню, поставила на рабочий стол, достала масло и уксус. Джози не сказала, сколько нужно налить. Половина на половину, скорей всего. И она стала наливать уксус.

Кухонная дверь открылась. Вошла мама.

Глава 5

Сказать было нечего, и Мэгги продолжала наливать уксус, не отрывая глаз от бутылки и следя за его уровнем. Когда он дошел до половины, она завинтила бутылку и открыла растительное масло. Мать первая нарушила молчание:

— Бога ради, что ты делаешь, Маргарет?

— Ничего, — ответила она. Все было и так очевидно. Уксус. Растительное масло. Рядом лежит пластиковая бутылка со съемным вытянутым наконечником. Что еще может она делать, как не готовиться к тому, чтобы избавить свое тело от всех следов мужчины? А кто еще это может быть, как не Ник Уэр.

Джульет Спенс закрыла за собой дверь. Резко щелкнул замок. При этом звуке из темной гостиной появился Панкин и потерся о ее ноги. Он мягко мяукнул.

— Кот голодный.

— Я забыла, — сказала Мэгги.

— Почему ты забыла? Что ты делала?

Мэгги не ответила. Она лила в бутылку масло и смотрела, как оно встречается с уксусом и закручивается янтарной струей.

— Отвечай мне, Маргарет.

Мэгги услыхала, как сумка матери упала на стул. За ней последовал ее тяжелый морской бушлат. Потом раздались резкие плит-плот ее ботинок — она пошла через кухню.

Мать стала рядом с ней у стола, и Мэгги впервые заметила, какая высокая у нее мать. Казалось, будто Джульетт Спенс возвышается над дочерью, будто ангел с карающим мечом. Одно неверное движение — и меч опустится на ее голову.

— Что же ты намерена делать с этой смесью? — спросила Джульет. Ее голос звучал едва слышно.

— Использовать.

— Зачем?

— Просто так.

— Я рада.

— Почему?

— Раз ты решила заняться личной гигиеной, твои руки превратятся невесть во что, если ты примешь душ с таким количеством масла. Мы говорим о гигиене. Я уверена, Маргарет, что за этим больше ничего не кроется. Не считая, конечно, любопытного и неожиданного желания сделать свои сокровенные части тела чистыми и свежими.

Мэгги аккуратно поставила масло на стол рядом с уксусом. Она не отрывала глаз от причудливого масляно-уксусного узора в бутылке.

— Я видела Ника Уэра, когда возвращалась домой. Он ехал на велосипеде по Клитероской дороге, — продолжала мать, цедя каждое слово сквозь зубы. — Не хотелось бы думать, что его появление как-то связано с увлекательным экспериментом, который ты тут устроила.

Мэгги дотронулась указательным пальцем до пластиковой бутылки. Она невольно задержала взгляд на своей руке — маленькой, пухлой, с ямочками. Никакого сходства с материнской рукой. Такая рука не годится ни для домашней работы, ни для работы на земле.

— Ведь эта смесь масла с уксусом никак не связана с Ником Уэром, да? Это просто совпадение?

Мэгги взболтала бутылку и стала наблюдать, как масло скользит по слою уксуса. Мать схватила ее за запястье. Мэгги почувствовала, как немеют пальцы.

— Больно.

— Тогда скажи мне, Маргарет. Скажи, что Ник Уэр не был тут сегодня вечером. Скажи, что не занималась с ним сексом. Опять. Потому что ты вся провоняла им. Ты это хоть понимаешь? Понимаешь, что ты пахнешь как проститутка?

— Ну и что? Ты тоже так пахнешь.

Пальцы матери конвульсивно сжались, ее коротко подстриженные ногти впились во внутреннюю сторону запястья Мэгги. Девочка вскрикнула и попыталась выдернуть руку, задев при этом пластиковую бутылку, которая упала в раковину. Из нее полилась вонючая жидкость, образовав маслянистую лужу. На белом фаянсе остались красноватые и золотистые капли.

— Ты, по-видимому, считаешь, что я заслуживаю такого замечания, — сказала Джульет. — Ты решила, что секс с Ником — лучший способ мне отомстить. Око за око. Верно? Разве не об этом ты мечтаешь уже много месяцев? Мама завела себе любовника, и ты готова ей отомстить, любым способом.

— Это не имеет к тебе никакого отношения. Мне все равно, что ты делаешь. Мне все равно, как ты это делаешь. Мне даже все равно когда. Я люблю Ника. Он любит меня.

— Понятно. А когда ты от него забеременеешь и встанет вопрос о ребенке, будет ли он тогда тебя любить? Бросит ли школу, чтобы кормить вас обоих? И каково будет тебе, Маргарет Джейн Спенс, стать матерью к четырнадцати годам?

Джульет отпустила ее руку и ушла в кладовку. Мэгги терла запястье и прислушивалась к доносившемуся оттуда чпоканью и щелканью воздухонепроницаемых банок, которые открывались и закрывались на выщербленном мраморном столе. Мать вернулась, налила чайник и поставила его на горелку.

— Сядь.

Мэгги колебалась. Она водила пальцами по оставшимся в раковине каплям. Она знала, что все будет так, как после ее первой встречи с Ником в октябре в Холле — однако на этот раз поняла, что означало это «сядь», и по спине ее побежали мурашки. Какой глупой она была три месяца назад. О чем она думала? Каждое утро мама приносила ей чашку с густой жидкостью, выдавая ее за специальный женский чай, а Мэгги морщилась, но послушно пила, потому что верила, что это витаминная добавка, необходимая девочке, когда она становится женщиной. Но теперь, связав это с только что сказанными словами матери, она припомнила приглушенный разговор в этой самой кухне два года назад. Миссис Райе просила маму — «убей, останови, прошу тебя Джульет», — а мама тогда ответила: «не могу, Марион, это частная клятва, но все равно клятва, и я должна ее сдержать; поезжай в клинику, если хочешь избавиться…» Потом миссис Райе стала рыдать: «Тедд слышать не хочет. Он убьет меня, если заподозрит, что я что-то сделала…» Через шесть месяцев у нее родились близнецы.

— Я сказала, сядь, — повторила Джульет Спенс. Она залила кипятком высушенный и истолченный корень. Вместе с паром по кухне поплыл едкий запах. Она добавила в питье столовую ложку меда, хорошенько перемешала и понесла на стол. — Иди сюда.

— Я не буду это пить.

— Будешь.

— Не буду. Ты хочешь убить ребенка, верно? Моего ребенка, мама. Моего и Ника. Ты это сделала и тогда в октябре. Сказала, что это витамины, чтобы у меня прибавилось энергии, а кости стали крепкими. Сказала, что женщине требуется больше кальция, чем девочке, что я уже не маленькая и должна это пить. Но ведь ты лгала, правда? Правда, мамочка? Ты хотела предотвратить беременность.

— Прекрати истерику.

— Ты думаешь, что я беременна, верно? Думаешь, что ношу ребенка, да? Поэтому заставляешь меня пить эту гадость?

— Если это случилось, мы остановим процесс. Вот и все.

— Убить ребенка? Моего ребенка? Нет! — Мэгги попятилась, наткнувшись на угол стола.

Джульет поставила кружку на стол, уперлась рукой в бедро и потерла лоб. При кухонном свете ее лицо казалось изможденным. Резко обозначились седые пряди.

— Что же в таком случае ты собиралась делать с уксусом и маслом? Разве не хотела предотвратить зачатие ребенка?

— Это… — Мэгги понуро повернулась к раковине.

— Другое? Почему? Потому что проще? Потому что все вымывает без боли? Как удобно, Мэгги. Удобно, но бесполезно. Иди сюда. Сядь.

Мэгги вцепилась в бутылку с маслом и уксусом, сама не зная зачем. Мать продолжала:

— Даже если масло и уксус и считаются эффективными противозачаточными средствами — что на самом деле, кстати, не так, — то душ полностью бесполезен, если прошло больше пяти минут после полового акта.

— Мне наплевать. Я не для этого делала смесь. Я просто хотела быть чистой. Как ты сказала.

— Понятно. Ладно. Как хочешь. А теперь пей, или будем до утра спорить? Потому что никто из нас не покинет кухню, пока ты не выпьешь, Мэгги. Так что давай.

— Я не стану пить. И ты меня не заставишь. Я хочу ребенка. Он мой. Я рожу его. Я буду его любить. Буду.

— Что ты знаешь о любви?

— Знаю!

— Неужели? Тогда как насчет того, чтобы давать слово тому, кого ты любишь? Или это так — фу-фу? Сказала — и забыла? Чтобы я успокоилась и отвязалась от тебя?

У Мэгги защипало в носу, на глаза навернулись слезы. Все предметы, стоявшие на столе — старенький тостер, четыре металлические фляжки, ступка с пестиком, семь стеклянных банок, — расплылись и исчезли словно в тумане. Она заплакала.

— Ведь ты мне обещала, Мэгги. Мы с тобой договорились. Неужели надо напоминать?

Мэгги схватилась за носик кухонного крана и стала крутить его взад и вперед, без всякой цели, просто ради контакта с тем, что она могла контролировать. Панкин вскочил на стол и направился к ней. Он обогнул фляжки и банки, а потом остановился и понюхал крошки возле тостера. Он жалобно мяукнул и потерся о ее руку. От него пахло мокрым сеном. Она наклонилась и погладила его, роняя ему на шерсть слезы.

— Если мы не уедем из деревни, если я соглашусь пожить здесь какое-то время, то не пожалею об этом. Я смогу тобой гордиться. Ты помнишь эти слова? Помнишь, как давала мне торжественную клятву? Ты сидела в конце августа за этим самым столом, плакала и упрашивала меня остаться в Уинсло. «Ну пожалуйста, мамочка. Пожалуйста, давай не будем уезжать. Тут у меня такие замечательные подруги, мамочка, самые лучшие. Я хочу окончить тут школу. Я все буду делать. Ну пожалуйста. Только давай останемся».

— Это была правда. Мои подруги, Джози и Пам.

— Если хочешь знать, это подобие правды, меньше чем полуправда. Ведь не прошло и двух месяцев, как мы развлеклись на полу в Коутс-Хол-ле с пятнадцатилетним фермерским мальчишкой и бог знает с кем еще.

— Неправда!

— Что неправда, Мэгги? То, что ты валялась с Ником? Или спускала свои штаны для какого-то другого маленького самца, которому захотелось тебя трахнуть?

— Ненавижу тебя!

— Да. С тех пор, как все началось, ты всячески это демонстрируешь. И мне очень жаль. Потому что я-то как раз не могу этого сказать.

— Ты делаешь то же самое. — Мэгги резко повернулась к матери. — Ты учишь меня, чтобы я была хорошей девочкой и не забеременела, а сама все время поступаешь не лучше моего. Ты это тоже делаешь с мистером Шефердом. Всем это известно.

— Ты о чем говоришь, а? Тебе тринадцать лет. За эти годы у меня не было ни одного любовника. И ты готова на все, чтобы у меня их никогда не было. Чтобы я жила только для тебя, так, как ты привыкла. Точно?

— Нет.

— Ты даже готова забеременеть, чтобы удержать меня в доме.

— Нет!

— В конце концов, что такое ребенок, Мэгги? Средство, с помощью которого ты рассчитываешь получить то, что тебе хочется. Хочешь привязать к себе Ника? Прекрасно, переспи с ним. Хочешь взвалить на мамочку новые заботы? Хорошо. Забеременей. Хочешь, чтобы все заметили, какая ты необыкновенная? Раскидывай ляжки для любого парня, который тебя обнюхает. Хочешь…

Мэгги схватила уксус и швырнула на пол. Бутылка взорвалась с оглушительным грохотом. Осколки стекла разлетелись по кухне. Воздух немедленно сделался едким и кислым, защипало в глазах. Панкин зашипел и попятился; шерсть у него встала дыбом.

— Я буду любить моего ребенка, — закричала она. — Любить и заботиться о нем, и он будет меня любить. Дети всегда любят своих мамочек, а мамочки своих деток.

Джульет Спенс посмотрела на кафельные плитки кремового цвета — уксус на них казался разбавленной кровью.

— Это генетическое, — устало произнесла Джульет. — Боже мой, это у тебя наследственное. — Она выдвинула стул, тяжело села на него и обхватила ладонями чашку с чаем. — Дети не машинки для любви, — сказала она в кружку. — Они не умеют любить. Они не знают, что такое любовь. У них есть только потребности. Голод, жажда, сон и мокрые пеленки. Вот и все.

— Нет, — возразила Мэгги. — Они любят мать. От них внутри становится тепло. Они принадлежат тебе. На сто процентов. Ты можешь спать с ними и ласкать их. А когда они вырастают большими…

— Они разбивают твое сердце. Тем или иным образом. Именно этим все кончается.

Мэгги провела рукой по мокрым щекам.

— Ты просто не хочешь, чтобы у меня было что-то, что я могу любить. Вот и все. У тебя есть мистер Шеферд. Поэтому тебе хорошо. А у меня вообще ничего нет.

— Ты в самом деле так считаешь? Но ведь у тебя есть я.

— Тебя мне недостаточно, мамочка.

— Я понимаю.

Мэгги взяла кота и прижала к себе. Мать сгорбилась на стуле, вытянув длинные ноги; вся ее поза выражала уныние и фиаско. Мэгги это не разжалобило. Она пользовалась своим преимуществом и решила идти напролом. Ничего. Если мамочка обидится, мистер Шеферд ее утешит.

— Я хочу знать про папу.

Мать ничего не ответила. Только покрутила в руках кружку. На столе лежала пачка фотоснимков, сделанных в Рождество, и она потянулась за ними. Праздник пришелся как раз на дни накануне суда присяжных, и они изо всех сил старались изображать веселье и забыть про пугающие перспективы в будущем, ожидавшие их, если бы Джульет признали виновной. Она еще раз просмотрела их. Они тут вдвоем. Так было всегда, годы и годы вдвоем. Третий оказался бы лишним.

Мэгги глядела на мать. Она ждала ответа. Ждала всю свою жизнь, боясь требовать или настаивать, терзаясь виной, когда реакция матери сопровождалась слезами. Но не в этот раз.

— Я хочу знать про папу, — повторила она. Мать ничего не ответила.

— Он не погиб, верно? Он жив. Он ищет меня. Вот почему мы все время переезжаем с места на место.

— Нет.

— Потому что он хочет меня найти. Он любит меня. Он хочет знать, где я. Он все время думает обо мне. Да?

— Это твои фантазии, Мэгги.

— Разве нет, мамочка? Я хочу знать.

— Что?

— Кто он такой. Чем занимается. Как выглядит. Почему мы не с ним. Почему мы никогда не были с ним.

— Просто нечего рассказывать.

— Я похожа на него, да? Потому что я не такая, как ты.

— Разговор о нем все равно тебя не успокоит.

— Нет, успокоит. Успокоит. Потому что я буду знать. И если я хочу его найти…

— Ты не сможешь. Его нет.

— Не верю.

— Мэгги, это так. И я не желаю говорить об этом. Не желаю ничего выдумывать. Не хочу тебе лгать. Он ушел из нашей с тобой жизни. Всегда уходил. С самого начала.

Губы Мэгги задрожали. Она пыталась унять эту дрожь, но безуспешно.

— Он любит меня. Папа любит меня. И если бы ты позволила мне его найти, я бы доказала это.

— Ты хочешь доказать это себе. Вот и все. Не можешь доказать с отцом — решила доказать с Ником.

— Нет.

— Мэгги, это ясно как день.

— Неправда! Я люблю его. Он любит меня. — Джульет промолчала, лишь слегка повернула кружку, Мэгги почувствовала обиду. Маленький черный островок в сердце стал расти. — Если я забеременею, непременно рожу ребенка. Ты слышишь? Только у меня не будет от него секретов. Мой ребенок будетзнать, кто его отец.

Она повернулась и выбежала из кухни. Ее мать не сделала попытки ее удержать. Гнев и сознание своей правоты вынесли Мэгги на верх лестницы. Там она наконец остановилась.

Внизу, на кухне, отодвинулся стул — заскрежетал ножками по полу. В раковину полилась вода. Звякнула чашка. Открылась дверца шкафа. В миску посыпался сухой кошачий корм. Миска звякнула.

В наступившей тишине раздался пронзительный возглас: «О Господи».

Джульет не молилась почти четырнадцать лет. Не потому, что не испытывала в этом нужды — наоборот, было время, когда она отчаянно нуждалась в вере, — просто она больше не верила в Бога. Вера ушла. Ежедневные молитвы, посещение церкви, общение с любящим Богом когда-то вошли в ее кровь и плоть. Но она потеряла слепую веру, такую необходимую для восприятия непостижимого и неизвестного, когда стала понимать, что нет справедливости, божественной или иной, в мире, где процветает зло, а добро терпит муки. В юности она верила, что для каждого наступает день расплаты. Понимала, что, возможно, не предстанет перед высшим судией как грешница, однако в той или иной форме она, как и каждый человек, все равно предстанет перед судом, в этой или в той жизни. Теперь она все представляла по-другому. Нет такого Бога, который выслушивает молитвы, направляет заблудших или как-то облегчает страдание. Есть только бессмысленная и грязная жизнь, ожидание тех эфемерных мгновений счастья, которые делают жизнь сносной, и борьба за эти моменты, за то, чтобы ничто не помешало им появиться.

Она бросила два белых полотенца на кухонный пол и глядела, как уксус проступает сквозь них расплывающимися розовыми цветками. Панкин созерцал всю эту операцию со стола, не моргая, с серьезным видом, когда она бросила полотенца в раковину и отправилась за веником и тряпкой. В последней не было нужды — полотенца впитали весь уксус, а веник уберет осколки, — но она уже давным-давно поняла, что физическая нагрузка избавляла от ненужных мыслей, вот почему она каждый день работала в теплице, бродила по дубраве на рассвете с корзинками для трав, с рабской преданностью возделывала огород, ухаживала за цветами скорее из нужды, чем из-за гордости.

Она подмела и выбросила стекло. Потом решила пройтись тряпкой. Кафельный пол лучше мыть, стоя на коленях, чувствуя, как оживает в коленных чашечках боль и начинает пульсировать по всей ноге. Когда работа и боль соединялись, случайно или намеренно, мыслительный процесс совершенно останавливался. Поэтому она скребла пол, толкая перед собой голубое пластиковое ведерко, широко взмахивая руками, напрягая мышцы, прижимая к кафелю мокрую тряпку с такой энергией, что в груди не хватало воздуха. На лбу выступил пот. Она вытерла его рукавом своего тонкого свитера. На нем еще оставался запах Колина: сигареты и секс, темный мускус, выступавший на его теле, когда они любили друг друга.

Она стащила через голову свитер и бросила на стул поверх бушлата. Мелькнула мысль, что вся проблема в Колине. Это он изменил всю их жизнь. В ней вдруг пробудилось спавшее много лет желание, и она не смогла устоять перед мужчиной.

Она упрекала себя в том, что забыла уроки из собственного детства, родительские беседы — не говоря уже о чтении Великих Книг, — что страсть неизбежно ведет к разрушению и единственное безопасное состояние — это безразличие.

Но вины Колина тут не было вообще. Если он и грешил, то только любя, в сладкой слепоте и преданности любовника. Она это понимала. Потому что тоже любила. Не Колина — она никогда не позволила бы мужчине войти в свою жизнь, а Мэгги, при мысли о ней кровь приливала к сердцу, а страх граничил с отчаянием.

Мое дитя. Мое милое дитя. Я готова на все, лишь бы уберечь тебя от беды.

Но существует предел и родительского попечения. Наступает момент, когда ребенок начинает все пробовать сам: дотрагивается до верха плиты, хотя и слышит сто тысяч раз слово «нельзя!»; играет слишком близко от реки зимой, при высокой воде; делает глоток спиртного или пробует сигарету. То, что Мэгги, с ее детским восприятием мира, выбрала — намеренно, своевольно, сознавая где-то в глубине души последствия — путь во взрослую сексуальность, было всего лишь актом подросткового бунта, ко встрече с которым Джульет оказалась не готова. Она ожидала наркотики, жуткую музыку, пьянство и курение, ужасные стили в одежде и стрижке. Ожидала косметику, споры, поздние возвращения, растущее упрямство и «ты не понимаешь, ведь ты слишком старая, чтобы понимать», но никогда не думала о сексе. Пока. Придется подумать и о нем. Глупо, что она не связывала его с маленькой девочкой, которую мама до сих пор причесывает по утрам, закалывая ее пышные волосы янтарной заколкой.

Она знала все силы, направляющие развитие ребенка от младенца до независимой взрослой личности. Прочла много книг, полная решимости стать лучшей матерью на свете. Но как справиться с этим? Как пройти щекотливый путь между фактом и вымыслом, чтобы дать Мэгги отца, о котором она мечтает, и в то же время успокоить ее душу? Если бы даже она была способна сделать это ради дочери и самой себя — чего она не может и никогда не станет делать, — что усвоит Мэгги из капитуляции матери? То, что секс не выражение любви двух людей, а могучий козырь, орудие шантажа.

Мэгги и секс. Джульет даже думать об этом не хотела. С годами она все больше и больше приспосабливалась к тому, чтобы не размышлять, подавлять в себе все, что пробуждало ощущение несчастья или внутреннее смятение. Она шла вперед, устремив взгляд на далекий горизонт, суливший новые места и новые впечатления, суливший мир и надежное пристанище, потому что люди, следуя столетним обычаям и привычкам, держат на расстоянии назойливых незнакомцев. И до последнего августа они с Мэгги вместе смотрели на горизонт.

Джульет выпустила кота и смотрела ему вслед, когда он скрылся в тени Коутс-Холла. Она поднялась наверх. Дверь Мэгти была заперта, но она не стала стучаться в нее, как обычно, чтобы посидеть у кровати дочки, погладить ее волосы, потрогать кончиками пальцев мягкую словно персик кожу. Она пошла в свою спальню, не зажигая свет, разделась. Но не стала, как всегда, вспоминать теплые руки Колина, ласкавшие ее, не представила себе его лицо в полумраке его комнаты. Как они любили друг друга. Сегодня она двигалась как автомат. Схватила свой шерстяной халат и отправилась в ванную. Ты тоже так пахнешь.

Как могла она, находясь в здравом уме, упрекать дочь за то, чего сама жаждала? Единственный выход сейчас — отказаться от него и уехать, как она делала это в прошлом, не оглядываясь назад, обрывая все связи. Это единственный выход. Она и на секунду не могла представить себя любящей женой констебля. Если уж смерти викария оказалось для нее мало и она не опомнилась и не задумалась над тем, что возможно в ее жизни и что нет, то отношения Мэгги с Ником Уэром стали последним аргументом.

Миссис Спенс, мое имя Робин Сейдж. Я пришел поговорить с вами насчет Мэгги.

И она отравила его. Этого приятного человека, желавшего только добра ей и ее дочери. На какую жизнь может она теперь рассчитывать в деревне, если все подозревают ее, шепчутся за ее спиной, даже коронер без обиняков спросил ее, как могла она допустить такую фатальную ошибку.

Она медленно мылась. Мыло пахло розами, и она вдыхала этот аромат, чтобы забыть все остальные. Она хотела смыть все воспоминания и освободиться от страсти. Она искала ответ, искала поддержку.

Я хочу знать про папу.

Что я могу тебе сказать, моя милая девочка? Что его пальцы, гладящие твои шелковистые волосы, ничего не значат?.Что вид твоих ресниц, лежащих черным веером на щеках во время сна, не вызовут у него желания тебя обнять. Что твоя пухлая ручонка, которая сжимает капающее мороженое, никогда не вызовет у него восторга. Что в его жизни место для тебя — заднее сиденье машины, чтобы ты там тихо спала, не шумела и ничего не просила. Что ты никогда не была для него такой же реальностью, как его собственная персона. Никогда не была центром его мироздания. Как рассказать тебе об этом, Мэгги? Как разрушить твои мечты?

Она стала вытираться. Тело ее отяжелело. Рука весила сотню фунтов, когда она причесывалась. Зеркало в ванной покрылось тонкой пеленой пара, и она видела в нем лишь свой движущийся силуэт, безликий образ с единственным характерным признаком — темными, седеющими волосами. Тела видно не было, но она и так хорошо его знала. Сильное и выносливое, с твердыми мышцами, не боящееся тяжелой работы. Крестьянское тело, способное легко производить на свет детей. Много детей. Они должны копошиться у ее ног, наполнить весь дом своими вещами и игрушками. Играть, учиться читать, обдирать кожу на коленках, бить стекла, рыдать, уткнувшись в ее плечо, из-за жизненных неудач. Однако так получилось, что ей дана на попечение только одна жизнь и единственный шанс довести эту жизнь до зрелости.

Может, в этом был ее просчет? Она подумала об этом не в первый раз. Может, она позволила родительскому инстинкту встать на пути ее собственных желаний?

Положив щетку для волос на край ванны, она прошла через лестничную площадку к комнате дочери. Прислушалась. Свет из-под двери не проникал. Она повернула ручку и вошла.

Мэгги не проснулась, когда неяркая полоса света с лестницы упала на ее постель. Как это часто бывало, она сбросила с себя одеяло и свернулась клубочком на боку, подтянув колени, — ребенок-женщина в розовой пижамке, на которой не хватает двух верхних пуговиц и в разрезе виден полумесяц полной груди с темным соском. Она сняла игрушечного слона с книжной полки, где он восседал с самого их приезда в Уинсло. Он лежал комком, уткнувшись в ее живот, с вытянутыми лапами и потрепанным хоботом. За долгие годы слон превратился в жалкий хлам.

Джульет осторожно вытащила одеяло из-под бока дочки и накрыла ее. Некоторое время постояла, не отрывая от нее глаз. Вспомнила ее первые шаги, как Мэгги, обнаружив, что может стоять на обеих ножках, схватилась за мамины брюки и улыбалась такому чуду. А потом она уже бегала, с развевающимися волосами, раскинув пухлые ручонки, уверенная в том, что мамочка всегда окажется рядом и поддержит ее. Вспомнила, как она сидела раскинув ножки и ее носки показывали на северо-запад и северо-восток. Как опускалась на корточки, чтобы сорвать полевой цветок или рассмотреть жука.

Дитя мое. Доченька моя. Сейчас я не смогу найти ответы на все твои вопросы, Маргарет. Чаще всего я ощущаю себя тоже ребенком, только состарившимся. Я боюсь, но скрываю от тебя свой страх. Отчаиваюсь, но не могу поделиться с тобой своими бедами. Ты видишь меня сильной — хозяйкой над своей жизнью и своей судьбой, но ведь в любой момент я могу предстать перед людьми и перед тобой такой, какая я есть на самом деле, слабой и истерзанной сомнениями. Ты ждешь от меня понимания. Ждешь мудрости провидицы. Думаешь, что одним мановением волшебной палочки я могу избавить тебя от обид и горестей, но я не могу. Не знаю как.

Материнству нельзя научить, Мэгги. Оно или есть, или его нет. Оно не приходит само собой к любой женщине, так как нет ничего естественного в том, что у тебя есть жизнь, целиком зависящая от твоей собственной. Это такой род деятельности, во время которой ты ощущаешь себя необычайно нужной и в то же время абсолютно одинокой. А в моменты кризиса — такого, как этот, Мэгги, — нет под рукой мудрой книги, в которой можно было бы найти ответ на вопрос, как помешать ребенку испортить себе жизнь.

Дети не только похищают сердце, милая. Они похищают целую жизнь. Выбирают лучшее и худшее из того, что мы можем предложить, а в обмен отдают свое сердце. Но цена непомерно высока, а награда мала, и ее приходится ждать слишком долго.

И в конце, когда ты готовишься отпустить малыша, ребенка, подростка во взрослую жизнь, у тебя теплится надежда, что за его спиной останется нечто более важное и дорогое, чем мамины пустые руки.

ЧТО СЛЕДУЕТ ЗА ПОДОЗРЕНИЕМ

Глава 6

Единственным вселяющим надежду знаком было то, что, когда он протянул руку и прикоснулся к ней — провел ладонью по голой канавке ее позвоночника, — она не вздрогнула и не отпрянула с раздражением от такой ласки. Это поселило в нем надежду. Правда, она ничего ему не сказала и спокойно одевалась дальше, однако в этот момент инспектор Томас Линли был готов принять что угодно. Лишь бы это не стало ее откровенным отказом с последующим отъездом. Он подумал, что в этом заключена отрицательная сторона интимной близости с женщиной. Если и бывает счастливое «после того», связанное с началом влюбленности или возвращением старой любви, то им с Хелен Клайд пока не удалось это найти.

Еще рано, говорил он себе. Они еще не привыкли к новой для них роли любовников после тех пятнадцати с лишним лет, когда оставались исключительно друзьями. И все-таки ему хотелось, чтобы она вернулась в постель, где простыни еще хранили тепло ее тела, а на подушках оставался запах ее волос.

Она не включила лампу. Не раздвинула шторы, скрывавшие водянистый утренний свет лондонской зимы. Несмотря на это, он отчетливо видел ее при той малой толике солнца, которой удалось сначала просачиться сквозь тучи, а затем через шторы. Но если бы даже этого не было, он все равно давным-давно запечатлел в памяти ее лицо, каждый ее жест и каждую частицу тела. Если бы в комнате царил кромешный мрак, он все равно мог бы описать жестами изгиб ее талии, угол, под которым она наклоняет голову, прежде чем откинуть назад волосы, контуры ее икр, пяток и лодыжек и округлость ее грудей.

Он любил и раньше, даже более часто за свои тридцать шесть лет, чем хотел бы признаться в этом кому бы то ни было. Но никогда прежде он еще не испытывал такого забавного, почти неандертальского желания владеть женщиной, быть ее господином. За последние два месяца, с тех пор как Хелен стала его любовницей, он не раз говорил себе, что это желание испарится, как только она согласится вступить с ним в брак. Желание владеть — и заставлять ее подчиняться — вряд ли станет процветать в атмосфере равновесия сил, равенства и диалога. И если они были признаками того рода отношений, какие ему хотелось поддерживать с ней, тогда та часть его, которая стремилась контролировать их взаимоотношения сейчас, была той его частью, которой ему вскоре предстояло пожертвовать.

Проблема стояла перед ними даже теперь, когда он знал, что она огорчена, когда знал причину почему, и не мог, честно говоря, винить ее за это, и все-таки ловил себя на неразумном желании принудить ее к покорному и виноватому признанию такой ошибки, самым логичным искуплением которой была бы ее готовность вернуться в постель. Что являлось само по себе второй и более императивной проблемой. Он проснулся на рассвете, возбужденный теплом ее спящего тела, прижавшегося к нему. Погладил ладонью ее бедро, и даже спящая, она перевернулась в его объятиях, чтобы заняться медленной утренней любовью. Потом они лежали среди подушек и сбитых одеял — ее голова на его груди, ее каштановые волосы лились словно шелк меж его пальцев.

— Я слышу твое сердце, — произнесла она.

На что он ответил:

— Вот и славно. Значит, ты его еще не доломала. Она хихикнула, легонько куснула его сосок, потом зевнула и задала вопрос.

Будто абсолютно безмозглый идиот, он ответил. Без экивоков. Без увиливания. Просто помялся немного, кашлянул и сказал правду. Из-за чего и возник у них спор — если обвинение в «объективации, овеществлении женщин, овеществлении меня, меня, Томми, кого ты, по твоим словам, любишь» можно назвать спором. Хелен полна была решимости одеться и уйти. Не в гневе, разумеется, а в очередной раз желая «обдумать все в одиночестве».

Боже, каких глупцов делает из нас секс, подумал он. Один миг освобождения и блаженства, а потом раскаяние на всю жизнь. И черт побери, когда он наблюдал, как она одевалась — застегивала шелка и кружева, он испытал жар и прилив желания. Само его тело служило самым красноречивым подтверждением правды, стоявшей за ее обвинениями. Для него само проклятие быть самцом казалось неразрешимым образом соединенным с необходимостью как-то справляться с агрессивным, бездумным, животным голодом, который заставлял мужчину желать женщину вне зависимости от обстоятельств, а иногда — к его стыду — из-за обстоятельств, словно полчаса успешного совращения могли в действительности служить доказательством чего-то, кроме способности тела выдавать мысли.

— Хелен, — сказал он.

Она подошла к извилистому комоду, взяла тяжелую щетку с серебряной ручкой и стала причесываться. На комоде среди семейных фотографий стояло зеркало-псише, и она наклонила его так, чтобы видеть себя.

Он не хотел с ней спорить, но чувствовал, что должен сказать что-то в свою защиту. В конце концов, ее прошлое было не более безгрешным, чем его собственное.

— Хелен, — сказал он, — мы с тобой взрослые люди. У нас имеется общий отрезок жизни, общая история. Но у каждого имеются и собственные истории, и я не думаю, что мы что-то выиграем, если совершим ошибку и забудем про них. Или станем судить, основываясь на ситуациях, которые могли возникать еще до наших отношений. Я имею в виду наши нынешние отношения. Их физиологический аспект. — Он внутренне поморщился из-за своей нерешительной попытки положить конец их размолвке. Ему хотелось сказать — черт возьми, мы ведь любовники. Я хочу тебя, я люблю тебя, а ты — меня. Так перестань столь болезненно реагировать на то, что не имеет к тебе ровно никакого отношения, ведь главное то, что я к тебе испытываю сейчас, что хочу остаться с тобой до конца жизни. Ясно тебе, Хелен? А? Ясно? Хорошо. Я рад. Теперь иди ко мне.

Она положила щетку, но не повернулась к нему. Она еще не обула туфли, и у Линли появилась призрачная надежда, что она хочет отчуждения между ними не больше, чем он сам. Наверняка Хелен злится на него, как и он сам на себя, но расставаться с ним не собирается. Несомненно, ее можно заставить взглянуть на вещи трезво — хотя бы задуматься, что он тоже мог за последние два месяца неправильно толковать ее прежние романтические привязанности, и если бы был идиотом, перечислял бы ее прежних любовников, как это она делала с его пассиями. Разумеется, она станет спорить, что ее вообще никогда не интересовали его бывшие дамы, что речь вовсе не о них. А в женщинах вообще и в его отношении к ним, типа его хо-хо-хо-я-провожу-сегодня-еще-одну-горячую-ночку, о чем, по ее представлениям, говорит факт привязывания галстука к наружной ручке его ванной.

— Я был не более целомудренным, чем ты, — сказал он. — Мы всегда знали это друг о друге, верно?

— Ну и что?

— Голый факт. И если мы протянем канат между нашим прошлым и будущим и пойдем по нему, то непременно свалимся. У нас есть только сегодняшний день. И еще будущее. Что, в сущности, самое главное.

— Это не имеет никакого отношения к прошлому, Томми.

— Имеет. Ты сказала не далее как десять минут назад что-то про «маленький, жалкий счет воскресных ночей у его светлости».

— Ты неправильно истолковал мои опасения.

— Да что ты говоришь? — Он перегнулся через край кровати и подхватил свой халат, который упал на пол где-то среди ночи и лежал кучкой голубого кашемира. — Тебя больше сердит галстук на дверной ручке…

— Меня сердит то, на что намекает этот галстук.

— …или тот факт, что, по моему собственному крайне идиотскому признанию, это символ, которым я пользовался прежде?

— Я думаю, ты знаешь меня достаточно хорошо, чтобы не задавать подобных вопросов.

Он встал, влез в халат и около минуты собирал одежду, которую торопливо стаскивал с себя накануне вечером в половине двенадцатого.

— А еще я думаю, что в душе ты более честна с собой, чем в данный момент со мной.

— Это уже обвинение. Мне оно не нравится. Не нравится мне и сквозящий в нем оттенок эгоцентризма.

— Твоего или моего?

— Томми, ты знаешь, что я имею в виду.

Он пересек комнату и раздвинул шторы. Снаружи стоял блеклый день. Порывистый ветер гнал по небу с востока на запад тяжелые тучи; тонкая корочка мороза лежала подобно свежей глазури на лужайке и на розовых кустах, росших за домом. Один из соседских котов сидел на кирпичной стене, к нему тянулся тяжелый паслен. Он сгорбился, ситцевая шерсть струилась рябью, а морда казалась закрытой наглухо, демонстрируя уникальное кошачье свойство быть одновременно властным и недосягаемым. Линли позавидовал ему — хотел бы он сказать то же самое о себе.

Он повернулся от окна и обнаружил, что Хелен в зеркале наблюдает за ним. Он подошел и встал позади нее.

— Я мог бы довести себя до исступления мыслями о мужчинах, которые были твоими любовниками, — сказал он. — А затем, спасаясь от безумия, стал бы обвинять тебя, что ты использовала их в своих эгоистических целях, тешила свое эго, повышала самооценку. Но мое безумие все равно присутствовало бы там постоянно, независимо от силы моих обвинений. Я бы просто отводил его в другое русло, отрицал, сосредоточив все свое внимание — не говоря уже о силе моего праведного гнева — на тебе.

— Умно, — сказала она, пристально глядя на него.

— Что?

— Такой способ уклонения от главной темы.

— Какой?

— Что я не хочу быть.

— Моей женой.

— Нет. Маленькой птичкой лорда Ашертона. Новой крутой штучкой инспектора Линли. Поводом для подмигивания и ухмылок между тобой и Дейтоном, когда он накрывает тебе завтрак или приносит чай.

— Прекрасно. Понятно. Тогда выходи за меня замуж. Я хотел этого последние двенадцать месяцев, хочу и сейчас. Согласись узаконить эту связь традиционным образом — что я предлагал с самого начала, и тебе это известно, — и тогда тебе вряд ли придется опасаться праздных сплетен и потенциальных унижений.

— Все не так просто. Дело даже не в праздных сплетнях.

— Ты меня не любишь?

— Разумеется, люблю. И ты это знаешь.

— Тогда что?

— Я не хочу превратиться в объект, в вещь. Не хочу.

Он медленно покачал головой.

— И ты в эти два последних месяца ощущаешь себя объектом? Когда мы вместе? Имея в виду и минувшую ночь?

В ее глазах мелькнула растерянность. Пальцы крепче сжали щетку.

— Нет. Конечно нет.

— Тогда нынешнее утро? Она заморгала.

— Господи, терпеть не могу спорить с тобой.

— Мы не спорим, Хелен.

— Ты пытаешься загнать меня в угол.

— Я пытаюсь взглянуть правде в глаза. — Ему хотелось провести кончиками пальцев по ее волосам, повернуть к себе, обхватить ладонями ее лицо.

Но он не решился и положил руки ей на плечи. — Что бы ты ни говорила, если мы не сможем примириться с прошлым, у нас не будет будущего. Я могу смириться с твоим прошлым: Сент-Джеймс, Кусик, Рис Дэвис-Джонс и кто там еще, с кем ты провела одну ночь или год. Вопрос в том: сможешь ли ты принять мое прошлое? Ведь все дело в этом. И мое отношение к женщинам тут ни при чем.

— Оно всегда при чем.

В ее тоне он уловил горечь, она была написана и на ее лице.

— О Господи, Хелен, — вздохнул он, поворачивая ее к себе. — У меня никогда не было другой женщины. И я не хотел ни одну из них.

— Знаю, — сказала она и уткнулась лбом в его плечо. — Но разве мне от этого легче?

Прочитав, сержант Барбара Хейверс смяла вторую страницу пространного меморандума, прибывшего от старшего суперинтенданта Дэвида Хильера, скатала ее в комок и бросила в противоположный конец кабинета инспектора Линли в мусорную корзинку, где она присоединилась к предыдущей странице. Корзинку Барбара специально поставила у двери, ради небольшого упражнения на меткость броска. Она зевнула, яростно почесала голову, положила ее на кулак и продолжила чтение. В буфете Макферсон назвал этот меморандум sotto voce «Энциклика папы Дэви о том, что нужно пользоваться носовым платком».

Все сходились на том, что у них есть более важные вещи и им некогда читать эпистолу Хильера о Серьезной Необходимости Сил Национальной Полиции Усматривать При Ведении Следствия Возможную Связь С Ирландской Республиканской Армией. Поскольку все понимали, что Хильер вдохновился освобождением Бирмингемской Шестерки — и поскольку мало кто из них испытывал симпатию к тем сотрудникам полиции из западной части Центральных графств, которые в результате стали объектом расследования Ее Величества, — факт оставался актом: все они слишком перегружены своими индивидуальными задачами, чтобы тратить время на смакование предписаний старшего суперинтенданта.

Правда, Барбара в данное время не барахталась среди полудюжины дел, как некоторые ее коллеги. Более того, стояла на пороге долгожданного двухнедельного отпуска. За время отпуска она планировала привести в порядок дом в Актоне, где прошло ее детство, чтобы передать его агенту по недвижимости и перебраться в крошечное ателье-вместе-с-коттеджем, которое она ухитрилась отыскать в Чок-Фарм, — оно спряталось за обширным эдвардианским домом в Итон-Вилесе. Сам дом был разделен на четыре квартиры и просторную жилую комнату в цокольном этаже; ограниченный бюджет Барбары ничего этого не позволял. А вот коттедж, притаившийся в конце сада под ложной акацией, был практически слишком мал для всех, только карлик мог бы там с комфортом разместиться. Барбара не была карлицей, но ее требования к жилью оказались весьма скромными: она не собиралась принимать гостей, не рассчитывала на замужество и семью, много времени проводила на работе, ей только нужно было преклонить на ночь усталую голову. Так что коттедж ее вполне устраивал Она подписала договор о найме не без волнения. С тех пор как она уехала из Актона, это был ее первый дом за последние двадцать лет из тридцати трех.

Она уже обдумывала, как украсит его, где купит мебель, какие фотографии и гравюры повесит на стенах. Она зашла в садовый центр и посмотрела на растения, отметив, какие хорошо растут в оконных ящиках, а каким требуется солнце. Измерила шагами длину коттеджа, потом ширину, осмотрела окна и дверь. В Актон она вернулась с головой, набитой планами и идеями, все из которых оказались нереальными и невыполнимыми, когда она столкнулась с тем объемом работы, который требовалось выполнить в родительском доме.

Покраска внутри, ремонт снаружи, замена обоев, столярные работы, прополка всего сада за домом от сорняков, чистка старых ковров… список оказался бесконечным. И, кроме того факта, что она была единственной персоной, пытавшейся выполнить ремонт дома, который стоял без ухода с тех пор, как она окончила школу — что само по себе удручало ее, — оставалось также смутное ощущение беспокойства, которое она испытывала всякий раз, когда какая-то из операций по благоустройству действительно завершалась.

Дело было в ее слабоумной матери. В последние два месяца она жила в приюте для престарелых в Гринфорде, неподалеку от Лондона. Она вполне могла бы привыкнуть к своей жизни в Хоторн-Лодже, но Барбара все еще раздумывала, стоит ли искушать судьбу, продавать старый дом в Актоне и поселиться в более приятном окружении, в симпатичном богемном маленьком коттедже, под лозунгом «новая жизнь — следуй надеждам и мечтам», где для ее матери в общем-то и не найдется в случае чего места. Но ведь она не просто продавала слишком просторный дом, чтобы хватило денег на содержание больной матери в Гринфорде. Разве не была сама идея продажи дома ширмой для ее собственного эгоизма?

У тебя собственная жизнь, Барбара, упорно твердила она себе по двадцать раз на день. И ты не совершаешь никакого преступления. И все же она чувствовала себя преступницей. Она размышляла над списками всего, что требовалось сделать, порой отчаивалась, со страхом ожидая дня, когда работа будет выполнена, дом продан и она наконец осуществит свою мечту.

В редкие моменты размышлений Барбара признавалась себе, что дом давал ей опору, был последней крупицей безопасности в мире, в котором у нее больше не было отношений, за которые она могла бы хоть немного зацепиться крючком эмоциональной привязанности. И не имело значения, что она не могла зацепиться крючком за родственные чувства или многолетнюю надежность — этому давно уже препятствовали затяжная болезнь отца и слабоумие матери, — жизнь в том же старом доме с одними и теми же соседями сама по себе несла черты надежности. Бросить все и ринуться сломя голову в неизвестность… Иногда Актон казался ей бесконечно предпочтительней.

Простых ответов нет. Инспектор Линли сказал бы, что вся жизнь состоит из таких вопросов. При мысли о Линли Барбара беспокойно заерзала на стуле и заставила себя прочесть первый параграф на третьей странице меморандума Хильера.

Слова ничего для нее не значили. Она не могла сосредоточиться. Ее мысли невольно возвращались к ее непосредственному начальнику.

Как же ей поступить? Она поежилась, положила меморандум на стол среди различных папок и деловых бумаг, накопившихся в его отсутствие, и полезла в сумку за сигаретами. Закурила и, щурясь, выпустила дым в потолок.

Она была в долгу перед Линли. Разумеется, он стал бы это отрицать, изобразив такое изумление, что она тут же усомнилась бы в собственных дедукциях. Но против фактов не попрешь, какими бы незначительными они ни казались, и ей это очень не нравилось. Как вернуть ему долг, если он никогда этого не позволит, пока они в неравном положении. Он никогда не станет считать слово «долг» некой данностью, существующей между ними.

Черт бы его побрал, подумала она, он слишком много видит, слишком много знает и слишком умен, чтобы быть застигнутым врасплох. Она крутнулась в кресле и оказалась лицом к шкафчику, где стояла фотография Линли и леди Хелен Клайд.

— Вот и сочетайтесь, — произнесла она, хмуро стряхивая пепел на пол. — Уйди из моей жизни, инспектор.

— Прямо сейчас, сержант? Или вы позволите мне сделать это попозже?

Барбара быстро повернулась. Линли стоял в дверях, кашемировое пальто висело на одном плече, а Доротея Харриман — секретарша их суперинтенданта — металась за его спиной. Извини, говорила она Барбаре одними губами, усиленно жестикулируя, с виноватой миной на лице, я не заметила, как он пришел. Не успела тебя предупредить. Когда же Линли глянул через плечо, Харриман зашевелила пальцами, мило улыбнулась ему и исчезла в сиянии своих светлых, густо налакированных волос.

Барбара вскочила на ноги.

— Вы ведь в отпуске, — пробормотала она.

— Как и вы.

— Так что вы…

— А вы что?

Она глубоко затянулась сигаретой.

— Просто подумала — дай зайду. Я оказалась тут неподалеку.

— А-а.

— А вы?

— Аналогичный случай. — Он зашел в кабинет и повесил пальто на вешалку. В отличие от Барбары, явившейся в Ярд в джинсах и теплой рубашке с размашистым призывом «Покупай британское у «Георга» под вылинявшим изображением этого святого, который расправлялся с унылого вида драконом, Линли был одет в своей обычной манере: костюм-тройка, накрахмаленная рубашка, шелковый коричневый галстук и непременная цепочка от часов, висящая поперек жилета. Он направился к своему столу, бросив неодобрительный взгляд на дымящийся кончик сигареты, когда проходил мимо Барбары, и принялся сортировать проспекты, сообщения, конверты и многочисленные внутренние циркуляры. — Что это? — спросил он, взяв в руки оставшиеся восемь страниц меморандума, который перед этим читала Барбара.

— Мысли Хильера о работе с Ирландской республиканской армией.

Он похлопал по карману пиджака, вынул очки и пробежал глазами страницу.

— Странно. Неужели Хильер изменил своему стилю? У меня впечатление, что он начал с середины.

С виноватым видом она наклонилась к мусорной корзинке, извлекла оттуда две первых страницы, разгладила на своем мясистом бедре и вручила ему, уронив при этом сигаретный пепел на его рукав.

— Хейверс… — Его голос был само терпение.

— Извини. — Она стряхнула пепел. Осталось пятнышко. Она посильней потерла ткань о ткань. — Ничего, сойдет.

— Уберите эту проклятую вонючку, умоляю. Она вздохнула и загасила оставшийся окурок о каблук. Потом бросила его в корзинку, но промахнулась. Бычок упал на пол. Линли поднял голову от меморандума Хильера, поглядел на окурок поверх очков и вопросительно приподнял бровь.

— Прошу прощения, — пробормотала Хейверс и направилась к тому месту, где лежал окурок, чтобы бросить его в корзину. Корзинку же снова поставила возле его стола, сбоку. Он пробормотал слова благодарности. Она плюхнулась на один из стульев для посетителей и стала разглядывать намечающуюся дыру на правой коленке джинсов. Пару раз украдкой бросила на него взгляд, однако он продолжал читать.

Он выглядел превосходно отдохнувшим, свежим и абсолютно безмятежным. Его светлые волосы, как всегда хорошо подстриженные, безупречно лежали. Ей всегда хотелось узнать, кто следит за этой волшебной стрижкой, — казалось, волосы не отрастали ни на миллиметр сверх установленной длины. Карие глаза были ясными, без темных кругов, на лбу к уже привычным, возрастным морщинам не добавилось новых. Но факт оставался фактом — он сейчас должен быть в отпуске, о чем давно мечтал вместе с леди Хелен Клайд. Они собирались на Корфу. Отъезд был намечен на одиннадцать. А сейчас уже четверть одиннадцатого, и если инспектор не планирует лететь в Хитроу на вертолете в ближайшие десять минут, он никуда не попадет. По крайней мере в Грецию. Сегодня.

— Ну как? — беззаботным тоном поинтересовалась она. — Хелен с вами, сэр? Она больше не болтает с Макферсоном в буфете?

— Нет, — буркнул Линли. Он только что дочитал третью страницу трактата и начал ее комкать, как поступила она с первыми двумя, но делал это машинально, чтобы чем-то занять пальцы, привыкшие держать сигарету. Он уже целый год воздерживался от дьявольского зелья.

— Она не заболела? То есть разве вы не собирались вдвоем в…

— Мы планировали, верно. Но планы порой меняются. — Он взглянул на нее поверх очков: мол, чего привязалась? — А как насчет ваших планов, сержант? Они тоже изменились?

— Я просто сделала перерыв. Знаете, каково это? Работаешь, работаешь, работаешь, и руки превращаются в дохлых крабов. Я решила дать им передышку.

— Понятно.

— Правда, от малярных работ им не придется отдыхать.

— Что?

— От покраски стен. Понимаете? Внутренних малярных работ в доме. Два дня назад ко мне зашли три парня. Предложили заключить договор на покраску внутренних стен в доме. Сказали, что работают по подряду. Все очень странно, потому что я их не вызывала. Но еще более странно, что работа уже была оплачена заранее.

Линли нахмурился и положил меморандум на доклад психологов о взаимоотношениях в Лондоне между полицией и жителями города.

— Действительно странно, — согласился он. — А вы уверены, что они не ошиблись адресом?

— Абсолютно, — ответила она. — На все сто. Они даже знали мое имя и называли меня «сержант». Интересовались, легко ли женщине работать в криминальном отделе. Такие словоохотливые. Интересно, откуда они узнали, где я работаю.

Как и ожидалось, лицо Линли стало похоже на этюд живописца, изображающий удивление. Она полагала, что он обрушится на нее с рассуждениями о непредсказуемости мира, который они считают безнадежно прогнившим.

— А вы видели контракт? Удостоверились, что они явились по правильному адресу?

— О да. А работали они чертовски хорошо, сэр. Два дня, и дом стал как новенький.

— Какая интригующая ситуация, — пробормотал он, возвращаясь к бумагам.

Она оставила его на некоторое время в покое и принялась считать до ста. Потом сказала:

— Сэр.

— Хм

— Сколько вы им заплатили?

— Кому?

— Малярам.

— Каким малярам?

— Перестаньте, инспектор. Вы знаете, о чем я говорю.

— Тем парням, которые красили ваш дом?

— Сколько вы им заплатили? Я знаю, что это сделали именно вы, и не трудитесь лгать. О том, что я буду работать в отпуске, кроме вас, знали лишь Макферсон, Стюарт и Гейл, а они ни за что бы не раскошелились. Короче, сколько вы им заплатили и когда я должна вам вернуть долг?

Линли отложил в сторону доклад и стал играть с цепочкой от часов. Вытащил их из кармашка, открыл крышку и стал демонстративно смотреть, сколько времени.

— Я не нуждаюсь в вашей чертовой благотворительности, — заявила Барбара. — Не хочу чувствовать себя кошкой или собачкой, которую опекают. Не хочу быть в долгу.

— Долги возлагают на человека дополнительные ограничения, — сказал он. — В конце концов долг оказывается дополнительной гирей на весах, на которых взвешивается твое будущее поведение. Как я могу обрушиться на него в гневе, если я его должник? Как могу действовать по своему усмотрению, не посоветовавшим с тем, перед кем в долгу? Как могу сохранять безопасную деловую дистанцию от остального мира, если у меня остается какая-то связь?

— Денежный долг — это не связь, сэр.

— Нет. Но благодарность обычно связывает.

— Так вы, значит, меня купили? Да?

— Вы допускаете, что я имею к этому какое-то отношение — смею вас заверить, что вы не сможете это доказать. И запомните — обычно я не покупаю дружбы, сержант.

— Ваши слова лишь подтверждают мое предположение, что вы заплатили им наличными и, возможно, добавили сверху, чтобы они держали язык за зубами. — Она легонько хлопнула ладонью по столу. — Мне не нужна от вас помощь такого рода, сэр. Я не хочу брать то, чего не могу вернуть. И вообще… Пусть даже я ошибаюсь, я не вполне готова… — Она надула щеки и шумно выпустила воздух, демонстрируя свое возмущение.

Иногда она забывала, что он ее начальник Забывала и еще одну более важную вещь, которую когда-то поклялась себе помнить каждую минуту: что Линли — граф, имеет титул, что некоторые называют его «милорд». Правда, для всех своих коллег в Ярде он был просто Линли, вот уже десять лет, однако сама она не обладала подобным sang-froid, хладнокровием, которое позволяло бы ей чувствовать себя на равных с персоной, чье семейство терлось локтями с парнями, привыкшими к обращениям типа «выше высочество» и «ваша милость». При мысли об этом у нее начинали бегать по спине мурашки. А когда он заставал ее врасплох — как сегодня, — чувствовала себя полной идиоткой. Человеку голубых кровей не изливают душу. Потому что неизвестно, есть ли у него самого душа.

— Я полагаю, — Линли подхватил ее мысль, что по мере приближения того дня, когда вы покинете Актон, ваши проблемы и тревоги будут возрастать. Одно дело носиться с мечтой, не так ли? И совсем другое, когда она превращается в реальность.

Она опять села на стул и уставилась на него:

— Господи Иисусе, и как только Хелен вас терпит?

Он слегка улыбнулся, снял очки и спрятал в карман.

— В настоящий момент не терпит.

— И на Корфу вы не поедете?

— Боюсь, что нет. Разве что она поедет одна. Она давно об этом мечтала.

— А в чем дело?

— Я нарушаю ее душевное равновесие.

— Я спросила не вообще, а сегодня.

— Понятно. — Он повернулся вместе с креслом, но только не к шкафчику с фотографией Хелен, а к окну, из которого виднелось жуткое здание послевоенной постройки, где располагалось министерство внутренних дел. — Его верхние этажи казались почти одного цвета со свинцовым небом. — Боюсь, мы споткнулись о галстук. — Он подпер пальцами подбородок.

— О какой галстук?

Он показал пальцем на свой:

— Я повесил его вечером на дверную ручку. Барбара нахмурилась:

— Сила привычки, вы это имеете в виду? Вроде выдавливания зубной пасты из середины тюбика? То, что действует на нервы, когда звезды романтики начинают постепенно меркнуть?

— Хотелось бы, чтобы это было так.

— Тогда что же?

Он вздохнул. Она поняла, что ему не хочется возвращаться к этому, и сказала:

— Ладно, не мое это дело. Простите, что сразу не сообразила. Я имею в виду отпуск. Вы так его ждали.

Он потеребил узел галстука.

— Я оставляю свой галстук на дверной ручке — с наружной стороны двери, — прежде чем мы ложимся в постель.

— Ну и что?

— Я не предполагал, что она это заметит, кроме того, я всегда так делаю в подобных случаях.

— Ну?

— И она действительно не заметила. Но спросила меня, как получается, что Дентон ни разу не побеспокоил нас утром с тех пор, как мы были… вместе.

Барбара стала догадываться, в чем дело.

— Ох, теперь дошло. Увидев галстук, Дентон понимает, что в спальне вы не одни.

— Ну… да.

— И вы сказали ей об этом? Боже, какой вы идиот, инспектор.

— Я не подумал. Я был словно школьник в блаженном состоянии сексуальной эйфории, когда мозги отключаются. Она спросила: «Томми, как получается, что Дентон ни разу не принес утром чай в твою спальню, когда я здесь?» И я сказал ей всю правду.

— Что галстук для Дентона своего рода сигнал?

— Да.

— И что вы так поступали всегда, когда у вас бывали женщины?

— Боже, нет. Не такой уж я идиот. Хотя, скажи я так, ничего бы не изменилось. Она вообразила, что я делаю это уже много лет.

— Она ошиблась?

— Да. Нет. Ну, не так давно, бога ради. Я имею в виду, только с ней. Впрочем, это не означает, что я не вешал галстук на ручку и в других подобных случаях. Но я этого не делал с тех пор, как мы с ней… Ох, проклятье. — Он махнул рукой.

Барбара торжественно кивнула:

— Теперь я понимаю, как мостится дорога в ад.

— Она заявила, что в этом проявляется мое неуважение к женщинам, даже презрение, что, мол, мы обмениваемся со слугой скабрезными замечаниями по поводу того, кто из дам громче всех стонал в моей постели.

— Чего вы, разумеется, никогда не делали. Он повернулся к ней в кресле:

— За кого вы меня принимаете, сержант?

— Ни за кого. За вас самих. — Она снова поковыряла дырку на колене. — Конечно, вы могли бы вообще отказаться от утреннего чая. То есть раз уж вы стали приводить к себе на ночь женщин. В таком случае у вас отпала бы необходимость в сигнале. Или вы могли бы сами заваривать утром чай и возвращаться в спальню с подносом. — Она с трудом сдержала улыбку, представив, как Линли орудует на кухне — если ему вообще известно, где она в его доме находится, — пытаясь найти чайник и включить плиту. — Я хочу сказать, сэр, что для вас это могло бы стать выходом. В конце концов вы даже отважились бы поджарить хлеб.

Тут она хихикнула, хотя это прозвучало скорей как всхрапывание, вырвавшееся из ее плотно сжатых губ. Она загородила рот и посмотрела поверх ладони, немного стыдясь, что смеется над его положением, немного забавляясь мыслью о том, как он — в разгар лихорадочного и настойчивого совращения — педантично вешает галстук на дверную ручку, так, чтобы его пассия ничего незаметила и не поинтересовалась, зачем он это делает.

Он сидел с каменным лицом. Он покачал головой. Перелистал остаток меморандума Хильера.

— Не знаю, — сухо произнес он. — Не уверен, что я когда-нибудь смогу поджарить тост.

Она гоготнула. Он похихикал.

— В Актоне у нас по крайней мере нет таких проблем, — смеясь, сказала Барбара.

— Из-за чего вам, вероятно, и не хочется уезжать.

Вот тип, подумала она. Не пройдет мимо двери даже с завязанными глазами. Она встала со стула и подошла к окну, засунув руки в задние карманы джинсов.

— Не потому ли вы приехали сюда? — спросил он у нее.

— Я уже ответила, что оказалась тут поблизости.

— Вы ищете, чем бы отвлечься, Хейверс. Как и я.

Она выглянула в окно. Ей были видны верхушки деревьев в Сент-Джеймс-парке. Совсем голые, они колыхались на ветру и казались нарисованными на небе.

— Не знаю, инспектор, — промолвила она. — Похоже, у меня тот случай, когда нужно быть осторожней в своих желаниях. Я знаю, что мне хочется сделать. Я боюсь это делать.

На столе у Линли зазвонил телефон. Она хотела взять трубку.

— Погодите, — сказал он. — Нас тут нет, вы забыли? — Оба смотрели на аппарат, который продолжал надрываться, видимо надеясь, что их пристальные взгляды заставят его замолчать. И он действительно перестал звонить.

— Впрочем, я полагаю, вам это знакомо, — продолжала Барбара, как будто телефон и не помешал им.

— Тут происходит, как в поговорке про богов, — вздохнул Линли. — Когда они хотят отнять у вас разум, дают то, что вам больше всего хочется

— Хелен, — сказала она.

— Свободу, — сказал он.

— Мы два сапога пара.

— Инспектор Линли? — Доротея Харриман появилась в дверях в облегающем черном костюме, с серым кантом на вороте и лацканах. На голове шапочка без полей и с плоским донышком. Доротея выглядела так, будто собралась появиться на балконе Бук-Хауса в День поминовения погибших, если ее пригласят составить компанию августейшей семье. Не хватало только алого мака.

— Что, Ди? — спросил Линли.

— Телефон.

— Меня тут нет.

— Но…

— Нас с сержантом тут нет, Ди.

— Но это мистер Сент-Джеймс. Он звонит из Ланкашира.

— Сент-Джеймс? — Линли взглянул на Барбару. — Разве они с Деборой не уехали в отпуск?

Барбара пожала плечами.

— Разве мы все?…

Глава 7

Вечерело, когда Линли ехал на машине по Клите-роской дороге в сторону деревни Уинсло. Мягкие солнечные лучи, меркнувшие по мере того, как день переходил в ночь, пронзал и окутавший землю зимний туман. Узкими полосами он отражался от старинных каменных построек — церкви, школы, домов и лавок, стоявших шеренгами словно на выставке ланкаширской мужественной и суровой архитектуры — и менял обычный, бурый с примесью сажи цвет зданий в охряной. Дорога под шинами «бентли» была сырая, как всегда на севере в это время года; в лучах солнца блестели лужи, которые за ночь покрывались льдом. Сейчас в них отражались небо и скелеты деревьев и кустарников. Он притормозил машину метрах в пятидесяти от церкви. Остановил на обочине и вышел на острый как нож воздух. Пахло дымом от сухих поленьев, горевших где-то неподалеку в печи. Дым спорил с другими запахами-навоза, сырой земли, гниющих листьев, которые исходили от простора полей, начинавшихся сразу за колючей живой изгородью, посаженной вдоль дороги. Он огляделся. Слева живая изгородь вместе с дорогой поворачивала на северо-восток, уступая место церкви, а потом, возможно, в четверти мили дальше, самой деревне. Справа вдалеке отдельно растущие дубы сгущались в старую дубовую рощу, над ней возвышался холм, тронутый морозом и увенчанный колеблющимся кольцом тумана. А прямо перед ним открытое поле медленно спускалось вниз, к извилистой речке, а на другом берегу снова шло кверху и заканчивалось заплаткой каменных стен. Между ними виднелись фермы, и даже на таком расстоянии Линли слышал блеяние овец.

Опершись на капот машины, он взглянул на церковь Св. Иоанна Крестителя. Как и сама деревня, церковь была простая и строгая, с шиферной крышей, украшенная только колокольней с часами и норманнскими бойницами. Окруженная кладбищем и каштанами, подсвеченная туманным небом цвета яичной скорлупы, она совсем не походила на персонаж из пьесы на криминальную тему.

Священники, в конце концов, обычно бывают второстепенными действующими лицами в драме жизни и смерти. Им отводится роль утешителя, советника и генерального посредника между кающимся грешником, истцом и Богом. Они предоставляют услугу, возвышенную в своей важности и действенности в результате ее связи с божественным началом, но по этой же причине всегда соблюдается определенная дистанция между ними и их прихожанами, один из них, по-видимому, нарушил такую дистанцию, что и привело к убийству.

Но все же эта цепочка размышлений грешила софизмом, и Линли это понимал. Об этом говорило все, от дежурного афоризма про волка в овечьей шкуре до закоренелого лицемера преподобного Артура Диммейсдейла. Но если бы даже это было не так, Линли уже достаточно долго работал в полиции, чтобы знать, что самый невинный экстерьер — не говоря уже о самом высоком положении — вполне способны скрывать вину, грех и позор. Таким образом, если убийство нарушило мир в этом сонном уголке, вина лежит не на звездах или непрестанном движении планет, а скорее в чьем-то ожесточившемся сердце.

— Здесь творится что-то странное, — сказал утром по телефону Сент-Джеймс. — Судя по тому, что мне удалось узнать, местный констебль, вероятно, сумел избежать обращения в свой местный уголовно-следственный отдел за чем-то большим, кроме поверхностного дознания. К тому же он, кажется, крутит любовь с женщиной, которая накормила этого священника — Робина Сейджа — цикутой.

— Сент-Джеймс, но ведь там наверняка было следствие.

— Да, было. Та женщина — ее имя Джульет Спенс — призналась в деянии и заявила, что это несчастный случай.

— Ну, если дело не пошло дальше и если коронер и его жюри присяжных вынесли заключение о случайном отравлении, мы должны предположить, что аутопсия и все прочие доказательства — вне зависимости от того, кто их собирал — подтвердили ее утверждения.

— Но если учитывать тот факт, что она специалист по травам…

— Все люди делают ошибки. Вспомни, сколько смертей случается по вине, казалось бы, опытных грибников — сорвали подозрительный гриб в лесу, сварили, съели, и готово — человека нет.

— Это не одно и то же.

— Ты ведь сказал, что она приняла вех пятнистый, то есть цикуту, за дикий пастернак, верно?

— Точно. Именно с этого все и началось. Сент-Джеймс изложил факты.

Это растение не так просто отличить от ряда других представителей семейства зонтичных — Umbelliferae, сходство между родами и видами ограничивается в основном теми частями растения, которые никому не придет в голову есть: листьями, стеблями, цветками и плодом.

— Но ведь именно плод сорвали, сварили и съели? — поинтересовался Линли.

Вовсе нет, ответил Сент-Джеймс. Хотя плод не менее ядовитый, чем остальные части растения, он состоит из двух сухих полуплодиков, которые, в отличие, скажем, от персика или яблока, сухие, без мякоти и непривлекательны в гастрономическом отношении. Человек, принявший цикуту за дикий пастернак, ни за что не станет есть плод. Скорее выкопает растение и употребит в пищу корень.

— И вот мы подходим к сути, — сказал Сент-Джеймс.

…Линли вынужден был признать, что хотя приведенных фактов и немного, их все же оказалось достаточно, чтобы вызвать в нем смутную тревогу.

Он вытащил из чемодана одежду, в которой намеревался провести неделю мягкой зимы на Корфу, упаковал в него другую, пригодную для пронзительно холодного Севера, и поехал по Ml до Мб и далее по землям Ланкашира, с его безотрадными вересковыми пустошами, окутанными туманом утесами и старинными деревнями, из которых более трехсот лет назад пришла самая безобразная в его стране мода на колдовство.

Роули, Блэко и Пендл-Хилл были не очень удалены как на местности, так и в памяти от деревни Уинсло. Недалеко находился и Боулендский Трог, по которому двадцать женщин брели на муки и смерть в Ланкастерский замок. Исторический факт, что гонения поднимали свою зловещую голову чаще всего там, где возрастала социальная напряженность и для разрядки требовался козел отпущения. Линли невольно подумалось, вызвала ли напряжение в деревне смерть викария от рук женщины.

Он отвлекся от созерцания церкви и вернулся в свой «бентли». Включил зажигание и музыку, которую слушал в дороге. «Реквием» Моцарта. Его мрачное сочетание струнных инструментов с деревянными духовыми, сопровождающими торжественную басовую интонацию хора, вполне соответствовало ситуации. Он снова вывел машину на дорогу. Если не ошибка убила Робина Сейджа, тогда что-то еще, и факты часто заставляют предположить, что убийцей было что-то другое. Как и у растения, этот вывод рос из корня.

— Цикута, он же вех пятнистый, отличается от других представителей семейства зонтичных своим корнем, — объяснил Сент-Джеймс. — У дикого пастернака один стержневой корень. У веха пятнистого пышный корневой пучок.

— Но разве нельзя предположить, что именно у этого конкретного растения был только один корень?

— Это возможно, да. Как и дикий пастернак может иметь свою противоположность: два или три боковых отростка, что с точки зрения статистики маловероятно, Томми.

— И все-таки нельзя сбрасывать со счетов.

— Согласен. Но если бы даже это конкретное растение имело подобного рода аномалию, имеются и другие характеристики подземной части корневища, которые непременно насторожили бы знающего травы человека. На продольном разрезе корневища цикуты видны узлы и междоузлия.

— Наука, Саймон, — не мое поле. Выведи меня оттуда.

— Извиняюсь. Думаю, их можно назвать камерами. Они полые, с перегородками из сердцевинной ткани, проходящими поперек полости.

— И у дикого пастернака нет таких камер?

— И он не выделяет желтую маслянистую жидкость при надрезе стебля.

— Но зачем ей надрезать стебель? Тем более делать продольный разрез?

— Согласен, незачем. Эти мои доводы, конечно, сомнительны. Но как она могла удалить корень — пусть даже аномальный, единственный, — не разрезав каким-то образом корневище? Если просто отрезать корень от стебля, выступит это самое желтое масло.

— И ты полагаешь, этого достаточно, чтобы насторожить травницу? Не могла ли она отвлечься и не заметить? Может, была не одна, когда выкапывала этот корень. Может, болтала с подружкой или ругалась с любовником… А может, ее нарочно кто-то отвлек?

— Все это версии. И их стоит рассмотреть, верно?

— Дай-ка я сейчас сделаю несколько телефонных звонков.

Ответы, которые он получил, подогрели его интерес. Поскольку отпуск на Корфу превратился в очередное обещание, которое жизнь не сдержала, он побросал в чемодан твидовую одежду, джинсы и свитера и положил его вместе с резиновыми сапогами, туристическими ботинками и анораком в багажник автомобиля. Ему давно хотелось уехать из Лондона. И хотя он предпочел бы совершить побег вместе с Хелен Клайд и на Корфу, его устраивали Ланкашир и отель Крофтерс-Инн.

Он проехал мимо карабкающихся в гору деревенских домов и на развилке трех дорог увидел отель. Самого Сент-Джеймса и Дебору Линли нашел в пабе.

Паб еще не открылся для вечерних посетителей. Железные бра на стенах с маленькими абажурами, украшенными кисточками, были погашены. Возле бара кто-то выставил черную доску, и на ней было написано мелом вечернее меню — какими-то странными остроконечными, наклонными буквами. Мел был цвета фуксии. Предлагалась лозанния, а также минуэтт-стейк и паровой пуденг тоффи.

Если судить о качестве блюд по грамотности написанного, то ничего хорошего ждать не приходится. Лучше пойти в ресторан.

Сент-Джеймс и Дебора сидели под одним из двух окон, глядевших на улицу. На столе — остатки чая, пивные подставки и пачка бумаг, которые Сент-Джеймс как раз складывал и засовывал во внутренний карман пиджака.

— Послушай меня, Дебора.

— Не буду. Ты нарушаешь наш договор. — Она скрестила руки. Линли знал этот жест. Он замедлил шаги.

В камине рядом с их столиком горели три полена. Дебора повернулась на стуле и поглядела на пламя.

— Смотри на вещи разумно, — сказал Сент-Джеймс.

— Будь честным, — парировала она.

Одно полено упало; на площадку перед камином полетел сноп искр. Сент-Джеймс взял железную щетку. Дебора увидела Линли, когда он вошел в полосу света, падавшего от очага. Она промолвила «Томми» с улыбкой, в которой сквозило облегчение. Он поставил свой чемодан возле лестницы и подошел к ним.

— Ты доехал в рекордное время, — отметил Сент-Джеймс, когда Линли протянул ему руку в знак приветствия, а потом чмокнул Дебору в щеку.

— С попутным ветром.

— И ты без проблем выбрался из Ярда?

— Ты забыл. Я же в отпуске. Я просто забежал к себе в кабинет — хотел очистить свой стол.

— Так мы выдернули тебя из отпуска? — ужаснулась Дебора. — Саймон! Какой кошмар.

Линли улыбнулся:

— Мерси, Деб.

— Но ведь наверняка у вас с Хелен были какие-то планы.

— Были. Только она передумала. Я оказался ни с чем. Мне оставалось либо поехать в Ланкашир, либо слоняться по своему лондонскому дому. Ланкашир показался мне намного привлекательней. Хоть какая-то смена впечатлений.

— Хелен знает, куда ты поехал? — проницательно спросила Дебора.

— Вечером позвоню ей.

— Томми…

— Знаю. Я плохо себя вел. Схватил карты и убежал.

Он рухнул на стул рядом с Деборой и взял оставшееся на тарелке песочное печенье. Налил себе в ее пустую кружку немного чаю и положил сахар, пережевывая печенье. Потом огляделся по сторонам. Дверь в ресторан была закрыта. Огни за стойкой бара выключены. Дверь офиса чуть приоткрыта, и никакого движения за ней не замечалось, в то время как третья дверь — в углу за баром — была открыта достаточно широко, чтобы испускать копье света, пронзавшее этикетки бутылок спирта, висевших вниз донышком; из-за нее не доносилось ни звука.

— Никого нет? — спросил Линли.

— Они куда-то ушли. Там на баре есть колокольчик.

Он кивнул, но не пошевелился.

— Они знают, что ты из Ярда, Томми. Линли поднял бровь:

— Каким образом?

— Звонок был во время ленча. Разговор шел в пабе.

— Вот вам и инкогнито.

— Оно все равно бы тебе не пригодилось.

— Кто знает?

— Что ты из криминального отдела? — Сент-Джеймс откинулся назад и устремил взгляд на потолок, пытаясь вспомнить, кто находился в баре во время звонка. — Ну, хозяева, разумеется. Шесть-семь местных. Группа пеших туристов, которые наверняка уже отправились дальше.

— Местные точно были?

— Бен Рэгг — он владелец — болтал с кем-то из них возле бара, когда его жена вышла из офиса с этим известием. Остальные получили информацию во время ленча. По крайней мере мы с Деборой.

— Полагаю, Рэгги взяли за это дополнительную плату.

Сент-Джеймс улыбнулся:

— Нет, не взяли. Но сообщили нам об этом. Сообщили всем, что сержант Дик Хокинс, из полиции города Клитеро, звонит инспектору Томасу Линли.

— «Я его спросила, откуда этот самый инспектор Томас Линли, любопытно мне стало, — добавила Дебора, подражая ланкаширскому выговору хозяйки отеля. — И вы никогда не догадаетесь, — заметь, Томми, это говорилось с умелой драматической паузой, — он из Нью-Скотленд-Ярда! Остановится тут, в отеле, во как! Он самолично забронировал номер, не далее как три часа назад. Я лично приняла его звонок. Ну, как вы думаете, зачем он сюда пожаловал? Что высматривает?» — Нос Деборы сморщился от улыбки. — Теперь они неделю не успокоятся. Ты превратил Уинсло в Сент-Мэри-Мид.

Линли засмеялся. Сент-Джеймс задумчиво произнес:

— Уинсло относится к тому же полицейскому округу, что и Клитеро, верно? И этот самый Хокинс ничего не сказал о своей принадлежности к какому-нибудь криминальному отделу — ведь если бы он сказал, мы бы услышали об этом вместе со всеми остальными.

— Клитеро просто окружной полицейский центр, — сказал Линли. — Хокинс местный старший констебль. Я разговаривал с ним сегодня утром.

— Но он не из криминального отдела?

— Нет. И ты был прав, Сент-Джеймс. Хокинс подтвердил тот факт, что криминальный отдел Клитеро сделал только снимок трупа, проверил место преступления, собрал вещественные доказательства и дал направление на аутопсию. Шеферд сам выполнял все остальное: расследование и опрос свидетелей. Но он делал это не один.

— Кто был ассистентом?

— Его отец.

— Это чертовски странно.

— Странно, необычно, но не противозаконно. По словам сержанта Хокинса, тогда отец Шеферда был старшим инспектором криминального отдела в региональном полицейском управлении Хаттон-

Престона. Очевидно, он надавил на сержанта Хокинса, чтобы тот сделал все, как нужно.

— Тогда был?

— Вскоре после расследования дела об убийстве Сейджа он ушел на пенсию.

— Значит, Колин Шеферд мог подстроить вместе со своим отцом так, чтобы криминальный отдел Клитеро оказался в стороне? — заметила Дебора.

— Или так решил его отец.

— Но зачем? — удивился Сент-Джеймс.

— Осмелюсь заметить, что именно это нам и предстоит выяснить.

Они вместе шли по Клитероской дороге. Дом Колина Шеферда они нашли возле дома викария, через дорогу от церкви Св. Иоанна Крестителя. Там и разделились. Дебора направилась через дорогу к церкви, заявив, что она еще ее не видела, предоставив Сент-Джеймсу и Линли вдвоем вести разговор с констеблем.

Перед красно-бурым кирпичным домом стояли две машины, грязный, похоже, десятилетний «ленд-ровер» и забрызганный «гольф», на вид сравнительно новый. У соседского дома машины не было, но когда они, обогнув «ровер» и «гольф» шли к двери Колина Шеферда, к одному из окон в доме викария подошла женщина и смотрела на них, не пытаясь скрыться из вида. Одной рукой она освобождала свои кудрявые волосы морковного цвета от завязанного на затылке шарфа. Другой держалась за пуговицу темно-синего пальто. Она не отошла от окна, даже когда стало ясно, что Линли и Сент-Джеймс ее увидели.

На стене дома Колина Шеферда висел узкий, прямоугольный знак. Белый с синим, с единственным словом ПОЛИЦИЯ. Как и в большинстве деревень, дом местного констебля служил одновременно и конторой его полицейского участка. Линли усмехнулся про себя и в шутку подумал, не для допроса ли пригласил к себе констебль эту самую Спенс.

Они позвонили в дверь, и тут же залаяла собака. Судя по звуку, большая и совсем не дружелюбная.

Послышался мужской голос:

— Тише, Лео. Сидеть. — Лай тут же замолк. На крыльце зажегся свет, хотя на улице еще не стемнело, и дверь отворилась.

Колин Шеферд окинул их взглядом. Возле него сидел большой черный ретривер. Лицо констебля оставалось бесстрастным. На нем не отразилось даже любопытство, почему, стало ясно из его слов:

— Вы из Скотленд-Ярда. Сержант Хокинс предупредил меня о вашем возможном приходе.

Линли предъявил свое удостоверение и представил Сент-Джеймса, которому Шеферд сказал, бросив беглый взгляд:

— Вы остановились в отеле, не так ли? Я вас видел вчера вечером.

— Мы с женой приехали к мистеру Сейджу.

— Рыжеволосая женщина. Сегодня утром она ходила в котловину.

— Решила прогуляться по пустоши.

— В тех местах быстро надвигается туман Лучше туда не ходить, если вы незнакомы с местностью.

— Я ей передам.

Шеферд отошел от двери. Пес тут же вскочил и зарычал.

— Спокойно. Возвращайся к камину, — сказал Шеферд, и пес послушно затрусил в другую комнату.

— Используете его для работы? — поинтересовался Линли.

— Нет. Только для охоты.

Шеферд кивнул на вешалку в конце прихожей. Под ней стояли три пары резиновых сапог. На двух виднелась свежая грязь. Рядом с обувью притулилась металлическая корзинка для молочных бутылок; на одном из ее прутьев болтался на ниточке кокон какого-то давно улетевшего насекомого. Шеферд подождал, когда Линли и Сент-Джеймс разденутся. Затем повел их по коридору в ту сторону, куда убежал ретривер.

Они вошли в гостиную, где горел огонь и немолодой мужчина подкладывал небольшое полено в пламя. Судя по сходству, это был отец Колина Шеферда. Оба высокие, с развитой грудной клеткой, узкими бедрами. Только волосы разные. У отца редеющие, с песочным оттенком, как это бывает у седеющих блондинов. И еще пальцы: длинные, чуткие и уверенные у сына, они с возрастом расширились у отца в суставах и расплющились на ногтях

Мужчина отряхнул ладони и протянул руку.

— Кеннет Шеферд, — сказал он. — Старший инспектор, в отставке. Криминальный отдел Хаттон-Престона. Впрочем, вам это уже известно, не так ли?

— Сержант Хокинс сообщил мне эту информацию.

— Разумеется, это его обязанность. Рад познакомиться. — Он бросил взгляд на сына. — Ты можешь что-нибудь предложить этим джентльменам, Кол?

Несмотря на дружелюбный тон отца, лицо констебля оставалось бесстрастным. Глаза за черепаховой оправой смотрели настороженно.

— Пиво, — сказал он. — Виски. Бренди. У меня уже шесть лет пылится в подвале бутылка хереса.

— Твоя Энни любила херес, верно? — вздохнул старший инспектор. — Упокой Господь ее светлую душу. Я бы выпил немножко. А вы? — обратился он к вошедшим.

— Нет, — ответил Линли.

— Я тоже не хочу, — сказал Сент-Джеймс.

На приставном столике Шеферд налил отцу вино, а себе что-то из квадратного графина. Линли окинул взглядом комнату.

Гостиная была обставлена скудновато, как это делает мужчина, покупающий, когда уж припрет необходимость, мебель на дешевой распродаже и не беспокоящийся, как она выглядит. Спинка софы была накрыта вязаным одеялом с разноцветными квадратами, скрывавшим часть крупных, но безнадежно выгоревших розовых анемонов на обивке. Ничто, кроме собственной обивки, не прикрывало два разрозненных кресла с вытертыми подлокотниками и ямкой наверху спинки. Кроме кофейного столика с гнутыми ножками, бронзового торшера и приставного столика, на котором стояли бутылки со спиртным, единственный предмет, тоже заслуживающий внимания, висел на стене. Застекленный шкафчик с коллекцией винтовок и дробовиков — единственными предметами в комнате, представляющими ценность, и, несомненно, компаньонами ретривера, который занял свое место возле огня на древнем, засаленном одеяле. На его лапах, как и на резиновых сапогах в коридоре, оставались комки грязи.

— На птицу? — поинтересовался Линли, кивнув на ружья.

— Попадаются и олени. Только я завязал с этим делом. Так, побродить с ружьишком еще можно. Но стреляю редко. Не люблю убивать.

— Весьма похвально. К сожалению, вы один из немногих.

Держа в руке стакан с хересом, старший инспектор кивнул на софу и кресла.

— Присаживайтесь, — сказал он и опустился на софу. — Мы сами только что вернулись с прогулки и не прочь снять нагрузку с ног. Я уезжаю через четверть часа. Меня ждет в моей пенсионерской квартире сладкая красотка пятидесяти восьми лет от роду, уже обед приготовила. А пока можем поговорить.

— Значит, вы не живете в Уинсло? — спросил Сент-Джеймс.

— Много лет уже не живу. Мне нравится бурная жизнь, доступные, красивые женщины. Первого в Уинсло никогда и не было, а женщины все замужние.

Констебль подошел со стаканом к огню, присел на корточки и погладил ретривера. В ответ Лео открыл глаза, пошевелился и положил челюсть на ботинок Шеферда, радостно стуча хвостом об пол.

— Весь в грязи, — сказал хозяин, ласково потрепав пса за уши. — Как поросенок

Его отец фыркнул:

— Ох уж эти собаки. Ты их любишь не меньше, чем женщин.

Эти слова послужили зацепкой, из которой сам собой возник вопрос Линли, хотя старший инспектор вряд ли рассчитывал, что их используют таким образом. Линли также не сомневался в том, что старик вряд ли навестил сына ради прогулки по болотам.

— Что вы можете нам рассказать про миссис Спенс и смерть Робина Сейджа?

— Не думаю, что это дело представляет интерес для Скотленд-Ярда, — вполне дружеским тоном, но слишком поспешно ответил старший инспектор. Ответ, видимо, был приготовлен заранее.

— Формально? Нет.

— А неформально?

— Вы не могли не заметить, что расследование ведется довольно странно. Отстранение криминального отдела. Связь вашего сына с виновницей преступления.

— Не преступления, несчастного случая. — Колин Шеферд поднял голову и крепко сжал стакан. Он по-прежнему сидел у огня на корточках. Урожденный сельский житель, Колин мог сохранять эту позу часами, не испытывая ни малейшего неудобства.

— Решение необычное, но не противозаконное, — возразил старший инспектор. — Колин понял, что сам может справиться с этим случаем. Я согласился. Давай, мол. Большую часть расследования я вел вместе с ним, и если Ярд насторожило отсутствие сотрудника криминального отдела, то это не так Криминальный отдел все время надзирал за делом.

— И вы присутствовали на всех допросах?

— На тех, которые считал важными.

— Старший инспектор, вы сами знаете, что это более чем необычно. Не мне вам говорить, что при совершении преступления…

— Не было преступления, — заявил констебль, продолжая гладить пса, в то время как взгляд его был устремлен на Линли. — Следственная бригада проползла на коленках все пустоши, переворачивала камни, и через час ситуация прояснилась. Это не было преступление. Произошел самый очевидный несчастный случай. Я вижу это именно так. Коронер тоже. Жюри взглянуло на него именно так. Вот и вся история.

— Вы были уверены в этом с самого начала? Пес беспокойно заерзал, когда лежавшая на его голове рука напряглась.

— Конечно нет.

— Тем не менее, помимо первоначального присутствия следственной бригады, вы приняли решение не привлекать к расследованию ваш местный криминальный отдел, тех самых людей, которые могут профессионально определить, в результате чего наступила смерть — несчастного случая, самоубийства или убийства.

— Это я принял решение, — заявил старший инспектор.

— На каком основании?

— На основании моего телефонного звонка, — ответил за него сын.

— Вы сообщили о случившемся отцу? Вместо того, чтобы обратиться в региональный криминальный отдел в Клитеро?

— Я и туда сообщил. Хокинсу сказал, что сам справлюсь с делом. Мне оно показалось достаточно ясным после разговора с Джульет… с миссис Спенс.

— А мистер Спенс был опрошен?

— Такового не существует.

— Понятно.

Констебль опустил глаза:

— К нашим с ней отношениям это никакого отношения не имеет.

— Но осложняет дело. Вы это прекрасно понимаете.

— Это не было убийство.

Сент-Джеймс, сидя в кресле, подался вперед:

— Почему вы так уверены?

— У миссис Спенс не было никакого мотива. Она не знала этого человека. Они встретились только в третий раз. Он пытался уговорить ее посещать церковь. И хотел поговорить насчет Мэгги.

— Мэгги? — спросил Линли.

— Ее дочки. У Джульет возник с ней конфликт, и викарий вмешался. Хотел помочь. Стать посредником между ними. Дать совет. Вот и все. Неужели ради этого стоило вызывать криминальную полицию, чтобы они прочли ей лекцию об осторожноети? Или вы предпочли бы сначала выяснить мотив?

— Средства и возможности — мощные индикаторы сами по себе, — заметил Линли.

— Все это слова, и вам это известно, — вмешался старший инспектор.

— Па-Отец Шеферда отмахнулся от него рукой, державшей стакан с хересом.

— Я получаю средство к убийству каждый раз, когда сажусь за руль своей машины. У меня возникает возможность, когда я нажимаю на педаль. Что это будет, убийство, инспектор, если я наеду на человека, вынырнувшего перед капотом моей машины? Нам нужно будет звонить в криминальный отдел или мы расценим это как несчастный случай?

— Па…

— Если это ваш аргумент — и я не могу отрицать в данный момент его логичность, — почему тогда в расследовании все-таки участвовал криминальный отдел в вашем лице?

— Потому что у него связь с этой женщиной, вот почему. Он хотел моего присутствия, чтобы я подтвердил, что он сохраняет свой рассудок ясным. Он и сохранял его. Каждый момент.

— Каждый момент, когда вы здесь находились. Но по вашему собственному признанию вы присутствовали не на каждом допросе.

— Черт побери, мне этого не…

— Па, — перебил его Шеферд и продолжил уже более спокойно: — Когда Сейдж умер, картина складывалась очень скверная. Джульет знает травы, и трудно было поверить, что она не могла отличить цикуту от дикого пастернака. Но случилось именно это.

— Вы уверены? — спросил Сент-Джеймс.

— Конечно. Она и сама заболела в ту ночь, когда умер мистер Сейдж. Вся горела. Ее несколько раз рвало. Неужели вы станете меня убеждать, что, без самого веского мотива на свете, она стала бы есть самый страшный из природных ядов, чтобы выдать убийство за несчастный случай? Цикута — не мышьяк, инспектор Линли. Против него не вырабатывается иммунитет. Если бы Джульет хотела убить мистера Сейджа, она, черт побери, не пошла бы на такую глупость, не стала бы есть цикуту. Ведь она могла умереть. Ей просто повезло, что она выжила.

— Вы точно знаете, что она была больна? — спросил Линли.

— Я там был.

— За обедом?

— Потом. Я заехал к ней.

— В какое время?

— Около одиннадцати. После своего последнего патруля.

— Зачем?

Шеферд проглотил остаток спиртного и поставил стакан на пол. Затем снял очки и несколько мгновений протирал их рукавом фланелевой рубашки.

— Констебль?

— Скажи ему, парень, — вмешался старший инспектор. — Пусть успокоится.

Шеферд пожал плечами и нядел очки.

— Хотел убедиться, одна ли она. Мэгги ушла на ночь к своей подружке… — Он вздохнул и переступил с ноги на ногу.

— Вы подумали, что Сейдж мог бы заниматься тем же самым с миссис Спенс?

— Он был у нее три раза. И я заподозрил ее в измене, хотя не имел ни малейших оснований. А вот заподозрил, и все. Конечно, гордиться тут нечем.

— Возможно ли, констебль, чтобы она стала его любовницей после столь короткого знакомства?

Шеферд взял стакан, увидел, что он пустой, и поставил обратно. На софе звякнула пружина — это пошевелился старший инспектор.

— Возможно, мистер Шеферд?

Очки констебля сверкнули огнем, когда он поднял голову и встретился взглядом с Линли.

— На такой вопрос трудно ответить. Особенно если любишь женщину. Согласны?

В этих словах была правда, Линли не мог ее не признать. Больше правды, чем он думал. Люди все время разглагольствуют о добродетели доверия. А многие ли из них действительно живут доверием, без сомнений, которые селятся подобно беспокойным цыганам где-то на краю их сознания.

— Насколько я понял, когда вы приехали, Сейдж уже ушел? — спросил он.

— Да. Она сказала, что он ушел в девять.

— Что она делала?

— Лежала в постели.

— Ей было плохо?

— Да.

— Но она вас впустила?

— Я стучал. Она не отвечала. И я вошел.

— Дверь была не заперта?

— У меня есть ключи. — Он заметил, как Сент-Джеймс быстро взглянул в сторону Линли, и добавил: — Она мне их не давала. Я получил их от Та-унли-Янга. Ключи от коттеджа, Коутс-Холла, всех построек. Он там хозяин. Она просто присматривает за территорией.

— Ей известно, что у вас есть ключи?

— Да.

— В качестве меры предосторожности?

— По-видимому.

— Вы часто ими пользуетесь? Во время вашего вечернего объезда?

— Как правило, нет.

Линли увидел, что Сент-Джеймс задумчиво смотрит на констебля, сдвинув брови и выставив вперед подбородок.

— Немного рискованно было, согласитесь, входить вот так ночью к ней в коттедж. А вдруг вы застали бы ее в постели с мистером Сейджем?

У Шеферда напряглись скулы, но он искренне ответил:

— Тогда бы я сам его убил.

Глава 8

Первые четверть часа Дебора провела в церкви Св. Иоанна Крестителя. Она прошла по центральному проходу к алтарю, проводя пальцем в перчатке по завиткам, украшавшим каждую скамью. По другую сторону кафедры одна из них была сделана в виде ложи и отделена от остального пространства воротами из колонн в виде ячменных леденцов, на каждой колонне, на маленькой бронзовой табличке виднелись почерневшие буквы «Таунли-Янг». Дебора подняла щеколду и вошла внутрь, удивляясь, что есть люди, которые поддерживают неприятный стародавний обычай отгораживаться от тех, кого считают ниже себя по социальному положению.

Она села на узкую скамью и огляделась. Воздух здесь был спертым и холодным, изо рта шел пар, когда она выдохнула, он превратился в белый шар, а потом рассыпался будто облачко на ветру. Рядом, на колонне висела доска с гимнами, которые пели во время предыдущей службы. Номер 388 был верхним, и она почему-то открыла лежащий на скамье молитвенник и прочла:

После чего ее взгляд упал на

К горлу подступил ком.

Она уставилась на эти слова, будто они были написаны как раз для нее. Что было не так. Что было не так.

Она захлопнула книгу. Слева от кафедры на металлическом стержне висел флаг, она рассмотрела и его. На вылинявшем синем поле было вышито желтыми буквами «Уинсло». Под ним нашиты буквы «Церковь Св. Иоанна Крестителя», из некоторых букв торчали пучки ниток, словно снег на колокольне или на циферблате. Ей стало любопытно, в каких случаях вывешивают этот флаг, видел ли он когда-нибудь свет дня, сколько ему лет, кто его сделал и зачем Ей представилась пожилая прихожанка, придумавшая рисунок, работавшая иглой во славу Божию, делая приношение месту Его поклонения Долго ли она трудилась? Какие нитки она взяла для букв? Помогал ли ей кто-нибудь? Знал ли кто-нибудь об этом? Хранит ли кто-то из прихожан историю этой церкви?

Такие вот игры, подумала Дебора. Какими усилиями она держала свой рассудок? Насколько важно ей было ощутить покой, который приносило посещение церкви и общение с Богом.

Она пришла сюда не ради этого. Она пришла, потому что прогулка в конце дня по Клитероской дороге вместе с мужем и его ближайшим другом, ее бывшим любовником, отцом ее ребенка, которого она могла бы родить — и никогда бы не родила, — показалась ей лучшим способом избежать ощущения, что ее предали.

Притащился в Ланкашир под ложным предлогом, подумала она про себя, усмехнувшись, она, которая и была в конечном счете предательницей.

Она обнаружила пачку бумаг по усыновлению, спрятанных между его пижамой и носками, и ощутила негодование при мысли о его обмане и вторжении в их время, удаленное от реальной лондонской жизни. Когда она швырнула бумаги на комод, муж пробормотал, что он хотел поговорить об этом. Ему, видите ли, показалось, что они тут выяснят все свои проблемы.

А что, собственно, выяснять. Говорить об этом все равно что начинать спор, который кружится подобно циклону, набирает скорость и энергию от недоразумений, несет разрушение от слов, которые швыряют в гневе и стремлении оправдаться. Семья — это не кровь, говорил он весьма разумно, так как Господь свидетель, что Саймон Алкурт-Сент-Джеймс был человеком науки, школяром и воплощением рассудительности. Семья — это люди, Дебора. Люди, соединенные между собой независимо от времени, условий и опыта. Мы образуем наши связи, отдавая и принимая эмоции, все сильней чувствуя потребности другого, поддерживая друг друга. Привязанность ребенка к родителям не связана с тем, кто произвел его на свет. Она приходит оттого, что он живет день за днем с ними, они его кормят, направляют, оттого, что рядом с ним есть кто-то — кто-то, совместимый с ним, — кому он может доверять. Ты знаешь это. Знаешь.

Не так, все не так, хотелось ей сказать, она уже чувствовала набегающие на глаза слезы, которые ненавидела, потому что они ограничивали ее способность говорить.

Тогда что же? Скажи мне. Помоги мне понять. Мой… он не будет… твой. Он не будет наш. Неужели ты не можешь это понять?

Он смотрел на нее молча несколько мгновений, не для того, чтобы наказать отстранением, как она когда-то истолковала его молчание, а для того, чтобы обдумать все и решить проблему. В процессе предпринятых действий он будет учитывать ее рекомендации, если ей хочется, чтобы он тоже рыдал, подтверждая тем самым, что понимает ее скорбь.

Поскольку он никогда бы такого не сделал, она не могла сказать ему то последнее, невыразимое. Она не говорила это даже себе. Ей не хотелось чувствовать горе, которое сопровождало бы ее слова. И она боролась против них, когда они вторгались в ее сознание, прогоняла, восставая против самых сильных его сторон: он никогда не сдавался под натиском обстоятельств, принимал жизнь такой, какая она есть, и подчинял своей воле.

Тебе совершенно все равно, вот что она ему скажет. Это для тебя ничего не значит. Ты не хочешь меня понять.

Как удобен такой аргумент-циклон.

Утром она ушла на прогулку, чтобы избежать стычек. На вересковой пустоши, где ветер хлестал лицо, спотыкаясь о неровности почвы, увертываясь от случайных колючек утесника и топча побуревший от холода вереск, она забыла почти обо всем, кроме самой ходьбы.

Но тихая церковь не давала ей возможности отвлечься. Она могла разглядывать памятные надписи, наблюдать, как в меркнущем свете дня темнеют краски за окнами, читать бронзовые Десять Заповедей, образовавших заалтарный экран, и решать, сколько из них она уже нарушила. Она могла провести ногой по покоробившемуся от старости полу возле скамьи Таунли-Янгов и пересчитать дыры от моли, испещрившие красный покров на кафедре. Она могла любоваться старинным потолком с подбалочниками, искусной резьбой на деревянном распятии и балдахине. Могла слушать колокола. Но не могла заглушить в себе голос совести, который говорил правду и заставлял к ней прислушиваться.

Заполнение этих анкет будет означать, что я сдалась. Что признала свое поражение. Что я не женщина, а не поймешь кто. Что моя боль станет привычной, но никогда не пройдет. И это несправедливо. Я хочу одну вещь… только одну, такую простую и недостижимую вещь.

Дебора встала и распахнула настежь дверцы привилегированной скамьи. И тут на память пришли слова Саймона:

Ты наказываешь себя, Дебора? Неужели твоя совесть говорит, что ты грешница и что единственное искупление заключается в замене одной жизни другой, которую ты сама создала? Поэтому ты так поступаешь? Считаешь, что ты в долгу передо мной?

Возможно, отчасти. Потому что он был само прощение. Если бы он хоть иногда сердился, обвиняя ее в создавшейся ситуации, ей, возможно, было бы легче. Но он лишь искал выход, охваченный тревогой о ее здоровье, и именно поэтому ее мучила совесть.

Она вернулась к северным вратам церкви. Вышла наружу. Зябко поежилась от усилившегося холода и заправила шарф под воротник пальто. На другой стороне улицы возле дома констебля все еще стояли две машины. На крыльце горел свет. Но за окном не было заметно никакого движения.

Дебора повернулась и вошла на церковный двор. Он был бугристый, как все пустоши, опутан по краям ежевикой и куманикой, вокруг одного надгробия густо рос красный кизил Наверху надгробия стоял ангел со склоненной головой и протянутыми руками, словно собирался броситься в гущу красных стеблей.

Для поддержания могил делалось немного. Мистер Сейдж умер месяц назад, однако отсутствие заботы к непосредственному окружению храма вело свою хронологию из более ранних времен. Дорожка заросла травой. Могилы покрылись мертвыми почерневшими листьями. Забрызганные грязью камни позеленели от лишайника.

Лишь одна могила, словно молчаливый укор всем остальным, была ухоженной и безукоризненно чистой Жесткая трава подстрижена. На камне ни пятнышка. Дебора решила взглянуть на нее поближе.

«Энн Элис Шеферд» гласила надпись на камне. Женщина умерла в двадцать семь лет. Она была при жизни чьей-то «дорогой женой» и, судя по состоянию ее могилы, осталась дорогой и после смерти.

Глаза Деборы уловили какой-то свет. Он показался ей таким же неуместным, как красный кизил в хроматическом единстве кладбища, и она нагнулась, чтобы рассмотреть основание могильного камня, где два ярко-розовых сцепленных овала светились в гнезде из чего-то серого. При ее первом рассмотрении серый цвет, казалось, вытекал из мраморной доски, словно камень рассыпался в пыль. Но при более внимательном рассмотрении было видно, что это маленькая кучка пепла, с крохотным гладким камешком посередине. На нем-то и были нарисованы переплетенные овалы, которые привлекли внимание Деборы — два неоново-розовых кольца, прекрасно выполненные, оба одинакового размера.

Ей показалось странным такое подношение умершей. Зима требовала венков из падуба и довольствовалась можжевельником В крайнем случае она принимала ужасные пластиковые цветы в пластиковых ящиках, внутри которых накапливалась мучнистая роса. Но вот пепел и маленький камень да еще, как она теперь увидела, четыре куска дерева, держащие камень на месте?

Она дотронулась пальцем до камня. Он оказался гладким как стекло. И абсолютно плоским. Его положили на землю прямо в середину надгробия, но лежал он среди пепла будто послание живым, а не нежная память об умершей.

Два переплетенных кольца. Осторожно, чтобы не рассыпать пепел, в котором лежал камень, Дебора подняла его. По размеру и весу он был не больше монеты в один фунт. Она сняла перчатку и ощутила холод камня — он лежал в ее ладони как лужица воды.

Несмотря на свой странный цвет, кольца напомнили ей обручальные, те, какие можно увидеть выгравированные на золоте или тисненные на приглашениях. Как и их бумажные двойники, эти тоже представляли собой правильные круги, о которых любят рассуждать священники, совершенные круги союза и единства, которые должен воплощать в себе крепкий брак. «Союз тел, душ и умов, — сказал священник на их с Саймоном свадьбе больше двух лет назад. — Стоящая перед нами пара отныне станет таковой».

Но так ни укого не получалось, насколько могла судить Дебора. Была любовь, а с ней росло и доверие. Была интимная близость, а с ней пришло и тепло уверенности. Была страсть, а с ней приходили и мгновения радости. Но если два сердца могут биться в унисон, а два ума думают одинаково, то такой интеграции не произошло между ней и Саймоном. Если же такое бывало, триумф совершенства оказывался слишком призрачным.

Да, любовь между ними была. Большая, всепоглощающая. Дебора уже не мыслила без нее жизни. В чем она не была уверена — хватит ли их любви, чтобы прорваться сквозь страхи, достичь понимания.

Сжала камень с его ярко нарисованными розовыми кольцами. Она сохранит его как талисман. Он, как фетиш, будет служить тому, что должно создавать единство в браке.

— На сей раз ты все испортил. Ты понимаешь это или нет? Они намерены провести повторное расследование этой смерти, и их ни один дьявол не остановит. Ясно тебе?

Колин отнес на кухню стакан для виски. Поставил прямо под кран. Хотя в раковине не было другой посуды, не накопилась она и на кухонном или обеденном столе, он выдавил моющую жидкость в стакан и пустил струю, пока не полезли мыльные пузыри. Они скользили через край и бежали вниз. Вода стала похожей на пивную пену.

— Теперь твоя карьера висит на волоске. Об этом узнают все, от констебля Нита, гоняющего мальчишек из Борстола, до управления в Хаттон-Престоне. Ты это понимаешь, а? На тебе пятно, Кол, и если в управлении появится вакансия, едва ли про него забудут.

Колин размотал с основания крана полосатую посудную тряпочку и поднес к стакану с такой точностью, с какой чистил свои ружья. Он скомкал ее, потер стакан изнутри и тщательно провел ею по краю. Странно, но он до сих пор скучал по Энни в самые неожиданные моменты, вроде этого. Он всегда приходил без предупреждения — быстрый прилив горя и желания, который поднимался от его чресел и заканчивался в области сердца — и всегда начинался с чего-то настолько обычного, что он никогда не задумывался, насколько коварным было предшествующее этому действие. Он всегда оказывался беззащитным.

Он заморгал. Задрожали руки. Он еще ожесточенней принялся тереть стакан.

— Думаешь, парень, я смогу тебе помочь, а? — продолжал отец. — Один раз я уже вмешался…

— Потому что тебе захотелось вмешаться. Я тогда не нуждался в твоей помощи, па.

— Ты совсем спятил? У тебя крыша поехала? Что она с тобой сделала? В шорах тебя держит, что ли? Скоро будешь пускать слюни и ходить в расстегнутых штанах.

Колин сполоснул стакан, тщательно вытер и поставил рядом с тостером, который, как он только сейчас заметил, был покрыт пылью и обсыпан крошками. Наконец он взглянул на отца.

Старший инспектор стоял в дверях в своей привычной позиции, блокируя выход. Чтобы избежать дальнейшего разговора, Колину пришлось бы протиснуться мимо него и найти себе занятие в кладовке рядом с кухней или что-то затеять в гараже. Впрочем, отец в любом случае потащится за ним. Он весь бурлит и дымится, и ему требуется выпустить пар.

— О чем ты думаешь, дьявол побери? — рычал отец. — Ты вообще хоть о чем-нибудь думаешь в своей жизни, бога-гроба-душу-мать?

— Мы уже это проходили. Произошел несчастный случай. Я сообщил Хокинсу. Выполнил все, что полагается по процедуре.

— Черта с два ты выполнил! На твоих руках был труп с изжеванным в клочья языком, с избитым, как у свиньи, телом. Вся площадка вокруг утрамбована, словно он боролся с дьяволом. И ты называешь это несчастным случаем? И об этом сообщил своему вышестоящему начальнику? Иисусе милостивый, не понимаю, как они тебя до сих пор еще терпят.

Колин скрестил на груди руки, навалился на кухонный стол и медленно выдохнул воздух. Потом облек свой ответ в слова.

— Ты не давал им этого шанса, па. Впрочем, не только им, но и мне тоже.

Отец побагровел

— Господи Боже! Шанс? Это не игра. Это жизнь и смерть. По-прежнему жизнь и смерть. Только на этот раз, парень, выпутывайся сам. — Он принялся расправлять рукава, которые закатал, когда они вернулись с прогулки, а потом застегнул их. Справа на стене висели часы, принадлежавшие Энни, — кошка мотала черным хвостом-маятником и водила глазами. Пора было уезжать. К ждавшей его «сладкой красотке». Колину оставалось лишь немного потерпеть.

— При невыясненных обстоятельствах вызывают сотрудников криминального отдела. Тебе это известно, парень?

— У меня они были.

— Только их чертов фотограф!

— Приезжала следственная бригада. Они видели то, что видел я. Ничто не указывало на то, что там был кто-то еще, кроме мистера Сейджа. Никаких следов на снегу, кроме его следов. Никто из свидетелей не видел в тот вечер на общинной тропе кого-то постороннего. Площадка же была так утоптана потому, что он бился в конвульсиях. Тут не требуются никакие эксперты, чтобы это определить.

Отец сжал кулаки. Поднял руки, но тут же опустил.

— Двадцать лет назад ты отличался ослиным упрямством. И тупостью. Таким и остался.

Колин пожал плечами.

— Сейчас у тебя нет выбора. Ты это знаешь, не так ли? Вся поганая деревня шушукается об этой мокрозадой сучке, по которой ты сходишь с ума.

Теперь и Колин стиснул кулаки, но тут же заставил себя их разжать.

— Ладно, па. Поезжай, тебе пора. Насколько мне помнится, сегодня тебя ждет твоя собственная сучка…

— Эй, парень, ты еще не вышел из того возраста, когда надирают задницу.

— Верно. Но на этот раз ты, возможно, не справишься.

— После всего, что я делал…

— Тебе не нужно было ничего делать. Я не просил тебя приезжать сюда. Не просил ходить за мной как собака, почуявшая лису. Я все держал под контролем.

Отец презрительно кивнул.

— Упрямый, тупой да еще слепой. — Он покинул кухню и направился к входной двери, взял куртку и сунул ногу в один сапог. — Тебе еще повезло, что они приехали.

— Они мне не нужны. Она ничего не сделала.

— Кроме того, что отравила викария.

— Случайно, па.

Отец обул второй сапог и выпрямился.

— Сын, тебе надо молиться. Над тобой сгущаются тучи. В деревне. В Клитеро. По всей дороге до Хаттон-Престона. Дай бог, чтобы сотрудники Ярда не унюхали что-нибудь в постели твоей подружки.

Он выудил из кармана кожаные перчатки и стал их натягивать. Молчал до тех пор, пока не водрузил на голову форменную фуражку. Потом пристально взглянул на сына:

— Ты был со мной откровенным? Ничего не скрыл а?

— Па…

— Ведь если ты что-то скрыл ради нее, ты пропал. Ты в мешке. Это статья. Пойми!

Колин понимал беспокойство отца из-за нависшей над сыном угрозы, если сокрытие каких-то обстоятельств приведет к повторному следствию, но отец также не мог смириться с тем, что Колина никогда не интересовала карьера, что он не стремился к более высокому званию. В свои тридцать четыре года он по-прежнему оставался деревенским констеблем, и отец подозревал, что это неспроста. «Мне это нравится» звучало неубедительно, так же как «Я люблю деревенскую жизнь». Несколько лет назад старший инспектор еще мог бы купиться на отговорку «Я не могу оставить свою Энни», но теперь он приходил в ярость, если Колин заговаривал об Энни, в то время как у него была Джульет Спенс.

И вот теперь мог разразиться страшный скандал, если выяснится, что его сын помог скрыть преступление. Он было успокоился, когда жюри присяжных вынесло свой вердикт. А нынче ему снова предстоит с ужасом ждать, пока Скотленд-Ярд не закончит расследование и не подтвердит, что преступления не было.

— Колин, — снова спросил отец. — Ты был откровенен со мной, да? Ничего не скрыл?

Колин посмотрел отцу прямо в глаза.

— Я ничего не скрыл, — сказал он.

Лишь затворив за отцом дверь, Колин почувствовал, что его ноги слабеют. Он схватился за дверную ручку и прижался лбом к дереву.

Повода для озабоченности не было. Никто и не должен об этом знать. Ему и самому не приходило это в голову, пока парень из Скотленд-Ярда не задал ему вопрос о Джульет и пистолете.

Он явился для разговора с ней, получив три разгневанных телефонных звонка от напуганных родителей, чьи сыновья набедокурили на территории Коутс-Холла. Она жила в Холле в коттедже смотрителя тогда уже больше года — высокая, угловатая женщина, замкнутая, зарабатывавшая на жизнь выращиванием трав и составлением лекарственных сборов; она неустанно ходила по полям вместе с дочкой, редко появлялась в деревне. Продукты покупала в Клитеро, садовые принадлежности в Бернли. Травы продавала в Лейнсшоубрид-же. Иногда возила дочь на экскурсии, но выбирала всегда необычные места, к примеру, Музей текстиля Льюиса, а не Ланкастерский замок, или коллекцию кукольных домиков, а не морские аттракционы в Блэкпуле. Правда, об этом он узнал позже.

Поначалу, когда он трясся в своем «лендровере» по разбитой дороге, он думал лишь об идиотизме этой женщины, выстрелившей в темноту в трех мальчишек, которые кричали на краю леса, подражая различным зверям. Да еще из дробовика. Что угодно могло случиться.

В тот день солнце струилось сквозь дубовую рощу. Деревья уже покрывались зеленым бисером. Зима уходила, начиналась весна. Он ехал по этой чертовой дороге, которую Таунли-Янг отказывались ремонтировать уже с десяток лет, когда в открытое окошко до него долетел резкий аромат срезанной лаванды, а вместе с ним одно из пронзительных воспоминаний об Энни. Оно было таким слепящим, таким реальным, что он ударил по тормозам, почти ожидая, что она выбежит к нему из лесной чащи, там, где больше ста лет назад густо росла лаванда, когда Коутс-Холл был подготовлен к приезду жениха, который так и не прибыл.

Они бывали тут тысячи раз, он и Энни, и она обычно рвала лаванду, когда шла по дороге, наполняя воздух запахом цветов и листвы, собирая почки, чтобы дома положить их в сашетки к шерстяным вещам и в белье. Он вспоминал эти сашетки, неуклюжие тюлевые мешочки, завязанные розовой ленточкой с бахромой. Они рассыпались через неделю. Ему потом приходилось извлекать из своих носков кусочки лаванды, стряхивать их с рубашек. Но, несмотря на его протесты, мол, ладно тебе, какая от них польза, она все равно запихивала их во все уголки дома, даже в его ботинки, приговаривая, что это от моли.

Когда она умерла, он выбросил их, в безуспешной попытке избавить дом от нее. Он смел ее лекарства с приставного столика, снял ее одежду с вешалок и запихнул ее туфли в мешок для мусора, отнес ее духи в конец сада и разбил молотком, словно мог таким образом уничтожить свою ярость. Добрался он и до ее сашеток.

Однако запах лаванды всегда возвращал ее к нему. Даже хуже, чем по ночам, когда его сны позволяли ему увидеть Энни, вспомнить и тосковать по ней, такой, какой она когда-то была. Днем же, преследуя его одним лишь запахом, она оставалась недосягаемой, как шепот, уносящийся вместе с ветром.

Он думал Энни, Энни и глядел на дорогу, вцепившись руками в руль.

Так что он не сразу увидел Джульет Спенс, и у нее таким образом с первых же минут появилось перед ним преимущество, которое, как ему порой казалось, она сохраняла и по сей день.

— Что с вами, констебль? — спросила она, и он резко повернулся к открытому окошку и увидел, как она вышла из леса с корзинкой в руках и с испачканными грязью коленками.

Его нисколько не удивило, что миссис Спенс знала, кто он такой Деревня была маленькая. Она, вероятно, видела его и прежде, хотя знакомы они не были. Кроме того, Таунли-Янг мог ей сказать, что он периодически наведывается в Холл, когда объезжает вечером свой участок. Возможно, она видела его иногда из окна своего дома, в то время как он грохотал по внутреннему двору особняка, освещая фонариком его заколоченные окна, проверяя каждый камень этих руин, желая убедиться, что он не узурпирован человеком.

Он оставил ее вопрос без ответа и вылез из «ровера».

— Миссис Спенс, верно? — спросил он в свою очередь, зная заранее ответ.

— Да.

— Вы подтверждаете тот факт, что прошлой ночью выстрелили из ружья в сторону троих двенадцатилетних мальчишек? В сторону детей, миссис Спенс?

В ее корзинке лежала странная смесь зеленых листьев, веточек и корней, вместе с совком и секаторами. Она сняла с кончика совка ком земли и вытерла пальцы о джинсы Руки у нее были большими и грязными. Ногти короткими и неровными. Похожими на мужские.

— Заходите в коттедж, мистер Шеферд, — пригласила она.

Резко повернувшись, она снова скрылась в лесу, предоставив ему прыгать по колдобинам еще полмили. Когда он захрустел шинами по гравию внутреннего двора и остановился в тени Холла, она уже успела положить корзинку, счистила грязь с джинсов, вымыв руки настолько тщательно, что кожа была словно содранная, и поставила на плиту чайник

Входная дверь была распахнута настежь, и, когда он поставил ногу на единственную ступеньку крыльца, она крикнула:

— Я на кухне, констебль. Заходите.

Чай, промелькнуло в его голове. Все вопросы и ответы контролируются ритуалом наливания кипятка, добавления сахара и молока, вытряхивания печенья на щербатую тарелку с цветочками. Разумно.

Однако вместо того, чтобы заварить чай, она медленно налила кипяток в большую металлическую кастрюлю, в которой стояли стеклянные баночки с какой-то жидкостью. Она поставила на огонь и кастрюлю.

— Все должно быть стерильным, — произнесла она. — Люди часто умирают по чьей-то глупости, если кто-то консервирует продукты, не стерилизуя их.

Он окинул взглядом кухню и попытался заглянуть в находившуюся за ней кладовку. Время года показалось ему совсем не подходящим для ее намерений.

— Что же вы консервируете?

— Я могла бы спросить то же самое у вас.

Она подошла к шкафу и достала из него два стакана и графин, из которого налила жидкость, по цвету нечто среднее между глиной и янтарем. Она была мутной, и когда женщина поставила перед ним стакан, он уже сел за стол, не спрашивая разрешения, в намерении утвердить здесь свой авторитет, он поднял его и подозрительно принюхался. Чем пахнет? Корой? Старым сыром?

Она засмеялась и сделала большой глоток из своего стакана. Потом поставила графин на стол, села напротив Колина и обхватила свой стакан обеими руками.

— Не бойтесь, — сказала она. — Это сделано из одуванчика с бузиной. Я пью каждый день.

— Для чего?

— Для очистки организма. — Она улыбнулась и выпила еще.

Он поднял стакан. Она смотрела. Не на его руки, которые он поднял, не на рот, когда он пил, а в его глаза. Вот что поразило его, когда он вспоминал их первую встречу: как она смотрела ему в глаза. Было любопытно, и он собирал свои беглые впечатления о ней: никакой косметики; седеющие волосы, но кожа свежая и молодая, почти без морщинок, так что она не была намного старше его. От нее исходил едва уловимый запах пота и земли, над глазом виднелась капелька грязи, похожая на родинку; рубашка на ней была мужская, большого размера, обмахрившаяся на вороте и обшлагах; верхние пуговицы не застегнуты, и он увидел начало ее ложбинки между грудями; запястья крепкие; плечи широкие. Он подумал, что у них один размер одежды.

— Вот как это бывает, — спокойно сказала она. У нее были темные глаза с такими большими зрачками, что глаза казались черными. — Поначалу это страх перед чем-то, что больше тебя, тем, что ты не можешь контролировать, и понимаешь не до конца — это лежит внутри твоего тела и живет по своим собственным законам. Потом приходит страх, что какая-то проклятая болезнь ворвалась в ее жизнь и в твою и сделала невесть что из обеих. Затем наступает паника, потому что никто не может дать никаких ответов, которым можно доверять, и все отвечают по-разному. Потом становится жалко себя, потому что ты оседлан ею и ее болезнью, тогда как тебе хотелось — очень хотелось, и ты клялся, что будешь любить — иметь жену и семью, словом, нормальную жизнь. А вместо нормальной семьи весь этот ужас, твой дом стал для тебя ловушкой — все эти неприглядные картины, запахи, звуки приближающейся смерти. Однако, как ни странно, в конце все становится тканью твоего бытия, нормой семейной жизни. Ты привыкаешь к кризисам и моментам облегчения. Свыкаешься с мрачноватыми реалиями рвоты, клизм, утки и мочи. Сознаешь, насколько ты важен для нее. Ты становишься ее якорем, спасителем, здравым рассудком. И твои собственные нужды отходят на второй план — неважные, эгоистические, даже неприличные — в свете той роли, какую ты играешь для нее. Так что, когда все кончается и ее уже нет, ты не ощущаешь себя освободившимся, как это представляют себе окружающие. Вместо этого на тебя нападает нечто вроде безумия. Все тебе говорят, что, мол, это благословение, что Бог наконец-то прибрал ее к себе. Но ты знаешь, что Бог тут ни при чем. В твоей жизни просто осталась зияющая рана, дыра в том месте, которое занимала она, ее потребность в тебе, то, как она заполняла твои дни.

Она подлила еще жидкости в его стакан. Он хотел как-то ей ответить, но еще больше ему хотелось убежать, избавив себя от такой необходимости. Он снял очки, отвернулся и таким образом ухитрился оторвать свои глаза от ее.

— Смерть — это не освобождение ни для кого, кроме умирающего. Для живущего это ад, который все время меняется. Ты думаешь, что станешь себя чувствовать лучше. Веришь, что горе когда-нибудь потеряет свою остроту. Но лучше тебе не становится. По-настоящему лучше. Лишь тот, кто прошел через это, способен тебя понять.

Конечно, подумал он. Ее муж.

— Я любил ее, — сказал он. — Потом ненавидел. Потом снова любил. Ей требовалось больше, чем я мог ей дать.

— Вы давали ей то, что могли.

— Только не в конце. Я не был достаточно сильным. Я сорвался. Когда она умирала.

— Вам ведь тоже пришлось несладко.

— Она знала, что я сделал. Никогда не сказала ни слова, но знала. — Он почувствовал себя загнанным в ловушку. Стены надвигались на него. Он надел очки. Оттолкнувшись от стола, подошел к раковине, ополоснул стакан Выглянул в окно. Оно выходило не на Холл, а к лесу. Она посадила большой огород. Отремонтировала старую теплицу. Возле теплицы стояла тачка, похоже с навозом. Он представил, как она разбрасывает его по участку сильными, резкими движениями. Она вспотела, как сегодня. Остановилась, вытерла лоб рукавом. Конечно, она не надевает рукавицы, чтобы ощущать деревянную ручку совковой лопаты и тепло, поднимающееся от нагретой солнцем земли. Когда захочет пить, вода потечет по уголкам ее рта к шее, потом между грудей

Он заставил себя отвернуться от окна и посмотрел на нее:

— У вас есть дробовик, миссис Спенс.

— Да. — Она оставалась на месте, хотя и переменила позу, положив локоть на стол, а другой рукой ухватившись за колено.

— Вы стреляли из него прошлой ночью?

— Да.

— Зачем?

— Эта земля частная, констебль. Столбы стоят через каждые сто ярдов.

— Тут проходит общая пешеходная тропа. Вам это хорошо известно. Хозяевам земли тоже.

— Те мальчишки находились не на тропе, которая ведет на Kojerc-Фелл. Не возвращались они и в деревню. Они были в лесу за коттеджем и пробирались к Холлу.

— Вы в этом уверены?

— Конечно. Я же слышала их голоса!

— Вы предупреждали их?

— Дважды.

— Вам не пришло в голову позвонить по телефону и вызвать помощь?

— Я не нуждалась в помощи. Мне нужно было от них отделаться. И эту задачу, признайтесь, я решила.

— С помощью ружья. Пальнули в деревья дробью, которая…

— Солью. — Она провела большим и средним пальцами по волосам, откинув их назад. Этот жест говорил скорей о нетерпении, чем о суете. — Ружье было заряжено солью, мистер Шеферд.

— А вы когда-нибудь заряжаете его чем-то еще?

— Временами да. Но в этих случаях я не стреляю в детей.

Тут он впервые обратил внимание, что в ушах у нее серьги, маленькие золотые точки, которые сверкнули, когда она наклонила голову. Это было ее единственное ювелирное украшение, если не считать обручального кольца, совсем простого, как и его собственное, и тонкого, как грифель карандаша. Оно тоже блеснуло, когда ее пальцы беспокойно забарабанили по колену. Она была без сапог, в одних носках, и он обратил внимание, что у нее длинные ноги.

— Миссис Спенс, ружье — опасная игрушка в руках неопытного человека.

— Если бы я хотела кого-то ранить, поверьте мне, я бы это сделала, мистер Шеферд, — заявила она.

Она встала. Он ожидал, что она пройдет через кухню, поставит свой стакан в раковину, а графин в шкаф. Но она сказала:

— Пойдемте со мной.

Он проследовал за ней в гостиную, где он уже был, когда шел на кухню.

Вечерний свет падал полосами на ковер, вспыхивал на ней, когда она шла к старинному сосновому туалетному столику, стоящему у стены. Она выдвинула верхний левый ящик, достала небольшой сверток, перевязанный бечевкой. Развязала бечевку и развернула полотенечную ткань. Там оказалось оружие. Хорошо смазанный револьвер.

— Пойдемте со мной, — еще раз повторила она.

Он пошел за ней к входной двери. Она была по-прежнему распахнута, и прохладный мартовский бриз шевелил ее волосы. По другую сторону двора стоял пустой Холл — разбитые окна, загороженные досками, ржавые водосточные трубы, выщербленные каменные стены. Она сказала:

— Вторая труба справа. Левый угол. — Она прицелилась и выстрелила. Терракотовый край отлетел от второй трубы, словно новая пуля.

Она снова сказала:

— Если бы я целилась в кого-то, не промахнулась бы, мистер Шеферд.

Она вернулась в гостиную и положила оружие на тряпку, лежавшую на столике, между швейной корзинкой и коллекцией фотографий ее дочери.

— У вас есть разрешение на оружие? — спросил он.

— Нет.

— Почему?

— Не было необходимости.

— Так требует закон.

— Но я приобрела его незаконным образом.

Она стояла спиной к столику. Он остановился в дверях, раздумывая, что сказать. Сделать ли то, что требует от него закон. Оружие нелегальное, она им владеет, и он обязан конфисковать его, а ее обвинить в нарушении закона. Вместо этого он сказал:

— Зачем оно вам?

— В основном для тренировки в стрельбе. И еще для защиты.

— От кого?

— От любого, кого не отпугнет крик или залп из дробовика. Это такая форма личной безопасности.

— Вы не кажетесь беззащитной.

— Любой, у кого в доме есть ребенок, беззащитен в той или иной мере. Особенно одинокая женщина.

— Вы всегда держите его заряженным?

— Да.

— Глупо. У вас могут быть неприятности. В уголках ее губ мелькнула улыбка.

— Возможно. Только я никогда не стреляла из него при посторонних, до сегодняшнего дня. Меня видела с револьвером только Мэгги.

— Глупо, что вы показали его мне.

— Да. Глупо.

— Зачем вы это сделали?

— По той же причине, по которой приобрела его. Для самозащиты, констебль.

Он смотрел на нее, чувствуя, как учащенно бьется сердце.

Где-то в доме капала вода, из-за дверей доносилось пронзительное птичье чириканье. Он видел, как вздымается ее грудь, видел кожу, видневшуюся в распахнутом вороте рубашки, бедра, обтянутые джинсами. Она была жилистая и потная. Он не мог ее вот так оставить.

В голове у него все перепуталось, он сделал два больших шага, и она встретила его в середине комнаты. Он обнял ее, его пальцы погрузились в ее волосы, их губы встретились. Никогда еще он не хотел женщину так сильно. Если бы она хоть немного воспротивилась, он принудил бы ее силой, но она и не думала сопротивляться. Ее руки касались его волос, его горла, груди, а потом обняли его, когда он прижал ее еще крепче, мял ее ягодицы и терся, терся, терся о нее. Он слышал, как покатились пуговицы, отлетевшие от ее рубашки, когда он стаскивал ее, стремясь добраться до ее груди. А потом сам оказался без рубашки, и ее губы накрыли его рот, целуя и покусывая дорожку до его талии, после чего она встала на колени, повозилась с его ремнем и спустила вниз брюки.

Господи Иисусе, подумал он. Господи Господи Господи. Он боялся лишь, что взорвется в ее рот или что она отпустит его, прежде чем он это сделает.

Глава 9

Независимая и сильная Джульет была полной противоположностью нежной, податливой Энни. Возможно, именно это и привлекло Колина. Овладеть ею было просто, она сама этого жаждала, зато понять было совсем не просто. Во время первого часа их любовных упражнений в тот мартовский вечер она произнесла только два слова: Боже и сильней, второе повторила трижды. Когда же они достаточно получили друг от друга, уже после того, как перебрались из гостиной наверх, в ее спальню, где занимались любовью и на полу, и на кровати, она повернулась на бок, подложила одну руку под голову и спросила:

— Какое у вас христианское имя, мистер Шеферд, или мне и дальше вас так называть?

Он провел пальцем по тонкому, белому шраму на коже, который проходил по животу и был единственным признаком — помимо самого ребенка, — что она рожала. Он чувствовал, что жизни не хватит, чтобы достаточно хорошо познать каждый дюйм ее тела, и когда лежал рядом с ней, овладев ею уже четыре раза, ему мучительно захотелось ее опять. Он никогда не занимался этим с Энни чаще чем раз в сутки. Ему и в голову не приходило, что может быть иначе. И если жену он любил сладко и нежно, испытывая одновременно покой и смутное ощущение своего долга перед ней, любовные упражнения с Джульет воспламеняли его до такой степени, что он никак не мог насытиться. Проведя с ней вечер, ночь и день, он улавливал ее запах — на своих руках, одежде, когда причесывал волосы — и обнаруживал, что хочет ее, звонил ей, произнося только ее имя, и слышал в ответ ее низкий голос: «Да. Когда?»

Но сейчас, когда она спросила, как его называть, он просто ответил:. — Колин.

— Как тебя называла твоя жена?

— Кол. А твой муж?

— Меня зовут Джульет.

— А твой муж?

— Его имя?

— Как он называл тебя?

Она провела пальцами по его бровям, по изгибу его уха, по его губам.

— Ты ужасно молодой, — последовал ответ.

— Мне тридцать три. А тебе?

Она печально улыбнулась, едва шевельнув губами:

— Я старше. Достаточно старая, чтобы быть…

— Кем?

— Мудрей, чем я есть. Намного мудрей, чем я была сегодня после полудня.

Его эго ответило:

— Ты ведь хотела этого, правда?

— О да. Как только увидела тебя сидящего в «ровере». Да. Я хотела. Этого. Тебя. Как хочешь понимай.

— Ты дала мне выпить какое-то снадобье? Она поднесла руку ко рту, положила между губ указательный палец, мягко пососала его. У него перехватило дыхание. Она вытащила палец изо рта и засмеялась:

— Вам и не требуется снадобье, мистер Шеферд.

— Сколько тебе лет?

— Я слишком стара для того, чтобы быть чем-то большим, чем одним вечером.

— Ты ведь говоришь не всерьез.

— Увы, я вынуждена.

Со временем он переборол ее замкнутость. Она назвала свой возраст, сорок три, и уступала их обоюдному желанию. Но когда он говорил о будущем, она превращалась в камень. Ее ответ был все время один и тот же:

— Тебе нужна семья. Дети Ты должен быть отцом Я не могу тебе это дать.

— Послушай. Женщины и старше тебя рожают.

— У меня уже есть ребенок, Колин.

В самом деле. Мэгги была тем уравнением, которое требовалось решить, если он хотел завоевать ее мать, и он это понимал. Однако она была неуловимой, этот ребенок-призрак, мрачно наблюдавший за ним с противоположной стороны двора, когда он выходил из коттеджа в тот первый день. Она сжимала в руках облезлого кота, ее глаза были серьезными Она знает, подумал он. Он кивнул ей и назвал по имени, но она исчезла за утлом здания. Правда, с тех пор она была более вежливой — настоящий образец хорошего воспитания, — но он читал на ее лице осуждение и мог бы предсказать способ, которым она отплатит матери, задолго до того, как Джульет поймет, с чего началось увлечение Мэгги этим юнцом Ником Уэром.

Он мог бы как-нибудь помочь. Ведь он знал Ника Уэра, был хорошо знаком с родителями мальчика. Он мог бы оказаться полезным, позволь ему Джульет.

Вместо этого она впустила викария в их жизнь. И Робину Сейджу удалось создать то, что не удавалось самому Колину: хрупкий союз с Мэгги. Он видел, как они разговаривали возле церкви, шли в деревню, тяжелая рука викария лежала на плече девочки. Он видел, как они сидели на стене кладбища, спиной к дороге, лицом к Коутс-Феллу и рука викария взмывала в воздух, описывая изгиб местности или что-то еще. Он отмечал визиты Мэгги к викарию. А потом заговорил о них с Джульет.

— Ничего страшного, — ответила Джульет. — Она ищет своего отца. Она знает, что ты им быть не можешь — она считает тебя слишком молодым, да ты никогда и не уезжал из Ланкашира — вот она и приспосабливает для этой роли мистера Сейджа. Она считает, что отец ищет ее повсюду. Почему бы ему не оказаться викарием?

Это дало ему повод спросить:

— Кто ее отец?

На ее лице появилось знакомое выражение замкнутости. Иногда он удивлялся, не является ли ее молчание уловкой, с помощью которой она поддерживает его уровень страсти к ней, оставаясь более интригующей, чем другие женщины, и таким образом провоцируя его доказывать совершенно несуществующее превосходство над ней при помощи их совместных упражнений в ее постели. Но ее, казалось, не удивляли и не волновали эти его предположения, она только говорила: «Ничто не длится вечно, Колин», — когда, отчаянно стремясь узнать правду, он делал вид, будто уходит от нее. Чего он на самом деле никогда не сделает, не сможет сделать, и он хорошо это знал.

— Кто же он, Джульет? Ведь он не умер, верно?

Лишь однажды она проговорилась. Случилось это июньской ночью; лунный свет омывал ее кожу, рисуя на ней пятнистый узор летней листвы за окном. Она сказала:

— Мэгги хочется так думать.

— Это правда?

Она прикрыла глаза. Он взял ее руку, поцеловал ладонь и приложил к своей груди.

— Джульет, это правда?

— Пожалуй, да.

— Пожалуй? Ты все еще состоишь с ним в браке?

— Колин. Пожалуйста.

— Ты была когда-нибудь замужем за ним?

Она снова закрыла глаза. Он увидел блеснувшие под ресницами слезы, но не понял причину ее боли и грусти. Потом сказал:

— О Господи. Джульет. Тебя изнасиловали? И Мэгги… Неужели кто-то…

— Не оскорбляй меня, — прошептала она.

— Ты никогда не была замужем, да?

— Пожалуйста, Колин.

Впрочем, этот факт не имел никакого значения. Она все равно не выйдет за него. Слишком стара для тебя — говорила Джульет не раз.

А вот для викария не слишком стара.

Стоя в своем доме, прижавшись лбом к холодной входной двери, еще долго после того, как затих шум отцовской машины, Колин Шеферд чувствовал, как скачет в его черепной коробке вопрос инспектора Линли: «Возможно ли, констебль, чтобы она могла сделать его любовником после такого короткого знакомства?»

Он крепко, до боли, зажмурился.

Не важно, что мистер Сейдж отправился в Ко-утс-Холл для того лишь, чтобы поговорить про Мэгги? Деревенский констебль тоже поехал туда предостеречь женщину от стрельбы из ружья, а уже меньше чем через час лихорадочно срывал с нее одежды, охваченный страстью. И она не протестовала. Не пыталась его остановить. Если уж на то пошло, она была не менее агрессивной, чем он сам. Что же она за женщина?

Она сирена, подумал он и попытался избавиться от отцовского голоса:

— Баб надо крепко держать. Дай им волю, обведут вокруг пальца.

Может, она сделала с ним именно это? И с Сей-джем тоже? Она говорила, что он ее навещает, чтобы поговорить о Мэгги. Он приходил к ней с добром, по ее словам, и ей нужно было его выслушать. У нее испортились отношения с дочерью, не хватало никакого терпения, разговоры заводили в тупик, и если бы викарий мог ей помочь, почему бы его не выслушать?

Тут она вгляделась в его лицо:

— Ты не веришь мне, Колин, да?

Нет. Ни на дюйм. Ни на мгновение пребывания наедине с другим мужчиной в этом отрезанном от мира коттедже, где само одиночество взывало к совращению. Тем не менее он ответил:

— Что ты? Конечно верю.

— Ты можешь зайти, если хочешь. Сядешь между нами за стол. Убедишься, что я не хватаю его под столом за коленку.

— Не хочу.

— Тогда что же?

— Я просто хочу, чтобы наши отношения стали нормальными. Чтобы не надо было прятаться.

— Это невозможно.

А теперь у них не будет вообще никаких отношений, до тех пор, пока Скотленд-Ярд не перестанет ее подозревать. Если даже отбросить в сторону разницу в их возрасте, он все равно не может спать с Джульет Спенс, не потеряв свой авторитет в Уин-сло. Уехать из деревни и жениться на Джульет он тоже не мог из-за ее дочки. Он оказался в капкане собственных замыслов. Только сотрудники Нью-Скотленд-Ярда могли его освободить.

Над его головой зазвенел дверной звонок, так неожиданно и пронзительно, что он вздрогнул. Залаял пес. Колин дождался, когда он выбежит из гостиной.

— Тихо, — приказал он. — Сидеть. — Лео наклонил голову и стал ждать. Колин отпер дверь.

Солнце зашло. Стало быстро темнеть. Огонь на крыльце, который он зажег в ожидании лондонских гостей, теперь освещал жесткие кудри Полли Яркин.

Она придерживала рукой ворот своего старенького синего пальто. Длинная шерстяная юбка болталась у щиколоток, выглядывавших из поношенных ботинок. Полли переминалась с ноги на ногу.

— Понимаешь… я заканчивала уборку в доме викария… и тут заметила… — Она виновато улыбнулась и бросила взгляд в сторону Клитероской дороги — Я видела тех двух джентльменов. Бен из паба сказал про Скотленд-Ярд. Я ничего не знала, но Бен позвонил — ведь он церковный староста — и сказал, что они, возможно, захотят пройтись по дому викария. Велел мне ждать. Но они так и не зашли. Все в порядке?

Одна рука Полли еще крепче сжала ворот, другая теребила свисающие концы шарфа. Он заметил на нем имя ее матери и сообразил, что это сувенир, рекламирующий бизнес Риты в Блэкпуле. Мать Полли прошлась по шарфам, круглым пивным подставкам, спичечным коробкам — словно владела каким-нибудь шикарным отелем — и даже некоторое время бесплатно раздавала палочки для еды, когда была «уверена на все сто», что волна туристов с Востока вот-вот захлестнет Ланкашир. Рита Яркин — она же Рита Руларски — была прирожденным менеджером.

— Колин?

Он поймал себя на том, что уставился на шарф, удивляясь, почему Рита выбрала неоновый лимонный цвет и украсила его алыми ромбами. Он пошевелился, глянул вниз. Лео дружелюбно вилял хвостом. Пес узнал Полли.

— Все в порядке? — спросила она опять. — Я видела, как уезжал твой отец, и заговорила с ним — я как раз подметала крыльцо, — но он, наверное, не слышал, потому что ничего мне не ответил. Вот я и подумала: может, что-то случилось?

Он сообразил, что нехорошо оставлять Полли на пороге, на холоде. Ведь он знал ее с детства, к тому же она зашла к нему с добрыми намерениями.

— Заходи.

Он закрыл за ней дверь. Она остановилась в коридоре, комкая свой шарф, скатывая, скатывая, скатывая его в руках, а потом сунула в карман.

— У меня грязные и старые ботинки.

— Ничего страшного.

— Может, я сниму их здесь?

— Не нужно, ведь ты в них шла только от викария.

Он вернулся в гостиную. Пес плелся следом. Огонь еще горел, и он подложил еще одно полено и с минуту понаблюдал, как оно занялось. Жар достигал его лица, нестерпимо жег кожу, но он не отошел.

За спиной он слышал нерешительные шаги Полли. Ее башмаки скрипели. Одежда шуршала.

— Давно я здесь не была, — чинно произнесла она.

Конечно, она обнаружила здесь большие изменения. Исчезло то, что принадлежало Энни. Мебель, обитая вощеным ситцем. Гравюры на стене. Ковер. Теперь тут стояли дешевые безвкусные вещи, необходимые в обиходе. После смерти Энни он утратил всякий интерес к домашнему уюту.

Он ожидал, что она скажет что-то по этому поводу, но она промолчала. Наконец он отвернулся от огня. Она не сняла пальто. Зашла в гостиную и остановилась недалеко от порога, робко улыбаясь ему.

— Холодновато у тебя, — сказала она.

— Иди ближе к огню.

— Угу. Пожалуй что. — Она протянула ладони к пламени, расстегнула пальто. На ней был просторный лавандовый пуловер, резко контрастирующий с ее рыжими волосами и красной юбкой, пахнувшей нафталином. — У тебя все в порядке, Колин?

Он знал ее достаточно хорошо и понимал, что она будет повторять этот вопрос, пока не получит ответа.

— Нормально. Может, выпьешь чего-нибудь? Ее лицо оживилось.

— Угу.

— Херес?

Она кивнула. Он подошел к столику и немного налил ей в маленький стаканчик. Себе наливать не стал. Она опустилась на колени у огня и гладила собаку. Взяв у него стаканчик, не поднялась, касаясь юбкой каблуков ботинок. На них виднелась засохшая корка глины. Кусочки ее уже валялись на полу.

Ему не хотелось составить ей компанию, хотя это было бы вполне естественно. Много раз до смерти Энни они втроем сидели перед этим самым камином, но тогда все было иначе: никакого греха в этом не было. Поэтому он сел на краешек кресла, положив руки на колени и сцепив пальцы, словно выставил перед собой барьер.

— Кто им позвонил? — спросила она.

— В Скотленд-Ярд? Тот, что с костылями, вероятно, позвонил второму. Он приехал сюда, чтобы повидаться с мистером Сейджем.

— Чего они хотят?

— Возобновить дело.

— Они так сказали?

— И без того ясно.

— Они что-то знают?… Что-нибудь новое?

— Им и не нужно нового. Достаточно того, чтобы у них возникли сомнения. Они поделились ими с криминальным отделом Клитеро или полицейским управлением в Хаттон-Престоне. И намерены начать проверку.

— Ты беспокоишься?

— С какой стати?

Она перевела взгляд с него на стаканчик. Ей все-таки нужно глотнуть хереса. А то как-то неудобно.

— Твой отец слишком суров к тебе, — сказала она. — Но он всегда был таким, верно? И сейчас пользуется случаем, чтобы попить из тебя кровь. Когда он уезжал, был весь красный от злости.

— Меня это мало волнует, если хочешь знать.

— Вот и хорошо, правда? — Она крутила на ладони маленький стаканчик. Лео зевнул и положил голову ей на бедро. — Он всегда меня любил, — заметила она, — еще щенком. Хороший пес твой Лео.

Колин не ответил. Он смотрел, как огонь отбрасывает блики на ее волосы и золотит ее кожу. Она была по-своему привлекательной. И тот факт, что она не сознавала этого, тоже был частью ее обаяния. В нем всколыхнулись воспоминания, которые он долго пытался забыть.

Она взглянула на него. Он отвел взгляд. Она сказала приглушенным, неуверенным голосом:

— Прошлой ночью я бросала для тебя круг, Колин. Марсу. Для крепости. Рита хотела, чтобы я просила за себя, но я не стала. Я сделала это для тебя. Я желаю тебе только добра, Колин.

— Полли…

— Я ведь все помню. Мы так дружили, правда? Ходили гулять к водохранилищу. Смотрели кино в Бернли Один раз даже ездили в Блэкпул.

— С Энни

— Мы ведь дружили, я и ты.

Он уставился на свои руки, чтобы не встречаться с ней взглядом.

— Дружили. Но все испортили.

— Нет, неправда. Мы всего лишь…

— Энни знала. Как только я вошел в спальню, она поняла. Она умела читать мои мысли. Спросила: как прошел ваш пикник, весело было? Ты подышал свежим воздухом, Кол? Она все поняла.

— Мы вовсе не собирались ее обидеть.

— Она никогда не просила, чтобы я хранил ей верность. Тебе это известно? Она не ожидала этого, зная, что скоро умрет. Однажды ночью она взяла меня за руку и сказала — береги себя, Кол, я знаю, каково тебе сейчас, как бы мне хотелось, чтобы все вернулось и стало как прежде, но это уже невозможно, мой милый муж, поэтому береги себя, я не стану обижаться, если у тебя появится женщина.

— Тогда почему же ты не…

— Потому что в ту ночь я поклялся себе — что бы ни случилось, — я не предам ее. И предал Да еще с тобой. Ее подругой.

— Мы ведь не хотели… Просто так получилось. Он снова взглянул на нее. По-видимому, он слишком резко вскинул голову — от неожиданности она растерянно заморгала. Немного хереса выплеснулось прямо на ее юбку. Лео с интересом понюхал.

— Какое это имеет значение? — хмуро произнес он. — Энни умирала. А мы развлекались в амбаре на пустоши. Теперь уже ничего не изменишь. Что было, то было.

— Но ведь она тебе сказала…

— Нет. Не… с… ее… подругой

Глаза Полли сверкнули, но слез в них не появилось.

— В тот день ты отвернулся от меня, Колин, не смотрел на меня, не прикасался ко мне и почти не говорил. Сколько еще времени мне мучиться из-за того, что случилось? И вот теперь ты… — Она всхлипнула.

— Что теперь я? Она опустила глаза.

— Теперь я? Что теперь?

Ее ответ прозвучал как заклинание.

— Я сожгла для тебя кедр, Колин. Положила пепел на могилу. Положила на пепел кольцевой камень. Дала Энни кольцевой камень. Он лежит на ее могиле. Можешь посмотреть, если хочешь. Я отдала кольцевой камень. Я сделала это ради Энни.

— Что теперь? — опять спросил он.

Она наклонилась к псу и потерлась щекой о его голову.

— Ответь мне, Полли. Она подняла голову:

— Теперь ты наказываешь меня снова.

— Как?

— И это несправедливо, потому что я люблю тебя, Колин. Я полюбила тебя раньше. Я любила тебя дольше, чем ее.

— Ее? Кого? Как я тебя наказываю?

— Я знаю тебя лучше, чем все остальные. Я нужна тебе. Вот увидишь. Даже мистер Сейдж говорил мне об этом.

От этих слов по телу у него поползли мурашки.

— Что он тебе говорил?

— Что я тебе нужна, что ты пока этого не знаешь, но скоро поймешь, если я останусь тебе верна. А я хранила тебе верность. Все эти годы. Всегда. Я живу ради тебя, Колин.

Ее клятвы верности его мало интересовали, зато слова «даже мистер Сейдж говорил» требовали разъяснения и действия.

— Сейдж говорил с тобой про Джульет, да? — спросил Колин. — Что же он говорил?

— Ничего.

— Он давал тебе какие-то заверения? Какие? Что она прекратит наши отношения?

— Нет.

— Ты что-то знаешь.

— Ничего не знаю.

— Скажи мне.

— Мне нечего…

Он встал. Их разделяли три фута, но она все равно испуганно отпрянула. Лео поднял голову, насторожил уши и заворчал. Полли поставила стаканчик с хересом на пол возле очага, но не выпускала из рук.

— Что тебе известно о Джульет?

— Ничего. Я уже сказала. Ровно ничего.

— А о Мэгги?

— Тоже.

— А об ее отце? Робин Сейдж говорил тебе что-нибудь о нем?

— Нет!

— Но вы же говорили обо мне и Джульет, не так ли? Он давал тебе заверения. Как тебе удавалось получать от него информацию, Полли?

Она вскинула голову, и ее волосы рассыпались по плечам.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты спала с ним? Ты каждый день находилась в доме викария по нескольку часов. Ты не пыталась его околдовать?

— Никогда!

— Ты увидела какую-товозможность испортить наши отношения? Это он подсказал тебе ее?

— Нет! Колин…

— Это ты убила его, Полли? А всю вину свалили на Джульет?

Она вскочила на ноги, расставила их и уперлась кулаками в бедра.

— Теперь послушай. Это она тебя околдовала и помыкает тобой. Убила викария, и все сошло ей с рук. А ты настолько ослеплен похотью, что ничего не видишь.

— Это был несчастный случай.

— Это было убийство, убийство, убийство, и сделала это она, и все об этом знают. А тебя считают дураком, потому что ты ей веришь. И знают, почему ты ей веришь. Знают, что ты получаешь от нее, знают даже когда. Не кажется ли тебе, что она делала с нашим дорогим викарием то же самое?

Викарий… викарий… Колин тут же почувствовал жар. Его мускулы напряглись. Он занес руку для удара.

Полли вскрикнула, отшатнулась. Задела ботинком стаканчик с хересом. Он полетел к камину и раскололся о решетку. Херес пролился и зашипел. Пес залаял.

Колин стоял с занесенной для удара рукой. Полли была не Полли, он не он, а прошлое и настоящее ревели вокруг него словно зимний ветер. Рука занесена, лицо искажено так, как он видел тысячу раз у других, но сам никогда ничего подобного не испытывал, такое ему и в дурном сне не могло присниться. Поднять руку на женщину? Да какой он после этого мужчина?

Лео заливался лаем.

— Тихо! — рявкнул Колин.

Полли поежилась. Отступила еще на шаг. Подол ее юбки коснулся пламени. Колин схватил ее за руку, чтобы оттащить от огня. Она вырвалась. Лео попятился. Его когти застучали по полу.

Колин держал руку на уровне груди. Глядел на трясущиеся пальцы и ладонь. Его рука упала вниз, будто свинцовая.

— Полли.

— Я бросала круг для тебя. И для Энни тоже.

— Полли. Прости. Я плохо соображаю. Совсем не соображаю.

Она стала застегивать пальто дрожащими пальцами. Он хотел ей помочь, но остановился, когда она крикнула Нет! словно снова ожидая удара.

— Полли… — В его голосе прозвучало отчаяние.

— Она лишила тебя разума, — сказала Полли. — Ты не в состоянии трезво мыслить.

Она вытащила шарф, кое-как сложила его и накинула на голову, завязав под подбородком концы. Не глядя на Колина, она прошла мимо него, скрипя своими старыми ботинками. У двери остановилась и, не оглянувшись, отчеканивая каждое слово, сказала:

— Может, ты и развлекался со мной в тот день в амбаре, — но я занималась с тобой любовью.

— Прямо на софе в гостиной? — ахнула Джози Рэгг, вытаращив глаза. — Прямо здесь? И твои мать с отцом были дома? Не ври! — Она приблизила лицо к зеркалу над раковиной и принялась неумело орудовать щеточкой. Капля туши повисла на ресницах и попала на глазное яблоко. Она заморгала и прищурилась. — Ой-ой-ой, как щиплет! Проклятая краска! Ты только посмотри, что я сделала. — Она вытерла тушь салфеткой, размазав ее по лицу. — Не верю я тебе. Все ты придумала.

Пам Райе балансировала на краю ванны и, запрокидывая голову, пускала в потолок сигаретный дым. Мэгги не сомневалась, что эту позу Пам позаимствовала из какого-то старого американского фильма. Бетт Дэвис. Джоан Кроуфорд. Возможно, Лорен Бэколл.

— Если не веришь, погляди сама на пятно, — сказала Пам.

Джози нахмурилась:

— На какое пятно?

Пам стряхнула пепел в ванну и покачала головой:

— Боже, да ты ничегошеньки не знаешь, да, Джозефина Жердина?

— Я все знаю.

— Неужели? Хорошо, тогда скажи мне, про какое пятно я говорю.

Джози медлила. Мэгги видела, что она пытается придумать внятный ответ, хотя делала вид, будто занята своими глазами. Глаза оказались ее второй неудачей за последние сутки. Накануне вечером она испортила себе ногти, заказав по почте набор акриловой краски, после того, как мать не отпустила ее в Блэкпул к маникюрше, накладывающей искусственные ногти. В результате попытки Джози удлинить собственные огрызки настолько, чтобы, по ее словам, парни падали штабелями, получилось нечто похожее на грязные собачьи когти.

Они сидели на втором этаже террасного дома Пам Райе, стоявшего напротив отеля Крофтерс-Инн, в единственной ванной. Прямо под ними, на кухне, мама Пам кормила близнецов яичницей с фасолью — под аккомпанемент счастливых воплей Эдварда и смеха Алена. Подружки наблюдали за экспериментом Джози с ее недавним приобретением — половиной флакона туши для ресниц, купленной у одного пятиклассника, который стащил косметику из комода своей сестры.

— Джин, — объявила наконец Джози. — Всем известно, что ты его пьешь. Мы видели бутылку.

Пам засмеялась и снова выпустила дым в потолок. Щелчком отправила окурок в унитаз; схватилась за край ванны и снова откинулась назад так, что ее груди стали торчком. Пам не сняла еще школьную форму — как и ее подружки, — но уже сняла вязаную кофту, расстегнула пару пуговиц на блузке, обнажив ложбинку между грудями, и закатала рукава. Пам умела сделать так, чтобы ее простенькая белая блузка из хлопка выглядела невероятно эротично.

— Господи, я уже схожу с ума как кошка, — томно протянула она. — Если Тодд не захочет сегодня, я пойду с каким-нибудь другим парнем. — Она бросила взгляд на Мэгги, сидевшую на полу у двери, поджав ноги. — Как там наш Никки? — спросила небрежным тоном.

Мэгги перекатывала в пальцах сигарету. Она сделала шесть затяжек, всякий раз выпуская дым через нос, так чтобы он не попадал в легкие — и ждала, когда сигарета догорит настолько, что ее можно будет выбросить в унитаз.

— Нормально, — ответила она.

— И большой? — поинтересовалась Пам, так крутя головой, что ее светлые волосы метались перед лицом. — Я слышала, как салями? Это верно?

Мэгги взглянула на отражение Джози в зеркале, безмолвно моля о помощи.

— Ну, точно? — спросила Джози у Пам.

— Что?

— Пятно. Джин. Как я и сказала.

— Сперма это, — отмахнулась Пам с досадой.

— Спе?…

— Кончил он.

— Что кончил?

— Господи Боже мой, да ты балда. Совсем ничего не понимаешь.

— Что?

— Да пятно! Оно от него, ясно тебе? Вытекает, понятно? Когда вы занимаетесь этим, поняла?

Джози старательно разглядывала себя в зеркало, делая еще одну героическую попытку справиться с косметикой.

— Ах это, — протянула она, макая щеточку во флакончик. — Тут и понимать нечего. Просто ты как-то странно говорила.

Пам схватила свою сумку, валявшуюся на полу, вытащила пачку сигарет и снова закурила.

— Мать вся кипела от злости и рычала как собака, когда увидела пятно. Даже понюхала его. Представляете? Начала, ты, мол, маленькая шлюшка, потом — ты дешевая дрянь для этих кобелей, и заявила, что они с отцом больше не могут ходить по деревне с гордо поднятой головой. Я сказала, что если бы у меня была собственная спальня, я не пользовалась бы софой и она не увидела бы пятно. — Тут она мечтательно улыбнулась и потянулась. — Тодд трахается очень долго, а кончает каждый раз по литру. — С лукавой улыбкой она поглядела на Мэгги. — А как твой Ник?

— Надеюсь, ты предохраняешься? — быстро произнесла Джози, снова придя Мэгги на выручку. — Ведь если он это делает столько раз, как ты говоришь, и если он всегда — ну, ты понимаешь — заставляет тебя кончать, ты можешь залететь, Пам Райе.

Сигарета Пам замерла на ее губе.

— Ты это о чем?

— Сама знаешь. Не прикидывайся дурочкой.

— Не понимаю, Джоз. Объясни. — Она сделала глубокую затяжку, чтобы скрыть улыбку, и Мэгги это поняла.

Джози клюнула на наживку.

— Если у тебя бывает ну… понимаешь…

— Оргазм?

— Точно.

— И что тогда?

— Он помогает этим штукам легче попасть в тебя. Вот почему многие женщины не… понимаешь…

— Не доходят до оргазма?

— Потому что не хотят этих самых штук. Ой, и они не могут расслабиться. Из-за этого. Я прочла это в книжке.

Пам завыла от смеха. Она соскочила с ванны, открыла окно и крикнула: «Рэгг Джозефина настоящая дубина», — после чего зашлась от смеха и соскользнула по стене на пол. Сделала еще одну затяжку и снова засмеялась.

Мэгги обрадовалась открытому окну. Дышать становилось все тяжелей. Часть ее знала, что причиной этому густой сигаретный дым в маленькой комнатке. Другая часть знала, что это из-за Ника. Она хотела что-то сказать, чтобы спасти Джози от насмешек Пам. Но не была уверена, что это ей удастся, и боялась привлечь внимание к себе.

— Когда ты в последний раз что-то читала об этом? — спросила Джози, завинчивая тушь и проверяя в зеркале плоды своих трудов.

— Мне и не нужно читать. Я все изучаю на прак-тике, — ответила Пам.

— Теория не менее важна, чем опыт, Пам.

— Неужели? А ты именно этим и занимаешься?

— Я знаю, что к чему.

Джози причесывала волосы. Толку от этого не было. Как бы она ни укладывала их, они все равно принимали прежний вид: на лбу бахрома, на шее щетина. Эх, зря она тогда сама взялась за ножницы

— Ты знаешь обо всем из книг.

— И из наблюдений. Это называется «характерные данные».

— За кем ты наблюдаешь?

— За мамой и мистером Рэггом.

Такая информация разожгла любопытство Пам. Она сбросила туфли и поджала под себя ноги. Сигарету снова бросила в унитаз и ничего не сказала, когда Мэгги последовала ее примеру.

— Ну и что? — спросила она, радостно щурясь. — Как?

— Я подслушиваю под дверью, когда они занимаются этим. Он все время говорит — давай, мол, Дора, давай, давай, давай, детка, давай, золотко, а она никогда не издает ни звука. Кстати, вот так я и узнала тот факт, что он не мой отец. — Когда Пам и Мэгги приветствовали эту новость, она продолжала: — Ну, он не может быть, понятно. Сами сидите. Он ни разу ее не удовлетворил. Я ее единственный ребенок. Родилась через шесть месяцев после их свадьбы. Нашла старое письмо от парня по имени Пэдди Льюис…

— Где?

— В шкафу, где она хранит свои штаны. И могу вам сказать, что она много раз делала это с ним И кончала. До того, как вышла замуж за мистера Рэгга.

— За сколько времени до этого?

— За два года.

— Значит, ты, — фыркнула Пам, — результат рекордно длинной беременности?

— Но ведь они делали это не один раз, Пам Райе. Я имела в виду, что они занимались этим регулярно два года, прежде чем она вышла замуж за мистера Рэгга. И она хранит письмо. Значит, до сих пор его любит.

— Но ведь ты — копия отца, — заявила Пам.

— Он не…

— Нечего, нечего. Вы с мистером Рэггом очень похожи.

— Просто случайность, — заявила Джози. — Пэдди Льюис, возможно, тоже был похож на мистера Рэгга. Должно быть, мать искала мужчину, похожего на Пэдди.

— Тогда отец Мэгги должен походить на мистера Шеферда, — объявила Пам. — Все любовники ее матери должны походить на него.

— Пам, — поспешно одернула ее Джози Что-то она хватила через край. Можно обсуждать собственных предков, а вот чужих не стоит. Впрочем, Пам это не очень волновало. Она что хотела, то и говорила.

— У мамы не было любовника до мистера Шеферда, — тихо произнесла Мэгги.

— Ну, один-то наверняка был, — возразила Пам.

— Нет.

— Был. Иначе откуда ты появилась?

— От моего папы. И мамы.

— Точно. От ее любовника.

— Ее мужа.

— Неужели? Как его зовут?

Мэгги теребила кончик нитки, торчавшей из шерстяной кофты.

— Ну? Как его имя?

Мэгги пожала плечами.

— Вот и не знаешь. И твоя мать не знает. Потому что ты незаконнорожденная.

— Пам! — Джози шагнула вперед, сжимая в кулаке флакончик с тушью.

— Что?

— Думай, что говоришь.

Томным движением Пам откинула назад волосы.

— Ох, Джози, перестань разыгрывать драму. Ведь ты и сама не веришь в эти сказки про автогонщиков, мамочку, убегающую от кого-то, и папочку, который ищет свою милую крошку уже тринадцать лет.

Мэгги вдруг показалось, что комната увеличивается в размерах, сама она съеживается.

— Если они вообще были женаты, — продолжала Пам, — то она наверняка накормила его однажды какой-нибудь дикой морковкой.

— Пам!

Мэгги схватилась за дверной косяк и с трудом поднялась.

— Пожалуй, мне пора, — сказала она. — Мама подумает…

— Да уж, лучше нам с ней не связываться, — фыркнула Пам.

Их куртки были свалены на полу. Мэгги вытащила свою, но надеть не смогла — руки не слушались. Впрочем, ей и так было жарко.

Она распахнула настежь дверь и побежала вниз по ступенькам. За спиной раздавался смех Пам. Она крикнула ей вдогонку:

— Ник Уэр пускай остерегается встреч с твоей мамочкой.

Ей ответила Джози:

— Ох, когда же ты заткнешься? — И она побежала следом за Мэгги.

На улице было темно. Холодный западный ветер мел по дороге из северного Йоркшира и закручивался вихрем в центре деревни, где стояли отель Крофтерс-Инн и дом Пам. Мэгги вытерла слезы, сунула руки в рукава и пошла.

— Мэгги! — Джози догнала ее. — Не обращай внимания. Это не то, что ты думаешь. Тогда я просто тебя не знала. Мы с Пам разговаривали. Я рассказала ей про твоего отца, это верно. И больше ни слова не говорила. Клянусь.

— Зря ты ей об этом сказала.

Джози схватила ее за руку:

— Да, зря, теперь и сама вижу. Но ведь я рассказывала не ради смеха. А потому, что наши судьбы похожи. Моя и твоя.

— Не похожи Мистер Рэгг твой отец, Джози, и ты это знаешь.

— Ой, может, это правда. Тогда мне повезло, верно? Мать сбежит с Пэдди Льюисом и оставит меня в Уинсло с мистером Рэггом. Только я не это хотела сказать. Я имела в виду наши мечты. Они больше, чем эта деревня. И ты всегда служила мне примером, понимаешь? Я сказала — я не одна такая, Памела-Бамела. Мэгги тоже мечтает о своем отце. И тогда она принялась выспрашивать, о чем ты мечтаешь, и я ей рассказала. Но я вовсе не насмехалась над тобой.

— Она знает про Ника.

— Не от меня!

— Тогда почему она спросила?

— Надеялась, что ты проболтаешься.

Мэгги пристально посмотрела на подругу при тусклом свете фонаря и по выражению ее лица поняла, что та говорит правду.

— Я ничего не говорила ей про Ника, — повторила Джози. — И никогда не скажу. Клянусь.

Мэгги посмотрела на свои потертые ботинки, на ноги, забрызганные грязью.

— Мэгги. Это правда. Правда.

— Он приходил ко мне прошлой ночью. Мы… Это опять случилось. Мама знает.

— Не может быть! — Джози схватила ее за рукав и потащила через дорогу на площадку для машин. Они обошли блестящий серебристый «бент-ли» и направились вниз по тропе, ведущей к реке. — Ты мне не говорила.

— Я хотела рассказать. Весь день ждала этого. Но она прилипла к тебе.

— Ох уж эта Пам, — вздохнула Джози, когда они прошли в калитку. — Прямо с цепи срывается, если дело доходит до сплетен.

Узкая тропинка резко сворачивала и спускалась к реке. Джози шла впереди, направляясь к старому леднику, вырытому в склоне в том месте, где река падала вниз с каменного порога, рассыпая брызги, от которых в этом месте было прохладно даже в самый жаркий день. Ледник был построен из того же камня, что и остальные дома в деревне, крыт шифером, но окон не имел, только дверь, замок Джози давным-давно сломала, превратив ледник в свою «берлогу».

Она протиснулась внутрь.

— Подожди секунду, — сказала Джози, пригибая голову. Пошарила, ударилась обо что-то лбом, чертыхнулась и зажгла спичку. Вспыхнуло маленькое пламя. Мэгги вошла.

На старом жестяном бочонке стоял фонарь, с шипением посылая дугу желтого света. Свет падал на старенький потертый коврик, две трехногих табуретки для дойки коров, топчан, накрытый пуховым одеялом, и перевернутую корзину с висящим над ней зеркалом. Корзина служила туалетным столиком, и Джози поставила на нее флакончик с тушью для ресниц, рядом с румянами, губной помадой, лаком для ногтей и лаком для волос.

Она побрызгала туалетной водой стены и пол, чтобы заглушить хотя бы на время запахи сырости и гнили, пропитавшие воздух.

— Подымим? — спросила она, удостоверившись, что дверь плотно закрыта.

Мэгги покачала головой Она дрожала от холода. Недаром ледник был построен именно в этом месте.

Джози закурила «галуаз», которую достала из пачки, лежавшей среди косметики, плюхнулась на топчан и спросила:

— Как твоя мама узнала? Что она сказала? Мэгги подвинула табуретку поближе к фонарю. Он него шло тепло.

— Она просто знала. Как и до этого.

— Ну и что дальше?

— Мне все равно, что она думает. Я с ним не расстанусь, потому что люблю его.

— Не будет же она везде водить тебя за руку, верно? — Джози лежала на спине, подложив руку под голову, и, закинув ногу на ногу, качала носком. — Господи, какая ты счастливая. — Она вздохнула. Ее сигарета ярко светилась в полумраке. — А он… ну… понимаешь… как это говорят? Он… типа… удовлетворяет тебя?

— Не знаю. Все происходит очень быстро.

— У-у. А он… ты понимаешь, о чем я говорю… Типа того, что хотела знать Пам.

— Да.

— Господи. Не удивительно, что ты не хочешь с ним расставаться. — Она глубже зарылась в одеяло и протянула руки к воображаемому любовнику. — Приди, возьми меня, мой милый, — произнесла она. — Я жду тебя, я вся твоя! — Она перекатилась на бок. — А ты предохраняешься?

— Вообще-то нет.

У нее округлились глаза.

— Мэгги! Не может быть! Это необходимо. А он? Он надевает резинку?

Мэгги не поняла. Резинку? Что это такое?…

— Вообще-то нет. Как это?… То есть, может, у него осталась после школы в кармане.

Джози сдержала смех, чтобы не обидеть подругу

— Не такую резинку. Неужели ты не знаешь, что это такое?

Мэгги неловко заерзала:

— Я знаю. Конечно… Да. Знаю.

— Ладно. Слушай, это такая резиновая пленка, которую он надевает на свою штуку. Прежде чем войдет в тебя. Чтобы ты не забеременела. Он пользуется ею?

— А-а. — Мэгги покрутила свой локон. — Это. Нет. Я не хочу, чтобы он ею пользовался.

— Не хочешь… Ты спятила? Он должен пользоваться.

— Зачем?

— Иначе у тебя будет ребенок.

— Но ведь ты сама говорила, что женщина должна получать…

— Забудь о том, что я говорила. Бывают исключения. Вот я тут, да? Я дочь мистера Рэгга, да? Мама стонала и пыхтела с тем Пэдди Льюисом, а я появилась, когда она была холодна как лед. Так что удовлетворение тут ни при чем.

Мэгги обдумала новую информацию, водя пальцем по верхней пуговице куртки.

— Тогда ладно, — сказала она.

— Что — ладно? Мэгги? Святые мученики на алтаре! Ты не должна…

— Я хочу ребенка, — заявила она. — Хочу ребенка от Ника. Если он попробует пользоваться резинкой, я не подпущу его к себе.

Джози опять вытаращила глаза:

— Тебе ведь еще нет и четырнадцати.

— Ну и что?

— Ты не можешь стать матерью, пока не окончила школу.

— Почему?

— Что ты будешь делать с ребенком? Куда пойдешь?

— Мы с Ником поженимся. Родится ребенок. У нас будет семья.

— Ты не можешь так поступить. Мэгги блаженно улыбнулась:

— Еще как могу!

Глава 10

Линли пробормотал «Боже милостивый» при внезапном понижении температуры, когда вошел в дверь, разделяющую паб и столовую в Крофтерс-Инн. В пабе большой камин ухитрялся посылать достаточно жара, чтобы даже в дальних уголках помещения создавались островки умеренного тепла. Зато в столовой слабенькое центральное отопление лишь обещало, что сторона тела, обращенная к настенной батарее, не онемеет от холода. Он направился к Деборе и Сент-Джеймсу, сидевшим за угловым столиком, пригибаясь всякий раз, как проходил под низкими дубовыми балками. Возле столика хозяева предусмотрительно поставили электрический камин. Волны его тепла струились на лодыжки и поднимались к коленям.

Несколько столов были покрыты белыми скатертями, на них стояли столовые приборы и недорогой хрусталь. Здесь разместилось бы человек тридцать. Но судя по всему, кроме них троих, некому будет обедать и любоваться неожиданной экспозицией произведений искусства. Она состояла из серии эстампов в позолоченных рамках, изображавших наиболее известные эпизоды из истории Ланкашира: толпу, собравшуюся в Страстную пятницу возле башни Малкин-Тауэр, и обвинения в колдовстве, предшествовавшие этому. Художник изобразил старейшин в поразительно субъективной манере. Судья Роджер Ноуэлл выглядел, соответственно своему положению, мрачно и солидно (его фигура напоминала бочонок), черты его лица запечатлели праведный гнев и мощь христианского правосудия. Чэттокс, соответственно, выглядела дряхлой: иссохшей, согбенной, одетой в лохмотья. Элизабет Дэвис, с ее вращающимися глазами, из-за ослабления мышц глазного яблока, казалась достаточно деформированной, чтобы сойти за творение дьявола. Остальные составляли группу приспешников ада, за исключением Элис Наттер; она стояла отдельно, опустив глаза, по-видимому храня молчание, которое унесла с собой в могилу, — единственная закоренелая ведьма среди них, принадлежавшая к высшему сословию.

— А-а, — произнес при виде гравюры Линли, встряхивая свою салфетку. — Ланкаширские знаменитости. Обед и перспектива диспута. Делали они или не делали? Были или не были?

— Более вероятна потеря аппетита, — заметил Сент-Джеймс. Он налил своему другу бокал «фюме блан».

— Тоже верно, пожалуй. Повесить полоумных девиц и беспомощных старух на основании апоплексического удара, случившегося у одного-един-ственного мужчины, — сомнительная доблесть, не так ли? И как можно есть, пить и веселиться в этом зале, когда рядом изображена такая жуть?

— И все-таки, кто они такие? — спросила Дебора, когда Линли с удовольствием отведал вина и потянулся за булочкой, которые Джози Рэгг только-только подала на стол. — Конечно, я знаю, что они ведьмы, но, может, ты, Томми, расскажешь о них подробней?»

— Только благодаря их карикатурному изображению. Сомневаюсь, что признал бы их, не следуй художник столь явно традициям Хогарта. — Линли взмахнул рукой, в которой держал нож для масла. — Перед тобой богобоязненный судья и те, кого он привлек к ответу. Демдайк и Чэттокс — вон те, морщинистые, как я полагаю. Затем Элизон и Элизабет Дэвис, дуэт матери с дочерью. Остальных забыл, кроме Элис Наттер — той, которая совершенно не вписывается в общую картину.

— Говоря по правде, она кажется мне похожей на твою тетю Огасту.

Линли перестал намазывать масло на булочку и вгляделся в изображение Элис Наттер:

— Что-то есть в самом деле. Носы похожи. — Он усмехнулся. — Теперь придется подумать, стоит ли идти к тетке на рождественский обед. Бог знает, что она подаст на стол под видом праздничного угощения.

— Неужели они делали именно это? Подмешивали какие-нибудь снадобья? Пускали в ход злые чары? Вызывали дождь с помощью лягушек?

— Твое последнее предположение вызывает в памяти что-то австралийское, — заметил Линли. Подкрепляясь булочкой, он окинул взглядом другие гравюры и пытался восстановить в памяти детали. Во время учебы в Оксфорде он как-то даже писал курсовую о колдовстве в семнадцатом веке. Он до сих пор помнил одну из преподавательниц — двадцатишестилетнюю феминистку, редкой красоты, но недоступную, как хищная акула.

— Сегодня это называется «эффект домино», — сказал он. — Одна из этих псевдоколдуний что-то украла в Малкин-Тауэре, а потом имела наглость надеть на себя украденное. Когда ее приволокли к судье, она обвинила семейство, живущее в Малкин-Тауэре, в колдовстве. Судья, кажется, решил, что это смехотворная попытка очернить обидчицу, однако несколько дней спустя Элизон Дэвис из той самой башни прокляла мужчину, и того через несколько минут хватил апоплексический удар. С этого и началась охота на ведьм.

— Похоже, успешная, — заметила Дебора, глядя на гравюры.

— Вполне. Женщины начали признаваться во всевозможных и самых немыслимых грехах, когда представали перед судьей: что у них есть друзья в облике кошек, собак и медведей; что они лепят из глины изображения своих врагов и втыкают в них иголки; что они убивают коров, портят молоко, разрушают…

— Что ж, такие преступления заслуживают наказания, — заметил Сент-Джеймс.

— А доказательства требовались? — поинтересовалась Дебора.

— Если старушка что-то шамкает своему коту, это уже доказательство. Если сосед услышит, как женщина кого-то проклинает, — тоже.

— Но почему они признавались в содеянном? Кто станет признаваться в подобных вещах?

— Социальное давление. Страх. Ведь все они были необразованными. Представали перед судьей, принадлежавшим к другому классу. Их приучили склоняться перед знатными персонами — хотя бы метафорически. Что еще им оставалось, как не соглашаться с тем, что говорили те?

— Если даже им грозила смерть?

— Даже тогда.

— Но ведь они могли отказаться от обвинений. Могли молчать.

— Элис Наттер так и поступила. Но ее все равно повесили.

Дебора нахмурилась:

— Странные привычки у хозяев отеля. Зачем им понадобилось развешивать эти картинки?

— Туризм, — ответил Линли. — Разве люди не платят за то, чтобы взглянуть на посмертную мае-ку королевы Шотландии?

— Не говоря уже о мрачных уголках лондонского Тауэра, — добавил Сент-Джеймс. — Королевская часовня. Уэйкфилдская башня…

— Зачем волноваться из-за драгоценностей Короны, если можно увидеть плаху палача? — добавил Линли. — Преступление преступлением, но смерть заставляет туристов раскошеливаться.

— Неужели такая ирония звучит из уст человека, совершившего как минимум пять паломничеств в Босуорт-Филд двадцать второго августа? — ехидно поинтересовалась Дебора. — На старое коровье пастбище, где ты пил из родника и клялся духу старика Ричарда в том, что сражался за Белую розу?

— Там речь шла не о смерти, — не без чопорности возразил Линли и, подняв бокал, кивнул ей. — Это история, девочка моя. Порой хочется к ней приобщиться.

Дверь, ведущая на кухню, открылась, и Джози Рэгг принесла им закуски.

— Копченый лосось вот, паштет вот, коктейль из креветок вот, — приговаривала она, ставя их на стол. — Булочек достаточно? — Она задала этот вопрос, адресуясь ко всем, но почему-то исподтишка покосилась на Линли.

— Все в порядке, — ответил за всех Сент-Джеймс.

— Масла еще принести?

— Не нужно. Спасибо.

— С вином о'кей? Если кончилось, принесу еще. У мистера Рэгга целый подвал. Знаете, вино бывает всякое. Если его хранить неправильно, пробка ссыхается, внутрь попадает воздух, и вино делается соленым. Или типа того.

— Вино хорошее, Джози. Мы ждем еще бордо.

— Мистер Рэгг, он знает толк в винах. Как настоящий соммелье. — Она произнесла «самилье», с ударением на первом слоге, после чего почесала лодыжку. Затем взглянула на Линли. — А вы тоже приехали сюда отдыхать?

— Не совсем.

Она выпрямилась и перехватила за спиной поднос.

— Так я и думала. Мама сказала, что вы детектив, и я было подумала, что вы приехали сообщить ей что-нибудь про Пэдди Льюиса, о чем она, конечно, не станет мне говорить, из опасения, что я скажу что-нибудь мистеру Рэггу, что я, конечно, никогда не стану делать, если только она не собирается сбежать от него с Пэдди, а меня оставить с мистером Рэггом. Вообще-то я знаю, какая бывает верная любовь. Но вы, похоже, не такой детектив.

— Какой это «не такой»?

— Ну, типа… Как по телику. Которого нанимают и платят.

— Частный? Нет.

— Сначала я решила, что вы такой. Но потом случайно услышала, как вы говорили по телефону. Ваша дверь была приоткрыта, а я в это время разносила по номерам свежие полотенца. — Ее пальцы поскребли по подносу, она перехватила его половчей и продолжала: — Понимаете? Она мама моей лучшей подруги Она никому не хотела вреда. Так бывает, когда консервируют на зиму овощи или ягоды, положат что-нибудь не так, а потом животы болят. Скажем, вы покупаете джем, малиновый или земляничный, причем на благотворительной ярмарке в честь какого-нибудь церковного праздника. На вид хорошие. Приносите домой и на следующее утро мажете на хлеб. Или пьете чай с джемом Потом вас начинает тошнить. Кто виноват? Никто. Просто несчастный случай Понятно?

— Разумеется. Всякое бывает.

— Вот и у нас такое случилось. Только не в праздник. И не от консервов.

Никто не ответил. Сент-Джеймс рассеянно крутил бокал, Линли перестал отщипывать вторую булочку, а Дебора переводила взгляд с мужчин на девочку, ожидая, когда кто-то из них ей ответит. Молчание затянулось, и Джози продолжала:

— Мэгги моя лучшая подруга, понимаете? У меня никогда не было таких подружек. Ее мама — миссис Спенс — держится очень замкнуто. Люди называют это странным и готовы раздуть из этого историю. Но там нечего раздувать. И вы это учтите, хорошо?

Линли кивнул:

— Разумное замечание. Я согласен.

— Ну, тогда… — Она тряхнула волосами, всем показалось, будто она намеревалась сделать реверанс. Вместо этого она попятилась от стола в сторону кухонной двери. — Вы ведь хотите приступить к закускам, правда? Паштет приготовлен по маминому рецепту. Копченый лосось очень свежий. А если вам нужно еще что-нибудь… — Она скрылась за дверью.

— Это Джози, — сказал Сент-Джеймс, — на случай, если вас не познакомили. Убежденная сторонница теории несчастного случая.

— Я уже заметил.

— Что сказал сержант Хокинс? Видимо, Джози подслушала именно этот разговор.

— Верно. — Линли наколол на вилку кусочек лосося. Рыба оказалась свежайшая. — Он сказал, что с самого начала следовал приказам управления в Хаттон-Престоне. Само управление контролировало следствие через отца Шеферда, а что касается самого Хокинса, то с этого момента все делалось через его голову. Фактически до сих пор.

Так что он защищает своего подчиненного в лице Шеферда-младшего и не слишком доволен, что мы тут шныряем и суем свой нос.

— Его можно понять. Ведь он, в конце концов, отвечает за Шеферда. То, что обрушится на голову деревенского констебля, скажется и на служебной репутации Хокинса.

— Он хотел также поставить меня в известность, что епископ, начальство мистера Сейджа, вполне удовлетворен ходом расследования и его результатами.

Сент-Джеймс оторвался от своего креветочно-го коктейля:

— Он что, присутствовал на расследовании?

— Очевидно, послал туда своего человека. И Хо-кинс, видимо, считает, что для Скотленд-Ярда вполне достаточно, что церковь удовлетворена результатами расследования.

— Значит, Хокинс не хочет помогать? Линли поддел вилкой еще один ломтик лосося.

— Вопрос о сотрудничестве здесь ни при чем, Сент-Джеймс. Хокинс понимает, что следствие велось, мягко говоря, с некоторыми отклонениями и самый лучший способ выгородить себя и своего подчиненного — это позволить доказать нам, что они сделали правильные выводы. Но при этом он вовсе не обязан радоваться нашему усердию. И никто из них не обязан.

— Все это им понравится еще меньше, если мы проанализируем состояние самой Джульет Спенс в ту ночь.

— Что за состояние? — спросила Дебора.

Линли пересказал ей слова констебля о недомогании женщины в ту ночь, когда умер викарий, а также поведал и об отношениях констебля и Джульет Спенс.

— И должен признаться, Сент-Джеймс, — заключил Линли, — что ты, похоже, вызвал меня сюда по пустяковому поводу. Да, нехорошо, что Колин Шеферд сам вел расследование под контролем своего отца и начальства из Клитеро. Но если Джульет Спенс тоже чувствовала недомогание, тогда версия с несчастным случаем становится вполне реальной.

— Если только, — возразила Дебора, — констебль нам не солгал, выгораживая ее, а она вовсе не была больна.

— Вполне возможно. Но это означало бы, что они вошли в тайный сговор. Однако если у нее самой не было мотива для убийства викария, что, разумеется, пока спорно, то что могло заставить их объединиться?

— Тут скорее сговор, чем сокрытие мотивов, — заметил Сент-Джеймс, отодвинув тарелку в сторону. — Странная у нее случилась болезнь в ту ночь. Получается нестыковка.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Шеферд сообщил нам, что у нее были позывы на рвоту. И резко подскочила температура.

— Ну?

— А это вовсе не симптомы отравления цикутой Линли немного повозился с последним ломтиком лосося, сбрызнул его лимоном, но есть не стал. После разговора с констеблем Шефердом он отбросил большинство доводов Сент-Джеймса, касающихся смерти викария. И готов был воспринять свое нынешнее приключение и долгую дорогу из Лондона просто как возможность поостыть после утренней ссоры с Хелен. Но теперь…

— Выкладывай, — сказал он.

Сент-Джеймс перечислил ему симптомы: избыточное слюноотделение, дрожь, конвульсии, боль в животе, расширение зрачков, беспамятство, остановка дыхания, полная парализация.

— Яд цикуты действует на центральную нервную систему, — заключил он. — Всего одна ложка может убить человека.

— Значит, Шеферд лгал?

— Не обязательно. Ведь она травница. Джози сказала нам об этом вчера.

— А ты мне — сегодня утром. В этом и состояла причина, по которой ты превратил меня в Немезиду на колесах. Вот только я не понимаю…

— Травы сродни наркотикам, Томми, и обладают таким же действием. Травы бывают разные. Одни стимулируют кровообращение, другие — работу сердца, третьи помогают расслабиться, четвертые усиливают отделение слизи… Короче, их функции покрывают виртуальный диапазон тех свойств, которые фармацевт смешивает по рецепту врача.

— Думаешь, она намеренно что-то приняла, чтобы заболеть?

— Что-то, вызывающее рвоту и жар.

— Но не может ли быть так, что она съела немного цикуты, приняв ее за дикий пастернак, почувствовала себя плохо сразу же после ухода викария и приняла рвотное. Тогда это бы объяснило. А разве от рвоты могла подняться температура?

— Возможно. Маргинально да. Впрочем, я сильно в этом сомневаюсь, Томми. Учитывая быстрое действие цикуты на организм, неужели она не сказала бы констеблю, что приняла рвотное, съев что-то подозрительное? И разве констебль не сообщил бы нам сегодня об этом?

Линли снова взглянул на гравюры. Элис Наттер по-прежнему хранила там упорное молчание, ее лицо становилось с каждой минутой все более бледным. Женщина с секретами, она унесла их с собой в могилу. Никто не знал, что удерживало ее язык — то ли запрещенная католическая вера, то ли гордость, то ли злость из-за того, что ее припер к стенке судья, с которым она не ладила. Но в отделенной от остального мира деревне аура загадочности всегда окружает женщину, у которой есть свои секреты и которая не желает посвящать в них остальных. Всегда кто-то испытывает настойчивое желание выкурить это существо из ее норы и заставить платить за все, что она держит в секрете.

— Так или иначе, но тут что-то неладно, — заявил Сент-Джеймс. — Я склонен думать, что Джульет Спенс не ошиблась и выкопала цикуту, чтобы сварить викарию. По какой-то причине.

— А если у нее не было причины? — спросил Линли.

— Тогда наверняка это сделал кто-то другой.

После ухода Полли Колин Шеферд залпом выпил виски. Чтобы руки перестали дрожать, решил он.

Спиртное обожгло внутренности. Но руки не перестали дрожать, и когда он поставил стакан на столик, тот застучал по дереву как дятел, клюющий кору. Нужно еще, подумал Колин. И осушил следующий стакан.

Нахлынули воспоминания. Большой Камень из Четверокаменья, потом Дальний Черный Амбар. Большой Камень представлял собой продолговатую гранитную глыбу, неизвестно с каких времен торчавшую среди жесткой травы на Лофтшоуском болоте, в нескольких милях к северу от Уинсло. Туда они и отправились на пикник в тот ясный весенний день, когда утих резкий ветер, долгое время дувший с пустошей, по яркому небу плыли пушистые облачка, а его синева казалась нескончаемой и вечной. Дальний Черный Амбар был конечной целью их прогулки, когда вино было выпито, а еда съедена. Прогуляться предложила Полли. Но направление выбрал он сам, прекрасно зная, что там находится. Он, исходивший с детства все болота и пустоши. Он, знавший каждую речку и ручеек, название каждого пригорка, каждую груду камней. Он привел ее прямо к Черному Амбару и предложил заглянуть внутрь.

Третий стакан он осушил, чтобы представить все случившееся в деталях. Как в его плечо впилась щепка, когда он распахнул побитую непогодой дверь. Резкий овечий запах и клочки шерсти, приставшие к раствору, скреплявшему камни. Два луча света, падавшие из дыр в старой шиферной крыше, сходились вместе на полу амбара. Полли встала туда и, смеясь, сказала:

— Я как на сцене под прожекторами, правда, Колин?

Когда он захлопнул дверь, остальное пространство амбара отступило, погрузилось в полумрак. Вместе с ним отступил и весь мир. Остались только два золотистых луча солнца и Полли в месте их соединения.

Она перевела взгляд с него на дверь, которую он закрыл. Потом провела ладонями по подолу юбки и сказала:

— Место для тайных встреч, правда? Дверь закрыта, и все. Вы с Энни приходили сюда? Ну, раньше, до этого. Приходили? Ну, ты меня понял.

Он не ответил, лишь покачал головой. Видимо, не хотел вспоминать о страданиях, которые ждали его дома в Уинсло. И Полли сказала:

— Я принесла камни. Позволь мне бросить их для тебя.

Не успел он ответить, как она встала на колени и извлекла из кармана черный бархатный мешочек с вышитыми на нем красными и серебряными звездами. Развязала тесемки и высыпала на ладонь восемь рунических камней.

— Я в это не верю, — заявил он.

— Потому что ничего не понимаешь. — Она села на пятки и похлопала рукой по полу. Он был каменный, неровный, растрескавшийся, покрытый бесчисленными выбоинами от копыт девяти тысяч овец. И еще немыслимо грязный. Он опустился рядом с ней на колени. — Что бы ты хотел узнать?

Он не ответил. Ее волосы горели в лучах солнца. Щеки зарделись.

— Пойдем со мной, Колин, — сказала она. — Там что-то должно быть.

— Ничего там нет.

— Должно быть.

— Нет.

— Тогда я брошу их для себя. — Она потрясла камни в руках, словно игральные кости, закрыла глаза и склонила голову набок. — Ладно. Что же мне спросить? — Камни дробно постукивали. Наконец она торопливо выпалила: — Если я останусь в Уинсло, встречу я свою верную любовь? — А потом сказала Колину с озорной улыбкой: — Ведь если она тут, то не торопится показаться. — Резко взмахнув запястьем, она бросила камни от себя. Они со стуком покатились по полу. Три камня лежали рисунком кверху. Полли наклонилась к ним и радостно всплеснула руками — Вот видишь, — сказала она. — Предзнаменования хорошие. Дальше всего лежит камень с кольцами. Это любовь и брак А рядом с ним камень удачи. Видишь, какой он, словно початок? Он означает богатство. А вот три летящих птицы ближе всего ко мне. Они говорят о неожиданных переменах.

— Значит, ты скоро выйдешь замуж за богатого. Уж не за Таунли-Янга?

Она засмеялась:

— Мистер Сент-Джон испугается, если узнает. — Она собрала камни. — Теперь твоя очередь.

Конечно, гадание ничего не значило. Он и не верил в него. Но все же спросил — задал единственный вопрос, интересовавший его тогда. Он задавал его себе каждое утро, когда просыпался; каждый вечер, когда наконец-то ложился спать.

— Поможет ли Энни новая химиотерапия? Полли нахмурила лоб:

— Ты уверен, что именно этот вопрос нужно задать?

— Бросай камни.

— Нет. Раз это твой вопрос, ты и бросай.

Он бросил. Подняв глаза, увидел, что открылся только один камень — с черной «Н». Как и камень с кольцами у Полли, он лежал дальше всех.

Она взглянула на него. Он заметил, что ее рука стала теребить край юбки. Она наклонилась, чтобы собрать камни в одну кучку.

— Боюсь, по одному камню ты ничего не прочтешь. Придется еще раз бросить.

Он схватил ее за руку:

— Ты говоришь неправду. Что означает этот камень?

— Ничего. По одному камню ничего нельзя прочесть.

— Не обманывай

— Правда.

— Он говорит НЕТ, верно? Впрочем, незачем было спрашивать. И так ясно. — Он отпустил ее руку.

Она принялась собирать камни и складывать их в мешочек. Наконец, остался только один, черный.

— Что означает этот камень? — снова спросил он.

— Горе. — Ее голос звучал приглушенно. — Разлука. Сиротство.

— Так… Ну… Да… — Он поднял голову и посмотрел на крышу, прикидывая, сколько плиток шифера понадобится, чтобы убрать солнечный свет, лившийся на пол. Одна? Двадцать? Будет ли это когда-нибудь сделано? Если кто-нибудь залезет на крышу, чтобы залатать прореху, не рухнет ли вся постройка?

— Прости, — сказала Полли. — Это было глупо с моей стороны. Я вообще тупая. Плохо соображаю.

— Ты не виновата. Она умирает. И мы это знаем.

— Но мне хотелось, чтобы сегодняшний день стал для тебя особенным. Чтобы ты хоть на несколько часов забыл обо всем. И зачем только я взяла эти камни. Я не предполагала, что ты спросишь… Но ты не мог не спросить… Как глупо! Как глупо!

— Перестань.

— Я сделала только хуже.

— Хуже не бывает.

— Бывает. И это из-за меня.

— Нет.

— О, Колин…

Он посмотрел на нее и с удивлением обнаружил, что его боль отразилась на ее лице. Его глаза стали ее глазами, его слезы ее слезами, его горестные морщины, выдававшие его горе, прорезали ее гладкую кожу.

Он подумал «нет, я не должен», когда протянул руки и взял в ладони ее лицо. Он подумал «нет, я не буду», когда стал целовать ее. Он думал «Энни, Энни», когда увлек ее на пол, когда она склонилась над ним, когда его рот искал ее груди, которые она высвободила для него — для него, — даже когда его руки поднимали кверху ее юбку, стягивали ее трусы, стаскивали его собственные трусы, звали ее к нему, побуждали сесть на него. Он нуждался в ней, желал ее, жаркую, мягкую, какое она чудо, совсем не робкая, как он думал, а открывшаяся ему, любящая. Сначала охавшая от странности ощущений, а потом она перевернулась вместе с ним, приподнялась навстречу ему, ласкала его голую спину, обхватила его ягодицы, заставляла войти в нее глубже, глубже и глубже, а ее глаза неотрывно смотрели на него, влажные от счастья и любви, в то время как вся его энергия набирала силу от удовольствия, которое давало ее тело, из его жара, из влаги, из шелковой темницы, которая держала его, желала его так же, как желал он, желал он, желал он, крича «Энни! Энн!», и достиг оргазма внутри тела ее подружки.

Колин выпил четвертый стакан. Ему хотелось обвинить во всем ее, хотя он понимал, что виноват он сам. Сучка, подумал он, не могла сохранить верность Энни. Даже не попыталась его остановить, разделась и позволила ему все, не сопротивляясь, не произнося ни единого слова раскаяния.

Но когда, крикнув «Энни!», он открыл глаза, то понял, какой удар нанес Полли. Что же, поделом ей, чтобы не совращала женатого мужчину. Он решил, что она нарочно принесла камни Что все рассчитала заранее. Ине важно, как они упали, когда он бросил их на пол, она все равно сказала бы, что у него не остается никакой надежды. Она ведьма, эта Полли. И знала, что делает. Вот все и подстроила.

Колин понимал, что его «прости» не могло искупить его грехи, совершенные против Полли Яркин в тот весенний день в Дальнем Черном Амбаре и во все последующие. Ведь она протянула ему руку дружбы, хотя ей нужна была не дружба, а его любовь, и ей это было трудно, и тогда, и потом, а он отворачивался, чтобы наказать ее, потому что у него не хватало мужества признаться самому себе в собственной подлости.

И вот теперь она отдала тот самый камень с кольцами, положила его, а вместе с ним и все свои надежды на будущее счастье, на могилу Энни. Он понимал, что это еще один акт раскаяния, попытка заплатить за грех, в котором она играла лишь второстепенную роль. И это несправедливо.

— Лео, — произнес Колин. Лежавший у огня пес с готовностью вскинул голову. — Пойдем.

В коридоре он взял фонарь и свою тяжелую куртку. И вышел в ночь. Лео бежал трусцой рядом с ним, без привязи, трепеща ноздрями от запахов холодной зимы: дыма очагов, сырой земли, медленно растворяющихся выхлопов от проехавшего автомобиля, едва уловимого запаха жареной рыбы. В этой ночной прогулке псу не хватало того восторга, какой охватывал его днем, когда можно погоняться за птицами и напугать лаем овечку.

Они пересекли дорогу, вошли на церковное кладбище и направились, огибая могилы, к каштану, Колин освещал дорогу фонарем, Лео водил носом, принюхиваясь к запахам. Пес знал, куда они идут. Они часто бывали здесь и прежде. Поэтому он прибежал к могиле Энни раньше своего хозяина, стал нюхать все и там, чихнул, когда Колин сказал: Лео, нельзя!

Он посветил фонарем на могилу. Потом вокруг. Присел на корточки, чтобы разглядеть получше.

Что она сказала? Я сожгла для тебя кедр, Колин. Я положила пепел на могилу. Я положила на пепел кольцевой камень. Я дала Энни кольцевой камень. Но там его не оказалось. Единственное, что можно было принять за пепел от кедра, были еле заметные серые пятна на морозной плите. Хотя он и признал, что они могли остаться от сдутого ветром пепла, камень ведь не мог улететь вместе с ним. И если это так, то…

Он медленно обошел могилу, желая поверить Полли, дать ей шанс. Он подумал, что, может, собака сшибла его куда-нибудь в сторону, и он принялся искать, светя фонарем, переворачивал каждый камешек, ожидая увидеть сплетенные розовые кольца. Наконец, он отказался от поисков.

Он презрительно посмеялся над собственным чувством вины. Вина вызывает в нас желание поверить в искупление. Она выдала ему первую пришедшую ей в голову ложь, пытаясь, как всегда, свалить вину на него. Она делала все, чтобы оторвать его от Джульет. Но это ей не удастся.

Он направил фонарь на землю и описал им широкий круг. Взглянул сначала на север, в сторону деревни, где вверх по склону карабкались огни таким знакомым узором, что он мог назвать каждую семью за любым из этих огоньков. Потом перевел взгляд на юг, где росла дубрава и где за ней, на фоне ночного неба, виднелся черный силуэт холма Коутс-Фелл, похожий на человеческую фигуру в черном плаще. А у подножия горы стоял на поляне, давным-давно расчищенной в дубраве, Коутс-Холл, а возле него коттедж, где жила Джульет Спенс.

По какому нелепому поводу он пришел на кладбище. Он перешагнул через могилу Энни, в два прыжка добрался до ограды, перепрыгнул через нее, позвал пса и быстро загашал к тропе, ведущей из деревни на вершину холма. Он мог бы вернуться за «ровером». Так было бы быстрей. Но он подумал, что ему сейчас полезно прогуляться, чтобы окончательно утвердиться в сделанном выборе. А думается лучше всего, когда у тебя под ногами твердая земля, когда работают мышцы, а кровь энергично струится в жилах.

Шагая по тропе, он отмел в сторону мысль, мельтешившую в сознании, словно моль с мокрыми крылышками. В его положении такой незаметный визит в коттедж мог означать не только тайное свидание с Джульет, но и сговор между ними. Почему он выбрал такой путь в коттедж, если ему нечего скрывать? Если у него есть машина? Если на машине гораздо быстрей? Если ночь такая холодная?

Как это было в декабре, когда Робин Сейдж совершил прогулку в тот же коттедж Робин Сейдж, имевший машину, отправился пешком, несмотря на то, что уже лежал снег, а к утру снова ожидался снегопад. Почему Робин Сейдж отправился пешком?

Он любил прогулки и свежий воздух, подумал Колин. За те два месяца, что Сейдж прожил в деревне, Колин часто видел викария в забрызганных грязью сапогах, с палкой в руке. Он обходил все дома в деревне. Ходил кормить уток. В коттедж отправился тоже ради прогулки. Вряд ли у него была какая-то тайная цель.

Расстояние, погода, время года, похолодание, ночь. Предположения сами лезли в голову Колина, как и мысль, которую он гнал от себя. Он ни разу не видел, чтобы Сейдж гулял по ночам. После наступления темноты за пределы деревни ездил только на машине. Так он поступил в тот раз, когда отправился на ферму Скелшоу для встречи с семьей Ника Уэра. Так он делал, когда объезжал другие фермы.

Он ездил на машине даже на званый обед в имение Таунли-Янгов вскоре после своего прибытия в Уинсло, но Сент-Джон Эндрю Таунли-Янг ввиду низких церковных пристрастий викария вычеркнул его из списка знакомых. Так почему все-таки Сейдж отправился пешком к Джульетт Спенс?

Та же самая моль принесла на крылышках ответ. Сейдж не хотел, чтобы его кто-то видел, так же как и сам Колин не хотел, чтоб его увидели, как он идет в коттедж в тот же самый день, когда в деревню приехал Скотленд-Ярд. Признай это, признай…

Нет, подумал Колин. Это была атака на доверие и порядочность, в духе чудовищ с зелеными глазами. Уступка ей, пусть самая малая, означает верную смерть любви и крушение его надежд на будущее.

Он решил больше об этом не думать. Колин выключил фонарик, и хотя ходил по этой тропе добрых тридцать лет, ему пришлось сосредоточиться на дороге, где было много канав и рытвин. Ему помогали звезды. Они ярко сияли на хрустальном куполе неба, словно бакены на далеких берегах ночного океана.

Лео бежал впереди. Колин не видел его, но слышал, как похрустывала под собачьими лапами замерзшая земля Когда пес стал царапать передними лапами забор и весело тявкать, Колин улыбнулся. Через мгновение пес залаял всерьез. И тут же мужской голос крикнул: «Нельзя! Эй, ты! Нельзя!»

Колин включил фонарь и ускорил шаг. Лео прыгал и носился вдоль ограды, пытаясь добраться до мужчины, сидевшего наверху лестницы. Колин направил на него луч. Мужчина прищурился и отпрянул. Это был Брендан Пауэр, юрист. У него был с собой фонарик, но он им не пользовался. Фонарик валялся на земле, погашенный.

Колин позвал собаку. Лео послушался, но при этом поднял переднюю лапу и быстро поскреб ею по грубым камням стены, словно приветствуя сидевшего на лестнице.

— Извините, — сказал Колин. — Он, должно быть, вас напугал.

Он увидел, что пес напал на Пауэра, когда тот сидел и курил, этим и объяснялось, что он погасил фонарь. Его трубка все еще слабо дымилась, издавая вишневый запах.

Баловство, а не табак, говорит в таких случаях отец Колина с презрительной усмешкой Уж если ты куришь, парень, выбирай настоящий мужской табак.

— Ничего, все в порядке, — ответил Пауэр, протягивая руку, чтобы пес понюхал его пальцы. — Я вышел прогуляться. Люблю гулять вечерами. Приятно поразмяться после целого дня за столом. Помогает сохранять форму. Такие вот дела. — Он сделал затяжку и ждал, когда Колин заговорит.

— В Холл идете?

— В Холл? — Пауэр залез в карман куртки, достал кисет, развязал и погрузил туда трубку; он набивал ее свежим табаком, не очистив от старого. Колин с любопытством наблюдал за ним. — Да. В Холл. Верно. Проверяю работу, и все такое. Бек-ки волнуется. Все идет не так, как хотелось бы. Но вам это уже известно.

— После выходных не было никаких происшествий?

— Нет. Ничего. Но бдительность никогда не мешает. Бекки довольна, когда я присматриваю. А я рад прогуляться. Свежий воздух. Ветерок. Полезно для легких. — Словно в подтверждение своих рассуждений, он вдохнул полной грудью. Затем попытался зажечь трубку, но не удалось. Табак занялся, однако забитая трубка мешала проходить дыму в черенок. После двух попыток он отказался от этого, убрал трубку, кисет и спички и спрыгнул со стены. — Бекки, наверное, удивляется, куда я запропастился. До свидания, констебль. — И он ушел.

— Мистер Пауэр!

Мужчина резко обернулся, держась в стороне от света, который Колин направил в его сторону.

Что?

Колин взял фонарик, лежавший на стене.

— Вы забыли вот это.

На лице Пауэра появилось подобие улыбки. Он хохотнул:

— По-видимому, свежий воздух подействовал мне на голову. Спасибо.

Когда он протянул руку за фонарем, Колин не сразу отдал его.

— Вам известно, что это то самое место, где умер мистер Сейдж? Только по другую сторону лестницы?

Кадык Пауэра задвигался.

— Я… — промямлил он.

— Он изо всех сил пытался перелезть через стену, но у него начались конвульсии Вам это известно? Он ударился головой о нижнюю ступеньку.

Взгляд Паэура быстро перескочил с Колина на стену.

— Нет, неизвестно. Только то, что его нашли… что вы нашли его где-то на тропе.

— Вы видели его утром, накануне его смерти, не так ли? Вы и мисс Таунли-Янг.

— Да. Но вы это уже знаете. Так…

— Это вы стояли с Полли на дороге прошлым вечером, не так ли? Возле ее дома?

Пауэр помолчал, глядя на Колина с некоторым любопытством. Потом ответил не без удивления, не понимая, почему ему задан такой вопрос. Ведь он, в конце концов, юрист.

— Я направлялся в Холл. Полли возвращалась домой. Мы шли вместе. В чем проблема?

— А паб?

— Паб?

— Крофтерс. Вы там с ней бывали вечерами. Пили.

— Раз или два, когда вышел прогуляться. Я уже возвращался домой и заглянул в паб. Полли была там Я подсел к ней — Он поиграл фонарем, перебрасывая его из руки в руку. — А в чем, собственно, дело?

— Вы встречались с Полли до вашей свадьбы. Вы встретили ее у викария. Она была с вами приветлива?

— Что вы имеете в виду?

— Не заискивала ли она перед вами? Не просила ли о какой-нибудь услуге?

— Нет. Конечно нет. Что вы имеете в виду?

— У вас ведь есть все ключи от Холла, верно? И от коттеджа смотрителя? Она никогда не просила их у вас? Ничего не предлагала взамен?

— Бред какой-то! Проклятый бред! На что вы намекаете? Что Полли?… — Пауэр поглядел в сторону Коутс-Холла. — В чем, собственно говоря, дело? Я думал, все позади.

— Нет, — ответил Колин. — В деревню приехал Скотленд-Ярд.

Пауэр повернул голову. Взгляд его оставался спокойным.

_ И вы ищете возможность, как бы направить их по ложному следу.

— Я ищу правду.

— Я думал, что вы уже нашли ее. Думал, мы ее слышали на заседании суда присяжных. — Пауэр достал трубку, постучал ею о каблук ботинка, выбивая табак, но не отрывал взгляда от Колина. — У вас земля горит под ногами, не так ли, констебль Шеферд? И позвольте дать вам один совет. Не вздумайте впутать в эту историю Полли Яркин. — Он повернулся и пошел прочь, не сказав больше ни слова. Шагов через двадцать остановился, чтобы набить и зажечь трубку. Спичка вспыхнула, и по дыму было видно, что табак загорелся.

Глава 11

Колин больше не гасил фонарика до самого коттеджа. Темнота не помогла прогнать тревожные мысли. После разговора с Бренданом Пауэром дальнейшие увертки потеряли смысл.

Он подстраховывался, и делал это сознательно, прикидывая вторую цепочку вероятностей и создавая новую отправную точку. Он искал новую версию, которую мог бы предложить и направить лондонской полиции.

Просто на всякий случай, говорил он себе. Потому что многочисленные что, если не давали ему покоя, и он лихорадочно искал выход из создавшейся ситуации. Необходимо предпринять какой-то шаг, в рамках его компетенции, чтобы хоть немного успокоиться.

Он не задумывался над тем, в каком именно направлении двинуться, пока не увидел Брендана Пауэра и не понял, нутром не почувствовал, что могло случиться, что должно было случиться и как Джульет казнила себя за смерть, к которой была причастна лишь косвенно.

С самого начала он твердо верил, что смерть наступила в результате несчастного случая, поэтому не мог рассматривать какие-то другие версии и с чистой совестью каждое утро глядеть на себя в зеркало. Но теперь он понял, как сильно мог ошибаться и как несправедлив бывал к Джульет в те свои темные редкие моменты, когда — как все остальные в деревне — удивлялся, каким образом она могла совершить роковую ошибку. Теперь он понимал, что заставило ее поверить в совершенную ошибку. Понимал, как все это произошло.

Эта мысль, а также нарастающее желание отвести от нее ложное обвинение гнали его вперед по тропе. Довольный, Лео бежал впереди. Они свернули в дубраву, неподалеку от дома, где жили Полли Яркин с матерью. Как просто проскользнуть отсюда в Коутс-Холл, подумал Колин, минуя эту чудовищную дорогу с ее рытвинами.

Тропа вела его под деревьями, через два пешеходных мостка с влажными, медленно гниющими досками, по губчатому ковру из листьев, схваченному сверху морозной коркой, а внутри разбухшему от влаги. Она заканчивалась там, где деревья уступали место саду, разбитому за коттеджем, и когда Колин дошел до этого места, он увидел, что Лео уже обежал кучи компоста и вскопанные грядки и намеревается поскрести лапой в дверь коттеджа. Колин осветил фонариком участок, оценивая детали: парник сразу слева, стоит отдельно от коттеджа, дверь не запирается; за ним сарай — четыре деревянных стены и толевая крыша, где она держит свой садовый инвентарь и инструменты, с которыми ходит в лес за растениями и корнями; сам коттедж с зеленой дверцей подвала — толстый слой краски отваливается от нее полосами, — которая ведет в темную, пахнущую глиной пустоту под коттеджем, где Джульет хранит свои овощи и корни. Он направил на дверцу луч фонаря и держал его, пока шел по огороду. Поглядел на замок на двери. Лео подскочил к хозяину, ткнулся головой в его бедро. Пробежал по наклонной поверхности двери, царапая когтями дерево, петля тихонько скрипнула в ответ.

Колин направил луч на эту петлю. Старая и ржавая, она почти не держалась на деревянном косяке, прикрепленном болтами к угловатой каменной плите, служившей его опорой. Он подергал петлю вверх и вниз, взад и вперед. Протянул руку к нижней петле. Она крепко сидела в дереве. Он посветил на нее, внимательно рассмотрел, размышляя, что означают царапины на ней — то ли они появились при контакте с шурупами, то ли просто следы какого-нибудь абразива, с помощью которого с металла удалялись пятна краски, попавшие туда по вине нерадивого работяги, красившего дверцу.

Надо было проверить все раньше, сказал он себе. Не зацикливаться на версии «смерть от случайного отравления». Тогда он не пропустил бы мимо своего сознания те признаки, которые могли ему сказать, что причина смерти Робина Сейджа кроется в чем-то другом. Если бы он спорил с Джульет, опровергал ее собственные лихорадочные выводы, если бы его разум был ясным, если бы он верил в ее верность, он избавил бы ее от пятна подозрений, сплетен и ее собственной болезненной уверенности в том, что она убила человека.

Он выключил фонарь и направился к задней двери. Постучал. Никто не отозвался. Постучал еще раз и повернул ручку. Дверь распахнулась настежь.

Он приказал Лео ждать. И вошел в коттедж.

На кухне пахло жареными цыплятами, свежим хлебом и чесноком, обжаренным на оливковом масле. Запахи напомнили ему, что он ничего не ел с предыдущего вечера. Он потерял аппетит вместе с уверенностью в себе утром, в тот момент, когда сержант Хокинс позвонил ему с известием о приезде «гостей» из Скотленд-Ярда.

— Джульет? — Он включил свет на кухне. На плите стояла кастрюля, салат на кухонном столе, две тарелки на старом складном обеденном столе, прожженном в нескольких местах. В одном стакане была какая-то жидкость в другом — вода. Видно было, что к еде еще никто не прикасался. Да и к стаканам тоже. Он снова окликнул ее по имени и прошел по коридору в гостиную.

Джульет стояла в темноте у окна, скрестив на груди руки, похожая на тень, и смотрела в ночь. Он снова окликнул ее. Она ответила, не поворачиваясь:

— Она не явилась домой. Я всех обзвонила. Сначала она была у Пам Райе. Потом у Джози. А теперь… — Она горько рассмеялась. — Я знаю, где она. И что задумала. Он был здесь вчера вечером. Ник Уэр. Опять.

— Может, я пойду поищу ее?

— Какой в этом толк? У нее одно на уме. Мы не можем притащить ее и посадить под замок. Это лишь отсрочит неизбежное.

— Что?

— Она хочет забеременеть. — Джульет взяла прядь волос и сильно дернула, словно хотела причинить себе боль. — Она ничего не знает о жизни. Господи, я тоже не знаю. Почему я вообразила, что буду хорошей матерью?

Он прошел через гостиную, встал за ее спиной и осторожно взял ее за запястья, убрав ее руки от волос.

— Ты хорошая мать. Просто сейчас у нее трудный период.

— Который я сама спровоцировала.

— Как?

— С твоей помощью.

Он ощутил какое-то жжение в области желудка, предвестие будущего, которое он не знал, как истолковать.

— Джульет, — произнес он. У него не нашлось слов, способных утешить.

На Джульет были синие джинсы и старая рабочая рубашка. От нее исходил тонкий аромат какой-то травы. Розмарин, подумал он. Все мысли у него улетучились. Он прижался щекой к ее плечу и почувствовал мягкую ткань.

— Почему мамочка может завести себе любовника, а она нет? Я позвала тебя в свою жизнь и теперь расплачиваюсь.

— Она повзрослеет и все поймет. Потерпи.

— А пока пускай регулярно занимается сексом с пятнадцатилетним мальчишкой? — Она вырвалась из его рук. Вместо тепла ее тела он ощутил ледяной холод. — Ей еще рано. Но будь даже она постарше, все осложняется тем, что она хочет обрести отца, если же я не найду его в ближайшее время, она сделает Ника отцом.

— Позволь мне стать ее отцом.

— Не получится. Ей нужен он, настоящий. А не замена. Ты появился при ней, на десять лет моложе меня, да еще пристаешь к ней со своей идиотской дружбой… — Она осеклась. — О Боже. Извини.

— Вполне точное описание. И мы с тобой это знаем, — сказал он, скрывая обиду.

— Нет, это не так. Она не пришла домой. Я обзвонила всех. Я оказалась загнанной в угол и… — Она сжала руки в кулаки и прижала их к подбородку. При скудном свете, падавшем из кухни, она сама казалась ребенком. — Колин, ты не можешь понять, какая она или какая я. И то, что ты меня любишь, ничего не меняет.

— А ты?

— Что — я?

— Ты не любишь меня? Она зажмурилась.

— Люблю ли я тебя? Конечно люблю. Но жизнь сыграла с нами злую шутку. Погляди, куда меня любовь завела. Что творится с Мэгги.

— Мэгги не может распоряжаться твоей жизнью.

— Мэгги и есть моя жизнь. Неужели не понимаешь? И речь сейчас не о нас с тобой, Колин. И не о нашем будущем, потому что у нас его нет. Зато у Мэгги есть, и я не допущу, чтобы она себя погубила.

Он повторил:

— У нас нет будущего.

— Тебе это известно с самого первого дня. Ты только не хочешь себе в этом признаться.

— Почему?

— Потому что любовь сделала нас слепыми. Мы видим все в розовом свете.

— В чем я должен себе признаваться? И почему ты считаешь, что у нас нет будущего?

— Если бы даже у нас не было такой разницы в возрасте и я могла рожать тебе детей, если бы Мэгги могла свыкнуться с мыслью о нашей женитьбе…

— Ты же не знаешь, смогла бы или не смогла бы? А вдруг смогла бы?

— Дай мне договорить. Пожалуйста. Эту мысль. И выслушай. — Она подождала с минуту, пытаясь справиться с волнением, потом протянула к нему руки и сложила их пригоршней, словно в них лежала информация. — Я убила человека, Колин, и не могу оставаться в Уинсло. А тебе не позволю покинуть место, которое ты любишь.

— Приехала полиция, — сообщил он. — Из Лондона.

Она изменилась в лице. Точнее, оно приняло свое обычное выражение, и он ощутил дистанцию, возникшую между ними. Она была неуязвима, недоступна, окружена надежной броней. Голос ее звучал совершенно спокойно, когда она заговорила:

— Из Лондона? Что они хотят?

— Выяснить, кто убил Робина Сейджа.

— Но кто?… Как?…

— Не имеет значения, кто им сообщил. И зачем. Главное, что они здесь. И они хотят докопаться до истины.

Она вскинула подбородок:

— Тогда я все расскажу.

— И не думай.

— Я уже говорила то, что ты мне велел. Больше это не повторится.

— Джульет, твое самопожертвование никому не нужно. Ты не больше виновна, чем я.

— Я… убила… этого… человека.

— Ты накормила его диким пастернаком.

— Тем, что приняла за дикий пастернак. Что выкопала сама.

— Ты не могла знать это наверняка.

— Нет, знала. Выкопала его в тот самый день.

— Много?

— Много?… О чем ты спрашиваешь?

— Джульет, ты доставала коренья из подвала в тот самый вечер? Ты что-то положила в кастрюлю?

Она отступила на шаг, словно испугавшись его слов, и оказалась в глубокой тени.

— Да.

— Ты понимаешь, что это значит?

— Ничего не значит. В подвале остались всего два корня, когда я заглянула туда утром. Поэтому и пошла за новыми. Я…

Она прерывисто вздохнула. Он подошел к ней:

— Теперь ты наконец поняла? Не так ли?

— Колин…

— Ты взяла на себя вину без всяких на то причин.

— Нет. Все не так. Я не брала. Ты не можешь этому верить. Не должен.

Он провел большим пальцем по ее щеке, взял за подбородок. Господи, она была словно эликсир жизни.

— Ты так и не поняла, да? Это все твоя доброта. Ты даже говорить не желаешь об этой версии.

— Какой?

— Никто не собирался убивать Робина Сейджа. Никогда. Ты не можешь быть виновной в смерти викария, потому что едва не умерла.

Ее глаза округлились от страха. Она стала что-то говорить. Он закрыл ей рот поцелуем.

Только они вышли из ресторана и стали пробираться через паб в гостиную для постояльцев, как с ними заговорил немолодой мужчина. Он окинул Дебору строгим взглядом с головы до ног — от волос, всегда пребывающих в художественном беспорядке, до серых замшевых ботинок, покрытых пятнами. Затем переключил свое внимание на Сент-Джеймса и Линли, рассмотрев обоих с такой тщательностью, с какой обычно рассматривают потенциального преступника.

— Скотленд-Ярд? — спросил он тоном, не терпящим возражений. Это был властный голос хозяина, от такого сам Линли избавлялся годами, так что у него неизменно вставала шерсть на загривке всякий раз, когда он его слышал.

Сент-Джеймс спокойно произнес:

— Я выпью бренди. А ты, Дебора? Томми?

— Да. Благодарю. — Линли проводил взглядом Сент-Джеймса и Дебору до бара.

В пабе, по-видимому, находились только местные, и никто не проявлял особого интереса к пожилому мужчине, который стоял перед Линли и ждал ответа. Тем не менее его появление не осталось незамеченным. Старания игнорировать его были слишком показными, на него то и дело бросали взгляды и тут же отводили глаза.

Линли тоже оглядел незнакомца. Высокий, поджарый, с редеющими седыми волосами и румянцем на щеках. Но не таким, какой бывает у охотника или рыбака. Видимо, он много бывал на свежем воздухе, но только ради отдыха и развлечения. Одет в хороший твид; руки ухоженные, вид уверенный. По брезгливому взгляду, брошенному им в сторону Бена Рэгга, который хлопнул по стойке ладонью и от души хохотал над отпущенной им самим шуткой, Сент-Джеймсу стало ясно, что приход в Крофтерс-Инн являлся для него чем-то вроде сошествия с престола.

— Слушайте, — сказал незнакомец. — Я задал вопрос и хочу получить ответ. Немедленно. Это ясно? Кто из вас сотрудник Ярда?

Линли взял бренди у Сент-Джеймса.

— Я, — ответил он. — Инспектор Томас Линли. А вы, если я не ошибаюсь, Таунли-Янг.

При этом Линли презирал себя. Мужчина не мог определить его социальный статус по внешнему виду, потому что он не потрудился одеться к обеду. Так и остался в бордовом пуловере поверх полосатой рубашки и серых шерстяных брюках; на ботинках виднелись следы грязи. Так что пока Линли не заговорил — пока не задействовал свой голос, буквально кричавший о частной привилегированной школе, о голубых кровях, о пышных и бесполезных титулах, — Таунли-Янгу в голову не могло прийти, что перед ним титулованный граф. Никто не прошептал Таунли-Янгу на ухо, что это, мол, восьмой граф Ашертон. Никто не перечислил выпавшие на долю Линли дары фортуны: городской дом в Лондоне, поместье в Корнуолле, место в палате лордов, если бы он пожелал его занять.

Воспользовавшись удивленным молчанием Таунли-Янга, Линли представил Сент-Джеймса. Потом стал потягивать бренди и наблюдать за стариком через край стакана.

Таунли-Янг между тем сбавил спесь, расслабил спину, перестал раздувать ноздри. Было ясно, что ему хотелось задать полдюжины вопросов, невозможных в данной ситуации, и что при этом он пытался выглядеть так, словно с самого начала знал все про Линли.

— Могу я поговорить с вами приватно? — спросил он и поспешно добавил, бросив взгляд в сторону супругов Сент-Джеймс: — Я имею в виду — не в пабе. Смею надеяться, что ваши друзья присоединятся к нам. — Он ухитрился произнести эти слова достаточно вежливо. По-видимому, его немало удивило, что титул инспектора Скотленд-Ярда могут носить представители более чем одного сословия, но не собирался уподобляться Урии Хипу, чтобы смягчить свое первоначальное высокомерие.

Линли кивнул в дальний конец паба, на дверь гостиной для постояльцев. Таунли-Янг пошел впереди. В гостиной было холодней, чем в столовой, и никаких электрических обогревателей.

Дебора включила две лампы, поправила абажуры. Сент-Джеймс убрал с кресла развернутую газету и швырнул на боковую полку, где хранился запас чтива — главным образом старые номера журналов, сильно потрепанные, — и уселся в кресло. Дебора выбрала соседнюю оттоманку.

Линли заметил, что Таунли-Янг взглянул на больную ногу Сент-Джеймса и стал подыскивать себе место. Выбрал софу, над которой висела унылая репродукция «Едоков картофеля».

— Я пришел вам помочь, — заявил Таунли-Янг. — За обедом услышал о вашем появлении в деревне — такие новости разносятся в Уинсло с быстротой молнии — и решил повидать вас лично. Полагаю, вы не отдыхать сюда приехали?

— Не совсем.

— Значит, по делу Сейджа? Принадлежность к одному классу — вовсе не

повод для раскрытия профессиональных секретов. Линли считал именно так. Поэтому ответил вопросом на вопрос:

— Вы можете что-то сообщить о смерти мистера Сейджа?

Таунли-Янг поправил узел своего зеленоватого галстука.

— Ничего особенного.

— Тогда что же?

— Он был в общем-то неплохим парнем, пожалуй что. Мы просто не сошлись в вопросах ритуала.

— Низкая церковь против высокой?

— Типа того.

— Разумеется, это не могло послужить мотивом для его убийства.

— Мотивом?… — Рука Таунли-Янга оставила в покое галстук. Его тон оставался вежливо-ледяным. — Я пришел сюда не на исповедь, инспектор, если вы на это намекаете. Я не слишком любил Сейджа и не слишком любил аскетизм его богослужений. Ни цветов, ни свечей, только голые кости. Я не к такому привык. Но он был неплохим викарием, вполне добросовестным в церковных делах.

Линли взял бренди и стал согревать в ладонях округлый стакан.

— Вы не участвовали в церковном совете, который беседовал с ним?

— Я был там. И выступил против. — Красные щеки Таунли-Янга стали еще краснее. То, что викарий не пользовался влиянием в совете, где, несомненно, являлся самой значительной фигурой, говорило об отношении к нему жителей деревни.

— Похоже, вы не слишком опечалены его кончиной.

— Он не входил в число моих друзей, если вы это имеете в виду. Хотя бы потому, что прожил в деревне всего два месяца. Впрочем, в некоторых слоях нашего общества два месяца равнозначны двум десяткам лет, но, честно говоря, инспектор, я не принадлежу к тому поколению, которое с первой минуты знакомства называет друг друга по имени.

Линли улыбнулся. Поскольку его отец умер четырнадцать лет назад, а мать, с присущей ей решительностью, рушила традиционные барьеры, он иногда забывал о привычках старшего поколения, придававшего такое огромное значение обращению по именам. Его всегда удивляло, если ему напоминали об этом во время работы, и вызывало мягкую усмешку. «Что значит имя?…» — подумал он.

— Вы упомянули, что можете сообщить мне что-то, косвенным образом связанное со смертью мистера Сейджа, — напомнил Линли Таунли-Янгу, который, похоже, собирался разразиться тирадой по поводу имен.

— Я хотел сказать, что он несколько раз наведывался на территорию Коутс-Холла.

— Я не вполне вас понимаю.

— Я пришел по поводу Холла.

— Холла? — Линли покосился на Сент-Джеймса. Тот жестом дал понять, что не следует задавать вопросов.

— Я хотел обратить ваше внимание на то, что там творится. Зловредное озорство. Шалости подростков. В течение четырех последних месяцев я пытаюсь произвести там ремонт, но группа малолетних хулиганов мешает мне. То прольют литр краски на чистые обои. То оставят включенным кран. Не говорю уж про граффити на дверях.

— Вы предполагаете, что мистер Сейдж имел какое-то отношение к этому? Но это едва ли похоже на служителя церкви.

— Я предполагаю, что это дело рук какого-то недоброжелателя. Надеюсь, что вы, полицейский, разберетесь и прекратите это безобразие.

— А-а. — При столь властном заявлении Линли разозлился. В настойчивом стремлении незамедлительно решить свои персональные проблемы мужчина перешел все границы. Неудивительно, что кто-то из соседей мог иметь серьезные причины недолюбливать Таунли-Янга. — У вас ведь есть местный констебль для решения таких дел.

Таунли-Янг презрительно фыркнул.

— Он этим занимается, — произнес он с сарказмом, — с самого начала. Расследует каждый инцидент. И в результате ничего не меняется.

— А вы не хотите нанять сторожа на время ремонта?

— Я плачу налоги, инспектор. И вправе рассчитывать на помощь полиции.

— Но ведь там у вас живет смотрительница?

— Спенс? Однажды она спугнула группу маленьких негодяев — и вполне умело, если хотите знать, несмотря на поднятый после этого вой, — но мой враг стал действовать более изощренно. Никаких следов насильственного взлома, ничего, кроме ущерба.

— Значит, у злоумышленника есть ключ. Кому вы давали ключи?

— Ключ есть у меня. У миссис Спенс. У констебля. У моей дочери и ее мужа.

— Кто-то из них может быть заинтересован в том, чтобы дом остался незаконченным? Кто там будет жить?

— Бекки… Моя дочь с мужем и ребенком, который родится в июне.

— Знает ли их миссис Спенс? — спросил Сент-Джеймс.

— Знает ли она Бекки и Брендана? Зачем?

— Может, ей предпочтительней, чтобы они туда не въехали? Может, для констебля это предпочтительней? Не могут ли они сами использовать дом? Нам уже дали понять, что у них там свои отношения.

Линли обнаружил, что эта цепочка вопросов ведет в интересном направлении, пусть даже это и не входило в замысел Сент-Джеймса.

— Прежде там кто-нибудь ночевал?

— Дом был заперт и забит досками.

— Доску легко отодрать.

Сент-Джеймс кивнул, очевидно продолжая собственную цепочку умозаключений.

— А если парочка использует какое-то место для своих свиданий, ей будет обидно от него отказаться.

— Мне наплевать, кто это использует и для чего. Мне нужно, чтобы это прекратилось. И если Скотленд-Ярд не в силах это сделать…

— Какой же был вой? — спросил Линли.

Таунли-Янг непонимающе посмотрел на него:

— Какого дьявола…

— Вы сказали, что начался вой, когда миссис Спенс спугнула кого-то с вашей земли. Расскажите об этом поподробнее.

— Да она пальнула из дробовика. И родители этих маленьких бандитов подняли вой. — Он снова фыркнул. — Не следят за своим выводком, те шныряют повсюду, хулиганят, и все им сходит с рук. А если кто-то пытается их приструнить, приучить к дисциплине, сразу начинается Армагеддон.

— Дробовик — это сурово, — заметил Сент-Джеймс.

— Тем более нацеленный на детей, — добавила Дебора.

— Не такие уж они и дети, да если бы даже были…

— Так это с вашего разрешения или, может, по вашему совету миссис Спенс применяет ружье, выполняя свои обязанности смотрителя Коутс-Холла? — спросил Линли.

Таунли-Янг прищурился.

— Не надо сваливать все на меня. Я пришел сюда за вашим содействием, инспектор, и если вы не хотите мне его оказать, лучше пойду. — Он уже стал подниматься.

Линли жестом остановил его:

— Сколько времени эта самая Спенс работает у вас?

— Больше двух лет. Почти три.

— А ее прошлое?

— Что вы имеете в виду?

— Что вам известно о ней? Почему вы наняли именно ее?

— Потому что ей хотелось тишины и покоя, а мне нужен был там такой человек. Место уединенное. Мне не хотелось нанимать в смотрители того, кто будет вожжаться по ночам со всей деревней. Это повредило бы моим интересам, согласны?

— Откуда она приехала?

— Из Камбрии.

— Откуда?

— Это возле Уигтона.

— Где?

Таунли-Янг резко наклонился вперед:

— Слушайте, Линли, давайте поставим все на свои места. Я пришел сюда, чтобы нанять вас, а не наоборот. Я не хочу, чтобы со мной разговаривали как с подозреваемым, откуда бы вы там ни явились. Ясно вам?

Линли поставил стакан на березовый столик и спокойно рассматривал Таунли-Янга. Тот плотно сжал губы и грозно выставил подбородок. Если бы сержант Хейверс была сейчас с ними в гостиной, она бы широко зевнула, ткнула большим пальцем в Таунли-Янга, произнесла «Пора разобраться с этим парнем» и заявила менее-чем-дружелюбно и более-чем-раздраженно «Отвечайте на вопрос, иначе мы привлечем вас к ответственности за отказ сотрудничать в полицейском расследовании». Хейверс знает, что сказать, когда требуется получить «горячую» информацию. Линли засомневался, сработает ли такой метод с персоной вроде Таунли-Янга. Если нет, он все равно получит удовольствие, наблюдая за его реакцией. Хейверс не обладала голосом и чаще всего успешно пользовалась этим, когда разговаривала с теми, кто им обладал.

Дебора беспокойно заерзала на оттоманке. Уголком глаза Линли заметил, что рука Сент-Джеймса легла на ее плечо.

— Я понял, зачем вы пришли ко мне, — произнес наконец Линли.

— Хорошо. Тогда…

— Просто можно считать несчастной гримасой судьбы, что вы пришли в разгар расследования. Конечно, вы можете созвониться со своим адвокатом, если предпочитаете, отвечая на наши вопросы, иметь его при себе. Так откуда конкретно приехала миссис Спенс? — Правда была искажена лишь частично. Линли послал мысленный привет своему сержанту. Ее метод помогал жить.

Клюнет ли на эту удочку Таунли-Янг — еще вопрос. Они молча состязались в силе воли, их глаза скрестились в поединке. Наконец Таунли-Янг моргнул.

— Аспатрия, — ответил он.

— В Камбрии?

— Да.

— Как получилось, что она стала работать на вас?

— Я дал объявление. Она прислала свои данные. Потом приехала на беседу. Понравилась мне. Здравомыслящая, независимая, способна предпринять немедленные действия для защиты моей собственности.

— А мистер Сейдж?

— Что — мистер Сейдж?

— Он откуда приехал?

— Из Корнуолла. — И прежде чем Линли успел задать следующий вопрос, добавил: — Через Брэдфорд. Это все, что я помню.

— Благодарю вас. — Линли поднялся с кресла.

Таунли-Янг тоже встал:

— А как же Холл…

— Я поговорю с миссис Спенс, — пообещал Линли. — И еще предлагаю проследить за ключами и подумать, кому невыгодно, чтобы ваша дочь и ее муж переехали в Холл.

Таунли-Янг остановился на пороге гостиной, взявшись за дверную ручку.

— Свадьба, — сказал он.

— Простите?

— Сейдж умер в ночь перед свадьбой моей дочери. Он должен был выполнить церемонию. Мы искали его повсюду, потратили кучу времени, чтобы найти ему замену. — Он поднял голову. — Тот, кто не хочет, чтобы Бекки переехала в Холл, может оказаться тем, кто не хотел, чтобы она вышла замуж.

— Почему?

— Ревность. Месть. Рухнувшие надежды.

— На что?

Таунли-Янг снова посмотрел на дверь, словно мог видеть сквозь нее паб.

— На то, что у Бекки уже имеется, — ответил он.

Брендан нашел Полли Яркин в пабе. Он прошел к стойке за своим джином, кивнул трем фермерам и двум рабочим с водохранилища и присоединился к ней за ее столиком возле камина, где она сидела, крутя в пальцах кусочек бересты от березового полена, лежавшего у ее ног. Он не стал ждать ее приглашения. Сегодня, по крайней мере, у него был повод.

Она подняла глаза, когда он решительно поставил свой стакан на стол и уселся на табурет с тремя ножками. Ее глаза были устремлены на дверь, которая вела в гостиную для постояльцев. Не глядя на него, она сказала:

— Брен, тебе лучше уйти.

Она выглядела неважно. И хотя сидела у самого огня, не сняла ни пальто, ни шарф. Когда он расстегнул куртку и подвинул свой табурет ближе к ней, она, казалось, внутренне сжалась.

— Брен, — повторила она, — слушай, что я тебе говорю.

Брендан окинул небрежным взглядом паб. Его разговор с Колином Шефердом, особенно последнее замечание, которое он бросил констеблю, уходя прочь, придал Брендану уверенности в себе, которую он не испытывал много месяцев. Он ощущал себя неуязвимым к взглядам, сплетням, даже к прямой конфронтации.

— Кто у нас тут, Полли? Поденщики, фермеры, пара домохозяек да банда подростков. Плевал я на то, что они подумают. Пускай думают что хотят, понятно?

— Да не они! Ты что, не видел машину?

— Какую?

— Мистера Таунли-Янга. Он там. — Она кивнула в сторону гостиной, не спуская с нее глаз. — С ними.

— С кем?

— С лондонской полицией. Так что лучше уходи, иначе он выйдет и…

— И что? Что?

Вместо ответа она пожала плечами. Он понял, что она думает о нем, по движению ее плеч и изгибу губ. Так же точно думала и Ребекка. Так думали они все, каждый засранец в этой проклятой деревне. Они видели его под каблуком у Таунли-Янга, под каблуком у всех. Как мерина в уздечке и шорах на всю жизнь.

Он раздраженно отхлебнул джина, поперхнулся и полез в карман за носовым платком. Трубка, табак и спички посыпались на пол.

— Проклятье. — Он сунул их назад и закашлялся. Полли беспокойно окинула взглядом паб, разгладила свой шарф. Явно пыталась показать всем, что она сама по себе. Он нашел платок и прижал к губам. Сделал второй глоток, уже не так поспешно, почувствовал, как горячо стало внутри, и осмелел еще больше.

— Я не боюсь своего тестя, — с вызовом заявил он. — Я могу за себя постоять. — Ему хотелось добавить: вы еще не знаете, на что я способен. Для вящей убедительности. Но Полли Яркин не дурочка. Начнет расспрашивать, допытываться и в конце концов выведает то, что он держит в тайне. Вместо этого он сказал: — Я вправе находиться здесь. Вправе разговаривать с тем, с кем мне хочется.

— Ты ведешь себя глупо.

— К тому же я тут по делу. — Он глотнул еще джина и подумал, не взять ли второй стакан. А там, может, и третий… и плевать ему на любого, кто попытается его остановить.

Полли сосредоточенно перебирала стопку подставок для кружек, все с той же целью — чтобы никто не подумал, что она пришла вместе с Брен-даном. Ему хотелось, чтобы она посмотрела на него. Хотелось коснуться ее локтя. Теперь он стал важным в ее жизни человеком, а она этого даже не знала. Но скоро узнает. Он все для этого сделает.

— Я ходил в Коутс-Холл, — сообщил он. Она промолчала.

— Возвращался по тропе.

Она шевельнулась, словно собираясь уйти, и потянулась рукой к волосам на затылке.

— Я видел констебля Шеферда.

Ее рука застыла. Веки дрогнули, казалось, она хотела взглянуть на него, но не решилась.

— В самом деле? — спросила она.

— Так что впредь веди себя осмотрительней, ладно?

Она наконец ответила на его взгляд. Однако на ее лице он прочел не любопытство. Не желание получить информацию. Краска медленно поползла вверх по ее шее, потом по подбородку — некрасивыми пунцовыми полосами.

Он был сбит с толку. Думал, она поинтересуется, что означает его предостережение, попросит совета, который он с радостью даст, и поблагодарит. А от благодарности недалеко и до любви. Или хотя бы до желания. Его устроило бы и это.

Увы. Его слова не вызвали у нее ни малейшего любопытства, способного разрушить стену, воздвигнутую ею между ними с первого момента их знакомства. Напротив, она пришла в ярость.

— Я ничего не делала ни ей, ни кому-либо другому, — прошипела она. — Я не желаю о ней слышать, понятно?

Он отпрянул. Она наклонилась вперед.

— О ней? — пробормотал он.

— Ничего, — повторила она. — И если этот ваш треп с констеблем навел тебя на мысль, будто мистер Сейдж сказал мне что-то, чем я могла бы воспользоваться и…

— Убить его, — закончил Брендан.

— Что?

— Он считает тебя виновной. В смерти викария. Он ищет доказательства, этот Шеферд.

Она выпрямилась. Открыла рот. Закрыла. Снова открыла.

— Доказательства, — пробормотала она.

— Да. Так что будь осторожна. И если он начнет задавать тебе вопросы, Полли, звони мне. У тебя есть телефон моего офиса, да? Не разговаривай с ним наедине. Не оставайся с ним один на один. Ты поняла?

— Доказательства, — повторила она, не веря своим ушам, стараясь осмыслить угрозу, таившуюся в этом слове.

— Полли, ответь мне. Ты понимаешь, какая складывается ситуация? Констебль ищет доказательства того, что ты виновна в смерти викария. Он направлялся в Коутс-Холл, когда я его встретил.

Она смотрела на него невидящим взором.

— Но ведь Кол только злится, — пробормотала она. — Он не всерьез так сказал. Просто я довела его до ручки, и он сказал сгоряча… Я это поняла. И он тоже.

Она говорила на каком-то непонятном для Брендана языке непонятные ему вещи. Плыла где-то в безвоздушном пространстве. Он должен вернуть ее на землю и, что более важно, заставить вернуться к нему. Он взял ее за руку и переплел их пальцы. Она не убрала руку.

— Полли, послушай меня.

— Нет, неправда. Он не мог так сказать.

— Он спросил меня про ключи, — пояснил Брендан. — Не давал ли их я тебе.

Она нахмурилась и промолчала.

— Я не ответил ему, Полли. Только сказал, что этот номер у него не пройдет, пусть даже не пытается. Так что если он придет к тебе…

— Он не может так думать. — Она прошептала этотак тихо, что ему пришлось наклониться вперед, чтобы расслышать. — Он знает меня, Колин знает меня, Брендан.

Она схватила его руку и поднесла к своей груди. Пораженный, он был готов ради нее на все.

— Как он мог подумать, что я когда-нибудь, когда-нибудь… Неважно, что… Брендан! — Она оттолкнула его руку и передвинула свой табурет в угол, пробормотав: — Теперь все станет еще хуже…

Брендан хотел спросить ее, почему будет хуже, если она примет его помощь. Тут на его плечо легла тяжелая рука.

Брендан поднял голову и увидел тестя.

— Тысяча чертей, — отчеканил Сент-Джон Эндрю Таунли-Янг. — Катись отсюда, пока я не сделал из тебя котлету, жалкий червяк.

Линли прикрыл дверь своего номера и встал спиной к ней, устремив взгляд на телефон, стоявший на тумбочке возле кровати. На стене над ним Рэгги продолжали демонстрировать свою любовную интрижку с импрессионистами и постимпрессионистами. Нежная «Мадам Моне с ребенком» соседствовала с картиной Тулуз-Лотрека «Мулен-Руж». Оба шедевра были обрамлены и повешены скорей с энтузиазмом, чем с заботой, — вторая картина висела под таким углом, что возникало впечатление, будто весь Монмартр содрогался от землетрясения как раз в тот момент, когда художник запечатлел для вечности его самое знаменитое ночное заведение. Линли пальцами снял паутину, свисавшую с прически мадам Моне. Но ни созерцание гравюр, ни раздумья над их странным соседством не могли отвлечь его от желания снять трубку и набрать номер.

Он полез в карман за часами. Начало десятого. Она еще не спит. Он даже не может сослаться на поздний час как на уважительную причину того, что он не позвонил.

Если не считать робости, которую испытывал с Хелен. Нужна ли ему и в самом деле любовь, поморщившись, подумал он. Не лучше ли любовная интрижка или дюжина их. По крайней мере, легко и удобно. Он вздохнул. А эта самая любовь — чудовище о двух головах.

Все, что касалось физиологии, не вызывало никаких проблем. Он привел Хелен домой из Кембриджа в ноябре в одну из пятниц. И до воскресного утра они не покидали ее квартиры. Даже ничего не ели до субботнего вечера. Достаточно ему было закрыть глаза, и он снова видел ее лицо, ореол волос, по цвету почти не отличавшихся от бренди, который он только что пил, чувствовал, как она шевелилась рядом с ним, ощущал тепло под ладонями, когда гладил ее груди и бедра, слышал ее дыхание, менявшее свою частоту, когда она приближалась к пику их любви и потом выкрикивала его имя. Она смеялась, чуточку смущенная той легкостью, которая возникла между ними.

Она была то, что надо. Вместе они были то, что надо. Но жизнь никогда не брала уроки у тех часов, которые они проводили друг с другом в постели.

Потому что можно любить женщину, заниматься с ней любовью, заставлять ее полностью отдаваться, но не признаваться в этом и не позволять дотрагиваться до своей сути. Ведь это означает окончательный отказ от всех барьеров, после которого ты перестаешь быть самим собой. Оба это знали, потому что не раз пересекали все мыслимые границы с другими партнерами.

Как же нам научиться доверять, размышлял он. Найдем ли мы когда-нибудь мужество открыть свое сердце, сделать его уязвимым во второй или третий раз, снова подвергнуть его риску оказаться разбитым? Хелен не хотела этого делать, и он не мог осуждать ее. Потому что сам не хотел рисковать.

Он раздраженно подумал о своем сегодняшнем поведении. Как он жаждал утром использовать первую же оказию и улизнуть из Лондона. Он ухватился за шанс уехать подальше от Хелен, чтобы проучить ее. Сомнения и страхи Хелен приводили его в отчаяние еще и потому, что он сам их испытывал.

Терзаемый сомнениями, он сел на край кровати и прислушался к размеренному плинк… плинк воды, капавшей из крана в ванной. Как и все ночные шумы, он доминировал так, как не мог бы в другое время, и Линли понимал, что, если не предпримет что-либо, он будет ворочаться, воевать с подушкой, когда погасит свет и попытается заснуть. Он решил, что в кране нужно сменить прокладку.

Несомненно, у Бена Рэгга они имеются. Ему достаточно лишь позвонить по телефону и спросить. Сколько минут уйдет на починку крана? Четыре? Пять? За это время он сможет поразмыслить, потянуть время, заняв свои руки такой странной работой, чтобы его мозг успел принять решение насчет Хелен. Не может же он, в конце концов, звонить ей, не зная, с какой целью. Пять минут удержат его от безрассудного звонка и такого же безрассудного риска обнажить себя — не говоря уж про Хелен, которая была гораздо чувствительней, чем он, к… Он приостановил свой мысленный разговор с самим собой. К чему? К чему? Любви? Верности? Честности? Доверию? Одному Богу известно, хватило ли бы у них сил пережить такие испытания.

Он уныло хмыкнул, удивляясь своей способности к самообману, и потянулся к телефону как раз в то мгновение, когда он зазвонил.

— Дентон сообщил мне, где тебя искать, — сказала она ему.

— Хелен. Привет, любовь моя. Я как раз собирался тебе звонить, — ответил он, понимая, что она вряд ли поверит ему, что, впрочем, вполне естественно.

— Рада это слышать.

Наступило молчание. В это время он представил себе, где она сейчас — в ее спальне в квартире на Онслоу-сквер, на кровати, подобрав под себя ноги, а изголовье цвета слоновой кости создает контраст ее волосам и глазам. Он даже увидел, как она держит телефонную трубку — обхватила ее обеими руками, словно защищая ее, себя или разговор, который она ведет. Серьги она уже сняла и положила на ореховый столик у кровати, тонкий золотой браслет еще обхватывает ее руку, на шее такая же цепочка, до которой, как до талисмана, дотрагиваются ее пальцы, когда движутся дюйм за дюймом от телефона к ее шее. А там, в ямочке на ее горле, притаился запах, ее запах — что-то среднее между цветами и лимоном.

Оба заговорили одновременно:

— Мне не следовало…

— У меня такое чувство…

…и оба оборвали речь с быстрым нервным смешком, который служит подтекстом беседы между любовниками, которые боятся потерять то, что так недавно нашли. Вот почему Линли в одно мгновение отбросил все планы, которые он только что обдумывал перед ее звонком.

— Я люблю тебя, дорогая, — сказал он. — Мне очень жаль, что все так получилось.

— Ты сбежал от меня?

— На этот раз да. Сбежал. По привычке.

— Я не могу на тебя за это сердиться, верно? Я и сама делала так достаточно часто.

Снова молчание. Наверное, на ней шелковая блузка, шерстяные брюки или юбка. Ее жакет лежит там, куда она его положила, в ногах кровати. Туфли стоят на полу. Свет, должно быть, зажжен, бросая перевернутое треугольное пятно на цветы и обои, просачиваясь сквозь абажур, чтобы коснуться ее кожи.

— Но ты ведь ни разу не сбежала, чтобы сделать мне больно, — сказал он.

— Так ты поэтому уехал? Чтобы причинить мне боль?

— Опять же по привычке. Мне тут нечем гордиться. — Он взялся за телефонный шнур и стал крутить его в пальцах; ему хотелось прикоснуться к чему-то вещественному, раз он перенес себя на двести пятьдесят миль на север и не мог прикоснуться к ней. Он сказал: — Хелен, этот проклятый галстук нынешним утром…

— Дело было не в нем. Он стал лишь поводом. И ты это знал. Я не хотела в этом признаться.

— В чем же тогда?

— В страхе.

— Перед чем?

— Перед еще одним шагом вперед, как я полагаю. Я боялась, что буду любить тебя еще больше, чем в тот момент. Что ты займешь слишком много места в моей жизни.

— Хелен…

— Я могу легко раствориться в любви к тебе. Но пока не знаю, хочу ли.

— Что может быть лучше любви?

— Но вслед за любовью приходит печаль. Когда это случится, никто не знает. Но случится непременно. Это лишь вопрос времени. Я и пытаюсь понять: нужна ли мне печаль и в какой пропорции. — Он представил, как ее пальцы легли на ключицу — жест самозащиты. — А печаль сродни боли. Разве это не ужасно? Поэтому я боюсь тебя.

— Ты должна мне доверять, Хелен, если мы хотим продвинуться дальше.

— Понимаю.

— Я не принесу тебе горя.

— Не нарочно. Конечно. Я хорошо это понимаю.

— Что же тогда?

— Я боюсь потерять тебя, Томми.

— Не потеряешь. С какой стати? Почему?

— По тысяче причин.

— Из-за моей работы?

— Из-за тебя самого.

Он почувствовал, как его уносит прочь, главным образом от нее.

— Значит, дело все-таки в галстуке, — сказал он.

— В других женщинах, — уточнила она. — Но больше всего в каждодневных тревогах, в самой жизни, в том, как люди трутся друг о друга и преждевременно теряют свои лучшие качества. Я не хочу этого. Не хочу проснуться однажды утром и понять, что разлюбила тебя еще пять лет назад. Не хочу поднять глаза от тарелки и увидеть на твоем лице разочарование.

— Ты права, Хелен, риск, разумеется, есть. Причина — недостаток доверия. Впрочем, одному Богу известно, что нас ждет, раз мы даже не можем съездить вместе на Корфу.

— Мне очень жаль, что так получилось. Из-за меня. Я была утром не в себе.

— Но сейчас ты свободна от этого.

— Я не хочу. Не хочу быть свободной от этого. Свободной от тебя. Не хочу, Томми. — Она вздохнула. Ему послышалось в ее вздохе сдерживаемое рыдание. Правда, насколько ему известно, Хелен рыдала только один раз в жизни — в двадцать один год, когда ее мир разлетелся на куски по вине автомобиля, за рулем которого сидел он сам, — и он всерьез сомневался, что она стала бы рыдать из-за него еще раз. — Как мне хочется, чтобы ты был здесь.

— Мне тоже.

— Может, вернешься? Завтра?

— Не могу. Дентон не говорил тебе? Тут довольно запутанное дело.

— Значит, я буду тебе мешать?

— Нет, конечно. Только ничего не получится.

— А когда-нибудь получится?

Вот это вопрос. Всем вопросам вопрос. Он взглянул на пол, на грязь на свих ботинках, на ковер с каким-то нелепым узором.

— Не знаю, — сказал он. — Тут черт-те что. Я не могу просить тебя совершить прыжок в пустоту. Я не могу гарантировать, что тебе тут понравится.

— Значит, никто не может.

— Да, если говорит правду. Мы не можем предсказывать будущее. Только использовать настоящее, чтобы оно вело нас, полных надежды, в нужном направлении.

— Ты веришь в это, Томми?

— Всем сердцем.

— Я люблю тебя.

— Я знаю. И потому верю.

Глава 12

Мэгги повезло. Он появился из паба один. Она надеялась на это, с тех пор как увидела его велосипед, прислоненный к белым воротам, которые вели на автостоянку при отеле. Его трудно было не заметить, этот старый женский велосипед, когда-то сокровище его старшей сестры. После ее замужества Ник присвоил его, ничуть не заботясь о том, как странно он выглядел, когда крутил педали, возвращаясь на ферму Скелшоу в своей старой кожаной куртке, с висящим на руле транзистором. Из динамиков обычно рок-н-роллило что-нибудь наподобие «Депеш мод». Ник был без ума от этой группы.

Выйдя из паба, он стал сосредоточенно крутить радио, видимо пытаясь найти музыку с минимальным треском статических разрядов и с максимальной громкостью. «Симпл Майндс», «UB40», древняя композиция «Фэйрграунд Атрекшн» — все пискнуло и пролетело мимо. Наконец, он отыскал то, что его устраивало. Мелодия состояла в основном из высоких, скрежещущих звуков электрогитары. До нее донеслось бормотание Ника «Клэптон. Нормально», когда он прикреплял зажимом приемник на руль велосипеда. Он наклонился, чтобы завязать шнурок на левом ботинке, и тогда Мэгги вышла из тени кафе «Пентаграмма», на другой стороне дороги.

Она сидела в «берлоге» у реки еще долго после того, как Джози ушла накрывать столы в ресторане и выполнять роль официантки. Домой она намеревалась пойти тогда, когда остынет обед, а ее долгое отсутствие нельзя будет объяснить не чем иным, как убийством, похищением или открытым бунтом. Двухчасового опоздания вполне достаточно. Мама это заслужила.

Несмотря на то что произошло между ними прошедшей ночью, она все-таки поставила утром на стол перед Мэгги еще одну чашку этого жуткого чая и сказала:

— Выпей, Маргарет. Немедленно. Перед уходом. — Она говорила строго, но, по крайней мере, не вешала ей лапшу на уши, заверяя, что это полезно для костей, хотя и невкусно, что там полно витаминов и минералов, которые требуются для развивающегося женского организма. Эта ложь ушла. Но мамина решимость осталась.

Осталась она и у Мэгги.

— Не буду. И ты меня не заставишь.

Она произнесла это пронзительно, сорвавшись на писк, словно мышь, пойманная за хвост. Когда же мама поднесла чашку к ее губам, схватив другой рукой за шею, да еще приговаривала, ты выпьешь это, иначе не выпущу отсюда, Мэгги рванулась из ее рук, задела за чашку, и горячая жидкость выплеснулась матери на грудь.

Ее шерстяная кофта намокла и обожгла кожу. Мама с криком бросилась к раковине. Мэгги с ужасом наблюдала за ней.

— Мама, я не… — залепетала она

— Убирайся отсюда. Убирайся, — крикнула мать. Мэгги не пошевелилась. Тогда мать подскочила к столу и выдернула из-под нее табурет. — Ты слышала меня? Убирайся.

Голос был не мамин. Какой-то чужой, незнакомый. Как и весь ее облик, когда она стояла у раковины, набирая в пригоршню воду и выплескивая ее на кофту. Казалось, ей трудно дышать. Наконец, прикусив губу, она начала стаскивать кофту.

— Мама, — позвала Мэгги тихонько.

— Убирайся. Я не хочу тебя видеть, — последовал ответ.

Она поплелась в серое утро, забилась в угол автобуса и так просидела всю дорогу до школы. За день постепенно пришла в себя и смирилась с создавшейся ситуацией, обдумывая, как ей быть дальше. Раз мама хочет, чтобы она ушла, она уйдет. Это не так уж трудно.

Ник любит ее. Разве он не повторял это много раз? Каждый день, как только появлялась возможность? Мама ей не нужна. Глупо было думать обратное. И мама не нуждается в ней. Оставшись одна, мама сможет начать новую, приятную жизнь с мистером Шефердом. Может, именно поэтому она заставляет Мэгги выпить этот чай. Может…

Мэгги задрожала. Нет. Мама хорошая. Хорошая. Хорошая.

В половине восьмого Мэгги покинула свое пристанище у реки. Домой, в коттедж, она придет в девятом часу. Войдет спокойно и молча. Поднимется к себе в комнату и запрет дверь. И никогда больше не станет говорить с мамой. Зачем?

Но, увидев велосипед Ника, она переменила свои планы и укрылась от ветра на другой стороне улицы в дверной нише кафе, чтобы подождать Ника.

Она не думала, что ждать придется так долго. Надеялась, Ник почувствует, что она где-то рядом, и уйдет от приятелей искать ее. Она не стала заглядывать в паб, опасаясь, что мама уже звонила туда.

Мэгги прождала почти два часа. А когда он появился, тихонько подкралась к нему и обняла за талию. Он испуганно отскочил и издал кошачий вопль. Потом обернулся. От резкого движения и ветра волосы упали ему на глаза. Он откинул их назад и увидел ее.

— Мэг! — Он улыбнулся. Из приемника, который держал Ник, доносились звуки гитары.

— Я ждала тебя. Вон там.

Он повернул голову. Ветер снова взъерошил его волосы.

— Где?

— Возле кафе.

— На улице? Мэг! Ты с ума сошла? На таком холоде? Ты наверняка превратилась в сосульку. Почему ты не зашла в паб? — Он взглянул на освещенные окна отеля, кивнул и сказал: — Из-за полиции? Да?

Она нахмурилась:

— Полиции?

— Скотленд-Ярда. Бен Рэгг сказал, тот инспектор приехал около пяти. А ты и не знала? Я был уверен, что знаешь.

— Почему?

— Из-за твоей матери.

— Моей мамы? — удивилась Мэгги.

— Он приехал разнюхивать обстоятельства смерти мистера Сейджа. Слушай, нам надо поговорить. — Его глаза метнулись вдоль дороги, ведущей в Северный Йоркшир, в сторону общинной площадки, где кроме автостоянки был еще общественный туалет — старинная каменная постройка. Там можно было укрыться если не от холода, то хотя бы от ветра. Впрочем, у Мэгги было предложение получше.

— Пошли со мной, — сказала она и, дождавшись, когда он убавит в приемнике громкость, ввиду важности момента, повела его через ворота автостоянки отеля. Они прошли мимо машин. Ник присвистнул от восторга при виде серебристого «бентли», прибывшего сюда еще до того, как Джози и Мэгги шли к реке.

— Куда мы…

— Есть одно местечко, — ответила Мэгги. — К Джози. Она не станет возражать. У тебя есть спички? Нам они понадобятся для фонаря.

Они осторожно стали спускаться по тропинке, покрывшейся вечером корочкой льда, а трава и мелкие кусты оставались, несмотря на холодный ветер, сырыми из-за водяного пара, непрестанно поднимавшегося от реки сквозь огромные глыбы известняка.

— Дай-ка я пойду впереди, — сказал Ник, протянув ей руку, чтобы она не поскользнулась. — Осторожней, Мэг, — то и дело напоминал он ей, все крепче сжимая ее руку. Он заботился о ней, и от этой мысли у нее теплело внутри.

— Вот, — сказала она, когда они добрались до старого ледника, и толкнула дверь. Она заскрипела на петлях и царапнула пол, задрав край коврика. — Это убежище Джози, — пояснила Мэгги. — Только никому не говори о нем, ладно?

Он остановился, пригнувшись, в дверном проеме, пока Мэгги возилась с бочонком и стоявшим на нем фонарем.

— Мне нужны спички, — сказала она, и он положил ей в ладонь коробок. Она зажгла фонарь, убавила его яркость до свечной и повернулась к нему.

Он оглядывался по сторонам.

— Чудеса, — произнес Ник с улыбкой.

Она прошла мимо него, чтобы закрыть дверь, и, как делала Джози, побрызгала стены и пол туалетной водой.

— Тут холодней, чем снаружи, — сказал Ник, застегивая куртку и потирая озябшие руки.

— Иди сюда, — сказала она и, присев на топчан, похлопала рукой рядом с собой. Затем взяла пуховое одеяло, и они набросили его на плечи.

Через какое-то время он высвободил руку из-под одеяла и достал свои любимые «Мальборо». Мэгги вернула ему спички, и он зажег сразу две сигареты, для обоих. Он втянул дым и задержал дыхание. Мэгги сделала вид, будто тоже затянулась.

Как хорошо, когда он рядом. Поскрипывание его кожаной куртки, его нога на ее ноге, тепло его тела, длина его ресниц и сонные очертания его глаз с тяжелыми веками. «Глаза для спальни, — сказала как-то одна из их учительниц. — Могу поспорить, через несколько лет этот парень оставит у многих женщин и девушек приятные воспоминания». А другая добавила: «Вообще-то я бы и сама не прочь». Обе засмеялись, но тут же притихли, заметив рядом Мэгги. Не то чтобы они знали про Мэгги и Ника. Об этом не знал никто, кроме Джози. И еще мистера Сейджа.

— Уже есть решение жюри, — заметила Мэгги. — Присяжные сказали, что это несчастный случай. И никто не может отменить их решение. Разве полиция этого не знает?

Ник покачал головой. Кончик его сигареты ярко светился в полумраке. Он сбросил пепел на ковер и растер кончиком ботинка.

— Это касается расследования, Мэг. Одно и то же преступление дважды не расследуют, если только не появятся новые факты. Типа того, насколько я знаю. Но это не имеет значения, потому что никакого расследования не было. Жюри присяжных — это не расследование.

— Значит, расследование еще впереди?

— Это зависит от того, что они найдут.

— Найдут? Где? Они что-то ищут? И они придут в коттедж?

— Они будут допрашивать твою мать. Это уж наверняка. Сегодня вечером они общались с мистером Таунли-Янгом Я выиграл деньги, потому что поспорил, что это он им позвонил. — Ник тихонько хихикнул. — Жаль, тебя не было в пабе, Мэг, и ты не видела, как он вышел из гостиной. Бедняга Брендан пил джин с Полли Яркий, и Т-Я весь затрясся, когда увидел их вместе, даже губы у него побелели. Они ничего не делали, только пили, но Т-Я в два счета выставил Брена из паба. Его глаза сверкали будто лазерные пушки, нацеленные на Брена. Прямо как в кино.

— Но ведь мама ничего не сделала, — произнесла Мэгги. В душе у нее шевельнулся страх. — Все получилось случайно. Вот что она сказала, и жюри согласилось.

— Конечно. Основываясь на том, что им было сказано. Но кто-то, вероятно, солгал.

— Мама не лгала!

Ник сразу почувствовал ее тревогу.

— Все о'кей, Мэг, — заверил он ее. — Тебе нечего бояться. Разве что они захотят поговорить с тобой.

— Полиция?

— Точно. Ведь ты знала мистера Сейджа. Вы были с ним в хороших отношениях. Во время расследования обычно окрашивают друзей и знакомых потерпевшего.

— Но мистер Шеферд никогда не говорил со мной. И члены жюри тоже. Меня не было в ту ночь дома. Я не знала, что произошло. Я не могла ничего им сказать. Я…

— Эй. — Сделав последнюю глубокую затяжку, он швырнул окурок в стену и то же самое сделал с ее сигаретой. Потом обнял ее за талию. В углу хрипел приемник, сбившись с волны. — Все о'кей, Мэг, нечего беспокоиться. По крайней мере тебе. Ты ведь не убивала викария, верно? — Он засмеялся от нелепости такого предположения.

Но Мэгги было не до смеха. Она размышляла об ответственности. Ответственности с большой буквы.

Она вспоминала мамин гнев, когда та узнала, что Мэгги заходит к мистеру Сейджу домой. На возмущенные вопросы Мэгги: «Кто тебе сказал? Кто за мной шпионит?» — мама не ответила, но Мэтги точно знала, кто шпионил. «Послушай меня, Мэгги, — сказала мама. — Не теряй голову. Ты не знаешь этого человека. Он уже не мальчик. Ему не меньше сорока пяти. Ты пойми, в какое положение его ставишь. Ведь он викарий». — «Но он сказал, что я могу заходить, когда хочу, — возразила Мэгги. — И дал мне книжку. И…» Мать заявила: «Мне наплевать, что он там тебе дал. Я не хочу, чтобы ты с ним встречалась. Во всяком случае, в его доме. Наедине. И вообще, я тебе запрещаю». У Мэгги навернулись на глаза слезы. «Он мой друг, — заявила она. — Он сам так сказал Ты просто не хочешь, чтобы у меня были друзья, вот что». Мать крепко схватила ее за руку, что означало: слушай-и-не-смей-спо-рить-со-мной, и крикнула: «Ты не будешь с ним видеться». На угрюмый вопрос «почему» она отпустила ее руку. «Все может случиться. Так устроен мир, и если ты не понимаешь, что я имею в виду, почитай газеты».

На том и завершился их спор в тот вечер. В другой раз мать сказала:

— Ты была с ним сегодня. Не лги, Мэгги, потому что я знаю, что это так. Теперь ты будешь сидеть дома.

— Так нечестно!

— Что ему от тебя нужно?

— Ничего.

— Не говори со мной таким тоном, не то пожалеешь. Что ему от тебя нужно?

— Ничего.

— Что он тебе говорил? Что делал?

— Мы просто разговаривали. Ели кексы «Джаффа». Полли приготовила чай.

— Она там была?

— Да. Она всегда…

— В комнате?

— Нет. Но…

— О чем вы говорили?

— О всякой всячине.

— Например?

— О школе. О Боге. — Мама фыркнула. Мэгги продолжала: — Он спрашивал, бывала ли я в Лондоне. Хочется ли мне съездить туда? Сказал, что мне понравится этот город. Что он бывал там много раз. На прошлой неделе провел там два дня. Еще он сказал, что люди, которых утомляет Лондон, по его мнению, не заслуживают уважения. Что-то типа того.

Мама не ответила. Она не отрывала глаз от своих рук, которые терли и терли и терли кусок сыра. Она так крепко держала кусок чеддера, что побелели костяшки. Но лицо было еще белей.

Мэгги успокоило молчание матери, она даже почувствовала свое преимущество и решила нажать:

— Он сказал, мы можем поехать в Лондон на экскурсию с молодежной группой. Что в Лондоне есть семьи, где можно остановиться, так что не придется искать отель. Что там много музеев, что можно посмотреть Тауэр, сходить в Гайд-парк и пообедать у Харродса. Он сказал…

— Ступай в свою комнату.

— Мама!

— Ты слышала, что я сказала?

— Но я только…

Мама замахнулась и ударила ее по лицу. Не столько от боли, сколько от шока на глаза навернулись слезы. Охваченная гневом, Мэгги с трудом сдержалась, чтобы не нанести ответный удар.

— Он мой друг! — закричала она. — Мы просто беседуем, но ты не хочешь, чтобы у меня были друзья. И никогда не хотела. Поэтому мы и переезжаем с места на место. Да? И всегда буду одна. И если папа…

— Перестань!

— Нет! Нет! Если папа меня найдет, я уеду с ним. Уеду. Вот увидишь! И ты не сможешь меня остановить.

— Это мы еще посмотрим, Маргарет.

Не прошло и четырех дней, как мистер Сейдж умер. Кто же виноват в его смерти? И было ли это убийством?

— Мама хорошая, — сказала она Нику вполголоса. — Она не причинила викарию зла.

— Я тебе верю, Мэг, — ответил Ник. — Но кое-кто в деревне не верит.

— Вдруг ее объявят виновной? Что, если ее посадят в тюрьму?

— Я буду заботиться о тебе.

— Правда?

— Факт.

Он говорил уверенно и солидно. Он и был уверенным и сильным. Хорошо было сидеть рядом с ним. Она обняла его за талию и положила голову ему на грудь.

— Как мне хочется, чтобы так было всегда! — вздохнула она.

— Тогда так оно и будет.

— Правда?

— Правда. Ты для меня номер один, Мэг. Ты единственная. И не беспокойся за свою мать.

Она провела рукой от его колена до бедра.

— Холодно, — сказала она и тесней прижалась к нему. — Тебе холодно, Ник?

— Чуточку. Угу.

— Я могу тебя согреть.

Она почувствовала его улыбку.

— Могу поспорить, что можешь.

— Хочешь?

— Не откажусь.

— С удовольствием. — Она стала делать так, как он ей показывал — ее рука выполняла медленную, чувственную фрикцию. В ответ его член стал расти и наливаться. — Тебе хорошо, Ник?

— Хмммм.

Она проводила ладонью от корня до кончика. Потом ее пальчики пускались в обратный путь. Ник прерывисто вздохнул. Пошевелился.

— Что?

Он сунул руку в карман куртки. Что-то зашуршало в его руке.

— Вот, взял у ребят, — сказал он. — Мы не можем больше заниматься этим без «дюрекса», Мэг. Это безумие. Слишком рискованно.

Она поцеловала его в щеку, потом в шею. Ее пальцы оказались у него между ног, где, как она помнила, он чувствовал их острей всего. Он сбился с дыхания и застонал. Лег на спину.

— На этот раз мы должны пользоваться «дюрексом», — сказал он.

Она расстегнула молнию на его джинсах, спустила их ниже бедер. Стянула с себя колготки, легла рядом и задрала юбку.

— Мэг, нам надо…

— Не сразу, Ник. Через минуту. Хорошо? Она положила на него ногу. Стала его целовать.

А потом ласкала, ласкала, ласкала…

— Тебе хорошо? — прошептала она.

Он запрокинул голову. Закрыл глаза. Застонал. Минуты оказалось больше чем достаточно.

Сент-Джеймс сидел в спальне, в единственном кресле, тугом, с подголовником. В Крофтерс-Инн это была самая удобная мебель, не считая кровати. Он потуже запахнул халат, спасаясь от пронзительного холода, спускавшегося вниз от двух стеклянных окон-фонарей на потолке, и устроился поудобней.

За закрытой дверью плескалась в ванне Дебора. Во время купания она обычно что-нибудь мурлыкала себе под нос или пела, почему-то обязательно выбирая либо Кола Портера, либо Гершвина, и импровизировала на их тему с энтузиазмом Эдит Пиаф и талантом уличного разносчика. Она не сумела бы воспроизвести мелодию, помогай ей даже весь хор Королевского колледжа. Однако сегодня Дебора купалась молча.

Обычно он с облегчением воспринимал пространные паузы, наступавшие между мелодиями песен «Все пройдет» и «Летняя пора», особенно если пытался что-нибудь читать в их спальне, пока она в соседней ванной отдавала дань старым американским мюзиклам. Но сегодня он предпочел бы их жизнерадостный диссонанс ее спокойному купанию, размышляя о том, стоит ли зайти к ней и хочется ли ему этого.

Не считая короткой размолвки за чаем, они провозгласили и поддерживали негласное перемирие после ее возвращения с длинной утренней прогулки по вересковым пустошам. Это получалось довольно легко, так как требовалось осмыслить кончину мистера Сейджа и ждать приезда Линли Но теперь, когда Линли прибыл, а механизм расследования был уже смазан и готов заработать, Сент-Джеймс обнаружил, что мысленно то и дело возвращается к проблеме их брака и его роли в создавшейся ситуации.

У Деборы доминировала страсть, у него — рассудок. Ему нравилось думать, что такая разница их натур создавала фундамент из льда и пламени, на котором и зиждился их брак. Но теперь его способность мыслить лишь подливала масла в огонь во время возникавших конфликтов. Особенно остро она реагировала на вопрос об усыновлении. Переходила от гнева к обвинениям и слезам с такой головокружительной скоростью, что он не знал, как ее успокоить. И когда спор в очередной раз заканчивался тем, что она, хлопнув дверью, вылетала из комнаты, из дома или, как в это утро, из отеля, он все чаще и чаще издавал вздох облегчения и все реже ломал голову над тем, не подойти ли ему к этой проблеме под другим углом. И хотя считал, что ищет варианты, в действительности даже не пытался это делать.

Он потер занемевшие шейные мышцы. Они служили первичным индикатором силы стресса, что он пока отказывался признать. Он пошевелился. Полы халата немного разошлись. Холодный воздух пополз по здоровой правой ноге и заставил обратить внимание на левую, которая ничего не чувствовала. Он сделал это без особого интереса. В последние годы он уделял больной ноге мало времени, не то что до женитьбы, когда он словно одержимый возился с ней каждый день.

Объект его внимания был всегда тот же самый: он проверял мышцы на степень их атрофии, чтобы избежать дезинтеграции, частой спутницы паралича. Стиснув зубы, после месяцев физиотерапии и упражнений, он восстановил функции левой руки. Однако нога сопротивлялась любым попыткам реабилитации, будто солдат, не желающий исцелиться от психических ран, нанесенных войной, словно они одни были свидетельством его героического прошлого.

«Многие функции мозга до сих пор покрыты туманом, — говорили доктора, пространно объясняя, почему он смог вернуть себе руку, а ногу не может. — Когда голова получает такую серьезную травму, как ваша, трудно гарантировать полное выздоровление».

После чего начинался перечень всяческих «возможно». Возможно, со временем она полностью восстановится. Возможно, однажды утром, проснувшись, он сможет шевелить пальцами ног и сгибать колено. Но прошло двенадцать лет, а этого так и не случилось. И вот после иллюзий первых четырех лет он стал держаться за то, что у него осталось. Пока он сможет тормозить разрушительное действие атрофии на мышцы, все будет в порядке.

С дезинтеграцией он боролся с помощью электрического тока, понимая, что эффекта это не дает, но не такой уж большой грех желание выглядеть совершенным физическим экземпляром, если даже надежды на это и мало.

Он ненавидел свою безобразную походку, и хотя с годами свыкся с ней, порой у него мгновенно покрывались потом ладони, когда он замечал нездоровое любопытство в глазах незнакомых людей. Не такой, как мы, говорили их взгляды, другой. И, поскольку он в самом деле был другим из-за физических ограничений, связанных с его инвалидностью, и не мог этого отрицать, в присутствии посторонних он чувствовал это с особой остротой.

По нашим представлениям, люди должны ходить, говорить, видеть и слышать. Если они не могут делать это нормально, мы ставим на них клеймо, избегаем контакта, вынуждаем их отказаться от желания считать себя полноценными, хотя само по себе понятие полноценности никак не определено.

В ванной зажурчала вода, уходя в трубу, и он поглядел на дверь, подумав, не эта ли причина лежит в корне сложностей, которые возникают у них с женой. Ей хочется естественной вещи — нормы. А он давно уже уверился в том, что нормальность не обладает достаточно убедительной внутренней ценностью.

Оттолкнувшись от кресла, он поднялся на ноги и прислушался к ее движениям. Плеск воды говорил о том, что она только что встала. Сейчас она перешагнет через бортик ванны, протянет руку за полотенцем и обернет его вокруг тела. Он постучал в дверь и открыл ее.

Она вытирала запотевшее зеркало, ее волосы свисали на шею бесчисленными сосульками из-под тюрбана, который она соорудила из второго полотенца. Она стояла к нему спиной, и он увидел на ее плечах и позвоночнике мелкие бисеринки пота. Как на ногах, гладких и стройных, смягченных гелем, наполнившим ванную ароматом лилий.

Она взглянула на свое отражение и улыбнулась. На ее лице была написана нежность.

— По-видимому, между нами все кончено, окончательно и бесповоротно.

— Почему?

— Ты не пришел ко мне в ванную.

— Ты не позвала.

— Я посылала мысленные призывы весь обед. Неужели ты их не получил?

— Так это твоя нога толкала меня под столом? То-то я подумал, что на Томми не похоже.

Она засмеялась и отвинтила крышку лосьона. Он наблюдал, как она наносит его на лицо, разглаживает. Мышцы шевелились под круговыми движениями ее пальцев, и он ради тренировки мысленно называл их по-латыни: trapezius, levator scapulae, splenius cervicus. Это чтобы направлять мозг в нужном ему направлении. При виде Деборы, свежей и порозовевшей после ванны, у Сент-Джеймса пропала всякая охота выяснять с ней отношения.

— Прости, что привез эти бумаги на усыновление, — сказал он. — Мы ведь договорились, но я не сдержал слова. Надеялся обсудить с тобой эту проблему здесь, на природе. Отнеси это на счет мужского эгоизма и прости меня, если можешь.

— Прощен, — заявила она. — Только здесь нет проблемы.

Она завинтила крышечку лосьона и принялась растираться полотенцем с удвоенной энергией. Заметив это, он не сказал больше ни слова, пока она не надела халат. Откинувшись назад, она стала пальцами расчесывать спутанные волосы, вместо того чтобы взять щетку. Тогда он снова заговорил, осторожно выбирая слова:

— Это вопрос семантики. Как еще мы можем назвать то, что происходит между нами? Разногласия? Диспут? Эти слова мне не кажутся особенно точными.

— И бог знает, куда нас заведет процесс наклеивания научных этикеток.

— Это не так.

— Нет? — Она порылась в косметичке и извлекла из нее упаковку таблеток. Выдавила одну из пластика, подержала между большим и указательным пальцем и положила в рот. Затем повернула кран с такой решимостью и силой, что струя ударилась о дно раковины и разлетелась.

— Дебора.

Она молча запила пилюлю.

— Вот. Теперь можешь успокоиться. Я только что сняла проблему.

— Принимать пилюли или нет — твое решение, а не мое. Я не стоял у тебя над душой. Не заставлял тебя. Хотел лишь удостовериться, понимаешь ли ты мою озабоченность.

— Чем?

— Твоим здоровьем.

— Ты дал мне это понять еще два месяца назад. Так что я сделала все, как ты хотел, принимаю пилюли. Чтобы не забеременеть. Ты удовлетворен?

Ее кожа пошла пятнами — первый признак того, что она почувствовала себя загнанной в угол. Ее движения утратили уверенность. Он не хотел волновать ее, но выяснить все до конца было необходимо. Он понимал, что проявляет такое же упрямство, как она, но продолжал гнуть свое:

— Ты говоришь так, будто мы не хотим одного и того же.

— Разумеется, не хотим. И я не собираюсь делать вид, будто не понимаю этого. — Она прошла в спальню, остановилась возле электрического обогревателя и что-то долго налаживала. Сент-Джеймс прошел за ней и устроился в кресле.

— Это семья, — сказал он. — Дети. Двое. Возможно, трое. Разве это не цель? Разве не этого мы хотим?

— Наши дети, Саймон. Не те, которых нам пришлет социальная служба, а наши. Вот чего я хочу.

— Почему?

Она замерла, и он понял, что, не желая того, резанул ее по живому своим вопросом. В каждом споре он слишком рьяно продавливал свою точку зрения, вместо того чтобы задуматься над ее отчаянным стремлением родить ребенка, не важно, какой ценой.

— Почему? — снова спросил он, наклоняясь к ней, упершись локтями в колени. — Объясни мне, пожалуйста.

Она снова поглядела на обогреватель, взялась за одну из его ручек и яростно повернула ее.

— Опять этот покровительственный тон. Ты же знаешь, что я его не выношу.

— Нормальный тон.

— Нет, покровительственный. Ты все психологизируешь. Выворачиваешь наизнанку. Почему я не могу чувствовать то, что чувствую, и желать то, чего желаю, не проверяя себя под одним из твоих чертовых микроскопов?

— Дебора…

— Я хочу родить ребенка. Это что, преступление?

— Я этого никогда не говорил.

— Неужели меня можно считать одержимой?

— Нет. Конечно нет.

— Или жалкой и смешной только потому, что я хочу ребенка. Нашего с тобой ребенка? Потому что хочу, чтобы мы пустили корни? Потому что хочу знать, что мы его сделали — ты и я? Потому что хочу быть связанной с тобой? Или ты считаешь это мое желание преступным?

— Нет, не считаю.

— Я хочу стать настоящей матерью. Хочу испытать это.

— Это не должен быть акт эгоизма, — заявил он. — Ты ошибочно понимаешь роль родителей.

Она повернулась к нему, лицо ее пылало.

— Какую ужасную вещь ты сейчас произнес. И конечно же с удовольствием.

— О Господи, Дебора. — Он протянул к ней руку, но не смог преодолеть пропасть, разверзшуюся между ними — Я не хотел тебя обидеть.

— Ты делаешь это весьма изощренно.

— Извини.

— Да ладно. Теперь все сказано.

— Нет. Не все. — Он подыскивал слова с искренним отчаянием, шел по лезвию бритвы, стараясь не обидеть ее еще больше и самому все понять. — Мне кажется, быть родителем — это не только произвести на свет ребенка, это нечто большее. И родительское чувство можно испытать с любым ребенком — твоим собственным, тем, кого ты взял под свое крыло, или тем, которого усыновил. Вот это я и считаю родительской ролью, а не просто произвести на свет ребенка. Согласна?

Она не ответила. Но и не отвернулась. И он продолжал:

— Многие производят на свет детей, нисколько не задумываясь над тем, что такое родительский долг. Чтобы вырастить ребенка и провести его через трудный подростковый возраст, требуется особое умение. И мы должны к этому готовиться. Должны желать через это пройти. А не просто родить ребенка, потому что без этого ты кажешься себе несостоявшейся женщиной.

Ему не надо было говорить, что он сам испытал родительские чувства. Она хорошо это знала. Он старше ее на одиннадцать лет. Ему было восемнадцать, когда он взял на себя заботу о ней, и тому, какой она стала, она обязана ему. Он был для нее как бы вторым отцом. С одной стороны, это явилось благословением их брака, с другой — проклятьем.

Он надеялся сейчас на благословенную сторону их супружества, рассчитывая, что она пробьется через страх, или гнев, или еще какие-то чувства, которые мешают их взаимопониманию, и, помня их общее прошлое, поможет им найти путь в будущее.

— Дебора, — произнес он, — тебе не нужно ничего никому доказывать. И уж тем более мне. Оставь это, ради бога. Тебе от этого один вред.

— Ничего я не доказываю.

— Что же тогда?

— Просто… Я всегда представляла себе, как это будет. — Нижняя губа у нее задрожала. — Он будет расти во мне все эти месяцы. Я почувствую, как он брыкается, и положу твою руку себе на живот. Ты тоже почувствуешь. Мы будем придумывать имя, приготовим детскую. А когда начнутся роды, ты будешь со мной, в знак нашей вечной верности, потому что мы это сделали… вместе сделали это маленькое существо. Мне так этого хотелось.

— Но это лишь фикция, Дебора. Это не связь. Связывает сама жизнь. То, что между нами сейчас, и есть связь. Мы связаны навсегда. — Он снова протянул руку. Она взяла ее, но не двинулась с места. — Возвращайся ко мне, — сказал он. — Прибегай со своим рюкзаком и фотоаппаратами. Засыпь дом своими снимками. Включай громкую музыку. Бросай на пол одежду. Говори со мной, спорь, спрашивай обо всем. Будь живой до кончиков пальцев. Я хочу, чтобы ты вернулась.

У нее потекли слезы.

— Я забыла дорогу.

— Не верю. Все у тебя внутри. Но как — по какой причине — в тебе поселилась мысль о ребенке? Почему, Дебора?

Она покачала головой. Ее пальцы разжались и отпустили его руку. И он понял, что, несмотря на все его старания и доводы, есть что-то, чего его жена не может или не хочет ему сказать.

ДЕЛО ОЧЕВИДНОЕ

Глава 13

Построенный в лучших викторианских традициях, весь Коутс-Холл состоял исключительно из флюгеров, дымовых труб и фронтонов; в его эркерах и «фонарях» отражалось пепельное утреннее небо. Сложенные из песчаника стены покрылись от времени пятнами и лишайником; с крыши спускались серовато-зеленые полосы, напоминая своим рисунком вертикальный аллювиальный веер. Словно дом Эшеров особняк виднелся сквозь ветровое стекло автомобиля. Участок, непосредственно прилегавший к Холлу, зарос травой, и хотя от особняка открывался впечатляющий вид на запад и восток, лес и холмы, унылый зимний пейзаж в сочетании с общей запущенностью делали мысль о проживании здесь скорее непривлекательной, чем наоборот.

Линли провел «бентли» по последним выбоинам и рытвинам давно не знавшей ремонта дороги и въехал на внутренний двор. Он вдруг вспомнил про Сент-Джона Таунли-Янга, появившегося в пабе накануне вечером. Уходя домой, тот обнаружил в зале своего зятя, который сидел за столиком с женщиной из деревни и что-то пил, и по реакции Таунли-Янга было очевидно, что это случилось с парнем не в первый раз. Тогда еще Линли подумал, что они, возможно, натолкнулись на мотив, стоящий за актами вандализма в Холле, а также на личность самого злоумышленника. Женщина, оказавшаяся в третьем углу любовного треугольника, готова на все ради того, чтобы нарушить семейный покой мужчины, на которого положила глаз. Но, когда он окинул взглядом ржавеющие флюгеры, поломанные водосточные трубы, торчащие отовсюду бурые стебли бурьяна, сырые пятна на фундаменте, там, где он встречался с землей, инспектору-криминалисту пришлось признать, что вывод был скороспелым и слишком шовинистическим. Даже он, появившийся здесь впервые, содрогнулся при мысли, что в этом доме придется кому-то жить. Какой бы ремонт ни делался внутри, тут требовались годы упорной работы, чтобы привести в порядок экстерьер здания, а также его земли и парк. И он не мог бы обсудить того, кто всячески пытается избежать переезда в Холл, независимо от того, по любви он женился или просто так.

Он поставил машину возле грузовика с открытым кузовом. Из глубины дома доносились звуки молотка и пилы, смачная ругань и «Марш Тореадора», включенного на среднюю громкость. С черного хода, со свернутым ковром на плече, появился немолодой мужчина в покрытом ржавыми пятнами комбинезоне и заковылял в сторону грузовика. Он бросил ковер в кузов, после чего кивнул Линли.

— Тебе что-нибудь нужно, приятель? — спросил он и закурил сигарету.

— Мне нужен коттедж смотрителя, — я ищу миссис Спенс.

Мужчина показал щетинистым подбородком через двор, в сторону каретного флигеля. К нему примыкал небольшой дом,архитектурная миниатюра самого Холла. Но, в отличие от Холла, его каменный экстерьер был отмыт дочиста, а на окнах висели шторы. У парадного входа кто-то посадил зимние ирисы. Их цветки образовали на фоне серых стен яркий желто-лиловый экран.

Дверь была закрыта. Линли постучал, но никто не отозвался, мужчина крикнул ему — поищи в саду, в теплице — и потрусил назад в Холл.

Сад оказался куском земли позади коттеджа, отделенным от внутреннего двора стеной с зеленой калиткой. Она легко отворилась, несмотря на заржавевшие петли. За калиткой явно начиналась территория Джульет Спенс. Вскопанная земля и никакой сорной травы. В воздухе пахло компостом. На цветочной клумбе, тянувшейся вдоль коттеджа, лежали крест-накрест ветки, а под ними солома, защищавшая от мороза розетки многолетников. По-видимому, миссис Спенс собиралась что-то пересаживать в дальнем конце сада, так как длинная овощная грядка была помечена деревянными табличками, воткнутыми в землю, а в начале и в конце будущих растений виднелись сосновые колышки.

Теплица находилась прямо за грядкой. Дверь была закрыта. Стекла матовые. За ними Линли различил движущийся женский силуэт, руки женщины тянулись к какому-то растению, висевшему на уровне ее головы. Он пошел через участок. Его «веллингтоны» погружались во влажную дорожку, которая вела от коттеджа к оранжерее и скрывалась в лесу.

Дверь не была заперта. Он постучал, и она распахнулась. Миссис Спенс, поглощенная работой, видимо, не слышала стука и не почувствовала волны холодного воздуха, дав Линли возможность оглядеться. Висевшие растения оказались фуксиями. Они росли в проволочных корзинках, обрамленные каким-то мхом. На зиму они были подрезаны, но часть листьев осталась; их-то сейчас и обрабатывала миссис Спенс. Она опрыскивала их какой-то вонючей жидкостью, останавливалась и поворачивала каждую корзинку так, чтобы обработать все растение, прежде чем перейти к следующему. «Получайте, маленькие ублюдки», — бормотала она, быстро работая насосом.

Выглядела она вполне безобидно. Правда, на голове у нее было нечто странное, но ведь нельзя осуждать и клеймить женщину за то, что она повязала на лоб вылинявшую красную бандану. От этого она стала похожа на американских индейцев из племени навахо. Тем более что повязка выполняла свое прямое назначение, не давая волосам падать на лицо. На бандане и на щеке виднелись грязные полосы, которые она размазывала по всему лицу, тыльной стороной руки защищенной перчаткой без пальцев. Она была средних лет, но работала ловко, как молодая. Линли трудно было представить ее убийцей.

От этого ему стало не по себе. Пришлось учитывать не только уже имевшиеся у него факты, но и то, что он увидел сейчас, стоя в дверях. В теплице было полно растений. Они стояли в глиняных и пластиковых горшках на центральном столе, а также выстроились на двух боковых полках. Всевозможной формы и величины, во всевозможных емкостях, и, осматривая их, он размышлял, какая часть расследования Колина Шеферда проходила здесь.

Джульет Спенс повернулась, увидела его, вздрогнула и инстинктивно потянулась правой рукой к свободному вороту черного пуловера, чисто по-женски выразив свой испуг. Но в левой по-прежнему держала насос, не исключая, что придется обороняться.

— Что вам надо?

— Простите, — сказал он. — Я стучал. Но вы не слышали. Инспектор Линли. Нью-Скотленд-Ярд.

— Понятно.

Он полез за своим служебным удостоверением. Она махнула рукой, показав большую дыру под мышкой Пуловер был под стать ее дырявым и грязным джинсам.

— Не нужно, — сказала она. — Я вам верю. Ко-лин предупредил, что вы можете приехать сегодня утром. — Она положила насос на полку между растений и потрогала пальцами листочки ближайшей к ней фуксии, листочки были слишком махровые. — Капсиды, вирусная болезнь, — пояснила она. — Ужасно коварная. Как трипсы. Лишь когда ущерб становится очевидным, замечаешь их присутствие.

— Разве так не всегда бывает?

Она покачала головой, побрызгав инсектицидами еще какое-то растение.

— Иногда зараза оставляет визитную карточку. В другой раз догадываешься об ее появлении, когда уже слишком поздно, и ничего не остается, как убить ее, надеясь при этом, что не убьешь само растение. Вот только я думаю, мне не стоит беседовать с вами об убийстве так, будто оно мне нравится, пусть даже я делаю это иногда с удовольствием.

— Если какое-то существо является инструментом для разрушения другого, его нужно убивать.

— Я тоже так считаю, инспектор. Я никогда не терпела в своем саду тлю.

Он хотел шагнуть внутрь оранжереи.

— Сначала сюда, пожалуйста, — сказала она, махнув рукой на маленький пластиковый поднос с зеленым порошком, стоявший прямо возле двери. — Дезинфектант, — пояснила она. — Убивает микроорганизмы. Не стоит приносить сюда на подошвах сапог еще и другие нежелательные микроорганизмы.

Он закрыл дверь и шагнул в поднос, где виднелись отпечатки ее ног. Остатки препарата испачкали бока и швы ее ботинок с круглыми носами.

— Вы много времени проводите здесь, — отметил он.

— Я люблю выращивать всякую всячину.

— Это ваше увлечение?

— Вполне мирное занятие — растить цветы, овощи и прочее. Покопаешься несколько минут в земле, и весь остальной мир уходит куда-то далеко. Такая форма бегства.

— Вам нужно убегать?

— А вам разве не бывает нужно? Хотя бы изредка?

— Не отрицаю.

Пол был засыпан гравием, среди которого чуть возвышалась кирпичная дорожка. Он прошел по ней между центральным и боковым столом. При закрытой двери воздух в теплице был на несколько градусов выше, чем на улице. В воздухе витала густая смесь запахов тепличного грунта, рыбной эмульсии и инсектицида.

— Какие растения вы тут держите? — поинтересовался он. — Кроме фуксий.

Она облокотилась на стол и показывала на растения рукой, ногти у нее были по-мужски коротко подстрижены и покрыты землей. Казалось, она даже не замечала этого.

— Я долго возилась с цикламенами. Вон с теми, в желтых горшках; их стебли кажутся почти прозрачными. А вон там филодендроны, девичий виноград, амариллис. Еще у меня есть узумбарские фиалки, папоротники и пальмы, но что-то мне подсказывает, что вы узнаете их и без меня. А вот это, — она показала на полку, на четыре широких черных лотка с пробивающимися крошечными растениями, над которыми горел свет, — моя рассада.

— Рассада?

— Свой сад и огород я начинаю растить здесь, среди зимы. Зеленая фасоль, огурцы, горох, латук, помидоры. А вон там морковь и лук. Я пробую вырастить у нас южные сорта, хотя все справочники по огородничеству предсказывают мне неудачу.

— Что вы потом делаете с ними?

— Некоторые растения отвожу на рынок в Престоне. Овощи едим сами. Мы с дочкой.

— А пастернак? Вы тоже его выращиваете?

— Нет, — ответила она и скрестила на груди руки. — Вот мы и добрались до дела, верно?

— Верно. Да. Прошу прощения.

— Не нужно извиняться, инспектор. Это ваша работа. Надеюсь, вы не станете возражать, если я продолжу во время нашего разговора свою работу. — Она почти не дала ему выбора. Достав из стоявшего под столом ведерка, в котором хранился различный садовый инвентарь, маленький культиватор, она пошла вдоль горшков, рыхля землю.

— Вы и прежде ели дикий пастернак, который растет в том месте?

— Несколько раз.

— И умеете его распознавать?

— Да. Разумеется.

— Но в прошлом месяце ошиблись?

— Увы.

— Расскажите поподробней об этом.

— О растении или об обеде? О чем?

— Обо всем. Откуда взялась на столе цикута? Она отщипнула лишний росток на крупном

филодендроне и бросила под стол в пластиковый мешок для мусора.

— Я приняла ее за дикий пастернак, — пояснила она.

— Допустим. Откуда же взялась эта отрава? Где растет цикута?

— Недалеко от Холла. Там есть пруд. Страшно заросший — вы, конечно, обратили внимание, в каком тут все запустении, — и я нашла там плантацию дикого пастернака. Точнее, того растения, которое приняла за пастернак.

— И вы уже ели пастернак из того пруда?

— С берега. С берега пруда. Совсем близко. Но не из воды.

— На что был похож корень?

— Обычный, как у пастернака, вероятно.

— Один корень? Пучок?

Она наклонилась над зеленеющим папоротником, раздвинула его опахала, рассмотрела корень и переставила растение на другую полку. Потом продолжила культивацию.

— Думаю, один, впрочем, не помню, как он выглядел.

— Вы же знаете, каким он должен быть.

— Один корень. Да. Я знаю это, инспектор. И для нас обоих было бы легче, если бы я солгала и сказала, что выкопала растение с одним корнем. Но дело в том, что тот день у меня получился какой-то чумовой. Я заглянула в подвал, обнаружила, что там осталось только два маленьких корешка пастернака, и поспешила на пруд, где видела это растение. Я выкопала одно и вернулась в коттедж. Полагаю, что корень был одиночный, но точно не помню.

— Странно, согласитесь. Ведь это, в конце концов, одна из очень важных деталей.

— Ничего не могу поделать. Но была бы признательна, если бы вы поверили, что я говорю правду. А ведь удобнее было бы солгать. Не так ли?

— А ваша болезнь?

Она положила культиватор и прижала тыльную сторону запястья к выцветшей красной бан-дане. На ткани остался комочек земли.

— Какая болезнь?

— Констебль Шеферд сказал, что вы сами заболели в ту ночь,"Потому что съели немного цикуты. По его словам, он заглянул к вам в тот вечер и обнаружил вас…

— Колин пытается меня защитить. Он боится. Беспокоится.

— Сейчас?

— И тогда тоже. — Она положила культиватор в ведро к другим инструментам и стала крутить какой-то вентиль, по-видимому, от полива. Вскоре где-то справа от них медленно закапала вода. Не отрывая глаз и руки от вентиля, она продолжала: — Колин обычно заглядывал ко мне во время вечернего объезда.

Линли ухватился за ее слова.

— Насколько я понимаю, в тот вечер он к вам вообще не заезжал

— О, он заехал. Он был здесь. Но не случайно. Он не просто совершал свой объезд. Хотя так он сказал членам жюри. Так сказал своему отцу и сержанту Хокинсу. Так он говорит всем. Но все было не так.

— Вы попросили его приехать?

— Я позвонила ему.

— Понятно. Алиби.

Она подняла глаза. Ее лицо выражало скорее смирение, чем вину или страх. Она сняла свои рабочие перчатки, засунула их в рукава и сказала:

— Колин именно так и предсказывал, что подумают люди — я, мол, намеренно позвонила ему, чтобы он мог потом подтвердить мою невиновность. Чтобы он мог сказать членам жюри, что я тоже это ела, — он видел собственными глазами.

— Очевидно, именно это он и сказал.

— Ему следовало бы сказать и остальное, но он не послушался меня. Не сказал, что я позвонила ему, потому что меня три раза стошнило, я не могла справиться с болью и хотела, чтобы он побыл рядом. Вот он и пошел на риск, приукрасил правду. И теперь меня это мучает.

— Дело в том, миссис Спенс, что следствие изобилует натяжками. Ему следовало передать ведение дела бригаде криминалистов из Клитеро. А поскольку он этого не сделал, вести допросы в присутствии официального свидетеля. Но, учитывая его отношения с вами, он вообще должен был отказаться от ведения следствия.

— Он хочет защитить меня.

— Возможно, но выглядит это намного хуже.

— Что вы имеете в виду?

— Выглядит так, будто Шеферд прикрывает свое собственное преступление. Как бы там ни было.

Она резко оттолкнулась от стола, на который опиралась. Отошла от него на два шага, вернулась, стащила с головы повязку.

— Послушайте. Пожалуйста. Вот факты. — Ее голос стал напряженным. — Я пошла к пруду. Выкопала цикуту. Я думала, это пастернак. Сварила. Подала на стол. Мистер Сейдж умер. Колин Шеферд не имеет к этому никакого отношения.

— Он знал, что мистер Сейдж придет к вам на обед?

— Я уже сказала, что он не имеет к этому никакого отношения.

— Спрашивал он вас когда-либо про ваши отношения с Сейджем?

— Колин ничего не сделал!

— Существует ли мистер Спенс?

Она смяла в кулаке бандану.

— Я… Нет.

— А отец вашей дочери?

— Это вас не касается. Мэгги тут ни при чем. Ее здесь даже не было.

— В тот день?

— На обеде. Она осталась ночевать у Рэггов в деревне.

— Но ведь она была тут в тот день, только раньше, когда вы пошли за диким пастернаком? Или, возможно, когда готовили обед?

Ее лицо словно окаменело.

— Слушайте, инспектор. Мэгги тут ни при чем.

— Вы не отвечаете на мой вопрос. Поэтому напрашивается предположение, будто вы что-то скрываете. То, что касается вашей дочери.

Она прошла мимо него к двери теплицы. Пространство было ограничено. Она задела его рукой, когда проходила мимо, и он без труда мог бы ее задержать, но он предпочел этого не делать. Он последовал за ней на улицу. Но, прежде чем он успел задать ей очередной вопрос, она заговорила сама:

— Я пошла в подвал за корнями. Там оставались всего два. Мне требовалось больше. Вот и все.

— Покажите мне, будьте любезны.

Она провела его через сад к коттеджу, открыла дверь, ведущую, вероятно, на кухню, и сняла ключ с крючка за ней. В десяти футах оттуда открыла замок на наклонной двери подвала и собиралась ее поднять.

— Минуточку, — сказал он и открыл дверь сам. Как и калитка в стене, она двигалась довольно легко и тоже распахнулась без шума. Он кивнул, и Джульет спустилась по ступенькам.

Подвал был величиной около восьми квадратных футов. Без электричества. Свет падал от двери и из единственного маленького, с обувную картонку, окошка, выходившего наружу на уровне земли. Окошко частично загораживалось соломой, утеплявшей клумбу. В общем, помещение было темным и сырым. Стены представляли собой соединение грубого камня и земли. Пол тоже, хотя прослеживалась попытка сделать его ровным.

Миссис Спенс показала рукой на четыре грубо оструганных полки, прикрепленных болтами к дальней от света стене. Сбоку лежала груда аккуратно сложенных корзин. На трех верхних полках стояли ряды банок с неразличимыми в темноте надписями. На нижней пять маленьких проволочных корзин. В трех лежали картофель, морковь и лук. Две оставались пустыми.

— Вы не пополнили свой запас, — сказал Линли

— Я теперь долго не смогу есть пастернак. И уж тем более дикий.

Он дотронулся до края одной из пустых корзин. Провел рукой по полке, на которой она стояла. Никаких следов пыли или запустения.

— Почему вы держите под замком дверь подвала? — поинтересовался он. — Вы всегда это делали?

Она не сразу ответила. Он повернулся и взглянул на нее. Она стояла спиной к неяркому утреннему свету, просачивавшемуся через дверь, и он не мог разглядеть ее лица.

— Миссис Спенс?

— Я запираю дверь с конца октября.

— Почему?

— Это не имеет отношения к нашему вопросу.

— Тем не менее я был бы признателен вам за ответ.

— Я уже ответила.

— Миссис Спенс, может, мы остановимся и взглянем на факты? Мужчина умер от ваших рук. У вас определенные отношения с сотрудником полиции, который расследовал смерть. Если кто-то из вас думает…

— Хорошо, инспектор. Из-за Мэгги. Я хотела, чтобы у нее оставалось меньше мест для занятий сексом с ее приятелем. Она уже использовала для этого Холл. Я положила этому конец Пыталась свести к минимуму и остальные возможности. Подвал показался мне одной из них, вот я и повесила на нем замок. Правда, как я потом убедилась, это не помогло.

— Ключ вы держите на крючке в кухне?

— Да.

— У всех на виду?

— Да.

— И она может его взять?

— Я тоже могу его взять. — Она провела нетерпеливой рукой по волосам. — Инспектор, пожалуйста. Вы не знаете мою дочь. Мэгги старается быть хорошей. Она считает себя испорченной. Дала мне слово, что больше не будет заниматься сексом с Ником Уэром, и я сказала, что помогу ей сдержать свое обещание. Замка было достаточно, чтобы удержать ее.

— Мне бы и в голову не пришло, что Мэгги занимается сексом, — сказал Линли, заметив, что она перевела взгляд с его лица на полки за его спиной. Она вообще старалась не смотреть на него. — Когда вы уходите, вы запираете двери?

— Да.

— А когда вы в теплице? Когда совершаете обход Холла? Когда отправляетесь к пруду за диким пастернаком?

— Нет. Ведь я ухожу ненадолго. И заметила бы, если бы кто-то рыскал вокруг.

— Вы берете с собой свою сумочку? Ключи от машины? Ключи от коттеджа? От подвала?

— Нет.

— Значит, вы ничего не запирали, когда пошли в день смерти мистера Сейджа за диким пастернаком?

— Нет. Но я понимаю, куда вы клоните, и это не получится. Никто не приходил сюда без моего ведома. Это невозможно. У меня есть шестое чувство. Когда Мэгги встретилась с Ником, я знала.

— Да, — согласился Линли. — Так бывает. Пожалуйста, покажите, где вы нашли цикуту, миссис Спенс.

— Я ведь сказала вам, что приняла ее за…

— Верно. За дикий пастернак.

Она заколебалась, одна ее рука была поднята, будто она что-то хотела возразить. Но потом она уронила ее и сказала — пойдемте сюда.

Они вышли через калитку. Миновали внутренний двор, где трое рабочих пили утренний кофе на дне грузовика. Их термосы стояли на досках. Другую связку досок они использовали для сидения. На Линли и миссис Спенс они взглянули с нескрываемым любопытством. Было ясно, что этот визит станет к концу дня пищей для бесчисленных слухов и сплетен.

При более ярком свете Линли улучил момент, чтобы хорошенько рассмотреть миссис Спенс, когда они огибали раздвоенное восточное крыло Холла. Она часто моргала, словно в глаз попала соринка, мышцы спины под пуловером были напряжены. Он понял, что она изо всех сил сдерживает слезы.

Самое неприятное в работе полицейского — подавлять свои эмоции, особенно жалость или сочувствие. Расследование требует, чтобы твое сердце было отдано жертве, и только ей, либо наказанию за преступление. Хотя Линли еще в сержантские годы научился сдерживать эмоции, расследование конкретного дела чаще всего вызывало в нем самые противоречивые чувства, пока он собирал информацию и знакомился с фактами и причастными к преступлению лицами. И факты, и люди редко бывали черными или белыми. Как это все-таки неудобно, что наш мир не черно-белый.

Он остановился на террасе восточного крыла. Каменный пол потрескался и был забит пожухлой зимней травой. С террасы открывался вид на убранный морозом склон холма, спускавшийся к пруду, за которым круто поднимался вверх другой склон, со скрытой в тумане вершиной

— Как я понял, тут у вас творятся неприятные вещи, — произнес он. — Кто-то портит отремонтированные помещения и все прочее. Похоже, кому-то не хочется, чтобы новобрачные переселились в Холл.

Она, видимо, превратно истолковала его слова, уловив в них еще одну попытку обвинения, а не просто минутную передышку. Она прочистила горло и высвободилась из пут своих горестных мыслей.

— Мэгги не заходила туда и полдюжины раз. Вот и все.

Он хотел было объяснить ей смысл своего замечания, но отбросил эту мысль и продолжил тему:

— Как же она туда входила?

— Ник, ее дружок, оторвал доску на одном из окон западного крыла. Я снова прибила ее, но акты вандализма после этого не прекратились.

— Ведь вы не сразу поняли, что Мэгги и ее парень пользуются Холлом? Вы не могли сразу определить, если бы кто-то бродил вокруг?

— Я подозревала, что кто-то ходит поблизости от коттеджа, инспектор Линли. Да вы и сами поняли бы, побывай в вашем собственном доме непрошеный гость.

— Если бы он рылся в вещах и что-то украл, да. А в остальном не уверен.

— Поверьте мне, я всегда знаю.

Носком ботинка она выковырнула из щели между камнями террасы спутанный ком одуванчиков, подняла, рассмотрела несколько розеток и зубчатых листьев и отшвырнула в сторону.

— Но вам никогда не удавалось поймать тут злоумышленника? Он — или она — никогда не производили шума, который мог бы вас насторожить, никогда по ошибке не забредали в ваш сад?

— Нет.

— Вы никогда не слышали рокот машины или мотоцикла?

— Не слышала.

— И вы достаточно часто меняли маршрут своих обходов, так что замысливший озорство не мог бы предсказать, откуда и когда вы появитесь в очередной раз?

Она раздраженно заправила волосы за уши.

— Все верно, инспектор. Не понимаю только, какое отношение это имеет к тому, что случилось с мистером Сейджем?

Он учтиво улыбнулся:

— Пока у меня нет достаточной ясности в данном вопросе. — Она смотрела в сторону пруда, лежавшего у подножия холма, ее намерения были ясны. Но он пока не был готов идти дальше. Его внимание привлекло восточное крыло дома. Нижние эркерные окна были загорожены досками. На двух верхних виднелись большие трещины. — Похоже, тут много лет никто не жил.

— Только первые три месяца после постройки.

— Почему?

— Там ходит привидение.

— Что за привидение?

— Свояченица прадедушки мистера Таунли-Янга. Значит, кем она ему доводится? Двоюродной прабабушкой? — Она не стала ждать ответа. — Здесь она свела счеты с жизнью. Все думали, она пошла на прогулку. А когда вечером не вернулась, стали искать, не нашли. Только через пять дней догадались осмотреть дом.

— Ну и?…

— Она повесилась на балке в кладовой. Возле чердака. Дело было летом. Слуги и нашли ее по запаху.

— Ее супруг больше не мог тут жить?

— Романтическое предположение, однако к тому времени он уже умер. Был убит во время их свадебного путешествия. Говорили, будто это несчастный случай на охоте, однако никто не пытался выяснить, что случилось на самом деле. Его жена вернулась одна. Никто поначалу не знал, что она привезла с собой сифилис — очевидно, его свадебный подарок. — Она невесело усмехнулась. — Согласно легенде, она пошла, рыдая, в верхний коридор. Таунли-Янги объясняют это тем, что она не перенесла потерю мужа. А я думаю, она раскаивалась, что вышла замуж за такого человека. Ведь это был 1853 год. Вылечиться практически не представлялось возможным.

— От сифилиса.

— Или от брака.

Она зашагала по террасе в сторону пруда. Он с минуту смотрел ей вслед. Несмотря на тяжелые башмаки, она шагала широко и размашисто. Ее волосы колыхались при движении, две седеющие арки, летящие от лица.

Склон, по которому он спускался следом за ней, обледенел, траву давно заглушил утесник. У подножия склона лежал пруд в форме фасоли. Он густо зарос и напоминал скорей болото с темной и мутной водой, в летнее время, несомненно, рассадник насекомых и болезней. Его окружали неопрятный тростник и голые стебли бурьяна высотой до пояса. Какие-то бурые колючки так и норовили вцепиться в одежду. Но миссис Спенс, казалось, ничего не замечала. Она вошла в гущу травы и побрела по ней.

Остановилась менее чем в ярде от края воды.

— Вот, — сказала она.

Насколько мог судить Линли, растения, на которые она показала, были неотличимы от тех, что росли вокруг. Возможно, весной или летом цветы или плоды могли служить указанием на род — если не вид, — а теперь это были просто скелеты стеблей. Он достаточно легко узнал крапиву, потому что ее зубчатые листочки все еще удерживались на стебле. Тростник тоже не менялся из сезона в сезон. Но все остальное было для него загадкой.

Очевидно, она это поняла, так как сказала:

— Тут надо примечать еще в сезон, где находятся растения, инспектор. Если вас интересуют корни, то они по-прежнему сидят в земле, даже когда исчезают стебли, листья и цветки. — Она показала влево, где продолговатый клочок земли напоминал подстилку из мертвой листвы, из которой торчал какой-то хилый куст. — Вот здесь растут летом таволга и борец. Там дальше тонкая полоса ромашки. — Она наклонилась и порылась в траве возле ног, добавив: — Если же вы сомневаетесь, листья растения лежат тут же на земле. Они постепенно сгнивают, но этот процесс идет долго, так что ваш источник идентификации находится под ногами. — Она протянула руку, в которой держала остатки перистого листа, напоминающего петрушку. — Вот это скажет вам, где нужно копать.

— Покажите.

Она показала. Совка или лопаты не требовалось. Земля была влажная. Достаточно оказалось потянуть за торчащий над землей стебель. Она резко ударила корень о колено, стряхивая земляные комья, и оба они молча уставились на результат. Она держала утолщенный ствол растения, от которого рос пучок корней, и быстро разжала руку, словно даже сейчас растение было смертоносным.

— Расскажите мне про мистера Сейджа, — сказал Линли.

Глава 14

Казалось, она была не в силах оторвать взгляд от оброненной цикуты.

— Конечно, я бы увидела корневой пучок, — сказала она. — Я бы поняла. Ведь сейчас я его вижу.

— Вы думали о чем-то другом? Может, к вам кто-то пришел и отвлек? Кто-то позвал вас, пока вы копали?

Она по-прежнему не смотрела на него.

— Я торопилась. Я спустилась по склону, пришла сюда, разгребла снег и нашла пастернак.

— Цикуту, миссис Спенс. Вот как сейчас.

— Должно быть, я выдернула растение с одним корнем. Иначе я бы заметила. Я бы определила.

— Расскажите мне про мистера Сейджа, — повторил он.

Она подняла голову. Ее лицо ничего не выражало.

— Он приходил ко мне в коттедж несколько раз. Хотел поговорить со мной о церкви. И о Мэгги.

— Почему о Мэгги?

— Она привязалась к нему. И он проявил к ней участие.

— Что за участие?

— Он знал, что у нас с ней начались конфликты. У кого их не бывает, у какой матери с дочерью, верно? Он хотел стать чем-то вроде посредника.

— А вы возражали против этого?

— Мне не нравится, когда меня поучают, как надо воспитывать дочь, если вы это имели в виду… Но я позволяла ему приходить. И выслушивала его. Мэгги этого хотела, а я радовалась, что Мэгги хорошо.

— А в тот вечер, когда он умер? Что произошло тогда?

— Ничего нового, все было как всегда. Он снова стал давать мне советы.

— О религии? О Мэгги?

— Вообще-то и о том и о другом Он хотел, чтобы я посещала церковь, и хотел, чтобы я позволила Мэгги делать то же самоа

— В дополнение к вашим посещениям?

— Не совсем. — Она вытерла руки о линялую бандану, вытащив ее из кармана джинсов. Потом скомкала, запихнула в рукав, где уже была перчатка, и зябко повела плечами. Свитер, хотя и плотный, не защищал ее от холода. Видя это, Линли решил продолжить разговор прямо на месте. То, что она выкопала цикуту, сделало его хотя бы ненадолго хозяином положения, и он намеревался использовать эту возможность и подкрепить ее всеми доступными способами. Холод был одним из них.

— Тогда что же?

— Он хотел поговорить со мной о родительской роли, инспектор. Он считал, что я слишком строга с дочерью. Что чем больше настаиваю на целомудрии Мэгги, тем больше отталкиваю ее от себя. Что если Мэгги уже занимается сексом, ей нужно предохраняться. Но ей вообще рано об этом думать. Ей всего тринадцать. Она еще почти ребенок.

— Так вы спорили из-за нее?

— И я отравила его, потому что он придерживался другого мнения на воспитание моей дочери? — Она дрожала, но не от тревоги, как ему показалось. Она ни за что не позволила бы себе проявлять эмоции в присутствии полицейского. — У него не было детей. Он никогда не был женат. Одно дело выражать мнение, основанное на опыте. Совсем другое — давать советы, когда за душой нет ничего, кроме чтения книг по психологии и картинки идеальной семьи в голове. Разве можно было принимать близко к сердцу его слова?

— И все же вы не возражали ему?

— Нет. Я решила его выслушать. Ради Мэгги, она к нему очень привязалась. А что касается церкви, то у меня свои убеждения. У него свои. Он считал, что Мэгги должна пользоваться противозачаточными. Я — что она не должна усложнять свою жизнь сексом. Так мы с ним и не договорились.

— А Мэгги?

— Что?

— Чью точку зрения она разделяет?

— Мы с ней это не обсуждали.

— Значит, она обсуждала это с Сейджем?

— Не знаю.

— Но у них были доверительные отношения.

— Она его обожала.

— Часто встречалась с ним?

— Время от времени.

— И вы знали это и одобряли? Она опустила голову:

— Мы с Мэгги всегда были близки, до этой истории с Ником. Так что я знала, когда она бывала у викария.

Сама природа ответа поведала ему обо всем. Там прозвучали и ужас, и любовь, и тревога. Неужели все это неотъемлемая часть материнства?

— Чем вы угощали его в тот вечер?

— Баранина. Мятное желе. Горох. Пастернак.

— Чем занимались?

— Беседовали. Он ушел в начале десятого.

— Ощущал ли он уже какие-либо симптомы отравления?

— Он не говорил. Сказал только, что ему пора, потому что повалил снег и надо скорее добраться домой.

— И вы не предложили подвезти его?

— Я неважно себя чувствовала. Думала, простуда или грипп. И, честно говоря, обрадовалась, что он уходит.

— Мог ли он куда-то зайти по пути домой?

Она посмотрела на Холл, возвышающийся над окрестностями, потом на дубовую рощу за ним, подумала и твердо заявила:

— Нет. В том доме живет Полли Яркин, его экономка, к тому же туда пришлось бы делать крюк. Да и зачем ему было туда идти? Ведь он видит Полли каждый день у себя дома. Кроме того, в деревню легче возвращаться по тропе. Колин и нашел его утром на ней.

— Вам не пришло в голову позвонить ему в тот вечер, когда вас стало тошнить?

— Я не связывала свое состояние с пищей. Я уже сказала, что у меня было нечто вроде гриппа или простуды. Если бы он сказал перед своим уходом о недомогании, я бы, возможно, и позвонила. Но он не сказал. Вот я и не предполагала…

— И все же он умер на тропе. Как далеко отсюда? В миле? Меньше? Яд настиг его довольно быстро, не так ли?

— Пожалуй… Да.

— Интересно, как же так получилось, что он умер, а вы нет?

Она твердо встретила его взгляд:

— Не знаю, что и сказать.

Он молчал добрых десять секунд, но она не отвела глаз. Он кивнул и устремил взгляд на пруд. Его края были затянуты корочкой льда, и она, словно слой воска, окутывала тростник. Скоро пруд покроется льдом до середины. А когда полностью затянется льдом, будет выглядеть так же скучно, как и окружающая его схваченная морозом земля. Человек осторожный обойдет этот участок стороной. Рассеянный или не знающий местности попытается пройти напрямик, провалится под ненадежную, хрупкую поверхность и окажется в гнилой, стоячей воде.

— Какие сейчас у вас отношения с дочерью, миссис Спенс? — спросил он. — Слушается ли она вас после кончины викария?

Миссис Спенс достала перчатки из рукавов пуловера. И сунула в них руки, пошевелив голыми пальцами. Было ясно, что она намерена вернуться к своей работе.

— Мэгги никого не слушает, — ответила она.

Линли сунул кассету в магнитолу «бентли» и повернул ручку громкости. Хелен была бы довольна выбором — «Концерт ми-бемоль мажор» Гайдна с Уинтоном Марсалисом (труба). Бодрое и радостное сочинение, мягкие звуки скрипки на фоне отчетливых звуков трубы, все это нисколько не походило на его обычный выбор «русского, мрачного. Боже, Томми, неужели они не пишут ничего, что могло бы хоть чуточку порадовать слушателя? Что заставляет их быть такими унылыми? Может, погода?». При мысли о ней он улыбнулся. «Поставь Иоганна Штрауса, — попросила бы она. — Ах, ладно. Понятно. Слишком простенький для твоего изысканного вкуса. Тогда компромисс. Моцарт». И она включила бы «Маленькую ночную серенаду», единственное произведение Моцарта, которое Хелен точно определяла, заявляя, что это освобождает ее от эпитета «абсолютная филистерша».

Он взял курс на юг, в другую сторону от деревни, и перестал думать о Хелен.

Проехав под голыми деревьями, он выехал на вересковые пустоши, размышляя об одном из важнейших положений криминалистики. В умышленном убийстве всегда существуют какие-то отношения между убийцей и жертвой. Это не серийное убийство, где киллером движет ярость и прочие побуждения, непонятные для общества, в котором он живет. Не всегда так бывает и в преступлениях из-за страсти, где убийство вырастает из неожиданной, проходящей, но тем не менее страшной вспышки гнева, ревности, мести или ненависти. Не походит оно и на случайную смерть, когда сила слепого случая сводит убийцу и жертву в какой-то определенный момент. Умышленное убийство растет из отношений. Просей отношения, которые были у жертвы, и среди них неизбежно окажется убийца.

Этот постулат входит в список азбучных истин и известен каждому полицейскому. Ведь факт, что в большинстве своем жертвы знали своих убийц. Известно также, что чаще всего убийства совершаются непосредственными родственниками жертвы. Джульет Спенс вполне могла отравить Робина Сейджа при ужасном стечении обстоятельств, и последствия ей придется терпеть до конца своих дней. Это не первый случай, когда человек, питающий склонность к естественной и органичной жизни, срывает дикорастущий корень или гриб, цветок или ягоду и в результате убивает себя или кого-то другого по причине ошибочной идентификации. Но если прав Сент-Джеймс — если Джульет Спенс не могла остаться в живых даже после маленького кусочка цикуты, если такие симптомы, как рвота и жар, не характерны при отравлении цикутой, — тогда должна существовать какая-то связь между Джульет Спенс и мужчиной, которого она отравила. В таком случае первое, что приходит в голову, это Мэгги, дочь Джульет.

Школу, скучноватое кирпичное здание, стоящее в треугольнике, образованном двумя сходящимися улицами, он нашел недалеко от центра Клитеро. Было одиннадцать сорок, когда он въехал на автостоянку и осторожно проскользнул в узкое пространство, оставшееся между древним «остин-хили» и обычным «гольфом» недавнего выпуска, с детским сиденьем на пассажирском месте. На заднем стекле «гольфа» виднелась небольшая самодельная наклейка «Осторожно: ребенок».

В школе шли уроки, судя по пустоте длинных коридоров с полами, покрытыми линолеумом, и закрытыми дверями. Кабинеты администрации находились справа и слева от входа. Когда-то на матовом стекле, составлявшем верхнюю часть дверей, черными буквами были сделаны соответствующие надписи, но с годами буквы превратились в пятнышки цвета мокрой сажи, из которых читались лишь слова директор, казначей, учительская и заместитель директора.

Он выбрал директора, верней, директрису. После нескольких минут громкой и изобилующей повторами беседы с восьмидесятилетней секретаршей, задремавшей с вязанием в руках, его проводили в кабинет директрисы. Миссис Кроун было выгравировано на табличке, стоявшей на ее столе. Неудачная фамилия, подумал Линли. В ожидании директрисы он представлял разные прозвища, которые могли придумать для нее ученики, их набралось великое множество.

Миссис Кроун оказалась антитезисом им всем — в облегающей юбке, на добрых пять дюймов выше колена, и длинном кардигане с плечиками и огромными пуговицами. Она носила дисковидные золотые серьги, ожерелье в тон им и туфли на сверхвысоких каблуках, подчеркивавших превосходные лодыжки. Она относилась к тому сорту женщин, которых можно было бы представить себе работающими где угодно — в театре, в ресторане, в приемной какого-нибудь «крутого» бизнесмена, но только не в школе, оставалось лишь удивляться, как школьный совет вообще сподобился утвердить такую особу на директорскую должность.

Он ухитрился изложить свою просьбу в рекордный срок, одновременно размышляя, как она выглядит голой, прощая себе эту мимолетную фантазию и твердя себе, что быть мужчиной — это проклятие. В присутствии красивой женщины он неизменно испытывал подобную реакцию, такую же безотказную, как дерганье ноги при ударе молоточком по коленной чашечке; ему казалось — пускай даже на мгновение, — что он состоит лишь из кожи, костей и тестостеронов. Ему хотелось верить, что подобная реакция на женщин не имеет ничего общего с тем, кто он такой на самом деле и каковы его привязанности. Но он мог представить себе реакцию Хелен на такое маленькое и не имеющее последствий сражение с похотью-в-сердце и мысленно объяснил ей свое поведение с помощью таких слов, как праздное любопытство и научный эксперимент и бога ради, перестань так реагировать на мелочи, Хелен, словно она была тут, стояла в углу, молча и неодобрительно наблюдая за ним и читая его мысли.

Мэгги Спенс сейчас на уроке латинского, сообщила ему миссис Кроун. Не может ли он подождать до большой перемены? Четверть часа?

Вообще-то не может. Но если бы и мог, то все равно предпочел бы поговорить с девочкой наедине. Во время ленча, когда вокруг будет полно детей, не исключено, что на них станут обращать внимание. А ему хотелось бы, насколько это возможно, избавить девочку от потенциального стресса. В конце концов, для нее это не просто, ведь ее мать уже раз подвергалась полицейскому расследованию, и теперь вот опять. Кстати, знакома ли миссис Кроун с ее матерью?

Она беседовала с ней в прошлогоднем пасхальном семестре, на родительском собрании. Весьма приятная женщина. Сторонница твердой дисциплины, но очень любящая мать, очевидно преданная интересам ребенка. Общество только выиграло бы, если бы у нас было больше таких матерей, как миссис Спенс, не правда ли, инспектор?

Пожалуй, вы правы, миссис Кроун. Мне нечего вам возразить. Так как же насчет Мэгги…

Известно ли ее матери о вашем приезде?

Если миссис Кроун хочет ей позвонить?…

Директриса внимательно окинула его взглядом, изучила его служебное удостоверение с таким вниманием, что осталось только попробовать его на зуб, словно золотую монету. Наконец она вернула документ и сказала, что пошлет за девочкой, если он будет так любезен подождать здесь. Они могут побеседовать в этом кабинете, поскольку сама она будет находиться до конца перемены в столовой, присматривать за порядком. Но она просит инспектора оставить Мэгги время, чтобы девочка поела, и, если она не придет в столовую в четверть первого, миссис Кроун пришлет за ней. Договорились?

Меньше чем через пять минут дверь открылась, и Линли поднялся навстречу Мэгги Спенс. Закрыв дверь за собой с особой тщательностью, она остановилась почти у порога, сцепила за спиной руки и опустила голову.

По сравнению с нынешней молодежью его собственное введение в половую активность — с энтузиазмом обставленное матерью одного из его друзей во время Великого поста в последний год учебы в Итоне — произошло сравнительно поздно. Ему исполнилось восемнадцать. И все же, несмотря на кардинальную перемену нравов, ему трудно было поверить, что эта девочка участвовала в каких-либо сексуальных экспериментах.

Она выглядела совсем ребенком. Отчасти из-за своего роста — чуть больше пяти футов. Отчасти из-за понурого вида. Она стояла чуточку косолапо, носками внутрь, в голубых чулках, немного сморщенных на щиколотках, и переминалась с ноги на ногу. Вид у нее был испуганный. Школьные правила, разумеется, запрещали пользоваться косметикой, но сделать что-то с волосами она, разумеется, могла. Густые, такие же, как у матери, — единственное, что придавало ей сходство с Джульет Спенс, — они ниспадали до талии и были схвачены широкой янтарной заколкой в форме банта. Ни челки, ни замысловатой французской косы. Никаких попыток изобразить из себя актрису или звезду рок-н-ролла.

— Привет, Мэгги, — произнес он, ловя себя на том, что говорит ласково, как с перепуганным котенком — Миссис Кроун сказала тебе, кто я?

— Да. Но этого не требовалось. Я уже знала. — Она пошевелила руками. Казалось, она выкручивает их за спиной. — Вчера вечером Ник сказал мне о вашем приезде в деревню. Он видел вас в пабе. Сказал, что вы, наверное, будете беседовать со всеми друзьями мистера Сейджа.

— А ты одна из них, да?

Она кивнула.

— Тяжело терять друга?

Она не ответила, просто переступила с ноги на ногу. И в этом тоже походила на мать. Миссис Спенс часто ковыряла носком ботинка траву на террасе.

— Проходи, — сказал он. — Если не возражаешь, я сяду.

Он подвинул к окну второй стул, Мэгги опустилась на него и лишь тогда взглянула на Линли. Ее небесно-голубые глаза смотрели на него искренне, с робким любопытством, но без малейшего намека на вину. Она слегка прикусила изнутри нижнюю губу, от чего ямочка на щеке обозначилась еще резче.

Теперь, рассмотрев ее вблизи, он наконец понял, что она уже женщина. У нее были красивые губы. Полная грудь. Соблазнительные бедра. Она была расположена к полноте. Даже сейчас, под школьной формой — юбкой, блузкой и джемпером — видно было, что она уже созрела. Джульет Спенс запрещала Мэгги пользоваться косметикой даже вне школы и делала ей прическу десятилетней девочки. Однако Линли не осуждал ее за это.

— Значит, тебя не было в коттедже в тот вечер, когда умер мистер Сейдж? — спросил он.

Она покачала головой.

— Но днем ты там была?

— Приходила и уходила. Ведь у нас тогда уже начались рождественские каникулы.

— И ты не хотела пообедать вместе с мистером Сейджем? Почему? Ведь вы были друзьями?

Она крепко сжала руки на коленях.

— В этот вечер мы собирались у Джози. С ночевкой, — ответила она. — Так мы делаем каждый месяц. Джози, Пам и я. Ночуем друг у друга.

— Вы ночуете по очереди в каждом доме?

— Да, в алфавитном порядке. Джози, Мэгги, Пам. Тогда была очередь Джози. У нее ночевать интересней, чем у меня и Пам, потому что миссис Рэгг разрешает нам выбрать любой номер в отеле, если они не забронированы. В тот раз мы выбрали номер «Небесный свет». Наверху отеля, под карнизом, с окнами не только в стенах, но и в потолке. Шел снег, и мы смотрели, как снежинки падают на верхние стекла. Было классно. — Она выпрямилась и скрестила щиколотки. Пряди отливающих рыжиной волос выбились из-под заколки и вились возле ее щек и лба. — У Пам ночевать хуже, там приходится спать в гостиной. Из-за ее братьев. Им отдали ее спальню наверху. Они близнецы. Пам их недолюбливает. Она считает, что родителям неприлично рожать детей в таком возрасте. Им обоим сорок два года. Пам говорит, ей противно, что они до сих пор еще занимаются этим. А мне они нравятся. Близнецы то есть.

— Как вы устраиваете эти ночевки? — спросил Линли.

— А мы ничего не устраиваем. Просто ночуем.

— Без всякого плана?

— Наступает третья пятница месяца, и мы идем по алфавиту, как я говорила. Джози — Мэгги-Пам. Тогда была очередь Пам. У меня в этом месяце мы уже ночевали. Я думала, Джози и Пам матери не позволят ночевать у меня в этот раз. Но они согласились.

— Ты беспокоилась из-за следствия и жюри?

— Все уже позади, правда? Вот только вдеревне… — Она выглянула в окно. Две седоглавых галки на карнизе старательно расклевывали три хлебные корки, при этом каждая галка пыталась столкнуть товарку с карниза и захватить ее корку.

— Миссис Кроун любит кормить птиц. В ее саду стоит большая клетка с птичками. И она всегда насыпает на этот карниз зерна или что-нибудь еще. Вот только птицы дерутся из-за еды. Вы замечали? Не понимаю, почему это происходит.

— И что же люди в деревне?

— Иногда я ловлю на себе их взгляды, — ответила она. — Они умолкают, когда я прохожу мимо. Но у Джози и Пам мамы не такие. — Она отвернулась от птиц и одарила его улыбкой, сделавшей ее лицо особенно милым. — Прошлой весной мы спали в Холле. Мама разрешила нам, при условии, что мы ничего там не натворим. Мы взяли спальные мешки. Спали в столовой. Пам хотела подняться наверх, но мы с Джози боялись привидения. Поэтому Пам пошла наверх с фонариком и спала в западном крыле. Только потом мы узнали, что она там была не одна. Джози такое не одобряет. Она считает, что это наша ночевка. Никаких парней. Пам ответила, что она просто завидует, потому что у нее никого нет. Джози назвала ее «мисс Подстилка», они поссорились, и Пам потом два месяца не приходила на наши ночевки.

— Ваши мамы знают, когда у вас ночевка?

— Третья пятница месяца. Всем известно.

— Ты знала, что пропустишь обед с викарием, если пойдешь к Джози на декабрьскую ночевку?

Она кивнула:

— Но я, типа, думала, он хочет видеть маму одну.

— Почему?

Она стала водить большим пальцем по рукаву джемпера.

— Приходит же к ней мистер Шеферд. Я думала, маме нравится мистер Сейдж

— А ты хотела, чтобы он ей нравился? Она серьезно посмотрела на него:

— Он и раньше приходил. Мама отправила меня тогда к Джози, вот я и подумала, что она заинтересована. Потом он опять пришел. Я хотела уйти, оставить их наедине, но потом поняла, что она ему совсем не нравится. Моя мама. И он ей тоже.

Линли нахмурился. Его охватила тревога.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, они ничем не занимались. Не так, как с мистером Шефердом.

— Но ведь они виделись всего несколько раз. Может, причина в этом?

Она покачала головой:

— Но он никогда не говорил со мной о маме. Никогда не спрашивал о ней. Просто не интересовался.

— О чем же он с тобой говорил?

— О фильмах и книгах. Иногда читал мне истории из Библии. Особенно нравилась ему история про стариков, которые подглядывали за купающейся леди. Они хотели заниматься с ней сексом, потому что она была молодая и красивая, и хотя они были старые, это не мешало им самим чувствовать желание. Мистер Сейдж объяснил это. Он хорошо объяснял

— Что еще он объяснял?

— В основном про меня. Типа… почему я чувствую как… про… — Она схватила себя за запястье и машинально покрутила манжету блузки. — Ну… всякое такое…

— Про твоего парня? Про твой секс с ним?

Она опустила голову и стала разглядывать свои коленки. В животе у нее заурчало.

— Проголодалась, — вздохнула она, но глаз не подняла.

— Значит, у вас были близкие отношения с викарием, — сказал Линли.

— Он говорил, что это неплохо — то, что я чувствую к Нику. Говорил, что это вполне естественно. Что желание испытывают все. Даже он.

Линли снова стало тревожно. Он внимательно смотрел на девочку, стараясь угадать, что еще говорил викарий. Чего-то Мэгги недоговаривала.

— Где вы вели беседы, Мэгги?

— В доме викария. Полли готовила чай и приносила в кабинет. Мы ели кексы и разговаривали.

— Одни?

Она кивнула:

— Полли не очень любит говорить о Библии. Она не ходит в церковь. Правда, и мы тоже.

— Но ведь он говорил с тобой про Библию.

— В основном потому, что мы были друзьями. С друзьями можно говорить о чем угодно, так считал Викарий.

— Ты слушала его. Он слушал тебя. У вас были особые отношения.

— Мы были приятелями. — Она улыбнулась. — Джози сказала, что викарий любит меня больше всех в приходе, хотя я не хожу в церковь. И Джози злилась. Говорила, почему, мол, он зовет тебя к себе на чай и на прогулки по полям, мисс Мэгги Спенс? А я отвечала, что он одинокий и я его друг.

— Он жаловался на одиночество?

— А зачем? Я и так знала. Он охотно встречался со мной. Всегда обнимал, когда я уходила. И мне было приятно.

— Он тебе нравился?

— Да.

Линли выждал минуту, обдумывая, как бы поосторожней приблизиться к теме, не напугав ее. Мистер Сейдж был ее другом, она доверяла ему. Для девочки свято все, что с ним связано.

— Приятно, когда тебя обнимают, — задумчиво произнес он. — Впрочем, есть вещи и поприятней, раз уж на то пошло. — Она как-то странно посмотрела на него. Такие беседы ему не всегда удавались. Тут требовалась хирургическая точность психолога, раз уж затрагивались страхи и табу. Он словно шел по скользкой тропе. — Иногда у друзей бывают тайны, Мэгги. Именно тайны и делают их друзьями. Были у вас с мистером Сей-джем тайны?

Она молчала. Лишь снова прикусила изнутри нижнюю губу. Комочек грязи упал на пол с подошвы ее ботинка. Она заерзала на стуле и раздавила грязь на аксминстерском ковре. Вряд ли миссис Кроун это обрадует.

— Вы вместе беспокоились за твою маму, Мэгги? Или он что-то тебе обещал? Делился какими-то секретами?

— Он любил меня больше всех, — сказала она.

— Твоя мама знала об этом?

— Он хотел, чтобы я посещала молодежный клуб. Но мама не разрешала. Он обещал уговорить ее. Мистер Сейдж собирался повезти членов клуба на экскурсию в Лондон. Спрашивал, поеду ли я. Еще они собирались устроить рождественский праздник. Он сказал, что мама разрешит мне пойти на праздник. Они говорили по телефону.

— В тот день, когда он умер?

Вопрос был задан слишком быстро. Она заморгала и ответила:

— Мама ничего не делала. Мама не может никого обидеть.

— Она пригласила его в тот вечер в ваш коттедж, Мэгги?

Девочка покачала головой:

— Мама ничего мне не говорила.

— Она его не приглашала?

— Она не говорила, что приглашала.

— Но она сказала тебе, что он придет.

Мэгги взвешивала ответ. Он видел, что она опустила глаза. Другого ответа ему и не понадобилось.

— Как же ты узнала, что он придет, раз она не сказала тебе об этом?

— Он звонил. Я слышала.

— Что?

— Они говорили о клубе, о празднике. Мама отвечала резко: «Я не намерена отпускать ее. Нет смысла об этом говорить». Вот так она сказала. Тогда он что-то сказал. Еще и еще. И она ответила, что он может прийти на обед и тогда они поговорят. Только я не верю, что ему удалось бы ее уговорить.

— В тот самый вечер?

— Мистер Сейдж всегда говорил — куй железо, пока горячо. — Она нахмурилась. — Или что-то типа того. Он никогда не сдавался, когда получал отказ. Он знал, что я хочу ходить в клуб. И считал, что это важно.

— Кто руководит клубом?

— Никто. Потому что мистер Сейдж умер.

— Кто в нем был?

— Пам и Джози. Девочки из деревни. С ферм тоже.

— Мальчиков не было?

— Только двое. — Она наморщила нос. — Мальчишки упрямились и не хотели ходить. «Но мы все равно заманим их к нам, — говорил мистер Сейдж. — Сядем вместе, подумаем и составим план». Вот одна из причин, почему он звал меня в клуб, понимаете?

— Чтобы вы могли сесть вместе и сдвинуть лбы? — осторожно спросил Линли.

Никакой реакции.

— Чтобы Ник тоже пришел в клуб. Ведь если придет Ник, остальные тоже станут ходить. Мистер Сейдж это знал. Мистер Сейдж знал все на свете.

Правило Первое: Верь своей интуиции.

Правило Второе: Подкрепляй ее фактами.

Правило Третье: Совершай арест.

Правило Четвертое говорило что-то о ситуации, когда блюстителю закона, завершив дело, надлежит облегчиться после потребления четырех пинт «гиннеса».

Правило Пятое всячески рекомендовало сплоченно и целеустремленно отпраздновать свой успех, когда виновная сторона предстанет перед правосудием. Эти правила, напечатанные на розовых карточках с виньетками и соответствующими иллюстрациями, инспектор Энгус Макферсон раздал всем на общем собрании дивизиона в Нью-Скотленд-Ярде, и если четвертое и пятое вызвали общий гогот и скользкие замечания, то первые три Линли отрезал в тот же день от остальных, пока говорил по телефону. Он использовал эту карточку как книжную закладку. И рассматривал эти правила как дополнение к Правилам Судьи.

Интуитивное предположение, что Мэгги является ключевой фигурой в смерти мистера Сейджа, привело его в школу города Клитеро. Во время их разговора она не сказала ни слова, способного опровергнуть эту догадку.

Одинокий мужчина средних лет и девочка, стоящая на пороге женственности, составляли сомнительную компанию, несмотря на порядочность мужчины и наивность девочки. Если в результате просеивания праха Робина Сейджа выявится осторожная и осмотрительная подготовка к совращению ребенка, Линли вовсе не будет удивлен. Это не первый случай приставаний, скрытых под маской дружбы и безгрешности. И не последний. Тот факт, что злонамеренные действия совершались в отношении ребенка, являлся частью подспудного соблазна. А поскольку девочка уже стала женщиной, нетрудно было игнорировать то чувство вины, которое в другом случае могло бы остановить обольстителя.

Она жаждала дружбы и одобрения. Тосковала о теплых отношениях. Что еще могло насытить чисто физическое желание мужчины? И Робину Сей-джу вовсе не требовалось применять силу. Это не было бы и демонстрацией его неспособности завязывать или поддерживать взрослые отношения. Это было человеческое искушение, чистое и простое. Как сказала Мэгги, он хорошо обнимался. И ей это нравилось. К своему удивлению, викарий понял, что Мэгги далеко не ребенок.

Что же дальше? Возбуждение и неспособность Сейджа перебороть его? Зуд в ладонях, желание снять одежду и обнажить плоть? Два предателя плоти — жар и кровь — пульсируют в чреслах и требуют действий? Внутренний голос подсказывает, она уже не девственница, ты ее не соблазняешь, если ей не понравится, она попросит тебя остановиться, просто прижми ее покрепче, чтобы она почувствовала тебя и обо всем догадалась, прикоснись к ее груди, потрогай ее между ляжек, скажи ей, как приятно получать ласки, о которых будут знать только они вдвоем, Мэгги, это будет наша с тобой тайна, моя сладкая маленькая самочка…

И все это могло случиться за несколько недель. Ведь она не ладила с матерью. Ей нужен был друг.

Линли выехал в «бентли» на улицу, свернул за угол и развернулся, чтобы направиться к центру городка. Все возможно, размышлял он. Но тут было что-то еще. Не надо бежать на базар впереди лошади. Правило Первое самое важное. Сомневаться не приходится. Но оно не должно заслонять Правило Второе.

Глава 15

На вершине Коутс-Фелла, на одиноко стоящей скале, которую местные жители называют Великий Север, Колин Шеферд собирал то, что еще не успел добавить в копилку фактов, окружавших смерть Робина Сейджа. Когда туман рассеивался или его уносил ветер, отсюда была отчетливо видна территория Коутс-Холла, особенно зимой, когда деревья стояли голые. Несколькими ярдами ниже, если прислониться к большому камню, чтобы покурить или отдохнуть, можно увидеть только крышу старого особняка с дымовыми трубами, флюгерами и слуховыми окнами. А если залезть повыше, ближе к вершине, сесть под выступом из песчаника, изогнувшегося будто знак вопроса, увидишь все, от самого Холла во всей его призрачной дряхлости до внутреннего двора, от угодий, которые расползались от Холла и постепенно аннексировались Природой, до хозяйственных построек, предназначенных для обслуживания его нужд. Среди последних находился и коттедж, и вот Колин как раз и наблюдал, как инспектор Линли направился к коттеджу, а потом прошел в его сад.

Пока Лео рыскал на вершине по своим собачьим делам, принюхиваясь к различным запахам, Колин следил за продвижением Линли через сад к теплице, радуясь хорошей видимости. Снизу туман казался сплошной стеной, непроходимой для путника и непроницаемой для глаз. А отсюда легкой паутинкой. Конечно, тут было сыро и холодно, но это уже не имело значения.

Он наблюдал за всем, считал минуты, проведенные ими внутри теплицы, отметил, что они осмотрели подвал. Отложил в отдельную стопку тот факт, что кухонная дверь коттеджа осталась незапертой, когда они пошли через двор и по парку, как и в то время, когда Джульет работала в своей теплице одна, и как она открыла ее, чтобы взять ключ от подвала. Он видел, как они остановились на террасе и о чем-то говорили, а когда Джульет показала жестом на пруд, он догадался, что за этим последует.

Все это время он не только видел, но и слышал. Не их разговор, конечно, а отчетливые звуки музыки. Даже когда внезапный порыв ветра изменил плотность тумана, он все еще слышал бодрые звуки марша.

Всякий, кто не поленится забраться на Коутс-Фелл, будет знать все, что происходит в Холле и коттедже. При этом даже не нужно рисковать и ходить по землям, принадлежащим семейству Таунли-Янг. В конце концов, на вершину ведет общинная тропа. И хотя местами она очень крутая — особенно на ее самом последнем отрезке, — для уроженца Ланкашира все это сущие пустяки. Тем более для местной женщины, знающей этот подъем с детства.

Когда Линли выводил свое чудовище из двора Холла, чтобы пуститься в обратный путь по грязи и выбоинам, Колин повернулся и прошел к каменному вопросительному знаку. Он присел на корточки в своем укрытии, задумчиво зачерпнул горсть камней и, разжав ладонь, дал им высыпаться на землю. Лео присоединился к нему, тщательно обнюхав экстерьер песчаника и вызвав миниатюрный оползень глинистого сланца. Колин извлек из кармана изжеванный теннисный мячик. Поиграл им перед носом пса, швырнул в туман и стал наблюдать, как довольный пес помчался за мячом. Лео двигался уверенно и с превосходной грацией. Он знал свою работу и делал ее безупречно.

На небольшом удалении от вопросительного знака Колин увидел тонкий земляной шрам, протянувшийся по жесткой траве на вересковых пустошах и склонах холмов. Он образовал круг футов девять в диаметре, обложенный снаружи камнями, лежащими на равном расстоянии, примерно в двенадцать дюймов. В центре круга лежал продолговатый гранит, и ему не надо было даже подходить и разглядывать этот круг, он и так знал, что там окажутся капли растаявшего воска, царапины от котелка и четкий контур пятиконечной звезды.

Ни для кого из деревенских не секрет, что вершина Коутс-Фелла священное место. Она носит название Великий Север, издавна считалась способной давать оккультные ответы на вопросы, если спрашивающий задавал их и выслушивал с чистым сердцем и открытой душой. Некоторые видели в этом выступе песчаника с его странной формой символ плодородия, живот матери, набухший жизнью. А его гранитный флерон, увенчавший песчаник — который был настолько похож на алтарь, что от такого сходства нельзя было просто отмахнуться, — рассматривался учеными как геологический курьез еще в первые десятилетия прошедшего века. Таким образом, это было древнее место, где сохранялись древние тайны.

Насколько Колин знал, мать и дочь Яркий были основными хранительницами Ведовства Мудрых и поклонницами Богини И никогда не скрывали этого. Они занимались с такой преданностью своими заклинаниями, ритуалами, ворожбой на свечах и веревках, магическими формулами, что это приносило им если не уважение, то во всяком случае более высокую степень терпимости, чем можно было бы ожидать от деревенских, чья однообразная жизнь и ограниченный кругозор часто вели к консервативному пристрастию к Богу, королеве и стране. Но в периоды отчаяния либо под чьим-нибудь влиянием люди обычно обращались и к другим Всемогущим Силам Если болело любимое дитя, если болезнь обрушилась на овец фермера, если солдата должны были послать в Северную Ирландию, никто не отказывался от предложения Риты или Полли Яркий бросить круг и попросить Богиню. Кто мог знать, какое из Божеств тебя готово выслушать? Почему бы не повысить свои религиозные ставки и не договориться со всеми сверхъестественными силами и уж после этого надеяться на лучшее?

Он даже сам поступил так, позволив Полли несколько раз забираться сюда ради Энни Она надела на себя золоченое платье. Захватила корзину с лавровыми ветками Сожгла их там вместе с гвоздикой как воскурение. Непонятными буквами, которые он не мог прочесть и, в общем, не верил, что они что-то означают, она написала свою просьбу на толстой оранжевой свече и сожгла ее, моля о чуде, уверяя его, что все возможно, если у колдуньи чистое сердце. Разве мать Ника Уэра не родила своего сыночка в сорок девять лет? Разве мистер Таунли-Янг не совершил неслыханный для него поступок, не назначил пенсию мужчинам, работавшим на его фермах? Разве власти не построили неподалеку от Уинсло водохранилище, чтобы создать в графстве новые рабочие места? Все это, по словам Полли, были дары Богини.

Она никогда не позволяла ему глядеть на ритуал. Ведь он этим не занимался. И посвященным тоже не был. Есть вещи, которые, по ее словам, нельзя никому позволять. Он и не знал, что в действительности она делала на вершине горы. Никогда не слышал ее просьб.

Но с вершины горы, где по каплям воска на гранитном алтаре Колин понял, что она по-прежнему занимается Ведовством, Полли могла видеть Ко-утс-Холл. Могла наблюдать за передвижениями по внутреннему двору, по землям вокруг Холла, следить за коттеджем и его садом Если бы кто-то туда приехал или уехал или направился в лес, она увидела бы это с вершины горы.

Колин медленно поднялся на ноги и свистнул. Пес выскочил из тумана с теннисным мячиком в зубах. Игриво бросил его у ног Колина, готовый схватить мячик снова, если только хозяин протянет к нему руку. Колин немного поиграл с ретриве-ром, дергая за мяч и делая вид, что хочет его отнять. Наконец Лео отпустил мяч и отбежал чуть в сторону, ожидая нового броска. Колин швырнул его вниз по склону, в сторону Холла и смотрел, как пес помчался туда.

Затем неторопливо последовал за ним, придерживаясь тропы. У Великого Севера остановился и приложил к нему руку, сразу ощутив холод — древние, наверно, называли его магической силой камня.

— Она или нет? — спросил он и закрыл глаза в ожидании ответа.

Ответ пришел по его пальцам. Да… да…

Спуск был не слишком опасным, хотя достаточно крутым. Столько ног утрамбовывали эту тропу за минувшие сотни лет, что трава, кое-где скользкая от мороза, не росла среди этих камней. В результате риск упасть снижался. Подняться на Ко-утс-Фелл мог практически кто угодно. Даже в тумане. Даже ночью.

Тропа меняла направление трижды, соответственно менялся и открывающийся с нее вид. Холл сменили поля с фермой Скелшоу вдалеке. И тут же на месте фермы появилась церковь и дома Уинсло. И наконец, когда склон перешел в луг у подножия горы, тропа пошла вдоль территории Холла.

Колин остановился. Тут не было лестницы через стену, которая бы позволила легко попасть в Холл. Однако, как и все остальное, стена тоже начала разрушаться. В некоторых местах ее оплели заросли ежевики. Кое-где осыпались целые куски и на земле лежали груды щебня. Добраться до такой дыры не представляло никакого труда, что он и сделал, и свистнул пса, который последовал за ним.

Местность здесь полого спускалась к пруду, находившемуся ярдах в двадцати. Дойдя до него, Колин оглянулся на путь, который прошел. Отсюда он мог различить только Великий Север. Туман и небо были одного цвета, а мороз, покрывший землю, тоже не создавал особого контраста. Все утонуло в тумане. Лучшей маскировки трудно было и придумать.

Он обогнул пруд вместе с собакой, остановился, присел на корточки и рассмотрел корень, который выдернула Джульет по просьбе Линли. Потер его, открыв грязновато-желтую кожицу, нажал ногтем на стебель. Появилась тонкая полоска масла. Да… да.

Он швырнул растение на середину пруда и поглядел, как оно коснулась воды. От него побежали круги, слегка пошевелив тонкую ледяную корку.

— Лео, нельзя, — сказал Колин, когда собачий инстинкт принести брошенное хозяином привел ретривера слишком близко к воде. Колин бросил теннисный мячик в сторону террасы и направился следом.

Она сейчас в теплице. Он видел, как она туда вернулась после отъезда Линли, и знал, что она нуждается в разрядке, которую получала, когда возилась со своими растениями, подрезала, пересаживала, рыхлила. Он подумал, не зайти ли к ней. Ему хотелось поделиться с ней тем, что он знал. Но она не станет его слушать. Начнет протестовать, найдет эту идею отвратительной. Поэтому, вместо того чтобы пересечь двор и войти в сад, он пошел по дороге. Дойдя до первой дыры в растущей на границе участка лаванде, он проскользнул в нее вместе с собакой и оказался в лесу.

Через четверть часа он вышел к задам дома Полли. Сада там не было, просто открытое место — листья, грязь и один анемичный итальянский кипарис, который, казалось, мечтал о пересадке. Он наклонился от ветра к единственной хозяйственной постройке возле дома, ветхому сараю с дырами в крыше.

Замка на двери сарая не оказалось. Не оказалось и дверной ручки. Только ржавое кольцо. Когда он нажал на него, одна петля отделилась от рамы, шурупы выскочили из гнилого дерева, дверь перекосилась и осела в узкую ямку в сыром грунте, куда вошла вполне естественно, словно по привычке. Получившегося отверстия оказалось достаточно, чтобы он мог проскользнуть внутрь.

Он дождался, когда глаза привыкнут к полумраку. Окна там не было, серый дневной свет просачивался сквозь щели в стенах и дверной проем. Пес обнюхивал ствол кипариса. Колин ничего не слышал, кроме собственного дыхания.

Постепенно стали появляться предметы. То, что сначала показалось куском дерева на уровне груди, наполненным странными фигурами, оказалось верстаком со стоящими на нем нераспечатанными банками краски. Среди них валялись засохшие кисти, окаменевшие валики и стопка алюминиевых лотков. За краской лежали две коробки гвоздей и литровый контейнер на боку, из которого высыпались болты, гайки и шурупы. Все это было покрыто многолетним слоем пыли.

Между двумя банками висела паутина. Колин провел по ней рукой, насекомых там не было, да и паук давно уже сгинул.

Впрочем, это не имело значения. В сарай можно было попасть, не оставив никаких следов. Что он и сделал.

Он пробежал глазами по стенам, где на гвоздях висели инструменты и садовый инвентарь: ржавая пила, тяпка, грабли, две совковые лопаты и одна облысевшая метла. Под ними свернутый зеленый шланг. В его середине стояло побитое ведро. Он заглянул внутрь. В ведре лежала только пара садовых перчаток, с проношенными указательным и большим пальцами на правой руке. Он рассмотрел их. Большие, мужские. Ему как раз впору. В том месте, где они лежали на дне ведра, металл остался чистым и блестящим. Он положил перчатки на место и продолжил поиски.

Мешок с семенами газонной травы, еще один мешок с удобрениями и треть мешка с торфом прислонились к черной тачке, загнанной в самый дальний угол. Он оттащил мешки в сторону и, отодвинув тачку от стены, заглянул за нее. От маленького деревянного ящика, наполненного тряпками, слабо пахло мышами. Он поднял ящик, увидел двух зверьков, юркнувших под верстак, пошевелил тряпки носком башмака и ничего не нашел. Однако тачки и мешки выглядели такими же заброшенными, как и все остальное в сарае, поэтому он не удивился, только задумался.

Колина удивило, что здесь не было ни молотка для гвоздей, ни отвертки для шурупов, ни гаечного ключа. Что еще более важно, он не обнаружил ни садовой лопатки, ни культиватора, только тяпку, грабли и совковые лопаты. Если выбросить лопатку или культиватор, это сразу бросится в глаза. Уж лучше выбросить все вместе.

Не обнаружил он также инструментов, которые отбывший мистер Яркин прихватил с собой, когда бежал из Уинсло больше двадцати пяти лет назад. Конечно, они стали бы странным дополнением к его багажу, но, возможно, они требовались ему для работы. Что же там было? Колин постарался вспомнить. Плотницкий инструмент? Но почему тогда он оставил пилу?

Он стал продумывать свой сценарий дальше. Если в доме нет ручных инструментов, значит, она знает, где взять то, что ей нужно. Возможно, она знала, когда их нужно взять, так как могла выждать нужный момент со своего наблюдательного поста на Коутс-Фелле. Более того, она могла дождаться нужного момента прямо у себя дома. Ведь он стоял на краю поместья. Она слышала каждый проезжающий автомобиль и, быстро подскочив к окну, могла увидеть, кто проезжает.

Это было наиболее правдоподобным. Если бы даже у нее были свои собственные инструменты, она не стала бы рисковать и использовать их, когда могла взять их у Джульет и потом снова незаметно вернуть в теплицу. Ведь ей все равно пришлось бы идти через сад, чтобы добраться до подвала коттеджа. Да. Вот так У нее имеется мотив, средства и возможность, и хотя Колин чувствовал, как учащается его пульс, он понимал, что не может двигаться дальше по этой цепочке подозрений, не подкрепив их несколькими новыми фактами.

Он приподнял и закрыл дверь, затем пошел по грязи к дому. Лео выбежал из леса, являя собой картину полного собачьего счастья — на шкуре комочки свежей земли, на ушах пожухлые листья. Этот день выдался для него удачным: прогулка с хозяином на гору, погоня за мячиком, возможность вываляться в лесу. Какая там дичь, если можно порыться возле дубов, как свинья, охотница за трюфелями?

— Сидеть, — приказал ему Колин и оставил пса на площадке возле двери. Потом постучался, надеясь в душе, что день окажется удачным и для него.

Он услыхал ее до того, как она открыла дверь. Грохот ее шагов по полу. Свист ее дыхания, сопровождающий ее манипуляции с задвижками. Затем она предстала перед ним, словно морж на льду, приложив ладонь к своей массивной груди, как будто от этого ей было легче дышать. Он увидел, что нарушил ее процедуру раскрашивания ногтей. Два ногтя были аквамариновые, три пока еще обычные. Обычные по цвету, но невероятно длинные, как когти у зверя.

— Клянусь звездами и солнцем, если это не мистер Шеферд собственной персоной, — произнесла она и оглядела его с головы до ног, задержав взгляд на ширинке. Он тотчас же ощутил, как пульсирует жара в мошонке. Словно зная это, Рита Яркин улыбнулась и издала вздох, который мог означать удовольствие. — Так. С чем пожаловали, мистер Шеферд? Вы явились сюда как желанный ответ на девичьи молитвы? Разумеется, девица-красавица это я сама. Не поймите меня превратно.

— Я хотел бы войти, если не возражаете, — сказал он.

— Прямо сейчас? — Она передвинула свою тушу к дверному косяку. Древесина застонала. Она протянула руку — как минимум дюжина побрякушек зазвенела вокруг ее запястья словно наручники — и провела пальцами по его волосам. Он с трудом сдержался, чтобы не поежиться. — Паутина, — сказала она. — Ммммммммм. Вот еще. Куда это ты, милый, совал свою красивую голову?

— Можно я войду внутрь, миссис Яркин?

— Рита. — Она надменно посмотрела на него. — Это зависит от того, что вы подразумеваете под словами «войти внутрь», мистер констебль. Многие женщины с радостью позволили бы вам войти куда вам угодно, куда только вы захотите. Но я? Ну а я разборчива в выборе мальчиков и всегда была такой.

— Полли там?

— Вы к Полли пришли, да, мистер Шеферд? Интересно, зачем? Неужели она заинтересовала вас, вот так внезапно? А что, та, которая живет дальше по дороге, вас уже бросила?

— Послушайте, Рита. Я не хочу с вами ссориться. Вы впустите меня, или мне придется прийти позже?

Она поиграла с нагрудными украшениями — бусами, перьями и кулоном в виде деревянной головы козла.

— Не думаю, что вы обнаружите у нас что-то, что могло бы вас заинтересовать.

— Возможно. Когда вы кончили в этом году… — По ее скривившемуся в усмешке рту он с досадой понял, что не вовремя сделал паузу, и быстро договорил вопрос: —…работать и приехали в Уинсло?

— Двадцать четвертого декабря. Как обычно.

— Уже после смерти викария.

— Да. Никогда не видела этого мужика. Полли о нем рассказывала, и после всего случившегося я очень жалею, что не взглянула на его ладонь. — Она потянулась за рукой констебля. — Зато могу посмотреть на твою, милок. — Он выдернул руку, и она вздохнула: — Боишься узнать свое будущее? Не ты один. Дай-ка я все-таки взгляну. Новости хорошие — заплатишь. А плохие — я даже не расстегну кошелек. Идет?

— Если вы меня впустите в дом.

Она улыбнулась и отодвинула свою тушу от двери.

— Обыщи меня, милок. Ты когда-нибудь обыскивал женщину весом в двадцать пудов? У меня больше потайных мест на теле, чем ты можешь себе представить.

— Ладно вам, — буркнул Колин, протискиваясь мимо нее. Она полила себя духами так, что пропитала весь дом. Они исходили от нее волнами, словно жар от угольной печки. Он старался не дышать.

Они стояли в узком проходе, служившем прихожей. Он развязал свои грязные башмаки и оставил их среди «веллингтонов», зонтиков и непромокаемых плащей-макинтошей. Он намеренно затянул процесс снятия обуви, чтобы получше оглядеться и осмотреть все, что там находилось. Особенно он отметил то, что стояло возле мусорного бака с заплесневевшей брюссельской капустой, бараньими костями, четырьмя пустыми пачками из-под заварного крема, остатками завтрака — жареного хлеба с беконом, а также сломанной лампы без абажура. Это была корзинка с картофелем, морковью, кабачком и головкой латука.

— Полли ездила за покупками? — спросил он.

— Еще позавчера. Вернулась около полудня.

— Она приносит вам иногда пастернак к ужину?

— Конечно. Вместе с остальными овощами. А что?

— Потому что его не нужно покупать. Он растет в диком виде неподалеку. Вам это известно?

Рита поскребла длинным когтем козлиную голову. Поиграла одним рогом, потом другим. Ласково погладила бороду. Все это время она задумчиво разглядывала Колина.

— Если известно, что тогда?

— Просто мне интересно, говорили ли вы об этом Полли. Зачем зря тратить деньги и покупать его у зеленщика, когда он растет и просто так. Можно пойти и выкопать.

— Верно. Но моя Полли не любит рыться в земле, мистер констебль. Мы любим природу и все такое, вы не думайте, но Полли ни за что не станет ползать на коленях и рыть какие-то корни. Не то что некоторые, у нее и без того есть чем заняться, у моей Полли.

— Но ведь она разбирается в растениях. Это входит в ваше Ведовство. Вы же должны знать, какое дерево когда сжигают. Должны разбираться и в травах. Разве ритуал не требует их применения?

Лицо Риты стало непроницаемым.

— Ритуал требует многого, о чем вы и представления не имеете, мистер Шеферд. И я не намерена вас посвящать в эти тайны.

— Но травы обладают магическими свойствами?

— Ими обладают не только травы. Но все зависит от воли Богини, да славится Ее имя, что бы ни использовалось — луна, звезды, земля или солнце.

— Или растения.

— Или вода, или огонь, или все прочее. Магию составляют разум просителя и воля Богини. Магия вовсе не в том, чтобы смешивать и пить разные зелья. — Она заковыляла к кухне, подошла к крану и подставила чайник под унылую струйку воды.

Колин воспользовался этой возможностью, чтобы завершить осмотр прихожей. Там находилось причудливое разнообразие яркинского добра, от двух велосипедных колес без покрышек до ржавого якоря без одной лапы. В углу стояла корзинка для давно исчезнувшей кошки, наполненная потрепанными книгами, на бумажных обложках женщины с впечатляющим бюстом млели в руках мускулистых красавцев. «Отчаянная любовь» кричала одна обложка, «Потерянное дитя страсти», вторила ей другая. Если инструменты и скрывались тут где-то среди картонных коробок, старой одежды, старинной картинной рамы и гладильной доски, то для того, чтобы их отыскать, требовалось совершить тринадцатый подвиг Геракла.

Колин прошел к Рите на кухню. Она села за стол, где, среди остатков ее утреннего кофе и крошек, возобновила свое прерванное занятие с ногтями. Запах лака никак не мог заглушить аромат духов и вонь свиного сала, которое плясало на сковороде. Колин поменял местами сковороду и чайник. Рита жестом поблагодарила его, махнув кисточкой с лаком, и он удивился, что вдохновило ее на выбор цвета и, самое главное, где она ухитрилась раздобыть такую цветовую гамму.

Осторожно подбираясь к цели своего визита, он сообщил:

— Я пришел сюда окольным путем.

— Я уже заметила, мил-человек.

— Я имею в виду, через сад. Взглянул на ваш сарай. Он совсем обветшал, Рита. Дверь сорвалась с петель. Может, починить ее вам?

— А что? Это блестящая и смелая идея, мистер констебль!

— Найдутся у вас какие-нибудь инструменты?

— Должны быть. Где-нибудь. — Она придирчиво взглянула на свою правую руку, томно вытянув ее перед собой.

— Где?

— Не знаю, мой сладкий.

— Может, Полли знает? Она махнула рукой.

— Пользуется она ими, Рита?

— Может, да. Может, нет. Впрочем, маловероятно. Мы ведь не слишком заинтересованы в ремонте дома, верно?

— По-моему, это типичный случай. Когда в доме долго нет мужчины, то женщины…

— Я не имела в виду нас с Полли, — сказала она. — Я имела в виду нас с тобой. Или теперь констеблю вменили в обязанности шляться по садам, совать нос в сараи и предлагать беспомощным леди свои услуги по ремонту?

— Мы старые друзья. Я рад помочь. Она прыснула со смеху:

— Подумать только. Рад как баран во время случки, мистер констебль, просто потому, что появился случай помочь. Могу поспорить, если я спрошу Полли, она сообщит, что вот уже много лет вы заходите раз или два в неделю, чтобы помочь ей по хозяйству. — Она положила на стол левую руку и потянулась за лаком.

Чайник стал закипать. Он снял его с горелки. Она уже приготовила две кружки с бурыми кристаллами на дне, похожими на растворимый кофе. Одной кружкой уже пользовались, если судить по кружку красной помады. Другая — со словом Pisces, поверх которого в потоке потрескавшейся глазури плыла серебристо-зеленая рыбка, — очевидно, предназначалась для него. Он поколебался, прежде чем налить кипяток, и наклонил кружку, с опаской ее разглядывая.

Рита посмотрела на него и подмигнула:

— Ладно, пупсик. Не бойся. Все мы там будем, верно?

Он налил кипяток. На столе лежала только одна чайная ложка, судя по ее виду, использованная. Он заволновался при мысли о том, что придется сунуть ее в свою кружку, но, учитывая, что кипяток — неплохой стерилизатор, быстро размешал кристаллы на дне. Потом сделал глоток. Это определенно был кофе.

— Я поищу инструменты, — сказал он и направился в столовую.

— Ищи, где хочешь, — крикнула вслед ему Рита. — Нам нечего прятать, только то, что у нас под юбками. Если захочешь туда заглянуть, скажи. — Она расхохоталась.

В столовой, в шкафу Колин обнаружил лишь обеденный сервиз и несколько скатертей, благоухающих шариками от моли. У подножия лестницы на хромой этажерке из розового дерева — пожелтевшие копии лондонской бульварной газеты. Он бегло просмотрел их. Здесь были собраны номера с изображениями двухголовых детей, трупов, родивших в гробу, цирковых уродов и сообщениями очевидцев о визитах инопланетян в монастырь в Саут-энд-он-Си. Он выдвинул единственный ящичек и потрогал маленькие кусочки дерева, ощутив запах кедра и сосны. Кусочек лавра лежал вместе с лавровым листком. Остальные кусочки дерева он не мог определить с первого взгляда. Зато Полли и ее мать наверняка распознавали любое дерево по цвету, запаху, плотности.

Он торопливо полез наверх, потому что Рита наверняка положит конец его обследованию, как только обнаружит, что шутка затянулась. Он поглядел направо и налево, прикидывая, с чего начать. Прямо перед ним стоял отделанный кожей комод, на нем сидело на корточках что-то бронзовое, приапическое и рогатое мужского пола. По другую сторону коридора стоял шкаф с открытыми дверцами, откуда вывалилось постельное белье и всякая всячина. Четырнадцатый подвиг Геракла, подумал он, и направился в первую спальню, когда Рита окликнула его.

Он не ответил, остановился в дверях и выругался. Мать Полли была лентяйка. Жила в доме уже больше месяца и все еще доставала вещи из своего огромного как мамонт чемодана. То, что не выуживалось из него, валялось на полу, висело на спинках стульев и в ногах неубранной кровати. Туалетный столик у окна выглядел так, словно его обыскивала криминальная полиция. На нем Колин увидел косметику и набор флаконов лака для ногтей всего цветового спектра. Все покрывал слой пудры, очень похожей на порошок для снятия отпечатков пальцев. Бусы висели на дверной ручке и на столбике кровати. По полу среди разбросанной обуви вились, словно змеи, шарфы. И каждый дюйм комнаты, казалось, эманировал характерный запах Риты: то ли перезрелых фруктов на грани гниения, то ли стареющего женского тела, нуждающегося в мытье.

Он бегло осмотрел комод. Перешел к гардеробу и встал на колени, чтобы заглянуть под кровать, где ничего не обнаружил, кроме толстого слоя пыли и чучела черного кота, ощетинившегося, с выгнутой спиной и табличкой на хвосте «Рита знает и видит».

Он прошел в ванную. Рита снова окликнула его. Он опять не ответил. Пошарил в стопке полотенец, лежавших на полке вместе с чистящим средством, губками, дезинфицирующими средствами, полуразорванной картинкой с изображением красотки типа Леди Годивы, кокетливо прикрывающей свои интимные места, и глиняной лягушкой.

Тут что-то должно быть. Он ощущал это с такой же уверенностью, как старый зеленоватый линолеум под ногами. Возможно, это не инструменты, но все равно что-то важное.

Он отодвинул зеркальную дверцу аптечного шкафчика, порылся там — ничего, кроме аспирина, полоскания для рта, зубной пасты и слабительных В карманах махрового халата, висевшего на двери, тоже ничего не обнаружил. Поднял с туалетного бачка стопку книг в бумажных обложках, просмотрел и положил на край ванны. И наконец нашел то, что искал.

Сначала Колин заметил полоску цвета лаванды на фоне желтой стены ванной комнаты, заклиненную за бачок, чтобы не было видно. Книжка, небольшая, пожалуй, пять на девять дюймов, тонкая, название на корешке стерлось. Зубной щеткой он протолкнул книжку из щели. Она упала на пол, рядом с фланелевой тряпкой. Его подозрения подтвердились, когда он прочел на обложке: Алхимическая Магия: Травы, Пряности и Другие Растения.

Почему он полагал, что доказательством может служить совок, культиватор или ящик с инструментами? Ведь от них проще всего отделаться, если бы даже они у нее были. Выкопать яму где-нибудь в дубраве и зарыть. А эта тонкая книжечка могла прояснить многое.

Он листал ее, читал названия разделов, и его уверенность с каждой минутой крепла. «Магический потенциал поры урожая», «Планеты и растения», «Магические определения и их применение». Прочел он и правила применения. И необходимые предостережения.

— Цикута, цикута, — бормотал он, листая страницы, увлекаясь все больше и больше. Слова вспыхивали перед глазами, словно неоновые рекламы в ночном небе. Дойдя до «когдалуна полная», он остановился и не мог оторвать от них глаз.

Нет, нет, нет, думал он, охваченный яростью и терзаемый горем.

Она лежала в постели и попросила его раздвинуть пошире шторы, чтобы видеть луну. Кроваво-оранжевый диск казался таким громадным, что его хотелось потрогать рукой. Такая Луна бывает только осенью, Кол, прошептала Энни, когда он отвернулся от окна, она уже агонизировала.

— Нет, — шептал он. — Нет, Энни, нет.

— Мистер Шеферд? — Голос Риты вернул его к действительности. Она стояла возле лестницы. — Вы что, развлекаетесь там с моими трусиками? Не озорничайте, констебль.

Он расстегнул пуговицы на рубашке и, сунув книгу за пазуху, пристроил на животе, заткнув за брючный ремень. У него кружилась голова. Глянув в зеркало, он увидел, как краска заливает щеки. Снял очки и мыл лицо ледяной водой до тех пор, пока кожа не онемела от холода.

Приведя себя в порядок, Колин снова посмотрел на свое отражение и направился к лестнице.

Она встретила его, колотя ладонью по перилам. Ее побрякушки звенели. Тройной подбородок колыхался из стороны в сторону.

— Что вы себе позволяете, мистер констебль Шеферд? Это вам не заброшенный сарай и не публичное место.

— Вы знаете знаки Зодиака? — спросил он ее, спустившись, радуясь собственному хладнокровию.

— А что? Хотите проверить нашу с вами совместимость? Конечно знаю. Ариес, канцер, вирго, саги…

— Каприкорн, то есть Козерог, — сказал он.

— Это вы?

— Нет. Я либра.

— Весы, значит. Приятный знак. Самый подходящий для вашей профессии.

— Либра — октябрь. А на какой календарный месяц приходится Козерог, вы знаете?

— Конечно знаю. Я не какая-нибудь лахудра. На декабрь.

— На какие числа?

— Начинается двадцать второго декабря, длится месяц. А что? Эта самая особа, что живет дальше по дороге, оказалась козой больше, чем вы думали?

— Я просто так спросил. Такая пришла в голову фантазия.

— У меня тоже бывают фантазии. — Она развернула свою огромную тушу и потащилась в сторону кухни, где заняла позицию возле двери прихожей. Усевшись, поманила его пальцами, мол, иди-к-мамочке, стараясь при этом не смазать лак. — Теперь ваша половина сделки.

При мысли о том, что она могла подразумевать, у него затряслись колени.

— Сделки? — переспросил он.

— Иди сюда, пупсик. Не бойся. Я кусаю только мужиков под знаком быка. Дай-ка поглядим твою ладонь?

— Рита, я не верю в…

— Ладонь. — Она снова поманила его, но на этот раз властным жестом.

Пришлось подчиниться. Ведь она блокировала доступ к его ботинкам.

— Ох, какая приятная рука. — Она пробежала пальцами вдоль его ладони и пересекла ее еле слышными касаниями Пошептала, лаская кругами его запястье. — Очень приятно, — сказала она, прикрыв глаза. — В самом деле приятно. Мужские руки. Им место на женском теле. Они должны дарить удовольствие. Они зажигают огнем плоть.

— По-моему, не очень-то это похоже на предсказание судьбы. — Он попытался высвободиться. Она усилила хватку, держа его одной рукой за запястье, а другой разжимая его пальцы.

Затем повернула его руку и, водрузив ее на один из бугров своей плоти, по его догадкам, грудь, заставила сжать пальцы.

— Нравится тебе это, правда, мистер констебль? Никогда не знал ничего подобного, а?

Это была правда. На ощупь она совсем не походила на женщину. Это было нечто вроде комковатого хлебного теста. Ласкать такую плоть было все равно что месить полужидкую глину.

— Хочешь, заставлю тебя возжелать большего, пупсик? — Еересницы были густо заляпаны тушью. От них на ее щеке отпечатался узор из паучьих лапок. Ее грудь поднялась и опустилась в чудовищном вздохе, и в нос ему ударил запах лука. — Рогатый властитель, приготовь его, — забормотала Рита. — Мужик к бабе, плуг на поле, властитель удовольствий и сил жизни. Ааааххх-оооо-уууу.

Он почувствовал ее сосок, огромный и напряженный, и его тело отозвалось, несмотря на отвратительную перспективу… они с ней… он и Рита Яркин… этот кит в розовом тюрбане… эта гора жира с пальцами, которые скользили по его руке, бросили благословение в лицо и стали вкрадчиво спускаться вниз по его груди…

Он выдернул руку. Ее затуманенные глаза открылись, но она тряхнула головой, и туман исчез. Она взглянула на его лицо и, казалось, прочла то, что он пытался, но не мог скрыть. Она засмеялась, затем загоготала и, уронив голову на кухонный стол, завыла.

— Ты думал… Ты думал… Я и ты… — говорила она между взрывами хохота. Слезы скопились в морщинках у нее под глазами. Наконец она взяла себя в руки. — Я уже сказала вам, мистер Шеферд. Когда я хочу мужика, то получаю это от быка. — Она высморкалась в чайное полотенце сомнительного вида и протянула руку. — Сюда, ко мне. Дайте ее. Больше не стану вас пугать своими шутками, пожалею ваше маленькое нутро.

— Мне пора.

— Еще не пора. — Она щелкнула пальцами, требуя его руку. Она по-прежнему блокировала выход, и он снова подчинился, всем своим видом выражая неудовольствие.

Она потащила его к раковине, где было светлей.

— Хорошие линии, — сказала она. — Приятные знаки рождения и брака. Любовь… — Она заколебалась, нахмурилась и рассеянно дернула себя за бровь. — Встань за мной, — велела она.

— Что?

— Давай. Просунь руку у меня под мышкой, чтобы я могла лучше разглядеть правую сторону. — Когда он заколебался, она прикрикнула: — Я тут не шутки шучу. Делай, что говорят. Быстро.

Ее туша все загораживала, и он ничего не видел, лишь чувствовал, как ее ногти ползают по его ладони Наконец она сжала его руку в кулак и отпустила.

— Так, — отрывисто пробормотала она. — Видно не очень много, зря ворчали. Обычная рука. Ничего выдающегося. Не о чем беспокоиться. — Она повернулась к крану с намерением вымыть три стакана, на которых засохло молоко.

— Вы выполняете свою часть сделки? — спросил Колин.

— Что такое, милок?

— Вы не расстегнули свой кошелек.

— Да ничего особенного. Вы ведь не верите в такие вещи?

— Зато вы верите, Рита.

— Я много во что верю. Но это ничего не значит.

— Допустим. Тогда скажите мне. Я разберусь.

— Мне показалось, вы очень торопились, мистер констебль. Разве нет?

— Вы уклоняетесь от ответа.

Она пожала плечами.

— Я хочу это знать.

— Вы не можете знать всего, что хотите, милый мой. Но со временем, может, узнаете. — Она подняла стакан и посмотрела его на свет на фоне окна. Он оставался почти таким же грязным Она взяла моющую жидкость и налила несколько капель, после чего принялась мыть стакан губкой, нажимая на нее.

— Что это должно означать?

— Не задавайте наивных вопросов. Вы ведь умный мужчина. Подумайте сами

— Так это и есть ваше гадание по руке? Удобно, нечего сказать. Всю эту чушь вы говорите идиотам в Блэкпуле? И они платят вам денежки?

— Потише, — произнесла она.

— Все это пустая игра. У вас с Полли все заранее рассчитано. Камни, ладони, карты Таро. Высматриваете у клиента слабое место и качаете из него деньги.

— Вы до того невежественны, что я не считаю нужным вам отвечать.

— И это тоже удобный маневр, верно? Подставь другую щеку, но попадание засчитай. Так говорится в вашем Ведовстве? Высохшие бабы, которые живут лишь мыслью, как бы испортить жизнь другим? Чары там, проклятье тут, но какое это имеет значение, ведь если даже кто-то и пострадает, то это сумеет распознать лишь другой посвященный. А вы все держите языки за зубами, не так ли, Рита? Не в этом ли состоит радость вашего шабаша?

Она продолжала мыть один стакан за другим. У нее отлетел один ноготь. На другом поцарапался лак.

— Любовь и смерть, — произнесла она. — Любовь и смерть. Три раза.

— Что?

— На твоей ладони. Один брак. Но любовь и смерть трижды. Смерть. Повсюду. Ты принадлежишь к жрецам смерти, мистер констебль.

— Ой, неужели.

— Так начертано на твоей ладони, мой мальчик. А линии не лгут.

Глава 16

Прошлую ночь Сент-Джеймс провел в замешательстве. Лежа на постели и глядя сквозь окошко в потолке на звезды, он размышлял об умопомрачительной неудаче их брака. Он знал, что медленный — бег — по — пустому — пляжу — в — страстные — объятия — друг — друга — в — последних — кадрах — картины, такая киношная романтическая версия приводит к романтическим ожиданиям счастья на всю жизнь. Но он также знал, как учит жизнь, безжалостно, дюйм за дюймом, что если счастье и бывает, то длится оно недолго, и если ты открываешь дверь на его ложный стук, то сталкиваешься с вероятностью впустить вместо этого ворчание, злость или враждебность других, требующих при этом внимания. Порой бывает невыносимо тяжко довольствоваться неразберихой жизни Он уже почти пришел к выводу, что единственный разумный способ общения с женщиной — не иметь с ней дела вообще, когда Дебора передвинулась на его край кровати

— Прости, — прошептала она и положила руку ему на грудь. — Ты у меня самый хороший. Ты номер один.

Он повернулся к ней. Она уткнулась лбом в его плечо. Он погладил ее по голове и шее, наслаждаясь тяжестью ее волос и нежной кожей.

— Я рад этому, — шепнул он в ответ, — потому что ты тоже моя пушинка номер один. Всегда была такой, сама знаешй. И всегда будешь.

Он почувствовал, как она зевнула.

— Мне трудно, — промурлыкала она. — Дорога видна, верно, но первый шаг сделать нелегко. Вот я и схожу с ума.

— Так всегда бывает. Вероятно, на этом мы и учимся. — Он обнял ее и понял, что она засыпает. Ему хотелось встряхнуть ее, но он лишь поцеловал ее в голову и отпустил.

За завтраком он все-таки старался быть осторожным, сказав себе, что хотя она и была его Дебора, но она еще и женщина и смена настроений у нее происходит чаще, чем у многих. В большинстве случаев это ему даже нравилось. Газетной передовицы, намекающей на то, что полиция может сфабриковать дело против человека, подозреваемого в принадлежности к ИРА, было достаточно, чтобы вызвать у нее приступ ярости и побудить организовать фотографическую одиссею в Белфаст или Дерри, чтобы «самой выяснить, что к чему». Прочтя сообщение о жестоком обращении с животными, она присоединилась к демонстрации протеста. Как только началась дискриминация больных СПИДом, помчалась в первый же попавшийся хоспис, который принимал волонтеров, готовых помогать этим несчастным. Он никогда не знал, в каком найдет ее настроении, когда спускался по лестнице из своей лаборатории, чтобы вместе с ней сходить на ленч или обед. Единственное, что было определенным в их жизни, это полная неопределенность.

Обычно он наслаждался ее страстной натурой. Она была более живой, чем все, кого он знал. Но полная жизнь предполагала и соответствующие чувства, и если пики ее настроения были окрашены легким безумием и насыщены восторгом, то неминуемые спады лишены всякой надежды. И такие спады беспокоили его, ему хотелось посоветовать ей владеть своими эмоциями. Не надо все принимать так близко к сердцу — вот первый совет, готовый сорваться с его языка. Однако он давным-давно научился свои советы держать при себе. Не принимать все близко к сердцу было для нее все равно что не дышать. Кроме того, ему нравился вихрь эмоций, в котором она жила. Помимо прочего он был лучшим средством от скуки.

Так что когда она сказала, заканчивая клинышки грейпфрута:

— Вот так. Нужно выбрать направление. Мне не нравится, что я барахтаюсь. Пора сузить мое поле зрения. Я должна принять решение и идти вперед, — он осторожно поддержал ее, хотя и не понял, о чем она говорила.

— Хорошо. Это важно, — сказал он и намазал вареньем тост. Она энергично закивала и вонзила ложечку в верхушку вареного яйца, не сказав больше ни слова. Тогда он задумчиво произнес: — Когда вот так барахтаешься, появляется ощущение, что под ногами нет дна, согласна?

— Саймон, так оно и есть. Ты всегда меня понимаешь.

Он мысленно похлопал себя по спине и добавил:

— Выбор направления поможет тебе обрести почву под ногами, не так ли?

— Абсолютно верно. — Довольная, Дебора откусила тост. Она смотрела в окно на серый денек, сырую дорогу и унылые, закопченные дома. Ее глаза зажглись от тех непонятных возможностей, которые ей сулила ледяная погода и унылые окрестности

— Ну, — спросил он, идя по лезвию бритвы между экспансивным выводом и сбором информации, — на чем же ты решила сконцентрировать свое поле зрения?

— Еще не решила, — ответила она.

— А-а.

Она зачерпнула джем и плюхнула себе на тарелку полную ложку.

— Разве что посмотреть, что я делала до сих пор. Пейзажи, натюрморты, портреты. Здания, мосты, интерьер отелей. В общем, сплошная эклектика. Не удивительно, что я не создала себе имени. — Она намазала джем на тост и махнула им в воздухе. — Необходимо решить, какие именно фотографии приносят мне наибольшее удовольствие, и следовать велению сердца. Хватит метаться и хвататься за всевозможные предложения. Я не могу преуспеть во всем. И никто не может. Но я могу преуспеть в чем-то одном Поначалу, когда я училась в школе, мне казалось, что это будут портреты, ну, ты знаешь. Потом увлеклась пейзажами и натюрмортами. А теперь хватаюсь за любое коммерческое предложение. Но так не годится. Пора принимать решение.

Во время утренней прогулки на коммон, общинную площадь, Дебора скормила уткам остатки тоста, и пока они созерцали мемориал Первой мировой войны с одиноким солдатом, склонившим голову и отставившим в сторону винтовку, она болтала о своем искусстве. Натюрморты открывают массу возможностей — известно ли ему, что сейчас делают американцы с живыми и засушенными цветами и краской? Видел ли он этюды из металла, процарапанного, разогретого и протравленного кислотой? Видел ли, как Йошида изображает фрукты? Впрочем, все это кажется ей достаточно далеким. Почти никакого эмоционального риска, когда фотографируешь тюльпан или грушу. Ландшафты привлекательней — как чудесно стать странствующим фотографом и отправляться по желанию заказчика в Африку или на Восток, разве не классно? Но тут необходимо лишь создать композицию, умело использовать освещение, знать фильтры и пленки Вот и вся техника. А вот портреты требуют элемента доверия между художником и моделью. А это уже риск. Портреты принуждают обе стороны выходить за пределы своей личности. Фотографируя тело, изображает и саму личность. Вот настоящая задача. Включая в творческий акт сердце и душу натурщика, завоевывает его доверие, улавливает его истинную суть.

Склонный к некоторому практичному цинизму, Сент-Джеймс не поставил бы даже мало-мальски приличной суммы на большинство людей, обладающих «истинной сутью» под личностной оболочкой. Но он был рад возможности побеседовать с Деборой Он пытался оценить ее слова, тон и эмоциональность — насколько ему придется осторожничать с ответными репликами Накануне вечером она расстроилась из-за его вторжения на ее территорию. И повторения этого не потерпит. Но чем больше она говорила — взвешивая определенный вариант, отвергая его, рассматривая мотивацию каждого, — тем больше он успокаивался. В ней бурлила энергия, которую он не видел за последние десять месяцев. Какими бы ни были мотивы Деборы для начала дискуссии о ее профессиональном будущем, настроение у нее поднялось, и это радовало. Ведь последнее время она постоянно пребывала в депрессии. И когда она взялась за свой штатив и «Хассельблад», заявив, что освещение самое подходящее и ей хочется, чтобы он позировал ей в опустевшем пивном саду возле Крофтерс-Инн, где она могла проверить свои возможности, он с готовностью согласился, и она щелкала его во всевозможных ракурсах больше часа, несмотря на холод, до звонка Линли.

— Видишь ли, я не хочу делать обычные студийные портреты. Не хочу, чтобы ко мне приходили люди и позировали. Я бы не прочь работать, к примеру, на улице, в людных местах, отыскивать интересные лица, — говорила она, когда Бен Рэгг высунулся и сообщил, что инспектор Линли хочет поговорить с мистером Сент-Джеймсом.

Перекрикивая уличный шум, Линли предложил Сент-Джеймсу и Деборе съездить в Брадфорд, в кафедральную церковь.

— Нужно поискать какую-то связь между Сей-джем и Спенс, — пояснил Линли. — Возможно, епископ ее подскажет.

— А у тебя что?

— У меня назначена встреча с коллегами из Клитеро. Потом с судебным патологоанатомом. Это формальность, но без нее не обойдешься.

— Ты виделся с миссис Спенс?

— И с ее дочерью тоже.

— Ну и что скажешь?

— Не знаю. Мне не по себе. Я почти уверен, что эта самая Спенс виновна и что она знала, что делает. Очень сомневаюсь в том, что это обычное убийство. Нужно побольше узнать о Сейдже. Выяснить, почему он уехал из Корнуолла.

— У тебя уже есть какие-то зацепки? В трубке раздался тяжкий вздох.

— Пока нет, Сент-Джеймс.

И вот, с Деборой за рулем их взятой напрокат машины и после предварительного звонка, они одолели значительное расстояние до Брэдфорда, обогнув Пендл-Хилл и проехав северней Кейли.

Секретарь лорда-епископа Брадфордского пригласил их в официальную резиденцию неподалеку от собора пятнадцатого века, где располагались епископские службы. Это был зубастый молодой парень, который нес в руках деловой блокнот в коричневом кожаном переплете и постоянно теребил его золоченые страницы, словно напоминая им, как ограниченно время у епископа и какая это удача, что им выделены целых полчаса. Он привел их не в кабинет, библиотеку или конференц-зал, а через обшитую деревянными панелями резиденцию к задней лестнице, спускавшейся в небольшой персональный гимнастический зал. Помимо зеркала во всю стену там находились велотренажер, гребной тренажер и сложная штуковина для поднимания веса. А также Роберт Гленнавен, епископ Брадфордский, который толкал, двигал, карабкался, истязая свою плоть упражнениями на четвертом тренажере, состоявшем из лестниц и канатов.

— Милорд епископ, — произнес секретарь.

Он представил вошедших, по-военному четко повернулся на каблуках и направился к стулу с прямой спинкой, стоявшему у подножия лестницы. Там он сложил руки на блокноте — теперь уже многозначительно открытом на нужной странице, — снял часы с запястья и пристроил их на колене.

Гленнавен отрывисто кивнул им и провел полотенцем по своей лысой, сияющей от пота голове. На нем были серые тренировочные штаны, выцветшая черная майка с надписью «4 мая», а под ней — «ДЕСЯТЫЙ ДЖОГ-А-ТРОН. ЮНИСЕФ».

— Сейчас у его светлости время для упражнений, — зачем-то объявил секретарь. — Через час у него еще одна встреча, а перед ней ему нужно принять душ. Будьте любезны, помните об этом.

Других мест для сидения, кроме тех, что на тренажерах, тут не оказалось. Сент-Джеймс подумал, скольких неожиданных или нежеланных гостей вынуждают ограничивать свой визит к епископу, не давая им присесть.

— Сердце, — сказал Гленнавен, потыкав большим пальцем в грудь, и тут же повернул шкалу на лестничном тренажере. Говоря это, он отдувался и гримасничал, показывая, что он вовсе не энтузиаст, что у него просто нет выбора. — У меня всего четверть часа. Прошу прощения. Не могу прекратить занятия или уменьшить нагрузки. Так предписал кардиолог. Иногда мне кажется, что он находится в доле с теми садистами, которые придумывают эти адские машины. — Он качал вес, боксировал и продолжал потеть. — По словам диакона, — кивок в сторону секретаря, — Скотленд-Ярд хочет получить информацию в обычной манере о людях, которые к чему-то стремятся в эту новую эпоху. И срочно, еще вчера, если можно.

— Именно так, — согласился Сент-Джеймс.

— Не знаю, смогу ли я быть вам полезен. Вот Доминик, — новый кивок в сторону лестницы, — возможно, скажет вам побольше. Он присутствовал на жюри.

— По вашему предписанию, как я полагаю.

— У вас это обычная процедура — посылать кого-то вместо себя на коронерское жюри?

Он покачал головой:

— До сих пор моих священников не травили. Поэтому такой процедуры у меня нет.

— А если бы кто-то из ваших священников умер при сомнительных обстоятельствах? Вы все равно не присутствовали бы на жюри?

— В зависимости от того, какой священник Если такой, как Сейдж, нет.

Такое начало разговора облегчило задачу Сент-Джеймсу. И он уселся на сиденье весового тренажера. Дебора устроилась на велосипеде. Доминик хмуро взглянул на епископа и постучал по циферблату своих часов.

— Вы полагаете, что этого человека могли отравить преднамеренно? — спросил Сент-Джеймс.

— Нам нужны священники, преданные своей пастве, — произнес епископ, — особенно в приходах, где временные вознаграждения в лучшем случае минимальны. Но у ревнителей есть и свои минусы. Люди обижаются. Ревнители, склонные к фанатизму, держат зеркало и просят людей взглянуть на собственное отражение.

— Сейдж был таким ревнителем?

— В глазах некоторых.

— В ваших?

— Да. Поймите меня правильно, я терпимо отношусь к религиозным активистам. Хотя это и не совсем разумно с политической точки зрения. Он был вполне приличный служитель церкви. Добропорядочный. Хотел как лучше. И все-таки ревнители всегда создают проблемы. Поэтому я и послал на жюри Доминика.

— Мне дали понять, что вы были удовлетворены тем, что услышали, — обратился Сент-Джеймс к диякону.

— Ничто из того, что было зафиксировано судейской стороной, не указывало, что служение мистера Сейджа каким-то образом запятнано. — Монотонная манера диакона, демонстративно подчеркивавшая, что он не желает ни говорить, ни слушать о дурном, ни наступать кому-либо на ноги, несомненно, помогала ему на религиозно-политической арене. Однако она не добавила ничего к тому, что приехавшие уже знали.

— А как сам мистер Сейдж? — поинтересовался Сент-Джеймс.

Диакон провел языком по торчащим вперед зубам и снял ниточку с лацкана своего черного костюма.

— Что именно вы имеете в виду? Какое впечатление он на вас произвел?

— Что касается его паствы и судя по информации, которую я услышал, присутствуя на жюри…

— Не казался ли он вам странным? Или подозрительным? Вы, должно быть, знали его либо слышали о нем на жюри.

— Мы все далеки от совершенства, — чопорно поджав губы, ответил диакон.

— Вообще-то формула «не суди, да не судим будешь» не очень помогает при расследовании безвременной смерти, — заметил Сент-Джеймс.

Диакон вскинул подбородок:

— Если вы надеетесь услышать что-либо пагубное, то должен вам заявить, что не в моих привычках судить собратьев по церкви.

Епископ засмеялся:

— Что за галиматья, Доминик. Обычно ты судишь всех не хуже святого Петра. Выкладывай все, что знаешь.

— Ваша светлость…

— Доминик, ты всегда любил сплетничать. Ладно, хватит увиливать, а то я слезу с этой проклятой машины и надеру тебе уши. Пардон, мадам, — повернулся он к улыбнувшейся Деборе.

Лицо диакона стало таким, словно он понюхал что-то неприятное, но ему велели сделать вид, что это розы.

— Ладно, — сказал он. — По-моему, у мистера Сейджа отсутствовала широта взглядов. Все его суждения были специфически библейскими.

— Я бы не сказал, что для священника это недостаток, — возразил Сент-Джеймс.

— Это один из Наиболее серьезных недостатков, с которым священник может предстать перед своими прихожанами. Строгое толкование и последовательная приверженность Библии могут вызвать серьезное отчуждение у самой паствы, которую он должен всячески увеличивать. Мы не пуритане, мистер Сент-Джеймс. Мы больше не проповедуем с кафедры. И не поощряем религиозную преданность, основанную на страхе.

— Но Сейдж, судя по отзывам, не был пуританином.

— Возможно, в Уинсло этого не замечали. Но наша последняя встреча с ним тут, в Брадфорде, свидетельствует именно об этом. Вокруг этого человека закипал скандал, который рано или поздно должен был закончиться взрывом.

— Скандал? Между Сейджем и паствой? Или одним прихожанином? Вам известно что-либо конкретное?

— Для того, кто провел годы в служении Господу, он не обладал достаточным пониманием конкретных проблем, с которыми сталкивались его прихожане или кто-либо еще. Вот пример: он принял участие в конференции по вопросам брака и семьи за месяц до своей смерти, и, пока профессионал — то есть психолог, здесь, в Брадфорде, — пытался дать нашим братиям некоторые наставления по поводу того, как окормлять прихожан, у которых возникли семейные проблемы, мистер Сейдж пытался затеять дискуссию о женщине, уличенной в измене.

— Женщине?…

— Иоанн, глава восьмая, — сказал епископ. — «Тут книжники и фарисеи привели к нему женщину, взятую в прелюбодеянии…» и так далее. Вы знаете эту историю: «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень».

Диакон продолжал так, словно епископ его и не перебивал:

— И вот в самый разгар дискуссии о том, как следует поступать с супругами, чья способность к общению омрачена потребностью контролировать друг друга, Сейдж высказался. По законам евреев женщину, уличенную в прелюбодеянии, следует забросать камнями. Однако Сейдж спросил: правильно ли это? Не следует ли нам, братия, обсудить на нашей конференции дилемму, с которой мы постоянно сталкиваемся — между тем, что морально в глазах общества, и тем, что правильно в глазах Господа?… Ну и все в том же духе, словом, полная чушь. Он не желал вдаваться в конкретику, потому что ему не хватало ума. Ведь если он будет забивать наши головы всякой чепухой, его собственная слабость как пастыря, не говоря уже о его человеческих недостатках, никогда не обнаружится. — В заключение диякон махнул рукой перед носом, словно прогонял докучливую муху, и презрительно фыркнул. — Женщина, уличенная в прелюбодеянии. Надо или не надо побивать камнями грешников на рыночной площади. Господи. Что за бред. И это на пороге двадцать первого века…

— Доминик всегда держит руку на пульсе, — заметил епископ. Диакон надулся.

— Вы не согласны с такой оценкой мистера Сейджа?

— Согласен. Она нелицеприятная, но абсолютно верная. Его фанатизм обладает отчетливым библейским привкусом. И это отталкивает даже служителей церкви. — Диакон кивнул, скромно принимая одобрение епископа.

Гленнавен продолжал качать рычаг на тренажере и потеть. Тренажер постукивал и позвякивал. Епископ тяжело дышал. Сент-Джеймс подумал о странностях религии.

Все разновидности христианства восходят к одному источнику, жизни и словам Назорея. Тем не менее пути поклонения той жизни и тем словам настолько же безграничны в своем разнообразии, как и личности поклоняющихся. Хотя Сент-Джеймс и признавал тот факт, что может вспыхивать недовольство и раздражение по поводу интерпретации и стилей поклонения, все же более вероятно, что священник, чья манера богослужения раздражает прихожан, будет скорей заменен другим, чем уничтожен. Сент-Джон Таунли-Янг, возможно, находил мистера Сейджа слишком «низкоцерковным». Диакон чрезмерным фундаменталистом. Прихожан, возможно, отталкивала его ревностность. Но ни одна из этих причин не казалась достаточной для его убийства. Правда в чем-то другом. Библейский фанатизм не имел никакого отношения к связи между убийцей и жертвой, которую Линли рассчитывал обнаружить.

— Насколько я понимаю, он приехал к вам из Корнуолла, — заметил Сент-Джеймс.

— Да. — Епископ вытер полотенцем лицо и промокнул пот на шее. — Почти двадцать лет там служил. Тут — около трех месяцев. Вначале при мне, пока проходил собеседования. А потом в Уинсло.

— Это обычная процедура, когда священник служит при вас во время процесса собеседований?

— Особый случай, — сказал Гленнавен.

— Почему?

— Любезность для Ладлоу. Сент-Джеймс нахмурился:

— Ладлоу — это город?

— Майкл Ладлоу, — пояснил Доминик. — Епископ Трурский. Он просил его светлость позаботиться о том, чтобы мистер Сейдж… — Диакон напряг память, подыскивая соответствующий эвфемизм. — Он считал, что мистеру Сейджу полезно сменить обстановку. Надеялся, что на новом месте вырастут его шансы на успех.

— Я и не подозревал, что епископа так заботит судьба каждого священника.

— Только этого священника. — На тренажере зазвенел таймер. Гленнавен сказал: — Святые да будут вознаграждены, — взялся за ручку и повернул ее против часовой стрелки. Затем сбавил темп. Его дыхание постепенно успокаивалось. — Одно время Робин Сейдж был архидиаконом у Майкла Ладлоу, — сообщил он. — Первые семь лет своего служения добирался до этого поста. И получил его, когда ему было всего тридцать два года. Неслыханный успех Девизом Сейджа стал carpe diem.

— Совсем не похоже на священника из Уинсло, — пробормотала Дебора.

Гленнавен ответил на ее замечание благосклонным кивком.

— Он добился того, что Майкл не мог без него обойтись. Работал в комитетах, участвовал в политических мероприятиях».

— В одобренных церковью политических мероприятиях, — добавил Доминик.

— Читал лекции в теологических колледжах. Получал тысячи фунтов на поддержку епископской службы и местных храмов. И мог свободно вращаться в любых слоях общества.

— Бриллиант. Чистый воды бриллиант, — бросил Доминик не без иронии.

— И такой человек вдруг удовлетворил жизнью простого деревенского священника, — заметил Сент-Джеймс. — Уму непостижимо!

— Майкл думал точно так же. Ему ужасно не хотелось его терять, но он отпустил его. Это была просьба самого Сейджа. И он направился в Боскасл.

— Но почему?

Епископ вытер руки о полотенце и сложил его.

— Возможно, надеялся отдохнуть в деревне.

— Но почему такая внезапная перемена? Уйти в безвестность с влиятельного поста? Едва ли это можно считать нормальным. Даже для священнослужителя.

— Он ездил по индивидуальному туру в Дамаск незадолго до этого. И потерял там свою жену.

— Каким образом?

— Она погибла на море. Несчастный случай. С тех пор, по словам Майкла, Сейдж изменился до неузнаваемости. Смерть жены он воспринял как Божью кару за свои суетные интересы и решил жить по-другому.

Сент-Джеймс взглянул на Дебору, и они поняли друг друга. Согласно имеющейся у них информации, они полагали, что викарий не был женат. Видимо, Дебора вспомнила тот ноябрьский день, когда первый и единственный раз беседовала с этим человеком.

— Видимо, его стремление к успеху сменилось страстным желанием искупить свою вину, — сказал Сент-Джеймс епископу.

— Но последняя страсть оказалась менее удобной, чем первая. Он сменил девять мест.

— За какое время?

Епископ взглянул на своего секретаря:

— Примерно за десять-пятнадцать лет, да? Доминик кивнул.

— Без всякого успеха? Человек с его талантами?

— Как я уже сказал, страсть не всегда способствует работе. Он превратился в фаната, о чем мы уже упоминали, во многом проявлял нетерпимость, требовал регулярного посещения церкви и был ярым противником секуляризации. Он жил Нагорной Проповедью и хотел, чтобы его примеру следовали и его собратья по церкви, и прихожане. Он твердо верил: что бы ни случилось с человеком, на все воля Господа. Но с этим трудно смириться, когда становишься жертвой бессмысленной трагедии.

— Кстати, как и он сам.

— Он верил, что получил по заслугам.

— «Я был эгоистичен», сказал бы он. — Диакон произнес это, подражая интонации Сейджа. — «Меня волновала лишь моя собственная потребность в славе. Длань Господа направила меня. Вы можете пойти по моим стопам».

— К сожалению, какими бы верными ни казались его слова, они не служат рецептом успеха, — заметил епископ.

— А когда вы узнали о его смерти, вам не пришло в голову, что тут имеется связь?

— Именно поэтому я отправил на жюри Доминика.

— У этого человека были свои внутренние демоны, — произнес Доминик. — Он предпочел бороться с ними на публичном форуме. Искупить свои собственные мирские склонности он мог единственным путем — исправлять каждого на свой лад. Послужило ли это мотивом для его убийства? — Он захлопнул блокнот назначений епископа. Было ясно, что разговор подходит к концу. — Все зависит от реакции того, кого он поучал, как надо правильно жить.

— Саймон, это у меня всегда плохо получалось. Ты же знаешь. — Они наконец остановились в Даунеме, на другой стороне Пендлского леса и, оставив автомобиль возле почты, побрели по спускавшейся вниз тропинке. Обошли вокруг сожженный грозой дуб, от которого остались лишь ствол да несколько обрубков на месте суков, и вернулись к узкому каменному мосту, который только что переехали на машине. Серовато-зеленые склоны горы Пендл-Хилл возвышались вдали, с вершины свешивались вниз гигантские ледяные сосульки. Дебора и Саймон заметили на берегу зеленую лужайку, где речка делала изгиб и скрывалась за аккуратной линией коттеджей, и направились туда. Там у каменной стены виднелась источенная временем скамья, а на траве крякали штук двадцать диких уток, рылись на обочине дороги и гребли перепончатыми лапами по воде.

— Не волнуйся. Ведь ты не на экзамене. Вспомни то, что удастся. Остальное само придет.

— Ты до противного нетребовательный. Он улыбнулся:

— Я всегда считал это частью своего обаяния.

Утки поплелись к ним навстречу, рассчитывая получить корм. С кряканьем принялись обследовать их обувь, клюнули и отвергли ботинки Деборы и перешли к шнуркам Сент-Джеймса. Шнурки вызвали у них оживленный интерес, как и металлические пластинки сбоку. Однако, не обнаружив ни единой крошки хлеба, утки, распушив было перья, снова уложили их, видимо, в знак упрека, и с тех пор перестали демонстрировать разочарованное равнодушие к человеческому присутствию вообще.

Дебора села на скамью. Кивнула одетой в парку женщине, которая протопала мимо них в красных «веллингтонах» за черным терьером, энергично натянувшим свой поводок. Подперла кулаком подбородок. Сент-Джеймс присоединился к ней и дотронулся пальцами до морщинки у нее между бровями.

— Я думаю, — сказала она. — Пытаюсь припомнить.

— Я уже заметил. — Он поднял воротник пальто. — Не странно ли, что процесс твоего мышления требует столь низкой температуры.

— Ты как ребенок. Сейчас не так уж холодно.

— Скажи это своим губам. Они посинели.

— Уф. Я даже не дрожу.

— Ничего удивительного. Ты уже передрожала и сейчас находишься на последней стадии гипотермии, хотя не сознаешь этого. Зайдем-ка лучше в паб. Видишь, дым идет из трубы?

— Там слишком много отвлекающих моментов.

— Дебора, холодно. Хорошо бы выпить бренди?

— Не мешай мне думать.

Сент-Джеймс засунул руки в карманы пальто и сосредоточил внимание на утках. Они совсем не замечали холода. Немудрено. Все лето и всю осень они копили жировой слой, готовясь к холодам. Кроме того, их грог пух? Счастливые, чертенята.

— Святой Иосиф, — объявила наконец Дебора. — Вот что я вспомнила. Саймон, он с особым волнением относился к святому Иосифу.

Сент-Джеймс с сомнением поднял бровь и еще глубже спрятал голову в воротник.

— Это только начало, как я догадываюсь, — произнес он бодрым тоном.

— Нет, в самом деле. Это важно. Должно быть важно. — Дебора стала объяснять детали своей встречи с викарием в седьмом зале Национальной галереи. — Я любовалась да Винчи — Саймон, почему ты никогда не приводил меня туда?

— Потому что ты ненавидела музеи. Я попытался, когда тебе было девять лет. Не помнишь? Ты предпочла отправиться в Гайд-парк на озеро Серпентин покататься на лодке и стала безобразничать, когда я отвел тебя в Британский музей.

— Но там были мумии. Потом меня несколько недель терзали кошмары.

— Меня тоже.

— Ну, тебе не следовало так легко капитулировать перед маленькой своенравной девчушкой.

— Запомню на будущее. Итак, вернемся к Сейджу.

Она засунула руки в рукава пальто, как в муфту.

— Он сказал, что на рисунке Леонардо нет святого Иосифа. Что он почти не бывает на картинах рядом с Девой Марией и разве это не печально? Что-то типа того.

— Ну, Иосиф был лишь кормильцем, в конце концов. Хороший, правильный человек.

— Но мне показалось, что он так… так опечален этим. У меня было впечатление, будто он воспринимает это как личное горе.

Сент-Джеймс кивнул:

— Типичный синдром. Мужчинам нравится думать, что они играют в жизни женщин более важную роль, чем это есть на самом деле. Что еще ты припомнила?

Она опустила голову на грудь.

— Он не собирался быть там.

— В Лондоне?

— В галерее. Он направлялся куда-то еще — в Гайд-парк? — когда его застал дождь. Он любил природу. Любил деревню. Сказал, что это помогает ему думать.

— О чем?

— Может, о святом Иосифе?

— Теперь появился предмет для обширных предположений.

— Я ведь сказала тебе, что не умею, что не запоминаю разговоры. Спроси меня, во что он был одет, как выглядел, какого цвета у него волосы, какие губы. Но не заставляй пересказывать то, что он говорил. Даже если я вспомню каждое слово, все равно не смогу докопаться до скрытых подтекстов. Я не умею копаться в словах. Вообще не умею копаться. Я с кем-то встречаюсь. Мы разговариваем Он мне нравится или нет. Я думаю: он мог бы стать моим другом. Вот и все. Ведь я не ожидала, что он умрет, когда я приеду к нему, вот и не запомнила каждую деталь нашей первой встречи. А ты бы запомнил?

— Если бы беседовал с красивой женщиной — да, но и в этом случае отвлекался бы на детали, не имеющие ничего общего с тем, что она говорит.

Она подозрительно прищурилась:

— Какие еще детали?

Он задумчиво склонил голову набок и всмотрелся в ее лицо:

— Рот.

— Рот?

— Я нахожу, что женский рот достоин изучения. Несколько последних лет я работаю над созданием научной теории о женских ртах. — Он откинулся на спинку скамьи и посмотрел на уток. Он чувствовал, как Дебора ощетинилась всеми своими колючками. На его лице заиграла довольная улыбка.

— Ну, я даже не стану спрашивать, что это за теория. Ты ждешь этого. Я вижу по твоему лицу. Но я не стану.

— Как хочешь.

— Хорошо. — Она подвинулась к нему и приняла его позу. Вытянула ноги и критически посмотрела на носки своих ботинок. Ударила каблуком о каблук. Затем носком о носок. И сказала: — Ну, ладно. Черт побери. Скажи мне. Скажи.

— Существует ли корреляция между величиной рта и важностью того, что он произносит? — очень серьезно спросил он.

— Ты шутишь.

— Нет, не шучу. Ты никогда не замечала, что женщины с маленькими ртами не способны сказать ничего важного?

— Это чушь и дискриминация.

— Возьми, к примеру, Вирджинию Вулф. У нее был большой рот.

— Саймон!

— Погляди на Антонию Фрейзер, Маргарет Дрэббл, Джейн Гуделл…

— А Маргарет Тэтчер?

— Всегда бывают исключения. Но есть общее правило, и я утверждаю, что факты целиком и полностью подтверждают — корреляция существует. Я намерен провести исследования.

— Как?

— Персонально. Пожалуй, начну с тебя. Величина, форма, объем, пластичность, чувственность… — Он поцеловал ее. — Почему я уверен, что ты лучше большинства?

Она улыбнулась:

— Мало тебя мама била в детстве.

— Тебя тоже. Я точно знаю, что твой отец никогда тебя и пальцем не тронул. — Он поднялся со скамьи и, повернувшись к ней боком, оттопырил локоть. Она взяла его под руку. — Так как насчет бренди?

Она сказала, что согласна, и они вернулись по той же тропинке. Как и в Уин ело, сразу за деревней открытое пространство возвышалось и падало плавными холмами, разделенными на фермы. За фермами шли вересковые пустоши, где паслись овцы.

Дебора остановилась на пороге паба. Сент-Джеймс, придержав дверь, оглянулся и увидел, что она уставилась на холмы и задумчиво постукивает кончиком указательного пальца по подбородку.

— Что с тобой?

— Прогулки. Сейдж говорил, что любит гулять по пустошам. Там ему лучше думается. Вот почему он решил пойти в парк Сент-Джеймс-парк. Он собирался кормить с моста воробьев. Он знал про этот мост, Саймон, значит, бывал там и прежде.

Сент-Джеймс улыбнулся и втащил ее внутрь паба.

— Это важно, как ты считаешь? — спросила она.

— Не знаю.

— Как ты думаешь, может, у него была причина говорить про евреев, которые хотели побить камнями ту женщину? Потому что мы знаем, что он был женат. И что его жена погибла… Несчастный случай… Саймон!

— Ну вот, ты опять копаешь, — заметил он.

Глава 17

— К Спенс. Слыхали?

— Директриса присылала за ней и…

— …видели его тачку?

— Насчет ее матери.

Мэгги остановилась в нерешительности на ступеньках школы, когда увидела, что несколько пар горящих любопытством глаз устремлены на нее. Ей всегда нравилось время между последним уроком и отправлением школьного автобуса. Можно было посплетничать с ребятами, живущими в других деревнях и в городке. Но она никак не ожидала, что шепот и хихиканье, сопровождающие эту тусовку, коснутся и ее.

Поначалу она ничего особенного не заметила. Ученики, как всегда, собрались на площадке перед школой. Некоторые слонялись возле школьного автобуса. Другие возле автомобилей. Девочки причесывались и сравнивали оттенки контрабандной косметики. Мальчишки боролись или пытались показать свою крутизну. Мэгги стала спускаться по ступенькам, высматривая Джози или Ника. Из головы не шли вопросы, которые ей задавал Лондонский сыщик. Она не обращала внимания на шепот, пробежавший по толпе. После разговора в кабинете миссис Кроун ей стало не по себе. Ее словно облили грязью. В чем же причина? Она терялась в догадках.

Впрочем, она уже привыкла чувствовать себя виноватой. Потому что продолжала грешить. Пыталась убедить себя, что не грешит. И когда мать упрекала ее, говорила: Ник любит меня, мамочка, даже если ты не любишь. Видишь, как он любит меня? Видишь? Видишь?

В ответ мать никогда не взывала к ее совести, типа погляди-на-все-что-я-для-тебя-сделала-Маргарет, как это делала мать Пам Райе. Она никогда не высказывала ей своего разочарования, как мать Джози. И все же до этого самого дня Мэгги чувствовала свою вину перед матерью. Она разочаровала маму, вызвала мамин гнев; она добавляла мучений к маминой боли. Это было написано на материнском лице.

Вот почему Мэгги поняла прошлой ночью, что в войне с матерью шла на стороне Мэгги. Она могла наказывать, ранить, предостерегать, мстить… перечень растягивался на целую вечность. Ей хотелось торжествовать от сознания того, что она вырвала штурвал корабля своей жизни из контролирующих материнских рук. Но это не давало ей покоя. И когда прошлой ночью она поздно вернулась домой, вся в засосах после свидания с Ником, радость мгновенно погасла при виде маминого лица. Мама не произнесла ни слова упрека. Просто подошла к двери темной гостиной и смотрела на нее оттуда. В этот момент она выглядела столетней старухой.

— Мама? — сказала Мэгги.

Мать взяла Мэгги за подбородок, посмотрела на синяки, отпустила ее и стала подниматься по лестнице. Вскоре негромко щелкнула дверь. Это было хуже пощечины, которую Мэгги заслужила.

Она была скверной. И знала это. Даже когда ощущала тепло и близость Ника, когда он ласкал ее, целовал, когда прижимал Это к ней, обнимал, повторял Мэгги, Мэг, Мэг. Она была черная, она была скверная. Давно привыкла к упрекам. Смирилась с ними. Вот только не ожидала, что ее заставят почувствовать стыд, рассказывая о мистере Сейдже, об их дружбе.

Каждый вопрос обжигал как крапива. Только не кожу, а душу. Эти вопросы все еще звучали в ее ушах, от них становилось сухо во рту, начинался зуд во всем теле. Мистер Сейдж говорил — ты хорошая девочка, Мэгги, всегда помни об этом. Он говорил — мы теряемся, сбиваемся с пути, но мы всегда можем найти дорогу к Господу через наши молитвы. Господь слышит нас, говорил он, Господь прощает все, Мэгги, что бы мы ни делали.

Он был само утешение, мистер Сейдж. Он все понимал. Он был воплощением доброты и любви.

Мэгги никогда не предавала теплоту тех минут, которые они проводили вместе. Считала их драгоценными. И вот теперь лондонский детектив подозревает, что все самое дорогое в ее дружбе с викарием привело к его смерти.

Это было самое страшное, что могло произойти в ее жизни. Она виновата. И если это так, тогда мама все время знала, что делает, когда угощала викария в тот вечер обедом

Нет, подумала Мэгги. Мама не знала, что кормит его цикутой. Она никогда никому не причинила вреда. Делала только добро. Готовила мази и примочки. Целебные настои и отвары. Всевозможные мази и примочки.

Ее размышления прервали перешептывания одноклассников:

— Она отравила викария…

— …все-таки не удалось ей…

— …полиция приехала из Лондона…

— …поклоняются сатане, я слыхала и…

Мэгги вернулась к действительности. Дюжины глаз были устремлены на нее. Лица горели от возбуждения. Она прижала к груди рюкзак с книжками и поискала глазами друзей. Ее голова сделалась невесомой и, казалось, отделилась от тела. Ей стоило огромных усилий спросить:

— Не видели Ника? А Джози? — Губы у нее пересохли.

Девочка с лисьей мордочкой и большим прыщом на носу ответила за всех:

— Они не желают с тобой дружить, Мэгги. Зачем им рисковать?

Лица, казалось, придвинулись ближе к Мэгги.

Она крепче сжала рюкзак. Острый угол учебника впился в ее ладонь. Она знала, что они дразнятся, — и гордо выпрямилась.

— Ладно, — сказала она с улыбкой. — Хватит. Где Джози? Где Ник?

— Уже уехали, — ответила лисья мордочка.

— Но автобус… — Он стоял где обычно, дожидаясь отправления, всего в нескольких ярдах, возле ворот. В окнах виднелись лица, но Мэгги не могла различить своих друзей.

— У них свои дела. Они договорились во время ленча. Когда узнали.

— Что узнали?

— Кто с тобой говорил.

— Никто со мной не говорил.

— Неужели? Врать ты умеешь, не хуже твоей матери.

Мэгги проглотила обиду. Она направилась было к автобусу, группа пропустила ее, и тут же сомкнулась.

— Они уехали на машине, разве ты не знала?

— Ник и Джози?

— И та девчонка, что за ним бегает, ты знаешь, о ком я говорю.

Дразнят. Они дразнят. Мэгги ускорила шаг. Но школьный автобус словно убегал от нее, скрываясь за завесой света.

— Теперьон не будет с ней гулять.

— Конечно, не будет, если у него есть мозги.

— Точно. А то ее мать пригласит его на ужин. Его и остальных друзей, которые ей не понравятся.

— Как в сказке. Скушай яблочко, дочка. Я помогу тебе заснуть.

Смех.

— Только скоро ты не проснешься.

Смех. Смех. Автобус стоял слишком далеко.

— Вот, покушай. Специально для тебя приготовила.

— Ну, не стесняйся. Хочешь добавки? Ты, я вижу, просто умираешь от желания съесть еще.

Автобус мерцал, уменьшался, стал величиной с ботинок Воздух сомкнулся и проглотил его. Остались лишь кованые железные ворота школы.

— По моему рецепту. Пирожок с пастернаком. Говорят, умереть можно, такой вкусный.

За воротами начиналась улица…

— Меня зовут Фреди Крюгер, только пусть это не испортит твой аппетит.

…и избавление. Мэгги побежала.

Она мчалась к центру города, когда услыхала, как он ее окликает. Она не остановилась, побежала по главной улице, пересекла ее, направляясь к автостоянке у подножия холма. Она не знала, что будет делать. Главное — убежать подальше.

Сердце, казалось, сейчас выскочит из груди. В боку кололо и ныло. Она поскользнулась на куске скользкой мостовой и зашаталась, но ухватилась за мачту освещения, обрела равновесие и побежала дальше.

— Осторожней, детка, — предостерег ее фермер, вылезавший из своего «эскорта» у тротуара.

— Мэгги! — крикнул кто-то еще раз.

Она услыхала собственные всхлипы. Улица поплыла перед ней в тумане. Она бежала и бежала.

Она миновала банк, почту, несколько магазинов, кафе. Увернулась от молодой женщины, толкавшей коляску. Она слышала стук шагов за ней, потом кто-то снова выкрикнул ее имя. Проглотив слезы, она прибавила темп.

Страх придавал энергию и скорость ее телу. Ее преследуют, думала она. Над ней смеются и показывают пальцем. Все только и ждут возможности, чтобы окружить ее и снова начать перешептываться: что ее мама сделала… ты знаешь, ты знаешь… Мэгги и викарий… викарий?… тот мужик?… Он ведь старый…

Нет! Хватит думать, брось эту мысль, затопчи ее, похорони Мэгги бежала по мостовой. Она не останавливалась, пока синий знак, висевший на приземистом кирпичном здании, не остановил ее. Она не заметила бы его, если бы не подняла голову, прогоняя слезы. И хотя слово расплылось, она все-таки смогла его прочесть. Полиция. Она остановилась возле мусорного бака. Казалось, знак увеличивается у нее на глазах. Слово поблескивало и пульсировало.

Она отпрянула от него, задыхаясь, сдерживая душившие ее слезы. Руки и плечи онемели Пальцы запутались в лямках рюкзака. Уши совсем замерзли, казалось, их колют иголками День кончался, становилось все холоднее. Она была одна-одинешень-ка в этом холодном жестоком мире.

Она не делала этого, не делала, не делала!

Но все кричали: она сделала.

— Мэгги!

Она вскрикнула. Ей хотелось превратиться в маленькую мышку. Она закрыла лицо руками и скользнула по мусорному баку прямо на тротуар, обхватив себя руками за плечи и сжавшись в комок.

— Мэгги? Что с тобой? Почему ты убегаешь? Разве ты не слышала, что я тебя зову? — Кто-то опустилась рядом с ней на корточки и обнял ее за плечи.

Она почувствовала знакомый запах старой кожи и только сейчас поняла, что за ней бежал Ник. В голове мелькнула мысль, что он всегда засовывает куртку в рюкзак на время занятий, когда надо ходить в школьной форме, но непременно достает ее на ленч, чтобы «дать ей подышать», и вообще, надевает ее когда только может, в любую минуту, до и после школы. Она узнала его запах раньше, чем голос, и схватилась за его колено.

— Ты ведь уехал. Вместе с Джози.

— Уехал? Куда это я мог уехать?

— Они сказали, что ты уехал. Ты был с… Ты и Джози Они сказали.

— Мы сидели в автобусе, как обычно. И видели, как ты бежала. У тебя было такое лицо… словно тебя треснули по башке, вот я и бросился тебя догонять.

Она подняла голову, и волосы упали ей на лицо, заколку она потеряла. Он улыбнулся.

— Мэг, ты была как сумасшедшая. — Он сунул руку в куртку и достал сигареты. — Как будто за тобой гнался призрак.

— Я не вернусь туда, — пробормотала она.

Он наклонил голову, загораживая от ветра сигарету, прикурил и бросил спичку на мостовую.

— Нет смысла. — Он с удовольствием затянулся. — Автобус все равно ушел.

— Я имею в виду в школу. Завтра. На занятия. Не пойду. Никогда.

Он удивленно поглядел на нее:

— Это из-за того мужика из Лондона, да, Мэг? Того, что с большой тачкой, от которой сегодня все наши парни прибалдели?

— Ты скажешь — забудь. Не обращай внимания. Но они все равно не отстанут.

— Не все ли тебе равно, что думают эти козявки?

Она намотала лямку рюкзака на пальцы так сильно, что ногти посинели.

— Да плевать тебе, что они скажут, — продолжил Ник. — Сама-то ты знаешь правду. И это самое главное.

Она крепко зажмурилась и плотно сжала губы, чтобы не сказать правду. На ресницах снова заблестели слезы Она с трудом сдержала рыдание, сделав вид, будто закашлялась.

— Мэг? Ты же знаешь правду, да? А то, что те идиоты сказали тебе на школьном дворе, пустой треп, верно? Ты сама это знаешь.

— Не знаю, — вырвалось у нее. — Правду… Что она… Я не знаю. Не знаю. — Слезы снова хлынули из ее глаз. Она спрятала лицо в коленях.

Ник тихонько присвистнул:

— Прежде ты никогда так не говорила.

— Мы постоянно переезжали. Каждые два года. Только на этот раз мне захотелось остаться. Я обещала хорошо себя вести, обещала, что она будет гордиться мной, что я стану хорошо учиться в школе. Лишь бы мы остались. И она согласилась. А потом я встретилась с викарием, после того как ты и я… после того, что мы делали, а мама меня за это возненавидела. Он помог мне, посочувствовал… Она пришла в ярость, узнав об этом. — Мэгги снова зарыдала.

Ник выбросил сигарету на мостовую и обнял ее.

— Он нашел меня. Вот что это было, Ник. Она не хотела этого. Поэтому мы и переезжали с места на место. Но на этот раз задержались, и он успел приехать. Я знала, что это случится.

Ник помолчал. Она слышала, как он вздохнул.

— Думаешь, викарий был твоим отцом, Мэгги?

— Она не хотела, чтобы я с ним виделась, но я все равно к нему приходила. — Она подняла голову и вцепилась в его куртку. — А теперь она не хочет, чтобы я встречалась с тобой. Поэтому я не вернусь в школу. Нет. И ты меня не заставишь. Никто не заставит. Только попробуй…

— У вас какие-то проблемы, ребята?

Оба вздрогнули и повернулись на голос. Перед ними стояла худощавая женщина-полицейский в тяжелом плаще и в лихо заломленной форменной фуражке. В одной руке она держала блокнот, в другой — пластиковый стаканчик, из которого шел пар. В ожидании ответа она отпила из него.

— Ничего серьезного, — ответил Ник. — Мелкие неприятности в школе.

— Помощь нужна?

— Не. Это просто ее фантазии Все будет в норме.

Женщина-полицейский рассматривала Мэгги скорей с любопытством, чем с сочувствием. Затем переключила внимание на Ника. Стекла ее очков запотели от пара. Сделав еще глоток, она кивнула и сказала:

— Ступайте-ка лучше домой. — И не двинулась с места.

— Да, точно, — пробормотал Ник и дернул Мэгги за рукав. — Вставай. Пошли.

— Близко живете? — спросила женщина.

— Неподалеку от главной.

— Что-то я вас не видела раньше.

— Нет? А я вас много раз видел. У вас есть собака, верно?

— Корджи, да.

— Вот видите? Я не ошибся. Видел, как вы ее выводили. — Ник помахал указательным пальцем у виска, изображая салют. — До свидания. — Обняв Мэгги за плечи, он потащил ее в сторону главной улицы.

Они шли не оглядываясь, на первом углу нырнули вправо. Прошли немного, опять повернули вправо и увидели дорожку, которая шла позади общественных зданий и садов. Они снова стали спускаться по склону, и не прошло и пяти минут, как оказались возле городской автостоянки. В это время дня на ней было всего несколько машин.

— Как ты узнал про собаку? — спросила Мэгти.

— Просто ляпнул наугад. И попал в точку.

— Какой ты умный. И хороший. Я люблю тебя, Ник. Ты позаботишься обо мне?

Они остановились под навесом общественной уборной. Ник подул на руки и спрятал их под мышками.

— К ночи похолодает, — сказал он, поглядев в сторону городка, где в небо поднимался дым из многочисленных труб. — Ты проголодалась, Мэг?

Вместо ответа она сказала:

— Тебе пора домой.

— Я не пойду. Если ты…

— Я не собираюсь возвращаться.

— Ну, тогда и я.

Подул вечерний ветер, он мел мусор через автостоянку и швырял его на Мэгги и Ника.

Ник выгреб из кармана горсть монет. Пересчитал.

— Два фунта шестьдесят семь, — сказал он. — А у тебя?

Она опустила глаза.

— Ничего. Но тебе не нужно оставаться со мной. Ступай. Я сама разберусь.

— Я уже сказал…

— Если она увидит меня с тобой, будет хуже для нас обоих. Ступай домой.

— Не получится. Я останусь. Я уже сказал.

— Нет. Я не хочу, чтобы ты оказался виноватым. Я уже и так… из-за мистера Сейджа… — Она вытерла лицо рукавом пальто. Она устала до ужаса и хотела спать. Она подумала, заперта ли дверь уборной, и подергала ее. Заперта. Она вздохнула. — Уходи, — снова сказала она. — Ты сам знаешь, что будет, если ты не вернешься домой.

Ник подошел к ней. Дверь женской уборной находилась в небольшой нише, дюймов около шести, и они спрятались в ней от ветра.

— Мэг, ты веришь этому?

Она потупилась. Горькая правда тяжелым бременем давила на плечи.

— Думаешь, она убила его, потому что он приехал за тобой? Потому что он твой отец?

— Она никогда не рассказывала мне про отца. Ни единого словечка.

Ник хотел погладить ее по голове, но пальцы запутались в ее волосах.

— Не думаю, что он был твоим отцом, Мэгг.

— Точно, потому что…

— Нет. Слушай — Он шагнул ближе к ней. Обнял. Стал говорить ей в макушку. — У него были карие глаза, Мэг. У твоей мамы тоже. А у тебя голубые.

Это как у овец Папа мне объяснял. Они все белые, верно? Ну, порода такая. Но время от времени рождается черная. Ты не задумывалась почему? Это рецессивный ген, понятно? То есть связанный с наследственностью. У матери и отца такой овцы где-то был черный ген, поэтому родилась черная овца вместо белой, хотя родители сами белые. Однако так случается очень редко. Вот почему большинство овец белые.

— Я не…

— Ты как черная овца, потому что у тебя голубые глаза. Мэг, как ты думаешь, какова вероятность, чтобы у двух кареглазых людей родился ребенок с голубыми глазами?

— Ну?

— Пожалуй, одна миллионная. Может, больше. Может, одна миллиардная.

— Ты так думаешь?

— Я знаю. Викарий не был твоим отцом. Значит, твоя мама его не убила. А зачем ей убивать кого-то еще?

В его голосе звучала такая убежденность, а в словах такая логика, что ей захотелось принять его слова, согласиться с ними. Мэгги хотелось ему верить. Ей было бы намного проще жить, если бы она знала, что в его словах кроется правда. Тогда она сможет вернуться домой. Сможет взглянуть на маму. Не будет думать о форме своего носа и рук — такие они, как у викария, или нет? — не станет она и удивляться, почему он брал ее за плечи, отстранял на вытянутые руки и долго рассматривал. Каким облегчением для нее будет знать что-то точно, даже если это и не станет ответом на ее молитвы. Так что ей хотелось поверить. И она бы поверила, если б желудок Ника не заурчал, если бы Ник не дрожал, если бы она не видела мысленным взором огромное стадо овец, которое движется подобно грязноватому облаку по зеленому ланкаширскому холму. Она оттолкнула его от себя.

— Что? — удивился он.

— В стаде есть еще одна черная овца. Это Ник Уэр.

— Да?

— Так что вероятность меньше одной миллионной.

— Мы ведь не овцы. Мы люди.

— Ты хочешь домой. Давай. Возвращайся домой. Ты врешь мне, и я не желаю тебя видеть.

— Мэг, я не вру. Я пытаюсь тебе объяснить.

— Ты меня не любишь.

— Люблю.

— Тебе главное — поесть.

— Я ведь всего-навсего хотел сказать…

— Ты думаешь про булочки и джем. Давай, уходи. Ступай, поешь. Я сама о себе позабочусь.

— Без денег?

— Мне не нужны деньги. Я найду работу.

— Сегодня вечером?

— Я что-нибудь придумаю. Вот увидишь. Но домой не вернусь и в школу тоже, и можешь не говорить про своих овец. Я не такая дурочка, чтобы не понимать, что к чему. Если две белых овцы могут родить черную, тогда я тоже могла родиться от двух людей с карими глазами, и ты это знаешь. Ну разве не так?

Он провел пальцами по ее волосам:

— Я не сказал, что это невозможно, просто вероятность…

— Плевать я хотела на твою вероятность. Я тебе не овца и не лошадь. Я это я. Мы говорим про мою маму и моего папу. И она его убила. Ты это знаешь. Ты просто изображаешь из себя лорда и пытаешься загнать меня домой.

— Я никого не изображаю.

— Нет, изображаешь.

— Я сказал, что не брошу тебя, вот и не брошу. О'кей? — Он огляделся по сторонам. Зажмурился от холодного ветра. Потопал ногами, чтобы согреться. — Знаешь, нам нужно что-то поесть. Жди меня здесь.

— Куда ты пойдешь? Ведь у нас нет даже трех фунтов. Что за…

— Можно купить печенье, хрустящую картошку и что-то типа того. Может, сейчас ты еще не проголодалась, но потом все равно захочешь есть, а у нас поблизости уже не будет магазина.

— У нас? — Она посмотрела на него. — Тебе нужно идти домой, — сказала она.

— Ты хочешь меня?

— Что?

— Ты хочешь меня так, как тогда?

— Да.

— Ты любишь меня? Веришь мне?

Она вгляделась в его лицо. Ему не терпелось уйти Но возможно, он просто был голоден Когда они пойдут, он согреется Они даже могут побежать бегом

— Мэг? — сказал он.

— Что?

Он улыбнулся и потерся губами о ее губы. Они были у него сухие. То, что он делал, не походило на поцелуй.

— Тогда жди меня тут, — сказал он. — Я быстро вернусь. Если мы собираемся свалить, лучше, чтобы нас не видели вместе в городке. А то запомнят, когда твоя мама позвонит по телефону в полицию.

— Мама не позвонит. Она не осмелится.

— Я в этом не уверен. — Он поднял воротник куртки и серьезно посмотрел на нее. — Ну, не страшно тебе тут оставаться одной?

На сердце у нее потеплело.

— Все о'кей.

— Не возражаешь, если мы сегодня будем спать на жестком?

— С тобой где угодно.

Глава 18

Колин пил чай с хлебом, на котором лежали сардины. Масло просачивалось сквозь пальцы и капало на поцарапанную раковину, возле которой он сидел. Голода он не испытывал, просто у него слегка кружилась голова и подгибались колени. Поэтому он и решил перекусить.

В деревню он вернулся по Клитероской дороге, которая была ближе к дому Риты, чем общинная тропа. Шел быстрым, резким шагом, говоря себе, что вперед его гонит жажда мести. И все время повторял ее имя: Энни, Энни, Энни, девочка моя Так он пытался заглушить слова, пульсировавшие вместе с кровью в его черепной коробке: любовь и смерть три раза. Когда он добрался до дому, в его груди пылал пожар, а руки-ноги стали ледяными. Он слышал сердце внутри барабанных перепонок, а его легким абсолютно не хватало воздуха. Эти симптомы он игнорировал добрых три часа, но когда улучшение так и не наступило, решил подкрепиться. Ничего не поделаешь, организм требует.

Под рыбу он выпил три бутылки пива «Уотни», причем первую, когда еще жарился хлеб в тостере.

Он сунул бутылку в мешок для мусора и откупорил другую, затем нашел в шкафу сардины. С консервной банкой пришлось повозиться. Он не мог ее открыть ключом, дрожали руки Открыл лишь наполовину, когда пальцы скользнули, и острый край врезался в ладонь. Хлынула кровь. Она смешалась с маслом, и в раковине остались капельки, плававшие словно наживка для рыбы. Боли не ощущалось. Он обмотал руку чайным полотенцем, одним концом полотенца выловил кровь с поверхности банки и свободной рукой поднес бутылку пива к губам.

Когда тост поджарился, он извлек из банки пальцами сардины. Положил на хлеб. Посолил, поперчил, добавил толстый кружок лука. И приступил к еде.

Он хорошо помнил, что его жена не выносила вкуса и запаха сардин. У меня глаза слезятся от этой вони, говорила она. Однако Кол не чувствовал ни привкуса, ни запаха.

Часы-кошка тикали на стене, махая хвостом и шевеля глазами. Но Кол слышал не тик-так, а Энни, Эн-ни, Эн-ни. Это отвлекало его от других мыслей.

Третьей бутылкой пива он прополоскал рот. Затем налил немного виски и выпил двумя глотками, чтобы согреть окоченевшие конечности. Но это ему не удалось. Странно. В доме работало отопление, он сидел в теплой куртке и в обычное время уже был бы мокрым от пота.

Впрочем, вспотел он основательно, лицо пылало. Но сам дрожал. Он выпил еще виски. Перешел от раковины к кухонному окну. Посмотрел на дом викария.

Тут он услышал опять, да так внятно, словно Рита стояла у него за спиной. Любовь и смерть три раза. Он с криком обернулся, но увидел, что никого нет, и громко выругался. Сами по себе слова ничего не значили. Они были своего рода стимулом, который используют все хироманты мира, давая вам маленький фрагментик из несуществующей картины жизни, и вы жаждете получить еще.

Он снова повернулся к окну. За дорогой стоял другой дом. Там находилась Полли. Она скребла, чистила, сметала пыль, натирала воском полы — словом, делала все, что и при жизни викария. Колин наконец-то понял, что Полли ждала своего часа, когда слепая потребность Джульет Спенс взять всю вину на себя закончится ее арестом И хотя Джульет в тюрьме — не то же самое, что Джульет в гробу, это все-таки лучше, чем ничего, у Полли хватит ума больше не покушаться на жизнь Джульет.

Колин не был верующим. Он отвернулся от Бога на второй год агонии Энни. И все-таки он не мог не признать, что могущественная рука, наделенная большей властью, чем его собственная, действовала в коттедже Коутс-Холла в тот декабрьский вечер, когда умер викарий. По всем расчетам, вместо викария съесть отраву должна была Джульет. И произойди это, коронер вынес бы заключение «случайное отравление самой пострадавшей», и никто бы не понял, что именно случилось.

К несчастью для священника, он подвернулся ей в это время. Полли просчиталась. Полли, Полли… Больше кого бы то ни было он знал, как она щедра на сочувствие и дружескую поддержку.

Он раздраженно вытер руки и заклеил пластырями порез. Глотнул еще виски и двинулся к двери.

Сука, думал он. Любовь и смерть три раза.

Она не отозвалась, когда он постучал, тогда он нажал на звонок и не отнимал от него пальца. Пронзительная трель подействовала на него благотворно.

Внутренняя дверь наконец открылась. За матовым стеклом он увидел ее силуэт. В просторной одежде, она выглядела миниатюрной копией своей матери.

— Силы небесные, отпустите звонок, наконец. — И она распахнула дверь, собираясь что-то сказать.

Но, увидев его, ничего не сказала. Только посмотрела на его дом, и он подумал, что она, видимо, как всегда, смотрела на его дом, но потом на минуту отошла от окна и прозевала его приход. За последние годы она еще кое-что прозевала.

Он не стал дожидаться приглашения. Протиснулся в дом мимо нее. Она закрыла за ним наружную и внутреннюю двери.

Он прошел по узкому коридору направо и шагнул прямо в гостиную. Она трудилась именно тут. Мебель сверкала. Перед пустой книжной полкой стояла банка воска, бутылка лимонного масла и коробка с тряпками. Нигде ни пылинки. Ковер вычищен пылесосом. Кружевные шторы — белоснежные, накрахмаленные.

Он повернулся к ней и расстегнул молнию на куртке. Она неловко стояла в дверях — одна ее нога была почему-то в носке, и она прижала ее к лодыжке другой ноги, бессознательно шевеля пальцами, следя за каждым его движением Он швырнул куртку на софу, но она не долетела и упала на пол. Полли бросилась ее поднимать, чтобы не было беспорядка. Она просто выполняла свою работу, эта Полли.

— Пусть лежит, не надо.

Она остановилась и схватилась за резинку на большом коричневом пуловере. Он свисал, свободный и бесформенный, до самых ее бедер.

Ее губы раскрылись, когда он стал расстегивать рубашку. Он знал, что она подумала и чего хочет, и испытал злорадство при мысли о том, что сейчас ее разочарует. Он вытащил книжку из-за ремня и бросил на пол. Она посмотрела на нее не сразу. Вместо этого ее пальцы оставили в покое пуловер и ухватили складки легкой цыганской юбки, неровно свисающей из-под свитера. Ее цвета — ярко-красный, золотой и зеленый — блеснули при свете стоящего возле софы торшера.

— Твоя? — спросил он.

«Алхимическая Магия: Травы, Пряности и Другие Растения». Ее губы прошептали первые два слова.

— С ума сойти! Где ты взял эту книженцию? — В ее голосе звучало лишь искреннее удивление, больше ничего.

— Там, где ты ее оставила.

— Где я?… — Она перевела взгляд на него. — Кол, ты о чем?

Кол. Он едва сдержался, чтобы не ударить ее. Фамильярность разозлила его еще больше, чем притворство.

— Твоя?

— Была. Точнее, сейчас она тоже моя. Только я не видела ее давным-давно.

— Еще бы, — фыркнул он. — Она была надежно спрятана.

— Что это должно-означать?

— За туалетным бачком.

Лампочка в торшере мигнула, зашипела и погасла. Перегорела. Сквозь кружевные занавески просочились сумерки. Полли не пошевелилась. Вероятно, даже не заметила, настолько была озадачена его словами.

— Умнее было бы выбросить ее совсем, — сказал он. — Как и инструменты.

— Инструменты?

— Или ты взяла их у нее?

— Чьи инструменты? О чем ты, Колин? — спросила она испуганно и попятилась чуть-чуть.

Он мог бы и не заметить, если бы не следил за каждым ее движением. Даже ее пальцы застыли и перестали теребить ткань. Это тоже не ускользнуло от него. Значит, не позволила им сжаться в кулаки. Хитра.

— Или может, тебе даже не понадобились инструменты. Возможно, ты выдернула растение очень осторожно, ты это умеешь, потом очистила от земли корень и остальное. Ведь ты знаешь это растение, верно? Не хуже, чем она.

— Это ты про мисес Спенс. — Она проговорила это медленно, словно обращаясь к самой себе, и, казалось, не видела его.

— Ты часто пользуешься тропой?

— Какой?

— Не играй со мной в прятки. Ты знаешь, почему я здесь. Ты ведь не ожидала такого поворота? А во всем обвиняют Джульет. Ловко сработано, ничего не скажешь. Никто тебя и не заподозрит. Но я вычислил тебя и хочу знать правду. Как часто ты пользовалась тропой?

— Ты с ума сошел. — Она ухитрилась отступить еще на дюйм. Она стояла спиной к двери, и у нее хватило ума не оглядываться, чтобы не выдать ему своих намерений.

— Раз в месяц, пожалуй, — сказал он. — Так? Разве ритуал не обретает большую силу, если его выполняют при полной луне? И разве не верно, что общение с Богиней получается более эффективным, если ритуал выполняется на священном месте? Например, на вершине Коутс-Фелла?

— Тебе известно, что я туда хожу. Я не делаю из этого секрета.

— Зато у тебя имеются другие секреты, не так ли? Вот тут. В этой книге.

— Нет, — произнесла она тихо и тут же повысила голос. — А ты пугаешь меня, да, Колин Шеферд? — заявила она с вызовом.

— Я был сегодня там.

— Где?

— На Коутс-Фелле. На вершине. Не забирался туда уже несколько лет, еще при жизни Энни перестал туда ходить. И конечно же забыл, как хорошо оттуда видно, Полли.

— Я поднимаюсь туда для совершения ритуала. И только. Это ты тоже хорошо знаешь. — Она выиграла еще один дюйм и торопливо добавила: — Я сожгла лавр для Энни. Дала свече растаять до основания. Я добавляла гвоздику. Я молила…

— И она умерла. В ту самую ночь. Как удобно.

— Нет!

— При луне на урожай, пока ты молилась на Коутс-Фелле. А перед молитвой ты принесла ей суп. Помнишь? Сказала, будто суп особенный, сказала, чтобы она съела все до капли.

— Там были только овощи, для вас обоих. Что ты думаешь? Я тоже его ела. Он не…

— Ты знала, что в полнолуние травы действуют особенно сильно? В книге так сказано.

— Я не использую травы таким образом. В Ведовстве никто этого не делает. Мы не обращаемся к злу. Иногда находим травы для воскурений. Они входят в ритуал.

— Все это написано в книге. Что использовать для помутнения рассудка, что — для мщения, что — как яд. Я прочел.

— Нет!

— А книжечку твою я нашел за бачком, куда ты ее спрятала… И долго она там лежала?

— Я ее туда не прятала. Может, она случайно завалилась. Там ведь много чего лежит, ты и сам видел. Целая стопка книг и журналов. Я не прятала эту… — Она дотронулась до книги пальцем ноги и убрала ногу, ухитрившись при этом отступить еще на дюйм.

— Что скажешь насчет Козерога, Полли?

Она застыла, беззвучно, одними губами повторив это слово. Он наблюдал, как паника овладевает ею, когда он подводил ее все ближе и ближе к правде. Она напомнила ему загнанную в угол злую собаку. Он чувствовал, как вся она напряглась и едва держится на ногах.

— Сила цикуты в Козероге, — сказал он.

Она лизнула нижнюю губу. Страх был ее запахом, кислый и сильный.

— Двадцать второго декабря, — сказал он.

— Что?

— Сама знаешь.

— Не знаю, Колин. Не знаю.

— Первый день Козерога. Вечер, когда умер викарий.

— Это…

— И вот еще что. В ту ночь было полнолуние. И в предыдущую тоже. Так что все сходится. У тебя были все инструкции, как лучше убить; все они напечатаны в книге: выкопать корень, когда растение спит; сила его в Козероге; яд смертельный; сильней всего действует в полнолуние. Прочесть? Или сама прочтешь? Посмотри на букву «Ц». Про цикуту.

— Нет! Это она тебя научила, да? Мисес Спенс? Я вижу это по твоему лицу. Она тебе сказала, сходи, мол, посмотри на эту Полли, спроси ее, что она знает, спроси, где бывает. И заставила тебя додумать все остальное. Так это было? Да, Колин?

— Не смей даже произносить ее имя.

— О-о, я скажу его, не бойся. Я скажу его, и не только. — Она наклонилась и подняла книгу с пола. — Да, она моя. Да, я купила ее. Пользовалась ею. И она знает это — проклятая баба, — потому что у меня хватило глупости — больше двух лет назад, когда она только приехала в Уинсло — спросить ее, как делать настойки из брионии. Мало того, призналась ей, зачем она мне. — Она потрясла книжкой перед ним. — Любовь, Колин Шеферд. Бриония для любви. И яблоко для обаяния. Вот, хочешь поглядеть? — Она выдернула из ворота пуловера серебряную цепочку. На ней висел маленький шар с филигранной поверхностью. Она сорвала его с шеи и бросила на пол. Подскакивая, он покатился ему под ноги. Внутри виднелись кусочки сушеных фруктов. — А алоэ в сашетках для аромата? А тысячелистник для напитка, который ты никогда не выпьешь? О чем только не написано в этой книге. Но ты видишь лишь то, что тебе хочется, верно? Как теперь. Как было всегда. Даже с Энни.

— Я не намерен говорить с тобой об Энни.

— Ой, да неужели? Энни-Энни-Энни, с нимбом вокруг головы. Я буду говорить о ней столько, сколько мне захочется, потому что знаю, как все было. Я была рядом так же, как и ты. И святой она не была. Она не была благородной больной, молча страдающей в постели, когда ты сидел рядом и накладывал ей на лоб фланелевые тряпочки. Все было не так

Он шагнул к ней. Она стояла на своем.

— Энни сказала — давай, Кол, заботься сам о себе, любовь моя драгоценная. И никогда не давала тебе об этом забыть, когда ты это делал.

— Она никогда не говорила…

— Ей и не нужно было говорить. Как ты не понимаешь? Она лежала в своей постели в темной комнате, без света. Она сказала, у меня нет сил дотянуться до лампы. Она сказала, по-моему, я сегодня умру, Кол, но это ничего, потому что ты дома, и тебе не нужно волноваться за меня. Она сказала, я понимаю, тебе нужна женщина, любовь моя, делай то, что тебе надо, и не думай о том, что я тут лежу, в этом доме, в этой комнате, в этой постели. Без тебя.

— Не так все было, не так.

— А когда боли усиливались, она не лежала как святая мученица. Она проклинала докторов. Швыряла об стену чашки. Когда ей стало хуже, сказала, что из-за тебя я заболела, я умираю и ненавижу тебя. Ненавижу и хочу, чтобы ты умер вместо меня.

Он не ответил. В его голове ревели сирены. Полли была тут, в нескольких дюймах от него, но ему казалось, что ее заволокла красная пелена.

— Да, я молилась на вершине Коутс-Фелла. Сначала за ее здравие. А потом за… И потом за тебя одного, когда она умерла, надеясь, что ты увидишь… поймешь… Да, у меня есть эта книга, — она взяла ее в руки, — но все потому, что я любила тебя и хотела, чтобы ты тоже меня любил, и была готова испробовать что угодно, чтобы сделать твою жизнь полной, цельной. Потому что с Энни ты не был цельным. Умирая, она высасывала из тебя кровь, но ты не хотел этого понять, иначе тебе пришлось бы взглянуть по-другому на свою жизнь с Энни. А она была далека от совершенства. Потому что нет ничего совершенного.

— Во-первых, ты не знаешь, как умирала Энни.

— Что ты с отвращением выливал ее утку? Этого я не знаю? Как ты вытирал ей задницу, а тебя тошнило? И этого я не знаю? Или, когда ты хотел глотнуть свежего воздуха, она, словно догадавшись об этом, начинала плакать и жаловаться на боль, и ты всегда испытывал вину, оттого что болел не ты сам? Да? Оттого что не у тебя был рак. Что не ты умирал.

— В ней была вся моя жизнь. Я любил ее.

— До самого конца? Не смеши меня. В конце была горечь и приступы гнева. Ни один человек не может так долго жить без радости и испытывать при этом любовь.

— Проклятая сука.

— Говори что хочешь. Но я смотрю правде в глаза, Колин. А не украшаю ее сердечками и цветочками.

— Тогда давай сделаем еще один шаг к правде, согласна? — Он сократил расстояние между ними на несколько дюймов и ногой отшвырнул в сторону амулет. Он поскакал к стене, раскрылся, содержимое высыпалось на ковер. Кусочки яблок выглядели будто сморщенная кожа. Человеческая кожа. Наверняка она способна и на это. Полли Яркин способна на что угодно. — Ты молилась, чтобы она умерла. Но болезнь затянулась. И ты делала все, чтобы ускорить конец. Но ты не добилась, чего хотела. Я не трахнул тебя прямо в день похорон. Тогда ты прибегла к приворотным снадобьям и прочей белиберде. И вот приехала Джульет. Она разрушила твои планы. Ты пыталась ее использовать в своих интересах. Сразу дала понять, что я уже занят, на случай, если она станет у тебя поперек дороги. Но мы все равно нашли друг друга — мы с Джульет, — и этого ты не могла перенести. Ведь Энни умерла. Но тут появилось новое препятствие. Ведь ты видела, что произошло между нами, верно? И тебе ничего не оставалось, как похоронить и ее.

— Нет.

— Ты знала, где найти цикуту. Ты ходила мимо пруда всякий раз, когда направлялась на Коутс-Фелл. И вот ты вырыла корень цикуты, положила в подвал под коттеджем и стала дожидаться, когда Джульет съест его и умрет. А если вместе с ней умрет Мэгги, жалко, конечно, но не так уж страшно, верно? Ты просто не рассчитывала на визит викария. Тут тебе не повезло. Могу себе представить, как ты переживала, узнав, что он отравился. Но беспокоиться тебе было не о чем. Ведь подозрение легло на Джульет.

— И чего я добилась, если все было так, как ты говоришь? Коронер определил, что это несчастный случай. Джульет свободна. Ты тоже. По-прежнему натягиваешь ее как какой-нибудь мальчишка.

— Чего ты добилась? Лондонской полиции. Дело возобновлено. Им занялась лондонская полиция. Все до единой улики указывают на Джульет. — Он выхватил у нее книжку. — Кроме вот этой, Полли. Ты забыла о ней. — Она рванулась к книге. Он швырнул ее в угол комнаты и схватил за руку. — И когда Джульет отправится за решетку, ты получишь то, чего так желала, что пыталась получить еще при жизни Энни, о чем возносила молитвы, одновременно прося ее смерти, для чего смешивала снадобья и носила амулеты, за чем гналась годами. — Он шагнул ближе. Она попыталась вырваться. Он испытал удовольствие при мысли о ее страхе. Он стрельнул ему в ноги и отозвался в паху.

— Мне больно, отпусти руку.

— И это не любовь. Любви никогда не было.

— Колин!

— Любовь не участвовала в том, что ты делала с того дня…

— Нет!

— Ты ведь помнишь, Полли, не так ли? Помнишь тот день?

— Отпусти меня! — Она извивалась у его ног. Дышала часто, по-детски. Совсем как ребенок Крутится, вертится. Слезы на глазах. Знает, что сейчас будет.

— На полу в амбаре. Как животные. Ты это помнишь.

Ей удалось выдернуть руку, и она повернулась, чтобы убежать. Он схватил ее за юбку, которая разлетелась от ее резкого поворота. Рывком притянул ее к себе. Ткань затрещала. Он намотал ее на руку и дернул сильней. Полли споткнулась, но не упала.

— Когда я сунул в тебя свой хрен, ты урчала как свинья. Помнишь.

— Пожалуйста. Нет. — Она стала рыдать, и ее слезы возбуждали его сильней, чем ее страх. Она грешница, и ее следует наказать. И он выполнит Божью волю.

Он в клочья разорвал ее юбку.

— Прямо как в тот день в амбаре.

— Нет, я не хочу. Не так Кол. Прошу тебя.

Колин, а не Кол. Улучив момент, она вырвалась и побежала. Выскочила в коридор. Подбежала к внутренней двери. Еще три фута, и она исчезнет.

Одним прыжком он настиг ее, когда она уже потянулась к дверной ручке. Они рухнули на пол. Она стала бешено отбиваться. Руками, ногами. Ее тело сотрясали конвульсии.

Он ухитрился прижать к полу ее руки и прорычал:

— Сейчас… отдеру… тебя…

Она закричала «Нет! Колин!», но он заставил ее замолчать, накрыв ее рот своим. Он сунул в него язык, держал ее одной рукой, а другой срывал с нее нижнее белье. Коленом раздвинул ей ноги. Она высвободила руки и вцепилась ему в лицо. Нащупала очки и швырнула прочь. И все старалась добраться до его глаз. Но он был слишком близко, прижался к ней лицом, заполнил ее рот языком, возбуждаясь все больше и больше, горя желанием властвовать и карать. Пускай ползает и молит о пощаде. Пускай зовет на помощь свою Богиню. Сейчас он ее бог.

— П-а, — прорычал он ей в рот. — Сука… корова. — Он возился со своими штанами, а она вертелась, пытаясь сбросить его с себя, визжала, ударила его коленом и едва не попала по мошонке. Он дал ей пощечину. Потом еще одну, посильнее. Бил костяшками пальцев, упиваясь видом синяков на ее коже.

Ее крики действовали на него как наркотик. Он неистовствовал. Наконец-то эта стерва понесла заслуженное наказание.

Она подумала — вот, значит, как умирают. Она лежала там, где он ее оставил, вытянув одну ногу и согнув другую, пуловер задрался до плеч, лифчик слетел, обнажив одну грудь со следами его укусов.

Она посмотрела наверх и проследила глазами трещину, которая начиналась над дверью и протянулась по потолку. Где-то в доме слышалось металлическое дребезжание и низкий, ровный гул. Бойлер, подумала она и удивилась, почему он работает, если она не пользовалась в тот день горячей водой.

Она перебрала в памяти все, что делала. Сначала газеты. Она связала их и выбросила в мусорный контейнер. Затем позвонила и аннулировала подписку. Пересадила цветы. Она поливала их каждый день и не могла понять, почему они вянут. Недавно вынесла их на заднее крыльцо, решив, что беднягам не хватает солнца, но и это не помогло. Вот она и решила пересадить их Поменяла постельное белье на всех трех кроватях — двух односпальных и одной двуспальной. Она делала это каждую неделю, с тех пор как поступила на эту работу. Не важно, спал на них кто-нибудь или нет. Но стирать она сегодня не собиралась, почему же работает бойлер?

Она снова перебрала в памяти все, что делала в этот день. Газеты. Телефон. Цветы на крыльце. А потом…

Она вспомнила. Улыбнулась, но ей стало больно, потому что кожа словно была покрыта засохшим клеем, и она мысленно перенеслась из спален на кухню. Итак, она перемыла посуду — стеклянную, кастрюли и сковороды. Вымыла внутри все кухонные шкафы. Вот почему сейчас работал бойлер. И вообще, разве бойлер не всегда работает? Разве он не зажигается сам при охлаждении воды? Никто его не включал. Он просто работал. Будничная магия.

Магия. Книжка. Нет. Она не должна об этом думать. Потому что сразу появляются кошмары.

Кухня, кухня… Она мыла посуду и шкафы, потом пошла в гостиную. Там уже было все прибрано, но она принялась полировать мебель, потому что не могла себя заставить уйти с этой работы, найти себе другую жизнь, и тогда явился он. И его лицо было какое-то не такое. Спина казалась слишком напряженной. Руки не свисали, они просто ждали.

Полли перекатилась на бок, подтянула ноги и попробовала обнять руками колени. Больно. Ноги казались оторванными от туловища. Внутри все горело. У нее было ощущение, будто ее расплющили, размазали по полу. Тонким слоем.

Ее стало знобить, она задрожала. Откуда-то дуло. Видимо, он оставил открытой внутреннюю дверь и неплотно закрыл наружную. Она попыталась опустить вниз пуловер, но шерсть была слишком грубой и раздражала кожу.

С того места, где она лежала, видна была лестница, и она поползла к ней, надеясь избавиться от сквозняка, найти более теплое место. Но когда уткнулась лбом в нижнюю ступеньку, посмотрела наверх, там было светлее, а значит, теплее. Заходящее солнце дарило свои последние лучи. Скоро стемнеет. Зимнее солнце неяркое, сейчас его лучи падают на ковер в одной из спален, она ляжет там, свернется калачиком и будет ждать смерти.

Она стала карабкаться наверх. Ноги не слушались, и она подтягивалась на перилах, перебирая руками. Колени бились о ступеньки. Когда она перевернулась на бок, ее бедро ударилось о стену.

И она увидела кровь. Она остановилась и с любопытством взглянула на нее, даже потрогала пальцем. Как быстро она высыхает и темнеет, подумала Полли. Кровь сочится у нее между ног, образовав дорожку на внутренней стороне бедер, которая, превратившись в струйку, стекала по ноге.

Я грязная, подумала она. Нужно помыться.

Мысль о мытье вытеснила из сознания все кошмары. Подбадриваемая мыслью о теплой воде, она добралась до верха лестницы и поползла к ванной. Закрыла дверь и села на холодный белый кафель, прислонившись головой к стене, подтянув колени. Кровь продолжала сочиться.

Через мгновение она уперлась плечами в стену и, помогая себе руками, перевалилась через край ванны. Затем потянулась к крану.

Ей казалось, что если она вымоется, то снова станет прежней Только бы удалось смыть его запах и следы рук, очистить полость рта. Она будет лежать в теплой ванне и наслаждаться. Главное — включить воду.

Она искала кран на ощупь. Чтобы не открывать глаз. Не видеть своего отражения в зеркале. Не вспоминать кошмар, который ей пришлось пережить. Ни о чем не думать.

Она заберется в ванну. Вода будет выливаться и наливаться, скользить между пальцами рук и ног, ласкать ее тело.

Но к сожалению, все когда-нибудь кончается. Ей придется выйти из ванны, и кошмар вернется. Она будет медленно умирать. Прежде она представляла себе свою кончину так: она, уже старушка, лежит в постели на белоснежных простынях, вокруг собрались внуки. Один держит ее руку, чтобы она не чувствовала себя одинокой. Теперь она понимала: жизнь — это одиночество. Так же, как смерть.

Лучше смерть. Здесь и сейчас. Тогда кошмар останется позади. Не придется вставать, залезать в воду, смывать с себя грязь. Тащиться домой — страшно подумать — целую милю! — и смотреть в лицо матери. Не придется больше видеть его, смотреть ему в глаза, вспоминать вновь и вновь причиненную им боль.

Видимо, я не знаю, что значит любить, подумала она. Мне казалось, любовь — это доброта, желание помочь тому, кого любишь. Отдать ему свое сердце. Принять на себя его боль. И чтобы он отвечал тебе тем же.

Она любила Колина. А он осквернил ее тело, плюнул ей в душу, втоптал ее в грязь. Он рвал ее плоть, причинил ей боль и бросил словно ненужную тряпку. Пусть он ее не любит. Пусть. Но он должен уважать ее чувства. Хранить их в своем сердце. Питать к ней нежность. После того, что он с ней сделал, ей не хочется больше жить. Потому что тот, кого она так пылко любила, зверь в человечьем обличье.

Глава 19

— Вот, взгляни.

Линли передал папку с фотографиями Сент-Джеймсу. А сам взял пинту «гиннеса» и подумал, что неплохо бы поправить «Едоков картофеля» или протереть рамы и стекла «Руанского собора», чтобы увидеть, падает ли на него солнечный свет. Дебора словно прочла его мысли. «О Господи, — пробормотала она, — эта картина раздражает меня», — и решительно поправила Ван-Гога, после чего снова шлепнулась на софу рядом с мужем. Линли сказал «Да будешь ты благословенна, дитя мое» и стал ждать реакции Сент-Джеймса на материалы с места происшествия, которые он привез из Клитеро.

Дора Рэгг позаботилась о том, чтобы они удобно устроились в гостиной отеля. Хотя паб уже закрылся на дневной перерыв, две немолодые женщины в теплой одежде из твида и туристических ботинках все еще сидели перед затухающим огнем, когда Линли вернулся после своих визитов к Мэгги, в полицию и к судмедэксперту. Увлеченные отнюдь не веселой беседой об «ишиасе Хильды… бедняжка, как она мучится», они едва ли стали бы подслушивать любые разговоры, не имеющие отношения к бедрам и позвоночнику Хильды, однако Линли, бросив на них взгляд, решил, что вести разговор с Сент-Джеймсом лучше в другом месте.

Он дождался, когда Дора поставила «гиннес», «харп» и апельсиновый сок на кофейный столик в гостиной и удалилась, и лишь тогда протянул папку своему другу. Сент-Джеймс сначала изучил все фотографии. Дебора лишь взглянула на них, содрогнулась от отвращения и быстро отвела взгляд. Ее можно было понять.

Эта смерть показалась ему более удручающей, чем те, что ему приходилось видеть. Но почему? В конце концов, он не новичок и знает, что внезапная смерть наступает по многим причинам. Он видел цианозные лица, выпученные глаза, кровавую пену на губах — результаты удушения, видел раскроенные черепа. Ножевые раны — от перерезанного горла до буквального выпускания кишок, типа уайтчепелского убийства Мэри Келли. Видел обезображенные, с оторванными конечностями жертвы взрывов и выстрелов. Но в этой смерти было нечто ужасающее, он не сразу смог определить, что именно. За него это сделала Дебора.

— Он долго умирал, — пробормотала она. — Прошло много времени, верно? Бедняга.

Так оно и было. Смерть Робина Сейджа была не насильственной, его не застрелили, не зарезали, не удушили, он не терял сознания, но терпел нечеловеческие муки. Снимки иллюстрировали это.

Сотрудники полиции из Клитеро сняли их в цвете, но то, что они запечатлели, было преимущественно черно-белым. Свежевыпавший снег, покрывший землю и припорошивший стену, возле которой лежал труп, и черные церковные одежды викария под черным пальто, расстегнутымна груди и бедрах, словно викарий пытался вылезти из него. Но даже здесь черный цвет не достигал полного превосходства над белым, поскольку само тело — как и стену, к которой тянулась его рука — покрывал тонкий слой снега. Это было задокументировано на семи фотографиях, после чего бригада криминалистов смела с тела в банки снег, который впоследствии будет сочтен бездоказательным, учитывая обстоятельства смерти. Когда труп был очищен от снега, фотограф снова приступил к работе.

Остальные снимки детализировали характер агонии Робина Сейджа.

Дюжины глубоких дугообразных борозд на земле, толстый слой грязи на его каблуках, земля и травинки под ногтями свидетельствовали о том, что он старался преодолеть свои конвульсии. Кровь на левом виске, три ссадины на щеке, поврежденное глазное яблоко и густо окровавленный камень под его головой говорили о силе конвульсий и его неспособности справиться с ними, когда он осознал, что спасения ему нет. Положение его головы, запрокинутой так, что казалось, должен был сломаться позвоночник, указывали на то, что он задыхался. Его язык, вздутая масса, изжеванная едва ли не наполовину, вывалился изо рта.

Сент-Джеймс дважды прошелся по снимкам. Два отложил в сторону — лицо крупным планом и руки.

— В лучшем случае сердечная недостаточность. В худшем асфиксия. Бедняга. Ему чертовски не повезло.

Линли не требовалось еще раз смотреть на фото, которыми Сент-Джеймс подтверждал свой диагноз. Он видел синеватый цвет губ, ушей и ногтей. Уцелевший глаз вылез из орбиты. Отчетливо наблюдалась синюшность. Все признаки респираторной недостаточности.

— Сколько времени он умирал, по вашему мнению? — спросила Дебора.

— Долго. — Сент-Джеймс поднял глаза от отчета о вскрытии трупа и посмотрел на Линли. — Ты говорил с патологоанатомом?

— Все совпадает с симптомами отравления цикутой. На слизистой желудка отсутствуют специфические повреждения. Желудочное раздражение и отек легких. Смерть наступила между десятью вечера и двумя часами утра.

— А что говорит сержант Хокинс? Почему полиция Клитеро так быстро согласилась на версию случайного отравления и отказалась от дальнейшего расследования? Почему они позволили Ше-ферду действовать самостоятельно?

— Здешние криминалисты прибыли на место смерти, когда тело Сейджа лежало еще там. Им было ясно по характеру наружных повреждений, что его смерть вызвана конвульсиями. По такой причине, они еще не знали. Констебль из криминального отдела сначала предположил эпилепсию, когда увидел язык…

— Боже мой, — пробормотал Сент-Джеймс.

Линли кивнул.

— Они сделали все снимки, а затем предоставили Шеферду собирать детали, касающиеся смерти Сейджа. Предстояло выяснить, куда он шел. В то время еще не было известно, что Сейдж пролежал в снегу всю ночь, никто не сообщил, что он исчез. Его хватились в церкви, когда он не явился на брачную церемонию Таунли-Янгов.

— Но почему никого не заинтересовало, что он обедал в коттедже, когда об этом узнали?

— По словам Хокинса — надо сказать, он оказался чуточку поразговорчивей, когда я стоял перед ним со служебным удостоверением, чем когда у нас с ним состоялся телефонный разговор, — на их решение повлияло три фактора: участие отца констебля Шеферда в расследовании, затем то, что Хокинс искренне считал чистым совпадением визит Шеферда в коттедж в тот вечер, и, наконец, дополнительный контроль со стороны судебно-медицинской экспертизы.

— Разве визит не был совпадением? — удивился Сент-Джеймс. — Разве Шеферд не совершал вечерний объезд участка?

— Ему позвонила миссис Спенс и попросила приехать, — ответил Линли. — Она сказала мне, что хотела сообщить об этом коронерскому жюри, но Шеферд утверждал, что заехал случайно, во время объезда. По ее словам, он солгал ради того, чтобы защитить ее от сплетен и всяческих домыслов после вынесения решения жюри.

— По-моему, им это не слишком помогло, судя по той реакции, которую мы наблюдали позавчера в пабе.

— Вполне возможно. Но вот что меня заинтриговало, Сент-Джеймс: Когда я беседовал с ней нынешним утром, она с готовностью сообщила мне правду — что она звонила Шеферду. Зачем ей это понадобилось? Почему она не придерживалась той версии, о которой они договорились? Ведь эту версию никто не ставил под сомнение, несмотря на косые взгляды деревенских.

— Не уверен, что она действительно сказала правду, — заявил Сент-Джеймс. — Ведь Шеферд на жюри высказал ее первым, вряд ли она стала бы опровергать ее, сообщив, как все было в действительности.

— Почему же все-таки она ее опровергла? Ведь ее дочери не было дома. Только она и Шеферд знали, что она ему позвонила. Интересно, что побудило ее изменить показания, будь даже это правда? Ведь таким признанием она подставила себя.

— Ты не станешь считать меня виновной, если я признаюсь тебе в своей вине, — пробормотала Дебора.

— Господи, какие рискованные игры.

— Это подействовало на Шеферда, — заметил Сент-Джеймс. — Почему бы не испробовать такой прием и на тебе? Она зафиксировала в его памяти картинку того, как ее рвало. Он поверил ей и принял ее сторону.

— Это и стало третьей причиной, побудившей Хокинса отозвать криминалистов. Рвота. Согласно медицинским экспертам… — Линли поставил стакан, надел очки и взял отчет. Пробежал глазами первую страницу, вторую и на третьей сказал: — А, вот, нашел. «Прогноз выздоровления после отравления цикутой положителен, если удастся вызвать рвоту». Так что факт ее рвоты поддерживает убежденность Шеферда, что она съела случайно кусок цикуты.

— Либо умышленно. Либо, что скорее всего, не ела вообще. — Сент-Джеймс взял свою пинту «харпа». — «Вызвать» — интересное слово, Томми. Уклончивое. Оно указывает на то, что рвота не явилась естественным следствием пищеварительного процесса. Или позволяет предположить. Так что она могла принять какое-либо рвотное средство. И это прежде всего означает, что она могла знать про яд. Но почему в таком случае она не позвонила Сейд-жу, не предупредила его или же не послала кого-нибудь на его поиски?

— Но ведь могла же она просто почувствовать неладное, не зная даже, что это цикута? Заподозрить что-либо другое? Скажем, несвежее молоко? Или мясо?

— В случае ее невиновности она могла предположить что угодно. Мы не можем это отрицать.

Линли бросил отчет на кофейный столик, снял очки и пригладил ладонью волосы.

— Тогда мы топчемся на месте. Это случай «да-ты-это-сделал», «нет-я-этого-не-делал», если только не отыщется какого-либо мотива. Смею ли я рассчитывать, что епископ Брадфордский подсказал вам такой мотив?

— Робин Сейдж был женат, — сказал Сент-Джеймс.

— И часто беседовал с коллегами о женщинах, уличенных в супружеской измене, — добавила Дебора.

Линли наклонился вперед:

— Никто тут не говорил…

— По-видимому, это означает, что никто не знал.

— Что случилось с женой? Он развелся? Для священника это странно.

— Она умерла десять или пятнадцать лет назад. Несчастный случай на воде. В Корнуолле.

— Какого рода?

— Гленнавен — епископ Брадфордский — этого не знает. Я позвонил в Труро, но не застал там епископа. А его секретарь был очень скуп на информацию и повторил лишь основную формулировку: несчастный случай на воде. Сказал, что не может дать справку по телефону. Что это была за посудина, где произошел несчастный случай, при каких обстоятельствах, какая была погода, находился ли Сейдж рядом, когда это случилось… ничего я не узнал.

— Что это? Корпоративная оборона?

— Во-первых, он не знал, кто я такой. Да и едва ли я обладаю правом на получение подобной информации. Я ведь не из криминального отдела. И то, чем мы тут занимаемся, трудно назвать официальным мероприятием, если бы даже я и работал у вас.

— Но что же все-таки ты думаешь?

— По-моему, они выгораживают Сейджа.

— А в его лице и репутацию церкви.

— Вполне возможно. Достойно внимания и упоминание о женщине, уличенной в прелюбодеянии, не так ли?

— Если он убил ее… — задумчиво произнес Линли.

— Кто-то другой мог воспользоваться удобным случаем и отомстить.

— Два человека под парусом. Внезапный шквал. Гик срывает ветром, он бьет женщину по голове и сбрасывает за борт.

— Такое возможно? — спросил Сент-Джеймс.

— Убийство, выданное за несчастный случай, ты это имеешь в виду? Никакого гика, просто удар по голове? Конечно.

— Какое романтическое возмездие, — заметила Дебора. — Второе убийство, выдаваемое за несчастный случай. Полная симметрия, верно?

— Превосходный вид мести, — согласился Линли. — Ничего не скажешь.

— Но тогда кто такая миссис Спенс? — спросила Дебора.

Сент-Джеймс сделал несколько предположений:

— Бывшая экономка, знавшая правду, соседка, старинная подруга жены.

— Сестра жены, — добавила Дебора. — Даже его собственная сестра.

— Которую он пытался здесь, в Уинсло, вернуть в лоно церкви, из-за чего она сочла его подлым лицемером?

— Саймон, может, это кузина. Или особа, тоже работавшая у епископа Трурского.

— Почему не женщина, общавшаяся с Сейджем. Супружеская измена бывает разная.

— Он убил свою жену, чтобы быть с миссис Спенс, но та узнала правду и не захотела с ним знаться? Убежала?

— Возможностей бесчисленное множество. Ключом к разгадке может послужить ее прошлое.

Линли задумчиво покрутил свою кружку. Он слушал, но, казалось, не собирался отбрасывать предыдущие предположения.

— И больше ничего необычного в его прошлом, Сент-Джеймс? Алкоголь, наркотики, неприличный интерес к чему-нибудь предосудительному, аморальному или незаконному?

— Он отличался страстью к Священному Писанию, но для викария это вполне естественно. А к чему ты клонишь?

— Мне кажется, тут замешаны дети.

— Педофилия? — Линли кивнул — Нет, никакого намека, — возразил Сент-Джеймс.

— Какой может быть намек, если церковь спасает его репутацию? Или ты думаешь, епископ признал бы тот факт, что Робин Сейдж грешил слабостью к мальчикам из хора и был переведен…

— По словам епископа Брадфордского, он постоянно менял места, — заметила Дебора.

— …потому что давал волю рукам? Они скажут, что помогали ему найти свое место, будут на этом настаивать. Но правды от них не дождешься.

— Это предположение наименее убедительное из всех. Где здесь мальчики из хора?

— Может, это были не мальчики.

— Ты подумал про Мэгги? Миссис Спенс убила его, чтобы положить конец… чему? Домогательствам? Совращению? Если это так, почему она не заявила об этом?

— И все-таки это убийство, Сент-Джеймс. У девочки, кроме матери, никого нет. Стала бы она надеяться, что жюри объявит ее невиновной. А если нет? Ведь она рисковала оказаться в тюрьме и оставить дочь одну?

— Почему она не обратилась в полицию? Или к церковному начальству?

— Что ее слово по сравнению с его?

— Но слово ее дочери?…

— Что, если бы Мэгги стала на сторону этого человека? А вдруг она сама согласилась на это? Вообразив, что любит этого человека? Или что он любит ее?

Сент-Джеймс и Дебора вздохнули.

— Я чувствую себя словно Червонная Королева из «Алисы». Нужно бежать вдвое быстрей, а у меня кончается дыхание.

— Плохо дело, — согласился Сент-Джеймс. — Мы стремимся узнать побольше, а они — попридержать языки, чтобы мы подольше оставались в неведении.

— Не обязательно, — сказал Линли. — У нас еще есть Труро. Там много возможностей для маневра. Надо выяснить причину смерти его жены и узнать о его прошлом.

— Боже, это целое путешествие. И ты поедешь туда, Томми?

— Я нет.

— А кто же?

— Некая персона, которая сейчас в отпуске, — улыбнулся Линли. — Так же, как и мы все.

В Актоне сержант Барбара Хейверс повернула ручку радио, стоявшего на холодильнике, и нашла Стинга на середине его трели про отцовские руки.

— Детка, — сказала она, — давай, спой, — и засмеялась собственной шутке.

Она любила слушать Стинга. Линли заявлял, что ее интерес основан исключительно на том, что Стинг бреется всего раз в две недели и демонстрирует мнимую мужественность в расчете на женскую аудиторию. Барбара лишь раздраженно фыркала и в свою очередь заявила, что Линли музыкальный сноб, и если произведение написано в течение последних восьмидесяти лет, он не станет слушать его, оскорбляя свои аристократические уши. У нее не было пристрастия к рок-н-роллу; помимо классической музыки она предпочитала джаз, блюзы и то, что констебль Нката называл «музыкой для белых бабушек» — что-то из сороковых, непременно с полным оркестром и явственным звучанием струнных инструментов. Сам Нката больше любил блюзы, хотя Хейверс знала, что он не задумываясь продал бы свою душу, не говоря уже о своей коллекции компакт-дисков, за пять минут наедине с Тиной Тернер. «Не важно, что она мне в матери годится, — говорил он коллегам. — Выгляди так моя мама, я просто не выходил бы из дому».

Барбара прибавила громкость и открыла холодильник. Она надеялась, что при виде каких-нибудь продуктов у нее проснется аппетит. Вместо этого запах пятидневной камбалы заставил ее отступить в другой конец кухни с не очень приличными словами и побудил к нешуточным раздумьям, как избавиться от растаявшей и протекшей упаковки рыбы, не касаясь ее. Это происшествие навело ее на мысль, сколько еще неблаговонных сюрпризов ждут своего часа, завернутые в фольгу, хранящиеся в пластиковых коробках или принесенные домой в картонках и безвременно забытые. Со своей безопасной позиции она разглядывала зелень, ползущую по краям одной из коробок. Ей хотелось верить, что это остатки горохового пюре. Цвет, казалось, соответствовал ее надеждам, но консистенция склоняла в сторону плесени. Рядом с этой коробкой новая форма жизни произрастала на том, что было когда-то спагетти быстрого приготовления. Вообще, весь холодильник выглядел как продолжение неаппетитного эксперимента, который выполнял Александр Флеминг в надежде совершить еще одну халявную поездку в Стокгольм.

Устремив подозрительный взгляд на весь этот натюрморт и зажав пальцем нос, Барбара подобралась к кухонной раковине, нашла под ней моющие жидкости, щетки и несколько окаменевших комков, бывших некогда тряпками для мытья посуды. Достала коробку с мешками для мусора. Вооруженная мешком и лопаткой, она ринулась в бой. Камбала проследовала в мешок, шлепнулась на пол, и от нее пошел такой запах, что Барбара содрогнулась. За гороховым пюре — тире — антибиотиком последовало другое, потом спагетти, клинышек двойного глостерского сыра, обросшего недельной бородой, не хуже Стинга, коробка окаменевших устриц и коробка пиццы, которую она даже побоялась открыть, опасаясь за свои нервы. К этому ассорти присоединились остатки чоу-мейна, половинка помидора, три половинки грейпфрутов и картонка с молоком, которую она купила в прошлом июне.

Войдя во вкус такого гастрономического катарсиса, она решила довести его до логического завершения. Все, что не было заключено в банки, профессионально замариновано или законсервировано либо не представляло собой приправу, не подверженную пагубному воздействию времени, — долой майонез, туда же кетчуп — присоединилось к камбале и ее спутникам по разложению. Когда она закончила свою операцию, полки холодильника опустели, лишившись всего, что хоть как-то напоминало пищу. Впрочем, сама она не слишком грустила по этому поводу. Аппетит у нее пропал после путешествия по территории птомаина, то есть трупного яда.

Наконец, она захлопнула дверцу холодильника и завязала проволокой мешок для мусора. Открыв заднюю дверь, выволокла мешок наружу и с минуту подождала, не вырастут ли у него ноги, чтобы он сам добрался до остального домашнего мусора. Когда этого не случилось, она мысленно приказала себе перенести его. Но позднее.

Барбара закурила. Запах спички и табака заглушил остаточный запах испорченных продуктов. Она зажгла вторую спичку, затем третью и все это время вдыхала полной грудью дым сигареты.

Ничего страшного, решила она. Еды никакой, зато сделано еще одно дело. Осталось лишь помыть полки и единственный ящик, и холодильник готов к продаже; чуточку старый, чуточку ненадежный, но и цену она назначит соответствующую. Она не могла взять его с собой на Чок-Фарм, там слишком мало места.

Она подошла к столу и села. Крутя окурок между большим и указательным пальцами, Барбара наблюдала, как горит бумага и тлеет табак. Возможность разделаться со всем этим гнильем, как она поняла, работала против ее интересов. Еще одна сделанная работа означала еще одну вычеркнутую из списка строчку, что еще на один шаг приближало ее к моменту, когда она запрет дом, продаст его и начнет незнакомую новую жизнь.

В иные дни она чувствовала себя готовой к переезду, хотя и боялась перемен. Она побывала на Чок-Фарм уже полдюжины раз, отдала задаток за маленькое ателье, поговорила с владельцем о шторах и установке телефона. Она даже видела одного из арендаторов, который сидел в приятном квадрате солнца у окна в квартире на нижнем этаже. И хотя часть ее жизни, именуемая словом БУДУЩЕЕ, постоянно влекла ее к себе, более существенная часть, именуемая ПРОШЛОЕ, удерживала ее на месте. Она знала, что путь назад будет отрезан, этот дом в Актоне будет продан. Исчезнут последние нити, связывающие ее с матерью.

Это утро Барбара провела с ней. Они погуляли по обрамленной боярышником площадке в Грин-форде, посидели на скамейке возле детской площадки, наблюдая, как молодая мать учит ходить годовалого малыша.

У матери это был один из дней просветления. Она узнала Барбару, и хотя трижды назвала ее

Дорис, не стала спорить, когда Барбара осторожно заметила ей, что тетя Дорис умерла уже пятьдесят лет назад. Она ответила с легкой улыбкой:

— Я забыла, Барби. Но сегодня я хорошо себя чувствую. Мы скоро вернемся домой?

— Разве тебе здесь не нравится? — спросила Барбара. — Миссис Фло хорошо к тебе относится. Ты подружилась с миссис Пендлбери и миссис Сал-килд, верно?

Ее мать поскребла землю возле скамьи, потом вытянула ноги, как ребенок.

— Мне нравится моя новая обувь, Барли.

— Я так и думала. — Это были тренировочные кроссовки, лавандовые, с серебряными полосками по бокам. Барбара откопала их на распродаже на рынке в Камней-Лок. Купила пару для себя — красные с золотом, посмеявшись при мысли о том, как ужаснется инспектор Линли, увидев их, и хотя там не было подходящего размера для матери, она все же купила лавандовые, самые безобразные, зная, что матери они понравятся. В придачу купила две пары черно-бордовых толстых носков, чтобы кроссовки не сваливались с матери, и улыбнулась, радуясь, когда миссис Хейверс разворачивала обертку и выуживала свой «сюрприз».

Барбара взяла за правило привозить с собой что-нибудь во время таких случавшихся раз в две недели визитов в Готорн-Лодж, где последние два месяца ее мать жила с двумя другими престарелыми женщинами и миссис Флоренс Мегентри, миссис Фло, которая ухаживала за ними. Барбара радовалась, видя, как расцветает лицо матери при виде подарка. Но она понимала, что этими подарками покупала себе свободу и искупала свою вину.

— Мама, тебе ведь нравится здесь, у миссис Фло?

Миссис Хейверс следила за движениями малыша, раскачиваясь под какую-то свою внутреннюю мелодию.

— Вчера вечером миссис Салкилд наделала в штаны, — сообщила она по секрету. — Но миссис Фло даже не рассердилась, Барби. Она сказала, мол, такие вещи бывают, дорогая моя, когда мы становимся старше, так что не стоит волноваться. А я никогда не делаю в штаны.

— Это хорошо, мама.

— Я тоже помогала. Держала тазик и фланелевое полотенце, пока миссис Фло мыла миссис Салкилд. А миссис Салкилд плакала и говорила — простите, я нечаянно, я не знала, что так получится. Мне было ее жаль, и я отдала ей свою шоколадку. Я никогда не делаю в штаны, Барби.

— Ты хорошая помощница для миссис Фло, мама. Ей трудно было бы без тебя.

— Она тоже так говорит. Ей будет грустно, когда я уеду. Я сегодня вернусь домой?

— Нет, мама, не сегодня.

— А скоро?

— Не сегодня.

Иногда Барбара думала, не лучше ли ей оставить мать у миссис Фло, в ее умелых и опытных руках, и просто оплачивать расходы, в надежде, что со временем мать забудет, что у нее есть дочь. Она постоянно колебалась во время своих приездов в Гринфорд. То ей казалось, что она просто искупает свою вину, в то же время нарушая привычный режим миссис Хейверс, то убеждала себя, что ее постоянное присутствие в жизни матери поможет ей избежать полного слабоумия. Насколько Барбара знала, литературы на эту тему практически нет. И если бы даже она попыталась ее найти, вряд ли что-то изменится, благодаря этим отвлеченным научным теориям. Ведь это, в конце концов, ее мать. И Барбара не может ее бросить.

Барбара ткнула сигаретой в пепельницу, стоявшую на кухонном столе, и пересчитала окурки, накопившиеся с утра. Восемнадцать сигарет. Пора тормозить. Это нездорово, неразумно и отвратительно. И она закурила новую.

Со стула, где она сидела, виден был весь коридор. Справа лестница, слева гостиная. Ремонт идет полным ходом и близится к своему завершению. Внутри все покрашено. Лежит новый ковер. В ванной и на кухне починена или заменена арматура. Печь и плита сверкают чистотой впервые за последние двадцать лет. Линолеум остается до конца приклеить и натереть воском, обои ждут своего часа. Когда обе эти работы будут выполнены, шторы выстираны или заменены, она сможет сконцентрировать усилия на экстерьере.

Задний сад был сплошным кошмаром Переднего не существовало вообще. Да и сам дом требовал огромных сил: предстояло заменить сточные трубы, покрасить деревянные части фронтона, помыть окна, починить входную дверь. Тем временем ее сбережения быстро таяли, а времени было в обрез. А все-таки дела двигались хоть и медленно, но по ее изначальному плану. Если она не предпримет ничего, что замедлило бы ход работ по проекту, задуманному для того, чтобы у нее хватило средств держать мать у миссис Фло длительное время, на нее обрушится долгожданная свобода.

Барбара мечтала о независимой жизни, или это ей просто казалось. За свои тридцать три года она никогда не жила для себя, без семьи и ее бесконечных потребностей. Теперь она могла жить свободней, но почему-то не чувствовала себя счастливой, особенно с тех пор, как однажды утром отвезла мать в Гринфорд, где у нее началась новая жизнь в чистоте и уюте.

Мисс Фло приготовилась к их приезду так, что можно было отбросить всякие опасения. Надпись «Добро пожаловать» на перилах узкой лестницы, цветы в прихожей. Наверху, в спальне матери, медленно кружилась фарфоровая карусель, вызванивая колокольчиками приятную мелодию.

— Ой, Барби, Барби, ты только посмотри! — восхитилась мать, глядя, как кружились под музыку крошечные лошадки.

В спальне тоже были цветы — ирисы в высокой белой вазе.

— Я решила сделать все так, чтобы ей было приятно, — сказала миссис Фло, поглаживая руками лиф своей полосатой приталенной рубашки. — Подготовьте ее к тому, что она тут останется, скажите, что мы ей рады, но сделайте это осторожно. Внизу я приготовила для вас кофе и булочки с маком Рановато для второго завтрака, но вы наверняка скоро уедете.

Барбара кивнула.

— У меня сейчас следственное дело в Кембридже. — Она окинула взглядом комнату. Необычайно чистая, уютная, теплая, солнечные лучи скользят по узорчатому ковру. — Спасибо, — сказала она. Разумеется, не про кофе и булочки.

Миссис Фло похлопала ее по руке:

— Не волнуйтесь. Мы будем хорошо заботиться о вашей маме, Барби. Можно мне вас так называть?

Барбара хотела сказать, что так ее называли только родители, что при этом она чувствует себя маленькой и беспомощной, и уже хотела попросить, чтобы ее называли Барбарой, однако вовремя сообразила, что своей просьбой разрушит иллюзию домашней обстановки, ведь эти женщины — ее мать, миссис Фло, миссис Салкилд и миссис Пендл-бери — миссис Салкилд была слепой, а миссис Пендлбери слабоумной, — были одной семьей и Барбаре предлагали стать ее членом, если она согласится. И она согласилась.

И не только потому, что здесь предстояло жить ее матери — ее не могла не тревожить и перспектива собственного одиночества.

Уже два месяца она приезжала в опустевший дом, о чем так мечтала в годы долгой болезни отца, что стало казаться ей абсолютно необходимым, когда после его смерти возникла проблема с матерью. Целую вечность она искала, куда пристроить старушку, и теперь, когда, казалось, само небо ей помогло, — Господи, найдется ли на всей земле еще одна такая миссис Фло? — встал вопрос, что делать с домом. И после того, как в доме больше нечего будет делать, ей придется столкнуться с вопросом, что ей делать с самой собой. А после него — что ей делать самой.

Оставшись одна, она неизбежно начнет думать об одиночестве. Вечером, опустошив с коллегами «Кинге Арме» — когда Макферсон поедет домой к жене и пятерым детям, Гейл отправится на почти безнадежную битву с адвокатом, занимавшимся его разводом, когда Линли помчится обедать с Хелен, а Нката отбудет, чтобы затащить в постель одну из своих шести крикливых подружек, — сама она медленно побредет к станции Сент-Джеймс-парк, отшвыривая ногой мусор, который подбросит ей ветер. Доедет до Ватерлоо, пересядет на Северную линию и раскроет номер «Тайме», изображая интерес к событиям в стране и за рубежом, чтобы не поддаться растущей панике перед одиночеством.

Ничего страшного в этом нет, твердила она себе. Вполне естественно, ведь тридцать три года ты жила под опекой родителей. Что испытывают заключенные, выпущенные из тюрьмы? Как насчет освобождения, спросила она себя, не хочется ли тебе сплясать на улице, побывать в какой-нибудь модной парикмахерской в Найтсбридже, где окна задрапированы черным, чтобы показать крупным планом красивых женщин с геометрическими стрижками, при которых волосы никогда не повисают сосульками и не теряют форму от ветра.

Другая на ее месте строила бы всевозможные планы, бешеными темпами приводила в порядок дом на продажу, начала бы новую жизнь со смены гардероба, шейпинга под руководством персонального тренера с внешностью Шварценеггера, проявила бы интерес к косметике и автоответчику, чтобы принимать послания от сонма поклонников, желающих связать с ней свою жизнь.

Впрочем, Барбара всегда была практичной. Она понимала, что перемены если и происходят, то медленно. Так что переезд в Чок-Фарм прямо сейчас не принесет ей ничего, кроме необходимости привыкать к незнакомым магазинам и незнакомым улицам, к общению с незнакомыми соседями. Все это ей придется делать в одиночестве, утром она не услышит ничьего голоса, кроме собственного, никто не скажет ей доброго слова, а вечером не поинтересуется, как она провела день.

Впрочем, у нее и раньше не было близкого друга, только родители, они ждали ее позднего приезда, но не для того, чтобы развлечь оживленной беседой; нет, они проглатывали ужин и возвращались к телику смотреть очередной сериал американской мелодрамы.

И все-таки с родителями она не ощущала одиночества. Они, конечно, не наполняли ее жизнь радостью, но она все же чувствовала, что кому-то нужна. А вот теперь никому.

Это было страшнее одиночества. Дом в Актоне, особенно если она привезет мать обратно, отдалит этот момент. Ведь, запирая дверь, вручая ключ агенту по недвижимости и отправляясь своей дорогой, ты рискуешь получить неприятное известие о собственной ненужности. Так лучше получить его позднее, чем раньше.

Она погасила сигарету, встала и потянулась. Греческая еда показалась ей более привлекательной, чем натирание воском кухонного пола. Барашек сувлакия с рисом, долмадес и полбутылки сносного вина «Аристид». Но сначала мешок с мусором.

Он был там, где она его оставила, за задней дверью. Барбара с облегчением обнаружила, что его содержимое не стало карабкаться по эволюционной лестнице от плесени и водорослей до чего-нибудь с лапками. Она подхватила его и потащила по заросшей дорожке к мусорным бакам. Только она положила мешок внутрь, как зазвонил телефон.

— Как знать, может, кто-нибудь назначит мне сейчас свидание на следующий Новый год, — пробормотала она и добавила: — Ладно, иду, — словно звонивший проявлял нетерпение.

Она подбежала на восьмом двойном гудке, схватила трубку и услышала мужской голос:

— А-а. Хорошо. Вы там. Я уже думал, что придется скучать без вас.

— Вы хотите сказать, что пока без меня не скучаете? — спросила Барбара. — А я тут волнуюсь, что вы не спите ночами из-за того, что между нами пролегли мили и мили.

Линли засмеялся:

— Как проходит отпуск, сержант?

— Да никак.

— Вам нужно переменить обстановку, съездить куда-нибудь, отвлечься.

— Смотря куда. Боюсь, как бы потом не пожалеть.

— А как насчет Корнуолла?

— Неплохо. Кто заказчик?

— Я.

— Заметано, инспектор. Когда выезжать?

Глава 20

Было четверть пятого, когда Линли и Сент-Джеймс подходили по короткой подъездной дороге к дому викария. Машины возле него не было, но в доме горел свет, по-видимому на кухне. Горел он и за шторами в комнате на втором этаже, медовое сияние, на фоне которого они различили похожий на Квазимодо движущийся силуэт, искаженный занавеской на окне. Возле передней двери ждал своего часа какой-то хлам — в основном газеты, пустые бутылки из-под моющих средств и грязные тряпки, от которых исходил специфический запах хлорки, словно бы подтверждавший победу антисептиков в войне за чистоту, которая велась внутри дома.

Линли нажал на кнопку звонка. Сент-Джеймс поглядел через улицу на церковь и нахмурился:

— По-моему, Томми, ей придется покопаться в местных газетах и поискать какую-нибудь информацию о смерти. Не думаю, что епископ Трурский сообщит Барбаре больше, чем мне сказал его секретарь. Разумеется, при условии, что она сумеет к нему проникнуть. Он может морочить ей голову много дней, особенно если есть что скрывать и если Гленнавен сообщит ему о нашем визите.

— Хейверс решит эту задачу, можно не сомневаться. Уверен, тягаться с ней епископу не под силу. В подобных ситуациях ей нет равных. — Линли позвонил еще раз.

— Но если Труро признает, что у Сейджа были сомнительные наклонности…

— Проблематично. Впрочем, сомнительные наклонности — всего лишь одна из версий. Есть еще дюжина других. Какие-то касаются Сейджа, другие миссис Спенс. Если Хейверс что-либо заподозрит, нам, по крайней мере, будет над чем работать. — Линли заглянул в кухонное окно. Над плитой горела маленькая лампочка. В комнате никого не было. — Бен Рэгг сказал, что в доме работает экономка, верно? — Он позвонил в третий раз.

Наконец из-за двери донесся робкий и тихий голос:

— Кто там, скажите, пожалуйста?

— Сотрудники Скотленд-Ярда, — ответил Линли. — Могу предъявить удостоверение, если желаете.

Дверь слегка приоткрылась и тут же закрылась, когда Линли просунул в щель документ. Прошла почти минута. Мимо по дороге пророкотал трактор. На углу автостоянки перед храмом Св. Иоанна Крестителя школьный автобус выплюнул шестерых подростков в школьной форме и затарахтел дальше в гору; на нем горел указатель маршрута — «Боулендский Трог».

Дверь снова открылась. В коридоре стояла женщина. В одной руке она держала удостоверение, другой судорожно сжимала ворот пуловера. Длинные волосы торчали во все стороны, будто наэлектризованные, и скрывали половину лица. Вторая половина оставалась в тени.

— Знаете, викарий умер, — еле слышно пробормотала она. — В прошлом месяце. Констебль обнаружил его на тропе. Он что-то съел. Несчастный случай.

Она говорила то, что им уже было известно, как будто не знала, что Нью-Скотленд-Ярд вот уже сутки рыщет по деревне, расследуя причину этой смерти. Просто не верилось, что в полном неведении, тем более что Линли, хорошенько ее рассмотрев, вспомнил, что это она накануне вечером сидела в пабе с мужчиной, когда там появился Сент-Джон Таунли-Янг и набросился с бранью на ее партнера.

Она даже не пригласила их зайти и дрожала от холода, Линли обратил внимание, что она босая. Он также увидел, что она одета в тонкие серые брюки.

— Можно войти? — спросил он.

— Это был несчастный случай, — сказала она. — Все знают.

— Мы не задержимся. А вам не надо стоять на холоде.

Она еще крепче сжала ворот пуловера, перевела взгляд с него на Сент-Джеймса и обратно, прежде чем впустила их в дом.

— Вы экономка? — спросил Линли.

— Полли Яркин, — ответила она.

Линли представил ей Сент-Джеймса и спросил, можно ли с ней поговорить. Он не мог понять почему, но ему хотелось быть с ней помягче. У нее был какой-то испуганный и жалкий вид. Казалось, она готова сорваться с места и мчаться куда глаза глядят не разбирая дороги.

Она провела их в гостиную, попыталась включить торшер, но он не зажигался.

— Лампочка перегорела, — сказала она и вышла из комнаты.

В сгущавшихся сумерках они увидели, что все пожитки викария уже убраны. Осталась софа, оттоманка и два кресла возле кофейного столика. У противоположной стены высилась до потолка книжная полка, пустая. Возле нее на полу что-то поблескивало, и Линли решил посмотреть. Сент-Джеймс подошел к окну и отодвинул шторы.

— Ничего особенного тут нет. Кусты неухоженные. На заднем крыльце стоят цветы, — бормотал он себе под нос.

Линли подобрал с ковра маленький серебряный шар. Вокруг валялись высохшие кусочки фруктов. Он подобрал один. Запаха никакого. Текстура походит на сушеную губку. Шар соединен с такой же серебряной цепочкой. Замок на цепочке сломан.

— Это мой. — Полли Яркин вернулась, держа в руке лампочку. — А я удивлялась, куда, думаю, он подевался.

— Что это?

— Амулет. Для здоровья. Мама любит, когда я его ношу. Глупо. Как чеснок. Но маму не переубедишь. Она верит в такие вещи.

Линли отдал ей шар. Она вернула ему удостоверение. Ее пальцы казались лихорадочно горячими. Она подошла к торшеру, сменила лампочку, включила и отступила к одному из кресел. Тихонько встала за ним, спрятав за спиной руки.

Линли прошел к софе, Сент-Джеймс за ним. Она кивнула им, приглашая сесть, хотя сама садиться не собиралась. Линли жестом показал ей на кресло, сказав, что много времени беседа не займет, и стал ждать, когда она сядет.

Она неохотно села, держась за спинку кресла. Теперь она оказалась на свету, а ей, видимо, очень этого не хотелось.

Только теперь он заметил, что брюки на ней мужские. Слишком длинные. Она подвернула штанины

— Это штаны, — объяснила она. — Полагаю, вы не возражаете? Я только что упала. Разорвала юбку. Неуклюжая старая корова.

Он перевел взгляд на ее лицо. Из-под волос виден был жуткий красный рубец, тянувшийся до самого рта.

— Неуклюжая, — повторила она и слабо улыбнулась. — Я вечно натыкаюсь на что-то. Жаль, мама не дала мне амулет, помогающий крепче держаться на ногах.

Она прикрыла лицо волосами. Линли удивился. Что она там прячет? Ее лоб блестит от пота — то ли она больна, то ли сильно нервничает.

— Вам нездоровится? — спросил он. — Может, вызвать доктора?

Она опустила подвернутые штанины, чтобы закрыть ноги, и подоткнула их под ступни.

— За последние десять лет я ни разу не обращалась к доктору. Со мной все в порядке. Я просто упала.

— Но если вы ударились головой…

— Просто стукнулась лицом об эту дурацкую дверь, вот и все. — Она осторожно уселась поглубже в кресло, положив руки на подлокотники. Двигалась медленно, скованно, словно раздумывая, как держать себя при гостях. Видно было, что больше всего на свете ей хочется сжаться в комочек и замереть, пока не утихнет какая-то внутренняя боль. Воспользовавшись паузой в разговоре, она сказала: — Церковный совет попросил меня присматривать за домом и привести его в порядок для нового викария. Иногда я работаю слишком много и устаю. Понимаете…

— Вы убирали здесь каждый день после смерти викария? — Это показалось ему невероятным. Дом был небольшой.

— Времени на это уходит много. Надо было привести в порядок вещи, натереть пол воском и все такое.

— Вы хорошо поработали.

— Старалась, чтобы новому жильцу здесь понравилось, когда он будет осматривать дом.

— Мистер Сейдж тоже его осматривал, прежде чем поселиться?

— Ему было все равно. Семьи он не имел. Жил тут один.

— Он когда-нибудь говорил о своей жене? — спросил Сент-Джеймс.

Полли схватилась за амулет, лежавший на ее коленях.

— Жене? Он собирался жениться?

— Он был женат. И овдовел

— Впервые слышу. Я думала… Ну, по-моему, его не очень интересовали женщины.

Линли и Сент-Джеймс переглянулись.

— Почему вы так думаете? — поинтересовался Линли.

Полли взяла амулет, сомкнула вокруг него пальцы и снова положила руку на подлокотник.

— Он всегда разговаривал одинаково с женщинами, которые убирают церковь, и со звонарями. Я всегда думала… Я думала, ну, может, викарий слишком святой. Может, он вообще не думает про женщин и все такое. Ведь он много читал Библию. Он молился. Хотел, чтобы я молилась вместе с ним. Он всегда говорил — день надо начинать с молитвы, дорогая Полли.

— С какой молитвы?

— Господи, помоги мне знать волю Твою и ум мой просвети.

— Такаямолитва?

— Приблизительно. Только более длинная. Я всегда удивлялась, насчет чего Бог должен меня просветить. — Она слабо улыбнулась. — Как готовить мясо? Викарий никогда не жаловался на мою стряпню. Говорил — ты готовишь как какой-то там святой, милая Полли. Забыла кто. Святой Михаил? Он умел готовить пищу?

— По-моему, он боролся с дьяволом.

— А-а. Наверно. Я не религиозная. Я имею в виду церковь и всякие там обряды. Викарий этого не знал, и хорошо, что не знал.

— Если ему нравилось, как вы готовите, он, должно быть, сообщил вам, почему его не будет дома в тот вечер, когда он умер.

— Он только сказал, что обед ему не понадобится. Я не знала, что он собирается уйти. Просто подумала, что ему нездоровится.

— Почему?

— Весь день он сидел в своей спальне и отказался от ленча. Вышел только к чаю, верней, в это время, чтобы позвонить по телефону из своего кабинета, а потом ушел.

— В котором часу это было?

— Около трех, кажется.

— Вы слышали его разговор?

Она раскрыла ладонь и взглянула на амулет. Снова сложила пальцы.

— Я волновалась за него. Мистер Сейдж никогда не отказывался от еды.

— Так вы слышали его разговор?

— Кое-что слышала. Потому лишь, что беспокоилась. Я подслушивала. Просто он плохо спал, наш викарий. По утрам его постель была сильно измята, как будто он всю ночь ворочался. И он…

Линли наклонился вперед, положив локти на колени.

— Все в порядке, Полли. У вас были добрые намерения. Никто не сомневается, что вы не подслушивали.

Казалось, она не поверила, переводя взгляд с Линли на Сент-Джеймса.

— Что же он сказал? — спросил Линли. — С кем говорил?

— Мы не можем судить, что случилось тогда. Мы не можем знать, что правильно сейчас. Все это в Божьих руках, не в наших.

— Мы пришли сюда не для того, чтобы судить. Что за…

— Нет, — сказала Полли. — Это то, что я слыхала. То, что сказал викарий. «Мы не можем судить, что случилось тогда. Мы не можем знать, что правильно сейчас. Все это в Божьих руках, не в наших».

— Больше он ни с кем не говорил в тот день по телефону?

— Насколько мне известно, нет.

— Он сердился? Срывался на крик?

— Голос у него был усталый.

— После этого вы его не видели?

Она покачала головой. После этого она принесла чай в кабинет, но викарий удалился в спальню. Она пошла туда, позвала пить чай, но он отказался.

— Я сказала — вы ни крошки еще сегодня не ели, викарий, поешьте хоть что-нибудь, я не уйду, пока вы не попробуете эти вкусные тосты. Наконец он открыл дверь. Он был одет, постель заправлена, но я знала, что он делал.

— Что?

— Молился. У него в углу было место для молитвы, с Библией и ковриком для коленопреклонения. Там он и был.

— Откуда вы знаете?

Она потерла пальцем колено и объяснила:

— Его брюки были сильно измяты в тех местах, которые касаются коврика.

— Что он вам сказал?

— Что я, мол, добрая душа, но беспокоиться не нужно. Я спросила, не заболел ли он. Он ответил, что нет.

— Вы поверили ему?

— Я сказала, что он изматывает себя этими поездками в Лондон. Понимаете, он только вернулся оттуда, накануне днем, и выглядел очень усталым, как всегда, когда возвращался оттуда. И сразу начинал молиться. Я даже удивлялась. Ну что такого он делал в Лондоне, чтобы так устать. Может, дорога его изматывала. Ему надо было добраться до станции, купить билет, делать пересадки. Все это утомительно.

— Куда он ездил в Лондон? Зачем?

Этого Полли не знала. То ли по церковным делам, то ли по личным — викарий никогда не рассказывал. Полли могла им сообщить только одно — останавливался он всегда в отеле неподалеку от Юстон-стейшн. Она вспомнила. Интересует ли их, как он называется?

Разумеется, если можно.

Она стала подниматься с кресла и задохнулась от боли.

— Простите, — сказала она. — Я здорово ушиблась. Неуклюжая корова. — Она потихоньку сползла с кресла и оттолкнулась руками, вцепившись в подлокотники.

Линли наблюдал за ней, хмурился, отметив, как странно она придерживала на груди пуловер. Она не выпрямлялась во весь рост. А при ходьбе волокла правую ногу.

— Полли, кто приходил к вам сегодня? — резко спросил он.

Она остановилась как вкопанная.

— По-моему… — Она наморщила лоб и уставилась в пол, будто усиленно припоминая. — Нет. Никого не было.

— Я вам не верю. Ведь вы не упали, верно?

— Упала. Ушибла спину.

— Кто это был? Может, мистер Таунли-Янг? Решил поговорить с вами о тех случаях озорства, которые творятся в Коутс-Холле?

— В Холле? Нет, — искренне удивилась она.

— Значит, насчет последнего вечера в пабе? О мужчине, с которым вы сидели? Ведь это его зять, не так ли?

— Нет. То есть да. Это был Брендан, верно. Но мистер Таунли-Янг сюда не заходил.

— Тогда кто?…

— Я упала. Грохнулась. Поделом мне, впредь буду более осторожной. — Она вышла из комнаты.

Линли вскочил на ноги и подошел к окну. Оттуда шагнул к книжной полке. Потом снова к окну. Под подоконником шипел настенный радиатор, настойчиво и раздражающе. Он попытался повернуть ручку. Она не поддавалась. Он схватил ее крепче, напрягся, обжег руку и выругался.

— Томми.

Он повернулся к Сент-Джеймсу, оставшемуся на софе.

— Кто? — спросил он.

— Пожалуй, более важно — зачем?

— Зачем? Ради бога…

Голос Сент-Джеймса был тихим и абсолютно спокойным.

— Сам посуди. Приезжает Скотленд-Ярд и начинает задавать вопросы. Все должны придерживаться уже установленной версии. Возможно, Полли отказалась. Возможно, кто-то это знает.

— Господи, дело даже не в этом, Сент-Джеймс. Кто-то избил ее. Кто-то…

— Ясно как день, но она не желает говорить. Может, боится. Может, выгораживает кого-то. Мы не знаем. В данный момент гораздо важнее, связано ли то, что с ней случилось, со смертью Робина Сейджа.

— Ты говоришь как Барбара Хейверс.

— Кто-то ведь должен так говорить. Полли вернулась с клочком бумаги.

— Гамилтон-Хаус, — сказала она. — Вот телефон.

Линли сунул бумажку в карман.

— Сколько раз мистер Сейдж ездил в Лондон?

— Четыре. Может, пять. Могу заглянуть в его ежедневник, если вам нужно знать точно.

— Он еще здесь?

— Все его вещи здесь. В его завещании изъявлена воля, чтобы все его вещи были отданы на благотворительность, но не сказано на какую. Церковный совет велел все упаковать и хранить, пока они не примут решение, куда их отправить. Может, хотите на них взглянуть?

— Если можно.

— В кабинете.

Она опять повела их по коридору, мимо лестницы. Очевидно, она только что вытерла пятна на ковре, так как Линли заметил влажные полоски, которых не видел, когда они вошли в дом: возле двери и неровный след до лестницы, где вымыта была и стена. Рядом с урной, стоявшей напротив лестницы, лежал клочок цветной ткани. Когда Полли прошла, Линли поднял его. Это был газ, расшитый золотыми нитками. Вроде индийских платьев и юбок, которые часто продаются на открытых рынках. Он задумчиво повертел его в пальцах, ощутив необычную жесткость, и поднес к свету, который Полли включила, когда они шли в переднюю часть дома. Материал был сплошь в ржавых пятнах. По краям висели нитки — он был оторван от большого куска. Линли рассмотрел его, сунул в карман и последовал за Сент-Джеймсом в кабинет викария.

Полли остановилась у письменного стола. Зажгла на нем лампу, но расположилась так, чтобы ее волосы отбрасывали косую тень на лицо. Комната была заполнена картонками, снабженными надписями. Одна была открыта. В ней лежала одежда; возможно, и брюки, которые надела Полли.

— Много у него было вещей, — заметил Линли.

— Стоящих мало. Просто он не любил ничего выбрасывать. И если я собиралась что-то отправить в мусорный контейнер, приходилось класть эту вещь на его стол, на рабочий поднос, чтобы он разрешил. Он хранил буквально все, особенно то, что было связано с Лондоном. Музейные билеты, одноразовый проездной на метро. Словно сувениры. И вообще собирал всякие странные вещи. Бывают такие люди, верно?

Линли прошелся вдоль коробок, читая наклейки. «Просто книги, книги для туалета, приходские дела, гостиная, церковное облачение, обувь, кабинет, письменный стол, спальня, проповеди, журналы, странные вещи…»

— Что это? — спросил он о последней коробке.

— Вещи из его карманов, вырезки. Театральные программки. Всякая всячина.

— А где ежедневник?

Она показала на коробки, помеченные как «кабинет», «письменный стол» и «книги». Их оказалась как минимум дюжина. Линли стал выкладывать.

— Кто еще просматривал вещи викария, кроме вас? — поинтересовался он.

— Никто, — ответила она. — Церковный совет велел мне все упаковать, запечатать и надписать, но сами они пока не смотрели. Думаю, они захотят сохранить коробку с приходскими делами и, возможно, с проповедями для нового викария. Одежду можно отдать…

— А до того, как вы упаковали вещи в коробки? — спросил Линли. — Кто-нибудь их просматривал?

Она заколебалась.

— После смерти викария, — пояснил Линли, — в ходе следствия кто-то просматривал его вещи?

— Констебль, — сказала она.

— Он один просматривал вещи викария? Вы были с ним? Или его отец?

Она облизнула верхнюю губу.

— Я приносила ему чай. Каждый день. Заходила и уходила.

— Значит, он работал один? — Когда она кивнула, он сказал: — Понятно, — и распечатал первую коробку, Сент-Джеймс — вторую. — Мэгги Спенс была частой гостьей в этом доме, насколько я понимаю. Любимицей викария.

— Пожалуй.

— Они встречались наедине?

— Наедине? — Полли поглядела на костяшку большого пальца.

— Викарий и Мэгги. Они встречались одни? Здесь? В гостиной? Где-нибудь еще? Наверху?

Полли обвела глазами комнату, словно роясь в памяти.

— Главным образом тут, пожалуй.

— Одни?

— Да.

— Дверь была заперта или нет?

Она стала открывать крышку картонки.

— Заперта. В основном. — Прежде чем Линли задал следующий вопрос, она продолжала: — Они любили разговаривать. О том, что написано в Библии. Я приносила им чай. Он сидел в этом кресле, — она показала на мягкое кресло, на котором сейчас стояли три картонки, — а Мэгги на табурете. Вот тут. Перед столом.

На расстоянии безопасных четырех футов, отметил Линли. Интересно, кто поставил так табурет: Сейдж, Мэгги или сама Полли.

— А что, викарий встречался и с другими молодыми людьми из прихода?

— Нет. Только с Мэгги.

— Вам это не кажется необычным? В конце концов, как я понял, при церкви существовал социальный клуб для подростков. Он никогда не встречался с кем-то из них?

— Когда он только приехал сюда, в церкви была устроена встреча с подростками. Чтобы создать клуб. Я напекла для них булочки.

— Сюда приходила только Мэгги? А ее мать?

— Мисес Спенс? — Полли нарочито медленно рылась в картонке. Будто собирала рассыпавшиеся машинописные листки. — Она никогда тут не была, мисес Спенс.

— А звонила?

Полли задумалась. Наискосок от нее Сент-Джеймс рылся в пачке бумаг и листовок.

— Один раз. Ближе к ужину. Мэгги была еще тут. Она велела ей возвратиться домой.

— Она сердилась?

— Трудно сказать. Она просто спросила, здесь ли Мэгги. Я сказала «да» и привела ее. Мэгги говорила в основном — да, мамочка, нет, мамочка и, пожалуйста, послушай, мамочка. Потом пошла домой.

— Огорченная?

— Похоже, да. Словно в чем-то провинилась. Она обожала викария, Мэгги. Он тоже ее любил. Но ее мать была против их дружбы. Вот Мэгги и забегала к нему тайком.

— А ее мать узнавала. Как?

— Люди видят. Сообщают. В такой деревне, как Уинсло, не может быть никаких секретов.

Это утверждение показалось Линли большой натяжкой. В Уинсло один секрет наслаивался на другой, и почти все касались викария, Мэгги, констебля и Джульет Спенс.

— Вот это мы ищем? — спросил Сент-Джеймс, и Линли увидел у него в руках маленький ежедневник в черной пластиковой обложке и спиральном переплете. Сент-Джеймс отдал его и продолжал рыться в картонке.

— Тогда я вас оставлю, — сказала Полли и ушла. Тут же на кухне зашумела вода.

Линли надел очки и стал листать еженедельник в обратном порядке, начиная с декабря, отметив сначала, что хотя двадцать третье было помечено — «Таунли-Янг, бракосочетание», а утро двадцать второго «Пауэр/Таунли-Янг, 10.30», там ничего не было про обед у Джульет Спенс. Однако на листке предыдущего дня имелась пометка. Фамилия «Янапапулис» пересекала по диагонали строчки для записей.

— Когда с ним встретилась Дебора? — спросил Линли.

— Когда мы с тобой были в Кембридже. В ноябре, в четверг. Где-то в двадцатых числах.

Линли полистал ежедневник. Там были пометки, касающиеся жизни викария. Заседания алтарного общества, визиты к больным, собрание клуба подростков, крестины, трое похорон, две свадьбы, сессии, похожие на семейные консультации, презентации перед церковным советом, два церковных собрания в Брадфорде.

Он нашел, что искал, в четверг шестнадцатого — «СС» рядом с часом дня. И тут след терялся. Дальше шли имена, написанные рядом с временем, вплоть до прибытия викария в Уинсло. Имена, где-то фамилии. То ли они принадлежат прихожанам, то ли указывали на лондонские дела Сейджа. Он поднял голову.

— «СС», — сказал он Сейджу. — Что бы это могло значить?

— Чьи-то инициалы.

— Возможно. Но почему-то он больше нигде не использует инициалы. Всюду имена полностью. Непонятно.

— Организация? — Сент-Джеймс задумался. — Сразу на ум приходят нацисты.

— Робин Сейдж неонацист? Тайный скинхед?

— Может, Секретная Служба?

— Робин Сейдж, ланкаширский Джеймс Бонд?

— Нет, тогда было бы написано М15 или 6, верно? Или СИС. — Сент-Джеймс стал складывать вещи обратно в коробку. — Кроме ежедневника, тут ничего нет. Почтовая бумага, визитки — его собственные, Томми, — часть проповеди о лилиях полевых, два пакета семян помидоров, пачка корреспонденции с извещениями о роспуске, о приеме, с заявлениями. Заявление о… — Сент-Джеймс нахмурился.

— Что?

— Кембридж. Частично заполненное. Доктор теологии.

— Ну и что?

— Я не об этом. А о заявлении. Оно частично заполнено. Напомнило мне о том, как мы с Деборой… Не важно. Вернемся к «СС». Что скажешь насчет Социальной службы?

Линли догадался:

— Он хотел усыновить ребенка?

— Или поместить ребенка? Господи. Мэгги?

— Возможно, он счел Джульет Спенс плохой матерью?

— Это могло подтолкнуть ее к крайним мерам.

— Мысль интересная.

— Но об этом никто ни слова не говорил.

— Обычно так и бывает, если, конечно, отсутствует физическое насилие. Ты ведь сам знаешь. Ребенок боится говорить, никому не доверяет. Пока наконец не находит человека, вызывающего у него доверие. — Сент-Джеймс закрыл коробку и заклеил липкой лентой.

— Возможно, мы ошибались насчет Робина Сейджа, — заметил Линли. — Все эти встречи с Мэгги наедине, совращение. А он, возможно, просто хотел сделать доброе дело. — Линли подсел к столу и положил ежедневник. — Но все это только предположения. Мы ничего толком не знаем. Даже не знаем, когда он ездил в Лондон, потому из дневника непонятно, где он находился. Тут только имена и время, разные встречи, но ни одно место, кроме Брадфорда, не упоминается.

— Он хранил все квитанции. — Полли Яркин стояла в дверях. Она принесла поднос с чайником, двумя чашками и блюдцами и помятой пачкой шоколадных хлебцев. Поставив поднос на стол, она сказала: — Квитанции отелей. Он их хранил. Можете сопоставить числа.

В третьей коробке они нашли пачку квитанций Робина Сейджа. Они подтверждали пять его визитов в Лондон, начиная с октября и кончая 21 декабря, когда на листке было написано «Янапапулис». Линли сравнил числа на квитанциях с ежедневником, но нашел толькоТри места, выглядевшие мало-мальски интересными: имя Кейт рядом с полуднем во время первого визита в Лондон 11 октября; на втором телефонный номер; на третьем опять «СС».

Линли набрал номер. Телефонная станция была лондонская. Усталый в конце рабочего дня голос сказал: «Социальная служба», Линли улыбнулся и показал Сент-Джеймсу большой палец. Правда, разговор не дал никаких результатов. Выяснить, зачем Сейдж звонил в эту службу, было невозможно. Там не оказалось никого по фамилии Янапапулис, да и найти социального работника, с которым говорил Сейдж, если такое было вообще, не представлялось реальным. Кроме того, нанеси он визит кому-то в Социальной службе во время одной из своих поездок в Лондон, теперь этого уже не узнаешь — Роберт Сейдж мертв, — но им годилась любая информация. Даже самая незначительная.

— Мистер Сейдж говорил с вами когда-нибудь о Социальной службе, Полли? — спросил Линли. — Может, они ему звонили сюда?

— Из Социальной службы? Вы имеете в виду уход за престарелыми или что-то в этом роде?

— Да, именно. — Она покачала головой. Тогда Линли спросил: — А он никогда не рассказывал о том, что ездил в Социальную службу в Лондон? Ничего не привозил оттуда? Документы, бумаги?

— Что-то может лежать в «странных вещах», — ответила она.

— Где?

— В коробке, где хранятся странные вещи. Открыв ее, Линли обнаружил, что эта коробка представляла собой отражение жизни Робина Сейджа. Она содержала все, от старых схем лондонского метро до пожелтевшей коллекции проспектов по истории края, которые можно купить за десять пенсов в сельских церквах. Пачка книжных обозрений, вырезанных из «Тайме», выглядела достаточно ветхой, и напрашивалось предположение, что они были собраны за много лет, а их беглый просмотр говорил о том, что викарий интересовался биографиями, философией и номинациями на премию Букера. Линли протянул Сент-Джеймсу стопку бумаг, а сам сел за стол и стал просматривать другую. Полли осторожно ходила между ними, поправляла коробки, проверяла, запечатаны ли они. Линли постоянно ловил на себе ее робкие взгляды.

Он быстро проглядел свою пачку. Пояснения к музейным экспозициям; путеводитель по галерее Тернера в Тейте; рецепты ленчей, обедов и чаев; инструкция для электрической пилы; по сборке велосипедной корзины, по очистке утюга с отпаривателем; реклама преимуществ атлетического клуба; листовки, которые можно собрать, гуляя по лондонским улицам. Они включали стрижку («Волосы без проблем», Клэфем-Хай-стрит, спросить Шейлу); зернистые фотографии автомобилей (Новое метро от Ламбета Форда); политические объявления (Лейбористы говорят сегодня 8.00 Кэмден-Таун-Холл); вместе с рекламой и призывами к пожертвованиям от Общества помощи бездомным. Брошюра Харе Кришны играла роль закладки в книге общих молитв. Линли раскрыл ее и прочел отмеченную молитву из Иезекииля: «И беззакон-ник, если обратится от грехов своих, какие делал, и будет соблюдать все уставы Мои и поступать законно и праведно, жив будет и не умрет». Он прочел еще раз, вслух, и взглянул на Сент-Джеймса.

— Что там, по словам Гленнавена, любил обсуждать викарий?

— Разницу между тем, что морально, то есть предписано законом, и тем, что правильно.

— Но, согласно этой цитате, церковь считает, что это одно и то же.

— Именно это в церквах и удивляет, верно? — Сент-Джеймс развернул листок бумаги, прочел, отложил в сторону и снова взял.

— Что это было — жонглирование логическими понятиями, когда он говорил о несоответствии морального и правильного? Или способ уклонения от проблем, когда он вовлекал своих коллег-клерикалов в бессмысленную дискуссию?

— Именно так и считает секретарь Гленнавена.

— А может, он сам затруднялся решить дилемму? — Линли снова взглянул в молитвенник. — «…жив будет и не умрет».

— Тут что-то есть, — сказал Сент-Джеймс. — Дата наверху. Одиннадцатое число. Но бумаги сравнительно свежие, так что могут приходиться на один из лондонских визитов. — Он протянул бумаги Линли.

Линли прочел нацарапанные слова: «Черинг-Кросс до Севеноукс, Хай-стрит налево к…» По-моему, это описание маршрута, Сент-Джеймс.

— Совпадает ли дата с какой-нибудь поездкой в Лондон?

Линли вернулся к ежедневнику:

— С первой. Одиннадцатое октября, там значится имя «Кейт».

— Он мог пойти к ней. Возможно, за этим визитом последовали и остальные поездки. В Социальную службу. Даже к… какое там имя в декабре?

— Янапапулис.

Сент-Джеймс быстро взглянул на Полли Яркин и подытожил:

— Этот визит, как и все остальные, мог бы оказаться для нас ключом…

Эти предположения ни на чем не основывались, поэтому и возникали все новые и новые версии. Линли это отчетливо понимал. Никаких доказательств вообще не было, если только кто-нибудь их умышленно не изъял. Ни оружия, оставленного на месте преступления, ни инкриминирующих отпечатков пальцев, ни прядей волос. В общем, ничего, что связывало бы предполагаемого убийцу с ним, то есть жертвой, не считая телефонного звонка, подслушанного Мэгги и нечаянно подтвержденного Полли, а также обеда, после которого заболели все его участники.

Линли понимал, что он и Сент-Джеймс занимаются сшиванием ковра вины из тончайших нитей. Ему это не нравилось. Не нравились ему и признаки интереса и любопытства, которые неумело пыталась скрыть Полли Яркий, сдвигая одну коробку тут, поправляя другую там, вытирая рукавом подставку лампы, чтобы стереть несуществующую пыль.

— Вы ходили на заседание жюри? — спросил он ее.

Она отдернула руку от лампы, будто застигнутая на недозволенном.

— Я? Да. Все там были.

— Почему? Вы давали какие-то показания?

— Нет.

— Тогда?…

— Просто… хотелось узнать, что случилось. Послушать.

— Что именно вас интересовало? Она слегка пожала плечами:

— Что она скажет. Я уже знала, что викарий был у нее вечером. Вообще, все туда пошли. На жюри, — повторила она.

— Потому что это был викарий? И женщина? Или именно эта женщина, Джульет Спенс?

— Не знаю, — ответила она.

— Вам хотелось узнать, что она скажет про кого-то еще? Или про вас?

Она опустила глаза. Этого оказалось достаточно, чтобы он понял, почему она принесла им чай и, когда налила его, не ушла, а стала двигать коробки и наблюдать, как они просматривают имущество викария.

Глава 21

Сент-Джеймс и Линли молча дошли почти до дороги. Линли остановился и задумчиво посмотрел на силуэт церкви Св. Иоанна Крестителя. Уже совсем стемнело. Вдоль подъема, ведущего к деревне, горели уличные огни. Они разрезали оранжевыми лучами вечерний туман и роняли тени на сырую дорогу. Здесь же, возле церкви, за пределами деревни, единственным освещением служила полная луна, недавно выглянувшая из-за вершины Коутс-Фелла, и ее спутники звезды.

— Я бы с удовольствием закурил, — рассеянно произнес Линли. — Как ты думаешь, смогу я когда-нибудь бросить курить?

— Вряд ли.

— Что ж, утешил, дружище.

— Это чисто статистическая вероятность, соединенная с научной и медицинской вероятностью. Табак — наркотик. А от наркозависимости люди никогда полностью не излечиваются.

— Как же тебе удалось этого избежать? Ведь все мы украдкой курили после игр, зажигая сигареты в тот самый момент, когда пересекали мост и попадали в Виндзор, стараясь впечатлить себя, а также всех остальных, своей персональной, никотинной взрослостью. Что же случилось с тобой?

— Полагаю, быстрая аллергическая реакция. Моя мать застукала Дэвида с пачкой «Данхиллс», когда ему было двенадцать. Заперла его в сортире и не выпускала, пока он не выкурил всю пачку. И нас всех посадила к нему.

— Курить?

— Смотреть. Мать была убежденной сторонницей наглядных уроков.

— Помогло?

— Со мной да. С Эндрю тоже. Зато Сид и Дэвид всегда находили особое удовольствие в том, чтобы досаждать матери, каким бы дискомфортом ни оборачивались для них последствия. Сид дымила как паровоз до двадцати трех лет. Дэвид до сих пор курит.

— Но ведь твоя мать была права. Насчет табака.

— Конечно. Но вот я не уверен, что ее методы воспитания были разумными. Доведенная до ручки, она становилась фурией. Сид считала, что все дело в ее имени. Что еще можно ожидать от женщины по имени Гортензия, восклицала Сидни после очередной порки за ту или иную провинность. Я же склонен полагать, что материнство было для нее скорее тяжким бременем, чем счастьем. Ведь отец жил своей жизнью и дома нечасто появлялся. Она была фактически одна с такой оравой, не считая, конечно, нянек. Особенно ее терроризировали Дэвид и Сид.

— Вы чувствовали себя жертвами?

Сент-Джеймс продрог. Дул легкий ветерок, но спускающийся туман был морозным, ложился на кожу будто липкая и тяжелая ткань, просачивался сквозь мышцы и кровь до самых костей. Сент-Джеймс задумался, прежде чем ответить.

Материнский гнев всегда приводил его в ужас. В иные моменты она превращалась в Медею. Могла накричать, ударить и провинившегося обычно не подпускала к себе часами, а иногда и днями. Она никогда не наказывала без повода, однако по нынешним меркам считалась бы настоящим деспотом.

— Нет, — признался он, не кривя душой. — Мы слишком много шалили, не давая ей передышки. Я думаю, она делала все, что могла.

Линли кивнул и вернулся к созерцанию церкви. Насколько мог судить Сент-Джеймс, смотреть там было особенно не на что. Лунный свет падал на зубчатую крышу, очерчивая серебряным контуром дерево на кладбище. В тени оставались часы на колокольне, остроконечная крыша покойницкой, маленькая северная паперть. Близилось время вечерней службы, но никто не готовил храм к приходу паствы.

Сент-Джеймс ждал, глядя на друга. Коробку «странных вещей» они взяли с собой, и он нес ее под мышкой. Сейчас он поставил ее на землю и подышал на руки, согревая их. После этого Линли, словно очнувшись, сказал:

— Извини. Нам пора. Дебора наверняка удивляется, куда мы пропали. — Однако с места он не сдвинулся.

— Я думаю.

— О деспотичных матерях?

— И о них тоже. Но больше о том, как все сложить в единую картину. Если это вообще возможно. Если хотя бы некоторые факты связаны друг с другом.

— Девочка не сказала тебе сегодня ничего, что указывало бы на жестокое обращение с ней?

— Мэгги? Нет. Она и не скажет. Никогда. Если верно, что она о чем-то рассказывала Сейджу, о чем-то таком, что побудило его действовать и стоило ему жизни, маловероятно, что она еще с кем-нибудь поделится этим. Она будет чувствовать себя виновной в случившемся.

— Мне кажется, ты не вполне уверен в этой версии, несмотря на телефонный звонок в Социальную службу.

Линли кивнул. Туман просеял лунный свет и бросил тени на его лицо, от чего оно стало угрюмым.

— «И беззаконник, если обратится от грехов своих, какие делал, и будет соблюдать все уставы Мои и поступать законно и праведно, жив будет и не умрет». Интересно, кому Сейдж предназначал эту молитву, Джульет Спенс или себе?

— Возможно, никому. Не кажется ли тебе, что ты надуваешь мыльные пузыри? Эта закладка могла оказаться там случайно. Или предназначаться какому-нибудь третьему лицу. Этой цитатой из Писания викарий мог утешать кого-то на исповеди. К тому же известно, что он пытался вернуть людей в церковь. И эти слова вполне вписываются в контекст подобных его усилий. Что может быть законней и праведней, чем посещение храма по воскресеньям?

— Верно, об исповедях я и не подумал, — признался Линли. — Свои самые скверные грехи я держу при себе и не представляю, как можно поступать иначе. А что, если кто-то исповедался Сейджу и потом пожалел об этом?

Сент-Джеймс задумался:

— Вероятность настолько ничтожна, Томми, что я считаю ее несуществующей. По-твоему, выходит, что пожалевший о своей исповеди человек должен принадлежать к тому кругу лиц, которые знали, что Сейдж собирается пообедать у Джульет Спенс. А кто об этом знал? Сама миссис Спенс. Еще Мэгги…

Эхо громко хлопнувшей двери разнеслось по дороге. Они повернулись на звук торопливых шагов. Колин Шеферд открыл дверцу своего «ленд-ровера», но при виде их замер в нерешительности.

— И разумеется, констебль, — пробормотал Линли и двинулся к Шеферду, чтобы перехватить его, пока он не уехал.

Сент-Джеймс остался на месте, в нескольких ярдах от них. Он видел, как Линли остановился на краю светового конуса, падавшего из салона «ровера». Как он вытащил руки из карманов — при этом правая рука была сжата в кулак Сент-Джеймс достаточно хорошо знал своего друга и решил, что надо к нему подойти.

— С вами что-то случилось, констебль? — спросил Линли ледяным тоном, с преувеличенной вежливостью.

— Нет, — ответил Шеферд. — Абсолютно ничего.

— А ваше лицо?

Сент-Джеймс подошел к освещенной границе. На лбу и щеках констебля краснели жирные царапины. Шеферд дотронулся до одной:

— Это? Повозился с собакой. На вершине горы. Сегодня вы сами были там неподалеку.

— Я? На горе?

— Возле Холла. Сверху все видно. Как на ладони. Холл, коттедж, сад. Все. Вам это известно, инспектор? Любой может забраться туда при желании.

— Давайте не будем уклоняться от темы, констебль. Или вы пытаетесь сообщить мне что-то другое, кроме того, что случилось с вашим лицом?

— Оттуда можно следить за всеми передвижениями, приходом и уходом, за тем, заперт ли коттедж и кто работает в Холле.

— И несомненно, — закончил за него Линли, — когда в коттедже никого нет и где хранится ключ от подвала с овощами. В чем и состоит, как я полагаю, смысл того, что вы пытаетесь мне сказать. У вас есть подозрения, которыми вы хотели бы поделиться?

Шеферд швырнул фонарь, который держал, на переднее сиденье «ровера».

— Почему вы не спросите сначала, для чего используется вершина? Кто туда поднимается?

— Насколько я понял, вы уже ответили на оба вопроса. И ваши выводы, вероятно, убийственны. Верно? — Констебль фыркнул и стал садиться в машину. Линли остановил его: — Похоже, вы отошли от своей версии несчастного случая, которую вчера так отстаивали. Могу я поинтересоваться, почему? Что побудило вас считать ваше первоначальное расследование неполным?

— Это вы так считаете, а не я. Вы явились сюда по собственному желанию, никто вас не звал. Не следует об этом забывать. — Он положил руку на руль, собираясь сесть в машину.

— Вы поинтересовались его поездкой в Лондон? — спросил Линли.

Шеферд заколебался, на лице появилась настороженность.

— Чьей?

— Мистер Сейдж ездил в Лондон за пару дней до смерти. Вы знали об этом?

— Нет.

— Полли Яркин вам об этом не сообщила? Вы вообще беседовали с Полли? Ведь она была его экономкой. Она знает про викария больше, чем кто-либо. Она…

— Я говорил с Полли. Но неофициально.

— Значит, неофициально? И по-видимому, недавно? Сегодня?

Вопрос повис в воздухе. Шеферд снял очки и потер их о перед куртки. Они слегка запотели, вероятно из-за тумана.

— Вы и очки сломали, — отметил Линли. Очки были скреплены на мосту пластырем. — До чего же озорная у вас собака. Как расшалилась на Коутс-Фелле.

Шеферд надел очки и достал из кармана связку ключей. Затем мрачно взглянул на Линли.

— Мэгги Спенс исчезла, — сообщил он. — Если вам больше нечего сказать, инспектор, я поеду к Джульет, она меня ждет. Женщина расстроена. Очевидно, вы не сообщили ей, что отправитесь в школу беседовать с Мэгги. Директриса думала иначе. И вы говорили с девочкой наедине. Значит, так теперь работает Ярд?

Констебль и не думает сдаваться, подумал Сент-Джеймс, у него есть собственное оружие и крепкие нервы, чтобы его применить.

— А вы не интересовались отношениями между ними, мистер Шеферд? Не пытались найти менее благополучную правду, чем та, к которой вы пришли?

— Я не сомневаюсь в результатах своего расследования, — заявил он. — В Клитеро тоже не сомневаются. Коронер такого же мнения. Если чего-то я и не увидел, то, могу побиться об заклад, это не имеет никакого отношения к Джульет Спенс. А теперь прошу прощения… — Он быстро сел в машину и воткнул ключ зажигания в гнездо. Мотор взревел. Вспыхнули фары. Он нажал на сцепление и дал задний ход.

Линли наклонился к машине, и Сент-Джеймс услышал: «…это с собой…», когда его друг сунул что-то в руку Шеферда. Машина заскользила по подъездной дороге к улице, и констебль отбыл.

Линли глядел ему вслед. Сент-Джеймс с мрачным видом смотрел на Линли.

— Я недостаточно похож на отца, — пробормотал Линли. — Он бы выволок его на дорогу, наступил ему на физиономию и, вполне возможно, сломал несколько пальцев. Знаешь, однажды он так сделал, возле паба в Сент-Джасте. Ему было двадцать два года. Кто-то попользовался благосклонностью тети Огасты и хотел смыться, но он заявил: «Никому не позволю разбить сердце моей сестры».

— Это не решение проблемы.

— Разумеется, — вздохнул Линли. — Но я полагаю, это чертовски приятно.

— Атавистические желания всегда приятно удовлетворять. Зато потом следуют осложнения.

Они немного прошли, и Линли подобрал с земли коробку «странных вещей». Где-то в четверти мили вниз по дороге горели габаритные огни «лен-дровера». Почему-то Шеферд остановился на обочине. Линли и Сент-Джеймс немного постояли, ожидая, что он поедет дальше. Но этого не случилось, и они зашагали к отелю.

— Что теперь? — спросил Сент-Джеймс.

— Лондон, — ответил Линли. — Это единственное, что остается в данный момент, поскольку применение силы к подозреваемым вряд ли принесет желаемый эффект.

— Ты хочешь использовать Хейверс?

— Это к слову о применении силы? — засмеялся Линли. — Нет, мне придется искать самому. Поскольку я отправил ее в Труро по моим кредитным карточкам, не думаю, что она слетает стрелой туда и обратно за обычные двадцать четыре полицейских часа. Предполагаю, это будут три дня… с размещением по первому классу. Так что в Лондон отправлюсь я.

— Чем еще мы можем помочь?

— Наслаждайтесь отдыхом. Свози куда-нибудь Дебору. К примеру, в Камбрию.

— На озера?

— Хорошая мысль. Но, как мне известно, в январе в Аспатрии тоже очень приятно.

— Для дневного переезда это нечто адское. Мы приедем туда лишь к пяти вечера, устав как черти. И если не накопаем там ничего про эту самую Спенс, пеняй на себя.

— Как всегда, я виноват.

Впереди, из-за дома показался черный кот. В зубах он держал нечто серое и обмякшее. Он положил свою добычу на дорогу и стал гонять ее лапой, затеяв свою бессмысленно жестокую кошачью игру, прежде чем финальный укус положит конец бесплодным надеждам бедняги на жизнь. Когда они приблизились, кот ощетинился и выгнул дугой спину, не собираясь капитулировать. Сент-Джеймс наклонился и увидел, что в кошачьих лапах безнадежно поблескивает бусинками глаз молодая крыса. Он хотел прогнать кота. Его игра в смерть была слишком бессердечной. Но тут он подумал, что крысы разносят всякие болезни. И лучше, хотя это и жестоко, оставить кота в покое.

— Что бы ты сделал, если бы Полли назвала Шеферда? — спросил Сент-Джеймс.

— Арестовал бы этого ублюдка. Передал полиции в Клитеро. Лишил работы.

— Но она его не назвала?

— Придется подойти с другой стороны.

— Наступить ему на физиономию?

— Метафорически. Ведь я сын своего отца, если не по делам, то по стремлениям. Гордиться тут нечем. Но что есть, то есть.

— Что ты сунул Шеферду, когда он уезжал? Линли поправил под мышкой коробку.

— То, над чем ему следует поразмыслить.

Колин хорошо помнил, как отец в последний раз бил его. Ему было шестнадцать. Глупый, слишком опрометчивый, чтобы думать о последствиях своей дерзости, он встал на защиту матери. Отодвинув стул от стола — он до сих пор помнит, как стул скрипнул и ударился о стену, — он закричал: «Оставь ее в покое, па!» И схватил отца за руку.

Ярость отца вспыхивала всегда неожиданно. Поводом могло послужить что угодно: жестковатое мясо за обедом, оторванная пуговица, невпопад сказанное слово. В тот вечер поводом стал телефонный звонок учителя биологии. Мистер Тренвил интересовался, нет ли у них семейных проблем, потому что Колин плохо готовится к занятиям и срезался на экзамене.

Мать рассказала об этом отцу за обедом. И весь свой гнев он выместил на ней.

Но ударить успел только три раза — Колин схватил его за руку и был жестоко избит.

Конечно, Колин по-прежнему боялся отца, но он уже вырос и пришел в ярость. Хрупкий баланс сил сдвинулся. Когда же Колин заявил: «В следующий раз я тебя убью, грязный ублюдок. Вот увидишь», — он заметил на отцовском лице страх.

С тех пор отец больше не бил мать, а через месяц она подала на развод, и Колин очень гордился тем, что это благодаря ему они избавились от этого изверга. Он поклялся себе, что никогда не будет таким, как отец. И никогда никого не бил. До Полли.

На обочине дороги, ведущей от Уинсло, Колин сидел в «лендровере» и крутил между пальцами клочок ткани от юбки Полли, который инспектор сунул ему в руку. Колин до сих пор наслаждался воспоминанием о том, как поиздевался над Полли в тот вечер. Она рыдала, молила о пощаде, а он в ответ терзал ее тело, приговаривая: корова, сука, свинья, точь-в-точь как его отец в свое время.

Он сделал все это в приливе слепой ярости и отчаяния, стараясь забыть о том, как поступил с Энни.

Колин прижал клочок ткани к закрытым глазам, гоня прочь воспоминания. Когда Энни умирала, он преступал через все границы, нарушал все правила, бродил во тьме и совсем потерял себя, охваченный отчаянием, впав в глубокую депрессию. Он провел годы после ее смерти, зажатый между попыткой переписать историю ее мучительной болезни и пытаясь мысленно изменить ужасный образ их семейной жизни, превратив его в идеальный. Ложь оказалась куда более удобной, чем реальность, и когда Полли попыталась ее опровергнуть, Колин набросился на нее и стал избивать не потому, что хотел обидеть, а чтобы сохранить все как есть.

Ему всегда казалось, что он сможет продвигаться в жизни и решать все проблемы, только опираясь на ложь. Ложь о том, что он именовал «сладостью» их отношений, уверенность, что с Энни у него были бы тепло и нежность, полное понимание, взаимная страсть и любовь. К несчастью, она заболела, но держалась до последнего дня. Он сделал все, чтобы облегчить ей страдания, спасти ее, однако его усилия оказались тщетны.

Ты забудешь все плохое, говорили люди на похоронах. Будешь вспоминать только хорошее. Ведь вы прожили два чудесных года, Колин. Время лечит.

Этого не случилось. Он не исцелился. Он просто вычеркнул из памяти все, что было на самом деле. Утверждал, что Энни приняла свою участь с кротостью и достоинством, и он всячески ее поддерживал. Он словно забыл ее взрывы отчаяния и свою неукротимую ярость. Вместо этого появилась новая реальность и замаскировала все, что его не устраивало: как он ненавидел ее иногда, с такой же силой, как и любил, как нарушал клятвы, данные перед алтарем, как радовался ее смерти, словно избавлению.

Он потер клочок газа о лицо, газ цеплялся за подсохшие царапины, которые остались от ногтей Полли. Он был заскорузлым от ее крови, и от него исходил запах ее пота.

— Прости, — прошептал он. — Полли.

Он хотел вычеркнуть из своей жизни Полли Яркин. Она знала факты, хотя и прощала их. Но потому, что она знала, он должен был ее избегать, чтобы самому выжить. Она не могла этого понять. Не способна была осознать, что они должны жить совершенно независимо друг от друга. Она видела лишь свою любовь к нему и свое стремление сделать его снова цельным, вместо того, чтобы дать ему возможность жить своей жизнью и радоваться его любви к Джульет. Тогда Робин Сейдж остался бы жив.

Колин знал, как это случилось и что она сделала. И понимал причину. Но если его молчание будет единственным, «чем он сможет помочь Полли, он ни словом не обмолвится о ее преступлении. Скотленд-Ярд будет долго копаться в шелухе событий, прежде чем доберется до ее походов на Ко-утс-Фелл. Он не выдаст ее, поскольку виноват в том, что она сделала.

Он тронулся дальше. В отличие от предыдущего вечера, в коттедже горели все огни, когда он остановил машину во дворе Коутс-Холла. Когда он открыл дверцу, к нему выбежала Джульет. Она надевала на ходу свой бушлат. Красно-зеленый шарф болтался из рукава как флаг.

— Слава богу, — сказала она. — Я думала, что сойду с ума от ожидания.

— Прости. — Он вылез из «лендровера». — Мужики из Скотленд-Ярда задержали меня, когда я садился в машину.

Она замерла:

— Тебя? Почему?

— Они были в доме викария.

Она застегнула пуговицы на куртке, обмотала шею шарфом. Выудила из кармана перчатки и стала натягивать.

— Да. Ну, этим я им обязана, верно?

— Думаю, они скоро уедут. Инспектор что-то пронюхал о поездке викария в Лондон за день до… ну, ты понимаешь. За день до его смерти. Он не сомневается, что напал на след. А потом след уведет его куда-нибудь далеко. У этих типов так всегда бывает. И он больше не будет беспокоить Мэгги.

— О Господи. — Джульет смотрела на свои руки и слишком долго надевала дрожащими руками перчатки. — Я позвонила в Клитеро, в полицию, но они не удосужились принять мое заявление всерьез. Ей, мол, тринадцать лет, ее нет всего три часа, мадам, к девяти явится. Дети всегда так делают. Но этого не будет, Колин. Ты сам знаешь. Они не всегда являются. И не в подобных случаях. Мэгги не придет. Я даже не знаю, где ее искать. Джози сказала, что она пулей выбежала из школьного двора. Ник побежал за ней. Я должна ее найти.

Он взял ее за руку:

— Я найду Мэгги. Жди ее здесь. Она вырвалась:

— Нет. Я должна знать… я просто… Послушай меня. Я должна ее найти. Я сама. Пойми.

— Тебе нужно остаться здесь. Она может позвонить. Если позвонит, ты привезешь ее домой, понятно?

— Я не могу сидеть и ждать.

— У тебя нет выбора.

— Ты не понимаешь. Пытаешься быть добрым. Я это знаю. Но она не позвонит. Инспектор с ней говорил. Забил ей голову всякой чепухой… Прошу тебя, Колин. Я должна найти ее. Помоги мне.

— Я найду. Точно. И позвоню тебе в ту же минуту. Заеду в Клитеро и возьму парней с машинами. Мы найдем ее. Обещаю. А теперь ступай в дом.

— Нет. Пожалуйста.

— Только так, Джульет. — Он проводил ее к дому, открыл дверь. — Оставайся у телефона.

— Колин, куда она могла пойти? У нее нет ни денег, ни еды. На ней школьное пальто. Оно недостаточно теплое. Сейчас холодно, и бог знает…

— Она не могла. далеко уйти. И вспомни, что она с Ником. Он присмотрит за ней.

— Но если они остановили какую-нибудь машину… если кто-то их подобрал. Господи, они могут уже быть в Манчестере. Или в Ливерпуле.

Он провел пальцами по ее вискам. В ее больших темных глазах стояли слезы.

— Тесс, — прошептал он. — Долой панику, любовь моя. Я сказал, что разыщу ее, значит, разыщу. Можешь мне довериться. И не только в этом. А теперь успокойся. Отдохни. — Он размотал ее шарф и расстегнул куртку. Ласково погладил по щеке. — Приготовь для нее обед и держи его теплым на плите. Она его съест раньше, чем ты думаешь. Обещаю. — Он коснулся ее губ и щек. — Обещаю.

Она судорожно сглотнула.

— Колин.

— Обещаю. Можешь мне верить.

— Я знаю. Ты так добр к нам.

— И хочу быть таким всегда. — Он ласково поцеловал ее. — Ну, ты тут подождешь, любовь моя?

— Я… Да. Буду ждать. Не уйду. — Она прижала руку к губам. И вдруг нахмурилась, потащив его на свет, падавший из коридора. — Ты поранился, — сказала она. — Колин, что у тебя с лицом?

— Ничего страшного, не волнуйся. Пока. — И он снова поцеловал ее.

Когда она проводила его взглядом и звук мотора затих, Джульет сбросила куртку, оставив ее у входной двери. Шарф швырнула сверху. Остались лишь перчатки.

Она уставилась на них. Сшиты они были из старой кожи и оторочены кроликом, кожа выносилась за те годы, что она их носила, на правом запястье торчали нитки. Она прижала руки в перчатках к щекам. Кожа слегка холодила, но сквозь перчатки она не ощущала своих горящих щек, и это было похоже на то, когда к твоему лицу прикасается кто-то другой, держит его в ладонях с нежностью, любовью, удивлением или чем-нибудь еще, отдаленно напоминающим романтическую привязанность.

Вот с чего все это началось: с ее потребности в мужчине. Годами она ухитрялась избегать этого, изолировав себя и дочь — только мамочка и Мэгги, где бы они ни жили. Она гнала и внутреннюю тоску, и тусклую боль желания, сосредоточив всю свою энергию на Мэгги, потому что дочь была для нее смыслом жизни.

Джульет понимала, что заплатила за страхи этого вечера чистой монетой, которую отчеканила из своей маски, никогда не выдававшей ее горе. Желание мужчины, голод по жестким углам его тела, мечта о том, как она лежит под ним — или сидит верхом, или стоит на коленях, — предвкушение восторга, когда их тела соединяются… Вот те ловушки, с которых началась ее дорога к катастрофе. И вполне естественно, что желание, которое постоянно тлело в ней, разгорелось ярким пламенем. И вот результат — исчезла Мэгги.

Она слышала о нем от Полли еще до того, как увидела. И чувствовала себя в безопасности, поскольку сама Полли его любила и он был намного моложе Джульет. Встречали они друг друга редко, она вообще редко встречалась с деревенскими, решив, что наконец-то нашла идеальное место для себя и дочери — так что шансов на какие-то отношения или привязанность практически не было. Даже когда он приехал в тот день в коттедж по своим делам и она увидела, как он поставил свою машину возле лаванды, прочла на его лице отчаяние, тут же вспомнив рассказ Полли о его жене, даже когда почувствовала, что лед ее отрешенности получил первую трещину при виде его горя, и впервые за много лет признала чужую боль, она не почуяла опасность, полагая, что давно преодолела собственную слабость.

И лишь когда он вошел в коттедж и она увидела, как он разглядывает безделушки на кухне с плохо скрываемой тоской, сердце ее дрогнуло. Поначалу, готовясь налить им по стакану ее самодельного напитка из трав, она просто хотела понять, что его так тронуло. Она понимала, что не стол со стульями, не плита и не шкафы, и размышляла над этой загадкой. Могут ли тронуть мужчину, скажем, полка со специями, узумбарские фиалки на окне, банки на столе, два ломтя хлеба на тарелке, сушилка с вымытой посудой, чайное полотенце, сохнущее на перекладине? Или это сделала картинка, прикрепленная к стене повыше плиты: две фигуры в юбках — одна с грудями, похожими на куски угля, — окруженные цветами с них высотой, и подпись

«Я люблю тебя, мамочка», нарисованная пятилетней девчушкой. Он перевел взгляд с картинки на нее и потупился.

Бедняга, подумала она. И с этого началась ее катастрофа. Она знала про его жену, начала говорить и поняла, что обратного пути нет. Иногда во время их разговора у нее мелькала мысль: «Только этот разочек, Господи, побыть с мужчиной только разок, он так страдает, и если я буду держать все под контролем, если я та самая, если для него это лишь удовольствие без мысли обо мне, разве это плохо», и когда он спросил ее про ружье и почему она выстрелила из него и как, она заглянула ему в глаза. Она ответила, кратко и точно. И когда он уже собрался уходить — вся информация получена и, благодарю вас, мадам, за любезность, — она решила показать ему пистолет, только бы задержать еще хоть немного. Она выстрелила и ждала, что он отберет у нее пистолет, невольно дотронувшись до ее руки, но он этого не сделал, сохранял дистанцию между ними, и тут ее осенило: он думал о том же, о чем и она: «Только этот разочек, Господи, только разок».

Это не будет любовь, ведь она старше его на эти проклятые десять лет, они почти не знают друг друга, а религия, которую, кстати, она давно не признает, считает, что там, где плоть берет верх над душой, любви не бывает.

Все эти мысли крутились у нее в голове в тот первый день, и она была уверена, что любовь ей не угрожает. Все это ради удовольствия и быстро забудется.

Ей следовало бы понять, какую опасность он представляет, когда она взглянула на часы, стоявшие на столике возле кровати, и увидела, что прошло уже больше четырехчасов, а она ни разу не вспомнила о Мэгги. Ей бы покончить с этим прямо тогда — мимолетное" ощущение вины сменилось сонным покоем, сопровождавшим ее оргазмы. Ей бы замкнуть свое сердце и отсечь его от своей жизни чем-нибудь резким и потенциально обидным, типа «ты прилично трахаешься для копа». Но вместо этого она сказала «О Боже», и он понял. Он сказал: «Какой я эгоист. Ты беспокоишься о дочке. Сейчас я уберусь. Я так тебя задержал. Я…» Она почувствовала, как он прикоснулся к ее руке, даже не глядя на него. «Не знаю, как назвать то, что я испытывал, то, что испытываю. Разве что быть с тобой это как… этого мне мало. Даже сейчас мало. Я не понимаю, что это значит».

Ей бы сухо сказать: «Это значит, что вы сексуально озабочены, констебль. Мы оба». Но она промолчала, придумывая, что сказать ему напоследок. Когда он сел на край кровати, Джульетт к себе и она прочла на его лице не то удивление, не то страх, она могла подвести черту. Но не сделала этого. А продолжала слушать:

— Мог ли я полюбить тебя так быстро, Джульет Спенс? За полдня? Может ли моя жизнь так измениться за пару часов?

И поскольку она хорошо знала, что жизнь может измениться в одно мгновение, она ответила:

— Да, но не надо.

— Что?

— Любить меня. Или менять свою жизнь. Он не понял. Решил, что она просто робеет.

— Никто не может это контролировать. — И когда его рука медленно двинулась по ее телу вниз и оно жадно и против ее воли потянулось навстречу ему, она поняла, что он прав. Он позвонил ей уже далеко за полночь: — Я не знаю, что это такое. Не знаю, как это назвать. Сейчас мне просто хотелось услышать твой голос… Потому что я никогда не испытывал… Но так говорят все мужчины, верно? Никогда еще я не испытывал ничего подобного, так что позволь мне залезть в твои панталоны и проверить разок-другой свои ощущения. Это так, не стану лгать, но и намного больше, и я не знаю почему.

Она прикидывалась дурочкой по большому счету, потому что ей нравилось быть любимой. Даже Мэгги не могла ее остановить. Она вошла в коттедж через три минуты после отъезда Колина, бледная, с покрасневшими от слез глазами; с котом на руках. Иногда Колин обедал с ними или брал их с собой на прогулку на вересковые пустоши. В иные дни Джульет, несмотря на мольбы дочери не оставлять ее одну, уезжала на час-другой, чтобы побыть с Колином у него дома. Мэгги не могла ее остановить. В то же время Джульет знала, что все это временно и в любой момент может превратиться в воспоминание. Что будущего у них нет. Но объяснить все это Мэгги Джульет не хотела. Не хотела разрушать ее мир. Стараясь делать все, чтобы жизнь у дочери была нормальной. Однако отпускать Колина Джульет пока не собиралась. Еще неделю, думала она, пожалуйста, Боже, дай мне еще одну неделю с ним, и все. Мы расстанемся, обещаю.

Вот так она и купила этот вечер. Как отчетливо она сознавала это.

В конце концов, куда мать, туда и дочь, подумала Джульет. Ранний секс Мэгги с Ником Уэром был не только попыткой Мэгги отомстить матери. В ней взыграла кровь, которая текла в ее жилах. И все-таки Джульет знала, что могла предотвратить неизбежное, если бы не связалась с Колином, подав дочери пример для подражания.

Джульет стянула перчатки и бросила их на куртку и шарф, уже лежавшие на полу. После чего направилась не на кухню готовить обед, который ее дочь не будет есть, а к лестнице. Она постояла внизу, держась за перила, словно собираясь с силами, чтобы подняться наверх Сколько лестниц она перевидела за эти годы. И почти все покрыты выцветшими дорожками. Стены голые. Она никогда не покупала картин, чтобы не перевозить их с места на место. Все должно быть просто, скромно, функционально. Она не украшала свое жилище, чтобы не жаль было его покидать.

Очередной переезд она называла новым приключением, пытаясь превратить их бегство в игру. Она проиграла, лишь когда перестала бегать.

Джульет стала подниматься по ступенькам. Сердце замирало от страха. Почему она убежала? Что они ей сказали? Что она знает?

Дверь в комнату Мэгги была полуприкрыта, и она распахнула ее. Лунный свет струился сквозь ветки липы, росшей за окном, и падал волнистыми узорами на кровать. На ней свернулся клубочком кот и, прикрыв голову лапами, притворялся спящим, чтобы Джульет его пожалела и не прогнала. Панкин был первым компромиссом, на который пошла Джульет ради Мэгги. Пожалуйста, пожалуйста, я так хочу котенка, мамочка, — просьба показалась ей такой простой. Она не понимала в то время, что, выполнив одно желание, доставив дочери радость, ей захочется выполнять и другие. Сначала пустяки — ночевки с подружками в разных домах, поездка в Ланкастер с Джози и ее матерью, — все это привела к тому, что Мэгги привязалась к месту, где они теперь жили. В результате появился Ник. А потом викарий.

Джульет села на край кровати и зажгла свет. Панкин спрятал голову еще глубже в лапы, хотя кончик хвоста, зашевелившись, выдал его. Джульет погладила его. Он не был таким чистым, как раньше. Слишком много рыскал в лесу. Еще шесть месяцев, и он совсем одичает. Инстинкт… никуда не денешься от него.

На полу возле кровати лежал толстый альбом дочки, с разорванной и помятой обложкой и такими истрепанными листками, что их углы просто расслаивались. Джульет взяла его, положила на колени. Подарок, когда ей исполнилось шесть лет. Ее рукой крупными буквами было напечатано на первой странице: «Альбом Важных Событий». Судя по толщине, почти весь альбом был заполнен. Джульет никогда туда не заглядывала, не хотела вторгаться в маленький мир Мэгги, но сейчас стала листать его, побуждаемая не столько любопытством, сколько потребностью почувствовать присутствие дочки и понять ее.

Первая часть представляла собой детские памятки: обведенная большая рука, а внутри нее маленькая, и слова «мамочка и я»; придуманное сочинение «Моя собака Фред», на которой учительница написала: «Какой у тебя славный песик, Маргарет»; программка вечера рождественских песнопений, где она участвовала вместе с детским хором, который пел очень плохо и напыщенно «Аллилуйя» из «Мессии» Генделя; лента, означавшая второе место в научном проекте по растениям; и дюжины фотографий и почтовых открыток, посвященных их поездкам на Гебриды, на Святой остров, подальше от толп в Озерный край. Джульет перелистывала страницы, касалась кончиками пальцев рисунка, водила по краю ленточки, изучала лицо дочери на каждом снимке. Это была настоящая история их жизни, коллекция, говорившая о том, что она и ее дочь ухитрились построить свой дом на песке.

Вторая часть альбома рассказывала о цене, которую пришлось заплатить за такую жизнь. Она представляла собой коллекцию газетных и журнальных вырезок, статей об автогонках. Среди них были фотографии мужчин. Впервые Джульет увидела, что ее слова «он погиб в автокатастрофе, милая» приняли в воображении Мэгги героические размеры, а из нежелания Джульет говорить на эту тему получился отец, которого Мэгги могла любить. Ее отцами были победители гонок в Индианаполи-се, Монте-Карло, Ле-Мане. Они вспыхивали пламенем на треке в Италии, но уходили с гордо поднятой головой. Они теряли колеса, сталкивались, открывали шампанское и размахивали в воздухе спортивными трофеями. Единственное, что их объединяло, это то, что они живы.

Джульет закрыла альбом. Я всегда оберегала тебя, мысленно обращалась Джульет к дочери. Для матери самое страшное — потерять ребенка. От такого горя можно сломаться. Поэтому не надо рисковать, чтобы все ужасы мира не обрушились на тебя.

Ты еще не знаешь этого, милая, потому что не испытывала того момента, когда мучительные судороги твоих мышц и потребность вытолкнуть из себя и одновременно кричать наконец-то заканчиваются появлением этой маленькой человеческой массы, которая орет и дышит и засыпает на твоем животе, голенькая рядом с твоей наготой, беспомощная, еще слепая, а ручки инстинктивно пытаются что-то ухватить. И когда эти маленькие пальчики сжимают твои… нет, даже не тогда… когда ты глядишь на эту жизнь, которую ты создала, то понимаешь, что готова на любые страдания, только бы ее защитить. В основном ради себя самой, конечно, потому что все, что реально, — это жизнь, дыхание.

И это самый большой из моих грехов, милая Мэгги. Я пустила процесс вспять и лгала, делая так, потому что не могла предстать перед чудовищностью потери. Но теперь я скажу тебе правду. То, что я сделала, я сделала отчасти ради тебя, моя дочь. Но то, что делала в прошедшие годы, делала в основном для себя.

Глава 22

— Только не думай, Ник, что нам нужно останавливаться, — стоически произнесла Мэгги. Ее челюсть ужасно болела, потому что она стиснула зубы, чтобы они не стучали, а кончики пальцев онемели, несмотря на то, что она держала руки в карманах, сжав их в кулаки, почти всю дорогу. Она устала от ходьбы, от прыжков через живую изгородь, через стенки и в канавы, когда они слышали шум приближающейся машины. Но сейчас, несмотря на темноту, было совсем еще рано, и она понимала, что на темноту вся их надежда.

Они старались держаться в стороне от дороги, направляясь на юго-запад в сторону Блэкпула. Идти было трудно и по полям, и по вересковым пустошам, но Ник слышать не хотел о дороге, пока они не отошли от Клитеро на добрых пять миль. Но и тогда он не хотел идти по дороге на Лонгридж, где, по его плану, они попросят водителя какого-нибудь грузовика подвезти их до Блэкпула. Вместо этого, считал он, им лучше идти сейчас по извилистым проселкам, огибая фермы, хуторки и при необходимости открытые поля. Так, конечно, гораздо дальше, зато безопасней, и она не пожалеет, что они так пошли. В Лонгридже, уверял он Мэгги, им уже ничто не грозит. Но до той поры придется прятаться.

Часов у нее не было, но она знала, что сейчас не больше восьми или половины девятого. Они давно съели еду, которую Ник ухитрился принести на автостоянку из города. Ее было мало — что можно купить, когда у тебя нет и трех фунтов? И пока они делили ее по-братски и рассуждали о том, что неплохо бы оставить хоть что-то на утро, они съели сначала хрустящий картофель, потом набросились на яблоки, чтобы утолить жажду, после чего им захотелось сладкого, и они доели маленькую пачку печенья. После этого Ник все время курил, заглушая голод. А Мэгги так замерзла, что вообще не думала о еде.

Ник перелез через стену из грубого камня, когда Мэгги снова сказала:

— Еще рано останавливаться, Ник. Мы мало прошли. Куда ты собрался?

Он показал пальцем на три квадрата желтого света, видневшиеся на некотором удалении за полем, на котором он стоял, по другую сторону стены.

— Ферма, — сказал он. — У них есть амбар. Мы можем в нем переночевать.

— В шибаре?

Он откинул назад волосы.

— Подумай, Мэг! У нас нет денег. Мы не можем снять комнату, верно?

— Но я думала… — Она замолчала, щурясь на свет.

Что же она думала? Убежать, скрыться, никогда не видеть никого, кроме Ника, перестать думать, перестать удивляться, найти надежное место и спрятаться.

Он ждал. Порылся в куртке и достал свои «Мальборо». Осталась всего одна сигарета, которая выпала на ладонь, когда он постучал пачкой об руку.

— Может, оставишь себе последнюю? На потом.

— Не. — Смяв пачку, он бросил ее на траву. Прикурил. Мэгги обошла валявшиеся камни и тоже перелезла через стену. Подобрала смятую пачку, тщательно разгладила и положила в карман.

— След, — объяснила она. — Нас будут искать, и мы не должны оставлять следов, согласен?

Он кивнул.

— Ладно, пошли. — Он взял ее за руку и повел на огоньки.

— Почему мы останавливаемся? — снова спросила она. — Ведь рано еще, тебе не кажется?

Он взглянул на ночное небо, на расположение звезд.

— Пожалуй, — согласился он и сделал затяжку, задумавшись на мгновение. — Слушай. Мы тут немного отдохнем, а спать устроимся где-нибудь попозже. Разве ты не устала? Не хочешь немного отдохнуть?

Она устала. Только боялась, что если сядет, то уже не сможет подняться. Школьная обувь не очень годилась для долгой ходьбы.

— Не знаю… — Она задрожала.

— Тебе нужно согреться, — решительно заявил он, ведя ее в сторону фермы

Поле, по которому они шли, служило пастбищем Земля на нем была неровная, усеянная овечьим пометом. Мэгги наступила на такую кучку и, поскользнувшись, едва не упала. Ник поддержал ее со словами:

— Мэг, осторожней, не наступай на котешки, — потом добавил со смехом: — Хорошо еще, что тут не коровы пасутся.

Сжав ее руку, он предложил ей курнуть разок его сигарету. Она взяла ее, набрала полный рот дыма и, не затягиваясь, выпустила его через нос.

— Остальное тебе, — сказала она.

Казалось, он обрадовался и прибавил шаг, чтобы побыстрей пересечь пастбище, но вдруг резко его замедлил, когда они приблизились к другому краю пастбища. Там сгрудилось большое стадо овец; в темноте они напоминали кучки грязноватого снега. Ник произнес вполголоса что-то вроде «Эй, а, ишшшш» и вытянул руку. В ответ животные потеснились, освобождая проход, но не ударились в панику, не начали блеять или бежать прочь.

— Ты знаешь, как надо поступить, — произнесла Мэгги и почувствовала, как у нее защипало глаза. — Ник, почему ты всегда знаешь, что нужно делать?

— Это всего лишь овцы, Мэг.

— Я люблю в тебе эту черту, Ник. Ты всегда знаешь, что правильно.

Он поглядел на ферму. Она стояла за загоном или еще одной стеной

— Просто я знаю, как обращаться с овцами.

— Не только с овцами, — возразила она. — Правда.

Он опустился возле стены на корточки, отодвинув овечку. Мэгги села рядом Он покатал сигарету между пальцами и снова сделал глубокую затяжку. Ну что? — спросила она. Он покачал головой. Волосы упали ему на лицо. Казалось, он сосредоточился лишь на стремлении докурить сигарету. Мэгги обхватила его руку и прижалась к ней. Ей тут нравилось — ей было тепло от шерсти и дыхания животных. Она даже согласилась бы здесь заночевать.

— Звезды, — сказала Мэгги, взглянув на небо. — Мне всегда хотелось знать, как называется каждая. Но знаю только Полярную звезду, потому что она самая яркая. Она… — Мэгги повертела головой — Она должна быть…

Девочка нахмурилась. Если Лонгридж западней Клитеро, а они чуть южней, то Полярная звезда должна быть… Где же она?

— Ник, — растерянно произнесла Мэгги. — Я не могу найти Полярную звезду. Мы заблудились?

— Заблудились?

— Мне кажется, мы шли не в ту сторону, потому что Полярная звезда не там…

— Мы не можем идти по звездам, Мэг. Мы шли по земле.

— Но откуда ты знал, в какую сторону нам идти, если шел не по звездам?

— Знал, потому что давно тут живу. Мы не можем карабкаться по холмам в темноте, мы их обходим.

— Но ведь…

Он раздавил сигарету о подошву ботинка и встал.

— Пошли. — Он залез на стену и подал ей руку. — Иди тихо. Тут могут быть собаки.

Они молча пересекли загон, еле слышно ступая по морозному грунту. На последней стене Ник пригнулся, затем поднял голову и осмотрелся.

— Амбар стоит на дальней стороне двора, — сообщил он. — Правда, тут много навоза. Держись поближе ко мне.

— А собаки?

— Пока не вижу. Но они где-то тут.

— Ник, они ведь поднимут лай и бросятся на нас.

— Не волнуйся. Пошли.

Он перелез через стену. Она последовала за ним, ободрала колено о камень и порвала колготки. Тихонько взвизгнула от боли, но не поморщилась, не захромала, когда спрыгнула на землю. Держалась стойко. Стена поросла папоротником, но весь двор был завален навозом. Когда они выбрались из папоротника, каждый их шаг сопровождался громким чавканьем смик-смак. Ноги Мэгги погружались в полужидкую массу, проникавшую в обувь.

— Ник, я вязну, — прошептала она, и тут появились собаки.

Сначала они затявкали. Потом через двор промчались три колли, бешено лая и скаля зубы. Ник прикрыл Мэгги. Собаки, рыча, остановились футах в шести.

Ник протянул руку.

— Ник! Не надо! — зашептала Мэгги, с ужасом глядя на фермерский дом. Сейчас откроется дверь и выбежит фермер с красным от злости лицом. Он позвонит в полицию. Ведь они вторглись в его владения.

Собаки завыли.

— Ник!

Ник присел и сказал:

— Хей-о, идите сюда, дурашки. Я вас не боюсь, — и тихонько свистнул.

Свист подействовал волшебным образом. Собаки успокоились, двинулись вперед, обнюхали его руку и повели себя весьма дружелюбно. Ник погладил каждую, тихо посмеиваясь, потрепал за уши.

— Вы ведь не тронете нас, правда, дурашки? — В ответ собаки виляли хвостами, а одна даже лизнула его в лицо. Когда Ник выпрямился, они окружили его и побежали рядом.

Мэгги глазам своим не верила.

— Как тебе это удалось, Ник?

— Это всего лишь собаки, Мэг, — ответил он и взял ее за руку.

Старый каменный амбар являлся частью вытянутой постройки и находился на другом конце двора, напротив дома. Он примыкал к узкому коттеджу, где в занавешенном окне на втором этаже горел свет. По-видимому, когда-то это было зернохранилище с сараем. Потом зернохранилище переделали в жилье для работника и его семьи, куда забирались с помощью лестницы. Она вела к потрескавшейся рыжей двери, над которой горела лампочка. Внизу находился сарай для повозок с единственным незастекленным окном и зияющей аркой ворот.

Ник перевел взгляд с сарая на амбар, бывший коровник, который сейчас пустовал. Луна освещала просевший гребень крыши, неровный ряд глазков наверху стены и большие деревянные ворота, щербатые и покосившиеся. Пока собаки обнюхивали их обувь, а Мэгги жалась от холода и ждала, куда ее поведет Ник, он, казалось, что-то обдумывал и, наконец, зашагал к сараю.

— Разве там никого нет? — прошептала Мэгги, показывая на освещенное окно.

— Может, и есть. Так что не надо шуметь. В сарае теплей. Амбар слишком большой, там гуляет ветер.

Он провел ее под лестницей к арке, и они вошли в сарай. Через единственное окно туда проникало немного света от лампочки, горевшей над дверью, где жили работники. Собаки последовали за ними. Спали они, по-видимому, здесь, потому что на каменном полу лежали старые одеяла. Они обнюхали их, поцарапали лапами и рухнули на колючую шерсть.

От каменных стен и пола здесь былаеще холоднее, чем снаружи. Мэгги попыталась утешить себя мыслью о том, что в таком же месте родился младенец Иисус — вот только собак там вроде бы не было, насколько она помнила христианские истории, а вот от странного писка и шороха, доносившихся из темных углов, ей стало не по себе.

Сарай был завален всяким хламом. У стены лежали груды больших мешков, стояли грязные ведра и какие-то фермерские орудия, велосипед, деревянное кресло-качалка без сиденья, унитаз. У дальней стены стоял пыльный комод, к нему и направился Ник. Он выдвинул верхний ящик и сказал с радостным удивлением:

— Эй, гляди-ка, Мэг. Нам повезло.

Она побрела к нему, то и дело спотыкаясь. Он вытащил из ящика два одеяла, большие, пушистые и, похоже, не грязные. Ник задвинул ящик, но не до конца. Дерево скрипнуло. Собаки насторожились и подняли головы. Мэгги затаила дыхание и прислушалась, что делается наверху, в жилье работников. Оттуда доносились голоса, музыка и выстрелы, но из двери никто не выглянул.

— Телик, — объяснил Ник. — Не волнуйся.

Он расчистил место на полу, постелил оба одеяла, одно на другое, и поманил ее к себе. Во второе одеяло, то, что сверху, Ник закутал себя и Мэгги.

— Вот так лучше. Согреваешься, Мэг? — И он прижал ее к себе.

Ей действительно стало теплее, но она ощупывала одеяло и вдыхала свежий запах лаванды с некоторыми сомнениями.

— Почему они держат тут одеяла? Ведь они испачкаются, верно? Или сгниют.

— Это их проблемы, верно? Главное, нам повезло. Вот. Устраивайся поудобней. Хорошо, правда? Согрелась, Мэг?

Шорохи у стен стали слышней. Иногда их сопровождал писк Она потесней прижалась к Нику и спросила:

— Что это за шум?

— Я же сказал. Телик

— Нет, другой… вот… вон там, ты слышишь?

— Ах это. Наверное, амбарные крысы. Она вскочила:

— Крысы! Ник, нет! Я не могу… пожалуйста… Я боюсь… Ник!

— Тесс. Они ничего тебе не сделают. Давай. Ложись.

— Но ведь это крысы! От их укусов умирают! А я…

— Ты больше, чем они. И они боятся тебя. Они носа не высунут.

— Но мои волосы… Я читала, что они собирают волосы и делают из них гнезда.

— Я не подпущу их к тебе. — Он заставил ее лечь и лег сам. — Положи голову на мою руку. Вместо подушки, — сказал он. — Они не полезут по моей руке за твоими волосами. Господи, Мэг, ты вся дрожишь. Вот. Прижмись ко мне. Все будет хорошо.

— Мы здесь долго не пробудем?

— Только отдохнем.

— Обещаешь?

— Обещаю. Ладно. Холодно. — Он расстегнул свою летную куртку, распахнул. — Вот. Двойное тепло.

Опасливо покосившись в темноту, где под мешками бегали крысы, она легла на куртку, чувствуя, что коченеет от холода и страха. И еще ее беспокоило близкое соседство людей. Правда, собаки никого не насторожили, это верно, но если фермер захочет перед сном взглянуть на свое хозяйство, он может их обнаружить.

Ник поцеловал ее макушку.

— О'кей? — спросил он. — Мы тут ненадолго. Просто отдохнем.

— О'кей.

Она обняла Ника, впитывая его тепло. Стараясь не думать о крысах, она принялась фантазировать, что это их первое жилище, ее и Ника. Что это их первая брачная ночь, что-то вроде медового месяца. Комнатка маленькая, но лунный свет падает на красивые обои, с розовыми бутонами. На них висят эстампы и акварели с играющими собаками и кошками, а в нотах кровати спит Панкин.

На ней красивая ночная рубашка из бледно-розового атласа, с кружевами на вырезе и вдоль лифа. Волосы падают на плечи, а из ямки на ее горле, между грудями и за ушами пахнет розами. На нем темно-синяя шелковая пижама, и сквозь нее она ощущает его мускулы, его сильное тело. Он сейчас захочет делать это, он всегда хочет, и она тоже всегда хочет. Потому что он лежит так близко, такой красивый.

— Мэг, — сказал Ник, — лежи тихо. Не надо.

— Я ничего не делаю.

— Делаешь.

— Я просто прижалась. Холодно. Ты сказал…

— Мы не можем. Здесь нельзя. О'кей?

Она еще крепче прижалась к нему. Она ощущала Это в его штанах, несмотря на его слова. Он хотел ее.

— Мэг!

— Я только погреться, — прошептала она и погладила Его так, как он учил

— Мэг, я сказал, что нельзя! — яростно зашептал он.

— Но ведь тебе нравится, правда? — Она сжала Это рукой.

— Мэг! Отстань!

Она погладила Это ладонью.

— Нет! Черт побери! Мэг, отстань!

Она отпрянула, когда он оттолкнул ее руку, и на глаза ей навернулись слезы.

— Я только… — Она всхлипнула. — Ведь это же приятно, правда? Я хотела сделать тебе приятное.

В полумраке он выглядел так, словно внутри его что-то болело.

— Это приятно, — буркнул он. — И ты приятная. Но от этого я тоже хочу тебя, а сейчас мы не можем. Не можем. Понятно? Давай. Ложись.

— Я хотела быть к тебе ближе.

— Мы и так близко, Мэг. Ладно. Дай я тебя обниму. — Он уложил ее.

— Я только хотела…

— Тсссс. О'кей. — Он распахнул на ней пальто и обнял ее. — Просто так тоже приятно, — прошептал он, припав губами к ее волосам. Провел ладонью по ее спине и вздохнул.

— Но я только хотела…

— Тесс. Понимаешь? Просто так тоже хорошо, правда? Просто обниматься? Вот так? — Его пальцы гладили ее и остановились на ее талии. Эта ласка расслабляла ее. Наконец Мэгги погрузилась в сон, защищенная и любимая.

Разбудили ее собаки. Они вскочили и выбежали наружу при звуке мотора. Во двор въехал автомобиль. Когда они залаяли, она уже села, окончательно проснувшись, и обнаружила, что Ника рядом нет. Она испугалась и позвала: «Ник!» Он материализовался из темноты под окном. Свет наверху уже не горел. Она не знала, долго ли они проспали.

— Кто-то приехал, — сказал он.

— Полиция?

— Нет. — Он выглянул в окно. — Кажется, мой отец.

— Твой отец? Но как…

— Не знаю. Иди сюда. Тише.

Они свернули одеяла и спрятались под окном. Собаки подняли такой шум, словно началось Второе пришествие. Зажглись огни.

— Эй, вы! Заткнитесь! — Собаки тявкнули еще пару раз и затихли. — В чем дело?

Кто-то прошаркал по двору. Началась беседа. Мэгги напрягла слух, но голоса звучали слишком тихо.

— Это Френк? — спокойно спросила женщина вдалеке, а детский голос крикнул:

— Мамочка, я хочу поглядеть.

Мэгги закуталась в одеяло и вцепилась в Ника.

— Мы можем сейчас убежать?

— Стой тихо. Он должен… Проклятье.

— Что? — Но тут она услыхала:

— Вы не возражаете, если я осмотрю постройки?

— Конечно нет. Так вы говорите, их было двое?

— Мальчик и девочка. В школьной форме. На мальчике, возможно, летная куртка.

— Нет, я никого не видел. Но давайте, смотрите. Я тоже пойду с вами, только надену сапоги. Фонарь нужен?

— Есть, спасибо.

Шаги направились в сторону амбара. Мэгги вцепилась в куртку Ника.

— Пошли, Ник. Быстрей! Мы можем пробежать вдоль стены. Спрячемся на пастбище. Мы…

— А собаки?

— Что?

— Они бросятся следом и выдадут нас. К тому же второй мужик сказал, что поможет искать. — Ник отвернулся от окна и оглядел сарай. — Нам остается только получше спрятаться здесь.

— Спрятаться? Как? Где?

— Отодвигаем мешки. Лезем за них.

— А крысы?

— Выбора нет. Давай. Помоги мне.

Фермер затопал по двору, направляясь к отцу Ника, а ребята бросили одеяла и стали оттаскивать от стены мешки. Раздался голос отца:

— В амбаре никого. Второй фермер сказал:

— В сарай еще загляните. — Звук их шагов подстегнул Мэгги. Она рывком отодвинула мешки и забралась туда, Ник тоже, и тут луч фонаря ударил в них через окно.

— Похоже, и здесь их нет, — сказал отец Ника. Второй луч присоединился к первому; стало светлей.

— Тут собаки спят. Не хотел бы я к ним присоединиться, если бы был в бегах. — Фонарь погас. Мэгги перевела дух. Раздались чьи-то шаги. Потом: — Все-таки я еще разок погляжу. — Свет появился снова, более яркий Повизгивали собаки. Когти за-клацали по камням и приблизились к мешкам. Мэгги в отчаянии беззвучно прошептала «нет»; Ник прижался к ней.

— Что-то тут не так, — сказал фермер. — Кто-то рылся в том комоде.

— А эти одеяла так и должны лежать на полу?

— Не знаю. — Луч заметался по сараю, высвечивая углы и потолок, сверкнул на валявшемся унитазе, высветил пыль на кресле-качалке и остановился на груде мешков, озарив стену над головой Мэгги. — Ага, — еказал фермер. Вот мы и попались. Ну-ка, молодежь, вылезайте. Живо, или я напущу на вас собак. Они вам вправят мозги.

— Ник? Это ты, парень? Вылезай оттуда. Живо! — сказал отец.

Мэгги поднялась первая, дрожа, моргая от яркого света.

— Пожалуйста, не сердитесь на Ника, мистер Уэр. Он только хотел мне помочь, — рыдая, пролепетала она. А в голове билась одна-единственная мысль: только бы меня не отправили домой.

— О чем ты только думал, Ник? — спросил мистер Уэр. — Выбирайся оттуда. Господи Иисусе. Неужели я так сильно бил тебя по голове? Ты совсем поглупел, парень. Ведь знаешь, как волнуется твоя мать.

Ник повернул голову, щурясь на свет.

— Прости, — сказал он.

Мистер Уэр взорвался:

— Что значит «прости»? Ты понимаешь, что вторгся на чужую территорию? Что хозяева могли вызвать полицию? О чем ты думал? И что собирался делать с этой девочкой?

Ник переминался с ноги на ногу и молчал.

— Ты весь грязный. — Мистер Уэр направил на сына фонарь. — Боже милостивый, ты только посмотри на себя. Настоящий бродяга.

— Нет, пожалуйста, — воскликнула Мэгги, вытирая нос рукавом. — Ник не виноват. Это я. Он только помогал мне.

Мистер Уэр прокашлялся и выключил фонарь. Фермер сделал то же самое. Он стоял чуть в стороне, направив луч в их сторону, а сам поглядывал в окно.

— Ну-ка, марш в машину, оба, — приказал мистер Уэр.

Фермер подобрал с пола одеяла и вышел за ними.

Собаки крутились вокруг старенькой «новы» мистера Уэра, нюхая шины и землю. На доме горели наружные фонари, и при их свете Мэгги впервые посмотрела на свою одежду. Она вся была в грязи. В некоторых местах виднелись следы лишайника, оставшиеся, когда она перелезала через стены. На подошвах комки навоза. Она еще сильнее зарыдала. О чем только она думала? Куда они могли пойти в таком виде? Без денег, без еды, без теплой одежды?

Она вцепилась в руку Ника, когда они брели к машине.

— Прости, Ник, — рыдала она. — Я во всем виновата. Так и скажу твоей маме. Ты не хотел ничего плохого. Я ей все объясню.

— Залезайте в машину, — проворчал мистер Уэр. — Потом разберемся, кто в чем виноват. — Он открыл дверцу и сказал фермеру: — Я Френк Уэр. С фермы Скелшоу возле Уинсло. Я заплачу, если эта парочка нанесла вам какой-то ущерб.

Фермер кивнул, но ничего не сказал. Он шаркал по грязи и, казалось, с нетерпением ждал их отъезда, только прикрикнул на собак, когда открылась дверь фермерского дома. В рамке света там появилась девочка лет шести, в ночной рубашке и шлепанцах.

Она засмеялась и замахала рукой.

— Дядя Френк, — крикнула она, — почему вы увозите Ника? Пускай он переночует у нас, пожалуйста! — Ее мать бросилась к ней и утащила прочь, бросив виноватый взгляд в сторону машины.

Мэгги резко остановилась и повернулась к Нику. Потом перевела взгляд на его отца и фермера. Впервые она обратила внимание на их сходство — на одинаково растущие волосы, только разного цвета, на носы с утолщением на переносице, на посадку головы. И тут увидела остальное — собак, одеяла, направление, в котором они шли, настойчивое предложение Ника отдохнуть именно на этой ферме, то, как он стоял у окна и ждал, когда она проснется…

Мэгги словно замерла, ей даже показалось, будто ее сердце перестало биться. Лицо ее оставалось мокрым, но слезы исчезли. Она споткнулась, ухватилась за ручку «новы» и почувствовала, как Ник подхватил ее под руку. Его голос доносился откуда-то издалека, за тысячи миль отсюда: «Пожалуйста, Мэгги. Я не знаю, что еще…» Больше Мэгги ничего не слышала, она была словно в тумане. Залезла на заднее сиденье, увидела под деревом груду старого шифера и сосредоточила на ней внимание. Куски были намного больше обычных и напоминали надгробья. Она стала их считать и насчитала дюжину, когда машина просела от веса мистера Уэра. Ник тоже сел в машину — рядом с ней. Он смотрел на нее, но она продолжала считать — тринадцать, четырнадцать, пятнадцать. Зачем дяде Ника так много шифера? И почему он держит его под деревом? Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать.

Отец Ника опустил стекло в дверце.

— Ладно, Кев, — спокойно сказал он. — Все в порядке, верно?

Фермер подошел к машине и облокотился на нее. Он сказал Нику:

— Прости, парень. Мы не могли удержать в постели девочку, когда она услышала, что ты здесь. Она ведь обожает тебя.

— Ладно, все о'кей, — буркнул Ник

Его дядя шлепнул на прощанье ладонями по дверце, кивнул и отошел от машины.

— Эй, дурашки, — крикнул он собакам. — Ну-ка, марш в сторону.

Машина сделала круг во дворе, повернула и направилась к дороге. Мистер Уэр включил приемник.

— Что хочет послушать молодежь? — мягко спросил он.

Мэгги затрясла головой и уставилась в окно.

— Что хочешь, па. Не имеет значения, — сказал Ник. Эти слова окончательно отрезвили Мэгги. В них была правда: Ник нерешительно коснулся ее руки. Она поморщилась.

— Извини, — тихо прошептал он. — Я не знал, как поступить. Ведь у нас не было денег. Мы не знали, куда идти. Я не мог придумать ничего другого.

— Ты говорил, что знаешь, как мне помочь, — мрачно сказала она. — Вчера вечером.

— Но я не думал, что так… Мэг, послушай. Я не смогу заботиться о тебе, если не буду ходить в школу. Я хочу выучиться на ветеринара. И тогда мы будем вместе. Но я Должен…

— Ты лгал.

— Нет!

— Ты позвонил своему папе из Клитеро, когда ходил покупать еду. Ты сказал ему, куда мы идем. Разве не так?

Он промолчал. А молчание — знак согласия. Мэгги продолжала смотреть в окно. Каменные стены сменились живыми изгородями. Фермерские земли — полями. На вересковых пустошах к небу поднимались холмы, словно ланкаширские черные стражи.

Вместе с приемником мистер Уэр включил печку, но Мэгги дрожала от холода. Он был у нее внутри. Никогда больше ее не согреют лживые обещания Ника.

Кончилось все тем же, чем и началось, — ее матерью. Когда мистер Уэр въехал во двор Коутс-Холла, дверь коттеджа открылась и появилась Джульет Спенс.

— Мэг! — прошептал Ник. — Подожди! — Но она распахнула дверцу. Голова раскалывалась, ноги не слушались.

Она слышала, как подошла мама, стуча ботинками по камням. Она ждала. Чего — сама не знала. Гнева, нравоучений, наказания. Но теперь ей все равно.

— Мэгги? — Голос Джульет звучал необычно глухо.

Мистер Уэр принялся объяснять. До Мэгги долетали обрывки фраз: «отвел ее к дяде… немного прошлись пешком… голодная, думаю… устали как черти… Ох уж эти дети. Порой не знаешь, что с ними делать…»

Джульет кашлянула:

— Не знаю, как благодарить вас… Френк.

— Не думаю, что у них были дурные намерения, — сказал мистер Уэр.

— Разумеется, — согласилась Джульет. — Я уверена.

Машина дала задний ход, развернулась и поехала по разбитой дороге. Мэгги не в силах была поднять голову.

Веки словно налились свинцом. Почувствовав ласковое прикосновение к волосам, она испуганно отпрянула.

— В чем дело? — спросила мать, охваченная тревогой.

Мэгги ничего не могла понять. Ведь самое худшее уже произошло: она снова с матерью, спасения нет. Глаза ее затуманились слезами, она с трудом сдерживала рыдание.

— Пойдем в дом, Мэгги, холодно. Ты вся дрожишь, — сказала Джульет и направилась к коттеджу.

Мэгги подняла голову. Ник уехал, мама уходит. Ей не на кого больше надеяться. У нее нет пристанища, где можно отдохнуть. Она зарыдала. Мать остановилась.

— Поговори со мной, — сказала Джульет. Голос ее дрогнул. — Расскажи, что случилось. Почему ты убежала. Мы не сможем вместе жить, пока ты не расскажешь.

Мать стояла на ступеньке, Мэгги — во дворе. Но девочке казалось, что между ними расстояние во много миль. Она хотела подойти ближе, но не решалась. Она не видела лица матери и не могла понять, что та задумала. Что означает дрожь в ее голосе — боль или ярость.

— Мэгги, милая, давай поговорим, прошу тебя. Умоляю!

Беспокойство матери было искренним, и сердце Мэгги болезненно сжалось. Она всхлипнула:

— Ник обещал, что будет обо мне заботиться, ма. Что любит меня, что я необыкновенная, что мы с ним созданы друг для друга, но он врал, сказал отцу, чтобы он приехал за нами, а от меня это скрыл, а я думала… — Она зарыдала. Но это не было единственной причиной ее страданий. Просто она поняла, что теперь ей некуда идти и некому верить. А ей так нужна была опора, так нужен был дом.

— Мне так жаль тебя, милая.

И столько искренности и доброты было в этих словах, что Мэгги стало легче рассказывать дальше.

— Он притворился, что укротил собак, что нашел хорошие одеяла и… — Слова вырвались бурным потоком. Лондонский полицейский, разговоры после школы, шепот, сплетни. И наконец: — Я очень испугалась.

— Чего именно?

Мэгги не могла найти нужных слов. Она стояла на ночном ветру, не в силах двинуться с места. Потому что позади не было ничего, а впереди — пустота.

В этот момент Джульет сказала:

— Боже мой, Мэгги, как ты могла подумать… Ты вся моя жизнь. Все, что у меня есть. Ты… — Она прислонилась к дверному косяку, закрыла руками глаза и зарыдала.

Звук был ужасный, прерывистый, низкий и безобразный, словно кто-то вытягивал из нее внутренности. Словно она умирала.

Мэгги никогда не видела мать плачущей и запаниковала. Мамочка всегда была сильной, волевой, всегда знала, что делать. Но сейчас Мэгги увидела, что мама не так уж отличается от нее, когда ей больно. Она подошла к ней:

— Мама?

Джульет тряхнула головой:

— Я не могу это исправить. Я не могу ничего изменить. Не сейчас. Не могу. Не проси меня.

Она круто повернулась и пошла в дом. Онемев, Мэгги поплелась за ней на кухню и смотрела, как мать села за стол и уткнулась лицом в ладони.

Мэгги не знала, что делать, поэтому поставила чайник и стала ходить по кухне, собирая все к чаю. Когда она все приготовила, слезы Джульет высохли, но под жестким верхним светом она выглядела старой и больной. От глаз длинными зигзагами протянулись морщины. Кожа покрылась красными пятнами. Волосы повисли унылыми космами. Она протянула руку к металлическому держателю, достала из него бумажную салфетку и высморкалась в нее. Затем взяла другую и вытерла лицо.

Зазвонил телефон. Мэгги не пошевелилась. Мать сняла трубку. Ее разговор был коротким и сухим.

— Да, она здесь… Френк Уэр их нашел… Нет… Нет… Я не… Не думаю, Колин… Нет, не сегодня. — Она медленно положила трубку. С минуту она глядела на телефон, а Мэгги на нее, потом вернулась к столу.

Мэгги принесла чай.

— С ромашкой, — сказала она. — Вот, мамочка.

Немного выплеснулось на блюдце, и Мэгги потянулась за салфеткой, чтобы промокнуть. Мать удержала ее за запястье.

— Сядь, — сказала она.

— Может, ты хочешь…

— Сядь.

Мэгги села. Джульет взяла чашку с блюдца, обхватила ее ладонями и стала кружить. Ее руки казались крепкими, уверенными и сильными.

Сейчас произойдет что-то важное. Мэгги это понимала. Она ощущала это по воздуху, по наступившему молчанию. Чайник тихо посвистывал на плите, сама плита пощелкивала, остывая. Все это проходило в сознании Мэгги фоном к тому, как ее мать вскинула голову и приняла решение.

— Сейчас я расскажу тебе про твоего отца, — сказала она.

Глава 23

Полли устроилась в ванне и наблюдала, как она наполняется водой. Она пыталась сосредоточиться на теплых струях, омывающих ее бедра и лоно, но едва сдержала крик и закрыла глаза, представив себе в этот момент свое искалеченное тело.

Сейчас боль была сильней, чем днем, в доме викария. Полли казалось, будто ее растягивали на дыбе и вырвали связки в паху. Лобок и кости таза нестерпимо болели. Спина и шея пульсировали. Но эта боль не очень ее пугала — со временем она уляжется, пройдет. Не утихнет другая боль. До конца ее дней. Красные точки в глазах сменила чернота.

Если бы она видела лишь черноту, ей больше не пришлось бы смотреть на его лицо: как кривится его рот, обнажая зубы, как превращаются в щелочку глаза. Если бы она видела лишь черноту, ей бы не пришлось смотреть, как он потом поднялся на ноги и утер рукой губы, как вздымалась его грудь. Ей не пришлось бы смотреть, как он прислонился к стене, запихивая ноги в штанины. Конечно, ей придется выносить и остальное. Этот бесконечный, гортанный голос и то, как он грязно называл ее. Да, она грязь для него. Бесстыдное вторжение его языка. Его острые зубы, его безжалостные, рвущие ее плоть руки, и потом последнее, когда он опалил ее. Ей придется жить с этим. Нет пилюль, которые помогли бы ей все забыть.

Хуже всего было то, что она все понимала — она заслужила то, что Колин с ней сделал. Ведь ее жизнь подчинялась законам Ведовства, и она нарушила самый важный из них:

Мудрости Викканской закон выполняй:

Коль вреда не несешь, все себе позволяй.

Все эти годы она убеждала себя, что бросала магический круг ради блага Энни. И все-таки в глубине души думала — и надеялась, — что Энни умрет, что ее кончина приблизит Колина к ней в скорби, которую ему захочется делить с ней, знавшей его жену. И таким образом они полюбят друг друга, и он со временем утешится. Ближе к концу — и это она считала благородным, бескорыстным и правильным — она стала бросать круг и выполнять ритуал Венеры.

И не важно, что она почти год после смерти Энни не возобновляла этот ритуал. Богиню не обманешь. Она всегда читает душу просителя. Богиня слышала ее заклинание:

Бог и Богиня, услышьте муки мои —

Приведите мне Колина в полной любви.

За три месяца до смерти Энни ее подруга Полли Яркин — с ее огромной силой, какая исходит только от ребенка, зачатого ведуньей, зачатого внутри магического круга, когда Луна была полной в Весах, а ее свет бросал сияние на каменный алтарь на вершине Коутс-Фелла — прекратила выполнять Ритуал Солнца и переключилась на Сатурна. Сжигая дуб, одетая в черное, вдыхая гиацинтовый фимиам, Полли молилась о смерти Энни. Она сказала себе, что смерти не надо бояться, что это окончание жизни приходит как блаженство тому, кто испытывает глубокие страдания. Вот как она поддержала зло, все время зная, что Богиня не позволит злу безнаказанно уйти.

До сегодняшнего дня все было прелюдией к Ее гневу. И Она выполнила Свое воздаяние в той форме, которая точно соответствовала совершенному злу, — привела к ней Колина, только не в любви, а в похоти и ярости, повернув магический складень против его создателя. Как глупо с ее стороны было даже думать о том, что Джульет Спенс — не говоря уж о привязанности к ней Колина — и была тем самым наказанием Богини. Вид этой парочки и сознание их близости оказались лишь фундаментом для грядущего ее унижения.

Теперь все позади. Ничего хуже этого не могло с ней случиться, разве что кроме собственной смерти. И поскольку сейчас она полумертвая, то даже это не кажется ей таким ужасным.

— Полли? Куколка моя? Что ты там делаешь?

Полли открыла глаза и поднялась из воды так поспешно, что плеснула через край ванны. Она поглядела на дверь ванной За ней слышалось сипящее дыхание матери. Рита обычно карабкалась по лестнице только раз в сутки — чтобы лечь в постель, и поскольку это не бывало раньше полуночи, Полли решила, что будет тут в безопасности, когда, войдя в дом, крикнула ей, что не хочет обедать, поспешила в ванную и заперлась в ней Она не стала отвечать и потянулась за полотенцем Вода выплеснулась снова.

— Полли? Ты все еще сидишь в ванне, девочка? Может, хватит, а то вся вода утечет до обеда?

— Я только начала, Рита.

— Только начала? Я слыхала, что вода стала литься сразу после твоего прихода. Еще два часа назад Что случилось, куколка? — Рита поцарапалась ногтями в дверь. — Полли?

— Ничего. — Полли завернулась в полотенце и шагнула из ванны, морщась и с трудом поднимая каждую ногу.

— Ничего у меня в кармане. Чистота нужна, я понимаю, но зачем все доводить до крайностей? В чем дело? Или ты вообразила, что ночью к тебе в окно влезет какой-нибудь красавчик? Ты встретила кого-нибудь? Хочешь побрызгаться моим спреем «Джордже»?

— Я просто устала. Сейчас лягу спать. А ты возвращайся к телику, ладно?

— Не ладно. — Она снова постучала. — Что происходит? Ты плохо себя чувствуешь?

Поллизаправила кончики полотенца, чтобы держались. Вода струйками текла по ее ногам на покрытый пятнами зеленый банный коврик.

— Все нормально, Рита. — Она попыталась сказать это обычным голосом, роясь в памяти и вспоминая общение с матерью, прикидывая, какой ей выбрать сейчас тон. Раздраженный? Просто нетерпеливый? Она не могла вспомнить. Решила ответить дружелюбным тоном: — Ступай вниз. Разве сейчас там не твоя любимая программа — полицейские хроники? Почему бы тебе не съесть кусок того пирога? Отрежь и мне кусок, оставь его на столе. — Она подождала ответа, шума и треска ее отбытия, но из-за двери не доносилось ни звука. Полли опасливо смотрела на нее. Открытые и влажные участки кожи стали ощущать холод, но она не могла развернуть полотенце и открыть свое тело, чтобы вытереть его. У нее не было никаких сил смотреть на него.

— Пирог? — спросила Рита.

— Я бы съела кусочек.

Дверная ручка загремела. Голос Риты сделался резким.

— Открой, деточка. За последние пятнадцать лет ты не съела ни кусочка пирога. Что-то случилось, и я догадываюсь что.

— Рита…

— Мы тут не играем с тобой в игрушки, куколка. И если ты только не захочешь выбраться в окно, открывай дверь прямо сейчас, потому что я буду стоять здесь, пока ты не выйдешь.

— Пожалуйста. Тут ничего особенного. Дверная ручка загремела громче. Дверь затряслась.

— Может, позвать на помощь местного констебля? — спросила мать. — Я могу ему позвонить, сама знаешь. Почему мне кажется, что тебе сейчас этого не хочется?

Полли сняла банный халат с крючка и отодвинула щеколду. Она запахнула полы халата и завязывала пояс, когда ее мать распахнула дверь. Полли поскорей отвернулась, развязывая эластичную ленту, убравшую волосы назад, чтобы они упали на ее лицо и плечи.

— Он был сегодня тут, твой мистер Шеферд, — сказала Рита. — Состряпал какую-то историю, будто ищет у нас инструменты, чтобы починить дверь в нашем сарае. Какой услужливый парень наш местный полисмен. Ты знаешь что-нибудь об этом, куколка?

Полли покачала головой и стала возиться с узлом на поясе, надеясь, что матери надоест так стоять и она оставит свою попытку общения и удалится. Однако Рита никуда не собиралась уходить.

— Ты бы лучше рассказала мне об этом, девочка.

— О чем?

— Что случилось. — Она ввалилась в ванную и заполнила ее своими формами, запахом и прежде всего своей силой. Полли старалась собрать свою и выставить оборону, но ее воля была слабой.

Звякнули браслеты; Ритина рука поднялась за ее спиной. Она не съежилась — она знала, что мать не собиралась ее ударить, но с ужасом ждала, что скажет Рита, когда не обнаружит ощутимой волны энергии, которая обычно исходила от ее дочери.

— У тебя вообще нет никакой ауры, — сказала Рита. — И тепла никакого. Повернись ко мне.

— Рита, ладно тебе. Я просто устала. Работала весь день и сейчас больше всего хочу лечь.

— Не заговаривай мне зубы. Я сказала: повернись, значит, повернись.

Полли завязала еще один узел. Тряхнула головой, чтобы волосы распушились еще сильней и закрыли лицо. Потом медленно повернулась.

— Я только устала. У меня чуточку болит лицо. Утром я поскользнулась возле дома викария и ударилась лицом Больно. И еще потянула мышцу или что-то еще на спине. Я думала, что горячая вода мне…

— Подними голову. Живо.

Полли ощутила силу за этим приказом, силу, которой она не могла сопротивляться. Девушка подняла подбородок, но глаза ее смотрели вниз. Несколько дюймов отделяли ее от козлиной головы, висевшей среди бус на шее матери. Она сосредоточилась на голове козла, подумала о том, как он похож на голую ведунью, стоящую в пентаграмме позиции, от которой начались Ритуалы и направляются просьбы

— Убери волосы с лица.

Рука Полли выполнила приказ матери.

— Погляди на меня.

Ее глаза сделали то же самое.

Дыхание Риты свистело между зубов, когда она всасывала в себя воздух, стоя лицом к лицу с дочерью. Ее зрачки быстро расширились, оставив от радужной оболочки тонкий ободок, а потом сузились до черных точек. Она подняла руку и провела пальцами вдоль рубца, который тянулся злой дугой от глаза Полли до ее рта. Она даже не дотрагивалась до ее кожи, но Полли ощущала прикосновение ее пальцев. Они задержались над заплывшим глазом. Прошли от щеки до рта. Наконец, скользнули в волосы, обхватив голову девушки с двух сторон, сильно сжав ее, так что вглубь побежали флюиды.

— Что там еще? — спросила Рита.

Полли почувствовала, как напряглись ее пальцы и коснулись ее волос, но все-таки сказала:

— Ничего. Я упала. Немножко больно, — хотя ее голос прозвучал слабо и неубедительно.

— Распахни халат.

— Рита.

Руки Риты нажали, но не наказывая, а распространяя тепло, словно круги по воде, когда бросишь камешек в пруд.

— Распахни халат.

Полли развязала первый узел, но обнаружила, что не может справиться со вторым. Вместо нее это сделала мать, подцепив его своими длинными синими ногтями и руками, такими же неустойчивыми, как ее дыхание. Она стянула халат с тела дочери и сделала шаг назад, когда он упал на пол.

— Великая Мать, — произнесла она и схватилась за козлиную голову. Ее грудь быстро поднялась и опустилась под ее кафтаном.

Полли опустила голову.

— Это он, — заявила Рита. — Это он с тобой такое сделал, Полли. После того как побывал здесь.

— Пускай будет так, — сказала Полли.

— Пускай?… — В голосе Риты звучало удивление.

— Это не он. Я не была чиста в своих намерениях. Я лгала Богине. Она услышала и наказала меня. Так что дело не в нем. Он был в Ее руках.

Рита взяла ее за локоть и повернула к зеркалу, висевшему над ванной. Оно все еще было матовым от пара, и Рита яростно провела по нему несколько раз ладонью и вытерла ее о свой кафтан.

— Гляди сюда, Полли, — сказала она. — Гляди, и хорошенько. Давай. Немедленно.

Полли увидела отражение того, на что уже смотрела. Страшные следы его зубов на ее груди, синяки, продолговатые следы ударов. Она закрыла глаза, но соленые слезы просачивались сквозь ее ресницы.

— Девочка, ты думаешь, что Она так наказывает? Думаешь, Она посылает ублюдка с изнасилованием на уме?

— Желание возвращается в троекратной силе к желающему, каким бы оно ни было. Ты это знаешь. Я не была чиста в своих помыслах. Я хотела Колина, но он принадлежал Энни.

— Никто никому не принадлежит! — твердо сказала Рита. — И Она не использует секс — самую силу творения — для наказания Ее жриц. Твои мысли улетели. Ты смотришь на себя вроде как те ма-лохольные христианские святые: «Пища для червей… бренная плоть. Она врата, через которые входит дьявол… укус скорпиона…» Вот как ты смотришь сейчас на себя, верно? Как на половую тряпку, на что-то испорченное.

— Я делала неправильные вещи на Колина. Бросала круг…

Рита повернулась к ней и решительно схватила ее за руку.

— И ты бросишь его снова, прямо сейчас, со мной. Марсу. Как я тебе говорила и ты должна была давным-давно делать.

— Я бросала Марсу, как ты и сказала, позавчера. Я отдала золу Энни. И положила вместе с золой кольцевой камень. Но я не была чистой.

— Полли! — Рита встряхнула ее. — Ты ничего не сделала неправильного.

— Я желала ее смерти. Я не могу забрать назад это желание.

— И ты думаешь, она не хотела своей смерти? Ее внутренности были съедены раком, дочка. Он поднимался от ее яичников по животу к печени. Ты все равно не могла ее спасти. Ее никто не мог спасти.

— Богиня могла. Если бы я правильно действовала. Но я этого не сделала. Так что Она меня наказала.

— Не будь такой прямолинейной. Это не наказание — то, что с тобой случилось. Это зло, его зло. И мы поглядим, как он заплатит за это.

Полли сняла руки матери со своих рук.

— Ты не станешь использовать магию против Колина. Я не позволю тебе.

— Поверь мне, девочка, я не собираюсь использовать магию, — сказала Рита. — Я имела в виду полицию. — Она повернулась и направилась к двери.

— Нет. — Полли вздрогнула от боли, когда нагнулась и подняла халат с пола. — Ты напрасно их позовешь. Будет ложный вызов. Я не стану с ними говорить. Ни слова не скажу.

Рита остановилась и взглянула на дочь:

— Ты послушай меня…

— Нет. Ты меня послушай, мама. То, что он сделал, не имеет значения.

— Не имеет?… Это все равно что сказать, что ты сама ничего не значишь.

Полли решительно завязывала пояс на халате до тех пор, пока он и ее ответ не оказались на месте.

— Да, я это знаю, — прошептала она.

— Так что телефон Социальной службы вселил в Томми уверенность, что причина, побудившая ее избавиться от викария, какой бы она ни была, скорее всего связана с Мэгги.

— А как ты считаешь?

Сент-Джеймс открыл дверь в их комнату и запер ее за ними.

— Не знаю. Меня что-то все еще гложет. Дебора сбросила с ног туфли, села на кровать, подвернула ноги на манер индусов и стала растирать ступни.

— Мои ноги чувствуют себя на двадцать лет старше, чем я сама, — вздохнула она. — По-моему, женские туфли придуманы садистами. Их нужно всех перестрелять.

— Туфли?

— И туфли тоже. — Она вытащила из волос черепаховый гребень и швырнула его на комод. На ней было зеленое шерстяное платье в тон ее глаз; оно окутывало ее подобно мантии.

— Может, твои ноги чувствуют себя на сорок пять, — заметил Сент-Джеймс, — но сама ты выглядишь на пятнадцать лет.

— Из-за освещения, Саймон. Оно приятно приглушено. Привыкай к такому, договорились? Теперь оно всегда будет таким.

Он засмеялся, снимая куртку. Затем расстегнул часы и положил их на журнальный столик под лампу с абажуром, чьи кисточки уже решительно об-махрились на кончиках. Он присоединился к ней, устроился полусидя-полулежа на кровати, опираясь на локти, пристроил поудобней свою больную ногу.

— Я рад, — сказал он.

— Почему? Ты полюбил приглушенный свет?

— Нет. Но я радуюсь этому «всегда».

— А ты боялся, что его не будет?

— Если честно, то с тобой никогда не знаешь, чего ждать.

Она подтянула колени и положила на них подбородок, накрыв ноги подолом платья. Ее взгляд зафиксировался на двери ванной.

— Пожалуйста, даже не думай об этом, любовь моя, — сказала она. — Не допускай и мысли о том, что мы с тобой поплывем в разные стороны из-за того, какая я есть или что я делаю. У меня трудный характер, я знаю…

— Ты всегда была такой.

— …но то, что мы вместе, — самая важная вещь в моей жизни. — Он ничего не ответил, и она повернула к нему лицо, по-прежнему не отрывая подбородок от коленей. — Ты веришь в это?

— Хотелось бы.

— И что мешает?

Он намотал на палец ее локон и посмотрел, как он переливается на свету. По цвету он был где-то между рыжим, каштановым и светлым. Он даже затруднялся назвать его цвет.

— Иногда жизнь и ее общая бестолковость встает на пути чьего-то «вместе», — произнес он. — Когда это случается, легко потеряться и забыть то, с чего все начиналось, куда ты идешь и, прежде всего, почему ты идешь с кем-то.

— У меня никогда не было ни одной подобной проблемы, — заявила она. — Ты всегда был в моей жизни, и я всегда любила тебя.

— И что?

Она улыбнулась и отступила с большей ловкостью, чем он мог предполагать.

— В тот вечер, когда впервые меня поцеловал, ты перестал быть героем моего детства, мистер Сент-Джеймс, и превратился в мужчину, за которого я хотела выйти замуж. Для меня все оказалось просто.

— Это никогда не бывает просто, Дебора.

— Думаю, бывает. Если два разума становятся одним. — Она поцеловала его в лоб, переносицу, губы. Он передвинул руку с ее головы на затылок, но она соскочила с кровати и, зевая, расстегнула молнию на платье.

— Значит, мы напрасно потратили время на поездку в Брадфорд? — Она подошла к шкафу и достала плечики.

Он с недоумением уставился на нее, пытаясь понять связь:

— Брадфорд?

— Про Робина Сейджа. Ты ничего не обнаружил в доме викария? О его браке? О женщине, застигнутой на прелюбодеянии? А что там насчет святого Иосифа?

Он принял предложенную смену темы. В конце концов, она уводила от трудного разговора.

— Ничего. Но его пожитки были упакованы в картонные коробки, их там были дюжины, и, возможно, что-то там могло бы обнаружиться. Впрочем, Томми считает это маловероятным. По его мнению, правда находится в Лондоне. И как-то связана с взаимоотношениями Мэгги с ее матерью.

Дебора стянула платье через голову и сказала приглушенным тканью голосом:

— Все же я не понимаю, почему ты отвергаешь прошлое. По-моему, оно так много в себе таит — таинственная жена, еще более таинственный несчастный случай и все такое. Может, он звонил в Социальную службу по каким-то другим причинам, не имеющим к девочке никакого отношения?

— Верно. Но ведь он звонил в Лондон. Почему он не позвонил в местное отделение, если это связано с какими-то локальными проблемами, с его прихожанами?

— Вот именно. Даже если его звонок имеет какое-то отношение к Мэгги, почему он звонил в Лондон?

— Возможно, не хотел, чтобы об этом узнала ее мать.

— Тогда он мог бы позвонить в Манчестер или Ливерпуль. Верно? И если он этого не сделал, то почему?

— Это вопрос. Так или иначе, мы должны найти ответ. Допустим, он звонил в связи с чем-то, о чем сообщила ему Мэгги. Если он вторгался туда, что Джульет Спенс считала собственной делянкой — воспитание ее дочери — и если он делал это так, что она увидела в этом угрозу для своей семьи, если он нарочно сообщил ей об этом, чтобы вынудить на какие-то шаги, не кажется ли тебе, что она могла решиться на какие-то действия?

— Да, — согласилась Дебора. — Я склонна думать, что это так. — Она повесила платье на плечики и расправила его. Ее голос стал задумчивым.

— Но ты в этом не убеждена?

— Дело не в этом. — Она потянулась за своим халатом, накинула его на себя и вернулась на кровать. Она села на край, рассматривая свои ноги.

— По-моему… — Она нахмурилась. — Я хочу сказать… более вероятно, что если Джульет Спенс убила его, то она сделала это не из-за угрозы себе самой, а из-за того, что под угрозой оказалась Мэгги. Ведь это ее ребенок. Не надо об этом забывать. Не надо забывать, что это означает.

Сент-Джеймс почувствовал, как по его затылку и шее пробежал ток предостережения. Ее финальное утверждение, как он знал по опыту, могло привести их на скользкую почву. Почву их обычных разногласий. Он промолчал и ждал, что она скажет дальше. Она так и сделала, рисуя пальцем узоры на стеганом покрывале.

— Ведь это существо росло внутри нее девять месяцев, слушало биение ее сердца, делило с ней ее кровь, брыкалось ножками и шевелилось в последние месяцы, давая знать о себе. Мэгги вышла из ее тела. Она сосала молоко из ее груди. Узнавала ее лицо и ее голос уже через несколько недель. Я думаю… — Ее пальцы застыли на месте. Тон попытался переключиться на практичность, но не получилось. — Мать должна быть готова на все ради защиты своего ребенка. То есть… Разве она не пошла бы на любые меры ради защиты созданной ею жизни? И тебе не кажется, что и на убийство тоже? Где-то внизу Дора Рэгт кричала:

— Джозефина Юджиния! Где тебя носит? Сколько раз тебе говорить… — Хлопнувшая дверь отрезала остальные слова.

— Не все такие, как ты, милая моя, — сказал Сент-Джеймс. — Не все смотрят так на ребенка.

— Но если это ее единственный ребенок…

— Рожденный при каких-то там обстоятельствах? Чтобы он определял всю ее жизнь? Всячески испытывал ее терпение? Кто знает, что происходит между ними? Ты не должна смотреть на миссис Спенс и ее дочь сквозь фильтр собственных желаний. Ты не можешь влезть в ее шкуру, поставить себя на ее место.

Дебора с горечью усмехнулась:

— Я знаю.

Он видел, как она вцепилась в его слова и перевернула их обидным для себя образом.

— Оставь, — сказал он. — Ты не знаешь, что готовит тебе будущее.

— Когда прошлое стало его прологом? — Она тряхнула головой. Он не видел ее лица, просто кусочек щеки, словно узкий серпик луны, почти закрытый волосами.

— Иногда прошлое становится прологом для будущего. Иногда нет.

— Размышляя подобным образом, чертовски легко уклониться от ответственности, Саймон.

— Возможно, ты права. Но это также может стать способом мириться с вещами, не так ли? Ты всегда оглядываешься назад для своих пророчеств, милая моя. Но по-моему, это не приносит тебе ничего, кроме боли.

— Зато ты вообще не нуждаешься в пророчествах.

— Это очень плохо, — согласился он. — Не нуждаюсь. По крайней мере, в отношении нас.

— А для других? Для Томми и Хелен? Для твоих братьев? Для сестры?

— Для них тоже. В конце концов, они идут своей дорогой, несмотря на мои советы, которые иногда помогали им принимать решение.

— Тогда для кого?

Он не ответил. Дело было в том, что ее слова пробудили в его памяти фрагмент разговора, и ему захотелось подумать. Однако он опасался менять тему, потому что она могла истолковать это как еще одно свидетельство его равнодушия к ее боли.

— Скажи мне… — Она начинала злиться. Он видел это по тому, как ее пальцы судорожно комкали покрывало. — Что-то у тебя сейчас появилось на уме, и мне совсем не нравится, что ты отсекаешь меня во время нашего разговора…

Он стиснул ее руку:

— К нам это не имеет никакого отношения, Дебора. Или к нашей теме.

— Тогда… — Она быстро читала его мысли. — Джульет Спенс?

— Твоя интуиция обычно хорошо помогает тебе при общении с людьми и в разных ситуациях. Моя нет. Обычно я ищу голые факты. Тебе легче жить с твоими догадками.

— Ну и?…

— Это то, что ты сказала о прошлом, которое служит прологом для будущего. — Он расслабил галстук и снял через голову, бросив в сторону комода. Он не долетел и повис на одной из ручек — Полли Яркин подслушала в день смерти Сейджа его разговор по телефону. Он говорил о прошлом.

— С миссис Спенс?

— Мы полагаем, что так. Он говорил что-то про суд… — Сент-Джеймс замер и перестал расстегивать рубашку. Он искал слова, которые процитировала им Полли Яркин. — «Вы не можете судить, что случится потом».

— Несчастный случай на водах.

— Пожалуй, именно это меня и глодало с тех пор, как мы покинули дом викария. Такие слова не вяжутся с его интересом к Социальной службе, насколько я могу судить. Но что-то мне подсказывает, что куда-то это должно лечь. Он весь день молился, по словам Полли. И отказался от пищи.

— Постился.

— Да. Но почему?

— Возможно, просто не был голоден. Сент-Джеймс назвал варианты:

— Самоотречение, епитимья.

— За какой-то грех? В чем он заключался?

Он покончил с пуговицами и швырнул рубашку вслед за галстуком. Она тоже не долетела и упала на пол.

— Не знаю, — ответил он. — Но я готов поспорить на что угодно, что миссис Спенс знает ответ на этот вопрос.

КОГДА ПРОШЛОЕ СТАЛО ПРОЛОГОМ

Глава 24

Старт в ранний час, задолго до того, как солнце выглянуло из-за склона Коутс-Фелла, позволил Линли к полудню оказаться в пригородах Лондона. Транспортная сутолока города, с каждым днем все больше напоминавшая гордиев узел на колесах, добавила еще час к его поездке. Лишь в половине второго он подъехал на Онслоу-сквер и стал ждать парковочное место, которое занимал «мерседес-бенц» с помятой, словно старый аккордеон, дверцей водителя и его хмурым владельцем в гипсовом ошейнике.

Он не позвонил ей из Уинсло и не стал звонить по дороге. Сначала он говорил себе, что слишком рано — когда это Хелен без крайней необходимости поднималась утром раньше девяти? — а позже решил, что не хочет нарушать ее планы. Она была не из тех женщин, которые готовы явиться по первому зову мужчины, и он не собирался навязывать ей эту роль. В конце концов, ее квартира не так далеко от его собственного дома. Если она куда-то вышла, он просто дотопает пешком до Итон-террас и съест ленч там. Он похвалил себя за либерализм своих решений. Это оказалось проще, чем признать очевидную правду: он хотел ее видеть, но опасался пережить разочарование, если у Хелен уже расписан весь день.

Он нажал на кнопку домофона и стал ждать, созерцая небо, по цвету напоминавшее десятипен-совую монету, и размышляя, скоро ли прекратится дождь и означает ли дождь в Лондоне снег в Ланкашире. Он позвонил вторично и услыхал из домофона ее голос, искаженный разрядами статического электричества.

— Ты дома, — сказал он.

— Томми, — произнесла она и впустила его. Она встретила его в дверях. Без косметики, с

зачесанными назад волосами, стянутыми остроумной комбинацией атласной и эластичной лент, она напоминала подростка.

— Утром жутко поругалась с папой, — сообщила она, когда он ее поцеловал. — Собиралась встретиться с Сидни и Гортензией и пойти с ними на ленч. Сид открыла в Чисуике армянский ресторан и клянется, что он абсолютно небесный, если только возможно сочетание армянской кухни, Чисуика и небес, — но вчера приехал в город по делам папа, ночевал тут, а утром мы с ним поскандалили.

Линли снял пальто. Она наслаждалась редкой роскошью дневного камина. На кофейном столике перед огнем он увидел утренние газеты, две чашки с блюдцами и остатки завтрака, состоявшего, по-видимому, из переваренных и недоеденных яиц и обугленного тоста.

— Я и не знал, что вы с отцом не ладите, — заметил он. — Это что-то новое? Я был уверен, что ты его любимица.

— Вообще-то у нас все нормально, и он меня любит, по крайней мере говорит, что любит, — ответила она. — Так что нехорошо с его стороны предъявлять мне такие претензии. «Пойми меня правильно, дорогая. Мы с матерью ни разу не упрекнули тебя, что ты пользуешься этой квартирой», — заявил он своим звучным голосом. Ты понимаешь, о чем я говорю.

— Да, его знаменитый баритон. И что же, он хочет выставить тебя из квартиры?

— «Твоя бабушка оставила ее для всей семьи, и, поскольку ты часть семьи, мы не можем обвинить тебя или себя в нарушении ее воли. Тем не менее, когда мы с твоей матерью раздумываем над тем, как ты проводишь время…» — и так далее и тому подобное, в чем он так преуспел. Терпеть не могу, когда он шантажирует меня этой квартирой.

— Что-то типа «Расскажи мне, дорогая Хелен, как ты бездарно проводишь свои дни»? — спросил Линли.

— Именно так. — Она подошла к кофейному столику и принялась собирать газеты и посуду. — И все произошло из-за того, что не было Каролины и некому было приготовить ему завтрак. Она уехала в Корнуолл — она определенно решила туда вернуться, и это не самая приятная новость этой недели, — а виноват в этом, честно говоря, Дентон. И еще потому, что Сибела стала образцом семейного счастья, и потому что Айрис счастлива как свинья в мармеладе со своим ковбоем, коровами и Монтаной. Но в основном из-за того, что яйцо было сварено не так, как ему хотелось, и хлеб подгорел по моей вине — ну, Господи, откуда мне знать, что от тостера нельзя отходить ни на минуту? — вот он и разозлился. Правда, по утрам он всегда колючий как еж.

Линли переварил всю эту информацию, насколько ему позволяла степень его осведомленности. Он не мог комментировать выбор, сделанный сестрами Хелен — Сибела вышла замуж за итальянского промышленника, а Айрис за владельца ранчо в Соединенных Штатах, — но чувствовал себя сведущим по крайней мере в одной сфере ее жизни. Несколько лет Каролина выполняла роль прислуги, компаньонки, экономки, повара, портнихи и вообще ангела-хранителя Хелен. Но она родилась в Корнуолле, выросла в Корнуолле, и он понимал, что в Лондоне она долго не выдержит.

— Неужели ты думала, что Каролина поселится у тебя навсегда, — заметил он. — Ведь вся ее семья в Фалмуте.

— Она бы не уехала, если бы Дентон каждый месяц не разбивал ей сердце. Не понимаю, почему ты ничего не можешь сделать со своим слугой. Он просто лишен всякой совести, когда дело доходит до женщин.

Линли проследовал за ней на кухню. Они поставили посуду на кухонный стол. Хелен подошла к холодильнику, извлекла оттуда коробку лимонного йогурта и открыла ее кончиком ложки.

— Я собирался пригласить тебя на ленч, — поспешно сообщил он.

— Правда? Спасибо, милый. Только я едва ли смогу. Боюсь, я слишком занята — попытаюсь решить, как изменить свою жизнь таким образом, чтобы это устраивало и папу, и меня. — Она села на корточки, снова порылась в холодильнике и достала на этот раз три коробочки с йогуртом. — Земляничный, банановый и еще один лимонный, — сказала она. — Что выбираешь?

— Вообще-то ничего. Всю дорогу я мечтал о копченой семге и телятине. И чтобы перед этим нам подали коктейль из шампанского, под блюда кларет, а потом бренди.

— Тогда банановый йогурт, — решила за него Хелен и вручила ему йогурт и ложку. — То, что тебе требуется. Хорошо освежает. Вот увидишь. А я приготовлю кофе.

Линли с брезгливой гримасой взглянул на йогурт:

— Разве можно это съесть и не почувствовать себя маленькой девочкой?

Он направился к круглому березовому столику со стеклянной крышкой, умещавшемуся в кухонном алькове. На нем лежала нераспечатанная, как минимум трехдневная почта и два модных журнала с загнутыми в интересных местах уголками. Он полистал их, пока Хелен насыпала кофейные зерна в кофемолку. Отмеченные в журналах места показались ему интригующими. Она разглядывала подвенечные платья и свадебные церемонии. Атлас или шелк, или лен или хлопок. Приемы и завтраки. Регистрационная контора или церковь.

Он поднял глаза и обнаружил, что она глядит на него. Она тут же отвернулась и стала возиться с кофемолкой. Но он зафиксировал секундное смущение в ее глазах — когда это Хелен вообще приходила в замешательство? — и подумал, насколько связан и связан ли вообще ее нынешний интерес к свадьбам с ним и насколько с отцовской критикой. Казалось, она прочла его мысли.

— Он всегда разглагольствует про Сибелу, — сказала она, — и злится при этом на меня. Мол, она и мать четверых детей, и жена, и гранд-дама Милана, меценатка, член правления оперы, глава музея современного искусства, председательница всех комитетов, которые только знало человечество. Да еще говорит по-итальянски, как будто родилась в Италии. Короче, ужас, а не старшая сестра. Могла бы все-таки иметь совесть и оказаться хоть в чем-то несчастной Или вышла бы замуж за какого-нибудь блудливого козла. Но нет, Карло ее обожает, носит на руках, называет своей хрупкой английской розой. — Хелен в сердцах задвинула стеклянный кувшин под носик кофемолки. — Сибела такая же хрупкая, как лошадь, и он это знает.

Она открыла шкаф и принялась выгружать из него ассортимент жестянок, банок и коробочек, а потом перенесла их на стол. Сырные бисквиты заняли место на тарелке вместе с клинышком сыра бри. Оливки и овощи в кисло-сладком маринаде отправились на менажницу. К ним она добавила несколько луковиц для коктейля. Напоследок вытащила кусок салями и разделочную доску.

— Ленч, — сказала она и села напротив него, когда кофе сварился.

— Эклектика вместо гастрономии, — заявил он. — Я все-таки предпочел бы копченую семгу с телятиной.

Леди Хелен отрезала немного бри и намазала на бисквит.

— Он не видит необходимости в моей карьере — видишь, какой викторианский папочка у меня — и одновременно считает, что я должна делать что-нибудь полезное.

— Ты и делаешь полезное. — Линли сунул ложку в банановый йогурт и постарался представить на его месте пищу, которую он мог бы жевать, а не просто проглатывать. — А как же все, что ты делаешь для Саймона, когда он завален работой?

— У папы это самое больное место. Как же, одна из его дочерей обрабатывает и фотографирует отпечатки пальцев, рассматривает под микроскопом волоски, печатает описания разложившихся трупов? Бог ты мой, неужели этого он ожидал от своего чада? Неужели для этого он меня учил? Чтобы я просидела в лаборатории до конца своей жизни — с перерывами, разумеется, я не претендую на то, чтобы делать регулярно что-либо далекое от фривольности. Будь я мужчиной, могла бы по крайней мере коротать время в клубе. Он бы это одобрил. Ведь он сам провел там молодые годы.

Линли поднял бровь:

— Кажется, я припоминаю, что твой отец возглавлял в свое время три или четыре довольно успешных инвестиционных корпорации. По-моему, он и сейчас руководит одной.

— Ох, не напоминай мне. Он все утро занимается этим, если не перечисляет благотворительные организации, на которые я должна тратить свое время. Порой, Томми, мне кажется, что он со своими повадками персонаж одного из романов Джейн Остин.

Линли постучал пальцами по журналу, который листал:

— Существуют ведь и другие способы ему угодить, помимо благотворительности. Ты могла бы посвятить свое время еще чему-либо, что он считает достойным.

— Разумеется. Это сбор средств на медицинские исследования, посещение престарелых, работа на той или иной горячей линии. Я понимаю, мне нужно что-то делать. Но почему-то никак не получается.

— Я не настаиваю, чтобы ты стала волонтером.

Она замерла, так и не отрезав до конца кружок салями. Положила нож, вытерла пальцы о льняную салфетку и ничего не ответила.

— Подумай, Хелен, как много зайцев убьет один-единственный выстрел брака. Квартира вернется твоей семье.

— Они могут приезжать сюда в любое время. И хорошо это знают.

— Ты сможешь тогда заявить, что слишком занята эгоистическими интересами твоего мужа, чтобы наполнять свою жизнь социальными и культурными мероприятиями, как Сибела.

— Мне все равно нужно больше заниматься такими вещами. Папа прав, как ни прискорбно с этим согласиться.

— Когда же у тебя родятся дети, ты станешь пользоваться ими как щитом от всех обвинений твоего отца, если он начнет упрекать тебя в праздности. Да он и не станет тогда этого делать. Будет доволен. Ты его порадуешь

— Чем?

— Тем, что ты… устроила свою жизнь.

— Устроила жизнь? — Леди Хелен проткнула вилкой огурчик и задумчиво пожевала его. — Боже, не говори мне, что ты в самом деле такой провинциал.

— Я не собирался…

— Неужели ты искренне думаешь, что главная цель женщины — оказаться устроенной, Томми? Или, — проницательно предположила она, — это касается только меня?

— Нет. Прости. Я не так выразился.

— Тогда сформулируй по-другому.

Он поставил пакет с йогуртом на стол. Йогурт и в самом деле был вкусным, но несколько ложек Линли вполне хватило.

— Мы ходим вокруг да около, а пора бы поставить точку. Твой отец знает, что я хочу на тебе жениться

— Знает. И что же?

Он скрестил ноги, снова поставил их прямо. Поднял руку, чтобы ослабить узел на галстуке, и обнаружил, что он без галстука.

— Черт побери, — вздохнул он. — Ничего. Просто мне кажется, что наш брак был бы не самой плохой вещью на свете.

— И Господь свидетель, это порадовало бы папу. Задетый ее сарказмом, он ответил ей в тон:

— Я не собирался радовать твоего отца, впрочем…

— Ты повторяешься. Не прошло и минуты, как ты произнес слово «радовать».

— Я имел в виду твоего отца. Оба раза. Что же до меня, то иногда я по глупости начинаю думать, что меня это тоже могло бы порадовать.

Теперь Хелен почувствовала себя уязвленной. К счастью, в этот момент зазвонил телефон.

— Не бери трубку, — сказал он. — Нам нужно немедленно выяснить этот вопрос.

— Не думаю. — Она поднялась. Телефон стоял на кухонном столе, рядом с кофеваркой. Она налила им по чашке и сняла трубку:

— Как ты угадала. Он как раз сидит здесь, у меня на кухне, ест салями и пьет йогурт… — Она засмеялась. — Труро? Ну, надеюсь, ты истощишь его кредитные карточки до предела… Нет, вот что… Правда, Барбара, не забивай себе голову… Мы не обсуждаем ничего более сакраментального, чем преимущества сладких маринованных овощей перед укропом.

Она все-таки понимала, что задевает его своим легкомыслием, и поэтому Линли не удивился, когда Хелен, не поднимая глаз, протянула ему трубку:

— Сержант Хейверс. Тебя.

Беря трубку, он прижал ее пальцы и не отпускал их до тех пор, пока она не взглянула на него. Но даже после этого он ничего не сказал, поскольку, черт побери, виновата была она, и он не собирался извиняться за свою вспышку.

Когда он поздоровался с сержантом, до него дошло, что Хейверс, вероятно, услышала в его голосе больше, чем ему хотелось бы, так как она без обиняков перешла к делу:

— Вы сейчас припухнете, когда узнаете, что творится здесь, в Труро, Англиканская церковь приняла близко к сердцу работу полиции. Секретарь епископа любезно назначил мне аудиенцию аж через неделю, благодарю покорно. Занят как пчелка в розах, этот епископ, если верить его секретарю. — Она сделала громкий выдох. Вероятно, как всегда, курила. — И вы бы посмотрели на норы, в которых живут эти типы. Разрази меня гром! Напомните мне, чтобы я не открывала свой кошелек в церкви, когда в следующий раз мимо меня пронесут блюдо для подаяний. Это они должны помогать мне, а не наоборот.

— Значит, вы напрасно потратили время. — Линли наблюдал, как Хелен вернулась на свое место, взяла журналы и начала отгибать уголки тех страниц, которые до этого загнула. При этом она тщательно проглаживала каждый из них ногтями. Она делала это демонстративно, чтобы он видел. И он понимал это, потому что хорошо ее знал Тут его охватил гнев такой иррациональной силы, что ему захотелось швырнуть стол об стену.

Хейверс в это время говорила:

— Так что, по-видимому, формулировка «несчастный случай на воде» была эвфемизмом.

Линли оторвал глаза от Хелен:

— Что?

— Вы не слушаете? — спросила Хейверс. — Ничего. Не отвечайте. Где вы отключились?

— На «несчастном случае».

— Ладно. — Она начала снова.

Когда она поняла, что от епископа Трурского толку не дождешься, она пошла в газетную контору, где и провела утро за чтением старых номеров. Там она и обнаружила, что несчастный случай на воде, унесший жизнь жены Робина Сейджа…

— Кстати, ее звали Сьюзен.

— …во-первых, произошел не на лодке, а во-вторых, не был несчастным случаем.

— Это был паром, который курсирует из Плимута в Роскоф, — сказала Хейверс. — И, согласно газете, это было самоубийство.

Хейверс обрисовала историю с деталями, которые почерпнула при просмотре газетных сообщений. Супруги отправились на две недели во Францию, в плохую погоду. После ленча, на середине пути…

— Паром находится в пути шесть часов.

— Сьюзен пошла в туалет, а ее супруг — в салон с книгой в руках. Только через час он хватился ее, но, поскольку у нее было плохое настроение, решил, что она хочет побыть немного одна.

— По его словам, он часто ворчал и давил на нее, когда она бывала не в духе, — объяснила Хейверс. — И тут он решил не раздражать ее еще больше. Это мои слова, не его.

Согласно информации, которую Хейверс удалось собрать, Робин Сейдж покидал салон два или три раза за оставшееся время пути, чтобы размять ноги, выпить, купить плитку шоколада, но не для того, чтобы поискать жену. Ее длительное отсутствие, казалось, мало его беспокоило. Когда они приплыли во Францию, он сошел вниз к машине, предположив, что она ждет его там. Но она не появилась и после того, как все пассажиры сошли с парома, и тогда он начал ее искать.

— Он забил тревогу, лишь когда заметил на переднем пассажирском сиденье машины ее сумочку, — сказала Хейверс. — Внутри лежала записка… — Линли услыхал шелест бумаги. — В ней говорилось: «Робин. Прости. Я не могу найти свет». Имени не было, но почерк ее.

— Не слишком похоже на предсмертную записку самоубийцы, — хмыкнул Линли.

— Вы не единственный, кто так подумал, — ответила Хейверс.

Паром совершал рейс в плохую погоду. Во второй половине пути уже стемнело. Стояли холода, на палубе было пусто, и никто не видел, как женщина бросилась в море.

— Или была выброшена? — спросил Линли. Хейверс согласилась:

— Тут могло быть самоубийство, но могло быть и что-то другое. По-видимому, полицейские по обе стороны пролива так и думали. Сейджа дважды пропускали через соковыжималку. Но он вышел сухим. Или почти сухим. Никто из пассажиров ничего не заметил, в том числе и прогулки Сейджа по парому и его походы в бар.

— А его жена не могла просто ускользнуть с парома, когда он причалил?

— Инспектор, ведь это международная граница. Ее паспорт лежал в сумочке вместе с деньгами, водительскими правами, кредитными карточками и прочим барахлом. Она не могла сойти на берег ни в начале, ни в конце рейса. Полиция обыскала каждый дюйм во Франции и в Англии.

— Как же тело? Нашли его? Кто его опознал?

— Пока не знаю, но работаю в этом направлении. Может, заключим пари?

— Сейдж любил рассуждать о женщинах, уличенных в измене, — сказал Линли скорее себе, чем ей.

— И поскольку на пароме не было камней, он просто дал ей хорошего пинка, как она того заслуживала?

— Возможно.

— Ну, что бы ни случилось, теперь они спят под сенью Иисуса. На кладбище в Тресиллиане. Я ездила и проверила. Все они там.

— Все?

— Сьюзен, Сейдж и ребенок Лежат рядышком.

— Ребенок?

— Да. Ребенок. Джозеф. Их сын.

Линли нахмурился, слушая сержанта и наблюдая за Хелен. Первая выкладывала остальные детали, вторая бесцельно играла ножом над клинышком бри, отложив в сторону журналы.

— Он умер трехмесячным, — сообщила Хейверс. — А потом ее смерть… ну-ка… вот. Она умерла шесть месяцев спустя. Это подкрепляет версию самоубийства, верно? По-видимому, адская депрессия. Можно себе представить, раз умер ребенок. И как она написала? Что не может найти свет.

— Отчего он умер?

— Не знаю.

— Выясните.

— Ладно. — Она зашуршала страницами, записывая, вероятно, инструкции в свою записную книжку. Внезапно она сказала: — Инспектор, черт побери, ведь ему было три месяца. Вы думаете, этот самый Сейдж мог… или даже жена…

— Не знаю, сержант. — На другом конце провода он услышал, как чиркнула спичка. Она снова прикуривала. Ему страшно захотелось сделать то же самое. Он добавил: — Покопайте поглубже и насчет Сьюзен. Посмотрите, не найдется ли чего-то насчет их взаимоотношений с Джульет Спенс.

— Спенс… Ясно. — Снова зашелестела бумага. — Я сделала для вас копии газетных статей. Их немного. Прислать их факсом в Ярд?

— Если они того заслуживают, пожалуй

— Ладно. Ну… — Он слышал, как она затянулась сигаретой. — Инспектор… — Это слово она скорей провыла, чем выговорила.

— Что?

— Вы там держитесь. Ну, понимаете… Хелен… Легко тебе говорить, подумал он, кладя трубку.

Сел за стол и увидел, что Хелен изрезала крест-накрест всю поверхность сыра бри. Она перестала есть йогурт, не притронулась к салями. В этот момент она гоняла вилкой по тарелке маслину. На ее лице застыла маска отчаяния. Странное дело, в нем даже шевельнулось сочувствие.

— Пожалуй, твоему отцу не понравилось бы, как ты обращаешься с пищей, — заметил он.

— Нет. Сибела никогда не забавляется с едой. А Айрис никогда не ест, насколько мне известно.

Он без всякого аппетита взглянул на бри, который намазал на бисквит, взял его, снова положил, потянулся было к банке с маринованными овощами, но тут же убрал руку.

Наконец он заявил:

— Ладно. Мне пора. Я должен ехать в…

— Извини, Томми, — быстро сказала она. — Я не хотела тебя обидеть. Не знаю, что на меня нашло.

— Я отталкиваю тебя, — сказал он. — Мы отталкиваем друг друга:

Она сняла с головы эластичную ленту и намотала на руку.

— Наверно, я ищу доказательства, а когда не нахожу, то придумываю сама.

— Это наши с тобой взаимоотношения, Хелен, а не зал суда. Что ты пытаешься доказать?

— Никчемность.

— Понятно. Мою. — Ему хотелось произнести это равнодушным тоном, но он знал, что не получится.

Она подняла голову. Ее глаза были сухие, но кожа покрылась пятнами.

— Твою. Да. Потому что, Бог свидетель, свою собственную я уже доказала.

Он протянул руку к ленте, которую она вертела в руках. Она связала вместе ее концы, и он их развязал.

— Если ты ждешь, что я положу конец нашим отношениям, то не дождешься. Так что придется тебе это делать самой.

— Могу, если ты меня попросишь.

— И не собираюсь.

— Так будет гораздо проще.

— Да. Будет. Но только поначалу. — Он встал. — Я должен сейчас ехать в Кент. К вечеру вернусь. Пообедаешь со мной? — Он улыбнулся. — А заодно и позавтракаешь?

— Я даже не откажусь лечь с тобой в постель, Томми.

— Не откажешься, я знаю. Заниматься любовью достаточно просто. Другое дело — жить. Это дьявольски трудно.

Линли остановился возле железнодорожного вокзала в Севеноуксе как раз в тот момент, когда на ветровое стекло его «бентли» упали первые капли дождя Он поискал в кармане пальто схему, которую они с Сент-Джеймсом обнаружили среди вещей викария

Она была достаточно простой и привела его на главную улицу, а потом вообще вывела из городка. Сделав несколько поворотов возле того места, где когда-то до знаменитого урагана стояли эпоними-ческие городские дубы, он оказался за городской чертой. Спуск по двум узким проселкам, небольшой подъем, и он уже ехал по короткой подъездной дороге к месту под названием Уэлдон-Оуст (Хмеле-сушилка Уэлдон). Она вела к дому, облицованному белым кафелем сверху и кирпичом внизу и украшенному с северной стороны своеобразной округлой пристройкой для сушки хмеля, с изогнутыми дымовыми трубами. От дома открывался вид на Севеноукс на западе и на фермы и перелески на юге. Сейчас поля и деревья не радовали глаз, но в остальное время создавали постоянно меняющуюся цветовую палитру.

Припарковавшись между «сьеррой» и «метро», Линли подумал, неужели Робин Сейдж прошел пешком это расстояние от городка. Ведь он не ездил далеко на своей машине, а схема говорила о двух фактах: он приезжал на поезде и не намеревался брать у вокзала такси, его никто не встречал ни на вокзале, ни в городе.

Деревянная вывеска с аккуратными желтыми буквами, прикрепленная слева от входной двери, говорила о том, что хмелесушилка служит не только домом, но и бизнес-центром. Она гласила «Временные сотрудники. Гитерман». А ниже мелкими желтыми буквами «Кэтрин Гиттерман, собств.».

Вот и та самая Кейт, подумал Линли. Еще один ответ на вопросы, возникшие после знакомства с ежедневником Сейджа и коробкой «странные вещи».

Войдя в дом, Линли увидел за столом регистрации молодую женщину. То, что прежде было гостиной, превратилось в офис со стенами цвета слоновой кости, зеленым ковровым покрытием и современной дубовой мебелью, слабо пахнувшей лимонным маслом. Женщина кивнула ему и проговорила в тонкий проволочный микрофонрадиотелефона:

— Я снова могу отпустить к вам Сэнди, мистер Коутсворт. Она неплохо ладит с вашими сотрудниками, а ее квалификация… Ну, да, она со скобками на зубах. — Она сделала красноречивую гримасу для Линли и закатила глаза. Как он отметил, они были искусно подкрашены аквамариновыми тенями, в тон ее джемперу. — Да, конечно, мистер Коутсворт. Сейчас посмотрю… — На ее столе, почти пустом, лежали шесть скоросшивателей с кольцами. Она открыла первый. — Нет проблем, мистер Коутсворт. Правда. Пожалуйста, позвольте мне подумать. — Она перелистала вторую папку. — Вы не пробовали Джой?… Нет, она не носит скобок И печатает… дайте-ка посмотрю…

Линли заглянул в дверь слева, которая вела в пристройку для сушки хмеля. В ее круглые стены были встроены полдюжины аккуратных клетушек. В двух из них девочки печатали на электрических машинках под тиканье стоящего рядом таймера. В третьем парень работал на компьютере. Глядя на экран, он качал головой и бормотал:

— Господи, этот точно полетел. Могу поспорить на сто фунтов, что напряжение снова прыгнуло. — Он нагнулся к лежащему на полу ящичку и стал рыться среди микросхем и прочих мудреных вещей. — Сбой дисковода. Ладно, — пробормотал он. — Надеюсь, получится.

— Чем могу вам помочь, сэр?

Линли вернулся к столу. Аквамариновая девушка приготовила карандаш, словно готовясь записывать. Убрала со стола папки и достала желтый блокнот. За ее спиной, на невысоком, сверкающем чистотой шкафчике, стояла ваза с тепличными розами. С одной упал лепесток. Линли не удивился бы, если бы словно из-под земли выросла уборщица с совком и убрала лепесток

— Я ищу Кэтрин Гиттерман, — сообщил он, вынув удостоверение. — Скотленд-Ярд, криминально-следственный отдел.

— Вам нужна Кейт? — Пораженная, девушка даже не взглянула на документ. — Кейт?

— Она сейчас здесь?

Все еще не отрывая от него глаз, она кивнула, подняла палец, удерживая Линли на месте, и ткнула в три цифры на телефоне. После краткого и невнятного разговора, во время которого девушка отвернулась на кресле к шкафчику, она провела его к двери мимо второго стола, где в кожаном коричневом бюваре лежала дневная корреспонденция, уложенная веером, и нож для разрезания бумаги. Открыв дверь, девушка жестом указала в сторону лестницы.

— Наверх, — сказала она и добавила с улыбкой: — Вы нарушили распорядок ее дня. Она не любит сюрпризов.

Кейт Гиттерман встретила его на лестничной площадке — высокая, в клетчатом фланелевом пеньюаре с поясом. Пеньюар был зеленый, как и пижама под ним, а также ковровое покрытие.

— Грипп, — пояснила она. — Кое-как выкарабкиваюсь. Надеюсь, вы меня простите. — И, не дожидаясь ответа, добавила: — Пойдемте сюда.

По узкому коридору она привела его в гостиную современной, благоустроенной квартиры. Когда они вошли, засвистел чайник, и, бросив «минуточку, пожалуйста», она покинула его. Подошвы ее узких кожаных шлепанцев стучали по линолеуму, когда она ходила по кухне.

Линли оглядел гостиную. Как и нижние помещения, она была безупречно чистой; полки, этажерки и вазы занимали строго предназначенные для них места. Подушки на софе и креслах были наклонены под идентичным углом Маленький персидский ковер перед камином лежал точно по центру. В самом камине горели не дерево и не уголь, а пирамида искусственных шариков, изображающих угли.

Он разглядывал названия ее видеокассет — выстроенных подобно гвардейцам под телевизором, — когда она вернулась.

— Люблю оставаться в хорошей форме, — заметила она, очевидно объясняя тот факт, что, кроме «Грозового перевала» с Оливье, все кассеты содержали видеозаписи упражнений, которые демонстрировала та или иная киноактриса.

Он догадался, что хорошая физическая форма так же важна для нее, как чистота и порядок, поскольку, помимо того, что сама она была стройной, крепкой и атлетичной, единственная фотография в гостиной, увеличенная до размера постера и помещенная в рамку, изображала ее, с красной лентой на голове и с номером 194 на груди, участвующей в каком-то марафоне. С нее лился ручьями пот, но она тем не менее сумела изобразить перед фотокамерой обворожительную улыбку.

— Мой первый марафон, — сказала она. — Все первое всегда особенно запоминается.

— Могу себе представить.

— Да. Ну, что ж. — Она поправила волосы большим и средним пальцами. Светло-каштановые, с тщательно мелированными светлыми полосками, они были коротко подстрижены и зачесаны назад, что говорило о ее частых поездках к классному парикмахеру. Вокруг глаз у нее уже обозначились морщинки, и Линли дал бы ей от сорока с хвостиком до пятидесяти. Но допускал, что, одетая для деловой встречи или развлечений, накрашенная и при щадящем искусственном освещении ресторана или другого заведения, она могла бы выглядеть лет на десять моложе.

Она держала кружку, из которой поднимался ароматный пар.

— Куриный бульон, — сказала она. — Наверное, следовало бы вам что-то предложить, но я не знаю, как полагается себя вести с сотрудниками полиции. А ведь вы из полиции?

Он протянул ей удостоверение. Она внимательно изучила его и только тогда вернула.

— Надеюсь, вы пришли не по поводу кого-то из моих девочек. — Она подошла к софе и села на ее край, а кружку поставила на колено. Он отметил, что у нее плечи пловчихи и несгибаемая осанка викторианской женщины, зажатой в корсет. — Я тщательно проверяю их прошлое, когда они подают заявление. Ни одна не попадает в мою картотеку без трех рекомендаций как минимум. Если они получают плохие отзывы более чем от двух работодателей, я их не принимаю. Так что у меня никогда не бывает проблем. Никогда.

Линли сел в одно из кресел.

— Я пришел по поводу человека по имени Робин Сейдж. Среди его вещей была схема, как добраться до этого дома, а в ежедневнике запись «Кейт». Вы знаете его? Он приезжал к вам?

— Робин? Да.

— Когда?

Она сдвинула брови:

— Точно не помню. Где-то осенью. Возможно, в конце сентября.

— Одиннадцатого октября?

— Может быть. Проверить?

— Он договорился о встрече?

— Можно назвать это так. А что? У него неприятности?

— Он умер.

Она слегка перехватила ручку кружки и скривила губы, но это была единственная реакция, которую прочел на ее лице Линли.

— Это что, расследование?

— Обстоятельства были довольно-таки нетипичные. — Он ждал, что она поинтересуется, какие именно обстоятельства. Но она не поинтересовалась. — Сейдж жил в Ланкашире. Вероятно, он приезжал к вам не для того, чтобы нанять временную служащую?

Она пригубила куриный бульон.

— Он приезжал поговорить о Сьюзен.

— Его жене.

— Моей сестре. — Она вытащила из кармана белый платок, промокнула уголки рта и аккуратно вернула на место. — Я не видела и не слышала его с дня ее похорон. Он не был здесь желанной персоной. После всего, что произошло.

— Между ним и его женой.

— И с ребенком. Этот ужас с Джозефом.

— Как я понимаю, он умер младенцем.

— Трехмесячным. В своей кроватке. Сьюзен пошла к нему как-то утром, решив, что он впервые проспал всю ночь. Он был мертв уже несколько часов. Успел остыть. Она сломала ему три ребра, когда делала искусственное дыхание, пытаясь оживить. Разумеется, потом было расследование.

Возник вопрос о жестоком обращении, когда узнали про ребра.

— У полиции? — с удивлением спросил Линли. — Если кости сломаны после смерти…

— Они бы поняли. Я знаю. Это была не полиция. Разумеется, они ее опрашивали, но после отчета патологоанатома были удовлетворены. И все-таки среди паствы шли перешептывания. И Сьюзен была в таком положении…

Кейт встала и подошла к окну, раздвинула шторы. Дождь барабанил по стеклу. Она произнесла задумчиво, но не без злости:

— Я винила его. И до сих пор виню. Но Сьюзен корила только себя.

— По-моему, абсолютно нормальная реакция.

— Нормальная? — Кейт хмыкнула. — В ее ситуации не было ничего нормального.

Линли ждал, не возражая и не спрашивая. Дождь лился струйками по стеклам. Внизу в офисе зазвонил телефон.

— В первые два месяца Джозеф спал в их спальне.

— Едва ли это отклонение от нормы. Казалось, она не слышала.

— Затем Робин настоял, чтобы его перевели в отдельную комнату. Сьюзен хотела, чтобы он был рядом с ней, но подчинилась Робину. Как всегда. А его доводы были убедительными.

— Что за доводы?

— Он уверял, что в любом возрасте, даже в младенчестве, ребенок не должен становится свидетелем того, что Робин в своей безграничной мудрости называл «сокровенной сценой» между родителями. — Кейт отвернулась от окна и глотнула еще бульона. — Робин отказывался заниматься сексом, пока ребенок находился в комнате. И Сьюзен пришлось согласиться. Но вы, видимо, представляете, как смерть ребенка повлияла на их дальнейшие отношения.

Брак стал быстро распадаться, сообщила она. Робин погрузился в работу, чтобы отвлечься. Сьюзен впала в депрессию.

— В то время я жила и работала в Лондоне, — сказала Кейт, — и пригласила ее ко мне погостить. Водила ее по галереям. Давала ей книги, мы гуляли по парку, любовались птицами. Я показывала ей город. Делал все, чтобы вернуть ее к жизни. Но она упивалась своим горем, своей виной и ненавистью к себе. А Робин ничего не делал, чтобы помочь ей.

— Вероятно, он сам горевал.

— Она никак не могла прийти в себя. Каждый день, приходя домой, я видела ее сидящей на кровати с прижатой к груди фотографией ребенка. Она могла говорить только о нем, вспоминать все детали того ужасного утра. И так день за днем. Словно разговоры об этом могли помочь… — Кейт вернулась на софу и поставила кружку на круглую мозаику, служившую подставкой на журнальном столике. — Она буквально истязала себя. Я говорила ей, что она молодая. Что ей надо родить еще одного ребенка. Джозеф умер. Его нет. Он похоронен. И если она не вырвется из этого и не позаботится о себе, то будет лежать рядом с ним.

— Так и случилось.

— Я виню его в этом. С его «сокровенными сценами» и жалкой верой в Божий промысел, ведающий нашими жизнями. Это он ей так говорил. Что такова была воля Божья, что Джозефу суждено было умереть. Жуткий человек. Сьюзен верила во всю эту чушь и считала, что Бог наказал ее. Но за что? За что?

Кейт вытащила платок во второй раз. Прижала ко лбу.

— Простите, — сказала она. — Мне тяжело все это вспоминать.

— Так почему же Робин Сейдж приезжал к вам? Ради совместных воспоминаний?

— Он внезапно заинтересовался ею, — ответила она. — Те шесть месяцев, которые привели ее к смерти, она для него почти не существовала. А тут он вдруг проснулся. Спрашивал, что она делала, когда была здесь? Куда ходила? О чем говорила? Как себя вела? С кем встречалась? — Она горько засмеялась. — После стольких лет. Мне хотелось врезать по его постной физиономии. Ведь так спешил ее похоронить…

— Что вы хотите этим сказать?

— Он опознавал трупы, выброшенные на берег. В двух или трех опознал Сьюзен. Другой рост, другой цвет волос, другая комплекция. Все это не имело для него значения. Он очень спешил.

— Почему?

— Не знаю. Сначала я думала, что у него появилась женщина, на которой он хочет жениться, и поэтому ему нужно официально объявить о смерти Сьюзен.

— Но он не женился.

— Нет. Должно быть, та женщина его отвергла.

— Говорит ли вам что-нибудь имя Джульет Спенс? Он не упоминал о ней, когда был у вас? Не рассказывал ли о ней Сьюзен?

Она покачала головой:

— А что?

— Она отравила Робина Сейджа. Месяц назад в Ланкашире.

Кейт подняла руку, словно хотела поправить прическу, и опустила, не дотронувшись до волос. На мгновение взгляд ее стал отрешенным.

— Странно, но ваше сообщение меня обрадовало.

Линли не удивился.

— Ваша сестра говорила когда-либо о мужчинах, когда гостила у вас? Встречалась с кем-нибудь, когда ее брак стал распадаться? Мог это обнаружить ее муж?

— Она не говорила о мужчинах. Только о детях.

— Что ж, между ними существует неизбежная связь.

— Я всегда считала это злой шуткой природы. Все стремятся к оргазму, не соображая, что это просто биологическая ловушка для размножения. Какая нелепость.

— Люди нуждаются друг в друге. Ищут не только интима, но и любви.

— Особенно глупцы, — заметила Кейт. Линли поднялся. Кейт подошла к креслу, где он

только что сидел, и поправила подушку. Затем провела пальцами по спинке кресла.

Он наблюдал за ней, гадая, каково было ее сестре. Горе ждет понимания и участия. Не удивительно, что она чувствовала себя здесь изолированной от всего мира.

— Вы не знаете, зачем Робин Сейдж мог звонить в Социальную службу Лондона?

Кейт сняла волосок с ворота своего пеньюара.

— Вероятно, разыскивал меня.

— Вы сотрудничаете с ними? Посылаете к ним своих девочек на временную работу?

— Нет. Я занимаюсь этим бизнесом всего восемь лет. Прежде работала в Социальной службе. Вот он и позвонил туда.

— Но вы фигурировали в его планах еще до того, как он ездил в Социальную службу. Зачем, как вы думаете?

— Трудно сказать. Возможно, он хотел просмотреть бумаги, касающиеся Сьюзен, и совершить путешествие в прошлое. Социальная служба в Труро, вероятно, тоже как-то участвовала в расследовании смерти ребенка. Возможно, он искал какие-то бумаги в Лондоне.

— Зачем?

— Чтобы прочесть? Чтобы свериться с фактами?

— Чтобы выяснить, известно ли Социальной службе что-либо, о чем говорит какое-то третье лицо?

— Насчет смерти Джозефа?

— А это возможно?

Она скрестила руки на груди:

— Не знаю. Ведь если бы возникли какие-либо подозрения насчет обстоятельств его смерти, их постарались бы прояснить? Не так ли, инспектор?

— Не исключено, что этот факт можно было интерпретировать по-разному.

— Но почему он вдруг заинтересовался? После смерти Джозефа для Робина ничего не существовало, кроме службы. «Мы пройдем через это милостью Божьей», — заявил он жене. — Кейт поджала губы. — Я не стала бы ее осуждать, если бы ей повезло и она нашла бы себе кого-то другого. Но, к несчастью, она не могла забыть Робина. Даже на короткое время.

— Вы в этом уверены?

— Из разговоров с ней это трудно было понять.

— Значит, вы были социальной служащей А я думал… — Он показал рукой в сторону лестницы.

— Вы приняли меня за секретаршу? Нет. У меня были более глобальные планы. Когда-то я верила, что смогу помогать людям. Улучшать порядок вещей Даже смешно. Десять лет в Социальной службе отучили меня от таких мыслей.

— Какими проблемами вы занимались?

— Материнством и младенчеством, — ответила она. — Ходила по домам. И все отчетливее понимала, что за нелепый миф создала наша культура о деторождении, изображая это как высшее предназначение женщины. Эту чушь придумали мужчины. Какая низость с их стороны! Большинство женщин, которых я видела, были бесконечно несчастными. Кстати, достаточно образованные, неглупые женщины, способные понять, насколько велика их беда.

— Но ведь ваша сестра верила в этот миф.

— Да, верила. И он убил ее, инспектор.

Глава 25

— Незначительный, но неприятный факт — он несколько раз ошибся, опознавая тело, принимая его за тело своей жены, — сказал Линли. Он кивнул дежурному сотруднику, махнул своим удостоверением и проехал по пандусу вниз к подземной автостоянке Нью-Скотленд-Ярда. — Зачем это ему понадобилось? Ведь он мог сказать, что не уверен. В конце концов, это не так уж важно. Труп все равно подвергнется вскрытию. И он это наверняка знал.

— Мне это напомнило тень Макса де Винтера, — ответила Хелен.

Линли подъехал близко к лифту, потому что рабочий день давно закончился и обширная армия клерков покинула здание. Он что-то обдумывал.

— Принято считать, что она желала себе смерти, но не от болезни, — произнес он вслух.

— Сьюзен Сейдж?

Он вылез из машины и открыл дверцу.

— Ребекка, — ответил он. — Она была злая, распутная, непостоянная, похотливая…

— Именно таких приглашают на званые обеды, чтобы оживить обстановку.

— …и, солгав, она толкнула его на убийство.

— Неужели? Я не помню всю историю.

Линли взял ее за руку и повел к лифту. Нажал на кнопку вызова. Они ждали под кряхтение и стоны механизмов.

— Она болела раком и хотела совершить самоубийство, но у нее не хватало мужества убить себя. Поэтому она ненавидела его, провоцировала и в результате одновременно уничтожила и его, и себя. Когда убийство было совершено и он потопил ее лодку в Мандерлейской бухте, ему пришлось ждать, пока на берег не выбросит женское тело, чтобы он мог опознать в нем Ребекку, пропавшую во время шторма.

— Бедняга.

— Кто из них?

Леди Хелен похлопала себя по щеке.

— Вот это проблема, верно? Ведь мы должны кому-то сочувствовать, а сочувствовать убийце как-то неприлично.

— Ребекка была распутницей, лишенной совести. Так что справедливость восторжествовала.

— А такое бывает?

— Это вопрос, — ответил он.

Они молча вошли в лифт. Дождь разошелся вовсю, еще когда он возвращался в Сити Транспортная пробка в Блэкхите привела его в ужас, он отчаялся пересечь Темзу. Но к семи все-таки сумел попасть на Онслоу-сквер, в четверть девятого они пришли пообедать в «Грине» и теперь, без двадцати одиннадцать, направлялись в его кабинет, посмотреть, что сержант Хейверс прислала по факсу из Труро.

Они жили в условиях необъявленного перемирия. Говорили о погоде, о решении его сестры продать свои земли и овец в Уэст-Йоркшире и вернуться на юг, поближе к матери; о курьезном возрождении «Дома, где разбиваются сердца», которое поносили Шовианы и хвалили критики, о выставке Уинслоу Омера, которая пройдет в Лондоне. Она держала его на расстоянии, и он не был от этого в восторге. График, согласно которому Хелен открывала ему свое сердце, был не таким, как ему хотелось. Но он знал, что шансы завоевать ее доверие у него повысятся, если он наберется терпения и не станет конфликтовать.

Двери лифта раздвинулись. Ночью даже в криминально-следственном управлении сотрудников было намного меньше, чем днем, и этаж казался пустым. Впрочем, два сослуживца Линли стояли в дверях одного из кабинетов, что-то пили из пластиковых стаканчиков, курили и беседовали о том, как одного из министров нынешнего правительства застукали за вокзалом Кингз-Кросс со спущенными штанами.

— Там он натягивал какую-то шлюшку, а в это время страна катится к чертям, — сумрачно заметил Филипп Гейл. — Что творится с этими кретинами, я тебя спрашиваю?

Джон Стюарт стряхнул пепел на пол.

— Наверное, перепихнуться с какой-нибудь куклой в кожаной юбке приятней, чем вывести финансы из кризиса.

— Но ведь это была даже не девочка по вызову. Дешевая проститутка. Господи, видел бы ты ее.

— Я видел его жену.

Мужчины загоготали. Линли покосился на Хелен. Ее лицо оставалось непроницаемым. Кивнув, он провел ее мимо коллег.

— Разве ты не в отпуске? — крикнул вслед ему Гейл.

— Мы сейчас в Греции, — ответил Линли.

В своем кабинете он снял пальто и повесил на дверь. Он ждал ее реакции, но она ничего не сказала по поводу только что услышанного разговора и вернулась к предыдущей теме:

— Думаешь, Робин Сейдж убил ее, Томми?

— Было темно, море бурлило. Свидетелей, видевших, как его жена бросилась с парома, не нашлось. Не нашлось также никого, кто бы подтвердил, что он ходил в бар, когда покидал свое место.

— Но ведь он священник? Разве можно, совершив такое, продолжать служить церкви?

— Он и не служил. Оставил свое место в Труро сразу после ее смерти. И уехал туда, где его никто не знал. И там снова стал священником.

— Но наверняка скрыл свое прошлое от новых прихожан.

— Возможно.

— А зачем было ее убивать? Ревность? Гнев? Месть? Наследство?

Линли протянул руку к телефону.

— Тут возможны три версии. Ведь за шесть месяцев до этого они потеряли своего единственного ребенка.

— Но ты сказал, что мальчик умер в кроватке.

— Возможно, он считал ее виновницей. Или у него была связь с другой женщиной и он понимал, что, будучи священником, не может подать на развод без ущерба для своей карьеры.

— Или у нее была связь с другим мужчиной, а он узнал об этом и действовал в состоянии аффекта?

— Возможно, его жена действительно покончила с собой, а он не смог опознать ее тело. Но зачем в таком случае он приезжал в октябре к сестре Сьюзен? И какова во всей этой неразберихе роль Джульет Спенс? — Он снял трубку. — Ты знаешь, где находится факс, Хелен? Посмотри, не прислала ли Хейверс газетные статьи?

Хелен ушла, а он позвонил в Крофтерс-Инн.

— Я оставил сообщение у Дентона, — сказал ему Сент-Джеймс, когда Дора Рэгг перевела звонок в их номер. — Он сообщил, что еще не видел тебя и не ждал твоего приезда. Сейчас наверняка обзванивает все госпитали между Лондоном и Манчестером, решив, что ты попал где-то в аварию.

— Я ему позвоню. Как Аспатрия?

Сент-Джеймс изложил ему факты, которые они сумели собрать за день, проведенный в Камбрии, где, по его словам, снег пошел в полдень и не прекращался весь обратный путь до Ланкашира.

До переезда в Уинсло Джульет Спенс работала экономкой в Сюэрт-Хаусе, большом имении в четырех милях от Аспатрии. Как и Коутс-Холл, это было уединенное место, где жильцы обычно появлялись только в августе, когда сын владельца приезжал с семьей из Лондона в отпуск

— Она была уволена? — спросил Линли.

Вовсе нет, ответил Сент-Джеймс. После смерти владельца дом был передан в Национальную опеку. Новые хозяева просили Джульет Спенс остаться там, потому что земли и постройки открывались для публичного посещения. Но она переехала в Уинсло.

— Пока она жила в Аспатрии, были какие-либо проблемы?

— Нет. Я беседовал с сыном прежнего владельца, он всячески хвалил ее и очень нежно отзывался о Мэгги.

— Значит, ничего, — задумчиво произнес Линли.

— Не совсем. Мы с Деборой большую часть дня просидели ради тебя на телефоне.

До Аспатрии, сказал Сент-Джеймс, она работала в Нортумберленде, вблизи небольшой деревеньки Холистоун. Кем-то вроде компаньонки у пожилой немощной особы, миссис Соумс-Уэст, которая жила одна в небольшом георгианском особняке к северу от деревни.

— У миссис Соумс-Уэст не было родственников в Англии, — сказал Сент-Джеймс. — К ней годами никто не приезжал. Но она тепло вспоминала о Джульет Спенс и очень жалела об ее отъезде.

— Почему же Спенс уехала?

— Она не сказала, объяснив это тем, что Джульет подыскала себе другую работу.

— Сколько она проработала там?

— Два года. Потом два года в Аспатрии.

— А до этого? — Линли удивленно поднял голову, когда, вернувшись, Хелен вручила ему метровый факс.

— Два года на острове Тайри.

— На Гебридах?

— Да. А до этого на острове Бенбекьюла. Ты прослеживаешь логику, как я полагаю?

Да, логика ясна. Каждое предыдущее место было более уединенным и глухим. С таким же успехом можно предположить, что начала она работать в Исландии.

— Там след и потерялся, — сказал Сент-Джеймс. — Она работала в маленькой гостинице на Бенбекьюле, но никто не мог сказать, где она трудилась до этого.

— Любопытно.

— Слишком давно это было и вряд ли может служить веской причиной для подозрений. С другой стороны, сам стиль ее жизни кажется мне достаточно подозрительным, потому, быть может, что я больше других привязан к дому и очагу.

Хелен села в кресло лицом к письменному столу. Он включил настольную лампу, а не флуоресцентные огни под потолком, и она оказалась частично в тени, яркая полоса света падала только на ее руки. Он отметил, что она надела колечко с жемчугом — его подарок на ее двадцатилетие. Странно, что он не замечал этого прежде.

— Так что, несмотря на их охоту к перемене мест, тут они почему-то задержались, — говорил Сент-Джеймс.

— Кто?

— Джульет Спенс и Мэгги. По словам Джози, ее не было сегодня в школе, и это навело меня на мысль, что они узнали про твою поездку в Лондон и решили слинять.

— Ты уверен, что они все еще в Уинсло?

— Да. Джози рассказывала нам за обедом, что разговаривала с Мэгги по телефону почти час в районе пяти вечера. Мэгги сказала, что у нее грипп, неизвестно, так ли на самом деле, поскольку она вроде бы рассталась со своим бойфрендом и, по мнению Джози, могла пропустить школу и по этой причине. Но если даже она не больна и они готовятся сбежать, снег идет уже с полудня и на дорогах творится черт-те что. Они нигде не проедут, разве что на лыжах. — Ему что-то сказала Дебора, после чего Сент-Джеймс добавил: — Верно. Дебора предлагает тебе взять напрокат «рейнджровер» и не соваться сюда на твоем «бентли». Если снег не перестанет, ты не сможешь сюда попасть.

Линли распрощался с ними, пообещав подумать.

— Что-нибудь есть? — спросила Хелен, когда он расстелил факс на столе.

— Все любопытней и любопытней, — ответил он, достал очки и начал читать. Амальгама фактов оказалась беспорядочной — первая статья рассказывала о похоронах — и он понял, что, с необычным для нее невниманием к деталям, сержант заправляла копии газетных статей в факсимильную машинку как попало. Раздраженный, он достал ножницы, разрезал статьи и стал раскладывать их в хронологическом порядке, когда зазвонил телефон.

— Дентон уже готовится вас хоронить, — сказала сержант Хейверс.

— Хейверс, скажите на милость, почему присланные материалы в таком беспоряядке, без всякой хронологии?

— Правда? Должно быть, я отвлеклась на парня, который что-то копировал рядом со мной. Очень похож на Кена Бренега. Непонятно только, зачем Кену Бренегу делать копии рекламных листков какой-то там ярмарки антиквариата. Кстати, он говорит, что вы ездите слишком быстро.

— Кеннет Бренег?

— Дентон, инспектор. Поскольку вы ему не позвонили, он предполагает, что вы разбились всмятку где-то на M1 или М6. Если вы поселитесь у Хелен или она у вас, вы чертовски облегчите жизнь всем нам.

— Я работаю над этим, сержант.

— Хорошо. Позвоните бедному парню, ладно? Я сказала ему, что в час дня вы были еще живы, но он не слишком поверил, ведь я не видела вашего лица. А что такое голос по телефону? Его можно легко подделать.

— Позвоню, — повторил Линли. — Что у вас там? Я узнал, что Джозеф умер в колыбельке…

— Вы неплохо поработали. Умножьте это на два, и вы ткнете пальцем в Джульет Спенс.

— Что?

— Смерть в колыбельке.

— У нее был ребенок, который так умер?

— Нет. Умерла она сама.

— Хейверс, не морочь мне голову! Эта женщина находится сейчас в Уинсло.

— Возможно, но та Джульет Спенс, которая связана с Сейджем и его семьей по Корнуоллу, похоронена на том же кладбище, что и они, инспектор. Она умерла сорок четыре года назад. Точнее, сорок четыре года, три месяца и шестнадцать дней.

Линли подвинул к себе пачку вырезанных и рассортированных факсов.

— В чем дело? — спросила Хелен, а Хейверс продолжала рассказывать:

— Связь, которую вы ищете, была не между Джульет Спенс и Сьюзен. А между Сьюзен и Глэдис, матерью Джульет. Кстати, она и сейчас живет в Тресиллиане. Сегодня я пила у нее чай.

Он пробежал глазами первую статью и все откладывал тот момент, когда рассмотрит темную, зернистую фотографию, приложенную к ней, и примет решение.

— Глэдис знала всю семью — Робин рос в Тресиллиане, по соседству, и она вела хозяйство у его родителей — и до сих пор ухаживает за цветами у церкви Она выглядит лет на семьдесят и, по моим прикидкам, могла бы обставить нас с вами в теннис за минуту. Кстати, она тесно общалась со Сьюзен в то время, когда умер маленький Джозеф. Поскольку сама она пережила такое же горе, ей хотелось помочь, если бы Сьюзен ей позволила. Однако этого не случилось.

Он полез в ящик за увеличительным стеклом, поводил им над фотографией и пожалел, что нет оригинала. Лицо у женщины с фотографии было более полным, чем у Джульет Спенс, вьющиеся волосы ниспадали на плечи. Снимок был сделан больше десяти лет назад С тех пор она изменилась, лицо похудело, появилась седина. Форма рта вроде бы та же, и глаза похожи.

Хейверс продолжала:

— Она и Сьюзен после похорон мальчика некоторое время общалась. По ее словам, подобная трагедия никогда не проходит бесследно. Для женщины — потерять ребенка, да еще в таком возрасте. Сама она до сих пор не забыла Джульет и помнит день ее рождения. Она до сих пор не понимает, что могло случиться. Почему ребенок не проснулся.

…Это возможно, каким бы плохим ни было изображение на фотографии. Безусловно, возможно.

— У нее после Джульет было еще двое детей, у этой Глэдис. Она убеждала Сьюзен, что ее горе немного утихнет, когда родятся другие дети. Но у Глэдис уже был ребенок до Джульет, и он жил, поэтому Сьюзен не могла ее понять.

Он положил на стол лупу и фотоснимок. Теперь ему требовалось подтвердить лишь один факт, прежде чем он будет действовать дальше.

— Хейверс, — сказал он, — что там с телом Сьюзен? Кто его нашел? Где?

— По словам Глэдис, ее съели рыбы. Тело так и не обнаружили. Церемония похорон прошла, но ее могила пуста. Нет даже гроба.

Он положил трубку, снял очки, тщательно протер носовым платком и снова надел. Просмотрел свои записи — Аспатрия, Холистоун, Тайри, Бенбе-кьюла — и понял, что все это делалось ради Мэгги

— Речь идет об одной и той же женщине, верно? — Хелен смотрела из-за его спины на разложенные перед ним материалы. Она положила руку ему на плечо.

Он накрыл ее руку ладонью:

— Пожалуй, так и есть.

— Что это значит?

Он задумчиво ответил:

— Возможно, ей понадобилось свидетельство о рождении для другого паспорта, чтобы она могла потихоньку ускользнуть с парома, когда они причалят во Франции. Она могла получить копию свидетельства маленькой Спенс в Сент-Кэтрин-Хаусе — нет, пожалуй, в Сомерсет-Хаусе — или просто украсть оригинал у Глэдис без ее ведома. Она гостила перед своим «самоубийством» в Лондоне у сестры. Так что у нее было время на подготовку.

— Но зачем? — спросила Хелен. — Зачем ей это понадобилось?

— Потому что она могла быть той самой женщиной, уличенной в супружеской измене.

На следующее утро Хелен проснулась от осторожного движения рядом с ней и приоткрыла один глаз. Серый свет просачивался сквозь шторы и падал на ее любимое кресло, где на спинке висело пальто. Часы на столике у кровати показывали без нескольких минут восемь. Она пробормотала «Боже» и шлепнулась на подушку. Расслабленно закрыла глаза. Кровать снова качнулась.

— Томми, — сказала она, поворачивая часы к стене циферблатом. — Ведь еще не рассвело. Точно, милый. Тебе нужно поспать еще. Когда мы с тобой легли-то? Около двух?

— Проклятье, — спокойно произнес он. — Я ведь знаю. Знаю.

— Вот и славно. А теперь ложись.

— Окончательный ответ где-то рядом, Хелен.

Она нахмурилась, перекатилась на бок и увидела, что он сидит, прислонившись к изголовью кровати в очках, и пробегает глазами газетные вырезки, рекламные листовки, билеты, программки и прочие мелочи из папки «странные вещи», разложенные на кровати. Вчера ночью они трижды перебирали их.

— Ответ здесь, — объявил он. — Я точно знаю. Хелен протянула руку под одеялом и положила ладонь на его бедро.

— Шерлок Холмс давно бы уже решил, — заметила она.

— Пожалуйста, не напоминай мне.

— Хмммм. Ты теплый.

— Хелен, я пытаюсь мыслить дедукциями.

— И я мешаю?

— Как ты думаешь?

Она засмеялась, взяла халат, набросила на плечи и села рядом с ним. Наугад взяла какую-то стопку и стала листать.

— Я думала, ты вчера ночью уже нашел ответ. Сьюзен знала про свою беременность, ребенок был не его, она не надеялась убедить его в обратном, потому что у них прекратились всякие супружеские отношения, о чем сообщила ее сестра… Тебе и этого мало?

— Я хочу понять, почему она его убила. Сейчас мы знаем только, почему он пытался ее убить.

— Возможно, он хотел ее возвращения, а она не соглашалась.

— Едва ли он мог заставить ее силой.

— А если он решил заявить свои права на отцовство? Чтобы вынудить ее вернуться при помощи Мэгги?

— Генетический тест разрушил бы этот план.

— Тогда, возможно, Мэгги все-таки была его дочерью? И не исключено, что он был виноват в смерти Джозефа. Или же Сьюзен так считала, поэтому, обнаружив, что снова беременна, опасалась за жизнь будущего ребенка.

Линли шумно вздохнул и протянул руку за ежедневником Робина Сейджа. Хелен заметила, что, пока она спала, он шарил по квартире в поисках телефонного справочника, и теперь он лежал открытый возле кровати.

— Ладно. Ну-ка, посмотрим… — Она перелистала маленькую стопку бумаг, удивляясь, зачем кому-то понадобилось собирать эти жуткие листовки, которые всегда суют в руки прохожих на улицах. Сама она тут же выбрасывает их в ближайшую урну. Лучше бы вообще их не брать, но когда люди раздают их с такими серьезными лицами… А вот копить их незачем.

Она зевнула.

— Все это походит на обратную дорогу, отмеченную хлебными крошками, верно?

Он открыл последние страницы телефонного справочника и водил пальцем по странице.

— Шесть, — сказал он. — Слава богу, это не Смиты. — Он взглянул на свои карманные часы, лежавшие на столике, и откинул одеяло. «Странные вещи» разлетелись как мусор на ветру.

— Кажется, это Гензель и Гретель шли по следу из хлебных крошек. Или Красная Шапочка? — спросила Хелен.

Он рылся в своем чемодане, лежавшем на полу, и выбрасывал из него всю одежду. Дентон, увидев это, упал бы в обморок.

— О чем ты говоришь, Хелен?

— Эти бумажки. Будто след из хлебных крошек. Только вот он их не ронял, а подбирал.

Затянув пояс халата, Линли сел на кровати рядом с ней и снова принялся читать бумажки. Она читала вместе с ним: сначала о концерте в Сент-Мартин-ин-Филдс; затем об автомобильных дилерах в Ламбете; потом о собрании в Кэмден-Таун-холле; и, наконец, о парикмахерской на Клэфем-Хай-стрит.

— Он приехал поездом, — задумчиво сказал Линли и начал раскладывать вырезки. — Хелен, дай мне, пожалуйста, метросхему.

Со схемой в руке он продолжал сортировать вырезки и сложил их в таком порядке: сначала собрание в Кэмден-Таун-Холле, затем концерт, автодилерство на третьем месте и парикмахерская на четвертом.

— Первую листовку ему дали, по-видимому, возле Юстон-стейшн, — заметил он.

— Если же он поехал до Ламбета, то сел на Северную линию и сделал пересадку на Черинг-Кросс, — сказала Хелен. — Туда он направился во вторую очередь, на концерт. Но где же остается Клэфем-Хай-стрит?

— Возможно, он поехал туда в последнюю очередь, после Ламбета. В его еженедельнике что-то отмечено?

— Только фамилия Янапапулис.

— Янапапулис, — произнесла она со вздохом. — Греческая фамилия. — Она чуточку взгрустнула. — Испорчена вся неделя. Сейчас мы с тобой были бы там. На Корфу. Именно в эти минуты.

Он обнял ее и поцеловал в висок:

— Ничего страшного. Мы бы делали то же самое, чем займемся сейчас прямо здесь.

— Размышляя по поводу Клэфем-Хай-стрит? Сомневаюсь.

Он улыбнулся и положил очки на столик. Потом откинул назад ее волосы и поцеловал в шею.

— Не совсем, — пробормотал он. — Мы поговорим про Клэфем-Хай-стрит после маленькой паузы…

Так они и сделали. Часа через полтора.

Линли не возражал, чтобы Хелен приготовила кофе, но не хотел повторения вчерашнего ленча из ее припасов. Он взболтал шесть яиц, которые нашел в холодильнике, бросил туда кусочки мягкого сыра, очищенные от косточек маслины, а заодно и грибы. Открыл банку с грейпфрутами, выложил на тарелку, положил сверху вишни мараскино и принялся готовить тосты.

Хелен между тем занялась телефоном. К тому времени, как он приготовил завтрак, она изучила пять-шесть разделов, отыскивая фамилию «Янапапулис», составила список из четырех греческих ресторанов, куда еще не звонила, выслушала рецепт макового кекса, пропитанного узо — «Господи, да он пожароопасный», — пообещала передать своему «начальству» жалобу на нерасторопность полиции при расследовании кражи со взломом возле Ноттинг-Хилл-Гейт и защитила свою честь, парировав обвинения крикливой женщины, которая заподозрила, что она любовница ее блудливого мужа.

Линли накрывал на стол и наливал кофе, а Хелен сделала последний звонок и попросила передать трубку папе или маме. Ответ затянулся. Линли вычерпывал ложкой на свою тарелку апельсиновый мармелад, когда Хелен сказала:

— Мне жаль это слышать, миленький. А мама? Она здесь?… Неужели ты один дома? А почему не в школе?… А-а. Ну, конечно, кто-то ведь должен позаботиться о насморке у Линуса… У тебя есть «меггезон»? Он очень хорошо помогает, когда болит горло.

— Хелен, ради бога…

Она жестом остановила его.

— Где она?… Понятно. Ты можешь сказать ее имя, милый? — Линли увидел, как широко раскрылись ее глаза, а на губах заиграла улыбка. — Как мило! Замечательно, Филипп. Ты мне очень помог. Спасибо тебе большое… Да, милый, дай ему куриного супчика. — Она положила трубку и вышла из кухни.

— Хелен, завтрак на столе…

— Минуточку, дорогой.

Он заворчал и ткнул вилкой в яичницу. Что ж, неплохо. Конечно, тут нет тех приправ, которые добавил бы Дентон, но ведь его слуга настоящий гений по части стряпни.

— Вот. Смотри. — Хелен влетела на кухню в развевающемся пеньюаре, стуча каблучками — единственная из женщин, которых знал Линли, она носила дома шлепанцы на высоких каблуках с пушистым меховым помпоном, в тон ее ночному ансамблю, — и положила перед ним одну из рекламных листовок, которую они уже разглядывали.

— Что?

— «Пышные Волосы», — ответила она. — Клэфем-Хай-стрит. Боже, какие жуткие названия. Я всегда их ненавидела: «Экстаз», «Роскошная Грива». Кто только туда ходит?

Он намазал мармелад на клинышек тоста, а Хелен села к столу и зачерпнула ложкой три кусочка грейпфрута со словами:

— Томми, милый, ты в самом деле умеешь готовить. Надо подумать. Может, я и оставлю тебя при себе.

— Эти слова согрели мое сердце. — Он прищурился, глядя на листовку. — «Стиль унисекс, — прочел он. — Скидки. Спросить Шейлу».

— Янапапулис, — добавила Хелен. — Что ты положил в яичницу? Она замечательная.

— Шейла Янапапулис?

— Она самая. Должна оказаться той самой Янапапулис, которую мы ищем, Томми. Таких совпадений не бывает. Согласен? — Не дожидаясь ответа, она продолжала: — Кстати, я беседовала по телефону с ее сыном. Он сказал, чтобы я позвонила ей на работу и спросила Шейлу.

Линли улыбнулся:

— Ты чудо.

— А ты прекрасный повар. Эх, жалко, тебя не было тут вчера утром, ты бы приготовил папе завтрак.

Он отложил листок и вернулся к яичнице.

— Это всегда можно исправить, — небрежно заявил он.

— Пожалуй. — Она подлила молока в кофе и добавила ложечку сахара. — Может, ты еще умеешь пылесосить ковры и мыть окна?

— Давай попробую.

— Царь небесный, я могла бы в самом деле выиграть от такой сделки.

— Тогда в чем дело?

— Что?

— Сделка.

— Томми, ты абсолютно бессовестный.

Глава 26

Хотя сын Шейлы Янапапулис советовал им позвонить в «Пышные Волосы», Линли решил наведаться туда лично. Он нашел парикмахершу на первом этаже узкого и закопченного викторианского здания на Клэфем-Хай-стрит, зажатого между индийским рестораном и мастерской ремонта электроприборов. Он переехал через реку по мосту Альберт-Бридж и обогнул площадь Клэфем-Коммон, где Семюель Пепис провел свои преклонные годы в любви и заботе. Во времена Пеписа это место называлось «Райский Клэфем», но тогда это была деревня, ее коттеджи и прочие постройки разместились по дуге от северо-восточного угла коммон — общинной площади, — с полями и садами на месте нынешних тесных улиц, появившихся вместе с железной дорогой. Площадь осталась почти нетронутая, но выходившие на нее прелестные виллы почти все давно обветшали и сменились менее изысканными и величавыми постройками девятнадцатого столетия

Дождь, начавшийся накануне днем, лил не переставая, когда Линли ехал по главной улице. Он превратил обычный набор придорожных товаров — газеты, мешки, пакеты и прочий хлам — в намокшие комки всех цветов радуги. Пешеходов словно ветром сдуло. По тротуару брел единственный мужчина в твидовом пальто, небритый, что-то бормоча себе под нос и накрыв голову газетой. И еще дворняжка обнюхивала башмак, лежавший на перевернутом деревянном ящике.

Линли отыскал место парковки на Сент-Льюк-авеню, схватил зонтик и пальто и зашагал к парикмахерской. Очевидно, дождь испортил дела и там. Линли открыл дверь, и в нос ему ударил отвратительный, едкий запах жидкости, которую парикмахерша наносила на голову женщине лет пятидесяти, делая ей перманент. Клиентка сжимала в кулаке номер «Ройел мансли», журнала, рассказывающего о жизни королевской семьи, и говорила:

— Королева-то, глянь-ка, Стейс? Платье, которое она надела на Королевский балет, стоит не меньше четырех сотен квидов.

— Что ж, порадуемся за нее, — последовал ответ Стейс; в нем прозвучало что-то среднее между вежливым энтузиазмом и тяжелой досадой. Она наносила химический состав на каждую из маленьких розовых палочек на голове клиентки и в этот момент поглядела на свое отражение в зеркале. Она разгладила свои брови, по цвету точно такие же, как и ее черные, прямые словно шомпол волосы, и тут увидела Линли, стоявшего за стеклянной перегородкой, которая отделяла крошечную приемную от остальной парикмахерской.

— Мы не обслуживаем мужчин, милок. — Она кивнула в сторону соседнего кресла, и от этого движения ее длинные серьги заколыхались, издав звук кастаньет. — Я знаю, что во всей рекламе говорится про унисекс, но это по понедельникам и вторникам, когда тут работает Рог. Как видите, его нет. Сегодня, я имею в виду. Только мы с Шейлой. Извините.

— Вообще-то я ищу Шейлу Янапапулис, — ответил Линли.

— Правда? Она тоже не обслуживает мужчин. То есть, — она подмигнула, — не обслуживает их таким образом. А что до другого… ну, ей всегда везет, верно? — Она крикнула в глубь парикмахерской: — Шил! Иди сюда. Твой день настал.

— Стейс, я сказала тебе, что уйду, ладно? У Линуса болит горло, я всю ночь не спала, на сегодня никто из клиентов у меня не записан, так что оставаться мне совершенно нет смысла. — Движение в задней комнатке сопровождалось голосом грустным и усталым. С металлическим звуком защелкнулась сумочка; щелкнула дверца шкафчика; по полу зашлепали ноги, обутые во что-то просторное.

— Онсимпатичный, Шил, — сказала Стейс, снова подмигивая. — Тебе не захочется такого упустить. Поверь мне, детка.

— А тогда мой Гарольд займется с тобой? Ты этого…

Она появилась из двери, накидывая черный шарф на волосы — короткие, искусно подстриженные и окрашенные в белый цвет, какой бывает только при обесцвечивании волос или у альбиносов. При виде Линли она заколебалась, сверкнув на него голубыми глазами, оценив пальто, зонтик и прическу. Сразу же ее лицо сделалось осторожным, птичьи очертания носа и подбородка смягчились. Но только на мгновение; потом она резко вскинула голову и сказала:

— Я Шейла Янапапулис. Кто хочет со мной познакомиться?

Линли достал удостоверение:

— Скотленд-Ярд. Криминально-следственный отдел.

Она застегивала зеленый макинтош, и, когда Линли представлялся, движения ее пальцев замедлились.

— Значит, полиция? — сказала она.

— Да.

— Только я не смогу вам рассказать ничего интересного. — Она повесила сумочку на руку.

— Я долго вас не задержу, — сказал Линли. — И, боюсь, это важно.

Вторая парикмахерша повернулась к ним и спросила с некоторой тревогой в голосе:

— Шил, может, позвонить Гарольду? Игнорируя ее, Шейла спросила:

— Важно для чего? Неужели кто-то из моих мальчиков наозорничал утром? Я оставила их сегодня дома. Они болеют.

— Не знаю.

— Они всегда балуются с телефоном. Джино набирал номер 999 и кричал «пожар». Получил за это порку. Но он просто глупый, как и его отец. Может что-нибудь отколоть, лишь бы насмешить всех вокруг.

— Я здесь не из-за ваших мальчиков, миссис Янапапулис, хотя Филипп сказал мне, где вас искать.

Она застегнула ботики на щиколотках, с легким стоном распрямилась и потерла кулаками поясницу. Только теперь Линли увидел то, чего не замечал раньше: она была беременна.

— Мы можем где-нибудь поговорить? — спросил он.

— О чем?

— О мужчине по имени Робин Сейдж. Ее руки взлетели к животу.

— Вы его знаете? — спросил он.

— Знаю? Ну и что?

— Шил, я звоню Гарольду, — сказала Стейс. — Он едва ли будет доволен, что ты разговариваешь с копами, и тебе это известно.

Линли сказал Шейле:

— Раз вы все равно собираетесь домой, давайте я вас подвезу. По дороге мы поговорим.

— Послушайте. Я хорошая мать, мистер. Никто не скажет другого. Спросите кого угодно. Хотя бы Стейс.

— Святая мученица, — сказала Стейс. — Сколько раз ты ходила в старых туфлях, лишь бы твои ребята получили кроссовки, какие им нравятся? Сколько раз, Шил? А когда ты в последний раз была в ресторане? А кто гладит белье, если не ты? А сколько обновок ты купила себе в прошлом году? — Она перевела дыхание. Линли воспользовался этим моментом.

— Я расследую убийство, — сказал он.

Единственная клиентка салона опустила свой журнал. Стейс прижала к груди бутылочки с химией. Шейла уставилась на Линли и, казалось, взвешивала его слова.

— Чье? — спросила она.

— Его. Робина Сейджа.

Ее лицо смягчилось, и бравада исчезла. Она тяжело вздохнула:

— Тогда ладно. Я живу в Ламбете, мальчики меня ждут. Если вы хотите поговорить, поедем туда.

— У меня тут машина, — сказал Линли. Когда они выходили на улицу, Стейс крикнула им вслед:

— Я все же позвоню Гарольду.

Дождь лил как из ведра. Линли раскрыл зонтик, и хотя его хватило бы для обоих, Шейла блюла дистанцию и достала свой собственный зонтик, маленький и хлипкий. Она не произнесла ни слова, пока они не сели и машину и не двинулись в сторону Клэфем-роуд и Ламбета.

— Ваша машина, сэр, — произнесла она наконец. — Надеюсь, там есть сигнализация, иначе на ней не останется и болта, когда вы выйдете из моей квартиры. — Она с уважением погладила кожаное сиденье. — Они такие, мои мальчики.

— У вас трое детей?

— Пятеро. — Она поправила воротник макинтоша и посмотрела в окно.

Линли искоса взглянул на нее. Держала она себя чуточку вульгарно, во всяком случае, не выглядела матерью пятерых детей. Пожалуй, ей не было и тридцати.

— Пятеро, — повторил он. — Много хлопот с ними?

— Сейчас налево, — сказала она. — Надо выехать на Саут-Ламбет-роуд.

Они проехали в сторону набережной Альберта, а когда угодили в пробку возле вокзала Вокс-холл, она показала ему проезд через лабиринт переулков, и он в конце концов вывел их к блочному дому-башне, где жила ее семья. К двадцатиэтажному, из стали и бетона, без всяких украшений, окруженному тоже сталью и бетоном. Из колористической гаммы в нем доминировал цвет ржавого чугуна и желтовато-бежевый.

Лифт, в котором они поднимались, пропах мокрыми пеленками. Задняя стенка была оклеена объявлениями о собраниях жильцов, телефонами организации по борьбе с преступностью и кризисных горячих линий на любые темы, от изнасилования до СПИДа. На боковых стенках висели потрескавшиеся зеркала. Двери казались змеиным гнездом из неразборчивых граффити, среди которых выделялись написанные красным слова «Гектор сосет член».

Пока они поднимались, Шейла стряхнула зонтик, сложила, убрала в карман, сняла с головы шарф и взбила прическу, так что она приобрела некоторое сходство со слегка поникшим петушиным гребнем.

Наконец, двери лифта раздвинулись, и Шейла, сказав «сюда», повела его по узкому коридору в заднюю часть здания. С каждой стороны шли двери с номерами. За ними играла музыка, бормотал телевизор, звучали голоса. Кричала женщина «Билли, отпусти!», плакал ребенок

Из квартиры Шейлы раздался детский крик: «Нет! Не буду! Ты не заставишь меня!» — а за ним грохот барабана, причем барабанщик не отличался талантом. Шейла открыла ключом дверь, распахнула ее и крикнула:

— Ну-ка, мальчики, кто поцелует мамочку?

Ее мгновенно окружили трое маленьких мальчиков, они сгорали от нетерпения выполнить просьбу матери, и старались перекричать друг друга.

— Филипп говорит, у нас есть мозг, а у нас его нет, правда, мамочка?

— Он заставил Линуса съесть на завтрак куриный бульон!

— Гермес надел мои носки и не хочет их отдавать, а Филипп говорит…

— Где же он, Джино? — спросила Шейла. — Филипп! Иди к своей мамочке.

Стройный и смуглый мальчик лет двенадцати показался в дверях кухни с деревянной ложкой в одной руке и кастрюлей в другой.

— Делаю пюре, — сказал он. — Всегда эта противная картошка разваривается. Опять я прозевал.

— Ты сначала поцелуй свою мамочку.

— Ай, ладно.

— Нет, не ладно. — Шейла показала на свою щеку. Филипп подошел и нехотя чмокнул. Она слегка потрепала его и схватила за волосы, где торчала пластмассовая пластинка, которой он причесывался. — Перестань подражать отцу, Филипп. Ты меня сводишь с ума. — Она засунула пластинку в задний карман его джинсов и слегка шлепнула по заду. — Вот это мои мальчики, — сказала она Линли. — Мои необыкновенные парни. А это дядя-полицейский. Так что смотрите не балуйтесь.

Мальчики вытаращили на Линли глаза. Он старался не смотреть на них. Они выглядели скорей как ООН в миниатюре, чем как родные братья, и было очевидно, что ее слова «твой отец» были неоднозначны для каждого из детей.

Шейла представила их, кого-то целуя, кого-то потрепав за ухо, кого-то похлопав по щеке. Филип, Джино, Гермес, Линус.

— Мой ягненочек Линус, — сказала она. — Всю ночь я не спала из-за его горла.

— И еще Пинат, — сказал Линус, хлопая мать по животу.

— Верно. И сколько всего получится, милый?

Линус поднял руку, растопырил пальцы, улыбнулся, шмыгнув носом.

— Сколько? — повторила мать.

— Пять.

— Молодец. — Она пощекотала его живот. — А тебе сколько лет?

— Пять!

— Правильно. — Она сняла макинтош и отдала Джино вместе с сумкой, сказав: — Сумку отнеси на кухню. Раз Филипп готовит пюре, я сделаю отбивные. Гермес, оставь в покое барабан и вытри Линусу нос. Господи, только не рубашкой!

Мальчики двинулись следом за ней на кухню — одну из четырех комнат, выходивших в гостиную, вместе с двумя спальнями и ванной. Квартира была забита пластмассовыми грузовиками, мячами, двумя велосипедами и кучкой грязного белья. Окна спален смотрели на другой блок дома-башни, а их мебель состояла из двух пар двухэтажных кроватей в одной комнате и двуспальной кровати с детской колыбелькой в другой.

— Гарольд звонил сегодня после полудня? — спросила Шейла у Филиппа, когда Линли вошел в кухню.

— Не. — Филипп тер кухонный стол посудным полотенцем, серым от старости. — Тебе надо прогнать этого парня, мам. Он для нас плохая новость.

Она зажгла сигарету, не вдыхая, положила на пепельницу и стояла, глубоко дыша, над струившимся из нее дымом

— Не могу, милый. Пинат нуждается в отце.

— Да. Ну а курить ему вредно, верно?

— Я ведь не курю. Где ты видишь, что я курю? Ты видишь у меня во рту сигарету?

— Так тоже вредно. Ты ведь дышишь! Дышать тоже вредно. Мы все можем умереть от рака.

— Все-то ты у нас знаешь. Совсем как…

— Как мой отец

Она достала из шкафа сковородку и пошла к холодильнику. На нем висели два листка, приклеенные желтой лентой. ПРАВИЛА — было напечатано на одном, ДЕЛА — на другом. По диагонали на обоих кто-то нацарапал: «Насрать». Шейла сорвала листки и внимательно посмотрела на мальчишек. Филипп занимался у плиты картошкой. Джино и Гермес возились у ножек стола. Линус засунул руку в коробку с воздушной кукурузой, оставленной на полу.

— Кто из вас это сделал? — грозно спросила Шейла. — Ну-ка, я хочу знать. Кто это сделал, черт побери?

Все молчали, косясь на Линли, словно он явился, чтобы арестовать их за это преступление. Она скомкала листки и швырнула на стол.

— Какое правило номер один? Что у нас всегда считалось правилом номер один? Джино?

Он спрятал руки за спиной.

— Уважение собственности, — сказал он.

— А чья была эта собственность? Чью собственность ты решил перечеркнуть?

— Не я!

— Не ты? Не ври. Кто затевает у нас любое озорство, если не ты? Возьми эти листки в спальню и перепиши десять раз.

— Но ма…

— И никаких отбивных и пюре, пока не сделаешь. Понял?

— Я не…

Она схватила его за руку и толкнула в сторону спальни:

— И не показывайся, пока не сделаешь то, что я велела.

Остальные мальчики лукаво переглядывались, когда он ушел. Шейла вернулась к столу и вдохнула еще дыма.

— Не могу послать это к едрене фене, — сказала она Линли, кивнув на сигарету. — Что угодно могу, а это нет.

— Я и сам курил, — ответил он.

— Да? Тогда вы понимаете. — Она достала из холодильника отбивные и положила на сковороду. Включила горелку, обняла Филиппа и поцеловала в висок. — Боже, какой ты красивый парень, ты это знаешь? Еще лет пять, и девчонки будут без ума от тебя. Будут липнуть к тебе как мухи.

Филипп усмехнулся и стряхнул с себя ее руку:

— Ма!

— Да, тебе это понравится, когда повзрослеешь. Совсем…

— Как мой отец.

Она ущипнула его за попку.

— Засранец. — Она повернулась к столу. — Гермес, следи за отбивными. Принеси сюда стул. Линус, накрывай на стол. Я должна поговорить с джентльменом.

— Я хочу кукурузу, — заявил Линус.

— Не на ленч.

— Я хочу!

— А я сказала: не на ленч. — Она выхватила у него коробку и бросила в шкаф. Линус заплакал. — Замолчи! — прикрикнула она и, повернувшись к Линли, добавила: — Как его отец. Ох уж эти греки. Позволяют сыновьям делать что угодно. Хуже, чем итальянцы. Пойдемте отсюда.

Сигарету она захватила с собой в гостиную. Остановилась у гладильной доски, чтобы обмотать истерзанный провод вокруг утюга. Ногой отодвинула в сторону огромную бельевую корзину.

— Хорошо посидеть, — вздохнула она, присаживаясь на софу с подушками в розовых наволочках. Сквозь прожженные в них дыры виднелась изначальная зеленая обивка. Стену за софой украшал большой коллаж из фотографий. Большинство из них — моментальные снимки. На некоторых были взрослые и непременно один из ее детей. Даже на фотографиях свадьбы Шейлы — она стояла рядом со смуглым мужчиной в очках с металлической оправой и характерной щелью между передними зубами — запечатлены маленький Филипп, наряженный как носитель колец, и Джино, которому было года два.

— Ваша работа? — поинтересовался Линли, кивая на коллаж

Она изогнула шею, чтобы взглянуть, что он имел в виду.

— Вы спрашиваете, я ли это сделала? Да. Мальчики помогали. Но в основном я сама. Джино! Возвращайся на кухню. Ешь свой ленч

— Но листки…

— Делай, что я говорю. Помоги своим братьям и заткнись.

Джино поспешил на кухню, бросил осторожный взгляд на мать и опустил голову.

Шейла стряхнула пепел с сигареты, подержала ее под носом, а когда снова положила в пепельницу, Линли спросил:

— Вы видели Робина Сейджа в декабре, верно?

— Перед самым Рождеством. Он пришел в салон, как и вы. Я думала, ему нужна стрижка-новый стиль но он хотел поговорить. Не так Здесь. Как и вы

— Он сказал вам, что он англиканский священник?

— Он пришел в одежде священника, или как там она называется, но я сразу смекнула, что он мог ее просто надеть. Социальная служба присылает своих людей разнюхивать, что да как, а одевают их как священников, разыскивающих грешников. Я нагляделась на таких, можете мне поверить. Они являются сюда по крайней мере два раза в месяц, ждут как стервятники, чтобы я ударила кого-нибудь из своих сыновей, тогда они смогут забрать их у меня и определят, как они считают, в приличный дом. — Она невесело засмеялась. — Могут ждать до посинения Старые трепаные козлы.

— Почему вы решили, что он из Социальной службы? У него была какая-нибудь бумага от них? Или он показал вам свою визитную карточку?

— Так он себя держал, когда пришел сюда. Сказал, что хочет поговорить о религии. Типа, куда я посылаю своих детей, чтобы они узнали про Иисуса? И ходим ли мы в церковь и в какую? Но все время оглядывал квартиру, словно прикидывал, хватит ли места для Пината, когда он родится. Еще он хотел поговорить со мной о том, что значит быть матерью, в чем выражается моя любовь к ним, а также как я приучаю их к дисциплине. Социальные работники вечно долдонят об этом. — Она включила лампу. Ее абажур был накрыт красным платком. Когда лампочка горела, большие пятна клея под тканью выглядели как Америка. — Вот я и подумала, что это мой новый социальный работник и вырядился так, чтобы меня обмануть.

— Но ведь он не говорил вам об этом.

— Он просто смотрел на меня так же, как они, сморщив лицо и нахмурив брови. — Она забавно изобразила фальшивое сочувствие. Линли не сдержал улыбки. Она кивнула. — Они тут шныряют с тех пор, как я родила первого ребенка, мистер. Никогда не помогают и ничего не могут изменить. Они не верят, что ты лезешь из кожи вон, пытаясь сделать как лучше, а если что-то случается, то виновата всегда ты. Я их ненавижу. Это по их вине я потеряла мою Трейси Джоан.

— Трейси Джонс?

— Трейси Джоан. Трейси Джоан Коттон. — Она показала пальцем на студийную фотографию в центре коллажа. На ней смеющийся ребенок в розовом держал серого мягкого слона. Шейла дотронулась пальцами до снимка. — Моя малышка, — сказала она. — Такой была моя Трейси.

У Линли волосы встали дыбом. Она сказала про пятерых детей. Он решил, что она считает и будущего ребенка. Он встал с кресла и внимательней рассмотрел снимок. Ребенку было четыре или пять месяцев.

— Что с ней случилось? — спросил он.

— Однажды вечером ее украли. Прямо из моей машины.

— Когда?

— Не знаю. — Шейла торопливо продолжала, когда увидела выражение его лица: — Я зашла в паб, чтобы встретиться с ее отцом. Оставила ее спящей в машине. А когда вышла, ее уже не было.

— Как давно это случилось?

— В прошлом ноябре исполнилось двенадцать лет. — Шейла снова переменила позу, отвернувшись от снимка, и потерла глаза. — Ей было шесть месяцев, моей Трейси Джоан, когда ее украли. А эта проклятая Социальная служба не только не помогла мне, но и натравила на меня местную полицию.

Линли сидел в «бентли». Он думал, не закурить ли ему снова. Еще он вспоминал молитву из Иезекииля, помеченную в книге Робина Сейджа: «И беззаконник, если обратится от грехов своих, какие делал, и будет соблюдать все уставы Мои и поступать законно и праведно, жив будет и не умрет». Он понял все.

Вот чем все закончилось: он хотел спасти ее душу. А она хотела спасти ребенка.

Интересно, с какой дилеммой столкнулся священник, когда наконец нашел Шейлу Янапапулис, подумал Линли. Ведь его жена наверняка сказала ему правду. Правда была ее единственной защитой и лучшим аргументом, который должен был убедить его простить ей ее преступление, совершенное много лет назад.

Послушай меня, возможно, говорила она ему. Я спасла ее, Робин. Хочешь знать, что в бумагах Кейт говорилось о ее родителях, о социальной среде и о том, что с ней произошло? Хочешь знать все или намерен клеймить меня, не выслушав мои доводы?

Возможно, он захотел это узнать. Ведь он был порядочным человеком, старался поступать правильно и по совести, а не только так, как предписывает закон. Так что он наверняка выслушал факты и проверил их сам, в Лондоне. Сначала поехал к Кейт Гиттерман и выяснил, что его жена в самом деле имела доступ к детским делам, потому что ее сестра в те давние годы работала в Социальной службе. Потом сам отправился в Социальную службу, чтобы проследить судьбу девочки-матери, чей ребенок в два месяца уже был со сломанной ножкой и трещиной черепа, а потом похищен на улице. Собрать эту информацию оказалось несложно.

Матери было пятнадцать. Отцу тринадцать. Девочка просто не выжила бы у них. Ты можешь это понять, Робин? Можешь? Да, я забрала ее, Робин. И не раскаиваюсь.

Он приехал в Лондон. Увидел то же самое, что и Линли. Встретился с ней. Возможно, сидел и разговаривал в тесной квартире. Возможно, приехал Гарольд и сказал: «Как мой ребеночек? Как моя сладкая мамочка?» — и положил на ее живот свою волосатую лапу с золотым обручальным кольцом. Возможно, слышал шепот собиравшегося уйти Гарольда в коридоре: «Сегодня не могу, детка. Только не надо сцен, Шил, я просто не могу».

Ты хоть представляешь, сколько шансов Социальная служба дает склонной к насилию матери, прежде чем забирает у нее ребенка? — спрашивала она. Ты хоть знаешь, как трудно доказать факты насилия, если ребенок не может говорить, а мать дает логичное объяснение несчастного случая?

— Я никогда не тронула и волоска на ее голове, мистер, — сказала Шейла. — Но они мне не верили. О, они оставили ее у меня, потому что ничего не смогли доказать, но заставили меня ходить на занятия, и я должна была являться к ним каждую неделю и… — Она сердито раздавила сигарету. — Она оставалась с Джимми С ее проклятым папашей. Она плакала, и он не знал, как заставить ее замолчать, и когда я оставила ее с ним всего на час, Джимми сделал больно моей малышке. Он потерял терпение и… Он швырнул ее… Об стенку… Сама я никогда бы… Но никто мне не верил, а он не признался

И вот, когда ребенок пропал, а юная Шейла Коттон-тогда-еще-не-Янапапулис поклялась, что он был похищен, Кейт Гиттерман позвонила в полицию и сообщила им свою профессиональную оценку ситуации. Они поглядели на мать, оценили уровень ее истерии и начали искать труп, вместо того чтобы искать потенциальный след, оставленный похитителем ребенка. И никто из тех, кто проводил расследование, никогда не связал самоубийство молодой женщины у берегов Франции с похищением ребенка в Лондоне, случившимся через три недели.

— Но ведь они не смогли отыскать тело, правда? — сказала Шейла, вытирая щеки — Потому что я никогда ее не обижала. Это был мой ребенок. Я любила ее. Любила. — Когда она заплакала, мальчики появились в дверях кухни, а Линус прошел на цыпочках через гостиную и залез к ней на софу. Она прижала его к себе, покачивала, прижавшись щекой к его макушке. — Я хорошая мать, это точно. Я забочусь о своих мальчиках. Никто не скажет, что это не так. И никто, черт побери, никто не отберет их у меня.

Сидя в «бентли» с запотевшими стеклами, глядя на проносящиеся перед ним по Ламбет-стрит машины, Линли вспоминал конец истории о женщине, уличенной в прелюбодеянии. Это насчет камней. Только мужчина без греха — и интересно, подумал он, что камнями забрасывали мужчины, а не женщины — мог стать судьей и исполнить наказание. Всякий, чья душа оказалась не без пятен, должен был отойти в сторону.

Поезжай в Лондон, если не веришь мне, вероятно, сказала она своему мужу. Проверь мои слова. Посмотри, лучше ей было бы жить с женщиной, которая разбила ей голову?

Вот он и приехал. И встретился с ней. Потом принял решение. Он был не без греха и понимал это. Его неспособность помочь своей жене справиться с горем, когда умер их собственный ребенок, привела к тому, что она пошла на это преступление. Как мог он теперь поднять на нее руку с зажатым в ней камнем, когда был виновен, хотя бы частично, в том, что она сделала? Как мог начать процесс, который погубил бы ее безвозвратно и губительно отразился на ребенке? Была ли она в действительности лучше для Мэгги, чем эта беловласая женщина с ее чудесными мальчиками и их отсутствующими отцами? А если и была, мог ли он закрыть глаза на преступление, назвав его возмещением за еще большую несправедливость?

Он молился, чтобы уразуметь разницу между тем, что морально, и тем, что правильно. Его телефонный разговор с женой в тот, последний день его жизни позволял понять, какое он принял решение. Мы не можем судить, что случилось бы тогда. Не можем знать, что правильно сейчас. Все это в Божьих руках, не в наших.

Линли взглянул на карманные часы. Половина второго. Он полетит в Манчестер, возьмет напрокат «рейнджровер» и к вечеру прибудет в Уинсло.

Взяв автомобильный телефон, он набрал номер Хелен. Она сразу все поняла, как только услыхала его голос.

— Можно мне с тобой? — попросила она.

— Нет. Сейчас я не гожусь для компании. И потом тоже.

— Это не важно, Томми.

— Важно. Для меня.

— Мне хочется как-то помочь.

— Тогда будь здесь для меня, когда я вернусь.

— Как это?

— Я хочу вернуться домой и чтобы слово «дом» означало в моем сознании тебя.

Ее молчание затянулось. Ему показалось, что он слышит ее дыхание, но понимал, что такое невозможно из-за скверной слышимости. Вероятно, он слышал лишь себя.

— Что мы будем делать? — спросила она.

— Любить друг друга. Женимся. Родим детей. Станем надеяться на лучшее. Господи, я не знаю, что еще, Хелен.

— Какой ужас. — Ее голос звучал мрачно. — Что ты собираешься делать?

— Собираюсь любить тебя.

— Я спрашиваю не об этом. Об Уинсло. Что ты намерен сделать?

— Я хочу решить, кем мне быть — Соломоном или Немезидой.

— Ой, Томми.

— Ой, Томми. Повтори еще. Ты говори так иногда. И сейчас это очень уместно.

— Я буду здесь. Всегда. И когда все останется позади. Ты это знаешь.

Медленно, очень осторожно он положил телефон на место.

РАБОТА НЕМЕЗИДЫ

Глава 27

— Может, он искал ее, Томми? — спросила Дебора. — Как ты думаешь? Может, он никогда и не верил, что она утонула? Вот почему ездил из прихода в приход? Вот почему приехал в Уинсло?

Сент-Джеймс помешивал в чашке, положив еще одну ложечку сахара, и задумчиво смотрел на жену. Она налила всем кофе, но в свой ничего не добавила. Вертела в руках маленький кувшинчик сливок и не поднимала глаз, дожидаясь ответа Линли.

— Скорей всего, это была чистая случайность, — заговорила она наконец, Линли ткнул вилкой свою порцию телятины. Он прибыл в Крофтерс-Инн, когда Сент-Джеймс и Дебора кончали обедать. В тот вечер они сидели в столовой не одни, там находились еще две супружеские пары, не спеша наслаждавшиеся телятиной, поэтому пить кофе они пошли в гостиную. Линли рассказал друзьям про Шейлу Коттон Янапапулис, Кэтрин Гиттерман и Сьюзен Сейдж, умолкая, когда Джози Рэгг приносила заказанные Линли блюда.

— Рассмотрим факты, — продолжал он. — Она не ходила в церковь; она все время переезжала; выбирала малонаселенные места. А когда там прибавлялось народу, просто уезжала.

— Кроме последнего раза, — отметил Сент-Джеймс.

Линли потянулся за бокалом.

— Да, странно, что она не уехала отсюда через два года.

— Возможно, из-за Мэгги, — предположил Сент-Джеймс. — Она уже подросток Ее бойфренд живет здесь, и, согласно тому, что нам поведала вчера Джози с ее обычным пристрастием к деталям, у них действительно серьезные отношения Должно быть, она не смогла — как и мы все — уехать от любимого человека. Она могла просто отказаться.

— Вполне вероятно. Но изоляция была очень важна для ее матери.

Тут Дебора вскинула голову и хотела что-то сказать, но передумала. Линли продолжал:

— Мне представляется странным, что Джульет — или Сьюзен, если угодно — ничего не предприняла. В конце концов, их изоляция в Коутс-Холле в любой момент могла закончиться. Когда завершится ремонт, Брендан и его жена… — Он замер, не успев насадить на вилку молодой картофель. — Конечно, — сказал он.

— Это она устраивала акты вандализма в Холле, — предположил Сент-Джеймс.

— Скорее всего. Когда там будут жить постоянно, вероятность того, что ее увидят, увеличится. Не обязательно жители деревни, которые и так ее видели время от времени. Она опасалась возможных гостей. После рождения ребенка Брендан Пауэр и его жена станут принимать у себя гостей — родственников, друзей из других городов.

— Не говоря уже о викарии.

— Она не хотела рисковать.

— И все-таки она должна была слышать имя нового викария еще до того, как его увидела, — заметил Сент-Джеймс. — Странно, что она сразу не уехала.

— Возможно, она пыталась. Но викарий приехал в Уинсло уже осенью. Мэгги ходила в школу. И мать скрепя сердце согласилась остаться в деревне. Опять-таки ради Мэгги.

— Томми, — сказала Дебора, стараясь не выдать своего волнения, — откуда такая уверенность. — Когда Линли посмотрел на нее, она торопливо продолжила: — Возможно, ей вообще не нужно было бежать. Где доказательства, что Мэгги не ее родная дочь? А может, как раз наоборот?

— Маловероятно, Дебора.

— Но ты торопишься с выводами, не опираясь на достаточно выверенные факты.

— Какие еще требуются факты?

— Что, если… — Дебора взяла ложку, словно хотела ударить ею по столу в подтверждение своих слов. Потом выронила ее и едва слышно произнесла: — Мне кажется, она… Я не знаю.

— Уверен, рентген ноги Мэгги подтвердит, что она когда-то была сломана, а тест ДНК сделает остальное, — сказал Линли.

Дебора поднялась на ноги и отбросила назад волосы.

— Что же, смотрите. Я… Прошу прощения, я немного устала. Пожалуй, пойду к себе. Я… Нет, пожалуйста, останься, Саймон. Ведь вам с Томми еще многое нужно обсудить. Спокойной ночи.

Не успели они опомниться, как она вышла из комнаты. Линли посмотрел ей вслед и обратился к Сент-Джеймсу:

— Я что-то не так сказал?

— Ничего страшного. — Сент-Джеймс задумчиво смотрел на дверь, ожидая, что Дебора одумается и вернется. Но этого не случилось, и он повернулся к другу. Когда Дебора и Сент-Джеймс расспрашивали Линли, у каждого были свои мотивы.

— Почему же она не стала упорствовать? — спросил Сент-Джеймс. — Почему не заявила, что Мэгги ее родная дочка, плод внебрачной связи?

— Я и сам поначалу удивлялся. Мне казалось это логичным. По-видимому, Роберт Сейдж знал, сколько лет Мэгги — столько же, сколько было бы и их сыну Джозефу. Так что у Джульет не оставалось выбора. Она понимала, что ей не удастся ввести его в заблуждение. Она могла лишь сказать ему правду и надеяться на лучшее.

— И что же? Она призналась ему?

— По-видимому, да. Правда была достаточно печальная: неженатые подростки и ребенок со сломанной ножкой и черепной травмой. Не сомневаюсь, что она считала себя спасительницей Мэгги.

— Возможно.

— Согласен, черт побери. Думаю, Робин Сейдж тоже это понимал. Ведь он видел Шейлу Янапапулис уже взрослую. Не знал, какой она была в пятнадцать лет, когда родила первого ребенка. Конечно, он мог делать выводы, глядя на других ее детей — как они себя вели, что она говорила о них и их воспитании, как относилась к ним. Но он не мог знать, каково было бы Мэгги, если бы она росла у Шейлы, а не у Джульет Спенс. — Линли налил себе еще вина и мрачно улыбнулся. — Я могу лишь радоваться, что не оказался в положении Сейджа. Ведь он мучился, принимая решение, чего не скажешь обо мне.

— Ты тут ни при чем, — согласился Сент-Джеймс. — Совершено преступление, и его надо расследовать. Ты выполняешь свою работу.

— И я служу делу правосудия. Я знаю это, Саймон. Но, говоря по правде, радости мне это не приносит. — Он залпом выпил вино, налил еще, снова выпил. — Весь день я стараюсь не думать о Мэгги, — признался он. — Только о преступлении. И если продолжу проверку того, что делала Джульет — все эти годы и в прошлом декабре, — может, и забуду, почему она это делала. Ведь это не важно. Не может быть важно.

— Исходя из этого и принимай решение.

— Я твердил себе это как молитву с половины первого. Он позвонил ей и сообщил о своем решении. Она протестовала. Сказала, что не отдаст Мэгги. Попросила его прийти в коттедж вечером и обсудить ситуацию. А сама отправилась за цикутой. Выкопала корень. Накормила его за обедом. Отпустила домой. Она знала, что он умрет. Знала, как будет мучиться.

Сент-Джеймс договорил остальное:

— Сама приняла слабительное, чтобы выглядеть больной Позвонила констеблю и впутала его в эту историю.

— Так почему я должен ее простить, скажи ради бога? — воскликнул Линли. — Она убила человека. Почему я должен закрыть глаза на это убийство?

— Из-за Мэгги. Однажды она уже стала жертвой, а теперь станет ею повторно. На этот раз по твоей воле.

Линли ничего не ответил. Из паба донесся громкий мужской голос. Следом другие, потише.

— Что дальше? — спросил Сент-Джеймс.

Линли скомкал салфетку.

— Я вызвал из Клитеро женщину-констебля.

— Для Мэгги.

— Она заберет ребенка, когда мы арестуем мать. — Он взглянул на свои карманные часы. — Я остановился возле полиции, но ее не было на службе. Они ее нашли. Она встретится со мной у Шеферда.

— Он еще не знает?

— Сейчас я туда иду.

— Пойти с тобой? — Когда Линли оглянулся на дверь, за которой скрылась Дебора, Сент-Джеймс сказал: — Все в порядке.

— Тогда я буду рад твоей компании.

В этот вечер в пабе было многолюдно. В основном фермеры, пришедшие пешком, приехавшие на тракторе или в «лендровере», чтобы обменяться мнениями о погоде. Табачный дым висел в воздухе, фермеры жаловались друг другу на ущерб, причиненный длительным снегопадом. С полудня до шести вечера снег прекратился, а затем повалил снова, и фермеры опасались, что это надолго.

Кроме фермеров были здесь и деревенские подростки. Они сидели в дальнем конце паба, курили и смотрели, как Пам Райе выделывала со своим парнем те же номера, что и в вечер приезда Сент-Джеймса. Брендан Пауэр сидел у камина и с надеждой поглядывал на дверь. Она то и дело открывалась, впуская все новых и новых посетителей

— Наливай, Бен, — крикнул какой-то мужчина.

Сидевший за стойкой Бен Рэгг сиял от удовольствия. Еще бы! Столько народу. Зимой это редкость. Если погода ухудшится, почти все его клиенты завалятся спать.

Сент-Джеймс оставил Линли внизу, а сам поднялся наверх за пальто и перчатками Дебора сидела на кровати, обложенная подушками, запрокинув голову, сложив на коленях руки.

— Я солгала, — сказала она, когда он закрыл дверь. — Думаю, ты это понял.

— Я знал, что ты не устала, если ты это имеешь в виду.

— Ты не сердишься?

— За что?

— Я плохая жена.

— Только потому, что не хотела слушать про Джульет Спенс? Не уверен, что это так. — Он достал из шкафа пальто, надел и нашарил в кармане перчатки.

— Значит, ты идешь с ним. Чтобы покончить со всем этим.

— Мне будет спокойней, если ему не придется идти одному. В конце концов, я втянул его в эту историю.

— Ты хороший друг, Саймон.

— Он тоже.

— Ты и мне хороший друг.

Он подошел, сел на край кровати. Накрыл ладонью ее сжатые в кулаки руки. Она разжала один кулак, и он почувствовал, что у нее на ладони что-то лежит. Камень, с двумя кольцами, нарисованными на ярко-розовой эмали.

— Я нашла его на могиле Энн Шеферд, — сказала она. — Он напомнил мне о браке — кольца и как они нарисованы. С тех пор я ношу его с собой. Я думала, мне поможет в наших с тобой отношениях и я стану лучше.

— Я не жалуюсь, Дебора. — Он поцеловал ее в лоб.

— Ты хотел говорить. Я — нет. Прости.

— Я хотел прочесть проповедь, — произнес он, — а это не разговор. Ты не захотела слушать, и в этом нет твоей вины. — Он встал, надел перчатки. Достал шарф из комода. — Не знаю, сколько времени это займет.

— Не важно. Я подожду. — Она положила камень на столик.

Линли ждал на крыльце. Он смотрел, как на свету, падавшем от уличных фонарей и домов вдоль дороги на Клитеро, тихо и неумолимо идет снег.

— Она была замужем только раз, Саймон. За этим самым Янапапулисом. — Они шли к автостоянке, где он оставил «рейнджровер», взятый напрокат в Манчестере. — Я пытался понять, как Робин Сейдж принимал решение, и пришел к такому выводу. В конце концов, она неплохая женщина, любит своих детей и была замужем только раз, несмотря на свой стиль жизни до и после этого брака.

— Что с ним случилось?

— С Янапапулисом? Он подарил ей Линуса — четвертого сына — и потом связался с двадцатичетырехлетним парнем, только что прибывшим в Лондон из Дельф.

— С вестью от оракула?

— Он привез кое-что получше, — улыбнулся Линли.

— Она рассказала тебе и остальное?

— Косвенно. Сказала, что у нее слабость к смуглым иностранцам: грекам, итальянцам, иранцам, пакистанцам, нигерийцам. Говорит, они только пальцем ее поманят, а она уже беременна. Непонятно почему. Только отец Мэгги был англичанин и тот еще фрукт, как она говорит.

— Ты поверил в это? И в то, как Мэгги получила травмы?

— Поверил ли я, не имеет значения. Робин Сейдж поверил. И отправился на тот свет.

Они сели в машину, и мотор заурчал. Линли дал задний ход, и они выбрались через лабиринт машин на улицу.

— Он остановил свой выбор на морали, — заметил Сент-Джеймс. — Принял сторону закона. А что бы сделал ты, Томми?

— Я бы вник в эту историю, как сделал он.

— Выяснил бы правду? А потом что?

Линли вздохнул и поехал на юг по дороге на Клитеро.

— Бог мне помог, Саймон. А так не знаю. Я не обладаю той моральной правотой, которой, видимо, обладал Сейдж. Для меня нет ни белого, ни черного в этой истории. Только серое, несмотря на закон и мои профессиональные обязательства перед ним.

— Но если бы тебе пришлось решать?

— Тогда все свелось бы к преступлению и наказанию.

— Преступление Джульет Спенс против Шей-лы Коттон?

— Нет. Преступление Шейлы в отношении девочки: во-первых, она оставила ее с отцом, что дало ему возможность причинить ей травму, затем бросила одну в машине ночью, и ребенка похитили. Пожалуй, она заслуживает того, что у нее отняли дочку на тринадцать лет — или навсегда — за эти ее преступления.

— А потом что?

Линли посмотрел на него:

— Потом я попадаю в Гефсиманский сад и молю, чтобы кто-то еще выпил чашу. Что, как я полагаю, делал и сам Сейдж.

Колин Шеферд видел ее в полдень, но она не пустила его в коттедж Мэгги больна, сказала она. Температура высокая, озноб, расстройство желудка. Побег с Ником Уэром и сон на каменном полу — пускай не всю ночь — сделали свое дело. Она и эту ночь плохо спала, но сейчас заснула, и Джульет не хочет ее будить.

Она вышла на улицу, чтобы сообщить ему об этом, закрыла за собой дверь и стояла, дрожа от холода. Вышла она, видимо, чтобы не пустить его в коттедж, и стояла на холоде, чтобы он скорей уехал. Если он любит ее, то не станет долго держать ее на холоде, видя, как она дрожит.

Язык ее тела был достаточно красноречив: судорожно скрещенные на груди руки, пальцы, вцепившиеся в рукава ее фланелевой рубашки. Но он сказал себе, что это всего лишь холод, и стал искать подоплеку в ее словах. Он всматривался в ее лицо, заглядывал в глаза и прочел вежливость и сдержанность. Она нужна дочери — и не бросит ее, если он не эгоист, то должен это понять.

— Джульет, когда мы сможем поговорить? — спросил он.

Она бросила взгляд на окно спальни Мэгги:

— Я должна быть рядом с ней. Ей снятся кошмары Я тебе позвоню, как только смогу, хорошо? — И тут же ускользнула в коттедж, тихонько закрыв за собой дверь.

Он слышал, как в замке повернулся ключ.

Ему хотелось крикнуть:

— Ты забыла. У меня есть свой собственный ключ. Я могу заставить тебя говорить со мной. — Но вместо этого он долго смотрел на дверь, пересчитал все шурупы, стараясь унять бешено колотившееся сердце. Его разбирала злость.

Он продолжил объезд участка — помог трем водителям, недооценившим обледенелые дороги, загнал пять овец за разваливающуюся стену возле фермы Скелшоу, положил на место камни, застрелил бродячую собаку. Все эти повседневные дела не мешали ему размышлять. Он пытался разобраться в своих мыслях.

Время шло, а она все не звонила. Он ждал, беспокойно расхаживая по дому. Выглянул в окно и посмотрел на девственно нетронутый снег, лежавший на кладбище церкви Св. Иоанна Крестителя и дальше на пастбищах и склонах Коутс-Фелла. Он разжег камин и позволил Лео нежиться возле него. День клонился к вечеру. Он почистил три ружья. Налил чашку чаю, добавил в него виски и забыл выпить. Он дважды снимал трубку, желая убедиться, что связь не нарушена. Ведь снегопад мог повредить линию. Но бессердечный гудок сообщил ему, что со связью все в порядке, чего, видимо, нельзя было сказать о самой Джульет.

Он старался не верить. Говорил себе, что она просто волнуется за дочь. Страшно волнуется, но не более того.

В четыре часа он не выдержал и позвонил. Занято. Через четверть часа тоже, и через полчаса, и через каждые пятнадцать минут после этого, пока в половине шестого он не сообразил, что она просто сняла трубку, чтобы звонки не беспокоили дочь.

Он ждал, что она позвонит между половиной шестого и шестью. Вспомнил их краткие разговоры за эти два дня, с тех пор как Мэгги вернулась из своего недолгого побега. Тон у Джульет был не такой, как обычно, — казалось, она решилась на что-то, на что, он не мог понять, и его отчаяние росло с каждой минутой.

Когда в восемь зазвонил телефон, он бросился к нему и услышал скрипучий голос:

— Где тебя черти носили весь день, парень?

Колин стиснул зубы, но тут же приказал себе расслабиться.

— Работал, па. Я каждый день работаю.

— Не огрызайся. Он просил вопси, и она едет. Тебе известно это, парень? Ты дотумкал, чем это пахнет?

Телефон был на длинном проводе. Колин прижал трубку к уху и прошел к кухонному окну. Он видел свет, горевший на крыльце викария, его отделяла завеса снега, который валил так, словно небеса разверзлись.

— Кто просил вопси? О чем ты говоришь?

— Этот козел из Ярда.

Колин отвернулся от окна. Взглянул на часы. Кошачьи глаза ритмично двигались, хвост тикал и такал.

— Откуда тебе это известно? — спросил он.

— Кое-кто из нас поддерживает связи, парень. Кое-кто хранит верность дружбе до самой смерти. Кое-кто приходит на помощь в трудную минуту. Я давно тебе говорил, но ты слушать не желал, черт тебя побери. Проявил такую тупость, такую самоуверенность…

Колин слышал в трубке, как звякнул стакан, как стукнул лед.

— Что там у тебя на этот раз? — спросил он. — Джин или виски?

Стакан с треском разлетелся, ударившись обо что-то: стену, мебель, плиту, раковину.

— Проклятый говнюк! Я пытаюсь тебе помочь, а ты…

— Я не нуждаюсь в твоей помощи.

— Сил моих больше нет. Ты так глубоко сидишь в дерьме, что даже запаха его не чуешь. Этот пидор заперся с Хокийсом почти на час. Вызвал судебных и детективов, которые выезжали на место, когда ты обнаружил тело. Не знаю, что он им наплел, но в результате они позвонили и вызвали вопси и еще кого-то. Что там еще задумал этот прохвост из Ярда, одному Богу известно. Ты понял, парень? А ведь Хокинс не позвонил тебе и не поставил в известность, верно? Верно?

Колин не ответил.

Он вспомнил, что во время ленча поставил на плиту кастрюлю. К счастью, там была только соленая вода. Она давно выкипела. Дно кастрюли покрылось коркой.

— Что это значит, как ты думаешь? — грозно вопрошал отец. — Сам допетришь или по буквам тебе разъяснить?

Колин заставил себя продемонстрировать равнодушие.

— Подумаешь, вопси, па. Ты кипятишься из-за пустяков.

— Как ты думаешь, что это значит? — повторил отец.

— Значит, что я пропустил какие-то вещи. И дело следует возобновить.

— Проклятый кретин! Неужели тебе не известно? Это говорит о недоверии к результатам расследования убийства.

Колин представил, как вздулись жилы на отцовских руках.

— Не надо делать из мухи слона, — возразил он. — Это не первый случай, когда дело снова открывается.

— Простачок. Жопа, — прошипел отец. — Ты давал показания в ее пользу. Ты давал клятву. Ты играл в ее ворота. Тебе это припомнят, когда придет время для…

— У меня есть новая информация, не связанная с Джульет. Я готов предоставить ее парню из Ярда. Это даже хорошо, что он вызвал женщину-констебля — она ему пригодится.

— Что ты говоришь?

— Я нашел убийцу.

Молчание. В гостиной потрескивал камин. Лео методично грыз кость, прижимая ее лапами к полу.

— Ты так уверенно заявляешь. — В голосе отца звучала осторожность. — Доказательства есть?

— Да.

— Ведь если ты просрёшь и это дело, твоя песенка спета, парень. А если это случится…

— Такого не произойдет.

— …мне не нужно, чтобы ты плакал и просил помощи. Я уже не могу прикрывать твою задницу своим постом в Хаттон-Престоне. Тебе ясно?

— Все ясно, па. Спасибо за доверие.

— На хрен мне твое спасибо…

Колин положил трубку. И почти в тот же момент телефон снова зазвонил. Колин не ответил. Звонки продолжались минуты три, а он глядел на аппарат и рисовал себе отца на другом конце провода. Наверное, он непрерывно ругался и был готов измолотить в лепешку любого, кто подвернется под руку. И если рядом нет какой-нибудь из его телок, ему придется справляться со своей яростью в одиночку.

Когда телефон наконец-то замолк, Колин плеснул в бокал виски, вернулся на кухню и набрал номер Джульет. По-прежнему занято.

Он прошел с бокалом во вторую спальню, служившую ему кабинетом, и сел к письменному столу. Извлек из нижнего ящика тоненькую книжицу «Алхимическая Магия:Травы, Пряности и Другие Растения». Положил ее рядом с блокнотом и начал писать рапорт. Строчка за строчкой нанизывались факты и связывались в общий рисунок вины. Раз Линли просил прислать сотрудницу-женщину, значит, он намерен что-то предпринять против Джульет. И остановить его можно лишь таким образом.

Он только-только закончил свой рапорт, пробежал его глазами и отпечатал, когда до него донесся звук хлопнувшей дверцы. Лео залаял. Колин поднялся из-за стола и пошел к двери, не дожидаясь, когда позвонят. Им не удастся застать его врасплох.

— Рад, что вы пришли, — заявил он им. Его голос прозвучал уверенно и энергично. Закрыв за ними дверь, он провел их в гостиную.

Блондин — Линли — снял пальто, шарф и перчатки и стряхнул снег с волос, словно намеревался задержаться тут надолго. Другой-Сент-Джеймс — расстегнул несколько пуговиц, сделал посвободней шарф, а снял только перчатки и стал перебирать на них пальцы, на его волосах таяли снежинки.

— Я вызвал из Клитеро женщину-констебля, — сообщил Линли.

Колин налил обоим виски и протянул стаканы, не поинтересовавшись, хотят они или нет. Не захотели. Сент-Джеймс кивнул и поставил свой стакан на журнальный столик возле софы. Линли поблагодарил и поставил виски на пол, сел, не дожидаясь приглашения, в одно из кресел и предложил Колину последовать его примеру. Его лицо было суровым.

— Да, мне известно, что она уже едет, — бодро ответил Колин. — Помимо ваших прочих дарований, инспектор, вы умеете читать чужие мысли. Я и сам намеревался завтра утром звонить сержанту Хокинсу. — Для начала он протянул Линли тонкую книжицу. — Вот, думаю, вас это заинтересует.

Линли взял книжицу, повертел в руках, надел очки и прочел сначала название, потом аннотацию на задней обложке. Открыл книгу и пробежал глазами оглавление. На некоторых страницах были загнуты уголки — результат работы Колина с книгой, он и их прочел У камина Лео вернулся к своей косточке. Его довольный хвост молотил по полу.

Наконец, Линли поднял глаза, воздержавшись от комментариев.

— В путанице и ложных стартах виноват я, — сказал Колин. — Сначала я и подумать не мог на Полли, но теперь, полагаю, это все проясняет. — Он передал Линли свой рапорт, и тот отдал книжку Сент-Джеймсу, который начал читать страницу за страницей. Колин наблюдал за его мимикой, ожидая каких-либо эмоций, признания или хотя бы недоумения, от которых поднимутся его брови, загорятся глаза или скривится рот. — Когда Джульет взяла вину на себя и заявила, что это роковая случайность, я и сосредоточил свои усилия на этой версии. Я ни у кого не видел никаких мотивов для убийства Сейджа и, поскольку Джульет настаивала, что без ее ведома никто не мог попасть в овощной подвал, поверил ей. Я не понимал тогда, что викарий вовсе не был целью. Я беспокоился за нее, за жюри присяжных. Не мог до конца разобраться в ситуации. Мне бы сразу сообразить, что это убийство не имеет никакого отношения к викарию. Он стал жертвой по ошибке.

Линли осталось два листка, но он закрыл рапорт и снял очки. Сунул их в карман пиджака и отдал Колину со словами:

— Вам следовало подумать об этом раньше… Интересный подбор слов. Ваше озарение наступило до или после того, как вы ее избили, констебль? И почему вы это сделали? Выбивали признание? Или просто ради удовольствия?

Бумага почему-то сделалась скользкой, и Колин выронил ее. Но тут же поднял и заявил:

— Мы говорим тут об убийстве. Если Полли извратила факты так, что под подозрение попал я, это тоже кое о чем говорит, не так ли?

— Между прочим, она не сказала ни слова. Ни про факт избиения. Ни про вас. Ни про Джульет Спенс. Нет и намека на то, что она пытается скрыть свою вину.

— Зачем ей это нужно? Та, на которую она охотилась, осталась жива. Тот случай она может назвать простой ошибкой.

— По причине неразделенной любви, как я понимаю. Вы, должно быть, очень высокого мнения о себе, мистер Шеферд.

Лицо Колина окаменело.

— Я просто предлагаю вам прислушаться к фактам, — заявил он.

— Теперь вы выслушайте меня. И очень внимательно, а когда я закончу, вы уйдете со своей должности полицейского, благодаря Бога за то, что ваше начальство ожидает от вас только этого.

Инспектор перечислял имена, ничего не говорившие Колину: Сьюзен Сейдж и Джозеф, Шейла Коттон и Трейси, Глэдис Спенс, Кейт Гиттерман. Он говорил о смерти младенца, о давнем самоубийстве и о пустой могиле на семейном участке. Описал поездки викария в Лондон и изложил версию, которую по кусочкам составили викарий и он сам. В конце он развернул копию газетной статьи и предложил Колину взглянуть на снимок, но Колин, пока говорил инспектор, не отрывал взгляда от шкафчика с оружием. Ружья были заряжены, и Колину очень хотелось использовать их по назначению.

После инспектора заговорил его компаньон. Колин думал: нет, не буду, не могу, и вызывал в памяти ее лицо, чтобы не впускать в свое сознание правду. Отдельные слова и фразы все-таки просачивались, словно сквозь туман: самое ядовитое растение в Западном полушарии… корневой пучок… сразу понятно… маслянистый сок при надрезе как признак… вообще не усваивается… Колин едва слышно произнес:

— Она была больна. Она это съела. Я видел ее.

— Боюсь, вы ошиблись. Она приняла очищающее средство.

— Высокая температура. Она вся горела. Горела.

— Возможно, она что-то приняла, чтобы вызвать жар. Скажем, кайенский перец.

Его уверенность дала трещину.

— Взгляните на снимок, мистер Шеферд, — предложил Линли.

— Полли хотела ее убить. Расчистить себе дорогу.

— Полли Яркин не имеет к этому ни малейшего отношения, — заявил Линли. — Зато благодаря вам у Джульет Спенс появилось алиби. На жюри вы лично подтвердили ее недомогание в ночь смерти Робина Сейджа. Она использовала вас, констебль. Убила своего мужа. Взгляните на снимок.

Похожа ли она там? Ее ли это лицо? Те ли глаза? Снимку больше десяти лет, он темный, нечеткий, качество плохое.

— Он ничего не доказывает. Лично я не вижу сходства.

Но те двое были неумолимы. Встреча Кейт Гиттерман с ее сестрой решит вопрос идентификации. Если нет, тогда будет произведена эксгумация тела маленького Джозефа Сейджа и проведена генетическая экспертиза, чтобы сопоставить ее с женщиной, называющей себя Джульет Спенс. Если она в самом деле Джульет Спенс, зачем ей отказываться от теста, а также от теста Мэгги? Пусть покажет документы о рождении Мэгги и предпримет другие шаги, чтобы реабилитировать себя.

Он остался ни с чем. Нечего сказать, нечего возразить, нечего добавить. Он поднялся, бросил в огонь копии снимков и сопровождающих статей и наблюдал, как их пожирает огонь, пока они не превратились в пепел.

Лео наблюдал за ним, подняв башку от косточки, и тихо поскуливал. Боже, вот бы и ему такую ясность, как его псу. Еда и кров. Тепло, когда на улице зима. Верность и любовь, которые никогда не предадут.

— Тогда я готов, — заявил он.

— Мы обойдемся без вас, констебль, — ответил Линли.

Колин протестующе вскинул голову, хотя и понимал, что не прав. В дверь позвонили.

Пес снова залаял. Колин с горечью сказал Линли:

— Тогда сами и открывайте. Это ваша вопси приехала.

Он угадал. Но не до конца. Женщина-полицейский явилась в полной форме, нахохлившаяся от холода, в запотевших очках.

— Констебль Гаррити. Полиция Клитеро. Сержант Хокинс уже ввел меня…

Но за ней на крыльце стоял мужчина в теплой куртке и сапогах, с нахлобученной на голову шапкой: Френк Уэр, отец Ника. Оба прибывших были освещены фарами двух машин, посылавших ослепительно белый свет сквозь густой снегопад

Колин взглянул на Френка Уэра. Тот встрево-женно переводил взгляд с женщины-полицейского на Колина. Затем потопал ногами, стряхивая снег, и дернул себя за нос.

— Извини за беспокойство, Колин, — сказал он. — Но в канаве возле водохранилища застряла машина. Вот я и решил заехать к тебе и сказать. Сдается мне, это «опель» Джульет.

Глава 28

Выбора не оставалось. Пришлось взять с собой Шеферда. Он вырос в этих местах и знал, где и что. Однако Линли не собирался предоставлять ему свободу действий и посадил на переднее сиденье своего «рейнджровера». Констебль Гаррити и Сент-Джеймс сели в другую машину.

Они поехали к водохранилищу. Снег лепил в ветровое стекло и мелькал в конусах фар. Другие машины утрамбовали его, образовав глубокие колеи, но на дне намерзал лед, делая езду опасной. Даже двухосный привод «рейнджровера» не всегда справлялся с тяжелыми поворотами и подъемами. Колеса не слушались и скользили, поэтому машины ползли очень медленно.

Они миновали деревенский монумент жертвам Первой мировой войны. Склоненная голова воина и его винтовка покрылись снегом. Проехали они и мимо коммон — общинной площади, на которой гуляли снежные вихри. Пересекли мост, выгнувшийся дугой над бурлящим ручьем. Видимость ухудшилась — бегавшие по стеклу дворники оставляли полукруглые полоски льда.

— Проклятье, — пробормотал Линли и повозился с дефростером. Не помогло, поскольку проблема была снаружи.

Сидевший рядом Шеферд молчал, только давал односложные указания каждый раз, когда у Линли появлялись вопросы насчет дороги. Фары осветили знак, указывающий на водохранилище.

— Тут налево, — сказал Шеферд, когда Линли вопросительно посмотрел на него. Линли подумал про несколько минут удовольствия, которые он мог бы сейчас получить, смешав оскорбление с жесткой критикой — Бог свидетель, Шеферд отделался легким испугом, увольняясь с благоволения начальства без полного публичного разбирательства, — однако непроницаемая маска отчаяния на его лице отбила у Линли охоту оскорблять Шеферда. Колина Шеферда и без того будут мучить кошмары до конца его дней. Но больше всего Линли хотелось, чтобы экс-констебль, закрывая глаза, видел лицо Полли Яркин.

За ними констебль Гаррити агрессивно вела свой «ровер». Даже с поднятыми стеклами и сквозь вой ветра до них доносился скрежет передачи. Ее машина ревела и стонала, но отставала от них всего на шесть ярдов, не больше.

За пределами деревни не было никаких огней, кроме их собственных, и еще от мелькавших иногда ферм. Они продвигались почти вслепую, поскольку падавший снег отражал свет их фар, создавая сплошную молочную стену, подвижную, переменчивую, улетающую с ветром.

— Она знала о вашей поездке в Лондон, — произнес наконец Шеферд. — Я ей сообщил. Вставьте в отчет, если хотите.

— Лучше молитесь, чтобы мы ее нашли, констебль. — Линли сбросил скорость на повороте. Шины скользнули, беспомощно закрутились и снова вцепились в дорогу. Констебль Гаррити одобрительно погудела. Они потащились дальше.

Милях в четырех от деревни с левой стороны показался въезд на территорию водохранилища. Его обозначили сосны по одну сторону дороги. Их ветви тяжело повисли под тяжестью мокрого снега, застревавшего в длинных иголках. По другую сторону дороги живая изгородь сменилась открытым пространством вересковой пустоши.

— Вот, — сказал Шеферд, когда через четверть мили сосны кончились.

Линли увидел то, что имел в виду Шеферд: силуэт автомобиля, засыпанного снегом — окна, капот, крыша, багажник скрылись под толстой снежной корой. «Опель» накренился под пьяным углом как раз в том месте, где начинался подъем. Он застрял на краю дороги, и его шасси странно балансировали на бугорке.

Они остановились. Шеферд включил фонарь. Констебль Гаррити присоединилась к ним и тоже осветила машину. Задние колеса глубоко зарылись в край канавы.

— Моя бестолковая сестра тоже как-то попробовала проделать такой вот фокус, — сказала констебль Гаррити, махнув рукой в сторону подъема. — Попыталась одолеть крутой склон и заскользила назад. Дурочка, чуть шею не сломала.

Линли счистил снег с дверцы водителя и попробовал ручку. Машина не была заперта. Он открыл дверцу, посветил внутрь и сказал:

— Мистер Шеферд.

Шеферд подошел к нему. Сент-Джеймс открыл другую дверцу. Констебль Гаррити светила ему фонариком. Шеферд заглянул внутрь и увидел коробки и картонки, а Сент-Джеймс пошарил в распахнутом настежь отделении для перчаток.

— Ну? — спросил Линли. — Это ее машина, констебль?

Это был «опель», такой же, как сто тысяч других «опелей», и отличался от них только тем, что заднее сиденье было до крыши набито вещами. Шеферд подвинул поближе одну из коробок и вытащил оттуда пару садовых перчаток Линли заметил, как судорожно сжалась его рука. Сомнений нет. Это тот самый «опель».

— Тут ничего интересного, — сказал Сент-Джеймс, захлопнув дверцу. Он поднял с пола кусок грязной полотенечной ткани и намотал на руку короткий кусок бечевки, валявшийся вместе с ней. Потом задумчиво поглядел в ночь. Линли перехватил его взгляд

Ландшафт был черно-белый. Падал снег, и местность не освещалась ни луной, ни звездами. Ничто не мешало стихии хозяйничать на просторах вересковых пустошей — ни лес, ни холмы. Ледяной ветер пробирал до костей, резал глаза.

— Что там впереди? — спросил Линли.

Его вопрос остался без ответа. Констебль Гаррити колотила руками по плечам и топала ногами, приговаривая: «Наверное, минус десять». Сент-Джеймс хмурился и терзал бечевку, завязывая на ней причудливые узлы. Шеферд по-прежнему сжимал садовые перчатки, держа руку возле груди, и смотрел на Сент-Джеймса словно завороженный.

— Констебль, — резко сказал Линли. — Я спросил вас, что впереди.

Шеферд очнулся. Снял очки и вытер их о рукав. Это было бесполезно. В тот момент, когда он их надел, линзы снова залепил снег.

— Пустоши, — ответил он. — Ближайший город Хай-Бентам. К северо-западу.

— По этой дороге?

— Нет. Эта пересекается с А65.

А65 к Керби-Лонсдейлу, подумал Линли, а далее — М6, озера и Шотландия. Или на юг — Ланкастер, Манчестер, Ливерпуль. Возможности бесконечные. Если она сумеет добраться туда, она выиграет время и, возможно, сбежит в Ирландию. Сейчас она была как лиса на зимнем поле, где ее врагами стали полиция и безжалостная погода.

— Хай-Бентам ближе, чем А65?

— По этой дороге не ближе.

— А если не по дороге? Напрямик? Ради Христа, парень, они ведь не пойдут по обочине, дожидаясь, когда мы проедем мимо и их подвезем.

Шеферд заглянул внутрь машины, затем посмотрел на констебля Гаррити, словно желая удостовериться, что все они поняли, что он готов сотрудничать с ними.

— Если они пошли отсюда через пустоши на восток, А65 проходит в четырех с половиной милях. Хай-Бентам в два раза дальше.

— На А65 они могут сесть на попутку, сэр, — сказала констебль Гаррити. — Возможно, она еще не закрыта.

— Бог знает, они не смогли бы в такую погоду пройти девять миль на северо-запад, — сказал Сент-Джеймс. — Но если они решили пойти на восток, ветер будет дуть им прямо в лицо. Не факт, что они пройдут и эти четыре мили.

Линли перестал смотреть в темноту. Он посветил фонариком за машину. Констебль Гаррити последовала его примеру, отойдя на несколько ярдов в другую сторону. Но снег замел все следы, какие оставили Джульет Спенс и Мэгги.

— Она знает местность? — спросил Линли у Шеферда. — Она бывала здесь прежде? Здесь где-нибудь есть какое-то укрытие? — Он заметил, как изменилось лицо Шеферда, и спросил: — Где?

— Слишком далеко.

— Где?

— Если даже она поехала до темноты, до снегопада…

— Проклятье, мне не нужен ваш анализ, Шеферд Где?

Шеферд показал рукой куда-то скорей на запад, чем на север.

— Дальний Амбар. Он в четырех милях к югу от Хай-Бентама.

— А оттуда?

— Прямо через пустоши? Пожалуй, три мили.

— Могла она это знать? Когда застряла здесь, в машине? Могла знать?

Линли увидел, как сглотнул Шеферд. Как предательская бледность изменила его черты и надела на него маску человека без будущего.

— Мы ходили туда от водохранилища четыре или пять раз. Она знает.

— И это единственное укрытие?

— Да. — Он объяснил им, что ей требовалось найти тропу, которая ведет от водохранилища к Узловому Колодцу, источнику, что на полпути между водохранилищем и амбаром. Он хорошо заметен при ясной погоде, но неправильный поворот в темноте и снег могут сбить их с пути, и они начнут ходить кругами. А если она отыщет тропу, они могут пройти по ней к Вороньему Замку, пяти камням, стоящим на развилке троп до Великого Креста и Восточных Котов.

— Далеко от них до амбара? — спросил Линли.

— Он в полутора милях к северу от Великого Креста. Недалеко от дороги, которая проходит с севера на юг от Хай-Бентама до Уинсло.

— Не понимаю, почему она сразу не отправилась туда на машине, — сказал в заключение Шеферд, — вместо того чтобы ехать по этой дороге.

— А что?

— В Хай-Бентаме проходит железная дорога. Там станция.

Сент-Джеймс вылез из машины и захлопнул дверцу.

— Это может оказаться дымовой завесой, Томми

— В такую погоду? — спросил Линли. — Сомневаюсь. Ей потребовался бы соучастник. Еще одна машина.

— Доехать сюда, изобразить аварию и отправиться с кем-нибудь дальше, — сказал Сент-Джеймс. — Почти самоубийственная игра, верно?

— Кто мог ей помочь?

Все, не сговариваясь, посмотрели на Шеферда.

— Я видел ее в полдень, — произнес он. — Она сказала, что Мэгги больна. Вот и все. Господь свидетель, инспектор.

— Вы уже лгали.

— Сейчас не лгу. Она не ожидала, что такое случится. — Он ткнул большим пальцем в машину. — Не планировала аварию. Не планировала ничего, кроме бегства. Сами посудите. Она знала, куда вы поехали. Если Сейдж узнал правду в Лондоне, то вы тоже это сделаете. Она запаниковала. Решила бежать. И забыла об осторожности. Машина заскользила по льду и попала в канаву. Она попыталась выбраться. Не смогла. Она была здесь, на дороге. На этом самом месте. Она знала, что может выбраться к А65 через пустоши, но побоялась заблудится в такую погоду. И тут вспомнила про амбар и подумала, что они с Мэгги смогут туда дойти.

— Все это наши домыслы. Просто нам так удобней предполагать.

— Нет! Клянусь, Линли, все так и случилось. Это единственная причина, почему… — Он замолчал и посмотрел на пустоши.

— Почему?… — подтолкнул его Линли.

Ответ Шеферда подхватил и унес ветер.

— Почему она взяла с собой пистолет.

Он лежал в отделении для перчаток. Полотенечная ткань и бечевка на полу салона. Откуда он знает?

Он видел пистолет. Он видел, как она им пользуется. Однажды она достала его из ящика в гостиной. Развернула. Выстрелила в трубу на крыше Холла. Она…

— Проклятье, Шеферд, вы знали, что у нее пистолет? Что она с ним делала? Она их коллекционирует? У нее есть лицензия?

— Нет.

— Господи Иисусе!

Он не думал… В то время он не предполагал… Он понимал, что должен его забрать. Но не забрал. Вот и все.

Шеферд говорил еле слышно. Он признался в еще одном нарушении правил и инструкций ради Джульет Спенс, и понимал, чем это ему грозит.

Линли ударил ладонью по рулю и выругался. Они помчались вперед, на север. Выбора у них практически не было. Если она отыскала тропу, идущую от водохранилища, у нее есть преимущество — темнота и снег. Если она все еще бредет по пустоши и они попытаются идти за ней при свете фонарей, она сможет убрать их, когда они подойдут достаточно близко, просто целясь на луч. Надо во что бы то ни стало добраться до Хай-Бентама, а затем поехать на юг по дороге, ведущей к Дальнему Амбару. Если она еще не дошла до него, они могут рискнуть и ждать ее там, предположив, что она заблудилась. Тогда им придется вернуться к водохранилищу, через пустошь, и попытаться разыскать ее там.

Линли старался не думать о Мэгги, перепуганной и сбитой с толку, едва поспевающей за яростной Джульет Спенс. Он не знал, когда они уехали из коттеджа. Не представлял, как одеты. Когда Сент-Джеймс сказал что-то про гипотермию, Линли сел в «рейнджровер» и ударил кулаком по клаксону. Только не это, думал он. Проклятье! Только не это.

Они не защищены ни от ветра, ни от снега. К утру весь северо-запад будет завален снегом на пять футов. Местность изменилась до неузнаваемости. Вереск и утесник засыпаны. Поля и кусты в белом камуфляже. Местность напоминает пустыню.

Они с трудом заползали на подъемы, на всех тормозах спускались по обледенелым склонам.

— Они не дойдут, — сказал Шеферд, глядя на снег, обрушивающийся на машину. — Это невозможно. В такую непогоду.

Линли сбросил скорость. Мотор взревел.

— Она отчаянная, — заметил он. — Может, это ее и держит.

— Добавьте остальное, инспектор. — Он ссутулился. Его лицо казалось серо-зеленым от огней на приборной доске. — Я буду виноват, если они погибнут. — Он отвернулся к окну и протер очки.

— Это не единственное, в чем вам придется раскаиваться. Надеюсь, вы уже это поняли?

Дорога описала дугу. На знаке, показывавшем на запад, было единственное слово «Кисден». Шеферд сказал: «Поверните здесь». Они свернули влево на проселок, от которого остались две колеи. Он проходил через маленький хутор, состоявший, казалось, из телефонной будки, маленькой церквушки и полудюжины знаков, указывающих на маршрутные тропы. Они въехали в небольшую рощицу к западу от хутора, где дорога не была завалена снегом, но очередной поворот снова вывел их на открытую местность, и на машину тут же обрушился порыв ветра. Линли ощутил это по рулю и по тому, как заскользили шины. Он сбросил газ, но по тормозам не ударил. Автомобиль двинулся дальше.

— Что, если их нет в амбаре? — спросил Линли.

— Поищем на пустоши.

— Как? Вы не представляете, что это такое. Там можно умереть во время поисков. Вы готовы рисковать жизнью? Из-за убийцы?

— Я ищу не только убийцу.

Они приблизились к дороге, соединявшей Хай-Бентам и Уинсло. Расстояние от Кисдена до этой развилки составляло чуть более трех миль. Одолели они его почти за полчаса.

Они свернули влево — направились на юг в направлении Уинсло. Следующие полмили виднелись огни домов, почти все они стояли довольно далеко от дороги. Земля здесь была разгорожена стеной, но сама стена превратилась в еще один белый вал, из которого торчали отдельные камни, прорывая белый покров. Потом машины снова выехали на пустошь. Между ней и дорогой не было ни стены, ни живой изгороди. Дорогу обозначили лишь следы тяжелого трактора. Еще полчаса, и их тоже заметет снегом.

Ветер швырял снег маленькими хрустальными циклонами. Они рождались и на земле, и в воздухе. Кружились перед капотом подобно призрачным дервишам и снова уносились в темноту.

— Снегопад заканчивается, — произнес Шеферд. Линли быстро глянул на него. Вероятно, в его взгляде констебль прочел удивление, потому что он пояснил: — Сейчас остался только ветер.

— Достаточно и ветра.

Впрочем, приглядевшись, Линли понял, что Шеферд не старается выглядеть оптимистом. Большая часть снега на лобовом стекле, который расчищали дворники, наметалась ветром с обочин, а не падала с неба. Облегчение небольшое, зато появилась надежда, что хуже не станет.

Они ползли по дороге еще минут десять сквозь дикий вой ветра. Когда фары наткнулись на ворота, перегородившие дорогу, Шеферд снова нарушил молчание:

— Здесь. Амбар справа. Сразу за стеной.

Линли вгляделся в темноту, но ничего не смог различить, кроме снега.

— В тридцати ярдах от дороги, — сказал Шеферд. Он навалился плечом на дверь и открыл ее. — Пойду погляжу.

— Вы будете делать то, что я вам скажу, — заявил Линли. — Оставайтесь на месте.

У Шеферда на скулах заиграли желваки.

— Она вооружена, инспектор. Но в меня она вряд ли станет стрелять. Я могу с ней поговорить.

— Вы можете сделать многое, но не сейчас.

— Проявите здравый смысл! Позвольте мне…

— Вы много всего натворили.

Линли вышел из машины. Констебль Гаррити и Сент-Джеймс присоединились к ним. Они направили лучи фонарей сквозь снег и увидели каменную стену, поднимающуюся перпендикулярно дороге. Они провели лучами вдоль нее и нашли место, где ее массив был прерван красными железными прутьями ворот. За воротами стоял Дальний Амбар, каменный, с шиферной крышей, с большими дверями для транспорта и маленькими для водителей. Он был обращен к востоку, так что ветер швырял снег в его фасад. Перед большими дверями амбара намело сугроб. У меньшей двери сугроб был частично утоптан. По нему прошла V-образ-ная ложбинка.

— Клянусь Богом, это она ее сделала, — спокойно сказал Сент-Джеймс.

— Кто-то сделал, — ответил Линли. Он оглянулся через плечо и увидел — Шеферд вылез из «рейнджровера», хотя и занял позицию возле двери

Линли взвесил шансы. За ними оставался элемент неожиданности, но у нее был пистолет. Он почти не сомневался, что она выстрелит, как только он двинется к ней. Послать Шеферда — единственно разумное решение. Но он не хотел рисковать ничьей жизнью, если был шанс арестовать ее без стрельбы. В конце концов, у нее хватит ума не совершать такого безумия, не пускать в ход пистолет. Ведь она и сбежала, потому что знала, что правда вот-вот обнаружится. Сейчас она не могла рассчитывать убежать вместе с Мэгги, скрыться во второй раз в своей жизни. Погода, ее прошлое и все остальное были решительно против нее.

— Инспектор! Может, вам пригодится? — Констебль Гаррити протянула Линли рупор. — Всегда держу в машине, — с некоторым смущением добавила она. — Сержант Хокинс посоветовал. Сказал, мало ли что может понадобиться в чрезвычайной ситуации. Проявляйте инициативу, говорит. У меня и веревка найдется. И жилеты спасательные. — Ее глаза торжествующе блеснули за мокрыми стеклами очков.

— Вас сам Бог послал, констебль, — сказал Линли. — Спасибо. — Он поднял рупор. Взглянул на амбар. За дверью ни полоски света. Окон нет.

Что же ей сказать? Какая киношная банальность вытащит ее оттуда? Вы окружены, у вас нет шансов на бегство, бросайте оружие, выходите с поднятыми руками, мы знаем, что вы там…

— Миссис Спенс! — крикнул он. — У вас оружие. У меня его нет. Мы в безвыходном положении. Прошу вас, выйдите вместе с Мэгги! Не причиняйте никому вреда.

Он ждал. Из амбара не доносилось ни звука. Ветер шипел, скользя вдоль трех каменных уступов разной величины, которые шли по северной стене амбара.

— Вы находитесь в пяти милях от Хай-Бентама, миссис Спенс. Если даже вы переживете эту ночь, все равно не сможете идти дальше. Поймите это!

Молчание. Линли чувствовал, что она размышляет. Если она застрелит его, доберется до его машины и поедет дальше. Его не сразу хватятся. Если же она тяжело ранит его, у него не хватит сил доползти до Хай-Бентама и попросить помощи.

— Не ухудшайте свое положение, — сказал он. — Вы ведь не хотите вреда Мэгги Она замерзла, напугана, возможно, голодна. Я предлагаю отвезти ее назад в деревню.

Никакого ответа. Ее глаза, должно быть, привыкли к темноте. Если он бросится к ней и сумеет направить луч фонаря прямо в лицо, она промахнется, если даже она нажмет на спусковой крючок Возможно, это и сработает. Разумеется, если он найдет ее сразу, как только ворвется в амбар…

— Мэгги никогда не видела, как убивают людей. Не видела крови. Избавьте ее от этого!

Внезапно раздался пронзительный крик, от которого кровь стыла в жилах:

— Мамочка!

— Миссис Спенс!

И снова душераздирающий вопль. В нем звучала мольба.

— Мамочка! Я боюсь! Мамочка! Мамочка!

Линли сунул рупор в руки констебля Гаррити.

Толкнул ворота. И тут увидел тень. Она двигалась слева от него, вдоль стены, как и он сам.

— Шеферд! — крикнул он.

— Мамочка!

Констебль стремительно мчался по сугробам к амбару.

— Шеферд! — закричал Линли. — Черт побери! Назад!

— Мамочка! Пожалуйста! Я боюсь! Мамочка!

Шеферд находился у двери, когда грянул выстрел. Он ворвался внутрь, когда Джульет выстрелила еще раз.

Уже далеко за полночь Сент-Джеймс наконец-то поднялся в свой номер. Он думал, что Дебора уже спит, но она ждала его, как и обещала. Сидела на кровати, натянув до подбородка одеяло, и листала старый номер журнала «Еllе».

— Вы нашли ее, — сказала она и, всмотревшись в его лицо, спросила: — Саймон, что случилось?

Он кивнул, мол, нашли, и ничего не стал объяснять.

Он устал до обморока. Больная нога была словно стопудовая гиря. Он бросил на пол пальто и шарф, сверху швырнул перчатки.

— Саймон?

Он стал, наконец, рассказывать, начав с попытки Колина Шеферда обвинить в преступлении Полли Яркин, а закончил выстрелами в амбаре.

— Это была крыса, — сказал он. — Она выстрелила в крысу.

Они забились в угол, когда Линли их нашел: Джульет Спенс, Мэгги и рыжий кот по кличке Панкин, которого девочка отказалась бросить в машине. Когда на них упал луч фонарика, кот зашипел, фыркнул и умчался в темноту, Джульет и Мэгги не пошевелились. Девочка уткнулась в материнское плечо. Женщина склонилась над ней.

— Сначала мы решили, что они мертвы, — сказал Сент-Джеймс, — что это убийство и самоубийство, но крови не было.

Потом заговорила Джульет:

— Все хорошо, дочка. Я если и не убила, то здорово напугала их. Не бойся. — Она говорила так, будто в амбаре никого не было. Только они с Мэгги. Обе грязные, одежда насквозь промокла. Вряд ли они дожили бы до утра.

Дебора протянула к нему руку.

— Пожалуйста, — попросила она.

Он сел на кровать. Она погладила пальцами мешки у него под глазами, морщинки на лбу. Провела рукой по его волосам.

Джульет перестала сопротивляться, будто смирилась со случившимся, рассказывал Сент-Джеймс. Бросила на пол пистолет, обнимала, убаюкивала Мэгги и гладила по голове.

— Она укрыла девочку своим бушлатом, — продолжал Сент-Джеймс. — Не знаю, сознавала ли она вообще, что мы здесь.

Шеферд подошел к ней. Снял с себя куртку, закутал ее, потом обнял обеих, потому что Мэгги буквально вцепилась в мать. Он окликнул Джульет, в ответ она забормотала, что выстрелила в них.

— Дочка, я всегда метко стреляла, и они, возможно, убиты, так что бояться не нужно.

Констебль Гаррити побежала за одеялами. В машине у нее был термос, и она налила им кофе, приговаривая «миленькие, пейте, бедняжки» скорее по-матерински, чем как профессионал из полиции. Она уговаривала Шеферда надеть куртку, но он отказался, накинул на себя одеяло и смотрел на Джульет. В глазах у него было страдание.

Когда они поднялись на ноги, Мэгги заплакала и стала звать кота:

— Панкин! Мамочка, где же Панкин? Он убежал. Заблудится и замерзнет.

Перепуганного и взъерошенного кота нашли за дверью. Сент-Джеймс схватил его. Кот в панике вцепился в его плечо, но успокоился, когда вернулся к девочке.

— Панкин нас согревал, правда, мамочка? — сказала Мэгги. — Хорошо, что мы взяли с собой Панкина! Но он будет рад вернуться домой.

Джульет обняла девочку и прижалась щекой к ее лбу.

— Береги Панкина, милая, — сказала она. Тогда Мэгги, казалось, что-то поняла.

— Нет! Мамочка, пожалуйста, я боюсь, — сказала она. — Я не хочу возвращаться назад Я не хочу, чтобы они меня обидели. Мамочка! Пожалуйста!

— Томми принял решение разделить их сразу, — сказал Сент-Джеймс.

Констебль Гаррити взяла Мэгги.

— Ты держи кота, милая, — сказала она.

Линли забрал к себе мать. Он решил добраться, несмотря на снег, до Клитеро, сколько бы ни пришлось ехать, хоть до утра. Чтобы поскорее с этим покончить.

— Я не могу его осуждать, — сказал Сент-Джеймс. — Но не скоро забуду ее крики, когда она поняла, что их хотят разлучить.

— Миссис Спенс?

— Мэгги. Она звала мать. Машина тронулась, а она все еще кричала.

— А миссис Спенс?

Сначала Джульет Спенс словно оцепенела, безучастно глядя, как увозят Мэгги. Стояла, сунув руки в карманы куртки Шеферда. Волосы ее развевались на ветру. Затем ее усадили в машину, на заднее сиденье, рядом с Шефердом. Всю дорогу она не отрывала глаз от огней впереди идущей машины.

«Что еще я могла сделать? — сказала она. — Он ведь хотел вернуть ее в Лондон».

— Так что с этим убийством был настоящий кошмар, — сказал Сент-Джеймс.

Дебора непонимающе заморгала:

— Как это — кошмар? Что ты имеешь в виду?

Сент-Джеймс поднялся с кровати, подошел к платяному шкафу и стал раздеваться.

— Сейдж ведь не собирался выдавать свою жену властям за похищение ребенка, — сказал он.

В тот последний свой вечер он принес ей достаточно денег, чтобы она уехала из страны. Он скорее сел бы в тюрьму, чем передал девочку в Социальную службу, сообщил кому-либо в Лондоне, где нашел ее. Разумеется, полиция узнала бы все со временем, но его жена была бы уже далеко.

— Не может такого быть, — заявила Дебора. — Она, вероятно, все это выдумала.

Он возразил:

— Зачем? Ведь предложение денег лишь усугубляет ее вину.

Дебора нервно теребила одеяло. Потом стала рассуждать вслух, разложив все факты по полочкам:

— Он нашел ее, выяснил, кто такая Мэгги. Если он хотел вернуть ее родной матери, почему она не взяла деньги, чтобы избежать тюрьмы? Зачем убила его? Почему не убежала сразу? Ведь она знала, что игра закончена.

Сент-Джеймс неторопливо расстегивал рубашку, разглядывая каждую пуговицу.

— Потому, любовь моя, что Джульет ощущала себя родной матерью Мэгги. — Сказав это, Сент-Джеймс пошел в ванную. Неторопливо умылся, почистил зубы, провел щеткой по волосам. Снял с ноги протез, и тот со стуком упал на пол Когда ноги не работают так, как должны, нужно надеть протез, сесть в инвалидное кресло или ходить на костылях. Но непременно двигаться. Таково его жизненное кредо. Хорошо бы Дебора так же смотрела на жизнь, но ее не заставишь — она должна прийти к этому сама.

Дебора погасила свою лампу, но, когда он вышел из ванной, свет, упавший оттуда, слабо осветил комнату. Она по-прежнему сидела в кровати, только позу переменила: положила голову на колени и обхватила ноги. Ее лица он не видел.

Он выключил свет и стал осторожно пробираться к кровати. В эту ночь было особенно темно: потолочные фонари-окна засыпало снегом. Он сел на кровать, положил костыли на пол Погладил ее по спине.

— Ты замерзнешь, — сказал он. — Залезай под одеяло.

— Сейчас.

Он ждал, размышляя о том, что ожидание — это искусство, которым не каждый владеет. Сент-Джеймс овладел им давным-давно. Жизнь заставила.

Дебора пошевелилась под его пальцами.

— Конечно, — сказала она. — Ты был прав в ту ночь. Я хотела его для себя. Но и для тебя тоже. Пожалуй, даже больше для тебя, чем для себя. Не знаю. — Она повернула к нему лицо. Он не видел его в темноте, лишь контуры головы.

— В качестве ретрибуции? — спросил он. Она покачала головой.

— В последнее время мы отдалились друг от друга, заметил? Я любила тебя, но ты не позволял себе любить меня в ответ. Я и пыталась любить кого-то еще. И полюбила, понятно? Полюбила его.

— Да.

— Тебе не обидно думать об этом?

— Я и не думаю. А ты?

— Иногда это наползает на меня. И я никогда не оказываюсь готовой. Все так внезапно.

— И что же?

— Я разрываюсь изнутри. Думаю о том, как сильно тебя обижаю. Хочу, чтобы все было по-другому.

— В прошлом?

— Нет. Прошлое не изменишь, верно? Его можно только простить. Меня заботит настоящее.

Он догадывался, что она подводит его к чему-то, что она тщательно продумала, возможно, в эту ночь, а может, в предшествующие ей дни. Ему захотелось помочь ей выговориться, но он не улавливал направление ее мыслей. Видимо, она опасалась, что невысказанное каким-то образом ранит его. И хотя он не боялся дискуссии — наоборот, даже пытался спровоцировать ее несколько раз после их отъезда из Лондона, — в этот момент он понял, что дискуссия желательна для него лишь при условии, если он сможет держать ее под контролем. И сейчас он догадался, что она намерена довести ее до конца, какого — он плохо себе представлял и напрягся. Однако расслабиться до конца не смог.

— Ты все для меня, — тихо произнесла она. Я тоже хотела быть для тебя всем.

— Ты и есть.

— Нет.

— Эти дела с ребенком, Дебора. Усыновление, все такое… — Он не договорил, не найдя подходящих слов.

— Да, — подтвердила она. — Именно. Эти дела с ребенком. Целиком и полностью. И чтобы мы в них погрузились целиком. Вот чего я хотела для тебя. Таким был бы мой подарок.

Тут он понял истину. Это была для них единственная реальность, из-за которой они ссорились как две дворняжки из-за кости. Он схватил ее и грыз все те годы, когда они жили врозь. Дебора с тех пор потеряла покой и по сей день не нашла его — ярость вспыхивала в ней без всякой причины.

Он не произнес больше ни слова. Она зашла достаточно далеко и теперь скажет все остальное. Не в ее правилах отступать.

— Я хотела сделать это ради тебя, — сказала она.

Договаривай остальное, подумал он, мне это не причинит боль и тебе тоже.

— Я хотела дать тебе что-то особенное.

Все в порядке, подумал он. Это ничего не меняет.

Потому что ты инвалид.

Он схватил ее и прижал к себе. Сначала она сопротивлялась, но потом пришла к нему, когда он произнес ее имя. Тогда из нее выплеснулось и все остальное, шепталось ему на ухо. Многое из этого вообще оказалось бессмыслицей, странной мешаниной из воспоминаний прошлого и переживаний последних нескольких дней. Он просто обнимал ее и слушал.

Она вспоминала, как его привезли домой из Швейцарии после его выздоровления. Он отсутствовал четыре месяца, ей было тринадцать лет, и она запомнила тот дождливый день. Как она наблюдала за происходящим, видела, как ее мать и отец сопровождали его, когда он поднимался вверх по лестнице, как он хватался за перила, а их руки взлетали, чтобы поддержать его, если он потеряет равновесие, но не дотрагивались до него, никогда не дотрагивались, так как знали, даже не видя его лица — которое сама она видела сверху, — что к нему нельзя прикасаться, ни тогда, ни потом. И через неделю, когда они остались вдвоем — она в кабинете и этот сердитый незнакомец по имени мистер Сент-Джеймс на верхнем этаже в своей спальне, из которой он не появлялся несколько дней, — она услыхала треск, тяжелый удар и поняла, что он упал. Она взлетела наверх и остановилась возле его двери в мучительной нерешительности тринадцатилетней девочки И услыхала его рыдания. Услыхала, как он полз по полу. Тихонько отошла. Оставила его наедине со своими демонами, поскольку не знала, как ему помочь.

— Я дала себе слово, — прошептала она в темноте. — Я готова была сделать для тебя что угодно. Только бы тебе стало лучше.

Но Джульет Спенс не видела разницы между ребенком, которого родила, и тем, украденным, сказала Дебора. Она была матерью. Материнство заключалось для нее не в акте зачатия и девяти месяцах вынашивания. Робин Сейдж не понимал этого, верно? Он предложил ей деньги для бегства, но должен был понять, что она мать Мэгги и не бросит своего ребенка за все сокровища мира. Она любила ее, была ее матерью.

— Вот как это было для нее, верно? — прошептала Дебора.

Сент-Джеймс поцеловал ее в лоб и подоткнул вокруг нее одеяло.

— Да, — сказал он. — Вот как это было.

Глава 29

Брендан Пауэр шел по тропе, направляясь в деревню. Он мог бы проваливаться по колено в снег, но кто-то его уже опередил и протоптал след. Через каждые тридцать ярдов на снегу валялись кусочки обугленного табака. Человек, вышедший на прогулку, курил трубку, которая была не лучше его собственной, со слабой тягой

Сам он еще не курил в это утро. Но прихватил трубку с собой, на случай, если окажется в таком положении, что ему потребуется куда-то деть свои руки. Пока что он не доставал ее из кожаного кисета, хотя чувствовал, как она колотится о его бедро.

День после бури обычно бывает великолепным, и этот не исключение. Он настолько же хорош, насколько ужасной была прошедшая ночь. Ни ветерка. Под лучами утреннего солнца сугробы переливались хрустальным блеском. Мороз посеребрил верхние камни стены. Шиферные крыши скрылись под толстым слоем снега. Проходя мимо первых террасных домов, он увидел, что кто-то вспомнил про птиц. Три воробья клевали горстку хлебных крошек у края дороги, и хотя с опаской поглядывали на Брендана, голод не давал им разлететься по деревьям.

Он пожалел, что не захватил что-нибудь съедобное — тост, ломтик черствого хлеба, яблоко. Это стало бы оправданием того, почему он сейчас тут. А оправдание ему потребуется, когда он вернется домой. Пожалуй, следует сочинить его прямо сейчас, по дороге.

Он как-то не подумал об этом раньше. Стоя возле окна столовой, глядя через сад на обширное белое поле, тоже часть владений Таунли-Янга, он думал лишь о том, как бы ему выбраться, протоптать дорожку в снегу и идти, пока хватит сил, только бы не возвращаться в дом, ставший для него сущим адом.

Его тесть пришел к их спальне в восемь утра. Брендан услыхал его по-военному четкие шаги в коридоре и выскользнул из постели, освободившись от тяжелых, словно якоря, рук жены. Она лежала по диагонали, положив пальцы на его причинное место. При других обстоятельствах такая демонстрация интимности, возможно, показалась бы ему эротической. Как бы то ни было, он тихо лежал, испытывая легкое отвращение и в то же время благодарность, что она спит. Тогда ее лукавые пальцы не пройдут оставшийся дюйм влево в ожидании сеанса их близости, которую она считала уместной ввиду утреннего мужского возбуждения. Она не станет требовать то, чего он не сможет ей дать, яростно накачивать его и ждать соответствующей реакции его тела. Она не будет его упрекать своим визгливым голосом и захлебываться рыданиями, которые эхом разнесутся по коридору. Пока она спит, его тело принадлежит ему, а дух свободен. Поэтому, услышав шаги тестя, он проскользнул к двери и открыл ее раньше, чем Таунли-Янг, постучав, разбудил бы ее.

Как обычно, тесть был в полном порядке. Брендан никогда не видел его в неглиже. Твидовый костюм, рубашка, обувь и галстук свидетельствовали о хорошем происхождении, которое, как знал Брендан, он должен ценить. Все, что носил тесть, выглядело достаточно старым, чтобы свидетельствовать о полном отсутствии интереса к одежде, обязательном для провинциальной знати. Брендан удивлялся, как ухитряется тесть придавать даже новым вещам вид десятилетней давности.

Таунли-Янг окинул взглядом шерстяной халат Брендана и вытянул губы в безмолвном неодобрении при виде неряшливо завязанного пояса. Настоящие мужчины завязывают на халате квадратные узлы, говорило выражение его лица, и концы пояса должны быть одинаковой длины, ты, ничтожество.

Брендан шагнул в коридор и закрыл за собой дверь.

— Еще не проснулась, — объяснил он.

Таунли-Янг взглянул на дверные створки, словно мог сквозь них разглядеть, в какомнастроении его дочка.

— Еще одна трудная ночь? — поинтересовался он.

Вот именно, подумал Брендан. Он явился домой после одиннадцати, в надежде, что она уже заснула, но все кончилось возней под одеялами и выполнением супружеских обязанностей. Слава богу, он сумел все сделать — в комнате было темно, а во время их ночных сеансов она взяла себе за моду шептать кое-какие англосаксонские комплименты, позволявшие ему фантазировать более свободно. В такие ночи он лежал в постели не с Бекки, воображение рисовало ему другую партнершу. Он стонал и извивался под ней, бормотал о-боже о-да-мне-нравится да-люблю, представляя себе Полли Яркин.

Однако прошлой ночью Бекки была агрессивней обычного. В ее эротических манипуляциях проскальзывал гнев. Она не упрекала его, не рыдала, когда он явился, пропахший джином, со страдающим от неразделенной любви видом. Вместо этого без слов потребовала того, чем он меньше всего хотел заниматься.

Так что ночь в самом деле получилась трудная, хотя не в том смысле, какой подразумевал его тесть.

— Небольшой дискомфорт, — ответил он, в надежде, что Таунли-Янг отнесет это замечание к дочери.

— Верно, — сказал Таунли-Янг. — Ну ладно, по крайней мере, скоро мы сможем наконец-то успокоить ее душу. Может, она и повеселеет.

Он принялся объяснять, что работы в Коутс-Холле наконец-то пойдут без перерывов. Назвал причины почему, но Брендан просто кивнул, изобразив счастливую улыбку, в то время как жизнь его утекала, словно море во время отлива.

И теперь, подходя по Ланкастерской дороге к Крофтерс-Инн, он вдруг удивился, почему для него так важно, чтобы Холл для них оставался недосягаемым. Ведь он уже женился на Бекки. Загубил свою жизнь. Почему же их собственный дом кажется ему катастрофой?

Он не мог этого сказать. Но как только Холл будет окончательно готов, дверь в его мечтах о будущем захлопнется, какими бы иллюзорными они ни казались. А вместе с захлопнувшейся дверью наступит клаустрофобия. Если уж он не мог сбежать от брака, то хотя бы сбежит от дома. Поэтому он и шел туда в морозное утро.

— Ты куда, Брен? — Джози Рэгг торчала наверху одного из двух каменных столбов, обрамлявших въезд на автостоянку отеля. Она очистила его от снега и теперь болтала ногами и выглядела такой же несчастной, каким чувствовал себя Брендан. Слово «нескладная» подходило к ней как нельзя лучше.

— Прогуляться, — ответил он. И добавил, поскольку она выглядела ужасно подавленной, а он хорошо понимал это состояние, когда на твою жизнь вдруг падает черная тень. — Не хочешь составить мне компанию?

— Не могу. Эти не ходят по снегу.

«Этими» были «веллингтоны», которыми она помахала для наглядности. Огромные, почти вдвое больше ее ноги. Над ними торчали как минимум три пары гольфов.

— У тебя что, нет нормальной обуви?

Она покачала головой и надвинула до бровей вязаную шапочку.

— Мои стали мне малы еще в ноябре, а если я скажу маме, что нужны новые, с ней случится припадок. «Когда ты перестанешь расти, Джозефина Юджиния?» Ну, ты понимаешь. А эти вот я беру у мистера Рэгга. Он шибко не возражает. — Она снова постучала пятками по морозным камням.

— Почему ты зовешь его «мистер Рэгг»?

Она возилась се свежей пачкой сигарет, пытаясь сорвать с нее целлофан, не снимая варежек. Брендан перешел через дорогу, взял пачку и поухаживал за Джози, поднеся ей зажигалку. Она курила, не отвечая, пыталась пустить колечко, но безуспешно. Пар изо рта валил пополам с дымом.

— Просто так, — сказала она. — Глупо, я понимаю. Можешь мне об этом не говорить. Мама краснеет от злости, а мистеру Рэггу все по барабану. Если он мне не родной, я могу фантазировать, что у моей мамы была страстная любовь, понимаешь, а я плод ее роковой страсти. Я представляю, как тот мужик появляется в Уинсло, случайно, проездом. Встречает маму. Они без ума друг от друга, но не могут, конечно, пожениться, потому что мама не хочет покидать Ланкашир. Но он был самой большой любовью в ее жизни, зажег в ней пламя страсти, как это делают мужчины. И теперь я — единственная память о нем-Джози стряхнула пепел. — Вот почему я называю его «мистер Рэгг». Глупо. Не знаю, зачем я тебе это рассказала. И вообще всем рассказываю. Я всегда остаюсь виноватой, и все это, наверное, понимают. Я слишком много болтаю. — Ее губы задрожали. Она вытерла пальцем под носом и выбросила сигарету, которая тихо зашипела в снегу.

— Болтать не преступление, Джози.

— Мэгги Спенс была моей лучшей подругой, понимаешь? А теперь она уехала. Мистер Рэгг говорит, что уже не вернется. А ведь она любила Ника. Ты знаешь об этом? Была верная любовь. Теперь они больше не увидятся. Я считаю, что это несправедливо.

Брендан кивнул:

— Жизнь такая штука, верно?

— А Пам теперь навсегда посадили под домашний арест, потому что прошлой ночью мать застукала ее в гостиной с Тоддом. Они этим занимались. Прямо там Ее мама зажгла свет и закричала. Прямо кино. Так что теперь у меня никого не осталось, ни одной близкой подруги. На душе пустота. Вот тут. — Она показала куда-то на желудок — Мама говорит, это потому, что мне нужно есть побольше, но ведь я не голодная. Понимаешь?

Он понимал. Он все знал про пустоту. Иногда ему казалось, что она у него внутри.

— А еще я не могу думать про викария, — сказала она. — Я вообще-то ни о чем не могу думать. — Она прищурилась и поглядела на дорогу. — Хорошо, что выпал снег. Хоть есть на что поглядеть.

— Верно. — Он кивнул, похлопал ее по колену и отправился дальше. Свернул на Клитероскую дорогу и сосредоточился на ходьбе, гоня прочь одолевавшие его мысли.

По этой дороге идти оказалось легче, чем по той. По снегу прошли уже несколько человек, прогуливаясь, по-видимому, до церкви. Он обогнал двоих из них — лондонцев — возле школы Они медленно шли, голова к голове, беседуя, и лишь мельком взглянули на него.

При виде их он почувствовал горький укол грусти. Мужчина и женщина вместе, разговаривают, касаются друг друга. А его ждет в будущем только горе. Любовь не для него. Он не знал, как справиться с такой бедой.

Вот почему он и вышел в такую рань из дому и упрямо пробирался по снегу, уговаривая себя, что просто решил посмотреть на Холл. Солнце взошло, подышать воздухом никогда не мешает. Но за церковью снег стал глубоким, и когда он наконец добрался до дома Полли, минут пять никак не мог отдышаться.

— Небольшой отдых, — говорил он себе и осматривал одно за другим окна — нет ли движения за занавесками.

В последние два вечера она не приходила в паб. Он сидел и ждал до последнего момента, когда Бен Рэгг объявлял, что они закрывают, а Дора ходила между столиками, собирая кружки и стаканы. Он понимал — раз уже половина десятого, маловероятно, что она придет. Но все ждал и мечтал.

Он мечтал и теперь, когда отворилась дверь и на пороге появилась Полли. Увидев его, она вздрогнула от неожиданности. На ее руке висела корзинка, а сама она была закутана с головы до ног.

— Идешь в деревню? — спросил он. — А я как раз возвращаюсь из Холла. Можно пойти с тобой, Полли?

Она подошла к нему и оглянулась на дорогу, ведущую в Холл, где лежал снег, чистый и девственный.

— Эй, ты что, прилетел оттуда? — спросила она. Он вытащил из кармана кожаный кисет.

— Вообще-то я шел туда, а не обратно. Просто решил прогуляться. День больно хорош.

Немного табаку просыпалось на снег. Она смотрела, как он падает, и не могла отвести взгляда. Он заметил на ее лице синяки. На ее сливочной коже виднелся лиловый полумесяц; по краям он уже пожелтел, начиная заживать.

— Ты не приходила в паб. Занята?

Она кивнула, все еще разглядывая табак на снегу.

— Я скучал без тебя. Хотелось поболтать и все такое. Но конечно, у тебя были дела. Я понимаю. Такая девушка, как ты… И все-таки я все время думал, когда же ты придешь. Глупо, конечно…

Она поправила на руке корзинку.

— Я слышал, все разрешилось. С Коутс-Холлом. Что случилось с викарием. Ты знаешь? С тебя сняты все обвинения. И это уже хорошая новость. Учитывая все…

Она не ответила. На ней были черные перчатки с дырой на запястье. Ему захотелось, чтобы она их сняла и он мог взглянуть на ее руки Согреть их. И ее тоже согреть.

Он пылко произнес:

— Я думаю о тебе, Полли. Все время. День и ночь. Я прихожу сюда ради тебя. И ты это знаешь, верно? Я ничего не умею скрывать. Ты понимаешь, что я чувствую. Понимаешь, да? Ты поняла это с самого первого дня.

Она поправила красный шарф на голове, натянула его края на щеки и не поднимала глаз, напомнив ему молящуюся фигуру.

— Мы ведь оба одиноки, правда? — говорил он. — И тебе, и мне нужен друг. Ты нужна мне, Полли. Я знаю, у меня вое так сложилось, что наши отношения не могут быть безоблачными. Но они будут незабываемыми. Я клянусь тебе, ты не пожалеешь об этом Только доверься мне.

Она подняла голову и с любопытством посмотрела на него. У него даже вспотело под мышками.

— Я что-то не так сказал, да? Вот почему получается чепуха. Лучше я скажу тебе прямо. Я люблю тебя, Полли.

— Это не чепуха, — сказала она. — И говоришь ты все так

Его сердце затрепетало от радости.

— Значит…

— Лучше вообще ничего не говори.

— Я люблю тебя. Я хочу тебя. Ты не пожалеешь, если только…

— Забуду о том, что ты женат. — Она покачала головой. — Ступай домой, Брендан. Заботься о миссис Бекки. Спи в собственной постели. Нечего бегать за мной.

Она резко кивнула — отпуская его, прощаясь, это уж понимай как хочешь — и зашагала к деревне.

— Полли!

Она оглянулась. Ее лицо было каменным. Вот недотрога. Но он все равно доберется до нее. Он найдет ключ к ее сердцу. Будет просить, умолять, чего бы это ему ни стоило.

— Я люблю тебя, — сказал он. — Полли, ты мне нужна.

— Нам всем что-нибудь нужно. — Она пошла прочь.

Колин видел, как она шла мимо. Словно яркое пятно на фоне белого снега. Красный шарф, синее пальто, красные брюки, коричневые ботинки. Она несла корзинку и упорно шла по дальней обочине дороги. В его сторону даже не глянула. Когда-нибудь посмотрит. Бросит украдкой взгляд на его дом — не работает ли возле дома, не возится ли с машиной. Перейдет через дорогу, придумывая повод для разговора. Слыхал ли он про собачий процесс в Ланкастере? Как поживает ее отец? Что говорит ветеринар про глаза Лео?

Но сейчас она смотрела прямо перед собой. На другую сторону дороги, на стоящие там дома, а его дома будто не существовало. Что ж, так лучше для них обоих. Если бы она повернула голову и посмотрела на него, может, он и почувствовал бы что-то. Но этого не случилось, и он не испытал никаких эмоций.

Утром он сделал все, что полагается: сварил кофе, побрился, покормил собаку, насыпал в тарелку кукурузы, нарезал бананов, посыпал сахаром и старательно перемешал все с молоком. Даже сел к столу, чтобы позавтракать. Даже зачерпнул ложкой молоко. Даже поднес ложку к губам. Дважды. Но есть так и не смог.

Он хотел протянуть ей руку, но она была налита свинцом. Хотел назвать ее по имени. Но не знал, как назвать — Джульет-Сьюзен, как утверждал лондонский сыщик, — но ему нужно было как-то ее назвать, чтобы вернуть ее.

Он обнаружил, что она находилась не с ними. Только оболочка, тело, которое он так любил, но все ее нутро ехало впереди, в другом «рейнджровере», пыталось успокоить испуганную дочь и собрало все силы, чтобы проститься с ней

Он крепче обнял ее. Она произнесла каким-то бесцветным голосом:

— Слон.

Он пытался понять. Слон. Почему? Что такого он должен знать про слонов? Что они никогда не забывают? Что она никогда не забудет? Что она еще протянет к нему руку, чтобы он спас ее из зыбучих песков отчаяния? Слон.

Ей ответил инспектор Линли:

— Он в «опеле»?

— Я сказала ей — Панкин или слон. Ты должна решить, дочка.

— Я прослежу, чтобы она его получила, миссис Спенс.

Вот и все. Колин мечтал, чтобы она ответила на пожатие его пальцев. Но она не ответила. Даже не пошевелила рукой. Она просто перенесла себя в царство мертвых.

Теперь он это понял. Он и сам пребывал там. Смерть подступила, когда Линли изложил ему все факты, и уже не оставляла его всю ночь. Он перестал слышать голоса. И, словно покинув телесную оболочку, взмыл в небо и оттуда наблюдал, как говорил с ней Линли, желая утешить ее и успокоить, как помог ей сесть в машину, как поддерживал ее, обняв рукой за плечи, как прижал ее голову к своей груди в последний раз, когда они услыхали крик Мэгги. Странно, но сыщик совсем не радовался тому, что его предположения подтвердились. Наоборот, он был подавлен. Тот второй, инвалид, что-то говорил насчет правосудия. Линли горько засмеялся. Как все это ненавижу, сказал он, жизнь, смерть, всю эту проклятую суету. И хотя Колин слышал его словно издалека, он понял, что не испытывает ненависти. Нельзя умирать и ненавидеть.

Позже он понял, что стал умирать в тот момент, когда поднял руку на Полли. И вот теперь, стоя у окна и глядя, как она проходит мимо, он подумал, а не умирал ли он уже несколько лет.

За его спиной тикали часы, глаза кошки двигались вместе с движением ее хвоста. Как она смеялась, когда их увидела. Она сказала — Кол, это чудесно, мне они нужны, купи их. И он купил их ей на день рождения, завернул в газету, потому что забыл купить красивую оберточную бумагу с ленточкой, оставил их на крыльце и нажал на звонок. Как она засмеялась, захлопала в ладоши, сказала — повесь их скорей, прямо сейчас, скорей.

Он снял их со стены и положил на кухонный стол. Стрелками вниз. Хвост еще шевелился. Глаза тоже. Он слышал, как они тикают.

Он трижды пытался открыть механизм, но не смог. Выдвинул ящик стола. Поискал нож.

Часы тикали и тикали. Хвост шевелился.

Он засунул нож между передней стенкой и механизмом и резко дернул. Потом еще. Пластмасса подалась и отскочила, упав на пол. Он поднял часы и ударил их об стол. Посыпались шестеренки. Хвост и глаза остановились. Тиканье прекратилось.

Он отломил хвост. Деревянным черенком ножа раздавил глаза. Швырнул часы в мусор.

— Как мы назовем его, Кол? — спросила она, беря его под руку. — Ему нужно имя. По-моему, Тигр. Послушай, как звучит: Тигр нам скажет время. Прямо как стихи, правда?

— Пожалуй, — ответил он.

Он надел куртку. Лео радостно бросился к нему из гостиной. В ответ на его нетерпеливое повизгиванье Колин погладил пса по голове кончиками пальцев. Но из дому вышел один.

Пар от его дыхания говорил ему, что воздух холодный. Но сам он ничего не ощущал, ни тепла, ни холода.

Он пересек дорогу и вошел в ворота-часовню. Он обратил внимание, что до него на кладбище кто-то уже побывал, потому что на одной из могил лежала веточка можжевельника. Остальные могилы были голые, промороженные под снегом, а их камни торчали словно дымовые трубы из облаков.

Он прошел к стене, к каштану, под которым вот уже шесть лет лежала Энни. Он нарочно проложил свежий след, раздвигая ногами сугробы.

Небо было голубым как лен, посаженный ею когда-то возле их дома. На его фоне сверкали покрытые льдом и снегом ветви, образуя алмазную паутину. Они бросали сетчатую тень на землю, на могилу Энни.

Нужно было что-нибудь принести, спохватился он. Веточку плюща или можжевельника, сосновый венок Или хотя бы захватить веник и смести снег с камня, очистить его от лишайников, которые могли вырасти за эти недели. Ему нужно было сохранить ее имя, чтобы оно не поблекло. А сейчас ему нужно было его прочесть.

Могильный камень был полузасыпан снегом, и он стал счищать снег руками, сначала сверху, потом с боков, потом с надписи

И тут он увидел его. Сначала его глаз заметил цветное пятно, ярко-розовое на белом. Потом — два пересекающихся овала. Маленький плоский камень, отшлифованный рекой за тысячи лет, лежал в изголовье могилы, прислоненный к камню.

Он протянул к нему руку и отдернул ее. Опустился на колени в снег.

«Я сожгла для тебя кедр, Колин. Положила золу на ее могилу. Положила вместе с ней кольцевой камень. Я отдала Энни этот камень».

Он протянул руку, а она уж сама сделала свое дело. Его рука сама взяла камень. Его пальцы сомкнулись вокруг него.

— Энни, — прошептал он. — О Господи, Энни.

Он чувствовал, как холодный ветер с пустошей обрушился на него. Ощущал холодные объятия снегов. На его ладони лежал маленький камень.

Элизабет Джордж Прах к праху

Земля и песок обжигают.

Прижмись лицом к жгучему песку

и к дорожной пыли, ибо все раненные

любовью должны нести ее знак на челе,

и шрам этот должен быть виден.

«Беседа птиц» Фарид-ад-дин Аттар

Предисловие автора

В Англии «Урной с прахом» называют кубок, присуждаемый за победу в ежегодных общенациональных соревнованиях по крикету между Англией и Австралией.

Название это ведет свое начало от следующего исторического эпизода:

Когда в августе 1882 года национальная сборная Австралии победила национальную сборную Англии в ежегодных соревнованиях, это стало первым поражением Англии на ее территории за всю историю крикета. «Спортинг таймс» откликнулась на проигрыш насмешливым некрологом, в котором газета объявила, что английский крикет «почил на стадионе „Овал“ 29 августа 1882 года». В примечании к некрологу говорилось, что «тело будет кремировано, а прах перевезен в Австралию».

После этого рокового матча английская сборная отбыла в Австралию на новую серию матчей. Поездка возглавляемой Айво Блаем команды была объявлена паломничеством во имя возвращения Праха. После вторичной победы австралийцев группа жительниц Мельбурна сожгла одну из перекладин крикетной калитки (калитку с двумя перекладинами защищает от боулера — игрока, бросающего мяч по калитке, бэтсмен — игрок, отбивающий мяч) и вручила ее прах Блаю. Сегодня этот пепел хранится в Лондоне, на крикетном стадионе «Лордз» — Мекке английского крикета.

Хотя теперь в ежегодных соревнованиях между Англией и Австралией приз больше не вручают, когда бы ни встречались две эти команды для проведения своих пяти матчей, сражаются они за «Урну с прахом».

Оливия

Крис вывел собак на пробежку вдоль канала. Я пока вижу их, потому что они не добрались еще до Уорик-авеню-бридж. Бинз хромает справа, то и дело рискуя свалиться в воду. Тост трусит слева. Через каждые десять шагов Тост забывает, что у него всего три лапы, и пытается опираться на культю.

Крис сказал, что скоро вернется, поскольку знает мое отношение к тому, что я пишу. Но Крису нравится это физическое упражнение, и едва он оказывается на улице, как солнце и ветерок заставляют его забыть обо всем. Кончается тем, что он бежит до зоопарка. Я стараюсь не злиться на него из-за этого. Крис нужен мне сейчас как никогда, поэтому я скажу себе: «Он делает это не нарочно», и постараюсь в это поверить.

Когда я работала в зоопарке, иногда эта троица заявлялась ко мне в середине дня, и мы с Крисом пили кофе в закусочной, а если была хорошая погода, то снаружи, сидя на скамейке, откуда открывался вид на фасад здания по Камберленд-террас. Мы разглядывали статуи на фронтоне и сочиняли про них разные истории. Одну фигуру Крис называл Сэром Толстая Задница, тем самым, которому взрывом повредило зад в битве при Ватерлоо. Другую я величала Дамой Простофилей, она застыла в позе бесхитростного изумления, но на самом деле была Алым Первоцветом в женском обличье. А кого-то в тоге — Макусом Сиктусом, потерявшим мужество и завтрак во время мартовских ид. Потом мы, хихикая над своими идиотскими выдумками, наблюдали, как собаки играют в охоту на птиц и туристов.

Готова поспорить, вы не представляете меня такой, ведь правда? — сочиняю глупые истории, сижу, уткнувшись подбородком в колени, с чашкой кофе, а рядом со мной на скамейке Крис Фарадей. И я даже не в черном, как теперь, а в брюках цвета хаки и оливковой блузке, нашей зоопарковской униформе.

Мне казалось, тогда я знала, кем была. Я с собой разобралась. Лет десять назад я решила, что внешность роли не играет, и если людям не нравится моя стрижка, если их шокирует чернильный цвет волос у корней, если кольцо в носу действует им на нервы, а вид сережек-гвоздиков, торчащих в ушах, словно средневековые пики, вызывает несварение желудка, ну и черт с ними. Они не умеют заглянуть вглубь. Не хотят увидеть меня настоящую.

Так все же, кто я? Что я? Восемь дней назад я могла ответить на это, потому что тогда знала. У меня была философия, ловко слепленная из убеждений Криса. Я соединила ее с тем, что почерпнула у своих однокурсников за два года пребывания в университете, и хорошенечко перемешала с тем, что узнала за те пять лет, когда выбиралась из-под несвежих, липких простыней с головой, раскалывающейся от боли, поганым вкусом во рту и не помня ни того, что было ночью, ни как зовут парня, который храпит рядом. Я знала женщину, которая через все это прошла. Она была злой. Жесткой. Непрощающей.

Я все еще такая же, и не без причины. Но во мне появилось и что-то новое. Я не могу это определить. Но ощущаю каждый раз, когда беру газету, читаю статьи и знаю, что впереди маячит суд.

Поначалу я говорила себе, что меня уже тошнит от заголовков. Что я устала читать про это проклятое убийство. Мне надоели лица участников, пялившиеся на меня со страниц «Дейли мейл» и «Ивнинг стандард». Мне казалось, я смогу избежать этой мерзости, читая только «Тайме», потому что в одном я точно могла рассчитывать на «Тайме» — на ее приверженность фактам и решительный отказ смаковать слухи. Но даже «Тайме» подхватила эту историю, и я поняла, что деться от нее мне больше некуда. Слова «кому какое дело» больше не помогают. Потому что дело есть мне, и я это знаю. Крис тоже это знает, и именно по этой причине он вывел собак иа прогулку и дал мне время побыть одной.

— Знаешь, Ливи, сегодня мы, наверное, побегаем подольше, — сказал он и надел спортивный костюм. Обнял меня в своей несексуальной манере — сбоку, почти не прикасаясь телом, — и отбыл. Я сижу на палубе баржи, на коленях у меня желтый разлинованный блокнот, в кармане — пачка «Мальборо», у ног — жестянка с карандашами. Карандаши заточены очень остро. Перед уходом Крис об этом позаботился.

Я смотрю на остров Браунинга за заводью, где ивы окунают ветки в воду у крохотного причала. Листья на деревьях наконец-то распустились, что означает близость лета. Лето всегда было временем забвения, когда солнце выжигало все проблемы. Поэтому я говорю себе, что, если продержусь еще несколько недель и дождусь лета, все окажется в прошлом. Мне не придется об этом думать. Что-то предпринимать. Я говорю себе, что это не моя проблема. Но это не совсем так, и я об этом знаю.

Когда я устаю шарахаться от газет, то начинаю их изучение с фотографий. В основном я рассматриваю его. Я вижу, как он держит голову, и понимаю: ему кажется, что он удалился туда, где никто не сможет его обидеть.

Я понимаю. Одно время и я думала, что наконец-то попала в такое место. Но правда состоит в том, что как только вы начинаете в кого-то верить, как только вы позволяете чьей-то прирожденной доброте (а она действительно существует, эта истинная доброта, которой одарены некоторые люди) прикоснуться к вам — все кончено. Рушатся не только стены, раскалываются доспехи. И вы истекаете кровью, как спелый фрукт соком, кожура надрезана ножом, и мякоть обнажена для поглощения. Он еще этого не знает. Но со временем узнает.

Поэтому я пишу, видимо, из-за него. И потому еще, что знаю — за эту безотрадную путаницу жизней и любовей несу ответственность только я.

Вообще-то история начинается с моего отца и того, что я стала причиной его смерти. Это оказалось не первым моим преступлением, как вы увидите, но именно его не смогла простить моя мать. И поскольку она не смогла простить мне убийство отца, наши жизни пошли наперекосяк. И пострадали люди.

Непростое дело — писать о матери. Вероятно, это все равно что бросаться грязью — существует огромная возможность запачкаться самой. Но у матери есть одна черта, которую вы должны принять во внимание, если собираетесь это читать: она любит соблюдать приличия. Поэтому, если придется, она, без сомнения, достаточно деликатно объяснит, что мы с ней рассорились лет десять назад из-за моей «прискорбной связи» с музыкантом средних лет по имени Ричи Брюстер, но она никогда не скажет всего. Она не захочет, чтобы вы знали: какое-то время я была «другой женщиной» женатого мужчины, он обманул меня и сбежал, потом вернулся и наградил меня триппером, и в конце концов я оказалась в Эрлс-Корте, где обслуживала страждущих в машинах (пятнадцать фунтов за сеанс), когда мне до зарезу нужен был кокаин и я не могла тратить время на то, чтобы отвести клиента к себе. Мать никогда вам об этом не скажет. Она умолчит об этих подробностях, убедив себя, что защищает меня. Но правда в том, что мать всегда скрывала факты, чтобы защитить себя.

От чего? — спросите вы.

От правды, — отвечу я. От правды о ее жизни, ее неудовлетворенности, а в основном, о ее браке, что, по моему мнению, и направило мать — не считая моего отвратительного поведения — на путь, который впоследствии привел ее к убеждению, будто она обладает неким божественным правом вмешиваться в дела других людей.

Естественно, большинство тех, кто захочет проанализировать жизнь моей матери, не сочтет, что она вмешивалась. Наоборот, она покажется им женщиной изумительной социальной чуткости. Разумеется, она располагает для этого всеми данными: бывшая учительница английской литературы в вонючей средней школе на Собачьем острове, а по выходным чтица для слепых на общественных началах; заместитель директора центров отдыха для умственно отсталых детей; обладательница золотой медали за сбор средств для борьбы со всеми болезнями, какие только обсуждались в прессе. Поверхностному наблюдателю мать покажется женщиной, которая одну руку не вынимает из пузырька с витаминами, а другой ухватилась за первую перекладину лестницы, ведущей к святости.

— Существуют заботы выше наших личных, — всегда говорила она, когда с печалью в голосе не вопрошала: «Сегодня ты опять собираешься плохо себя вести, Оливия?»

Но мать не просто женщина, которая вот уже тридцать лет носится по Лондону, словно доктор Бариардо1 двадцатого столетия. На то есть причина. И вот здесь на сцену выходит самозащита.

За время жизни с ней в одном доме у меня было много времени, чтобы попытаться понять материну страсть творить добро. Я пришла к выводу, что она служила другим, чтобы одновременно служить себе. Пока она суетилась в жалком мире лондонских неудачников, у нее не было времени задумываться о своем собственном мире. И в частности, о моем отце.

Я знаю, что сейчас модно, ссылаясь на детство, копаться в брачных отношениях родителей. Нет лучшего способа для оправдания крайностей, скудости и явных пороков собственной натуры. Но прошу вас отнестись снисходительно к этому маленькому путешествию в мою семейную историю. Оно объясняет, почему мать такая, какая она есть. А мать — тот человек, которого вам необходимо понять.

Хотя она никогда не признается, но, мне кажется, моя мать приняла моего отца не потому, что любила его, а потому что сочла его приемлемым. Он не воевал, что несколько снижало его привлекательность с точки зрения общества. Но несмотря на шумы в сердце, трещину в коленной чашечке и врожденную глухоту правого уха, папа по крайней мере имел совесть испытывать чувство вины за то, что избег военной службы. Он смягчил это чувство тем, что в 1952 году вступил в одно из обществ, занимавшихся восстановлением Лондона. Там он и познакомился с моей матерью. Она посчитала, что его присутствие там указывает на социальную чуткость под стать ее собственной, а не на желание забыть о состоянии, которое он и его отец сколотили, с 1939 года и до окончания войны печатая в своей типографии в Степни пропагандистские листовки по заказу правительства.

Поженились они в 1958 году. Даже теперь, когда папы нет уже столько лет, я иногда задумываюсь, какими были для моих родителей первые годы брака. Мне интересно, сколько времени понадобилось матери на осознание того, что диапазон проявления папиных чувств весьма скромен — от молчания до странной ласковой улыбки. Я всегда думала, что в постели их отношения ограничивались судорожным объятием, ощупыванием, затем пот, толчок, стон и брошенные в конце слова: «очень хорошо, моя дорогая», и именно этим я объясняла то, что была у них единственным ребенком. Я появиласьиа свет в 1962 году, маленький залог дружеского расположения, порожденный, я уверена, соитием дважды в месяц в миссионерской позе.

Надо отдать ей должное, мать три года играла роль преданной жены. Она заполучила мужа, достигнув одной из целей, вставших перед женщинами послевоенного поколения, и, как могла, старалась для него. Но чем больше она узнавала этого Гордона Уайтлоу, тем яснее осознавала, что он оказался не тем, за кого себя выдавал. Он не был страстным мужчиной, с которым она надеялась обвенчаться. Он не был бунтарем. Не имел цели. В душе он был просто печатником из Степни, хорошим человеком, мир которого ограничен бумажными фабриками и объемом готовой продукции, поддержанием техники в рабочем состоянии и противостоянием профсоюзам в их попытках обобрать его до нитки. Он занимался своим бизнесом, приходил домой, читал газету, съедал ужин, смотрел телевизор и шел спать. Интересов у него было немного. Сказать ему было практически нечего. Он был положительным, верным, надежным и предсказуемым. Короче, скучным.

Поэтому мать бросилась на поиски чего-нибудь способного расцветить ее мир. Она могла выбрать между адюльтером и алкоголем, но вместо этого принялась творить добро.

Она никогда ни в чем таком не признавалась. Признаться в том, что она всегда хотела в жизни чего-то большего, чем давал ей папа, означало бы признаться, что ее брак совершенно не оправдал ее надежд. Даже теперь, если вы поедете в Кенсингтон и спросите ее, она, без сомнения, нарисует вам райскую картину своей жизни с Гордоном Уайтлоу. Но поскольку это было не так, она выполняла свой общественный долг. Добрые дела заняли у матери место душевного покоя. Благородство жертвенных усилий заменило физическую страсть и любовь.

Зато мать обрела место, где могла укрыться в минуту уныния. Она жила с чувством выполненного долга и ощущением собственной значимости. Ее искренне и сердечно благодарили те, чьими нуждами она ежедневно занималась. Ее превозносили везде — от классной комнаты и зала совета директоров до больничной палаты. Ей пожимали руки, целовали в щечку. Тысячи разных голосов произносили: «Благослови вас Бог, миссис Уайтлоу. Да пребудет с вами Господь, миссис Уайтлоу». Ей приходилось отвлекать себя до того дня, когда умер папа. Она действительно получала все ей необходимое, держа в голове на первом месте нужды общества. Когда же умер мой отец, она в конце концов заполучила для себя и Кеннета Флеминга.

Да, правда. Спустя столько лет. Того самого Кеннета Флеминга.

Глава 1

За четверть часа до того, как обнаружить место преступления, Мартин Снелл развозил молоко. Он уже завершил объезд двух из трех Спрингбурнов — Большого и Среднего — и на своем сине-белом фургончике направлялся в Малый Спрингбурн по Водной улице, наслаждаясь любимым участком маршрута.

Водная улица была узкой проселочной дорогой, отделявшей деревни Средний и Малый Спрингбурн от Большого Спрингбурна, торгового городка. Дорога вилась между рыжевато-коричневых известняковых стен, шла мимо яблоневых садов и засеянных рапсом полей. Она опускалась и поднималась, следуя холмистому рельефу местности, которую пересекала, и над ней весенней зеленой аркой нависали ветви ясеней, лип и ольхи, на которых наконец начали распускаться листочки.

День стоял роскошный — ни дождя, ни облаков. Только легкий ветерок с востока, молочно-голубое небо, и солнце подмигивает, отражаясь от рамки овальной фотографии, которая покачивается, свисая на серебряной цепочке с зеркала заднего вида.

— Хороший денек, Величество, — сказал Мартин, обращаясь к фотографии. — Прекрасное утро, как считаете? Слышите вон там? Это снова кукушка. И там… еще и жаворонок вступил. Правда, чудесная песенка? Песня весны, так-то.

У Мартина уже давно сложилась привычка дружески болтать с фотографией королевы. Он не видел в этом ничего странного. Она была монархом этой страны, и, насколько представлял себе Мартин, кто, как не женщина, сидящая на английском троне, могла по достоинству оценить красоту Англии.

Однако их ежедневные беседы включали не только обсуждение флоры и фауны. Королева была духовницей Мартина, выслушивала его сокровеннейшие мысли. Что ему в ней нравилось, так это ее несомненная благожелательность, несмотря на благородное происхождение. В отличие от его жены, которая лет пять назад неузнаваемо переродилась в результате общения с одним производителем цемента — знатоком Библии, королева никогда не падала на колени в молитве в разгар его очередной неумелой попытки пообщаться. В отличие от его сына, который замыкался в молчании семнадцатилетнего юнца, разум которого одинаково занимали совокупление и прыщи на лице, она никогда в резкой форме не отшивала Мартина. Она всегда слегка наклонялась вперед и, ободряюще улыбаясь, махала рукой из кареты, пока ее вечно везли на коронацию.

Но в течение последнего месяца их путевые беседы обрывались на самой высокой точке Водной улицы, откуда на восток тянулись поля хмеля, а на запад, к ручью, где рос водяной кресс, резко спускался поросший травой склон. Здесь Мартин сворачивал свой фургончик на узкую полоску амаранта, служившую границей, чтобы провести несколько минут в тихих размышлениях.

Этим утром он не изменил своей новой привычке; заглушил мотор и обвел взглядом поля хмеля.

Мартин даже вздохнул от удовольствия. С каждым днем вид все больше радовал глаз. Когда растения разрастутся, между рядами на поле будет прохладно. Он и его возлюбленная станут прогуливаться там рука об руку. До этого — всего лишь вчера, если честно, — он показывал ей, как накручивать нежные усики растений на бечевку. Она опустилась на землю на колени, ее легкая голубая юбка раскинулась, как лужица воды, упругая молодая попка уперлась в пятки. Неопытная работница, она отчаянно нуждалась в деньгах, которые… посылала своей бедной матери, вдове рыбака из Уитстейбла, оставшейся с восемью маленькими детишками, которых нужно было кормить… Так вот, она возилась с лозой и боялась попросить о помощи, чтобы ничем не выдать своей некомпетентности и лишить голодающих братьев и сестер единственного источника средств к существованию помимо тех денег, что зарабатывала плетением кружевных воротничков и дамских шляпок ее мать, денег, которые ее отец безжалостно просаживал в пабе, напиваясь и не приходя домой ночевать, пока не потонул, болтаясь в шторм по морю в попытке наловить достаточно трески, чтобы оплатить операцию, призванную спасти жизнь самому младшему из детей. На девушке белая блузка с рукавами-фонариками и глубоким вырезом, так что когда он, суровый контролер за выполнением работ, наклоняется, чтобы помочь ей, он замечает бисеринки пота на ее груди. Девушка часто дышит, взволнованная его близостью и мужественностью. Он берет ее за руки и показывает, как закреплять хмель на бечевке, чтобы не повредить побеги. При его прикосновении девушка начинает дышать чаще, а грудь ее — вздыматься выше, и он чувствует прядь ее светлых, мягких волос на своей щеке. «Вот как это делается, мисс», — говорит он. Ее пальцы дрожат. Она не смеет поднять на него глаз. Никогда раньше мужчина до нее не дотрагивался. Она не хочет, чтобы он ушел, не хочет, чтобы отнял свои руки. Его прикосновение доводит ее до полуобморочного состояния. Да, она теряет сознание, и он несет ее на край поля; длинная юбка девушки бьет его по ногам, пока он решительно шагает между рядами, голова ее запрокинулась, открыв его взору шею — такую белую, такую нежную, такую беззащитную. Он кладет девушку на землю, подносит к ее губам маленькую жестяную чашку, которую подает ему беззубая карга, сопровождающая полевых рабочих в своей повозке и продающая им воду по два пенни за чашку. Девушка открывает глаза и видит его. Она улыбается. Ол подносит ее руку к губам и целует…

Позади Мартина раздался сигнал автомобиля. Мартин вздрогнул. Водительница большого красного «мерседеса», видимо, не желала рисковать крыльями своей машины, протискиваясь между живой изгородью и фургончиком молочника. Мартин махнул рукой и включил зажигание. Он лукаво взглянул на королеву, проверяя, знает ли она о картинах, которые рисовались перед его мысленным взором. Но она ничем не показала своего неодобрения. Лишь, подняв руку, улыбалась, продолжая в сверкающей диадеме путь в аббатство.

Он направил фургон под горку, к коттеджу «Чистотел» — мастерской и дому ткача пятнадцатого века, который стоял за известняковой стеной на взгорке, там, где Водная улица круто сворачивает на северо-восток, а к Малому Спрингбурну ведет тропинка. Мартин еще раз посмотрел на королеву, и хотя по выражению ее приятного лица было видно, что она его не осуждает, он все же почувствовал необходимость оправдаться.

— Она не знает, Величество, — объяснил он монархине. — Я ни разу ничего не сказал. Ничего не сделал… Ну я и не стал бы, верно? Вы же знаете.

Ее Величество улыбнулась. Мартин понял, что она не совсем ему верит.

Свернув с дороги, он остановился у начала подъездной аллеи, чтобы «мерседес» мог спокойно проехать. Женщина за рулем сердито на него посмотрела и показала два пальца. Из Лондона, обреченно подумал Мартин. С того дня, как открыли трассу М20 и облегчили лондонцам жизнь в деревне и поездки в город на работу, все в Кенте неуклонно покатилось в тартарары.

Он понадеялся, что Ее Величество не видела грубого жеста женщины. Как и того жеста, который он сделал в ответ, как только «мерседес» плавно свернул за поворот и покатил по направлению к Мейд-стоуну.

Мартин поправил зеркало, чтобы увидеть себя. Проверил, нет ли на щеках щетины. Легонько пригладил волосы. Каждое утро, помассировав в течение десяти минут кожу головы небольшим количеством средства для укрепления волос, он тщательно причесывал их и закреплял спреем. Уже около месяца он активно занимался улучшением своей внешности, с того утра, когда Габриэлла Пэттен подошла к воротам коттеджа «Чистотел», чтобы лично забрать у Мартина молоко.

Габриэлла Пэттен. При одной мысли о ней он вздохнул. Габриэлла. В черном шелковом халате, шуршавшем при каждом шаге. С еще затуманенными со сна синими, как васильки, глазами и взъерошенными волосами, блестевшими, как пшеница на солнце.

Когда поступило распоряжение возобновить завоз молока в коттедж «Чистотел», Мартин отправил полученную информацию в тот участок мозга, который на автопилоте вел его по маршруту доставки. Он даже не потрудился поинтересоваться, почему привычные две пинты сменились одной. Просто однажды утром Мартин остановился у начала подъездной дорожки, нашарил в фургончике прохладную стеклянную бутылку, обтер с нее влагу тряпкой, лежавшей там же, и толкнул белые деревянные ворота, которые отделяли подъездную дорожку коттеджа от Водной улицы.

Он уже ставил молоко в ящик, устроенный в тени, у корней серебристой ели, которая росла в начале дорожки, когда услышал шаги на тропинке, изгибом уходившей от этого места к кухонной двери. Он поднял глаза, готовый произнести: «Доброго вам утра», но слова застряли у него в горле, когда он в самый первый раз увидел Габриэллу Пэттен.

Она зевала, слегка спотыкаясь на неровных кирпичах тропинки, и полы не перехваченного поясом халата разлетались при ходьбе. Под халатом на ней ничего не было.

Мартин понимал, что должен отвернуться, но остолбенел, завороженный контрастом между цветом халата и бледной кожей. Таращась, он только и выговорил: «Господи», вложив в это слово столько же благодарности, сколько и удивления.

Женщина ахнула и запахнула халат:

— Боже мой, я понятия не имела… — Она прикоснулась тремя пальцами к верхней губе и улыбнулась. — Прошу меня простить, но я не ожидала кого-нибудь встретить. И меньше всего вас. Я всегда думала, что молоко привозят на рассвете.

Мартин сразу же попятился, бормоча:

— Нет. Нет. Как раз в это время. Обычно я бываю тут около десяти утра.

— Что ж, значит, мне еще многое предстоит узнать о деревне, не правда ли, мистер?..

— Мартин, — сказал он. — В смысле, Снелл. Мартин.

—Ага. Мистер Мартин Снелл Мартин. — Она вышла за решетчатую калитку, отделявшую подъездную дорожку от газона. Наклонилась — он отвел глаза — и откинула крышку ящика, сказав при этом: — Вы очень любезны. Спасибо. — А когда он снова посмотрел на Габриэлду, она стояла, прижав бутылку к голому треугольнику, образованному вырезом халата. — Холодно, — проговорила она.

— Сегодня обещали солнце, — с достоинством отвечал Мартин. — Наверное, выглянет к полудню или около того.

Габриэлла снова улыбнулась. У нее делались необыкновенно ласковые глаза, когда она улыбалась.

— Я имела в виду — от бутылки. Как вам удается сохранять их в холоде?

— Ах, это. В фургончике. Ячейки выложены специальным изоляционным материалом.

— Вы обещаете всегда привозить его так? — Она повернула бутылку, зажав ее между грудями. — Холодным, я имела в виду.

— О да. Конечно. Холодным, — откликнулся он.

— Спасибо, — произнесла она, — мистер Мартин Снелл Мартин.

После этого он видел ее несколько раз в неделю, но никогда больше в халате. Но ему и не требовалось напоминания о том зрелище.

Габриэлла. Габриэлла. Ему нравилось звучание этого имени, душа отзывалась на него, как на пение скрипки.

Мартин вернул зеркало в прежнее положение, довольный тем, что выглядит наилучшим образом. В глубине фургончика он нашарил бутылку похолоднее, обтер с нее влагу и начистил крышечку из фольги рукавом рубашки.

Толкнул ворота и, заметив, что они не заперты на щеколду, несколько раз повторил: «Ворота, ворота, ворота», чтобы не забыть напомнить ей об этом. Замка на воротах, разумеется, не было, но не стоит облегчать задачу тому, кто вздумает нарушить уединение Габриэллы.

Где-то за огороженным выгулом, располагавшимся к северу от коттеджа, снова закуковала кукушка, на которую уже указывал Ее Величеству Мартин.

К песенке жаворонка присоединилось щебетание чечеток, рассевшихся на елях, окаймлявших подъездную дорожку. Тихонько заржала лошадь, прокукарекал петух. Вот он — день во всем его великолепии, подумалось Мартину.

Он поднял крышку молочного ящика и уже начал опускать туда бутылку, но остановился,нахмурившись. Что-то было не так.

Вчерашнее молоко не забрали, и бутылка была теплой.

Что за легкомысленная особа эта мисс Габриэлла, поначалу подумал он. Уехала куда-то, не оставив записки насчет молока. Он сунул вчерашнюю бутылку под мышку. Доставку следует прекратить, пока она не объявится.

Мартин уже направился было к воротам, когда вдруг вспомнил — ворота, ворота. Не заперты на щеколду, подумал он, и сердце его тревожно забилось.

Медленно вернулся к молочному ящику и подошел к садовой калитке. Газеты тоже остались, увидел он. Вчерашние и сегодняшние — по экземпляру «Дейли мейл» и «Тайме» — лежали в соответствующих ячейках. А когда он, прищурившись, пригляделся к парадной двери с прорезью для писем, отделанной кованым железом, то различил маленький белый треугольник на фоне изъеденного временем дуба и подумал — она и письма не взяла, уехала, должно быть. Но шторы на окнах задернуты не были, что казалось непрактичным и неразумным, если она уехала надолго. Не то чтобы мисс Габриэлла казалась практичной или разумной по натуре, но даже она не стала бы бросать коттедж в таком столь явно необитаемом виде. Не правда ли?

Мартин колебался. Оглянулся на гараж — сооружение из кирпича и досок в начале подъездной дорожки. Лучше проверить, решил он. Не понадобится даже заходить или открывать ворота гаража до конца. Он всего лишь заглянет и убедится, что ее нет. Потом он заберет молоко, выбросит газеты в мусорный контейнер и поедет своей дорогой. Но сначала заглянет.

Ворота гаража, в котором спокойно могли поместиться две машины, открывались посередине. Обычно они запирались на замок, но Мартин и с этого расстояния видел, что замком не воспользовались. Одна из створок отошла на добрых три дюйма. Мартин приблизился и, затаив дыхание и оглянувшись на коттедж, приоткрыл ее еще на дюйм и посмотрел в образовавшуюся щель.

Он увидел мерцание хрома, когда свет попал на бампер серебристого «астон-мартина», в котором он с десяток, а то и больше, раз лицезрел Габриэллу разъезжающей по улицам. При виде автомобиля в голове у молочника как-то странно зашумело. Он посмотрел на коттедж.

Если машина здесь и она здесь, то почему не забрала молоко?

Возможно, уехала вчера рано утром на весь день, ответил он себе. Вернулась домой поздно и напрочь забыла о молоке.

Но как же тогда газеты? В отличие от молока они ясно видны в своих ячейках. По пути в коттедж ей пришлось бы пройти непосредственно мимо них. Почему же тогда она их не взяла?

Потому что ездила в Лондон за покупками и руки У нее были заняты свертками, а потом она просто забыла выйти за газетами.

А письма? Они же лежали сразу за порогом. Их-то она почему оставила?

Потому что было поздно, она устала и хотела спать и вообще не подходила к передней двери. Вошла в дом через кухню и писем не видела. Сразу поднялась к себе и легла в постель, где и спит до сих пор.

Спит. Спит. Красавица Габриэлла…

Не помешает проверить, подумал Мартин. Определенно не помешает. Она не рассердится. Она не такая. Ее тронет, что он о ней побеспокоился, об одинокой женщине, здесь, в деревне, без мужской заботы. Скорей всего, она даже пригласит его войти.

Расправив плечи и прихватив газеты, он толкнул калитку и по тропинке направился к дому. Поднявшись на крыльцо, он дернул за ручку звонка и услышал, как он резко звякнул сразу за дверью. Мартин ждал звука шагов, отклика или клацанья ключа в замке. Но ничего подобного не услышал.

Может, она принимает ванну или находится на кухне, откуда опять же не слышит звонка. Нелишне проверить.

Он так и сделал, обойдя дом и постучав в заднюю дверь, удивляясь, как людям удается пользоваться ею, не расшибая себе лоб о низкую притолоку. Кстати о притолоке… А вдруг Габриэлла торопилась выйти или войти и ударилась об нее своей милой головкой, да так, что потеряла сознание? Из-за белых панелей не доносилось ни звука. И лежит она там сейчас, на холодном кухонном полу, дожидаясь, пока кто-нибудь ее обнаружит.

Справа от двери, под навесом, находилось створчатое окно. И Мартин в него заглянул, но ничего не увидел, кроме маленького, покрытого скатертью стола, рабочей стойки, плиты, раковины и закрытой двери, которая вела в столовую. Надо найти другое окно.

И предпочтительнее на этой же стороне дома, потому что Мартин чувствовал себя очень неловко, подглядывая в окна.

К окну столовой на этой же стороне дома пришлось пробираться через клумбу, стараясь не затоптать фиалки. Протиснувшись за куст сирени, он посмотрел в окно.

Мартину показалось странным, что он ничего не может разглядеть. Виднелись очертания штор, раздвинутых, как и другие, и больше ничего. Стекло казалось мутным, более того — грязным, что было очень странно, так как кухонное окно соперничало по прозрачности с родниковой водой, а сам коттедж сиял белизной, словно ягненок. Мартин потер стекло. Совсем непонятно. На пальцах грязи не осталось. По крайней мере снаружи окно было чистым.

В мозгу Мартина прозвенел звоночек, словно невнятно о чем-то предупреждая. И от этого звоночка руки у него ослабели.

Выбравшись из клумбы, он подергал заднюю дверь. Заперта. Побежал к парадной. Тоже заперта. Тогда он обошел дом с южной стороны, где по обнаженным черным балкам вилась глициния. Завернув за угол и пройдя по плиточной дорожке вдоль западной стены дома, у дальнего края стены он отыскал второе окно столовой.

Это грязным не было, ни снаружи, ни изнутри. Ухватившись за подоконник и затаив дыхание, Мартин заглянул в комнату.

На первый взгляд, все казалось нормальным. Обеденный стол, покрытый суровой скатертью, стулья вокруг него, камин без экрана с кованой задней стенкой и медными грелками, свисавшими с кирпичей. Казалось, все прекрасно. В сосновом буфете стояли тарелки, старинная тумбочка для умывальника выступала в роли бара. С одной стороны от камина стояло тяжелое кресло, а напротив него, у подножия лестницы, точно такое же кресло…

Мартин крепче ухватился за наружный подоконник и почувствовал, как в ладонь впилась заноза. Приговаривая «Ох, Величество, Величество, Габриэлла, мисс, мисс…», он другой рукой лихорадочно стал рыться в кармане, напрасно ища, чем поддеть оконную раму, и все это время не отводя глаз от второго кресла.

Оно стояло под углом к лестнице, развернутое к столовой и одним краем упирясь в стену под окном, через которое из-за грязи ничего не было видно. Только теперь, с другой стороны дома, Мартин увидел, что окно не было грязным в обычном смысле этого слова. Оно закоптилось от дыма, дыма, который уродливым густым облаком поднялся от кресла, закручиваясь винтом, и облако это запачкало окно, шторы, стену и оставило свой след на лестнице, поднимаясь наверх, в спальню, где до сих пор находилась мисс Габриэлла, милая мисс Габриэлла…

Мартин отпрянул от окна. Торопливо пересек лужайку, перелез через стену и бросился по тропинке в сторону родника.

Впервые детектив-инспектор Изабелла Ардери увидела коттедж «Чистотел» вскоре после полудня. Солнце стояло высоко в небе, и у корней елей, окаймлявших подъездную дорожку, образовались маленькие лужицы тени. Место была отгорожено желтой поли цейской лентой. На дороге друг за другом стояли патрульная полицейская машина — красная «сьерра» — и сине-белый фургончик молочника.

Изабелла припарковалась позади фургончика и хмуро осмотрелась: первоначальная радость от того, что ее так скоро вызвали на новое дело, померкла. Для сбора информации данное место было неудобным и ничего хорошего не сулило. Дальше по дороге стояло несколько домов — с неоштукатуренными балками и черепичными крышами, как и коттедж, в котором случился пожар, но дома эти были расположены достаточно редко, так, чтобы каждому обеспечивать покой и уединение. Поэтому, если данный пожар окажется поджогом — основание к этому давали слова «обстоятельства возгорания под вопросом», нацарапанные в конце записки, которую еще и часа не прошло, как Ардери получила от старшего констебля, — вряд ли кто из соседей слышал или видел кого-нибудь или что-нибудь подозрительное.

Взяв чемоданчик с оборудованием для сбора улик, она «нырнула» под желтую ленту и распахнула ворота. На дальнем конце протянувшегося на восток загона, где паслась гнедая кобыла, с полдюжины зевак облокотились о потрескавшиеся каштановые перекладины изгороди.

— Инспектор Ардери? — раздался женский голос. Изабелла обернулась и увидела его обладательницу, которая стояла на кирпичной дорожке, ведущей в двух направлениях — к парадной двери и за дом. Женщина, видимо, пришла как раз оттуда. — Детектив-сержант Коффман, — бодро представилась она. — Полицейский участок Большого Спрингбурна.

Изабелла подошла к ней, протянула руку.

—Главного сейчас здесь нет, — сказала Коффман. — Поехал с телом в больницу Пембери.

Изабелла удивилась такой странности. Именно главный суперинтендант Большого Спрингбурна потребовал ее присутствия. Покинув же место происшествия до ее приезда, он нарушил полицейский этикет. — В больницу? — переспросила она. — А разве для этого у вас нет медицинского эксперта?

Коффман на мгновение закатила глаза:

— Ой, ну конечно, он тоже здесь побывал и милостиво заверил нас, что труп мертв. Но когда они идентифицируют жертву, должна состояться пресс-конференция, а старший любит подобные мероприятия. Дайте ему микрофон и уделите пять минут вашего времени, и он превратится в вылитого инспектора Морса.

— Так кто же тогда здесь?

— Парочка констеблей-практикантов, впервые получивших возможность увидеть, что да как. И мужчина, который все это обнаружил. Его фамилия Снелл.

— А пожарные?

— Приехали и уехали. Снелл позвонил в службу спасения из соседнего дома, что напротив родника. Служба прислала пожарную бригаду.

—И?

Коффман улыбнулась:

— Вам повезло. Как только они вошли, сразу увидели, что пожар потух несколько часов назад. Они ни к чему не прикасались, позвонили в участок и дождались нашего приезда.

Ну хоть за это можно возблагодарить небеса. Одной из главных трудностей при расследовании поджогов была необходимость мириться с существованием пожарных бригад. Их обучают двум вещам: спасению жизней и уничтожению огня. Нацеленные на это, они чаще всего разрубают двери топорами, заливают комнаты, обрушивают потолки и попутно уничтожают улики.

Изабелла окинула здание взглядом и проговорила:

— Хорошо. Сначала я осмотрюсь снаружи.

— Мне…

— Одна, если вы не против.

— Нисколько, оставляю вас, — сказала Коффман и направилась за дом. Остановившись у его северовосточного угла, она обернулась и убрала с лица темно-каштановый локон. — К очагу возгорания, когда вы будете готовы, — туда, — показала она. Подняла, было, указательный палец в дружеском приветствии, но передумала и скрылась за углом.

Изабелла сошла с кирпичной дорожки и прошла по газону в дальний конец участка. Потом обернулась и посмотрела сначала на коттедж, потом на окружавшую его территорию.

Если здесь был совершен поджог, найти улики вне дома будет нелегко. На прочесывание участка потребуется несколько часов, потому что коттедж «Чистотел» являл собой мечту садовода-любителя: южная стена заросла только что начавшей цвести глицинией, дом окружали цветочные клумбы, на которых росло все — от незабудок до вереска, от белых фиалок до лаванды, от анютиных глазок до тюльпанов. Где не было клумб, там был газон — густой и пышный. Где не было газона, там стояли кустарники в цвету. Где не было кустарников — высились деревья. Они частично загораживали дом от проезжающих по дороге и от соседей. Если имелись следы ног, отпечатки шин, выброшенные орудия преступления, емкости из-под горючего или спичечные коробки, потребуются определенные усилия, чтобы их отыскать. Изабелла не торопясь обошла дом, двигаясь с востока на северо-запад. Проверила окна. Осмотрела землю. Уделила внимание крыше и дверям. Под конец она прошла к кухонной двери, стоявшей нараспашку. Рядом, под навесом, на котором обвивавшая его виноградная лоза начала расправлять листья, за плетеным столиком сидел повесив голову и зажав между коленями ладони мужчина средних лет. Перед ним стоял нетронутый стакан с водой.

— Мистер Снелл? Мужчина поднял голову.

— Увезли тело, — проговорил он. — Она была закрыта с головы до пят. Завернута и обвязана. Ее положили в мешок. Нехорошо. Не подобает так, верно? Это даже не уважительно.

Изабелла присоединилась к нему, выдвинув стул и поставив чемоданчик на бетонное покрытие. На мгновение в ней шевельнулась потребность успокоить мужчину, но любые выражения сочувствия показались ей бессмысленными. Мертвые мертвы, что бы кто ни говорил или ни делал. Ничто не изменит этого факта для живущих.

— Мистер Снелл, когда вы сюда приехали, двери были заперты?

— Я попытался войти, когда она не ответила, но не смог. Тогда я заглянул в окно. — Он стиснул руки и судорожно вдохнул. — Она ведь не страдала, нет? Я слышал, как говорили, что тело даже не обгорело, и именно поэтому они сразу смогли установить, кто это. Значит, она задохнулась в дыму?

— Мы ничего не можем сказать точно, пока не будут готовы результаты вскрытия, — произнесла сержант Коффман. Она появилась в дверях дома и ответила с профессиональной осторожностью.

Мужчина как будто бы принял ее слова.

— А что с котятами? — спросил он.

— С котятами? — не поняла Изабелла.

— С котятами мисс Габриэллы. Где они? Никто их не выносил.

— Наверное, они где-то на улице, — предположила Коффман. — В доме мы их не видели.

—Но она же на прошлой неделе взяла себе двух малышей. Двух котят. Нашла их у родника. Кто-то оставил их в коробке рядом с тропинкой. Она принесла их домой, ухаживала за ними. Они спали на кухне в собственной корзинке и… — Снелл вытер глаза тыльной стороной руки. — Мне нужно развезти молоко, пока оно не скисло.

— Вы взяли у него показания? — спросила Изабелла у Коффман, когда, нагнувшись, вошла в низкую дверь и оказалась на кухне.

— Только много ли от них проку? Я подумала, что вы захотите лично с ним побеседовать. Отпустить его?

— Если у нас есть его адрес.

— Ясно, я этим займусь. А мы все там. — Коффман указала на внутреннюю дверь, за которой Изабелла увидела край обеденного стола и угол камина, занимавшего всю стену.

— Кто в столовой?

— Три парня из пожарной бригады и группа из нашего участка.

— Криминалисты?

— Только фотограф и патологоанатом. Я решила, что остальных лучше не пускать, пока вы сами не взглянете.

Она провела Изабеллу в столовую. Два детектива-практиканта стояли по обе стороны от останков кресла, развернутого под углом к лестнице. Наморщив лбы, они разглядывали его, являя собой воплощение раздумья. Один был сама серьезность, второй, видимо, страдал от едкой вони обуглившейся обивки. Оба они были не старше двадцати трех лет.

— Инспектор Ардери, — представила Коффман. — Мейдстоунские специалисты по делам особой важности. Вы двое, посторонитесь, дайте ей место. И постарайтесь что-нибудь записать в ходе расследования.

Изабелла кивнула молодым людям и переключила внимание на то, что, по всей видимости, являлось очагом возгорания. Поставив чемоданчик на стол, она положила в карман пиджака рулетку, пинцет и плоскогубцы, достала блокнот и сделала предварительный набросок плана комнаты, спросив при этом:

— Ничего не трогали?

— Ни волоска, — ответила Коффман. — Поэтому я и позвонила старшему, когда это увидела. Кресло у лестницы — посмотрите на него. Оно, кажется, стоит не на своем месте.

Изабелла не торопилась соглашаться с сержантом. Она понимала, что та ведет к логическому вопросу: «Что кресло делает у лестницы, да еще стоя под таким углом?» Чтобы спуститься на первый этаж, его пришлось бы огибать. Положение кресла указывает на то, что его сюда передвинули.

Но, с другой стороны, комната заставлена всякой мебелью, не тронутой огнем, но изменившей цвет от дыма и покрытой копотью. Кроме обеденного стола и четырех стульев вокруг него в столовой имелось старомодное кресло на колесиках и еще одно, парное к сгоревшему, кресло по другую сторону камина. У одной из стен стоял буфет с тарелками, у другой — столик с графинами, у третьей — горка с выставленным в ней фарфором. И на всех стенах висели картины и гравюры. Сами стены, очевидно, были белыми. Одна из них теперь почернела, а другие окрасились в разные оттенки серого. Как и кружевные занавески, обвисшие на своих карнизах и покрытые копотью.

— Ковер осматривали? — спросила у сержанта Изабелла. — Если кресло передвинули, мы где-нибудь найдем вмятины. Возможно, в другой комнате.

— Вот они, — ответила Коффман. — Посмотрите.

— Сейчас, — проговорила Изабелла и закончила рисунок, изобразив образовавшееся на стене пятно. Рядом она быстро набросала план этажа и пометила на нем мебель, камин, окна, двери и лестницу. И только тогда приблизилась к источнику возгорания. Здесь она сделала третий рисунок — самого кресла, отметив явные следы огня на обивке. Стандартная картина.

Локализуясь, огонь такого рода образует собой как бы букву «V» с источником возгорания в основании «галочки». Здешний огонь не отступил от этого правила. На правой стороне кресла, находившегося к лестнице под углом в сорок пять градусов, обугливание было наиболее сильным. Сначала тлела обивка, возможно несколько часов, затем загорелась внутренность кресла, и огонь лизал раму кресла с правой стороны, пока не затух. На этой-то правой стороне он оставил два следа по бокам от источника возгорания — один четкий, другой — не очень, — образовавших грубую букву «V». По первому впечатлению, ничто не указывало на поджог.

— Если меня спросить, то дело тут, похоже, в непотушенной сигарете, — сказал один из молодых детективов. В голосе его сквозило нетерпение. Перевалило за полдень, и он проголодался.

Изабелла перехватила прищуренный взгляд, брошенный сержантом Коффман на парня. «Только тебя, парень, кажется, никто не спрашивает», — ясно говорил этот взгляд. Практикант быстро поправился, сказав:

— Я только не понимаю, почему дом не сгорел дотла.

— Все окна были закрыты? — спросила сержанта Изабелла.

—Да.

— Огонь в кресле поглотил весь кислород, который был в коттедже, а потом потух, — через плечо бросила констеблю Изабелла.

Сержант Коффман присела на корточки около обуглившегося кресла. Изабелла к ней присоединилась. Ковер, целиком выстилавший комнату, был однотонным — бежевым. Под креслом его покрывал толстый слой черной сажи. Коффман указала на три небольших углубления дюйма в два с половиной, соответствовавших трем кресельным ножкам.

— Вот о чем я говорила, — произнесла она. Изабелла достала из чемоданчика кисточку и со словами: «Все может быть», принялась аккуратно выметать сажу из ближайшего углубления, потом из другого. Когда она очистила все три, то увидела, чтс они идеально соотносятся друг с другом — изначально кресло стояло именно так.

— Видите, его передвинули. Повернули на одной ножке.

Не поднимаясь с корточек, Изабелла прикинула положение кресла по отношению к другим предметам меблировки.

— Кто-нибудь мог на него натолкнуться.

— Но вы же не думаете…

— Этого мало.

Она передвинулась поближе к креслу, осмотрела непосредственно очаг возгорания — неровную обуглившуюся дыру, из которой торчали оплавившиеся, похожие на проволоку волокна набивки.

Теперь Изабелла могла исследовать это место: осторожно раздвинуть обуглившуюся ткань и проследить путь падения угольков вдоль правой стороны кресла. Кропотливая работа, безмолвное изучение каждого сантиметра с помощью фонарика который недрогнувшей рукой держала над ее плечом Коффман. Прошло более четверти часа, прежде чем Изабелла нашла то, что искала.

Пинцетом она извлекла добычу и удовлетворение осмотрела ее, прежде чем показать присутствующим

— Значит, все же сигарета. — В голосе Коффман прозвучало разочарование.

— Нет. — Не в пример сержанту, Изабелла была явно довольна. — Это устройство для поджога. — Она посмотрела на детективов-практикантов, на лицах которых при ее словах обозначился интерес. — Нужно начинать поиск снаружи, — приказала она молодым людям. — Двигайтесь кругами. Ищите следы обуви, отпечатки шин, спички, инструменты, любые емкости, все необычное. Сначала наносите их на план, потом фотографируйте и укладывайте в пакеты. Понятно?

— Мэм, — согласно кивнул один из них. Второй одновременно произнес:

— Ясно. — И через кухню они вышли на улицу. Коффман недоуменно взирала на окурок сигареты, который держала Мзабелла.

— Я не понимаю, — сказала она.

Изабелла указала на зубчатый кончик сигареты.

— И что? На мой взгляд, это обычная сигарета.

— Она такой и должна выглядеть. Посветите поближе. И встаньте подальше от кресла. Хорошо. Вот так.

— То есть, это не сигарета? — спросила Коффман, пока Изабелла продолжала исследовать прогоревшее место. — Не настоящая сигарета?

— И да и нет.

— Не понимаю.

— На что и надеялся поджигатель.

— Но…

— Если я не ошибаюсь, — а через несколько минут мы это узнаем, потому что кресло нам скажет, — мы нашли примитивный часовой механизм. Он дает поджигателю от четырех до семи минут на то, чтобы уйти, прежде чем начнется настоящий пожар.

Фонарик дрогнул в руке собиравшейся что-то сказать Коффман, она извинилась и, направив луч на прежнее место, сказала:

— Но если это так, то почему, когда пламя вспыхнуло, кресло не сгорело? Может, поджигатель именно этого и хотел? Я знаю, что окна были закрыты, но огню наверняка хватило бы времени, чтобы перекинуться с кресла на шторы и стену, прежде чем иссяк кислород. Почему же не сработало? Почему от жара не лопнули стекла и не впустили воздух? Почему же весь этот очаровательный коттедж не сгорел дотла? Изабелла продолжала свое скрупулезное исследование — словно разбирала все кресло на отдельные волокна.

—Вы говорите о скорости распространения огня, — сказала она. — Скорость зависит от обивки и внутренности кресла, а также от того, есть или нет в комнате сквозняк. Зависит от фактуры ткани, возраста внутренней набивки и была ли она обработана химикатами. — Она потрогала край подпаленного материала. — Для ответов на эти вопросы нужно будет сделать анализы. Но насчет одного я готова побиться об заклад,

— Поджог? — предположила Коффман. — Который должен был выглядеть, как что-то другое?

— Да, я бы так выразилась.

Коффман посмотрела на лестницу за креслом.

— Тогда все значительно осложняется, — как-то неуверенно проговорила она.

— Согласна. С поджогами обычно так и бывает. — Изабелла извлекла из глубин кресла щепочку, которую искала. — Великолепно, — пробормотала она. — На лучшее и надеяться было нельзя. — Она была уверена, что в обгоревшем остове кресла обнаружится еще не менее пяти таких щепочек. Изабелла вернулась к поискам, разбирая и просеивая. — Кстати, кто она была?

— Про кого вы?

— Жертва. Женщина с котятами.

— В этом-то и проблема, — ответила Коффман. — Поэтому главный и поехал с телом в Пембери. Поэтому позже там и будет пресс-конференция. Поэтому-то теперь все так и усложнилось.

— Почему?

— Понимаете, здесь живет женщина.

— Кинозвезда или кто-то в этом роде? Важная птица?

— Нет. И она — даже не она. Изабелла подняла голову.

— Что вы такое говорите?

— Снелл не знает. Никто не знает, кроме нас.

— О чем никто не знает?

— Труп наверху был мужской.

Глава 2

Полиция появилась на Биллингсгейтском рынке в середине дня, когда Джинни не должна была там находиться, потому что в этот час лондонский рыбный рынок тих и пуст, как станция подземки в три часа ночи. Но Джинни находилась там, дожидаясь мастера, который ехал в кафе «Криссис», чтобы починить плиту. Плита сломалась в самый неподходящий момент — на пике наплыва клиентов, который обычно наступает около половины десятого, после того как торговцы рыбой заключили сделки с покупателями из самых модных городских ресторанов, а команда уборщиков очистила обширную автостоянку от пластиковых коробок и сеток, в которых перевозят моллюсков.

Девушки — у «Криссис» их всегда называли девушками, не глядя на то, что самой старшей из них пятьдесят восемь, а самой молодой — Джинни — тридцать два, — уговорили плиту поработать остаток утра вполнакала, что позволило им как ни в чем не бывало подавать надлежащего качества жареный бекон и хлеб, яйца, кровяную колбасу, гренки по-валлийски и сэндвичи с поджаренной колбасой. Но если они хотели избежать бунта своих клиентов или, того хуже, их перехода к Кейтонам, конкурентам со второго этажа, плиту в маленьком кафе следовало починить немедленно.

Девушки кинули жребий, кому дожидаться мастера, так, как кидали его все пятнадцать лет, что Джинни с ними работала. Они одновременно зажгли по спичке и смотрели, как те горят. Первая, бросившая спичку, проигрывала.

Джинни, как и любая из них, спокойно выдерживала, пока пламя не начинало лизать пальцы, но сегодня ей хотелось проиграть. Выигрыш означал, что ей придется ехать домой. Возможность остаться и ждать мастера, который неизвестно когда соизволит явиться, еще на какое-то время спасала ее от мыслей о том, что делать с Джимми. То, как все, начиная с ближайших соседей и заканчивая руководством школы, произносили слово подросток, говоря о ее сыне, Джинни не нравилось. Они произносили его таким тоном, словно называли Джимми хулиганом, малолетним преступником или бандитом, а все это не соответствовало истине. Но они же этого не понимают, потому что обращают внимание только на внешнее и ни на секунду не задумываются о том, что может твориться в душе человека.

А в душе у Джимми гнездилась боль. Как и у нее в душе, где боль жила уже четыре года.

Джинни сидела за столиком у окна, пила чай и жевала порезанную на кусочки морковку, которую всегда брала из дома, когда наконец услышала звук хлопнувшей автомобильной дверцы. Шел уже четвертый час. Джиини закрыла журнал «Только для женщин», в котором читала статью «Как узнать, хороша ли ты в постели?», свернула его в трубочку, сунула в карман рабочего халата и встала из-за стола. И только тогда увидела, что машина — полицейская и доставила она двух стражей порядка. И потому, что одним из них оказалась строгого вида женщина, которая хмуро оглядела длинное кирпичное здание, расправляя плечи и одергивая воротничок блузки, по коже Джинни пробежал тревожный холодок.

Она автоматически посмотрела на часы второй раз и подумала о Джимми. Она взмолилась, чтобы, несмотря на загубленный праздник в честь его шестнадцатилетня, ее старший сын все же пошел в школу. Если нет, если он снова убежал, если его поймали в каком-то неподходящем месте, если эта женщина и этот мужчина — и почему их двое? — приехали сообщить матери о его очередной выходке… Страшно было подумать, что он мог натворить с тех пор, как Джинни вышла из дома без десяти четыре утра.

Подойдя к стойке, она достала из пачки, заначенной одной из девушек, сигарету. Закурив, почувствовала, как дым обжигает горло, наполняет легкие, и немедленно ощутила легкое головокружение.

Мужчину и женщину она встретила в дверях «Криссис». Женщина была одного роста с Джинни, с гладкой кожей, которая собралась морщинками вокруг глаз, и светлыми волосами, которые нельзя было назвать ни русыми, ни каштановыми. Она представилась и протянула удостоверение, в которое Джинни не взглянула, услышав фамилию и звание. Коффман, назвалась женщина. Детектив-сержант. И добавила — Агнес, словно наличие имени могло смягчить эффект ее присутствия. Женщина объяснила, что она из полиции Большого Спрингбурна, и представила сопровождавшего ее молодого человека — детектива-констебля Дика Пейна, или Ника Дейна, или что-то в этом роде. Джинни не разобрала, потому что не слышала ничего, кроме произнесенных женщиной слов «Большой Спрингбурн».

— Вы Джин Флеминг? — спросила сержант Коффман.

— Была, — ответила Джинни. — Одиннадцать лет. Теперь я Купер. Джин Купер. А что? В чем дело?

— Насколько я поняла… — неуверенно продолжила сержант. — Вы жена Кеннета Флеминга?

— Я еще не получила свидетельство о разводе, если вы об этом. Поэтому формально мы все еще женаты, — ответила Джинни. — Но состоять в браке и быть чьей-то женой разные вещи, верно?

— Да. Полагаю, так. — Но было что-то в том, как сержант произнесла эти три слова, и даже скорее в том, как она при этом посмотрела на Джинни, что заставило ее глубоко затянуться. — Миссис Флеминг.., мисс Купер… миссис Купер… — произнесла сержант Агнес Коффман. Молодой констебль опустил голову.

И тогда Джинни поняла: подлинное сообщение содержалось в нагромождении имен. Джинни даже не услышала, как та произнесла те самые слова. Кенни мертв. Разбился на шоссе, или получил удар ножом на платформе Кенсингтон-Хай-стрит, или отброшен на двести футов от пешеходного перехода, или сбит автобусом… Да какая разница? Как бы это ни случилось, наконец-то все закончилось. Он не придет снова и не сядет напротив нее за кухонный стол, не поговорит и не улыбнется. Не вызовет у нее желания дотронуться до золотисто-рыжих волосков на тыльной стороне ладони.

За последние четыре года она не раз представляла, как порадуется в этот момент. Она думала: «Вот бы какая-то сила взяла и стерла его с лица земли и освободила меня от любви к этому негодяю, любви даже теперь, когда он оставил меня и все знают, что я оказалась недостаточно хороша для него… что мы не подошли друг другу, не были настоящей семьей… Я тысячу раз хотела, чтобы он умер, умер, умер, хотела, чтобы он исчез, чтобы его разорвало в клочья, чтобы он страдал».

Странно, что меня даже не трясет, подумала она и спросила:

— Значит, Кенни умер, сержант?

— Нам нужно официальное опознание. Нужно, чтобы вы взглянули на тело. Я очень сожалею.

«А почему вы не попросите ее сделать это? — захотелось сказать ей. — Она ведь так рвалась смотреть на его тело, когда он был жив».

Вместо этого она произнесла:

— Простите, я только сначала позвоню.

И сержант с готовностью согласилась и удалилась вместе с констеблем в другой конец кафе, где они стояли, глядя в окно на расположенные за гаванью стеклянные башни Кэнари-Ворф с их пирамидальными верхушками — очередную не сбывшуюся надежду на новые рабочие места и реконструкцию, которыми периодически тешат жителей нижнего Ист-Энда воротилы из Сити.

Джинни позвонила своим родителям, рассчитывая, что поговорит с матерью, но трубку снял Деррик. Она постаралась совладать с голосом, ничем себя е выдав. В ответ на ее простую просьбу мать поехала бы к Джинни и, не задавая вопросов, посидела бы с детьми. Но с Дерриком приходилось держаться настороже. Ее брат всегда слишком глубоко во все вникал.

Поэтому она солгала, сказав, что мастер, которого она ждет в кафе, будет еще не скоро, и попросила его поехать к ней и присмотреть за детьми. Напоить их чаем. Удержать Джимми дома этим вечером. Убедиться, что Стэн как следует почистил зубы. Помочь Шэрон с уроками.

Просьба отвечала потребности Деррика чем-то заменить две семьи, которые он уже потерял из-за разводов. Поездка к Джинни означала пропущенное занятие в тренажерном зале — перерыв в длительном процессе доведения каждой мышцы тела до чудовищного в своем роде совершенства, — но зато он получит возможность поиграть в отца, не принимая на себя пожизненной ответственности.

— Я готова, — повернувшись к полицейским, сказала Джинни и пошла за ними к машине.

До места добирались целую вечность, потому что по какой-то непонятной Джинни причине ни сиреной, ни мигалкой полицейские пользоваться не стали. Начался час пик. Они перебрались за реку и ползли по окраинам, минуя бесконечные ряды послевоенных зданий из почерневшего кирпича. Когда, наконец, выбрались на автостраду, дело пошло немного быстрее.

Они свернули на другую автостраду, а потом совсем съехали с нее, когда стали появляться указатели на Тонбридж. Миновали две деревни, пронеслись между живыми изгородями в открытом поле и замедлили движение, когда въехали в городок. В конце концов машина остановилась у заднего входа в больницу, где за самодельным барьером из мусорных

баков защелкали и засверкали вспышками своих камер с полдюжины фотографов, как только констебль Пейн-Дейн открыл дверцу Джинни.

Джинни помедлила, сжимая сумочку, и спросила:

— Не могли бы вы их?..

На что сержант Коффман сказала ей с переднего сиденья:

— Простите. Они тут с полудня.

— Но откуда они знают? Вы сообщили? Вы?

— Нет.

— Тогда как?..

Коффман вышла из машины и подошла к открытой дверце Джинни.

— Кто-то отслеживает маршруты полицейских патрулей. Кто-то слушает со сканером наши радиопереговоры. Как правило, у кого-то в участке, как ни грустно признать, длинный язык. Журналисты делают свои выводы. Но пока они еще ничего толком не знают, а вы ничего не обязаны им говорить. Вы поняли?

Джинни кивнула.

— Хорошо. Сюда. Быстро. Разрешите, я возьму вас под руку.

Джинни вышла из машины. Стрекот камер сопровождался выкриками:

— Миссис Флеминг! Не могли бы вы сказать…

Ограждаемая с двух сторон молодым констеблем и сержантом, она поспешила к стеклянным дверям, которые распахнулись при ее приближении.

На всем пути внутри больницы Джинни чувствовала ладонь сержанта Коффман на своей руке, чуть выше локтя, теплую и уверенную. Констебль не касался Джинни, но держался близко. Они прошли по одному коридору, потом по другому и наконец попали в белое тихое помещение с металлической дверью, где к прежним ощущениям добавился холод. Джинни поняла, что они у цели.

— Может быть, чего-нибудь выпьете? Чаю? Кофе? Колы? Воды? — спросила сержант Коффман.

Джинни покачала головой.

— Я чувствую себя нормально, — сказала она.

— Вам не плохо? Вы сильно побледнели. Присядьте сюда.

— Я хорошо себя чувствую, я постою. Сержант Коффман мгновение вглядывалась в лицо Джинни, словно сомневаясь в ее словах. Потом кивнула констеблю, который постучал в дверь и исчез за ней.

— Это не займет много времени, — сказала сержант Коффман.

Джинни подумала, что все это и так длится уже давно, бог знает сколько, но ответила:

— Хорошо.

Констебль отсутствовал меньше минуты. Когда он выглянул и сказал: «Вас ждут», сержант снова взяла Джинни под руку, и они вошли в эту дверь.

Она была готова немедленно увидеть тело, лежащее на столе, обмытое, как это показывают в кино, стулья вокруг для удобства опознающих. Но вместо этого они попали в кабинет, где секретарь наблюдала за выползающей из принтера бумагой. По обе стороны стола находились закрытые двери. Возле одной из них стоял, положив ладонь на дверную ручку, мужчина в зеленой, как у хирурга, робе.

— Сюда, — тихо произнес он.

Он распахнул дверь, и когда Джинни приблизилась к ней, то услышала негромкий голос сержанта Коффман:

— У вас есть соли?

Джинни почувствовала, как мужчина в зеленом взял ее под другую руку и ответил:

—Да.

Внутри стоял холод. Горел очень яркий свет. И все сияло чистотой. Казалось, повсюду была нержавеющая сталь — шкафчики для одежды, длинные рабочие столы, полки на стенах, а под ними, немного наискосок, — единственная каталка. Ее покрывала зеленая простыня, того же горохового цвета, что и форменная роба мужчины. Они приближались к ней, словно к алтарю. И точно так же, как в церкви, остановившись, замерли как бы в благоговейном молчании. Джинни сообразила, что остальные ждут от нее сигнала, что она готова, поэтому проговорила:

— Ну, давайте посмотрим.

И мужчина в зеленом откинул простыню, открывая лицо.

— Почему он такой розовый? — спросила Джинни.

— Это ваш муж? — спросил мужчина в зеленом.

— Окись углерода, попадая в кровь, вызывает покраснение кожи, — объяснила сержант Коффман.

— Это ваш муж, миссис Флеминг? — повторил вопрос мужчина в зеленом.

Так легко сказать «да», покончить с этим и уйти отсюда. Так легко повернуться, пройти назад по этим коридорам, без страха встретить фотокамеры и вопросы, не давая ответов, потому что их в общем-то и нет… и никогда не было. Так легко просто сесть в машину, и тебя повезут, и ты попросишь включить сирену, чтобы ехать побыстрее. Но она не могла выговорить нужное слово. Да. Это казалось так просто. Но она не могла его произнести. И вместо этого сказала:

— Откиньте простыню.

Мужчина в зеленом заколебался. Сержант Коффман начала:

— Миссис… мисс… — Видно было, что она находится в замешательстве.

— Откиньте простыню.

Они не понимали, но это не имело значения, потому что через несколько часов они навсегда уйдут из ее жизни. Кенни же останется в ней навсегда: в лицах ее детей, в неожиданном звуке шагов на лестнице, в вечном поскрипывании кожаного мяча, когда в любом уголке мира на стриженом зеленом поле крикетная бита ударит по нему, послав за линию границы поля за новыми шестью очками.

Она чувствовала, что сержант и мужчина в зеленом обмениваются взглядами, гадая, что же им делать. Но ведь это ее решение увидеть остальное, не так ли? К ним это не имеет никакого отношения. Мужчина в зеленом принялся обеими руками отворачивать простыню, начиная с плеч. Он делал это аккуратно, ровными складками в три дюйма шириной и довольно медленно, чтобы остановиться в тот момент, когда Джинни увидит достаточно.

Только ей никогда не будет достаточно. Джинни осознала этот факт в то самое мгновение, когда поняла, что никогда не забудет вида мертвого Кенни Флеминга.

Задай им вопросы, приказала она себе. Задай им все те вопросы, которые задал бы любой на твоем месте. Нужно. Ты должна.

Кто его нашел? Где он был? Был ли он голым, как сейчас? Почему у него такой умиротворенный вид? Как он умер? Когда? Была ли она с ним? Нашли ли ее тело рядом?

Но она промолчала.

— Да, — сказала она и отступила от каталки.

— Это Кеннет Флеминг? — уточнила сержант Коффман.

— Это он. — Джинни отвернулась. Высвободила руку из-под руки сержанта. Пристроила точно на сгибе локтя сумочку и сказала: — Мне нужно купить сигарет.Видимо, здесь нет табачного киоска?

Сержант Коффман ответила, что, как только сможет, позаботится о сигаретах. Нужно подписать бумаги. Если миссис Флеминг…

— Купер, — поправила Джинни. Если мисс Купер пройдет сюда…

Мужчина в зеленом остался рядом с телом. Джинни слышала его свистящее дыхание, пока он толкал каталку под плафон, свисающий с потолка в центре комнаты. Ей показалось, что он пробормотал: «господи», но к этому времени дверь за ними закрылась, и Джинни усадили за стол под плакатом с фотографией длинноухого щенка таксы в крошечной соломенной шляпке.

Сержант Коффман что-то тихо сказала констеблю, и Джинни, уловив слово «сигареты», попросила купить «Эмбессис» и принялась расписываться там, где секретарь проставила аккуратные красные крестики. Она не знала, что это за бумаги, почему она должна их подписывать и от чего она, возможно, отказывается или на что дает разрешение. Она просто подписывала, а когда закончила, «Эмбессис» вместе с коробком спичек лежали на краю стола. Джинни закурила. Секретарь и констебль деликатно кашлянули. Джинни с наслаждением затянулась.

— Пока это все, — сказала сержант Коффман. — Если вы пройдете сюда, мы сможем быстро вывести вас из здания и отвезти домой.

— Хорошо, — отозвалась Джинни и встала. Сунув сигареты и спички в сумочку, она следом за сержантом вышла в коридор.

Едва они оказались на улице, где уже вечерело, на них обрушились вопросы и вспышки фотокамер.

— Значит, это Флеминг?

— Самоубийство?

— Несчастный случай?

— Вы можете сказать нам, что произошло? Любые сведения, миссис Флеминг.

Купер, подумала Джинни. Джин Стелла Купер.

Детектив-инспектор Томас Линли поднялся на крыльцо здания на Онслоу-сквер, в котором находилась квартира леди Хелен Клайд. Он мурлыкал себе под нос мелодию, несколько тактов которой, словно голодные комары, донимали его с тех пор, как он покинул свой кабинет. Линли попытался прогнать их, твердя начальный монолог из «Ричарда III», но, как только он мысленно устремлялся в глубины своей души, чтобы провозгласить появление Георга, этого коварнейшего герцога Кларенса, проклятые ноты возвращались.

Лишь когда он вошел в дом Хелен и начал подниматься по лестнице к ее квартире, его вдруг осенило, в чем кроется источник сей музыкальной пытки. И тогда ему пришлось улыбнуться бессознательной способности разума прибегать к помощи посредника, который уже многие годы был чужд ему и далек от всей его жизни. Линли нравилось считать себя приверженцем классической музыки, предпочтительно русской классической музыки. И вряд ли он по собственной воле выбрал бы песню Рода Стюарта «Сегодня — тот самый вечер», размышляя о значении нынешнего вечера. Хотя она оказалась вполне кстати. Как и монолог Ричарда, если вдуматься, поскольку, подобно Ричарду, и заговор он составил, и намерения его, хоть и не таили в себе никакой опасности, все же вели к единой цели. Концерт, поздний ужин, а потом прогулка до этого решительно тихого, с приглушенным светом ресторана рядом с Кингс-роуд, где, сидя в баре, можно было рассчитывать на негромкую музыку в исполнении арфистки, чей инструмент лишал ее возможности бродить между столами, мешая жизненно важным, судьбоносным разговорам… Да, Род Стюарт, возможно, был более уместен, чем «Ричард Щ», несмотря на все его интриги. Потому что сегодня действительно был тот самый вечер.

Хелен? — позвал он, захлопнув за собой дверь. — Ты готова, дорогая?

Ответом послужила тишина. Линли нахмурился, Они же разговаривали сегодня в девять утра. И он сказал, что зайдет за ней в четверть восьмого. Оставляя сорок пять минут на десятиминутную поездку он знал, что делал — Хелен нужно было дать время для ошибок и колебаний, неизбежных, когда речь шла о выходе в свет. Тем не менее, обычно она отзывалась из спальни, где он неизменно и находил ее, пытавшуюся выбрать между шестью или восемью парами серег.

Линли отправился на поиски и нашел Хелен в гостиной, распростертой на диване в окружении груды зеленых с золотом фирменных пакетов, чей логотип был ему слишком хорошо известен. Страдая извечной болезнью женщин, пренебрегающих здравым смыслом при покупке обуви, Хелен являла теперь красноречивый пример того, к чему приводит погоня за дешевизной и модой одновременно. Она лежала, закрыв лицо согнутой рукой. Когда Линли во второй раз обратился к ней по имени, она застонала.

— Я словно побывала в зоне военныхдействий, — пробормотала она из-под руки. — Никогда не видела такой давки в «Хэрродсе». Сказать «жадность» или «агрессивность» — это ничего не сказать. Никакие слова, Томми, не дают полного представления о женщинах, с которыми мне пришлось сразиться, чтобы просто пройти в отдел дамского белья. Всего лишь белья. Можно было подумать, что они бьются за стакан воды из источника молодости.

— Ты, кажется, говорила, что работаешь сегодня с Саймоном. — Линли подошел к дивану, поцеловал Хелен, подняв ее руку, а затем вернул руку на исходную позицию. — Разве он не должен был, забыв обо всем, готовиться к показаниям по делу… По какому, Хелен?

— Да, я говорила, и он готовился. Это как-то связано с различными сенсибилизаторами в водно-гелевых взрывчатых веществах. Амины, аминокислоты, силика-гель, целлюлозные пластины. К половине третьего от всей этой терминологии у меня голова пошла кругом. А это чудовище в облике человека так спешило, что даже предложило обойтись без обеда. Без обеда, Томми.

— И в самом деле, страшное лишение, — заметил Линли. Приподняв ноги Хелен, он сел и положил их себе на колени.

— Я, не желая ссориться, проработала до половины третьего, пока почти совсем не ослепла от компьютера, но тогда уже — в голодном полуобмороке, не забывай, — я с ним распрощалась.

— И поехала в «Хэрродс». В голодном полуобмороке.

Опустив руку, Хелен наградила Линли сердитым взглядом и вернула руку на прежнее место:

— Я все время думала о тебе.

— Да? И в чем же это выразилось?

Она слабым жестом указала на окружавшие их пакеты:

— Там. В этом.

— В чем — в этом?

— В покупках.

Тупо уставившись на пакеты и не зная, как объяснить столь необыкновенное поведение, Линли уточнил:

— Ты делала для меня покупки?

Нельзя сказать, чтобы Хелен никогда не удивляла его какой-нибудь забавной вещицей, которую раскопала на Портобелло-роуд или на рынке на Бервик-стрит, но такая щедрость…

Вздохнув, леди Хелен села и начала рыться в пакетах. Отставила один, как казалось, заполненный не то тонкой оберточной бумагой, не то шелком, потом другой — с косметикой. Она порылась в третьем, четвертом и наконец произнесла:

— Ага, вот он. — Подала Линли пакет и, продолжая копаться в пакетах, обронила: — Себе я купила такой же.

— Что именно?

— Посмотри.

Он вытащил тюк оберточной бумаги, прикидывая, какой ущерб наносит «Хэрродс» лесным массивам планеты. Развязал ленту, развернул бумагу. И теперь сидел, разглядывая темно-синий спортивный костюм и размышляя, что бы это могло значить.

— Красивый, правда? — спросила Хелен.

— Отличный, — сказал он. — Спасибо, дорогая. Это именно то, что мне…

— Тебе ведь, правда, он нужен, да? — Она закончила свои поиски, победно выпрямившись тоже со спортивным костюмом в руках, таким же темно-синим, только оживленным белыми полосками. — Я повсюду их вижу.

— Спортивные костюмы?

— Бегунов. Поддерживают форму. В Гайд-парке. В Кенсингтонском парке. На набережной Виктории. Пора и нам к ним присоединиться. Разве не чудесно будет?

— Бегать трусцой?

— Ну кончено. Бегать трусцой. Это именно то, что надо. Порция свежего воздуха после рабочего дня в помещении.

— Ты предлагаешь нам заниматься этим после работы? Вечером?

— Или утром, до работы.

— Ты предлагаешь бегать на заре?

— Или в обед, или во время дневного чая. Вместо обеда. Вместо дневного чая. Мы не молодеем, и уже пора начать сражаться со средним возрастом.

— Тебе тридцать три, Хелен.

—И я обречена превратиться в груду дряблых мышц, если немедленно не предприму решительных мер. — Она вернулась к пакетам. — Здесь и кроссовки. Где-то тут. Я точно не помнила твоего размера, но ты всегда можешь их вернуть. Да где же они… А! Вот. — Она достала их с видом триумфатора. — Еще рано, и мы можем спокойно переодеться и быстренько обежать площадь несколько раз. Как раз то, что нужно для подготовки к… — Она подняла голову, внезапно озадаченная какой-то мыслью. Похоже, Хелен впервые заметила одежду Линли. Смокинг, галстук-бабочку, начищенные до блеска туфли. —Господи. Сегодня вечером. Мы идем… Сегодня вечером… — Она покраснела и торопливо продолжала: — Томми. Дорогой. Мы куда-то идем, да?

— Ты забыла.

— Вовсе нет. Дело в том, что я не ела. Я ничего не ела.

— Ничего? Ты не нашла чем подкрепиться где-нибудь между лабораторией Саймона, «Хэрродсом» и Онслоу-сквер? Что-то с трудом верится.

—Я выпила только чашку чая. — Когда же он скептически поднял бровь, Хелен добавила: — Ой, ладно. Ну, может, одно или два пирожных в «Хэрродсе». Но это были крошечные эклеры, и ты знаешь, какие они. В них же ничего нет.

— Мне помнится, их наполняют… Как это называется? Заварной крем? Взбитые сливки?

— Одна капля, — заявила Хелен. — Жалкая чайная ложка. Это не считается, и уж конечно, это не еда. Честно говоря, мне повезло, что к этому моменту я еще числюсь среди живых, продержавшись с утра до вечера на такой малости.

— Придется этому помочь. Ее лицо прояснилось.

— Значит, это ужин. Отлично. Я так и думала. И в каком-то чудесном месте, потому что ты нацепил этот кошмарный галстук-бабочку, который, насколько я знаю, ты терпеть не можешь. — Она оторвалась от пакетов с покупками, словно охваченная новым приливом сил. — В таком случае, хорошо, что я ничего не ела. Ничто не испортит мне ужина.

— Верно. После.

— После?..

Линли достал из кармана часы и откинул крышку.

— Двадцать пять минут восьмого, а начало в восемь. Так что уходим.

— Куда?

— В Альберт-Холл. Хелен заморгала.

— На филармонический концерт, Хелен, Я только что душу не продал, чтобы достать эти билеты. Штраус. И еще Штраус. А когда ты от него устанешь, снова Штраус. Теперь припоминаешь?

Хелен просияла.

— Томми! Штраус? Ты, правда, ведешь меня на Штрауса? Это не шутка? После перерыва не будет Стравинского? «Весны священной» или чего-нибудь другого, столь же невыносимого?

— Штраус, — сказал Линли. — До и после перерыва. Затем — ужин.

— Тайская кухня? — с надеждой спросила она.

— Тайская, — ответил он.

— Боже мой, божественный вечер, — решительно сказала Хелен. Она взяла туфли и подхватила столько пакетов, сколько смогла унести. — Я буду через десять минут.

Он улыбнулся и взял остальные пакеты. Пока все шло по плану.

Линли проследовал за Хелен по коридору, по пути бросив взгляд в кухню, убедивший его, что Хелен не изменила своей обычной бесхозяйственности. Рабочая стойка была заставлена оставшимися от завтрака тарелками. На кофеварке так и горел сигнальный огонек. Сам кофе давно испарился, оставив после себя осадок на дне стеклянной емкости и запах пережженной кофейной гущи.

— Хелен, — позвал Томми, — Бога ради. Ты что, не замечаешь этого запаха? Ты ушла, не выключив кофеварку.

Она остановилась в дверях спальни:

— Разве? Какая неприятность. Эти агрегаты должны отключаться автоматически.

— А тарелки должны, танцуя, самостоятельно загружаться в посудомоечную машину?

— Это было бы очень любезно с их стороны. — Хелен исчезла в спальне, откуда послышался шорох сбрасываемых на пол пакетов. Свои пакеты Линли поставил на стол, снял смокинг, выключил кофеварку и подошел к стойке. Вода, моющее средство и через десять минут кухня была приведена в порядок, хотя емкости требовалось отмокнуть. Томми оставил ее в раковине.

Он нашел Хелен стоящей перед кроватью в домашнем халате. Задумчиво поджав губы, она изучала три разложенных на кровати ансамбля.

— Какой из них, по-твоему, больше всего подходит «Голубому Дунаю», за которым последует неземная тайская кухня?

— Черный?

Хмыкнув, Хелен отступила на шаг:

— Не знаю, дорогой. Мне кажется…

— Черный прекрасно подойдет, Хелен. Надевай. Причесывайся. И пойдем. Хорошо?

Она побарабанила пальцами по щеке;

— Не знаю, Томми. Всегда хочется быть элегантной на концерте, но не чересчур расфуфыренной за ужином. Не кажется ли тебе, что этот наряд будет недостаточно изыскан для первого и слишком шикарен для второго?

Линли взял платье, расстегнул молнию и подал его Хелен. Подошел к туалетному столику. Здесь, в отличие от кухни, все было разложено аккуратнейшим образом, словно инструменты в операционной. Из шкатулки с драгоценностями Линли достал ожерелье, серьги и два браслета. Нашел в гардеробе туфли. Вернувшись к кровати, он бросил на покрывало украшения и туфли, повернулся к Хелен и развязал поясок ее халата.

— Сегодня ты что-то совсем раскапризничалась, — сказал он.

Она улыбнулась:

— Зато ты меня раздеваешь.

Он обнажил ее плечи. Халат упал на пол.

— Тебе не нужно капризничать, чтобы заставить меня это делать. По-моему, тебе это известно.

Он поцеловал Хелен, запустив руки в ее волосы. Они показались ему струями прохладной воды. Он снова поцеловал ее. Несмотря на все разочарования этого его непростого романа, Линли по-прежнему обожал прикасаться к Хелен, вдыхать аромат ее пудры, пробовать на вкус ее губы.

Линли почувствовал, что пальцы Хелен расстегивают его рубашку. Она ослабила галстук. Ее ладони скользнули по его груди. Почти касаясь губами ее губ, он проговорил:

— Хелен, мне казалось, что ты хочешь есть.

— А мне казалось, что ты хотел одеть меня, Томми,

— Да. Верно. В свое время.

Сбросив одежду на пол, он увлек Хелен на кровать. Скользнул ладонью по ее бедру. Зазвонил телефон.

— Черт, — сказал Линли.

— Не обращай внимания. Я никого не жду. Включится автоответчик.

— Я дежурю в эти выходные.

— Нет.

— Извини.

Они оба смотрели на телефон. Тот продолжал звонить.

— Так, — произнесла Хелен. Звонки продолжались. — Ярд знает, что ты здесь?

— Дентон знает, где я. Он бы им сказал.

— Мы могли уже уехать.

— У них есть номер телефона в машине и наши места на концерте.

— Ну, может, это и не они. Моя мать, например.

— Возможно, нам следует узнать.

— Возможно. — Она провела пальцами по его щеке, рисуя на ней узор, дошла до губ. Губы самой Хелен раскрылись.

У Линли перехватило дыхание. В легких стало до странности горячо. Ее пальцы добрались до его волос. Телефон перестал звонить, и в тот же момент в другой комнате включился автоответчик, заговорив отделенным от телесной оболочки голосом — прекрасно узнаваемым голосом Доротеи Харриман, секретаря суперинтенданта, руководившего отделом, в котором работал Линли. Когда она брала на себя труд разыскать его, это всегда означало худшее. Линли вздохнул. Хелен опустила руки на колени.

— Прости, дорогая, — сказал он и взял трубку на прикроватном столике, перебив сообщение, которое оставляла Харриман, словами: — Да. Здравствуй, Ди. Я здесь.

— Детектив-инспектор Линли?

— Он самый. Что такое?

Говоря, он снова потянулся к Хелен, но она уже отодвинулась и, встав с кровати, подняла халат, грудой ткани лежавший на полу.

Глава 3

По прошествии трех недель после переезда на новое место детектив-сержант Барбара Хейверс пришла к выводу, что больше всего в уединенной жизни в Чок-Фарм ей нравится возможность выбора транспорта. Если же ей хотелось прогнать от себя мысль о том, что за двадцать один день она ни разу не пообщалась ни с кем из соседей, кроме девушки шриланкийки по имени Бхимани, которая работала на кассе в местном продуктовом магазине, для этого Барбаре всего лишь нужно было вспомнить о счастье ежедневных поездок в Нью-Скотленд-Ярд и обратно.

Еще до того, как Барбара приобрела свой крохотный коттедж, он давно уже стал для нее символом. Он означал, что с жизнью, годами приковывавшей ее к исполнению долга и больным родителям, теперь покончено. Но, сделав шаг, который освободил ее от ответственности, о чем она так мечтала, она обрела свободу, принесшую одиночество, которое наваливалось на нее в самые неожиданные моменты. Поэтому Барбара находила определенное, хоть и мрачное удовольствие в открытии, что каждое утро до работы можно добраться двумя путями, одинаково чреватыми зубовным скрежетом и язвой желудка, но самое главное — несущими развлечение и вытесняющими одиночество.

На своей стареющей «мини» она могла пробраться в потоке машин по Кэмден-Хай-стрит до Морнингтон-кресент, откуда могла выбирать уже по меньшей мере из трех маршрутов, каждый из которых был сопряжен с «пробками», вызывавшими ассоциацию с теснотой средневекового города и с каждым днем казавшимися все безнадежнее. Либо она могла спуститься в подземку, что означало очутиться в чреве станции «Чок-Фарм» и со все угасающей надеждой ждать поезда вместе с лояльными, но, вполне понятно, раздраженными пассажирами капризной Северной линии. Но при этом годился не любой поезд, а только тот, который проходил через станцию «Набережная», где Барбара могла пересесть на другой поезд, идущий до «Сент-Джеймс-парка».

Данная ситуация четко вписывалась в устоявшееся клише: каждый день Барбара могла выбрать между адом и раем. В этот день, желая для разнообразия отвлечься от все усиливающегося зловещего тарахтения, издаваемого ее автомобилем, Барбара, предпочтя рай, пробиралась среди таких же, как она, пассажиров на эскалаторах, в переходах и на платформах, сжимала поручень из нержавеющей стали, пока поезд, раскачиваясь и вынуждая пассажиров наступать друг другу на ноги, мчался во тьме.

Барбара смиренно перенесла эти раздражающие факторы. Еще одна опостылевшая поездка. Еще одна возможность благополучно успокоить себя тем, что ее одиночество в общем-то не имеет значения, потому что в конце дня у нее все равно нет ни времени, ни сил для светского общения.

Свой утомительный путь по Чок-Фарм-роуд она начала в половине восьмого. Зашла в магазин «Деликатесы Джаффри», который был заполнен таким количеством «деликатесов на самый придирчивый вкус», что для покупателей оставалось пространство размером с железнодорожный вагон викторианской эпохи и почти столь же тускло освещенное. Барбаре нужен был товар, которым мистер Джаффри запасался по подсказке своей коммерческой интуиции, будучи уверен, что постепенное облагораживание живущих вокруг людей, связанное с неизбежными вечеринками с напитками, станет постоянно поддерживать на этот товар высокий спрос. Ей нужен был лед. Мистер Джаффри продавал его пакетами, и с момента переезда Барбара, насыпая этот лед в ведро, стоявшее у нее в кухне под раковиной, пользовалась им как примитивным средством для хранения скоропортящихся продуктов.

Она водрузила пакет льда на прилавок, за которым примостилась Бхимани в ожидании возможности побарабанить по клавишам нового кассового аппарата, который не только звенел, как куранты на Биг-Бене, показывая итоговую сумму, но и сообщал девушке ярко-синими цифрами, сколько сдачи она должна дать покупателю. Покупка, как обычно, совершилась в молчании; Бхимани вызвонила цену, улыбнулась, не разжимая губ, и радостно кивнула, когда на дисплее появилась итоговая цифра.

Она никогда не разговаривала. Поначалу Барбара думала, что девушка немая, но однажды вечером случайно увидела, как та зевает, посверкивая золотыми коронками, поставленными почти на все зубы. С тех пор Барбара гадала, скрывает ли Бхимани ценность этого произведения зубоврачебного искусства или, приехав в Англию и увидев обычных людей, сообразила, насколько необычен ее собственный рот, и не желала демонстрировать свое золото.

Как только Бхимани отсчитала семьдесят пять пенсов сдачи, Барбара, поблагодарив и попрощавшись, пристроила пакет со льдом на бедре, для чего пришлось повесить сумку через плечо, и вышла на улицу.

Продолжая свой путь, Барбара миновала местный паб, располагавшийся через улицу, на секунду подумав о том, не потолкаться ли как есть, с этим льдом, среди выпивающих. Посетители казались на целых десять удручающих лет моложе, но на этой неделе Барбара еще не выпила свою пинту «Басса», и зов его показался ей соблазнительным и заставил прикинуть, сколько энергии придется затратить на то, чтобы протолкнуться к бару, заказать пиво, зажечь сигарету и изображать дружелюбие. Лед вполне мог бы сыграть роль темы для разговора. Интересно, какая его часть растает, пока она проведет четверть часа в общении с пятничной, закончившей работу публикой? Кто знает, что из этого выйдет? Она может с кем-то познакомиться. Может обзавестись другом. И даже если без последствий — она чувствовала себя безводной пустыней и нуждалась в жидкости. Не помешает и что-нибудь для поднятия духа. На нее давила усталость дня, жажда, вызванная пешим хождением и духотой в метро. Относительно прохладный напиток был бы весьма кстати.

Она остановилась и посмотрела через улицу. Трое мужчин окружили длинноногую девушку, все четверо смеялись, все четверо пили. Девица, которая стояла, прислонившись к подоконнику, осушила свой стакан. Двое мужчин одновременно потянулись к нему. Девица засмеялась и тряхнула головой. Ее густые волосы заструились, как лошадиная грива, и мужчины придвинулись ближе.

Пожалуй, в следующий раз, решила Барбара.

Она побрела дальше, опустив голову и не отрывая глаз от плит тротуара. Наступишь на трещину, твоя мама получит затрещину, споткнешься в дороге, твоя мама поломает… Нет. Вот уж о чем сейчас ей совсем не хотелось думать. Она прогнала глупые стишки, принявшись насвистывать первый пришедший на ум мотив: «Приведи меня в церковь вовремя». Совершенно не к месту, но свою службу он сослужил. Насвистывая, Барбара сообразила, что мотивчик этот, должно быть, вспомнился ей из-за грандиозного плана инспектора Линли поставить этим вечером «вопрос» ребром. Она мысленно усмехнулась, вспомнив отразившееся на его лице удивление — прямо-таки смятение, поскольку он отнюдь не хотел делать свои планы достоянием гласности, — когда она перед уходом с работы заглянула в его кабинет и сказала:

— Удачи. Надеюсь, на этот раз она скажет «да».

Сначала он попытался прикинуться непонимающим, но Барбара слышала, как он всю неделю дозванивался насчет билетов на концерт, и была свидетелем того, как он выпытывал у коллеги название лучшего ресторана тайской кухни, а так как она знала, что Штраус и тайская еда означали вечер, задуманный, чтобы доставить удовольствие леди Хелен Клайд, она догадалась об остальном.

— Элементарно, — сказала она изумленно молчавшему Линли. — Я знаю, что вы ненавидите Штрауса. — Она погрозила ему на прощание пальцем. — Ну-ну, инспектор. На что не пойдешь ради любви.

Она свернула на Стилз-роуд и прошла под липами, одетыми юной листвой. На их ветвях готовились к ночлегу птицы, чем занимались и обитатели закопченных кирпичных домов, выстроившихся по обе стороны улицы. Добравшись до Итон-Виллас, Барбара свернула еще раз. Подтянула повыше сползший пакет со льдом, подумав, что, при всей своей невезухе, по крайней мере лед из «Деликатесов Джаффри» она тащит в последний раз.

Ибо три недели она жила в своей «берлоге», лишенная таких благ цивилизации, как современный холодильник, и держа молоко, сливочное масло, яйца и сыр в металлическом ведре. Эти три недели — вечера, выходные и редкие обеденные часы — она потратила на поиски холодильника, который был бы ей по карману. И, наконец, днем в прошлое воскресенье она его нашла — идеальный агрегат, соответствующий размеру ее коттеджа и возможностям кошелька. Это было не совсем то, что она искала: не больше метра высотой и украшенный переводными картинками с жутким растительным орнаментом желтого цвета. Но, отдав наличные и утвердив свое право собственности на этот бытовой прибор, который в добавление к отталкивающему узору из розочек, маргариток, фуксий и цветков льна натужно скрипел каждый раз, когда захлопывалась дверца, Барбара философски решила, что беднякам не приходится выбирать. Переезд из Эктона в Чок-Фарм оказался накладнее, чем она ожидала, ей пришлось экономить, так что этот холодильник подойдет. А поскольку у хозяина холодильника был сын, работавший в сфере садоводства и водивший открытый грузовичок, и поскольку этот самый сын собирался в конце недели проведать свою любимую старую бабулю, а заодно доставить холодильник из Фулэма до Чок-Фарм за какую-то десятку, Барбара готова была сквозь пальцы посмотреть не только на возможно ограниченный срок жизни данного агрегата, но и на перспективу потратить добрых шесть часов, отдирая переводные картинки любимой старой бабули. Все что угодно, лишь бы выгодно.

Барбара коленом толкнула калитку эдвардианского дома на одну семью в Итон-Виллас, за которым стоял ее маленький коттедж. Дом был желтый, с коричневатой дверью в нише белого парадного крыльца. Оно было увито глицинией, которая карабкалась вверх с квадратика земли рядом с французским окном квартиры первого этажа. В тот вечер в этом большом, во всю высоту стены, окне Барбара увидела темную девчушку в школьной форме, длинные до пояса волосы заплетены в аккуратные косы, завязанные на концах крохотными ленточками. Она расставляла на столе тарелки, переговариваясь с кем-то через плечо, а потом весело убежала, скрывшись из поля зрения Барбары. Семейный ужин, подумала она. Затем посуровела, расправила плечи и зашагала по бетонной дорожке, которая шла вдоль фасада дома и вела в сад.

Ее коттедж примыкал к стене в глубине сада, над домиком нависала белая акация, а из четырех створчатых окон открывался вид на лужайку. Коттедж был маленький, кирпичный, деревянные части выкрашены той же желтой краской, что использовалась при отделке главного дома, а новую шиферную крышу венчала терракотовая труба. Первоначально квадратный домик был увеличен до прямоугольного за счет крохотной пристроенной кухни и еще более крохотной ванной комнаты.

Барбара отперла дверь и включила верхний свет. Зажглась тусклая лампочка, Барбара все время забывала купить более мощную.

Положив сумку на стол, а лед на стойку, она, ворча, достала из-под раковины ведро, пошла с ним к двери и ругнулась, плеснув холодной водой на ногу. Вернувшись с пустым ведром на кухню, она заполнила его льдом, думая об ужине.

Свою трапезу Барбара собрала быстро — салат с ветчиной, булочка двухдневной давности и остатки консервированной свеклы — и подошла к книжным полкам, стоявшим по обе стороны от маленького камина. Прошлым вечером, прежде чем выключить свет, она оставила там книгу, которую читала, и, насколько помнила, ее герой Флинт Саутерн вот-вот должен был заключить дерзкую героиню Стар Флексен в объятия, пребывая в которых та ощутит не только его мускулистые, обтянутые джинсами бедра, но и его трепещущий член, который всегда трепетал только для нее одной. Изысканная трапеза должна сопровождаться только великой литературой.

Взяв роман и повернувшись к столу, Барбара увидела, что на автоответчике мигает огонек. Один сигнал — один звонок. Она с минуту смотрела на него.

В эти выходные Барбара дежурила, но вряд ли ее вызывают на работу менее чем через два часа после ухода. Учитывая это и то, что ее номер в телефонном справочнике не значился, звонить могла только Флоренс Мейджентри, миссис Фло, сиделка матери.

Барбара поразмышляла над возможностями, которые открывало перед ней прослушивание сообщения. Если это был Ярд, ей придется вернуться на работу, не успев ни отдышаться, ни поесть. Если же это миссис Фло, ей предстоит иное путешествие — по дороге Великой Вины. В прошедшие выходные Барбара не поехала в Гринфорд, чтобы, как это было заведено, проведать свою мать. Не ездила она в Гринфорд и в предыдущие выходные. Она знала, что на этот раз ей придется туда поехать, если она собирается продолжать жить в мире с самой собой, но ехать ей не хотелось, как не хотелось и задумываться над причиной своего нежелания, а разговор с Флоренс Мейджентри — один ее голос на автоответчике — заставит Барбару думать над тем, чем объясняется это уклонение от долга, и навешивать соответствующие ярлыки: эгоизм, невнимание и тому подобное.

Ее мать находилась в Хоторн-Лодже вот уже почти полгода. Барбара старалась навещать ее каждые две недели. Переезд в Чок-Фарм наконец-то обеспечил ей предлог не ездить, и она с радостью за него ухватилась, заменяя свое присутствие телефонными звонками, в ходе которых она перечисляла миссис Фло все причины, которые снова, к несчастью, вынуждают ее отложить свое регулярное появление в Гринфорде. И это действительно были уважительные причины, как сама миссис Фло заверяла Барбару во время того или иного обычного их разговора в понедельник или четверг. Барби не должна терзать себя, если в настоящее время не имеет возможности приехать к маме, у Барби есть и своя жизнь, дорогая, и никто не требует, чтобы она от нее отказывалась.

— Устраивайся в новом доме, — сказала миссис Фло. — С мамой за это время ничего не случится, Барби. Вот увидишь.

Барбара нажала на кнопку прослушивания и вернулась к столу, где ее ждал салат с ветчиной.

— Здравствуй, Барби. — Приветствие было произнесено баюкающим, каким читают на ночь сказки, голосом миссис Фло. — Я хотела сообщить тебе, дорогая, что маме нездоровится. Я подумала, что надо сразу же тебе сообщить.

Барбара бросилась к телефону, чтобы набрать номер миссис Фло. Словно ожидая этого, миссис Фло продолжила:

— Хотя я и думаю, что врачебная помощь не потребуется, но температура у мамы повышенная и последние несколько дней она покашливает… — Последовала пауза, в течение которой Барбара слышала, как кто-то из жильцов миссис Фло подпевает Деборе Керр, которая как раз приглашает Юла Бриннера танцевать. Должно быть, это миссис Солкилд. «Король и я» был ее любимым видеофильмом, и она настаивала на его просмотре хотя бы раз в неделю. — Вообще-то, дорогая, — осторожно заговорила миссис Фло, — мама о тебе спрашивала. Неможется ей только с обеда, поэтому я не хочу, чтобы ты из-за этого волновалась, но поскольку она так редко называет кого-то по имени, я подумала, что мама приободрилась бы, услышав твой голос. Ты же знаешь, каково это, когда чувствуешь себя не на все сто, верно, дорогая? Пожалуйста, позвони, если сможешь. Пока-пока, Барби.

Барбара сняла трубку.

— Как мило, что ты позвонила, дорогая, — произнесла миссис Фло, услышав голос Барбары, словно она и не звонила первой, вынуждая ее ответить.

— Как она? — спросила Барбара.

— Я только что заглядывала к ней, она спала как младенец.

В тусклом свете комнаты Барбара поднесла к глазам часы. Еще не было восьми.

— Спит? Но почему она в кровати? Она обычно не ложится так рано. Вы уверены…

— Она не стала есть за ужином, и мы согласились, что ее животику пойдет на пользу небольшой отдых под музыкальную шкатулку. Поэтому она послушала и спокойненько уснула. Ты же знаешь, как она любит эту музыкальную шкатулку.

— Знаете что, — сказала Барбара, — я могу выехать в половине девятого. Или без пятнадцати девять. Особых пробок сегодня нет. Я приеду.

— После длинного рабочего дня? Не глупи, Барби. Мама чувствует себя хорошо, насколько это возможно, а поскольку она спит, она даже не узнает, что ты здесь. Но я скажу ей, что ты звонила.

— Она не поймет, о ком вы говорите, — возразила Барбара. Без подкрепления — визуального, в виде фотографии, или звукового, в виде голоса по телефону, — имя «Барбара» теперь ничего не говорило миссис Хейверс. И даже с визуальным или звуковым сопровождением нельзя было с уверенностью утверждать, что она узнает свою дочь.

— Барби, — мягко, но твердо проговорила миссис Фло, — я сделаю так, что она поймет, о ком я говорю. Сегодня днем она несколько раз упоминала твое имя, так что мама поймет, кто такая Барбара, когда я скажу, что ты звонила.

Но знать в пятницу днем, кто такая Барбара, не означает, что миссис Хейверс представит, кто такая Барбара, в субботу утром за яйцами в мешочек и тостами.

— Я приеду завтра, — заявила Барбара. — Утром. Я подобрала несколько брошюр по Новой Зеландии. Вы скажете ей об этом? Скажите, что мы спланируем очередное путешествие для ее альбома.

— Конечно, моя дорогая.

— И позвоните, если она снова спросит обо мне. В любое время. Вы позвоните, миссис Фло?

Разумеется, она позвонит, заверила миссис Фло. Барби как следует поужинает, сядет, подложив под ноги подушечку, и проведет спокойный вечер, чтобы набраться сил для завтрашней поездки в Гринфорд.

— Мама будет ждать, — сказала миссис Фло. — Могу даже сказать, что это благотворно повлияет на ее животик.

Повесив трубку, Барбара вернулась к своему ужину. Салат с ветчиной показался ей еще менее привлекательным, чем вначале. На ломтиках свеклы, выуженных вилкой из жестяной банки и разложенных веером, обнаружился на свету зеленоватый налет. А листья салата, на которых, как на открытых ладонях, покоились ветчина и свекла, размокли от влаги и почернели по краям от слишком близкого контакта со льдом. Вот тебе и ужин, подумала Барбара. Оттолкнув тарелку, она подумала о том, чтобы сходить в тот магазин на Чок-Фарм-роуд. Или побаловать себя китайским ужином, сидя за столом в ресторане как белый человек. Или пойти в паб и съесть там сосиски или запеканку…

Она резко одернула себя. О чем это она размечталась? Ее мать плохо себя чувствует. Что бы там ни говорила миссис Фло, матери нужно ее увидеть. Сейчас. Так что она сядет в «мини» и поедет в Гринфорд. И если ее мать все еще будет спать, она посидит у ее постели, пока та не проснется. Даже если ждать придется до утра. Потому что именно так дочери относятся к матерям, особенно если со времени последней встречи прошло больше трех недель.

Не успела Барбара взять сумку и ключи, как телефон зазвонил снова. Она на мгновение замерла. И бессмысленно подумала: «Нет, боже мой, она не могла, не так быстро». И пошла к телефону, боясь снять трубку.

— Нас вызвали, — сообщил на том конце провода Линли, услышав ее голос.

— Черт.

— Согласен. Надеюсь, я не прервал никакого особенно интересного события вашей жизни.

— Нет. Я собиралась поехать к маме. И надеялась поужинать.

— Насчет первого ничем не могу вам помочь, порядок есть порядок. Второе можно поправить быстрым набегом на офицерскую столовую.

— Ничто так не разжигает аппетит.

— Разделяю ваше мнение. Сколько времени вам нужно?

— Не меньше тридцати минут, если возле Тотнэм-Корт-роуд пробки.

— Разве бывает, что их там нет? — благодушно тозвался он. — А я тем временем не дам остыть вашей фасоли на тосте.

— Отлично. Обожаю настоящих джентльменов.

Он рассмеялся и дал отбой.

Барбара положила трубку. Завтра, подумала она. Первым делом утром. Завтра она съездит в Гринфорд.

Мельком показав свое удостоверение констеблю в форме, который оторвался от иллюстрированного журнала на достаточно долгий срок, чтобы зевнуть и убедиться, что к нему пожаловала не ИРА, Барбара поставила «мини» в подземный гараж Нью-Скотленд-Ярда. Она остановилась рядом с серебристым «бентли» Линли. Ей удалось притиснуться почти вплотную, тихонько посмеиваясь от удовольствия при мысли о том, как ужаснется инспектор, представив, что дверца ее автомобиля может поцарапать драгоценную краску его машины.

Вызвав лифт, Барбара достала сигареты. Она жадно затягивалась, чтобы накачаться никотином до того, как вынуждена будет зайти во владения Линли, где царил лицемерный запрет на курение. Уже более года Барбара пыталась соблазнить его вернуться к сладостному зелью, полагая, что хотя бы одна общая дурная привычка значительно облегчит их рабочие отношения. Однако, выдыхая дым в лицо Линли в первые полгода его воздержания, она добилась лишь страдальческих стонов, говоривших о никотиновой ломке. Когда же прошло шестнадцать месяцев с тех пор, как Линли отказался от курения, он начал вести себя уж совсем как новообращенный.

Сержант нашла Линли в его кабинете, элегантно одетого для несостоявшегося выхода в свет вместе с Хелен Клайд. Он сидел за столом и пил кофе. Однако был не один, и Барбара нахмурилась и остановилась в дверях, увидев его визави.

Напротив него к столу были придвинуты два стула, и на одном из них сидела, положив ногу на ногу, юного вида длинноногая женщина. На ней были бежевые брюки, пиджак в «елочку», блузка цвета слоновой кости и до блеска начищенные туфли на устойчивом каблуке. Она прихлебывала что-то из пластиковой чашки, мрачно глядя на Линли, углубившегося в стопку бумаг. Пока Барбара критически изучала женщину и гадала, какого черта она делает в Нью-Скотленд-Ярде в пятницу вечером, та оторвалась от своего напитка и, тряхнув головой, убрала со щеки косую рыжеватую прядь, выбившуюся из прически. Чувственность жеста вызвала у Барбары раздражение. Она машинально окинула взглядом ряд картотечных шкафов у дальней стены — не убрал ли, часом, Линли фотографию Хелен, прежде чем заманить мисс Делюкс—Журнальную Картинку в свой кабинет. Фотография была на месте. Тогда что тут происходит?

— Вечер добрый, — произнесла Барбара. Линли поднял глаза. Женщина повернулась на стуле. На ее лице ничего не отразилось, и Барбара заметила, что мисс Журнальная Картинка не стала оценивать ее внешность в отличие от любой другой подобной ей женщины. Она не обратила никакого внимания даже на высокие красные кроссовки Барбары.

— А… Хорошо, — отозвался Линли. Отложил бумаги и снял очки. — Хейверс. Наконец-то.

Она увидела сэндвич, завернутый в пленку, пакетик чипсов и закрытую крышкой чашку, поджидавшие ее на столе перед пустым стулом. Барбара неторопливо подошла к столу и, взяв сэндвич, развернула. Похоже на печенку со шпинатом. Понюхала — пахло рыбой. Передернувшись, она уселась и принялась за еду.

— Так что случилось? — спросила она обычным тоном, но покосилась со значением на женщину, казалось, говоря: кто эта королева красоты, что она здесь делает и куда же делась Хелен, если вечером той самой пятницы, когда ты собирался предложить ей руку и сердце, тебе понадобилось общество другой женщины, а в случае очередного отказа неужели ты так быстро смог оправиться от разочарования, ты, ничтожество, сукин ты сын?

Линли все понял, откинулся на стуле и невозмутимо уставился на Хейверс. Мгновение спустя он сказал:

— Сержант, это детектив-инспектор Изабелла Ардери из мейдстоунского уголовно-следственного отдела. Она любезно предоставила нам некоторую информацию. Способны вы оторваться от мыслей, совершенно не связанных с этим делом, и выслушать факты?

Скривившись, Барбара ответила: «Извините, сэр», вытерла руку о брюки и протянула ее инспектору Ардери.

Та ее пожала и посмотрела Барбаре в глаза, но не стала делать вид, что понимает подтекст. Более того, подтекст этот как будто ее и не заинтересовал. Она чуть изогнула губы, приветствуя Барбару, но это подобие улыбки выглядело холодным и профессионально-принужденным. Возможно, она вообще не во вкусе Линли, решила Барбара.

— Так что у нас? — Она сняла крышку с чашки и сделала глоток того, что оказалось жидким мясным бульоном.

— Поджог, — ответил Линли. — И тело. Инспектор, если вы введете моего сержанта в курс дела…

Официальным, ровным тоном инспектор Ардери перечислила подробности: отреставрированный коттедж пятнадцатого века недалеко от торгового городка под названием Большой Спрингбурн в Кенте, обитавшая в нем женщина, молочник, развозивший свой утренний товар, не вынутые газеты и письма, взгляд в окно, обгоревшее кресло, следы смертоносного дыма, закоптившего окно и стену, лестница, которая сыграла — как и все лестницы во время пожаров — роль трубы, тело наверху и, наконец, источник возгорания.

Из сумки, стоявшей на полу у ее ног, Ардери достала пачку сигарет, коробок спичек и резинку. Барбара, было, обрадовавалась, подумав, что инспектор хочет закурить, отчего и у нее, Барбары, будет предлог сделать то же самое. Но вместо этого Ардери высыпала на стол шесть спичек и вытряхнула на них сигарету.

— Поджигатель воспользовался специальным устройством, — сказала Ардери. — Оно было примитивным, но все равно весьма эффективным. — Примерно в дюйме от набитого табаком конца сигареты с фильтром инспектор сложила спички одна к одной, головками вместе. Закрепила их резинкой и положила приспособление на ладонь. — Действует как таймер. Кто угодно может такое сделать.

Барбара взяла сигарету с ладони Ардери, чтобы рассмотреть. Инспектор продолжала:

— Преступник поджигает табак и кладет сигарету в нужное место, в нашем случае — между подушкой и подлокотником кресла. Уходит. За четыре-семь минут сигарета сгорает, и спички воспламеняются. Пожар начинается.

— Откуда такой точный промежуток времени? — спросила Барбара,

— Сигарета каждой марки горит с определенной скоростью.

— Нам известна марка? — Линли снова надел очки и вернулся к отчету.

— Пока нет. В мою лабораторию отправлены сигарета, спички и державшая их резинка. Мы…

— Вы исследуете их на предмет слюны и скрытых отпечатков?

Ардери опять ответила полуулыбкой:

— Как вы можете предполагать, инспектор, у нас в Кенте прекрасная лаборатория, и мы знаем, как проводить подобные исследования. Но в отношении отпечатков, к сожалению, можно надеяться только на частичные, так что, боюсь, с этой стороны большой помощи ждать не приходится.

Линли, заметила Барбара, оставил скрытый упрек без ответа.

— А марка? — спросил он.

— Это мы будем знать точно. Кончик сигареты нам это подскажет.

Линли передал Барбаре пачку фотографий, Ардери в этот момент говорила:

— Злоумышленник хотел, чтобы все это выглядело как несчастный случай. Поджигатель единственно не знал, что сигарета, спички и резинка не сгорят дотла. Это, конечно, естественная ошибка.

И нам она на руку, так как говорит, что он был непрофессионалом.

— Почему они не сгорели? — спросила Барбара, просматривая фотографии. На них все соответствовало словам инспектора Ардери: обгоревшее кресло, следы на стене, след смертоносного дыма. Барбара положила устройство на стол и подняла глаза, ожидая ответа, прежде чем перейти к снимкам тела. Почему они не сгорели? — повторила она.

— Потому что сигарета и спички, как правило, остаются на поверхности пепла и мусора.

Барбара задумчиво кивнула. Выудила из пакетика последние чипсы, сжевала их и, смяв пакет, отправила его в корзину. — Так почему мы этим занимаемся? — спросила она Линли. — Самоубийством это быть не может, так? Постарались обставить как несчастный случай, чтобы получить страховку?

— Об этом тоже не нужно забывать, — сказала Ардери. — Кресло, сгорая, выделило угарного газа не меньше, чем иной мотор.

— Так не могла ли жертва подготовить кресло, зажечь сигарету, проглотить полдюжины таблеток, как следует выпить — и дело в шляпе?

— Никто не сбрасывает такую версию со счетов, — заметил Линли, — хотя, учитывая все факты, это кажется маловероятным.

— Все факты? Какие факты?

— Вскрытие еще не производили. Хотя труп увезли немедленно. По словам инспектора Ардери, мед-эксперту пришлось отложить три других тела, чтобы заняться этим. Предварительные данные о количестве окиси углерода в крови мы получим сразу же. Но о наличии в крови других веществ мы узнаем только через некоторое время.

Барбара перевела взгляд на Ардери.

— Понятно, — медленно проговорила она. — Хорошо. Ясно. О веществах в крови мы узнаем через несколько недель. Так почему нас задействовали сейчас?

— Из-за тела.

— Из-за тела? — Она взяла остальные фотографии. Их сделали в спальне с низким потолком. Тело принадлежало мужчине и лежало по диагонали на латунной кровати. Мужчина лежал на животе, одет он был в серые брюки, черные носки и голубую рубашку с закатанными выше локтя рукавами. Левая рука — под головой, лежащей на подушке. Правая была протянута к прикроватному столику, на котором стоял пустой стакан и бутылка виски «Бушмиллс». Труп сфотографировали в разных ракурсах, издалека и с близкого расстояния. Барбара остановилась на снимках крупным планом.

Глаза мужчины были закрыты неплотно, виднелись узенькие полумесяцы белков. Цвет кожи неровный — почти красный вокруг губ и на щеках, ближе к розовому на остальных открытых глазу местах — на виске, лбу и подбородке. В углу рта — тонкая полоска засохшей пены. Она тоже была розовой. Барбара вгляделась в лицо. Оно показалось ей смутно знакомым, но вспомнить, где она его видела, Барбара не могла. Политик? — подумалось ей. — Телеактер?

— Кто он? — спросила Барбара.

— Кеннет Флеминг.

Она посмотрела на Линли, потом на Ардери.

— Не?..

— Да.

Держа фотографии под углом, Барбара все рассматривала лицо.

— Средства массовой информации знают?

Ответила инспектор Ардери.

— Шеф местного отдела уголовного розыска ждал формального опознания тела, которое… — изящным движением она сверилась с красивыми золотыми часиками, — мы уже давно получили. Но это простая формальность, поскольку документы мистера Флеминга находились в спальне, в кармане его пиджака.

— И тем не менее, — сказала Барбара, — мы можем пойти не по тому следу, если этот парень достаточно похож на него, и кто-то хочет, чтобы все подумали…

Линли остановил ее, подняв руку.

— Не пойдет, Хейверс. Местные полицейские сами его узнали.

— А, ну да. — Ей пришлось согласиться, что опознание Кеннета Флеминга было бы достаточно легким делом для любого поклонника крикета, Флеминг являлся самым знаменитым бэтсменом страны, и последние два года — чем-то вроде живой легенды. Впервые его взяли играть в составе сборной Англии в необычном возрасте — в тридцать лет. И путь его в большой крикет не был обычным: через школьную, а затем и университетскую команды или через опыт игры во втором составе команды графства. Он играл всего лишь за лигу лондонского Ист-Энда в команде типографии, где его однажды заметил бывший тренер из сельского Кента и предложил заниматься с ним. Вот так и начался для него долгий период частных тренировок. Что стало первым очком не в его пользу — мол, явился — не запылился.

Его первый выход в игре в английской сборной закончился унижением на стадионе «Лордз» при почти полных трибунах: один из новозеландских игроков взял его первый и единственный бросок. Это стало вторым очком не в его пользу.

Флеминг покинул поле под насмешки своих соотечественников, пережил позор в янтарно-кирпичном павильоне, где неумолимые и взыскательные члены Мэрилебонского крикетного клуба вершили по своему обыкновению суд, и ответил на глухое улюлюканье в Длинной комнате решительно неспортивным жестом. Что явилось третьим очком ие в его пользу.

Все эти минусы стали пищей для прессы, в особенности для ежедневных таблоидов. В течение недели любители крикета Англии разделялись на два одинаковых по численности лагеря — «дайте бедному парню шанс» и«гоните его взашей». Выборщики в национальную сборную, никогда не шедшие на поводу у общественного мнения в делах, где на карте стояли национальные интересы, присоединились к первому лагерю. Второй раз Кеннет Флеминг защищал калитку в матче на крикетном поле стадиона «Олд Траффорд». Он стоял на страже, молчаливый и преисполненный гордой сдержанности. Он легко набрал сто очков. Когда же боулер наконец смог вывести его из игры, Флеминг принес Англии 125 очков. Начиная с того матча прошлое было забыто.

— Большой Спрингбурн, — говорил тем временем Линли, — позвонил своим людям в подразделение Мейдстоуна. Мейдстоун, — кивок в сторону инспектора Ардери, — решил передать это дело нам.

Ардери ответила сдержанно, но радости в ее голосе не слышалось:

— Не я, инспектор. Позвонил начальник полиции.

— Только из-за того, что это Флеминг? — удивилась Барбара. — Наверное, вам было бы интересно оставить такое дело себе.

— Я бы так и предпочла, — ответила Ардери. — К несчастью, кажется, все высшее начальство Лондона контролирует это дело.

— А… Политика.

— Именно.

Все трое знали, как это происходит. Лондон был поделен на самостоятельные полицейские участки. Протокол требовал от полиции Кента брать разрешение у соответствующего начальника на каждое вторжение в его работу для проведения допроса или беседы. Бумажная работа, телефонные звонки и политическое маневрирование зачастую занимали столько же времени, сколько и само расследование. Гораздо легче передать его вышестоящим инстанциям в Нью-Скотленд-Ярде.

— Инспектор Ардери будет заниматься этим делом в Кенте, — сказал Линли.

— Оно уже полным ходом расследуется, инспектор, — заметила Ардери. — Наша группа находится в коттедже с середины дня.

— А мы будем делать свою часть работы в Лондоне, — закончил Линли.

Барбара нахмурилась неправомерности того, о чем они договаривались, но с осторожностью облекла свои возражения в слова, сознавая понятное намерение инспектора Ардери защитить свою территорию.

— А не создаст ли это путаницы, сэр? Левая рука не знает… Слепой ведет слепого… Ну вы понимаете, о чем я.

— Ничего страшного. Я буду координировать свои действия с инспектором Ардери.

Я буду координировать свои действия. Он сделал это великодушное заявление со всей непринужденностью, но Барбара услышала подтекст так же ясно, как если бы он был озвучен. Ардери хотелось самой вести дело. Начальники Ардери его у нее отняли. Линли и Хейверс придется изо всех сил умасливать Ардери, чтобы добиться нужного им сотрудничества от ее группы.

— О конечно, конечно, — подхватила Барбара. — И с чего же начнем?

Ардери поднялась одним гибким движением. Она оказалась необыкновенно высокой. Когда Линли также поднялся, то при его росте в шесть футов и два дюйма, разница составила всего два дюйма.

— В данный момент вам есть что обсудить, инспектор, — заявила Ардери. — Не ошибусь, если скажу, что я вам больше не нужна. Свой номер я записала на первой странице отчета.

— Я видел. — Линли достал из ящика стола визитную карточку и передал ее Ардери.

Не взглянув на карточку, Ардери убрала ее в сумочку.

— Я позвоню вам утром. К этому времени у меня уже будет какая-то информация из лаборатории.

— Прекрасно.

— В таком случае, до свидания, — сказала инспектор Ардери. И добавила с подчеркнуто насмешливой улыбкой, имея в виду внешний вид Линли: — Приношу свои извинения, если невольно нарушила ваши планы на выходные.

Она кивнула Барбаре, попрощавшись с ней единственным словом: «Сержант», — и оставила их. Ее шаги отдавались резким эхом, пока она шла от кабинета Линли до лифта.

— Как думаете, в Мейдстоуне ее держат в морозильнике и размораживают только по особым случаям? — не выдержала Барбара.

— Я думаю, что она выполняет грязную работу в грязнейшей из профессий. — Снова усевшись, он стал перебирать бумаги. Барбара посмотрела на него проницательным взглядом.

— Вот это да! Она вам понравилась? Она достаточно красива, и признаюсь, увидев ее в вашем кабинете, я подумала, что вы… Ну вы и сами догадались, не так ли? Но она действительно вам понравилась?

— От меня этого не требуется, — сказал Линли. — От меня требуется просто работать вместе с ней. Так же, как и с вами. Так что — начнем?

Он воспользовался преимуществом старшего по званию, что делал редко. Барбаре хотелось побрюзжать по этому поводу, но она понимала, что равное звание Линли и Ардери означало, что в щекотливой ситуации они будут держаться заодно. Спорить смысла не было. Поэтому она ответила согласием.

Линли обратился к бумагам.

— У нас есть несколько интересных фактов. Согласно предварительным данным, Флеминг умер ночью в среду или рано утром в четверг. Пока временем смерти считается промежуток между полночью и тремя часами. — Он помолчал минуту-другую, читая и помечая что-то в тексте. — Его нашли сегодня утром… без четверти одиннадцать, когда прибывшая полиция Большого Спрингбурна смогла войти в коттедж.

— Что в этом интересного?

— А то — и вот вам интересный факт номер один, — что с вечера среды до утра пятницы никто не сообщил об исчезновении Кеннета Флеминга.

— Возможно, он уехал на несколько дней, чтобы побыть в одиночестве.

—Это приводит нас к интересному факту номер два. Отправляясь именно в этот коттедж в Спрингбурне, он к одиночеству не стремился. Там живет женщина. Габриэлла Пэттен.

— Это важно?

— Она жена Хью Пэттена.

— И кто такой?..

— Директор компании под названием «Пауэрсорс», которая этим летом спонсирует наши матчи с Австралией. Она — Габриэлла, его жена — исчезла. Но ее машина до сих пор стоит в гараже коттеджа. Ваши соображения?

— У нас есть подозреваемый?

— Вполне вероятно, я бы сказал.

— Или это похищение?

Он покачал кистью руки, выражая свое сомнение, и продолжал:

— Интересный факт номер три. Хотя тело Флеминга нашли в спальне, он, как вы видели, был в полном облачении, за исключением пиджака. Но ни в спальне, ни в коттедже не нашли сумки с вещами, какие берут с собой на отдых.

— Он не собирался оставаться? Может, его ударили и бесчувственного отнесли наверх, чтобы создать впечатление, будто он решил прилечь?

— И интересный факт номер четыре. Его жена и дети живут на Собачьем острове. Но сам Флеминг последние два года живет в Кенсингтоне.

— Значит, они живут раздельно, так? Тогда почему это — интересный факт номер четыре?

— Потому что он живет — в Кенсингтоне — с женщиной, которая является владелицей коттеджа в Кенте.

— С этой Габриэллой Пэттен?

— Нет. С некоей третьей женщиной. Зовут ее, — Линли провел пальцем по странице, — Мириам Уайтлоу.

Водрузив ногу на ногу, так что лодыжка одной легла на колено другой, Барбара поиграла шнурком высоких красных кроссовок.

— Этот Флеминг везде поспел в свободное от крикета время. Жена на Собачьем острове, и… как ее… любовница в Кенсингтоне?

— Похоже на то.

— А в Кенте кто тогда?

— Вот в этом и вопрос, — сказал Линли и поднялся. — Давайте-ка начнем искать ответ.

Глава 4

Дома по Стаффордшир-террас шли вдоль южного склона Кэмденского холма и являли собой вершину викторианской архитектуры в северной части Кенсингтона. Они были выстроены в классическом, подражающем итальянскому стиле, уснащенные балюстрадами, эркерами, карнизами, выполненными орнаментальной кладкой с небольшими выступами, и другими белыми лепными украшениями, призванными оживить то, что иначе представляло бы собой невыразительные массивные сооружения из серого кирпича. Отгороженные черными коваными решетками, они тянулись вдоль узкой улицы с унылым достоинством, и их фасады разнились лишь цветущими растениями в ящиках на окнах и в декоративных горшках.

Дом номер 18 украшал жасмин, густой и буйный, в изобилии росший в трех наружных ящиках эркера. В отличие от большинства других домов, дом номер 18 не был поделен на квартиры. Панели с дверными звонками не имелось, звонок был лишь один, на который и нажал Линли, когда они с Хейверс подошли к двери примерно через полчаса после ухода инспектора Ардери.

— Элитный райончик. — Хейверс мотнула головой в сторону улицы. — Я насчитала три «БМВ», два «рейндж-ровера», «ягуар» и «кадиллак».

— «Кадиллак»? — переспросил Линли, оглядываясь на улицу, залитую желтым светом фонарей в викторианском стиле. — А что, тут живет Чак Берри2?

Хейверс ухмыльнулась.

— А я думала, вы не слушаете рок-н-ролл.

— Некоторые вещи человек постигает исподволь, сержант, через открытость общему культурному опыту, который проникает в индивида, преумножая груду его знаний. — Он посмотрел на веерное окно над дверью. Оно было освещено. — Вы позвонили ей?

— Перед уходом.

— И что сказали?

— Что мы хотим поговорить с ней о коттедже и пожаре.

— Тогда где…

Уверенный голос спросил за дверью:

— Кто там?

Линли назвался сам и представил своего сержанта. Они услышали звук отпираемого замка. Дверь распахнулась, и перед ними предстала седовласая женщина в стильном темно-синем облегающем платье и такого же цвета жакете почти одной длины с платьем. На женщине были модные очки с крупными стеклами, которые сверкнули на свету, когда она перевела взгляд с Линли на Хейверс.

— Мы приехали к Мириам Уайтлоу, — сказал Линли, предъявляя женщине свое удостоверение.

— Да, — ответила она. — Я знаю. Это я. Прошу, входите.

Линли скорее почувствовал, чем увидел, что сержант Хейверс метнула на него взгляд. Он понял, что она занимается тем же, чем и он: решает, не стоит ли быстренько пересмотреть их предыдущее заключение о характере отношений между Кеннетом Флемингом и женщиной, с которой он жил. Мириам Уайтлоу, хоть и прекрасно одетой и ухоженной, было под семьдесят, то есть на тридцать с лишним лет больше, чем умершему в Кенте мужчине. В нынешнее время слова «жить с» несут совершенно определенный смысл. И Линли, и Хейверс бездумно купились на них. Что, — с некоторой досадой на себя признал Линли, — было не самым благоприятным прогнозом того, как пойдут у них дела в данном случае.

Мириам Уайтлоу отступила от двери, жестом приглашая их внутрь.

— Давайте пройдем в гостиную, — предложила она и повела их по коридору к лестнице. — У меня там горит камин.

Огонь не помешает, подумал Линли. Несмотря на время года, внутри дома было всего на несколько градусов теплее, чем в холодильнике.

Мириам Уайтлоу, по-видимому, прочитала его мысли, потому что сказала через плечо:

— Мы с моим покойным мужем провели центральное отопление только после того, как с моим отцом случился удар в конце шестидесятых. И я почти им не пользуюсь. Полагаю, в этом я похожа на отца. Кроме электричества, с которым он в конце концов смирился вскоре после окончания Второй мировой войны, отец не признавал никаких нововведений: хотел, чтобы дом оставался таким, как его обставили его родители в восьмидесятых годах девятнадцатого века. Сентиментально, я знаю. Но что есть, то есть.

Линли не мог не заметить, что с желаниями ее отца тут считались. Переступить порог дома номер 18 по Стаффордшир-террас означало попасть в «капсулу времени», оклеенную обоями Уильяма Морриса3, с бесчисленными гравюрами на стенах, персидскими коврами на полу, бывшими газовыми рожками под синими круглыми абажурами, служившими теперь бра, с камином, каминная полка которого была обита бархатом и в центре которого висел бронзовый гонг. Решительно странная картина.

Ощущение анахронизма только усиливалось по мере того, как они поднимались по ступенькам, вначале мимо выцветших гравюр на спортивные темы, а потом, после бельэтажа, мимо целой стены, увешанной взятыми в рамки карикатурами из «Панча». Они были размещены по годам, начиная с тысяча восемьсот пятьдесят восьмого.

Линли услышал, как Хейверс, оглядываясь по сторонам, охала: «Господи». Увидел, как она поеживалась, явно не от холода.

Комната, в которую привела их Мириам Уайтлоу, могла служить или восхитительной декорацией для телевизионного исторического фильма, или для музейного воспроизведения гостиной викторианской эпохи. Здесь имелись два выложенных плиткой камина, над их мраморными, с украшениями, полками висели венецианские зеркала в позолоченных рамах, в которых отражались часы из золоченой бронзы, этрусские вазы и маленькие бронзовые статуэтки, изображавшие Меркурия, Диану и боровшихся друг с другом обнаженных жилистых мужчин. В дальнем из двух каминов горел огонь, и Мириам Уайтлоу направилась к нему. Проходя мимо кабинетного рояля, она зацепилась перстнем за бахрому шали, которой был накрыт инструмент. Она остановилась, отцепила и поправила шаль, а заодно поправила фотографию в серебряной рамке, их на рояле располагалась дюжина, если не больше. Это была не столько комната, сколько полоса препятствий, состоявшая из кисточек, бархата, композиций из сухих цветов, кресел и очень маленьких скамеечек для ног, угрожавших неосторожному гостю сокрушительным падением.

И снова, словно прочитав его мысли, миссис Уайтлоу сказала:

— К этому со временем привыкаешь, инспектор. Когда я была ребенком, эта комната была для меня волшебным местом: все эти завораживающие безделушки, которые можно было рассматривать, о которых можно было размышлять и сочинять истории. Когда дом перешел ко мне, я не решилась ее изменить. Прошу вас, садитесь.

Сама она выбрала кресло, обитое зеленым бархатом. Полицейским же указала на кресла поближе к камину, из которого дышал жаром горевший уголь. Эти глубокие кресла были обиты плюшем. В них человек скорее проваливался, чем садился.

Рядом с креслом хозяйки помещался столик на трех ножках, на котором стоял графин и маленькие рюмки. Одна из них была наполовину полна. Отпив из нее, Мириам Уайтлоу сказала:

— После ужина я всегда пью херес. Я знаю, что в обществе это не принято. Бренди или коньяк подошли бы больше. Но я никогда не любила ни один из этих напитков. Не хотите ли хереса?

Линли отказался. Хейверс, судя по всему, не отказалась бы от «Гленливита», если бы его предложили, но покачала головой и достала из сумки блокнот.

Линли объяснил миссис Уайтлоу, каким образом будет расследоваться данное дело, координируемое из Кента и из Лондона. Он назвал имя инспектора Ардери. Вручил хозяйке дома свою визитную карточку. Она взяла ее, прочла то, что было на ней напечатано, перевернула. И положила рядом со своей рюмкой.

— Простите, — сказала она, — я не совсем понимаю. Что вы имеете в виду под словом «координировать»?

— Разве вы не разговаривали с полицией Кента? — спросил Линли. — Или с пожарной бригадой?

—Я разговаривала только с пожарными. Уже после обеда. Не помню имени звонившего джентльмена. Он позвонил мне на работу.

— Это куда же? — Линли увидел, что Хейверс начала писать.

— В типографию. В Степни.

При этих словах Барбара подняла голову. Мириам Уайтлоу ничуть не сочеталась ни со Степни, ни с представлением о работнике типографии.

— В «Уайтлоу принтуоркс», — пояснила она. — Я там директорствую. — Достав из кармана носовой платок, она комкала его в пальцах. — Может, вы все же скажете мне, что происходит?

— Что вам уже известно? — спросил Линли.

— Джентльмен из пожарной бригады сообщил, что в коттедже был пожар. Он сказал, что им пришлось взломать дверь. Сказал также, что ко времени их приезда огня уже не было и большого ущерба, кроме дыма и копоти, он не причинил. Я хотела поехать и посмотреть лично, но он сказал, что коттедж опечатан и мне не разрешат войти, пока не закончится расследование. Я спросила, что за расследование. Спросила, почему необходимо расследование, если пожара фактически не было. Он спросил, кто жил в коттедже. Я сказала. Он поблагодарил и повесил трубку. — Она крепче сжала платок. — В течение дня я дважды звонила туда. Никто ничего мне не сказал. Каждый раз записывали мое имя и номер телефона, благодарили и обещали связаться со мной, как только будут какие-то новости. Вот и все. А теперь приехали вы и… Пожалуйста, скажите: что случилось?

— Вы сказали, что в коттедже жила женщина по имени Габриэлла Пэттен, — уточнил Линли.

— Да. Звонивший мне джентльмен попросил продиктовать ее имя по буквам. И спросил, не жил ли с ней кто-нибудь еще. Я сказала, что, насколько мне известно, нет. Габриэлла уехала туда в поисках уединения, и я не думаю, что она захотела бы принимать гостей. Я спросила у того джентльмена, все ли в порядке с Габриэллой. Он сказал, что свяжется со мной, как только узнает. — Она поднесла платок к ожерелью на шее. Оно было золотым, из тяжелых звеньев. Дополняли его такие же серьги. — Как только он узнает, — задумчиво проговорила она. — Как он мог не знать?.. Она пострадала, инспектор? Поэтому вы пришли? Габриэлла в больнице?

— Огонь начался в столовой, — сказал Линли.

— Это я знаю. Ковер загорелся? Габриэлла любит живой огонь, и если из камина вылетел уголек, пока она была в другой комнате…

— Вообще-то загорелось от сигареты в кресле. Несколько дней назад.

— От сигареты? — Мириам Уайтлоу опустила глаза. Выражение ее лица изменилось. Оно больше не казалось таким понимающим, как при словах об угольке.

Линли наклонился вперед.

— Миссис Уайтлоу, мы приехали поговорить с вами о Кеннете Флеминге.

— О Кене? Почему?

— Потому что, к несчастью, в вашем коттедже погиб человек. И нам нужно собрать информацию, чтобы разобраться, что же произошло.

Сначала она замерла. Затем дрогнули только пальцы, снова стиснув край платка.

— Погиб человек? Но пожарные не сказали. Только спросили, как пишется ее имя. И сказали, что свяжутся со мной, как только что-нибудь узнают… А теперь вы говорите, что все это время они знали… — Она судорожно вздохнула. — Почему они мне не сказали? Я же звонила, а они даже не удосужились сообщить, что кто-то погиб. Погиб. В моем коттедже. Габриэлла… О господи, я должна известить Кена.

— Погиб человек, миссис Уайтлоу, — подтвердил Линли, — но это не Габриэлла Пэттен.

— Нет? — Она перевела взгляд с Линли на Хейверс. И застыла в своем кресле, словно внезапно осознала готовый вот-вот обрушиться на нее ужас. — Так вот почему тот джентльмен хотел знать, не жил ли там с ней кто-нибудь. — Она сглотнула комок в горле. — Кто? Скажите мне. Прошу вас.

— Мне очень жаль, но это Кеннет Флеминг.

Ее лицо сделалось абсолютно непроницаемым. Затем на нем отразилось недоумение.

— Кен? — переспросила она. — Это невозможно.

— Боюсь, вы ошибаетесь. Тело официально опознано.

— Кем?

— Его…

— Нет, — отрезала Мириам Уайтлоу, стремительно бледнея. — Это ошибка. Кена даже нет в Англии.

— Его жена опознала его тело сегодня днем.

— Этого не может быть. Не может быть. Почему не попросили меня?.. — Она повернулась к Линли и повторила: — Кена здесь нет. Он уехал с Джимми. Они улетели… Они уплыли на яхте. Они решили немного отдохнуть и… Они в плавании, не могу вспомнить… Где он?.. Где?

Она поднялась, словно не могла думать сидя. Посмотрела направо, налево. Глаза ее закатились, и она рухнула на пол, опрокинув трехногий столик с хересом.

— Вот черт! — воскликнула Хейверс. Хрустальный графин и рюмки раскатились. Вино

залило персидский ковер. Воздух наполнился медовым запахом шерри.

Линли поднялся одновременно с миссис Уайтлоу, но не успел подхватить ее. Теперь же он быстро оказался рядом с лежащей без чувств женщиной. Пощупал пульс, снял очки и поднял веко. Взял ее руку в свои ладони. Кожа была липкой и холодной.

— Найдите где-нибудь одеяло, — велел он. — Наверху должны быть спальни.

Он услышал, как Хейверс выбежала из комнаты и затопала вверх по лестнице. Линли снял с миссис Уайтлоу туфли и положил ее ноги на крохотную скамеечку, оказавшуюся поблизости. Снова проверил пульс. Он был ровным, дыхание нормальным. Линли снял смокинг, накрыл им хозяйку дома и стал растирать ей руки. Когда Хейверс влетела в комнату, неся бледно-зеленое покрывало, веки миссис Уайтлоу затрепетали, а лоб покрылся морщинами, углубляя похожую на разрез складку между бровями.

— Все хорошо, — произнес Линли. — Вы потеряли сознание. Лежите спокойно.

Он заменил смокинг покрывалом, которое Хейверс, видимо, сорвала с кровати наверху. Поднял столик, а сержант подобрала графин и рюмки и пачкой салфеток попыталась собрать хотя бы часть хереса, лужица которого в форме Гибралтара впитывалась в ковер.

Миссис Уайтлоу задрожала под покрывалом. Из-под ткани высунулись пальцы и вцепились в край покрывала.

— Принести ей что-нибудь? — спросила Хейверс. — Воды? Виски?

Губы миссис Уайтлоу искривились в попытке заговорить. Она устремила взгляд на Линли. Он нарыл ее пальцы ладонью и сказал Барбаре:

— По-моему, ей лучше. И миссис Уайтлоу:

— Просто лежите спокойно.

Она зажмурилась. Дыхание стало прерывистым, о это скорее была попытка обуздать эмоции, чем борьба с удушьем.

Хейверс подбросила в огонь угля. Миссис Уайтлоу поднесла руку к виску.

— Голова, — прошептала она. — Боже. Как больно.

— Позвонить вашему врачу? Вы могли сильно удариться.

Она слабо покачала головой:

— Пройдет. Мигрень. — Глаза миссис Уайтлоу наполнились слезами, и она расширила их, видимо, в попытке удержать слезы. — Кен… он знал.

— Знал?

— Что делать. — Губы у нее пересохли. Кожа словно потрескалась, как старая глазурь на фарфоре. — С моей головой. Он знал. Он всегда заставлял боль отступить.

Но не эту боль, подумал Линли и сказал:

— Вы одна в доме, миссис Уайтлоу? — Она кивнула. — Позвонить кому-нибудь? — Губы сложились в слово «нет». — Мой сержант может остаться с вами на ночь.

Рука Мириам Уайтлоу слегка качнулась в знак отказа.

— Я… У меня… — Она усиленно моргала. — У меня… сейчас все пройдет, — проговорила она слабым голосом. — Прошу меня извинить. Я сожалею. Это шок.

— Не извиняйтесь. Все нормально.

Они ждали в тишине, нарушаемой только шипением горевшего угля и тиканьем многочисленных часов. Линли чувствовал, как на него со всех сторон давит эта комната. Ему хотелось распахнуть витражные окна. Но он остался на месте и положил руку на плечо миссис Уайтлоу.

Она стала приподниматься. Сержант Хейверс пришла ей на помощь. Вместе с Линли они помогли Мириам Уайтлоу сесть, а затем подняться на ноги. Она пошатнулась. Поддерживая под локти, Линли и Барбара подвели ее к одному из мягких кресел. Сержант подала миссис Уайтлоу очки, Линли нашел под креслом ее носовой платок и закутал плечи покрывалом.

Откашлявшись, хозяйка дома не без достоинства поблагодарила, надела очки, поправила одежду и нерешительно проговорила:

— Если вы не против… Не могли бы вы подать мне и туфли. — И только когда туфли оказались у нее на ногах, она заговорила снова. И сделала это, прижав дрожащие пальцы к виску, словно пытаясь утихомирить боль, раскалывающую череп. Тихим голосом она спросила: — Вы уверены?

— Что это Флеминг?

— Если был пожар, вполне возможно, что тело… — Она так крепко сжала губы, что под кожей проступили очертания челюсти. — Разве не могла произойти ошибка?

— Вы забываете. Пожар был не такого рода, — сказал Линли. — Он не обгорел. Тело лишь изменило цвет. — Когда Мириам Уайтлоу вздрогнула, он быстро добавил, чтобы успокоить ее: — От угарного газа. От попадания дыма в легкие кожа стала багровой. Но это не помешало его жене опознать его.

— Никто мне не сказал, — печально произнесла она. — Никто так и не позвонил.

— Как правило, полиция первой уведомляет семью. Оттуда его забирают родные.

— Родные, — повторила она. — Да. Конечно. Линли занял кресло, в котором до этого сидела миссис Уайтлоу, а сержант Хейверс вернулась на свою исходную позицию и приготовила блокнот. Миссис Уайтлоу все еще была очень бледна, и Линли невольно подумал о том, какой продолжительности беседу она сможет выдержать.

Миссис Уайтлоу разглядывала узор персидского ковра. Говорила она медленно, как будто вспоминая каждое слово за мгновение перед тем, как его произнести.

— Кен сказал, что он собирается… в Грецию. Несколько дней поплавает там на яхте, так он сказал. С сыном.

— Вы упомянули Джимми.

—Да. Его сын. Джимми. На его день рождения. Из-за этого Кен даже прервал тренировки. Он должен был… они должны были лететь из Гэтвика.

— Когда?

— Вечером в среду. Он месяцами составлял план, как все будет. Это был подарок Джимми на день рождения. Они ехали только вдвоем.

— Вы уверены насчет путешествия? Вы уверены, что он собирался лететь в среду вечером?

— Я помогла ему отнести багаж в машину.

— В такси?

— Нет. В его машину. Я предложила отвезти его в аэропорт, но он всего несколько недель как купил эту машину. Он был рад предлогу прокатиться на ней. Он собирался заехать за Джимми и потом — в аэропорт. Они вдвоем. На яхте. По островам. Всего на несколько дней, потому что осталось совсем немного до первого международного матча. — Ее глаза наполнились слезами. Она промокнула платком под глазами и откашлялась. — Простите меня.

— Ничего. Все нормально. — Линли подождал минуту, пока она собиралась с духом, и спросил: — А что у него была за машина?

— «Лотус».

— Модель?

— Не знаю. Она была старая. Отреставрированная. Низкой посадки. Фары удлиненные.

— «Лотус-7»?

— Зеленая.

— Рядом с коттеджем никакого «лотуса» не было. Только «астон-мартин» в гараже.

— Это, должно быть, Габриэллы, — сказала она. Прижала платок к верхней губе и продолжала говорить, не отнимая его, на глазах у нее снова выступили слезы. — Я не могу представить, что он умер. Он был здесь в среду. Мы вместе поужинали пораньше. Разговаривали о том, как идут дела в типографии. О матчах этого лета. Об австралийском боулере. Об угрозе, которую он представлял для него как для бэтс-мена. Кен волновался, включат ли его снова в состав английской сборной. Я сказала, что его страхи просто смешны. Он такой великолепный игрок. Всегда в форме. С чего ему волноваться, что его не включат? Он такой… Настоящее время… О боже, я говорю о нем в настоящем времени. Это потому, что он… он был… Простите меня, пожалуйста. Прошу вас. Пожалуйста. Не могу взять себя в руки. Я не должна раскисать. Не должна. Потом. Потом можно и раскиснуть. Нужно кое-что выполнить. Я это знаю. Знаю.

Линли налил в рюмку остаток хереса — от силы глоток — и подал миссис Уайтлоу, поддерживая ее руку. Она выпила вино залпом, словно лекарство.

— Джимми, — сказала она. — А его в коттедже не было?

— Только Флеминг.

— Только Кен. — Она перевела взгляд на огонь. Линли увидел, как она сглотнула, увидел, как сжались, потом расслабились пальцы.

— Что такое? — спросил он,

— Ничего. Это совсем не важно.

— Позвольте мне об этом судить, миссис Уайт-лоу.

Она облизнула губы.

— Джимми ждал, что его отец заедет за ним в среду вечером, чтобы ехать в аэропорт. Если бы Кен не приехал, он позвонил бы сюда — узнать, что случилось.

— А он не звонил?

— Нет.

— Вы были здесь, дома, после отъезда Флеминга в среду вечером? Никуда не уезжали? Хотя бы на несколько минут? Может, вы пропустили его звонок?

— Я была здесь. Никто не звонил. — Ее глаза чуть расширились. — Нет. Это не совсем так.

— Кто-то звонил?

— Раньше. Как раз перед ужином. Кену, не мне.

— Вы знаете, кто это был?

— Гай Моллисон.

В течение ряда лет бессменный капитан английской сборной, подумал Линли. В том, что он звонил Флемингу, не было ничего странного. Но выбор времени наводил на размышления.

— Вы слышали слова Флеминга?

— Я сняла трубку на кухне. Кен ответил в маленькой гостиной, примыкающей к кухне.

— Вы слушали разговор?

Оторвав взгляд от огня, она посмотрела на Линли. Как видно, она была слишком измучена, чтобы оскорбиться подобным вопросом. Но тем не менее голос ее прозвучал сдержанно, когда она ответила:

— Конечно, нет.

— Даже перед тем, как положить трубку? Чтобы убедиться, что Флеминг на линии? Это вполне естественно.

— Я услышала голос Кена. Потом Гая. Это все.

— И что они говорили?

— Не помню. Кажется… Кен сказал «алло», а Гай сказал что-то насчет ссоры.

— Ссоры между ними?

— Он сказал что-то про возвращение Праха. Что-то вроде: «Мы же хотим вернуть этот проклятый Прах, а? Может, забудем о ссоре и пойдем дальше?» Разговор о матче с австралийцами. Ничего больше.

— А ссора?

— Не знаю. Кен не сказал. Я решила, что это связано с крикетом, возможно, с влиянием Гая на тех, кто производит отбор,

— Как долго продолжался разговор?

— Он спустился в кухню минут через пять-десять.

— И ничего о нем не сказал? И за ужином тоже?

— Ничего.

— Вам не показалось, что он переменился после разговора с Моллисоном? Может, ушел в себя? Разволновался, впал в задумчивость?

— Ничего подобного.

— А за последние несколько дней? За прошедшую неделю? Вы не заметили в нем никаких перемен?

— Перемен? Нет. Он был таким же, как всегда. — Она склонила голову набок. — А что? Что вы хотите узнать, инспектор?

Линли прикинул, как лучше ответить на этот вопрос. В настоящий момент у полиции было преимущество — знание сведений, которыми располагал только поджигатель. Он осторожно сказал:

— Не все ясно с пожаром б коттедже.

— Вы сказали, там была сигарета? В одном из кресел?

— Не был ли Флеминг подавлен в последние несколько недель?

— Подавлен? Разумеется, он не был подавлен. Да, он волновался, возьмут ли его играть за Англию. Возможно, слегка озабочен отъездом на несколько дней с сыном в разгар тренировок. Но и только. Да и с чего бы ему быть подавленным?

— У него не было личных неприятностей? Проблем в семье? Мы знаем, что его жена с детьми живут отдельно. С ними не было трудностей?

— Не больше чем обычно. Джимми — старший — был для Кена источником беспокойства, но какой подросток в шестнадцать лет не доставляет своим родителям хлопот?

— Флеминг оставил бы вам записку?

— Записку? Зачем? Какую записку? Линли наклонился к ней.

—Миссис Уайтлоу, мы должны исключить самоубийство, прежде чем продолжим расследование в других направлениях.

Она уставилась на него. Он видел, что она пытается выбраться из эмоциональной неразберихи, порожденной сначала шоком от известия о смерти Флеминга, а теперь предположением о его самоубийстве.

— Мы можем осмотреть его спальню? Она сглотнула, но не ответила.

— Считайте это необходимой формальностью, миссис Уайтлоу.

Она неуверенно встала, опираясь рукой на подлокотник, тихо предложила следовать за ней и повела их по лестнице на этаж выше.

Комната Кеннета Флеминга с окном в сад находилась на третьем этаже. Значительную часть помещения занимала большая латунная кровать, напротив которой располагался камин, отгороженный огромным восточным веером. Миссис Уайтлоу села в единственное кресло в углу, Линли занялся комодом, стоявшим под окном, а Хейверс открыла гардероб с зеркальной дверцей.

— Это его дети? — спросил Линли. Одну за другой он брал с комода фотографии. Их было девять, небрежно вставленных в рамки снимков, запечатлевших младенцев, детей постарше и совсем больших.

— У него трое детей, — сказала миссис Уайтлоу. — Они уже выросли по сравнению с этими снимками.

— Последних фотографий нет?

— Кен хотел заснять их, но Джимми отказывался, стоило Кену достать камеру. А брат и сестра Джимми во всем берут с него пример.

— Между Флемингом и его старшим сыном были трения?

— Джимми шестнадцать лет, — повторила она. — Это трудный возраст.

Линли не мог не согласиться. Его собственные шестнадцать лет положили начало его охлаждению к родителям, которое закончилось только в тридцать два года.

Больше ничего на комоде не было; и на умывальнике — ничего, кроме мыла и сложенного полотенца; никакой записки, прислоненной к подушке и дожидающейся прочтения, тоже не было; на прикроватной тумбочке — только потрепанная книга Грэма Свифта «Водный мир». Линли пролистал книгу. Из нее ничего не выпало.

Он перешел к ящикам комода. И понял, что Флеминг был маниакально аккуратен. Все майки и футболки были сложены одинаково. Даже носки были распределены в своем ящике по цвету. В другом углу комнаты сержант Хейверс, видимо, пришла к тому же выводу, увидев ряд сорочек на плечиках, далее брюки, а затем пиджаки, а под ними выстроенные в ряд туфли.

— Ну и ну, — заметила она. — Все как по линейке. Они иногда так делают, да, сэр?

— Что делают? — спросила Мириам Уайтлоу. Хейверс, судя по ее виду, пожалела, что заговорила.

— Самоубийцы, — сказал Линли. — Обычно они сначала все приводят в порядок.

— И обычно оставляют записку, не так ли? — проговорила миссис Уайтлоу.

— Не всегда. Особенно если хотят, чтобы самоубийство выглядело как несчастный случай.

— Но это же и был несчастный случай, — сказала миссис Уайтлоу. — Это не что иное как несчастный случай. Кен не курил. Так что если он собирался убить себя и выдать это за несчастный случай, зачем ему использовать для этого сигарету?

Чтобы бросить подозрение на кого-то другого, подумал Линли. Чтобы это было похоже на убийство. На вопрос миссис Уайтлоу он ответил своим вопросом.

— Что вы можете нам рассказать о Габриэлле Пэттен?

Мириам Уайтлоу сначала не ответила. Она как будто оценивала скрытый смысл вопроса, заданного Линли вдогонку за ее собственным. Потом сказала:

— А что вы хотите узнать?

— Курила ли она, например?

Миссис Уайтлоу посмотрела в окно, в котором все они отражались в по-вечернему темных стеклах. Она, как видно, старалась представить Габриэллу Пэттен с сигаретой и без сигареты и наконец сказала:

— Она никогда не курила здесь, в этом доме. Потому что не курю я. Кен не курит… не курил. А так я не знаю. Она вполне могла курить.

— Какие отношения связывали ее с Флемингом?

— Они были любовниками. — И в ответ на поднятые брови Линли добавила: — Об этом мало кто знал. Но я знала. Почти каждый вечер мы с Кеном разговаривали на эту тему с тех пор, как между ними впервые возникла эта ситуация.

— Ситуация?

— Он любил ее. И хотел на ней жениться.

— А она?

— Временами она говорила, что хочет выйти за него замуж.

— Только временами?

— Это была ее манера. Ей нравилось водить его за нос. Они встречались с… — Вспоминая, она дотронулась рукой до ожерелья. — Их роман начался прошлой осенью. Он сразу понял, что хочет на ней жениться. Она не была так уверена.

— Она замужем, насколько я понял.

— Живет отдельно.

— С тех пор как они стали встречаться?

— Нет. Не с того времени.

— А в каких она сейчас отношениях с мужем?

— Формально? — спросила она.

— И по закону.

— Насколько мне известно, ее адвокаты готовы. Адвокаты ее мужа тоже. По словам Кена, они совещались пять или шесть раз, но ни в чем не пришли к соглашению.

— Но развод рассматривался?

— Инициированный ею? Вероятно, но я не могу сказать точно.

— А что говорил Флеминг?

— Иногда Кен чувствовал, что она тянет с разводом, но он был таким… ему не терпелось как можно скорее уладить все в своей жизни. Он всегда так себя вел, когда принимал какое-то решение.

— А в своей собственной жизни? Уладил?

— Он наконец поговорил с Джин о разводе, если вы об этом.

— Когда это произошло?

— Примерно в то же время, когда Габриэлла ушла от мужа. В начале прошлого месяца.

— Его жена согласилась на развод?

— Они уже четыре года жили раздельно, инспектор. Ее согласие было не так уж и важно.

— И тем не менее, она согласилась?

Миссис Уайтлоу заколебалась. Шевельнулась в кресле. Пружина под ней скрипнула.

— Джин любила Кена. И хотела вернуть его. Она не оставила надежды за те четыре года, что его не было, поэтому не думаю, чтобы ее чувства изменились только потому, что он в конце концов заговорил о разводе.

— А мистер Пэттен? Что вы о нем знаете? Какова его позиция в этой ситуации? Он знает об отношениях своей жены с Флемингом?

— Сомневаюсь. Они старались проявлять осторожность.

— Но если она жила в вашем коттедже, — вступила сержант Хейверс, оторвавшись от гардероба, в котором методично осматривала одежду Флеминга, — разве это не открытая декларация о намерениях, вам так не кажется?

— Насколько мне известно, Габриэлла никому не говорила, где живет. Когда она ушла от Хью, ей понадобилось жилье. Кен спросил, можно ли воспользоваться коттеджем. Я согласилась.

— Ваш способ молчаливого одобрения их отношений? — спросил Линли.

— Кен не спрашивал моего одобрения.

— А если бы спросил?

— Он много лет был мне как сын. Я хотела видеть его счастливым. Если он верил, что его женитьба на Габриэлле принесет ему счастье, я не стала бы возражать.

Интересный ответ, подумал Линли. Слово «верил».

— Миссис Пэттен исчезла, — сказал он. — Вы не знаете, где она может быть?

— Понятия не имею, если только она не вернулась к Хью. Каждый раз, когда они с Кеном ссорились, она грозилась это сделать.

— Они поссорились?

— Сомневаюсь. Мы с Кеном обычно подробно все обсуждали, если такое случалось.

— Они часто ссорились?

— Габриэлла любит настоять на своем. Кен тоже. Иногда им бывало трудно найти компромисс. Вот и все. — Вероятно, она догадалась, к чему ведут эти вопросы, потому что добавила: — Но вы же не можете всерьез думать, что Габриэлла… Это маловероятно, инспектор.

— Кто еще, кроме вас и Флеминга, знал, что она живет в коттедже?

— Соседи, конечно, знали. Почтальон. Молочник. Жители Малого Спрингбурна, если она ходила в деревню.

— Я имею в виду здесь, в Лондоне.

— Никто, — сказала она.

— За исключением вас.

Ее лицо было мрачно, но обида на нем не отразилась.

— Совершенно верно, — согласилась она. —Никто, кроме меня. И Кена.

Она встретилась с Линли взглядом, словно ждала, что он выдвинет обвинение. Линли ничего не сказал. Она заявила, что Кеннет Флеминг был ей как сын. Он размышлял над этим.

—Ага. Кое-что есть, — провозгласила сержант Хейверс. Она открывала узкий пакет, который достала из кармана пиджака. — Билеты на самолет, — сказала она, посмотрев. — В Грецию.

— На них есть дата вылета?

Хейверс поднесла их к свету и наморщила лоб, разбирая почерк.

— Вот. Да. Они на… — Она мысленно посчитала даты. — Прошедшую среду.

— Наверное, он их забыл, — сказала миссис Уайтлоу.

— Или вообще не собирался их брать.

— Но его багаж, инспектор, — напомнила миссис Уайтлоу. — Он же взял багаж. Я наблюдала, как он собирается. Помогла погрузить вещи в машину. В среду. В среду вечером.

Хейверс задумчиво постукивала билетами по ладони.

— Он мог передумать. Перенести путешествие. Отложить отлет. Это объясняет, почему его сын не позвонил, когда Флеминг не заехал за ним в тот вечер.

— Но это не объясняет, почему он уложил вещи, словно намеревался лететь, — настаивала миссис Уайтлоу. — Или почему сказал: «Я пришлю вам открытку с Миконоса», прежде чем тронуться.

— Это просто, — сказала Хейверс. — По какой-то причине он хотел, чтобы вы думали, будто он все же летит в Грецию. Тогда же.

— Или возможно, он не хотел, чтобы вы подумали, что сначала он поедет в Кент, — добавил Линли.

Он подождал, пока миссис Уайтлоу сделает усилие и переварит информацию. Тот факт, что для этого ей действительно требовалось усилие, подтвердился выражением страдания, предательски появившимся на ее лице. Она попыталась, но ей не удалось сделать вид, будто она не удивлена известием о том, что Кеннет Флеминг солгал ей.

Совсем как сын, подумал Линли. Интересно, ложь Флеминга сделала его для миссис Уайтлоу еще больше похожим на сына или меньше?

Оливия

Когда проходят экскурсионные теплоходы, я чувствую, как наша баржа слегка покачивается на волнах. Крис говорит, что мне это кажется, потому что они однопалубные и вода от них почти не колышется, тогда как наша баржа — двухпалубная и сдвинуть ее невозможно. И все равно, клянусь, я чувствую, как она приподнимается и опускается на воде. Когда я отдыхаю в своей комнате, причем в темноте, то чувствую себя почти в материнской утробе.

Дальше, в направлении Риджентс-парка, все баржи однопалубные. Они ярко раскрашены и выстроились в ряд, как вагоны поезда, по обе стороны канала. Туристы, направляющиеся в Риджентс-парк или Кэмден-Лок, фотографируют их. И видимо, пытаются представить, на что это похоже — жить на барже в центре города. Вероятно, они думают, что так можно полностью забыться.

Нашу баржу фотографируют нечасто. Крис построил ее для удобства, а не для красоты, поэтому смотреть тут не на что, но для дома сойдет. Большую часть времени я сижу в каюте. Наблюдаю, как Крис делает наброски для своей лепнины. Я забочусь о собаках.

Крис еще не вернулся с пробежки. Я так и знала, что он пропадет на целую вечность. Если он добрался до парка и завел туда собак, то раньше чем через несколько часов его не жди. Но в таком случае он принесет еды. К сожалению, это будет какая-нибудь индийская еда. Он забудет, что мне она не нравится. Я не стану его винить. Ему и без того есть о чем подумать.

Как и мне.

Я постоянно вижу перед собой его лицо. Раньше меня бы это взбесило — человек, которого я совсем не знаю, имеет наглость предъявлять ко мне этические требования, вынуждает думать о принципах, еще чего не хватало? Но вот удивительно, эта молчаливая требовательность рождала необыкновеннейшее чувство покоя. Крис сказал бы, что я наконец приняла решение и действую в соответствии с ним, Может, он и прав. Только не думайте, что мне нравится перетряхивать перед вами свое грязное белье, но я снова и снова вижу его лицо — я все время вижу его лицо, — и его лицо заставляет меня примириться с тем, что если я признаю себя ответственной за что-либо, то должна объяснить, в какой степени и почему.

Понимаете, для своих родителей я стала разочарованием, хотя то, кем я была и что делала, больше подействовало на мою мать, чем на папу. То есть, реакция матери на мое поведение была более решительной и определенной. Она высказалась в том смысле, что умывает руки. И справилась с созданными мною проблемами в своей обычной манере: отвлекаясь от них.

Вы чувствуете мою горечь, да? Вероятно, вы не поверите, когда я скажу, что сейчас уже почти не испытываю ее. Но тогда чувствовала. Горечь — да еще какую. Все свое детство я наблюдала, как она бегает с собраний на благотворительные лотереи, слушала ее рассказы о бедных, но одаренных детях в ее пятом классе английского языка и пыталась заинтересовать ее собой с помощью различных средств,которые неизменно попадали в категорию: Оливия Опять Доставляет Неприятности. Что было правдой. К двадцати годам я сделалась злой, как загнанный в угол бородавочник, и столь же привлекательной. Связь с Ричи Брюстером стала вызовом матери, способом донести до нее мое несогласие с нею. Но тогда я этого не понимала. Я думала, что полюбила его.

С Ричи я познакомилась как-то в пятницу вечером в Сохо. Он играл на саксофоне в клубе, который назывался «Джулипс». Теперь он закрыт, но вы, возможно, помните его — три сотни квадратных футов сигаретного дыма и потных тел в подвале на Греческой улице. В те дни клуб щеголял синими светильниками на потолке, это было очень модно, несмотря на то, что в их свете все казались наркоманами в поисках дозы. Он мог гордиться периодическими визитами туда кого-нибудь из младших членов королевской семьи в сопровождении папарацци. Там тусовались актеры, художники и писатели. Это было место, куда вы ходили людей посмотреть и себя показать.

Мне не нужно было ни того ни другого. Я была с подругами. После занятий в университете мы пошли на концерт в Эрлс-Корт, четыре двадцатилетние девицы, искавшие отдыха перед экзаменами.

В «Джулипсе» мы оказались случайно. На тротуаре собралась толпа желающих войти, к которой мы присоединились из любопытства. Очень скоро мы обнаружили, что по кругу ходит с полдюжины косячков. Мы не отказали себе в этом удовольствии.

В те дни конопля была для меня подобием Леты. Когда будущее казалось совсем уж беспросветным, я курила и уплывала. А с другой стороны, это был ключ к приятному времяпрепровождению. Мне нравилось состояние кайфа. Несколько затяжек — и я превращалась в нечто новое, Лив Уайтлоу Оторву, бесстрашную и возмутительную. Так что именно я выявила источник травки: трех парней из Уэльса, студентов-медиков, пришедших послушать музыку, выпить, покурить и трахнуться. Было ясно, что первые три пункта они уже выполнили. Познакомившись с нами, они нашли решение последней задачи. Но количество участников было неравным, как мы все понимали. И если только один из парней не пожелал бы оприходовать двух из нас, одну из девиц ждало разочарование. Умение привлекать мужчин никогда не значилось в числе моих достоинств, и с самого начала я поняла, что проиграю.

Да и все равно, ни один из этих парней мне не понравился. Двое ростом не вышли. У третьего изо рта воняло, как из сточной канавы. Мои подруги могли забирать их.

Как только мы вошли в клуб, они стали вовсю обжиматься на танцевальной площадке. В «Джулипсе» это было в порядке вещей, так что никто не обратил на них внимания. Я в основном смотрела на музыкантов.

Две из моих подружек уже ушли со словами: «Увидимся в колледже, Лив», дав тем самым понять, чтобы я не ждала их, пока они будут трахаться, и тут оркестр сделал перерыв. Откинувшись на стуле, я собралась закурить. Ричи Брюстер поднес мне огня.

Каким убогим оно кажется сейчас — то мгновение, когда огонек зажигалки вспыхнул в шести дюймах от моего лица и осветил лицо Ричи. Но Ричи видел все черно-белые фильмы на свете и считал себя неким сплавом Хамфри Богарта и Дэвида Нивена. Он спросил:

— Можно к вам присоединиться? Лив Уайтлоу Оторва ответила:

— Делайте что хотите. — И изобразила на лице идеальное выражение с-к-у-к-и.

Насколько я могла видеть, Ричи был стар, далеко за сорок, пожалуй, даже ближе к пятидесяти. Обвислые щеки, мешки под глазами. Интереса он у меня не вызвал.

Так почему же я пошла с ним в ту ночь, когда музыканты отыграли все им положенное и «Джулипс» закрылся? Я могла бы ответить, что последний поезд на Кембридж ушел и мне негде было переночевать, но ведь я могла поехать в свой дом в Кенсингтоне. Но когда Ричи убрал в футляр свой саксофон, зажег две сигареты — одну для меня — и пригласил где-нибудь с ним выпить, я увидела в этом возможность развлечься и набраться опыта. Я ответила:

— Конечно, почему нет?

И этими словами навсегда изменила свою жизнь.

Мы поехали на такси в Бейсуотер. Ричи назвал водителю отель «Коммодор» на Куинсуэй, положил руку мне на бедро у самой промежности и стиснул его.

Все эти манипуляции казались такими недозволенными и взрослыми. Оплата наличными у стойки отеля, покупка двух бутылок, подъем в номер, отпирание двери. Все это время Ричи бросал на меня взгляды, а я заговорщицки улыбалась ему в ответ. Я была Лив Уайтлоу Оторва, сексуальное животное, женщина, порабощающая мужчин, глаза опущены, грудь многообещающе обтянута. Боже, какая дура.

Ричи снял пленку со стаканов, стоявших на шатком комоде. Быстро выпил три маленьких порции водки. Налил четвертую, побольше, и выпил, прежде чем налить мне джина. Зажав горлышки бутылок между пальцами, перенес их и свой стакан на круглый стол, рядом с которым стояли два кресла. Они были обиты винилом горохового цвета, и розовый абажур китайского фонарика, закрывавшего лампочку на потолке, превращал его в цвет увядающих листьев розового куста. Ричи сел, закурил и принялся говорить.

Я до сих пор помню выбранные им темы: музыка, искусство, театр, путешествия, книги и кино. Я слушала, благоговея перед его эрудицией. Изредка вставляла реплики. Позднее я обнаружила, что от меня только и требовалось, что молчать и слушать с внимательным видом, но тогда мне казалось, что это что-то да значит — сидеть рядом с мужчиной, который действительно Знает, Как Открыться Женщине.

Чего я не понимала, так это того, что разговоры были для Ричи Брюстера любовной игрой. Ему не интересно было ласкать женские тела. Он возбуждался, лаская воздушные волны. Когда в ту ночь он довел себя до уровня действия, он встал, вытащил меня из моего кресла, сунул мне в рот язык, расстегнул брюки и вывалил член. Ричи заставил меня держать его, пока спускал на мне джинсы и проверял двумя пальцами, готова ли я. Повалил меня на постель. Улыбнулся, многозначительно сказав: «О да», — и снял свои брюки. Трусов на нем не было. Потом он сказал мне, что никогда их не носит, потому что они только мешают. Мои джинсы и трусы он стянул только с одной ноги. Сказал: «Очень хорошо, детка», не имея в виду ничего конкретно. Взял меня за ягодицы. Поднял мои бедра. И вошел в меня.

Действовал он очень энергично. Закинул мои ноги себе на спину. Вцепился мне в волосы, дышал, стонал и вздыхал мне в ухо. То и дело шептал «боже» и «господи». И когда кончил, выкрикнул:

— Лив, Лив, Лив.

После этого он ушел в ванную комнату. Зашумела вода, потом перестала. Он вышел довольный, горделивый, с полотенцем, которое бросил мне со словами:

— Ведь ты такая влажная!

Я приняла это как комплимент. Он налил себе еще выпить. Сказал: «Черт, как же хорошо», — и не спеша вернулся в кровать, где стал целовать меня в шею, бормоча:

— Ты просто нечто. Нечто. Я уже много лет так не кончал.

Какой могущественной я себя почувствовала. Каким незначительным показался мой прежний секс. До этой ночи в «Коммодоре» мои совокупления были не более чем потными случками с мальчишками, детьми, которые ни черта не знали о том, Как Заниматься Любовью.

Ричи коснулся моих волос. Тогда они были мышиного цвета, а не блондинистыми, как сейчас, длинными и прямыми, как рельсы. Он провел пальцами по всей длине, бормоча:

— М-м-м, мягкие. — Поднес к моим губам стакан с джином. Потом зевнул, потер голову и сказал: — Черт, мне кажется, я знаю тебя сто лет.

И с этого момента я решила, что люблю его. Я осталась в Лондоне. Я осознала, что в Кембридже, в окружении сливок общества, гомосексуалистов и тупиц, я была не на своем месте. Кому, к черту, нужна была карьера в области социальных наук — идея принадлежала в первую очередь матери, и именно она нажала на все рычаги, чтобы меня приняли в Гертон-колледж, — когда я могла иметь номер в отеле в Бейсуотере и настоящего мужчину, который платил за него и приходил через день, чтобы покувыркаться на бугристом матрасе?

Через неделю, когда мои подруги сочли, что дальнейшее покрывание моего отсутствия в колледже отрицательно скажется на их репутации, Гертон забил тревогу. Старший куратор позвонил моим родителям. Родители позвонили в полицию. Единственная зацепка, которую они дали копам, был «Джулипс» в Сохо, но я была совершеннолетней, и поскольку женских трупов, подходящих под мое описание, Темза перед тем на берег не выбрасывала, а ИРА переключилась на закладывание бомб в машины, универмаги и под скамейки в метро, то полицейские не бросились, словно гончие, на мои поиски. Поэтому прошли три недели, прежде чем мать нарисовалась под ручку с папой.

Я здорово разозлилась, когда они там появились. Шел уже девятый час вечера, а я пила с четырех. Услышав стук в дверь, я подумала, что пришел портье за платой. Он приходил уже дважды, Я сказала ему, что деньгами занимается Ричи. Сказала, что ему придется подождать. Но он принадлежал к этим настырным колониалам — угодливым и угрожающим одновременно, — и отделаться от него было непросто.

Я распахнула дверь, готовая к сражению, и увидела родителей. Как сейчас их помню: мать вырядилась в очередное из этих своих облегающих платьев, которые с вариациями носила с тех пор, как Джеки Кеннеди завела на них моду, папа в костюме и при галстуке, словно светский визит наносит.

Уверена, мать по сей день помнит мой тогдашний вид: в севшей футболке Ричи на голое тело. Не знаю, что она ожидала увидеть в «Коммодоре», приехав туда в тот вечер, но по ее лицу стало ясно, что она не предполагала, что дверь ей откроет Лив Уайтлоу Оторва.

— Оливия! Боже мой, — сказала она. Папа посмотрел на меня, опустил взгляд, посмотрел снова. Казалось, он съежился внутри своей одежды.

Я стояла на пороге, одной рукой держась за дверную ручку, другой — за косяк.

— В чем проблема? — поинтересовалась я тоном жертвы смертельной скуки. Я понимала, что мне предстоит — обвинения, слезы и сеанс обработки, не говоря уже о попытке увезти меня из «Коммодора», — я понимала, что все это будет невыразимо скучно.

— Что с тобой стряслось? — спросила она.

— Я встретила парня. Мы вместе. Вот и все.

— Звонили из колледжа, — сказала она. — Твои наставники возмущены. Твои подруги места себе не находят от тревоги.

— Кембридж меня больше не интересует.

— Твое образование, твое будущее, твоя жизнь, — напомнила мать. Говорила она осторожно. — О чем, скажи на милость, ты думаешь?

Я вытянула губы.

— О чем думаю? М-м-м… О том, как трахнусь с Ричи Брюстером, как только он придет.

Мать словно выросла. Папа уставился в пол. Он шевельнул губами, словно говоря что-то.

— Что, папуля? — спросила я и, выгнув спину, прислонилась к дверному косяку. Однако я по-прежнему не выпускала дверной ручки. Дурой я не была. Пусти мою мать в эту комнату, и моя жизнь с Ричи окончится. Но, оказывается, она шла другим курсом, опираясь на здравый смысл и надежду Привести Оливию В Чувство. Она сказала:

— Мы разговаривали с ректором колледжа и старшим куратором. Они возьмут тебя назад, на испытательный срок. Тебе нужно собрать вещи.

— Нет.

— Оливия…

— Ты что, не поняла? Я его люблю. Он любит меня. Мы здесь живем.

— Это не жизнь. — Она посмотрела по сторонам, словно оценивая потенциальную способность коридора обеспечить мое образование и будущее. Заговорив снова, она попыталась вразумить меня. — У тебя нет опыта. Тебя соблазнили. Вполне понятно, что ты считаешь себя влюбленной в этого мужчину и думаешь, будто и он тебя любит. Но это… То, что ты получаешь здесь, Оливия… — Я видела, что она старается не сорваться. Строит из себя эдакую Мать года. Но для роли заботливой матери она вышла на авансцену слишком поздно. Видя это, я почувствовала, как завожусь.

— Да? — произнесла я. — Что я здесь получаю?

— Всего лишь дешевый джин в обмен на секс. Ты должна это понимать.

— А я понимаю, — сказала я, прищуриваясь, потому что от света в коридоре у меня начало резать глаза, — лишь то, что получаю здесь гораздо больше, чем вы можете представить. Но ведь трудно ожидать чуда понимания, не так ли? И вы не такие уж доки по части страсти.

— Ливи, — проговорил отец и поднял голову.

— Ты слишком много выпила, — сказала мать. — Это мешает тебе ясно мыслить. — Она прижала пальцы к виску и на мгновение закрыла глаза. Я знала эти симптомы. Она сражалась с мигренью. Еще несколько минут — и победа останется за мной. — Мы позвоним в колледж завтра утром или послезавтра. А сейчас нам нужно, чтобы ты поехала домой.

— Нет. Нам нужно пожелать друг другу спокойной ночи. С Кембриджем покончено. Кто топчет его лужайки. Кто какую мантию носит. Чье эссе получит приз в этом семестре. Все это не жизнь. И никогда его не было. А это — жизнь.

— С женатым мужчиной? — Отец тронул ее за руку. Ясное дело, это был туз, который они держали в рукаве. — В ожидании, когда он снова сможет отлучиться из дома? — И потом, поскольку она всегда умела пользоваться моментом, мать потянулась ко мне со словами: — Оливия. О, моя милая Оливия. — Но я стряхнула ее руку.

Понимаете, я не догадывалась, что он женат, и моя мать, черт ее подери, отлично это понимала. Глупая двадцатилетняя девчонка, поглощенная собой, сексуальное животное, Лив Уайтлоу Оторва, живущая с мужчиной средних лет, — я не догадывалась. Мне следовало сложить вместе два и два, но я этого не сделала, потому что все между нами было совершенно иным, таким новым, таким возбуждающе низменным. Но когда все факты встали передо мной, как бывает у человека в состоянии шока, я поняла, что мать говорит правду. Он не всегда оставался на ночь. Говорил, что у него работа в другом городе, и в каком-то смысле так оно и было: в Брайтоне, с его женой и детьми, дома.

— Ты не знала, да, дорогая? — спросила мать, и жалость в ее голосе дала мне силы для ответа.

— Да кому какое дело, — сказала я и добавила: — Конечно, знала. Я же не совсем кретинка.

Но была я именно кретинкой. Потому что не ушла от Ричи Брюстера тогда же и там же.

Вам интересно, почему, да? Все очень просто. У меня не было выбора. Куда я могла пойти? В Кембридж? И изображать из себя образцовую студентку под взорами всех, ожидающих от меня одного неверного шага? Домой в Кенсингтон, где мать играла бы в благородство, врачуя мои душевные раны? На улицу? Нет. Ничто из этого не годилось. Я никуда не собиралась идти. Я отвечала за свою жизнь и готова была всем это продемонстрировать.

— Он уходит от жены, если вам так уж нужно знать, — заявила я и захлопнула дверь. И старательно заперла ее.

Какое-то время они стучали. По крайней мере, мать. Я слышала, как папа говорил тихим голосом, который разносился далеко вокруг:

— Хватит, Мириам.

В комоде я разыскала новую пачку сигарет. Закурила, налила себе еще выпить и ждала, пока они устанут и отвалят. И все это время я думала о том, что скажу и что сделаю, когда явится Ричи, и как я поставлю его на колени.

У меня была сотня сценариев, и все они заканчивались мольбами Ричи о пощаде. Но он две недели не приходил в «Коммодор». Каким-то образом он обо всем узнал. А когда он наконец пришел, я уже три дня как знала, что беременна.

Оливия

Небо сегодня чистое — не видно ни облачка, — но не голубое, и я не знаю, почему. Не помню, когда я в последний раз видела по-настоящему голубое небо, и это меня тревожит. Возможно, солнце уничтожает голубизну, сначала обугливая небо по краям, как огонь поедает лист бумаги, а потом с нарастающей скоростью продвигаясь к центру, пока в конце концов над нами не останется вращающийся белый огненный шар, мчащийся к тому, что уже стало углем.

Крис работает над карнизом для дома в Куинс-парке. Это очень легкая работа, потому что карниз деревянный, а Крис, как правило, предпочитает работу с этим материалом работе с гипсом. Он говорит, что гипс его нервирует.

— Господи, Ливи, кто я такой, чтобы касаться потолка РобертаАдама? — говорит он.

Поначалу я думала, что это ложная скромность, учитывая, сколько людей просят его заняться их домом, как только распространяется слух, что облагораживают еще один дом по соседству, но это было до того, как я познакомилась с Крисом поближе. Я считала его человеком, который сумел очистить от паутины сомнений все углы своей жизни. Со временем я узнала, что эту личину он надевает, когда надо проявить власть. Настоящий Крис такой же, как все мы — мучается неуверенностью. У него есть темная маска, которую он цепляет, когда этого требует ситуация. Однако в светлое время, когда власть, на его взгляд, не нужна, он такой, какой есть.

Сперва мне хотелось больше походить на Криса. Даже когда я жутко на него злилась — в начале, когда затаскивала других парней на баржу с этой мерзкой, нарочитой своей улыбочкой и трахала их до потери пульса, и чтобы Крис наверняка знал, что я делаю и с кем, — я все равно хотела быть, как он. Мне страстно хотелось поменяться с ним телом и душой. Мне хотелось чувствовать себя свободной, чтобы вывернуться наизнанку и сказать: «Вот я какая под всей этой бравадой», совсем как Крис, а так как сделать этого я не могла, потому что не могла быть им, я пыталась его обидеть. Я стремилась довести его до крайности и дальше. Я хотела погубить его, потому что тогда доказала бы, что весь его образ жизни — ложь. А мне нужно было все свести к этому.

Мне стыдно за себя как за человека. Крис говорит, что стыдиться бессмысленно.

— Ты была такой, какой пришлось быть, Ливи, — говорит он. — Смирись с этим.

Но у меня не получается. Каждый раз, когда я, как мне кажется, готова разжать руку, растопырить пальцы и позволить памяти уйти, как воде в песок, что-то отвлекает меня и останавливает. Иногда это услышанная музыка или женский смех, пронзительный и фальшивый. Иногда кислый запах залежавшегося, невыстиранного белья. Иногда выражение гнева на чьем-нибудь лице или мутный взгляд отчаянной тоски, брошенный на тебя незнакомцем. А кроме того, я против своей воли отправляюсь в путешествия, меня уносит назад во времени и приводит к порогу той личности, которой я была.

— Я не могу забыть, — говорю я Крису, особенно когда бужу его из-за судорог в ногах и он, сопровождаемый Бинзом и Тостом, приходит ко мне в комнату со стаканом теплого молока и настаивает, чтобы я его выпила.

— Тебе и не нужно забывать, — говорит он, а собаки устраиваются на полу у его ног. — Забвение означает, что ты боишься учиться у прошлого. Но простить придется.

И я пью молоко, хотя не хочу, обеими руками поднося стакан ко рту и стараясь не стонать от боли. Крис замечает. Он массирует меня. Мышцы снова расслабляются.

Когда это происходит, я извиняюсь.

— За что ты извиняешься, Ливи? — спрашивает он. Хороший вопрос. Когда Крис его задает, для меня он словно та музыка, смех, белье, вид лица, случайный взгляд. И я снова путешественница, которую тянет назад, тянет назад, чтобы посмотреть, кем я была.

Беременная в двадцать лет. Я называла свой плод «это». В первую очередь я воспринимала его не как растущего внутри меня ребенка, а как неудобство. Ричи воспользовался этим как предлогом, чтобы слинять. Он был достаточно великодушен, чтобы оплатить счет в гостинице прежде чем исчезнуть, но не настолько великодушен, чтобы не сообщить портье, что отныне я официально «самостоятельна». Я сожгла достаточно мостов между собой и персоналом

«Коммодора». Так что они были только рады выставить меня.

Оказавшись на улице, я выпила кофе и съела сосиску с булочкой в кафе напротив станции метро «Бейсуотер». И прикинула все варианты. Я пялилась на знакомый красно-бело-синий знак подземки, пока его роль избавителя от всех моих зол не стала очевидной. Вот он, вход на Кольцевую линию и на линию «Дистрикт», в каких-то тридцати ярдах от того места, где я сидела. И всего в двух остановках на юг была станция «Хай-Стрит-Кенсингтон». Какого черта, подумала я. И тогда же и там же решила: самое меньшее, что я могу дать в этой жизни своей матери — это шанс оставить роль всеобщей матери-благодетельницы в обмен на практическую помощь родной дочери. Я поехала домой.

Вы недоумеваете, почему они приняли меня. Видно, вы из тех, кто никогда, даже на мгновение, не огорчал своих родителей, да? Поэтому, вероятно, вы и не в состоянии постичь, почему такую, как я, все равно пустят назад. Вы забыли главное определение дома: место, куда вы идете, стучите в дверь, изображаете раскаяние, и вас впускают. А как только вы оказываетесь внутри, то сразу, не распаковываясь, выкладываете ту дурную новость, которая и привела вас домой.

Я два дня не говорила матери о беременности, и выбрала момент, когда она проверяла тетради своего английского класса. Она сидела в столовой, в передней части дома. На столе перед ней высились три стопки работ, а рядом с локтем дымился чайник, в котором был заварен чай «Дарджилинг». Я взяла лежавшую сверху тетрадь и лениво прочла первое

предложение. До сих пор его помню: «Исследуя характер Мэгги Тулливер, читатель размышляет над тонким различием между судьбой и роком». Какие пророческие слова.

Я бросила тетрадку на место. Не поднимая головы, мать посмотрела на меня поверх очков.

— Я беременна, — сказала я.

Она положила карандаш. Сняла очки. Налила чаю. Не добавила ни молока, ни сахара, но все равно помешала в чашке.

— Он знает?

— Это очевидно.

— Почему очевидно?

— Ну он же сбежал. Она сделала глоток чая.

— Понятно.

Взяла карандаш и постучала им по мизинцу. Чуть улыбнулась. Покачала головой. В ушах у нее были сережки в форме скрученных веревочек и такая же цепочка на шее. Я помню, как все они поблескивали на свету.

— Что? — спросила я.

— Ничего, — сказала она. Еще глоток чая. — Я думала, что ты образумилась и порвала с ним. Я думала, поэтому ты и вернулась.

— Какая разница? Все кончено. Я вернулась. Разве это плохо?

— Что ты собираешься теперь делать?

— С ребенком?

— Со своей жизнью, Оливия.

Я ненавидела этот ее назидательный тон и сказала:

— Это уж мое дело. Может, я оставлю ребенка. Может, нет.

Я знала, что собираюсь делать, но хотела, чтобы предложение исходило от нее. Она столько лет изображала из себя великое воплощение Общественной Совести, что я испытывала потребность сорвать с нее маску.

— Мне нужно об этом подумать, — сказала она и вернулась к своим тетрадям.

— Как угодно, — ответила я и пошла из комнаты. Когда я проходила мимо ее стула, она задержала меня, выставив руку и положив ее на мгновение — я думаю, ненамеренно, — на мой живот, внутри которого рос ее внук.

— Твоему отцу мы говорить не будем, — произнесла она. И я поняла, что она хочет сделать.

Я пожала плечами:

— Сомневаюсь, что он понял бы. Папа хоть знает, откуда берутся дети?

— Не издевайся над своим отцом, Оливия. Он более мужчина, чем тот, кто бросил тебя.

Двумя пальцами я сняла ее руку со своего тела и вышла из комнаты.

Я слышала, как она встала и подошла к серванту; открыла ящик и покопалась в нем. Потом прошла в маленькую гостиную, набрала какой-то номер и начала разговор.

Она договорилась о приеме через три недели. Умно с ее стороны. Она хотела потомить меня. А пока мы разыгрывали что-то среднее между нормальной семейной жизнью и вооруженным перемирием. Неколько раз мать пыталась завести со мной речь о прошлом, в основном заполненном Ричи Брюстером, и о будущем — о возвращении в Гертон-колледж. Но о ребенке она не упомянула ни разу.

Почти месяц спустя после того, как Ричи оставил меня в «Коммодоре», я сделала аборт. Отвезла меня мать. Она ехала, положив руки поверх руля и рывками давя на акселератор. Она выбрала самую отдаленную клинику на севере, в Мидлсексе, и пока мы ехали туда безотрадным дождливым и наполненным выхлопными газами утром, я гадала, не для того ли она выбрала именно эту клинику, чтобы наверняка не встретиться ни с кем из своих знакомых. Это как раз в ее духе, думала я, в точности соответствует ее лицемерной натуре. Я сгорбилась на сиденье, сунув руки в рукава куртки, как в муфту, и чувствуя, как стягивает рот.

— Мне нужно покурить, — заявила я.

— Не в машине, — ответила она.

— Я хочу покурить.

— Это невозможно.

— Я хочу!

Она подъехала к тротуару и сказала:

— Оливия, ты просто не можешь…

— Что не могу? Не могу курить, потому что это повредит ребенку? Какая чушь.

На нее я не смотрела. Я смотрела в окно, наблюдая, как двое мужчин выгружают из желтого фургона побывавшие в химчистке вещи и несут их к дверям приемного пункта. Я ощущала гнев матери и ее попытку совладать с ним. Мне понравилось не только то, что я до сих пор могу спровоцировать мать, но что и ей стоит труда не сбрасывать с себя личину каждый раз, когда мы с ней.остаемся наедине.

— Я собиралась сказать, что ты не можешь и дальше так жить, Оливия, — очень осторожно произнесла она.

Изумительно. Еще одна лекция. Я уселась поудобнее и закатила глаза.

— Давай просто покончим с нашим делом, — отозвалась я и помахала пальцами в сторону дороги. — Давай, Мириам, поехали.

Никогда раньше я не называла ее по имени, и сменив «мать» на «Мириам», я почувствовала, как баланс сил склонился в мою сторону.

— Тебе доставляет удовольствие грубить по мелочам, да?

— Ой, я тебя умоляю. Давай не будем начинать.

— Этого я в человеке не понимаю, — произнесла она своим «я-сама-рассудительность» тоном. —Я стараюсь, но не могу. Объясни мне. Откуда идет твоя недоброжелательность? Как мне с ней справляться?

— Послушай, давай поедем. Отвези меня в клинику, чтобы мы могли сделать наше дело.

— Только после разговора.

— О господи! Какого черта ты от меня хочешь? Если ты ждешь, что я поцелую твою руку, как делают все эти придурки, в жизнь которых ты вмешиваешься, то этого не будет.

— Все эти придурки… — задумчиво проговорила она, а потом произнесла: — Оливия. Дорогая моя. — Раздался шорох, и я поняла, что она повернулась ко мне. Я прекрасно представляла себе выражение ее лица по ее тону и выбору слов. «Дорогая моя» означало, что я дала ей повод изобразить понимание и сопутствующее ему сочувствие. От слов «дорогая моя» меня бросило в дрожь, и баланс сил ловко переместился на ее сторону. Она сказала: — Оливия, ты сделала это из-за меня?

— Не обольщайся.

— Из-за моих проектов, карьеры, моих… — Она коснулась моего плеча. — Ты думала, что я тебя не люблю? Дорогая, ты пыталась…

— Боже! Может, заткнешься и поедешь?! Хоть на это ты способна? Можешь ехать и смотреть на дорогу и убрать от меня свои липкие руки?

Через мгновение, дав моим словам раствориться в воздухе и порезонировать в машине для максимального эффекта, она проговорила: «Да, конечно», — и я поняла, что снова сыграла по ее правилам. Я позволила ей почувствовать себя оскорбленной стороной.

С моей матерью всегда было так. Только думаешь, что одержала верх, как она быстренько возвращает тебя на землю.

Когда мы добрались до клиники и заполнили документы, сама процедура не заняла много времени. Немножко поскребли, немножко отсосали, и неудобство исчезло из нашей жизни. После я лежала в узкой белой комнате на узкой белой кровати и думала о том, чего от меня ждала мать. Без сомнения, плача и скрежета зубовного. Сожаления. Чувства вины. Любого свидетельства того, что я Усвоила Урок. Плана на будущее. Но что бы это ни было, я не собиралась идти на поводу у этой суки.

Два дня я провела в клинике из-за легкого кровотечения и инфекции, которые не понравились докторам. Они хотели продержать меня неделю, но меня это не устраивало. Я выписалась и поехала домой на такси. Мать встретила меня в дверях. В одной руке она держала авторучку, в другой — светло-желтый конверт, на кончике носа сидели очки для чтения.

— Оливия, да что это, в самом деле… — начала она. — Врач сказал мне, что…

— Мне нужны деньги заплатить за такси, — перебила я и, оставив ее разбираться, прошла в столовую и налила себе выпить. Я стояла у серванта и серьезно размышляла, что буду делать дальше. Не с жизнью, с вечером.

Я залпом выпила джин. Налила еще. Услышала, как закрылась входная дверь. Шаги матери прощелкали по коридору и затихли на пороге столовой. Обращалась она к моей спине.

— Врач сказал, что у тебя было кровотечение.

Инфекция.

— Все под контролем. — Я болтнула джин в стакане.

— Оливия, мне бы хотелось, чтобы ты знала: я не приезжала проведать тебя, поскольку ты ясно дала понять, что не хочешь меня там видеть.

— Правильно, Мириам. — Постукивая ногтем по стакану, я заметила, что звук становится насыщеннее по мере моего продвижения снизу вверх, а не наоборот, как можно было ожидать.

— Когда я не смогла привезти тебя домой тем же вечером, мне пришлось что-то придумать для твоего отца, поэтому…

— Он не вынесет правды?

— Поэтому я сказала ему, что ты в Кембридже, выясняешь, что нужно сделать, чтобы восстановиться.

Я фыркнула, не разжимая губ.

— И как раз этого я от тебя хочу, — сказала она.

— Ясно. — Я осушила свой стакан и подумала, не налить ли еще, но первые две порции подействовали на меня быстрее, чем я ожидала. — А если я не восстановлюсь?

— Думаю, ты в состоянии догадаться о последствиях.

— И что это значит?

— То, что мы с твоим отцом решили поддерживать тебя во время учебы в университете, но только в этом случае. Что мы не собираемся сложа руки смотреть, как ты губишь свою жизнь.

— А-а. Спасибо. Поняла. — Поставив стакан на сервант, я вышла из комнаты, отстранив мать.

— Ты можешь подумать об этом до завтра, — сказала она. — Утром я хочу услышать твое решение.

— Хорошо, — сказала я и подумала: «Глупая корова».

Я пошла к себе. Моя комната находилась на верхнем этаже, и к концу восхождения ноги у меня тряслись, а спина взмокла. Я постояла минуту, прислонившись лбом к двери и посылая мать, а потом уже и отца по всем известным мне адресам. Мне нужно было куда-нибудь смыться на вечер. Это было лечение и забвение в одном флаконе. Я отправилась в ванную комнату, где освещение было поярче, чтобы накраситься. В этот момент позвонил Ричи Брюстер.

— Я скучаю по тебе, детка, — сказал он. — Все кончено. Я ушел от нее. Я хочу снова доставить тебе радость.

Он сказал, что звонит из «Джулипса». Их оркестр только что подписал контракт на полгода. Они вернулись из турне по Нидерландам. Раздобыли в Амстердаме достойный гашиш и сумели его вывезти, доля Ричи, вся расписанная словами «Милая Лив», лежит за сценой, ждет меня.

— Помнишь, как нам было хорошо в «Коммодоре»? — сказал он. — А теперь будет еще лучше. Я был дурак, что бросил тебя, Лив. Ты — лучшее, что случилось со мной за многие годы. Ты нужна мне, детка. Ты мое вдохновение.

— Я избавилась от ребенка, — сказала я. — Три дня назад. У меня нет настроения. Ясно?

Уж кем-кем, а музыкантом Ричи был классным. С ритма он не сбился, проговорив:

— О, детка. Детка. О, черт. — Я слышала его дыхание, голос сделался напряженным. — Что я могу сказать. Я испугался, Лив. И сбежал. Ты подошла слишком близко. Ты пробудила во мне неожиданные ощущения. Понимаешь, я испытал слишком сильные чувства. Раньше у меня ничего подобного не было. Поэтому я испугался. Но теперь у меня в голове все встало на свои места. Разреши мне все исправить. Я люблю тебя, детка.

— У меня нет времени на подобную чепуху.

— Это не закончится, как раньше. Это вообще не закончится.

— Точно.

— Дай мне шанс, Лив. Если я упущу его, то потеряю тебя. Но дай мне шанс. — И дальше он ждал и дышал.

Я позволила ему и подождать, и подышать. Мне понравилась возможность поставить Ричи Брюстера именно на то место, на которое я хотела.

— Ну же, Лив, — заговорил он. — Помнишь, как это было? Будет лучше.

Я взвесила возможности. Их было как будто три: возвращение в Кембридж и жизнь в плену ограничений, которую подразумевает Кембридж; работа на панели ради куска хлеба и желания отстоять свое «я»; и новая попытка с Ричи. У Ричи была работа, деньги, наркота и, по его словам, жилье — квартира на первом этаже в районе рынка Шепердс-буш. Было и еще кое-что, как сказал он. Но он мог и не уточнять, что именно. Я знала, потому что знала его: вечеринки, люди, музыка и вечный праздник. Как я могла выбирать между Кембриджем или улицей, когда, стоит мне лишь доехать до Сохо, и я окажусь в гуще настоящей жизни?

Я закончила краситься. Схватила в охапку сумку и пальто и сказала матери, что ухожу. Она сидела в маленькой гостиной за изящным письменным столом, принадлежавшим бабушке, и надписывала стопку конвертов. Она сняла очки и отодвинула стул. Спросила, куда я иду.

— Ухожу, — повторила я.

Она поняла, как всегда понимают матери.

— Он позвонил тебе, да? Это был он? Я не ответила.

— Не делай этого, Оливия, — попросила она. — Ты еще все можешь исправить. У тебя был трудный период, дорогая, но это не означает, что твоим мечтам наступил конец. Я тебе помогу. Твой отец тебе поможет. Но ты должна пройти свою половину пути.

Я видела, что она разводит пары для чтения проповеди. Ее глаза начали загораться этим огнем.

— Не трудись, Мириам, — сказала я. — Я ухожу. Буду поздно.

Это было ложью, но я хотела отделаться от матери. Она быстро сменила тактику.

— Оливия, ты нездорова. У тебя было серьезное кровотечение, не говоря уже об инфекции. Всего три дня назад у тебя была, — показалось ли мне, что ей трудно было выговорить следующее слово? — операция.

— Я сделала аборт, — сказала я, с удовольствием увидев, как по ее телу пробежала дрожь отвращения.

— Думаю, нам лучше забыть об этом и продолжать жить.

— Да. Правильно. Ты забывай, вернувшись к своим конвертам, а я буду продолжать жить.

— Твой отец… Оливия. Не делай этого.

— Папа переживет. И ты тоже. — Я повернулась. Призывы к благоразумию сменились торгом. Она сказала:

— Оливия, если ты сегодня вечером уйдешь из дома… после всего, через что ты прошла, после всех попыток помочь тебе… — Она умолкла. Я повернулась к ней. Она сжимала авторучку, как кинжал, хотя лицо ее казалось абсолютно спокойным.

— Да?

— Я умываю руки.

— Не забудь мыло.

Я оставила ее вырабатывать выражение лица, подходящее покинутой матери. И ушла в ночь.

В «Джулипсе» я встала у бара, наблюдая за посетителями и слушая игру Ричи. Во время первого перерыва он протолкнулся ко мне, не обращая внимания на пытавшихся заговорить с ним, его взгляд был прикован ко мне, как железо к магниту. Он взял меня за руку, и мы прошли за сцену.

— Лив. О, детка, — сказал он, обнимая меня, как хрустальную вазу, и перебирая мои волосы.

Остаток вечера я провела за сценой. Между выступлениями мы курили гашиш. Я сидела на коленях у Ричи. Он целовал мне ладони и шею. Отшил ребят из своей группы, когда они приблизились к нам. Сказал, что без меня он ничто.

Когда «Джулипс» закрылся, мы пошли выпить кофе. Освещение в кафе было ярким, и я сразу же заметила, что выглядит Ричи неважно. Глаза стали еще больше похожи на глаза бассет-хаунда, кожа обвисла. Я спросила, не болел ли он. Он ответил, что разрыв с женой подействовал на него сильнее, чем он предполагал.

— Лоретта продолжает любить меня, детка, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты об этом знала, потому что лжи между нами больше не будет. Она не хотела, чтобы я уходил. Даже теперь она хочет, чтобы я вернулся. Но для меня это неприемлемо. Без тебя я не могу. — Он сказал, что первая неделя без меня открыла ему глаза. Сказал, что остальное время собирался с мужеством, чтобы сделать этот шаг. И добавил: — Я слаб, детка. Но ты, как никто другой, даешь мне силы. — Он поцеловал кончики моих пальцев и закончил: — Поехали домой, Лив. Дай мне все исправить.

В этот раз все действительно пошло по-другому, как он и пообещал. Мы поселились не в вонючей дыре на третьем этаже с ковровыми квадратиками на полу и мышами за обоями. У нас была квартира в бельэтаже в перестроенном особняке, с оригинальным эркером и стильными коринфскими колоннами по обе стороны от крыльца. В квартире был камин с кованой решеткой и изразцами. Имелась у нас и спальня, и кухня, и ванна на львиных лапах. Каждый вечер мы шли в «Джулипс», где играла группа Ричи. Когда заведение закрывалось, мы отправлялись в город. Веселились на вечеринках, пили. Нюхали кокаин, если предоставлялась такая возможность. Даже пробовали ЛСД. Мы танцевали, мы тискались на заднем сидении такси и никогда не возвращались домой раньше трех ночи. Мы ели в постели купленную навынос китайскую еду. Купили акварель и разрисовывали тела друг друга. Однажды ночью мы напились, и он вдел сережку мне в ноздрю. Во второй половине дня Ричи репетировал со своей группой, и когда уставал, то всегда приходил ко мне.

Вот так было на этот раз. Простофилей я не была, и вполне могла отличить ложь от правды. Но все же на всякий случай я подождала две недели, не сорвется ли Ричи. Когда этого не случилось, я поехала домой в Кенсингтон и забрала свои вещи.

Мать отсутствовала, когда я приехала. Это было во вторник днем, и ветер налетал порывами, ритмичность которых всегда вызывает одну ассоциацию — что кто-то в небе трясет большую простыню. Сначала я позвонила в дверь. Подождала, втянув голову в плечи, чтобы защититься от ветра, и позвонила снова. Потом я вспомнила, что по вторникам днем мать всегда допоздна задерживалась на Собачьем острове, занимаясь с гениями из своего пятого класса в надежде подобрать к ним отмычку и напитать их Души Истиной. Ключи от дома были у меня при себе, так что я вошла.

Мать предполагала, что я приду. Она съездила в Кембридж и забрала мою одежду. Упаковала ее и другие мои вещи в картонные коробки, аккуратно заклеив их скотчем и составив на полу в моей комнате. Спасибо, Мир, подумала я. Старая корова, карга старая, треска протухшая. Спасибо, что позаботилась обо мне с присущей тебе компетентностью.

Я заглянула в коробки, отобрала нужное, а остальное вывалила на кровать и на пол. Потом с полчаса побродила по дому. Ричи сказал, что с деньгами становится туговато, поэтому я взяла что могла, чтобы помочь ему выкрутиться: какую-то серебряную штучку, оловянный кувшин, одну-две фарфоровых вещицы, три или четыре кольца, несколько миниатюр, лежавших на столе в гостиной. Все это было частью наследства, которое я со временем получила бы. Я просто немного опередила события.

С деньгами было трудно на протяжении нескольких месяцев. Квартира и наши расходы съедали больше, чем зарабатывал Ричи. Чтобы помочь, я устроилась в кафе на Чаринг-Кросс-роуд, торговавшее печеным картофелем с наполнителями, но для нас с Ричи удержать деньги было все равно что в бурю гоняться за перьями. Поэтому Ричи решил, что единственный способ подзаработать — это несколько дополнительных выступлений за пределами Лондона.

— Ты и так много работаешь, — сказал он. — Давай я съезжу в Бристоль, или Эксетер, или Йорк, или Чичестер, — чтобы поправить наши дела, Лив.

Оглядываясь назад, я понимаю: я должна была сообразить, что все это значит — недостаток денег в сочетании со всеми этими дополнительными выступлениями. Но сначала я не поняла. Не потому, что не хотела, а потому что не могла себе это позволить. В Ричи я вложила гораздо больше, чем деньги, но я не была готова это признать. Поэтому я лгала себе и закрывала на все глаза. Я говорила себе, что нам отчаянно не хватает денег и с его стороны вполне разумно поехать на заработки. Но когда с деньгами стало совсем плохо, а его поездки вообще перестали приносить доход, я вынуждена была сложить два и два: он не приносил денег, потому что тратил их.

Я выступила с обвинениями. Он покаялся. Он погряз в расходах. Жена в Брайтоне, я в Лондоне, девица по имени Сэнди в Саутенд-он-Си.

Про Сэнди он сначала не сказал. Не дурак был. Все распинался про свою жену, мученицу Лоретту, которая по-прежнему его любит, не может заставить себя расстаться с ним, мать его детей и так далее и тому подобное. Он взял за правило время от времени заезжать в Брайтон, как любой ответственный отец. И во время этих своих трех или четырех визитов — а может, их было пять, Ричи? — не преминул наведаться и в трусики Лоретты. Она была беременна.

Он плакал, говоря мне об этом. Что он мог поделать, говорил он, ведь они столько лет были женаты, она была матерью его детей. Как он мог отвергнуть предложенную ею любовь, раз она не смогла разлюбить его, раз она никогда не сможет его разлюбить… Это ничего не значит, она ничего не значит, то, что они были вместе — ничего не значит, потому что «ты единственная, Лив. Ты вдохновляешь меня как музыканта. Все остальное шелуха».

Кроме Сэнди, как выяснилось. О Сэнди я узнала однажды в среду утром, когда врач объяснил: то, что считала неприятным и вызывающим неудобства воспалением, на самом деле оказалось триппером. С Ричи я покончила к вечеру четверга. У меня хватило силы выкинуть его вещи на крыльцо и договориться о смене замка. К вечеру пятницы мне казалось, что я умираю. К субботе врач назвал это «самым интересным и необыкновенным случаем заражения», что на его языке означало: он никогда ничего подобного не видел.

На что это было похоже? На лихорадку и жжение, на крики в полотенце, когда я ходила в туалет, на ощущение, будто крысы отхватывают большие куски от моей вагины. У меня было шесть недель, чтобы поразмышлять о Сэнди, Ричи и Саутенд-он-Си, пока я таскалась от врача до своей кровати и обратно в полной убежденности, что гангрена не страшнее того, что происходит со мной.

Дело быстро дошло до отсутствия еды в квартире, до грязного белья в коридоре и швыряния посуды об стену. У меня быстро кончились деньги. О враче заботилась Национальная служба здравоохранения, но больше никто ни о чем не заботился.

Помню, как я сидела у телефона и думала: черт побери, вот я и капитулирую. Помню, я засмеялась. Все утро я допивала оставшийся джин, и понадобилось сочетание джина с отчаянием, чтобы я позвонила. Это было в воскресенье днем. Трубку снял папа. Я сказала: — Мне нужна помощь. Он ответил:

— Ливи? Ради бога, где ты? Что случилось, милая моя?

Когда я в последний раз с ним говорила? Я не могла вспомнить. Неужели он всегда так ласково разговаривал? И его голос всегда был таким добрым и негромким?

— Ты заболела, да? — спросил он. — Несчастный случай? Ты не ранена? Ты в больнице?

Со мной произошло что-то странное. Его слова подействовали как анестезия и скальпель. Без всякой боли я открыла ему свою душу.

Я все ему рассказала. А в завершение я попросила:

— Папа, помоги мне. Пожалуйста, помоги мне из этого выбраться.

— Я все устрою, — ответил он. — Я сделаю все, что могу. Твоя мать…

— Я больше не могу тут находиться, — сказала я и заплакала. Я ненавидела себя за это, потому что знала — он расскажет ей о моих слезах, а она станет говорить ему о детях, которые пускаются во все тяжкие, и о родителях, которые твердо стоят на своем и верны своему слову и закону и как последние идиоты считают, что их образ жизни — единственно правильный. — Папа! — Должнобыть, я прорыдала это в голос, потому что долго еще после того, как я произнесла его, слово «папа» звучало в квартире.

— Дай мне твой номер телефона, Ливи, — мягко попросил он. — Дай мне твой адрес. Я поговорю с твоей матерью и свяжусь с тобой.

— Но я…

— Ты должна мне довериться.

— Обещай.

— Я сделаю, что смогу. Это будет нелегко.

Полагаю, он постарался как можно лучше представить дело, но мать всегда была экспертом в том, что касалось Семейных Проблем. Она не отступила от своих убеждений. Два дня спустя она прислала мне пятьдесят фунтов в конверте. Банкноты были завернуты в лист белой бумаги. На нем она написала: «Дом — это место, где дети учатся жить по правилам своих родителей. Когда сможешь дать гарантию, что будешь придерживаться наших правил, пожалуйста, дай нам знать. Слез и просьб о помощи тут недостаточно. Мы любим тебя, дорогая. И всегда будем любить». Вот так.

Мириам, подумала я. Добрая старушка Мириам. Я читала между строк, написанных ее идеальным почерком. Все то же умывание рук в отношении собственной дочери. Мать, как могла, постаралась, чтобы я получила по заслугам.

Ну и черт с ней, подумала я. Я обрушила на нее все проклятия, какие смогла вспомнить. Все болезни, все несчастья, все неудачи. Раз она находит удовольствие в том положении, в каком я очутилась, я найду пьянящую радость в ее бедах.

Занятно, как поворачивается жизнь.

Оливия

Солнце греет щеки. Я улыбаюсь, откидываюсь и закрываю глаза. Я отсчитываю минуту, как меня учили: тысяча один, тысяча два и так далее. Мне надо дойти до трехсот, но в настоящее время мой лимит составляет шестьдесят. И все равно, как только я добираюсь до тысячи сорока, то норовлю поскорей закруглиться. Я называю эту минуту «отдыхом», который полагается мне несколько раз в день. Не знаю, почему. Думаю, вам советуют отдыхать тогда, когда не могут предложить чего-то более действенного. Они хотят, чтобы вы закрыли глаза и медленно отключались. Мне эта идея не по душе. Словно человека просят свыкнуться с неизбежным, когда он еще не готов. Хотя неизбежное черно, холодно и бесконечно, я, сидя здесь, на барже, в брезентовом кресле, закрыв глаза, вижу мелькающие в темноте красные солнечные полосы и разводы, а тепло кажется мне пальцами, прижимающимися к моему лицу. Моя футболка впитывает жар, леггинсы распределяют его по голеням. И все — особенно мир — кажется таким ужасно великодушным…

Извините, отключилась полностью. Моя беда в том, то всю ночь я борюсь со сном, поэтому днем он иногда захватывает меня врасплох. Но вообще-то так лучше, потому что он мирный — как будто прибой медленно относит тебя от берега. И грезы, которые приходят с дневным сном, уводящим твое сознание… они самые сладкие.

Во сне я видела Криса. Но когда он улыбнулся, я увидела, что он превратился в моего отца.

Я убила своего отца. Я живу с этим знанием, на ряду со всем прочим. Крис говорит, что я не несу ответственности за смерть папы в том объеме, в котором мне, якобы, хочется ее нести. Но тогда Крис меня не знал. Он вытащил меня из помойной ямы и вынудил, в своей идеально разумной манере, поступать в соответствии со словами, а в словах раскрывать себя такую, какой, по его мнению, я могла быть. Я не устаю спрашивать его, почему он меня подобрал, но он лишь пожимает плечами и отвечает:

— Повинуясь инстинкту, Ливи. Я увидел, какая ты на самом деле. По твоим глазам.

— Это потому, что я напомнила тебе их, — говорю я.

— Их? Кого?

Но он знает, кого я имею в виду, и мы оба знаем, что это правда.

— Спасать, — говорю я. — В этом ты особенно силен, верно?

— Тебе нужно было что-нибудь, во что ты могла бы поверить. Как всем нам, — отвечает он.

Но дело в том, что Крис всегда видел во мне больше, чем было там на самом деле. Мое сердце кажется ему добрым. Мне же оно кажется пустым.

Таким оно было, когда я б последний раз столкнулась лицом к лицу со своим отцом.

Вечером в пятницу я увидела мать и папу у самого входа на станцию метро «Ковент-Гарден». Они ходили в оперу. Даже в моем состоянии я это поняла, потому что мать с головы до ног была в черном, на шее ожерелье из четырех ниток жемчуга. Плотно обхватывающее шею, оно зрительно укорачивало ее и делало мать похожей, как я всегда говорила, на переодетого в женское платье Уинстона Черчилля. Папа облачился в смокинг, пахнувший лавандой. Он недавно постригся, и волосы были слишком коротки. Уши его походили на витые раковины, прижатые к голове, и придавали ему вид удивленный и невинный. Папа раскопал где-то и лакированные туфли, которые начистил до зеркального блеска.

Со дня моего звонка домой, когда я попросила папу о помощи, я со своими родителями не виделась и не разговаривала. Прошло почти два года. Я сменила шесть мест работы, пять дружков и вела тот образ жизни, который казался мне подходящим — ни перед кем не отчитываясь и довольствуясь этим.

Я была с двумя парнями, которых подцепила на Кинг-стрит в пабе под названием то ли «Баран», то ли «Бык». Нанюхавшись в мужском туалете кокаина, мы направлялись на вечеринку в Брикстон. Парням не терпелось поиметь меня одновременно с двух сторон, о чем они мне и сообщили, клянясь, что мне очень понравится, и в красках расписав, какие они жеребцы, а мне не терпелось получить еще кокаина. Строго говоря, проблема заключалась в следующем: когда, кто, что и от кого получит первым, и я достаточно соображала, чтобы понимать — едва я им уступлю, как мне уже не на что будет надеяться.

Вам неприятно это читать, да? Отложите блокнот в сторону и посмотрите в окно, пока тот или иной красивый пейзаж не придаст вам сил продолжить.

Парни были болванами, несмотря на их выговор выпускников закрытых школ и престижную работу в Сити. Они полагали, что трахнут меня, когда захотят, пригрозив, что не дадут наркоты.

Но они ошибались. Я велела им отвалить, и этого оказалось достаточно, чтобы они малость осадили, лишь бы их жалкие грязные мечты сбылись. Мы остановились, чтобы нюхнуть кокаина с багажника какой-то машины, а потом под руки отправились к метро. Не знаю, как они, но я чувствовала себя великаншей восьмидесяти футов ростом.

Кларк распевал «Удовлетворение» с чувством, воспрявшим в ожидании новых сексуальных радостей. Барри то засовывал средний палец мне в рот, то терся об меня, таким образом поддерживая форму. Словно горячий нож масло, мы рассекали толпу пешеходов, постоянно слоняющихся вокруг Ковент-Гардена, Один взгляд в нашу сторону — и люди просто сходили с тротуара. Пока мы не налетели на моих родителей.

Я до сих пор не понимаю, что они делали в тот вечер у станции метро. Если мать не могла вести машину, она неизменно вызывала такси, принадлежа к числу тех женщин, которые всем своим видом говорят: скорее я соглашусь, чтобы у меня один за другим вырвали все ногти, чем спущусь в недра лондонского метро. Папа никогда не возражал против подземки. Для него поездка на метро была всего лишь поездкой на метро, удобной, недорогой и сравнительно спокойной. С понедельника по субботу он ездил на работу на метро и вряд ли хоть раз на мгновение задумался, кто сидит рядом с ним или как может быть расценено прибытие в типографию на чем-нибудь менее престижном, чем «феррари».

Возможно, в тот вечер он убедил мать поехать его видом транспорта. Возможно, не было свободных такси когда они вышли из театра. А может, папа предложил сэкономить несколько фунтов ввиду предстоящего летнего отдыха на Джерси, прокатившись по линии «Пиккадилли». Во всяком случае, я меньше всего ожидала их здесь увидеть.

Мать молчала. Папа сначала меня не узнал. Ничего удивительного: я коротко остригла волосы и выкрасила их в вишневый цвет с пурпурными «перьями». И моя одежда была для него непривычной — раньше он видел меня только в джинсах, — и серьги я сменила. Кроме того, их у меня стало больше.

Я была достаточно накачена, чтобы устроить сцену. Вскинув руки, как певица, собравшаяся взять верхнее «до», я сказала:

— Господи помилуй! Ребята, вот чресла, произведшие меня на свет.

— Чьи чресла? — спросил Барри. Положив подбородок мне на плечо, он сжал мою промежность. — Разве у девочек есть чресла? Ты об этом знаешь, Кларк?

К тому моменту Кларк уже не слишком соображал. Он покачивался слева от меня. Я захихикала и стала тереться о руку Барри в моей промежности. Прислонившись к нему, я сказала:

— Хватит, Барри. А то мамочке станет завидно.

— Почему? Ей тоже хочется? — Он оттолкнул меня и, пошатываясь, двинулся к ней. — Что, нерегулярно живешь? — спросил Барри, положив руку матери на плечо. — Не дает тебе, как подобает хорошему мальчику?

— Он хороший мальчик, — сказала я. — Он знает, что к чему. — Я похлопала папу по лацкану. Он дернулся.

Мать сняла руку Барри со своего плеча и посмотрела на меня.

— Ты еще недостаточно глубоко пала? — спросила она.

И только тогда папа сообразил, что перед ним не три хулигана, намеревающиеся оскорбить его и унизить его жену. Перед ним стояла его дочь.

—Боже милостивый,—проговорил он. — Это Ливи?

Мать взяла его за руку и сказала;

— Гордон.

— Нет, — ответил он. — Довольно. Ты идешь домой, Ливи.

Я ухмыльнулась во весь рот.

— Не могу, — сказала я. — Должна отсосать сегодня вечером. — Подошедший сзади Кларк со знанием дела принялся орудовать рукой у меня между ног. — О-ох. Классная вещь, — заметила я. — Но настоящего секса не заменит. Тебе нравится трахаться, папа?

Едва шевеля губами, мать сказала:

— Гордон. Пойдем.

Я увернулась от руки Кларка и подошла к отцу. Похлопала его по груди и прислонилась к нему лбом. Он был как деревянный. Я посмотрела на мать.

— Ну так что, нравится? — спросила я.

— Гордон, — повторила она.

— Он не ответил. Почему он не хочет отвечать? — Я обняла отца за талию и слегка отклонилась, чтобы видеть его лицо. — Тебе нравится трахаться, папа?

— Гордон, нам не о чем с ней говорить, когда она в таком состоянии.

— Я? В состоянии? — переспросила я. Прижалась к отцу и принялась тереться об него бедрами. — Ладно. Поставим вопрос по-другому. Хочешь трахнуться со мной? Барри и Кларк хотят. Они бы сделали это прямо посреди улицы, если бы могли. А ты? Если я соглашусь? Потому что я, между прочим, могу.

— Заметано . — Кларк встал позади меня, так что наше трио образовало на тротуаре волнообразно двигающийся сексуальный сэндвич.

Барри засмеялся и приказал:

Сделай это.

И я запела:

— Папа хочет, хочет, хочет, папа меня хочет.

Люди обходили нас стороной.

Откуда-то с другой планеты донесся голос матери:

— Гордон, ради всего святого… Кто-то произнес:

— Сделай это.

Кто-то выкрикнул:

— О-о-о-х!

Кто-то приказал:

— Седлай ее.

А затем чьи-то руки железной хваткой сомкнулись у меня на запястьях.

Я не подозревала, что папа такой сильный. Когда он расцепил мои руки и оттолкнул меня, боль отдалась в плечах.

— Эй! — обиделась я.

Он отступил. Достал платок и прижал к губам.

— Требуется помощь, сэр? — услышала я и краем глаза уловила серебристую вспышку. Шлем полицейского.

— Спасен местным констеблем, — фыркнула я. — Повезло тебе, папа.

— Спасибо, — сказала мать. — Эти трое…

— Ничего страшного, — сказал папа.

— Гордон. — В голосе матери зазвучало предостережение. Им предоставлялся шанс как следует проучить свое дьявольское отродье.

— Это недоразумение, — сказал папа. — Спасибо. Мы уже уходим. — Взяв мать под локоть, он сказал непререкаемым тоном: — Мириам.

Мать трясло. Я поняла это, видя, как играют на свету жемчужины.

— Ты чудовище, — сказала она мне.

— А он? — спросила я. И вдогонку им крикнула: — Ведь мы-то знаем, папа, верно? Но не волнуйся. Это будет нашей тайной. Я буду нема как рыба.

Понимаете, я возбудила его. У него встал, как надо. А мне понравилась заключенная в этом восхитительная ирония. Мысль о том, как он пойдет по ярко освещенной станции и все будут видеть выпуклость у него в брюках — и Мириам будет видеть выпуклость у него в брюках, — так позабавила меня, что я даже ослабела от смеха. Вызвать реакцию у молчаливого, бесстрастного Гордона Уайтлоу. Если я смогла сделать это на людях, перед лицом бог знает какого количества свидетелей, значит, я могу сделать что угодно. Я была воплощением всемогущества.

— Проваливайте отсюда, — сказал нам полицейский. И добавил, обращаясь к оставшимся зевакам: — Здесь смотреть не на что.

Мы с Барри и Кларком так и не добрались до вечеринки в Брикстоне. Вообще-то мы даже не пытались. Вместо этого мы устроили собственную вечеринку в квартире на Шепердс-буш: два раза втроем, один раз — вдвоем и напоследок цепочкой. У нас было достаточно наркотика на всю ночь, к концу которой Кларк и Барри решили, что наш ансамбль понравился им настолько, чтобы переехать ко мне; меня это устраивало. Они поделились со мной наркотиками, я поделилась с ними собой. Такой расклад сулил выгоду нам всем.

К концу первой совместной недели мы приготовились отпраздновать нашу семидневную годовщину. Безмерно счастливые, мы расположились на полу с тремя граммами кокаина и полулитровой бутылкой эвкалиптового масла для тела, когда принесли телеграмму. Каким-то образом она договорилась, чтобы ее принесли, а не зачитали по телефону. Без сомнения, ей хотелось произвести незабываемый эффект.

Я заглянула в нее не сразу. Я наблюдала, как Барри измельчает лезвием бритвы кокаин, и все мое внимание было сосредоточено на мысли: скоро ли?

Дверь открыл Кларк. Он принес телеграмму в гостиную и со словами «Это тебе, Лив» положил ее мне на колени. Потом включил музыку и открыл бутылку с маслом. Я стянула футболку, потом джинсы.

— Читать не будешь? — спросил Кларк.

— Потом, — ответила я.

Он налил масло, и — началось. Закрыв глаза, я отдалась волнам удовольствия, захватившим сначала плечи и руки, потом груди и бедра. Я с улыбкой слушала, как постукивает лезвием Барри, дробя волшебный порошок. Когда все было готово, Барри, захихикав, сказал:

— Ну теперь повеселимся.

О телеграмме я забыла до следующего утра, когда проснулась с тяжелой головой, во рту ощущался вкус размякшего аспирина. Кларк, обычно первым приходивший в себя, брился, готовясь к очередному Дню в Сити, посвященному финансовым премудростям. Барри лежал как бревно там, где мы его оставили, — наполовину сползшим с дивана. Он лежал на животе, и его поджарые ягодицы казались двумя розовыми оладьями, а пальцы то и дело подергивались, словно во сне он пытался что-то ухватить.

Разбудить Барри не удалось, и пришлось звонить ему на работу, притворяться сестрой и врать, что у него простуда.

Проводив Кларка, я вернулась в гостиную. Шлепнула Барри по заду, он застонал. Тогда я пощекотала его яйца, он улыбнулся.

— Давай же, туша, — сказала я. — Нас ждут великие дела. — И перевернула его на бок. Тогда я и увидела телеграмму снова. Она валялась на полу, и сонные пальцы Барри скребли по ней.

Сначала я отшвырнула телеграмму и, опустившись на пол, занялась Барри. Увидев, что ничто не выведет его из ступора, не говоря уже о том, чтобы подвигнуть его на какие-то действия, я чертыхнулась и взяла телеграмму.

Пальцы меня не слушались, поэтому, открывая конверт, я разорвала сообщение пополам. Я выхватила слова «крематорий» и «вторник» и сперва подумала, что это отвратительная реклама, как приготовиться к загробной жизни. Но потом я увидела в начале сообщения слово «отец». А рядом с ним — «метро». Я сложила половинки и попыталась прочесть.

Она сообщила самый минимум. Он умер в поезде метро между станциями «Найтсбридж» и «Саут-Кенсингтон», по пути домой из оперного театра в вечер нашей неожиданной встречи. Три дня спустя его кремировали. На четвертый день прошла заупокойная служба.

Помню, я подумала: «Ах ты, сучка поганая! Мерзкая тварь!». Мне стало жарко, меня распирало. Я почувствовала, как словно горящим обручем сжало голову. Нужно было дать этому выход. И немедленно. Я скомкала телеграмму и ткнула ею в морду Барри. Схватив за волосы, стала мотать туда-сюда его голову.

— Просыпайся, придурок! — Я кричала и смеялась. — Проснись! Проснись! Черт бы тебя побрал. Проснись! — Он застонал. Выпустив его голову, я отправилась на кухню. Набрала в кастрюлю воды и понесла в комнату, обливая ноги и не переставая кричать: — Вставай, вставай, вставай!

Я потянула Барри за руку, и его тело сползло туда, куда я хотела, — на пол. Я перевернула Барри на спину и окатила водой. Он разлепил глаза и пробормотал:

— Эй, в чем дело?

Этого оказалось достаточно.

Я набросилась на него. Я била его, царапала и щипала. Он замахал руками, как ветряная мельница, и крикнул:

— Какого черта!

Попытался схватить меня, но ему, еще полусонному, не хватило сил. Я засмеялась, потом заорала:

— Проклятые ублюдки!

— Эй! Лив! — взвыл он и пополз.

Я его не выпустила, села верхом, отвешивая тумаки, кусая за плечи и вопя:

— Оба вы сволочи!

— Да в чем дело? — спросил он. — Какого дья…

Я схватила бутылку с остатками эвкалиптового масла, которая лежала на полу рядом с тарелками от нашего ужина, и ударила Барри по голове. Бутылка не разбилась. Я била его по шее, по плечам. И все время кричала. И смеялась, смеялась. Ему удалось встать на колени. Я успела ударить его еще раз, прежде чем он отшвырнул меня. Я оказалась у камина и схватила кочергу. Размахивая ею, я кричала:

— Ненавижу тебя! Нет! Вас обоих! Подонки! Слизняки вонючие!

— С ума сошла! — крикнул Барри, бросился в спальню и захлопнул дверь.

Я принялась колотить по двери кочергой, чувствуя, как летят щепки. Когда у меня заболели плечи, а руки больше не могли поднять кочергу, я швырнула ее вдоль коридора и съехала по стене на пол.

Тогда я наконец-то заплакала, приговаривая:

— Пошел вон, Барри. Совсем. Прямо. Сейчас.

Через пару минут дверь приоткрылась. Я сидела, уткнувшись головой в колени, и головы не подняла. Услышала, как, обходя меня, Барри пробормотал:

— Сука ненормальная.

Затем он разговаривал с голосами, звучавшими снаружи у нашей двери. Я слышала, как своим голосом диктора «Би-би-си» он произносит: «ссора», «характер», «женские штучки», «недоразумение». Я принялась биться затылком о стену.

— Уходи, — плакала я. — Совсем. Прямо сейчас. Уходи.

Я с трудом поднялась на колени. Сосредоточившись на этих двоих — Барри и Кларке, — я принялась крушить все вокруг. Разбила все, что билось. Вспорола ножом все тканое и всю обивку. Ту немногую мебель, что у нас имелась, я старательно опрокидывала и топтала. В конце концов я повалилась на изрезанный, в пятнах матрас и свернулась калачиком.

Но это вернуло меня к мыслям о нем. И о станции «Ковент-Гарден»… к невыносимым мыслям. Я должна была это преодолеть. Подняться над всем этим. Улететь. Мне требовались силы. Требовалось что-то, кто-то, неважно, что и кто, лишь бы убежать отсюда от этих стен, надвигавшихся на меня, от этого разгрома, от запаха, и какая глупость думать, будто на Шепердс-буш свет клином сошелся, когда за окном лежит целый мир, который только и ждет, чтобы я его покорила, и кому вообще нужно это дерьмо, кто просит его стать частью жизни?

Я покинула ту квартиру и больше в нее не возвращалась, Квартира заставляла думать о Кларке и Барри. Кларк и Барри заставляли думать о папе. Лучше накачаться наркотиками. Наглотаться таблеток. Найти какого-нибудь типа с сальными волосами, который выложит деньги за джин в надежде выпить его со мной на заднем сиденье своего автомобиля. Лучше что угодно. Лучше находиться в безопасности.

Я начала с Шепердс-буш. Добралась до Ноттинг-Хилла, где обошла пабы и бары на Лэдброук-роуд. У меня было всего двадцать фунтов — вряд ли достаточно для того ущерба, который я хотела себе причинить, — поэтому я была не так пьяна, как мне хотелось бы, когда наконец очутилась в Кенсингтоне. Но я была достаточно пьяна.

Я не задумывалась над тем, что сделаю. Мне просто хотелось еще раз увидеть ее лицо, чтобы плюнуть в него.

Спотыкаясь, я брела по улице вдоль чинных белых домов с их дорическими колоннами и эркерами в кружевных занавесочках. Пробираясь между припаркованными машинами, я бормотала: «Увидеть тебя, корова ты эдакая… и в твою мерзкую, жирную рожу…». Остановилась через дорогу от глянцевито-черной парадной двери. Я прислонилась к древнему «ситроену» и уставилась на ступеньки. Сосчитала их. Семь. Казалось, они двигаются. Или это двигалась я. Только вся улица вдруг накренилась на один бок. Пространство между мной и моей целью заволокло туманом, потом он рассеялся, потом снова упал. Меня одновременно бросило в пот и в дрожь. Скрутило желудок. Потом меня вырвало.

Вырвало меня на капот этого самого «ситроена». Потом на тротуар и в канаву.

— Это ты, — сказала я женщине внутри дома, стоявшего через улицу. — Это ты.

Не «тебе». Не «из-за тебя». Просто «ты». О чем я думала? Мне до сих пор это интересно. Возможно, я думала, что от неразрывной связи можно избавиться таким простым способом, как поблевав на улице.

Теперь я знаю, что ошибалась. Существуют другие, прочные и надежные средства для разрыва связи между матерью и ребенком.

Когда я смогла держаться на ногах, я поплелась обратно. Вытирая рот футболкой, я думала: «Сука, ведьма, мегера». Я знала, что в его смерти она винит меня. Она наказала меня самым эффективным из доступных ей способов. Что ж, я тоже умею обвинять и наказывать. Посмотрим, думала я, у кого из нас лучше получится.

Поэтому следующие пять лет я претворяла в жизнь данный проект, работая как мастер в области вины и наказания.

Оливия

Крис вернулся. Принес купленную навынос еду, как я и предполагала, но не индийскую. Тайскую, из заведения, которое называется «Уголок Бангкока». Сунув пакет мне под нос, он предложил понюхать, сказав, что этого мы еще не пробовали — лапшу с арахисом и ростками фасоли, и унес пакет вниз, через мастерскую — на кухню, где гремит теперь посудой. Одновременно он поет. Крис любит американскую музыку «кантри» и в настоящий момент поет, почти как Пэтси Клайн.

С моего места на палубе я увидела Криса, идущего с собаками по Бломфилд-роуд. Они уже не бежали, и по походке Криса я поняла, что, кроме поводков и пакета, он несет, прижимая локтем, что-то еще, похоже, интересующее собак. Бинз все время подпрыгивал, чтобы это разглядеть. Тост все спотыкался и подталкивал Криса под руку, вероятно, в надежде, что неизвестный груз упадет. Но он не упал, и когда все они поднялись на борт — собаки первыми, волоча за собой поводки, — я увидела кролика. Он дрожал так сильно, что напоминал серо-коричневое расплывчатое пятно с обвислыми ушами и глазами, как шоколад под стеклом. Я перевела взгляд с него на Криса.

— В парке нашли, — сказал он. — Бинз выгнал его из-под гортензии. Иногда меня тошнит от людей.

Я поняла, что он имел в виду. Кому-то надоело ухаживать за своим питомцем, и он решил, что кролику будет гораздо веселее на свободе. И неважно, что тот родился в неволе. Он привыкнет к свободе и полюбит ее, если, конечно, процесс привыкания не прервет собака или кошка.

— Какой милый, — сказала я. — Как мы его назовем?

— Феликс.

— Разве это не кошачье имя?

— Это еще и «счастливый» по-латыни. Надеюсь, он себя таковым ощущает, теперь, когда я забрал его из парка. — И он пошел вниз.

Сейчас Крис только что поднялся на палубу вместе с собаками, принес их миски. Обычно он кормит их внизу, но я знаю, что Крис не хочет оставлять меня в одиночестве. Он ставит миски рядом с моим парусиновым стулом и наблюдает, как собаки принимаются за еду.

Вечернее солнце окрашивает волосы Криса в цвет ржавчины. Он устремляет взгляд на остров Браунинга и улыбается.

— Что? — спрашиваю я, имея в виду его улыбку.

— Есть что-то такое в этих ивах, одетых листвой, — отвечает он. — Посмотри, как ветерок шевелит их ветки. Они похожи на танцоров и напомнили мне о Йейтсе.

— И поэтому ты улыбаешься? Йейтс вызывает у тебя улыбку?

— Как отличить танцора от танца? — произносит он.

— Ты о чем?

— Это из Йейтса. «Как отличить танцора от танца». В самую точку, тебе не кажется?

Потом присаживается рядом с моим стулом и замечает, сколько страниц я исписала. Берет мою жестянку с огромными детскими карандашами.

— Заточить? — Так он спрашивает, как у меня дела и хочу ли я продолжить.

— Где ты разместил Феликса? — Так я отвечаю «хорошо» на оба вопроса.

— В настоящий момент на кухонном столе. Он пьет чай. Пожалуй, надо на него взглянуть. Хочешь спуститься?

— Пока нет.

Он кивает, выпрямляется, и моя жестянка с карандашами тоже взмывает вверх. Собакам Крис говорит:

— А вы оставайтесь здесь. Бинз. Тост. Вы поняли? Никакой охоты на кролика. Приглядывайте за Ливи.

Они виляют хвостами. Крис уходит. Я слышу жужжание точилки, Откидываюсь на спинку стула и улыбаюсь: «Приглядывайте за Ливи». Можно подумать, я куда-то собралась.

У нас с Крисом выработалась такая иносказательная манера общения. Возможность откровенничать, не называя предмета откровений, действует успокаивающе. Единственная моя беда состоит в том, что иногда мне не хватает слов, и моя мысль оказывается искаженной. Например, я еще не придумала, как сказать Крису, что я его люблю. Хотя, если бы я и сказала, в наших отношениях это ничего не изменило бы. Крис меня не любит — в общепринятом смысле, — и никогда не любил. И не хочет меня. И никогда не хотел. Одно время я все называла его извращенцем. А еще неудачником, гомиком и имбирным лимонадом. А он наклонялся вперед, опираясь локтями о колени и сцепив пальцы под подбородком, и серьезно говорил:

— Прислушайся к своим словам. Обрати внимание на то, что за ними стоит. Неужели ты, Ливи, не понимаешь, что твоя ограниченность указывает на более серьезные проблемы? И что самое примечательное, что тебя в этом и винить-то нельзя. Винить нужно общество. Потому что у кого мы учимся судить об окружающем, как не у общества, в котором вращаемся?

И я оставалась сидеть с раскрытым ртом. Мне хотелось накинуться на него. Но не воевать же с безоружным.

Крис возвращается с моими карандашами. Еще он принес чашку чая.

— Феликс принялся за телефонную книгу, — говорит он.

— Как хорошо, что мне некому звонить, — отвечаю я.

Он дотрагивается до моей щеки.

— Ты замерзаешь. Я схожу за одеялом.

— Не нужно. Я уже скоро захочу спуститься.

— А пока… — И он уходит. Он принесет одеяло, закутает меня. Стиснет мои плечи и, возможно, поцелует в макушку. Прикажет собакам лечь по обе стороны от моего стула. А сам займется ужином. И когда ужин будет готов, придет за мной и скажет:

— Могу я проводить мадемуазель к ее столику? Смеркается по мере того как садится солнце, и в воде канала я вижу отражение фонарей, горящих на других баржах. Они кажутся мерцающими желтыми овалами, и на фоне их изредка движется тень.

Тихо. Я всегда находила это странным, потому что должен был бы слышаться шум с Уорик-авеню, Хэрроу-роуд и мостов, но, видимо, это как-то связано с расположением ниже уровня улиц, поэтому звуки уходят в другом направлении. Крис смог бы мне объяснить и даже нарисовать. Иногда мне кажется, что он выдумывает свои объяснения, которые у него есть на все случаи жизни. Порой я даже пытаюсь его смутить, перебивая и переспрашивая с видом смертельной скуки, но тут во мне говорит дочь своей матери. Моей матери, которая была учительницей английского языка, просветительницей умов.

Именно эту роль Мириам Уайтлоу поначалу играла в жизни Кеннета Флеминга. Но вы, вероятно, уже об этом знаете, потому что это составляет часть легенды о Флеминге.

Мы с Кеннетом одного возраста, хотя я выгляжу намного старше. Но вообще-то наши дни рождения разделяет всего одна неделя, об этом, среди многих других сведений о Кеннете, я узнала дома за ужином, кажется, между супом и пудингом. Впервые я услышала о нем, когда нам обоим было по пятнадцать. Он был учеником в английском классе матери на Собачьем острове. Жил он в Кьюбитт-тауне, тогда еще с родителями, и то спортивное искусство, которым он обладал, демонстрировал на влажных от близости реки игровых полях Милуолского парка. Я не знаю, была ли в его школе крикетная команда. Может, и была, и Кеннет вполне мог играть в средней школе. Но если и так, то эта часть легенды мне неизвестна. А я прослушала ее почти всю, вечер за вечером, под ростбиф, курицу, камбалу или свинину.

Я никогда не была учительницей, поэтому не знаю, каково это — иметь выдающегося ученика, А поскольку я никогда не была настолько дисциплинированна или заинтересована в своих занятиях, чтобы их посещать, то, разумеется, не знала, каково это — быть выдающимся учеником и найти наставника среди учителей, без конца талдычивших в классе одно и то же. Но именно этим моя мать и Кеннет Флеминг стали друг для друга с самого начала.

Думаю, он был той находкой, обрести которую она всегда стремилась, чтобы растить ее и пестовать на болотистой прибрежной почве среди мрачных муниципальных домов и всего того, что составляло жизнь на Собачьем острове. Он был тем смыслом, который она пыталась обрести в жизни. Воплотившейся возможностью.

В одну из недель осеннего семестра она начала говорить об «этом толковом юноше в моем классе» и таким образом представила его папе и мне в качестве постоянной темы для разговора за ужином. Он умел хорошо выражать свои мысли, сообщила нам мать. Он был забавным. Он самым очаровательным образом скромничал. Чувствовал себя абсолютно свободно со сверстниками и со взрослыми. В классе он демонстрировал удивительное проникновение в тему, мотивации и характеры персонажей, когда обсуждались произведения Диккенса, Остин, Шекспира и Бронте. В свободное время он читал Сартра и Беккета. За обедом спорил о достоинствах Пинтера4. И писал — «Гордон, Оливия, вот что так пленяет в этом мальчике» — писал он как настоящий ученый. Он обладал пытливым, живым умом. Он вступал в спор, а не просто излагал мысли, которые, по его мнению, хотел бы услышать учитель. Короче говоря, он был воплотившейся мечтой. И за все три семестра — осенний, весенний и летний — он не пропустил ни одного дня школьных занятий.

Я испытывала к нему отвращение. Как и любой бы другой на моем месте. Он был всем, чем не была я, и достиг этого без единого Социального или Экономического Преимущества.

Никто не сомневался, что к концу пятого класса он с легкостью и блеском сдаст экзамены. Чем прославит свое имя. Он станет гордостью своих родителей, моей матери и всей школы. И сделает это запросто — одной левой. После чего перейдет в старшие классы, выделяясь во всех возможных для ученика областях. После чего поступит в Оксфорд на самую мудреную специальность. После чего выполнит свой гражданский долг и станет премьер-министром. А потом, когда придет время поделиться секретом успеха, с его уст то и дело будет слетать имя Мириам Уайтлоу, любимой учительницы. Потому что Кеннет полюбил мою мать. Он сделал ее хранительницей самых пламенных своих мечтаний. Он делился с ней самыми сокровенными переживаниями.

Поэтому она намного раньше всех остальных узнала о Джин Купер. А мы узнали о Джин — мы с папой — тогда же, когда узнали про Кеннета.

Джин была его девушкой. Она была его подружкой с двенадцати лет, когда общение с девчонкой сводится к отиранию у школьной ограды. Внешностью она напоминала скандинавку — светлые волосы и голубые глаза. Она была гибкой, как ветка ивы, и шустрой, как жеребенок. С ее лица подростка на мир смотрели глаза взрослого человека. В школу она ходила только по настроению. Когда его не было, она со своими подругами сбегала с уроков и через подземный пешеходный туннель отправлялась в Гринвич. Либо таскала у сестры журналы для подростков и целый день читала о музыке и моде. Она красилась, укорачивала юбки и делала себе прически.

Я с большим интересом слушала рассказы матери о Джин Купер. Я понимала, что если кто и сможет помешать безостановочному восхождению Кеннета Флеминга к славе, так это Джин.

Судя по рассказам за столом, Джин знала, чего хочет, и это не имело никакого отношения ни к экзаменам в конце пятого класса, ни к учебе в старших классах средней школы, ни к университету. А вот к Кеннету Флемингу это отношение имело. По крайней мере, так говорила моя мать.

Кеннет и Джин сдали экзамены. Кеннет — блестяще, Джин — кое-как, Данный результат ни для кого не стал сюрпризом. Но порадовал мою мать, потому что она наверняка считала: интеллектуальное несоответствие между Кеннетом и его подругой наконец станет для него очевидным. И как только это произойдет, Кеннет удалит Джин из своей жизни, чтобы продолжать образование. Забавная идея, правда? Не знаю, откуда мать взяла, что отношения между подростками в первую очередь строятся на интеллектуальном соответствии.

После школы Джин пошла работать на старый Биллингсгейтский рынок. Кеннет, получивший стипендию от правления школы, поехал в маленькую закрытую школу в Западном Суссексе.

Там он действительно играл в крикет за среднюю школу, сияя так ярко, что не раз охотники за спортивными талантами то из одного, то из другого графства оставались на школьный матч, чтобы понаблюдать, как он без видимого усилия выбивает четверки и шестерки.

На выходные он приезжал домой. Мы с папой знали и об этом, потому что Кеннет всегда заходил в школу, чтобы сообщить матери последние новости о своих успехах. Казалось, он занимается всеми видами спорта, участвует во всех обществах, отличается по всем предметам, внушил к себе любовь со стороны директора школы, персонала, одноклассников, заведующего пансионом, заведующей хозяйством и каждой травинки, на которую ступал. А дома, по выходным, он помогал своим четверым братьям и сестрам. А если не помогал братьям и сестрам, то шел в школу поболтать с матерью и послужить образцом для всех выпускников — вот чего может достичь человек, поставивший перед собой цель. Целью Кеннета был Оксфорд, членство в спортивной команде университета по крикету, не меньше пятнадцати лет игры за Англию и все те блага, которые членство в английской сборной могло предоставить: путешествия, известность и ее реальное подтверждение — деньги.

При таких его планах мать радостно заключила, что у него просто не остается времени на «эту Купер», как она называла Джин, кривя губу. Как же она ошибалась.

Кеннет продолжал встречаться с Джин примерно так же, как и на протяжении последних нескольких лет. Они просто перенесли свои встречи на выходные, на вечер субботы. Они проводили время, как привыкли проводить его с четырнадцати лет, после двух лет знакомства: шли в кино, или на вечеринку, или слушали музыку в компании друзей, или подолгу гуляли, или ужинали с его или ее родителями, или ехали на автобусе на Трафальгарскую площадь и бродили в толпе и любовались струями фонтана. Прелюдия не имела особого значения по отношению к тому, что за ней следовало, потому что следовало всегда одно и то же. Они занимались сексом.

Когда Кеннет пришел к матери в класс в ту майскую пятницу своего первого года учебы в закрытой школе, она допустила ошибку, не дав себе достаточно времени на обдумывание ситуации после того, как он заявил, что Джин беременна. На его лице она увидела сочетание безнадежности и стыда и сказала первое, что пришло в голову:

— Нет! — И затем добавила: — Она не может. Не сейчас. Это невозможно.

Он сказал ей, что это так. На самом деле, это было более чем возможно. Потом он извинился. Она поняла, что последует за извинением, и решила отвлечь его:

— Кен, ты расстроен, но ты должен выслушать меня. Ты точно знаешь, что она беременна?

Он ответил, что так сказала Джин.

— А ты говорил с ее врачом? Она вообще ходила к врачу? Была в больнице? Сделала анализы?

Он не ответил. Он казался настолько несчастным, что наверняка выбежал бы из комнаты, прежде чем мать смогла бы прояснить ситуацию. Она торопливо продолжала:

— А вдруг она ошиблась? Неправильно посчитала дни?

Он ответил — нет, ошибки не было. Она все правильно посчитала. Она сказала ему, что две недели назад это было возможностью, на этой же неделе возможность превратилась в реальность.

Мать осторожно продолжила борьбу, спросив:

— А не может быть так, Кен, что она пытается поймать тебя, потому что ты уехал и она по тебе скучает? История о беременности сейчас — чтобы вытащить тебя из школы. И выкидыш через месяц или два после вашей свадьбы.

Он ответил — нет, все не так. Джин не гакая.

— Откуда ты знаешь? — спросила мать. — Если ты не был у ее врача, если ты сам не видел результатов анализа, откуда ты знаешь, что она говорит тебе правду?

Он сказал, что Джин у врача была. Он ридел результаты анализа. Ему очень жаль. Он все испортил. Подвел своих родителей. Подвел миссис Уайтлоу и школу. Подвел совет школы. Он подвел…

— О боже, ты что, хочешь жениться на ней? — спросила мать. — Ты хочешь уйти из школы, все перечеркнуть и жениться на ней? Но ты не должен этого делать.

Другого выхода нет, ответил он. За случившееся он несет равную ответственность.

— Как ты можешь так говорить?

Потому что у Джин кончились таблетки. Она ему об этом сказала. Она не хотела… И это он — не Джин — сказал, что она не забеременеет сразу после прекращения приема таблеток. Все обойдется, сказал он ей. Но не обошлось. И теперь…

— Кен. — Мать пыталась сохранять спокойствие, что было нелегко, учитывая важность разговора. — Послушай меня, дорогой мой. Перед тобой лежит будущее. Образование. Карьера.

Больше не лежит, ответил он.

— Нет! Еще ничего не потеряно. И ты не должен даже думать о том, чтобы отказаться от всего ради дешевой девчонки, которая не поняла бы твоих возможностей, даже если бы ей разъяснили их пункт за пунктом.

Джин совсем не такая, возразил он. Она хорошая. Они знают друг друга сто лет. Он постарается, чтобы они как-нибудь это преодолели. Ему так жаль. Он подвел всех. Особенно миссис Уайтлоу, которая сделала ему столько добра.

Было ясно, что он считает разговор оконченным. Мать аккуратно разыграла свою козырную карту.

— Что ж, поступай как знаешь, но… Я не хочу причинить тебе боль. Тем не менее, сказать это нужно. Прошу тебя, подумай, уверен ли ты, что это вообще твой ребенок, Кен. — Порядком ошарашенный вид Кеннета позволил матери продолжить. — Ты не знаешь всего, дорогой мой. Ты не можешь знать все. И в особенности то, что происходит здесь, пока ты находишься в Западном Суссексе, не так ли? — Она собрала свои вещи и неторопливо сложила их в свой портфель. — Иногда, дорогой Кен, юная девушка, которая спит с юношей, вполне может… Ты понимаешь, что я хочу сказать.

На самом деле она хотела сказать: «Эта отвратительная соплячка уже сколько лет спит со всеми подряд. Одному богу известно, от кого она забеременела. Это мог быть кто угодно. Любой». Кен тихо проговорил, что не сомневается в своем отцовстве. Джинни не потаскуха и не лгунья.

— Возможно, ты просто не поймал ее, — сказала мать. — Ни на том, ни на другом. — И продолжала самым доброжелательным тоном. — Ты поступил в школу. Ты стал выше Джин. Понятно, что ей бы хотелось каким-то образом вернуть тебя. Нельзя винить ее за это. — А закончила такими словами: — Обдумай все, Кен. Не совершай опрометчивых поступков. Обещай мне. Обещай мне, что ты подождешь хотя бы неделю, прежде чем что-нибудь предпримешь или расскажешь кому-нибудь о том, что произошло.

Вечером того самого дня, когда он к ней приходил, за ужином, мы услышали не только доскональное описание ее разговора с Кеннетом, но и мысли матери об этом новом Грехопадении. Реакцией папы было:

— О господи! Как ужасно для всех. Я ответила ухмылкой.

— Разбился еще один глиняный божок, — заметила я, глядя в потолок.

Мать метнула в мою сторону взгляд и сказала, что мы еще посмотрим, кто тут глиняный, а. кто нет.

В ближайший понедельник она отправилась повидаться с Джин, взяв для этого в школе отгул. Она не хотела встречаться с ней дома и надеялась получить преимущество, нагрянув внезапно. Поэтому и поехала на старый Биллингсгейтский рынок, где Джин работала в какой-то закусочной.

Она нашла девушку не в самом заведении, а в женском туалете, где та, воспользовавшись передышкой, курила, стряхивая пепел в раковину. На Джин был белый халат, усеянный жирными пятнами. Волосы кое-как забраны под форменную шапочку. На правом чулке от пятки вверх ползла петля. Если сравнение внешности что-нибудь да значит, то у матери с самого начала была некая фора.

Джин ее ученицей не являлась, но мать знала, кто она такая. Если знаешь Кеннета Флеминга, то знаешь и кто такая Джин Купер. И Джин тоже знала, кто была мать. Без сомнения, она достаточно наслушалась от Кеннета о его учительнице, чтобы составить собственное мнение о миссис Уайтлоу задолго до их встречи на Биллингсгейтском рынке.

— Вечером в пятницу на Кенни лица не было, — были первые слова Джин. — Он не стал со мной разговаривать. И уехал в школу в субботу вместо воскресенья. Видимо, к этому руку приложили вы, да?

Мать начала со своей любимой реплики.

— Я бы хотела поговорить о будущем.

— О чьем будущем? Моем? Ребенка? Или Кенни?

— О будущем вас троих. Джин кивнула.

— Видимо, вы здорово переживаете за мое будущее, миссис Уайтлоу, а? Не спите, наверное, ночи напролет. Готова поспорить, что вы уже распланировали все мое будущее, и мне только остается выслушать, как все будет. — Она бросила сигарету на потрескавшийся линолеум пола, раздавила ее носком туфли и тут же закурила следующую.

— Джин, это вредно для ребенка, — сказала мать.

— Я решу, что хорошо для ребенка, большое спасибо. Мы с Кенни решим, Сами.

— А разве вы оба в состоянии решить? Я имею в виду, самостоятельно.

— Мы знаем, что знаем.

— Кен — студент, Джин. Он никогда не работал. Если он бросит школу сейчас, вас ждет жизнь без будущего, без надежды. Вы должны это понимать.

— Я много чего понимаю. Я понимаю, что люблю его, а он любит меня, и мы хотим жить вместе, и мы будем жить вместе.

— Ты хочешь, — заметила мать. — Ты, Джин. Кен этого не хочет. В шестнадцать лет ни один юноша не имеет подобных желаний. А Кену только что исполнилось семнадцать. Он почти ребенок. А ты сама… Джин, неужели ты хочешь предпринять такой шаг — брак и сразу же ребенок, одно за другим, — когда ты так молода? Когда у вас так мало средств? Когда вам придется рассчитывать на помощь ваших семей, а ваши семьи и так едва сводят концы с концами? Ты считаешь, что это самое лучшее для вас троих? Для Кена, для ребенка и для тебя?

— Я много чего понимаю, — повторила Джинни. — Я вижу, что мы с ним уже много лет, и нам хорошо вместе, и всегда было хорошо, а поступил он в какую-то там шикарную школу или нет — этонисколько дела не изменит. Чего бы вы там ни хотели.

— Я хочу вам обоим только добра.

Фыркнув, Джин занялась сигаретой, сквозь дым все время наблюдая за матерью.

— Я много чего понимаю, — опять сказала она. — Я понимаю, что вы поговорили с Кенни, перетолковали все по-своему и расстроили его.

— Он уже был расстроен. Господи, неужели ты не понимаешь, что он не слишком обрадовался этой новости! — Она указала на живот Джин. — Это испортило ему жизнь.

— Я понимаю, что это вы заставили его поглядывать на меня с сомнением. Понимаю, какие вопросы вы ему задавали. Я понимаю, что он думает: «А вдруг Джинни раздвигает ноги не только передо мной, но и еще перед тремя-четырьмя парнями», и я понимаю, от кого все пошло, потому что эта женщина стоит передо мной собственной персоной.

Джин бросила на пол и затоптала вторую, сигарету,

— Мне нужно идти работать. С вашего позволения… — И, проходя мимо моей матери, она, наклонив голову, вытерла щеки.

— Ты расстроена, — сказала мать. — Это понятно. Но вопросы Кена законны. Если ты собираешься просить его пожертвовать будущим, тогда ты должна смириться с фактом, что вначале он захочет удостовериться в том, что…

Она развернулась так стремительно, что мать покачнулась.

— Я ничего не прошу. Ребенок — его, и я сообщила ему об этом, потому что, по-моему, он имеет право знать. Если он решит бросить школу и жить с нами, прекрасно. Если нет, мы проживем без него.

— Но есть и другая возможность, — проговорила мать. — Тебе незачем вообще рожать этого ребенка. И даже если и родишь, не обязательно его оставлять. Есть тысячи мужчин и женщин, желающих усыновить, жаждущих ребенка. Неразумно приносить в мир нежеланного ребенка.

Джинни с такой силой схватила мать за руку, что потом — за ужином в тот вечер мать показала нам их — на коже проступили синяки.

— Не называй его нежеланным, ты, тварь с грязным умом. Не смей!

Тогда она и увидела настоящую Джин Купер, дрожащим голосом говорила нам мать. Девицу, способную на все ради того, чего хочет. Способную на любые действия, даже на насилие. Она и стремилась к насилию, в этом нет сомнений. Она хотела ударить мать, и сделала бы это, если бы одна из секретарш дирекции рынка не появилась в этот момент в туалете, покачиваясь на высоких каблуках, и не споткнулась бы на порванном линолеуме.

— Черт! — воскликнула она. — Ой, простите. Я не помешала?

— Нет, — сказала Джин, с силой отвела от себя руку матери и вышла.

Мать последовала за ней.

— У вас ничего не получится. Ни у тебя, ни у него. Джин, не поступай с ним так. Или хотя бы подожди, пока…

— … вы с тем же успехом не сможете заграбастать его для себя? — закончила Джин.

Мать остановилась на безопасном расстоянии от Джин.

— Не смеши меня. И не говори глупостей.

Но она не собиралась ни смешить, ни говорить глупости, Джин Купер. Ей было шестнадцать, и она провидела будущее, хотя в то время этого не знала. Тогда она, должно быть, только подумала: «Я победила», потому что в конце семестра Кеннет оставил школу. Они не поженились сразу. Наоборот, они всех удивили, выжидая, работая и откладывая деньги, и наконец поженились через полгода после рождения их первого сына Джимми.

После этого наши трапезы в Кенсингтоне проходили в тишине. Мы больше ничего не слышали о Кеннете Флеминге. Не знаю, что чувствовал папа в связи с внезапным отсутствием беседы за ужином, но лично я провела много счастливых часов, празднуя тот факт, что божок с Собачьего острова оказался еще одним простым смертным из плоти и крови. Что касается матери, она не полностью покинула Кеннета. Это было не в ее духе. Нет, она заставила папу найти для Кена место в типографии, чтобы у него была постоянная работа и он мог прокормить семью. Но Кеннет Флеминг больше не являлся безупречным образцом молодого человека, осуществившего то, к чему был призван с юности, каким одно время надеялась увидеть его моя мать. А потому не было причин ежевечерне предлагать вниманию восхищенных слушателей рассказы о нем или о его триумфальных победах.

В отношении Кеннета Флеминга мать умыла руки, подобно тому, как три года спустя она умыла руки в отношении меня. С той только разницей, что при первой же возможности — вскоре после смерти моего отца — она взяла полотенце и руки эти вытерла.

Кеннету тогда было двадцать шесть. Матери — шестьдесят.

Глава 5

— Кеннет Флеминг, — закончил корреспондент агентства телевизионных новостей, говоря в микрофон с подобающей, как ему казалось, для такого случая торжественностью, — умер в тридцать два года. О многом скорбит сегодня вечером мир крикета. — Поверх его плеча камера панорамой дала стены, украшенные лепными гирляндами, и фигурные кованые ворота Грейс-гейт крикетного стадиона «Лордз», на фоне которых велся репортаж. — Через минуту мы услышим выступления игроков его команды и капитана английской сборной Гая Моллисона.

Джинни Купер отошла от окна в гостиной и выключила телевизор. Нужно купить новый, подумала она, прикидывая его возможную стоимость. На смену этому массивному чудовищу, огромному, как холодильник, ровеснику Джимми.

При имени сына, когда оно непрошено всплыло в мозгу, Джинни сильно прикусила губу изнутри, намеренно пытаясь вызвать кровь. Боль от раны на губе она выдержит, решила Джинни. Гадать же, куда на весь день скрылся сын, сил не было.

— Джимми так и не приходил? — спросила она у брата, когда полиция привезла ее домой после ужаса, пережитого в Кенте.

— И в школу не ходил, как сказала мне Шэр. На этот раз он оттянулся по полной программе. — Деррик взял с кофейного столика два снаряда для силовой тренировки, похожих на щипцы, и сжал их поочередно каждой рукой, бормоча: — Приводящая мышца, сгибающая, пронатор, есть.

— Ты не искал его, Дер? Не ходил в парк? Деррик наблюдал за сокращением и расслаблением мощной мускулатуры своих рук.

— Вот что я тебе скажу об это маленьком мерзавце, Джи. В парке я бы его искал в последнюю очередь.

Этот разговор с братом происходил в половине седьмого, незадолго до его ухода. Сейчас шел одиннадцатый час. Младшие дети уже больше часа лежали в постели. И с того момента, когда, закрыв двери их комнат, она спустилась вниз, Джинни стояла у окна, слушая бормотание голосов в телевизоре и вглядываясь в ночь, не идет ли Джимми.

Она подошла к кофейному столику за сигаретами, нашарила в кармане коробок спичек, закурила и, затянувшись, вернулась к окошку и приподняла занавеску.

Джинни подумала о том, чтобы отправиться на поиски Джимми, и отвергла эту мысль. Ей нужно было кое-что узнать у сына, и выведать это она могла только оставшись на месте, в этой комнате, чтобы стать первым из членов семьи, кого он увидит, вернувшись. До этого момента, сказала она себе, ей остается хранить спокойствие. Остается ждать и молиться.

Только об изменении того, что уже произошло, она молиться не сможет.

Ей бы хотелось верить, что проблема заключается в мотоциклете, что все ее беды с Джимми начались с того самого дня, когда он пригнал этот проклятый мотоциклет домой. Но правда была сложнее, чем бесконечные споры между матерью и сыном по поводу владения средством передвижения. Правда заключалась во всем том, о чем они избегали говорить годами.

Она отпустила занавеску, аккуратно расправила ее, распределив вдоль по всему окну. Интересно, какую часть жизни она провела, стоя вот так у разных окон в надежде дождаться тех, кто так и не приходил.

Джинни прошла по комнате к старому серому дивану, входившему в унылый комплект мягкой мебели, перешедший к ней от родителей по случаю их с Кенни свадьбы. Она взяла растрепанный журнал «Только для женщин» и примостилась на краешке диванной подушки. Диван был настолько старым, что набивка давным-давно скаталась в жесткие мелкие катышки. Все равно что сидеть на влажном песке. Когда Кенни только начал играть за Англию, он хотел заменить старую мебель на что-нибудь шикарное. Но к тому времени он уже два года как оставил их семью, и Джинни отказалась.

Раскрыв на коленях журнал, она склонилась над страницами и попыталась читать. Начала «Дневник свадебного платья», но после четвертой попытки одолеть все тот же абзац, в котором подробно излагались необыкновенные приключения свадебного платья, взятого напрокат, Джинни бросила журнал назад, на кофейный столик, прижала кулаки ко лбу и, зажмурившись, попробовала молиться.

— Боже, — зашептала она. — Боже, если можно… — Сделать — что? — спросила она себя. Что нужно сделать Богу? Изменить реальность? Факты?

Джинни стремительно поднялась и принялась ходить по комнате, до боли вжав костяшки правой руки в ладонь левой. Где он, где он, где же он, думала она. Поток ее мыслей был прерван тарахтением мотоциклета. Звук доносился с дорожки, отделявшей дома, которые стояли по Кардейл-стрит, от тех, что шли за ними. Мотоциклет долго трещал у калитки заднего двора, словно ездок решал, как поступить. Затем скрипнула, открывшись и закрывшись, калитка, треск мотора приблизился, мотоциклет взвыл разок и заглох под самой кухонной дверью.

Джинни вернулась к дивану и села. Она слышала, как открылась и закрылась кухонная дверь. Послышались шаги по линолеуму, и он показался — «Мартенсы» с металлическими носами и плохо за тянутыми шнурками, джинсы без ремня болтаются на бедрах, грязная футболка с россыпью дырочек у выреза. Джимми заправил прядь длинных волос за ухо и встал, перенеся тяжесть тела на одну ногу, так что выперло противоположное костлявое бедро.

Если не считать одежды и того, что Джимми был грязным, как бомж, он настолько походил па своего отца в шестнадцать лет, что у Джинни потемнело в глазах. Она почувствовала, как под левую грудь словно воткнулась стрела, и пришлось задержать дыхание, чтобы боль отступила.

— Где ты был, Джим?

— Катался. — Он стоял, привычно наклонив голову набок, как будто маскируя свой рост.

— Очки брал?

— Нет.

— Мне не нравится, что ты водишь мотоциклет без очков. Это опасно.

Тыльной стороной ладони он отбросил со лба волосы. Равнодушно двинул плечами.

— В школу сегодня ходил?

Джимми бросил взгляд на лестницу, сунул палец в шлевку джинсов.

— Ты знаешь о папе?

Выпирающий кадык подростка дернулся под кожей: Взгляд метнулся в сторону матери, потом снова к лестнице.

— Его убили.

— Откуда ты узнал?

Он перенес тяжесть тела на другую ногу, выперло другое бедро. Джимми был такой худой, что при взгляде на него у Джинни начинало ломить ладони.

Он достал из кармана смятую пачку «Джей-Пи-Эс», грязным пальцем нащупал сигарету. Сунул ее в рот и посмотрел на кофейный столик, потом на телевизор.

Джинни стиснула коробок у себя в кармане, угол его впился в большой палец.

— Как ты узнал, Джим? — повторила она вопрос.

— Услышал по телевизору.

— Где?

— По «Би-би-си».

— Где? По какому телевизору?

— У одного парня в Дептфорде.

— Как его зовут?

Джимми крутил сигарету губами, словно затягивая винт.

— Ты его не знаешь. Я его к нам не приводил.

— Как его зовут?

— Врайан. — Он твердо посмотрел ей в глаза, что всегда означало ложь. — Брайан. Джонс.

— Ты там сегодня и был? У Брайана Джонса в Дептфорде?

Он сунул руки в карманы, в передние, потом в задние. Похлопал по груди, по бокам, нахмурился.

Джинни положила спички на кофейный столик и кивком указала на них. Джимми медлил, как будто подозревая подвох. Потом неловко шагнул вперед, быстро схватил коробок и зажег спичку о ноготь большого пальца. Наблюдая за матерью, поднес огонь к сигарете.

— Отец умер от пожара, — сказала Джинни. — В коттедже.

Джимми глубоко затянулся и поднял лицо к потолку, словно это могло помочь протолкнуть дым в легкие и задержать его там подольше. Волосы повисли сальными прядями. Они были цвета соломы, как у его отца, но, давно немытые, они теперь казались соломой из конского стойла, пропитанной мочой.

— Ты слышишь меня, Джим? — Джинни старалась говорить ровно, как диктор программы новостей. — Отец умер при пожаре. В коттедже. В среду вечером.

Джимми снова затянулся. На мать он не смотрел, но кадык ходил вверх-вниз, как поплавок.

— Джим.

— Что?

—Причиной пожара послужила сигарета. Сигарета в кресле. Папа был наверху. Он спал. И надышался дымом. Угарным…

— Да кому какое дело?

— Тебе, я думаю. Стэну, Шэрон, мне.

— Ах, ну конечно. Можно подумать, он бы заметил, если бы один из нас умер! Хрен тебе! Он даже не пришел бы на похороны.

— Не говори так.

— Как?

— Сам знаешь. Говори да не заговаривайся.

— Не ругаться? Или правды не говорить?

Она не ответила. Запустив пятерню в волосы, Джимми подошел к окну, вернулся назад, остановился. Джин попыталась прочитать его мысли и задумалась, когда же она потеряла способность мгновенно улавливать, что происходит в его голове.

— Не сквернословь в нашем доме, — спокойно произнесла она. — Ты подаешь дурной пример брату и сестре, которые во всем тебе подражают.

— Да что с них взять-то? — Он фыркнул. — Стэн до сих пор не вырос из пеленок, ему бы соску сосать. А Шэр…

— Не смей плохо о них говорить.

— А у Шэр в голове опилки. Ты уверена, что мы родственники? Ты уверена, что беременела только от отца?

Джинни поднялась и направилась к сыну, но его слова остановили ее.

— Ты же могла заниматься этим и с другими, скажешь, нет? А на рынке? На рыбьих потрохах после работы? — Он стряхнул пепел на штанину, растер его пальцем. Хмыкнул, потом осклабился и хлопнул себя по лбу. — Ну, конечно! Как же я раньше не догадался?

— Догадался? О чем?

— Как у нас получились разные отцы. Мой — знаменитый бэтсмен, отсюда моя внешность и мозги…

— Придержи язык, Джимми.

— Шэр — дочка почтальона, потому-то у нее такое лицо, будто на него штемпель поставили, что адресат не найден…

— Я сказала, хватит.

— А отец Стэна — из тех мужиков, что с болот угрей привозят. Как вообще у тебя это было с рыбаком, а, мам? Хотя, наверное, все равно с кем трахаться, если закрыть глаза и не обращать внимания на запах.

Джинни обогнула кофейный столик.

— Где ты набрался всей этой дряни, Джим? — Джинни дотронулась до его руки. Он вскрикнул и отпрянул с видом смертельной скуки. — Твой отец любил тебя. Он тебя любил. Всегда.

Она обняла его, он вырвался и бросился вверх по лестнице.

— Почему ты с ним не развелась? — всхлипывал он. — Почему не развелась? Почему? Господи, мама… Ты же могла с ним развестись.

Джинни смотрела, как он поднимается. Ей хотелось догнать его, но у нее не было сил.

Она пошла на кухню, где на столах остались кастрюли и тарелки с несъеденным ужином — котлеты, жареная картошка и брюссельская капуста. Она выбросила еду в помойное ведро, составила посуду в раковину. Выдавила на нее «Фэри» и, пустив горячую воду, стала смотреть, как образуется пена, похожая на кружева на свадебном платье.

Когда Линли позвонил из «бентли» мужу Габриэллы Пэттен, было почти одиннадцать, и они с Хейверс направлялись по Кэмден-хилл в сторону Хэмпстеда. Хью Пэттен, похоже, не удивился звонку из полиции. Он не спросил, зачем нужна беседа, и не попытался отделаться от Линли просьбой перенести встречу на утро. Лишь дал необходимые указания, как доехать, и попросил, когда они доберутся до места, позвонить трижды.

— Журналисты одолели, — объяснил он.

— Сам-то он кто такой? — спросила Хейверс, когда они повернули на Холланд-парк-авеню.

— Пока я знаю не больше вашего, — ответил Линли.

— Обманутый муж.

— Похоже на то.

— Потенциальный убийца.

— А вот это предстоит выяснить.

— И спонсор матчей с Австралией.

Дорога до Хэмпстеда оказалась продолжительной. Остаток ее они провели в молчании. Проехали по извилистой Хай-стрит, где в нескольких кофейнях отдыхала ночная публика, а затем поднялись по Холли-хилл до того места, где дома сменились особняками. Дом Пэттена укрылся за каменной стеной, заросшей клематисами — бледно-розовыми цветами с красными прожилками.

— Неплохая берлога, — заметила Хейверс, выбравшись из машины и кивая в сторону дома. — Он не слишком-то стеснен в средствах.

На подъездной дорожке стояли еще два автомобиля — последняя модель «рейндж-ровера» и маленький «рено» с разбитой левой задней фарой. Хейверс пошла по краю полукруглой подъездной дорожки, а Линли направился по второй, которая отходила от главной. Ярдах в тридцати находился большой гараж. На вид он был новый, но выстроенный в том же георгианском стиле, что и дом, и с такими же фонарями подсветки, от которых по его кирпичному фасаду в равных интервалах веерами расходились пятна света. В гараже спокойно могли поместиться три автомобиля. Линли отодвинул одну из дверных створок — внутри сиял белизной «ягуар». Видимо, его недавно помыли. На нем не было ни царапин, ни вмятин. Линли присел, разглядывая покрышки, но даже протекторы казались вымытыми.

— Нашли что-нибудь? — спросила Хейверс, когда он вернулся к ней.

— «Ягуар». Недавно вымытый.

— На «ровере» грязь. И у «рено» задняя фара…

— Да. Я заметил. Запишите.

Они подошли к парадной двери, по обе стороны которой стояли керамические вазоны с плющом. Линли нажал на кнопку звонка, потом, выждав, нажал еще дважды.

Из-за двери донесся спокойный мужской голос, но обращался мужчина не к Линли, а к кому-то другому, кто отвечал неразборчиво. Еще несколько слов, а затем, после небольшой заминки, дверь открыли.

Мужчина окинул их взглядом, отметив и смокинг Линли, и давно не стриженную голову и красные кроссовки Хейверс. Губы его дрогнули в улыбке.

— Полиция, я полагаю? Поскольку сейчас не Хэллоуин.

— Мистер Пэттен? — спросил Линли.

— Прошу сюда, — ответил тот.

Хозяин провел их по покрытому лаком паркету, под бронзовой люстрой, в которой горели лампочки в виде языков пламени. Он был крупным мужчиной, хорошего телосложения, одет в джинсы и выцветшую клетчатую рубашку с закатанными до локтей рукавами. Синий свитер — по виду кашемировый — был небрежно повязан вокруг шеи. Пэттен был бос, и загар его ног, как и всех остальных открытых участков тела, давал возможность предположить скорее отдых на Средиземном море, чем труд на свежем воздухе.

Подобно большинству георгианских домов, дом Пэттена был спроектирован по простому плану. Большая прихожая переходила в длинный холл с закрытыми дверями направо и налево и несколькими стеклянными, ведущими на террасу. В одну из этих дверей и вышел Хью Пэттен, ведя гостей к шезлонгу, двум стульям и столу, расставленным на каменных плитах террасы и образующим как бы приемную для гостей. Далее, ярдах в десяти за террасой, спускался вниз, к пруду с лилиями, сад, за которым раскинулись огромным, сияющим, без видимых границ океаном огни Лондона.

На столе стояли четыре стакана, поднос и три бутылки «МакАллана» с проставленными на них заводскими датами: 1965, 1967, 1973. Бутылка шестьдесят пятого года была наполовину пуста, семьдесят третьего — еще не открыта.

Пэттен налил четверть стакана виски шестьдесят седьмого года и повел им в сторону бутылок.

— Угощайтесь. Или вам нельзя? Вы же на службе, как я понимаю?

— Глоток не повредит, — сказал Линли. — Я попробую шестьдесят пятого.

Хейверс выбрала шестьдесят седьмой год. Когда напитки были налиты, Пэттен сел в шезлонг, подложив правую руку под голову и устремив взгляд на открывающийся вид.

— Черт, люблю это проклятое место. Садитесь. Насладитесь видом.

Свет из дальнего конца холла падал через стеклянные двери и ложился аккуратными прямоугольниками на плитки террасы. Но когда полицейские сели, Линли обратил внимание, что Пэттен постарался устроиться в тени, освещенной осталась только его макушка.

— Я слышал о Флеминге. — Не отрываясь от вида, Пэттен поднял стакан. — Об этом стало известно сегодня днем, часа в три. Позвонил Гай Моллисон. Он обзванивал спонсоров летних игр. Только спонсоров, как он сказал, так что, мол, ради бога, молчите об этом до официального сообщения. — Пэттен с усмешкой покачал головой и повертел стакан. — Всегда печется об интересах английской команды.

— Моллисон?

— Но ведь его же снова выберут капитаном.

— Вы уверены насчет времени?

— Я только что вернулся с ланча.

— Тогда странно, что он знал о Флеминге. Он позвонил до опознания тела, — сказал Линли.

— До того, как тело опознала его жена. Полиция уже знала, кто он такой. — Пэттен оторвался от созерцания. — Или вам этого не сообщили?

— Похоже, вы хорошо информированы.

— Тут мои деньги.

— И не только деньги, насколько я понимаю. Пэттен поднялся и подошел к краю террасы, где каменные плиты сменялись мягким склоном лужайки. Он стоял, якобы наслаждаясь видом.

— Миллионы, — он взмахнул стаканом, — изо дня в день влачат жизнь, не имея ни малейшего представления, зачем это нужно. И к тому времени, когда приходят к выводу, что жизнь вообще-то не сводится только к загребанию денег, еде, испражнениям и совокуплению в темноте, для большинства уже слишком поздно что-либо менять.

— В случае Флеминга это очень верно. Пэттен все смотрел на мерцающие огни Лондона.

— Он был редким экземпляром, наш Кен. Знал, что существует нечто, чего он не имеет. И хотел получить это.

— Вашу жену, например.

Пэттен не ответил. Допил виски и вернулся к столу. Взял нераспечатанную бутылку семьдесят третьего года и открыл ее.

— Что вам было известно о вашей жене и Кеннете Флеминге? — спросил Линли.

Пэттен присел на край шезлонга, насмешливо наблюдая, как сержант Хейверс ищет чистую страничку в своем блокноте.

— Меня по какой-то причине предупреждают об аресте?

— Ну это преждевременно, — ответил Линли. — Хотя, если вы хотите вызвать своего адвоката…

Пэттен засмеялся.

— За прошедший месяц Фрэнсис пообщался со мной достаточно, чтобы год спокойно пить свой любимый портвейн. Думаю, я обойдусь без него.

— Значит, у вас проблемы с законом?

— У меня проблемы с разводом.

— Вы знали о романе вашей жены?

— Понятия не имел, пока она не заявила, что уходит от меня. И даже тогда я сначала не знал, что за всем этим стоит роман. Я просто подумал, что уделял ей недостаточно внимания. Удар по самолюбию, если хотите. — Он криво усмехнулся. — Мы здорово поругались, когда она сообщила о своем уходе. Я немного ее попугал: «Где ты найдешь еще такого дурака, который захочет подобрать такую пустышку, как ты, без единой извилины в голове? Ты что, правда думаешь, что, уйдя от меня, не превратишься в то, чем была, когда я тебя нашел? Секретаршей на подмене за шесть фунтов в час без каких-либо особых способностей, кроме не совсем уверенного знания правил правописания?» Одна из этих отвратительных супружеских сцен за ужином в отеле «Капитал». В Найтсбридже.

— Странно, что для такого разговора она выбрала общественное место.

— Ничуть, если знать Габриэллу. Это отвечает ее потребности в драматических эффектах, хотя она, позволю себе предположить, воображала, что я буду лить слезы в консоме, а не выйду из себя.

— Когда это было?

— Наш разговор? Не помню. Где-то в начале прошлого месяца.

— И она сказала, что бросает вас ради Флеминга?

— Еще чего. Она планировала сорвать хорошенький куш по разводному соглашению и была достаточно умна, чтобы понимать; ей очень непросто будет отсудить у меня желаемое в финансовом плане, если я узнаю, что она с кем-то спит.

Пэттен поставил стакан на пол террасы и расположился в шезлонге в прежней позе — подложив правую руку под голову.

— Так о Флеминге она ничего не сказала?

— Габриэлла не дура, хотя иногда действует именно так. И в отношении укрепления своего финансового положения она не промах. Меньше всего она хотела сжечь между нами мосты, не убедившись предварительно, что навела новый. Я знал, что она флиртовала с Флемингом. Черт, я видел, как она это делала. Но я ничего такого не подумал, потому что завлекать мужчин — обычное для Габриэллы дело. В том, что касается мужчин, она действует на автопилоте. Всегда так было.

— И это вас не беспокоит? — Вопрос задала сержант Хейверс. Она допила свое виски и поставила стакан на стол.

— Послушайте, — подняв руку, прервал разговор Пэттен. В дальнем правом углу сада, где стеной росли тополя, запела птица, выводя трели и пощелкивая с нарастающей громкостью. Пэттен улыбнулся. — Соловей. Какое чудо, правда? Еще чуть-чуть и поверишь в Бога. — Затем он ответил сержанту Хейверс: — Мне было приятно сознавать, что у других мужчин моя жена вызывает желание. Поначалу это меня даже заводило.

— А теперь?

— Все утрачивает свою развлекательную ценность, сержант. Через какое-то время.

— Сколько вы женаты?

— Пять лет без двух месяцев.

— А до этого?

— Что?

— Она ваша первая жена?

— А какое это имеет отношение к стоимости бензина?

— Не знаю. Так первая?

Пэттен резко повернулся в сторону Лондона. Сощурил глаза, словно огни были слишком яркими.

— Вторая, — сказал он.

— А первая?

— Что первая?

— Что с ней случилось?

— Мы развелись.

— Когда.

— Без двух месяцев пять лет назад.

— Ага… — Сержант Хейверс быстро писала.

— Могу я узнать, что означает это «А-а…», сержант? — спросил Пэттен.

— Вы развелись со своей первой женой, чтобы жениться на Габриэлле?

— Этого хотела Габриэлла, если я хотел ее заполучить. А я хотел Габриэллу. По правде говоря, я никого никогда так не хотел, как ее.

— А теперь? — спросил Линли.

— Я не приму ее назад, если вы об этом. Она меня больше не интересует, и даже если бы интересовала, все зашло слишком далеко.

— В каком смысле?

— Люди узнали.

— Что она ушла от вас к Флемингу?

— Для каждого существует предел. Для меня это неверность.

— Ваша? — спросила Хейверс. — Или только вашей жены?

Голова Пэттена, покоившаяся на спинке шезлонга, повернулась в ее сторону. Он медленно улыбнулся.

— Двойной стандарт в отношении мужского и женского поведения. Не очень симпатично. Но я уж такой, какой есть, лицемер, когда дело доходит до женщин, которых я люблю.

— Как вы узнали о Флеминге? — спросил Линли.

— Я велел за ней проследить.

— До Кента?

— Сначала она лгала. Сказала, что поживет в коттедже Мириам Уайтлоу, чтобы просто разобраться в себе. Флеминг просто друг, сказала она, помогает ей пережить этот момент. Между ними ничего нет. Если бы у нее был с ним роман, если бы она ушла к нему, разве она не стала бы жить с ним открыто? Но она этого не сделала, не так ли? Так что никакого адюльтера тут нет, что доказывает — она мне добрая и верная жена, так что не забудь сообщить об этом своему адвокату, чтобы он не забыл об этом, когда будет договариваться с ее адвокатом о размере алиментов. — Большим пальцем Пэттен провел по подбородку, где уже начала пробиваться щетина. — Тогда я показал ей фотографии. Тут-то она и прикусила язык. На этих фотография она была с Кеннетом, без смущения продолжал Пэттен, их сняли в коттедже в Кенте. Нежное приветствие в дверях вечером, пылкое прощание на подъездной дорожке на рассвете, энергичное объятие в яблоневом саду недалеко от коттеджа, страстное совокупление на лужайке в саду.

Увидев фотографии, Габриэлла также увидела, что ее будущий финансовый статус стремительно рушится, пояснил полицейским Пэттен. Она накинулась на него, как дикая кошка, бросила фотографии в камин в гостиной, но поняла, что в целом проиграла.

— Значит, вы в коттедже были? — уточнил Линли.

О да, он был. Первый раз, когда привозил фотографии. Второй раз, когда Габриэлла позвонила с просьбой обговорить положение вещей — возможно, удастся завершить их брак в цивилизованной манере.

— «Обговорить» — это был эвфемизм, — добавил он. — Рот как инструмент речи она использовала не очень-то умело.

— Ваша жена пропала, — сказала Хейверс. Линли бросил на нее взгляд, безошибочно разгадав значение этого ровного и убийственно вежливого тона.

— В самом деле? — переспросил Пэттен. — А я-то гадал, почему о ней не упомянули в новостях. Сначала я подумал, что ей удалось окрутить журналистов и убедить их, что они не пожалеют, если не станут впутывать ее в эту историю. Хотя даже при таком умении впиваться, как у Габриэллы, план этот трудно осуществим.

— Где вы были в среду ночью, мистер Пэттен? — Хейверс строчила, как автомат, так что Линли засомневался, сможет ли она потом прочитать свои записи. — А также утром в четверг.

— А что? — Он, казалось, заинтересовался.

— Просто ответьте на вопрос.

— Отвечу, как только узнаю, к чему он относится.

Хейверс ощетинилась, и Линли вмешался:

— Вполне возможно, что Кеннет Флеминг был убит, — сказал он.

Пэттен поставил свой стакан на стол. Стал водить пальцами по краю. Он как будто пытался по лицу Линли прочесть степень случайности вопроса.

— Убит?

— Так что вы можете понять наш интерес к вашему местонахождению, — сказала Линли.

Среди деревьев снова зазвучали трели соловья. Поблизости ему ответил одинокий сверчок.

— Ночь среды, утро четверга, — пробормотал Пэттен, скорее для себя, чем для них. — Я был в клубе «Шербур».

— На Беркли-сквер? — спросил Линли. — Как долго вы там находились?

— Я уехал оттуда между двумя и тремя ночи. У меня страсть к баккара, и я в кои-то веки выигрывал.

— С вами кто-нибудь был?

— В баккара в одиночку не играют, инспектор.

— Спутница, — раздраженно сказала Хейверс.

— Часть вечера.

— Какую часть?

— Начальную. Я отправил ее на такси около… ну, не знаю. В половине второго? В два?

— А потом?

— Вернулся к игре. Приехал домой, лег спать. — Пэттен перевел взгляд с Линли на Хейверс. Казалось, он ждал новых вопросов. Наконец, продолжил. — Понимаете, я вряд ли стал бы убивать Флеминга, если вы, как мне кажется, к этому ведете.

— Кто следил за вашей женой?

— То есть?

— Кто фотографировал? Нам понадобится имя.

— Хорошо. Вы его получите. Послушайте, Флеминг, может, и спал с моей женой, но был чертовски хорошим игроком в крикет… лучшим бэтсменом за последние полвека. Если бы я хотел положить конец его связи с Габриэллой, я убил бы ее, а не его. Тогда, по крайней мере, эти проклятые соревнования не оказались бы под угрозой срыва. И потом, я даже не знал, что в среду он находился в Кенте. Откуда мне было знать?

— Вы могли дать поручение проследить за ним.

— И какой в этом смысл?

— Месть.

— Если бы я хотел его смерти. А я не хотел.

— А Габриэлла?

— Что Габриэлла?

— Ее смерти вы хотели?

— Конечно. Это было бы гораздо экономичнее в смысле финансовых затрат, чем разводиться с ней. Но мне нравится думать, что я несколько более цивилизован, чем средний обманутый муж.

— Она с вами не связывалась? — спросил Линли.

— Габриэлла? Нет.

— Это не она здесь в доме?

Пэттен с искренним удивлением поднял брови.

— Здесь? Нет. — Потом, видимо, сообразил, почему возник такой вопрос. — О, это была не Габриэлла.

— Вас не затруднит подтвердить данный факт?

— Если это необходимо.

— Благодарю вас.

Пэттен направился в дом. Хейверс, ссутулившись, проводила его взглядом прищуренных глаз.

— Ну и свинья, — пробормотала она.

— Вы записали данные по «Шербуру»?

— Я еще в здравом уме, инспектор.

— Простите. — Линли продиктовал ей номер «ягуара», стоявшего в гараже. — Пусть в Кенте проверят, не видели ли рядом со Спрингбурнами «ягуар» или «рейндж-ровер». И «рено» тоже. Тот, что стоит на дорожке.

Барбара фыркнула.

— Вы думаете, он снизошел бы до этой тарахтелки?

— Если бы нацелился на убийство. Открылась дальняя стеклянная дверь. Пэттен

появился в сопровождении девушки лет двадцати, не больше. На ней был объемный, не по размеру, свитер и леггинсы. Двигалась она грациозно, ступая босыми ногами по каменным плитам террасы. Пэттен положил ладонь ей на затылок, под волосы, которые были неестественно черны и коротко подстрижены в геометрическом стиле, зрительно увеличивавшем ее глаза. Он притянул ее к себе и мгновение, казалось, вдыхал аромат ее кожи.

— Джессика, — произнес он, как бы представляя девушку.

— Ваша дочь? — вкрадчиво спросила Хейверс.

— Сержант, — сказал Линли.

Девушка, как видно, поняла подтекст. Она просунула указательный палец в шлевку джинсов Пэттена и проговорила:

— Ты идешь, Хью? Уже поздно.

Он провел ладонью по ее спине, так мужчина поглаживает победившую в скачках лошадь.

— Через несколько минут, — ответил он и посмотрел на Линли. — Инспектор?

Линли поднял руки, без слов давая понять, что к девушке у него вопросов нет. Он подождал, пока она скроется в доме, прежде чем спросить:

— Где может быть ваша жена, мистер Пэттен? Она исчезла. Как и машина Флеминга. Вы не представляете, куда она могла уехать?

Пэттен был поглощен закрыванием бутылок. Потом он поставил их и стаканы на поднос.

— Не имею ни малейшего понятия. Но где бы она ни была, уверен, она не одна.

— Как и вы, — сказала Хейверс, захлопывая блокнот.

Пэттен посмотрел на нее безмятежным взглядом.

— Да. В этом отношении мы с Габриэллой всегда были удивительно похожи.

Глава 6

Линли взял папку с материалами из Кента. Просмотрел, сдвинув над очками брови, фотографии с места преступления. Барбара наблюдала за ним, удивляясь, как ему удается выглядеть таким бодрым.

Сама она чувствовала себя измочаленной. Было около часа ночи. После возвращения в Нью-Скотленд-Ярд она выпила три чашки кофе, но несмотря на кофеин — или, возможно, благодаря ему, — мозги еще трепыхались, а вот тело решило умереть. Ей хотелось положить голову на стол Линли и захрапеть, но вместо этого она встала и подошла к окну. Внизу на улице никого не было. Вверху простиралось темно-серое небо, видимо, не способное достичь настоящей черноты из-за кипевшего жизнью мегаполиса под ним.

Рассматривая вид, Барбара задумчиво потянула себя за нижнюю губу.

— Предположим, это сделал Пэттен, — сказала она. Не ответив, Линли отложил фотографии. Прочитал часть отчета инспектора Ардери и поднял голову. На лице его отразилась задумчивость. — У него достаточно веский мотив, — продолжала Барбара. —Если он уничтожает Флеминга, то мстит парню, который залез в трусы к Габриэлле.

Линли выделил абзац. Потом еще один. Час ночи, с отвращением думала Барбара, а он по-прежнему свеж как огурчик.

— Ну? — спросила она.

— Могу я посмотреть ваши записи?

Вернувшись к своему стулу, она достала из сумки блокнот и отдала Линли. Пока она шла к окну, Линли водил пальцем по первой и второй странице их беседы с миссис Уайтлоу. Заглянул на третью, затем — на четвертую. Перевернул еще одну страницу и очертил что-то на ней карандашом.

— Он сказал, что для него пределом является неверность, — не унималась Барбара. — Может, его предел — убийство.

Линли посмотрел на нее.

— Не позволяйте антипатии становиться вашей постоянной спутницей, сержант. У нас недостаточно фактов.

— И тем не менее, инспектор…

Подняв карандаш, он заставил ее замолчать и сказал:

— А когда они появятся, я думаю, они подтвердят его присутствие в клубе «Шербур» в ночь со среды на четверг.

— Пребывание в «Шербуре» не исключает его автоматически из числа подозреваемых. Он мог нанять человека, чтобы устроить пожар. Он уже признал, что нанимал кого-то следить за Габриэллой. И по кустам, фотографируя ее и Флеминга, не он лазал. Вот еще один нанятый.

— И все это в рамках закона. Возможно, это сомнительно. Безусловно, отдает дурным вкусом. Но не противозаконно. Впрочем, я его не исключаю.

— Слава богу!

— Однако признать за Пэттеном убийство Флеминга с заранее обдуманным намерением — значит предположить, что он знал, где Флеминг будет ночевать в среду. А он отрицает, что знал. И я не уверен, в нашей способности доказать обратное. — Линли убрал фотографии и материалы в папку. Снял очки и потер переносицу.

— Если Флеминг позвонил Габриэлле и сказал, что едет, — заметила Барбара, — она могла позвонить Пэттену и сообщить ему об этом. Естественно, не нарочно. Не затем, чтобы Пэттен примчался убить Флеминга. Просто хотелось немного досадить мужу. Это соответствует тому, что он рассказывал о своей жене. Другие мужчины ее хотят — и вот тому доказательство.

Линли как будто поразмыслил над словами сержанта.

— Телефон, — задумчиво произнес он.

— А что с ним?

— Разговор между Флемингом и Моллисоном. Он мог сообщить ему о своих планах в отношении Кента.

— Если вы считаете ключом телефонный разговор, тогда и его семья могла знать, куда едет Флеминг. Он же отменил свою поездку в Грецию, не так ли? Или по крайней мере отложил ее. Каким-то образом он сообщил бы им. Он должен был что-то им сказать, раз его сын… как там его зовут?

Перевернув еще две странички, Линли сверился с ее записями.

— Джимми.

— Точно. Раз Джимми не позвонил миссис Уайтлоу в среду, когда отец за ним не заехал. И если Джимми знал, почему отменилась поездка, он вполне мог сказать своей матери. Это вполне естественно. Она же ожидала, что мальчик уедет. А он не уехал. Она бы спросила, что случилось. Он бы объяснил. И куда это нас приводит?

Из верхнего ящика своего стола Линли достал разлинованный блокнот.

— К Моллисону, — сказал он, записывая. — К жене Флеминга. К его сыну.

— К Пэттену, — добавила Барбара.

— К Габриэлле, — закончил Линли и дважды подчеркнул последнее имя. Подумал немного и подчеркнул еще раз.

Наблюдавшая за ним Барбара сказала;

— Что касается Габриэллы, не знаю, инспектор. В этом нет никакого смысла. Что она сделала? Убила своего любовника, а затем радостно укатила на его машине? Это слишком легко. И слишком очевидно. Что у нее вместо мозгов, если она совершила нечто подобное? Опилки?

— Пэттен так и считает.

— И мы возвращаемся к нему. Видите? Это естественное направление.

— У него веский мотив. Что до остального… — Линли указал на папку с материалами и фотографиями, — нам предстоит выяснить, как согласуются улики. Мейдстоунская группа закончит работу в коттедже к утру. Если там что-то есть, они это найдут.

— По крайней мере, мы знаем, что это не самоубийство, — сказала Барбара.

— Да. Но это может и не быть убийством.

—У вас нет оснований утверждать, что это несчастный случай, учитывая сигарету и спички, найденные Ардери в кресле.

—Я не говорю, что это несчастный случай. — Линли зевнул, оперся подбородком на ладони и поморщился, уколовшись о щетину и, видимо, поняв, который час. — Нам понадобится номер машины Флеминга, — сказал он. — Нужно разослать описание. Зеленая, по словам миссис Уайтлоу. «Лотус». Возможно, «лотус-7 ». Где-то на него должны быть документы. Думаю, в Кенсингтонском доме.

— Согласна. — Барбара взяла свой блокнот и сделала пометки, тг А вы, случайно, не заметили вторую дверь в этой спальне? В доме Уайтлоу?

— В комнате Флеминга?

— Рядом со шкафом. Вы ее видели? На ней на крючке висел халат.

Линли уставился на дверь кабинета, словно восстанавливая картинку.

— Коричневый бархат, — произнес он, — с зелеными полосками. Да. А что такого?

— Да дверь, а не халат. Она ведет в ее комнату, Именно там я до этого взяла покрывало.

— В комнату миссис Уайтлоу?

— Правда, интересно? Смежные спальни. И о чем нам это говорит?

Линли поднялся.

— О сне, — ответил он, — который нам обоим сейчас бы не повредил. — Он аккуратно пристроил под мышкой папку с документами и фотографиями. — Идемте, сержант. Утром надо начать пораньше.

Когда Джинни уже больше не могла оттягивать этот момент, она поднялась наверх. Но прежде она перемыла всю посуду от так и не съеденного ужина, аккуратно повесила посудное полотенце на перекладину, прикрепленную к холодильнику присосками. Вымыла плиту и собралась вытереть старую красную клеенку, служившую скатертью на кухонном столе. Отступила от стола и непроизвольно вспомнила, как он говорил, ковыряя протертую клеенку:

— Дело не в тебе, девочка. Во мне. В ней. Я хочу чего-то от нее и не знаю, и мучаюсь от того, что ты с детьми сидишь тут и ждешь моего решения и его последствий для вас. Неужели ты не понимаешь? Я не знаю, чего хочу. О, черт, Джин, не плачь. Успокойся, пожалуйста. Терпеть не могу, когда ты плачешь. — Она невольно вспомнила, как он пальцами утер ей слезы, сжал запястье, как он обнял ее за плечи, прижался губами к волосам, говоря: — Прошу тебя, пожалуйста. Не усложняй все для нас, Джин. — А вот этого она сделать не могла.

Она прогнала его образ, подметя пол. Затем вымыла раковину. Отчистила изнутри духовку. Даже сняла занавески с узором из маргариток, чтобы их выстирать. Но сейчас, поздно ночью, стирать было невозможно, поэтому она сложила занавески и оставила их на стуле, решив, что пора проведать детей.

Джинни поднималась медленно, стряхивая с себя усталость, от которой дрожали ноги. Зашла в ванную, умылась холодной водой. Сняла одежду, в которой была на работе, и надела свой зеленый домашний халат, провела пальцами по узору из переплетающихся бутонов роз и распустила волосы. Они слишком долго оставались заколотыми кверху — она убирала их от лица на время своей смены в кафе, да так и оставила, когда полиция увезла ее в Кент. Теперь же, когда она их распустила, кожу головы защипало, Джинни сморщилась, и на глазах у нее выступили слезы. Потом она присела на унитаз, просто чтобы выиграть время.

Что ей осталось им сказать? — Последние четыре года она пыталась вернуть детям их отца. Что она теперь может им сказать?

— Мы слишком долго прожили порознь, Джин, — сказал он тогда. — Мы можем спокойно развестись.

— Я была тебе верна, Кени, — ответила она. — Я никогда не спала ни с кем, кроме тебя. Никогда. Ни разу в жизни.

— Я не ждал, что ты будешь хранить мне верность. Когда я отсюда ушел, я тебя об этом не просил, верно?

— Я принесла обеты, Кенни. Я сказала — «пока смерть нас не разлучит». Я сказала: буду во всем покорна тебе, буду с открытым сердцем перед тобой. И ты не можешь сказать, что я хоть что-то от тебя скрыла.

— Я этого и не говорил.

— Тогда объясни мне почему. И будь со мной честен, Кенни. Хватит этой чуши про то, что ты ищешь себя. Давай прямо к делу. Кого это ты трахаешь на стороне, что даже захотел делать это законно и благопристойно?

— Ну ладно тебе, девочка. Дело тут не в постели.

— Нет? Тогда почему у тебя покраснели уши? С кем ты теперь развлекаешься? Не с миссис ли Уайтлоу? Не с ней ли ты перепихиваешься два раза в неделю?

— Не говори глупостей, ладно?

— Мы с тобойобвенчались в церкви. И поклялись — «пока смерть нас не разлучит».

— Нам было по семнадцать лет. Люди меняются. С этим ничего не поделаешь.

— Я не меняюсь. Я была с тобой честна, Кенни. Поэтому жду от тебя такой же честности в ответ. Так с кем ты теперь спишь?

— Джин…

— Хотя я не совсем верно выражаюсь, да?

— Наша проблема вовсе не в сексе. С ним всегда все было нормально, и ты это знаешь.

— У нас трое детей. Дом. По крайней мере, был, пока не вмешалась миссис Уайтлоу.

— Мириам здесь ни при чем.

— Так она теперь Мириам? И как давно она Мириам? Она Мириам при свете или также и в темноте, когда тебе не приходится смотреть на квашню, которую ты месишь?

— Черт бы тебя побрал, Джин. Подключи мозги, а? Я не сплю с Мириам Уайтлоу. Она, черт побери, старуха.

— Тогда кто? Скажи мне. Кто?

— Ты меня не слушаешь. Дело не в сексе.

— О, ну конечно. А в чем же? Ушел в религию? Отыскал кого-то, с кем распеваешь гимны воскресным утром?

— Между нами всегда существовала некая пропасть, там, где ее не должно было быть.

— Какая пропасть? Какая?

— Ты не видишь, да? В этом-то и вся проблема. Джинни засмеялась, и собственный смех показался ей резким и нервным:

— Ты спятил, Кенни Флеминг. Да покажи мне хотя бы еще одну пару, которая имела бы хоть половину того, что было у нас, начиная с двенадцати лет.

Он покачал головой с усталостью и смирением:

— Мне больше не двенадцать лет. Мне нужно нечто большее. Мне нужна женщина, с которой я мог бы делиться всем. Ты и я… мы с тобой… в чем-то мы хорошая пара, а в чем-то — нет. И как раз в том, что имеет значение за пределами спальни.

Джинни почувствовала, что край раковины, к которой она прислонилась, впился в бок. Она выпрямилась.

— Полно мужчин, которые по горячим углям поползут, чтобы получить такую, как я.

— Знаю.

— И чем же я нехороша?

— Я не сказал, что ты нехороша,

— Ты сказал, что в чем-то мы хорошая пара, а в чем-то — нет. Как это? Объясни. Сейчас же.

— Дело в наших интересах. В том, что мы делаем. О чем заботимся. Говорим. Какие строим планы. Чего хотим от жизни.

— У нас всегда это было. Ты прекрасно это знаешь.

— Сначала — да. Но мы стали разными. Ты это видишь. Просто не хочешь признать.

— Кто говорит, что у нас все было плохо? Это она? Это миссис Уайтлоу забивает тебе голову всякой белибердой? Потому что она меня ненавидит, Кенни. Всегда ненавидела.

— Я уже сказал тебе, что дело не в Мириам.

— Она винит меня в том, что я увела тебя из школы. Она приезжала в Биллингсгейт, когда я была беременна Джимми.

— Это к делу не относится.

— Она сказала, что я разрушу твою жизнь, если мы с тобой поженимся.

— Это в прошлом. Забудь.

— Она сказала, что ты превратишься в пустое место, если я позволю тебе бросить школу.

— Она наш друг. Она просто переживала за нас.

— Наш друг, ты говоришь? Она хотела, чтобы я отдала своего ребенка. Чтобы убила его. Она желала мне смерти. И это в ней так и осталось, Кенни. Она всегда…

— Прекрати! — Он ударил по столу, и керамическая солонка в виде белого медведя полетела на пол, ударившись о ножку стола. Солонка треснула, и из нее на старый зеленый линолеум посыпалась соль, белая, словно отбеленный речной песок. — Ты ужасно заблуждаешься насчет Мириам, — сказал Кенни, подняв солонку, которая развалилась на две части у него в руках. — Она была добра ко мне. Была добра к нам. К тебе. К детям.

— Тогда скажи мне, кто для тебя лучше, чем я.

— Секс тут ни при чем. — По его тону она поняла, что он решил сказать правду. По его позе она поняла, что правда превзойдет все ее самые худшие ожидания. — Да, мы спали вместе. Но секс тут ни при чем. Все гораздо сложнее. Речь идет о желании.

— Не сексуальном? Не смеши меня, Кенни.

Он поднял на нее глаза, и Джинни почувствовала, как заледенели у нее пальцы. Она ни разу не видела такой муки у него на лице.

— Я никогда не испытывал ничего подобного, — произнес он. — Я хочу узнать ее во всех смыслах. Хочу владеть ею. Хочу быть ею. Вот что это такое.

— Совсем рехнулся. — Джинни хотела, чтобы ее слова прозвучали пренебрежительно, но получилось испуганно.

— Я словно уменьшился. Как будто из меня, как из кастрюли, выкипела вся вода и осталась суть. И эта суть — желание. Ее. Желание ее. Я ни о чем другом не могу думать.

— Ты несешь какую-то околесицу, Кенни. Он отвернулся.

— Я так и думал, что ты не поймешь.

— А она, видимо, понимает. Мисс Как-там-ее.

— Да. Понимает.

— Так кто же она? Кто она такая, что ты так сильно хочешь быть ею.

— Какая разница?

— Для меня большая. И я имею право знать ее имя. Если между нами все кончено, как ты того желаешь.

И он сказал, тихо назвав только имя — Габриэлла. Этого Джинни оказалось достаточно. Фамилии не требовалась. Ее как громом поразило. Ошеломленная, Джинни подошла к столу.

— Так это Габриэллу Пэттен ты хочешь узнать во всех смыслах? — переспросила она. — Владеть ею? Быть ею? — Она опустилась на стул. — Я тебе этого не позволю.

—Ты не понимаешь… не знаешь… я не могу объяснить, что это такое. — Он легонько постучал себя кулаком по лбу, словно предлагая ей заглянуть ему в мозг.

— О, я прекрасно понимаю, что это такое. И я скорее умру, Кенни, чем увижу тебя с ней.

Однако все получилось по-другому. Смерть пришла. Только вот не к тому. Джинни зажмурилась, и лишь когда поняла, что сможет говорить обычным голосом, если придется — хоть бы не пришлось, — покинула ванную.

Шэрон не спала. Джинни приоткрыла дверь в ее комнату и увидела, что она сидит на своей кровати у окна и вяжет. Свет Шэрон не включила и работала, согнувшись так, что казалась горбатой. Клацая спицами, она отматывала нитку и приговаривала:

— Изнаночная, вот. Лицевая, вот. Так. И еще.

Вязала она шарф, который начала еще в прошлом месяце. Это был подарок отцу ко дню рождения; времени года он не соответствовал, однако Кенни, получив шарф в конце июня, все равно стал бы носить его, невзирая на погоду, лишь бы сделать дочери приятное.

Когда Джинни открыла дверь до конца, Шэрон даже не взглянула в ее сторону. Ее маленькое личико сморщилось от усилия сосредоточиться, но поскольку вязала она без очков, работа ее представляла собой сплошную путаницу.

Очки лежали на столике рядом с кроватью, там же, где и бинокль, в который девочка наблюдала за птицами. Джинни взяла очки, прикидывая, в каком возрасте ее дочка сможет уже носить линзы.

— Изнаночная, изнаночная, изнаночная, — шептала Шэрон. — Лицевая, изнаночная, изнаночная, изнаночная.

Джинни протянула дочери очки.

— Может, включить свет? Ничего же не видно в такой темноте, а?

Шэрон яростно замотала головой.

— Лицевая, — сказала она. — Изнаночная, изнаночная, изнаночная. — Спицы постукивали, как клюющие корм птицы.

Джинни присела на край кровати, пощупала шарф, бугристый в середине, бесформенный по краям.

— Папе он понравился бы, милая моя, — сказала она. — Он бы тобой гордился. — Она подняла руку, чтобы погладить дочь по голове, но вместо этого расправила одеяло. — Ты лучше попытайся уснуть. Хочешь лечь со мной?

Шэрон покачала головой.

— Лицевая, — бормотала она, — изнаночная, изнаночная, лицевая.

Дальнейшие уговоры ни к чему не привели, девочка не реагировала, только считала вслух петли. Наконец Джинни сдалась и, в последний раз посоветовав Шэрон заснуть, пошла в комнату сыновей.

Там пахло сигаретным дымом, немытым телом и грязным бельем. Стэн тихо спал в своей кровати, со всех сторон защищенный рядами мягких игрушек. Лежал он, сбросив одеяло и сунув руку в пижамные штаны.

— Он каждую ночь дрочит. Ему никто не нужен. Своего члена хватает.

Слова Джимми донеслись из самого темного угла комнаты, где запах был самым сильным и где вспыхивал красный огонек, освещая уголок губ и костяшки пальцев. Она оставила руку Стэна на месте, лишь укрыла его и тихо сказала:

— Сколько раз я просила тебя не курить в постели, Джим?

— Не помню.

— Успокоишься, только когда сожжешь этот дом до тла?

Он фыркнул в ответ.

Отдернув шторы, Джинни приоткрыла окно, чтобы впустить хоть немного свежего воздуха. Лунный свет упал на коричневое ковровое покрытие и высветил валявшуюся на полу разломанную модель парусника. Джимми с отцом не один час и не один день провели за кухонным столом, делая чертежи, вырезая, раскрашивая, склеивая. За эту модель Джимми получил приз.

Джинни тихо вскрикнула.

— Какая жалость, Джим. Это Стэн… Джимми подавил смешок. Она подняла глаза.

— Это не Стэн, — сказал он. — Он дрочит, ему не до уборок. Да что там — детские игрушки. Кому они нужны?

Джинни посмотрела на книжную полку под окном. На полу лежали обломки всех остальных моделей.

— Но вы же с папой, — бессмысленно начала Джинни. — Джимми, вы с папой…

— Да, мам? Что мы с папой?

— Это то, что осталось тебе от него, — сказала Джинни. — Эти корабли. В них ты с отцом. В этих кораблях.

— Этот негодяй сдох, так? И какой смысл оставлять о нем память в доме? Лучше начни выкидывать весь этот хлам, мама. Картинки, одежду, книги. Старые биты. Его велосипед. Все выброси. Кому это надо?

— Не говори так.

— Ну конечно! Да я рад, что…

— Я этому не верю, Джим.

— Почему? Тебе-то что, мам? — Вопрос прозвучал резко. Он повторил его и добавил: — Ты жалеешь, что его не стало?

— У него был трудный период. Он пытался разобраться в себе.

— Ну да, как и все мы. Только мы разбираемся, не трахая при этом какую-то шлюху.

Джинни порадовалась темноте. Темнота прятала и защищала.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я знал. Про отца. Про эту его блондиночку. Про великие духовные поиски папочки, которыми он якобы занимался, а сам тем временем как следует вставлял ей. Искал себя. Какой же двуличный подонок!

— Чем он занимался с… — Джинни не могла назвать это имя, только не сыну. Чтобы успокоиться, она сунула руки в карманы халата, в правом обнаружилась скомканная бумажная салфетка, в левом — расческа с недостающими зубьями. — Ты тут был ни при чем, Джимми. Это касалось наших с ним отношений. Тебя он любил, как и прежде. И Шэр и Стэна тоже.

— Поэтому мы и поехали, как он обещал, на прогулку по реке, да, мам? Наняли катер и поплыли по Темзе. Увидели шлюзы, лебедей. Остановились в Хэмптон-Корте и побегали по лабиринту. Даже помахали королеве, которая стояла на мосту в Виндзоре, специально поджидая, чтобы мы пропыли мимо и сняли шляпы.

— Он действительно хотел взять тебя на реку. Ты не должен думать, что он забыл.

— И на Хенлейскую регату. Ее мы тоже видели, или я ошибаюсь? В лучших шмотках. Корзина набита нашей любимой едой. Чипсы для Стэна. Кукурузные шарики в шоколаде для Шэр. «Макдоналдс» для меня. А когда съездили туда, мы отправились в большое путешествие на мой день рождения — Греческие острова, яхта, и только мы с папой.

— Джим, ему нужно было разобраться в себе. Мы с твоим отцом были вместе с детства. Ему требовалось время, чтобы понять, хочет ли он продолжать наши отношения. Но со мной, со мной, а не с тобой. В его отношении к вам, детям, ничего не изменилось.

— Да, конечно, мам. Ничего. — Джимми тихо фыркнул.

От этого звука по спине Джинни пробежал холодок.

— Джимми, — проговорила она. — Мне нужно кое о чем тебя спросить.

— Валяй, мам. Спрашивай, что хочешь. Но я ее не трахал, если ты об этом. Папочка был не из тех, кто делится добром.

— Ты знал, кто она такая.

— Может, и знал.

Она стиснула салфетку в кармане, принялась отщипывать от нее клочки. Ей не хотелось знать ответ, потому что она уже знала его. Тем не менее вопрос она задала.

— Когда отец позвонил тебе и отменил путешествие на яхте, что он тебе сказал? Джим, ответь мне. Что он сказал?

Из темноты выскользнула рука Джимми. Он взял что-то лежавшее рядом с игрушечным веслом. Зажег спичку и держал ее перед своим мертвенно-бледным лицом. Он смотрел прямо в глаза матери, пока спичка не догорела. Когда пламя лизнуло его пальцы, он не дрогнул. И промолчал.

Линли наконец нашел место на Самнер-плейс. Сержант Хейверс назвала бы это парковочной кармой.

Ночь была чудесной, росисто-прохладная тишина изредка нарушалась автомобилем, проезжавшим по Олд-Бромптон-роуд. Линли спустился по Самнер-плейс, внизу, рядом с маленькой часовней, перешел улицу и направился к Онслоу-сквер.

Свет в квартире Хелен горел только в одном окне. Она оставила лампу в гостиной, в маленьком эркере, выходившем на площадь. Увидев это, Линли улыбнулся. Хелен знала его лучше, чем он сам.

Он поднялся в квартиру. Хелен читала, пока не уснула, потому что на покрывале, обложкой вверх, лежала раскрытая книга. Линли взял ее, но в почти полной темноте не смог разобрать названия и убрал книгу на прикроватный столик, воспользовавшись вместо закладки золотым браслетом Хелен. И посмотрел на нее.

Она лежала на боку, подложив под щеку правую руку, ресницы темнели на фоне кожи. Губы сжаты, словно ее сны требовали сосредоточенности. Прядь волос спустилась от уха к уголку рта, и когда Линли убрал ее, Хелен пошевелилась, но не проснулась. Он улыбнулся — сон у нее всегда был удивительно крепкий.

— Кто-нибудь проникнет сюда, унесет все твои вещи, и ты даже не узнаешь, — сказал он как-то. — Ради бога, Хелен, в этом есть что-то ужасно нездоровое. Ты не засыпаешь, а просто теряешь сознание. По-моему, тебе нужно обратиться к врачу.

Тогда она засмеялась и потрепала его по щеке.

— Вот преимущество абсолютно чистой совести, Томми.

— Мало тебе будет от нее проку, если ночью в доме начнется пожар. Тебя, наверное, и сиреной не разбудишь, а?

— Должно быть. Какая жуткая мысль. — Она на мгновение посерьезнела, потом, просияв, произнесла: — Ага, но ты-то проснешься, правильно? А значит, мне следует подумать о том, чтобы держать тебя поблизости.

— И ты это делаешь?

— Что?

— Думаешь над этим?

— Больше, чем ты представляешь.

— И?

— И нам надо поужинать. У меня есть восхитительная курица. Молодой картофель. Стручковая фасоль. И ко всему этому «Пино».

— Ты приготовила ужин? — Вот это новость. Сладкое видение домашнего рая, подумал он.

— Я? — Хелен рассмеялась. — Боже, Томми, я ничего этого не готовила. О, я тщательно проштудировала книгу у Саймона. Дебора даже отметила пару рецептов, которые не потребовали бы чрезмерного напряжения моих ограниченных кулинарных талантов. Но все это показалось таким сложным.

— Это же всего лишь курица.

— Ты разочарован. Я тебя разочаровала. Прости меня, милый. Я совершенно ни на что не годна. Не умею готовить. Шить. Не играю на пианино. Не обладаю талантом к рисованию. На ухо мне наступил медведь.

— Ты же не на роль героини Джейн Остин претендуешь.

— Сплю на симфонических концертах. Не могу сказать ничего умного по поводу Шекспира, Пинтера или Шоу. Думала, что Симона де Бовуар5— это какой-то коктейль. Как ты меня терпишь?

Хороший вопрос. Ответа у него не было.

— Мы — пара, Хелен, — тихо проговорил он сейчас, стараясь не разбудить ее. — Мы — альфа и омега. Мы плюс и минус. Мы брак, который совершился на небесах.

Из кармана смокинга он достал маленькую коробочку из ювелирного магазина и положил на книгу на столике. Потому что, в конце-то концов, сегодня был именно тот самый вечер. Сделай этот момент незабываемым, подумал Линли. Пусть он будет проникнут романтикой. Прибегни к помощи роз, свечей, икры, шампанского на фоне негромкой музыки. Скрепи это поцелуем.

Из всего вышеозначенного в его распоряжении было только последнее. Линли присел на край кровати и губами коснулся щеки Хелен. Нахмурившись, она пошевелилась и повернулась на спину. Линли поцеловал ее в губы.

— Ляжешь? — пробормотала она с закрытыми глазами.

— Откуда ты знаешь, что это я? Или ты предлагаешь это любому, кто появляется в твоей спальне в два часа ночи?

Она улыбнулась.

— Только подающему большие надежды.

— Понятно.

Хелен открыла глаза. Темные, как и ее волосы, по контрасту с кожей они делали ее царицей ночи. Она вся состояла из теней и лунного света.

— Как там у тебя? — мягко спросила она.

— Трудный случай, — ответил Линли. — Игрок в крикет. Из национальной сборной.

— Крикет, — пробормотала она. — Кошмарная игра. В жизни в ней не разобраться.

— По счастью, для данного дела мне этого и не требуется.

Она смежила веки.

— Тогда ложись. Мне не хватает твоего храпа над ухом.

— Я храплю?

— Тебе никто раньше не жаловался?

— Нет. И я думал… — Он заметил ловушку, когда ее губы медленно изогнулись в улыбке. — Ты же как будто спала, Хелен?

— Спала. Спала. Как должен и ты. Ложись в постель, дорогой.

— Несмотря…

— На твое пестрое прошлое. Да. Я тебя люблю. Иди в постель и согрей меня.

— Сейчас не холодно.

— Мы притворимся.

Он взял ее руку, поцеловал, пальцы Хелен ответили слабым пожатием — она снова проваливалась в сон.

— Не могу, — сказал Линли. — Мне нужно рано встать.

— Ну и что, — пробормотала она, — поставишь будильник.

— Я не захочу, — сказал он. — Ты слишком меня отвлекаешь.

— Тогда это не сулит ничего хорошего нашему будущему, да?

— А у нас есть будущее?

— Ты знаешь, что есть.

Он поцеловал пальцы Хелен и убрал ее руку под одеяло. Хелен рефлекторно снова повернулась на бок.

— Приятных сновидений, — проговорил он.

— М-м-м. Да. Спасибо.

Он поцеловал ее в висок, встал и пошел к двери.

— Томми? — невнятно позвала Хелен.

— Да?

— Зачем ты заезжал?

— Оставил тебе кое-что.

— На завтрак? Он улыбнулся.

— Нет, не на завтрак. С этим ты сама разбирайся.

— Тогда что?

— Увидишь.

— Для чего это?

Хороший вопрос. Он дал самый разумный ответ.

— Наверное, для любви. — И для жизни, подумал он, и всех ее хитросплетений.

— Как мило, — сказала Хелен. — Какой ты внимательный, дорогой.

Она завозилась под одеялом, ища самую удобную позу. Линли постоял в дверях, дожидаясь, пока не выровняется дыхание Хелен. Услышал ее вздох.

— Хелен? — прошептал он. В ответ — дыхание.

— Я тебя люблю, — сказал он. В ответ — дыхание.

— Выходи за меня замуж, — сказал он. В ответ — дыхание.

Умудрившись выполнить взятые на себя на эти выходные обязательства, Линли запер квартиру, оставив Хелен досматривать ее сны.

Глава 7

Мириам Уайтлоу молчала, пока они не пересекли реку, проехав через Элефант и Касл и свернув на Новую Кентскую дорогу. Тогда она пошевелилась, только чтобы произнести слабым голосом:

— Из Кенсингтона до Кента никогда не было удобной дороги, правда? — словно извинялась за причиняемые ему неудобства.

Линли глянул на нее в зеркало заднего обзора, но не ответил. Рядом с ним сержант Хейверс, прильнув к установленному в машине телефону, передавала описание автомобиля Кеннета Флеминга в Нью-Скотленд-Ярд детективу-констеблю Уинстону Нкате. Закончив, она откинулась на сиденье и, обозрев забитую улицу, вздохнула:

— И куда, скажите на милость, все едут?

— Отдохнуть на выходные, — проговорил Линли. — Погода хорошая.

Первый час своего рабочего дня они потратили, разбирая бумаги Кеннета Флеминга. Часть их была перемешана с документами миссис Уайтлоу, напихана в ящики изящного письменного стола в маленькой гостиной на первом этаже. Другие бумаги, аккуратно свернутые, лежали в его прикроватном столике. Еще часть находилась в кожаном держателе на стойке в кухне. Среди них Линли и Хейверс обнаружили действующий контракт с командой Мидлсекса, прошлые контракты, зафиксировавшие его крикетную карьеру в Кенте, с полдюжины заявлений о приеме на работу в типографию Уайтлоу, морской путеводитель по Греческим островам, письмо трехнедельной давности, подтверждающее встречу с адвокатом в Мейда-Вейл — его Хейверс прикарманила, — и документы на машину, которые они искали. Линли бросил второй взгляд в зеркало. Сколько она еще продержится без медицинской помощи? Прижимая к губам носовой платок — как и ее одежда, он, похоже, не менялся со вчерашнего вечера — и опираясь на подлокотник, миссис Уайтлоу подолгу застывала с закрытыми глазами. Она немедленно согласилась на просьбу Линли съездить в Кент. Но теперь, глядя на нее, он начал думать, что это была не самая удачная из его идей.

Однако же ничего не поделаешь. Необходимо, чтобы она осмотрела коттедж. Она сможет сказать, что пропало — если пропало, — заметит малейшую странность, укажет на что-то совсем уж из ряда вон выходящее. Но способность миссис Уайтлоу дать им информацию зависела от ее наблюдательности. А острота зрительного восприятия зависела от ясности сознания.

Линли хотелось утешить эту женщину. Но он не находил уместных слов и не знал, как начать, так как не вполне понимал природу скорби Мириам Уайтлоу. Истинная суть ее отношений с Флемингом виделась ему огромным белым пятном, которое со всей возможной деликатностью еще предстояло заполнить.

Она открыла глаза и поймала взгляд Линли, отвернулась к окну и сделала вид, что рассматривает пейзаж.

Когда они миновали Льюисэм и дорога стала посвободнее, Линли наконец перебил мысли их пассажирки.

— Вы хорошо себя чувствуете, миссис Уайтлоу? — спросил он. — Может быть, остановимся, чтобы выпить кофе?

Все так же глядя в окно, она покачала головой.

Ехали они в молчании, телефон в машине зазвонил только один раз. Ответила Хейверс. После короткого разговора она доложила:

— Газеты. Сложили два и два.

— Какие газеты? — спросил Линли.

— Пока «Дейли миррор».

— Боже. — И кивнув в сторону телефона: — Кто это был?

— Ди Харриман.

Слава богу, подумал Линли. Никто не отшивал журналистов лучше, чем секретарь главного суперинтенданта, вовлекая их в оживленные дискуссии о том или ином браке или разводе в королевской семье.

— О чем они спрашивали?

— Подтвердит ли полиция тот факт, что Кеннет Флеминг, погибший из-за пожара, возникшего от непотушенной сигареты, вообще не курил? И если так, то не считаем ли мы, что сигарету оставил в кресле кто-то другой? И если да, то кто? И так далее — до бесконечности. Ну вы знаете, как это бывает.

Когда они притормозили перед светофором, миссис Уайтлоу заговорила:

— Мне они тоже звонили.

— Газетчики? — Линли посмотрел в зеркало. Она отвернулась от окна. Теперь на ней были темные очки. — Когда?

— Сегодня утром. До вас звонили двое и после вашего звонка — трое.

— Спрашивали о его курении?

— Обо всем, что я захотела бы им рассказать. Правду или ложь. По-моему, им все равно. Лишь бы что-нибудь о Кене.

— Вы не обязаны с ними разговаривать.

— Я ни с кем не говорила. — Снова отвернувшись к окну, она продолжала, скорее для себя, чем для полицейских; — Какой смысл? Кто поймет?

— Поймет? — небрежно переспросил Линли, якобы полностью сосредоточившись на дороге.

Миссис Уайтлоу ответила не сразу. Когда же заговорила, голос ее звучал спокойно:

— Кто бы мог подумать, — сказала она. — Молодой мужчина тридцати двух лет — зрелый, полный жизни, спортивный, энергичный — предпочел не какое-нибудь юное создание с упругим телом и гладкой кожей, а высохшую старуху. Женщину старше его на тридцать четыре года. Годящуюся ему в матери. На десять лет старше его настоящей матери. Это же неприлично, не так ли?

—Скорее любопытно, я бы сказал. Необычная ситуация. Вы же это, без сомнения, понимаете.

—Я слышала сплетни и смешки. Читала в газетах. Про него: жертва Эдипова комплекса. Неспособность разорвать предыдущие примитивные узы, о чем свидетельствует выбор местожительства и нежелание покончить со своим браком. Невозможность изжить детские комплексы с собственной матерью и, соответственно, поиск другой. Про меня: нежелание примириться с реальностью. Стремление к известности, которой была лишена в юности. Стремление утвердиться через власть над молодым мужчиной. У каждого есть свое мнение. Правды не принимает никто.

Сержант Хейверс повернулась так, чтобы видеть миссис Уайтлоу.

— Нам было бы интересно услышать правду, — сказала она. — Более того, она нам необходима.

— Какое отношение к смерти Кена имеет характер наших отношений?

— Характер отношений Флеминга с любой женщиной может иметь самое непосредственное отношение к его смерти, — ответил Линли.

Мириам Уайтлоу принялась складывать носовой платок, пока не получилась длинная, узкая полоска.

— Я знаю его с тех пор, как ему было пятнадцать лет. Он был моим учеником, — сказала она.

— Вы учительница?

—Уже нет. Тогда была. На Собачьем острове. Я преподавала в его классе английский язык. Я близко узнала его, потому что он был… — Она откашлялась. — Он был необыкновенно умен. Другие дети называли его отличным парнем и любили его, потому что он не задавался, ему было легко с собой, и те, кто был рядом, тоже чувствовали себя непринужденно. С самого начала он знал, что из себя представляет, и ему не было нужды притворяться кем-то другим. Не испытывал он и потребности утереть одноклассникам нос своей большей одаренностью. Этим он бесконечно мне нравился. И другими вещами тоже. Он был честолюбив. Меня это восхищало. Необычное в те времена качество для подростка из Ист-Энда. Между нами возникла дружба как между учителем и учеником. Я поощряла его, пыталась сориентировать в нужном направлении.

— А именно?

— Колледж. Потом университет.

— И он учился там?

— Только один год в колледже, в Суссексе, на стипендию правления школы. После этого он вернулся домой и пошел работать в типографию моего мужа. А потом вскоре женился.

— Молодым.

— Да. — Она развернула платок и расправила его на коленях. — Да. Кен был молод.

— Вы знали девушку, на которой он женился?

— Я не удивилась, когда он наконец принял решение разъехаться. У Джин доброе сердце, но не на ней Кену следовало бы остановить свой выбор.

— А Габриэлла Пэттен?

— Время показало бы.

В зеркале заднего вида Линли встретился с пустым взглядом темных очков.

— Но вы же ее знаете, не так ли? Вы знали его. Каково ваше мнение?

— Я думаю, что Габриэлла — та же Джин, — тихо проговорила она, — только с огромными деньгами и гардеробом, приобретенным в Найтсбридже6. Она не ровня… не была Кену ровней. Но это не удивительно, не так ли? Вы не находите, что большинство мужчин не стремятся жениться на равных себе? Это создает трудности для их эго.

— Вы описали мужчину, у которого проблем с эго, похоже, не было.

— Да. Он боролся с мужской склонностью к поиску знакомого и повторению прошлого.

— И каким же было это прошлое?

— Женитьба на женщине из-за одной только физической страсти к ней. Искренняя и наивная вера в то, что физическая страсть и восторг, порожденный физической страстью, длятся долго.

— Вы обсуждали с ним ваши сомнения?

—Мы обсуждали все, инспектор. Несмотря на всякие домыслы таблоидов, я относилась к Кену, как к сыну. Более того, он был мне сыном во всех отношениях, только что не рожденным и формально не усыновленным.

— У вас нет других детей?

Она посмотрела на обогнавший их «порше», за которым следовал мотоциклист с длинными рыжими волосами, как знамя развевавшимися из-под шлема, формой похожего на эсесовский.

— У меня есть дочь, — произнесла миссис Уайтлоу.

— Она в Лондоне?

И снова долгая пауза перед ответом, словно обгоняемые машины могли подсказать ей, какие и сколько слов выбрать.

— Насколько мне известно. Мы не общаемся уже много лет.

— Что должно было сделать общение с Флемингом вдвойне ценным для вас, — заметила сержант Хейверс.

— Потому что он занял место Оливии? Если б это было так просто, сержант. Одного ребенка другим не заменишь. Это не собаку завести.

— Но разве нельзя одни отношения сменить другими?

— Можно развить новые отношения. Но шрам от старых остается. А на шрамах ничего не растет. Сквозь них ничто не может прорасти.

— Но новые отношения могут стать такими же важными, как и предыдущие, — сказал Линли. — Вы не согласны?

— Они могут стать более важными, — сказала миссис Уайтлоу.

Они съехали на шоссе М20 и стали продвигаться на юго-восток. Следующее свое замечание Линли сделал, только когда они благополучно утвердились в крайнем правом ряду,

— Вы владеете изрядной собственностью, — сказал он. — Типография в Степни, дом в Кенсингтоне, коттедж в Кенте. Полагаю, у вас есть и другие вложения, особенно если типография — процветающее предприятие.

— Я не богата.

— Но, осмелюсь заметить, в средствах не стеснены.

— Доход от компании вкладывается в компанию же, инспектор.

— Что увеличивает ее стоимость. Это семейный бизнес?

— Его основал мой свекор. И унаследовал муж. Когда Гордон умер, управлять ею стала я.

— А после вашей смерти? Вы позаботились о будущем компании?

Сержант Хейверс, по-видимому поняв, куда клонит Линли, заерзала на сиденье, чтобы отвлечь внимание миссис Уайтлоу.

— Что сказано о типографии в вашем завещании, миссис Уайтлоу? Кто что получает?

Она сняла темные очки и убрала их в кожаный футляр, который достала из сумочки. Надела простые очки.

— Мое завещание составлено в пользу Кена.

— Понятно, — задумчиво проговорил Линли. Он увидел, что сержант Хейверс достала из сумки свой блокнот. — Флеминг об этом знал?

— Боюсь, я не совсем понимаю цель вашего вопроса.

— Мог ли он кому-то сказать? Вы сами говорили кому-нибудь?

— Какое это имеет значение теперь, когда он умер?

— Это имеет огромное значение. Если он умер из-за этого.

— Вы полагаете,..

— Что кому-то мог не понравиться тот факт, что Флеминг был вашим наследником. Что кто-то мог решить, будто он воспользовался… — Линли поискал эвфемизм, — нестандартными средствами, чтобы завоевать вашу симпатию и доверие.

— Такое случается, — вставила Хейверс.

— Уверяю вас, в данном случае этого не произошло. — Тон миссис Уайтлоу колебался между вежливым спокойствием и холодной яростью. — Как я сказала, я знаю… знала Кена Флеминга с тех пор, когда ему было пятнадцать лет. Он начинал моим учеником. Со временем он стал моим сыном и другом. Но он не был… не был.., — Голос ее задрожал, и она замолчала, пытаясь совладать с собой. —Он не был моим любовником. При этом, буду откровенна, инспектор, я в достаточной мере женщина, чтобы не раз пожалеть, что я не двадцатипятилетняя девушка, у которой впереди вся жизнь, а не смерть. Желание, я думаю, вы со мной согласитесь, резонное. Женщины остаются женщинами, а мужчины мужчинами, невзирая на свой возраст.

— А если возраст не имеет значения? Для них обоих?

— Кен был несчастлив в браке. Ему нужно было время, чтобы во всем разобраться. Я же была рада дать ему такую возможность. Сначала в Спрингбурнах, когда он играл за Кент. Потом в моем доме, когда команда Мидлсекса предложила ему контракт. Если со стороны кажется, будто он вел себя со мной, как жиголо, или я пыталась вцепиться своими кривыми когтями в мужчину моложе себя, ничем не могу помочь.

— Вы стали мишенью сплетен.

— Что не имело для нас никаких последствий. Мы знали правду. Теперь и вы ее знаете.

Линли в этом усомнился. Он давно обнаружил, что правда редко бывает такой простой, какой выглядит на словах.

Они свернули с шоссе и, петляя по проселочным дорогам, направились в сторону Спрингбурнов. После Большого Спрингбурна миссис Уайтлоу показывала дорогу, пока они наконец не добрались до Водной улицы и не поехали по ней. «Бентли» миновал ряд коттеджей, выстроившихся по краю засеянного льном поля. Сразу за коттеджами начинался извилистый спуск, ведущий к коттеджу, который стоял на пригорке, окруженном хвойными деревьями и стеной, подъездную дорожку перекрывала полицейская лента. У стены стояли две машины — патрульная полицейская и «ровер» цвета «синий металлик». Линли припарковался перед «ровером».

Линли осмотрелся — поле хмеля напротив, горстка старых коттеджей дальше по улице, характерные трубы с крышами на сушилках для хмеля, поросший травой загон по соседству. Он повернулся к миссис Уайтлоу.

— Вам нужно время?

— Я готова.

— Внутри коттеджу нанесен некоторый ущерб.

— Я понимаю.

Он кивнул. Сержант Хейверс выпрыгнула из машины и открыла дверцу для миссис Уайтлоу. Та мгновение постояла неподвижно, вдыхая крепкий, медицинский запах рапса, который гигантским желтым покрывалом застилал склон фермерских земель, вдоль которого шла улочка. В отдалении куковала кукушка. В небе носились стрижи, кругами поднимаясь все выше и выше на своих похожих на турецкую саблю крыльях.

Линли, пригнувшись, поднырнул под полицейскую ленту, потом приподнял ее для миссис Уайтлоу. Сержант Хейверс следовала за ней с блокнотом в руке.

Линли распахнул дверь гаража, стоявшего у начала дорожки, и миссис Уайтлоу, ступив внутрь, подтвердила, что стоявший там «астон-мартин» похож на машину Габриэллы Пэттен. Точно сказать она не могла, так как не знала номера, но знала, что Габриэлла водит «астон-мартин», так как приезжала на таком автомобиле в Кенсингтон повидаться с Кеном.

— Хорошо, — сказал Линли, а Хейверс переписала номер. Он попросил миссис Уайтлоу осмотреться в гараже — не пропало ли что-нибудь.

Вещей здесь было немного: три велосипеда, два из них со спущенными шинами, велосипедный насос, старинные сенные вилы с тремя зубцами, несколько корзин, висевших на крючках, сложенный шезлонг, подушки для садовой мебели.

— Этого здесь раньше не было, — сказала миссис Уайтлоу, указывая на большой мешок наполнителя для кошачьего туалета. — Я кошек не держу. — Все остальное, по ее словам, было в порядке.

Они вернулись на дорожку, а оттуда через решетчатые ворота прошли в сад перед домом. Инспектора Ардери они нашли на террасе за коттеджем. Она сидела за плетеным столом под навесом и разговаривала по сотовому телефону, бесцельно чиркая в блокноте.

Закончив, Ардери подождала, пока они наденут перчатки, и, пригнувшись, вошла в кухню, приглашая гостей в коттедж. Ступив в дом, миссис Уайтлоу помедлила, трогая замок, взломанный пожарной бригадой.

— Что мне?..

— Не спешите, — сказал ей Линли. — Осмотрите комнаты. Замечайте все, что можете. Сравните увиденное с тем, что вы знаете об этом месте. С вами будет сержант Хейверс. Не стесняйтесь ее. Говорите все, что придет вам в голову. — Хейверс он сказал: — Начните сверху.

— Хорошо, — ответила та и повела миссис Уайтлоу через кухню, осведомившись: — Лестница там, мэм?

Они услышали восклицание миссис Уайтлоу, когда та увидела, в каком состоянии столовая, затем она произнесла:

— Этот запах.

— Копоть. Дым. Большую часть мебели, боюсь, придется выбросить.

Голоса затихли, когда женщины поднялись по лестнице. Линли воспользовался моментом, чтобы осмотреть кухню. Самому дому было более четырехсот лет, но кухню модернизировали: в глаза бросались новый кафель на рабочем столе и на полу, кухонная плита «Ага» цвета зеленой листвы, хромированные краны раковины. В буфете со стеклянными дверцами хранилась посуда и консервы. На подоконниках стояли горшки с поникшим папоротником-адиантумом.

— Мы изъяли находившееся в раковине, — сообщила инспектор Ардери, когда Линли нагнулся, разглядывая двойную миску для животных, стоявшую сразу у двери. — Похоже, ужинал один человек: тарелка, бокал для вина, стакан для воды, столовый прибор. Холодная свинина с салатом из холодильника. С чатни.

— Вы не видели здесь кошку? — спросил Линли, открывая и закрывая дверцы кухонных шкафов.

— Котят, — поправила она. — По словам молочника, их было двое. Эта Пэттен нашла их у источника брошенными. Нам удалось отыскать их у одного из соседей. Они бродили по улице рано утром в четверг. Котята, а не соседи. Кстати, по этой части у нас есть интересные новости. Еще вчера днем я направила констеблей-практикантов опросить соседей.

Не найдя ничего примечательного в шкафах с посудой, кухонной утварью и чайными полотенцами, Линли перешел к буфетам.

— И что услышали эти констебли?

— На самом деле, это слышали соседи. — Она терпеливо ждала, пока Линли не повернулся к ней, не выпуская ручки буфета. — Ссору. Настоящий скандал, как сказал Джон Фристоун. Он обрабатывает участок, который начинается сразу за загоном.

— Это добрых сорок ярдов. У него, должно быть, необыкновенный слух.

— Гуляя, он проходил мимо коттеджа около одиннадцати вечера в среду.

— Странное время для прогулки.

— У него режим, предписанный для укрепления сердечно-сосудистой системы, во всяком случае, он так сказал. Похоже правда, Фристоун просто надеялся увидеть Габриэллу за вечерним туалетом. По показаниям нескольких соседей, на нее очень даже стоило посмотреть и она не слишком утруждала себя задергиванием штор, когда начинала раздеваться.

— И что он? Увидел ее?

— Он услышал ссору. Между мужчиной и женщиной. В основном кричала женщина. Красочный язык, в том числе несколько терминологически любопытных названий.сексуальных действий и мужских гениталий. Что-то вроде этого.

— Он узнал ее голос? Или голос мужчины?

— По его мнению, все женщины визжат одинаково. Он не смог с уверенностью сказать, кто это был.

Хмыкнув, Линли открыл первый буфет, в котором находились тарелки, стаканы, чашки и блюдца.

Открыл второй буфет. На полке лежала пачка сигарет «Силк кат», за ней рядами выстроились разнообразные консервы — от молодого картофеля до супа. Он осмотрел пачку. Целлофановая обертка так и осталась нераспечатанной.

— Кухонные спички, — сказал он скорее себе, чем Ардери.

— Не было, — сказала она. — В гостиной мы нашли спички в виде картонной книжечки, а в столовой — пачку длинных спичек для разжигания камина на полке слева от камина.

— Ими не могли обложить сигарету?

— Слишком толстые.

Линли рассеянно перебрасывал пачку с ладони на ладонь. Прислонившись к плите, Ардери наблюдала за ним.

— Мы взяли отпечатки пальцев, хотя не уверены в качестве. В «астон-мартине» — тоже взяли, чтобы выделить хотя бы отпечатки миссис Пэттен из числа остальных. У Флеминга взяли отпечатки, чтобы исключить его пальчики.

— Но возможны и другие люди, которых она могла в то или иное время пригласить для дружеской беседы. Между прочим, здесь был и ее муж.

— В настоящее время мы пытаемся очертить круг местных визитеров. И констебли ищут других невольных свидетелей ссоры.

Положив сигареты на стойку, Линли направился в столовую. Там все было в точности так, как описала Ардери, за исключением источника пожара — кресла, которое унесли. Пригнувшись иод балкой, Линли прошел в гостиную по короткому, не длиннее глубины двух каминов, коридорчику. Как и столовая, гостиная была заставлена старинной мебелью, покрытой толстым слоем сажи.

Изабелла Ардери наблюдала за Линли, стоя на пороге гостиной и сложив на груди руки. По ее лицу ничего нельзя было прочитать, но Линли понимал, что его вторжение на ее территорию, которую они оба признавали таковой, нисколько не радует Ардери.

— Простите, — сказал он, — я действую автоматически.

— Я не обижаюсь, инспектор, — невозмутимо произнесла она. — На вашем месте я бы сделала то же самое.

— Полагаю, вы бы предпочли вести дело самостоятельно.

— Я бы многое предпочла из того, что никогда не получу.

— По части смирения мне за вами не угнаться. — Линли перешел к небольшой книжной полке и принялся одну за другой снимать и открывать книги.

— У меня интересные сведения от сержанта, которая возила миссис Флеминг опознавать тело, — сказала инспектор Ардери. И терпеливо добавила, когда Линли открыл небольшой письменный стол и принялся перебирать лежавшие внутри письма, брошюры и документы: — Инспектор, мы переписали все вещи в здании, как и в других постройках. Я буду только рада предоставить вам эти списки. — Когда Линли поднял голову, она сказала с той профессиональной бесстрастностью, которая невольно привела его в восхищение: — Это сэкономит время. Наши сотрудники, выезжающие на место преступления, слывут вдумчивыми следователями.

Он подошел к камину, такому же большому, как и в столовой, и проверил вытяжку. Она была закрыта.

— В столовой тоже, — заметила инспектор Ардери.

—Что?

— Вытяжка. В камине в столовой она тоже была закрыта. Бы же это проверяете?

— Доказательство убийства, — сказал Линли.

— А самоубийство вы исключаете?

— На него ничто не указывает. И Флеминг не курил. — Он вышел из гостиной, пригибаясь под балками. Инспектор Ардери последовала за ним на террасу.

— Так что же сообщила вам сержант? — спросил Линли.

— Она не задала ни одного вопроса, какого можно было ожидать в данной ситуации.

— Миссис Флеминг?

— Кстати, она настаивала, чтобы ее называли Купер, а не Флеминг. Увидев тело, она захотела узнать, почему оно такое розовое. Когда ей объяснили про угарный газ, она больше ни о чем не спросила. Большинство людей, услышав слова «отравление газом», решило бы, что речь идет о выхлопных газах. О самоубийстве, совершенном в гараже с помощью включенного автомобильного мотора. Но даже и при таком предположении они все равно задают вопросы. Где? Как? Почему? Когда? Оставил ли человек записку? Она ни о чем не спросила. Только посмотрела на тело, подтвердила, что это Флеминг, и попросила сержанта купить ей пачку «Эмбессис». Вот так.

— Насколько мне известно, они несколько лет жили врозь. Возможно, ей все надоело, и она дошла до той точки, когда уже больше мужем не интересуешься. Если так, к чему вопросы?

— Обычно женщины не проявляют такого безразличия к своим бывшим мужьям. Особенно, если у них общие дети.

— Согласен, — сказал он. — Но она могла находиться в состоянии шока.

— Согласна, — проговорила Ардери. — Но сержант Коффман так не считает. Ей уже приходилось присутствовать при опознании женами своих мужей. Коффман считает, тут что-то не так.

— Обобщения бесполезны, — заметил Линли. — Более того, они опасны.

— Благодарю вас. Я прекрасно об этом знаю. Но когда обобщение соединяется с фактами и имеющимися уликами, думаю, вы согласитесь, что обобщение следует рассмотреть.

— Вы что-то нашли, — сделал вывод Линли. Доволен, что додумался хотя бы до этого, — казалось, было написано на ее лице.

— Сюда, — проговорила она.

Не скрывая раздражения, Линли последовал за ней. Сад был поделен на две части забором. Две трети пространства было отдано газону, клумбам, беседке из расщепленных каштановых жердей, птичьему домику, купальне для птиц и прудику с лилиями. Оставшаяся треть представляла собой полоску газона с несколькими грушами, частично занятую компостнойкучей. Именно в эту, самую дальнюю, часть сада и направилась инспектор Ардери, ведя Линли в северо-восточный угол, где живая самшитовая изгородь служила демаркационной линией между садом и простиравшимся за ним загоном. Сам загон был обнесен забором из кольев, с натянутой между ними толстой проволокой.

Инспектор Ардери указала карандашом на ближайший к самшитовой изгороди кол.

— Здесь, на верху кола мы нашли несколько волокон. И на проволоке тоже. Синих. Возможно, это деним. А под самой изгородью сохранился, хоть и довольно слабый, отпечаток ноги.

— Что за обувь?

— Пока не знаем. Круглый нос, четко обозначен каблук, толстая подошва. Рисунок на подошве — зубчатый. Нога — левая. След получился глубоким, словно кто-то спрыгнул с забора в сад, приземлившись больше на левую ногу. Мы сняли слепок.

— А другие следы были?

— Ничего достойного внимания в этом месте. Я направила двух констеблей на поиски других таких же следов, но это будет нелегко, учитывая, сколько времени прошло с момента смерти. Мы даже не можем быть уверены, что этот отпечаток имеет отношение к событиям той ночи.

— Тем не менее, от этого можно оттолкнуться.

— Да. И я так думаю.

Махнув рукой в юго-западном направлении, она объяснила, что ярдах в девяноста от коттеджа находится источник. От него берет начало ручей, вдоль которого проложена тропа. Любимая тропинка местных жителей, потому что после десятиминутной прогулки по ней можно оказаться в Малом Спрингбурне. Хотя тропинка густо засыпана прошлогодней листвой и густо поросла молодой весенней травой, местами — особенно рядом с перелазами через изгороди — есть участки голой земли. Там могли быть отпечатки, но поскольку между смертью и обнаружением тела прошло более суток, то если отпечаток, найденный рядом с самшитовой изгородью, где-то и повторился, его уже, без сомнения, затоптали.

— Думаете, кто-то пришел из Малого Спрингбурна?

Инспектор сказала, что это возможно.

— Кто-то местный?

Не обязательно, объяснила она. Любой, кто знал, где искать тропинку и куда она приведет. В Малом Спрингбурне она никак не отмечена, начинается за домами и быстро ныряет в яблоневый сад, так что, ступая на тропу, человек должен хорошо знать, что он ищет. Она признала, что не может с уверенностью сказать, что убийца выбрал именно этот маршрут, но послала еще одного констебля в деревню — поспрашивать, не видел ли кто движения или света фонаря на тропинке в среду вечером, или припаркованного где-нибудь в округе незнакомого автомобиля.

— Еще мы нашли здесь разбросанные окурки. — Она указала на основание изгороди. — Их было шесть, все они лежали дюймах в трех-четырех друг от друга. Не раздавленные, а догоревшие до конца. И спички были. Восемнадцать. Из картонной книжечки, не кухонные.

— Ветреная ночь? — предположил Линли.

— Нервный курильщик с дрожащими руками? — парировала Ардери. Она указала на фасад дома, в направлении Водной улицы. — Мы думаем, что кто бы ни перепрыгнул здесь через забор и изгородь, вначале он должен был перелезть через стену со стороны улицы и пройти вдоль загона. Здесь везде трава и клевер, так что следов не осталось, но это более правдоподобно, чем предположение, что некто с подъездной дорожки вошел в ворота, пробежал по газону и спрятался здесь, чтобы какое-то время понаблюдать. А число выкуренных сигарет дает основание считать этого человека наблюдателем, вы не согласны?

— Но не обязательно убийцей?

— Вполне возможным убийцей. Собирающимся с духом.

— Или собирающейся с духом?

—Согласна. Да. Естественно. Это могла быть и женщина. — Она посмотрела в сторону коттеджа, из которого через кухонную дверь вышли в этот момент Хейверс и миссис Уайтлоу. Ардери сказала: — Все сейчас в лаборатории — волокна, спички, окурки, слепок с отпечатка. Днем начнут поступать результаты исследований. — Кивком она дала понять Линли, что профессиональное изложение имеющейся информации закончилось, и пошла к коттеджу.

— Инспектор Ардери, — позвал Линли. Остановившись, она оглянулась. Прядь волос выскользнула из заколки, и Ардери с недовольной гримасой заново заколола волосы.

—Да?

— Если у вас есть минутка, я бы хотел, чтобы вы послушали сообщение моего сержанта. Был бы рад услышать ваше мнение.

Она удостоила Линли еще одного прямого, изучающего взгляда, из тех, что так легко приводил людей в замешательство. Линли сознавал, в каком невыгодном свете он предстает перед ней. Ардери кивнула в сторону коттеджа.

— Будь я мужчиной, вы бы так же себя там повели?

— Думаю, да, — ответил Линли. — Но, вероятно, из осторожности делал бы это не столь явно. Прошу прощения, инспектор. Я вышел за рамки.

Ее взгляд не дрогнул.

— Да, — ровно произнесла она, — вышли.

Она подождала Линли, и вместе они направились к поднявшейся им навстречу сержанту Хейверс. Миссис Уайтлоу осталась сидеть за плетеным столиком, надев темные очки и сосредоточенно разглядывая гараж.

— Похоже, ничего из ее вещей не пропало, — тихо сообщила им Хейверс. — Кроме кресла из столовой, все стоит на тех же местах, что и в последний раз, когда она сюда приезжала.

— И когда это было?

Хейверс сверилась со своими записями.

— Двадцать восьмого марта. Менее чем за неделю до переезда сюда Габриэллы. Она говорит, что вся одежда наверху принадлежит Габриэлле. И чемоданы во второй спальне — тоже ее. Вещей Флеминга нигде нет.

— Выглядит так, будто он не собирался оставаться здесь в ту ночь, — сказала инспектор Ардери.

Линли подумал о кошачьих мисках, пачке «Силк кат», одежде.

— Выглядит так, будто и она не собиралась уезжать. Во всяком случае, заранее не планировала. — Поглядывая в сторону коттеджа с того места, где они стояли, он задумчиво продолжал: — Они страшно ругаются. Миссис Пэттен хватает свою сумочку и выбегает в ночь. Наш наблюдатель у самшитовой изгороди пользуется возможностью…

— Или наблюдательница, — вставила Ардери. Линли кивнул.

— И проникает в коттедж. Он прибыл во всеоружии, так что дело не занимает у него много времени. Он зажигает свое устройство, засовывает в кресло и уходит.

— Заперев за собой дверь, — добавила Ардери. — Что означает — у него был ключ. Замок здесь врезной.

Сержант Хейверс тряхнула головой.

— Я что-то пропустила? — спросила она. — Наблюдатель? Что за наблюдатель?

Линли изложил ей факты, пока они шли по газону к сидевшей под навесом миссис Уайтлоу. Как и все остальные, она еще не сняла хирургических перчаток, и ее сложенные на коленях странно белые руки смотрелись, как нарисованные. Линли спросил, у кого были ключи от коттеджа.

— У Кена, — сказала она после недолгого раздумья. — У Габриэллы.

— У вас?

— Мои перешли к Габриэлле.

— Были еще комплекты?

Миссис Уайтлоу подняла голову и посмотрела на Линли, хотя выражение ее глаз за темными очками разглядеть было невозможно.

— А что? — спросила она.

— Потому что получается, что Кеннета Флеминга убили.

— Но вы же говорили про сигарету. В кресле.

— Да. Я это говорил. Есть другие ключи?

— Все любили этого человека. Любили его, инспектор.

— Возможно, не все. Есть другие ключи, миссис Уайтлоу?

Она прижала три пальца ко лбу, как бы обдумывая вопрос, но обдумывание данного вопроса на данном этапе открывало для Линли две возможности. Либо Мириам Уайтлоу считала: ответ будет означать ее согласие с ходом их мыслей — что кто-то в достаточной степени ненавидел Кеннета Флеминга, чтобы убить его. Либо она тянула время, прикидывая, о чем можно будет догадаться по ее ответу.

— Есть другие ключи? — повторил вопрос Линли.

— Не совсем, — ответила она слабым голосом.

— Не совсем? Запасные ключи или есть или их нет.

— Они ни у кого не хранятся, — сказала она.

— Но они существуют? Где они? Движением подбородка она указала в сторону

гаража.

— Мы всегда прятали ключ от кухонной двери в садовом сарае. Под керамическим вазоном.

Линли и женщины-полицейские посмотрели в том направлении. Никакого садового сарая они не увидели, только высокую тисовую изгородь с брешью в том месте, где через нее проходила выложенная кирпичом дорожка.

— Кто знает о ключе? — спросил Линли. Миссис Уайтлоу прикусила нижнюю губу, словно понимая, каким странным покажется ее ответ.

— Я точно не знаю. Простите.

— Вы не знаете? — медленно повторила сержант Хейверс.

— Мы держали его там более двадцати лет, — объяснила миссис Уайтлоу. — Если нужно было произвести какие-то работы, пока мы находились в Лондоне, всегда могли прийти рабочие. Когда мы приезжали на выходные, забыв ключ, то имелся запасной.

— Мы? — переспросил Линли. — Вы и Флеминг? — Видя ее колебания с ответом, он догадался, что неверно истолковал ее слова. — Вы и ваша семья. — Он протянул ей руку. — Проведите нас туда, пожалуйста.

Сарай примыкал к задней стенке гаража. Это был не более чем деревянный каркас с крышей и стенками из полиэтилена. Полки крепились к вертикальным брусьям. Миссис Уайтлоу прошла мимо стремянки, и со сложенного зонта, какие вставляют в стол для пикника, посыпалась пыль. Она сдвинула в сторону пару стоптанных мужских ботинок и указала на желтое керамическое кашпо в виде утки, стоявшее на одной из загроможденных полок.

— Под ней, — сказала она.

Почетную миссию взяла на себя Хейверс, осторожно подняв утку за клюв и хвост.

— Ничегошеньки, — сообщила сержант.

Она поставила утку и заглянула под соседний глиняный горшок, потом под баллончик с аэрозолем от насекомых — и дальше по полке, пока не перетрогала все предметы.

— Ключ должен быть там, — запротестовала миссис Уайтлоу, пока сержант продолжала свои поиски, но, судя по тону, протест ее был формальным и вызван лишь тем, что от нее ожидали такой реакции.

— Полагаю, ваша дочь знает о запасном ключе, — сказал Линли.

Плечи миссис Уайтлоу как будто бы напряглись.

— Уверяю вас, инспектор, моя дочь не могла иметь к этому никакого касательства.

— Она знала о ваших отношениях с Флемингом? Вы упомянули, что давно не общались. Это из-за него?

— Нет. Конечно, нет. Мы не общаемся уже много лет. Это не имеет никакого…

— Он был вам как сын. В такой степени, что вы изменили свое завещание в его пользу. Когда вы внесли изменения, вы исключили вашу дочь полностью?

— Она не видела завещания.

— Она знает вашего адвоката? Он обслуживает всю семью? Могла она узнать о завещании от него?

— Такая мысль абсурдна.

— В какой своей части? — мягко поинтересовался Линли. — В той, что она могла узнать о завещании, или в той, что убила Флеминга?

Бесцветные щеки миссис Уайтлоу внезапно вспыхнули, словно пламя поднялось от шеи.

— Вы действительно хотите, чтобы я ответила на этот вопрос?

— Я хочу докопаться до правды, — сказал оп. Миссис Уайтлоу сняла темные очки. Обычные очки она оставила в машине, так что заменить темные оказалось нечем. Похоже, этот жест был задуман в основном ради его подтекста — «знаете-что-моло-дой-человек», — как раз в духе школьной учительницы, которой она когда-то была.

— Габриэлла тоже знала, что тут лежит ключ. Я сама ей сказала. Она могла кому-то сказать. Да кому угодно. Она могла кому угодно показать, где он лежит.

— Какой в этом смысл? Вчера вечером вы сказали, что она приехала сюда пожить в уединении.

— Я не знаю, что происходило в голове у Габриэллы. Она любит мужчин. Она любит драму. Если, сообщив кому-то о своем местонахождении и о местонахождении ключа, она могла усилить драматизм ситуации и отвести себе в драме главную роль, она бы это сделала. Да еще и стала бы это рекламировать.

— Но не вашей же дочери, — сказал Линли, возвращая ее назад на линию огня, хотя мысленно и признал, что ее описание Габриэллы в точности совпадало с описанием Пэттена, сделанным накануне.

Вовлечь миссис Уайтлоу в спор не удалось. С нарочитым спокойствием она произнесла:

— Кен жил здесь в течение двух лет, инспектор, когда играл за команду Кента. Его семья оставалась в Лондоне. В выходные они навещали его. Джин, его жена, Джимми, Стэн и Шэрон — его дети. Все они тоже могли знать о ключе.

Но Линли не позволил ей уклониться в сторону.

— Когда вы в последний раз видели свою дочь, миссис Уайтлоу?

— Оливия не была знакома с Кеном.

— Но явно о нем знала.

— Они даже никогда не встречались.

— Все равно. Когда вы видели ее в последний раз?

—И даже если так, если бы она обо всем узнала, ей это было бы все равно. Она всегда презирала деньги и материальные блага. Ей было бы наплевать, кто что наследует.

— Вы удивитесь, узнав, как люди вдруг начинают ценить вещи и деньги, когда те начинают маячить на горизонте. Прошу вас вспомнить, когда вы видели ее в последний раз?

— Она не…

— Да. Когда, миссис Уайтлоу?

Прежде чем что-то сказать, женщина выдержала холодную паузу в пятнадцать секунд.

— Десять лет назад, — проговорила она. — Вечером в пятницу девятнадцатого апреля, у станции метро «Ковент-Гарден».

— У вас потрясающая память.

— Дата запомнилась.

— Почему?

— Потому что в тот вечер со мной был отец Оливии.

— Это имеет какое-то значение?

— Для меня — да. После этой встречи он умер. А теперь, инспектор, если вы не против, я бы вышла на свежий воздух. Здесь тесновато, а мне не хотелось бы доставлять вам хлопоты, снова потеряв сознание.

Он отступил, давая ей пройти. Услышал, как она срывает перчатки.

Сержант Хейверс передала керамическое кашпо инспектору Ардери, оглядела сарайчик, заставленный мешками с землей, горшками и инструментами и пробормотала:

— Ну и свалка. Если здесь и есть свежие улики, они затерялись среди всего этого барахла, скопившегося за пятьдесят лет. — Вздохнув, она обратилась к Линли: — А вы что думаете?

— Что настало время найти Оливию Уайтлоу, — сказал он.

Оливия

Мы с Крисом поужинали, и я, как обычно, помыла посуду. Крис проявляет ангельское терпение, когда у меня уходит сорок пять минут на то, что он мог бы сделать за десять. Никогда не отстраняет меня. Если я разбиваю тарелку или стакан или роняю на пол кастрюлю, он дает мне самой все убрать и притворяется, будто не замечает моей ругани и слез из-за того, что метла и швабра меня не слушаются. Иногда ночью, когда он думает, что я сплю, он выметает пропущенные мною осколки посуды или стекла. Иногда оттирает с пола липкое пятно, оставшееся от разлитой кастрюли. Я прикидываюсь, будто не слышу, как он всем этим занимается.

Практически каждый вечер, перед тем как лечь спать, он заглядывает в мою комнату — проверить, как там я. Он делает вид, что пришел узнать, не надо ли выпустить кошку, и я притворяюсь, что верю ему. Если Крис видит, что я не сплю, то говорит:

— Последняя возможность кошкам еще раз совершить вечерний туалет. Есть желающие? Что скажешь, киска Панда?

— По-моему, она уже устроилась на ночь, — отвечаю я.

Тогда Крис спрашивает:

— Ну, а тебе, Ливи, что-нибудь нужно? Нужно. Еще как нужно. Я воплощенная нужда.

Мне нужно, чтобы он сбросил свою одежду на свету, льющемся из коридора. Мне нужно, чтобы он скользнул в мою постель. Обнял меня. Мне нужна тысяча и одна вещь, которые никогда не осуществятся. И все эти нужды каждый раз отрывают от моей плоти по тоненькому лоскутку.

Первой уйдет гордость, сказали мне. И этот процесс начнется в тот момент, когда я осознаю, насколько моя жизнь зависит от других. Но я борюсь с этой мыслью. Я цепляюсь за то, кто я такая. Вызываю все больше тускнеющий образ Лив Уайтлоу Оторвы.

— Нет. Мне ничего не нужно. Все нормально, говорю я Крису, — и мне самой кажется, что я искренна.

Иногда, очень поздно, он как бы невзначай говорит:

— Я уйду на час или два. Ты справишься одна? Или попросить Макса заглянуть?

— Что за глупости, — отвечаю я. — Со мной все в порядке. — Хотя на самом деле хочу спросить: «Кто она, Крис? Где ты с ней познакомился? Неужели ей все равно, что ты не можешь провести с ней всю ночь, потому что должен вернуться домой ухаживать за мной?»

Записывая эти строки, я смеюсь. Какая ирония. Кто бы мог подумать, что я буду желать какого-то мужчину, не говоря уже о том, что этот мужчина с самого начала всеми возможными способами дал понять, что он не из тех, кто на меня клюет.

Те, что на меня клевали, в том или ином виде платили мне за то, что от меня получали.

Я работала на улице, потому что не было ничего более мерзкого и порочного, чем эта жизнь на грани дозволенного. И чем старше были мужчины, тем лучше потому что эти оказывались самыми жалкими. Все они были в деловых костюмах и курсировали по Эрлс-Корту на машинах, якобы заблудившись и спрашивая дорогу. Подцепить их ничего не стоило. Но едва они сбрасывали одежду и дряблые бедра их повисали, как пустые переметные сумки, мужчины эти теряли дар речи. Я улыбалась и говорила:

— Давай, малыш. Иди к Лив. Так нравится? М-м? А так приятно?

И они отвечали:

— О боже. О господи! О да.

И за пять часов я набирала достаточно, чтобы оплатить неделю в однокомнатной квартирке, которую нашла в Баркстон-Гарденс, и еще оставалось на удовольствия вроде полуграмма кокаина или пачки колес. Жизнь была такой легкой, что я не могла понять, почему все женщины Лондона так не живут.

Периодически ко мне приглядывались и молодые мужчины, но я держалась пожилых. Разумеется, все это было связано со смертью моего отца. Мне не требовалось десяти сеансов у доктора Фрейда, чтобы это понять. Через два дня после получения телеграммы, в которой сообщалось о смерти папы, я подцепила своего первого мужика старше пятидесяти. Я соблазнила его с удовольствием. Я наслаждалась, спрашивая:

— Ты — папочка? Хочешь, я буду называть тебя «папа»? А как ты хочешь меня называть?

И я торжествовала и чувствовала себя не такой уж грешницей, наблюдая, как ерзают эти типы, слыша, как они ахают, и дожидаясь, чтобы они простонали какое-нибудь имя — Селия, или Дженни, или Эмили. Так я узнавала самое худшее о них, что неким образом позволяло мне оправдывать худшее в себе.

Вот так я и прожила лет пять до того дня, когда встретила Криса Фарадея. Я стояла у входа на станцию «Эрлс-Корт», поджидая одного из своих постоянных клиентов, Арчи. Он любил всякие штучки с наручниками и хлыстами, но деньги платил приличные. Правда в последнее время я все больше боялась, что он откинется во время очередной нашей встречи, а мне совсем не улыбалось остаться с трупом на руках. Поэтому когда в тот день, во вторник, Арчи не появился в назначенное время в половине шестого, я одновременно и разозлилась, и испытала облегчение.

Окруженная кучей пакетов с костюмами и снаряжением, я размышляла над потерей наличных, и в этот момент дорогу в моем направлении перешел Крис. Поскольку утрата заработка лишала меня на несколько дней кокаина, я стояла злая как черт, когда увидела костлявого парня в джинсах с прорехами на коленях, который послушно шел по «зебре» — можно подумать, сойди он с тротуара в другом месте, его тут же упекли бы в кутузку. На поводке он вел собаку породы столь неопределенной, что само слово «собака» казалось к ней почти неприменимым, и вдобавок, парень шагал, приноравливаясь к хромоте и ныряющей походке животного.

Как только он поравнялся со мной, я сказала:

— Ну и уродец. Окажи людям милость, убери его с глаз долой.

Он остановился. Посмотрел на меня, потом на собаку, причем достаточно продолжительно, чтобы я поняла — сравнение не в мою пользу.

— А где ты вообще ее взял? — спросила я.

— Украл, — ответил он.

— Украл? — изумилась я. — Это? Ну и вкус у тебя. — Потому что у пса не только не было одной лапы, но и на половине головы отсутствовала шерсть. Вместо шерсти красовались начинающие подживать кровавые язвы.

— Печальное зрелище, да? — спросил Крис, задумчиво глядя на собаку. — Но не по его вине, что меня и трогает в животных. Они не могут сделать выбор. Поэтому кто-то, кому они небезразличны, и должен взять на себя труд сделать выбор за них.

— Тогда кто-то должен взять на себя труд и пристрелить это существо. Своим видом оно портит пейзаж. — Я достала из сумочки сигареты, закурила и сигаретой указала на пса. — Так зачем ты его украл? Собираешься участвовать в конкурсе на самую уродливую дворнягу?

— Я украл его, потому что занимаюсь этим, — сказал он.

— Занимаешься этим?

— Правильно. — Он посмотрел на стоявшие у моих ног пакеты с обмундированием, купленным, чтобы доставить удовольствие Арчи. — А чем ты занимаешься?

— Трахаюсь за деньги.

— С вещами?

— Что?

Он указал на мои пакеты.

— Или у тебя перерыв на покупки?

— Ну конечно. По-твоему, я одета для похода по магазинам?

— Нет. Ты одета, как проститутка, но я никогда не видел проститутки с таким количеством пакетов. Ты не смутишь потенциальных клиентов?

— Как раз жду одного.

— Который не пришел.

— Тебе-то что об этом известно?

— У твоих ног валяется восемь окурков. На фильтре у них твоя помада. Кстати, кошмарный оттенок. Красный тебе не идет.

— Специалист, что ли?

— Только не по женщинам.

— Значит по таким вот дворняжкам?

Он посмотрел на уже улегшуюся у его ног собаку, присел рядом с ней и ласково погладил.

— Да, — сказал он. — В этом я специалист. Лучший. Я как полночный туман — меня не видно и не слышно.

— Какая чушь, — заявила я, однако не потому, что так думала, а потому, что в этом человеке было нечто необъяснимо пугающее. Ах ты, бедолага, подумалось мне, ведь никто тебя не любит — ни за деньги, ни за так. И едва эта мысль пришла мне в голову, мне захотелось найти ей подтверждение. Я спросила: — Ну так что, перепихнемся? А твой приятель может посмотреть за лишних пять фунтов.

Он наклонил голову набок.

—Где?

Попался, подумала я и сказала:

— Место называется Саутерли на Глостер-роуд. Комната шестьдесят девять.

— Подходяще.

Я улыбнулась.

— Так как?

Он выпрямился. Пес тяжело поднялся.

— Я бы не отказался поесть. Мы с Тостом как раз собирались это сделать. Он посетил Выставочный центр, устал и проголодался. И немножко не в духе.

— Так значит, это все же был конкурс уродливых собак. Готова поспорить, он выиграл.

— В каком-то смысле, да. — Под его взглядом я собрала свои пакеты, и только тогда Крис заговорил: — Ну хорошо. Идем. Я расскажу тебе о своей уродливой собаке.

Ну и зрелище мы собой являли: пес на трех лапах и с кровавыми ранами на голове, молодой коммунист — борец за свободу, худой как жердь, в драных джинсах и в бандане, и шлюха в красном платье из спандекса, черных туфлях на пятидюймовых каблуках и с серебряным колечком в ноздре.

В тот момент я думала, что направляюсь на интересное состязание. Пока мы стояли у кирпичной уличной стойки китайской закусочной, где купили еду навынос, парень не выказывал особой готовности покувыркаться со мной, но я решила, что постепенно раскочегарю его, если правильно разыграю свои карты. Так обычно и бывает. Поэтому мы съели блинчики и выпили по две чашки зеленого чая. Пса покормили мясным рагу с грибами. Разговаривали мы, как люди, которые не знают, насколько можно доверять собеседнику и сколько сказать — откуда ты? кто твои родители? где учился? и из университета ушел? забавно все это, правда? Я слушала вполуха, потому что ждала: он вот-вот скажет мне, чего хочет и сколько за это заплатит. Рассчитываясь за еду, он вытащил приличную пачку банкнот, поэтому я прикинула, что можно раскрутить его монет на сорок. Когда же по прошествии часа мы все еще находились на стадии болтовни, я наконец спросила:

— Слушай, что будем делать?

— Извини? — переспросил он. Я положила руку ему на бедро.

— Рукой? Минет? Сунул-вынул? Спереди или сзади? Чего ты хочешь?

— Ничего, — сказал он.

— Ничего?

— Извини.

Лицо у меня вспыхнуло, позвоночник закаменел.

— Ты хочешь сказать, что последние полтора часа я провела, дожидаясь, пока ты…

— Мы поели. Я так тебе и сказал — не откажусь поесть.

— К черту! Ничего такого ты не говорил! Ты спросил где, и я сказала: Саутерли на Глостер-роуд, комната шестьдесят девять. И ты сказал…

— Что хочу есть. Что я голоден. И Тост тоже.

— Да пошел твой Тост! Я бы заработала тридцать фунтов.

— Тридцать фунтов? Он лишь столько тебе платит? И что же ты за эти деньги делаешь? И как чувствуешь себя, когда все заканчивается?

— А тебе какое дело? Червяк недоделанный. Давай деньги или я сейчас такое тут устрою!

Он посмотрел на прохожих и, видимо, прикинул реальность моей угрозы.

— Хорошо, — сказал он. — Но тебе придется потрудиться.

— Я так и сказала, не забыл?

Он кивнул.

— Сказала. Пошли тогда.

— Куда мы идем?

— Ко мне.

Я остановилась.

— Не получится. Или в Саутерли или никуда.

— Ты хочешь свои деньги?

— Ты хочешь свой секс?

Мы стояли в тупике на Уэст-Кромвелл-роуд, мимо нас проносился вечерний транспорт, пробирались пешеходы. От вони выхлопных газов в желудке заворочались жирные блинчики.

— Послушай, в Малой Венеции меня ждут животные, которых я должен покормить, — сказал он.

— Такие же, как этот? — Я носком туфли указала на Тоста.

— Не бойся. Я тебя не обижу.

— Как будто ты можешь.

— Никто ничего не знает, не так ли? — Он двинулся вперед, бросив мне через плечо: — Если хочешь получить свои деньги, можешь пойти со мной или подраться со мной на улице. Выбор за тобой.

— Значит, я не животное? И у меня есть выбор? Он весело улыбнулся.

— Ты умнее, чем кажешься на первый взгляд.

И я пошла. Какого черта, думала я. Арчи все равно не придет, а поскольку я никогда толком по Малой Венеции не гуляла, ничего страшного не случится, если я познакомлюсь с ней поближе.

Крис шел впереди. Он ни разу не оглянулся, чтобы убедиться, что я иду следом. Он разговаривал с псом, который в холке доходил ему до бедра. Он поглаживал его по голове и уговаривал бежать:

— Ну, Тост, чувствуешь? Не пройдет и месяца, как ты станешь настоящей гончей. Тебе же это нравится, а?

Когда мы добрались до канала, стемнело. Мы перешли по мосту и спустились на пешеходную дорожку, проложенную вдоль берега.

— Так ты живешь на барже? — спросила я.

— Да. Она не совсем достроена, но мы над этим работаем, — ответил Крис.

Я остановилась.

— Мы? — С групповухой я завязала в прошлом году. Она не стоила получаемых денег. — Я не говорила, что согласна не только с тобой, — заявила я.

— Не только со мной? — переспросил он. — Ой, извини. Я имел в виду животных.

— Животных.

— Да. Мы. Животные и я. Совсем чокнутый, решила я.

— Они тебе что, строить помогают?

— В приятной компании работа спорится. Ты и по своей профессии это знаешь.

Я вгляделась в его лицо. Он забавлялся. Мистер Превосходство. Еще посмотрим, кто будет смеяться последним.

— Которая твоя? — спросила я.

— В самом конце, — ответил он и повел меня к ней. Тогда она очень отличалась от себя нынешней — готова была наполовину, не больше. Нет, корпус был закончен, иначе Крис просто не получил бы разрешения поставить баржу на якорь. Но внутри вас встречали голые перегородки, доски, рулоны линолеума и ковролина, куча коробок с книгами, одеждой, моделями самолетов, посудой, кастрюлями и сковородками и всякой всячиной. По мне, это все годилось лишь в утиль. Свободное пространство было только в носовой части баржи, и оно было занято теми «мы», о которых упомянул Крис. Тремя собаками, двумя кошками, полудюжиной кроликов и четырьмя существами с длинными хвостами, которых Крис назвал капюшонными крысами. У всех у них были повреждены либо глаза, либо уши, либо кожа или шерсть.

— Ты ветеринар или кто?

— Или кто.

Бросив свои пакеты, я огляделась. Кровати, похоже, не имелось. И на полу места было явно не достаточно.

— И где ты предлагаешь этим заняться?

Он спустил Тоста с поводка. Пес подошел к остальным, которые поднимались со своих разнообразных подстилок. Пройдя через будущие двери, Крис покопался на заваленном кухонном столе и достал несколько пакетов с едой для животных: крупные шарики — для собак, мелкие — для крыс, морковка — для кроликов, что-то консервированное — для кошек.

— Можем начать здесь, — сказал он и кивнул на лесенку, по которой мы спустились на баржу.

— Начнем? А что ты вообще предлагаешь?

— Я там на балке над окном молоток оставил. Видишь?

— Молоток?

— Нам нужно успеть выполнить большой объем работ. Ты будешь подавать мне доски и гвозди.

Я уставилась на него. Он насыпал животным еду, но я могла поклясться, что он улыбается.

— Ах ты чертов… — начала я.

— Тридцать фунтов. И я хочу получить качественную работу. Ты готова к качественному труду?

— Уж я покажу тебе качество.

Вот так это и началось у нас с Крисом — работа на барже. Всю ту первую ночь я ждала, что он сделает первый шаг. Ожидала этого шага и во все последующие дни и ночи. Он так его и не сделал. А когда я решила сделать его сама, чтобы распалить Криса, а потом посмеяться и сказать: «Ну что, разве ты не такой, как все остальные», прежде чем позволить ему взять меня, он положил мне руки на плечи, отстранил и сказал:

— Мы вместе не ради этого, Ливи. Мы с тобой. Прости. Я не хочу тебя обидеть. Но просто дело в другом.

Теперь иногда, лежа в темноте без сна, я размышляю:

«Он знал. Он чувствовал это в воздухе, слышал в моем дыхании. Каким-то образом он понял и с самого начала решил держаться от меня подальше, потому что так было безопаснее, потому что можно было оставаться безразличным, потому что он не хотел меня любить, боялся меня любить, чувствовал, что я потребую слишком многого, думал, что я — это слишком серьезно…»

Я цепляюсь за эти мысли, когда он уходит по ночам. Когда он с ней. Он побоялся, думаю я. Поэтому между нами так ничего и не случилось. Когда любишь — теряешь. Он этого не хотел.

Но я преувеличиваю свою значимость для Криса, и в минуты откровенности перед собой я это признаю. Еще я знаю, что самая большая нелепость заключается в том, что вся моя жизнь была вызовом моей матери и тому, о чем она мечтала для меня. Я была преисполнена решимости встретиться с миром на своих условиях, а не на ее, и закончила тем, что полюбила мужчину, которому моя мать меня с радостью бы отдала. Потому что у него есть принципы, у Криса Фарадея. А именно таких людей мать больше всего одобряет, поскольку в свое время, до того, как все это слилось в кашу имен, лиц, желаний и эмоций, мать тоже действовала согласно принципам.

С этого она начинала с Кеннетом Флемингом.

Она не забыла о нем, когда он бросил школу, чтобы выполнить свой долг по отношению к Джин Купер. Как я уже сказала, она устроила его в папину типографию, он стал работать на печатном станке. А когда он организовал при типографии крикетную команду, чтобы играть с другими командами в Степни, мать подсказала отцу поощрить «мальчиков», как она их называла, собиравшихся вместе, чтобы немного повеселиться.

Как только команда была создана, мать ни разу не посетила ни одного матча с участием Кеннета. Тем не менее, думаю, в ее представлении она как-то скрасила юноше беспросветную жизнь, которую он влачил в браке с Джин Купер, как, без сомнения, считала мать. Сразу после первого у них родился второй ребенок, и поначалу казалось, что жизнь обещает им по ребенку в год и преждевременное старение к тридцати годам. Поэтому мать сделала все, что было в ее силах, и постаралась забыть о том блестящем будущем, которое когда-то сулило прошлое Кеннета Флеминга.

Потом умер папа. И события начали развиваться.

Через четыре года после смерти папы мать оставила преподавание. Она по-прежнему была занята в комитетах, и количества ее дел хватало на то, чтобы с лихвой заполнить ежедневник, но она решила обратиться к чему-то более фундаментальному и захватывающему. Думаю, ей стало одиноко, и она удивилась, обнаружив это. Они с папой никогда не были родственными душами, но он, по крайней мере, был, присутствовал в доме. Мы с ней жили каждая сама по себе, насколько это было возможно — обе настроенные никогда не простить друг другу совершенных грехов и нанесенных ран. Внуков ждать не приходилось. Только бесконечная домашняя работа. Только множество собраний. А ей требовалось больше.

Типография стала логичным решением, и с поразившей всех легкостью мать взяла в руки бразды правления. Однако, в отличие от папы, она верила в то, что называла «знанием процесса изнутри». Поэтому она изучила бизнес, начав с азов, и таким образом не только завоевала уважение трудившихся в цеху рабочих, но и восстановила свою связь с Кеннетом Флемингом.

За семь следующих месяцев способности и ум Кеннета Флеминга получили большую оценку, чем за все те годы, что он проработал на месте, которое печатники называли «ямой».

Первым делом мать поинтересовалась мнением Кеннета о модернизации типографии. Вторым — захотела узнать, как она может вернуть Кеннета на путь истинный и тем самым вновь придать его жизни смысл и цель.

Ответ на первый вопрос направил ее в мир текстовых процессоров, компьютеров и лазерных принтеров. Ответ на второй заставил соблюдать дистанцию. К этому, вне всякого сомнения, приложила руку Джин. Ее никак не могло обрадовать известие, что миссис Уайтлоу вновь неожиданно замаячила на горизонте.

Но мать не из тех, кто легко сдается. Она начала с того, что «вытащила» Кеннета из «ямы», предложив полставки управляющего типографией, просто чтобы дать ему почувствовать возможности. А когда он добился успеха — он и не мог иначе при его уме и проклятом обаянии, о которых мы с папой столько месяцев подряд слушали за ужином, когда он еще был подростком, — мать начала прокладывать борозды по обширному, не вспаханному полю его честолюбия. И во время одной из бесед за обедом или чаем, после обсуждения, как лучше уладить вопрос о разногласиях по заработной плате или недовольстве рабочих, мать обнаружила, что его мечты никуда не делись, не изменились по прошествии девяти лет, после рождения троих детей и каждодневного шума и грязи «ямы».

Не думаю, что Кеннет охотно выложил матери, что до сих пор лелеет надежду увидеть, как вишневый мяч летит за линию, и услышать одобрительный рев толпы, когда на табло в «Лордзе» рядом с именем К.Флеминга появятся еще шесть перебежек. Конечно, он не сказал так напрямую, и никто не знает, как ей удалось вытянуть из него правду. Она не сообщила мне всех фактов. Знаю только, что ей понадобился почти год, чтобы завоевать его доверие, завоевать, но она это сделала.

И однажды он проговорился, смущаясь и называя это глупостью.

— Я надеялся играть в крикет, — вероятно, признался он. — Вот на что я надеялся. Я круглый идиот, но не могу отделаться от желания попробовать себя в этой игре.

Чтобы выяснить все до конца, мать наверняка сказала что-нибудь вроде:

— Но ты же играешь, Кен. И Кена, видно, прорвало:

— Не так, как мог бы. Не так, как хочу. И мы оба это знаем, не так ли?

И эти несколько фраз, стоящее за ними страстное желание, а более всего использование волшебного слова «мы» послужили для моей матери разрешением, которое ей требовалось. Изменить его жизнь, изменить жизни его жены и детей, собственную жизнь и навлечь на всех нас беду.

Глава 8

Линли высадил сержанта Хейверс у Нью-Скотленд-Ярда только в середине дня. Они оба вышли из машины и, стоя рядом с вращающейся вывеской Ярда, разговаривали вполголоса, словно миссис Уайтлоу, оставшаяся в «бентли», могла их услышать.

Миссис Уайтлоу сказала, что не знает места нынешнего проживания дочери. Но телефонный звонок в Ярд и двухчасовое ожидание сняли данную проблему. Пока они обедали в пабе «Плуг и свисток» в Большом Спрингбурне и возвращались в Лондон, детектив-констебль Уинстон Нката искал Оливию Уайтлоу по базе данных. Он позвонил в машину Линли, когда они ползли по Вестминстерскому мосту, и сообщил, что есть одна Оливия Уайтлоу, живет в Малой Венеции на барже. Несколько лет назад она ловила клиентов в районе станции «Эрлс-Корт», но оказалась слишком ловкой, чтобы погореть на своем деле. В настоящее время она живет с неким Кристофером Фарадеем, отрапортовал Нката. На него ничего нет. Даже квитанции за неправильную парковку.

Линли подождал, пока сержант Хейверс закурила и жадно затянулась, и, посмотрев на часы — было около трех, — приказал ей вместе с Нкатой поехать на Собачий остров побеседовать с семьей Флеминга. На это уйдет не меньше двух — двух с половиной часов, а то и все три. День катился быстро.

— Давайте попробуем встретиться у меня в кабинете в половине седьмого. Если сможете — раньше.

— Хорошо, — сказала Хейверс, затянулась напоследок и направилась к вращающимся дверям Ярда.

Когда она исчезла в здании, Линли сел в машину и включил зажигание.

— Ваша дочь живет в Малой Венеции, миссис Уайтлоу, — сказал он, отъезжая от тротуара.

Та никак не отреагировала. Она вообще едва двигалась с тех пор, как они вышли из паба. Не пошевелилась миссис Уайтлоу и сейчас.

— Вы никогда не встречались с ней — случайно? Не пытались найти ее за все эти годы?

— Мы плохо расстались, — ответила миссис Уайтлоу. — У меня не было желания искать ее. Не сомневаюсь, что это чувство взаимно.

— Когда умер ее отец…

— Инспектор. Прошу вас. Я понимаю, что вы делаете свою работу…

«Но» и сопровождающий его протест остались невысказанными.

В Кенсингтоне Линли вышел из машины и помог выйти миссис Уайтлоу. Она оперлась на протянутую руку. Ее рука оказалась прохладной и сухой. Пальцы Мириам Уайтлоу крепко сжали кисть Линли, затем, когда он повел ее к крыльцу, нашли опору чуть выше. Она прислонялась к нему. От нее слабо пахло лавандой, пудрой и пылью.

В дверях она долго вставляла ключ в замок, царапая металлом по металлу, пока не смогла попасть в замочную скважину. Открыв дверь, миссис Уайтлоу повернулась к Линли.

Выглядела она настолько больной, что Линли предложил позвонить ее врачу.

— Все в порядке, — сказала миссис Уайтлоу. — Я постараюсь заснуть. Прошлой ночью я не спала. Возможно, сегодня…

— Пусть ваш врач выпишет вам что-нибудь. Она покачала головой:

— От этого нет лекарства.

— Может, вы хотите что-то передать своей дочери? Отсюда я еду в Малую Венецию.

Ее взгляд переместился поверх его плеча вдаль, словно она обдумывала вопрос. Уголки ее губ были опущены.

— Скажите ей, что я всегда буду ей матерью. Скажите, что Кен не меняет… не изменил этого.

Линли кивнул. Подождал, не добавит ли она еще что-то. Не дождался и спустился с крыльца. Он уже открыл дверцу автомобиля, когда услышал:

— Инспектор Линли? — Он поднял голову. Миссис Уайтлоу стояла на верхней ступеньке, держась за кованые перила, обвитые в этом месте побегом звездчатого жасмина. — Я знаю, что вы делаете свою работу, — сказала она. — Я благодарна вам за это.

Он подождал, пока она войдет в дом и закроет за собой дверь, и направился на север, как и прошлым вечером — под платанами и ясенями Кэмден-Хилл-роуд. По дороге он позвонил Хелен, но попал на автоответчик, извещавший, что ее нет, и предлагавший оставить сообщение.

Чертыхнувшись, так как терпеть не мог автоответчики, Линли тем не менее дождался сигнала и произнес:

— Здравствуй, родная, — и задумался. «Здравствуй, родная» и что? Нашла ли ты оставленное мною кольцо? Понравился ли тебе камень? Ты выйдешь за меня? Сегодня? Сегодня вечером? Черт. Как же он ненавидит эти автоответчики.

— Боюсь, я буду занят до вечера. Поужинаем вместе? Часов в восемь? — Он сделал нелепую паузу, словно ожидал ответа. — День прошел хорошо? — Еще одна глупая пауза. — Послушай, я позвоню, когда вернусь в Ярд. Не занимай вечер. В смысле, если получишь это сообщение, не занимай вечер. Потому что я понимаю, что ты можешь вообще не получить этого сообщения. И если нет, я не могу требовать от тебя, чтобы ты сидела у телефона, верно? Хелен, у тебя уже что-то запланировано на вечер? Не могу вспомнить. Может, мы…

Прозвучал сигнал. Автоматический голос проговорил: «Спасибо за ваше сообщение. Время — три тридцать одна». Связь прервалась.

Линли выругался и положил трубку. Не передать словами, как он презирает эти проклятые механизмы.

Поскольку день был чудесный, в Малой Венеции все еще оставалось много людей, посвятивших день знакомству с лондонскими каналами. Они проплывали на туристических корабликах, слушали пояснения гидов и оживленно приветствовали пересказываемые ими сплетни. Гуляли по набережной, восхищаясь яркими весенними цветами, которые росли в горшках, расставленных на крышах и палубах барж. Бесцельно стояли у разноцветных перил моста Уорик-авеню.

К юго-западу от этого моста заводь Браунинга образовывала неровный треугольник маслянистой воды, по одной стороне которого тоже выстроились баржи. Это были широкие, полномерные плоскодонки, которые когда-то перетаскивались лошадьми по системе каналов, пронизывающих значительную часть южной Англии. В девятнадцатом веке они служили средством транспортировки товаров. Теперь же встали на прикол и превратились в жилища художников, писателей и ремесленников, склонных к внешним эффектам.

Баржа Кристофера Фарадея стояла как раз напротив острова Браунинга — продолговатого, поросшего ивами клочка земли в центре заводи. Пока Линли шел к ней по дорожке, проложенной вдоль канала, его обогнал молодой человек в спортивном костюме. Его сопровождали две тяжело дышавшие собаки, одна из которых нетвердо ковыляла на трех лапах. На глазах Линли собаки опередили бегуна и вскарабкались по двум ступенькам, ведущим на баржу, к которой направлялся и он сам.

Когда Линли дошел до места, молодой человек стоял на палубе и полотенцем вытирал пот с лица и шеи, а собаки — бигль и трехногая дворняжка, которая, видимо, не раз терпела поражение в уличных боях с более сильными противниками, — шумно лакали воду из двух глубоких керамических мисок, поставленных на стопку газет. На миске бигля было написано «сабака», на миске дворняжки — «сабака два».

— Мистер Фарадей? — окликнул его Линли, и молодой человек отнял синее полотенце от лица. Линли предъявил полицейское удостоверение и представился. — Кристофер Фарадей? — повторил он.

Фарадей бросил полотенце на крышу рубки, доходившей ему до пояса, и встал между Линли и животными. Бигль поднял морду, с которой капала вода, и глухо зарычал.

— Все в порядке, — сказал Фарадей.

Трудно было понять, к кому он обратился, потому что смотрел на Линли, а руку положил на голову собаке. Линли обратил внимание на шрам, тянувшийся по голове пса от холки до переносицы.

— Чем могу служить? — спросилФарадей.

— Я ищу Оливию Уайтлоу.

— Ливи?

— Насколько я понимаю, она живет здесь.

— А б чем дело?

— Она дома?

Фарадей взял полотенце и повесил на шею.

—Идите к Ливи, — приказал он собакам, которые послушно побежали к стеклянному, похожему на беседку сооружению, которое венчало рубку и служило входом. Линли он сказал: — Вы подождете немного? Я посмотрю, не спит ли она.

Не спит? — удивился Линли. Была всего половина четвертого. Неужели она до сих пор занимается своим ремеслом, так что приходится отсыпаться днем?

Фарадей нырнул в беседку и спустился на несколько ступенек. Дверь рубки осталась приоткрытой. Линли услышал резкий лай одной из собак, скрежет когтей по линолеуму или дереву. Он подошел к беседке и прислушался. Там приглушенно разговаривали.

Слова Фарадея едва можно было разобрать. — … полиция… спрашивают… нет, не могу… тебе придется…

Голос Оливии Уайтлоу доносился ясней и звучал гораздо более взволнованно.

— Я не могу. Ты что, не видишь? Крис, Крис!

— … успокойся… все нормально, Ливи…

Послышались тяжелые, шаркающие шаги. Зашуршала бумага. Хлопнула дверца шкафа. Другая. Третья. Довольно скоро шаги приблизились к двери.

— Не ударьтесь головой, — сказал Крис Фарадей.

Он надел брюки от спортивного костюма. Когда-то они были красными, а теперь вылиняли до того же ржавого цвета, что и его курчавые волосы. Для человека его возраста они были слишком редкими, и на макушке светилась маленькая, похожая на тонзуру, плешь.

Линли спустился в длинное, тускло освещенное, обшитое сосновыми панелями помещение. Оно было частично выстлано ковролином, а частично — под большим верстаком, на котором разлеглась дворняга, — линолеумом. На ковре лежали три огромные подушки. Рядом были расставлены пять старых разнокалиберных кресел. В одном из них сидела женщина, с головы до ног одетая в черное. В первую минуту Линли не заметил бы ее, если бы не цвет волос, которые выполняли роль маяка на фоне сосновой панели. Они были ослепительно-белые со странным оттенком желтого и корнями цвета грязного моторного масла. С одной стороны волосы были подстрижены коротко, с другой — отросли так, что закрывали ухо.

— Оливия Уайтлоу? — спросил Линли Фарадей переместился к верстаку и примерно на дюйм приоткрыл жалюзи. Свет упал на сидевшую в кресле женщину, которая отклонилась в сторону и сказала:

— Черт. Полегче, Крис.

Она медленно дотянулась до стоявшей рядом с креслом пустой жестянки из-под томатов и достала из нее пачку «Мальборо» и пластиковую зажигалку.

Когда она зажгла сигарету, на солнце сверкнули ее кольца. Надетые на каждый палец, все кольца были серебряные, под пару серьгам-«гвоздикам», шедшим по краю правой ушной раковины, что резко контрастировало с большой английской булавкой в левом ухе.

— Оливия Уайтлоу. Правильно. Кому это я понадобилась и зачем? — Сигаретный дым отразил свет и создал ощущение повисшей между ними и колеблющейся кисеи. Фарадей открыл еще одну створку окна. Оливия произнесла: — Достаточно. Может, свалишь куда-нибудь?

— Боюсь, ему придется остаться, — сказал Линли. — Я хочу, чтобы и он ответил на несколько вопросов.

Фарадей включил над верстаком флюоресцентную лампу. Она залила этот небольшой участок комнаты резким белым и явно предназначенным для работы светом, в то же время своим сиянием отвлекая взгляд от старого кресла, в котором сидела Оливия.

Перед верстаком стоял табурет, и Фарадей примостился на нем. Переводя взгляд с него на нее, Линли пришлось бы постоянно приноравливаться то к свету, то к тени. Ловкий маневр. Они проделали это настолько быстро и непринужденно, что Линли невольно задался вопросом — не отрепетировали ли они свое поведение заранее на случай появления полиции.

Линли выбрал ближайшее к Оливии кресло.

— Вам кое-что просила передать ваша мама, —сказал он.

Кончик сигареты вспыхнул, как уголек.

— Да? Ха-ха. Мне веселиться или как?

— Она попросила сказать, что всегда будет вам матерью.

Оливия разглядывала его сквозь дым, веки полуприкрыты, сигарета наготове — в двух дюймах от рта.

— Она попросила передать, что Кеннет Флеминг не изменил этого.

Она по-прежнему смотрела на него. Выражение лица осталось прежним при упоминании имени Флеминга.

— Я должна понять, что это означает? — в конце концов спросила она.

— Вообще-то, я не совсем точно процитировал. Сначала она сказала, что Кеннет Флеминг этого не меняет.

— Что ж, я рада узнать, что старая корова все еще мычит. — В голосе Оливии сквозила невыносимая скука. От противоположной стены донеслось шуршание одежды Фарадея. Оливия не взглянула в его сторону.

— Настоящее время, — продолжил он. — Не меняет. А потом поправила на прошедшее. Не изменил. Со вчерашнего вечера она путается в этих двух временах.

— Не меняет. Не изменил. Я не забыла грамматику. И я также знаю, что Кеннет Флеминг мертв, если вы к этому клоните.

— Вы разговаривали с матерью?

— Я читаю газеты.

— Почему?

— Почему? Что за вопрос? Я читаю газеты, потому что делаю это, когда Крис их приносит. А вы что со своими делаете? Нарезаете на квадратики задницу подтирать?

— Ливи, — проговорил со своего места у верстака Фарадей.

— Я имел в виду, почему вы не позвонили своей матери?

— Мы уже много лет не общались. Зачем мне звонить?

— Не знаю. Поинтересоваться, не можете ли вы чем-нибудь облегчить ее скорбь?

— Сказать что-нибудь типа «сожалею, что твоя игрушка сломалась преждевременно»?

— Значит, вам было известно, что у вашей матери были некие отношения с Кеннетом Флемингом. Несмотря на все те годы, что вы не общались.

Оливия сунула сигарету в рот. По выражению ее лица Линли понял, что она осознала, с какой легкостью он привел ее к этому признанию. Также он увидел — Оливия Уайтлоу прикидывает, что еще она по неосторожности выдала.

— Я сказала, что читала газеты, — ответила она. На фоне кресла казалось, будто ее левая нога дрожит, возможно, от холода, хотя внутри баржи холодно не было, а возможно, на нервной почве. — За последние несколько лет трудно было не узнать об их истории.

— Что именно вам об этом известно?

—Только то, что писали в газетах. Он работал на нее в Степни. Они жили вместе. Она помогала его карьере. Считалось, что она играла роль феи-крестной из сказки или что-то в этом роде.

— Выражение «игрушка» подразумевает нечто большее.

— Игрушка?

— Вы употребили это слово минуту назад. «Твоя игрушка сломалась преждевременно». Эти слова предполагают нечто большее, чем просто благодеяния сказочной феи-крестной, оказанные молодому мужчине, вы не согласны?

Оливия стряхнула пепел в жестянку из-под томатов. Снова взяла сигарету в рот и заговорила из-под руки.

— Извините. У меня грязное воображение.

— Вы с самого начала решили, что они любовники? — спросил Линли. — Или какие-то недавние события создали у вас такое впечатление?

— Ничего я не решала. Не настолько интересовалась, чтобы решать. Я лишь прихожу к логическому выводу, к какому обычно приходишь, когда красавец и чудовище — обычно, хотя и не всегда, связанные друг с другом узами крови или брака, — проживают некоторое время под одной крышей. Крепкий член и влажная вагина. Не понимаю, почему я должна вам это объяснять.

— Однако это вызывает у вас некоторое беспокойство, не так ли?

—Что?

— Мысль о вашей матери, живущей с гораздо более молодым мужчиной. Возможно, даже вашего возраста. — Линли наклонился вперед, опираясь локтями на колени. Он хотел принять позу, располагающую к доверительному разговору, но заодно и получше разглядеть левую ногу собеседницы. Нога действительно дрожала, как и правая. Но Оливия Уайтлоу как будто не сознавала этого. — Давайте будем откровенны, — произнес он со всей искренностью, на какую был способен. — Ваша мать — женщина не первой молодости, шестидесяти шести лет. Вы никогда не задавались вопросом: не стала ли она сама слепой игрушкой в руках человека, который стремился к чему-то большему, чем сомнительное удовольствие спать с нею? Он был известным всей стране спортсменом. Вы не находите, что, по всей вероятности, он мог выбирать из только и ждущих этого женщин вдвое, если не больше, моложе вашей матери. И если так, что, по-вашему, он задумал, когда сблизился с вашей матерью?

Ее глаза сузились. Она взвешивала его вопрос.

— У него были проблемы со своей матерью, которые он пытался таким образом изжить. А может, с бабушкой. Или ему нравились старые и морщинистые женщины. Их обвисшая кожа. А может, возбуждало, если завитки были седыми. Выбирайте, что нравится. Я не могу объяснить данную ситуацию.

— Но вас она не беспокоила? Если природа их отношений действительно была таковой? Кстати, ваша мать это отрицает.

— Она может говорить и делать, что ей заблагорассудится. Меня ее жизнь не касается.

— Если вы пришли к некоему выводу о характере отношений между вашей матерью и Флемингом, — сказал Линли, — не поверю, что было трудно прийти и к другому. Ваша мать богата, если учесть все ее владения в Кенсингтоне, Степни и Кенте. А вы живете порознь.

— И что?

— Вам известен тот факт, что в завещании вашей матери главным наследником назван Флеминг?

— Меня это почему-то не удивляет.

— Разумеется, теперь, после его смерти, ей придется изменить завещание.

— И вы думаете, я надеюсь, что она оставит денежки мне?

— Смерть Флеминга делает это возможным, не так ли?

— Я бы сказала, вы недооцениваете степень вражды между нами.

— Между вами и вашей матерью? Или между вами и Флемингом?

— Флемингом? — повторила она. — Я не была с ним знакома.

— Не обязательно было его знать.

— Чего ради? — Она глубоко затянулась. — Вы ведете к тому, что я имею какое-то отношение к его смерти? Потому что хотела материных денег? Что за нелепая шутка!

— Где вы были ночью в среду, мисс Уайтлоу?

— Где я была? Господи! — Оливия засмеялась, но этот смех вызвал резкий спазм. Она поперхнулась воздухом и откинулась в кресле. Лицо ее мгновенно покраснело, и она бросила сигарету в жестянку, выдохнув: — Крис! — и отвернув лицо от Линли.

Фарадей метнулся к ней. Спокойно проговорил, положив руки на плечи Оливии:

— Все, все. Просто дыши и расслабляйся. Когда он встал рядом с ней на колени и принялся растирать ее ноги, подошел бигль и обнюхал ступни Оливии.

Со стороны кухни в мастерскую неторопливо вошла, негромко мяукая, черная с белым кошка. Когда она оказалась на досягаемом расстоянии, Крис схватил ее и посадил на колени к Оливии.

— Подержи ее, Ливи. Она опять пыталась сорвать повязку.

Руки Оливии обхватили кошку, но она осталась сидеть с откинутой головой и даже не посмотрела на животное. Закрыв глаза, она глубоко дышала — вдыхала через нос, выдыхала через рот, — словно легкие в любой момент могли потерять способность действовать. Фарадей продолжал массировать ей ноги.

— Лучше? Да? — спрашивал он. — Чувствуешь облегчение или нет?

Наконец она кивнула. Дыхание ее замедлилось. Она опустила голову и обратила внимание на кошку. И сказала сдавленным голосом:

— У нее ничего не заживет, если повязку не защитить от когтей нормальным ошейником, Крис.

Линли увидел: то, что он поначалу принял за белый мех, на самом деле было повязкой, которая шла через левое ухо и прикрывала глаз.

— Подралась с котами?

— Она потеряла глаз, — ответил Фарадей.

— Интересная тут у вас компания подобралась.

— Да. Верно. Я забочусь об отверженных. Оливия слабо засмеялась. Лежавший у ее ног бигль радостно стукнул хвостом о кресло, словно понял и принял участие в какой-то шутке. Фарадей взъерошил волосы.

— Черт, Ливи…

— Неважно, — отозвалась она. — Давай не будем обмениваться сейчас гадостями, Крис. Инспектору интересны не они, а только то, где я была в среду ночью. — Она подняла голову и, глядя на Липли, продолжала: — И где ты был, Крис, тоже. Полагаю, это он тоже захочет знать. Хотя ответ быстр и несложен. Я была там, инспектор, где и всегда. Здесь.

— Кто-нибудь может это подтвердить?

— К сожалению, я не знала, что мне понадобятся свидетели. Бинз и Тост, разумеется, с радостью помогли бы, но почему-то мне кажется, что вы не сильны в собачьем языке.

— А мистер Фарадей?

Фарадей поднялся. Потер затылок и сказал:

— Я уходил. Мы с приятелями устраивали мальчишник.

— Где это было? — спросил Линли.

— В Клэпеме. Могу дать адрес, если хотите.

— Как долго вы отсутствовали?

— Не знаю. Было поздно, когда я вернулся. Сначала я отвез одного парня домой — в Хэмпстед, так что, наверное, было около четырех.

— И вы спали? — повернулся Линли к Оливии.

— А что еще я могла делать в такое время. — Она снова откинулась в кресле и закрыла глаза, поглаживая кошку, которая старательно игнорировала Оливию и ритмично ворочалась на ее бедрах, устраивая себе место для сна.

— От коттеджа в Кенте есть запасной ключ. Ваша мать говорит, что вы об этом знали.

— Да? — пробормотала Оливия. — Тогда нас уже двое.

— Он пропал.

— И, предполагаю, вы бы хотели поискать его тут, У нас? Вполне законное желание с вашей стороны, но для его осуществления требуется ордер. Он у вас есть?

— Думаю, вы знаете, что его можно получить без особых сложностей?

Глаза Оливии чуть приоткрылись. Губы дрогнули в улыбке.

— И почему у меня такое ощущение, будто вы блефуете, инспектор?

— Да ладно тебе, Ливи, — со вздохом сказал Фарадей. — Нет у нас никакого ключа ни от какого коттеджа, — обратился он к Линли. — Мы даже не были в Кенте с… Черт, не помню.

— Но вы там бывали?

— В Кенте? Конечно. Но не в коттедже. Я даже не знал, что там есть коттедж, пока вы о нем не заговорили.

— Значит, сами вы газет не читаете. Тех, что приносите для чтения Оливии.

— Да нет, я их читаю.

— Но вы не обратили внимания на упоминание о коттедже, когда читали материалы о Флеминге.

— Я не читал материалов о Флеминге. Ливи хотела получить газеты. Я их ей принес.

— Хотела получить газеты? Специально просила? Почему?

— Потому что я всегда их хочу, — отрезала Оливия. Она сжала запястье Фарадея. — Прекрати эту игру, — сказала она ему. — Ведь единственное, чего он хочет, это загнать нас в ловушку. Ищет доказательства того, что это мы прикончили Кеннета Флеминга. — Она потянула Фарадея за руку, — Давай мой транспорт, Крис. — И когда он не отреагировал сразу, сказала: — Все нормально. Неважно. Иди, принеси.

Фарадей сходил на кухню и принес алюминиевые ходунки. Приказал Бинзу уйти с дороги и, когда пес отошел, поставил ходунки перед креслом Оливии.

— Так? — спросил он.

— Так.

Оливия передала ему кошку, которая протестующе мяукала, пока Фарадей не посадил ее на потертое вельветовое сиденье другого кресла. Потом он повернулся к Оливии, ухватившейся за поручни ходунков и пытавшейся встать на ноги. С ворчанием она тяжело поднялась, бормоча ругательства, и тут же накренилась на бок. Стряхнула руку Фарадея. В конце концов выпрямившись, она с вызовом сердито взглянула на Линли.

— Вот так убийца. Да, инспектор? — бросила она.

Крис Фарадей стоял у лесенки, ведущей из баржи наверх, прислушивался к удаляющимся шагам детектива и ждал, когда сердце перестанет с силой толкаться в грудную клетку. Восьми лет подготовки к тому, что-делать-когда-и-если, оказалось недостаточно, чтобы тело едва-едва не одержало верх над разумом. Когда он увидел удостоверение этого детектива, то испугался, что просто не успеет добежать до туалета, не говоря уже о том, чтобы высидеть весь разговор с убедительно безразличным видом, Одно дело — планировать, обсуждать и даже репетировать с тем или иным членом руководящего ядра, исполняющим роль полицейского. И совсем другое, когда это наконец происходит, несмотря на все их предосторожности, и в голове в мгновение ока возникает сто одно подозрение относительно возможного предателя.

Если он сообщит руководству о визите детектива, они проголосуют за роспуск группы. Они делали это раньше по менее значительным причинам, чем посещение полиции, поэтому Крис не сомневался — они выскажутся за роспуск. Его самого на полгода переведут в одно из вспомогательных подразделений организации и передадут всех членов его группы другим старшим. Самый разумный поступок в случае нарушения секретности.

Но, разумеется, в действительности это не было нарушением секретности, не так ли? Детектив приходил к Оливии, не к нему. Его приход не имел отношения к организации. Чистое совпадение, что расследование убийства и конспиративные дела пересеклись в этот случайный момент времени. Если он проявит стойкость, ничего не скажет и, самое главное, будет придерживаться своих показаний, интерес этого детектива к нему угаснет. Вообще-то он уже угасает, верно? Разве инспектор не вычеркнул Ливи из своего списка потенциальных подозреваемых в тот момент, когда увидел, в каком она состоянии? Конечно, вычеркнул. Он же не кретин.

Крис ткнул себя в бедро костяшками пальцев и грубо приказал себе прекратить играть в прятки с правдой. Ему придется сообщить руководящему ядру о посещении представителя Отдела уголовного розыска Нью-Скотленд-Ярда. Придется предоставить решение им. Он мог, единственно, побороться за срок и понадеяться, что, прежде чем голосовать, они учтут восемь лет его работы в организации и пять лет на посту удачливого капитана штурмового отряда. А если они решат распустить группу, ничего не поделаешь. Он выживет. Они с Амандой выживут вместе. Да и вообще — может, все и к лучшему. Больше не встречаться украдкой, не притворяться, что видятся они исключительно по делу, покончить с отношениями солдата и капитана, не ожидать, что тебя вызовут к руководству для бесполезных объяснений и последующего взыскания. Наконец-то они будут относительно свободны.

Относительно. Нельзя забывать о Ливи.

— Думаешь, он на это купился, Крис? — Голос Ливи прозвучал невнятно, как всегда бывало, когда она слишком быстро расходовала энергию и не имела времени восстановить силы, требуемые на то, чтобы дать команду мозгу.

— На что?

— На мальчишник.

Он вернулся в комнату. Оливия неловко плюхнулась назад в кресло, отбросив ходунки к стене.

— Нормальная история, — ответил Крис, но не сказал, что еще придется звонить и просить об одолжении, чтобы ее подтвердили.

— Он будет проверять твои слова.

— Мы всегда знали, что это случится.

— Ты волнуешься?

— Нет.

— Кто твое первое прикрытие?

Он спокойно посмотрел на нее и сказал:

— Один парень, его зовут Пол Бекстед. Я тебе о нем говорил. Он входит в группу. Он…

—Да. Я знаю. — Вешать ей на уши лапшу ему теперь не приходилось. Одно время Оливия пыталась его расспрашивать, норовя подловить на лжи, но перестала к нему цепляться примерно в то время, когда начала первый круг своих визитов к врачам.

Крис подошел к шкафам, стоявшим по обеим сторонам верстака, и достал плакаты и карты, которые пришлось быстро убирать со стен. И начал вешать их на место: «Любите животных — не ешьте их», «Спасите белуху», «125 000 смертей в час», «Ибо как будет с животными, так будет и с человеком — все взаимосвязано».

— Ты могла бы сказать ему правду о себе, Ливи. — Размяв немного клейкого пластилина, он снова прикрепил его к карте Великобритании, поделенной не на области и графства, а на квадраты, обозначенные как зоны. — По крайней мере, с тебя были бы сняты все подозрения. У меня был мальчишник, ты же оставалась здесь одна, а это нехорошо.

Оливия не ответила. Он слышал, как она постукивает по подлокотнику и пощелкивает языком, подзывая Панду, которая, как обычно, ее игнорировала. Панда всегда ходила сама по себе. Настоящая кошка, внимание которой можно было привлечь, только если это было в ее интересах. Крис повторил:

— Ты могла бы сказать ему правду. С тебя были бы сняты все подозрения. Ливи, почему…

— И тут же возник бы риск, что все подозрения падут на тебя. Я что, должна была так поступить? А ты поступил бы так со мной?

Он прилепил карту к стене, увидел, что получилось криво, поправил.

— Не знаю.

— О, ну конечно.

— Это правда. Не знаю. Окажись я на твоем месте, не знаю, как бы я себя повел.

— Ну ладно, успокойся. Потому что я знаю.

Фарадей посмотрел ей в лицо. Сунул руки в карманы спортивных штанов. Выражение лица Оливии заставляло его чувствовать себя жуком, насаженным на булавку ее веры в него.

— Послушай, — проговорил он, — не надо делать из меня героя. Иначе в конце концов я тебя разочарую.

— Да. И что же? Жизнь полна разочарований, не так ли?

Он проглотил комок в горле.

— Как ноги?

— Ноги как ноги.

— Плохо получилось, да? Не вовремя. Она сардонически улыбнулась.

— Прямо как детектор лжи. Задавай вопрос и наблюдай, как она бьется в судорогах. Доставай наручники и зачитывай предупреждение о правах.

Крис сел в то кресло, которое выбрал для себя детектив — напротив Оливии. Вытянул ноги и коснулся носком кроссовки носка ее черных ботинок на толстой подошве. Она купила их две пары, когда в самом начале думала, что нуждается всего лишь в более подходящей и жесткой поддержке свода стопы.

— Я в этом смысле не лучше тебя, — сказал он, легонько тыкая носком кроссовки в ее подъем.

— А именно?

— Я здорово струхнул на улице, когда он представился.

— Ты? Не может быть. Не верю.

— Это правда. Я подумал, что со мной покончено. Наверняка.

— Этого никогда не произойдет. Ты слишком ловок, чтобы тебя поймали.

— Я никогда и не предполагал, что меня поймают во время акции.

— Нет? Тогда что ты предполагал?

— Что-то вроде этого. Случайное. С нами не связанное.

Он увидел, что у Оливии развязался шнурок, и, нагнувшись, завязал его. Потом завязал второй, хотя это и не требовалось. Коснулся ее лодыжек, подтянул носки. Она провела по его волосам пальцами — от виска к уху.

— Так что если до этого дойдет, скажи ему, — посоветовал Фарадей. Рука Оливии внезапно упала. Он поднял глаза.

— Ко мне, Бинз, — позвала она бигля, который положил передние лапы на лестницу. — И ты, Тост! Идите сюда, два блохастика. Крис, они рвутся на улицу. Запри дверь, ладно?

— Возможно, тебе придется сказать, Ливи. Кто-нибудь мог тебя видеть. Если до этого дойдет, лучше сказать правду.

— Моя правда их не касается, — ответила она.

Глава 9

— Я уже разговаривала с полицией Кента, — были первые слова Джин Купер, когда она открыла дверь своего дома на Кардейл-стрит и увидела перед собой удостоверение сержанта Хейверс. — Я сказала им, что это Кенни. Больше мне сказать нечего. И, кстати, кто это там с вами? Это вы их с собой привезли? Раньше их здесь не было.

— Средства массовой информации, — ответила Барбара Хейверс, имея в виду трех фотографов, которые, едва Джин Купер открыла дверь, защелкали своими камерами из-за доходившей до пояса живой изгороди у невысокой кирпичной стены, отделявшей садик перед домом от дороги. Сам садик являл собой унылый бетонный квадрат, окаймленный с трех сторон пустыми клумбами и кое-где украшенный пластмассовыми моделями слащавых коттеджиков, очень неумело разрисованных от руки.

— Вы! Катитесь отсюда! — крикнула Джин фотографам. — Здесь вам делать нечего. — Те продолжали щелкать. Она встала руки в боки. — Вы меня слышите? Валите отсюда!

— Миссис Флеминг! — крикнул один из них. —Полиция Кента утверждает, что пожар был вызван сигаретой. Ваш муж курил? У нас есть надежный источник, который говорит, что он не курил. Вы это подтверждаете? Можете прокомментировать для нас? Он был один в коттедже?

Джин стиснула зубы, и лицо ее застыло.

— Мне нечего вам сказать! — крикнула она в ответ.

— Наш источник сообщает, что в коттедже в Кенте жила женщина по имени Габриэлла Пэттен. Это миссис Хью Пэттен? Вам знакомо это имя? Не желаете прокомментировать?

— Я сказала, мне нечего…

— А детям вы сообщили? Как они это восприняли?

— Оставьте в покое моих детей, черт бы вас побрал! Если вы зададите им хоть один вопрос, я вам яйца поотрываю. Понятно?

Барбара поднялась на единственную ступеньку крыльца и твердо произнесла:

— Миссис Флеминг…

— Купер. Купер.

— Да. Простите. Мисс Купер. Позвольте мне войти. Если вы это сделаете, они не смогут больше задавать вам вопросы, а одни фотографии их редакторам неинтересны. Ну так что? Могу я войти?

— Они с вами сюда заявились? Если да, я позвоню своему адвокату и…

— Они были здесь до меня. — Барбара старалась проявлять терпение, но в то же время с беспокойством слышала стрекот камер и сознавала: совсем ни к чему, чтобы ее сфотографировали, когда она будет проталкиваться в дом женщины, по общему мнению находящейся в горе. — Припарковались на Плевна-стрит. За грузовиком, стоявшим возле приемной врача. Машины были скрыты от глаз. — И автоматически добавила: — Мне очень жаль.

— Жаль, — с издевкой отозвалась Джин Купер. — Уж лучше бы молчали. На самом деле вам не жаль.

Но она впустила Барбару и провела в гостиную маленького дома, стоявшего в ряду других таких же. Джин Купер, видимо, как раз занималась уборкой, потому что несколько больших, не до конца заполненных черных мешков для мусора стояли раскрытыми на полу, а когда она отпихнула их ногой в сторону, чтобы Барбара прошла к продавленному дивану и двум креслам, сверху спустился необыкновенно мускулистый мужчина с тремя коробками в руках. Он со смехом сказал: — Отлично сработано, Джи. Но надо было просто сказать, что нам недосуг отвечать — платки промокли от слез, хоть выжми. Ох, прошу меня извинить, ищейка полицейская, в настоящий момент говорить не могу — опять слезы душат. — И он зашелся хохотом.

— Дер, — сказала Джин, — это из полиции.

Мужчина опустил коробки. Известие, что его слова, не предназначенные для посторонних ушей, были ими услышаны, не смутило, а скорее раззадорило его. Окинув Барбару недоверчивым взглядом, он тут же сбросил ее со счетов. «Ну и корова, ну и уродина», — сказало выражение его лица. В ответ Барбара в свою очередь уставилась на него. Она не спускала с него глаз, пока он не сбросил коробки на пол рядом с дверью, ведущей на кухню. Джин Купер представила мужчину как своего брата Деррика и без всякой нужды добавила:

— Она пришла насчет Кенни.

— Да? — Деррик прислонился к стене, опираясь на одну ногу, а вторую поставив на носок — в странной танцевальной позе. Ступни ног у него были удивительно маленькие для мужчины такой комплекции и казались еще меньше из-за просторных лиловых шаровар с резинками, продернутыми по талии и по низу штанин, из-за чего брюки походили на одежду восточного танцора. Сшиты они были, как видно, с учетом необъятных ляжек мужчины. — И что насчет него? По мне, так этот вонючий подонок наконец получил по заслугам. — Он изобразил, что стреляет в сторону сестры, хотя весь этот спектакль был в основном рассчитан на Барбару. — Я всю дорогу говорил, Джи, вам всем будет лучше без этого проклятого онаниста. Чемпион долбанный. Мистер Медовая задница, сладенький такой. Если хотите знать мое мнение…

— Ты все книги Кенни уложил, Дер? — с нажимом спросила его сестра. — В комнате мальчиков тоже есть. Но проверяй, чтобы там стояло его имя, не унеси книги Стэна,

Он сложил руки на груди, насколько позволили выпуклые грудные мышцы и бугры бицепсов, мешавшие движению. Поза, без сомнения призванная продемонстрировать превосходство, лишь подчеркнула несоразмерность его телосложения.

— Пытаешься от меня избавиться? Боишься, что я расскажу этой дерьмовой легавой, за какой сволочью ты была замужем?

—Хватит,—оборвала Джин. — Если хочешь остаться, оставайся. Но не разевай пасть, потому что я уже почти… почти на грани, Дер… — У нее задрожали руки, и она резко сунула их в карманы домашнего халата. — О, к черту все, — прошептала она, — все к черту.

Выражение наглой агрессии мгновенно исчезло с лица ее брата.

— Ты едва на ногах держишься. — Его массивная фигура отделилась от стены. — Тебе нужно выпить чаю. Не хочешь есть — не надо, заставить не могу. Но чаю ты выпьешь, и я буду стоять над тобой, пока не выпьешь все до капли. Уж я прослежу, Джи.

Он ушел на кухню, открыл там воду и принялся хлопать дверцами шкафов. Джин передвинула мешки с мусором поближе к лестнице.

— Садитесь, — сказала она Барбаре, стоявшей около старенького телевизора. — Говорите, что хотели, и оставьте нас в покое.

Не присаживаясь, Барбара спросила:

— Ваш муж что-нибудь говорил вам вот об этом, мисс Купер?

Она подала Джин один из документов, извлеченных утром из письменного стола в доме миссис Уайт-лоу. Это было письмо от К.Мелвина Аберкромби, эсквайра, Рэндолф-авеню, Мейда-вейл. Барбара уже запомнила это небольшое послание — подтверждение, что встреча с адвокатом состоится.

Джин прочла письмо и вернула его. Снова занялась мешками.

— У него была встреча с кем-то в Мейда-Вейл.

— Я это вижу, мисс Купер. Он вам об этом сказал?

— Спросите его. Адвоката. Этого свинорылого Ашеркрауна или как там его.

— Я могу позвонить мистеру Аберкромби, чтобы получить интересующие меня сведения, — сказала Барбара. — Потому что клиент обычно бывает откровенен со своим адвокатом, когда начинает бракоразводный процесс, а адвокат, как правило, рад услужить полиции, когда его клиента убивают. — Она увидела, как рука Джин стиснула вывалившийся из одного мешка фотоальбом. В яблочко, подумала Барбара. — Требуется заполнить разные бумаги, другие — вручить, и не сомневаюсь, что Аберкромби точно знает, как далеко ваш муж зашел в этом деле. Так что позвонить ему я могу, но когда все выясню, вернусь к вам для нового разговора. И пресса, без сомнения, будет поджидать снаружи, фотографируя и гадая, чего это легавые сюда зачастили. Кстати, где ваши дети? Джин дерзко взглянула на нее.

— Они, как я понимаю, знают, что их отец умер?

— Они не вчера родились, сержант. Что вы себе вообразили?

— А знают ли они, что их отец недавно попросил вас о разводе? Ведь он просил, верно?

Джин осматривала порванный угол альбома. Поглаживала пальцем дырку в искусственной коже переплета.

— Скажи ей, Джи. — На пороге кухни показался Деррик, в одной руке — коробка с чаем в пакетиках, в другой — кружка с Элвисом Пресли, улыбающимся своей знаменитой иронической улыбкой, — Какая разница? Скажи ей. Он тебе не нужен. И никогда не был нужен.

— Тем более, что теперь он умер. — Она подняла бледное лицо. — Да, — сказала она Барбаре. — Но вы ведь уже знали ответ? Потому что он сказал этой старой вороне, что уведомил меня, а вороне только и надо было разнести эту новость по всему Лондону, особенно если это могло очернить меня, над чем она трудилась последние шестнадцать лет.

— Миссис Уайтлоу?

— Она, а кто же еще?

— Пыталась очернить вас? Зачем?

— Я никогда не была достаточно хороша, чтобы стать женой ее Кенни. — Джин фыркнула. — Можно подумать, Габриэлла была.

— Значит, вы знали, что он собирался жениться на Габриэлле Пэттен?

Она сунула альбом в один из мешков. Оглянулась в поисках какого-нибудь занятия, но ничего как будто не нашлось. Тогда она сказала:

— Дер, мешок нужно завязать. Где ты оставил бечевку? Наверху?

И не отрывая глаз смотрела, как он поднимается по лестнице.

— Ваш муж сказал детям о разводе? — спросила Барбара. — А все же, где они?

— Не трогайте их, — сказала Джинни. — Оставьте, черт возьми, в покое. Им и так уже досталось. Четырех лет с них хватит, больше этого не будет.

— Насколько я знаю, у вашего сына был запланирован отдых вместе с его отцом. Плавание на яхте по греческим островам. Они должны были улететь вечером в среду. Почему они не поехали?

Джин подошла к окну в гостиной. Там она достала из кармана «Эмбессис» и закурила. Вернувшийся с мотком бечевки Деррик бросил его на мешок со словами:

— Давно нужно было избавиться от этого дерьма. — Да, — отозвалась его сестра. — Правильно. Но сейчас не самый подходящий момент. Ты, кажется, чай готовил? Я слышала, чайник отключился.

Деррик с недовольной миной исчез на кухне. Полилась вода, бойко зазвенела в кружке ложка. Он вернулся с чаем, поставил его на подоконник и сел на диван, скрещенные ноги пристроил на кофейном столике, дав понять, что намерен остаться на время разговора. Пусть, подумала Барбара и вернулась на подготовленную почву.

— Ваш муж сказал вам, что хочет развода? Сообщил о своем желании снова жениться? Сказал, что женится на Габриэлле Пэттен? Об этом обо всем он сказал детям? Вы им сказали?

Она покачала головой.

— Почему?

—Люди меняют решения. Кенни был как и все люди. Ее брат застонал.

—Нелюдем он был, этот кусок дерьма! Звезда гребаная. Сочинял о себе сказки, а вы все здесь были для него лишь перевернутой страницей. Почему ты никогда этого не видела? Почему не бросила его?

Джин метнула на брата взгляд.

— К этому времени ты уже могла кого-нибудь себе найти. Дать детям настоящего отца. Ты могла…

— Заткнись, Дер.

— Эй, думай, с кем говоришь.

— Нет, это ты думай. Можешь оставаться, если хочешь, но сиди молча. Помалкивай — про меня, Кенни, про все. Понял?

Деррик поднялся и ушел на кухню, открылась и закрылась дверь, минуту спустя скрипнула ржавыми петлями задняя калитка. Докурив и осторожно, словно драгоценность, затушив окурок, Джин села на диван и обхватила кружку ладонями. Барбара тоже села — в одно из кресел гарнитура, сняла с плеча сумку, поставила ее на пол и, достав из нее сигареты, с наслаждением закурила.

— Вы вообще разговаривали с вашим мужем в среду?

— Зачем мне?

— Он должен был забрать вашего сына. Они должны были улететь в среду вечером. Планы изменились. Он позвонил, чтобы предупредить?

— Это был подарок Джимми ко дню рождения. Он ведь обещал. Кто знает, собирался ли он вообще ехать?

—Собирался, — сказала Барбара. Джин быстро вскинула на нее глаза. — В кармане его пиджака в Кенсингтоне мы нашли билеты на самолет. И миссис Уайтлоу сообщила, что помогала ему собирать вещи и видела, как он кладет их в машину. Но тут в какой-то момент планы изменились. Он не сказал вам, почему?

Джинни покачала головой и сделала глоток.

— А Джимми он сказал?

Джин сомкнула пальцы вокруг кружки. Элвис скрылся под ними. Наклонив голову, она наблюдала, как болтается жидкость в кружке, когда она покачивала ее. Наконец Джин ответила:

— Да. Он разговаривал с Джимми.

— Когда это было?

— Времени я не знаю.

— Мне не нужна точность. Утром? Днем? Перед предполагаемым отъездом? Ведь он собирался заехать сюда за мальчиком, верно? Он предварительно позвонил?

Она еще ниже опустила голову, пристальнее разглядывая свой чай.

— Мысленно воскресите в памяти тот день, — попросила Барбара. — Вы встали, оделись, возможно, помогли детям собраться в школу. Что еще? Поехали на работу. Приехали домой. Джимми уложил вещи в дорогу. Не уложил. Был готов. Возбужден. Разочарован. Что?

Чай полностью поглощал внимание Джин. Хотя ее голова была опущена, по движениям подбородка Ьарбара могла догадаться, что женщина кусает нижнюю губу. У Барбары шевельнулся интерес к Джимми Куперу. Что скажут в местном отделении полиции, когда услышат это имя?

— Так где же Джимми? — спросила она. — Если вы не можете ничего рассказать о путешествии по Греции и его отце..,

— В среду днем, — произнесла Джинни. Она подняла голову, и Барбара стряхнула пепел в жестяную раковину-пепельницу. — В среду днем.

— Он позвонил в это время?

— Я повела Стэна и Шэр в видеомагазин, чтобы они выбрали по фильму на время отъезда Джимми. Тогда им не будет так обидно, что их не взяли.

— Значит, это было после школы.

— Когда мы пришли домой, путешествие уже отменилось. Примерно в половине пятого.

— Джимми вам сказал?

— Ему не нужно было говорить. Он разобрал вещи. Его одежда валялась по всей комнате.

— Что он сказал?

— Что не едет в Грецию.

— Почему?

— Не знаю.

— Но он знал. Джимми знал. Она отхлебнула чая и сказала;

— Я думаю, что-то изменилось в его расписании, и Кенни пришлось заняться какими-то крикетными делами. Он надеялся, что его снова выберут в английскую сборную.

— Но Джимми вам этого не сказал?

— Джимми был просто убит. Не хотел разговаривать.

— Но все равно он считал, что отец его предал?

— Он ждал этой поездки, как не знаю чего, а потом она отменилась. Да. Он считал, что его предали.

—Он разозлился? — Когда Джин еще быстрее вскинула глаза на Барбару, та непринужденно пояснила: — Вы упомянули, что он не столько распаковал сумку, сколько разбросал одежду. На мой взгляд, это говорит о вспышке гнева. Так он разозлился?

— Как любой ребенок в его ситуации. Ничего из ряда вон.

Барбара загасила окурок и не спеша обдумала, закурить ли еще. Отклонила эту мысль.

— У Джимми есть какое-нибудь средство передвижения?

— Зачем вам нужно это знать?

— В среду вечером он оставался дома? У Стэна и Шэр были их фильмы. У него же — лишь разочарование. Он остался дома с вами или поехал куда-нибудь развеяться? Вы сказали, что он был просто убит. Вероятно, он хотел как-то поднять настроение.

— Он уехал и приехал. Он все время приходит и уходит. Любит болтаться в компании своих дружков.

— А в тот вечер? Он тоже был со своими друзьями? Когда он вернулся домой?

Джин поставила кружку на кофейный столик и сунула левую руку в карман, явно ища, за что бы ухватиться.

— Он вообще вернулся тогда домой, мисс Купер? — спросила Барбара.

— Конечно, вернулся, — ответила Джин. — Просто я не знаю, когда. Я спала. У мальчика свой ключ. Он приходит и уходит.

— И когда вы утром встали, он был дома?

— А где ему быть? В мусорном баке?

— А сегодня? Где он? Снова с друзьями? Кстати, кто они? Мне понадобятся их имена. Особенно тех, с кем он был в среду.

— Он куда-то повел Стэна и Шэр. — Она кивнула в сторону мешков. — Чтобы они не видели, как собирают вещи их отца.

— Потом мне придется поговорить и с Джимми, — сказала Барбара. — Было бы проще, если бы я могла увидеть его сейчас. Вы знаете, куда он пошел?

Она покачала головой.

— А когда вернется?

— Что он может добавить к моим словам?

— Он может сказать, где был в среду вечером и когда вернулся домой.

— Не понимаю, какой вам от этого прок.

— Он может пересказать разговор со своим отцом.

— Я же уже сказала. Отец отменил поездку.

— Но вы не сказали, почему.

— А какое значение имеет, почему?

— «Почему» скажет нам, кто мог знать, что Кеннет Флеминг едет в Кент. — Барбара наблюдала за реакцией Джин Купер на ее слова. Она оказалась достаточно слабой — чуть покраснела кожа там, где в вырезе халата с цветочным узором белел треугольник кожи. Выше краска не поднялась. Барбара сказала; — Я знаю, что вы проводили там выходные, когда ваш муж играл за команду графства. Вы и дети.

— Ну и что с того?

— Вы сами ездили в коттедж? Или вас отвозил муж?

— Мы сами ездили.

— А если, приехав, вы его там не заставали? У вас был комплект ключей, чтобы войти?

Джин выпрямилась. Смяла сигарету.

— Понятно, — проговорила она. — Я понимаю, куда вы гнете. Где был Джимми в среду вечером? Вернулся ли он домой? Злился ли из-за испорченного отдыха? И если вы не против, то поставлю вопрос так: не могли он стащить ключи от коттеджа, поехать в Кент и убить своего собственного отца?

— Интересный вопрос, — заметила Барбара. — Не буду возражать, если вы его прокомментируете.

— Он был дома, дома.

— Но вы не можете сказать, в какое время.

— И у нас, черт возьми, нет никаких ключей, которые можно стащить. Никогда не было.

— Тогда как вы попадали в коттедж, когда вашего мужа там не оказывалось?

Вопрос застал Джин врасплох.

— Что? Когда? — переспросила она.

— Когда вы ездили в Кент на выходные. Как вы попадали в дом, если там не было вашего мужа?

Джин, взволнованная, потянула за ворот халата. Это действие, казалось, ее успокоило, потому что она подняла голову и ответила:

— В сарайчике за гаражом всегда хранился ключ. С его помощью мы и входили.

— Кто знал об этом ключе?

— Кто знал? А какая разница? Мы все, черт побери, знали. Понятно?

— Не совсем. Ключ исчез.

— И вы думаете, что его взял Джимми.

— Не обязательно. — Барбара подняла с пола свою сумку и повесила на плечо. — Скажите мне, мисс Купер, — произнесла она в заключение, уже зная, каков будет ответ, — а кто-нибудь может подтвердить, где вы были в среду вечером?

Глава 10

В наброшенном на одно плечо пиджаке в кабинет Линли вразвалочку вошел детектив-констебль Уинстон Нката, задумчиво потирая едва заметный кривой шрам, который пересекал его кофейного цвета лицо от правого глаза до угла рта. Это была память о его уличном прошлом в Брикстоне — где он был главарем банды «Брикстонские воины», — и наградил его шрамом участник банды-соперницы, который в настоящее время отбывал продолжительный срок в тюрьме.

— Ну и денек у меня сегодня выдался. — Нката любовно повесил пиджак на спинку стула, стоявшего перед столом Линли. — Сначала разглядывал роскошных дамочек в Шепердс-Маркете. Потом отправился на Беркли-сквер прошерстить клуб «Шербур». Когда я стану сержантом, полегче-то будет?

— Вот уж не знаю, — сказала Хейверс, щупая ткань его пиджака. В отношении одежды Нката явно брал пример с инспектора, с которым оба они работали. — Я провела день на Собачьем острове.

— Так вы, мечта моя, еще не встречались с нужными людьми.

— Как видно.

Линли разговаривал по телефону с суперинтендантом, находившимся в своем доме на севере Лондона. Сверяясь со списком дежурств, Линли докладывал начальнику, кого из детективов-констеблей он вызовет на оставшееся от выходных время для помощи в расследовании убийства.

— А что с прессой, Томми?

— Прикидываю, как лучше их использовать. Они живо интересуются нашей историей.

— Будьте осторожны. Эти стервятники обожают налет скандальности. Смотрите, не подкиньте им ничего такого, что создаст предвзятое отношение к делу.

— Разумеется. — Линли повесил трубку. Вместе с креслом немного отъехал от стола и спросил, обращаясь к Нкате и Хейверс: — И каковы же наши дела?

— Пэттен чист как младенец, — сообщил им Нката. — Ночью в среду он был в клубе «Шербур», играл в какую-то хитрую карточную игру в отдельном кабинете с большими шишками. Ушел утром, когда уже молочники выезжали со своим товаром.

— Ты уверен, что это было в среду?

— Подпись членов клуба на счете. Счета хранятся шестьмесяцев. Швейцару и нужно-то было, что просмотреть пачку за прошлую неделю и — вот он, в среду ночью, со спутницей женского пола. И даже без этих счетов они, я думаю, без труда запомнили бы Пэттена.

— Почему?

— По словам крупье, Пэттен почти каждый месяц оставляет за игорным столом одну-две тысячи фунтов. Поэтому его все знают.

— Он сказал, что в среду ночью выигрывал.

— Это так, крупье подтвердил. Но обычно он проигрывает. И пьет прилично. Носит с собой фляжку. В игровых комнатах пить нельзя, как мне сказали, но крупье было велено закрыть на это глаза.

— Кто были другие большие шишки за столом в ту ночь? — спросила Хейверс.

Нката сверился со своим блокнотом — темно-бордовым и очень маленьким, писал он в нем такого же цвета механическим карандашом, с помощью которого выводил изящные микроскопические буковки, не вязавшиеся с его крупной и долговязой фигурой. Нката назвал имена двух членов Палаты лордов, итальянского промышленника, известного королевского адвоката, предпринимателя, в сферу интересов которого входило все — от производства фильмов до торговли едой навынос, и компьютерного гения из Калифорнии, который находился в Лондоне на отдыхе и был более чем счастлив заплатить двести пятьдесят фунтов за временное членство и возможность сказать, что его обчистили в частном казино.

— В течение вечера Пэттен даже не прерывал игры, — сообщил Нката. — Он всего раз спустился вниз около часа ночи, чтобы посадить свою даму в такси, но даже тогда он лишь похлопал ее по заднице, передал заботам швейцара и вернулся к игре. Там и оставался.

— А Шепердс-Маркет? — спросил Линли. — Не отправился ли он туда развлечься?

Когда-то знаменитый район красных фонарей, Шепердс-Маркет находился на расстоянии пешей прогулки от Беркли-сквер и клуба «Шербур». Хотя в последние годы район пережил реконструкцию, до сих пор, бродя по лабиринту милых пешеходных улочек — мимо баров, цветочных лавочек и аптек, — можно было встретиться взглядом с одинокой прогуливающейся без дела женщиной и закончить день платным сексом.

— Мог, — ответил Нката. — Но швейцар сказал, что в ту ночь Пэттен приехал на своем «ягуаре», который подогнали к подъезду, когда он уходил. До Маркета он должен был бы дойти пешком. Там места для парковки не найти. Конечно, он мог поколесить по району, снять девицу и поехать с ней домой. Но это слишком сложно. — Оттягивая момент сообщения, Нката откинулся на стуле и снова потер свой шрам. — Благослови, Боже, колодку, — благоговейно произнес он. — И тех, кто ее ставит, и тех благословенных, кому ее ставят. В данном случае тех, кому ставят.

— Какое это имеет отношение к… — начала Хейверс.

— Автомобиль Флеминга, — сказал Линли. — Вы нашли «лотус».

Нката улыбнулся.

— А вы на лету схватываете. Скажу исключительно для вас: мне пора отмести мысль, что вы так быстро пробрались в детективы-инспекторы благодаря лишь своему красивому лицу.

— Где он?

— Где ему и следует быть, по словам сотрудников, которые постарались заблокировать его колесо. Стоит на двойной желтой полосе. На Керзон-стрит. Просто напрашивается на колодку.

— Черт, — простонала Хейверс. — В центре Мейфера. Она может быть где угодно.

— Никто не звонил с просьбой снять колодку? Никто не уплатил штраф?

Нката покачал головой:

— Автомобиль даже не был заперт, Ключи лежали на сиденье водителя. Она словно предлагала его угнать. — Он, видимо, обнаружил на галстуке пушинку, потому что нахмурился и щелкнул пальцами по шелку. — Если хотите знать мое мнение, есть одна кобылка, которая во что-то вляпалась, и зовут ее Габриэлла Пэттен.

— Она могла просто торопиться, — сказала Хей-верс.

— Но только не бросив вот так ключи. Это не спешка. Это заранее обдуманное намерение. Озаглавленное «Как лучше всего создать этим пустоголовым недотепам побольше трудностей».

— И нигде никаких ее следов? — спросил Линли.

— Я звонил и стучал во все двери от Хилл-стрит до Пиккадилли. Если она там, то залегла на дно, и все, кто что-нибудь знает, молчат как рыбы. Если хотите, можем установить наблюдение за автомобилем.

— Нет, — сказал Линли. — Сейчас она не собирается за ним возвращаться. Поэтому и оставила ключи. Изымите автомобиль.

— Слушаюсь. — Нката сделал в блокноте пометку размером не больше булавочной головки.

— Мейфер. — Хейверс извлекла из кармана брюк пакетик песочного печенья и надорвала его зубами. Взяла одно и передала пакетик по кругу. Задумчиво принялась жевать. — Она может быть где угодно. В отеле. В квартире. У кого-то в особняке. Теперь она уже знает, что он мертв. Почему она не объявится?

— Говорю, она рада такому повороту, — проговорил Нката, глядя на листок в своем блокноте. — Он получил то, чего она сама ему желала.

— Смерти? Но почему? Он хотел на ней жениться. Она хотела выйти за него.

— Наверняка и тебе случалось до такой степени разозлиться на человека, что хотелось убить его, хотя на самом деле не хотелось, — сказал Нката. — Скажешь в запале: «Да я тебя просто убью, чтоб ты сдох», и в этот момент так и думаешь. Только вот не ожидаешь, что явится какая-то злая фея и исполнит твое желание.

Хейверс потянула себя за мочку уха, словно обдумывая слова коллеги.

— В таком случае, на Собачьем острове живет целая группа злых фей. — Она рассказала им, что ей удалось узнать, подчеркнув антипатию Деррика Купера к своему зятю, непрочное алиби Джин Купер на означенную ночь… — Спала с половины десятого и никто из ее малышей подтвердить этого не может, сэр… — Сказала и об исчезновении Джимми после отмены плавания на яхте. — Его мать утверждает, что наутро он был на месте, лежал в своей постельке, как пай-мальчик, но за пятерку один тип сказал мне, что домой он не вернулся, и я поговорила с тремя сотрудниками из отделения на Манчестер-роуд, которые говорят, что по мальчишке с одиннадцати лет колония плачет.

Полицейские поведали ей, что Джимми был заядлым нарушителем спокойствия: рисовал на стенах в гребном клубе, разбил окна в старом здании транспортной компании Бревиса всего в четверти мили от участка, таскал сигареты и конфеты рядом с Кэнари-Ворф, колотил всех, кого считал любимчиками учителей, залезал на участки к новым яппи, чьи дома стоят вниз по реке, в четвертом классе проделал дыру в стене своей классной комнаты, по две-три недели отсутствовал на занятиях.

— В настоящее время такие проступки вряд ли отражают в ежедневной сводке правонарушений, — сухо заметил Линли.

— Верно. Я понимаю. Но в отношении Джимми меня заинтересовала еще одна вещь. — Перелистывая блокнот, она жевала очередное печенье. — Он устроил поджог, — сказала она с набитым ртом. — Когда ему было… черт… где это… Нашла. Когда ему было одиннадцать, наш Джимми развел огонь в мусорной корзине в начальной школе в Кьюббит-Тауне. Между прочим, в классе, во время большой перемены. Его застали, когда он сжигал какие-то научные тексты.

— За что-то невзлюбил Дарвина, — пробормотал Нката.

Хейверс фыркнула:

— Директор школы позвонил в полицию, привлекли мирового судью. После этого Джимми пришлось посещать социального работника в течение… так… десяти месяцев.

— Он продолжал устраивать поджоги?

— Да вроде это единичный случай.

— Возможно, связанный с разъездом его родителей, — заметил Линли.

— А другой пожар может быть связан с их разводом, — добавила Хейверс.

— Он знал, что рассматривается вопрос о разводе? Джин Купер говорит, что нет, но чего еще от нее ждать? У мальчика на лбу написано «способность» и «возможность», и она прекрасно об этом знает, так что вряд ли она поможет нам написать также и «мотив».

— А каков его мотив? — спросил Нката. — Ты разводишься с моей мамой, и я поджигаю твой коттедж? Да он хоть знал, что его отец находился именно там?

Хейверс моментально пошла на попятную:

— Это может вообще не иметь никакого отношения к разводу. Он мог разозлиться, что его отец отменил отдых. Он разговаривал с Флемингом по телефону. Мы не знаем, о чем они говорили. А если он знал, что Флеминг едет в Кент? Джимми мог как-нибудь туда добраться, увидеть машину отца на дорожке, услышать ссору, которую слышал и этот… забыла имя, инспектор… фермер, который гулял рядом с коттеджем?

— Фристоун,

— Точно. Он мог слышать ту же ссору, что и Фристоун. Увидел, что Габриэлла Пэттен уехала. Проник в дом и повторил акт возмездия, совершенный в одиннадцать лет.

— А с мальчиком вы не говорили? — спросил Линли.

— Его не было. Джин не сказала мне, куда он ушел. Я проехалась по округе, но если бы я заглядывала на каждую улицу, то и сейчас там каталась бы. — Она отправила в рот еще одно печенье и взъерошила волосы. — С ним нам понадобится подкрепление, сэр. Хотя бы один человек на Кардейл-стрит, который сообщит нам о появлении мальчишки. А он в конце концов должен появиться. Сейчас он где-то гуляет с братом и сестрой. По крайней мере, так сказала мать. Не могут же они болтаться где-то всю ночь.

— Я сделал несколько звонков. Помощь будет. — Линли откинулся в кресле и ощутил беспокойное желание закурить. Чтобы чем-то занять руки, губы, легкие… Он изгнал эту мысль, написав «Кенсингтон», «Собачий остров» и «Малая Венеция» рядом со списком детективов-констеблей, которым, наверное, как раз сейчас Доротея Харриман сообщает радостную весть о докатившейся и до них очереди дежурить. Хейверс покосилась на его блокнот.

— Ну и? — поинтересовалась она. — Что насчет дочери?

Калека, сказал он. Оливия Уайтлоу не может передвигаться без посторонней помощи. Он рассказал об увиденных им судорогах и о том, что сделал Фарадей, чтобы снять приступ.

— Своеобразный паралич? — спросила Хейверс. Поражены только ноги, так что, возможно, это приобретенное, а не врожденное заболевание. Она не сказала, какое. Он не спросил. Чем бы она ни страдала, это вряд ли — по крайней мере, сейчас — имело отношение к смерти Кеннета Флеминга.

— Сейчас? — переспросил Нката.

— Вы что-то накопали, — заметила Хейверс.

Линли просматривал список полицейских, прикидывая, как их распределить и сколько послать в каждую из точек.

— Кое-что, — отозвался он. — Может, это и пустяк, но заставляет меня перепроверить. Оливия Уайтлоу утверждает, что в среду всю ночь провела на барже. Фарадей отсутствовал. Так что, если бы Оливия захотела покинуть Малую Венецию, это превратилось бы в целое дело. Кто-то должен был бы ее перенести. Или ей пришлось бы передвигаться с помощью ходунков. В любом случае, перемещение было бы медленным. Поэтому, если в среду ночью, как только ушел Фарадей, она куда-то отбыла, кто-нибудь это да заметил бы.

— Но ведь она не могла убить Флеминга, — запротестовала Хейверс. — Если ее состояние таково, как описываете вы, ей было бы просто не под силу забраться в сад коттеджа.

— То есть сделать это в одиночку. — Он взял слова «Малая Венеция» в кружок и отметил их стрелкой. — У них с Фарадеем собачьи миски с водой стоят на палубе на стопке газет. Уходя, я бросил взгляд на эти газеты. Скуплены все сегодняшние, какие только были. И все таблоиды.

— И что? — сказала Хейверс, играя роль адвоката дьявола. — Она же практически инвалид. Хочет почитать. Послала своего дружка за газетами.

— И все газеты были открыты на одном и том же материале.

— О смерти Флеминга, — сказал Нката.

— Да. Мне стало интересно, что она ищет.

— Но она же Флеминга не знала, так? — уточнила Хейверс.

— Утверждает, что не знала. Но если бы я любил держать пари, я мог бы поспорить на какую угодно сумму, что она точно что-то знает.

— Или хочет что-то узнать, — заметил Нката.

— Да. И такое возможно.

В ткань расследования требовалось вплести еще одну нить, и то, что было почти восемь часов субботнего вечера, не снимало с них этой обязанности. Но управиться можно было и вдвоем. Поэтому, как только детектив-инспектор Нката надел пиджак, осторожно расправил лацканы и отбыл на поиски развлечений, какие сулил субботний вечер, Линли сказал сержанту Хеиверс:

— Есть еще одно дело.

Барбара как раз целилась смятой оберткой от печенья в его мусорную корзину. Она опустила руку и вздохнула:

— Полагаю, речь идет об ужине.

— В Италии редко ужинают раньше десяти часов, сержант,

— Вот это да. Оказывается, я — любительница сладкой жизни, а сама понятия об этом не имею. Но хотя бы сэндвич я успею перехватить?

— Только быстро.

Хеиверс устремилась в сторону офицерской столовой, а Линли набрал номер Хелен. Прослушал двойные звонки, потом опять включился автоответчик, и снова Линли оставил сообщение, оборванное автоматом на полуслове.

— Проклятье, — ругнулся он и хлопнул трубку на место.

— Абсолютно с вами согласна, — сказала вернувшаяся Барбара. — Значит, мы едем? И куда же?

Линли убрал очки в карман пиджака и достал ключи от машины.

— В Уоппинг. — Уже на ходу он продолжал: — Гай Моллисон сделал заявление для средств массовой информации. Сегодня днем оно прозвучало по радио. «Трагедия для Англии, блистательный бэтсмен погиб в расцвете сил, настоящий удар по нашим надеждам вызволить „Прах“ из Австралии, причина серьезно задуматься тем, кто набирает игроков в сборную».

— А это интересно, — заметила Хеиверс, отправляя в рот последний треугольник первой половины сэндвича. — Я об этом как-то не подумала. Флеминга наверняка снова выбрали бы в английскую команду. Теперь его нужно заменить. И кому-то определенно улыбнулась удача.

— Итак, что нам известно о Моллисоне? — уже в машине спросила Хеиверс. Она прикончила сэндвич и теперь искала в кармане брюк что-то еще. Это оказались мятные пастилки, отправив в рот одну, она предложила их Линли, который поблагодарил и тоже взял пастилку. Она пахла пылью, словно Хеиверс подобрала с пола надорванную упаковку, решив — не пропадать же добру.

— Я знаю, что он играл за Эссекс, когда не играл за Англию, и больше ничего, — сказала сержант.

— За Англию он играл последние десять лет, — сообщил ей Линли и начал излагать сведения о Моллисоне, которые узнал из телефонного разговора с Саймоном Сент-Джеймсом, своим другом, ученым-криминалистом и страстным поклонником крикета. — Ему тридцать семь…

— Значит, не так много хороших лет осталось для игры.

—…и женат на адвокате по имени Эллисон Хеппл. Кстати, ее отец в прошлом был спонсором команды.

— Эти ребята вылезают из всех дыр, а?

— Моллисон учился в Кембридже — закончил Пембрук-колледж с довольно хилой третьей степенью по естественным наукам. Играл в крикет в Хэрроу, а затем вошел в сборную Кембриджа. Продолжал играть и после завершения учебы.

— Похоже, образование служило лишь предлогом для игры.

— Мне тоже так кажется.

— Значит, он принял бы близко к сердцу интересы команды, какими бы они ни были.

— Какими бы ни были.

Гай Моллисон жил в районе Уоппинга, претерпевшего значительные урбанистические изменения. Это была та часть Лондона, где огромные викторианские склады высились вдоль узких, мощенных булыжником улиц, идущих вдоль реки. Некоторые склады до сих пор использовались по назначению, хотя одного взгляда на грузовик со сверкавшим на нем ярким логотипом компании по производству одежды для активного отдыха было достаточно для частичного понимания произошедшей с Уоппингом метаморфозы. Он больше не был кишащим людьми криминогенным районом доков, где толкали друг друга на сходнях горластые грузчики, через руки которых проходило все — от краски из ламповой сажи до черепашьих панцирей. Там, где когда-то пристани и улицы были завалены тюками, бочками и мешками, правила бал современность.

Квартира Гая Моллисона находилась в Чайна-силк-уорф, шестиэтажном светло-коричневом кирпичном здании, стоявшем у пересечения Гарнет-стрит и Уоппинг-уолл. В качестве местного цербера выступал консьерж, который, когда подъехали Лин-ли и Хейверс, не слишком бдительно нес службу, усевшись перед маленьким телевизором в крохотной каморке с кирпичным полом у запертого входа на верфь.

— Моллисон? — спросил он, когда Линли позвонил, предъявил удостоверение и сказал, к кому идет. — Ждите здесь, вы оба. Поняли? — Он указал место на полу и удалился в свою каморку с карточкой Линли в руке. Там он ткнул в несколько кнопок на телефонном аппарате под веселый рев телевизионной аудитории, забавлявшейся видом четырех участников соревнования, которые ползли по толстым трубам, заполненным каким-то красным желе. Он вернулся с удостоверением и вилкой, на которую был насажен, похоже, кусочек заливного угря — легкая вечерняя закуска.

— Четыре семнадцать, — сказал консьерж. — Четвертый этаж. Налево от лифта. И не забудьте отметиться у меня, когда будете уходить. Поняли?

Он кивнул, отправил угря в рот и пропустил их. Однако его пояснения оказались излишними. Когда двери лифта раскрылись на четвертом этаже, капитан английской команды ждал их в коридоре. Он стоял, небрежно прислонившись к стене напротив лифта и сунув сжатые в кулаки руки в карманы мятых льняных брюк.

Линли узнал Моллисона по его фирменной черте: дважды сломанному в крикетных баталиях носу с вдавленной и так и не выправленной переносицей. Лицо у него обветрилось от пребывания на солнце, на глубоких залысинах проступила россыпь веснушек. Под левым глазом красовался синяк размером с крикетный мяч — или даже кулак, — и синяк этот по краям уже начал желтеть.

Моллисон протянул руку со словами:

— Инспектор Линли? Мейдстоунская полиция сообщила, что попросила у Скотленд-Ярда подмоги. Как я понимаю, вы и есть эта помощь?

Линли пожал ему руку. Моллисон ответил крепким рукопожатием.

— Да, — ответил Линли и представил сержанта Хейверс. — Бы связывались с полицией Мейдстоуна?

Моллисон кивнул сержанту Хейверс, одновременно отвечая:

— Я с прошлой ночи пытался добиться от полиции какой-то ясности, но вы умеете уходить от ответов, не так ли?

— Какого рода информация вас интересует?

— Я бы хотел узнать, что случилось. Кен не курил, так откуда эта чушь о загоревшемся кресле и сигарете? И как в течение двенадцати часов загоревшееся кресло и сигарета могли превратиться в «предполагаемое убийство»? — Моллисон снова прислонился к беленой кирпичной стене. — Честно говоря, у меня, наверное, просто реакция: до сих пор не могу поверить в его смерть. Ведь только в среду вечером я с ним разговаривал. Мы поболтали. Распрощались. Все было замечательно. И вот такое.

— Об этом телефонном звонке мы и хотели с вами поговорить.

— Вы знаете, что мы разговаривали? — У Молли-сона вытянулось лицо. Потом он заметно расслабился. — О, Мириам. Конечно. Она сняла трубку. Я забыл. — Он снова сунул руки в карманы и поудобнее прислонился к стене, словно собирался надолго здесь задержаться. — Что я могу вам рассказать? — Он с бесхитростным видом переводил взгляд с Линли на Хейверс, как будто в том, что их встреча протекала в коридоре, не было ничего необычного.

— Мы можем войти в вашу квартиру? — спросил Линли.

— Это не очень-то удобно, — сказал Моллисон. — Мне бы хотелось уладить это дело здесь, если можно.

— Почему?

Он кивнул в сторону квартиры и сказал, понизив голос:

— Из-за моей жены, Эллисон. Мне бы не хотелось лишний раз ее волновать. Она на восьмом месяце и неважно себя чувствует. Все так зыбко.

— Она знала Кеннета Флеминга?

— Кена? Нет. Ну, разговаривала с ним, да. Они иногда болтали, если встречались на вечеринках и разных мероприятиях.

— Тогда, я полагаю, его смерть не произвела на нее шокового впечатления?

—Нет. Нет. Ничего подобного. — Моллисон улыбнулся и тихонько стукнулся головой о стену в порыве самоуничижения. — Я паникер, инспектор. Это наш первый. Мальчик. Не хочу никаких неожиданностей.

— Мы постараемся об этом не забыть, — любезно проговорил Линли. — И если ваша жена не располагает сведениями о смерти Флеминга, которыми хотела бы поделиться с нами, ей вообще нет необходимости оставаться в комнате.

Губы Моллисона дернулись, словно он хотел сказать что-то еще. Он оттолкнулся от стены.

— Ну что ж, ладно. Идемте. Но не забывайте о ее состоянии, хорошо?

Он провел их по коридору к третьей двери, за которой оказалась громадная комната с окнами в дубовых рамах и видом на реку.

— Элли? — позвал Моллисон, идя по березовым половицам к дивану и креслам, составлявшим уголок-гостиную. Одна стена в этой комнате представляла собой стеклянную дверь, за которой открывалась старинная дощатая пристань, на которую когда-то выгружали привезенные на склад товары. Он предложил полицейским сесть и снова окликнул жену.

— Я в спальне, — ответил женский голос. — Ты закончил с ними?

— Не совсем, — сказал Моллисон. — Закрой дверь, милая, чтобы мы тебя не беспокоили..

В ответ они услышали шаги, но вместо того, чтобы закрыться, Эллисон вошла в комнату с пачкой бумаг в руке, другой рукой она держалась за поясницу. Живот у нее был огромный, но вопреки словам мужа, больной она не казалась. Более того, ее, видимо, застали в разгар работы — очки сдвинуты на макушку, авторучка прицеплена к вырезу халата.

— Заканчивай свою сводку, — сказал муж. — Ты нам здесь не нужна. — И бросил встревоженный взгляд на Линли: — Не нужна?

Не успел Линли ответить, как Эллисон сказала:

— Чепуха, прекрати обращаться со мной как с больной, Гай. Очень бы тебя просила. — Она положила бумаги на стеклянный обеденный стол, размещавшийся между уголком-гостиной и кухней, сняла очки и отцепила ручку. — Хотите чего-нибудь? — спросила она у Линли и Хейверс. — Может быть, кофе?

— Элли. Господи! Ты же знаешь, что тебе нельзя… Она вздохнула.

— Сама я и не собиралась пить. Моллисон состроил гримасу:

— Извини, не хотел. Как же я буду рад, когда все закончится.

— Ты не одинок в своем желании. — И Эллисон повторила свой вопрос, обращаясь к Линли и Хейверс.

— Мне воды, пожалуйста, — сказала Хейверс.

— Мне — ничего, — ответил Линли.

— Гай?

Моллисон попросил пива и проследил за женой взглядом. Она вернулась с банкой «Хайнекена» и стаканом воды, в котором плавали два кусочка льда. Поставив напитки на кофейный столик, она опустилась в кресло. Линли и Хейверс сели на диван.

Не обращая внимания на пиво, которое он попросил, Моллисон остался стоять.

— Ты что-то раскраснелась, Элли. Душновато здесь, да?

— Все нормально. Я прекрасно себя чувствую. Все отлично. Пей свое пиво.

— Хорошо.

Но он не присоединился к ним, а присел на корточки рядом с открытой стеклянной дверью, где перед двумя пальмами в кадках стояла плетеная корзина. Моллисон достал из нее три крикетных мяча. Можно было подумать, он сейчас начнет ими жонглировать.

— Кто заменит Кена Флеминга в команде? — спросил Линли.

Моллисон мигнул:

— Это при условии, что Кена снова выбрали бы играть за Англию.

— А его не выбрали бы?

— Какое это имеет значение?

—В настоящий момент я не могу ответить на этот вопрос. — Линли припомнил дополнительные сведения, сообщенные ему Сент-Джеймсом. — Флеминг заменил парня по фамилии Рейкрофт, так? Это произошло как раз перед зимним туром? Два года назад?

— Рейкрофт сломал локоть.

— И Флеминг занял его место.

— Если вы настаиваете на такой формулировке.

— Больше Рейкрофт за Англию не играл.

— Он так и не восстановил форму. Он вообще больше не играет.

— Вы вместе учились в Хэрроу и Кембридже, не так ли? Вы с Рейкрофтом?

— Какое отношение к Флемингу имеет моя дружба с Рейкрофтом? Я знаю его с тринадцати лет. Мы вместе учились в школе. Вместе играли в крикет. Были шаферами на свадьбах друг у друга. Мы друзья.

— Если не ошибаюсь, вы выступали и в роли его защитника.

— Когда он мог играть, да. Но теперь играть он не может, и я не выступаю за него. Точка. — Моллисон выпрямился, держа в одной руке два мяча, в другой — один. Добрых тридцать секунд он ловко жонглировал ими и из-за этой завесы сказал: — А что? Вы думаете, я избавился от Флеминга, чтобы вернуть Брента в английскую команду? Отвратительное предположение. Сейчас есть сотня игроков лучше Брента. Он это знает. И я это знаю. И те, кто набирает команду.

— Вы знали, что в среду вечером Флеминг собирался в Кент?

Он покачал головой, сосредоточившись на летающих в воздухе мячах.

— Насколько мне было известно, он собирался на отдых вместе с сыном.

— Он не говорил, что отменил поездку? Или перенес ее?

— Даже и речи не было. — Моллисон подался вперед и мяч упал у него за спиной. Приземлившись у самого края ковра цвета морской пены, покрывавшего пол в той части гостиной, где они сидели, мяч подкатился к сержанту Хейверс. Она подобрала его и аккуратно положила рядом с собой на диван.

По крайней мере, жена Моллисона все поняла.

— Сядь, Гай, — попросила она.

— Не могу, — ответил он с мальчишеской улыбкой. — Я завелся. Прорва энергии. Нужно дать ей выход.

— Что ты так нервничаешь? — спросила его жена. И с легким стоном изменив позу, повернулась к Линли. — Вечером в среду Гай был здесь, со мной, инспектор. Вы поэтому приехали поговорить с ним? Проверить его алиби? Если мы сразу же перейдем к фактам, то сможем разрешить все сомнения. — Она положила ладонь на живот, словно подчеркивая свое положение. — Я теперь плохо сплю. Так, дремлю, когда удается. Большую часть ночи я не спала. Гай был здесь. Если бы он уходил, я бы знала. И если каким-то чудом я бы проспала его отсутствие, ночной дежурный не проспал бы. Вы ведь уже видели ночного дежурного?

— Эллисон, ну что ты. — Моллисон наконец-то забросил мячи обратно в плетеную корзину, сел в кресло и открыл пиво. — Он не думает, что я убил Кена. Да и зачем мне? Я просто молол чушь.

— Из-за чего вы поссорились? — спросил Линли и не дожидаясь деланно недоуменных возражений Моллисона, продолжал: — Мириам Уайтлоу слышала начало вашего разговора с Флемингом. Она вспомила, что вы упомянули о ссоре, сказали что-то вроде: «Давай забудем о ссоре и все уладим».

— На прошлой неделе во время четырехдневного матча в «Лордзе» мы немного погорячились. Обстановка со счетом была напряженная. На третий день — мы были тогда на автостоянке — я позволил себе замечание в адрес одного из игроков-пакистанцев, имея в виду не конкретного человека, а игру в целом, но Кен посчитал это расизмом. Ну и покатилось.

— Они подрались, — спокойно уточнила Элли-сон. — Там же, на стоянке. Гаю досталось больше. Два ушиба ребер, синяк под глазом.

— Странно, что это не попало в газеты, — заметила Хейверс. — При наших-то таблоидах.

— Было поздно, — сказал Моллисон. — Рядом никого не было.

— Значит, вы были только вдвоем?

— Точно. — Моллисон глотнул пива.

— А после вы никому не сказали, что подрались с Флемингом? Почему?

— Потому что это было глупо. Мы слишком много выпили. Вели себя как два идиота. Нам совсем не хотелось, чтобы это стало известно.

— И потом вы с ним помирились?

— Не сразу. Но в среду я позвонил. Я понял, что его выберут в английскую сборную на это лето. Меня тоже. Как вы понимаете, нам не обязательно было пылать друг к другу любовью, чтобы нормально играть, когда приедут австралийцы, но надо хотя бьт спокойно общаться. Все началось с моего замечания. Так что я решил, что первым должен сделать и шаг к примирению.

— О чем еще вы говорили вечером в среду? Он поставил пиво на столик и, наклонившись вперед, сцепил руки между коленей:

— О предстоящих играх с австралийцами. О состоянии поля в «Овале», о наших игроках.

— И на протяжении этого разговора Флеминг ни разу не упомянул, что в тот вечер поедет в Кент?

— Ни разу.

— И о Габриэлле Пэттен не упоминал?

—О Габриэлле Пэттен? — Моллисон в замешательстве наклонил голову набок. — Нет. Габриэллу Пэттен он не упоминал. — Он пристально смотрел на Линли, и чрезмерная невозмутимость этого взгляда выдавала Моллисона.

— Вы ее знаете? — спросил Линли. Взгляд его остался твердым.

— Конечно. Она — жена Хью Пэттена. Он спонсирует нынешние летние матчи. Но вы уже, наверное, и сами докопались до этой информации,

— В настоящее время они с мужем живут раздельно. Вы об этом знаете?

Моллисон на мгновение скосил глаза в сторону жены, а затем снова уставился на Линли.

— Не знал. Печально слышать. У меня всегда было впечатление, что они с Хью без ума друг от друга.

— Вы часто с ними виделись?

— Временами тут. На вечеринках. Иногда на матчах. На зимних соревнованиях. Они довольно пристально следят за крикетом. Раз уж он спонсирует команду. — Моллисон залпом допил пиво и принялся большим пальцем делать вмятины на жестянке. — Есть еще? — спросил он у жены, а потом сказал: — Нет. Сиди. Я сам принесу. — Вскочил и ушел на кухню, где стал шарить в холодильнике, приговаривая: — Ты чего-нибудь хочешь, Эллисон? За ужином ты чуть поклевала, и все. Тут аппетитные куриные ножки. Хочешь, дорогая?

Эллисон задумчиво посмотрела на измятую банку, которую муж оставил на кофейном столике. Он снова позвал, когда Эллисон не ответила, и тогда она сказала:

— У меня нет никакого интереса, Гай. К еде.

Он вернулся, открыл новую банку «Хайнекена».

— Вы точно не хотите? — спросил он у Линли и Хейверс.

— А матчи в графстве? — спросил Линли.

— Что?

— Пэттен с женой их тоже посещали? Например, они хоть раз ездили на матч в Эссекс? За кого они болели, если в игре не участвовала сборная?

— Они, кажется, из Мидлсекса. Или из Кента. Понимаете, это их родные графства.

— А Эссекс? Они когда-нибудь приезжали посмотреть на вашу игру?

— Вероятно. Поклясться не могу. Но, как я сказал, за играми они следили.

— А в последнее время?

— В последнее время?

— Да. Мне интересно, когда вы в последний раз их видели?

— Хью я видел на прошлой неделе.

— И где?

— В Гэтвике. Мы там обедали. Мои обязанности частично заключаются в том, чтобы ублажать спонсоров.

— Он не говорил вам, что разъехался с женой?

— Черт, нет. Я его не знаю. В смысле, близко. Мы говорили о спорте. Кому можно поручить первый удар в матче против австралийцев. Как я планирую расставить игроков. Кого наметили в команду. — Он глотнул пива.

Линли подождал, пока Моллисон поставит банку, и спросил:

— А миссис Пэттен? Когда вы видели ее в последний раз?

— Честно говоря, не помню.

— Она была на ужине, — сказала Эллисон. — В конце марта. — Видя замешательство мужа, она добавила: — В «Савое».

— Фу ты, ну и память у тебя, Элли, — проговорил Моллисон. — Да, точно. В конце марта. В среду…

— В четверг.

— В четверг вечером. Правильно. На тебе была эта пурпурная африканская хламида.

— Персидская.

— Персидская. Да, конечно. А я…

Линли спросил, прервав это подобие клоунады;

— И с тех пор вы ее не видели? И не видели ее с тех пор, как она поселилась в Кенте?

— В Кенте? — На лице его ничего не отразилось. — Я не знал, что она была в Кенте. А что она там делает? Где?

— Там, где умер Кеннет Флеминг. Более того, в том самом коттедже.

— Черт. — Он сглотнул.

— Когда вы разговаривали с ним вечером в среду, Кеннет Флеминг не сказал, что едет в Кент повидаться с Габриэллой Пэттен?

— Нет.

— Вы не знали, что у них роман?

— Нет.

— Вы не знали, что у них роман с прошлой осени?

— Нет.

— Что они планировали развестись со своими нынешними супругами и пожениться?

— Нет. Откуда? Ничего этого я не знал. — Он повернулся к жене. — А ты об этом знала, Элли?

На протяжении всего этого допроса она наблюдала за мужем и сейчас ответила с совершенным хладнокровием:

— В моем положении я вряд ли могла это знать.

— А вдруг она обмолвилась в разговоре с тобой тогда, в марте. На ужине.

— Она пришла туда с Хью.

— Я имею в виду, в дамской комнате. Или где-нибудь еще.

—Мы не оставались наедине. И даже если бы остались, признание в том, что трахаешься с чужим мужем, неподходящая тема для разговора в туалете, Гай. По крайней мере, между женщинами. — Выражение лица Эллисон и ее тон смягчили резкость этого высказывания, но все вместе взятое приковало к ней пристальный взгляд мужа. Воцарилось молчание, и Линли позволил ему продлиться. За открытой дверью на реке просигналил катер, и казалось, вместе с этим звуком в комнату ворвалась струя прохладного воздуха. Ветерок пошевелил листья пальмы и сдул со щеки Эллисон прядку каштановых волос, выбившихся из-под персикового цвета ленты, стягивавшей их на затылке. Гай торопливо поднялся и закрыл дверь.

Линли тоже встал. Хейверс метнула на него взгляд, говоривший: «Вы с ума сошли, он же по уши влип», — и нехотя стала приподниматься с мягкого дивана. Линли вынул свою визитную карточку и со словами:

— На случай, если вы еще что-нибудь вспомните, мистер Моллисон, — протянул ему карточку, когда Моллисон отходил от двери.

— Я все вам сказал, — проговорил Моллисон. — Не знаю, что еще…

— Иногда что-то всплывает в памяти. Услышанный разговор. Фотография. Сон. Позвоните мне, если это произойдет.

Моллисон сунул карточку в нагрудный карман пиджака.

— Разумеется. Но не думаю…

— Такое бывает, — сказал Линли. Он кивнул жене Моллисона, чем и закончил беседу.

Они с Хейверс молчали, пока не оказались в лифте, который плавно двинулся вниз, на первый этаж, где консьерж отомкнет замки и выпустит их на улицу, Хейверс сказала:

— Он темнит.

— Да, — согласился Линли.

— Тогда почему мы не остались, чтобы прижать его к стенке?

Двери лифта раскрылись. Полицейские вышли в холл. Консьерж выполз из своей каморки и проводил их до двери с неукоснительностью тюремного надзирателя, освобождающего заключенных.

Оказавшись на ночной улице, Линли ничего не сказал.

Хейверс закурила, пока они шли к «бентли», и снова было спросила:

— Сэр, почему же мы…

— Нам не обязательно заниматься тем, что для нас сделает его жена, — последовал ответ Линли. — Она юрист. В этом отношении нам очень повезло.

Остановившись у машины, Хейверс торопливо докурила, глубоко затягиваясь перед долгой поездкой.

— Но она не встанет на нашу сторону, — сказала Хейверс. — Она ведь ждет ребенка. И здесь замешан Моллисон.

— Нам не нужно, чтобы она приняла нашу сторону. Нам лишь нужно, чтобы она объяснила ему, о чем он забыл спросить.

Хейверс не донесла сигарету до рта:

— Забыл спросить?

— «А где сейчас Габриэлла?», — ответил Линли. — Пожар случился в доме, где жила Габриэлла, Полицейские обнаружили всего один труп, и это труп Флеминга. Так где же Габриэлла? — Линли отключил сигнализацию. — Интересно, правда? — сказал он, открывая дверцу и садясь в автомобиль. — Как выдают себя люди, не говоря ничего.

Глава 11

В пивном дворике таверны «Стог сена» кипела жизнь. Китайские фонарики светились в листве деревьев, образуя над посетителями сияющий полог и отсвечивая на голых руках и длинных ногах празднующих майское потепление. В отличие от предыдущего вечера Барбара, проходя мимо, даже не подумала о том, чтобы присоединиться к этим людям. Она так и не выпила своей недельной пинты «Басса», не перемолвилась словом ни с одной живой душой по соседству, кроме Бхимани в магазине, но была уже половина одиннадцатого, а Барбара слишком долго находилась на ногах, практически без сна и отдыха. И вымоталась до предела.

Она припарковалась на первом же подвернувшемся месте, рядом с горой мусорных мешков, из которых на тротуар сыпалась сухая трава вперемешку с сором. Место это нашлось на Стил-роуд, как раз под ольхой, раскинувшей свои ветви высоко над улицей, что обещало к утру необыкновенное количество птичьего помета. Нельзя сказать, чтобы это имело какое-то значение, учитывая состояние ее «мини». Более того, если повезет, подумала Барбара, помета окажется достаточно, чтобы залепить дырки, которыми в настоящее время пестрел капот.

331

Она выбралась на тротуар, лавируя между мешками, и поплелась в направлении Итон-виллас. Зевнула, потерла болевшее плечо и поклялась выбросить из сумки половину ее содержимого.

Внезапно она остановилась. Черт побери, она же забыла про холодильник!

Барбара снова двинулась вперед, завернула за угол Итон-Виллас. Вопреки всему она надеялась и молилась, не веря, что мольба будет услышана, чтобы этому сыну бабулиного сына удалось разобраться, как доехать из Фулэма до Чок-Фарм на своем открытом грузовичке. Барбара не сказала ему, когда точно привозить холодильник, ошибочно предположив, что будет в это время дома. А поскольку ее не было, наверняка, он спросил у кого-нибудь дорогу. Не оставил же он его на тротуаре? Не бросил ведь посреди улицы?

Добравшись до дома, она увидела, что он поступил совсем иначе. Пройдя по дорожке, обогнув красный «гольф» последней модели и толкнув калитку, она увидела, что сыну бабулиного сына удалось — самостоятельно или с чьей-либо помощью, этого она уже никогда не узнает — перетащить холодильник через лужайку перед домом и спустить вниз на че— я тыре узкие бетонные ступеньки. Так он и стоял, наполовину завернутый в розовое одеяло, одна ножка погружена в нежный кустик ромашек, пробившийся между плиток, которыми замостили площадку перед квартирой первого этажа.

Ухватившись за веревку, которой было замотано одеяло, Барбара пошевелила агрегат, прикинула его вес, который ей придется ворочать, поднимая холодильник наверх по злополучным четырем сту-

332

пенькам возле чужой квартиры, толкая его вдоль фасада и дальше, через сад, до коттеджа. Ей удалось приподнять его на пару дюймов, но от этого ножка с другой стороны еще глубже ушла в ромашки.

После нескольких неудачных попыток Барбара сдалась и, усевшись на деревянную скамейку перед застекленными дверями квартиры первого этажа, закурила. Сквозь дым она рассматривала холодильник и пыталась решить, что делать.

Над головой у нее вспыхнул свет. Одна из застекленных дверей открылась. Барбара обернулась и увидела ту самую маленькую темненькую девочку, которая накануне вечером расставляла тарелки. На этот раз она была не в школьной форме, а в ночной рубашке, длинной и идеально белой, с оборками по подолу и затягивающимися тесемками у ворота. Волосы по-прежнему были заплетены в косички.

— Значит, это ваш? — серьезно спросила девочка, почесывая носком одной ноги щиколотку другой. — А мы гадали.

— Я забыла, что его должны доставить, — сказала Барбара. — А этот идиот притащил его к вам по ошибке.

— Да, — подтвердила девочка. — Я его видела. Я пыталась объяснить, что нам не нужен холодильник, но он и слушать не стал. Я сказала, что у нас уже есть один, и пустила бы его посмотреть, только я не должна пускать в дом незнакомых, когда нет папы, а он еще не пришел. Хотя сейчас он дома.

— Да?

— Да. Но спит. Поэтому я и разговариваю тихо, чтобы не разбудить его. Он принес на ужин курицу, а я приготовила кабачки, и еще у нас были лепешки, а потом он уснул. Мне нельзя никого пускать в дом, когда папы нет. Даже дверь нельзя открывать. Но сейчас-то можно, потому что он дома. Я же всегда могу позвать его на помощь, если понадобится, правда?

— Конечно, — согласилась Барбара и спросила: — А разве ты не должна уже спать?

— Боюсь, сон у меня плохой. Обычно я читаю, пока глаза не закрываются. Только я не могу включить свет, пока папа не уснет, потому что если я включаю свет, пока он еще не спит, он приходит ко мне в комнату и отбирает книгу. Он говорит, что я должна считать от ста до единицы, чтобы заснуть, но, по-моему, гораздо приятнее усыплять себя чтением, как вы думаете? И потом, я могу досчитать от ста до единицы быстрее, чем засну, и что мне делать, когда я доберусь до нуля?

— Да уж, проблема так проблема. — Барбара вгляделась в дверной проем. — А мамы твоей, значит, нет?

— Моя мама поехала к друзьям. В Онтарио. Это в Канаде.

— Да. Я знаю.

— Она еще не прислала мне открытку. Наверное, она занята, так всегда бывает, когда навещаешь друзей. Мою маму зовут Малак. Ну это, конечно, не настоящее имя. Так ее называет папа. «Малак» означает «ангел». Правда, мило? Жалко, что это не мое имя. Я — Хадия, что, по-моему, совсем не так красиво, как Малак. И не ангела означает.

— Это вполне красивое имя.

— А у тебя есть имя?

— С твоего позволения, Барбара. Я живу там, за углом.

Хадия улыбнулась, и на щеках ее заиграли ямочки.

— В том чудесном маленьком коттедже? — Она прижала руки к груди. — Ой, когда мы только переехали, я так хотела, чтобы мы жили в нем, только он слишком маленький. Как игрушечный домик. Можно его посмотреть?

— Конечно. Почему нет? Когда-нибудь.

— А сейчас можно?

— Сейчас? — рассеянно переспросила Барбара. В ней шевельнулось беспокойство. Разве не так все начинается, когда невинного человека обвиняют в жестоком преступлении против ребенка? — Насчет «сейчас» не знаю. Разве тебе не пора спать? И что будет, если твой папа проснется.

— Он никогда не просыпается раньше утра. Никогда. Только если мне снится кошмар.

— Но если он услышит шум и проснется, а тебя нет…

— Я буду здесь, где же еще? — Она лукаво улыбнулась. — Я же буду за домом. Я могу написать папе записку и оставить ее у себя на постели, на случай, если он проснется. Напишу, что ушла за дом. Могу написать, что я с вами — даже ваше имя упомяну, скажу, что я с Барбарой, — и что вы приведете меня назад после того, как я посмотрю коттедж. Как считаете, подойдет?

Нет, подумала Барбара. Подойдет долгий горячий душ, сэндвич с яичницей и чашка питательного молочного напитка. А потом не помешают — если не слипнутся веки, — еще четверть часа наслаждения высокой литературой: надо же узнать, что там пульсирует в обтягивающих джинсах Флинта Саутерна при виде Стар Флексен?

— Как-нибудь в другой раз. — Барбара повесила сумку на плечо и поднялась с деревянной скамейки.

— Видимо, вы устали, да? — спросила Хадия. — Вы, наверное, едва стоите на ногах.

— Точно.

— Папа бывает такой же, когда приходит с работы. Падает на диван и час лежит не двигаясь. Я приношу ему чай. Он любит «Эрл грей». Я умею заваривать чай.

— Да?

— Знаю, сколько настаивать. Все дело в настаивании.

— В настаивании.

— О да.

Девочка по-прежнему прижимала к груди ладошки, словно прятала в них талисман. Ее большие темные глаза были полны такой мольбой, что Барбаре захотелось грубо приказать девочке постараться очерстветь душой — в жизни пригодится. Вместо этого она бросила окурок на каменную плиту, загасила его носком кроссовки и положила в карман брюк.

— Напиши ему записку, — сказала она. — Я подожду.

На лице Хадии появилась блаженная улыбка. Она круто развернулась и ринулась в дом. Полоскасвета расширилась, когда она вошла в дальнюю комнату. Вернулась девочка меньше чем через две минуты.

— Я прилепила записку к своей лампе, — сообщила она. — Но он, может, и не проснется. Обычно он не просыпается. Если только мне не снится кошмар.

— Да, — согласилась Барбара и направилась к ступенькам. — Нам сюда.

— Я знаю дорогу. Знаю. Знаю. — Хадия проскользнула вперед и бросила через плечо: — На следующей неделе у меня день рождения. Мне исполнится восемь лет. Папа говорит, что я могу позвать гостей. Говорит, что будет шоколадный торт и клубничное мороженое. Вы придете? Приносить подарок совсем не обязательно. — Не дожидаясь ответа, она рванула вперед.

Барбара обратила внимание, что девочка босая. Прекрасно, подумала она, ребенок заболеет воспалением легких, и виновата буду я. Догнав Хадию, Барбара сказала:

— На следующей неделе. Хорошо.

Подойдя вместе с девочкой к входной двери, Барбара разыскала в сумке ключ, отперла дверь и зажгла верхний свет. Хадия ступила внутрь.

— Какая прелесть! — воскликнула она. — Просто чудо! Как в кукольном домике. — Она выскочила на середину комнаты и закружилась. — Как жалко, что мы здесь не живем. Жалко! Жалко!

— Равновесие потеряешь. — Барбара положила сумку на стойку и пошла набрать в чайник воды.

— Не потеряю, — отозвалась Хадия. Крутанулась еще три раза, остановилась и покачнулась. — Ну, может, самую малость. — Она огляделась по сторонам, ее взгляд перебегал с одного предмета на другой. Наконец, заученно-вежливо она произнесла: — У вас тут очень уютно, Барбара.

Та подавила улыбку. Поведение Хадии объяснялось не то хорошими манерами, не то сомнительным вкусом. Обстановку комнаты составляли предметы либо из дома ее родителей в Эктоне, либо с распродаж по случаю. Первые неприятно пахли, были потертыми, побитыми и потрепанными. Вторые были в основном функциональными, не более того. Единственным новым предметом меблировки, который Барбара позволила себе купить, была кушетка. Плетеная, с выстроившимися на ней в ряд разноцветными подушками и с расшитым индийским покрывалом. Хадия подбежала к кровати, чтобы рассмотреть фотографию в рамке, которая стояла на столике рядом. Она так энергично переминалась с ноги на ногу, что Барбара чуть не спросила, не надо ли ей в туалет. Вместо этого она сказала;

— Это мой брат. Тони.

— Но он маленький. Как я.

— Его не стало много лет назад. Он умер. Хадия нахмурилась. Посмотрела через плечо на Барбару.

— Как грустно. Вы все еще грустите из-за этого?

— Иногда. Не постоянно.

— Мне иногда тоже бывает грустно. Здесь по соседству не с кем поиграть, а братьев и сестер у меня нет. Папа говорит, что погрустить можно, если, заглянув в свою душу, поймешь, что это подлинное чувство. Я не совсем понимаю, как это — заглядывать к себе в душу. Я пыталась, глядя на себя в зеркало, но мне бывает как-то не по себе, если смотреть слишком долго. А вы когда-нибудь это делали? Смотрелись в зеркало так, чтобы стало не по себе?

Барбара невольно улыбнулась грустной улыбкой.

— Сплошь и рядом.

Хадия подскочила к Барбаре и оглядела свободное место на кухне.

— Это для холодильника, — провозгласила она. — Вы не волнуйтесь, Барбара. Когда папа завтра встанет, он его перетащит. Я скажу ему, что он ваш. Скажу, что вы моя подруга. Это ничего? Если я скажу, что вы моя подруга? Понимаете, это очень здорово, если я так скажу. Папа будет счастлив помочь моей подруге.

Девочка с нетерпением ждала ответа Барбары, и та сдалась, прикидывая, во что она впуталась.

— Конечно. Можешь так сказать.

Хадия просияла. Бросилась к газовому камину. Но когда она предложила опробовать его, Барбара резко выкрикнула:

— Нет!

Отдернув руку, девочка извинилась и вызвалась приготовить чай.

— Нет, спасибо, — ответила Барбара. — Я поставила воду. Заварю сама.

— О! — Хадия огляделась в поисках еще какого-нибудь занятия и, не увидев ничего подходящего, пробормотала: — Тогда я, наверное, пойду.

— Длинный выдался день.

— Да, у вас тоже? — Подойдя к двери, Хадия проговорила: — Спокойной ночи, Барбара. Было приятно с вами познакомиться.

— Взаимно, — сказал Барбара. — Подожди минутку, я тебя провожу. — Она налила воды в кружку и опустила пакетик с чаем. Когда же повернулась к Двери, девочки уже не было. Она позвала: — Хадия? — и вышла в сад.

Услышала:

— Спокойной ночи, спокойной ночи, — и увидела мелькнувшую на фоне дома белую рубашку, когда девочка юркнула в дом тем же путем, что и вышла. — Не забудьте про вечеринку. Это…

— Твой день рождения, — тихо произнесла Барбара. — Да, я помню. — Она подождала, пока за девочкой закрылась дверь, и вернулась к своему чаю.

Автоответчик манил Барбару, напоминая о втором, проваленном за этот день, обязательстве. Не требовалось даже слушать сообщения, чтобы узнать, кто это. Она сняла трубку и набрала номер миссис Фло.

— А мы как раз пьем замечательный витаминный напиток, — сказала ответившая миссис Фло. — И едим тосты с белковой пастой. Мама нарезает хлеб в виде зайчиков — да, дорогая? Замечательно получилось, правда? Положим их в тостер и проследим, чтобы не подгорели.

— Как она? — спросила Барбара. — Извините, что не выбралась сегодня. Меня вызвали на работу. Я только что приехала домой. Как мама?

— Ты слишком много работаешь, моя милая, — ответила миссис Фло. — Ты нормально питаешься? Следишь за собой? Спишь достаточно?

— У меня все хорошо. Все отлично. Я купила холодильник, который доставили к квартире моих соседей, а в остальном все по-прежнему. Как мама, миссис Фло? Ей лучше?

— Да у нее все животик побаливал, так что она совсем не ела, и меня это немножко беспокоило. Но сейчас она как будто поправляется. Правда, она по тебе скучает.

— Да, я знаю, — ответила Барбара. — Черт, мне так жаль.

— Тебе не стоит беспокоиться и винить себя, — твердо, но с теплотой в голосе сказала миссис Фло. — Ты делаешь все что можешь. Сейчас мама чувствует себя нормально. Температура по-прежнему немного повышена, но мы убедили ее съесть тост с пастой.

— Ей нужно поесть поплотнее.

— Пока она прекрасно обойдется и этим, дорогая. — Можно с ней поговорить?

— Конечно. Она так обрадуется, услышав твой голос.

Прошла минута.

— Дорис? Дорри? — Голос миссис Хейверс неуверенно дрогнул на том конце линии. — Миссис Фло говорит, что затемнения больше нет. Я сказала, что мы должны завесить окна, чтобы немцы нас не нашли, но она сказала, что не нужно. Больше нет войны. Ты об этом знаешь? Мама сняла шторы с окон в доме?

— Здравствуй, мама, — сказала Барбара. — Миссис Фло сообщила мне, что вчера и сегодня тебе нездоровилось. Живот все болит?

— Я видела тебя со Стиви Бейкером, — сказала миссис Хейверс. — Ты думала, что нет, а я видела тебя, Дорис. Он залез к тебе под юбку, и вы занимались сама знаешь чем.

— Мам, — перебила Брабара. — Это не тетя Дорис. Она умерла, ты забыла? Во время войны?

— Но ведь войны нет. Миссис Фло сказала…

— Она имела в виду, что война закончилась, мам. Это Барбара. Твоя дочь. Тетя Дорис умерла.

— Барбара. — Миссис Хейверс с такой задумчивостью повторила ее имя, что Барбара отчетливо представила, как в голове у матери болезненно поскрипывают колесики ее распадающегося сознания. — Что-то я не припоминаю…

— Мы жили в Эктоне, — мягко напомнила Барбара. — Вы с папой. Я. Тони.

— Тони. У меня наверху есть карточка.

— Да. Это Тони, мама.

— Он ко мне не приезжает.

— Нет. Понимаешь… — Барбара вдруг осознала, с какой силой она сжимает трубку, и приказала себе расслабиться. — Он тоже умер. — Как и ее отец. Буквально все, кто когда-то составлял маленький мир ее матери.

— Да? А как он?.. Он умер в войну, как Дорис?

— Нет. Тони был слишком юн для этого. Он родился после войны. Много лет спустя.

— Значит в него не бомба попала?

— Нет-нет. Ничего подобного. У него была лейкемия, мама. Это когда что-то нарушается в крови.

—Лейкемия? О! — Она повеселела. — Этого у меня нет, Барби. Только живот болит. Миссис Фло хотела, чтобы в полдень я поела супу, но я не могла. Я не хотела спускаться вниз. Но сейчас я ем. Мы сделали тосты с пастой. И у нас есть ежевичный джем. Я ем белковую пасту. А миссис Пендлбери ест джем.

Мысленно возблагодарив небеса за минуту просветления, Барбара быстро ухватилась за нее, прежде чем ее мать снова погрузится во тьму.

— Хорошо. Это очень хорошо для тебя, мама. Ты должна есть, чтобы поддерживать свои силы. Послушай, я ужасно сожалею, что не смогла выбраться к тебе сегодня. Прошлой ночью меня вызвали на работу. Но еще до следующих выходных я попытаюсь до тебя доехать. Хорошо?

— А Тони тоже приедет? А папа, Барби?

— Нет. Только я.

— Но я так давно не видела папу.

—Знаю, мам. Но я привезу тебе кое-что интересное. Помнишь, как ты мечтала о Новой Зеландии? Об отдыхе в Окленде?

— Лето в Новой Зеландии — это зима, Барби.

— Конечно. Правильно. Это великолепно, мама. — Как странно, подумала Барбара, факты память удерживает, а лица стираются. — Я припасла для тебя проспекты. Когда я в следующий раз к тебе приеду, ты сразу же сможешь начать составлять маршрут. Мы сделаем это вместе, ты и я. Что скажешь?

— Но мы же не сможем поехать отдыхать, если будет затемнение…

— Барби? — раздался мягкий голос миссис Фло. — Она что-то разволновалась, дорогая. Но для беспокойства повода нет. Просто возбуждение из-за твоего звонка. Она успокоится, как только выпьет еще витаминного напитка и съест тост с пастой. Потом почистит зубы и ляжет спать. Ванну она уже приняла.

Барбара проглотила комок в горле. Легче так и не станет. Она всегда готовила себя к худшему. Заранее знала, чего ожидать. Но периодически — с каждым третьим или четвертым разговором с матерью — она чувствовала, как часть сил покидает ее, словно размывается утес из песчаника, о который слишком долго бились океанские волны.

— Понятно, — проговорила Барбара.

— Я не хочу, чтобы ты волновалась.

— Конечно.

— Мама знает, что ты приедешь к ней, как только сможешь.

Мама ничего такого не знала, но со стороны миссис Фло подобные слова были проявлением великодушия. И уже не в первый раз Барбара задалась вопросом, из какого необыкновенного источника черпает Флоренс Мейджентри присутствие духа, терпение и бесконечную доброту.

— Я сейчас работаю над одним делом, — снова сказала она. — Возможно, вы читали о нем или видели в новостях. Тот игрок в крикет. Флеминг. Он погиб при пожаре.

Миссис Фло сочувственно поцокала языком.

— Бедняжка, — промолвила она.

Да, подумала Барбара. В самом деле. Бедняжка. Она повесила трубку и вернулась к своему чаю. Есть ей больше не хотелось.

Линли убедился, что дверь квартиры Хелен была заперта, когда он уходил. Несколько секунд он размышлял, глядя на медную ручку и такую же щеколду. Дома Хелен не было. Насколько он мог судить по лежавшей на полу почте, ее не было дома большую часть дня. Поэтому, словно неумелый сыщик-любитель, он прошелся по ее квартире, ища подсказку, которая объяснит ее отсутствие.

Не найдя ничего, что помогло бы ему разгадать тайну исчезновения Хелен, он поехал к себе на Итон-террас, сказав себе, что все равно измучен, хочет есть и не отказался бы от виски.

— Добрый вечер, милорд. Длинный же день у вас выдался. — Дентон встретил его в дверях, держа под мышкой стопку идеально сложенных белых полотенец. — Я ожидал вас к восьми.

Они оба посмотрели на дедовские часы, звучно тикавшие в прихожей. Без двух одиннадцать.

— К восьми? — тупо повторил Линли.

— Да. Леди Хелен сказала…

— Хелен? Она звонила?

— Ей не требовалось звонить.

— Не требовалось?..

— Она здесь с семи часов. Сказала, что вы оставили сообщение. У нее сложилось впечатление, что вы будете дома около восьми. Поэтому она приехала сюда и приготовила для вас ужин. Боюсь, есть его уже нельзя. Я пытался убедить ее не готовить до вашего прихода, но она и слушать меня не пожелала.

— Приготовила ужин? — Линли бросил рассеянный взгляд в направлении столовой, располагавшейся в задней части дома. — Дентон, вы хотите сказать, что Хелен приготовила ужин? Хелен?

— Именно так, но я не хочу вдаваться в подробности того, что она сделала с моей кухней. Я там прибрал. — Дентон переложил полотенца под другую руку и направился к лестнице. Мотнул головой вверх. — Она в библиотеке, — сказал он и начал подниматься. — Приготовить вам омлет? Поверьте, вы не захотите этой пасты, если только не планируете использовать ее в качестве упора для двери.

— Приготовила ужин, — в изумлении пробормотал Линли. Он оставил Дентона дожидаться ответа, а сам направился в столовую.

Теперь, три часа спустя после предполагаемой трапезы, пища казалась пластиковыми образцами блюд, какие выставляют в окнах токийских ресторанов. Хелен соорудила фетуччине с креветками, подав к этому уже увядший салат и раскисшую спаржу нарезанный багет и красное вино. Вино открыли, но не разлили. Линли наполнил бокалы, стоявшие перед двумя приборами. Окинул взглядом еду.

— Приготовила ужин, — произнес он.

Взяв бокал, он обошел стол, разглядывая каждое блюдо, каждую вилку и каждый нож. Отпил вина. Описав полный круг по столовой, он взял вилку и подцепил три полоски фетуччине. Разумеется, еда остыла и, вероятно, даже не подлежит оживлению в микроволновой печи, но тем не менее он еще может составить представление…

— Господи, — прошептал он. — Чего она намешала в этот соус? Помидоры, в этом сомнений нет, но неужели вместо петрушки она положила эстрагон? Он протолкнул пасту в пищевод хорошим глотком вина. Может, оно и к лучшему, что он опоздал на три часа и не отведал вовремя стоявшие перед ним кулинарные изыски.

Линли взял второй бокал и покинул столовую. По крайней мере, у них есть вино. Достойный кларет. Интересно, сама ли она его выбрала или Дентон разыскал для нее бутылку в винном погребе.

Он поднялся на второй этаж, где из чуть приоткрытой двери падала на ковер полоска света. Хелен сидела в одном из больших кресел у камина, свет от настольной лампы образовывал сияющий нимб вокруг ее головы. На первый взгляд казалось, что Хелен внимательно читает лежавшую у нее на коленях книгу, но, приблизившись, Линли обнаружил, что она спит, подперев кулаком щеку. Читала она «Шесть жен Генриха VIII» Антонии Фрезер, что было не совсем тем добрым предзнаменованием, которого он от нее ожидал.

Линли поставил бокал на столик рядом с креслом. Забрал и закрыл книгу, предварительно заложив страницу. Потом присел перед Хелен на корточки и накрыл ее свободную руку своей ладонью. Рука пепевернулась, и их пальцы переплелись. Под пальцами Линли оказался какой-то непривычный, твердый, выступающий предмет, и, опустив глаза, Линли увидел, что Хелен надела кольцо, которое он для нее оставил. Он поднял ее руку и поцеловал в ладонь. Тут Хелен наконец пошевелилась.

— Мне снилась Екатерина Арагонская, — пробормотала она.

— И как она выглядела?

— Несчастной. Генрих не очень хорошо с ней обращался.

— К сожалению, он влюбился.

— Да, но он от нее не избавился бы, роди она ему здорового сына. Почему мужчины так ужасны?

— Ты обобщаешь.

— От Генриха к мужчинам в целом? Не думаю. — Она потянулась, заметила бокал у него в руке. — Вижу, ты нашел свой ужин.

— Нашел. Прости, родная. Если бы я знал…

— Неважно. Я дала Дентону попробовать и по выражению его лица — которое, к его чести, он попытался скрыть — я поняла, что не смогла покорить кулинарные Гималаи. Хотя он был настолько любезен, что позволил мне воспользоваться его кухней. Он описал, до какого хаоса я ее довела?

— Он проявил поразительную сдержанность. Она улыбнулась:

— Если мы поженимся, Дентон уж точно покинет тебя, Томми, Как он сможет вынести сгоревшие кастрюли и сковородки?

— Так даже до этого дошло?

— Он проявил сдержанность, да? Какой чудесный человек. — Она взяла свой бокал и медленно повернула его. — Вообще-то я сожгла только одну кастрюлю. И к тому же маленькую. И погубила ее не безвозвратно. Так, соус подгорел. Я отвлеклась на телефонный разговор с твоей матерью, между прочим.

— И что сказала мама?

— Она превознесла твои добродетели. Ум, участливость, остроумие, честность, нравственную чистоту. Я спросила про твои зубы, но тут она ничего определенного сказать не смогла.

— Тебе надо было поговорить с моим дантистом. Хочешь, дам телефон?

— Правда, дашь?

— Более того. Я даже съем то, что ты приготовила. Она снова улыбнулась.

— Я и сама эту пасту пробовала. Боже, какая гадость. Я безнадежна, Томми.

— Ты хоть ела?

— Дентон сжалился надо мной в половине десятого и сотворил нечто божественное из курицы и артишоков. Я умяла это прямо за кухонным столом и заставила его поклясться сохранить сей факт в тайне. Но там еще осталось. Я видела, как он убирал остатки в холодильник. Подогреть? Уж это-то мне по силам — дом не спалю. Или ты уже где-то поужинал?

Линли ответил, что нет, и, избегая столовой с окаменелыми фетуччини, они направились в кухню, располагавшуюся в цокольном этаже. Хелен суетилась с видом настоящей жены: она достала из шкафа тарелки, из ящика — приборы, извлекла из холодильника курицу с артишоками в миске из нержавейки, поставила ее в микроволновую печь и захлопнула дверцу и…

— Хелен! — Линли бросился к ней через кухню, прежде чем она успела включить печку. — Сюда нельзя ставить металл.

Она непонимающе уставилась на него.

— Да почему же?

— Потому что нельзя. Потому что металл и микроволны… Черт, не знаю. Знаю только, что нельзя.

Хелен внимательно посмотрела на печку.

— Вот интересно…

— Что?

— Должно быть, это-то и случилось с моей.

— Ты поставила в нее металл?

— Вообще-то я не считала это металлом. Знаешь, как-то не думаешь об этом.

— Что? Что это было?

— Банка с супом. Я ее поставила, печка грохнула, зашипела и заглохла. Но я думала, что все дело в супе. — Плечи ее поникли, и она вздохнула. — Сначала фетуччини, теперь это. Я не знаю, Томми. — Она повернула кольцо на пальце. Линли обнял ее за плечи и поцеловал в висок.

— Почему ты меня любишь? — спросила она. — Я абсолютно безнадежна и бесперспективна.

— Я бы так не сказал.

— Я погубила твой ужин. Испортила кастрюли.

— Ерунда, — сказал Линли, поворачивая ее к себе.

— Я чуть не взорвала твою кухню. Боже, да с ИРА будет безопаснее, чем со мной.

— Не говори глупостей. — Он поцеловал ее.

— Дай мне волю, и я, вероятно, спалю твой дом, а заодно и всю округу. Можешь себе представить такй ужас?

— Пока нет. Но представлю. Со временем.

Он снова поцеловал Хелен, на этот раз притянув ее к себе поближе. Она так чудесно подходила ему, и он благоговел перед этой удивительной природой мужской и женской сексуальности, построенной на противоположностях. Выступ и изгиб, грубое и гладкое, твердое и мягкое. Хелен была чудом. Она была воплощением всех его желаний. И как только он что-нибудь съест, он ей это докажет.

Хелен обвила руками его шею. Ее пальцы медленно перебирали его волосы. Бедра прижимались к его бедрам. Линли почувствовал напряжение в паху и легкость в голове, когда два желания вступили в нем в борьбу за власть.

Пальцы Хелен поползли к нему на грудь, расстегивая попадающиеся по пути пуговицы. Опустились к брюкам, расстегнули ремень.

— Дентон уже лег, дорогой? — прошептала она у его губ.

Дентон? При чем тут Дентон?

— Он, случайно, на кухню не придет, нет?

На кухню? Она что, действительно хочет, чтобы они… Нет. Нет. Она не может этого хотеть.

Линли услышал звук расстегиваемой молнии. В глазах у него потемнело. Он прикинул возможность голодного обморока. Потом почувствовал на себе ладонь Хелен, и вся оставшаяся в его голове кровь запульсировала в другом месте.

— Хелен, — проговорил он. — Я не помню, когда ел в последний раз. Честно, я не знаю, смогу ли …

— Чепуха. — Она снова прижалась к его губам. — Я не сомневаюсь, что ты отлично справишься.

И он справился.

Оливия

Ноги сводит судорогой. За последние двадцать минут я уронила четыре карандаша и не имела сил поднять их. Я просто брала новый из жестянки. Я продолжала писать дальше, не обращая внимания на то, во что за прошедшие несколько месяцев превратился мой почерк.

Крис пришел минуту назад, встал у меня за спиной и промассировал мне плечи так, как я люблю. Прижался щекой к моей макушке.

— Не обязательно писать все зараз.

— Почему?

— Не спрашивай. Ты знаешь.

Он ушел. Сейчас он в мастерской, делает клетку для Феликса. Обычно он работает под музыку, но не стал включать ни радио, ни стереосистему, чтобы я могла ясно мыслить и спокойно писать. Я хочу того же, но звонит телефон, и я слышу, как он спешит ответить. Слышу, каким мягким делается его голос. Я пытаюсь не обращать внимания на: «Да… нет… По-прежнему… Нет… Нет, дело совсем не в этом…» Я жду продолжения, произнесенных шепотом главах слов, например «люблю», «хочу», «скучаю» и «если бы только», многозначительных вздохов.

Я напряженно прислушиваюсь, хотя при этом мысленно называю буквы алфавита в обратном порядке чтобы заглушить голос Криса. Долгая жуткая тишина, после которой он произносит: «Я понимаю», — таким голосом, что у меня внутри все сжимается от боли. Я слышу, как он произносит: «Только терпение», — и слова на бумаге расплываются у меня перед глазами. Карандаш выскальзывает на пол. Я беру новый.

Крис приходит на кухню. Ставит чайник. Достает кружку из ящика, чашку из шкафа. Опирается руками о стойку и стоит, опустив голову, словно что-то там разглядывает.

Я чувствую, как сердце бьется у меня в горле, и хочу сказать: «Можешь идти к ней. Можешь идти, если хочешь», но не говорю, потому что боюсь — он уйдет.

Любовь ранит слишком сильно. Почему мы ждем, что она будет чудесной? Любовь — это цепь мучений. Как будто заливаешь сердце кислотой.

Чайник закипает и отключается. Крис наливает воду и спрашивает;

— Выпьешь, Ливи? И я отвечаю:

— Спасибо, да.

Он поворачивается, и некоторое время мы смотрим друг на друга. И молча говорим то, что не решаемся произнести вслух. Наконец он замечает:

— Мне нужно закончить клетку. К вечеру Феликсу понадобится место для ночлега.

Я киваю, но лицо мое горит. Когда Крис проходит мимо меня, его ладонь задевает мою руку, и мне хочется поймать её и прижать к своей щеке.

Я окликаю его, и он останавливается позади меня. Я делаю вдох, и боль оказывается сильнее, чем я ожидала. Я говорю:

— Наверное, я просижу за своей писаниной не один час. Если хочешь уйти… возьми собак на вечернюю пробежку или… загляни в паб.

— Думаю, с собаками ничего не случится, — спокойно говорит он.

Я смотрю на желтый разлинованный блокнот, третий, с тех пор как я начала писать, и говорю:

— Теперь уже недолго. Ты знаешь.

— Не спеши, — говорит Крис.

Он возвращается к работе, разговаривает с Феликсом, потом начинает стучать молотком — частые удары, по одному-два на каждый гвоздь. Крис сильный и умелый. Он не допускает ошибок.

Я все недоумевала, почему он меня взял к себе.

— Я что, стала минутным капризом? — спрашивала я его.

Потому что в моем понимании не было никакого смысла цеплять шлюху, покупать ей две чашки чая и блинчик, приводить домой, поручать ей плотницкую работу и в конце концов пригласить остаться, когда он не собирался — не говоря уже, что не имел желания — трахать ее. Поначалу я думала, что он хочет посутенерствовать. Я думала, что ему нужны деньги на наркотики, и все ждала появления игл, ложек и пакетиков с порошком.

Когда же я потребовала ответа, что все это значит, он спросил, в каком смысле, и окинул взглядом баржу, словно мой вопрос относился к ней.

— Это. Здесь. Я. Я с тобой.

— А разве это должно что-нибудь значить?

— Парень и девушка. По-моему, когда они вдвоем, это всегда что-то значит,

— А-а. — Он поднял на плечо доску и оглянулся по сторонам. — Куда это молоток подевался? — И принялся за работу, и меня заставил.

Пока баржа доделывалась, на ночь мы бросали пару спальников слева от лестницы, в противоположном от животных конце баржи. Крис спал в нижнем белье. Я спала голой. Иногда рано утром я сбрасывала одеяло и поворачивалась на бок, чтобы груди казались полнее. Однажды я поймала его — он меня разглядывал. Я проследила его взгляд, медленно скользивший по моему телу. Он о чем-то задумался. Вот оно, подумала я. Потянулась, выгнув спину, проверенным гибким движением.

— У тебя замечательная мускулатура, Ливи. Ты регулярно делаешь упражнения? Ты бегаешь?

— Черт, — ответила я. И добавила: — Ну да, наверное, я смогу побежать, если придется.

— Как быстро?

— Откуда я знаю?

— А темноты не боишься?

Я провела ладонью по его груди.

— Ну, зависит от того, что нужно в темноте делать.

— Бежать. Прыгать. Карабкаться. Прятаться.

— Что это? В войну играть?

— Вроде того.

Я сунула пальцы за резинку его трусов. Он поймал мою руку.

— Давай посмотрим, — сказал он.

— На что?

— Годна ли ты на что-нибудь, кроме вот этого.

— Ты гомик? В этом все дело? Импотент или что-нибудь такое? Почему ты этого не хочешь?

— Потому что между нами будут другие отношения. — Он скатал свою постель. — Не обязательно так вести себя с мужчинами. Есть и другие способы утвердиться.

— Например?

— Быть самой собой. Чего-то стоить. В том или ином плане.

— Ой, ну хорошо. — Я села, прикрывшись одеялом. — Начинай, — сказала я.

— Что начинать?

—Лекцию, которую тебе не терпится мне прочесть. Только будь осторожен, потому что я ведь не твой зверек и могу уйти в любой момент, когда пожелаю.

— Тогда почему не уходишь?

Я сердито на него посмотрела. Ответить я не могла. У меня была квартирка в Эрлс-Корте. Постоянные клиенты. Ежедневная возможность распространить свой бизнес и на улицу. Пока я имела желание делать все что угодно и пробовать все что угодно, у меня был стабильный источник дохода. Так почему я оставалась?

Тогда я думала: «Потому что хочу показать тебе, что к чему. Прежде чем все кончится, недоносок, ты у меня будешь выть на луну, я тебя так распалю, что ты будешь передо мной на брюхе ползать, только чтобы полизать мне ноги».

А для осуществления этого плана мне, разумеется, нужно было остаться на барже.

Я схватила свою одежду, лежавшую на полу между спальниками. Торопливо оделась, сложила одеяло, пригладила волосы и сказала:

— Хорошо.

— Что?

— Я тебе покажу.

— Что?

— Как быстро я бегаю. Как далеко. И все остальное, что тебе в голову взбредет.

— Будешь лазать?

— Отлично.

— Прятаться?

— Прекрасно.

— Ползать по-пластунски?

— Надеюсь, ты убедишься, что в позе на животе мне нет равных.

Он покраснел. Это был первый и последний раз, когда мне удалось его смутить. Он наподдал деревянную чурку и произнес:

— Ливи.

— Я не собиралась тебя дразнить, — сказала я. Он вздохнул.

— Дело не в том, что ты проститутка. И никакого отношения к этому не имеет.

— Имеет, — возразила я. — Да меня вообще здесь не было бы, не будь я проституткой. — Я поднялась на палубу. Он вышел вслед за мной. Был серый день, дул ветер. По дорожке, идущей вдоль берега, с шуршанием неслись листья. Пока мы стояли там, вода канала подернулась рябью дождя. — Отлично, — сказала я. — Бежать, карабкаться, прятаться, ползти. — И я сорвалась с места, чтобы показать следовавшему за мной Крису, на что я в действительности способна.

Он проверял мои навыки. Теперь мне это очевидно, но в то время я предположила, что он разрабатывает стратегию, как бы не поддаться мне. Понимаете, тогда я не знала, что у него есть какие-то другие интересы. В те первые несколько недель, что мы провели вместе, он работал на барже, встречался с клиентами, которым требовался его опыт для реконструкции их домов, заботился о животных. Вечерами он оставался на барже, в основном читая, хотя и слушал музыку и делал десятки телефонных звонков, которые, как я предположила — по деловому тону Криса и его постоянным обращениям к плану и топографической карте города, — были связаны с его работой по гипсу и дереву. Впервые он ушел вечером примерно через месяц после нашего знакомства. Сказал, что идет на встречу — пояснил, что это ежемесячное мероприятие с четырьмя школьными друзьями, в каком-то смысле так это и было, как я обнаружила позже, — и предупредил, что вернется не поздно. И не обманул. Но потом на той же неделе он ушел вечером во второй раз, а затем и в третий. На четвертый раз он вернулся только в три часа утра, разбудив меня грохотом. Я спросила, где он был. Он ответил только, что перебрал, после чего упал на постель как подкошенный и отключился. Неделю спустя все повторилось. Крис сказал, что встречается с друзьями. Только в этот раз на третью ночь он вообще не пришел домой.

Я сидела на палубе с Тостом и Джемом и ждала его. По мере того как шли часы, моя тревога за него стала рассеиваться. Ах так, подумала я, в эту игру я тоже умею играть, Я надела обтягивающее платье, блестящие побрякушки, черные чулки и туфли на каблуках и отправилась в Пэддингтон. Подцепила там австралийского киношника, который участвовал

каком-то проекте на студии Шеппертон. Он хотел пойти в свой отель, но меня это не устраивало. Я хотела, чтобы все происходило на барже.

Он был все еще там — спал голышом, — когда Крис наконец вернулся, войдя тихо, как вор, в половине седьмого утра. Он открыл дверь и спустился по ступенькам с курткой в руках. Я не сразу разглядела его против света. Прищурилась, а потом удовлетворенно потянулась, увидев знакомый ореол волос, Я зевнула и провела рукой по ноге австралийца. Тот застонал.

— Доброе утро, Крис. Это Брай. Австралиец. Хорошенький, правда? — М я принялась за дело, отчего хозяйство Брайана должно было увеличиться в объеме. По счастью, он простонал: — Хватит! Я не могу. Я сорвусь, Лив. — Насколько мне было видно, глаз он так и не открыл.

— Спровадь его, Ливи, — сказал Крис. — Ты мне нужна.

Я отмахнулась и продолжила начатое с Брайаном, который пробормотав: «Что? Кто?», с трудом приподнялся на локтях и прикрылся одеялом.

— Это Крис, — сказала я и погладила Брайана по груди. — Он здесь живет.

— А кто он?

— Никто. Он Крис. Я тебе говорила. Он здесь живет. — Я потянула одеяло. Брайан удерживал его. Другой рукой он стал шарить по полу в поисках своей одежды. Я отшвырнула ее в сторону со словами: — Он занят. Мы ему не помешаем. Давай. Тебе же ночью нравилось.

— Это я уже понял, — сказал Крис. — Пусть убирается.

И затем раздался новый звук, кто-то тихонько заскулил, и я увидела, что Крис держит в руках совсем не куртку. В старое коричневое одеяло с рваной окантовкой было завернуто что-то большое. Крис понес это в дальний конец баржи, где располагались животные. Кухня к тому времени была уже закончена, как и уголок для животных и туалет, поэтому я не могла сказать точно, что он там делал. Услышала, как гавкнул Джем.

— Ты хотя бы зверей покормила? Вывела собак? — бросил он через плечо, а потом: — О, черт. Ладно. — И уже гораздо тише, мягко: — Вот. Все хорошо. Все будет хорошо. Тебе нечего бояться.

Мы смотрели вслед Крису.

— Ну я исчезаю, — сказал Брайан.

— Ладно, — отозвалась я, не отрывая взгляда от двери. Натянула футболку. Услышала, как поднялся по ступенькам Брайан и закрылась за ним дверь. Я пошла на кухню к Крису.

Он наклонился над длинным рабочим столом в уголке для животных. Лампу он не включил. Слабый свет утреннего солнца просачивался в окна. Крис ласково приговаривал:

— Все хорошо. Хорошо. Хорошо. Нелегкая выдалась ночь, да? Но все позади.

— Что тут у тебя? — спросила я и заглянула через его плечо на стол. — О, господи боже, — произнесла я, и у меня свело желудок. — Что случилось? Ты был пьян? Откуда он? Ты сбил его машиной?

Это было первое, что пришло мне в голову, когда я увидела бигля, хотя если бы мозги у меня не были одурманены алкоголем, я бы сообразила, что швы, шедшие от собачьего лба до затылка, были недостаточно свежими для первого утра после операции. Бигль лежал на боку и медленно, редко дышал. Когда Крис дотронулся костяшками пальцев до челюсти пса, тот слабо шевельнул хвостом. Я схватила Криса за руку.

— Ну у него и вид! Что ты с ним сделал?

Он посмотрел на меня, и в первый раз я увидела, как он бледен.

— Я его украл, — ответил он. — Вот что я сделал.

— Украл? Этого?.. Откуда?.. Ты что, сдурел? Залез к ветеринару?

— Он был не у ветеринара.

— Тогда где же…

— Ему сняли часть черепа, чтобы добраться до мозга. Для этого они любят использовать биглей, потому что это добрые собаки. Легко завоевать их доверие. Что, разумеется, им и нужно, прежде чем…

— Они? Кто эти «они»? О чем ты.говоришь? — Мне стало страшно, как и в тот вечер, когда я впервые его увидела.

Крис взял пузырек и вату, чем-то смазал швы. Пес посмотрел на него печальными, затуманенными глазами, его обвислые уши словно прилипли к изуродованному черепу. Двумя пальцами Крис осторожно оттянул кожу бигля. Когда же он убрал пальцы, кожа не разгладилась.

— Обезвожен, — сказал Крис. — Нужно внутривенное.

— У нас нет…

— Знаю. Присмотри за ним. Не дай ему встать. — Он ушел на кухню. Включил воду. Пес на столе закрыл глаза. Дыхание замедлилось. Лапы начали подергиваться. Глазные яблоки под веками задвигались взад-вперед.

— Крис! — крикнула я. — Скорей!

Тост стоял рядом, тычась мне в руку. Джем удалился в угол, где что-то жевал.

— Крис! — И тут он вошел с миской воды. — Он умирает. Мне кажется, он умирает.

Крис поставил воду и наклонился над псом. Понаблюдал, положив ему на бок ладонь.

— Он спит, — сказал он.

— А лапы? А его глаза?

— Он видит сон, Ливи. Животные, между прочим, видят сны, как мы. — Он окунул пальцы в воду, поднес их к носу бигля. Нос шевельнулся. Пес приоткрыл глаза. Слизнул капли с пальцев Криса. Язык у него был почти белым.

— Да, — сказал Крис. — Именно так. Медленно. Понемножку.

Он поил бигля, казалось, целую вечность. Закончив, осторожно перенес его на пол, на устроенную из одеял лежанку. Тост, приковыляв, обнюхал край лежанки. Джем оставался на своем месте, жуя найденный где-то кусок сыромятной кожи.

Когда я спросила Криса, где он был и что случилось, с другого конца баржи донесся мужской голос.

— Крис? Где ты? Я только сейчас получил сообщение. Извини.

— Сюда, Макс, — позвал Крис.

К нам присоединился не очень молодой мужчина. Лысый, один глаз прикрыт повязкой. Одет он был безупречно: темно-синий костюм, белая рубашка, галстук в крапинку. Он нес черный чемоданчик, какие обычно носят врачи. Посмотрел на меня, потом на Криса. Он явно сомневался.

—При ней можно, — сказал Крис. — Это Ливи. Мужчина кивнул мне и, тут же забыв о моем существовании, обратился к Крису:

— Что вам удалось?

— Я забрал вот этого, — ответил Крис. — Роберт взял двух других. Его мать — четвертого. Самый тяжелый этот.

— Что еще?

— Десять хорьков. Восемь кроликов.

— Где?

— У Сары и у Майка.

— А этот? — Он присел, чтобы разглядеть пса. — Ничего. Я вижу. — Он открыл чемоданчик. — Уведите остальных, — попросил он, кивнув на Тоста и Джема.

—Вы же не собираетесь усыплять его, Макс? Я могу его выходить. Только дайте мне все, что нужно. Я о нем позабочусь.

Макс поднял глаза.

— Уведи собак, Крис.

Я сняла с гвоздей поводки.

— Идем, — позвала я Криса.

Ушли мы не дальше пешеходной дорожки и стали наблюдать, как собаки носятся по ней до моста. Обнюхивают стену, часто останавливаются, чтобы пометить. Подбегают к воде и лают на уток. Громко хлопая ушами, Джем отряхнулся, словно после купания. Тост сделал то же самое, потерял равновесие, тяжело плюхнулся на культю, снова вскочил. Крис свистнул, и они помчались к нам.

Вышел Макс.

— Ну что? — спросил Крис.

— Даю ему сорок восемь часов. — Макс захлопнул чемоданчик. — Я оставил вам таблетки. Кормить вареным рисом и молотой ягнятиной. По полмиски. Посмотрим, как будет.

— Спасибо, — сказал Крис. — Я назову его Винз.

— Я бы назвал его необыкновенным везунчиком.

Макс потрепал Тоста по голове, когда тот подбежал к нам, а Джема ласково потянул за уши. — Этот готов для переселения, — сказал он Крису. — В Холланд-парке есть одна семья.

— Не знаю. Посмотрим.

— Ты не можешь держать их всех у себя.

— Я это понимаю.

Макс посмотрел на часы.

— Ну хорошо, — заключил он и дал собакам по печеньицу. — Тебе нужно выспаться, — сказал он Крису. — Молодцы. — Кивнул мне второй раз и пошел по направлению к мосту.

Крис разложил свою постель в собачьем уголке. Остаток утра он проспал рядом с Бинзом. Тоста и Джема я увела в мастерскую и, пока они забавлялись с какой-то пищащей игрушкой, попыталась расставить коробки, прибрать инструменты и доски. То и дело я принимала по телефону сообщения. Все они были какими-то загадочными, например: «Передайте Крису „да“ по псарне Вейл-оф-Марч», «Ждем на Лондри-Фарм», «Пятьдесят голубей в Ланкаширской ПАЛ», «По Бутсу пока ничего, ждем вестей от Сони». К тому моменту, когда в четверть первого Крис встал, я поняла то, чего раньше по своей тупости не видела.

Мне помогли новости на радио Би-би-си, в которых сообщили, что именно совершило прошедшей ночью Движение по спасению животных. Когда Крис вошел в мастерскую, кто-то из интервьюируемых как раз гневно вещал:

— …бездумно вычеркнуты пятнадцать лет медицинских исследований из-за их слепого упрямства.

Крис остановился на пороге с чашкой чая в руке. Я внимательно посмотрела на него и сказала:

— Ты воруешь животных.

— Именно этим и занимаюсь.

— Тост?

— Да-

— Джем?

— Капюшонные крысы?

— И кошки, и птицы, и мыши. И пони попадаются. И обезьяны. Очень много обезьян.

— Но… но это же противозаконно.

— А то.

— Тогда почему ты… — Это было непостижимо. Крис Фарадей, самый добропорядочный из граждан. Кто же он, интересно? — И что же они с ними делают? С животными? Что?

— Что хотят. Пробуют на них электрический шок, ослепляют, вскрывают черепные коробки, дырявят желудки, разрушают спинной мозг, поджигают. Что хотят, то и делают. Это же только животные. Они не могут чувствовать боли. Несмотря на центральную нервную систему, подобную нашей. Несмотря на рецепторы боли и нейронную связь между этими рецепторами и нервной системой. Несмотря на… — Тыльной стороной ладони он вытер глаза. — Извини. Сорвался на проповедь. Ночь была длинной. Мне нужно заняться Бинзом.

— Он будет жить?

— Сделаю все, что могу.

Он оставался с Бинзом весь день и всю ночь. На следующее утро пришел Макс. Они крупно поговорили. Я слышала, как Макс сказал:

— Послушай меня, Кристофер. Ты не можешь… А Крис его перебил:

— Нет. Буду.

В конце концов Крис победил, потому что согласился на компромисс: Джем благополучно отправился к хозяевам, которых нашел для него в Холланд-парке Макс; мы оставили себе Бинза. И когда баржа была достроена, она стала местом для реабилитации других животных, похищенных под покровом ночи, центром, из которого тянулись нити тайной власти Криса.

Власть. Когда мы увидели фотографии того, что случилось на реке днем в прошлый вторник, Крис заявил, что для меня настало время сказать правду.

— Ты можешь все это остановить, Ливи. Это в твоей власти.

И как странно было слышать эти слова, потому что именно власти я всегда и жаждала.

Как видно, в этом я похожу на свою мать больше, чем мне хотелось бы. Пока я училась ухаживать за животными, сидела на своих первых собраниях Движения и устраивалась на работу, которая могла бы приносить нам пользу — я стала техником самой низшей категории в лечебнице лондонского зоопарка, — мать осуществляла планы относительно Кеннета Флеминга. Как только она узнала, что у него есть тайная мечта играть в крикет за сборную Англии, она получила возможность углубить мнимую трещину, оторую так стремилась увидеть в его браке с Джин Купер. Мать не могла уразуметь, что Кеннет и Джин могли быть не только совместимы, но и счастливы друг с другом и довольны жизнью, которую им удалось наладить для себя и своих детей. Ведь все же по уровню интеллекта Джин уступала Кеннету. Хотя и заманила его в ловушку брака, которому он подчинился во имя долга и ответственности, но уж конечно не во имя любви. И крикет мог стать средством его освобождения.

Она действовала продуманно и без спешки. Кеннет по-прежнему играл в крикетной команде типографии, поэтому она начала посещать матчи с его участием в Майл-Энд-парке. Сперва ее появление у кромки поля со складным стулом и в защищавшей от солнца шляпе смущало рабочих. Для парней из «ямы» она была «мэм», так что и они, и их семьи сторонились ее.

Но мать это не обескуражило. Она к этому привыкла. Она знала, какое величественное зрелище являет собой в своих летних нарядах, с подобранными в тон туфлями и сумочками. И сознавала, какая пропасть отделяет ее от ее наемных работников. Но она была уверена, что со временем завоюет их доверие. На каждом матче она чуть дольше общалась с женами игроков, заговаривала с их детьми. Она стала одной из них, и постепенно игроки и их семьи привыкли и даже ожидали ее присутствия на матчах.

В конце ей удалось пробить брешь в стойкой антипатии к ней Джин, которая вместе с детьми тоже ходила поболеть за мужа.

Потом — и это было вполне логично — моей матери пришла в голову мысль, что крикетной команде нужен капитан. Ведь все крикетные команды, в том числе национальная сборная, имеют своих капитанов.

Ребята, естественно, выбрали лучшего среди лучших, и никто не удивился, и меньше всех мать, огромным успехам Кеннета на посту капитана. Он планировал игру мудро и точно, переставлял игроков с одной позиции на другую, пока не нашел каждому наилучшее место для реализации его способностей. Он видел в игре науку, а не возможность завоевать популярность среди игроков. Его собственная игра не менялась. С битой в руке Кеннет Флеминг творил чудеса.

Он никогда не искал обожания публики. Он играл в крикет, потому что любил эту игру. И поэтому он первым и с энтузиазмом согласился, когда пожилой господин по имени Хэл Рэшедем, посетивший три или четыре матча, предложил свои услуги в качестве тренера команды. Рэшедему, по его словам, хотелось деятельного развлечения. Просто он любит эту игру и сам играл, пока мог. И ему всегда хочется, чтобы играли правильно.

Тренер для типографской крикетной команды? Неслыханная вещь. Откуда он, кстати, взялся? Я не сомневаюсь, что за его появлением стояла мать. Это понялбы любой здравомыслящий человек, как только ему представили бы Рэшедема. А Кеннет Флеминг сказал:

— Рэшедем. Рэшедем? — Он стукнул себя по лбу и рассмеялся. — Чайники, — сказал он своим товарищам по команде, — дурни. Да вы знаете, кто это?

Гарольд Рэшедем. Вам знакомо это имя? Было бы знакомо, если бы вы следили за крикетом с той страстью, с какой это делал Кеннет Флеминг. Рэшедем ушел из крикета лет тридцать назад из-за плохо сросшегося плеча. Но за те два коротких года игры за Дербишир и Англию он оставил о себе память как выдающийся, всесторонне одаренный игрок.

Парнишки из типографии поверили тому, чему хотели верить: что Гарольд Рэшедем случайно оказался на их окраине, случайно забрел на матч и из любви к крикету предложил команде свои услуги тренера.

Как моя мать могла выйти на Рэшедема?

Вы должны учитывать, сколько лет своей жизни она отдала благотворительной работе и что означали эти годы в смысле контактов, которые она завязала, людей, с которыми познакомилась, организаций, которые были обязаны ей той или иной услугой. Друг кого-то из друзей — вот все, что ей было нужно. Если она сумеет убедить такого человека, как Рэшедем, посетить Майл-Энд-парк в воскресенье днем и, за спинами зрителей, пройти вдоль игрового поля, то таланты Кеннета Флеминга сделают остальное. Она была в этом уверена.

Естественно, без денег тут не обошлось. Рэшедем не стал бы ничего делать исключительно по доброте душевной, и мать не стала бы его об этом и просить. Она была женщиной деловой. А это было составляющей дела. Он назовет почасовую оплату за визит, за разговор, за услуги тренера. Она заплатит.

Бы гадаете, зачем? Так и слышу, как вы спрашиваете: «Для чего ей все эти хлопоты? Зачем такие жертвы?»

Потому что для матери это были не хлопоты и не жертвы. Она просто рвалась это сделать. Мужа у нее больше не было. Отношения со мной — нашими обоюдными усилиями — порваны. Она нуждалась в Кеннете Флеминге.

Так Рэшедем вошел в команду типографии. Очень скоро он стал выделять Кеннета. Он поработал над умением Кеннета владеть битой в начале в Майл-Энд-парке. Но не прошло и двух месяцев, как ветеран крикета предложил провести несколько занятий на тренировочном поле «Лордза».

Вот так они стали ходить на стадион «Лордз», первое время по утрам в воскресенья. И вы можете представить, что почувствовал Кеннет Флеминг, когда за ним закрылись двери крытого учебного поля и он услышал удары биты по мячу и шмяканье загоняемых в калитки мячей.

А что же Джин? — спросите вы. Где была она, что делала и как реагировала на внимание, которое проявлял к Кеннету Рэшедем? Предполагаю, что сначала она ничего не заметила. Первое время внимание это не так уж бросалось в глаза. Когда Кеннет приходил домой и говорил: «Хэл думает так» или «Хэл говорит это», — она, без сомнения, лишь кивала и думала о том, как выгорели на солнце волосы ее мужа, как посмуглела его кожа — как никогда за все прошедшие годы, какой живостью наполнились его движения, какую давно забытую радость жизни излучает его лицо. Все это трансформировалось в желание. И когда они лежали в постели и их тела двигались в едином ритме, меньше всего их интересовал вопрос о том, куда приведет эта страсть к крикету, не говоря уже о потенциальной угрозе, которую всегда несет в себе безобидное увлечение спортом.

Оливия

Я представляю, как Кеннет Флеминг хранил от жены свою самую сокровенную и самую выстраданную тайну, ночное дитя надежды и фантазии. Она имела мало общего с их повседневной жизнью. Все время Джин отнимало домашнее хозяйство, дети и работа на Биллингсгейтском рынке. Вероятно, она высмеяла бы мысль о том, что Кеннет когда-нибудь добьется чего-то большего, чем доброе имя в типографии Уайтлоу, и со временем, возможно, пост управляющего. Эти ее сомнения произрастали не из неспособности или нежелания поверить в мужа. Они проистекали из трезвого осмысления имеющихся фактов.

Весь опыт Кеннета состоял из игры в школе, с собственными детьми, а также с работниками типографии; те же, кто надеялся со временем играть за Англию, шли совсем другим, освященным традицией путем.

На этом пути Кеннет сделал только первый шаг — играл в крикет в школе, но и только.

Сама мысль о Кеннете — профессиональном игроке — вызвала бы у Джин беззлобную насмешку. Она сказала бы:

— Кенни, милый, ты витаешь в облаках.

Она стала бы поддразнивать его и спрашивать, сколько, по его мнению, ему придется ждать, пока капитан английской сборной и те, кто выбирают игроков, соизволят прийти на матч между типографией Уайтлоу и мастерской Купера по гарантийному ремонту электробытовых приборов. Однако поступая так, она совсем не принимала в расчет мою мать. И кстати, в том, что Кеннет не рассказывал Джин о своей мечте, думаю, не обошлось без матери.

Если вы знаете начало восхождения Кеннета Флеминга к славе и богатству, тогда вам известно и продолжение. Занимаясь частным образом с Кеннетом, Хэл Рэшедем ждал удобного случая. Потом он пригласил главу комитета спонсоров команды графства Кент посмотреть тренировку на учебном поле. Он настолько подогрел интерес главы, что тот пожелал прийти на матч в Майл-Энд-парк, где парни из типографии Уайтлоу мерились силами с командой Машиностроительного завода Восточного Лондона. По окончании матча Кеннета Флеминга представили аристократу из Кента. Со стороны Кента последовало предложение выпить пива, Кеннет составил им компанию.

Мать постаралась держаться на расстоянии. Приглашая главу комитета спонсоров графства на данный матч, Рэшедем действовал с подачи матери, но об этом никто не должен был знать. Никто не должен был даже заподозрить, что в действие запущен Великий План.

За «Гиннесом» глава Кентского комитета предложил Кеннету приехать на тренировку и познакомиться с командой. Что тот и сделал в сопровождении Рэшедема однажды в пятницу утром, когда мать сказала: «Поезжай в Кентербери, Кен. Работу наверстаешь потом. Это не проблема», и понадеялась на лучшее. Рэшедем заранее посоветовал ему надеть форму. Кеннет спросил, зачем. Рэшедем ответил:

— Просто сделай, как я говорю, сынок. Кеннет сказал:

— Но я буду чувствовать себя полным идиотом. На что Рэшедем ответил:

— Посмотрим, кто будет чувствовать себя идиотом к концу дня.

И когда день закончился, Кеннет получил свое место в команде Кента, вопреки традициям и тому, «как делаются дела». С того дня, как Хэл Рэшедем впервые наблюдал за игрой парней из типографии Уайтлоу, прошло без двух дней восемь месяцев.

В связи с игрой Кеннета за Кент возникли всего две проблемы. Первая — деньги: платили ему чуть ли не в половину меньше его заработка в типографии. Второй стал его дом: Собачий остров был слишком далеко от игрового и тренировочного полей в Кентербери, особенно для новичка, насчет которого у команды имелись сомнения. По словам капитана, если он хотел играть за Кент, нужно было переехать в Кент.

В общих чертах, тогда и закончился Первый Этап плана матери в отношении Кеннета. Необходимость переезда в Кент составляла Второй Этап.

Кеннет делился с моей матерью всеми подробностями разворачивающейся драмы. И наверняка спросил ее, как и себя, каким образом можно разрешить проблемы, связанные с его игрой за команду Кента. Он не мог перевезти туда семью. Джин работала на Биллингсгейтском рынке, и, ухватись он за представившуюся возможность, деньги Джин стали бы главной статьей дохода в их бюджете. Кроме того, все ее родные оставались на Собачьем острове. Друзья детей тоже были там. Но главной была проблема денег. Потому что — даже продолжай Джин работать на рынке — как они выжили бы, если бы Кеннет стал приносить в семью меньше, чем зарабатывал в типографии? Возникало слишком много финансовых опасений. Расходы на переезд, на поиск подходящего жилья, на автомобиль… Денег попросту не хватало. Я могу представить себе разговор между ними — между Кеннетом и моей матерью. Он приходит к ней в кабинет с очередным контрактом, и мать, сняв очки и потирая виски, говорит:

— Я тут подумала, Кен…

— Я составил оценочный план на заказ для министерства сельского хозяйства. Думаю, мы его получим, — говорит он и передает ей бумаги.

Она кладет их на стол и отвечает:

— О чем я думала, так это о тебе. И о Кенте.

Он поднимает руки и опускает их жестом, означающим «да что тут обсуждать». Он выглядит покорным и смирившимся.

Мать спрашивает:

— Ты еще не дал им ответа?

— Все оттягиваю этот момент, — отвечает он. — Не хочется оставлять мечту, пока можно.

— Когда им нужен ответ?

— Я сказал, что позвоню в конце недели.

Она наливает ему чаю. Она знает, как он любит — с сахаром и без молока, — и передает чашку. В углу кабинета, где потемнее, есть столик, и мать ведет его туда и предлагает сесть. Он говорит, что ему надо идти, что Джин будет волноваться, не случилось ли с ним чего, сегодня они идут на ужин к ее родителям, он и так опаздывает, она, вероятно, взяла детей и уехала без него… Но он не делает попытки уйти. Мать говорит:

— Она очень независимая женщина, твоя Джин.

— Она такая, — соглашается он. Помешивает чай, но сразу не пьет. Ставит чашку на столик, медлит.

— И что, нет совершенно никакой возможности найти для нее работу в Кенте? — говорит мать.

— Да нет, найти можно, — отвечает он. — Но ей придется работать в магазине или в закусочной. Она потеряет в деньгах, а траты предстоят большие.

— У нее нет… никаких навыков, Кен? — Мать, естественно, знает ответ на этот вопрос. Но хочет, чтобы он сказал это сам.

— Бы имеете в виду профессиональных? — Кеннет поворачивает чашку на блюдце. — Только те, которые она получила в закусочной в Биллингсгейте.

А этого маловато, — вот настоящий ответ. Что она умеет — подавать на столики, записывать заказ, выбивать счет, отсчитывать сдачу.

— Да. Понятно. Это несколько осложняет ситуацию, а?

— Это делает ее неразрешимой.

— Это делает ее… скажем, трудной?

— Трудной. Сложной. Неразрешимой. Рискованной. И все это одно к одному, не так ли? Можете не напоминать мне, с чего все пошло. Любишь кататься…

Мать, возможно, не прибегла бы к подобной метафоре. Поэтому быстро прерывает его:

— Мне кажется, есть еще один вариант, который не внесет такого раскола в вашу семью.

— Я мог бы попытать счастья в Кенте. Мог бы поездить каждый день туда-обратно и доказать, что это не проблема. Но что касается денег… — Он отодвигает чашку. — Нет. Я большой мальчик, Мириам. Джин отказалась от своих детских мечтаний, а теперь настало и для меня время поступить так же с моими.

— Она просит тебя об этом?

— Она говорит, что мы должны думать о детях, поступать, как лучше для них, а не для нас. С этим я поспорить не могу. Я могу уйти из типографии и годами ездить в Кент и обратно и все равно не добиться никаких успехов. Она сомневается, можно ли рисковать, когда нет гарантии.

— А если что-то было бы гарантировано? Например, твоя работа здесь.

Он задумывается.

— Я не могу просить вас держать мое место. Это было бы несправедливо по отношению к другим работникам. И даже если бы вы пошли на это ради меня, существует слишком много других сложностей, которые надо преодолеть.

Она идет к своему столу, возвращается с блокнотом и говорит:

— Давай перечислим их.

Он протестует, но нерешительно. Говорит, что нужно позвонить Джин и сообщить, что он приедет попозже. И пока он этим занимается, мать принимается за работу, выписывая «за» и «против» и приходя к решению, к которому, без сомнения, пришла в момент, когда увидела первый удар Кеннета по мячу на поле в Майл-Энд-парке. Оксфорд для него

потерян, это правда, но будущее все еще открыто для него с другой стороны.

Они разговаривают. Перебрасываются идеями. Она предлагает. Он возражает. Они спорят о деликатных вопросах. И наконец покидают типографию и едут в ресторан «Под липами» на китайский ужин, за которым продолжают бороться против очевидного. Но мать придерживает в рукаве туза, из осторожности не желая предъявлять его слишком рано. Коттедж «Чистотел» в Спрингбурнах. И Кент.

Коттедж «Чистотел» принадлежит нашей семье примерно с 1870 года. И в настоящий момент в нем никто не живет.

А если, предлагает мать, Кеннет воспользуется коттеджем в качестве базы? Таким образом он сможет жить в Кенте. Что, если он подновит его, подкрасит, подштукатурит, приведет в порядок сад и вообще приложит там руку ко всему, к чему нужно? Это решит его проблему с оплатой жилья. А что, если он будет приезжать в типографию, когда сможет, и станет выполнять свои обязанности по работе в свободное время? Мать будет платить ему, и это снимет хотя бы часть денежных затруднений. Что, если Джин с детьми останутся на Собачьем острове — где Джин сможет сохранить работу, дети продолжат общение с многочисленной родней и друзьями, — а Кеннет станет привозить их в Кент на выходные? Это сведет до минимума нарушение их привычного жизненного уклада, сохранит семью и даст детям возможность бывать на свежем воздухе. Таким образом, если Кен и не получит хорошего шанса пробиться в мир профессионального крикета, он, по крайней мере, попытается.

Мать выступила в роли Мефистофеля. Это был ее звездный час. Хотя действовала она из лучших побуждений. Я и вправду верю, что в глубине души мать хотела только добра. Как, по-моему, и большинство людей в глубине души… Крис зовет:

— Ливи, посмотри!

И я откатываю кресло назад и заглядываю из кухни в мастерскую. Он закончил клетку, Феликс ее обследует. Делает неуверенный прыжок и принюхивается. Еще прыжок.

— Ему бы в саду попрыгать, — замечаю я.

— Верно. Но поскольку сада у нас нет, придется ему примириться с этим, пока он не сменит жилье.

Мы наблюдаем за кроликом: я из кухни, Крис — со своего места рядом с верстаком. По крайней мере, Крис наблюдает за кроликом. Я же наблюдаю за Крисом.

— Что-то в последнее время тихо, — говорю я. — Телефон не звонил уже несколько дней.

Он кивает.

— Значит, новой работы нет? — спрашиваю я.

— Только в Уэльсе.

— И что там?

— Питомник биглей. Если нашей группе удастся этим заняться, меня не будет несколько дней.

— Кто принимает решение? — спрашиваю я. — Заняться или нет?

— Я.

— Тогда займись.

Он накручивает на палец кусочек наждачной бумаги и смотрит на меня.

— Я справлюсь, — говорю я. — Со мной все будет хорошо. Просто отлично. Попроси Макса заглянуть. Он

пуляет собак. А потом мы поиграем с ним в карты.

— Посмотрим.

— Когда ты должен решить? Он кладет бумагу:

— Время еще есть.

—Но бигли… Что, владельцы питомника готовы их отправить?

— Они всегда к этому готовы.

— Тогда ты должен…

— Посмотрим, Ливи. Если не я, то кто-нибудь другой их заберет. Не волнуйся. В лабораторию собаки не попадут.

Он выключает лампу дневного света над верстаком. Феликс возится в клетке. Крис возвращается на кухню.

— Послушай, тебе нет нужды все время так меня опекать, — говорю я. — Ненавижу это. Чувствую себя какой-то уродкой.

Он садится рядом и берет меня за руку. Переворачивает ее и рассматривает ладонь. Сгибает мои пальцы. Смотрит, как я их разгибаю. Мы оба знаем, сколько усилий мне нужно приложить, чтобы движение получилось плавным.

— В моей группе два новичка, Ливи. Я не уверен, что они готовы к такой операции, какая требуется в Уэльсе. И я не хочу рисковать собаками, ради удовлетворения своих амбиций. — Он сжимает мою ладонь. — Вот в чем дело, а не в тебе. Не в том, что тут. Понятно?

— Новички? — переспрашиваю я. — Ты не говорил.

— Наверное, забыл. Они со мной уже около полутора месяцев.

— Кто?

— Один парень — Пол. И его сестра. Аманда.

Он так пристально, не мигая, смотрит мне в глаза что я понимаю — это она. Аманда. Ее имя повисает между нами, словно облако тумана.

Крис смотрит на меня и понимает, что я знаю. Одно мое слово, и завяжется разговор, который он, без сомнения, обещал Аманде.

Нет. Я не стану об этом думать. У Криса есть право на личную жизнь, как и у меня было право на свою. И я достаточно часто нарушала правила организации, пока была ее активным членом.

Как только я доказала Крису свою удовлетворительную физическую подготовку — бегая, лазая, прыгая, проскальзывая, ползая на животе и делая все, что он ни прикажет, — я начала посещать открытые собрания учебного звена ДСЖ. Они проводились в церквах, школах и общественных центрах, где антиви-висекционисты из десятка организаций доносили информацию до местных жителей. Таким образом я узнала о том, что и как делается во время опытов на животных. Я познакомилась с моральными и этическими аргументами обеих сторон. Читала что мне давали. Слушала что говорили.

С самого начала я хотела войти в группу штурмовиков. Я могла бы утверждать, что одного взгляда на Бинза в то утро, когда его принесли на баржу, было достаточно, чтобы сделать из меня горячую сторонницу дела, но правда в том, что я хотела стать штурмовиком из-за Криса. Из-за того, чего хотела от него и что стремилась ему доказать. О, естественно, я в том не признавалась. Дело в том, что к тому времеи я уже несколько месяцев не выходила на панель. Мне не сиделось на месте, мне нужна была хорошая доза адреналина, которую могли обеспечить неизвестность, опасность и увиливание от опасности. Участие в штурмовой группе казалось мне выходом из положения.

Штурмовая группа состояла из разработчиков и исполнителей. Разработчики подготавливали операцию — за несколько недель до нападения проникали на объект, крали документы, фотографировали животных, составляли карту местности, выявляли сигнализацию и отключали ее для проникновения уже исполнителей. Те осуществляли нападение ночью, ведомые капитаном, чье слово было законом.

Крис никогда не совершал ошибок. Он встречался с разработчиками, с руководящим звеном ДСЖ, с исполнителями. Одна группа никогда не видела другую. Он осуществлял связь между ними всеми.

Мое первое участие в операции в составе штурмовой группы произошло почти год спустя после нашей с Крисом встречи.

Оливия

Боль пронзала мое тело, словно раскаленным прутом. А ведь в моих силах было уничтожить боль. Мне и нужно-то было всего лишь вернуться в прошлое. Превратиться в существо, которое действует, не испытывая чувств. Сделать одно из сотни тех движений, что я когда-то делала с безразличием, за деньги, и боль растворилась бы, подчинись мне Крис.

Но ничего из этого я не сделала. Лежала на его постели и смотрела, как он спит. К тому моменту, когда боль добралась до горла, я приняла самое худшее, что есть в любви.

Сначала я ненавидела его. Ненавидела то, что он из меня сделал. Ненавидела женщину, которой, как доказал мне Крис, я могла бы стать.

Тогда я поклялась, что искореню в себе чувство, и начала действовать, соблазняя всех парней, каких только удавалось подцепить. Я трахала их в автомобилях, в пустующих домах, на станциях метро, в парках, в туалетах пабов, на барже. Я заставляла их лаять по-собачьи. Покрываться испариной и плакать. Умолять. Смотрела, как они унижаются, задыхаются и воют. Крис ни разу не среагировал. Ни разу не сказал ни слова, пока я не перешла к парням, входившим в штурмовую группу.

Они были легкой добычей, и я приводила их на баржу. Они смущались, отказывались, но я умела их убедить.

Они говорили:

— Ливи, мы не можем. Ну хотя бы не здесь. Если Крис узнает, он выгонит нас из группы.

— Предоставьте Криса мне, — отвечала я и закрывала за нами дверь. — Или вы не хотите? — спрашивала я и, взявшись за пряжку ремня, притягивала их к себе. Приближала губы к их губам. — Или вы не хотите? — повторяла я вопрос, запуская пальцы в их джинсы. — Ну? — произносила я у самых их губ и обнимала за талию. — Хотите или не хотите. Давайте, решайте.

Весь разум, который еще оставался у них к этому моменту, сосредоточивался на одной мысли, которую и мыслью-то назвать было трудно. Мы падали на мою кровать и избавлялись от одежды. Больше всего мне нравилось, когда попадались любители постонать и покричать, потому что тогда они производили много шума, а мне как раз это и нужно было — максимум шума.

Как-то ранним утром, после очередного налета, я занималась сразу с двумя, когда вмешался Крис. Бледный, он вошел в мою комнату. Схватил одного парня за волосы, а другого за руку и, сказав: «Все. Вы уходите из организации», — стал толкать их по коридору к выходу. Один из них обвинял Криса в лицемерии, другой лишь нечленораздельно вопил.

— Вон отсюда. Забирайте свои вещи и проваливайте, — сказал Крис.

Когда за ними захлопнулась дверь и защелкнулись засовы, Крис вернулся ко мне.

Воплощенное безразличие, я села на кровать и закурила.

—Умеешь же испортить людям настроение, — надулась я. Я была голой и даже не сделала попытки накинуть одеяло или халат.

Он стиснул кулаки и, кажется, даже задыхался от гнева;

— Оденься. Сию же минуту.

— А что? Ты и меня собираешься вышвырнуть вон?

— Не надейся, что так легко отделаешься. Я вздохнула:

— Чего ты взъерепенился? Мы просто развлекались.

— Нет, — сказал он. — Ты просто меня доставала. Я закатила глаза и затянулась.

— Пока не погубишь всю группу, ты не успокоишься? Может, хоть это станет искуплением моей вины?

— Твоей вины?

— Того, что я не хочу с тобой спать. А я не хочу. И никогда не хотел и не буду, сколько бы кретинов в Лондоне тебя ни поимели. Почему ты не можешь это принять? Почему не хочешь, чтобы все между нами оставалось как есть? И ради Христа, оденься.

— Если ты меня не хочешь, никогда не хотел и не желаешь спать со мной сейчас, какая тебе разница, одета я или нет? Что, неймется?

Он подошел к шкафу и вытащил мой халат. Бросил его мне:

~~ Да, неймется, но не в том смысле, как этого хочешь ты!

— Хотение это не по моей части, — заметила я. — Я беру.

— И значит, вот чем ты занимаешься со всеми этими типами, да? Берешь то, что пожелаешь? Не смеши меня.

— Я вижу понравившегося мне парня. И беру его. Только и всего. В чем проблема? Тебя это смущает?

— А тебя это не смущает?

— Что?

— Ложь. Оправдывание своих поступков. Роль, которую ты постоянно играешь. Хватит, Ливи. Посмотри на себя. Посмотри правде в глаза. — Он вышел из моей комнаты и кликнул собак на прогулку.

Я осталась, где была, пылая к нему ненавистью.

Посмотри на себя. Посмотри правде в глаза. Я до сих пор слышу эти его слова. А вот интересно, смотрит ли он на себя? И смотрит ли правде в глаза каждый раз, когда встречается с Амандой?

Он нарушает правила организации, точно как же, как это делала я. И что, интересно, он придумывает в свое оправдание?

Полагаю, я выгляжу циничной, совершенно не сочувствующей ситуации Криса, озлобленной, мстительной, лелеющей надежду, что он будет пойман со спущенными штанами? Но во мне нет цинизма. Просто мне кажется разумным предположение, что большинству людей так или иначе свойственно искать себе оправдания. Потому что нет лучшего способа избежать ответственности. Ведь никому не хочется нести ответственность, особенно когда дела идут хуже некуда.

Я делаю это из лучших побуждений — таково было оправдание матери. Только дурак отказался бы от того, что она предложила Кеннету Флемингу: коттедж «Чистотел», частичная занятость в типографии в те месяцы, когда он будет играть за команду графства, полная занятость зимой. Она предвидела все возможные возражения Джин и представила свое предложение Кеннету таким образом, что все возражения, казалось, были учтены. Каждая из сторон, похоже, выигрывала. Джин нужно было всего лишь согласиться на переезд Кеннета в Кент и на проживание с мужем порознь.

Второй Этап завершился по плану. Кеннет Флеминг переехал в Кент.

Мне не нужно рассказывать вам о триумфе Флеминга. Со дня его гибели газеты все не умолкают. Сразу после смерти Кеннета Хэл Рэшедем сказал в интервью, что никогда не встречал человека «по милости и мудрости Божьей как будто созданного для крикета». Кеннет обладал физическими данными крикетиста и природным талантом. Требовался лишь человек, который помог бы ему все это соединить.

Журналисты таблоидов рассуждали о том, что распад брака Кеннета и Джин Купер был предрешен. Часы и дни, проведенные в погоне за мечтой, означали часы и дни вдали от Джин и детей. План с воскресным папой сразу же провалился, как только Кеннет и Джин поняли, как много времени нужно для поддержания оптимальной физической формы, совершенствования удара, изучения противника, а также потенциальных кандидатов в английскую сборную. Чаще всего Джин с детьми послушно приезжали в Кент на выходные, для того чтобы узнать: муж и отец должен в субботу быть в Хэмпшире, а в оскресенье — в Сомерсете, а если он не играл, не отрабатывал удар и не смотрел чью-то игру, он тренировался. А когда не тренировался, то выполнял свои обязательства в отношении типографии Уайтлоу. Поэтому в их разладе традиционно обвиняют жену, оставленную, но не смирившуюся и по-прежнему предъявлявшую свои требования к вечно отсутствующему мужу. Но дело было не только в этом.

Вообразите, если сможете. В Кенте Кеннет Флеминг впервые в жизни оказался предоставлен самому себе. Ведь из родительского дома он лишь на короткий год уехал в школу, из школы же — сразу погрузился в семейную жизнь, и вот теперь он наслаждался свободой. Свобода эта по-прежнему была сопряжена с некоторыми обязательствами, но впервые его обязательства были направлены непосредственно на осуществление его мечты и означали не просто тяжкий труд ради заработка. Можно было даже не чувствовать себя виноватым за страстное стремление воплотить мечту, потому что, воплощая ее, он закладывал фундамент будущего благосостояния семьи. Поэтому он мог всецело и с наслаждением отдаться профессиональному занятию крикетом, свобода же от жены и детей, по-видимому, была лишь неожиданным приятным дополнением.

Вот так у него появилась уважительная причина, по которой он не мог видеть свою семью так часто, как ему, якобы, хотелось. Как только Джин начала задавать вопросы и обвинять, как только стала указывать, что обязанности отца простираются дальше денег, которые он им давал, Кеннету понадобилось придумывать отговорки. И как только Джин начала беспощадно наседать и предъявлять требования, угрожавшие его свободе, он решил сказать ей правду, но в наименее обидной форме.

Без сомнения, он принял это решение не без деликатной помощи своего главного конфидента — моей матери. Должно быть, она умело поддерживала его на протяжении всего этого периода неопределенности. Кеннет пытался оценить создавшуюся ситуацию: я больше не уверен в своих чувствах. Люблю ли я ее? Хочу ли? Нужен ли мне этот брак? Неужели эти чувства у меня оттого, что все эти годы я был загнан в ловушку? Неужели Джин меня поймала? Или я сам себя туда загнал? Если я был создан для брака, почему же с тех пор, как мы живем порознь, у меня такое чувство, будто я наконец ожил? Как я могу испытывать такие чувства? Это моя жена. Это мои дети. Я их люблю. Я чувствую себя негодяем.

Как же разумно было со стороны матери предложить им пожить отдельно, раз уж они и так живут порознь: тебе нужно во всем разобраться, мой дорогой. Дай себе время и место, чтобы понять, кто ты такой. За все прошедшие годы у вас не было такой возможности, не так ли? У вас обоих.

Умно сформулировано. Это не Кеннету нужно будет «во всем разобраться». Это нужно им обоим. Не важно, что Джин не считала необходимым в чем либо разбираться, а меньше всего в том, хочет ли она продолжения их брака. Как только Кеннет решил, что некоторое время жизни в одиночестве прояснит, кем и чем, если вообще чем-то, они будут друг для друга в будущем, жребий был брошен. Кен уже жил вне дома. Джин могла требовать, чтобы он вернулся, но ему это не было нужно.

И Джин ничего не оставалось, как в конце концов огласиться. Два месяца, которые он попросил у нее на раздумья, переросли в четыре, четыре — в шесть, шесть — в десять, десять — в двенадцать. Один год незаметно растянулся до двух. Не сомневаюсь, что он пережил момент нерешительности, когда поссорился с кентским комитетом спонсоров и стал играть за Мидлсекс. Но к тому времени, когда Кеннет Флеминг добился своего, когда те, кто набирали национальную сборную, заприметили нового, выдающегося бэтсмена Мидлсекса, его брак уже стал пустой формальностью.

По неясным для меня причинам он не спешил с разводом. И она тоже. Может быть, из-за детей? Ради приличия? Знаю только, что, когда он вернулся в Лондон, поближе к игровому полю Мидлсекса, расположенному недалеко от Риджентс-парка, он не вернулся в свой дом на Собачьем острове. Нет, он поселился в доме моей матери в Кенсингтоне.

Место, между прочим, действительно было почти идеальным — рукой подать до крикетного стадиона «Лордз», игровой площадки Мидлсекса. И ситуация была идеальной. Мать терялась в этом огромном доме на Стэффордшир-террас с лишними спальнями. Кеннету требовалось не слишком дорогое жилье, чтобы он мог продолжать помогать жене и детям.

Связь между Кеннетом и моей матерью упрочилась. Мать стала на одну треть талисманом, на одну треть — вдохновительницей и на одну треть — источником внутренней силы.

А пока моя мать посвящала себя благополучию Кеннета Флеминга, я работала в зоопарке в Риджентс-парке и участвовала в рейдах штурмового отряда.

Глава 12

Шуршание простыней разбудило его, но Линли еще минуту лежал с закрытыми глазами. Слушал ее дыхание. Как удивительно, думал Линли, что он находит радость в таких простых вещах.

Он повернулся на бок, осторожно, чтобы не разбудить Хелен, но она уже проснулась и лежала на спине, вытянув одну ногу и разглядывая украшавшую потолок лепнину в виде листьев аканта.

Линли нашел ее руку среди простыней, их пальцы переплелись. Хелен посмотрела на него, и он, увидев возникшую у нее между бровей вертикальную морщинку, разгладил ее.

— Я поняла, — проговорила Хелен.

— Что?

— Вчера вечером ты меня отвлек, чтобы я так и не получила ответа на свой вопрос.

— Насколько я помню, это ты меня отвлекла. Кто пообещал мне курицу с артишоками? Не за ней ли мы спустились на кухню?

— Именно там, на кухне, я тебя и спросила. Но ты так и не ответил.

— Я был занят. Ты меня заняла. Легкая улыбка коснулась ее губ.

— Это вряд ли, — сказала она. Линли тихо засмеялся и поцеловал ее.

— Почему ты меня любишь? — спросила она.

— Что?

— Этот вопрос я задала тебе вчера вечером. Ты не помнишь?

— Ах этот вопрос. — Он повернулся на спину и тоже принялся рассматривать потолок, положив руку Хелен себе на грудь и размышляя о таинственных путях любви.

— Я не ровня тебе ни по образованию, ни по опыту, — заметила Хелен. Он с сомнением поднял бровь. Она бегло улыбнулась. — Хорошо. Я не ровня тебе по образованию. Не озабочена карьерой. Зарабатыванием денег. У меня нет никаких способностей, присущих женам, и еще меньше — стремления их приобрести. Я — практическое воплощение легкомыслия. У нас похожее происхождение, если на то пошло, но какое отношение имеет одинаковое происхождение к вручению своего сердца другому человеку?

— Когда-то это имело главное значение при вступлении в брак.

— Мы говорим не о браке, а о любви. Чаще всего это два взаимно исключающих друг друга и совершенно разных предмета. И вообще — ты уходишь от ответа.

— Я не ухожу.

—Так что? Почему? Почему ты меня любишь? Потому что если ты не можешь это объяснить или дать любви определение, возможно, лучше признать, что настоящей любви просто не существует.

— В таком случае, что между нами происходит?

Она беспокойно двинулась, как бы пожала плечами:

— Вожделение. Страсть. Жар тела. Нечто приятное, но эфемерное. Не знаю.

Приподнявшись на локте, он посмотрел на нее:

— Позволь мне убедиться, что я правильно понял. Мы должны считать, что это — отношения, основанные на похоти?

— А ты не желаешь признать такую возможность? Особенно учитывая прошедшую ночь. Как у нас все было.

— Как у нас все было, — повторил он.

—На кухне. В спальне. Я признаю, что инициатива исходила от меня, Томми, поэтому не говорю, что ты единственный, кто поддался химере и не видит реальности.

— Какой реальности?

— Что ничего, кроме физиологии, между нами нет. Он долго смотрел на нее, прежде чем шевельнуться и заговорить:

— Хелен, ради бога, объясни, что с тобой?

—Почему ты спрашиваешь? Я просто хочу подчеркнуть: то, что ты принимаешь за любовь, может оказаться пустышкой. Разве над этим не стоит поразмыслить? Потому что если мы поженимся, а потом обнаружим, что наши чувства друг к другу никогда не выходили за рамки…

Откинув одеяло, он выбрался из постели и сунул руки в рукава халата:

— Выслушай меня хоть раз, Хелен. Внимательно выслушай с начала и до конца. Я тебя люблю. Ты любишь меня. Мы женимся или не женимся. Вот тебе и начало и конец. Все.

Бормоча себе под нос ругательства, Линли подошел к окну и раздвинул шторы.

— Томми, — проговорила она. — Я всего лишь хотела знать…

— Хватит, — отрезал он и подумал: «Женщины. Женщины. Причуды их ума. Вопросы. Допытывания. Доводящая до исступления нерешительность. Боже милосердный. Монашество и то лучше».

Раздался нерешительный стук в дверь.

— Что такое? — резко спросил Линли.

— Простите, милорд, — сказал Дентон. — К вам пришли.

— Пришли… Который час? — И одновременно с вопросом он сам схватил стоявший на тумбочке будильник.

— Около девяти, — ответил Дентон, а Линли взглянул на часы и выругался. — Сказать ему…

— Кто это?

— Гай Моллисон. Я посоветовал ему позвонить дежурному в Скотленд-Ярд, но он настоял. Сказал, что вы захотите услышать то, что он имеет сообщить. Он попросил передать вам, что кое-что вспомнил. Я предложил ему оставить номер, но он не согласился. Сказал, что должен вас увидеть. Выпроводить его?

Но Линли уже направился в ванную:

— Дайте ему кофе, завтрак, все, что он пожелает.

— Сказать ему…

— Черед двадцать минут, — ответил Линли. — И позвоните за меня сержанту Хейверс, хорошо, Дентон? Попросите ее как можно скорее приехать сюда. — Он еще раз от души выругался и захлопнул за собой дверь ванной.

Он уже принял душ и брился, когда к нему вошла Хелен.

— Только молчи, — попросил он ее отражение в зеркале, водя бритвой по намыленной щеке. — Я больше не потерплю всей этой чепухи. Если ты не можешь принять брак как естественное продолжение любви, тогда между нами все кончено. Если это, — он указал в сторону спальни, — кажется тебе всего лишь хорошей сексгимнастикой, тогда с меня довольно. Понятно? Потому что если ты все еще слишком слепа, чтобы увидеть… Ой! Вот черт. — Он порезался. Схватил салфетку и прижал к щеке.

— Ты слишком торопишься, — заметила Хелен.

—Не говори глупостей. Не говори мне этих глупостей. Мы знаем друг друга с тех пор, как тебе исполнилось восемнадцать лет. Восемнадцать. Мы были друзьями. Любовниками. Мы были… — Он погрозил отражению бритвой, — Чего ты ждешь, Хелен? Чего ты…

— Я имела в виду бритье, — прервала она.

Он непонимающе повернул к Хелен покрытое пеной лицо.

— Бритье, — недоуменно повторил он.

— Ты слишком быстро бреешься. Ты снова порежешься.

Он посмотрел на бритву, она тоже была покрыта пеной. Сунув бритву под кран, он смыл и пену, и рыжеватые волоски.

— Я слишком тебя отвлекаю, — заметила Хелен. — Гы сам так сказал в пятницу вечером.

Он понял, куда она клонит своим заявлением, но пока решил ей не мешать. Линли обдумал слово «отвлекаю»: что оно объясняет, обещает и подразумевает. Он наконец нашел ответ.

— В этом-то все и дело.

— В чем?

— В отвлечении.

— Не понимаю.

Он закончил бритье, умылся и вытер лицо поданным Хелен полотенцем. И ответил только после того, как освежил щеки лосьоном.

— Я тебя люблю, — сказал он, — потому что когда я с тобой, мне не нужно думать о том, о чем я вынужден думать. Двадцать четыре часа в сутки. Семь дней в неделю.

И пройдя мимо нее в спальню, он начал одеваться.

— Для этого ты мне и нужна, — сказал он. — Привести мой мир в равновесие. Дать мне что-то противоположное черноте и грязи. — Она слушала, Он продолжал одеваться.—Я люблю приезжать к тебе домой, гадая, что я там увижу. Мне нравится угадывать. Мне нравится волноваться, не взорвешь ли ты дом микроволновой печкой, потому что, когда я беспокоюсь об этом, в эти пять, пятнадцать или двадцать пять секунд, что я волнуюсь, мне не нужно думать об убийстве, которое я пытаюсь раскрыть, о том, как оно было совершено и кто за это в ответе. — Он поискал туфли, не прерывая монолога: — Вот как это происходит, ясно? О, вожделение тоже присутствует. Страсть. Жар тела. Назови как угодно. Вожделения тут много, и так всегда было, не стану скрывать, потому что мне нравится укладывать женщин в постель.

— Женщин?

— Хелен, не пытайся поймать меня на слове, слышишь? Ты знаешь, что я имею в виду. — Туфли нашлись под кроватью. Он сунул в них ноги и так туго завязал шнурки, что боль отдалась в коленях. — А когда вожделение, которое я к тебе испытываю, уйдет — со временем это непременно случится, — полагаю, у меня останется все остальное. Все эти отвлекающие моменты. Которые, так уж получилось, являются главной причиной моей любви к тебе.

Он подошел к комоду с крышкой из серпентинита и раза четыре провел по волосам щеткой. Он опять пошел в ванную. Хелен по-прежнему стояла в дверях. Он положил руку ей на плечо и поцеловал, крепко поцеловал.

— Вот и вся история, — сказал он. — От начала до конца. Теперь решай, чего ты хочешь, и покончим с этим.

Линли нашел Гая Моллисона в гостиной с окнами на Итон-террас. Помимо кофе, круассанов, фруктов и джема, Дентон предусмотрительно обеспечил крикетиста развлечением — из стереосистемы лилась вдохновенная музыка Рахманинова. Линли решил, что выбор принадлежит Моллисону, потому что Дентон, дай ему волю, предпочел бы шлягеры из мюзиклов.

Склонившись над кофейным столиком, Моллисон читал «Санди тайме». Он разложил ее рядом с принесенным Дентоном подносом. Читал он, однако, не о спорте, а о смерти Флеминга и о расследовании. В частности, как заметил Линли, проходя мимо стола к стереосистеме, чтобы выключить ее, он изучал статью под уже устаревшим заголовком «Поиски автомобиля, принадлежавшего крикетисту».

Линли выключил музыку. В дверь просунул голову Дентон;

— Ваш завтрак готов, милорд. Подать сюда? В столовую?

Линли мысленно скривился. Он терпеть не мог упоминания своего титула в ситуациях, связанных с работой, и резко ответил:

— Сюда. Вы нашли сержанта Хейверс?

— Она уже в пути. Она была в Ярде. Просила передать вам, что ребята приступили. Если вам это о чем-то говорит.

Говорило. Хейверс взяла на себя труд направить на задания вызванных на подмогу детективов-констеблей. Нарушение субординации — он предпочел бы сам поговорить с ними, — но она взяла на себе ответственность, потому что, завалившись с Хелен в постель прошлой ночью, он забыл поставить будильник.

— Да. Спасибо. Мне все ясно.

Когда Дентон испарился, Линли повернулся к Моллисону, который поднялся и с нескрываемым интересом слушал их разговор.

— Кто вы? — спросил он. — На самом деле.

— Что?

— Рядом с дверным звонком я увидел герб, но решил, что это шутка.

— Так и есть, — ответил Линли. Моллисон как будто собирался возразить, но Линли налил крикетисту еще кофе и спросил: — Так что вы хотите мне сообщить?

Моллисон медленно проговорил, скорее для себя, чем для Линли:

— Вчера вечером вы показали консьержу удостоверение полицейского. Во всяком случае, он так мне сказал.

—Он не ошибся. Итак, чем я могу вам помочь, мистер Моллисон? Насколько я понимаю, вы пришли с какой-то информацией.

Моллисон окинул взглядом комнату, оценивая обстановку и соотнося ее с тем, что он знал или не знал о зарплате полицейского. Внезапно насторожившись, он сказал:

— Если вы не против, я бы хотел сам взглянуть. На ваше удостоверение.

Линли достал его и протянул Моллисону. Тот принялся рассматривать удостоверение. После долгого изучения, по-видимому, удовлетворенный, Моллисон вернул его и сказал:

— Да, все в порядке. Просто я привык соблюдать осторожность. Ради Эллисон. Кто только не сует нос в нашу жизнь. Неотъемлемая принадлежность известности.

— Без сомнения, — сухо произнес Линли. — Так вернемся к вашим сведениям.

— Вчера вечером я был с вами не совсем откровенен, не во всем. Я сожалею об этом, но есть определенные вещи… — Моллисон принялся грызть ноготь на указательном пальце, сморщился, сжал руку в кулак и уронил его на колено. — Короче, — заявил он, — о некоторых вещах я не могу говорить в присутствии Эллисон. Даже под страхом уголовной ответственности. Понимаете?

— Именно поэтому вы с самого начала настаивали, чтобы наша беседа состоялась в коридоре, а не в квартире?

— Мне не хотелось расстраивать жену. — Моллисон взял свою чашку с блюдцем. — Она на восьмом месяце.

— Вы вчера об этом говорили.

—Но я понимал, что когда вы ее увидите… — Так и не притронувшись к кофе, он поставил чашку на место. — Послушайте, я говорю то, что вам и так уже известно: ребенок чувствует себя прекрасно. Эллисон тоже. Но на этом сроке любая неприятность может вызвать ненужные осложнения.

— Между вами и женой.

—Извините, что я слукавил, сказав, будто она нездорова, но я не мог придумать ничего другого, чтобы помешать нашей беседе в присутствии Эллисон. Он опять стал грызть ноготь, потом кивнул в сторону газеты. — Вы ищете его машину.

— Уже нет.

— Почему?

— Мистер Моллисон, вы хотели мне что-то сообщить?

— Вы его нашли? «Лотус»?

— Мне показалось, что вы шли сюда с некой информацией.

Опять появился Дентон с новым подносом. По-видимому, он решил, что после вчерашнего ужина от него требуются героические усилия. Он подал кукурузные хлопья и бананы, яичницу с ветчиной, жареные помидоры и грибы, грейпфрут и тост. Он предусмотрел и розу в вазочке, и чайник «лапсанг сушонга». Когда он расставлял все это на столе, в дверь позвонили.

— Это сержант, — сказал Дентон.

— Я открою.

Дентон оказался прав. На ступеньках стояла Хейверс.

— Здесь Моллисон. — Линли впустил ее и закрыл дверь.

— Что он нам сообщил?

— Пока ничего. Сплошные извинения и увертки. Вместе с тем обнаружил интерес к Рахманинову.

— Это должно было смягчить ваше сердце. Надеюсь, вы сразу же вычеркнули его из списка подозреваемых.

Линли улыбнулся. Они миновали Дентона, предложившего Хейверс кофе и круассаны, на чтота ответила:

— Только кофе. В этот час я еще на диете. Хмыкнув, Дентон пошел исполнять поручение.

В гостиной Моллисон переместился с дивана к окну, где и стоял, ковыряя под ногтями и рвя заусенцы. Он кивком поздоровался с Хейверс, Линли тем временем принялся за завтрак. Моллисон молчал, пока не вернулся Дентон, неся еще одну чашку с блюдцем, не налил кофе Хейверс и не ушел. Тогда он спросил:

— Так вы ищете его машину?

— Мы ее нашли, — ответил Линли.

— Но в газете сказано…

— Нам нравится на один шаг опережать газеты, когда есть такая возможность, — заметила Хейверс.

— А Габби?

— Габби?

— Габриэлла Пэттен. С ней вы говорили?

— Габби. — Жуя хлопья, Линли размышлял над этим уменьшительным именем. Прошлым вечером ему так и не удалось толком поесть. Еда казалась божественно вкусной.

— Если вы нашли машину, тогда…

— Почему бы вам не рассказать то, с чем вы пришли мистер Моллисон? — предложил Линли. — Миссис Пэттен является либо главным подозреваемым, либо важной свидетельницей убийства. Если вы знаете, где она, будет правильно поделиться с нами информацией. Как уже, без сомнения, объяснила вам ваша жена.

— Эллисон сюда впутывать не надо. Вчера вечером я вам об этом говорил. Говорил вполне серьезно.

— Действительно, говорили.

— Мне бы хотелось получить от вас заверения, что мои слова не пойдут дальше. — Моллисон нервно потер большим пальцем ноготь указательного. — Я не могу продолжать разговор, пока не получу от вас гарантий.

— Боюсь, это невозможно, — сказал Линли. — Но вы можете позвонить адвокату, если хотите.

—Мне не нужен адвокат. Я ничего не совершил. Я только хотел убедиться, что моя жена… Послушайте, Элли не знает… Если она каким-нибудь образом узнает, что… — Он отвернулся к окну, разглядывая Итон-террас. — Черт. Я просто помогал. Нет. Я просто пытался помочь.

— Миссис Пэттен? — Линли отставил хлопья и перешел к яичнице. Сержант достала из сумки блокнот.

Моллисон вздохнул:

— Она мне звонила.

— Когда?

— В среду вечером.

— До или после вашего разговора с Флемингом?

— После. Несколько часов спустя.

— В какое время?

— Кажется, было… Не помню… без чего-то одиннадцать? Одиннадцать с минутами? Что-то в этом роде.

— Откуда она звонила?

— Из телефонной будки в Большом Спрингбурне. Она сказала, что они с Кеном разругались. Между ними все кончено. Ей нужно было куда-то деться.

— Почему она позвонила вам, а не кому-то другому? Подруге, например?

— Потому что у Габриэллы нет подруг. И даже если бы были, она позвонила бы мне потому, что причиной их разрыва стал я. Она сказала, что я ее должник. Это правда.

— Вы ее должник? — переспросила Хейверс. — Она оказала вам какую-то услугу?

Моллисон повернулся к ним. Его обветренное лицо некрасиво вспыхнуло, начиная от шеи вверх.

— Мы с ней… Одно время… Вдвоем… Вы понимаете.

— Нет, — сказала Хейверс. — Но почему бы вам не рассказать нам?

— Мы изменили своим супругам.

— Вы с миссис Пэттен были любовниками? — уточнил Линли, и когда Моллисон покраснел еще гуще, спросил: — Когда это было?

— Три года назад. — Он вернулся на диван и осушил свою чашку кофе с такой жадностью, словно видел в этом средство не то подкрепить свои силы, не то успокоить нервы. — Жуткая глупость, Едва не стоила мне моего брака. Мы… ну, мы не так друг друга поняли.

Линли подцепил на вилку кусочек ветчины. Он ел, не обращая внимания на то, что Моллисон наблюдает за ним. Сержант Хейверс писала, ее карандаш неустанно скрипел по бумаге.

—Я думал, — начал Моллисон, — что ей нужно то же, что и другим… — Он скорчил гримасу. — Послушайте. Я не святой. Если женщина делает мне предложение, я настроен его принять. Но это всего лишь часок развлечений на стороне. Я всегда это знаю. И женщина всегда это знает.

— А Габриэлла Пэттен этого не знала, — сказал Линли.

— Она подумала, что когда мы с ней… когда мы…

— Трахали друг друга, — подсказала сержант Хейверс.

— Дело осложнилось тем, что наша интрижка затянулась, — сказал Моллисон. — В смысле, это не было эпизодом. Мне следовало отшить ее, как только я понял, что она… придает этому слишком большое значение.

— Она связывала с вами определенные надежды, — сказал Линли.

— Сначала я не понял, чего она хочет. А когда понял… Словом, она хотела, чтобы я оставил Элли и чтобы мы были вместе. Она хотела выйти за меня.

— Но ведь тогда она была замужем за Пэттеном или нет?

— У них испортились отношения. Не знаю, почему.

— Она не говорила?

— Я не спрашивал.

— Ваша жена знала об этом романе?

— Как раз поэтому я из него и выпутался. Мне пришлось признаться. Это страшно огорчило Эллисон… и я, между прочим, до сих пор об этом сожалею, но я хотя бы смог покончить с Габби. И поклясться Эллисон, что больше не буду иметь ничего общего с Габби. Только если мне придется видеться с нею и с Хью вместе. Во время встреч английской сборной и потенциальных спонсоров.

— И это обещание вы не сдержали, так?

— Вы ошибаетесь. С тех пор как закончился наш роман, я видел Габби только в компании с ее мужем. Пока она не позвонила мне в среду вечером. — Он с несчастным видом уставился в пол. — Она нуждалась в моей помощи. И я оказал ей эту помощь. И она была… она была благодарна.

— Стоит ли спрашивать, в какой форме выразилась ее благодарность? — вежливо поинтересовалась Хейверс.

— Черт, — прошептал Моллисон и заморгал. — Это случилось не в среду вечером. Тогда я с ней не виделся. Это было в четверг днем. — Он поднял голову. — Она была расстроена. Практически в истерике. Это была моя вина. Я хотел как-то помочь ей. Все получилось само собой. Мне бы не хотелось, чтобы Элли узнала.

— К вопросу о предоставленной вами в среду вечером помощи, — сказал Линли. — Вы помогли ей с ночлегом?

— Да, в Шеперд-Маркете. У меня там квартира, которую я снимаю вместе с тремя другими ребятами из Эссекса. Мы пользуемся ею, когда… — Он снова повесил голову.

— Хотите трахнуть кого-нибудь, помимо собственных жен, — устало сказала Хейверс.

Моллисон не отреагировал. Только проговорил столь же устало:

— Когда она позвонила в среду вечером, я заверил ее, что договорюсь, чтобы она пожила в этой квартире.

— Как она туда попала?

— Мы оставляем там ключи. В том здании, у консьержа. Чтобы наши жены… Вы понимаете.

— А адрес?

— Мне придется проводить вас туда. Простите, но иначе она вас не впустит. Даже не ответит на звонок.

Линли поднялся. Моллисон и Хейверс тоже встали. Линли сказал:

—Ваша ссора с Флемингом. Из-за которой вы звонили ему в среду вечером. Она, видимо, не имела отношения к пакистанцу, игравшему за Мидлсекс?

— Она была связана с Габби, — ответил Моллисон. — Тогда, после игры, мы выпили в баре на стадионе. Я уже знал — слухи пошли, — что Флеминг собирается развестись и жениться на Габби. Я и сам мог тогда на ней жениться, но не захотел, а теперь, когда другой… меня заело.

— Собака на сене, — вставила Хейверс.

— Именно. Ну я и намекнул, что тоже был близко знаком с Габриэллой, и не я один. Флеминг и вида не подал, что понял, ушел из бара раньше меня, но остался на стадионе. Подкараулил на стоянке и неожиданно набросился. Не знаю, ее ли честь он защищал или просто срывал на мне злость, но если бы не сторож, сегодня вы расследовали бы мое убийство. Поэтому Кен и поехал в Спрингбурн выяснять с ней отношения.

— Вы знали, что он туда едет.

— Знал.

— Что там произошло?

— Габби сама вам расскажет, — ответил Моллисон.

Моллисон привел их на Шеперд-стрит, дом оказался в двух шагах от того места, где они поставили «бентли». Там, напротив цветочного магазина, витрины которого были заполнены ирисами, розами, нарциссами и гвоздиками, он нажал на кнопку звонка в квартиру, отмеченную только номером 4, без каких-либо других опознавательных знаков. Моллисон немного подождал и дал еще два звонка.

Через мгновение домофон ожил и Моллисон сказал:

— Это Гай.

Загудел замок, и Моллисон открыл дверь, говоря Хейверс и Линли:

— Не наседайте на нее. Вы увидите, что в этом нет необходимости.

Он провел их по коридору и вверх по короткой лестнице — в мезонин. Там Моллисон толкнул чуть приоткрытую дверь и позвал:

— Габби?

— Я здесь, — послышался ответ. — Жан-Поль вымещает на мне свою агрессивность. О-ох! Поосторожней! Я не резиновая.

«Здесь» оказалось гостиной сбоку от входной двери. Мягкая мебель была сдвинута к стене, чтобы освободить место для массажного стола. На нем на животе, частично прикрыв наготу простыней, лежала смуглая от легкого загара женщина. Она была миниатюрной, но с соблазнительными формами. Голова ее была повернута к обращенному во двор окну.

— Ты не предупредил меня звонком, — проговорила она сонным голосом под руками Жан-Поля, с головы, увенчанной чалмой, до ног облаченного в белое и трудившегося над правым бедром Габриэллы. — М-м-м. Это чудесно, — прошептала она.

— Я не мог.

— Правда? И почему же? Тебя снова терзала эта ведьма Эллисон?

Моллисон вспыхнул.

— Я тут кое-кого привел, — сказал он. — Тебе нужно с ними поговорить, Габби. Извини.

Голова с гривой волос цвета спелой пшеницы медленно повернулась. Взгляд голубых глаз, окаймленных густыми темными ресницами, переместился с Моллисона на Хейверс и Линли и задержался на последнем.

— И кто же эти «кое-кто», которых ты привел? — спросила она.

— Они нашли машину Кена, Габби, — сказал Мол-лисон. — Искали тебя и уже прочесали Мейфер. Для нас обоих будет лучше…

— Ты хочешь сказать, будет лучше для тебя. — Габриэлла Пэттен не отрывала глаз от Линли. Она подняла ногу и покрутила ступней. Возможно, расценив это как указание, Жан-Поль схватил ее ногу и принялся массировать — начав от пальцев и продвигаясь к своду стопы. — Прекрасно, — промурлыкала она. — Ты превратил меня в топленое масло, Жан-Поль.

Деловитая ладонь массажиста двинулась вверх по ноге — от лодыжки до бедра.

—Vous avez tort7, — резко выразил он свое несогласие. — Вот здесь, мадам Пэттен. Это место вдруг напряглось. Как камень. Сильнее, чем раньше, напряглось. Гораздо сильнее. И здесь, и здесь. — Он неодобрительно прищелкнул языком.

Линли почувствовал, как его губы расползаются в улыбке, которую он изо всех сил постарался сдержать. Жан-Поль оказался эффективнее детектора лжи.

Внезапно Габриэлла стряхнула с себя руки массажиста и сказала:

— Думаю, на сегодня хватит.

Она села, свесив ноги со стола. Простыня упала до талии. Жан-Поль поспешно накинул на плечи Габриэлле большое белоснежное полотенце. Она не спеша задрапировалась в него, как в саронг, и пока Жан-Поль складывал массажный стол и двигал на место мягкую мебель, Габриэлла подошла к сервировочному столику, стоявшему в двух шагах от посетителей. На нем в тяжелой стеклянной вазе лежали всевозможные фрукты. Она выбрала апельсин и вонзила в его кожуру наманикюренные ногти. В воздухе разлился характерный аромат. Габриэлла принялась чистить апельсин, вполголоса бросив Моллисону:

— Спасибо, Иуда.

— Не надо, Габби. Ну что я мог сделать? — простонал Моллисон.

— Не знаю. Почему не спросил своего личного адвоката? Уверена, она была бы счастлива тебе помочь.

— Ты не можешь оставаться здесь вечно.

— Я и не собираюсь.

— Им нужно с тобой поговорить. Нужно узнать, что случилось. Им надо докопаться до истины.

— Правда? И когда же ты решил поиграть в осведомителя?

— Просто расскажи им, что произошло, Габби, когда Кен приехал в коттедж. Расскажи им то, что рассказала мне. Это все, что они хотят знать. И тогда они уедут.

— Гай, — требовательно протянула она.

— Все получится, — мягко отозвался он. — Обещаю. Просто скажи правду. Сделаешь?

Если я заговорю, ты останешься?

Мы уже решили этот вопрос. Я не могу. Ты знаешь.

— Я не имею в виду потом. Я имею в виду сейчас. Пока они будут здесь. Ты останешься?

— Эллисон думает, что я поехал в спортивный центр. Я не мог сказать ей, куда… Габби, мне нужно возвращаться.

— Пожалуйста, — проговорила она. — Не заставляй меня снова переживать это в одиночку. Я не буду знать, что сказать.

— Просто скажи правду.

— Помоги мне сказать ее, прошу тебя. — Она взяла его за руку. — Я не задержу тебя, Гай. Обещаю.

Казалось, что Моллисон оторвал от нее взгляд только усилием воли.

— Я могу потратить не больше получаса.

— Спасибо, — вздохнула она. — Я оденусь. — Проскользнув мимо них, она исчезла в спальне и закрыла за собой дверь.

Жан-Поль деликатно удалился. Остальные прошли в гостиную. Барбара села в одно из кресел у окна, выходившего во двор, сбросила на пол сумку и, закинув ногу на ногу, принялась покачивать ногой в грубом ботинке.

Поймав взгляд Линли, она закатила глаза. Линли улыбнулся. Пока что сержант проявляла удивительную сдержанность. Ведь женщин типа Габриэллы она обычно готова была растерзать, прихлопнуть как мух.

— Все не так, как кажется, — с жаром проговорил Моллисон.

— Что именно? — осведомился Линли.

— Ей не все равно.

— Что не все равно? — спросила Хейверс.

— То, что случилось с Кеном. Она так ведет себя — будто ей все равно — из-за той ссоры в среду. Из-за того, что он ей наговорил. Что сделал. Ей больно, и она не хочет этого показывать. А как бы вы поступили на ее месте?

— Думаю, что со следователями по делу об убийстве я вела бы себя осторожнее, — сказала Хейверс. — Особенно, если бы оказалась, как это стало известно, последней, кто видел труп до того, как он превратился в труп.

— Она ничего не сделала. Она просто сбежала. И у нее была на это причина, если хотите знать правду.

— Ее-то мы и ищем.

— Отлично. Потому что я рвусь сообщить ее вам. К ним вновь присоединилась Габриэлла Пэттен.

Она встала в дверях гостиной, как картина в раме — черные леггинсы, расшитый тропическими цветами топ на бретельках и черный прозрачный блузон; когда она двинулась к дивану, свободный блузон стал подрагивать и колыхаться. Расстегнув изящные золотые застежки, Габриэлла скинула черные сандалии и, забравшись на диван с ногами, разместилась в уголке. Розовый лак на ее ухоженных ногтях был одинаковым на руках и ногах. Она бегло улыбнулась Моллисону.

— Ты чего-нибудь хочешь, Габби? Чаю? Кофе? Колы?

— Мне достаточно и того, что ты здесь. Такая пытка переживать все это снова. Слава богу, ты остался. — Дотронувшись ладонью до места рядом с собой, она спросила: — Сядешь со мной?

Вместо ответа Моллисон уселся на диван на очень точно выбранном расстоянии в восемь дюймов от Габриэллы: достаточно близко для того, чтобы оказывать поддержку, находясь в то же время вне пределов ее досягаемости. Интересно, для кого эта демонстрация — для полиции или Габриэллы. Сама она как будто этого не замечала. Расправила плечи, выпрямилась и сосредоточила свое внимание на полицейских, тряхнув мягкими кудрями, падавшими ей на плечи.

— Вы хотите знать, что случилось в среду вечером, — сказала она.

— С этого можно начать, — отозвался Линли. — Как и с того, что было раньше.

— Рассказ будет коротким. Кен приехал в Спрингбурн. Мы страшно поругались. Я уехала. Я понятия не имею, что случилось потом. В смысле, с Кеном. — Вытянув руку вдоль спинки дивана, она положила голову на руку и наблюдала, как сержант Хейверс шуршит своим блокнотом, — Это необходимо? — спросила она.

Сержант Хейверс продолжала шуршать. Нашла нужную страницу и, лизнув кончик карандаша, застрочила в блокноте.

— Я спрашиваю… — начала Габриэлла.

— У вас произошла ссора с Флемингом. Вы уехали, — бормотала, записывая, Хейверс. — В котором часу?

— Вам обязательно записывать?

— Это наилучший способ сохранить достоверность показаний.

Габриэлла посмотрела на Линли, ожидая, что он вмешается.

— Так что же относительно времени, миссис Пэттен? — спросил он.

Она помолчала, нахмурясь и по-прежнему глядя на Хейверс.

— Точно сказать не могу. Я не смотрела на часы.

—Ты позвонила мне около одиннадцати, Габби, — подсказал Моллисон. — Из телефонной будки в Большом Спрингбурне. Значит, ссора должна была произойти до этого.

— А когда приехал Флеминг? — спросил Линли.

— В половине десятого? В десять? Я точно не знаю, потому что гуляла, а когда вернулась, он уже был там.

— Вы не знали, что он приедет?

— Я думала, что он летит в Грецию. С этим… — она аккуратно расправила черный блузон, — со своим сыном. Он сказал, что у Джеймса день рождения, и он хочет восстановить с ним отношения, поэтому они летят в Афины. А оттуда — отправляются в плавание на яхте.

— Восстановить с ним отношения?

— Они не ладили.

— И каков же был источник их разногласий? — спросил он.

— Джеймс не мог смириться с тем, что Кен оставил его мать.

— Это вам Флеминг сказал?

— В этом не было необходимости. Джеймс был воплощенная враждебность, и не нужно иметь познаний в детской психологии, чтобы понять, почему он так относился даже к собственному отцу. Дети всегда цепляются за призрачную надежду, что их родители могут вновь воссоединиться. Ну а я же разлучница, инспектор. Джеймс обо мне знал. Знал, кем я прихожусь его отцу. Ему это не нравилось, и он давал отцу понять это всеми доступными ему способами.

— Мать Джимми говорит, что мальчик не знал о намерении отца жениться на вас. Она говорит, что никто из детей не знал, — сказала Хейверс.

— В таком случае, мать Джеймса кривит душой, — сказала Габриэлла. — Кен сообщил детям. И Джин тоже.

— Это по вашим сведениям.

— На что вы намекаете?

— Вы присутствовали, когда он говорил об этом своей жене и детям? — спросил Линли.

— У меня не было ни малейшего желания публично получать удовольствие от того, что Кен решил покончить со своим браком, чтобы соединиться со мной. Не было нужды и присутствовать, чтобы убедиться, что семье он все сообщил.

— Ну а не публично?

— Что?

— Не публично вы от этого получали удовольствие?

— До вечера среды я была от Кена без ума. Я хотела выйти за него замуж. Я бы сама покривила душой, если бы сказала, что недовольна усилиями, которые он предпринимает, чтобы нам соединиться.

— Как же вечер среды изменил данную ситуацию?

— Есть вещи, которые, будучи сказаны между мужчиной и женщиной, наносят непоправимый ущерб отношениям. Уверена, вы понимаете.

— Я попросил бы вас быть более конкретной, — сказал Линли.

— Не понимаю, каким образом подробный пересказ событий вечера связан с тем, что случилось потом.

— Это нам решать, — ответил Линли. — Ссора началась сразу же?

Габриэлла не ответила.

— Габби, скажи им, — с нажимом произнес Мол-лисон. — Все нормально. Тебе это не повредит.

Она тихонько рассмеялась;

— Ты говоришь так, потому что я не все тебе рассказала. Я не могла, Гай. И рассказать все теперь… — У нее задрожали губы.

— Хочешь, я уеду? — предложил Моллисон. — Или подожду в другой комнате. Или на улице…

Она наклонилась к нему, взяла его за руку, он на дюйм придвинулся к ней.

— Нет, — ответила она. — Ты — моя сила. Останься. Пожалуйста. — Она взяла его руку в свои. Глубоко вздохнула. — Хорошо, — сказала она.

Она надолго отправилась гулять, начала свой рассказ Габриэлла. Это входило в ее распорядок дня — две длительные прогулки, утром и вечером. В тот вечер она побродила по Спрингбурнам, пройдя не меньше шести миль энергичным, размеренным шагом. Вернувшись в коттедж «Чистотел», она обнаружила «лотус» Кена Флеминга на подъездной дорожке.

— Как я сказала, я думала, он улетел с Джеймсом в Грецию. Поэтому удивилась, увидев его машину. Но и обрадовалась, потому что мы не виделись с прошедшей субботы и я не надеялась увидеть Кена до его возвращения из Греции вечером в воскресенье.

Она вошла в коттедж, окликнула его. И нашла наверху, в ванной комнате, где он, стоя на полу на коленях, рылся в мусорной корзине. То же самое он уже проделал в кухне и в гостиной, оставив после себя вываленный из корзин мусор.

— А что он искал? — спросил Линли.

Это же интересовало и Габриэллу, но поначалу Флеминг ей не ответил. Вообще ничего не говорил. Покончив с мусором, он перешел в спальню и, сорвав с кровати покрывало и одеяло, начал исследовать простыни. Потом спустился в столовую, выставил в ряд на столе бутылки с напитками и изучил уровень жидкости в каждой из них. Затем, под непрерывный поток вопросов Габриэллы о том, что происходит, он вернулся в кухню и снова перерыл мусор.

— Я спросила, не потерял ли он что-нибудь, — сказала Габриэлла. — Он повторил вопрос и засмеялся.

Поднялся с пола, отшвырнул корзину и, схватив Габриэллу за руку, потребовал ответить, с кем она была. Он сказал, что Габриэлла оставалась в одиночестве с утра воскресенья и до вечера среды и что трудно поверить, чтобы она выдержала четыре дня без какого-нибудь раба мужского пола — ведь это ее всегдашняя манера, не правда ли? — так кто же приезжал? Не успела она ответить или поклясться в своей невиновности, как Флеминг бросился из коттеджа в сад, к компостной куче, и принялся в ней рыться.

— Он словно обезумел. Таким я его никогда еще не видела. Я умоляла его хотя бы сказать, что он ищет, чтобы я могла ему помочь, и он сказал… — Она поднесла руку Моллисона к своей щеке и закрыла глаза.

— Все хорошо, Габби, — сказал Моллисон.

— Нет, не хорошо, — прошептала она. — Его лицо исказилось до неузнаваемости. Я попятилась и спросила: «Кен, что это с тобой? Что такое? Ты можешь мне сказать? Ты должен мне сказать», и тут он… он подпрыгнул. Он буквально взвился в воздух!

Он перебирал прошедшие дни, спрашивая, чем она занималась все это время. Стал обвинять, что она уничтожила доказательства, если они вообще были. Возможно, других она и не заставляла надевать на себя резинку. Да, Габриэлла?

— Так что, роясь в мусоре… он на самом-то деле искал… как будто я… — Габриэлла умолкла.

— Думаю, мы уяснили себе картину. — Хейверс побарабанила карандашом по подошве ботинка. — Вы ссорились на улице?

Там все началось, отвечала Габриэлла. Сначала Флеминг обвинял, а Габриэлла отнекивалась, но это только раззадоривало его. Она заявила, что отказывается отвечать на смехотворные обвинения, и ушла в коттедж. Флеминг последовал за ней. Она попробовала запереться изнутри, но, разумеется, у него был ключ. Тогда она ушла в гостиную и попыталась заблокировать дверь, подставив под дверную ручку стул. Ничего не вышло. Флеминг налег на дверь плечом, стул упал. Флеминг ворвался в комнату. Габриэлла забилась в угол с каминной кочергой в руке. Она кричала, чтобы он не приближался, но он не обращал внимания на ее слова.

— Я думала, что ударю его, — призналась Габриэлла. — Но потом представила кровь, сломанные кости и на что это будет похоже, если я действительно ударю. — Она медлила в нерешительности, Флеминг приближался. Она снова предостерегла его и замахнулась кочергой. — И тут он внезапно опомнился, — сказала Габби.

Извинился. Попросил отдать ему кочергу. Пообещал, что не тронет ее. Признался, что до него дошли кое-какие слухи, ему кое-что рассказали, и с тех самых пор его одолевают мысли, вьются в голове, жалят, словно пчелы. Она спросила, что ему наговорили, какие слухи? Пусть он скажет, чтобы она могла оправдаться или объяснить. Он спросил, скажет ли она правду, если он назовет имя.

— Он казался каким-то жалким, — сказала Габ-риэлла. — Беспомощным и сломленным. Поэтому я опустила кочергу. Сказала, что люблю его и сделаю все, чтобы помочь ему преодолеть все его нынешние мучения, в чем бы они ни заключались.

Тогда он назвал Моллисона. Он захотел узнать первым долгом о Моллисоне. Она удивилась этому «первым долгом» и спросила, почему он так выразился. И он опять вспылил.

— Он вбил себе в голову, что у меня была тьма любовников. Мне пришлись не по вкусу все эти обвинения. Поэтому и я отплатила ему той же монетой — пересказала грязные слухи. О нем. О Мириам. На это он отреагировал. Скандал разгорелся с прежней силой.

— Что заставило вас уехать? — спросил Линли.

— Вот что. — Она отвела назад тяжелую массу волос. На шее с обеих сторон виднелись синяки, похожие на размытые чернильные пятна. — В какой-то момент я подумала, что он меня убьет. Он был не в себе.

— Защищая миссис Уайтлоу?

Нет. Он высмеял обвинения Габриэллы как полный абсурд. По-настоящему его волновало прошлое Габриэллы. Сколько раз она изменяла Хью? С кем? Где? Как все происходило? И нечего болтать, что был только Моллисон. Это звучит смехотворно. Последние три дня он провел в расспросах. Узнал имена, места. Для нее же лучше, чтобы сведения совпали.

— Это я виноват, — сказал Моллисон. Свободной рукой он опустил волосы Габриэллы, которые снова скрыли синяки.

— Как и я. — Габриэлла поднесла к губам руку Моллисона и сказала, уткнувшись в нее: — Потому что после нашего расставания я была в отчаянии, Гай. И занималась именно тем, в чем он меня обвинил. Конечно, он преувеличил. Кто смог бы все это проделать. Но кое в чем я преуспела. И не с одним любовником. Потому что была в отчаянии. Потому что мои брак оказался фикцией. Потому что я так по тебе тосковала, что хотела умереть, и поэтому, какая разница, что со мной было и чего не было?

— О, Габби, — проговорил Моллисон.

— Извините, — Она уронила руки на колени и, подняв голову, улыбнулась дрожащей улыбкой. По щеке ее покатилась слеза, которую Моллисон вытер.

Хейверс прервала нежную сцену:

— Значит, он вас душил, так? Вы вырвались и побежали.

— Да. Так все и было.

— Почему вы взяли его автомобиль?

— Потому что он загораживал мой.

— Он за вами погнался?

— Нет.

— Как у вас оказались его ключи?

— Ключи?

— От машины.

— Он оставил их на столе на кухне. Я схватила их, чтобы он за мной не погнался. А когда выбралась на дорожку, то увидела, что там стоит «лотус». Я и взяла его машину. После этого я ему не звонила и не видела его.

— А котята? — спросил Линли.

Она посмотрела на него в замешательстве.

— Котята?

— Что вы с ними сделали? У вас, кажется, было два котенка.

— О боже, я совершенно забыла о котятах. Когда до этого я отправилась на прогулку, они спали на кухне. — Впервые на ее лице отразилось искреннее смятение. — Я же собиралась о них заботиться. Пообещала себе самой, что не брошу их. А потом убежала и…

— Ты была напугана, — сказал Моллисон. — Ты спасала свою жизнь и не могла все предусмотреть.

— Не в этом дело. Беспомощные котята, и я бросила их, потому что думала только о себе.

— Да найдутся они, — подсказал Моллисон. — Кто-то их подобрал, раз их не было в коттедже.

— И куда вы поехали? — спросил Линли.

— В Большой Спрингбурн, — ответила она. — Позвонить Гаю.

— Сколько времени занимает этот путь?

— Пятнадцать минут.

— Значит, ваша ссора с Флемингом продолжалась больше часа?

— Больше?.. — Габриэлла в растерянности посмотрела на Моллисона.

— Если он приехал в половине десятого или в десять и если вы позвонили Моллисону не раньше, чем в двенадцатом часу, то нас интересует остающийся час с лишним, — сказал Линли.

— Значит, мы столько и скандалили. Да, думаю, так.

— Больше вы ничем не занимались?

— В каком смысле?

— В коттедже, в шкафу на кухне лежала пачка сигарет «Силк кат», — сказал Линли. — Вы курите, миссис Пэттен?

Моллисон заерзал на диване:

— Бы же не думаете, что Габриэлла…

— Вы курите, миссис Пэттен?

— Нет.

— Тогда, чьи это сигареты? Нам сказали, что Флеминг не курил.

— Мои. Раньше я курила, но бросила почти четыре месяца назад. В основном из-за Кена. Он этого хотел. Но на всякий случай я всегда держала пачку под рукой. Мне было легче сопротивляться своей привычке, когда сигареты лежали в соседней комнате. Так мне казалось, будто я не совсем завязала.

— Значит, другой пачки у вас не было? Начатой? Она перевела взгляд с Линли на Хейверс. Снова посмотрела на Линли и, видимо, вписав вопрос в контекст разговора, сказала:

— Вы же не думаете, что я его убила, устроив весь этот пожар? Как бы я могла это сделать? Он же был в бешенстве. Думаете, он мог на минуточку остановиться и позволить мне… Как такое возможно?

— А здесь у вас тоже есть пачка сигарет? — спросил Линли. — Чтобы легче было сопротивляться привычке?

— Есть, нераспечатанная. Показать вам?

—Перед нашим уходом, да. — Габриэлла хотела было возмутиться, но Линли продолжал: — После того, как вы позвонили Моллисону и договорились об этой квартире, что было дальше?

— Я села в машину и поехала сюда, — ответила она.

— Кто-нибудь встретил вас здесь?

— В квартире? Нет.

— Значит, никто не может подтвердить время вашего прибытия.

В ответ на такой намек она гневно сверкнула глазами:

— Я разбудила консьержа. Он дал мне ключ.

— А он живет один? Консьерж?

— Какое это имеет значение, инспектор?

— В среду вечером Флеминг порвал с вами, не так ли, миссис Пэттен? Ведь именно это он сказал вам во время вашей ссоры? Значит ваши планы относительно нового замужества рухнули, я не ошибся?

— Эй, погодите! — встрепенулся Моллисон.

— Не надо, Гай. — Габриэлла отпустила его руку и сменила позу. Она по-прежнему сидела, поджав ноги, но теперь уже лицом к Линли. Возмущение ее выразилось в высокомерном тоне. — Кен порвал со мной. Я порвала с ним. Какое это имеет значение? Все было кончено. Я уехала. Позвонила Гаю, приехала в Лондон. Приехала около полуночи.

—Кто-нибудь может это подтвердить? Кроме консьержа, — который, как подозревал Линли, будет счастлив подтвердить любые заявления Габриэллы.

— О да, разумеется. Есть еще один человек, который может это подтвердить.

— Нам понадобится имя.

— И поверьте мне, я с радостью вам его сообщаю. Мириам Уайтлоу. Мы говорили с ней по телефону минут через пять после того, как я вошла в эту квартиру. — Лицо Габриэллы озарила торжествующая улыбка, когда она уловила секундное удивление, отразившееся на лице Линли.

Двойное алиби, подумал он. Для них обеих.

Глава 13

Стоя рядом с «бентли» в Шепердс-Маркете, сержант Хейверс разломила пополам маффин с черникой. Пока Линли звонил в Ярд, она посетила экспресс-кафе и вернулась с двумя дымившимися пластиковыми стаканчиками, которые поставила на капот, и бумажным пакетом, из которого достала свой утренний перекус.

— Рановато для второго завтрака, но и черт с ним, — заметила она, протягивая Линли его порцию.

Он отмахнулся со словами:

— Поберегите, ради бога, машину, сержант. Сам он слушал отчет констебля Нкаты о том, как детективам-констеблям, направленным на Собачий остров, удалось избежать общения с прессой, которая, по выражению Нкаты, «слетелась, как стая ворон на место автокатастрофы». Ни оттуда, ни из Малой Венеции, где другая группа констеблей выявляла передвижения Оливии Уайтлоу и Криса Фарадея в среду ночью, никаких срочных сообщений не поступало.

— Вся семья дома, на Кардейл-стрит, — доложил Нката.

— Мальчик тоже? — уточнил Линли. — Джимми?

— Насколько нам известно, да.

— Хорошо. Если он уйдет, проследите за ним.

— Будет сделано, инспектор, — В трубке слышалось шуршание, пока Нката перелистывал страницы блокнота, потом он сказал: — Звонили из Мейдстоуна. Женщина, просила позвонить, когда вы сможете.

— Инспектор Ардери? Снова шуршание.

— Так точно. Ардери. Скажите, а она такая же соблазнительная, как и ее голос?

— Она слишком стара для вас, Нката.

— Черт. Всегда так.

Линли повесил трубку и, выйдя из машины, присоединился к Хейверс, Попробовал принесенный ею кофе.

— Хейверс, какая гадость.

— Зато жидкая, — ответила с набитым ртом сержант.

Прожевав, Хейверс указала стаканчиком в сторону дома, который они покинули:

— И что вы думаете?

— Вопрос упирается во время, — ответил Линли, размышляя над услышанным от Габриэллы Пэттен.

—Мы можем проверить ее звонок миссис Уайтлоу, — сказала Хейверс. — Если она действительно звонила в Кенсингтон около полуночи в среду, то звонила отсюда, потому что время, когда она забрала ключ, консьерж подтверждает. Что вычеркивает ее из нашего списка подозреваемых. Она не могла находиться одновременно в двух местах — устраивать пожар в Кенте и дружески болтать с миссис Уайтлоу в Лондоне. Полагаю, что такое не под силу даже Габриэлле Пэттен.

Линли снова прокрутил в памяти рассказ Габриэллы о ее разговоре с Мириам Уайтлоу и о том, что ему предшествовало.

— Эта женщина в высшей степени лицемерна, — сказала она. — Когда она видела меня с Кеном, она казалась тише воды, ниже травы. Но она меня ненавидела, не хотела, чтобы он женился на мне, считала, что я недостаточно хороша для него. Послушать Мириам, никто не был достаточно хорош для Кена. В смысле, никто, кроме Мириам.

— Она отрицает, что они были любовниками.

— Разумеется, они не были любовниками, — заявила Габриэлла. — Но не потому, что ей этого не хотелось, поверьте мне.

— Это вам Флеминг сказал?

— Ему и не нужно было мне говорить. Достаточно было понаблюдать. Как она смотрит на него, как с ним обращается, как ловит каждое его слово. Тошнотворное зрелище. А за его спиной она все время перемывала косточки. Мне. Нам. И все ради Кена. И все с эдакой приторной улыбочкой. «Габриэлла, прости меня. Я совсем не хотела тебя смутить…» и так далее.

— Смутить — чем?

— «Я уверена, что когда вы с Кеном поженитесь, ты захочешь, чтобы ваш брак оказался прочным, не правда ли?» — Габриэлла похоже сымитировала мягкий голос миссис Уайтлоу. — «Поэтому не обижайся на мои слова о важности интеллектуального, а не только сексуального соответствия между мужчиной и женщиной. Достаточно ли ты начитана? Ты же знаешь, как Кен любит читать?» — Габриэлла в возбуждении тряхнула головой, снова обнажились синяки на шее. — Она знала, что он меня любит. Знала, что он меня хочет. Ей невыносима была мысль о том, что Кен испытывает какие-то чувства к другой женщине, поэтому она и стремилась принизить их. Все говорила, что я, мол, не захочу совершить ту же ошибку, что и Джин. Поэтому, приехав в Лондон, я ей сразу же позвонила, — сказала Габриэлла. — Она столько времени потратила на то, чтобы нас разлучить, что я подумала — ей приятно будет узнать, что она, наконец, в этом преуспела.

— Сколько времени продолжался разговор?

— Столько, сколько мне потребовалось, чтобы сказать ей, что она — сука и получила по заслугам.

— И когда это было?

— Я уже говорила. Около полуночи. На часы я не смотрела, но поскольку приехала сюда прямо из Кента, вряд ли было больше половины первого.

И это тоже, как знал Линли, можно было уточнить у миссис Уайтлоу. Он сделал еще глоток кофе, скривился, вылил остатки в сток, выбросил стаканчик в урну и вернулся к машине.

— Ну? — поинтересовалась Хейверс. — Теперь, когда Габриэлла сброшена со счетов, кто кажется подходящим кандидатом?

— У инспектора Ардери для нас какие-то новости, — ответил Линли. — Надо поговорить с ней.

Он сел в машину, Хейверс последовала за ним, оставляя, как Гретель, след из крошек. Она захлопнула дверцу и, уравновешивая на коленях стаканчик и недоеденный маффин, пыталась застегнуть ремень безопасности, одновременно продолжая разговор: — Теперь мне хотя бы одно ясно.

— Что же?

— То, о чем я думала с вечера пятницы. Вы тогда, помнится, сказали, что смерть Флеминга может оказаться не самоубийством, не убийством и не несчастным случаем: покушаться могли на Габриэллу Пэттен. Но эта версия отпадает. Вы не согласны?

Линли ответил не сразу. Он обдумывал вопрос, лениво наблюдая за женщиной с красивой прической и в подозрительно облегающем платье, которая прошла мимо «бентли» и непринужденно прислонилась к фонарному столбу недалеко от кафе. Лицо ее приняло выражение, сочетавшее чувственность, скуку и привычное безразличие.

Хейверс проследила взгляд Линли и вздохнула:

— Вот черт, позвонить в отдел по борьбе с проституцией, что ли?

Линли покачал головой и включил зажигание, хотя и не стронул автомобиль с места.

— Рано. Сомневаюсь, что у нее будет много работы.

— Должно быть, дошла до точки.

— Пожалуй, что так. — Он в задумчивости положил руку на рычаг переключения скоростей. — Возможно, подобное положение — ключ и ко всему происшедшему.

— К смерти Флеминга, вы хотите сказать? И расследуем мы гибель Флеминга — предумышленную или нет, не так ли, сэр? Не покушение на Габриэллу. — Сделав глоток кофе, Барбара продолжала, не дав ему возразить. — Значит, так. Было всего три человека, которые могли хотеть ее смерти и которые также знали, где в среду вечером была Габриэлла. Но беда в том, что у всех трех потенциальных убийц железное алиби.

— Хью Пэттен, — задумчиво проговорил Линли.

— Который, судя по всему, находился именно там, где сказал — за игровым столом в клубе «Шербур».

— Мириам Уайтлоу.

— Чье алиби десять минут назад невольно подтвердила нам Габриэлла Пэттен.

— А последний? — спросил Линли.

— Сам Флеминг, терзаемый своими открытиями о ее неприглядном прошлом. Но получилось так, что его алиби — самое надежное, по сравнению с остальными.

— Значит, вы сбрасываете со счетов Джин Купер. И мальчика. Джимми.

— Как желавших смерти Габриэлле? Они не знали, где она находится. Но если Флеминг с самого начала был намеченной жертвой, у нас получается совсем другой крикетный матч, не так ли? Потому что Джимми должен был знать, что его отец наметил развод. И он разговаривал со своим отцом в тот самый день. Он мог знать, куда направляется Флеминг. Мне это так представляется: Флеминг обидел мать мальчика, обидел его самого, обидел его брата и сестру, дал обещания, которые не сдержал…

— Вы что, предполагаете, что Джимми убил отца из-за того, что тот отменил круиз на яхте?

— Отмененный круиз был симптомом, а не заболеванием. Джимми решил, что они достаточно настрадались, и поэтому отправился в среду вечером в Кент и применил единственное лекарство, которое было ему известно. И даже вспомнил прошлое. Совершил поджог.

— Довольно изощренный способ убийства для шестнадцатилетнего подростка, вы не находите?

— Отнюдь. Он уже совершал поджоги…

— Один.

— Один, о котором мы знаем. А тот факт, что поджог в коттедже был таким явным, говорит как раз о неопытности. Сэр, мы должны встретиться с этим ребенком.

— Для начала нам нужен хоть какой-то материал для работы.

— Например?

— Например, хотя бы одна веская улика. Скажем, свидетель, который видел мальчика на месте преступления в среду.

— Инспектор…

— Хейверс, я оценил ваши доводы, но не собираюсь спешить. Ваши рассуждения о Габриэлле обоснованны: люди, которые могли желать ей смерти и знали, где она находилась, имеют алиби, тогда как люди с мотивами, но без алиби, не знали, где она. Я все это признаю.

— Тогда…

— Вы не учли других обстоятельств.

— Каких же?

— Синяки на шее. Чьих рук это дело? Флеминга или же она сама их наставила в подтверждение своей истории?

— Но тот человек, фермер, который гулял, он же слышал ссору. Так что ее рассказ подтверждается. Да и она сама привела самый лучший довод. Чем, по-вашему, занимался Флеминг, пока она совершала свои манипуляция, устраивая в коттедже пожар?

— Кто унес кошек?

— Кошек?

— Котят. Кто унес котят? Флеминг? Зачем? Да и знал ли он об их существовании? А если и знал, то разве вспомнил бы?

— И что вы хотите этим сказать? Что Флеминга убил любящий животных человеконенавистник?

— Над этим стоит поразмыслить, вам не кажется? И, тронувшись с места, Линли направил машину в сторону Пиккадилли.

С палубы баржи, куда, наконец, удалось дотянуться поверх деревьев утреннему солнцу, потоками изливавшему теперь успокаивающее тепло на его болевшие мышцы, Крис Фарадей наблюдал за двумя полицейскими, и внутри у него все холодело. Они были в штатском, поэтому при других обстоятельствах Крис сумел бы убедить себя, что это кто угодно — от случайных туристов до Свидетелей Иеговы, проповедующих свое свидетельство на берегу канала. Но в нынешней ситуации, наблюдая, как они поднимаются на одну за другой баржи, видя, как владельцы поворачивают в его сторону головы и затем, заметив его, быстро их отворачивают, Крис понял, кто эти люди и чем они занимаются. Их задача состояла в том, чтобы опросить соседей и подтвердить или опровергнуть его передвижения в среду вечером, и действовали они профессионально и тщательно. И к тому же демонстративно, желая пощекотать Крису нервы, если он их заметит.

В этом они преуспели, мысленно похвалил их Крис. Его нервы натянулись до предела.

Нужно было предпринять определенные шаги, позвонить по телефону, передать сообщения. Но он не мог собрать волю в кулак и начать что-то делать.

Это не имеет ко мне отношения, продолжал убеждать себя Крис. Но правда заключалась в том, что все это имело самое непосредственное отношение и к нему и к тому, чем он занимался на протяжении последних пяти лет, с того вечера, как подобрал Ливи на улице и сделал ее реабилитацию и возрождение ее личности своей тайной задачей. Дурак, думал он. Гордец, вот, наконец, оно — твой крах.

Он впился пальцами в застывшие мышцы у основания черепа. Они казались узлами перекрученной проволоки. Благодарить за это нужно было отчасти приближавшихся полицейских, отчасти — бессонную ночь.

Страдания и горькая ирония — отвратительные ночные товарищи, решил Крис. Они не только не давали ему заснуть, но и превратили его жизнь в кошмар. Маяча где-то на грани реальности, они вынудили его уставиться на сучки в сосновом потолке и почувствовать себя пуританином, обвиненным в колдовстве, и грудь сдавило, словно на нее поставили наковальню. Должно быть, он проваливался в сон, но сам этого не помнил. И простыни и одеяла, смятые, как белье, только что извлеченное из стиральной машины, тоже безмолвно свидетельствовали о метаниях, заменивших ему сон.

При первом же движении Крис застонал от боли. Шея и плечи одеревенели, и хотя ему настолько хотелось по малой нужде, что его член готов был самовольно ответить на зов природы, спину ломило, а конечности не слушались. Казалось, что из постели ему не выбраться и за месяц.

Подняла его только мысль о Ливи, мысль «а каково же ей», в равной степени наполнившая его энергией и ощущением вины. Застонав, он повернулся на бок и высунул ногу проверить температуру воздуха в комнате. Мягкий язык лизнул его палец. Бинз лежал на полу, терпеливо ожидая завтрака и прогулки.

Крис опустил руку, и бигль с готовностью подполз, подставляя головупод дарующую ласку ладонь. Крис улыбнулся.

— Славный пес, — пробормотал он. — Как насчет чашечки чая? Ты пришел принять заказ на завтрак? Я буду яйца, тост, поджаренный — только не до хруста — бекон и миску клубники на закуску. Понял, Бинз?

Пес глухо стукнул хвостом и ответил удовлетворенно-радостным повизгиванием. Из коридора донесся голос Ливи:

— Крис, ты встал? Ты уже встал, Крис?

— Встаю, — ответил он.

— Ты что-то разоспался.

В голосе ее не было упрека. Она никогда не упрекала. Но он все равно чувствовал себя виноватым.

— Извини, — отозвался он.

— Крис, я не хотела…

— Знаю. Ничего. Просто плохая ночь.

Он свесил ноги, сел на постели, посидел так минуту, уткнувшись лицом в ладони. Он пытался не думать, но это ему не удалось, как не удавалось и ночью.

Вот, должно быть, Парки8 животики надрывают, подумал он. Ведь сколько лет он жил, не поддаваясь импульсам. Только однажды он нарушил этот принцип. А теперь он должен расплачиваться за один-единственный момент, когда он впервые увидел Ливи, поджидавшую в то воскресенье своего постоянного клиента, увидел эти ее пакеты, полные снаряжения для сексуальных утех, расплачивается за то мгновение, когда он лениво задался вопросом, можно ли, в принципе, как-то сгладить колючки, шипы и острые углы ее существования. Так или иначе, но если он не придумает, куда перенаправить полицию, его ждут непредсказуемые последствия. И какая же чертовская ирония лежит в основе всего этого. Потому что впервые в жизни он ни в чем не виноват… или виноват во всем.

— Черт, — простонал он.

— Ты не заболел, Крис? — окликнула его Ливи. — Крис, тебе не плохо?

Подняв с пола пижамные брюки, он натянул их и пошел в ее комнату. По положению ходунков понял, что она пыталась встать с кровати, и снова ощутил укол вины.

— Ливи, почему ты не позвала меня?

Она слабо улыбнулась. Она сумела надеть все свои украшения, кроме колечка в носу, лежавшего на книжке, которая, кажется, называлась «Голливудские жены». Крис недовольно посмотрел на книгу, не в первый раз дивясь способности Ливи наслаждаться низкопробной и пустой литературой. Словно отвечая, она сказала:

— Я беру оттуда подсказки. Там часами занимаются акробатическим сексом.

— Рад за них, — сказал Крис.

Он сел на кровать и посадил рядом Панду, когда в комнату ворвались собаки. Они беспокойно сновали от кровати к комоду и платяному шкафу, дверца которого распахнулась под напором посыпавшихся на пол, одно за другим, каких-то черных одеяний.

— Они хотят на пробежку, — заметила Ливи.

— Избаловались, попрошайки несчастные. Через минуту выведу. Значит, ты готова?

— Да.

Она ухватилась за его руку, и Крис, откинув одеяло, посадил ее на кровати, поставил перед ней ходунки и помог встать на ноги.

— С остальным я справлюсь, ~ сказала Ливи и начала мучительное продвижение к туалету, перемещаясь буквально по сантиметрам, приподнимая ходунки и подтягивая ноги в той пародии на ходьбу, на какую единственно она теперь была способна. Ей становится все хуже, подумал Крис, прикидывая, когда началось ухудшение. Она уже больше не могла твердо ставить ноги и при ходьбе — если можно было назвать ходьбой это вялое движение — опиралась на то, что оказывалось на полу первым — внутренняя сторона стопы, внешняя, пятка, носок.

Крису по-прежнему самому нужен был туалет. Он бы вполне успел воспользоваться им за то время, что Ливи туда дойдет, но заставил себя ждать, сидя на краю ее кровати. Сравнительно легкое наказание, решил он.

Пока Ливи на кухне вносила свой вклад в приготовление завтрака — насыпала кукурузные хлопья в миски, оставляя при этом четверть пачки на полу, он вывел собак на прогулку и вернулся с «Санди тайме». Ливи молча опустила ложку в свою миску и углубилась в газету. Начиная с вечера четверга, Крис затаивал дыхание каждый раз, когда она открывала газету. И все думал: она заметит, начнет спрашивать, она не дура. Но до сих пор она ничего не заметила и ни о чем не спросила. Ее настолько увлекало то, что было в газетах, что она все еще не замечала того, чего там не было.

Крис оставил ее за статьей о поисках автомобиля — Ливи читала, водя пальцем по строчкам. Он сказал, что будет наверху, и велел крикнуть, если он понадобится, и Ливи что-то невнятно пробормотала в ответ. Он поднялся по лестнице, разложил выцветший брезентовый стул, уселся, морщась, и попытался одновременно думать и не думать. Думать, что делать. Не думать о том, что наделал.

Он уже час перебирал возможности и грел на солнце усталые мышцы, когда впервые заметил полицейских. Они находились на палубе баржи Скеннелов, ближайшей к Уорик-авеню-бридж. Джон Скеннел стоял перед мольбертом. Его жена позировала ему, опершись на крышу каюты и обнажившись на семь восьмых. Скеннел уже выставил вдоль пешеходной дорожки предыдущие изображения пышных форм своей жены, стремясь залучить к себе возможных коллекционеров, и, без сомнения, лелеял тщетную надежду, что поднявшиеся к нему двое мужчин являются ценителями милого его сердцу кубизма.

Крис наблюдал всего лишь из праздного любопытства. Но когда Скеннел посмотрел в его сторону, а затем доверительно наклонился к своим гостям, интерес Криса обострился. Со своего места он мог видеть передвижение мужчин с одной баржи на другую. Крис смотрел, как разговаривают его соседи, ему казалось, что он слышит их и слышит, как забивают гвозди в крышку его гроба.

К нему полиция не обратится, он это понял. Они передадут отчет своему начальнику, тому типу со стрижкой за двадцать монет и в сшитом на заказ костюме. Затем инспектор, как пить дать, пожалует снова. Только на этот раз его вопросы будут более конкретными. И если Крис не даст на них убедительных ответов, то грянет возмездие, сомнений в этом нет.

Легавые все приближались. И наконец поднялись на соседнюю с Крисом баржу, так близко, что он услышал, как один из них откашлялся, а второй негромко постучал в закрытую дверь каюты. Бидуэллы — пьющий романист и легковерная отставная манекенщица, все еще лелеявшая призрачную надежду, что, стоит ей щелкнуть пальцами, как на обложке «Вога» появится ее портрет, — будут спать еще не меньше часа. И если их грубо разбудит полиция, да и вообще кто угодно, толку от них все равно не добьешься. В этом было хоть какое-то спасение. Возможно, Бидуэллы невольно подарят ему немного времени. Потому что именно время было ему необходимо, если он хочет благополучно выбраться из трясины, в которой барахтается последние четыре дня, и выкрутиться, не увязнув по шею.

Он подождал, пока не услышал за дверью ворчание Генри Бидуэлла:

— Какого черта… В чем дело, черт вас возьми? Он не стал ждать ответа легавых. Взял кружку с чаем, подернувшимся пленкой и давно уже непригодным для питья, и позвал собак, которые, как и он, грелись на солнце. Те поднялись и зацокали когтями по крыше каюты.

— Вниз, — приказал им Крис.

Ливи он нашел на прежнем месте — за кухонным столом. На нем так и остались их миски с хлопьями, банановая кожура, чайник, сахарница и молочник. Воскресная газета раскрыта на той же странице, что и более часа назад. Ливи как будто и сейчас ее изучала: наклонилась над ней, опершись лбом на руку, а унизанные серебряными кольцами пальцы другой руки касаются первого слова в заголовке — «Крикет».

Единственное изменение, которое все же отметил Крис, — это присутствие Панды, вспрыгнувшей на стол, прикончившей молоко и размякшие хлопья в одной миске и теперь поглощавшей остатки в другой. Кошка с довольным видом присела перед миской, глаза блаженно зажмурены, язычок стремительно работает, чтобы успеть до того момента, когда ее наверняка прогонят.

— Эй! — крикнул Крис. — Панда! Пошла прочь! Ливи судорожно дернулась. Руки взметнулись,

опрокидывая посуду, и одна миска слетела со стола, а другая перевернулась. Остатки молока с бананом и хлопьями выплеснулись кошке на лапы. Панду это не смутило. Она принялась облизывать лапы.

— Извини, — сказал Крис. Он занялся посудой, а кошка бесшумно спрыгнула на пол и помчалась по коридору, подальше от наказания. — Ты заснула?

Ее лицо сделалось каким-то странным, взгляд не фокусировался, губы побелели.

— Ты что, Панду не видела? — спросил Крис. — Мне не нравится, когда она ходит по столу, Ливи. Она лезет в еду, а это не очень…

— Прости, я не обратила внимания.

Она принялась складывать газету, делая это тщательно, с большим старанием. Наблюдая за ней, Крис увидел, что правая рука Ливи задрожала, и она, уронив ее на колени, продолжила свое занятие левой.

— Я сложу, — предложил он.

— Часть страниц намокла. В молоке. Извини. Ты же еще не читал.

Ничего, Ливи. Это всего лишь газета. Что за беда. Куплю другую, если понадобится. — Он взял миску. Судя по количеству выплеснувшегося содержимого, Ливи так и не поела. — Так и не проголодалась? — спросил он. — Сварить тебе яйцо? Или хочешь сэндвич? А как насчет тофу? Могу сделать с ним салат.

— Нет.

— Ливи, ты должна поесть. — Я не голодна.

— Это не имеет значения. Ты знаешь, что должна…

— Что? Поддерживать силы?

— Для начала. Да. Неплохая мысль.

— Ты этого не хочешь, Крис.

Он медленно повернулся от мусорного ведра, куда выбрасывал остатки ее завтрака. Вгляделся в исхудалое, бледное лицо и удивился, почему она выбрала для нападения на него именно этот момент. Правда, этим утром он вел себя не самым лучшим образом — залежался в постели, чем причинил Ливи неудобства, — но так на нее непохоже — обвинять, не имея фактов. А фактов у нее не было. Он был достаточно осторожен, чтобы этого не случилось.

— Что происходит? — спросил он.

— Когда из меня уйдут силы, уйду и я.

— И ты думаешь, что я этого и хочу?

— А почему бы и нет?

Он поставил миски в раковину. Вернулся к столу за сахарницей и молочником и перенес их на стойку, потом сел за стол напротив Ливи. Ее левая рука, сжатая в слабый кулачок, лежала на столе, и он накрыл было его ладонью, но Ливи убрала руку. И тогда он увидел. Впервые увидел, что ее правая рука подергивается. Мышцы сокращались от запястья до локтя и дальше — до плеча. Он похолодел. Мысленно чертыхнувшись, он приказал себе говорить деловым тоном.

— И как давно это у тебя? — спросил он.

— Что?

— Ты знаешь.

Она сомкнула пальцы левой руки вокруг локтя, словно этим неадекватным усилием могла справиться со своими мышцами. Она не отрывала взгляда от своей руки, от пальцев и их слабого усилия подчиниться приказам мозга.

— Ливи, — произнес он. — Я хочу знать.

— А какое имеет значение — как давно? Какая разница?

— Меня это касается, Ливи.

— Но так будет недолго.

— Значит, ты солгала, — сказал он. — Баржа тут ни при чем. И размеры дверей. И необходимость иметь инвалидное кресло.

Пальцы ее поглаживали руку.

— Это так? — допытывался он. — Как давно? Давай, Ливи. Как давно у тебя это с рукой?

Она мгновение смотрела на него, настороженно, как спасенное им животное. Взяла правую руку левой, прижали их обе к груди и сказала:

— Я больше не могу работать. Не могу готовить. Убирать. Даже трахаться не могу.

— Как давно? — повторил он.

— Хотя последнее не особо тебя интересовало, верно?

— Скажи мне.

— Думаю, я могла бы хорошо тебя обслужить, если бы ты позволил. Но в последний раз, когда я пыталась, ты не захотел, помнишь? В смысле, со мной.

— Не пори чушь, Ливи. Что с левой рукой? Она тоже поражена? Черт побери, ты не сможешь пользоваться этим дурацким креслом и знаешь это. Так какого черта…

— Я не член группы. Меня заменили. Пора уходить.

— Мы это уже обсуждали. Мне казалось, мы приняли решение.

— Да уж, обсуждений было полно.

—Тогда проведем еще одно, но краткое. Тебе становится хуже. Ты знаешь об этом уже несколько недель. И не доверяешь мне, не желая принимать от меня помощь. В этом дело, да?

Ее левая рука бессмысленно разминала правую, которую она снова опустила на колени. Ливи наклонила голову к правому плечу, словно это движение могло каким-то образом снять боль. Ее лицо исказилось, и наконец она произнесла:

— Крис, — и голос ее дрогнул на его имени. — Мне так страшно.

В одно мгновение весь его гнев испарился. Ей было тридцать два года. И она лицом к лицу стояла с осознанием своей смертности. Она знала, что смерть приближается. И точно знала, каким образом она ее заберет.

Он встал и подошел к ней, остановился позади кресла, положил руки ей на плечи, а потом, наклонившись, сцепил их на ее исхудалой груди.

Как и Ливи, он знал, как это произойдет. Он ходил в библиотеку и отыскал там все книги, все научные журналы, все статьи в газетах и популярных изданиях, которые могли пролить хоть искру света. Поэтому он знал, что процесс деградации начался в конечностях и безжалостно продвигается вверх и внутрь, как армия захватчиков, получившая приказ пленных не брать. Сначала кисти рук и ступни, за ними быстро последуют руки и ноги. Когда болезнь наконец достигнет дыхательных органов, ей станет трудно дышать, как бывает, когда тонешь. И тогда ей останется выбор между немедленным удушьем или жизнью на искусственной вентиляции легких, но в любом случае результат будет один. Так или иначе она умрет. Скоро или очень скоро.

Он прижался щекой к ее остриженным волосам. От них дурно пахло. Он должен был вымыть ей голову вчера, но визит сотрудников Скотленд-Ярда изгнал из его головы все мысли, кроме тех, что непосредственно относились к его насущным, личным и тайным заботам. Подлец, подумал он. Негодяй. Свинья. Ему хотелось сказать: «Не бойся. Я буду с тобой. До самого конца», — но она уже лишила его этой возможности. Поэтому он только прошептал:

— Мне тоже страшно.

— Но не по той же причине.

— Нет. Не по той же.

Он поцеловал ее волосы. Почувствовал, как под его ладонями поднялась со вздохом ее грудь. Тело Ливи содрогнулось.

— Я не знаю, что делать, — сказала она. — Не знаю, как жить.

— Мы придумаем. Мы всегда придумывали.

— Но не в этот раз. Для этого слишком поздно. — Она не добавила то, что он уже знал. Приближающаяся смерть делала все мелким и запоздалым. Вместо этого Ливи плотно прижала подергивающуюся оуку к телу. Расправила плечи и выпрямила спину.

— Мне нужно поехать к матери, — сказала она. — Ты отвезешь меня к ней?

— Сейчас?

— Сейчас.

Глава 14

Была половина третьего, когда Линли и Хейверс прибыли в коттедж «Чистотел». Единственным отличием от предыдущего дня было отсутствие зевак у границ владения. Вместо них пять молодых всадниц неторопливо ехали по улице — в сапогах, шлемах, с хлыстами для верховой езды. Но эти девушки как будто не проявляли ни малейшего интереса к полицейской ленте, отгораживавшей коттедж. Даже не глядя на нее, они направляли своих лошадей строго вперед.

Линли и Хейверс стояли у «бентли» и наблюдали, как они проследовали мимо. Хейверс молча курила, а Линли разглядывал каштановые колья, которые торчали за живой изгородью через улицу.

Они ждали приезда инспектора Ардери. Когда, после четырех звонков, Линли разыскал ее в ресторане загородной гостиницы недалеко от Мейдстоуна и назвался, она сказала:

— Я привезла свою мать на обед, инспектор, — словно самый звук его голоса явился невысказанным и совершенно незаслуженным упреком, от которого необходимо было защититься. Она раздраженно добавила: — Сегодня день ее рождения. — И потом еще: — Я звонила вам раньше.

На что Линли ответил:

— Я так и понял, потому и перезваниваю.

Она хотела передать ему информацию по телефону, он не согласился. Ему бы хотелось подержать в руках отчеты. С его стороны это была уловка. Кроме того, он хотел еще раз взглянуть на место преступления. Они встретились и поговорили с миссис Пэттен, и он хотел проверить сообщенные ею сведения. Нельзя ли ей самой проверить? — поинтересовалась Ардери. Конечно, но он будет чувствовать себя спокойнее, если снова лично осмотрит коттедж. Если она не возражает…

Линли понимал, что инспектор Ардери очень далее возражает. И не мог винить ее за это. В пятницу вечером они установили основные правила игры, а он теперь пытался их нарушить, если не вообще отменить. Что ж, в данном случае он ничем ей помочь не мог.

Как бы ни досадовала Изабелла Ардери, она успешно скрыла это, когда через десять минут после приезда Линли и Хейверс остановила рядом с ними свой «ровер». Она не сменила наряд, в котором выводила в свет мать: тонкое, цвета бронзы, платье, перехваченное в талии поясом, пять золотых браслетов на руке и такие же серьги-кольца. Но абсолютно деловым тоном извинилась за опоздание: из лаборатории сообщили, что идентифицирован отпечаток ноги, поэтому она заехала забрать его, решив, что они захотят взглянуть и на это свидетельство. А закончилось тем, что ее поймал главный редактор «Дейли миррор» мистер Смарм, потребовавший ответов на свои бредовые вопросы. Захлопнув дверцу «ровера», Ардери открыла багажник.

— Мерзавцы, — подытожила она, а затем добавила, поднимая голову от багажника: — Извините, я немного раздражена.

— Нам тоже приходится иметь с ними дело в Лондоне, — сказал Линли.

— Ну и как вы с ними справляетесь?

— Обычно мы сообщаем им то, что считаем полезным для себя.

Она вынула картонную коробку, захлопнула багажник и, придерживая коробку у бедра, наклонила голову набок, как будто с интересом, а, возможно, и в раздумье.

— Правда? А я никогда ничего им не сообщаю. Презираю симбиоз прессы с полицией.

— Я тоже, — ответил Линли. — Но иногда он нам помогает.

Ардери бросила на него скептический взгляд и пошла к полицейской ленте. Линли и Хейверс последовали за ней — под ленту, и через белые решетчатые ворота, и по дорожке. Ардери привела их к заднему входу в коттедж, к столу под увитым виноградом навесом. Здесь она поставила на стол коробку, и Линли увидел в ней бумаги, пачку фотографий и два гипсовых слепка. Один из них представлял собой полный отпечаток ноги, второй — частичный.

Когда Ардери принялась доставать материалы, Линли сказал:

— Мне бы хотелось сначала осмотреть коттедж, если вы не возражаете, инспектор.

Она замерла с неполным слепком в руках.

— У вас же есть фотографии, — напомнила она. — И отчет.

— Как я сказал по телефону, я получил дополнительную информацию, которую хотел бы подтвердить. С вашей помощью, разумеется.

Она перевела взгляд с Линли на Хейверс, положила слепок обратно в коробку. Было видно, что она ведет мысленный спор сама с собой — подчиниться ли коллеге или продолжать упорствовать. Наконец Ардери произнесла: «Хорошо», и сжала губы, как бы желая удержать себя от дальнейших комментариев.

Она сняла полицейскую пломбу с двери коттеджа и жестом пригласила их войти. Линли кивком выразил благодарность и сразу же направился к раковине на кухне, открыл дверцу шкафчика под ней и с помощью инспектора Ардери выяснил, что мейдстоунская бригада, как он и ожидал, увезла мусор с собой. Ардери сказала им, что эксперты искали что-либо связанное с приспособлением для поджога и весь мусор увезли. А зачем ему понадобился мусор?

Линли передал рассказ Габриэллы Пэттен о том, как Флеминг рылся в мусорных корзинах. Ардери слушала, задумчиво сдвинув брови и прижав ладонь к ключице. Нет, сказала она ему, когда он закончил, нигде на полу мусора не было. Если Флеминг и вывернул в гневе корзины, он все вернул на место, когда успокоился. И сделал это довольно-таки тщательно, добавила она. Нигде на полу не осталось ни соринки.

— Должно быть, он пришел в себя, когда Габриэлла уехала, — заметила Хейверс, обращаясь к Линли. — Это коттедж миссис Уайтлоу. Вероятно, он, несмотря на свое состояние, не хотел здесь пачкать,.

Линли согласился, что такое возможно. Спросил о найденных в мусоре окурках сигарет, сообщив Ардери об утверждении Габриэллы Пэттен, что она бросила курить. Ардери подтвердила. Не было ни окурков, ни обгоревших спичек. Линли прошел к камину, туда, где стоял сосновый стол. Под ним находилась плетеная корзина для животных. Линли присел, чтобы рассмотреть ее, потом снял с подушки несколько шерстинок.

— Габриэлла Пэттен утверждает, что, когда она уходила на прогулку, котята сидели здесь, — сказал он. — В этой корзине, как я полагаю.

— Ну они, наверное, как-то выбрались, — предположила Ардери.

Линли прошел через столовую и по короткому коридорчику попал в гостиную. Здесь он осмотрел главную дверь. Описывая, как Флеминг пытался проникнуть в гостиную, где она пряталась от его гнева, Габриэлла сказала, что он надавил на дверь плечом, и стул упал. Если это так, тому должно найтись подтверждение.

Как и весь дом, дверь была выкрашена в белый цвет, хотя, как и весь дом, ее теперь покрывал черный слой копоти. Линли стер копоть на высоте своего плеча, проделал то же самое вокруг дверной ручки. Следов каких-либо насильственных действий не оказалось.

К нему подошли Ардери и Хейверс. Ардери, всячески демонстрируя им свое терпение, сообщила, что ее эксперты идентифицировали большую часть отпечатков, а Хейверс тем временем осмотрела каминный прибор, кочергой из которого защищалась, по ее словам, Габриэлла. Все предметы были на месте, и сержант спросила:

— А с этого тоже снимали отпечатки?

— Мы все проверили на отпечатки, сержант. Необходимая вам информация есть в отчете, который я привезла.

Линли закрыл дверь гостиной, чтобы изучить ее с обратной стороны. Носовым платком он стер копоть и произнес:

Ага, есть, сержант, — и Хейверс подошла к нему.

Под ручкой, на месте содранной белой краски, виднелась тонкая зубчатая линия дюймов восьми в длину.

— Она сказала, что воспользовалась стулом, — напомнила сержант, и вместе они осмотрели их все.

Искомый стул оказался еще одним из принадлежавших миссис Уайтлоу кресел на колесиках, он был обит бархатом цвета зеленого бутылочного стекла и стоял под навесным угловым шкафчиком. Хейверс отодвинула его от стены, и Линли сразу же увидел неровную белую полоску на темной, орехового дерева, планке, шедшей по спинке кресла и по его бокам. Линли подставил кресло под дверную ручку. Белая полоска совпала с зубчатой линией.

— Вот и доказательство, — произнес он. Стоявшая у камина инспектор Ардери сказала:

— Если бы вы, инспектор, заранее объяснили, что именно ищете, мои специалисты избавили бы вас от хлопот этой поездки.

Линли наклонился, рассматривая ковер вблизи от двери. Он нашел микроскопическую потертость на пути, которое проделало кресло, выдернутое из-под дверной ручки. Дополнительное подтверждение, подумал он. Хотя бы часть показаний Габриэллы Пэттен была правдой.

— Инспектор Линли, — повторила Ардери. Линли выпрямился. Всем своим видом Ардери выражала негодование. Они довольно легко пришли к соглашению: она ведет расследование в Кенте, он — в Лондоне. Они объединяют свои усилия, интеллектуальные, а если понадобится, то и физические, где-то между этими двумя точками, Но доискаться до правды в деле о гибели Флеминга было не так-то просто, и Линли это прекрасно сознавал. Сам ход расследования вынуждал одного из инспекторов подчиниться другому, и он видел, что Ардери отнюдь не по душе идея стать подчиненной.

Линли попросил Хейверс ненадолго оставить их. Кивнув, та исчезла в направлении кухни. Он услышал, как хлопнула наружная дверь — сержант вышла на улицу.

— Вы перегибаете палку, инспектор Линли, — проговорила Ардери. — Вчера. Сегодня. Мне это не нравится. У меня есть для вас информация. Отчеты. Я заставила лабораторию работать на вас сверхурочно. Что еще вам нужно?

— Извините, — сказала он. — Я не хочу оказывать на вас давление.

—Вчера извинения годились. Сегодня их уже недостаточно. Вы намерены оказывать давление. Намерены демонстрировать это вновь и вновь. Я хочу знать почему.

— Вопрос не в том, — ответил он, — кто, что и где расследует. Вопрос в том, чтобы найти убийцу. В этом мы с вами согласны, не так ли?

— Оставьте ваш покровительственный тон. О чем мы договорились, так это о ясно прочерченной границе между сферами нашей ответственности. Свою часть договоренности я выполняю. Что же касается вашей…

— Мы с вами не подписывали договора, инспектор. И предполагаемые границы не так ясны, как вам того хотелось бы. Мы вынуждены работать вместе или мы вообще не будем работать.

— Тогда, возможно, вам следует заново определить, что означает совместная работа. Потому что на данный момент, насколько я вижу, я работаю на вас, а вы делаете, что вам вздумается. И если так будет продолжаться, я была бы признательна, если бы вы прояснили ситуацию сейчас, чтобы я могла решить, какие шаги предпринять для предоставления вам свободы действий, которая вам, по-видимому, необходима.

— Что мне нужно, инспектор Ардери, так это ваш опыт.

— С трудом в это верится.

— А я его не получу, если вы попросите своего начальника снять вас с этого дела.

— Я не сказала…

— Мы оба знаем, что такая угроза подразумевалась. Мы все работаем по-разному. Приходится приспосабливаться к стилю других. Мой выражается в том, что я выискиваю всю возможную информацию. В ходе этого занятия я не намерен задевать чьи-либо чувства, но иногда это случается. Это не означает, что я считаю своих коллег неспособными выполнить свою работу. Это просто означает, что я привык доверять только своим чувствам.

— Как видно, больше, чем чувствам кого бы то ни было.

— Да. Но если я ошибаюсь, то виню в этом только себя и разбираюсь только с самим собой.

— Понятно. Очень удобно.

— Что?

— То, как вы объяснили свой метод работы. Ваши коллеги подстраиваются под вас. Вы под них не подстраиваетесь.

— Я этого не сказал, инспектор.

— И не требовалось, инспектор. Вы ясно дали это понять. Вы добываете информацию любым удобным для вас способом. Я должна обеспечить ее, когда и если это отвечает вашим потребностям.

— Это противоречит тому, что ваша роль, якобы, неважна, — заметил Линли. — Я так не думаю. Почему же так думаете вы?

— Кроме того, — продолжала она, словно не слыша его, — я должна предлагать версии и не возражать против того направления розыска, которое вам заблагорассудится выбрать. И если это направление требует, чтобы я была у вас на побегушках, я должна принять это с радостью и держать рот на замке, зная свое место, как это, без сомнения, и подобает женщине.

— Это не вопрос отношений между мужчиной и женщиной, — сказал Линли. — Это вопрос подхода. Я прервал ваш воскресный отдых, чтобы вы сделали то, что мне требуется, и за это я приношу свои извинения. Но у нас начинает собираться информация, которая может сдвинуть дело с мертвой точки, и я бы хотел идти в этом направлении, пока могу. Тот факт, что я решаю идти по этому следу один, не имеет к вашим личным качествам никакого отношения. Я ничего не хочу сказать о вашей компетентности. Если уж на то пошло, речь идет скорее о моей компетентности. Я невольно нанес вам обиду. Мне бы хотелось оставить это в прошлом и двинуться дальше, чтобы взглянуть на то, что вам удалось собрать со вчерашнего дня. Если можно.

Во время этого разговора Изабелла Ардери стояла, сложив руки на груди, и Линли видел, с какой силой ее пальцы впиваются в предплечья. Он ждал, чтобы она завершила свою внутреннюю борьбу, в чем бы эта борьба ни заключалась, и старался не выказывать нетерпения, приняв как можно более независимый вид. Оскорблять ее дальше не имело никакого смысла. Оба они знали, что преимущество на его стороне. Один его телефонный звонок, и Ярд предпримет необходимые политические шаги, чтобы нейтрализовать Ардери, либо отстранить ее от дела. Что, как он понимал, не пошло бы ему на пользу, так как она, похоже, была сообразительной, умной и не без способностей.

Она перестала стискивать руки и сказала:

— Хорошо.

Линли не понял, с чем она согласилась, и предположил, что устроило ее лишь одно — то, как он вышел вслед за ней через заднюю дверь коттеджа во дворик, где на одном из стульев под навесом отдыхала сержант Хейверс. Последняя предусмотрительно, как заметил Линли, ничего не стала трогать в коробке инспектора Ардери. Когда они присоединились к ней, ее лицо хранило выражение полнейшего равнодушия.

Ардери снова вынула из коробки гипсовые слепки следов, а также отчеты и фотографии.

— Мы идентифицировали обувь. Узор на подошве виден ясно.

Она передала полный отпечаток Линли. Отпечаток воспроизводил всю подошву целиком. По краю ее шел зубчатый узор. Переданный в гипсе углублениями, на настоящей подошве он представлял собой рельеф. Через всю подошву, по диагонали от одного зубца к другому, шел второй ряд углублений, похожих на надрезы. Узор повторялся на каблуке. Подошва была, как это понял Линли, фирменная.

— «Док Мартене», — пояснила Ардери.

— Прогулочная обувь? Ботинки?

— Ботинки,

Линли положил рядом второй слепок. Он представлял собой отпечаток носка и примерно трех дюймов подошвы. Было видно, что отпечаток сделан тем же ботинком. Один из зубцов левого края потерял первоначальную форму, словно стерся или был срезан ножом. Этот дефект повторялся на обоих отпечатках, не являясь, как пояснила Ардери, непременным свойством этих подошв.

— Полный отпечаток снят в дальнем углу сада, — сказала Ардери. — В том месте, где кто-то перелез через забор из примыкающего загона.

— А второй? — спросил Линли. Она указала на запад.

— Тропинка вдоль ручья ведет в деревню, в Малый Спрингбурн. Примерно в трех четвертях пути отсюда есть перелаз. Отпечаток снят там.

Линли задал вопрос, который никак не мог понравиться инспектору. Он намекал на то, что она со своей группой могла что-то пропустить.

— Вы нам покажете?

— Инспектор, мы прочесали деревню. Опросили там всех. Поверьте мне, отчет…

—Вероятно, он полнее любого из написанных мною, — сказал Линли. — Тем не менее, я бы хотел взглянуть сам. Если вы не возражаете.

Она прекрасно понимала, что им не требуется ее разрешения или ее присутствия, пожелай они прогуляться по тропинке. Линли прочитал это на ее лице. Хотя его просьба не отрицала их равенства, в то же время она ставила под сомнение тщательность ее работы. Трактовка предоставлялась самой Изабелле Ардери.

— Очень хорошо, — проговорила она. — Мы можем пойти в деревню и осмотреться там. Дорога отсюда занимает всего десять минут.

Тропинка начиналась у источника, бурлящего ключа ярдах в пятидесяти от коттеджа «Чистотел». Тропинка была хорошо утоптана и мягко поднималась над ручьем, бравшим здесь начало. С одной стороны ее ограничивали выгоны для лошадей и запущенный яблоневый сад. С другой стороны заросли крапивы переплетались с кустами ежевики, и белые стебли борщевика вздымались над плющом, карабкавшимся по дубам, ольхе и ивам. Большинство деревьев вдоль тропы и ручья оделись листвой, а мелодичный щебет и громкий, чистый посвист указывали на присутствие дроздов и других певчих птиц.

Несмотря на свою обувь — босоножки на каблуках, делавшие ее одного роста с Линли, — инспектор Ардери энергично шагала по тропинке, задевая ветки живых изгородей и ежевику, пригибаясь под ветвями деревьев и на ходу говоря через плечо.

— Мы определили волокна, найденные на изгороди в дальнем углу сада. Ткань хлопчатобумажная. Стандартные синие джинсы. «Ливайсы». Еще на волокнах было масло. Мы послали их на экспертизу, чтобы знать наверняка, но один из наших старых сотрудников как следует изучил их под микроскопом и сказал, что это моторное масло. Я склонна ему верить. Он работает в лаборатории с тех времен, когда еще не было хроматографов, которые дают нам ответы на все вопросы, так что он, как правило, разбирается в том, что видит.

— А окурки сигарет? — спросил Линли. — Те, что остались в коттедже, и другие, из сада.

— Их мы еще не идентифицировали. — И поспешила прибавить: — Наш человек возвращается сегодня из Шеффилда. Он участвовал в конференции. Завтра утром он получит сигареты, а уж как только он возьмет их в руки, ответ себя ждать не заставит.

— Никаких предварительных результатов? — спросил Линли.

—Он наш эксперт, — ответила она. — Мы можем высказать свои предположения, но и только. Сигареты идентифицируются по окуркам по восьми разным признакам, и я безоговорочно предпочитаю, чтобы их определил для нас специалист, чем самой назвать марку по одному или двум признакам и — ошибиться.

Она подошла к изгороди, пересекавшей тропу, и остановилась у покрытой лишайниками выдвинутой доски, являвшейся простейшим перелазом.

— Здесь, — сказала она.

Земля вокруг перелаза была мягче, чем на тропинке, и на ней отпечаталась целая мозаика следов, в большинстве своем смазанных другими наложившимися на них отпечатками. Группе Ардери просто повезло, что они нашли отпечаток, совпавший со следом у коттеджа. Отыскать даже частичный след казалось чудом.

— Он был с краю, — сказала Ардери, словно в ответ на мысли Линли. — Здесь, где остатки гипса.

Линли кивнул и посмотрел поверх изгороди. Примерно в ста пятидесяти ярдах к северо-западу он увидел крыши домов, обозначавших границу Малого Спрингбурна. Тропинка была ясно видна — хорошо утоптанная, она уходила в сторону от ручья, пересекала железнодорожное полотно, огибала сад и упиралась в маленький населенный пункт.

Они перелезли на другую сторону. Возле домов тропинка наконец-то расширялась, позволяя всем троим идти рядом. По обе стороны от нее тянулись задние дворы аккуратных домиков. Полицейские вошли непосредственно в деревеньку — полукруг одинаковых отдельных домов с кирпичными фасадами, приземистыми трубами, эркерами и остроконечными крышами. Три детектива вызвали здесь некоторый интерес, так как на улице ребятишки прыгали через скакалку, двое мужчин-хозяев мыли из шлангов автомобили, а группа мальчишек играла в упрощенный вариант крикета.

— Мы все здесь обошли, — сказала Ардери. — Вечером в среду никто ничего необычного не видел. Но они все сидели по домам, когда он проходил.

— Вы решили, что это он, — заметил Линли.

— Марка ботинок. Их размер. Глубина отпечатка у коттеджа. Да, — подтвердила она, — я бы сказала, что мы ищем «его».

Пройдя по деревне, они достигли главной ее улицы. Извиваясь между рядов старинных, крытых тростником строений и чередой магазинчиков, она полого уходила вверх. Прямо перед ними начиналась вторая улица, застроенная обрамленными деревом коттеджами и ведущая к церкви. Слева мощенная булыжником подъездная дорожка сменялась автостоянкой при пабе «Лиса и гончая». Со своего места Линли видел, что за пабом лежит общинный луг, и дубы и ясени отбрасывали на него длинные дневные тени. По краю луга высился густой, неухоженный кустарник.

Взглянув на главную улицу и на ту, что вела к церкви, Линли выбрал последнюю.

Кустарник рос не сплошняком, в его зарослях, соединивших автостоянку паба с краем общинного луга, тут и там зияли бреши, и детективы воспользовались одной из них, нырнув под естественную арку из дубовых ветвей.

На южном краю луга шел еще один крикетный матч. Линли и его спутницы не привлекли внимания, поскольку кустарник рос вдоль северо-восточной границы луга. Почва здесь была грубая, жесткая и бугристая, тут и там поросшая плющом, усики которого тянулись не только по земле, но и вверх по осевшему деревянному забору. Вдоль него росли рододендроны, ветви которых сильно прогнулись под тяжестью огромных светло-лиловых цветов. Редкие кусты остролиста просовывали между рододендронами ветки с колючими листьями, и сержант Хейверс направилась к ним, пока Линли под неусыпным оком Ардери исследовал землю.

— Один из наших сотрудников разговаривал с Коннором О'Нилом, — сказала Ардери. — Это владелец паба. В среду вечером он вместе со своим сыном разливал пиво.

— В результате беседы что-нибудь выяснилось?

— Владелец паба показал, что они закончили около половины первого. После закрытия никто из них чужой машины на стоянке не видел. Собственно, остались только их автомобили.

— Что неудивительно, не так ли? — вставил Линли.

— Мы проверили и стоянку, — твердо продолжала Ардери. — Как видите, инспектор, земля там плотно утрамбована. Следов на ней не остается.

Линли видел, что она права. Он выпрямился, посмотрел в ту сторону, откуда они пришли. По его мнению, наиболее логичным было спрятать средство передвижения в этих кустах, если на каком-то из этапов средство передвижения преступником все же использовалось. Кусты тянулись к автостоянке, которая в свою очередь выходила на улицу, ведущую к тропинке. Тропинка же кончалась на месте, отстоявшем от коттеджа «Чистотел» не более чем на пятидесяти ярдов. Все, что требовалось убийце, которого они искали, — практическое знание местности.

— Сэр, — позвала сержант Хейверс. — Посмотрите-ка на это.

Линли увидел, что Хейверс прошла вдоль ряда рододендронов и остролиста и склонилась в том месте, где кончался кустарник и начиналась стоянка паба. Она сдвигала в сторону прошлогодние листья, высвобождая ус плюща, наверное, из дюжины других, протянувшихся к продолговатому пятну голой земли.

Линли и Ардери подошли к ней. Поверх плеча сержанта Линли увидел ее находку — неправильный круг плотной земли дюйма три в диаметре. Он был темнее земли вокруг — не орехового, но цвета кофе.

Хейверс отщипнула ус, который держала, кряхтя выпрямилась и откинула волосы со лба, потом протянула ус Линли.

— Мне кажется, что он в масле, — сказала Хейверс. — Оно натекло и на три этих листка. Видите? Вот. И в этом месте. И здесь.

— Моторное масло, — пробормотал Линли.

— Я и говорю. То же, что и на джинсах. — Хейвере махнула рукой в сторону главной улицы. — Он проехал по ней, выключил мотор и погасил фары, по краю луга закатил машину сюда. Поставил здесь и через кусты и стоянку прошмыгнул на тропинку. Дошел до коттеджа, перепрыгнул через ограду соседнего загона и ждал в глубине сада, когда все успокоится.

Ардери быстро сказала:

— Не думаете же вы, сержант, что мы проглядели бы отпечатки шин. Потому что если машина на самом деле проехала по лугу…

— Не машина, — перебила Хейверс. — Мотоциклет. Две шины, а не четыре. Легче автомобиля. Меньше вероятности оставить след. Легче маневрировать, легче спрятать.

Линли не торопился принять предложенный сценарий.

— Мотоциклист, который затем выкурил шесть или восемь сигарет, чтобы отметить свое место у коттеджа? Как это возможно, сержант? Что это за убийца, который оставляет визитную карточку?

— Убийца, который не рассчитывает быть пойманным.

— Но любой человек, хоть немного знакомый с криминалистикой, знает о том, как важно не оставить после себя улик, — сказал Линли. — Любых улик. Любого рода.

— Верно. И значит, мы ищем убийцу, который по глупости решил, что это убийство вовсе не будет похоже на убийство. Мы ищем убийцу, который прежде всего думал о конечном результате: смерти Флеминга. Ищем убийцу, который полагал, что этот коттедж, набитый старинной деревянной рухлядью, будь она неладна, инспектор, вспыхнет, как факел, если дать сигарете в кресле немного погореть. По его понятию, следов не осталось бы. Ни окурка, ни спичек, ничего, кроме фундамента.

Болельщики крикетного матча разразились криками. Детективы повернулись на шум. Бэтсмен ударил по мячу и бежал к следующей группе калиток. Боулер кричал. Игрок, охраняющий калитку, в досаде швырял на землю перчатку. Видимо, кто-то забыл главное правило крикета: пытайся поймать несмотря ни на что.

—Нам надо поговорить с этим парнем, инспектор, — сказала Хейверс. — Вы хотели улик. Инспектор нас ими обеспечила. Окурки…

— Которые еще нужно идентифицировать.

— Волокна ткани, запачканные маслом.

— Которые надо проверить на хроматографе.

— Отпечатки обуви, которые уже идентифицировали. Подошва ботинка с характерным узором. И теперь это. — Она указала на плющ, который он держал. — Чего еще вам нужно?

Линли не ответил. Он знал, как отнесется к его ответу Хейверс. Указанного было не то что меньше, чем он желал бы, его было больше, гораздо больше.

Инспектор Ардери все еще смотрела на то место возле сержанта Хейверс, где округлой кляксой растеклось масляное пятно. На лице ее застыла досада. Она тихо сказала, обращаясь, похоже, к себе самой:

— Я же велела им искать отпечатки. Мы еще не знали про масло на волокнах.

— Не важно, — сказал Линли.

— Нет, важно. Если бы вы не настояли…

Хейверс взглядом спросила у Линли, не «испариться» ли ей опять. Линли поднял руку, призывая ее остаться на месте, и сказал:

— Вы не могли предвидеть улики.

— Это моя работа.

— Масло может ничего не значить. Оно может оказаться не таким, как на волокнах.

— Проклятье, — сказала Ардери, снова обращаясь скорее к себе, чем к ним.

Почти минуту она наблюдала за ходом крикетного матча, прежде чем ее лицо вновь приняло выражение профессионального бесстрастия.

— Когда все это закончится, — с улыбкой произнес Линли, вновь встретившись с ней взглядом, — я попрошу сержанта Хейверс поделиться с вами наиболее интересными из моих ошибочных суждений в ходе этой работы.

Ардери чуть вскинула голову, ответ ее прозвучал холодно:

— Мы все совершаем ошибки, инспектор. Я предпочитаю учиться на своих. Подобное больше не повторится.

Она пошла прочь, к автостоянке, бросив на ходу:

— Вы желаете еще что-то осмотреть в деревине?, — но не остановившись, чтобы услышать ответ.

Хейверс взяла из рук начальника ус плюща, упаковала отдельные листья.

— К вопросу об ошибочных суждениях, — многозначительно проговорила она и пошла вслед за Ардери к стоянке.

Глава 15

Залив кипятком чайные пакетики, Джинни Купер наблюдала, как они всплывают, словно буйки, потом помешала в чайнике ложкой и закрыла его. Для дневного чаепития она нарочно взяла этот сервиз — чайник в виде кролика, чашки-морковки и блюдца-салатные листья. Она всегда брала этот чайник, когда дети болели, чтобы подбодрить их и отвлечь от больного уха или разладившегося желудка.

Джинни поставила чайник на кухонный стол, с которого до этого убрала старую красную клеенку, заменив ее зеленой хлопчатобумажной скатертью с узором из фиалок. На скатерти уже были расставлены остальные предметы из сервиза: тарелки в форме салатных листьев и молочник и сахарница тоже в виде крольчат. В центре она поместила блюдо с изображением кроличьей семьи, на котором разложила сэндвичи с ливерной пастой, перемежавшиеся простыми бутербродами с маслом — корочки с хлеба были срезаны, — и окружила все это булочками с заварным кремом.

Стэн и Шэрон сидели в гостиной. Стэнсмотрел по телевизору фильм о муренах, а Шэрон склонилась над своей тетрадью наблюдений за птицами и разноцветными карандашами заполняла в ней графы, относящиеся к чайке, которую зарисовала накануне днем во время прогулки с братьями. Очки у девочки сползли на кончик носа, отчего она шумно сопела, словно при сильной простуде.

— Чай готов, — объявила Джинни. — Шэр, сходи за Джимми.

Девочка подняла голову и шмыгнула носом. Тыльной стороной ладони она вернула очки на место и сказала:

— Он не пойдет.

— Откуда ты знаешь? Сейчас же сходи за ним. Джимми провел день у себя в комнате. Утром, примерно в половине двенадцатого, он хотел уйти. Спустился на кухню, уже в ветровке, достал из холодильника остатки пиццы, завернул в фольгу и сунул в карман. Джинни наблюдала за ним, стоя у раковины, где мыла посуду после завтрака.

— Что это ты затеял, Джим? — спросила она, на что он ответил одним лишь словом — «ничего».

— Похоже, ты собираешься на улицу?

Ну и что? — был ответ. Он не намерен целый день торчать дома, как двухлетний сопляк, Кроме того, он договорился о встрече в Миллуолл-Аутер-Док.

— И с кем же? — поинтересовалась Джинни. Не с Брайаном ли Джонсом?

С каким еще Брайаном Джонсом? Какого черта… Не знает он никакого Брай… Тут он понял, что попался в ловушку. Джинни с невинным видом напомнила, что это тот Брайан Джонс, из Дептфорда, с которым Джимми провел всю пятницу вместо того, чтобы пойти в школу.

Джимми закрыл холодильник и направился к задней двери, бросив, что уходит.

— Сначала выгляни в окно, — посоветовала ему Джинни, — и хорошенько подумай, стоит ли это делать.

Видя, что мальчик подозревает ее в какой-то хитрости, она посторонилась, и Джим подошел к окну осторожно, боком, словно ожидая, что мать вот-вот набросится на него, и посмотрел на улицу.

Он увидел журналистов. Их трудно было не заметить.

— Ну и что? — заявил он. — Они были здесь и вчера,

На что Джинни сказала:

— Не туда смотришь, Джим. Видишь черную «нову» перед домом Кауперов? Как думаешь, кто в ней сидит?

Он равнодушно пожал плечами.

— Полицейские, — сказала она. — Так что можешь идти, если хочешь, но не думай, что пойдешь один. Полиция будет за тобой следить.

Он пытался одолеть информацию не только разумом, но и физически — стиснув кулаки. Спросил, что нужно полицейским. Она ответила, что они хотят расспросить о его отце. Что с ним случилось, кто был с ним вечером в среду, как он умер.

И затем Джинни стала ждать. Она наблюдала, как он наблюдает за ними — полицейскими и журналистами. Джимми попытался изобразить безразличие, но обмануть ее не смог. Его выдали едва заметные признаки — то, как он переминался с ноги на ногу, сунув кулак в карман джинсов. Вскинув голову и задрав подбородок, он попробовал было сказать, что ему и дела нет, плевать, мол, но снова неуверенно переступил с ноги на ногу, и Джинни представила, как вспотели его ладони и как засосало у него под ложечкой.

Она поймала себя на том, что хочет выйти победительницей из этого поединка — небрежно поинтересоваться, по-прежнему ли он хочет пойти погулять в это дивное воскресное утро, возможно, даже открыть дверь и приказать ему идти, — чтобы заставить Джимми признать свое горе, страх, потребность в материнской помощи, в правде, какой бы она ни была, да мало ли в чем еще. Но она промолчала, вспомнив в последний момент — с ужасающей ясностью, — каково это в шестнадцать лет оказаться в критической ситуации. Поэтому она дала ему уйти из кухни и подняться к себе и с того момента не нарушала его уединения.

И когда Шэрон объявила, что Джимми отказался спуститься к столу, Джин сама пошла к нему с подносом.

Шэр не до конца закрыла дверь в комнату братьев, поэтому, окликнув сына по имени, Джин толкнула дверь бедром и вошла.

Он сидел на кровати, упираясь спиной в изголовье.

— Я принесла тебе чай. Приготовила сэндвичи с ливером. Убери ноги, Джим, я поставлю поднос.

— Я же сказал Шэр, что не голоден.

Тон его был вызывающим, но глаза смотрели настороженно. Тем не менее, ноги в ответ на просьбу матери он подвинул, и Джинни ухватилась за это, как за обнадеживающий знак. Поставила поднос на кровать рядом с коленями Джимми и сказала:

— Я забыла поблагодарить тебя за вчерашнее.

Джимми причесался пятерней, покосился на поднос но на особый сервиз никак не отреагировал. Посмотрел на мать.

— За Стэна и Шэр, — пояснила она. — Ты так хорошо погулял с ними, ты мне очень помог, Джим. Твой отец…

— К черту его.

Она перевела дух и продолжала;

— Твой отец по-настоящему гордился бы тобой, увидев, как хорошо ты относишься к брату и сестре.

— Да? А разве папа знал, что такое «хорошо относиться»?

— Теперь Стэн и Шэр будут брать пример с тебя. Ты будешь им вместо отца, особенно Стэну.

— Пусть Стэн сам за собой смотрит. Будет рассчитывать на других, окажется в дерьме.

— Нет, если будет рассчитывать на тебя. Джимми оперся о спинку кровати то ли для того, чтобы дать отдых спине, то ли для того, чтобы отодвинуться от матери. Достал из кармана джинсов мятую пачку сигарет и закурил.

— Я ему не нужен, — сказал Джимми.

— Нет, Джим, нужен.

— Пока за ним присматривает его мамочка, я тут не нужен. Ведь в этом дело?

Джинни попыталась угадать смысл вопроса, но ей это не удалось.

— Маленьким мальчикам нужно мужское общество, — сказала она.

— Да? Ну, а я не собираюсь долго здесь околачиваться. — Джимми стряхнул пепел в блюдце в форме салатного листа.

— И куда же ты собираешься уйти?

— Не знаю. Куда-нибудь. Все равно куда. Неважно, лишь бы не здесь. Ненавижу это место. Меня от него тошнит.

— А как же семья?

— А что семья?

— Теперь, когда твоего отца нет…

— Не говори о нем. Какая разница, где этот мерзавец? Его все равно и так уже не было, перед тем как он сыграл в ящик. Он не собирался возвращаться. Думаешь, Стэн или Шэр ждали, что в один прекрасный день он появится на крыльце и попросится назад, домой? — рявкнул он и затянулся сигаретой. Его пальцы были желто-оранжевыми от никотина. Тебе одной нравилось так думать, мам. Мы же знали, что папа к нам не вернется. И о ней знали. С самого начала. Даже виделись с ней. Только решили не говорить тебе, тебе и так было плохо.

— Вы виделись с папиной…

— Да. Виделись по полной программе. Два или три раза. Четыре. Не помню. Они смотрели друг на друге такими невинными глазами, разыгрывали паинек называя друг друга «мистер Флеминг» и «миссис Пэттен», а сами готовы были вцепиться друг в друга и трахаться, едва мы уйдем. — Он нервно затянула Джинни видела, как дрожит сигарета.

— Я этого не знала, — проговорила она. — В должны были сказать мне, Джим.

— Зачем? Что это изменило бы?

— Изменило?

— Да. Ты понимаешь, о чем я.

— Что же могло измениться?

— Ты могла развестись с ним. Могла бы пойти на это ради Стэна.

— Ради Стэна?

— Ему было всего четыре, когда папа ушел, так? Он бы это пережил, ведь у него оставалась бы его мама. Почему ты об этом не подумала? — Он снова стряхнул пепел в блюдце. — Ты, мама, думаешь, что все пошло прахом с самого начала. Но сейчас-то все гораздо хуже.

В душной комнате Джинни словно пробрало холодом, как будто где-то рядом открыли окно.

— Тебе лучше поговорить со мной, — сказала она сыну. — Ты бы лучше сказал мне правду.

Джимми покачал головой и затянулся.

— Мама? — На пороге комнаты стояла Шэрон.

— Подожди, — сказала Джинни. — Я разговариваю с твоим братом. Разве ты не видишь?

Девочка сделала шажок вперед. Ее глаза за стеклами очков казались лягушачьими, неестественно большими и выпученными, словно готовыми вылезти из орбит. Когда Шэрон не ушла, Джинни не сдержалась:

— Ты слышала меня, Шэр? Ты что, не только ослепла, но и оглохла? Иди пей чай.

— Я… — Она оглянулась в сторону лестницы. — Там…

— Выкладывай, Шэр, — велел ей брат.

—Полиция, — сказала она.—На крыльце. К Джимми.

Как только Линли и Хейверс вышли из «бентли», журналисты выскочили из своего импровизированного укрытия за «фордом-эскортом». И, едва убедившись, что Линли и Хейверс направляются к дому Купер-Флеминга, принялись выкрикивать вопросы. Казалось, они не ждали, что им ответят, просто хотели задать их, заявить о себе и таким образом дать почувствовать присутствие четвертой власти.

Линли не обратил на них никакого внимания и позвонил в дверь, пока Хейверс рассматривала «нову», стоявшую дальше по улице.

— Здесь наши люди, — негромко сказала она, — сидят, похоже, для устрашения.

Линли и сам их увидел.

— Не сомневаюсь, что кое-кому нервы они попортили, — заметил он.

Дверь распахнулась, и они увидели девочку — очки с толстыми стеклами, в уголках рта остались крошки, подбородок в прыщах. Линли показал свое удостоверение и сказал, что хотел бы поговорить с Джимми Флемингом.

— Купером, вы хотели сказать, — поправила девочка. — С Джимми? Вам нужен Джимми? — и, не дожидаясь ответа, она оставила их на крыльце и затопала по лестнице на второй этаж.

Полицейские прошли в дом, в гостиную, где на экране телевизора огромная белая акула тыкалась мордой в прутья клетки, в которой плавал несчастный аквалангист, жестикулируя и фотографируя морскую обитательницу. Звук был убран и казалось, что никто телевизор не смотрит. Они молча смотрели на экран, и в этот момент голос маленького мальчика произнес:

— Эта рыба, как в «Челюстях». Я один раз смотрел по видео у моего друга.

Мальчик говорил из кухни, он выдвинул стул на уровень дверного проема и, закрутив ноги вокруг ножек стула, пил чай с каким-то печеньем.

— Вы детектив? — спросил он.

— Да, — сказал Линли. — А ты Стэн?

Глаза мальчика расширились, словно Линли продемонстрировал сверхъестественные способности.

— Откуда вы знаете?

— Я видел твою фотографию. В комнате твоего отца.

— В доме миссис Уайтлоу? О, я много раз там был. Она давала мне заводить часы. Кроме тех, что в маленькой гостиной. Их не заводят. Вы об этом знали? Она сказала, что ее дедушка остановил их в ночь, когда умерла королева Виктория, и никогда больше не заводил.

— Тебе нравятся часы?

— Не особо. Но у нее в доме столько всяких штучек. Везде-везде. Когда я к ней прихожу, она разрешает…

— Хватит, Стэн. — На лестнице стояла женщина. Хейверс сказала:

— Мисс Купер, это детектив-инспектор…

— Мне не нужно его имя. — Она спустилась в гостиную и сказала, не глядя в сторону мальчика: — Стэн, возьми чай к себе в комнату.

— Но у меня ничего не болит, — забеспокоился он.

— Делай, что тебе говорят. Немедленно. И закрой дверь.

Он сполз со стула, набрал сэндвичей и печенья и быстро поднялся по лестнице. Где-то наверху закрылась дверь.

Джин Купер выключила телевизор, на экране которого акула теперь демонстрировала свои острые зубы — рядов шесть, не меньше. Джин взяла с телевизора пачку сигарет «Эмбессис», закурила и повернулась к полицейским.

— В чем дело? — спросила она.

— Мы бы хотели поговорить с вашим сыном.

— Вы же только что это делали, не так ли?

— С вашим старшим сыном, мисс Купер.

— А если его нет дома?

— Мы знаем, что он здесь.

— А я знаю свои права. Я не обязана разрешать вам разговаривать с ним. Я могу позвонить адвокату, если захочу.

— Мы не против,

Она коротко кивнула в сторону Хейверс.

— Я же все вам рассказала. Вчера.

— Вчера Джимми не было дома, — сказала Хейверс. — Это обычная формальность, мисс Купер.

— Вы не попросили поговорить с Шэр. Или со Стэном. Почему вам нужен именно Джимми?

— Он должен был отправиться в морское путешествие со своим отцом, — сказал Линли. — Должен был уехать вместе с отцом в среду вечером. Если поездка была отменена по всей форме или, возможно, перенесена, он мог разговаривать с отцом. Мы бы хотели расспросить его об этом. — Он смотрел, как она беспокойно перекатывает в пальцах сигарету, прежде чем снова затянуться, и добавил: — Как сказала сержант Хейверс, это простая формальность. Мы беседуем со всеми, кто мог что-то знать о последних часах жизни вашего мужа.

— Это не только формальность, — сказала она.

— Вы можете присутствовать при нашем разговоре, — сказала Хейверс. — Или позвоните вашему адвокату. В любом случае, это ваше право, поскольку он несовершеннолетний.

— Не забывайте об этом, — ответила Джин. — Ему шестнадцать. Шестнадцать. Он совсем мальчик.

— Мы это знаем, — сказал Линли. — Не могли бы вы привести его?

Она бросила через плечо:

— Джимми. Тебе придется поговорить с ними, милый, Это недолго.

Подросток, видимо, слушал, стоя на верхней площадке лестницы так, чтобы его не видели. Он медленно спустился, двигаясь неуклюже, сильно ссутулившись и наклонив голову набок.

Ни с кем не встречаясь взглядом, он направился к дивану и уселся, низко наклонив голову и вытянув ноги. Его поза позволила Линли рассмотреть ноги Джимми. На нем были ботинки, узор на подошвах совпадал с узором на слепках, сделанных инспектором Ардери в Кенте, вплоть до бесформенного зубца.

Линли представился и представил сержанта Хейверс. Он сел в одно из кресел, Хейверс заняла другое. Джии Купер присоединилась к сыну. Она взяла с кофейного столика металлическую пепельницу и пристроила у себя на коленях.

— Хочешь закурить? — тихо спросила она сына.

— Нет, — ответил он и, тряхнув волосами, откинул их с плеч. Джинни потянулась к нему, словно собираясь помочь, но передумала.

— Ты разговаривал со своим отцом в среду? — начал Линли.

Джимми кивнул, уставясь между коленей в пол.

— Когда это было?

— Не помню.

— Утром? Днем? Ваш рейс был вечером. Он должен был позвонить до этого.

— Кажется, днем.

— Ближе к обеду? К чаю?

— Я водила Стэна к зубному, — вмешалась его мать. — Папа, наверное, тогда и звонил, Джим. Около четырех часов или в половине пятого.

— Это так? — спросил Линли мальчика. Тот молча передернул плечами. Линли посчитал это подтверждением. — Что сказал твой отец?

— Что нужно кое-что проверить, — сказал он.

— Что?

— Папа сказал, что ему нужно кое-что проверить.

— В тот день?

— Да.

— А путешествие?

— А что путешествие?

Линли спросил мальчика, что они решили в отношении их плана путешествия на яхте. Путешествие перенесли? Совсем отменили?

Джимми как будто задумался над вопросом. Наконец он выговорил: отец сказал, что поездку придется отложить на несколько дней. Он позвонит ему утром, сказал он, и тогда они составят новый план.

— А когда он не позвонил утром, что ты подумал? — спросил Линли.

— Ничего не подумал. Это же папа, не понимаете? Он много чего обещал и не делал. Мне было все равно. Я вообще не хотел ехать.

— А что насчет Кента? — спросил Линли.

Мальчик резко потянул за нитку распустившегося края футболки. Нитка оборвалась. Его пальцы стали нашаривать другую.

— Ты был там в среду вечером, — сказал Линли. — Рядом с коттеджем. Мы знаем, что ты был в саду. Мне интересно, заходил ли ты в дом.

Джин Купер вскинула голову и взяла сына за руку. Ничего не говоря, он вырвал руку.

— Ты куришь «Эмбессис», как и твоя мать, или найденные в саду окурки были от сигарет другой марки?

— В чем дело? — резко сказала Джин.

—И ключ из сарая пропал, — продолжал Линли. — Если мы обыщем твою комнату или попросим тебя вывернуть карманы, мы найдем его, Джимми?

Мальчик опустил голову, и волосы занавесили лицо.

— Ты поехал в Кент вслед за отцом? Он сказал тебе, что поедет туда? По твоим словам, он хотел кое-что проверить. Он сказал, что это имеет отношение к Габриэлле Пэттен, или ты сам так решил?

— Прекратите! — Джин затушила сигарету и со стуком поставила пепельницу на столик. — К чему это вы клоните? Вы не имеете права приходить в мой дом и разговаривать с Джимом таким тоном. У вас нет ни малейших доказательств. Нет свидетелей. У вас нет…

— Напротив, — сказал Линли. И Джин прикусила язык. Линли подался вперед в кресле. — Тебе нужен адвокат, Джимми? Твоя мать может вызвать его, если ты хочешь.

Мальчик пожал плечами.

— Мисс Купер, — подхватила Хейверс, — вы можете позвонить адвокату. Он может вам понадобиться.

Но, видимо, угроза Джин была продиктована злостью.

— Не нужен нам никакой адвокат, — прошипела она. — Он ничего не сделал, мой Джим. Ничего. Ничего. Ему шестнадцать лет. Но он — мужчина в этой семье. Он присматривает за своим братом и сестрой. Ему дела нет до Кента. В среду вечером он был здесь. Спал в своей кровати. Я сама это видела. Он…

— Джимми, — произнес Линли, — мы сняли слепки с двух отпечатков обуви, которые совпадут с ботинками, которые ты носишь. Это же «Док Мартене»? — Подросток не ответил. — Один отпечаток нашли в глубине сада, где ты перелез через ограду соседнего с коттеджем загона.

— Это чушь, — сказала Джин.

— Есть еще один отпечаток — с тропинки, которая идет от Малого Спрингбурна. Он остался у перелаза рядом с железнодорожным полотном. — Линли сказал ему и остальное: про волокна ткани, которые, без сомнения, были вырваны из джинсов, которые сейчас на нем — вот и прореха на колене, про масло на волокнах, про масло в кустах рядом с общинным лугом в Малом Спрингбурне. Он вынуждал Джимми хоть как-то отреагировать. Отмахнуться от его слов, попытаться отрицать их, дать им материал — хотя бы ничтожный, — с которым можно было бы работать. Но Джимми не сказал ничего.

— Что ты делал в Кенте? — спросил Линли.

— Не смейте так с ним разговаривать! — вскричала Джин. — Он не был в Кенте! Никогда не был!

— Это не так, мисс Купер. И осмелюсь утверждать, вы это знаете.

—Убирайтесь из моего дома! — Она вскочила. Встала между Линли и сыном. — Убирайтесь. Оба. Вы уже высказались, задали свои вопросы. Увидели мальчика. А теперь убирайтесь. Вон!

Линли вздохнул — ему было тяжело и от того, что он знал, и от того, что собирался узнать:

— Нам придется получить эти ответы, мисс Купер. Джимми может дать нам их сейчас, может поехать с нами и ответить позже. Но в любом случае, ему придется с нами говорить. Может быть, теперь вы хотите позвонить вашему адвокату?

— Кто ваш начальник, мистер Врун? Назовите имя. Ему я и позвоню.

— Уэбберли, — ответил Линли. — Малкольм Уэбберли.

Джин, похоже, опешила от такой сговорчивости Линли. Прищурившись, она рассматривала его, вероятно, колеблясь между упорным отрицанием и звонком. «Ловушка», — говорило выражение ее лица. Если она выйдет из комнаты, чтобы позвонить, они останутся с ее сыном наедине, и она это понимала.

— У вашего сына есть мотоциклет? — спросил Линли.

— Мотоциклет ничего не доказывает.

— Можно на него взглянуть?

— Да он весь проржавел, На нем и до Тауэра не доедешь. Джимми не мог добраться на нем до Кента. Не мог,

— Перед домом мотоциклета не было, — сказал Линли, — Он за домом?

— Говорю вам… Линли поднялся.

— У него подтекает масло, мисс Купер? Жестом, похожим на мольбу, Джин стиснула свои руки и принялась ломать их. Когда Хейверс тоже встала, Джин перевела взгляд с нее на Линли и обратно, словно прикидывая возможность побега. Позади.нее шевельнулся Джимми — подтянул ноги, поднялся.

Прошел на кухню. Они услышали, как скрипнули несмазанные петли открывшейся двери. Джин окликнула сына, но тот не ответил.

Сопровождаемые Джин, Линли и Хейверс последовали за ним. Когда они догнали мальчика, он открывал дверь маленького сарая в глубине сада. Рядом находилась калитка, ведущая в проход между домами на Кардейл-стрит и домами следующей улицы.

Под взглядами матери и полицейских Джимми Купер вывел из сарая свой мотоциклет. Сел на него, завел мотор, дал ему поработать, потом выключил. Все это он проделал, ни на кого не глядя. Потом, когда Линли присел, чтобы рассмотреть машину, Джимми встал рядом. Он стоял, перекосившись, сжимая правой рукой левый локоть и перенеся свой вес на левую ногу.

Когда-то красный, мотоциклет, как и сказала Джин Купер, был почти весь покрыт ржавчиной. Мотор, однако, работал. Когда Линли сам попробовал его завести, мотор завелся без труда и затарахтел без перебоев. Линли выключил его и поставил мотоциклет на стойку.

— Я же вам сказала, — заговорила Джин, — что это груда ржавого железа. Он ездит на нем по Кьюббит-тауну. И знает, что больше никуда на нем ездить нельзя. Выполняет мои поручения. Ездит проведать бабушку. До Миллуолл-парка. Он…

— Сэр. — Сержант Хейверс присела рядом с мотоциклетом с другой стороны и изучала его. Теперь она подняла палец, и Линли увидел на кончике его пятно масла. — Течет, — без необходимости добавила она, и в этот момент еще одна капля масла упала из мотора на бетонную дорожку.

Линли мог бы торжествовать, но он испытывал лишь сожаление. Сначала он не мог понять почему. Мальчишка был угрюмым и грязным, не шел на контакт, возможно, склонен к хулиганству, годами только и делал, что напрашивался на неприятности. И вот наконец напросился, его задержат, но этот, последний факт не доставил Линли совершенно никакого удовольствия. Мгновение спустя он понял, в чем дело. Он был одного возраста с Джимми, когда впервые поссорился с одним из своих родителей. Он знал, каково это — с одинаковой силой ненавидеть и любить непонятного взрослого.

— Прошу вас, сержант, — мрачно произнес он и, пройдя к калитке, рассматривал ее рейки, пока Хейверс зачитывала Джимми Куперу официальное предупреждение о его правах.

Глава 16

Они вывели его с фасада, тем самым в изобилии снабдив журналистов и фотографов материалом для завтрашних газет, который будет ловко подан так, чтобы намеками сообщить как можно больше, не затронув при этом прав причастных к делу лиц. К вящей радости газетчиков Джин выскочила из дома следом за полицейскими и схватила Линли за руку.

— Оставьте его в покое! — выкрикнула она.

— Я не могу этого сделать, — спокойно ответил ей Линли. — Если он не хочет говорить с нами здесь, у нас нет выбора. Хотите тоже поехать? Это ваше право, мисс Купер. Он несовершеннолетний.

Она обтерла ладони о бока своей большой, не по размеру, футболки. Оглянулась на дом, где из окна гостиной смотрели на них двое других ее детей. Она явно прикидывала, что может случиться, если она оставит их одних в непосредственной близости от газетчиков.

— Я только позвоню брату, — сказала она.

— Я не хочу, чтобы она ехала, — произнес Джимми.

— Джим!

— Не хочу!

— Ты должен позволить мне…

— Нет.

Тихо, чтобы не давать пищи журналистам, Линли сказал:

— Позвоните своему адвокату, если хотите, мисс Купер. Пусть он встретит нас в Ярде.

— Да за кого вы меня принимаете? За вертихвостку из Найтсбриджа? Да откуда у меня какой-то, к черту, адвокат… Джим! Джим! Разреши мне поехать.

Джимми впервые посмотрел на Линли.

— Я не хочу, чтобы она ехала. При ней я ничего там не скажу.

— Джимми! — буквально взвыла его мать. Она развернулась и, спотыкаясь, побрела в дом.

Журналисты в очередной раз выступили в роли хора греческой трагедии.

— Адвоката? Значит, он точно подозреваемый!

— Вы подтверждаете это, инспектор? Можно ли предположить…

— У вас уже есть результаты вскрытия?

— Ради бога, инспектор, дайте же нам хоть что-нибудь!

Линли не обращал на них внимания. Хейверс распахнула калитку и растолкала журналистов, освобождая дорогу для Линли и мальчика. Репортеры и фотографы не отставали от них до самого «бентли». На их выкрики из соседних домов вышли в свои садики жильцы. Залаяли собаки.

Когда Джимми, опекаемый Хейверс, сел в машину и фотографы прижали свои объективы к стеклам, стремясь запечатлеть все оттенки выражения его лица, сквозь толпу прорвалась Джин Купер. Она взмахнула пластиковым пакетом. Линли напрягся. Хейверс сказала: «Осторожно, сэр!» и двинулась ей навстречу, словно желая ее перехватить.

Пробравшись к Линли, Джин сунула ему пакет.

— Вы, послушайте меня. Если только вы обидите моего сына… Если вы посмеете тронуть его хоть пальцем… — Ее голос дрогнул. Она прижала костяшки пальцев ко рту. — Я знаю свои права, — продолжала она. — Ему шестнадцать лет. Не задавайте ему ни одного вопроса без адвоката. — Она распихала фотографов и наклонилась к стеклу «бентли». — Джимми, ни с кем не говори, пока не придет адвокат. Слышишь, Джим? Ни с кем не говори.

Ее сын смотрел прямо перед собой. Линли сказал:

— Мы можем сами вызвать для него адвоката, мисс Купер. Если это поможет.

Она выпрямилась и, вскинув голову совсем, как ее сын, сказала:

— Не нужна мне ваша помощь.

Она выбралась из толпы журналистов и фотографов и побежала к дому, преследуемая ими.

Линли передал пакет Хейверс, которая заглянула в него, когда они уже направлялись на север по Манчестер-роуд. Просматривая содержимое, она перечисляла:

— Смена белья. Два куска хлеба с маслом. Книжка по парусному спорту. Очки. — Повернувшись к Джимми, она протянула ему очки. — Нужны?

Он молча посмотрел на нее, всем своим видом предлагая отстать, потом отвернулся.

Хейверс положила очки в пакет, поставила его на пол и сказала:

— Тогда, все.

Линли тем временем набрал номер Скотленд-Ярда и разыскал констебля Нкату, который с другими сотрудниками, вне очереди вызванными на работу в воскресенье, проверял передвижения всех главных подозреваемых в среду вечером. Линли поинтересовался результатами.

— Кенсингтон обошли, — ответил Нката. — Никаких изменений, дружище. Она остается чистенькой, ваша миссис Уайтлоу. Мы переговорили со всеми обитателями Стэффордшир-террас, и никто из них не видел, чтобы она куда-нибудь уезжала за последнюю неделю.

— Что говорит не в пользу их наблюдательности, не так ли? Поскольку вчера утром она уезжала с нами.

— Но если она поедет в Кент в полночь или около того, она воспользуется своей машиной, верно? Она не может попросить таксиста высадить ее и подождать, пока она устроит там пожар. И на автобусе она не поедет. И на поезде. Не в такое время. И в этом смысле она чиста.

— Продолжайте.

— Ее автомобиль находится в гараже за домом, на Филлипс-уок.

— Это там, где коттеджи?

— Точно. Стоят тесными рядами, как шлюхи на Кингс-Кросс. С окнами внизу и вверху. И все были открыты в среду вечером по случаю хорошей погоды.

— Насколько я понимаю, никто не видел, чтобы миссис Уайтлоу уезжала? Никто не слышал ее машины?

— В среду вечером в коттедже напротив ее гаража нездоровилось младенцу, не спал до четырех утра на плече своей мамаши. Она услышала бы машину, поскольку полночи провела, прохаживаясь у окна в надежде утихомирить своего малыша. Но она ничего не видела и не слышала. Так что, если только миссис Уайтлоу не вылетела через трубу, она чиста, инспектор. Извините, если ничем не смог вам помочь.

—Неважно, — ответил Линли. — Это новость меня не удивляет. Ее алиби уже обеспечено другой главной подозреваемой.

— Вы считали ее убийцей?

— Да не особенно. Но у меня всегда была слабость отработать все версии. — Он закончил разговор, попросив Нкату подготовить комнату для допроса и сообщить в пресс-службу, что шестнадцатилетний мальчик из Ист-Энда собирается помочь полиции в ее расследовании. Линли положил трубку, и остаток пути они проделали в молчании.

Журналисты с Собачьего острова, видимо, позвонили своим коллегам, дежурившим на Виктория-стрит, потому что когда Линли остановился на Бродвее у Нью-Скотленд-Ярда, они немедленно окружили «бентли». В тесной толпе, выкрикивавшей вопросы и просовывавшей фотокамеры к заднему сидению, были и напористые операторы теленовостей, расталкивавшие остальных.

— О господи, — пробормотала Хейверс, а Линли посоветовал Джимми наклонить голову и потихоньку стал продвигать автомобиль к будке у въезда на подземную парковку.

И все это время реакция Джимми Купера выражалась лишь в том, что он отворачивался от камер. Он не выказал ни интереса, ни беспокойства, пока Линли и Хейверс вели его к лифту, а потом по коридорам, сопровождаемые сотрудницей по связям с прессой, которая с минуту бежала рядом с ними с блокнотом в руке, спрашивая, нужно ли указать еще какие-нибудь данные — номер школы мальчика? число братьев и сестер? дать ли намеком что-нибудь о семье? о том, что найдено в Кенте?

Линли покачал головой, сотрудница по связям с прессой ответила:

— Ясно. Наши телефоны трезвонят, как. сирены на пожаре. Пожалуйста, предоставьте мне новые сведения, как только сможете.

И, не дождавшись ответа, удалилась.

Констебль Нката встретил их в комнате для допросов, где стоял магнитофон и были расставлены стулья — по два у двух противоположных сторон стола на металлических ножках и два у стены. Нката спросил у Линли:

— Нужны его отпечатки? На что Линли ответил:

— Пока нет.

Он указал мальчику, какой стул занять.

— Мы можем немного поговорить, Джимми? Или ты предпочитаешь подождать адвоката, которого пришлет твоя мама?

Джимми опустился на стул, теребя нижний край Футболки.

— Все равно.

Линли попросил Нкату сообщить, когда придет адвокат.

— А мы пока побеседуем.

Линли включил магнитофон, назвал дату и время, перечислил присутствующих в комнате для допросов: себя, сержанта Барбару Хейверс и Джеймса Купера, сына Кеннета Флеминга. И снова спросил:

— Тебе нужно присутствие адвоката, Джимми? Нам подождать? — А когда мальчик пожал плечами, сказал: — Тебе придется ответить.

— Не нужен мне ваш гребаный адвокат, ясно? Не хочу никакого адвоката.

Линли сел напротив мальчика. Сержант заняла стул у стены. Линли услышал, как чиркнула спичка, и через секунду почувствовал сигаретный дым. Джимми метнул жадный взгляд в сторону Хеиверс, отвел глаза в сторону. Линли мысленно поблагодарил сержанта. От ее дурной привычки иногда был толк. Он сказал мальчику:

— Кури, если хочешь.

Сержант Хеиверс бросила на стол спички.

— Сигарета нужна? — спросила она Джимми. Тот мотнул головой, но его ноги беспокойно двигались, а пальцы продолжали теребить футболку.

— Трудно говорить при матери, — сказал Линли. — Она желает тебе добра, но она — мать, верно? А матери любят держать сыновей на привязи.

Джимми вытер нос пальцем. Бросил взгляд на коробок, отвел взгляд.

— И побыть одному не дают, — продолжал Линли. — По крайней мере, моя не давала. И им все невдомек, что мальчик уже стал мужчиной.

Джимми поднял голову, чтобы убрать с лица волосы. Он использовал это движение, чтобы украдкой взглянуть на Линли.

Линли сказал:

— Мне понятно, что ты не захотел говорить в присутствии матери. Я должен был сразу догадаться, потому что, видит бог, я бы не захотел говорить при своей. Она тебе житья не дает, да?

Джимми почесал руку. Почесал плечо. Снова вцепился в край футболки.

— На что я надеюсь, — продолжал Линли, — так это разобраться с твоей помощью в некоторых деталях. Ты не арестован. Ты здесь для того, чтобы помочь. Мы знаем, что ты был в Кенте, рядом с коттеджем. Мы предполагаем, что ты был там в среду вечером. Мы хотим знать, зачем. Хотим знать, как ты туда попал, время твоего приезда и отъезда. Вот и все. Ты можешь нам в этом посодействовать?

Линли услышал, как за спиной у него затянулась сигаретой Хеиверс, затем сигаретный дым сгустился и облачком поплыл в их сторону. И снова Линли спокойно перечислил улики, доказывавшие присутствие мальчика в Кенте. Закончил он словами:

— Ты поехал за своим отцом?

Джимми кашлянул. Откинулся на стуле, так что передние ножки стула приподнялись примерно на полдюйма.

— Ты просто догадался, что он туда поедет? Он сказал, что ему нужно кое-что проверить. Он был расстроен? Сказал тебе, что едет повидаться с Габриэллой Пэттен?

Джимми опустил стул.

— Не так давно он встречался с адвокатом, — сказал Линли. — По поводу развода с твоей матерью. Это могло бы ее расстроить. Возможно, ты застал ее в слезах и спросил, почему она плакала. Она могла с тобой поделиться. Могла сказать тебе…

— Это сделал я. — Джимми наконец поднял глаза. Светло-карие глаза были воспалены, но смотрели на Линли в упор. Он повторил: — Это сделал я. Я прикончил этого ублюдка. Он получил по заслугам.

Линли услышал, как у него за спиной шевельнулась Хейверс. Джимми вытащил руку из кармана и положил на стол ключ. Когда Линли никак не отреагировал, мальчик спросил:

— Вам же он был нужен?

Мз другого кармана он вынул помятую пачку «Джей-Пи-Эс» и извлек из нее надломленную сигарету, прикурил от спичек сержанта Хейверс. Ему понадобилось чиркнуть четыре раза — пальцы не слушались.

— Расскажи мне, как было дело, — попросил Линли.

Джимми глубоко затянулся, держа сигарету большим и указательным пальцами:

— Папочка возомнил себя джетльменом. Думал,' что ему все с рук сойдет.

— Ты поехал за ним в Кент?

— Я везде за ним ездил. Когда хотел.

— На мотоциклете? И в тот вечер?

— Я знал, где он живет. Я бывал там раньше.

— Что же случилось в тот вечер, Джимми?

Он поехал в Малый Спрингбурн, потому что его отец солгал ему, и он хотел поймать его на этой лжи и бросить ее в лицо этому подлому ублюдку. Он сказал, что путешествие переносится, так как надо уладить одно срочное дело, связанное с крикетом и не терпящее отлагательств… Джимми не помнил, что он там говорил, да и не вслушивался, потому что ни на минуту не поверил этой лжи.

— Дело было в ней, — сказал он. — Она была в Кенте, позвонила и сказала, что хочет трахнуться с ним так, как никогда раньше, чтобы ему было о чем вспоминать, когда он будет со мной в Греции. Ну, он и сделал стойку. Так всегда у него получалось. Стоило ей свиснуть, и он бежал к ней на запах. Как пес. Он не пошел в коттедж, сказал Джимми, потому что хотел застать их врасплох. Не хотел, чтобы они услышали мотоциклет. Поэтому он выбрал кружной путь, через деревню. Там он поставил мотоциклет за пабом, спрятав его в кустах на краю общинного луга. И пошел по тропинке.

— Откуда ты знал о тропинке? — спросил Линли. Они же бывали там детьми. Когда их отец здесь поселился, чтобы играть за Кент. Они ездили туда на выходные. Они с Шэр все там облазили, и оба знали про эту тропу. Да и все про нее знали.

— Ну и в тот вечер? — спросил Линли. — У коттеджа?

Он перепрыгнул через стену рядом с коттеджем, объяснил Джимми, через ту, что отделяет коттедж от загона фермы, которая примыкает к нему с восточной стороны. Он шел вдоль стены, пока не подошел к коттеджу. Там он перелез через забор и перепрыгнул через живую изгородь и оказался за садом,

— В какое время это было?

Он не знал. Но думал, что в пабе в Малом Спрингбурне тогда уже объявили о закрытии, потому что машин на стоянке у паба не было, когда он туда приехал. Он стоял в глубине сада и думал о них.

— О ком? — спросил Линли.

О ней, ответил он, о блондинке. И о своем отце. И думал, пускай порезвятся, потому что, стоя там, н уже решил, что эта случка станет для них последней.

Он знал, где лежит запасной ключ — в сарайчикее под горшком-уткой. Он взял его. Отпер кухонную дверь, поджег кресло, бегом вернулся к мотоциклету и поехал домой.

— Я решил, что оба они умрут. — Он раздавил свою сигарету в пепельнице и сплюнул кусочек табака на стол. — А с этой коровой я разделаюсь потом. Вот увидите.

— Откуда ты знал, что твой отец там? Ты проследил за ним, когда он выехал из Кенсингтона?

— А зачем? Я и без того его нашел.

— Ты видел его машину? Перед коттеджем? На дорожке?

Джимми недоверчиво посмотрел на него. Автомобилем, сказал он, отец дорожил даже больше, чем своим неуемным членом. Он бы ни за что не оставил его на улице, особенно, если существует гараж. Мальчик снова достал пачку и выудил еще одну искореженную сигарету. Ее он зажег без особых усилий. Он увидел своего отца в кухонном окне, пояснил Джимми, прежде чем тот выключил свет и пошел наверх, к ней.

— Расскажи мне о самом поджоге, — попросил Линли.

— А что с поджогом? — спросил Джимми.

— Расскажи, как ты его устроил.

С помощью сигареты, ответил он. Зажег ее, сунул в это чертово кресло, вышел через кухню и поехал домой.

— Пожалуйста, расскажи шаг за шагом, как ты это сделал, — попросил Линли. — Ты курил в этот момент?

Нет, конечно, он в этот момент не курил. За кого принимают его легавые? За слабоумного?

— Это была такая же сигарета? «Джей-Пи-Эс»?

Да, правильно, «Джей-Пи-Эс».

— И ты ее зажег? — продолжал Линли. — Покажи мне, пожалуйста.

Джимми немного отодвинулся от стола и резко спросил:

— Что показать?

— Как ты зажег сигарету.

— Зачем? Никогда не закуривали что ли?

— Мне бы хотелось посмотреть, как это делаешь ты.

— И как, по-вашему, я ее зажег?

— Не знаю. Ты воспользовался зажигалкой?

— Конечно нет. Спичками.

— Такими?

Джимми повел подбородком в сторону Хейверс, как бы говоря: «Вы меня не поймаете».

— Это ее спички.

— Знаю. И спрашиваю, воспользовался ли ты спичками на картонке, если не пользовался зажигалкой.

Мальчик опустил голову, сосредоточив свое внимание на пепельнице.

— Спички были такие? — снова спросил Линли.

— Пошел к черту, — пробормотал он.

— Ты привез их с собой или взял спички в коттедже?

— Он свое получил, — сказал Джимми, сам себе. — н свое получил, а дальше я прикончу ее. Вот увидите.

Раздался стук в дверь. Сержант Хейверс пошла открыть, последовал разговор вполголоса. Линли молча наблюдал за Джимми Купером. На лице мальчика застыло выражение безразличия, и Линли мог только догадываться, сколько боли, вины и горя скрывалось за этим выражением.

— Сэр? — позвала его Хейверс.

Линли подошел к ней. В коридоре стоял Нката.

— Прибыли с докладами из Малой Венеции и Собачьего острова, — сказала она. — Они в дежурке. Выяснить, что там?

Линли покачал головой и обратился к Нкате;

— Принесите мальчику поесть. Снимите отпечатки. Попросите его отдать обувь добровольно. Я думаю, он согласится. И еще нам потребуется что-нибудь для анализа ДНК.

— Это будет сложно, — сказал Нката.

— Его адвокат приехал?

— Пока нет.

— Тогда попробуйте склонить его к добровольному сотрудничеству, прежде чем мы его освободим.

— Освободим его? — быстро перебила Хейверс. — Но, сэр, он же только что сказал нам…

— Как только приедет его адвокат, — словно не слыша, закончил Линли.

— У нас проблемы, — заключил Нката.

— Действуйте быстро. Только, Нката, не волнуйте мальчика.

— Понял.

Нката пошел в комнату для допросов, Линли и Хейверс направились в дежурную. Она располагалась недалеко от кабинета Линли. На стенах висели карты, фотографии и диаграммы. На столах в беспорядке лежали папки. Шесть детективов — четверо мужчин и две женщины — сидели у телефонов, картотечных ящиков и за круглым столом, заваленным раскрытыми газетами.

— Собачий остров, — произнес Линли, входя в комнату и бросая пиджак на спинку стула.

Ответила одна из женщин-констеблей, придерживавшая плечом трубку в ожидании ответа на том конце провода.

—Мальчик приходит и уходит, почти каждый вечер болтается где-то допоздна. У него есть мотоциклет. Он выезжает через заднюю калитку и носится по проулку между домами, газуя и сигналя. Соседи не могут подтвердить, что он уезжал в среду вечером, так как вечерами он, как правило, уезжает, а все вечера похожи один на другой. Так что, может, он ездил, а может, и нет, но скорее всего — ездил.

Ее напарник, констебль, — мужчина в вытертых черных джинсах и хлопчатобумажной трикотажной рубашке с обрезанными рукавами, — сказал:

— Он настоящая шпана, между прочим. Ссорится с соседями, задирает малышей. Огрызается на мать.

— А его мать? — спросил Линли.

— Работает на Биллингсгейтском рынке. Отправляется на работу в три сорок утра. Приезжает домой около полудня.

— А в среду вечером? В четверг утром?

— От нее шума нет — только если заводит свою машину, — сказала женщина-констебль. — Так что в отношении Купер соседи ничего особенного рассказать не смогли. Между прочим, Флеминг регулярно к ним приезжал. Это подтвердили все, с кем мы говорили.

— Повидаться с детьми?

— Нет. Он приезжал днем, примерно в час, когда детей не было дома. Обычно оставался часа на два или больше. Кстати, он и на этой неделе был, в понедельник или во вторник.

— Джин в четверг работала? Женщина-констебль показала на телефонную трубку.

— Я это выясняю, но пока не нашла никого, кто мог бы нам это сказать. Биллингсгейт закрыт до завтра.

— Она сказала, что вечером в среду была дома, — напомнила Линли Хейверс. — Но этого никто не может подтвердить, поскольку она была одна, за исключением детей. А они спали.

— Что в Малой Венеции? — спросил он.

— Вот это вы в яблочко, — отозвался другой констебль. Он сидел за столом вместе со своим напарником, оба одетые в дорогу, причем так, чтобы не выделяться в толпе. — Фарадей покинул баржу примерно в половине одиннадцатого в среду вечером.

— Он сам в этом вчера признался.

— Но есть и добавление, сэр. С ним была Оливия. Уайтлоу. Их уход заметили двое соседей независимо друг от друга, поскольку спустить Уайтлоу с баржи и довести до улицы — целое дело.

— Они с кем-нибудь разговаривали? — спросил Линли.

— Нет, но прогулка была необычной по двум причинам. — Он стал перечислять, разгибая пальцы. — Первая, они не взяли собак, что странно, по словам всех, с кем мы беседовали. Вторая, — и здесь он улыбнулся, обнажив щель между передними зубами, — они вернулись к себе не раньше половины шестого утра, по словам одного типа по фамилии Бидуэлл. В это время он сам вернулся домой с художественной выставки в Виндзоре, которая сменилась вечеринкой, которая переросла в настоящую вакханалию, о которой ни слова жене, ребята.

— А вот это интересный поворот событий, — заметила Хейверс, обращаясь к Линли. — С одной стороны, признание. С другой стороны, цепочка лжи там, где в ней нет необходимости. Как вы думаете, сэр, на что это мы напали?

Линли взял пиджак.

— Давайте спросим у них, — сказал он.

Нката и второй детектив-констебль распорядились по телефону передать Джимми Купера адвокату, как только тот прибудет. Мальчик добровольно вручил Нкате ботинки, прошел через процедуру снятия отпечатков пальцев и фотосъемки. На высказанную как бы между прочим просьбу позволить срезать несколько волосков, он без слов пожал плечами. Джимми либо не до конца понимал, что с ним происходит, либо ему было все равно. Поэтому волосы получили, поместили в пакет и снабдили ярлыком.

Уже давно шел восьмой час, когда Линли и Хейверс проехали по Уорик-авеню-бридж и свернули на Бломфилд-роуд. Нашли место для парковки перед однимиз элегантных викторианских особняков, обращенных к каналу, и быстро спустились на дорожку, которая вела к заводи Браунинга.

На палубе баржи Фарадея никого не было, хотя дверь каюты была открыта и снизу доносились звуки не то работающего телевизора, не то радио, смешанные с кухонными звуками. Линли постучал по дереву навеса и позвал Фарадея. Радио или телевизор торопливо приглушили на словах «…в Грецию вместе со своим сыном, которому в пятницу исполнилось шестнадцать лет,..».

Мгновение спустя внизу, загораживая лестницу, появился Крис Фарадей. Увидев Линли, он прищурился.

— В чем дело? — спросил он. — Я готовлю ужин.

— Нам нужно прояснить несколько вопросов, ответил Линли и ступил на лестницу, не дожидаясь приглашения.

Фарадей поднял руку, когда инспектор начал спускаться.

— Послушайте, а это не может подождать?

— Я не займу у вас много времени. Фарадей вздохнул и отступил.

— Вижу, вы позаботились о красоте жилища, — сказал Линли, имея в виду беспорядочно развешанные на сосновых стенах каюты плакаты. — Вчера их здесь, кажется, не было? Кстати, это мой сержант, Барбара Хейверс. — Он осмотрел плакаты, задержавшись у карты Великобритании, непривычно поделенной на секторы.

— В чем дело? — повторил Фарадей. — У меня ужин на плите, он подгорит.

— Тогда уменьшите огонь. Мисс Уайтлоу здесь? С ней мы тоже хотим поговорить.

Фарадей как будто собирался возразить, но развернулся и исчез на кухне. Полицейские услышали, как там открылась другая дверь, Фарадей что-то негромко сказал. Донесся выкрик Оливии:

— Крис! Что? Крис!

Он сказал что-то еще, ее слова потонули в лае всполошившихся собак. Потом последовали другие звуки: скрежет металла, шаркающие шаги, клацанье собачьих когтей по линолеуму.

Не прошло и двух минут, как к полицейским присоединилась Оливия Уайтлоу; с изможденным лицом, не то шла, тяжело налегая на ходунки, не то волочила за ними свое тело. За ее спиной на кухне суетился Фарадей, гремя крышками кастрюль и сковородками, хлопая дверцами шкафов, сердито приказывая собакам не вертеться под ногами, на что Оливия заметила: «Осторожнее, Крис», не сводя взгляда с Хейверс, которая переходила от плаката к плакату и читала лозунги.

— Я прилегла, — сказал Оливия Линли. — Что вам такое нужно, что вы не могли потерпеть?

— Ваши показания относительно вечера прошлой среды не совсем ясны, — ответил Линли. — Судя по всему, вы упустили некоторые подробности.

— Какого черта? — Фарадей вышел из кухни, вытирая руки кухонным полотенцем, собаки следовали за ним. Он кинул полотенце, и оно упало на стол, на одну из расставленных там к ужину тарелок. Затем он попытался помочь Оливии сесть в кресло, но та наотрез отказалась от помощи и опустилась в кресло сама. Ходунки она отшвырнула в сторону.

— Насчет вечера среды? — переспросил Фарадей.

— Да, насчет вечера среды.

Фарадей и Оливия обменялись взглядами. Он сказал:

— Я уже говорил вам. Я поехал на вечеринку в Клэпем.

— Да. Расскажите мне об этой вечеринке поподробнее. — Линли оперся на подлокотник кресла напротив Оливии. Хейверс выбрала табуретку у верстака. Зашелестела страницами в поисках чистой страницы.

— А что именно?

— В честь кого ее устроили?

— Да никого. Просто компания ребят собралась, чтобы выпустить пар.

— Кто эти ребята?

— Вам нужны имена? — Фарадей потер затылок, словно он затек. — Хорошо. — Он нахмурился и принялся медленно перечислять имена, поправляясь и добавляя новые.

— Адрес в Клэпеме? — поинтересовался Линли.

— Это на Орландо-роуд, — сказал Фарадей. Среди потрепанных справочников на верстаке он нашел старую записную книжку. Полистав, зачитал адрес и добавил: — Там живет парень по имени Дэвид Прайор. Вам нужен номер его телефона?

— Пожалуйста.

Фарадей продиктовал его, Хейверс записала. Он сунул книжку между справочников и вернулся к Оливии, усевшись, наконец, в кресло рядом с ней.

— На вечеринке были женщины? — спросил Линли.

— Это был мальчишник. Женщинам он пришелся бы не по вкусу. Ну, вы понимаете. Это была вечеринка определенного рода.

— Какого рода?

Фарадей в нерешительности глянул на Оливию.

— Мы смотрели фильмы. Просто несколько парней собрались вместе, пили, шумели, веселились. Без всякого повода.

— И женщин не было? Ни одной?

— Да. Им бы не захотелось смотреть те фильмы,

— Порнографические?

— Я бы их так не назвал, они в некотором роде художественные. — Оливия смотрела на него не от-рьшаясь. Он ухмыльнулся и сказал: — Ливи, ты же знаешь, это ничего не значит. «Няня-шалунья». «Папочкина девочка». «Будда из Бангкока».

— Именно эти фильмы вы и смотрели? — уточнила Хейверс, держа наготове карандаш.

Видя, что она намеревается записать названия Фарадей охотно продиктовал и остальные, хотя при этом его запавшие щеки немного покраснели. В заключение он сказал:

— Мы взяли их в Сохо, в пункте проката на Бервик-стрит.

— И женщин с вами не было, — повторил Линли. — Вы в этом уверены? На протяжении всего вечера?

— Конечно, уверен. А почему вы все время спрашиваете?

— Когда вы вернулись домой?

— Домой? — Фарадей вопросительно посмотрел на Оливию. — Я уже говорил вам. Было поздно. Не знаю. Где-то после четырех.

— А вы были здесь одна? — обратился Линли к Оливии. — Вы не выходили. И не слышали, как вернулся мистер Фарадей?

— Совершенно верно, инспектор. Поэтому, если вы не возражаете, не могли бы мы теперь сесть за ужин?

Линли встал и подошел к окну, где, приоткрыв жалюзи, долго смотрел на остров Браунинга, раскинувшийся за заводью. Не отрывая взгляда от пейзажа, он повторил:

— На вечеринке женщин не было.

— А в чем дело? — спросил Фарадей. — Я ведь уже вам сказал.

— Мисс Уайтлоу не поехала?

— Мне кажется, я все еще считаюсь женщиной, инспектор, — заметила Оливия.

— Тогда куда же вы с мистером Фарадеем отправились в среду вечером в половине одиннадцатого? И что еще важнее, откуда вы вернулись вдвоем около пяти часов утра? Если, конечно, вы не были на… на мальчишнике, как вы изволили выразиться.

Некоторое время оба молчали. Один из псов — дворняжка на трех лапах — поднялся, подковылял к Оливии и положил свою изувеченную голову ей на колено. Оливия уронила на голову пса ладонь, так и оставшуюся неподвижной.

Фарадей не смотрел ни на полицейских, ни на Оливию. Поднял валявшиеся ходунки, провел рукой по алюминиевой раме и только после этого взглянул на Оливию. Видимо, выбор, прояснить ли ситуацию либо продолжать лгать дальше, он предоставлял ей.

Она вполголоса произнесла:

— Бидуэлл, шпион паршивый… — тихонько произнесла она и кивнула Фарадею. — Я забыла сигареты у кровати. Принесешь?

— Сейчас.

Казалось, он был счастлив хоть на какое-то время покинуть комнату. Вернулся он с «Мальборо», зажигалкой и жестянкой из-под томатов, на которой уцелела лишь половина этикетки. Банку он поставил между коленей Оливии и дал ей закурить. Оливия разговаривала с ними, не вынимая сигарету изо рта, и пепел то и дело осыпался на ее черный трикотажный джемпер.

— Крис прогуливал меня, — сказала она. — Он поехал на вечеринку, а когда она закончилась, заехал за мной.

— Прогуливал, — повторил Линли. — С десяти вечера до пяти утра следующего дня?

— Совершенно верно. Прогуливал. С десяти вечера до пяти утра. Возможно, даже до половины шестого, о чем Бидуэлл с удовольствием вам сообщил бы, будь он достаточно трезв, чтобы правильно различить время на часах.

— Вы тоже были на вечеринке? Она издала фыркающий смешок.

— Пока мужчины потели, глядя порнуху, женщины в уголке устроили конкурс на лучший шоколадный торт? Нет, я была не на вечеринке.

— Тогда скажите, пожалуйста, где вы были?

— Не в Кенте, если мы снова туда возвращаемся.

— Кто-нибудь может подтвердить, где вы были?

Затянувшись, она уставилась на него сквозь завесу дыма. Дым скрывал ее лицо так же плотно, как накануне, возможно, даже еще плотнее, так как она не вынимала сигарету изо рта.

— Мисс Уайтлоу, — сказал Линли. Он устал. Проголодался. Было уже поздно. И они достаточно долго ходили вокруг да около. — Возможно, всем нам будет удобнее поговорить в другом месте. — Хейверс захлопнула блокнот.

— Ливи, — произнес Фарадей.

— Хорошо. — Она затушила сигарету и взяла пачку, та выскользнула у нее из пальцев и упала на пол, — Оставь, — сказала Оливия Фарадею, собравшемуся поднять пачку. — Я была со своей матерью, — сказала она Линли.

Линли не знал, что последует, но такого он не ожидал.

— С вашей матерью, — повторил он.

— Да. Вы, без сомнения, с ней встречались. Мириам Уайтлоу, женщина немногословная, но язык подвешен. Номер восемнадцать по Стэффордшир-террас. Затхлая викторианская развалина. В смысле, дом, а не моя мать. Я поехала повидаться с ней в половине одиннадцатого в среду вечером, когда Крис отправился на свою вечеринку. А на следующее утро по дороге домой он меня оттуда забрал.

Хейверс снова открыла блокнот. Линли слышал, как лихорадочно заскрипел карандаш.

— Почему вы не сказали мне об этом раньше? ~ спросил он. Еще более серьезный вопрос он так и не задал: Почему Мириам Уайтлоу сама не сказала ему об этом?

— Потому что это не имело никакого отношения к Кеннету Флемингу. Ни к его жизни, ни к смерти, ни к чему. А имело отношение — ко мне. К Крису. Имело отношение к моей матери. Я не сказала вам, потому что это не ваше дело. Она не сказала вам, потому чтс хотела оградить мою частную жизнь. Ту малую ее часть, что мне осталась.

— При расследовании убийства никто не имеет права на частную жизнь, мисс Уайтлоу.

—Чепуха, высокопарная, высокомерная, узколобая чушь. Вы каждому выдаете эту фразу? Я не былг знакома с Кеннетом Флемингом. Никогда его даже не видела.

— Тогда, полагаю, вы будете рады очистить с от каких бы то ни было подозрений. Ведь не надо забывать, что его смерть устраняет все препятствия для получения вами материнского наследства.

— Вы всегда такой дурак или только передо мной прикидываетесь? — Она подняла лицо к потолку. Линли увидел, как она моргает, как двигается ее горло. Фарадей положил руку на подлокотник кресла Оливии, но к ней не прикоснулся. — Посмотрите на меня, — произнесла она словно сквозь зубы. Опустила голову и встретилась с Линли глазами. — Посмотрите на меня, черт бы вас побрал, и пошевелите мозгами. Мне глубоко наплевать на завещание моей матери. Наплевать на ее дом, деньги, акции и облигации, на ее бизнес, на все. Я умираю, понятно? Вы можете осознать этот факт, как бы он ни рушил ваше драгоценное дело? Я умираю. Умираю. Поэтому если бы я задумала прикончить Кеннета Флеминга, чтобы снова оказаться в завещании своей матери, то, бога ради, какой в этом был бы смысл? Я умру через полтора года. Она проживет еще двадцать лет. Я ничего не унаследую, ни от нее, ни от кого другого. Ничего. Понятно?

Она задрожала, ее ноги начали биться о кресло. Фарадей пробормотал ее имя. Она непонятно почему выкрикнула:

— Нет! — Прижала к груди левую руку. Во время их разговора Ливи вспотела, и теперь лицо ее блестело, словно светилось. — Я поехала повидаться с ней в среду вечером, потому что знала, Крис отправится на свою вечеринку и не сможет поехать со мной. Потому что я не хотела, чтобы Крис ехал со мной. Потому что мне нужно было повидаться с ней наедине.

— Наедине? — переспросил Линли. — А разве не могло случиться так, что там находился бы Флеминг?

— До этого мне дела не было. Я бы не вынесла, если б Крис увидел, как я унижаюсь. А если бы увидел Кеннет, если бы он оказался в комнате, то, как я думаю, мне это было бы даже на руку. Ведь мать с удовольствием разыграла бы перед Кеннетом роль эдакой милостивой леди и сострадательной матери. Ей бы и в голову не пришло выкинуть меня на улицу, если бы он был там.

— А когда его не оказалось, ей это пришло в голову? — спросил Линли.

—Как выяснилось, это уже не имело значения. Мать увидела… — Оливия повернулась к Фарадею. Вероятно, поняв, что она нуждается в поддержке, он ласково кивнул ей. — Мать увидела меня. Вот такую. Может, и хуже, потому что было поздно, ночь, а ночью я выгляжу хуже. Вышло так, что мне не понадобилось унижаться. Ни о чем не пришлось просить.

— За этим вы к ней и поехали? О чем-то попросить?

— Да, за этим.

— За чем?

— Это не имеет отношения к Кеннету. К его смерти. Это касается только меня и моей матери. И моего отца.

— Тем не менее, это последнее, что нам понадобится. Сожалею, если это для вас представляет трудность.

— Да ничего вы не сожалеете. — Она медленно покачала головой, тем самым подкрепляя отрицание. Она выглядела слишком измученной, чтобы и дальше противостоять ему. — Я попросила, — сказала она. — Мать согласилась.

— На что, мисс Уайтлоу?

— На то, чтобы смешать мой прах с прахом моего отца, инспектор.

Глава 17

С непередаваемым наслаждением Барбара Хейверс на секунду раньше Линли дотянулась до тарелки с закуской и подцепила последнее колечко calamari fritty . Она помедлила над приятным выбором: в каком соусе утопить кальмара — маринара, оливковое масло с травами или сливочное масло с чесноком. Остановилась на втором.

Когда Линли предложил для начала взять на двоих порцию calamari , она сказала;

— Отличная идея, сэр. В смысле, calamari .

И уставилась в меню, пытаясь придать своему лицу в меру искушенное выражение. Наиболее значительным знакомством Барбары с итальянской кухней была редкая тарелка spaghetty bolonese , съедаемая в том или ином кафе, где спагетти брали из пакета, а соус из жестянки. В этом меню spaghetty bolonese вообще отсутствовали. Как и перевод на английский язык, Конечно, можно было попросить меню на английском, но тогда пришлось бы расписаться в своем невежестве перед старшим по званию, говорившим по меньшей мере на трех, черт бы их пбрал, иностранных языках, и это лишь те, которые Барбара еще могла как-то распознать, и с большим интересом изучавшим меню и беседовавшим с официантом о каком-то cinghiale . Поэтому она заказала не глядя, коверкая произношение, изображая знатока и молясь, чтобы случайно не выбрать осьминога.

Calamari , как она обнаружила, недалеко от него ушли. Хотя, надо признать, на головоногих они не походили. Щупальца с тарелки не свешивались. И первый же кусочек успокоил Барбару. Второй, третий и четвертый она опускала в соусы со все возрастающим энтузиазмом, думая о том, что ведет слишком консервативный в кулинарном отношении образ жизни. Атакуя художественно выложенные нежные колечки, она вдруг обратила внимание, что Линли даже не пытается за ней угнаться. Однако она продолжила начатое, потом с триумфом разыграла последнего обеденного туза и теперь ждала замечания Линли насчет своего аппетита либо манер.

Но замечания не последовало: Линли устремил взгляд на свои пальцы, крошившие кусок лепешки-фокачча. Линли и Барбара сидели в итальянском ресторане «Капаннина ди Санте», предлагавшем континентальный ужин на свежем воздухе всего в нескольких шагах от Кенсингтон-Хай-стрит.

Барбара отправила в рот последнее колечко, прожевала, проглотила и вздохнула, ожидая il secondo , которое вот-вот должны были подать. Она выбрала его исключительно за сложность названия: tagliatelle fagioli uccelletto . Все эти буквы. Все эти слова. Как бы они ни произносились, она была уверена, что блюдо окажется шедевром шеф-повара. Если нет, за ним последует anatra albicocche . А если обнаружится, что и это ей не нравится — чем бы оно ни было, — Барбара не сомневалась, что ужин Линли останется в основном несъеденным и будет отдан ей. По крайней мере, пока что сложившаяся ситуация это предвещала.

— Ну? — спросила она у него. — Еда или общество? Он невпопад ответил:

— Вчера вечером Хелен для меня готовила. Барбара взяла кусочек лепешки. Линли надел очки, прочитал этикетку на винной бутылке и кивнул официанту, чтобы тот наливал.

— И жратва оказалась такой незабываемой что сейчас вы есть не можете? Боитесь вытеснить воспоминание? Вкус еды? Поклялись, что больше ничто не попадет к вам в рот иначе как из ее рук? Что? — спросила Барбара. — Сколько этого кальмара вы съели? Мне-то показалось, у нас будет праздник. Мы получили признание. Что еще вам нужно?

— Она не умеет готовить, Хейверс. Хотя, думаю, с яйцом справилась бы. Если его варить.

— И что?

— Ничего. Просто вспомнилось.

— Что? Кулинарные упражнения Хелен?

— Мы поссорились.

— Из-за готовки? Это, черт возьми, дискриминация женщин по половому признаку, инспектор. А дальше вы потребуете, чтобы она пришивала вам пуговицы и штопала носки?

Линли снял очки, убрал их в футляр и спрятал футляр в карман. Потом поднял бокал и полюбовался цветом вина, прежде чем сделать глоток.

— Я предложил ей решать, — сказал он. — Мы делаем шаг вперед или расходимся. Я устал умолять и пребывать в неопределенности.

— И она решила?

— Не знаю. С тех пор мы не разговаривали. Честно говоря, до этого момента я даже не вспоминал о ней. Как думаете, что это значит? Есть у меня шанс прийти в себя, когда она разобьет мне сердце?

— Там, где дело касается любви, мы все, так или иначе, в себя приходим.

—Да?

— В любви сексуальной? Это так. Романтической? Да. Но что до прочей, от этого мы никогда не исцеляемся. — Она помолчала, пока официант менял тарелки и приборы. Потом долил вина Линли и минеральной воды ей. — Он говорит, что ненавидел его, но я этому не верю. Мне кажется, он убил его из-за того, что не мог вынести своей любви к нему и той боли, которую причиняло предпочтение ему Габриэллы. Потому что Джимми именно так себе это представлял. Дети обычно так это видят. Будто бросили не мать, а их самих. Габриэлла забрала его отца…

— Флеминг уже несколько лет не жил дома.

— Но до тех пор это не было необратимым, не так ли? Всегда оставалась надежда. Теперь надежда умерла. И что бы уж совсем все испортить, чтобы отвергнуть его более полно, отец откладывает путешествие в честь дня рождения Джимми. И почему? Чтобы поехать к Габриэлле.

— Чтобы разорвать их отношения, по словам Габриэллы.

— Но Джимми-то этого не знал. Он думал, что отец поехал в Кент развлекаться с ней. — Барбара подняла стакан с минеральной водой и задумалась над составленным ею сценарием. — Постойте. А если разгадка в этом? — спросила она скорее себя, чем Линли, который послушно ждал.

Принесли следующее блюдо, к которому предложили сыр романо или пармезан. Линли выбрал романо, Барбара последовала его примеру. Она попробовала свою пасту с томатами и фасолью. Не совсем то, чего она ожидала от названия, но вовсе недурно. Она досолила.

— Он ее знал, — сказала она, неумело орудуя вилкой на краю тарелки. Официант предусмотрительно подал ей и ложку, но Барбара не могла сообразить, как пользоваться ею в данном случае. — Он ее видел. Даже общался с нею, так? Иногда в присутствии отца, но иногда… Видимо, нет. Отец уезжал с двумя другими детьми и оставлял Джимми с Габриэллой. Потому что Джимми был крепким орешком. Двух других завоевать было легко, но только не Джимми. Поэтому она старалась ему понравиться. Флеминг мог даже поощрять ее в этом. В какой-то момент она должна была стать мальчику мачехой и хотела нравиться ему. И Флеминг этого хотел. Было важно, чтобы Джимми ее полюбил. А она, скажем, хотела большего, чем просто симпатии с его стороны.

— Хейверс, вы что, предполагаете, что она совратила ребенка?

— Почему нет? Вы же видели ее сегодня утром.

— Что я видел, так это Моллисона, которого она завоевала, причем за короткий срок.

— Но она же любит завоевывать мужчин. Об этом говорил ее муж, Моллисон, да и она сама продемонстрировала это достаточно явно. Она бы и на вас испробовала свои чары, если бы вы не были на службе. — Линли подцеплял на вилку креветки и молча жевал. — Как она могла противиться возможности соблазнить Джимми, если бы ей представилась такая возможность?

— Честно? — спросил Линли.

— Честно.

— Потому что он омерзителен. Немытый, патлатый, возможно, вшивый, бог знает, какую заразу можно от него подцепить.. Герпес, сифилис, гонорею, дерматит, СПИД. Габриэлла Пэттен может с удовольствием испытывать на мужчинах свое сексуальное мастерство, но она не показалась мне абсолютно безмозглой. Ее первейшей заботой в любой ситуации будет она сама, Габриэлла Пэттен. Мы слышали это, Хейверс, от ее мужа, от миссис Уайтлоу, от Моллисона, да и от самой Габриэллы.

— Но вы судите о нынешнем Джимми, инспектор. А до этого? Не всегда же он был таким мерзким на вид. С чего-то все начиналось.

— А ухода отца из семьи вам недостаточно?

— Вас же это не сбило с пути? Или вашего брата? — Барбара увидела, как он быстро поднял голову, и поняла, что зашла слишком далеко. — Извините. Я допустила бестактность. — Она снова принялась за свою пасту. — Он говорит, что ненавидел его. Говорит, что убил его из ненависти — такой он был негодяй — и что он заслуживал смерти.

— Это не кажется вам достаточным мотивом?

—Я просто говорю, что за этим могло стоять нечто большее, и этим большим могла оказаться Габриэлла. Соблазнив Джимми, она привлекла его на свою сторону, но привлекла чрезмерно. Он хочет сыграть на поле отца, он в горячке из-за сексуальной ревности и, распознав возможность, убивает отца и ждет, что Габриэлла достанется ему.

— Вы не учитываете того факта, что он думал, будто Габриэлла тоже находится в коттедже, — заметил Линли.

— Это он так говорит. А как же иначе. Он не станет признаваться нам, что прикончил отца, желая забраться в постель к своей будущей мамочке. Но что его отец там, он знал точно. Он видел его в кухонном окне.

— Ардери не нашла следов под окном.

— И что? Он же был в саду.

— В глубине сада.

— Он был в сарае, мог увидеть отца оттуда. — Барбара сделала паузу, чтобы накрутить на вилку пасты. Теперь она поняла, как трудно набрать вес, если есть подобную пищу каждый день. Приходится затрачивать огромные усилия, чтобы донести эту еду от тарелки до рта. Она проанализировала выражение лица Линли. Оно было замкнутым, слишком замкнутым. Ей это не понравилось, и она спросила: — Вы же не отказываетесь от версии мальчика? Бросьте, инспектор, у нас же есть его признание.

— Неполное признание.

— А чего вы ожидали от него с первой попытки? Линли сдвинул свою тарелку к центру стола.

— Инспектор…

— Вечер среды, — проговорил Линли. — Что вы делали после работы?

— Что я делала? Не помню.

— Постарайтесь вспомнить. Вышли из Ярда. Вы были одна? С кем-то? Поехали на машине? На метро?

Она сосредоточилась.

— Мы с Уинстоном пошли выпить, — сказала Барбара. — В «Королевский герб».

— Что вы пили?

— Лимонад.

— А Нката?

— Не помню. То, что обычно.

— А потом?

— Я поехала домой. Что-то поела. Смотрела по телевизору фильм. Легла спать.

— А, отлично. Какой фильм? В котором часу вы его смотрели? Когда она начался? Когда закончился?

Она нахмурилась.

— Кажется, после новостей.

— Каких новостей? На каком канале?

— Черт, я не помню.

— Кто играл?

— Титры я не видела. Никого из известных там… Нет, кажется, в нем играл кто-то из Редгрейвов, из младших. И то не наверняка.

— О чем фильм?

— Что-то про шахты, точно не помню. Я уснула.

— Как он назывался?

— Не помню.

— Вы смотрели фильм и не помните его названия, сюжета, имен актеров? — уточнил Линли.

— Да, так.

— Поразительно.

Она ощетинилась в ответ на его тон и двойное его значение — изначального превосходства и снисходительного понимания.

— А что? Я должна была помнить? В чем вообще дело?

Линли кивком разрешил официанту забрать его тарелку. Барбара отправила в рот последнюю вилку норовистых тальятелле и тоже подала знак официанту. Тот начал готовить стол для основных блюд, добавляя приборов.

— В алиби, — ответил Линли. — У кого оно есть, а у кого — нет.

Прибыли основные блюда, и Линли вооружился ножом и вилкой. Но Барбара даже не взглянула на свою тарелку, продолжая спор и не обращая внимания на поднимавшийся от тарелки ароматный пар.

— Вы просто спятили, инспектор, и знаете это. Нам не нужно проверять ничье алиби. У нас есть мальчишка.

— Он меня не убедил.

— Тогда давайте доберемся до истины. Джимми признался. Оттолкнемся от этого.

— Признание неполное, — напомнил ей Линли.

— Давайте получим полное. Снова возьмем этого юного хулигана, привезем в Ярд, допросим как следует, надавим и будем давить, пока он не расскажет всю историю от начала и до конца.

Линли принялся за еду. Он ел, пил, Барбара ждала. Она знала, что он перебирает факты и лица, и пока не имело смысла спорить с ним дальше. Тем не менее, она не смогла удержаться, чтобы не добавить со всем спокойствием, какое допускала сила чувств, вызываемая этим делом:

— Он был там, в Кенте. У нас есть волокна, следы и моторное масло, Мы взяли у него отпечатки и отправили их Ардери. Нам осталось узнать только марку сигареты.

— И правду, — сказал Линли.

— Господи боже, инспектор! Что вам еще требуется?

Линли кивнул на ее тарелку.

— Еда остынет.

Барбара на нее посмотрела: какая-то дичь в каком-то соусе. Она ткнула вилкой в мясо, гадая, что это такое она заказала.

— Утка, — сказал Линли, словно читая ее мысли. — В абрикосовом соусе.

— Хоть не курица.

— Определенно, нет. — Он занялся едой. До них доносились разговоры других посетителей ресторана. Бесшумно скользили официанты, останавливаясь, чтобы зажечь свечи по мере того, как сгущались сумерки. — Я бы перевел, — сказал он.

—Что?

— Меню. Вам нужно было только попросить. Барбара отрезала кусочек утки. Непривычная

еда. Мясо какое-то темное.

— Мне нравится испытывать судьбу.

— Даже когда в этом нет необходимости?

— Так интереснее. Острота жизни и все такое. Словом, вы понимаете.

— Но только в ресторанах, — отозвался Линли.

— Что?

— Испытывать судьбу. Рисковать. Руководствоваться интуицией.

Она положила вилку.

— Значит, я сержант Зануда. Допустим, но кто-то же должен иногда судить здраво.

— Не могу не согласиться.

— Тогда почему вы отбрасываете Джимми Купера? Что, черт побери, не так с Джимми Купером?

Он снова углубился в еду. Допил вино, взглядом заставил официанта подскочить к столу, наполнить бокал и исчезнуть. Барбаре было ясно, что Линли тянет время, обдумывая следующие шаги. Она приучила себя держать язык за зубами, знать свое место и принимать то, что считает он. Когда же Линли заговорил, она с трудом заставила себя поверить, что действительно победила.

— Доставьте его в Ярд завтра к десяти утра, — сказал Линли. — И чтобы с ним обязательно был адвокат.

— Да, сэр.

— И передайте в пресс-службу, что мы вызываем того же шестнадцатилетнего подростка для повторной беседы.

У Барбары отвисла челюсть. Она резко закрыла рот.

— Пресс-служба? Но они же сообщат об этом нашим неугомонным журналистам…

— Да, верно, — задумчиво произнес Линли.

— Где его ботинки? — был первый вопрос Джинни Купер, когда мистер Фрискин привез Джимми домой.

Она задала этот вопрос визгливым, требовательным голосом, потому что с того момента, как детективы из Скотленд-Ярда увезли ее сына, внутри у нее все сдвинулось и что-то стало твориться со слухом, так что она больше не слышала себя со стороны.

Единственным полезным действием, предпринятым ею в первые же пятнадцать минут после отъезда Джимми, был звонок единственному человеку из всех, кого она знала, который мог ей сейчас помочь. И хотя ей совершенно не хотелось этого делать, потому что за последние шесть лет, когда Мириам Уайтлоу снова вошла в жизнь Кенни, эта женщина стала для нее источником всех страданий, только она одна, как это думала Джинни, могла в половине шестого воскресным вечером раздобыть из ниоткуда адвоката. Оставалось лишь надеяться, что Мириам Уайтлоу захочет сделать это для Джимми.

И она это сделала. И теперь адвокат стоял перед ней, за спиной Джимми и чуть левее, и она снова спросила:

— Где его ботинки? Что они сделали с его ботинками?

В правой руке ее сына болтался пластиковый пакет, но, судя по форме пакета, «Мартенсов» в нем не было.

Мистер Фрискин, которого она воображала мужчиной средних лет, сутулым, в угольно-черном костюме и лысым и который оказался молодым и стройным, с ярким цветастым галстуком, сбившимся набок, в голубой рубашке и с гривой темных волос, ниспадавшей до плеч, как у героя любовного романа, ответил за ее сына, но не на заданный его вопрос.

— Миссис Купер… — начал он.

— Мисс.

— Простите. Да. Джим говорил с ними до моего приезда. Он дал полиции признание.

Перед глазами Джин все побелело, потом почернело, словно в комнату ударила молния. Мистер Фрискин продолжал рассуждать о том, что будет дальше, говоря, что Джимми нельзя выходить из дому, а общаться с кем бы то ни было, даже с членами семьи, можно только в присутствии адвоката. Он говорил что-то о видимом принуждении и употреблял слова «подростковый» и «запугивание» и все говорил и говорил, но она ничего не слышала, потому что гадала, действительно ли она ослепла, как тот святой в Библии, только там было, кажется, наоборот — он прозрел? — нет, она не могла вспомнить. Впрочем, все равно это выдумки. Библия по большей части — полная чушь.

Из кухни донесся скрип отодвигаемого стула, и Джинни поняла, что это встал ее брат, который, без сомнения, не пропустил ни единого слова мистера Фрискина. Она тут же пожалела о том, что на втором часу пребывания Джимми в Скотленд-Ярде позвонила родителям.

С родителями она говорить не стала, потому что их любовь к Кенни ее даже пугала, по их мнению, только Джинни была виновата в том, что Кенни вообще когда-то попросил дать ему время и место, чтобы пожить вне семьи и разобраться в том, в чем разбираться, как они считали, не требовалось. Поэтому она позвала к телефону Дера, и он примчался, изрыгая как раз то количество проклятий в адрес полиции, выражений полного ей недоверия, а также призывов к мести, которые Джинни необходимо было услышать.

Зрение ее прояснилось, когда заговорил Дер:

— Что? Ты сбрендил, Джим? Ты разговаривал с этими ничтожествами?

— Дер, — сказала Джинни.

— Эй! — он повернулся к мистеру Фрискину. — Разве ты был там не для того, чтобы он молчал в тряпочку?

По-видимому, привыкший к общению с клиентами, переживающими эмоциональное потрясение, мистер Фрискин объяснил, что Джимми, судя по всему, сам захотел говорить. И, похоже, говорил добровольно, о чем свидетельствует магнитофонная запись, сделанная во время допроса, запись, которую по его настоянию дали прослушать. Никаких признаков принуждения там не…

— Черт бы тебя побрал, Джим! — Дер влетел в гостиную. — Ты позволил этим недоноскам записать себя на пленку?

Джимми ничего не сказал. Он стоял в такой позе, что казалось, будто у него тает позвоночник. Голова повисла, вместо живота — впадина.

— Джим, я же тебя просила. Я же просила. Почему ты меня не послушал? — Да он даже и на человека-то не похож, подумала Джинни, так, грязная надувная кукла, из которой понемногу через дырочку выходит воздух. Он стоял молча, предоставляя Деру всласть поиздеваться над собой, так как знал, что его молчание поможет быстрее закончить разговор. — Ты что-нибудь ел, Джим? — спросила Джинни.

— Ел? Ел? Ел? — Голос Дера так и взвился. — Он ничего не получит, пока не ответит на наши вопросы. И немедленно. — Он схватил мальчика за руку, и Джимми дернулся вперед, безвольно, как соломенная кукла. Джинни увидела, как вздулись мышцы на руке брата. — Отвечай, придурок! — Дер уставился племяннику в лицо. — Говори с нами, как ты говорил с легавыми. Отвечай, и как следует!

— Это ничего не даст, — сказал мистер Фрискин. — Мальчик пережил потрясение, от которого с трудом оправился бы и взрослый.

— Я тебе покажу потрясение, — прорычал Деррик, приближая свое лицо к самому лицу мистера Фрискина.

Адвокат и бровью не повел. Спокойно и в высшей степени вежливо он произнес:

— Мисс Купер, пожалуйста, примите решение. Кому вы желаете доверить ведение дела вашего сына?

— Дер, — примирительно сказала Джин. — Оставь Джима. Мистер Фрискин знает, как лучше.

Деррик выпустил руку Джимми, безвольную, как желе.

— Кретин чертов, — бросил он. Брызги слюны попали Джимми на щеку. Он сморщился, но слюну не вытер.

Джинни сказала брату:

— Иди наверх к Стэну. Его беспрерывно рвет, как увезли Джимми.

Краем глаза она заметила, что ее старший сын поднял голову при этих словах, но когда Джин к нему повернулась, голова его опять была опущена.

— Да, хорошо, — ответил Дер и, бросив злобный взгляд на Джимми и мистера Фрискина, стал подниматься по лестнице, крича: — Эй, Стэн! Ты все еще от унитаза оторваться не можешь?

— Извините, — сказала Джинни, обращаясь к адвокату. — Дер частенько сперва скажет, а потом подумает.

Мистер Фрискин принялся уверять, что, дескать, дело обычное: ничего страшного, если дядя подозреваемого наседает на адвоката, пыхтя как разъяренный бык. Он объяснил, что Джимми отдал ботинки по просьбе полиции, что сам разрешил взять у него отпечатки пальцев, сфотографировать его, срезать у него несколько прядок волос.

— Волос? — Она устремила взгляд на спутанную шевелюру сына.

— Они или сравнивают их с волосками, найденными в коттедже, или делают анализ на ДНК. В первом случае, их специалисты дадут заключение через несколько часов. Во втором — мы получим несколько недель.

— Что все это значит?

Они ведут следствие, пояснил мистер Фрискин. Полного признания они еще не имеют.

— Но разве они не получили всего, что им было надо?

— Чтобы задержать его? Предъявить обвинение? — Мистер Фрискин кивнул. — При желании.

— Тогда почему они его отпустили? Ведь, значит, все закончилось?

Нет, ответил ей мистер Фрискин, это не конец. У них в рукаве какой-то козырь. Мисс Купер может быть уверена, что они еще наведаются. Но когда это случится, он будет рядом с Джимми. Больше полиции не удастся допрашивать мальчика, оставаясь с ним один на один.

— У тебя есть вопросы, Джим? — спросил он, и когда Джимми вместо ответа наклонил голову набок, подал Джинни свою визитку со словами: — Постарайтесь не волноваться, мисс Купер, — и ушел.

Едва за ним закрылась дверь, как Джинни окликнула сына:

— Джим? — Она взяла у него из рук пакет и положила на кофейный столик с такой осторожностью, словно в нем было стекло ручной работы. Джимми остался на месте — вес тела перенесен на одну ногу, правая рука стискивает локоть левой. Поджал ступни, будто от холода. — Дать тебе тапочки? — спросила его Джинни. Он поднял и опустил плечо. — Я подогрею суп. У меня есть томатный с рисом, Джим. Идем.

Она ожидала сопротивления, но он последовал за ней на кухню. Не успел он сесть к столу, как задняя дверь со скрипом отворилась и вошла Шэр. Закрыв дверь, она прислонилась к ней спиной, не выпуская ручки. Нос у девочки был красный, стекла очков в пятнах слез. Молча, вытаращив глаза, она смотрела на брата. Потом сглотнула, и Джинни заметила, как дрогнули ее губы в попытке произнести слово «папа». Джинни повела головой в сторону лестницы. Шэр, казалось, хотела воспротивиться, но в последний момент всхлипнула, бросилась вон из кухни и затопала верх по лестнице.

Джимми тяжело опустился на стул. Джин открыла жестянку, вылила суп в кастрюльку, поставила ее на плиту и нажала на кнопку поджига, но после двух попыток ей так и не удалось зажечь газ.

— Черт, — пробормотала она.

Джинни знала, как драгоценна эта минута наедине с сыном. Понимала, что малейшего сбоя в ходе этой драгоценной минуты достаточно, чтобы все погубить. А этого допустить было нельзя, пока она не узнает.

Она услышала, что Джимми шевельнулся, скрипнул отодвигаемый стул. Надеясь удержать его, Джин торопливо произнесла:

— Надо покупать новую плиту. — И добавила: — Сейчас все будет готово, Джим.

Но он не ушел, а достал из ящика коробок спичек и зажег газ. Спичка догорела в его пальцах до конца, как вечером в пятницу. Только в отличие от пятницы Джинни была ближе к нему, поэтому успела задуть пламя, пока оно не добралось до кожи.

Он уже перерос ее, вдруг осознала Джинни. Скоро догонит отца.

— В полиции тебя не били? — спросила она. — Не мучили? — Он покачал головой, повернулся, чтобы уйти, но Джинни удержала его за руку. Он попытался вырваться, но она держала крепко.

Два дня страданий — достаточно, решила она. Два дня мысленных причитаний: «Нет, я не хочу, нет, я не могу», не принесли ей ни знания того, что случилось, ни понимания, ни, более того, душевного покоя. Каким образом я потеряла тебя, Джимми? — спрашивала она себя. Где? Когда? Я хотела быть сильной для всех нас, но кончила тем, что оттолкнула тебя, когда ты во мне нуждался. Я думала: если я покажу, что могу выдержать все удары и не сломаться, вы трое тоже научитесь держать удар. Но из этого ничего не вышло, да, Джимми? Все получилось совсем не так.

И поскольку она поняла, что наконец-то достигла такой степени осознания, какой никогда не достигала раньше, она нашла в себе мужество.

— Расскажи мне, что ты говорил в полиции, — попросила она.

Лицо его застыло — сначала глаза, потом рот и челюсть. Он не сделал новой попытки вырваться, но отвел глаза.

— Расскажи мне, — повторила она. — Поговори со мной, Джимми. Я делала ошибки, но я хотела как лучше. Ты должен знать это, сын. И еще ты должен знать, что я тебя люблю. Всегда любила. Ты должен сейчас со мной поговорить. Мне надо знать о тебе и вечере в среду.

Он сильно вздрогнул — словно судорога прошла по телу. Джинни с осторожностью чуть сильнее сжала его запястье, и на этот раз Джимми не стал вырываться. Ее рука с запястья поползла вверх, она погладила его руку, плечо, осмелилась коснуться волос.

— Скажи мне, — взмолилась она, — поговори со мной, сынок. — И добавила то, что должна была добавить, но во что ни на минуту не верила и не знала, как выполнить: — Я никому не позволю тебя обидеть, Джим. Мы как-нибудь из этого выпутаемся. Но мне нужно знать, что ты им сказал.

Она ждала естественного вопроса: «Зачем?», но он его не задал. От кастрюльки пошел запах, и она, не отводя глаза, помешала суп. Страх, понимание, неверие и отрицание забурлили в ней, как в забродившем супе, но Джинни постаралась не дать этому отразиться на ее лице и в голосе.

— Когда мне было четырнадцать, я начала встречаться с твоим отцом, — сказала она. — Мне хотелось походить на сестер, а они все время крутили романы с парнями, так что я подумала — а почему же я не могу, я ничем не хуже их. — Джимми все смотрел мимо нее. Джинни помешала суп и продолжала: — Нам было хорошо, да только мой отец узнал, ему сказала твоя тетя Линн. Поэтому однажды вечером, когда я пришла домой после гулянки с Кенни, отец выпорол меня на глазах у всей семьи. Я не плакала. Но я его возненавидела. Желала ему смерти. И была бы рада, если бы он помер на месте. Может, даже помогла бы этому.

Она достала из шкафчика тарелку и, наливая суп, бросила на сына взгляд:

— Хорошо пахнет. Хочешь к нему тост, Джим? На его лице отразились настороженность и смущение. Она видела, что Джимми не понял.

Джинни поставила суп на стол, налила сыну молока, сделала тост. Жестом пригласила к столу, но Джимми остался стоять у плиты.

Она произнесла единственное, что могла придумать, и слова, в которые она сама не верила, но которые нужно было втолковать Джимми, если она хотела узнать правду.

— Теперь важно то, что станется с нами, — сказала она. — С тобой и со мной, со Стэном и Шэр. Вот так-то, Джим.

Он перевел взгляд с матери на тарелку. Снова она жестом пригласила его сесть, а сама заняла место напротив. Не разгибая пальцев, Джимми вытер руки о боковые швы джинсов.

— Ублюдок, — проговорил он таким тоном, словно приглашал к беседе. — Он начал трахать ее в прошлом октябре, и она крутила им как хотела. Он говорил, что они только друзья, потому что она жена того богача, но я-то знал. Шэр его спрашивала, когда он вернется домой, и он отвечал, что через какое-то время, через месяц или два, когда поймет, кто он и что он. Он говорил, что волноваться не о чем, а сам все время думал, как бы трахнуть ее при первом удобном случае. Он лапал ее за задницу, когда считал, что никто не видит. Обнимал ее, а она терлась о его член. И все время было понятно, что на самом деле они только и ждут, чтобы мы ушли, и они могли этим заняться.

Джинни хотелось заткнуть уши. Не этого рассказа она добивалась, но сейчас она заставила себя слушать. Усилием воли она сохраняла на лице выражение невозмутимости и говорила себе, что ей все равно. Что она уже знала это, и новые подробности уже не могут ее тронуть.

— Он больше не был прежним папой, — сказал Джимми. — Он на ней свихнулся. Она звонила, и он срывался, чтобы трахнуть ее. Выполнял любое ее желание, лишь бы она была счастлива. И далее когда он с ней порвал бы, он бы… — Джимми умолк, глядя на суп, словно в тарелке разыгрывался финал исчерпавшего себя романа.

— И даже когда он с ней порвал бы… — напомнила Джинни сквозь пронзительную и такую знакомую боль.

Ее сын насмешливо фыркнул.

— Ты же знаешь, мама. — Он, наконец, сел за стол напротив нее. — Он лгал. Он был негодяем. И мерзавцем. — Он опустил ложку в суп, поднял ее к подбородку, задержал и впервые с момента возвращения посмотрел матери в глаза. — И ты хотела, чтобы он умер. Ты хотела этого больше всего на свете, мама. Мы ведь оба это знаем.

Оливия

Со своего места мне виден свет настольной лампы Криса. Я слышу, как он то и дело переворачивает страницы. Ему бы давно лечь спать, но он читает в своей комнате, дожидаясь, пока я закончу писать. Собаки с ним. Я слышу, как храпит Тост. Бинз жует кожаную кость. Панда пришла полчаса назад составить мне компанию. Сейчас она спит на своем любимом месте — на комоде, на стопке дневной почты, которую переворошила на свой вкус. Делает вид, что спит, но меня не обманешь. Каждый раз, когда я переворачиваю страницу блокнота, она направляет уши в мою сторону, словно радар.

На прошлой неделе мы с Максом играли в покер — делая ставки, шариками сухого собачьего корма Еместо денег, и он спросил:

— Ты когда-нибудь задумывалась о том, как важно знать срок?

Я ответила, бросая два шарика в качестве первой ставки:

— Я не знаю, когда. Но знаю, как. Не совсем одно и то же.

— И все же ты лучше осведомлена, чем большинство из нас.

— И что за радость? Я бы с восторгом променяла знание на блаженное неведение.

— Что бы ты поменяла, не знай ты ничего, как все мы?

Яобмахнулась картами, прикидывая возможность сбросить три из них и закончить с «полным домом»9. Практически невозможно, решила я. Сбросила. Макс сдал. Я решила блефовать. Кинула на стол между нами еще шесть шариков корма со словами:

— Отлично, дружок. Играем.

— Ну? — спросил он. — Что бы ты сделала? Если бы так же ничего не знала, как остальные?

— Ничего бы не сделала, — ответила я. — Так и оставалась бы здесь. Но все было бы по-другому, потому что я могла бы потягаться.

— С Крисом? Да чего ради ты вообще чувствуешь необходимость…

— Не с Крисом. С ней.

Макс надул губы, взял карты, переложил их. Наконец посмотрел на меня поверх карт, его единственный глаз казался необычно ярким, слава богу, у Макса хватило великодушия не изображать незнания.

— Извини, — сказал он. — Я не знал, что ты догадалась. Он не хотел поступать жестоко.

— Он не проявляет жестокости. Он осторожен. Ни разу не упомянул ее имени.

— Ты небезразлична Крису, девочка. Я бросила на него взгляд, означавший: «Молчи, болван».

Он сказал:

— Ты знаешь, что я говорю правду.

— Но от этого не легче. Крису и животные небезразличны.

Мы с Максом долго смотрели в глаза друг другу. Я понимала, о чем он думает. Если бы он сказал правду, сказала бы и я.

Одна запинка. С нее началось падение под откос. Одна маленькая запинка всего год назад, когда я выбиралась из микроавтобуса. Поначалу я списала ее на спешку. Я открыла дверцу машины, сделала шаг и споткнулась, пытаясь одолеть высокий бордюр. Не успев ничего понять, я распласталась на тротуаре с рассеченным подбородком и вкусом крови во рту — прикусила губу. Бинз не без сочувствия обнюхивал мои волосы, а Тост тыкался носом в апельсины, выкатившиеся из пакета и теперь лежавшие в канаве.

Вот корова, — подумала я, поднимаясь на колени. Я ушиблась, но, как мне казалось, ничего не сломала. Собрав апельсины, я подозвала собак и стала спускаться по лестнице к дорожке, идущей вдоль канала.

В тот вечер в мастерской, когда я собиралась на вечернюю прогулку и собаки в предвкушении прыгали вокруг меня, Крис спросил:

— Что это с тобой, Ливи?

— Со мной?

— Ты хромаешь.

Упала, объяснила я. Ничего страшного, наверное, потянула мышцу.

— Тогда тебе не стоит бегать с собаками. Отдохни. Я выведу их, когда закончу.

— Да ничего.

— Уверена?

— Я бы не говорила.

И я вышла на улицу и несколько минут осторожно разминалась. Как будто ничего не болело, что было несколько странно, поскольку если бы я потянула мышцу, разорвала связку или сломала кость, я бы это почувствовала, не так ли? Я же не чувствовала ничего, кроме хромоты, которая появлялась каждый раз, когда я опиралась на правую ногу.

В тот вечер я, наверное, здорово походила на Тоста, когда бежала вдоль канала, пытаясь угнаться за собаками. Добежать мне удалось только до моста, и я позвала собак назад. Они заколебались, явно смущенные, разрываясь между традицией и послушанием.

— Пошли, вы оба, — сказала я. — Не сегодня.

Но я уже больше ни разу с ними не гуляла. На следующий день моя правая нога отказала. В зоопарке я помогала бригаде ультразвуковой диагностики, таща в клетку к самке тапира, где должны были обследовать ее плод, ведро с яблоками и морковкой, и один из сотрудников спросил меня:

— Что с тобой случилось, Ливи?

Тогда мне в первый раз стало ясно, что я приволакиваю ногу.

Но что меня встревожило, так это то, что в обоих случаях — и когда я хромала, и когда приволакивала аогу — я не сознавала этих нарушений.

— Наверное, нерв защемило, — предположил в тот вечер Крис. — От этого и потеря чувствительности.

Он повернул мою ступню вправо и влево. Я смотрела, как его пальцы ощупывают мою ногу.

— Разве при защемлении нерва нет боли? Резкой, или тянущей, или какой-нибудь еще?

Он опустил мою ступню.

— Может, тут что-то другое.

— Что?

— Спросим Макса, хорошо?

Макс простучал подошву, провел по ней колесиком с крошечными выступами и попросил описать мои ощущения. Потянул себя за нос, уперся указательным пальцем в подбородок. И предложил показаться другому врачу.

— Как давно это у тебя? — спросил он.

— Почти неделю, — ответила я.

Он посоветовал специалиста с Харли-стрит и сказал, что необходимо поставить точный диагноз.

— Что же это? — спросила я. — Ты знаешь, да? Просто не хочешь сказать. Боже мой, неужели это рак? Ты думаешь, у меня опухоль?

— Квалификации ветеринара недостаточно для диагностирования человеческих болезней, девочка.

— Болезней. Болезней, — повторила я. — Так что это?

Он сказал, что не знает. По его мнению, у меня, возможно, поражены нейроны.

Я вспомнила любительский диагноз Криса.

— Защемление нерва?

— Поражение центральной нервной системы, Ливи, — пробормотал Крис.

Мне показалось, что на меня рушатся стены.

— Что? — переспросила я. — Центральная нервная система? Как это?

—Нейроны — это особые клетки, состоящие из тела, коротких отростков и одного длинного. Они передают импульс мозгу. Если они…

— Опухоль мозга? — Я схватила его за руку. — Макс, ты думаешь, что у меня опухоль мозга?

Он стиснул мою ладонь.

— В настоящий момент у тебя приступ паники, — сказал он. — Тебе нужно обследоваться и успокоиться. А пока, как там наша незаконченная шахматная партия, Кристофер?

Говорил Макс беззаботно, но когда он уходил в тот вечер, я слышала, что они с Крисом разговаривали на пешеходной дорожке. Я не разобрала ни слова, только один раз Макс произнес мое имя. Когда же Крис вернулся, чтобы взять на прогулку собак, я спросила:

— Он ведь знает, в чем проблема, да? И знает, что это серьезно. Тогда почему не сказать мне? Я слышала, что он говорил обо мне, Слышала, как он сказал что-то, вот и скажи мне, Крис. Потому что если ты не…

Крис подошел к моему креслу и на мгновение прижал к себе мою голову, я ощутила ухом тепло его ладони. Он покачал меня, как маленькую.

— Ежик, — проговорил он, — ты что-то поднял иглы. Макс всего лишь сказал, что попросит своих друзей позвонить их друзьям, чтобы тебя побыстрее принял этот врач с Харли-стрит. Я согласился. Мне кажется, это наилучший путь, а?

Я отстранилась:

— Посмотри на меня, Крис.

— Что? — Его лицо было спокойным.

— Он сказал тебе что-то другое.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что он назвал меня «Оливия».

Крис сердито покачал головой. Наклонился и легко коснулся моих губ. Он никогда не целовал меня раньше, и после больше никогда не целовал. Сухое, мимолетное касание сказало мне все, что я хотела знать. Я приступила к первому кругу хождения по врачам и обследований. Они начали с простого: проверили кровь и мочу. После этого перешли к рентгенам. Ознакомившись с результатами — я сидела в кресле у стола, в кабинете с такими богатыми панелями, что он казался декорацией к фильму, а Крис ждал в приемной, потому что я не хотела, чтобы он был рядом, когда я услышу худшее, — врач сказал только:

— Мы сделаем спинномозговую пункцию. На какое время вам назначить?

— Зачем? Почему вы не можете сказать сейчас? Почему не скажете мне? Не хочу я больше никаких обследований. А уж этого — меньше всего. Это же просто кошмар, я знаю, как это делается. Иглы и жидкость. Не хочу! Хватит!

Он побарабанил пальцами, положив руки на неуклонно пухнувшую папку с результатами моих обследований.

— Извините, — сказал он, — но это необходимо.

— Но вы-то что считаете?

— Считаю, что необходима пункция. И тогда прояснится общая картина.

Люди с деньгами, вероятно, прошли бы эту процедуру в шикарной частной клинике, где коридоры украшены цветами, повсюду ковры, играет музыка. Я же воспользовалась услугами национальной системы здравоохранения. Лежа в требуемой позе — на спине, голова наклонена вперед, — я пыталась не обращать внимания на частый пульс, который, казалось, колотился в моем спинном мозгу, и отогнать дурное предчувствие, охватившее меня в то утро в постели, когда мышцы моей правой ноги вдруг начали подергиваться, словно жили своей собственной жизнью.

Последнее обследование состоялось несколько дней спустя в комнате для осмотра у того же врача. Там, усадив меня на стол, обитый мягкой, как ладошка младенца, кожей, он уперся рукой в мою правую ступню.

— Толкайте, — велел он. Я толкнула, как смогла.

— Еще раз. Я повторила.

Он жестом предложил упереться ему в руку теперь уже ладонью.

— Толкайте.

— С руками у меня все в порядке.

— Толкайте.

Я подчинилась.

Он кивнул, сделал какие-то пометки в бумагах в моей папке, снова кивнул, отвел меня в своей кабинет, сходил за Крисом.

Я почувствовала, что начинаю злиться, и спросила:

— В чем дело?

Вместо ответа врач предложил сесть, но не в кресла к столу, а на диван, над которым висела картина в темных тонах, изображавшая пасторальную сцену: высокие горы, река, массивные деревья и девушка с веткой в руке, пасущая коров. Как странно, что среди всех подробностей того позднего утра на Харли-стрит я помню эту картину. Я едва на нее взглянула.

Придвинув кресло, врач присоединился к нам. Мою историю болезни он пристроил у себя на колене, но так ни разу с ней и не сверился. Предложил нам воды из графина на кофейном столике. Крис отказался, я согласилась, так как в горле у меня пересохло.

— Судя по всему, у вас расстройство, называемое боковой амиотрофический склероз, — сказал врач.

Напряжение схлынуло, как вода, прорвавшая дамбу. Аллилуйя. Расстройство. Расстройство. Все же не болезнь. Не опухоль. Не рак. Слава богу. Слава богу.

Рядом со мной шевельнулся и подался вперед Крис.

— Амио… что?

—Боковой амиотрофический склероз. Это расстройство, поражающее двигательные нейроны. Как правило, сокращенно его называют БАС.

— Что мне принимать? — спросила я.

— Ничего.

— Ничего?

— Боюсь, лекарств от него не существует.

— О. Ну, я так и думала, это же всего лишь расстройство. Но что-то вы порекомендуете? Упражнения? Физиотерапию?

Врач провел пальцами по краю папки, словно выравнивая бумаги, которые и без того лежали в идеальном порядке.

— Вообще-то, тут ничем не поможешь, — проговорил он.

— Вы хотите сказать, что до конца жизни я буду хромать и приволакивать ногу?

— Нет, — ответил он, — этого вы делать не будете. Что-то в его голосе заставило мой желудок подтолкнуть завтрак в обратном направлении. Я ощутила во рту противный привкус желчи. Рядом с диваном находилось окно, и через прозрачную штору я видела очертания дерева, его все еще голые ветви, хотя был конец апреля.

— Я крайне сожалею, что должен сказать вам, — начал врач, — но это…

— Я не хочу знать.

— Ливи. — Крис взял меня за руку, я оттолкнула его.

— Боюсь, это прогрессирующее заболевание, — сказал врач.

Я чувствовала, что он наблюдает за мной, но я смотрела на дерево за окном.

Это расстройство поражает спинной мозг, медленно, чтобы я поняла, начал объяснять он, и нижний отдел мозгового ствола, а также крупные двигательные нейроны коры головного мозга. Оно выражается в прогрессирующей дегенерации двигательных нейронов и в прогрессирующем ослаблении и, в конце концов, полной атрофии мышц.

— Вы не можете знать, что это именно оно, — заявила я. — Вы не можете быть уверены.

Есть возможность проконсультироваться у другого специалиста, сказал он. Более того, он даже рекомендует мне сделать это. Он продолжал говорить о доказательствах, которые собрал: результаты спинномозговой пункции, общая потеря мышечного тонуса, слабость моей мышечной реакции. Он сказал, что обычно данное расстройство поражает сначала кисти рук, продвигается вверх по предплечьям к плечам и поражает нижние конечности позднее. Однако в моем случае, процесс, по-видимому, идет в другом порядке.

— Значит, у меня может быть что-то другое, — заметила я. — Значит, вы до конца не уверены?

Он согласился, что никакую из медицинских наук нельзя назвать точной, но потом сказал:

— Позвольте спросить вот о чем: у вас были мышечные фибрилляции этой ноги?

— Фиб… что?

— Быстрое подергивание. Вибрация.

Я отвернулась к окну. Не поддамся, подумала я.

— Ливи? — спросил Крис. — У тебя дергались…

— Это ничего не значит. И вообще, я могу с этим справиться, вылечиться. Просто нужно делать больше упражнений.

Именно этим я поначалу и занималась. Быстрая ходьба, подъем по лестницам, поднятие тяжестей. Я продолжала участвовать в акциях движения, подгоняемая страхом и злостью. Я докажу, что они ошибаются, думала я. Я заставлю свое тело работать, как машина.

На протяжении пяти месяцев Крис разрешал мне сохранять мое место исполнителя до первой ночи, когда из-за меня группа действовала не так быстро. Тогда он назначил меня подавать сигнал тревоги, сказав в ответ на мои крики и протесты;

— Не спорь, Ливи.

Я должна посмотреть фактам в лицо, сказал он.

Я покажу тебе факты, ответила я и отправилась в университетскую клинику заново делать обследование.

Результаты оказались такими же. И когда врач закрыла дверь и повернула свой стул, чтобы видеть мое лицо, и села так, что ее колени практически касались моих, я поняла.

Она сказала, что все не так уж плохо, хотя и называла мою болезнь болезнью, а не щадящим словом «расстройство». Она сказала, что мое состояние будет ухудшаться неуклонно, но медленно, медленно, подчеркнула она. Сначала мои мышцы ослабнут, потом атрофируются. По мере того как нервные клетки головного и спинного мозга будут дегенерировать, они будут посылать беспорядочные импульсы в мои руки и ноги, которые начнут подергиваться. Болезнь будет прогрессировать от стоп и от кистей рук внутрь, пока я не окажусь полностью парализованной. Однако, подчеркнула она своим по-матерински мягким голосом, я всегда буду контролировать функцию тазовых органов, И мой ум и сознание не будут поражены, даже на последних стадиях болезни, когда она доберется до моих легких, приведя к атрофии и их.

— Вы имеете в виду, что я будут точно знать, насколько я омерзительна, — сказала я.

— Знаете, Оливия, — произнесла она, трогая кончиками пальцев мое колено, — я серьезно сомневаюсь, что Стивен Хокинг считает себя омерзительным. Вы же знаете, кто это?

— Стивен Хокинг? А какое он ко всему этому имеет.., — я отодвинула свой стул. Я видела этого человека в газетах, по телевизору. Электрическое инвалидное кресло, помощники, компьютеризованный голос. — Это БАС? — спросил я.

— Да. Расстройство двигательных нейронов, — сказала врач. — Просто поразительно, когда представишь, как он сопротивлялся все эти годы. Возможно все, и вы не должны об этом забывать.

— Возможно? Что?

— Жить. Весь цикл данной болезни занимает, как правило, от полутора до семи лет. Но скажите это Хокингу. Он живет так уже более тридцати.

— Но… вот так. В кресле. Прикованным… Я не могу. Не хочу…

— Вы сами удивитесь своим желаниям и возможностям. Поживете и увидите.

Узнав самое худшее, я решила уйти от Криса. Передвигаться по барже самостоятельно я уже не смогу, а жить здесь из милости я не собиралась. Я вернулась в Малую Венецию и начала собирать вещи. Подумаешь, снова поселюсь в Эрлс-Корте и найду себе квартирку. Буду работать в зоопарке, пока смогу, а когда не смогу, наверняка подвернется что-то другое. Какое мужику дело, если шлюха, которую он трахает, не может больше сцепить ноги у него на заднице или пройтись на пятидюймовых каблуках?..

Я писала Крису записку, сидя за кухонным столом, когда он явился домой.

— Получил большой заказ в Фулеме, так что на какое-то время мы обеспечены, — с порога начал он. — Это квартира в поделенном на квартиры особняке. Видела бы ты эти комнаты, Ливи. Они… — Он остановился в дверях кухни. Положил на стол рулон чертежей. — А это что такое? — Он сел на стул и носком ботинка дотронулся до одного из моих рюкзаков. — Белье в стирку собираешь или что?

— Съезжаю, — ответила я.

— Почему?

— Время пришло. Наши пути расходятся. Давно уже. Какой смысл держать труп без погребения до тех пор, пока он не начнет вонять? В общем, ты понимаешь. — Я поставила точку в последнем предложении, сунула карандаш к другим, торчавшим в новой жестянке из-под картофеля, и подтолкнула записку к Крису. Поднялась.

— Значит, это правда, — сказал он.

Я вскинула на плечи первый рюкзак.

— Что?

— БАС.

— И что, если так?

— Тебе должны были сказать сегодня. Вот почему… это. — Он прочел записку, аккуратно ее сложил. — Никогда не думал, Ливи, что ты способна сбежать.

— Ничего я не сбегаю. Просто ухожу. Это не из-за БАСа. Это из-за нас с тобой. Чего хочу я. Чего хочешь ты. Кто я такая, и кто — ты. Ничего у нас не выйдет.

— Больше четырех лет выходило.

— Только не у меня.

— Почему ты не хочешь дать мне шанс? — спросил он.

— Какой шанс?

— Доказать, что я твой друг.

— Ой, ради бога. Не подлизывайся. Противно слушать! Поиграй в святость с кем-нибудь другим, — сказала я. — Сходи в Эрлс-Корт, найди себе другую шлюху, а меня оставь в покое. — Я потянула со стола сумку, два других рюкзака я уже накинула на одно плечо и на другое. Крис поймал меня за руку.

— Ты так ничего и не поняла, да?

Я попыталась вырваться, но он держал меня крепко.

— Что?

— Иногда люди любят друг друга просто для того, чтобы любить друг друга, Ливи.

— А иногда у людей пересыхает во рту, когда они слишком долго плюют на луну.

— Неужели никто никогда не любил тебя бескорыстно? Ничего не требуя взамен?

Я рванула руку, но тщетно. Останутся синяки, проявятся к утру.

— Я тебя люблю, — сказал он. — Я признаю, что эта не та любовь, которой бы ты хотела. Ты по-другому представляешь себе любовь и совместную жизнь мужчины и женщины. Но все равно это любовь. Она настоящая и она с нами. Самое главное, что она с нами. И как мне кажется, такой любви достаточно, чтобы нам выдержать. И это гораздо больше, чем ты ожидаешь получить от парня, которого цепляешь на улице.

Он отпустил меня. Я прижала руку к груди, растерла место, куда впивались его пальцы. Я смотрела на Криса, спина начала болеть под тяжестью рюкзаков, мышцы правой ноги стали подергиваться.

— Я не хочу, чтобы ты уходила, — сказал он. — Ты — мое испытание. Ты мобилизуешь меня, будоражишь и делаешь лучше, чем я есть. Ливи, я хочу, чтобы ты осталась.

В окно я видела, как уличные фонари освещают заводь. В расплывчатых овалах света деревья на острове Браунинга казались нарисованными. Я посмотрела на часы — было почти восемь. Пока я доберусь до Эрлс-Корта, будет около девяти. Моя правая нога задрожала.

— Я буду, как тряпичная кукла, — пробормотала я. — Как переваренный студень с руками и ногами.

— Ты бы ушла, если бы такое случилось со мной?

— Не знаю.

— А я знаю.

Он встал и снял с меня рюкзаки, бросил их на пол. Обнял меня и прижался губами к моим волосам.

— Любовь проявляется по-разному, — сказал Крис, — но факт тот, что либо она есть, либо ее нет.

Вот так я и осталась. Я по-прежнему делала упражнения и поднимала штангу. Посещала знахарей, которые выдвигали различные предположения; то я, мол, слишком набираю вес, то страдаю от кисты, то, дескать, не могу мобилизовать энергию или реагирую на неблагоприятные атмосферные явления. Когда в течение первого года болезнь не распространилась дальше ног, я сказала себе, что, подобно Стивену Хокингу, но по-своему, я тоже побью все рекорды. Я была в этом уверена и пребывала в радостном расположении духа до того дня, когда взглянула на список покупок и увидела, что стало с моим почерком.

Я рассказываю обо всем этом не для того, чтобы вызвать ваше сочувствие. Я рассказываю это потому, что, будучи моим проклятием, БАС является еще и причиной того, что я знаю то, что знаю. И того, что мне известно нечто, неизвестное больше никому. Кроме моей матери.

Когда Кеннет Флеминг переехал в ее дом в Кенсингтоне, ходило множество слухов. Не начни Кеннет свою карьеру игрока национальной сборной с такого провала в «Лордзе», таблоиды, возможно, еще не скоро заинтересовались бы обстоятельствами его жизни. Но получив ту памятную и позорную золотую утку, он приковал к себе внимание крикетного мира. Когда же это случилось, объектом пристального внимания стала и моя мать.

Что и как там было в это время между Кеннетом и матерью, я могу только предполагать. Но к домыслам таблоидов я, естественно, в состоянии добавить подробности, в частности, относительно того, кто где спал: спальни у них были разные, но на одном этаже и смежные, потому что Кеннет занял ту, которая в свое время служила моему прапрадеду гардеробной и была, вообще-то, второй по величине спальней в доме. Ничего двусмысленного в этом не было. Тех немногих гостей, которые у нас оставались, обычно размещали именно в ней. Кто еще находился с ними в доме? Там не было никого, за исключением женщины-шриланкийки, которая дважды в неделю приходила сделать уборку и постирать. Об остальном, как и все другие, я могу только гадать.

Как бы то ни было, но они сблизились — Кеннет Флеминг и моя мать. Он назвал ее своим лучшим в мире другом, и месяцы, которые он прожил с ней, сложились в год, а год превратился в два, и все это время они не обращали внимания на слухи и домыслы.

Впервые я узнала о них из газет. Меня это не особенно взволновало, потому что я с головой тогда ушла в деятельность ДСЖ, а ДСЖ с головой ушло в разработку плана самого грандиозного набега на Кембриджский университет. Ничто не могло доставить мне большего удовольствия, чем насолить этому снобистскому заведению, поэтому, прочитав о матери и Кеннете, я не обратила на статью особого внимания и завернула в газету картофельные очистки.

Когда я задумалась о них позже, я пришла к выводу, что мать находится в процессе некоего активного замещения. Поначалу казалось, что она замещает меня. Мы не общались уже много лет, поэтому она использовала Кеннета как суррогатного ребенка, к которому можно с успехом применить свои материнские таланты. Затем, по мере того как слухи стали подогреваться молчанием обоих главных героев, я, признаюсь, начала думать, что она замещает моего отца. Сначала это показалось мне смехотворным, но через некоторое время, когда имя Кеннета так и не связали ни с чьим другим, это объяснение осталось единственным, имеющим какой-то смысл. Пока он оставался мужем Джин, он мог отвергать притязания своих ровесниц ссылкой на свой статус женатого мужчины. В противном случае могли быть поставлены под угрозу его отношения с моей матерью.

Она была, как он уверил себя, его лучшим другом. Так ли уж невозможно было для лучшего друга преобразиться в постельного партнера в один из вечеров, когда интимность беседы потребовала интимности иного рода?

Он посмотрел на нее из противоположного угла гостиной и почувствовал желание, ужас и желание. Господи, она же мне в матери годится, мог подумать он.

Она ответила на его взгляд улыбкой, черты ее лица смягчились, а в кончиках пальцев она ощутила биение пульса.

— Что такое? — поинтересовалась она. — Почему ты замолчал?

— Да так, — ответил он, промокнув со лба пот. — Просто…

— Что?

— Ничего. Так. Нелепость какая-то.

— Все, что ты говоришь, разумно, мой дорогой. Для меня.

— «Мой дорогой», — передразнил он. — Ты разговариваешь со мной как с ребенком.

— Извини, Кен. Я не считаю тебя ребенком.

— Тогда, что? Что ты… Кем ты меня считаешь?

— Мужчиной, конечно.

Она посмотрела на часы и сказала:

— Я, пожалуй, пойду ложиться. Ты еще посидишь?

Он встал.

— Нет, — сказал он, — я тоже иду… с тобой.

Ах, эта пауза между словами «иду» и «с тобой». Если бы не это, его слова можно было бы истолковать иначе.

Мать, проходя мимо, остановилась, и на мгновение их пальцы сплелись.

— Конечно.

Лучший друг, родственная душа и тридцатилетний партнер в постели. Впервые мать получила то, что хотела.

Оливия

Первым вопрос о том, чтобы известить мою мать, поднял Макс. Десять месяцев спустя после того, как мне поставили диагноз, мы ели в итальянском ресторанчике недалеко от рынка Кэмден-Лок. К тому времени я уже какое-то время ходила с тростью — что не доставляло мне особого удовольствия — и уставала быстрее, чем мне того хотелось. Когда я уставала, мышцы начинали подергиваться. Подергивания нередко приводили к судорогам. Что наблюдалось и когда передо мной поставили лазанью со шпинатом, источавшую аромат и пузырившуюся сыром.

Едва в результате первой судороги под правым моим коленом образовался твердый, как камень, узел, я тихонько застонала и, прикрыв ладонью глаза, крепко стиснула зубы.

— Больно, да? — спросил Крис.

— Пройдет, — ответила я.

Лазанья продолжала исходить запахами, а я продолжала ее игнорировать. Крис принялся массировать мне ногу — только это и приносило облегчение.

— Ешь, — сказала я.

— Никуда она не денется.

— Да справлюсь я, перестань ты, ради бога! —Судороги нарастали. Таких сильных у меня еще не

было. Казалось, вся правая нога покрывается шишками. А затем впервые начала подергиваться левая. — Черт, — прошептала я.

— Что такое?

— Ничего.

Он действовал умело. Подергивания в левой ноге усиливались. Я уставилась на стол, на блестящие приборы, попыталась думать о посторонних вещах.

— Лучше? — спросил он. Какая насмешка.

— Спасибо, — сказала я сдавленным голосом. — Хватит.

— Ты уверена? Если тебе больно…

— Отвали, а? Ешь!

Крис убрал руки, но не отвернулся. Я подозревала, что он считает до десяти.

Мне хотелось извиниться и сказать, что не на него я злюсь, а просто боюсь, боюсь, боюсь. Судороги и подергивания продолжались. Я сидела, прижав кулаки ко лбу и зажмурившись так, что из глаз потихоньку сочились слезы. Я услышала, как сидевший напротив Макс, начал есть. Крис не пошевелился. В его молчании мне слышался укор. Вероятно, я его заслужила, но тут уж ничего не поделаешь.

— Черт возьми, Крис. Перестань на меня таращиться, — процедила я сквозь зубы. — Я чувствую себя двухголовым младенцем.

Тогда он отвернулся и принялся за пасту с грибами. Макс торопливо жевал, осторожно, по-птичьи посматривая то на Криса, то на меня. Потом положил вилку, промокнул рот салфеткой и сказал:

— Я не говорил тебе, девочка? На прошлой неделе я прочел о твоей маме в нашей местной газетенке желтоватого оттенка.

Сделав над собой усилие, я взяла вилку и ткнула ею в лазанью.

— Да?

— Твоя мать, похоже, молодец. Разумеется, ситуация весьма необычная — она и этот крикетист, — но твоя мать — женщина что надо, если хочешь знать мое мнение. Тем более странно.

— Что?

— Ты никогда о ней толком не рассказывала. Учитывая ее растущую известность, я нахожу это немного… необычным, скажем так.

— Ничего необычного в этом нет, Макс. Мы не общаемся.

— А. И с каких пор?

— Давно уже. — Я глубоко вздохнула. Дрожание продолжалось, но судороги стали слабеть. Я посмотрела на Криса.

— Прости, — тихо произнесла я. — Крис, я не хотела быть… такой. Как сейчас. И вообще… — Он отмахнулся и ничего не сказал. Я продолжала бессмысленно и жалко: — Черт возьми, Крис. Ну, пожалуйста.

— Забудь.

— Я не хотела… Когда на меня наваливается… я становлюсь… я себя не помню.

— Все нормально. Не надо ничего объяснять. Я…

— «Понимаю». Ты это хотел сказать. Ради бога, Крис. Прекрати постоянно строить из себя мученика! Лучше бы ты…

— Что? Ударил тебя? Ушел? Тогда тебе стало бы легче? Почему ты все время меня отталкиваешь?

Я швырнула вилку на стол.

— Господи, это тупик.

Макс пил красное вино — один бокал, который он ежедневно себе позволял. Он сделал глоток, пять секунд подержал его на языке, проглотил, смакуя.

— Вы оба замахнулись на невозможное, — заметил он.

— Я сто лет это говорю.

Он пропустил мои слова мимо ушей.

— Ты не сможешь справиться с этим один, — сказал он Крису, и нам обоим: — Глупо так думать. — И мне: — Пора.

— Что «пора»? О чем ты?

— Нужно ей сказать.

Было не слишком сложно объединить эту фразу с предыдущими вопросами и замечаниями. Я ощетинилась.

— Нечего ей обо мне знать, спасибо.

— Не надо играть в игрушки, девочка. Это тебе не к лицу. Речь идет о смертельной болезни.

— Тогда пошлите ей телеграмму, когда я отброшу коньки.

— Так-то ты с ней обходишься?

— Око за око. Переживет. Я же пережила.

— Но не это же.

— Я знаю, что умру. Не обязательно мне об этом напоминать.

— Я не о тебе говорил, а о ней.

— Ты ее не знаешь. Поверь мне, эта женщина обладает стойкостью, о которой недотепы вроде нас могут только мечтать. Мою смерть она стряхнет с себя, как капли дождя со своего шикарного зонтика фирмы «Бербери».

— Вероятно, — согласился Макс. — Но таким образом мы отказываемся от ее возможной помощи.

— Мне ее помощь не нужна. Не хочу я ее.

— А Крис? — спросил Макс. — Что, если ему она нужна, и он ее хочет? Не сейчас хочет, а захочет попозже, когда станет труднее? Как тебе это прекрасно известно.

Я взяла вилку. Подцепила кусок лазаньи, сыр повис на зубцах вилки, как ванильная тянучка.

— Ну? — спросил Макс.

— Крис? — спросила я.

— Я справлюсь, — ответил он.

— Значит, так тому и быть.

Но когда я подносила вилку ко рту, я заметила взгляд, которым обменялись мужчины, и поняла, что они уже говорили о матери.

Я не видела ее более девяти лет. Пока я добывала себе пропитание рядом с Эрлс-Кортом, наши дорожки вряд ли могли пересечься. Несмотря на свою хваленую добродетель и подвиги на ниве благотворительности, мать сторонилась торговок своим телом, к которым теперь принадлежала и я, и поэтому я всегда знала, что возможность встречи с ней мне не грозит.

Однако, как только я оставила улицу, ситуация в этом смысле осложнилась. Вот она, моя мать — в Кенсингтоне. Вот я — в пятнадцати минутах езды от нее, в Малой Венеции. Я бы с радостью вообще забыла о ее существовании, но признаюсь, бывали недели, когда я всякий раз, покидая баржу днем, замирала от страха, что встречусь с ней где-нибудь по пути в зоопарк, в магазин, на квартиру, которой занимался Крис и которую требовалось проверить, на склад — докупить пиломатериалов для достройки баржи.

Я не могу объяснить, почему я продолжала о ней думать. Это было неожиданно. Скорее можно было ожидать, что мосты, сожженные между нами, так и останутся пепелищем в полном смысле этого слова. И ведь они были сожжены. С моей стороны тем вечером в Ковент-Гардене. С ее — присылкой телеграммы о смерти и кремации папы. Она даже не оставила мне могилы, на которую я могла бы прийти одна, и это, как и способ, которым она проинформировала меня о его смерти, прощения, по моему убеждению, не заслуживало. Поэтому в мои планы не входило, чтобы наши пути когда-нибудь снова пересеклись.

Единственное, чего я не могла, это изгнать мать из памяти и мыслей. Думаю, что не каждому это по плечу в отношении родителей или братьев и сестер.

Трудно объяснить, что я чувствовала, то и дело наталкиваясь на фотографии матери и Кеннета Флеминга в «Дейли мейл», которую каждый день благоговейно приносила на работу одна из лаборанток ветеринарной лечебницы зоопарка и читала во время одиннадцатичасового чая.

Пожалуй, боль и ревность. Думаю, вы недоумеваете, почему. Мы с матерью так давно жили порознь, поэтому какое мне дело до того, что она пускает в свой дом и в свою жизнь человека, который может сыграть роль ее взрослого ребенка? Я ведь не хотела играть эту роль, не так ли? Или все же хотела?

По мере того как шло время и я начала понимать, что Кеннет и моя мать вполне довольны своим сосуществованием, я вычеркнула их из своей жизни. Какая разница, кто они — мать и сын, лучшие друзья, любовники или два величайших в мире любителя крикета? Они могли делать что им заблагорассудится, мне-то что. Пусть развлекаются. Могут нагишом кривляться перед Букингемским дворцом, мне плевать.

Поэтому когда Макс сказал, что пришло время рассказать матери о БАСе, я отказалась. Отправьте меня в больницу, сказала я. Найдите мне интернат. Выбросьте на улицу. Но ничего не говорите обо мне этой старой корове. Это ясно? Ясно? Да?

После этого о матери больше не заговаривали, но семя было брошено, что, возможно, и входило в планы Макса. Если так, то сделано это было хитро: сообщи матери не ради нее, девочка. Зачем? Если решишься, сделай это ради Криса.

Крис. На что я не пойду ради Криса?

Упражнения, еще упражнения. Ходьба. Работа со штангой. Подъем по бесконечным лестницам. Я стану одной из немногих, кто сумел победить эту болезнь. Я одолею ее самым фантастическим образом, не как Хокинг — блестящий, острый ум, запертый в обездвиженное тело. Я возьму свой разум под полный контроль, заставлю его властвовать над телом и восторжествую над подергиваниями, судорогами, слабостью и дрожью.

Поначалу болезнь прогрессировала медленно. Я отмахнулась от предупреждений, что так и должно быть, и приняла относительную вялость болезни за знак того, что моя программа самоисцеления оказалась эффективной.

Но постепенно мышцы моей правой ноги стали безвольно болтаться, свисая с костей. Другие мышцы извивались, напрягались, боролись друг с другом, сами собой завязывались в узлы и снова повисали полосками.

А потом начала сдавать левая нога. С того первого подергивания в ресторане рядом с Кэмден-Лок она медленно, но неуклонно слабела. Подергивания усиливались, пока не превратились в мучительные судороги. Когда это случилось, продолжать упражнения стало невозможно.

На протяжении всего этого периода Крис ничего не говорил. Нет, я не хочу сказать, что он молчал, но он никогда сам не заводил разговор о БАСе. К решению ходить с тростью я пришла сама. Сама же приняла решение, когда подошло время второй трости. Я видела, что следующий шаг — ходунки, чтобы я более эффективно перетаскивала себя из спальни в туалет, из туалета на кухню, из кухни в мастерскую и снова в спальню. Но потом, когда у меня уже не будет сил справляться с ходунками, я буду вынуждена сесть в инвалидное кресло. А я боялась кресла — я и сейчас отчаянно его боюсь — и всех, связанных с ним последствий. Но об этих вещах Крис никогда не заговорил бы, потому что болезнь была моя, а не его, и решения, которые принимались в ходе борьбы с болезнью, тоже были мои, а не его. Поэтому если неизбежное решение следовало обсудить, поднять этот вопрос должна была я.

Когда я начала пользоваться алюминиевыми ходунками, с трудом перебираясь из мастерской в кухню, я поняла, что время пришло. Я еще и трех недель не провела с ходунками, когда как-то вечером к нам пришел Макс. Это было в начале апреля, в воскресенье. Мы вместе поужинали и сидели на палубе, наблюдая, как собаки в шутку грызутся на крыше каюты. Крис принес меня наверх, Макс раскурил для меня сигарету, оба они потянули себя за несуществующие чубы, расшаркались и спустились вниз за одеялами, бренди, рюмками и вазой с фруктами. Я слышала их голоса. Крис говорил:

— Нет, все нормально. Макс возражал:

— Кажется ослабевшей.

Я постаралась отвернуться от потока звуков и стала рассматривать канал, заводь и остров Браунинга. Потом я снова услышала их голоса.

— … да трудно… Она называет это нашим испытанием огнем… проявляет понимание…

И ответ Макса:

—… в любое время, когда тебе понадобится уйти…

И снова Крис:

— Спасибо. Я знаю. Так хоть немного легче. Они вернулись с бренди, бокалами и фруктами.

Крис обернул мои ноги одеялом и с улыбкой потрепал меня по щеке. Бинз спрыгнул с крыши каюты на палубу в надежде на какую-нибудь подачку. Тост бегал по краю крыши, подвывая и дожидаясь, чтобы его сняли.

— Как младенец, — сказал Крис Максу, когда тот опустил Тоста на палубу. — А ведь прекрасно справляется сам.

— Ну, он такой милый, мне только приятно.

— До поры до времени, пока он не привыкнет к постоянной опеке, — сказал Крис. — Он станет зависимым, если будет знать, что кто-то готов делать за него то, что он может делать сам. И это, друг мой, его погубит.

— Что? — спросила я. — Зависимость?

Макс не спеша разрезал яблоко. Крис налил себе бренди и сел у моих ног. Он притянул к себе Бинза и стал почесывать нежное местечко под обвислыми ушами бигля, которое называл «зоной высшего щенячьего восторга».

— Это верно, — сказала я.

— Что? — спросил Крис. Макс скормил четвертушку яблока Тосту.

— Погубит. Ты прав. Зависимость ведет к гибели.

— Я просто трепал языком, Ливи.

— Это похоже на рыболовную сеть, — сказала я. — Ну ты видел, их забрасывают с лодки, чтобы поймать косяк макрели, например. Вот эта-то сеть и есть гибель. В нее попадает не только предполагаемая добыча, но и многие другие. Все эти маленькие рыбешки, которые беспечно вьются рядом с единственной обреченной на гибель рыбой.

— Это довольно натянутая метафора, девочка. — Макс очистил еще одну четвертушку и протянул мне. Я покачала головой.

— Но верная, — произнесла я. Посмотрела на Криса. Он не отвел глаз, но перестал чесать под ушами бигля. Бинз ткнулся мордой в его пальцы. Крис опустил взгляд.

— Крис, — позвала я.

— И вовсе ты меня не губишь, — ответил он. — Ситуация трудная, но и только.

Макс долил бренди в наши бокалы, хотя мы так к ним и не притронулись. На мгновение положил мне на колено свою большую ладонь и сжал его, как бы говоря — мужайся, девочка, продолжай.

— Мои ноги слабеют. Ходунков недостаточно.

— Тебе просто нужно к ним привыкнуть. Делай упражнения.

— Ноги у меня, как вареные макароны, Крис.

— Ты мало занимаешься. Не пользуешься ходунками в полной мере.

— Через два месяца я уже не смогу стоять.

— Если у тебя не ослабнут руки, то…

— Черт возьми, послушай же. Мне понадобится инвалидное кресло.

Крис помолчал.

— Значит, купим кресло, — сказал он наконец.

— А что потом? — спросила я.

— Что?

— Где я буду жить?

— Что ты имеешь в виду? Здесь. Где же еще?

— Не строй из себя идиота. Я не могу. И ты это знаешь. Кто строил баржу, не ты? — Крис непонимающе посмотрел на меня, — Я не могу здесь оставаться, — сказала я. — Я не смогу по ней передвигаться.

— Да сможешь ты…

— Дверные проемы, Крис.

Я сказала все, что смогла. Ходунки, инвалидное кресло. Ему не нужно было знать больше. Я не могла сказать о вибрации, которая началась у меня в пальцах. Не могла сказать, что, когда я пытаюсь писать, авторучка у меня в руках вдруг принимается выписывать на бумаге кренделя. Потому что я поняла: даже кресло, которого я так боялась и которое ненавидела, послужит мне лишь несколько драгоценных месяцев, прежде чем БАС сделает мои руки такими же бесполезными, как делались теперь ноги.

— Я еще не так больна, чтобы отправляться в приют, — сказала я ему. — Но оставаться здесь уже не могу.

— Значит, мы переедем, — ответил Крис. — Найдем место, где ты сможешь свободно разъезжать в своем кресле.

— Только не отсюда, — сказала я. — Этого мы не сделаем.

— Я вовсе не так дорожу баржей, Ливи. Возможно, я выручу за нее даже больше, чем это надо для покупки квартиры. Я не хочу, чтобы ты..,

— Я уже ей позвонила, — сказала я. — Она знает, что я хочу с ней увидеться. Только не знает зачем.

Подняв голову, Крис посмотрел поверх меня. Я замерла. Я собрала все остатки Лив Уайтлоу Оторвы, чтобы солгать, не дрогнув.

— Дело сделано, — заявила я.

— Когда ты к ней поедешь?

— Когда решу, что пора. Мы так с ней и договорились.

— И она готова?

— Она все же моя мать, Крис.

Я затушила сигарету и вытряхнула себе на колени другую. Я держала ее, не поднося ко рту. Не хотела закуривать, хотя очень хотела чем-то занять себя, пока он не ответит. Но Крис молчал. Ответил Макс.

— Ты правильно поступила, девочка. Она имеет право знать. Ты имеешь право на ее помощь.

Я не хотела ее помощи. Я хотела работать в зоопарке, бегать с собаками по дорожке вдоль канала, сливаться с тенями в лабораториях вместе с освободителями, пить с Крисом в пабах за наши победы, стоять у окна в той квартире рядом с тюрьмой, где собиралась штурмовая группа, смотреть на здание тюрьмы и благодарить Бога, что я больше не узница какой бы то ни было темницы.

— Дело сделано, Крис, — повторила я.

Он обхватил колени руками, уткнулся в них головой.

— Если ты так решила, — проговорил он. — Да. Вот. Решила, — солгала я.

Глава 18

Линли выбрал первый Бранденбургский концерт Баха, потому что эта музыка напоминала ему о детстве, о беспечной пробежке, наперегонки с братом и сестрой, по парку в семейном поместье в Корнуолле — к старому лесу, который защищал Хоуэнстоу со стороны моря. В отличие от русских композиторов, Бах, по ощущениям Линли, не предъявлял к нему никаких требований. Бах был мороз и воздух, идеальный компаньон для того, чтобы погрузиться в мысли, ничего общего с музыкой не имеющие.

Они с сержантом Хейверс расстались после ужина в Кенсингтоне. Хейверс спустилась в метро, чтобы вернуться за своей машиной к Нью-Скотленд-Ярду, а Линли снова посетил Стэффордшир-террас. Концерт послужил фоном для его оценки как визита, так и собственного беспокойного состояния.

Мириам Уайтлоу опять провела его наверх, в гостиную, где только латунный торшер бросал конус света на кресло. Лампа почти не рассеивала темноты в огромной, похожей на пещеру гостиной, и Мириам Уайтлоу — в черном жакете и брюках — почти терялась в полумраке.

— В последнее время я, кажется, больше не переношу света, — пробормотала она. — Как только вижу его, начинает болеть голова, боль перерастает в мигрень, и тогда я уж ни на что не годна. А это уж и вовсе лишнее.

Медленно, но уверенно передвигаясь по заставленной мебелью комнате, она включила стоявшую за кабинетным роялем лампу под абажуром с бахромой. Потом другую — на сервировочном столике. Света они давали мало, так что в целом освещение осталось приглушенным, похожим, должно быть, на газовое, дедовских времен.

Она вернулась в свое кресло с подголовником, в котором, увидел Линли, лежал старый крикетный мяч, приткнувшийся к персидской подушке. Мириам Уайтлоу села и таким привычным жестом сомкнула пальцы вокруг мяча, что Линли понял: вероятно, до его приезда она так и сидела в полумраке с мячом в руках.

— Сегодня во второй половине дня мне позвонила Джин, — проговорила Мириам. — Она сказала, что вы забрали Джимми. Джимми. — Руки у нее задрожали, и она крепче стиснула мяч. — Я обнаружила, что все-таки состарилась, инспектор. Я больше ничего не понимаю. Мужчины и женщины. Мужья и жены. Родители и дети. Ничего не понимаю.

Линли воспользовался данным вступлением, чтобы спросить, почемуона не рассказала о визите своей дочери в ночь смерти Флеминга. Минуту она молчала, потом пробормотала упавшим голосом:

— Значит, вы разговаривали с Оливией.

Он дважды беседовал с Оливией, и поскольку в первый раз она солгала о том, где находилась в ночь убийства Флеминга, ему стало интересно, о чем еще она может лгать. И о чем может солгать, если уж на то пошло, мать Оливии, которая, как выяснилось, тоже солгала.

— Я намеренно опустила данный факт, — произнесла миссис Уайтлоу. — Я не солгала.

Она продолжала говорить, практически повторяя слова своей дочери, хотя более спокойно и сдержанно, что ее визит не имел отношения к делу, что обсуждение его с Линли нарушило бы права Оливии на частную жизнь. А у Оливии было такое право, заверила миссис Уайтлоу. Это право — одно из того немногого, что ей оставалось.

—Я потеряла их обоих. Кена… Кена сейчас. А вскоре… — Она прижала мячик к груди, словно он помогал ей продолжать. — А вскоре уйдет и Оливия. И таким страшным образом, что когда я думаю об этом… с трудом заставляю себя это делать… лишиться контроля над своим телом, утратить гордость, но до последнего вздоха полностью сознавать эти унизительные утраты… Потому что она была такой гордой, моя Оливия, такой высокомерной, она была необузданным существом, которое годами коверкало мою жизнь, пока я уже больше не могла этого выносить и благословила тот день, когда она наконец оттолкнула меня так, что я нашла силы окончательно порвать с ней. — Казалось, Мириам Уайтлоу сейчас потеряет самообладание, но она взяла себя в руки. — Нет, я не сказала вам об Оливии, инспектор. Я не смогла. Она умирает. Мне и так было достаточно тяжело говорить о Кене. А разговор еще и об Оливии… Я бы этого не вынесла.

А сейчас вынесла, подумал Линли. И спросил, зачем приезжала Оливия. Помириться, ответила миссис Уайтлоу. И попросить о помощи.

— Которую будет гораздо легче оказать ей теперь, когда Флеминга не стало, — заметил Линли.

—Почему вы мне не верите? — устало спросила миссис Уайтлоу, отвернув от него голову, покоившуюся на подголовнике. — Оливия не имеет отношения к смерти Кена.

— Возможно, не сама Оливия, — сказал Линли и подождал ее реакции. Реакция выразилась в застылости — голова по-прежнему повернута в сторону, рука все так же прижимает к груди крикетный мяч. Прошла почти минута, отсчитанная дедовскими часами, прежде чем Мириам Уайтлоу спросила, что он имеет в виду.

Тогда он сказал ей, что Крис Фарадей тоже уезжал на целую ночь. Знала ли об этом миссис Уайтлоу?

Нет, не знала.

Линли не добавил, что у Фарадея есть алиби. Но именно алиби Фарадея не давало Линли покоя с тех пор, как они с Хейверс покинули баржу в первый раз.

Рассказ Фарадея о том, где он был и что делал в среду ночью, звучал слишком уж заученно. Он излагал его почти без запинки. Список присутствовавших на вечеринке, список взятых напрокат фильмов, название и адрес видеомагазина. Сама легкость, с которой Фарадей рассказывал о проведенном вечере, отдавала старательностью предварительной заготовки. Особенно памятливость в отношении названий фильмов: ведь это была не голливудская продукция для большого экрана, а мелкие порнографические поделки, типа «Бетти покоряет Бангкок» или «Страсти на Диком Западе» или какие там еще фильмы перечислял Фарадей. И сколько он их перечислил без всякого усилия? Десять? Двенадцать? Сержант Хейверс не верила, что они смогут проверить все это в магазине, если у Линли возникнут трудности с подтверждением истории Фарадея. Но Линли не сомневался, что магазинные записи покажут — эти фильмы действительно были взяты напрокат или Фарадеем, или одним из его приятелей из приведенного им списка. Что и являлось главной проблемой. Слишком уж идеальное алиби выстраивалось.

— Друг Оливии? — переспросила миссис Уайтлоу. — Но почему вы задержали Джимми? Джин сказала, что вы увезли Джимми.

Только для беседы, объяснил ей Линли. Иногда разговор в Нью-Скотленд-Ярде помогает освежить память. Происходило ли еще что-нибудь в среду вечером, о чем миссис Уайтлоу хотела бы сейчас сообщить? Что-нибудь, о чем она умолчала во время их предыдущих бесед?

Нет, ответила она, ничего. Теперь он знает все.

Линли больше ничего не сказал, пока они не подошли к входной двери, где лампа светила ей прямо в лицо. Он уже взялся за дверную ручку, когда, осененный внезапным воспоминанием, повернулся и спросил:

— А Габриэлла Пэттен вам не звонила?

— Я не разговаривала с Габриэллой несколько недель. Бы нашли ее?

— Да.

— Она… Как она?

— Не в том состоянии, в каком ожидаешь найти женщину, потерявшую мужчину, за которого собиралась замуж.

— Что ж, — заметила она. — Это же Габриэлла, не так ли?

— Не знаю, — ответил Линли. — Это Габриэлла?

— Габриэлла не стоила грязи на обуви Кена, инспектор, — заявила миссис Уайтлоу. — Я только хотела, чтобы Кен сам это увидел.

— Он был бы жив, если бы увидел это?

— Думаю, да.

В ярком свете прихожей Линли разглядел на лбу миссис Уайтлоу свежий порез. Пластырь был налеплен у самой кромки волос. Сквозь марлю проступила капля крови — запекшаяся, темно-коричневая, словно злокачественная родинка. Миссис Уайтлоу провела по пластырю пальцами со словами:

— Это было легче.

— Что?

— Причинить себе эту боль. Чем терпеть другую. Линли кивнул.

— Так всегда бывает.

Линли поудобнее устроился в своем кресле в гостиной на Итон-террас, Вытянул ноги и задумчиво посмотрел на графин с виски, стоявший рядом со стаканом. На время сдержал желание выпить, подперев подбородок пальцем и разглядывая узор эксминстерского ковра. Он думал о правде, полуправде и лжи, о вере, за которую мы цепляемся и которую публично исповедуем, и о том, какой пугающей, безжалостной, неумолимой силой может стать любовь, когда отдаешься ей с излишней страстью, когда отвергнуто некогда взаимное чувство или же когда оно остается вовсе без ответа.

Убийства же, как правило, в качестве искупительной жертвы слепая любовь не требует. Подчинить себя личности и воле другого человека можно множеством других способов. Но когда безоглядная преданность становится неодолимой, последствия пренебрежения бывают катастрофическими.

Если именно это лежало в основе убийства Кеннета Флеминга, тогда его убийца должен был одинаково любить и ненавидеть его. И лишение его жизни было для убийцы способом соединиться с жертвой, установить нерасторжимую связь с его телом и душой, навсегда слившись с умершим в смерти так, как этого нельзя было достичь в жизни.

Но все это, однако, как сознавал Линли, не снимало вопроса о Габриэлле Пэттен. То есть вопроса — кто она была, что сделала и сказала — избежать было нельзя, если он вообще хотел добраться до истины.

Дверь гостиной приоткрылась, и в комнату заглянул Дентон. Встретившись с Линли глазами, он скользнул в комнату и неслышно подошел к его креслу. Безмолвно спросив и получив в ответ кивок хозяина, налил тому виски и убрал графин на буфет. Линли улыбнулся этому ненавязчивому контролю над потреблением им крепких напитков. Дентон свое дело знает, сомнений нет. Пока он рядом, алкоголизм Линли не грозит.

— Что-нибудь еще, милорд? — Дентон повысил голос, чтобы быть услышанным. Линли знаком попросил убавить громкость. Бах стих, преобразившись в приятный музыкальный фон.

Линли задал вопрос, который задавать не требовалось, так как, судя по молчанию слуги, он уже знал ответ.

— Леди Хелен не звонила?

— С тех пор как ушла утром, нет. — Дентон прилежно стряхнул пушинку со своего рукава.

— И когда это было?

— Когда? — Дентон обдумал вопрос, подняв глаза к потолку работы Адама, как будто ответ находился там. — Примерно через час после вашего с сержантом отъезда.

Линли взял стакан и поболтал в нем виски, Дентон тем временем достал из кармана носовой платок и протер и без того чистую поверхность буфета. Потом перешел к одному из графинов. Линля прочистил горло и заставил свой голос звучать непринужденно.

— И как она вам показалась?

— Кто?

— Хелен.

— Показалась?

— Да. По-моему, я выразился ясно. Как она вам показалась? Вы знаете, что мы поссорились. Я не обвиняю вас в подслушивании у замочной скважины, но поскольку вы явились, можно сказать, к финалу, вы знаете, что у нас вышла размолвка. Так что ответьте на мой вопрос. Как она вам показалась?

— Ну вообще-то, она показалась мне такой, как всегда.

Хотя бы хватило великодушия изобразить сожаление, подумал Линли. Но Дентон был не силен в распознавании оттенков женского настроения, как доказало бы любое исследование его в высшей степени пестрой любовной жизни. Поэтому Линли продолжил расспросы. — Она была не в настроении? Не выглядела… — Какое слово он хотел употребить? Задумчивой? Грустной? На что-то решившейся? Раздраженной? Несчастной? Озабоченной? В данный момент подходило любое из них.

— Она выглядела как всегда, — сказал Дентон. — Выглядела как леди Хелен.

А это, как было известно Линли, означало невозмутимость. Что, в свою очередь, являлось сильной стороной Хелен Клайд. Умение владеть собой было для нее оружием не хуже винтовки Парди. Они не раз затевали словесную перестрелку, и никогда не изменявшая ей выдержка приводила Линли в бешенство.

Ну и черт с ним, подумал он и выпил виски. Ему хотелось добавить: «И с ней черт», но он не смог этого сделать.

— В таком случае, это все, милорд? — спросил Дентон. Его лицо утратило всякое выражение, а голос изобразил величайшую и раздражающую покорность — эдакое «чего изволите, сэр» и все такое прочее.

— Бога ради, оставьте Дживса10 на кухне, — сказал Линли. — И да — это все.

— Очень хорошо, ми…

— Дентон, — прервал его Линли. Тот ухмыльнулся.

— Конечно. — Он вернулся к креслу, в котором сидел Линли, и ловко завладел пустым стаканом. — Я сейчас ложусь спать. Как вам подать яйца на завтрак?

— Приготовленными, — ответил Линли.

— Неплохая идея.

Дентон вернул концерту Баха его первоначальную громкость и оставил Линли с его музыкой и его мыслями.

Линли изучал утренние газеты, разложив их на столе, когда к нему в кабинет пожаловал суперинтендант Малкольм Уэбберли, сопровождаемый едким запахом сигарного дыма, который опережал его на несколько футов, так что Линли, не отрываясь от газет, пробормотал: «Сэр», — здороваясь с начальником, прежде чем тот заговорил. Он сравнивал материалы в «Дейли мейл», «Тайме», «Гардиан» и «Дейли миррор», ему еще предстояло ознакомиться с «Индепендент», «Обзервер» и «Дейли телеграф» — пока что все газеты балансировали на тонкой грани, отделявшей их от явного неуважения к следствию. Ни одной четкой фотографии Джимми Купера. Ни единого упоминания имени шестнадцатилетнего подростка, который «помогал полиции в ее расследовании». Лишь сдержанное перечисление подробностей, представленных в таком порядке, что любой человек, обладающий хоть каплей ума, мог прочесть правду между строк.

— Кто контролирует поток информации? — спросил Уэбберли.

— Я, — ответил Линли.

— Не напорти. — Уэбберли взял «Дейли миррор», ознакомился и пробормотал: — Стервятники. Послушай, сынок. Я беспокоюсь. — Линли поднял голову. Уэбберли продолжал: — Если ты не проявишь осторожности, то потопишь свое же дело, прежде чем оно дойдет до суда.

— Я буду действовать осмотрительно, — ответа Линли. — Но это вопрос основ физики, нравится нам это или нет.

— То есть?

— Если увеличивать давление, изменится температура, — сказал Линли.

— Жидкости, Томми, а здесь — люди. Людей сварить нельзя.

— Вы правы. Их можно сломать.

Со словами: «Вот, раздобыла!» в кабинет влетела задыхающаяся Доротея Харриман с пачкой газет в руках.

— «Сан», «Экспресс», вчерашний «Телеграф» и вчерашняя «Мейл». — Обращаясь к Уэбберли, она заметила: — Зигмунд Фрейд выкуривал по двенадцать сигар в день. Вам известно об этом, суперинтендант Уэбберли? И закончил раком горла.

— Но готов поспорить, умер он с улыбкой на устах, — парировал Уэбберли.

Харриман выразительно закатила глаза.

— Что-нибудь еще, детектив-инспектор Линли?

— Это все, Ди.

— Сэр? — В дверях появилась сержант Хейверс. — Мальчика привезли. ,

Линли посмотрел на часы. Четыре минуты одиннадцатого.

— Отлично, — произнес он, снимая очки. — Я сейчас приду. Его адвокат с ним?

— Тип по фамилии Фрискин. Говорит, что на этот раз нашему Джимми больше нечего сказать полиции.

— Да? — Линли снял пиджак со спинки кресла и вынул из-под газет папку с материалами по делу Флеминга. — Посмотрим.

Он отправился в комнату для допросов, Хейверс засеменила рядом. Сверяясь с блокнотом, она сообщила последние новости. Нката проверял видеомагазин на Бервик-стрит, а другой констебль собирал сведения в Клэпеме, где в среду ночью якобы состоялся мальчишник. От инспектора Ардери по-прежнему не было сообщения о выводах ее экспертов относительно улик. Нужно ли позвонить в Мейдстоун и тряхануть этот курятник?

— Если они не дадут о себе знать до полудня, — сказал Линли.

— Хорошо, — отозвалась Хейверс и помчалась в дежурку.

Едва Линли открыл дверь в комнату для допросов, как Фрискин вскочил ему навстречу, попросив уделить ему минуту, и вышел в коридор.

— У меня серьезные возражения против вашей вчерашней беседы с моим клиентом. Судебные правила требуют присутствия гражданского взрослого. Почему это правило не было соблюдено?

— Вы слышали запись, мистер Фрискин. Мальчику предложили адвоката.

Серые глаза Фрискина сузились.

— Скажите честно, вы всерьез надеетесь представить это смехотворное признание в суде?

— В настоящий момент суд меня не заботит. Меня заботит раскрытие обстоятельств смерти Кеннета Флеминга. Его сын имеет к этому отношение…

— Косвенное. Только косвенное. У вас нет ни одной весомой улики, доказывающей, что мой клиент находился в среду вечером в коттедже, и вы прекрасно это знаете.

— Мне бы хотелось услышать, что он может сказать о своих передвижениях и местах пребывания в среду вечером. Пока у нас картина неполная. Как только он дорисует остальное, мы будем знать, в какую сторону нам плыть. А теперь, можем мы начать или вы желаете еще подискутировать?

— Как вам будет угодно.

Фрискин толкнул дверь и вернулся в комнату.

Джимми понуро сидел на своем вчерашнем месте, теребя отпоротый край все той же футболки. Все в нем было прежним, за исключением обуви. Сейчас он был обут в незашнурованные кроссовки вместо «Мартенсов», изъятых в качестве улик.

Линли предложил ему чего-нибудь выпить: кофе, чай, молоко, сок. В знак отказа Джимми мотнул головой влево. Линли включил магнитофон и, садясь на стул, назвал время, дату и перечислил присутствующих на допросе.

— Позвольте высказаться ясно, — сказал мистер Фрискин, сразу же ухватившись за представившуюся возможность. ~~ Джим, ты можешь больше ничего не говорить. Полицейские пытаются представить дело так, словно, привезя сюда, они тебя задержали. Они просто запугивают тебя. По правде же, ты не арестован, обвинения против тебя не выдвинуто, тебе только зачитали предупреждение. Между этими двумя позициями большая юридическая разница. Мы здесь для того, чтобы помочь полиции в той степени, в какой сочтем нужным, но не для того, чтобы выполнять все, что она потребует. Ты понимаешь? Если ты не хочешь говорить, можешь не говорить. Тебе вовсе не обязательно что-либо им говорить.

Джимми сидел, опустив голову, но изобразил что-то похожее на кивок. Закончив свою речь, Фрискин ослабил узел цветастого галстука и откинулся на стуле, предложив Линли начинать, но выражение его лица говорило о том, что инспектор проявит благоразумие, оставив уровень своих ожиданий на нуле или даже ниже.

Линли пересказал все, что Джимми поведал им накануне, и закончил так:

— Ты сказал, что сигарета была «Джей-Пи-Эс». Ты сказал, что сунул ее в кресло. На этом мы закончили. Ты это помнишь, Джим?

— Да.

— Тогда давай вернемся к тому, как ты зажег сигарету, — сказал Линли.

— А что такое?

— Ты сказал, что зажег ее от спички.

— Да.

— Пожалуйста, расскажи об этом.

— О чем?

— О спичке. Откуда она? Спички были при тебе? Или ты останавливался по дороге, чтобы их купить? Или они были в коттедже?

Джимми потер под носом и спросил:

— А это важно?

— Вообще-то, я не уверен, что это важно, — непринужденно ответил Линли. — Возможно, и нет. Но я пытаюсь составить полную картину происшедшего. Это часть моей работы.

— Осторожно, Джим, — вмешался Фрискин. Мальчик плотно сжал губы.

— Вчера ты прикуривал здесь, тебе понадобилось четыре спички, чтобы зажечь сигарету. Ты помнишь это? Мне интересно, возникли у тебя подобные трудности в коттедже в среду вечером. Ты зажег ее одной спичкой? Или использовал больше?

— Что я, не могу прикурить с одной спички? Я что, придурок что ли?

— Значит, ты использовал одну спичку. Из книжечки? Из коробка? — Мальчик, не отвечая, сменил позу. Линли зашел с другой стороны. — Что ты сделал со спичкой, когда зажег «Джей-Пи-Эс»? Это ведь была «Джей-Пи-Эс», так? — Кивок. — Хорошо. А спичка? Что с ней произошло?

Джимми зыркнул из стороны в сторону. Вспоминает факты, видоизменяет их или что-то придумывает — этого Линли сказать не мог. Наконец мальчик растянул в усмешке губы:

— Унес с собой, вот что. В кармане.

— Спичку.

— Ну да. Не хотел оставлять улик, понятно?

— Значит, ты зажег сигарету одной спичкой, положил спичку в карман и что сделал с сигаретой?

— Ты хочешь отвечать на этот вопрос, Джим? — перебил мистер Фрискин. — В этом нет необходимости. Ты можешь промолчать.

— Да ладно. Могу и сказать. Он и так уже знает.

— Он не знает ничего из того, что ты сам ему не сказал.

Джимми задумался. Фрискин опять спросил:

— Могу я переговорить со своим клиентом? Линли уже потянулся выключить магнитофон, когда Джимми сказал:

— Послушайте, я зажег эту чертову сигарету и сунул в кресло. Я вчера это говорил.

— В какое именно кресло?

— Осторожней, Джим, — вставил мистер Фрискин.

— Что вы имеете в виду — «какое кресло»?

— Я имею в виду — в какое кресло и в какой комнате?

Джимми завернул руки в подол футболки и на Дюйм приподнял от пола передние ножки стула. Под нос себе он пробормотал: «Проклятые легавые», и Линли продолжал:

— Там имеются кухня, столовая, гостиная и спальня. Где именно стояло кресло, которое ты поджег, Джим?

— Вы знаете, что это за кресло. Сами его видели. Чего пристали с расспросами?

— С какой стороны ты засунул сигарету в кресло? Мальчик не ответил.

— Ты сунул ее слева или справа? Или сзади? Или под сиденье?

Джимми покачивался на стуле.

— И, кстати, что случилось с животными миссис Пэттен? Ты видел их в коттедже? Ты забрал их с собой?

Мальчик хлопнул ножками о пол и сказал:

— Слушайте, вы, я это сделал. Прикончил отца, а потом прикончу и ее. Я вам это уже сказал. Больше я ничего не скажу.

— Да, вчера ты это сказал. — Линли раскрыл папку, принесенную из кабинета. Среди фотографий, предоставленных инспектором Ардери, он нашел увеличенный снимок кресла. Всю фотографию занимал обгоревший край и край оконной занавески над ним. — Вот, — сказал Линли. — Это не освежит твою память?

Джимми бросил на снимок угрюмый взгляд, буркнув:

— Да, это оно.

Мальчик уже почти отвел глаза, когда заметил торчавший из пачки уголок другой фотографии. На ней безжизненная рука свисала с кровати. Линли заметил, как Джимми сглотнул, увидев руку.

Линли понемногу вытаскивал фотографию, наблюдая как меняется выражение лица мальчика, по мере того, как яснее обнаруживаются очертания отцовского тела. Рука, плечо, часть лица. Кеннета Флеминга можно было принять за спящего, если бы не неестественное покраснение кожи и нежная розовая пена, пузырившаяся в уголке его рта.

Фотография заворожила Джимми, словно взгляд кобры. Он опять завернул руки в край футболки.

— Что это было за кресло? — тихо проговорил Линли. Мальчик ничего не сказал. — Что случилось в среду вечером? — спросил Линли. — С начала и до конца. Нам нужна правда.

— Я же вам сказал. Сказал.

— Но ты же не все нам говоришь, верно? Почему так, Джимми? Ты боишься?

— Конечно, боится, — сердито сказал Фрискин. —Уберите фотографии. Выключите магнитофон. Беседа окончена. Сейчас же. Я не шучу.

— Ты хочешь закончить беседу, Джимми? Мальчик наконец оторвал взгляд от снимка.

— Да. Я сказал, что сказал, — ответил он.

Линли выключил магнитофон, не торопясь собрал фотографии, но Джимми уже больше на них не смотрел.

— Мы будем на связи, — сказал Фрискину Линли, предоставляя адвокату провести клиента сквозь толпу журналистов и фотографов, которые к этому времени, без сомнения, ждали в засаде у всех выходов из Нью-Скотленд-Ярда.

Сержанта ХеЙверс он встретил по дороге в свой кабинет — сдобная лепешка в одной руке, пластиковая чашка в другой. Она сказала с набитым ртом:

— Биллингсгейт подтверждает. Джин Купер была на работе утром в четверг. Вовремя.

— И во сколько же?

— В четыре утра.

— Интересно.

— Но сегодня ее там нет.

— Нет? И где она?

— Внизу, как передал оттуда дежурный. Скандалит, пытается прорваться сквозь охрану. Вы с мальчиком закончили?

— Пока — да.

— Он еще здесь?

— Только что ушел с Фрискином.

— Плохо, — сказала Хейверс. — Звонила Ардери. Она дождалась, пока они дойдут до кабинета, прежде чем изложить сведения, полученные от инспектора Ардери. Следы масла на листьях плюща с общинного луга в Малом Спрингбурне совпали с аналогичными на волокнах, найденных рядом с коттеджем. И обе разновидности — со следами масла из мотоциклета Джимми Купера.

— Отлично, — сказал Линли.

Хейверс продолжала. Отпечатки пальцев Джимми Купера совпали с отпечатками на утке из сарая, но — и это интересно, сэр, — нигде в коттедже его отпечатков не оказалось, ни на подоконниках, ни на дверях. Других отпечатков много.

Линли кивнул. Он бросил папку с делом Флеминга на стол. Придвинул следующую пачку газет и достал очки.

— Вы как будто не удивлены, — заметила Хейверс.

— Нет, не удивлен.

— Тогда, полагаю, вас не удивит и остальное.

— Что же это?

—Сигарета. Эксперт Ардери получил ее сегодня в девять утра. Он идентифицировал сигарету, сделал снимки и закончил свой отчет.

— И?

— «Бенсон энд Хеджез».

— «Бенсон энд Хеджез»?

Линли развернул кресло к окну. Его взору предстала унылая архитектура Министерства внутренних дел, но видел он не ее, а сигарету, к которой подносят огонь, потом череду сменяющих друг друга лиц, за которыми последовал завиток дыма.

— Абсолютно точно, — сказала Хейверс. — «Бэ энд Ха». — Она поставила пластиковую чашку на его стол и села. — Это портит нам всю картину, а?

Он не ответил, вновь принявшись за мысленную оценку того, что было им известно о мотивах и средствах, и вновь пытаясь приложить их к возможности.

— Ну и? — напомнила о себе Хейверс, когда прошла почти минута. — Да или нет? «Бэ энд Ха» все портит?

Линли наблюдал за стаей голубей, которые взмыли в небо с крыши Министерства. Образовав треугольник, они устремились в направлении Сент-Джеймсского парка. Наступало время кормления. На пешеходном мостике, переброшенном через парковое озеро, по форме напоминающее омара, выстроятся туристы, протягивая на ладонях семечки воробьям. Голуби намеревались урвать свою долю.

— Действительно, — произнес Линли, наблюдая За полетом птиц, безошибочно следующих своим курсом, потому что за их полетом всегда стояла одна и та же цель. — Она дает новый поворот всему делу, сержант.

Глава 19

Джинни Купер следовала за «ровером» мистера Фрискина в синем «кавалье», который Кенни купил ей в прошлом году, первом и последнем подарке с его крикетных доходов, который она приняла от него.

С лицом, наглухо захлопнутым, точно устричная раковина, Джин протиснулась сквозь толпу газетчиков и фотографов, собравшихся у Нью-Скотленд-Ярда. Они выкрикивали вопросы и щелкали затворами своих камер, и хотя Джин поняла, что позабавила их своей рабочей блузой, шапочкой и заляпанным фартуком, которые забыла снять, торопясь уехать с Биллингсгейтского рынка, как только мистер Фрискин сообщил ей туда, что полиция опять увозит Джимми, больше из ее внешнего вида они не могли извлечь ничего. Маленькая женщина, которая ходит на работу и возвращается домой к своим детям. Остальное журналисты и фотографы не видели. А раз не видели, не могли и ухватить своими лапами.

Они пробирались через затор у Парламент-сквер, и Джинни старалась держаться как можно ближе к машине мистера Фрискина, испытывая не до конца ясное ей самой желание как-то защитить этим своего сына. Джимми отказался ехать с ней и нырнул в автомобиль мистера Фрискина прежде чем мать или адвокат успели спросить его или друг друга.

— Что случилось? — спросила Джинни. — Что они с ним сделали?

Мистер Фрискин ответил лишь мрачно:

— В данный момент мы играем в игру, предложенную полицией. Это нормально.

— Какую игру? — спросила она. — Что случилось? О чем вы говорите?

— Они попытаются взять нас измором. А мы попытаемся стоять на своем.

Только это он и успел сказать, потому что на них надвигалась орда журналистов. Он пробормотал:

— Они снова примутся за Джима. Нет, не газеты… Эти тоже будут за ним охотиться, но я имел в виду полицию.

— Что он сказал? — требовательно спросила она, чувствуя, как сзади на шее полосой выступил пот. — Что он им сказал?

— Не сейчас. — Мистер Фрискин прыгнул в машину, с ревом запустил двигатель и отъехал, оставив Джин пробивать себе дорогу к «кавалье».

И о том, что Джимми сказал полиции, она и теперь знала не больше чем после их разговора на кухне накануне вечером.

Ты хотела этого больше всего на свете, мама. Мы ведь оба это знаем.

Еще долго после его ухода она сидела напротив тарелки с остывшим, подернувшимся пленкой супом, и две фразы Джимми бились в ее мозгу резиновыми мячиками. Она пыталась отогнать их, но ничто — ни молитва, ни воскрешение в памяти образа мужа, ни лица детей, ни воспоминание о воскресных обедах их когда-то полной семьи, — не могло избавить ее от слов Джимми, от заговорщицкого, хитрого тона, которым он их произнес, или от ответов, пришедших ей на ум, столь же мгновенных, сколь и совершенно противоречивых.

Нет. Я не хотела его смерти, Джимми. Я хотела, чтобы он был рядом до конца моей жизни. Мне хотелось слышать его смех, чувствовать его дыхание на своем плече, когда он спит, его руку на своем колене вечером, когда мы разговаривали о прошедшем дне. Я хотела слышать, как он кричит: «Бей по мячу, Джимми! Давай, представь, что ты боулер, сынок», — видеть его на взморье со Стэном на плечах, а рядом Шэр, и они передают друг другу бинокль, наблюдая за птицами, и этот его запах, единственный и неповторимый. Я хотела его, Джимми. И хотеть его вот так означало хотеть его живым, а не мертвым.

Журналисты наконец покинули Кардейл-стрит, и, похоже, пока никто из них не собрался проделать долгий путь до Собачьего острова. Хотя Джинни не сомневалась, что они вернутся со своими блокнотами и камерами, едва такое путешествие покажется им выгодным. Задача состояла в том, чтобы лишить их этой выгоды. А добиться этого можно было единственным способом — оставаться в доме и не подходить к окнам.

Мистер Фрискин прошел за Джинни в дом: Джимми протиснулся мимо них и направился к лестнице. Когда Джинни окликнула его, он не остановился, и адвокат добродушно произнес:

— Лучше пока его не трогать, мисс Купер.

— Вчера вечером я так ничего и не добилась, — обратилась она к мистеру Фрискину. — Что он им сказал?

Адвокат сообщил уже известное ей, и каждый факт ощущался Джинни как смертельный удар, несмотря на усилия мистера Фрискина излагать все в мягкой форме.

— Таким образом, он подтвердил часть их подозрений, — заключил адвокат.

— И что это означает?

— Что они собираются давить дальше, чтобы посмотреть, что еще можно из него вытянуть. Он не говорит им всего, что они хотят знать. Это очевидно.

— Что они хотят знать? Он развел руками.

— Сказав мне, чего ищут, они привлекут меня на свою сторону, а я не на их стороне. Я — на вашей. И на стороне Джима. Ничто еще не закончилось, хотя, полагаю, они могут выждать сутки или больше, чтобы дать мальчику поволноваться о том, что будет дальше.

— Значит, будет еще хуже?

— Они любят оказывать давление, мисс Купер. И они будут его оказывать. Это составная часть их работы.

— Что же нам делать?

— Делать нашу работу, как и они — свою. Мы играем в игру «кто кого».

— Но там он сказал больше, чем находясь здесь, дома, — заметила Джинни. — Разве вы не можете его остановить? Потому что если он и дальше будет с ними разговаривать… Если вы позволите ему просто говорить… Разве вы не можете заставить его молчать?

— Все не так просто. Я даю ему советы и буду продолжать это делать, но до определенного момента, дальше все зависит только от Джима. Я не смогу заткнуть ему рот, если он захочет говорить. И… — Здесь мистер Фрискин заколебался. Создавалось впечатление, что он осторожно подбирает слова, что совсем не вязалось в представлении Джинни с образом адвоката. Они сыплют словами не задумываясь, ведь так? — Он как будто бы хочет с ними говорить, мисс Купер, — сказал мистер Фрискин. — Вы не знаете, почему?

Он хочет с ними говорить, хочет с ними говорить, хочет говорить. Больше она ничего не слышала. Оглушенная этим откровением, Джинни добралась до телевизора, где лежали сигареты. Вытащила одну, и пламя вспыхнуло перед ее лицом, как ракета, запущенная из зажигалки мистера Фрискина.

— Не знаете? — спросил он. — У вас нет никаких мыслей по этому поводу?

Она покачала головой, используя сигарету, затяжку, сам процесс курения, как повод не отвечать. Мистер Фрискин смотрел на нее без всякого выражения. Она ждала, что он задаст другой вопрос или предложит свое объяснение непостижимого поведения Джимми. Он не сделал ни того, ни другого. Лишь пристально смотрел на нее, словно продолжая спрашивать. Она по-прежнему молчала.

— Будем ждать их следующего шага, — наконец сказал адвокат. — Когда это случится, я буду там. А пока… — Он достал из кармана брюк ключи от автомобиля и направился к двери. — Позвоните мне, если захотите что-то обсудить.

Она кивнула. Он ушел.

Джин, как робот, стояла у телевизора и думала о Джимми в комнате для допросов. Думала о желании Джимми говорить.

Наконец, она ощутила в себе готовность подняться наверх. Дверь в комнату Джимми была закрыта, и Джин открыла ее, не постучав. Сын лежал на кровати лицом вниз, словно пытаясь задохнуться. Пальцы одной руки скребли по покрывалу, другой рукой он держался за столбик кровати, похожий на обрубок. Рука дергалась, словно он пытался, подтянувшись к изголовью, разбить голову, а носки кроссовок шевелились, имитируя бег.

— Джим, — позвала она.

Руки и ноги прекратили двигаться. Джинни подумала о том, что хотела и что нужно было сказать, но удалось ей произнести лишь:

— Мистер Фрискин говорит, что тебя снова вызовут. Может быть, завтра, по его словам. Но возможно, они заставят тебя подождать. Тебе он тоже это говорил?

Джин увидела, как его рука крепче сжала столбик кровати.

— Похоже, мистер Фрискин знает, что к чему, — сказала она. — Как ты думаешь?

Она вошла в комнату и села на край кровати и ощутила, как напряжение, внезапно сковавшее тела ее сына, как разряд электрического тока, передалось через матрас ей. Она старательно избегала дотрагиваться до Джимми.

— Он сказал… — начала она. — Мне было шестнадцать, — заговорила она после паузы, — когда ты родился. Ты это знал? Я думала, что знаю все на свете, я думала, что сумею стать хорошей матерью, ничьи подсказки и советы для этого не нужны. Я считала, что это приходит к женщинам само собой. Девушка беременеет, и в ее теле происходят изменения, и в ней самой тоже. Я решила, что все будет, как в рекламе: я кормлю тебя кашей, а на заднем плане твой отец фотографирует нас — какие мы счастливые. Я решила побыстрее завести второго ребенка, так как дети не должны расти в одиночестве, и я хотела дать им все, что должна дать мать. Поэтому, когда нам было по восемнадцать лет, у нас уже были ты и Шэр.

Джимми издал в подушку какой-то неразборчивый звук, больше похожий на мяуканье, чем на слово.

— Но я не знала, понимаешь. Вот в чем беда. Я думала: рожаешь ребенка, любишь его, и он растет, пока сам не заводит своих детей. Но я не догадывалась о другом: о том, что с ребенком нужно разговаривать и слушать его, ругать, когда он плохо себя ведет, и не срываться, когда хочется наорать и отшлепать его за проступок, хотя ему сто раз говорили так не делать. Я думала о Рождестве и о фейерверке на день Гая Фокса. Мы так славно заживем, думала я. Я буду такой хорошей матерью. И я уже знала, какими быть не надо, потому что перед глазами у меня был пример моих родителей.

Она продвинула ладонь по покрывалу, остановившись совсем близко от тела Джимми. Она чувствовала его тепло, хотя и не дотрагивалась до него. И надеялась, что то же самое чувствует и он.

— Это я к тому, что неправильно это было, Джим. Я думала, что все знаю, и не хотела учиться. К тому, что все это плохо кончилось, Джим. Но я хочу, чтобы ты знал: я этого не хотела.

Его тело по-прежнему было напряжено, но он как будто немного оттаял. И ей показалось, что он слегка повернул к ней голову.

Она продолжала:

— Мистер Фрискин пересказал мне то, что ты сказал в полиции. Но он сказал, что им нужно узнать больше. И еще он спросил меня кое о чем. Он сказал… — Она обнаружила, что и вторая попытка заговорить об этом ей дается нелегко. Только на этот раз ей уже ничего не оставалось, как броситься очертя голову вперед и услышать в ответ самое худшее. — Он сказал, что ты хотел с ними говорить, Джим. Он сказал, что ты хотел им что-то сообщить. Ты не… Джим, ты не хочешь мне сказать, что это? Не доверишься мне?

Его плечи, а потом и спина затряслись.

— Джим?

Потом начало содрогаться все его тело. Он стискивал столбик, скреб по покрывалу, упирался носками кроссовок.

— Джимми, — позвала его мать. — Джимми. Джим! Он повернул голову, чтобы набрать воздуха.

И тогда Джинни увидела, что ее сын смеется.

Барбара Хейверс положила трубку, сунула в рот последнее шоколадное печенье, энергично прожевала и запила чуть теплым «Дарджилингом». Вот тебе и дневной чай, подумала она.

Прихватив блокнот, она отправилась в кабинет Линли. Однако там его не оказалось, Зато оказалась Доротея Харриман, осуществлявшая очередную доставку газет. Это была свежая «Ивнинг стандард». На лице секретарши читалось смешанное выражение неодобрения и отвращения к данной обязанности. Но относилось оно, скорее, к самой печатной продукции, чем к необходимости обеспечить ею Линли. Два других оскорбительных таблоида она несла в вытянутой руке. Положила их на пол рядом с креслом Линли и аккуратно отправила туда же другие, принесенные этим утром, пока на столе не осталась лишь «Ивнинг стандард».

— Такая гадость. — Харриман встряхнула головой, словно сама она ежедневно не листала эти же газеты, выискивая самые свежие и самые скандальные слухи о королевской семье. — Даже не представляю, зачем они ему.

— Это связано с делом, — сказала Барбара.

— С делом? — Всем своим тоном Харриман показала, насколько нелепым считает подобный аргумент. — Ну что ж, я надеюсь, он знает, что делает, детектив-сержант Хейверс.

Барбара разделяла ее чувство. Как только Харриман сорвалась с места в ответ на отдаленный рев Уэбберли: «Харриман! Ди! Где это кошмарное дело Сноубриджа?», Барбара прошла к столу Линли взглянуть на газету. На первой странице помещалась фотография Джимми Купера — голова опущена, так что волосы закрывают лицо, руки висят вдоль тела. Рядом с ним стоит мистер Фрискин, торопливо шепчущий что-то мальчишке на ухо. Она прочитала подпись и узнала, что газета связывает эту фотографию с сегодняшним утренним визитом и использует ее как иллюстрацию к сопутствующей статье, заголовок которой гласил: «Ярд продвигается в деле убийства крикетчиста».

Барбара пробежала первые два абзаца. Линли, как она убедилась, мастерски выдавал информацию прессе. В статье фигурировали бесчисленные «якобы» и несколько раз упоминались «непроверенные данные» и «надежные источники в Скотленд-Ярде». Читая, Барбара тянула себя за нижнюю губу и размышляла над действенностью такого подхода. Как и Харриман, она надеялась, что Линли знал, что делал.

Она нашла его в общей комнате, где к информационной доске были приколоты копии фотографий тела Флеминга и места преступления. Линли разглядывал их, сидя у стола, и попутно прихлебывал кофе из пластиковой чашки, один из констеблей запрашивал по телефону дополнительное наблюдение за домом на Кардейл-стрит и секретарь отдела работала за компьютером. Еще один констебль, звонивший в Мейдстоун, говорил:

— Попросите ее позвонить инспектору Линли, как только вскрытие… Да… Правильно… Хорошо. Понял.

Барбара опустилась на стул рядом с Линли и произнесла, словно предлагая тему для разговора:

— «К», то есть Квентин Мелвин Аберкромби, адвокат Флеминга. Я только что поговорила с ним по телефону. — Линли поднял бровь, не отрывая взгляда от фотографий. — Да, я знаю, вы не приказывали мне звонить ему. Но как только Мейдстоун идентифицировал те сигареты… Не знаю, сэр. Мне показалось, что стоит сделать на него пару ставок.

— И?

— И, мне кажется, я узнала кое-что, что может вас заинтересовать.

— Видимо, насчет развода Флеминга и Купер.

— По словам Аберкромби, они с Флемингом заполнили заявление на развод за три недели до этой среды. Аберкромби отвез его в Сомерсет-хаус в четверг, и Джин должна была получить свою копию и специальную бумагу с подтверждением в следующий вторник. Аберкромби говорит, что Флеминг надеялся получить развод на основании двух лет раздельного проживания, на самом деле они жили раздельно четыре года, как мы уже знаем, но по закону достаточно двух лет. Понимаете?

— Абсолютно.

— Если Джин согласилась на расторжение брака, Флеминг мог ожидать полного завершения процесса в течение пяти месяцев, и он был бы вправе сразу после этого жениться, что, по словам Аберкромби, ему просто не терпелось осуществить. Но он также думал, что Джин может воспротивиться, о чем он и сказал Аберкромби, и вот почему, опять же, со слов Аберкромби, Флеминг хотел доставить Джин копию заявления лично. Сам он не мог этого сделать — документ должен исходить из отдела по разводам, — но сказал Аберкромби, что хочет отвезти Джин неофициальную копию, чтобы подготовить к предстоящему событию. Подсластить пилюлю, я полагаю. Пока все ясно?

— И он это сделал?

— Доставил неофициальную копию заявления? — Барбара кивнула. — Аберкромби так думает, хотя, как типичный адвокат, он не поклялся бы, пока своими глазами не увидел, как бумаги переходят из рук Флеминга к ней. Но в тот вторник вечером Флеминг оставил ему на автоответчике сообщение, в котором сказал, что Джин бумаги получила и, похоже, собирается бороться.

— Против развода?

— Правильно.

— Он готов был довести дело до суда?

— Аберкромби сказал, что он так не думает, потому что в сообщении Флеминга содержался намек на то, что придется подождать еще год — чтобы раздельное проживание достигло пяти лет, — и тогда уж получить развод без согласия Джин. Сам он этого не хотел, потому что, по словам Аберкромби, ему не терпелось начать новую страницу своей жизни…

— Как вы и упоминали.

— Совершенно верно. Но еще меньше ему хотелось оказаться в суде, чтобы его имя и грязное белье полоскали в газетах.

— Особенно, его собственное, не сомневаюсь.

— И Габриэллы Пэттен.

— И нам это что-то дает, сержант?

— Все сходится. Вы знакомы с бракоразводными законами, сэр?

— Учитывая, что я даже до брака не добрался…

— Ну да. Что ж, К. Мелвин прочитал мне краткий курс по телефону.

Она подчеркнула каждый шаг, пересказывая его своему начальнику. Сначала адвокат и клиент заполняют заявление на развод. Затем заявление регистрируется в отделе разводов, который направляет копию документа и бумагу о подтверждении ответчику. Ответчику дается восемь дней на то, чтобы подтвердить получение бумаги, заполнив присланный бланк и вернув его в суд. И тогда уже закрутятся остальные колеса процедуры.

— И вот что интересно, — сказала Барбара. — Джин получила свою копию заявления в означенный вторник, и у нее было восемь дней на подтверждение его получения. Но как выясняется, она так этого и не сделала, поэтому процесс развода и не начинался.

— Потому что в тот самый день, когда подтверждение должно было вернуться в суд, Флеминг умер в Кенте, — сказал Линли.

— Правильно. В тот самый день. Думаете, это случайное совпадение? — Барбара пошла взглянуть на фотографии, в частности, на лица Флеминга крупным планом. — Надо ее вызывать, — сказала она. — Потому что это действительно объясняет, почему…

— Ну и денек, ну и денек. — В дежурку вплыл детектив-констебль Уинстон Нката — пиджак накинут на одно плечо, в руке дымящаяся шаурма. — Вы хоть представляете, сколько видеомагазинов в Сохо? И, скажу вам, я осмотрел их все — сверху донизу, изнутри и снаружи. — Он откусил значительную часть шаурмы и, сумев привлечь внимание коллег, ловко придвинул стул ногой и плюхнулся на него. Опираясь локтями на спинку и подчеркивая взмахами шаурмы свои замечания, он продолжал: — Но конечный результат есть конечный результат, неважно, сколько каталогов вынуждены были изучить эти невинные глаза.

— Полагаю, у вас есть название магазина, — сухо проговорил Линли. — И превращать это в продолжительную порнографическую экспедицию нужды не было, не так ли?

Нката откусил еще.

— Насколько я знаю, большинство парней не очень любят признаваться полиции, что берут посмотреть порнушку. Хоть в этом нет ничего противозаконного, но в репутации возникают трещинки. Однако в данном случае беспокоиться было не о чем, потому что наши ребята этих фильмов не брали. — Он доел шаурму и облизал пальцы. — Мне почему-то кажется, что эта новость вас не удивляет.

— Фильмы-то существуют? — спросила Барбара.

— Ну конечно. Все до одного, хотя, по словам того продавца, «Страсти на Диком Западе» берут так часто, что следить за их передвижениями — все равно что смотреть выступления гимнастов в метель.

— Но если ни Фарадей, — сказала Барбара, обращаяськ Линли, — и ни один из его дружков не брали их в прошлую среду… — Она снова посмотрела на фотографии Флеминга. — Тогда как это соотносится с Джимми Купером, сэр?

— Но я же не говорю, что приятели Фарадея вообще их не брали, — поспешно добавил Нката. — Я говорю, что они не брали их в тот вечер. В другие вечера… — Тут он достал из кармана пиджака свой блокнотик и, прежде чем листать страницы, вытер пальцы белоснежным носовым платком. Открыл страничку, заложенную тоненькой красной ленточкой, и зачитал список дат более чем за пять лет. Каждая была связана с новым видеомагазином, но сам по себе список был цикличным — названия повторялись, обежав круг по всем магазинам. Однако строгих интервалов между датами не было. — Интересная детективная работа, что скажете?

— Неплохо для начала, Уинстон, — признал Линли. Констебль наклонил голову, демонстрируя ложную скромность.

Зазвонил телефон и один из констеблей снял трубку, заговорил приглушенным голосом. Барбара размышляла над сведениями Нкаты. Нката же продолжал:

— Если только у них не развилось пристрастие к конкретному набору фильмов, сдается мне, что эти ребята обеспечивают себе постоянное групповое алиби. Запоминают список фильмов, чтобы перечислить их легавым, когда те начнут задавать вопросы, так? Единственная меняющаяся каждый раз деталь — название магазина, откуда взяты фильмы, а его запомнить несложно.

— Поэтому тот, кто просмотрит записи только одного магазина, не узнает, что те же фильмы берутся постоянно, — задумчиво проговорила Барбара.

—Ведь это все равно, что вывесить свое алиби в виде неоновой рекламы. А этого им как раз и не нужно.

— Им, — сказала она.

— Мальчишнику Фарадея, — подхватил Нката. — Сдается мне, что чем бы эти ребята не занимались, они занимаются этим вместе.

— Но не в прошлую среду.

— Точно. Куда бы Фарадей ни ездил в прошлую среду, он ездил туда один.

— Сэр? — Констебль, ответивший на звонок, повернулся к собравшимся. — Мейдстоуи пересылает по факсу отчет о вскрытии, но он мало что добавляет. Асфиксия от угарного газа. И алкоголя в крови столько, что уложил бы и быка.

— На столике рядом с кроватью бутылка «Блэк буш» и стакан, — указала на фотографию Барбара.

— Учитывая уровень алкоголя в крови, — сказал констебль, — можно наверняка сказать, что он отключился до начала пожара. Так сказать, заснул и не проснулся.

— Если тебе надо уйти, — заметил Нката, — не такой уж плохой способ.

Линли поднялся.

— Вот только ему не надо было.

— Что?

— Уходить. — Он выбросил пустую чашку в корзину. — Давайте-ка его найдем, — сказал он.

— Фарадея?

— И посмотрим, что теперь он придумает насчет ночи со среды на четверг.

Барбара поспешила за ним, говоря:

— А как же Джин Купер? А развод?

— Она никуда не денется, пока мы разберемся с Фарадеем.

Глава 20

Местонахождение Криса Фарадея установили с помощью телефонного звонка. Он находился не в Малой Венеции, а работал в Килбурне, в гараже, расположенном в середине проулка под названием Прайори-уок. Это был не более чем проход между заброшенными домами с заколоченными окнами и грязными кирпичными стенами, покрытыми граффити. Помимо букмекерской конторы и соседствующего с ней китайского ресторанчика, торговавшего едой навынос, единственным по-настоящему процветающим заведением был здесь спортивный зал и студия аэробики «Платинум».

Гараж Фарадея находился как раз напротив спортивного зала и студии. Ржавая металлическая дверь гаража была на три четверти опущена, перед ней стоял запыленный зеленый фургон, и при своем приближении Линли и Хейверс могли заметить пару ног в кроссовках, передвигавшихся из одного угла гаража в другой.

Линли хлопнул ладонью по ржавой двери, окликнул Фарадея и подлез под нее. Хейверс последовала за ним.

Крис Фарадей резко обернулся, оторвавшись от стоявшего возле стены верстака. На нем среди пакетов с гипсом и металлических инструментов лежали разнообразные резиновые формы. Над верстаком были прикреплены пять искусных карандашных рисунков, выполненных на папиросной бумаге. Они изображали потолочные кессоны, различные виды потолочной лепнины и другие украшения такого же рода. По своей тонкости они напоминали работы Адама, но в то же время были смелее, чем у него, словно созданные человеком, не имевшим ни малейшей надежды заполучить когда-нибудь потолок, на который он мог бы все это перенести.

Фарадей увидел, что Линли оценивает его работы.

— Насмотревшись на Тейлора, Адама и Нэша, ловишь себя на мысли — как же это просто, я и сам могу попробовать себя в гипсе. Хотя на новый дизайн особого спроса нет. Но все постоянно ищут талантливых мастеров для реставрации старых.

— Хорошие работы, — заметил Линли. — Новаторские.

— От новаторства мало проку, если у тебя нет имени. А у меня имени нет.

— Кроме как? — спросил Линли.

— Кроме как мастера-ремонтника.

— На таких мастеров спрос есть, как вам, без сомнения, известно.

— Но всю жизнь заниматься этим я бы не хотел. — Проверив состояние гипса в одной из форм, Фарадей вытер палец о заляпанные джинсы и пошел в Дальний конец гаража с пластмассовым ведром, чтобы набрать воды из бетонной емкости. Через плечо он сказал: — Но вы пришли сюда не о потолках разговаривать. Чем могу помочь?

— Можете рассказать мне о ночи в прошлую среду. На этот раз правду, если можно.

Наполнив ведро, Фарадей поставил его на рабочий стол рядом с пакетом гипса.

— Оба раза, что мы с вами встречались, вы производили на меня впечатление умного человека, — сказал Линли. — Вы должны были понимать, что мы проверим ваши показания, поэтому мне просто непонятно, зачем вы вообще все это рассказали.

— У меня не было выбора, — сказал наконец Фарадей. — Там была Ливи.

— И вы сказали ей, что идете на мальчишник? —спросил Линли.

— Она подумала, что я стану говорить о мальчишнике.

— Интригующее различие, мистер Фарадей.

Под верстаком стоял высокий табурет на колесиках. Фарадей выкатил его и уселся. Сержант Хейверс примостилась с блокнотом на верхней площадке трехступенчатой стремянки, Линли остался на месте.

— Но, по-видимому, нам понадобится разъяснение, — проговорил Линли. — Потому что если вы не были на мальчишнике и просто использовали его как прикрытие для чего-то другого, возникает предположение, что вы, скорей всего, занимались чем-то другим, что полиции проверить гораздо сложнее. Как я уже сказал, вы должны были понимать, что мы все проверим, как только вы назвали нам фильмы и видеомагазин.

— Если бы я сказал что-то другое… — Фарадей потер шею. — Как все нескладно, — пробормотал он. — Послушайте, мои дела имеют отношение только к Ливи и ко мне, И не связаны с Флемингом. Я его не знал. В смысле, я знал, что он живет в Кенсингтоне, с матерью Ливи, но и только. Я никогда с этим парнем не встречался. Ливи тоже.

— Тогда, полагаю, вы без труда сможете изложить нам факты, связанные с ночью прошлой среды. Если они не связаны со смертью Флеминга.

Сержант Хейверс многозначительно зашуршала страницами своего блокнота. Фарадей посмотрел в ее сторону.

— Ливи верила, что история о мальчишнике надежна, — сказал Фарадей.—В других обстоятельствах так и было. Поэтому она и ожидала, что я сошлюсь на вечеринку, а не сделай я этого, она догадалась бы о некоторых вещах, которые ранили бы ее. Мне не хотелось причинять ей боль, поэтому я рассказал то, что она ожидала услышать. Вот и все.

— Насколько я понимаю, ссылку на мальчишник вы постоянно используете в качестве алиби.

— Я этого не говорю.

— Сержант? — попросил Линли.

И Хейверс начала зачитывать список магазинов, который дал им Нката, а также даты, когда эти фильмы брались напрокат на протяжении пяти последних лет. Она еще не выбралась из того, что было три года назад, когда Фарадей остановил ее.

— Я понял. Но я же не об этом говорю. История о мальчишнике не имеет никакого отношения к тому, за чем вы сюда пришли.

— Тогда, к чему она имеет отношение?

— Не к ночи среды и не к Флемингу, если вы на это надеетесь. Так вы хотите, чтобы я рассказал вам про среду или нет? Потому что я расскажу, инспектор — и мои слова подтвердятся, — но расскажу я только в том случае, если вы согласитесь забыть об остальном. — Когда Линли начал отвечать, Фарадей перебил его. — И не говорите мне, что полиция не вступает в сделки там, где речь идет о правде. Мы оба знаем, что вы постоянно это делаете.

Линли прикинул свои возможности, но понял, что мало смысла тащить Фарадея в Нью-Скотленд-Ярд для демонстрации полицейской силы и беседы с магнитофоном в комнате для допросов. Его собеседнику достаточно было позвонить адвокату и хранить молчание, и Линли остался бы лишь с той информацией, которую удалось извлечь из предыдущих разговоров с мастером.

— Продолжайте, — ровным голосом проговорил он.

— Так вы забудете об остальном?

— Я сказал, что меня интересует ночь среды, мистер Фарадей.

— Хорошо, — отозвался тот. — Ливи думает, что в среду ночью я занимался делом, которое требовало надежной истории-прикрытия. Я так ей и сказал, а поскольку она уже была знакома с нашей историей-прикрытием, у меня не было выхода, как рассказать ее и вам, когда вы пришли. Но дело в том… — Он пошевелил резиновую форму, поерзал на табурете. — Дело в том, что в среду ночью я был с женщиной. Ее зовут Аманда Бекстед. Я провел ночь в ее квартире в Пимлико. — Он посмотрел на Линли с некоторым вызовом, словно ожидал осуждения и подготовил себя к этому, и посчитал необходимым добавить: — Мы с Ливи не любовники, если вы думаете, что я ее предаю. И никогда ими не были. Просто я не хочу ранить ее, заставив думать, будто нуждаюсь в чем-то, что она хотела бы дать мне сама, но не может. Я не жду, что вы поймете, о чем я говорю, но я говорю вам правду.

Закончил Фарадей совсем раскрасневшись. Линли воздержался от замечания, что существуют разные виды предательства. Вместо этого он лишь попросил адрес и номер телефона Аманды Бекстед. Фарадей продиктовал их, сержант ХеЙверс записала. Фарадей добавил:

— Ее брат живет там же, в Пимлико. Он знает, что я был с ней. Он подтвердит. Как, наверное, и соседи.

— Вы ушли от нее рано утром, если наши сведения о вашем возвращении точны.

— Ливи ожидала меня около пяти, чтобы я забрал ее из дома матери. Что я и сделал. Хотя, как выяснилось, мог и не спешить. Они с матерью сидели за завтраком и все еще разговаривали.

— Ссорились? Фарадей удивился.

— Да нет. Восстанавливали дружеские отношения, я бы так это назвал. Они не общались с тех пор как Ливи исполнилось двадцать два года, поэтому им было о чем поговорить, а вот времени было не так много. Насколько я понял, они просидели за разговорами всю ночь.

— И о чем же они говорили?

Фарадей отвлекся на ближайшую к нему резиновую форму, большим пальцем погладил ее.

— Могу я предположить, — спросил Линли, — что они беседовали и на другие темы, помимо последнего упокоения праха Оливии?

— Это не имело никакого отношения к Флемингу, — сказал Фарадей.

— Тогда вы без опаски можете рассказать это нам.

— Тут дело тонкое, инспектор. — Он поднял голову и взглянул на Линли. — Это касается самой Ливи. И должно исходить от нее, а не от меня.

— Я нахожу, что на защиту Оливии Уайтлоу тратятся огромные усилия. Ее мать защищает ее. Вы ее защищаете. Она себя защищает. Почему, как вы думаете?

— Я не трачу усилий на защиту Ливи.

— Отрицание требует усилий, мистер Фарадей, Так же как умолчание и открытая ложь.

— На что это вы намекаете?

— Что вы далеко не откровенны.

— Я сказал вам, где был в среду ночью. Сказал, с кем был. Даже то, чем мы занимались. Это моя часть рассказа, а остальное вам придется добывать у кого-нибудь другого.

— Значит, вам известно, о чем они говорили. Всю ночь.

Фарадей выругался себе под нос. Встал и принялся ходить по гаражу.

— Я больше не могу с этим справляться. Ливи это знает. Я это знаю. Мне удалось продержаться так долго в основном потому, что время от времени я мог урвать несколько часов для встречи с Амандой. Она… не знаю. Думаю, она мой спасательный круг. Без нее я, наверное, бросил бы все это дело давным-давно.

— Все это дело?

—Не справился бы с Ливи и ее болезнью. У нее амиотрофический склероз, БАС. Расстройство двигательных нейронов. Ее состояние постоянно ухудшается. — Мечась по мастерской, он очутился у дальней стены, возле которой были сложены старые отливки. Он потрогал их носком кроссовки и снова заговорил. — Когда она не сможет пользоваться ходунками, понадобится инвалидное кресло. Потом искусственная вентиляция легких и больничная койка. На этом этапе она не сможет оставаться на барже. Она могла бы переехать в приют, но Ливи этого не хочет, и я не хочу этого для нее. Чем больше мы обдумывали эту ситуацию и перебирали все решения, тем больше мы склонялись к мысли о примирении ее с матерью. И о возвращении домой, к матери. За этим Ливи и поехала к ней в среду.

— Попросить у матери согласия на переезд домой? Фарадей кивнул. Пнул кучу старых отливок, три из них треснули, пыхнув ему на джинсы облачком гипсовой пыли. Он отряхнулся. Бесполезный жест. Белая пыль лежала здесь повсюду.

— Почему вы оба с самого начала прямо не рассказали мне об этом? — спросил Линли.

—Я уже объяснял вам, — ответил Фарадей. — Во всяком случае пытался объяснить. Вы что, не видите, что происходит? Она живет с мыслью о надвигающейся смерти. Каждый день она все больше теряет почву под ногами. Много лет они с матерью не имели ничего общего, и вот теперь Ливи вынуждена приползти назад, прося мать о помощи. Думаете, для Ливи это легко? В ней столько гордости. С этой ситуацией она проходит через все круги ада. Поэтому, если она не испытывала желания рассказать вам о той ночи более подробно, я не мог ее заставить. Мне кажется, что она в любом случае рассказала вам достаточно. Что еще вам от нее требуется?

— Правда, — сказал Линли. — И именно этого я хочу от всех участников событий.

— Что ж, вы свою правду получили, не так ли?

Линли размышлял. Не столько о том, искренен или нет был Фарадей, говоря о себе. Как будто, решив сотрудничать, он стал достаточно откровенным, но невозможно было не заметить одну бросающуюся в глаза особенность их разговора. Пока он говорил о себе и о том, что делал в среду ночью, он оставался на свету. Но как только речь заходила об Оливии, он старался уйти в тень. Казалось, чередование света и тени играют какую-то роль в беседах Линли с Фарадеем и женщинами из семейства Уайтлоу. Он чувствовал, что не может оставить без внимания неотступный вопрос: почему все трое постоянно укрывались в темноте.

Линли настоял на том, чтобы отвезти Барбару домой. Тем более, что Килбурн находился не так уж и далеко от Чок-Фарм. Смешно возвращаться в Ярд, пресек он ее протесты, если до ее дома десять минут езды.

В течение трех с половиной лет их совместной работы Барбаре удавалось удерживать его на расстоянии от ее унылого жилища в Эктоне. Но этим вечером по решительному выражению лица Линли она поняла, что отстоять проезд до ближайшей станции метро не удастся, тем более, что и линия была совсем не та, что нужно.

В Итон-Виллас Линли удивил ее, припарковав «бентли» на свободном месте и выключив двигатель. — Спасибо, что подвезли, сэр, — сказала Барбара. — Что у нас завтра утром? — И открыла дверцу. Он сделал то же самое и, выбравшись из машины, неторопливо осматривал окружающие дома. Во время осмотра зажглись уличные фонари, и освещение выгодно подчеркнуло эдвардианскую старину зданий. Линли кивнул:

— Приятный район, сержант. Спокойный.

— Да. Так когда мне…

— Покажите мне ваше новое жилище. — М захлопнул дверцу.

Покажите? — подумала она. Из груди ее уже готов был вырваться возглас протеста, но Барбаре удалось его подавить.

— О господи. Оно ничего особенного из себя не представляет, инспектор. Вообще ничего. Не думаю, чтобы вы…

— Чепуха. — И он зашагал по дорожке.

Несмотря на все ее сбивчивые возражения и отговорки, Линли двигался вперед, и Барбаре ничего не оставалось, как показывать ему дорогу.

— Необычно, — раздался его голос, пока она шарила в сумке в поисках ключа. — Это специально сделано, Хейверс? Часть общего дизайна для удобства современной жизни?

Она подняла глаза и увидела, что ее маленькая соседка Хадия сдержала свое обещание. Холодильник в своем розовом убранстве, который не далее как этим утром стоял на площадке перед домом, теперь был передвинут и прислонен ко входу в коттедж Барбары. К холодильнику скотчем была прикреплена записка, и Барбара сорвала ее. Написанная изящным почерком, она гласила: «К несчастью не было возможности поставить холодильник в ваш коттедж, так как дверь закрыта. Ужасно сожалею», и подпись — два слова, в первом можно было разобрать лишь «Т», «а» и «й», а во втором — «А» и «з».

— Что ж, спасибо тебе, Тай Аз, — сказала Барбара. Она поделилась с Линли историей о поставленном не на то место холодильнике, закончив словами: — Так что, видимо, сюда его передвинул отец Хадии. Любезно с его стороны, не правда ли? Когда у меня получится… — Войдя в дом, она включила свет и быстренько окинула взглядом коттедж. Розовый лифчик и трусики в зеленый горошек висели на веревке, протянутой между двумя ящиками над кухонной раковиной. Барбара поспешно запрятала их в ящик со столовыми приборами, прежде чем включить свет в гостиной-спальне и вернуться к двери. — У меня тут, действительно, ничего особенного… Сэр, что вы делаете?

Глупый вопрос, потому что Линли, навалившись плечом на холодильник, уже толкал его вперед. И опять, несмотря на все ее протесты и возражения, он не остановился, и ей пришлось помогать, взявшись с другой стороны. Вдвоем они достаточно легко переместили его по маленькой террасе, и кратко обсудили, как лучше переправить его через порог и на кухню, не снимая при этом входной двери. Когда же холодильник наконец встал на отведенное ему место, был подключен, и мотор заурчал, лишь иногда взвизгивая, Барбара сказала:

— Потрясающе. Спасибо вам, сэр. Если нас уволят из-за этого Флеминга, мы всегда сможем пойти в грузчики.

Линли осматривал разномастную мебель ее коттеджа. Заядлый библиофил, он подошел к книжным полкам, взял наугад книгу, другую. Барбара поспешно сказала:

— Макулатура. Только чтобы отвлечься от работы. Он поставил книгу на место и взял любовный роман в бумажной обложке, лежавший на столике рядом с кроватью. Надел очки и стал читать анонс на задней странице обложки.

— Люди в этих книгах всегда живут потом долго и счастливо, так ведь, сержант?

— Не знаю. Все эти истории заканчиваются как раз накануне этой их долгой и счастливой жизни. Но любовные сцены развлекают. Если вам нравятся такие вещи. — Барбара сморщилась, увидев, что Линли прочел название. — Вы хотите есть, сэр? Не знаю, как вы, но я сегодня толком не обедала. Так, может, перекусим?

— Я не возражаю, Хейверс. Что у вас есть?

— Яйца. И яйца.

— Значит, я буду яйца.

— Хорошо, — ответила она и зашуршала в ведре под раковиной.

Повар из нее был никакой, потому что у Барбары никогда не было ни сил, ни времени попрактиковаться. Поэтому пока Линли листал роман о Флинте Саутерне, периодически фыркая и один раз пробормотав: «Господи боже», Барбара сварганила блюдо, которое, она надеялась, сойдет за омлет. Он немножко подгорел и был кривоват, но она сдобрила его сыром, луком и единственным обнаруженным в ведре помидором. Еще она сделала тосты из четырех ломтиков явно черствого — но спасибо, хоть не заплесневелого — хлеба из цельных зерен пшеницы.

Она наливала в чайник горячей воды, когда Линли оторвался от книги:

— Извините, я плохой гость. Совсем вам не помогаю. Где у вас приборы, сержант?

— В ящике рядом с раковиной, сэр.

И тут она вспомнила. Она метнулась к ящику, уже приоткрытому Линли, и выхватила оттуда трусы и лифчик.

Линли поднял бровь, Барбара запихала белье в карман.

— Ящиков не хватает, — беспечно произнесла она. — Надеюсь, вы не против чая в пакетиках. «Лапсанг сушонга» у меня нет.

Линли извлек из царившего в ящике хаоса два ножа, две вилки и две ложки.

— В пакетиках подойдет, — ответил он, неся приборы на стол. Барбара поставила тарелки.

Омлет получился резиновым, но Линли мужественно взрезал его и, подцепив кусок на вилку, сказал:

— Выглядит аппетитно, сержант.

И принялся за еду. Барбара воспользовалась моментом, чтобы унести книгу в дальний конец коттеджа, но Линли, похоже, не заметил исчезновения романа. За столом воцарилось молчание. Поскольку продолжительные раздумья были не в обычае Барбары, через несколько минут молчаливого жевания она все-таки спросила:

— Что?

— Что? — спросил он в ответ.

— Еда, атмосфера или компания? Или вид моего нижнего белья? Между прочим, оно было чистым. Или вас смутила книжка про Флинта и Стар… забыла ее имя?

— Получается, они не разделись, — ответил после некоторого размышления Линли. — Как такое возможно?

— Ошибка редактора. Так значит, они разделись?

— Судя по всему.

— Что ж, хорошо. Тогда я не буду дочитывать. Оно и к лучшему. Этот Флинт действует мне на нервы.

Они вернулись к еде. Линли намазал тост ежевичным джемом, любезно не замечая частичек сливочного масла, оставшегося на джеме от предыдущей трапезы. Барбара с беспокойством наблюдала за своим начальником. В ее обществе Линли никогда не погружался в длительное молчание, всегда стремясь поделиться мыслями, возникающими по ходу расследования, и внезапная перемена беспокоила Барбару.

Она съела еще омлета, намазала маслом еще один тост и налила себе еще чаю. И наконец спросила:

— Это Хелен, инспектор?

— Хелен?

— Да. Вы же помните Хелен. Рост около пяти футов семи дюймов. Каштановые волосы. Карие глаза. Хорошая кожа. Весит примерно восемь с половиной стоунов. Вы спите с ней с ноября прошлого года. Ни о чем вам не говорит?

Он намазал на тост еще джема.

— Нет, это не Хелен, — ответил он. — По крайней мере, это не всегда и не вся Хелен.

— Ваш ответ все разъясняет. Если не Хелен, то что?

— Я думал о Фарадее.

— О чем? О его истории?

— Ее правдоподобие меня тревожит. История так и просится, чтобы ей поверили.

— Если он не убивал Флеминга, у него должно быть алиби, не так ли?

— Весьма удобно, что оно у него столь надежно, когда у других — в лучшем случае страдает пробелами.

— У Пэттен такое же надежное алиби, как у Фарадея, — возразила она. — М у Моллисона, если уж на то пошло. И у миссис Уайтлоу. И у Оливии. Вы же не думаете, что Фарадей убедил Аманду Бекстед, ее брата и соседей дать ложные показания ради его выгоды. И потом, какая ему выгода от смерти Флеминга?

— Прямой — нет.

— Тогда кто? — спросила Барбара и сама же ответила: — Оливия?

— Если им удалось убрать Флеминга с дороги, то мать Оливии с тем большей вероятностью примет ее обратно. Вы не согласны?

—Конечно, — отозвалась Барбара, густо намазывая тост джемом. — После потери Флеминга миссис Уайтлоу, вероятно, сделалась восприимчивее к эмоциональным воздействиям.

— Поэтому…

Барбара подняла измазанный синеватым джемом нож, останавливая Линли;

— Но факты есть факты, как бы мы ни хотели подогнать их под наши теории. Вы прекрасно знаете, что рассказ Фарадея подтвердится. Это верно, что поначалу Фарадей нам правды не сказал, но на то у него была веская причина. Вы видели Оливию. Она уже на грани небытия. На месте Фарадея вы бы тоже не захотели причинить ей боль, не так ли? Вы приписываете ему какой-то зловещий умысел, когда он всего лишь вполне разумно оберегает умирающего человека.

Откинувшись на стуле, Барбара ждала ответа. Линли допил чай, она налила ему еще. Он рассеянно помешал в чашке, не добавив ни сахара, ни молока, и вилкой погонял по тарелке последний кусочек помидора. Было ясно, что линия рассуждений Барбары его не убеждает, и Хейверс не могла понять, почему. Она снова заговорила:

— Смиритесь, инспектор. Алиби Фарадея подтвердится. Мы, конечно, можем выяснить, что на самом деле он прикрывает своим алиби с мальчишником, но этим мы ни на шаг не приблизимся к убийце Флеминга. А мы ведь за ним охотимся. Или наши цели изменились, пока я хлопала глазами?

Линли сложил нож и вилку крест-накрест на своей пустой тарелке. Барбара принесла из кухни виноград, обобрав с него подгнившие ягоды, и кусок чеддера, с которого счистила тоненькую пленку плесени.

— Вот что я думаю, — заявила она. — Мне кажется, нам надо вызвать для допроса Джин Купер. Надо спросить, почему она не слишком горит желанием дать нам полезную информацию. О своем браке. О посещениях Флеминга. О заявлении на развод и временных совпадениях в этом деле. Нужно продержать ее в Ярде часов шесть, взять ее измором.

— Она приедет в Скотленд-Ярд только с адвокатом, Хейверс.

— Ну и что? Мы справимся с Фрискином или кого там она с собой приведет. Наша задача — встряхнуть ее, инспектор. Только так, по моему мнению, от нее можно добиться правды.

— Сержант, вы правы, — сказал вдруг Линли. — И чем больше я над этим думаю, тем больше в этом убеждаюсь. Встряхнуть — вот что нам нужно.

— Отлично, — сказала она. — Везем Джин к нам или…

— Не Джин, — перебил он.

— Не… Кого же?

— Джимми.

—Джимми. Джимми? — Барбара почувствовала необходимость что-то предпринять, чтобы не взвиться от неподдельной досады. Она вцепилась в сиденье своего стула. — Сэр, с помощью Джимми ее не расколоть. Фрискин должен был сказать ей сегодня, что Джимми скрывает нужные нам факты. Она скажет сыну, чтобы он продолжал в том же духе. И если он потерпит и будет держать рот на замке, когда мы слишком близко к нему подберемся, он окажется дома, и он, должно быть, это знает. Как и она. Говорю вам, сэр, с помощью Джимми Джин Купер не встряхнуть. И не сломать.

— Проследите, чтобы его доставили к двенадцати часам, — сказал Линли.

— Но зачем терять на это время? И пресса на нас накинется, не говоря уже о реакции Уэбберли и Хильера. Мы ничего не выиграем. И время потеряем. Сэр, послушайте меня. Если мы задержим Джин, мы снова возьмем след. У нас появится материал для работы. Если же мы зациклимся на Джимми, мы вообще не встряхнем Джин.

— В этом вы правы, — сказал Линли. Он смял свою бумажную салфетку и бросил на стол.

— В чем права?

— Насчет встряски для Джин Купер.

— Отлично. Так что, если я права…

— Но встряхнуть я хочу не Джин Купер. Доставьте Джимми к полудню.

Линли намеренно поехал домой кружным путем. Он не спешил. У него не было причин полагать, что его ожидало сообщение от Хелен Клайд, но даже если и так, Линли иногда обнаруживал, что, покинув место, казалось бы созданное для размышлений, он начинал думать даже с большей ясностью, чем дома или в кабинете. По этой причине он нередко уходил из Нью-Скотленд-Ярда в разгар расследования на пятиминутную прогулку по Сент-Джеймсскому парку. В этот вечер Линли в конце концов оказался перед входом на крикетный стадион «Лордз».

Предъявив сторожу полицейское удостоверение и назвав имя Кеннета Флеминга, Линли прошел к трибунам. В безмолвной темноте стадиона Линли дал себе ясный отчет в результатах следствия по прошествии семидесяти двух часов. У них не было улик, которые суд мог бы посчитать неопровержимыми, улик, которые можно было безоговорочно связать с одним из имеющихся подозреваемых в той же мере, в какой они были связаны с убийством. С одной стороны, у них имелись окурки, отпечатки обуви, волокна, два комплекта масляных пятен — на волокнах и на земле — и признание. С другой стороны, у них было обгоревшее кресло, полдюжины горелых спичек и окурок одной сигареты «Бенсон энд Хеджез». Кроме того, они располагали очень важной уликой — ключом от кухонной двери, оказавшимся у Джимми Купера, ссорой, которую слышал во время своей вечерней прогулки фермер, ссорой на автостоянке крикетного стадиона, заявлением о разводе, которое требовало подтверждения, и романом с несчастливым концом. Но каждая конкретная улика, которой он располагал, равно как и все собранные до настоящего момента свидетельские показания, выступали в роли кусочков смальты, которые могли навсегда остаться незаконченной мозаикой.

И именно отсутствие чего-то основополагающего, давало Линли передышку, позволявшую мысленно вернуться в библиотеку их родового гнезда в Корнуолле. Он лежит на полу, положив голову на руки, сестра пристроилась рядом, обхватив руками подушку. Отец сидит в кресле и читает детям рассказ, который оба они знают наизусть: об исчезновении лошади-фаворита, о смерти ее тренера и о дедуктивных способностях Шерлока Холмса. Они и сами не помнят, сколько раз слышали эту историю, но как только рассказ подбирается к кульминационному моменту, ожидание нарастает. Линли садится, Джудит прижимает подушку к животу. И когда граф, кашлянув, спрашивает у Шерлока Холмса голосом инспектора Грегори: «Есть еще какие-то моменты, на которые вы советовали бы мне обратить внимание?», Линли с сестрой подхватывают — Линли говорит: «На странное поведение собаки в ночь преступления», Джудит с притворным недоумением возражает: «Собаки? Но она никак себя не вела!», и вместе они выкрикивают, дойдя до благополучного финала: «Это-то и странно».11

Только в деле Кеннета Флеминга темой диалога между Холмсом и Грегори было бы не поведение собаки в ночное время, а заявление подозреваемого. Ибо внимание Линли привлекла некая странность в этом заявлении.

Означенный подозреваемый не сказал абсолютно ничего.

В этом и заключалась — если отбросить все лишнее — странность.

Глава 21

— Давай вернемся к тому моменту, когда ты открыл дверь в коттедж, — сказал Линли. — Напомни мне. Что это была за дверь?

Джимми Купер поднес ко рту палец и откусил заусенец. Они сидели в комнате для допросов уже больше часа, и за это время мальчик умудрился дважды кусать себя до крови, оба раза, по-видимому, не испытывая боли.

Линли продержал Фрискина и Джимми Купера в комнате для допросов сорок семь минут к моменту своего вступления в беседу. Он хотел как можно сильнее вывести мальчишку из себя, и поэтому дал адвокату и его клиенту потомиться в соусе ожидания, пока вокруг них шумела повседневная жизнь полицейского управления. Фрискин, естественно, не преминул воспользоваться моментом, чтобы проинформировать своего клиента о замысле полиции, но над физиологическим состоянием мальчика он был не властен. Опасность грозила не адвокату, а голове Джимми. Линли зависел от способности мальчика осознать сей факт.

— Мы по меньшей мере раза четыре возвращались к одному и тому же факту, — вмешался Фрискин. — Вряд ли пятый раз что-то изменит.

— Ты можешь уточнить для меня, какая это была дверь? — повторил вопрос Линли.

Фрискин вздохнул с демонстративным неодобрением. Джимми поерзал на стуле:

— Я уже сказал. Кухонная.

— И ты воспользовался ключом?…

— Из сарая. Это я тоже уже говорил.

— Да. Это ты говорил. Мне просто хотелось убедиться, что мы правильно излагаем факты. Ты вставил ключ в замок. Повернул его. Что случилось дальше?

— В каком смысле, что случилось дальше?

— Это просто смешно, — сказал Фрискин.

— А что должно случиться? — спросил Джимми. — Я открыл эту чертову дверь и вошел.

— Как ты открыл дверь?

— Вот пристал! — Джимми резко отодвинул свой стул от стола.

—Инспектор, — вмешался Фрискин. — Неужели это копание в мелких подробностях открывания двери так необходимо? Какой в этом смысл? Чего вы хотите от моего клиента?

— Дверь открылась, как только ты повернул ключ? — спросил Линли. — Или тебе пришлось ее толкнуть?

— Джим… — предостерег Фрискин, как будто только что понял, куда клонит Линли.

Джимми дернул плечом, отмахиваясь от слов адвоката:

— Конечно, толкнул. Как еще открываются двери?

— Прекрасно. Скажи мне как.

— Что — как?

— Как ты ее толкнул?

— Просто толкнул и все.

— Под ручкой? Над ручкой? Держась за ручку? В каком месте?

— Не помню. — Мальчик сполз на сиденье. — Сверху, наверное.

— Ты толкнул ее над дверной ручкой. Дверь открылась. Ты вошел. Свет был включен?

Лоб Джимми собрался морщинками. Этого вопроса Линли раньше не задавал. Джимми покачал головой.

— Ты включил его?

— Зачем бы я стал?

— Ну хотя бы для того, чтобы сориентироваться. Тебе нужно было найти кресло. У тебя с собой был фонарик? Ты зажег спичку?

Джимми, похоже, перебирал варианты и прикидывал, что может повлечь за собой каждый из них. Наконец он решился, сказав:

— Ну, фонарик-то я не мог везти на мотоциклете.

— Значит, ты зажег спичку.

— Я этого не говорил.

— Тогда включил свет?

— Может быть. На секунду.

— Прекрасно. Что потом?

— Потом я сделал то, что уже рассказывал вам. Зажег эту проклятую сигарету и сунул в кресло. Потом ушел.

Линли задумчиво кивнул. Надел очки и вынул из плотного коричневого конверта фотографии с места преступления. Просматривал снимки, он продолжал спрашивать:

— Своего отца ты не видел?

— Я уже сказал…

— Не разговаривал с ним?

—Нет.

— Не слышал, как он двигается в спальне наверху?

— Я уже все это вам говорил.

— Да. Говорил. — Линли разложил фотографии перед собой. Джимми старательно отводил глаза. Линли, казалось, углубился в фотографии. Наконец он поднял голову и спросил:

— Ты ушел той же дорогой, что и пришел? Через кухню?

—Да.

— Ты оставил дверь открытой?

Правая рука Джимми скользнула ко рту. Он бессознательно прикусил указательный палец.

— Да, наверное.

— Она была открыта? — резко спросил Линли.

—Нет.

— Захлопнута?

— Да. Захлопнута. Она была закрыта. Захлопнута.

— Ты в этом уверен? Фрискин подался вперед.

— И сколько еще раз вы собираетесь…

— Ты пролез в дом и выбрался из него беспрепятственно?

—Что?

— Без затруднений. Ни на что не наткнулся? Ни на кого не наткнулся?

— Я же уже сказал. Десять раз повторил.

— В таком случае, что случилось с животными? — спросил Линли. — Миссис Пэттен сказала, что в доме, когда она уехала, оставались животные.

— Никаких животных я не видел.

— Их не было в коттедже?

— Я этого не говорю.

— Ты сказал, что наблюдал за коттеджем из глубины сада. Ты сказал, что видел в кухонном окне своего отца. Ты сказал, что видел, как он поднимался в спальню. Ты видел, как он открыл дверь? Видел, как он выпускал котят?

На лице Джимми отразилось подозрение, что вопрос представляет собой некую ловушку. Но какого рода эта ловушка, он явно не понимал.

— Не знаю я, понятно? Не помню.

— Возможно, твой отец выпустил их до твоего приезда. Ты не заметил где-нибудь в саду котят?

— Да сдались вам эти котята!

Линли переложил фотографии по-другому. Джимми бросил на них взгляд и тут же отвел глаза.

— Мы все попусту теряем здесь время, — заявил Фрискин. — Мы никуда не движемся, и у нас нет никакой надежды на продвижение, если и пока у вас не появится новый материал для работы. Когда это случится, Джим будет счастлив ответить на ваши вопросы, а до того…

— Что было на тебе надето в тот вечер, Джимми? — спросил Линли.

— Инспектор, он уже сказал вам…

— Футболка, насколько я помню, — сказал Линли. — Правильно? Джинсы. Пуловер. Ботинки «Док Мартене». Что-нибудь еще?

— Трусы и носки. — Джимми фыркнул. — Они на мне и сейчас.

— И это все.

— Точно.

— Больше ничего?

— Инспектор…

— Больше ничего, Джимми?

— Я же сказал. Больше ничего.

Линли снял очки и положил их на стол со словами:

— Это интересно.

— Почему?

— Поскольку ты не оставил отпечатков, я решил, что у тебя были перчатки.

— Я ничего не трогал.

— Но ты же объяснил, что открыл дверь толчком. Однако на ней нет твоих отпечатков. Ни на самой двери, ни на ручке, ни снаружи, ни внутри. На выключателе в кухне тоже нет твоих отпечатков.

— Я их стер. Я забыл. Да, точно. Я их стер.

— Ты стер свои отпечатки и одновременно сумел оставить все прочие? Как ты это устроил?

Фрискин выпрямился на стуле и внимательно посмотрел на мальчика. Потом устремил взгляд на Линли, храня при этом молчание.

Джимми завозил под стулом ногами. Ударил носком кроссовки в пол. И тоже ничего не сказал.

— И если тебе удалось стереть свои отпечатки и сохранить все прочие, то почему ты оставил свои отпечатки на керамической утке в сарае?

— Я сделал, то что сделал.

— Можно мне переговорить с клиентом, инспектор? — попросил Фрискин.

Линли начал подниматься.

— Да не нужны мне никакие разговоры! — крикнул Джимми. — Я рассказал вам, что сделал. Сто раз говорил. Взял ключ, вошел в дом и сунул сигарету в кресло.

— Нет, — сказал Линли. — Все было не так.

— Так! Я же тысячу раз вам говорил…

—Ты рассказал нам, как ты себе это представлял. Возможно, ты рассказал, как сделал бы это, будь у тебя возможность. Но ты не рассказал нам, как все происходило.

— Рассказал!

— Нет. — Линли остановил запись, вынул кассету и поставил другую, с записью предыдущей беседы. Она была перемотана до места, которое он выбрал сегодня утром, и Линли нажал на кнопку. Зазвучали их голоса.

— Ты курил в этот момент?

— За кого вы меня принимаете? За слабоумного?

— Это была такая сигарета? «Джей-Пи-Эс»?

— Да, правильно, «Джей-Пи-Эс».

— И ты ее зажег? Покажи мне, пожалуйста.

— Что показать?

— Как ты зажег сигарету.

Линли выключил магнитофон, вынул кассету, поставил прежнюю. Нажал на кнопку «запись».

— И что? — спросил Джимми. — Я сказал то, что сказал. И сделал то, что сделал.

— С помощью «Джей-Пи-Эс»?

— Вы что, не слышали?

— Да нет, слышал. — Линли потер лоб, потом посмотрел на мальчика. Джимми покачивался вместе со стулом. Линли сказал: — Почему ты лжешь, Джим?

— Я никогда…

— Что ты от нас скрываешь? Мальчик продолжал покачиваться:

— Слушайте, я же сказал вам…

— Неправду. А правды ты мне не сказал.

— Я был там, я сказал.

— Да. Ты там был. Ты был в саду. В сарае. Но в коттедже ты не был. И ты такой же убийца своего отца, как я.

— Убил. Ублюдка. Он получил по заслугам.

— В день, когда убили твоего отца, твоя мать должна была подтвердить получение заявления на развод. Ты об этом знал, Джим?

— Он заслужил смерть.

— Но твоя мать не хотела развода. Если бы она хотела, она бы подала собственное заявление через два года после его ухода из семьи. Это законная процедура. У нее были основания для развода.

— Я желал ему смерти.

— Но вместо этого она медлила целых четыре года. И наверно, думала, что в конце концов вернет его.

— Я бы снова его убил, если б можно было.

— У нее были причины так думать, Джим? Ведь все эти годы твой отец, в конце концов, продолжал ее навещать. Когда вас, детей, не было дома. И ты это знал.

— Я это сделал. Сделал.

— Осмелюсь предположить, что у нее все еще могла оставаться серьезная надежда. Если он продолжал искать с ней встречи.

Джимми поставил стул ровно. Принялся натягивать нижний край футболки на колени.

— Я вам сказал, — произнес он. Смысл был ясен: отвалите, я больше ничего не скажу.

Линли поднялся.

— Мы не станем выдвигать обвинения против вашего клиента, — сказал он мистеру Фрискину.

Джимми вскинул голову.

— Но он понадобится нам для нового разговора. Как только у него будет возможность вспомнить, что же в точности произошло вечером в прошлую среду.

Два часа спустя Барбара докладывала Линли о передвижениях Криса Фарадея и Аманды Бекстед ночью в среду. Аманда, сообщила она Линли, живет на Мортон-стрит в особняке, поделенном на квартиры. Соседи там сверху и снизу, сама приветливость: можно подумать, что они все свободное от сна время наблюдают за делами других. Аманда подтвердила, что Крис Фарадей был у нее.

В завершение своего доклада Барбара сказала:

— Так что я вижу это следующим образом: или смерть Флеминга является заговором целой Мортон-стрит, или Аманда Бекстед говорит правду. Я голосую за второй вариант. А вы?

Линли стоял у окна кабинета, руки в карманах, взгляд устремлен на улицу внизу. Разошлись ли газетчики и фотографы? — подумала Барбара. Вслух же она сказала:

— И что вам удалось узнать у вашего хулигана на этот раз?

— Новые и, с его стороны, невольные подтверждения, что он не убивал своего отца.

— Он твердо стоит на своем?

— Пока да.

— Черт. Почему мы просто не арестуем ее? Какой смысл пробираться вот так, словно с черного хода?

— Смысл — доказательства, сержант.

— Мы получим доказательства. У нас уже есть мотив, средства и возможность. Достаточно, чтобы задержать ее и хотя бы разок как следует допросить. После этого все остальное встанет на свои места.

Линли медленно покачал головой, долго смотрел на улицу под окнами, потом на небо, серое, как военный корабль, можно было подумать, что весна внезапно объявила мораторий.

— Мальчик должен назвать ее имя, — наконец произнес он.

Барбара решила, что ослышалась. Такое продвижение черепашьим шагом было настолько нехарактерно для Линли, что она даже рискнула объяснить это укоренившейся неопределенностью в его отношениях с Хелен Клайд, что было, конечно, не совсем этично для нее, как для подчиненной.

— Сэр. — Она постаралась говорить это тоном дружеского терпения. — По-моему, нереально ожидать этого от шестнадцатилетнего мальчика. Она все же его мать. Может, они и не ладят, но если он назовет ее убийцей своего отца, разве вы не понимаете, что он сделает с собой? И вы полагаете, что он этого не понимает?

Линли в раздумье теребил подбородок. Барбара ощутила достаточно смелости, чтобы продолжить:

— В одну неделю он потеряет обоих родителей. Вы действительно представляете, что он это сделает? Ожидаете, что он превратит свою сестру и брата, не говоря уже о себе, в настоящих сирот? Отданных под опеку? Не много ли вы от него хотите? Вы что, совсем хотите его сломать?

— Может быть, Хейверс, — сказал Линли.

— Хорошо. Тогда…

— К несчастью, сломить Джимми Купера именно в такой степени — это единственное, что нам может помочь докопаться до истины.

— Время уходит, — сказала Барбара. — С каждым новым днем промедления нам будет все труднее сделать новый шаг, Время дает людям шанс состряпать алиби. Оно дает им возможность поправить свои показания. И хуже всего — оно дает им возможность подумать.

— Что мне и надо, — сказал Линли.

— Исколько времени вам надо? — спросила Барбара.

— На что?

— На ваши раздумья.

— Вы не так меня поняли. Не мне нужно время подумать.

— Тогда кому, инспектор?

— Мне казалось, это очевидно. Мы ждем, чтобы убийца назвал свое имя. А это требует времени. Вы ошибаетесь насчет моих мыслей и насчет того, кому в этом деле что нужно сделать.

— Так кому же? — настойчиво спросила она. — Кому и что нужно сделать?

— Не Джимми, — ответил Линли. — И Джимми никогда не был этим человеком.

Глава 22

Джинни Купер долго складывала последнюю из выстиранных вещей. Сложить пижаму восьмилетнего ребенка не так уж трудно, просто, покончив со стиркой, Джинни уже не могла дольше оттягивать свое появление в гостиной, где ее дети последние полчаса смотрели чат-шоу.

Отправив пижаму Стэна в последнюю стопку белья, Джин взяла эту стопку и, выйдя из кухни, помедлила у лестницы. Стэн сидел на полу между диваном и кофейным столиком, прижавшись щекой к колену Джимми. Шэр сидела плечом к плечу со старшим братом, держась за рукав его футболки. Они теряли его, они знали, что теряют его, и при виде того, как они цепляются за Джимми, словно только это и могло их спасти, у Джинни так защипало в глазах, что ей захотелось кинуться и расшвырять их в разные стороны.

— Дети, — сказала она, но вышло слишком резко.

Щэр быстро глянула в ее сторону, Стэн тоже. Рука младшего сына крепче обвилась вокруг ноги Джимми. И Джинни поняла, что они выстраивают защитную стену, и задумалась, когда же они успели научиться делать это, едва заслышав звук ее голоса.

Она сменила тон и сказала с мягкостью, вызванной усталостью и отчаянием:

— Сегодня вечером у нас рыбные палочки и чипсы. И «Кола».

Лицо Стэна просияло.

— «Кола»! — воскликнул он и с надеждой посмотрел на брата. «Кола» была редкостью, но Джимми никак не отреагировал на новость, а Шэр лишь натянуто вежливо сказала:

— «Кола» — это очень здорово, мама. Я накрою на стол?

— Хорошо, милая, — ответила Джинни.

Она понесла белье наверх, опять же, не спеша, и стала раскладывать его по соответствующим ящикам. Потом немного прибралась в комнате мальчиков, взбила подушки на обеих постелях. Только бы что-нибудь делать. Продолжать двигаться, чем-то заниматься, не думать, не задаваться вопросами, а самое главное — не спрашивать себя, почему.

Но внезапно она опустилась на край кровати Джимми.

— Полицейские утверждают, что он лжет им, — сказал ей мистер Фрискин. — Они говорят, что в коттедже он не был. Но, поверьте мне, это не меняет ситуацию. Будьте уверены, они от него не отстанут.

— Но если он лжет… — Джинни с готовностью ухватилась за эту тонкую соломинку надежды.

— Это они говорят, что он лжет. Есть четкое различие между тем, что они говорят нам, и что им действительно известно. В арсенале полиции десятки приемов, чтобы заставить подозреваемых заговорить, и мы должны учитывать, что это может быть только очередная уловка.

— А если нет? Если он действительно лгал с самого начала, и они это знают? Зачем им терзать его?

— По одной логической причине. Я полагаю, они ждут, что он назовет имя убийцы.

Ужас накатил на нее, как волна тошноты — от желудка к горлу.

—Я больше чем уверен, что они нацелены на это, — сказал мистер Фрискин. — Вполне естественный вывод с их стороны. Исходя из его присутствия на месте преступления в прошлую среду, в чем он сознался, они считают, что он должен был видеть поджигателя. В своих предположениях они пошли дальше: они считают, что он знает поджигателя. Без сомнения они заключили, что он принимает вину на себя, чтобы не донести на другого человека.

Ей удалось выговорить только одно-единственное:

— Донести.

—Однако полагаю, учитывая обстоятельства Джимми, что он не просто не хочет доносить, как любой подросток на его месте, а скорее всего, хочет кого-то защитить.

Мистер Фрискин, который до этого говорил, опустив взгляд на носки своих туфель, теперь поднял глаза на Джинни. Шли секунды, и Джинни ощущала ток времени через пульсацию в висках.

Полиция еще придет, сказал наконец мистер Фрискин. Самое лучшее, что может сделать Джинни — это убедить сына сказать тогда полиции правду. Она ведь понимает это, не так ли? Разве может она не понять, что правда — это их единственная надежда навсегда оградить жизнь ее сына от вмешательства полиции и средств массовой информации? Наверняка, родная мать мальчика с этим согласится.

Джинни положила ладонь на покрывало с коричневым зигзагообразным узором. Она до сих пор слышала суровый голос мистера Фрискииа: «Это действительно единственный способ, мисс Купер. Убедите мальчика сказать правду».

Но даже если он скажет правду, что тогда? — думала Джинни. Каким образом сказанная правда поможет стереть из памяти весь тот ад, через который они прошли?

И еще. Даже адвокат, который знает Джинни и ее детей каких-то двое суток, понял суть отношений между матерью и ее старшим сыном, Потому что он попросил ее убедить мальчика сказать правду, но не предложил, чтобы она попыталась убедить Джимми сказать правду ей.

Скажи правду своему адвокату, Джим. Скажи ее полиции. Журналистам, которые преследуют тебя, кусая за пятки. Скажи чужим людям. Но даже и в мыслях не имей сказать мне. А как только ты скажешь им, Джимми… Как только ты скажешь, что ты видел и что знаешь, людям, которым нет никакого дела до твоих страданий, людям, которые только и хотят закончить это дело, чтобы прямиком отправиться домой и сесть за ужин…

Нет, подумала она. Так не пойдет. Она его мать. Несмотря ни на что — и учитывая все — только у нее есть долг перед своим ребенком.

Она спустилась вниз. Шэр хлопотала на кухне, мальчики продолжали смотреть телевизор. Попросив Стэна помочь сестре, Джинни выключила телевизор, потом позвала Джимми, и, когда он весь подобрался, не покидая дивана, добавила более мягким тоном:

— Пойдем, Джим, милый. Просто выйдем в сад.

Они оставили Шэр тщательно выкладывать рыбные палочки на противень, а Стэна — вытряхивать в сковородку замороженные чипсы.

— Сделать зеленый салат, мам? — спросила Шэр, когда Джинни открыла заднюю дверь.

— А можно печеную фасоль? — добавил Стэн.

— Можете сделать все, что захотите, — разрешила им Джинни. — Позовите нас, когда будет готово.

Джимми первым спустился с единственной бетонной ступеньки, ведущей в сад. Он неторопливо направился к купальне для птиц, Джин пошла следом и пристроила сигареты и книжечку со спичками на разбитый край.

— Кури, если хочешь, — сказала она сыну.

Он ухватился за поломанную стенку купальни, от которой уже давно отвалился целый кусок, и даже не посмотрел в сторону сигарет.

— Конечно, лучше бы ты не курил, — сказала Джинни, — но если хочешь, кури пока. Сама-то я жалею, что стала курить. Может, и брошу, когда все это закончится.

Она окинула взглядом жалкое подобие сада: разбитая купальня для птиц, бетонная плита с клумбами по краям, в которых росли чахлые анютины глазки.

— Неплохо было бы иметь настоящий садик, да, Джим? — сказала Джинни. — Мы можем превратить эту навозную кучу в настоящую конфетку. Когда все закончится. Уберем этот бетон, сделаем газон, посадим красивые цветы, какое-нибудь дерево, и в хорошую погоду сможем здесь отдыхать. Хорошо бы. Но мне понадобится твоя помощь. Одна я тут не справлюсь.

Джимми достал из карманов джинсов сигареты и спички, закурил, положил их рядом с сигаретами и спичками матери.

Почувствовав запах дыма, Джинни страстно захотелось курить, но она не взялась за сигареты, а сказала:

— О, спасибо, Джим. Как хорошо. Я закурю. — И взяв одну, затянулась, закашлялась. Снова заговорила: — Кстати, мы же не хотим, чтобы Шэр и Стэн закурили. Нам надо быть им примером. Мы даже можем сделать эти наши сигареты последними, если пожелаем. Нам надо заботиться о Шэр и Стэне.

Он выдохнул дым. Словно фыркнул. Он насмехался над ее словами.

— Ты нужен Шэр и Стэну, — только это она и сказала в ответ на насмешку.

— У них есть ты, — пробормотал он.

— Конечно, у них есть я. Я их мать и всегда буду с ними. Но им нужен и старший брат. Неужели ты не понимаешь? Теперь как никогда им нужен ты. Теперь они будут видеть в тебе… если их отец…

— Я же сказал, у них есть ты. — Голос Джимми звучал отрывисто. — У них есть мать.

— Но им нужен и мужчина.

— Дядя Дер.

— Дядя Дер — не ты. Да, он их любит, но он не знает их так, как ты, Джим. И они к нему относятся не так, как к тебе. Брат — это не дядя, брат ближе. Брат всегда рядом, может присмотреть за ними. Это важно. Присматривать за ними. За Стэном. За Шэр. — Она облизала губы и вдохнула едкий дым сигареты. Безобидная часть беседы подходила к концу.

Джинни решилась встать с другой стороны купальни, так, чтобы видеть лицо сына. Она сделала последнюю затяжку и раздавила окурок ногой. Заметила, как взгляд Джимми метнулся в ее сторону, и когда их глаза встретились, она наконец тихо спросила:

— Почему ты лжешь полиции, милый?

Он дернул головой и затянулся так сильно, что Джинни показалось, будто он одним махом докурит сигарету до конца.

— Что ты видел той ночью? — мягко спросила она.

— Поделом ему.

— Не говори так.

— Буду говорить, что захочу. Имею право. Мне наплевать, что он умер.

— Нет, не наплевать. Ты любил своего отца больше всех на свете, и никакая твоя ложь этого не изменит, Джимми.

Он выплюнул крошку табака, отправил следом комок серо-зеленой слюны. Нет, она не даст ему себя сбить, отвлечь. Она сказала:

— Ты так же сильно хотел вернуть отца домой, как и я. Может быть, даже больше, потому что между вами не стояла эта драгоценная шлюшка блондинка. Почему же ты лжешь, Джим? Мне. Мистеру Фрискину. Полиции. — Она увидела, как внезапно заходили желваки в углах рта Джимми. Джинни чувствовала, что настало время сказать, и продолжала : — Может, ты лжешь, потому что лгать легче? Тебе это приходило в голову? Может, ты лжешь, потому что это легче, чем мучиться сознанием, что на этот раз отец ушел навсегда?

Джимми бросил дымящуюся сигарету на землю и так и оставил.

— Точно. Ты абсолютно права, мама, — проговорил он с такой легкостью, что Джинни это даже не понравилось.

Он потянулся за сигаретами. Джинни опередила его, накрыв ладонью обе пачки.

— А может, дело обстоит так, как сказал мистер фрискин? — спросила она.

— Мама? — позвала от кухонной двери Шэр. Джим загораживал от матери вход. Она не обратила на дочь внимания, тихо сказав:

— Послушай меня, Джим.

— Мама? — снова позвала Шэр.

— Ты должен сказать мне, почему лжешь. Ты должен сейчас сказать мне всю правду.

— Я уже сказал.

— Ты должен сказать мне, что ты на самом деле видел. — Она протянула к нему руку через купальню, но он отпрянул. — Если ты мне скажешь, Джим, мы вдвоем придумаем, что делать дальше.

— Я сказал правду. Сто раз сказал. Но никто ее знать не хочет!

— Не всю правду. А всю ее ты должен мне сейчас сказать. Чтобы мы придумали, как нам быть. Потому что мы не сможем этого решить, пока ты…

— Мама! — крикнула Шэр.

— Джимми! — завопил Стэн.

Джим кинулся к дому. Обогнув купальню, Джинни успела поймать его за локоть.

— Черт! — произнес Джим.

— Нет, — сказала Джин.

Инспектор Линли осторожно отцепил повисших на нем Шэр и Стэна и сказал из кухни:

— У нас есть несколько вопросов. И Джимми сорвался с места.

Линли не предполагал, что мальчишка может передвигаться с такой скоростью. Не успел он договорить, как Джимми вывернулся из рук матери и кинулся в глубь сада. Проигнорировав калитку, он перемахнул через стену, крякнув, приземлился, и помчался по проулку.

— Джимми! — завопила его мать и побежала следом.

—Он бежит к Плевна-стрит, — бросил через плечо Линли. — Попытайтесь перехватить его, — обратился он к сержанту Хейверс.

Отстранив детей, он тоже бросился в погоню, а Хейверс поспешила назад к парадной двери.

Джин Купер распахнула калитку одновременнно с Линли. Она схватила его за руку с криком:

— Оставьте его!

Линли вырвался и устремился за мальчиком, Джин следовала за ним, зовя сына. Джимми мчался по узкой бетонной дорожке между домами. Он оглянулся и увеличил скорость. У садовой калитки предпоследнего по проулку дома стоял прислоненный велосипед, и, пробегая мимо, Джимми сбросил его на землю. Подпрыгнув, он уцепился за сетку-рабицу, идущую по верху кирпичной стены, выходившей на Плевна-стрит, перелез через нее и пропал из виду.

Линли перепрыгнул через велосипед и свернул к деревянным воротам в стене, которые мальчик оставил без внимания. Ворота оказались заперты. Подпрыгнув, Линли ухватился за верхний край кирпичной стены. С той стороны ее послышался крик Хейверс. Затем раздался топот ног по тротуару. Слишком многих ног.

Преодолев сетку и спрыгнув на тротуар, Линли увидел Хейверс, несущуюся по Плевна-стрит в направлении Манчестер-роуд, за ней следовали трое мужчин, один из них — с двумя камерами.

Ругнувшись, Линли продолжил преследование. Через десять секунд он обогнал журналистов. Еще пять секунд, и он поравнялся с Хейверс.

— Где? — спросил он.

Не останавливаясь, она показала, и Линли увидел его. Джимми перемахнул через очередную ограду — парковую, на углу Плевна-стрит. По изогнутой, мощеной кирпичом дорожке он несся к Манчестер-роуд.

— Дурак, что бежит туда, — пропыхтела Хейверс.

— Почему?

— Манчестерское отделение. В четверти мили. К реке.

— Позвоните им.

— Откуда?

Линли указал на угол Плевна-стрит и Манчестер-роуд, где на приземистом кирпичном здании виднелись два красных креста и шедшая вдоль карниза красная надпись «Медицинский кабинет». Хейверс ринулась к кабинету, Линли стал огибать парк по периметру.

Джимми выскочил из ворот парка на Манчестер-роуд и устремился на юг. Линли выкрикнул его имя, и в этот момент из-за поворота Плевна-стрит выскочили Джин Купер и журналисты и догнали Линли.

Журналисты закричали: «Кто…» и «Почему вы…», а фотограф, подняв одну из камер, принялся снимать. Линли снова припустил за мальчиком, Джин Купер завизжала:

— Джимми! Стой!

Джимми удвоил свои усилия. Он миновал заброшенный склад и очутился на углу, возле цветочного магазина. Пожилая женщина в зеленом рабочем халате заносила в магазин контейнеры с цветами. Она испуганно вскрикнула, когда Джимми промчался мимо нее, В ответ на крик из магазины выскочила восточноевропейская овчарка, С яростным воем она бросилась на мальчика и вцепилась в рукав его футболки.

Слава богу, подумал Линли, где-то позади Джин выкрикнула имя сына. Продавщица уронила корзину с нарциссами на землю и с криком «Цезарь! Назад!» схватила пса за ошейник. Тот отпустил Джимми как раз в тот момент, когда Линли крикнул:

— Нет! Держите его!

И когда женщина повернулась к Линли с выражением страха и недоумения на лице, Джимми бросился бежать. Линли промчался по нарциссам, когда мальчик оторвался уже на добрых тридцать ярдов. Он перепрыгнул еще через один забор и исчез на территории начальной школы Кьюбитт-тауна.

Даже не запыхался, изумился Линли. Или им движет ужас или он на досуге занимается бегом на длинные дистанции.

Джимми пересек школьный двор, Линли перемахнул через забор. Занятия закончились часа два назад, поэтому во дворе не было никого, кто перехватил бы беглеца, но когда он приблизился к самому дальнему строению, за которым лежал стадион, из него вышел сторож, увидел Джимми и окликнул его. Мальчик промчался мимо, прежде чем сторож успел что-либо сказать или сделать. Потом он увидел Линли и с криком «В чем дело?» загородил ему дорогу.

Поверх плеча Линли он заметил Джин Купер, перебирающуюся через забор, а за ней — не так далеко — журналистов.

—Вы! Стойте! Школа закрыта!

— Полиция, — сказал Линли.

— Докажите, — потребовал сторож. Подбежала, пошатываясь, Джин.

— Вы… — Она схватила Линли за пиджак. — Оставьте его…

Линли оттолкнул сторожа. За потерянное Линли время Джимми успел оторваться еще на двадцать ярдов. Он уже добежал до середины игрового поля, направляясь к жилому кварталу. Линли возобновил преследование.

— Эй! — закричал сторож. — Я звоню в полицию! Линли оставалось лишь молиться, чтобы он это сделал.

Джин Купер, спотыкаясь, бежала следом. Она хватала воздух ртом, словно всхлипывала.

— Он бежит… — выговорила она. — Он бежит домой. Домой. Разве вы не видите?

И правда, Джимми как бы описывал круг, направляясь к Кардейл-стрит, но Линли не мог поверить, что он так глуп, чтобы бежать прямиком в ловушку, Мальчик постоянно оглядывался и наверняка видел, что сержанта Хейверс среди гнавшихся за ним нет.

Джимми добежал до дальнего края поля, вдоль которого росла живая изгородь. Он бросился напролом, но потерял несколько секунд, споткнувшись и упав на колени с другой стороны.

Легкие Линли горели. Он надеялся, что Джимми остановится. Но как только Линли сократил разрыв между ними, Джимми вскочил и, прихрамывая, побежал вперед.

Он пересек пустырь, на котором в окружении пустых бутылок и мусора красовался остов автомобиля на истлевших шинах, выскочил на Ист-Ферри-роуд и рванул на север — в направлении своего дома. Линли услышал крик Джинни:

— Я же вам говорила!

И в этот момент Джимми метнулся через дорогу, наперерез мотоциклисту, которому удалось объехать мальчика, и взлетел по лестнице на платформу Кроссхарбор-стейшн, к которой как раз подъезжал синий поезд линии Доклендского трамвая.

Шансов у Линли не было никаких. Двери за мальчиком закрылись, и в тот момент, когда Линли выскочил на Ист-Ферри-роуд, состав тронулся.

— Джимми! — закричала мать.

Линли пытался отдышаться. За спиной у него стояла, пошатываясь, Джин Купер. Позади с руганью продирались сквозь изгородь журналисты.

— Куда это он? — бросил Линли.

Джин покачала головой, хватая ртом воздух.

— Сколько еще станций на линии?

— Две. — Она провела рукой по лбу. — Мадчьют. Айленд-гарденс.

— Далеко? — потребовал он.

— В миле? Нет, меньше. Меньше.

Линли проводил взглядом удалявшийся поезд. На своих двоих он его не догонит. Но в шестидесяти ярдах к северу от Ист-Ферри-роуд начиналась Кардейл-стрит, а там стоял его «бентли». Маленький, но шанс есть…

Он побежал к машине. Джин Купер не отставала. Она кричала:

— Чего вы хотите? Оставьте его. Он ничего не сделал. Ему больше нечего сказать.

На Кардейл-стрит, прислонившись к «бентли», стояла сержант Хейверс. Она подняла голову на топот Линли.

— Упустили? — спросила она. Линли выдохнул:

— Машина. Едем.

Она забралась внутрь. Линли включил мотор, и тот взревел. На улицу выскочили Стэн и Шэр, они кричали, но из-за шума двигателя ничего не было слышно. Пока Шэр возилась с задвижкой на калитке, из-за угла показалась Джин Купер и взмахом руки велела детям вернуться в дом.

Вдавив в пол акселератор, Линли отъехал от тротуара. Джин Купер прыгнула наперерез машине.

— Осторожно! — крикнула Хейверс и ухватилась за приборную доску, когда Линли ударил по тормозам и вильнул в сторону, объезжая Джин. Та забарабанила кулаком по капоту, потом ухватилась за заднюю дверцу и открыла ее. Задыхаясь, упала на сиденье.

— Почему… почему вы не оставите его в покое? Он ничего не сделал. Вы это знаете. Вы…

Линли тронулся.

Они свернули за угол и понеслись к Ист-Ферри-роуд. За окном мелькнули журналисты — измученные, прихрамывающие, они двигались назад, к Кардейл-стрит. Над ними тянулись пути Доклендского трамвая, ровной линией уходившие к Мадчьюту.

— Вы позвонили в участок на Манчестер-роуд? — тяжело дыша, спросил Линли.

— Они подключились, — ответила Хейверс.

— Полиция? — воскликнула Джин. — Еще полиция?

Линли просигналил идущему впереди грузовику, обогнал его и помчался дальше. Фешенебельные кварталы Кроссхарбора и Миллуолл-Аутер-дока Сменились рядами грязных кирпичных домов Кьюбитт-тауна.

— Вон он!

Сержант Хейверс показала в сторону Мадчьюта, где местность от дороги поднималась холмами, образованными многолетними илистыми наносами Миллуоллских доков. Джимми Купер быстро карабкался по одному из них.

— Он бежит к своей бабушке, — уверенно сказала Джин, обращаясь к Линли, который уже сворачивал к обочине. — В Скунер-истейт. К моей маме. К югу от Миллуолл-парка. — Линли распахнул дверцу. Джин не умолкала: — Я же сказала, куда он бежит. Мы можем…

— Гони, — приказал он Хейверс и бросился вслед за мальчиком.

Сержант перебралась на его место. Взбираясь вверх на холм, Линли услышал, как сзади заработал двигатель. Почва еще не высохла от последнего апрельского дождя и крошилась под ногами, а туфли у него были кожаные и потому скользили. Один раз он упал на колени, дважды хватался за глухую крапиву и какие-то сорняки, росшие среди высокой травы. На верху холма, ничем не сдерживаемый, вовсю гулял ветер. Он рвал с Линли пиджак, застилал глаза слезами, и пришлось остановиться и проморгаться, прежде чем продолжать путь. Он потерял секунды четыре, но зато увидел мальчика.

Кроссовки Джимми давали тому преимущество. Он уже преодолел холмы и спускался на игровое поле внизу. Но, вероятно, решив, что оторвался от преследователей, или вымотавшись, он замедлил шаг, перейдя на трусцу и поминутно хватаясь за бок, словно придерживал послеоперационный шов.

Линли побежал по верху первого холма. Он старался не терять Джимми из виду, пока не начал спуск, а затем подъем на второй холм. Оказавшись наверху, он увидел, что Джимми замедлил бег не просто так. Мужчина и мальчик в одинаковых красных ветровках выгуливали на поле двух датских догов и ирландского волкодава. Собаки носились большими кругами, лая, лязгая челюстями и хватая мячики, мусор и любые движущиеся предметы. После столкновения с овчаркой на Манчестер-роуд, Джимми не хотел нового нападения крупной собаки.

Линли этим воспользовался. Он спустился с третьего холма, практически съехав вниз, и побежал по полю. Собак он обошел как можно дальше, но когда он оказался на расстоянии двадцати ярдов от них, волкодав его заметил и залаял. Доги присоединились. И все трое устремились в его сторону. Владельцы закричали. И этого оказалось достаточно.

Джимми оглянулся. Порыв ветра подхватил его длинные волосы, прикрыв ему глаза. Он отбросил волосы назад и снова побежал.

С игрового поля он свернул в Миллуолл-парк. Видя, куда бежит мальчик, Линли позволил себе сбавить темп. Потому что за парком располагался район Скунер-истейт, протянувший к Темзе, словно растопыренные пальцы, двухъярусные блоки своих серых и светло-коричневых домов, и Джимми — ошибки быть не могло — направлялся туда. Он не мог знать, что сержант Хейверс и мать предугадали его маршрут. Сейчас они уже, наверное, добрались до места. Перехватить его будет довольно легко, если он двинется на автостоянку.

Джимми от курса не отклонялся. Промчался по траве, прямо по оказавшейся на его пути клумбе, но, очутившись на стоянке, он в последний момент побежал не на восток, к домам, а свернул на юг.

Сквозь шум ветра Линли услышал крики сержанта Хейверс и Джин Купер. Выскочив на стоянку, он увидел «бентли», гнавшийся за мальчиком, но у Джимми было преимущество перед автомобилем. Он сделал петлю по Манчестер-роуд и внезапно бросился через дорогу. Ехавший грузовик резко затормозил, чтобы не сбить мальчика. Джимми вильнул, выскочил на противоположный тротуар и перемахнул через метровый забор, огораживавший серое, похожее на тюрьму, длинное здание средней школы Джордж-Грин.

Хейверс въехала на тротуар, выскочила из машины и тут ее нагнал Линли. Пробежав вдоль фасада, мальчик уже заворачивал за западный угол.

На пустом школьном дворе Джимми не встретил никаких препятствий и постарался извлечь из этого максимальную выгоду. Когда Линли и Хейверс свернули за угол здания, мальчик уже пересек двор. Он вспрыгнул на мусорный бак, с него — на заднюю стену, и очутился по другую ее сторону, когда полицейские едва пробежали двадцать ярдов.

— Возьмите машину, — сказал Линли. — Поезжайте вокруг. Он бежит к реке.

— К реке? Черт возьми! Что он…

— Быстро!

Позади него что-то неразборчиво кричала Джин Купер, а сержант Хейверс бросилась в обратную сторону, к автомобилю. Крик Джин стих, когда Линли добрался до стены и, воспользовавшись тем же баком, перелез через нее.

За школой пролегала другая дорога. Вдоль ее северной стороны шла стена, южная же была застроена шикарными домами по соседству с набережной и парком: современные кирпичные комплексы с электронной сигнализацией на воротах шли вдоль полумесяца дороги почти непрерывной линией и упирались в полоску луга и деревья, росшие по берегу реки. Больше бежать было некуда. Линли бросился туда.

Он миновал вход с вывеской «Айленд-гарденс». В дальнем западном конце парка стояло круглое кирпичное здание со стеклянной крышей и бело-зеленым куполом маяка. Что-то белое мелькнуло на фоне красного кирпича, и Линли увидел Джимми Купера, пытавшегося открыть дверь здания. Это тупик, подумал Линли. Зачем же мальчику?.. Он посмотрел налево, на воду и понял. Кросс привел их к Гринвичскому пешеходному туннелю. Джимми собирался укрыться на другой стороне реки.

Линли увеличил скорость. В этот момент из-за дальнего угла вылетел «бентли». Из него выскочили Джин Купер и сержант Хейверс. Джин позвала сына. Джимми потянул ручку двери, ведущей в туннель. Она не поддалась.

Линли быстро приближался с северо-востока. Женщины надвигались с северо-запада. Мальчик посмотрел в одну сторону, в другую. И бросился на восток, вдоль стены над рекой.

Линли побежал по газону наперерез ему, Хейверс и Джин Купер — по дорожке. Джимми собрал последние силы, прибавил скорости, прыгнул на скамейку, а с нее — на стену. Он выпрямился, стоя на верхней перекладине желто-зеленой железной ограды, отделявшей парк от реки.

Линли звал мальчика.

Джин Купер кричала.

Взмахнув руками, Джимми бросился в Темзу.

Глава 23

Линли первым достиг стены над рекой. Джимми барахтался внизу в воде. Был прилив, вода еще продолжала подниматься и быстро неслась с востока на запад.

Добежав до стены, Джин Купер позвала сына и попыталась взобраться на ограждение.

Линли оттащил ее, толкнул к Хейверс:

— Звоните в речную полицию. Затем он скинул пиджак и туфли.

— Это же у моста Ватерлоо! — запротестовала Хейверс, удерживавшая Джин Купер. — Они ни за что не успеют.

— Выполняйте.

Линли забрался на стену и встал на перекладину. Внизу мальчик безуспешно пытался плыть, ему мешало течение и усталость. Линли перелез через верхнее ограждение. Голова Джимми скрылась в мутной воде.

Линли нырнул. В момент соприкосновения с водой он услышал вопль Хейверс:

— Черт побери! Томми!

Холодно было, как в Северном море. Течение оказалось более быстрым, чем выглядело с безопасного расстояния из-за стены Айленд-гарденс. Хлестал ветер. Поднимающийся прилив образовывал обратный поток. Вынырнув, Линли почувствовал, как его несет на юго-запад, по реке, а не к противоположному берегу.

Постаравшись удержаться на плаву, он поискал глазами мальчика. Увидел на той стороне Темзы фасад Военно-морского училища, к западу от него — мачты «Катти Сарк»12. Различил даже купол дальнего выхода из Гринвичского пешеходного туннеля. Но Джимми нигде видно не было.

Линли позволил течению подхватить его, как, вероятно, подхватило оно и мальчика. Биение сердца и дыхание громом отдавались в его ушах, конечности отяжелели. Он вертелся в несшем его потоке, пытаясь отыскать глазами Джимми. Катеров, способных прийти ему на помощь, не было. Прогулочные катера не рискуют выходить в ветреную погоду, а тяжелые туристические теплоходы закончили свою работу.

Линли несся в толще воде воды, подгребая к Гринвичу, как, вероятно, сделал и Джимми. Голову он опустил и, работая руками и ногами, пытался отрегулировать дыхание.

Отяжелевшая одежда тянула Линли вниз, он боролся, но быстро терял силы. Он слишком долго бежал, карабкался и прыгал. И прилив был напористый, по-прежнему сильный. Линли глотнул воды, закашлялся. Почувствовал, что уходит под воду. Приложив усилие, вынырнул, жадно хватил воздуха, опять стал тонуть.

В глазах у него потемнело, в ушах зашумело. Он услышал голос матери и смех брата, потом Хелен ясно произнесла:

— Томми, не знаю. Я не могу дать тебе ответ только потому, что ты хочешь его получить.

Господи, подумал он. Все никак не может определиться. Даже в такой момент. Даже сейчас. Когда это совершенно не имеет значения. Она никогда не примет решения. Никогда не захочет это сделать. Пошла она к черту. К черту.

Он в гневе заработал ногами, замолотил руками — и вырвался на поверхность. Проморгался, кашляя и задыхаясь. И услышал голос мальчика.

Джимми кричал ярдах в двадцати к западу от него. Он бил руками по воде, и его крутило, как щепку. Линли поплыл к нему, но Джимми опять скрылся под водой.

Линли нырнул и поплыл под водой, молясь, чтобы не отказали легкие. На этот раз течение было на его стороне. Он наткнулся на мальчика и схватил его за волосы.

Линли стал подниматься на поверхность, а Джимми бился рядом с ним, как запутавшаяся в сетях рыба. Когда они вынырнули, мальчик принялся брыкаться и драться.

— Нет, нет, нет! — кричал он.

Выпустив волосы Джимми, Линли ухватил его одной рукой за футболку, а потом — под мышками спереди. Произносить слова было трудно, но Линли выдавил:

— Утонуть или выжить. Чего хочешь?

Джимми яростно брыкался.

Линли крепче обхватил его, стараясь держаться на поверхности с помощью ног и свободной руки.

— Будешь вырываться, утонем. Поможешь — есть надежда выплыть. Что выбираешь? — Он встряхнул мальчика. — Решай.

— Нет! — Но протест Джимми был слабым, и когда Линли потащил его к северному берегу реки, у него уже не осталось сил на борьбу с полицейским.

— Бей ногами, — попросил Линли. — Один я не справлюсь.

— Не могу, — выдохнул Джимми.

— Можешь. Помогай.

Но последние сорок секунд борьбы доконали Джимми. Линли чувствовал, как измучен мальчик. Он висел на нем мертвым грузом, голова запрокидывалась.

Линли сменил позицию: левой рукой подхватил Джимми под подбородок. И, напрягая остатки сил, поплыл вместе с ним к левому берегу.

Он слышал крики, но разобрать, откуда они доносились, был уже не в состоянии. Где-то рядом послышался низкий гудок катера, но он не мог рисковать и останавливаться, чтобы искать его. Он знал, что их единственный шанс заключается в этой безумной попытке плыть. И он плыл с помощью одной руки и ног, дышал и считал гребки вопреки полному изнурению и желанию утонуть и покончить со всем раз и навсегда.

Как в тумане, он увидел усеянную галькой полоску берега у причала и взял курс на нее. С каждым взмахом руки он все больше слабел, все труднее становилось удерживать мальчика. Когда ему показалось, что он достиг предела своих возможностей, он двинул ногами в последний раз, и они задели дно. Сначала песок, потом галька, затем камни побольше. Найдя ногами опору, Линли со всхлипом глотнул воздуха и вытащил Джимми на мелководье. Они оба упали на четвереньки в пяти футах от швартовой тумбы.

Последовали яростный плеск и крики. Кто-то заплакал рядом. Потом он услышал страшную ругань своего сержанта. Кто-то подхватил его, вытащил из воды и положил на причал гребного клуба, к которому он подплыл.

Линли закашлял, желудок у него скрутило. Он повернулся на бок, встал на колени, и его вырвало на туфли сержанта.

Одной рукой она ухватила его за волосы, ладонь другой плотно легла на его лоб.

Линли вытер рот рукой, вкус был отвратительный.

— Извините, — сказал он.

— Ничего, — отозвалась Хейверс. — Смена цвета им не повредит.

— Мальчик?

— С ним его мать. .

Джинни стояла на коленях в воде, баюкая сына. Она плакала, подняв лицо к небу. Линли стал подниматься.

— Боже. Он не…

Хейверс схватила его за руку.

— С ним все в порядке. Вы его спасли. Он жив. Все нормально.

Линли снова опустился на землю. Одно за другим в нем начали оживать чувства. Он увидел кучу мусора, на которой сидел. Услышал невнятный разговор у себя за спиной и, глянув через плечо, увидел, что местная полиция наконец сподобилась приехать и теперь сдерживала группу зрителей, среди которых он заметил тех самых журналистов, которые преследовали его от самого Нью-Скотленд-Ярда. Фоторепортер делал свое дело, запечатлевая драматические события поверх плеча полицейского с Манчестер-роуд.

— А что случилось с речной полицией? — спросил он Хейверс. — Я же попросил позвонить им.

—Да, но…

— Вы же меня слышали?

— Не было времени.

— Как это? Вы даже не позвонили? Это был приказ, Хейверс. Мы вполне могли утонуть. Господи, если мне когда-нибудь снова придется иметь с вами дело в экстренной ситуации, я с таким же успехом могу рассчитывать на…

— Инспектор. Сэр. — Голос Хейверс звучал твердо, хотя сама она побледнела. — Вы находились в воде пять минут.

— Пять минут, — тупо повторил он.

— Не было времени. — У нее дрогнули губы, и она отвернулась. — И потом, я… я запаниковала, понятно? Вы дважды уходили под воду. Совсем. Я увидела это и поняла, что речная полиция все равно не успеет, если уж на то пошло… — Она быстро потерла пальцем под носом.

Линли наблюдал, как она моргает, притворяясь, что глаза ее слезятся от ветра. Он встал.

— Я погорячился, Барбара. Спишите это на мою собственную панику и простите меня, пожалуйста.

— Конечно, — ответила она.

Они опять вошли в воду у того места, где по-прежнему качала своего сына Джин Купер. Линли встал на колени рядом.

Джин прижимала голову Джимми к груди, склонившись над ним. Взгляд у него был тусклый, но не остекленевший, и когда Линли дотронулся до руки Джин, чтобы помочь им обоим подняться, Джимми пошевелился и посмотрел матери в лицо.

Она бессмысленно повторяла:

— Зачем?

Он задвигал губами, словно собирая волю для ответа.

— Я видел, — прошептал он.

— Что? — спросила она. — Что? Почему ты не говоришь?

— Тебя, — сказал он. — Я видел тебя, мама.

— Видел меня?

— Там. — Казалось, он еще больше обмяк в ее руках. — Я видел тебя там. В ту ночь.

Линли услышал, как Хейверс выдохнула: «Наконец-то», и заметил ее движение в сторону Джин Купер. Он знаком велел ей оставаться на месте.

Джин Купер спросила:

— Меня? Видел меня — где?

— В ту ночь. С папой.

Линли увидел, как ужас и осознание одновременно накатили на Джин Купер.

— Ты говоришь про Кент? — выкрикнула она. — Про коттедж?

— Да. Въехала на дорожку, — пробормотал он. — Пошла в сарай за ключом. Вошла внутрь. Вышла. Было темно, но я видел.

Джин сжала его.

— Все это время ты думал, что я… что я… — Она стиснула его сильнее. — Джим, я любила твоего отца. Любила, любила. Я бы никогда… Джим, я думала, это ты…

— Я видел тебя, — повторил Джимми.

—Я не знала, что он был там. Я вообще не знала, что кто-то был в Кенте. Я думала, что вы с ним едете отдыхать. Потом ты сказал, что он звонил. Ты сказал, что, по его словам, у него возникло какое-то дело, связанное с крикетом. Ты сказал, что поездку отложили.

Он оцепенело покачал головой:

— Ты вышла. В руках у тебя были эти писклюхи.

— Писклюхи? Джим…

— Котята, — сказала Хейверс.

— Котята? — отозвалась Джин. — Какие котята? Где? О чем ты говоришь?

— Ты опустила их на землю, шуганула прочь. У коттеджа.

— Я не была в коттедже. Я не была в коттедже! Совсем!

— Я видел, — сказал Джимми.

Галька причала захрустела под чьими-то ногами. За спиной у них кто-то крикнул:

— Дайте нам задать им хоть один вопрос, черт побери!

Джин обернулась посмотреть, кто к ним идет. Джимми тоже повернул голову туда, откуда шел голос, и прищурился, чтобы рассмотреть помешавшего им человека. И Линли наконец-то понял, что случилось и как.

— Твои очки. Джимми, в среду вечером на тебе были очки? — спросил он.

Барбара Хейверс устало тащилась по дорожке к своему коттеджу в конце сада. В туфлях хлюпало. Она яростно терла их под краном в туалете Нью-Скот-ленд-Ярда, поэтому рвотиной они больше не пахли, но все равно их оставалось только выбросить. Барбара вздохнула.

Измотана она была до предела. Она мечтала только о душе и двенадцати часах сна. Не ела Барбара лет сто, но еда могла подождать.

Они провели Джимми и его мать сквозь строй зевак под щелканье камеры единственного фоторепортера. Привезли домой. И там, после горячей ванны, уже лежа в постели, Джимми рассказал им, что видел: синий автомобиль остановился на дорожке; смутная фигура светловолосой женщины прошла в сад и скользнула в сарай; та же женщина вошла в коттедж; минут через пять все та же женщина вернула ключ в сарай и уехала. Он следил за коттеджем еще полчаса. Потом пошел в сарай и забрал ключ.

— Зачем? — спросил Линли.

— Не знаю, — ответил мальчик. — Просто так. Потому что хотел.

Линли, на котором из сухой одежды оставались только пиджак и туфли, трясло так, что Барбара могла поклясться — она чувствует эту дрожь через пол. Но когда она уже готова была предложить на сегодня закончить, потому что теперь мальчик никуда не денется и его можно будет навестить завтра, Линли наклонился к Джимми и сказал:

— Ты ведь любил своего отца? Ему-то ты уж меньше всего хотел бы причинить зло.

У Джимми задрожали губы — в ответ на тон Линли, его мягкость и стоящее за ним понимание, — и веки мальчика опустились. Он был настолько утомлен, что его веки казались багровыми. Линли продолжал:

— Ты поможешь мне найти его убийцу? Ты уже видел ее, Джимми. Ты поможешь мне вывести ее на чистую воду? Ты единственный, кто ее видел.

Глаза Джимми распахнулись, и он проговорил:

— Но я был без очков. Я подумал… Я увидел машину и ее. Я подумал, что это мама…

— Тебе не придется опознавать ее. Тебе нужно только делать, как я скажу. Для тебя в этом будет мало приятного: нам придется назвать твое имя средствам массовой информации. Это будет означать, что мы с тобой продвинемся еще на шаг вперед. Но мне кажется, это сработает. Ты поможешь мне?

Джимми сглотнул, молча кивнул и слабым движением повернул голову, чтобы посмотреть на мать, сидевшую на краю кровати.

— О господи, — прошептала Джин. — Я любила его, Джим. И не переставала любить. Хотела разлюбить, да не смогла. Я все надеялась, что он вернется домой, если я буду с ним поласковей. Если буду терпеливой и доброй, стану делать то, что он хочет. Если дам ему время.

— И все равно, — сказал Джимми. — Все равно ни к чему хорошему это не привело.

—Привело бы, — возразила Джин. — Я знаю, со временем все наладилось бы, потому что я знаю твоего отца. Он вернулся бы домой, если бы…

Джимми слабо покачал головой.

— …если бы он не встретил ее. Вот в чем дело, Джим.

Мальчик закрыл глаза.

Габриэлла Пэттен, Она ключ ко всему. Даже когда Барбара по инерции все еще настаивала на возбуждении какого ни на есть дела против Джин Купер на том основании, что у нее нет алиби — «Была дома с детьми? Спала? Кто может это доказать? Никто не может, и вы это знаете, сэр», — Линли направлял ее мысли на Габриэллу Пэттен. Когда они уже ехали в Ярд, он произнес:

— Все вернулось к Габриэлле. Боже. Какая ирония. Прийти к тому, с чего мы начинали.

— Так в чем проблема, давайте займемся ею, — сказала Барбара. — Мальчик нам не нужен. Мы можем ее арестовать, устроить серьезный допрос. Не сейчас, конечно, — поспешно добавила она, видя, что Линли включил печку «бентли», пытаясь как-то унять дрожь, которая сотрясала его, как в малярийной лихорадке. — Но завтра утром. Первым долгом. Она наверняка еще в Мейфере.

— Не пойдет, — ответил Линли.

— Почему? Вы же сказали, что Габриэлла…

— Допрос Габриэллы Пэттен ничего нам не даст. К этому преступлению не подкопаешься, Барбара.

Больше он ничего не сказал. Ее настойчивые расспросы: «Как это — „не подкопаешься“? У нас есть Джимми, у нас есть свидетель, он видел…» Линли прервал словами:

— Что? Кого? Синий автомобиль, который он принял за «кавалье». Светловолосую женщину, которую он посчитал своей матерью? Ни один прокурор не выдвинет обвинения на основании таких данных. И ни один суд в мире не вынесет приговор.

Когда они остановились у ее «мини» в подземном гараже Ярда, Линли повторил то, что уже сказал старшему суперинтенданту Хильеру. Что бы они там ни считали, она должна подготовиться к тому, что им может оказаться не по силам раскрыть это преступление.

— Даже учитывая показания мальчика, пока все сводится лишь к ощущениям, — сказал он. — А я бы не сказал, что этого будет достаточно.

— Для чего? — спросила она, испытывая потребность не столько в споре, сколько в понимании.

Но Линли ничего больше не добавил, кроме:

— Не сейчас. Мне нужно принять ванну и переодеться.

И уехал.

И вот теперь, в Чок-Фарм, оставив грязные туфли на крыльце, она пыталась разобраться в его заявлении насчет ощущений, одновременно роясь в сумке в поисках ключа.

Войдя наконец в дом, она скинула одежду и, оставив ее лежать кучей, проследовала в ванную. Включила душ и, когда от воды пошел пар, шагнула под обжигающие струи с бутылкой шампуня. Она намыливала голову, энергично терла, поворачивалась, подставляя тело под живительную влагу, и распевала песни из репертуара Бадди Холи. Когда она уже стояла в старом махровом халате, обернув голову полотенцем, раздался стук в дверь. Четыре резких удара. Стучали в дверь коттеджа.

— Кто это?.. — удивилась она и босиком вышла из ванной комнаты, затягивая пояс халата. — Да? — откликнулась Барбара.

— Здравствуйте, здравствуйте. Это я, — ответил тихий голос,

— Кто «я»?

— Я приходила вчера вечером. Вы помните? Тот парень по ошибке доставил нам ваш холодильник, и вы его разглядывали, а я вышла на улицу и вы пригласили меня посмотреть ваш коттедж, и я оставила папе записку, и…

Барбара не назвала бы это «пригласить». Она произнесла:

— Хадия.

— Вы запомнили! Я знала, что вы запомните. Я видела, что вы пришли домой, потому что смотрела в окно. И я спросила у папы, можем ли мы пойти в гости. Папа согласился, потому что я сказала, что вы моя подруга. Поэтому…

— Ох, честно говоря, я с ног валюсь, — сказала Барбара, все еще не открывая двери. — Я только что вошла. Может, пообщаемся в другой раз? Например, завтра?

— О~о. Видимо, я не должна была… Просто мне хотелось, чтобы вы… — Голосок обескураженно умолк. — Да. Наверное, в другой раз, — Затем повеселее: — Зато я кое-что вам принесла. Я оставлю на крыльце? Ничего? Это кое-что особенное.

Какого черта, подумала Барбара. Вслух она сказала:

— Подожди секунду, ладно? — Сгребла валявшуюся на полу одежду и отнесла в ванную комнату, вернулась к двери и открыла ее со словами: — Ну и что ты придумала? Твой папа знает… — и замолчала, когда увидела, что Хадия не одна.

С ней был мужчина. Со смуглой, темнее, чем у девочки, кожей, худощавый, в хорошем костюме в тончайшую полоску. Сама Хадия была в школьной форме, в косички на этот раз были вплетены розовые ленты, и она держала мужчину за руку. На руке этой Барбара заметила очень красивые золотые часы.

— Я привела своего папу, — с гордостью объявила Хадия.

Барбара кивнула.

— Но на крыльце ты не его собиралась оставить, нет?

Хадия захихикала и потянула отца за руку.

— Она веселая, пап. Как я тебе и говорила.

— Ты действительно говорила.

Мужчина разглядывал Барбару грустными темными глазами. Она тоже рассматривала его. Он был не очень высок, а тонкие черты лица делали его скорее красивым, чем просто симпатичным. Густые черные волосы зачесаны строго назад, а родинка высоко на щеке была расположена в таком идеальном месте, что Барбара могла бы поклясться — она искусственная. Возраст — от двадцати пяти до сорока. Трудно сказать, потому что кожа необыкновенно гладкая.

— Таймулла Азар, — вежливо произнес он.

Барбара растерялась, не зная, как отвечать. Может, это мусульманское приветствие? Она кивнула, сняв полотенце, проговорила: «Хорошо», и снова завернула голову.

Легкая улыбка тронула губы мужчины.

— Я — Таймулла Азар. Отец Хадии.

— Ох! Барбара Хейверс. — Она протянула руку. — Вы передвинули мой холодильник. Я прочитала вашу записку, а подпись не разобрала. Спасибо. Очень приятно с вами познакомиться, мистер… — Она свела брови, пытаясь вспомнить, что у таких народов считается фамилией.

— Можно просто Азар, мы же соседи, — сказал он. — Хадия настояла, чтобы я познакомился с ее новой подругой Барбарой сразу же, как только вернусь домой, но я вижу, что мы выбрали не лучшее время.

— Ну, ничего. Нормально. Почти. — Чего она мямлит? Барбара взяла себя в руки. — Я тут частично окунулась в Темзу, поэтому в таком виде. А в остальном со мной все в порядке. Но, вообще-то, который час? Еще не пора спать? Войти не хотите?

Хадия тянула отца за руку, нетерпеливо пританцовывая па. Отец положил руку ей на плечо, и девочка сразу же успокоилась.

— Нет. Сегодня вечером мы вам помешаем, — сказал он. — Но мы вам благодарны, Хадия и я.

— Вы ужинали? — весело спросила девочка. — Потому что мы еще нет. А у нас будет карри. Папа будет его готовить. Он принес ягнятину. Нам хватит. Даже много. Папа готовит чудесное карри. Если вы не ужинали…

—Хадия, — спокойно произнес Азар. — Веди себе прилично, пожалуйста. — Ребенок снова замер, хотя ее лицо и глаза так и сияли. — Разве ты не хочешь кое-что передать своей подруге?

—Ой! Да, да! — Она подпрыгнула. Из кармана пиджака отец Хадии достал ярко-зеленый конверт. Подал девочке. Она церемонно протянула его Барбаре. — Вот что я собиралась оставить на крыльце, — сказала она. — Можете не открывать сейчас. Но если хотите, можете и открыть. Если, правда, хотите.

Барбара вскрыла конверт и вытащила кусок желтой поделочной бумаги с зубчатыми краями, который в развернутом виде оказался лучистым подсолнухом, и в центре его красовались аккуратно отпечатанные слова: «Сердечно приглашаем вас на праздник в честь дня рождения Халиды Хадии, который состоится в пятницу в семь часов вечера. Вас Ждут Чудесные Игры! Вам Подадут Восхитительное Угощение!»

— Хадия не успокоилась бы, если бы приглашение не доставили сегодня вечером, — вежливо объяснил Таймулла Азар. — Надеюсь, вы сможете прийти, Барбара. Это будет… — он осторожно глянул на ребенка, — очень скромное торжество.

— Мне исполнится восемь лет, — сказала Хадия. — У нас будет клубничное мороженое и шоколадный торт. Вам не нужно приносить подарок. Думаю, у меня они и так будут. Мама пришлет что-нибудь из Онтарио. Это в Канаде. Она там отдыхает, но она знает, что это мой день рождения, и знает, чего я хочу. Я сказала ей перед отъездом, правда, папа?

— Правда. — Азар взял ее за руку. — А теперь, когда ты доставила приглашение своей подруге, возможно, лучше всего будет пожелать ей спокойной ночи.

— Вы придете? — спросила Хадия. — Будет очень весело. Обязательно.

Барбара перевела взгляд с умоляющего лица ребенка на ее печального отца и невольно спросила себя, что за всем этим стоит.

— Шоколадный торт, — повторила девочка. — Клубничное мороженое.

— Хадия, — терпеливо одернул ее отец.

— Да, я приду, — сказала Барбара.

Она была вознаграждена улыбкой Хадии. Девочка подпрыгнула и потянула отца назад, к их дому.

— В семь часов, — напомнила она. — Вы не забудете?

— Не забуду.

— Спасибо, Барбара Хейверс, — просто сказал Таймулла Азар.

— Барбара. Просто Барбара, — отозвалась она.

Он кивнул и мягко направил девочку на дорожку. Она помчалась вперед, косички прыгали вокруг ее головы, дергались, как на шарнирах.

— День рожденья, день рожденья, день рожденья, — пела Хадия.

Барбара смотрела им вслед, пока они не исчезли за углом дома. Она закрыла дверь, взглянула на подсолнух-приглашение, покачала головой.

Три недели и четыре дня, вдруг осознала она, без единого слова и улыбки. Кто бы мог подумать, что первым ее другом из новых соседей станет восьмилетняя девочка?

Оливия

Я отдыхала почти час. Мне бы следовало лечь в кровать, но я начала думать, что если уйду в свою комнату, не закончив это, когда я так близка к концу, у меня не хватит духу.

Вернемся к моей матери.

Одно дело — принять решение сказать ей о своей болезни. Другое — выполнить это решение. После того вечера на барже, с Крисом и Максом, я месяц откладывала выполнение намеченного. Я продумывала различные сценарии, проигрывала в уме воображаемые варианты примирения до его логического конца. Конец же каждый раз был одним и тем же. Мать выигрывала, я проигрывала. Сами обстоятельства нашей встречи ставили меня в невыгодное положение. Единственным способом выйти из нее победительницей было встретиться с матерью в условиях, при которых она просто будет вынуждена излучать сострадание, любовь и прощение. Ей захочется казаться хорошей. Поскольку у меня не было разумных оснований надеяться, что она пожелает казаться доброй ради меня, я поняла, что при нашей встрече Должен присутствовать Кеннет Флеминг. Поэтому придется съездить в Кенсингтон.

Крис хотел сопровождать меня, но поскольку я солгала, что уже позвонила матери, я не могла допустить, чтобы он присутствовал при самом первом моменте нашей встречи. Поэтому я дождалась очередной запланированной акции Движения, и в тот вечер за ужином объявила, что мать ждет меня к половине одиннадцатого. Он может высадить меня в Кенсингтоне, по дороге в исследовательскую лабораторию в Нортхэмптоне. Я поторопилась прибавить, что он спокойно сможет забрать меня рано утром, учитывая акцию. Нам с матерью есть что обсудить, и ей, как и мне, заявила я, не терпится восстановить наши отношения. Часа или двух не хватит, мы десять лет жили порознь.

— Не знаю, Ливи, — колебался он. — Мне не нравится, что ты останешься там одна. А если разговор

не получится?

— Тогда я позвоню Максу. Он сможет меня забрать. Договорились?

Крис был не в восторге, но согласился.

В двадцать пять минут одиннадцатого мы въехали на Стаффордшир-террас. Свободного места для парковки, как всегда, не оказалось, и Крис оставил мотор включенным, а сам вышел помочь мне выбраться из машины. Он поставил ходунки и перенес меня к ним.

— Прочно стоишь?

На что я весело солгала:

— Как утесы Гибралтара в шторм.

До двери нужно было преодолеть семь ступенек. Мы сделали это вместе. Остановились перед дверью. В столовой горел свет. Эркер сиял. Над ним, в гостиной, тоже светились окна. Крис потянулся к звонку.

Я остановила его и улыбнулась:

— Послушай, Крис. Дальше я справлюсь сама. Иди.

— Я бы помог тебе усесться.

— Не волнуйся. Это сделает мать,

— Не упрямься, Ливи. — Он похлопал меня по плечу и позвонил.

Ну все, подумала я. Что я скажу матери, чтобы сгладить шок от своего непрошенного, неожиданного и непредвиденного появления. И Крису не понравится, что ему солгали.

Прошло полминуты. Крис позвонил еще раз. Прошло еще полминуты.

— Ты, кажется, сказала…

— Наверное, она в туалете, — сказала я и достала ключ, молясь, чтобы мать не сменила замок. Она не сменила.

Оказавшись в прихожей, я позвала:

— Мама? Это Оливия. Я здесь.

Музыка, которую мы слышали на крыльце, доносилась сверху. Фрэнк Синатра пел «Мой путь». Его сладкий голос вполне мог увлечь настолько, что не услышишь ни звонка в дверь, ни моего голоса.

— Она наверху, — сказал Крис. — Привести ее?

— Она никогда тебя не видела, Крис. Ты до смерти ее напугаешь.

— Если она знает, что ты приедешь…

— Она думает, что я приеду одна. Нет, Крис! Не надо!

Но он уже шел к лестнице в конце коридора. Поднимаясь по ступенькам, он крикнул:

— Миссис Уайтлоу? Это Крис Фарадей. Я привез Ливи. Миссис Уайтлоу? Я привез Ливи.

Он исчез наверху. Я с ворчанием потащилась в столовую, а из нее — в смежную малую гостиную. Оставалось только встретить неминуемое с открытым забралом.

К тому моменту как я, убрав с глаз ходунки, разместилась на уродливом в своей бархатно-ореховой элегантности диванчике моей прабабки, который стоял у той же самой стены с середины девятнадцатого века, вернулся Крис.

— Ее здесь нет, — сказал он. — По крайней мере, наверху. Боже, от этого места у меня мурашки по коже, Ливи. Тут как в музее. Повсюду такие вещи…

— А спальня? Дверь закрыта? — Когда он покачал головой, я направила его в кухню. Если мать находилась там, она могла не услышать.

Разумеется, звонок в дверь она услышала бы, просто Крису я не стала об этом говорить, и он ушел на поиски. Прошла минута. Я услышала, как внизу открылась задняя дверь, ведущая в сад, и подумала: она здесь. Сделав вдох, чтобы успокоиться, я уселась поудобнее. Оставалось только надеяться, что Крис не напугал мать, столкнувшись с ней в дверях кухни. Но мгновение спустя я услышала снаружи голос Криса, зовущего миссис Уайтлоу, и поняла, что это он открыл дверь. Я с нетерпением ждала его возвращения.

Ее нигде не оказалось, сообщил Крис, появившись в гостиной минуты три спустя. Но в гараже стоял автомобиль, белый «БМВ», может быть, это ее машина?

Я понятия не имела, какую машину водит мать, поэтому сказал:

— Наверное. Вероятно, мать вышла к соседям.

— А как же Флеминг?

— Не знаю. Возможно, пошел с ней. Не важно. Она скоро вернется. Она знает, что я приеду. — Я принялась теребить бахрому восточной шали, накинутой на спинку диванчика. — Ты оставил машину с включенным мотором, — как можно мягче напомнила я, желая, чтобы он исчез до появления матери. — Поезжай. У меня все будет хорошо.

— Мне не нравится оставлять тебя вот так, одну.

— Я не одна, Крис. Давай, не упрямься. Я же не младенец, справлюсь.

— Ты позвонишь Максу, если возникнут проблемы?

— Проблем не возникнет.

— А если?

— Я позвоню Максу. А теперь иди. Тебя ждет дело.

Он подошел ко мне, поцеловал в щеку.

— Хорошо, — сказал Крис. — Тогда я пошел. — И все же он колебался. Я подумала, что сейчас он угадает правду, но вместо этого, пожевав верхнюю губу, он произнес: — Я тебя подвел.

— Глупости, — ответила я и кулаком коснулась его пальцев. — Иди. Пожалуйста. Что бы мы с ней друг другу ни наговорили, это должно быть сказано наедине.

Мои слова подействовали, как волшебство. Я сидела, затаив дыхание, пока за ним не захлопнулась парадная дверь. Откинувшись на резную спинку диванчика, я почувствовала, как мое тело расслабляется под пение Синатры, и осознала, что мне удалось осуществить, по крайней мере, часть своего плана, не выдав себя.

Машина стоит в гараже, сказал Крис. Свет горит. Музыка играет. Они где-то рядом — Кеннет Флеминг и моя мать. У меня есть преимущество — я нахожусь в доме, и они об этом не подозревают, — и эффект неожиданности надо обратить в свою пользу. И я начала продумывать, как держаться, что сказать, куда попросить их сесть, сказать ли о болезни или туманно намекнуть на мое «состояние».

Фрэнк Синатра все пел. Затем вдруг наступила тишина. Господи, подумала я, все это время они были в доме, Крис не проверил самый верхний этаж, мою комнату…

Запел тенор. Это были арии из итальянских опер, наверное, Верди. Кто еще писал итальянские оперы? Потом опять наступила тишина. Потом запели Майкл Кроуфорд и Сара Брайтман — «Призрак оперы». Я посмотрела на свои часы. Синатра и тенор пели больше часа. Было без четверти двенадцать.

Внезапно в столовой погас свет. Я вздрогнула. Неужели я задремала, сама того не заметив, и пропустила возвращение матери? Я позвала ее, но безответно. С колотящимся сердцем я повторила:

— Мама? Это Оливия. Я здесь, в маленькой гостиной…

И в этот момент погасла лампа и в маленькой гостиной. Она стояла на столе в эркере, который выходил в сад за домом. Лампа горела, когда я вошла в комнату, поэтому я не стала включать другую и теперь оказалась в кромешной тьме, пытаясь понять, что тут творится.

В следующие пять или десять минут, которые показались мне вечностью, больше ничего не произошло. Кроуфорд и Брайтман закончили очередной дуэт, Кроуфорд запел соло, но после нескольких тактов пение оборвалось на полуслове, как будто кто-то сказал: «Хватит этого воя!», и выдернул шнур из розетки. Как только музыка замолкла, меня, словно осенним листопадом, накрыло тишиной. Я ждала каких-нибудь звуков — шагов, приглушенного смеха, вздоха, скрипа мебельных пружин, — которые выдали бы присутствие людей. Ничего не последовало. Можно было подумать, что призраки Кеннета Флеминга и моей матери отправились спать.

Я стала вспоминать, где стояла вторая лампа. Постепенно в комнату просочился свет уличных фонарей. Предметы начали принимать очертания…

Да, вот она, вторая лампа, стоит у того конца диванчика. Я перетащила свое тело, дотянулась и приказала рукам действовать. Они повиновались. Я включила свет.

Вернувшись на прежнее место, я проследила глазами шнур погасшей лампы, для чего пришлось вытянуть шею. Шнур не был вынут из розетки, а подключен к таймеру, его-то и включили в розетку.

Я поздравила себя: «Отличная работа, Шерлок», и откинувшись на спинку дивана, стала размышлять, что делать дальше. Если не считать «БМВ» в гараже, они уехали, явно не собираясь возвращаться сегодня вечером, а поставив лампы и СП-плеер на электрические таймеры, чтобы создать для потенциальных грабителей видимость пребывания в доме. Хотя, по мне, пусть бы все и вынесли. Потому что я впервые задумалась, как буду передвигаться здесь в инвалидном кресле. Двери в доме, в отличие от баржи, были достаточно широкими, но в остальном жилье матери представляло собой сплошную полосу препятствий. Мне стало не по себе. Похоже, мое будущее было связано не со Стэффордшир-террас, матерью и ее парнем, а с приютом или больницей с широкими коридорами, пустыми комнатами и смертельно больными пациентами, которые ждут своего конца, уставясь в телевизор.

Вот тебе и твой план, подумала я. Придется звонить Максу, чтобы он меня забрал. Придумывать, что сказать Крису. Придется…

Зазвонивший телефон полностью пробудил меня от дремы, в которую я начала было впадать. Я слушала звонки и прикидывала, следует ли мне… А что, почему нет. Может, это Крис или Макс, хотят справиться, как я чувствую себя в логове льва, Надо их успокоить. Это идеальная возможность солгать. Я придвинула ходунки, встала и, дотащившись до телефона, сняла трубку на двенадцатом звонке:

—Да?

Я услышала приглушенную музыку: быстрые переборы классической гитары, кто-то пел по-испански. Потом в трубке что-то звякнуло, донесся хриплый вздох.

— Да? — повторила я. Женский голос произнес:

— Сука. Грязная сука. Ты получила, что хотела. — Голос был полупьяный. — Но это еще не конец. Это… еще… не… конец. Поняла? Ты, ведьма, карга старая. Корчишь из себя…

— Кто это?

Смех. Хриплое дыхание.

— Ты прекрасно знаешь, кто это. Ты дождешься, бабуля. Запирайся хорошенько. Дождешься…

Звонивший дал отбой. Я положила трубку. Вытерла руку о джинсы и уставилась на телефон. Должно быть, женщина была пьяна. Ей, видимо, требовалось сорвать на ком-то злость. Должно быть, она… Я не знала. Меня, неизвестно почему, сотрясала дрожь. Мне было нечего тревожиться. Или так мне казалось.

Может, все же позвонить Максу? Вернуться на баржу, приехать сюда в другой раз. Потому что ясно, мать с Кеннетом уехали на всю ночь, а может, на две или на три. Придется приехать снова.

Но когда, когда? Сколько у меня осталось недель до того дня, когда инвалидное кресло станет необходимым атрибутом моей жизни на барже? А до этого сколько еще выдастся мне возможностей заявить, когда Крис снова соберется на акцию, что я договорилась с матерью о встрече наедине? Из моего плана ничего не вышло. Безумие думать, будто мне удастся провести Криса еще раз.

Я вздохнула. Если план А не срабатывает, стоит попытать план Б. Рядом с дверью в столовую стоял изящный письменный стол матери. Там должны быть бумага и ручки. Напишу ей письмо. Конечно, оно не произведет такого эффекта неожиданности, но тут уж ничего не поделаешь.

Я нашла, что искала и села за письмо. Я устала, пальцы не желали слушаться. После нескольких абзацев я остановилась, чтобы передохнуть. Я исписала четыре страницы, после чего дала отдых пальцам, а затем глазам и голове, которую я опустила на наклонную поверхность письменного стола. Пять минут, подумала я. Посплю пять минут и продолжу.

Мне приснился сон, в котором я прятала от матери котят, потом я очутилась в спальне матери, там появился Ричи Брюстер, игравший на своем саксофоне и со змеей на плечах. Змея сползла по его груди и забралась под покрывало. Ричи улыбался и указывал на кровать саксофоном, но я боялась змеи и боялась, что скажет мать, когда войдет и увидит нас на своей кровати, но я все равно легла, и когда сделала все, что просил Ричи, он захохотал и превратился в моего отца. Отец улыбнулся и открыл рот, из него выползла змея. Я вскрикнула и проснулась.

Мое лицо было в испарине. Рот открылся, пока я спала, и слюна запачкала незаконченную страницу. Слава богу, подумала я, что от снов можно пробудиться. Слава богу, что на самом деле сны ничего не означают. Слава богу… и тогда я услышала его.

Я вовсе не сама проснулась. Меня разбудил шум. Где-то внизу скрипнула, закрываясь, садовая калитка.

Телефонный звонок, вспомнила я. Поэтому не подала голоса, хотя мое сердце забилось быстрее. На лестнице, ведущей из кухни, раздались шаги. Я услышала, как в конце коридора открылась дверь. Закрылась. Снова шаги. Пауза. Затем человек пошел быстрее.

Телефонный звонок, подумала я. О господи, о господи. Я посмотрела на телефон и попыталась заставить себя одним прыжком пересечь комнату, чтобы набрать три девятки и, заорав во всю глотку, вызвать полицию. Но я не могла двинуться. Я никогда еще с такой ясностью не сознавала, что означает настоящее и что обещает будущее.

Глава 24

Закончив свою встречу с суперинтендантом Уэбберли, Линли собрал папки и газеты за три дня. Все печатные издания открывались материалом о прыжке Джимми Купера в Темзу во вторник вечером. Далее следовали сообщения о его задержании в среду утром — прямо на занятиях, на фотографии он, понурясь, шел между двух констеблей в форме. В четверг заголовки возвещали, что против сына Кеннета Флеминга будет выдвинуто обвинение в убийстве. Весь тон статей подразумевал одно; дело закрыто и передано в суд. На большее Линли и не рассчитывал.

— Вы уверены, что показания этой Уайтлоу подтверждаются? — спросил его Узбберли.

— По всем пунктам. И с самого начала. Уэбберли выбрался из кресла.

— Ты много просишь, Томми.

—Это наша единственная надежда, сэр. За последние три дня моя группа проверила все до мельчайшей улики и все показания. Мы с Хейверс дважды съездили в Кент. Встретились с МеЙдстоунскими криминалистами. Поговорили со всеми соседями окрест. Прочесали сад и сам коттедж. Посетили все Спрингбурны, суя нос во все дыры. И не нашли ничего сверх того, что уже знали. Насколько я могу судить, остался только один путь, по нему мы и следуем.

Уэбберли кивнул, но, судя по его виду, остался не слишком доволен ответом Линли.

— Хильер рвет и мечет, — задумчиво произнес он.

— Неудивительно. Я близко подпустил прессу. Нарушил установленную процедуру. Ему это не понравилось бы ни при каких обстоятельствах.

— Он созвал совещание. Мне удалось перенести его на середину дня понедельника.

— Хорошо, — сказал Линли. — Спасибо, что не даете ему перебежать мне дорогу. Это, видимо, нелегко.

— Надолго моих уловок не хватит. А уж тем более после понедельника.

— Не думаю, что вам это потребуется. Уэбберли поднял бровь.

— Так уверены, да?

Линли сунул под мышку папки и газеты.

— Только не теперь, когда у меня всего-то один неотслеженный телефонный разговор. На этом я не могу построить дело.

— Тогда нажмите на нее.

Из общей свалки на своем столе Уэбберли выудил отчет о другом деле, кивнул Линли.

Тот вернулся в свой кабинет, где освободился от папок, но оставил газеты. По пути к лифту он встретил сержанта Хейверс. Она просматривала пачку распечатанных листов, хмурясь и бормоча под нос ругательства. Увидев Линли, она остановилась, развернулась и приноровилась к его шагу.

— Мы куда-то едем? — поинтересовалась она. Линли достал из кармашка часы и открыл их. Без четверти пять.

— Вы, кажется, упоминали о вечеринке, назначенной на сегодняшний вечер? Вам не нужно к ней подготовиться?

— Скажите, сэр, что, черт побери, купить восьмилетней девочке? Куклу? Игру? Набор юного химика? Пружинный нож? Акварельные краски? Что? — Она закатила глаза, но лишь для пущего эффекта. Линли видел, что ей приятны эти хлопоты. — А, я могу подарить ей набор юного фокусника. Или костюм? Дети любят переодеваться, да? Я бы купила ей костюм.

— Во сколько начало? — спросил Линли, вызвав лифт.

— В семь. А военные игрушки? Модели автомобилей? Самолетов? Диски? Ей еще не рано слушать Стинга? Дэвида Боуи?

— Мне кажется, вам пора немедленно приступить к поиску подарка, — заметил Линли. Двери лифта открылись, он шагнул внутрь. И пока двери не закрылись, Барбара продолжала стоять, перечисляя все, что приходило ей на ум.

Интересно, подумал Линли, каково это быть столь беззаботным в пятницу вечером.

Крис Фарадей медленно шел вдоль Уорик-авеню, Бинз и Тост вприпрыжку бежали впереди. На углу улицы они послушно сели, ожидая команды: «Вперед, собаки!», по которой им следовало пересечь Уорик-плейс и продолжить путь до баржи, но команда все не поступала. Крис хорошо вышколил их, поэтому нарушение раз заведенного порядка смущало псов. Они выразили недоумение голосом — тявкнули, толкнулись друг о друга. Ткнулись в ноги хозяину.

Крис сознавал их присутствие и знал, что собаки хотят скорости и действия. И против ужина они не возражали бы и с резиновым мячиком поиграли. Но Крис был погружен в чтение «Ивнинг стандард».

Газета, которую он купил во время пробежки, излагала свой вариант истории, освещаемой с середины прошлой недели. Ей удалось обойти конкурентов с помощью снимков фоторепортера, который единственный из всех его коллег оказался на Собачьем острове и стал свидетелем того, как полиция пыталась задержать убегавшего от нее мальчика.

Крис сложил газету и сунул под мышку к остальным. Собаки побежали обратно на угол улицы. Виляя хвостами, они ждали команды. Он догнал их, огляделся, нет ли машин, произнес: «Вперед, собаки!», и они помчались привычным путем.

Ливи сидела там же, где он ее оставил — на палубе, на одном из парусиновых стульев, закутанная в одеяло. Она смотрела на остров Браунинга, на котором ивы тянули в воду и к земле зазеленевшие ветви. Никогда еще Ливи не казалась ему такой высохшей, словно предзнаменование того, что таили грядущие месяцы.

Когда Бинз и Тост, вбежав на палубу, обнюхали ее висящую как плеть левую руку, Ливи проснулась — она подняла голову и моргнула.

Крис положил газеты на палубу рядом с ней со словами:

— Ничего нового, Ливи.

Он пошел вниз за собачьими мисками, а она принялась читать.

Начиная с утра субботы она заставляла его покупать для нее все газеты. Она прочитывала их все, но не позволяла выбрасывать. А после визита полиции только попросила перенести их в ее комнату и сложить рядом с узкой кроватью. Последние несколько ночей, ворочаясь в ожидании сна, Крис смотрел на полосу света, отбрасываемую ее лампой на открытую дверь его комнаты и слушал, как Ливи тихонько переворачивает страницы газет, перечитывая их снова и снова. Он знал, что она читает. Только не знал, почему.

Она держала язык за зубами дольше, чем он мог предположить. Ливи всегда была человеком, который сначала выпалит все, что ей взбредет в голову, а потом пожалеет о сказанном. Поэтому поначалу он принял ее скрытность всего лишь за странную задумчивость — дескать, размышляет об обстоятельствах смерти Кеннета Флеминга, событии, затронувшем их всех. Но в конце концов она рассказала ему все, потому что у нее не было выбора. Он был в Кенсингтоне в воскресенье днем. Видел и слышал. Ему оставалось только мягко настаивать, чтобы она разделила с ним бремя правды. Когда же она это сделала, он увидел, насколько изменится теперь его собственная жизнь. Что и было, как это понял он, главной причиной, по которой поначалу она не хотела ему ничего говорить. Потому что знала: если она ему расскажет, он станет убеждать ее нарушить молчание. И тогда, и это знали они оба, они окажутся связанными до самой ее смерти. Никто из них не упоминал это последствие ее признания. Обсуждать очевидное не было нужды.

Закончив трапезу, Бинз и Тост легли у ног Ливи. Она склонилась над газетой. Крис уже прочел статью на первой полосе и знал, что Ливи заметила ключевые слова: «главный подозреваемый в убийстве», «будет выдвинуто обвинение», «неблагополучный подросток, неоднократно совершавший правонарушения». Ливи уронила руку на самую большую из напечатанных фотографий, на которой мальчик, грязный, словно пугало, лежал на руках своей матери, по пояс в воде, а над ними склонился мокрый детектив— инспектор из Скотленд-Ярда. Рука Ливи комкала фотографию. Было ли это действие намеренным или так просто дергались мышцы ее руки, сказать он не мог.

Он подошел к Ливи, прижал ее голову к своему бедру.

— Это же не означает, что они на самом деле выдвинут обвинение, — сказала она. — Ведь правда, Крис?

— Ливи. — В его тоне прозвучало мягкое предостережение: лги, если тебе так нужно, но только не себе.

— Они не выдвинут обвинение. — Рука Ливи стиснула фотографию в комок. — А если даже и выдвинут, что такого? Ему ведь только исполнилось шестнадцать. Как поступают с подростками, которые нарушают закон в шестнадцать лет?

— Дело ведь не в этом.

—Их посылают в исправительные учреждения. Заставляют ходить в школу, обучают профессии. В газете говорится, что он не ходил на занятия, так что если кто-то заставит его учиться, а у него не будет выхода, потому что больше нечем будет заняться, когда он туда попадет…

Крис даже не стал спорить. Дурой Ливи не была. Через минуту она поймет, что строит свои предположения на песке, поймет, даже если не захочет в этом признаваться.

Она отпустила газету. Правую руку прижала к животу, словно внутри у нее что-то болело, а левой обвила ногу Криса и прильнула к нему. Он погладил ее по щеке большим пальцем.

— Он признался, — проговорила она. — Крис, он же признался. Он там был. В газете пишут, что он там был. Что у полиции есть доказательства. Если он там был и признался, тогда, должно быть, он это и сделал. Неужели ты не понимаешь? Или может, это я неправильно все поняла?

— Не думаю, — ответил Крис.

— Тогда почему? — Она крепче обхватила его ногу на втором слове. — Почему полиция его арестовала? Почему он признался? Почему продолжает твердить, что убил своего отца? В этом нет смысла. Должно быть, он знает, что в чем-то виновен. Вот так. Так должно быть. Он в чем-то виновен. Просто он не говорит, в чем. Тебе не кажется, что ситуация именно такова?

— Мне кажется, что он потерял своего отца, Ливи. Потерял его внезапно, совершенно неожиданно. Ты не думаешь, что это могло так сказаться на нем? Каково это — сегодня твой отец жив, а потом вдруг умер, а у тебя даже не было возможности с ним попрощаться?

Она отпустила его ногу.

— Это нечестно, — прошептала она. Но он продолжал:

— Как ты тогда себя повела, Ливи? Трахала какого-то парня, которого сняла в баре, да? Он предложил тебе пятерку, если ты дашь ему по полной программе, а ты в тот вечер была пьяна и чувствовала себя настолько хреново, что тебе было наплевать, что с тобой будет дальше. Потому что твой отец умер, а тебе даже не позволили прийти на его похороны. Так это было? И с этого все и пошло? Разве это не было безумием, в которое ты впала из-за твоего отца? Даже если ты не хочешь это признать?

— Это другое дело.

— Боль одна и та же. Вопрос в том, как ты с ней справляешься.

— То, что он говорит, он говорит не для того, чтобы справиться с болью.

— Ты этого не знаешь. И даже если бы знала, это не имеет значения.

Она высвободила голову из-под его ладони, разгладила газету и принялась ее сворачивать. Положила к другим, купленным этим утром, но оставленным без внимания. Она подняла голову и устремила взгляд на остров Браунинга, приняв ту же позу, в которой Крис нашел ее, когда привел с пробежки собак.

— Ливи, ты должна им сказать.

— Я ничего им не должна. Я никому ничего не должна.

На лице ее застыло каменное выражение, которое она принимала всегда, когда хотела закончить разговор. Если так, спорить дальше было бессмысленно. Крис вздохнул, коснулся пальцами макушки Ливи, где в беспорядке отрастали вихры.

— Нравится тебе это или нет, но дело тут именно в том, кто кому должен, — сказал он.

— Я, черт возьми, не должна им…

— Не им. Себе.

Линли приехал домой первым. Дентона он застал в гостиной, посреди дневного чаепития — чашка в руке, ноги на кофейном столике, голова откинута на спинку дивана, глаза закрыты. Из динамиков неслась, оглушая, музыка Эндрю Ллойда Уэббера, и Дентон завывал, подпевая Майклу Кроуфорду. Линли лениво подумал, когда же, наконец, «Призрак оперы» выйдет из моды. Поскорей бы!

Подойдя к стереосистеме, Линли убрал звук, предоставив Дентону довывать мелодию до конца в относительной тишине.

— Вы фальшивите, — сухо произнес Линли. Дентон вскочил.

— Простите, я только…

— Все в порядке, суть я уловил, — перебил Линли. Дентон поспешно поставил чашку на столик, смел в руку крошки и высыпал их на поднос, где, аппетитно разложенные, красовались сэндвичи, печенье и виноград. Как ни в чем не бывало он спросил:

— Чаю, милорд?

— Я ухожу.

Дентон перевел взгляд с Линли на дверь:

— Вы же только что пришли.

— Да. Рад сообщить, что и двадцать секунд вашего пения вполне меня насытили. — Он пошел к двери со словами: — Продолжайте без меня. Но, если не возражаете, не так громко. Ужин в половине девятого. Для двоих.

— Для двоих?

— Со мной будет леди Хелен. Дентон видимым образом просиял:

— Значит, хорошие новости? Получается, что вы и она… Я хотел спросить…

— В половине девятого, — повторил Линли.

— Да. Конечно. — И Дентон с преувеличенным старанием принялся убирать чайник, тарелки и чашку.

Поднимаясь наверх, Линли размышлял, что на самом деле ему нечего было сообщить о Хелен ни Дентону, ни кому другому. Она лишь позвонила ему поздно вечером в среду, прочитав в газетах о его кроссе по Собачьему острову.

— Боже мой, Томми, ты нормально себя чувствуешь? — спросила она.

Он ответил:

— Да, отлично. Я скучал по тебе, милая. Но когда она осторожно продолжила:

— Томми. Я все думаю с самого утра воскресенья. Как ты меня и просил, — он обнаружил, что не в состоянии вести столь жизненно важный разговор в такой поздний час, и поэтому сказал:

— Давай поговорим об этом в выходные, Хелен. И они условились об ужине.

В спальне Линли снял костюм и переоделся в джинсы, рубашку-поло и кроссовки. Посмотрев на себя в зеркало, немного растрепал волосы. Вынул из кармана брюк ключи от машины и покинул дом.

Пробки предсубботнего вечера осложнили его путь из Белгрейвии до Малой Венеции, на южной стороне которой он припарковался и отправился в обход по Уорик-кресент до моста, переброшенного через Риджентс-кэнал. Здесь он остановился. Отсюда ему была хорошо видна баржа Фарадея. Хотя все еще было светло и стемнеет не раньше чем через два часа, на палубе никого не было, а внутри горел свет, отбрасывавший золотисто-желтые полосы на стекла окон. Пока Линли наблюдал, кто-то прошел между источником света и золотисто-желтыми полосами. Фарадей, подумал Линли. Он бы предпочел встретиться с Оливией наедине, но знал, насколько маловероятно, чтобы она согласилась общаться без своего приятеля.

С Фарадеем Линли столкнулся почти в дверях, даже не успев постучать. Фарадей поднимался по лестнице в спортивном костюме, и собаки путались у него под ногами. Один пес скреб ступеньку, на которой стоял хозяин, другой тявкал.

Фарадей ничего не сказал, только спустился вниз, а когда собаки запрыгали было навстречу Линли, осадил их окриком.

Он настороженно смотрел на спускавшегося Линли, глянул на газеты у него под мышкой, потом — ему в лицо.

— Она здесь? — спросил Линли.

Грохот металла о линолеум послужил ему ответом. Донесся голос Оливии:

— Черт, Крис, я уронила рис. Он рассыпался по всей кухне. Извини.

— Оставь, — бросил через плечо Фарадей.

— Оставить? Крис, прекрати обращаться со мной, как с…

— Здесь инспектор, Ливи.

И сразу же наступила тишина. Собаки побежали посмотреть, в чем дело. Затем послышалось движение, заскрипели под тяжестью тела Оливии алюминиевые ходунки, зашаркали подошвы. Что-то пробурчав себе под нос, Оливия сказала:

— Крис, я застряла. Это все рис. Не могу по нему идти.

Фарадей пошел ей на выручку. Лиили включил остававшиеся незажженными лампы в главном помещении баржи. Оливия, если она хочет избегать его, может продолжать играть на своей болезни, но он не допустит новых комбинаций с тенью и светом. Линли поискал стол, на котором мог бы разложить принесенные газеты, но такового, за исключением верстака Фарадея, не оказалось, и он положил газеты на пол.

—Ну?

Он обернулся. Оливия добралась до проема, отделявшего кухню от главного помещения. Она буквально висела между поручнями ходунков, лицо ее было серым и блестело, и, продвигаясь вперед, Оливия избегала смотреть Линли в глаза.

Фарадей помогал ей сзади, он шел, отставая на шаг и выставив вперед руку. Оливия остановилась, когда взгляд ее опущенных глаз наткнулся на газеты, опять пробурчав что-то, она аккуратно обошла их и расположилась в одном из кресел с вельветовой обивкой. Ходунки она выставила перед собой, как оборонительную линию. Фарадей хотел убрать их, но Оливия не дала и попросила принести ее сигареты.

Закурив, она обратилась к Линли:

— На маскарад вырядились или куда?

— Я не на службе, — ответил он.

Оливия затянулась и выпустила очередное облако серого дыма.

— Бросьте, легавые всегда на службе.

— Возможно, но я здесь не как легавый.

— Тогда в каком качестве? Рядового гражданина? Навещаете больных в свободное время? Не смешите меня. Легавый — всегда легавый, на службе или нет. Так что вам нужно на этот раз?

— Просто поговорить с вами.

— И наручники не принесли? И не договорились о местечке для меня в Холлоуэе13?

— В этом не будет необходимости, как вы увидите.

—Ладно, скажите мне, инспектор, сколько в наше время получит такой малолетний преступник за убийство собственного отца? Год?

— Срок приговора зависит от суда. И от мастерства адвоката.

— Значит, это правда.

—Что?

— Что это сделал ребенок.

— Вы, без сомнения, читали газеты.

Она затянулась, наблюдая за Линли поверх тлеющего кончика сигареты.

— Тогда зачем вы здесь? Наверное, вы должны праздновать, нет?

— Расследование убийства не слишком подходящий повод для веселья.

— Даже когда ловят плохих парней?

— Даже тогда. Я обнаружил, что плохие парни редко бывают настолько плохи, как мне бы того хотелось. Люди убивают по самым разным причинам, и обыкновенная злоба стоит на последнем месте.

Оливия опять затянулась, В ее взгляде, во всей позе сквозила настороженность.

—Люди убивают из мести, — непринужденно продолжал он, словно на лекции по криминологии. — Убивают в припадке ярости. Из алчности. Защищая себя.

— Ну, это уже не убийство.

— Иногда они оказываются вовлеченными в территориальные конфликты или пытаются вершить правосудие. Или бывают вынуждены покрывать другое преступление. А иногда от отчаяния, стараясь освободиться от каких-либо уз, например.

Она кивнула. Позади нее шевельнулся на стуле Фарадей. Линли видел, как черно-белая кошка тихонько пробралась на кухню и вспрыгнула на стол, где стала кружить между двух пустых стаканов. Фарадей, похоже, не заметил ее маневров.

—Бывает, люди убивают из ревности, — продолжал Линли. — Обуреваемые противоречивыми страстями, от одержимости, из любви. Убивают по ошибке. Выбирают одну цель, а попадают в другую.

—Да, думаю, такое случается. — Оливия стряхнула пепел в свою неизменную жестянку. Сунула сигарету в рот и руками подтянула ноги поближе к креслу.

— Что и произошло в данном случае, — сказал Линли.

—Что?

— Кто-то допустил ошибку.

Оливия коротко взглянула на газеты и, видимо, не пожелав отвлекаться, снова уставилась на Линли и уже не отводила глаз.

— Никто не знал, что Флеминг поедет в Кент вечером в прошлую среду. Вы знали об этом, мисс Уайтлоу?

— Поскольку я и Флеминга не знала, меня это интересовало меньше всего.

— Вашей матери он сказал, что летит в Грецию. Товарищам по команде сообщил то же самое. Сыну он сказал, что ему нужно уладить кое-какие крикетные дела. Но что собирается в Кент, он не сказал никому. Даже Габриэлле Пэттен, которая жила в коттедже и которую он, без сомнения, желал застать врасплох. Любопытно, не правда ли?

— Его сын знал, где он. В газетах писали.

— Нет. В газетах только написали, что Джимми признался.

—Это логический вывод. Если он признался в убийстве Флеминга, значит, должен был знать, что он там, чтобы сделать свое дело.

— Не стыкуется, — сказал Линли. — Убийца Флеминга…

— Мальчик.

— Простите. Да. Мальчик — Джимми, убийца — знал, что в коттедже кто-то есть. И этот кто-то действительно был предполагаемой жертвой. Но по соображениям убийцы…

— По соображениям Джимми.

— … этот кто-то в коттедже вовсе не был Флемингом. Это была Габриэлла Пэттен.

Оливия раздавила сигарету о жестянку. Посмотрела на Фарадея, он дал ей другую сигарету. Оливия закурила и затянулась.

— Как вы до этого додумались? — наконец спросила она.

— Потому что никто не знал, что Флеминг едет в Кент. А убийца Флеминга…

— Мальчик, — оборвала его Ливия. — Почему вы все повторяете «убийца Флеминга», когда знаете, что это мальчик?

— Извините. Сила привычки. Скатываюсь на полицейскую терминологию.

— Вы же сказали, что вы не на службе.

— Так и есть. Прошу извинить мои оговорки. Убийца Флеминга — Джимми — любил его, но имел все основания ненавидеть Габриэллу Пэттен. Она оказывала разрушительное действие. Флеминг ее любил, но в его чувства их роман вносил сумятицу, которую он был не в состоянии скрыть. Кроме того, роман грозил Флемингу огромными изменениями в жизни. Если бы он и в самом деле на ней женился, жизнь его переменилась бы самым коренным образом.

— В частности, он никогда не вернулся бы домой. — Оливию как будто успокоил такой вывод. — Чего как раз хотел этот мальчик, не так ли? Разве он не хотел, чтобы отец вернулся домой?

— Да, — ответил Линли, — не побоюсь предположить, что за нашим преступлением стоял этот мотив. Удержать Флеминга от женитьбы на Габриэлле Пэттен. Однако, какая ирония судьбы, если вдуматься в ситуацию.

Оливия не спросила, в какую ситуацию следует вдуматься, лишь затянулась, сквозь дым разглядывая Линли.

Он продолжал:

— Никто не погиб бы, если б у Флеминга было поменьше мужской гордости.

Оливия невольно нахмурилась.

—Причиной преступления, в первую очередь, стала его гордость, — пояснил Линли. — Не будь Флеминг таким гордым, расскажи он, что едет в Кент разорвать отношения с миссис Пэттен, потому что узнал, что является лишь одним в длинной череде ее любовников, его убийце… простите, я опять забылся, Джимми, мальчику не понадобилось бы уничтожать эту женщину. Не произошло бы ошибки в отношении человека, оставшегося в ту ночь в коттедже. Флеминг остался бы жив. А убий… А Джимми не пришлось бы остаток жизни мучиться из-за того, что он убил — по ошибке — человека, которого так сильно любил.

Заглянув в жестянку, Оливия затушила сигарету, поставила банку на пол и сложила руки на коленях.

—Да, — сказала она. — Говорят же, что мы всегда причиняем боль тем, кого любим. Жизнь — дерьмо, инспектор. Просто мальчик убедился в этом раньше, чем следовало.

—Да. Он узнает также, что такое клеймо отцеубийцы, как выдвигают обвинение, берут отпечатки пальцев, фотографируют, познакомится с судом по уголовным делам. А потом…

— Ему нужно было сначала подумать.

— Но он этого не сделал, Потому что он… убийца, Джимми, мальчик… думал, что совершил преступление идеальным образом. И он почти прав.

Она смотрела настороженно. Линли казалось, что даже дыхание ее изменилось.

— Да, — сказал он, — все испортила одна-единственная деталь.

Оливия взялась за ходунки. Собралась подняться, но Линли видел, что выбраться из глубокого кресла одной ей будет не под силу.

— Крис, — произнесла она.

Он не шелохнулся. Она дернула головой в его сторону.

— Крис, дай руку.

Фарадей посмотрел на Линли и задал вопрос, которого избегала Оливия:

— Какая деталь все испортила?

— Крис! Черт бы тебя побрал…

— Какая деталь? — повторил он.

— Телефонный звонок, сделанный Габриэллой Пэттен.

— А что в нем такого? — спросил Фарадей.

— Крис! Помоги мне. Давай.

— На него ответили, честь по чести, — сказал Линли, — Тольковот человек, который, предположительно, отвечал, даже не знает, что такой звонок был. Это показалось мне любопытным, когда…

— О, ну конечно, — фыркнула Оливия. — Вы помните все звонки, на которые отвечали?

— … когда я сопоставил время, в которое звонили, и содержание сообщения. После полуночи. Оскорбительное.

— Может, не было никакого звонка, — заявила Оливия. — Об этом вы не думали? Может, она солгала, что звонила.

—Нет, — сказал Линли. — У Габриэллы Пэттен не было причин лгать. Особенно когда ложь обеспечивает алиби убийце Флеминга. — Он наклонился к Оливии, упершись в колени локтями. — Я здесь не как полицейский, мисс Уайтлоу. Я пришел как человек, которому хотелось бы, чтобы свершилось правосудие.

— Оно и свершается. Убийца признался. Что вам еще нужно?

— Настоящий убийца. Убийца, которого можете назвать вы.

— Чушь. — Но на Линли она не смотрела.

— Вы читали газеты. Джимми признался. Его арестовали, против него выдвинули обвинение. Его будут судить. Но он не убивал своего отца, и я думаю, вы это знаете.

Оливия потянулась за жестянкой, ее намерения были очевидны, но Фарадей не стал ей помогать.

— Вам не кажется, мисс Уайтлоу, что мальчик достаточно настрадался?

— Если он этого не делал, отпустите его.

— Не выйдет. В тот момент, когда он сказал, что убил своего отца, его будущее оказалось предопределенным. Далее — суд, потом тюрьма. Оправдаться он сможет, только если будет пойман настоящий убийца.

— Это ваша работа, а не моя.

— Эта общая работа. Это часть цены, которую мы платим, если хотим жить среди людей в организованном обществе.

— Да, в самом деле? — Оливия оттолкнула банку. Опираясь на ходунки, с трудом стала подниматься, ее лоб покрылся бусинками испарины.

— Ливи. — Фарадей уже стоял рядом, но она отпрянула от него.

— Нет. Ничего.

Когда она выпрямилась, ноги у нее тряслись так сильно, что Линли подумал, ей не простоять и минуты. Она сказала:

— Посмотрите на меня. Посмотрите… на… меня. Вы знаете, чего вы просите?

— Знаю, — ответил Линли.

— Ну так вот, я не скажу. Не скажу. Он мне никто. Они мне никто. Мне на них наплевать. Мне на всех наплевать.

— Я вам не верю.

— Попытайтесь. У вас получится.

Она начала двигать ходунки, подтягивая тело. Мучительно медленно она покидала комнату. Прошло больше минуты, прежде чем мужчины услышали, как за Оливией закрылась дверь.

Фарадей сначала хотел пойти за ней, но остался стоять рядом с креслом. По-прежнему глядя вслед ушедшей Оливии, он тихо, торопливо проговорил:

— Мириам не было в доме в тот вечер. Не было, когда мы туда приехали. Но машина стояла в гараже, горел свет и музыка играла, поэтому мы оба подумали… В смысле, любой на нашем месте предположил бы, что она на минутку выскочила к соседям.

— Что и должен был подумать любой, постучавший в ее дверь.

— Только мы не стучали. Потому что у Ливи был ключ. Мы вошли. Я… Я обошел весь дом, чтобы сказать ей, что приехала Ливи. Но ее там не было. Ливи велела мне уехать, и я подчинился. — Он повернулся к Линли. Спросил с отчаянием в голосе: — Этого достаточно? Для мальчика?

— Нет, — ответил Линли, и когда лицо Фарадея помрачнело еще больше, добавил: — Извините.

— Что же будет? Если она не скажет правду?

— На весах лежит будущее шестнадцатилетнего мальчика.

— Но если он этого не делал…

— У нас есть его признание. Оно вполне правдоподобно. И опровергнуть его мы можем, только назвав того, кто убил.

Линли ждал от Фарадея какого-то ответа. Надеялся на малейшую подсказку, что случится дальше. В своем мешке с трюками он добрался до самого дна. Если Оливия не сломается, он даром загубит имя и жизнь невиновного мальчика.

Но Фарадей ничего не сказал. Ушел на кухню и сел там, обхватив голову руками. Он с такой силой сжал голову, что побелели ногти.

— О господи, — произнес он.

— Поговорите с ней, — попросил Линли.

— Она умирает. Ей страшно. У меня таких слов нет.

Значит, они погибли, заключил Линли. Он поднял свои газеты, сложил их и вышел на вечернюю набережную.

Оливия

Шаги приближались. Они были уверенными, решительными. Когда они послышались у двери в малую гостиную, во рту у меня пересохло. Внезапно шаги остановились. Я услышала чей-то судорожный вздох. Я повернулась. Это была мать. Мы смотрели друг на друга.

— Боже милосердный, — проговорила она, стоя как вкопанная и прижав руку к груди.

Я ждала также шагов Кеннета и его голоса: «Что там, Мириам?» или «Дорогая, что случилось?». Но единственным звуком был бой дедовских часов, отмеривших три часа. Единственным голосом — голос моей матери:

— Оливия? Оливия? Боже мой, что ты,..

Я думала, что мать войдет в комнату, но она оставалась в темноте коридора, сразу за порогом. Однако я разглядела, что на ней не очередной ее наряд в стиле Джеки Кеннеди, а ярко-зеленое платье с узором из нарциссов, поднимавшимся от подола до пояса, со сборками на талии. Оно было совершенно не в стиле матери, и невыгодно подчеркивало ее бедра. Эдакий привет весне. Не хватало только беленьких туфелек на ремешках и соломенной шляпы. Мне стало неловко за нее. Не требовалось особых знаний человеческой психологии, чтобы по одежде разгадать ее намерения.

— Я писала тебе письмо, — сказала я.

— Письмо.

— Должно быть, я уснула.

— Давно ты здесь находишься?

— С половины одиннадцатого. Меня привез Крис… парень, с которым я живу. Скоро он за мной приедет. Я уснула.

Я словно отупела. Все шло не так, как я запланировала. Мне полагалось держаться непринужденно и контролировать ситуацию, но когда я посмотрела на мать, я поняла, что не знаю, как продолжать. Давай, давай, грубо приказала я себе, кому какое дело, как она наряжается, чтобы поддерживать интерес в своем ягненочке? Опереди ее — установи главенство, на твоей стороне внезапность, как ты и хотела.

Но внезапность была и на ее стороне, и мать ничего не предпринимала, чтобы сгладить возникшую между нами неловкость. Конечно, я не могла рассчитывать на легкое возвращение в ее мир. Много лет назад я лишила себя всех прав на дружескую болтовню между матерью и дочерью.

Мать смотрела мне прямо в глаза. Она явно старалась не смотреть на мои ноги, не замечать алюминиевых ходунков возле письменного стола и не спрашивать, что означают мой вид, ходунки, а больше всего — мое присутствие в ее доме в три часа утра.

— Я читала про вас в газетах, — сказала я. — Про тебя и Кеннета. Ты понимаешь.

— Да, — отозвалась она, словно мое признание было само собой разумеющимся.

У меня вспотели подмышки, и мне очень хотелось промокнуть их платком.

— Он как будто неплохой парень. Я помню его с тех пор, как ты работала учительницей.

— Да, — произнесла она.

Я все сидела у стола, наполовину повернувшись к матери. Она стояла в коридоре и, по всему, не намеревалась подойти ко мне. Она была достаточно умна, чтобы понимать, я приехала о чем-то просить. Она была достаточно мстительна, чтобы заставить меня ползти по углям стыда и неловкости ради возможности попросить это.

Хорошо же, подумала я. Я подарю тебе эту ничтожную победу. Хочешь моего унижения? Я унижусь. Я буду само унижение.

— Я приехала поговорить с тобой, мама, — сказала я.

— В три утра?

— Я не знала, что это произойдет в три.

— Ты сказала, что написала письмо.

Я взглянула на исписанные листки. Ручкой я писать уже не могла, а карандашей в столе не нашлось. Получились какие-то каракули ребенка дошкольного возраста. Я скомкала листки.

— Мне нужно с тобой поговорить, — повторила я. — Наверно, я все испортила. Извини за позднее время. Если ты хочешь, чтобы я приехала завтра, я попрошу Криса…

— Нет, — прервала она. Видимо, я унижалась достаточно долго, чтобы удовлетворить ее самолюбие. — Я только переоденусь и приготовлю чай.

Мать быстро поднялась наверх, и прошло больше пяти минут, прежде чем она спустилась назад.

Она миновала дверь в малую гостиную, не глянув внутрь, на меня. Спустилась на кухню. Протянулись еще десять минут. Она собиралась потомить меня и насладиться этим. Мне хотелось поквитаться, но как это сделать, я толком не знала.

Я добралась до прежнего диванчика, и, делая рискованный поворот, чтобы сесть, подняла глаза. Мать стояла в дверях с чайным подносом. Мы смотрели друг на друга через пространство комнаты.

— Давно не виделись, — заметила я.

— Десять лет, две недели, четыре дня, — сказала она.

Моргнув, я отвернулась к стене, на которой все так же висела мешанина из японских гравюр, небольших портретов умерших Уайтлоу и малых фламандцев. Пока я таращилась на них, мать вошла и поставила поднос на стол перед диванчиком.

— Как всегда? — спросила она. — Молоко и два кусочка?

Будь ты проклята, подумала я, проклята, проклята. Я кивнула и снова устремила взгляд на малого фламандца.

— У меня болезнь, которая называется БАС, — сказала я.

За спиной я услышала мирный и такой знакомый звук — плеск чая, льющегося в фарфоровую чашку. Услышала звяканье чашки о блюдце. Потом почувствовала, что мать приблизилась. Ее рука легка на ходунки.

— Сядь, — сказала она. — Вот твой чай. Помочь тебе? — От нее пахло алкоголем, и я сообразила, что мать подкрепилась перед нашим разговором, пока переодевалась и готовила чай. Меня это успокоило.

Она снова спросила: — Тебе нужна помощь, Оливия?

Я покачала головой, мать отодвинула ходунки, когда я села. Она подала чашку, поставив блюдце мне на колени, придерживала его, пока я более-менее уверенно не взяла чашку.

Мать переоделась в темно-синий домашний халат и теперь больше походила на ту женщину, которую я некогда знала.

— БАС, — проговорила она.

— Уже почти год.

— Тебе трудно ходить?

— Сейчас.

— Сейчас?

— Сейчас это касается ходьбы,

— А потом?

— Стивен Хокинг.

Она поднесла свою чашку к губам, поверх ее края встретилась со мной глазами. Не сделав ни глотка, медленно поставила чашку на блюдце, потом на стол. Она села на уголок честерфилдского дивана, под прямым углом ко мне, наши колени разделяло пространство менее шести дюймов.

Мне захотелось услышать от нее какие-то слова. Но в ответ она лишь прижала пальцы к правому виску и стала массировать его.

Я собиралась сказать, что приеду в другой раз, но вместо этого произнесла:

— В основном, от двух до пяти лет. Семь, если повезет.

Она опустила руку.

— Но Стивен Хокинг…

— Это исключение. И это не важно, потому что я все равно не хочу так жить.

— Ты еще не можешь этого знать.

— Поверь, могу.

— Болезнь совершенно меняет отношение к жизни.

—Нет.

Я рассказала ей, как все началось, как споткнулась и упала на улице. Поведала про обследования и анализы. О бесполезной программе физических упражнений и визитах к разным знахарям. В заключение я рассказала о том, как прогрессирует болезнь.

— Она уже перекинулась на руки, — закончила я. — Пальцы у меня слабеют. Если ты посмотришь на письмо, которое я пыталась тебе написать…

— Черт бы тебя побрал, — сказала она, хотя в ее словах полностью отсутствовала страсть. — Черт бы тебя побрал, Оливия.

Настало время для лекции, но я выдержу, подумала я. Это всего лишь слова. Ей нужно высказать их, а как только она это сделает, мы сможем перейти от взаимных упреков по поводу прошлого к планам на будущее. Чтобы как можно скорее покончить с лекцией, я сделала первый шаг.

— Я натворила глупостей, мама… Оказалась не такой умной, как думала. Я ошибалась и очень сожалею.

Мяч был у нее, и я покорно ждала, когда она сделает бросок.

— Как и я, Оливия, — сказала она. — Сожалею. Больше ничего не последовало. До этого я на нее не смотрела, а лишь теребила нитку, выбившуюся из шва джинсов. Я подняла взгляд. Глаза матери затуманились, но были это слезы, усталость или усилие отогнать мигрень, я не поняла. Она как будто старела на моих глазах. Какой бы она ни показалась мне в дверях гостиной полчаса назад, сейчас она выглядела на свой возраст.

Совершенно неожиданно я задала ей вопрос:

— Почему ты послала мне ту телеграмму?

— Чтобы причинить тебе боль.

— Мы ведь могли помочь друг другу.

— Не тогда, Оливия.

— Я тебя ненавидела.

— Я винила тебя.

— И по-прежиему винишь? Она покачала головой.

— А ты?

Я подумала.

— Не знаю.

Она коротко улыбнулась.

— Похоже, ты стала откровенной.

— Приближение смерти способствует.

— Ты не должна говорить…

— Откровенность обязывает. — Я попыталась поставить чашку на стол, она забренчала о блюдце, как сухие кости. Мать взяла у меня чашку, прикрыла ладонью мой правый кулак.

— Ты другая, — сказала я. — Не такая, как я ожидала.

— Это все любовь.

Она произнесла это без тени смущения. В ее словах не было ни гордости, ни попытки защититься. Она просто констатировала факт.

— Где он? — спросила я.

Она недоуменно нахмурилась.

— Кеннет, — пояснила я. — Где он?

— Кен? В Греции. Я только что проводила его в Грецию. — Она, видимо, сообразила, как странно это прозвучало почти в половине четвертого утра, потому что, сев поудобнее, добавила: — Вылет задержали.

— Ты приехала из аэропорта?

—Да.

— Ты много для него сделала, мама.

— Я? Нет. В основном он всего добился сам. Он не боится работать и ставить цели. Просто я была рядом, чтобы узнать об этих целях и побудить его работать.

— И все равно…

На ее губах все еще играла улыбка обожания, словно мать и не слышала меня.

— Кен всегда создавал свой собственный мир, Оливия. Брал пыль и воду и превращал в мрамор. Мне кажется, он тебе понравится. Вы с ним одного возраста, ты и Кен.

— Я ненавидела его. — Потом поправилась. — Я его ревновала.

—Он прекрасный человек, Оливия. Действительно, прекрасный. Как он заботился обо мне просто по доброте душевной… — Она приподняла руку с подлокотника. — Что я могу сделать, чтобы украсить твою жизнь, всегда спрашивал он. Как вознаградить тебя за то, что ты для меня сделала? Приготовить ужин? Обсудить новости? Поделиться с тобой самым сокровенным? Вылечить мигрень? Сделать тебя частью моей жизни? Заставить тебя мною гордиться?

— А я ничего подобного для тебя не сделала.

— Неважно. Потому что теперь все изменилось. Жизнь изменилась. Я никогда не думала, что жизнь может настолько измениться. Но это происходит, если ты открыта для этого, дорогая.

Дорогая. Куда мы движемся? Я слепо последовала этим курсом,

— Я живу на барже. Она похожа… Мне понадобится инвалидное кресло, но баржа слишком… я пыталась… Доктор Олдерсон говорит, что есть приюты, специальные дома…

— И есть просто дома, — сказала мать. — Как этот, ведь он и твой дом.

— Ты же не можешь на самом деле хотеть…

— Я хочу, — сказала она.

Вот так все закончилось. Она встала и сказала, что нам нужно поесть. Помогла мне перейти в столовую, усадила за стол, а сама пошла на кухню. Через четверть часа она вернулась с яйцами и тостами. Она принесла клубничный джем и свежий чай. И села не напротив, в рядом со мной. И хотя именно она предложила поесть, сама она практически ничего не съела.

— Это будет ужасно, мама. Это… Я… БАС… Она накрыла мою руку ладонью.

— Мы поговорим об этом завтра, — сказала она. — И послезавтра. И на следующий день тоже. У меня сжалось горло. Я положила вилку.

— Ты дома, — сказала мать. И я поняла, что она говорит искренне.

Глава 25

Линли нашел Хелен на заднем дворе своего городского дома, в саду. Она ходила среди розовых кустов с секатором. Однако срезала она не розы и не бутоны, а уже отцветшие и увядшие цветы, оставляя их лежать на земле.

Он наблюдал за ней из окна столовой. Темнело, и уходивший свет окутывал Хелен мягким сиянием. Он лег на ее волосы бликами цвета бренди, кожа Хелен мерцала, как тронутая золотом слоновая кость. Оделась Хелен в ожидании длительной хорошей погоды: абрикосовый блузон и такие же леггинсы, на ногах босоножки на тонкой подошве.

Глядя, как она переходит от куста к кусту, он вспомнил ее вопрос о любви. Как это объяснить? Не только ей — причем, убедительно, — но и себе.

Если бы он делал рациональный выбор, то, вероятно, остановился бы не на Хелен Клайд. С ее возмутительным равнодушием к тысячелетней истории, которая их окружала, с ее способностью беззаботно наслаждаться лишь тем, что здесь и сейчас предлагает жизнь, с ее показной беспечностью. Если они поженятся, у них столько же шансов продержаться более года, как у свечи на ветру. И все равно он желал ее.

Пусть суждена мне гибель14 подумал он и мрачно улыбнулся, а потом рассмеялся вслух. Разве вся жизнь — не риск? — спросил он себя. Разве все не сводится к вере в то, что другая душа обладает властью спасти нас? Вот в чем разгадка, Хелен. Любовь порождают не схожее образование, общность фамильных корней и жизненного опыта. Любовь возникает из ничего и созидает по мере своего роста. А без нее весь мир опять погрузился бы в хаос.

Снаружи Хелен закончила свою работу и стала собирать разбросанные сухие цветы. Она забыла захватить пакет для мусора и теперь бросала остатки роз в подол своего блузона. Линли спустился к ней.

— Сад требует ухода, — заметила Хелен. — Если оставлять отцветшие розы на кустах, кусты продолжают питать их и, в результате, меньше цветут. Ты знал об этом, Томми?

— Нет.

— Это правда. Но если срезать только-только подвядшие цветы, вся энергия поступает в свежие бутоны.

Она все нагибалась и нагибалась, подбирая сухие цветы. Перчаток Хелен не надела, и руки ее были испачканы. Но кольцо, как увидел Линли, по-прежнему было у нее пальце. Это вселяло надежду. И дарило обещание. И означало конец хаоса.

Она внезапно подняла глаза и поймала взгляд, устремленный на ее руки.

— Скажи мне, — попросила она.

Он поискал слова.

— Ты согласна, — сказал он, — что Элизабет Баррет любила Роберта Браунинга?

— Наверное, но я мало о них знаю.

— Она сбежала с ним. Навсегда порвала со своей семьей — в особенности с отцом, — чтобы прожить свою жизнь с ним. Она написала ему серию любовных стихотворений.

— «Португальские сонеты»?

— Да, их.

—И?

— И даже в самых известных из этих сонетов она не может объяснить ему почему, Хелен. Она говорит ему — что, говорит — как, говорит свободно, искренне, с детской верой… но ни разу не объясняет почему. Поэтому Браунингу пришлось поверить ей на слово. Ему пришлось принять что и как без почему.

— Что ты предлагаешь сделать и мне, да?

— Да, верно.

— Понятно. — Она задумчиво кивнула и подобрала еще несколько срезанных цветков. При ее прикосновении лепестки осыпались. Рукав блузона зацепился за шип на одном из кустов, и Линли отцепил его. Она накрыла его руку ладонью. — Томми, — произнесла она и подождала, чтобы он поднял глаза, — Скажи мне.

— Мне больше нечего сказать, Хелен. Извини, это все, на что я способен.

Взгляд ее смягчился. Она указала на себя и на него и произнесла:

— Я имела в виду не это, не нас, не нашу любовь, милый. Я хочу, чтобы ты рассказал мне, что случилось. В газетах пишут, что дело закрыто, но оно не закрыто. Я вижу это по твоему лицу.

—Как?

— Скажи мне, — повторила она, на этот раз еще ласковее.

Он опустился на газон, окаймлявший клумбу с розами. И пока Хелен ползала среди кустов, собирая обрезанное, пачкая блузон, леггинсы и руки, он рассказал ей. О Джин Купер и ее сыне. Об Оливии Уайтлоу. И о ее матери. О Кеннете Флеминге и любви к нему трех женщин и о том, что случилось из-за этой любви.

— В понедельник меня отстранят от дела, — закончил он. — Честно говоря, Хелен, это даже хорошо. У меня закончились идеи.

Она подошла, села рядом с ним на газон по-турецки с полным подолом сухих цветов.

— Может, есть другой путь, — сказала она. Он покачал головой.

— У меня есть только одна Оливия. А все, что ей нужно, это не отступать от своих показаний, на что у нее имеются самые веские причины.

— Кроме требуемой одной, — сказала Хелен.

— А именно?

— Что нужно поступать честно.

— У меня сложилось впечатление, что понятия о честном и нечестном не очень много значат для Оливии.

— Возможно. Но люди способны удивлять, Томми. Линли кивнул и обнаружил, что больше не хочет

говорить об этом деле. Он слишком с ним сроднился, и, видимо, будет возвращаться к нему мысленно еще не один день. Но в данный момент и вообще этим вечером он мог позволить себе о нем забыть. Линли взял Хелен за руку, стер налипшую землю.

— Кстати, это ответ на вопрос, почему, — сказал он.

— Что за ответ?

— Когда ты попросила сказать, а я тебя не понял. Это и был ответ — почему.

— Потому что ты не понял?

— Нет. Потому что ты попросила меня сказать. Ты посмотрела на меня и поняла, что-то не так, и спросила. Это и есть — почему, Хелен. И всегда так будет.

Она некоторое время молчала, как будто рассматривая, каким образом его рука держит ее руку.

— Да, — наконец проговорила она, тихо, но твердо.

— Значит, ты поняла?

— Я поняла. Да. Но вообще-то я отвечала тебе.

— Отвечала мне?

— На вопрос, который ты задал мне ночью в прошлую пятницу. Хотя это был не совсем вопрос. Он прозвучал скорее как требование. Нет, пожалуй, и не требование. Это больше походило на просьбу.

— Ночью в пятницу?

Линли стал вспоминать. Дни промчались так быстро, что он даже не помнил, где был и что делал в прошлую пятницу ночью. Кроме того, что они запланировали послушать Штрауса, и что вечер был испорчен, и он вернулся в ее квартиру около двух часов ночи и… Он быстро посмотрел на Хелен, она улыбалась.

— Я не спала, — сказала она. — Я люблю тебя, Томми. Видимо, я всегда любила тебя так или иначе, далее когда думала, что ты всегда будешь моим другом и только. Поэтому — да. Я согласна. Когда захочешь, где пожелаешь.

Оливия

Я наблюдаю за Пандой, которая так и лежит на комоде, на художественно разворошенной стопке писем и счетов. Выглядит она вполне мирно. Свернулась в идеальный шарик — нос прикрыт хвостом. Она оставила попытки понять, почему нарушено расписание и ритуал ее отхода ко сну. Панда не спрашивает, почему я час за часом сижу на кухне, вместо того, чтобы вместе с ней отправиться к себе и в изножье кровати соорудить для нее гнездышко из одеял. Но что бы я себе ни говорила, я должна пройти одна через то, через что должна пройти. Это похоже на генеральную репетицию смерти.

Крис снова в своей комнате. Судя по звукам, он заставляет себя бодрствовать, затеяв основательную весеннюю уборку. Я все время слышу, как он хлопает дверцами, поднимает и опускает жалюзи.

Это бесполезное дело, но я до сих пор гадаю, как все сложилось бы, не пойди я тогда, много лет назад в «Джулипс» и не повстречай там Ричи Брюстера. Закончила бы университет, получила бы специальность, стала предметом гордости своих родителей… Сколько же чужих устремлений приходится нам реализовывать в жизни? И так ли уж виноваты мы в том, что не достигли должного уровня в воплощении чужих мечтаний? На оба эти вопроса напрашивается ответ — нисколько. Но жизнь сложнее, чем кажется.

Глаза щиплет, как будто в них насыпали песок. Я не знаю, который сейчас час, но мне кажется, что черный экран кухонного окна начинает потихоньку сереть. Я говорю себе, что написала на сегодня уже достаточно, что могу идти спать. Мне нужен отдых. Разве не об этом в один голос говорят мне врачи и целители? Берегите силы, не расходуйте попусту энергию, говорят они.

Мы с матерью проговорили в Кенсингтоне до самого утра. Пока за мной не приехал Крис.

— Он мой друг, — сказала я. — Думаю, он тебе понравится.

На что она ответила:

— Хорошо иметь друзей. Один настоящий друг гораздо важнее всего остального. ~— Она наклонила голову и с некоторой застенчивостью добавила: — Хотя бы это я узнала.

Крис приехал совершенно измученный, словно его пропустили через мясорубку. Он выпил с нами чаю.

— Все прошло нормально? — спросила я. Не глядя на меня, он ответил:

—Да.

Мать с любопытством посмотрела на нас, но ни о чем не спросила.

— Спасибо, что вы заботитесь об Оливии, Крис.

— Ливи многое делает сама.

— Чушь, — отрезала я. — Ты даешь мне силы, и ты это знаешь.

— Так и должно быть, — сказала мать.

Мы с Крисом уехали, когда рассвело. По его словам, он уже виделся с Максом, и спасенных животных пристроили. Потом он сказал:

— В моей группе пополнение. Я не говорил тебе? Мне кажется, они будут хорошо работать.

Думаю, Крис собрался рассказать мне об Аманде уже тогда. Должно быть, он испытывал значительное облегчение: меня вот-вот возьмут под опеку, а это значит, что я покину его, когда болезнь вступит в очередную стадию. И если он хотел вопреки правилам ДСЖ продолжать крутить с Амандой, он мог теперь делать это, не боясь ранить мои чувства. Вероятно, вот о чем он думал на обратном пути в Малую Венецию, но я не обратила внимания, что Крис сидел притихший. Меня переполняло происшедшее между мной и матерью.

— Она изменилась, — сказала я. — Похоже, она наконец пребывает в мире с собой. Ты заметил, Крис?

Он напомнил мне, что не знал ее раньше и поэтому не может сказать, произошли какие-то изменения или нет. Но он впервые увидел женщину, которая в пять часов утра после бессонной ночи показалась ему свежей и острой, как скальпель. Откуда у нее такой переизбыток энергии? — хотел бы он знать. Сам-то он с ног валится, а я, похоже, просто полумертвая.

Я сказала, что это чай, кофеин и необычность этой ночи.

— И любовь, — добавила я. — Она тоже играет свою роль. — Я не знала тогда, как я была права.

Мы вернулись на баржу. Крис повел собак гулять. Я наполнила их миски едой, налила воды. Покормила кошку. Мне доставляло настоящее удовольствие выполнять простые дела, которые все еще были мне по силам. Все будет хорошо, думала я.

Я почти не сомневалась, что мать позвонит мне в этот же день. Я сделала первый шаг. Наверняка, она сделает второй. Но звонили только Крису. На следующее утро, когда он повел собак на прогулку, я попросила его принести газету. В преддверии новых встреч с матерью и знакомства с Кеннетом Флемингом мне показалось уместным побольше узнать о крикете. Крис вернулся с «Тайме» и «Дейли мейл». Я обратилась к последней, спортивной странице, Там были статьи о боксе, гребле и крикете, и я начала читать.

Грядущие матчи между командами Англии и Австралии упоминались только в связи с сопоставлением характеров обоих капитанов: англичанин Гай Моллисон — приветливый и доступный средствам массовой информации по контрасту с австралийцем Генри Черчем — вспыльчивым и необщительным. Вот и тема для беседы. Чтобы сломать лед, можно спросить у Кеннета его мнение о капитане австралийцев.

Я внутренне посмеялась этой моей заботе о ломке льда. Что со мной происходит? Неужели я всерьез думаю о том, как облегчить человеку общение со мной. Когда в своей жизни я об этом беспокоилась? Несмотря на то, что в бытность мою подростком, еще до того, как Кеннет Флеминг впал в немилость из-за Джин, разговоры о нем донимали меня и заставляли буквально лезть на стенку, я поймала себя сейчас на том, что хотела бы полюбить его. И сама хотела бы понравиться ему. Хотела, чтобы все мы поладили. Да что же это происходит? Где же затаенное друг на друга зло, недоброжелательность, недоверие?

Я доковыляла до туалета, чтобы посмотреть на себя в зеркало. Я решила, что раз уж больше не закипаю при одной мысли о матери, то, наверное, и внешне стала другая. Нет, не стала. Но даже мой вид озадачил меня. Волосы были те же, кольцо в носу, сережки-гвоздики, жирно подведенные черным глаза — я до сих пор каждое утро умудрялась это делать. Снаружи я была тем же человеком, который считал Мириам Уайтлоу глупой коровой. Но если моя внешность и не изменилась, другим стало мое сердце. Словно исчезла часть меня.

Я посчитала, что такое воздействие оказали на меня изменения, произошедшие с матерью. Она не сказала: «Я десять лет назад умыла руки, Оливия» или «После всего, что ты сделала, Оливия», не стала заново пережевывать и оживлять прошлое. Нет, она приняла меня без всяких условий. И эта перемена в ней, как догадалась я, стала результатом общения с Кеннетом Флемингом. А если Кеннет Флеминг смог так повлиять на нее, я была более чем готова полюбить и принять Кеннета Флеминга.

Помню, у меня мелькнула мысль о Джин Купер, о том, как она вписывается в эту ситуацию, как и когда общается с ней мать и общается ли вообще. Но я решила, что данный треугольник — мать-Кеннет-Джин — это их дело, а не мое. Если мать не переживает за Джин Купер, мне-то что волноваться?

Я достала вегетарианские кулинарные книги Криса с полки над плитой и по одной перенесла на стол. Открыла первую и задумалась об ужине, который мы подадим матери и Кеннету. Начала читать, взяла карандаш из жестянки, стала делать пометки.

Крис тем временем изучал в мастерской какую-то отливку. Добрую часть дня наши карандаши скрипели по бумаге. Ничто не отвлекало нас, пока вечером к нам не заглянул Макс.

Он дал знать о себе, негромко окликнув нас, когда тяжело поднялся на баржу;

— Крис? Девочка? Вы внизу? Залаяли собаки. Крис крикнул:

— Открыто.

И Макс осторожно спустился вниз. Он бросил собакам по печенью, я клевала носом в старом оранжевом кресле. Крис развалился у моих ног, оба мы зевали.

— Привет, Макс, — сказал Крис. — Что случилось? В руке Макс держал белый продуктовый пакет.

Он приподнял его. В первую секунду Макс показался мне странно неловким и, что еще необычнее, неуверенным в себе.

— Вот, принес вам еды.

— По какому случаю?

Макс достал красный виноград, кусок сыра, печенье и бутылку итальянского вина.

— Действую по извечной традиции. Когда в деревне на какую-то семью обрушивается несчастье, соседи несут еду. Помогает, как и выпить чаю.

Макс ушел на кухню. Мы с Крисом в изумлении переглянулись.

— Несчастье? — переспросил Крис. — Что происходит? Макс? С тобой все в порядке?

—Со мной? — откликнулся он. Вернулся со стаканами, тарелками и штопором. Положил все это на верстак и повернулся к нам. — Вы радио сегодня вечером не слушали?

Мы покачали головами.

— А что случилось? — спросил Крис. Потом выражение его лица быстро изменилось. — Черт. Легавые накрыли одну из наших групп, Макс?

— К ДСЖ это не имеет никакого отношения, — ответил Макс. Он покосился на меня. — Это связано с твоей матерью.

Господи, подумала я. Инфаркт, инсульт, сбита автомобилем, ограблена на улице. По моему лицу словно провели холодной рукой.

— И с этим ее парнем, — продолжал Макс. — Вы еще не слышали о Кеннете Флеминге?

— О Кеннете? — довольно глупо повторила я. — Что, Макс? Что случилось?

В моем мозгу лихорадочно заметались мысли. Авиакатастрофа, подумала я. Но в утренних газетах об этом ничего не было сказано. Ответ Макса доносился до меня лишь урывками,

— Умер… пожар… в Кенте… возле Спрингбурнов.

— Но он не мог быть в Кенте, — возразила я. — Мать сказала… — Я замолчала. Мои слова были прерваны потоком мыслей.

Я знала, что Крис наблюдает за мной. Я приложила все усилия, чтобы на моем лице ничего не отразилось. Память начала перебирать — деталь за деталью — те часы, что я провела в Кенсингтоне одна, а потом с матерью. Потому что она сказала… она ведь сказала… Греция. Аэропорт. Она отвезла его туда.

Разве не так?

— … в новостях, — все говорил Макс, — … пока известно мало… очень неприятно для всех.

Я вспомнила ее, стоящую в темном коридоре. Это странное, в талию, платье, заявление, что ей нужно переодеться, запах джина после того, как она слишком долго меняла платье на домашний халат. И что там заметил Крис, когда присоединился к нам? Энергию, брызжущую из нее в пять часов утра и удивительную для женщины ее возраста. Что же происходит?

Шею мне сдавило, словно ее стянули гаечным ключом. Я молилась, чтобы Макс поскорее ушел, в противном случае я сломаюсь и начну трепать языком.

Но трепать о чем? Наверное, я не так ее поняла. Я все же нервничала. С ее приходом я пробудилась от тревожного сна. Я не слишком вслушивалась в ее слова. Моей задачей было провести первую встречу, не опустившись до взаимных обвинений. Поэтому что-то из ее слов я, наверное, не совсем поняла.

Той ночью в постели я перебирала факты. Она сказала, что отвезла его в аэропорт… Нет. Она сказала, что приехала из аэропорта, так? Рейс, по словам матери, откладывался. Хорошо. Понятно. Но как же тогда все происходило? Она не захотела оставить его в неопределенной ситуации. Поэтому побыла с ним, они выпили. В конце концов он отправил ее домой. А потом… что потом? Поехал из аэропорта в Кент? Зачем? Ведь даже если рейс отложили, он уже зарегистрировался и сидел в зале ожидания для международных рейсов… Не сходится. Требовался другой сценарий.

Может, рейс вообще отменили. Возможно, он поехал из аэропорта в Кент, чтобы отдохнуть в коттедже. Матери он об этом не сказал, потому что на момент ее отъезда из аэропорта он и сам не знал, что рейс отменят. Да. Да, точно, так и было. Поэтому он поехал в Кент. Да, поехал в Кент. И в Кенте умер. Один. При пожаре. Заискрила проводка, искра попала на ковер, он начал тлеть, потом загорелся, пламя, и тело Кеннета превратилось в пепел. Ужасное происшествие. Да, да. Так это все и произошло.

Сделав такой вывод, я испытала невероятное облегчение. О чем я думала? — удивилась я. И почему, черт возьми, я об этом думала?

Принеся мне утром чай, Крис поставил кружку на полку рядом с кроватью, сел на край кровати и спросил:

— Когда мы едем?

— Едем? — переспросила я.

— Навестить ее. Ты же хочешь с ней повидаться? Я невнятно выразила согласие и попросила принести мне газету.

— Хочу узнать, что случилось, до разговора с ней. Мне нужно знать, чтобы решить, что ей говорить.

Крис снова принес мне «Тайме» и «Дейли мейл». Пока он готовил завтрак, я сидела за столом и читала. В то первое утро после обнаружения тела Кеннета подробностей было мало, но последний абзац я перечитала несколько раз, возвращаясь к словам «специалист по умышленным поджогам» и к указанию приблизительного времени смерти. Я подсчитала: выходило, что Кеннет Флеминг умер около полуночи в среду. У меня заныло в груди. Что бы рано утром в четверг ни говорила мне мать о местонахождении Кеннета Флеминга, один факт оставался непреложным. Флеминг не мог одновременно находиться в двух местах: вместе с нею по пути в аэропорт или в аэропорту и в коттедже «Чистотел» в Кенте. Или медицинский эксперт сильно ошибался, или лгала моя мать.

Я сказала себе, что должна это выяснить. Позвонила ей, но никто не брал трубку. Я звонила весь день и вечер. На следующий день я сломалась.

Я попросила Криса немедленно отвезти меня в Кенсингтон. Сказала, что хочу повидаться с матерью наедине, если он не возражает. У нее горе, ей не захочется, чтобы рядом был кто-то посторонний, объяснила я.

Крис отнесся к этому с пониманием. Он отвезет меня, а потом будет ждать звонка, чтобы забрать.

Превозмогая боль в мышцах, я преодолела эти семь ступенек, но звонить не стала, а вошла, открыв дверь своим ключом. Оказавшись внутри, я увидела, что двери в столовую и в малую гостиную закрыты. На дальнем окне, выходившем в сад, шторы были опущены. Я стояла в почти темной прихожей и прислушивалась к царившей в доме мертвой тишине.

— Мама? — позвала я как можно увереннее. — Ты здесь?

Как и в среду вечером, ответа не последовало. Я добралась до столовой и открыла дверь. Свет упал на перила лестницы, там висела дамская сумка. Я подошла ближе. Провела пальцами по мягкой коже. Где-то наверху скрипнул пол. Подняв голову, я крикнула:

— Мама? — И добавила: — Криса здесь нет. Я приехала одна.

Напрягая зрение, я посмотрела вверх. Ступени терялись в темноте. День еще был в разгаре, но с помощью штор и дверей матери удалось превратить дом в мрачный склеп. Я не видела ничего, кроме смутных очертаний и черной тьмы.

— Я прочитала в газетах. Я знаю о Кеннете. Мне очень жаль, мама. — Притворись, подумала я. Притворись, что ничего не изменилось. — Прочитав о пожаре, я не могла не приехать, — сказала я. — Как это ужасно для тебя. Мама, тебе не дурно?

Сверху как будто донесся вздох, хотя, наверное, это был порыв ветра, слегка шевельнувший штору на окне в конце коридора. Послышался шорох, заскрипели ступеньки.

Я отодвинулась от перил и ждала, гадая, что мы скажем друг другу. Как я смогу притворяться? — спрашивала я себя. Она твоя мать, тут же отвечала я, придется. Пока мать спускалась, я открыла дверь в малую гостиную, отодвинула штору на окне в конце коридора. И вернулась встретить ее у лестницы.

Она остановилась на полпути, прижимая к груди сжатую в кулак правую руку. На матери был тот же домашний халат, который она надела в три утра в четверг. Но в отличие от того часа она, похоже, не излучала отмеченной Крисом необычной энергии, которая, как я теперь поняла, была лишь туго натянутыми нервами.

— Когда я о нем прочла, я не могла не приехать, — произнесла я. — Как ты себя чувствуешь, мама?

Она преодолела последний лестничный марш. В это время зазвонил телефон в малой гостиной. Мать ничем не дала понять, что слышит этот звук. Телефон надрывался. Я посмотрела в ту сторону, думая, ответить или нет.

— Газеты, — проговорила мать. — Стервятники. Терзают труп.

Я увидела, что она что-то сжимает в кулаке, что-то казавшееся красным на фоне ее пепельной кожи. Мать прижала к щеке этот предмет и прошептала:

— Я не знала. Не знала, мой дорогой. Клянусь в этом. Сейчас.

— Мама, — сказала я.

— Я не знала, что ты там.

—Где?

— В коттедже. Не знала. Не знала.

Во рту у меня мгновенно пересохло, так, словно я целый месяц шла по пустыне — теперь всякое притворство между нами стало невозможно.

Единственным способом не грохнуться в обморок было сосредоточиться на чем-то помимо моих собственных, бегущих по кругу мыслей. Поэтому я сконцентрировала внимание на долгих звонках, несущихся из малой гостиной. Когда звонки прекратились, я переключилась на предмет, который мать по-прежнему прижимала к щеке. И увидела, что это старый крикетный мяч.

Лицо матери сморщилось, рука затряслась.

— Я не знала, — повторила она, не отнимая от лица истрепанного кожаного мячика. — Не знала.

Она прошла мимо меня, как мимо пустого места. Прошла по коридору в малую гостиную. Я медленно последовала за ней и нашла ее у окна — мать билась головой о стекло. С каждым ударом она увеличивала силу и при каждом ударе повторяла имя Флеминга.

Меня парализовали страх, ужас и собственная беспомощность. Что делать? К кому обратиться? Как помочь? Я даже не могла спуститься в кухню и что-нибудь приготовить, хотя она, несомненно, нуждалась в еде. Потому что, приготовив, я не смогла бы принести еду в комнату, но даже если и смогла бы, я побоялась оставить ее одну.

Телефон зазвонил снова. И мать тут же увеличила силу ударов. Я почувствовала начинающиеся в ногах судороги. Ощутила, как ослабли руки. Мне нужно было сесть. Мне хотелось убежать.

Я добралась до телефона, сняла трубку, положила ее и, сразу же сняв опять, набрала номер на барже. Я молилась, чтобы, привезя меня сюда, Крис отправился домой. Мать продолжала биться головой об окно. Дребезжали стекла. Когда на том конце раздался первый гудок, треснуло первое стекло.

— Мама! — крикнула я, когда она увеличила и силу и частоту ударов.

Услышав голос Криса, я сказала: «Приезжай. Скорее», и бросила трубку, прежде чем он успел ответить. Стекло разбилось. Посыпались осколки. Я подошла к матери. Она порезала лоб, но, похоже, не сознавала, что кровь стекает в уголок глаза, а оттуда по щеке — как слезы мученицы. Я взяла ее за руку, мягко потянула и сказала:

— Мама. Это Оливия. Я здесь. Сядь.

— Кен, — только и вымолвила она.

— Ты не можешь так с собой поступать. Ради бога. Пожалуйста.

Разбилось второе стекло. Посыпались осколки. Увидев, как заструилась кровь из новых порезов, я рванула мать к себе.

— Прекрати!

Она вырвалась и вернулась к окну. И продолжала биться о стекло.

— Черт бы тебя побрал! — завопила я. — Прекрати! Сейчас же!

Я попыталась подобраться к ней поближе, схватила за руки. Нащупала крикетный мяч, отобрала и отбросила в сторону. Он закатился в угол, под вазу на подставке. Тогда мать обернулась. Проследила, куда упал мяч. Прижала руку тыльной стороной ко лбу, отняла, увидела кровь. И тогда она заплакала.

— Я не знала, что ты был там. Помоги мне. Милый мой. Я не знала, что ты был там.

Я, как могла, довела ее до честерфилдского дивана. Она свернулась в уголочке, положив голову на подлокотник, и кровь капала на старинную кружевную салфетку на нем. Я беспомощно смотрела на мать. Кровь. Слезы. Я потащилась в столовую, где нашла графин с шерри. Налила себе, выпила одним махом, налила вторую порцию, выпила. Налив третью, зажала стакан в кулаке и, не сводя с него глаз, чтобы не расплескать, вернулась к матери.

— Выпей это, — сказала я. — Мама, послушай меня. Выпей это. Тебе придется взять стакан, потому что у меня не настолько хорошо действуют руки, чтобы держать его. Ты слышишь меня, мама? Это херес. Нужно его выпить.

Она замолчала. Уставилась на серебристую пряжку моего ремня. Я протянула ей стакан.

— Пожалуйста, — взмолилась я. — Мама, — попросила я. — Возьми.

Она моргнула. Я поставила херес на ломберный столик рядом с ней. Промокнула лоб диванной салфеткой. Порезы оказались неглубокими. Кровоточил, кажется, только один. Я прижала к нему кружево, и в этот момент в дверь позвонили.

Крис взялся за дело с присущей ему компетентностью. Бросил один взгляд на мать, растер ей руки и держал стакан у рта, пока она не выпила все до дна.

— Ей нужен врач, — сказал он.

— Нет! — Я не представляла, что она наговорит, какой вывод сделает врач, что случится дальше.

Я сбавила тон. — Мы справимся сами. У нее шок. Нужно, чтобы она поела. Потом нужно уложить ее в постель.

Мать пошевелилась. Подняла руку, посмотрела на запястье, испачканное кровью, которая, подсохнув, по цвету напоминала отсыревшую ржавчину.

— О, — произнесла мать. — Порезалась. — И начала слизывать кровь.

— Ты можешь соорудить что-нибудь поесть? — спросила я Криса.

— Я не знала, что ты был там, — прошептала мать. Крис посмотрел на нее, Хотел было ответить.

— Завтрак, — торопливо проговорила я. — Овсянка. Чай. Все что угодно. Крис, прошу тебя. Ей нужно поесть.

— Я не знала, — сказала мать.

— Что она…

— Крис! Ради бога. Я не могу спуститься в кухню. Он кивнул и оставил нас.

Я села рядом с матерью, одной рукой держась за ходунок,чтобы чувствовать под пальцами что-то прочное и неизменное.

— Ты была в Кенте в среду вечером? — тихо спросила я.

— Я не знала, что ты был там, Кен. Я не знала. — Из уголков глаз потекли слезы.

— Ты устроила пожар? Она поднесла кулак ко рту.

— Зачем? — прошептала я. — Зачем ты это сделала?

— Все для меня. Мое сердце. Мой разум. Ничто не повредит тебе. Ничто. Никто. — Она прикусила указательный палец и заплакала.

Я накрыла ее кулак ладонью.

— Мама, — произнесла я и попыталась вынуть палец у нее изо рта, но она оказалась гораздо сильнее, чем это можно было вообразить.

Снова зазвонил телефон и внезапно замолчал, почему я решила, что Крис снял трубку на кухне. Журналистов он отошьет. Тут нам бояться нечего. Но, наблюдая за матерью, я осознала, что не звонков журналистов я боюсь. Я боюсь полиции.

Я попыталась успокоить ее; я гладила ее по голове и приговаривала:

— Мы все обдумаем. С тобой ничего не случится.

Вернувшись с подносом, Крис отнес его в столовую. Я слышала позвякивание расставляемых тарелок и приборов. После чего Крис снова появился в комнате; он обнял мать за плечи и помог ей подняться со словами:

— Миссис Уайтлоу, я приготовил яичницу-болтунью.

Она повисла на его руке, другую же положила ему на плечо. Внимательно рассмотрела лицо Криса, словно запоминая.

— Что она с тобой сделала, — проговорила она. — Сколько боли причинила. А если не тебе, то мне. Я не могла этого выносить, дорогой. Ты больше не должен был страдать в ее руках. Ты понимаешь?

Я чувствовала, что Крис смотрит на меня, но, отвернувшись, сосредоточила свои усилия на том, чтобы подняться с диванчика и разместиться в ходунках, защищавших меня с трех сторон. Мы перебрались в столовую, сели по обе стороны от матери. Крис вложил ей в руку вилку, я придвинула тарелку.

— Я не могу, — всхлипнула она.

— Пожалуйста, поешьте немного, — сказал Крис. — Вам понадобятся силы.

Она со стуком уронила вилку на тарелку.

— Ты сказал, что летишь в Грецию. Позволь мне сделать это для тебя, милый Кен. Я обдумала. Позволь мне решить эту проблему.

— Мама, — быстро перебила я. — Тебе нужно поесть. Тебе же придется общаться с людьми. С журналистами. Полицейскими. Страховыми агентами… — Я опустила глаза. Коттедж. Страховка. Что она наделала? Зачем? Боже, какой ужас. — Не разговаривай, а то еда остынет. Сначала поешь, мама.

Крис подцепил на вилку кусок яичницы и подал вилку матери. Она начала есть. Движения у нее были медлительные, как будто она долго обдумывала каждое из них, прежде чем совершить.

Когда мать поела, мы отвели ее назад в малую гостиную. Я сказала Крису, где лежат одеяла и подушки, и мы соорудили для нее постель на честерфилдском диване. Пока мы трудились, зазвонил телефон. Крис снял трубку, послушал, ответил: «Боюсь, ее нет», и положил трубку рядом с аппаратом. Я нашла брошенный мною крикетный мяч и, когда мать легла и Крис укрыл ее, подала ей мяч. Зажав его подбородком, она начала говорить, но я прервала ее:

— Отдыхай, а я посижу рядом.

Она закрыла глаза, и мне оставалось только гадать, сколько часов она провела без сна.

Крис уехал, я осталась. Я смотрела на мать и под бой дедовских часов отсчитывала четверти часа. Солнце медленно передвигало по комнате тени. Я пыталась сообразить, что делать.

Должно быть, ей понадобились деньги по страховке. Я перебрала все причины — от помощи семье Кена, рака и, соответственно, дорогостоящего лечения, до шантажа. Но я не могла придумать, что делать дальше, потому что не знала, что случилось. Начала сказываться бессонница предыдущих ночей. Я не могла принять никакого решения. Не могла планировать. Думать. Я уснула.

Когда я проснулась, наступил вечер. Я подняла голову и сморщилась — от неудобного положения на диванчике затекла шея. Я посмотрела на соседний диван. Матери не было. В голове сразу прояснилось. Где она? Почему? Что она сделала? Не могла же она на самом деле…

— Ты хорошо поспала, дорогая. — Я повернула голову к двери.

Она приняла ванну. Надела длинный черный блузон и такие же брюки. Накрасила губы. Привела в порядок волосы. Заклеила порез пластырем.

— Есть хочешь? — спросила она.

Я покачала головой. Она подошла к честерфилду и свернула одеяла, которыми мы ее накрывали. Аккуратно разгладила и сложила стопкой. Сложила квадратиком запачканную кровью салфетку. Положила ее поверх одеял, по центру. Затем села в точности туда, где сидела ранним утром в четверг, в угол честерфилда — на самое близкое к моему диванчику место.

Посмотрела на меня твердым взглядом и сказала:

— Я в твоих руках, Оливия.

И я поняла, что наконец-то власть перешла ко мне.

Странное чувство. Никакой радости осознание этого мне не принесло, только ужас, страх и ответственность. Ничего этого мне не хотелось, особенно последнего.

— Скажи хотя бы зачем? — попросила я. — Мне нужно понять.

Она на мгновение отвела глаза.

— Какая ирония, — произнесла она.

—Что?

— Только подумать, что после всех мучений, которые мы друг другу причинили за эти годы, в конце наших с тобой жизней все свелось к потребности друг в друге.

Она смотрела на меня не мигая. Выражение ее лица не изменилось. Она выглядела абсолютно спокойной, не смирившейся, но готовой.

— Все свелось к гибели человека, — сказала я. — И если уж говорить о потребностях, то раньше всего мы ощутим потребности полиции. Ей потребуются ответы. Что ты собираешься им сказать?

— Оказалось, что мы нужны друг другу, — сказала она. — Ты и я, Оливия. Вот так обстоят дела. В конечно счете.

Я чувствовала себя под ее взглядом, как кролик перед удавом за мгновение до того, как стать его ужином. Мать заговорила снова. Ее голос звучал спокойно.

— Если бы тебя не было здесь, когда я вернулась домой, если бы я не узнала о твоей… — Она умолкла, видимо, подбирая эвфемизм. ~— Если бы я не увидела, в каком ты состоянии… что болезнь делает с тобой и что сделает дальше… я бы лишила себя жизни. Я бы сделала это без малейшего колебания в пятницу вечером, когда мне сообщили, что в коттедже умер Кен. У меня была бритва. Я набрала ванну, чтобы легче шла кровь. Я сидела в воде с лезвием у запястья. Но я не смогла. Потому что бросить тебя сейчас, заставить встретить жуткую смерть без моей, хотя бы самой незначительной, помощи… — Она покачала головой. — Как же, наверное, боги смеются над нами, Оливия. Столько лет я хотела, чтобы моя дочь вернулась домой.

— И я вернулась, — сказала я.

—Да.

Я провела ладонью по старой бархатной обивке, чувствуя, как топорщится и разглаживается потертый ворс.

— Извини за выбранное мною время, — сказала я. — Боже, как же я все испортила.

Мать не ответила. Она как будто бы ждала чего-то еще. Она сидела совершенно неподвижно в умирающем свете дня и наблюдала, как я формулирую вопрос и собираюсь с силами задать его снова.

— Зачем? Мама, зачем ты это сделала? Тебе… тебе нужны были деньги или что? Ты думала о страховке за коттедж?

Она нащупала обручальное кольцо на левой руке, сжала его.

— Нет, — ответила она.

— Тогда что?

Она встала. Прошла к эркеру, положила там телефонную трубку на аппарат. Постояла, наклонив голову и кончиками пальцев касаясь столешницы.

— Надо замести осколки, — сказала она.

— Мама. Скажи мне правду, — попросила я.

— Правду? — Она подняла голову, но ко мне не повернулась. — Любовь, Оливия. С нее всегда все начинается, не так ли? Чего я не понимала, так это что ею все и заканчивается.

Оливия

Я усвоила два урока. Первый — что существует правда. Второй — что ни согласие с этим, ни осознание правды не делает тебя свободной.

Также я поняла, что при любых моих действиях кто-то пострадает по моей вине.

Поначалу я думала, что смогу сохранить знание втайне. Все эти обрывочные сведения относительно вечера среды и утра четверга никак не связывались воедино, а мать не стала прояснять, что она подразумевала под любовью помимо того, что, по ее словам, сделала это ради него, и я не знала — и не хотела знать, — кто была эта она, которую упоминала мать в связи с Кеннетом. Наверняка я знала только одно: Кеннет Флеминг умер в коттедже в ту ночь в результате несчастного случая. Это и был несчастный случай. И наказанием матери, если наказание требовалось, станет необходимость жить, сознавая, что она устроила пожар, убивший мужчину, которого она любила. Разве это не достаточное наказание? Достаточное, заключила я. Достаточное.

Я решила ни с кем не делиться тем, что узнала. Даже с Крисом. Какой в этом смысл?

Но потом расследование стало набирать обороты. Я как могла следила за ним по газетам и радионовостям. Поджог был совершен с помощью специального устройства, характер которого полиция не раскрывала. Но именно характер этого устройства, а не только его присутствие в коттедже, побудила власти начать использовать слова: «поджог» и «убийство». Как только употребили эти слова, так сразу же в средствах массовой информации стали появляться и сопутствующие: подозреваемый, убийца, жертва, мотив. Интерес нарастал. Множились догадки. Потом признался Джимми Купер.

Я ждала, что мать мне позвонит. Она женщина совестливая, говорила я себе. Теперь она признается. Немедленно. Потому что речь идет о сыне Кеннета Флеминга. Это же сын Кеннета.

Я пыталась считать этот поворот событий удобным для всех нас. Он всего лишь мальчик, размышляла я. Если его осудят, что может сделать судебная система приговоренному шестнадцатилетнему убийце? Разве его не пошлют на несколько лет в какую-нибудь колонию для перевоспитания, которое пойдет ему же на пользу? И вообще, разве нельзя рассматривать это как шаг к повышению социального статуса? Там за ним будут присматривать, он получит образование, какую-то профессию, в которой он, без сомнения, отчаянно нуждается. Возможно, в перспективе так для него даже будет лучше.

Потом я увидела фотографии, сделанные, когда полиция забирала его из школы. Он шел между двух констеблей, всеми силами пытаясь показать: плевать ему с высокой колокольни на то, что с ним происходит. О, я прекрасно знала выражение лица, которое было в тот момент у Джимми. Оно говорило: «Вам меня не достать» и «Мне все безразлично». Оно подразумевало, что прошлое неважно, когда нет будущего.

Тогда я позвонила матери. Спросила ее, знает ли она о Джимми. Она ответила, что в полиции с ним просто поговорят. Я спросила, что она собирается делать. Она ответила, что находится в моих руках.

— Оливия, — сказала она. — Я пойму твое решение, каким бы оно ни было.

— Что они с ним сделают? Мама, что они с ним сделают?

— Не знаю. Я уже договорилась насчет адвоката. Он общается с мальчиком.

— Адвокат знает? Что на самом деле… я хочу сказать…

— Я не думаю, что его будут судить, Оливия. Он мог быть поблизости той ночью, но в коттедже его не было. У них нет доказательств.

— Что случилось? — спросила я. — В ту ночь. Мама, скажи мне, наконец, что произошло.

— Оливия. Дорогая. Ты не хочешь знать. Ты не захочешь нести еще и эту ношу.

Голос ее звучал так мягко, так убедительно. Это был голос не той Мириам Уайтлоу, которая когда-то неустанно творила добро по всему Лондону, а голос женщины, изменившейся навсегда.

— Мне нужно знать, — настаивала я. — Тебе нужно сказать мне.

Чтобы я знала, как себя вести, что делать, что думать с этой минуты и дальше.

И она мне рассказала. И, правда, все оказалось так просто. Она оставила дом обитаемым на вид — горит свет, играет музыка, и то и другое стоит на таймере, — чтобы скрыть настоящие передвижения его обитательницы в ту ночь. Она выскользнула через сад за домом и прошла по проулку под покровом темноты, стараясь не шуметь. Автомобиль она не взяла, потому что он вообще не требовался.

— Но как же? — спросила я. — Как ты туда добралась? Как тебе это удалось?

Это было проще простого. Доехала на метро до вокзала Виктории, откуда круглые сутки уходят поезда до аэропорта Гэтвик, где также круглые сутки работает прокат автомобилей. А там без всякого труда можно нанять синий «кавалье» для не слишком длительной поездки — в Кент, где сразу после полуночи можно легко утащить ключ из сарая, когда в коттедже погаснет свет и его единственная обитательница уснет и не услышит злоумышленника, которому понадобится меньше двух минут на то, чтобы проникнуть в коттедж, сунуть в кресло сигарету, обвязанную спичками, сигарету из пачки, купленной в каком-нибудь киоске, самую обычную сигарету, самой распространенной марки. А затем назад через кухню, остановившись только для того, чтобы забрать котят, потому что они ии в чем не повинны, они здесь не по своей воле, они не должны умереть в огне вместе с ней, во время всепоглощающего пожара, в котором придется пожертвовать коттеджем, но это не имеет значения, она не имеет значения, ничто не имеет значения, кроме Кеннета и возможности положить конец той боли, которую она ему причиняет.

— Ты хочешь сказать.,. Это не был несчастный случай.

За что же тогда держаться, подумала я. Несчастный случай? Нет. Это не был несчастный случай. Какой там несчастный случай. Он не мог быть так тщательно спланирован — выбраться назад, в ночь, вернуться в аэропорт, где все еще ходят поезда до Лондона, а там от вокзала Виктории первое попавшееся такси везет одинокую женщину к темному дому на полпути к Арджилл-роуд, откуда недалеко до Филлипс-уок, и тихое, среди ночи — никакого вам шума мотора, который мог бы привлечь внимание — возвращение останется незамеченным. Так что все предельно просто. Кто же догадается связать вокзал Виктории, аэропорт Гэтвик и автомобиль, взятый на один вечер напрокат, с пожаром в Кенте?

Но я в твоих руках, Оливия.

Что мне до этого, думала я, но на сей раз без прежней уверенности, с меньшей убежденностью. Мальчика я не знаю. Не знаю его мать, его брата и сестру, никогда не встречалась с его отцом. Если он так сглупил, что отправился в Кент в тот самый вечер, когда умер его отец, разве это не его проблема? Разве не его? Разве не его?

А затем на баржу пришли вы, инспектор. Сначала я пыталась убедить себя, что дело в ДСЖ. Вы спрашивали про Кеннета Флеминга, но настоящей причиной вашего появления была разведка. Никто никогда не связывал нас с движением, но такая возможность всегда оставалась. Крис спутался с Амандой в нарушение всех правил, не так ли? Возможно, она была заслана легавыми. Собрала информацию, передала ее своему руководству, и вот, вы пришли прощупать обстановку. Это казалось вполне логичным. Ну и что, что вы говорили о расследовании убийства, вы искали доказательств нашей связи с ДСЖ.

Каковые я вам и предоставляю. Здесь. В этом документе. Вы недоумеваете, почему, инспектор? Вам, настолько убежденному, что я должна совершить акт предательства… Хотите знать?

Что ж, улица тянется в обе стороны. Пройдите по ней. Почувствуйте ее у себя под ногами. А потом решайте. Как я. Решайте. Решайте.

Мы сидели на палубе, когда я наконец рассказала Крису то, что знала. Я надеялась убедить его, что на самом деле вы только выискиваете доказательства нашей связи с ДСЖ, но Крис не дурак. С того самого момента, как он увидел мою мать тогда в Кенсингтоне, он подозревал что-то неладное. Он был в доме, видел ее состояние, слышал ее слова, видел, как я просиживаю над газетами, как пытаюсь бросить читать их и снова к ним возвращаюсь. Он спрашивал, не хочу ли я поделиться с ним происходящим.

Я сидела на своем парусиновом стуле, Крис прямо на палубе, подтянув к себе ноги, так что джинсы вздернулись, обнажая полоски бледной кожи над белыми носками. В этой позе он казался уязвимым. И молодым. Он обхватил ноги руками, и запястья вылезли из рукавов джинсовой куртки. Узловатые такие. Как и его локти, лодыжки и колени.

— Нам лучше поговорить, — сказал он.

— Не думаю, что смогу.

— Это касается твоей матери.

Он утверждал, не спрашивал, и я не стала отрицать. Лишь сказала:

— Скоро я стану как тряпичная кукла, Крис. Я, вероятно, окажусь прикована к инвалидному креслу. Будут трубочки и респираторы. Подумай, как ужасно все это будет. А когда я умру…

— Ты не будешь одна. — Он сжал мою лодыжку, слегка потянул меня за ногу. — Этого не случится, Ливи. Даго тебе слово. Я о тебе позабочусь.

— Как о собаках, — прошептала я.

— Я о тебе позабочусь.

Я не могла посмотреть ему в глаза. Вместо этого смотрела на остров. Ивы никли ветвями к земле, образовывая убежище, в котором через несколько недель будут прятаться любовники, располагаясь во вмятине, оставшейся от бесчисленных пар. Но меня среди них не будет,

Я протянула Крису руку. Он взял ее, перебрался поближе ко мне, тоже глядя на остров. Я рассказывала, что произошло той ночью в Кенте, он слушал. Когда я закончила, он сказал:

— Выбор у тебя невелик, Ливи.

— Что они могут с ним сделать? Если будет суд, скорей всего его признают невиновным.

— Если он пройдет через суд — виновный или нет, — на что, по-твоему, будет похож остаток его жизни?

— Не проси меня это делать. Умоляю, не проси. Я почувствовала, как его губы прижались к моей руке.

— Становится холодно, — сказал Крис. — А мне хочется есть. Пойдем вниз, хорошо?

Он приготовил ужин. Я сидела на кухне и наблюдала. Он поставил тарелки, сел напротив меня на свое обычное место, но не принялся за еду с обычным своим аппетитом. Дотянулся через стол и легко коснулся моей щеки.

— Что? — спросила я.

— То самое, — ответил он. Подцепил на вилку тыкву. — Все кажется не так, Ливи. Что делать. Как быть. Иногда все ужасно запутывается.

— Мне наплевать, так или не так, — сказала я. — Я просто хочу как легче.

— Ты и все прочие в мире.

— И ты тоже?

— Да. Я ничем от других не отличаюсь.

Но, похоже, отличался. Ои всегда казался таким уверенным в том, куда он движется и что делает. Даже сейчас, сидя напротив меня и держа за руку, он по-прежнему казался уверенным. Я подняла голову.

— Ну и в результате? — спрашивает он.

— В результате, я это сделала, — отвечаю я. Он крепче сжимает мои пальцы. — Если я отправлю ему это, Крис, я не смогу переехать домой. Я останусь здесь, И мы окажемся повязанными друг с другом. Ты и я. И ты — со мной, с той развалиной, в которую я превратилась. Ты не можешь… ты и… ты не сможешь… — Закончить я просто была не в состоянии. Такие простые слова — вы с Амандой не сможете быть вместе так, как тебе хотелось бы, пока я здесь и пока я жива, Крис, об этом ты подумал? — но я не могу их произнести. Не могу назвать ее имя. Не могу назвать его рядом с именем Криса.

Он не двигается. Наблюдает за мной. За окном неуклонно темнеет. Я слышу, как утка хлопает крыльями по воде канала — то ли взлетает, то ли садится, сказать невозможно.

— Это нелегко, — ровно произносит Крис. — Но это честно, Ливи. Я действительно в это верю.

Мы смотрим друг на друга и мне интересно, что он видит. Я знаю, что вижу я, и моя душа переполняется от необходимости раскрыться и выплеснуть все слова, что у меня накопились. Каким это было бы облегчением. Пусть и Крис немного походит с этим грузом. Но он встает, огибает стол, чтобы поднять меня и помочь дойти до комнаты, и я понимаю, что у него и без того достаточно груза.

Глава 26

— Поверь мне, дорогой. Это самое лучшее для нас обоих. Обещаю, что ты нисколько не пожалеешь.

С этими словами утром в воскресенье Хелен повела Линли в Гайд-парк. Они надели спортивные костюмы, которые Хелен купила на прошлой неделе, и она настояла на том, что для настоящей бодрости и здоровья начинать надо с быстрой ходьбы от Итон-террас до Гайд-Парк-Корнер, который она назначила местом старта. Решив, что они «достаточно разогрелись», она побежала в северном направлении, к триумфальной арке.

Хелен выбрала для них идеальную скорость. Они без малейшего затруднения обогнали не меньше дюжины других бегунов. Держась позади Хелен, Линли регулировал свой шаг, чтобы не слишком быстро выбиться из сил. Она и в самом деле просто чудо, думал он. Бежала она прекрасно, голова откинута, руки согнуты в локтях, волосы развеваются. Линли даже заподозрил, что она тайком занималась фитнессом, чтобы произвести на него впечатление, но в этот момент, когда напротив, на Парк-лейн, показался отель «Дорчестер», Хелен начала сдавать. Догнав ее, он спросил:

— Слишком быстро, милая?

— Нет, нет, — пропыхтела она. Вскинула руки. — Чудесно, правда? Воздух… эта нагрузка.

— Да, но ты что-то раскраснелась.

— Серьезно? — Отдуваясь, она продолжала непреклонно двигаться вперед. — Но… это же… хорошо… правда? Крово… обращение. И всякое такое.

Они преодолели еще ярдов пятьдесят.

— Вот не думала… — Она хватала ртом воздух, как астматик. — Очень полезно… да?

— Действительно, — сказал Линли. — Тренировка сердечно-сосудистой системы, вероятно, лучшее из упражнений в мире. Я рад, что ты это предложила, Хелен. Нам пора позаботиться о своей физической форме. Немножко помедленнее?

— Нет… не… надо. — На лбу Хелен и над верхней губой проступила испарина. — Отлично… вот так… хорошо, правда?

— Согласен. — Они обежали фонтан «Радость жизни», и Линли крикнул: — К Уголку ораторов или в парк?

Хелен махнула рукой в сторону севера.

— К Уголку, — со всхлипом выдавила она.

— Хорошо. Значит, Уголок ораторов. Медленнее? Быстрее? Что?

— Так… нормально. Чудесно. Линли подавил улыбку.

— Не знаю, — проговорил он. — Мне кажется, нужно увеличить нагрузку, если мы собираемся серьезно относиться к регулярным занятиям. Можем надевать утяжелители.

—Что?

— Утяжелители. Ты видела их, дорогая? Можно надеть их на запястья и во время бега работать руками. Понимаешь, беда с бегом заключается в том — если тут вообще уместно слово «беда», потому что, Бог свидетель, бег дарит мне чудесные ощущения… Тебе тоже?

— Да… да…

— Так вот, беда… подожди, давай немного увеличим скорость, мне кажется, мы сбавили темп… в том, что сердце получает нагрузку и нижняя часть тела укрепляется, а вот верхнюю часть можно отправлять прямиком на свалку. А если мы будем надевать на руки утяжелители и во время бега махать руками, мы…

Хелен внезапно остановилась. Она стояла, упираясь руками в колени, грудная клетка раздувается, как мехи, дыхание шумное.

— Что-то не так, Хелен? — Линли продолжал бежать на месте. — Полный круг по парку займет у нас всего… Я не знаю. Сколько он в окружности? Шесть миль?

— Господи, — выдавила Хелен. — Это… мои легкие…

— Возможно, нам следует отдохнуть. Две минуты, хорошо? Остывать же тоже нельзя. Можешь сделать растяжечку, если остынешь, а потом снова вперед. Надо, чтобы все было по правилам.

— Нет. Нет. — Хелен понадобилось две минуты, чтобы посидеть на траве, подняв лицо к небу, и восстановить дыхание. Когда она наконец смогла нормально дышать, то подниматься не стала, а напротив — легла, закрыла глаза и сказала:

— Найди мне такси.

Он прилег рядом, опираясь на локти.

— Чепуха, Хелен. Мы же только начали. Нужно себя преодолеть. Тебе необходимо привыкнуть к нагрузке. Если каждое утро я буду ставить будильник на пять и мы честно будем вставать, я могу обещать, что не пройдет и полугода, как ты сможешь обегать этот парк два раза. Что скажешь?

Она открыла один глаз, устремив его на Линли:

— Такси. А вы — мерзавец, лорд Ашертон. Как давно вы уже бегаете, не сказав мне, а?

Он улыбнулся и намотал на палец прядь ее волос;

— С ноября.

Она в раздражении отвернулась:

— Бессовестная свинья. Ты смеялся надо мной с прошлой недели?

— Нисколько, дорогая. — И резко кашлянул, чтобы скрыть смех.

— И ты встаешь в пять?

— В основном в шесть.

— И бежишь?

—Хм.

— И предлагаешь продолжать?

— Конечно. Ты же сама сказала, что это наилучшее упражнение и нам надо сохранять форму.

—Правильно. — Она взмахнула рукой в сторону Парк-лейн и уронила руку. — Такси, — сказала она. — Я потренируюсь позже.

Дентон перехватил их, когда они поднимались принять душ после утренней пробежки. Сам Дентон собирался уходить — букет цветов в одной руке, бутылка вина в другой, на лбу начертано «сердцеед». Он изменил направление и удалился в гостиную, говоря Линли:

—Минут через десять, как вы ушли, приходил какой-то парень. — Вернулся он с большим коричневым бумажным конвертом под мышкой. Линли принял конверт, Дентон же сказал: — Он принес вот это. Остаться не захотел. Попросил передать инспектору, как только он вернется.

Линли отклеил клапан конверта со словами:

— Едете отдохнуть?

— Пикник в Доркинге. Бокс-хилл, — ответил Дентон.

— А. Встречаетесь с Дженит?

— Простите, милорд?

— Ничего. Только ни во что не ввязывайтесь, договорились?

Дентон ухмыльнулся:

— Как обычно.

Они слышали, как он насвистывает, закрывая за собой парадную дверь.

— Что это, Томми?

Хелен вернулась с лестницы, увидев, как он вынул из конверта содержимое: пачку желтых линованных блокнотов, исписанных неровными карандашными каракулями. Он прочел первые слова в верхнем блокноте — «Крис вывел собак на пробежку» — и у него вырвался глубокий вздох.

— Томми? — сказала Хелен.

— Оливия, — ответил он.

— Значит, она заглотила твою наживку.

— Похоже, что так.

Но Линли обнаружил, что Оливия сама забросила наживку. Пока Хелен принимала душ, мыла голову, одевалась и делала все остальное, что просто необходимо женщинам и что занимает полтора часа, он читал, сидя у окна в гостиной. И он увидел то, что Оливия хотела заставить его увидеть. И почувствовал то, что она хотела заставить его почувствовать. Когда она впервые выдала информацию о ДСЖ — совершенно не нужную Линли для того, чтобы привести расследование смерти Кеннета Флеминга к успешному завершению, — он подумал: «Постой, а что это такое и зачем?» Но потом он понял, что она делает, и понял, что причиной тому гнев и возмущение, вызываемые в ней предательством, которого он от нее ждал.

Он читал последний блокнот, когда к нему спустилась Хелен. Она взяла остальные, тоже начала читать. Она ничего не сказала, когда, закончив свое чтение, Линли бросил блокнот и вышел из комнаты. Она просто продолжала тихонько листать страницы, вытянув на диване босые ноги и подложив под спину подушку.

Линли принял душ и переоделся. Он думал об иронии судьбы: встретить нужного человека в самое неподходящее время, решиться действовать только для того, чтобы этими действиями привести себя к краху, понять, что самые сокровенные мечты оказались иллюзорными, добиться страстно желаемого, чтобы убедиться, что этого совсем не хочется. И разумеется, этот заключительный иронический штрих. Бросить вызов, состоящий из полуправды, откровенной лжи и намеренной дезинформации, чтобы получить в ответ перчатку, брошенную самой правдой.

Решайте, слышал он ее насмешливый голос. Решайте же, инспектор. Вы можете это сделать, Решайте.

Когда он вернулся к Хелен, она дошла уже до середины стопки. Линли подошел к стереосистеме и начал беспокойно перебирать компакт-диски. Он не знал, что ищет, знал только, что сразу поймет, когда найдет.

Хелен все читала. Он рассеянно выбрал Шопена. Опус 53, ля-бемоль мажор. Это было его любимое произведение нерусского композитора. Когда из динамиков полилась музыка, Линли подошел к дивану. Хелен убрала ноги, он сел рядом и поцеловал ее в висок.

Они не разговаривали, пока она не закончила чтение, а тогда зазвучала уже другая музыка.

— Значит, ты был прав, — сказала Хелен. И когда он кивнул, добавила: — Ты все это знал.

— Не все. Я не знал, как она это сделала. И не знал, кого она надеялась подвести под арест, если до этого дойдет.

— Кого? — спросила Хелен.

— Джин Купер.

— Жену? Не понимаю…

— Она взяла синий «кавалье». Оделась так, как ни за что не оделась бы при других обстоятельствах. Если бы ее или машину заметили в ту ночь у коттеджа, описание, данное любым свидетелем, указало бы на Джин Купер.

— Но мальчик… Томми, разве мальчик не сказал, что у женщины, которую он видел, были светлые волосы?

— Светлые, седые. Он был без очков. Автомобиль он узнал, но женщину видел смутно, а остальное додумал. Он решил, что мать приехала повидаться с его отцом. А у нее была причина повидаться с ним и причина убить Габриэллу Пэттен.

Хелен задумчиво кивнула:

— Если бы Флеминг сказал Мириам Уайтлоу, что едет в Кент, чтобы разорвать отношения с Габриэллой…

— Он остался бы жив.

— Но почему он ей не сказал?

— Гордость. Однажды он уже испортил себе жизнь. И ему не хотелось, чтобы она знала, как близко он снова подошел к подобной черте.

— Но она все равно со временем узнала бы.

— Верно. Но тогда он иначе представил бы разрыв с Габриэллой: он, дескать, ее перерос, пресытился ею, осознал, что она за женщина. Видимо, так он в конце концов и сказал бы Мириам. Он просто не был готов сообщить это в тот момент.

— Значит, всему виной выбор времени.

— В каком-то смысле, да.

Линли взял ее за руку, наблюдая, как естественно переплелись их пальцы. Неожиданно этот жест тронул его тем, что обещал и что открывал.

Хелен нерешительно произнесла:

— А остальное. Спасение животных.

—А что тебя интересует?

— Что ты сделаешь?

Он помолчал, обдумывая вопрос, оценивая скрытые последствия каждого ответа, который он мог ей дать. Когда же он так и не ответил, она продолжала:

— Мириам отправится в Холлоуэй, Томми.

—Да.

— А ты знаешь, кто работает с этим? Кто расследует дела о похищении этих животных?

— Это легко выяснить.

Он ощутил пожатие ее пальцев.

— Но если ты сдашь Криса Фарадея тем, кто занимается этими взломами и похищениями… Томми, у нее никого не останется. Ей придется жить в приюте или в больнице. И то, что ты попросил ее сделать, окажется впустую.

— Это поможет передать убийцу в руки правосудия, Хелен. Это не пустой результат.

Он не смотрел на нее, но чувствовал, что Хелен вглядывается в его лицо, пытаясь прочесть по нему скрытые мысли Линли, чтобы самой понять, что он собирается сделать. А он и сам этого не знал. Сейчас не знал. Пока не знал.

Я хочу простого решения, думал он. Я хочу стандартного решения. Я хочу провести черту, которую никому и в голову не придет переступить. Я хочу закончить пьесу, когда в ней всего лишь предусмотрен антракт. Это прискорбный факт моей жизни. Который всегда был моим проклятием.

Решайте, инспектор. Он так и слышал голос Оливии. Решайте. Решайте. А затем живите со своим решением. Как я буду жить. Как я живу.

Да, подумал Линли. Как ни странно, но он ей это должен. Он должен был всю оставшуюся жизнь сам нести бремя своего сознательного выбора, груз совести и ответственности.

— Это расследование убийства, — наконец проговорил он в ответ на незаданный Хелен вопрос. — Так оно начиналось, так и закончится.

Элизабет Джордж В присутствии врага

Притворство разгадать

Ни ангелам, ни людям не дано;

Из прочих зол единое оно

Блуждает по Земле, и, кроме Бога,

По попущенью Господа, никем

Не зримо.[1]

Джон Мильтон. «Потерянный Рай»

Часть первая

1

Шарлотта Боуэн решила, что умерла. Она открыла глаза — ее окружали холод и мрак. Холодом тянуло снизу, точь-в-точь как от земли на клумбе в саду ее матери, где из-за постоянно подтекающего садового крана образовывалось пятно сырости, зеленое и вонючее. Тьма была повсюду. Чернота навалилась на Шарлотту тяжелым одеялом, и девочка напряженно всматривалась в нее, пытаясь разглядеть в бесконечной пустоте какой-нибудь силуэт, уверивший бы ее, что она не в могиле. Поначалу Шарлотта не шевелилась. Не двигала ни руками, ни ногами, потому что боялась стукнуться о стенки гроба, боялась узнать, что смерть вовсе не такова, какой ей всегда представлялась: с сонмом святых, с морем солнечного света и с ангелами на качелях, играющими на арфах.

Шарлотта прислушалась, но ничего не услышала. Потянула носом воздух, но ничего не уловила, кроме окружавшего ее запаха затхлости — так пахнут старые камни, когда обрастают плесенью. Девочка сглотнула и ощутила слабый привкус яблочного сока. И этого оказалось достаточно, чтобы она вспомнила.

Он ведь дал ей яблочного сока. Протянул ей запотевшую бутылку с уже открученной крышкой. Улыбнулся, сжал ее плечо и сказал:

— Не волнуйся, Лотти. Ради мамы.

Мама. Вот в чем все дело. Где же мама? Что с ней случилось? А с Лотти? Что случилось с Лотти?

— Произошла авария, — сказал он. — Я отвезу тебя к твоей маме.

— Где? — спросила она. — Где мама? — И потом громче, потому что внезапно свело живот и не понравилось, как этот человек на нее смотрит: — Скажите мне, где моя мама! Скажите! Сейчас же!

— Все в порядке, — быстро ответил он, озираясь. Совсем как маму, его смутил ее крик. — Успокойся, Лотти. Она в правительственном убежище. Тебе известно, что это такое?

Шарлотта покачала головой. В конце концов ей было всего десять лет, и деятельность правительства являлась для нее тайной. Она знала только то, что ее «состоявшая в правительстве» мама уходила из дому еще до семи утра и возвращалась, когда Шарлотта уже спала. Мама ездила в свой офис на Парламент-сквер. Ездила на свои заседания в Министерство внутренних дел. Ездила в палату общин. Днем по пятницам принимала своих избирателей в мэрилебонском офисе, а Лотти тем временем делала уроки, упрятанная от людских глаз в комнату с желтыми стенами, где заседал актив избирателей.

— Веди себя хорошо, — говорила ей мать, когда днем в пятницу Шарлотта приезжала из школы. Мама бросала многозначительный взгляд на комнату с желтыми стенами. — И чтобы ни гугу, пока мы не поедем домой. Ясно?

— Да, мама.

А потом мама улыбалась:

— Тогда поцелуемся. И обнимемся. Я хочу, чтобы ты меня еще и обняла.

Прервав свою беседу с приходским священником, или торговцем с Эджвер-роуд, или местной учительницей, или еще с кем-то, претендовавшим на десять минут драгоценного времени своего представителя в парламенте, мама подхватывала Лотти и крепко, до боли сжимала руками, а затем шлепала по попке и говорила:

— А теперь иди. — И, обернувшись к посетителю, со смехом добавляла: — Дети.

Пятницы были самыми лучшими днями. После приема они с мамой вместе возвращались домой, и Лотти рассказывала ей обо всех событиях за неделю. И мама слушала. Она кивала, а иногда похлопывала Лотти по коленке, но все время пристально вглядывалась в дорогу поверх головы водителя.

— Мама, — со вздохом мученицы произносила Лотти, безуспешно пытаясь отвлечь внимание матери от Мэрилебон-Хай-стрит. Маме не обязательно смотреть на дорогу, ведь не она же ведет машину. — Я с тобой разговариваю. Что ты высматриваешь?

— Потенциальную опасность, Шарлотта. Высматриваю потенциальную опасность. И тебе советую.

Похоже, опасность подкралась незаметно. Но правительственное убежище? Что это такое? Место, где можно спрятаться, если кто-то сбросит бомбу?

— Мы едем в убежище? — Лотти торопливо глотнула сока. Он был с каким-то странным привкусом — совсем не сладкий, но она послушно выпила, поскольку знала: нельзя обижать взрослых отказом.

— Совершенно верно, — сказал он. — Мы едем в убежище. Твоя мама ждет нас там.

И это все, что она помнила отчетливо. Потом окружающее стало расплываться. Пока они ехали по Лондону, веки Шарлотты отяжелели, и не прошло и нескольких секунд, как она уже не могла держать голову. Откуда-то из глубины сознания всплыл добрый голос, вроде бы говоривший:

— Умница, Лотти. Поспи как следует.

И чья-то рука осторожно сняла с нее очки.

При этой последней мысли Лотти медленно поднесла руки к лицу, стараясь держать их как можно ближе к телу, чтобы невзначай не задеть стенки гроба, в котором она лежала. Пальцы коснулись подбородка. Медленно, словно шагая, поднялись к щекам. Нащупали переносицу. Очков не было.

Впрочем, в темноте — какая разница. Но если загорится свет… Только как в гробу может загореться свет?

Лотти тихонько вздохнула. Потом еще раз. И еще. Сколько тут воздуха? — промелькнула у нее мысль. Сколько у нее времени, прежде чем… И почему? Почему?

Девочка почувствовала, как сжалось горло, в груди сделалось горячо. Защипало в глазах. Я не должна плакать, подумала она, ни за что не должна. Никто никогда не должен видеть… Правда, видеть-то нечего. Вокруг не было ничего, кроме бесконечной, чернее черного тьмы. И от этого снова сжалось горло, в груди сделалось горячо, в глазах защипало. Я не должна, подумала Лотти. Не должна плакать. Нет, нет.

Родни Эронсон приткнулся широким задом к подоконнику в кабинете главного редактора и почувствовал, как старые жалюзи шаркнули по его джинсовой куртке. Он выудил из кармана остатки батончика «Кэдбери» с цельным орехом и принялся разворачивать фольгу с увлеченностью палеонтолога, скрупулезно удаляющего землю с останков доисторического человека.

В другом конце комнаты, развалясь в кресле, которое Родни называл Креслом власти, сидел за столом совещаний Деннис Лаксфорд. С улыбкой проказника-эльфа главный редактор слушал последнюю за день сводку о событии, которое на прошлой неделе пресса окрестила «Румбой со съемным мальчиком». Отчет с большим воодушевлением представлял лучший в штате «Осведомителя» спец по журналистским расследованиям. Двадцатитрехлетний Митчелл Корсико, по-идиотски преданный в одежде ковбойскому стилю, обладал чутьем ищейки и пронырливостью барракуды. Он чувствовал себя как рыба в воде в атмосфере парламентских махинаций, недовольства общественности и сексуальных скандалов.

— Сегодня днем, — вещал Корсико, — наш уважаемый член парламента от Восточного Норфолка заявил, что его избиратели стоят за него горой. Он невиновен, пока вина не доказана и все такое. Глава правящей партии считает, что вся эта шумиха поднята бульварной прессой, которая, как он утверждает, в очередной раз пытается подорвать позиции правительства. — Корсико перелистал блокнот, видимо, в поисках соответствующей цитаты. Найдя ее, он сдвинул на затылок свой драгоценный стетсон[2], встал в героическую позу и зачитал: — «Не секрет, что средства массовой информации полны решимости свалить правительство. Эта история со съемным мальчиком — просто очередная попытка Флит-стрит[3] повлиять на ход парламентских дебатов. Но если массмедиа желают падения правительства, им предстоит сразиться не с одним, а с целой когортой достойных противников, готовых принять бой, от Даунинг-стрит и Уайтхолла и до Вестминстерского дворца»[4]. — Корсико закрыл блокнот и сунул его в задний карман сильно покошенных джинсов. — Как благородно, а?

Лаксфорд слегка откинулся назад вместе с креслом и сложил ладони на совершенно плоском животе. Сорок шесть лет — тело юноши и густая, светло-русая шевелюра в придачу. На эвтаназию бы его, зло подумал Родни. Вот было бы благо для всего коллектива и для самого Родни в частности — не пришлось бы плестись в хвосте его элегантности.

— Нам не нужно валить правительство, — сказал Лаксфорд. — Мы можем сидеть и ждать, пока оно свалится само. — Он лениво потеребил свои шелковые рисунчатые подтяжки. — Мистер Ларнси по-прежнему придерживается своей первоначальной версии?

— Стоит насмерть, — ответил Корсико. — Наш уважаемый член парламента от Восточного Норфолка ничего не прибавил к своему предыдущему заявлению относительно, как он его назвал, «печального недоразумения, возникшего в результате моего нахождения в автомобиле за Пэддингтонским вокзалом вечером в прошлый четверг». Он якобы собирал там сведения для Особого комитета по наркотикам и проституции, который и возглавляет.

— А существует Особый комитет по наркотикам и проституции? — спросил Лаксфорд.

— Если и нет, то, можете быть уверены, правительство немедленно его создаст.

Лаксфорд сцепил пальцы на затылке и еще на сантиметр отклонился назад вместе с креслом. Лучшего развития событий и пожелать было нельзя. За нынешний период пребывания у власти консерваторов чего только не откопали национальные таблоиды: парламентариев с любовницами, парламентариев с внебрачными детьми, парламентариев, развлекающихся с проститутками, парламентариев-онанистов, парламентариев, незаконными путями приобретающих недвижимость, парламентариев, находящихся в подозрительных контактах с промышленностью. Но о подобном еще не слыхивали: член парламента от консерваторов был накрыт с таким, что называется, поличным, что любо-дорого посмотреть: с шестнадцатилетним съемным мальчиком, да еще в момент совокупления. Более доходную новость трудно было придумать, и Родни видел, как Лаксфорд мысленно оценивает солидное повышение зарплаты, которое ему светит после подведения всех итогов. Теперешние события позволяли ему вывести «Осведомитель» на первое место по тиражам. Удачливый негодяй, черт бы побрал его гнилое сердчишко. Но, по мысли Родни, он был не единственным журналистом в Лондоне, который смог бы воспользоваться неожиданной возможностью и превратить ее в стоящий газетный материал. На Флит-стрит он был не единственным бойцом.

— Премьер-министр отделается от него не позже чем через три дня, — предсказал Лаксфорд и глянул в сторону Родни. — Твой прогноз?

— Я бы сказал, что три дня многовато, Ден. — Родни внутренне улыбнулся выражению лица Лаксфорда. Главный редактор ненавидел уменьшительные формы своего имени.

Лаксфорд, сощурившись, оценивал ответ Родни. Не дурак этот Лаксфорд, подумал Родни. Он не сидел бы, где сидит, если бы не обращал внимания на кинжалы, нацеленные ему в спину. Лаксфорд снова обратился к репортеру:

— Что у вас дальше?

Корсико стал перечислять, на каждом пункте прищелкивая пальцами.

— Жена члена парламента Ларнси поклялась вчера, что не бросит мужа, но я располагаю сведениями, что сегодня вечером она от него уезжает. Мне нужен фотограф.

— Об этом позаботится Род, — сказал Лаксфорд, уже не взглянув больше в сторону Родни. — Что еще?

— Ассоциация консерваторов Восточного Норфолка проводит сегодня вечером заседание, на котором обсудит «политическую жизнеспособность» своего члена парламента. Мне позвонил кто-то из этой ассоциации и сказал, что Ларнси попросят уйти.

— Что-нибудь еще?

— Мы ждем комментариев премьер-министра. Ах да. Кое-что еще. Анонимный звонок — утверждают, что Ларнси всегда был неравнодушен к мальчикам, даже в школе. Жена со дня свадьбы была ширмой.

— А что с этим съемным мальчиком?

— В настоящий момент онпрячется. В доме своих родителей в Южном Ламбете.

— Он даст интервью? А его родители?

— Я продолжаю над этим работать. Лаксфорд опустил передние ножки кресла на пол.

— Ну хорошо, — произнес он и добавил со своей лукавой улыбочкой: — Старайся, Митч.

Корсико шутливым жестом дотронулся двумя пальцами до шляпы и направился к выходу. Он уже был у двери, когда та открылась, и вошла шестидесятилетняя секретарша Лаксфорда с двумя стопками писем, которые она положила на стол заседаний перед главным редактором «Осведомителя». Первая стопка состояла из вскрытых писем и легла слева от Лаксфорда. Письма во второй стопке вскрыты не были, на них стояли пометки «Лично», «Конфиденциально» или «Главному редактору лично», и они разместились справа от Лаксфорда, после чего секретарша достала из стола нож для разрезания бумаг и положила его на расстоянии двух дюймов от запечатанных конвертов. Еще она принесла корзину для бумаг и поставила рядом со стулом Лаксфорда.

— Что-нибудь еще, мистер Лаксфорд? — спросила она, как неизменно спрашивала каждый вечер перед окончанием рабочего дня.

«Минет, мисс Уоллес, — мысленно ответил Родни. — Стоя на коленях, женщина. И чтобы стонала, пока делаешь». Он невольно усмехнулся, представив мисс Уоллес — как всегда в трикотажной двойке, твидовой юбке и жемчугах — на коленях между ляжек Лаксфорда. Чтобы скрыть свое веселье, он быстро опустил голову, рассматривая остаток батончика «Кэдбери».

Лаксфорд принялся перебирать нераспечатанные конверты.

— Позвоните перед уходом моей жене, — попросил он секретаршу. — Сегодня я вернусь не позже восьми.

Мисс Уоллес кивнула и молча удалилась, быстро прошагав в своих удобных туфлях на каучуковой подошве по серому ковру к двери. Оставшись впервые за этот день наедине с главным редактором «Осведомителя», Родни оторвался от подоконника, а Лаксфорд как раз взялся за нож для разрезания бумаг и начал вскрывать конверты из стопки справа. Родни никогда не мог понять страсти Лаксфорда к собственноручному распечатыванию личной почты. Учитывая политическую линию газеты — как можно левее от центра, лишь бы тебя не причислили к красным, коммунистам или розовым и не припечатали любым другим отнюдь не лестным прозвищем, — в письме с пометкой «Лично» вполне могла оказаться взрывчатка. И лучше уж рисковать пальцами, руками или глазами мисс Уоллес, чем превращать себя в потенциальную мишень для какого-нибудь психа. Лаксфорд, разумеется, смотрел на это по-другому. Не то чтобы он оберегал мисс Уоллес. Скорее он заметил бы, что работа главного редактора — оценивать читательский отклик на свою газету. «Осведомитель», заявил бы он, не одержит желанной победы в войне газет за самые большие тиражи, если главный редактор будет руководить своими подчиненными из тыла. Ни один стоящий издатель не станет терять связи с читателями.

Родни наблюдал, как Лаксфорд просматривает первое письмо. Главный редактор фыркнул, скомкал его и бросил в корзину для бумаг. Открыл второе и быстро его пробежал. Хмыкнул и отправил вдогонку за первым. Прочел третье, четвертое и пятое и вскрывал шестое, когда со знакомой Родни нарочитой рассеянностью спросил:

— Да, Род? Что у тебя на уме?

То, что было у Родни на уме, проистекало из самой должности, которую занимал Лаксфорд: Вседержитель, лорд—хранитель печати, запевала, вожак, а иными словами — почтенный главный редактор «Осведомителя». Всего полгода назад его из-за Лаксфорда лишили назначения, которого он чертовски заслуживал, и председатель — свиная харя — сказал своим хорошо поставленным голосом, что ему «недостает необходимых инстинктов», чтобы произвести в «Осведомителе» те преобразования, которые позволят изменить таблоид к лучшему.

— Какого рода инстинктов? — вежливо поинтересовался он у председателя, когда тот выложил ему новость.

— Инстинкта убийцы, — ответил председатель. — У Лаксфорда его хоть отбавляй. Посмотрите, что он сделал для «Глобуса».

А для «Глобуса» он сделал вот что: взял невзрачную газетку, заполнявшуюся сплетнями о кинозвездах и елейными историями о членах королевской семьи, и превратил ее в газету с самыми высокими в стране тиражами. Но не путем повышения уровня публикаций. Для этого Лаксфорд был слишком «от мира сего». Нет, он достиг этого, апеллируя к низменным инстинктам читателей данного таблоида. Он предложил им ежедневный коктейль из скандалов, сексуальных эскапад политиков, ханжества англиканской Церкви и мнимого и в высшей степени случайного благородства простого человека. Это стало настоящим кайфом для читателей Лаксфорда, которые каждое утро миллионами выкладывали по тридцать пять пенсов, словно главный редактор «Осведомителя» в одиночку — а не с помощью своего персонала и Родни, у которого было ровно столько же мозгов и на пять лет больше опыта, чем у Лаксфорда, — хранил ключи от их удовольствий. И пока крысеныш упивался своей нарастающей славой, остальные лондонские таблоиды с трудом за ним поспевали.

Родни работал в «Осведомителе» с шестнадцати лет, проделав путь от мастера на все руки до своего теперешнего поста заместителя главного редактора — по сути, второго руководителя — единственно благодаря силе воли, твердости характера и силе таланта. Он заслужил главный пост, и все это понимали. Включая Лаксфорда, и именно поэтому тот смотрел сейчас на Родни, читая его мысли с присущей ему лисьей хитростью и дожидаясь ответа. Родни сказали, что у него нет инстинкта убийцы. Да. Верно. Что ж, очень скоро все узнают правду.

— Что у тебя на уме, Род? — повторил Лаксфорд и снова устремил взгляд на свою корреспонденцию.

Твое место, подумал Родни. Но вслух сказал:

— История со съемным мальчиком. Мне кажется, пора отступиться.

— Почему?

— Она устаревает. Мы ведем этот материал с пятницы. Вчера и сегодня мы всего лишь преподнесли под новым соусом воскресные и понедельничные сообщения. Я знаю, что Митч Корсико вынюхал что-то новенькое, но пока он до этого не добрался, нужно, мне кажется, сделать паузу.

Лаксфорд отложил в сторону шестое письмо и потянул себя за удлиненные — фирменные — бачки с хорошо знакомым Родни глубокомысленным видом, призванным изображать раздумья главного редактора над мнением своего подчиненного. Он взял седьмое письмо, сунул нож под клапан конверта и ответил:

— Правительство само загнало себя в тупик. Премьер-министр представил нам свое «Возрождение исконных британских ценностей» как часть манифеста своей партии, разве не так? Всего два года назад, верно? Мы просто исследуем, что на самом деле означают для тори «исконные британские ценности». Мама и папа—зеленщики вместе с дядей-сапожником и дедушкой-пенсионером надеялись, что это означает возврат к моральным устоям и исполнению после фильмов в кинотеатрах гимна «Боже храни королеву». Похоже, наши парламентарии-тори думают по-другому.

— Согласен, — сказал Родни, — но неужели мы пытаемся свалить правительство, бесконечно предавая огласке то, что некий слабоумный член парламента проделывает со своим членом в свободное от работы время? Черт, у нас масса другого материала, который мы можем использовать против тори Так почему бы нам…

— Не позаботиться о нравственности населения? — Лаксфорд сардонически поднял бровь и, вернувшись к письму, вскрыл конверт и вынул сложенный листок бумаги. — Я от тебя такого не ожидал, Род.

Родни почувствовал, как наливается жаром лицо.

— Я только говорю, что, если мы хотим нацелить тяжелую артиллерию на правительство, нам, возможно, придется подумать о перенаправлении огня на нечто более существенное, чем сексуальные забавы членов парламента в их свободное время. Газеты занимаются этим многие годы, и куда это нас привело? Болваны по-прежнему у власти.

— Осмелюсь заметить, что наши читатели считают, что их интересы удовлетворяются. Каков, ты говорил, наш последний тираж?

Это было в духе Лаксфорда. Он никогда не задавал подобных вопросов, не зная ответа. И словно для того, чтобы придать вес своим словам, вернулся к письму.

— Я не говорю, что мы должны закрывать глаза на всякие амурные делишки. Я знаю, что это наш хлеб с маслом. Но если мы будем представлять дело так, будто правительство…

Родни осознал, что Лаксфорд его не слушает, а хмурится над письмом. Он потянул себя за бачки, но сей раз и само действие, и размышления, сопровождавшие данное действие, были настоящими. Родни был в этом уверен. С оживающей надеждой, постаравшись, чтобы она не прорвалась в его голосе, он спросил:

— Что-то случилось, Ден?

— Чушь, — отозвался Лаксфорд. И бросил письмо в корзину, к другим. Взял следующее и вскрыл его. — Немыслимая чушь, — сказал он. — Слова бесчисленной безмозглой черни. — Он прочитал следующее письмо и потом обратился к Родни: — В этом различие между нами. Ты, как видно, считаешь, что наших читателей можно перевоспитать, Род. Я же вижу их такими, какие они есть на самом деле. В большинстве своем грязные и совсем темные. Их нужно кормить мнениями, как тепленькой кашкой. — Лаксфорд отодвинул кресло от стола заседаний. — Есть еще что-нибудь на сегодня? Потому что мне нужно сделать дюжину звонков и ехать к семье.

Это твоя работа, снова подумал Родни. Вот что я получил за двадцать два года верности этой жалкой газетенке. Но сказал лишь:

— Нет, Ден, больше ничего. В смысле, в настоящий момент.

Он бросил обертку от «Кэдбери» на отвергнутые главным редактором письма и направился к двери. Лаксфорд окликнул его по имени, когда он уже открыл дверь. И когда Родни обернулся, сказал:

— У тебя шоколад застрял в бороде. Лаксфорд улыбался, когда Родни выходил.

Но едва Родни закрыл за собой дверь, как улыбка в ту же секунду померкла. Деннис Лаксфорд развернул свое кресло к корзине для бумаг. Вытащил последнее письмо, расправил его на поверхности стола и снова прочел. Оно состояло из одного слова приветствия и единственного предложения и не имело никакого отношения ни к съемному мальчику, ни к автомобилям, ни к Синклеру Ларнси, члену парламента:

«Лаксфорд,

Объяви на первой странице о своем первенце, и Шарлотта будет освобождена».

Лаксфорд уставился на послание, частый стук сердца отдавался в ушах. Он быстро перебрал в уме возможных отправителей, но они настолько не вязались с подобными делами, что оставалось одно: письмо было блефом. Тем не менее он тщательно просмотрел весь мусор, но так, чтобы не нарушить порядка, в котором выбрасывал почту этого дня. Нашел конверт от письма и стал его изучать. Крупный почтовый штемпель, стоявший на марке первого класса, оттиснулся слабо, но можно было разобрать, что письмо отправлено из Лондона.

Лаксфорд откинулся в кресле. Перечитал первые семь слов. «Объяви на первой странице о своем первенце». О Шарлотте, подумал он.

В последние десять лет он отводил мыслям о Шарлотте всего четверть часа в месяц, сокровенных четверть часа, о которых не знал никто в мире. Включая мать Шарлотты. В остальное время он умудрялся держать факт существования девочки на периферии памяти. Он никогда ни с одной душой не говорил о ней. Бывали дни, когда ему удавалось вообще забыть о том, что у него не один ребенок.

Лаксфорд взял письмо и конверт и подошел с ними к окну, где посмотрел на Фаррингтон-стрит и прислушался к приглушенному шуму уличного движения.

Кто-то, понял он, кто-то из ближайшего окружения — с Флит-стрит или, скажем, из Уоппинга, а может, и из той далекой стеклянной башни, торчащей на Собачьем острове[5], ждет, чтобы он сделал неверный шаг. Кто-то прекрасно разбирающийся в том, как совершенно не связанная с текущими событиями история раскручивается в прессе на потребу публики, обожающей наблюдать за крушением кумиров, надеется, что, получив это письмо, он не задумываясь начнет расследование и таким образом обозначит связь между собой и матерью Шарлотты. Тогда пресса с радостью на него набросится. Одна из газет обнародует его историю. Остальные последуют ее примеру. И оба они с матерью Шарлотты заплатят за свою ошибку. Ее накажут осуждением, за которым последует падение с высот политической власти. Он понесет более личную потерю.

Он сардонически усмехнулся, отметив, что его подорвали на его нее собственной мине. Если бы разоблачение правды о Шарлотте не грозило правительству новыми бедами, Лаксфорд предположил бы, что письмо отправили с Даунинг-стрит, 10[6], как бы говоря: «Почувствуй хоть раз, каково оказаться в этой шкуре». Но правительство было не меньше Лаксфорда заинтересовано в соблюдении тайны Шарлотты. А если правительство не имело отношения к письму и содержащейся в ней скрытой угрозе, то сам собой напрашивался вывод: здесь действует враг другого рода.

А таких было множество. Во все периоды его жизни. Жаждущих. Выжидающих. Надеющихся, что он выдаст себя.

Деннис Лаксфорд слишком давно играл в игру «разузнай первым», чтобы сразу попасться на удочку. Он поднял падающие тиражи «Осведомителя», не закрывая глаза на методы, которыми пользовались журналисты, чтобы добраться до правды. Поэтому он решил выкинуть письмо и забыть о нем и таким образом послать своих врагов куда подальше. Если он получит еще одно, выкинет и его.

Он во второй раз смял листок и, отвернувшись от окна, уже собрался бросить его к остальным. Но тут взгляд Лаксфорда упал на корреспонденцию, которую распечатала и сложила стопкой мисс Уоллес. Это навело его на мысль о возможности другого письма, отправленного без пометки «лично», чтобы любой мог его открыть, а то и адресованного прямо Митчу Корсико или какому-то другому мастеру по раздуванию сексуальных скандалов. Это письмо будет составлено не в столь туманных выражениях. Имена будут названы, даты и места сфабрикованы, и то, что началось как блеф из двенадцати слов, превратится в полномасштабную травлю под знаменем истины.

Он мог бы предотвратить это. Всего-то и нужно сделать один звонок и получить ответ на единственно возможный в данный момент вопрос: «Ты кому-нибудь рассказывала, Ив? Хоть одному человеку? Когда-нибудь? В последние десять лет? О нас? Говорила?»

Если она не говорила, тогда это письмо — не что иное, как попытка вывести его из равновесия, и в таком случае от него можно с легкостью отмахнуться. Если же говорила, то должна узнать, что им придется выдержать настоящую осаду.

2

Подготовив зрителей, Дебора Сент-Джеймс выложила в ряд на одном из рабочих столов в лаборатории своего мужа три больших черно-белых фотографии. Она направила на них флюоресцентные лампы и отступила назад, ожидая суждений мужа и его напарницы, леди Хелен Клайд. Дебора уже четыре месяца экспериментировала с этой новой серией фотографий, и хотя результатами была очень довольна, в последнее время она ощущала все более настоятельную необходимость внести настоящий финансовый вклад в бюджет семьи. Ей хотелось, чтобы этот вклад был регулярным, чтобы он не сводился к случайным заказам, которые она перехватывала, обивая пороги рекламных агентств, агентств по поиску талантов, редакций журналов, телеграфных агентств и издательств. В последние несколько лет после завершения учебы у Деборы начало создаваться впечатление, что большую часть свободного от сна времени она проводит, таская свое портфолио из одного конца Лондона в другой, тогда как ей-то хотелось заниматься фотографией как чистым искусством. Другим людям — от Штиглица до Мэпплторпа[7] — это удавалось. Почему же не ей?

Сложив ладони, Дебора ждала, чтобы заговорили ее муж или Хелен Клайд. Они как раз пересматривали копию экспертного заключения, которое Саймон подготовил две недели назад, по действию водно-гелевых взрывчатых веществ, и намеревались перейти от него к анализу отметин, оставленных отмычками на металле вокруг дверной ручки — и всё ради попытки обосновать версию защиты в предстоящем слушании об убийстве. Но они с готовностью прервались, поскольку занимались этим с девяти утра, выходя только на обед и на ужин, и поэтому сейчас, насколько догадывалась Дебора, в половине десятого вечера, Хелен по крайней мере готова была завершить работу.

Саймон наклонился к фотографии бритоголового парня из Национального фронта. Хелен рассматривала девочку из Вест-Индии, которая стояла с огромным, развевавшимся у нее в руках флагом Великобритании. И бритоголовый и девочка позировали на фоне переносного задника, который Дебора соорудила из больших треугольников однотонного холста.

Поскольку Саймон и Хелен молчали, заговорила она:

— Понимаете, я хочу, чтобы фотографии отражали индивидуальность человека. Я не хочу, как прежде, типизировать личность. Я не размываю задник — тот холст, над которым я работала в саду в феврале прошлого года, помнишь, Саймон? — но главное здесь — индивидуальность. Личности негде спрятаться. Он — или она, разумеется, — не может сфальшивить, потому что не в состоянии сохранять искусственное выражение лица в течение всего времени, необходимого для съемки с такой большой выдержкой. Вот. Ваше мнение?

Она сказала себе: их мнение не имеет значения. Она нащупала для себя нечто новое и не собиралась от этого отказываться. Но ее ободрило бы искреннее подтверждение того, что работа действительно хороша. Пусть даже оценщиком выступит ее муж, меньше других склонный выискивать недостатки в творениях Деборы.

Он закончил с бритоголовым, обошел Хелен, которая все еще рассматривала девочку с флагом, и склонился над фотографией растамана в густо расшитой бисером шали, накинутой поверх изрешеченной дырками футболки. Саймон спросил:

— Где ты его сняла, Дебора?

— В Ковент-Гардене, — ответила она. — Рядом с театральным музеем. Теперь я хочу поработать у церкви святого Ботолфа. Там много бездомных. Ты знаешь. — Она наблюдала, как Хелен переходит к следующей фотографии, борясь с желанием вгрызться зубами себе в ноготь.

Наконец Хелен подняла глаза.

— По-моему, они чудесны.

— Правда? Ты действительно так думаешь? В смысле, ты считаешь… Понимаешь, они не такие, как раньше, верно? Я хотела… то есть… Я снимаю крупноформатной камерой и оставляю на фотографии следы перфорации и подтеки от реактивов, потому что хочу, чтобы они как бы объявляли, что это — картинки, то есть искусственно созданная реальность, в то время как лица неподдельны. По крайней мере… мне бы хотелось так думать… — Дебора отвела назад густые пряди волос цвета меди. Она запуталась в словах. Как обычно. Она вздохнула. — Вот что я пытаюсь… Муж обнял Дебору за плечи и звучно поцеловал в висок.

— Отличная работа, — сказал он. — И сколько их у тебя?

— О, десятки. Сотни. Ну, возможно, не сотни, но очень много. Я только что приступила к печати на больших листах. Я очень надеюсь, что их примут для показа… в галерее, я хочу сказать. Как произведения искусства. Потому что они все-таки произведения искусства, и…

Она умолкла, так как краем глаза заметила какое-то движение. Обернулась к двери лаборатории и увидела, что ее отец — давний домочадец Сент-Джеймсов — тихо поднялся на верхний этаж особнячка на Чейн-роу.

— Мистер Сент-Джеймс, — произнес Джозеф Коттер, придерживаясь традиции никогда не называть Саймона по имени. Несмотря на продолжительность брака своей дочери с Саймоном, он так до конца и не привык к тому, что она вышла замуж за его молодого господина. — К вам посетители. Я провел их в кабинет.

— Посетители? — переспросила Дебора. — Я не слышала… звонок звонил, папа?

— Этим посетителям звонок без надобности, — ответил Коттер. Он вошел в лабораторию и, нахмурившись, посмотрел на фотографии Деборы. — Противный тип, — заметил он о головорезе из Национального фронта. — И обратился к мужу Деборы: — Это Дэвид. А с ним какой-то его приятель — в немыслимых подтяжках и сияющих туфлях.

— Дэвид? — удивилась Дебора. — Дэвид Сент-Джеймс? Здесь? В Лондоне?

— Здесь — в этом доме, — заметил Коттер. — И одет, как всегда, чудовищно. Для меня загадка, где этот парень покупает себе одежду. Видимо, в ОКСФАМе[8]. Вы все будете пить кофе? Тем двоим он, кажется, не помешает.

Дебора уже спускалась вниз, зовя Дэвида по имени, а ее муж ответил:

— Да, кофе. И, зная моего братца, принесите-ка остатки шоколадного торта. — Хелен он сказал: — Давай отложим все это до завтра. Ты, наверное, сейчас уйдешь?

— Позволь только сначала поздороваться с Дэвидом.

Хелен выключила флюоресцентные лампы и следом за Сент-Джеймсом спустилась по лестнице, которую он одолевал медленно из-за своей искалеченной левой ноги. Замыкал шествие Коттер.

Дверь в кабинет была открыта. В комнате слышался голос Деборы:

— Что ты здесь делаешь, Дэвид? Почему не позвонил? Надеюсь, с Сильвией и детьми все в порядке?

Коснувшись поцелуем щеки невестки, Дэвид отвечал:

— У них все хорошо, Деб. У всех все хорошо. Я в городе в связи с конференцией по евроторговле. Деннис нашел меня там. А-а, вот и Саймон. Деннис Лаксфорд, мой брат Саймон. Моя невестка. И Хелен Клайд. Хелен, как ты? Мы ведь лет пять не виделись, да?

— Мы же вместе встречали Рождество, — ответила Хелен. — В доме твоих родителей. Но там было такое столпотворение, что тебе простительно не помнить.

— Большую часть дня я, без сомнения, провел у праздничного стола.

Дэвид похлопал себя обеими ладонями по заметному брюшку, единственному, что отличало его от младшего брата. В остальном они с Сент-Джеймсом походили на всех прочих отпрысков своей семьи, имевших одинаковые вьющиеся черные волосы, одинаковый рост, одинаковые резкие черты лица и одинаковые глаза, цвет которых колебался между серым и голубым. И действительно, одет он был, как сказал Коттер — чудовищно. От биркенстокских сандалий и носков в ромбик до твидового пиджака и рубашки-поло Дэвид был воплощением эклектизма и «кутюрным» горем семьи. В бизнесе он выказал себя настоящим гением, в четыре раза увеличив доходы семейной транспортной компании с тех пор, как отец ушел на покой. Но по внешнему виду никто бы этого о нем не сказал.

— Мне нужна твоя помощь. — Дэвид выбрал одно из кожаных кресел у камина. С уверенностью человека, который командует легионом подчиненных, он жестом предложил всем сесть. — Точнее, твоя помощь нужна Деннису. Поэтому мы и пришли.

— Какого рода помощь?

Сент-Джеймс окинул взглядом человека, которого привел его брат. Он стоял не совсем на свету, у стены, на которой Дебора регулярно меняла экспозицию из своих фотографий. Лаксфорд, как заметил Сент-Джеймс, был необыкновенно подтянутым, худошавым мужчиной средних лет, чей модный синий блейзер, шелковый галстук и бежевые брюки выдавали щеголя, но на чьем лице застыло выражение легкого беспокойства, к которому в настоящий момент, судя по всему, примешивалась значительная доля недоверия. Сент-Джеймс понимал причину этого последнего чувства, однако до сих пор не приучился воспринимать его спокойно. Деннис Лаксфорд нуждался в той или иной помощи, но не надеялся получить ее от явного калеки. «У меня повреждена нога, мистер Лаксфорд, — хотелось сказать Сент-Джеймсу, — а не мозги». Вместо этого он ждал слов гостя, пока Хелен и Дебора занимали места на диване и кушетке.

Лаксфорду, похоже, не понравилось, что женщины недвусмысленно устраивались на все время беседы. Он сказал:

— Это личное дело. В высшей степени конфиденциальное. Я не хотел бы…

— Если кто из наших сограждан и способен продать твою историю прессе, то только не эти трое, Деннис, — перебил его Дэвид Сент-Джеймс. — Осмелюсь сказать, они даже не знают, кто ты такой. — И затем обратился к остальным: — А, кстати, знаете. Да нет, не важно. По вашим лицам вижу, что нет.

И продолжил объяснение. Они с Лаксфордом вместе учились в Ланкастерском университете, были оппонентами в дискуссионном клубе и собутыльниками после экзаменов. По окончании университета они не теряли связи, следя за успешной карьерой друг друга.

— Деннис писатель, — сказал Дэвид. — Сказать по правде, лучший из всех, кого я знаю.

По словам Дэвида, он приехал в Лондон, чтобы сделать литературную карьеру, но его занесло в журналистику, где он и решил остаться. Он начинал политическим корреспондентом в «Гардиан». Теперь он главный редактор.

— «Гардиан»? — спросил Сент-Джеймс.

— «Осведомителя».

Во взгляде ответившего Лаксфорда сквозил вызов любому, кто пожелал бы высказаться. Начать в «Гардиан» и закончить в «Осведомителе» — такое восхождение нельзя было считать слишком блистательным, но Лаксфорд, как видно, не терпел, чтоб его судили.

Дэвид, кажется, не заметил его взгляда. Он сказал, кивнув в сторону друга:

— Он пришел в «Осведомитель» полгода назад, Саймон, после того, как «Глобус» стал изданием номер один. Он был самым молодым главным редактором за всю историю Флит-стрит, когда возглавлял «Глобус», не говоря уже о том, что самым успешным. Каким и остается. Даже «Санди тайме» это признала. Они дали о нем приличный материал. Когда это было, Деннис?

Лаксфорд проигнорировал вопрос, а панегирик Дэвида, похоже, вызвал у него раздражение. Минуту он как будто размышлял.

— Нет, — обратился он наконец к Дэвиду. — Ничего не выйдет. Риск слишком велик. Мне не следовало приходить.

Дебора шевельнулась.

— Мы уйдем, — сказала она. — Хелен. Идем?

Но Сент-Джеймс наблюдал за главным редактором газеты, и что-то в нем — не умение ли манипулировать ситуацией? — заставило его произнести:

— Хелен работает со мной, мистер Лаксфорд. Если вам нужна моя помощь, в конце концов вам придется воспользоваться и ее услугами, даже если сейчас так не кажется. И со своей женой я делюсь большей частью своих профессиональных проблем.

— Значит, решено, — сказал Лаксфорд и сделал движение, чтобы уйти.

Дэвид Сент-Джеймс жестом пригласил его вернуться.

— Тебе все равно придется кому-то довериться, — сказал он и продолжал, обращаясь к брату: — Штука в том, что на волоске карьера одного тори.

— По-моему, это должно вас радовать, — сказал Сент-Джеймс Лаксфорду. — «Осведомитель» никогда не делал секрета из своих политических пристрастий.

— Это карьера не простого тори, — сказал Дэвид. — Расскажи ему, Деннис. Он сможет тебе помочь. Или ему, или чужому человеку, не обладающему этическими принципами Саймона. Или можешь обратиться в полицию. Но ты знаешь, к чему это приведет.

Пока Деннис Лаксфорд перебирал возможные варианты, Коттер принес кофе и шоколадный торт. Он поставил большой поднос на кофейный столик перед Хелен и посмотрел на дверь, где на пороге маленькая длинношерстая такса с надеждой смотрела на оживленное собрание.

— Это ты, — произнес Коттер. — Персик. Разве я не велел тебе оставаться на кухне? — Пес вильнул хвостом и тявкнул. — Любит шоколад, — объяснил Коттер.

— Много что любит, — поправила Дебора и приняла чашку от Хелен, взявшейся разливать кофе.

Коттер подхватил собаку и направился в заднюю часть дома. Через мгновение они услышали, как он поднимается по лестнице.

— Молоко и сахар, мистер Лаксфорд? — дружелюбно спросила Дебора, как будто несколькими минутами раньше издатель и не ставил под сомнение ее порядочность. — А торт не попробуете? Его пек мой отец. Он замечательный кондитер.

Вид у Лаксфорда был такой, словно он знал: преломление хлеба с ними — или, в данном случае, торта — ознаменует переход рубежа, который он предпочел бы не переходить. Тем не менее он согласился. Подошел к дивану, сел на краешек и размышлял, пока Дебора и Хелен раздавали кофе и торт. Наконец он заговорил:

— Хорошо. Я вижу, что, по сути, у меня нет выбора.

Он полез во внутренний карман блейзера, невольно показав подтяжки с индийским узором, которые произвели такое впечатление на Коттера, достал конверт и передал его Сент-Джеймсу, пояснив, что письмо принесли с дневной почтой.

Прежде чем познакомиться с содержимым, Сент-Джеймс осмотрел конверт. Прочел короткое послание. Тут же прошел к письменному столу и, недолго покопавшись в боковом ящике, извлек пластиковый файл, в который и опустил листок бумаги.

— Кто-нибудь еще прикасался к письму? — спросил он.

— Только вы и я.

— Хорошо. — Сент-Джеймс передал файл Хелен и обратился к Лаксфорду: — Шарлотта. Кто это? И кто ваш первенец?

— Она. Шарлотта. Ее похитили.

— В полицию вы не звонили?

— Мы не можем привлечь полицию, если вы об этом. Любая огласка нам нежелательна.

— Огласки не будет, — заметил Сент-Джеймс. — Согласно процедуре, случаи похищения сохраняются в тайне. Вы прекрасно об этом знаете, не так ли? Полагаю, как газетчик…

— Я прекрасно знаю, что полиция держит журналистов в курсе текущих событий, когда расследует похищения, — резко ответил Лаксфорд. — При условии, что ничего не просочится в печать, пока жертва не будет возвращена семье.

— Так в чем же проблема, мистер Лаксфорд?

— В том, кто эта жертва.

— Ваша дочь.

— Да. И дочь Ив Боуэн.

Хелен встретилась взглядом с Сент-Джеймсом, возвращая ему письмо похитителя. Саймон увидел, что она подняла брови. Дебора спрашивала:

— Ив Боуэн? Я не совсем знакома с… Саймон? Ты знаешь?..

Ив Боуэн, объяснил ей Дэвид, являлась заместителем министра внутренних дел, одним из самых видных младших министров правительства консерваторов. Она была перспективным политиком, с поразительной скоростью поднимавшимся по карьерной лестнице и обещавшим стать второй Маргарет Тэтчер. Она была членом парламента от Мэрилебона, и, видимо, в этом округе исчезла ее дочь.

— Когда я получил это с почтой, — Лаксфорд указал на письмо, — я сразу же позвонил Ив. Честно говоря, я посчитал его блефом. Я подумал, что кто-то догадался о нашей связи. Что кто-то пытается спровоцировать меня на поступок, который подтвердил бы эту догадку. Я решил, что кто-то нуждается в доказательствах того, что нас с Ив связывает Шарлотта, и выдумка, будто Шарлотта похищена, — плюс моя реакция на эту выдумку, — станет требуемым доказательством.

— Зачем кому-то понадобились доказательства вашей связи с Ив Боуэн? — спросила Хелен.

— Чтобы продать эту историю средствам массовой информации. Нет нужды говорить вам, как разгуляется пресса, если выйдет наружу, что именно я — со всего-то леса — отец единственного ребенка Ив Боуэн. Особенно после того, каким образом она… — Он, похоже, искал эвфемизм, но тщетно.

Сент-Джеймс закончил его мысль, не смягчая ее:

— После того, как она к своей выгоде использовала свое положение матери-одиночки?

— Она сделала его своим знаменем, — признал Лаксфорд. — Можете себе представить, какой праздник будет у прессы в тот день, когда выяснится, что предмет великой запретной страсти Ив Боуэн — такая личность, как я.

Сент-Джеймс прекрасно это представлял. Во время своей избирательной кампании депутатша от Мэрилебона изображала из себя оступившуюся женщину, которой удалось подняться, которая отказалась сделать аборт, сочтя это безнравственным, и совершила подвиг, родив ребенка вне брака. Незаконное рождение ее дочери — как и тот факт, что Ив Боуэн благородно не назвала отца девочки, — стало едва ли не главной причиной, по которой ее выбрали в парламент. Ив Боуэн публично отстаивала мораль, религию, основополагающие ценности, прочность семьи, преданность монархии и стране. Она выступала за все, над чем применительно к политикам-консерваторам издевался «Осведомитель».

— Ее история сослужила ей хорошую службу, — заметил Сент-Джеймс. — Политик, который в открытую признается в своих недостатках. Трудно за такого не проголосовать. Не говоря уже о том, что премьер-министр мечтает разбавить свое правительство женщинами. Кстати, он знает, что ребенок похищен?

— Никому в правительстве не сообщили.

— И вы уверены, что ее похитили? — Сент-Джеймс указал на лежавшее у него на коленях письмо. — Написано печатными буквами. Такое вполне мог написать ребенок. Есть ли малейшая вероятность, что за этим стоит сама Шарлотта? Она о вас знает? Не может ли это быть попыткой давления на мать?

— Конечно нет. Господи боже, ей же всего десять лет. Ив никогда ей не говорила.

— Вы уверены в этом?

— Разумеется, я не могу быть уверен. Я опираюсь только на то, что сказала мне Ив.

— А вы ни с кем не делились? Вы женаты? Жене не рассказывали?

— Я ни с кем, — твердо ответил газетчик, проигнорировав два других вопроса. — Ив утверждает, что она тоже никому ни словом не обмолвилась, но она могла обронить какой-то намек. Должно быть, она что-то сказала человеку, который имеет на нее зуб.

— А на вас никто зуба не имеет?

Бесхитростный взгляд темных глаз Хелен и невозмутимое выражение лица говорили об ее абсолютном незнании главной цели «Осведомителя» — быстро накопать грязи и раньше других ее опубликовать.

— Да, пожалуй, полстраны, — признал Лаксфорд. — Но вряд ли моей профессиональной карьере придет конец, если станет известно, что я отец незаконного ребенка Ив Боуэн. Некоторое время надо мной посмеются, учитывая мои политические взгляды, но и только. В уязвимом положении находится Ив, а не я.

— Тогда зачем посылать письмо вам? — спросил Сент-Джеймс.

— Мы оба получили по письму. Мое пришло с почтой. Письмо Ив дожидалось ее дома, принесенное, по словам домработницы, каким-то человеком утром.

Сент-Джеймс еще раз осмотрел конверт. На штемпеле стояла дата двухдневной давности.

— Когда исчезла Шарлотта? — спросил он.

— Сегодня днем. Где-то между Блэндфорд-стрит и Девоншир-Плейс-мьюз.

— Денег не требовали?

— Только публичного признания моего отцовства.

— Чего вам делать не хотелось бы.

— Я готов признаться. Без большого желания, поскольку это повлечет за собой некоторые осложнения, но я готов. Это Ив не желает и слышать об этом.

— Вы с ней виделись?

— Разговаривал с ней. После этого я позвонил Дэвиду. Вспомнил, что у него есть брат… Я знал, что вы как-то связаны с уголовными расследованиями, ну или хотя бы были связаны. Я подумал, что вы сможете помочь.

Сент-Джеймс покачал головой и вернул Лаксфорду письмо и конверт.

— Это дело не для меня. Его нужно вести осмотрительно…

— Послушайте меня. — Лаксфорд не прикоснулся ни к торту, ни к кофе, но сейчас взял чашку. Сделал глоток и вернул чашку на блюдце. Кофе выплеснулся, замочив ему пальцы. Лаксфорд не сделал попытки вытереть их. — Вы не знаете, как на самом деле работают газеты. Первым делом полицейские отправятся домой к Ив, и об этом никто не узнает, верно. Но им потребуется побеседовать с ней не один раз. и они не захотят дожидаться ее отбытия в Мэрилебон. Они приедут повидаться с ней в министерство, потому что оно недалеко от Скотленд-Ярда, и, видит Бог, дело о похищении девочки попадет в Скотленд-Ярд, если мы сейчас этому не помешаем.

— Скотленд-Ярд и Министерство внутренних дел поневоле связаны друг с другом, — заметил Сент-Джеймс. — Вам это известно. В любом случае следователи не пойдут на встречу с ней в форме.

— Вы действительно считаете, что дело в форме? — спросил Лаксфорд. — Да нет такого журналиста, который при взгляде на полицейского не определил бы, кто он такой. Итак, полицейский появляется в министерстве и спрашивает заместителя министра. Корреспондент одной из газет видит его. Кто-то в министерстве готов слить информацию — секретарь, делопроизводитель, хозяйственник, гражданский клерк пятого ранга, обремененный слишком большими долгами и слишком заинтересованный в деньгах. Так или иначе, это происходит. Кто-то говорит с корреспондентом. И внимание его газеты теперь приковано к Ив Боуэн. «Кто эта женщина?» — начинает задаваться вопросом газета. «Почему приходили из полиции? А кстати, кто отец ее ребенка?» И днем раньше, днем позже они выйдут на меня.

— Если вы никому не говорили, то вряд ли, — сказал Сент-Джеймс.

— Не важно, что я говорил или не говорил, — ответил Лаксфорд. — Важно то, что Ив проговорилась. Она утверждает, что нет, но, видимо, да. Кто-то знает. Кто-то затаился. Обращение в полицию — а именно этого от нас ждет похититель — послужит сигналом для оповещения газет. Если это произойдет, с Ив будет покончено. Ей придется оставить пост заместителя министра, и, боюсь, свое место в парламенте она тоже потеряет. Если не теперь, то на следующих выборах.

— Если только она не станет объектом всеобщего сочувствия, что сыграет ей на руку.

— А вот это, — произнес Лаксфорд, — особенно гнусное замечание. Что вы хотите этим сказать? Она же мать Шарлотты.

Дебора повернулась к мужу. Она сидела на кушетке перед его креслом и, легко дотронувшись до его ноги, встала.

— Мы можем переговорить, Саймон? — спросила она у него.

Сент-Джеймс видел, как она взволнована. И сразу же пожалел, что позволил ей присутствовать при разговоре. Только услышав, что речь пойдет о ребенке, он должен был выслать ее из комнаты под любым предлогом. Дети — и ее невозможность выносить ребенка — были самой большой болью Деборы.

Он прошел за ней в столовую. Дебора встала у стола, опершись сложенными за спиной руками о его полированную столешницу, и сказала:

— Я знаю, о чем ты думаешь, но ты ошибаешься. Тебе не нужно меня оберегать.

— Я не хочу ввязываться в это дело, Дебора. Слишком велик риск. Если с девочкой что-то случится, вина ляжет на меня.

— Но ведь это не обычное похищение, не так ли? Денег не требуют, требуют лишь публичного признания отцовства. И смертью не угрожают. Ты знаешь, что если они от тебя не получат помощи, то пойдут к кому-нибудь другому.

— Или в полицию, куда им и следовало пойти первым делом.

— Но ты уже занимался подобными делами. И Хелен тоже. Давно, конечно, но в прошлом у тебя был подобный опыт. И у тебя хорошо получалось.

Сент-Джеймс ничего не ответил. Он знал, что ему следовало сделать: отказать Лаксфорду. Но Дебора смотрела на него, ее лицо отражало абсолютную и неизменную веру в мужа. В его умение всегда поступать правильно.

— Ты можешь ограничить время, — рассудительно предложила она. — Ты можешь… Скажи ему, что ты отводишь на это… сколько? Один день? Два? Чтобы взять след. Опросить ее ближайшее окружение. Чтобы… начать что-то делать. Потому что тогда ты хотя бы будешь уверен, что расследование ведется как надо. А для тебя ведь это важно, правда? Знать, что все делается как надо.

Сент-Джеймс коснулся щеки Деборы. Ее кожа была горячей. Глаза казались слишком большими.

Несмотря на свои двадцать пять лет, она сама походила на ребенка. Прежде всего, не надо было позволять ей слушать историю Лаксфорда, снова подумал он. Нужно было отправить ее заниматься своими фотографиями. Следовало настоять. Следовало… Сент-Джеймс резко одернул себя. Дебора права. Ему постоянно хочется ее защитить. У него страсть ее защищать. А все потому, что он на одиннадцать лет старше и знает Дебору со дня ее рождения.

— Ты им нужен, — сказала она. — Мне кажется, ты должен помочь. Хотя бы поговори с матерью. Послушай, что она скажет. Это можно сделать сегодня же вечером. Поезжай к ней с Хелен. Прямо сейчас. — Она дотронулась до ладони Саймона, все еще поглаживавшей ее щеку.

— Я не могу выделить два дня, — сказал он.

— Это не важно, главное, возьмись. Ну что, берешься? Я знаю, ты об этом не пожалеешь.

Я уже жалею, подумал Сент-Джеймс. Но кивнул, соглашаясь.

У Денниса Лаксфорда было достаточно времени, чтобы привести в порядок свой духовный дом до возвращения в дом материальный. Он жил в Хайгейте, на значительном расстоянии от особняка Сент-Джеймса, стоявшего у реки в Челси, и, ведя свой «порше» в транспортном потоке, Лаксфорд собирался с мыслями и сооружал фасад, за который, как он надеялся, его жена заглянуть не сможет.

После разговора с Ив он позвонил ей и сказал, что вернется позже, чем рассчитывал. Извини, дорогая, возникли некоторые обстоятельства, в связи с делом Ларнси нужно за стольким проследить. Ты же знаешь, мы до последнего не отдаем в набор утренний выпуск. Мне придется задержаться. Я не слишком нарушил твои планы на вечер?

Нет, ответила Фиона. Когда зазвонил телефон, она как раз читала малышу Лео, точнее, читала вместе с малышом Лео, потому что никто не читает малышу Лео, когда он хочет читать сам. Лео выбрал Джотто, со вздохом сообщила Фиона. Опять. Жаль, что его не интересует никакой другой период живописи. Чтение о картинах на религиозные сюжеты вгоняет ее в сон.

Это полезно для души, сказал Лаксфорд, попытавшись придать своему тону ироничность, а сам подумал: «Разве не про динозавров он должен в этом возрасте читать? Не про созвездия? Знаменитых охотников? Змей и лягушек? Какого черта восьмилетний мальчик читает о художнике, жившем в четырнадцатом веке? И почему его мать поощряет подобное стремление?

Они слишком близки, подумал, и не в первый раз, Лаксфорд. Лео и его мать слишком близки по духу. Когда мальчик наконец-то водворится в Беверстоке на весь осенний семестр, он окажется в мальчишеском мире. Лео от этого не в восторге. Фиона в еще меньшем восторге, но Лаксфорд знал, что им обоим это пойдет на пользу. Разве он сам не обязан всем Беверстоку? Разве не там сделали из него мужчину? Сориентировали в жизни? Разве находился бы он сегодня там, где нахоится, если бы его не послали в частную школу?

Лаксфорд постарался вытравить из сознания память о событиях этого вечера. Нужно позабыть о письме и обо всем, что последовало за его получением. Это единственный способ соорудить фасад.

Однако мысли, подобно маленьким волнам, бились о барьеры, которые он воздвиг, чтобы сдержать их, и главными были мысли о его разговоре с Ив.

Он не разговаривал с ней целую вечность, с тех пор как она сообщила ему о своей беременности ровно через пять месяцев после конференции консерваторов, на которой они познакомились. Ну, не совсем познакомились, потому что он знал Ив по университету, потом сталкивался с ней в коридорах газеты и считал ее привлекательной, даже несмотря на то, что находил отвратительными ее политические взгляды. Когда он увидел Ив в Блэкпуле[9] среди дельцов от власти из партии консерваторов — в стальных костюмах, со стальными волосами и со стальными лицами, — притяжение оказалось прежним, равно как и отталкивание. Но в тот момент они были товарищами-журналистами — он уже два года как возглавлял «Глобус», а она была политическим корреспондентом в «Дейли телеграф», — и у них имелась возможность, ужиная и выпивая с коллегами, помериться интеллектами в яростных спорах из-за явно затянувшегося пребывания консерваторов у власти. Словесная схватка перешла в схватку тел. И не единственную. Для одного раза можно было бы найти оправдание: ну перебрали,ну похоть удовлетворили, и до свиданья. Но их лихорадочные отношения продолжались во все время конференции. В результате появилась Шарлотта.

И о чем только он тогда думал? — спросил себя Лаксфорд. Он уже год ухаживал за Фионой, уже определенно решил на ней жениться, завоевать ее доверие и сердце, не говоря уже о роскошном теле, и при первой же возможности все испортил. Однако не совсем, потому что Ив не только не собиралась за него замуж, но и слышать не захотела о браке, когда, узнав о ее беременности, он сделал ей неискреннее предложение. Она сосредоточила свои устремления на политической карьере. Брак с Деннисом Лаксфордом не входил в ее планы по достижению поставленной цели.

— Бог мой, — сказала тогда она, — неужели ты действительно думаешь, что я свяжу свою жизнь с королем бульварной прессы только ради того, чтобы в свидетельстве о рождении моего ребенка стояла фамилия мужчины? Ты, должно быть, еще более чокнутый, чем можно судить по твоей газете.

Итак, они расстались. И в последующие годы, пока она поднималась по карьерной лестнице, он иногда говорил себе, что Ив успешно проделала то, что не получилось у него: она, как хирург, удалила из своей памяти никчемный придаток своего прошлого.

Что оказалось иллюзией, как он обнаружил, позвонив ей. Существование Шарлотты не позволило бы.

— Что тебе надо? — спросила она, когда он наконец добрался до нее в офисе главного организатора фракции в палате общин. — Зачем ты мне звонишь? — Говорила она негромко и отрывисто. На заднем плане слышались чьи-то голоса.

— Мне нужно с тобой поговорить, — сказал он.

— Честно говоря, у меня такого желания нет.

— Это насчет Шарлотты.

Он услышал, как она со свистом втянула в себя воздух. Голос ее не изменился.

— Она не имеет к тебе никакого отношения, и ты это знаешь.

— Ивлин, — торопливо произнес он. — Я знаю, что позвонил неожиданно.

— Прекрасно выбрав момент.

— Извини. Я слышу, что ты не одна. Ты можешь найти отдельный телефон?

— Я не намерена…

— Я получил обличающее письмо.

— Вряд ли это тебя удивило. По-моему, ты должен регулярно получать письма, обличающие тебя в чем-то.

— Кто-то знает.

— О чем?

— О нас. О Шарлотте.

Похоже, это ее потрясло, пусть и на мгновение. Ответа долго не было. Лаксфорду показалось, что он слышит, как барабанят пальцы по мембране телефонной трубки. Затем она резко произнесла:

— Чушь.

— Послушай. Только послушай. — Он зачитал короткое послание. Прослушав его, Ив ничего не сказала. Где-то в офисе раздался мужской смех. — В нем говорится: первенца, — нарушил молчание Лаксфорд. — Кто-то в курсе. Ты никому не говорила?

— Освобождена? — переспросила она. — Шарлотта будет освобождена? — Снова последовало молчание, в продолжение которого Лаксфорд, казалось, слышал: вот работает мозг Ив, прикидывая, как это ударит по ее престижу и насколько глубок будет общеполитический ущерб. — Дай мне свой номер, — наконец произнесла она. — Я тебе перезвоню.

Она перезвонила, но теперь это была уже совсем другая Ив. Она сказала:

— Деннис. Черт бы тебя побрал. Что ты наделал?

Ни слез, ни ужаса, ни материнской истерики, ни битья в грудь, ни гнева. Только эти восемь слов. И конец его надеждам, что кто-то блефует. Похоже, никто не блефовал. Шарлотта исчезла. Кто-то — или человек, нанятый этим кем-то, — ее увез, кто-то, знающий правду.

Надо скрыть эту правду от Фионы. На протяжении их десятилетнего брака она соблюдала священное правило — ничего не утаивать от мужа. Страшно подумать, что случится с существующим между ними доверием, если она узнает, что у него был от нее секрет. Гнусно уже то, что он сотворил ребенка и ни разу его не видел. Хотя это Фиона могла бы ему и простить. Но зачать этого ребенка в разгар ухаживаний за самой Фионой, когда зарождались их отношения! Во всем, что было между ними с тех пор, ей будет мерещиться фальшь. А фальши она никогда не простит.

Лаксфорд свернул на Хайгейт-роуд. Повторил изгиб Миллфилд-лейн по кромке лесопарка Хэмпстед-Хит, где по дорожкам вдоль прудов двигались подпрыгивающие огоньки, сказавшие ему, что велосипедисты до сих пор наслаждаются майской погодой, несмотря на кромешную темноту. Он притормозил, когда из-за изгороди из бирючины и остролиста показалась кирпичная стена, которой были обнесены его владения. Миновал столбы, отмечавшие въезд, и спустился под уклон к вилле, которая последние восемь лет была их домом.

Фиона находилась в саду. Лаксфорд издалека заметил ее белый муслиновый домашний халат на фоне изумрудных папоротников и пошел к ней. Если его жена и слышала шум подъехавшего автомобиля, вида она не подала. Она направлялась к самому большому дереву в саду, зонтичному грабу, под которым — у самого пруда — стояла деревянная скамейка.

Когда Лаксфорд подошел к скамье, Фиона сидела на ней, прикрыв свои длинные ноги манекенщицы и красивые ступни складками халата. С помощью заколок она убрала назад волосы, и, подойдя к скамейке, первое, что сделал Деннис после горячего поцелуя, распустил их, чтобы они упали ей на грудь. Он почувствовал обычное волнение, которое всегда испытывал рядом со своей женой, — смесь благоговения, желания и удивления тому факту, что это роскошное существо действительно принадлежит ему.

Он был благодарен темноте, облегчившей ему первую встречу с Фионой. Он был благодарен и жене за то, что она решила выйти на улицу, потому что сад — высшее достижение домашней жизни Фионы, как она его называла, — позволял ему отвлечь ее внимание.

— Тебе не холодно? — спросил он. — Дать тебе пиджак?

— Вечер чудесный, — ответила она. — Сидеть дома просто невозможно. Думаешь, после такого прекрасного мая нас ждет жуткое лето?

— Обычная закономерность.

Прямо перед ними выскочила из воды рыбка, шлепнула хвостом по листу кувшинки.

— Несправедливая закономерность, — сказала Фиона. — Весна должна обещать, что будет лето. — Она указала на группу молодых березок в низинке, ярдах в двадцати от того места, где они сидели. — В этом году снова прилетели соловьи. Еще там есть семейство певчих птичек, за которыми мы с Лео наблюдали сегодня днем. Мы кормили белок. Дорогой, надо запретить Лео кормить белок с руки. Я без конца твержу ему об этом. Он упрямится, что в Англии нет никакого бешенства, и не хочет подумать, что, приучая животное к слишком тесному контакту с человеком, подвергает его опасности. Ты не поговоришь с ним еще разок?

Если он и соберется о чем-нибудь поговорить с Лео, то уж не о белках. Слава богу, интерес к животным типичен для подрастающего мальчика.

Фиона продолжала. Лаксфорд видел, что она осторожно подбирает слова, отчего ему сделалось немного не по себе, пока не прояснилась тема разговора.

— Он снова вспоминал о Беверстоке дорогой. Мне кажется, он совсем не хочет туда ехать. Я снова и снова объясняла, что это твоя школа и что он будет таким же старым беверстокцем, как его отец. Он ответил — его это мало волнует, да и никого не волнует, потому что дедушка и дядя Джек не старые беверстокцы, а они все равно очень многого достигли.

— Мы уже много раз это обсуждали, Фиона.

— Разумеется, так, милый. Много раз. Я только хотела, чтобы ты знал о позиции Лео и был готов к встрече с ним утром. Он заявил, что собирается поговорить с тобой об этом за завтраком — как мужчина с мужчиной, так он выразился, — при условии, что ты встанешь до того, как он пойдет в школу. Я сказала, что сегодня вечером ты приедешь поздно. Послушай, дорогой. Соловей запел. Как чудесно. Да, кстати, ты получил свой материал?

Лаксфорд чуть не попался. Ее голос звучал так тихо. Он наслаждался мягкостью ее волос под своей ладонью. Пытался определить, какие у нее духи. Думал о том, когда они в последний раз занимались любовью на улице. Поэтому с трудом среагировал на тактичную смену темы — это дающееся только женщинам мягкое переключение коробки передач беседы.

— Нет, — ответил он и продолжал, радуясь, что есть правда, которую он может ей сказать. — Тот съемный мальчишка пока продолжает прятаться. Мы отправили номер в печать без него.

— Представляю, как обидно потратить вечер на пустое ожидание.

— Треть моей работы — пустое ожидание. Еще одна треть — принятие решения относительно того, чем заполнить пустое место на первой полосе завтрашней газеты. Родни предлагает временно отойти от этой истории. Сегодня днем у нас опять была дискуссия.

— Он звонил тебе сюда сегодня вечером. Наверное, по этому поводу. Я сказала ему, что ты все еще в офисе. По словам Родни, он звонил туда, но не застал тебя. Прямой номер не отвечал. Примерно в половине девятого. Ты, наверное, выходил поесть?

— Видимо, да. В половине девятого?

— Так он сказал.

— Думаю, примерно тогда я ходил за сэндвичем. Лаксфорд поерзал на скамейке. Он никогда не лгал своей жене после той единственной лжи о якобы бесконечной скуке на роковой конференции тори в Блэкпуле. Да и Фиона тогда еще не была его женой, так что это почти не имеет отношения к правде и верности, не так ли?

— Нам надо отдохнуть, — произнес он. — На юге Франции. Возьмем машину и прокатимся по Прованcу. Снимем на месяц дом. Что скажешь? Этим летом?

Она тихо засмеялась. Деннис почувствовал, как ее прохладная ладонь легла ему на затылок. Пальцы Фионы забрались в его волосы.

— Когда это было, чтобы ты на месяц уехал от своей газеты? Да через неделю ты сойдешь с ума от скуки. Не говоря уже о том, что будешь терзаться мыслями о Родни Эронсоне, который станет втираться в доверие ко всем — от председателя правления до уборщиков офиса. Ты же знаешь, он метит на твое место.

Да, подумал Лаксфорд, именно туда метит Родни Эронсон. Он следит за каждым движением и решением Лаксфорда с тех пор, как тот появился в «Осведомителе», и ждет малейшего промаха, о котором мог бы доложить председателю правления и обеспечить собственное будущее. Если существование Шарлотты Боуэн можно назвать этим малейшим промахом… Но не может быть, чтобы Родни знал о Шарлотте. Просто не может. НИ-КАК.

— Ты какой-то притихший, — заметила Фиона. — Замучился?

— Просто думаю.

— О чем?

— О том, когда мы в последний раз занимались любовью на улице. Не могу вспомнить, когда это было. Помню только, что шел дождь.

— Прошлой осенью — в сентябре, — сказала Фиона.

Он глянул на нее через плечо.

— Ты помнишь.

— Вон там, у берез, где трава повыше. У нас было вино и сыр. Мы включили в доме музыку. Взяли из багажника твоей машины старое одеяло.

—Да?

—Да.

В свете луны она выглядела восхитительно. Походила на произведение искусства, каковым и являлась. Ее полные губы манили, изгиб шеи просил поцелуев, а ее скульптурное тело предлагало немыслимые искушения.

— Это одеяло, — проговорил Лаксфорд, — по-прежнему лежит в багажнике.

Ее полные губы дрогнули.

— Сходи за ним, — сказала она.

3

Ив Боуэн, заместитель министра внутренних дел и член парламента от Мэрилебона с шестилетним стажем, жила в Девоншир-Плейс-мьюз, изгибавшемся крючком и мощенном булыжником лондонском переулке, вдоль которого выстроились бывшие конюшни, превращенные в жилые дома с гаражами. Ее дом стоял в северо-восточном конце переулка: внушительное двухэтажное сооружение из кирпича с белыми оконными рамами и дверьми и с крытой шифером мансардой, увитой плющом.

Перед выездом из Челси Сент-Джеймс переговорил с Ив Боуэн. Лаксфорд набрал номер и сказал лишь: «Я нашел одного человека, Ивлин. Тебе нужно с ним поговорить», и передал трубку Сент-Джеймсу, не дожидаясь ответа. Беседа Сент-Джеймса с членом парламента была краткой — он немедленно приедет повидаться с ней; он привезет с собой помощницу; должен ли он что-нибудь выяснить до приезда?

Она тут же отозвалась бесцеремонным вопросом:

— Откуда вы знаете Лаксфорда?

— Через своего брата.

— Кто он?

— Бизнесмен, приехал в город на конференцию. Из Саутгемптона.

— Есть у него личные корыстные цели?

— В отношении правительства? Министерства внутренних дел? Я очень в этом сомневаюсь.

— Хорошо. — Она продиктовала адрес, закончив загадочными словами: — Лаксфорда к этому и близко не подпускайте. Если за домом будут следить, когда вы подъедете, езжайте дальше, встретимся в другой раз. Вам ясно?

Им было ясно. Честно выждав полчаса после ухода Денниса Лаксфорда, Сент-Джеймс и Хелен Клайд отправились в Мэрилебон. Шел уже двенадцатый час, когда Сент-Джеймс свернул с главной улицы района в Девоншир-Плейс-мьюз и, проехав по переулку до конца, чтобы убедиться в отсутствии слежки, остановил свой старый «эм-джи» перед домом Ив Боуэн и аккуратно поставил его на ручной тормоз.

Крыльцо освещалось фонарем, повешенным над дверью. В окнах первого этажа тоже горел свет, пробиваясь неровными полосами через задернутые шторы. Когда Сент-Джеймс позвонил, по мраморным или кафельным плиткам пола тут же раздались быстрые шаги. Отодвинули хорошо смазанную задвижку. Дверь распахнулась.

— Мистер Сент-Джеймс? — произнесла Ив Боуэн.

Едва на нее упал свет, она тут же отступила назад и, не успели Сент-Джеймс и Хелен войти в дом, немедленно закрыла дверь и заперла ее на задвижку. Пригласила следовать за собой и повела гостей направо, по терракотовым плиткам пола в гостиную, где на небольшом столике рядом с креслом лежал открытый «дипломат», из которого лезли наружу коричневые конверты, страницы распечаток, вырезки из газет, телефонограммы, какие-то документы и листовки. Ив Боуэн захлопнула крышку, не потрудившись привести в порядок содержимое «дипломата» Допила вино из зеленого бокала и снова наполнила его белым вином из бутылки, которая стояла в ведерке со льдом на полу.

— Мне интересно знать, сколько он платит вам за эту головоломку? — спросила она.

Сент-Джеймс не смутился.

— Прошу прощения?

— Разумеется, за этим стоит Лаксфорд. Но по выражению вашего лица вижу, что он вам об этом еще не объявил. Как это мудро с его стороны.

Ив села в кресло, в котором, видимо, сидела до их приезда, и указала им на диван и кресла, похожие на сшитые вместе огромные темно-коричневые подушки. Она поставила бокал на колени, пальцами обеих рук удерживая его на подоле юбки. Юбка, как и весь костюм, была черной, в тончайшую белую полоску.

— Деннис Лаксфорд лишен совести, — отрывисто проговорила она. Слова прозвучали раздраженно, голос резал, словно стекло. — Дирижирует данным оркестром он. О, не напрямую, разумеется. Осмелюсь предположить, что при всей своей страсти к махинаторству он не унизится до похищения с улицы десятилетнего ребенка. Но, уверяю, он держит вас за дураков и пытается проделать то же самое и в отношении меня. Но со мной это не пройдет.

— Почему у вас складывается впечатление, что он в этом замешан?

Опустившийся на диван Сент-Джеймс обнаружил, что, несмотря на бесформенность, тот удивительно удобен. Хелен осталась стоять, где стояла, — у камина, рядом с коллекцией спортивных наград, выставленных в нише, — на том месте, откуда можно было незаметно наблюдать за мисс Боуэн.

— Потому что только два человека на земле знают о том, кто отец моей дочери. Я — одна из них. Деннис Лаксфорд — второй.

— А сама ваша дочь не знает?

— Конечно нет. И никогда не знала. И она не могла выяснить это самостоятельно.

— Ваши родители? Родственники?

— Никто, мистер Сент-Джеймс, кроме Денниса и меня. — Она глотнула вина. — Отправить правительство в отставку — вот цель его таблоида. Удачное для Денниса стечение нынешних обстоятельств позволяет ему раз и навсегда покончить с консервативной партией. Вот он и пытается это сделать.

— Не понимаю вашей логики.

— Все это весьма кстати, вам не кажется? Исчезновение моей дочери. Письмо о мнимом похищении в распоряжении Лаксфорда. Требование в этом письме публичного заявления об отцовстве. И все это вслед за забавами Синклера Ларнси с несовершеннолетним подростком в Пэддингтоне.

— Мистер Лаксфорд вел себя не как человек, руководящий похищением, затеянным ради шумихи в прессе, — заметил Сент-Джеймс.

— Не просто в прессе, — возразила она. — Пресса — это слишком общо. Вряд ли он позволит соперникам украсть у него его лучший материал.

— Мне показалось, что он, как и вы, очень не хочет огласки.

— Вы физиономист, мистер Сент-Джеймс? Это еще один из ваших талантов?

— По-моему, всегда разумно оценить человека, который обращается к тебе за помощью. Прежде чем соглашаться помочь ему.

— Какая проницательность. Когда у меня будет побольше времени, я, возможно, попрошу вас оценить и меня. — Она поставила бокал рядом с «дипломатом», сняла круглые очки в черепаховой оправе и потерла их о подлокотник кресла, как бы полируя и одновременно изучая Сент-Джеймса. Черепаховая оправа была почти одного оттенка с прямыми, подстриженными «под пажа» волосами Ив Боуэн, и когда она вновь надела очки, верх оправы коснулся длинной челки, закрывавшей брови. — Позвольте спросить вас вот о чем. Вас не насторожил тот факт, что мистер Лаксфорд получил свое письмо о похищении по почте?

— Естественно, насторожил, — сказал Сент-Джеймс. — На штемпеле стояла вчерашняя дата. И возможно, оно было отправлено позавчера.

— Когда моя дочь благополучно находилась дома. Поэтому, если мы тщательно рассмотрим факты, то придем к выводу, что похититель нисколько не сомневался в успешном исходе похищения, когда посылал письмо.

— Или, — подхватил Сент-Джеймс, — похититель знал, что ничего страшного не случится, если дело

нe выгорит, потому что, если оно не выгорит, письмо исколько не потревожит получателя, что возможно при двух условиях: похититель и получатель письма одно и то же лицо или похититель был нанят получателем письма.

— Вот видите.

— Я обратил внимание на штемпель, мисс Боуэн. И не принимаю безоговорочно за чистую монету то, что мне сообщают. Я готов согласиться, что каким-то образом за всем этим может стоять Деннис Лаксфорд. Я в той же мере готов подозревать и вас.

Губы женщины на мгновение искривились. Она дернула головой.

— Так, так, — произнесла она. — А вы не настолько на стороне Лаксфорда, как он полагает, верно? Думаю, вы годитесь.

Ив встала и подошла к приземистой бронзовой скульптуре, стоявшей на подставке между двумя окнами. Она наклонила скульптуру, достала из-под нее конверт и подала его Сент-Джеймсу, прежде чем снова сесть в кресло.

— Это принесли сегодня днем. Примерно между часом и тремя. Моя домработница — миссис Магуайр, она уже ушла домой — обнаружила его, когда вернулась от своего букмекера, которого посещает раз в месяц. Она положила его вместе с остальной почтой — видите, на нем указано мое имя — и забыла о нем до того момента, когда я позвонила ей в семь часов, после звонка Денниса Лаксфорда, и спросила о Шарлотте.

Сент-Джеймс осмотрел конверт, поданный ему Ив Боуэн. Он был белый, недорогой — такие продаются практически повсюду. Сент-Джеймс надел резиновые перчатки и вынул содержимое конверта. Развернул единственный листок бумаги и поместил его в пластиковый файл, захваченный из дома. Снял перчатки и прочел короткое послание.

«Ив Боуэн,

Если хочешь знать, что случилось с Лотти, позвони ее отцу»

— Лотти, — заметил Сент-Джеймс.

— Так она сама себя называет.

— Как называет ее Лаксфорд?

Ив Боуэн ни на секунду не усомнилась в причастности Лаксфорда. Она сказала:

— Выяснить имя — дело несложное, мистер Сент-Джеймс. Кто-то, по-видимому, его узнал.

— Или уже знал.

Сент-Джеймс передал письмо Хелен. Та прочитала его, потом заговорила:

— Вы сказали, что позвонили миссис Магуайр сегодня в семь вечера, мисс Боуэн. К этому времени ваша дочь уже точно отсутствовала несколько часов. Миссис Магуайр этого не заметила?

— Заметила.

— Но вас в известность не поставила?

Ив Боуэн изменила позу. Как будто бы вздохнула.

— В последний год Шарлотта несколько раз выкидывала фокусы. Миссис Магуайр знает, что не должна беспокоить меня в министерстве из-за каждой проделки Шарлотты. Она подумала, что это ее очередной фокус.

— Почему?

— Потому что в среду днем у нее занятия музыкой, которые Шарлотта не любит. Перед уроком она вечно капризничает, говорит, что бросится в канаву или утопит в ней свою флейту. Когда сегодня она не появилась дома сразу после занятий, миссис Магуайр решила, что Шарлотта опять взялась за свое.

И только после шести она начала обзванивать знакомых — не спряталась ли Шарлотта у кого-то из своих подруг, вместо того, чтобы идти на урок.

— Значит, на занятия она ходит одна? — уточнила Хелен.

Ив Боуэн уловила за словами Хелен непроизнесенный, но подразумевающийся вопрос: неужели десятилетняя девочка ходит по улицам Лондона одна, без присмотра? Она сказала:

— В наше время дети ходят группами, если вы обращали внимание. Шарлотта вряд ли бывает одна. А когда такое случается, миссис Магуайр старается ее проводить.

— Старается. — Хелен обратила внимание на странное слово.

— Шарлотте не очень-то по душе, когда ее сопровождает полная ирландка в растянувшихся леггинсах и проеденном молью пуловере. И что мы здесь выясняем — мои методы воспитания ребенка или его местонахождение?

Сент-Джеймс скорее почувствовал, чем увидел реакцию Хелен на эти слова. Воздух, казалось, сгустился от раздражения одной женщины и недоуменного удивления другой. Однако ни одно из этих чувств не поможет обнаружить девочку. Он сменил тему:

— Но узнав, что Шарлотты нет ни у одной из подруг, миссис Магуайр все равно не позвонила вам?

— Месяц назад произошел инцидент, после которого я установила ей границы ответственности за мою дочь.

— Что за инцидент?

— Типичное проявление упрямства. — Ив Боуэн сделала еще глоток вина. — Шарлотта пряталась в бойлерной в Святой Бернадетте — это ее школа, на Блэндфорд-стрит, — потому что не хотела идти на очередной еженедельный сеанс к своему психотерапевту. Она знает, что прием пропускать не положено, но примерно раз в месяц решает уклониться. Это был один из таких случаев. Когда Шарлотта не появилась дома к тому часу, когда нужно было выезжать к врачу, миссис Магуайр в панике позвонила мне. Мне пришлось уйти из офиса и искать ее. После этого мы с миссис Магуайр сели и определили точный круг ее обязанностей в отношении моей дочери. И на какой промежуток времени эти обязанности распространяются.

Судя по виду Хелен, она все больше изумлялась подходу заместителя министра к воспитанию детей. Она как будто собиралась задать женщине новый вопрос. Сент-Джеймс ее опередил. Нет смысла заставлять пострадавшую оправдываться, по крайней мере сейчас.

— Где именно проходят занятия музыкой?

Она сообщила, что уроки проходят недалеко от школы Св. Бернадетты, в районе бывших конюшен, называемом Кросс-Киз-клоуз, рядом с Мэрилебон-Хай-стрит. Шарлотта ходила туда пешком каждую среду после школы. Ее учитель — мужчина по имени Дэмьен Чэмберс.

— Сегодня ваша дочь была на уроке?

Была. Начав в шесть часов поиски Шарлотты, миссис Магуайр первым делом позвонила мистеру Чэмберсу. По его словам, девочка приходила и ушла в обычное время.

— Придется поговорить с этим человеком, — заметил Сент-Джеймс. — И он, вероятно, захочет узнать, почему мы задаем ему вопросы. Вы думали об этом и о том, к чему это приведет?

Ив Боуэн, как видно, уже смирилась с тем, что даже частное расследование исчезновения ее дочери невозможно провести, не расспрашивая людей, видевших ее последними. И те, без сомнения, зададутся вопросом, почему некий калека и его помощница интересуются передвижениями ребенка. Тут ничего не поделаешь. Любопытство расспрашиваемых может привести к тому, что кто-нибудь из них поделится интригующим предположением с одним из таблоидов, но на этот риск мать Шарлотты готова была пойти.

— При таком ведении дела им придется довольствоваться простыми догадками, — сказала она. — Вот когда вмешивается полиция, тут уже все предельно ясно.

— Из догадок может разгореться пожар, — заметил Сент-Джеймс. — Вам надо обратиться в полицию, мисс Боуэн. Если не в местное отделение, то прямо в Скотленд-Ярд. Полагаю, ваш пост вам это позволяет.

— Позволяет. Но я не хочу никакой полиции. Это исключено.

На ее лице отразилась непреклонность. Сент-Джеймс и Хелен могли еще хоть четверть часа спорить с ней, но Саймон видел, что их усилия будут напрасны. Найти ребенка — и найти быстро — вот главная цель. Сент-Джеймс попросил описать девочку — как она выглядела этим утром — и дать ее фотографию. Ив Боуэн ответила, что не видела дочь в это утро, она никогда не видит Шарлотту по утрам, потому что всегда уходит из дому, когда та еще спит. Но, естественно, девочка была в своей школьной форме. Наверху есть ее фотография в этой форме. Ив пошла за ней, слышно было, как она поднимается по лестнице.

— Это более чем странно, Саймон, — тихо проговорила Хелен, как только они остались одни. — Глядя на ее поведение, я готова подумать… — Она замолчала, обхватила себя руками. — Тебе не кажется несколько неестественной ее реакция на то, что случилось с Шарлоттой?

Сент-Джеймс поднялся и подошел к выставленными наградам. На них значилось имя Ив Боуэн, и все они были присуждены за выездку. Казалось вполне уместным, что она получила с дюжину или больше наград за победы в таком виде спорта. Интересно, подумалось ему, так же ли хорошо повинуются командам Ив ее подчиненные, как это, видимо, делали лошади.

— Она считает, что за этим стоит Лаксфорд, Хелен, — сказал Сент-Джеймс. — А он не причинил бы вреда девочке, единственное, что ему было бы нужно — это сокрушить ее мать. Но та, похоже, сокрушаться не намерена.

— Тем не менее вдали от любопытных глаз могла бы выказать беспокойство.

— Она политик и не собирается открывать свои карты.

— Но мы же говорим о ее дочери. Почему она ходит по улицам одна? И что ее мать делала с семи часов до настоящего времени? — Хелен указала на столик, «дипломат», документы, вынутые из него. — С трудом могу поверить, что мать похищенного ребенка — кто бы его ни похитил — может сосредоточиться на работе. Это неестественно. Все это неестественно.

— Полностью согласен. Но она прекрасно понимает, как выглядит в наших глазах. Она не достигла бы за короткое время того положения, которого достигла, если бы заранее не знала, как то или иное будет выглядеть.

Сент-Джеймс осмотрел неровный ряд фотографий, теснившихся меж трех комнатных растений на узком хромированном столе со стеклянной столешницей. Он обратил внимание на фотографии: Ив Боуэн с премьер-министром, Ив Боуэн с министром внутренних дел, Ив Боуэн в цепочке встречающих, вдоль которой идет принцесса-цесаревна.

— То или иное, — произнесла Хелен, с легкой иронией выделив использованные Сент-Джеймсом слова, — выглядит на удивление несуразно, если хочешь знать мое мнение.

Тут в замке на входной двери повернулся ключ. Открылась и закрылась дверь. Снова повернулся ключ. По плиткам пола прозвучали гулкие шаги, и в дверях гостиной остановился мужчина, около шести футов ростом, узкоплечий, худощавый. Он перевел взгляд своих темно-карих глаз с Сент-Джеймса на Хелен, но сначала промолчал. Вид у него был усталый, темно-каштановые волосы были по-мальчишески растрепаны, как будто он взъерошил их пальцами, массируя голову.

Наконец он заговорил:

— Здравствуйте. Где Ив?

— Наверху, — ответил Сент-Джеймс. — Пошла за фотографией.

— За фотографией? — Он посмотрел на Хелен, потом снова на Сент-Джеймса. Видимо, он что-то прочел по их лицам, потому что его приветливо-безразличный тон мгновенно сменился настороженным. — Что происходит? — Он задал этот вопрос с ноткой агрессии в голосе, что выдавало в нем человека которому отвечают немедленно и почтительно. Понятно, без веских причин даже министры не принимают гостей почти в полночь. Мужчина громко позвал, повернувшись к лестнице: — Ив? — И затем обратился к Сент-Джеймсу: — С кем-то что-то случилось? С Ив все в порядке? Премьер-министр не…

— Алекс, — раздался голос Ив за спиной Сент-Джеймса. Он услышал, как она быстро спускается по лестнице.

— Что происходит? — спросил у нее Алекс.

Она уклонилась от ответа, представив Хелен и Сент-Джеймса и проговорив:

— Мой муж. Александр Стоун. Сент-Джеймс не помнил, чтобы когда-нибудь читал о том, что политикесса замужем,, но когда Ив Боуэн представила своего мужа, сообразил, что, должно быть, читал, но задвинул эту информацию в пыльный уголок своей памяти, поскольку у него вряд ли прошло бы мимо сознания, что она жена Александра Стоуна. Стоун был одним из ведущих предпринимателей в стране. Основные его интересы лежали в сфере ресторанного дела, и ему принадлежало по меньшей мере полдюжины заведений высшего класса от Хаммерсмита до Холборна. Он был шеф-поваром, парнем из Ньюкасла, которому удалось избавиться от провинциального акцента на каком-то отрезке его впечатляющего восхождения — от кондитера в отеле «Браунз» до процветающего рестоатора. Стоун являл собою олицетворение идеала консервативной партии: не принадлежа к элите ни по положению, ни по образованию и, само собой, не рассчитывая на помощь правительства, он добился колоссального успеха. Он был воплощением девиза: «Все в твоих руках», и эталоном частного собственника. Короче говоря, безупречным мужем для члена парламента от консерваторов.

— Случилось кое-что, — объяснила ему Ив Боуэн, успокаивающе коснувшись его плеча. — Боюсь, Алекс, не очень приятное.

И снова Стоун посмотрел на Сент-Джеймса, потом на Хелен. Сент-Джеймс пытался осмыслить тот факт, что Ив Боуэн до сих пор не сообщила мужу о похищении своей дочери. Хелен, как он видел, тоже. На их лицах отразилась глубокая задумчивость, и Александр Стоун воспользовался моментом, чтобы рассмотреть их. Его собственное лицо побелело.

— С папой, — проговорил он. — Он умер? Сердце?

— Нет, не с твоим отцом. Алекс, Шарлотта пропала.

Его взгляд сосредоточился на жене.

— Шарлотта, — тупо повторил он. — Шарлотта. Шарли. Что?

— Ее похитили.

— Что? Когда? Что происходит?.. — с ошеломленным видом сыпал он вопросами.

— Сегодня днем. После урока музыки.

Его правая рука потянулась к растрепанным волосам, растрепала их еще больше.

— Проклятье, Ив. Какого черта? Почему ты не позвонила? Я с двух часов был в «Кускусе». Ты это знала. Почему ты мне не позвонила?

— Я не знала до семи часов. И все произошло так быстро.

— Вы из полиции, — повернулся он к Сент-Джеймсу.

— Никакой полиции, — сказала Ив. Он круто развернулся к ней.

— Ты с ума сошла? Какого черта…

— Алекс. — Голос политикессы звучал негромко и настойчиво. — Подожди, пожалуйста, на кухне. Приготовь нам, пожалуйста, ужин. Через минуту я все тебе объясню.

— Что объяснишь? — потребовал он. — Что, черт подери, здесь творится? Кто эти люди? Я хочу получить кое-какие ответы, Ив.

— И ты иx получишь. — Она снова коснулась его плеча. — Пожалуйста. Позволь мне закончить здесь. Прошу тебя.

— Не смей отсылать меня, как какого-нибудь из своих подчиненных.

— Алекс, поверь мне. Это не так. Позволь мне здесь закончить.

Стоун стремительно пошел прочь, пробормотав ругательство. Пересек гостиную, потом находившуюся за ней столовую и через распашные двери скрылся, по всей видимости, на кухне.

Ив Боуэн пристально следила за ним взглядом. За распашными дверями захлопали дверцы буфетов. Брякнули о стол кастрюли. Полилась вода. Ив протянула Сент-Джеймсу фотографию.

— Это Шарлотта.

— Мне нужно ее недельное расписание. Список подруг. Адреса тех мест, где она бывает.

Ив Боуэн кивнула, хотя было ясно, что мысленно она находится на кухне с мужем.

— Конечно, — ответила она. Вернулась к креслу, взяла со столика ручку и блокнот, волосы упали вперед, скрывая лицо.

Вопрос задала Хелен:

— Почему вы не позвонили мужу, мисс Боуэн? Когда вы поняли, что Шарлотта пропала, почему вы не позвонили?

Ив Боуэн подняла голову. Она казалась вполне собранной, словно за то время, что прошла по комнате, совладала со всеми эмоциями, которые могли ее выдать.

— Я не хочу, чтобы он стал еще одной жертвой Денниса Лаксфорда, — сказала Ив. — Мне кажется, что их и так уже достаточно.

Александр Стоун работал на кухне, кипя от гнева. Влил красное вино в смесь из оливкового масла, нарезанных помидоров, лука, петрушки и чеснока. Убавил под сковородкой огонь и, отойдя от своей оснащенной по последнему слову техники плиты к разделочному столу, молниеносно покрошил с дюжину грибных шляпок. Смахнул их в миску и вернулся к плите. Там в большой кастрюле закипала вода. От кастрюли прозрачными завитками поднимался к потолку пар, заставивший Александра вне запно вспомнить о беззащитной Шарли — она называла их перьями призрачных птиц. Когда он готовил, она придвигала к плите табуреточку для ног и болтала.

Господи боже, подумал он.

Отошел от плиты, достал из морозильника упаковку феттучине. Полностью развернув пасту, чтобы опустить в кипящую воду, он вдруг осознал, что не ощущает ладонями ее холода. Это открытие заставило его так быстро выпустить пасту из рук, что кипяток взметнулся гейзером, окропив каплями кожу. Это он почувствовал и инстинктивно отскочил от плиты, как новичок на кухне.

— Проклятье, — прошептал он. — К черту все. Проклятье.

Александр подошел к календарю, висевшему на стене рядом с телефоном. Он хотел убедиться. Может быть, он забыл оставить им свое недельное расписание, которое всегда оставлял на случай чрезвычайных обстоятельств… Но нет, в квадратике среды все написано. «Кускус». А накануне — «Скипетр». Точно так же, как завтра «Демуазель». А это значит, что никаких оправданий нет. Что у него есть факты.

— Они ушли.

Он круто развернулся. В дверях стояла Ив. Она сняла очки и устало протирала их шелковой подкладкой пиджака.

— Ты мог не готовить свежее блюдо, — сказала она, кивнув в сторону плиты. — Миссис Магуайр наверняка что-то нам оставила. Она обязательно что-то состряпала бы. Она всегда готовит… — Она оборвала себя, снова надев очки.

Для Шарлотты. Она не договорила два этих слова, потому что не могла произнести имени дочери. Упомянув имя дочери, она даст ему возможность начать разговор, к которому еще не готова. А она была отличным политиком, который прекрасно знал, как выигрывать.

Словно бы тут не шла полным ходом варка и жарка, Ив направилась к холодильнику. Алекс наблюдал, как она достает две прикрытые тарелки, в которые он уже заглянул до этого — предложенные миссис Магуайр макароны с сыром, овощная смесь и молодой картофель, щедро присыпанный паприкой.

— Боже, — произнесла Ив, глядя на склеившиеся в ком макароны, усыпанные кусками чеддера.

— Я каждый день оставляю ей что-нибудь для Шарли. Ей нужно всего лишь разогреть, но она этого не делает. «Та же лапша, только с чудным названием» — вот ее вечная присказка.

— А разве это не та же лапша?

Ив вывалила содержимое обеих тарелок в раковину. Включила измельчитель. Вода лилась и лилась, и Алекс смотрел на Ив, уставившуюся на воду. Он понимал, что та собирается с силами для предстоящего разговора. Она стояла наклонив голову и ссутулившись. Ее шея обнажилась — белая, уязвимая и умоляющая о жалости. Но Алекса она не тронула.

Он подошел к Ив, выключил измельчитель и воду. Взял жену на плечо и развернул к себе, чувствуя ладонью, как напряжено ее тело. Алекс убрал руку.

— Что случилось? — требовательно спросил он.

— Только то, что я сказала. Она исчезла по пути домой после урока музыки.

— Магуайр с ней не было?

— Как видишь, нет.

— Черт побери, Ив. Мы ведь уже это обсуждали. Если на нее нельзя положиться…

— Она думала, что Шарлотта с подругами.

— Она думала. Она там что-то думала. — Если бы домработница была здесь, он вцепился бы ей в горло. — Почему? Просто ответь мне, почему.

Ив не стала делать вид, что не поняла. Повернулась. Взяла себя за локти. Эта поза отделила ее от мужа гораздо эффективнее, чем если бы она ушла в другой конец кухни.

— Алекс, мне нужно придумать, что делать.

— О чем тут думать? — нарочито спокойно и вежливо поинтересовался он.. — Мне кажется, это простая задача из четырех действий. — Он начал загибать пальцы, начиная с большого. — Шарлотту похитили. Ты звонишь мне в ресторан. Я забираю тебя из офиса. Мы едем в полицию.

— Все не так просто.

— Ты застряла где-то на первом действии, верно? — Ее лицо не изменилось. На нем по-прежнему сохранялось выражение полной невозмутимости, настолько существенной в ее роде деятельности, и спокойствия, которое вмиг не оставило камня на камне от его собственного. — Проклятье. Я прав, Ив?

— Ты хочешь, чтобы я объяснила?

— Я хочу, чтобы ты сказала, кто были эти люди в гостиной. Я хочу, чтобы ты сказала, какого черта ты не позвонила в полицию. Я хочу, чтобы ты объяснила—и желательно максимум в десяти словах, — почему ты не сочла нужным сообщить мне о том, что моя дочь…

— Падчерица, Алекс.

— Господи боже. Значит, если бы я был ее отцом в твоем понимании, то есть поставщиком проклятой спермы, я бы удостоился звонка с сообщением, что мой ребенок пропал. Я правильно тебя понимаю?

— Не совсем. Отец Шарлотты уже знает. Это он позвонил мне и сказал, что ее похитили. Я считаю, что это он сам организовал похищение.

Вода в кастрюле с пастой выбрала именно этот момент, чтобы, вскипев, выплеснуться через края пенной волной и залить горелку. С ощущением, что ноги по колено увязли в болоте, Алекс подошел к плите, методично помешал в кастрюле, уменьшил огонь, поднял кастрюлю, положил рассекатель, и все это время в его голове гремело: «Отец Шарлотты, отец Шарлотты, отец Шарлотты». Он аккуратно положил вилку-мешалку на подставку, прежде чем повернулся к жене. От природы она была светлокожей, но при кухонном освещении выглядела смертельно бледной.

— Отец Шарли, — произнес Алекс.

— Он утверждает, что получил письмо о похищении. Я тоже такое получила. — Алекс заметил, что пальцы крепче стиснули локти. Этот жест сказал ему, что Ив собирает волю в кулак. Худшее, понял он, еще впереди.

— Продолжай, — ровно проговорил он.

— Ты не хочешь присмотреть за своей пастой?

— У меня что-то нет аппетита. А у тебя?

Она покачала головой и ненадолго вышла в гостиную, а он тем временем машинально помешивал соус для пасты и спрашивал себя, когда у него снова возникнет желание есть. Ив вернулась с открытой бутылкой вина и двумя бокалами. Разлила вино по бокалам на барной стойке, отходившей от плиты. Подвинула один из бокалов к Алексу.

Он понял, что по своей воле она ему этого не откроет. Она выложит все остальное — что случилось с Шарли, в какое время и как именно ей об этом сообщили. Но она не назовет имя, если он не настоит. В продолжение семи лет, что Алекс ее знал, и шести лет их брака личность отца Шарлотты оставалась тайной. И Алекс считал неразумным допытываться.

Отец Шарли, кто бы он ни был, был частью прошлого Ив. Алекс нее хотел быть частью только ее настоящего и будущего.

— Зачем ему похищать ее?

Ив без эмоций изложила ему свои соображения.

— Потому что хочет, чтобы общественность знала, кто ее отец. Потому что хочет еще больше опорочить консерваторов. Потому что если правительство будут постоянно сотрясать сексуальные скандалы, которые подрывают веру людей в их избранников, премьер-министр окажется перед необходимостью объявить всеобщие выборы, и тори их проиграют. Вот чего он хочет.

Алекс повторил особенно поразившие его слова, которые имели самое прямое отношение к тому, что она таила так много лет.

— Сексуальные скандалы?

Ее губы искривились, но не в улыбке.

— Сексуальные скандалы.

— Кто он, Ив?

— Деннис Лаксфорд.

Имя ничего ему не сказало. Годы страха, годы гаданий, годы размышлений, годы высчитываний, и в результате — никаких ассоциаций. Алекс увидел: она поняла, что для него это пустой звук. Она сардонически хмыкнула и подошла к маленькому кухонному столу в эркере, выходившем в задний дворик. Там рядом с одним из стульев стояла ротанговая подставка для журналов. В ней миссис Магуайр держала свое непритязательное чтиво, скрашивавшее ей минуты отдыха в течение дня. Ив взяла оттуда таблоид. Положила перед Алексом на стойку.

Название газеты, набранное яркими желтыми буквами на слепящем красном прямоугольнике, гласило — «Осведомитель»! Прямо под ним резал глаза заголовок: «Любовные похождения члена парламента». Заголовок сопровождался двумя цветными фотографиями. На одной Синклер Ларнси, член парламента от Восточного Норфолка, с мрачным лицом выходил из здания в компании с опиравшимся на трость пожилым джентльменом — типичным председателем ассоциации избирателей. На другом снимке, подписанном: «Передвижное любовное гнездышко Синклера Ларнси», был запечатлен «ситроен» пурпурного цвета. Остаток страницы был занят анонсами: «Выиграй отдых мечты» (стр. 11), «Завтрак с твоей любимой звездой» (стр. 8) и «Приближается суд по делу об убийстве крикетиста» (стр. 29).

Алекс, нахмурившись, смотрел на бульварную газету. Она была вульгарной и тошнотворной, какой, без сомнения, и должна была быть.

— Не понимаю, — сказал Алекс. — Твой случай совсем не похож на этот. За что эта газета собирается тебя четвертовать? Ты совершила ошибку. Забеременела. Родила ребенка. Воспитала его, заботилась о нем и строила свою жизнь. Тут ничего такого нет.

— Ты не понимаешь.

— А что тут понимать?

— Деннис Лаксфорд. Это его газета, Алекс. Отец Шарлотты выпускает эту газету и выпускал другую, столь же отвратительную, когда у нас с ним… — Она быстро заморгала, и на мгновение ему показалось, что она действительно теряет присутствие духа. — Именно этим он и занимался — выпускал таблоид, выкапывая самые непристойные сплетни и марая тех, кого хотел унизить, — когда у нас с ним случилась наша маленькая интрижка в Блэкпуле.

Алекс отвел от Ив взгляд и снова посмотрел на газету. Подумал, что если бы не слышал все это своими ушами, то не поверил бы. Ив пошевелилась, он поднял глаза — она взяла свой бокал, словно хотела произнести тост, а вместо этого сказала:

— Жила-была Ив Боуэн, будущий член парламента от тори, будущий младший министр, будущий премьер, ультраконсерватор, Бог-моя-опора, добродетельная журналисточка, складывающая зверя с двумя спинами[10] с королем бульварной прессы.Боже мой, какая пища для газет. И прежде всего — для этой.

Алекс искал какие-нибудь слова. Это было трудно, потому что в данный момент он чувствовал только, как его сердце быстро покрывается коркой льда. Даже его слова показались неживыми:

— Тогда ты не была членом парламента.

— Существенный факт, о котором читатели с радостью позабудут, уверяю тебя. Публика с удовольствием пощекочет себе нервы, воображая, как мы на пару кувыркаемся в постели в гостинице в Блэкпуле. А на следующее утро я привожу себя в порядок, чтобы выглядеть для своих коллег мисс Паинькой. И живу с этой тайной все последующие годы. И веду себя так, словно нахожу все, за что выступает этот человек, глубоко предосудительным.

Алекс не сводил с нее глаз. Он смотрел в лицо, в которое смотрел последние семь лет: прическа волосок к волоску, ясные светло-карие глаза, слишком острый подбородок, слишком тонкая верхняя губа. И думал — это моя жена, это женщина, которую я люблю. С ней я такой, каким не бываю ни с кем другим. Да знаю ли я ее?

— А разве не так? Разве не так? — проговорил он, шевеля непослушными губами.

Ее глаза как будто потемнели. Когда же она ответила, голос ее прозвучал до странности отстраненно:

— Как ты вообще можешь меня об этом спрашивать, Алекс?

— Потому что я хочу знать. Я имею право знать.

— Знать что? — Кто ты, черт тебя дери.

Ив не ответила. Она очень долго выдерживала его взгляд, потом сняла кастрюлю с огня и отнесла к раковине, где откинула феттучине на дуршлаг. Вилкой-мешалкой отделила полоску лапши и спокойно сказала:

— Ты переварил пасту, Алекс. Непростительная для тебя оплошность.

— Ответь мне.

— По-моему, я только что это сделала.

— Случайностью была беременность, — настаивал он, — а не выбор партнера. Ты знала, кто он, когда спала с ним. Ты должна была знать.

— Да. Я знала. Ты хочешь, чтобы я сказала тебе, что для меня это было не важно?

— Я хочу, чтобы ты сказала мне правду.

— Хорошо. Это было не важно. Меня тянуло к нему.

— Почему?

— Потому что он покорил мой ум. А об этом мужчины обычно не заботятся, когда соблазняют женщину.

Алекс ухватился за то слово, которое мечтал услышать.

— Он тебя соблазнил.

— В первый раз. Потом — нет. Потом желание было взаимным.

— Значит, ты трахалась с ним не один раз. Вопреки желанию Алекса ее не задела его грубость.

— Я трахалась с ним на протяжении всей конференции. Каждую ночь. И почти каждое утро.

— Великолепно. — Алекс сложил газету и отнес ее на подставку. Взял с плиты сковороду с соусом, вылил его в раковину и смотрел, как жидкая масса пузырится в измельчителе. Он чувствовал близость Ив, но не мог посмотреть ей в лицо. У Алекса было такое ощущение, будто его душе нанесли смертельный удар. Он смог выдавить из себя лишь: — Значит, Шарли забрал он. Лаксфорд.

— Он это устроил. И если он публично признается, что он ее отец — на первой странице своей газеты, — ее вернут.

— Почему не позвонить в полицию?

— Потому что я собираюсь заставить его открыть свои карты.

— Используя для этого Шарли?

— Используя для этого Шарлотту? Что ты имеешь в виду?

Способность чувствовать, к его облегчению, наконец-то вернулась к нему.

— Куда он ее увез, Ив? Она знает, что происходит? Не голодна ли она? Не мерзнет ли? Не сходит ли с ума от страха? Ее похитил на улице совершенно незнакомый человек. Так заботит ли тебя что-нибудь помимо спасения твоей репутации, победы в игре и разоблачения этого ублюдка Лаксфорда?

— Не надо устраивать тут референдум по вопросам материнства, — тихо сказала Ив. — Я совершила в своей жизни ошибку. Я за это заплатила. И все еще плачу. И буду платить до самой смерти.

— Мы о ребенке говорим, а не об ошибочном мнении. О десятилетней девочке.

— И я намерена ее найти. Но сделаю это своим способом. Скорее я сгорю в аду, чем поступлю, как хочет он. Ты только посмотри на его газету, Алекс. И, прежде чем обвинять меня в чудовищном эгоизме, задайся вопросом, как этот сексуальный скандал отразится на Шарлотте.

Он, разумеется, понимал. Одним из самых страшных кошмаров политической жизни было внезапное появление из шкафа скелета, который, как все считали, давно и надежно похоронен. Едва такой скелет отряхивал пыль со своих пощелкивающих костей и представал перед публикой, как она начинала подвергать сомнению каждое действие, замечание или намерение того, у кого он обнаружился. Его присутствия всего лишь на периферии нынешней жизни политика было достаточно, чтобы мотивации исследовались, высказывания изучались под микроскопом, каждый шаг отслеживался, письма анализировались, речи препарировались и все прочее тщательно обшаривалось в поисках малейшего признака лицемерия. И это пристальное внимание обращалось на всех членов семьи, чьи имена и жизни также вываливались в грязи во имя освященного веками права общественности на информированность. Это сполна изведал Парнелл. И Профьюмо. Йоу и Эшби[11] оба прочувствовали, как скальпель любопытства вонзается в плоть того, что они считали своей частной жизнью. Поскольку ни предшественники Ив в парламенте, ни сама королевская семья не стали исключением и были выставлены на публичное осмеяние, она понимала, что не пощадят и ее, и особенно такой человек, как Лаксфорд, побуждаемый двумя демонами: стремлением повысить тираж и своим личным отвращением к консервативной партии.

Алекс ощутил свалившееся на него бремя. Его тело жаждало действия. Мозг — понимания. Сердце — бегства. Он разрывался между отвращением и состраданием и чувствовал, что гибнет в этой своей внутренней битве. Пусть на мгновение, сострадание перевесило.

Указав подбородком в сторону гостиной, он спросил:

— Так кто это приходил? Те мужчина и женщина. По лицу Ив он понял: она решила, что победила.

— Он когда-то работал в Скотленд-Ярде. Она… не знаю. Какая-то его помощница, — ответила Ив.

— Ты уверена, что они справятся?

— Да. Уверена.

— Почему?

— Потому что когда он попросил у меня график занятий Шарлотты, то заставил написать его дважды — скорописью и печатными буквами.

— Не понимаю.

— У него обе записки о похищении, Алекс. Полученная мною и полученная Деннисом. Он хочет посмотреть на мой почерк. Он хочет сравнить его с почерком писем. Он не исключает меня из круга подозреваемых. Он никому не доверяет. А это значит, что мы можем доверять ему.

4

— Минут пять шестого, — произнес Дэмьен Чэмберс с безошибочно узнаваемым говорком уроженца Белфаста. — Иногда она остается подольше. Она знает, что до семи у меня не будет других учеников, поэтому часто задерживается у меня на какое-то время. Ей нравится, когда я играю для нее на свистульке, а она аккомпанирует мне на ложках. Но сегодня ей захотелось уйти сразу же. Она и ушла. Минут пять шестого.

Он собрал редкие пряди своих светло-рыжих волос в длинный хвост и перехватил его на затылке резинкой. Чэмберс ждал следующего вопроса Сент-Джеймса.

Они подняли учителя музыки Шарлотты с постели, но он не посетовал на вторжение. Лишь переспросил:

— Пропала? Лотти Боуэн пропала? Черт!

И, извинившись, быстро поднялся наверх. Было слышно, как в ванной с шумом полилась вода. Открылась и закрылась дверь. Прошла минута. Снова открылась и закрылась дверь. Воду выключили. Чэмберс сбежал вниз к своим визитерам. На нем был длинный домашний халат в красную клетку, надетый на голое тело, и потертые кожаные шлепанцы. Голые лодыжки, как и вся кожа, были белыми как мел.

Дэмьен Чэмберс жил в крохотном домике в Кросс-Киз-клоуз — тесном лабиринте мощеных переулков со старинными фонарными столбами и зловещей атмосферой, побуждавшей оглядываться через плечо и ускорять шаг. Сент-Джеймс и Хелен не смогли въехать в этот район — «эм-джи» не протиснулся бы, а если даже и протиснулся, то не развернулся бы. Поэтому они оставили машину на Булст-род-плейс, сразу у центральной улицы, и, немного поплутав, добрались до дома номер 12, где жил учитель музыки Шарлотты Боуэн.

Теперь они сидели с ним в гостиной размером не больше купе в старых железнодорожных вагонах. Ограниченное пространство делили между собой пианино, электроорган, виолончель, две скрипки, арфа, тромбон, мандолина, цимбалы, два покосившихся пюпитра и с полдюжины клочьев пыли величиной с помойную крысу. Сент-Джеймс и Хелен разместились на банкетке у пианино. Дэмьен Чэмберс примостился на краешке металлического стула. Ладони он засунул глубоко под мышки и в этой позе казался еще меньше своих пяти футов и пяти дюймов.

— Ей хотелось учиться играть на тубе, — сказал он. — Лотти говорила, что тубы похожи на золотые слоновьи уши. Они, разумеется, медные, а не золотые, но Лотти в такие детали не вдавалась. Я мог бы научить ее играть на тубе — могу обучить играть практически на любом инструменте, — но ее мать не пожелала. Сначала она выбрала скрипку, над которой мы бились два месяца, пока Лотти не довела родителей до белого каления своим скрежетом. После этого решили попробовать фортепьяно, но в доме у них не нашлось для пианино места, а Лотти отказалась заниматься в школе. Поэтому мы остановились на флейте. Небольшой, портативный инструмент, и шуму от него немного. Мы учимся на флейте уже почти год. Особых успехов Лотти не сделала, потому что не занимается. А ее лучшая подруга — девочка по имени Брета — терпеть не может слушать музыку и тянет Лотти играть. В смысле, с ней играть, а не на флейте. Сент-Джеймс достал из кармана список, составленный для него Ив Боуэн. Пробежал по нему взглядом.

— Брета, — произнес он.

Такого имени в списке не было. В нем, к некоторому удивлению Сент-Джеймса, значились имена только взрослых людей, с которыми встречалась Шарлотта и которые были перечислены с указанием профессий: учитель танцев, психолог, руководитель хора, учитель музыки. Сент-Джеймс нахмурился.

— Да, точно. Брета. Фамилии ее я не знаю. Но, судя по описанию Лотти, она ужасная проказница, поэтому вам не составит труда найти ее, если захочется с ней поговорить. Они с Лотти постоянно вдвоем озорничают. Таскают вместе конфеты в магазинах. Подшучивают над старичками. Проникают в букмекерские конторы, где им находиться не следует. Пробираются без билета в кинотеатры. Вы не знаете о Брете? Мисс Боуэн вам не сказала?

Он еще глубже засунул ладони под мышки, отчего ссутулились плечи. Дэмьену Чэмберсу было не меньше тридцати лет, но в этой позе он казался скорее сверстником Шарлотты, а не мужчиной, по возрасту годящимся ей в отцы.

— Что на ней было надето, когда она ушла от вас сегодня днем? — спросил Сент-Джеймс.

— Надето? Ее одежда. А что еще на ней могло быть? Здесь она ничего не снимала. Разве что курточку. Зачем бы ей раздеваться?

Сент-Джеймс почувствовал на себе обеспокоенный взгляд Хелен и протянул Чэмберсу фотографию, которую дала им Ив Боуэн.

— Да, она всегда ходит в этом, — сказал учитель музыки. — Это ее школьная форма. Жуткий зеленый цвет, вы не находите? Напоминает плесень. Он ей не слишком нравился. А вот волосы сейчас у нее короче, чем на этом снимке. Ее подстригли как раз в прошлую субботу. В стиле молодых битлов, если вы понимаете, о чем я. Под голландского мальчика. Она все ворчала сегодня по этому поводу. Сказала, что похожа из-за нее на парня. Заявила, что хочет красить губы и носить сережки, раз уж ее так обкорнали. Чтобы люди видели, что она девочка. Она сказала, что Сито — так она называет своего отчима, но вы, я полагаю, уже в курсе? Это от Рарас>itо. Она изучает испанский. Так вот Сито объяснил ей, что помада и серьги теперь уже не являются главным отличительным признаком женщины, но, думаю, Лотти не поняла, что он имел в виду. На прошлой неделе она стащила у матери губную помаду и на урок пришла накрашенная. Похожа была на маленького клоуна, потому что мазалась не перед зеркалом и рот получился кривой. Я отвел ее наверх в ванную, чтобы она взглянула на это уродство со стороны. — Он кашлянул в кулак, вернул ладонь под мышку и принялся постукивать ногой. — Разумеется, в другие разы она наверх не поднималась.

Сент-Джеймс почувствовал, как рядом с ним напряглась на банкетке Хелен, сам же он разглядывал учителя музыки, пытаясь определить источник его нервозности — включая что-то, ради чего он носился наверх, когда они пришли. Он спросил:

— А эта девочка — Брета — когда-нибудь приходила с Шарлоттой на урок?

— Почти всегда.

— А сегодня?

— Да. По крайней мере Лотти сказал, что Брета с ней.

— А сами вы ее не видели?

— Я не пускаю ее в дом, очень уж отвлекает. Прошу, чтобы ждала в пабе «Принц Альберт». Она болтается там среди столиков, вынесенных на тротуар. Вы, вероятно, их видели. На Булстрод-плейс, на углу.

— Там она и сегодня находилась?

— Лотти сказала, что Брета ждет, поэтому она и хотела уйти побыстрее. А тут больше ждать негде. — Чэмберс в задумчивости прикусил нижнюю губу. — Знаете, я не удивлюсь, если за всем этим стоит Брета. В смысле, за побегом Лотти. Ведь она сбежала, да? Вы сказали, что она пропала, но вы же не думаете, что это… как вы это называете… преступный умысел? — Два последних слова он произнес с гримасой и еще энергичнее стал постукивать ногой.

Хелен подалась вперед. Комната была такой тесной, что они сидели, почти касаясь друг друга коленями. Воспользовавшись этой близостью, Хелен мягко коснулась пальцами правого колена Чэмберса. Он перестал стучать ногой.

— Извините, — проговорил он. — Я нервничаю. Сами видите.

— Да, — отозвалась Хелен, — я вижу. Почему?

— Это выставляет меня в неприглядном свете, не так ли? Вся эта история с Лотти. Я могу оказаться последним, кто видел ее. А это дурно пахнет.

— Мы еще не знаем, кто видел ее последним, — сказал Сент-Джеймс.

— А если это попадет в газеты… — Чэмберс еще плотнее обхватил себя руками. — Я даю уроки музыки детям. Вряд ли мне пойдет на пользу, если станет известно, что одна из моих учениц исчезла после моего урока. Я бы не хотел, чтобы это случилось. Я тихо живу здесь и очень хочу, чтобы так все и продолжалось.

Сент-Джеймс вынужден был признать, что в этом есть смысл. Способ существования Чэмберса оказался под угрозой, и их присутствие и расспросы о Шарлоте, без сомнения, свидетельствовали о шаткости его положения. Тем не менее его реакция выходила за рамки нормальной.

Сент-Джеймс заметил Чэмберсу, что похититель Шарлотты — если предположить, что она похищена, а не скрывается у какой-то подружки, — должен был знать ее маршрут из школы на урок музыки и отсюда — домой.

Чэмберс согласился. Но школа Шарлотты находилась в двух шагах от его дома, и прийти и уйти можно было только одним путем — тем, которым пришли Сент-Джеймс и Хелен, — поэтому на выяснение маршрута Лотти не потребовалось бы много времени, сказал он.

— В последние несколько дней вы не замечали, чтобы кто-то слонялся поблизости? — спросил Сент-Джеймс.

Судя по виду Чэмберса, он с удовольствием сказал бы «да», лишь бы отвлечь от себя внимание. Но он ответил — нет, никто. Разумеется, с надеждой продолжал он, этот район патрулируют пешие полицейские — не заметить их просто невозможно, иногда забредет случайный турист. Но, кроме них и привычных персонажей, вроде почтальона, мусорщиков и рабочих, которые заходят в обед в паб «Принц Альберт», не было никого чужого. С другой стороны, он нечасто выходит, поэтому мистеру Сент-Джеймсу стоит порасспрашивать в домах по соседству. Наверняка кто-нибудь что-нибудь видел. Разве мог ребенок взять и исчезнуть и никто не заметил ничего необычного? Если она исчезла. Потому что она может быть с Бретой. Это похоже на очередную проделку Бреты.

— Но ведь есть что-то еще, мистер Чэмберс? — спросила Хелен мягким, участливым тоном. — Разве нет ничего, о чем еще вы бы хотели нам сообщить?

Он перевел взгляд с нее на Сент-Джеймса. Тот сказал:

— С вами в доме кто-то есть, верно? Кто-то, с кем вы поспешили переговорить, когда мы пришли?

Дэмьен Чэмберс побагровел и произнес:

— К Шарлотте это не имеет никакого отношения.

Честно.

Ее зовут Рэйчел, негромко признался он. Рэйчел Маунтбеттен. Скрипачка из филармонического оркестра. Они знают друг друга не один месяц. Сегодня они поздно поужинали в ресторане. Он предложил ее зайти к нему выпить, и она, похоже, с удовольствием согласилась, а когда он пригласил ее наверх в спальню… У них такое впервые. Ему хотелось, чтобы все прошло идеально. Затем в дверь постучали они. М вот теперь это.

— Рэйчел… ну, она вообще-то не свободна, — объяснил он. — Она решила, что это ее муж, когда вы постучали. Позвать ее сюда? Лучше бы не надо. Это может испортить наши отношения. Но если нужно, я ее приведу. Хотя, — добавил он, — я вовсе не собираюсь использовать ее в качестве алиби, если до этого дойдет. В смысле, если алиби понадобится. Это ведь еще пока до конца непонятно?

Но из-за Рэйчел, продолжал он, он предпочел бы остаться в тени, что бы там с Лотти ни случилось. Он понимает, что выглядит бессердечным, но это не значит, что ему безразлично, где находится девочка, однако отношения с Рэйчел страшно для него важны… Он надеется, что они войдут в его положение.

На обратном пути к машине Сент-Джеймса Хелен сказала: .-.

— Все интереснее и интереснее, Саймон. Мамаша странная. Мистер Чэмберс странный. Нас, часом, не используют?

— Для чего?

— Не знаю. — Она села в «эм-джи» и подождала, пока Саймон заберется в машину и включит зажигание, прежде чем продолжить: — Все ведут себя не так, как следовало бы. Ив Боуэн, чья дочь исчезла на улице, не хочет привлекать полицию, хотя ее положение в Министерстве внутренних дел позволяет ей рассчрггывать на услуги лучших сил Скотленд-Ярда. Деннис Лаксфорд, которому, казалось бы, сам Бог велел ухватиться за подобный материал, открещивается от него. Дэмьен Чэмберс с любовницей наверху — готова побиться об заклад, он не собирался нам ее показывать — боится, как бы его не связали с исчезновением десятилетней девочки. Если это действительно исчезновение. Потому что, быть может, все они знают, где Шарлотта. Быть может, именно поэтому Ив Боуэн кажется такой спокойной, а Дэмьен Чэмберс таким озабоченным, когда должно бы быть наоборот.

Сент-Джеймс, не отвечая, направил автомобиль в сторону Уигмор-стрит, свернул к Гайд-парку. Хелен продолжала:

— Ты же не намеревался за это браться?

— Я не специалист в данной области, Хелен. Я судебный эксперт, а не частный детектив. Дай мне пятна крови или отпечатки пальцев, и я представлю полдюжины ответов на твои вопросы. Но тут я не в своей стихии.

— Тогда почему?.. — Хелен посмотрела на него. Саймон чувствовал, как она со своей обычной проницательностью читает по его лицу. — Дебора, — заключила она.

— Я пообещал ей только поговорить с Ив Боуэн. Сказал, что постараюсь убедить ее обратиться в полицию.

— Ты действительно это сделал, — заметила Хелен. — Что же теперь?

— Мы можем пойти двумя путями. Или начать расследование в надежде, что Ив Боуэн скоро переменит решение, или передать дело в Скотленд-Ярд без ее согласия. — Оторвавшись от дороги, он глянул на Хелен. — Не приходится говорить, как легко было бы сделать последнее.

Она встретилась с ним взглядом. — Позволь мне это обдумать.

Хелен сбросила туфли сразу же за входной дверью дома, в котором жила. Испытав блаженное облегчение в ногах, освобожденных от мучительного служения богу моды, она прошептала: «Слава тебе господи», подняла туфли и устало зашлепала по мраморному холлу и по лестнице, ведущей к ее шестикомнатной квартире на втором этаже здания конца викторианской эпохи, где из гостиной открывался вид на прямоугольник зелени — Онслоу-сквер в Южном Кенсингтоне. Свет, который она увидела с улицы, горел как раз в гостиной. Поскольку она не ставила его на таймер и не включала перед тем, как уехала утром в лабораторию Саймона, этот свет, льющийся сквозь прозрачные шторы, поведал Хелен, что у нее гость. Это мог быть только один человек.

Она помедлила перед дверью с ключом в руке, вспоминая слова Саймона. Как, в самом деле, было бы легко подключить Скотленд-Ярд без ведома и согласия Ив Боуэн, особенно если учесть, что инспектор отдела уголовной полиции Ярда в настоящий момент ждал ее за тяжелой дубовой дверью.

Одного ее слова Томасу Линли будет достаточно, чтобы машина закрутилась, но Ярд, безусловно, будет придерживаться установленной процедуры, а это подразумевает и контакт со средствами массовой информации.

Хелен хмуро посмотрела на кольцо с ключами на своей ладони. Если бы она могла рассчитывать на то, что делом займется сам Томми… Но такой уверенности у нее было.

Распахнув дверь, она позвала его по имени. Он откликнулся: «Я здесь, Хелен», и она пошла на его голос в кухню, где он караулил тостер — рукава рубашки закатаны до локтей, пуговица на воротнике расстегнута, галстук снят, на разделочном столе наготове банка «Мармайта»[12]. В руках Томми держал пачку газет, из которых что-то вычитывал. Его взъерошенные светлые волосы поблескивали в кухонном свете. Поверх очков он посмотрел на Хелен, уронившую на пол туфли.

— Что-то ты припозднилась, — заметил он, кладя газеты на стол и очки поверх них. — Я почти не чаял тебя дождаться.

— Это же не весь твой ужин?

Она сбросила с плеча на стол свою сумку, просмотрела дневную почту, вытащила письмо от своей сестры Айрис и подошла с ним к Томми. Он привычным жестом просунул ладонь под ее волосы на затылке — Хелен ощутила тепло его руки — и поцеловал. Сначала в губы, затем в лоб, потом снова в губы. И, притянув к себе за плечо, замер в ожидании тостов. Хелен вскрыла письмо со словами:

— Не весь же, нет? — И, не получив немедленного ответа, продолжала: — Томми, скажи, что это не весь твой ужин. Ты самый невозможный человек. Почему ты не ешь?

Он прижался губами к ее виску.

— Время от меня ускользает. — Голос его звучал устало. — Почти весь день я провел с королевскими обвинителями по делу Флеминга. Снимались показания. Предъявлялись обвинения. Адвокаты делали заявления. Запрашивались отчеты. Организовывались пресс-конференции. Я просто забыл.

— Поесть? Да как такое возможно? Неужели ты не замечаешь, что голоден?

— Такое случается, Хелен.

— Только не со мной, — хмыкнула она.

— Мне это хорошо известно. — Выскочил тост. Томми подцепил его вилкой, намазал «Мармайт». Наклонившись над столом, какое-то время он жевал, потом с видимым удивлением произнес: — Господи боже, какая гадость. Не могу поверить, что в Оксфорде я только этим и питался.

— В двадцать лет вкусовые ощущения совсем иные. Если ты выпьешь бутылку дешевого портвейна, то перенесешься в свою юность. — Она развернула листок с письмом.

— Что произошло? — спросил он.

Прочитав несколько строк, Хелен принялась перечислять.

— На ранчо в этом году хороший отел. Счастье, что пережили еще одну зиму в Монтаяе. Школьные оценки Джонатана оставляют желать лучшего, и не считаю ли я, что его следует отправить в Англию, в школу-интернат? (Определенно нет.) Мамин визит прошел отлично только потому, что там была Дафна, которая не давала им вцепиться друг дружке в глотку. Когда я приеду в гости? Могу пригласить и тебя, раз у нас — как она выражается — все уже официально. И когда свадьба, потому что ей нужно посидеть на диете по меньшей мере три месяца, чтобы появиться на людях в приличном виде. — Хелен сложила письмо и кое-как запихала в конверт. — Вот и все.

— Я имел в виду, — пережевывая тост, сказал Линли, — сегодняшний вечер. Что произошло?

— Сегодня вечером? — Хелен хотела произнести это небрежно, а получилось, как ей самой показалось, глуповато-виновато.

Выражение лица Томми изменилось. Хелен постаралась уверить себя, что он смотрит на нее скорее с недоумением, чем с подозрением.

— Ты сильно задержалась на работе, — заметил он. Его карие глаза смотрели пристально.

Чтобы избежать их взгляда, Хелен занялась чайником — наполнила его, включила. Вытерла руки, на которые попала вода, выплеснувшаяся из носика. Достала из шкафчика жестянку с чаем и стала ложкой отмерять его в фарфоровый заварочный чайник.

— Ужасный день, — говорила она, насыпая чай. — Следы на металле. Я пялилась в микроскоп, пока чуть не ослепла. Но ты же знаешь Саймона. Зачем заканчивать в восемь вечера, когда можно поработать еще четыре часа, пока не рухнешь от усталости? Мне хотя бы удалось подбить его на обед и ужин, но только потому, что дома была Дебора. В отношении еды он не лучше тебя. Почему мне достаются такие мужчины? Почему у них такое отвращение к еде?

Она чувствовала, что Томми разглядывает ее, пока | она закрывала жестянку и убирала ее в шкафчик. Хелен подцепила двумя пальцами чашки, поставила их на блюдца, достала из ящика две чайные ложки.

— Дебора сделала несколько чудесных портретов, — сообщила она. — Я хотела принести какой-нибудь из них, чтобы показать тебе, но забыла. Неважно. Принесу завтра.

— Завтра снова работаешь?

— Боюсь, нам потребуется еще не один час. Вероятно, и не один день. А что? Ты что-то запланировал?

— Думал, съездим в Корнуолл, когда я разберусь с делом Флеминга.

При мысли о Корнуолле на душе у Хелен посветлело — солнце, ветер с моря в компании с Томми, не думающим о работе.

— Замечательная мысль, дорогой.

— Ты сможешь вырваться?

— Когда?

— Завтра вечером. Возможно, послезавтра. Хелен не знала, как это сделать. В то же время она не знала, как сказать Томми, что она не знает. Саймону она помогала от случая к случаю. И даже если у него горели все сроки, или близились показания в суде, или вот-вот ожидалась лекция, или нужно было срочно подготовить курс в университете, Саймон оставался самым сговорчивым работодателем — если, конечно, можно было его так называть, — когда речь заходила о присутствии Хелен в его лаборатории. Просто в последние годы они приспособились работать вместе, причем никаким договором это не закреплялось. Поэтому вряд ли Хелен могла заявить Томми, что Саймон воспротивится, если она захочет на несколько дней поехать с женихом в Корнуолл. В обычных обстоятельствах он не стал бы возражать, и Томми это было прекрасно известно.

Разумеется, обстоятельства были необычные. Потому что в обычных обстоятельствах она не стояла бы на кухне, с нетерпением ожидая, когда же закипевший чайник избавит ее от необходимости крутиться вокруг правды, уходя от лжи. Потому что Хелен знала: он поймет, что она лжет, и станет гадать, почему. Потому что прошлое у нее было не менее пестрое, чем у него, а когда любовники — любовники с запутанным прошлым, в котором, к несчастью, были периоды взаимного отчуждения — начиют увиливать от прямого ответа, это обычно означает, что какая-то тень из былого неожиданно проскользнула в их настоящее. Не это ли заподозрит Томми?

Господи, думала Хелен. Голова у нее кружилась. Неужели эта вода никогда не закипит?

— Когда мы туда приедем, мне понадобится полдня, чтобы просмотреть документы на поместье, — говорил тем временем Томми, — но после этого я в полном твоем распоряжении. А ты могла бы провести эти полдня с моей матерью, что скажешь?

Могла бы. Конечно, могла бы. Она еще не виделась с леди Ашертон с тех пор, как у них с Томми — по выражению Айрис — «все стало официально». Они разговаривали по телефону. Сошлись на том, что нужно многое обсудить в отношении будущего. И вот предоставляется возможность это сделать. Только она не может уехать. Разумеется, ни завтра и точно ни послезавтра.

Самое время сказать Томми правду: мы тут расследуем одно маленькое дельце, дорогой, мы с Саймоном. Какое, ты спрашиваешь? Да так, ничего особенного. Не имеет значения. Не о чем и беспокоиться.

Правда.

Еще одна ложь. Ложь на лжи. Ужасная путаница.

Хелен с надеждой посмотрела на чайник. Словно в ответ на ее мольбы, он начал закипать, и когда выключился, Хелен бросилась к нему. А Томми тем временем все говорил:

— …и они, по-видимому, решили нагрянуть в Корнуолл как можно скорее, чтобы отпраздновать.

По-моему, это идея тети Августы. Ради торжества готова на что угодно.

— Тети Августы? О чем это ты, Томми? — переспросила Хелен, прежде чем сообразила, что пока она измышляла какой-нибудь правдоподобный предлог для отказа, он говорил об их помолвке. — Прости, дорогой, — промолвила она. — Я на минутку отвлеклась. Думала о твоей матери.

Она налила воды в заварочный чайник, энергично в нем помешала и направилась к холодильнику, в котором стала искать молоко.

Томми молчал, пока она собирала все для чая на деревянном подносе. Потом взяла поднос со словами:

— Давай сядем в гостиной, дорогой. Боюсь, у меня кончился «лапсанг сушонг». Тебе придется удовольствоваться «эрл греем».

Тут он отозвался:

— Что с тобой, Хелен?

Черт, подумала она, а вслух переспросила:

— Со мной?

— Не надо, — сказал Томми. — Я не дурак. Тебя что-то тревожит?

Хелен вздохнула, подменяя правду правдой.

— Это нервы, — ответила она. — Извини. — И подумала: «Не давай ему больше задавать вопросы». И, чтобы удержать его от расспросов, сказала: — Это связано с переменой в отношениях между нами. Наконец-то все решено. И я все думаю, сложится ли наша совместная жизнь.

— Боишься выходить за меня замуж?

— Боюсь? Нет. — Она улыбнулась ему. — Нисколько. Да еще и ноги болят. О чем я думала, когда покупала эти туфли, Томми? Цвет лесной зелени, идеально сочетаются с костюмом и — сущее мучение. К двум часам я уже не чуяла ног. Разотрешь мне ступни, ладно, Томми? И расскажи, как прошел день.

Отвлечь его не удалось. Хелен поняла это по изучающему взгляду Линли. От этой инспекторской инспекции ей не спастись. Она быстро отвернулась и пошла в гостиную. Стала разливать чай, спросила, завершил ли он дело Флеминга, которое последние несколько недель отнимало у него так много времени. Томми не спешил присоединиться к ней, а когда появился в комнате, то направился не к своей чашке чая, которую Хелен поставила рядом со своей, а к торшеру. Включил его, потом лампу на столике у дивана, потом другую — у кресла и не успокоился до тех пор, пока не рассеялись все тени.

Он подошел к Хелен, но не сел рядом, а выбрал кресло, с которого мог с легкостью за ней наблюдать. Этим Томми и занялся, когда она взяла чашку и сделала глоток.

Хелен знала, что он станет доискиваться правды, скажет: «Что же на самом деле происходит, Хелен? Только прошу тебя, не надо мне лгать, потому что я всегда вижу, когда мне лгут, после стольких-то лет разоблачения лжецов самой высокой пробы. Мне бы не хотелось думать, что моя избранница принадлежит к их числу. Поэтому, если ты не против, давай проясним все сейчас, потому что у меня зародились сомнения относительно тебя и нас обоих, пока эти сомнения не будет рассеяны, не представляю, как мы сможем двигаться дальше вместе».

Но он сказал нечто совершенно другое, спокойно сцепив между коленей руки, не прикоснувшись к чаю серьезно, с серьезным лицом и таким голосом… Неуверенным, что ли?

— Я знаю, что иногда я слишком форсирую, Хелен. Единственным оправданием мне служит только то что мне всегда хотелось ускорить наше сближение. Я как будто думаю, что у нас не так уж много времени, и нам нужно все уладить сейчас. Сегодня. Этим вечером. Немедленно. В отношении тебя у меня всегда такое чувство.

Хелен поставила чашку на стол.

— Форсируешь? Я не понимаю.

— Мне следовало позвонить тебе и предупредить, что я буду ждать тебя дома. Я не додумался. — Он отвел взгляд от ее лица, посмотрел на свои руки. Решив, похоже, перейти на более легкий тон, сказал: — Послушай, дорогая, ничего страшного, если сегодня ты… — Поднял голову. Глубоко вздохнул. Чертыхнулся и как в омут бросился: — Хелен. Ты предпочла бы сегодня остаться одна?

Со своего места на диване она смотрела на него, чувствуя, как тает в прямом и переносном смысле. Ощущение было такое, словно проваливаешься в зыбучий песок, и в то время как натура Хелен требовала, чтобы она что-то предприняла и выбралась, сердце говорило, что она не в состоянии это сделать. Она давно уже не реагировала на те качества Томми, которые побуждали других считать его завидной добычей на брачном рынке. Она, в общем-то, была равнодушна к его красоте. Его богатство ее не интересовало. Его страстность иногда утомляла. Его любовный пыл тешил самолюбие, но она видела, как в прошлом Томми расточал его направо-налево, и не питала особых иллюзий насчет его постоянства. И хотя его интеллект впечатлял, Хелен знала других мужчин, столь же умных и одаренных, как Томми. Но это… Хелен не обладала оружием для отражения такой атаки. Ее, выросшую в мире, где слабость не в чести, мужская уязвимость превращала в воск. Она подошла к креслу Томми и опустилась рядом с ним на колени. Посмотрела в лицо жениху.

— Меньше всего, — тихо проговорила она, — я бы хотела остаться одна.

На этот раз ее разбудил свет. Он настолько слепил глаза, что Шарлотта решила — это Святая Троица изливает на нее свою благодать. Она вспомнила, как сестра Агнетис объясняла им, что такое Троица, во время урока Закона Божьего в школе Св. Бернадетты. Она нарисовала треугольник, написав у его углов «Отец», «Сын» и «Святой Дух», а затем с помощью особого золотисто-желтого мела изобразила огромные лучи, исходящие от сторон треугольника. Только это были не лучи, объяснила сестра Агнетис. Они означали Благодать. Благодать — это такое идеальное состояние, в котором ты должен пребывать, чтобы попасть на Небеса.

Лотти заморгала от белого сияния. Это точно Святая Троица, подумала она, потому что свет, покачиваясь, плыл по воздуху, как Бог. И из него исходил голос, совсем как из Неопалимой Купины обращенный к Моисею Божий глас.

— Вот, возьми. Поешь.

Сияние опустилось ниже. Появилась рука. Рядом с головой Шарлотты звякнула жестяная миска. Затем световой шар со стуком приземлился с ней рядом и зашипел, как выходящий из шины воздух. Девочка отпрянула от его жара. Она отстранилась достаточно далеко, чтобы различить, что над огнем есть шляпка, а под ним подставка. Фонарь, сообразила Шарлотта. А вовсе не Троица. Значит, она все еще жива.

В световой круг вошла фигура в черном, искаженная, как в кривом зеркале. Шевеля совершенно пересохшими губами, девочка сказала:

— Где мои очки? У меня нет очков. Я должна получить свои очки. Без них я плохо вижу.

— Они не нужны тебе в темноте, — сказал человек.

— Я не в темноте. Вы принесли свет. Так что отдайте мне мои очки. Мне нужны очки. Я пожалуюсь, если вы их не отдадите. Обязательно.

— Ты получишь очки в свое время.

С клацаньем он поставил что-то на пол. Высокое и цилиндрическое. Красное. Термос, подумала Лотти. Он открутил крышку и налил жидкость в миску. Ароматную. Горячую. У Лотти заурчало в животе.

— Где моя мама? — требовательно спросила она. — Вы сказали, что она в убежище. Сказали, что везете меня к ней. Вы сказали. Но это не убежище. Так где же она? Где она?

— Успокойся, — сказала человек.

— Я буду кричать, если пожелаю. Мама? Мама! Ма-ам! — Она начала подниматься.

Протянулась рука, и ладонь моментально закрыла ей рот, пальцы, как тигриные когти, впились в щеки. Рука толкнула Шарлотту, она упала на колени на что-то острое, похожее на камень.

— Мама! — закричала она, когда рука ее отпустила. — Ма…

Рука оборвала крик девочки, макнув ее лицом в суп. Суп был горячим. Он обжигал. Лотти зажмурилась, закашлялась, захлебнувшись. Забила ногами. Принялась царапать державшую ее руку.

Голос произнес у нее над ухом:

— Теперь ты успокоилась, Лотти?

Она кивнула. Человек отпустил ее голову. Суп стекал по лицу девочки и капал на школьную форму. Шарлотта откашлялась, вытерла лицо рукавом куртки.

Здесь, в этом неизвестном месте, куда он ее привез, было холодно. Откуда-то задувал ветер, но когда Лотти попыталась вглядеться, то ничего не различила за пределами светового круга. Что до человека, она видела только его ботинок, согнутую в колене ногу и руки. Она отодвинулась от них. Они же взяли термос и долили в миску суп.

— Никто не услышит твоих криков.

— Тогда зачем вы заткнули мне рот?

— Потому что не терплю девчачьих воплей. — Носком башмака он подвинул к ней миску.

— Мне надо в туалет.

— Потом. Съешь это.

— Это яд?

— Точно. Мне нужна твоя смерть, как пуля в ноге. Ешь.

Она оглянулась.

— У меня нет ложки.

— Минуту назад тебе, кажется, не нужна была ложка. А теперь — ешь.

Он отошел подальше от света. Чиркнул спичкой, и вспыхнул трепещущий огонек. Человек, сгорбившись, закуривал, и когда снова повернулся к девочке, она увидела тлеющий кончик сигареты.

— Где моя мама? — Задавая этот вопрос, она подняла миску. Суп был овощной, как готовила миссис Магуайр. Лотти никогда в жизни не испытывала такого голода, она стала пить суп, а овощи выбрала пальцами. — Где моя мама? — повторила она вопрос.

— Ешь.

Она наблюдала за ним, поднимая ко рту миску. Мужчина казался ей всего лишь тенью, и притом — расплывчатой тенью.

— Чего ты пялишься, а? Не можешь смотреть в другую сторону?

Лотти опустила глаза. Все равно, какой смысл пытаться разглядеть его. Различить она могла лишь его силуэт — голова, плечи, руки, ноги. Он старался держаться в темноте.

И тут до девочки дошло, что ее похитили. Она вздрогнула так сильно, что расплескала овощной суп. Он стек по руке на подол ее форменного фартучка. Что происходит, когда людей похищают? — подумала она. Попыталась вспомнить. Это как-то связано с деньгами? И похищенного прячут, пока не заплатят деньги. Только вот у мамы не очень много денег. А у Сито есть.

— Вы хотите, чтобы мой папа вам заплатил? — спросила она.

Он фыркнул.

— От твоего отца мне нужны отнюдь не деньги.

— Но вы же меня похитили, я права? Потому что, по-моему, это совсем не убежище, и вряд ли где-то здесь моя мама. А если это не убежище и мамы здесь нет, тогда вы похитили меня из-за денег. Так? А зачем еще…

Она вспомнила. Сестра Агнетис, ковыляя взад-вперед перед классом, рассказывала историю о святой Марии Горетти, которая умерла, потому что хотела остаться чистой. Святую Марию Горетти тоже похитили? Разве не так началась та жуткая история? Ее похитил кто-то, хотевший осквернить ее драгоценный храм Святого Духа. Лотти осторожно поставила миску на пол. Руки были липкими от выплеснувшегося супа, и девочка вытерла их о подол. Она не очень представляла себе, как оскверняют драгоценный храм Святого Духа, но если питье овощного супа, предложенного незнакомым человеком, имеет к этому какое-то отношение, тогда ей придется оть него отказаться.

— Я наелась, — проговорила она и добавила: — Большое спасибо.

— Ешь весь.

— Я больше не хочу.

— Я сказал, ешь. До капли. Ты слышала? — Он подошел и вылил в миску остатки супа из термоса. —

Тебе помочь?

Лотти совсем не понравился тон мужчины. Она знала, что он имеет в виду. Он снова сунет ее лицом в суп и будет держать там, пока она не захлебнется или не начнет есть. Лотти подумала, что захлебываться ей совсем не хочется, поэтому взяла миску. Бог простит ей этот суп, ведь правда?

Закончив, она поставила миску на пол и сказала: — Мне нужно в туалет.

Мужчина снова брякнул что-то на пол в круге света. Еще одна миска, но только глубокая и толстая, с опоясывающим ее кольцом из ромашек и отогнутыми краями, которые делали ее похожей на пасть осьминога. Девочка в растерянности смотрела на сосуд.

— Я больше не хочу супа, — сказала она. — Я съела все, что вы мне дали. Я хочу в туалет.

— Ну и давай, — произнес мужчина, — разве ты не знаешь, что это такое?

Она поняла, что похититель предлагает ей воспользоваться этой емкостью, причем у него на глазах. То есть она снимет трусики, присядет и будет писать, а он все это время будет смотреть и слушать. В точности как делала дома миссис Магуаир, стоя под дверью и спрашивая:

— Ну как, животик подействовал, малышка?

— Я не могу, не могу при вас, — сказала она.

— Тогда не надо, — ответил мужчина и забрал сосуд.

В мгновенье ока подхватил термос, суповую миску и фонарь. Свет погас. Лотти услышала, как что-то шлепнулось рядом с ней на пол. Вскрикнув, она отскочила в сторону. Струя холодного воздуха промчалась над ней, как рой вылетевших с кладбища призраков. Потом что-то лязгнуло, затем щелкнуло, и Лотти поняла, что осталась одна.

Она похлопала рукой по полу там, где что-то шлепнулось. Мужчина бросил ей одеяло. Оно неприятно пахло и было грубым на ощупь, но девочка подобрала его и прижала к животу, стараясь не думать о том, что означает получение одеяла в связи с ее пребыванием в этом темном месте.

— Но мне же нужно в туалет, — всхлипнула она и снова ощутила комок в горле и стеснение в груди. Нет, нет, подумала она. Она не должна, не должна. — Мне нужно в туалет.

Шарлотта опустилась на пол. Губы у нее дрожали, глаза наполнились слезами. Она прижала ладонь ко рту и зажмурилась. Попыталась сглотнуть стоявший в горле комок.

«Думай о веселом», — сказала бы ее мать.

И поэтому она подумала о Брете. Даже произнесла ее имя. Прошептала его.

— Брета. Лучшая подруга, Брета.

Потому что самые веселые мысли были о Брете. Играть с Бретой. Болтать с Бретой. Проказничать с Бретой.

Она стала соображать, что сделала бы на ее месте Брета. Здесь, во тьме, что бы предприняла Брета? Первым делом пописала бы, подумала Лотти. Брета пописала бы. Она бы сказала:

«Вы засунули меня в эту темною нору, мистер, но вы не можете заставить меня поступать по-вашему. Так что я собираюсь пописать. Здесь и сейчас. Не в какую-то там миску, а прямо на пол.

На пол. Ей следовало сразу понять, что это не гроб, подумала Лотти, потому что здесь был пол. Жесткий, как каменный. Только…

Лотти ощущала его под собой — тот самый пол, по которому он ее проволок, тот самый пол, о который она поранилась. Вот что в первую очередь сделала бы Брета, очнувшись в темноте: попыталась бы разузнать, где она находится. Она не лежала бы тут и не хныкала бы, как маленькая.

Лотти принюхалась и провела пальцами по полу. Он был чуть бугристым, поэтому она и сбила об него коленку. Она нащупала выпирающий прямоугольник. Рядом с ним — другой прямоугольник. Потом еще один.

— Кирпичи, — прошептала девочка. Брета гордилась бы ею.

Что может поведать о ее местонахождении кирпичный пол? — задумалась она. Ясно было одно: если она станет много двигаться, то непременно поранится. Она может споткнуться. Упасть. Может рухнуть вниз головой в колодец. Она может…

Колодец в темноте? — переспросила бы Брета. Не думаю, Лотти.

Поэтому Шарлотта продолжила перемещаться на четвереньках, пока наконец не уперлась во что-то деревянное — очень занозистое, с крохотными прохладными шляпками гвоздей. Она нащупала углы, потом боковины. Ящик, решила она. И не один. Целый ряд, вдоль которого Лотти и поползла.

Она опять уткнулась в стоящий на полу предмет, но с совершенно другой поверхностью — гладкой и выпуклой. Когда она стукнула по ней костяшками пальцев, предмет сдвинулся с глухим скребущим звуком. Знакомым звуком, напомнившим ей о соленой воде и песке, о веселых играх у кромки прибоя.

— Пластиковое ведро, — гордясь собой, произнесла девочка. Даже Брета не опознала бы его быстрей.

Услышав внутри плеск, Лотти наклонилась над ведром и принюхалась. Запаха не было. Она опустила в жидкость пальцы и лизнула их.

— Вода, — объявила она. — Ведро с водой.

Она тут же поняла, как поступила бы Брета. Сказала бы: «Знаешь, Лот, мне нужно пописать», и воспользовалась бы ведром.

Что Лотти и сделала. Она вылила воду и, спустив трусики, присела над ведром. Горячая струя мочи рванулась из нее. Примостившись на краю ведра, девочка положила голову на колени. Разбитое о кирпич колено болело. Лотти лизнула ссадину и ощутила вкус крови. Внезапно на нее навалилась усталость. Она почувствовала себя очень одинокой. Все мысли о Брете растаяли, как мыльные пузыри.

— Мамочка, найди меня, — прошептала Лотти.

И даже тут она знала, что сказала бы на это ее лучшая подруга:

«Неужели ты думаешь, что мамочка сама не хочет тебя найти?»

5

Сент-Джеймс высадил Хелен и Дебору на Мэрилебон-Хай-стрит перед магазинчиком под названием «У тыквы», в котором пожилая женщина с нетерпеливым фокстерьером на поводке перебирала круглые корзинки с клубникой. Хелен и Дебора, снабженные фотографией Шарлотты, должны были обойти район, где находились монастырская школа Св. Бернадетты на Блэндфорд-стрит, домик Дэмьена Чэмберса в Кросс-Киз-клоуз и Девоншир-Плейс-мьюз — ответвление Мэрилебон-Хай-стрит. Они ставшш перед собой двойную задачу: найти всех, кто мог видеть Шарлотту накануне днем, и составить все возможные маршруты, которыми девочка могла пройти к Чэмберсу из школы и от Чэмберса к себе домой. Они занимались Шарлоттой, Сент-Джеймс — подругой Шарлотты, Бретой.

Много позже того, как он подвез Хелен домой, много позже того, как ушла спать Дебора, Сент-Джеймс беспокойно бродил по дому. Он начал с кабинета, где между двумя порциями бренди рассеянно снимал с полок книги, делая вид, будто читает. Оттуда он прошел на кухню, где сделал себе чашку «Овалтина»[13], который не выпил, и в течение десяти минут бросал теннисный мячик с лестницы в заднюю дверь, развлекая Персика. Поднялся в спальню и посмотрел на спящую жену. Наконец он оказался в лаборатории. Фотографии Деборы по-прежнему лежали на рабочем столе, на котором она разложила их этим вечером, и при верхнем свете он еще раз рассмотрел фотографию девочки из Вест-Индии с британским флагом в руках. Ей вряд ли больше десяти лет, решил он. Возраст Шарлотты Боуэн.

Сент-Джеймс отнес фотографии Деборы в темную комнату и принес пластиковые файлы, в которые положил письма, полученные Ив Боуэн и Деннисом Лаксфордом. Рядом с этими записками он положил график занятий Шарлотты, который по его просьбе написала Ив Боуэн. Включил три лампы высокой яркости и взял лупу. Принялся изучать два письма и график.

Он сосредоточился на общих признаках. Поскольку одинаковых слов не имелось, он решил полагаться на общие буквы. «С», удвоенное «т», «у» и наиболее надежную букву для анализа и расшифровки кодов — «е».

«С» в письме к Лаксфорду абсолютно совпадало с «с» в письме к Боуэн: в обоих случаях буква была сильно закручена. То же самое и с удвоенным «т» в словах «Шарлотта» и «Лотти»: и там, и там над ними шла общая палочка. Буква же «у», с ярко выраженной нижней петлей в обоих письмах, стояла совершенно отдельно, без всякого намека на соединение с предыдущей и следующей буквами. Напротив, хвостик «е» во всех случаях соединялся со следующей буквой, хотя линия, образующая петельку «е», никогда не исходила из предыдущей буквы. В целом почерк обеих записок представлял собой мешанину из печатных и рукописных букв. Даже при беглом рассмотрении нетренированным глазом было ясно, что оба письма написаны одной рукой.

Сент-Джеймс взял график занятий Шарлотты и поискал то едва заметное сходство, которое даже человеку, стремящемуся замаскировать свой почерк, как правило, не удается скрыть. Рассмотрел все три листка под лупой. Исследовал каждое слово. Измерил расстояние между словами и ширину и высоту букв. Результат оказался тем же. Записки были написаны одним почерком, но Ив Боуэн этот почерк не принадлежал.

Саймон выпрямился на табурете и прикинул, в каком направлении его неизбежно поведет подобный анализ образцов почерка. Если Ив Боуэн не лгала и Деннис Лаксфорд действительно был единственным человеком, знавшим правду о зачатии Шарлотты, тогда, по логике вещей, теперь следовало бы получить образец почерка Лаксфорда. Однако и дальше путешествовать по лабиринтам ;хирографии казалось ему расточительной тратой времени. Потому что если Деннис Лаксфорд действительно стоял за исчезновением Шарлотты — с его опытом работы в журналистике и, соответственно, знанием методов работы полиции, — навряд ли он сглупил настолько, чтобы лично писать записки о ее похищении.

И именно это казалось Сент-Джеймсу необычным, вызывало у него беспокойство — что кто-то вообще написал эти две записки. Их не напечатали, не составили из букв, вырезанных из журнала или газеты. Данный факт предполагал одно из двух: похититель рассчитывал, что его не поймают, либо был уверен, что его не накажут, когда вся правда о похищении выйдет наружу.

В любом случае, кто бы км забрал Шарлотту Боуэн с улицы, он или прекрасно знал распорядок дня девочки, или провел некоторое время перед похищением изучая их. Если верно первое, то хотя бы опосредованно должен быть причастен член семьи. Во втором случае похититель скорее всего следил за Шарлоттой. А слежка в конце концов привлекает внимание. Прежде всего, наблюдавшего за ней человека могла заметить сама Шарлотта. Или ее подружка Брета. Как раз с мыслями о Брете Сент-Джеймс и ехал на север к Девоншир-Плейс-мьюз, оставив свою жену и Хелен Клайд на Мэрилебон— Хай-стрит.

Из дома Ив Боуэн доносилось пение. Низкое монотонное гудение, какое скорее можно услышать в монастыре или в соборе. Когда Сент-Джеймас нажал на кнопку звонка, пение резко оборвалось. Мгновение спустя отодвинули задвижку, и дверь открылась.

Сент-Джеймс ожидал увидеть Ив Боуэн или ее мужа, но перед ним стояла краснолицая женщина, фигурой напоминающая грушу. На ней были бесформенный оранжевый свитер и пунцовые леггинсы, вытянутые на коленях.

— Мне не нужна никакая подписка, ни свидетели Иеговы, ни чтение из книги мормонов, спасибо, — живо проговорила женщина с таким акцентом, словно всего неделю назад приехала из сельской Ирландии.

Саймон решил, что это, должно быть, миссис Магуайр, домработница. Не успела она закрыть дверь, как Сент-Джеймс назвался и спросил Ив Боуэн.

Небрежный тон миссис Магуайр немедленно сменился спокойно-заинтересованным:

— Вы тот джентльмен, который ищет Шарли? Сент-Джеймс это подтвердил. Домработница быстро посторонилась и провела его в гостиную, где из магнитофона уже значительно тише лились заунывные звуки «Sanctus»[14]. Магнитофон стоял рядом с кофейным столиком, на котором был устроен импровизированный алтарь. По обе стороны от распятия горело по свече, а далее с одной стороны стояла изящная статуэтка Девы Марии с простертыми вверх, оббитыми руками, а с другой — фигурка бородатого святого в зеленом плаще поверх шафрановых одеяний. Сент-Джеймс повернулся к миссис Магуайр и увидел, что в правой руке та держала четки.

— Сегодня утром я совершаю все таинства, — туманно пояснила миссис Магуайр, кивнув в сторону алтаря. — Радостное, печальное и прославляющее, все три. И не встану с колен, пока не сделаю все от меня зависящее, пусть даже это совсем немного, чтобы Шарли вернулась домой. Я молюсь святому Иуде и Пресвятой Богородице. Кто-нибудь из них позаботится об этом деле.

Женщина, похоже, не заметила, что поднялась с колен, с которых обещала не вставать. Подойдя к магнитофону, она нажала на кнопку — пение прекратилось.

— Если я не могу пойти в церковь, так могу устроить свою собственную. Господь поймет.

Она поцеловала распятие на конце четок и благоговейно положила к ногам святого Иуды, обутым в сандалии. Миссис Магуайр не спеша разложила четки, чтобы бусины не соприкасались между собой, а распятие лежало изображением Христа вверх.

— Ее нет, — сказала она Сент-Джеймсу.

— Миссис Боуэн нет дома?

— И мистера Алекса тоже.

— Они ищут Шарлотту?

Миссис Магуайр снова коснулась своими толстыми пальцами распятия. Она походила на женщину, которая перебирает с дюжину возможных ответов, ища наиболее подходящий. По-видимому, она оставила поиски, потому что наконец произнесла:

— Нет…

— Тогда где…

— Он уехал в какой-то свой ресторан. Она — в палату общин. Он бы остался дома, но она хотела, чтобы их поведение выглядело как можно более естественным. Поэтому-то я здесь, а не творю коленопреклоненные молитвы в церкви Святого Луки перед Святой Чашей, как мне хотелось бы. — Вероятно, она почувствовала изумление Сент-Джеймса таким деловым подходом к исчезновению Шарлотты, потому что быстро продолжала: — Все вовсе не так, как кажется, молодой человек. Мисс Ив звонила мне в четверть второго сегодня ночью. Я, собственно, и не спала — а она так даже и не пыталась уснуть, храни ее Господь, — потому что какой уж тут сон. Она сказала, что вы пытаетесь разобраться в этом ужасном происшествии с Шарли, а пока вы будете действовать, всем остальным — мистеру Алексу, ей и мне — придется хранить спокойствие, заниматься делами, стараясь вести себе как можно естественнее. Ради Шарли. Поэтому-то я здесь. А она там, с Божьей помощью, работает, делая вид, что ее единственная забота в мире — провести еще один закон против ИРА[15].

Эта последняя новость очень заинтересовала Сент-Джеймса.

— Мисс Боуэн участвует в разработке законов, касающихся ИРА?

— С самого начала. Как только два года назад она пришла в Министерство внутренних дел, так сразу с головой окунулась в борьбу с терроризмом: билль об ответственности за хранение взрывчатки, билль об увеличении сроков тюремного заключения для членов ИРА, билль такой, билль сякой. Хотя за то время, что они мусолили эту проблему в палате общин, можно было найти гораздо более простое решение.

Тут есть над чем серьезно поразмьслить, подумал Сент-Джеймс: законы против ИРА. Высокопоставленный член парламента не сможет да и не захочет держать в секрете свою позицию по данной проблеме. Над этим — а также над тем, какое отношение, пусть косвенное, имели к жизни ее ребенка ирландцы — стоило поразмыслить, если Брета не сможет оказать им необходимую помощь в поисках Шарлотты.

Миссис Магуайр указала в направлении, в котором накануне вечером удалился из гостиной Алекс Стоун.

— Если вы хотите поговорить, то я бы тем временем занялась своими делами. Возможно, если вести себя как обычно, я так себя и почувствую.

И она провела его через столовую на кухню, оснащенную по последнему слову техники. На одной из рабочих поверхностей в открытом ящике красного дерева лежало столовое серебро. Рядом стояла приземистая банка с пастой для его чистки и лежала груда почерневших тряпок.

— Обычный четверг, — проговорила миссис Ма-гуайр. — Не представляю, как мисс Ив держит себя в руках, но если она может, смогу и я. — Она открыла банку с пастой и положила крышку на гранитную столешницу, подцепила тряпкой зеленой жижи и негромко сказала: — Ребенок же. Помоги нам, Господи. Она же маленький ребенок.

Сент-Джеймс присел за барную стойку, отходившую от кухонной плиты. Понаблюдав, как миссис Магуайр лихорадочно втирает средство для чистки серебра в большую сервировочную ложку, он спросил:

— Когда вы в последний раз видели Шарлотту?

— Вчера утром. Я, как всегда, проводила ее до школы.

— Как всегда?

— Всегда, когда ее не отводит мистер Алекс. Но на самом деле я утром не с девочкой шла, а за ней. Чтобы убедиться, что она благополучно добралась до школы, а не отправилась куда не следует.

— А в прошлом она прогуливала занятия?

— В самом начале. Ей не нравится школа Святой Бернадетты. Она бы предпочла государственную школу, но мисс Ив и слышать об этом не желает.

— Мисс Боуэн католичка?

— Мисс Ив всегда отдает должное Господу, но она не католичка. Каждое воскресенье она ходит в мэрилебонскую церковь Святой Марии.

— Тогда странно, почему она выбрала для своей дочери монастырскую школу.

— Она считает, что Шарли нужна дисциплина. А если ребенку нужна дисциплина, то лучше католической школы не найти.

— А вы как думаете?

Миссис Магуайр, прищурившись, осмотрела ложку. Провела большим пальцем по ее черпаку.

— Думаю?

— Нужна Шарлотте дисциплина?

— Воспитанному в строгости ребенку, мистер Сент-Джеймс, дисциплина не требуется. Разве не так было с моими пятью? Или с моими братьями и сестрами? Нас было восемнадцать, жили в трех комнатах в графстве Керри, и никому из нас не требовались тумаки, чтобы мы не сбились с пути истинного. Но времена изменились, и я не из тех, кто станет кидать камнями в честную женщину, ставшую матерью в результате минутной человеческой слабости. Господь прощает наши грехи, и Ив Он давно простил. Кроме того, что-то приходит к женщине само собой. Что-то — нет.

— Что «что-то»?

Миссис Магуайр устремила все свое внимание на полировку ложки. Провела обломанным ногтем большого пальца по черенку.

— Мисс Ив делает все, что в ее силах, — сказала она. — Она старается, как может, и всегда старалась.

— Вы давно у нее работаете?

— Я у нее с тех пор, как Шарли исполнилось полтора месяца. А какой крикуньей она была… Можно подумать, Господь послал ее испытывать терпение матери. Пока Шарли не научилась говорить, трудно ей приходилось в этой жизни.

— А ваше терпение?

— Воспитав пятерых детей, я научилась терпению. В выкрутасах Шарли для меня не было ничего нового.

— А как отец Шарлотты? — непринужденно вставил вопрос Сент-Джеймс. — Как он с ней справлялся?

— Мистер Алекс?

— Я говорю о настоящем отце Шарлотты.

— Я не знаю этого негодяя. Хоть раз он объявился, или прислал открытку, или позвонил, или дал какой-никакой знак, что он помнит ребенка? Нет. Ни разу. По словам мисс Ив, у нее к нему и отношение соответственное. Даже сейчас. Даже сейчас. Только подумать. Боже Всемилостивый, как это чудовище ее ранило. — Миссис Магуайр поднесла к лицу бесформенный рукав. Промакнула сначала под одним глазом, потом под другим, говоря: — Извините. Просто я чувствую себя бесполезной. Сижу тут в доме и веду себя так, будто это обычный четверг. Я знаю, что так лучше. Я понимаю, что так нужно сделать ради Шарли. Но это безумие. Безумие.

Женщина казалась Сент-Джеймсу вполне искренней, но он знал, что его задача — добывание улик, а не оценка свидетелей и потенциальных подозреваемых. Он вернул ирландку к тому, как она провожала Шарлотту в школу, попросив вспомнить, не заметила ли она кого-нибудь на улице, кого-то, кто мог следить за Шарлоттой, человека, который как-то выбивался бы из окружения.

Миссис Магуайр мгновение смотрела в ящик с серебром, прежде чем ответить. Она ничего особенного не заметила, наконец сказала миссис Магуайр. Но ведь они шли по Мэрилебон-Хай-стрит, а там всегда люди — снуют туда-сюда. Доставщики товара, служащие, идущие на работу, владельцы магазинов, открывающие свои заведения, бегуны трусцой и велосипедисты, пассажиры, торопящиеся на автобус или в метро. Она не обращала внимания. Ей это и в голову не приходило. Она смотрела за Шарли, чтобы убедиться — девочка дошла до школы. Соображала, что предстоит сделать за день, обдумывала обед для Шарли, и… Пусть Господь простит ее, что она не осознавала опасности, не провидела происков дьявола, не уследила за своей Шарли, не оправдала выплачиваемых ей денег, не оправдала доверия, не оправдала… Миссис Магуайр уронила вилку, которую в этот момент начищала, и тряпку. Вытащила из рукава платок, звучно высморкалась и произнесла:

— Господи, не дай и волосу упасть с ее головы. Мы попытаемся узреть Твой промысл в этом событии. Мы уясним Божественный смысл всего этого.

Сент-Джеймс не понимал, как в исчезновении ребенка можно находить какой-то смысл помимо самого что ни на есть чудовищного. Религия, по его мнению, никоим образом не объясняла ни тайн, ни страшных жестокостей, ни жизненных противоречий. Он сказал:

— Перед своим исчезновением Шарлотта, по всей видимости, находилась в компании другого ребенка. Что вы можете рассказать мне о девочке по имени Брета?

— Мало что и мало что хорошего. Неуправляемая, из распавшейся семьи. Судя по болтовне Шарли, ее мама больше интересуется танцами диско, чем жизнью Бреты. Она подает Шарли плохой пример, эта девочка.

— В каком смысле она неуправляемая?

— Горазда на озорство. И постоянно вовлекает в него Шарли.

Брета — сущее наказание, объяснила миссис Магуайр. Она таскает конфеты у торговцев на Бейкер-стрит. Проникла без билета в музей мадам Тюссо. Фломастером написала свои инициалы в метро. — Она учится вместе с Шарлоттой? Так и есть. Мисс Ив и мистер Алекс так плотно расписали дни и вечера Шарли, что единственная возможность найти подружек — в школе Святой Бернадетты.

— Где же еще Шарли могла бы с ней общаться? — спросила миссис Магуайр.

Фамилии этой девочки она не знает, сказала домработница, продолжая отвечать на вопросы Сент-Джеймса. Она еще с ней не встречалась, но готова поспорить, что мамаша у нее иностранка.

— И живет на пособие по безработице, — добавила она. — Танцует всю ночь, спит весь день, и без тени смущения принимает помощь от государства.

Сент-Джеймс вдумался в этот новый, тревожаще-странный факт из жизни юной Шарлотты Боуэн. Его семья знала имена, адреса и номера телефонов, а возможно, и группу крови всех его детских друзей и их родителей. Как-то он высказан свое недовольство столь пристальным изучением его знакомств, и мать объяснила ему, что подобное внимание и одобрение — святая обязанность всех воспитателей. Так как выполняли свои обязанности по воспитанию Шарлотты Ив Боуэн и Александр Стоун? — задался вопросом Сент-Джеймс,

Миссис Магуайр, похоже, прочла его мысли, потому что сказала:

— Шарли постоянно занята, мистер Сент-Джеймс. Мисс Ив за этим следит. По понедельникам после школы девочка ходит на урок танцев, во вторник — к своему психологу, в среду у нее музыка, в четверг — игры в школьном дворе. В пятницу она отправляется прямиком в офис к мисс Ив, где проводит остаток дня. С друзьями она может общаться только в школе, а там за ними следят добрые сестры, так что беспокоиться не о чем. По-видимому.

— Так когда же Шарлотта играет с этой девочкой?

— Когда может улучить момент. В игровые дни в школе. Перед своими индивидуальными занятиями. Дети всегда находят время для дружбы.

— А по выходным?

Выходные Шарли проводит со своими родителями, объяснила миссис Магуайр. Или с ними обоими, или с мистером Алексом в одном из его ресторанов, или с мисс Ив в офисе на Парламент-сквер.

— Выходные — семейные дни, — сказала она, своим тоном подкрепив незыблемость данного правила. Словно угадав мысли Сент-Джеймса, она продолжала: — Они заняты. Им следовало бы знать друзей Шарлотты. Им следовало бы знать, чем она занимается, когда не с ними. Им не всегда есть до этого дело, и так уж повелось. Прости их Господи, потому что я не понимаю, как они сами себя простят.

Начальная школа Святой Бернадетты находилась на Блэндфорд-стрит, немного к западу от Мэрилебон-Хай-стрит и примерно в четверти мили от Девоншир-Плейс-мьюз. Разместившаяся в четырехэтажном кирпичном здании с крестами на фронтонах и статуей ее святой покровительницы в нише над широким парадным крыльцом, школа находилась на попечении сестер обители Святых мучеников. Сестры, все старушки не моложе семидесяти, носили черные одеяния из толстой ткани, подпоясанные крупными деревянными четками и белые нагрудники и апостольники[16], напоминавшие обезглавленных лебедей. Их школа сверкала чистотой не хуже церковной утвари. Оконные стекла сияли, стены без единого пятнышка казались изнанкой безупречной христианской души, серые линолеумные полы блестели, в воздухе пахло полировкой и дезинфекцией. Если судить по атмосфере чистоты, дьявол не мог и мечтать о контакте с обитателями данной школы.

После краткой беседы с директрисой — монахиней сестрой Марией Голгофской, которая слушала, благочестиво сложив руки под нагрудником и устремив взгляд проницательных черных глаз на лицо посетителя, Сент-Джеймса провели по лестнице на второй этаж. Он прошел за сестрой Марией Голгофской по тихому коридору, за закрытыми дверями которого шел серьезный процесс обучения. Резко стукнув один раз в предпоследнюю дверь, директриса вошла в класс. Ученицы — примерно двадцать пять маленьких девочек, сидевших четкими рядами — вскочили, скрипя отодвигаемыми стульями. В руках у них были чернильные авторучки и линейки. Девочки хором поздоровались: «Доброе утро, сестра!», на что монахиня коротко кивнула, и ученицы молча сели и вернулись к своему занятию. Они, видимо, корпели над грамматическим разбором предложения.

Сестра Мария Голгофская быстро, вполголоса переговорила с монахиней, которая подошла к ней, прихрамывая, как человек, которому недавно пересадили тазобедренный сустав. У нее было морщинистое, как сушеный абрикос, лицо и очки с толстыми стеклами без оправы. После краткого обмена репликами вторая монахиня кивнула и направилась к Сент-Джеймсу. Они вышли в коридор, монахиня плотно закрыла дверь, директриса заменила ее на учительском месте.

— Я сестра Агнетис, — представилась монахиня. — Сестра Мария Голгофская объяснила, что вы пришли из-за Шарлотты Боуэн.

— Она пропала.

Монахиня поджала губы. Ее пальцы потянулись к четкам, охватывавшим ее талию и свисавшим до колен.

— Вот негодница, — сказала она. — Меня это не удивляет.

— Почему, сестра?

— Она все время выставляется. В классе, в столовой, во время игр, во время молитвы. Это, без сомнения, проделка, рассчитанная на то, чтобы привлечь к себе всеобщее внимание. И не первая.

— Вы хотите сказать, что Шарлотта уже сбегала?

— Она и раньше выкидывала номера. На прошлой неделе принесла в школу материну косметику и накрасилась в туалете во время перерыва на обед. Когда она вошла в класс, вид у нее был как у клоуна, но именно этого она и добивалась. Все, кто посещает Цирк, любят выступления клоунов. Я права? — Сестра Агнетис помолчала, копаясь в своем бездонном кармане. Она вынула мятый бумажный носовой платок, которым промакнула слюну, скапливавшуюся в уголках ее рта, — Шарлотта не могла усидеть за партой и двадцати минут кряду. Она листала учебники, заглядывала в клетку к хомяку или трясла кружкой для пожертвований…

— Кружкой для пожертвований?

— Мы собираем деньги на благотворительность, — пояснила сестра Агнетис и вернулась к своей мысли. — Ей хотелось стать старостой класса, а когда девочки проголосовали за другую ученицу, Шарлотта так раскапризничалась, что в тот день пришлось удалить ее из класса до конца занятий. Она не считает нужным соблюдать аккуратность: как в одежде, так и работе, она не выполняет правил, которые ей не нравятся, а когда доходит до уроков Закона Божьего, девочка заявляет, что она не католичка и ее должны от них освобождать. Вот к чему приводит, смею заметить, зачисление в нашу школу некатоликов. Разумеется, это не мое решение. Мы здесь для того, чтобы служить общине. — Она убрала платок в карман и, подобно сестре Марии Голгофской, застыла со сложенными под нагрудником руками. Пока Сент-Джеймс переваривал услышанное и прикидывал, что это добавляет к его информации о Шарлотте, монахиня присовокупила: — Вы, без сомнения, считаете, что я резко сужу об этой девочке. Но я вполне уверена, ее мать с готовностью подтвердит, что у ребенка трудный характер. Она не раз приходила сюда для бесед.

— Мисс Боуэн?

— Я разговаривала с ней как раз в прошлую среду по поводу истории с косметикой, и могу сказать, она строго наказала девочку — как ее и следует наказывать — за то, что та без разрешения взяла вещи

матери.

— Каким образом она ее наказала?

Ладони сестры Агнетис выскользнули из-под нагрудника и сделали жест, дающий понять, что данными сведениями она не располагает.

— Каким бы ни было это наказание, оно утихомирило Шарлотту до конца недели. В понедельник она, разумеется, вернулась к своему обычному поведению.

— Плохому?

— Я же сказала, к своему обычному поведению.

— Возможно, на разные выходки Шарлотту подбивают ее одноклассницы? — предположил Сент-Джеймс.

Сестра Агнетис восприняла это как оскорбление.

— Я известна умением наладить дисциплину, сэр.

Сент-Джеймс промычал что-то успокоительное.

— Мне говорили о Шарлоттиной школьной подружке. Есть все основания полагать, что она знает, где находится Шарлотта. А если нет, то могла что-то заметить, когда они возвращались после школы домой, и могла бы натолкнуть нас на мысль, где сейчас девочка. С этой-то ученицей я и пришел поговорить.

Ее зовут Брета.

— Брета. — Сестра Агнетис нахмурилась, сведя остатки бровей. Она шагнула к маленькому окошку в двери классной комнаты и заглянула внутрь, словно в поисках этой ученицы. — В моем классе нет ученицы по имени Брета, — сказала она.

— Это, вероятно, прозвище, — высказал предположение Сент-Джеймс.

Монахиня снова вернулась к окошку. Еще раз внимательно осмотрела класс и произнесла:

— Скорее всего, это Санпаулу. Бриттани Санпаулу.

— Могу я с ней поговорить?

Сестра Агнетис привела ученицу — десятилетнюю пампушку с недовольно надутыми губками в тесноватой для нее школьной форме. Слишком короткая стрижка не шла к ее круглой мордашке, а когда Бриттани заговорила, во рту у нее блеснули решетки брекетов.

Девочка вполне ясно выразила свои чувства.

— Лотти Боуэн? — с недоверием переспросила она и продолжала: — Чтоб я с ней дружила? Ни за что в жизни. Меня от нее тошнит. — Метнула взгляд на сестру Агнетис и добавила, с шипением произнося звук «с»: — Простите, сестра.

— Так-то лучше, — заметила сестра Агнетис. — Ответь на вопросы джентльмена.

Бриттани мало что смогла сообщить Сент— Джеймсу, и притом говорила так, словно с первого своего дня в школе ждала подобной возможности пожаловаться на Шарлотту. Лотти Боуэн высмеивает всех школьниц, она потешается над их волосами, лицами, ответами на уроках, над их фигурами и голосами. В особенности, как понял Сент-Джеймс, достается самой Бриттани Санпаулу. Сент-Джеймс мысленно «поблагодарил» сестру Агнетис за то, что та навязала ему сварливую девчонку, и уже хотел прервать перечисление грехов Шарлотты Боуэн — Лотти постоянно хвастается своей матерью, она хвастается тем, куда ездит на каникулах с родителями, хвастается подарками, которые дарят ей ее родители, — когда Бриттани, явно перейдя к заключительной части своей обличительной речи, сказала, что никто Лотти не любит, никто не хочет сидеть с ней рядом за обедом, никто не хочет, чтобы она училась в этой школе, никто не хочет с ней дружить… кроме этой жирной Бригитты Уолтерс, а все знают, почему она вьется вокруг Лотти.

— Бригитта? — переспросил Сент-Джеймс.

Это шаг вперед. Во всяком случае, детский язык может вполне превратить Бригитту в Брету.

Бригитта училась в классе сестры Венсан-де-Поль, сообщила им Бриттани. Они с Шарлоттой вместе поют в школьном хоре.

Понадобилось всего пять минут, чтобы выяснить у сестры Венсан-де-Поль — глуховатой старушенции лет восьмидесяти, — что Бригитты Уолтерс в этот день на занятиях не было. Записки от родителей о характере ее заболевания не поступило, но разве это не характерно для современных мамаш и папаш? Они слишком заняты, чтобы позвонить, слишком заняты, чтобы участвовать в жизни своих детей, слишком заняты, чтобы соблюдать приличия, слишком заняты, чтобы…

Сент-Джеймс торопливо поблагодарил сестру Венсан-де-Поль и спасся бегством, имея в своем распоряжении адрес и телефон Бригитты Уолтерс.

Похоже, какая-то ниточка появилась.

6

— Так что у нас на завтра?

Деннис Лаксфорд направил указательный палец на Сару Хэпплшорт, заведующую отделом новостей. Та языком переместила жевательную резинку за щеку и взяла свои записи.

Остальные участники совещания, сидевшие вокруг стола в кабинете Лаксфорда, ждали решения шефа о том, что помещать на первой странице. Отдел спорта ратовал за подробный отчет о страстях вокруг вакансии в крикетной сборной Англии, каковое предложение было встречено насмешками, несмотря на недавнюю гибель лучшего английского бэтсмена. По сравнению с «Румбой со съемным мальчиком» смерть от удушья знаменитого крикетиста представлялась мелочовкой, кто бы там ни был арестован и обвинен в организации вышеозначенного удушья. И потом, данная новость уже устарела и не была так развлекательна, как трепыханья консерваторов в попытках замять скандал с Синклером Ларнси.

Сара карандашом отмечала пункты своего списка.

— Ларнси встретился со своим избирательным комитетом. Точных сведений нет, но надежный источник сообщает нам, что его попросят оставить место. Похоже, Восточный Норфолк, всегда готовый закрыть глаза на случайную интрижку, — мол, кто без греха! — хочет провести черту между человеческой слабостью и пороком. Похоже, ключевой вопрос в комитете: нужно ли устраивать внеочередные выборы, когда популярность члена парламента так упала? Если с выборами не спешить, то создастся впечатление, будто их не волнует Возрождение исконных британских ценностей. Если поспешить, они потеряют место в пользу лейбористов.

— Как всегда, политика, — пожаловался редактор отдела спорта.

— Эта история обрастает бородой, — добавил Родни Эронсон.

Лаксфорд их проигнорировал. Спортивный редактор готов был умереть за свой материал про крикетиста, что бы там ни случилось в мире, а у Родни был свой камень за пазухой. Он целый день наблюдал за Лаксфордом, как ученый, изучающий деление амебы, и Лаксфорд все больше убеждался, что его заместителя интересует отнюдь не содержание следующего номера «Осведомителя», а то, почему Лаксфорд целый день не ел, почему не раз вздрагивал от звонка телефона, почему схватил первую утреннюю почту и чересчур внимательно разобрал письма.

— Съемный мальчик сделал заявление, — продолжала Сара Хэпплшорт, — из автомобиля своего отца. Резюме: «Даффи страшно сочувствует мистеру Ларнси, который показался ему приятным парнем».

— Даффи? — недоверчиво переспросил фоторедактор. — Ларнси трахал мальчишку по имени Даффи?[17]

— Возможно, он по-идиотски ржет, когда кончает, — сказал редактор отдела экономики.

Все одобрительно загоготали. Сара продолжила:

— Тем не менее у нас все же есть высказывание парня, которое мы можем вынести в развернутый подзаголовок. — И повернулась к Спорту, который набирал в грудь воздуху, готовясь еще раз побороться за своего задохнувшегося крикетиста. — Да ладно тебе, Уилл, будь реалистом. Мы шесть дней подряд держали смерть Флеминга на первой полосе. Его история себя изжила. А вот эта… с фото крупным планом. Даффи говорит с прессой. Парня спрашивают о его образе жизни. Каково заниматься сексом в автомобилях с немолодыми мужчинами? А он отвечает: «Работа как работа». Это наш заголовок. С соответствующей заметкой на шестой странице о том, до чего своей неумелой экономической политикой тори довели подростков. Ее может написать Родни.

— Да я бы рад, — добродушно отозвался Родни. — Но эта статья должна выйти под именем Денниса. У него гораздо более сильное перо, а тори заслуживают настоящей порки. Что скажешь, Ден? Получится? — Произнося это, он положил в рот кусочек пористого шоколада «Аэро» и с участливым выражением лица добавил: — Ты сегодня неважно выглядишь. Что-то не ладится?

Лаксфорд удостоил Родни пятисекундного пристального взгляда. На самом деле Родни хотел сказать: «Сдаешь, Ден?», но ему не хватало смелости выступить в открытую.

— Ларнси идет на первую полосу, — подвел итог Лаксфорд. — Поместите фото парня. Пришлите мне распечатку заголовка с фотографией, прежде чем отправить в печать. Крикет верните назад в спортивный раздел. — И он прошелся по остальным материалам, не сверяясь со своими записями. Бизнес, политика, мировые новости, преступления. Он мог заглянуть в блокнот, ничуть не уронив себя во мнении редакторов, но он хотел, чтобы Родни посмотрел и запомнил, кто держит руку на пульсе «Осведомителя».

Все повскакивали со стульев, начался галдеж, в котором выделялись голоса Спорта, бубнившего об «элементарной порядочности», и Фото, звонившего в лабораторию: «Где Диксон? Нужен увеличенный снимок Даффи». Сара Хэпплшорт собирала свои бумаги, перешучиваясь с Преступлениями и Политикой. Втроем они направились к двери, где столкнулись с секретаршей Лаксфорда.

— Вам звонят, мистер Лаксфорд, — проговорила мисс Уоллес. — Ранее я уже говорила ему, что у вас совещание, и пыталась взять у него номер, но он не дал. Звонил еще дважды. Сейчас он ждет на линии.

— Кто? — спросил Лаксфорд.

— Он не говорит. Сказал только, что хочет поговорить с вами о… ребенке. — Она согнала со своего лица растерянное выражение, помахав перед собой рукой, словно в воздухе роились мошки. — Он именно так и сказал, мистер Лаксфорд. Полагаю, он имеет в виду молодого человека, который… позавчера… У вокзала… — Она покраснела. Не в первый раз Деннис Лаксфорд удивился, каким образом мисс Уоллес так долго продержалась в «Осведомителе». Он унаследовал ее от своего предшественника, который не раз от души смеялся над тонкими чувствами секретарши. — Я сказала ему, что этим материалом занимается Митч Корсико, но он ответил, что вы вряд ли пожелали бы, чтобы он переговорил с мистером Корсике

— Хочешь, я возьму трубку, Ден? — предложил Родни. — Еще не хватает, чтобы каждый придурок с улицы звонил сюда, если ему вдруг приспичит поговорить с главным редактором?

Но Лаксфорд почувствовал, как у него засосало под ложечкой от возможного смысла слов: «хочет поговорить о ребенке». Он распорядился:

— Переведите звонок сюда.

И мисс Уоллес пошла к своему столу.

— Ден, ты создаешь прецедент. Читать их письма — это одно, но разговаривать с ними?..

Телефон зазвонил. Идя к своему столу, чтобы ответить, Лаксфорд бросил:

— Я ценю твои чувства, Род.

Еще оставался шанс, что мисс Уоллес не ошиблась в своем предположении и что звонок был не чем иным, как очередным вторжением в напряженный рабочий день. Он поднял трубку и произнес:

— Лаксфорд.

Мужской голос проговорил:

— Где же статья, Лаксфорд? Я убью ее, если ты не опубликуешь признание.

Отменив одну встречу и перенеся другую, Ив Боуэн смогла попасть в «Хэрродс» к пяти. Ее помощника по политическим вопросам, Джоэла, конечно, раздирало любопытство, но вопросов задавать он не стал. А что до ее водителя, так его дело — вести машину. И он вполне привык к разъездам: в течение одного дня она могла посетить иммигрантский Бетнал-Грин, фешенебельный Мейфэр и тюрьму Холлоуэй. Его ничуть не удивит приказ подбросить ее в «Хэрродс».

Он высадил Ив у входа со стороны Хэнс-кресент и на ее слова «Двадцать минут, Фред» буркнул в ответ что-то неразборчивое. Ив нырнула в бронзовые двери, у которых стояла вооруженная охрана, и направилась к эскалаторам. Несмотря на достаточно ранний час, эскалаторы были забиты покупателями, и Ив оказалась зажатой между тремя женщинами, с головы до ног закутанными в чадру, и шумной компанией немцев, обвешанных пакетами с покупками.

На пятом этаже она проскользнула мимо белья, купальников, девушек в соломенных шляпах, растаманских прикидов и оказалась в отделе для приверженцев ультрамодных тенденций, в котором — за рядами черных джинсов, черных топов, черных жакетов-болеро, черных жилетов и черных береток — располагалась кофейня «Путь в себя» для подпитки супермодной клиентуры.

Деннис Лаксфорд уже сидел там. Ему удалось заполучить столик с серой столешницей, стоявший в углу и практически заслоненный огромной желтой колонной. Он пил какой-то шипучий алкогольный напиток и делал вид, что изучает меню.

Ив не видела его с того дня, когда он узнал о ее беременности. Их пути могли бы пересечься в прошедшие десять лет — особенно когда Ив стала публичной фигурой, — но она постаралась, чтобы этого не произошло. Деннис, похоже, тоже предпочитал держаться от нее на расстоянии, и поскольку его положение главного редактора сначала «Глобуса», а затем «Осведомителя» не требовало личного общения с политиками, он больше никогда не появлялся ни на конференциях консерваторов, ни на любых других мероприятиях, где они могли бы встретиться.

Он очень мало изменился, отметила про себя Ив. Те же густые пепельные волосы, так же одет с иголочки, та же подтянутость, те же удлиненные бачки. Даже — что стало заметно, когда он поднялся ей навстречу, — прежний зубчатый шрам на подбородке, память о драке в дортуаре во время первого месяца его пребывания в Беверстокской школе для мальчиков.

— Деннис, — вместо приветствия произнесла она, игнорируя протянутую ей руку. Передвинула его бокал на другой край столика, чтобы не она, а он сидел лицом к отделам универмага. Потом поставила на пол «дипломат» и села на освободившееся место. — Я могу уделить тебе десять минут. — Ив отмела в сторону меню и сказала подошедшему официанту: — Черный кофе. Это все. — А затем Деннису, когда официант удалился: — Если твой фотограф поджидает случая зафиксировать момент нашего нежного свидания, я искренне сомневаюсь, что ему будет много проку от моего затылка. А поскольку я не собираюсь покидать данное заведение в твоем обществе, твоим читателям не представится возможности узнать, что между нами есть какая-то связь.

Знаменитый своим необыкновенным умением сохранять непроницаемую мину, Деннис выглядел обескураженным, заметила она. Он сказал:

— Ради бога, Ивлин, я не для этого тебе звонил.

— Умоляю, не считай меня дурой. Мы оба знаем о твоих политических взглядах. Ты был бы счастлив свалить правительство. Но ведь затеянное тобой дело таит в себе потенциальный риск уничтожения и твоей карьеры, если обнаружится, что ты имеешь отношение к Шарлотте?

— Я с самого начала сказал, что признаю перед всем миром, что я ее отец, если это потребуется для…

— Я не о том, Деннис. Древняя история отнюдь не так интересна, как нынешние события. Наверняка тебе это известно лучше, чем кому-либо. Нет, я имею в виду события более поздние, чем зачатие моей дочери. — Она мягко подчеркнула последние слова и откинулась на стуле, давая возможность поставить перед ней кофе. Официант нажал на металлический поршень кофейника, сдвигая вниз гущу. Спросил Денниса, не желает ли он еще «Перье», и когда Деннис кивнул, поспешил принести. Пока официант ходил, Деннис разглядывал Ив. Его взгляд выражал изумление, но он воздерживался от комментариев, пока, две минуты спустя, они не остались наедине и каждый со своим напитком.

— С тех пор я не имел никакого отношения к Шарлотте, — сказал он.

Задумчиво помешивая кофе, Ив разглядывала его. У самых корней волос Денниса выступили бисеринки пота. С чего бы это, подумалось Ив: то ли притворство стоит ему колоссальных усилий, то ли он опасается за успешый исход их встречи, который необходим ему, чтобы начать травлю в завтрашнем номере своей поганой газетенки.

— Боюсь, что имеешь, — проговорила она. — И мне бы хотелось, чтобы ты понял — твой план не будет развиваться по твоему сценарию. Ты можешь сколько угодно держать Шарлотту в заложницах в надежде манипулировать мною, Деннис, но это никак не повлияет на окончательный результат: тебе придется ее вернуть, а я позабочусь о том, чтобы тебя осудили за похищение человека. Что, смею заверить, не пойдет на пользу ни твоей карьере, ни твоей репутации, Хотя, должна признать, поможет выпустить улетный номер газеты, руководителем которой ты уже не будешь.

Деннис не отрывал от нее глаз, и Ив могла наблюдать за быстрым сокращением его зрачков. Ну явно пытается понять, блефует она или нет.

— Ты с ума сошла? У меня нет Шарлотты. Я ее не прячу. Я не похищал Шарлотту. Я даже, черт побери, не знаю… — вдруг взорвался Лаксфорд.

Смех за соседним столиком перебил его. Три покупательницы как раз расселись по местам и шумно обсуждали, что предпочтительнее для восстановления энергетических затрат после напряженного дня в «Хэрродсе» — фруктовый пирог или лимонный торт.

Наклонившись вперед, Деннис отрывисто заговорил:

— Ивлин, черт побери, ты лучше послушай меня. Это не шутка. Не шутка. У меня Шарлотты нет. Я понятия не имею, где Шарлотта. Но она находится у кого-то, кто позвонил мне по телефону полтора часа назад.

— Это твоя версия, — ответила Ив.

— Это истинная правда, — заявил он. — Ради бога, зачем мне все это выдумывать? — Взяв свою салфетку, он скомкал ее, затем продолжал уже тише: — Просто послушай. Хорошо? — Он глянул на соседний столик, за которым покупательницы громко голосовали за лимонный торт. Снова повернулся к Ив и заговорил, заслонив лицо ладонью, чтобы его не видели и не слышали посетители кафе. На мгновение у Ив даже создалось впечатление — ну и артист, подумала она, — что для него, так же как и для нее, жизненно важно, чтобы никто не узнал об их встрече. Лаксфорд изложил свой предполагаемый разговор с похитителем.

— Он потребовал, чтобы статья была напечатана в завтрашнем номере. — Сказал: «Я хочу, чтобы в газете появилась статья о твоем первом ребенке, Лаксфорд. На первой странице. Я хочу, чтобы ты все рассказал сам, прямо, ничего не опуская. Чтобы назвал ее имя. Я хочу увидеть ее имя. Я хочу обнародования всей этой поганой истории». Я ответил, что могут возникнуть препятствия. Сказал, что сначала должен переговорить с тобой. Пояснил, что я не единственный участник этой истории, что нужно принимать во внимание и чувства матери.

— Как это любезно с твоей стороны.Ты мастер считаться с чувствами других. — Ив подлила себе кофе и добавила сахара.

— Но увести его в сторону не удалось, — продолжал Деннис, не обращая внимания на ее насмешку. — Он спросил, когда это я считался с чувствами матери.

— Какая проницательность.

— Слушай нее, черт бы тебя побрал. Он сказал: «Когда это ты заботился о мамуле, Лаксфорд? Когда делал свое дело? Когда сказал ей: „Давай, поговорим?“ Поговорим. Смех, да и только. Подонок». И это навело меня на мысль… Ивлин, это был кто-то из присутствовавших на той конференции в Блэкпуле. Мы там с тобой разговаривали. С этого все и началось.

— Я помню, как это началось, — ледяным тоном произнесла она.

— Мы думали, что были осторожны, но, должно быть, где-то допустили промашку. И кто-то с тех пор затаился, выжидая момент.

— С какой целью?

— Чтобы погубить тебя. Послушай. — Деннис подвинулся ближе к столу. Ив с успехом подавила в себе желание отодвинуться. — Что бы ты там ни думала о моих намерениях, похищение Шарлотты не связано с желанием погубить все правительство.

— Да как ты вообще смеешь что-то оспаривать, когда твоя газета так отплясывает на Синклере Ларнси?

— Потому что ситуация никак не тянет на ту, что была с Профьюмо. Да, случай с Ларнси выставляет правительство в идиотском виде, особенно на фоне их ратований за Возрождение исконных британских ценностей, но если оно и падет, то никак не из-за Ларнси и не из-за тебя. Ведь мы же говорим о сексуальных связях, а не о лжи члена парламента парламенту, не о шпионаже в пользу русских. Тут совсем другая цель. Это личное. И касается лично тебя и твоей карьеры. Как ты этого не понимаешь?

Говоря, он непроизвольно подался вперед. Его пальцы сомкнулись на запястье Ив. Она почувствовала жар его пальцев, быстро пробежавший по жилам и стиснувший горло. Не глядя на Лаксфорда, она произнесла:

— Пожалуйста, убери свою руку. — А потом, когда он не сделал этого сразу, посмотрела на него: —

Деннис, я сказала…

— Я слышал. — И все равно он не пошевелился. — Почему ты так меня ненавидишь?

— Не смеши меня. Ненавидеть тебя — значит брать на себя труд думать о тебе. А я не думаю.

— Ты лжешь.

— А ты самообольщаешься. Убери руку, а не то я выплесну на тебя кофе.

— Я же предлагал тебе выйти за меня, Ивлин. Ты отказалась.

— Не излагай мне мою историю. Я достаточно хорошо ее помню,

— Значит, это не из-за того, что мы не поженились. Тогда, должно быть, потому, что ты знала — я тебя не любил. Это оскорбляло твои пуританские принципы? И все еще оскорбляет? Сознание того, что ты была моим сексуальным приключением? Что переспала с мужчиной, который на самом деле хотел только трахнуть тебя? Или еще большим оскорблением было полученное наслаждение? Тобою полученное, между прочим. Мое хотя бы дало жизнь Шарлотте.

У Ив руки чесались ударить его. Если бы они не находились в таком людном месте, она так бы и поступила. Даже ладонь ныла, как хотелось залепить ему звонкую затрещину.

— Я тебя презраю, — проговорила она. Деннис убрал руку.

— За какую из обид? За то, что тронул тебя тогда? Или трогаю сейчас?

— Ты нисколько меня не трогаешь, — отрезала Ив. — И никогда не трогал.

— Самообольщаешься, Ив. Твои слова, между прочим.

— Да как ты смеешь…

— Что? Говорить правду? Мы сделали, что сделали, и оба получили удовольствие. Не переписывай историю, потому что тебе не хочется ее вспоминать. И не обвиняй меня за то, что со мной ты, вероятно, единственный раз в жизни хорошо провела время.

Она оттолкнула кофейную чашку в центр стола. Предчувствуя ее намерение подняться, Лаксфорд бросил рядом со своим бокалом «Перье» десятифунтовую банкноту и сказал:

— Этот тип хочет, чтобы материал был дан в завтрашнем номере. Он хочет, чтобы он появился на первой странице. Он хочет всю историю — от начала до конца. И я собираюсь ее написать. Я могу задержать печать до девяти часов. Если ты решишь воспринять это серьезно, ты знаешь, где меня найти.

— Твоя преувеличенная самооценка всегда была наименее привлекательной из твоих черт, Деннис.

— А твоей была отчаянная потребность, чтобы последнее слово осталось за тобой. Но в этой ситуации тебе не выиграть. Хорошо бы, чтоб ты поняла это, пока не станет слишком поздно. В конце концов, на карте стоит другая жизнь. Помимо твоей собственной.

И, круто развернувшись, он покинул кафе.

Ив почувствовала, что мышцы шеи и плеч свело судорогой. Она помассировала их. Всё, всё, что она презирала в мужчинах, воплощал в себе Деннис Лаксфорд, и эта встреча только лишний раз подтвердила ее убеждение. Но она не пробилась бы на свое нынешнее место, если бы так легко уступала давлению со стороны мужчин. Не собиралась она сдаваться и теперь. Он мог пытаться манипулировать ею с помощью фальшивого письма о похищении и придуманных телефонных звонков, с помощью показной демонстрации еще более показной родительской заботы. Он мог дергать за ниточку материнских инстинктов, которые, как он с очевидностью полагал, были неотъемлемой частью женской натуры. Он мог разыгрывать ярость, искренность или политическую проницательность. Но никакие его ухищрения не могли заслонить того простого факта, что «Осведомитель» за полгода правления Денниса Лаксфорда сделал все, что было в его грязной власти, чтобы унизить правительство и помочь делу оппозиции. Она знала это так же хорошо, как любой умеющий читать. И Лаксфорд вообразил — просто потому, что ему удалось вовлечь в это ее дочь, — что теперь Ив Боуэн встанет перед всеми, признается в своих прошлых грехах, погубит свою карьеру и таким образом позволит подбросить еще одну вязанку хвороста в костер, на котором пресса намеревалась поджарить правительство… Смех, да и только!

Он свинья. Он всегда был свиньей.

Встав, Ив взяла свой «дипломат» и направилась к выходу. Деннис ушел уже давно, поэтому можно не беспокоиться, что кто-нибудь свяжет с ним ее пребывание в «Хэрродсе». Не повезло ему, подумала Ив. Не все в его жизни пойдет так, как он запланировал.

Родни Эронсон увидел, но глазам своим не поверил. Он прятался за стойками с черным барахлом с того самого момента, как Лаксфорд вошел в кафе. Появление женщины он пропустил — на тридцать секунд покинул свой наблюдательный пункт из-за обливавшегося потом служителя, который прикатил стойку двубортных черных блейзеров с огромными серебряными пуговицами. И хотя он попытался получше разглядеть женщину, как только мистер Потливый, суетясь, переставил по своему усмотрению две стойки с брюками, ему удалось увидеть лишь стройную спину в отлично сшитом пиджаке и прямо ниспадающие на шею волосы цвета осенних листьев. Он силился рассмотреть что-то еще, но безуспешно. Рисковать он не мог.

Одно дело было заметить, как Лаксфорд напрягся при том телефонном звонке, наблюдать, как он, отсылая его с напутствием: «Проследи за передовицей про съемного мальчика, Родни», прячет от него лицо, а потом подкарауливать Лаксфорда у выхода, словно кот мышку, засечь, как он ловит такси на Ладгейт-серкус, и гнаться за ним в другом такси на манер детектива в плохом триллере. Все те действия являлись великолепным продолжением первой строки: «Принимая интересы газеты близко к сердцу…» Но это… Это было рискованно. Судя по напряженности беседы между главным редактором «Осведомителя» и Волосами цвета осенних листьев, речь явно шла не о простом обмене информацией, который можно представить председателю правления «Осведомителя» как предательство интересов газеты. А именно этого Родни, разумеется, и жаждал. Возможности свалить Лаксфорда и занять по праву принадлежащее ему, Родни, место во главе ежедневных совещаний. Но встреча, свидетелем которой он стал, — черт бы побрал эту проклятую дистанцию, которую пришлось соблюдать, — по всем признакам была любовным свиданием: головы сближены, плечи подняты, образуя замкнутое пространство для страстного диалога, придвинувшийся Лаксфорд, а потом момент нежного физического контакта — ладонь на руке вместо ладони под юбку. И самый главный признак: прибыли порознь и так же ушли. Сомнений нет. Старина Ден гуляет на сторону.

Этот говнюк, должно быть, сошел с ума, думал Родни. Держась на расстоянии, он шел за женщиной и оценивал ее. У нее были хорошие ноги и потрясающий маленький зад, да и все остальное тоже, вероятно, вполне достойное, если судить по линиям строгого костюма. Но не стоит забывать, что самого Родни ежевечерне развлекала Потаскушка Бетси, в то время как очаг Денниса Лаксфорда поддерживала Фиона. Роскошная Фиона. Богиня Фиона. Когда дома тебя встречает такая вот Фиона, чего ради размениваться на кого-то еще?

Родни просто не понимал, зачем мужчине обманывать женщину вроде Фионы, как у мужчины может возникнуть подобное желание. Но при такой жене маленькое знойное приключение на стороне, типа «сунул-вынул-и-пошел», объясняет-таки озабоченность Лаксфорда в последнее время, сомнительное состояние его нервов и таинственное исчезновение прошлым вечером. Его не было дома, как сообщила его блистательная супруга. Его не было на работе, как доложила местная разведка. Не было его и в машине, оборудованной телефоном. Тогда Родни предположил, что Лаксфорд выходил поужинать. Но теперь он знал, что если Лаксфорд куда и отлучался, то вместе с Волосами цвета осенних листьев.

Она казалась ужасно знакомой, хотя Родни не мог соединить облик с именем. Какая-то видная фигура. Известный адвокат или член какой-то корпорации.

Он почти нагнал женщину у эскалатора. Лицо ее он видел всего лишь миг — когда она выходила из кафе, остальное время ему приходилось довольствоваться созерцанием ее затылка. Если бы ему удалось рассмотреть ее хотя бы в течение пятнадцати секунд, он, как пить дать, вспомнил бы ее имя.

Но не обгонять же ее на эскалаторе и не оглядываться на нее. Придется смириться со слежкой в надежде, что женщина каким-то образом выдаст себя.

Она ехала прямиком на первый этаж в толпе покупателей, которые, как и она, стремились к выходу. Родни молился, чтобы, выйдя на улицу, она направилась в сторону станции метро «Найтсбридж». Конечно, ее костюм предполагал лимузин, такси или личный автомобиль, но надежда умирает последней. Если она поедет на метро, он сядет ей на хвост. Ему останется только проследить за ней до дома, и тогда уже установление личности будет простой формальностью.

Надежда, однако, рухнула. Выскочив на улицу секунд через десять после женщины, Родни поискал знакомый цвет волос в толпе, двигающейся к станции «Найтсбридж:». Найдя его, Родни сначала подумал, что дамочка, на его счастье, поедет на метро. Но свернув за ней на Хэнс-кресент, он увидел, как она шагает к черному «роверу», из которого вылезает водитель в темном костюме. Садясь на заднее сиденье, женщина повернулась к Родни, и снова перед ним мелькнуло ее лицо.

Он запомнил его: прямая челка, очки в черепаховой оправе, полная нижняя губа, острый подбородок. Она носила костюм представителя власти, в руках держала «дипломат» представителя власти, у нее была осанка представителя власти и такая же уверенная, исполненная власти походка. Так кто же она?

Родни смотрел, как автомобиль вливается в вечерний транспортный поток и движется навстречу ему, Родни. Когда машина поравнялась с ним, Родни переключил внимание с пассажирки на водителя и именно тогда обратил внимание на табличку с номерным знаком и, что еще важнее, на три последние буквы на этой табличке. При виде их глаза Родни расширились. Они принадлежали серии, делая «ровер» принадлежностью парка автомобилей. А в прошлом Родни достаточно долго крутился вокруг Вестминстера, чтобы точно знать, что это за парк автомобилей. Родни почувствовал, как его губы неудержимо расползаются в улыбке. Услышал свой победный вопль.

Автомобиль свернул за угол, но его образ отпечатался в мозгу Родни. Равно как и интерпретация этого образа.

Номерной знак принадлежал правительству. Следовательно, женщина с волосами цвета осенних листьев была членом правительства. А это значит — тут Родни не смог и не захотел сдержать крика радости, — что Деннис Лаксфорд, предполагаемый сторонник лейбористской партии, издатель лейбористской газеты, трахает Врага.

7

Когда Сент-Джеймс заявил помощнику Ив Боуэн по политическим вопросам, что будет ждать возвращения члена парламента, тот одарил его неодобрительным взглядом и проговорил:

— Как угодно. В таком случае присядьте там.

Но выражение его лица подразумевало, что присутствие Сент-Джеймса можно сравнить с сочащимся из трубы центрального отопления ядовитым газом.

Ив Боуэн вошла в свой офис минут через двадцать после приезда Сент-Джеймса. Увидев его, она сказала своему помощнику, не поднимая на него глаз:

— Сходите поужинайте, Джоэл. До восьми вы мне не понадобитесь. — И Сент-Джеймсу: — Сюда, пожалуйста. — И провела его в свой кабинет.

Деревянный стол располагался напротив двери, и Ив Боуэн подошла к стойке за ним, где налила в пластиковую чашку воды из термоса. Вынула из ящика стола баночку аспирина и вытряхнула на ладонь четыре таблетки. Проглотив их, она опустилась в зеленое кожаное кресло, сняла очки и спросила:

— Ну что?

Сначала Сент-Джеймс рассказал ей о том, чтоудалось узнать Хелен и Деборе за день, проведенный в Мэрилебоне. Он встретился с ними в пабе «Восходящее солнце» в пять. Они, как и он, были убеждены, что собранная ими информация начинает складываться в картинку, которая может навести на мысли относительно местонахождения Шарлотты. По фотографии Шарлотту узнали даже не в одном магазине. «Болтушка» или «разговорчивая мисс» — таково было общее мнение. По имени девочку никто не знал, но многие смогли сказать с достаточной степенью уверенности, когда она заглядывала к ним в последний раз. А в «Калифорнийской пицце» на Блэндфорд-стрит, в музыкальном магазине «Колокольчики» на центральной улице района и в рыбной закусочной «Золотой хвост» на Мэрилебон-лейнпомнили это точно. В пиццерии и музыкальном магазине Шарлотту видели в компании другой девочки из школы Св. Бернадетты, девочки, с радостной готовностью позволившей Шарлотте Боуэн потратить на нее несколько пятифунтовых банкнот: на пиццу с кока-колой в первом заведении и на компакт-диски во втором. Это было, соответственно, в понедельник и во вторник, перед исчезновением Шарлотты. В «Золотом хвосте» — ближайшем к дому учителя музыки заведении, а значит, ближайшем и к месту возможного похищения Шарлотты — они узнали, что девочка регулярно заходила к ним по средам. По средам она протягивала горсть липких монет и всегда покупала одно и то же — упаковку чипсов и кока-колу. Поливала чипсы уксусом в таком количестве, что у человека с более чувствительными вкусовыми сосочками глаза на лоб полезли бы, и уходила с ними. Когда владельца закусочной спросили о возможной спутнице Шарлотты, он, поразмыслив, сначала отрицательно покачал головой, потом развел руками, затем заявил, что ничего не может утверждать точно, потому что после школы в его закусочной постоянно крутятся местные «огольцы», а он теперь девчонок от мальчишек с трудом отличает, не говоря уже о том, чтобы замечать, кто с кем пришел.

Однако в пиццерии и музыкальном магазине Хелен и Дебора получили описание девочки, которая была с Шарлоттой накануне ее исчезновения. У нее курчавые волосы, носит красную беретку или яркие головные повязки, лицо густо усыпано веснушками, ногти обкусаны до мяса. И, как и Шарлотта, она ходит в форме школы Св. Бернадетты.

— Кто это? — спросила Ив Боуэн. — И почему они вместе в то время, когда Шарлотта должна быть на уроке танцев или у своего психолога?

Вполне возможно, объяснил ей Сент-Джеймс, что подружка провожала Шарлотту на ее дополнительные занятия. В обоих заведениях подтвердили, что дети приходили туда через полчаса после окончания уроков в школе. Девочку зовут Бригитта Уолтерс. Знает ли ее Ив Боуэн?

Ивлин ответила, что нет. Она никогда с ней не встречалась. И пояснила, что при своей занятости она предпочитает использовать крохи досуга на общение исключительно с дочерью и мужем, без привлечения всяких там подруг.

— Значит, вы, вероятно, и Брету не знаете, — заметил Сент-Джеймс.

— Брету?

Он пересказал все, что знал о подруге Шарлотты.

— Поначалу я подумал, что Брета и Бригитта одно лицо, поскольку мистер Чэмберс сказал нам, что Брета обычно сопровождает Шарлотту по средам на ее уроки музыки.

— Но это не одно и то же лицо?

Отвечая, Сент-Джеймс поведал о своей встрече с Бригиттой, которая лежала с тяжелой простудой у себя дома на Уимпол-стрит. Он беседовал с девочкой под неусыпным оком бабушки с волнистыми, словно наплоенными, волосами, сидевшей в углу спальни в кресле-качалке, как недоверчивая дуэнья. Сент-Джеймс сразу узнал девочку по описанию и обрадовался, что поиски наконец-то закончились. Но ее никогда не звали Бретой. Сент-Джеймс спросил Бригитту, известно ли ей что-то про Брету. Конечно, известно. Это подружка Лотти из государственной школы в Мэрилебоне, где нормальные учителя, которые одеваются по-людски, а не древние наставницы, у которых при разговоре текут слюни, сообщила девочка с многозначительным взглядом в сторону бабушки.

— Вы случайно не знаете, что это может быть за школа? — спросил Сент-Джеймс у Ив Боуэн.

Та подумала.

— Скорее всего, школа Джеффри Шенклинга. На Кроуфорд-плейс, недалеко от Эджвер-роуд. Шарлотта хотела ходить туда, а не в монастырскую. И до сих пор, между прочим, хочет. Не сомневаюсь, что своими выкрутасами она добивается, чтобы ее исключили из Святой Бернадетты и мне пришлось записать ее к Шенклингу.

— Сестра Агнетис сообщила мне, что Шарлотта устроила небольшое представление, принеся в школу вашу косметику.

— Она постоянно роется в моей косметике. Или в одежде.

— Вы из-за этого ссоритесь?

Ив Боуэн потерла лоб большим и указательным пальцами, словно побуждая головную боль оставить ее. Надела очки.

— В отношении дисциплины она не из самых легких детей. Похоже, у нее никогда не было особого желания доставлять радость примерным поведением.

— Сестра Агнетис сказала, что вы наказали Шарлотту, когда она взяла вашу косметику. Более того, она употребила слова «строго наказали».

Ив Боуэн посмотрела ему в глаза, прежде чем ответить.

— Я не спускаю своей дочери, когда она меня не слушается, мистер Сент-Джеймс.

— Как она обычно реагирует на наказания?

— Как правило, дуется. После чего с еще большим рвением доводит себя до нового приступа непослушания.

— Она когда-нибудь убегала из дому? Или угрожала побегом?

— Я заметила у вас обручальное кольцо. У вас есть дети? Нет? Что ж, иначе вы бы знали, что самой распространенной реакцией ребенка на наказание родителями бывает слова: «Вот я убегу, и вы еще пожалеете. Вот увидите».

— Как могла Шарлотта познакомиться с этой другой девочкой — Бретой?

Ив Боуэн поднялась. Подошла к окну, нервозно сжимая ладонями локти.

— Я, естественно, понимаю, куда вы клоните. Шарлотта жалуется Брете, что мама ее бьет — не сомневаюсь, что именно так моя дочь охарактеризовала пять сильных шлепков по попе, причем, заметьте, только после того, как она в третий раз утащила мою помаду. Брета предлагает устроить маме небольшую встряску. Поэтому они затаиваются и ждут, чтобы мама усвоила урок.

— Тут есть над чем подумать. Дети порой действуют, не совсем осознавая, как это скажется на их родителях.

— Дети так действуют не порой. Они действуют так постоянно. — Ив Боуэн устремила взгляд вниз, на Парламент-сквер. Подняла глаза, словно любуясь готической архитектурой Вестминстерского дворца. Сказала, не отрывая взгляда от представшей перед ней картины: — Если эта девочка ходит в школу Шенклинга, Шарлотта могла познакомиться с ней в моем избирательном комитете. Она бывает там каждую пятницу днем. Брета, скорей всего, пришла в мой офис с кем-то из родителей и бродила там, пока мы разговаривали. Если она сунула голову в конференц-зал, то наверняка увидела там Шарлотту, делавшую уроки. — Она отвернулась от окна. — Но дело не в Брете, кто бы она ни была. Шарлотта не с Бретой.

— Тем не менее мне нужно с ней поговорить. Описание того, кто держит у себя Шарлотту, мы с наибольшей вероятностью можем получить у нее. Она могла видеть его вчера днем. Или раньше, когда он следил за вашей дочерью.

— Вам не нужно разыскивать Брету, чтобы получить описание похитителя Шарлотты. Оно у вас уже есть, поскольку вы лично с ним встречались. Деннис Лаксфорд.

Стоя у окна в обрамлении вечернего неба, она сообщила Сент-Джеймсу о своей встрече с Лаксфор-Дом. Пересказала выдумку Лаксфорда про телефонный звонок похитителя, про требование, под угрозой физического уничтожения Шарлотты, опубликовать на первой полосе завтрашнего «Осведомителя» историю ее рождения, написанную собственноручно Деннисом Лаксфордом.

Все мыслимые сигналы тревоги сработали в голове Сент-Джеймса, и он твердо произнес:

— Это все меняет. Она в опасности. Мы должны…

— Чепуха. Деннис Лаксфорд хочет, чтобы я думала, что она в опасности.

— Мисс Боуэн, вы ошибаетесь. И мы звоним в полицию. Немедленно.

Она снова подошла к стойке. Налила себе еще воды из термоса. Выпила, посмотрела на него и с полнейшим спокойствием проговорила:

— Измените свое решение, мистер Сент-Джеймс. Хотела бы заметить, что я с легкостью смогу помешать ненужному полицейскому вмешательству в это дело. Достаточно одного телефонного звонка. И если вы думаете, что мое положение в Министерстве внутренних дел не позволит мне это сделать, значит, вы не понимаете, у кого в руках власть.

Сент-Джеймс изумился. Ему трудно было поверить в такое глупое упорство в подобной ситуации. Но когда Ив Боуэн продолжила разглагольствовать в том же духе, он не только увидел ситуацию без прикрас, но и осознал, что для него самого открыт только один путь. И выругал себя за то, что ввязался в эту гнусную историю.

Словно прочитав его мысли, Ив Боуэн продолжала:

— Представьте, как публикация этого материала повлияет на тиражи Лаксфордовой газетенки и на доходы от рекламы. Тот факт, что он сам вовлечен в эту историю, вряд ли уменьшит популярность «Осведомителя». Скорее всего, напротив, увеличит, и он это знает. О, ему будет несколько неловко, но, в конце концов, Шарлотта — живое свидетельство мужской потенции мистера Лаксфорда, и, думаю, вы согласитесь, что мужчины любят по-мальчишески посмущаться — всего лишь минутку посмущаться, — когда выплывают наружу их мужские подвиги. В нашем обществе более высокую цену за публичное клеймо грешницы платят женщины.

— Но незаконное происхождение Шарлотты не тайна.

— Да. В самом деле. Тайна — имя ее отца. И открытие этой тайны для меня гибель. Политическая гибель, мистер Сент-Джеймс. Пока я не являюсь политиком столь высокого ранга, как премьер-министр, министр внутренних дел или министр финансов, обнародование этой истории — следом за историей Синклера Ларнси с его съемным мальчишкой—будет стоить мне карьеры. Возможно, меня не уберут сразу, но сто к одному — на следующих всеобщих выборах мой избирательный комитет снимет мою кандидатуру. И даже если и этого не случится, и даже если правительству удастся устоять после такого удара, на какую ступеньку власти, по-вашему, я смогу подняться после того, как моя связь с Деннисом Лаксфордом станет достоянием гласности? Ведь это не был длительный роман с мужчиной, к которому тянулось мое глупое женское сердчишко и которому я наконец отдалась, как Тэсс из этого проклятого рода д'Эрбервиллей[18]. Это был секс, жестокий и потный секс. И из всех возможных партнеров именно с врагом номер один консервативной партии. Вы действительно думаете, мистер Сент-Джеймс, что премьер-министр наградит меня за это? А какой это материал для первой полосы, вам, полагаю, ясно.

Сент-Джеймс заметил, что теперь ее наконец затрясло. Когда она поправляла очки, руки у нее дрожали.

— Он чудовище, — проговорила Ив Боуэн. — Он потому не разгласил эту историю раньше, что не было подходящего момента. А в тандеме с Ларнси и его мальчиком она пойдет на ура.

— В последние десять лет было достаточно скандалов, — заметил Сент-Джеймс. — Трудно поверить, что Лаксфорд ждал именно этого.

— Посмотрите на результаты опросов, мистер Сент-Джеймс. Доверие к парламенту никогда еще не падало так низко. Лейбористской газете еще не представлялось более удачного случая нанести по тори удар, который с большой долей вероятности свалит все правительство. И этот удар, уверяю вас, будет нанесен через меня.

— Но если за этим стоит Лаксфорд, — сказал Сент-Джеймс, — он сам очень рискует. Ему придется сесть в тюрьму за похищение, если нам удастся выстроить ведущую к нему цепочку доказательств.

— Он газетчик, — напомнила она. — А они спокойно идут на любой риск ради сенсационного материала.

Мелькнувший в дверях лаборатории желтый халат привлек внимание Сент-Джеймса, и он поднял глаза. На фоне темного коридора стояла и смотрела на мужа Дебора.

— Идешь спать? — спросила она. — Вчера вечером ты ужасно задержался. Опять будешь сидеть допоздна?

Положив лупу на пластиковую желтую папку, в которой лежала записка о похищении, присланная Деннису Лаксфорду, Сент-Джеймс выпрямился и поморщился от боли в мышцах, одеревеневших от чересчур долгого пребывания в одной позе. Дебора нахмурилась, когда он принялся массировать шею, подошла и ласково отвела его руки. Смахнула с шеи длинные волосы мужа, с любовью поцеловала его в затылок и занялась массажем. Откинувшись назад, он отдался ее манипуляциям.

— Лилии, — пробормотал он, когда мышцы, над которыми трудилась Дебора, начали согреваться.

— Что лилии?

— Твой аромат. Мне нравится.

— Это хорошо, особенно если он заманит тебя в постель в подходящий час.

Сент-Джеймс поцеловал ладонь Деборы.

— Заманит, и в любой час.

— Во всяком случае, массаж удобнее делать в спальне.

— В спальне удобнее делать очень многое, — ответил Сент-Джеймс. — Перечислить?

Она рассмеялась.

— Ты замечательный.

— Сегодня вечером я не чувствую себя таким уж замечательным.

— Да, я вижу. Тебя что-то мучает, да? Что такое?

— Растущее чувство тревоги.

— За Шарлотту Боуэн?

Он пересказал Деборе беседу с матерью девочки. Сообщил, что жизнь Шарлотты в опасности. Увидел, как она заволновалась — прижала пальцы к губам.

— Я попался, — объяснил он. — Если ребенка еще можно найти, это моя задача.

— А что, если позвонить Томми?

— Бесполезно. С высоты своего положения в министерстве Ив Боуэн остановит полицейское расследование. На сей счет она высказалась недвусмысленно.

— Тогда что нам делать?

— Надеяться, что Боуэн права, и действовать.

— Но ты не думаешь, что она права?

— Я не знаю, что думать. Плечи Деборы поникли.

— О, боже, Саймон, — проговорила она. — Это все из-за меня, да?

Сент-Джеймс не мог отрицать, что взялся за дело по ее просьбе, но он понимал, как мало толку и как много вреда бывает от выяснений, кто в чем виноват. Поэтому он сказал:

— Теоретически мы добились некоторого прогресса. Нам известен маршрут Шарлотты домой из школы и с урока музыки. Мы знаем, в какие магазины она заходила. Мы нашли одну из ее подружек и имеем хорошую ниточку к другой. Но я не совсем уверен, что мы движемся в нужном направлении.

— И поэтому снова изучаешь эти письма?

— Я изучаю эти письма, потому что не знаю, что еще придумать. А это грызет меня еще больше, чем сомнения по поводу того, на что я угробил целый день.

Дотянувшись через Дебору, он выключил две лампы высокой яркости, заливавшие светом лабораторный стол. Осталось верхнее, более мягкое освещение.

— Должно быть, подобные чувства испытывает Томми в разгар расследования, — заметила Дебора.

— Ему-то что, он детектив-полицейский. Он обладает терпением, необходимым для того, чтобы собрать факты, соотнести их и прийти к очевидному выводу. У меня такого терпения нет. И сомневаюсь, чтобы в столь позднем возрасте оно у меня развилось. — Сент-Джеймс сложил вместе пластиковые файлы и образчик почерка Ив Боуэн и кинул на картотечный шкаф у двери. — Если это настоящее похищение, а не трюк, каковым склонна его считать Ив Боуэн, тогда нужно как можно скорее добираться до сути, чего, кроме меня, похоже, никто не понимает.

— Деннис Лаксфорд как будто понимает.

— Но он так же категорически против привлечения полиции. — Сент-Джеймс вернулся к лабораторному столу, к Деборе. — Вот что больше всего меня беспокоит. А я не люблю, когда меня что-то беспокоит. Это отвлекающий фактор. Он мутит мне воду, так что я перестаю ориентироваться. Я привык плавать в водах прозрачных, как швейцарский воздух.

— Конечно, ведь твои пули, волосы и отпечатки пальцев не могут с тобой спорить, — вставила Дебора. — у них нет точки зрения, которую им надо выразить.

— Я привык работать с предметами, а не с людьми. Предметы сотрудничают, неподвижно лежа под микроскопом или в хроматографе. Люди не станут этого делать.

— Но на данном этапе путь ясен, не так ли?

— Путь?

— Дальнейший. Нам нужно наведаться в школу Шенклинга. И в те трущобы на Джордж-стрит.

— В трущобы? Какие еще трущобы?

— Саймон, мы с Хелен говорили тебе о них сегодня днем. Ты забыл?

Теперь он вспомнил. Ряд пустых домов неподалеку как от школы Св. Бернадетты, так и от жилища Дэмьена Чэмберса. Хелен и Дебора с энтузиазмом рассказывали о них за чаем. Дома стояли близко от возможного места похищения и в то же время имели вид слишком ветхий и неприветливый, чтобы случайный прохожий пожелал туда заглянуть. Они идеально вписывались в головоломку, связанную с исчезновением Шарлотты. В повестку первого дня поисков они не входили, поэтому Хелен и Дебора отложили их обследование на завтра, когда джинсы, кроссовки, свитера и фонари облегчат задачу. Сент-Джеймс с досадой вздохнул, осознав, что напрочь забыл об этих трущобах.

— Вот еще одна причина, по которой я просто не смогу добиться успеха как частный детектив, — проговорил он.

— Значит, следующие шаги определены.

— Это не прибавляет мне хорошего настроения. Дебора взяла его за руку.

— Я верю в тебя.

Но в ее голосе слышалась тревога.

Шарлотта выплыла из сна, как выплывала к лодке, с которой ныряла, когда они ездили отдыхать на остров Гернси. Но на Гернси ее встречал свет, а здесь — тьма.

В рот словно кошачья шерсть набилась. Глаза никак не продирались. Голова была тяжелее мешка, из которого брала муку миссис Магуайр, когда затевала печь лепешки. Едва шевелящимися пальцами Шарлотта с трудом ухватила вонючее шерстяное одеяло, чтобы натянуть его на свое сотрясаемое ознобом тельце.

Сначала у нее закружилась голова. Потом стали дрожать ноги. Ей не хотелось сидеть на кирпичном полу, и она решила вернуться к ящикам, чтобы сесть на них. Но потеряла в темноте ориентацию и споткнулась об одеяло, про которое совсем забыла. Его углы намокли в воде, выплеснутой Шарлоттой из ведра, которым она воспользовалась как унитазом.

При мысли о воде Лотти попыталась сглотнуть. Если бы она не вылила воду, сейчас у нее было бы питье. Теперь нечего и надеяться, что ей дадут воды, или апельсинового сока, или хотя бы супа, чтобы перебить привкус кошачьей шерсти.

Все Брета виновата. Разум Лотти пытался держаться за эту мысль, а не соскальзывать назад во тьму. Во всем виновата Брета. Вылить воду — проделка как раз в ее духе.

Шарлотте всегда казалось, что она все знает — в смысле, Брета. Она всегда спрашивала: «Ты же хочешь быть моей лучшей подругой, да?»

Поэтому когда Брета говорила: «Сделай это, Лотти Боуэн» или «Сделай это сейчас же», Лотти повиновалась. Потому что это так здорово — быть чьей-то лучшей подругой. Лучшую подругу приглашают на дни рождения, с ней играют «в понарошку», хихикают по ночам, когда разрешают остаться переночевать, обмениваются открытками в каникулы, секретничают. Лотти хотелось иметь лучшую подругу больше всего на свете. Поэтому она всегда старалась ее заиметь.

Но, возможно, Брета и не вылила бы воду. Возможно, она пописала бы прямо при этом дядьке, пописала бы в пасть осьминога, которую он поставил на пол, писала бы и смеялась ему в лицо. Или поискала бы еще какую-нибудь емкость, когда дядька ушел бы. А может, просто присела бы рядом с деревянными ящиками и налила бы там лужу. Если бы Лотти так поступила, сейчас у нее была бы вода. Это могла быть грязная вода. Противная на вкус. Но по крайней мере она смыла бы с языка вкус кошачьей шерсти.

— Холодно, — пробормотала девочка. — Пить хочется.

Брета решительно спросила бы, почему она лежит на полу, если ей холодно и хочется пить. Брета сказала бы: «Это тебе не поход, Лотти. Тогда почему ты ведешь себя как в походе? Почему ты ведешь себя так хорошо, так славно, так примерно?»

Лотти поняла, что сделала бы Брета. Встала и исследовала бы помещение. И нашла бы дверь, через которую входил и выходил ее похититель. Стала бы вопить и колотить в эту дверь. Она привлекла бы чье-нибудь внимание.

Лотти почувствовала, что у нее закрываются глаза. Она слишком устала, чтобы бороться с обступавшей ее темнотой. Все равно ничего не видно. Она слышала звук, означавший, что мужчина запер ее. Выхода отсюда не было.

Чему, разумеется, никогда не поверила бы Брета. Она бы высмеяла ее и назвала маменькиной дочкой. — Я не маменькина дочка.

Нет? Тогда докажи. Докажи это, Лотти Боуэн.

Докажи. Вот так Брета всегда и получает то, чего хочет. Докажи, что ты не маменькина дочка, докаяси, что хочешь быть моей подругой, докажи, что любишь меня больше всех остальных, докажи, что умеешь хранить тайны. Докажи, докажи, докажи. Вылей в ванну всю пену для ванны, и пусть она стоит там горой, как сугроб. Стащи у мамы самую лучшую губную помаду и накрасься в школе. Сними в туалете трусики и проходи без них остаток дня. Стащи для меня вон тот «Твикс»… нет, два. Потому что лучшие друзья делают подобные вещи друг для друга. Вот что означает быть лучшей подругой. Разве ты не хочешь быть чьей-то лучшей подругой?

Лотти хотела. Как же она хотела! А у Бреты друзья были. Десятки друзей. Поэтому если Лотти тоже хочет обзавестись друзьями, она должна больше походить на Брету. Что Брета и втолковывала ей с самого начала.

Опершись о кирпичи ладонями, Лотти приподнялась. Дурнота накатила на нее, как морская волна. Тогда девочка согнула ноги в коленях, так, чтобы только ее ступни и ягодицы касались пола. Когда дурнота прошла, Шарлотта встала. Она покачнулась, но не упала.

Лотти не знала, что делать дальше. Нерешительно шагнула вперед, во тьму, шевеля пальцами вытянутых рук, как насекомое усиками. Поежилась от холода. Стала считать шаги, медленно продвигаясь вперед.

Что это за место? — гадала она. Не пещера. Темно, как в пещере, но в пещерах не бывает кирпичного пола и дверей. Так что же это? Где она?

С вытянутыми руками она достигла стены. Знакомая неровная пористая поверхность, что-то подобное она уже ощупывала. Кирпичи, сообразила она. Лотти пошла вдоль стены, как слепой крот, водя по ней ладонями вверх-вниз. Она искала окно — в стенах обычно бывают окна, ведь правда? — заколоченное окно, в котором будет щелочка, чтобы глянуть наружу.

Но Лотти нашла дверь. Дерево было все в выщербинах и отдавало плесенью, и девочка стала шарить по нему в поисках ручки. Повернула ее, но безрезультатно. Тогда она принялась колотить в дверь и кричать:

— Выпустите меня! Мама! Мама!

Ответа не последовало. Шарлотта приложила к двери ухо, но совсем ничего не услышала. Снова побарабанила по двери. По звуку, с каким ударялись о дерево кулаки, она сказала бы, что дверь толстая, как в церкви.

В церкви? Может, она в церковной крипте?

Куда сносят тела умерших? Брета засмеялась бы и принялась завывать, как привидение, и порхать по комнате с простыней на голове.

При мысли о телах и призраках Лотти вздрогнула. И возобновила обследование помещения с одной мыслью — выбраться отсюда. И продвигалась вдоль стены, пока не ударилась обо что-то разбитым коленом.

Лотти сморщилась, но не издала ни стона, ни крика. Она стала ощупывать то, обо что ударилась. Опять дерево, но не такое занозистое, как ящики. Пальцы девочки торопливо пробежались по нему. Похоже на доску. В две ладони шириной. Над ней другая доска такой же ширины. Внизу — третья. Четвертая, похоже, наклонно поднималась вверх, прикрепленная плоской стороной к кирпичам…

Ступеньки, подумала Шарлотта.

Она стала взбираться по ним. Они были ужасно крутыми, больше похожими на стремянку, чем на лестницу. Приходилось помогать себе руками. Карабкаясь вверх, Лотти вспомнила однодневную поездку в Гринвич, и «Катти Сарк»[19], и подъем на корабль по таким же ступенькам. Но она же не может находиться внутри корабля. Корабля, сложенного из кирпича? Да он бы камнем пошел ко дну. Не продержался бы на плаву и секунды. Да и моря она не слышит, и пол под ней не качается, не поскрипывают мачты, и воздух не пахнет солью, и…

Лотти ударилась головой о потолок. Вскрикнула от неожиданности. Присела. И стала размышлять о лестницах, которые ведут в потолок, а не на площадку с дверью, в которую можно поколотить. Она знала, что лестницы просто так в потолок не упираются. Там должен быть люк.

Лотти подняла ладонь над головой и с большой осторожностью закончила подъем. Провела пальцами по потолку по направлению от стены. Нашла что-то похожее на угол люка. Затем нащупала другой угол. Поводила руками, пытаясь найти центр. Потом толкнула люк. Не очень сильно, насколько хватило мочи, но все равно толкнула.

Лотти почувствовала, что люк поддается. Она отдохнула и снова толкнула его. Крышка была тяжелая, словно на нее положили груз, чтобы Лотти не могла выбраться, чтобы сидела на месте и никого не беспокоила. Как всегда. От этого она потеряла терпение.

— Мама! — позвала она. — Мама, ты там? Мама!

Мама!

Ответа не последовало. Она снова толкнула. Потом присела и стала помогать себе спиной и плечами. Поднатужилась, рыча, как рычит, она слышала, миссис Магуайр, когда отодвигает холодильник, чтобы убрать за ним. Скрипнув, люк откинулся.

В одно мгновение навалились дурнота и слабость. Она это сделала, она это сделала, она сделала это сама. Даже без подсказки Бреты.

Девочка выбралась в верхнее помещение. Здесь было тоже темно, но не так, что хоть глаз выколи. Шагах в трех от нее находился расплывчатый темно-серый прямоугольник, как бы покрытый мерцающей сажей. Лотти приблизилась к прямоугольнику, оказавшемуся окном в нише, заколоченным снаружи, но не так плотно, чтобы по краям не пробивался свет. Эту-то мерцающую серость она и увидела — ночную уличную тьму, пронизанную светом луны и звезд на фоне непроницаемой стены господствующего внутри мрака.

Даже без очков Лотти начала различать очертания предметов. В центре помещения стоял столб. Он походил на майское дерево[20] которое она однажды видела на лужайке в деревне рядом с фермой своего дедушки, только был куда толще. Наверху столб пересекала толстая балка, а над ней еле угадывались в сумраке очертания огромного колеса, похожего на летающую тарелку. Майское дерево протыкало это колесо и терялось выше во тьме.

Лотти подошла к столбу и потрогала его. Он был холодным. Металлический на ощупь, а не деревянный. Шишковатый металл, как будто старый и ржавый. У основания столб был намазан чем-то липким. Девочка прищурилась, пытаясь разглядеть колесо. Оно, похоже, было с зубцами, как громадная шестеренка. Столб и шестеренка, подумала она. Обвила рукой столб и стала думать, что же такое она обнаружила.

Однажды Лотти заглядывала внутрь часов, часов в футляре, изображавшем гребень волны. Они стояли на каминной полке в бабушкиной гостиной. Дядя Джонатан подарил их бабушке на день рождения, но они плохо ходили, потому что были старинные. Тогда дедушка разобрал их на кухонном столе. Механизм весь состоял из колесиков, которые соединялись с другими колесиками, которые вместе с первыми заставляли часы тикать. И все те колесики были такого же вида, как это, с зубцами.

Часы, решила Шарлотта. Гигантские часы. Она прислушалась, нет ли тиканья. И ничего не услышала. Ни тиканья, ни таканья, ни туканья механизма. Сломаны, подумала она. Как часы на бабушкином камине. Но, в отличие от бабушкиных, эти были огромными. Может, это церковные часы. Часы на башне, гордо стоящей в центре площади. Или часы в замке.

Внезапно снизу пахнуло холодом, и порыв ветра охватил ее колени. Затем что-то громко ударило по стене нижнего помещения. Сквозняк прекратился, и тут же раздался металлический скрежет.

Лотти увидела, что в квадрате люка, через который она забралась сюда, теперь плясал свет. Потом послышалось шуршание, внизу двигался кто-то в прорезиненной одежде. Затем мужчина произнес:

— Где…

Загрохотали деревянные ящики.

Решил, что она сбежала, поняла Лотти. Что означало: путь к спасению есть. А если он не догадается, что она нашла лестницу и поднялась по ней, то пока он ее ищет, ей удастся найти выход и сбежать по-настоящему.

Шарлотта тихонько опустила крышку люка и села на нее, надеясь, что ее вес помешает мужчине открыть люк.

Свет, проникавший сквозь щели в крышке, стал ярче. Под тяжелыми шагами заскрипели ступеньки. Лотти затаила дыханье. Крышка люка приподнялась на сантиметр. Упала, снова поднялась на сантиметр.

— Черт, — ругнулся мужчина. — Черт.

Крышка снова упала. Лотти услышала, как он спускается вниз.

Скрипнув, фонарь погас. Открылась и закрылась наружная дверь. Все стихло.

Девочке захотелось захлопать в ладоши. Закричать. Она забыла о кошачьей шерсти во рту и подняла крышку люка. Даже Брета не справилась бы лучше. Брета не смогла бы так хорошо его обмануть. Брета, скорей всего, вероятно, ткнула бы ему в лицо ведром и бросилась бы наутек, но Брета никогда не догадалась бы перехитрить его, заставить думать, что она ужи сбежала.

Внизу было темно, но на этот раз тьма не напугала Лотти, потому что девочка знала — скоро она рассеется. Она ощупью спустилась по ступенькам и стрелой бросилась к деревянным ящикам. Путь наружу, разумеется, там. Ящики скрывали отверстие, в которое сумеет протиснуться Лотти.

Девочка приналегла плечом на первый из них. Вот Брета удивится рассказу об этом приключении! А Сито будет потрясен тем, что Лотти победила! А мама будет гордиться, узнав, что ее дочь…

Внезапно звякнул металл.

Луч света качнулся в ее сторону, как маятник.

Лотти круто повернулась, прижав ладони ко рту.

— Отсюда тебе поможет выбраться твой папа, Лотти, — сказал он. — Сама ты этого делать не станешь.

Шарлотта прищурилась. Человек был весь в черном. Она не видела его, только силуэт позади света. Лотти опустила сжавшиеся в кулаки руки.

— Я смогу отсюда выбраться, — заявила она. — Вот увидите. А когда я это сделаю, моя мама покажет вам что почем. Она работает в правительстве. Она сажает людей в тюрьму. Запирает их там, а ключи выбрасывает, и с вами так же будет. Вот погодите, еще увидите.

— Ты отсюда выберешься, Лотти? Нет, не думаю. Нет, если только твой папа не расскажет правду, как должен. Он парень не промах, твой папа. Высший класс. Только никто ничего про него не знал, а теперь у него есть шанс показать себя миру. Он может рассказать настоящую историю и спасти своего щенка.

— Какую историю? — спросила Лотти. — Сито историй не рассказывает. Истории рассказывает миссис Магуайр. Она их сочиняет.

— Что ж, с твоей помощью и папа одну сочинит. Иди сюда, Лотти.

— Не пойду, — ответила она. — Я хочу пить и не пойду. Дайте мне попить.

Он звякнул чем-то об пол. Носком башмака подвинул звякнувший предмет в круг света. Высокий красный термос. Лотти радостно шагнула к нему.

— Вот так, — сказал мужчина. — Но потом. После того, как ты поможешь папе в сочинении истории.

— Ни за что!

— Да? — Он пошуршал бумажным пакетом, невидимым за кругом света. — Пастуший пирог, — сказал он. — Холодный яблочный сок и горячий пастуший пирог.

Кошачья шерсть вдруг снова покрыла толстым слоем нёбо и горло. И живот подвело, на что до сих пор она совсем не обращала внимания. Но при упоминании о пастушьем пироге внутри у Лотти сделалось пусто, как в колоколе.

Девочка понимала, что должна отвернуться от него и сказать, чтоб уходил. И если бы ее не мучила так жажда, если бы она могла глотать, если бы в животе не заурчало, если бы она не почувствовала запаха пирога, она наверняка так и поступила бы. Рассмеялась бы ему в лицо. Топнула бы ногой. Принялась бы кричать и вопить. Но яблочный сок. Прохладный и сладкий, а потом еда…

Она пошла в круг света, по направлению к нему. Хорошо. Она ему покажет. Она не боится.

— Что я должна делать? — спросила она. Он усмехнулся.

— Вот и славно, — сказал он.

8

Шел уже одиннадцатый час утра, когда Александр Стоун перекатился на край огромной кровати и уставился на электронный будильник. Он смотрел на цифры, не веря своим глазам, и чертыхнулся, когда их значение начало просачиваться в мозг. Он не проснулся, когда в обычные для Ив пять часов утра сработал будильник на ее прикроватном столике. Об этом позаботились почти две трети бутылки водки, выпитой вчера вечером между девятью и половиной двенадцатого. Пил он на кухне, смешав первый стакан с апельсиновым соком, а затем уже принимая напиток в чистом виде. Прошли сутки после того, что он называл про себя «Наконец-то правда», и раздумья о том, имеет ли эта правда, как горячо верит Ив, отношение к местонахождению Шарли, а вместе с тем попытки отделаться от мыслей о странном поведении жены абсолютно лишили его воли. Ему хотелось действовать, но он понятия не имел как. В мозгу его билось слишком много вопросов, а дома не было никого, кто бы на них ответил. Ив будет до полуночи занята дебатами в палате общин. И он решил выпить. Выпить так, чтобы напиться. Тогда это казалось единственным и наилучшим средством забыть о фактах, без знания которых он вполне мог прожить всю оставшуюся жизнь.

Лаксфорд, думал он. Чертов Деннис Лаксфорд. До позапрошлого вечера он даже не подозревал о существовании этого ублюдка, но теперь Лаксфорд и вмешательство Лаксфорда в их жизнь доминировали в его мыслях.

Александр осторожно сел. От перемены позы его замутило, мебель в спальне как будто заколебалась, вызывая тошноту, отчасти из-за водки, не до конца принятой организмом, отчасти из-за отсутствия линз в глазах.

Он с трудом поднялся, дошел до ванной и умылся, с отвращением разглядывая себя в зеркале. Вставил линзы и побрился, стараясь не обращать внимания на тошноту и головную боль.

Снизу донеслись звуки, похожие на церковное пение, но очень приглушенное. Ив наверняка велела миссис Магуайр до минимума свести хлопоты по дому, чтобы не потревожить его, Алекса. И миссис Магуайр подчинилась, как подчинялись все, когда Ив Боуэн отдавала свои приказы.

— Тебе не стоит идти на конфронтацию с Деннисом, — сказала она ему. — С этим я хочу справиться сама.

— Мне кажется, у меня как у отца, которым я был для Шарли последние шесть лет, найдется, что сказать этому негодяю.

— Воскрешение прошлого делу не поможет, Алекс. Еще один скрытый приказ. Держись подальше от

Лаксфорда. Не лезь в эту часть моей жизни.

Приняв шесть таблеток аспирина, Алекс вернулся в спальню и медленно оделся, дожидаясь, когда аспирин хоть чуть-чуть утихомирит смерч в его черепной коробке. Потом спустился на кухню. Миссис Магуайр видно не было. Только на столе лежал оставленный ею «Осведомитель».

Забавно, подумал Алекс. Сколько он помнил, миссис Магуайр каждый день приносила в их дом эту пакость. Но до тех пор, когда Ив специально показала ему газету, сам он никогда в нее не заглядывал.

С отвращением смахнув таблоид на пол, Алекс сделал себе кофе. Выпил его, черный и горький, стоя у раковины. Подходящее, хоть и недолгое, отвлечение от терзавших его дум. Но едва Алекс допил его, обжигая нёбо и горло, как мысли об Ив вернулись.

Да знал ли он ее? — спросил себя Алекс. И можно ли было вообще ее узнать? Она ведь политик. Привыкла юлить ради карьеры. И он задался вопросом, что мучит его больше: то, что Ив, такая правильная, так убедительно выступающая на встречах с избирателями, возможно, разыгрывает роль, или то, что она могла, наплевав на свои убеждения, переспать с человеком, стоящим по другую сторону баррикад.

Потому что политическая позиция Лаксфорда очевидна. О ней во весь голос кричит его газетенка. Остается разузнать о физической природе этого человека. Потому что, познакомившись с ним, он, безусловно, поймет. А понимание жизненно необходимо, если они собираются когда-нибудь добраться до сути…

Так. Алекс сардонически усмехнулся и поздравил себя с полным разложением. Менее чем за тридцать шесть часов он умудрился превратиться из разумного человеческого существа в полного придурка. То, что начиналось как отчаянный порыв к спасению дочери, выродилось в примитивную потребность найти и уничтожить предыдущего самца своей сексуальной партнерши. Долой ложь о том, что он хочет увидеться с Лаксфордом, чтобы понять. Хочет увидеться с ним, чтобы насажать синяков. А не из-за Шарли. Не из-за того, что Лаксфорд делает с Шарли. А из-за Ив.

Алекс осознал, что никогда не спрашивал свою жену о настоящем отце девочки, потому что на самом деле не хотел знать. Знание требовало реакции на знание. А реакции на это конкретное знание он желал избежать.

Ругнувшись, он оперся о края раковины. Возможно, по примеру жены, ему стоит пойти сегодня на работу. На работе по крайней мере нужно совершать какие-то действия. Здесь же нет ничего, кроме его мыслей. А они сводят с ума.

Ему надо выйти из дома. Надо что-то предпринять.

Алекс налил себе еще кофе, выпил. Обнаружил, что головная боль стихает, а тошнота отступает. Обратил внимание на церковное пение, которое слышал, когда проснулся, и пошел на звук, доносившейся, похоже, из гостиной.

Миссис Магуайр стояла на своих пухлых коленях перед кофейным столиком, на котором установила распятие, какие-то статуэтки и свечи. Глаза ее были закрыты, губы беззвучно шевелились. Через каждые десять секунд она перехватывала четки, которые держала в руках, за следующую бусину. Из-под густо накрашенных ресниц домработницы катились слезы. Они стекали по ее толстым щекам на пуловер, и по двум влажным дорожкам на пышной груди миссис Магуайр было понятно, как давно она плачет.

Пение исходило из магнитофона — строгие мужские голоса снова и снова произносили нараспев «miserere nobis» Помилуй нас (лат.). ]. Латыни Алекс не знал, поэтому перевести не смог, но слова казались подходящими. Они помогли ему сосредоточиться.

Он не может сидеть сложа руки. Ему следует что-то предпринять. И дело тут не в Ив. И не в Лаксфорде. И не в том, что между ними произошло. Все дело в Шарли, которая не поймет борьбы, идущей между ее родителями. И Шарли — тот человечек, ради которого он должен действовать.

Деннис Лаксфорд выждал мгновение, прежде чем посигналить, когда Лео вышел из кабинета дантиста на улицу. Его сын стоял под ослепительным, почти полуденным солнцем, ветерок лохматил его очень светлые волосы. Мальчик посмотрел налево и направо, недоуменно наморщил лоб. Он ожидал увидеть «мерседес» Фионы, припаркованный через дом от кабинета мистера Уилкота, где она высадила его часом раньше. Ему и присниться не могло, что его отец решил устроить ланч с откровенным разговором, прежде чем вернуть Лео в Хайгейтскую школу.

— Я его отвезу, — сказал Лаксфорд Фионе, когда она собралась за ним ехать, и, увидев сомнение на ее лице, продолжал: — Он ведь хотел со мной поговорить, дорогая. Насчет Беверстока. Помнишь?

— Вчера утром, — ответила она.

В ее словах не содержалось упрека. Она не сердилась, что он не смог подняться вовремя, чтобы поговорить тогда с сыном за завтраком. Не сердилась она и на его позднее возвращение далеко за полночь вчера вечером. Она понятия не имела, что он до начала двенадцатого тщетно ждал разрешения от Ив Боуэн опубликовать правду о Шарлотте на первой странице своей газеты. Фиона знала, что работа мужа часто требовала его присутствия на месте в неурочные часы, и просто излагала факты, как делала всегда: Лео упомянул о разговоре с отцом два дня назад; он планировал разговор на вчерашнее утро; она не уверена, что сегодня он все еще хочет говорить с отцом. У нее имелись все основания так думать — Лео был непостоянен, как английская погода.

Лаксфорд посигналил, и Лео повернулся в его сторону. Лицо мальчика осветила улыбка, он помахал рукой, вскинул на плечо рюкзак и, чуть подпрыгнув, весело зашагал к отцу. Одна пола его белой рубашки, заметил Лаксфорд, вылезла из брюк и торчала из-под синего форменного пуловера. Неаккуратность была совершенно нехарактерна для Лео, но вполне в духе среднего мальчишки.

— Папка! — произнес Лео, забравшись в «порше», и тут же поправился: — Папа. Привет. А я искал маму. Она сказала, что будет в кондитерской. Вон там, — показал он пальцем.

Воспользовавшись моментом, Лаксфорд глянул на руки сына. Они были идеально чистыми, ногти подрезаны, грязи под ними нет. Проклятье, он словно бы смотрел на руки Фионы. Но Лео, видимо, унаследует еще и тонкую материнскую фигуру, а не крепкую отцовскую. Деннису хотелось видеть своего сына бегуном, наездником, прыгуном в высоту, в длину, с шестом, а уж никак не танцором, каковым воображал себя Лео.

Лаксфорд не разрешил купить ему в подарок на день рождения туфли для чечетки. И тогда Лео взял дело в свои руки: суперклеем приклеил к носкам и каблукам своих лучших туфель монетки и энергично бил степ на кафельных плитках кухонного пола. Фиона назвала это изобретательностью, а Лаксфорд — злостным непослушанием и на две недели оставил Лео без развлечений. Правда, нельзя сказать, чтобы мальчик страшно расстроился. Он мирно сидел у себя в комнате, читал свои книги по искусству, ухаживал за зябликами и перебирал фотографии танцоров, которыми восхищался.

— Это же все-таки современные танцы, — заметила Фиона. — Он же не хочет становиться балетным танцовщиком.

— Даже и речи быть не может, — сказал Лаксфорд и взял на себя труд проверить, нет ли в Беверстокской школе такого нововведения, как уроки танцев — степа или любых других.

— Мы с мамой собирались выпить чаю с булочками, — говорил тем временем Лео. — После дантиста.

— А я подумал, что мы с тобой пообедаем, — сказал Лаксфорд. — Если ты можешь пропустить еще один урок в школе.

Лео ухмыльнулся.

— Клево! — Пристегнувшись, мальчик продолжал: — Мистер Поттер хочет, чтобы я спел соло в День родителей. Он вчера мне сказал. Мама тебе не передала? Это будет «аллилуйя».

В ответ Лаксфорд включил зажигание и влился в поток утреннего транспорта, потом проговорил:

— Буду с нетерпением ждать, — и добавил, солгав: — В Беверстоке мне всегда хотелось петь в хоре. Там отличный хор, но мне медведь на ухо наступил.

— Ты правда хотел? Удивительно. Никогда не думал, что ты хотел бы петь в хоре, папа.

— Почему нет? — Лаксфорд глянул на сына и, не удержавшись, сел на своего любимого конька: — Я не упоминал, что в Беверстокской школе есть клуб гребли на каноэ? В мое время его не было. Тренируются они в бассейне, — это, кстати, каноэ-одиночки, — и каждый год совершают поход по Луаре. — Лео опустил голову. Из-за ремня безопасности его пуловер задрался, и мальчик ковырял форменную пряжку на животе. — Ты сам удивишься, насколько это тебе понравится. — Свернув на Хайгейт-Хилл, Лаксфорд спросил: — Где будем обедать?

Лео пожал плечами. Поскольку от сына предложений не последовало, Лаксфорд выбрал заведение наугад и завел «порше » на стоянку у шикарного кафе на Понд-сквер. Он повел Лео внутрь, не обращая внимания на то, что его легконогий отпрыск уныло шаркает подошвами. Когда они разместились за столом, Лаксфорд вручил ему ламинированный листок меню цвета слоновой кости и прочел названия фирменных блюд, значившиеся на подсвеченной доске.

— Что будешь есть? — спросил он.

Лео снова пожал плечами и положил меню. Когда подошла официантка, Лаксфорд выбрал фирменную телятину. Лео скорчил рожицу и сказал:

— Это же коровий детеныш, папа. — И заказал сэндвич с домашним сыром и ананасом. — С чипсами, — добавил он и с типичной прямотой сообщил отцу: — Их дают бесплатно.

— Прекрасно, — ответил Лаксфорд.

Оба они заказали напитки, и когда официантка ушла, Лаксфорд предпринял первую попытку.

— Лео, я знаю, что тебя не особенно радует перспектива переезда в Беверсток. Твоя мама мне сказала. Но ты должен знать, что я не принял бы подобного решения, если бы не считал его единственно верным. Это моя школа. И со мной она сотворила чудо. Она сформировала меня, помогла выработать характер, придала уверенности в себе. То же самое она сделает и с тобой.

Лео повел себя как и предсказывала Фиона. Он размеренно бил ногой о ножку стула, говоря:

— Дедушка туда не ходил. Дядя Джек туда не ходил.

— Да, Верно. Но я хочу, чтобы ты достиг большего, чем они.

— А чем плох магазин? Чем плох аэропорт? Это был невинный вопрос, заданный спокойно, без подковырки. Но Лаксфорд не собирался ввязываться в дискуссию о магазине бытовой электротехники, который держал его отец, или о должности в службе безопасности, которую его брат занимал в аэропорту Хитроу.

— Учиться в такой школе, как Беверстокская, — привилегия.

— Ты же всегда говоришь, что привилегии — глупость, — заметил Лео.

— Я сказал о привилегии в другом смысле. Любой разумный мальчик был бы счастлив учиться там. Там великолепное преподавание, современное оснащение. Ты будешь углубленно заниматься наукой, в школе есть центр технического творчества, где ты сможешь смастерить все, что пожелаешь… да хоть судно на воздушной подушке.

— Я не хочу ехать.

— У тебя появятся десятки друзей, и за год тебе так там понравится, что ты даже не захочешь приехать домой на каникулы.

— Я слишком маленький, — сказал Лео.

— Не говори ерунды. Ты чуть ли не в два раза выше мальчиков твоего возраста. Чего ты боишься? Что над тобой будут издеваться? Да?

— Я слишком маленький, — настаивал Лео.

— Лео, я уже сказал, что твой рост…

— Мне всего восемь лет, — безжизненно произнес мальчик и поднял на отца свои — тоже Фионины — глаза цвета горного неба, полные слез.

— Ради бога, не плачь из-за этого, — сказал Лак-сфорд. Что, разумеется, вызвало прорыв плотины. — Лео! — сквозь зубы приказал Лаксфорд. — Бога ради. Лео!

Мальчик опустил голову, его плечи тряслись.

— Прекрати, — прошипел Лаксфорд. — Сядь прямо. Немедленно.

Лео попытался взять себя в руки, но лишь разрыдался:

— Не… мо… могу. Папочка, не… могу.

Именно этот момент выбрала официантка, чтобы принести их еду.

— Может быть, я… не хотите ли… он не… — попыталась помочь она и в нерешительности остановилась в трех шагах от стола — в руках по тарелке, на лице сочувствие. — Ах, бедный малыш, — произнесла официантка голосом, каким обычно воркуют с домашними птичками. — Может быть, принести ему чего-нибудь такого?

Характера, подумал Лаксфорд, но вряд ли он есть в меню. Вслух он сказал:

— Пустяки, сейчас все пройдет. Лео, твой обед. Сядь прямо.

Лео поднял голову. Лицо мальчика все было в красных пятнах, из носа потекло. Он судорожно вздохнул. Лаксфорд протянул ему платок.

— Высморкайся и затем ешь, — велел он.

— Может, принести ему сладенького? — предложила официантка. — Хочешь, милый? — И уже тише сказала Лаксфорду: — Какое у него тонкое личико! Прямо ангелок.

— Спасибо, — ответил Деннис, — но в настоящий момент у него есть все, что нужно.

А в следующий момент? Лаксфорд не знал. Он взял нож и вилку и отрезал себе телятины. Коричневым соусом Лео выписал мрачные каракули на россыпи чипсов. Поставив бутылку, посмотрел на тарелку, нижняя губа у него дрожала. Ожидалась новая волна слез.

— Я знаю, — сказал Лаксфорд, — что ты боишься уезжать из дома. — И когда губа задрожала еще сильнее, торопливо продолжил: — Это нормально, Лео. Но ведь Беверсток не так уж далеко. Всего восемьдесят миль от Лондона.

Однако по лицу сына он видел: «всего восемьдесят миль» для него все равно что расстояние от Земли до Марса, и его мать будет на одной планете, а сам он — на другой. Понимая, что никакие его слова не изменят того факта, что, когда Лео поедет в Беверсток, Фиона с ним не поедет, Лаксфорд в заключение сказал:

— Тебе придется довериться мне, сын. Некоторые вещи делаются ради твоего же блага, и это одна из них. А теперь — ешь.

И Деннис полностью сосредоточился на своей телятине, всем видом показывая, что дискуссия окончена. Но прошла она не так, как намечал Лаксфорд, и одинокая слеза, скатившаяся по щеке Лео, сказала ему, что разговор он запорол. То же самое подтвердит вечером и Фиона.

Лаксфорд вздохнул. У него болели плечи, физически ощущавшие всю тяжесть того, что на него навалилось. Слишком многое занимало его голову. Он не мог одновременно разбираться с Лео, Фионой, Синклером Ларнси, Ив, происками Рода Эронсона, анонимными письмами, телефонными звонками с угрозами, а более всего — с тем, что случилось с Шарлоттой.

Вчера вечером он сидел за своим столом, гипнотизируя телефон и приговаривая:

— Давай, Ивлин. Позвони мне. Давай же, — пока уже не мог больше оттягивать подписывание номера в печать.

Историю он изложил. С именами, датами, местом. Ему нужен был только телефонный звонок от нее, и материал появился бы на первой странице, как того хотел похититель, и Шарлотту отпустили бы и вернули домой. Но звонка не последовало. На первую полосу газеты поставили материал о съемном мальчике. И теперь Лаксфорд ждал, что на него обрушится небо — в какой бы форме это ни произошло.

Не опубликовав статью, он совершил поступок, которого не должен был совершать. И то, что его вынудила к этому Ивлин, нисколько не успокаивало Лаксфорда. Ивлин ясно дала понять в «Хэрродсе», что в исчезновении Шарлотты винит его. И потому она спокойна за девочку, ведь он же как-никак ее отец.

Только одно решение виделось Лаксфорду. Он должен переубедить Ивлин. Должен дать бой всему ее образу мыслей. Должен заставить ее понять: он не тот человек, за какого она его всегда принимала.

Но как к ней подступиться, Лаксфорд понятия не имел.

9

Хелен Клайд не могла вспомнить, где она впервые услышала выражение «словить удачу». Вероятно, в одном из американских теледетективов, которые она смотрела с отцом — страстным любителем этого жанра—в годы своего детства, когда закладываются основы личности. Это выражение, как семя, брошенное тогда в память, проросло и распустилось пышным цветом при обходе ею района Кросс-Киз-клоуз в Мэрилебоне. Она словила-таки свою удачу, расспрашивая обитателя дома номер четыре.

В тот день, в половине десятого утра, в доме Сент-Джеймса они поделили объем работ на троих. Сент-Джеймс продолжит поиски Бреты, отправившись в школу Джеффри Шенклинга. Дебора получит образец почерка Денниса Лаксфорда. Хелен же опросит обитателей Кросс-Киз-клоуз — не заметили ли там в последние дни человека, старавшегося не привлекать к себе внимание.

— Проверять Лаксфорда, скорей всего, нет необходимости, — сказал им Сент-Джеймс. — Он вряд ли сам написал бы письмо, если бы похитил девочку. Но для порядка надо его исключить. Поэтому, любовь моя, если ты не против взять на себя «Осведомитель»…

Вспыхнув, Дебора сказала:

— Саймон. Боже мой. Я ничего этого не умею. Ты же знаешь. Да что я ему скажу?

— Подойдет правда, — сказал Сент-Джеймс, но, судя по виду Деборы, не убедил ее. — Дорогая, ты просто думай о мисс Марпл.

В конце концов Дебора решила взять для подстраховки свои камеры.

— Ведь это же газета, — волнуясь, объясняла она, чтобы муж и Хелен не отправили ее из дома в Челси безоружной. — С ними я буду чувствовать себя увереннее. Не буду казаться белой вороной. Там же есть фотографы? Множество фотографов? В редакции газеты? Да. Конечно. Ну конечно, должны быть.

— Ты придешь инкогнито! — воскликнула Хелен. — Дорогая, это то, что надо. Совершенно точно. Никто не поймет, зачем ты пришла, а мистер Лакс-форд настолько оценит твою предусмотрительность, твою деликатность, что тотчас же начнет с тобой сотрудничать. Дебора, ты просто создана для подобной работы.

Дебора усмехнулась. Что всегда действовало на нее безотказно, так это шутка. Она взяла камеры и ушла. Сент-Джеймс и Хелен отправились вскоре после нее.

С того момента, как Сент-Джеймс высадил ее на углу Мэрилебон-Хай-стрит и Мэрилебон-лейн, а сам отправился на запад, к Эджвер-роуд, Хелен задавала вопросы. Она начала с магазинов на Мэрилебон-лейн, где показывала фотографию исчезнувшей девочки, не называя ее имени. Наибольшие надежды Хелен связывала с владельцем закусочной «Золотой хвост». Поскольку по средам, перед уроком музыки, Шарлотта непременно сюда заходила, где, как не здесь, кто-то мог следить за ней, сидя за любым из пяти шатких столиков? Один из них особенно подходил для наблюдения, втиснутый в угол за игорным автоматом, но с отличным обзором Мэрилебон-лейн.

Но, несмотря на ободряюще-монотонное бормотание Хелен: «Это мог быть мужчина, это могла быть женщина, в общем, любой человек, которого вы никогда здесь раньше не видели», он покачал головой, продолжая лить растительное масло во вместительный чан. Может, кто новый и сидел тут, отвечал он, но откуда ему знать? Его заведение, слава богу, не пустует, и если кто новый и зайдет отведать трески, он, хозяин, скорей всего, примет его за служащего из контор с Булстрод-плейс. В любом случае ей следует поспрашивать там. Окна этих контор прямо напротив его закусочной. Ему не раз случалось видеть, как какая-нибудь секретарша или машинистка глазеют на улицу вместо того, чтобы заниматься своим делом. Поэтому-то, скажу вам, мисс, страна и катится в пропасть. Никакой сознательности. Слишком много праздничных дней. Все стоят с протянутой рукой, ожидая, что правительство что-нибудь им подаст. Когда хозяин сделал вдох, чтобы развить свою излюбленную тему, Хелен торопливо его поблагодарила и оставила карточку Сент-Джеймса. Если он все же что-то вспомнит…

Расспросы в конторах на Булстрод-плейс, в которые не всегда легко было проникнуть, отняли у Хелен несколько часов, но успехом не увенчались. Ненамного большего она добилась и в пабе «Принц Альберт».

После этого Хелен принялась методично обследовать Кросс-Киз-клоуз. Она никогда в жизни не бывала в уголке Лондона, столь напоминавшем излюбленные места Джека Потрошителя. Даже днем ей было здесь не по себе. По обеим сторонам узких переулков высились дома, поэтому сюда проникал лишь редкий, отраженный от крыш луч солнца, еще реже попадался островок солнечного света на крылечке, обращенном, по счастью, в нужную сторону. Хелен не встретился ни один прохожий — это давало серьезные основания предполагать, что незнакомца как раз могли заметить, — но и в большинстве смахивающих на крысиные норы жилищ все тоже казалось вымершим.

Хелен прошла мимо дома Дэмьена Чэмберса, хотя обратила внимание на звуки электрооргана, доносившиеся из-за закрытых дверей. Она начала с соседей учителя музыки и проверила дома напротив. Единственными компаньонками сыщицы были две кошки — рыжая и полосатая — с торчащими тазовыми костями и маленькое серое существо с длинной мордочкой. Зверек этот семенил на крохотных лапках вдоль одного из зданий, и его присутствие указывало на то, что пребывание в этом районе нужно сократить до предела.

Хелен показывала фотографию Шарлотты, говорила о ее исчезновении, уклонялась от естественных вопросов — кто она и не затевает ли какой пакости. Покончив с вступительными фразами, Хелен переходила к сути дела: очень велика вероятность, что девочка была похищена. Не заметили кого-нибудь поблизости? Подозрительного человека? Слишком долго здесь находившегося?

От двух женщин, живущих в домах номер три и семь, она получила ту же информацию, что и Саймон от Дэмьена Чэмберса в среду вечером. Молочник, почтальон, случайный доставщик товара. В переулке видели только этих людей. В домах номер шесть и девять ей ответили пустыми взглядами. Еще в шести домах ей вообще не открыли, поскольку они пустовали. Усилия Хелен были вознаграждены в доме номер пять.

Она поняла, что ей повезло, как только постучала в дверь. Случайно подняв глаза — поскольку она постоянно с тревогой озиралась в этом лабиринте улочек, — Хелен увидела в единственном окне второго этажа морщинистое лицо, обладатель которого исподтишка наблюдал за ней в щелочку между штор. Хелен помахала рукой, приветствуя хозяина, постаралась принять как можно более приветливый и мирный вид и крикнула:

— Будьте любезны, могу я с вами переговорить?

Лицо исчезло. Она постучала снова. Прошла почти минута, прежде чем дверь приоткрылась, оставшись на предохранительной цепочке.

— Большое спасибо, — сказала Хелен. — Это не займет много времени. — И достала из сумочки фотографию Шарлотты.

Глаза на морщинистом лице настороженно следили за ней. Хелен до сих пор не могла сказать, кому они принадлежат — мужчине или женщине, поскольку их владелец был одет в зеленый спортивный костюм и кроссовки.

— Шотамувас? — спросило Морщинистое лицо.

Хелен протянула снимок. Рассказала про исчезновение Шарлотты. Морщинистое лицо взяло карточку покрытой старческими пятнами рукой с ярко-красным лаком на ногтях, что наконец-то разрешило вопрос о половой принадлежности собеседника, если только бедняга не был престарелым трансвеститом.

— Эта маленькая девочка пропала, — сказала Хелен. — Возможно, из Кросс-Киз-клоуз. Мы пытаемся установить, не болтался ли кто-нибудь поблизости в последнюю неделю.

— Пьюмен звонил в полицию, — заявила женщина и сунула фотографию назад Хелен. Утерла нос тыльной стороной ладони и мотнула головой в сторону дома номер четыре через дорогу. — Пьюмен, — повторила она, — а не я.

— В полицию? Когда? Женщина пожала плечами.

— В начале недели тут ошивался бродяга. Знаете, видали небось? Копался в мусорных баках, еду искал. Пьюмену это не нравится. Да и никому из нас. Но именно Пьюмен позвонил в полицию.

Хелен мысленно соединила полученные сведения и быстро затараторила, испугавшись, что женщина захлопнет дверь, решив, что сообщила достаточно.

— Вы говорите, что поблизости слонялся бродяга, миссис… — Когда же женщина никак не отреагировала на это обращение, Хелен продолжала: — Этот бродяга провел здесь несколько дней? И Пьюмен… Мистер Пьюмен?.. Он позвонил в полицию?

— Констебль его прогнал. — Она ухмыльнулась. Увидев ее зубы, Хелен мысленно поклялась более регулярно посещать своего дантиста. — Это-то я видела. Бродяга завалился в мусорный контейнер и принялся поносить полицию. Однако же Пьюмен это сделал. Позвонил в полицию. Спросите его.

— Вы можете описать…

— Хм. Могу. Красивый такой. Неглупый на вид. Темные волосы, как шапочка. Очень милый. Очень чистый. Пушок на верхней губе. Вид властный, так вот.

— Ох, простите, — Хелен постаралась сохранить терпение и любезность, — я имела в виду бродягу, а не полицейского.

— А, этот. — Женщина снова утерла нос. — Он был в коричневой одежде, как военные.

— В камуфляже?

— Точно. Одежда вся мятая, как будто он в ней спал. Тяжелые ботинки. Без шнурков. Рюкзак… здоровый такой.

— Вещмешок?

— Точно. Правильно.

Под данное описание подпадало, вероятно, десять тысяч человек, кочующих в настоящее время по Лондону. Хелен не отставала.

— Вы больше ничего не заметили? Какие у него волосы, например? Лицо? Фигура?

Женщина вспомнила только волосы.

— Почти совсем седые. Свисали прядями из-под вязаной шапочки. А шапочка… — Она ногтем поковыряла между зубами. — Темно-синяя. Пьюмен позвонил в полицию, когда он рылся в его мусорном баке. Пьюмен разглядел его лучше, чем я.

К счастью, Пьюмен действительно разглядел. И, к еще большему счастью, был дома. Сценарист, представился он, и добавил, что она прервала его на середине фразы, так что если ее не затруднит…

Хелен сразу начала с бродяги.

— О да, я его помню, — сказал мужчина. И снабдил Хелен описанием, заставившим ее прийти в восторг от наблюдательности сценариста. Бродяге было от пятидесяти до шестидесяти пяти лет, рост пять футов десять дюймов, лицо темное и в глубоких морщинах, как от слишком долгого пребывания на солнце губы обкусаны до коросты, ладони огрубелые, на тыльной стороне — едва зажившие порезы, вместо ремня в петли брюк продет темно-бордовый галстук.

— И, — завершил Пьюмен, — один ботинок наращен.

— Наращен?

— Ну, то есть подошва у него была на дюйм толще, чем у другого ботинка. Возможно, в детстве он перенес полиомиелит. — Он по-мальчишески рассмеялся, заметив изумление на лице Хелен. — Писатель, — объяснил он очевидное.

— Простите?

— Я увидел в нем интереснейший типаж, поэтому набросал его описание. Никогда не знаешь, когда и что тебе пригодится.

— Вы также позвонили в полицию, по словам вашей соседки, миссис… — Хелен сделала едва заметный жест в сторону дома напротив, откуда, как она увидела, за ее беседой с мистером Пьюменом наблюдают сквозь щелку в шторах.

— Я? — Он покачал головой. — Нет. Бедняга. Я бы никогда не напустил на него стражей порядка. В моем мусоре ничего интересного не было, но пусть бы взял. Наверное, позвонил кто-то другой. Вероятно, мисс Шикель из десятого дома. — Он указал направление взглядом и кивком головы. — Очень правильная. «Я пережила военные бомбежки», и так далее, и тому подобное. Знаете таких людей? У них нулевая терпимость к неудачникам. Она, наверное, шугала его, а когда он не ушел, позвонила в полицию. И звонила до тех пор, пока они не приехали и не прогнали его.

— Вы видели, как его прогоняли?

Нет, ответил Пьюмен. Он только видел, как бродяга копался в мусоре. А как долго этот тип тут околачивался, он не мог сказать, но точно не один день. Несмотря на недостаток терпимости, мисс Шикель вряд ли позвонила бы в полицию после первого же набега на свои отходы.

Он не помнит, в какой конкретно день прогнали бродягу?

Сценарист подумал, вертя в пальцах карандаш, и наконец сказал, что это было пару дней назад. Возможно, в среду. Да, точно в среду, потому что его мама всегда звонит по средам, и когда он с ней разговаривал, то выглянул в окно и заметил беднягу. Кстати, с тех пор он его не видел.

Вот в этот самый момент Хелен и вспомнила то выражение. Наконец-то она словила удачу. И еще какую!

Эта удача смягчала разочарование, испытанное Сент-Джеймсом. С разрешения директрисы школы Джеффри Шенклинга он поговорил со всеми девочками, чьи имена хотя бы отдаленно напоминали имя Брета. Он встретился с восьми-двенадцатилетними Альбертами, Бриджит, Элизабет, Бертами, Бабеттами, Ритами и Бриттани всех рас, вероисповеданий и всевозможных характеров. Одни были застенчивы, другие напуганы. Одни откровенны, другие рады пропустить уроки. Но ни одна из них не знала ни Шарлотты Боуэн, ни Лотти, ни Шарли. И ни одной из них не случалось бывать в пятницу днем в офисе Ив Боуэн с кем-то из родителей, с опекуном или подругой. Сент-Джеймс ушел из школы со списком отсутствующих и номерами их телефонов, но чувствовал, что это дохлый номер.

— Так, пожалуй, нам придется прочесать все школы в Мэрилебоне, — сказал Сент-Джеймс, — а время идет. Что, естественно, на руку похитителю. Знаешь, Хелен, если бы еще двое не подтверждали, что Брета действительно подруга Шарлотты, я был бы готов держать пари, что Дэмьен Чэмберс с ходу выдумал ее тогда, в среду вечером, чтобы от нас отделаться.

— Ну да, стоило ему назвать Брету, и мы тут же взяли с места в карьер, — задумчиво заметила Хелен.

Они встретились в.пабе «Восходящее солнце», где Саймон задумчиво потягивал «Гиннесс», а Хелен подкреплялась бокалом белого вина. Они пришли сюда во время затишья между ланчем и ужином, так что, кроме хозяина паба, который протирал и ставил на полку стаканы, в баре никого не было.

— Но трудно поверить, чтобы ему удалось заставить и миссис Магуайр, и Бригитту Уолтерc подтвердить его рассказ про Брету. Им-то это зачем?

— Миссис Магуайр ирландка, не так ли? А Дэмьен Чэмберс? У него явный ирландский акцент.

— Из Белфаста, — вспомнил Сент-Джеймс.

— Поэтому, возможно, у них есть общие интересы.

Сент-Джеймс снова подумал о том, что миссис Магуайр назвала единственной заботой Ив Боуэн: прижать ИРА. Но покачал головой.

— Сюда не подвёрстывается Бригитта Уолтерc. Она тут при чем? Зачем ей рассказывать такую же сказку про Брету?

— Возможно, мы слишком ограничили круг поисков Бреты, — произнесла Хелен. — Мы посчитали ее школьной подругой или соседкой. Но Шарлотта могла познакомиться с этой девочкой в другом месте. Например, в церкви? В воскресной школе? В церковном хоре?

— Об этом ничего не говорилось.

— В скаутской организации?

— Нам бы сказали.

— А в танцклассе? Танцкласс мы не посетили, хотя про него нам постоянно твердят.

Да, танцкласс они не посетили. А это был шанс. Имелся еще психолог. И то и то требовало проверки, и там и там мог обнаружиться ключ, который они ищут, тогда почему ему даже подумать о них тошно, спрашивал себя Сент-Джеймс. Но он знал ответ. Сжав кулаки так, что ногти впились в ладони, он сказал:

— Я хочу бросить это дело, Хелен.

— Это не облегчит нашу жизнь. Он быстро глянул на нее.

— Ты ему сказала?

— Томми? Нет. — Хелен вздохнула. — Разумеется, он меня расспрашивал. Он видит, я чем-то озабочена. Но пока мне удалось убедить его, что это всего лишь предсвадебный мандраж.

— Томми не понравится, что ему лгут.

— А я вообще-то и не солгала. У меня действительно предсвадебный мандраж. Я все еще не уверена.

— Насчет Томми?

— Насчет брака с Томми. Вообще насчет брака. Насчет его бесповоротности. От всех этих «пока смерть нас не разлучит» и тому подобного мне как-то не по себе. Как я могу поклясться в вечной любви одному мужчине, когда и на месяц не могу сохранить верность одной паре серег? — Она закрыла тему, отодвинув в сторону свой бокал. — Но у меня есть кое-что, что нас подбодрит.

Она принялась рассказывать. Ее отчет оказался тем стимулом, который в конце концов переборол уныние Сент-Джеймса. Присутствие бродяги в Кросс-Киз-клоуз стало первым фактом, который увязывался с уже имеющейся у них информацией.

— Пустые дома на Джордж-стрит, — проговорил Сент-Джеймс после минутного раздумья. — Вчера вечером Дебора мне о них напомнила.

— Конечно, — согласилась Хелен, — идеальная ночлежка для бродяги, верно?

— Кое для чего они точно годятся, — сказал Сент-Джеймс и допил пиво. — Ну что ж, вперед, за дело.

Дебора начинала беспокоиться. Ее день начался с двухчасового ожидания Денниса Лаксфорда в холле «Осведомителя», где она занималась тем, что наблюдала за приходившими и уходившими журналистами.

В течение этого времени она каждые полчаса справлялась у дежурной, но постоянно получала один ответ: мистер Лаксфорд еще не пришел и — нет, с черного хода он вряд ли войдет.

Через час после обеденного перерыва Дебора покинула здание и отправилась подкрепить свои физические силы. Что ей и удалось сделать в кабачке рядом с Сент-Бридж-стрит. Тарелка penne aU'arrabbiata[21], корзиночка чесночного хлеба и бокал красного вина не слишком способствовали свежести дыхания, зато необыкновенно поддержали дух Деборы, и она со своими камерами потащилась назад, на Фаррингтон-стрит.

Там, как оказалось, Лаксфорда уже ждал еще один человек. Дебора вежливо кивнула ему. Он нахмурился и, резко сдвинув манжету сорочки, сверился со своими часами, после чего направился к стойке, и тут наконец-то в главную дверь здания вошел Деннис Лаксфорд.

Дебора поднялась. Дежурная позвала:

— Мистер Лаксфорд?

Мужчина, тоже ожидавший главного редактора, повернулся к нему и уточнил:

— Лаксфорд?

На лице Лаксфорда моментально отразилась настороженность, из чего можно было заключить, что это не визит приятеля. Он бросил взгляд на охранника у двери, тот пошел к ним.

— Я Александр Стоун. Муж Ив, — представился мужчина.

Лаксфорд смерил его взглядом, едва заметно мотнул головой охраннику, веля тому вернуться на место, и сказал:

— Сюда.

И тут, повернувшись к лифтам, он увидел Дебору.

Дебора почувствовала, что у нее из-под ног уходит почва. Господи, это же муж Ив Боуэн ждал Лаксфорда, муж Ив Боуэн, который — как им сказали — даже не знал, что Деннис Лаксфорд отец ребенка его жены. И вот он здесь, с таким перекошенным лицом, что и слепому ясно — ему сообщили правду, и он все еще под глубоким впечатлением. А значит, способен на все — устроить сцену, прибегнуть к насилию. Что называется, без тормозов. И волею судеб и, конечно, мужа, она оказывается там, где ей, возможно, придется иметь дело с этим человеком.

Лаксфорд с любопытством скользнул взглядом по ее кофру и спросил:

— Что такое? У вас какие-то новости?

— Мне нужно с вами поговорить, Лаксфорд, — произнес Стоун.

— Да ради бога, — бросил через плечо главный редактор, а Деборе сказал: — Идемте в мой кабинет.

Стоун не собирался оставаться в холле. Когда двери лифта открылись, он вошел туда вместе с Деборой и Лаксфордом. Охранник опять двинулся вперед, давая понять, что сейчас вмешается, но Лаксфорд поднял руку:

— Все нормально, Джерри.

И нажал кнопку одиннадцатого этажа. В лифте они были одни. Лаксфорд обратился к Деборе:

— Ну?

— Саймон попросил меня заехать, — сказала она. — Нужно кое-что исключить.

Стоун, видимо, сообразил, что ее присутствие связано с исчезновением его падчерицы, и забросал Дебору бесцеремонными вопросами:

— Что вам известно? Что вы нашли? Какого черта вы не держите нас в курсе?

Вспыхнув, Дебора ответила:

Саймон разговаривал с вашей женой вчера Днем. Она не сказала?.. — Явно не сказала, надо же быть такой дурочкой, укорила себя Дебора. И продолжала уверенным, как она надеялась, тоном: — Вообще-то он дал ей полный отчет о положении вещей в ее офисе. В смысле, он был у нее в офисе, а не отчет о ее офисе. — Чудесно, подумала она. Какой профессионализм. И прикусила губу, чтобы не ляпнуть еще что-нибудь.

На одиннадцатом этаже главный редактор повел Дебору и Александра Стоуна в свой кабинет, находившийся в дальнем конце редакции, слева от лифтов. У стола секретарши Лаксфорда толпились люди с блокнотами и бумагами, и когда Лаксфорд к ним приблизился, от группы отделился невысокий, кряжистый мужчина в джинсовой куртке.

— Ден? Что… — начал было он, но бросил взгляд на Дебору и Стоуна и в особенности на кофр Деборы, который, похоже, принял за знамение чего-то. — Я уже собирался проводить совещание вместо тебя.

— Отложи его на час, — велел Лаксфорд.

— Ден, разумно ли это? Можем ли мы позволить себе еще одну задержку? Вчера вечером и так было напряженно, но…

Лаксфорд пропустил своих гостей в кабинет и круто повернулся к мужчине.

— Мне нужно кое-что уладить, Родни, — сказал он. — Совещание состоится через час. Если сдадим в печать чуть позже, мир не остановится. Ясно?

— Второй день подряд придется платить сверхурочные, — заметил Родни.

— Да. Второй день подряд. — Лаксфорд захлопнул дверь. — Итак, — обратился он к Деборе.

Стоун вмешался.

— Послушай меня, ты, ублюдок, — тихо проговорил он и преградил главному редактору путь к его столу. Он был выше Лаксфорда дюйма на четыре, но оба мужчины казались одинаково тренированными. К тому же Лаксфорд не походил на человека, которого легко запугать.

— Мистер Лаксфорд, — храбро начала Дебора, — это всего лишь формальность, мне нужно только…

— Что ты с ней сделал? — потребовал Стоун. — Что ты сделал с Шарли?

Лаксфорд и глазом не моргнул.

— Вывод Ивлин ошибочен. По-видимому, я не смог ее в этом убедить. Но попробую убедить вас. Сядьте.

— Нечего мне тут приказывать…

— Отлично. Тогда стойте. Но пропустите меня, потому что я не привык разговаривать с человеком, дыша ему в лицо, и не намерен привыкать к этому теперь.

Стоун не двинулся с места. Мужчины буквально пепелили друг друга взглядом. На скуле Стоуна дернулась мышца. Лаксфорд тоже напрягся, но его голос остался спокойным.

— Мистер Стоун, прошу меня услышать. Шарлотты у меня нет.

— Только не вздумай уверять меня, что такому типу, как ты, западло похитить десятилетнего ребенка.

— Хорошо, не вздумаю, — ответил главный редактор «Осведомителя». — Но скажу следующее. Вы не имеете ни малейшего понятия о том, что я за тип, и, к сожалению, у меня нет времени вам это объяснять.

Стоун грубым жестом указал на стену, где в ряд висели в рамках наиболее сенсационные передовицы «Осведомителя», чего только не освещающие — от секса втроем трех якобы целомудренных звезд некоего телесериала до телефонных бесед принцессы Уэльской.

— Других объяснений мне не требуется. Эта жалкая пародия нажурналистику достаточно красноречива.

— Отлично. — Лаксфорд посмотрел на часы. — Тем короче будет наша беседа. Зачем вы пришли? Давайте перейдем к делу, потому что меня ждет работа и мне нужно поговорить с миссис Сент-Джеймс.

Дебора, которая положила кофр на бежевый диван, стоявший у стены, воспользовалась предоставленной ей Лаксфордом возможностью и сказала:

— Да, конечно. Мне, собственно, нужно…

— Подобные тебе типы всегда за что-то прячутся. — Стоун агрессивно шагнул к Лаксфорду. — За свою работу, своих секретарш, за выговор выпускников частных школ. Но я хочу вытянуть из тебя всю подноготную. Понял?

— Я уже сказал Ивлин, что готов выложить всю подноготную. Если она не сочла нужным донести это до вас, это ваши проблемы.

— Не вмешивай сюда Ив. Лаксфорд едва заметно поднял бровь.

— Простите, мистер Стоун, — произнес он, обходя своего противника, чтобы попасть к столу.

— Мистер Лаксфорд, если можно… — с надеждой подала голос Дебора.

Стоун схватил главного редактора за руку.

— Где Шарли? — резко спросил он. Лаксфорд остановил взгляд на застывшем лице Стоуна, потом сказал:

— Отойдите от меня. Советую вам не делать того, о чем вы потом пожалеете. Я Шарлотту не похищал и понятия не имею, где она. Как я объяснил вчера днем Ивлин, у меня нет причин желать, чтобы наше общее прошлое полоскали в газетах. У меня есть жена и сын, которые понятия не имеют о существовании Шарлотты, и поверьте, я предпочел бы держать их в неведении, что бы вы и ваша жена там ни думали. Если бы вы общались с Ивлин регулярнее, то, вероятно, знали бы…

Стоун сильнее сжал руку Лаксфорда и резко дернул ее. Дебора увидела, как сузились в ответ глаза редактора.

— Это не касается Ив. Не впутывай в это Ив.

— Она уже в это впутана, не так ли? Мы же говорим о ее ребенке.

— И о твоем. — Он произнес эти три слова как проклятие. Отпустил руку Лаксфорда. Тот прошел мимо него к своему столу. — Не подлость ли — сделать ребенка, а затем о нем позабыть? Не подлость ли — увиливать от ответственности за свое прошлое?

Лаксфорд включил компьютер и взял пачку сообщений. Пробежал их глазами, отложил в сторону и проделал то же самое со стопкой нераспечатанных конвертов. Взял толстый, с мягкой прокладкой почтовый пакет, лежавший под письмами, и, подняв глаза, спросил:

— Значит, вас больше заботит прошлое, а вовсе не настоящее, да?

— Какого черта…

— Да, скажите мне, мистер Стоун, что вас по-настоящему волнует сегодня? Исчезновение Шарлотты или то, что я трахал ее мать?

Стоун рванулся вперед, Дебора тоже, пораженная скоростью, с которой приняла решение действовать. Стоун уже был у стола. Он протянул руку, чтобы схватить Лаксфорда. Дебора поймала Стоуна за левое запястье и рванула на себя.

Стоун, явно не понимая, кто это и что это, развернулся к ней. Его кулак был сжат, локоть согнут, Дебора попыталась отскочить в сторону, но не успела. Стоун нанес ей сильный удар в висок, поваливший ее на пол.

Несмотря на шум в голове, Дебора услышала ругательство, потом голос Лаксфорда рявкнул:

— Пришлите сюда охранника. Немедленно. Сей>час же.

Дебора увидела ноги, нижний край штанин, услышала, как приговаривает Стоун:

— О, господи. Черт. Черт.

Она почувствовала, как кто-то подхватывает ее под спину, берет за руку, и сказала:

— Нет, ничего. Правда. Я вполне… Ничего страшного…

Дверь в кабинет открылась. Раздался еще один мужской голос:

— Ден? Ден? Боже, я могу…

— Убирайся! Дверь закрылась.

Дебора села. Она увидела, что ее поддерживает Стоун. Лицо его приобрело землистый оттенок.

— Простите, — проговорил он. — Я не хотел… Господи. Да что же это такое?

— Отойдите, — приказал Лаксфорд. — Черт побери, я же сказал — отойдите. — Он помог Деборе подняться на ноги, усадил на диван и присел перед ней на корточки, заглядывая в лицо. На вопрос Стоуна он ответил: — Физическое насилие — вот что это такое.

Дебора жестом отмела его слова.

— Нет. Нет. Прошу вас. Я была… попала под руку. Он же не знал…

— А что он вообще знает? — отрезал Лаксфорд. — Так. Позвольте мне взглянуть. Головой ударились? — Осторожно, быстро и уверенно он ощупал ее голову. — Болит где-нибудь?

Дебора покачала головой. Она была скорее потрясена, чем травмирована, хотя и предположила, что потом, возможно, боль проявится. Ею овладело смущение. Она не любила находиться в центре внимания, поэтому быстро воспользовалась моментом, чтобы попросить то, за чем пришла сюда.

— Вообще-то я ждала вас, чтобы получить образец вашего почерка, — сказала она главному редактору «Осведомителя». — Это всего лишь формальность, но Саймон хочет… Понимаете, ему надо бы на него взглянуть.

Лаксфорд резко кивнул. Казалось, он ничуть не оскорбился.

— Конечно, мне нужно было самому предложить ему образец в тот вечер. Вы точно хорошо себя чувствуете?

Дебора кивнула и убедительно, как она надеялась, улыбнулась. Лаксфорд выпрямился. Стоун, заметила Дебора, ушел в другой конец кабинета к столу заседаний. Выдвинул там стул и сел, закрыв лицо руками.

Взяв лист бумаги, Лаксфорд принялся писать. Дверь кабинета открылась. Появился охранник в форме.

— Мистер Лаксфорд? Проблемы?

Лаксфорд поднял глаза, внимательно посмотрел на Стоуна, потом ответил:

— Не уходи далеко, Джерри. Я тебя позову, если понадобится. — Охранник исчез. Лаксфорд сказал Стоуну: — Мне бы следовало выставить вас из здания. И я это сделаю — поверьте мне, — если вы не готовы меня выслушать.

Стоун не поднял головы.

— Готов.

— Тогда так. Кто-то похитил Шарлотту. Кто-то угрожает ее жизни. Кто-то хочет обнародования правды об Ивлин и обо мне. Я не знаю, кто этот негодяй, и не знаю, почему он взялся за нас именно сейчас. Но факт тот, что взялся. Мы можем либо действовать заодно, обратившись за помощью к полиции, либо посчитать это блефом. Чего, должен вам сказать, я бы делать не стал. Поэтому у вас два пути, Стоун, как я себе это представляю. Или вы едете домой и убеждаете вашу жену, что ситуация смертельно опасна, или играете в игру по ее правилам и потом всю жизнь расхлебываете последствия. А я умываю руки.

— Ну и подыграл, — невесело проговорил Стоун. Едва заметно, сардонически усмехнулся.

— Что?

— Я тебе подыграл. — Он поднял голову. — Ведь так?

Лаксфорд скептически смотрел на него.

— Мистер Стоун, но вы нее не можете не видеть, что… — начала Дебора.

— Не беспокойтесь, — перебил ее Лаксфорд. — Он нашел козла отпущения. Они оба нашли. Не тратьте силы.

И снова вернулся к толстому пакету, который держал до того в руках. Пакет был запечатан, и Лаксфорд вскрыл его.

— Нам не о чем больше говорить, мистер Стоун, — сказал он. — Вы сами уйдете или вас проводить?

Не дожидаясь ответа, Лаксфорд перевернул пакет и уставился на вывалившееся на стол содержимое. Дебора увидела, как у него подпрыгнул кадык.

Она встала, покачнулась и позвала:

— Мистер Лаксфорд? — И потом: — Нет. Не прикасайтесь, — когда увидела предмет, лежавший на груде конвертов.

Это был маленький магнитофон.

10

Одним глазом Родни Эронсон смотрел на экран монитора своего компьютера, а другим — на дверь кабинета Лаксфорда; задача не из легких, учитывая, что его собственный кабинет-кабинка располагался в противоположном от кабинета шефа конце редакции и разделяющее их пространство было заполнено многочисленными столами, картотечными шкафами, компьютерными терминалами и постоянно перемещающимися журналистами «Осведомителя». Участники совещания разошлись по своим местам, как только Лаксфорд отложил его на час. Если приказ главного редактора и вызвал у них любопытство, виду они не подали. Но Родни остался. Он хорошо разглядел мужчину, сопровождавшего Лаксфорда, и выражение едва скрываемой враждебности на его лице посоветовало Родни задержаться у аккуратной, до маниакальности, кабинки мисс Уоллес на тот случай, если произойдет что-нибудь интересное.

И что-то таки произошло, но когда Родни, откликнувшись на звуки повышенных голосов и падающих тел, распахнул дверь в кабинет главного редактора, демонстрируя свою глубокую и неизменную озабоченность безопасностью Лаксфорда, к своему великому изумлению увидел распростертую на полу рыжеволосую женщину. Мистер Враждебность склонился над ней, из чего можно было заключить, что это он отправил ее в нокдаун. Что, черт подери, тут стряслось?

Как только Лаксфорд — вечное воплощение признательности — коротко приказал ему убраться из кабинета, Родни стал размышлять. Рыжая, безусловно, фотограф. Никак иначе объяснить ее кофр с аппаратурой нельзя. Но вообще-то не главный редактор газеты покупает у внештатных фотографов их работы. Они его даже не видят. Они встречаются с фоторедактором или с одним из его помощников.

Так что же это значило? И кто такой мистер Враждебность, если уж на то пошло? Поскольку напал он на Рыжую, можно предполжить, что ему не хочется, чтобы сделанные ею снимки были напечатаны в газете. Следовательно, это какая-то знаменитость. Но кто? На важную персону он не похож. Вообще ни на кого не похож. Значит, есть вероятность, что его запечатлели вместе с кем-то, чью честь он защищает.

Очень интересная мысль. Возможно, рыцарство все еще живо. Но тогда странно, что мистер Враждебность врезал женщине. По всем правилам, врезать он должен был Лаксфорду.

Со времени рандеву в «Хэрродсе» Родни не спускал с дорогого Дена глаз. Прошлым вечером он до предела издергал ему нервы, каждый час заглядывая к главному редактору в кабинет и озабоченно спрашивая, когда начнут печатать утренний выпуск.

Родни решил, что задержка связана со встречей в «Хэрродсе», которую он, видимо, неправильно истолковал. Тут явно попахивает какой-то историей. Женщина эта связана с правительством, а значит, ей есть что рассказать.

Ну, конечно. Разве Лаксфорд не барабанил по клавиатуре своего компьютера, когда вчера вечером Родни вернулся из «Хэрродса»? И ради чего он медлил с подписанием номера в печать, как не ради подтверждения материала? Лаксфорд не дурак. Без подтверждения из двух независимых источников он ничего печатать не будет.

И все же — кто эта женщина? После возвращения из «Хэрродса» Родни все свое свободное время отдавал скрупулезному изучению прошлых номеров «Осведомителя», чтобы установить личность женщины. Если она член правительства, наверняка раз или два они про нее писали. В половине двенадцатого ночи Родни оставил свою затею, чтобы возобновить поиски с утра. А утром, разговаривая с Корсико, он вдруг сделал стойку на его слова: «Я тут покопался в библиотеке…» Какого черта он корпит над старыми номерами «Осведомителя», когда всего-то и нужно, что спуститься на три этажа вниз, полистать справочник палаты общин и убедиться, что источник Лаксфорда в самом деле член парламента, а не просто служащая, имеющая доступ к правительственному автомобилю. Там она и оказалась на странице триста пятьдесят семь — на треть лица челка, на треть лица очки и милая улыбочка. Ив Боуэн, член парламента от Мэрилебона и заместитель министра внутренних дел. Родни одобрительно присвистнул. Учитывая ее положение, полученные от нее сведения должны быть чистым золотом, решил Родни.

Установление личности женщины было первым шагом. Он знал, что, взяв это за отправную точку, может стребовать должок с кого-нибудь из парламентских корреспондентов. Связаться с ними по телефону и посмотреть, что удастся накопать. Только действовать следует осторожно. Меньше всего ему нужно, чтобы на материал, который вот-вот опубликует «Осведомитель», вышла другая газета.

Он потянулся к своему ежедневнику, на пороге его кабинета-кабинки показалась Сара Хэпплшорт, разворачивавшая пластинку жевательной резинки «Ригли спеарминт».

— Пришла твоя пора, — сказала она. — Кричи ура!

Он тупо посмотрел на нее, занятый мыслями о том, какой из парламентских корреспондентов с наибольшей вероятностью откликнется на его просьбу.

— Сбылась мечта недооцененного. — Сара дернула локтем в сторону кабинета Лаксфорда. — У Денниса какое-то чепэ. Он совсем уехал. Ты его замещаешь. Собрать народ на совещание к тебе или пойдем в его кабинет?

Родни захлопал глазами. Смысл Сариных слов прояснился. Мантия власти легла на его плечи, и он не спеша насладился ее теплом. Затем, напустив на себя как можно более убедительную и соответствующую случаю озабоченность, он спросил:

— Чепэ? С семьей ничего не случилось? С его женой? Сыном?

— Не могу сказать. Он уехал вместе с мужчиной и женщиной, с которыми и пришел. Ты не знаешь, кто они? Нет? — Хмыкнув, она обернулась на редакцию. Следующие слова Сара произнесла задумчивым тоном: — По-моему, что-то назревает. Что скажешь?

Меньше всего Родни хотелось, чтобы Хэпплшорт учуяла что-то своим длинным носом.

— Скажу, что нам нужно выпускать газету. Встретимся в кабинете Дена. Собирай остальных. Через десять минут.

Когда она отправилась исполнять его повеление — как же его погладило по душе это высокопарное слово, — Родни вернулся к своему ежедневнику. Быстро перелистал его. Десять минут, думал он, более чем достаточно, чтобы позвонить и обеспечить свое будущее.

Как обнаружил Сент-Джеймс, трущобы, о которых говорили ему Хелен и Дебора, были скорее трущобами в перспективе. Они высились бесхозной шеренгой вдоль Джордж-стрит, совсем недалеко от шикарного японского ресторана, позади которого имелась такая редкая по здешним местам роскошь, как автостоянка. Там Сент-Джеймс и Хелен и оставили «эм-джи».

Джордж-стрит являла собой типичный уголок современного Лондона, улицу, где было все — от высокомерного Объединенного банка Кувейта до покинутых доходных домов, ожидающих, что кто-то позаботится об их судьбе. Те конкретные дома, к которым направлялись они с Хелен, когда-то были магазинами с тремя этажами квартир над ними. Витрины и стеклянные двери на первых этажах были заменены металлическими листами, поверх которых были крест-накрест прибиты доски. Но окна квартир не были заколочены, и стекла уцелели, так что там спокойно могли приютиться бомжи.

Пока Сент-Джеймс осматривал здания, Хелен сказала;

— С улицы внутрь не попасть.

— Да, все заколочено на совесть. Но никто и не стал бы проникать туда с улицы. Здесь слишком людно. Всегда есть опасность, что кто-то увидит, запомнит, а потом позвонит властям.

— Позвонит?.. — Хелен перевела взгляд с домов на Сент-Джеймса. От возбуждения заговорила быстрее: — Саймон, ты думаешь, что Шарлотта там? В одном из этих домов?

Он, нахмурившись, смотрел на них. И не ответил, пока Хелен не окликнула его и не повторила свои вопросы. Но сказал лишь:

— Нам надо с ним поговорить, Хелен. Если он существует.

— Бродяга? Два разных человека в Кросс-Киз-клоуз упомянули, что видели его. Как же он может не существовать?

— Я согласен, что они кого-то видели, — сказал Сент-Джеймс. — Но тебя ничто не поразило в описании, данном мистером Пьюменом?

— Только его подробность.

— Это так. Но разве тебе не показалось, что его можно отнести к любому бомжу? Вещмешок, старый камуфляж, вязаная шапочка, волосы, обветренное лицо. Особенно лицо. Запоминающееся лицо.

Лицо Хелен при этих словах просветлело.

— Ты хочешь сказать, что это маскировка?

— Нет лучшего способа в течение нескольких дней проводить разведку на местности.

— Ну, конечно. Конечно. Он мог копаться в мусорных баках и присматриваться к Шарлотте. Но, одетый таким образом, он не мог похитить Шарлотту, не так ли? Она бы испугалась. Закатила бы истерику, которую кто-нибудь да запомнил бы. Поэтому, сориентировавшись, он переоделся и тогда уже похитил девочку, так?

— Но ему нужно было где-то незаметно сменить одежду. Сначала превратиться в бродягу, а затем принять прежний облик, чтобы похитить Шарлотту.

— В трущобах, — предположила Хелен. — Возможно. Осмотримся?

Хотя закон позволял занимать брошенные жилища, существовала процедура, которую требовалось соблюсти, чтобы тебя не обвинили во взломе со всеми вытекающими последствиями. Бомж должен был сменить замки на дверях и повесить табличку с уведомлением о своем намерении занять пустующее помещение. Он также должен был сделать это до вмешательства полиции. Но человек, не желающий привлекать к себе внимание, и в особенности внимание местной полиции, не стал бы заявлять права на здание или квартиру. Он пробрался бы туда незаметно, с заднего хода.

— Давай попробуем зайти с тыла, — сказал Сент-Джеймс.

За ряд зданий вели два проулка, ограничивавшие его с флангов, Сент-Джеймс и Хелен выбрали ближайший и вышли по нему на маленькую площадь. С одной стороны к площади примыкала многоуровневая автостоянка, еще с двух — задние стены домов с других улиц, четвертую сторону составляли задние дворики заброшенных домов, стоявших по Джордж-стрит. Дворики были обнесены закоптелой кирпичной стеной не меньше двенадцати футов в высоту, через которую перехлестывали вьющиеся растения, сумевшие выжить без заботы садовника.

Если только новый жилец не пришел с экипировкой для скалолазания, он мог попасть внутрь только со стороны проулка.

Незапертые двустворчатые деревянные ворота вели оттуда в маленький закуток, имевший одну общую стену с крайним задним двориком. Там был свален всякий хлам, оставшийся от прежних обитателей: тюфяки, пружинные матрасы, мусорные ящики, шланг, старая детская коляска, сломанная лестница.

Лестница выглядела многообещающе. Сент-Джеймс вытащил ее из-за тюфяка. Но дерево сгнило, а перекладины — там, где они еще оставались, — не смогли бы выдержать даже ребенка, не говоря уже о взрослом мужчине. Поэтому Сент-Джеймс отбросил лестницу и подошел к большому пустому мусорному контейнеру, стоявшему за створкой деревянных ворот.

— На колесах, — заметила Хелен. — Попробуем?

— Пожалуй, — отозвался Сент-Джеймс. Трудно было предположить, что ржавые колеса еще способны вращаться, но когда Сент-Джеймс и Хелен начали толкать контейнер к стене заднего дворика, то обнаружили, что он катится довольно легко, словно специально смазанный.

Когда контейнер оказался у стены, Сент-Джеймс понял, что с него можно легко забраться наверх. Он попробовал на прочность металлические стенки и крышку. Похоже, крепкие. И тут он поймал на себе озабоченный и хмурый взгляд Хелен. Он понял, о чем она думает: упражнение не для человека в твоем состоянии, Саймон. Хотя вслух она этого не скажет, не желая обидеть его напоминанием о покалеченной ноге.

— Это единственный путь внутрь, — ответил он на ее невысказанную тревогу. — Я справлюсь, Хелен.

— Но как ты потом заберешься на стену с той стороны?

— Найду что-нибудь в доме. А если нет, придется прибегнуть к твоей помощи. — Поскольку Хелен явно сомневалась в его плане, Саймон повторил: — Это единственный путь.

Хелен подумала и сдалась со словами:

— Позволь мне хотя бы помочь тебе перелезть. Хорошо?

Оценив высоту стены и контейнера, Сент-Джеймс кивком одобрил поправку к своему плану. Он подтянулся на руках, очень окрепших за те годы, что он был лишен возможности нормально передвигаться, и неуклюже вскарабкался на контейнер. Потом помог Хелен подняться к нему. Теперь они могли дотянуться до верха кирпичной стены, но что там за ней, видно не было. Хелен права, осознал Сент-Джеймс. Ему понадобится ее помощь.

Он сложил ладони, чтобы Хелен могла опереться ногой.

— Ты первая, потом поможешь мне.

И подсадил ее. Хелен ухватилась за гребень стены и, кряхтя и напрягая все силы, оседлала ее. Надежно усевшись, она не спеша осмотрела задний фасад дома и дворик,

— Вот оно, — произнесла она.

— Что?

— Здесь кто-то был. — В ее голосе зазвенело нетерпение гончей. — С этой стороны к стене приставлен старый буфет. Так что человек мог легко приходить и уходить. Давай, — протянула она руку, — залезай, посмотришь. Тут и стул стоит, чтобы забираться на буфет. И тропка протоптана в сорняках. Совсем свежая, на мой взгляд.

Несмотря на свои заверения, Саймон с трудом забрался на стену, его лоб покрылся испариной. Он увидел все то, о чем говорила Хелен. И дорожка действительно казалась свежей.

— Словили удачу, — пробормотала Хелен.

— Что?

Она улыбнулась.

— Ничего. Мы спокойно потом залезем с буфета. Ну что, я иду с тобой?

Сент-Джеймс кивнул, радуясь ее компании. Друг за дружкой они спустились на землю.

Садик представлял собой квадрат со стороной не больше двадцати футов, густо заросший сорняками, плющом и ракитником. Этому кустарнику, как видно, только шло на пользу отсутствие ухода: ярко-желтые цветы окружали садик солнечным кольцом, почти смыкаясь у задней двери.

Дверь, как они обнаружили, была глухая — толстый стальной лист в размер дверной рамы, прикрученный болтами прямо к дереву.

Однако же окна были защищены хуже. Хотя изнутри их закрывали щиты, стекла снаружи были выбиты, и Сент-Джеймс отыскал один щит, который отходил настолько, что желающий мог без особого труда пробраться внутрь. Пока Саймон отодвигал щит, Хелен сходила за стулом.

Окно, как понял Сент-Джеймс, забравшись на подоконник, принадлежало складу, зачем-то устроенному на первом этаже. Здесь стояли серванты, полки, а на пыльном линолеуме — даже в этом тусклом свете — Сент-Джеймс увидел следы.

Он спустился в комнату, подождал Хелен и достал из кармана фонарик. Направил луч света на дорожку следов, которые вели в переднюю часть здания.

На складе пахло плесенью и гниющим деревом. Осторожно продвигаясь по коридору в глубь дома, они вдыхали то отвратительную вонь кала и мочи, которой тянуло из туалета с давно не работающим смывом, то резкий запах штукатурки, сыплющейся из дыр, пробитых в стенах коридора, то тошнотворно сладкий запах тления. Последний исходил от частично съеденной крысы, которая лежала у лестницы, отделявшей складское помещение от магазина.

Следы вели не в магазин, где стояла непроглядная темень из-за металлических щитов, закрывавших окна и дверь. Нет, они поднимались наверх, и Саймон с Хелен направились туда. Хелен, передернувшись, обошла дохлую крысу и непроизвольно схватила Сент-Джеймса за руку.

— Господи, неужели эти мыши прокладывают ходы в стенах? — прошептала она.

— Скорее — крысы.

— Трудно представить, что кто-то на самом деле здесь живет.

— Да уж, это тебе не «Савой», — согласился Сент-Джеймс.

Он добрался до второго этажа. Через незаколоченные окна в комнаты проникали лучи клонившегося к закату солнца, освещая донельзя замусоренный пол и густо покрытые граффити стены.

На каждом этаже было, похоже, по квартире. Дорожка следов, натоптанная в обоих направлениях, привела Сент-Джеймса и Хелен на последний этаж и кончилась у коврового покрытия. Оно, как и в квартирах на двух предыдущих этажах, было оранжевым. Загибы у стен говорили о том, что его на какое-то время скатывали, а потом вернули в прежнее положение. Ковролин был не драный, но весь в застарелых пятнах самых разных оттенков, свидетельствовавших о том, что его чем только не кропили — от красного вина до собачьей мочи.

Как и в двух других квартирах, дверь была распахнута, но держалась на обеих петлях. Кроме того, снаружи имелось крепление для висячего замка: ушко было привинчено к косяку, а накидная скоба — к двери. Хелен прошла в комнату, а Сент-Джеймс в задумчивости провел пальцем по ушку, блестящему, не поцарапанному, по всей видимости новому.

Затем он тоже вошел в комнату. Крепление предполагало наличие висячего замка, и Саймон стал озираться, ища его взглядом. Он увидел, что, в отличие от двух нижних квартир, эта не завалена мусором, хотя на стенах красовались все те же граффити. Ни на полу, ни на полках металлического книжного стеллажа, прикрепленного к стене, замка не нашлось, поэтому Сент-Джеймс отправился разыскивать его на кухню.

Он заглянул в ящики и шкафы, обнаружил там жестяную кружку, вилку с погнутыми зубцами, несколько гвоздей и две грязные банки. Из крана в кухне сочилась вода, и, открутив его, Саймон отметил про себя, что вода течет абсолютно прозрачная, а не мутная и ржавая, как если бы год или два простояла в водопроводных трубах.

Он вернулся в гостиную в тот момент, когда Хелен вышла из спальни. Лицо ее сияло радостью открытия.

— Саймон, — проговорила она, — ты заметил…

— Да. Здесь кто-то не просто побывал, а пожил.

— Значит, ты угадал. Насчет бродяги.

— Это могло быть совпадением.

— Не думаю. — Она указала на комнату, из которой вышла. — Зеркало в ванной протерто. Не все, только часть. Достаточно, чтобы разглядеть свое лицо. — Она, похоже, думала поразить Сент-Джеймса, потому что, не дождавшись никакой реакции, нетерпеливо продолжала: — Ему же потребовалось бы зеркало, если б он маскировался под бродягу?

Все возможно, но Сент-Джеймс не торопился на основании столь скудных улик делать вывод, что они с первой же попытки напали на убежище того бродяги. Он подошел к окну гостиной. Примерно четвертая часть одного из его четырех грязных стекол была начисто вытерта.

Сент-Джеймс выглянул наружу, размышляя о контрасте между этой квартирой и остальными, о следах, креплении для замка, а следовательно, и о том, что эту дверь недавно запирали. Было очевидно, что постоянно здесь никто не жил — на это указывало отсутствие мебели, кухонной утвари, одежды и еды. Но кто-то здесь гостил — недолго и недавно… Раскатанный ковер, вода в кране, убранный мусор — все подталкивало его к такому заключению.

— Я согласен, что здесь кто-то был, — сказал Саймон, глядя в чистый кружочек стекла. Он понял, что прямо перед ним Джордж-стрит. Под определенным углом можно было увидеть вход на автостоянку японского ресторанчика, где он оставил свою «эм-джи». Сент-Джеймс чуть подвинулся, стараясь ее рассмотреть. — Но твой ли это бродяга, Хелен, я… — Вдруг он умолк, впившись глазами в то, что находилось на улице за автостоянкой. Не может быть, подумал Саймон. Невероятно. И тем не менее.

— Что такое? — спросила Хелен.

Он ощупью нашел ее руку и притянул к окну. Поставил перед собой, повернул в сторону японского ресторанчика и положил руки на плечи.

— Видишь ресторан? Автостоянку за ним?

— Да. А что?

— Посмотри за стоянку. Видишь следующую улицу?

— Конечно, вижу. У меня зрение не хуже, чем у тебя.

— А на той стороне улицы, здание? Видишь его?

— Которое… а, кирпичное? С крыльцом? Вижу входную дверь и несколько окон. — Хелен повернулась к Саймону. — А что? Что это такое?

— Блэндфорд-стрит, Хелен. И из этого окна — заметь, единственного чистого окна во всей квартире — открывается вид на школу Святой Бернадетты.

Глаза Хелен расширились. Она резко повернулась к окну.

— Саймон! — воскликнула она.

Отвезя Хелен на Онслоу-сквер, Сент-Джеймс нашел местечко для «эм-джи» на Лордшип-плейс и, толкнув плечом изъеденную дождями и снегом калитку, вошел в задний двор своего особнячка на Чейн-роу.

На кухне он обнаружил Коттера, чистившего в раковине молодой картофель, и Персика, сидевшего у его ног в вечной надежде на подачку. Пес посмотрел на Сент-Джеймса и приветственно вильнул хвостом, но явно посчитал, что нынешний его пост у ног Коттера предпочтительнее в смысле надежды на получение чего-нибудь вкусненького. Огромный, раза в два крупнее миниатюрной таксы, дымчатый кот по кличке Аляска, развалившийся на подоконнике над раковиной, отметил появление Сент-Джеймса с присущей кошачьему племени флегматичностью: кончик его хвоста приподнялся и опустился, после чего он опять погрузился в дрему, столь для него привычную.

— Как раз вовремя, если хотите знать мое мнение, — сказал Сент-Джеймсу Коттер, вырезая глазок из картофелины.

Сент-Джеймс поднял взгляд на часы с заржавевшим циферблатом, висевшие над плитой. Для ужина рано.

— Какая-то проблема? — спросил он.

Коттер фыркнул и указал в сторону лестницы ножом для чистки картофеля.

— Деб привела двух типов. Они здесь уже больше часа. Даже, пожалуй, два. Выпили чаю. Хереса. Еще чаю. Еще хереса. Один из них хотел уйти, но Деб не позволила. Они вас ждут.

— Кто они?

Сент-Джеймс подошел к раковине, взял там, горсть нарезанной морковки и принялся жевать.

— Это для ужина, — предупредил его Коттер, бросил картофелину в воду, взял другую. — Один из них тот парень, что приходил два дня назад, с Дэвидом.

— Деннис Лаксфорд.

— Второго я не знаю. Он похож на кусок динамита, готовый взорваться. Как пришли сюда, постоянно нападают друг на друга — эти два парня. Разговаривают сквозь зубы, словно соблюдают приличия только потому, что Деб не уходит из комнаты и не дает им схватить друг друга за грудки, как им хочется.

Сент-Джеймс положил остатки морковки в рот и пошел наверх, гадая, во что же он втравил жену, попросив принести образец почерка Лаксфорда. Задание казалось достаточно несложным. Так что же случилось?

Довольно скоро он это выяснил, когда нашел их всех в кабинете вместе с остатками дневного чая и хереса. Лаксфорд говорил с кем-то по телефону за его столом, Дебора нервно сжимала руки, а третий человек, оказавшийся Александром Стоуном, наблюдал за Лаксфордом с таким неприкрытым отвращением, что Сент-Джеймс удивился, как Деборе удалось держать его в узде.

С горячностью, показавшей, насколько она измучена, Дебора вскочила, сказав:

— Саймон. Слава богу, милый. Лаксфорд резко выговаривал:

— Нет, я не даю своего одобрения. Придержи до моего звонка… Это не спорное решение, Род. Тебе ясно или мне перечислить тебе последствия в случае твоего своеволия?

Александр Стоун сказал, видимо, Деборе:

— Наконец-то. А теперь прокрутите ему эту штуку, чтобы мы могли разоблачить игру Лаксфорда.

Дебора торопливо ввела Сент-Джеймса в курс Дела. Когда Лаксфорд завершил свой разговор, внезапно бросив трубку, Дебора взяла с письменного стола толстый почтовый пакет и сказала мужу:

— Мистер Лаксфорд получил это сегодня днем.

— Будьте добры, излагайте факты точно, — произнес Стоун. — Это было на столе Лаксфорда сегодня днем. Это могли положить туда в любое время. И кто угодно.

— Давайте не будем начинать сначала, — предложил Лаксфорд. — Моя секретарша дала вам информацию, мистер Стоун. Пакет доставил посыльный в час дня.

— Посыльный, которого вы могли сами и нанять.

— Ради бога. — В голосе Лаксфорда прозвучала безмерная усталость.

— Мы к нему не прикасались. — Дебора подала Сент-Джеймсу конверт и смотрела, как он заглядывает внутрь. — Но мы прослушали запись, когда увидели, что это такое. Я нажимала на клавиши незато-ченным карандашом. Деревянным концом, а не ластиком. — Произнося последнюю фразу, она вспыхнула и тихо добавила: — Так ведь нужно делать? Я сначала сомневалась, но подумала, что нам следует узнать, относится ли запись к нашему делу.

— Молодец, — сказал Сент-Джеймс и достал из кармана резиновые перчатки. Надел их, вынул магнитофон из пакета и нажал на клавишу.

Раздался тонкий детский голосок:

— Сито…

— Господи. — Стоун отвернулся к книжной полке и, не разбирая, схватил какую-то книгу.

— …этот человек говорит, что ты можешь меня выручить. Он говорит, что ты должен рассказать всем какую-то историю. Он говорит, что ты должен сказать правду. Он говорит, что ты парень не промах, но никто про тебя ничего не знает, и ты должен рассказать правду, чтобы все знали. Если ты расскажешь историю как надо, он говорит, что ты спасешь меня, Сито.

Стоявший у книжных полок Стоун поднес к глазам кулак и наклонил голову.

Послышалася едва различимый щелчок, и голосок продолжал:

— Сито, мне пришлось записать эту пленку, чтобы он дал мне сока, потому что мне очень хочется пить. — Новый тихий щелчок. — Ты знаешь, что за историю ты должен рассказать? Я сказала ему, что ты историй не рассказываешь. Я сказала ему, что истории рассказывает миссис Магуайр. Но он говорит, ты знаешь, что за история. — Снова щелчок. — У меня здесь только одеяло, а туалета нет. Но тут есть кирпичи. — Щелчок. — Майское дерево. — Щелчок. Запись внезапно закончилась.

— Это голос Шарлотты? — спросил Сент-Джеймс. В ответ Стоун, не оборачиваясь, произнес:

— Ты мерзавец, Лаксфорд. Я убью тебя еще до того, как мы ее найдем.

Сент-Джеймс поднял руку, предупреждая реплику Лаксфорда. Проиграл запись второй раз.

— Вы слышите, что она была смонтирована, но неумело.

— Ну и что? — резко бросил Стоун. — Мы знаем, кто это сделал.

Сент-Джеймс продолжал:

— Мы можем предполагать две возможности: или у похитителя нет доступа к нужному оборудованию, или ему было безразлично, узнаем ли мы, что запись монтировалась.

— Кирпичи и майское дерево? — спросила Дебора.

— Оставлено, чтобы сбить нас с толку. Шарлотта думает, что подсказывает своему отчиму, где ее искать. Но похититель знает, что этот намек нам не поможет. Потому что догадки Шарлотты о месте ее заточения неверны. — Стоуну Сент-Джеймс сказал: — Дэмьен Чэмберс говорил, что она называет вас Сито.

Стоун кивнул, по-прежнему уставясь на книги.

— Поскольку она обращается к вам, похититель, видимо, не открыл ей, кто на самом деле ее отец. Мы можем предполагать, что он велел ей наговорить следующее: ее отец обязан в чем-то признаться. Она считает, что этот человек имеет в виду вас, а не мистера Лаксфорда.

Стоун сунул взятую с полки книгу на место.

— Только не говорите, что вы готовы на это купиться, — с недоверием обратился он к Сент-Джеймсу.

— Пока я готов предположить, что запись подлинная, — объяснил Сент-Джеймс. — Вы согласны, что это голос Шарлоты?

— Конечно, это ее голос. Он куда-то ее засадил. Заставил сделать запись. А теперь нам приходится плясать под его дудку. Господи боже. Вы только посмотрите на конверт, если не верите мне. Его имя. Название газеты. Улица. Больше ничего. Ни марок. Ни почтового штемпеля. Ничего.

— Это и не обязательно, если пакет доставлен посыльным.

— Или если он «доставил» его сам. Или тот, кто заодно с ним в этом деле. — Стоун подошел к дивану, встал позади него, сжимая спинку, и сказал: — Посмотрите же на него. Просто посмотрите на него. Вы знаете, кто он. Знаете, что он собой представляет. Знаете, чего он хочет.

— Я хочу безопасности Шарлотты, — произнес Лаксфорд.

— Ты хочешь полоскать свое грязное белье. Грязное белье Ив.

— Пройдемте наверх, пожалуйста, — вмешался Сент-Джеймс. — В лабораторию. — И тихо добавил жене: — Ты настоящая героиня, любовь моя. Спасибо тебе.

Дебора улыбнулась дрожащими губами и выскользнула из комнаты, вне всякого сомнения радуясь, что может это сделать.

Сент-Джеймс захватил с собой магнитофон, конверт и образец почерка Лаксфорда. Мужчины последовали за ним. Между ними буквально бегали электрические разряды. Сент-Джеймс, ощущавший это кожей, поразился тому, что Деборе столько времени удавалось справляться с двумя мужиками, рвавшимися стереть друг друга в порошок.

— Что вы затеяли? — требовательно спросил Стоун.

— Хочу рассеять кое-какие сомнения, — ответил Сент-Джеймс.

Включив в лаборатории верхний свет, он прошел к серому стальному шкафу и достал оттуда чернильную подушечку и полдюжины плотных белых карточек. Разложил их на одном из рабочих столов, добавил еще банку с каким-то порошком, большие пушистые кисти и маленький фонарик, который весь день носил в кармане.

— Вы первый, прошу вас, — обратился он к Деннису Лаксфорду, который привалился к дверному косяку, в то время как Александр Стоун бродил между рабочих столов, сердито косясь на многочисленное оборудование Сент-Джеймса. — Затем мистер Стоун.

— Что? — спросил тот.

— Отпечатки пальцев. Простая формальность, но хотелось бы ее соблюсти. Мистер Лаксфорд?..

Деннис Лаксфорд посмотрел на Стоуна долгим взглядом, прежде чем подойти к Сент-Джеймсу и позволить ему взять отпечатки пальцев. Этот взгляд говорил о его непоколебимом желании сотрудничать и о том, что скрывать ему нечего.

— Мистер Стоун?..

— Какого черта…

— Для рассеивания сомнений мистера Сент-Джеймса, — прокомментировал Лаксфорд, вытиравший пальцы, — мы рассеиваем его сомнения.

Ругнувшись себе под нос, Стоун все же подошел и тоже позволил взять у себя отпечатки пальцев.

Закончив с этим, Сент-Джеймс принялся за магнитофон. Сначала он осмотрел его в свете фонарика, ища явные отпечатки, видные под определенным углом зрения. Вынул из магнитофона кассету и тоже осмотрел. На свету ничего не обнаружилось.

Под взглядами двух папаш, стоявших по другую сторону стола, Саймон окунул кисть в порошок — oн выбрал красный, как больше всего контрастировавший с черным магнитофоном — и посыпал магнитофон, сначала одну сторону, потому другую.

— Его как следует протерли, — сделал вывод Сент-Джеймс, когда порошок не выявил никаких отпечатков.

То же самое он проделал и с крохотной кассетой. И снова — ничего.

— И какие же сомнения мы рассеяли? — резко спросил Стоун. — Он не дурак. Он не собирается оставлять свои отпечатки.

Сент-Джеймс утвердительно хмыкнул.

— Вот-вот. Это мы и прояснили. Он не дурак. — Саймон положил магнитофон на стол нижней стороной вверх. Снял крышку с отделения для батареек и отложил в сторону. Осторожно, с помощью скальпеля, Сент-Джеймс вынул и батарейки и разложил их на листе белой бумаги. Взял фонарик и посветил им на обратную сторону крышки и на сами батарейки. И улыбнулся увиденному. — По крайней мере, не круглый дурак, — заметил он. — Однако ж мало кто может предусмотреть все.

— Отпечатки? — спросил Лаксфорд.

— Один очень четкий на крышке. Несколько фрагментарных на батарейках.

Он снова воспользовался порошком. Его гости молча смотрели, как он присыпает отпечаток, осторожно распределяет порошок кисточкой и, дунув, удаляет излишки. Не отрывая любовно-изучающего взгляда от проступивших рисунков, Сент-Джеймс взял клейкую ленту. С крышкой работать будет легко. С батарейками посложнее.

Он аккуратно наложил прозрачную ленту на отпечатки, следя, чтобы не осталось пузырьков воздуха. Нажал сильнее — большим пальцем на крышку и ластиком карандаша на батарейки. Одним движением снял ленту и прилепил ее к карточкам, вынутым из шкафа. Быстро надписал их.

Сент-Джеймс сосредоточился на отпечатке, взятом с обратной стороны крышки отделения для батареек. Обратил внимание на то, как загибаются папиллярные линии, и сказал:

— Большой палец, правая рука. Про остальные сказать труднее, потому что они фрагментарные. Думаю, указательный и большой пальцы.

Сначала Сент-Джеймс сравнил их с отпечатками Стоуна. Он воспользовался лупой скорее ради пущего эффекта, потому что сразу увидел, что это не его пальцы. Обратился к отпечаткам Лаксфорда — с тем нее результатом.

Стоун, казалось, прочел по лицу Сент-Джеймса, к какому тот пришел выводу.

— Ничего удивительного. Он в этом деле не один. Иначе невозможно.

Сент-Джеймс не стал отвечать сразу нее. Вместо этого взял образец почерка Лаксфорда и сравнил с записками, полученными им и Ив Боуэн. Не торопясь рассмотрел буквы, расстояние между словами, мелкие особенности. И снова не увидел ничего общего. Подняв голову, Сент-Джеймс сказал:

— Мистер Стоун, я взываю к вашему разуму, потому что вы — единственный, кто в состоянии воздействовать на вашу жену. Если магнитофонная запись не убедила вас в неотложности…

— Господи боже. — В голосе Стоуна прозвучало скорее изумление, чем гнев. — Он и вас поймал. Но что тут удивляться. Это же он вас нанял. Так чего же еще нам ожидать, как не вашего подтверждения, что он в этом не замешан?

— Ради бога, Стоун, проявите благоразумие, — взмолился Лаксфорд.

— Я очень даже благоразумен, — ответил тот. — Вы решили погубить мою жену и нашли средство это сделать. Равно как и помощников, чтобы это осуществить. Все здесь, — резким движением большого пальца он обвел комнату, — часть спектакля.

— Если вы так считаете, заявите в полицию, — сказал Сент-Джеймс.

— Разумеется. — Стоун безрадостно улыбнулся. — Вы подстроили так, чтобы у нас не было иного выхода. А всем понятно, чем нам грозит вмешательство полиции. Мы сразу же попадем в газеты. Чего и хочет Лаксфорд. Все это — письма, магнитофонная запись, отпечатки — не более чем детали плана, которому мы должны следовать и который заставит нас играть по правилам Лаксфорда. Мы с Ив на это не пойдем.

— Когда на карте стоит жизнь Шарлотты? — спросил Лаксфорд. — Господи, приятель, теперь-то вы должны понять, что нельзя допустить, чтобы какой-то маньяк ее убил.

Стоун резко повернулся к нему. Лаксфорд моментально занял оборонительную позицию.

— Мистер Стоун, послушайте меня, — вступил Сент-Джеймс. — Если бы мистер Лаксфорд хотел сбить нас со следа, он позаботился бы, чтобы внутри магнитофона не осталось ни единого четкого отпечатка пальцев. Он бы велел тщательно вытереть весь аппарат. Отпечатки указывают на то, что похититель совершил простую ошибку. Он не стал менять батарейки, когда решил записать голос Шарлотты. Он просто проверил, работают ли старые, забыв, что когда-то — как бы давно это ни было — вставлял их голыми руками. А так он действовал в перчатках. Начисто протер кассету и магнитофон. И я готов побиться об заклад, что если мы обследуем письма о похищении, — хотя, по моему мнению, времени на это у нас нет, — то обнаружим лишь отпечатки мистера Лаксфорда и мои на его письме и отпечатки вашей жены — на ее. Что ничего нам не даст, только заставит потерять драгоценные минуты и, желаете вы это слышать или нет, поставит под еще большую угрозу жизнь вашей приемной дочери. Я не предлагаю, чтобы вы убедили вашу жену позволить мистеру Лаксфорду опубликовать его статью в газете. Я предлагаю, чтобы вы убедили вашу жену позвонить в полицию.

— Все одно и то же, — произнес Стоун. Терпение Лаксфорда, похоже, лопнуло. Он стукнул кулаком по столу.

— У меня было десять лет, чтобы погубить вашу жену, — сказал он. — Десять проклятых лет, когда я мог тиснуть ее лицо на первой странице двух разных газет и до предела ее унизить. Но я этого не сделал. Вы не задумывались, почему?

— Момент был неподходящий.

— Послушайте меня! Вы сказали, что знаете, кто я такой. Хорошо. Вы это знаете. Я беспринципный тип. Мне не нужно ловить подходящий момент. Если бы я хотел обнародовать историю своих отношений с Ивлин, я бы сделал это не задумываясь. Я ее не уважаю. Ее политические убеждения мне противны. Я знаю, что она собойпредставляет, и поверьте мне, я бы с радостью разоблачил ее перед всем миром. Но я этого не сделал. Порой у меня чесались руки, но я этого не сделал. Так подумай, приятель. И спроси себя, почему.

— Не хотелось пачкать себя без особой нужды?

— Не одного себя.

— Правда? А кого же?

— Бога ради. Мою дочь. Потому что она — моя дочь. — Лаксфорд помолчал, словно давая этим словам проникнуть в сознание Стоуна. За несколько секунд образовавшейся паузы, отметил про себя Сент-Джеймс, в Стоуне произошла едва заметная перемена: чуть поникли плечи, согнулись пальцы, как будто он хотел схватить что-то невидимое. Лаксфорд заговорил уже спокойнее: — Выстрелив в Ивлин, я, в конце концов, попал бы в Шарлотту. Зачем мне мучить своего ребенка? Ведь у меня нет сомнений, что она моя дочка. Я живу в созданном мною мире, мистер Стоун. Поверьте мне, я знаю, как огласка, отскочив рикошетом от Ивлин, попадет в девочку.

Стоун хмуро произнес:

— Ив тоже так говорит. Он бездействует, потому что хочет оградить Шарли.

Лаксфорд, казалось, собирался возразить, но вместо этого сказал:

— Тогда вы должны внушить ей, что действовать необходимо. Это единственный путь.

Стоун оперся костяшками пальцев о поверхность рабочего стола.

— Как бы я хотел, чтобы существовал Бог, который наставил бы меня, — тихо сказал он сам себе, не поднимая взгляда от своих рук.

Саймон и Лаксфорд молчали. Где-то на улице раздался детский голос:

— Ты врешь, гад! Ты обещал сделать, а сам не сделал, и я на тебя нажалуюсь! Вот увидишь!

Стоун глубоко вздохнул, проглотил стоявший в горле комок и поднял голову.

— Позвольте мне воспользоваться вашим телефоном, — обратился он к Сент-Джеймсу.

11

Когда очередной посетитель, удовлетворенный и благодарный, покинул ее кабинет, Ив Боуэн нажала на кнопку, вызывая свою секретаршу, и попросила:

— Дай мне пару минут, Нуала. Сколько там еще? Та ответила приглушенным голосом из приемной:

— Шесть. И снова звонил мистер Вудуорд. Сказал, что это очень срочно. Просил перезвонить ему, как только у вас будет перерыв.

— В чем там дело?

— Я правда спрашивала, мисс Боуэн. — Тон Нуалы давал понять, насколько ей надоел этот Джоэл Вудуорд с его вечными тайнами мадридского двора. — Соединить вас?

— Сначала я приму следующего избирателя. Через минуту.

Ив сняла очки и положила их на стол. Она находилась в офисе ассоциации избирателей с трех часов. Это был обычный пятничный прием, но Ив никак не могла сосредоточиться. Она гордилась своей емкой памятью и удивительно гибким умом. И то, что теперь она с великим трудом вникала в проблемы, разрешение которых обычно давалось ей без всякого умственного напряжения, показывало Ив, как легко можно заметить в ней надлом, который она намеревалась от всех скрыть.

Ради Шарлотты она должна была выполнять свои обязанности. Пока что у нее это получалось, но напряжение начинало подтачивать ее силы. И ощущение собственной слабости подавляло ее больше, чем само исчезновение Шарлотты. Прошло всего двое суток, как похитили ее дочь, а для того, чтобы выиграть сражение с Деннисом Лаксфордом, ей придется настроиться на длительную осаду. Единственный способ — полностью сосредоточиться на текущих задачах.

По этой-то причине она и не перезванивала Джоэлу Вудуорду. Она не могла позволить своему помощнику по политическим вопросам окончательно выбить ее из колеи.

Выскользнув из кабинета, Ив прошла по коридору в заднюю часть здания и заперлась там в туалете. Вымыла руки после влажной ладони последнего посетителя, которую — верная себе — сжала между своими. Наложила чуточку тонального крема под глазами, вмассировала его, подправила розовым карандашом контур верхней губы. Смахнула волоски с пиджака и расправила воротник блузки. Отступив от зеркала, Ив оценила свой внешний вид. Нормально, решила она. За исключением ее нервов, которые были натянуты как струны с тех пор, как она покинула свой офис на Парламент-сквер.

Встреча с журналисткой ничего не значила. Журналисты ежедневно осаждают членов парламента. Хотят кратких ответов на вопросы, хотят интервью, сведений из досье, подтверждения какой-нибудь истории. Обещают анонимность, гарантируют точность, клянутся, что сошлются на другой источник информации. Но они постоянно поблизости — или трутся в кулуарах палаты общин, или проникают в Министерство внутренних дел и Уайтхолл, или торчат на Парламент-сквер в ожидании какого-нибудь всплеска активности. Поэтому ничего необычного не было в том, что журналистка оказалась рядом с Ив, когда та направлялась через холл к выходу, уже на час опаздывая на пятничный прием избирателей в Мэрилебоне. Необычным было все, что произошло потом.

Диана Тарп, назвалась она, хотя Ив вполне могла прочесть ее имя на бэдже, висевшем у женщины на шее. Она представляла «Глобус» и хотела договориться об интервью с заместителем министра внутренних дел. Как можно скорее, если мисс Боуэн не против.

Мв настолько удивилась непосредственному к ней обращению, что даже остановилась, не дойдя до двери, сквозь которую видела свой «ровер» и водителя, поджидавших у тротуара.

— Прошу прощения? — переспросила она. И, прежде чем Диана Тарп успела ответить, продолжала: — Если вам нужно интервью, мисс Тарп, не лучше ли вам позвонить в мой офис, а не брать меня приступом, как проститутка прохожего? Прошу меня простить.

Она двинулась дальше, но тут Диана Тарп тихо произнесла:

— Вообще-то я думала, вы будете благодарны, что я обратилась к вам лично, а не через служащих офиса.

Ив уже свернула к двери, но замедлила шаги, потом остановилась.

— Что?

Журналистка ответила ей прямым взглядом.

— Вы же знаете, как работает офис, мисс Боуэн. Звонит журналист, но конкретного сообщения не оставляет. Через пять минут половина сотрудников уже в курсе. Еще через пять весь персонал гадает, что бы это значило. Я подумала, что, возможно, вы захотите этого избежать. В смысле, огласки и домыслов.

Сначала Ив похолодела. Но через мгновение ею овладел гнев, настолько сильный, что она не сразу решилась заговорить, боясь сорваться. Ив переложила «дипломат» из одной руки в другую и посмотрела на часы, приказав крови не бросаться в лицо.

Наконец она произнесла:

— Боюсь, в настоящий момент у меня нет времени на разговор с вами, мисс… — Она перевела взгляд на бэдж.

— Тарп, — напомнила та. — Диана Тарп. — И по ее тону Ив поняла, что не произвела на женщину впечатления своим представлением.

— Да. Конечно. Если у вас нет желания договориться об интервью через мой офис, мисс Тарп, тогда дайте мне вашу визитку, и я позвоню вам, как только смогу. Больше ничего не могу вам предложить. Сейчас я уже опаздываю в свою приемную.

После паузы, в течение которой обе они рассматривали друг друга как потенциальные противники, Диана Тарп протянула визитную карточку. Но, доставая ее из кармана пиджака, журналистка ни на секунду не спускала глаз с лица Ив.

— Очень надеюсь на ваш звонок, — сказала она. По дороге в Мэрилебон, сидя на заднем сиденье «ровера», Ив ознакомилась с визиткой. На ней значились: имя и фамилии женщины, ее домашний адрес, номера домашнего телефона, телефона офиса, пейджера и факса. Было ясно, что Диана Тарп обеспечила себе максимальную доступность, чтобы получать материалы из любого источника и на любую тему.

Ив разорвала карточку пополам, затем на четыре части, потом на восемь, и когда автомобиль остановился у офиса ассоциации избирателей, она выбросила в сточную канаву с коричневой жижей целую горстку клочков размером с конфетти. Вот и вся Диана Тарп, подумала Ив.

Да нет, пустое, заключила она теперь. Обращение журналистки было необычным, но, возможно, у нее просто такой стиль. Пишет, наверное, о росте числа женщин-парламентариев, да мало ли о чем, связанном с внутренней политикой. Просто эта Диана не вовремя к ней подошла, вот нервы и разыгрались.

Ив надела очки, поправила прическу и сказала своему отражению в зеркале:

— Член парламента, заместитель министра внутренних дел.

Утвердившись таким образом в этих своих ипостасях, Ив вернулась в кабинет и попросила секретаршу пригласить следующего посетителя.

Эта встреча — сложная беседа с мисс Хорнфишер, незамужней матерью троих детей и с четвертым на подходе, протестовавшей против своего переселения в муниципальное жилье, — была прервана Нуалой. На этот раз та не позвонила по интеркому, а деликатно постучала в дверь, вошла и произнесла: — Извините, мисс Боуэн.

Из чего Ив сделала вывод, что дело не терпит отлагательств. Она извинилась перед посетительницей и вышла к Нуале. Секретарша сказала:

— Только что звонил ваш муж.

— Почему вы меня не соединили?

— Он не хотел. Только сказал, чтобы вы немедленно ехали домой. Он уже едет туда и встретит вас там. Это все. — Нуала смущенно переминалась с ноги на ногу. Ей уже приходилось разговаривать с Алексом, и она знала, насколько не в его правилах давать жене указания через третье лицо. — Больше он ничего не прибавил.

Ив чуть было не поддалась панике, но вовремя подумала о том, о чем подумал в среду вечером Алекс. С изумительным хладнокровием она проговорила:

— У него серьезно болен отец.

И вернулась в свой кабинет. Еще раз извинилась перед мисс Хорнфишер, пообещала рассмотреть ее дело и, не дожидаясь ухода женщины, начала запихивать в «дипломат» свои вещи. Она пыталась сохранять спокойствие, хотя мысли неслись, опережая друг друга. Это насчет Шарлотты. Алекс звонил насчет Шарлотты. Иначе он не попросил бы ее приехать домой. Значит, что-то стало известно. Какие-то новости. Лаксфорд смилостивился. Ив держалась стойко, отказалась уступить, ее не тронул спектакль Лаксфорда, она не сдала позиций, показала ему, кто здесь хозяин, она…

Зазвонил телефон. Ив схватила трубку.

— Что? — резко спросила она.

— Это снова Джоэл Вудуорд, — сказала Нуала.

— Я не могу сейчас с ним разговаривать.

— Мисс Боуэн, он говорит, что это срочно.

— О, черт, соедини, — велела она.

И через секунду услышала голос Джоэла, забывшего о субординации, которую он привык неукоснительно соблюдать:

— Проклятие! Почему вы не отвечаете на мои звонки?

— Вы отдаете себе отчет, Джоэл, с кем говорите?

— Я знаю, с кем говорю. И знаю еще кое-что. Тут творится что-то странное, и я подумал, вам будет интересно узнать — что.

Вечером в пятницу по городу было не прехать. Месяц май, начало самого большого наплыва туристов, боязнь опоздать в театры — все это вкупе привело к пробкам.

Сент-Джеймс ехал вместе с Лаксфордом за машиной Стоуна. По телефону из машины Лаксфорд позвонил жене и предупредил, что задержится. Не объяснил, почему. Сказал Сент-Джеймсу:

— Фиона ни о чем не знает. Не представляю, как ей сказать. Господи. Вот уж попал так попал. — Не отрывая взгляда от идущего впереди автомобиля и спокойно держа руки на руле, Лаксфорд спросил: — Вы считаете, что я в этом замешан? В том, что случилось с Шарлоттой?

— Не важно, что я думаю, мистер Лаксфорд.

— Вы сожалеете, что ввязались в это дело.

— Да, сожалею.

— Тогда почему за него взялись?

Сент-Джеймс глянул в боковое стекло. Они проезжали мимо Гайд-парка. В просветах между огромными платанами видны были люди, до сих пор прогуливающиеся по дорожкам в вечерних сумерках — с собаками на поводках, с маленькими детьми в колясках, с любимыми в обнимку. Саймон увидел молодую женщину, высоко поднявшую ребенка — младенцы любят такую игру. Он ответил:

— Боюсь, это довольно сложно объяснить.

И был благодарен, что Лаксфорд не стал допытываться.

Когда они прибыли в Мэрилебон, миссис Магуайр как раз уходила — желтое пончо накинуто на одно плечо, в руке пластиковый пакет. Пока Лаксфорд парковался на свободном месте дальше по переулку, она разговорилась с Александром Стоуном. Когда мужчины вернулись к дому, она уже ушла.

— Ив дома, — сказал Стоун. — Я пойду первым. Они остались ждать на улице. В сторону Мэрилебон-Хай-стрит проехал случайный автомобиль, приглушенные звуки разговоров донеслись из паба «Герб Девоншира» на углу. А так в переулке стояла тишина.

Через несколько минут дверь открылась, и Стоун пригласил их войти.

Ив Боуэн ждала их в гостиной, стоя рядом со скульптурой, из-под которой два дня назад вынула письмо похитителя. Она напоминала воина, изготовившегося к рукопашной. Это было воплощение хладнокровия, призванного обратить в бегство.

— Прокрутите запись, — сказала она. Сент-Джеймс повиновался. Выражение лица Ив не изменилось, когда зазвучал тоненький голосок Шарлотты, хотя Сент-Джеймсу показалось, будто она судорожно сглотнула, когда девочка произнесла:

— Сито, мне пришлось записать эту пленку, чтобы он дал мне сока, потому что мне очень хочется пить.

Когда запись закончилась, Ив обратилась к Лаксфорду:

— Спасибо за информацию. Теперь ты можешь уйти.

Лаксфорд протянул руку, словно хотел дотронуться до нее, но они находились в противоположных концах комнаты.

— Ивлин…

— Уходи.

— Ив, — вступил Стоун, — мы позвоним в полицию. Нам не придется играть по его правилам. Ему не придется публиковать материал.

— Нет, — ответила она.

Выражение ее лица было таким же ледяным, как и ее тон. Сент-Джеймс осознал, что с тех пор, как они вошли в комнату, Ив Боуэн не сводит с Лаксфорда глаз. Все они стояли как актеры на сцене, каждый на своем месте: Лаксфорд у камина, Ив напротив него, Стоун у входа в столовую, Сент-Джеймс у дивана. Саймон, находившийся в шаге от Ив, пытался понять, что творится у нее внутри, но она ускользала, как дикая кошка.

— Мисс Боуэн, — заговорил он негромко, как говорит человек, старающийся любой ценой сохранить спокойствие, — сегодня мы добились некоторого успеха.

— А именно? — Она по-прежнему смотрела на Лаксфорда, и под ее взглядом-вызовом редактор не опускал глаз.

Сент-Джеймс рассказал Ив о бродяге, о том, что его присутствие там подтвердили два жителя Кросс-Киз-клоуз. Он упомянул о полицейском, прогнавшем бродягу, и добавил:

— Кто-нибудь из констеблей Мэрилебонского участка вспомнит этого человека и его внешность. Если вы им позвоните, детективы начнут расследование не на пустом месте.

— Нет, — произнесла Ив. — Старайся-старайся, Деннис. По-твоему не будет.

Зтими словами она явно на что-то намекала Лаксфорду, за ними стояло нечто большее, чем просто отказ действовать. Сент-Джеймс не понял их скрытого смысла, а Лаксфорд, похоже, понял. Саймон увидел, как шевельнулись его губы, но ответа не последовало.

— Мне кажется, у нас нет выбора, Ив, — вмешался Стоун. — Видит Бог, я не хочу, чтобы ты через все это проходила, но Лаксфорд считает…

Она взглядом, стремительным, как выстрел, заставила его умолкнуть. Измена, читалось в нем, предательство, вероломство.

— И ты туда же, — произнесла она.

— Нет. Никогда. Я на твоей стороне, Ив. Она слабо улыбнулась.

— Тогда узнайте следующее. — Ив снова перевела взгляд на Лаксфорда. — Сегодня днем одна из журналисток требовала у меня немедленного интервью. Очень своевременно, вам не кажется?

— Это ничего не значит, — сказал Лаксфорд. — Ради бога, Ивлин, ты же младший министр. Тебя, наверное, постоянно одолевают просьбами об интервью.

— Она просила встретиться с ней как можно скорее. — Ив продолжала, как будто не слышала реплики Лаксфорда. — И в обход моего персонала, потому что для меня лучше, как она заявила, если персонал не пронюхает о нашем с ней разговоре.

— Из моей газеты? — спросил Лаксфорд.

— Такого дурака ты не свалял бы. Из твоей бывшей газеты. И это гениально.

— Простое совпадение.

— Я бы согласилась, если бы не остальное.

— Что? — спросил Стоун. — Ив, что происходит?

— Сегодня с половины четвертого мне позвонило пять журналистов. На звонки отвечал Джоэл. По его словам, они что-то почуяли. Все они рвутся со мной говорить, поэтому он хотел бы знать, за какой информацией они охотятся и как ему реагировать на внезапный всплеск интереса к… «Так что же их так внезапно заинтересовало, мисс Боуэн?»

— Нет, — торопливо произнес Лаксфорд. — Ивлин. Я никому не обмолвился. Это не имеет никакого…

— Вон из моего дома, мерзавец, — спокойно проговорила она. — Я скорее умру, чем уступлю тебе.

Сент-Джеймс стоял вместе с Лаксфордом у его автомобиля. Саймон меньше всего ожидал, что испытает жалость к главному редактору «Осведомителя», но, однако же, сейчас он эту жалость испытывал. У Лаксфорда был измученный вид, под мышками, уродуя красивую голубую рубашку, расползлись огромные мокрые пятна, от него пахло потом. Убитым голосом он спросил:

— Что дальше?

— Я снова с ней поговорю.

— У нас нет времени.

— Я поговорю с ней сейчас.

— Она не сдастся. — Он посмотрел на дом, там ярче засветились окна гостиной, и зажегся свет в комнате наверху. — Ей надо было сделать аборт, — заметил Лаксфорд. — Тогда, давным-давно. Не знаю, почему она оставила ребенка. Я всегда считал: для того, чтобы иметь конкретную причину ненавидеть меня.

— За что?

— За то, что соблазнил ее. Или вызвал в ней желание быть соблазненной. Скорее последнее. Для некоторых людей нет ничего страшнее, чем познать вожделение.

— Да. — Сент-Джеймс коснулся крыши автомобиля. — Поезжайте домой. Посмотрим, что мне удастся сделать.

— Ничего, — предсказал Лаксфорд.

— Все равно я попробую.

Он подождал, пока Лаксфорд уедет, и вернулся к дому. Дверь открыл Стоун.

— По-моему, вам уже давно пора бы катиться прочь, — сказал он. — Ей и так уже досталось. Господи. Как подумаю, что и сам чуть не купился на его спектакль, хочется рвать и метать.

— Я ни на чьей стороне, мистер Стоун, — произнес Сент-Джеймс. — Позвольте мне поговорить с вашей женой. Я не закончил своего рассказа о нашем сегодняшнем расследовании. Она имеет право на эту информацию. С этим вы согласитесь.

Прищурившись, Стоун взвесил слова Сент-Джеймса. Подобно Лаксфорду, он выглядел совершенно измочаленным. Но Ив Боуэн, по мнению Сент-Джеймса, отнюдь так не выглядела. Она казалась готовой еще к пятнадцати раундам с намерением одержать победу.

Стоун кивнул и впустил его. Сам он, тяжело ступая, стал подниматься наверх, а Саймон прошел в гостиную, прикидывая, что сказать, что сделать, как убедить эту женщину действовать, пока еще не слишком поздно.

— Он сумел вас убедить, что Шарлотта ему небезразлична, да? — Сент-Джеймс поднял глаза и увидел в дверях Ив Боуэн. Муж стоял позади, поддерживая ее за локоть. — Она ему безразлична. Он никогда ее не видел. Хотя, согласитесь, за десять лет мог бы и попытаться. Я, разумеется, не позволила бы.

— Возможно, он это знал.

— Возможно. — Она вошла в гостиную, села в то же кресло, которое выбрала в среду вечером, и лампа осветила ее строгое лицо. — Он мастер лицемерия, мистер Сент-Джеймс. Мне это известно лучше, чем кому бы то ни было. Он будет вам внушать, что я ожесточена из-за нашего романа и того, как все обернулось. Он будет объяснять вам мое поведение злостью на мою собственную слабость, которая много лет назад сделала меня жертвой его бьющего через край обаяния. И пока ваше внимание будет сосредоточено на мне и на моем отказе признать за Деннисом Лаксфордом право на элементарную порядочность, он молча будет передвигаться за сценой, переводя нашу тревогу с одного уровня на другой. — Она откинула голову на спинку кресла и закрыла глаза. — Пленка — хороший ход. И я бы поверила, если бы не знала, что он ни перед чем не остановится.

— Это был голос вашей дочери.

— О да, это была Шарлотта.

Сент-Джеймс подошел к дивану. Больная нога, казалось, весила центнер, поясница разламывалась от усилия, которое ему пришлось приложить, чтобы перевалиться через кирпичную стену. Для полного счастья ему недоставало только приступа мигрени. Надо было принимать решение, и сопротивление любому движению, с каждой минутой нараставшее в его теле, говорило о необходимости поторопиться.

— Я сообщу вам, что мне известно на данный момент, — сказал он.

— А затем вы нас оставите, чтобы мы сами о себе позаботились, — отозвалась Ив.

— Да. Я не могу с чистой совестью продолжать этим заниматься.

— Значит, вы ему верите.

— Мисс Боуэн, верю. Он мне не особенно нравится. Не очень-то нравится то, за что он выступает. По-моему, его газету нужно бы стереть с лица земли. Но я действительно ему верю.

— Почему?

— Потому что он действительно мог раструбить про ваши отношения десять лет назад. Он мог раструбить про них, когда вы в первый раз избирались в парламент. А теперь ему не для чего это делать. Кроме как для спасения вашей дочери. Его дочери.

— Его отпрыска, мистер Сент-Джеймс. А не его дочери. Шарлотта — дочь Алекса. — Она открыла глаза и повернула голову в сторону Сент-Джеймса, не поднимая ее со спинки кресла. — Вы не разбираетесь в политике, нет?

— На вашем уровне? Нет. Полагаю, что нет.

— Так вот, это политика, мистер Сент-Джеймс. Как я говорила с самого начала, все это касается политики.

— Я этому не верю.

— Знаю. Поэтому мы и зашли в тупик. — Она устало махнула ему рукой. — Хорошо. Сообщите нам остальные факты, а затем уходите. Мы решим, что делать, и ваша совесть будет абсолютно чиста.

Александр Стоун сел напротив своей жены рядом с камином, в кресло, похожее, как и диван, на подушку. Он пристроился на самой краешке, облокотившись на колени, опустив голову и уткнувшись взглядом в пол.

Освобожденный от ответственности, которую он с самого начала не хотел на себя принимать, Сент-Джеймс отнюдь не почувствовал свободы. Наоборот, груз стал тяжелее и страшнее.

— Я сходил в школу Шенклинга, — начал он, — как мы решили. — Он увидел, что Александр Стоун поднял голову. — Я опросил девочек от восьми до двенадцати лет. Девочки, которую мы ищем, там нет. У меня есть список отсутствовавших сегодня, если вы захотите им позвонить.

— О чем тут речь? — спросил Стоун.

— О подруге Шарлотты, — объяснила его жена, пока Сент-Джеймс передавал ей список.

— Учитель музыки Шарлотты…

— Чэмберс, — подсказал Стоун.

— Дэмьен Чэмберс. Да. Он сказал нам, что на уроки музыки по средам Шарлотта, как правило, приходила в компании другой девочки. Эта девочка, по-видимому, была с Шарлоттой и в эту среду. Мы ищем ее в надежде, что она расскажет нам что-нибудь о случившемся в тот день. Пока что мы не смогли ее найти.

— Но описание бродяги, — напомнила Ив Боуэн. — Оно что-то нам дает.

— Да. И если мы найдем девочку и она подтвердит описание — возможно, подтвердит, что этот бродяга находился там в то время, когда Шарлотта пришла на свой урок музыки, — вы предоставите в полицию более существенную информацию.

— Где еще она может быть? — спросила Ив Боуэн. — Если не в Святой Бернадетте и не в школе Шенклинга?

— В любой другой школе в Мэрилебоне. Или, например, в танцклассе. Она может жить где-то по соседству. Ходить к тому же психологу. Где-то же она должна найтись.

Ив Боуэн кивнула, сжала пальцами виски.

— Я раньше не подумала, но это имя… Бы уверены, что мы ищем девочку?

— Имя необычное, но все, с кем я беседовал, говорят, что это девочка.

— Необычное имя? — вмешался Александр Стоун. — Кто это? Почему мы ее не знаем?

— Миссис Магуайр ее знает. Во всяком случае, знает о ней. Как и мистер Чэмберс и по крайней мере одна из одноклассниц Шарлотты. Видимо, они встречаются когда придется.

— Кто это?

— Девочка по имени Брета, — объяснила мужу Ив Боуэн. — Ты знаешь ее, Алекс?

— Брета? — Александр Стоун поднялся, Прошел к камину, где взял фотографию, запечатлевшую маленького ребенка на качелях и его самого за качелями, смеющегося в объектив. — Господи, — произнес он. — Боже мой.

— Что? — спросила Ив.

— Эти два дня вы потратили на поиски Бреты? — устало спросил Стоун Сент-Джеймса.

— В основном, да. Пока мы не узнали о бродяге, это была наша единственная зацепка.

— Что ж, будем надеяться, что ваша информация о бродяге надежнее вашей информации о Брете. — Он издал смешок, в котором слышалось отчаяние. Положил фотографию на каминную полку изображением вниз. — Блестяще. — Глянул на свою жену, отвел глаза. — Где ты была, Мв? Где, черт тебя дери, ты была? Ты живешь в этом доме или только наносишь визиты?

— О чем ты говоришь?

— О Шарлотте. О Брете. Я говорю о том, что у твоей дочери — моей дочери, нашей дочери, Ив — нет ни единой подруги на свете, и тебе это даже неизвестно.

Сент-Джеймс похолодел, когда то, что подразумевал Стоун, с безжалостной неотвратимостью дошло до его сознания. С лица Ив Боуэн, заметил он, наконец-то сползла маска ледяного спокойствия.

— Что неизвестно? — резко спросила она.

— Правда, — ответил Стоун. И снова засмеялся, но теперь визгливо, почти истерически. — Бреты нет, Ив. Ее нет. Не-ет. Брета — выдумка. Нанятый тобою сыщик потратил два дня, прочесывая Мэрилебон в поисках несуществующей подруги Шарли.

12

— Брета, — прошептала Шарлотта. — Лучшая подруга Брета.

Но губы у нее запеклись, а рот был словно забит крошками черствого хлеба. Поэтому она поняла, что Брета ее не услышит, а самое главное — не ответит.

Тело у нее болело. Ныли все суставы. Девочка уже не могла сказать, как давно она записала обращение к Сито, но, похоже, лет сто назад. Казалось, прошла вечность.

Она мучилась от голода и жажды. В глазах стоял какой-то туман, давивший изнутри на веки и заполнявший всю голову. Шарлотта в жизни не испытывала подобной усталости, и если бы не ломота в теле и тяжесть в руках и ногах, она бы скорее заметила появление резей в животе, ведь пастуший пирог и яблочный сок были так давно. Но она все еще ощущала их вкус, — верно? — стоило только провести языком по нёбу.

Боль пронзила желудок. Лежа во влажном одеяле, девочка подогнула колени и обхватила живот руками, отчего край одеяла сдвинулся и под него заполз сырой воздух ее мрачной темницы.

— Холодно, — все теми же запекшимися губами пролепетала Шарлотта и отпустила живот, чтобы поплотнее запахнуть курточку. Потом, ища тепла, одну ладонь зажала между ногами, другую сунула в

карман курточки.

И там, в кармашке, Шарлотта нащупала его, и ее глаза удивленно распахнулись навстречу кромешной тьме: как же она могла забыть о крошке Уиджи? Хорошая же она подруга, думающая только о себе и мечтающая поболтать с Бретой, когда все это время крошке Уиджи наверняка было холодно, страшно, хотелось есть и пить, совсем как Лотти.

— Прости меня, Уидж, — пробормотала она и сжала в ладони комочек глины, которую — как подробно объяснил ей Сито — обожгли, и покрыли глазурью, и положили в рождественскую хлопушку для малыша, который жил за много-много десятилетий до рождения Шарлотты.

Она провела пальцами по иголкам на спинке Уиджи и потрогала острый кончик его мордочки. Они с Сито увидели его однажды среди других таких же крохотных фигурок в Кемденском пассаже, где искали что-то особенное для мамы на День матери.

— Ежик, ежик! — завопила Шарлотта, увидев маленькое существо.

Ежи были ее любимыми зверушками, самыми-самыми. Поэтому Сито купил его для Лотти и преподнес на ладони, и с тех пор, куда бы она ни шла, Уиджи всегда лежал у нее в кармашке, как талисман. Как же она умудрилась забыть про Уиджи, когда все это время он был с ней?

Шарлотта вынула его из кармашка и прижала к щеке. При соприкосновении с Уиджи внутри у нее все сжалось. Он был холодным как лед. Надо было держать его в тепле. В безопасности. Он зависел от нее, а она его подвела.

Девочка нащупала в темноте уголок одеяла и закатала в него ежика. Едва шевеля запекшимися губами, проговорила:

— Устраивайся поудобнее, Уидж. И не волнуйся. Скоро мы поедем домой.

Потому что они поедут домой. Она это знала. Сито расскажет историю, которую требовал похититель, и все закончится. Не будет больше тьмы. Не будет холода. Кирпичей вместо кровати и ведра вместо туалета. Шарлотта только надеялась, что, прежде чем приступить к рассказу, Сито посоветуется с миссис Магуайр. Он не умел рассказывать истории, и они всегда начинались у него одинаково. «Жил-был злой, уродливый, лживый волшебник и очень, очень красивая маленькая принцесса с короткими каштановыми волосами и в очках…» Если похититель хочет услышать что-то другое, Сито не обойтись без помощи миссис Магуайр.

Интересно, сколько прошло времени с тех пор, как похититель записал ее обращение к Сито. И сколько времени займет у Сито придумывание истории. И какая история больше всего понравилась бы похитителю? И как Сито передаст ему эту историю. Тоже наговорит в магнитофон? Или расскажет по телефону? Она слишком устала, чтобы задуматься над ответами на свои вопросы. Слишком устала, чтобы даже что-то предположить. Засунув одну руку поглубже в карман курточки, а вторую стиснув бедрышками и подтянув колени к животу, чтобы он не так болел, она закрыла глаза и подумала о сне. Потому что она так устала. Она так ужасно, жутко устала…

Свет и звук обрушились на нее почти одновременно. Как удар молнии и грома, только в обратном порядке. Сначала оглушительный грохот и отчаянное «вжик-бамс», затем веки изнутри сделались огненно-красными, и Лотти открыла глаза.

Она вскрикнула, потому что ее буквально обожгло светом. Не тусклым светом фонаря, а настоящим, солнечным. Он лился через открывшуюся в стене дверь, и в течение секунды там больше ничего не было. Только свет, такой яркий, что больно было на него смотреть. Шарлотта дернулась, сощурилась и с каким-то странным тоненьким писком еще сильнее сжалась в комок, совсем как вынутый из норки крот.

Затем сквозь прищур она увидела его. Он встал на пороге, на фоне света. В треугольнике между его ногами девочка различила что-то голубое и зеленое и подумала о ясном небе и деревьях, но без очков все сливалось в сплошную кашу.

— Мне нужны очки, — с трудом выговорила она.

— Нет, — ответил мужчина. — Как раз это тебе не нужно. Очки тебе не нужны.

— Но я…

— Заткнись!

Лотти съежилась в одеяле. Она видела только силуэт мужчины — яркое, беспощадное солнце светило ему в спину. Но руки разглядела. Они были в перчатках. В одной руке он держал красный термос. В другой что-то похожее на подзорную трубу. Лотти жадно впилась глазами в термос. Сок, подумала она. Холодный, сладкий и жидкий. Но вместо того, чтобы открыть термос и налить ей попить, мужчина швырнул на кирпичи рядом с ее головой подзорную трубу. Девочка напрягла зрение и увидела, что это газета.

— Папа правду не сказал, — произнес мужчина. — Папа не сказал ни слова. Дело-то совсем плохо, так ведь, Лотти?

Что-то такое в его голосе… У Лотти защипало в глазах, а внутренности словно попытались протолкнуть в ее горло что-то жесткое. Она пробормотала:

— Я же вам говорила. Пыталась объяснить. Сито не умеет рассказывать так, как нужно.

— И в этом вся проблема, да? Но это не страшно, потому что его нужно только немного воодушевить. И мы его воодушевим, ты и я. Ты готова?

— Я пыталась ему сказать… — Лотти старалась глотнуть. Протянула руку к термосу. — Пить, — попросила она.

Ей хотелось поднять голову с кирпичей, хотелось выбежать на свет, но она не могла. Она ничего не могла. Шарлотта почувствовала, как из уголков глаз потекли слезы.

«Какая же ты маменькина дочка», — сказала бы Брета.

Мужчина пнул ногой дверь. Она прикрылась, но не до конца. Осталась полоска света, показывая Лотти, где выход. Полоска света, подсказывавшая, в каком направлении бежать.

Но все клеточки ее тела болели. Все клеточки ее тела закоченели. Все клеточки ее тела требовали воды, питья и отдыха. Кроме того, он находился в трех шагах от нее, и менее чем за секунду он сделал эти три шага, и теперь она смотрела на его ботинки и нижний край штанин.

Мужчина опустился на колени, и Лотти откатилась от него. Почувствовала под головой бугорок и поняла, что случайно придавила Уиджи. Бедный Уиджи, подумала она. Не очень хорошим другом она ему была. Шарлотта перекатилась назад.

— Так-то лучше, — сказал мужчина. — Лучше, когда ты не сопротивляешься.

Будто сквозь пелену Шарлотта видела, как мужчина открывает термос.

— Мои очки, — произнесла она, — Дайте мне мои очки.

— Для этого тебе очки не нужны, — ответил он и приподнял рукой ее голову.

— Папа должен был напечатать историю, — сказал он. Его пальцы сжались на шее Шарлотты, потянули ее волосы. — Папа должен был послушаться.

— Пожалуйста… — Тело Лотти свело судорогой. — Больно, — прошептала она. — Не надо… моя мама…

— Нет, — сказал мужчина, — от этого больно не будет. Ни в малейшей степени. Готова пить?

Он держал ее крепко, однако Лотти приободрилась. Значит, он все же не собирается причинять ей вред.

Но вместо того, чтобы налить сок в крышку термоса и поднести к губам Шарлотты, мужчина еще сильнее сжал шею девочки, запрокинул назад ее голову, поднял термос и стал сам лить ей жидкость в рот.

— Глотай, — бормотал он. — Ты же хочешь пить. Глотай. Все будет хорошо.

Шарлотта кашляла, захлебывалась, глотала. Это было что-то жидкое, но только не сок.

— Это же не… — начала она.

— Не сок? На этот раз — нет. Но это питье, верно? И действует быстро. Давай. Пей.

Шарлотта стала вырываться, но он только усилил хватку. Поэтому она поняла: путь к свободе — делать как велит он. Она глотала и глотала, а он все лил и лил.

И Шарлотта не заметила, как куда-то поплыла. Она увидела сестру Агнетис. Увидела миссис Магуайр. Маму, Сито и море. А затем вернулась тьма.

Часть вторая

13

Было без пяти шесть вечера, когда раздался звонок, которого ждал констебль-детектив Робин Пейн, — через три недели после окончания курсов, через две недели после официального назначения на должность констебля-детектива и менее чем через сутки после того, как он решил, что единственный способ побороть нервозность — «трясучку», как он ее называл, — это позвонить домой своему новому сержанту и попросить включить его в расследование первого же наклюнувшегося дела.

— В любимчики рвешься, да? — спросил шутливо сержант Стенли. — Хочешь до тридцати стать старшим констеблем?

— Я просто хочу применить свои навыки, сержант.

— Свои навыки, говоришь? — Сержант хмыкнул. — Поверь мне, сынок, у тебя будет масса возможностей применить свои навыки — какими бы они ни были, — прежде чем мы выпустим тебя из своих лап. Ты еще проклянешь тот день, когда подал заявление в отдел по расследованию убийств.

Робин в этом сомневался, но поискал объяснение, которое сержант понял бы и принял.

— Мама всегда внушала мне, что я должен себя проявить.

— У тебя еще впереди уйма времени.

— Знаю. Но все равно, сэр, можно?

— Что — можно, малыш?

— Позвольте мне поучаствовать в первом же деле.

— Хм. Поживем — увидим, — ответствовал сержант. И когда позвонил теперь, чтобы удовлетворить просьбу Пейна, то закончил словами: — Что ж, посмотрим, как ты начнешь себя проявлять, детектив.

Когда узкая главная улица Вуттон-Кросса осталась позади, Робин признался себе, что его искренняя просьба об участии в первом же наклюнувшемся деле была, возможно, ошибкой. Звонок сержанта Стенли очень кстати оторвал его от созерцания неаппетитного зрелища — слюнявых лобзаний жениха и невесты, каковыми являлись его мать и толстяк с блестящей лысиной, праздновавшие свою помолвку, — и теперь в желудке протестующе ворочались, явно желая вырваться наружу, шесть сухих пирожных, которые Робин успел заглотить, но не переварить. Что подумает Стенли о своем новобранце, если Робина вырвет при виде трупа?

А они ехали осматривать именно труп, по словам Стенли, труп ребенка, который был найден на берегу канала Кеннета и Эйвона.

— Сразу за Аллингтоном, — проинформировал его Стенли. — Там есть дорога, которая проходит мимо Мэнор-фарм. Она пересекает поля, затем ведет на юго-запад, к мосту. Тело там.

— Я знаю это место.

За двадцать девять лет, что Робин прожил в этом графстве, он отдал хорошую дань прогулкам по окрестностям. В течение долгого времени пешие походы были единственным способом отдыха от матери и ее астмы. Ему достаточно было услышать любое название — Кухонная горка, Ведьмин лес, Каменная яма, Травяной холм, — и перед его мысленным взором тут же вставал образ. Прирожденный географ, называл его один из школьных учителей. У тебя природные способности к топографии, картографии, географии, геологии — так что ты выберешь? Но ничто из этого его не интересовало. Он хотел быть полицейским. Хотел, чтобы справедливость восторжествовала. Более того, он жаждал, чтобы справедливость восторжествовала.

— Я могу быть там через двадцать минут, — сказал он своему сержанту и озабоченно добавил: — Там ничего не случится до моего приезда? Вы не станете делать выводы и все такое?

Сержант Стенли фыркнул.

— Если я и раскрою дело до твоего прибытия, то промолчу. Через двадцать минут, говоришь?

— Могу и быстрее.

— Не убейся только, малыш. Это труп, а не пожар.

Тем не менее Робин уложился в пятнадцать минут. Сначала он поехал на север, в сторону Мальборо, затем, сразу за сельской почтой, свернул на северо-запад, и тут помчался по проселочной дороге через зеленые поля и голые плато, мимо тысяч могильников, курганов и других примет древности, которые все вместе составляли долину Вуттона. Для Робина эта долина всегда была местом покоя, именно сюда он уходил переживать тяжелые моменты, неизбежные в жизни с матерью-инвалидом. Но все казалось иным в этот майский вечер, когда легкий ветерок колыхал травы в полях и когда у него забирали его больную мать. Сэм Кори — старикан на двадцать лет старше матери, постоянно похлопывающий ее по заду, мусолящий ей губами шею, многозначительно подмигивающий и отпускающий дурацкие замечания, вроде: «когда мы с моей ягодкой останемся одни, то-то заскрипят пружины» — совсем ей не подходил, и Робин недоумевал, что она в нем нашла. Но он улыбался, когда требовалось, и поднимал бокал теплого шампанского за счастливую пару. Телефонный звонок помог ему сбежать и выбросить из головы мысли о том, что выкинут эти двое, как только за ним закроется дверь. Не очень-то приятно представлять свою мать в постели с любовником, особенно с таким любовником. Это просто неэстетично.

Деревушка Аллингтон располагалась на изгибе дороги, напоминая локтевой сустав. Она состояла из двух ферм. Их дома, амбары и разнообразные надворные постройки были главными деревенскими сооружениями. Огороженное пастбище служило границей деревни, и на нем паслось стадо ждущих дойки коров. Робин обогнул пастбище и проехал напрямик через Мэнор-фарм, где сердитая женщина подталкивала трех ребятишек вдоль обочины в направлении кирпично-деревянного, крытого соломой дома.

Дорога, описанная сержантом Стенли, на самом деле была просто-напросто прогоном, который отходил от двух домов под красной черепицей и прямой линией пересекал поля. Он был как раз в ширину трактора, и по нему шли две изрытые колеи, разделенные полоской травы. По обе стороны прогона высился забор из колючей проволоки, отгораживая возделанные поля, где зеленели озимые.

Автомобиль Робина прыгал по ухабам, переваливаясь с боку на бок. До моста оставалась больше мили, и Робин надеялся, что подвеска «эскорта» выдержит очередное испытание сельским бездорожьем.

Впереди обозначился небольшой подъем, указывавший на близость Аллингтонского моста. По обе стороны от въезда на мост стояли три патрульные полицейские машины, фургончик и синий мотоцикл — излюбленное средство передвижения сержанта Стенли.

Робин припарковался позади одной из патрульных машин. К западу от моста констебли в форме — к когорте которых он и сам недавно принадлежал — шли по обоим берегам канала: одна группа осматривала тропинку, идущую вдоль южного берега, другая старательно продиралась сквозь густую растительность на противоположном берегу. Фотограф заканчивал свою работу за густыми зарослями камыша, а судебный патологоанатом в белых перчатках терпеливо дожидался рядом, у ног его стоял черный кожаный чемоданчик. Кроме кряканья уток и криков чирков, плавающих на канале, не было слышно ни звука. Робин задумался, объясняется ли это благоговением перед смертью или просто сосредоточенностью выполняющих свою работу профессионалов. Он вытер о брюки вспотевшие от волнения ладони, приказал желудку успокоиться и вышел из машины навстречу своему первому расследованию убийства. Хотя никто еще не назвал это убийством, напомнил себе Робин. Сержант Стенли сказал только, что у них «труп ребенка», а выяснить причину смерти — дело судебных медиков.

Сержант Стенли, увидел Робин, работал на мосту. Он беседовал с парнем и девушкой, прижавшимися друг к другу, словно желая согреться. Вполне понятное желание, учитывая, что они были едва одеты: девушка прикрыта тремя черными треугольниками в ладонь величиной, изображавшими купальный костюм, парень облеплен белыми плавками. Парочка, как видно, вышла из моторного катера, который стоял на приколе восточнее камышей. Слово «Молодожены», написанное кремом для бритья на его стеклах, объясняло присутствие здесь молодых людей. Плавание по каналу было популярным весенним и летним времяпрепровождением.

Сержант поднял глаза на приближавшегося Робина. Закрыл блокнот, приказал парочке оставаться на месте и сунул блокнот в задний карман джинсов. Достал из кармана кожаной мотоциклетной куртки пачку «Эмбессис» и предложил Робину. Оба закурили.

— Сюда, — указал Стенли и первым стал спускаться по склону к тропинке. — «Молодожены», — фыркнул он. — Ясно, зачем они наняли катер. Ты только посмотри, малыш. Да не на катер, а на девицу.

Они остановились. Робин почувствовал, что краснеет как рак, и опустил голову, чтобы скрыть это. Поковырял в земле носком башмака и вместо ответа стряхнул пепел.

— Вот что произошло, — продолжал сержант Стенли. — Они заглушили мотор, чтоб кое-чем заняться, в пятый раз за сегодняшний день, но ничего не попишешь, новобрачные. Он сошел на берег, отыскал подходящее место, чтобы вбить кол для швартовки, — видишь там конец каната, да? — и когда стал швартоваться, увидел тело ребенка. Они опрометью кинулись в Мэнор-фарм, позвонили в службу спасения и теперь горят желанием убраться отсюда, и мы оба знаем почему, верно?

— Неужели их можно как-то притянуть…

— К этому? — Сержант покачал головой. — Зато их магнитом притягивает друг к другу. Даже найденный труп не охлаждает некоторых, если ты понимаешь, о чем я. — Он кинул окурок в сторону уток, тот зашипел в воде. Одна из уток клюнула окурок, Стенли ухмыльнулся и пробормотал: — Падалыцики. Ладно, идем. Посмотришь на свой первый труп. Что-то вид у тебя неважный, малыш. Ты, часом, не блеванешь?

Нет, заверил Робин сержанта. Тошнить его не тошнило. Просто он нервничал. Ему никак не хотелось опозориться перед старшим по званию, и от боязни сделать что-нибудь невпопад у него дрожали поджилки.

— Вы двое, не уходите, я еще с вами не закончил, — крикнул Стенли паре, обнаружившей тело, и продолжил спуск. — Что ж, посмотрим, как у тебя котелок варит, — сказал сержант. Он указал на констеблей по обе стороны канала. — Это, скорей всего, напрасный труд. Почему?

Робин посмотрел на констеблей. Они действовали упорядоченно, молча, слаженно. Они были сосредоточены на своей задаче и не отвлекались.

— Напрасный? — повторил Робин. Чтобы выиграть время на раздумье, он затушил сигарету о подошву башмака, положил окурок в карман. — Ну, вряд ли они найдут какие-нибудь следы, если они ищут. Тропинка слишком заросла травой, на берегу слишком много полевых цветов и сорняков. Но… — Он колебался, гадая, позволено ли ему не согласиться с поспешным выводом, к которому, как видно, пришел сержант. Он решил рискнуть. — Но помимо следов они могут найти и другие улики, если это убийство. Не так ли, сержант?

Стенли проигнорировал вопрос, прищурился, собираясь зажечь следующую сигарету.

— Например? — спросил он.

— Если это убийство? Да все что угодно. Волокна, окурки, орудие убийства, этикетку, клок волос. Все

что угодно.

Стенли прикурил от пластмассовой зажигалки в форме женской фигуры с отставленной попой. Пламя выходило из заднего прохода.

— Недурно, — сказал он. Робин не понял, имеет сержант в виду его ответ или зажигалку.

Стенли затопал по тропинке, Робин пошел за ним. Они направлялись к камышам. Там, продираясь сквозь желтую путаницу золотистой камнеломки и первоцветов, поднимался от кромки воды патологоанатом. Его резиновые сапоги были облеплены грязью и водорослями. Чуть выше, на тропинке стояли два судебных биолога с раскрытыми чемоданчиками для сбора материала. Рядом с ними лежал в расправленном виде мешок для транспортировки тела, готовый к использованию.

— Ну что? — спросил Стенли у патологоанатома. Того вызвали, по-видимому, прямо с корта, потому что он был в белом теннисном костюме и в солнцезащитном козырьке, что плохо вязалось с черными сапогами до колен.

— Ладони и одна ступня заметно сморщены, — ответил эксперт. — Тело находилось в воде восемнадцать часов. Самое большее — сутки.

Стенли кивнул. Покатал в пальцах сигарету.

— Теперь смотри, малыш, — скомандовал он Робину и, улыбнувшись, сказал патологоанатому: — Наш Робби все еще девственник в этом отношении, Билл. Спорим на пять фунтов, что он блеванет.

Патологоанатом брезгливо скривился. Он поднялся к ним на тропинку и обратился к Робину:

— Сомневаюсь, что вас стошнит. Глаза открыты, что всегда пугает, но следов разложения еще нет.

Кивнув, Робин сделал вдох и расправил плечи. Они наблюдали за ним — сержант и патологоанатом, не говоря уже о констеблях, фотографе и биологах, — но новоиспеченный детектив был преисполнен решимости продемонстрировать перед ними профессиональную выдержку.

Он спустился к воде. Прошел к камышам, обогнул их. Тело лежало сразу за ними. Сначала Робин увидел одну стопу — не в воде, а между камышинами, словно ее специально за них зацепили, затем вторую, про ступню которой патологоанатом сказал, что она сморщилась. Взгляд Робина скользнул по ногам к ягодицам, а затем к повернутой вбок голове. Глаза с сильно набрякшими веками были полуоткрыты. Короткие каштановые волосы слегка колыхались на поверхности воды, и пока Робин соображал, какой нужно задать вопрос, — зная, что он его знает, помнит, сроднился с ним, так как заготовил его заранее, чтобы показать, что действует на автопилоте, — он увидел, как из приоткрытого детского рта стремительно выскользнула серебристая рыбка.

В голове у Робина стало пусто, руки сделались влажными, однако мысли чудом пришли в движение. Он оторвал глаза от тела, нашел нужный вопрос и задал его ровным голосом:

— Мальчик или девочка?

В ответ патологоанатом сказал:

— Принесите мешок. — И спустился к Робину.

Один из констеблей расстегивал молнию на мешке. Двое других, в резиновых сапогах, вошли в воду. По кивку патологоанатома они перевернули тело.

— Предварительно — девочка, — произнес медик, и в этот момент стали видны детские, лишенные растительности половые органы. Констебли перенесли тело, положили его в мешок, но прежде чем они закрыли молнию, патологоанатом опустился перед девочкой на одной колено и нажал ей на грудь. Из ноздрей показалась нежная белая пена — совсем как мыльная.

— Утонула, — сказал он.

— Значит, не убийство? — спросил Робин у Стенли. Пожав плечами, сержант ответил:

— Это ты мне скажешь, малыш. Какие варианты? Пока тело уносили, а биологи спускались к воде со своими чемоданчиками и бутылками, Робин обдумывал вопрос и подходящие ответы. На глаза ему попался катер молодоженов, и Робин сказал:

— Она здесь отдыхала? Упала с катера? Стенли кивнул, как будто рассматривая данную гипотезу.

— Однако о пропаже ребенка не сообщалось.

— Тогда — столкнули с катера? Резкий толчок не оставляет на теле следов.

— Есть такая вероятность, — признал Стенли. — Тогда это убийство. Что еще?

— Одна из местных? Может быть, из Аллингтона? Или, скажем, из Олл-Каннингса?

— Та же проблема.

— Никто не пропадал?

— Точно. Что еще? — Стенли ждал, не проявляя ни малейшего нетерпения.

Робин облек в слова последнее предположение, противоречащее его первому предположению.

— Тогда — жертва преступления? Она… — Он переминался с ноги на ногу, подыскивая эвфемизм. — Ее… э… не испортили, сэр?

Стенли заинтересованно поднял бровь. Робин торопливо продолжал:

— Полагаю, это могло быть. Только вот на теле как будто нет… на первый взгляд… — Он взял себя в руки, откашлялся и сказал: — Это может быть изнасилование, хотя на первый взгляд на теле нет следов насилия.

— Ссадина на колене, — сказал с тропинки патологоанатом. — Синяки вокруг рта и на шее. Пара подживающих ожогов на щеках и подбородке. Ожоги первой степени.

— И все равно, — начал Робин.

— Существуют разные способы изнасилования, — заметил Стенли.

— Поэтому я полагаю… — Он подумал, в каком направлении двигаться, и остановился на следующем: — Похоже, у нас пока мало данных.

— А что мы делаем, когда у нас мало данных? Ответ напрашивался сам собой.

— Ждем результатов вскрытия.

Стенли отсалютовал ему, приложив указательный палец к брови, и спросил у патологоанатома:

— Когда?

— Предварительное заключение будет готово завтра. До полудня. Если только меня больше никуда не вызовут. — Кивнув Робину и сержанту Стенли, он сказал констеблям: — Давайте ее грузить. — И следом за телом пошел к фургончику.

Робин проводил процессию взглядом.

— Что дальше? — спросил у него Стенли, Робин подумал.

— Нам надо установить ее личность.

— А до этого?

— До этого? Берем официальные показания у этой пары, с их подписями. А затем просматриваем сводку происшествий. Если у нас никто не пропал, тогда она, возможно, числится пропавшей где-то еще и уже внесена в компьютер.

Стенли застегнул молнию своей кожаной куртки и похлопал себя по карманам джинсов. Достал связку ключей и побренчал ими на ладони.

— А до этого? — спросил он.

Робин озадачился. Оглянулся в поисках вдохновения на канал. Стенли сжалился над ним.

— До показаний и сводки происшествий мы занимаемся ими. — И большим пальцем указал в сторону моста.

Там только что остановился запыленный автомобиль. Из него вылезала женщина с блокнотом и мужчина с фотокамерой. Робин увидел, как они поспешно направились к молодоженам. Обменялись с ними несколькими фразами, которые женщина записала. Фотограф принялся щелкать камерой.

— Газетчики? — удивился Робин. — Как они так быстро узнали?

— По крайней мере это не телевидение, — отозвался Стенли. — Пока. — И пошел с ними разбираться.

Деннис Лаксфорд коснулся раскрасневшейся щеки Лео. Она была влажной от слез. Он укрыл плечи мальчика одеялом и ощутил укол вины, смешанной с раздражением. Почему этот мальчишка всегда все так усложняет? — удивился он.

Лаксфорд прошептал его имя, пригладил светлые волосы сына и присел на край кровати. Лео не пошевелился. Он или крепко спал, или убедительнее, чем подозревал Лаксфорд, умел притворяться спящим. В любом случае от дальнейшего спора со своим отцом он ускользнул. Что, возможно, и к лучшему, учитывая, к чему постоянно приводят все их споры.

Лаксфорд вздохнул. Он подумал о слове «сын» и обо всем, что подразумевало это короткое слово — об ответственности, наставничестве, слепой любви и осторожной надежде. И задался вопросом, как он вообще мог предполагать, что добьется успеха на поприще отцовства. Как он вообще мог думать об отцовстве как о каком-то благе. Чаще всего оно представлялось ему нагромождением обязанностей. Можно было просто сбрендить. Как, спросил себя Лаксфорд, справляются другие мужчины?

Частично он знал ответ. У других мужчин не было таких сыновей, как Лео. Один взгляд на комнату Лео — вкупе с воспоминанием о том, как выглядели их с братом комнаты, когда им было столько же лет, сколько Лео — все разъяснил Лаксфорду. Кадры из черно-белых фильмов на стенах: от Фреда и Джинджер[Фред Астер (1899—1987) — американский танцовщик и актер. Джинджер Роджерс (1911—1995) — американская актриса театра и кино, партнерша Ф.Астера.

] в вечерних туалетах до Джин, Дебби и Дональда[Джин Келли (1912—1996) — звезда Бродвея и Голливуда 40—50-х гг., танцовщик, певец, актер и хореограф. Дебби Рейнольдс (р. 1932) — американская актриса и певица. Дональд О'Коннор (1925—2003) — американский актер. Все они снялись в знаменитом мюзикле «Поющий под дождем» (1952).], бьющих чечетку под дождем. Стопка книг по искусству на столе из простой сосны, а рядом с ними альбом для рисования с наброском коленопреклоненного ангела — идеальный нимб и скромно сложенные крылья указывали на его родство с фреской четырнадцатого века. Клетка с зябликами: свежая вода, свежие семена, свежая бумага на дне клетки. Книжная полка с книжками в твердых переплетах — от Роальда Даля до Диккенса. И в углу деревянный сундук с коваными петлями, в котором лежали в полном забвении крикетная бита, теннисная ракетка, футбольный мяч, роликовые коньки, набор для химических опытов, коллекция солдатиков и миниатюрная, похожая на пижаму форма для занятий карате.

— Лео, — тихо проговорил он, — что с тобой делать?

Ничего, твердо сказала бы Фиона. Абсолютно ничего. Он замечательный. Лучше не бывает. Проблема в тебе.

Лаксфорд коснулся поцелуем щеки мальчика и выключил свет на ночном столике. Посидев какое-то время в темноте, он вышел из комнаты.

Фиону он нашел на кухне, она собиралась приготовить себе каппуччино и сейчас насыпала кофейные зерна в кофемолку. Едва нога Лаксфорда коснулась плиток кухонного пола, как Фиона поспешно включила кофемолку.

Он ждал. Она налила воду в кофеварку, вставила штепсель в розетку, не спеша заправила аппарат и включила его. Загорелся янтарный огонек, машина заурчала. Фиона стояла спиной к Деннису, якобы ожидая кофе.

Он знал эти симптомы, понимал, что хочет сказать мужчине женщина, показывая ему затылок вместо лица. Но Лаксфорд все равно подошел к жене, положил ей руки на плечи, отвел в сторону волосы, поцеловал в шею. Может, они смогут притвориться.

— Это помешает тебе заснуть, — прошептал он.

— И очень хорошо. Я не собираюсь сегодня спать.

Она не добавила «с тобой», но Лаксфорд не нуждался в этих словах, чтобы понять ее настроение. Он почувствовал его своими пальцами и опустил руки.

Освободившись, Фиона взяла чашку и подставила ее под один из хоботков кофеварки. Через фильтр начала просачиваться струйка крепкого кофе.

— Фиона. — Он ждал, что жена оглянется. Она не оглянулась, полностью сосредоточившись на кофе. — Прости. Я не хотел его огорчать. Я не хотел, чтобы все зашло так далеко.

— Тогда чего же ты хотел?

— Я хотел просто поговорить. Я пытался это сделать за обедом в пятницу, но все без толку. Я подумал, что если мы побеседуем втроем, то Лео не будет капризничать.

— А ты не выносишь капризов, да? — Фиона достала из холодильника пакет молока, налила точно требуемое количество в маленький стальной молочник и поставила его на кофеварку. — Восьмилетнему мальчику капризничать не позволено, да, Деннис? — Она нажала на боковую кнопку для подогрева молока, яростно крутанула молочник. Зашипел горячий воздух, молоко запенилось.

— Ты несправедлива. Нелегко наставлять ребенка, который в ответ на любую попытку что-то ему объяснить закатывает истерику.

— Это не истерика. — Она со стуком поставила молочник на стол.

— Фиона.

— Не истерика.

Интересно, как еще это можно назвать? Пять минут его тщательно подготовленной речи о великолепии и преимуществах Беверстокскои школы для мальчиков, и Лео изошел слезами, словно был куском сахара, а его отец — горячей водой. Слезы сменились всхлипываниями, всхлипывания быстро перешли в рев. А рев — в топанье ногами и битье кулаками по диванным подушкам. Что же в таком случае истерика, если не эта обычная для Лео безобразная реакция на все, чем он недоволен?

Беверсток выбьет это из него. Вот почему Лаксфорд в первую очередь и хотел вырвать Лео из-под теплого крылышка Фионы и сунуть в более суровый мир.

Лаксфорд выбрал идеальный момент, чтобы это обсудить. Все втроем, счастливая семья, собравшаяся в столовой за вечерней трапезой. Была любимая еда Лео — курица под индийским соусом тикка, которую мальчик энергично уплетал за обе щеки, болтая о документальном фильме Би-би-си, посвященном домашним мышам. Он говорил:

— Мам, как ты думаешь, мы сможем создать для них среду обитания в нашем саду? Вообще-то они предпочитают старые здания, чердаки и пространства между стенами, но они такие милые, и если мы создадим для них подходящую среду обитания, тогда через год или два…

И тут Лаксфорд решил, что самое время раз и навсегда прояснить вопрос о том, где Лео проведет эти год или два, о которых толкует. Он решительно вмешался:

— Я и не представлял, что ты так интересуешься естественными науками, Лео. Ты думал о ветеринарии?

Лео одними губами произнес слово «ветеринария». Фиона посмотрела на Лаксфорда. Он решил проигнорировать таившуюся в выражении ее лица угрозу и ринулся в бой, расписывая образцовую ферму Беверстокскои школы, упомянув даже о мышах, которых можно встретить на чердаках спальных корпусов. Закончил он свой монолог так:

— Образцовая ферма — это один из кружков, а не обязательные занятия. Но с ее помощью ты познакомишься с животными, что, возможно, станет определяющим для всей твоей жизни.

Пока он говорил, Лео переводил взгляд с лица отца на свой стакан с молоком. Остановил его на стакане, и все тело мальчика сделалось зловеще неподвижным, только слышно было, как он ритмично бьет ногой по ножке стула. Все громче и громче. Как и нынешняя поза Фионы, так и застывший взгляд Лео, удары по ножке стула и молчание были предостеретающими знаками. Но еще и источником раздражения для его отца. Лаксфорд попытался ни на что не обращать внимания.

— Представь, сколько у тебя появится новых друзей, Лео.

— У меня их хватает, — буркнул в стакан с молоком мальчик.

— Тогда подумай о сплоченности, которая будет между вами. Она сохранится на всю жизнь. Я говорил тебе, как часто вижусь со старыми беверстокцами? Я говорил тебе, какая между нами существует взаимовыручка?

— Мама не училась в школе-интернате. Мама осталась дома и ходила в школу.

— Конечно. И в хорошую. Но… — Уж не думает ли он, по примеру матери, стать моделью? Это, пожалуй, почище профессиональных занятий танцами! Лаксфорд успокоил разгулявшееся воображение и мягко проговорил: — У женщин все по-другому, Лео. Смысл их жизни в другом, поэтому и образование другое. Тебе же нужно мужское образование, а не девчачье. Потому что ты будешь жить в мужском мире, а не в девчачьем. Так? — Нет ответа. — Так, Лео?

Лаксфорд увидел устремленные на него глаза Фионы. Опасная почва — настоящая трясина, — и если он ступит на нее, то рискует столкнуться не только с истерикой Лео.

Но он все равно рискнул. Вопрос должен быть решен, и он будет решен сегодня.

— Мужской мир, Лео, требует таких черт характера, которые лучше всего развивает школа-интернат: твердости, собранности, быстрой реакции, навыков лидера, умения принимать решения, знания себя, понимания истории. Вот чего я хочу для тебя, и, поверь мне, ты еще скажешь мне спасибо…

— Не скажу, — проговорил Лео.

Лаксфорд предпочел это проигнорировать. Невежливость не была свойственна Лео, и, вполне возможно, он не хотел нагрубить.

Лаксфорд продолжал:

— Мы поедем туда заранее, до начала осеннего семестра, и хорошенько все там осмотрим. Это быстрее сблизит тебя с другими новичками, когда они приедут. Ты сможешь все им показать. Еще сам скажешь, как это здорово.

— Не скажу. Не скажу.

Второе «не скажу» прозвучало громче и настойчивее.

Лаксфорд старался сохранять спокойствие.

— Так будет, Лео. Боюсь, решение принято и дальнейшему обсуждению не подлежит. Это естественно, что тебе не хочется ехать… что ты даже боишься. Как я уже сказал, большинство людей встречают перемены с некоторой тревогой. Но как только ты привыкнешь…

— Нет, — сказал Лео. — Нет, нет, нет!

— Лео.

— Не поеду! — Резко отодвинув стул, он вскочил, чтобы убежать.

— Верни стул на место.

— Я уже поел.

— А я нет. И пока тебе не разрешат выйти из-за стола…

— Мама!

От обращения к Фионе — и всего того, что это обращение сообщало о природе их отношений, — перед глазами Лаксфорда встала красная пелена. Схватив сына за руку, он дернул его к столу.

— Ты будешь сидеть, пока тебе не разрешат выйти из-за стола. Ясно?

Лео вскрикнул.

— Деннис, — попросила Фиона.

— А ты, — Фионе, — не вмешивайся.

— Мама!

— Деннис! Отпусти его. Ты делаешь ему больно. Слова Фионы послужили катализатором. Лео заплакал. Потом начал всхлипывать. Потом зарыдал. И то, что было застольной беседой, быстро превратилось в скандал. Вопящего, брыкающегося и размахивающего кулаками Лео наконец отволокли в его комнату, где он и заснул в изнеможении.

Лаксфорд с женой закончили ужин в молчании. Прибрали на кухне. Лаксфорд дочитал «Санди таймс», а Фиона воспользовалась сумерками, чтобы поработать в саду, у пруда. Она вернулась в дом только в половине десятого. И Лаксфорд в стотысячный раз спросил себя, как ему восстановить мир в доме, не прибегая к стародедовским методам, что от души презирал.

Фиона наливала дымящееся молоко в чашку. Весь ее облик говорил: «Я не хочу это обсуждать».

Дурак бросился бы в атаку. Человек более мудрый понял бы намек. Лаксфорд решил дожать и сказал:

— Мальчику нужны перемены, Фиона. Ему нужна обстановка, которая будет побуждать его к действиям. Ему нужна атмосфера, которая выработает у него силу воли. Ему нужно общение с мальчиками из хороших семей и хорошего происхождения. Беверсток пойдет ему на пользу. Ты должна это понимать.

Фиона глотнула кофе и, не поворачиваясь, проговорила:

— Какой же ты лицемер. Ты постоянно превозносишь равенство. Ты зашел даже так далеко, что продемонстрировал свою приверженность идее равенства, породнившись с нищей семьей…

— Прекрати.

— …из южного Лондона. Господи. С другого берега реки. Люди там говорят «уборная» вместо «туалет» и разрыва сердца никто от этого не получает. Ты взял в жены дочь сантехника и гостиничной горничной. Как же ты так оскандалился? Или это такая бравада?

— Фиона, мое решение насчет Лео не имеет никакого отношения к элитности.

— Зато твои мерзкие школы имеют к ней прямое отношение. И помоги бог человеку, который пытается пробиться в жизни благодаря только своему таланту и вере в свою человеческую ценность.

Своим оружием она владела отменно. И оттого, что пользовалась им редко, оно разило наповал.

— Я хочу для Лео лучшего, — натянуто произнес Лаксфорд. — Ему нужно руководство. И в Беверстоке он его получит. Мне жаль, что ты не так это понимаешь.

Фиона оторвала взгляд от чашки с кофе и посмотрела прямо в глаза Лаксфорду.

— Ты хочешь перемен для Лео. Ты беспокоишься за него, потому что он кажется… Полагаю, ты выбрал бы слово «эксцентричным», не так ли, Деннис? В качестве заменителя того, которое у тебя на уме.

— Ему необходимо обрести устремленность. Здесь он ее не обретет.

— У него есть масса устремленностей. Просто ты их не одобряешь. Интересно, почему? — Она отхлебнула кофе. — Он любит танцевать, любит птиц, животных, ему нравится петь в школьном хоре, он увлекается средневековым искусством. И ты боишься, что плод твоих чресл окажется гомиком? Но в таком случае разве школа для мальчиков не самое худшее для него место? Или ты думаешь, что когда какой-нибудь старший мальчик в первый раз покажет Лео, чем занимаются двое голых мужчин, оставшись наедине, он испытает такое отвращение, что у него разом вылетит из головы вся дурь?

Он смотрел на нее. Она смотрела на него. Деннис гадал, что она может прочесть по его лицу.

— Полагаю, ты знаешь, что некоторые вещи нельзя подавить, — сказал Деннис.

— Предрасположенность к гомосексуализму? Конечно нет. А если и можно, то лишь на время. Но другое? Это можно подавить навсегда.

— Что другое?

— Художника. Душу художника. Ты изо всех сил стараешься уничтожить ее в Лео. И я пытаюсь понять, когда она погибла в тебе.

Фиона покинула кухню. Тихо шлепая кожаными сандалиями, прошла в сторону гостиной. Их кухонного окна было видно, как в том крыле дома зажегся свет и как Фиона задернула шторы.

Лаксфорд отвернулся. Нет, их с Фионой разговор не закончен. Он отправился следом за ней, готовясь к новому раунду словесного поединка. Услышал звук работающего телевизора, увидел мерцание светлых и темных теней на стене, Деннис замедлил шаги. Его решимость ослабела. Должно быть, она расстроена больше, чем он думал, сообразил Лаксфорд. Фиона включала телевизор только для того, чтобы снять нервное напряжение.

Он подошел к дверям — она сидела, подобрав под себя ноги, в углу дивана, к животу для удобства прижата подушка. При виде Фионы желание препираться почти пропало. И окончательно испарилось, когда она сказала, не повернув головы:

— Я не хочу, чтобы он уезжал. Не поступай с ним так, дорогой. Это неправильно.

По телевизору показывали вечерние новости. Лицо ведущего на экране сменилось каким-то сельским пейзажем.

— Желание держать его при себе естественно, Фи. Неестественно поддаваться импульсу, когда мальчику лучше встретиться с новыми впечатлениями.

— Он слишком мал для новых впечатлений.

— Он отлично справится.

— А если нет?

— Может, пусть все идет своим чередом?

— Я за него боюсь.

— На то ты и мать. — Лаксфорд подошел к дивану, забрал у Фионы подушку и сел рядом с женой. Поцеловал ее в пахнущие корицей губы. — Может, выступим в этом случае единым фронтом? Хотя бы временно, чтобы посмотреть, что из этого получится?

— Иногда мне кажется, что ты настроен вытравить из него все особенное.

— Особенное, если оно настоящее, нельзя вытравить.

Фиона повернула голову, Посмотрела на него.

— Ты в это веришь?

— Все, что во мне было особенного, никуда не делось, — сказал Лаксфорд, не беспокоясь о том, правда это или ложь, лишь бы побороть возникшую между ними отчужденность. — Особенное останется и в Лео. Если оно сильное и настоящее.

— Восьмилетних мальчиков не следует испытывать огнем.

— Характер можно испытывать. Стержень, если он крепок, не сломается.

— И поэтому ты хочешь отправить его в школу? — спросила Фиона. — Чтобы испытать на прочность его решимость быть тем, кто он есть?

Деннис посмотрел ей прямо в глаза и солгал без малейших угрызений совести:

— Именно поэтому.

Он пристроился поудобнее рядом с Фионой и переключил свое внимание на экран телевизора. Теперь там появилась корреспондентка с микрофоном, спокойная гладь воды позади нее казалась рекой, но девушка сказала:

—…канал Кеннета и Эйвона, где сегодня вечером было обнаружено тело неизвестной девочки в возрасте от шести до десяти лет. Труп обнаружили мистер и миссис Эстебан Маркедас, молодожены, плывшие из Рединга в Бат на катере. Хотя данный случай рассматривают как смерть при подозрительных обстоятельствах, следствие еще не пришло к выводу, классифицировать ли эту смерть как убийство, самоубийство или несчастный случай. Источники в полиции сообщают, что на месте происшествия работает местный отдел по расследованию убийств, и в настоящее время с помощью общенациональной полицейской базы данных пытаются установить личность ребенка. Всех, располагающих какой-либо информацией, просят звонить в отделение полиции в Амсфорде.

Корреспондентка закончила, продиктовав номер телефона, высветившийся внизу экрана, и назвав свою фамилию и телеканал, после чего повернулась к воде с серьезным выражением лица, которое, без сомнения, считала адекватным ситуации.

Фиона что-то ему говорила, но Лаксфорд не воспринимал ее слов. В ушах у него гремел мужской голос: «Я убью ее, Лаксфорд, если ты не опубликуешь признание», а за ним слышался голос Ив: «Я скорее умру, чем уступлю тебе», и в эту какофонию вплетался его собственный внутренний голос, повторявший услышанные в новостях факты.

Лаксфорд резко вскочил. Фиона окликнула его. Покачав головой, он постарался придумать какое-то объяснение. И не придумал ничего лучше, чем сказать:

— Черт, я совсем забыл напомнить Родни о завтрашнем совещании.

И отправился на поиски телефона как можно дальше от гостиной.

14

Сообщение о смерти на канале инспектор Томас Линли получил на следующий день в пять часов вечера, когда вернулся из Нью-Скотленд-Ярда после очередной беседы прокурором. К себе в кабинет он пришел, чтобы навести в нем какое-то подобие порядка. За время последнего расследования хаос тут достиг устрашающих размеров. Вдобавок к отчетам, заметкам, расшифровкам допросов, документации с места преступления и кипам газет, которые помогали Линли в расследовании этого дела, к нему для сортировки, раскладывания по папкам и отправки дальше по инстанции приволокли из чрезвычайного отдела, расформированного вскоре после ареста преступника, кучу сводок, графиков, расписаний, компьютерных распечаток, записей телефонных переговоров, подшивок и других бумаг. Линли работал над материалами почти все утро, прежде чем уехал на встречу с прокурором, и теперь был полон решимости разобраться с ними до конца рабочего дня.

Однако, подойдя к кабинету, он увидел, что кто-то решил помочь ему в расчистке сих авгиевых конюшен. Его помощница, сержант Барбара Хейверс, с сигаретой в зубах сидела по-турецки на полу среди сложенных в стопки папок и, щурясь от дыма, читала какой-то отчет, лежавший у нее на коленях. Не поднимая головы, она сказала:

— Как вы во всем этом ориентируетесь, сэр? Я тружусь целый час, но так и не постигла вашего принципа. Кстати, это моя первая сигарета. Мне нужно было как-то успокоить нервы. Поэтому введите меня в курс дела. Каков принцип? Стопка для хранения, стопка для отправки и стопка для помойки? Так?

— Пока это просто стопки, — ответил Линли, снимая и вешая на спинку стула пиджак. — Я думал, вас уже не будет. Разве у вас не сегодня посещение Гринфорда?

— Да, но когда доеду, тогда доеду. Спешки нет. Вы же знаете.

Он знал. Мать сержанта Хейверс уже полгода находилась в платном частном заведении, хозяйка которого ухаживала за престарелыми, немощными и — в случае с матерью Хейверс — повредившимися в уме. Хейверс навещала мать так часто, как позволял непредсказуемый график ее работы, но, по впечатлению Линли, сложившемуся у него на основании лаконичных реплик сержанта, никогда нельзя было зранее сказать, узнает ее мать или нет.

Барбара глубоко затянулась и из уважения к невысказанному желанию Линли затушила сигарету о бок металлической корзины для мусора, выбросила окурок в корзину. Разыскала среди разбросанных папок свою бесформенную холщовую сумку, выудила из нее мятый пакетик «Джуси фрут» и отправила в рот две пластинки.

— Ну, так что мы будем с этим делать?

— Молиться о пожаре, — ответил Линли.

Деликатное покашливание привлекло их внимание к дверям кабинета. Там стояло дивное видение в ярко-розовом двубортном костюме, из выреза которого пышной пеной выбивалось кремовое шелковое жабо со старинной камеей посередке. Секретарше их суперинтенданта не хватало только широкополой шляпы, чтобы сойти за представительницу королевской фамилии, разодетую для поездки в Аскот.

— Удручающее положение вещей, инспектор Линли. — Доротея Харриман меланхолично покачала головой. — Вы, должно быть, нацелились на повышение. Больший беспорядок только у суперинтенданта Уэбберли. Хотя он умеет добиться его при гораздо меньшем количестве бумаг.

— Не желаешь ли протянуть руку помощи, Ди? — спросила с пола Хейверс.

Харриман взмахнула идеальным маникюром и ответила:

— Простите. Другой долг зовет, сержант. Вас также. Вас хочет видеть сэр Дэвид. Кстати, вас обоих.

Хейверс ткнулась головой в стену.

— Пристрелите нас сейчас же, — простонала она.

— Это не худшая из ваших идей, — заметил Линли. Сэр Дэвид Хильер только что был назначен заместителем комиссара. Две последние стычки Линли с Хильером балансировали на грани между несоблюдением субординации и открытой войной. Чего бы ради ни вызывал их Хильер, хорошего ждать не приходилось.

— С ним суперинтендант Уэбберли, — с готовностью добавила Харриман, возможно желая их подбодрить. — И я из надежнейших источников знаю, что последний час они провели за закрытыми дверями с важнейшим из важнейших — сэром Ричардом Хептоном. Он пришел пешком и ушел пешком. Что вы об этом думаете?

— Поскольку Министерство внутренних дел в пяти минутах ходьбы отсюда, я ничего не думаю, — ответил Линли. — А должен?

— Министр внутренних дел? Пришел в Нью-Скотленд-Ярд? И заперся на час с сэром Дэвидом?

— Должно быть, он мазохист, — вынесла свое суждение Хейверс.

— Примерно через полчаса они послали за суперинтендантом Уэбберли и шушукались с ним оставшиеся полчаса. Затем сэр Ричард ушел. Потом сэр Дэвид и суперинтендант Уэбберли послали за вами двумя. Сейчас они вас ждут. Наверху.

«Наверху» означало в новом кабинете заместителя комиссара сэра Дэвида Хильера, в который тот перебрался со скоростью света, едва его назначение было официально утверждено. В этот день хозяин кабинета был в сером, сшитом на заказ костюме, оттенок которого точно соответствовал цвету богатой гривы его волос. Сэр Дэвид сидел за необъятным письменным столом, положив руки на оправленное в кожу пресс-папье таким образом, чтобы перстень-печатка играл при верхнем освещении. Точно параллельно краю пресс-папье лежал желтый блокнот, исписанный быстрым, уверенным почерком Хильера.

Суперинтендант Уэбберли — непосредственный начальник Линли — неловко пристроился на краешке стула ультрасовременного дизайна, которому отдавал предпочтение Хильер. Уэбберли задумчиво катал туда-сюда по большому пальцу сигару и был похож на медведя в своем твидовом костюме с истрепанными манжетами.

Без всякого вступления Хильер сказал Линли: — Вчера вечером в Уилтшире было найдено тело ребенка. Десятилетнего. Это дочь заместителя министра внутренних дел. Премьер-министр хочет, чтобы расследованием занялся Ярд. Министр внутренних дел хочет того же. Я предложил вас.

У Линли немедленно возникли подозрения. Хильер никогда никуда его не выдвигал без какой-нибудь задней мысли. Хейверс, заметил он, тоже преисполнилась дурных предчувствий, потому что быстро глянула на него, словно оценивая его реакцию. Хильер, как видно, понял их сомнения, поскольку отрывисто произнес:

— Я знаю, что в течение полутора лет мы враждовали. Но мы оба были виноваты.

Линли поднял глаза, готовый оспорить употребленное Хильером слово «оба». Хильер, похоже, осознал это, потому что продолжал:

— Моя вина, возможно, больше. Мы все выполняем приказы, когда должны. В этом я от вас не отличаюсь. Мне бы хотелось предать прошлое забвению. Вы можете поступить так же?

— Если вы назначаете меня на дело, я буду сотрудничать, — сказал Линли и добавил: — Сэр.

— От вас потребуется больше, чем сотрудничество, инспектор. Вам придется являться ко мне по первому зову, чтобы в любой момент я мог отчитаться перед премьер-министром и министром внутренних дел. Следовательно, вы не сможете придерживать информацию, как делали это в прошлом.

— Дэвид, — осторожно проговорил Уэбберли. Сбиваешься с пути, сказал его тон.

— По-моему, я предоставлял вам все факты, которые считал относящимися к делу, — ровно ответил Хильеру Линли.

— Предоставляли, когда я их из вас вытягивал, — сказал сэр Дэвид. — Но в данном случае я не могу позволить себе такую роскошь. Расследование будут рассматривать под микроскопом все — от премьер-министра до рядовых членов парламента от партии тори. Мы должны действовать слаженно. В противном случае полетит чья-то голова.

— Я понимаю, что стоит на карте, сэр, — сказал Линли. На карте стояло буквально все, так как за работу Нъю-Скотленд-Ярда отвечало в первую очередь Министерство внутренних дел.

— Хорошо. Я рад. Тогда слушайте. Менее часа назад министр внутренних дел приказал мне бросить все мои лучшие силы на это дело. Я выбрал вас. — Никогда еще Хильер не произносил ничего, столь похожего на комплимент. — Я ясно выразился? — добавил он на тот случай, если Линли не уловил косвенного признания большим начальством талантов мелкой сошки.

— Вполне, — сказал Линли.

Хильер кивнул и принялся излагать детали: дочь Ив Боуэн, младшего министра Министерства внутренних дел, была похищена в минувшую среду, предположительно по пути с урока музыки к себе домой. В течение нескольких часов были получены письма от похитителя. Предъявлены требования. Записана кассета с голосом ребенка.

— Выкуп? — имея в виду требования, спросил Линли.

Хильер покачал головой. Похититель, сообщил он, хотел, чтобы биологический отец ребенка объявил о себе в прессе. Отец ребенка не сделал этого, потому что этого не хотела мать ребенка. Через четыре дня после первого требования ребенка нашли утонувшим.

— Убийство?

— Пока нет прямых свидетельств, — сказал Уэбберли. — Но это возможно.

Хильер достал из ящика стола папку и подал Линли. В ней, кроме отчета полиции, лежали фотографии, сделанные полицейским фотографом. Линли пристально рассмотрел их, обратив внимание на имя девочки — Шарлотта Боуэн — и на номер дела, написанные на обороте каждого из снимков. Видимых признаков насилия на теле он не нашел. На основании поверхностного осмотра можно было говорить о случайном утоплении. Если бы не один фактор.

— Нет пены из ноздрей, — заметил Линли.

— Местный патологоанатом получил пену из легких. Но только нажав на грудную клетку, — сказал Уэбберли.

— Интересный поворот.

— Да, согласен.

— Вот что необходимо, — нетерпеливо прервал их Хильер. Ни для кого не было секретом, что он никогда не интересовался уликами, показаниями свидетелей, подтверждением алиби, сбором и соединением в единую картину фактов. Его основные интересы лежали в сфере обхаживания политиков, а данное дело обещало неслыханную практику в этой области. — Вот что необходимо, — повторил он. — Присутствие людей из Ярда на всех уровнях расследования, во всех местах, в каждую минуту.

— Это щекотливый вопрос, — заметила Хейверс.

— Министру внутренних дел безразлично, если в каком-то из полицейских округов будут задеты чьи-то неясные чувства, сержант. Он хочет, чтобы мы контролировали все участки расследования, значит, мы будем контролировать. Кто-то будет находиться в Уилтшире, кто-то — в Лондоне, а кто-то будет держать связь с министерством и Даунинг-стрит. Если у какого-нибудь сотрудника возникнут проблемы с организацией процесса, его можно будет заменить тем, у кого подобных проблем не возникнет.

Линли передал фотографии сержанту и спросил Хильера:

— Что нам уже передала мэрилебонская полиция?

— Ничего.

Линли перевел взгляд с Хильера на Уэбберли и отметил, что суперинтендант внезапно уставился в пол.

— Ничего? — переспросил Линли. — Но кто-то же есть в местном участке, кому поручено нас информировать?

— Никого. Местная полиция не задействована.

— Но вы сказали, что девочка пропала в минувшую среду.

— Сказал. Ее семья в полицию не обращалась.

Линли попытался переварить услышанное. С момента исчезновения ребенка прошло пять дней. По словам Хильера и Уэбберли, одному из родителей звонили. Была сделана запись. Написаны письма. Выдвинуты требования. Девочке этой было всего десять лет. И теперь она мертва.

— Они сумасшедшие? — спросил Линли. — Что это вообще за люди? Пропадает их ребенок, и они ничего не делают, чтобы…

— Это не совсем так, Томми. — Уэбберли поднял голову. — Они действительно пытались найти помощь. И немедленно за ней обратились. Вечером в минувшую среду. Просто это была не полиция.

Выражение лица Уэбберли заставило Линли замереть. Он ясно понял, что сейчас узнает, почему именно он, как бы там Хильер ни оценивал его таланты, был назначен на это дело.

— Кто это был? — спросил Линли.

Уэбберли тяжело вздохнул и сунул сигару в нагрудный карман пиджака.

— Боюсь, вот тут и начинаются неприятности, — сказал он.

Крепко сжимая руль, Линли вел «бентли» в сторону Темзы. Он не знал, что и думать о только что услышанном, и изо всех сил пытался сдерживаться. Доберись туда, внушал он себе. Доберись туда целым и невредимым и задай свои вопросы, чтобы понять.

Пока он шел по подземному гаражу к своей машине, Хейверс следовала за ним, призывая сначала остыть, повидать прежде Ив Боуэн, а когда он не отреагировал, то просто встала у него на пути. Несколько озадаченный ее поведением, Линли сказал:

— Я абсолютно спокоен, Хейверс. Отправляйтесь в Уилтшир. Выполняйте свою работу. А мне позвольте выполнить свою.

— Абсолютно спокойны? Какая чушь. Вы готовы наломать дров, и знаете это. Если Боуэн наняла его разыскать свою дочь — а Уэбберли всего пятнадцать минут назад сказал, что это так, — тогда все, предпринятое Саймоном с того момента, было профессиональной деятельностью.

— Согласен. Поэтому мне бы хотелось получить от него факты. Это представляется мне логичным началом.

— Не лгите себе. Вы не фактов хотите, а мести. У вас это на лице написано.

Женщина безусловно сошла с ума, решил Линли.

— Не говорите глупостей. Какой мести?

— Вы знаете, какой. Вы бы видели себя, когда Уэбберли сказал, чем все занимались со среды. У вас даже губы побелели и до сих пор не отошли.

— Чепуха.

— Да? Послушайте. Я знаю Саймона. Вы тоже. Как по-вашему, что он делал? Сидел и ждал, пока девочку найдут мертвой в какой-то дыре? Так, по-вашему?

— Так или не так, ребенок умер, — рассудительно заметил Линли. — И, я думаю, вы согласитесь, что эту смерть можно было предотвратить, если бы Саймон, не говоря уже о Хелен, с самого начала предусмотрительно обратились в полицию.

Хейверс подбоченилась, выражение ее лица говорило: «В точку», вслух же она произнесла:

— Так вот в чем дело, верно? Вот что вас на самом деле заботит.

— Заботит меня?

— Это Хелен. Не Саймон. И даже не эта смерть. Драгоценная Хелен была задействована на все сто, а вы не знали. Так? Ну? Я права, инспектор? И вот почему вы едете к Саймону.

— Хейверс, я спешу. Пожалуйста, отойдите с дороги. Если вы сейчас же не уйдете с моего пути, то будете назначены на другое дело.

— Отлично, — сказала Барбара. — Обманывайте себя. И попутно командуйте.

— По-моему, я как раз это и делаю. А поскольку у вас впервые появилась возможность возглавить по крайней мере одну линию расследования, предлагаю вам разумно все взвесить, прежде чем давить на меня.

Ухмыльнувшись, Барбара покачала головой.

— Господи, каким же занудой вы бываете, — бросила она, круто развернулась и направилась к собственной машине, перекинув через плечо ремень своей холщовой сумки.

Линли сел в «бентли», без необходимости, но с удовольствием газанул и меньше чем через минуту выехал из гаража и помчался в сторону Виктория-стрит. Его мозг старался настроиться на расследование, но одновременно сражался с его сердцем, в котором, как проницательно заметила Хейверс — будь проклята ее интуиция, — гвоздем засела Хелен. Потому что Хелен сознательно солгала ему вечером в минувшую среду. Вся ее беззаботная болтовня о нервах, их свадьбе, совместном будущем была всего лишь прикрытием, сооруженным, чтобы замаскировать их с Саймоном деятельность. И результатом той лжи и той деятельности стала смерть маленькой девочки.

У моста Альберта с его тросами и стройными башенками Линли свернул в полумесяц переулка Чейн-уок, а из него — на Чейн-роу. С трудом нашел место для автомобиля в глубине тесной улочки, взял папку с документами по делу о смерти Шарлотты Боуэн и зашагал назад, в направлении реки, к высокому темно-коричневому кирпичному дому на углу Чейн-роу и Лордшип-плейс. Вокруг было удивительно тихо, и на мгновение тишина бальзамом пролилась на душу Линли. Наслаждаясь ею, он сделал успокаивающий вдох. Хорошо, подумал он, возьми себя в руки. Ты здесь для того, чтобы получить факты, и только. Логичнее всего начать с этого, и тогда никто не скажет, что ты наломал дров. Совет сержанта Хейверс повидаться сначала с Ив Боуэн — всего лишь следствие ее неопытности. Какой смысл встречаться прежде с Ив Боуэн, когда здесь, в этом доме, находится вся информация, требуемая ему для запуска машины расследования. Это правда. А то, что он якобы жаждет мести и лжет себе, — полная чушь. Правильно?Правильно.

Линли постучал, воспользовавшись дверным молотком. Через мгновение еще и позвонил. Услышал, как залаял пес, потом зазвонил телефон. Голос Деборы произнес:

— Господи, все сразу. — Она крикнула кому-то: — Я открою дверь. Возьмешь трубку?

Отодвинулся засов. На пороге стояла Дебора, босая, в обрезанных до середины бедер джинсах, мука на руках, черная футболка тоже щедро припорошена мукой. Лицо Деборы просияло при виде Линли.

— Томми! Боже мой! — воскликнула она. — Мы только что о тебе говорили.

— Мне нужно видеть Хелен и Саймона, — сказал Линли.

Улыбка Деборы дрогнула. Она достаточно хорошо его знала, и по тону Линли, несмотря на его усилие сохранять хладнокровие, поняла — что-то не так.

— На кухне. В лаборатории. В смысле, Хелен на кухне, а Саймон в лаборатории. Мы с папой как раз учили ее… Томми, что-нибудь?.. Что-то случилось?

— Позови, пожалуйста, Саймона.

Дебора заторопилась на верхний этаж. Линли пошел в глубину дома, где лестница вела в расположенную в полуподвале кухню. Оттуда доносился смех Хелен и голос Джозефа Коттера. Коттер показывал Хелен, как отделять белки от желтков для приготовления глазури.

— И только-то? — не поверила Хелен. — Господи, это же так просто. Даже дурак сделает. Даже я могу это сделать.

— Да, просто, — сказал Коттер. — А теперь попробуйте.

Линли спустился по ступенькам. Коттер и Хелен стояли друг против друга у разделочного стола в центре кухни. Хелен — обмотанная огромным белым фартуком, Коттер — с засученными рукавами. На столе перед ними теснились миски, формы для пирогов, коробочки с приправами, пакеты с мукой и разные другие мелочи. Хелен как раз отделяла над маленькой миской белок от желтка. В формах красовались плоды их трудов в виде будущих кексов с коринкой диаметром с чайную чашку.

Первой заметила Линли маленькая такса Сент-Джеймсов. Она была занята слизыванием муки с пола вокруг Хелен, но, видимо, почуяв его присутствие, подняла морду, увидела и звонко тявкнула.

Хелен подняла глаза, держа в руках половинки скорлупы. Как и лицо Деборы до этого, ее лицо тоже осветилось улыбкой.

— Томми! Здравствуй. Вообрази невозможное. Я почти приготовила кексы.

— Нам надо поговорить.

— Сию минуту не могу. Сейчас я под руководством Коттера буду наносить последний штрих на мой шедевр.

Однако Коттер, видимо, более точно прочел выражение лица Линли. Он сказал:

— Я могу сам закончить. В одно мгновение. Тут нечего делать. А вы идите с лордом Ашертоном.

— Чепуха, — сказала она.

— Хелен, — проговорил Линли.

— Я не могу бросить свое создание в критический момент. Я прошла весь путь до этой точки и хочу увидеть завершение. Томми меня подождет. Правда, дорогой?

Ласковое слово резануло по нервам Линли. Он сказал:

— Шарлотта Боуэн мертва.

Руки Хелен с половинками скорлупы застыли в воздухе. Она опустила их и проговорила:

— О, господи!

Коттер, явно ощутив степень накаленности атмосферы, подхватил маленькую таксу, снял с крючка у задней двери поводок и без единого слова вышел. Через минуту скрипнула, открываясь, калитка, ведущая на Лордшип-плейс.

— Чем ты, по-твоему, занималась? — спросил ее Линли. — Скажи мне, Хелен, прошу тебя.

— Что случилось?

— Я только что тебе сказал. Девочка погибла.

— Как? Когда?

— Не важно, как и когда. Важно то, что ее можно было спасти. Этого могло не произойти, она могла сейчас вернуться в свою семью, если бы у вас хватило ума сообщить о происходящем в полицию.

Она слегка вздрогнула.

— Это несправедливо. Нас попросили помочь. Они не хотели обращаться в полицию.

— Хелен, мне все равно, о чем вас просили. Мне все равно, кто просил. Риску подвергалась жизнь ребенка, и эта жизнь оборвалась. Закончилась. Девочка не вернется домой. Она утонула в канале Кеннета и Эйвона, и ее тело гнило в камышах. Так было ли это…

— Томми, картина нам ясна, — раздался со ступенек резкий голос Сент-Джеймса, Позади него стояла Дебора.

— Ты знаешь, что случилось? — спросил Линли.

— Мне только что позвонила Барбара Хейверс. — Он с трудом спустился в кухню, Дебора спустилась следом. Ее лицо было белым, как мука на футболке. Дебора и Сент-Джеймс встали рядом с Хелен, напротив Линли. — Ужасно, — тихо произнес Саймон. — Я больше всего боялся такого исхода. Думаю, ты знаешь.

— Тогда почему ты не сделал ничего, чтобы предотвратить его?

— Я пытался.

— Как?

— Уговаривал их обоих — мать и отца. Убеждал обратиться в полицию.

— Но ты не устранился, не сделал так, чтобы у них не осталось выбора.

— Сначала — нет. Не устранился. Признаюсь. Никто из нас не устранился.

— Никто из?.. — Линли встретился взглядом с Деборой. Та с самым несчастным видом заворачивала руки в подол футболки. Он осознал смысл слов Сент-Джеймса, стократно умножающий их общую вину. — Дебора? — произнес он. — Дебора принимала в этом участие? Господи боже, вы все что, совсем с ума посходили? Постаравшись, я могу понять участие Хелен, потому что она хотя бы что-то там с тобой химичит. Но Дебора? Дебора? У нее не больше оснований ввязываться в расследование похищения, чем у домашней собаки.

— Томми, — проговорила Хелен.

— Кто еще? — спросил Линли. — Кто еще принял участие? Как насчет Коттера? Его тоже привлекли? Или только вы, трое кретинов, убили Шарлотту Боуэн?

— Томми, ты достаточно сказал, — произнес Сент-Джеймс.

— Нет, не достаточно. М сколько бы ни говорил, все будет мало. Вы несете ответственность, вы трое, и мне бы хотелось, чтобы вы увидели, за что именно несете ответственность. — Он открыл папку, которую захватил из машины.

— Не здесь, — предостерег Саймон.

— Нет? Не хотите посмотреть, как обернулось дело? — Линли бросил фотографии на стол. Они упали прямо перед Деборой. — Посмотрите. Возможно, захотите запомнить на тот случай, если придет охота убить еще какого-нибудь несмышленыша.

Дебора поднесла ко рту кулак, но не смогла подавить вскрика. Сент-Джеймс грубо оттащил ее от стола и обратился к Линли:

— Уходи отсюда, Томми.

— Так просто вы от меня не отвяжетесь.

— Томми! — Хелен протянула к нему руку.

— Я хочу знать то, что знаете вы, — сказал он Сент-Джеймсу. — Я хочу знать все до мельчайших подробностей, каждую деталь, и упаси тебя бог, Саймон, забыть хоть что-то.

Сент-Джеймс обнял жену и медленно произнес:

— Не сейчас. Я не шучу. Уйди.

— Не уйду, пока не получу того, за чем пришел.

— По-моему, ты только что это получил, — сказал Сент-Джеймс.

— Скажи ему, — попросила уткнувшаяся в плечо мужа Дебора. — Пожалуйста, Саймон. Скажи ему. Прошу тебя.

Линли наблюдал, как Сент-Джеймс тщательно взвешивает свое решение. Наконец он повернулся к Хелен:

— Уведи Дебору наверх.

— Пусть останется здесь, — сказал Линли.

— Хелен, — произнес Сент-Джеймс. Хелен колебалась одно мгновение.

— Идем со мной, Дебора, — сказала она и бросила в сторону Линли: — Или ты нас удержишь? Ты достаточно силен, чтобы это сделать, и я не удивлюсь, если ты не остановишься перед тем, чтобы ударить женщину. Поскольку ты, по-видимому, ни перед чем не останавливаешься.

Обняв Дебору за плечи, она прошла мимо него. Женщины поднялись по ступенькам и закрыли за собой дверь.

Сент-Джеймс рассматривал фотоснимки. Линли видел, как от сдерживаемого гнева ходят желваки у него на щеках. Вдалеке на улице залаяла собака, послышался окрик Коттера. Наконец Сент-Джеймс поднял глаза.

— Это совершенно непростительно, — сказал он. Хотя Линли понял, о чем говорит Сент-Джеймс,

он нарочно предпочел не понять.

— Согласен, — ровно проговорил он. — Это непростительно. А теперь расскажи мне все, что знаешь.

Они смотрели друг на друга, стоя по разные стороны кухонного стола. Во время затянувшейся паузы Линли задавался вопросом, собирается ли его друг поделиться информацией или замкнется в молчании. Прошло почти тридцать секунд, прежде чем Сент-Джеймс заговорил.

Он передавал события сжато, не поднимая глаз. Провел Линли через каждый день, прошедший с момента исчезновения Шарлотты Боуэн. Изложил факты. Перечислил свидетельства. Объяснил, какие он предпринял шаги и почему. И наконец, по-прежнему не отрывая взгляда от фотографий, сказал:

— Это все. Оставь нас, Томми.

Линли понял, что пора малость осадить.

— Саймон…

Но Сент-Джеймс прервал его.

— Уходи, — сказал он. Линли повиновался.

Дверь в кабинет была закрыта. Она была открыта, когда Дебора впустила его в дом, поэтому Линли понял, куда увела ее Хелен. Не постучав, он повернул дверную ручку.

Дебора сидела на тахте, обхватив руками живот и ссутулившись. Хелен сидела напротив нее на диване со стаканом в руках. Она уговаривала Дебору выпить еще, та отказывалась.

Линли окликнул Хелен, Дебора сразу же отвернулась. Хелен поставила стакан на столик рядом с тахтой, легонько дотронулась до колена Деборы и направилась к Линли. Она вышла вместе с ним в коридор и закрыла дверь.

— Я забылся, сожалею.

Она одарила его неприветливой улыбкой.

— Ничего ты не сожалеешь. Полагаю, ты доволен. Надеюсь, тебе удалось как следует сорвать свою злобу.

— Черт, Хелен, выслушай меня.

— Скажи мне вот что. Есть что-нибудь еще, за что ты хотел бы содрать с нас живьем кожу, прежде чем уйдешь? Потому что мне неприятно думать, что ты покинешь нас, не до конца удовлетворив свое желание осуждать, унижать и разглагольствовать.

— У тебя нет права сердиться, Хелен.

— Так же как у тебя нет права судить.

— Погиб человек.

— Мы в этом не виноваты. И я отказываюсь, Томми, отказываюсь склонять голову, падать на колени и умолять тебя о великодушном прощении. В данной ситуации я не сделала ничего плохого. М Саймон не сделал. И Дебора.

— Если не считать твоей лжи.

— Лжи?

— Ты могла сказать мне правду вечером в прошедшую среду. Я просил. Ты солгала.

Хелен взялась рукой за горло. В тусклом освещении коридора ее темные глаза стали еще темнее.

— Ах вот оно что, — проговорила она. — Ты гнусный мелкий лицемер. Не могу поверить… — Ее пальцы сжались в кулак. — Ведь дело не в Шарлотте Боуэн, да? К ней это не имеет никакого отношения. Ты явился сюда и фонтанировал, как прорвавшаяся канализационная труба, из-за меня. Потому что я решила оставить в своей жизни какой-то личный уголок. Потому что я не сообщила тебе то, о чем ты не имел права знать.

— Ты сошла с ума? Ребенок погиб… погиб, Хелен, и, полагаю, ты отдаешь себе отчет, что это означает… так о каких правах ты мне тут говоришь? Когда под угрозой жизнь, никто не имеет никаких прав, кроме человека, находящегося в опасности.

— И кроме тебя, — сказала она. — Кроме Томаса Линли. Кроме родившегося с серебряной ложкой во рту лорда Ашертона. Вот что тебя волнует: твои божественные права, и в данном конкретном случае — право знать. Но знать не о Шарлотте, потому что она всего лишь симптом. Она не болезнь.

— Не переноси это на нас.

— А мне и не надо переносить. Я и так все вижу.

— Да? Тогда можешь увидеть остальное. Если бы ты ввела меня в курс дела, девочка могла бы остаться в живых.

— Только потому, что я сказала бы тебе правду?

— Это послужило бы очень хорошим началом.

— Не обязательно.

— Это была единственная возможность спасти ей жизнь.

— Неужели? — Хелен отступила, глядя на Линли с выражением, которое он мог определить только как глубоко сочувствующее. — Для тебя это будет тяжелым ударом, Томми, — сказала она, — и мне тяжело приносить тебе эту весть, но ты не всемогущ. И, несмотря на твои поползновения играть эту роль, ты не бог. А теперь, прошу меня простить, мне нужно взглянуть, как там Дебора. — Она взялась за дверную ручку.

— Мы не закончили, — сказал Линли.

— Ты, возможно, нет, — ответила Хелен, — а я закончила. Полностью.

И она оставила его перед темными панелями двери. Он уставился на них, пытаясь совладать с нарастающим желанием пнуть деревянную обшивку или ткнуть кулаком в стену или оконное стекло, чтобы испытать боль в той же мере, в какой иi причинить ее.

Линли заставил себя отойти от кабинета и направиться к выходу. На крыльце он заставил себя перевести дух.

Он почти слышал, как бы оценила его беседу сержант Хейверс: отличная работа, инспектор. Я даже кое-что записала. Обвинил, оскорбил и всех против себя настроил. Блестящий способ обеспечить их сотрудничество.

Но что еще он должен был сделать? Поздравить с неумелым вмешательством? Вежливо проинформировать о кончине ребенка? И даже использовать это глупое, безобидное слово — кончина, — лишь бы они не почувствовали того, что очень хорошо должны были прочувствовать в тот момент: ответственности?

Они сделали все, что было в их силах, возразила бы Хейверс. Вы слышали отчет Саймона. Они проработали каждую ниточку. Проследили все передвижения девочки в среду. Прошли с ее фотографией по всему району Мзрилебон. Поговорили с людьми, которые последними видели девочку. Что еще сделали бы вы, инспектор?

На каждого завел бы досье. Поставил бы на прослушивание телефоны. Направил бы в Мэрилебон дюжину констеблей в штатском. Поместил бы фотографию девочки в теленовостях. Передал бы ее имя и описание в общенациональную полицейскую базу данных. И это только для начала.

А если бы родители не захотели этого начала? — спросила бы Хейверс. Что тогда, инспектор? Что бы вы сделали, если бы они связали вам руки, как связали Саймону?

Но они не смогли бы связать руки Линли. Человек не звонит в полицию и не сообщает о преступлении, чтобы затем определять, каким образом полиция будет его расследовать. Уж это-то Сент-Джеймс знает, даже если Хелен и Дебора не в курсе. В их власти было перевести расследование на другой уровень. И все они это знали.

Но они дали слово…

Линли слышал аргументы Хейверс, но они становились все менее убедительными. И от последнего отмахнуться было легче всего. Их слово ничего не значило в сравнении с жизнью ребенка.

Линли спустился на тротуар. Он чувствовал облегчение, которое пришло с осознанием того, что он действовал правильно. Подойдя к «бентли» и отпирая дверцу, Линли услышал, что кто-то его зовет.

К нему шел Сент-Джеймс. Выражение его лица было непроницаемым, и, приблизившись к машине, он лишь протянул коричневый конверт со словами:

— Думаю, тебе это пригодится.

— Что это?

— Школьная фотография Шарлотты. Письма от похитителя. Отпечатки пальцев с магнитофона. Отпечатки, которые я взял у Лаксфорда и Стоуна.

Линли кивнул. Взял материалы. Хотя он был абсолютно уверен, что его гнев на друзей и любимую женщину полностью обоснован, ему стало не по себе от нарочитой вежливости Сент-Джеймса со всей ее подоплекой. Она напомнила ему, что у него в жизни есть обязательства, пусть трудноопределимые, которые превыше его работы.

Вздохнув, он произнес:

— Черт побери, Саймон. Чего же еще ты от меня ждал?

— Наверно, хоть капли доверия.

Но не успел Линли ответить на это замечание, как Сент-Джеймс продолжал, снова вернувшись к сухому, протокольному тону, предложенному ранее Линли, когда он потребовал информации.

— Я забыл одну вещь. Уэбберли допустил неточность. Полиция Мэрилебона имеет к этому отношение, хоть и косвенное. В тот день, когда похитили Шарлотту Боуэн, полицейский констебль прогнал из Кросс-Киз-клоуз бродягу.

— Бродягу?

— Он мог жить в брошенном доме на Джордж-стрит. Думаю, тебе надо его поискать.

— Ясно. Это все?

— Нет. Мы с Хелен считаем, что он, скорее всего, не бродяга.

— А кто?

— Кто-то, желавший остаться неузнанным. Кто-то переодетый.

15

Родни Эронсон развернул шоколадку «Кит-Кат», отломил кусочек и положил в рот. Этой дневной порции «Кит-Ката», поглощение которой Родни оттягивал до тех пор, пока нестерпимую потребность его организма в шоколаде уже нельзя было игнорировать, почти хватило, чтобы вытеснить из его мыслей Денниса Лаксфорда. Почти, но не совсем.

Сидя за столом совещаний в своем кабинете, Лаксфорд изучал два варианта макета завтрашней первой полосы, которые Родни только что доставил ему по его, Лаксфорда, требованию. Разумеется, главный редактор «Осведомителя» не знал, что Родни сел ему на хвост, поэтому его раздумья над макетами вполне могли быть настоящими. Однако сам факт существования этих двух вариантов ставил побуждения Лаксфорда под вопрос. Больше он уже не мог утверждать, что история о Ларнси и съемном мальчишке достаточно свежа, чтобы оставаться на первой странице. Только не при наличии сообщения о смерти дочери Боуэн, гремевшего по коридорам Флит-стрит с того момента, как Министерство внутренних дел распространило днем официальное сообщение.

И тем не менее он размышлял. Потребовал еще раз текст материала о Боуэн, написанный Сарой Хэпплшорт, стал его читать.

— Крепкий материал, — сказал Родни. — Мы начинаем с официального заявления. И танцуем от него. Факты налицо. Ждем новой информации.

Лаксфорд поднял голову.

— Какого рода информации?

Родни увидел, что глаза у Лаксфорда красные, под глазами темные мешки. Приготовившись уловить малейшее изменение в выражении лица главного редактора, Родни сказал, небрежно пожав плечами:

— Которую придерживают копы и Боуэн.

Лаксфорд положил листок с текстом рядом с макетом первой полосы. Родни пытался оценить его действия. Тянет время? Разрабатывает стратегию? Принимает решение? Что? Он ждал, что Лаксфорд задаст следующий, напрашивающийся сам собой вопрос — почему ты думаешь, что они придерживают информацию? Но так и не дождался.

— Посмотри на факты, Ден. Ребенок живет в Лондоне, но найден мертвым в Уилтшире, и это все, что нам сообщили в официальном заявлении Министерства внутренних дел, наряду с «таинственными обстоятельствами» и «ожиданием результатов вскрытия», Не знаю, как ты трактуешь этот треп, но лично я думаю, что от него несет тухлятиной.

— Что ты предлагаешь?

— Бросить на это Корсике. Что, — поспешил добавить Родни, — я уже взял на себя смелость сделать. Он ждет за дверью. Вернулся в редакцию, когда я нес тебе макеты. Позвать?..

— Позови, — ответил Лаксфорд и, откинувшись в кресле, потер двумя пальцами висок.

— Сейчас. — Положив в рот еще один кусочек «Кит-Ката», Родни открыл дверь в приемную и сделал знак Митчу.

Тот встал, подтянул джинсы, которые круглый год носил без ремня, достал из кармана джинсовой куртки неряшливого вида блокнот и сказал:

— По-моему, для завтрашнего номера у нас есть сенсационный материал. И я гарантирую, что мы пока единственные обладатели. Можно задержать выход номера?

— Для тебя, сын мой, все что угодно, — ответил Родни. — Касается Боуэн?

— Именно ее, — сказал Корсике

Впустив молодого репортера, Родни закрыл дверь. Корсико сел к столу и указал на макеты первых полос и черновой вариант статьи о Боуэн.

— Это все туфта. Нам сунули один долбаный факт — мертвое тело в Уилтшире, — а насчет остального сказали, мол, имейте совесть, дело деликатное. Все прочие данные пришлось добывать самим — сколько лет девочке, где училось, в каком месте нашли тело.

— Введи же нас в курс дела, — сказал Родни и добавил для Лаксфорда: — Митч говорит, что раздобыл сведения, которые мы наверняка захотим опубликовать завтра вместе с материалом Сары.

Родни понимал, что выбора у Лаксфорда, по сути, нет. Он был главным редактором газеты, но он отвечал перед председателем совета директоров, а председатель ожидал, что «Осведомитель» опубликует материал об Ив Боуэн на самом видном месте. Если утром на первой странице появится физия Синклера Ларнси, а не Боуэн, Лаксфорд за это заплатит. Он ухмыльнулся Корсике

— Давай, выкладывай.

Корсико снял свой фирменный «Стетсон», посмотрел на Лаксфорда, словно ожидая более официального приглашения. Тот устало кивнул.

— О'кей. Первое. Никаких сведений из полицейского пресс-центра в Уилтшире, — начал Корсико. — В настоящий момент никаких комментариев, кроме основных: кто нашел тело, когда, где, в каком состоянии и т. д. Боуэн с мужем опознали тело в полночь в Амсфорде. И тут начинаются интересные вещи. — Он поудобнее устроился на стуле, словно подготавливаясь для приятной беседы. Лаксфорд в упор смотрел на журналиста. Корсико продолжал: — Я запросил у офицера по связям с прессой обычную предварительную информацию. Фамилию следователя, время вскрытия, имя патологоанатома, предварительное заключение относительно времени смерти. Ответ один — без комментариев. Они все засекретили.

— Ради такой новости вряд ли стоит задерживать выпуск, — отреагировал Лаксфорд.

— Да, я знаю. Они любят напускать туману. Но я позвонил одной надежной девчонке и попросил ее заглянуть в общенациональную полицейскую базу данных, чтобы выудить что-нибудь оттуда. Но — и тут дело начинает принимать совсем интересный оборот — сообщения там не оказалось.

— Какого сообщения?

— Об обнаружении тела.

— И вы считаете это потрясающей новостью? Ради этого задерживать выход номера? Да полиции, наверно, сейчас не до того, чтобы вбивать куда-то сообщения.

— Положим. Но не оказалось и сообщения об исчезновении ребенка. Хотя тело находилось в воде — как шепнула та же девчонка — не менее восемнадцати часов.

— А вот это хорошая новость, — вступил Родни и оценивающе глянул на Лаксфорда. — Интересно, что бы это значило. Как думаешь, Ден?

Лаксфорд проигнорировал вопрос, Родни кивком велел Корсико продолжать.

— Поначалу я подумал, ну, что тут такого, забыли сообщить об исчезновении ребенка. В конце концов, были выходные. Может, родители решили, что девочка у бабушки с дедушкой. Те подумали, что ребенок у дядьки с теткой. В общем, где-то ребенок гостит. Такой вот расклад. Но я решил, что проверить все равно стоит. И получилось, что я был прав. — Корсико раскрыл блокнот и сказал: — У Боуэн работает одна ирландка. Толстуха в обвислых леггинсах, зовут ее Пэтти Магуайр. Я имел с ней беседу уже через четверть часа после того, как Министерство внутренних дел сделало заявление.

— В доме Ив Боуэн?

— Я первым туда явился.

— Наш человек, — пробормотал Родни. Корсико скромно потупился, потом продолжал:

— Под видом посыльного с цветами.

— Остроумно, — ухмыльнулся Родни.

— И? — сказал Лаксфорд.

— Она исступленно била поклоны в гостиной, а поскольку я выразил желание помолиться с ней вместе — что заняло добрых сорок пять минут, скажу я вам, — мы потом выпили на кухне чайку, и она проболталась. — Теперь Митч повернул стул так, чтобы смотреть прямо на Лаксфорда. — Ребенок пропал в прошлую среду, мистер Лаксфорд. По всей вероятности, ее похитили на улице, скорей всего, какой-то извращенец. Но Ив Боуэн и ее муж в полицию не заявили. Что вы об этом думаете?

Пораженный Родни тихонько присвистнул. Даже он не был готов к такому.

— У нас прямо-таки убойный материал, — сказал он.

— Какие у вас есть этому подтверждения? — спросил Лаксфорд у Корсико.

— Подтверждения? — переспросил Родни. — Да он же говорил с этой дурой домработницей. Кому, как не ей, знать, что ребенок исчез и в полицию не звонили?

— У вас есть подтверждения? — повторил вопрос Лаксфорд.

— Ден! — воскликнул Родни и понял, что Лаксфорд зарубит материал, если Корсико не даст подтверждения по всем аспектам.

Но журналист не подвел, он сказал:

— Я поговорил с сотрудниками в трех полицейских участках в Мэрилебоне — на Олбани-стрит, на Гринберри-стрит и на Уигмор-стрит. Ни в одном из них нет заявления об исчезновении ребенка.

— Динамит, — выдохнул Родни. Ему хотелось завопить, но он сдержался. Корсико докладывал дальше:

— Я просто обалдел. Что это за родители, которые не звонят в полицию, если исчезает их ребенок? Тогда я подумал — может, они хотели, чтобы ее не стало.

На лице Лаксфорда ничего не отразилось. Родни негромко свистнул.

— Поэтому я решил, что мы можем всех обскакать, если я еще немного покопаюсь, — сказал Корсико. — Что я и сделал.

— И? — спросил Родни, чувствуя, что история начинает приобретать очертания.

— И я обнаружил, что муж Боуэн — тип по имени Александр Стоун — вообще не отец ребенка.

— Это не открытие, — заметил Лаксфорд. — Любой, кто интересуется политикой, сказал бы вам это, Митч.

— Да? Ну, а для меня это стало открытием, и очень даже интригующим. Поэтому я поехал в архив и разыскал свидетельство о рождении, чтобы узнать, кто же отец. Потому что и с ним мы бы побеседовали, правильно?

Пошарив по карманам, Корсико извлек сложенный листок бумаги. Развернул его, разгладил на столе и подал Лаксфорду. Родни ждал, затаив в предвкушении дыхание. Лаксфорд просмотрел бумагу, поднял голову и сказал:

— Ну?

— Что — ну? — потребовал Родни.

— Она не указала имя отца, — объяснил Корсико.

— Я это вижу, — сказал Лаксфорд. — Но поскольку она никогда не называла eго публично, едва ли это можно считать ошеломляющей новостью.

— Пусть и не новостью, Но мы можем от этого оттолкнуться. Нет фамилии отца в свидетельстве о рождении. В полиции нет заявления об исчезновении девочки. Таким образом, Боуэн окружила тайной и рождение и смерть этого несчастного ребенка, мистер Лаксфорд. А последнее имело какой-то смысл, только если она знала, кто похитил ребенка. Или сама организовала похищение. Это два единственно возможных и к тому же разумных основания для того, чтобы сразу же не броситься к копам. А если соотнести это с фактом, что она столько лет скрывала имя отца… Думаю, вы понимаете.

— Не понимаю.

— Послушайте, я нутром чую, что между исчезновением ребенка и этим таинственным папашей есть какая-то связь. И если мы пороемся в прошлом Боуэн, я уверен, мы его вычислим. Это легче легкого. Мы знаем дату рождения девочки. Отсчитаем девять месяцев назад и посмотрим, чем тогда занималась Ив Боуэн. — Он перелистнул две страницы в своем блокноте. — Да. Вот. «Дейли телеграф». Она работала политическим корреспондентом в «Дейли телеграф». Вот наша отправная точка.

— Я ожидал от вас большего, — сказал, обращаясь к Корсико, Лаксфорд.

— Что? — удивился тот. — Не понял. В чем…

— Я ожидал большего, чем эта бредовая сказочка, которую вы мне тут изложили, Митчелл.

— Эй, Ден, погоди-ка, — вмешался Родни.

— Нет, — припечатал Лаксфорд, — это вы подождите. Вы оба. Мы говорим здесь не о человеке с улицы, а о члене парламента. И не просто о члене парламента, а о министре правительства. Вы что, действительно считаете, что я хоть на секунду поверю, будто министр правительства — да еще и заместитель министра внутренних дел — станет звонить в местный полицейский участок и заявлять об исчезновении своей дочери, когда ей всего-то и нужно — пройти по коридору, и министр внутренних дел лично займется ее проблемой? Когда она может попросить о принятии строжайших предосторожностей? Когда может добиться такого уровня секретности, какого пожелает? В проклятом правительстве, помешанном на секретности? В ее силах поставить на уши весь Скотленд-Ярд, и ни один полицейский участок даже и понятия не будет об этом иметь, так неужели вы думаете, что в каком-то чахлом участке в Мэрилебоне будет лежать ее заявление? Вы что, в самом деле хотите уверить меня, что у нас есть материал для первой полосы, с помощью которого мы подковырнем Боуэн, сославшись на то, что она не позвонила местным полицейским? — Резко отодвинув кресло, он встал. — Что это за журналистика? Идите, Корсико, и не возвращайтесь, пока не найдете чего-нибудь получше.

Корсико открыл было рот, но Родни, подняв руку, остановил его. Он не мог поверить, что Лаксфорд зайдет настолько далеко, что под таким предлогом зарубит всю публикацию, как бы ему этого ни хотелось. Но требовалось убедиться.

— Хорошо, — произнес он. — Митчелл, мы возвращаемся на исходную позицию. Проверяем все по два раза. Получаем три подтверждения. — И быстро добавил, прежде чем Корсико успел возразить: — Что у нас будет на завтрашней первой полосе, Деннис?

— Мы поставим уже написанную статью о Боуэн. Без изменений. И ничего об отсутствии заявления в полицию.

Корсико ругнулся.

— У меня настоящая бомба. Я знаю.

— Не бомба, а дерьмо, — сказал Лаксфорд.

— Это…

— Мы еще поработаем, Ден.

Родни подхватил Корсико под руку и быстро вывел из комнаты. Дверь за ними закрылась.

— Какого черта? — гневно спросил Корсико. — У меня горячий материал. Ты это знаешь. Я это знаю. Вся эта чушь насчет… Послушай, если мы его не напечатаем, его напечатает кто-нибудь другой. Нужно было продать эту историю «Глобусу». Это же новость. Сенсация. И только у нас. Проклятье. Проклятье. Мне нужно было…

— Продолжай копать, — тихо проговорил Родни, задумчиво глянув на дверь кабинета Лаксфорда. — Иди по следу.

— По какому именно?

— Ты считаешь, что существует связь, так? Ребенок, свидетельство о рождении и так далее?

Корсико расправил плечи, выпрямился. Будь на нем галстук, он бы, вероятно, подтянул узел.

— Да, — ответил он. — Иначе я бы не стал во все это лезть.

— Тогда найди эту связь.

— И что тогда? Лаксфорд…

— К черту Лаксфорда. Раскрути эту историю. Я сделаю остальное.

Деннис Лаксфорд включил компьютер, сел в кресло. На экране замелькали строчки, но взгляд Лаксфорда скользил по ним, не различая. Включение компьютера было лишь видимостью какой-то деятельности. Он мог уткнуться в экран и изобразить жадный интерес к этой тарабарщине, если бы кто-нибудь неожиданно вошел в его кабинет, считая само собой разумеющимся, что главный редактор «Осведомителя» следит за тем, как все репортеры Лондона энергично копаются в жизни Ив Боуэн. Митч Корсико был только одним из них.

Лаксфорд понимал, насколько неубедительно разыграл редакторский гнев перед Митчем Корсико и Родни Эронсоном. За все годы, что он возглавлял «Осведомитель», а до него «Глобус», он ни разу даже не попытался заблокировать материал, в котором лжи было столько же, сколько в этой истории о члене парламента Боуэн, не заявившей в местную полицию о похищении своего ребенка. К тому же это был материал о тори. Ему бы упиваться такой возможностью прижать партию консерваторов. А он не только не ухватился за нее. Он сделал все возможное, чтобы провалить публикацию.

Лаксфорд понимал, что в лучшем случае выиграл немного времени. То, что Корсико так быстро добрался до свидетельства о рождении и предложил порыться в прошлом Ивлин, показало Лаксфорду, что тайна рождения Шарлотты едва ли останется тайной теперь, когда девочка умерла.

Шарлотта. Господи, подумал Лаксфорд, он ведь даже никогда ее не видел. Он видел пропагандистские фотографии, когда Ивлин баллотировалась в парламент, запечатлевшие кандидата у нее дома вместе с преданной, улыбающейся семьей. Но и только. Даже тогда он уделял этим снимкам не больше внимания, чем фотографиям других кандидатов во время всеобщих выборов. На девочку он толком и не глядел. Не потрудился рассмотреть ее. Она была его дочерью, а все, что он, в сущности, о ней знал, это ее имя. А теперь еще — что она мертва.

В воскресенье вечером он позвонил в Мэрилебон из спальни. Услышав ее голос, он коротко сказал:

— Телевизионные новости. Ивлин, нашли тело.

— Боже мой, — ответила она. — Ты чудовище. Ты ни перед чем не остановишься, чтобы сломать мою волю, да?

— Нет! Ты только послушай. Это в Уилтшире. Ребенок. Девочка. Мертвая. Они не знают, кто она. Они просят помочь. Ивлин, Ивлин.

Она повесила трубку. С тех пор он с ней не разговаривал.

В общем-то, он был убежден, что Ивлин заслуживает позора. Заслуживает самого настоящего остракизма. Заслуживает, чтобы все подробности рождения Шарлотты, ее жизни, исчезновения и смерти были выставлены на суд ее сограждан. И заслуживает падения со своего высокого поста. Но он не мог содействовать ее низвержению. Потому что Деннису хотелось верить — она сполна заплатила за все свои грехи смертью своего ребенка.

В те дни в Блэкпуле он ее не любил, не больше, чем она его. А потом ему было стыдно, что в результате их лишенного любви совокупления зародилась новая невинная жизнь. Ему даже в голову не приходило, что то, чем они занимались, чревато такими серьезными последствиями. Для него это был только способ доказать ей — и больше всего себе — свое превосходство.

Он не любил ее. Он не любил этого ребенка. Он его не хотел. И по всем статьям сейчас он не должен был бы испытывать ничего, кроме горечи оттого, что непрошибаемое упрямство Ивлин стоило человеку жизни.

Но правда состояла в том, что чувства его не ограничивались горечью. Его терзали вина, гнев, боль и сожаление. Потому что он не только дал жизнь ребенку, которого ни разу не попытался увидеть, он еще стал причиной гибели ребенка, с которым уже никогда не познакомится. И теперь ничто не могло изменить для него этого факта. И никогда не изменит.

Он машинально придвинул компьютерную клавиатуру. Открыл файл со статьей, которая спасла бы Шарлотте жизнь. Прочел первое предложение: «Когда мне было тридцать шесть лет, от меня забеременела женщина». В тишине своего кабинета — тишине, нарушаемой лишь звуками, доносившимися из редакции газеты, которую его наняли поднимать практически из ничего — он прочитал заключительные слова этой отталкивающей истории: «Когда мне было сорок семь, я убил этого ребенка».

16

Когда Линли добрался до Девоншир-Плейс-мьюз, то увидел, что Хильер уже откликнулся на требование министра внутренних дел об эффективных действиях. Въезд в переулок перегораживал барьер, при котором находился констебль, другой констебль стоял на страже у двери в дом Ив Боуэн.

За ограждением, выплескиваясь на Мэрилебон-Хай-стрит, толпились в сумерках представители средств массовой информации. Несколько телевизионных групп устанавливали освещение, чтобы снять выступления своих корреспондентов для вечерних выпусков новостей, газетные репортеры выкрикивали вопросы, адресуя их ближайшему к ним констеблю, фотографы беспокойно ожидали возможности заснять кого-нибудь, связанного с данным делом.

Когда Линли остановил «бентли», чтобы показать удостоверение, журналисты со всех сторон волной хлынули к автомобилю, последовал нестройный хор самых разных вопросов.

— Без комментариев, — отозвался Линли, попросил констебля освободить проезд и въехал в Девоншир-Плейс-мьюз.

Выйдя из машины, он услышал частый топот и, обернувшись, увидел спешившего к нему констебля-детектива Уинстона Нкату.

— Ну? — спросил Линли, когда Нката подошел к нему.

— Полный ноль, — Нката окинул улочку взглядом. — Народ есть во всех домах, кроме двух, но никто ничего не заметил. Девочку все они знают… похоже, она была приветливой малышкой, любившей поболтать с любым, кто стал бы слушать… но в прошлую среду ее никто не видел. — Нката сунул маленький блокнот в кожаном переплете во внутренний карман куртки. Туда же он отправил, осторожно убрав внутрь стержень, механический карандаш. Потом сказал: — Имел длительную беседу с дедом-пенсионером, лежит в постели на втором этаже в двадцать первом доме, так? Он по большей части с улицы глаз не сводит. Сказал, что за последнюю неделю вообще ничего необычного не было. Все знакомые люди — почтальон, молочник, местные жители. И по его словам, дом Боуэн работает как часы, поэтому он обратил бы внимание, если бы случилось что-то из ряда вон.

— Бродяг по соседству не видели? — Линли пересказал Нкате то, что сообщил ему Сент-Джеймс.

Нката покачал головой.

— Ни намека, старик. Опять же этот дедок, о котором я упоминал. Он бы запомнил. Он знает тут все от и до, и даже кто, и с кем, и сколько раз, как он мне поведал.

— Рад это слышать. — Линли кивнул на дом Ив Боуэн. — Кто-нибудь приходил или уходил?

— В течение примерно часа там находился министр внутренних дел. Потом пришел высокий, тощий парень с клеевой причесочкой. Он пробыл там минут пятнадцать, может, больше. Принес с собой стопку блокнотов и папок и ушел вместе с толстой теткой с холщовой сумкой. Посадил ее в машину и был таков. Домработница, судя по ее виду. Плакала в рукав свитера. Ну, или закрывала лицо от фотографов.

— Это все?

— Так точно. Если только кто-то не спустился на парашюте на задний двор. И кстати, как им удалось так быстро сюда прискакать? — поинтересовался Нката по поводу репортеров.

— Меркурий помог либо «Энтерпрайз»[22] подбросил. Выбирайте.

— Мне бы так повезло. Я застрял в пробке перед Букингемским дворцом. Перенесли бы это дурацкое строение в какой-нибудь другой район? Стоит себе в самом центре и ничего не делает, только транспорту мешает.

— Некоторые члены парламента, — заметил Линли, — сочли бы это отменной метафорой, Уинстон. Но, боюсь, не мисс Боуэн. Давайте же с ней побеседуем.

Прежде чем впустить Линли, констебль у двери взглянул на его удостоверение. Внутри, у подножия лестницы, сидела в плетеном кресле девушка-констебль. Она разгадывала кроссворд в «Тайме» и поднялась, держа в руке словарь-тезаурус, когда вошли Линли и Нката. Девушка провела их в гостиную, переходившую в столовую. Там был накрыт стол: стыли в своем соусе бараньи котлеты с мятным желе, горошком и картофелем. Сервировано было на двоих. Стояла открытая бутылка вина. Но ничего не было ни съедено, ни выпито.

Через распахнутые французские окна открывался вид на внутренний дворик. Вымощенные терракотовой плиткой дорожки и широкие, ухоженные клумбы окружали маленький фонтан, из которого слабой струйкой била вода. За зеленым кованым столом слева от французских окон сидела в сгущавшихся сумерках Ив Боуэн. Перед ней лежала открытая папка, а сбоку стоял бокал, до половины наполненный вином рубинового цвета. Еще пять папок стопкой лежали на соседнем стуле.

— Министр Боуэн, Нью-Скотленд-Ярд, — сказала девушка-констебль, ограничившись данным представлением. Когда Ив Боуэн подняла глаза, констебль попятилась и нырнула назад в дом.

— Я разговаривал с мистером Сент-Джеймсом, — сказал Линли, когда представился сам и представил детектива-констебля Нкату. — Нам придется откровенно с вами поговорить. Это может причинить вам боль, но другого пути нет.

— Значит, он все вам рассказал.

Ив Боуэн не смотрела ни на Линли, ни на Нкату, который достал свой блокнотик в кожаном переплете и взял на изготовку карандаш, выпустив нужную длину стержня.

— Да, — ответил Линли.

— И что из этого вы уже сообщили прессе?

— Не в моих привычках общаться со средствами массовой информации, если это вас волнует.

— Даже когда они гарантируют анонимность?

— Мисс Боуэн, я не заинтересован в разглашении ваших тайн. Ни при каких обстоятельствах. Более того, у меня вообще нет к ним никакого интереса.

— Даже денежного, инспектор?

— Совершенно верно.

— Даже если вам предложат больше, чем вы зарабатываете как полицейский? Разве хорошая взятка—в три или четыре месячных оклада, например, — не станет хорошим стимулом для пробуждения такого интереса?

Линли скорее почувствовал, чем увидел обращенный на него взгляд Нкаты. Он знал, чего ждет от него констебль: резкого ответа инспектора Линли на оскорбление, нанесенное его порядочности, не говоря уже об ответе лорда Ашертона на более серьезное оскорбление его банковского счета.

— Мне интересно узнать, что случилось с вашей дочерью, — только и сказал он. — Если ваше прошлое с этим связано, в конце концов оно станет достоянием общественности. Так что советую приготовиться. Осмелюсь заметить, это будет не так страшно, как то, что уже произошло. Мы можем об этом поговорить?

Она смерила его оценивающим взглядом, по которому ничего нельзя было прочесть, но, видимо, пришла к какому-то решению, потому что чуть опустила подбородок, что могло сойти за кивок, и сказала:

— Я позвонила в полицию Уилтшира. Вчера вечером мы ездили туда на опознание.

— Мы?

— Мой муж и я.

— Где мистер Стоун?

Ив Боуэн опустила веки. Взялась за бокал, но пить не стала.

— Алекс наверху, — ответила она. — Наглотался успокоительных. Увидев Шарлотту… Честно говоря, я думаю, что всю дорогу до Уилтшира он надеялся, что это не она. По-моему, ему даже удалось убедить себя в этом. Поэтому когда он наконец увидел ее тело, его это подкосило. — Она придвинула к себе бокал по стеклу, служившему столешницей. — Мне кажется, что наше общество сильно переоценивает мужчин и недооценивает женщин.

— Никто из нас не знает, как отреагирует на смерть, — заметил Линли. — Пока не столкнется с ней.

— Полагаю, это правда. — Она чуть повернула бокал, глядя, как всколыхнулось его содержимое. — Полицейские в Уилтшире знали, что она утонула, но больше ничего нам не сказали — ни где, ни когда, ни как. Особенно последнее, что показалось мне довольно странным.

— Им приходится ждать результатов вскрытия, — объяснил ей Линли.

— Первым позвонил сюда Деннис. Заявил, что видел сюжет в новостях. — Лаксфорд?

— Деннис Лаксфорд,

— Мистер Сент-Джеймс сказал мне, что вы подозревали его в причастности к этому.

— Подозреваю, — поправила его Ив. Она оставила в покое бокал и принялась приводить в порядок лежавшие на столе бумаги, выравнивая стопку замедленными, как у лунатика, движениями. Не находится ли и она под действием седативных средств, подумал Линли. — Насколько я понимаю, инспектор, в настоящий момент нет свидетельств того, что Шарлотту убили. Это верно?

Линли не хотелось облекать свои подозрения в слова, несмотря на виденные фотографии.

— Только вскрытие сможет сказать нам, что же случилось, — ответил он.

— Да. Разумеется. Официальная линия полиции. Я понимаю. Но я видела ее тело. Я… — Она нажала пальцами на столешницу, так что кончики пальцев побелели. Мв Боуэн с минуту молчала, и в эту минуту до них ясно донесся приглушенный говор журналистов, находившихся не так далеко — на Мэрилебон-Хай-стрит. — Я видела все тело, а не только лицо. На нем нет ни единого кровоподтека. Нигде. Никакой значительной отметины. Ее не связывали. Не утяжеляли тело грузом. Она не боролась с человеком, державшим ее под водой. Какой вы делаете из этого вывод, инспектор? Мой вывод — это несчастный случай.

Линли не стал ей возражать. Ему было любопытно посмотреть, к чему придет в своих рассуждениях Ив Боуэн.

— Мне кажется, у него произошла осечка, — сказала она. — Он намеревался держать ее, пока я не сдамся его требованию о публичном признании. И затем онотпустил бы ее, не причинив вреда.

— Мистер Лаксфорд?

— Он не убил бы ее и не отдал бы такого приказа. Она нужна была ему живой, чтобы обеспечить мое сотрудничество. Но где-то он прокололся. И она погибла. Она не знала, что происходит. Могла перепугаться. Видимо, поэтому она сбежала. Это совершенно в духе Шарлотты — сбежать. Возможно, она мчалась со всех ног. В темноте. По незнакомой местности. Она даже не знала, что там есть канал, потому что никогда не была в Уилтшире.

— Она умела плавать?

— Да. Но если она быстро бежала… Если она бежала, упала, ударилась головой… Вот что вполне могло случиться.

— Мы ничего не исключаем, мисс Боуэн.

— Значит, вы и Денниса не исключаете?

— Как и всех остальных.

Она перевела взгляд на свои бумаги, которые выравнивала.

— Больше никого нет.

— Мы не можем прийти к такому заключению, — сказал Линли, — не рассмотрев досконально всех фактов. — Он выдвинул один из трех других стульев, стоявших вокруг стола. Кивком велел Нкате сделать то же самое. — Я вижу, вы взяли работу домой.

— И первым вы рассмотрите этот факт, да? Почему младший министр сидит спокойненько в своем саду, обложившись работой, в то время как ее муж — который даже не является отцом ребенка — лежит наверху, убитый горем?

— Полагаю, на вас огромная ответственность.

— Нет. Вы полагаете, что я бессердечна. Это же самое логичное объяснение, не так ли? Ведь вы должны оценить мое поведение. Вы должны задаться вопросом, что я за мать. Вам нужно найти похитителя моей дочери, и, на ваш взгляд, я вполне могла организовать похищение сама. Иначе как бы я могла сидеть тут над бумагами, словно ничего не произошло? Я же не похожа на тех, кто будет искать утешения в лихорадочной деятельности, лишь бы не рвать на себе волосы от горя. Не так ли?

Линли наклонился к ней, положив ладонь рядом с ее ладонью — на стопку бумаг, и сказал:

— Поймите меня. Не каждое мое замечание — приговор, мисс Боуэн.

Он услышал, как она судорожно сглотнула.

— А в моем мире это так.

— Вот о вашем мире нам и надо поговорить. Пальцы Ив Боуэн сжались, словно она хотела смять документы. Похоже, ей понадобилось некоторое усилие, чтобы снова расслабиться.

— Я не плакала. Она была моей дочерью. Я не плакала. Он смотрит на меня, ждет моих слез, потому что тогда мог бы утешить меня, а пока их нет, он совершенно потерян. Ему не на что опереться. Не за что даже ухватиться. Потому что я не могу плакать.

— Вы все еще в шоке.

— Нет. И это хуже всего. Не быть в шоке, когда все от тебя этого ожидают. Врачи, родственники, коллеги. Все они ждут, чтобы я хоть каким-то образом выказала материнскую скорбь, чтобы они знали, что делать дальше.

Линли понимал, что нельзя составлять мнение о члене парламента на основании одной из бесконечного числа реакций на внезапную смерть, которых он навидался за многие годы. Верно, что не такого поведения он ожидал бы от матери, чья десятилетняя дочь была похищена, держалась в заточении и затем была найдена мертвой, но он знал, что недостаток эмоций не показатель ее равнодушия. Еще он знал, что Нката помечает это для отчета, потому что констебль принялся писать, едва Ив Боуэн заговорила.

— Мы проверим мистера Лаксфорда, — сказал ей Линли. — Но я не хочу заниматься им, не исключив других возможных подозреваемых. Если похищение вашей дочери было первым шагом на пути устранения вас из политики…

— Тогда нам надо подумать, кто еще, кроме Денниса, был в этом заинтересован, — закончила она за него. — Правильно?

— Да. Нам надо об этом подумать. А также о страстях, которые могли стать для кого-то мотивом. Ревность, алчность, политические амбиции, месть. В оппозиции вы никому не помешали?

Ив коротко, иронически улыбнулась.

— Враги в парламенте сидят не напротив предмета своей антипатии, инспектор. Они сидят позади него, с остальными членами партии.

— Чтобы легче нанести удар в спину, — заметил Нката.

— Совершенно верно. Да.

— Ваше восхождение к власти совершилось относительно быстро, так? — спросил у члена парламента Линли.

— За шесть лет, — ответила она.

— С вашего первого избрания? — Когда она кивнула, он продолжал: — Вы быстро выучились. Другие годами сидят на задних скамьях.

— Я не первая, кто в продвижении наверх опережает старших. Это вопрос таланта, равно как и амбиций.

— Согласен, — сказал Линли. — Но кому-то столь же амбициозному, считающему себя столь же талантливым, могло очень не понравиться, что вы через его голову получили пост в правительстве. Это чувство могло перерасти в сильное желание увидеть вас поверженной. В результате разоблачения личности отца Шарлотты. В таком случае мы ищем человека, который тоже присутствовал в Блэкпуле на конференции тори, где была зачата ваша дочь.

Наклонив набок голову, Ив Боуэн внимательно рассматривала Линли, потом с некоторым удивлением проговорила:

— Он действительно все вам рассказал, да? Мистер Сент-Джеймс?

— Я же сказал, что разговаривал с ним.

— Я почему-то думала, что он опустит интимные подробности.

— Я не имел бы шанса продвинуться вперед, не зная, что вы с мистером Лаксфордом были в Блэкпуле любовниками.

Она подняла палец.

— Сексуальными партнерами, инспектор. Кем бы мы ни были, но мы с Деннисом Лаксфордом никогда не были любовниками.

— Называйте как хотите, но кто-то знает, что произошло между вами. Кто-то, кто подсчитал…

— Или подсчитала, — вставил Нката.

— …или подсчитала, — согласился Линли. — Кто-то, кто знает, что в результате появилась Шарлотта. Кто бы ни был этот человек, он находился тогда в Блэкпуле, он, вероятно, таит на вас злобу, он, очень возможно, хочет занять ваше место.

Ив Боуэн задумалась.

— Первый, кто хотел бы занять мое место, — это Джоэл, — сказала она. — Он ведет большую часть моих дел. Но вряд ли он…

— Джоэл? — переспросил Нката, держа наготове карандаш. — Пожалуйста, фамилию, мисс Боуэн?

— Вудуорд, но он слишком молод. Сейчас ему двадцать девять лет. Он не мог присутствовать на конференции в Блэкпуле. Разве что приехал с отцом.

— Кто это?

— Джулиан. Полковник Вудуорд. Он председатель ассоциации моих избирателей. Многие десятилетия работает в партии. Не знаю, был ли он в Блэкпуле, но мог быть. Следовательно, мог и Джоэл. — Она взяла бокал, но пить не стала, а, обхватив его ладонями, говорила, глядя в него. — Джоэл мой помощник. У него есть политические амбиции. Иногда у нас бывают расхождения во мнениях. Но все равно… — Она покачала головой, отметая такую мысль. — Не думаю, что это Джоэл. Никто не знает, где я и зачем, лучше него. Он также знает все про Алекса и Шарлотту. Поневоле. Это входит в его обязанности. Но совершить такое… Как он мог это провернуть? Он же находился в Лондоне. На работе. Все это время.

— И в выходные? — спросил Линли.

— Что вы имеете в виду?

— Тело нашли в Уилтшире, но это не означает, что со среды Шарлотту держали в Уилтшире. Она могла быть где угодно, даже здесь, в Лондоне. Ее могли переправить в Уилтшир в выходные.

— Вы хотите сказать, после того, как она умерла, — произнесла Ив Боуэн.

— Не обязательно. Если ее держали в городе и место по каким-то причинам стало ненадежным, ее могли перевезти.

— Тогда тот, кто ее перевозил, должен знать Уилтшир. Если ее прятали там до того… до того, что случилось.

— Да. Прибавьте к уравнению и это. Кто-то из присутствовавших на конференции в Блэкпуле. Кто-то завидующий вашему положению. Кто-то имеющий на вас зуб. Кто-то знакомый с Уилтширом. Джоэл подходит? А его отец?

Она смотрела на свои бумаги, потом внезапно начала их перебирать, бормоча;

— Джоэл упомянул при мне… в четверг вечером… он сказал…

— Этот Вудуорд связан с Уилтширом? — уточнил Нката, прежде чем записать.

— Нет. Не Джоэл. — Она порылась в бумагах. Сложила их и сунула в папку. Вытащила другую папку из стопки на соседнем стуле. — Это тюрьма, — сказала она. — Она ему не нужна. Он неоднократно просил о встрече со мной по поводу этой тюрьмы, но я отмахивалась от него, потому что… Блэкпул. Конечно, он был в Блэкпуле.

— Кто? — спросил Линли.

— Алистер Харви. Столько лет назад, в Блэкпуле. Я брала у него интервью для «Телеграф». Я попросила об интервью… он был только что избран тогда в парламент, откровенный и дерзкий. Красноречивый. Умный. Интересный. Любимчик партии. Предрекали, что его быстро назначат заместителем министра иностранных дел и что в течение пятнадцати лет он станет премьер-министром. Поэтому мне нужен был биографический очерк. Он согласился со мной побеседовать, и мы договорились о встрече. В его номере. Я ни о чем таком не подозревала, пока он ко мне не подъехал. Вы только что все обо мне узнали, сказал он, а, как говорится, мера за меру, поэтому я тоже хочу узнать вас поглубже. Кажется, я рассмеялась. Во всяком случае, я и не подумала изобразить непонимание, чтобы его не задеть. Просто ненавижу подобные заходы со стороны мужчин.

Она нашла, что искала, во второй папке, вытащенной из стопки.

— Это тюрьма, — сказала Ив Боуэн. — Проект разрабатывается уже два года. Она будет дорогой, оснащенной по последнему слову. Содержаться в ней будет три тысячи человек. И если Алистер Харви не сможет остановить строительства, ее воздвигнут на территории его избирательного участка.

— Который находится? — спросил Линли.

— В Уилтшире, — ответила она.

Согнувшись в три погибели, Нката поместил свое длинное тело на пассажирское сиденье «бентли». Он снова принялся писать, опираясь одной ногой о тротуар и пристроив блокнотик на колене.

— Оформите это в нечто читаемое для Хильера, — сказал ему Линли. — Отнесите ему утром. По возможности не встречайтесь с ним. Он собирается следить за каждым нашим шагом, а мы постараемся держать его на расстоянии.

— Ясно. — Нката поднял голову, окинул взглядом фасад дома Ив Боуэн. — Что вы думаете?

— Сначала Уилтшир.

— Харви?

— Это отправная точка. Там им займется Хейверс.

— А мы здесь?

— Мы будем копать. — Линли припомнил все, что сообщил ему Сент-Джеймс. — Начинайте искать двойные связи, Уинстон. Нам надо знать, кто связан с Боуэн и одновременно с Уилтширом. У нас уже есть Харви, но это гладко до неправдоподобия, не так ли? Поэтому проверь Лаксфорда, Вудуордов. Проверь Чэмберса, учителя музыки Шарлотты, поскольку он видел ее последним. Проверь Магуайр, домработницу. Отчима — Александра Стоуна.

— Думаете, он не настолько убит, как хочет представить мисс Боуэн? — спросил Нката.

— Я думаю, возможно все.

— Включая участие Боуэн?

— Проверьте и ее. Если Министерство внутренних дел ищет место для строительства в Уилтшире новой тюрьмы, оно посылало комиссию для изучения местности. Если Боуэн входила в состав комиссии, она имеет представление о тамошних местах. Она могла присмотреть там укромный уголок, где приказала спрятать девочку, если сама стоит за похищением.

— Тут возникает большой знак вопроса, старик. Что она собиралась выгадать?

— Она политическая фигура, — сказал Линли. — И ответ на этот вопрос лежит в сфере политики. Чем она могла поплатиться, видно невооруженным глазом.

— Если бы Лаксфорд опубликовал этот материал, ей бы каюк.

— Так мы призваны думать, верно? Вся каша заварилась из-за того, что она теряет, и, по словам Сент-Джеймса, все до единого действующие лица — за исключением учителя музыки — подчеркивали это с самого начала. Поэтому будем держать это в голове. Но обычно невредно бывает направиться по пути, на который нам не столь активно указывают. Так что давайте попробуем выяснить, что член парламента Боуэн приобретает.

Нката закончил писать, поставив четкую точку. Тоненькой ленточкой-закладкой отметил страницу и убрал блокнот и карандаш в карман. Выбравшись из автомобиля, он еще раз окинул взглядом фасад дома младшего министра, у которого стоял, сложив руки на груди, одинокий констебль.

Наклонившись к открытому окошку машины, он отпустил последнее замечание:

— Грязное может оказаться дельце, а, инспектор?

— Оно уже грязное, — ответил Линли.

Крюк, сделанный Барбарой Хейверс для заезда в Готорн-лодж в Гринфорде, привел ее на шоссе М-4 значительно позже часа пик. Однако, как она вскоре обнаружила, время не играло абсолютно никакой роли. Столкновение перед самым Редингом между «рейндж-ровером» и грузовиком, перевозившим помидоры, превратило скоростной поток в процессию, почтительно движущуюся по алой слякоти. Увидев бесконечную ленту красных огоньков, уходящую за горизонт, Барбара переключила скорость, нашла по радио станцию, сообщившую ей, что творится впереди, и настроилась ждать. Перед выездом она посмотрела карту, поэтому знала, что может оставить автостраду и при необходимости попытать счастья на шоссе А-4. Но о том, чтобы прорваться на ее развалюхе к обочине, даже мечтать не приходилось.

Барбара ругнулась. Она выберется из затора лет через сто, а ее желудок требовал к себе немедленного внимания. Барбара знала, что перед выездом ей следовало хоть немного перекусить. Но тогда ей было не до ужина. Сунув в дорожную сумку несколько смен белья и зубную щетку, она ринулась в Гринфорд, чтобы перед путешествием в Уилтшир сообщить матери Великую новость. Она возглавит свою линию расследования! Ей поручили кое-что поважнее доставки лорду Ашертону сэндвичей с пятого этажа, и Барбаре не терпелось поделиться с кем-нибудь этой радостью.

Сначала она попытала счастья с соседями. По пути к своему коттеджу, напоминающему жилище гномов и стоящему в глубине сада в Итон-Виллаж, она остановилась перед квартирой первого этажа в здании в эдвардианском стиле, чтобы поделиться новостью. Но ни Халиды Хадии — восьмилетней подружки и неизменной спутницы Барбары в вылазках на природу, походах в зоопарк и прогулках на катере до Гринвича, — ни ее отца Таймуллы Азара не оказалось дома, чтобы с подобающим восторгом отреагировать на перемену в ее служебном положении. Поэтому она сложила в сумку брюки, пуловеры, белье и зубную щетку и покатила в Гринфорд к матери.

Миссис Хейверс и других обитателей Готорн-лоджа она нашла в алькове, служившем столовой. Все они сидели за круглым столом вместе с Флоренс Мейджентри — их содержательницей, их сестрой-сиделкой, их наперсницей, массовиком-затейником и ласковым тюремщиком, — которая помогала им собирать объемный «пазл». По картинке на коробке Барбара увидела, что в законченном виде должен получиться викторианский особняк. В настоящий момент он походил на развалины после авианалета.

Миссис Фло освободила для Барбары свое место, рядом с миссис Хейверс. Мать Барбары увлеченно собирала одну из стен и доверительно рассказывала миссис Солкилд и миссис Пендлбери, что сооружаемый ими домик в точности как тот, в котором она гостила во время своего пребывания в Сан-Франциско прошлой осенью. Далее следовало восторженное описание города, в котором она никогда не была, но мысленно она побывала везде и хранила с полдюжины альбомов, набитых туристическими проспектами, из которых миссис Хейверс аккуратно вырезала в качестве доказательств картинки.

— Мам? — позвала ее Барбара. — Я заглянула по пути в Уилтшир. Я работаю над делом.

— В Уилтшире находится Солсбери, — объявила миссис Хейверс. — Там есть собор. Разве ты не знаешь, что мы венчались в нем с моим Джимми? Разве я об этом не упоминала? Конечно, собор не викторианский, как этот очаровательный домик… — Она торопливо схватила очередной фрагмент «пазла», отпрянув от Барбары,

— Мам, — не отступала та, — я хотела сказать тебе, что в первый раз буду действовать самостоятельно. В расследовании. Инспектор Линли ведет дело здесь, а я буду вести на другом участке. Я. Я буду там за главную.

— У собора в Солсбери изящный шпиль, — более настойчиво продолжала миссис Хейверс. — Четыреста четыре фута высотой. Представь себе, самый высокий в Англии. И сам собор уникален, потому что был спланирован как единое здание и построен за сорок лет. Но сооружение — настоящая слава…

Барбара взяла мать за руку. Миссис Хейверс умолкла, вспыхнула и растерялась от неожиданного жеста.

— Мам, — проговорила Барбара. — Ты слышала меня? Я веду дело. Я должна уехать сегодня же, на несколько дней.

— Самое большое сокровище собора, — возобновила свой рассказ миссис Хейверс, — один из трех оригинальных экземпляров Великой хартии вольностей. Только представь. Когда мы с Джимми были там в последний раз — в тот год мы праздновали нашу тридцать шестую годовщину, — мы всё ходили и ходили по соборной площади, а потом пили чай в милой чайной на Эксетер-стрит. Чайная была не в викторианском стиле, не в пример этому очаровательному домику, который мы собираем. Этот домик — особняк из Сан-Франциско. В точности как тот, в котором я останавливалась прошлой осенью. Сан-Франциско — очаровательное местечко. Вверх-вниз по холмам. Замечательные трамваи. А мост Золотые ворота, когда туман поднимается… — Она вырвала свою руку из руки Барбары и пристроила на место фрагмент «пазла».

Барбара следила за матерью, видя, что краем глаза та наблюдает за ней, не имея ни малейшего понятия, кто же сидит рядом.

— Я недостаточно часто приезжаю, да? — спросила у миссис Фло Барбара. — Она же меня узнавала. Когда мы жили вместе, она всегда меня узнавала.

Миссис Фло сочувственно хмыкнула.

— Разум — это тайна, Барбара. Вы не должны винить себя за то, что со всей очевидностью вам неподвластно.

— Но если бы я приезжала чаще… Ведь вас она всегда узнает, правильно? И миссис Солкилд. И миссис Пендлбери. Потому что видит вас каждый день.

— Вы не можете видеть ее каждый день, — сказала миссис Фло. — И вы в этом не виноваты. И никто не виноват. Так уж устроена жизнь. Когда вы начинали работать детективом, вы же не знали, что ваша мама дойдет до такого состояния, верно? Вы же пошли на эту работу не для того, чтобы ее избегать, не так ли? Вы следовали своему призванию.

Но она была рада, что с ее плеч сняли бремя, в которое превратилась для нее мать, призналась себе Барбара. И эта радость была вторым по величине источником чувства вины. Первым были неизбежные промежутки времени между ее визитами в Гринфорд.

— Вы делаете все, что можете, — сказала миссис Фло.

Правда состояла в том, что Барбара знала — не всё.

И вот теперь на шоссе, зажатая между похожим на улитку фургоном и работающим на дизельном топливе грузовиком, она думала о своей матери и о собственных неосуществленных надеждах. Чего, положа руку на сердце, она ожидала от своей матери в ответ на свое сообщение? Я возглавляю участок расследования, мама. Чудесно, дорогая. Открой шампанское.

Что за дурацкая мысль. Барбара нашла в сумке сигареты, одним глазом настороженно поглядывая вперед на дорогу. Закурила, наполнила легкие табачным дымом и в одиночестве отпраздновала приятную мысль об относительной свободе действий. Естественно, она будет работать с местным отделением уголовной полиции, но отчитываться будет только перед Линли. А поскольку он будет благополучно сидеть в Лондоне, сражаясь с Хильером, самое существенное достанется ей: место обнаружения тела, оценка вещественных доказательств, результаты вскрытия, поиск тайника, где могли держать ребенка, прочесывание местности в поисках потенциальных улик. И сам похититель. Она была полна решимости установить его личность раньше, чем Линли. Ее положение открывало для этого больше возможностей, и если она преуспеет, то сразу выйдет в дамки. Время по-вы-ше-ния, сказал бы Нката. Вот и славно, подумала она. Она и так уже засиделась в сержантах.

Барбаре наконец удалось съехать с М-4 чуть западнее Рединга и попасть прямо на А-4 и далее на прямую дорогу, ведущую к городку Мальборо, к югу от которого лежал Вуттон-Кросс. Там в полицейском участке у нее была назначена встреча с полицейскими Амсфордского отделения, назначенными на данное дело. Барбара уже здорово опаздывала и, въехав в конце концов на крошечную автостоянку позади приземистого квадратного кирпичного здания, являвшегося полицейским участком Вуттон-Кросса, она гадала, не сбросили ли они ее уже совсем со счетов. Участок был темным и казался необитаемым — не самая необычная ситуация для деревни после захода солнца, — и единственным автомобилем, кроме ее собственного, оказался престарелый «эскорт», почти в столь же плачевном состоянии, что и ее малолитражка.

Она припарковалась рядом с «эскортом» и вышла из машины, толкнув дверь плечом. Потянулась, разминая затекшие мышцы, и призналась, что в работе бок о бок с инспектором Линли имелись неотъемлемые преимущества, не последним из которых был его роскошный автомобиль. Когда мышцы начали обретать подвижность, она подошла к запертой задней двери участка и вгляделась в пыльное стекло.

За дверью находился коридор, который вел в переднюю часть здания. Двери по обе стороны коридора стояли открытыми, но ни одного светового квадрата на полу не было.

Наверняка они где-то оставили записку, подумала Барбара. И обследовала прямоугольник бетона, служивший задним крыльцом, чтобы убедиться — ничего не сдуло ветром. Найдя только смятую жестянку из-под «пепси» и три использованных презерватива — безопасный секс, конечно, замечательно, но Барбара не могла взять в толк, почему его поборники так и не совершили прорыва от защиты самого акта до защиты окружающей среды после акта, — Барбара направилась к главному входу. Здание стояло на пересечении трех дорог, сходившихся в Вуттон-Кросс, лицом к деревенской площади, в центре которой высился памятник какому-то малоизвестному королю, выглядевшему ужасно несчастным из-за того, что его увековечили в еще более малоизвестной сельской местности. Он печально взирал на полицейский участок, — меч в одной руке, щит в другой, — его корона и плечи были щедро заляпаны голубиным пометом. Позади короля, через улицу, находился паб «Герб короля Альфреда», идентифицируя монарха для тех, кто мог сложить вместе два и два. Ночной бизнес в пабе процветал, если судить по музыке, рвавшейся из открытых окон, и перемещавшимся за стеклами фигурам. Барбара наметила паб как вполне закономерное место поиска своих коллег, если главный вход в участок никуда ее не приведет.

Так и оказалось. Аккуратно отпечатанное объявление на двери информировало, что в нерабочее время следует звонить в полицию Амсфорда. Барбара все равно нехотя постучала в дверь, на тот случай, если следственная группа целенаправленно ждала ее и решила прикорнуть. Когда свет в ответ не зажегся, Барбара поняла, что ей ничего не остается, как бросить вызов толпе и музыке в «Гербе короля Альфреда».

Она терпеть не могла в одиночку заходить в паб. Барбару всегда нервировал тот момент, когда все глаза устремляются на вновь вошедшего, быстро его оценивая. Но ей придется привыкнуть к оценивающим взглядам, не так ли, если она собирается руководить уилтширской линией расследования. А какая разница, где начинать? В «Гербе» так в «Гербе».

Она уже пошла через дорогу, автоматически потянувшись к своей сумке за сигаретами, чтобы немного подбодрить себя никотином. Потянулась она впустую. Остановилась как вкопанная. Ее сумка?..

Она в машине, сообразила Барбара, и, мысленно восстановив свои действия в качестве суперкапитана уилтширской команды, поздравила себя с тем, что, стремясь поскорее вручить свои верительные грамоты и приступить к командованию, она, как помнилось, оставила дверцу машины открытой, сумку — в машине, а ключи — очень удобно — в замке зажигания.

— Черт побери, — пробормотала она.

Барбара быстро развернулась и заторопилась в обратном направлении. Завернув за угол полицейского участка, она прошагала по дорожке, обогнула мусорный контейнер и вышла на крохотную парковку. Вот когда она возблагодарила небо за свою бесшумную в кроссовках поступь.

Потому что какой-то мужчина в темной одежде нырнул по пояс в ее малолитражку и, насколько могла видеть Барбара, прилежно рылся в ее сумке.

17

Барбара бросилась на него. Он был не щуплый, но на нее работали неожиданность и ярость. Издав вопль, достойный специалиста высшего ранга по боевым искусствам, Барбара схватила грабителя поперек туловища, вытащила из машины и швырнула о нее.

— Полиция, щенок! И только попробуй пальцем пошевелить!

Парень потерял равновесие, поэтому не только пошевелил пальцем, но и упал на землю лицом вниз. Поерзал секунду, словно попал на камень, и вроде бы потянулся к заднему карману брюк. Барбара наступила ему на руку.

— Я сказала, не двигаться! Придавленным голосом он сказал:

— Мое удостоверение… карман…

— Ну, конечно, — ядовито проговорила Барбара. — И какое же удостоверение? Карманника? Грабителя? Автомобильного вора? Какое?

— Полицейского, — ответил он.

— Полицейского?

— Да. Могу я встать? Или хотя бы повернуться? Господи, подумала Барбара. Хорошенькое начало. И затем с подозрением спросила:

— А зачем вы рылись в моих вещах?

— Пытался установить, кому принадлежит машина. Могу я встать?

— Оставайтесь на месте, повернитесь, но оставайтесь на земле.

— Хорошо. — Он не шевельнулся.

— Вы слышали, что я сказала?

— Вы все еще стоите на моей руке.

Барбара поспешно убрала ногу в кроссовке с высоким верхом с его ладони.

— Никаких резких движений, — предупредила она.

— Я понял, — ответил он. Ворча, повернулся на бок, потом на спину. Окинул Барбару взглядом.

— Я констебль-детектив Робин Пейн, — сказал он. — Что-то подсказывает мне, что вы из Скотленд-Ярда.

Он был похож на молодого Эррола Флинна Эррол Флинн (1909—1959) — американский актер 1930—1940-х гг. Снимался в амплуа «неотразимых» героев и в «костюмных» исторических фильмах.], только усы погуще. И одет не в черное, как сначала подумала Барбара. Брюки угольно-черные, темно-синий свитер с V-образным вырезом и белая рубашка, воротник которой — так же как и свитер и брюки — сейчас был запачкан грязью. И по левой щеке текла кровь, возможно объясняя, почему он ерзал, когда упал.

— Ничего, — произнес он, когда Барбара, разглядев его, поморщилась. — Я поступил бы так же.

В настоящий момент они находились в полицейском участке. Констебль Пейн открыл заднюю дверь и пошел в комнату, по-видимому служившую когда-то прачечной. Он повернул кран, и вода полилась в бетонную ванну. Рядом с кранами в ржавой мыльнице лежал замызганный кусок зеленого мыла. Прежде чем воспользоваться им, Пейн достал из кармана брюк складной нож и счистил наиболее заметные вкрапления грязи. Пока вода нагревалась, он стащил свитер и протянул его Барбаре, попросив подержать. Затем вымыл лицо.

Барбара поискала взглядом полотенце. Бесформенный кусок махровой ткани, висевший на крючке у двери, казался единственно подходящим для этой цели. Но он был до ужаса затертым и пах плесенью. Барбара не представляла, как подать кому-нибудь такую тряпку, надеясь на ее использование.

Черт побери, думала Барбара. Она не принадлежала к разряду женщин, имеющих при себе надушенные льняные носовые платки на случай подобных ситуаций, и вряд ли стоит предлагать ему для завершения омовения мятые бумажные салфетки, комком сунутые в карман ее куртки. Барбара оценивала впитывающую способность бумаги для принтера — надорванная пачка подпирала дверь, не давая ей закрыться, — когда Роберт Пейн поднял голову, провел влажными руками по волосам, разрешив затруднения Барбары. Потом вытащил из брюк рубашку и вытерся ее полами.

— Извините, — произнесла Барбара, пока он промокал лицо. Перед ней мелькнула его грудь. А ничего, подумала она, как раз достаточно волосатая, чтобы быть привлекательной, не заставляя вспоминать о наших предках обезьянах. — Я увидела вас в своей машине и отреагировала автоматически.

— Хорошая у вас подготовка, — отозвался он, опуская полы рубашки и засовывая ее назад в брюки. — Она говорит о вашем опыте. — Он удрученно улыбнулся. — И о недостатке опыта у меня. Что и объясняет, почему вы в Скотленд-Ярде, а я нет. А кстати, сколько вам лет? Я ожидал кого-то лет пятидесяти, в возрасте моего сержанта,

— Тридцать три.

— Ничего себе. Вы, должно быть, спец.

Спецом Барбара бы себя никак не назвала. Только на протяжении последних двух с половиной лет, работая с Линли, она начала считать себя сносным подмастерьем.

Пейн забрал у нее свой свитер, несколько раз резко встряхнул, очищая от грязи автостоянки, надел его, снова пригладил руками волосы и сказал:

— Так. Теперь поищем аптечку с комплектом для оказания первой помощи, которая должна быть где-то… — Он шарил по заваленной барахлом полке под единственным в комнате окном. На пол упала зубная щетка с примятой щетиной. — А. Вот, — произнес Пейн и вытащил покрытую пылью голубую жестянку, из которой достал пластырь и налепил его на щеку. Улыбнулся Барбаре.

— Как давно вы там? — спросил он.

— Где?

— В Нью-Скотленд-Ярде.

— Шесть лет.

Он тихо присвистнул.

— Впечатляет. Вы сказали, вам тридцать три?

— Да.

— И когда вы стали констеблем-детективом?

— Когда мне было двадцать четыре.

Он поднял брови. Отряхнул пыль с брюк.

— А я стал им три недели назад. Когда закончил курсы. Но, наверное, вы и сами видите, да? В смысле, что я еще зеленый. — Он расправил свитер на плечах. Тоже красивые, отметила Барбара. — Двадцать четыре, — восхищенно повторил он и потом сказал Барбаре: — А мне двадцать девять. Вы думаете, слишком поздно?

— Для чего именно?

— Стремиться туда, где вы. В Скотленд-Ярд. В конце концов я хочу попасть туда. — Он, как мальчишка, ковырял носком ботинка оторвавшийся край линолеума. — Я имею в виду, когда наберусь опыта, чего на данный момент мне явно не хватает.

Барбара не знала, как намекнуть ему, что у нее в работе не так много звездных минут. Поэтому проговорила:

— Вы сказали, что стали констеблем-детективом три недели назад. Это ваше первое дело? — И получила ответ — носок ботинка сильнее поддел отошедший край линолеума.

— Сержант Стенли немного расстроен, что на ведение дела назначили человека из Лондона, — сказал он. — Он ждал здесь со мной до половины девятого, а потом ушел. Велел передать, что вы найдете его дома, если сегодня вечером он вам зачем-нибудь понадобится.

— Я попала в пробку, — объяснила Барбара.

— Я ждал до четверти десятого, потом подумал, что вы поехали прямиком в Амсфорд. Тут вы и подкатили. Я увидел, что кто-то трется у здания, и решил, это грабитель.

— А где же были вы? Внутри?

Он почесал в затылке и рассмеялся, от смущения опустив голову.

— Честно говоря, я отошел по нужде, — сказал Пейн. — За тот сарай позади автостоянки. Я вышел на улицу с мыслью ехать в Амсфорд и подумал, что проще отлить в кустах, чем снова отпирать и запирать контору. Я даже не слышал шума вашей машины. Ну и дела. Идемте. Нам сюда.

Он провел Барбару в переднюю часть здания, в скудно обставленный кабинет — письменный стол, картотечные ящики — с военно-геодезическими картами на стенах. В углу стоял пыльный филодендрон, на горшке красовалась от руки написанная табличка: «Кофе не выливать, окурки не бросать. Я не искусственный».

Кто бы сомневался, усмехнулась про себя Барбара. Растение выглядело таким же печальным, как большинство ее собственных питомцев.

— Почему встреча назначена здесь, а не в Амсфорде? — спросила Барбара.

— Сержант Стенли подумал, что вы, возможно, захотите сначала осмотреть место обнаружения тела, — объяснил Робин. — Утром, я имею в виду. Чтобы сориентироваться. Отсюда это всего пятнадцать минут на машине. До Амсфорда еще восемнадцать миль на юг.

Барбара знала, что такое «еще восемнадцать миль» по сельской дороге: добрых полчаса езды. Она бы порадовалась проницательности сержанта Стенли, если бы не сомневалась в его искренности. Демонстрируя решимость, которой отнюдь не чувствовала, она сказала:

— Я собираюсь присутствовать и при вскрытии. Когда оно планируется?

—Завтра утром. Поэтому мы должны встать с петухами, чтобы сначала съездить на место обнаружения тела. Кстати, у нас уже есть кое-что. — Он подал Барбаре небольшую стопку коричневых конвертов.

Барбара ознакомилась с материалами. Они состояли из комплекта первоначальных фотографий, копии свидетельских показаний пары, нашедшей труп, детальных фотографий, сделанных в морге, тщательного описания жертвы — рост, вес, родимые пятна, шрамы и тому подобное — и нескольких рентгеновских снимков. В отчете также говорилось, что была взята проба крови для токсикологического анализа.

— Наш врач уже сделал бы вскрытие, — сказал Пейн, — да Министерство внутренних дел приказало ему отложить до вашего приезда.

— Одежды с трупа не нашли? — спросила Барбара. — Я так поняла, что ваши сотрудники прочесали район.

— Ни единой ниточки, — ответил Робин. — В воскресенье вечером ее мать дала нам подробное описание того, в чем была девочка, когда ее видела в последний раз. Мы разослали описание, но пока ничего не обнаружилось. Мать сказала… — Тут он подошел к Барбаре и, присев на край стола, перелистал несколько страниц отчета. — Мать сказала, что в момент похищения девочка была в очках и с учебниками, внутри которых оттиснута эмблема школы святой Бернадетты. Еще при ней была флейта. Эту информацию, вместе с остальной, мы передали в другие подразделения. И нашли вот что. — Он перелистал еще несколько страниц до нужного места. — Мы знаем, что тело пробыло в воде двенадцать часов. И знаем, что незадолго до смерти девочка находилась рядом с каким-то механическим оборудованием.

— Как так?

Пейн объяснил. К первому выводу они пришли благодаря найденной в волосах ребенка безжизненной блохе. Ее поместили под наблюдение, и через час с четвертью блоха зашевелилась — столько времени требуется насекомому, чтобы ожить после двенадцатичасового пребывания во враждебной и жидкой среде. Ко второму заключению их привело наличие под ногтями девочки посторонней субстанции.

— И что же это за субстанция? — спросила Барбара.

Состав на основе нефти, который называют колесной мазью, сообщил ей Пейн.

— Под ногтями Шарлотты Боуэн?

— Совершенно верно, — подтвердил констебль. Используется для смазки тракторов, комбайнов и другой тяжелой техники, объяснил он и, указав на залатанные военно-геодезические карты на стенах, продолжал: — В графстве у нас сотни ферм, в непосредственной близости — десятки, но мы прочесали всю округу, а с помощью подкрепления из Солсбери, Мальборо и Суиндона будем все их тщательно осматривать, ища свидетельства пребывания там ребенка. Так распорядился сержант Стенли. Группы приступили к осмотру вчера, и если им повезет… Что ж, кто знает, на что они могут наткнуться? Хотя, вероятно, на это уйдет целая вечность.

Барбаре показалось, что в его голосе прозвучало сомнение, поэтому она спросила:

— Вы не согласны с данным планом?

— Да нет, это нудная работа, но она должна быть сделана. Однако… — Он подошел к карте.

— Однако что?

— Не знаю. Так, разные мысли.

— Не желаете поделиться?

Он оглянулся на нее, явно колеблясь. Барбара понимала, о чем думает Пейн: один раз он уже выставил себя дураком и не очень хочет рисковать снова.

— Забудьте о том недоразумении, констебль. Мы оба были сбиты с толку. Что у вас на уме?

— Ладно, — сказал он. — Но это только мысль. — И он продолжал, показывая на карте: — В Коуте у нас очистные сооружения. У нас двадцать девять шлюзов, с помощью которых канал поднимается на гору Кэн-хилл. Это рядом с Девайзисом. У нас стоят насосы, работающие от ветряных двигателей, — вот здесь, рядом с Оаром, здесь и здесь, рядом с рекой Вуттон.

— Я вижу их на карте. Так в чем ваша мысль? — спросила Хейверс.

Он снова стал показывать по карте.

— У нас есть стоянки для автофургонов. Есть мельницы — они тоже ветряные, как и насосы — в Провендере, Уилтоне, Блэкленде, Вуттоне. Еще лесопилка в Хани-стрит. И кроме того, у нас масса пристаней, где берут напрокат катера, когда хотят покататься по каналу. — Пейн повернулся к Барбаре.

— Вы хотите сказать, что любое из этих мест могло быть источником смазки? Местом, где держали Девочку? Помимо ферм?

Он стоял с покаянным видом.

— Думаю, да, сэр. — Поймав себя на последнем слове, Пейн сморщился и поправился: — Простите, мэм… э… сержант… шеф.

Непривычно, когда на тебя смотрят как на старшего, осознала Барбара. Уважительное отношение радовало, но дистанция, которую оно создавало, смущала.

— Можно просто — Барбара, — отозвалась она, возвращаясь к карте, чтобы не смотреть на констебля, смутившегося совсем по-мальчишески.

— Короче, во всех этих местах есть механическое оборудование, — сказал Пейн.

— Но сержант Стенли не велел своим людям их осмотреть?

— Сержант Стенли… — Пейн снова колебался. Стиснул зубы, словно нервничал, не решаясь говорить откровенно.

— Так что сержант Стенли?

— Ну, он мыслит прямолинейно. Он услышал о колесной мази, значит, речь идет о колесах, а следовательно, о транспортных средствах, что приводит к фермам. — Пейн разгладил загнувшийся угол карты и закрепил его канцелярской булавкой. Он слишком уж увлеченно этим занимался, и Барбара поняла, насколько ему неловко. — О, черт, он, вероятно, прав. У него за плечами десятки лет опыта, а я хуже новичка, если на то пошло. Как вы уже заметили. Тем не менее я подумал… — Он плавно перешел от закрепления угла карты к рассматриванию своих ног.

— Вы хорошо сделали, что рассказали об этом, Робин. Нужно будет проверить все другие объекты.

И пусть лучше предложение исходит от меня, чем от вас. Когда все это закончится, вам еще работать с сержантом.

Пейн поднял голову. Он смотрел одновременно с благодарностью и облегчением. Барбара уже не помнила, каково это быть таким новичком в работе и так страстно желать преуспеть. Она поймала себя на том, что констебль ей нравится, какое-то по-сестрински теплое чувство шевельнулось в ней. Парень казался смышленым и любезным. Если он когда-нибудь поборет в себе стеснительность, из него действительно может выйти хороший детектив.

— Что-нибудь еще? — спросила она. — Потому что мне еще нужно разместиться. И позвонить в Лондон, узнать, как там у них дела.

— Да, разместиться, — сказал он. — Да, конечно.

Барбара ждала, что он сейчас скажет ей, куда устроил ее отдел по расследованию убийств Амсфорда, но Пейн явно не хотел делиться данной информацией. Он переступил с ноги на ногу, достал из кармана ключи, поиграл ими.

— Неловко получилось, — произнес он.

— Негде остановиться?

— Есть. Есть. Просто… Мы думали, что вы старше, понимаете.

— И что? Куда вы меня определили? В дом престарелых?

— Нет, — сказал он. — Ко мне.

— К вам?

Он принялся торопливо объяснять, что в доме живет и его мать, что этот дом — настоящий пансион, что они даже внесены в местный путеводитель, что у Барбары будет своя ванная комната — ну, вообще-то это душ, если она не против душа, — что в Вуттон-Кроссе нет гостиницы, но в «Гербе короля Альфреда» имеются четыре комнаты, если она предпочтет… Потому что ей всего тридцать три, а ему двадцать девять, и если она посчитает неприличным, что она и он… в одном доме…

Музыка по-прежнему вырывалась из «Герба короля Альфреда» с мощью урагана, «Желтая подводная лодка» бешено билась о стены узких деревенских улочек. Ничто не указывало на скорое окончание концерта.

— Где ваш дом? — спросила Барбара у Робина Пейна. — Относительно паба, я хочу сказать.

— На другом конце поселка.

— Решено, — сказала она.

Войдя в комнату Шарлотты, Ив Боуэн не включила свет. Такова была сила привычки. Возвращаясь из палаты общин, обычно далеко за полночь, она всегда заходила к дочери. Такова была сила долга. Матери заходят в спальню к детям, если возвращаются домой, когда дети уже спят. Ив относилась к категории матерей, Шарлотта — детей. Следовательно, Ив заходила к Шарлотте. Обычно она оставляла дверь приоткрытой. Поправляла одеяло, если требовалось. Поднимала с пола ежиху Ухти-Тухти и клала к другим ежам из коллекции Шарлотты. Проверяла, на нужное ли время поставлен будильник дочери. И уходила.

Чего она не делала, так это не стояла над кроваткой, глядя на дочь и размышляя о ее младенчестве, детстве, приближающемся отрочестве и будущей женственности. Не восхищалась переменами, совершавшимися в ее ребенке. Не вспоминала их прошлую совместную жизнь. Не мечтала об их общем будущем. О своем собственном будущем — да. Она не только мечтала о своем собственном будущем. Она работала, интриговала, планировала, действовала, манипулировала, шла на конфронтацию, побеждала, осуждала. Но что касается будущего Шарлотты… Она говорила себе, что будущее Шарлотты в руках самой Шарлотты.

Ив в темноте пересекла комнату. В изголовье узкой кровати лежала среди груды подушек в полосатых льняных наволочках Ухти-Тухти, и Ив взяла мягкую игрушку и рассеянно провела пальцами по густому, жесткому ворсу. Потом легла на подушки, прижав к себе ежиху. И задумалась.

Ей не следовало иметь ребенка. Она поняла это в ту же секунду, как врач сказала: «О, очаровательная, очаровательная, чудная девочка», и положила ей на живот окровавленное, теплое, извивающееся существо, и тихонько прошептала: «Я знаю, что вы чувствуете в этот момент, Ив. У меня своих три». И все находившиеся в помещении — казалось, их десятки — принялись что-то бормотать о красоте этой минуты, о чуде рождения и благословенно благополучном рождении абсолютно здорового, прекрасно сложенного и жадно кричащего младенца. Удивительное, чудесное, потрясающее, поразительное, невероятное, бесподобное, необыкновенное. Никогда за пять минут Ив не слышала столько прилагательных, описывающих событие, в течение двадцати восьми мучительных часов терзавшее ее тело и теперь заставляющее желать только покоя, тишины и, больше чем всего остального, одиночества.

Заберите ее, снимите с меня, хотелось сказать ей. Но она была женщиной, которая даже in extremis[23] всегда помнила о важности имиджа. Поэтому она прикоснулась к необмытой головке и к плечам вопящего младенца и ради присутствующих ослепительно улыбнулась. Чтобы, когда настанет время и таблоиды примутся энергично копаться в ее прошлом, отыскивая разные гадости, с помощью которых можно будет воспрепятствовать ее приходу во власть, ни у кого из свидетелей рождения Шарлотты они их не добыли бы.

Узнав о своей беременности, она подумалаоб аборте, но приказала себе не принимать поспешных решений, а просчитать все возможности и проследить, к чему каждая из них приведет. И таким образом поняла, что безопаснее всего — сохранить ребенка и оставить его у себя. Аборт могли с легкостью использовать против нее впоследствии, когда она будет изображать из себя убежденную сторонницу семейственности. Отдать на удочерение — хороший вариант, но не в том случае, если во время кампаний по выборам в парламент, которые, она была в этом убеждена, станут частью ее будущего, она собирается представляться Работающей, Подобно Многим из Вас, Матерью. Ив могла понадеяться на выкидыш, но она была здорова как бык, да и в любом случае выкидыш всегда порождает вопросы и сомнения — не причинила ли себе женщина какой-то вред умышленно? А сомнения в политике пагубны.

Ив изначально намеревалась сохранить имя отца ее дочери в тайне от всех, включая его самого. Но неожиданная встреча с Деннисом Лаксфордом пять месяцев спустя помешала этому. Дураком Деннис не был. Когда Ив увидела, как из другого конца Центрального вестибюля парламента он обежал глазами ее фигуру, а затем остановил взгляд на ее лице, она поняла, какой вывод он сделал. Позднее Деннис подошел к ней, и она ясно дала ему понять, что его участие в жизни их ребенка никогда не будет желанным. После единственного звонка, через месяц после рождения Шарлотты, когда он безуспешно попытался обсудить с ней «финансовое обеспечение», которое хотел предоставить девочке, он не вторгался в их жизнь. Ив несколько раз этого ждала. Сначала, когда ее избирали в парламент. Потом, когда она вышла замуж. Когда же Деннис так и не проявился и годы потекли своей чередой, она подумала, что свободна.

Но мы никогда не освобождаемся от своего прошлого, поняла Ив в темной комнате Шарлотты. И еще раз мысленно признала правду: ей не следовало иметь этого ребенка.

Она повернулась на бок. Пристроила Ухти-Тухти под подбородком. Подтянула к животу ноги и вздохнула. Мягкая игрушка слабо пахла арахисовым маслом. Которое — Ив повторяла это дочери сто тысяч раз — она не должна была есть в спальне. Неужели Шарлотта действительно снова ее ослушалась? Испачкала игрушку—дорогую покупку из «Селфриджа», — открыто не повинуясь желаниям матери? Ив сунула нос в жесткий ворс и быстро, с подозрением, вдохнула, потом еще раз. Ежиха точно пахла, как…

— Ив! — Он торопливо подошел к ней. Ив почувствовала на плече его ладонь. — Не надо, — произнес Алекс. — Только не так. Не в одиночестве. — Муж попытался повернуть ее к себе. — Позволь мне помочь тебе, Ив.

Она порадовалась темноте и ежихе, в ворсе которой прятала лицо.

— Я думала, ты спишь, — сказала она. Кровать прогнулась, когда он сел на край. Алекс прилег рядом с Ив, повторяя ее позу, крепко обнял.

— Прости.

— За что?

— За то, что так расклеился. Я был не готов. Я не думал, что все так кончится. С Шарли. — Он схватил ее за руки, сжимавшие ежиху. — Господи, Ив. Я произношу ее имя и словно падаю в бездонную пропасть.

— Ты ее любил, — шепотом отозвалась Ив.

— Не представляю, как тебе помочь.

Она одарила его единственной правдой, какой могла одарить;

— Мне никто ничем не может помочь, Алекс.

— Ты должна это прекратить, — сказал он. — Ты винишь себя. Не надо. Ты поступила так, как считала наилучшим. Ты не знала, что произойдет. Ты не могла знать. И я не возражал. Я согласился. Никакой полиции. Если на то пошло, мы оба виноваты. Я не позволю тебе одной нести это бремя. Проклятие. — Его голос задрожал на последнем слове.

Услышав эту дрожь, Ив задалась вопросом, как ее муж перенесет события ближайших дней. Она поняла, что жизненно важно не дать ему встретиться с представителями средств массовой информации. Они ведь непременно пронюхают, что она не обратилась в полицию, когда Шарлотта исчезла, и вцепятся в эту информацию, как в кость, пытаясь выведать истинную причину ее нежелания оповещать официальные органы. Одно дело если они будут задавать вопросы ей. Она привыкла с ними сражаться, и даже если ей не хватит ловкости правдоподобно солгать, она — мать жертвы и, следовательно, имеет полное право не удовлетворять досужее любопытство. И совсем другое дело — Алекс. Он может сгоряча что-нибудь ляпнуть. Поэтому важно — жизненно важно, — чтобы он ни за что не общался с прессой.

Ему нужна еще таблетка успокоительного, решила Ив. Даже, вероятно, две, чтобы он проспал всю ночь. Сон так же важен, как молчание. Иначе рискуешь потерять над собой контроль. Она приподнялась на локте, взяла его руку, на мгновение прижала к щеке и отпустила.

— Куда…

— Хочу принести таблетки, которые дал нам врач.

— Не сейчас.

— Нам понадобятся силы.

— Но таблетки — временная мера. Ты должна это понимать.

Она немедленно насторожилась. Попыталась разглядеть выражение его лица, но темнота, защищавшая Ив, защищала и его.

Он сел. Минуту собирался с мыслями и наконец, притянув Ив к себе, заговорил:

— Ив, послушай меня. Здесь ты в безопасности. Так? Со мной ты в полной и абсолютной безопасности. Здесь, в этой комнате, ты можешь дать волю своему горю. Я не чувствую того, что чувствуешь ты… я не могу, потому что я не ее мать… но я ее любил, Ив. Я… — Он умолк. Ив услышала, как он подавил рыдание. — Принимая таблетки, ты просто загоняешь вглубь свои страдания. Ты ведь это делаешь, да? И ты делаешь это потому, что я совсем потерял голову. Из-за моих тогдашних слов, что ты совсем не знаешь Шарли. Господи, как я о них жалею. Меня просто занесло. Но я хочу, чтобы ты знала: сейчас я весь твой. Здесь, со мной ты можешь дать себе волю.

Алекс ждал. Ив знала чего: страстной мольбы об утешении, убедительных проявлений скорби. Ее мозг лихорадочно вырабатывал решение. Когда же Ив его приняла, то опустила голову и заставила себя расслабиться.

— Я не могу… — Она звучно вздохнула. — Внутри меня столько всего, Алекс.

— Ничего удивительного. Ты можешь выпустить все это потихоньку. У нас вся ночь впереди.

— Ты обнимешь меня?

— Что за вопрос ты задаешь?

Он уже обнимал ее. Она тоже обняла его, проговорила, уткнувшись ему в плечо:

— Я все думаю, что это должна была быть я. А не Шарлотта. Я.

— Это нормально. Ты ее мать. Он стал укачивать ее.

— Я внутренне убита, — сказала Ив. — А это хуже, чем умереть.

— Я знаю, каково тебе. Понимаю.

Он погладил ее по голове. Задержал ладонь на затылке. Ив подняла голову.

— Обними меня, Алекс. Не дай мне сойти с ума.

— Не дам.

— Останься здесь.

— Я всегда буду рядом. Ты это знаешь.

— Прошу тебя.

— Да.

— Будь со мной.

— Конечно.

Поцелуй показался логичным завершением их разговора. Остальное было легко.

— Поэтому они разделили графство на сектора, — докладывала Хейверс. — Местный сержант — Стенли его фамилия — приказал своим констеблям проверить все фермы. Но Пейн считает…

— Пейн? — переспросил Линли.

— Констебль-детектив Пейн. Он встретил меня в участке Вуттон-Кросса. Он относится к Амсфордскому отделу по расследованию убийств.

— А. Пейн.

— Он считает, что нельзя зацикливаться на сельхозтехнике. По его мнению, девочка могла испачкаться смазкой и в других местах. Там есть шлюзы, лесопилка, мельница, стоянка для автофургонов, пристань. Мне это кажется разумным.

Линли в задумчивости взял магнитофон, лежавший у него на столе вместе с еще тремя фотографиями Шарлотты Боуэн, полученными от ее матери, содержимым конверта, который отдал ему в Челси Сент-Джеймс, фотографиями и отчетами, собранными Хильером, и его собственным кратким рукописным изложением всего, что Сент-Джеймс сообщил ему на кухне в своем доме. Было десять сорок семь, и Линли допивал чуть теплый кофе, когда Хейверс позвонила ему из своего обиталища в Уилтшире с кратким сообщением:

— Я обосновалась в местном пансионе. «Приют жаворонка», сэр.

И так же кратко продиктовала номер телефона, прежде чем перейти к собранным ею фактам. Слушая ее, Линли делал пометки: колесная мазь, блоха, приблизительное время пребывания тела в воде, список названий от Вуттон-Кросса до Девайзиса, когда упоминание Барбары о недостаточности предпринятых сержантом Стенли действий напомнило ему о чем-то, уже слышанном этим вечером.

— Минутку, сержант, — попросил он и запустил кассету с записью голоса Шарлотты Боуэн.

— Сито, этот человек говорит, что ты можешь меня выручить. Он говорит, что ты должен рассказать всем какую-то историю. Он говорит…

— Это голос девочки? — спросила на том конце Хейверс.

— Подождите. — Линли немного перемотал вперед. Голос продолжал:

— … а туалета нет. Но тут есть кирпичи. Майское дерево.

Линли остановил кассету.

— Вы слышали? — спросил он. — Похоже, она описывает место своего заключения.

— Она сказала, кирпичи и майское дерево? Ага. Поняла. Что бы это ни значило.

Линли услышал, как на том конце заговорил мужчина. Хейверс зажала трубку рукой, потом снова вернулась на линию и сказала изменившимся голосом:

— Сэр? Робин думает, что кирпичи и майское дерево дают нам нужное направление.

— Робин?

— Робин Пейн. Констебль-детектив из Уилтшира. Это в пансионе его матери я остановилась. В «Приюте жаворонка». Как я уже сказала. Владелица — его мать.

— А-а.

— В деревне гостиницы нет, до Амсфорда восемнадцать миль, а тело нашли здесь, и я подумала…

— Сержант, ваша логика безупречна.

— Да. Конечно, — отозвалась она и стала излагать план действий на следующий день: во-первых, место, где нашли тело, во-вторых, вскрытие, в-третьих, встреча с сержантом Стенли.

— И в Солсбери наведайтесь, — сказал Линли. Он сообщил ей об Алистере Харви, его враждебном отношении к Ив Боуэн, присутствии одиннадцать лет назад в Блэкпуле и о том, что он борется против строительства тюрьмы на территории своего избирательного округа. — Харви — наша первая явная связь между конференцией тори и Уилтширом, — закончил Линли. — Может, слишком уж удобная связь, но нужно проверить.

— Ясно, — ответила Хейверс и пробормотала, явно записывая: — Харви… Солсбери…

— Ваш мобильный телефон с вами, сержант? — любезно уточнил он.

— А ну его, — с той же любезностью ответила она. — Ненавижу эти штуки. Как разговор с Саймоном?

Линли ушел от прямого ответа, перечислив все факты из своего конспекта и закончив:

— На магнитофоне он обнаружил отпечатки пальцев. В отделении для батареек. И это дает ему основания думать, что отпечатки подлинные, а не для отвода глаз. Их запустили в проверку, и если нам выдадут имя и мы обнаружим, что за похищением стоит член Бригады рецидивистов, у меня не будет сомнений, что для этой работы его кто-то нанял.

— Что может привести нас снова к Харви.

— Или к любому другому человеку. Учителю музыки. Вудуордам. Стоуну. Лаксфорду. Боуэн. Нката их всех проверяет.

— А что Саймон? — спросила Хейверс. — У них все в порядке, инспектор?

— Да, да, — сказал Линли. — В полном.

И на этой лжи повесил трубку. Допил кофе — уже комнатной температуры — и выбросил пустую чашку в корзину. Десять минут он гнал от себя мысли о своем столкновении с Сент-Джеймсом, Хелен и Деборой и за это время еще раз прочел отчет Уилтширской полиции. Затем добавил несколько строк к своим записям. Потом разложил материалы дела по разным и аккуратным папкам. После чего признал, что больше не может избегать мыслей о том, что произошло в Челси между ним и его друзьями.

Поэтому Линли покинул кабинет. Он сказал себе, что на сегодня хватит, что он устал, что ему требуется проветриться. Ему хочется виски. У него новый компакт-диск фирмы «Дойче граммофон», который он еще не слушал, и стопка деловых писем из его фамильного дома в Корнуолле, которые он еще даже не вскрывал. Ему нужно домой.

Но по мере приближения к Итон-террас он все яснее понимал, что ехать ему следует на Онслоу-сквер. Он сопротивлялся этому намерению, снова и снова повторяя себе, что с самого начала был прав. Но его автомобиль как будто обладал собственной волей, поскольку, невзирая на решимость Линли приехать домой, выпить виски и успокоить свою растревоженную совесть мелодиями Мусоргского, он обнаружил, что находится не в Белгрейвии, а в Южном Кенсингтоне, где ставит машину на свободное место поблизости от дома Хелен.

Она была в спальне, но не в постели, несмотря на поздний час. Более того, двери гардероба были открыты, ящики комода вынуты на пол. Между ящиками комода и шкафом стояла большая картонная коробка. В эту коробку Хелен укладывала свернутую конвертиком шелковую одежку сливового цвета, в которой Линли признал одну из ее ночных рубашек. В коробке уже находились другие вещи, также аккуратно сложенные.

Линли окликнул ее по имени. Хелен не подняла глаз. Позади нее, на кровати, лежала раскрытая газета, и когда Хелен заговорила, то, по-видимому, сослалась на нее.

— Руанда, — произнесла она, — Судан, Эфиопия. Я тут в Лондоне размениваю свою жизнь на пустяки — в условиях, услужливо финансируемых моих отцом, — тогда как эти люди голодают или умирают от дизентерии и холеры. — Она посмотрела на Линли. Ее глаза блестели, но не от счастья. — Судьба жестока, не правда ли? Я здесь, со всем этим. Они там, совершенно голые. Как же мне реагировать на такую несправедливость?

Подойдя к гардеробу, она достала оттуда сливового цвета пеньюар в комплект к ночной рубашке. Аккуратно разложила его на кровати, завязала узлом пояс и принялась складывать.

— Что ты делаешь, Хелен? — спросил Линли. — Ты же не можешь всерьез думать о…

Она подняла взгляд, и суровое выражение ее лица заставило его замолчать.

— Поездке в Африку? — закончила она. — О том, чтобы предложить кому-то свою помощь? Я? Хелен Клайд? Какая нелепость.

— Я не это…

— Господи, что бы там сталось с моим маникюром! — Она положила пеньюар к остальной одежде, вернулась к шкафу и, отодвинув пять плечиков, вытащила сарафан кораллового цвета. — Да и вообще, — заметила она, — это было бы таким извращением моей сути, верно? Пожертвовать ради пользы своими ногтями?

Хелен сложила сарафан. По тому, как долго она занималась каждым предметом одежды, Линли понял, сколько между ними невысказанного. Он начал было говорить, но Хелен прервала его:

— Поэтому я подумала, что могу хотя бы послать им одежду. Сделать хотя бы это. И пожалуйста, не говори мне, как я смешна.

— Я об этом и не думал.

— Потому что я знаю, на что это похоже: Мария-Антуанетта предлагает крестьянам пирожные. Что, скажите на милость, будет делать какая-нибудь бедная африканка с шелковым пеньюаром, когда ей нужна еда, лекарства и крыша над головой, не говоря уже о надежде?

В конце концов она положила сарафан в коробку. Следующим извлекла из гардероба шерстяной костюм. Раскинула его на кровати, прошлась по нему щеткой, собирающей пушинки, проверила пуговицы и, обнаружив, что одна болтается, пошла к комоду. В одном из ящиков, стоявших на полу, отыскала маленькую соломенную корзинку. Достала из нее иголку и катушку. Дважды попыталась вдеть нитку в иголку, но безуспешно.

Линли подошел к ней. Взял у нее иголку и сказал:

— Не занимайся самоистязанием из-за меня. Ты была права. Я пришел в ярость из-за того, что ты мне солгала, а не из-за смерти девочки. Прости меня за все.

Хелен опустила голову. Свет стоявшей на комоде лампы падал на ее волосы. Когда Хелен шевельнулась, в ее прядях зажглись искорки цвета бренди. Линли продолжал:

— Поверь, сегодняшни мой всплеск — худшее, на что я способен. Просто когда дело касается тебя, во мне просыпается что-то первобытное. Все мое воспитание летит к черту. Ты видела результат. И тут нечем гордиться. Прости меня за это. Прошу тебя.

Хелен не ответила. Линли хотелось обнять ее, но он не прикоснулся к любимой, потому что внезапно, впервые, побоялся быть отвергнутым навсегда. Поэтому он ждал ее ответа, держа в руках скорее не свою шляпу, а сердце.

Когда Хелен заговорила, голос ее звучал тихо. Она не подняла головы и не отвела взгляда от коробки с одеждой.

— Целый час я кипела праведным гневом. Как он смел, думала я. Что за богом он себя возомнил?

— Ты была права, — сказал Линли. — Хелен, ты была права.

— Но потом меня буквально подкосила Дебора. —Хелен закрыла глаза, словно прогоняя от себя ее образ. Кашлянула, как всхлипнула. — Саймон с самого начала не хотел за это браться. Но Дебора убедила его хотя бы ознакомиться с ситуацией. И теперь она считает себя ответственной за смерть Шарлотты. Она даже не позволила Саймону забрать у нее фотографию. Когда я уходила, она унесла ее к себе наверх.

Линли не думал, что может почувствовать себя еще хуже из-за всего случившегося, но теперь понял, что может. Он сказал:

— Я как-нибудь это улажу. С ними. С нами.

— Ты нанес Деборе удар ниже пояса, Томми. Я не знаю, какими именно словами, но Саймон знает.

— Я поговорю с ним. Я поговорю с ними обоими. Вместе. По отдельности. Я предприму все, что необходимо.

— Тебе придется. Но я думаю, что какое-то время Саймон не захочет тебя видеть.

— Тогда я несколько дней повременю.

Он ждал, что Хелен подаст ему знак, хотя и понимал, что с его стороны это трусость. Ничего не дождавшись, Линли понял, что следующий шаг, каким бы трудным он ни был, придется сделать ему. Он протянул руку к ее хрупкому, беззащитному плечу.

Хелен тихо проговорила:

— Сегодня мне бы хотелось остаться одной, Томми.

— Хорошо, — ответил он, хотя ничего хорошего тут не было и быть не могло. И вышел в ночь.

18

Когда на следующее утро будильник разбудил Барбару Хейверс в половине пятого, она, как обычно, испуганно вскрикнула и резко села в постели, словно стеклянная оболочка ее сна разбилась не от звука, а от удара молотка, Барбара нашарила будильник и выключила его, моргая в темноте. Тусклый свет сочился в узкую щель между шторами. Барбара нахмурилась, поняв, что проснулась не в Чок-Фарм, но где — черт его разберет. Она восстановила в памяти вчерашний день: Лондон, Хильера, Скотленд-Ярд и автостраду. Потом она вспомнила ситцевые джунгли, кружевные подушечки, мягкую мебель, вышитые гладью сентиментальные афоризмы и обои с цветочным узором. Ярды цветочных обоев. Мили. Значит, это пансион «Приют жаворонка», заключила Барбара. Она в Уилтшире.

Барбара спустила на пол ноги и включила лампу. Щурясь от яркого света, нащупала в ногах кровати черную синтетическую ветровку, во всех путешествиях служившую ей халатом. Накинув ее, Барбара прошла к умывальнику, пустила воду и, собравшись с мужеством, посмотрела на себя в зеркало.

Она не могла решить, что хуже: вид ее опухшего со сна лица с вмятинами от подушки на щеках или отражение все тех же обоев в цветочек. В данном случае это были желтые хризантемы и розовато-лиловые розы, обвитые сиреневыми лентами, с голубыми — вопреки всем законам ботаники — и зелеными листьями. Этот очаровательный узор повторялся на покрывале и шторах. Барбара так и слышала, как все эти иностранцы, жаждущие пожить среди аборигенов, восторгаются совершенной английскостью пансиончика. О, Фрэнк, именно таким мы всегда и представляли английский коттедж, правда? Как мило. Как очаровательно. Ну чистая прелесть.

Чистая пошлятина, подумала Барбара. И вообще — это даже не коттедж, а солидный кирпичный дом на самом краю деревни, на Бербейдж-роуд. Но о вкусах не спорят.

— Мама все отделала заново в прошлом году, — объяснил Робин, провожая Барбару в ее комнату, и добавил: — Разумеется, под чутким руководством Сэма. — И закатил глаза.

Барбара познакомилась с ними обоими внизу, в гостиной: с Коррин Пейн и ее «новонареченным», как та называла Сэма Кори. Это была настоящая парочка воркующих голубков, что очень сочеталось с общей атмосферой пансиона, и когда Робин через кухню ввел Барбару в гостиную, «молодые» постарались сразу же продемонстрировать ей свою взаимную преданность. Коррин была «ягодкой» Сэма, Сэм — «дружочком» Коррин.

Провожая Барбару наверх, Робин с несчастным видом оправдывал откровенные милованья матери и Сэма тем, что они только что обручились и поэтому немножко опьянены своими новыми отношениями.

Барбара подумала, что «немножко» — это еще слабо сказано.

Не дождавшись ее реакции, Робин принялся сокрушаться, что Барбару не поселили в пабе или в гостинице в Амсфорде. Но тут Барбара прервала его:

—Робин, все нормально. Просто отлично. А они… — «Приторны до неприличия» хотелось сказать Барбаре. Но она продолжила: — Они влюблены. — И прибавила: — Вы же знаете, как это бывает, когда влюбляешься. — Можно подумать, она сама знала.

Робин помедлил, прежде чем открыть дверь в ее комнату. Он как будто только что понял, что Барбара — женщина, отчего та, непонятно почему, смутилась. Робин вдруг засуетился, указал на соседнюю дверь — там находилась ванная. Потом открыл дверь в комнату Барбары и пробормотал:

— Надеюсь… Да. Ну, в любом случае спокойной ночи.

И, внезапно превратившись в угловатого юнца, торопливо покинул Барбару, предоставив ей «устраиваться».

Что ж, подумала Барбара, она устроилась, насколько это было возможно в комнате с такими обоями. Ее трусы и носки были разложены по ящикам. Свитер висел на крючке с внутренней стороны двери. Рубашки и брюки — в шкафу. Зубная щетка стояла в стакане рядом с раковиной.

Барбара энергично, по-утреннему, чистила зубы, когда раздался стук в дверь и запыхавшийся голос спросил:

— Готовы для утреннего чая, Барбара?

С пеной от пасты на губах Барбара открыла дверь — за ней с подносом в руках стояла Коррин Пейн. Несмотря на весьма ранний час она была при полном параде, накрашена и искусно причесана. Если бы не другое платье и если бы ее светло-русые волосы не были уложены по-иному, Барбара решила бы, что женщина вообще не ложилась.

Дышала она с присвистом, но, войдя, улыбнулась и бедром закрыла дверь. Поставила поднос на комод и, отдуваясь, сказала:

— Придется передохнуть. — Прислонилась к комоду, несколько раз глотнула воздуху. — Весна и лето. Хуже некуда. Вся пыльца в воздухе. — Она махнула в сторону подноса. — Чай. Пейте. Я сейчас приду в себя.

Полоща рот, Барбара подозрительно посматривала на женщину. Коррин сипела так, как сипит сдувающийся воздушный шар. Вот будет здорово, если она потеряет сознание, пока Барбара будет наслаждаться «Формозой Улуном».

Но через минуту, во время которой мимо ее двери протопали шаги, Коррин произнесла:

— Лучше. Значительно лучше. — И действительно, дышала она как будто легче. Женщина продолжала: — Робби уже на ногах, и как правило, чай приносит он. — Она налила чашку для Барбары. Напиток был крепким, цвета корицы на булочках. — Но я никогда не позволяла ему приносить утренний чай молодым леди. Нет ничего хуже, когда мужчина видит женщину утром до того, как она успеет привести себя в надлежащий вид. Я права?

Единственный опыт близости с мужчиной был у Барбары лет десять назад и не включал утро, поэтому она лишь сказала:

— Утро. Ночь. Мне все равно. — И плеснула в чашку молока.

— Это потому, что вы молоды и кожа у вас как персик. А… сколько вам лет? Ничего, что я спрашиваю, Барбара?

Барбара быстро прикинула, не сбросить ли парочку годков, но поскольку вчера она уже сообщила свой возраст Робину, не было смысла лгать его матери.

— Очаровательно, — прокомментировала Коррин. — Я помню свои тридцать три.

И неудивительно, подумала Барбара, ведь самой Коррин явно не было и пятидесяти. Барбара никак не ожидала, что у Робина, почти ее ровесника, такая молодая мать. Значит, родила его в совсем юном возрасте.

Коррин продолжала:

— Сэм много старше меня. Вы заметили, да? Забавно, как все выходит. Я думала, что никогда не влюблюсь в лысеющего мужчину. У отца Робби было много волос. Заросли. Везде. — Она разгладила кружевную дорожку, покрывавшую комод. — Но он был так добр ко мне, в смысле, Сэм. Он с огромным терпением относится к этому. — Тремя пальцами она похлопала по впадинке между ключицами. — Когда он наконец сделал мне предложение, разве я могла отказаться? И это тем более к лучшему, что освобождает Робби. Теперь он сможет жениться на Селии. Она милая девушка, Селия. Просто очаровательная. Такая приятная. Знаете, она невеста Робби.

Мягкость в ее голосе не смогла обмануть Барбару, которая прочла в глазах женщины стальную решимость. Ей захотелось сказать: «Миссис Пейн, не волнуйттесь. Я не стану охотиться на вашего сына, и даже если бы стала, он вряд ли поддался бы моим сомнительным чарам».

Вместо этого, сделав глоток чая, она произнесла:

— Сейчас я быстренько оденусь и буду готова через пару минут.

Коррин улыбнулась.

— Прекрасно. Робби готовит вам завтрак. Надеюсь, вы любите бекон.

И, не дожидаясь ответа, она удалилась.

Внизу Робин вышел из кухни со сковородкой в руке, как раз когда Барбара ступила в столовую. Он переложил на ее тарелку два яйца и, глянув в окно, где, по мнению Барбары, небо все еще было по-ночному черным, сказал:

— Скоро рассвет. Нам надо от него не отставать, если вы по-прежнему хотите попасть на канал к пяти.

Барбара, накануне вечером выразившая желание увидеть место обнаружения тела в то время суток, когда оно предположительно попало в воду, принялась за еду. Она буквально проглотила два яйца, собирая желток тостом. Набила рот беконом, запила все это апельсиновым соком и с любопытством посмотрела на часы. Три минуты на удовлетворение гастрономических потребностей. Определенно, новый рекорд.

По дороге к месту преступления Робин был подавлен. К своей вящей радости Барбара выяснила, что он курит, поэтому они закурили, с удовольствием наполнив «эскорт» Пейна канцерогенами, и несколько минут молча втягивали никотин. Потом Пейн свернул с Мальборо-роуд на узкую дорогу, огибавшую деревенскую почту и уходившую в поля.

— Я долго работал там, — внезапно сказал он, кивнув на здание почты. — Привык считать, что застрял там навсегда. Поэтому и пришел так поздно в полицию. — И быстро добавил: — Но я окончил специальные курсы, чтобы попасть в уголовный отдел.

— Первое расследование, — сказала Барбара, — всегда самое трудное. Мое было таким. Я думаю, вы отлично справитесь.

— У меня было пять высших оценок, — серьезно заявил он. — Я даже думал поступать в университет.

— Почему не стали?

Он стряхнул пепел в щелочку приоткрытого окна.

— Из-за мамы, — ответил он. — Ее астма то лучше, то хуже. У нее бывали очень серьезные приступы, и я не мог оставить ее одну. — Он глянул на Барбару. — Видимо, у вас создается впечатление, что я маменькин сынок.

Только не у меня, подумала Барбара, вспомнив о своей матери. Но сказала лишь:

— Теперь у нее есть Сэм, поэтому у вас на горизонте замаячила свобода, да?

— Вы имеете в виду нашего «дружочка»? — с сарказмом осведомился он. — О да. Конечно. Если дело закончится браком, я буду свободен. Если дело закончится браком.

Он говорил как человек, который уже не раз обманывался в своих надеждах.

Они въехали на мост, перекинутый через канал Кеннета и Эйвона.

— Уилкот, — произнес Робин, указывая на крытые тростником коттеджи, протянувшиеся вдоль канала, как бусины примитивного ожерелья. И добавил, что место назначения уже недалеко. Барбара посмотрела на часы на приборной доске: четыре пятьдесят две. Точно по расписанию, подумала она.

Когда они въехали в Аллингтон, небо вместо черного стало серо-сизым.

— Мы приближаемся, — сказал Робин, но прежде чем продолжить путь, объехал вокруг деревни, чтобы показать Барбаре две дороги, подходившие к ней со стороны шоссе. Одна из них шла мимо Парк-фарм и полудюжины грубо оштукатуренных домов с красными черепичными крышами. Вторая, более близкая к Уилкоту и дороге, по которой приехали они, проходила через Мэнор-фарм, укрывшуюся за кирпичными, увитыми зеленью стенами.

Дороги сливались в ухабистый проселок, и по этому-то проселку, по которому они теперь тряслись — Робин извинился за подвеску своей машины — до места обнаружения тела было еще полторы мили.

Барбара, старавшаяся примечать детали, рассеянно кивнула. Даже в пять утра в трех домах горел свет. На улице никого не было, но если неделю назад в такой же час здесь проехала машина, кто-нибудь мог ее услышать, увидеть, и требовались только правильно поставленные вопросы, чтобы освежить память свидетеля.

— Ваши сотрудники обошли эти дома? — спросила она.

— Первым делом.

Робин переключил скорости, машина неудобно накренилась, и Барбара ухватилась за приборную доску.

— Наверно, еще раз придется с ними со всеми поговорить.

— Можно.

— Они могли забыть. Кто-нибудь должен был уже встать. Сейчас люди встали. Если проезжал автомобиль…

Робин присвистнул сквозь зубы, как бы сомневаясь, но не желая облечь сомнения в слова.

— Что? — спросила его Барбара.

— Вы забываете, — сказал он. — Тело бросили утром в воскресенье.

— И что?

Он сбросил скорость, чтобы преодолеть яму размером с воронку от снаряда.

— Вы же городская. Воскресенье в деревне — день отдыха, Барбара. Фермеры встают до зари шесть дней в неделю. А на седьмой день они делают то, что повелел Бог, и позволяют себе поваляться в постели. Встают они, вероятно, к шести тридцати. Но в пять? Только не в воскресенье.

Барбара ругнулась.

— Да, это дела не облегчает, — согласился он.

Там, где дорога поднималась к мосту, Пейн резко свернул влево и выключил двигатель, который, чихнув три раза, замолчал. Они вышли на утренний воздух.

— Туда, — показал Робин и повел ее на другую сторону моста, где откос, густо поросший травой, спускался к тропинке, идущей вдоль канала.

Здесь в изобилии росли камыши и множество полевых цветов, усеивавших темно-зеленые берега розовыми, белыми и желтыми звездочками. Из камышей поднялись вспугнутые ими утки, и их внезапные крики казались единственными звуками на много миль вокруг. К западу и востоку от моста у берега стояли на якоре два катера, и Робин объяснил, что это туристы. Их не было здесь, когда нашли тело. Их не будет здесь завтра.

— Идут вверх до Брэдфорда-на-Эйвоне, — сказал он. — В Бат, Бристоль. Эти катера ходят по каналу с мая по сентябрь. Останавливаются только на ночь, где можно пришвартоваться. В основном горожане. — Он улыбнулся. — Как и вы.

— А где они берут катера?

Робин достал сигареты, предложил Барбаре. Дал прикурить от спички сначала ей и, прикрывая пламя, взял в ладони руки Барбары. Его кожа оказалась гладкой и прохладной.

— Берут напрокат, — ответил он. — Практически в любом месте рядом с населенными пунктами кто-нибудь сдает в прокат катера.

— Например?

— Ну, скажем, в Хангерфорде. В Кинтбери, Ньюбери, Девайзисе, Брэдфорде-на-Эйвоне. Даже в Вуттон-Кроссе. Там есть пункт проката.

— В Вуттон-Кроссе?

— Дальше по Мальборо-роуд есть пристань. Там канал проходит через деревню. Катера берут там.

Барбара понимала всю сложность этого дела. Прищурившись сквозь сигаретный дым, она посмотрела на дорогу, по которой они приехали.

— Куда она приведет, если ехать дальше? — спросила Барбара.

— Продолжает идти по полям, — ответил Пейн. — И заканчивается у кленовой рощицы примерно через три четверти мили.

— Там есть что-нибудь?

— Только деревья. Межевые изгороди. Больше ничего. В воскресенье днем мы всё там прочесали. Можем еще раз пройтись, если вы захотите, когда развиднеется.

А тем временем небо на востоке становилось все светлее. Барбара обдумала предложение. Она понимала, насколько невыгодно их положение в этом расследовании. С момента исчезновения Шарлотты Боуэн прошло пять дней, шесть, если считать этот. Сорок восемь часов прошло с тех пор, как обнаружили ее тело, и одному богу известно сколько — с момента ее смерти. Чем больше утекало песка в песочных часах, тем больше остывал след и тем меньше оставалось надежды на успешное раскрытие дела. Барбара это понимала. И в то же время ощущала в себе необыкновенную решимость повторить уже пройденное. Почему? — удивлялась она, но ответ знала. Это был ее шанс отличиться — в точности как и для детектива-констебля Пейна, — и она собиралась воспользоваться им по полной программе.

— Если ваши люди ничего там не нашли… — начала она.

— Ни пылинки, — сказал Пейн.

— Тогда займемся тем, что у нас есть.

Они прошли несколько ярдов вдоль канала, точно к тому месту, где лежало в камышах тело. Обратно к мосту первой пошла Барбара. У основания его кирпичной арки из воды выступала узкая полоска бетона. Барбара бросила в канал окурок и, заметив, что Робин поморщился, сказала:

— Простите, но еще темновато, а мне нужно было посмотреть… — Вода текла на запад. — Два варианта, — сказала Барбара и похлопала по кирпичному своду у себя над головой. — Он паркуется наверху, спускается сюда по тропинке, прячется с телом под мостом. Сколько ему на это потребовалось, десять секунд? Бросает здесь тело в воду. Тело плывет. Течение прибивает его к камышам.

Она вернулась к тропинке. Робин шел за ней. В отличие от нее, он затушил окурок о подошву и положил его в карман. Столкнувшись с таким уважительным отношением к матушке-природе, Барбара почувствовала себя настолько виноватой, что готова была уже нырнуть в воду за своим окурком, но вместо этого сказала:

— Или он привозит ее сюда на катере. Спускает ее с заднего конца… как он там называется? Хвост? Киль? Корма?

— Корма.

— Ясно. Хорошо. Он спускает ее с кормы и просто продолжает свой круиз, как обычный отпускник.

— Значит, нам придется проверить и все пункты проката.

— Похоже, что так. У сержанта Стенли найдутся для этого люди?

Пейн скрипнул зубами, совсем как прошлым вечером, когда речь зашла о подходе сержанта Стенли к расследованию этого дела.

— Это означает «нет»?

— Что это?.. — Пейн казался растерянным.

— То, что вы делаете зубами.

Он коснулся их языком, потом коротко улыбнулся.

— От вас ничего не скроешь. Придется за собой последить.

— Да уж. Так что там насчет сержанта?.. Давайте, Робин. Это не тест на лояльность. Мне нужно знать, как обстоят дела.

Его косвенный ответ дал Барбаре необходимую информацию.

— Если вы не против, я бы сегодня немного тут поразведывал. Вам же еще на вскрытие, так? А после него с вами захочет встретиться сержант Стенли. Потом у вас поручения от Ярда. Вам нужно звонить, разговаривать с людьми. Писать отчеты. Короче, так: я мог бы возить вас — и с радостью, не сомневайтесь — и быть вашей правой рукой. Или же еще одной парой глаз и ушей. Здесь. — Он подбородком указал на дорогу, автомобиль и весь остальной Уилтшир.

Барбара не могла не восхититься его дипломатичностью. Когда она вернется в Лондон, он продолжит работать с сержантом Стенли. Оба они знали, что зыбкий баланс его отношений с сержантом должен быть первоочередной заботой Пейна, если он хочет продвинуться в отделе по расследованию убийств.

— Хорошо, — сказала Барбара. — Мне это подходит. — Она стала подниматься по откосу, слыша позади себя тяжелые шаги Пейна. Наверху Барбара остановилась и оглянулась на констебля. — Робин, — позвала она и, когда он поднял глаза, сказала: — Мне кажется, из вас выйдет отличный сыщик.

Его зубы блеснули улыбкой, и он быстро опустил голову. Все еще было темновато, но Барбара была уверена: при лучшем освещении она увидела бы, что он покраснел.

19

Барбара промокнула холодный пот на лбу полой своего трикотажного жакета. Поднялась с колен. Не помня, когда в последний раз она испытывала к себе подобное отвращение, Барбара спустила воду в унитазе и проследила, как неприглядное содержимое ее желудка водоворотом исчезает в канализации. Она мысленно энергично встряхнулась и поклялась вести себя как пристало руководителю расследования убийства, а не хнычущему подростку, у которого дрожат коленки.

Посмертное вскрытие трупа, строго сказала она себе. Что это такое? Всего лишь осмотр тела, предпринимаемый для определения причины смерти. Это необходимый шаг в расследовании убийства. Это операция, производимая профессионалами, пытающимися выявить скрытую причину преждевременного прекращения физического функционирования организма. Короче говоря, это решающий шаг к установлению личности убийцы. Да, конечно, это извлечение внутренностей человека, но это также и поиск истины.

Барбара недоумевала, почему же она не смогла выдержать вскрытие Шарлотты Боуэн до конца.

Вскрытие производилось в госпитале Святого Марка в Амсфорде, реликте эдвардианской эпохи, выстроенном в стиле французского шато. Патологоанатом работал быстро и ловко, но, несмотря на царившую в помещении атмосферу профессионализма, самый первый — от горла до паха — разрез заставил Барбару сжать в кулаки угрожающе вспотевшие ладони. Она сразу поняла, что дело плохо.

На теле Шарлотты Боуэн, лежавшем на столе из нержавеющей стали, не было буквально ни пятнышка, за исключением синяков вокруг рта, красноватых ожогов на щеках и подбородке и царапины на колене, покрывшейся корочкой. Казалось, девочка спит. Вот почему уже одно рассечение ее жемчужно-серой плоти воспринималось как осквернение ее невинности. Не говоря уже об извлечении внутренностей и трепанации ее маленького черепа.

Барбара знала, что сержант Редж Стенли наблюдает за ней, ожидая, что она выскочит из комнаты, зажимая рот ладонью. Перед ней стояла дилемма: опозориться перед всеми, блеванув на пол прямо здесь, или выйти в надежде отыскать женский туалет, прежде чем ее вывернет в коридоре.

Однако, подумав, — когда уже подступало к горлу и комната начала расплываться перед глазами, — Барбара сообразила, что есть другой выход.

Она демонстративно посмотрела на часы, хлопнула себя по лбу, будто забыла что-то сделать, полистала блокнот и сообщила о своем намерении Стенли, поднеся к уху воображаемую трубку и одними губами произнеся: «Должна позвонить в Лондон».

Сержант кивнул, но по его ядовитой улыбочке Барбара поняла, что не убедила Стенли. Да пошел ты, подумала она.

Теперь в женском туалете она прополоскала рот. Горло саднило. Барбара жадно напилась из горсти, умыла лицо, вытащила из держателя бумажное полотенце, вытерлась и прислонилась к серой стене рядом с держателем.

Лучше ей не стало. Желудок был пуст, но сердце переполнялось. Разум повелевал сосредоточиться на фактах, дух противоречил, говоря: она же совсем ребенок.

Барбара присела, положив голову на колени, и стала ждать, когда утихомирится желудок и пройдет озноб.

Через какое-то время она посмотрела на часы. Они уже должны закончить и прийти к выводу, как погибла девочка. Слабая или нет, она должна присутствовать, когда патологоанатом будет выносить свой предварительный вердикт. Насмешка в глазах сержанта Стенли сказала Барбаре, что ей не стоит полагаться на точное изложение им информации.

Барбара заставила себя подняться и выйти в коридор, где и нашла сержанта — в пяти шагах от женского туалета. Стенли делал вид, будто пытается посильнее пустить струю воды в древнем питьевом фонтанчике. Когда Барбара подошла к нему, он выпрямился, назвал фонтанчик никчемной штукой и притворился, что только сейчас увидел Барбару.

— Позвонили, да? — спросил он, бросив на дверь в туалет такой взгляд, словно в его ведении находились все уилтпшрские телефонные кабины «Бритиш телеком». Здесь их нет, мисс, говорило выражение его лица.

В присутствии врага

— Да, — ответила Барбара и направилась мимо него в сторону операционной. — Давайте займемся нашими делами, хорошо?

Она подготовила себя к тому неприятному зрелищу, которое могло ждать ее за дверью, и с облегчением увидела, что правильно рассчитала время. Вскрытие было завершено, труп убрали, и о процедуре напоминал только стол из нержавеющей стали, на котором она совершалась. Санитар поливал его из шланга, кровавая вода струилась по стали и вытекала через дыры и прорези по бокам.

Однако внимания патологоанатома дожидалось следующее тело. Оно лежало на каталке, частично прикрытое зеленой простыней, с еще не сложенными на груди руками и с опознавательной биркой на большом пальце правой ноги.

— Билл! — крикнул служащий в сторону небольшого отсека в дальнем конце комнаты. — Я поставил в магнитофон новую кассету, так что когда,ты будешь готов, мы тоже готовы.

Барбара не пришла в восторг от перспективы присутствовать на еще одном вскрытии, чтобы получить информацию о только что закончившемся, поэтому она устремилась к отсеку. Там, прихлебывая из кружки, патологоанатом с увлечением смотрел телевизор, на миниатюрном экране которого сражались два теннисиста. Звук был приглушен.

Увидев Барбару и сержанта Стенли, Билл улыбнулся и выключил телевизор. По выражению лица медика Барбара поняла, что он собирается поинтересоваться ее самочувствием, и ей не хотелось давать сержанту лишнюю пищу для подозрений. Поэтому она достала из сумки, висевшей у нее на плече, блокнот и сказала, кивнув в сторону второго трупа в операционной:

— Лондон ждет от меня сообщения, но я ненадолго оторву вас от вашей работы. Что вы можете мне сообщить?

Билл посмотрел на Стенли, словно желая узнать, кто главный. По-видимому, за спиной у Барбары сержант знаком показал, что снисходительно отказывается от своих полномочий, потому что патологоанатом начал свой отчет:

— Все визуальные аномалии одной природны, хотя и стерты. — И затем для большей ясности добавил: — Все видимые простым глазом признаки, хотя и не ярко выраженные, свидетельствуют об одном. Произошла остановка сердца. Правое предсердие и желудочек были налиты кровью. Воздушные пузырьки были эмфизематозными, легкие бледными. Трахея, бронхи и бронхиолы полны пены. Слизь в них красного цвета и наполнена кровью. Кровотечения под плеврой не было.

— Что все это значит?

— Она утонула. — Билл сделал глоток из кружки.

— Когда точно?

— С утоплениями никогда нельзя сказать точно. Но я бы сказал, что она умерла примерно за двадцать четыре — тридцать шесть часов до обнаружения тела.

Барбара быстро подсчитала в уме и сказала:

— Значит, она оказалась в канале в субботу утром, а не в воскресенье. — А это означает, сообразила она, что кто-нибудь в Аллингтоне мог видеть проезжавший автомобиль, который вез девочку к ее гибели. Потому что в субботу, по словам Робина, фермеры обычно поднимаются в пять. Только в воскресенье они спят подольше. Повернувшись к Стенли, она сказала: — Нам придется снова послать людей в Аллингтон и всех тамрасспросить. Теперь имея в виду не воскресенье, а субботу. Потому что…

— Я этого не говорил, сержант, — прервал ее Билл. Барбара посмотрела на него.

— Чего не говорили?

— Я не говорил, что до обнаружения она находилась в канале от двадцати четырех до тридцати шести часов. Я сказал, что до обнаружения она уже была мертва в течение такого времени. Мое предположение относительно продолжительности ее пребывания в канале не изменилось — двенадцать часов.

Барбара пыталась осмыслить его слова.

— Но вы сказали, что она утонула.

— Она утонула, именно так.

— Значит, вы предполагаете, что кто-то нашел ее тело в воде, достал из канала, а затем позднее вернул туда?

— Нет. Я говорю, что она вообще не в канале утонула. — Он допил кофе и поставил кружку на телевизор. Подошел к шкафу и достал из картонной коробки чистые перчатки. Хлопая ими о ладонь, он продолжала — Вот что обычно бывает при типичном утоплении. Сильный единичный вдох жертвы, с которым под водой в тело поступают посторонние частицы. Под микроскопом жидкость, взятая из легких жертвы, показывает присутствие этих посторонних частиц: водорослей, ила и диатомеи. В этом случае водоросли, ил и диатомея должны совпадать с водорослями, илом и диатомеей в пробе воды из канала.

В присутствии врага

— Они не совпадают?

— Совершенно верно. Потому что их там вообще нет.

— А это не может означать, что она не сделала под водой этот… как вы его назвали… «единичный вдох»?

Он покачал головой.

— Это автоматическая дыхательная функция, сержант, часть окончательной асфиксии. И в любом случае вода в легких была, поэтому мы знаем, что она вдохнула после погружения. Но при анализе вода из легких не совпала с водой из канала.

— Полагаю, вы хотите сказать, что она утонула в другом месте.

— Да.

— По воде в ее легких мы можем определить, где она умерла?

— Могли бы, при других обстоятельствах. В данном случае — нет.

— Почему?

— Потому что состав жидкости в ее легких соответствует составу водопроводной воды. Поэтому она могла умереть где угодно. Ее могли держать в ванне, окунуть в сливной бачок или, держа за ноги, опустить ее голову в раковину. Она даже могла утонуть в бассейне. Хлорин испаряется быстро, и мы не нашли в теле его следов.

— Но если это произошло, — сказала Барбара, — если ее держали под водой, разве не остались бы следы? Синяки на шее и на плечах? Следы от связывания на запястьях и лодыжках?

Патологоанатом принялся натягивать резиновую перчатку на правую руку.

— Держать ее необходимости не было.

— Почему?

— Потому что она была без сознания, когда ее опустили в воду. Вот почему все типичные признаки утопления были выражены менее ярко, чем обычно, как я сказал вначале.

— Без сознания? Но вы не упомянули ни об ударе по голове, ни о…

— Ее не ударили, чтобы лишить сознания, сержант. И, кстати, никак не надругались ни до, ни после смерти. Но в отчете токсикологов говорится, что ее организм был насыщен бензодиазепином. Кстати, токсичная доза, учитывая ее вес.

— Токсичная, но не смертельная, — уточнила Барбара.

— Совершенно верно.

— И как вы его назвали? Бензо… что?

— Бензодиазепин. Это транквилизатор. Конкретно этот — диазепам, хотя вы можете знать его под более распространенным названием.

— А именно?

— Валиум. По его количеству в крови жертвы — в сочетании с неявными признаками утопления — мы знаем, что при погружении в воду она была без сознания.

— И мертва, когда попала в канал?

— О да. Она была уже мертва, когда попала в канал. И мертва, я бы сказал, скорее всего, в течение двадцати четырех часов.

Билл надел вторую перчатку. Достал из шкафа респиратор и сказал, кивнув в зал:

— Боюсь, следующий будет довольно-таки зловонным.

— Мы уже уходим, — сказала Барбара.

Идя за сержантом Стенли к автостоянке, Барбара размышляла над открытиями патологоанатома. Она-то думала, что они медленно движутся вперед, но теперь, похоже, они вернулись на исходную позицию. Водопроводная вода в легких Шарлотты Боуэн означала, что перед смертью ее могли держать в любом месте, что ее одинаково легко могли утопить и в Уилтшире, и в Лондоне. А если так, то и держать ее могли в Лондоне и там же убить, а затем перевезти тело на канал Кеннета и Эйвона. Валиум тоже указывет на Лондон: этот транквилизатор прописывают тем, кто не справляется с жизнью в мегаполисе. Все, что нужно было лондонцу, похитившему и убившему Шарлоту, — это некоторые познания об Уилтшире.

Поэтому велика возможность того, что сержант Стенли напрасно прочесывал округу, и столь же велика возможность того, что сержант Стенли напрасно кинул значительные полицейские силы на поиски места, где держали Шарлотту Боуэн. И уж совсем, похоже, зря она сама согласилась отправить Робина Пейна в погоню за самыми призрачными химерами, позволив ему убить целый день на объезд местных пунктов проката катеров, не говоря уже про обследование лесопилок, шлюзов на канале, ветряных мельниц и резервуаров.

Какая напрасная трата людских ресурсов, подумала Барбара. Они ищут иголку, которой, возможно, не существует. В стоге сена размером с остров Уайт.

Нам необходимо что-нибудь для продолжения, сказала она себе. Объявившийся свидетель похищения, найденная одежда Шарлотты, всплывший где-то учебник девочки. Что-нибудь, помимо тела со смазкой под ногтями. Что-нибудь, что помогло бы привязать тело к месту.

Что бы это могло быть? — гадала она. И как, скажите на милость, они собираются это найти на столь обширной территории — если вообще следует искать здесь, а не в Лондоне.

Впереди нее остановился на ступеньках сержант Стенли. Он наклонил голову, закуривая. Протянул пачку Барбаре. Она восприняла это как негласное перемирие, пока не увидела его зажигалку. Это была голая женщина, согнувшаяся пополам, и пламя вырывалось у нее из заднего прохода.

Черт бы тебя побрал, подумала Барбара. Ее еще мутило, в голове не прояснилось, а мозг пытался разобраться с фактами. И вот она вынуждена находиться в компании мистера Женоненавистника, переодетого сержантом Трудягой. Он ждал, что она покраснеет и отпустит какую-нибудь ультрафеминистскую реплику, чтобы он мог передать ее своим дружкам в отделе и похихикать.

Хорошо же, подумала Барбара. Несказанно рада тебе подыграть, урод. Она взяла у него зажигалку, повертела ее в руках. Затушила пламя, зажгла, снова потушила. Сказала:

— Просто удивительно. Даже невероятно. Интересно, а вы заметили?

Он попался на удочку.

— Что заметил? — спросил он. И тут она ему врезала:

— Что если вы спустите штаны и задерете зад к небу, то будете вылитая эта зажигалка, сержант Стенли. — Она сунула ему зажигалку. — Спасибо за сигарету.

И пошла к своей машине.

Заброшенный дом на Джордж-стрит кишел полицейскими-криминалистами. Вооруженные снаряжением для сбора улик, пакетами, бутылками и сумками, они суетились в здании, которое ранее обследовали Сент-Джеймс и Хелен. На верхнем этаже они скатывали ковер для исследования его в лаборатории и особое внимание уделяли отпечаткам пальцев.

Их были сотни — на деревянных поверхностях и дверных ручках, на подоконниках, водопроводных кранах, оконных стеклах и зеркалах. Специалисты снимали и регистрировали их все, а не только те, что подходили под описание отпечатков, которые Сент-Джеймс снял с магнитофона. Велика была возможность, что в похищении Шарлотты Боуэн участвовал не один человек. Любой поддающийся идентификации отпечаток мог навести полицию на след, если трущоба действительно связана с этим делом.

Линли попросил их уделить особое внимание двум местам: зеркалу и кранам в ванной и выходящему на Джордж-стрит окну, частично протертому, по-видимому, для того, чтобы видеть в просвет между зданиями школу Святой Бернадетты на Блэндфорд-стрит. Сам Линли находился в крохотной кухоньке, где заглядывал в шкафы и ящики на случай, если Сент-Джеймс упустил что-то, когда обследовал дом.

Линли отметил, что во время их беседы предыдущим вечером Сент-Джеймс с типичной своей скрупулезностью перечислил ему все из немногих имевшихся тут предметов. В одном из шкафов стояла красная жестяная кружка, в ящике лежала одна вилка с погнутыми зубцами и пять ржавых гвоздей, на столе стояли две грязные банки. Больше ничего.

Под негромкую капель воды в раковине Линли, наклонившись, внимательно осмотрел поверхность стола — не осталось ли что незамеченным на пестром пластике его покрытия. Он скользнул взглядом от стены к внешнему краю стола, от внешнего края к полоске металла, крепившей раковину. И увидел это. Фрагмент чего-то голубого — не больше осколка зубной эмали, — застрявший в едва заметном зазоре между металлической окантовкой раковины и столешницей.

С помощью тонкого лезвия из комплекта для сбора улик Линли осторожно поддел голубую крошку и поместил к себе на ладонь. От нее шел слабый лекарственный запах, а когда Линли прикоснулся к ней пальцем, то обнаружил, что она ломкая. Кусочек таблетки? Какое-то моющее средство? Линли переложил его в пузырек и передал одному из криминалистов, попросив как можно скорее определить, что это такое.

Он вышел из квартиры в зловонный коридор. Заколоченные окна затрудняли вентиляцию здания. В нем застоялся запах крысиных экскрементов, разлагающихся пищевых отходов и грязных унитазов, обостренный весенним теплом. Именно это прокомментировал констебль Уинстон Нката, поднимавшийся снизу по лестнице, когда Линли спускался к квартире на втором этаже. Зажимая нос и рот идеально отглаженным белым платком, констебль пробормотал:

— Не дом, а выгребная яма.

— Смотрите под ноги, — посоветовал ему Линли. — Неизвестно, что там на полу под мусором.

Нката добрался до двери в квартиру, когда Линли уже вошел туда. Нката присоединился к нему.

— Надеюсь, эти парни получают доплату за полевые условия?

— Награда им — полицейская слава. С чем пришли?

Обойдя самые большие кучи хлама, в которых рылись криминалисты, он подошел к окну и открыл его, впустив тонкую струйку воздуха. Этого, видимо, оказалось для Нкаты достаточно, потому что он отнял от лица платок, хотя и скривился от запаха.

— Я проверял копов в Мэрилебоне, — сказал он. — Кросс-Киз-клоуз патрулируют полицейские из участка на Уигмор-стрит. Кто-то из них и видел бродягу, о котором вам говорил Сент-Джеймс.

— И?

— Ничего, — ответил Нката. — Ни один из постоянных сотрудников не помнит, чтобы он прогонял из этого района бродягу. Работы у них полно — туристический сезон и все такое, — и они не ведут учет, кого, с какой улицы и когда они гнали. Поэтому никто не утверждает, что они вообще никого не прогоняли. Но и никто не желает посидеть с нашим художником, чтобы получить изображение этого типа.

Линли чертыхнулся. Рушились их надежды на получение хорошего описания бродяги.

— Вот-вот, — поддержал его Нката и улыбнулся, дергая себя за мочку уха. — Поэтому я взял на себя смелость кое-что сделать.

Смелость Нкаты не раз помогала добыть важнейшую информацию. Линли заинтересовался.

— И?

Констебль сунул руку в карман пиджака. Он пригласил на ланч одного художника, объяснил Нката, и по наклону его головы Линли понял, что художник был женского пола. По дороге они зашли в Кросс-Киз-клоуз и нанесли там визит писателю, который дал Хелен Клайд описание бродяги, изгнанного из лабиринта переулков в тот самый день, когда исчезла Шарлотта Боуэн. Художница с помощью писателя набросала портрет того человека. И Нката, взяв на себя еще немного смелости и проявив поразительную по своим масштабам инициативу, предусмотрительно попросил ее сделать второй рисунок, на этот раз sans[24] жидких волос, бакенбард и вязаной шапочки, которые все могли быть частью маскарада.

— И вот что у нас получилось. — Он протянул два рисунка.

Линли разглядывал их, пока Нката продолжал. Он сделал с них копии и раздал констеблям, которые сейчас работают на улицах, стараясь отыскать место, с которого исчезла Шарлотта. Другие копии он раздал констеблям, которые проверяют местные ночлежки, чтобы, если получится, узнать имя этого человека.

— Пошлите кого-нибудь показать рисунки Ив Боуэн, — распорядился Линли. — А также ее мужу и домработнице. И тому господину, о котором вы рассказывали мне вчера вечером — тому, что наблюдает из окна за происходящим на улице. Может, кто-то из них чем-то нам поможет.

— Будет сделано, — ответил Нката.

В коридоре двое из команды криминалистов тащили с верхнего этажа свернутый ковер. Он тяжело, как невыполненное обязательство, давил им на плечи. Линли бросился помогать, Нката с неохотой присоединился к нему. Вместе они вынесли ковер на улицу и затолкали в поджидавший на улице фургон, после чего Нката устроил целое представление из отряхивания пиджака.

Стоя на улице, Линли размышлял над тем, что сообщил ему констебль. Действительно, при огромном количестве туристов, блуждающих по этому району в поисках Риджентс-парка, музея восковых фигур или планетария, местные полицейские могли и не запомнить случайного бродягу, которому было приказано убраться прочь, но вполне реально предположить, что кто-то все же сумеет узнать его по имеющемуся теперь у них рисунку. Он сказал:

— Вам придется снова сходить в местный участок, Уинстон. Покажите рисунок в столовой. А вдруг он освежит чью-то память.

— Тут еще один момент, — заметил Нката. — И вам он не очень-то понравится. У них двадцать добровольцев.

Линли тихо выругался. Двадцать констеблей-добровольцев из числа местных жителей, которые носят форму и ходят в патрулях, как обычные полицейские, — это еще двадцать человек, которые могли видеть бродягу. Похоже, с каждым часом сложность дела возрастала в геометрической прогрессии.

— Придется вам показать рисунок и им, — сказал Линли.

— Без проблем. Будет сделано. — Нката глянул на покинутое здание и спросил у Линли: — Думаете, ребенка держали здесь?

— Не знаю, — ответил Линли. — Возможно, но пока нельзя исключить и любое другое место в Лондоне. Не говоря уже об Уилтшире.

Он машинально полез в карман пиджака, где всегда держал сигареты, пока шестнадцать месяцев назад не бросил курить. Забавно, с каким трудом отмирают старые привычки. Церемония прикуривания тоненького рулончика, начиненного табаком, каким-то образом связывалась с мыслительным процессом. Необходимо было сделать одно, чтобы стимулировать другое. По крайней мере так казалось в минуты, подобные этой.

Нката, должно быть, понял, потому что достал из кармана брюк «Опал фрут» и, ни слова не говоря, протянул Линли, потом вынул еще одну для себя. Они молча развернули конфеты, пока из дома позади них вываливалась бригада криминалистов.

— Три потенциальных мотива, — произнес Линли. — Но только один из них по-настоящему имеет смысл. Мы можем предполагать, что все это было неудачной попыткой поднять тиражи; «Осведомителя»…

— Вряд ли неудачной, — заметил Нката.

— Неудачной в том смысле, что Деннис Лаксфорд не мог желать смерти ребенка. Но если это наш мотив, мы по-прежнему должны докопаться до вопроса «почему», который за ним стоит. Была ли под угрозой работа Лаксфорда? Перехватил ли другой таблоид часть рекламы «Осведомителя»? Что побудило его устроить похищение?

— Может, и то и другое, — сказал Нката. — Проблемы на работе. И снижение доходов от рекламы.

— Или оба преступления — похищение и убийство — были организованы Ив Боуэн ради взлета вверх на волне общественного сочувствия.

— Холодно, — прокомментировал Нката.

— Согласен, холодно. Но она политик, Уинстон. Хочет быть премьер-министром. И все идет как по маслу, но, возможно, она начала терять терпение. Решила ускорить процесс — с помощью дочери.

— Такая женщина была бы чудовищем. Это противоестественно.

— А вам она показалась естественной? Нката задумчиво сосал конфету.

— Вот что я скажу, — изрек он наконец. — Белые женщины, я их не понимаю. Черная женщина откровенна в том, чего она хочет и когда. И как. Да, она даже говорит мужчине, как. Но белая женщина? Нет. Белая женщина — загадка. Белые женщины всегда кажутся мне холодными.

— А Ив Боуэн не показалась вам холоднее других?

— Показалась. Но с другой стороны, холодность и есть холодность. Степень тут роли не играет. По-моему, по отношению к своим детям все белые женщины — ледышки. Если хотите знать мое мнение, она такая, какая есть.

Вполне вероятно, подумал Линли, что эта оценка Ив Боуэн гораздо трезвее, чем его собственная.

— Принимаю, — сказал он. — Что оставляет нас с мотивом номер три: кто-то настроен выбить мисс Боуэн из политики. Как она с самого начала и заявляла.

— Кто-то, кто был в Блэкпуле, когда она резвилась там с Лаксфордом, — подхватил Нката.

— Кто-то, кто выиграет от ее падения; — продолжал Линли. — Вы уже собрали сведения о Вудуордах?

— Следующий пункт в моем списке.

— Тогда приступайте. — Линли достал ключи от машины.

— А вы?

— Собираюсь нанести визит Алистеру Харви, — ответил Линли. — Он из Уилтшира, отнюдь не друг Боуэн и был в Блэкпуле на той конференции тори.

— Думаете, он реальный кандидат в подозреваемые?

— Он политик, Уинстон, — сказал Линли.

— Разве это связывает ему руки?

— Напротив, развязывает, — ответил Линли. — Во всех отношениях.

Линли нашел Алистера Харви в клубе «Кентавр», удобно расположенном менее чем в пятнадцати минутах ходьбы от Парламент-сквер. В прошлом резиденция одной из любовниц Эдуарда VII, это здание было настоящей выставкой карнизов Уайатта, веерообразных окон Адама и потолков Кауфмана. Его элегантная архитектура отдавала дань временам Георгов и регентства — декоративность во всем от лепнины до ковки, — но дизайн интерьеров заявлял о настоящем и будущем. На втором этаже клуба, там, где когда-то в большой гостиной, уставленной мебелью от Хепплуайта, неспешно наслаждались дневным чаем модно одетые обитатели дома, теперь теснились спортивные тренажеры и издавали натужные рыки насквозь пропотевшие мужчины в шортах и футболках.

Среди них был и Алистер Харви. В спортивных трусах, кроссовках и махровой налобной повязке, которая впитывала пот, стекавший из-под его великолепно подстриженных седеющих волос, член парламента с голым торсом бежал по «бегущей дорожке» лицом к зеркальной стене, в которой занимающиеся могли наблюдать и оценивать свое физическое совершенство или отсутствие такового.

Чем, по-видимому, и занимался Харви, когда Линли к нему подошел. Он бежал, прижав к бокам согнутые в локтях руки и вперив взгляд в собственное отражение. Губы раздвинуты то ли в улыбке, то ли в гримасе, ноги топают по быстро движущейся ленте, дышит он ровно и глубоко, как человек, наслаждающийся испытанием своего тела на выносливость.

Когда Линли предъявил Харви свое удостоверение, подняв его на уровень глаз члена парламента, тот не остановился. И нисколько не встревожился появлением полицейского. Только произнес:

— Вас внизу пропустили? Что тут за охрана такая, черт подери! — произнес он с явно аристократическим выговором. — Я еще не закончил. Вам придется подождать семь минут. Кстати, кто вам сообщил, где меня найти?

Харви имел вид человека, который с большим удовольствием уволит свою невзрачную секретаршу, которая жутко перепугалась, увидев служебное удостоверение Линли, и сразу выложила ему все, что знала. Поэтому Линли ответил:

— Ваше расписание не такой уж большой секрет, мистер Харви. Я бы хотел с вами поговорить.

Харви не отреагировал на то, что полицейский обладает таким же изысканным произношением выпускника частной школы, лишь заметил:

— Я же сказал: когда закончу.

Он прижал правое запястье, обмотанное эластичным бинтом, к верхней губе.

— Боюсь, у меня нет времени ждать. Могу я расспросить вас здесь?

— Я забыл оплатить парковку?

— Возможно. Но это не относится к компетенции уголовного розыска.

— Уголовного розыска, да? — Харви не сбавлял скорости и говорил между четко регулируемыми вдохами. — Уголовный розыск чего?

— Похитителя и убийцы Шарлотты, дочери Ив Боуэн. Мы поговорим об этом здесь или вы предпочтете побеседовать в каком-нибудь другом месте?

Взгляд Харви наконец-то оторвался от его изображения в зеркале и переместился на Линли. Некоторое время, пока на соседнюю беговую дорожку забирался кривоногий обладатель объемного живота, Харви задумчиво смотрел на Линли. Вновь пришедший повозился с настройкой тренажера, тот заработал, и «спортсмен», взвизгнув, побежал.

Достаточно громко, чтобы его услышали если не все находящиеся в помещении, то хотя бы соседний бегун, Линли сказал:

— Вы, без сомнения, слышали, что ребенок был найден мертвым в воскресенье вечером, мистер Харви. В Уилтшире. Не так уж далеко от вашего дома в Солсбери. — Он похлопал себя по карманам пиджака как бы в поисках блокнота для записи показаний Алистера Харви. И прежним тоном продолжал: — Так вот что хотел бы знать Скотленд-Ярд…

— Хорошо, — бросил Харви. Покрутил регулятор «бегущей дорожки», скорость замедлилась, и когда дорожка остановилась, член парламента сошел с нее со словами: — Вы хитры, как викторианский уличный торговец, мистер Линли. — Он схватил полотенце, висевшее на ограждении дорожки, провел им вверх-вниз по голым рукам и сказал: — Я собираюсь принять душ и одеться. Можете потереть мне спину, а можете подождать в библиотеке. Выбор за вами. Библиотекой, как обнаружил Линли, здесь именовался бар, оправдывавший свое название наличием газет и журналов, разложенных веером на столе красного дерева в центре комнаты, да двух стеллажей с фолиантами в кожаных переплетах, которые никто в течение нынешнего столетия, казалось, не открывал. Минут через восемь Харви не торопясь добрался до стола Линли. Он остановился переброситься парой слов с восьмидесятилетним стариком, который с замечательной скоростью раскладывал пасьянс. Затем помедлил у стола, за которым сидели, сосредоточенно вникая в «Файнэншл тайме» и внося в лэптопы пометки, два молодых человека в костюмах в едва заметную полоску. Уделив им толику своей мудрости, Харви сказал бармену:

— «Пеллегрино» с лаймом, Джордж. Льда не надо. — И наконец сел за столик Линли. — Возможно, — проговорил он, — вы объясните мне, почему вы заинтересованы в беседе со мной. Как только я пойму, зачем вы здесь, буду бесконечно счастлив ответить на ваши вопросы.

Ты в любом случае ответишь на мои вопросы, подумал Линли, а вслух сказал:

— Позвоните вашему адвокату, если считаете нужным.

— Это займет время, которого у вас, как вы, кажется, сказали, очень мало. Давайте не будем играть в игры. Вы занятой человек, я тоже. Более того, через двадцать пять минут у меня заседание комитета. Поэтому я даю вам десять. И предлагаю распорядиться ими с умом.

Бармен принес его воду «Пеллегрино» и налил в стакан. Харви кивком поблагодарил, провел ломтиком лайма по краю стакана, бросил кусочек фрукта в воду. Он поглядывал на Линли, словно оценивая его способность ответить.

Смысла в словесной дуэли не было, особенно в ситуации, когда противник по роду своей деятельности заранее настроен на победу. Поэтому Линли сказал:

— Вы являетесь открытым противником строительства новой тюрьмы в Уилтшире.

— Да. Оно может дать моим избирателям несколько сотен рабочих мест, но ценой уничтожения еще нескольких сотен акров Солсберийской равнины, не говоря уже о том, что в графстве появятся в высшей степени нежелательные представители человеческой породы. Мои избиратели протестуют вполне обоснованно. Я — их голос.

— Это ссорит вас с Министерством внутренних дел, как я понимаю. И с Ив Боуэн, в частности.

— Неужели вы предполагаете, что из-за этого я устроил похищение ее дочери? Вряд ли это эффективный подход к перенесению тюрьмы в другое место.

— Мне, в целом, интересно разобраться в ваших отношениях с мисс Боуэн.

— У меня нет с ней никаких отношений.

— Как я понимаю, впервые вы встретились одиннадцать лет назад в Блэкпуле.

— Правда? — Харви казался удивленным, однако Линли очень хотелось счесть это удивление демонстрацией способности политика к лицемерию.

— На конференции тори. Она работала политическим корреспондентом в «Дейли телеграф». Взяла у вас интервью.

— Я этого не помню. За последние десять лет я дал сотни интервью. Маловероятно, чтобы я помнил подробности какого-то из них.

— Возможно, результат его подстегнет вашу память. Вы хотели заняться с Боуэн сексом.

— Правда? — Харви глотнул «Пеллегрино». Член парламента выглядел скорее заинтригованным, чем оскорбленным откровением Линли. — Меня это не удивляет. Она стала бы не первой журналисткой, которую мне захотелось уложить в постель по завершении интервью. А кстати, мы это сделали?

— Нет, по словам мисс Боуэн. Она вас отвергла.

— В самом деле? Что ж, не думаю, чтобы я приложил слишком много усилий, чтобы ее обольстить. Она не в моем вкусе. Вероятно, мне больше хотелось увидеть ее реакцию на предложение трахнуться, чем на самом деле переспать с ней.

— А если бы она согласилась?

— Я никогда не был сторонником воздержания, инспектор. — Харви посмотрел в другой конец комнаты, где в нише под окном стоял диванчик, обитый потертым красным бархатом. За стеклом виднелся буйно цветущий сад и светло-лиловые гроздья вьющейся по стене глицинии. — Скажите мне, — оторвавшись от созерцания цветов, продолжал Харви. — Предполагается, что я похитил ее дочь в отместку за тот отказ в Блэкпуле? Отказ, которого я, заметьте, не помню, но готов признать, что он мог иметь место?

— Как я сказал, в Блэкпуле она была корреспонденткой «Дейли телеграф». Ее положение с тех пор коренным образом изменилось. Ваше же, напротив, совсем не изменилось.

— Инспектор, она — женщина. Ее политические акции растут быстрее из-за этого, а не из-за того, что она талантливее меня. Я — как, смею заметить, и вы и как вся сильная половина человечества — жертва отчаянного феминистского призыва: больше женщин на ответственные посты!

— Значит, если бы она не занимала ответственный пост, его занимал бы мужчина.

— В лучшем из всех миров.

— И, возможно, этим мужчиной были бы вы.

— Какой вывод я должен сделать из этого замечания?

— Если мисс Боуэн уйдет со своего поста в министерстве, кто его займет?

— А-а. Вы смотрите на меня, как на актрису из второго состава, стоящую за кулисами и жарко молящуюся о том, чтобы от премьерши не осталось «ни пуха, ни пера», чего она ей от всей души пожелала. Это так? Не трудитесь отвечать. Я не дурак. Но ваш вопрос показывает, как мало вы знаете о политике.

— И тем не менее прошу вас ответить, — сказал Линли.

— Я не против феминизма per се[25], но, признаюсь, считаю, что это движение выходит из-под контроля, особенно в парламенте. У нас есть более важные предметы для обсуждения, чем торговля в Вестминстерском дворце прокладками и чулками или обеспечение членов парламента с маленькими детьми колыбельками. Это центр нашего правительства, инспектор. А не департамент социального обеспечения.

Получить прямой ответ от политика, решил Линли, все равно что пытаться убить змею зубочисткой.

— Мистер Харви, — сказал он, — я не хочу, чтобы вы опоздали на ваше заседание комитета. Пожалуйста, ответьте на вопрос. Кто от этого выиграет?

— Вам бы хотелось, чтобы я сам себя обвинил, не так ли, но я ничего не выиграю, если Мв Боуэн оставит свой пост. Она женщина, инспектор. Если вы хотите узнать, кто больше всего выиграет, если она уйдет с поста младшего министра, то вам нужно обратить свои взоры на других женщин в палате общин, а не на мужчин. Премьер-министр не заменит женщину мужчиной, независимо от его квалификации. Этого не произойдет в нынешней ситуации, при сегодняшних данных опросов.

— А если она вообще уйдет из парламента? Кто тогда выиграет?

— Ее пост в министерстве дает ей такую власть, какой она никогда не имела бы, оставаясь простым членом парламента. Если вы ищете того, кто выиграет от ее ухода, займитесь людьми, на чьи жизни влияет ее присутствие в Министерстве внутренних дел. Я к ним не принадлежу.

— А кто принадлежит?

Харви помолчал, обдумывая вопрос.

— Заключенные, — ответил он. — Иммигранты, коронеры… — Харви вдруг умолк.

— Кто-то еще? — спросил Линли. Помедлив, Харви ответил скорее себе, чем инспектору:

— Такого рода вещи… То, что случилось с дочерью Ив… обычно они не решают дела таким образом. Кроме того, в теперешней обстановке сотрудничества… Но если бы она ушла, у них стало бы одним врагом меньше…

— У кого?

Харви поднял глаза.

— Учитывая, что заключено перемирие и идут переговоры, не думаю, что они действительно хотели бы все испортить. Но тем не менее…

— Перемирие? Переговоры? Вы говорите о…

— Да, — мрачно ответил Харви. — Об ИРА.

Ив Боуэн, объяснил он, давно ведет одну из самых жестких линий в отношениях с Ирландской республиканской армией. Подвижки в сторону мира в Северной Ирландии нисколько не смягчили ее подозрений касательно истинных намерений бунтовщиков. На публике она, конечно, лицемерно поддерживает попытки премьер-министра разрешить ирландский вопрос. В частных беседах она заявляет о своей уверенности в том, что для ИНОА[26] — во всем более экстремистской, чем «временная» ИРА, — это хороший способ перестроиться и появиться на сцене в качестве активной и агрессивной силы, выступающей против мирного процесса.

— Она считает, что правительству следовало бы больше готовиться к тому моменту, когда переговоры зайдут в тупик или ИНОА перейдет к действиям, — сказал Харви.

— Как она предлагает правительству это делать? — спросил Линли.

— Обдумывая способы расширения полномочий североирландской полиции и увеличивая численность войск, размещенных в Ольстере, — и все это потихоньку, заметьте, — и одновременно продолжая декларировать непоколебимую веру в переговорный процесс.

— Рискованная позиция, — заметил Линли.

— Не то слово.

Харви продолжал объяснять, что Ив Боуэн еще и сторонница увеличения количества тайных агентов полиции в Килбурне. Они должны будут выявлять лондонцев, поддерживающих экстремистов из ИРА, которые намереваются переправлять в Англию оружие, взрывчатые вещества и боевиков, не ожидая ничего от мирных переговоров.

— Похоже, она не верит, что можно найти решение.

— Именно так. Она настаивает на двух пунктах. Во-первых, что правительству необходимо приготовиться к провалу переговоров с Шин фейн[27]. И во-вторых, что шесть графств, проголосовавшие за вхождение в Британскую империю, заслуживают того, чтобы Британская империя стояла за них до конца. Это популярное мнение среди тех, кому нравится думать, что Британская империя существует до сих пор.

— Вы не согласны с ее взглядами.

— Я реалист, инспектор. За два десятилетия ИРА весьма успешно продемонстрировала, что не уйдет лишь потому, что при первой возможности мы без суда и следствия сажаем их в тюрьмы. В конце концов, они ирландцы. Они постоянно плодятся. Посадите в тюрьму одного, и под портретом Папы на свет появится десять новых. Нет, единственный разумный путь положить конец этому конфликту — договориться об урегулировании.

— Чего Ив Боуэн не хочет.

— Лучше смерть, чем бесчестие. Несмотря на свои публичные заявления, Ив в глубине души убеждена: если сейчас мы будем вести переговоры с террористами, то где мы окажемся через десять лет? — Харви посмотрел на часы, допил воду и встал. — Не в их правилах похищать и убивать детей политиков. И я не думаю, что похищение и убийство — какими бы страшными они ни были для Ив — могли бы заставить ее уйти со своего поста. Разве что сюда приплетается нечто, о чем я не знаю?..

Линли не ответил.

— Во всяком случае, — сказал Харви, — если вы ищете кого-то, кто больше всего выиграет от ее ухода, тогда вам нужно заняться ИРА и отколовшимися от нее группами. Они могут быть где угодно, между прочим. Никто лучше борющегося ирландца не знает, как незаметно раствориться во враждебной среде.

20

Александр Стоун краем глаза заметил миссис Магуайр. Он стоял перед открытым гардеробом в комнате Шарлотты, когда домработница подошла к двери. В одной руке она держала пластиковое ведро, в другой — поникший пучок тряпок. Последние два часа миссис Магуайр мыла окна. Смывая грязь и натирая стекла, она непрестанно шевелила губами в беззвучной молитве, и из глаз у нее текли слезы.

— Если я не помешаю вам, мистер Алекс.

У нее задрожал подбородок, когда она обвела взглядом комнату, в которой вещи Шарлотты лежали как девочка оставила их почти неделю назад.

Преодолевая тупую боль в горле, Алекс отозвался:

— Нет, не помешаете. Делайте, что вам надо. Все нормально.

Он пощупал висевшее в шкафу платье из красного бархата с воротником и манжетами из кружева цвета слоновой кости. Рождественское платье Шарли.

Миссис Магуайр, шаркая, вошла в комнату. Вода в ведре плескалась, как содержимое желудка пьяного. Совсем как содержимое его собственного желудка, хотя сейчас на него действовал не алкоголь.

Алекс взялся за детскую юбочку из шотландки и в этот момент услышал, как позади него отодвинули штору, затем с диванчика под окном стали перекладывать на кровать мягкие игрушки Шарли. Алекс зажмурился при мысли о кровати, на которой прошлой ночью, в этой самой комнате он трахал свою жену, добиваясь Фантастического оргазма, как будто не произошло ничего, навсегда изменившего их жизнь. О чем он думал?

— Мистер Алекс? — Миссис Магуайр окунула в ведро тряпку и выжала ее, закрутив так, что та стала похожа на веревку. — Простите, если сделаю вам больно, но я знаю, что час назад звонили из полиции. И поскольку у меня не хватило духу тревожить мисс Ив в ее горе, я вот думаю, может, вы скажете мне… — Глаза ее наполнились слезами.

— Что еще?

Получилось резко, хотя он не собирался грубить. Просто меньше всего ему хотелось быть объектом чьего-либо сострадания.

— Можете вы мне объяснить, как было с Шарли? Я только в газетах читала, а мисс Ив, как я уже сказала, мне спрашивать совестно. Я ведь не ради отвратительных подробностей интересуюсь, мистер Алекс. Просто я смогу свободнее молиться о ее упокоении, если буду знать, как с ней было?

Как было с Шарли, подумал Алекс. Она бежала рядом с ним вприпрыжку, чтобы приноровиться к его шагу, когда они гуляли вместе; готовила под его руководством курицу под соусом из лайма — первое блюдо, которое он сам научился стряпать; вместе они разыскали приют для попавших в беду ежей, и он наблюдал, как она бродит среди клеток, в восторге прижав к худенькой груди кулачки. Вот как было с Шарли, подумал он. Но Алекс знал, каких подробностей ждет домработница. И они не касались того, как жила Шарли.

— Она утонула.

— В том месте, которое показывали по телевизору?

— Они не знают, где. Сотрудники уилтширской полиции говорят, что сначала ее накачали транквилизаторами. Потом она утонула.

— Господи Иисусе. — Ошеломленная, миссис Ма-гуайр повернулась к окну. Протерла стекло в одном из переплетов, причитая: — Пресвятая Богородица. — И Алекс услышал, как у нее перехватило дыхание.

Женщина взяла сухую тряпку и принялась старательно, уделяя особое внимание углам, в которых скапливается грязь и о которых легче всего забыть, вытирать влажное стекло. Но Алекс услышал, как она засопела, и понял, что домработница снова заплакала.

— Миссис Магуайр, — сказал он, — вам не обязательно приходить сюда каждый день.

Она обернулась и с потрясенным видом произнесла:

— Вы что, хотите сказать, что увольняете меня?

— Господи, нет. Я только имел в виду, что если вам нужно какое-то время, чтобы отдохнуть…

— Нет, — твердо ответила она. — Не нужно мне никакого отдыха. — Она снова повернулась к окну и тщательно промыла стекло во втором переплете, прежде чем нерешительно и тише, чем раньше, спросила: — Ее не… Мистер Алекс, простите меня, но с Шарлоттой ничего плохого не сделали, нет? Ее не… Он не надругался над ней до того, как она умерла, нет?

— Нет, — произнес Алекс. — Свидетельств этому нет.

— Слава Господу нашему, не попустил, — отозвалась миссис Магуайр.

Алексу хотелось спросить, за что можно благодарить такого Бога, который попустил, чтобы у ребенка отняли жизнь. Что это за странное милосердие: избавить девочку от ужаса и муки изнасилования или другой формы надругательства, если в конце концов она оказалась выброшенной, как чьи-то несбывшиеся надежды, в канал Кеннета и Эйвона? Но он промолчал и, как автомат, опять обратился к вещам, пытаясь выполнить поручение Ив.

— Они отдают ее тело, — сказала ему Ив. — Надо отвезти в морг вещи, в которых ее положат в гроб. Сделаешь это для меня, Алекс? Я пока еще не в состоянии прикоснуться к ее вещам. Сделаешь? Пожалуйста?

Она красила волосы, стоя у раковины в ванной комнате с полотенцем на плечах. Отделяла тонким кончиком расчески идеально ровную прядь, выдавливала на волосы краску из бутылочки. У нее даже была маленькая, по форме похожая на малярную, кисточка, с помощью которой Ив распределяла краску по всем корням волос.

Алекс наблюдал за ней в зеркало. Когда они закончили прошедшей ночью, он так и не заснул. Она настаивала, чтобы он принял снотворное, и сама ушла спать, но Алексу больше не хотелось пить таблетки, и он так и сказал Ив. Поэтому он бродил по дому: из их спальни — в комнату Шарли, из комнаты Шарли — в гостиную, из гостиной — в столовую, где он сел и смотрел в сад, в котором до рассвета не видел ничего, кроме силуэтов и теней, и вот теперь он смотрит, как она спокойно красит волосы, а у него все тело наливается усталостью и нарастающее отчаяние терзает сердце.

— В чем ты хочешь, чтобы ее положили? — спросил он.

— Спасибо, дорогой. У нас будет публичное прощание, поэтому одежда должна быть подходящей к случаю.

— Публичное прощание? — Он не думал…

— Я хочу публичного прощания, Алекс. Если его не будет, пойдут слухи, будто мы что-то скрываем. А нам нечего скрывать. Поэтому нам нужно публичное прощание, и нужно, чтобы она была одета соответствующим образом.

— Соответствующим образом, — эхом откликнулся он, не желая думать, потому что боялся, как бы мысли не завели его слишком далеко. И заставил себя добавить: — Что ты предлагаешь?

— Ее бархатное платье. С последнего Рождества. Она из него еще не выросла. — Ив отделила следующую прядь волос. — Найди еще ее черные туфли. И носки в ящике. Подойдут те, с кружевами вокруг щиколоток, но смотри, не возьми с дыркой на пятке. Мы, вероятно, обойдемся без белья. И хорошо бы ленточку в волосы, если ты сможешь найти в тон платью. Попроси миссис Магуайр выбрать ленту.

Алекс наблюдал за ее руками, действующими с таким искусством.

— Что такое? — наконец спросила Ив у его отражения в зеркале, когда он не шевельнулся, чтобы идти выполнять данное ею задание. — Почему ты за мной наблюдаешь, Алекс?

— У них никаких зацепок? — Он уже знал ответ, но ему нужно было о чем-то спросить Ив, потому что лишь задавая вопросы и выслушивая ответы он мог понять, кем и чем была на самом деле его жена. — Ничего нет? Только смазка под ногтями?

— Я ничего не скрываю. Ты знаешь ровно столько же, сколько и я.

Она мгновение тоже приглядывалась к нему, а потом вновь занялась своими волосами. Алекс вспоминал, как она постоянно сокрушалась из-за того, что седина у нее появилась в тридцать один год, тогда как у него, в его сорок девять, не было еще ни одного седого волоса. Он вспоминал, сколько раз отвечал на эти сетования словами: «Зачем вообще их красить? Кому какое дело до цвета твоих волос? Мне точно никакого», и в свою очередь слышал в ответ: «Спасибо, дорогой, но мне не нравится седина, и пока я еще в состоянии хоть как-то имитировать естественность с помощью краски, я намерена это делать». И всегда, мысленно пожимая плечами, он относил это на счет врожденного женского тщеславия, как и длинную челку, скрывавшую шрам на лбу Но теперь он видел, что ключевыми словами, которые могли бы объяснить ему Ив, неизменно были: как-то имитировать естественность. И не вникнув в их суть, он не понимал и ее сути. До настоящего момента. Но даже теперь он не был уверен, что до конца разобрался в ней.

— Алекс, почему ты так на меня смотришь?

— Да? Извини. Я просто думал.

— О чем?

— Об окрашивании волос.

Алекс заметил, как дрогнули ее веки. Она быстро оценивала, куда приведет их беседу тот или иной ее ответ. Алекс бесчисленное множество раз видел, как она делает это в разговоре с избирателями, журналистами, противниками.

Ив поставила бутылочку, положила кисточку и расческу на бачок унитаза. Затем повернулась к мужу.

— Алекс. — Лицо строгое, голос звучит мягко. — Ты, как и я, знаешь, что нам нужно найти способ жить дальше.

— И прошлая ночь была посвящена этому?

— Мне жаль, что ты не смог уснуть. Сама я уснула в эту ночь только потому, что приняла снотворное. Ты тоже мог принять. Я тебя просила. По-моему, ты делаешь несправедливый вывод только на том основании, что я смогла уснуть, а ты нет…

— Я говорю не о том, Ив, что ты смогла уснуть.

— Тогда о чем?

— О том, что случилось до этого. В комнате Шарли. По движению ее головы можно было подумать,

что она отстраняется от его слов, но Ив просто констатировала:

— Мы занимались любовью в комнате Шарлотты.

— На ее кровати. Да. Это был наш прорыв к дальнейшей жизни? Или что-то еще?

— К чему ты клонишь, Алекс?

— Просто интересуюсь, зачем тебе понадобилось, чтобы я трахнул тебя прошлой ночью.

Ив, словно собираясь повторить слова мужа, как он повторил ее слова, одними губами произнесла: «трахнул». Под правым глазом дернулась мышца.

— Я не хотела, чтобы ты меня трахнул, — тихо проговорила она. — Я хотела, чтобы мы были вместе. Мне казалось… — Ив отвернулась от него. Взяла расческу и бутылочку с краской, но не подняла их к голове, она и голову не подняла, так что в зеркале Алекс видел только аккуратные рядки краски на волосах. — Я нуждалась в тебе. Это был способ забыться — пусть всего на полчаса. Я не думала о том, что мы в комнате Шарлотты. Ты обнимал меня. Вот что было важно в тот момент. Я отбивалась от прессы, встречалась с полицейскими, я старалась — господи, я старалась — забыть, как выглядела Шарлотта, когда мы опознавали ее тело. Поэтому когда ты лег рядом со мной, иобнял меня, и сказал, что с тобой я могу позволить себе делать то, чего я избегала — чувствовать, Алекс, — я подумала… — Тут она подняла голову. Он увидел ее рот, искривленный судорогой. — Извини, если я выбрала не то время и место для занятий сексом. Но ты был нужен мне.

Они смотрели на отражения друг друга в зеркале. Алекс осознал, как сильно ему хочется верить, что она говорит правду.

— Для чего? — спросил он.

— Чтобы ты помог мне вынести то, что мне необходимо вынести. Чтобы поддержал меня. Позволил хоть немного отвлечься. Что я и сейчас пытаюсь делать с помощью этого. — Она указала на краску, расческу и кисточку. — Потому что это единственный способ… — Она сглотнула, на шее у нее натянулись мышцы. — Алекс, это для меня единственный способ продержаться до… — Ее голос сорвался.

— О, господи, Ив. — Развернув ее к себе, Алекс обнял жену, не обращая внимания на краску, пачкавшую его руки и одежду. — Прости. Я измучен и не думаю, и… я ничего не могу с собой поделать. Она повсюду, куда я ни гляну.

— Тебе нужно отдохнуть, — проговорила она, уткнувшись ему в грудь. — Пообещай, что сегодня на ночь ты примешь эти таблетки. Ты не должен сломаться. Мне нужно, чтобы ты был сильным, потому что я не знаю, сколько еще я сама смогу быть сильной. Поэтому обещай мне. Скажи, что примешь эти таблетки.

Пустяковая просьба. Да и сон ему требовался. Поэтому Алекс согласился и отправился в комнату Шарли. Но на его руках осталась краска с волос Ив, и когда он протянул их к плечикам с одеждой и увидел на своих ладонях коричневые полосы, то понял, что прими он хоть пять таблеток снотворного, вряд ли это рассеет дурные предчувствия, не дававшие ему спать.

Миссис Магуайр что-то говорила ему, стоя у окна в комнате Шарли. Он уловил последние слова:

— …как маленький ослик, когда речь заходила об одежде, правда?

Он очнулся, моргая от боли в глазах.

— Я задумался. Простите.

— Ваш разум переполнен, как и ваше сердце, мистер Алекс, — пробормотала домработница. — Вам нечего передо мной извиняться. Я все равно просто болтала. Да простит меня Бог, но иногда больше хочется поговорить с другим человеком, чем с Господом.

Бросив свое ведро, тряпки и окно, она подошла и встала рядом с Алексом. Достала из шкафа узкую белую блузку с длинными рукавами, с застежкой сверху донизу на крохотные белые пуговки и с потертым круглым воротником.

— Шарли ненавидела эту школьную блузку, очень давила горло, а монахини требовали, чтобы девочки застегивались на все пуговицы. Да и сидела плохо. И туфли школьные не любила.

— А что она любила? — Ему следовало бы знать. Он должен был знать. Но не мог вспомнить.

— Из своей одежды, вы имеете в виду? — уточнила миссис Магуайр. Быстро и уверенно она сдвинула в сторону платья и юбки, приличные пиджаки и трикотаж и сказала: — Это.

Алекс увидел выцветший комбинезон. Миссис Магуайр пошуршала одеждой и извлекла на свет полосатую футболку.

— И это, — сказала она. — Шарли надевала их вместе. С кроссовками. Кроссовки она тоже любила. Носила их без шнурков, с язычками наружу. Сколько раз я говорила ей, что леди не одеваются как уличные девчонки, мисс Шарлотта. Но когда, спрошу я вас, Шарли волновало, как одеваются леди?

— Комбинезон, — произнес Алекс. — Ну конечно.

Сто раз, а может, и больше, он видел в нем Шарли. И слышал, как каждый раз, когда Шарли бегом спускалась по лестнице и выскакивала к машине в комбинезоне, Ив говорила: «Ты не пойдешь одетой подобным образом, Шарлотта Боуэн». «Пойду, пойду!» — кричала Шарли. Но Ив всегда одерживала верх, и в результате Шарли ворчала и ерзала в кукольно-красивом платье с кружевами — в своем рождественском платье, между прочим — и черных лакированных туфлях.

— Оно такое кусачее, — стонала Шарли и сердито оттягивала тесный воротник, как, наверное, оттягивала и воротник белой школьной блузки.

— Дайте мне это.

Алекс снял с плечиков комбинезон, сложил его вместе с футболкой. Увидел в углу шкафа кроссовки без шнурков, взял и их. На сей раз, подумал он, перед Богом и людьми Шарлотта Боуэн предстанет в том, что ей нравится.

В Солсбери Барбара Хейверс без особого труда нашла офис ассоциации избирателей Харви. Но когда она предъявила свое удостоверение и попросила предоставить ей самую общую информацию о члене парламента, то натолкнулась на стальную волю председателя ассоциации. Стрижка миссис Агаты Хау отставала от моды по меньшей мере лет на пятьдесят, а ее пиджак с подкладными плечами словно был взят из фильма с участием Джоан Кроуфорд[28]. Услышав слова «Скотленд-Ярд» рядом с именем уважаемого члена парламента, она сообщила, что мистер Харви находился в Солсбери с вечера четверга по вечер воскресенья — «как обычно, он ведь наш член парламента, не так ли?» — но никаких дополнительных сведений Барбаре из нее вытянуть не удалось. Миссис Хау ясно дала понять, что ни лом, ни взрывчатка, ни прямая угроза последствий отказа сотрудничать с полицией не заставят ее расколоться, по крайней мере пока она не «переговорит с нашим мистером Харви». Миссис Хау принадлежала к разряду женщин, полагавших, что их распрекрасное частное образование дает им право превосходства над остальным человечеством, а точнее к категории особей, которых Барбаре всегда до дрожи хотелось раздавить каблуком.

Пока миссис Хау сверялась по своему ежедневнику, где в это время дня может находиться в Лондоне их член парламента, Барбара сказала:

— Хорошо. Поступайте как хотите. Но, возможно, вам небезынтересно будет узнать, что это весьма серьезное расследование, и журналисты суют нос в каждую щелку. Поэтому вы можете поговорить со мной сейчас, и я отправляюсь дальше, либо вы потратите несколько часов на поиски Харви, рискуя выдать прессе, что он стал объектом расследования. Славный будет заголовок в завтрашних газетах: «Харви под прицелом». Кстати, с каким перевесом он прошел в парламент?

Глаза миссис Хау превратились в щелки.

— Вы что, угрожаете мне? — сказала она. — Ах вы, сс…

— По-моему, вы хотели сказать «сержант», — прервала ее Барбара. — «Ах вы, сержант». Верно? Да. Ну, я, конечно, понимаю ваши чувства. Вам неприятно видеть здесь такую шушеру, как я. Но время не терпит, и, если можно, мне бы хотелось получить ответы на свои вопросы.

— Вам придется подождать, пока я переговорю с мистером Харви, — настаивала миссис Хау.

— Я не могу ждать. Мой шеф в Ярде требует ежедневных отчетов, и я вот-вот, — Барбара для пущего эффекта глянула на стенные часы, — должна делать доклад. Мне будет очень неприятно сообщить ему, что председатель ассоциации избирателей мистера Харви отказывается сотрудничать. Потому что это привлечет внимание к самому мистеру Харви. И все станут гадать, что же он скрывает. А поскольку мой шеф каждый вечер общается с прессой, имя мистера Харви неизбежно всплывет. Если только в этом не отпадет необходимость.

Миссис Хау выказала признаки понимания, но она недаром занимала пост председателя местной ассоциации консерваторов. Человеком она была деловым и ясно выразила свои требования: услуга за услугу, вопрос за вопрос. Ей хотелось знать, что происходит, но свое желание она выразила косвенно, заявив:

— Интересы избирателей для меня на первом месте. О них забывать нельзя. Если по какой-то причине мистер Харви наткнулся на какое-то препятствие, мешающее ему служить нашим интересам…

Говори-говори, подумала Барбара. Она все поняла и приняла условия сделки. Миссис Хау узнала от нее, что означенное расследование касается события, открывшего вечерние новости и попавшего на первые полосы утренних и вечерних газет — похищения и утопления десятилетней дочери заместителя министра внутренних дел. Барбара не сообщила миссис Хау ничего, что та не сумела бы выяснить сама, если бы занялась чем-то еще помимо отслеживания передвижений мистера Харви по Лондону и запугивания престарелого секретаря в офисе местной ассоциации. Но Барбара преподнесла это все доверительно, как бы говоря: «seulement entre nous, дорогая»[29], что, как видно, произвело на председателя ассоциации достаточно сильное впечатление, чтобы в обмен она рассталась с некоторыми перлами своего информационного фонда.

Миссис Хау не слишком-то жаловала мистера Харви, как вскоре выяснила Барбара. В том, что касается женщин, настоящий кот. Но имеет подход к избирателям, и, кроме того, ему удалось отразить две серьезные нападки со стороны либеральных демократов, что многое искупает.

Родился он в Уорминстере. Ходил в школу в Винчестере, а затем учился в Оксфорде. Изучал экономику, потом успешно управлял инвестиционным портфелем в «Барклиз банке» здесь, в Солсбери. Много работал для партии и в конце концов, когда ему было двадцать девять лет, выставил свою кандидатуру в парламент. На своем месте он сидит тринадцать лет.

Женат одним браком, восемнадцать лет. У супругов требуемые политической установкой двое детей — мальчик и девочка, и когда они не в школе — где, разумеется, они в настоящий момент находятся, — то живут со своей матерью за пределами Солсбери в деревне Форд. Семейная ферма…

— Ферма? — перебила Барбара. — Харви — фермер? Мне показалось, вы сказали, что он банкир?

Ферму унаследовала от своих родителей его жена. Харви живут в доме, а землю обрабатывает арендатор. А что? Миссис Хау заинтересовалась. Кончик ее носа дрогнул. Ферма — это важно?

Барбара не имела ответа на этот вопрос, даже увидев ферму приблизительно три четверти часа спустя. Ферма располагалась на самом краю Форда, и когда Барбара въехала на трапециевидный двор, единственными существами, вышедшими поприветствовать ее малолитражку, оказались шесть необыкновенно раскормленных белых гусей. Своим гоготом они могли бы поднять и мертвого, если бы таковой находился поблизости. А поскольку никто на их крик не появился, Барбара решила, что по крайней мере, двор фермы, если уж не окружающие поля и пастбища, находится в полном ее распоряжении.

Под угрожающие «га-га-га», резавшие слух почище злобного лая добермана, Барбара попыталась осмотреть двор из машины: дом, амбар, старый каменный сеновал и еще более старая кирпичная голубятня. Последняя привлекла внимание Барбары. Она была цилиндрической формы, крытая шифером, с куполом-фонарем без стекол, через который птицы залетали в свое жилье. Одна сторона голубятни заросла плющом. В некоторых местах шифер был снят или отвалился, образуя просветы в крыше. Глубоко ушедшая в землю дверь растрескалась и посерела от возраста, покрылась лишайником и, судя по ее виду, последние двадцать лет не открывалась.

Но что-то в памяти Барбары отзывалось на вид этой голубятни. Она перебирала детали в попытке решить, что же это может быть: шиферная крыша, купол-фонарь, густые заросли плюща, потрескавшаяся дверь… Что-то в словах сержанта Стенли, в словах патологоанатома, Робина, Линли…

Все без толку. Она не могла вспомнить. Но круглое строение тревожило Барбару настолько, что она приоткрыла дверцу машины навстречу клювам злобных гусей.

Те совсем остервенели. Почище всяких сторожевых собак. Барбара порылась в бардачке в поисках чего-нибудь съестного, чтобы занять гусей. И наткнулась на пакетик чипсов с солью и уксусом, мимолетно пожалев, что не нашла его прошлым вечером, когда застряла в пробке. Попробовала чипсы. Вкус немного затхлый — ну и ладно. Через окошко Барбара рассыпала чипсы, словно приношение птичьим богам. Гуси тут же на них набросились. Проблема была решена, по крайней мере на время.

Барбара соблюла формальности, позвонив в дом, а также бодро крикнув «Есть тут кто-нибудь?» в дверь амбара. Прошлась по длине всего двора и наконец-то добралась до голубятни, словно осмотр данного строения естественным образом входил в ее обход.

Дверная ручка болталась, покрытая, словно песком, налетом ржавчины. Она не поворачивалась, но когда Барбара толкнула дверь плечом, та приоткрылась дюймов на семь. По внезапному хлопанью крыльев Барбара поняла, что голубятня обитаема, во всяком случае частично. Она протиснулась внутрь, когда последняя птица вылетела через купол-фонарь.

В насыщенных пылью лучах света, проникавших через купол и через прорехи в крыше, видны были ярусы ящиков-гнезд, каменный пол в буграх помета, а посередине — лестница с тремя сломанными ступеньками, с помощью которой когда-то, когда голубей разводили как домашнюю птицу, собирали яйца.

Барбара старательно обошла все свежие, еще блестевшие островки помета и приблизилась к лестнице. Она увидела, что хотя лестница и была прикреплена к вертикальному столбу с помощью удлиненной верхней ступеньки, замышлялась она не как стационарная. Наоборот, она должна была вращаться, облегчая потенциальному сборщику яиц доступ ко всем гнездам по периметру помещения — от самых нижних, на расстоянии двух футов от пола, до тех, что под крышей, на высоте десяти футов.

Лестница, как обнаружила Барбара, действовала, несмотря на возраст и состояние. Когда Барбара ее толкнула, та скрипнула, помедлила, а затем начала двигаться, повторяя изгиб кирпичных стен голубятни. Простейший зубчатый механизм в куполе-фонаре вращал столб, который в свою очередь поворачивал лестницу.

Барбара перевела взгляд с лестницы на столб, затем со столба на ящики-гнёзда. Там, где некоторые из них разрушились от времени и не были заменены, она увидела неоштукатуренные кирпичные стены. Они казались шершавыми и в неярком свете выглядели более красными, чем снаружи, освещенные солнцем. До странности красными. Словно и не кирпичи вовсе. Почти как…

И тут она вспомнила. Это же кирпичи, подумала Барбара. Кирпичи и столб. Она явственно услышала голос Шарлотты на пленке: «Но тут есть кирпичи. Майское дерево».

У Барбары зашевелились волосы на затылке, когда она перевела взгляд с кирпичей на столб в центре помещения. Господи боже, подумала Барбара, вот оно.

Сюда нужно направить криминалистов, пусть обследуют это здание, чтобы подтвердить, что Шарлотту держали здесь. Смазка, волос с ее головы, волокно от ее одежды, отпечатки ее пальцев, капля крови из ранки на колене. Вот что требуется, и провернуть все это нужно с соблюдением политеса как в отношении сержанта Стенли, который вряд ли встретит ее распоряжение с радостью новобранца, так и в отношении миссис Алистер Харви, которая наверняка позвонит мужу и насторожит его.

Сначала она займется Стенли. Какой смысл искать миссис Харви и заставлять ее нервничать раньше времени?

Еще находясь в голубятне, Барбара отметила, что гуси умолкли, теперь же обнаружила причину их спокойствия. Она таким образом поставила машину, что солнце, отражаясь от ее ржавеющего крыла, образовало на земле островок тепла, и в нем-то, среди остатков пожертвованных Барбарой чипсов, и нежились довольные птицы.

Барбара прокралась к машине, как можно бесшумнее скользнула внутрь, сказала гусям: «Извините, ребята», — и включила зажигание. Птицы ожили, загоготали, зашипели и забили крыльями, как воплощенные фурии. Они преследовали автомобиль Барбары до дороги. Там Барбара нажала на акселератор, промчалась по деревне Форд и направилась в Амсфорд, в распростертые объятия сержанта Стенли.

Сержант восседал в общей комнате, принимая дань в виде отчетов от двух групп констеблей, которые на протяжении последних тридцати двух часов прочесывали местность на своих участках, придерживаясь сетки сержанта Стенли. Людям из сектора номер тринадцать сообщить было нечего, кроме того, что они неожиданно натолкнулись на владельца фургона, бойко торговавшего всяким нелегальным товаром — от марихуаны до взрывчатки.

— Прямо на автостоянке в Мелкшеме, — с удивлением сказал один из констеблей. — Не поверите, сразу за главной улицей. Сидит сейчас в камере.

Группа из сектора номер пять могла сообщить немногим больше. Но все равно они подробно докладывали сержанту Стенли обо всех своих передвижениях. Барбара готова была повыдергивать из-под них стулья и пинками гнать их на улицу заниматься делом, чтобы начать договариваться о посылке криминалистов на ферму Харви, когда констебль из сектора номер четырнадцать ворвался в распашные двери общей комнаты и объявил:

— Есть!

Это заявление мобилизовало всех, включая Барбару. Она упражнялась в терпении, пытаясь ответить на телефонный звонок Робина Пейна, сделанный из Мальборо, с телефона в какой-то чайной, насколько Барбара смогла понять из ответа безмозглой официантки, снявшей трубку после двадцать пятого звонка, — и направляя молодую женщину-констебля выяснять подробности школьной жизни Алистера Харви в Винчестере. Но теперь получалось, что поиск по секторам, предпринятый сержантом Стенли, как будто давал результаты.

Стенли знаком приказал всем говорившим замолчать. До этого он сидел за круглым столом и, слушая доклады, сооружал из зубочисток избушку, но теперь сержант встал и сказал:

— Говори, Фрэнк.

— Слушаюсь, — ответил тот и без всякого вступления объявил, немного волнуясь: — Мы взяли его, сержант. Он в третьей комнате для допросов.

Барбаре представилась ужасающая картина: Алистер Харви в кандалах — ни права не зачитаны, ни адвокат не вызван. Она спросила:

— Кого взяли?

— Мерзавца, который похитил ребенка, — ответил Фрэнк, удостоив ее небрежного взгляда. — Он механик из Коута, занимается тракторами в гараже рядом с мостом Спаниеля. Ровно в миле от канала.

Комната взорвалась. Барбара в числе прочих бросилась к карте. Фрэнк ткнул в нужное место пальцем с засохшей под ногтем горчицей.

— Вот здесь. — Констебль указал участок дороги, которая вела от Коута на север, к деревне Бишопс-Каннинг. Вдоль канала от моста Спаниеля до того места, где бросили тело Шарлотты, было три с половиной мили и полторы мили, если идти туда же тропинками, а не по извилистому шоссе. — Этот ублюдок заявляет, что ничего не знает, но мы кое-что у него нашли, и к допросу он готов.

— Отлично. — Сержант Стенли потер руки, словно выражая готовность приступить к исполнению почетных обязанностей. — В какой, говоришь, комнате?

— В третьей. — И Фрэнк со злостью добавил: — Мерзавец отлично изображает страх, сержант. Припугнуть его как следует, и он расколется. Клянусь.

Сержант Стенли расправил плечи, настраиваясь на выполнение задачи.

— Что вы у него нашли? — спросила Барбара. Ее вопрос остался без ответа. Стенли направился к двери, Барбара почувствовала, что закипает. Нет, так жело не пойдет. Она резко окликнула Стенли: — Постойте, Редж. — И когда сержант нарочито медленно развернулся в ее сторону, спросила: — Фрэнк, вы сказали, что кое-что нашли у этого типа… кстати, как его зовут?

— Шорт. Говард.

— Прекрасно. Так что вы нашли у Говарда Шорта? Фрэнк посмотрел на сержанта Стенли, ожидая указаний. Тот в ответ чуть приподнял подбородок. То, что Фрэнку потребовалось разрешение Стенли, взбесило Барбару, но она предпочла это скушать и дождаться ответа.

— Школьную форму, — сказал констебль. — Она лежала у этого Шорта в гараже. Утверждает, что собирался использовать ее как тряпку. Но на ней нашита метка с именем девочки Боуэн, четче не бывает.

Сержант Стенли направил группу криминалистов в гараж Говарда Шорта, находившийся рядом с Коутом. Сам же двинулся в сторону комнаты для допросов под номером три. Не отставая от него ни на шаг, Барбара сказала:

— Нужно направить еще одну группу в Форд. Там голубятня с…

— Голубятня? — Стенли остановился. — Что еще за голубятня, черт подери?

— У нас есть запись голоса девочки, сделанная дня за два до ее смерти. Она рассказывает, где ее держат. Голубятня подходит под описание. Мне нужна там группа криминалистов. Немедленно.

Стенли наклонился к ней. И тут Барбара впервые осознала, насколько он непривлекательный человек. Она увидела плохо выбритую щетину под скулами и следы от оспин вокруг рта. Он рявкнул:

— Выясняйте это с нашим шефом. Я не собираюсь посылать криминалистов куда попало только потому, что у вас зачесалось в одном месте.

— Вы сделаете то, что я вам говорю, — сказала Барбара. — А если вы этого не сделаете…

— То что? Вас вывернет мне на туфли? Она схватила его за галстук.

— С твоими туфлями ничего не случится. Но за твои яйца я не поручусь. Так мы разобрались, кто что будет делать?

Он дыхнул ей в лицо застарелым запахом табака.

— Остынь, — тихо сказал он.

— Да пошел ты, — отозвалась Барбара и выпустила галстук, ткнув при этом сержанта в грудь. — Прислушайтесь к моему совету, Редж. У вас нет никакой надежды выиграть данное сражение. Так что образумьтесь и уясните это, прежде чем я отстраню вас от дела.

Он прикурил сигарету от своей зажигалки в виде согнувшейся женщины.

— Мне нужно провести допрос. — Говорил он с уверенностью заправского командира. — Хотите поприсутствовать? — Он пошел по коридору, на ходу приказав служащей с папкой в руке принести в третью комнату кофе.

Барбара заставила себя успокоиться. Ей хотелось расцарапать Стенли лицо, но смысла вступать с ним в рукопашную не было. Ясно, что он не дрогнет перед противником-женщиной. Ей придется нейтрализовать этого ублюдка другими способами.

Она прошла следом за ним по коридору и свернула прямо в комнату для допросов. Здесь на краешке пластикового стула сидел Говард Шорт, парень лет двадцати с выпученными как у лягушки глазами, в заляпанном смазкой комбинезоне — принадлежности его профессии — и в бейсболке с надписью «Брейвз». Он держался за живот.

Заговорил он прежде, чем Стенли или Барбара открыли рот.

— Это из-за той девочки, да? Я знаю. Я так и понял, когда тот парень покопался в моем пакете с тряпками и нашел ее.

— Что? — спросил Стенли. Он сел верхом на стул и предложил Шорту сигарету.

Говард покачал головой. Сильнее обхватил живот руками.

— Язва.

— Что?

— Желудок.

— Да плевать на него. Что они нашли в пакете с тряпками, Говард?

Парень посмотрел на Барбару, словно желая удостовериться, что кто-то на его стороне. Она спросила:

— Что было в пакете, мистер Шорт?

— То, что они нашли. Школьная форма. — Он качнулся на стуле и застонал. — Я ничего не знаю про эту девочку. Я просто купил…

— Почему ты ее похитил? — спросил Стенли.

— Я не похищал.

— Где ты ее держал? В гараже?

— Я никого не держал… никаких девочек… я видел про нее по телевизору, как и все остальные. Но, клянусь, лично я никогда ее не видел. Ни разу.

— Однако ты с удовольствием ее раздел. Хорошо у тебя встал, когда ты ее раздел?

— Я никогда этого не делал! Никогда!

— Значит, ты девственник, Говард? Или гомик? Что? Не любишь девчонок?

— Да люблю я девчонок. Я только говорю…

— Маленьких? И маленьких тоже?

— Я не похищал эту малышку.

— Но ты знаешь, что она была похищена? Как же так?

— Новости. Газеты. Все знают. Но я не имею к этому никакого отношения. У меня оказалась только ее форма…

— Значит, ты знал, что это ее форма, — перебил Стенли. — С самого начала. Да?

— Нет!

— Давай, выкладывай. Будет проще, если ты расскажешь нам правду.

— Я пытаюсь. Я говорю вам, что эта тряпка…

— Ты имеешь в виду школьную форму. Школьную форму маленькой девочки. Школьную форму мертвой маленькой девочки, Говард. Ты же находишься всего в миле от канала, не так ли?

— Я никогда этого не делал, — сказал Говард. Он сильнее стиснул живот. — Ужасно болит, — простонал он.

— Не играй с нами в игры, — сказал Стенли.

— Пожалуйста, дайте мне воды, я должен принять лекарство.

Оторвав руку от живота, Говард достал из кармана пластиковую коробочку в форме гаечного ключа.

— Сначала разговор, потом лекарство, — сказал Стенли.

Барбара распахнула дверь, чтобы попросить у кого-нибудь воды. За дверью с двумя пластиковыми чашками оказалась служащая, которой Стенли приказал принести кофе.

Барбара улыбнулась и совершенно искренне сказала:

— Большое спасибо.

И подала свою чашку механику.

— Вот, примите ваше лекарство, мистер Шорт. Взяв стул, она села рядом с корчившимся молодым человеком и твердо произнесла:

— Вы можете нам рассказать, где взяли форму? Говард проглотил две пилюли, запив их кофе.

Положение стула Барбары заставило парня повернуться к ней, так что Стенли лицезрел теперь только профиль Шорта. Барбара мысленно похлопала себя по спине за ловкость, с которой перехватила инициативу.

— В киоске подержанных вещей, — ответил Говард.

— Что за киоск?

— На церковном празднике. Каждую весну у нас бывает престольный праздник, и в этом году он пришелся на воскресенье. Я повез свою бабушку, потому что она должна была час поработать в чайном киоске. Не было смысла везти ее туда, возвращаться домой и снова за ней приезжать, поэтому я остался побродить там. Тогда я и нашел эти тряпки. Их продавали в киоске подержанных вещей. Пластиковые пакеты с тряпками. Полтора фунта за пакет. Я купил три, потому что тряпки нужны мне в работе. Это ради доброго дела, — добавил он серьезно. — Они собирают деньги на реставрацию окна в алтаре.

— Где? — спросила Барбара. — В какой церкви, мистер Шорт?

— В Стэнтон-Сент-Бернарде. Там живет моя бабушка. — Он перевел взгляд с Барбары на сержанта Стенли и сказал: — Я говорю правду. Я ничего не знал про эту форму. Я даже не знал, что она в этом пакете, пока полицейские не вывалили тряпки на пол. Я даже еще не открывал этот пакет. Клянусь.

— Кто работал в киоске? — вступил Стенли. Говард облизал губы, посмотрел на Стенли, потом на Барбару.

— Какая-то девушка. Блондинка.

— Твоя подружка?

— Я ее не знаю.

— Не поболтал с ней? Имя не спросил?

— Я только купил у нее три пакета с тряпками.

— Не попытался очаровать ее? Не думал, что хорошо бы трахнуть ее?

— Нет.

— Почему? Старовата для тебя? Любишь помоложе?

— Я ее не знаю, ясно? Я только купил эти пакеты, как уже сказал, в киоске со старьем. Я не знаю, как они туда попали. Не знаю имени девушки, которая их мне продала. И даже если бы знал, ей, вероятно, и самой неизвестно, откуда там эти пакеты. Она просто работала в киоске, брала деньги и подавала пакеты. Если вам нужно узнать что-то еще, вам, наверное, следует спросить…

— Выгораживаешь ее? — сказал Стенли. — С чего бы это, Говард?

— Да я пытаюсь вам помочь! — крикнул Шорт.

— Не сомневаюсь. Так же, как не сомневаюсь, что ты сунул школьную форму девочки в тряпки, после того как купил их на празднике.

— Нет!

— Так же, как не сомневаюсь, что ты похитил ее, накачал снотворным и утопил.

— Нет!

— Так же, как…

Барбара встала, дотронулась до плеча Шорта.

— Спасибо за помощь, — твердо произнесла она. — Мы проверим все, что вы нам рассказали, мистер Шорт. Сержант Стенли?

Она кивнула в сторону двери и покинула комнату для допросов.

Стенли вышел за ней в коридор. Барбара услышала, как он бурчит:

— Черт. Если эта сучка думает… Она повернулась к нему.

— Эта сучка ничего такого не думает. Думать начинайте вы. Продолжайте таким вот образом запугивать свидетеля, и в конце концов мы провалим все, как чуть не завалили с этим парнем.

— Вы верите в эту чушь про чайные киоски и блондинок? — фыркнул Стенли. — Да на нем пробу негде ставить.

— Если он виноват, мы его посадим. Но сделаем это по закону или вообще никак. Ясно? — Она не стала дожидаться ответа. — Поэтому отправьте школьную форму криминалистам, Редж. Пусть проверят каждый дюйм. Мне нужны волосы, сперма, собачье дерьмо, коровий и конский навоз, птичий помет и все остальное, что там может оказаться. Ясно?

Сержант презрительно искривил верхнюю губу.

— Не швыряйтесь моими людскими ресурсами, Скотленд-Ярд. Мы знаем, что форма принадлежит девочке. Если нужно убедиться, покажем ее матери.

Барбара приблизила лицо к самому лицу сержанта.

— Правильно. Мы знаем. Мы знаем, что форма ее. Но мы не знаем, кто убийца, не так ли, Редж? Поэтому мы возьмем эту форму, осмотрим ее, снимем отпечатки, исследуем с помощью волоконной оптики, лазера и сделаем все остальное, что в наших силах, лишь бы она дала нам ниточку к убийце. Говард ли это Шорт или принц Уэльский. Я ясно выражаюсь или вам нужно письменное разъяснение от вашего старшего констебля?

Стенли медленно втянул щеку.

— Ясно, — проговорил он и едва слышно добавил: — Имел я тебя, начальница.

— Черта с два, — ответила Барбара и пошла в общую комнату. Где, дьявол его побери, находится этот Стэнтон-Сент-Бернард?

21

Несмотря на то, что служащий хозяйственной части развешивал фотографии заместителя комиссара сэра Дэвида Хильера в его кабинете, заместитель комиссара не пожелал отложить ежедневный доклад. Не пожелал он и перенести его в другую комнату, откуда не смог бы наблюдать за подобающим размещением своей фотографической истории. Поэтому Линли вынужден был рапортовать приглушенным тоном, стоя у окна. Закончив, он стал ждать замечаний своего начальника.

— Через полчаса у меня пресс-конференция, — наконец заговорил тот, едва шевеля губами из соображений конфиденциальности. — Нужно кинуть им на завтра какую-нибудь кость. — Можно было подумать, он решает, какого рода наживку бросить акулам. — Как насчет того уилтширского механика у Хейверс? Еще раз — как его зовут?

— Сержант Хейверс считает, что он не имеет отношения к делу. Сейчас там исследуют школьную форму девочки Боуэн, возможно, это что-нибудь нам даст. Но Хейверс предполагает, что форма не подтвердит связи механика с Шарлоттой Боуэн.

— И все же… — протянул Хильер. — Хорошо бы упомянуть о том, что кто-то из наших помогает местной полиции в ее расследовании. Хейверс проверяет парня?

— Мы всех проверяем.

— И?

Линли не хотелось делиться тем, что он знал. Хильер имел склонность чересчур много выбалтывать прессе, лишь бы продемонстрировать сноровку Ярда. Но газеты и без того уже были излишне осведомлены, и их не интересовало осуществление правосудия. Им, скорее, было интересно раскрыть тайну быстрее своих конкурентов.

— Мы ищем связь: Блэкпул-Боуэн-Лаксфорд-Уилтшир.

— Поиск связей не прибавит нам блеска в г.лазах прессы и общественности, инспектор.

— Четвертый отдел занимается отпечатками из Мэрилебона, и у нас есть портрет возможного подозреваемого. Скажите им, что мы анализируем данные. Потом отдайте портрет. Это должно их удовлетворить.

Хильер задумчиво посмотрел на Линли.

— Но у вас есть еще что-то, не так ли?

— Ничего определенного, — ответил Линли.

— Мне казалось, я ясно выразился, когда передавал вам дело. Я не хочу, чтобы вы придерживали сведения.

— Не стоит мутить воду догадками, — сказал Линли и прибавил: — Сэр, — вылив масло на воды не столько мутные, сколько потенциально тревожные.

Хмыкнув, Хильер уже, похоже, собрался отдать приказ, который привел бы их к стычке, но стук в дверь его кабинета объявил о вторжении секретарши, проговорившей с порога:

— Сэр Дэвид? Вы просили уведомить вас за полчаса до начала пресс-конференции. Пришел гример.

Линли с трудом удержался от ухмылки, представив себе Хильера — припудренного, нарумяненного и с накрашенными ресницами — перед телекамерами.

— В таком случае не буду вам мешать, — сказал он и, воспользовавшись моментом, удалился.

В своем кабинете он застал Нкату, который сидел за его столом и разговаривал по телефону.

— Констебль-детектив Уинстон Нката… Нката, красавица… Нката… Эн-ка-а-тэ-а. Скажите, что нам надо поговорить. Хорошо?

Положив трубку, он повернулся к двери, увидел Линли и хотел встать. Инспектор знаком велел ему оставаться на месте и сел на стул, который обычно занимала Хейверс.

— Итак? — произнес он.

— Занимаюсь связью Боуэн-Блэкпул, — ответил Нката. — Председатель ассоциации избирателей Боуэн был на той конференции тори. Типа этого зовут полковник Джулиан Вудуорд. Знаете его? Мы с ним мило побеседовали в Мэрилебоне сразу после нашего с вами посещения трущобы.

Полковник Вудуорд, сообщил Нката, отставной военный лет семидесяти. Бывший консультант по военной истории, вышел на пенсию в шестьдесят пять и перебрался в Лондон, поближе к сыну.

— Души в нем не чает, в этом Джоэле, — сказал Нката, имея в виду сына полковника. — У меня сложилось такое впечатление, что ради него он готов почти на все. Между прочим, это он раздобыл парню работу у Ив Боуэн. И на ту конференцию тори в Блэкпул он его возил.

— Джоэл Вудуорд там был? Сколько ему тогда было лет?

— Где-то девятнадцать. Он в то время учился в Лондонском университете, начинал изучать курс политических наук. Там он и до сих пор. С двадцати двух лет заочно работает над докторской. По сведениям из офиса Боуэн, в настоящий момент он где-то в тех краях. Он был следующим в моем списке тех, с кем я собирался поболтать, но вот не могу его отыскать. Пытаюсь с полудня.

— Какая-нибудь связь с Уилтширом? Какая-нибудь причина у того или другого Вудуорда свалить Ив Боуэн?

— Над Уилтширом я еще работаю. Но должен сказать, что у полковника имеются планы в отношении Джоэла. Политические планы, которых он не скрывает. — Парламент?

— В точку. И он не большой поклонник мисс Боуэн. Полковник Вудуорд, продолжал Нката, имеет твердое представление о месте женщины. И оно не в политике. Сам полковник трижды вдовец, и ни одна из его жен не чувствовала потребности проявлять себя в какой-либо области помимо домашней. И хотя он признает, что у Ив Боуэн «духу побольше, чем у нашего уважаемого премьера», в то же время он не скрывает, что она не слишком ему нравится. Но у него хватает цинизма понимать: чтобы консервативная партия держалась у власти, избирателям необходимо предложить наиболее достойного кандидата, а наилучший из возможных кандидатов не всегда тот, с кем находишься в хороших отношениях.

— Он подыскивает ей замену? — спросил Линли.

— С радостью заменил бы ее своим сынком, — сказал Нката. — Но на это никаких шансов, если только кто-то или что-то не вытеснит ее из власти.

Интригующе, подумал Линли. И подтверждает то, что сама Ив Боуэн говорила несколько иными словами: в политике злейшие враги носят личину друзей.

— Что насчет Алистера Харви? — спросил Нката.

— Скользкий как угорь.

— На то он и политик, старик.

— Похоже, он ничего не знает о связи Боуэн и Лаксфорда в Блэкпуле, утверждал, будто даже не помнит, что Боуэн там находилась.

— Вы ему верите?

— Честно говоря, да. Но потом позвонила Хейверс. Линли пересказал Нкате сообщение сержанта

Хейверс и закончил:

— А еще ей удалось раскопать кое-какие факты из винчестерского прошлого Харви. В его школьном личном деле можно найти практически все, что ожидаешь увидеть. Но одно увлечение стоит особняком. В последние два года учебы он был одержим экологией и походами по сельской местности. И путешествовали ребята почти всегда по Уилтширу, по территории Солсберийской равнины.

— Следовательно, он знает эти места.

Линли взял оставленные рядом с телефоном листки сообщений, разложенные веером. Надев очки, стал их просматривать, спросил:

— Ничего нового насчет бродяги?

— Полная тишина. Но пока рано. Мы показали рисунок еще не всем констеблям-добровольцам с Уигмор-стрит. И никто из проверяющих местные ночлежки еще не объявлялся.

Линли бросил бумажки на стол, снял очки и потер глаза.

— Мы движемся черепашьим шагом.

— Что Хильер? — проницательно спросил Нката.

— Как обычно. Ему бы хотелось объявить о раскрытии в течение двадцати четырех часов — к вящей славе Ярда. Но он знает, как обстоят дела, и не спорит, что мы находимся в страшно невыгодном положении. — Линли подумал о журналистах, которых накануне вечером видел у дома Ив Боуэн, и о заголовках на первых страницах газет — «Полиция в поиске» и «Член парламента сказала — никаких копов», — которые видел этим утром в киосках. — Черт бы их побрал, — ругнулся он.

— Кого это? — спросил Нката.

— Боуэн и Лаксфорда. Завтра будет неделя со дня похищения. Если бы они обратились к нам в первые же часы после ее исчезновения, мы бы ее уже нашли. А так мы пытаемся взять остывший след через шесть дней после события, расспрашиваем возможных свидетелей, которых это дело не интересует и ничего им не сулит, — а вдруг они что-то вспомнят. Безумие какое-то. Мы полагаемся на удачу, а мне это совсем не нравится.

— Но удача как раз чаще всего и помогает. — Нката откинулся в кресле Линли. Констебль смотрелся удивительно на месте в этом кресле. Потянувшись, он сложил руки на затылке, улыбнулся.

По этой улыбке Линли все понял.

— У вас есть что-то еще.

— Есть. Еще как есть.

— И?

— Это Уилтшир.

— И с кем Уилтшир связан?

— Ну, тут-то самое интересное и начинается.

Пробки задержали их в районе Уайтхолла и на Стрэнде, но во время медленного продвижения вперед и полных остановок Линли успел прочесть статью в «Санди таймс», которую Нката раскопал, исследуя прошлое подозреваемых. Статья вышла полтора месяца назад, она называлась «Поднимая таблоид» и была посвящена Деннису Лаксфорду.

— Целых семь страниц, — заметил Нката, пока Линли пробегал текст. — Счастливая семья дома, на работе, на отдыхе. И все о каждом из них — черным по белому. Неплохо, а?

— Это может оказаться прорывом, которого мы искали, — откликнулся Линли.

— Я тоже так подумал, — согласился Нката.

В «Осведомителе», по предъявлении полицейских удостоверений, им с Линли выдали карточки гостей, крепившиеся к одежде, и отправили на одиннадцатый этаж. Когда двери лифта открылись на требуемом этаже, Линли и Нкату встретила седовласая женщина, немного сутулившаяся, словно под тяжестью лет, проведенных над картотечными ящиками, за машинкой и клавиатурой компьютера. Она представилась как мисс Уоллес, доверенный, личный и единоличный секретарь главного редактора «Осведомителя» — мистера Денниса Лаксфорда.

Она попросила полицейских предъявить удостоверения и тщательно их изучила со словами:

— В отношении посетителей лишняя предосторожность не помешает. Соперничество газет. Возможно, вы понимаете, о чем я?

После чего проводила их до кабинета главного редактора. За право перетряхивать грязное белье нации перед всем миром люди явно готовы были перегрызать друг другу глотки. Поэтому наиболее умудренные опытом таблоиды придерживались золотого правила: не верь никому, даже человеку, называющему себя полицейским.

Лаксфорд сидел в своем кабинете за столом совещаний с двумя другими мужчинами, которые, судя по графикам, сводкам, таблицам и макетам газетных полос, отвечали за распространение и рекламу. Когда мисс Уоллес прервала их в первый раз, открыв дверь и сказав: «Прошу прощения, мистер Лаксфорд», последовал резкий ответ главного редактора: «Черт побери, Уоллес, мне казалось, я ясно дал понять, что не хочу, чтобы нам мешали». Голос у него был измученный, и из-за спины секретарши Линли углядел, что и вид у Лаксфорда не намного лучше.

— Они из Скотленд-Ярда, мистер Лаксфорд, — сказала мисс Уоллес.

Реклама и Распространение переглянулись, превратившись при таком повороте событий в воплощенный интерес.

— Остальным займемся позднее, — сказал им Лаксфорд и не встал со своего начальственного места во главе стола, пока они вместе с мисс Уоллес не покинули комнату. И даже тогда, поднявшись, он остался на прежнем месте, резко бросив:

— Не пройдет и минуты, как это разнесется по редакции. Могли бы предварительно позвонить.

— Летучка по вопросам распространения? — спросил Линли. — Какие нынче тиражи?

— Полагаю, вы пришли сюда не тиражи обсуждать.

— Все равно, мне интересно.

— Почему?

— Тираж для газеты — всё, не так ли?

— По-моему, это дураку ясно. Доходы от рекламы зависят от тиража.

— А тираж зависит от качества материалов? Их достоверности, содержания и глубины? — Линли в очередной раз предъявил свое удостоверение и, пока Лаксфорд его изучал, изучал, в свою очередь, Лаксфорда. Мужчина был одет с иголочки, но выглядел отвратительно. Белки глаз покраснели, кожа приобрела землистый оттенок. — Предполагаю, что одна из главных забот любого редактора — тираж его газеты, — сказал Линли. — Вы настойчиво стремились поднять свой, если судить по тому, что я прочел в журнале «Санди таймс». Нет сомнений, что вы бы хотели наращивать его и дальше.

Лаксфорд вернул Линли удостоверение, которое тот убрал в карман. Нката прошелся вдоль стены рядом со столом совещаний, разглядывая взятые в рамку первые страницы наиболее скандальных номеров «Осведомителя».

— К чему вы клоните, инспектор? — спросил Лаксфорд. — Вы видите, я занят. Мы можем перейти к делу?

— Дело — Шарлотта Боуэн.

Лаксфорд молча переводил взгляд с Линли на Нкату и обратно. Он не собирался ничего им выдавать, не узнав, какой информацией они уже располагают.

— Нам известно, что вы отец девочки, — сказал Линли. — Мисс Боуэн подтвердила это вчера вечером.

— Как она? — Лаксфорд взял какой-то график, но смотрел не на него, а на Линли. — Я ей звонил. Она не перезванивает. Я не разговаривал с ней с вечера воскресенья.

— Видимо, она пытается справиться с шоком, — ответил Линли. — Она не думала, что все так обернется.

— Статья была у меня написана, — сказал Лаксфорд. — Если бы Ив дала мне добро, я бы ее напечатал.

— Не сомневаемся, — отозвался Линли. Уловив сухость его тона, Лаксфорд пристально на него посмотрел.

— Зачем вы пришли?

— Поговорить о Беверстоке.

— О Беверстоке? Да что?..

Лаксфорд посмотрел на Нкату, словно ожидая от констебля ответа. Нката лишь выдвинул стул и сел. Достал из кармана блокнот и карандаш и приготовился записывать за Лаксфордом.

— Вы поступили в Беверстокскую школу для мальчиков в возрасте одиннадцати лет, — начал Линли. — И учились там до семнадцати лет. Жили там на полном пансионе.

— И что с того? Какое это имеет отношение к Шарлотте? Вы же сказали, что пришли поговорить о ней.

— В те годы вы были членом археологического кружка «Исследователи». Это верно?

— Мне нравилось рыться в земле. Большинству мальчишек нравится. Не вижу, что в этом важного для вашего расследования.

— Этот кружок — «Исследователи» — занимался самыми разными вещами, не так ли? Обследовал могильники, земляные валы, каменные круги и тому подобное? Знакомился с местностью?

— И что, если так? Не понимаю, какое и к чему это имеет отношение.

— И в последние два года вашего пребывания в Беверстоке вы были президентомкружка, так?

— Еще я издавал «Беверстокский журнал», выходивший раз в полгода, и «Оракул». И для полноты нарисованной вами картины, живописующей пору моего становления, инспектор, — я не освоил ни единого крикетного приема. А теперь скажите мне, будьте любезны, я ничего не забыл?

— Только одну деталь, — ответил Линли. — Местонахождение школы.

Лаксфорд на мгновение нахмурился, задумавшись.

— Уилтшир, — сказал Линли. — Беверстокская школа находится в Уилтшире, мистер Лаксфорд..

— В Уилтшире много всего, — заметил Лаксфорд. — И гораздо более примечательного, чем Беверсток.

— Не стану оспаривать. Но Беверсток имеет перед всем этим одно преимущество, не так ли?

— И что же это за преимущество?

— Его расположение менее чем в семи милях от того места, где было найдено тело Шарлотты.

Лаксфорд медленно положил график на стол и встретил заявление Линли полным молчанием. На улице, одиннадцатью этажами ниже, завывала на двух нотах сирена «скорой помощи», призывая очистить для проезда дорогу.

— Интересное совпадение, вы не находите? — спросил его Линли.

— Именно совпадение, и вы это знаете, инспектор.

— Мне не хочется верить вам на слово.

— Не можете же вы считать, что я имею какое-то отношение к случившемуся с Шарлоттой. Подобная мысль — безумие.

— Что вам кажется безумием? Ваша причастность к похищению Шарлотты или к ее смерти?

— И то и другое. За кого вы меня принимаете?

— За человека, озабоченного тиражом своей газеты. А следовательно, за человека, ищущего материал, какого ни у кого больше нет.

Что бы там ни отрицал Лаксфорд, что бы ни пытался скрыть от Линли, его взгляд на секунду упал на лежавшие на столе графики и схемы — основу его газеты и его работы. Этот на миг опущенный взгляд говорил больше, чем все слова главного редактора.

— На определенном этапе, — продолжал Линли, — Шарлотту нужно было вывезти из Лондона на машине.

— Я не имею к этому никакого отношения.

— Тем не менее я бы хотел осмотреть ваш автомобиль. Он рядом стоит?

— Мне нужен адвокат.

— Разумеется.

Лаксфорд подошел к своему письменному столу, нашел среди бумаг телефонную книгу в кожаном переплете, открыл ее, другой рукой снял трубку и нажал две кнопки, прежде чем Линли снова заговорил:

— Нам с констеблем Нкатой, конечно, придется его дождаться. Что может занять некоторое время. Поэтому, если вы озабочены тем, как истолкуют наш визит в редакции, то представьте, как будет воспринято наше нетерпеливое ожидание под дверью вашего кабинета приезда вашего адвоката.

Редактор нажал еще четыре кнопки, занес палец над телефоном, чтобы нажать седьмую. Линли ждал от Лаксфорда принятия решения, он видел, как у того бьется на виске жилка.

Лаксфорд со стуком вернул трубку на место.

— Хорошо, — сказал он. — Я отведу вас к машине.

Машина марки «порше» стояла в гараже, вонявшем мочой и бензином, в пяти минутах ходьбы от здания, где располагалась редакция «Осведомителя». Они дошли туда в молчании, Лаксфорд опережал их на несколько шагов. Остановился он, только чтобы надеть пиджак и сказать мисс Уоллес, что выйдет на четверть часа. Ведя полицейских к лифту, он не смотрел по сторонам, а когда бородатый мужчина в джинсовой куртке окликнул шефа, высунувшись из кабинета в дальнем конце редакции, Лаксфорд проигнорировал его. Как и всех остальных.

Автомобиль находился на пятом уровне гаража и казался гномом по контрасту с грязным «рейндж-ровером» и белым фургоном с надписью «Гурмэ на колесах», между которыми стоял. На подходе к машине Лаксфорд достал пульт и отключил сигнализацию «порше». Пиканье сигнализации отозвалось в бетонном сооружении птичьей икотой.

Не дожидаясь приглашения, констебль Нката надел перчатки, открыл дверцу со стороны пассажирского сиденья и нырнул в салон. Пошарил в «бардачке» и между сиденьями. Приподнял перед пассажирским и водительским сиденьями коврики. Заглянул в «карманы» на дверцах. Вышел из машины и сдвинул вперед сиденья, чтобы попасть в заднюю часть салона.

Лаксфорд наблюдал за происходящим молча. Кто-то энергично прошагал мимо, но он не обернулся посмотреть, видит ли кто производимый Нкатой обыск. На лице Лаксфорда ничего не отражалось. Невозможно было сказать, что скрывается за маской бесстрастия.

Ноги Нкаты царапнули по бетонному полу, когда его длинное тело протиснулось дальше в салон. Нката охнул, на что Лаксфорд отреагировал:

— У вас нет никаких шансов найти в моей машине что-нибудь хотя бы отдаленно связанное с вашим расследованием. Если бы я собирался вывозить из города десятилетнего ребенка, то вряд ли воспользовался бы своим автомобилем, правда? Я же не дурак. Сама мысль о том, чтобы спрятать Шарлотту в «порше», абсурдна. В «порше», я вас умоляю. Да в нем не хватает места даже для…

— Инспектор, — перебил Нката. — Кое-что есть. Под сиденьем.

Он задом выбрался из машины, сжимая в кулаке какой-то предмет.

— Это не может быть связано с Шарлоттой, — сказал Лаксфорд.

Но он ошибался. Нката распрямился и показал Линли находку. Это были очки. Круглые, в черепаховой оправе, они почти в точности повторяли очки Ив Боуэн. С единственной разницей, что были сделаны для ребенка.

— Господи, что?.. — В голосе Лаксфорда звучало изумление. — Чьи они? Как они попали в мою машину?

Нката положил очки на носовой платок, поданный Линли.

— Уверен, мы установим, что они принадлежали Шарлотте Боуэн, — сказал Линли, кивнул Нкате и добавил: — Констебль, прошу вас.

Нката сделал Лаксфорду формальное предупреждение, что с настоящего момента его слова могут быть использованы против него. В отличие от Хейверс, которая всегда наслаждалась драматическим эффектом, производимым церемонным зачитыванием предупреждения по записи в блокноте, Нката просто повторил его по памяти и без всякого выражения. Тем не менее лицо Лаксфорда преобразилось: у него отвисла челюсть, глаза расширились. Кадык его дернулся, а когда Нката закончил, он заговорил.

— Вы совсем спятили? — резко спросил он. — Вы знаете, что я не имею к этому никакого отношения.

— Теперь вы наверняка захотите позвонить своему адвокату, — сказал Линли. — Он может встретиться с нами в Ярде.

— Кто-то подложил очки в машину, — настаивал Лаксфорд. — Вы знаете, что именно так и было. Кто-то, кто хочет, чтобы выглядело, будто я…

— Договоритесь об изъятии автомобиля, — распорядился Линли, обращаясь к Нкате. — Позвоните в лабораторию и скажите, чтобы подготовились к осмотру.

— Слушаюсь, — ответил Нката и отправился выполнять.

— Кто бы он ни был, вы играете ему на руку, — сказал Лаксфорд инспектору. — Он подложил очки в машину. Он ждал момента, когда вы на них наткнетесь. Он знал, что в конце концов вы до меня доберетесь, и вы добрались. Неужели вы не понимаете? Вы играете по его правилам.

— Машина была заперта, — заметил Линли. — И поставлена на сигнализацию. Вы сами ее отключили.

— Она же не все время заперта.

Линли захлопнул дверцу со стороны пассажирского сиденья.

— Автомобиль не всегда бывает закрыт, — в смятении повторил Лаксфорд. — И на сигнализации не всегда стоит. Эти очки могли подложить в любое время.

— Когда именно?

Главный редактор на мгновение опешил. Он явно не ожидал, что его аргумент так быстро возымеет действие.

— Когда автомобиль бывает не заперт и не стоит на сигнализации? — спросил Линли. — Вам, должно быть, не слишком трудно ответить на данный вопрос. Машина дорогая. Это не развалюха, которую можно оставить на улице незапертой. Или в гараже. Или где-то на автостоянке. Так когда она бывает не заперта и не на сигнализации, мистер Лаксфорд?

Губы Лаксфорда шевельнулись, но он не произнес ни слова. Он увидел ловушку за секунду до того, как ее перед ним расставили, но понял, что отступать слишком поздно.

— Где? — повторил Линли.

— У меня дома, — наконец произнес Лаксфорд.

— Вы в этом уверены? Лаксфорд молча кивнул.

— Ясно. Тогда, я считаю, нам необходимо поговорить с вашей женой.

Поездка в Хайгейт была бесконечной. Путь лежал напрямик на северо-запад, через Холборн и Блумсбери, но преодолевать пришлось самые серьезные в городе транспортные пробки, осложненные в этот вечер загоревшейся к северу от Рассел-сквер машиной. Пробираясь через заторы, Линли не переставал удивляться, как сержант Хейверс выдерживает ежедневные переезды до Вестминстера из своего домика в Чок-фарм, районе, который они миновали минут через сорок после начала своего путешествия.

Лаксфорд говорил мало. Попросил разрешения позвонить жене, чтобы предупредить ее о своем появлении в компании детектива-инспектора Скотленд-Ярда, но Линли разрешения не дал. Тогда газетчик сказал:

— Мне необходимо ее подготовить. Она ничего этого не знает. Ни об Ив, ни о Шарлотте. Необходимо ее подготовить.

Линли ответил, что его жена, вполне возможно, знает гораздо больше, чем он думает, поэтому в первую очередь они к ней и едут.

— Это смешно, — продолжал доказывать Лаксфорд. — Если вы полагаете, что Фиона каким-то образом причастна к тому, что случилось с Шарлоттой, вы просто сошли с ума.

— Скажите, — отозвался Линли, — вы были женаты на Фионе, когда состоялась та конференция тори в Блэкпуле?

— Не был.

— У вас уже завязались отношения? Лаксфорд минуту молчал и ответил лишь:

— Мы с Фионой в браке не состояли.

Можно было подумать, что это давало ему право домогаться Ив Боуэн.

— Но Фиона знала, что вы были в Блэкпуле? — спросил Линли. Лаксфорд не ответил. Глянув на него, Линли увидел, что у него побелели губы. — Мистер Лаксфорд, ваша жена…

— Да. Хорошо. Она знала, что я был в Блэкпуле. Но только это она и знала. Только это. За политикой она не следит. И никогда не следила. — Он в волнении запустил ладонь в волосы.

— По вашему впечатлению, она никогда не следила за политикой.

— Да не смешите. Она была манекенщицей. Ее жизнью и ее миром были ее тело, ее лицо. До нашего знакомства она даже никогда не голосовала. — Лаксфорд устало откинул голову на спинку сиденья. — Великолепно. Послушать меня, так она полная кретинка.

Больше ничего до их приезда в Хайгейт Лаксфорд не сказал. Жил он на Миллфилд-лейн, в вилле, стоявшей напротив двух прудов на восточной границе Хэмпстед-Хит. Когда Линли миновал две кирпичных колонны у начала подъездной дорожки к дому главного редактора «Осведомителя», Лаксфорд попросил:

— Позвольте мне хотя бы войти первому и переговорить с Фионой.

— Боюсь, это невозможно.

— Вы что, незнакомы с элементарной порядочностью? — резко спросил Лаксфорд. — Дома мой сын. Ему восемь лет. Он абсолютно невинное существо. Не ждете же вы, что я позволю ему принять участие в запланированном вами представлении?

— В его присутствии я не скажу ничего лишнего. Можете увести мальчика в его комнату.

— Я не думаю…

— Это все, в чем я готов уступить, мистер Лаксфорд.

Линли припарковался позади «мерседеса-бенц» последней модели, стоявшего под портиком. Отсюда открывался вид на сад перед виллой, представлявший собой настоящий уголок дикой природы, а не традиционную тщательно ухоженную лужайку с пышными цветочными бордюрами. Выйдя из «бентли», Лаксфорд направился к саду, туда, где выложенная каменными плитками дорожка терялась в кустарнике.

— Обычно в это время дня они кормят птиц, — сказал издатель. Он окликнул жену. Потом сына.

Когда из-за деревьев никто не отозвался, Лаксфорд вернулся к дому. Парадная дверь была закрыта, но не заперта. За ней находился вестибюль с мраморным полом и с лестницей посередине, ведшей на второй этаж.

— Фиона? — позвал Лаксфорд. Каменный пол и оштукатуренные стены вестибюля исказили его голос. Снова никто не ответил.

Линли закрыл за собой входную дверь. Лаксфорд прошел налево, в арку. Отсюда, из гостиной с окнами-эркерами по бокам, открывался ничем не загораживаемый вид на пруды на Хэмпстед-Хит. Лаксфорд продолжал звать жену.

В доме стояла полная тишина. Лаксфорд переходил из комнаты в комнату обширной виллы, и Линли все яснее осознавал, что путешествие в Хайгейт они совершили напрасно. Случайно или нет, но Фионы Лаксфорд не оказалось дома, и задавать вопросы было некому. Когда ее муж спустился вниз, Линли сказал:

— Вам пора позвонить своему адвокату, мистер Лаксфорд. Он может встретить нас в Скотленд-Ярде.

— Они должны быть здесь. — Из гостиной, где дожидался его Линли, Лаксфорд, нахмурившись, посмотрел на тяжелую входную дверь. — Фиона не уехала бы, не заперев двери. Они должны быть здесь, инспектор.

— Возможно, она подумала, что заперла ее.

— Она не думала бы. Она бы знала. Дверь запирается на ключ.

Лаксфорд вернулся к двери и открыл ее. Громко выкрикнул имя жены, потом имя сына. Спустился по покатой подъездной дорожке к лужайке, где у самой стены, окружавшей его владения, стояло невысокое белое строение. В нем было три гаража, и Линли увидел, как Лаксфорд вошел туда через зеленую деревянную дверь, не запертую зеленую деревянную дверь, отметил Линли. Так что объяснение Лаксфорда, что очки Шарлотты подбросили ему в автомобиль, могло иметь под собой какую-то почву.

Линли остановился в портике, обвел взглядом сад, думая, что уже пора сказать Лаксфорду, чтобы он запирал дом, да отправляться назад в Скотленд-Ярд, и в этот момент взгляд Линли упал на стоявший перед ним «мерседес». Он решил проверить слова Лаксфорда о том, где и когда бывает заперт его автомобиль. Он взялся за дверцу водителя. Она открылась. Линли влез на водительское место.

Его колено задело за болтавшийся рядом с рулем предмет, негромко звякнул металл. Ключи от машины на большом медном кольце торчали в замке зажигания.

На полу перед пассажирским сиденьем лежала дамская сумочка. Линли достал ее, открыл, увидел компакт-пудру, несколько тюбиков губной помады, щетку для волос, солнцезащитные очки, чековую книжку и вытащил кожаный кошелек. В нем лежали пятьдесят пять фунтов, карточка «Visa» и водительские права на имя Фионы Говард Лаксфорд.

В душе Линли шевельнулось беспокойство, словно комарик зажужжал над ухом. Когда с висящей на руке сумочкой он выбирался из машины, Лаксфорд торопливо зашагал назад по подъездной дорожке.

— Днем они иногда катаются на велосипедах по пустоши, я подумал, может, они уехали, но велосипеды…

Он увидел сумочку.

— Это было в машине, — сообщил ему Линли. — Посмотрите. Это ее ключи?

Ответом Линли стало выражение лица Лаксфорда. Едва увидев ключи, он оперся обеими руками о капот машины, посмотрел в сторону сада и сказал:

— Что-то случилось.

Линли обошел «мерседес». Передняя шина спустилась. Он присел, чтобы получше разглядеть. Повел пальцем по рисунку, следя за пальцем глазами. Первый гвоздь он обнаружил пройдя по шине треть пути вверх. Потом второй и третий гвозди рядом, дюймах в шести над первым.

— Ваша жена обычно дома в это время дня? — спросил Линли.

— Всегда, — ответил Лаксфорд. — Она любит проводить время с Лео после школы.

— Когда у него заканчиваются занятия? Лаксфорд поднял голову. Он казался потрясенным.

— В половине четвертого.

Линли вынул карманные часы. Шел седьмой час. Его беспокойство возросло, но он рассудительно заметил:

— Они оба могли уехать.

— Она не оставила бы сумочку. Не оставила бы ключи в зажигании. И незапертую входную дверь. Она так не поступила бы. С ними что-то случилось.

— Этому, без сомнения, есть простое объяснение, — сказал Линли. Обычно так и бывало. Человек, считавшийся пропавшим, занимался тем временем делом, поддающимся логическому объяснению, о чем ударившийся в панику супруг вспомнил бы, если бы не ударился в эту самую панику. Ища разумную причину перед лицом нараставшей тревоги Лаксфорда, Линли прикинул, куда могла бы деться Фиона. — Спустила передняя шина, — сказал он Лаксфорду. — Ее угораздило подцепить три гвоздя.

— Три?

— Поэтому ваша жена с мальчиком могли пойти куда-то пешком.

— Кто-то ее продырявил, — сказал Лаксфорд. — Кто-то продырявил шину. Вы слышите меня? Кто-то продырявил шину.

— Не обязательно. Если ваша жена собиралась поехать за сыном в школу и обнаружила, что шина спустилась, она…

— Она бы этого не сделала. — Лаксфорд прижал пальцы к закрытым глазам. — Она бы этого не сделала, понятно? Я не разрешаю ей забирать его.

— Что?

— Я заставляю его ходить пешком. Я заставляю его ходить пешком в школу. Это для него полезно. Я и ей сказал, что это для него полезно. Это его закалит. О, господи. Где же они?

— Мистер Лаксфорд, давайте вернемся в дом и посмотрим, не оставила ли она записку.

Они вошли в дом. Стараясь держаться спокойно, Линли велел Лаксфорду проверить все возможные места, где его жена могла оставить записку. Прошел следом за ним от спортивного зала на первом этаже до открытой террасы на третьем. Ничего не нашлось. Нигде.

— У вашего сына не было сегодня дополнительных занятий? — спросил Линли. Они спускались вниз, лицо Лаксфорда блестело от испарины. — У вашей жены не было каких-то визитов? К врачу? К дантисту? Куда она могла бы отправиться на такси или на метро? На автобусе?

— Без сумочки? Без денег? Оставив ключи в машине? Бога ради, вдумайтесь.

— Давайте исключим все возможности, мистер Лаксфорд.

— А пока мы будем исключать эти проклятые возможности, она неизвестно где… Лео неизвестно где… Черт возьми! — Лаксфорд стукнул кулаком по лестничным перилам.

— Ее родители живут поблизости? Ваши?

— Никто тут поблизости не живет. Здесь ничего нет. Ничего.

— Есть у нее подруги, к которым она могла поехать с мальчиком? Коллеги? Если она узнала правду о вас и Ив Боуэн, она могла решить, что ей с сыном…

— Не узнала она никакой правды! Она никак не могла узнать правду. Она должна быть дома, или в саду, или кататься на велосипеде, и Лео должен быть здесь.

— Есть у нее дневник, в который мы могли бы… Входная дверь распахнулась. Мужчины резко повернулись, услышав снаружи сильный толчок — дверь, отлетев, даже ударилась о стену. Через порог, шатаясь, переступила женщина — высокая, с растрепанными волосами цвета меда, в измазанных грязью леггинсах винного цвета. Она тяжело дышала, держась за грудь, словно при сердечном приступе.

— Фиона! — воскликнул Лаксфорд и слетел вниз по ступенькам. — Господи, что?..

Женщина подняла голову. Линли увидел, что лицо у нее белое как мел. Она выдохнула: «Деннис», и муж подхватил ее.

— Лео! — взвыла женщина диким голосом. — Деннис, наш Лео! Наш Лео! Лео!

И она подняла к его лицу сцепленные руки. Разжала ладони. На пол упала маленькая школьная кепка.

Фиона часто прерывала рассказ, чтобы перевести дыхание. Она ожидала Лео не позднее четырех часов. Когда он не появился к пяти, она пришла уже в такое раздражение от его беспечности, что решила отправиться за ним и как следует отчитать, когда найдет. В конце концов, он знает, что из школы всегда должен идти прямо домой. Но когда «мерседес» тронулся, выяснилось, что спустила шина, поэтому Фиона пошла пешком.

— Я прошла по всем маршрутам, которые он мог выбрать, — сказала она и перечислила их мужу как бы для подтверждения верности своих слов.

Фиона сидела на самом краешке дивана в гостиной, сжимая в неудержимо трясущихся руках стакан с виски, налитым для нее Лаксфордом. Он сидел перед ней на корточках, удерживая ее руки в своих и то и дело убирая с ее лица пряди волос.

— И после того, как я прошла по всем… по каждому пути… я пошла домой краем кладбища. И кепка… кепка Лео.

Она поднесла стакан ко рту, зубы застучали о стекло.

Лаксфорд, похоже, понял то, что она не хотела облечь в слова.

— На кладбище? — спросил он. — Ты нашла кепку Лео? На кладбище?

Из глаз Фионы полились слезы.

— Но Лео знает, что не должен один заходить на Хайгейтское кладбище. — Лаксфорд казался озадаченным. — Я говорил ему, Фиона. Я постоянно ему твержу.

— Конечно, он знает, но он же мальчик. Маленький мальчик. Он любопытный. А кладбище… Ты же знаешь, какое оно. Заросшее, дикое. Место для приключений. Он проходит мимо него каждый день. И он подумал…

— Боже мой, он говорил тебе, что хочет сходить туда?

— Говорил?.. Деннис, у нас это кладбище практически на заднем дворе. Он его видит с рождения. Его интересуют склепы и катакомбы. Он прочел о статуях и…

Лаксфорд выпрямился и, сунув руки в карманы, отвернулся от жены.

— Что? — спросила она. Паника в ее голосе усилилась. — Что? Что?

Лаксфорд развернулся к ней.

— Ты его поощряла?

— В каком смысле?

— Обследовать склепы. Катакомбы. Искать приключений на этом проклятом кладбище. Ты поощряла его, Фиона? Поэтому он туда пошел?

— Нет! Я отвечала на его вопросы.

— Что разжигало его любопытство. Стимулировало его воображение.

— А что я, по-твоему, должна была делать, когда мой сын задавал вопросы?

— Это привело к тому, что он перепрыгнул через стену.

— Ты хочешь свалить вину на меня? Ты, который настаивал, чтобы он ходил в школу пешком, который прямо-таки повелел, чтобы я никогда не обращалась с ним как с ребенком…

— Что, без сомнения, привело его прямиком в руки какого-то извращенца, который решил, что сегодня ему для разнообразия требуется не Бромптонское кладбище, а Хайгейтское.

— Деннис!

— Мистер Лаксфорд! — быстро вклинился Линли. — Вы делаете поспешные выводы. Этому может быть простое объяснение.

— К черту ваши простые объяснения.

— Нам надо позвонить друзьям мальчика, — продолжал Линли. — Нужно поговорить с директором Школы, а также с учителем Лео. Он задерживается всего на два часа, и, вполне возможно, вы зря паникуете.

Как будто в подтверждение слов Линли зазвонил телефон. Лаксфорд бросился к нему через всю комнату и схватил трубку. Рявкнул: «Алло!» Кто-то заговорил на. другом конце. Лаксфорд отгородил ладонью микрофон.

— Лео! — крикнул он. Фиона вскочила. — Где тебя черти носят? Ты хоть представляешь, до чего ты нас довел?

— Где он? Деннис, дай мне с ним поговорить. Лаксфорд поднял руку, призывая жену к молчанию. Слушал еще десять секунд, потом сказал:

— Кто? Лео, кто? Проклятье. Скажи мне, где… Лео! Лео!

Фиона выхватила у него трубку, выкликая имя сына. Стала слушать, но, судя по всему, напрасно. Трубка со стуком выпала из ее рук на пол.

— Где он? — воззвала Фиона к мужу. — Деннис, что случилось? Где Лео?

Лаксфорд повернулся к Линли. Лицо газетчика было словно вырезано из мела.

— Его увезли, — сказал он. — Кто-то похитил моего сына.

Часть третья

22

— Сообщение было практически идентичным тому, которое Лаксфорд получил в связи с Шарлоттой, — сказал Сент-Джеймсу Линли. — Разница в том, что на этот раз ребенок сам его передал.

— «Объяви на первой странице о своем первенце»? — спросил Сент-Джеймс.

— Примерно так. По словам Лаксфорда, Лео сказал: «Опубликуй материал на первой странице, папка. Тогда он меня отпустит». И это все.

— По словам Лаксфорда, — повторил Сент-Джеймс. Он увидел, что Линли уловил ход его мыслей.

— Когда жена Лаксфорда схватила трубку, на том конце отключились. Поэтому ответ — да, он единственный из всех говорил с мальчиком.

Линли взял стакан-дутик, который Сент-Джеймс поставил перед ним на кофейный столик в своем кабинете на Чейн-роу. Задумался, глядя на его содержимое, словно ответ плавал на поверхности. Сент-Джеймс обратил внимание на измученный вид Линли. Хроническая усталость была постоянной спутницей его работы.

— Неприятная мысль, Томми.

— Еще менее приятная, когда представишь, что история, которую наш предполагаемый похититель хочет увидеть на первой странице, и в самом деле появится завтра в газете Лаксфорда. Ему как раз хватило времени, чтобы внести в первую полосу изменения и подписать ее в печать, как только мы услышали о Лео. Очень удобно, ты не находишь?

— Что ты распорядился сделать?

Несмотря на свою тревогу и растущее подозрение в отношении Денниса Лаксфорда, он распорядился сделать то, чего требовала ситуация, объяснил Линли. Так, на Хайгейтское кладбище были направлены констебли — искать свидетельства исчезновения мальчика. Другие констебли обходили возможные маршруты возвращения Лео домой из школы на Честер-роуд. В средства массовой информации разослали фотографии мальчика, чтобы их показали в вечерних новостях — возможно, кто-то его видел. Телефон Лаксфорда был поставлен на прослушивание, чтобы отслеживать все входящие звонки.

— Еще мы вынули из шины гвозди, — закончил Линли. — Сняли с «мерседеса» отпечатки пальцев, может, это что-нибудь и даст.

— А «порше»?

— Очки принадлежали Шарлотте. Ив Боуэн подтвердила.

— Она знает, где вы их нашли?

— Я ей не сказал.

— Возможно, она с самого начала была права. Насчет Лаксфорда. Его причастности. Его мотивации.

— Может быть. Но если так, он — лицемер каких поискать. — Линли повернул в руках стакан с бренди, выпил, поставил стакан на столик и наклонился вперед, опираясь локтями на колени. — Четвертый отдел выявил совпадающие отпечатки. Кто бы ни оставил отпечаток своего большого пальца внутри видеомагнитофона, он также оставил свой отпечаток и в доме на Джордж-стрит. Один на краю зеркала в ванной комнате, другой — на подоконнике. Хорошая работа, Саймон. Не знаю, когда бы мы добрались до этого дома — если вообще добрались бы, — если бы ты не обратил на него наше внимание.

— Спасибо Хелен и Деборе. Это они наткнулись на него на прошлой неделе. И обе настояли, чтобы я его осмотрел.

Тут Линли принялся рассматривать свои ладони. В окно у него за спиной ломилась ночная тьма, рассекаемая лишь светом уличного фонаря недалеко от дома Сент-Джеймса. Повисшую между двумя мужчинами тишину нарушали звуки музыки, плывущие с верхнего этажа, где работала в темной комнате Дебора. Узнав гитарные переборы, Сент-Джеймс испытал легкий укол беспокойства: Эрик Клэптон пел балладу, посвященную своему погибшему сыну. Он тут же пожалел, что упомянул о Деборе.

Линли поднял голову.

— Что я натворил? Хелен сказала, что я нанес Деборе удар ниже пояса.

Сент-Джеймса резанула по душе неумышленная ирония этих слов, но он спокойно сказал:

— Она очень болезненно воспринимает все, что касается детей. Она до сих пор хочет ребенка. А процесс усыновления продвигается медленней, чем муха, ползущая по липкой ленте.

— Я не думал ее обидеть. Она должна это понимать. Я просто сорвался. Но это случилось из-за Хелен. Могу я извиниться перед Деборой?

— Я передам ей твои слова.

Линли как будто хотел заспорить, но были в их дружбе границы, которых он не переступал. Здесь проходила одна из них, и они оба это знали. Линли поднялся со словами:

— В тот вечер я поддался гневу, Саймон. Хейверс советовала мне не ездить к вам, но я ее не послушал. Я сожалею обо всем.

— Я не настолько давно ушел из полиции, чтобы забыть, как там на тебя давят, — отозвался Сент-Джеймс.

Он проводил Линли до двери и вышел вместе с ним в прохладу ночи. Воздух казался влажным, как будто от протекавшей неподалеку Темзы поднимался туман.

— Средствами массовой информации занимается Хильер, — сказал Линли. — Хоть об этом можно не волноваться.

— Но кто займется Хилъером?

Оба дружески хмыкнули. Линли достал ключи от машины.

— Сегодня днем он хотел выйти к журналистам с подозреваемым, тем механиком, которого нашла в Уилтшире Хейверс, у него в гараже обнаружили школьную форму Шарлотты Боуэн. Однако больше против него ничего нет, насколько мы знаем. — Он задумчиво посмотрел на ключи у себя на ладони. — У этого дела уж слишком большой охват, Саймон. От Лондона до Уилтшира, и одному Богу известно, сколько еще пунктов в промежутке. Мне бы хотелось остановиться на Лаксфорде, на Харви, на ком-то, но я начинаю думать, что за случившимся стоит не один человек.

— Так полагает и Ив Боуэн.

— Она, вполне вероятно, права, но не настолько, насколько ей самой кажется. — Он передал Сент-Джеймсу мнение Алистера Харви о Боуэн, об ИРА и о более радикальных группировках. И закончил так: — ИРА никогда не действовала подобным образом: не похищала и не убивала детей. Я хочу отбросить эту версию. Но, боюсь, не могу. Поэтому мы проверяем все ниточки, чтобы понять, куда они ведут.

— Домработница — ирландка, — заметил Сент-Джеймс. — Дэмьен Чэмберс тоже. Учитель музыки.

— Последний, кто видел Шарлотту, — подхватил Линли.

— У него белфастский акцент, есди это важно. Думаю, если ставить, то на него.

— Почему?

— В тот вечер, когда мы с Хелен приехали к нему, наверху у него кто-то был. Он заявил, что женщина, и объяснил свою нервозность тем, что у него пошла прахом первая ночь: он-де подготовил условия для обольщения, а тут являются два незнакомых человека, чтобы расспросить об исчезновении его ученицы.

— Такая реакция возможна.

— Согласен. Но между Чэмберсом и происшедшим с Шарлоттой Боуэн существует и другая связь. Правда, я о ней не думал, пока ты не упомянул ИРА.

— И что же это?

— Имя. В письме, полученном Боуэн. Там Шарлотту называют Лотти. А из всех, с кем я говорил, только Дэмьен Чэмберс и ее одноклассницы называли Шарлотту Лотти. Поэтому на твоем месте я бы проверил Чэмберса.

— Еще одна вероятность, — согласился Линли и, попрощавшись, пошел к машине.

Проследив, как он отъехал, Сент-Джеймс вернулся в дом.

Деннис Лаксфорд нашел свою жену в ванной. Женщина-констебль, находившаяся в кухне, сообщила ему только, что Фиона, прежде чем подняться наверх, сказала, что хочет побыть одна. Поэтому, вернувшись из редакции «Осведомителя», Лаксфорд первым делом пошел в комнату Лео. Но там было пусто. Лаксфорд ошеломленно отвернулся от раскрытого художественного альбома на письменном столе Лео, от незавершенного наброска джоттовской Мадонны с Младенцем. Лаксфорду показалось, что грудь ему стянуло горячим обручем, и ему пришлось постоять на пороге, прежде чем он снова обрел способность дышать без труда.

Он проверил все остальные комнаты, обходя их по порядку, и нашел жену в темной ванной. Фиона сидела на полу, положив голову на колени и прикрыв ее руками. Лунное сияние, проходившее сквозь листву росшего за окном дерева, покрывало мрамор пола кружевом светотени. На нем виднелся смятый целлофановый пакет от большой упаковки тарталеток с джемом и пустой молочный пакет. При каждом выдохе Фионы в воздухе чувствовался кислый запах рвоты.

Лаксфорд подобрал упаковку от пирожных и пустой пакет и положил их в корзину для мусора. Рядом с Фионой он увидел еще не открытую пачку инжирных трубочек. Пачку он тоже положил в корзину и прикрыл оберткой от пирожных, надеясь, что позже жена ее не найдет.

Присел перед ней. Когда она подняла голову, то даже при этом скудном освещении Лаксфорд увидел, что лицо Фионы покрыто испариной.

— Перестань так над собой издеваться, — сказал Лаксфорд. — Завтра он будет дома. Обещаю тебе.

В глазах у нее ничего не отразилось. Фиона как во сне пошарила рядом с собой, ища инжирные трубочки, не нашла и сказала:

— Я хочу знать. И хочу знать сейчас.

Он уехал, ничего ей не объяснив. В ответ на ее отчаянные крики: «Что случилось, что ты делаешь, куда ты едешь?» — он лишь грубо приказал ей взять себя в руки, успокоиться и отпустить его в газету, где он поставит в печать материал, который поможет вернуть домой их сына. Она кричала: «Какой материал, что происходит, где Лео, какое отношение Лео имеет к этому материалу?» Она цеплялась за него, не давая уйти. Но он освободился от нее и поехал в Холборн на такси, кляня полицию, забравшую у него «порше», на котором он гораздо быстрее добрался бы до работы, чем в громыхающем «остине» с его курящим водителем.

Лаксфорд опустился на пол и сообразил, что мог бы захватить из редакции номер «Осведомителя» со своей статьей. Это было бы проще, чем тщетно искать способ начать свой рассказ так, чтобы по возможности смягчить удар — ведь он собирался сообщить жене о лжи, в которой жил более десяти лет.

— Фиона, — произнес он, — на политической конференции одиннадцать лет назад от меня забеременела одна женщина. Этого ребенка — девочку по имени Шарлотта Боуэн — похитили в прошлую среду. Похититель хотел, чтобы я признал свое отцовство, и признал это на первой странице своей газеты. Я этого не сделал. В воскресенье вечером девочку нашли мертвой. Тот же самый человек, который забрал Шарлотту — кто бы он ни был, — теперь похитил нашего Лео. Он хочет, чтобы статья была в газете. Поэтому завтра она выходит.

Фиона разлепила губы, но ничего не сказала. Потом медленно закрыла глаза и отвернулась.

— Фи, — проговорил Лаксфорд, — между мной и той женщиной не было ничего серьезного. Мы не любили друг друга, это действительно ничего не значило, но между нами пробежала искра, и мы на это откликнулись.

— Я тебя умоляю, — сказала Фиона.

— Мы с тобой не были женаты, — продолжал он, торопясь все для нее прояснить. — Мы были с тобой знакомы, но ты еще мне не отдалась. Ты сказала, что не готова к этому. Помнишь?

Фиона прижала к груди кулак.

— Это был секс, Фиона. Между нею и мной было только это. Бездумный. Лишенный теплых чувств. Нечто случившееся и забытое обоими. Мы были друг для друга никем. Просто телами в постели. Мы были… не знаю. Мы просто были.

Фиона вяло повернулась к нему. Всмотрелась в его лицо, словно ища правды. Сказала без всякого выражения:

— Ты знал о ребенке? Эта женщина тебе сообщила? Ты все время знал?

Он подумал, не солгать ли. Но не смог себя заставить.

— Она мне сказала.

— Когда?

— Я сразу же узнал о Шарлотте.

— Сразу же.

Фиона повторила эти слова шепотом, как будто обдумывая. Еще раз повторила. Сняла висевшее у нее над головой толстое зеленое полотенце, скомкала его и заплакала.

Чувствуя себя мерзавцем, Лаксфорд попытался ее обнять. Она отпрянула.

— Прости, — сказал он.

— Все было ложью.

— Что?

— Наша жизнь. Наши с тобой отношения.

— Это неправда.

— Я не имела от тебя никаких секретов. Но это ничего не значит, потому что все время ты… Кем ты был на самом деле… я хочу получить назад своего сына, — плакала она. — Сейчас. Я хочу видеть Лео. Хочу видеть своего сына.

— Завтра я его сюда привезу. Клянусь тебе, Фи. Жизнью клянусь.

— Ты не сможешь, — плакала она. — У тебя нет такой власти. Он сотворит с ним то же, что сотворил с ней.

— Не сотворит. С Лео ничего не случится. Я выполняю его просьбу. Я не сделал этого для Шарлотты, но делаю теперь.

— Но она умерла. Умерла. Теперь он не только похититель, но и убийца. Как ты можешь думать, что, имея на совести убийство, он отпустит Лео?

Лаксфорд схватил ее за руку.

— Послушай меня. У похитителя Лео нет причин вредить ему, потому что со мной он не ссорился. То, что случилось, случилось потому, что кто-то хотел погубить мать Шарлотты и нашел способ это сделать. Она в правительстве. Она младший министр. Кто-то покопался в ее прошлом и узнал обо мне. Этот скандал — ее положение, мое положение, наш общий ребенок, то, что все эти годы она преподносила себя в ложном свете, — этот скандал ее погубит. Ради ее позора все и было затеяно: чтобы покончить с Ив Боуэн. Она рискнула промолчать, когда исчезла Шарлотта. И меня убедила сделать то же самое. Но я не собираюсь молчать теперь, когда речь идет о Лео. Поэтому ситуация другая. И Лео не причинят вреда.

Фиона прижала полотенце ко рту, посмотрела поверх него на Лаксфорда огромными, испуганными глазами. Она походила на загнанное в угол животное, которому грозит смерть.

— Доверься мне, Фиона, — сказал Лаксфорд. — Да я умру, а не дам в обиду моего ребенка.

Не успел он договорить, как понял, что означают его слова, и по выражению лица жены увидел, что и до нее дошел их смысл. Лаксфорд выпустил ее руку и почувствовал, как его собственное заявление — и стоящее за ним осуждение его поведения — легло на него неимоверной тяжестью.

Лаксфорд произнес то, о чем, как он считал, думала его жена. Лучше самому облечь это в слова, чем услышать от нее.

— Она тоже была моим ребенком. Я ничего не предпринял. А она была моим ребенком.

Внезапно его охватила мучительная боль. Та самая боль, которую он сдерживал с той минуты, как увидел самое худшее в вечерних воскресных новостях. Но теперь она усугубилась чувством вины: он отрекся от своей ответственности за жизнь, в создании которой принял участие. И еще сознанием того, что шесть прошедших дней его бездействия привели к похищению сына. Он отвернулся от жены, не в силах дольше выносить выражение ее лица.

— Да простит меня Бог, — сказал он. — Что я наделал!

— Я не могу сказать, что ты не виноват, — прошептала Фиона. — Хочу, Деннис, но не могу.

— Я и не жду. Я мог что-то предпринять. Я позволил себе пойти на поводу. Так было проще, потому что, если бы все образовалось, вы с Лео никогда не узнали бы правды. Чего я и хотел.

— Лео, — с запинкой произнесла она. — Лео обрадовался бы старшей сестре. По-моему, очень обрадовался бы. А я… я бы смогла все тебе простить.

— Кроме лжи.

— Возможно. Не знаю. Сейчас я не в состоянии об этом думать. Я думаю только о Лео. Что он испытывает, как он, должно быть, напуган, как одинок и встревожен. Я в состоянии думать только об этом. И о том, что уже может быть слишком поздно.

— Я собираюсь вернуть Лео, — сказал Лаксфорд. — Он не причинит ему вреда. Если он так поступит, то не получит желаемого. А завтра утром он это желаемое получит.

Фиона продолжала, словно ее муж и не говорил:

— Мне не дает покоя, как все это вообще могло случиться. Школа недалеко, меньше мили отсюда. Все дороги, все улицы безопасны. Спрятаться тут негде. Если кто-то схватил его на тротуаре, кто-то другой мог обратить внимание. И если мы сможем найти этого человека…

— Полиция ищет.

— …тогда мы найдем и Лео. Но если никто не видел… — Она запнулась.

— Не надо, — попросил Лаксфорд. Она все равно продолжала:

— Если никто не видел ничего необычного, ты понимаешь, что это означает?

— Что?

— Это означает, что похититель Лео был знаком нашему сыну. По своей воле он с незнакомым человеком не пошел бы.

23

Слово «устала» не давало полного представления о том, как чувствовала себя Барбара Хейверс, когда выключила зажигание своей малолитражки в конце подъездной дорожки перед «Приютом жаворонка». Она была измотана, измочалена, выжата как лимон. Барбара открыла дверцу, но осталась в машине.

Если целый день она, так сказать, гоняла по дорогам пыль, то теперь увязла в трясине. Поговорив с Линли, Барбара узнала новость об исчезновении Лео Лаксфорда. У них не было ни единой зацепки в отношении местонахождения восьмилетнего мальчика, подытожил Линли, и только слово его отца, что на том конце провода находился именно ребенок.

— И что вы думаете? — спросила Барбара. — И какой теперь запашок от нашего Лаксфорда?

Ответил Линли лаконично: они не могут рисковать, трактуя данное происшествие иначе, чем похищение. Им он и займется в Лондоне, работая также и над делом Боуэн. Ей, Барбаре, придется вести расследование убийства в Уилтшире. Почти нет сомнений, что два этих дела связаны. Что у нее есть? — поинтересовался он.

Она была вынуждена сознаться в худшем. После последней стычки с сержантом Стенли по поводу группы криминалистов она держалась в отделе уголовного розыска Амсфорда высокомерно. Утерла нос сержанту Стенли и слегка сцепилась с главным констеблем сержанта из-за нежелания Стенли сотрудничать в полном объеме. Про зажигалку или отношение Стенли к ней самой Барбара упоминать не стала. Тут Линли не слишком бы ей посочувствовал. Высказался бы в том духе, что если она желает пробиться в преимущественно мужском мире, то ей придется научиться давать под зад, а не ожидать, что вместо нее это будет делать вышестоящий сотрудник Скотленд-Ярда.

— А-а, — отозвался он. — Обычное дело, не так ли?

Барбара выложила остальную информацию, составлявшую удручающий отчет о событиях дня. Ей удалось заполучить группу криминалистов для осмотра выглядевшей столь многообещающе голубятни на ферме Алистера Харви. Жена Харви самым любезным образом дала группе разрешение на обследование сооружения, но Барбара ничего не вынесла из этого мероприятия, кроме решительной неприязни со стороны криминалистов, не шедшей, однако, ни в какое сравнение с той неприязнью, которой прониклись к непрошеным гостям голуби.

Единственным светом в конце туннеля разочарований стало сообщение экспертов, что состав смазки, найденной под ногтями Шарлотты Боуэн, в точности соответствовал составу смазки, найденной в гараже Говарда Шорта в Коуте. Но оба образца колесной мази принадлежали к распространенной марке, и Барбара вынуждена была признать, что в сельской местности обнаружение колесной мази у кого-то под ногтями или где бы то ни было — событие не более сногсшибательное, чем обнаружение рыбьей чешуи на подошвах человека, работающего на рыбном рынке.

Единственной надеждой Барбары на серьезный прорыв на данном этапе был констебль Пейн. В течение дня от него поступило четыре телефонных сообщения, каждое из которых извещало о его перемещении по графству. Первое было из Мальборо, следующие из Суиндона, Чиппенхэма и Уорминсте-ра. Поговорить им наконец-то удалось при этом последнем вызове, уже совсем в конце дня, после далеко не триумфального возвращения Барбары в участок Амсфорда из голубятни Харви.

— Судя по голосу, вы вконец умаялись, — сказал Робин.

Барбара конспективно изложила ему события дня, начав со вскрытия и закончив бесполезной тратой времени и людских ресурсов на голубятню. Все это он слушал молча, стоя в телефонной будке — слышен был рев проносившихся мимо грузовиков, — и когда Барбара закончила, проницательно заметил:

— И сержант Стенли вел себя как последний болван, да? — И, не дожидаясь ее ответа, продолжил: — У него такая манера, Барбара. К вам это не имеет никакого отношения. Он на всех пробует свои приемчики.

— Да. Понятно. — Вытряхнув из пачки сигарету, Барбара закурила. — Но мы тут не совсем с пустыми руками. — И она рассказала ему о школьной форме Шарлотты Боуэн, где она была найдена и где, по утверждению механика Говарда Шорта, он ее взял.

— И у меня кое-что наклевывается, — сказал Робин. — В местном полицейском участке отвечают на некоторые вопросы, которые сержантСтенли задать не додумался.

Больше он ничего не сказал. Но в голосе его сквозило возбуждение, которое он стремился подавить, как недопустимую для констебля эмоцию. Сказал только:

— Мне нужно тут еще кое-что проверить. Если все подтвердится, вы первая об этом узнаете.

Барбара была благодарна констеблю за его внимание. За этот день она сожгла больше половины моста между собой и сержантом Стенли и главным констеблем сержанта. Приятно будет получить что-то — хорошую улику, сведения, свидетеля чего бы то ни было, — что восстановило бы доверие к ней, подорванное напрасной посылкой специалистов на обследование голубятни.

Остаток дня и часть вечера Барбара провела, принимая доклады констеблей, которые по-прежнему без устали прочесывали местность по указанию сержанта Стенли. За исключением механика со школьной формой Шарлотты, они ничего не нашли. Как только Барбара переговорила с Линли и узнала о похищении Лео Лаксфорда, она вызвала группы в участок, сообщила им о втором похищении и раздала фотографии мальчика и основные данные.

Наконец она выбралась из машины и побрела в темноте к дому, собираясь с духом для еще одного погружения в кошмар «Приюта жаворонка». Коррин Пейн дала ей ключ от главной двери, поэтому Барбара направилась туда, а не к входу через кухню, как накануне вечером с Робином. Однако в гостиной горел свет, и когда Барбара повернула ключ в замке и открыла дверь, задыхающийся, астматический голос Коррин позвал:

— Робби? Заходи, милый мальчик, тебя ждет сюрприз. — После паузы Коррин продолжала: — Это ты, дорогой? Мой Сэмми только что ушел, но у нас тут еще гостья, и я убедила ее дождаться твоего возвращения домой. Уверена, ты сразу же захочешь с ней повидаться.

— Это я, миссис Пейн, — откликнулась Барбара. — Робин еще на работе.

«О!» Коррин прозвучало очень многозначительно. Это всего лишь та тетка, говорил ее тон. Она восседала за ломберным столиком, выдвинутым на середину гостиной. Партия в «Скрэббл»[30] была в разгаре, против Коррин играла симпатичная молодая женщина с веснушчатым лицом и модно уложенными волосами соломенного цвета. Позади них работал телевизор — шел один из фильмов с участием Элизабет Тейлор, звук был выключен. У столика стоял третий стул, и маленькая подставка для букв все еще указывала на бывшее место Сэма Кори. Заметив взгляд Барбары, брошенный на третье место, Коррин как бы невзначай убрала лишнюю подставку для букв, чтобы Барбара, чего доброго, не пожелала к ним присоединиться.

— Это Селия, — представила Коррин свою компаньонку. — Я наверняка уже упоминала, что она и мой Робби…

— О, прошу вас, миссис Пейн. Не надо.

Селия смущенно рассмеялась, круглые щеки ее порозовели. Она была пухленькой, но не толстой, таких женщин — без стеснения обнаженных и полулежащих на роскошных диванах — видишь на картинах под названием «Одалиска». Значит, это будущая невестка, подумала Барбара. Почему-то приятно было осознать, что Робину Пейну не нравятся тощие как жердь женщины.

Барбара протянула через стол руку.

— Барбара Хейверс. Отдел уголовного розыска Скотленд-Ярда. — Она тут же удивилась, зачем добавила последнее, как будто ничем другим не отличалась.

— Вы здесь из-за той девочки, да? — спросила Селия. — Ужасная история.

— Таковы, как правило, убийства.

— Ну, наш Робби доберется до сути дела, — смело провозгласила Коррин. — Даже не сомневайтесь. — Она положила на доску буквы «н» и «и» перед буквой «л» и тщательно подсчитала свои очки.

— Вы работаете с Робом? — поинтересовалась Селия.

Она взяла с блюда в цветочек печенье и деликатно откусила. Барбара сунула бы его в рот целиком, с наслаждением прожевала бы и запила любой имеющейся жидкостью. В данном случае чаем из чайника под лоскутным стеганым чехлом. Барбара обратила внимание, что Коррин не поспешила снять чехол, чтобы предложить ей чашку чая.

Настал момент, поняла она, покинуть сцену. Если «О!» Коррин не настолько ясно сказало об этом Барбаре, то теперешняя оплошность по части гостеприимства сомнений не оставляла.

— Робби работает с сержантом, — пояснила Коррин. — А она счастлива работать с ним, правда, Барбара?

— Он хороший полицейский, — ответила Барбара.

— Это правда. Первый в своем классе в школе детективов. Не прошло и двух дней, как закончил курс, а уже с головой в деле. Разве не так, Барбара?

Она пристально смотрела на нее, явно ожидая реакции Барбары, скорее всего реакции на данную ею оценку способностей Робина.

Круглые щеки Селии округлились еще больше, а голубые глаза засияли, быть может, при мысли о грядущих достижениях ее любимого на избранном им поприще.

— Я знала, что он добьется успеха в сыскной работе. Я так ему и сказала, когда он уезжал на курсы.

— И не просто в деле, заметьте, — продолжала Коррин, словно Селия и не говорила, — а именно в этом деле. В деле, которое ведет Скотленд-Ярд. И оно, моя дорогая, — тут она похлопала Селию по руке, — станет делом нашего Робби.

Селия обаятельно улыбнулась, прикусив нижнюю губу, как будто сдерживала свою радость.

— Желаю вам доброй ночи, — сказала Барбара. — Если Робин вернется в ближайшие полчаса, попросите его подняться ко мне? Нам нужно разобраться с некоторыми фактами.

— Конечно, я ему скажу, но, думаю, наш Робби будет занят здесь, — произнесла Коррин с многозначительным кивком в сторону Селии, которая разглядывала свои кубики. — Он ждет, пока окончательно не закрепится на новой работе. Как только он освоится, в его жизни произойдут большие перемены. Кое-какие решительные перемены. Правда, дорогая? — Она снова похлопала Селию по руке, девушка улыбнулась.

— Да. Конечно. Поздравляю. Желаю всего наилучшего, — сказала Барбара, чувствуя себя полной дурой.

Селия поблагодарила и аккуратненько положила на доску восемь кубиков. Барбара глянула, что за слово получилось. Селия дополнила слово «нил», составленное Коррин, и получила «куннилингус». Коррин в растерянности нахмурилась и взяла словарь, произнеся:

— Ты уверена, дорогая?

Барбара увидела, как расширились глаза Коррин, когда та прочла толкование слова. Заметила Барбара и веселье на лице Селии, которое быстро померкло, когда Коррин закрыла словарь и посмотрела на нее.

— Это ведь что-то из языкознания, да? — с невинным видом спросила Селия.

— Господи, — проговорила Коррин, хватаясь рукой за грудь. — Боже мой… мне нужно… о, боже… один вдох…

Выражение лица Селии изменилось. Она вскочила. Коррин хватала ртом воздух:

— Так внезапно, дорогая… Куда я положила… Где мой волшебный воздух? Неужели Сэмми… переложил его?

Селии быстро удалось найти ингалятор у телевизора. Она поспешила к Коррин и успокаивающе положила руку ей на плечо, пока хозяйка дома энергично прыскала себе в рот. Селия, казалось, раскаивалась в своей шалости, которая, несомненно, послужила причиной огорчения Коррин.

Интересно, подумала Барбара. Вероятно, вот каким образом будут складываться их отношения в течение следующих тридцати или около того лет. И спросила себя, осознаёт ли это Селия.

Когда Селия вернулась на свое место, Барбара услышала, как открылась и затем захлопнулась кухонная дверь. Прозвучали торопливые шаги, и голос Робина настойчиво позвал:

— Мам? Ты здесь? Барбара дома?

По выражению лица Коррин Барбара поняла, что Робин задал не тот вопрос. Но и отвечать на него не потребовалось, поскольку Робин уже остановился на пороге гостиной — с головы до ног в грязи, в волосах — паутина. Но он улыбнулся Барбаре и сказал:

— Вы здесь. Что я вам сейчас расскажу. Стенли позеленеет, когда узнает.

— Робби, дорогой? — Голос Коррин — сипловатый и усталый — привлек внимание ее сына к ломберному столику. Селия встала.

— Здравствуй, Роб, — сказала она.

— Селия, — произнес он в некотором смущении и перевел взгляд со своей суженой на Барбару.

— Я как раз собиралась подняться наверх, — сказала Барбара. — С вашего разрешения…

— Нет! — Он бросил на нее умоляющий взгляд, потом обратился к Селии: — У меня тут такое наклевывается. Извини, но я не могу взять и бросить.

Всем своим видом он умолял о спасении его из этой неловкой ситуации.

Коррин явно не намеревалась, а Селия не хотела ему помогать. И хотя Барбара из дружеских чувств могла бы выручить его, она не знала, как это сделать. Ловкие повороты в беседе относятся к компетенции таких женщин, как Хелен Клайд.

— Селия ждет тебя с половины девятого, Робби, — сказала Коррин. — Мы так чудесно посидели. Я сказала ей, что она уже слишком давно не была в «Приюте жаворонка» и что теперь, работая в уголовном розыске, ты наверняка это исправишь. Со дня на день, сказала я ей, Робби собирается надеть ей на пальчик кое-что особенное. Вот увидишь.

Робин, казалось, был в отчаянии. Селия выглядела униженной. Барбара почувствовала, что у нее на затылке выступает испарина.

— Да. Разумеется, — со всей сердечностью, на какую была способна, сказала Барбара и решительно повернулась к лестнице. — В таком случае желаю всем спокойной ночи. Робин, мы с вами можем…

— Нет! — Он пошел за ней.

— Робби! — воскликнула Коррин.

— Роб! — крикнула Селия.

Но Робин следовал по пятам за Барбарой. Она слышала его шаги у себя за спиной, он настойчиво звал ее по имени. Робин догнал Барбару у двери в ее комнату и схватил за руку, которую она быстро высвободила, повернувшись к молодому человеку лицом.

— Послушайте, — сказала Барбара. — Складывается неприятная ситуация, Робин. Я спокойно могу жить и в Амсфорде, а после нынешнего вечера, мне кажется, так будет лучше.

— После сегодняшнего вечера? — Он посмотрел в сторону лестницы. — Почему? Из-за этого? Вы имеете в виду Селию? Маму? Все это? Даже в голову не берите. Это не важно.

— Не думаю, что Селия или ваша мама с вами согласятся.

— Да ну их обеих. Это не важно. Не сейчас. Не сегодня вечером. — Он вытер лоб рукой, оставив грязный след. — Я его нашел, Барбара. Я ездил целый день. Залез во все мыслимые дыры, какие мог вспомнить. И, черт побери, нашел.

— Что? — спросила Барбара.

На его грязном лице отразилось торжество.

— Место, где держали Шарлотту Боуэн.

Александр Стоун наблюдал, как его жена кладет трубку. По ее лицу ничего нельзя было сказать. Алекс слышал только ее реплики.

— Не звони мне. Никогда не смей мне звонить. Что тебе надо? — А затем ее голос зазвучал так, словно у Ив сдавило горло. — Он что?.. Когда?.. Ты, подонок… Не пытайся даже, все равно не поверю… Ублюдок. Грязный ублюдок.

Последнее слово больше смахивало на визг. Она прижала ко рту кулак, заставляя себя замолчать. Мужской голос на том конце продолжал говорить, когда Ив положила трубку. Застыв в напряженной позе, она содрогалась всем телом, словно через нее пропустили электрический ток, что не давало ей пошевелиться.

— Что такое? — спросил Алекс.

Они лежали в постели. На этом настояла Ив. Она сказала, что у него измученный вид, да и сама она вымоталась, поэтому им обоим нужен отдых, если они собираются преодолеть предстоящие, связанные с похоронами дни. Они легли, но свет еще не выключили, когда зазвонил телефон.

Ив встала с кровати. Накинула халат и подпоясалась атласным поясом, остервенело рванув его концы, что говорило о ее состоянии.

— Что случилось? — повторил Алекс.

Она прошла к стенным шкафам с одеждой. Достала оттуда и бросила на кровать черное прямое платье на пуговицах, вынула черные туфли.

Алекс тоже встал. Взял Ив за плечо. Она резко отстранилась.

— Черт побери, Ив. Я спросил…

— Он публикует материал.

«Скрэббл» — настольная игра в слова, которые составляют из кубиков с буквами.

— Что?

— Что слышал. Этот убогий таракан печатает свою статью. На первой странице. Завтра. Он подумал, — и тут ее черты саркастически искривились, — он подумал, что я захочу узнать заранее. Чтобы подготовиться к встрече с журналистами.

Алекс посмотрел на телефон.

— Значит, это был Лаксфорд?

— А кто же еще? — Она прошла к комоду, выдвинула ящик. Он застрял, и Ив, чертыхнувшись, дернула его на себя. Нашла в нем белье и чулки, швырнула их на кровать рядом с платьем. — Он с самого начала держал меня за дурочку. И сегодня он думает, что покончил со мной. Но я еще не умерла. Пусть даже не мечтает. Он еще увидит.

Алекс попытался сложить части головоломки, но одной явно не хватало.

— Статью? — переспросил он. — Про вас? Про Блэкпул?

— Бога ради, какая еще есть статья, Алекс? — Она начала одеваться.

— Но Шарли…

— К Шарлотте это никакого отношения не имеет. И никогда не имело. Как ты не понимаешь? Теперь он заявляет, что похитили его жалкого сыночка и похититель выдвигает то же самое требование. Как отлично все складывается.

Ив подошла к кровати, надела платье, резкими движениями поправила подплечники, принялась застегивать пуговицы. Алекс смотрел на нее как в тумане.

— Сын Лаксфорда? Похищен? Когда? Где?

— Какая разница? Лаксфорд где-то спрятал его и теперь использует в точности как планировал использовать Шарлотту.

— Тогда что ты делаешь?

— А как по-твоему, что я делаю? Хочу ему помешать.

— Каким образом?

Ив сунула ноги в туфли и посмотрела Алексу прямо в лицо.

— Я не поддалась, когда он похитил Шарлотту. Теперь он намерен извлечь из этого максимум. Он собирается использовать эту историю, чтобы выставить меня жестоким чудовищем: исчезновение Шарлотты, требование напечатать статью, мой отказ сотрудничать, несмотря на отчаянную и искреннюю мольбу Лаксфорда. И по контрасту с моей жестокостью особенно ярко воссияет святость Лаксфорда: чтобы спасти своего сына, он собирается сделать то, чего я не сделала для спасения своей дочери. Теперь ты понимаешь или еще нужно разжевать? Он будет похож на святого Христофора с Младенцем Иисусом на плече, а я — на Медею[31]. Если я каким-то образом не остановлю его. И немедленно.

— Мы должны позвонить в Скотленд-Ярд. — Алекс шагнул к телефону. — Мы должны узнать, подтверждаются ли его слова. Если мальчика действительно похитили…

— Да не похитили его! И звонок в полицию ничего нам не даст, потому что, будь уверен, на этот раз он продумал все детали. Он спрятал это маленькое чудовище где-то далеко. Позвонил в полицию и разыграл представление. И пока мы тут с тобой болтаем о том, что он задумал и почему, он написал статью, и она сходит с печатных прессов и не пройдет и семи часов, как окажется на улицах. Если только я что-нибудь не предприму. Что и полна решимости сделать. Ясно? Ты понял?

Алекс понял. Он увидел это в жесткой линии подбородка, напряженной позе, неподвижном взгляде. Он все понял. Он только не находил того — в себе, в ней, — что мешало ему прозреть раньше.

Алекс почувствовал себя брошенным на произвол судьбы. Он как будто оказался в центре огромного пространства. Где-то вдалеке он услышал свой голос, спрашивающий:

— Куда ты собралась, Ив? Что ты делаешь?

— Принимаю меры. — Она прошла в ванную и наспех подкрасилась. Провела щеткой по волосам, взяла очки с полочки над раковиной, где всегда оставляла их на ночь. Вернулась в комнату. — Он допустил одну ошибку, помимо той, что совершил с Шарлоттой, — сказала Ив. — Ему кажется, что я не обладаю достаточной властью. Ему кажется, что я не знаю, на какие рычаги нажать и когда. Он пребывает в заблуждении, которое развеется в течение нескольких часов. Если все выйдет по-моему — и поверь мне, выйдет, — я добьюсь такого судебного запрета, что в ближайшие пятьдесят лет он не сможет напечатать ни слова ни из этой статьи, ни из любой другой. И это станет его концом, чего он, без сомнения, заслуживает.

— Ясно, — отозвался Алекс, и хотя задавать следующий вопрос было бессмысленно, мучительная потребность услышать из уст Ив хотя бы часть правды заставила его спросить: — А как же Шарли?

— А что Шарлотта? Она погибла. Стала жертвой этой заварухи. И единственный способ придать ее смерти смысл — убедиться, что она была не напрасной. Какой она останется, если я не помешаю ее отцу, и не помешаю немедленно.

— Ради себя, — сказал Алекс. — Ради своей карьеры. Ради своего будущего. Но на самом деле не ради Шарли.

— Да. Хорошо. Конечно. Ради моего будущего. Или ты ожидал, что я забьюсь в нору — чего так хочет от меня Лаксфорд — из-за того, что ее убили? Ты тоже этого хочешь?

— Нет, — ответил Алекс. — Я этого не хочу. Просто я подумал, что во время траура…

Она угрожающе шагнула к нему.

— Не начинай. Не смей говорить мне, что я чувствую и чего не чувствую. Не смей говорить мне, кто я есть.

Он, сдаваясь, поднял руки.

— Я бы не стал этого делать. Не теперь.

Ив взяла с ночного столика свою сумку и сказала:

— Мы поговорим потом. И вышла из комнаты.

Алекс услышал ее шаги на лестнице, услышал, как отодвинулась задвижка на парадной двери. Мгновение спустя заработал мотор автомобиля Ив. Журналисты свернули на ночь свой лагерь, поэтому она без затруднений выехала из переулка. Куда бы она ни поехала, за ней никто не последовал.

Алекс присел на край кровати. Подперев голову руками, он таращился на ковер, на свои ноги — такие белые и никчемные — на этом ковре. В его сердце больше не было жены, как и в комнате, и в самом доме. Алекс чувствовал беспредельность заполнившей его пустоты и удивлялся, как мог так долго обманываться.

Он находил оправдание всему, что настораживало его в поведении Ив. Через несколько лет, думал он, она доверится мне настолько, что откроет свое сердце. Она просто осторожничает, и эта осторожность является логическим следствием избранной ею карьеры, но со временем Ив избавится от страхов и сомнений и позволит своему духу воспрянуть и соединиться с его духом. И тогда у них будет семья, будущее и любовь. От него требуется только терпение, говорил себе Алекс. Нужно только доказать ей, как глубоко укоренилась и насколько непоколебима его преданность. Когда он сумеет это сделать, в их жизни наступит новый, лучший этап, ознаменованный рождением детей — братьев и сестер Шарли, — чьи жизни будут озарены их с Ив надежным присутствием.

Но все это было ложью. Сказкой, которую он рассказывал себе, не желая видеть открывавшейся ему реальности. На самом деле люди не меняются. Они лишь сбрасывают свои маски, когда считают это безопасным или когда под гнетом тяжелых жизненных обстоятельств рушатся, как самые сладкие мечты детства, их внешние оболочки. Ив, которую он любил, была чем-то вроде Санта-Клауса, Феи Сирени или Дюймовочки. Алекс жил фантазиями. И, играя отведенную ей мужем роль, Ив воплощала выдуманный им образ. Так что ложь исходила от него. Как и ее последствия.

Он тяжело поднялся. Как и жена, пjдошел к шкафам и начал одеваться.

За руль сел Робин Пейн. Он яростно гнал вперед, на запад, по Бербейдж-роуд. Говорил он быстро, подробно описывая свои дневные передвижения по графству. Кирпичи и майское дерево, сказал он Барбаре, вот что натолкнуло его на мысль, но вариантов было столько, что он хотел проверить их все, прежде чем принять одно из мест за возможное место заточения Шарлотты Боуэн. В конце концов, это же сельскохозяйственный район, сказал он в неуклюжей попытке прояснить суть того, что он пытался сделать. Пшеница — основная культура.

— Какое отношение имеет к Шарлотте Боуэн пшеница? — спросила Барбара. — В отчете о вскрытии ничего…

Робин прервал ее. Ясное дело, это был момент его славы, и он хотел по-своему им насладиться.

Куда его только не заносило, объяснял он. На запад — до Фрешфорда, на юг — аж до Шафстбери, но поскольку у него имелось четкое представление о том, что они ищут — благодаря кирпичам и майскому дереву, о которых упоминала девочка, не говоря уже о пшенице, — поиски охватывали огромную территорию, хотя отдельных объектов было не так уж много. В общем и целом, пришлось обследовать пару десятков, вот почему он в таком жутком виде.

— Куда мы едем? — спросила Барбара.

— Недалеко, — только и ответил он.

Пока они проезжали через скопление кирпичных, крытых тростником домов, Барбара рассказала Пейну, что происходило в Лондоне. Она довела до его сведения все подробности, сообщенные ей ранее Линли — от совпадения отпечатков пальцев до поисков бродяги, — и закончила известием об исчезновении Лео Лаксфорда.

Робин Пейн крепче сжал руль.

— Еще один? На этот раз мальчик? Что, черт возьми, происходит?

— Он может, как и Шарлотта, находиться в Уилтшире.

— Когда он пропал?

— После четырех сегодня днем. — Она увидела, как Пейн нахмурился, что-то соображая. — Что? — спросила Барбара.

— Я только подумал… — Переключив скорость, Робин свернул налево и теперь двигался на север по более узкой дороге, обозначенной как Грейт-Бедуин. — Времени вроде маловато, но если его… как его зовут?

— Лео.

— Если Лео похитили около четырех, думаю, его тоже могли спрятать здесь. Где прятали Шарлотту. Только вот похититель уже перевез бы его в графство задолго до того, как я добрался до того места. И я бы сам нашел мальчика… там… — Он махнул рукой в темноту за окном. — Только я его там не нашел. — Пейн вздохнул. — Черт. Так что, может, это совсем и не то место. И я впустую куда-то потащил вас в полночь.

— Ну, это будет не первая моя бессмысленная поездка, — отозвалась Барбара. — Но на этот раз хотя бы в приличной компании, поэтому доиграем до конца.

Дорога стала более узкой. Фары высвечивали только проезжую часть, увитые плющом деревья по бокам и край сельскохозяйственных угодий, начинавшихся сразу же за деревьями. Поля были полностью засеяны, как и рядом с Аллингтоном. Но, в отличие от Аллингтона, не кормовыми культурами, а пшеницей.

На подъезде к следующей деревне дорога еще сузилась. Миновав деревню и проехав еще с полмили, Робин сбавил скорость. Когда он свернул направо, прямо в какие-то заросли, Барбара поняла — сама она ни за что не разглядела бы в темноте, что там есть проезд. Дорога, быстро поднимаясь вверх, вела на восток, с одной стороны окаймленная посверкивающей проволочной оградой, а с другой — рядом серебристых берез. Колеи были все в рытвинах. Поле за проволокой заросло сорняками.

Между березами возник просвет, и Робин свернул в него. Машину затрясло по корням и ухабам. Кряжистые деревья, согнутые ветрами, нависли над ними, похожие на моряков, противостоящих шквалу.

Дорога уперлась в сетку изгороди. Чуть правее виднелась старая, кренившаяся, как лодка на волне, калитка, и к этой-то калитке Робин повел Барбару после того, как достал из багажника «эскорта» карманный фонарик и подал ей. Для себя он вытащил походный фонарь на кольце и повесил его на руку со словами:

— Нам туда.

«Туда» — то есть через старую калитку, которую Робин грубо толкнул, вогнав в кучу засохшей грязи. За калиткой начинался загон, в центре которого возвышалось огромное коническое сооружение, во тьме казавшееся готовым к взлету космическим кораблем. Сооружение стояло на самой высокой точке близлежащей местности. С трех сторон от него тонули в темноте поля, с четвертой — на расстоянии примерно пятидесяти ярдов, у дороги, по которой они приехали, — смутно угадывалось разрушающееся здание — некогда жилой дом.

Ночь была абсолютно тихой, воздух — холодным. Насыщенный запах сырой земли и овечьего навоза окутал полицейских, подобно готовому взорваться облаку. Барбара поморщилась, пожалев, что не захватила от холода куртку. Запах, в любом случае, придется перетерпеть.

К сооружению они шли по толстому травяному ковру. Приблизившись, Барбара направила на него луч фонарика. Она увидела кирпичи. Ряды кирпичей, поднимающиеся ввысь и увенчанные белой металлической крышей, похожей на клоунский колпак. От стержня у основания крыши расходились лучами — два луча вверх и два вниз — четыре длинные деревянные жерди с жалкими остатками прежнего покрытия, напоминавшего современные жалюзи. Едва направив на них свет фонарика, Барбара мгновенно догадалась, что перед ней.

— Ветряная мельница, — сказала она.

— Для помола пшеницы. В свое время было множество водяных мельниц на реке Бедуин, а когда воду отвели в канал, их быстро заменили такими вот ветряками. Мельники здесь здорово преуспевали, пока не настроили фабричных вальцовых мельниц. И эти гиганты скоро совсем разрушатся, если только кто-нибудь не пожелает заняться их восстановлением. Эта в запустении уже добрых десять лет. Дом тоже.

— Вы знаете это место?

— О да. — Он ухмыльнулся. — И все другие места в радиусе двадцати миль от дома, куда летней ночью вожделеющий семнадцатилетний парень может привезти свою милашку. Когда растешь в деревне, это естественно, Барбара. Все знают, куда пойти, если хочется немножко порезвиться. В городе, наверное, то же самое?

Барбара вряд ли знала. Поцелуи под луной и тисканье в тумане никогда не входили в круг ее обычных развлечений, но она сказала:

— Да, конечно.

Вслед за Робином она прошла под шаткой галереей, опоясывавшей мельницу на уровне второго этажа. Они миновали два истертых жернова, которые лежали на поросшей лишайником земле, и остановились перед деревянной дверью с полукруглым верхом. Робин уже уперся в нее рукой, собираясь открыть, но Барбара его остановила. Осветила дверь фонариком, осмотрела сверху донизу старые панели, а затем направила луч света на засов, находившийся на уровне ее плеча. Он был латунным, новым и совсем не пострадавшим от воздействия непогоды. При виде засова у Барбары засосало под ложечкой от осознания того, что мог означать этот контраст с обветшалой мельницей и домом, в котором когда-то жили ее владельцы.

— Об этом подумал и я, — проговорил Робин, вторгаясь в ее осторожные размышления. — Когда, налазившись по водяным мельницам, лесопилкам и всем остальным ветряным мельницам в графстве, я увидел это, мне пришлось быстренько отлить, иначе я просто обмочился бы на месте. Внутри еще не то увидите.

Порывшись в висевшей у нее на плече сумке, Барбара извлекла пару перчаток, вопросительно глянула на Робина.

— Вот, — отозвался он и вытащил из кармана куртки смятые рабочие перчатки.

Когда их руки были защищены, Барбара кивнула на дверь, и Робин толкнул ее, засов был отодвинут. Они ступили внутрь.

Барбара передернулась от холодного воздуха.

— Дать вам мою куртку? — спросил Робин. Барбара отказалась, Робин, присев на корточки, разжигал свой походный фонарь. Он возился с ним, пока тот не разгорелся на полную мощь. Его света было достаточно, поэтому Барбара выключила карманный фонарик и положила его на стопку деревянных ящиков в дальнем конце маленького круглого помещения. От ящиков исходил застарелый запах фруктов. Барбара сдвинула одну из реек. Внутри лежали десятки кем-то давно забытых, высохших яблок.

Однако в воздухе витал еще один, более слабый запах, и Барбара попыталась определить, что это за запах, и найти его источник, пока Робин шел к узкой лестнице, ведущей к люку в потолке. Он сел на ступеньку, немного понаблюдал за ней и потом сказал:

— Это фекалии.

— Что?

— Другой запах. Это фекалии.

— Откуда он идет?

Робин кивком указал туда, где кончался ряд ящиков.

— Мне кажется, что кто-то должен был… — Он пожал плечами и кашлянул, возможно, недовольный тем, что выказал излишнюю субъективность. — Здесь нет туалета, Барбара. Только это.

«Это» оказалось желтым пластиковым ведром. Внутри Барбара увидела маленькую жалкую какашку, лежавшую в лужице жидкости, от которой едко пахло мочой.

— Да. Понятно, — выдохнула Барбара и принялась осматривать пол.

В центре помещения, на чуть выступающем из общего ряда кирпиче она нашла кровь, и когда посмотрела на Робина, то поняла, что он при первом своем посещении тоже ее обнаружил.

— Что еще? — спросила она.

— Ящики. Посмотрите. Справа. Третий снизу. Наверное, нужно посветить дополнительно, — ответил Робин.

Барбара включила фонарик и увидела то, что видел он. За треснувшую рейку одного из ящиков зацепились три волоконца ткани. Она наклонилась, приблизила фонарик. Испещренная тенями поверхность ящика мешала Барбаре определить точно их цвет, поэтому она достала из сумки бумажный носовой платок и для контраста поднесла к волокнам. Они были зелеными, того же грязно-зеленого оттенка, что и школьная форма Шарлотты.

Барбара почувствовала, как участился у нее пульс, но приказала себе не забегать вперед. После голубятни в Форде и гаража в Коуте ей не хотелось делать поспешных выводов. Она оглянулась на Робина.

— На пленке она говорила о майском дереве.

— Идемте за мной. Возьмите фонарик.

Он поднялся по лестнице, открыл люк в потолке. Помог Барбаре влезть на второй этаж мельницы. Барбара огляделась, подавляя желание чихнуть, глаза у нее заслезились из-за огромного количества пыли в помещении, и она вытерла их рукавом пуловера.

— Я, вероятно, уничтожил тут кое-какие улики, — сказал Робин, и, направив луч фонарика туда, куда он указывал, Барбара увидела отпечатки ног: маленькие и большие, ребенка и взрослого. Они накладывались друг на друга, поэтому невозможно было сказать, один ребенок или десять — или один взрослый или десять — находились на этом этаже. — Найдя внизу волокна и кровь, я в спешке бросился наверх, не думая про пол, а когда вспомнил, было уже слишком поздно. Сожалею.

Доски пола настолько покоробились, отметила про себя Барбара, что вообще-то ни на одной из них не сохранилось хорошего отпечатка. Видны были только очертания подошв, но не рисунок на них.

— Не волнуйтесь, — сказала она. — Толку от них мало.

Барбара переместила луч с пола на кирпичные стены, покрытые белыми крапинками лишайника. Воздух, казалось, был пропитан сыростью. Подняв глаза, Барбара увидела чуть не над самой своей головой лежащее плашмя огромное зубчатое колесо. Являясь частью рабочего механизма мельницы, это колесо располагалось между двумя другими зубчатыми колесами. А держалосъ оно на стоявшем посреди помещения бугристом от ржавчины толстом металлическом столбе, проходившем через отверстие в центре колеса и упиравшемся, вероятно, в самый верх мельницы.

— Майское дерево Шарлотты, — сказал Робин. — Оно называется главным валом. Вот. Посмотрите туда.

Он взял ее за руку и подвел под самое зубчатое колесо. Направив руку Барбары своей рукой, он посветил ее фонариком на зубья колеса. Барбара увидела, что зубец покрыт желеобразным на вид веществом, по виду напоминавшим застывший мед.

— Смазка, — пояснил Робин.

Убедившись, что Барбара ее увидела, он направил свет на то место, где главный вал крепился к полу. То же самое вещество, как лаком, покрывало место соединения. Присев, Робин указал нужное место, и Барбара увидела то, что заставило его мчаться домой в поисках ее, Барбары, что заставило проигнорировать многозначительный монолог матери о его будущей невесте. Это было поважнее будущей невесты. На старой колесной мази у основания главного вала были отпечатки пальцев. И они принадлежали ребенку.

— Черт возьми, — выдохнула Барбара.

Робин выпрямился, глаза его тревожно блестели.

— По-моему, вы попали в яблочко, Робин, — сказала Барбара. И почувствовала, что впервые за день улыбается. — Да катись оно все. Я думаю, вы это сделали, черт вас дери.

Робин улыбнулся, смущенный комплиментом. Однако возбужденно переспросил:

— Правда? Вы так считаете?

— Определенно считаю. — Она стиснула его руку и не удержалась от восторженного вопля: — Утрись, Лондон! Вот оно! — Робин засмеялся ее радости, и Барбара тоже рассмеялась и вскинула в воздух сжатую в кулак руку. Потом посерьезнела и снова вернулась к роли руководителя группы. — Нам здесь понадобятся криминалисты. Сегодня же ночью.

— Три раза за один день? Им это не понравится, Барбара.

— Да пошли они. Я до чертиков рада. А вы?

— Да пошли они, — согласился Робин.

Они спустились на первый этаж. Под лестницей Барбара увидела скомканное синее одеяло. Осмотрела его, и когда потащила из-под лестницы, что-то покатилось по полу. Нагнувшись, Барбара рассмотрела во впадинке известкового раствора, скреплявшего кирпичи, крохотного ежа — гребешок на спинке, вытянутая мордочка — размером в шестую часть ее ладони. Как раз для маленькой ладошки ребенка.

Барбара подняла фигурку и показала Робину.

— Надо будет показать матери девочки, не опознает ли она ее.

Барбара вернулась к одеялу. Грубая ткань была влажной, отметила Барбара, причем она явно не могла настолько отсыреть сама. И мысль о влажности, сырости, воде охладила ее порыв и напомнила о том, как умерла Шарлотта Боуэн. Эта часть головоломки оставалась нерешенной.

Барбара повернулась к Робину.

— Вода.

— А что вода?

— Девочку утопили. Поблизости есть вода?

— Канал недалеко и река…

— Она утонула в водопроводной воде, Робин. В ванне. В раковине. В унитазе. Мы ищем водопроводную воду. — Барбара стала вспоминать, что они до сих пор видели. — А в доме? Рядом с дорогой? Насколько он разрушен? Там есть вода?

— Полагаю, ее давно отключили.

— Но когда там жили, водопровод у них был?

— Это было много лет назад. — Он снял перчатки и сунул в карман куртки.

— Значит, ее можно было включить — хотя бы на короткое время, — если найти основной клапан на территории.

— Вполне. Но на таком расстоянии от деревни вода может быть колодезной. Она отличается от водопроводной?

Конечно, отличается. И присутствие этой проклятой водопроводной воды в теле Шарлотты Боуэн только еще больше осложняло дело.

— Здесь крана нет?

— На мельнице? — Робин покачал головой. Барбара ругнулась. Что же в действительности сделал похититель? — гадала она. Если это — место, где держали Шарлотту Боузн, то наверняка здесь ее держали живой. Кал, моча, кровь и отпечатки — все молчаливо свидетельствовало об этом. И если так, то где-то рядом должен быть источник водопроводной воды, в которой утопили девочку.

— Возвращайтесь в деревню, Робин, — сказала Барбара. — Рядом с пабом есть телефонная будка, да? Позвоните криминалистам. Скажите, чтобы привезли света, фонариков, все, что нужно. Я подожду здесь.

Он посмотрел на дверь, в расстилавшуюся за ней тьму и сказал:

— Мне ваш план не по душе. Мне не нравится, что вы останетесь здесь одна. Если убийца поблизости…

— Я справлюсь, — ответила Барбара. — Поезжайте. Позвоните.

— Поедемте со мной.

— Мне нужно обезопасить место от вторжения. Дверь открыта. Кто угодно может появиться и…

— О чем я и говорю. Это небезопасно. И вы приехали сюда без оружия, ведь так?

Он знал, что она не вооружена. Детективы оружия не носят. Он и сам был без оружия.

— Со мной ничего не случится, — сказала Барбара. — Похититель Шарлотты занимается сейчас Лео Лаксфордом. И поскольку Лео здесь нет, мне кажется, можно предположить, что убийцы Шарлотты здесь тоже нет. Поэтому съездите позвоните и возвращайтесь.

Робин поразмыслил.

— Ладно. Пусть фонарь горит. Дайте мне фонарик. Если что-нибудь услышите…

— Я дам ему ящиком по голове.

Робин усмехнулся. Направился к двери, мгновение помедлил и повернулся к Барбаре.

— Что?

— Просто… вы не похожи на других женщин.

Барбара уже давно знала, что не похожа на других женщин. Еще она знала, что ее непохожесть не слишком привлекает мужчин. Поэтому она смерила Робина взглядом, гадая, к чему он клонит, и не вполне уверенная, что желает прояснения этого момента.

— Я хотел сказать, что вы особенная.

Не настолько особенная, как Селия, мелькнуло в голове Барбары, но с языка слетело:

— Да. Вы тоже.

Он смотрел на нее через разделявшее их пространство. Барбара проглотила внезапно вставший в горле комок страха. Ей не хотелось думать о причине своего внезапного страха. Не хотелось думать, почему она этого боится.

— Поезжайте, — проговорила она. — Уже поздно, а у нас еще впереди уйма работы.

— Слушаюсь, — ответил Робин, но еще какое-то время помедлил в дверях, прежде чем развернуться и направиться к машине.

В помещение мельницы ворвался холод. С отъездом Робина он, казалось, начал просачиваться сквозь стены. Барбара обхватила себя руками и похлопала по плечам. Почувствовала, что стала задыхаться, и вышла на улицу глотнуть ночного воздуха.

Забудь, сказала она себе. Возьми себя в руки. Вернись к сути дела, сведи все концы воедино и как можно скорее возвращайся в Лондон. Но не — не — увлекайся пустыми фантазиями.

Речь идет о воде. Обычной воде. Водопроводной. В легких Шарлотты Боуэн. Вот о чем сейчас следует думать, и вот чем она полна решимости заняться.

Где утопили девочку? В ванне, раковине, кухонной раковине, унитазе? Но в чьей раковине? В чьем унитазе? В чьей ванне? Где? Если все найденные ими улики связаны с Лондоном, тогда и водопроводная вода должна быть каким-то образом связана с Лондоном, если не географически, то через какого-то человека. Утопивший Шарлотту в водопроводной воде был явно связан и с Уилтширом, и с Лондоном, откуда ее привезли. Подходящими фигурами были мать — с ее борьбой за тюрьму в Уилтшире — и Алистер Харви — здесь его избирательный округ. Но с Харви полный провал, чего и следовало ожидать. Что касается ее матери… Каким чудовищем надо быть, чтобы организовать похищение и убийство своего единственного ребенка? Кроме того, по словам Линли, теперь, когда Лаксфорд собирается опубликовать их историю, Ив Боуэн стоит на грани потери всего. А Лаксфорд…

Барбара резко втянула в себя воздух, вспомнив один из фактов, который среди многих других несколько часов назад сообщил ей по телефону Линли. Она отошла от мельницы и всмотрелась в поля под усеянным звездами небом. Где-то недалеко отсюда — она знала это, верила в это и докажет это, как только вернется Робин, — находилась Беверстокская школа для мальчиков.

Вот нить, которую она ищет. Вот та нить, которая соединяет Лондон с Уилтширом. И это было связующее звено между Деннисом Лаксфордом и смертью его дочери.

24

Линли не осознавал, насколько Хелен вошла в его жизнь, пока на следующее утро не позавтракал в вынужденном одиночестве. Накануне он вообще не стал завтракать, избежав тем самым длительной одинокой возни с яйцами и тостом. Но поскольку ужин Линли тоже пропустил, к полуночи у него закружилась голова. В тот момент можно было бы чего-то перехватить, но не было желания суетиться на кухне. Вместо этого Линли решил лечь спать и позаботиться о поддержании жизненных сил утром. Поэтому на кухне он оставил записку: «Завтрак. На одного», и Дентон выполнил его пожелание с тем рвением, которое он неизменно проявлял во всем, что касалось питания Линли. На буфете в столовой выстроилось с полдюжины сервировочных блюд. Стояли наготове два вида соков в кувшинах. Рядом с миской и кувшином молока лежали кукурузные хлопья, пшеничные хлопья «Уитабикс» и мюсли. Дентон был силен по части выполнения распоряжений. Слабость его заключалась в том, что он не знал, когда надо остановиться. Линли так и не мог решить, кто перед ним — несостоявшийся лицедей или еще более несостоявшийся художник— декоратор.

Линли приступил к еде и только на второй перемене ощутил, какая угнетающая стоит во всем доме тишина. Он проигнорировал ощущение клаустрофобии, наводимое этой тишиной, и обратился к «Таймс». Он продирался через передовицу — две колонки и семь писем о лицемерии заявлений тори о Возрождении исконньк британских ценностей в свете недавних похождений члена парламента от Восточного Норфолка, застуканного в Пэддингтоне со съемным мальчиком, — когда понял, что в третий раз перечитывает один и тот же полный обличительных фраз абзац, не имея ни малейшего понятия о его содержании.

Линли отложил газету. Гораздо больше материала для чтения он найдет, когда доберется до сегодняшнего утреннего выпуска «Осведомителя». Линли поднял голову и посмотрел на то, на что избегал смотреть с момента своего появления в столовой — на пустой стул Хелен.

Прошлым вечером он ей не позвонил. Он мог бы. Он мог воспользоваться как предлогом встречей с Сент-Джеймсом и тем, что принес извинения за ссору, которую спровоцировал днем в понедельник. Но занятие, за которым он застал Хелен в понедельник вечером, — сборы совершенно ненужной беднякам Африки одежды, — свидетельствовало о полной душевной сумятице, характер которой не был секретом для Линли. Поскольку смятение Хелен было вызвано его нападением на нее и на ее друзей, Линли понимал, что, позвонив ей теперь, рискует услышать нечто, чего услышать совсем не желает.

Линли отодвинулся от стола и смял льняную салфетку, когда в комнату вошел Дентон.

— Ужин сегодня вечером?

Линли мотнул головой в сторону буфета.

— Разогреете это.

И, оставив Дентона убирать со стола и гадать, не слишком ли много он приготовил, Линли поехал в Нью-Скотленд-Ярд.

Хейверс позвонила ему, когда он лавировал между служащими, едущими на работу из пригородов, путешественниками, нагруженными чемоданами, и двухэтажными туристическими автобусами, запрудившими все улицы поблизости от вокзала Виктория. Они, похоже, нашли место, где держали Шарлотту Боуэн, доложила она, стараясь говорить будничным тоном, но не совсем справилась — в голосе прозвучал отголосок гордости за свое достижение. Это оказалась ветряная мельница недалеко от Грейт-Бедуина и, что еще важнее, менее чем в миле от канала Кеннета и Эйвона. Заметьте, не от того места на канале, где обнаружили труп, но, взяв напрокат катер для этой цели, убийца мог погрузить тело на нижнюю палубу, спокойненько доплыть до Аллингтона, столкнуть девочку в камыши и продолжить свой путь. Или, наоборот, он мог довезти ее на машине, потому что тут не так уж и далеко, и Робин заметил…

— Робин? — переспросил Линли, нажимая на тормоз, чтобы не сбить парня с ирокезом, кольцом в левом соске и сумкой-тележкой, обтянутой странной черной сеткой.

— Робин Пейн. Не помните? Констебль, с которым я работаю? Я остановилась в его…

— Ах, этот Робин. Ну да, конечно.

Он не помнил. Слишком был поглощен собственными делами, чтобы помнить. Но теперь запомнит. И, уловив звонкие нотки в голосе Хейверс, Линли поймал себя на том, что гадает: что еще, помимо поиска убийцы, идет сейчас полным ходом в Уилтшире.

Она продолжала, сообщив, что оставила на мельнице группу криминалистов. И вернется туда, как только поест. Она еще не ела, потому что очень поздно узнала и почти не спала прошедшей ночью и ей показалось, что она имеет полное право немножко поваляться в постели, поэтому…

— Хейверс, — сказал ей Линли, — держитесь. Вы отлично справляетесь.

Жаль, что он не мог сказать того же о себе.

В Ярде, поверх всех папок, отчетов, факсов и телефонных сообщений, лежал у него на столе утренний выпуск «Осведомителя». К нему была прикреплена записка, написанная микроскопическим почерком Уинстона Нкаты. Надев очки, Линли прочел: «Готовы покушать дерьма?» Он отцепил записку и посмотрел на первую страницу таблоида. Насколько он мог понять, Деннис Лаксфорд буквально выполнил требования похитителя, написав статью, в которой не пощадил ни себя, ни Ив Боуэн. Он сопроводил ее соответствующими датами и указанием временных рамок. Привязал к похищению и убийству дочери Боуэн. Он заявлял, что несет ответственность за смерть Шарлотты, так как не захотел своевременно открыть правду, но не упомянул о происшествии, заставившем его опубликовать эту статью: о похищении сына. Он делал все возможное, чтобы обеспечить безопасность мальчика. Или создавал видимость.

Линли отложил «Осведомитель» и обратился к другим материалам на своем столе. Он просмотрел отчет о вскрытии, присланный Хейверс по факсу из Уилтшира, найдя в нем то, что уже знал: утопление не было несчастным случаем. Сначала ребенка привели в бессознательное состояние, чтобы утопить без борьбы. Для этого воспользовались веществом, производным от бензодиазепина, а именно диазепамом, более известным как валиум. Это лекарство, отпускаемое по рецепту, иногда прописывалось как седативное средство, иногда как транквилизатор. В любом случае достаточное его количество в крови вызывало одинаковый эффект — потерю сознания. Линли выделил в отчете название лекарства и отложил факс. Валиум, думал он, перебирая бумаги в поисках отчета из лаборатории, который заказал накануне в заброшенном доме в Мэрилебоне. Он нашел его прикрепленным к сообщению — Линли просили позвонить в седьмой отдел, в криминологическую лабораторию на том берегу Темзы, по такому-то телефону человеку по фамилии Фигаро. Набирая номер, Линли прочел отчет химического отделения. Они сделали анализы маленького голубого осколка, который Линли нашел на кухне в пустом доме на Джордж-стрит. Как он подозревал, это действительно оказалось лекарство. И это был диазепам, заключали они, производное бензодиазепина, с бытовым названием — валиум. В точку, подумал Линли. Ответил женский голос, резко произнеся: — Фигаро. — И когда Линли назвался, женщина продолжала: — Интересно, за какие такие ниточки вы там дергаете, инспектор Линли? Мы сидим здесь с полуторамесячным завалом работы, а когда вчера в лабораторию поступили предметы из того «порше», нам было велено в первую очередь заняться ими. У меня люди всю ночь работали.

— Министр внутренних дел заинтересован, — ответил Линли.

— Хептон? — Она ехидно рассмеялась. — Лучше бы интересовался ростом преступности. Прошлой ночью эти придурки из Национального фронта устроили шум под окнами моей матери. Это в Спиталфилдсе.

— Если я с ним увижусь, я ему передам, — сказал Линли и добавил, надеясь продвинуть разговор: — Я звоню в ответ на ваш звонок. Мисс…

— Доктор, — сказала она.

— Простите. Доктор Фигаро.

— Именно так. Давайте посмотрим. — Он услышал шлепанье складываемых стопкой журналов в глянцевых обложках, затем шелест переворачиваемых страниц. — «Порше», — бормотала она. — Где я… здесь… дайте-ка…

Вздохнув, Линли снял очки и потер глаза. Они уже болели, а день еще только начинался. Одному Богу ведомо, что с ними будет через пятнадцать часов.

Пока доктор Фигаро шуршала на том конце страницами, в дверях появился Уинстон Нката. Он показал большой палец — по-видимому, имея в виду то, что содержалось в кожаном блокнотике, раскрытом у него на ладони, — и Линли знаком предложил ему сесть.

Фигаро проговорила ему в ухо:

— Вот. У нас совпадение волос.

— Волос? — переспросил Линли.

— Из «порше», инспектор. Вы хотели, чтобы мы его подмели, так? Ну, мы его подмели и подобрали сзади несколько волосков. Светлые и каштановые. И каштановые идентичны волосу из дома Боуэн.

— Какому волосу из дома Боуэн?

Нката поднял руку и одними губами произнес:

— Волосу малышки. Я его им принес.

— Какому волосу?.. — возмутилась Фигаро. — Кто там у вас ведет дело? Ради вас мы вкалываем до двух ночи, а теперь вы мне говорите…

Линли перебил ее, объяснив, надо полагать — убедительно, почему информация о волосах на мгновение выпала из памяти. Фигаро как будто частично успокоилась. Линли этого было достаточно. Он дал отбой и сказал Нкате:

— Отличная инициатива, Уинстон. В очередной раз.

— Наша цель — доставлять удовольствие, — сказал констебль. — Значит, они идентичны волосу девочки? Те, из машины Лаксфорда?

— Да.

— Интересно получается. Думаете, их подложили? Вместе с очками?

Это была вполне реальная возможность. Но Линли не хотелось склоняться к тому, к чему вчера настойчиво склонял его Деннис Лаксфорд. Он кивнул на блокнот.

— Что у вас?

— Хорошая новость.

— А именно?

— Телефонный звонок из Бейзуотера. Только что поступил.

— Из Бейзуотера? — От звонков из Бейзуотера не приходилось ждать ничего хорошего. — И что же это за новость?

Нката улыбнулся.

— Не желаете ли поболтать с тем бродягой?

Вопреки догадкам Сент-Джеймса о бродяге, никакой маскировки не было. Описанный и зарисованный мужчина оказался абсолютно реальным. Звали его Джек Беард, и когда Линли и Нката до него добрались, он был совсем не рад, что его держат в полицейском участке, ближайшем к Бейзуотерской бесплатной столовой, куда он направлялся завтракать. На его след напали в ночлежке в Паддингтоне, где с одного взгляда на рисунок в руках констебля дежурный клерк мгновенно назвал его, стремясь побыстрее избавиться от нежелательного в здании присутствия полиции.

— Да это же старина Джек Беард, это он, — сказал клерк и поведал все, что знал о дневном распорядке Джека. Он, судя по всему, состоял из обхода мусорных баков и питания в благотворительных организациях.

В полицейском участке, в комнате для допросов, Джек Беард первым делом заявил Линли:

— Я никакого вреда никому не причинил. Так в чем дело? Вы кто, мистер Шикарный костюм? Мне нужно покурить.

Нката стрельнул у дежурного сержанта три сигареты и дал одну бродяге. Джек затягивался жадно, сигарету ко рту он подносил, зажав двумя пальцами — покрытым струпьями указательным и большим с черным ногтем, — словно боялся, что ее отнимут. Он с подозрением поглядывал то на Линли, то на Нкату из-под бахромы грязных седых волос.

— Я дрался за королеву и страну, — проговорил он. — Такие, как вы, и этого-то сказать не могут, вот так вот. Чего вам от меня надо?

— Нам рассказали, что вы роетесь в мусорных баках, — начал Линли.

— Все, что лежит в мусорных баках, отбросы. То, что я найду, я вправе оставить себе. Нет закона, не дающего мне такого права. Я уже двенадцать лет роюсь в этих баках. И никогда никому не докучал. Если что брал, так только из мусорных баков.

— Тут вопросов нет. Вам ничто не грозит, Джек. Взгляд Джека снова переместился с одного полицейского на другого.

— Ну, так в чем тогда проблема? У меня дела. Мне нужно пройти по моему обычному маршруту.

— В ваш обычный маршрут входит Мэрилебон? Нката открыл блокнотик, Джек насторожился.

Как локомотив, выпустил облако дыма.

— Ну и что, если так? Ни в одном законе не сказано, что я не могу рыться, где захочу.

— А в Кросс-Киз-клоуз? — спросил Линли. — Там вы тоже роетесь в баках?

— Кросс-Киз-что? Не знаю такого места.

Нката развернул копию рисунка с изображением Джека Беарда, положил на стол перед бродягой и сказал:

— В Кросс-Киз-клоуз живет один писатель, который тебя там видел, Джек. Он говорит, что в прошлую среду ты копался в мусоре. Он разглядел тебя настолько хорошо, что описал нашему художнику, и тот тебя зарисовал. Похоже, приятель? Что скажешь?

— Не знаю такого места. Честно вам говорю. Не знаю никакого Кросс-Киза. Ничего не знаю. Вам придется меня отпустить.

Линли увидел смятение на лице старого бродяги. От него исходил резкий запах страха. Линли снова сказал:

— Джек, вам ничто не угрожает. Тут дело не в вас. В прошлую среду в районе Кросс-Киз-клоуз была похищена маленькая девочка, вскоре после того, как вы там побывали. Мы…

— Не похищал я никаких девочек! — Джек затушил окурок о столешницу. Оторвал фильтр от второй сигареты и закурил. Кадык его дрогнул, и его глаза — с желтыми, а не белыми белками — внезапно наполнились слезами. — Я свое отсидел, — сказал он. — Пять лет как отдать. С тех пор я чист.

— Вы сидели в тюрьме?

— Кража со взломом. Пять лет в Скрабсе. Но я свой урок усвоил. Никогда не брался за старое. Но у меня с головой плохо, ничего не запоминаю, поэтому никогда много не работал. Теперь я занимаюсь мусорными баками. Больше ничем.

Линли мысленно пробежался по уже сказанному и нашел убедительный ход.

— Констебль, — обратился он к Нкате, — пожалуйста, расскажите Джеку о Кросс-Киз-клоуз.

Нката, видимо, тоже понял, в чем трудность. Он убрал рисунок и начал:

— Это причудливая такая сеть переулков. Ярдах примерно в десяти от Мэрилебон-Хай-стрит, рядом с Мэрилебон-лейн, поблизости там закусочная, где продают рыбу и чипсы, «Золотой хвост» называется. Рядом улица — тупик, куда выходят задние окна контор, а напротив них паб. Он стоит на углу, откуда начинаются переулки, заведение называется «Принц Альберт». Там выносят несколько столиков на тротуар. А мусорные баки…

— «Принц Альберт», вы говорите? — переспросил Джек Беард. — Вы говорите, «Принц Альберт»? Я знаю это место.

— Значит, вы там были? — спросил Линли. — В прошлую среду?

— Мог быть.

Линли поискал среди известных им фактов что-нибудь, что подстегнуло бы память бродяги.

— Мужчина, который вас описал, сказал, что вас оттуда прогнал констебль, возможно констебль-доброволец. Это не поможет?

Это помогло. На лице Джека отразилась обида.

— Меня никогда раньше не прогоняли, — заявил он. — Ни там. Ни в других местах. Ни разу.

— Вы регулярно там бываете?

— Конечно да. Это часть моего обычного маршрута. Я не шумлю. Не разбрасываю мусор. Никогда никого не беспокою. У меня с собой сумки, и когда я нахожу что-то интересное, могу сбыть это кое-где…

Линли вмешался. Экономические махинации бродяги его не интересовали, в отличие от событий прошлой среды. Он показал фотографию Шарлотты со словами:

— Это девочка, которую похитили. Вы видели ее в прошлую среду, Джек?

Джек, прищурившись, посмотрел на снимок, взял его у Линли и держал, отставив руку. Он изучал его добрых полминуты, все это время попыхивая сигаретой.

— Не помню ее, — сказал Джек. И теперь, сообразив, что им лично полиция не интересуется, разговорился: — В этом месте никогда ничего в баках особо и не находил. Так, разные мелочи. Погнутая вилка. Сломанная ложка. Старая ваза с трещиной. Статуэтка или еще что. Барахлишко, которое, как правило, нужно чинить, прежде чем сбывать. Но я каждый раз туда иду, потому что люблю придерживаться выработанного маршрута, как почтальон, и я никогда никого не беспокою, и никогда и намека такого не было, чтобы я причинил кому какое зло. У меня никогда не было там неприятностей.

— Кроме этой самой среды?

— Точно. Верно. Похоже было… — Джек почесал нос, подыскивая подходящее сравнение. Снял с языка крошку табака, изучил ее, держа на ногте указательного пальца, и сунул назад, в рот. — Похоже было, — сказал он, — будто кто-то хотел меня оттуда убрать, мистер. Как будто кто-то вызвал копов, чтобы они меня прогнали. Чтобы я наверняка оттуда ушел до того, как случится что-то особенное.

Линли и Нката наблюдали, как констебль захлопывает дверцу патрульной машины и увозит Джека Беарда, чтобы хоть с запозданием доставить к утренней трапезе в Бейзуотере, где, как объяснил им бродяга, от него ждут «помощи с мытьем посуды в качестве платы за харч, понимаете?».

— Значит, это не он, — сказал Нката. — Не хотите взять у него отпечатки, чтобы уж наверняка?

— Нам не нужны его отпечатки, — ответил Линли. — Он отсидел. Они есть в деле. Если бы они совпали с теми, что мы сняли, нам бы уже сообщили.

Линли подумал о том, что сказал им старик. Если кто-то позвонил в полицию, чтобы его убрали из Кросс-Киз-клоуз до похищения Шарлотты Боуэн, следовательно, это был человек, который мог наблюдать за местностью, который прятался или жил поблизости. Он стал соображать, какая из возможностей наиболее вероятна, и вспомнил, что сказал ему накануне вечером Сент-Джеймс об уменьшительном имени Шарлотты и о том, кто им пользовался.

— Уинстон, — обратился Линли к констеблю, — что у нас слышно из Белфаста? Ответ еще не поступил?

— Пока нет. Считаете, надо потрясти их дерево?

— Считаю, — сказал Линли. — Но потрясите его из машины. Нам надо нанести визит в Мэрилебон.

Местоположение Беверстокской школы для мальчиков не стало стержнем расследования, как могла надеяться Барбара. Да, она находилась близко, но ее территория, вопреки догадкам Барбары, не граничила с землями ветряной мельницы. Более того, школа стояла сразу за Вуттон-Кроссом, на обширном участке, который когда-то был поместьем одного пшеничного короля.

Робин сообщил ей обо всем этом поздно ночью, когда они возвращались в Вуттон-Кросс. Вот как раз ворота Беверстока, сказал он и указал на них — громадные кованые створки между двух кирпичных колонн, увенчанных соколами, — когда «эскорт» проносился мимо.

— Каким образом Беверсток укладывается в нашу картинку? — поинтересовался он.

— Не знаю. — Вздохнув, Барбара закурила. — Была у меня мысль… Один из наших лондонских подозреваемых закончил Беверсток. Лаксфорд. Газетчик.

— Значит он настоящий джентльмен, — заметил Робин. — В Беверсток можно попасть если только получишь стипендию или кровь у тебя нужной группы.

Его отношение к подобным заведениям, похоже, совпадало с мнением о них Барбары.

— Как я понимаю, у вас кровь не той группы? — сказала она.

— Я ходил в начальную школу в деревне. Потом в среднюю в Мальборо.

— Стало быть, у вас в роду нет выпускников Беверстока?

Он глянул на нее и просто ответил:

— У меня в роду вообще никого нет, Барбара. Если вы понимаете, о чем я.

Она прекрасно понимала. Нельзя прожить в Англии всю жизнь и не понимать, что это значит. Ее собственные родственники имели не больше веса в обществе, чем пылинки, хотя и были не столь многочисленны.

— Моя семья древнее Великой хартии вольностей, — сказала она, — но это не та древность, о которой будешь трубить На каждом перекрестке. Выдающихся людей среди моих предков не было, потому что людьми-то они стали совсем недавно.

Робин хмыкнул и снова глянул на нее. Трудно было не заметить, что этот взгляд полон восхищения.

— Можно подумать, вас не трогает, что вы никто.

— По моему мнению, ты никто, если сам считаешь себя никем.

В «Приюте жаворонка» они разделились. Робин пошел в гостиную, где, несмотря на поздний час, его ждала мать, Барбара — наверх, где рухнула на кровать. Но прежде она услышала, как Коррин говорила:

— Робби, Селия пришла к нам сегодня только потому…

И Робин перебил ее:

— Селию мы обсуждать не будем. Занимайся Сэмом Кори, а меня оставь в покое.

Коррин возразила дрожащим голосом:

— Но, дружочек…

На что Робин коротко ответил:

— Это Сэм, мам, правильно?

Засыпая, Барбара думала о том, как же должен Робин благословлять избавление, которое несла ему помолвка Сэма Кори с его матерью. Она все еще размышляла об этом на следующее утро, когда закончила разговаривать с Линли и нашла всех троих — Сэма Кори, Коррин и Робина — в гостиной.

Коррин и Сэм сидели за столом, наклонившись друг к другу. Коррин приговаривала с присвистом:

— Подумать только, Сэмми. Боже мой. Боже мой. Сэм растирал ей спину, словно помогая дышать, и, мрачно качая все время головой, выражал свое отношение к разоблачениям таблоида. Это был «Осведомитель», заметила Барбара. Сэм и Коррин читали статью, написанную Деннисом Лаксфордом ради спасения своего сына.

Робин собирал на поднос посуду от завтрака. Когда он понес ее на кухню, Барбара пошла за ним. Если необходимо, лучше поесть над раковиной, чем глотать пищу в присутствии двух влюбленных, которые, вероятно, предпочитают побыть наедине.

Робин стоял у плиты, разогревая сковородку, видимо чтобы сделать для Барбары яичницу. На лице его, обратила внимание Барбара, застыло отстраненное и замкнутое выражение. Ничего похожего на выражение лица, когда минувшей ночью они обменивались сокровенными мыслями. Его слова объяснили произошедшую в нем перемену.

— Выходит, он опубликовал статью. Тот человек в Лондоне, Лаксфорд. Думаете, этого будет достаточно, чтобы освободить мальчика?

— Не знаю, — призналась Барбара.

Он бросил на сковородку кусок масла. Барбара намеревалась перехватить миску хлопьев — она уже на два часа отставала от своего графика из-за того, что позволила себе поваляться в постели, — но было так приятно наблюдать, как Робин готовил для нее завтрак, что она решила изменить свои планы и наверстать потерю времени, жуя в темпе allegro.

— Мы будем продолжать искать мальчика? — спросил он, пока растапливалось масло. — Или остановимся и посмотрим, что случится дальше?

— Я хочу осмотреть место вокруг мельницы при дневном свете.

— Компания вам нужна? В смысле, теперь вы знаете, где мельница, но я всегда готов… — Он взмахнул лопаткой, завершая предложение. Интересно, каким могло быть это завершение? — подумала Барбара. Все вам показать? Держаться поблизости? Быть там, если вам понадоблюсь? Однако она в нем не нуждалась. За многие годы она прекрасно научилась ни в ком не нуждаться. И сказала себе, что очень хочет сохранить существующее положение вещей. По-видимому, он прочитал это по ее лицу, потому что великодушно дал ей возможность сохранять его и дальше до бесконечности, сказав: — Или я мог бы начать проверку пунктов проката катеров. Если от мельницы до Аллингтона он вез ее по каналу, ему потребовался бы катер.

— Да, это следует проверить, — сказала Барбара.

— Тогда я этим и займусь.

Он выпустил на сковородку два яйца, посолил их, поперчил, убавил огонь и положил в тостер два куска хлеба. Похоже, подумала Барбара, Робина нисколько не обидело ее невысказанное желание провести этот рабочий день в одиночестве, и она поймала себя на том, что маленький, но коварный паучок разочарования пытается оплести ее кожу паутиной. Барбара смахнула ее. Нужно заниматься делом. Один ребенок погиб, другой — пропал. По сравнению с этим ее фантазии — пшик.

Ответив, что найдет дорогу к мельнице без письменных инструкций, Барбара оставила Робина мыть посуду. Однако она совершила небольшое, вызванное любопытством, отклонение от маршрута, завернув в Беверстокскую школу для мальчиков. Беверсток, как она поняла, проезжая под огромными кронами буков, окаймлявших подъездную аллею, являлся, вероятно, основным источником рабочих мест для деревни Вуттон-Кросс. Школа была огромной и требовала столь же огромного персонала для ее обслуживания. Не только учителей, но и садовников, сторожей, поваров, прачек, заведующих хозяйством и всех прочих. Оглядывая красиво размещенные здания, игровые поля, кустарник и парк, Барбара снова почувствовала упрямый укол интуиции, подсказывавшей: школа эта как-то связана с тем, что случилось с Шарлоттой Боуэн и Лео Лаксфордом. Слишком уж не похоже на простое совпадение, что Беверсток — школа Денниса Лаксфорда — находится в такой щекочущей нервы близости от места, где держали его дочь.

Барбара решила, что осторожная разведка не помешает, и припарковалась рядом с сооружением из бутового камня под высокой крышей, которое приняла за часовню. На другой стороне выметенной гравиевой дорожки маленькая, аккуратно окрашенная деревянная табличка указывала путь в офис директора. Подойдет, подумала Барбара.

Занятия, судя по всему, шли полным ходом, поскольку никого из мальчиков видно не было, кроме одного-единственного, одетого в черное молодого человека, покинувшего офис директора, когда туда входила Барбара.

Директор не сможет принять сержанта из Лондона, сказала Барбаре его секретарша. Его вообще нет в школе и не будет до конца дня, поэтому если сержант из Лондона желает договориться о встрече позже на этой неделе… Секретарша занесла карандаш над расписанием ежедневных встреч директора, ожидая ответа Барбары.

Барбара толком и не знала, как ответить, поскольку не совсем понимала, что привело ее в Беверсток, помимо смутного и беспокоящего чувства, что данная школа имеет ко всему этому отношение. Впервые с момента приезда в Уилтшир она пожалела, что с ней нет инспектора Линли. У того, похоже, никогда не бывало смутных и беспокоящих чувств — кроме как по отношению к Хелен Клайд, а еще вернее, по отношению к ней он не испытывал ничего, кроме смутных и беспокоящих чувств. Оказавшись перед секретаршей директора, Барбара осознала, что, прежде чем войти в этот офис без всякого представления о том, что она там будет делать, ей неплохо было бы обстоятельно посовещаться с инспектором, Барбара решила действовать в открытую. — Я расследую убийство Шарлотты Боуэн, девочки, которую в воскресенье нашли в канале.

И с удовлетворением увидела, что сразу нее целиком завладела вниманием секретарши, худой как скелет и, как минимум, семидесятилетней старой дамы — карандаш опустился на ежедневник.

— Эта девочка была дочерью одного из ваших выпускников, — продолжала Барбара. — Человека по имени Деннис Лаксфорд.

— Де-еннис?

Секретарша протянула первый слог. Барбара восприняла это как знак, что данное имя для нее не пустой звук.

— Он был здесь примерно тридцать лет назад, —подсказала Барбара.

— Тридцать лет назад — чепуха, — сказала секретарша. — Он был здесь в прошлом месяце.

Услышав шаги на лестнице, Сент-Джеймс поднял голову от комплекта фотографий из криминалистической лаборатории, которые он освежал в памяти, прежде чем выступить в суде в Олд-Бейли. Он услышал голос Хелен, говорившей Коттеру:

— Кофе мне не помешает. И тысячу раз спасибо, что предложили. Я проспала завтрак, поэтому все, что поможет мне хотя бы частично продержаться до обеда…

Снизу донесся голос Коттера, сообщавший, что кофе сейчас будет.

Хелен вошла в лабораторию. Сент-Джеймс с любопытством глянул на часы. Она сказала:

— Знаю. Ты ожидал меня сто лет назад. Извини.

— Тяжелая ночь?

— Ночи не было. Я не могла уснуть, поэтому не поставила будильник. Вряд ли он был нужен, раз уж я все равно лежала, пялясь в потолок. — Она положила на стол сумочку и, немедленно сбросив туфли, прошлепала к Сент-Джеймсу. — Только все это не совсем правда, да? Сначала я поставила будильник, но когда в три ночи я все еще не спала, я его просто выключила. По психологическим мотивам. Над чем мы работаем?

— Над делом Пэнкорда.

— Этого жуткого типа, который убил свою бабушку?

— Предположительно, Хелен. Мы выступаем на стороне защиты.

— Этого брошенного отцом и обиженного обществом бедняги, которого ошибочно обвиняют в том, что он бил молотком по голове восьмидесятилетнюю женщину?

— Да, дело Пэнкорда. — Сент-Джеймс вернулся к фотографиям, рассматривая их в лупу. — По каким психологическим мотивам? — спросил он.

Хелен вопросительно промычала, просматривая стопку отчетов и писем, готовясь рассортировать первые и ответить на вторые.

— Отключила будильник, ты имеешь в виду? Это должно было освободить мой мозг от беспокойства из-за того, что если я не усну в течение определенного промежутка времени, то не успею достаточно отдохнуть до звонка будильника. Поскольку именно беспокойство в первую очередь не давало мне отключиться, я подумала, что избавлю себя хотя бы от одного его источника, лишь бы уснуть. Ну, я и уснула. Только не проснулась вовремя.

— Значит, достоинства данного метода сомнительны.

— Дорогой Саймон, у него вообще нет достоинств. Я так и не заснула до пяти. А после этого ждать от своего организма пробуждения в половине восьмого — это уж, разумеется, слишком.

Сент-Джеймс положил лупу рядом с копией отчета об исследовании ДНК по сперме, взятой на месте преступления. Дела мистера Пэнкорда, похоже, плохи.

— А какие другие источники?

— Что?

Хелен подняла глаза от писем, ее гладкие волосы откинулись назад, и Сент-Джеймс заметил, что кожа под глазами у Хелен припухла.

— Отключение будильника должно было устранить один источник беспокойства, — сказал он. — Но были и другие?

— О, просто обычный неврит и невралгия.

Она произнесла это достаточно беззаботно, но Сент-Джеймс недаром знал ее пятнадцать лет.

— Вчера вечером здесь был Томми, Хелен, — сказал Сент-Джеймс.

— Да. — Она произнесла это как утверждение и занялась письмом на веленевой бумаге. Прочла его до конца, прежде чем поднять взгляд и сообщить о содержании письма: — Симпозиум в Праге, Саймон. Ты поедешь? Он будет только в декабре, но если ты захочешь подготовить доклад, времени не так уже и много.

— Томми извинился, — ровно произнес Сент-Джеймс, словно Хелен и не пыталась отвлечь его. — Передо мной. Он поговорил бы и с Деборой, но я подумал, что лучше сам ей передам.

— А кстати, где Дебора?

— В церкви Святого Ботолфа. Делает новые фотографии. — Наблюдая, как Хелен идет к компьютеру, включает его и открывает нужный файл, он сказал: — Похитили сына Денниса Лаксфорда, Хелен. От похитителя поступило такое же требование. Так что и это повисло на Томми. В настоящий момент он идет по краю пропасти. Хотя я понимаю, что нетрудно объяснить…

— Как ты можешь всегда — всегда — с такой легкостью его прощать? — требовательно спросила Хелен. — Неужели Томми никогда не совершал ничего такого, что заставило бы тебя покончить с вашей дружбой? — Сложив руки на коленях, она произнесла эти слова, глядя на экран монитора, а не на Саймона.

Сент-Джеймс задумался над ее вопросами. Они были весьма резонными, учитывая непростую историю его с Линли отношений. Приведшая к катастрофическим последствиям автомобильная авария и связь, некогда существовавшая между Линли и собственной женой Сент-Джеймса, лежали на весах их дружбы. Но Сент-Джеймс давным-давно смирился со своей ролью в обеих ситуациях. И хотя ни одна из них не доставляла ему радости, он знал, что бесконечное копание в своем эмоциональном состоянии с оглядкой на прошлое было в высшей степени непродуктивным. Что случилось, то случилось. И хватит об этом.

— У него собачья работа, Хелен. Тебе даже трудно представить, что это за испытание для души. Если постоянно имеешь дело с изнанкой жизни, то у тебя два пути: или очерстветь — вот еще одно отвратительное убийство, которое надо спокойно расследовать, — или обозлиться. Лучше очерстветь, потому что черствость помогает выполнять работу. Злость мешает делу, и поэтому ты, сколько можешь, сдерживаешь ее. Но в конце концов что-то происходит, и ты взрываешься. Говоришь то, чего не думаешь. Делаешь то, чего при других обстоятельствах не сделал бы.

Она опустила голову и сказала:

— Точно. Злость. Его злость. Она постоянно здесь, под самой поверхностью. Она во всем, что он делает. Злость, копившаяся годами.

— Причина в его работе, а никак не в тебе.

— Знаю. Чего я не знаю — смогу ли я с ней жить. Она всегда будет — злость Томми, — как неожиданный гость к ужину, когда нет еды.

— Ты любишь его, Хелен?

Она издала короткий, жалобный, печальный смешок.

— Любить его и быть в состоянии прожить с ним жизнь — две абсолютно разные вещи. Я уверена в первом, но не во втором. И каждый раз, когда мне кажется, что я успокоила свои сомнения, что-то случается, и все они снова во мне поднимаются.

— Брак не для тех, кто ищет душевного спокойствия, — заметил Сент-Джеймс.

— Разве? — удивилась Хелен. — Разве у тебя его нет?

— У меня? Отнюдь. Битва постоянно кипит.

— Как ты это выносишь?

— Ненавижу скуку.

Хелен устало засмеялась. На лестнице послышались тяжелые шаги Коттера. Через минуту он появился в дверях с подносом.

— Кофе для всех, — провозгласил он. — Я принес вам и печенья, леди Хелен. Судя по вашему виду, хорошая порция шоколадного печенья вам не повредит.

— Не повредит, — согласилась Хелен.

Встав от компьютера, она пошла навстречу Коттеру. Тот поставил поднос на ближайший рабочий стол, нечаянно смахнув на пол какую-то фотографию. Пока Коттер наливал кофе, Хелен подняла фотографию и, перевернув, обреченно произнесла:

— О, господи. Никакого спасения. Сент-Джеймс увидел, что у нее в руке. Это была фотография мертвого тела Шарлотты Боуэн, которую вчера вечером он забрал у Деборы, та самая, которую, словно перчатку, Линли бросил им в лицо два дня назад. Нужно было выкинуть ее еще вчера, сообразил Сент-Джеймс. Эта проклятая фотография и без того дел наделала.

— Отдай мне ее, Хелен, — попросил он.

— Возможно, он был прав, — сказала она, не отдавая снимка. — Возможно, мы все же несем ответственность. О, не в том смысле, как говорил он. Но в более широком. Потому что мы думали, что от нас что-то зависит, тогда как правда заключается в том, что ни от кого ничего не зависит, ни-че-го…

— Ты веришь в это не больше, чем я, — сказал Сент-Джеймс. — Отдай фотографию.

Коттер взял чашку, вынул из пальцев Хелен снимок и передал его Сент-Джеймсу. Тот положил фотографию лицом вниз среди других, которые изучал до этого. Взял у Коттера кофе и больше ничего не сказал, пока тот не вышел из комнаты.

Тогда Сент-Джеймс продолжил:

— Хелен, по-моему, тебе нужно решить насчет себя и Томми раз и навсегда. Но еще я думаю, что ты не можешь использовать Шарлотту Боуэн для оправдания своих страхов.

— У меня нет никаких страхов.

— У нас всех они есть. Но боязнь совершить ошибку…

Дальнейшие слова улетучились вместе с мыслями. Говоря, Сент-Джеймс ставил чашку на стол, и его взгляд упал на фотографию, которую он только что туда положил.

— Что такое? Саймон, что случилось? — спросила Хелен, пока он, не глядя, нашаривал лупу.

Господи, осенило его, он же все время знал. Эта фотография находилась в его доме больше суток, а следовательно, более суток ему была доступна истина. Он быстро это понял, чувствуя, как в его сознание проникает ужас. Но еще он понял, что не смог распознать истину потому, что зациклился на оскорблениях, которые нанес им Томми. Если бы он не был сосредоточен на том, чтобы железной рукой держать себя за горло, он мог бы и сам взорваться, излить свою злость, а затем вернуться к нормальному состоянию. И тогда бы он узнал. Он бы увидел. Он был убежден в этом, потому что был убежден, что в обычных обстоятельствах он обратил бы внимание на то, что сейчас лежало у него перед глазами.

Он взял лупу. Рассмотрел очертания. Рассмотрел формы. И снова сказал себе, что в других обстоятельствах — он мог в этом поклясться, верил в это, знал это наверняка — он бы не пропустил того, что следовало с самого начала увидеть на этой фотографии.

25

Когда все было позади и Барбара возвращалась на Бербейдж-роуд, она прониклась уверенностью, что решение пойти на поводу у вдохновения определенно было… вдохновением свыше. За чашкой чая из самовара, не посрамившего бы и праздника в честь двадцатилетия Ирины Прозоровой, секретарша позволила себе посплетничать от души и, направляемая точными вопросами Барбары, коснулась наконец насущной темы — Денниса Лаксфорда.

Поскольку Портли, так звали секретаршу, занимала свой пост в Беверстокской школе от сотворения мира — во всяком случае, так казалось, судя по количеству учеников, которых она помнила, — у Барбары голова пошла кругом от количества поведанных ей историй. Они были разные, но довольно скоро Барбара обнаружила, что любимейшие воспоминания относятся по большей части к области непристойного. Портли могла сообщить, какого мальчика вызывали на ковер за мастурбацию, за взаимную мастурбацию, мужеложество, скотоложество, fellatio и coitus (единичный или множественный), и делала это с удовольствием. Неуверенность в изложении появлялась в тех случаях, когда какой-то из мальчиков держал ширинку застегнутой.

Так было и с Деннисом Лаксфордом, хотя до этого Портли добрых пять минут распространялась о шестнадцати других подростках того же выпуска, которых выгнали на целый семестр, когда узнали, что они регулярно встречались с одной девушкой из деревни — два фунта за сеанс. Не просто потискаться, заявила Портли, а все по-настоящему, в старом погребе; девушка в результате забеременела, и если сержант желает взглянуть, где происходили исторические совокупления…

Барбара вернула ее назад к нужному предмету, сказав:

— Так насчет мистера Лаксфорда?.. Вообще-то я больше интересуюсь его недавним визитом, хотя и другие сведения действительно очень занимательны, и если бы у меня было побольше времени… Ну, вы сами понимаете — долг и все прочее.

Портли казалась разочарованной, но подчинилась.

Визит Лаксфорда касался его сына, наконец сообщила она. Лаксфорд приехал, чтобы поговорить с директором о зачислении мальчика с осеннего семестра. Он единственный ребенок — весьма своенравный единственный ребенок, если Портли не ошибается, — и мистер Лаксфорд подумал, что ему пойдет на пользу знакомство со строгостями и радостями жизни в Беверстоке. Поэтому он встретился с директором, а потом мужчины совершили экскурсию по школе, чтобы мистер Лаксфорд увидел, как она изменилась с тех пор, как он сам здесь учился.

— Экскурсию? — Барбара почувствовала покалывание в кончиках пальцев от скрытого смысла данного заявления. Хорошенько обследовать местность во время якобы осмотра школы перед тем, как поместить в нее сына… Вполне возможно, так Лаксфорд освежил свои воспоминания об окрестностях. — Что за экскурсию?

Они посетили классные комнаты, спальни, столовую, спортивный зал… Он все осмотрел, насколько помнила Портли.

И территорию видел? — хотела узнать Барбара. Игровые поля, школьную ферму и так далее?

Да вроде бы так, по словам Портли. Она не была уверена и, в поисках подсказки, провела Барбару в кабинет директора, где на стене висела художественно выполненная карта Беверстокской школы для мальчиков. Вокруг нее висели десятки фотографий беверстокцев за несколько десятилетий, и одна из них привлекла внимание Барбары — группа одетых по-походному мальчиков позировала на фоне ветряной мельницы. Барбара готова была побиться об заклад, что это была та самая мельница, в которой всего на прошлой неделе держали Шарлотту Боуэн.

— Эта ветряная мельница на территории Беверстока? — спросила Барбара, указывая на снимок.

— Что вы, нет, — ответила Портли. — Это старая мельница рядом с Грейт-Бедуином. Археологический кружок каждый год совершает туда экскурсию.

Услышав слова «археологический кружок», Барбара перелистала свой блокнот, ища записи, сделанные во время телефонного разговора с инспектором Линли. Она нашла их, прочла и обнаружила требуемую информацию внизу страницы: главный редактор «Осведомителя» был членом археологического кружка. Назывался он «Исследователи».

Барбара как можно скорей попрощалась и кинулась к своей машине. Ситуация прояснялась.

Она помнила путь до мельницы и следовала по нему, никуда не сворачивая. Поворот к мельнице был перекрыт полицейской лентой, и Барбара поставила автомобиль сразу перед ней, на обочине, густо заросшей полевыми цветами со склоненными фиолетовыми и белыми головками. Поднырнув под ленту, Барбара направилась к мельнице, отметив, что березы вдоль дороги и кроны деревьев, нависавшие над тропой, по которой она сейчас шла, почти закрывали мельницу от глаз проезжающих или проходящих мимо. Да и в любом случае вокруг не было ни души. Идеальное место для похитителя, привезшего с собой ребенка, или для убийцы, увозящего тело того же ребенка.

Ночью мельницу опечатали, но внутри Барбаре ничего не было нужно, она там уже все видела. Сейчас она вернулась, чтобы обозреть сооружение как часть ландшафта. Выйдя из-под сени деревьев, она толкнула старую калитку. Оказавшись в загоне, Барбара поняла, почему мельницу поставили именно на этом месте. Минувшей ночью было тихо, а сейчас задувал резкий ветер, и крылья старой мельницы поскрипывали. Если бы механизм до сих пор действовал, крылья вертелись бы и жернова мололи пшеницу.

При дневном свете стали видны и окружающие поля. Засеянные сурепкой, кукурузой и зерновыми, они тянулись, сколько хватало глаз. Не считая разрушенного дома мельника, ближайшее жилье находилось в полумиле отсюда. А ближайшими живыми существами были овцы, пасшиеся с восточной стороны от мельницы, за проволочной оградой. Вдалеке тарахтел трактор, двигаясь по краю поля. Но если и был здесь свидетель, способный сообщить, что произошло там, где находилась Барбара — на мельнице, — этот свидетель блеял среди овец.

Барбара подошла к овцам. Они жевали, равнодушные к ее присутствию.

— Ну, давайте, выкладывайте, — сказала она. — Вы же его видели, а?

Но они продолжали жевать.

Одна из овец отделилась от стада и направилась к Барбаре. На мгновение той показалось, что животное и в самом деле откликнулось на ее слова и приближается с мыслью пообщаться, пока не поняла, что та идет не к ней, а к невысокому желобу у ограды, где принялась пить воду.

Вода? Барбара отправилась на разведку. У дальнего конца желоба, защищенная с трех сторон оградкой из кирпичей, из земли торчала труба с краном. Не прикрытая ни от дождя, ни от снега, она была ржавой, но когда Барбара натянула перчатку и попробовала повернуть кран, никакого сопротивления, вызванного ржавчиной или коррозией, она не почувствовала. Потекла вода, чистая и сладкая.

Однако Барбара вспомнила слова Робина, что на таком расстоянии от ближайшей деревни вода, скорей всего, будет колодезной. Поэтому требовалось убедиться.

Она вернулась в деревню. «Лебедь» был открыт, предлагая своим посетителям пообедать, и Барбара припарковалась между заляпанным грязью трактором и древним «хамбером». Она вошла в заведение и была встречена обычным мгновением тишины, с которым всегда сталкивается в сельском пабе чужак. Но когда она кивнула местным и остановилась погладить по голове шотландскую овчарку, беседа возобновилась.

У стойки бара Барбара заказала лимонад, пакетик чипсов с солью и уксусом и кусок сегодняшнего специального блюда — пирога с луком пореем и брокколи. И когда хозяин поставил перед ней еду, Барбара предъявила, помимо трех фунтов семидесяти пяти пенсов, полицейское удостоверение.

Известно ли ему, спросила она хозяина, о теле девочки, найденном недавно в канале Кеннета и Эйвона?

Местные слухи, как оказалось, избавляли ее от необходимости что-либо объяснять. Хозяин ответил:

— Так вот, значит, чего там на горе прошлой ночью шумели.

Сам он вообще-то не видел, признался хозяин, но старый Джордж Томли — владелец фермы к югу от ветряной мельницы — не мог уснуть прошлой ночью из-за мучившего его ишиаса. Джордж-то и видел там весь этот свет и — плевать на ишиас — отправился посмотреть, что происходит. Разобрал, что там полиция, но предположил, что это снова дети набезобразничали.

После такого Барбара поняла, что ей, по-видимому, нет нужды темнить, лгать или хитрить. Она сказала хозяину паба, что на мельнице держали девочку, которую потом утопили. И утопили ее в водопроводной воде. На территории есть кран, и Барбара хотела узнать, не колодезная ли там вода.

Хозяин паба заявил, что понятия не имеет, какая на мельнице вода, но старый Джордж Томли — тот самый старый Джордж Томли — знает об окрестностях мельницы почти все, и если сержант захочет с ним поговорить, старый Джордж сидит сразу у доски для дартса.

Взяв свой пирог, чипсы и лимонад, Барбара прямиком направилась к Джорджу. Тот массировал больное бедро костяшками пальцев правой руки, а левой листал «Плейбой». Перед Джорджем стояли остатки обеда. Он тоже заказал блюдо дня.

— Вода? — заинтересовался он. — Чья вода?

Барбара стала объяснять. Джордж слушал, переводя взгляд с Барбары на журнал, словно делая сравнение не в ее пользу.

Но сведениями поделился охотно. Колодцев вокруг мельницы нет, сказал ей старик, когда она закончила свои разъяснения. Вода там магистральная, качается из деревни и хранится в резервуаре, закопанном в поле рядом с ветряной мельницей. Это поле — самое высокое в округе место, поэтому вода вытекает из резервуара сама собой.

— Но это водопроводная вода? — настаивала Барбара.

— Всегда была водопроводная, — ответил ей Джордж.

Блестяще, подумала Барбара. Фрагменты встают на место. Недавно поблизости был Лаксфорд. Подростком Лаксфорд посещал ветряную мельницу. Теперь ей нужно вложить ему в руки школьную форму Шарлотты. И у нее имелась замечательная идея, как это сделать.

По мнению Линли, район Кросс-Киз-клоуз был похож на место обитания Билла Сайкса[32]. Его узкие, похожие на ущелья переулки, извивающиеся между домами, примыкающими к Мэрилебон-лейн, были полностью лишены человеческого присутствия и в буквальном смысле слова не знали солнечного света. Когда Линли и Нката ступили сюда, оставив «бентли» на Булстрод-плейс, Линли спросил себя, о чем думала Ив Боуэн, позволяя дочери бродить здесь в одиночестве. Неужели она сама никогда здесь не бывала? — удивился он.

— Меня от этого места в дрожь бросает, — эхом откликнулся на мысли инспектора Нката. — Зачем такой малышке, как Шарлотта, сюда ходить?

— Вот сейчас главный вопрос, — заметил Линли.

— Черт, а зимой ей приходилось идти здесь в темноте, — с отвращением произнес Нката. — Все равно что нарываться на… — Он замедлил шаги, потом совсем остановился и посмотрел на Линли, остановившегося в трех шагах впереди него. — Нарываться на неприятности, — закончил он и продолжал: — Думаете, Боуэн знала про Чэмберса, инспектор? Могла сделать запрос у себя в министерстве и раскопать ту же грязь, что и мы нарыли на этого парня. Могла послать к нему на уроки свою девчушку и все сама подстроить, зная, что со временем мы докопаемся до его прошлого. И когда мы это сделаем — что мы только что и сделали, — то переключим внимание на него и забудем о ней.

— Хороший сценарий, — сказал Линли, — но не будем забегать вперед, Уинстон. Давайте-ка побеседуем с Чэмберсом. Сент-Джеймсу показалось, что всреду вечером он что-то скрывал, а интуиция Сент-Джеймса обычно не подводит. Так что давайте разберемся, что есть что.

Они не дали Дэмьену Чэмберсу преимущества, уведомив о своем визите. Тем не менее он был дома. Из маленького домика доносились звуки электрооргана, и музыка резко оборвалась на середине такта, когда Линли постучал в дверь медной колотушкой в виде скрипичного ключа.

Дернулась обвисшая штора на окне — кто-то посмотрел на гостей. Мгновение спустя дверь осторожно приоткрыли на ширину бледного лица, принадлежавшего молодому человеку. Оно было худым, обрамленным прядями волос, свисавшими до груди.

Линли показал удостоверение и спросил:

— Мистер Чэмберс?

Чэмберс, похоже, приложил усилие, чтобы не взглянуть на карточку Линли.

— Да.

— Инспектор Томас Линли. Отдел по расследованию убийств Скотленд-Ярда. — Линли представил Нкату. — Мы можем поговорить?

Радости Чэмберс не проявил, но отступил и распахнул дверь.

— Я работал.

В комнате был включен магнитофон, и профессиональный актер медоточивым голосом читал отрывок из какого-то слащавого романа. Чэмберс остановил запись и объяснил:

— Сокращенные аудиокниги. Я пишу музыкальные фрагменты, которые вставляют между сценами.

Он вытер о джинсы руки, словно те вспотели, и принялся убирать со стульев ноты, отодвинул с дороги два пюпитра.

— Можете присесть, если хотите, — сказал он и ушел на кухню, откуда вернулся со стаканом воды, в котором плавал ломтик лимона. Чэмберс поставил стакан на край электрооргана и сел за него, как будто собирался продолжить работу. Взял один аккорд, но потом уронил руки на колени.

— Вы здесь из-за Лотти, да? — спросил он. — Я, пожалуй, этого ожидал. Я подумал, что человек, заходивший сюда на прошлой неделе, будет не единственным, кто навестит меня, если она не объявится.

— Вы ожидали, что она объявится?

— А почему бы и нет. Она всегда любила разные проделки. Когда они сказали мне, что она пропала…

— Они?

— Тот человек, который был здесь в среду вечером. На прошлой неделе. С ним была женщина.

— Мистер Сент-Джеймс?

— Я не помню его имени. Они работали на Ив Боуэн. Искали Лотти. — Он глотнул воды. — Когда я прочел в газете эту статью — в смысле, про то, что случилось с Лотти, — то подумал, что рано или поздно придет кто-нибудь еще. Вы поэтому здесь? — Он спросил как бы между прочим, но выражение лица выдавало некоторое беспокойство, словно он ждал от них не столько информации, сколько каких-то подбадривающих слов.

Не отвечая прямо, Линли спросил:

— В какое время Шарлотта Боуэн ушла отсюда в среду?

— В какое время? — Чэмберс посмотрел на свои часы. — После пяти, я бы сказал. Она осталась поболтать — она обычно так делала, — но довольно скоро после занятия я отправил ее домой.

— Был ли кто-нибудь в переулке, когда она ушла?

— Я не заметил, чтобы поблизости кто-то крутился, если вы об этом.

— Следовательно, на улице не было никого, кто бы видел, как она уходила?

Музыкант медленно подобрал ноги под стул.

— К чему вы клоните? — спросил он.

— Вы только что сказали, что в переулке не было никого, кто бы видел, как в четверть шестого уходила Шарлотта? Я не ошибаюсь?

— Так я сказал.

— Поэтому отсюда вытекает, что в переулке не было никого, кто мог бы подтвердить — или опровергнуть — ваше заявление о том, что она вообще покидала ваш дом.

Чэмберс облизал губы, и когда заговорил, в его речи, торопливой и встревоженной, откровенно зазвучал Белфаст.

— Так в чем все же дело?

— Вы встречались с матерью Шарлотты?

— Конечно, я с ней встречался.

— Значит, вы знаете, что она член парламента, не так ли? И младший министр в Министерстве внутренних дел?

— Ну да. Но я не понимаю, какое…

— И приложив небольшое усилие, чтобы узнать о ее взглядах — что было бы совсем несложно, учитывая, что вы один из ее избирателей, — вы могли понять, что в некоторых вопросах вы с ней стоите на противоположных позициях.

— Я не интересуюсь политикой, — моментально ответил Чэмберс, но сама неподвижность его тела сказала, что он лжет.

— Мы разговаривали с североирландской полицией, мистер Чэмберс.

Тот ничего не ответил. Потер одну ногу о другую, спрятал ладони под мышки, но в остальном оставался спокойным.

— Смертельно скучная, наверное, получилась беседа.

— Они держат вас за смутьяна. Не то чтобы за члена ИРА, но за человека, за которым стоит приглядеть. Откуда, интересно, у них такие мысли?

— Если вы хотите знать, сочувствую ли я Шин фейн, сочувствую, — сказал Чэмберс. — Как и половина населения Килбурна, так что почему бы вам не поехать туда и не согнать их с места? Разве есть закон, запрещающий вставать на чью-либо сторону? И кроме того, какое это сейчас может иметь значение? Все давно успокоилось.

— Кто на чьей стороне — не важно. А вот определенная позиция — другое дело. И по данным североирландской полиции, вы такую позицию имеете, мистер Чэмберс. С десяти лет и до сегодняшнего дня. Вы недовольны мирным процессом? Возможно, считаете, что Шинн фейн продалась?

Чэмберс встал. Нката поднялся, готовый, если понадобится, перехватить его. Чернокожий полицейский был выше музыканта по меньшей мере на десять дюймов и тяжелее стоунов на семь. Оказавшись с ним лицом к лицу, Чэмберс сказал:

— Успокойтесь, ладно? Я только хочу выпить. Чего-нибудь покрепче, чем вода. Бутылка на кухне.

Линли кивком указал Нкате на кухню. Тот принес стакан и бутылку виски.

Чэмберс налил себе, выпил и закрыл бутылку. Постоял минуту, не отрывая пальцев от крышечки, вероятно обдумывая свое положение. Наконец он отбросил назад свои длинные волосы и вернулся на стул у электрооргана. Нката тоже сел. Как видно, собравшись с духом для совершения признания, Чэмберс заговорил:

— Если вы беседовали с североирландской полицией, тогда вы знаете, что я делал: то, что делал любой ребенок-католик в Белфасте. Бросал в британских солдат камнями, бутылками. Переворачивал мусорные баки. Поджег три автомобильные шины. Да, полиция била меня за это по рукам, но и моих приятелей тоже, ясно? Но я перерос желание злить солдат и поступил в университет. Учился музыке. У меня нет связи с ИРА.

— Почему вы преподаете музыку здесь?

— А почему не преподавать ее здесь?

— По временам этот район кажется не слишком гостеприимным.

— Да. Ну, я мало выхожу.

— Когда вы в последний раз были в Белфасте?

— Три года назад. Нет, четыре. На свадьбе своей сестры.

На большой стереоколонке Чэмберс раскопал среди груды журналов и нот фотографию в картонной рамке и протянул Линли.

На снимке многочисленная семья собралась вокруг жениха и невесты. Линли насчитал восемь братьев и сестер и увидел Чэмберса, чувствовавшего себя не в своей тарелке и примостившегося с краю, чуть в стороне от всей группы, стоявшей, в противоположность ему, рука об руку.

— Четыре года, — заметил Линли. — Довольно долгое время. Никто из ваших родных не живет сейчас в Лондоне?

— Нет

— И вы с ними-не видитесь?

— Нет.

— Любопытно. — Линли вернул фотографию.

— Почему? Оттого, что мы ирландцы, вы ожидаете, что мы живем все скопом?

— У вас с ними натянутые отношения?

— Я больше не хожу в церковь.

— Почему так?

Чэмберс снова заправил за уши волосы. Нажал несколько клавиш на электрооргане. Прозвучал нестройный аккорд.

— Послушайте, инспектор, вы пришли поговорить о Лотти Боуэн. Я рассказал вам, что знаю. Она пришла сюда на занятие. После этого мы поболтали. Потом она ушла.

— И никто ее не видел.

— Ничем не могу помочь. Я за это не в ответе. Если бы я знал, что ее похитят, я бы проводил ее до дома. Но у меня не было причин подозревать, что где-то тут таится опасность. Краж со взломом здесь нет. Ни на кого не нападают. Наркотиками не торгуют. Поэтому я отпустил ее одну, и вот что случилось, и теперь я хреново себя чувствую, но я к этому непричастен.

— Боюсь, вам потребуется подтверждение этого факта.

— И где же мне его раздобыть?

— Думаю, вы можете получить его от того, кто был у вас наверху, когда мистер Сент-Джеймс приходил к вам в среду. Если кто-то — а не Шарлотта Боуэн — действительно был с вами в доме. Можем мы узнать ее имя и адрес?

Чэмберс нервно втянул нижнюю губу, и на подбородке у него образовалась ямочка. Он уставился куда-то в пространство, словно разглядывая нечто, недоступное взорам других. Это был взгляд человека, которому есть что скрывать.

— Мистер Чзмберс, — сказал Линли. — Мне нет нужды говорить вам, насколько серьезно ваше положение. В прошлом вы имели касательство к ИРА, а мы расследуем похищение и убийство дочери члена парламента, не скрывающего своей неприкрытой враждебности к ИРА. Вы связаны с этой девочкой, вы последний из известных нам людей, кто ее видел. Если есть человек, который может подтвердить, что вы не имеете отношения к исчезновению Шарлотты Боуэн, я предлагаю сообщить о нем прямо сейчас.

— Хорошо, — проговорил Чэмберс, но сначала потребовал еще глоток виски для подкрепления.

Вечером в среду, сообщил он, отводя взгляд, у него была не женщина, а мужчина. Рассел Маевски, хотя инспектор может скорее вспомнить его по профессиональному имени. Рассел Мейн.

— Телеактер, — сказал Линли Нката. — Играет копа.

— Мы вместе три года, почти четыре. — Чэмберс смотрел куда угодно, только не на полицейских. — Мы соблюдаем осторожность из-за людской предубежденности.

Расc живет здесь, заключил Чэмберс. Сейчас он на съемках и вернется не раньше девяти или десяти вечера. Но если полиции надо с ним поговорить…

Линли протянул музыканту карточку.

— Попросите мистера Мейна позвонить.

Снова оказавшись в переулке, когда за ними закрылась дверь и изнутри снова послышалась музыка, Нката сказал:

— Думаете, он знает, что ребята из нашего особого отдела держат его под микроскопом?

— Если не знает, — ответил Линли, — то теперь будет подозревать.

Они направились к Мэрилебон-лейн. Линли мысленно прошелся по тому, что было им известно на данный момент. У них накапливалось существенное количество информации и фактов: от отпечатков пальцев до лекарства, выдаваемого по рецепту, от школьной формы, найденной в Уилтшире, до очков, обнаруженных в машине в Лондоне. Должен был существовать логический ход, с помощью которого все, что они накапливали, можно было связать воедино. Им нужно было только напрячь зрение, чтобы увидеть рисунок. В конечном счете, все, что у них было, и все, что они имели, должно быть привязано к одному человеку. И это был человек, осведомленный о том, чья дочь Шарлотта, достаточно изобретательный, чтобы осуществить два успешных похищения, и настолько дерзкий, чтобы действовать среди бела дня.

Что же это был за человек? — гадал Линли. Имелся, пожалуй, единственный разумный ответ: преступник явно не боялся, что его могут засечь, потому что в его появлении с ребенком, видимо, не было ничего подозрительного.

Пираньи, думала Ив Боуэн. Сначала она думала о них как о шакалах, но шакалы питаются падалью, тогда как пираньи охотятся за живой — и предпочтительнее кровоточащей — плотью. В течение всего дня репортеры собирались перед офисом ассоциации ее избирателей, перед Министерством внутренних дел и парламентом. Сопровождали журналистов их неизменные попутчики — папарацци и фотографы из газет.

Ив казалось, что прошлая ночь была адом. Но каждый раз, когда открывалась передняя дверь офиса ассоциации и слышался гул голосов и сверкали вспышки фотокамер, она осознавала, что часы между звонком Денниса Лаксфорда и окончательным осознанием, что она ничем не может помешать ему опубликовать статью, были всего лишь чистилищем.

Она сделала что могла, нажала на все рычаги, час за часом связываясь по телефону с судьями и адвокатами и прибегая ко всем дружеским связям, которые ей удалось завязать в политике. Все звонки касались одного: запретить опубликование в «Осведомителе» статьи, которая, по заявлению Лаксфорда, могла спасти его сына. Результат все время был один и тот же: вердикт, что подобный запрет невозможен.

Содержит ли данный материал, спрашивали ее, клевету? Нет? Он пишет правду? Тогда, моя дорогая, боюсь, тут не о чем говорить. Да, я действительно понимаю, что некоторые подробности из нашего прошлого могут оказаться неудобными для нашего настоящего и будущего, но если эти подробности — правда… Что ж, тут можно только сохранять присутствие духа, высоко держать голову и показывать всем своим поведением, чего ты действительно стоишь, не так ли?

А если мисс Боуэн — не просто член парламента, но, в отличие от Синклера Ларнси, еще и заместитель министра — считает, что данная статья поставит премьер-министра в неловкое положение… что ж, разумеется, мисс Боуэн знает, как она должна поступить.

Разумеется, она знала. Она должна была броситься на меч. Но она не намеревалась рухнуть на землю, не предприняв отчаянной схватки.

Этим утром она встретилась с министром внутренних дел. Сэр Ричард Хептон принял ее в своем офисе и выразил соболезнование в связи с гибелью Шарлотты, но, несмотря на все аргументы Ив и проявленную ею настойчивость, результатом беседы стал совет самой подать в отставку с поста заместителя министра.

На ее возражение, что она не собирается становиться жалким социальным работником, министр ответил с отеческим видом, склонив набок голову:

— Я и не думал это предлагать, Ив. Кроме того, вы остаетесь в парламенте. За вами сохраняется ваше место в палате общин. Уход с поста заместителя министра не означает потерю всего.

Да, не всего. Но почти всего, подумала Ив.

Она написала требуемое письмо. Ей хотелось думать, что премьер-министр откажется принять ее отставку, но она знала, что надеяться на это не стоит.

Из министерства Ив направилась в находящийся совсем рядом парламент. Она уже была у себя, когда прибыл ее помощник. По тому, как быстро он отвел взгляд, Ив поняла, что Джоэл Вудуорд слышал краткий обзор утренней прессы. Естественно. Он был в утренних новостях, а Джоэл всегда смотрит новости, поедая свою кашу.

Быстро стало ясно, что и все остальные в здании на Парламент-сквер знают о статье Лаксфорда. Никто к Ив не обращался, люди быстро кивали и так же быстро отводили глаза, а сотрудники ее офиса разговаривали приглушенными голосами, как в присутствии покойника.

Журналисты начали звонить сразу же, как только включили телефонную связь. Ответ «без комментариев» их не удовлетворял. Они хотели знать, будет ли член парламента от Мэрилебона опровергать заявление «Осведомителя».

— «Без комментариев» быть не может, — аккуратно передал ей замечание одного из репортеров Джоэл. — Это или правда, или ложь, и если мисс Боуэн не собирается подавать в суд за клевету, тогда мы знаем, откуда дует ветер.

Джоэл хотел, чтобы она опровергла заявление газеты. Он не мог поверить, что его тори-идол совершил поступок, не совсем совпадающий с официальной позицией партии.

Отец Джоэла объявился уже ближе к середине дня. И то она услышала о нем от Нуалы, которая позвонила ей из офиса ассоциации избирателей и сообщила, что полковник Вудуорд собирает заседание исполнительного комитета. Нуала пересказала повестку дня и назвала время заседания, потом, понизив голос, участливо спросила:

— Как вы себя чувствуете, мисс Боуэн? Здесь ужас что творится. Когда приедете, постарайтесь войти через заднюю дверь. Репортеры стоят на тротуаре в пять рядов.

К моменту ее приезда они стояли в десять рядов. Находясь теперь в офисе ассоциации, Ив приготовилась к худшему. Ее присутствия на предварительном обсуждении исполнительный комитет не потребовал. Полковник Вудуорд лишь просунул голову в дверь ее кабинета и потребовал сообщить имя отца ее дочери. Задал он этот вопрос не в обычной своей дружеской манере и эвфемизм подыскать не постарался. Он изрыгнул его, как военный приказ, и таким образом обрисовал для Ив контуры политического пейзажа.

Она пыталась заняться делами дня, но их было не так уж много. Обычно в офисе ассоциации она появлялась только по пятницам, поэтому, кроме как разобрать почту, делать было нечего. Никто не ожидал приема у местного члена парламента, за исключением журналистов, и одно слово поощрения в их сторону было бы безумием. Поэтому Ив читала письма и отвечала на них, а когда не занималась этим — ходила по кабинету.

Через два часа после начала заседания к ней пришел полковник Вудуорд.

— Теперь вы нужны, — сказал он и, развернувшись на каблуках, направился в сторону комнаты совещаний. На ходу он отряхнул с плеч своего твидового пиджака перхоть, сыпавшуюся как из рога изобилия.

Члены комитета сидели вокруг прямоугольного стола красного дерева. По всему столу стояли кофейники и использованные чашки, лежали блокноты с желтыми листами и карандаши. В комнате было страшно жарко — от тепла человеческих тел и от напряжения двухчасовой дискуссии, — и Ив попросила было открыть окно. Но близость журналистов заставила ее отказаться от этой мысли. Она заняла свободное место в конце стола и ждала, пока полковник вернется на свое место во главе его.

— Лаксфорд, — произнес он. С таким же успехом он мог сказать: «Дерьмо собачье». И, насупившись, уставился на нее, чтобы она уяснила силу его — и, следовательно, всего комитета — полного неудовольствия. — Мы не знаем, что и сказать, Ив. Роман с антимонархистом. Раздувателем скандалов. Сторонником лейбористов. Насколько нам известно, коммунистом, троцкистом или кем там называют себя эти люди. Вы не могли сделать более гнусного выбора.

— Это было давно.

— Вы хотите сказать, что тогда он не отвечал моему описанию?

— Напротив, я бы сказала, что я не была тогда тем, кем являюсь сейчас.

— Слава богу хотя бы за это, — сказал полковник Вудуорд. Сидящие за столом зашевелились. Ив, не торопясь, посмотрела каждому члену комитета в лицо. По готовности или нежеланию ответить ей таким же взглядом она могла увидеть, какую позицию они занимают в отношении ее будущего. Большинство, похоже, было на стороне полковника Вудуорда.

— Я совершила ошибку в прошлом, — сказала она. — За свою неосмотрительность я заплатила дороже любого из общественных деятелей: я потеряла своего ребенка.

Три присутствующие женщины согласно забормотали и выразили сочувствие. Чтобы погасить любую возможную волну сострадания, полковник быстро отреагировал, сказав:

— В вашем прошлом вы совершили не одну ошибку. Вы солгали этому комитету, мисс Боуэн.

— Не думаю, чтобы я…

— Ложь, заключенная в сокрытии фактов, мисс. Ложь, произрастающая из уловок и лицемерия.

— Я действовала в интересах своих избирателей, полковник Вудуорд. Я отдала своим избирателям свою преданность, все свое внимание и усилия. Если вы можете найти область, в которой я не проявила себя должным образом по отношению к жителям Мэрилебона, вы могли бы мне на нее указать.

— Речь идет не о вашей эффективности как политика, — сказал полковник Вудуорд. — На ваших первых выборах мы удержали это место большинством всего в восемьсот голосов.

— Которое, по последнему опросу, я довела до тысячи двухсот, — ответила Ив. — Я с самого начала говорила вам, что для создания такого большинства, о каком вы мечтаете, нужны годы. Если вы дадите мне возможность…

— Какую возможность? — потребовал ответа полковник Вудуорд. — Вы же не просите, чтобы мы сохранили за вами место?

— Именно это я и имею в виду. Если я подам в отставку сейчас, вам придется устраивать досрочные выборы, и какого же результата вы ожидаете от этих выборов при нынешнем политическом климате?

— А если вы не уйдете, если мы позволим вам оставаться в парламенте после этой истории с Лакcфордом, мы все равно проиграем лейбористам. Поскольку, что бы вы там ни думали о возможности получить прощение избирателей, вряд ли кто-то из них, мисс Боуэн, забудет о пропасти между личиной, которую вы носили, и тем, кто вы есть на самом деле, И даже если избиратели окажутся настолько забывчивы, оппозиция будет только счастлива извлечь на свет все нездоровые подробности вашего прошлого в случае вашей баллотировки на следующих выборах. Слова «нездоровые подробности» словно эхом прокатились по комнате. Ив увидела, что члены исполнительного комитета смотрят в свои блокноты, на свои карандаши и в кофейные чашки. Неловкость исходила от них почти видимым образом. Никто из них не хотел, чтобы совещание переходило в рукопашный бой. Но если они ожидали, что она склонится перед их коллективной волей, им предстояло изложить эту волю предельно ясно. Сделать ей предложение сразу же подать в отставку — значит потерять место в пользу оппозиции.

— Полковник Вудуорд, — спокойно произнесла она, — всех нас заботят интересы партии. По крайней мере, я так думаю. Каких действий вы от меня ждете?

Он с подозрением уставился на нее. Это было ее второе заявление, встревожившее Вудуорда.

— Я не одобряю вас, мисс, — ответил полковник, — Я не одобряю вас как личность, не одобряю вашего поступка и вашей попытки его утаить. Но партия важнее, чем моя к вам неприязнь.

Ему нужно было наказать ее, поняла Ив. Требовалось сделать это настолько публично, насколько позволит ситуация и их взаимный интерес свести ущерб до минимума. Ив чувствовала, как злость толчками гонит кровь по жилам, но не шевельнулась и сказала;

— Я полностью согласна с тем, что партия важнее всего, полковник Вудуорд. — И снова добавила: — Каких действий вы от меня ждете?

— У нас только один выход. Вы остаетесь на своем месте до тех пор, пока премьер-министр не объявит следующие всеобщие выборы.

— А потом?

— Потом мы с вами расстанемся. Вы расстанетесь с парламентом. Вы устранитесь в пользу того, кого мы выдвинем.

Ив обвела взглядом стол. Она понимала, что это компромисс, вынужденный брак между требованием ее немедленной отставки и позволением оставаться на своем посту неограниченный срок. Это давало ей столько времени, сколько сможет выгадать премьер-министр, прежде чем ветры политических перемен, нараставшие в течение многих месяцев, заставят его объявить всеобщие выборы. Когда это произойдет, ее карьера закончится. Как вообще-то уже закончилась в этот момент. Она на время сохранит свое место в палате общин, но все присутствующие в комнате совещаний понимали, кто из них будет обладать реальной властью.

— Вы всегда меня недолюбливали, верно? — спросила она полковника.

— И недаром, — ответил полковник Вудуорд.

26

Барбара Хейверс почувствовала, что все ближе подбирается к истине, в тот момент, когда нашла Стэнтон-Сент-Бернард. Деревня представляла собой скопище амбаров, хлевов и жилых домов на пересечении пяти дорог и проселков. Тут имелись родник, колодец, тесное зданьице почты и скромная церковь, устроившая праздник, во время которого в киоске подержанных вещей был куплен пакет с тряпками, где нашли школьную форму Шарлотты Боуэн. Но не наличие церкви подстегнуло интерес Барбары, а само расположение деревни. Всего в полумиле к югу, среди полей, засеянных кормовыми травами и кукурузой, мирно нес свои воды к Аллингтону, располагавшемуся чуть более чем в двух милях к западу, канал Кеннета и Эйвона. Барбара поездила по деревне, чтобы рассмотреть все в подробностях, прежде чем направилась к церкви. К тому времени, как она заглушила мотор своей машины и, выйдя из нее, вдохнула пахнущий навозом воздух, она была убеждена, что идет по следу убийцы.

Священника и его жену она нашла в саду за зданием с узкими окнами и табличкой «Дом приходского священника». Оба они стояли на коленях перед густо засаженной цветочной клумбой, и в первый момент Барбара подумала, что они молятся. Она подождала у калитки, на почтительном, как ей показалось, расстоянии, но потом до нее донеслись голоса супругов, обсуждавших свои цветы.

Услышав этот явно не теологический разговор, Барбара громко поздоровалась и толкнула калитку. Священник и жена сели на пятки, на коленях они стояли на автомобильном коврике. Подходя ближе, Барбара увидела на черном носке служителя церкви дырку на лодыжке.

Священник с женой, по-видимому, собирались приступить к работе. Рядом, на большом квадрате оберточной бумаги, был разложен разнообразный садовый инвентарь, находившийся в идеальном состоянии. Сама бумага представляла собой общий план сада, запачканный и пестревший бесчисленными пометками. Священник с женой, судя по всему, относились к земле со страстью фанатиков.

Барбара представилась и предъявила удостоверение. Священник отряхнул руки и поднялся, помог подняться жене и, пока она поправляла на себе все — от толстой хлопчатобумажной юбки до седеющих волос, — тоже представился как достопочтенный мистер Мэтесон, а жену назвал «моя подруга жизни Роза».

Женщина застенчиво засмеялась и взяла мужа за руку, их пальцы переплелись.

— Чем мы можем вам помочь, моя дорогая? — спросил священник у Барбары.

Барбара ответила, что приехала поговорить о недавнем церковном празднике, и Роза предложила вести разговор, пока они с мужем будут заниматься садом.

— Довольно трудно выкроить часок в ежедневном расписании мистера Мэтесона, чтобы поухаживать за нашими растениями, — призналась она, — особенно если учесть, что он на все готов, лишь бы не копаться в клумбах. Поэтому раз уж я заполучила его сюда, то должна ковать железо, пока горячо.

Мистер Мэтесон сконфузился.

— Я ничего не смыслю в садоводстве, Роза. Господу неугодно было одарить меня ботаническим чутьем, как тебе известно.

— Известно, — горячо согласилась Роза.

— Буду рада помочь во время нашего разговора, — сказала Барбара.

Розе данное предложение пришлось по душе.

— Поможете? — Она снова опустилась на колени на автомобильный коврик, и Барбара подумала, что женщина собирается возблагодарить Бога за ниспосланную помощницу. Но нет, она нашла среди инструментов ручные грабли и подала их Барбаре со словами: — Сначала займемся почвой. Как разрыхлишь, такой и результат получишь.

— Да, — согласилась Барбара, которой не хватило духу признаться, что у нее еще меньше ботанического чутья, чем у священника. Райские врата были, без сомнения, украшены сотнями растений, за многие годы отправленных ею на тот свет.

Мистер Мэтесон тоже вернулся на коврик. Он принялся вырывать отцветшие растения. Работая по обе стороны от Барбары, супруги дружески болтали о празднике. Проводился он ежегодно, и священник с женой пользовались им для сбора средств на замену окон в церкви. Барбара сочувственно поддакивала, а потом спросила о киоске подержанных вещей, объяснив, что интересуется им в связи с расследованием убийства. Одежда — школьная форма, — имеющая отношение к этому убийству, была найдена в пакете с тряпками, купленном в киоске.

Мистер Мэтесон оторвался от прополки и недоверчиво переспросил:

— Расследование убийства!

А его жена с той же долей недоверия произнесла:

— Школьная форма ?

— Принадлежавшая девочке, которую нашли в канале в воскресенье вечером. В Аллингтоне. Вы не слышали?

Разумеется, они слышали. Кто же не слышал? До Аллингтона рукой подать, а сам он является частью прихода мистера Мэтесона.

— Ясно, — сказала Барбара. — Так вот, ее школьную форму нашли среди тряпок.

Роза задумчиво выдернула сорняк, который, по мнению Барбары, не слишком отличался от росших рядом с ним растений. Нахмурившись, женщина покачала головой.

— Вы уверены, что это ее форма?

— На ней нашита метка.

— И целая?

Барбара тупо посмотрела на жену священника, подумав, что та спрашивает о метке.

— Простите? — сказала она.

Была ли целой форма, хотела узнать миссис Мэтесон. Потому что, объяснила она, тряпки не должны быть целыми. Тряпки по своему определению… ну, они тряпки. Всю одежду, которую посчитали неподходящей для продажи в качестве одежды, разрезали на квадратные куски, сложили в пакеты и продали как тряпки в киоске подержанных вещей во время праздника. В ее тряпки, заявила миссис Мэтесон, не могла попасть неразрезанная одежда. Перед праздником они с дочерью, которую она называла, в манере Джейн Остин, «юной мисс Мэтесон», разобрали все вещи по одной и лично все разрезали.

— Чтобы не обидеть кого-то из прихожан, — пояснила Роза. — Представьте, если бы соседи начали судачить о состоянии чьих-то приношений… Люди бы вообще перестали что-либо давать, не так ли? Поэтому мы проделали это сами. Мы всегда так поступаем.

Таким образом, заключила она, энергично атакуя участок клевера, школьная форма в хорошем состоянии не попала бы в тряпки. А если бы она была в плохом состоянии, то была бы порезана на квадраты, как и вся другая негодная одежда.

Интересный поворот событий, подумала Барбара. Окучивая граблями какое-то растение, она размышляла над услышанным, потом спросила:

— А когда точно был праздник?

— В прошлую субботу, — ответила Роза.

— Где он проходил?

Прямо на церковном дворе, сказали ей супруги. А все, что попало в киоск подержанных вещей, прихожане в течение месяца складывали в большие картонные коробки, стоявшие в притворе церкви. Миссис Мэтесон и ее дочь — вышеупомянутая юная мисс Мэтесон — занимались вещами каждое воскресенье по вечерам, прямо в церкви — в крипте.

— Тогда мы и резали их, — сказала миссис Мэтесон. — Проще обрабатывать накопленное каждую неделю, чем ждать до последнего и потом трудиться до седьмого пота.

— Организация — залог удачного праздника, — признал мистер Мэтесон. — В субботу мы заработали триста пятьдесят восемь фунтов и шестьдесят четыре пенса, правда, Роза?

— Совершенно верно. Но, возможно, тарелки для игры в монетки были смазаны чуточку больше, чем нужно. В той палатке выиграли мало призов, и люди были немножко обижены.

— Ерунда, — вскинулся ее муж. — Все это ради благого дела. Когда эти витражи будут установлены, прихожане увидят…

— Мы знаем, милый, — проговорила миссис Мэтесон.

Уяснив, что формы не было среди вещей, когда их просматривала миссис Мэтесон, Барбара спросила, кто имеет доступ к уже рассортированной, порезанной и разложенной по пакетам одежде.

— Доступ к одежде? Да кто угодно, я думаю. Мы держим их в крипте, а крипта не запирается.

— И церковь не запирается, — добавил мистер Мэтесон. — Я и слышать об этом не хочу. Место молитвы должно быть доступно для кающихся грешников, нищих, несчастных и страждущих в любое время дня и ночи. Странно было бы ожидать, что потребность помолиться может возникнуть у прихожан только в часы, отведенные для этого священником, вам не кажется?

Барбара ответила, что именно так ей и кажется. И прежде чем святой отец пустился излагать ей свое пастырское кредо, спросила, не заметили ли они поблизости чужих людей накануне праздника. Или даже, добавила она, утром в день праздника.

Мэтесоны переглянулись. Покачали головами. Конечно, сказал мистер Мэтесон, во время самого праздника всегда бывают люди, которых не знаешь, поскольку о событии оповещаются все близлежащие села и деревни, не говоря уже о Мальборо, Вуттон-Кроссе и Дивайзисе. Ибо праздник устраивается не только ради сбора денег, ведь так? Всегда надеешься вернуть в лоно Церкви еще одну душу. А наилучший способ сделать это — помочь заблудшим душам соединиться с уже спасенными.

Это усложняло дело, осознала Барбара. Более того, сильно расширяло поле поисков.

— Итак, — подвела она итог, — любой мог добраться до тех пакетов с тряпками, открыть один из них и сунуть в него форму. Или в крипте до праздника, или в какой-то момент во время праздника.

Во время праздника вряд ли, сказала миссис Мэтесон. Потому что в киоске была продавщица, и если бы чужой человек открыл один из пакетов, она наверняка увидела бы, как он это делает.

— Вы сами торговали в том киоске? — спросила Барбара.

Миссис Мзтесон ответила утвердительно. А когда она отходила, ее заменяла юная мисс Мэтесон. Сержант хочет поговорить с юной мисс Мэтесон?

Сержант хотела, если только не придется больше одного раза ломать язык, выговаривая «юная мисс Мэтесон». Но во время беседы ей бы хотелось иметь при себе фотографию Денниса Лаксфорда. Если Лаксфорд совершил более позднее путешествие в Уилтшир, чем визит месячиой давности в Беверстокскую школу — если он рыскал вокруг Стэнтон-Сент-Бернарда в течение последней недели, — кто-то вполне мог его увидеть. А где лучше всего начать искать этого кого-то, как не здесь?

Она сказала священнику и его жене, что вернется с фотографией, которую хотела бы им показать. Сказала, что хочет, чтобы и их дочь тоже на нее взглянула. Когда у юной мисс Мэтесон заканчиваются занятия в школе?

Мэтесоны прыснули со смеху. И объяснили это, сообщив, что юная мисс М. не учится в школе, то есть уже не учится, но спасибо за то, что посчитали нас достаточно молодыми, чтобы иметь ребенка школьного возраста.

— Ясно, — сказала Барбара. — Где я могу ее найти? В отделении «Барклиз банка» в Вуттон-Кроссе, сказала Роза. Если сержант хочет, чтобы юная мисс Мэтесон взглянула на фотографию до окончания рабочего дня, она может заехать в банк.

— Просто спросите мисс Мэтесон из отдела оформления новых вкладов, — с гордостью сказала миссис Мэтесон. — Это весьма достойная работа.

К чему священник серьезно добавил:

— У нее даже свой стол.

Звонок от сержанта Хейверс принял Уинстон Нката, поэтому Линли слышал только его реплики.

— Понял… отличный шаг, серж… Oн был в Беверстоке когда?.. О, классно… И что говорят на пункте проката катеров?

Закончив, констебль сказал Линли:

— Она просит, чтобы ей в Амсфордский отдел переслали по факсу фотографию Лаксфорда. Она говорит, что накинула ему на шею петлю и быстро ее затягивает.

При первой же возможности Линли свернул налево и начал продвигаться на север, в сторону Хайгейта и дома Лаксфорда. Нката тем временем сообщил ему о последних действиях сержанта в Уилтшире и заключил:

— Интересно, что Лаксфорд ни разу не обмолвился о своем посещении Уилтшира в прошлом месяце, как на ваш взгляд?

— Любопытное упущение, — согласился Линли.

— Если мы сможем доказать, что он нанимал катер — чем сейчас занимается любимчик Хейверс, — тогда…

— Любимчик Хейверс? — не понял Линли.

— Тот парень, с которым она работает. Вы бы слышали, как у нее плывет голос, когда она произносит его имя. Эти двое запали друг на друга, старина. Помяните мои слова.

— Вы сделали такой вывод по звучанию ее голоса?

— Точно. И это естественно. Вы же знаете, как это бывает, когда тесно с кем-то работаешь.

— Не уверен, — ответил Линли. — Мы с вами вместе уже несколько дней, но никакого особого влечения к вам я не испытываю.

Нката рассмеялся.

— Всему свое время.

На Миллфилд-лейн в Хайгейте раскинули свой стан журналисты. Они осаждали дом Лаксфорда, как неотвязные дурные воспоминания, имея за собой фургоны телевизионщиков, фотографов, ряды осветительных приборов и трех местных шавок, грызшихся из-за выброшенных на тротуар пищевых упаковок. Через дорогу, у восточного края хайгейтских прудов, торчали прохожие, соседи и разнообразные зеваки. Когда «бентли» инспектора заставил толпу перед воротами расступиться, в ней завязли, усиливая общую неразбериху, три велосипедиста и два роллера.

Присутствие полиции у начала подъездной дорожки пока что сдерживало представителей прессы. Но когда дежурный констебль отодвинул заграждение, мимо него проскочил репортер, а следом — два фотографа. Они помчались к вилле, стоявшей на возвышении.

Взявшись за ручку дверцы, Нката спросил:

— Прикажете задержать их?

Линли смотрел, как они бегут к портику. Один из фотографов принялся снимать сад.

— Ничего полезного они не получат, — сказал он. — Можно поспорить, что Лаксфорд на стук в дверь не открывает.

— На собственной шкуре испытывает, каково это, когда вокруг тебя рыскают эти акулы.

— Да, хорошая пища для любителей позлорадствовать, — признал Линли.

Он остановился рядом с «мерседесом». На его стук в дверь открыл констебль и коротко спросил:

— Получили наше сообщение?

— Какое сообщение? — спросил Линли. — Мы ехали в машине. Уинстон был на телефоне.

Констебль понизил голос:

— Дело стронулось. Поступил еще один звонок.

— От похитителя? Когда?

— И пяти минут не прошло. — Он повел их в гостиную.

Шторы были задернуты, чтобы уберечь Лаксфорда от телеобъективов, окна закрыты, чтобы обезопасить от любопытных ушей. Но это создавало мрачную, гнетущую атмосферу, похожую на мертвенную атмосферу склепа, которую не рассеивал даже включенный электрический свет. Кофейные столики, кушетки и сиденья кресел были завалены почти не тронутыми упаковками продуктов. На крышке рояля стояли чашки с подернувшимся пленкой чаем и пепельницы, из которых лезли наружу окурки и пепел. Рядом на полу валялись страницы свежего номера «Осведомителя».

Деннис Лаксфорд сидел в кресле у телефона, обхватив голову руками. Когда полицейские подошли к нему, он поднял голову. Одновременно с другой стороны в комнату вошел инспектор Джон Стюарт, один из коллег Линли по отделу в Ярде. На тонкой шее у него висели наушники, сам он говорил по сотовому телефону. Кивнув Линли, он продолжал:

— Да… да… черт. Попробуем протянуть подольше в следующий раз… Хорошо. — Сложив телефон, он сказал Лаксфорду: — Ничего, мистер Лаксфорд. Вы старались, но времени было недостаточно. — И Линли: — Вы слышали?

— Только что узнал. Что это было?

— Мы записали его на пленку.

Он повел Линли на кухню. Там, между разделочной стойкой и холодильником из нержавеющей стали была установлена записывающая система. Она состояла из катушечного магнитофона, наушников и проводов, которые расходились, похоже, во все стороны.

Детектив-инспектор Стюарт перемотал пленку и включил. Говорили два голоса, оба, по-видимому, мужские, один из них принадлежал Лаксфорду. Второй звучал так, будто звонивший говорил гортанью и сквозь стиснутые зубы. Эффективный способ исказить и замаскировать голос.

Разговор оказался кратким, слишком кратким, чтобы проследить, откуда звонили:

— Лаксфорд?

— Где мой сын? Где Лео? Дайте мне с ним поговорить.

— Ты не то написал, мразь.

— Что — не то? О чем вы говорите? Ради бога…

— Заткнись. И слушай внимательно. Я хочу правду. Статью. Без правды ребенок умрет.

— Я ее написал! Разве вы не видели газету? Она на первой странице! Я сделал то, о чем вы просили. А теперь отдайте мне моего сына или г..

— Ты не то написал, мразь. Не думай, что я не знаю. Сделай все как надо к завтрашнему дню, или Лео умрет. Как Лотти. Ты понял? Завтра, или он умрет.

— Но что…

Запись закончилась, когда на том конце отключились.

— Это все, — сказал Стюарт. — Недостаточно времени, чтобы проследить.

— Что теперь, инспектор?

Линли обернулся на голос. В дверях кухни стоял Лаксфорд. Он был небрит, казалось, не умывался, одежда была та же, что и накануне. Манжеты и расстегнутый воротник белой сорочки пожелтели от пота.

— «Ты не то написал», — произнес Линли. — Что он имел в виду?

— Не знаю, — ответил Лаксфорд. — Бог мне свидетель, я не знаю. Я сделал то, что он мне велел, буквально. Не знаю, что еще я мог бы сделать. Вот.

В руках Лаксфорд держал экземпляр утреннего выпуска «Осведомителя». Часто моргая, он протянул его Линли. Глаза у Лаксфорда заплыли и покраснели. Линли более пристально, чем утром, посмотрел на газету. Лучшего заголовка и сопровождающих фотографий похититель и пожелать не мог. В первом же абзаце содержались нужные ответы на вопросы: кто, где, когда, почему и как. Дальше читать Линли не стал.

— Вот что произошло, насколько я помню, — сказал Лаксфорд. — Может, я ошибся с какой-то подробностью. Может, что-то забыл… видит Бог, я не помню номера комнаты в гостинице… но все, что я мог вспомнить, есть в этой статье.

— И, однако же, вы написали не то. Что он мог иметь в виду?

— Говорю же вам, не знаю.

— Вы узнали голос?

— Кто, к черту, узнал бы этот проклятый голос? У него словно кляп во рту был.

Линли посмотрел мимо него в сторону гостиной.

— Где ваша жена, мистер Лаксфорд?

— Наверху. Прилегла.

— С час назад она разволновалась, — добавил Стюарт. — Приняла таблетку и легла.

Линли кивнул Нкате, который спросил:

— Она наверху, мистер Лаксфорд? Лаксфорд, похоже, осознал смысл вопроса, потому что воскликнул:

— Неужели вы не можете оставить ее в покое? Ей обязательно узнать об этом сейчас? Если она наконец-то уснула…

— Возможно, она не спит, — сказал Линли. — Что за таблетку она приняла?

— Транквилизатор.

— Какой?

— Не знаю. А что? В чем дело? Послушайте. Ради Христа. Не будите ее, не говорите ей о том, что случилось.

— Она может уже знать.

— Уже? Как? — Затем Лаксфорд, как видно, сложил два и два, потому что быстро сказал: — Вы не можете до сих пор подозревать Фиону. Вы видели ее вчера. Вы видели, в каком она была состоянии. Она не актриса.

— Сходите к ней, — приказал Линли, и Нката отправился выполнять. — Мне нужна ваша фотография, мистер Лаксфорд. Мне бы хотелось получить и фотографию вашей жены.

— Для чего?

— Для моей коллеги в Уилтшире. Вы не упомянули, что недавно были в Уилтшире.

— Когда это я был в Уилтшире?

— Слово «Беверсток» вам ни о чем не говорит?

— Беверсток? Вы имеете в виду, когда я ездил в школу? А зачем мне упоминать о визите в Беверсток? К случившемуся он отношения не имеет. Я хотел записать в школу Лео. — Лаксфорд как будто пытался прочесть по лицу Линли приговор: виновен — не виновен. По-видимому, прочитал, потому что продолжал: — Господи. Что происходит? Как вы можете стоять и смотреть на меня, словно ожидая, что у меня рога вырастут? Он собирается убить моего сына. Вы же слышали! Он собирается убить его завтра, если я не сделаю того, чего он требует. Так какого черта вы теряете время на беседы с моей женой, когда можете ехать и делать что-то… хоть что-нибудь… чтобы спасти жизнь моего ребенка? Богом клянусь, если после этого с Лео что-нибудь случится… — Он, видимо, обратил внимание, что тяжело дышит, и безучастно произнес: — Господи. Я не знаю, что делать.

Знал инспектор Стюарт. Он нашел в шкафу херес, налил полстакана и подал Лаксфорду. Пока тот пил, вернулся вместе с его женой Нката.

Если у Линли и теплилосьподозрение, что Фиона Лаксфорд могла быть замешана в смерти Шарлотты Боуэн и в последующем похищении своего сына, что она сама только что звонила по сотовому телефону откуда-то из этого же дома, все подобные мысли мгновенно улетучились при виде женщины. Волосы у нее обвисли, лицо опухло, губы потрескались. Она была в леггинсах и в мятой, слишком большой рубашке с измазанным передом, словно беднягу на нее стошнило. И в самом деле, от женщины сильно разило кислятиной, и она стягивала на груди одеяло, похоже ища не тепла, а укрытия. Увидев Линли, она замедлила шаги. Потом заметила мужа и, видно, прочитала что-то по его лицу. Ее черты исказились.

— Нет, — проговорила Фиона. — Он не умер. Не умер. — В голосе ее нарастал страх.

Лаксфорд обнял жену. Стюарт налил еще хереса. Линли повел их в гостиную.

Лаксфорд осторожно усадил Фиону на диван. Ее сильно трясло, поэтому он закутал ее в одеяло и обхватил за плечи.

— Лео не умер, — сказал он. — Он не умер. Слышишь?

Она прильнула к нему.

— Ему будет так страшно. Ему всего восемь… — выговорила она и зажмурилась.

Лаксфорд прижал ее голову к своей груди и сказал:

— Мы его найдем. Мы его вернем.

Взгляд его, направленный на Линли, молча спрашивал: как вы могли подумать, что эта женщина организовала похищение собственного сына?

Линли вынужден был признать, что она едва ли виновна. Нужно быть более чем прекрасной актрисой, чтобы разыграть такое горе без единой фальшивой ноты. Нужно быть социопаткой. А его интуиция подсказывала, что мать Лео Лаксфорда не социопатка. Она просто мать Лео.

Однако данный вывод не обелял Денниса Лаксфорда. По-прежнему существовал факт, что в результате обыска его «порше» были найдены очки Шарлотты и волосы с ее головы. И хотя их могли подложить, Линли не имел оснований снять с газетчика подозрения. Пристально глядя на него, он сказал:

— Нам придется проверить опубликованную историю, мистер Лаксфорд. Если вы что-то изложили не так, нам надо знать, почему. — Лаксфорд посмотрел на него, словно собираясь запротестовать, но в ответ на невысказанный протест Линли сказал: — Расследование набирает силу в Уилтшире. Здесь, в Лондоне, мы тоже добились определенного прогресса.

— Прогресса какого рода?

— Например, точной идентификации найденных нами очков. И волос девочки. Обнаруженных там же.

Он не стал договаривать: положение мистера Лаксфорда шатко, поэтому в его интересах начать сотрудничать с ними в как можно более полном объеме. Лаксфорд намек понял. Глупцом он не был, но сказал:

— Ума не приложу, что еще я мог бы написать. И мне кажется, это тупик.

Его сомнения имели под собой основания.

— Возможно, во время той недели, что вы с Ив Боуэн провели вместе в Блэкпуле, случилось что-то, о чем вы забыли, — сказал Линли. — Какой-то инцидент — случайная реплика, неожиданная встреча любого рода, договоренность, которую вы отменили или забыли выполнить, — может оказаться ключом к разоблачению того, кто стоит за случившимся с Шарлоттой и вашим сыном. Если мы узнаем, что именно вы упустили в своей статье, возможно, мы увидим связь с неким человеком, связь, которая в настоящее время находится вне поля нашего зрения.

— Для этого нам понадобится Ив, — сказал Лаксфорд. Когда его жена подняла голову, он продолжал: — Это единственный способ, Фи. Я написал все, что мог теперь вспомнить. Если я что-то забыл, она — единственная, кто может мне подсказать. Мне придется с ней встретиться.

Фиона повернула голову и безжизненно произнесла:

— Да.

— Только не здесь, — обратился Лаксфорд к Линли. — Все эти стервятники на улице. Не здесь. Прошу вас.

Линли протянул Нкате ключи со словами:

— Съездите за мисс Боуэн. Доставьте ее в Ярд. Мы встретимся там.

Нката вышел. Линли посмотрел на Фиону Лаксфорд и сказал:

— В следующие несколько часов вам понадобится все ваше мужество, миссис Лаксфорд. Здесь будет инспектор Стюарт. И констебли здесь будут. Если похититель позвонит, вы должны постараться затянуть разговор, чтобы дать нам возможность отследить звонок. Может, он и убийца, но если ваш сын — его последняя карта, он не причинит ему вреда, пока сохраняется возможность, что он получит желаемое. Вы понимаете?

Она кивнула, но не шевельнулась. Лаксфорд коснулся ее волос, назвал по имени. Фиона выпрямилась, прижимая к груди одеяло. Снова кивнула. Ее глаза были полны слез, но Фиона не дала им пролиться.

— Мне понадобится ваша машина, Джон, — обратился Линли ко второму инспектору.

Стюарт бросил ему ключи, сказав:

— Придавите парочку этих свиней в конце дорожки, пока вы на моих колесах.

— Ты справишься? — спросил Лаксфорд у жены. — Позвонить кому-нибудь, чтобы посидели с тобой до моего возвращения?

— Поезжай, — сказала она, и было ясно, что ее разум в порядке, по крайней мере в отношении одного предмета. — Сейчас важен только Лео.

27

Линли заранее решил, что от встречи Денниса Лаксфорда с Ив Боуэн в комнате для допросов проку будет мало. Их может смутить магнитофон, отсутствие окон и специальное освещение, придающее лицу землистый оттенок и действующее на нервы. Но в данный момент заручиться их сотрудничеством было важнее, чем сломить их волю. Поэтому он повел Лаксфорда прямо в свой кабинет, чтобы там ждать возвращения Нкаты с членом парламента от Мэрилебона.

Когда они проходили мимо стола Доротеи Харриман, она сунула Линли пачку сообщений, комментируя их:

— Седьмая лаборатория сообщает о брошенном доме на Джордж-стрит. Четвертая лаборатория — об отпечатках Джека Беарда. Уигмор-стрит — о констеблях-добровольцах. Два журналиста — один из «Осведомителя», другой из «Миррор»…

— Откуда они узнали мое имя?

— Кто-нибудь всегда готов потрепать языком, инспектор Линли. Вы только посмотрите на королевскую семью.

— Они сами о себе треплют, — заметил Линли.

— Как изменились времена. — Она снова вернулась к сообщениям: — Сэр Дэвид дважды. Ваш брат — один раз… он сказал, что перезванивать не нужно. Добавил только, что разрешилась проблема с дневником Трефалуина. Это вам понятно? — Она не стала дожидаться ответа. — Ваш портной — один раз. Мистер Сент-Джеймс — три раза. Кстати, он просил вас перезвонить ему, как только вы сможете. И сэр Дэвид говорит, что ему срочно нужен отчет.

— Сэру Дэвиду всегда срочно нужен отчет.

Линли сунул сообщения в карман пиджака, пригласил Лаксфорда следовать за собой и усадил у себя в кабинете. Линли позвонил в четвертую и седьмую лаборатории. Криминальное прошлое Джека Беарда подтверждалось, но его отпечатки не совпадали ни с одними из найденных. Ковер из брошенного дома исследуется, и потребуется еще не меньше недели, чтобы разобраться во всем, что на нем нашли — в волосах, сперме, крови, моче и в таком количестве крошек, что можно было бы устроить многочасовое пиршество для стаи голубей.

Когда Нката вернулся с Ив Боуэн, Линли передал констеблю остальные сообщения вместе с фотографией Денниса Лаксфорда, которой снабдил его редактор «Осведомителя». Нката помчался пересылать фотографию, разбираться с сообщениями и завершать отчет, который еще на один день займет помощника комиссара, а Линли закрыл за ним дверь и повернулся к Ив Боуэн и к мужчине, ставшему отцом ее ребенка.

— Это было настолько необходимо, инспектор Линли? Вы представляете, сколько фотографов под

жидало, чтобы запечатлеть исторический момент приезда за мной вашего констебля?

— Мы могли приехать в ваш офис, — ответил Линли. — Но я сомневаюсь, что вам это понравилось бы. У тех же самых фотографов, что щелкнули вас уезжающей с инспектором Нкатой, выдался бы очень удачный день, появись мистер Лаксфорд у ваших дверей.

Она никак не отреагировала на присутствие Денниса Лаксфорда. Не сделала она этого и сейчас. Лишь подошла к одному из двух стульев перед столом Линли и села на край, держа спину прямо. На Ив Боуэн было черное платье с шестью золотыми пуговицами, посаженными в два ряда. Без сомнения, это была одежда политика, но выглядела она необычно мятой, а петля на черном чулке, спустившаяся на лодыжке, грозила белой змейкой подняться до самого верха.

Сдержанным тоном, но не глядя на Лаксфорда, Ив Боуэн произнесла:

— Я подала в отставку в министерстве, Деннис. С Мэрилебоном тоже все кончено. Теперь ты счастлив? Полностью? Окончательно?

— Ивлин, это никогда…

— Я потеряла практически все, — перебила она. — Но еще остается надежда, по словам министра внутренних дел. Через двадцать лет, если я себя не скомпрометирую, я смогу превратиться в Джона Профьюмо. Всеми обожаемого, но никем не уважаемого и никому не внушающего трепета. Стоит ли жить ради такой перспективы? — Она издала деланный смешок.

— Я не был в этом замешан, — сказал Лаксфорд. — После всего, что случилось, как ты можешь думать, что я стоял за этим ужасом?

— Потому что выстраивается стройная цепочка: одно звено, второе, третье, четвертое. Шарлотту похитили, поступили угрозы, я отказалась капитулировать, Шарлотта умерла. Это привлекло внимание к нужному моменту моей биографии и потянуло за собой пятое звено.

— А именно? — спросил Лаксфорд.

— Исчезновение твоего сына и вызванная этим необходимость погубить меня. — Она наконец посмотрела на него. — Скажи мне, Деннис, насколько вырос тиране газеты? Ты наконец обогнал «Сан»?

Лаксфорд отвернулся, сказав:

— Господи боже.

Линли прошел к своему столу и сел лицом к своим гостям. Лаксфорд сидел, поникнув, небритый, с немытой и нечесаной головой, землисте-серый. Боуэн сохраняла свою неестественно прямую позу, ее лицо казалось нарисованной маской. Линли прикидывал, что потребуется, чтобы склонить ее к помощи.

— Мисс Боуэн, — начал он, — один ребенок уже мертв. Еще один может умереть, если мы промедлим. — Он взял экземпляр «Осведомителя», который прихватил в доме Лаксфорда, и повернул его передовицей к ним обоим. Ив Боуэн с отвращением посмотрела на нее и отвела глаза. — Вот о чем нам нужно поговорить, — сказал ей Линли. — В этой статье допущена какая-то неточность или что-то отсутствует. Нам надо узнать, что именно. И для этого нужна ваша помощь.

— Зачем? Мистер Лаксфорд ищет заголовок для завтрашнего номера? Сам не может придумать? Пока что ему это удавалось.

— Вы читали эту статью?

— Я не валяюсь в грязи.

— Тогда я попрошу вам прочесть ее сейчас.

— А если я откажусь?

— Не думаю, что вы справитесь с грузом, которым ляжет на вашу совесть смерть восьмилетнего ребенка. Так скоро после убийства Шарлотты. Когда вы в состоянии этому помешать. Мальчик умрет — прошу принять это серьезно, — если мы сейчас же не начнем действовать. Пожалуйста, прочитайте статью.

— Не делайте из меня дуру. Мистер Лаксфорд получил то, чего хотел. Опубликовал свою статейку. Погубил меня. Он может еще много дней отплясывать на моих костях, что он, без сомнения, намерен делать. Но чего он не сделает наверняка, так это не убьет собственного сына.

Подавшись вперед, Лаксфорд схватил газету.

— Прочти это, — зарычал он. — Прочти эту проклятую статью. Верь, во что хочешь, думай, что хочешь, но прочти эту чертову статью, или, помоги мне Бог, я…

— Что? — спросила она. — Перейдешь от злостной клеветы к настоящему убийству? Ты на это способен? Можешь пустить в ход нож? Спустить курок? Или просто снова воспользуешься услугами одного из своих прихвостней?

Лаксфорд швырнул газету ей на колени.

— Если ты думаешь, — загремел он, — если ты думаешь, что я собираюсь сидеть сложа руки и ждать, что мой сын станет второй жертвой психопата, ты меня плохо знаешь. А теперь читай эту проклятую статью. Читай немедленно, внимательно и скажи мне, где я ошибся, чтобы я мог спасти жизнь Лео. Потому что, если Лео погибнет… — Голос Лаксфорда дрогнул. Он встал и подошел к окну. Сказал, глядя на стекло: — У тебя есть причины ненавидеть меня. Но не переноси свою месть на моего сына.

Ив Боуэн следила за ним, как ученый наблюдает за особью, которая расширяет его представление о досконально исследованном им виде. Профессия, основанная на недоверии ко всем, опоре на собственное мнение и настороженности по отношению к сидящим на «скамье запасных» и в любой момент готовым нанести удар в спину, не научила Ив Боуэн верить кому-либо на слово. Внутренняя подозрительность — наряду с губительным влиянием политической жизни — довела Ив Боуэн до ее нынешнего состояния, отняв у нее не только ее положение, но и, что ужаснее всего, ее ребенка. Линли ясно видел, что та же самая подозрительность в соединении с враждебностью к мужчине, от которого она забеременела, мешали Ив перешагнуть через себя — поверить и помочь им.

Он не мог с этим смириться и сказал:

— Мисс Боуэн, похититель звонил нам сегодня. Он сказал, что убьет мальчика, если мистер Лаксфорд не подправит свой материал. Теперь вам нет необходимости верить заявлению мистера Лаксфорда. Я прошу вас поверить моему. Я слышал запись телефонного разговора. Ее сделал мой коллега из отдела по расследованию убийств, который находился в доме в момент звонка.

— Это ничего не значит, — сказала Ив Боуэн. Но в ее голосе уже не было прежней уверенности.

— Вы правы. Не значит. Есть десятки ловких способов подделать телефонный звонок. Но если предположить на минуту, что звонок был подлинным, хотите ли вы иметь на своей совести вторую смерть?

— И первая не на моей совести. Я сделала то, что вынуждена была сделать. Я поступила правильно. Я не несу ответственности. Он… — Она указала на Лаксфорда. Впервые ее рука слегка задрожала. Вероятно, увидев это, Ив Боуэн уронила руку на колени, где лежал номер таблоида. — Он… не я… — Она уставилась в пустоту и потом снова повторила: — Не я.

Линли ждал. Лаксфорд отвернулся от окна, хотел что-то сказать, но Линли бросил на него взгляд и покачал головой. За дверью кабинета звонили телефоны, слышался голос Доротеи Харриман. Сам же он сидел, затаив дыхание и думая: «Давай же, давай. Черт тебя возьми, женщина. Давай».

Ив взялась за газету, сминая ее края. Поудобнее пристроила на носу очки. Начала читать. Потом, перевернув страницу, продолжила чтение. Лаксфорд оставался на своем месте. Закончив, Ив какое-то время сидела, положив ладонь на газетную страницу и подняв взгляд лишь до края стола Линли.

— Он сказал, что я не то написал, — тихо проговорил Лаксфорд. — Он сказал, что в завтрашнем номере я должен описать все правильно или он убьет Лео. Но я не знаю, что менять.

— Ты все написал. — Она не подняла на него глаз, голос ее звучал глухо. — Ты все написал правильно.

— Он ничего не забыл? — спросил Линли. Ив разгладила газету.

— Комната номер семьсот десять, — сказала она. — Желтые обои. Акварель с видом Миконоса над кроватью. Мини-бар с очень плохим шампанским, поэтому мы выпили часть виски и весь джин. — Она откашлялась, по-прежнему глядя на край стола. — Два раза мы ужинали поздно вечером в городе. Один раз в заведении под названием «Ле Шато». На второй вечер это был итальянский ресторан. «Сан-Филиппо». Там был скрипач, который все играл у нашего столика, пока ты не дал ему пять фунтов.

Лаксфорд не мог оторвать от нее глаз. На него было больно смотреть.

— Мы всегда расставались задолго до завтрака, — продолжала она, — потому что это было разумно. Но в последнее утро мы этого не сделали. Все кончилось, но мы хотели продлить мгновение до расставания. Поэтому заказали завтрак в номер. Его принесли поздно. Он был холодным. Ты вынул розу из вазочки и… — Она сняла очки и сложила их.

— Ивлин, прости меня, — проговорил Лаксфорд. Она подняла голову. — За что простить?

— Ты сказала, что ничего от меня не хочешь. Ты не желала меня видеть. Поэтому все, что я мог сделать, это класть для нее деньги в банк, — и я это делал, раз в месяц, каждый месяц, на ее личный счет, — чтобы в случае моей смерти, чтобы, если ей когда-нибудь что-нибудь понадобится… — Видимо, он осознал, какой непоследовательной и жалкой была его попытка принять участие в девочке по сравнению с беспредельностью и абсолютной чудовищностью того, что произошло в течение минувшей недели. Он сказал: — Я не знал. Я никогда не думал, что…

— Что? — резко спросила она. — О чем ты никогда не думал?

— Что та неделя могла значить для тебя больше, чем я тогда полагал.

— Она ничего для меня не значила. Ты ничего для меня не значил. Ты ничего для меня не значишь.

— Конечно, — сказал он. — Я это знаю. Конечно.

— Что-нибудь еще? — спросил Линли. Ив снова надела очки.

— Что я ела, что он ел. Сколько поз мы перепробовали. Какая разница? — Она передала таблоид Линли. — Больше в той блэкпульской неделе не было ничего, что могло бы представлять для кого-нибудь интерес, инспектор. Самое интересное уже напечатано: почти неделю Ив Боуэн трахалась с левым издателем этой непристойной грязи. И следующие одиннадцать лет делала вид, будто этого не было.

Линли переключил внимание на Лаксфорда. Прокрутил в голове запись телефонного разговора. К напечатанному действительно нельзя было прибавить ничего такого, что еще больше сокрушило бы Ив Боуэн. Оставалась только одна возможность, совершенно невероятная: Ив Боуэн никогда не была мишенью преступника.

Линли принялся перебирать папки и отчеты на своем столе. Под грудой материалов он нашел ксерокопии двух первых писем от похитителя. Оригиналы по-прежнему находились в седьмой лаборатории — специалисты осуществляли длительную процедуру снятия отпечатков пальцев с бумаги.

Он прочел письмо, адресованное Лаксфорду, сначала про себя, потом вслух.

— «Объяви на первой странице о своем первенце, и Шарлотта будет освобождена».

— Я объявил о ней, — сказал Лаксфорд. — Я назвал ее. Я признал ее. Что еще я мог сделать?

— Если вы сделали все это и по-прежнему не удовлетворили похитителя, остается одно вероятное объяснение, — сказал Линли. — Шарлотта Боуэн была не первым вашим ребенком.

— Что вы такое говорите? — вскинулся Лаксфорд.

— Мне кажется это совершенно очевидным. У вас есть еще один ребенок, мистер Лаксфорд. И кому-то известно, кто этот ребенок.

Барбара Хейверс вернулась в Вуттон-Кросс с фотографией Денниса Лаксфорда приблизительно в пять часов. Нката переслал ее по факсу в Амсфордский отдел по расследованию убийств. Снимок был зернистым — и качество его нисколько не улучшилось после снятия с него копий, — но приходилось довольствоваться тем, что есть.

В Амсфорде Барбара постаралась избежать очередной стычки с сержантом Реджем Стенли, сидевшим в общей комнате за штабелями телефонных справочников. И поскольку к уху его была прижата трубка и он в обычной для него манере с кем-то грубо разговаривал, прикуривая от своей отвратительной зажигалки, Барбаре удалось деловито, но мимоходом кивнуть ему, после чего она отправилась искать свой факс из Лондона. Найдя его и сделав несколько копий, она прошла к Робину, который завершил объезд станций проката катеров. У него наметились три возможных места, и он, похоже, был готов обсудить их с Барбарой, но она сказала:

— Отлично. Молодец, Робин. А теперь поезжайте в эти свои три возможных места и покажите там вот это.

Она протянула ему ксерокопию фотографии Денниса Лаксфорда.

Робин посмотрел на нее и спросил:

— Лаксфорд?

— Лаксфорд, — подтвердила Барбара. — Наш самый надежный кандидат на роль врага общества номер один.

Робин несколько секунд разглядывал фотографию, потом сказал:

— Ладно. Посмотрим, не узнают ли его на прокатных станциях. А вы чем займетесь?

Она ответила, что все еще идет по следу школьной формы Шарлотты Боуэн.

— Если Деннис Лаксфорд сунул ее в тряпки в Стэнтон-Сент-Бернарде, кто-то мог его видеть. Это я и выясняю.

Оставив Робина подкрепляться чаем, Барбара забралась в свою малолитражку и двинулась на север. Теперь она обогнула статую короля Альфреда, стоявшую на пересечении улиц Вуттон-Кросса, и миновала маленькое здание полицейского участка, где впервые встретилась с Робином — неужели всего два дня назад? Отделение «Барклиз банка» она нашла на главной улице, между магазинчиком «Слон в посудной лавке» (товар первого и второго сорта) и «Необыкновенно вкусными кексами мистера Парслоу» (выпекаются ежедневно).

Вторая половина дня в банке выдалась спокойная. Никакого шума, больше похоже на церковь, чем на банк. Когда Барбара спросила «мисс Мэтесон из отдела оформления новых вкладов», рыжеволосый мужчина с удручающими зубами указал на кабинет-кабинку рядом с кабинетом управляющего.

Мисс Мэтесон сидела за столом спиной к Барбаре и лицом к компьютеру. Она быстро вносила какие-то данные: одна рука переворачивала страницу за страницей, другая проворно летала по клавишам. Молодая женщина, отметила Барбара, сидела на стуле эргодинамической конструкции в позе, делавшей честь ее преподавателю машинописи. Мисс Мэтесон не грозило ограничение подвижности кистевого сустава, остеохондроз шейного отдела или искривление позвоночника. Глядя на нее, Барбара и сама расправила плечи и выпрямилась, словно палку проглотила, понимая, что продержится не больше тридцати секунд.

— Мисс Мэтесон? — произнесла она. — Отдел по расследованию убийств, Скотленд-Ярд. Могу я с вами поговорить?

При звуке ее голоса женщина развернулась на стуле. Слова Барбары «Могу я с вами поговорить?» вылились в невнятное бормотание, а от ее восхитительной осанки не осталось и следа, как от сдутого ветром карточного домика. Она и «юная мисс Мэтесон» вытаращили друг на друга глаза. Дочка священника проговорила: «Барбара?», а та — «Селия?», не зная, как воспринять тот факт, что, идя по следу школьной формы Шарлотты Боуэн, она пришла к невесте Робина Пейна.

Как только женщины оправились от смущения, вызванного встречей в неожиданном месте, Селия повела Барбару наверх, в комнату отдыха персонала, говоря:

— У меня все равно подошло время перерыва. Думаю, вы сюда не счет открывать пришли, не так ли?

Приготовив чай, Селия поставила на стол две кружки. Себе она насыпала искусственного подсластителя, Барбара же не отказалась от «белой смерти». Они помешивали в кружках и прихлебывали, как два примеривающихся друг к другу борца, пока Барбара не изложила причину своего визита.

Она проинформировала Селию о школьной форме Шарлотты Боуэн — где она была найдена, кем и среди чего — и отметила, что выражение настороженности на лице молодой женщины сменилось удивлением. Завершая свой рассказ, Барбара достала из сумки фотографию Денниса Лаксфорда.

— Поэтому мы хотим знать, знаком ли вам этот человек? Не узнаёте ли вы в нем человека, виденного на празднике? Или рядом с церковью незадолго до праздника?

Она подала Селии фото. Та поставила кружку и расправила листок, придерживая его с обеих сторон руками. Внимательно посмотрела и покачала головой.

— У него на подбородке шрам?

Сама Барбара не обратила на это внимания, но теперь взглянула снова. Селия была права.

— Думаю, да.

— Я бы запомнила шрам, — сказала Селия. — У меня хорошая память на лица. Помогает в работе с клиентами, если ты называешь их по именам. Обычно я пользуюсь мнемоническим методом, и я бы сразу выделила этот шрам.

Предпочтя остаться в неведении относительно того, что Селия выделила в ее внешности, Барбара подумала, что лучше устроить юной мисс Мэтесон проверку. Достала фотографию Говарда Шорта, которую стащила в участке, и спросила Селию, узнаёт ли она его.

На этот раз ответ последовал утвердительный и немедленный.

— Он приходил в киоск подержанных вещей, — сказала Селия и добавила с подкупающей честностью, которая, без сомнения, порадовала бы ее родителей: — Но я и так его знаю. Это Говард Шорт. Его бабушка ходит в нашу церковь. — Сделав глоток чая, Селия продолжала: — Он ужасно милый мальчик, надеюсь, неприятности ему не грозят. — И вернула фотографию Барбаре.

— На данный момент он, кажется, чист, хотя именно у него мы нашли форму Боуэн.

— У Говарда? — недоверчиво переспросила Селия. — О, он не может иметь никакого отношения к ее смерти.

— Так он и заявляет. Говорит, что форма лежала среди тряпок в пакете, который он купил в вашем киоске.

Селия подтвердила, что Говард купил у нее тряпки, но также она подтвердила и слова матери о том, как тряпки стали тряпками. Далее она описала сам киоск: часть его занимают стойки с вещами, развешанными на плечиках, часть — столы со сложенными вещами, еще часть — обувь.

— Из этого мы мало что продаем, — признала она. А пластиковые пакеты с тряпками лежали в большой коробке в дальнем углу киоска. Следить за ними не нужно, в конце концов, это же пакеты с тряпками. Церковь не понесет большого ущерба, если один пакет украдут, но прискорбно думать, что кто-то воспользовался таким светлым событием, как ежегодный праздник в Стэнтон-Сент-Бернарде, чтобы избавиться от вещей, связанных с убийством.

— Значит, кто-то мог подложить форму в пакет незаметно для находившихся в киоске? — спросила Барбара.

Селия согласилась, что это возможно. Маловероятно, но возможно.

— Но этого человека вы не видели? Вы уверены? Селия была уверена. Но она не сидела в киоске весь день, поэтому неплохо бы показать фотографию и ее матери.

— Отсюда я как раз еду в Стэнтон-Сент-Бер-нард, — сказала Барбара.

— А не в «Приют жаворонка»? — как бы между прочим спросила Селия.

— Сейчас? Нет. Слишком много работы.

— Сначала я удивлялась — все это так на него не похоже, — но вчера вечером я все поняла.

— Прошу прощения? — переспросила Барбара. Селия глубоко вздохнула и сказала с трепетной улыбкой:

— Когда на прошлой неделе он вернулся с курсов, я не могла понять, отчего между нами изменились отношения. Полтора месяца назад мы были друг для друга всем. Потом вдруг — стали никем.

Барбара пыталась разобраться в услышанном. «Он» — это Робин. «Отношения» — ну, с этим ясно. «Курсы» — это курсы, на которых учился Робин. Но что имела в виду Селия, говоря: «все поняла», оставалось тайной, покрытой мраком. Поэтому Барбара сказала:

— Послушайте, отдел по расследованию убийств — это серьезная работа. У Робина первое дело, поэтому он неизбежно занят выше головы, так как хочет добиться успеха в поисках. Не стоит огорчаться, что он как будто немного отдалился. Это часть работы.

590

Но Селия гнула свою линию:

— Сначала я думала, что это связано с помолвкой Коррин и Сэма. Я решила, он обеспокоен, что его мать слишком быстро согласилась выйти за Сэма, не узнав его хорошенько. В этом отношении Робин консерватор. И ужасно привязан к своей матери. Они всегда жили вместе. Но даже это не казалось достаточным основанием для его нежелания… ну, быть со мной. Если вы понимаете, о чем я.

Тут Селия посмотрела на Барбару. Посмотрела твердо, словно ждала ответа на незаданный вопрос.

А что Барбара могла ответить? Ее коллеги-сыщики в Ярде платили высокую цену за выбранную профессию, и она рассудила, что вряд ли мисс Мэтесон воспрянет духом, узнав о шлейфе разрушенных браков и разорванных отношений, тянущемся за ее товарищами. Поэтому она сказала:

— Ему нужно освоиться на новой работе. Так сказать, найти свою нишу, если вы понимаете, о чем я.

— Да не нишу он нашел. Я поняла это, когда вчера вечером увидела вас обоих вместе в «Приюте жаворонка». Он не ожидал, что я жду его там. А когда увидел, то даже не заметил. По-моему, все ясно, вы не согласны?

— Что — ясно?

— Он познакомился с вами на курсах, Барбара. На курсах детективов. Там-то все и началось.

— Все? Началось? — Барбара не могла поверить своим ушам. Что-то щелкнуло у нее в мозгу, когда она наконец поняла, на что намекала Селия. — Вы думаете, что между Робином и мной… — Мысль эта была настолько нелепа, что Барбара даже не смогла закончить предложение. Спотыкаясь на каждом слове, она продолжала: — Мы с ним? Он? Со иной? Вы об этом думаете?

— Не думаю, а точно знаю.

Барбара порылась в сумочке, ища сигареты. Она была ошеломлена. Трудно было поверить, что эта молодая женщина с модной стрижкой, в модной одежде, с немного пухлым, но однозначно красивым лицом могла видеть в ней соперницу. В ней, Барбаре Хейверс, с растущими вкривь и вкось бровями, с вороньим гнездом на голове, в мешковатых коричневых брюках и не по размеру большом пуловере, которые она носит, чтобы замаскировать тело настолько кочерыжкообразное, что последний мужчина, смотревший на нее с вожделением десять лет назад, находился под действием такого количества алкоголя, что… к черту, подумала Барбара. Чудес в мире много.

— Селия, — сказала она, — успокойтесь. Между нами ничего нет. Мы с Робином познакомились два дня назад. Произошло это так: я швырнула его на землю, да к тому же наступила ему на руку. — Она усмехнулась. — То, что вы принимаете за желание, — вероятнее всего, стремление Робина со мной поквитаться при первом удобном случае.

Селия не разделила ее веселости. Она встала, сполоснула свою кружку и, аккуратно поставив ее в сушилку среди другой, как попало наваленной посуды, сказала:

— Это ничего не меняет.

— Что ничего не меняет?

— Когда вы с ним познакомились. Или как. Или даже почему. Понимаете, я знаю Робина. Я читаю по его лицу. Между нами все кончено, и причина этому — вы. — Она вытерла о кухонное полотенце пальцы, потом отряхнула руки, словно очищаясь от пыли, от Барбары, а в особенности от этой встречи. Улыбнулась Барбаре дежурной улыбкой. — Вы еще о чем-нибудь хотите со мной поговорить? — спросила она голосом, которым, без сомнения, разговаривала с клиентами банка, которых ненавидела всеми фибрами души.

Барбара также поднялась.

— Не думаю, — сказала она. И добавила, когда Селия уже двинулась к двери: — Вы не правы. Честно. Ничего нет.

— Возможно, пока нет, — отозвалась Селия и стала спускаться вниз.

Чернокожего балагура-констебля на месте не оказалось, поэтому Линли договорился, что Ив Боуэн отвезет домой полицейский автомобиль без опознавательных знаков. Ив подумала, что смена машины — бросающегося в глаза серебристого «бентли» на непритязательный и не слишком-то чистый бежевый «гольф» — собьет репортеров со следа. Но она ошиблась. От двух машин оторваться удалось, водители неверно предположили, что Ив едет в Министерство внутренних дел, третий же автомобиль перехватил их, когда они мчались на север вдоль Сент-Джеймс-парка. Водитель говорил по телефону, что гарантировало появление остальных на хвосте у Ив Боуэн, прежде чем она доберется до Мэрилебона.

Премьер-министр объявил о принятии ее отставки, стоя на ступеньках своей резиденции на Даунинг-стрит. Это произошло вскоре после полудня. Четыре часа спустя полковник Вудуорд дал интервью в дверях центрального входа в офис ассоциации избирателей. Речь его была краткой и емкой — просто готовый заголовок к вечерним новостям:

— Мы ее выбрали; мы ее оставляем. Пока.

И с тех пор, как эти два оракула сообщили о ее судьбе, журналисты гонялись за Ив в надежде запечатлеть ее реакцию, в чем бы она ни выражалась — в словах или действиях. Все пойдет в ход.

Констебль не оставлял попыток оторваться от преследователей. Его знание улиц Вестминстера было настолько полным, что Ив спросила себя, не работал ли он прежде лондонским таксистом. Но все равно четвертой власти он уступал. Когда стало ясно, что не важно какими зигзагами, но направляется он в Мэрилебон, журналисты просто позвонили своим коллегам, сидевшим в засаде на Девоншир-Плейс-мьюз. Когда «гольф» с Ив наконец свернул на Мэрилебон-Хай-стрит, их уже поджидала сплоченная группа, вооруженная камерами, блокнотами, и отдельные типы, просто выкрикивавшие вопросы.

Ив никогда не скупилась на лицемерные дифирамбы королевскому семейству. Она принадлежала к партии тори, и этого от нее ожидали. Но несмотря на внутреннюю, никогда не высказываемую убежденность, что все они не что иное, как безмозглый тормоз экономики, Ив поймала себя на желании, чтобы кто-нибудь из членов этой семьи — любой, не важно кто — совершил бы сегодня что-нибудь, отвлекшее на себя бешеное внимание прессы. Все что угодно, лишь бы они от нее отстали.

Переулок по-прежнему был перегорожен, и дежурный констебль никого не пропускал к ее дому. Несмотря на отставку Ив и невзирая на то, чем эта отставка была чревата, переулок будет перекрыт, пока не уляжется шумиха. Это сэр Ричард Хептон ей пообещал.

— Я не бросаю своих волкам, — сказал он.

Нет. Он просто бросал их в кишащий волками лес, заключила Ив. Но это — политика.

Водитель спросил, не войти ли ему в дом вместе с ней. «Чтобы проверить жилье на предмет безопасности», как он выразился. Такие меры не требуются, ответила она, ее ждет муж. Он, без сомнения, уже слышал самое худшее. Ей хочется только уединения.

Ив услышала скорострельный стрекот камер, когда метнулась от машины к двери дома. Репортеры выкрикивали из-за барьера вопросы, но их заглушал шум транспорта, доносившийся с Мэрилебон-Хай-стрит, и возгласы выпивох, наливавшихся пивом в «Гербе Девоншира». Ив все это проигнорировала, а когда закрыла за собой дверь, то просто уже перестала их слышать.

Она задвинула засов, позвала мужа и прошла на кухню. На ее часах было пять двадцать восемь: время чая прошло, время ужина еще не настало. Но не было следов ни съеденной, ни готовящейся пищи. Ну и ладно, она не голодна.

Ив поднялась на второй этаж. По ее подсчетам она в течение восемнадцати часов не меняла одежду, с тех пор как уехала из дома накануне ночью в бесплодной попытке предотвратить катастрофу. Ей хотелось принять ванну с ароматическим маслом, долго, отмокая, полежать в горячей воде, наложить маску, которая удалит грязь с ее кожи. После этого она выпьет вина. Белого, охлажденного, с мускусным послевкусием, которое напомнит ей о Франции и тамошних пикниках с хлебом и сыром.

Возможно, именно туда они и поедут, пока все не успокоится. Они полетят в Париж и возьмут напрокат автомобиль. Она откинется на сиденье и закроет глаза и позволит Алексу везти ее, куда он пожелает. Хорошо будет уехать.

В спальне она скинула туфли и снова окликнула мужа, но ей ответила тишина. Расстегивая платье, она вышла в коридор и еще раз позвала. Потом вспомнила о времени и сообразила, что он в одном из своих ресторанов, где обычно и находится днем. Сама она всегда где-нибудь крутилась в такой час. В доме, который казался таким неестественно тихим, все, без сомнения, было в порядке. И тем не менее все казалось настороженным, комнаты, словно затаив дыхание, ждали, чтобы она обнаружила… интересно, что? И почему она так уверена, что что-то не так?

Нервы, подумала Ив. Она прошла через ад. Ей нужно принять ванну. Нужно выпить.

Она перешагнула через упавшее на пол платье и подошла к шкафу за домашним халатом. Открыла дверцы — и увидела. Увидела то, о чем пыталась сообщить ей тишина.

Одежда Алекса исчезла вся: рубашки, костюмы, брюки и обувь. Исчезла она настолько основательно, что даже шерстинки не осталось, свидетельствующей о том, что кто-то пользовался этим, пустым теперь кронштейном, полками и деревянной стойкой для одежды и обуви.

То же самое обнаружилось и в ящиках комода. И на ночном столике, и в ванной комнате, и на туалетном столике, и в аптечке. Ив представить не могла, сколько времени понадобилось Алексу, чтобы удалить из дома все следы своего пребывания. Но именно это ее муж и сделал.

Ив проверила кабинет, гостиную и кухню. Все признаки его присутствия в доме — как и в ее жизни — исчезли.

Ублюдок, подумала она, ублюдок. Хорошо рассчитал время. Нельзя было выбрать лучшего момента для удара, который довершит ее публичное унижение. Можно не сомневаться, что эти стервятники, ожидающие на Мэрилебон-Хай-стрит, видели, как он уезжал в до предела нагруженном «вольво». И теперь жаждут подсмотреть ее реакцию на этот заключительный акт разрушения ее жизни.

Ублюдок, снова подумала она. Грязный ублюдок.

Ив вернулась в спальню и торопливо оделась. Заново накрасила губы, причесалась и пригладила брови. Спустилась на кухню, где висел календарь. В квадратике среды аккуратным почерком Алекса было написано: «Скипетр». Как удобно, подумала Ив. Ресторан находился в Мейфере, менее чем в десяти минутах езды на машине.

Она увидела, как сделали стойку журналисты, когда она вывела из гаража свой автомобиль. Имевшие поблизости собственные машины разом бросились к ним, чтобы преследовать ее. Констебль у заграждения наклонился к Ив и сказал:

— Не стоит выезжать одной, мисс Боуэн. Я могу вызвать кого-нибудь…

— Отодвиньте заграждение, — сказала она.

— Вся эта свора кинется за вами, как стая ос.

— Отодвиньте заграждение, — повторила она. — Немедленно.

«Вот идиотка», — сказал взгляд констебля, но вслух он произнес:

— Хорошо.

И сдвинул в сторону деревянное заграждение, открывая для Ив выезд на Мэрилебон-Хай-стрит. Она быстро свернула влево и помчалась в направлении Беркли-сквер. «Скипетр» прятался в глубине мощенного булыжником переулка сразу за площадью. Это было красивое кирпичное здание, увитое диким виноградом, со множеством пышных тропических растений у входа.

Ив значительно опередила журналистов, которые потеряли время, добираясь до своих машин и соблюдая правила дорожного движения, которые она нарушила. Ресторан еще не был открыт для посетителей, но Ив знала, что кухонный персонал находится на месте уже часов с двух, а то и дольше, и Алекс среди них. Пройдя к боковому входу, она резко постучала в дверь кольцом медного ключа. И оказалась в кладовой, лицом к лицу с поваром-кондитером, прежде чем ее преследователи успели даже выскочить из своих машин.

— Где он? — спросила Ив.

— Составляет новый соус, — ответил кондитер. — Сегодня у нас особое блюдо из рыбы-меч, и он…

— Избавьте меня от подробностей, — сказала Ив. И двинулась на кухню мимо него, мимо огромных холодильников и открытых шкафов, на полках которых сверкали под ярким освещением кастрюли и сковороды.

Алекс и его шеф-повар беседовали у разделочного стола, склонившись над горкой измельченного чеснока, бутылкой оливкового масла, кучкой нарезанных оливок, пучком кориандра и пока что не тронутой россыпью помидоров, лука и красного перца чили. Вокруг них полным ходом шли приготовления к ужину: помощники готовили суп, закуски и мыли все — от салата до редиса. Запахи стояли умопомрачительные. Будь Ив голодна, у нее потекли бы слюнки. Но сейчас ее меньше всего занимала еда.

— Алекс, — позвала она. Он поднял глаза.

— Мне нужно с тобой поговорить, — сказала Ив.

Она обратила внимание на мгновенно воцарившуюся после ее слов тишину, но затем крышки загрохали о кастрюли еще решительнее. Ив ждала, что Алекс второй раз за сутки поведет себя как слабак-подросток — разве ты не видишь, что я занят? Это может подождать. Но он только сказал шеф-повару:

— Нам до завтра нужно заполучить листья опунции. — И затем Ив: — В кабинете.

На единственном в кабинете стуле сидела над кипой счетов бухгалтерша, повидимому поглощенная приведением их в мало-мальский порядок. Она подняла голову, когда Алекс открыл дверь.

— Могу поклясться, что в «Смитфилдс» нам опять выставили завышенный счет, Алекс. Надо поменять поставщика или сделать что-то, чтобы…

Внезапно она заметила, что позади Алекса стоит его жена. Женщина опустила счет, о котором говорила, и оглядела комнату, словно ища, где спрятаться.

— Пять минут, Джил, — попросил Алекс. — Если не возражаешь.

— Я мечтала о чашке чая, — ответила женщина и поспешно вышла. Ив отметила, что в глаза ей бухгалтерша не посмотрела.

Алекс закрыл дверь. Ив ожидала, что он будет подавлен, смущен, полон раскаяния или злости. Но она не ожидала увидеть на его лице безысходное отчаяние, залегшее в углубившихся морщинах.

— Объяснись, — потребовала она.

— Какие слова ты желаешь от меня услышать?

— Я не желаю никаких конкретных слов. Я просто хочу знать, что происходит. Я хочу знать, почему. Полагаю, этого я вправе от тебя требовать.

— Значит, ты была дома.

— Разумеется, я была дома. А ты что думал? Или ты надеялся, что об уходе мужа меня известят журналисты? Я так понимаю, ты совершил этот шаг у них на глазах?

— Основную часть вещей я перевез вчера ночью. Остальное утром. Журналистов еще не было.

— Где ты поселился?

— Это не важно.

— Да? Почему? — Она посмотрела на дверь. Припомнила выражение лица бухгалтерши, когда та увидела Ив за спиной Алекса. Что это было? Тревога? Смятение? Вина? Что? — Кто она? — спросила Ив.

Алекс устало закрыл глаза. Казалось, ему потребовалось усилие, чтобы снова открыть их.

— Так ты думаешь, все дело в этом? В другой женщине?

— Я здесь для того, чтобы понять, в чем дело.

— Я вижу. Но я не знаю, смогу ли тебе объяснить. Нет, не так. Я могу объяснить. Я могу объяснить и объяснять хоть до завтра, если ты этого от меня хочешь.

— Это для начала.

— Да начинать-то бессмысленно. Ты все равно не поймешь. Поэтому для нас обоих будет лучше, если мы разойдемся в разные стороны без тягомотины и избавим друг друга от худшего.

— Ты хочешь развода. Да, так? Нет. Подожди. Не отвечай пока. Я хочу убедиться, что поняла. — Ив прошла к столу, положила на него сумочку и повернулась к Алексу. Он стоял на прежнем месте, у двери. — Я только что пережила худшую неделю в своей жизни, и продолжение еще последует. Меня попросили выйти из правительства. Меня попросили не баллотироваться в парламент на следующих выборах. Мою личную жизнь марают во всех таблоидах страны. А ты хочешь развода.

Алекс вздохнул, посмотрел на нее, но ничто в его взгляде не говорило о понимании. Он словно удалился в другой мир, обитатели которого в корне отличались от стоявшей перед ним женщины.

— Посмотри на себя, — измученно проговорил он. — Черт, Ив. Хоть раз посмотри на себя.

— В каком смысле?

— Посмотри, кто ты есть.

Голос его не был ни ледяным, ни жалостным. В нем звучала покорность, которой она никогда не слышала раньше. Он говорил как человек, принявший решение и не заботящийся о том, поймет она его или нет. Ив сложила руки на груди, впившись пальцами в локти, и сказала:

— Я прекрасно знаю, кто я. В настоящий момент — пища для всех газет страны. Объект всеобщего осмеяния. Еще одна жертва безумного желания журналистов сформировать общественное мнение и добиться изменений в правительстве. Но я еще и твоя жена, и как твоя жена я хочу прямых ответов на некоторые вопросы. После шести лет брака я заслуживаю большего, чем этапсихоговорильня, Алекс. «Посмотри, кто ты есть» — это достаточное основание лишь для хорошего скандала. Который я тебе и обещаю, если ты не объяснишься. Я ясно выражаюсь?

— Ты всегда ясно выражалась, — ответил ее муж. — Только я все неясно воспринимал. Не видел того, что было у меня под носом, потому что не хотел видеть.

— Ты несешь полную чушь.

— Для тебя чушь. Это естественно. До последней недели я сам посчитал бы это чушью. Чепухой. Глупостью. Полной ахинеей. Чем угодно, только не правдой. Но потом исчезла Шарли, и мне пришлось взглянуть на нашу жизнь без розовых очков. И чем больше я на нее смотрел, тем больше отвратительного в ней находил.

Ив замерла. Их словно бы разделило не только пространство, но и ледяная стена.

— А ты ожидал, что после похищения Шарлотты наша жизнь будет прекрасна? — поинтересовалась она. — После убийства Шарлотты? После того, как ее рождение и смерть стали для всей страны источником нездорового ажиотажа?

— Я ожидал, что ты поведешь себя по-другому. Я ожидал слишком многого.

— Да что ты? И чего же именно ты от меня ожидал, Алекс? Власяницы? Обритой и посыпанной пеплом головы? Разодранных одежд? Каких-то ритуальных выражений скорби, которые ты смог бы одобрить? Ты этого хотел?

Он покачал головой.

— Я хотел, чтобы ты была матерью, — ответил он. — Но понял, что на самом деле ты женщина, родившая ребенка по ошибке.

Ив почувствовала, как ее охватывает жаркий, неистовый гнев.

— Да как ты смеешь предполагать…

— Когда пропала Шарли… — Он умолк, глаза у него покраснели. Он резко откашлялся. — Когда пропала Шарли, ты с самого начала дрожала только за свой политический имидж. Даже сейчас, когда она мертва, ты беспокоишься только о своем имидже. И весь сыр-бор со статьей Лаксфорда тоже разгорелся из-за твоего имиджа. И вот теперь я, мое решение, мой поступок — для тебя не более чем царапинка, портящая твой имидж, выбоинка на твоем политическом пути, нечто, что придется объяснять прессе. Ты живешь в мире, где видимость ставится выше сути. Я был просто слишком глуп, чтобы осознать это, пока не убили Шарли. — Он взялся за дверную ручку.

— Алекс, — произнесла Ив, — если ты сейчас меня бросишь… — Но она не знала, как закончить угрозу.

Он повернулся к ней.

— Я уверен, что ты сумеешь придумать красочный эвфемизм — возможно, даже метафору, — чтобы объяснить журналистам происшедшее между нами. Назови это как хочешь. Мне безразлично. Лишь бы между нами все закончилось.

Он распахнул дверь, сделал шаг в коридор, где его встретил шум ресторанной кухни, потом остановился, обернулся к Ив. Она подумала, что сейчас он скажет что-нибудь об их прошлом, об их совместной жизни, об их готовом прерваться супружеском будущем. Но вместо этого Алекс произнес:

— Пожалуй, самой большой бедой было мое желание найти в тебе любящую душу и вера в то, что желаемое и есть действительное.

— Ты собираешься выступить перед прессой? — спросила она.

Он ответил ей ледяной улыбкой.

— Боже мой, Ив, — произнес он. — Господи. Боже мой.

28

Лаксфорд нашел ее в комнате Лео. Она разбирала рисунки сына и раскладывала в аккуратные стопки по темам. Здесь были тщательные копии ангелов Джотто, Мадонн и святых. Выполненные быстрыми штрихами изображения балерин и лучших танцоров. Рядом маленькая стопка с животными, в основном белками и мышами. И отдельно, в центре — мальчик, уныло сидящий на трехногом табурете за тюремной решеткой. Рисунок был похож на иллюстрацию к детской книжке. Не из Диккенса ли взял ее Лео, подумалось Лаксфорду.

Фиона разглядывала этот последний рисунок, прижимая клетчатую пижамную курточку сына к щеке и тихонько раскачиваясь на стуле.

Лаксфорд не представлял, как она перенесет новый удар, который он на нее обрушит. Всю дорогу из Вестминстера в Хайгейт он боролся со своим прошлым и совестью. Но не придумал, как, не слишком травмируя жену, сообщить ей о теперешнем требовании похитителя. Поскольку весь ужас состоял в том, что у него не было сведений, которых требовал от него этот человек. И Лаксфорд не мог представить, как ему сказать Фионе, что жизнь их сына лежит на чаше весов, на противоположную чашу которых ему положить нечего.

— Тебе звонили, — тихо проговорила Фиона. Она не отрывала взгляда от рисунка.

У Лаксфорда засосало под ложечкой.

— Он…

— Не похититель. Сначала твой босс, Питер Огилви. Он хотел знать, почему ты скрыл происшедшее с Лео.

— Господи боже, — прошептал Лаксфорд. — Кто ему донес?

— Он сказал, чтобы ты сразу же ему перезвонил. Сказал, что ты забываешь свои обязательства перед газетой. Что ты ключ к самой сенсационной истории года, и если ты утаиваешь сведения от собственной газеты, он хочет знать, почему.

— О, господи, Фи. Прости меня.

— Еще звонил Родни. Он хочет знать, что ставить завтра на первую полосу. А мисс Уоллес хочет знать, следует ли ей разрешать Родни использовать твой кабинет для совещаний. Я не знала, что им ответить, и сказала, что ты перезвонишь, когда сможешь.

— К черту их.

Она тихонько раскачивалась на стуле, словно ей удалось отрешиться от происходящего. Лаксфорд нагнулся к ней и поцеловал в макушку цвета меда.

— Я так боюсь за него, — сказал Фиона. — Я представляю его одного. Замерзшего. Голодного. Он храбрится, но все время недоумевает, что же случилось и почему. Помню, мы читали историю о похищении, где жертву положили в гроб и закопали живой с запасом воздуха. И найти ее нужно было до того, как она задохнется. И я так боюсь, что Лео… что кто-то может причинить ему вред.

— Не надо, — сказал Лаксфорд.

— Он не поймет, что случилось. И я хочу что-то сделать, чтобы помочь ему понять. Я чувствую себя такой никчемной. Сижу здесь и жду. И не в состоянии ничего сделать, когда где-то там какой-то человек держит в заложниках весь мой мир. Я не могу думать об ужасе, который испытывает Лео. И не могу думать ни о чем другом.

Лаксфорд встал на колени рядом со стулом. Фиона повернулась к нему лицом, коснулась виска, опустила руку на плечо.

— Я знаю, что ты тоже страдаешь. Я знала это с самого начала, но не хотела видеть, потому что искала виноватого. И ты подвернулся.

— Я это заслужил. Если бы не я, ничего этого не случилось бы.

— Одиннадцать лет назад ты сделал что-то не то, Деннис. Но ты не виноват в том, что случилось теперь. Ты такая же жертва, как Лео. Как Шарлотта и ее мать. Я знаю.

Великодушие ее прощения словно когтями стиснуло сердце Лаксфорда. Чувствуя, как сосет под ложечкой, он проговорил:

— Я должен кое-что тебе сказать. Серьезные глаза Фионы посмотрели на него.

— То, что было упущено в утренней газете, — констатировала она. — Ив Боуэн догадалась, что. Говори. Все нормально.

Ничего нормального тут не было. И не могло быть. Фиона сказала, что искала виновного, и до этого дня он занимался тем же. Только он винил Ивлин, объясняя смерть Шарлотты и похищение Лео ее паранойей, ненавистью и непроходимой глупостью. Но теперь он знал, где лежит настоящая ответственность. И, поделившись этим с женой, он просто сразит Фиону.

— Говори же, Деннис, — повторила она.

И он заговорил. Начал с того немногого, чем смогла дополнить статью Ив Боуэн, продолжил истолкованием слова «первенец», предложенным инспектором Линли, и в заключение выдавил из себя то, над чем думал всю дорогу из Нью-Скотленд-Ярда:

— Фиона, я не знаю этого третьего ребенка. Я никогда не знал о его существовании до сего дня. Бог мне свидетель, я не знаю, кто это.

Фиона казалась ошеломленной.

— Но как же ты можешь не знать?.. — И когда до нее дошло, что означает его неведение, она отвернулась. — Их было так много, Деннис?

Лаксфорд подыскивал способ объяснить, кем он был все те годы до их знакомства, что двигало им, какие демоны его терзали.

— До встречи с тобой, Фиона, я просто занимался сексом.

— Как зубы чистил?

— Мне было это нужно, нужно было увериться… — Он сделал неопределенный жест. — Я даже не знаю, в чем.

— Ты не знаешь? Действительно не знаешь? Или не хочешь сказать?

— Хорошо, — ответил он. — В своей мужественности. В способности нравиться женщинам. Потому что я постоянно боялся, что, перестав доказывать себе, насколько безумно я нравлюсь женщинам…

Он повернулся, как и Фиона, к столу Лео, к его рисункам, тонким, нежным, проникнутым чувством. Они воплощали страх, который он всю жизнь загонял в глубь себя. В конце концов за него договорила жена:

— Ты свихнешься на том, что безумно нравишься мужчинам.

— Да, — сказал он. — Точно. Я думал, что со мной, должно быть, что-то не так. Думал, что от меня что-то исходит: аура, запах, невысказанное приглашение…

— Как от Лео.

— Как от Лео.

Фиона взяла рисунок сына, на котором был изображен мальчик. Подняла так, чтобы свет падал прямо на него, и сказала:

— Вот так себя чувствует Лео.

— Мы вернем его. Я напишу новый материал. Я признаюсь. Я скажу все что угодно. Перечислю всех женщин, которых знал, и буду умолять их объявиться, если…

— Лео не сейчас так себя чувствует, Деннис. Я имею в виду, так Лео чувствует себя постоянно.

Лаксфорд взял рисунок. Поднеся его поближе к глазам, он узнал в мальчике Лео. Такие же светлые волосы, слишком длинные ноги, и тонкие лодыжки торчат из брюк, из которых мальчик вырос, носки сползли. И эти уныло поникшие плечи он видел всего неделю назад в ресторане на Понд-сквер. Еще внимательнее приглядевшись, Лаксфорд понял, что сначала был нарисован и другой человек, потом стертый ластиком. Но по оставшимся на бумаге вдавлинам можно было определить — вот клетчатые подтяжки, вот накрахмаленный воротничок, вот шрам на подбородке. Эта фигура была несоразмерно велика — нечеловечески велика — и нависала над ребенком, как олицетворение рока.

Лаксфорд смял рисунок. Он чувствовал себя уничтоженным.

— Прости меня, Боже. Неужели я был с ним настолько жесток?

— Настолько же, насколько и к себе. Впервые со школьных времен, когда он усвоил, как важно скрывать свои чувства, Лаксфорд ощутил опасно нарастающую в груди боль, но сдержал слезы.

— Я хотел, чтобы он был мужчиной, — сказал он.

— Знаю, Деннис, — ответила Фиона. — Но как от него этого требовать? Он не может стать мужчиной, пока ему не позволят быть маленьким мальчиком.

Барбара Хейверс окончательно пала духом, когда, вернувшись из Стэнтон-Сент-Бернарда, поняла, что на дорожке у «Приюта жаворонка» нет машины Робина. Не то чтобы она думала о встрече с ним после странного разговора в Селией, но, увидев пустующим место, где он обычно ставил свой «эскорт», тихо ругнулась и осознала, что рассчитывала обговорить дело с коллегой, как обговаривали они ход расследования с инспектором Линли.

Она снова навестила дом священника в Стэнтон-Сент-Бернарде, где показала фотографию Денниса Лаксфорода мистеру Мэтесону и его жене. Они долго ее разглядывали, обменивались репликами, но в конце концов извинились и сказали, что не помнят такого человека.

Такой же ответ она получила и от всех остальных жителей деревни. Почти все, с кем она встретилась, желали бы помочь, но не могли. Поэтому, измученная и голодная, Барбара вернулась в «Приют жаворонка». Время звонка в Лондон все равно уже давно прошло. А Линли наверняка его ждал, чтобы сунуть что-нибудь в пасть Хильеру и на время от него отвязаться.

Она поплелась к двери. О Лео Лаксфорде не было ни слуху ни духу. Сержант Стенли снова запустил в действие свой механизм прочесывания, наибольший упор делая на окрестности ветряной мельницы. Но у них не было достоверных сведений, что ребенок вообще в Уилтшире, и, показывая его фотографию во всех деревнях, селах и городках, они наталкивались лишь на покачивания головами.

Барбара гадала, как могли бесследно исчезнуть два ребенка. Она сама воспитывалась в беспорядочно разраставшейся столице, и в детстве ей бесконечно внушали одно правило, стоявшее на втором месте после «прежде чем переходить улицу, посмотри в обе стороны». А именно: «Никогда не разговаривай с чужими людьми». Так что же случилось с этими двумя детьми? — не понимала Барбара. Никто не видел, чтобы их, кричащих, куда-то тащили, следовательно, оба они пошли добровольно. Значит, их никогда не предостерегали от незнакомцев? Барбара не могла в это поверить. А если им, так же как ей, вдалбливали это непреходящее правило, тогда напрашивался единственный вывод: похитивший их человек не был для них чужим. А кто был связан с обоими детьми?

Барбара слишком проголодалась, чтобы строить какие-то догадки. Ей необходимо было поесть — по дороге она купила в каком-то магазинчике мясной пирог («просто поставьте его в духовку»), — а уж после еды у нее, возможно, появится сахар в крови и мыслительные способности, необходимые для обработки имеющейся информации и поиска связи между Шарлоттой и Лео.

Входя в дом с мясным пирогом, она посмотрела на часы. Почти восемь, идеальное время для элегантно сервированного ужина. Барбара надеялась, что Коррин Пейн не станет возражать, если она на некоторое время узурпирует духовку.

— Робби? — послышался из столовой слабый голос Коррин. — Это ты, дорогой?

— Это я, — сказала Барбара.

— О! Барбара.

Поскольку путь на кухню лежал через столовую, Барбара не могла избежать встречи с этой женщиной. Та стояла у обеденного стола, на котором был разложен отрез хлопчатобумажной ткани с растительным узором. Коррин приколола к нему выкройку и готовилась резать.

— Здравствуйте, ничего, если я воспользуюсь духовкой? — спросила Барбара, показывая Коррин пирог.

— Робби не с вами? — Коррин сделала на материале первый надрез.

— Думаю, он еще не кончил.

Сказав это, Барбара сообразила, что употребила не самое лучшее слово.

Не отрываясь от своего занятия, Коррин улыбнулась и пробормотала:

— Вы тоже, я полагаю?

У Барбары защекотало в затылке, но она попыталась ответить как можно небрежнее:

— Да, дел невпроворот. Я только разогрею это и не буду вам мешать. — Она двинулась в сторону кухни.

— Вы почти убедили Селию, — заметила Коррин. Барбара остановилась.

— Что? Убедила?

— Насчет вас и Робби. — Женщина продолжала вырезать по выкройке ткань. Показалось это Барбаре, или ножницы Коррин защелкали быстрее? — Она позвонила часа два назад. Вы ведь этого не ожидали, а, Барбара? Я все поняла по ее голосу — я это умею, — и хотя она не желала говорить, я вытянула из нее вашу историю. Думаю, Селии нужно было поговорить. Человеку это нужно, знаете ли. А вы не хотите со мной поговорить?

Она подняла глаза, довольно дружелюбно посмотрев на Барбару, но от ее взмаха ножницами по спине у Барбары побежали мурашки.

Увиливать Барбара не умела, поэтому, поискав подходящую реплику, закончила тем, что сказала:

— Селия ошибается насчет меня и Робина, миссис Пейн. Не знаю, с чего она это взяла, но все совсем не так.

— Коррин, вы должны называть меня Коррин, — сказала миссис Пейн и снова принялась резать.

— Хорошо. Коррин. Так я только положу его в духовку и…

— Женщины не ошибаются, Барбара. Для этого у нас слишком развита интуиция. Я и сама заметила в Робби перемену. Просто до вашего приезда не знала, кто за этим стоит. Я понимаю, почему вы могли солгать Селии. — На слове «солгать» ножницы щелкнули особенно сильно. — В конце концов, она невеста Робби. Но мне вы лгать не должны. Это не годится. — Коррин кашлянула. Барбара впервые обратила внимание на ее затрудненное дыхание. Та молодцевато постучала себя по груди и сказала: — Гадкая старая астма. Слишком много пыльцы в воздухе.

— Несладко вам весной, — согласилась Барбара.

— Вы даже не представляете, насколько несладко. — Продолжая резать, Коррин двигалась вокруг стола и теперь оказалась между Барбарой и кухонной дверью. Наклонив голову, миссис Пейн ласково улыбнулась. — Поэтому говорите, Барбара. Не лгите Коррин.

— Миссис Пейн… Коррин. Селия расстроена из-за того, что Робин очень занят. Но так всегда бывает при расследовании убийства. Тебя затягивает, и ты на время обо всем забываешь. Но когда дело закончится, жизнь вернется в обычное русло, и если Селия проявит терпение, то увидит, что я говорю правду.

Коррин похлопала кончиками ножниц по губе и оценивающе посмотрела на Барбару. Потом вернулась как к вырезанию детали кроя, так и к прежней теме.

— Прошу, не считайте меня дурочкой, дорогая. Это вас недостойно. Я слышала, что вы были вместе. Робби старался проявлять осторожность. Он всегда был очень деликатным в этом отношении. Но я слышала, как он входил к вам ночью, поэтому я бы предпочла, чтобы мы во всем были друг с другом откровенны. Ложь так неприятна, не так ли?

Барбара на мгновение даже лишилась дара речи. Запинаясь, она переспросила:

— Входил? Миссис Пейн, вы думаете, что мы…

— Как я сказала, Барбара, вы можете иметь все основания лгать Селии. Все же она его невеста. Но мне вы лгать не должны. Вы гостья в моем доме, и это не очень хорошо.

Платная гостья, захотелось поправить Барбаре, когда ножницы Коррин начали набирать темп. А вскоре уже и бывшая гостья, если только удастся достаточно быстро уложить вещи.

— Вы все не так поняли, и вы и Селия. Но позвольте мне от вас съехать. Так будет лучше для всех.

— И развязать вам руки в отношении Робби? Чтобы вы могли свободно у вас встречаться и заниматься своими делами? — Коррин покачала головой. — Так не пойдет. И будет несправедливо по отношению к Селии, правда же? Правда. Думаю, вам лучше остаться здесь. Мы все выясним, как только Робби вернется домой.

— Тут нечего выяснять. Мне жаль, что у Робина и Селии произошла размолвка, но я тут ни при чем. И вы только до крайности смутите его, если раздуете неизвестно во что то, что он и я… что мы… что он был… то есть, пока я здесь… — Барбара никогда еще не была в таком смятении.

— Вы считаете, что я все выдумываю? — спросила Коррин. — Вы обвиняете меня в клевете?

— Вовсе нет. Я только говорю, что вы заблуждаетесь, полагая…

— Заблуждаться и лгать — это одно и то нее, дорогая. Слово «заблуждаться» мы употребляем вместо слова «лгать».

— Может, вы и употребляете, но я…

— Не спорьте со мной. — Из груди Коррин вырывалось хриплое дыхание. — И не отрицайте. Я знаю, что я слышала и что это означает. И если вы считаете, что можете раздвинуть ноги и увести моего Робби от девушки, на которой он собирается жениться…

— Миссис Пейн. Коррин…

— …то вам лучше еще раз подумать. Потому что я этого не потерплю. Селия этого не потерпит. А Робби… Робби… — Она судорожно глотнула воздуха.

— Вы зря накручиваете себя, — сказала Барбара. — Вам в лицо бросилась кровь. Прошу вас, сядьте. Давайте поговорим, если вы хотите. Я попытаюсь объяснить. Только сядьте, а то вам будет плохо.

— А вам только этого и надо, да? — Коррин ткнула в воздух ножницами так, что у Барбары натянулись все нервы. — Разве не это вы запланировали с самого начала? Убрать его маму с дороги, чтобы никто не мог помочь ему осознать, что он готов выбросить свою жизнь за кусок дерьма, когда может получить… — Звякнули, упав на стол, ножницы. Миссис Пейн схватилась за грудь.

Ругнувшись, Барбара шагнула к женщине, та отмахнулась от нее, с хрипом втягивая в себя воздух.

— Миссис Пейн, — сказала Барбара, — проявите благоразумие. Я познакомилась с Робином всего два дня назад. В общей сложности мы провели вместе не более шести часов, так как работаем над разными аспектами дела. Вдумайтесь в это, пожалуйста. Неужели я, по-вашему, похожа на femme>fatale ?[33] Неужели я похожа на женщину, в комнату к которой Робин захочет забраться среди ночи? И после знакомства продолжительностью в шесть часов? Где тут смысл?

В присутствии врага

— Я наблюдала за вами двумя. — Коррин совсем задыхалась. — Я видела. И я знаю. Я знаю, потому что я звонила… — Ее пальцы впились в грудь.

— Тихо-тихо, прошу вас. Постарайтесь не волноваться. Если вы не успокоитесь, то…

— Мы с Сэмом… Мы назначили дату, и я думала, что он захочет… первым… — Коррин засипела. — Узнать… — Она кашлянула, но не сдалась. — Но его там не было. И нам обеим известно почему, и неужели вам не стыдно — не стыдно, не стыдно — красть чужого мужчину? — Последняя фраза добила ее. Она повалилась грудью на стол, дыша словно сквозь игольное ушко, вцепилась в ткань, которую кроила, и осела на пол, стащив материал за собой.

Барбара бросилась к ней, крича:

— Миссис Пейн! Черт! Миссис Пейн!

Она перевернула Коррин на спину. Лицо женщины из красного сделалось белым, губы посинели.

— Воздуху, — выдавила она. — Вдохнуть… Барбара без церемоний опустила ее на пол и кинулась на поиски.

— Ингалятор. Миссис Пейн, где он?

Пальцы Коррин слабо шевельнулись, указывая на лестницу.

— Наверху? В вашей комнате? В ванной? Где?

— Воздуху… прошу… лестница…

Барбара рванула наверх, первым делом в ванную. Там она распахнула дверцы аптечки, смахнула половину содержимого в раковину. Ингалятора здесь не оказалось.

Затем она побежала в комнату Коррин. Вывалила на пол все из ящиков комода, из ящиков ночного столика. Посмотрела на книжных полках. В стенном шкафу с одеждой. Ничего.

Барбара выскочила в коридор, услышала мучительные хрипы миссис Пейн, которые как будто замирали. Ругаясь, Барбара начала выкидывать на пол лежавшие на полках в стенном шкафу простыни, полотенца, свечи, настольные игры, одеяла, фотоальбомы. Она опустошила шкаф меньше чем за двадцать секунд, но успеха добилась не большего, чем в остальных местах.

Но она же сказала «лестница». Разве не «лестница» она сказала? Неужели она имела в виду?..

Барбара сбежала вниз. У основания лестницы стоял полукруглый столик. И там, между стопкой свежих газет, горшком с пышным растением и двумя декоративными керамическими фигурками стоял ингалятор. Барбара метнулась с ним в столовую, приложила его ко рту женщины и судорожно нажала на клапан, приговаривая:

— Дышите. О, боже. Дышите.

И стала ждать действия медицинского волшебства.

Прошло десять секунд. Двадцать. Наконец Коррин задышала легче. Она продолжала дышать с помощью ингалятора. Барбара поддерживала миссис Пейн, чтобы та ненароком не померла.

В таком положении и застал их Робин, войдя в дом минут через пять.

Линли поужинал в своем кабинете, воспользовавшись услугами четвертого этажа. Трижды он звонил Хейверс — два раза в Амсфорд и один раз в «Приют жаворонка», где оставил сообщение женщине, которая убийственно вежливым тоном произнесла:

— Не беспокойтесь, инспектор, она обязательно его получит.

Из чего Линли заключил, что Барбара получит гораздо больше, чем его просьбу позвонить в Лондон с дневным отчетом о своей части расследования.

Позвонил он и Сент-Джеймсу. Ответила Дебора, сказавшая, что мужа не было дома, когда полчаса назад она сама вернулась после целого дня съемок у церкви Святого Ботолфа.

— Как насмотришься на бездомных… — продолжала она. — Все остальное становится таким мелким, правда, Томми?

Воспользовавшись возможностью, он сказал:

— Деб, насчет понедельника. Мне нечего сказать в свое оправдание, кроме того, что я вел себя по-хамски. Обвинения в убийстве детей были непростительными. Я ужасно сожалею.

После вдумчивой и очень характерной для нее паузы Дебора ответила:

— Я тоже сожалею. Я очень чувствительна к этой теме. К детям. Ты знаешь.

— Знаю. Знаю. Простишь меня?

— Сто лет назад простила, дорогой Томми. Хотя с момента ссоры прошло всего сорок восемь часов.

Поговорив с Деборой, Линли позвонил секретарю Хильера и назвал приблизительное время своего появления у заместителя комиссара с отчетом. Потом позвонил Хелен, которая сказала то, что он уже знал: что Сент-Джеймс хочет поговорить с ним еще с полудня.

— Понятия не имею, что там стряслось, но, кажется, это как-то связано с фотографией Шарлотты Боуэн, которую ты оставил у Саймона в понедельник.

— Я говорил об этом с Деборой. Я извинился. Я не могу вернуть свои слова назад, но она как будто готова меня простить.

— Она такая.

— Да. А ты? Ты готова?

Последовало молчание. Потом на том конце звякнула посуда, и Линли понял, что застал Хелен за ужином, и это напомнило ему, что после завтрака он практически не думал о еде.

— Хелен? — позвал он.

— Саймон сказал, что я должна решить, — наконец проговорила она. — Либо головой в омут, либо порвать совсем. Сам он из тех, кто бросается в омут. Он говорит, что ему нравятся треволнения супружеской жизни.

Хелен коснулась сути их отношений, что было совсем на нее не похоже. Линли не мог понять, хорошо это или плохо. Хелен обычно извивалась ужом, пытаясь выкрутиться, но Линли знал, что в словах Сент-Джеймса заключалась правда. Они не могли продолжать в том же духе до бесконечности, она — колебаться в принятии окончательного решения, а он — мириться с ее колебаниями, лишь бы не получить прямого отказа.

— Хелен, ты свободна в эти выходные? — спросил он.

— Я планировала пообедать с матерью. А что? Ты не будешь работать, дорогой?

— Не знаю. Вероятно, буду. И даже наверняка, если расследование не завершится.

— Тогда что?..

— Я подумал, что мы могли бы пожениться. Лицензия у нас есть. Мне кажется, самое время ею воспользоваться.

— Вот так, да?

— Прямиком в омут.

— А как же твоя семья? А моя? А гости, церковь, прием?..

— А как насчет того, чтобы пожениться? — настаивал он. Голос его звучал непринужденно, но сердце трепетало. — Решайся, милая. Забудь о мишуре. Если захочешь, все это мы устроим после. Настало время совершить прыжок.

Он почти чувствовал, как она взвешивает «за» и «против», пытаясь предугадать все возможные последствия своего согласия на то, чтобы навсегда и публично связать свою жизнь с его жизнью. Когда речь шла о необходимости на чем-то остановиться, импульсивность Хелен Клайд бесследно улетучивалась. Раздвоенность ее чувств бесила Линли, но он давно понял, что она является неотъемемой частью существа Хелен. Она могла потратить четверть часа, обдумывая, какие утром надеть чулки, и еще двадцать минут подбирать к ним идеально подходящие серьги. Так чего удивляться, что последние полтора года она провела в размышлениях; сначала — выйти ли вообще, а потом — когда выйти за него замуж.

— Хелен, я все понимаю. Я знаю, что принять это решение трудно и страшно. Видит Бог, я сам сомневаюсь. Но это вполне естественно, и наступает время, когда мужчине и женщине приходится…

— Дорогой, я все это знаю, — рассудительно проговорила она. — Тебе не нужно меня убеждать.

— Не нужно? Тогда, бога ради, почему ты не скажешь?..

—Что?

— Не скажешь — да. Скажи, что ты согласна. Скажи что-нибудь. Дай мне какой-нибудь знак.

— Прости. У меня и мысли не было, что тебе нужен знак. Я просто задумалась.

— О чем?

— О самом главном.

— А именно?

— Господи. Я полагала, ты меня достаточно знаешь, чтобы догадаться. Что мне надеть?

Линли ответил, что ему все равно, что она наденет. Что ему все равно, что она будет носить всю оставшуюся жизнь. Хоть рубище, если пожелает. Хелен засмеялась и сказала, что ловит его на слове.

— У меня как раз есть аксессуары к рубищу.

После этого Линли почувствовал, как он проголодался, и отправился на четвертый этаж, где всем предлагался сэндвич с авокадо и креветками. Линли купил его, яблоко и чашку кофе и отнес к себе. На середине импровизированного ужина в дверях кабинета появился Уинстон Нката с листком бумаги в руках. Вид у констебля был озадаченный.

— Что такое? — спросил Линли.

Проведя пальцем по шраму на щеке, Нката сказал:

— Не знаю, что и думать. — Пристроив свою долговязую фигуру на стуле, Нката вернулся к листку бумаги. — Я только что говорил с участком на Уигмор-стрит. Со вчерашнего дня они проверяли констеблей-добровольцев. Помните?

— Констеблей-добровольцев? — И когда Нката кивнул, спросил: — И что с ними?

В присутствии врага

— Вы помните, что ни один из штатных сотрудников с Уигмор-стрит не прогонял на прошлой неделе того типа из Кросс-Киз-клоуз?

— Джека Беарда? Да. Поэтому мы решили, что действовал один из добровольцев. Вы его обнаружили?

— Задача невыполнимая.

— Почему? Они не аккуратно ведут записи? Сменился персонал? Что случилось?

— «Нет» на два ваших вопроса и «ничего» на третий, — сказал Нката. — С отчетностью у них все в порядке. И тот же человек, что и всегда, распоряжался добровольцами. И никто не увольнялся на прошлой неделе. И никто новый не заступал на дежурство.

— Так о чем вы тогда говорите?

— Что Джека Беарда прогнал не констебль-доброволец. И не штатный сотрудник с Уигмор-стрит. — Нката смял листок и выбросил в корзину. — У меня такое чувство, что Джека Беарда вообще никто не прогонял.

Линли задумался. В этом не было смысла. У них имелись два независимых, подтверждающих друг друга заявления — помимо слов самого бродяги, — что Беарда действительно прогнали из Мэрилебон-ских переулков в тот самый день, когда исчезла Шарлотта Боуэн. Хотя вначале оба заявления были получены Хелен, сотрудники полиции сняли официальные показания с тех же самых людей, которые были свидетелями разговора между бродягой и констеблем, выгнавшим его из переулка. И если только Джек Беард не вступил с обитателями Кросс-Киз-клоуз в заговор, должно было существовать другое объяснение. Например, подумал Линли, кто-то выдал себя за констебля. Достать полицейскую форму можно — взять напрокат в какой-нибудь бутафорной лавке.

Линли встревожился, осознав, что стоит за этой мыслью. Он сказал скорее себе, чем Нкате:

— Перед нами открытое поле.

— Сдается мне, что перед нами поле, на котором ничего нет.

— Не думаю.

Линли посмотрел на часы. Было слишком поздно начинать обзванивать костюмерные магазины, но сколько их может быть в Лондоне? Десять? Двенадцать? Наверняка меньше двадцати, и завтра первым делом…

Зазвонил телефон. Мистер Сент-Джеймс ожидает внизу, сообщили с коммутатора. Инспектор примет его? Линли ответил, что примет. Обязательно примет. И послал Нкату привести Саймона.

Войдя вместе с Уинстоном Нкатой в кабинет Линли спустя пять минут, Сент-Джеймс, не тратя времени на приветствие, сказал лишь:

— Извини. Я больше не мог ждать, когда ты мне перезвонишь.

— Тут настоящий сумасшедший дом, — ответил Линли.

— Точно. — Сент-Джеймс сел. С собой у него был большой коричневый конверт, который он прислонил к ножке стула. — И как продвигается твое расследование? «Ивнинг стэндард» уделяет все внимание неназванному подозреваемому в Уилтшире. Это тот механик, о котором ты говорил мне вчера вечером?

— Благодарите Хильера, — сказал Линли. — Он хочет, чтобы население знало — его налоги тратят на поддержание правопорядка.

— Что еще у тебя есть?

— Огромное количество разрозненных нитей. Пытаемся их как-то связать.

Он поделился с Сент-Джеймсом последними из раздобытых, как в Лондоне, так и в Уилтшире, данных. Сент-Джеймс слушал внимательно, изредка задавая вопросы. Уверена ли сержант Хейверс, что на фотографии, которую она видела в Беверстоке, та самая мельница, где держали Шарлотту Боуэн? Есть ли связь между церковным праздником в Стэнтон-Сент-Бернарде и кем-нибудь из так или иначе причастных к делу? Нашлись ли другие вещи Шарлотты — какие-нибудь еще предметы одежды, учебники, флейта? Может ли Линли идентифицировать акцент звонившего Деннису Лаксфорду в этот день? Есть ли у Дэмьена Чэмберса знакомые в Уилтшире, особенно знакомые, работающие там в полиции?

Линли ответил, что эту линию Чэмберса они не отработали. Да, по своим политическим убеждениям он был солидарен с ИРА, но его контакты с боевиками весьма сомнительны. Линли перечислил все, что они собрали на Чэмберса, и в заключение спросил:

— А что? У тебя есть против него улики?

— Я не могу забыть того, что он единственный, кроме одноклассниц девочки, называл ее Лотти. И поэтому он — единственная связка, которую я пока нахожу между Шарлоттой и тем, кто ее убил.

— Да мало ли кто мог знать, как называют девочку, и при этом так к ней не обращаться, — заметил Нката. — Если ее школьные подружки называли ее Лотти, об этом могли знать ее учителя. Родители одноклассниц. Ее собственные родители. Не говоря уже об учителе танцев, руководителе хора, священнике той церкви, куда она ходила. Да любой мог услышать, если кто-то окликнул ее по имени, когда она шла по улице.

— Уинстон прав, — сказал Линли. — Почему ты так зациклился на имени, Саймон?

— Потому что мне кажется, убийца, выдав, что знает уменьшительное имя Шарлотты, допустил одну из своих ошибок, — сказал Сент-Джеймс. — Второй стал отпечаток большого пальца…

— …внутри магнитофона, — подхватил Линли. — Есть еще ошибки?

— Еще одна, я думаю.

Сент-Джеймс взял коричневый конверт и вытряхнул на стол Линли его содержимое — фотографию мертвого тела Шарлотты Боуэн, которую тот бросил Деборе и так и не забрал после ссоры.

— Есть у тебя письма похитителя? — спросил Сент-Джеймс.

— Только копии.

— Подойдет.

Линли положил их рядом с фотографией и напряг мозги в попытке обнаружить между ними связь. Сент-Джеймс тем временем обошел стол и встал рядом с инспектором. Нката наклонился над столом.

— На прошлой неделе я долго занимался этими записками, — сказал Сент-Джеймс, — в среду вечером после встречи с Ив Боуэн и Дэмьеном Чэмберсом. Я не находил себе места, пытаясь сложить куски головоломки и поэтому тщательно проанализировал почерк. — Говоря, он стал показывать тупым концом карандаша на нужные буквы. — Обрати внимание, как он выписывает буквы, Томми.

— Я вижу, что обе записки — работа одного человека, — сказал Линли.

— Да. А теперь посмотри сюда. — Саймон перевернул фотографию Шарлотты Боуэн, на обратной стороне значилось ее имя. — Посмотри на удвоенное «т». Посмотри на «у».

— О, боже, — прошептал Линли.

Нката поднялся и, обогнув стол, встал по другую сторону кресла Линли.

— Поэтому я и спросил о связях Дэмьена Чэмберса в Уилтшире, — сказал Сент-Джеймс. — Потому что мне кажется, что только имея такого информатора, как, например, Чэмберс, человек, написавший имя Шарлотты на обороте этой фотографии, мог узнать ее уменьшительное имя еще тогда, когда писал оба этих письма.

Линли мысленно пробежался по веем имеющимся у них фактам. Они вели, похоже, к одному разумному, пугающему и неизбежному выводу. Уинстон Нката выпрямился и сформулировал этот вывод. Испустив тяжкий вздох, он сказал:

— По-моему, дело пахнет керосином.

— Я тоже так думаю, — ответил Линли и снял трубку.

29

Увидев Барбару и свою мать на полу, Робин побелел как полотно. С криком: «Мам!» он упал на колени и осторожно взял Коррин за руку, словно она могла рассыпаться от грубого прикосновения.

— Ей уже лучше, — сказала Барбара. — У нее был приступ, но теперь он позади. Я перевернула все вверх дном, ища ингалятор. Наверху настоящий погром.

Робин словно не слышал ее.

— Мам? Что случилось? Мам? Как ты себя чувствуешь? — спрашивал он.

Коррин потянулась к сыну.

— Дружочек. Робби, — невнятно проговорила она, хотя ее дыхание почти нормализовалось. — Был приступ, дорогой. Но Барбара… мне помогла. Как раз вовремя. Не волнуйся.

Робин настоял, чтобы она немедленно легла в постель.

— Я позвоню Сэму, мам. Хочешь? Попросить Сэма приехать?

Ее веки дрогнули, когда она устало покачала головой.

— Хочу только своего мальчика, — пробормотала она. — Моего Робби. Как в прежние времена. Ты можешь, дорогой?

— Конечно, могу. — В голосе Робина прозвучало возмущение. — Почему это я не смогу? Ты же моя мама. Что у тебя за мысли?

Барбара прекрасно знала, какие у Коррин мысли, но ничего не сказала. Она была более чем рада перепоручить миссис Пейн заботам ее сына. Она помогла Робину поднять Коррин и проводить ее наверх. Робин с матерью вошли в спальню и закрыли за собой дверь. До Барбары донеслись их голоса — дрожащий Коррин и успокаивающий Робина.

Оставшись в коридоре, Барбара присела на пол среди вещей, выброшенных ею из стенного шкафа. Стала подбирать простыни и полотенца и дошла уже до настольных игр, свечей и всякой всячины, когда из спальни матери вышел Робин и тихонько прикрыл за собой дверь.

— Оставьте, Барбара, — поспешно сказал он, увидев, чем она занимается. — Я сам все уберу.

— Я же это устроила.

— Вы спасли моей матери жизнь. — Подойдя к Барбаре, он протянул руку. — Поднимайтесь, — сказал он. — Это приказ. — И смягчил свои слова улыбкой, добавив: — Или какой-то мелкий констеблишка не вправе вам приказывать?

— Вряд ли вас можно назвать мелким констеблишкой.

— Рад это слышать.

Барбара дала ему руку и позволила помочь ей подняться. Она не слишком преуспела в наведении порядка и сказала, кивнув в сторону спальни:

— То же самое я натворила и в ее комнате. Но вы, полагаю, видели.

— Я все уберу. И здесь тоже. Вы ужинали?

— Я купила кое-что в кулинарии и как раз собиралась разогреть.

— Это не годится.

— Да ничего, сойдет. Правда. Это мясной пирог.

— Барбара…

Он произнес ее имя так, будто собирался добавить что-то важное. Голос Робина прозвучал негромко, внезапно оттененный чувством, которое Барбара определить не смогла. Она быстро ответила:

— Я купила мясной пирог в магазине Элвиса Патела. Вы там когда-нибудь были?

— Барбара…

Она продолжала с удвоенной решимостью:

— Я как раз шла на кухню, чтобы его разогреть. А тут у вашей мамы начался приступ. Я едва нашла ингалятор. Что я натворила в доме… — Она умолкла. Робин напряженно смотрел на нее, и эта напряженность, в которой для женщины более опытной заключалась бы целая энциклопедия невысказанного, сообщила Барбаре только то, что она вошла в воды более глубокие, чем думала вначале. Он в третий раз назвал ее по имени, и она почувствовала разливающийся в груди жар. Что, черт возьми, означает этот пристальный взгляд? Более того, почему он произнес «Барбара» так же мягко, как она обычно спрашивает: «Еще взбитых сливок?» Она торопливо продолжала: — В любом случае приступ у вашей мамы разыгрался в течение десяти минут с момента моего возвращения, поэтому мне так и не удалось разогреть пирог.

— Значит, ужин вам не помешает, — рассудительно заметил Робин. — Да и мне тоже. — Он взял ее за руку и нежным пожатием направил в сторону лестницы. — Я хорошо готовлю, — сказал Робин. — И я купил бараньи отбивные, которые пожарю для нас. Еще у нас есть свежие брокколи и приличная морковка. — Помолчав, он посмотрел ей прямо в лицо. Это было похоже на вызов, и Барбара не совсем поняла, какого рода вызов. — Вы позволите мне угостить вас, Барбара?

Интересно, подумала она, не употребляют ли теперь слова «угостить вас» в каком-то другом смысле? Если так, смысла этого она не улавливала. Барбара вынуждена была признаться: проголодалась она так, что готова слона съесть. Поэтому Барбара решила, вряд ли их рабочие отношения пострадают, если она позволит Робину что-то быстренько для нее состряпать.

— Хорошо, — проговорила она.

Тем не менее Барбара чувствовала,, что будет гостьей на чужом пиру, если согласится на трапезу, не рассказав Робину о сцене, разыгравшейся между ней и его матерью. По-видимому, он считал ее спасительницей Коррин и, возможно, испытывал сердечную благодарность за ту роль, которую Барбара сыграла в вечерней драме. И хотя она действительно спасла его мать, правдой было и то, что именно она сыграла роль agent provocateur[34] в приступе Коррин. Ему нужно знать. Это только справедливо. Поэтому Барбара высвободила руку и сказала:

— Робин, нам нужно кое о чем поговорить.

Он сразу же насторожился. Барбаре это чувство было знакомо. «Нам нужно кое о чем поговорить» обычно предваряло выяснение отношений, и в данном случае могло относиться к одному из двух: или к профессиональным отношениям, или к личным… если у них, конечно, имелись личные отношения. Барбаре захотелось как-то успокоить его, но она была слишком неопытна по части женских разговоров с мужчинами, поэтому просто выпалила:

— Я сегодня беседовала с Селией.

— С Селией? — Он почему-то насторожился еще больше. — С Селией? Зачем? Что случилось?

— Мне пришлось встретиться с ней в связи с нашим делом…

— Какое отношение имеет к нему Селия?

— Как выяснилось, никакого, но я…

— Зачем тогда с ней говорить?

— Робин. — Барбара коснулась его руки. — Позвольте мне сказать то, что мне нужно сказать, хорошо?

Он выглядел встревоженным, но кивнул, хотя и настойчиво попросил:

— А мы можем поговорить внизу? Пока я буду готовить ужин?

— Нет. Мне нужно сказать вам это сейчас. Потому что в результате у вас может вообще отпасть желание меня кормить. Возможно, вам захочется сегодня же вечером объясниться с Селией.

Он казался озадаченным, но Барбара не дала ему возможности задать вопрос, торопливо продолжив свою речь. Она рассказала о двух разговорах — сначала в банке, с Селией, потом в «Приюте жаворонка», с его матерью. Робин слушал, помрачнев вначале, ругнувшись в середине и потом не произнося ни слова. Когда он не нарушил молчания спустя полминуты после окончания рассказа, Барбара добавила:

— Поэтому мне лучше всего съехать от вас сразу же после ужина. Если ваша мама и ваша подруга считают…

— Она не моя… — быстро перебил он Барбару, но сам же себя и оборвал и затем предложил: — Послушайте, может, поговорим внизу?

— А больше не о чем говорить. Давайте наведем порядок, а потом я соберу свои вещи. Я с вами поужинаю, но потом мне придется уехать. Другого выбора нет.

Она снова присела и начала собирать разбросанные «деньги» и карточки «Монополии», перемешавшиеся с принадлежностями других игр.

Робин остановил ее, схватив за запястье. На этот раз он сжал ей руку довольно сильно и сказал:

— Барбара. Посмотрите на меня.

В его голосе — как и в его хватке — появилось что-то новое, как будто юноша вдруг превратился в мужчину. У Барбары странно дрогнуло сердце. Но она повиновалась. Робин снова помог ей подняться.

— Вы не видите себя со стороны. Я сразу это понял. По-моему, вы вообще не видите в себе женщину, женщину, которой могут интересоваться мужчины.

Вот это да, подумала Барбара, но вслух произнесла:

— Думаю, я знаю себе цену.

— Не верю. Если бы знали, то не рассказали бы о том, что подозревает мама… что подозревает Селия… так, как вы этосделали.

— Я лишь изложила факты, — ровно проговорила Барбара. Ей понравилось, что голос прозвучал даже непринужденно. Но она остро сознавала близость Робина и все, что эта близость подразумевала.

— Вы не просто изложили факты. Вы сказали мне, что не верите.

— Во что не верю?

— В то, что увиденное Селией и мамой — правда. Что я испытываю к вам какие-то чувства.

— И я тоже что-то испытываю. Мы вместе работаем. А когда с кем-то работаешь, возникает дружеская привязанность, которая может…

— Мои чувства выходят за рамки дружеских. И не говори мне, что ты этого не заметила, потому что я этому не поверю. Между нами пробежала искра, и ты это знаешь.

Барбара растерянно молчала. Она не могла отрицать, что с самого начала маленькая искорка между ними пробежала. Но Барбара и вообразить не могла, что из нее может что-то разгореться, а потому поначалу игнорировала ее, а позже старательно гасила. Они были коллегами, а коллегам не стоит крутить друг с другом романы. И даже если бы они не были коллегами, она не настолько глупа, чтобы хоть на мгновение забыть о багаже своих недостатков, особенно о своем лице, фигуре, одежде, грубых манерах и колючем характере. Живет ли на земле мужчина, который разглядит за всей этой шелухой ее истинную суть?

Робин, казалось, прочел ее мысли, потому что сказал:

— В человеке важно не внешнее, а внутреннее. Ты смотришь на себя и видишь женщину, которая никогда не понравится мужчине. Верно?

Барбара оторопела. Робин стоял совсем рядом. Он ждал какой-то реакции, и рано или поздно она должна была что-то ответить. Или броситься в свою комнату и закрыться там. Тогда скажи что-нибудь, приказала себе Барбара. Ответь ему. Потому что если ты этого не сделаешь… потому что он все ближе и ближе… потому что он вполне может посчитать… Слова вырвались сами:

— Это было так давно. Я вообще-то не была с мужчиной уже… то есть… я этого не умею… Ты не хочешь позвонить Селии?

— Нет, я не хочу позвонить Селии, — произнес Робин и, преодолев последний дюйм, отделявший его от Барбары, поцеловал ее.

Господи, святые угодники, силы небесные, подумала Барбара. Потом его язык оказался у нее во рту, ладони коснулись лица, затем плеч, рук и переместились на грудь. И тут мысли Барбары оборвались. Робин прижал ее к стене, навалился на нее, чтобы Барбара ощутила все его тело, чтобы у нее не оставалось сомнений в его намерениях. Разум говорил ей: «Нет, беги, прячься». Тело сказало: «Ну, наконец-то».

Зазвонил телефон. Этот звук заставил их отпрянуть друг от друга. Они стояли, глядя друг на друга, задыхаясь, виноватые, распаленные, с безумным взглядом. Оба разом сказали — Барбара: «Тебе лучше…», а Робин: «Мне надо…»

И рассмеялись. С улыбкой Робин произнес:

— Я отвечу. Оставайся на месте. Никуда не уходи. Обещаешь?

— Да. Хорошо, — ответила Барбара.

Робин направился в свою комнату, Барбара слышала его голос — мягкое «алло», пауза и затем:

— Да. Она здесь. Подождите. — Он вышел из комнаты с трубкой от радиотелефона и, протянув ее Барбаре, сказал: — Лондон. Твой начальник.

Проклятье, подумала она. Ей уже давно следовало позвонить Линли. Он чуть ли не с середины дня ждал ее отчета. Барбара приложила трубку к уху, а Робин снова принялся собирать выброшенные из стенного шкафа вещи. Она все еще чувствовала вкус его губ на своих губах. Все еще чувствовала его ладони на своей груди. Более неудачного времени для звонка Линли выбрать не мог.

— Инспектор? — сказала она. — Извините. У нас тут небольшое происшествие. Я как раз собиралась вам звонить.

Робин посмотрел на нее, ухмыльнулся и вернулся к своему занятию.

— Констебль с вами? — спокойно спросил Линли.

— Конечно. Вы только что с ним говорили.

— Я имею в виду — сейчас. Он в одной с вами комнате?

Барбара увидела, что Робин снова поднял на нее глаза, вопросительно наклонил голову. Барбара пожала плечами, а Линли ответила:

— Да. — Но осознала, что произнесла это слово с повышением тона, превратив утверждение в вопрос. Робин опять занялся делом.

Линли сказал кому-то у себя в кабинете:

— Он с ней. — А затем отрывисто, непривычным голосом продолжал: — Слушайте внимательно, Барбара. Сохраняйте спокойствие. Велика вероятность, что Робин Пейн тот, кого мы ищем.

Барбара словно приросла к полу. Она не смогла бы отреагировать, даже если бы попыталась. Она открыла рот и каким-то образом выдавила из себя:

— Да, сэр.

— Он все еще там? В этой комнате? С вами?

— О да.

Барбара метнула взгляд на Робина, который, сидя на корточках, складывал стопкой фотоальбомы.

— Он написал первые записки, — продолжал Линли. — Он написал имя Шарлотты и номер дела на обороте фотографий с места обнаружения трупа. Сент-Джеймс все исследовал. Почерк совпадает. И у нас есть подтверждение из Амсфордского отдела, что Пейн действительно делал надписи на обороте тех фотографий.

— Ясно, — сказала Барбара.

Робин приводил в порядок «Монополию».

— Мы проследили его передвижения за последние несколько недель, — продолжал Линли. — У него был отпуск, Барбара, который позволил ему находиться в Лондоне.

— Вот новость так новость, — заметила Барбара. Теперь, после слов Линли, она услышала наконец то, что должна была услышать раньше и что услышала бы, не будь так ослеплена мыслью — или мечтой, ты, дура? — о возможном интересе к себе мужчины. Барбара отчетливо вспомнила три реплики и уловила в них противоречие, которое должно было давно зажечь в ее мозгу красный сигнал тревоги.

— Я стал им три недели назад. Когда закончил курсы, — звучал голос Робина.

Но вот что сказала Селия:

— Когда на прошлой неделе он вернулся с>курсов…

И вот что кричала Коррин:

— Потому что я звонила… но его там не было. И последнее было самым весомым. Слова эти эхом отдавались в голове Барбары. Его там не было, его там не было, его там не было — на курсах подготовки детективов. Потому что он был в Лондоне, осуществляя свой план: следил за Шарлоттой, за Лео, знакомился с маршрутами детей и обмозговывал способ их похитить.

— Барбара. Вы здесь? — раздался голос Линли. — Вы меня слышите?

— Да-да, сэр. Вполне, — отозвалась Барбара. — Я хорошо вас слышу. — Она прочистила горло, потому что чувствовала — голос ее звучит странно. — Я только перебирала все «почему» и «зачем». Вы понимаете, что я имею в виду.

— Его мотив? Где-то там есть еще один ребенок. Помимо Шарлотты и Лео, у Лаксфорда есть третий ребенок. Пейн его знает. Или знает его мать. Вот какого сообщения он ждет от Лаксфорда. Вот чего он хотел с самого начала.

Барбара следила взглядом за Робином. Он собирал рассыпавшуюся коллекцию свечей: красная, золотистая, серебряная, розовая, голубая. Как это может быть? — гадала она. Этот Робин совсем не отличался от того, который обнимал ее, целовал, изображал, будто хочет ее. Продолжая подыгрывать Линли, но все еще цепляясь за малейший шанс, она сказала:

— Значит, факты абсолютно однозначны? В смысле, Харви выглядел таким чертовски чистым, ведь так? Конечно, мы с самого начала вышли на Уилтшир, но в остальном… Черт, сэр, мне не хочется тянуть вас назад, но вы все проверили?

— Уверены ли мы, что Пейн тот, кого мы ищем? — уточнил Линли.

— Вопрос именно в этом, — подтвердила Барбара.

— Мы в волоске от уверенности. Осталось сверить отпечаток пальца.

— Это какой же?

— Который Сент-Джеймс нашел внутри магнитофона. Мы везем его в Уилтшир…

— Сейчас?

— Сейчас. Нам нужно подтверждение от Амсфордского отделения по расследованию убийств. Его отпечатки есть там в личном деле. Когда мы получим подтверждение, мы будем полностью уверены.

— А потом?

— Потом — ничего.

— Почему?

— Он должен привести нас к мальчику. Если мы арестуем Пейна до этого, мы рискуем потерять ребенка. Когда газета Лаксфорда выйдет утром без статьи, которую хочет увидеть в ней Пейн, он должен будет поехать к мальчику. Тогда мы его и задержим.

Линли продолжал говорить — негромко и настойчиво: она должна вести себя как раньше. Сказал, что безопасность Лео Лаксфорда превыше всего. Подчеркнул, что они должны ждать и ничего не предпринимать и позволить Пейну привести их к месту заточения мальчика. Линли прибавил, что как только они получат подтверждение в отношении отпечатка, Амсфордский отдел установит за домом наблюдение. И еще раз повторил: до этого ей придется вести себя как обычно.

— Мы с Уинстоном немедленно выезжаем в Уилтшир, — сообщил ей Линли. — Вы там справитесь? Сможете сделать вид, будто все в порядке? Вернуться к тому, чем занимались до моего звонка?

— Думаю, да, — ответила Барбара, гадая, как, интересно, ей это удастся.

— Отлично, — сказал Линли. — Значит, пусть пребывает в заблуждении, что мы переключились на Алистера Харви. А вы продолжайте делать что делали.

— Да. Хорошо. — И, помолчав, она для пущей убедительности добавила, как бы отвечая на еще какие-то слова Линли: — Завтра утром? Ясно. Нет проблем. Как только вы прищучите Харви, он укажет, где держит мальчика. Здесь я вам больше не понадоблюсь, — что тут искать? К которому часу вы ждете меня в Ярде?

— Молодец, Барбара, — сказал Линли. — Держитесь. Мы едем.

Барбара дала отбой и посмотрела на Робина. Ей хотелось наброситься на него и выбить из него правду и подлинную сущность. И ей хотелось, чтобы в результате этого битья Робин стал таким, каким казался ей поначалу. Но она осознавала свое теперешнее бессилие. Жизнь Лео Лаксфорда была гораздо важнее понимания того, что стояло за двухминутными судорожными объятиями в окружении полотенец и простыней, вывалившихся из стенного шкафа. И Барбара спросила:

— Отнести телефон?..

Робин посмотрел на нее, и тут Барбара нашла объяснение его страстному желанию готовить ей ужин, прибирать за ней, возиться с ней и отвлекать от того, что она вывалила из бельевого шкафа. Он как раз собрал свечи. Он готовился положить их назад, в шкаф. Но среди этих свечей была одна, серебристая, которая оказалась вовсе и не свечой. Это была часть флейты. Флейты Шарлотты Боуэн.

Робин выпрямился, втиснул свечи рядом со стопкой полотенец. На полу, среди россыпи вещей, Барбара увидела еще одну часть флейты, валявшуюся рядом с футляром, из которого она выпала. Робин подхватил эти улики вместе со стопкой наволочек. Сунул в шкаф. Потом забрал у Барбары телефон и со словами: «Я унесу», погладил ее по щеке, идя мимо нее в свою комнату.

Барбара ожидала, что фальшивая страсть Пейна остынет, как только флейта исчезнет с глаз. Но, вернувшись, Робин подошел к Барбаре с улыбкой, провел пальцем по ее щеке и наклонился к ней.

Барбара подумала о том, как далеко она могла бы зайти из чувства долга. Явно не настолько далеко. Его язык у нее во рту казался ей змеей. Барбаре хотелось прикусить этот язык, сжать зубами, чтобы ощутить вкус крови. Ей хотелось дать ему коленом в пах, чтобы искры посыпались из его поганых зенок. Она не стала бы трахаться с убийцей ни из любви, ни ради денег, ни ради королевы, ни ради родины, ни ради долга, ни ради извращенного удовольствия. И тут до нее дошло, ради чего хотел трахнуть ее Пейн. Ради извращенного удовольствия. Смешно до колик — поиметь ту самую полицейшу, которая пытается его выследить. Потому что именно этим он все время и занимался — в той или иной форме. Образно выражаясь, имел ее по полной программе.

Барбара чувствовала сжигавшую ее ярость. Ей хотелось расквасить ему физиономию. Но она слышала голос Линли, велевшего ей вести себя как ни в чем не бывало. Поэтому она придумала, как лучше всего выиграть время. Трудностей на этом пути она не ожидала. Предлог находился прямо в доме. Оторвавшись от губ Робина, она прошептала:

— Черт, Робин. Твоя мама. Она же здесь, у себя в комнате. Мы не можем…

— Она спит. Я дал ей две таблетки. Она не проснется до утра. Волноваться не о чем.

Вот тебе и план номер один, подумала Барбара. И тут она осознала, что он сказал. Таблетки. Таблетки. Какие таблетки? Надо очень быстро попасть в ванную, поскольку Барбара не сомневалась, что среди лекарств, которые она смахнула с полки аптечки, обнаружится именно то, которое они ищут. Но она хотела убедиться.

Одной рукой Робин уперся в стену, отрезав Барбаре путь к отступлению, другую положил ей на затылок. Барбара чувствовала скрытую силу его пальцев. С какой, должно быть, легкостью держал он под водой Шарлотту Боуэн, пока та не захлебнулась.

Он снова поцеловал ее. Опять стал раздвигать языком ее губы. Барбара напряглась. Он отодвинулся. Внимательно посмотрел на нее. Барбара поняла, что его просто так не проведешь.

— Что? — спросил он. — Что происходит?

Он почувствовал — что-то не так. И не клюнет повторно на отговорку, связанную с его матерью. Поэтому Барбара сказала ему правду, поскольку что-то в Робине, чего она не замечала раньше — хищная сексуальность, — шепнуло ей: есть вероятность, что он истолкует эту правду нужным для нее образом.

— Я тебя боюсь.

Она увидела мелькнувшую в его глазах искру подозрения, но доверчиво продолжала смотреть ему прямо в лицо.

— Прости, — продолжала она. — Я пыталась тебе объяснить. Я сто лет не была с мужчиной. И теперь уже не знаю, как и что делать.

Искорка потухла. Он наклонился к ней.

— Это к тебе вернется, — пробормотал Робин. — Обещаю.

Барбара стерпела еще один поцелуй, издав, как она надеялась, нужный звук. В ответ Робин направил ее руку к своей промежности и прижал куда полагается. Застонал.

Что дало ей повод отодвинуться от него. Барбара учащенно дышала, старательно изображая смущение и растерянность.

— Все слишком быстро. Черт, Робин. Ты привлекательный мужчина. Ты дьявольски сексуален. Но я просто не готова к… В смысле, мне нужно немного времени. — Она взъерошила волосы костяшками пальцев. Удрученно улыбнулась. — Я чувствую себя полной неумехой. Нельзя ли немного помедленнее? Дай мне возможность…

— Но ты же завтра уезжаешь, — заметил он.

— Уезжаю?.. — Она спохватилась в последний момент. — Но всего лишь в Лондон. И сколько до Лондона? Восемьдесят миль? Всего ничего, если уж очень захочется. — Она улыбнулась, ругая себя за то, что так мало в своей жизни практиковалась в женских уловках. — А тебе ведь хочется в Лондон? Очень-очень?

Он провел пальцем по носу Барбары. Тремя пальцами погладил ее губы. Она стояла неподвижно, игнорируя побуждение отхватить ему палец до третьей фаланги.

— Мне нужно время, — повторила она. — И Лондон не так уж далеко. Ты даешь мне немного времени?

Крохотный запас ее сомнительных женских хитростей закончился. Она ждала, что будет дальше. Барбара не отказалась бы сейчас от deus ex machina[35]. Кто-нибудь на всех парах спустившийся с небес на огненной колеснице был бы весьма кстати. Она находилась в руках Робина, как и он — в ее. Она говорила: не сейчас, не здесь, пока нет. Следующий шаг был целиком за ним.

Робин снова коснулся губами ее губ. Его ладонь прошлась по животу Барбары и на мгновение скользнула ниже. Движение было настолько молниеносным, что Барбара ничего не почувствовала бы, если б не сила его пальцев. Даже когда он убрал руку, ощущение жара осталось.

— Лондон, — произнес он. И улыбнулся. — Давай ужинать.

Она стояла у окна спальни и напряженно вглядывалась в темноту. Фонарей на Бербейдж-роуд не было, поэтому Барбаре приходилось надеяться, что света луны, звезд и фар изредка проезжавших машин окажется достаточно, чтобы выявить признаки присутствия обещанного Линли полицейского наблюдения. Каким-то чудом ей удалось не подавиться ужином. Она даже не помнила, что еще приготовил Робин, кроме бараньих отбивных. На столе в столовой стояли блюда, и Барбара что-то брала с них, изображая процесс поглощения пищи. Она жевала, глотала, выпила бокал вина, поменяв его на бокал Робина, когда тот вышел на кухню за овощами. Но вкуса Барбара не чувствовала. Функционировало, похоже, только одно из пяти ее чувств — слух. И она прислушивалась ко всему: к звуку его шагов, ритму собственного дыхания, к скрежету ножей по тарелкам, а больше всего — к любым приглушенным звукам, доносившимся с улицы. Машина подъехала? Мягкие шаги мужчин, занимающих свои посты? Где-то позвонили в дверь, чтобы полицейские могли в чьем-то доме дожидаться выхода Робина?

Беседа с ним превратилась в пытку. Барбара остро сознавала, что рискует задать не тот вопрос — под предлогом растущей между ними интимности, — который неизбежно выдаст, что ей известна его вина. Чтобы избежать этого, Барбара говорила сама. Рассказчица она была аховая, да и желания откровенничать с Пейном она не испытывала. Но для того, чтобы он поверил, будто она лелеет мечту увидеть его после своего возвращения в Лондон, глаза ее должны были сиять, а голос трепетать предвкушением счастья. Она вынуждена была смотреть ему прямо в лицо и пытаться изображать, будто хочет привлечь его внимание к своим губам, груди, бедрам. Она вызывала Робина на ответные словоизлияния, а когда он говорил, внимала его словам, словно вожделенной истине в последней инстанции.

Это далось Барбаре нелегко. К концу трапезы она вымоталась окончательно. Когда пришло время убирать со стола, ее нервы были натянуты до предела.

Барбара сказала, что валится с ног, что день был длинным, что завтра ей нужно рано вставать — в Ярде надо быть к половине девятого, а с теперешними пробками… Если он не против, она пойдет ляжет.

Он был не против.

— Сегодня у тебя был нелегкий день, Барбара. Ты заслужила хороший отдых.

Он проводил ее до лестницы и в качестве пожелания спокойной ночи потрепал по затылку.

Оказавшись вне поля его зрения, Барбара подождала, прислушиваясь, чтобы он ушел из столовой в кухню. Когда до Барбары донеслись звуки перемываемой посуды, она проскользнула в ванную, где до этого искала ингалятор Коррин.

Затаив дыхание и двигаясь как можно бесшумнее, Барбара перебрала пузырьки и баночки, лежавшие в раковине, куда она их смахнула. Она жадно вчитывалась в этикетки. Обнаружила лекарства от тошноты, от простуды, от плохого настроения, от поноса, от мышечных спазмов и несварения. Все они были выписаны одному и тому же пациенту: Коррин Пейн. Баночки, которую она искала, здесь не было. Но она должна была быть… если Робин тот, кем считает его Линли.

Потом она вспомнила. Он дал таблетки Коррин. Если изначально они валялись в раковине с другими лекарствами, он наверняка их нашел. А найдя, открыл пузырек и вытряс на ладонь две таблетки и… Что он сделал с этой проклятой баночкой? В аптечку он ее не вернул. На краю раковины ее тоже не было. В мусорной корзине тоже. Так где?.. Барбара увидела ее на сливном бачке. Она мысленно издала победный вопль и схватила пузырек. На этикетке значилось: «Валиум», и рядом было приклеено предостережение: «Может вызывать сонливость. Не принимать одновременно с алкоголем. Строго следовать инструкции».

Барбара поставила баночку назад, на бачок. В точку, подумала она. И пошла в свою комнату.

В течение четверти часа она изображала, что готовится ко сну. Потом легла на кровать и выключила свет. Выждала пять минут и прокралась к окошку. Где и стояла сейчас, наблюдая и дожидаясь знака.

Если бы она знала, что они здесь — Линли сказал, что должны быть, — тогда она заметила бы их присутствие, верно? Автомобиль без опознавательных знаков? Тусклый свет за шторой в доме напротив? Движение под деревьями рядом с подъездной дорожкой? Но ничего такого она не видела.

Сколько прошло времени после звонка Линли? — прикинула она. Два часа? Больше? Он звонил из Ярда, но, по его словам, они собирались выехать немедленно. Если нигде на шоссе нет аварии, они должны бы уже приехать…

Прямо за своей дверью она услышала шаги Робина. Барбара кинулась в кровать и забралась под одеяло. Она лежала не дыша, явственно представляя себе: вот поворачивается дверная ручка, открывается дверь и он крадется по ее комнате.

Но вместо этого звуки донеслись из ванной. Он отливал, как из пожарного шланга. Лил и лил. Потом зашумела вода в унитазе, а когда все стихло, Барбара уловила слабый-слабый перестук, который был ей хорошо знаком — таблетки перекатывались в баночке.

Тут в ушах у Барбары отчетливо прозвучали слова патологоанатома, как будто он сейчас стоял в ее комнате.

— Она была без сознания, когда топили, — сказал он, — что объясняет отсутствие на теле каких-либо видимых следов. Она никак не могла сопротивляться. Она была без сознания, когда ее держали под водой.

Барбара резко села. Мальчик, подумала она. Он не собирается ждать до выхода завтрашней газеты. Он едет убивать мальчика сейчас и готовит для этого валиум. Барбара отбросила одеяло, бесшумно, как кошка, метнулась к двери и, чуть-чуть ее приоткрыв, выглянула в волосяную щелочку.

Робин вышел из ванной. Подошел к спальне матери, открыл дверь, мгновение смотрел внутрь и, видимо удовлетворенный, повернулся в сторону Барбары. Она осторожно затворила дверь. Задвижки на ней не было. И времени добежать до кровати тоже. Поэтому она осталась стоять на месте, прижавшись лбом к деревянной панели и молясь — проходи, проходи, проходи. Она услышала его дыхание по другую сторону двери. Он тихонько постучал. Барбара не шелохнулась. Он прошептал:

— Барбара? Ты спишь? Можно войти?

И снова постучал. Барбара, сжав губы, перестала дышать. Секунду спустя она услышала, как он спускается по лестнице.

Это его дом. Поэтому он знает, что задвижки на двери нет. А значит, он не захотел войти, иначе просто вошел бы. Значит, он лишь хотел убедиться, что она спит.

Барбара выглянула в коридор. Слышно было, как он двигается на первом этаже, вот прошел на кухню. Барбара осторожно спустилась вниз.

Дверь в кухню была прикрыта, но не плотно. Барбара чуть-чуть потянула ее на себя, чтобы образовалась щелка. Она больше слышала, чем видела: открылся шкаф, зажужжал электрический консервный нож, тренькнул о кафель металл.

Потом он попал в поле зрения Барбары с большим красным термосом в руке. Пошарив в шкафчике, Робин достал маленькую разделочную доску, положил на нее четыре голубых таблетки и деревянной ложкой раздавил их в порошок. Аккуратно ссыпал порошок в термос.

Переместился к плите, на которой что-то подогревалось. С минуту мешал, негромко насвистывая. Затем перелил из кастрюльки в термос дымящуюся жидкость — по запаху, томатный суп. После этого завинтил крышку термоса, тщательно уничтожил следы своей деятельности, окинул кухню взглядом и, похлопав себя по карманам, достал ключи от машины. И вышел через заднюю дверь в ночь, выключив на кухне свет.

Барбара помчалась наверх, кинулась у себя в комнате к окну. «Эскорт» Робина бесшумно — и с выключенными фарами — катил по подъездной дорожке к дороге. Но как только он окажется на улице, они его увидят. И последуют за ним.

Она посмотрела направо, налево. Подождала, приглядываясь. Автомобиль Робина ожил, едва оказавшись на проезжей части. Включив фары, он поехал на запад, в направлении деревни. Но никто за ним не последовал. Прошло пять секунд. Десять. Пятнадцать. Никого.

— Черт! — прошептала Барбара. — Проклятье… Проклятье!

Схватив свои ключи, она сбежала вниз и через кухню выскочила на улицу. Втиснулась в свою крохотную машинку, с ревом газанула и рванула в сторону Бербейдж-роуд. Барбара ехала с выключенными фарами в сторону деревни и молилась, перемежая молитвы проклятиями.

В центре деревни она притормозила на развилке у памятника королю Альфреду. Налево дорога уходила на юг, к Амсфорду. Направо — вела к Мальборо и проселку, который шел через долину Вуттон, Стэнтон-Сент-Бернард, Аллингтон и мимо призрачной меловой лошади, на протяжении тысячелетий скачущей на фоне холмов. Барбара свернула направо и нажала на акселератор. Она промчалась мимо погруженного в темноту полицейского участка, магазинчика Элвиса Патела, мимо почты. Через мост на канале Кеннета и Эйвона ее малолитражка, казалось, перелетела.

За каналом деревня кончалась и начинались поля. Барбара обвела взглядом лежавшее перед ней пространство. Прищурившись, всмотрелась в даль. Она ругала неизвестную причину, помешавшую полиции установить слежку, и слышала голос Линли, говоривший, что безопасность мальчика — превыше всего, что Пейн может его убить, если материал не появится в газете. Перед глазами у нее стояло тело Шарлотты Боуэн, каким она видела его на столе патологоанатома, и Барбара колотила по рулю, крича:

— Будь ты проклят! Куда ты делся?

И тут она его увидела — впереди, примерно в четверти мили от нее, в промежутке между деревьями сверкнули фары. Барбара сорвалась с места. Это была ее единственная надежда.

Он не спешил так, как она. По его разумению, в этом не было нужды. Насколько он знал, и его мать, и Барбара спали. Зачем привлекать к себе внимание, мчась по дороге, словно за тобой черти гонятся? Поэтому Барбара нагнала его, и когда он проехал мимо ярко освещенной бензоколонки за Оаром, убедилась, что действительно преследует «эскорт» Робина Пейна. Возможно, подумала она, Бог все же есть.

Но за ней никто не следовал. Из чего Барбара сделала вывод, что может рассчитывать только на себя. Без оружия, без плана действий и без всякого понимания того, что толкнуло Робина на тропу убийств и разрушения стольких жизней.

Линли сказал, что есть третий ребенок, отцом которого является Деннис Лаксфорд. Поскольку похититель приказал издателю объявить о своем первенце и поскольку признание Лаксфорда, касающееся Шарлотты Боуэн, не удовлетворило его, оставалось только предположить, что был ребенок постарше. И это был ребенок, о котором знал Робин Пейн. Знал и таил злобу. Достаточно сильную, что5ы убить. Так кто?..

Он изменился, сказала Селия. Вернувшись сразу после окончания, как она думала, курсов по подготовке детективов, Робин повел себя странно. Когда он покидал Вуттон-Кросс, Селия считала, что они поженятся. Когда он вернулся, она почувствовала возникшую между ними пропасть. Она решила, что причина — другая женщина в жизни Робина. А что, если Робин узнал что-то про нее? Про Селию? Про ее отношения с другими мужчинами? Про ее отношения с Деннисом Лаксфордом?

Впереди Робин свернул с основной дороги налево, на проселок, огоньки фар прорисовывали его извилистый путь в глубь полей. Достигнув поворота на проселок, Барбара рискнула включить на мгновение свои фары, чтобы понять, куда точно он движется.

Она увидела указатель на Файфилд, Локеридж и Уэст-Овертон. И рядом — темно-коричневое на белом фоне — символическое изображение замка со стрелкой, указывающей направление. Вот оно, подумала Барбара. Сначала ветряная мельница. Теперь замок. Робин Пейн, как он сам сказал, давно знаком со всеми уединенными местами в Уилтшире, где можно вволю пошалить.

Возможно, он даже бывал там с Селией. Возможно, поэтому он специально и выбрал замок. Но если все закрутилось из-за Селии Мэтесон и ее связи с Деннисом Лаксфордом, когда и как они сошлись? Шарлотте Боуэн было десять лет. Если она не первый ребенок Лаксфорда, тогда настоящий первенец, понятное дело, должен быть старше. И даже если он старше всего на несколько месяцев, получается, что Селия Мэтесон путалась с Деннисом Лаксфордом в подростковом возрасте. А кстати, сколько ей лет? Двадцать четыре года? Самое большее, двадцать пять. Если она переспала с Лаксфордом и в результате родила ребенка, который старше Шарлотты Боуэн, тогда ей самой было всего четырнадцать. Ничего невозможного в этом нет, так как несовершеннолетние девочки рожают постоянно. Но хотя Лаксфорд и казался в высшей степени неприятным типом — если судить по его газете, — никакими свидетельствами того, что он любитель подростков, Барбара пока не располагала. А если учесть, какую характеристику дала Лаксфорду Портли, описывая его пребывание в Беверстоке во время учебы, особенно по сравнению с другими мальчиками, то приходилось признать…

Постой-ка, подумала Барбара. Черт возьми. Она покрепче сжала руль. Автомобиль Робина вильнул, нырнул в туннель, образованный кронами деревьев, вынырнул и медленно пополз в горку. Постоянно переводя взгляд с его машины на разбитые колеи, по которым ехала, и обратно, Барбара извлекала из памяти наиболее яркие подробности рассказа Портли. Группа мальчиков из Беверстока — старшеклассники, одного возраста с Деннисом Лаксфордом — регулярно занималась сексом с деревенской девушкой в старом погребе на территории школы. Каждый платил ей два фунта за удовольствие. Она забеременела. Последовал скандал, исключение из школы и прочие санкции. Так? Поэтому, если местная девушка выносила и родила здорового ребенка, который жив и по сей день, тогда ему должно быть — Барбара быстро подсчитала — двадцать девять лет.

Черт, подумала Барбара. Робин Пейн не просто знал о ребенке Лаксфорда. Робин Пейн думал, что он и есть этот ребенок. Как он пришел к такому выводу, Барбара понятия не имела. Но знала это так же точно, как то, что сейчас он ведет ее к мальчику, которого считает своим единокровным братом. Она даже вспомнила, как он сказал ей в тот вечер, когда они проезжали мимо Беверстокской школы: «У меня в роду вообще никого нет», Барбара подумала, что он имеет в виду — никого значительного. Теперь она поняла: он имел в виду именно то, что сказал. Вообще никого, по крайней мере, официально.

Ничего не скажешь, ловкий ход — напроситься на расследование этого убийства. Ни у кого не возникло никаких подозрений, когда энергичный молодой констебль-детектив захотел принять участие в деле. А предложить свой дом сержанту Скотленд-Ярда — так близко от места обнаружения тела, а в деревне нет достойной гостиницы, и его мама тут же, и дом — настоящий пансионат с ночлегом и завтраком — что может быть удобнее, чтобы держать руку на пульсе? Каждый раз, поговорив с Барбарой или услышав ее разговор с Линли, он знал, как далеко они продвинулись. А когда она сообщила ему о кирпичах и майском дереве, упомянутых Шарлоттой, он был на седьмом небе от счастья. Она дала ему «ключ», необходимый, чтобы именно он обнаружил ветряную мельницу. Где, без сомнения, постарался порвать школьную форму Шарлотты о ящик, прежде чем сложить ее и сунуть в пакет с тряпками во время визита к Мэтесонам. Разумеется, Мэтесоны не восприняли Робина как чужого человека, шныряющего вокруг церкви. Он был женихом их дочери, настоящей ее любовью. То, что еще он был убийцей, от них ускользнуло.

Барбара переключила внимание на «эскорт» Робина. Он снова свернул, на этот раз на юг, и стал подниматься на холм. Барбара с всей определенностью почувствовала, что они приближаются к цели.

Она свернула следом за ним, поехала медленнее. Впереди ничего не было — последнюю ферму они миновали по крайней мере три мили назад, — поэтому Барбара практически не боялась потерять его. Она видела перед собой подпрыгивающие огни его фар и ехала за ним, сохраняя постоянную дистанцию.

Дорога, а вернее убитая колесами тропа, начала огибать склон холма, и Барбара еще сбросила скорость. Затем ярдов через сто автомобиль Робина остановился перед дощатыми воротами. Робин вышел из машины, открыл их, проехал, закрыл за собой ворота и двинулся дальше. Луна освещала конечную цель его пути. Еще ярдах в ста от ворот высились развалины замка. Барбара видела полуразрушенную крепостную стену, сквозь бреши в которой проглядывали посеребренные лунным светом кроны деревьев. А над ними возвышалось то немногое, что осталось от самого замка. Барбара различила две круглых, с бойницами башни по обоим концам видимой части стены и в двадцати ярдах от одной из башен крышу какого-то отдельного строения: возможно, кухни, пекарни или оранжереи.

Барбара подъехала к закрытым воротам, выключила мотор и вылезла наружу, стараясь держаться левой стороны дорожки, под прикрытием склона, поросшего деревьями и кустарником. Табличка на воротах извещала, что это замок Силбери-Хыоиш. Вторая сообщала, что он открыт для посещения только в первую субботу каждого месяца. Робин выбрал хорошее место. Дорога была слишком плохой, чтобы нашлось много желающих по ней трястись или тащиться пёхом, и даже если бы кто-то из туристов забрался так далеко в выходной день, вряд ли он нарушил бы правила ради возможности осмотреть практически одни развалины. В сельской местности сохранилось множество других руин гораздо доступнее этих.

Впереди «эскорт» Робина остановился у крепостной стены. Свет передних фар на мгновение образовал на камнях яркие полукружья, затем погас. Пробираясь к дощатым воротам, Барбара увидела смутный силуэт Робина — он вышел из машины, достал из багажника какой-то предмет, который поставил на землю, звякнув им о камень. Другой предмет остался у него в руках, и из него вырвался яркий конус света. Карманный фонарь. Светя им перед собой, Робин заскользил вдоль крепостной стены и через несколько секунд скрылся из виду.

Барбара поспешила к багажнику своего автомобиля. Брать фонарик она не решилась: один взгляд назад — проверить, нет ли слежки, и Робин Пейн прикончит ее на месте. Но ей не хотелось отправляться в эти развалины совсем безоружной. Поэтому она выбросила на землю содержимое багажника, ругая себя, что так долго использовала его в качестве хранилища всего, что пришло на ум там складировать. Погребенную под одеялами, парой резиновых сапог, разнообразными журналами и купальником десятилетней давности, Барбара нашла монтировку. Взвесила ее на руке, резко ударила изогнутым концом по ладони. Сойдет.

Она последовала за Робином. На машине он ехал к замку по наезженному пути. Пешком идти по нему было не обязательно. Барбара двинулась напрямик по открытому пространству перед замком. В былые времена эта площадка позволяла обитателям замка заранее обнаружить готовящееся нападение, и, пересекая ее, Барбара держала это в голове. Она перемещалась пригнувшись, понимая, что при свете луны, помогавшем ей ориентироваться, любой, кто бросил бы взгляд в ее сторону, тут же бы ее заметил, хотя бы по тени.

Барбара быстро, легко и без помех продвигалась вперед, и вдруг природа подставила ей подножку. Барбара споткнулась о низенький куст — на ощупь можжевеловый — и спугнула птичье семейство. Птицы взмыли перед ней в воздух. Их всполошные крики, казалось, разбудили эхо в каждом уголке древних руин.

Барбара застыла на месте. Стала ждать с бьющимся сердцем. Заставила себя дважды досчитать до шестидесяти. Когда в той стороне, куда ушел Робин, ничто не шевельнулось, Барбара заспешила дальше.

До его машины она добралась без происшествий. Заглянула внутрь, не болтаются ли в замке зажигания ключи. Их там не было. Что ж, всё получить нельзя.

Вдоль стены Барбара уже почти бежала. Она потеряла время, которое собиралась выиграть, срезав путь. Нужно было любой ценой наверстать упущенное, но только ничем не выдавая своего присутствия. Помимо монтировки единственным оружием Барбары была внезапность.

За поворотом стены Барбара обнаружила арку крепостных ворот, над пустым проемом которой проглядывал полустершийся герб. Барбара нырнула в ворота и затаилась в выбоине стены, напряженно прислушиваясь. Птицы угомонились. Ночной ветерок шелестел листьями на деревьях, росших внутри замка. Но не раздавалось ни голосов, ни звука шагов, ни шуршания одежды. И вообще не было ничего примечательного, кроме двух зубчатых башен, вздымавшихся на фоне темного неба.

В башнях имелись узкие длинные щели, служившие одновременно и бойницами, и окнами, через которые солнце освещало проложенные внутри винтовые каменные лестницы. Через эти щели пробился бы и тусклый свет, если б Робин Пейн выбрал одну из башен местом заточения Лео Лаксфорда. Но света в них не было. Значит, Робин должен был находиться в строении, крышу которого Барбара приметила в двадцати ярдах от дальней башни.

Во мраке ночи строение представлялось Барбаре смутным сгустком черноты. На пространстве между аркой ворот, в которой она чувствовала себя как в темном коконе, и сооружением со щипцовой крышей спрятаться было практически негде. Как только она выйдет из своего укрытия и из-под крон росших вдоль стены деревьев, останутся только беспорядочные груды камней на тех местах, где когда-то теснились жилища челяди. Барбара пригляделась к этим грудам. До первой, где можно будет укрыться за сохранившимся углом дома, было ярдов десять.

Барбара прислушалась. Ничего, кроме ветра. Она метнулась к камням.

Сократив на десять ярдов расстояние до уцелевшей постройки замка, Барбара смогла понять, что это такое. Она различила арки готических стрельчатых окон и то, что венчало вырисовывавшуюся на фоне сумрачного неба крышу. Это был крест. Здание оказалось церковью.

Барбара впилась взглядом в стрельчатые окна. Она ждала, не мелькнет ли там свет. У него фонарь, он не может действовать в полной темноте. Через мгновение он обязательно себя выдаст. Но она ничего не увидела.

Ладонь, державшая монтировку, вспотела. Барбара вытерла ее о брюки. Пригляделась к следующему отрезку открытого пространства и перебежала ко второй груде камней, бывшей некогда фундаментом.

Отсюда она увидела, что церковь тоже была обнесена стеной, пониже чем крепостная. В ней — под маленькой щипцовой крышей, точной копией церковной — темнел прямоугольник двери. Дверь была закрыта. От нее Барбару отделяли еще пятнадцать ярдов, и единственным укрытием тут была скамейка, с которой туристы могли полюбоваться остатками средневековых фортификационных сооружений. Барбара со всех ног кинулась к скамейке, а оттуда — к стене, окружавшей церковь.

Она крадучись пошла вдоль этой стены, крепко стискивая монтировку и едва дыша. Прижимаясь к камням, Барбара добралась до двери. Постояла, распластавшись по стене, прислушалась. Сначала зашумел ветер. Потом высоко в небе прокатился гул реактивного самолета. Затем раздался другой звук. И ближе. Скрежет металла по камню. Барбара инстинктивно вздрогнула.

Тихонько шагнула к двери, нажала на нее ладонью, открыла на сантиметр, потом еще на сантиметр. Глянула внутрь.

Прямо перед ней были закрытые врата церкви. И стрельчатое окно над ними оставалось таким же черным и слепым, как прежде. Но выложенная камнем дорожка вела за церковь, и когда Барбара скользнула в приоткрытую дверь, то увидела забрезживший там свет. И снова тот звук. Металл по камню.

Барбара перебежала к церкви, дошла до ее угла и, остановившись, прислушалась. Сначала она опять услышала шум ветра, нараставший и стихавший в кронах деревьев на соседнем склоне холма. Потом — скрежет металла по камню, на этот раз резче. И затем — голос:

— Ты будешь пить, когда я тебе велю. — Это был Робин, но не тот Робин, не тот неуверенный в себе и неопытный констебль-детектив, с которым она общалась последние несколько дней. Это настоящий бандит и убийца. — Кажется, мы договорились.

Ему ответил детский голосок, пронзительный и испуганный:

— Но у него странный привкус, как у…

— Мне плевать, какой у него привкус. Ты выпьешь этот суп, как я тебе сказал, и будь доволен, что тебя кормят, а начнешь кочевряжиться, так опять волью его тебе в глотку. Ты понял? Тебе понравилось, когда я в прошлый раз вливал его тебе в рот?

Ребенок ничего не сказал. Барбара шагнула вперед, осмелилась заглянуть за угол и увидела, что дорожка ведет к каменной лестнице. Лестница эта уходила вниз, в проем в стене церкви. Видимо, в подвал. Из проема на ступеньки падал свет. Слишком много света для карманного фонарика, сообразила Барбара. Должно быть, он прихватил и переносной фонарь, который был у него в машине, когда они ездили на ветряную мельницу. Наверное, его он и доставал из багажника.

Барбара сжала монтировку. Медленно двинулась вдоль церковной стены.

— Пей, черт бы тебя побрал, — говорил Робин.

— Я хочу домой.

— Мне плевать, чего ты хочешь. А теперь пей это…

— Горячо! Руку больно! — вскрикнул мальчик. Послышались звуки возни. Шлепок. Робин выругался и прорычал:

— Ах ты, змееныш. Когда я велю тебе пить… Последовал сильный удар плоти о плоть.

Лео вскрикнул. Новый удар. Робин собирался убить его. Или силой влить в него снотворное и, подождав несколько минут, пока тот отключится, утопить его, как Шарлотту, или забить до смерти в припадке ярости. Но в любом случае Лео должен был умереть.

Барбара стремглав понеслась к свету. Она возьмет его на испуг, говорила она себе. У нее монтировка. Фактор неожиданности на ее стороне.

Она с воплем слетела по ступенькам в подвал, с треском распахнула деревянную дверь. Обхватив шею мальчика согнутой рукой, Робин разжимал ему губы пластмассовой чашкой.

Барбара в ту же секунду поняла, как он намеревался сделать это на сей раз. Подвал был древней усыпальницей. Там, нависая как мосты над выемкой в полу, стояли шесть свинцовых гробов. Выемка была наполнена подернутой тиной водой, от которой исходила вонь гниения, человеческих нечистот и заразы. Эта-то вода и будет обнаружена в теле Лео. Уже не водопроводная вода, а нечто бесконечно более сложное для патологоанатома.

— Отпусти его! — крикнула Барбара. — Я сказала, отпусти!

Робин послушался, пихнул мальчика на пол. Но не попятился и не испугался, что его застигли на месте преступления. Напротив, он стал наступать на Барбару.

Барбара взмахнула монтировкой и задела его по плечу. Он поморщился, но не остановился. Она снова занесла руку для удара, но он перехватил монтировку, вырвал ее у Барбары и отшвырнул в сторону. Железная штуковина скользнула по камням, ударилась о гроб и со всплеском упала в воду. Улыбнувшись при этом звуке, Робин снова двинулся на нее.

— Лео! Беги! — крикнула Барбара, но мальчика словно заворожили. Он присел рядом с гробом, о который ударилась монтировка, и смотрел на них сквозь пальцы прижатых к глазам ладошек.

— Нет! Не надо! — крикнул он.

Робин действовал быстро. Не успела Барбара понять, что произошло, как он швырнул ее о стену. Нанес удар в живот, рванул на себя и ударил по почкам. Барбару окатила жаркая волна, и она вцепилась ему в волосы, выкрутила захваченные пряди и потянула голову Робина назад, пытаясь большими пальцами попасть ему в глаза. Тот инстинктивно отшатнулся, Барбара вьшустила его. Он нанес ей удар кулаком в лицо.

Барбара услышала, как у нее хрустнул нос. Боль распространилась по лицу, словно в него плеснули огнем. Она повалилась на бок, но увлекла Робина за собой. Они упали на камни.

Барбара вскарабкалась на него. Кровь из ее носа хлынула на лицо Робина. Схватив его голову, она принялась колотить ею об пол, ткнула кулаком ему в кадык, ударила по ушам, по щекам, по глазам.

— Лео! Беги отсюда! —вопила она.

Робин схватил ее за горло, извиваясь под ней. Сквозь застилавшую глаза пелену Барбара увидела, что Лео шевельнулся, но не попятился, не побежал к двери. Он заполз между гробов, как будто в попытке спрятаться.

— Лео! Беги! — зашлась она в крике.

С глухим рыком Робин сбросил с себя Барбару. Валясь на камни, она изо всех сил лягнула его ногой, почувствовала, что попала по голени, и, когда он скрючился, вскочила на ноги.

Вытерла лицо руками, ставшими пунцовыми от крови. Позвала Лео. Увидела его яркие, светлые волосы на фоне тусклого свинца гробов, и тут поднялся и Робин.

— Проклятие… черт бы тебя побрал,..

Пригнув голову, он изо всех сил толкнул Барбару, прижал ее к стене и принялся наносить ей резкие удары в лицо.

Оружие, подумала Барбара. Ей нужно оружие. У нее ничего нет. И раз у нее ничего нет, они погибли. И она, и Лео. Потому что он их убьет. Он убьет их обоих, потому что она все провалила. Провалила. Провалила. При мысли об этом…

Отчаянным усилием она оттолкнула его, упершись плечом ему в грудь, Робин принялся молотить ее по спине, но Барбара прижала его к себе, обхватив за талию. Нашла для себя точку опоры и, когда он переступил с ноги на ногу, попыталась ударить его в промежность. Промахнулась, и он этим воспользовался. Швырнул ее о стену, схватил за горло и бросил на пол.

Он стоял над ней, оглядываясь по сторонам. Он искал оружие. Барбара увидела его одновременно с ним. Переносной фонарь.

Барбара схватила Робина за ноги в тот момент, когда он шагнул к фонарю. Он пнул ее в лицо, но она свалила его. Когда он рухнул, Барбара залезла на него, понимая при этом, что силы ее на исходе. Она сдавила его горло, зажала ногами его ноги. Если бы она могла удержать его здесь, если бы мальчик мог выбраться, если бы у него хватило ума спрятаться среди деревьев…

— Лео! — крикнула она. — Беги! Прячься!

Ей показалось, что краем глаза она видит его. Но что-то в мальчике изменилось. Волосы были уже не такими яркими, лицо сделалось до неузнаваемости отталкивающим, руки какими-то неживыми.

Он был напуган. Он был всего лишь ребенком. Не понимал, что происходит. Но если она заставит его понять, что ему нужно выбраться отсюда, выбраться быстро, немедленно, тогда…

— Беги! — крикнула она. — Беги!

Барбара почувствовала, что Робин поднимается — ноги, руки, грудь. Мощным толчком он сбросил с себя Барбару. Но на этот раз она уже не поднялась. Он оказался на ней, как перед этим она на нем: руки на горле, ноги зажимают ноги, горячее дыхание на ее лице.

— Он… — Робин судорожно глотнул воздуха. — Заплатит. Он. Заплатит.

Он сильнее сжал ее горло. Всей своей тяжестью навалился на Барбару. Перед глазами Барбары поплыли белые круги. Последнее, что она увидела, была улыбка Робина. Это была улыбка человека, для которого справедливость наконец восторжествовала.

30

Линли смотрел, как Коррин Пейн подносит к губам чашку — взгляд туманный, движения замедленные.

— Еще кофе, — мрачно приказал он Нкате. — Теперь черного. И покрепче. В два, в три раза, если можно.

— Холодный душ дал бы такой же результат, — осторожно ответил Нката. Но с ними не было женщин-полицейских, чтобы раздеть миссис Пейн.

— Приготовьте еще кофе, Уинстон.

— Дружочек? — пробормотала Коррин, и ее голова упала на грудь.

Линли потряс женщину за плечо, потом поставил на ноги, провел по столовой, но ноги Коррин подгибались, как вареные спагетти. Пользы от нее было не больше, чем от кухонной утвари.

Ругнувшись, Линли приказал:

— Очнитесь же. Немедленно.

И когда Коррин навалилась на него, осознал, как ему хочется потрясти ее, чтобы привести в чувство. И понял, насколько усилилась его тревога с тех пор, как полчаса назад они попали в «Приют жаворонка».

Все их планы по своевременному прибытию в Уилтшир, окончательному изобличению, слежке и аресту Пейна и возвращению ребенка родителям были нарушены в Амсфордском отделе по расследованию убийств. Там, хоть убейся, никак не могли найти нужного сотрудника — специалиста по отпечаткам пальцев, а когда нашли, тому понадобился почти час, чтобы добраться до участка. За это время Линли выдержал словесную схватку с сержантом Реджем Стенли, который в ответ на заявление о том, что один из его детективов стоит за двумя похищениями и убийством, сказал:

— Чушь какая-то. А сами-то вы кто? Кто вас сюда прислал?

И насмешливо фыркнул, когда понял, что они работают вместе с полицейшей из Скотленд-Ярда, ставшей для него кошмаром. И в лучшие-то времена готовность к сотрудничеству никогда не стояла на первом месте в списке его личных качеств, а сейчас — в худшие времена — исчезла, по-видимому, окончательно.

Как только они получили искомое подтверждение — на это ушло столько времени, сколько потребовалось специалисту по отпечаткам, чтобы снять очки, включить мощную лампу, взять лупу, подержать ее над карточками с отпечатками и сказать; «Двойные спирали. Упражнение для ребенка. Они идентичны. Вы что, действительно оторвали меня от покера ради этого?» —группа наблюдения собралась быстро. Среди констеблей поднялся ропот, когда стало ясно, кто является объектом наблюдения, но фургон был выделен, радиосвязь налажена и быстро обозначены посты. И только когда поступило первое сообщение, что автомобиля подозреваемого нет на месте, как нет и машины сотрудницы Скотленд-Ярда, Линли и Нката отправились в «Приют жаворонка».

— Она куда-то за ним поехала, — сказал Нкате Линли, пока они мчались в ночи к Вуттон-Кроссу. — Когда я с ней говорил, он находился рядом. Должно быть, он все понял по ее лицу. Актриса из Хейверс никакая. Он начал действовать.

— Может, он поехал к своей подружке, — высказался Нката.

— Не думаю.

Беспокойство Линли возросло, когда они подъехали к дому на Бербейдж-роуд. Он стоял абсолютно темный — можно было предположить, что все его обитатели спят, — но задняя дверь была не только не заперта, но и распахнута. И глубокий отпечаток шины на цветочной клумбе давал основание предполагать, что кто-то отъезжал в спешке.

Рация Линли ожила, когда они с Нкатой вошли в заднюю дверь.

— Нужно подкрепление, инспектор? — спросили из фургона, припарковавшегося в нескольких ярдах дальше по дороге.

— Оставайтесь на месте, — ответил Линли. — Тут что-то не так. Мы осматриваем дом изнутри.

Задняя дверь вела в кухню. Линли включил свет. Все было как будто в порядке, так же как в столовой и в гостиной.

Наверху они увидели, что постель в комнате Хейверс была смята — но воспользовались только покрывалом и одеялом, простыни были аккуратно сложены. Следовательно, Барбара либо прикорнула, что было маловероятно, либо притворялась спящей, что больше отвечало инструкциям Линли вести себя естественно. Бесформенная сумка Барбары валялась на комоде, но ключи от машины отсутствовали. Значит, она, по всей видимости, услышала, что Пейн уезжает, схватила свои ключи и бросилась в погоню. При мысли о Хейверс, в одиночку преследовавшей убийцу, Линли быстро подошел к окну спальни, отдернул штору и уставился в ночное небо, словно луна и звезды могли сообщить ему, в каком направлении уехали Барбара и Робин Пейн. Черт бы побрал эту несносную женщину, подумал Линли. Соображала она что-нибудь, бросившись в одиночку преследовать Пейна? Если он ее убьет…

— Инспектор Линли?

Линли повернулся, в дверях стоял Нката.

— В чем дело?

— В одной из комнат женщина. Лежит как бревно. Похоже, ее накачали снотворным.

Вот так и получилось, что теперь они накачивали Коррин Пейн кофе, а она то бормотала: «дружочек», то звала Сэма.

— Интересно, кто такой этот Сэм? — полюбопытствовал Нката.

Линли было наплевать. Он хотел дождаться от женщины только связной речи. И когда Нката принес в столовую очередной кофейник, Линли усадил Коррин за стол и снова начал поить ее.

— Нам нужно узнать, где ваш сын, — сказал Линли. — Миссис Пейн, вы меня слышите? Робина здесь нет. Вы знаете, куда он уехал?

На этот раз ее взгляд, похоже, стал осмысленным, кофеин в конце концов подействовал на мозг. Она перевела взор с Линли на Нкату, при виде которого глаза ее расширились от ужаса.

— Мы офицеры полиции, — сказал Линли, прежде чем она успела закричать при виде незнакомого — а значит, непременно опасного — чернокожего мужчины в своей чистенькой столовой, — Мы ищем вашего сына.

— Робби полицейский, — ответила она. Потом смысл последней фразы как будто дошел до нее. — Где Робби? — потребовала она. — Что случилось с Робби?

— Нам нужно с ним поговорить, — объяснил Линли. — Вы можете нам помочь, миссис Пейн? Вы не знаете, где он может быть?

— Поговорить с ним? — Ее голос стал чуть громче. — Зачем с ним говорить? Сейчас ночь. Он в постели. Он хороший мальчик. Он всегда хорошо относился к своей маме. Он…

Линли успокаивающе взял ее за плечо. Женщина дышала неровно.

— Астма, — пояснила она. — Иногда не хватает дыхания.

— У вас есть лекарство?

— Ингалятор, В спальне.

Нката принес его. Миссис Пейн энергично попрыскала в рот и как будто пришла в себя. Сочетание кофе и лекарства привело ее в чувство. Она несколько раз моргнула, словно окончательно проснулась.

— Что вам нужно от моего сына?

— Он похитил в Лондоне двух детей. Привез их сюда. Один из них мертв. Другой все еще может быть жив. Нам нужно найти его, миссис Пейн. Нам нужно найти этого ребенка.

Она казалась совершенно ошеломленной. Пальцы сомкнулись на ингаляторе, и Линли подумал, что она снова им воспользуется. Но Коррин Пейн уставилась на Линли, на ее лице отразилось полное непонимание.

— Детей? — переспросила она. — Мой Робби? Вы сошли с ума.

— Боюсь, что нет.

— Да он ни за что не обидит ребенка. У него и мысли такой не родится. Он их любит. Сам хочет иметь детей. В этом году он собирается жениться на Селии Мэтесон и нарожать детей. — Коррин плотнее стянула полы халата, как будто внезапно озябла, и тихо и с отвращением продолжала: — Вы хотите мне сказать — вы на самом деле пытаетесь меня убедить, — что мой Робби извращенец? Мой Робби? Мой сын? Мой сын, который и до пиписьки своей не дотрагивался, пока я сама не подводила к ней его ручку?

На мгновение слова Коррин повисли в воздухе. Линли увидел, что Нката с интересом поднял брови. Вопрос женщины всколыхнул воды если не глубокие, то мутные, но сейчас не было времени делать выводы. Линли снова заговорил:

— У детей, которых он похитил, общий отец. Ваш сын, как выясняется, затаил на него зло.

Как бы то ни было, но женщина по-прежнему пребывала в замешательстве.

— Кто? Какой отец? — спросила она.

— Мужчина по имени Деннис Лаксфорд. Существует ли связь между Робином и Деннисом Лаксфордом?

— Кем?

— Деннисом Лаксфордом. Главным редактором таблоида «Осведомитель». Он учился в этом районе в школе, в Беверстоке, лет тридцать назад. Первым ребенком, которого похитил ваш сын, была незаконная дочь Лаксфорда. Вторым — его законный сын. По-видимому, Робин считает, что есть третий ребенок, и этот ребенок старше двух других. Он хочет, чтобы Деннис Лаксфорд назвал этого ребенка в своей газете. Если Лаксфорд этого не сделает, второй похищенный им ребенок умрет.

По мере того как Линли говорил, в женщине происходила постепенная перемена. С каждой фразой ее лицо становилось все более отрешенным. Наконец она уронила руки на колени и тихо проговорила:

— Главный редактор газеты, вы сказали? В Лондоне?

— Да. Его зовут Деннис Лаксфорд.

— Боже мой.

— Что такое?

— Я не думала… Не мог же он в самом деле поверить…

— Во что?

— Это было так давно.

— Что?

Женщина лишь снова сказала:

— Боже мой.

Нервы Линли напряглись еще больше.

— Если вы можете сообщить нам что-то, что приведет к вашему сыну, я предлагаю вам это сделать, и сделать сейчас. Одна жизнь потеряна. Еще две под угрозой. У нас нет лишнего времени, тем более на воспоминания. Итак…

— На самом деле я не знала, кто это. — Она говорила, глядя на стол, а не на мужчин. — Откуда мне было знать? Но мне нужно было что-то ему сказать. Потому что он настаивал… Все спрашивал и спрашивал. Не давал мне покоя. — Она как будто ушла в себя.

— Мы буксуем, старина, — заметил Нката.

— Найдите его комнату, — приказал Линли. — Может, там обнаружится что-нибудь, что нам подскажет, куда он уехал.

— У нас нет…

— К черту ордер, Уинстон. Хейверс неизвестно где. Возможно, она в беде. И я не собираюсь сидеть тут и ждать…

— Слушаюсь. Я найду. — Нката бросился к лестнице.

Линли слышал торопливые шаги констебля в коридоре наверху. Открывались и закрывались двери. Затем послышались звуки выдвигаемых ящиков и сдвигаемых дверей стенных шкафов, и все это под продолжавшийся лепет Коррин Пейн.

— Я никогда не думала, — говорила она. — И вдруг меня осенило, когда я увидела это в газете.. Когда я прочла… Там говорилось о Беверстоке… кто бы мог подумать, о Беверстоке… И он мог быть одним из них. Правда, мог быть. Потому что я не знала их имен, понимаете. Я никогда не спрашивала. Они просто приходили в погреб по понедельникам и средам… Милые мальчики, между прочим…

Линли хотелось тряхнуть ее так, чтобы у нее высыпались зубы. Она молола какую-то несусветицу, а время утекало.

— Уинстон! — крикнул он. — Есть там, за что зацепиться?

Нката, грохоча, сбежал по лестнице вниз. В руках он держал журнальные вырезки, лицо у него было мрачным. Он протянул вырезки Линли со словами:

— Это было в ящике в его комнате.

Линли посмотрел на вырезки. Все они были из журнала «Санди тайме мэгэзин». Он разложил их на столе, но в чтении нужды не было. Это была та самая статья, которую несколько дней назад показывал ему Нката и которая включала в себя краткую биографию Денниса Кристофера Лаксфорда, а биография сопровождалась глянцевой фотографией — Лаксфорд с женой и сыном.

Коррин протянула руку и вяло очертила лицо Денниса Лаксфорда.

— Там было сказано про Беверсток, — проговорила она. — Сказано, что он учился в Беверстоке. А Робби хотел знать… его отец… он с детства спрашивал… Он сказал, что имеет право знать…

Линли наконец понял.

— Вы сказали своему сыну, что Деннис Лаксфорд — его отец? Вы это пытаетесь объяснить?

— Он сказал, что раз я собираюсь замуж:, то обязана открыть ему правду, обязана назвать ему имя его родного отца. Но я не знала, понимаете. Потому что их было так много. А я не могла сказать этого Робби. Не могла. Как можно было? Поэтому я сказала, что это случилось только один раз. Единственный. Ночью. Я не хотела этого делать, сказала я ему, но он был сильнее, поэтому мне пришлось. Мне пришлось, иначе он бы меня всю исколошматил.

— Изнасиловал? — подсказал Нката.

— Я никогда не думала, что Робби… Я сказала, что это было очень давно, что это не имеет значения. Я сказала ему, что теперь для меня важен он. Мой сын. Мой любимый мальчик. Он важен.

— Вы сказали ему, что Деннис Лаксфорд вас изнасиловал? — уточнил Линли. — Вы сказали своему сыну, что Деннис Лаксфорд изнасиловал вас, когда вы оба были подростками?

— Его имя было в журнале, — пробормотала она. — И про Беверсток там говорилось. Я не думала… Сжальтесь. Я плохо себя чувствую.

Линли отшатнулся от стола. Он стоял, наклонившись над Коррин Пейн, но теперь у него возникло безумное желание отстраниться. Он не верил своим ушам. Маленькая девочка погибла и две другие жизни оказались под угрозой, потому что эта женщина — эта отвратительная женщина — не хотела, чтобы ее сын узнал: личность его отца была для нее тайной. Она взяла это имя с потолка. Увидела слово «Беверсток» в журнальной статье и ничтоже сумняшеся обрекла на смерть десятилетнего ребенка. Господи. Какое безумие. Ему захотелось вдохнуть свежего воздуха. Оказаться на улице. Найти Хейверс, прежде чем до нее доберется Пейн.

Линли повернулся в сторону кухни, к двери, к спасению. И в этот момент ожила его рация.

— Приближается автомобиль, инспектор. Медленно. С запада.

— Выключить свет, — приказал Линли. Нката быстро повиновался.

— Инспектор? — прохрипела рация.

— Оставайтесь на месте.

За столом шевельнулась Коррин.

— Робби? Это Робби?

— Уведите ее наверх.

— Я не хочу… — начала она.

— Уинстон.

Нката поднял ее со стула.

— Сюда, миссис Пейн.

Она вцепилась в спинку стула.

— Вы ничего ему не сделаете, — сказала она. — Он мой мальчик. Не причиняйте ему вреда. Прошу вас.

— Уведите ее отсюда.

Когда Нката подвел Коррин к лестнице, свет автомобильных фар скользнул по стене столовой. Все громче рокотал мотор приближавшейся машины. Затем, чихнув, мотор заглох. Линли скользнул к окну, слегка сдвинул штору.

Автомобиль остановился вне поля зрения Линли, позади дома, где кухонная дверь по-прежнему стояла открытой. Линли тихо обошел стол и направился туда. Выключил рацию. Прислушался к звукам снаружи.

Открылась дверца автомобиля. Прошло несколько секунд. Затем тяжелые шаги стали приближаться к дому.

Линли быстро очутился у двери, отделявшей столовую от кухни. Совсем близко послышался низкий, утробный стон, резко оборвавшийся, словно кому-то грубо зажали рот. Линли ждал в темноте, держа руку на выключателе. Увидев на ступеньках неясную фигуру, он щелкнул выключателем — помещение залил свет.

— Господи! — вскрикнул Линли и позвал Нкату: на пороге, привалившись к косяку, стояла сержант Хейверс.

На руках у Барбары лежал ребенок. Глаза у нее заплыли, лицо было в ссадинах, синяках и в крови. Кровь пропитывала спереди ее тусклый пуловер. Брюки сверху и до колен тоже были заляпаны кровью. Барбара искоса взглянула на Линли, повернув к нему свое расквашенное лицо.

— Черт побери, — проговорила она распухшими губами. Один зуб у нее был выбит. — Вы не очень-то спешили.

Нката ворвался в столовую и остановился как вкопанный при виде Хейверс, прошептал:

— Боже правый!

— Вызовите «скорую помощь», — бросил ему через плечо Линли, а у Хейверс спросил: — Что мальчик?

— Спит.

— Вид у него неважный. У вас обоих неважный вид.

Она улыбнулась, потом сморщилась.

— Парень нырнул в сточную воду за моей монтировкой. Он как следует приложил Пейна. Даже четыре раза приложил. Крепкий мальчик. Только после такого купания ему, наверное, нужно сделать прививку от столбняка. Там жуткая грязища. Рассадник всех известных человечеству болезней. Это в настоящем склепе. Понимаете, с настоящими гробами. В старом замке. Я знаю, что должна была подождать, но когда он поехал и никто за ним не последовал, я подумала, что лучше…

— Хейверс, — прервал ее Линли. — Молодец. Он забрал у нее мальчика. Лео шевельнулся, но не проснулся. Хейверс сказала правду: ребенок с ног до головы был облеплен грязью и тиной. Уши словно поросли мхом, ладони были черными, волосы зелеными. Но он был жив. Линли передал его Нкате.

В присутствии врага

— Позвоните родителям, — сказал он. — Сообщите им.

Нката вышел.

Линли повернулся к Хейверс. Она так и стояла у косяка. Он помог Барбаре сдвинуться с места, повел в столовую, где все еще было темно, усадил.

— Он сломал мне нос, — прошептала Барбара. — И много чего еще. Очень болит грудь. Наверное, сломаны ребра.

— Простите, — произнес Линли. — Барбара, ради бога, простите.

— Лео его огрел, — сказала она. — Оглушил напрочь.

Линли присел перед ней на корточки, осторожно промокнул лицо Барбары носовым платком, очистил его от крови, но кровь снова выступила. Где же эта чертова «скорая»?

— Я-то знала, что на самом деле ему безразлична, — сказала Барбара. — Но я ему подыграла. Мне показалось, что так будет правильно.

— Да, так было правильно, — согласился Линли. — Вы были правы.

— И под конец я расквиталась с ним по его собственному рецепту.

— Как? — спросил Линли.

Она усмехнулась и поморщилась от боли.

— Заперла его в склепе. Подумала: поглядим, как ему понравится сидеть в темноте. Выблядок.

— Да, — сказал Линли. — Именно выблядок.

Она не поехала в больницу, пока не убедилась, что они поняли, где его искать. Даже не позволила санитарам заняться ею, пока не нарисовала для Линли карту. Карандашом она водила, держа его обеими руками.

Она кашлянула, и на губах у нее запузырилась кровь. Линли забрал у нее карандаш и сказал:

— Я понял. Я его привезу. А вам сейчас нужно в больницу.

— Но я хочу быть там, чтобы все видеть, — заявила она.

— Вы свое дело сделали, — сказал Линли.

— Тогда что теперь?

— Теперь вы возьмете отпуск. — Он сжал ее плечо. — Вы его более чем заслужили.

Барбара просто сразила его своим совершенно убитым видом.

— Но что вы… — начала она и осеклась, словно испугалась, что расплачется, если закончит фразу.

Что она имела в виду? — удивился Линли. Что он — что? И тут, когда к ним вернулся Уинстон Нката, он понял.

— Дозвонился до родителей, — сообщил им констебль. — Они уже едут. Как дела, сержант?

Хейверс не отрывала взгляда от высокого констебля-детектива. Линли сказал ей:

— Барбара, все остается по-прежнему. Вы едете в больницу.

— Но если возникнет дело…

— Им займется кто-нибудь другой. Мы с Хелен женимся в эти выходные. Меня тоже не будет в Ярде.

Она улыбнулась.

— Женитесь?

— Окончательно и бесповоротно. Наконец-то.

— Черт побери, — проговорила она. — За это следует выпить.

— Мы выпьем, — отозвался Линли. — Но не сегодня.

Линли нашел Робина Пейна там, где, по словам сержанта Хейверс, она его оставила — в мрачном склепе под церковью на территории замка Силбери-Хьюиш. Он сидел, скорчившись, в углу, как можно дальше от серых свинцовых гробов, прикрывая голову руками. Когда констебль Нката направил на него свет фонаря, Пейн поднял голову, и Линли испытал первобытное удовлетворение при виде его ранений. Хейверс и Лео отплатили ему почти сполна. Все лицо Пейна было в синяках, царапинах и ссадинах, волосы испачканы кровью. Один глаз заплыл целиком.

— Пейн? — позвал его Линли.

В ответ констебль, поморщившись, поднялся, вытер губы тыльной стороной сжатой в кулак руки и сказал:

— Пожалуйста, вызволите меня отсюда. Меня заперли здесь какие-то хулиганы. Они остановили меня на дороге и…

— Я напарник сержанта Хейверс, — перебил его Линли.

Эти слова заставили молодого человека замолчать. Мнимые хулиганы — годные для истории, которую он сочинял с тех пор, как его оставила здесь Хейверс, — в мгновение ока испарились. Он передвинулся поближе к стене склепа и через несколько секунд произнес удивительно уверенным, учитывая его положение, тоном:

— В таком случае, где моя мама? Я должен с ней поговорить.

Линли велел Нкате официально предупредить Пейна, что все им отныне сказанное может быть истолковано против него. Другому констеблю — из Амсфордского отделения — передать по рации, чтобы в участке их ждал врач. Пока Нката говорил, а другой полицейский отправился выполнять распоряжение, Линли рассматривал человека, который уничтожил и разбил жизни стольких людей, которых никогда не видел.

Лицо Пейна, хоть и израненное, не утратило выражения — лживого выражения — юношеской невинности. Эта мнимая невинность в сочетании с маскировкой, которую никакой здравомыслящий наблюдатель не посчитал бы маскировкой, сослужила ему хорошую службу. В своей форме констебля, которую он носил до поступления в Амсфордский отдел по расследованию убийств, он прогнал Джека Беарда из переулка в Кросс-Киз-клоуз в Мэрилебоне, и никто не принял его за похитителя, расчищавшего территорию перед нападением на свою жертву. В той же самой форме, с тем же самым невинным лицом, излучая добрые намерения, он уговорил Шарлотту Боуэн — а позднее Лео Лаксфорда — поехать с ним. Он знал, что детям с пеленок внушают, что они не должны разговаривать на улице с незнакомыми людьми, но еще он знал, что детей также учат доверять полиции. А у Робина Пейна было лицо, созданное для того, чтобы вызывать доверие. Линли разглядел это, несмотря на раны.

И, кроме того, лицо умное, а требовался недюжинный ум, чтобы спланировать и осуществить преступления, совершенные Пейном. Ум натолкнул его на мысль поселиться в Лондоне не в гостинице, а в заброшенном доме на Джордж-стрит, чтобы во время слежки за жертвами без помех приходить и уходить — одетым ли в форму констебля или в цивильное платье, — не боясь, что дежурный портье обратит на него внимание и в дальнейшем свяжет его, пусть и не впрямую, с похищением двух детей и убийством одного из них. И тот же самый ум в соединении с профессиональным опытом помог ему подбросить улики, направившие полицию по следу Денниса Лаксфорда. Потому что прежде всего он хотел тем или иным способом отомстить Деннису Лаксфорду. Ясно было, что в центре всего содеянного Пейном находился человек, которого он считал своим отцом.

Тем не менее Линли требовалось окончательное признание. И нужно было повести дело осторожно, чтобы добыть это признание. Пейн достаточно умен, чтобы понимать: все, что ему нужно, — это хранить молчание, и Линли никогда не добудет последней детали головоломки. Но в просьбе Пейна повидаться с матерью Линли увидел возможность хотя бы частично осуществить правосудие и в то же время вытянуть из констебля последний факт, необходимый, чтобы неопровержимо связать его и с Шарлоттой Боуэн, и с ее отцом. Единственный способ получить правду — сказать правду. Но говорить должен не он, не Линли.

— Привезите миссис Пейн, — велел он одному из амсфордских констеблей. — Привезите ее в участок.

Удивление на лице констебля сказало Линли: он понял, что просьба Пейна о разговоре с матерью будет выполнена. Полицейский неуверенно произнес:

— Это против правил, сэр.

— Согласен, — ответил Линли. — Вся жизнь идет не по правилам. Доставьте миссис Пейн.

Переезд до Амсфорда они совершили в молчании, ночной пейзаж, летел в темноте, лишь иногда разрываемой огнями встречного автомобиля. Впереди и сзади их сопровождал эскорт полицейских машин, их рации, без сомнения, потрескивали, донося сообщение о том, что Пейн задержан и его везут в участок. Но внутри «бентли» не было произнесено ни звука. С того момента, как Пейн попросил о свидании с матерью, он больше не сказал ни слова.

Заговорил Пейн только когда они остановились у полицейского участка Амсфорда. Он увидел единственного репортера с блокнотом и единственного фотографа с камерой наготове, оба они ждали у входа в участок.

— Тут дело совсем не во мне, — сказал Пейн. — Статья будет опубликована. Люди узнают. И я этому рад. Чертовски рад. Мама уже здесь?

Ответ на этот вопрос они получили, как только вошли внутрь. К ним приблизилась Коррин, поддерживаемая за локоть полным лысеющим мужчиной в пижамной куртке, заправленной в брюки без ремня, из серой ткани «в елочку».

— Робби? Мой Робби? — Коррин протянула к сыну руку, губы, произнося его имя, задрожали, глаза наполнились слезами. — Что с тобой сделали эти ужасные люди? — И она повернулась к Линли: — Я же просила вас не обижать его. Он сильно ранен? Что с ним случилось? О, Сэм. Сэм.

Ее спутник быстро обнял ее за талию и пробормотал:

— Ягодка моя, не волнуйся.

— Отведите ее в комнату для допросов, — сказал Линли. — Одну. Мы сейчас придем.

Констебль в форме взял Коррин Пейн под руку.

— А как же Сэм? — спросила она. — Сэм!

— Я буду рядом, ягодка, — отозвался тот.

— Ты не уйдешь?

— Я тебя не покину, любимая. — Он поцеловал кончики ее пальцев.

Робин Пейн отвернулся и попросил Линли:

— Мы можем перейти к делу?

Коррин повели в комнату для допросов, Линли с ее сыном отправился к врачу. Тот ждал их с открытым чемоданчиком — инструменты разложены, со всей тщательностью подготовлены бинты и дезинфицирующие средства. Врач быстро осмотрел пациента, негромко предупредив о возможности сотрясения мозга и необходимости понаблюдать за раненым в течение нескольких часов. Он наклеил, где необходимо, пластырь и наложил швы на серьезные раны на голове Пейна.

— Не давайте аспирина, — сказал он, заканчивая свою работу, — и не позволяйте ему спать.

Линли объяснил, что в ближайшие планы Робина Пейна сон не входит. Он повел его по коридору — коллеги Пейна отводили глаза, когда они шли мимо них, — и воссоединил с матерью.

Коррин сидела за единственным столом в комнате для допросов в позе женщины, собирающейся уходить, — ступни плотно стоят на полу, руки сжимают стоящую на коленях сумочку.

С ней был Нката. Прислонившись к дальней стене, он прихлебывал из чашки, пар поднимался ему в лицо. В воздухе стоял запах куриного бульона.

При виде сына Коррин сильнее сжала сумочку, но со стула не встала.

— Эти люди рассказали мне нечто ужасное, Робби. Нечто о тебе. Они сказали, что ты совершил страшные вещи, а я сказала, что они ошибаются.

Линли закрыл дверь. Выдвинул стул и надавил на плечо Пейна, приказывая ему сесть. Тот повиновался, но промолчал.

Коррин продолжала, шевельнувшись на стуле, но без намерения встать и подойти к сыну.

— Они сказали, что ты убил маленькую девочку, Робби, но я ответила, что об этом не может быть и речи. Я сказала им, как ты всегда любил детей и как вы с Селией обзаведетесь кучей ребятишек, когда поженитесь. Поэтому мы сейчас же разъясним все эти глупые недоразумения, правда, милый? Я полагаю, что все это жуткая ошибка. Кто-то попал в какую-то переделку, но это точно не ты, правда? — Она попыталась изобразить обнадеживающую улыбку, но губы ее не слушались. И, несмотря на слова Коррин, глаза выдавали ее страх. Когда Пейн не ответил на ее вопрос сразу же, она настойчиво спросила: — Робби? Разве это не так? Они ведь ерунду говорят, эти два полицейских, да? Разве это не кошмарная ошибка? Знаешь, я подумала, что, возможно, тут виновата та сержантша, что жила у нас. Может, она возвела на тебя напраслину. Разозленная женщина способна на что угодно, Робби, на что угодно, чтобы отомстить.

— Ты этого не сделала, — сказал он.

В некоторой растерянности Коррин ткнула себя пальцем в грудь.

— Чего я не сделала, дорогой?

— Не отомстила за себя, — ответил Пейн. — Ты этого не сделала. И никогда не сделала бы. Поэтому это сделал я.

Коррин улыбнулась ему дрожащими губами. Погрозила ему пальцем.

— Если ты имеешь в виду то, как ты вел себя в последние дни с Селией, ты, негодник, тогда на этом стуле должна сидеть она, а не я. Нет, у этой девушки во всем, что касается тебя, ангельское терпение: она готова хоть сто лет ждать, когда же ты с ней наконец объяснишься, Робби. Но мы уладим все недоразумения с Селией, как только разберемся со всеми недоразумениями здесь.

Она радостно на него посмотрела. Было ясно, что сын должен понять намек и ухватиться за брошенный ему спасательный круг.

— Они меня арестовали, мам, — сказал Пейн.

— Робби…

— Нет. Послушай. Это не важно. Важно только то, что эта статья выйдет, и выйдет в таком виде, в каком надо. Только так он заплатит. Сначала я думал подобраться к его деньгам: заставить его заплатить бешеные деньги за то, что он сделал. Но когда я увидел ее имя, когда понял, что с кем-то еще он поступил точно так же, как с тобой… Тогда я понял, что вытянуть из него деньги — недостаточно. Надо его изобличить. Теперь так и будет. Он пострадает, потому что тогда вышел сухим из воды, мама. Я сделал это ради тебя.

Коррин казалась взволнованной. Если она и догадалась, о чем речь, то ничем этого не выдала.

— О чем ты говоришь, дорогой Робби?

Линли выдвинул второй стул и сел так, чтобы видеть и мать и сына. И намеренно грубо сказал:

— Он объясняет, что похитил и убил Шарлотту Боуэн и похитил Лео Лаксфорда ради вас, миссис Пейн. Он объясняет, что сделал это из мести, чтобы привлечь к ответу Денниса Лаксфорда.

— К ответу?

— За то, что он изнасиловал вас, за то, что вы забеременели, и за то, что он покинул вас тридцать лет назад. Ваш сын знает, что его застигли на месте преступления — боюсь, заточение Лео Лаксфорда в замке Силбери-Хьюиш едва ли свидетельствует о невиновности вашего сына, — поэтому он хочет, чтобы вы знали, почему он пошел на все эти преступления. Он совершил их ради вас. Зная это, вы не желаете просветить его в отношении прошлого?

— Ради меня? — Она снова ткнула себя в грудь пальцем.

— Я спрашивал и спрашивал тебя, — сказал матери Пейн. — Но ты никогда не говорила. Ты всегда думала, что я спрашиваю из-за себя, да? Думала, что я хочу удовлетворить свое любопытство? Но я никогда не спрашивал ради себя, мама. Я делал это ради тебя. С ним надо было расправиться. Он не мог поступить так, как поступил с тобой, и уйти от ответственности. Так не пойдет. Поэтому я вынудил его осознать это. Теперь эта история будет опубликована во всех газетах. И с ним будет покончено, как он того и заслуживает.

— В газетах? — Коррин казалась ошеломленной.

— Никто, кроме меня, не мог этого совершить, мама. Никто не мог даже спланировать это. И я не испытываю ни малейшего сожаления. Как я сказал, ты была не единственной, с кем он так поступил. Когда я об этом узнал, то сразу решил — он должен заплатить.

Пейн вторично сослался на другое изнасилование, и эту якобы жертву изнасилования можно было отождествить только с одним человеком. Затронув данную тему, Пейн предоставил Линли возможность, которой он ждал, вступить в разговор.

— Как вы узнали об Ив Боуэн и ее дочери, констебль?

Пейн по-прежнему смотрел на мать.

— Понимаешь, с ней он проделал то же, что и с тобой, мам. И она так же забеременела. И он бросил ее, как и тебя. Поэтому он должен был заплатить. Поначалу я думал развести его на деньги, на хороший свадебный подарок тебе и Сэму. Но когда я стал вникать и увидел на его счете ее имя, я подумал — так, а это что такое? И сразу сообразил.

Ее имя на его счете. Я думал развести его на деньги. Деньги. Линли внезапно вспомнил, что сказал Деннис Лаксфорд Ив Боуэн во время их встречи в его кабинете. Он открыл накопительный счет на имя своей дочери, чтобы, случись нужда в деньгах, она ими воспользовалась; таким жалким образом он нес бремя ее рождения. Ища способ разрушить жизнь Лаксфорда, Робин Пейн, должно быть, наткнулся на этот счет, позволивший ему проникнуть в самую сокровенную тайну газетчика. Но как ему это удалось? Это последнее звено и искал Линли.

— Дальше было легко, — продолжал Пейн. Он наклонился в сторону матери. Коррин чуть-чуть откинулась на стуле. — Я поехал в архив и убедился, что в свидетельстве о рождении девочки, как и в моем, нет имени отца. Так я узнал, что, как с тобой, Лаксфорд поступил еще с одной женщиной. Теперь я уже не хотел его денег. Я хотел только, чтобы он открыл правду. Поэтому я нашел малышку через ее мать. Стал следить за ней. И когда подошло время, увез ее. Она не должна была умереть, но когда Лаксфорд не откликнулся, у меня не оставалось другого выхода. Неужели ты не видишь? Ты понимаешь? Ты смертельно побледнела, но не волнуйся. Как только эта история будет опубликована в газетах…

Коррин в смятении пошевелила пальцами, желая остановить сына. Достала из сумочки ингалятор, вдохнула аэрозоль.

— Мама, только не доводи себя до приступа, — сказал Пейн.

Коррин глубоко дышала, закрыв глаза и положив ладонь на грудь.

— Робби, милый мой, — пробормотала она. Потом открыла глаза и с любовью улыбнулась ему. — Мой милый, самый милый, дорогой мальчик. Я не понимаю, как между нами возникло такое чудовищное недоразумение.

Пейн тупо уставился на нее. Сглотнув, переспросил:

— Что?

— Ну с чего, милый мой, ты взял, что этот человек твой отец? Уж от меня, Робби, ты не мог этого услышать.

Пейн непонимающе смотрел на мать.

— Ты сказала… — Он облизал губы. — Когда ты увидела тот журнал, ту статью о нем… Ты сказала…

— Ничего я не говорила. — Коррин убрала ингалятор в сумочку, защелкнула замочек. — О, может, я и сказала, что этот мужчина кажется знакомым, но ты страшно ошибся, если решил, что я совершенно точно его опознала. Я даже могла сказать, что он отдаленно напоминает парня, который так дурно поступил со мной много лет назад. Но больше ничего я сказать не могла, потому что все это было столько лет назад, Робби, дорогой мой. И это была всего одна ночь. Одна ужасная, жуткая, разрывающая сердце ночь, которую я просто хотела забыть, как кошмарный сон. Только как я теперь о ней забуду, когда ты так со мной поступил? Теперь это появится в газетах, журналах и на телевидении, и все они будут забрасывать меня неприятными вопросами, и все выплывет наружу, и заставит меня вспомнить, и заставит Сэма думать… возможно, даже бросить меня… Ты этого хотел? Ты хотел, чтобы Сэм меня бросил, Робби? Поэтому ты совершил это страшное злодеяние? Потому что я вот-вот дложна была оставить тебя ради другого мужчины и ты хотел этому помешать? Так, Робби? Ты хотел уничтожить любовь Сэма ко мне?

— Нет! Я сделал это потому, что он заставил тебя страдать. А когда мужчина заставляет женщину страдать, он должен заплатить.

— Но он ничего такого не сделал, — сказала Коррин. — Это был не… Робби, ты не так понял. Это был другой человек.

— Нет, этот. Ты сказала. Я помню, как ты дала мне ту статью, как указала на Беверсток, как сказала: «Вот этот человек, мой Робби. Однажды майской ночью он завел меня в погреб. Принес с собой бутылку хереса, заставил меня выпить, выпил сам, а затем толкнул меня на пол. Он пытался душить меня, чтобы я подчинилась. Так это и случилось. Вот этот человек».

— Нет, — запротестовала она. — Я ничего подобного не говорила. Я могла сказать, что он напоминает мне…

Пейн ударил ладонью по столу.

— Ты сказала: «Вот этот человек!» — крикнул он. — Поэтому я поехал в Лондон. Следил за ним, последовал за ним в «Барклиз банк», а когда вернулся домой, то пошел к Селии, приласкал ее как следует и попросил показать, как действует ее компьютер, в который заведены счета клиентов, попросил показать мне какие-нибудь счета, любые; и как бы между прочим попал на его счет, и там было ее имя, так я ее и выследил. Я увидел, что с ее матерью он поступил как и с моей. И он должен был заплатить. Он… должен… был… заплатить. — Пейн осел на стуле. Впервые он казался сломленным.

Линли понял, что круг доказательств наконец замкнулся. Он вспомнил слова Коррин Пейн о том, что Робин собирается жениться на Селии Мэтесон. Сопоставил их с тем, что сказал сейчас констебль. Вывод напрашивался однозначный.

— Селия Мэтесон. Доставьте ее сюда, — обратился он к Нкате.

Тот двинулся к двери, но Пейн остановил его, устало проговорив:

— Она не знает. Она в этом не замешана. Она ничего не сможет вам рассказать.

— Тогда вы мне расскажите, — предложил Линли. Пейн посмотрел на свою мать. Коррин достала из сумочки носовой платок, вытерла нос, промокнула под глазами и слабым голосом спросила:

— Я еще нужна вам, инспектор? Боюсь, я очень плохо себя чувствую. Окажите любезность, попросите Сэма увести меня…

Линли кивнул Нкате, тот вышел. Пока они ждали его возвращения с Сэмом, Коррин еще раз обратилась к сыну:

— Какое ужасное недоразумение, дорогой. Просто не представляю, как такое могло случиться. У меня в голове не укладывается…

Пейн опустил голову.

— Уведите ее отсюда, — попросил он Линли.

— Но, Робби…

— Прошу вас.

Линли вывел Коррин Пейн из комнаты. Нкату с Сэмом они встретили в коридоре. Коррин упала в пухлые объятия Сэма, причитая:

— Сэмми, случилось ужасное. Робби сам не свой. Я пыталась с ним поговорить, но он больше ничего не понимает, и я боюсь, что…

— Тише-тише, — похлопал ее по спине Сэм. — Успокойся, ягодка. Давай-ка, я отвезу тебя домой.

И они направились к выходу, слышно было, как она спрашивает:

— Ты ведь меня не бросишь? Скажи, что ты меня не бросишь?

Линли вернулся в комнату для допросов. Пейн попросил сигарету, и Нката принес пачку «Данхилла». Пейн закурил и какое-то время пускал дым молча. Он выглядел разбитым.

— Расскажите мне о Селии, — сказал Линли. Он просто ее использовал, объяснил ему Пейн, потому что она работала в отделении «Барклиз банка» в Вуттон-Кроссе. Да, он был знаком с ней раньше — они знали друг друга сто лет, — но она никогда его не привлекала, пока он не увидел, что Селия может помочь ему с Лаксфордом.

— Однажды вечером, когда она засиделась на работе, я попросил ее впустить меня в банк, — сказал он. — У нее там отдельная кабинка, и Селия мне ее показала. Показала и свой компьютер, и я добрался до счета Лаксфорда, чтобы посмотреть, сколько можно с него получить. Я попросил Селию показать мне и другие счета, превратил все это в игру, поставив Лаксфорда где-то в середине. И пока она занималась счетами, я занимался ею.

— Вы занимались с ней сексом, — уточнил Линли.

— Чтобы она думала, будто я запал на нее, — закончил Пейн, — а не на ее компьютер.

Он стряхнул пепел на стол, похлопал по нему указательным пальцем, наблюдая, как распадаются серые хлопья.

— Если вы считали, что Шарлотта Боуэн ваша единокровная сестра, — сказал Линли, — и такая же жертва, как и вы, почему вы ее убили? Это единственное, чего я не понимаю.

— Я никогда не воспринимал ее как сестру, — ответил Пейн. — Я думал только о маме.

Они мчались по шоссе на запад, мерцали аварийные огоньки, высвечивая правую полосу. Лаксфорд вел, Фиона сидела рядом, не меняя позы с того момента, как они сели в «мерседес» в Хайгейте. Она пристегнула ремень безопасности, но подалась вперед, словно могла заставить машину ехать быстрее. Она молчала.

Когда раздался звонок, они лежали в постели. Лежали в темноте, обнимая друг друга и не говоря ни слова, потому что говорить, похоже, было уже не о чем.

Перед тем как они легли, был еще один звонок. Лаксфорд не сразу взял трубку, как научил его детектив, все еще дежуривший в кухне и надеявшийся на звонок, который сдвинет дело с мертвой точки. Но когда Лаксфорд ответил, оказалось что это его босс.

Решительным, не терпящим глупых отговорок тоном, Питер Огилви сказал:

— Родни говорит, что сегодня днем ты был в Ярде вместе с Ив Боуэн. Ты собираешься опубликовать этот материал или пусть «Глобус» его забирает? Или, возможно, «Сан»?

— Мне нечего сказать.

— Родни заявляет, что ты по уши увяз в деле Боуэн, хотя уши — не та часть тела, которой ты во всем этом увяз. Он предполагает, что ты с самого начала все знал. И это заставляет меня заключить, что у тебя на первом месте отнюдь не «Осведомитель».

— Похитили моего сына. Вполневозможно, что он убит. Если вы полагаете, что в такое время мне следует думать о газете…

— Исчезновение твоего сына — несчастный случай, Деннис. Но он был на месте, когда вылезла история Боуэн. От нас ты ее скрыл. Не отрицай этого. Родни за тобой следил. Он видел, как ты встречался с Боуэн. Последнее время, а особенно со смерти дочери Боуэн, он пашет за двоих.

— И постарался довести это до вашего сведения, — сказал Лаксфорд.

— Я даю тебе возможность объясниться, — заметил Огилви. — Я ввел тебя в совет для того, чтобы ты поднял «Осведомитель» так, как поднял «Глобус». Если ты гарантируешь, что материал в завтрашнем выпуске в полной мере просветит общественность — я имею в виду, в самой полной мере, Деннис, — тогда мы оставим тебя на этом посту еще, самое малое, на полгода. Если ты не можешь дать мне таких гарантий, тогда я вынужден заявить, что настало время нам расстаться.

— Моего сына похитили, — повторил Лаксфорд. — Вы не поняли?

— Тем более сильный материал для первой полосы, — сказал Огилви. — Каков твой ответ?

— Мой ответ? — Лаксфорд посмотрел на жену, сидевшую на краю шезлонга в эркере их спальни. Она по-прежнему держала пижамную курточку Лео, аккуратно складывая ее в квадрат у себя на коленях. Ему захотелось подойти к Фионе. — Я выхожу из игры, Питер, — сказал он.

— Что это значит?

— Родни с самого первого дня хотел занять мое место. Отдайте его ему. Он его заслуживает.

— Ты шутишь.

— Я никогда не был более серьезен.

Он повесил трубку и подошел к жене. Осторожно раздел ее и уложил в постель, сам лег рядом. Они лежали, наблюдая, как медленно перемещается по потолку лунная дорожка.

Когда три часа спустя зазвонил телефон, Лаксфорд с тяжелым сердцем решил было не отвечать. Но все же, следуя предписаниям полиции, на четвертом звонке снял трубку.

— Мистер Лаксфорд? — Мужской голос звучал мягко, в нем слышались мелодичные интонации выходца из Вест-Индии, выросшего в Южном Лондоне. Мужчина представился констеблем Нкатой и добавил: «Отдел уголовного розыска Скотленд-Ярда», как будто Лаксфорд мог забыть его за время, прошедшее после их последней встречи. — Ваш сын у нас, мистер Лаксфорд. Все в порядке. Он цел.

Лаксфорд смог только спросить:

— Где?

Нката ответил, что в полицейском участке Амсфорда. Он принялся объяснять, как и кто его нашел, почему его похитили, где держали. И закончил, продиктовав Лаксфорду адрес участка и дав краткие указания, как до него добраться. Только эти указания Лаксфорд и держал в голове, пока они с Фионой мчались в ночи.

В Суиндоне они свернули с шоссе и поехали на Мальборо. Тридцать миль до Амсфорда протянулись, как шестьдесят — как сто шестьдесят, — и тут Фиона наконец заговорила:

— Я заключила с Богом сделку.

Лаксфорд глянул на нее. Фары встречного грузовика осветили ее лицо. Она продолжала:

— Я сказала Ему, что если Он вернет мне Лео, я уйду от тебя, Деннис, потому что не вижу иного способа тебя вразумить, Деннис.

— Вразумить? — переспросил он.

— Я не представляю, как я смогу покинуть тебя.

— Фи…

— Но я от тебя уйду. Мы с Лео уйдем. Если ты не откажешься от мысли о Беверстоке.

— По-моему, я со всей определенностью дал понять, что Лео может туда не поступать. Я думал, тебе это стало ясно из моих слов. Я знаю, я не сказал этого прямо, но решил, что ты и так сообразила — я не собираюсь посылать его туда после случившегося.

— А когда ужас «случившегося» — как ты это называешь — рассеется? Как только Лео снова начнет тебя раздражать? Как только он начнет подпрыгивать вместо того, чтобы шагать? Как только слишком красиво запоет? Как только попросит отвести его в день рождения на балет, а не на футбольный или крикетный матч? Что будет, когда ты снова посчитаешь, что ему требуется небольшая закалка?

— Клянусь, что буду держать язык за зубами. Этого достаточно, Фиона?

— Конечно, недостаточно. Я буду знать, о чем ты думаешь.

— О чем я думаю, не важно, — сказал Лаксфорд. — Я научусь принимать его таким, какой он есть. — Он снова глянул на жену. Выражение ее лица было неумолимым. Он понял, что Фиона не блефует, и сказал: — Я его люблю. Несмотря на все мои ошибки, я его люблю.

— Таким, какой он есть, или таким, каким ты хочешь его видеть?

— Каждый отец мечтает.

— Мечты отца не должны превращаться в кошмары его сына.

— Мне нужно понять его, — сказал Лаксфорд. — И я его пойму. Дай мне попытаться. Я пойму.

Добравшись до окраины Амсфорда, они последовали указаниям констебля Нкаты и остановились на стоянке рядом с патрульной машиной.

Внутри участка кипела бурная деятельность, характерная для разгара рабочего дня, но никак не для глубокой ночи. По коридорам сновали констебли в форме. Мужчина в костюме-тройке, с «дипломатом», назвавшийся Джеральдом Соуфортом, эсквайром, адвокатом, требовал свидания со своим клиентом. Страшно бледная женщина шла мимо стойки дежурного, тяжело опираясь на руку лысеющего мужчины, который похлопывал ее по руке и говорил:

— Давай-ка я отвезу тебя домой, ягодка.

Группа санитаров отвечала на вопросы полицейского в штатском. Одинокий репортер сердито расспрашивал дежурного сержанта.

Через голову журналиста Лаксфорд громко произнес:

— Деннис Лаксфорд. Я…

Женщина, шедшая мимо стойки дежурного, стала прижиматься к своему спутнику, запричитала:

— Не бросай меня, Сэмми. Скажи, что ты меня не бросишь!

— Никогда, — с жаром ответил Сэмми. — Вот увидишь. — Он позволил ей спрятать лицо у себя на груди, когда они проходили мимо Лаксфорда и Фионы, и пара покинула участок.

— Я приехал за своим сыном, — объяснил Лаксфорд сержанту.

Тот кивнул и снял трубку, нажал три кнопки, коротко доложил, дал отбой. Не прошло и минуты, как дверь рядом со стойкой дежурного открылась. Кто-то окликнул Лаксфорда по имени, он взял жену за руку, и вместе они вошли в коридор, тянувшийся через все здание.

— Сюда, — сказала женщина-констебль. Подвела их к двери, которую открыла перед ними.

— Где Лео? — спросила Фиона.

— Подождите, пожалуйста, — сказала констебль и оставила их.

Фиона принялась ходить взад-вперед. Лаксфорд ждал. Оба они прислушивались к звукам в коридоре. В следующие десять минут мимо прошло не менее тридцати человек, и затем спокойный мужской голос наконец спросил:

— Сюда?

Дверь открылась.

Увидев их, инспектор Линли немедленно сказал:

— С Лео все в порядке. Мы немного задержались, потому что его осматривал врач.

— Врач? — вскрикнула Фиона. — Он не… Линли взял ее за руку.

— Это всего лишь меры предосторожности. Когда мой сержант привезла его, он был весь в грязи, поэтому мы еще и отмываем его. Уже недолго осталось.

— Но он здоров? Здоров? Инспектор улыбнулся.

— Он более чем здоров. В основном благодаря ему мой сержант осталась жива. Он напал на убийцу и оставил у него на черепе отметину, чтобы тот век помнил. Если бы он этого не сделал, мы бы сейчас здесь не разговаривали. Или, во всяком случае, наша беседа носила бы совсем иной характер.

— Лео? — переспросила Фиона. — Лео это сделал?

— Сначала он обшарил сточную канаву в поисках оружия, — объяснил Линли. — А затем воспользовался монтировкой с ловкостью молодого человека, который с пеленок только и делал, что раскраивал черепа.

Он снова улыбнулся. Лаксфорд понял, что полицейский пытается снять напряжение Фионы, он взял жену за руку и усадил на стул.

— Лео такой шалопай, — сказал Лаксфорд. — Но именно это и требовалось в таких обстоятельствах. А. Вот и он.

И действительно, это был он, на руках у констебля Нкаты — волосы влажные, одежда высушена, но все еще грязная, голова покоится на груди чернокожего констебля. Мальчик спал.

— Дрыхнет без задних ног, — сообщил им Нката. — Ему не давали уснуть, чтобы врач мог его осмотреть, но пока мыли ему голову, уснул. Боюсь, волосы пришлось вымыть туалетным мылом. Ну, дома вы его как следует ототрете.

Лаксфорд принял у констебля сына.

— Лео, Лео, — проговорила Фиона и коснулась его головы.

— Мы ненадолго вас оставим, — сказал Линли. — Когда вы поздороваетесь, мы снова поговорим.

Дверь тихо закрылась, Лаксфорд сел на стул, держа Лео на коленях и удивляясь, какой он легкий, ощущая каждую косточку его тела, словно впервые касался его. Закрыл глаза и вдохнул исходивший от Лео смешанный запах плохо промытых мылом волос и грязной одежды. Он поцеловал сына в лоб, потом в оба глаза.

Веки дрогнули, на Лаксфорда посмотрели голубые материнские глаза. Мальчик моргнул, сфокусировал взгляд. Увидел, кто его держит.

— Папка, — произнес он, потом автоматически поправился, даже изменил голос: — Папа. Привет. Мамуля с тобой? Я не плакал. Мне было страшно, но я не плакал.

Лаксфорд крепче обнял мальчика. Уткнулся лицом в плечо Лео.

— Здравствуй, дорогой, — сказала Фиона, опускаясь рядом со стулом на колени.

— Мне кажется, я правильно поступил, — решительно сказал он матери. — Я ни разу не заплакал. Он держал меня взаперти, и мне было ужасно страшно и хотелось плакать. Но я не стал. Ни разу не заплакал. Я хорошо сделал, да? Думаю, я правильно поступил. — Он сморщился всем лицом, отстранился, чтобы лучше видеть отца. — Что с папой? — недоуменно спросил он у Фионы.

— Ничего такого, — ответила она. — Просто твой папка плачет вместо тебя.

Элизабет Джордж Обман

Коссуру дружески и с любовью

Кто из мужчин посмеет утверждать,

Что волю женщины сумел он обуздать?

Как женщина решит, то так тому и быть,

А воспротивится чему — ее не убедить.

Высечено на колонне, установленной в Дэйн-Джон-Филд, Кентербери

Пролог

Жизнь Иэна Армстронга круто покатилась под откос с той самой минуты, когда ему сообщили, что в связи с сокращением штатов он уволен. Устраиваясь в эту компанию, он знал, что место временное. Об этом сообщалось в объявлении, с ним не заключили контракт, но за два года, в течение которых он не чувствовал ни малейшей угрозы безработицы, Иэн как-то незаметно расслабился и даже стал на что-то надеяться.

Предпоследняя приемная мать Иэна, наверное, отреагировала бы на известие о том, что он потерял работу, утешительными словами, жуя при этом со смачным чавканьем песочные крекеры: «Ладно, мальчик, не бери в голову. Ты что, можешь заставить ветер дуть в другую сторону? Ведь нет же. Когда ветер доносит вонь коровьего навоза, умный человек зажимает нос». Сделав паузу, она налила бы себе стакан остывшего чаю — из чашек она никогда не пила, — в несколько глотков осушила его, а потом продолжила бы: «Жизнь, мой мальчик, такая штука — все равно что езда на неоседланной лошади». Сказав это, она вновь сосредоточилась бы на последнем номере журнала «Хелло!», с восхищением разглядывая фотографии знаменитостей, запечатленных в шикарных лондонских квартирах и загородных особняках.

Она вообще частенько призывала Иэна подчиниться судьбе и смириться с тем, что хорошая жизнь — не для таких, как он. Впрочем, Иэн никогда и не стремился к чему-то особенному. Ему нужно было лишь понимание, и он искал его с упорством ребенка, который даже не надеялся на усыновление. Желания его были до крайности просты: жена, семья и ощущение безопасности от осознания, что будущее может быть хотя бы немного получше, чем жестокое и беспощадное прошлое.

А ведь ему казалось, что он почти этого достиг. Не жалея себя, он выкладывался на службе. Каждый день Иэн первым появлялся в офисе, часто и без дополнительной оплаты работал сверхурочно. Он знал по именам всех сотрудников компании. Мало того: он помнил, как зовут их жен, мужей, детей, — как-то само собой запало в память. И что он получил за свои усилия? Устроенная сослуживцами отвальная с неизменными тепловатыми коктейлями да упаковка носовых платков, подаренная Тайей Рек, — вот и вся благодарность.

Иэн всеми способами старался предотвратить неизбежное. Числясь временным работником, он даже и не искал другого места, пытаясь таким образом задобрить судьбу. Он пробовал договориться с администрацией, соглашался работать за меньшее жалованье, а затем стал попросту умолять не выбрасывать его на улицу.

Столь явное, ничем не прикрытое раболепие перед начальством никак не унизило бы Иэна, останься он в результате на прежнем месте. Ведь это позволило бы ему по-прежнему регулярно погашать кредит за недавно купленный дом, он и Анита смогли бы подарить своему Мики братишку или сестренку, и Иэну не пришлось бы посылать жену работать. И что самое важное — он не увидел бы презрения, переполнившего глаза Аниты, когда она узнала о том, что его в очередной раз поперли со службы.

— Дорогая, это все из-за проклятой депрессии, — объяснял он ей. — Она все больше и больше дает о себе знать. Наши родители во время Второй мировой войны прошли через испытание огнем. А на нашу долю выпало испытание депрессией.

Она бросила на него откровенно насмешливый взгляд:

— Да пошел ты со своей философией! Ты ведь и родителей-то своих не знаешь, Иэн Армстронг. — А потом, неожиданно сменив тон на дружеский, продолжала: — Значит, как я полагаю, мне снова светит библиотека. Хотя, честно говоря, я не вижу в этом большого смысла: ведь мне придется искать кого-то приглядывать за Мики, пока я на работе, а за это надо будет платить. А может, ты будешь присматривать за ним, а не искать новую работу? — Ее губы расплылись в широкой, насквозь фальшивой улыбке.

— Я как-то не думал…

— В этом и кроется корень всех твоих злоключений, Иэн. Ты никогда не думаешь. Ты никогда ничего не планируешь. Ведь мы постоянно только и делаем, что катимся от проблемы к кризису, а от кризиса к бедствию. У нас новый дом, за который нам не расплатиться, у нас ребенок, которого нам не прокормить, а ты по-прежнему ни о чем не думаешь. Если бы ты смотрел хотя бы на шаг вперед, ты укрепил бы свое положение; если бы ты полтора года назад, когда на фабрике началась реконструкция, пригрозил им, что уволишься — а ведь тогда во всем Эссексе не было никого, кроме тебя, кто мог бы выполнить для них то, что…

— Это не совсем так, Анита.

— А как? Ты что, вообще ничего не понимаешь?

— Ты о чем?

— Да о том, что тебя втоптали в грязь! Ты не лез вперед и не выпячивался. А если бы ты не сидел молча, ты работал бы сейчас по контракту. Если бы ты когда-нибудь хоть что-то предвидел, ты потребовал бы заключить с тобой контракт, когда был им нужен больше, чем кто-либо другой.

Когда Анита пребывала в таком настроении, с ней было бессмысленно спорить. Впрочем, если уж говорить начистоту, Иэн и не мог упрекать жену за то, что она так раздражена. Они были женаты уже шесть лет, и за это время его трижды увольняли со службы. Два предыдущих увольнения она перенесла спокойно и даже поддерживала его: ведь тогда они жили с ее родителями, а потому им не грозили финансовые потрясения, которые сейчас могли разрушить семью. Если бы все обернулось иначе, думал Иэн. Если бы у него была постоянная, стабильная работа. Но блуждание по сумрачным дебрям мира «если бы» не подсказывало решения проблемы, возникшей в очередной раз в их жизни.

Так что Анита вернулась на прежнюю скучную и скудно оплачиваемую работу в городской библиотеке, где она переставляла книги с полки на полку и помогала пенсионерам отыскивать нужные журналы. А Иэн снова приступил к унизительным поискам работы в одном из районов страны, пребывающей в состоянии затянувшейся депрессии.

Каждое утро он, тщательно одевшись, уезжал из дома раньше жены. В северном направлении он доезжал до Ипсуича, в восточном — до Колчестера. Двигаясь на юг, он достигал Клактона, а случалось, что и самого Саутэнда-он-Си. Он старался изо всех сил, но все было напрасно. По ночам он явственно чувствовал молчаливое, все растущее презрение Аниты, а потому даже по выходным под любым предлогом сбегал из дома.

По субботам и воскресеньям он за прошедшие недели во всех подробностях изучил полуостров Тендринг. Его излюбленным маршрутом был короткий проезд через город до фермы Брик-Барн, возле которой, повернув направо, он выезжал на дорогу, пересекающую долину. В конце долины Иэн останавливал свой «моррис» и, если был отлив, надевал веллингтоны и шлепал по покрытой жидкой грязью мощеной дороге к возвышающейся над морем земляной глыбе, которую называли Лошадиным островом. Отсюда он наблюдал за приближающимся приливом и собирал ракушки. Природа приносила его душе умиротворение, которого он был лишен в нынешней повседневной жизни.

В то субботнее утро прилив был высокий, и Иэн решил пройти по Незу — причудливой формы мысу, поднимавшемуся над поверхностью Северного моря на 150 футов и отделявшему от него болотистую впадину, которую жители называли Рассольным Чаном. Подобно всем городам, построенным вдоль береговой линии, городок Балфорд-ле-Нез находился в состоянии постоянной борьбы с морем. Но на мысе не было ни системы волнорезов, ни бетонированных откосов, служащих защитной броней от непредсказуемого воздействия смеси глины, гальки и земли, под напором которой крошились скалы и усеивали обломками расположенную внизу отмель.

В то утро Иэн решил начать прогулку с юго-запада Неза, обойти вокруг возвышающегося над водой выступа и спуститься к западной оконечности, где вместе с цаплями в изобилии гнездились травники и улиты, сытно питаясь тем, что море оставляло им в болотистой впадине. Заведя мотор, он весело помахал Аните — она с безучастным лицом на мгновение подняла в ответ руку — и тронулся по извилистому проезду прочь от дома. Через пять минут он был на Балфорд-ле-Нез-роуд. Еще через пять минут он ехал по центральной улице Балфорда; в молочном дайнере[1] уже подавали завтраки, а в витрине супермаркета раскладывали свежие овощи.

Выехав из города, он свернул налево, на дорогу, идущую вдоль берега. По всему было видно, что день опять будет жарким, и он, опустив до конца стекло, жадно дышал, набирая полные легкие бодрящего соленого воздуха. Иэн наслаждался великолепным утром, стараясь позабыть обо всех трудностях, отравлявших ему жизнь. На мгновение он даже почувствовал себя так, будто все идет отлично.

Пребывая в приподнятом настроении, Иэн повернул машину на Нез-Парк-роуд. Стоящая у въезда на откос будка охранника была в этот ранний час пуста. Дежурного, собиравшего по шестьдесят пенсов за удовольствие прогуляться вдоль подножия скал, не было на месте, и Иэн покатил по тряской дороге к автомобильной стоянке, за которой виднелось море.

И тут он заметил поблескивающий под лучами утреннего солнца «ниссан»-хетчбэк, одиноко стоящий на парковке всего в нескольких футах от столбиков, отмечавших границу стоянки. Иэн, стараясь объезжать ухабы, подъехал ближе. Поскольку его мысли были заняты предстоящей прогулкой, он не обратил особого внимания на хетчбэк, пока ему не бросилось в глаза, что одна из дверей машины распахнута, а капот и крыша влажны от росы.

Иэн нахмурился, нервно забарабанил пальцами по баранке «морриса»: было что-то неладное, пугающее в этой машине, брошенной с открытой дверцей на краю обрыва. Чем дольше он обдумывал ситуацию, в которой оказался, тем сильнее ему хотелось как можно скорее повернуть к дому. Но присущее любому человеку любопытство взяло верх. Он осторожно тронул машину вперед и вскоре остановился борт о борт с «ниссаном».

Стараясь придать голосу беззаботность, он, высунувшись из окна, произнес:

— Доброе утро! Послушайте, вам не нужно помочь?

Полагая, что кто-нибудь может спать на заднем сиденье, он, перегнувшись, заглянул вглубь салона и тут заметил, что крышка бардачка раскрыта, а его содержимое разбросано по полу.

С первого взгляда было понятно, что здесь что-то пытались найти. Выйдя из машины, он заглянул в салон «ниссана», чтобы рассмотреть все получше.

Передние сиденья были вспороты, а задние изрезаны и выдвинуты вперед, как будто позади них искали тайник. Панели дверей были безжалостно сорваны и кое-как поставлены на место; на месте подлокотника между сиденьями — дыра; обивка потолка свисала клочьями.

Осмотр уверил его в мелькнувшем предположении. Наркотики, подумал он. Порты Паркестон и Харвич находятся неподалеку. Автомобили, трейлеры и громадные морские контейнеры ежедневно десятками доставляются туда морскими паромами. Они прибывают из Швеции, Голландии, Германии, и контрабандисты, ловко проскользнувшие мимо таможни, прежде чем передать незаконный товар получателю, отъезжают от порта на почтительное расстояние — к примеру, на Нез. Эту машину попросту бросили, догадался Иэн, поскольку она уже выполнила свое назначение. Он продолжит намеченную прогулку, а вернувшись, позвонит в полицию, чтобы ее отбуксировали отсюда.

Он, как ребенок, пришел в восторг от собственной сообразительности. Иэн, посмеявшись про себя над страхом, который он испытал, увидев на парковке автомобиль, вытащил из багажника «морриса» веллингтоны и, обуваясь, хихикнул, представив, что какая-то отчаянная душа попыталась бы покончить здесь со всеми своими проблемами. Ведь каждому известно, что к рыхлой, ненадежной кромке обрыва мыса Нез и подойти-то нелегко. Самоубийца, вознамерившийся свести счеты с жизнью в этом месте, выбрал не совсем надежный способ: он съехал бы по склону обрыва и увлек за собой на отмель месиво из глины, галечника и наносного ила, из которого состоит перешеек. Ноги он сломал бы наверняка, но расстаться с жизнью? Это вряд ли. Никому еще не приходила в голову такая бредовая идея.

Иэн закрыл багажник, запер на ключ дверцу и похлопал по крыше машины.

— Мой старый верный друг, — с нежностью произнес он. — Большое тебе спасибо.

То, что этим утром машина завелась, было чудом, которое Иэн, верящий предчувствиям и предзнаменованиям, воспринял как надежду на перемены к лучшему.

Он подобрал пять листов бумаги, валявшихся на земле возле «ниссана», положил их в бардачок, откуда они, по его мнению, выпали, и прикрыл дверцу хетчбека — аккуратность надо соблюдать во всем. После этого направился к крутой лестнице, ее выщербленные временем бетонные ступеньки вели вниз, к отмели.

На верхней ступеньке Иэн остановился. В этот час небо казалось ярким голубым куполом, не запятнанным ни единым облачком, Северное море в пору летнего безветрия было абсолютно спокойным. Дымка тумана, едва заметно проступающая над горизонтом узкой полосой, служила фоном, на котором отчетливо виднелось рыболовное судно, плывущее примерно в миле от берега в сторону Клактона. Стая чаек кружилась над судном, словно рой мух вокруг спелого фрукта. Присмотревшись, Иэн заметил еще большее скопление чаек, летящих вдоль линии прибоя на высоте обрыва. Они направлялись в ту же сторону, в которую пойдет он, — на север от Харвича, портовые краны которого, стоявшие на противоположном берегу залива, отчетливо виднелись даже на таком большом расстоянии.

Некоторое время Иэн разглядывал птиц, приближающихся, казалось, именно к нему, с чувством хозяина, встречающего долгожданных гостей. Однако в их полете чувствовалась такая непонятная решимость, что в его памяти поневоле всплыли и рассказ Дафны дю Морье, и фильм Хичкока «Птицы». Он представил невыносимые мучения Типпи Хендрен, игравшей в том фильме главную роль, и стал уже подумывать, не пуститься ли в спасительное бегство или, на худой конец, хотя бы найти, чем прикрыть голову, как вдруг чайки, словно единое целое, повернули и разом скрылись в строении, стоявшем на отмели. Это был дот, бетонное укрепление, построенное во времена Второй мировой войны на плоской вершине самой высокой скалы мыса Нез, но время и море обрушили скалу, и теперь это прежде грозное оборонительное сооружение сползло вниз и лежало на песке.

Иэн разглядел, что по доту уже расхаживают чайки, манерно пританцовывая, будто отбивая чечетку. Птицы кружили над бетонным сооружением, они то залетали внутрь, то вновь показывались из шестиугольного отверстия наверху, под которым прежде располагалась огневая установка. Они гортанно бормотали, словно переговаривались между собой, и в какой-то момент Иэну показалось, что их сообщения были телепатически приняты птицами, кружившими далеко в море, поскольку те, дружно повернув от рыболовного судна, направились прямо к берегу.

Их массовый решительный полет напомнил Иэну одно событие, которое он в детстве наблюдал на пляже вблизи Дувра. Стая чаек заманила в открытое море огромную, заходившуюся в свирепом лае собаку. Сначала собака забавлялась, пыталась поймать птиц, высоко подпрыгивая, а стая, кружа над собакой, слаженно заманивала ее все дальше и дальше, пока бедное животное не оказалось в четверти мили от берега. Ни призывы, ни даже угрозы хозяев не смогли заставить собаку повернуть назад. А что до птиц, так на их действия вообще невозможно было повлиять. Если бы Иэн не видел тех чаек, потешавшихся над обессилевшей собакой — они кричали, подлетали почти к самой пасти и внезапно устремлялись вверх, уворачиваясь, — он никогда не подумал бы, что птицы — это создания природы, наделенные инстинктом убивать. Тогда он в это поверил, а потому всегда старался держаться от них на безопасном расстоянии.

Сейчас он вновь вспомнил о той несчастной собаке: чайки будто играли или пытались безжалостно уничтожить кого-то, кто находится внутри старого дота. Надо было действовать, и немедленно.

Иэн, спускаясь по ступеням и размахивая при этом руками, крикнул:

— Эй, кто здесь? Отзовитесь!

Чаек, топтавшихся на покрытой пометом бетонной крыше, совсем не напугало его появление, они лишь угрожающе захлопали крыльями. Но Иэн не думал отступать. Чайки в Дувре вволю натешились над своим четвероногим врагом, но эти, балфордские, не собирались атаковать Иэна Армстронга.

Он побежал к ним. Дот находился примерно в двадцати пяти ярдах от нижней ступеньки лестницы, и этого расстояния Иэну хватило, чтобы развить приличную скорость. Он с громким криком бросился на птиц и испытал облегчение от того, что испугал стаю, — чайки взлетели в воздух.

От входа, засыпанного песком, остался проем высотой не более трех футов — внутрь вполне мог забиться некрупный тюлень, ищущий убежища. Именно тюленя Иэн и рассчитывал найти, когда, извиваясь всем телом, протиснулся сквозь короткий тоннель в стене и оказался в скудно освещенном помещении дота.

Он поднялся, настороженно оглядываясь и решая, что делать дальше. Его голова упиралась во влажный потолок. Пропитавшие все вокруг запахи водорослей и гниющих ракушек, казалось, исходили от земли и сочились из стен, густо украшенных надписями и рисунками откровенно сексуального смысла.

При свете, проникающем через амбразуры, Иэн сумел рассмотреть, что дот — в котором он, кстати сказать, ни разу не был во время своих частых прогулок по Незу — состоял из двух помещений, расположенных концентрическими кругами, и имел форму пончика. Проход, проделанный во внутренней стене, вел в центральную часть укрепления. Именно там, видимо, и находилось то, что так заинтересовало чаек. Не найдя ничего существенного на покрытом мусором полу, Иэн двинулся к проходу, машинально спрашивая: «Есть здесь кто-нибудь?» и не осознавая, что животное — будь оно живое, раненое или мертвое — едва ли сможет ответить на его вопрос.

В спертом воздухе было трудно дышать. Крики летавших над дотом чаек звучали то громче, то тише. Остановившись у прохода, Иэн отчетливо расслышал хлопанье крыльев и шуршание когтей наиболее нетерпеливых птиц, вновь облепивших дот. Ну уж нет, решительно сказал себе Иэн. Он ведь человек, хозяин планеты, все вокруг подвластно ему. Не может быть и речи о том, чтобы его испугала банда птиц-хулиганов.

— Кышш! Пошли прочь! Пошли прочь отсюда! — закричал он, врываясь на открытую площадку в центре дота.

Птицы разом взмыли в небо.

— Так-то лучше, — сказал он, засучивая рукава куртки и готовясь прийти на помощь тому, кого мучили проклятые летучие твари.

Это был не тюлень. Иэн застыл, словно в столбняке, чувствуя, как содержимое желудка ползет вверх, а горло перехватывают рвотные спазмы.

Молодой человек с редкими волосами сидел, прислоненный спиной к бетонной плите, на которой прежде располагалась огневая точка. Он был мертв, чему доказательством служили две не улетевшие прочь чайки, которые выклевывали его глаза.

Иэн Армстронг, чувствуя, что все внутри у него словно заледенело, сделал еще один шаг к мертвецу. Когда он снова смог дышать и поверил тому, что видели его глаза, то произнес с трудом всего четыре слова:

— Дивны дела Твои, Господи.

Глава 1

Тот, кто утверждает, что самый отвратительный месяц в году апрель, наверняка никогда не бывал в Лондоне в разгар жаркого лета. Городские миазмы меняют цвет неба с голубого на коричневый, стены домов задрапированы в черное от выхлопов дизельных моторов, чадом забиты глаза и носы, листья деревьев покрыты толстым слоем пыли. Нет, конец июня — вот самая мучительная пора в Лондоне. Хуже, да и то не намного, может быть только в аду: так Барбара Хейверс беспристрастно оценивала погоду в столице своей страны. И окончательно убедилась в собственной правоте, добираясь воскресным вечером домой на своей старенькой дребезжащей «мини».

Барбара находилась в легком приятном подпитии. Недостаточном для того чтобы представлять опасность для пешеходов или автомобилистов, но вполне пригодном, чтобы с удовольствием, не спеша перебрать в памяти все события прошедшего дня, словно бы затянутые легкой дымкой, навеянной изысканным французским шампанским.

Она возвращалась домой со свадьбы Линли и его давней возлюбленной. Тихое и скромное венчание состоялось в небольшой церкви, расположенной рядом с домом графа в Белгрейвии.[2] Вместо высокородных особ, разодетых в пух и прах, на свадебном торжестве присутствовали только самые близкие друзья, а также несколько коллег-офицеров из Нью-Скотленд-Ярда. В число последних входила и Барбара Хейверс, хотя временами ей доставляло удовольствие тешить себя мыслью, что она относится и к числу друзей.

Пожалуй, инспектор уголовной полиции Томас Линли и леди Хелен Клайд и не могли бы превратить свое бракосочетание в шумное и помпезное мероприятие, размышляла Барбара. За все время их знакомства ей не довелось заметить, чтобы инспектор кичился титулом или именовал себя графом Ашертоном, и наверняка он не испытывал ни малейшего желания пригласить на свадьбу толпу богатых и крикливых «ура-Генри». А поэтому собралось человек пятнадцать гостей, несколько не похожих на телевизионных аристократов. После венчания, поздравив Линли и Хелен со вступлением в лоно семейной жизни, все направились в ресторан «La Tante Claire»[3] в Челси, где их ожидали шесть видов hors-d'oeuvres[4] и шампанское, затем обед и вновь шампанское.

После того как были произнесены все тосты и новобрачных проводили в свадебное путешествие — они со смехом, но решительно отказались назвать место, где проведут медовый месяц, — гости начали расходиться.

Барбара, стоя на раскаленном, как сковорода, тротуаре Ройял-Хоспитал-роуд, беседовала с еще не разошедшимися гостями, среди которых был и шафер Линли, судмедэксперт Саймон Сент-Джеймс. Соблюдая национальную традицию, они вначале поговорили о погоде. В зависимости от того, как собеседник переносил жару, влажность, смог, испарения, пыль и яркий солнечный свет, погода могла быть названа прекрасной, отвратительной, омерзительной, великолепной, невыносимой, божественной либо такой, какая может быть только в аду. По общему мнению, невеста была «просто очаровательна», жених «весьма интересен», угощение восхитительно. Затем все, как по команде, замолчали, размышляя о том, что делать дальше: продолжать банальный разговор или дружески проститься.

Решили расходиться. Барбара шла с Сент-Джеймсом и его женой Деборой, которые выглядели поникшими и вялыми, как цветы под немилосердными лучами солнца. Сент-Джеймс то и дело промокал белым носовым платком лоб, а Дебора с ожесточением обмахивалась старой театральной программкой, оказавшейся, к счастью, в ее объемистой соломенной сумке.

— Барбара, вы не хотите зайти к нам? — спросила она. — Мы решили посидеть до вечера в саду, и я хочу попросить отца облить нас водой из садового шланга.

— Это было бы как нельзя кстати, — ответила Барбара, потирая шею, стянутую насквозь промокшим воротником блузки.

— Ну и отлично.

— Да нет, что вы, я не могу. Я еще не совсем оправилась от травмы.

— Понятно, — задумчиво произнес Сент-Джеймс. — Напомните мне, когда это произошло?

— Как это глупо с моей стороны, — спохватилась Дебора. — Простите, Барбара, я как-то упустила это из виду.

Барбара не поверила. Пластырь на носу, синяки, не говоря уже о выбитом переднем зубе, не оставляли сомнений, что она совсем недавно вернулась из госпиталя. Просто Дебора была слишком хорошо воспитана, чтобы обращать внимание на такие «мелочи».

— Две недели назад, — ответила Барбара на вопрос Сент-Джеймса.

— Что с легкими?

— Дают о себе знать.

— А ребра?

— Только когда смеюсь. Сент-Джеймс улыбнулся:

— Вы сейчас в отпуске?

— Да, по требованию врачей. Я не могу приступить к работе без разрешения своего доктора.

— Ну надо же такому случиться! — сочувственно произнес Сент-Джеймс. — Проклятое невезение.

— Да, ничего не поделаешь, — пожала плечами Барбара.

Впервые возглавив оперативно-следственную группу, расследующую убийство, она, выражаясь языком протокола, получила травму при исполнении служебных обязанностей. Но говорить об этом ей не хотелось. Ее гордость пострадала больше, чем тело.

— Вы куда-нибудь собираетесь? — спросил Сент-Джеймс.

— Спасайтесь от этой жары, — участливо посоветовала Дебора. — Поезжайте в Шотландию, или на озера, или к морю. Жаль, что мы не можем составить вам компанию.

Проезжая по Слоун-стрит, Барбара то и дело вспоминала совет Деборы. Когда расследование было завершено, инспектор Линли приказал ей взять отпуск. Он повторил это и сегодня, когда они после свадьбы ненадолго остались вдвоем.

— Я знаю, о чем говорю, сержант Хейверс, — сказал Линли. — Вам положен отпуск, и я хочу, чтобы вы им воспользовались. Так мы договорились?

— Договорились, инспектор.

Однако они не договорились о том, как ей проводить этот навязанный чуть ли не силой отпуск. Мысль, что ей нечем будет заняться, приводила ее в ужас: пока она работала, у нее не было времени переживать о неудавшейся личной жизни, пестовать свою раненую душу, перебирать горькие воспоминания. Раньше отпуск для Барбары означал только, что у нее будет больше времени ухаживать за постепенно угасающим отцом; после его смерти она каждую свободную минуту старалась тратить на то, чтобы скрасить жизнь матери, впавшей в маразм; затем подновляла и продавала семейный дом, переезжала и обустраивалась в ее нынешнем жилище. Вынужденный отдых был ей в тягость. Представив, что минуты одна за другой сольются в часы, часы превратятся в дни, дни растянутся в неделю, а может быть, и в две, Барбара почувствовала, как вспотели ладони и заныли суставы рук. Казалось, каждая частица ее короткого плотного тела начала корчиться и подавать сигнал: «Тревога!»

Лавируя в потоке машин, часто моргая, чтобы защитить глаза от крупинок сажи, которые заносил в салон поток душного, перегретого воздуха, она ощущала себя стоящей на краю бездны и разглядывающей табличку с вызывающими оцепенение словами: «Свободное время». Опора исчезает, она срывается, летит вниз, в вечность… Как же ей быть? Куда ехать? Чем заполнить бесконечные часы? Чтением дамских романов? Мытьем окон, которых в ее домике всего-то три? Учиться гладить, печь, шить? А может, просто расплавиться на этой жаре? Чертовская, отвратительная, поганая, трижды проклята жара, чтоб тебе…

Возьми себя в руки, приказала себе Барбара. Ведь это всего лишь отпуск, а не заключение в одиночной камере.

Остановившись на выезде со Слоун-стрит, она терпеливо ожидала сигнала, разрешающего поворот на Найтсбридж. В больнице она ежедневно смотрела телевизионные новости, а потому знала, что, несмотря на небывало жаркую погоду, иностранных туристов этим летом в Лондоне даже больше, чем обычно. И вот сейчас она их увидела. Орды покупателей с бутылками минеральной воды, толкаясь и тесня друг друга, сплошным потоком шли по тротуару. Еще более многочисленные толпы выплескивались на поверхность из вестибюля станции подземки «Найтсбридж» и расползались, как пчелы по сотам, в направлении наимоднейших магазинов. Спустя пять минут, выехав в потоке машин на Парк-лейн, Барбара заметила, что здесь народу еще больше: к иностранцам прибавились и свои, провинциалы, их бледнокожими телами была сплошь устлана пожелтевшая от жары трава на газонах Гайд-парка. Под безжалостно палящим солнцем двухэтажные автобусы без крыш во множестве катили в обоих направлениях; на сиденьях восседали туристы и с напряженным вниманием слушали вещающих в микрофоны гидов. Барбара наблюдала, как из автобусов, остановившихся возле отелей, руководители туристических групп выводили немцев, корейцев, японцев, американцев.

Все мы дышим одним воздухом, подумала она. Тем же самым горячим, ядовитым, спертым воздухом. Так, может быть, все-таки стоит уехать в отпуск куда-нибудь подальше?

Чтобы миновать забитую сверх всякой меры Оксфорд-стрит, она поехала в северо-западном направлении по Эджвер-роуд. Туристов здесь было меньше — их место на тротуаре заняли иммигранты: смуглые женщины в сари, чадрах и хиджабах, темнокожие мужчины, кто в джинсах, кто халатах. Медленно перемещаясь от пробки к пробке, Барбара рассматривала этих людей, некогда бывших иностранцами; сейчас они по-хозяйски, с сосредоточенными лицами сновали из магазина в магазин. Она задумалась о том, как изменился Лондон на протяжении тридцати трех лет ее жизни. Ей, сотруднику полиции, было хорошо известно, что это многоязычное население породило не один десяток проблем.

Она стороной объехала Кэмден-Лок, где постоянно толпится народ, через десять минут выехала наконец на Итон-Виллес и тут обратилась к верховному божеству, управляющему транспортными потоками, с просьбой, чтобы рядом с ее домом оказалось место для парковки.

Божество предложило компромиссное решение: место для парковки нашлось, но за углом, примерно в пятидесяти ярдах. С невероятными усилиями Барбара втиснула свою «мини» в пространство, достаточное разве что для мотоцикла. Она через силу дотащилась от парковки до проезда, в котором позади солидного кирпичного здания, построенного на рубеже XIX и XX веков, во времена короля Эдуарда VII, стоял ее небольшой домик, и распахнула калитку.

Пока она бесконечно тащилась по городу, приятное возбуждение от шампанского сменилось заурядной похмельной жаждой. Она окинула взглядом дорожку, идущую вдоль фасада старого здания в сад, разбитый на заднем дворе. Дорожка кончалась у порога ее крошечной хижины, накрытой тенью раскидистой акации и обещающей, как ей казалось, прохладу.

Однако стоило Барбаре открыть дверь и войти внутрь, как ее обдало жаром. Все три окна были открыты настежь в надежде на сквозняк, но в помещении не чувствовалось ни малейшего ветерка, и при первом же вдохе она почувствовала себя так, будто в ее легкие попал кипяток.

— Проклятая жара, — едва слышно произнесла Барбара.

Швырнув сумку на стол, она открыла дверцу холодильника. Литровая бутылка «волвика»,[5] окруженная коробочками и пакетами с недоеденной, купленной на вынос едой и полуфабрикатами, возвышалась на полке, словно замок. Взяв ее, Барбара подошла к раковине. Сделав пять больших глотков, она наклонилась и вылила остатки воды на голову. От долгожданного холода у нее аж дыхание зашлось. Чувство было такое, будто она вдруг очутилась в раю.

— Блаженство, — со вздохом произнесла Барбара. — Вот я и пришла к Богу.

— Вы принимаете душ? — раздался у нее за спиной детский голос. — Тогда я зайду попозже?

Барбара обернулась к двери, которую оставила открытой, не рассчитывая, что это может быть истолковано незваным гостем как приглашение войти. После выписки из Уилтширского госпиталя, где она пробыла несколько дней, она почти не сталкивалась ни с кем из соседей. Избегая встреч, она покидала свое бунгало, только когда была уверена, что обитатели большого многоквартирного дома разошлись за покупками, в школу или на работу.

Сейчас перед ней стояла одна из соседских девчушек. Осмелев, девочка приблизилась, и ее влажные карие глаза округлились от удивления.

— Что с вами, Барбара? Вы попали в аварию? Вы ужасно выглядите.

— Спасибо за сочувствие, Хадия.

— Вам больно? Что произошло? Почему вас не было дома? Я очень волновалась. Я два раза звонила вам. Смотрите, автоответчик мигает. Хотите, я прокручу сообщения? Я умею это делать. Вы же сами меня учили, помните?

Хадия с довольным лицом вприпрыжку пересекла комнату и с размаху плюхнулась на диван. Автоответчик стоял на полке возле крошечного камина, и она, уверенным движением нажав на клавишу, лучезарно улыбнулась Барбаре, приготовившейся слушать сообщения автоответчика.

— «Привет! — раздалось из динамика. — Это Халида Хадия, ваша соседка. Наша квартира на первом этаже».

— Папа говорит, что я всегда должна называть себя, когда звоню по телефону, — доверительно произнесла Хадия. — Он говорит, что только такое обращение считается вежливым.

— Да, хорошая привычка, — согласилась Барбара. — Не приходится гадать, с кем разговариваешь.

Она потянулась за кухонным полотенцем, висевшим на крючке, и вытерла мокрые волосы и шею.

— «Ужасно жарко, верно? — вновь зазвучал из автоответчика непринужденный голосок девочки. — Где вы? Я звоню, чтобы спросить, не хотите ли вы сходить со мной покушать мороженого? Я накопила денег, их хватит на две порции, и мой папа говорит, что я могу пригласить кого-нибудь, кто мне нравится, поэтому я приглашаю вас. Позвоните мне, как только придете. Не бойтесь, я никого, кроме вас, не приглашу. До свидания».

Через несколько секунд, после сигнала и объявления времени поступления звонка, тот же голос произнес:

— «Привет. Это Халида Хадия, ваша соседка. Наша квартира на первом этаже. Я все еще хочу сходить покушать мороженого. А вы? Пожалуйста, позвоните мне. Если вы сможете пойти со мной, это будет здорово. Плачу я. Я смогу заплатить, потому что накопила денег».

— Понятно, кто вам звонил? — спросила Хадия. — Я точно не знаю, что еще надо было сообщить о себе, но мне кажется, я сказала достаточно.

— Все отлично, —успокоила девочку Барбара. — Мне особенно понравилась информация о том, что ты живешь в квартире на первом этаже. Как хорошо знать, где можно разжиться леденцом на палочке, если мне вдруг взбредет в голову стащить его, чтобы поменять на несколько сигарет.

Хадия рассмеялась:

— Нет, Барбара Хейверс, вы этого не сделаете.

— Конечно нет, малышка, — подтвердила Барбара.

Она подошла к столу, вынула из сумки пачку сигарет. Прикурив и затянувшись, она вздрогнула от боли, пронзившей легкие.

— Вам вредно курить, — сказала Хадия.

— Ты уже предупреждала меня об этом. — Барбара положила сигарету на край пепельницы, где уже покоились восемь ее погасших сестер. — Мне нужно раздеться, Хадия, если ты, конечно, не против. Я чувствую себя так, словно меня заперли в микроволновке.

Хадия, казалось, не поняла намека. Она, кивнув, согласилась:

— Я вижу, что вам жарко. У вас лицо красное. — Она потянулась, располагаясь поудобнее на диване.

— Ладно, тут все свои, верно? — вздохнув, произнесла Барбара. Она подошла к шкафу, стянула через голову платье, и тут девочка увидела на ее груди тугую повязку.

— Вы попали в аварию? — спросила Хадия.

— Да, что-то вроде того.

— Вы что-нибудь сломали? Вас поэтому забинтовали?

— Сломала нос. И три ребра еще.

— Вам, наверное, было ужасно больно. И сейчас болит? Давайте я помогу вам переодеться?

— Спасибо. Справлюсь сама. — Барбара поставила туфли в шкаф, стянула с себя колготки. В куче одежды под черным пластиковым плащом лежали широченные пурпурного цвета брюки, затягивающиеся на талии. Их-то она и искала. Натянув штаны, она надела малиновую футболку и повернулась к девочке. Хадия с любопытством листала книгу в бумажном переплете, которую она взяла со столика рядом с диваном. Накануне вечером Барбара прервала чтение на описании того, как здоровейный, пышущий силой дикарь загорелся страстью при виде округлой, упругой и — что само собой разумеется — обнаженной попки молодой героини, когда она, осторожно ступая, входила в реку. Барбара была уверена, что Хадии нет никакой необходимости знать о том, что произошло дальше. Подойдя к девочке, она отобрала книгу.

— А что такое пульсирующий член? — удивленно подняв брови, спросила Хадия.

— Спроси своего папу, — ответила Барбара. — Нет, не надо, — спохватившись после секундного раздумья, сказала она, поскольку даже представить себе не могла, как всегда серьезный отец Хадии сумеет ответить на этот вопрос, и поспешила сделать это сама. — Это главный барабанщик на секретной службе, — объяснила Барбара. — Он и есть тот самый пульсирующий член. А остальные члены поют.

Хадия задумчиво кивнула.

— Но тут сказано, что она коснулась его…

— Так что ты говорила про мороженое? — елейным голосом перебила девочку Барбара. — Если твое приглашение еще в силе, то пошли. Чур, мне клубничное. А тебе?

— Ой, поэтому я и пришла! Я должна взять обратно свое приглашение. — Хадия грациозно поднялась с дивана. — Но не навсегда. — В подтверждение своих слов она поклонилась Барбаре, отведя руки назад, и торопливо добавила: — Ненадолго.

— Ну вот! — разочарованно протянула Барбара, удивившись тому, что настроение у нее сразу испортилось. Глупо, но она действительно расстроилась, что их прогулка откладывается.

— Понимаете, мы с папой уезжаем. Всего на несколько дней. Мы уезжаем через несколько минут.

Но раз я пригласила вас покушать мороженого, то должна была предупредить, что мы обязательно пойдем, но позже. Если бы вы мне позвонили, я сказала бы об этом по телефону, а раз не позвонили, я пришла сама.

— А, понятно, — сказала Барбара и, взяв из пепельницы недокуренную сигарету, опустилась на стул. Она еще не смотрела вчерашнюю почту, сложенную поверх старой «Дейли мейл» на столе, и сейчас вдруг заметила конверт со штемпелем «Ищете любовь?». А чем еще мы все заняты, раздраженно подумала она и сильно затянулась.

— Все нормально, да? — с опаской в голосе спросила Хадия. — Папа сказал, что если я заранее предупрежу вас, то все будет в порядке. Я не хочу, чтобы вы думали, будто я пригласила вас, а потом даже не поинтересовалась, хотите ли вы пойти со мной. Это было бы невежливо, правда?

Между густыми черными бровями Хадии появилась морщинка. Барбара оценила тяжелый груз сожаления, давящий на маленькие плечи, и в голову пришла привычная мысль: люди представляют из себя то, что из них сделала жизнь. Восьмилетняя девочка с косичками не должна принимать так близко к сердцу происходящее с другими.

— Да, конечно, все нормально, — успокоила ее Барбара. — Но я помню о твоем приглашении. Раз мы договорились насчет клубничного мороженого, не надейся, что я об этом забуду.

Личико Хадии повеселело, она даже слегка подпрыгнула на месте.

— Мы пойдем, Барбара, обязательно, как только мы с папой вернемся. Мы уезжаем всего на несколько дней. Мой папа и я. Я ведь уже говорила об этом?

— Говорила.

— Я ведь не знала об этом, когда вас приглашала. А едем мы потому, что папе позвонили и он спросил: «Что? Что? Когда это произошло?», а потом он сказал, что мы отправляемся на море. Понимаете, Барбара, — горячо говорила девочка, прижав ладони к своей худенькой груди, — я никогда не была на море. А вы были?

На море… — подумала Барбара. Да, конечно. Сразу вспомнились сырые, заплесневелые домики на берегу и лосьон для загара. Вечно зудящая от мокрого купальника кожа. В детстве она каждое лето проводила каникулы на море, изо всех сил стараясь загореть, но вместо загара получалась смесь из шелушащейся кожи и веснушек.

— Да, но давно, — ответила Барбара.

Хадия посмотрела на нее сияющими, просящими глазами.

— Почему бы вам не поехать вместе со мной и с папой? Вот было бы здорово!

— Да я как-то не думала…

— Нет, правда! Мы строили бы замки из песка и плавали. Играли в пятнашки. Бегали бы по пляжу. Если мы возьмем с собой змея, то будем запускать…

— Хадия, надеюсь, ты уже сообщила все, о чем собиралась?

Девочка на мгновение замерла, а затем быстро обернулась. На пороге стоял ее отец.

— Ты сказала, что зайдешь всего на минутку, — напомнил он. — Мне кажется, твой краткий визит к подруге затянулся, ты злоупотребляешь гостеприимством хозяйки.

— Да она совсем мне не мешает, — успокоила его Барбара.

Таймулла Ажар, оказывается, внимательно смотрел на нее — до этого он едва ли замечал, что она находится рядом. Его узкие плечи еле заметно шевельнулись — лишь этим он выдал свое удивление.

— Что с вами случилось, Барбара? — спокойным ровным голосом спросил он. — Вы попали в аварию?

— У Барбары сломан нос, — объяснила Хадия, подходя к отцу. Он прижал к себе дочь, обхватив ее хрупкие плечики. — И еще три ребра. Папа, она вся перебинтована сверху донизу. Я пригласила ее поехать на море вместе с нами. Ей это было бы полезно. Ведь правда, папа?

При этих словах лицо Ажара стало бесстрастным и непроницаемым.

— Соблазнительное предложение, Хадия, — торопливо произнесла Барбара. — Но, похоже, с моими поездками на море покончено. — Обращаясь к отцу девочки, она спросила: — Неожиданная поездка?

— Ему позвонили… — начала было Хадия, но Ажар прервал ее объяснения:

— Хадия, ты уже простилась с подругой?

— Я рассказала ей, что ничего не знала о том, что мы уезжаем, пока…

Барбара заметила, как рука Ажара слегка сжала плечо дочери.

— Твой чемодан все еще не закрыт и лежит на кровати, — сказал он. — Сейчас же беги и отнеси его в машину.

Хадия, покорно склонив голову, едва слышно произнесла:

— До свидания, Барбара, и быстро вышла. Отец кивком простился с Барбарой и пошел вслед за дочерью.

— Ажар, — окликнула его Барбара, а когда он, остановившись, обернулся, спросила: — Не хотите покурить перед отъездом? — Она протянула ему пачку сигарет, их взгляды встретились. — По сигарете на дорожку?

Она следила за тем, как он взвешивал все за и против: остаться еще на несколько минут или нет? Она не стала бы задерживать его, если бы не заметила, каким настороженным сделалось его лицо, когда дочь начала рассказывать о предстоящей поездке. Ей внезапно стало жутко интересно, и Барбара искала способ, как удовлетворить свое любопытство. Он задержался с ответом, и она решила, что начало положено.

— Какие-нибудь новости из Канады? — начала Барбара, вызывая его на разговор, и сразу же возненавидела себя за этот вопрос, заданный совершенно некстати. Мать Хадии уже восемь недель, в течение которых Барбара свела знакомство с девочкой и ее отцом, отдыхала в Онтарио. И каждый день Хадия внимательно просматривала почту, ожидая письма или открытки, подарка ко дню рождения, но так ничего и не получила. — Простите, — сказала Барбара. — Мне не стоило спрашивать об этом.

Ажар никак не отреагировал; таким самообладанием не отличался ни один из знакомых Барбаре мужчин. Он не испытывал ни малейшей неловкости от затянувшейся паузы. Барбара сохраняла молчание столько времени, сколько могла, и наконец заговорила:

— Простите, Ажар. Это не мое дело, но я всегда лезу не в свои дела. И это получается у меня лучше всего. Ладно. Давайте лучше покурим. Море никуда не денется, если вы тронетесь в путь на пять минут позже, чем наметили.

Ажар уступил, но не сразу. Когда он вынимал сигарету из протянутой пачки, Барбара почувствовала, что внутренне он все еще настороже. Пока он прикуривал, Барбара ногой выдвинула из-под стола стул и подтолкнула его к Ажару. Он не сел.

— Неприятности? — спросила она.

— С чего вы взяли?

— Звонок по телефону, неожиданное изменение планов. Из опыта моей работы это может означать лишь одно: если вам сообщили новость, она плохая.

— У вас работа такая, — уточнил Ажар, потом добавил: — Мелкие семейные неурядицы.

— Семейные?

Он никогда не упоминал о семье, как будто ее вовсе не существовало.

— А я и не знала, что у вас в этой стране есть семья.

— У меня большая семья, — ответил он.

— Но на день рождения Хадии никто…

— Мы с Хадией с ними не видимся.

— А, понятно.

На самом деле ей ничего не было понятно. Он на всех парах спешит к морю из-за каких-то мелких неурядиц, касающихся большой семьи, с которой он никогда не видится.

— Вы надолго уезжаете? Может, я могу вам чем-то помочь? Например, поливать цветы? Забирать почту?

Он раздумывал над ее предложением намного дольше, чем позволяют правила вежливости в подобных ситуациях. Наконец он сказал:

— Нет. Думаю, что нет. У моих родственников возникли проблемы, но не очень серьезные. Позвонил двоюродный брат, чтобы сообщить о своих тревогах; я еду, просто чтобы поддержать их и, если мой опыт позволит, помочь. А на это потребуется всего несколько дней. Я думаю… — Тут он улыбнулся. У него была просто-таки обворожительная улыбка, хотя она крайне редко появлялась на его лице: идеально ровные белые зубы на фоне чистой смуглой кожи. — Растения и почта подождут нашего возвращения. Но все равно спасибо.

— А куда вы направляетесь?

— На запад.

— В Эссекс?

Он утвердительно кивнул.

— Счастливчики, уезжаете из этого ада. Я бы тоже не прочь последовать за вами и всю следующую неделю не вынимать задницу из милого Северного моря.

— Боюсь, во время этой поездки нам с Хадией едва ли представится возможность увидеть море.

— Бедняжка, ведь она только и мечтает об этом. Представляю, какое разочарование ее ждет.

— Барбара, поймите, она должна учиться принимать разочарования, которые преподносит жизнь.

— Вы серьезно? А вам не кажется, что она еще слишком мала, для того чтобы вступать в игру с жизнью и, проигрывая, получать в виде утешительного приза горькие уроки, или вы не согласны?

Ажар сделал шаг к столу, и, когда он протянул руку к пепельнице, чтобы положить сигарету, Барбара почувствовала, как на нее пахнуло приятным свежим запахом чистого, хорошо выстиранного белья. На нем была хлопковая рубашка с короткими рукавами, и она заметила, что кожа на его руке покрыта тонкими темными волосками. Он, как и его дочь, был сухощав и хорошо сложен, но выглядел более смуглым.

— К несчастью, это не в нашей власти — решать, в каком возрасте мы должны начать понимать, что жизнь намеревается отшвырнуть нас на обочину.

— И что, вы уже испытали это на себе?

— Спасибо за сигарету. — Он словно пропустил мимо ушей ее вопрос и ушел, не дожидаясь, когда она задаст ему следующий.

Когда дверь за ним закрылась, Барбара, чувствуя ожесточение, спросила себя, а за каким чертом ей вообще понадобилось подкалывать его, но, подумав, убедила себя в том, что делает это ради Хадии: долг каждого человека делать все возможное в интересах ребенка. Хотя, честно говоря, скрытность и сдержанность Ажара действовали на нее, как гвоздь в туфле, подстрекая докопаться до истины. Что, черт возьми, он за человек? В чем причина его постоянной церемонной серьезности? И как ему удается держаться особняком, наглухо отгородившись от всего мира?

Она вздохнула. Наивно было бы думать, что ответы на все эти вопросы можно найти в течение недолгой вялотекущей беседы, затягиваясь прилипшей к губе сигаретой. Забудь об этом, мысленно приказала она себе. Как можно хоть о чем-нибудь думать в таком пекле, а тем более подыскивать правдоподобные объяснения поведению окружающих? Плевать на них на всех, решила она. Да и вообще, при такой жаре плевать на весь мир. Она потянулась к лежащей на столе кучке конвертов.

«Ищете любовь?» — бросился ей в глаза вопрос, напечатанный на фоне сердца. Барбара, вскрыв конверт, вынула из него тонкий листок и прочитала: «Вам надоели бесперспективные свидания? Желаете ли вы, чтобы компьютер подобрал именно того, кто вам нужен, или предпочитаете надеяться на счастливый случай?» Затем шли вопросы о возрасте, интересах, роде занятий, зарплате, уровне образования. Барбара ради развлечения решила ответить, но, размышляя над тем, как описать свои увлечения, поняла, что ее персона вряд ли кого-нибудь заинтересует: ну кто обрадуется, что компьютер подобрал ему в подруги жизни женщину, которая вместо снотворного читает перед сном «Похотливого дикаря»? Скомкав вопросник, она сунула его в мешок для мусора, лежавший в углу ее крошечной кухни, и стала просматривать остальную почту. Напоминание об оплате телефона, реклама частной страховой компании, предложение провести вдвоем со своим спутником незабываемую неделю, совершая кругосветное путешествие на лайнере, являющемся, как утверждала реклама на обложке буклета, плавучим раем, где созданы все условия для проявления нежности и пылких чувств.

Лайнер подходит, решила она. Ее вполне устроит неделя нежности с проявлением пылких чувств или без оных. Страницы буклета пестрели фотографиями восседающих за стойкой бара или нежащихся в шезлонгах на краю бассейна юных красавиц, загорелых и стройных, с ярким маникюром и пухлыми, вызывающе накрашенными губками. Рядом с ними стояли молодые люди в плавках, с мускулистыми грудными клетками, густо заросшими волосами. Барбара, представив себя кокетливо фланирующей мимо них, рассмеялась. Уже много лет она не надевала купального костюма, решив, что некоторые части тела лучше оставить плотно задрапированными, дабы дать работу воображению.

Буклет проследовал туда же, куда до него отправился вопросник. Барбара затушила окурок в пепельнице и, вздохнув, обвела глазами комнату, раздумывая, чем бы еще развлечься, но развлечься было нечем. Она подошла к дивану, взяла телевизионный пульт, решив посвятить вечер переключению каналов.

Нажала первую кнопку, и на экране появилась старшая из дочерей королевы, инспектирующая Карибскую больницу для детей-сирот. На этот раз ее лошадиное лицо выглядело чуть более привлекательным, чем обычно. Скучно. Переключила на документальный фильм о Нельсоне Манделе. Снотворное. Она пробежалась еще по нескольким каналам. На одном шел фильм Орсона Уэллса,[6] на другом показывали «Принца Вэлианта»,[7] затем промелькнули два ток-шоу и гольф-турнир.

На очередном канале она задержалась при виде сомкнутого строя полицейских, преградивших путь толпе темнокожих манифестантов. Она уж было подумала устроиться поудобней на диване и послушать Теннисона или Морса, как вдруг внизу экрана побежала красная полоса со словами «Прямое включение». Сообщение, прерывающее выпуск новостей, заинтересовало ее, и она с любопытством стала ждать, что будет дальше.

Наверное, с таким же вниманием какой-нибудь архиепископ следит за событиями, происходящими в Кентерберийском соборе. Барбара была полицейским и сейчас чувствовала что-то вроде угрызений совести. Она в отпуске, а там что-то происходит, думала она, напряженно ожидая продолжения.

На экране появилась заставка «Эссекс». Все еще переживая, она смотрела на толпу людей с восточными смуглыми лицами, держащих над головой какие-то плакаты. Она усилила звук.

— …Тело было найдено вчера утром в доте на отмели, — продолжала молоденькая девушка-репортер. Она сильно волновалась и, произнося текст, то и дело поправляла свои аккуратно уложенные светлые волосы и бросала настороженные взгляды на волнующуюся позади толпу, словно опасаясь, что эти люди только и ждут, чтобы наброситься на нее.

— Немедленно! Немедленно! — раздавались громкие крики митингующих. Их написанные вкривь и вкось лозунги требовали: «Немедленной справедливости!», «Только правды!» — и призывали: «Действовать!»

— Началом волнений послужило чрезвычайное заседание муниципального совета, на котором должны были обсуждаться планы реконструкции, — говорила в микрофон блондинка. — Мне удалось пообщаться с одним из лидеров протестующих и… — В этот момент дородный полицейский оттеснил блондинку в сторону. Изображение на экране дернулось — было ясно, что оператора толкнули.

Толпа бушевала. Пролетела брошенная кем-то бутылка. С лязгом разбилась о бетон. Строй полицейских прикрылся прозрачными щитами.

— Черт возьми! — в сердцах произнесла Барбара, не понимая, что происходит.

Белокурая девушка-репортер и оператор обосновались на новом месте. Блондинка подвела какого-то человека к камере. Это был крепко сложенный азиат двадцати с небольшим лет; длинные волосы собраны в хвост; один рукав рубашки оторван.

— Отвали от него! — через плечо крикнул он, а затем повернулся к репортеру.

— Рядом со мной Муханнад Малик, — начала она, — который…

— У нас нет ни малейшего желания терпеть эти чертовы отговорки, извращение фактов и неприкрытую ложь, — неожиданно прервав ее, закричал мужчина в микрофон. — Настал момент, когда наш народ требует равенства перед законом. Если полиция будет игнорировать истинную причину смерти этого человека — а это явное убийство на почве расовой ненависти, — тогда мы намерены добиваться справедливости собственными методами. У нас есть силы и средства. — Он быстро отошел от микрофона и, поднеся к губам рупор, закричал, обращаясь к манифестантам: — Нам все по силам! Нам все по силам!

Толпа взревела, ринулась вперед. Изображение на экране перекосилось, замелькало.

— Питер, давай перебираться в более безопасное место, — раздался голос девушки-репортера, и на экране появилась студия новостей телеканала.

Постное лицо диктора было Барбаре знакомо. Некий Питер. Он всегда вызывал у нее антипатию. Все мужчины с пышными прическами были ей неприятны.

— Вернемся к ситуации в Эссексе, — объявил он. Слушая его, Барбара закурила следующую сигарету.

Тело человека, сообщил Питер, было обнаружено ранним утром в субботу в доте на отмели в Бал-форде-ле-Нез одним из местных жителей, отправившимся на прогулку. Как выяснилось, убитым оказался некий Хайтам Кураши, недавно прибывший из Пакистана, точнее из Карачи, для того чтобы сочетаться браком с дочерью состоятельного местного бизнесмена. Небольшая, но быстро растущая пакистанская община города считает, что причиной смерти стало убийство на расовой почве, хотя сам факт убийства не установлен. Полиция до сих пор не сообщила о том, какие меры предпринимаются для расследования этого дела.

Пакистанец, подумала Барбара. Пакистанец. Вновь вспомнилось, как Ажар говорил: «У моих родственников возникли проблемы, но не очень серьезные». Так. Все правильно. Проблемы у его пакистанских родственников. Ну и ну.

Она вновь посмотрела на экран, где что-то монотонно бубнил Питер, но она не слышала, что он говорит. Она лихорадочно соображала.

Крупные пакистанские общины вне столицы довольно редки, наличие двух таких общин на побережье в Эссексе нереально. А если принять во внимание слова самого Ажара, что он едет в Эссекс, и то, что вскоре после его отъезда последовало сообщение о волнениях, грозящих перейти в мятеж; если учесть, что он уехал улаживать проблемы, возникшие в его семье… Барбара решила, что совпадений чересчур много. Таймулла Ажар явно направлялся в Балфорд-ле-Нез.

Он, по его словам, собирался воспользоваться «собственным опытом, помочь». Но что это за опыт? Метание камней? Подстрекательство к мятежу? А может, он рассчитывает помочь в расследовании местной полиции? Или — и это было бы ужасно — он намеревается принять участие в манифестациях, которые она только что видела по телевидению и которые неминуемо приведут к еще большему насилию, арестам, тюремному заключению?

Черт возьми! — мысленно выругалась Барбара. Господи, он соображает, что он делает? Да еще тащит с собой восьмилетнюю дочь!

Через все еще распахнутую дверь она смотрела в ту сторону, куда ушли Хадия и ее отец. Ей вспомнились милая жизнерадостная улыбка девочки и ее косички, словно живые змейки извивающиеся у нее на голове в такт приплясывающей походке.

Постояв, она вдавила горящую сигарету в полную окурков пепельницу, а затем подошла к платяному шкафу и, раскрыв его, достала с полки рюкзак.

Глава 2

Рейчел Уинфилд собиралась закрыть магазин на десять минут раньше положенного, и это решение не вызывало у нее ни малейших угрызений совести. Ее мать ушла еще в половине четвертого: был тот день недели, когда она регулярно «приводила в порядок голову» в парикмахерской косметического салона «Море и солнце». И хотя она оставила четкие инструкции, что следует делать для пополнения кассы, за последние полчаса ни один покупатель и даже ни один праздношатающийся не переступили порога магазина.

У Рейчел были дела поважнее, чем наблюдать, как большая стрелка настенных часов медленно тащится по циферблату, поэтому она, проверив замки и убедившись, что витрины плотно закрыты, заперла на засов входную дверь. Перевернув висящую на двери табличку с надписью «Открыто» на другую сторону — «Закрыто», она прошла в подсобку и там из тайника, устроенного за ящиками с мусором, извлекла коробку в подарочной упаковке, которую все это время тщательно прятала от матери. С коробкой под мышкой она быстрым шагом двинулась в переулок между домами, где обычно стоял ее велосипед, и аккуратно положила ее в багажную корзину. Потом, ведя велосипед за руль, она вновь подошла к магазину, чтобы проверить, хорошо ли заперта дверь.

Ей здорово достанется, если мать узнает, что она ушла раньше времени. Но страшно даже подумать, что будет, если она к тому же еще и магазин не закроет как положено. Дверной засов был старым, и случалось, его заедало. Она подергала входную дверь за ручку и убедилась, что все в порядке. Отлично, сказала про себя Рейчел, она свободна.

Приближался вечер, но жара все не ослабевала. В последние две недели обычный для этих мест ветер с Северного моря, отравляющий в зимнее время жизнь обитателей города Балфорд-ле-Нез, вообще не давал о себе знать. Его редкие дуновения были настолько слабыми, что от них не колыхались даже флажки, уныло висевшие на Хай-стрит.

Рейчел решительно нажимала на педали, и велосипед быстро катился по улице, украшенной красно-синими флажками, еще не снятыми после недавнего торжества. Она ехала к югу от торгово-деловой части города, удаляясь от расположенных за промышленной зоной трех улиц, застроенных домами с террасами, в одном из которых они с матерью жили в добром, но часто нарушаемом ссорами согласии. Сейчас она приближалась к дому своей давней и лучшей подруги, жизнь которой была омрачена недавно случившейся трагедией.

Нужно проявлять сочувствие, настойчиво твердила про себя Рейчел, не следует даже упоминать о «Приюте на утесе», прежде чем я расскажу ей, как мне плохо. Хотя, признаться, мне не так уж и плохо. У меня такое чувство, словно дверь передо мной широко распахнулась и я хочу войти в нее, раз уж выпала такая возможность.

Рейчел задрала юбку выше колен, чтобы было удобнее крутить педали и чтобы легкая прозрачная материя не попала в промасленную цепь. Одеваясь сегодня утром, она уже знала, что поедет к Салах Малик, и поэтому постаралась подобрать соответствующую одежду для дальней вечерней поездки на велосипеде. Но юбку она выбрала такой длины, которая выставляла напоказ только то, что она не без гордости могла продемонстрировать, — её лодыжки. Рейчел была молода, но давно прекрасно поняла, что в мастерской Творца ее внешности было уделено слишком мало внимания, а поэтому ей необходимо подчеркивать то привлекательное, что у нее есть. Поэтому она обычно носила такие юбки и обувь, которые демонстрировали стройность лодыжек, надеясь, что беглые взгляды прохожих не задержатся на уродливом лице.

В свои двадцать лет она вдоволь наслушалась оскорбительных слов, произнесенных в ее адрес: «кувалда», «квашня», «задница» — и, как правило, эти обидные прозвища сочетались с определением «гнусная». Ее могли обозвать «коровой», «кобылой», «свиноматкой» — тут все зависело от склонностей и вкусов обзывающих. Еще в школьные годы она была постоянной мишенью для насмешек и издевательств и уже тогда поняла, что таким людям, как она, жизнь предоставляет три способа выжить: плакать, спасаться бегством или научиться давать отпор. Она выбрала последнее, и то, что она никому не спускала обид, расположило к ней Салах Малик, которая стала ее подругой.

Лучшей подругой, думала Рейчел. И в радости и в горе. Ничто не омрачало их радости с той поры, когда им исполнилось по девять лет. А вот в последние два месяца им пришлось испытать горе. Но скоро все должно измениться, и в этом Рейчел была более чем уверена.

Вихляя из стороны в сторону, она преодолела крутой подъем на Черч-роуд, миновала погост перед церковью Святого Иоанна; поникшие от жары головки растущих на могилах цветов будто что-то внимательно рассматривали на земле. Дорога, обогнув дутой железнодорожный вокзал, стены которого покрывала глубоко въевшаяся грязь, круто шла на подъем; с трудом преодолев его, Рейчел въехала в более обустроенный район с ухоженными газонами и зелеными улицами. Эта часть города называлась районом Авеню. Семья Салах Малик жила в доме на Второй авеню в пяти минутах ходьбы от Гринсворда, большой лужайки с густой, аккуратно подстриженной травой, которая тянулась, полого спускаясь, до моря, где на берегу стояли два ряда небольших летних домиков.

Семейство Малик обитало в одном из наиболее респектабельных домов, окруженном большим садом, где под раскидистыми деревьями Рейчел и Салах поверяли друг другу свои детские тайны. Дом выглядел типично английским: из дерева и кирпича, крытый черепицей, с ромбовидными стеклами в рамах в стиле XIX века. На сработанной под старину входной двери красовались поперечные железные стяжки; многочисленные каминные трубы были точь-в-точь как на Хэмптон-Корте;[8] гараж, расположившийся у задней стены, походил на средневековую крепость.

При взгляде на дом невозможно было поверить, что он построен около десяти лет назад. Все говорило о том, что здесь живет одна из самых состоятельных семей Балфорда; никому и в голову не могло прийти, что его обитатели — выходцы из Азии, из страны муджахед-динов и мечетей.

Когда Рейчел, преодолев поребрик, въехала на тротуар, а затем передним колесом открыла калитку, лицо ее было мокрым от пота. Войдя в тень разросшейся ивы, она с удовольствием набрала полную грудь прохладного свежего воздуха и на мгновение остановилась под деревом, убеждая себя, что надо передохнуть. Она лукавила: эта пауза была необходима ей, чтобы продумать план своего визита. Рейчел еще ни разу не доводилось бывать в семье, переживающей недавнюю утрату с такой горечью, какую она видела в глазах своей подруги. Сейчас ей нужно было сообразить, как говорить об этом горе, что делать и как себя вести. Любая оплошность была бы непростительной.

Прислонив велосипед к вазону с цветущей геранью и вынув из багажной корзины коробку, Рейчел направилась к парадному входу, повторяя заготовленные фразы: «Какой ужас… Я пришла сразу же, как смогла… Я не хотела звонить, ведь по телефону всего не выразишь… Все сразу так ужасно изменилось… Я знаю, как сильно ты любила его…»

Она понимала, что все фразы, кроме последней, были правдивыми. Но вот своего будущего мужа Салах Малик не любила.

Впрочем, сейчас это не имело значения. Мертвые не могут вернуться и попросить у живых объяснения, а потому какой смысл копаться сейчас в том, что ее подруга не испытывала сильных чувств к человеку, внезапно превратившемуся из незнакомца в будущего супруга. Он все равно уже не станет мужем. А это наводит на мысль… Ну нет! Рейчел тряхнула головой, стараясь не забегать вперед. Зажав коробку под мышкой, она постучала в дверь.

Дверь открылась от первого прикосновения. И сразу же до ее слуха донеслись разговор на непонятном языке и музыка, которая, видимо, сопровождала события, происходящие на экране. Говорили, как предположила Рейчел, на урду. А фильм, по всей вероятности, был куплен по каталогу невесткой Салах. Она наверняка, как обычно, сидела сейчас перед телевизором на подушке с чашей мыльной воды на коленях и тщательно перемывала кучу своих золотых браслетов.

Все было именно так, как предположила Рейчел. Произнеся:

— Есть кто-нибудь? Где ты, Салах? — она открыла дверь в гостиную и сразу увидела Юмн, молодую жену брата Салах, но та была занята не мытьем драгоценностей, а починкой дупаты, национального головного убора. Юмн сосредоточенно тыкала иголкой в подогнутую кайму шарфа, однако прилагаемые усилия явно не приносили ожидаемого результата.

Она негромко вскрикнула, услышав, как Рейчел кашлянула, давая знать о своем присутствии, а затем всплеснула руками, отчего иголка, нитки и шарф разлетелись в разные стороны. Непонятно почему, но на всех пальцах ее левой руки были надеты наперстки. Они упали на ковер и раскатились по комнате.

— Как ты меня напугала! — пожаловалась Юмн. — Боже мой, Рейчел Уинфилд! И это именно сейчас, когда мне нельзя волноваться. Женский цикл — это так хрупко, уязвимо. Или тебе об этом неизвестно?

Салах всегда говорила, что ее невестка рождена для театра, но воспитанием и образованием она не была обременена. Испуг, по всей вероятности, был истинным. Вряд ли она могла расслышать, как Рейчел вошла. Но Юмн, по обыкновению, воспользовалась даже этим незначительным событием, чтобы оказаться в центре внимания. Конечно, это было сделано для того, чтобы привлечь внимание к ее «женскому циклу», как она выражалась, и сейчас она обеими руками обхватила живот на тот случай, если Рейчел не поймет смысла ее слов. Но это было лишним. Рейчел знала, что Юмн может думать и говорить только о желании в третий раз — за тридцать семь месяцев замужней жизни — стать матерью; ее второму сыну не исполнилось еще и полутора лет.

— Прости, — сказала Рейчел. — Я не хотела тебя испугать.

— Надеюсь.

Юмн посмотрела вокруг в поисках разлетевшихся по комнате швейных принадлежностей. Широко раскрытым правым глазом — косящий левый она обычно прятала в тени дупаты — она заметила шарф. Рейчел показалось, что Юмн намеревается снова приступить к работе, не обращая внимания на ее присутствие, и она решила продолжить разговор:

— Юмн, я пришла повидать Салах. Что с ней?

— С этой девушкой всегда что-то происходит, — пожала плечами Юмн. — Стоит мне обратиться к ней, как она сразу делается глухой как пень. Что ей нужно, так это хорошая трепка, только жаль, здесь никто не хочет этим заняться.

— А где она? — спросила Рейчел.

— Бедняжка, думают они, — продолжала Юмн. — Не трогайте ее. Она так переживает. Она переживает, ты можешь себе это представить? Да это просто смешно!

Слова Юмн встревожили Рейчел, но она приложила максимум усилий, чтобы это скрыть.

— Она дома? — спросила Рейчел, стараясь говорить спокойно. — Где она, Юмн?

— Только что поднялась наверх.

Когда Рейчел была уже в дверях гостиной, Юмн со злобным хихиканьем добавила:

— Там она, вне всякого сомнения, страдает от горя. Рейчел нашла Салах в спальне, окна которой выходили в сад; сейчас эта комната была переоборудована в детскую для маленьких сыновей Юмн. Салах стояла у гладильной доски и складывала аккуратными квадратами высушенные пеленки. Ее племянники — старший, которому было два года и три месяца, и его младший брат — лежали в одной коляске у окна. Мальчики крепко спали.

Рейчел не видела подругу уже две недели. Слова, сказанные девушками друг другу при последней встрече, были не из приятных, и сейчас, несмотря на заранее подготовленные и отрепетированные фразы, она чувствовала неловкость и старалась выглядеть уверенной. Причиной этого было не только нарастающее взаимное непонимание и даже не то, что, входя в дом Маликов, Рейчел сразу же осознавала, что попадает в другой мир: иная культурная среда, обычаи. Чувство, которое она испытывала — а оно усиливалось с каждым разом, — возникло из горького осознания — насколько сильно внешне она отличается от Салах.

Салах была прелестна. От нее просто глаз нельзя было отвести, хотя, согласно религиозным предписаниям и желанию родителей, она носила скромный национальный костюм — шальвар камис, состоящий из шаровар и жакета, полы которого спускались до колен. Ее кожа была цвета мускатного ореха, а глаза оттенка какао прикрывали густые длинные ресницы. Черные волосы она заплетала в тугую косу, спускавшуюся до талии.

Она подняла голову, услышав, как ее окликнула Рейчел. Тонкие, словно паутинки, завитки выбивались из гладко зачесанных волос и прозрачным облачком окружали ее очаровательное лицо. Единственным недостатком было родимое пятно, цветом и формой напоминающее ягоду клубники, оно выглядело словно детская татуировка, прилепленная около виска. Когда Салах встретилась глазами с подругой, родимое пятно стало заметно темнее.

Рейчел внимательно разглядывала Салах. Та выглядела нездоровой, и Рейчел мгновенно забыла все подготовленные и отрепетированные фразы. Она протянула коробку и сказала:

— Это тебе, Салах. Подарок.

После этих слов она почувствовала себя жалкой дурой.

Салах не торопясь разглаживала складки на пеленке, затем сложила ее пополам, тщательно совместив углы.

— Я не знаю, как тебя утешить, — снова заговорила Рейчел. — Ну что я вообще могу знать о любви? А что касается брака, так об этом — меньше всех на свете. Ведь ты же видишь, как я живу. Моя мать была замужем не больше десяти минут. По ее словам, все произошло по любви. Вот так-то.

Салах сложила пеленку еще раз пополам и присоединила к стопке, лежащей на краю гладильной доски. Затем подошла к окну посмотреть на спящих племянников. В этом не было никакой необходимоста, подумала Рейчел, ведь малыши спали, словно мертвые.

Рейчел вздрогнула, оттого что произнесла — пусть мысленно — это слово: «мертвые». В доме повешенного не говорят о веревке.

— Мне очень жаль, Салах, что так случилось, — сказала она.

— Тебе не стоило приносить мне подарок, — тихо произнесла Салах.

— Ты прощаешь меня? Пожалуйста, скажи, что прощаешь. Если ты не извинишь меня, я просто не знаю, что со мной будет.

— Ты ни в чем не провинилась, Рейчел.

— Так, значит, ты меня не прощаешь, я правильно поняла?

Салах молча покачала головой, при этом круглые костяные бусинки на ее сережках чуть слышно защелкали, ударяясь друг о друга.

— Ну прими мой подарок, — попросила Рейчел. — Как только я его увидела, сразу подумала о тебе. Посмотри, я прошу тебя.

Ей так хотелось смыть с души неприятный осадок, оставшийся от их последнего разговора. Она ничего бы не пожалела, лишь бы взять обратно свои слова и обвинения. Пусть бы все у них стало по-прежнему!

Задумавшись на мгновение, Салах тихо вздохнула и взяла коробку. Прежде чем открыть она внимательно рассмотрела рисунок на упаковке, и Рейчел обрадовалась, что подруга улыбается, глядя на забавных котят, запутавшихся в шерстяных нитках. Одного Салах даже погладила. Она развязала тесьму, развернула бумагу, оторвала полоску липкой ленты, вынула платье и легко провела по нему ладонью.

Рейчел была уверена, что правильно выбрала подарок, который восстановит мир между ними. Фасон длинного жакета-шервани с высоким воротником был выдержан в традициях культуры и религии Салах, надежно укрывая фигуру от посторонних глаз. Родители подруги — их желания и вкусы Рейчел учла — наверняка одобрили бы такой подарок. Но самое главное — этот жакет из натурального шелка, часто простроченного золотыми нитями, должен был показать Салах, какое значение Рейчел придает дружбе с ней. Было понятно, что он стоит дорого и его приобретение значительно поубавило накопления Рейчел. Но если подарок поможет вернуть Салах, то никаких денег не жалко.

— Мне сразу понравился цвет, — сказала Рейчел. — Темно-коричневый тебе к лицу. Примерь.

Она деланно усмехнулась, наблюдая, как Салах в нерешительности колеблется. Наклонив голову, она рассматривала платье, обводя пальцем пуговицы. Это настоящие, костяные, хотела объяснить Рейчел. Но не могла произнести ни слова, со страхом ожидая, что будет дальше.

— Салах, ну не стесняйся. Надень. Тебе нравится?

Салах разложила жакет на гладильной доске и сложила рукава так же тщательно, как перед этим пеленки. Ее рука потянулась к большому камню на ожерелье; это был ее талисман.

— Это слишком дорогой подарок, Рейчел, — произнесла она наконец. — Я не могу его принять. Прости.

Рейчел почувствовала, что глаза наполняются слезами.

— Но мы же с тобой… — с трудом выдавила она, — мы ведь подруги. Или уже нет?

— Мы подруги.

— Тогда почему?..

— Я не могу достойно отблагодарить тебя. У меня нет таких денег, но если бы и были… — Салах, замолчав, перевела взгляд на жакет.

Недосказанную фразу закончила Рейчел, она достаточно хорошо знала свою подругу, чтобы понять ход ее мыслей:

— …ты отдала бы деньги родителям. Не захотела бы потратить их на меня.

— Такие деньги… да.

На этот раз она не прибавила: «Именно так мы обычно поступаем». За одиннадцать лет их дружбы она повторяла эти слова так часто — особенно после того, как Рейчел узнала о ее согласии выйти замуж за незнакомого пакистанца, выбранного для нее родителями, — что сейчас не было никакой нужды произносить их.

Собираясь к подруге, Рейчел и предвидеть не могла, что после этого визита ей будет гораздо хуже, чем в последние недели. Свое будущее она представляла в форме некого силлогизма: жених Салах мертв, Салах жива, следовательно, Салах снова ее лучшая подруга и они никогда не расстанутся. Оказалось, что это совсем не так.

Рейчел почувствовала боль в желудке, а голову словно заполнил какой-то обжигающий свет. После того, что она сделала, что она узнала и что говорила ей Салах, Рейчел как самый важный секрет хранила все это в памяти — это связывало их, напоминало о том времени, когда они действительно были лучшими подругами.

— Я хочу, чтобы ты взяла его. — Рейчел старалась говорить так, как, по ее мнению, следует говорить в доме, в котором только что побывала смерть. — Я ведь просто пришла сказать, что искренне сожалею… ну… о твоей утрате.

— Рейчел, — тихо попросила Салах, — пожалуйста, не надо.

— Я понимаю, как тебе тяжело, хотя ты познакомилась с ним совсем недавно. Я уверена, что ты полюбила бы его. Ведь… — Она замолчала, поняв, как пронзительно звучит ее голос: вот-вот перейдет в крик. — Я знаю, Салах, что ты никогда не вышла бы замуж за того, кого не любишь. Ты же всегда об этом говорила. А поэтому, я думаю, что стоило тебе впервые увидеть Хайтама, твое сердце сразу раскрылось для него. А когда он положил свою руку на твою, — свою влажную, липкую руку, подумала она, — ты поняла, что это он, твой единственный. Ведь так все и было, верно? И именно поэтому ты сейчас так страдаешь?

— Тебе трудно понять это.

— А я не понимаю только одного: почему по тебе не заметно, что ты страдаешь? По крайней мере из-за Хайтама. Почему?

Она сказала то, о чем не собиралась. Будто ее голос существовал сам по себе и у нее не было возможности им управлять.

— Откуда тебе знать, что творится у меня в душе? — спокойно произнесла Салах, но Рейчел расслышала раздражение. — Ты судишь обо мне со своей точки зрения, но это ни к чему не приведет, поскольку она отличается от моей.

— Настолько, насколько я отличаюсь от тебя, — с горечью констатировала Рейчел. — Ведь так?

Салах, помолчав, сказала уже не так категорично:

— Рейчел, ведь мы же подруги. Всегда были и навсегда останемся.

И это утверждение показалось Рейчел более обидными, чем любые возражения. А все потому, что она знала: это не более чем слова. Салах говорила искренне, но ее слова нельзя было считать обещанием.

Рейчел, порывшись в кармане блузки, достала мятый буклет, который более двух месяцев носила с собой. Она так часто рассматривала фотографии «Приюта на утесе», что помнила все до мельчайших подробностей: квартиры с двумя спальнями в трех кирпичных домах на любой вкус — с балконом, с террасой, — из всех открывался прекрасный вид: с северной стороны на Балфордский пирс, с восточной — на безбрежную серо-зеленую гладь моря.

— Посмотри. — Рейчел раскрыла буклет, но не протянула его Салах. Что-то подсказывало ей, что подруга не возьмет его в руки. — Я накопила достаточно денег, чтобы заплатить первый взнос. И я могла бы это сделать.

— Рейчел, неужели ты не понимаешь, как обстоят дела в нашем мире?

— Пойми, я хочу купить квартиру. Я позабочусь о том, чтобы твое имя тоже было внесено в договор. Тебе лишь придется вносить ежемесячную плату…

— Я не могу.

— Ты можешь, — настаивала Рейчел. — Ты считаешь, что не можешь, потому что тебя так воспитали. Тебе незачем жить «с твоей точкой зрения» всю оставшуюся жизнь. Никому такого не пожелаешь.

Старший мальчик заворочался в коляске и захныкал во сне. Салах подошла к коляске. Оба мальчика спали без одеял — в комнате было очень жарко, — так что не было нужды поправлятьпостель. Салах слегка коснулась рукой лобика ребенка. Он, не просыпаясь, повернулся и улегся кверху попкой.

— Рейчел, — сказала Салах, не отрывая взгляда от племянника. — Хайтам мертв, но это не значит, что у меня не осталось никаких обязательств в отношении моей семьи. Если завтра мой отец найдет для меня другого мужчину, я выйду за него замуж. Это мой долг.

— Долг? Да это же безумие. Ведь ты даже и не знала Хайтама. Ты не будешь знать и следующего. Ну а как, по-твоему…

— Нет. Я хочу, чтобы все было именно так. Она оставалась спокойной, но было ясно, что скрывается за этим деланным хладнокровием. Она словно говорила: «Прошлое умерло», не произнося этого вслух. Но об одном она забыла. Хайтам Кураши тоже был мертв.

Рейчел подошла к гладильной доске и аккуратно сложила жакет. Салах, стоя у коляски, наблюдала за ней.

Рейчел положила его в коробку, закрыла крышкой, но не выдержала:

— Мы же мечтали, как все будет.

— Тогда мы были маленькими. В детстве легко мечтать.

— Ты думаешь, не стоит и вспоминать об этом?

— Я считаю, что все это уже в прошлом, и ты должна это понять.

Салах, видимо, не ожидала, что последняя фраза причинит подруге такую боль. Она невольно дала понять, как сильно изменилась, а Рейчел осталась прежней.

Салах пристально смотрела на Рейчел, сжимая бортик коляски.

— Поверь же мне, Рейчел. Я должна.

Она явно недоговаривала, но Рейчел, вглядываясь в лицо Салах, так и не смогла угадать, какой смысл и какие чувства вложены в эту фразу. Помолчав, она спросила:

— Но почему? Потому, что ты этого хочешь? Потому, что отец настаивает? Потому, что твоя семья отвернется от тебя, если ты не сделаешь то, что приказывают?

— Все это так.

— Нет, не все. Почему же все? — торопливо возразила Рейчел. — Ну и что, если твоя семья и вправду откажется от тебя? Я позабочусь о тебе. Мы будем вместе, и я не допущу, чтобы с тобой случилось что-нибудь плохое.

Салах иронически усмехнулась. Повернувшись к окну, она стала смотреть на закат. Безжалостные лучи солнца продолжали жечь сад, высушивая почву, высасывая из цветов жизнь.

— Плохое уже произошло, — сказала она. — Где же ты была?

Рейчел вздрогнула, как будто на нее повеяло холодом. Она колебалась. Не могла уйти, не узнав правду, но и боялась ее. Страшно, что она сама разрушила дружбу. Она понимала, что в этой ситуации обходной дороги нет, а выбранный ею путь завел туда, где в ней не нуждаются. И вот теперь она должна испить горькую чашу до дна.

— Салах, — решившись, начала она, — а Хайтам… — И осеклась. Как спросить об этом, не раскрывая, что она предала подругу?

— Что? — спросила Салах. — Что Хайтам?..

— Он когда-нибудь говорил с тобой обо мне?

Вопрос привел Салах в замешательство, и Рейчел стало все ясно без ответа. Она ощутила такое облегчение, будто сбросила с плеч тяжеленную ношу. Она поняла, что Хайтам Кураши умер, не сказав ничего. Так что пока Рейчел Уинфилд была вне опасности.

Стоя у окна, Салах следила, как удаляется на велосипеде подруга. Рейчел направлялась в сторону Гринсворда, решив добираться до дома через приморскую часть города. Так она проедет рядом с «Приютом на утесе», с которым по-прежнему связаны ее мечты. Салах так и не удалось убедить Рейчел, что их жизненные пути разошлись.

В глубине души Рейчел все еще оставалась маленькой девочкой, ученицей начальной школы, где она встретилась с Салах. Она сделала пластическую операцию, ее лицо избавили от бросающегося в глаза уродства, которым наградила ее природа, но ребенок, живший за этой обновленной внешностью, остался прежним: преисполненный надежд, с кучей планов в голове, по большей части невыполнимых.

Салах постаралась убедить Рейчел, что ее грандиозный план, согласно которому они должны купить квартиру и жить вдвоем до старости, — нереален. Отец не позволит ей обосноваться отдельно от семьи. И даже если он, скажем, в припадке помешательства, позволил бы своей единственной дочери вести подобную жизнь, Салах сама не согласилась бы на это. Раньше она, возможно, и решилась бы, но сейчас слишком поздно.

И она все больше убеждалась в этом. Получилось так, что смерть Хайтама стала и ее смертью. Останься он в живых, ничего бы не изменилось. А сейчас он мертв, и изменилось все.

Опершись подбородком о ладони, она закрыла глаза в надежде, что ветерок с моря охладит ее тело и разгоряченную голову. В одном из романов — она надежно прятала его от отца, поскольку он не одобрил бы такого чтения, — она вычитала фразу: «Ее мысли неслись, словно в бешеной скачке»; речь шла об оказавшейся в отчаянном положении героине, и Салах никак не могла взять в толк, как это может быть. А сейчас поняла. Ее мысли метались, словно стадо испуганных газелей, с того самого мгновения, когда она узнала, что Хайтам мертв. Она мучилась, размышляя, что делать, куда идти, с кем видеться, как себя вести, что сказать сейчас, а что потом. И не знала ответа. Она находилась в состоянии постоянного терпеливого ожидания. Но чего она ждет, тоже не знала. Возможно, спасения. Или мгновения, когда к ней вернется способность молиться; раньше она молилась пять раз в день с ощущением близости к Богу. Теперь не могла.

— Эта ведьма наконец-то ушла?

Салах отвернулась от окна и увидела Юмн; невестка стояла, прислонившись к косяку.

— Это ты о Рейчел? — спросила Салах.

Юмн вошла в комнату, заплетая жидкую, не толще женского мизинца, косу. Сквозь редкие волосы просвечивала кожа.

— Это ты о Рейчел? — гримасничая, передразнила Юмн. — Почему ты всегда говоришь, будто тебе засунули в зад кочергу?

Она захохотала. Юмн была без шарфа, который обычно не снимала, прикрывая лицо. Когда она смеялась, косящий глаз перекатывался из стороны в сторону, словно сырой желток по тарелке.

— Помассируй мне спину, — приказала она. — Мне надо расслабиться и подготовиться к встрече с твоим братом сегодня ночью.

Она подошла к кровати, сбросила с ног сандалии и развалилась на голубом стеганом одеяле. Затем повернулась на бок.

— Салах, ты что, оглохла? Помассируй мне спину.

— Прекрати называть Рейчел ведьмой. Она старается и делает все, лишь бы не выглядеть так, как… — Салах замолчала. Если она произнесет: «Как ты и тебе подобные», эти слова с соответствующей дозой истерического плача в качестве аккомпанемента будут немедленно переданы Муханнаду, а уж брат найдет, как отомстить за оскорбление, нанесенное матери его сыновей.

Юмн с хитрой улыбкой наблюдала за ней. Ей так хотелось услышать конец фразы, поскольку не было для нее звука более сладостного, чем звук удара ладони Муханнада по щеке его младшей сестры. Но на сей раз Салах не доставит ей такого удовольствия. Вздохнув, она подошла к кровати и остановилась, глядя, как Юмн стаскивает с себя верхнюю одежду.

— Не забудь про масло, — поучала она золовку. — Возьми с эвкалиптом. Да разогрей. Я не переношу холодного.

Салах послушно пошла за маслом. Вернувшись, она застала Юмн лежащей в той же позе — на боку. На ее теле были ясно различимы следы двух беременностей. Ей было всего двадцать четыре года, но вялые груди обвисли; после второй беременности кожа собралась в жирные складки. Если она и дальше, радуя брата Салах, будет ежегодно производить на свет по отпрыску, то через пять лет наверняка станет в ширину такой же, как в высоту.

Взяв со стола заколку, Юмн закрепила на макушке тощую косицу и скомандовала:

— Начинай.

Салах налила на ладони масло, растерла, чтобы согреть. Ей была ненавистна даже мысль коснуться тела этой женщины, но Юмн, жена старшего брата, могла быть уверена, что все ее требования будут покорно исполнены.

Замужество освободило бы Салах из-под власти невестки, потому что она покинула бы дом своего отца. В отличие от Юмн, которая, несмотря на свое стремление к превосходству, должна была ладить со свекровью и проявлять в отношениях с ней полную покорность, Салах предстояло жить вдвоем с Хайтамом по крайней мере до тех пор, пока он не решил бы отправить ее в Пакистан к своей семье. А сейчас она была словно заключенный в камере, и любой член семейства, живущего в доме на Второй авеню — кроме ее маленьких племянников — считался ее надзирателем.

— Оххх! Блаженство! — со стоном выдохнула Юмн. — Я хочу, чтобы моя кожа блестела, как полированная. Ему это так нравится, я говорю о твоем брате, Салах. Это его заводит. А стоит его только завести… — Она захихикала. — Ох уж эти мужчины. Да они как дети. С их требованиями, желаниями. А как они способны унизить нас, а? Они брюхатят нас в мгновение ока. Мы рожаем сына, а когда ему едва исполняется полтора месяца, его отец уже лежит на тебе, желая иметь второго. Ты не представляешь, как тебе повезло, ведь ты, бахин, золовка, избежала этой злосчастной судьбы.

Губы ее скривились, словно она усмехнулась про себя, вспомнив что-то, известное только ей одной.

Салах могла бы сказать — а именного этого и хотелось Юмн — что она не считает ее судьбу злосчастной. Наоборот, она не может не завидовать ее способности к деторождению и тому, как Юмн использует эту способность: достигает всего, чего пожелает, делает то, что хочет, умело управляет окружающими, требует от них исполнения всех желаний. Интересно, как это родители выбрали своему сыну такую жену? — размышляла Салах. Правда, отец Юмн — богатый человек, и за счет большого приданого удалось значительно укрепить и расширить семейный бизнес Маликов, но ведь были и другие, более подходящие женщины, когда старшие члены семьи решили, что пришло время подыскать невесту для Муханнада. Да и как Муханнад вообще может прикасаться к этой женщине? Ведь ее тело дряблое, словно тесто, к тому же источает неприятный, резкий запах.

— А скажи мне, Салах, — промурлыкала Юмн, закрыв глаза от удовольствия, — ты рада? Не бойся, скажи правду. Я не передам Муханнаду.

— А чему мне радоваться? — спросила Салах, потянувшись за маслом.

— Тому, что ты избежала тяжкой доли производить сыновей для мужа и внуков для своих родителей.

— Я пока не думала о том, чтобы производить внуков для своих родителей, — ответила Салах. — Ты достаточно хорошо справляешься с этим.

Юмн захихикала.

— Не могу поверить, что в эти месяцы, прошедшие после рождения Бишра, я еще не ношу в себе ребенка. Стоит Муханнаду до меня дотронуться, и на следующее утро я уже беременна. Вон каких сыновей мы с твоим братом произвели на свет. Муханнад — мужчина среди мужчин.

Юмн перевернулась на спину, приподняла отвисшие груди. Круги вокруг ее сосков были размером с блюдца и темными, как песчаник, добываемый на Незе.

— Ты только посмотри, бахин, что делает беременность с женским телом. Так что тебе повезло, — произнесла она, вяло жестикулируя. — Ни варикозных вен, ни складок, ни припухлостей, ни болей. Ты так хороша, Салах, что я невольно задумываюсь, а хотела ли ты вообще выходить замуж? Мне кажется, нет. Ты не хотела иметь ничего общего с Хайтамом. Разве я не права?

Салах усилием воли заставила себя посмотреть в глаза невестке. Сердце колотилось, щеки горели.

— Мне продолжать массаж, — спросила она, — или уже хватит?

Юмн медленно растянула рот в широкую улыбку.

— Хватит? — ответила она вопросом на вопрос. — О нет, бахин, продолжай.

Стоя у окна в библиотеке, Агата Шоу наблюдала, как ее внук вылезал из своего БМВ. Она взглянула на часы. Он опоздал на полчаса. Ей это не понравилось. Бизнесменам надлежит быть пунктуальными, и если Тео хочет, чтобы его в Балфорде-ле-Нез воспринимали серьезно, как наследника Агаты и Льюиса Шоу — а соответственно и как личность, с которой следует считаться, — тогда ему необходимо понять, что часы на руке более важная вещь, чем все эти браслеты, которые ему так нравятся. Вульгарные побрякушки! Когда ей было столько лет, сколько ему сейчас, стоило двадцатишестилетнему мужчине надеть на руку браслет, он очень скоро стал бы участником судебного разбирательства и, несомненно, оказался бы проигравшим, поскольку в ходе процесса слово «содомит» звучало бы намного чаще, чем все остальное, что было указано в исковом заявлении.

Агата отступила на шаг и, встав за шторами так, чтобы ее не было видно с улицы, стала наблюдать за приближавшимся к дому Тео. В последние дни любая новость о внуке буквально бросала ее в дрожь. Он как две капли воды походил на свою мать: такие же светлые волосы, такая же осыпанная летом веснушками светлая кожа, атлетическое сложение. Она, слава Господу, пребывала уже в том месте, которое Создатель по своей милости выделил для упокоения душ скандинавских потаскушек, не справившихся с управлением машиной и погубивших вследствие этого и самих себя, и своих мужей. Присутствие Тео в жизни бабушки всегда служило ей напоминанием, что своего младшего и самого любимого сына она потеряла дважды: первый раз по причине женитьбы (за это его лишили наследства) и второй раз в результате дорожной аварии, оставившей на ее попечении двух непослушных мальчишек, которым не исполнилось и десяти лет.

По мере того как Тео подходил к дому, его вид все больше и больше раздражал Агату. Его одежда совершенно не соответствовала его положению. Он любил свободные, сшитые на заказ костюмы из тканей пастельных, желтовато-коричневых тонов, рубашки без воротников. Вместо туфель он предпочитал сандалии, а носки надевал от случая к случаю. Всего этого было достаточно для того, чтобы потенциальные инвесторы не принимали его всерьез, не говоря уже о том, что сразу после гибели матери он стал носить на шее принадлежавший ей золотой крест с распятым на нем телом. Агата считала это гнусной католической мерзостью. Именно на цепочку с крестом пристально смотрели предприниматели, когда их убеждали вложить деньги в устройство ресторана или в реконструкцию какого-либо объекта в Балфорде-ле-Нез.

Было бессмысленно объяснять Тео, как следует одеваться, как преподносить себя или как говорить, представляя планы переустройства города, разработанные семейством Шоу.

«Пойми, ба, люди либо верят в проект, либо не верят» — таков был его обычный ответ на ее советы.

То, что ей надо было давать ему советы, также выводило ее из себя. Это был ее проект. Это была ее мечта. Она уже согласовала с муниципальными властями Балфорда четыре последовательных этапа воплощения своей мечты, а сейчас все висело на волоске: из-за того, что в ее мозгу лопнул какой-то паршивый сосуд, она должна была отойти в тень, пока не восстановятся силы, и поручить своему мягкотелому, бестолковому внуку вести переговоры вместо себя. Одной этой мысли было достаточно, чтобы вызвать новый приступ, поэтому она старалась на ней не сосредоточиваться.

Она слышала, как хлопнула входная дверь. Подошвы сандалий Тео зашаркали по паркету, потом персидский ковер приглушил шаги. Входя в дом, он перебросился с кем-то несколькими словами — без сомнения, с Мэри Эллис, дневной прислугой, нерасторопность и неумелость которой заставляли Агату сожалеть о том, что прошли времена, когда за любое упущение прислугу наказывали физически. Спросив:

— В библиотеке? — Тео прошел дальше.

Агата следила за тем, чтобы к приходу внука все было в полном порядке. Стол был накрыт, правда, сэндвичи уже подсохли, а поверхность разлитого по чашкам чая подернулась тусклой пленкой — наглядное подтверждение того, что Тео снова опоздал. Обеими руками Агата оперлась на трость. Стараясь показать, что вполне управляет телом, она делала над собой такие усилия, что ее руки дрожали, и она была рада, что, несмотря на жару, надела кардиган, тонкая шерстяная ткань которого скрывала предательскую дрожь от посторонних глаз.

Тео на секунду остановился в дверях. Лицо его блестело от пота, льняная рубашка прилипла к коже, подчеркивая линии сухощавого, жилистого тела. Он молча подошел к столику, на котором стоял чайный поднос и тарелка с сэндвичами. Выбрав бутерброды с яйцом и салатом, он быстро один за другим съел их, не обратив внимания на то, что они слегка зачерствели. Не заметил он и того, что чай, в который он бросил кусок сахара, давно остыл.

— Если лето и дальше будет таким же жарким, мы получим хорошую прибыль на аттракционах и магазинах, — сказал Тео.

Произнес он это как-то отстраненно, словно мысли его были заняты совсем другим. Агата насторожилась, но он сменил тему:

— Плохо, что мы не сможем открыть ресторан раньше августа, ведь мы рассчитывали на определенные доходы. Я говорил с Джерри Де Виттом о сроках, но он считает, что быстрее не получится. Ты же знаешь Джерри. Если он что-то делает, то уж на совесть. Никаких отступлений от проекта. — С этими словами он потянулся за следующим сэндвичем, на этот раз с огурцом. — И конечно же, никаких сокращений расходов.

— Поэтому ты и опоздал?

Агате необходимо было присесть — дрожали не только руки, но и ноги, — но она не позволила себе расслабиться.

Тео покачал головой. Не выпуская из рук чашку, он быстро коснулся сухими губами ее щеки.

— Ну здравствуй, ба, — сказал он. — Прошу прощения за нарушение приличий. Кстати, я еще не обедал. Ба, а тебе не жарко в этом кардигане? Хочешь, я налью тебе чаю?

— Прекрати суетиться вокруг меня. Я пока еще не в могиле, вопреки твоему желанию отправить меня туда.

— Да не глупи, ба. Тоже скажешь. Садись. У тебя испарина на лбу, и тебя трясет. Ты разве не чувствуешь? Ба, ну садись же.

Она, вытянув руку, отстранила его.

— Прекрати говорить со мной как с немощной идиоткой. Я сяду, когда захочу. Ты какой-то странный. Что произошло в муниципальном совете?

А ведь именно она должна была присутствовать на заседании, если бы не удар, случившийся с ней десять месяцев назад! Жара или не жара, она подчинила бы своей воле всю эту шайку женоненавистников. Потребовались годы — не говоря уже об обильных пожертвованиях, осевших в их карманах, — на то, чтобы добиться выступления на специальном заседании муниципального совета, созванном для рассмотрения предложенного ею плана преобразования морского фасада города. И вот теперь Тео вместе с их архитектором и экспертом по градостроительству, приглашенным из Ньюпорта, штат Род-Айленд, должны были в назначенный день представить этот проект совету.

Тео сел, осушил одним долгим глотком чашку, пролив немного чая на подбородок, поставил ее на стол и спросил:

— Выходит, ты ничего не слышала?

— О чем?

— Я был на заседании. Мы все там были, как ты и хотела.

— На это я и рассчитывала.

— Но все рухнуло, и до обсуждения планов реконструкции дело не дошло.

Усилием воли Агата заставила ноги сделать несколько шагов и при этом не споткнуться. Она остановилась перед ним.

— Почему? Ведь на этом проклятом заседании должны были рассматривать только планы реконструкции?

— Да, все правильно, — ответил Тео. — Но там произошла… ну… серьезная пертурбация, я думаю, ты назвала бы это именно так.

Вид у него был рассеянный, что подлило масла в огонь. Тео не любил конфликтов и сейчас чувствовал себя неловко из-за того, что подвел ее. Черт возьми, да этот парень ни на что не годен! Ведь она велела ему договориться с членами совета о проведении обыкновенной презентации, а он, по своей способности проваливать любое дело, провалил и ее.

— У нас есть противники, — сказала Агата. — Один из членов совета выступает против нас. Кто? Малик? Да, именно Малик, ведь так? Этот выскочка сделал городу подношение в виде небольшой зеленой поляны, которую он называет парком, и возомнил себя провидцем. Ведь это Акрам Малик, так? А совет поддержал его вместо того, чтобы пасть передо мной на колени и возблагодарить Бога за то, что у меня есть деньги, связи и желание вернуть Балфорд на географическую карту.

— Все не так, ба, — возразил Тео. — Дело не дошло до обсуждения реконструкции.

Он почему-то на мгновение отвел глаза в сторону, прежде чем встретиться с ней взглядом. Похоже, он пытался успокоиться, перед тем как продолжить разговор.

— Ба, неужели ты действительно не знаешь? Только об этом и говорит весь город. И на совете тоже. О том, что произошло на Незе.

— Ой, да плевать на Нез!

На Незе постоянно что-нибудь случалось. Так почему эти длинноволосые экологи должны обязательно присутствовать на совещании по обсуждению проекта реконструкции — ее проекта реконструкции, будь они все прокляты! — и болтать вздор о гнездовьях птиц в зарослях или о других надуманных проблемах дикой природы, которые ее совершенно не касаются? К этому заседанию готовились в течение многих месяцев. Архитектор, для того чтобы приехать сюда, отставил на два дня все свои другие проекты, эксперт по градостроительству прилетел в Англию за свой счет. Презентация была тщательно подготовлена, просчитана, иллюстрирована вплоть до последней детали, а если кто-то испытывает сомнения в отношении противооползневой устойчивости почвы на мысе, так это можно обсудить отдельно в любой день, в любом месте и в любое время… Агата почувствовала, что дрожь усиливается. Она с трудом дошла до софы и села.

— Тео, — обратилась она к внуку, — и этот ты допустил? Ты хотя бы возражал?

— Я не мог возражать. Обстоятельства…

— Какие обстоятельства? Тео, Нез будут обсуждать и на следующей неделе, и в следующем месяце, и в будущем году.

— Так дискуссия-то была вовсе не по поводу Неза, — сказал Тео. — Сегодня обсуждалось убийство, которое там произошло. Делегация Пакистанской общины пришла в зал заседаний и потребовала, чтобы ее выслушали. Когда совет пытался выпроводить их из зала, пообещав принять в другое время…

— А о чем они собирались говорить?

— О том человеке, которого нашли мертвым на Незе. Да ты что, ба! Эта история занимает всю первую полосу в «Стандарте». Да и до Мэри Эллис наверняка дошли слухи.

— Я не интересуюсь слухами.

Тео подошел к столику и налил себе чашку остывшего чая.

— Ну пусть так, — произнес он таким тоном, что она сразу поняла: он ей не верит. — Когда совет пытался выставить делегацию из зала, они быстро показали, на чьей стороне сила.

— Кто — «они»?

— Да азиаты, ба. А на улице стояла толпа, которая только ждала сигнала. И они начали действовать. Кричали, бросали кирпичи. Вскоре вообще началось что-то невообразимое. Полиции пришлось наводить порядок.

— Но ведь на заседании должен был быть рассмотрен наш вопрос.

— Правильно. Именно так и предполагалось. Но рассматривалось другое. Не думай, что это кто-то подстроил. Наш вопрос будет перенесен на другой день, когда в городе станет поспокойнее.

— Да прекрати же, наконец! Ты что, адвокат муниципального совета?

Агата стукнула тростью по ковру. Но звук удара был почти неслышен, и это еще сильнее распалило ее. Ох, как ей хотелось сейчас перебить посуду. Но несколько чашек, превращенных в осколки, не успокоят волнения и не снимут боль.

— Будет перенесен?.. До чего, по-твоему, может довести тебя, Теодор Майкл, такое отношение к жизни? Ведь это заседание было назначено специально. По нашему требованию. Мы терпеливо и долго ждали своей очереди, пустив в ход все средства, лишь бы попасть на совет. А ты сейчас рассказываешь мне о том, как крикливая кучка цветных тупиц, которые даже и помыться не удосужились перед тем, как заявиться на…

— Ба, — перебил ее Тео, лицо которого вдруг вспыхнуло, — пакистанцы моются не реже, чем мы. Да если и не так часто, то сейчас дело совсем не в их гигиенических привычках, согласна?

— Так, может, ты мне наконец скажешь, в чем дело?

Он подошел к стулу напротив нее и сел. Чашка в его руке колотилась о блюдце с таким раздражающим звуком, что ей хотелось завыть. Господи, ну когда же он научится вести себя так, как подобает члену семьи Шоу?

— Этот человек… его звали Хайтам Кураши…

— Мне это известно.

Он удивленно поднял брови.

— А-а, — протянул он и, аккуратно поставив чашку на столик, внимательно посмотрел на нее. После короткой паузы он продолжал: — Тогда тебе, наверное, известно и то, что на следующей неделе он должен был сочетаться браком с дочерью Акрама Малика. По всей вероятности, пакистанская община не верит в то, что полиция достаточно быстро расследует убийство Кураши. Они сообщили о своих опасениях муниципальному совету. Они были… особенно… они были настроены против Акрама. Он пытался образумить их. Но его попросту игнорировали. Вся это история подействовала на него угнетающе. Ну а я… я не решился просить назначить другое заседание. Это было бы неправильно.

Несмотря на крушение собственных планов, Агата получила явное удовольствие от услышанного. Она ненавидела этого человека за то, что он постоянно совал свой нос в дела, которые были для нее смыслом всей жизни: разве реконструкция Балфорда — его дело? К тому же она до сих пор не простила Акраму Малику, что он занимал ее место в Балфордском муниципальном совете. Он не был ее противником, но не отказался от предложения занять ее место в совете до проведения дополнительных выборов. А когда эти дополнительные выборы состоялись, а она на тот момент не могла из-за болезни участвовать в них, свою кандидатуру выставил Малик и провел избирательную кампанию настолько энергично, словно речь шла о месте в палате общин. И вот сейчас она радовалась тому, что у этого человека неприятности из-за действий пакистанской общины, к которой он сам принадлежит.

— Так ему и надо, этому старому дураку Акраму. Его любимые паки выставили его на посмешище перед советом, да и перед всем городом. Жаль, меня там не было.

Она видела, как изменилось выражение лица Тео. Мистер Сострадание! Он всегда прикидывался добросердечным.

— Послушай, юноша, только не пытайся убеждать меня в том, что не разделяешь моих чувств. В конце концов, ты Шоу, и ты это знаешь. У нас своя дорога, у них — своя, и мир изменится к лучшему, если они не будут пересекаться. — Она постучала по столу костяшками пальцев, привлекая его внимание. — Только посмей сказать, что ты не согласен. У тебя было достаточно стычек с цветными мальчишками в школьные годы.

— Ба…

Что это за нотки в его голосе? Раздражение? Снисходительность? Стремление добиться расположения? Попытка успокоить? Агата, прищурившись, пристально смотрела на внука.

— Что? — повелительным тоном спросила она. Тео ответил не сразу. Он в задумчивости водил пальцем по краю чашки.

— Это еще не все, — сказал он. — Я зашел на пирс. После того, что произошло на заседании совета, я вдруг подумал, что неплохо было бы проверить, все ли благополучно на аттракционах. Кстати, поэтому я и опоздал.

— И?

— И я думаю, что побывал там не зря. Я наблюдал за пятью парнями, затеявшими шумную перебранку рядом с галереей.

— Ну и что? Кем бы они ни были, я думаю, что с божьей помощью ты прогнал их оттуда. Если у пирса появится репутация места встреч окрестных хулиганов, отравляющих жизнь туристам, нам придется похоронить наши планы реконструкции.

— Это были не хулиганы, — ответил Тео. — И не туристы.

— А кто? — вновь раздражаясь, спросила Агата. У нее поднялось давление, в ушах зашумело.

Ей здорово достанется от доктора при следующей встрече. Он, без сомнения, продлит еще на шесть месяцев курс реабилитации, который ей наверняка не выдержать.

— Это были подростки, — сказал Тео. — Городские мальчишки. Азиаты и англичане. Двое были с ножами.

— Так именно об этом я и говорю. Когда люди сходят со своей дороги, они сразу попадают в беду. Если разрешить иммиграцию из стран, где человеческая жизнь не стоит ни гроша, то надо быть готовым к тому, что пришельцы из этих стран, носители иной культуры, будут свободно разгуливать с ножами. Если честно, Тео, то тебе повезло, что в руках у этих маленьких язычников не было ятаганов.

Тео резким движением встал на ноги. Подошел к столу, на котором стояла тарелка с сэндвичами. Взял бутерброд, потом положил его на место. Повел плечами.

— Ба, парни с ножами были англичанами. Она удивилась, но, достаточно быстро придя в себя, спросила с насмешкой в голосе:

— Надеюсь, ты отобрал у них ножи?

— Отобрал. Но дело совсем не в этом.

— Тогда, Тео, будь добр, скажи мне, в чем дело.

— Обстановка накаляется. И ничего хорошего ждать не следует. Балфорд-ле-Нез ждут большие неприятности.

Глава 3

Если вы не нашли подходящего маршрута в Эссекс — это, безусловно, неудача, но даже если определили, как ехать, — тоже не подарок. Барбаре предстояло сделать выбор: либо пересечь большую часть Лондона, прокладывая путь в сплошном потоке машин, либо рискнуть поехать по незнакомому шоссе М25, предназначенному для большегрузов и огибающему мегаполис. Даже в лучшие времена тому, кто решался путешествовать по нему, следовало распрощаться с планами добраться вовремя до места назначения. Какой выбор ни сделаешь, придется обливаться потом. Приближение вечера не подарило даже малейшего намека на то, что жара хоть немного спадет.

Барбара выбрала М25. Бросив на заднее сиденье рюкзачок, бутылку волвика, пакет чипсов, персик и блок сигарет «Плейерс», она отбыла в предписанный начальством отпуск. То, что она вовсе не собиралась отдыхать, ничуть ее не смущало. Если бы ее спросили, как она провела время вдали от Нью-Скотленд-Ярда, она бы ответила: «О, я побывала на море».

Барбара, прибыв в Балфорд-ле-Нез, проехала мимо церкви Святого Иоанна, как раз когда башенные колокола пробили восемь часов. На первый взгляд этот приморский городок не сильно изменился с времен ее детства. Она много лет подряд проводила здесь каникулы с семьей и друзьями родителей, милыми толстяками Дженкинсами, Верни и Бетт, которые, покинув дом в окрестностях Лондона, в Актоне, катили на восток, к морю, на своем щегольском, блистающем полировкой «рено» вслед за проржавевшим «воксхоллом» Хейверсов.

В окрестностях Балфорда-ле-Нез тоже все осталось по-прежнему: поля пшеницы на полуострове Тендринг, простирающиеся к северу от Балфорд-роуд до Уэйда; болото, в которое впадали Балфордский канал и сужающаяся к устью речушка Твизл. Во время прилива Уэйд превращался в множество выглядывающих из воды островков. После того как вода спадала, она оставляла наносы грязи и песка, густо покрытые длинными скользкими нитями водорослей. К югу от Балфорд-роуд виднелись дома, окруженные чахлыми деревьями и стоявшие, как и прежде, небольшими группами. Некоторые из этих невысоких, словно припавших к земле домиков с оштукатуренными стенами, использовались летом для отдыха: в коттеджи, спасаясь от жары, целыми семьями приезжали жители Лондона.

В этом году ветерок, залетавший в раскрытое окно автомобиля, слегка шевелил пряди неказистой прически Барбары, но не приносил облегчения, поскольку воздух был таким же горячим, как и в Лондоне, который она покинула несколько часов назад.

На пересечении Балфорд-роуд и Хай-стрит она, притормозив, задумалась, куда сворачивать. Поскольку она выехала, что называется, в никуда, надо было решить, где остановиться. В желудке у нее урчало, следовательно, надо было где-то перекусить. Она была в полном неведении, насколько преуспели местные копы в расследовании причин смерти пакистанца. И это предстояло выяснить.

В отличие от своего начальника, которого, казалось, никогда не заботило, что он ест, Барбара всегда проявляла трогательную заботу о своем желудке. Следуя своим правилам, она повернула налево, на плавно спускающуюся к морю Хай-стрит.

Как и во времена ее детства, в Балфорде было изрядное количество мест, где можно утолить голод, и, как оказалось, большинство этих заведений не изменилось с тех времен — лишь кое-где были перекрашены стены. Она подъехала к ресторану «Волнорез», расположенному — по-видимому, намеренно — рядом с бизнес-центром «Д.К. Корни», где размещались похоронное бюро и компании, занимающиеся строительством, внутренней отделкой и теплоснабжением. Отлично, все в одном флаконе! — подумала Барбара. Она припарковала свою «мини», заехав передним колесом на поребрик, и пошла выяснить, чем потчуют в ресторане.

Ресторанчик был так себе. Очевидно, такого же мнения придерживались и другие желающие поесть, поскольку, несмотря на обеденное время, кроме нее, в зале никого не было. Она расположилась за столиком возле двери, надеясь подышать свежим воздухом, если случайный ветерок по рассеянности залетит с моря. Около вазы с пластиковыми гвоздиками лежала папка с меню. С минуту она обмахивалась ею, как веером, а потом, пробежав глазами по строчкам, решила, что солидные порционные блюда — это не для нее, хотя цены были вполне приемлемыми. Здесь подавали свиные сосиски, бекон, бифштекс, сардельки, почки, гамбургеры, котлеты из баранины; в качестве гарнира — помидоры, яйца, грибы и жареный картофель; все блюда по цене пять с половиной фунтов. Она остановила выбор на фирменном блюде — гренках с сыром. Заказ приняла молоденькая, почти подросток, официантка, подбородок которой был изуродован большим пигментным пятном с наростами. Не прошло и минуты, как Барбара поняла, что ресторан «Волнорез» предоставляет возможность получить вместе с едой и всю информацию, которая ей необходима.

Рядом с ящиком для столовых приборов лежала местная газета. Чтобы взять ее, Барбара прошла по залу, стараясь не обращать внимания на противный, чавкающий звук, который издавали ее кроссовки при ходьбе по липкому полу.

На первой полосе сверху синими буквами было набрано название «Тендринг стандарт». Ниже, рядом с изображением геральдического льва, стоящего на задних лапах, тянулась надпись «Главная газета Эссекса». С газетой под мышкой Барбара вернулась к столу и разложила ее на клеенке, расписанной мелкими белыми цветами и заляпанной ранее отобедавшими посетителями.

С прошлого полудня газета была уже изрядно захватана. Барбару интересовало лишь то, что было напечатано на первой полосе, поскольку смерть Хайтама Кураши явилась, по всей вероятности, первым «преступлением со смертельным исходом», случившимся на полуострове Тендринг. А раз так, то на нем и было в первую очередь сосредоточено внимание журналистов.

Здесь же были помещены фото жертвы и снимок места преступления. Барбара внимательно рассмотрела обе фотографии.

Внешность Хайтама Кураши оказалась ничем не примечательной. У него было симпатичное, но совершенно незапоминающееся смуглое лицо. Судя по надписи под фотографией, ему было двадцать пять лет, но выглядел он гораздо старше. Видимо, из-за угрюмого выражения лица, да и лысеющая голова не убавляла ему годов. Чисто выбритое лицо потерпевшего было круглым, как луна, и Барбара предположила, что в зрелом возрасте, доживи он до него, Хайтам Кураши стал бы тучным. На втором фото был изображен дот на отмели у подножия скалы. Он был построен из серого бетона, на разрушающейся поверхности проступали вкрапления гравия; дот имел форму шестигранника; входной проем был почти засыпан песком. Барбара видела его и раньше. Однажды, во время прогулки с младшим братом, они, проходя мимо дота, заметили подростков, мальчика и девочку, которые воровато оглядывались по сторонам, собираясь забраться внутрь. Брат Барбары наивно поинтересовался, не собираются ли ребята поиграть в войну, на что Барбара с иронией в голосе объяснила, что, по ее мнению, они вряд ли задумали отразить вторжение неприятеля с моря, и приложила немало стараний, чтобы увести Тони оттуда. «Я умею подражать стрельбе из пулемета, им должно понравиться», — упирался он, а она убеждала его, что стрелять еще не время.

Принесли заказ. Официантка положила на стол недомытые нож и вилку и поставила тарелку с гренками. Принимая заказ, она изо всех сил старалась не смотреть на лицо Барбары, в синяках и с пластырем на носу, но сейчас, серьезно глядя на нее, девушка поинтересовалась:

— Можно вас спросить? Вы не возражаете?

— Принесите лимонад, — сказала Барбара вместо ответа. — Со льдом. А ведь у вас, наверное, есть вентилятор, так почему бы его не включить? Еще немного — и я расплавлюсь.

— Он вчера сломался, — объяснила официантка. — Так что извините.

Она приложила палец к пятну на подбородке. Барбара, взглянув на него, почувствовала, как аппетит ее улетучивается.

— Я думаю сделать то же самое, когда накоплю денег. Поэтому я и хотела спросить, это очень болезненно?

— Что именно?

— Вам ведь исправляли форму носа? Синяки — после косметической операции? — Официантка поставила на стол хромированную подставку для салфеток и стала рассматривать свое отражение в ней. — Я хочу сделать вздернутый носик. Мама твердит, что мы должны благодарить Бога за то, чем он нас одарил, а я спрашиваю ее, зачем же Бог создал пластическую хирургию, если мы должны довольствоваться тем, что получили от него? Я хочу и форму скул изменить, но сначала нос.

— Это не операция, — сказала Барбара. — Я сломала его.

— Как вам повезло! — порадовалась за нее девушка. — Вам сделали новый нос за счет государства! А интересно…

Было видно, что в мыслях она уже входит в операционную косметической клиники, гордо выставив длинный, готовый к операции нос.

— Да, но, видите ли, в чем дело, государственная служба здравоохранения обычно не спрашивает, какую форму носа вы предпочитаете, — сказала Барбара. — Если бы меня потрудились спросить, я заказала бы такой, как у Майкла Джексона. Я тащусь от его ноздрей.

Сказав это, она разложила на столе газету, давая понять, что разговор закончен.

Сузи — ее имя было на бейдже, — рассмотрев, что именно Барбара читает, сказала доверительно:

— Вы знаете, им вообще не следует приезжать. Все случилось из-за того, что они приезжают туда, где никто не хочет их видеть.

Барбара отложила газету и, проткнув вилкой яйцо-пашот, спросила:

— Прошу прощения, вы о ком? Сузи кивком указала на газету.

— Да об этих цветных. Ну чего от них можно ожидать, кроме волнений и шума? Это они умеют, что, кстати сказать, неплохо продемонстрировали сегодня днем.

— Я думаю, они пытаются добиться лучшего места в жизни.

— Хмм… Почему бы им не добиваться этого где-нибудь в другом месте? Моя мама говорит, что нас ждут большие неприятности, если мы позволим им у нас поселиться. Вот смотрите, что получается: один из них принимает слишком большую дозу на мысе, остальные начинают буянить и кричать, что это убийство.

— Он умер от передозировки? — Барбара стала внимательно перечитывать репортаж, стараясь вникнуть во все подробности.

— А от чего же еще? — удивилась Сузи. — Всем известно, что они глотают специально упакованный опиум и еще бог знает что в своем Пакистане и провозят в желудках эту дрянь к нам. Здесь их запирают в домах, где они, поднатужившись, освобождаются от наркотиков. После этого их отпускают на все четыре стороны. Неужто вы этого не знаете? Я однажды смотрела об этом по телику.

Барбара вспоминала, что говорили в передаче о Хайтаме Кураши. Он недавно прибыл из Пакистана, ведь так? Только сейчас она задумалась о том, а правильно ли сделала, кинувшись в Эссекс под воздействием телевизионного репортажа и странного поведения Таймуллы Ажара.

Сузи между тем продолжала:

— Но один из мешочков лопнул в животе у этого парня, и он заполз умирать в дот. Для того чтобы не выдать своих людей. Ведь в этом им не откажешь, верно?

Барбара, снова уткнувшись в газету, начала прилежно читать отчет о происшествии.

— А вскрытие было?

Сузи, казалась, неколебимо верила достоверности тех фактов, которыми только что поделилась с Барбарой.

— Да все и так знают, что произошло. Кому нужно это вскрытие? Но как втолковать это цветным? Когда выяснится, что он умер от передозировки, они все равно обвинят в смерти нас. Вот увидите.

Повернувшись на каблуках, она направилась в кухню.

— А лимонад? — напомнила Барбара, услышав, как за Сузи закрылась дверь.

Оставшись одна, Барбара без помех дочитала статью. Покойный, как было установлено, был начальником производства в компании «Горчица и пряности Малика». Владельцем компании был местный бизнесмен Акрам Малик, являвшийся еще и членом муниципального совета. Через восемь дней, считая со дня смерти (которая, по заключению судмедэксперта, наступила в ночь с пятницы на субботу, то есть почти за двое суток до приезда Барбары в Балфорд), мистер Кураши должен был вступить в брак с дочерью Малика и, следовательно, стать зятем местного политического активиста Муханнада Малика, который после обнаружения тела возглавил уличные выступления с требованием провести расследование. И хотя расследование было начато незамедлительно, о причине смерти до сих пор объявлено не было; поэтому Муханнад заявил, что влиятельные члены пакистанской общины возьмут следствие под контроль: «Мы были бы последними глупцами, притворяясь, что не осознаем смысла формулировки «установление истины», когда дело касается выходцев из Азии».

Барбара отложила газету, когда Сузи вновь появилась перед ее столиком со стаканом лимонада, в котором виднелся единственный обещающий прохладу и покрытый пузырьками кусочек льда. Поблагодарив девушку кивком, Барбара вновь уткнулась в статью в надежде найти еще что-нибудь интересное. Ей надо было подумать.

Она почти не сомневалась, что Таймулла Ажар также был «влиятельным членом пакистанской общины», одним из тех, кто, по утверждению Муханнада Малика, должен был выступить в поддержку выдвинутых требований. Ажар уехал из Лондона почти сразу же после обнаружения трупа. Он уже здесь, и Барбара была уверена, что их встреча — лишь вопрос времени.

Вряд ли он обрадуется ее желанию вмешаться в его взаимоотношения с местной полицией. До Барбары вдруг дошло, насколько самонадеянна она была в своей уверенности, что у Ажара возникнет необходимость в ее посредничестве. Он интеллигентный человек — университетский профессор, а поэтому должен был понимать, во что собирается ввязаться. А может, и нет?

Барбара, водя пальцем по запотевшей поверхности стакана, вспоминала: все, что ей известно о Таймулле Ажаре, она узнала из разговоров с его дочерью. Когда однажды Хадия сказала: «Вчера вечером папа был на занятиях», она решила, что он студент. Вряд ли на нее повлияло сложившееся убеждение, что выходцы из Азии приезжают в Англию лишь для учебы. Он выглядел как студент. Поэтому, когда Барбара узнала, что он профессор микробиологии, ее удивление скорее подогревалось желанием узнать его возраст, чем фактом, что стереотипы имеют исключения. Ему было тридцать пять, и он был на два года старше Барбары. В это было трудно поверить, поскольку выглядел он лет на десять моложе.

Возраст возрастом, но Барбара понимала, что существует некая naivete,[9] сопутствующая профессии Ажара. Наука, которой он занимался, создавала вокруг него некую башню из слоновой кости, защищавшую от реальностей повседневной жизни. Все его мысли и заботы были сосредоточенына лабораторных экспериментах, лекциях и недоступных для понимания простых смертных публикациях в научных журналах. Тонкости полицейского расследования будут для него настолько же непонятными и странными, насколько непостижимыми и диковинными ей покажутся бактерии, которые можно разглядеть только под микроскопом. Университетская жизнь — с ней Барбаре пришлось столкнуться при расследовании одного из дел прошлой осенью в Кембридже — не имела ничего общего с работой полиции.

В ее профессии внушительный список опубликованных работ, участие в конференциях и наличие ученой степени не имели такого значения, как опыт и чутье при расследовании убийств. Ажар, без сомнения, поймет это на первой же минуте разговора с руководителем оперативно-следственной группы, если, разумеется, захочет.

Желание узнать, кто ведет расследование, заставило Барбару вновь взять газету в руки. Она принялась за чтение второй связанной с убийством статьи на третьей полосе и узнала нужное ей имя из первого же абзаца. Вся публикация была посвящена руководителю оперативно-следственной группы: впервые расследование было поручено женщине.

Ее звали Эмили Барлоу, должность старшего инспектора уголовной полиции она получила совсем недавно. «Бывает же такое», — пробормотала под нос Барбара, и по ее лицу разлилась широкая улыбка, стоило ей прочитать это имя. Ведь все три курса в школе следователей в Мейдстоне она проучилась, сидя за одним столом с Эмили Барлоу.

Это хорошее предзнаменование, решила Барбара, просвет в тучах, весточка от Бога или, кому как нравится, послание, горящее красными неоновыми буквами на следующей странице книги ее судьбы. Дело было не только в том, что знакомство с руководителем группы Эмили Барлоу открывало доступ к расследованию, эта встреча была для нее очень кстати, поскольку давала надежду, что неожиданно подвернувшееся участие в дознании, а главное — опыт, который она здесь приобретет, послужат как нельзя лучше ее продвижению по службе. Барбара была уверена, что не родилась еще женщина более компетентная, более пригодная для работы в уголовном розыске, чем Эмили Барлоу, и понимала, что за неделю работы рядом с ней сможет узнать намного больше, чем написано во всех учебниках по криминологии.

В школе следователей Эмили за глаза называли Ищейка. В мире, где мужчины продвигаются вверх по служебной лестнице лишь потому, что они мужчины, Эмили прокладывала путь к чинам в уголовной полиции, потому что ни в чем не уступала представителям противоположного пола.

«Сексизм?[10] — переспросила она однажды вечером (они с Барбарой в это время тренировались на беговой дорожке) и продолжила, не сбавляя темпа: — Когда мужики поймут, что ты прищемишь им яйца, если они поведут себя не должным образом, то они и не рискнут. Неправильное поведение, вот как это называется, а не сексизм».

Она работала, имея перед собой четкую цель: получить должность начальника полиции. Поскольку Эмили Барлоу в тридцать семь лет уже имела чин старшего инспектора уголовной полиции, Барбара была уверена, что поставленной цели она обязательно достигнет.

Барбара торопливо доела и расплатилась, одарив Сузи щедрыми чаевыми. Она чувствовала себя намного лучше, чем в предшествующие дни; снова оказавшись в своей «мини», она повернула ключ в замке зажигания, и мотор взревел. Она должна найти Хадию и ее отца; это необходимо для того, чтобы не дать Таймулле Ажару переступить черту, за которой его могут ждать неприятности. А наградой за ее усилия будет возможность наблюдать, как работает Барлоу-Ищейка, надеясь, что частицы звездной пыли, окружающей блистательного старшего инспектора, возможно, осядут и на ее сержантских погонах.

— Инспектор, хотите, я пришлю вам в помощь Приели?

Услышав по телефону этот каверзный вопрос, старший инспектор уголовной полиции Эмили Барлоу прикинула в уме, как следует ответить на него начальству. Истинный смысл вопроса был следующим: «Сможете ли вы утихомирить этих пакистанцев? Если нет, то у меня найдется другой инспектор, который сможет вместо вас справиться с этой работой». Доналда Фергюсона должны были назначить на должность заместителя начальника полиции, и он меньше всего хотел, чтобы на его гладкой до сей поры карьерной дороге вдруг появились воронки от взрывов политических страстей.

— Я не нуждаюсь ни в чьей помощи, Дон. Ситуация под контролем.

Фергюсон зашелся лающим смехом.

— Двое моих сотрудников в госпитале, а стадо паков вот-вот взбесится. Не надо уверять меня, что все под контролем, Барлоу. Лучше расскажите, как обстоят дела.

— Я сказала им правду.

— Гениальный ход, — донесся с другого конца провода вкрадчивый голос Фергюсона, исполненный сарказма.

Эмили размышляла, почему в столь поздний час шеф еще на работе, ведь пакистанских демонстрантов давно разогнали, а ее начальник был не из тех, кто радуется сверхурочной работе. Она знала, что он в своем кабинете, потому что специально запомнила его номер; ей уже стало ясно, что ответы на звонки многочисленных руководителей будут частью ее новой работы.

— Поистине гениальный, — продолжал шеф. — Позвольте спросить, как по-вашему, когда он снова выведет своих на улицы?

— Если вы дадите мне еще людей, нам не придется волноваться по поводу того, что происходит на улицах, да и в других местах.

— Обходитесь тем, что у вас есть. Раз вам не нужен Приели.

Еще один надзиратель? Ну уж нет, только не это.

— Мне не нужен Приели. Мне необходимо создать видимость присутствия полиции на улицах. Мне нужны полицейские.

— Что вам нужно, так это настучать кому следует по голове. Если вам это не под силу…

— Обеспечение порядка на улицах не входит в мои обязанности, — резко прервала его Эмили. — Мы здесь для того, чтобы расследовать убийство, и семья убитого…

— Позвольте вам напомнить, что семейство Маликов, если быть точным, — это не семья Кураши, несмотря на то что все эти люди стараются держаться вместе.

Эмили вытерла пот со лба. Она всегда считала Доналда Фергюсона задницей, причем свиной задницей, и каждая произнесенная им фраза служила подтверждением этому мнению. Он хотел сместить ее. И как можно скорее. Малейший промах — и о дальнейшей карьере можно забыть. Отвечая ему, Эмили собрала остатки терпения:

— Дон, после женитьбы он стал бы членом этого семейства.

— И вы поведали им правду. Сегодня днем они учинили черт знает что на улицах, а вы сообщили им правду, которая еще больше распалит их. Вы хотя бы понимаете, как сильно это подорвет ваш авторитет, инспектор?

— Какой смысл скрывать от них правду, ведь именно их я и хочу допросить в первую очередь! Будьте любезны, посоветуйте, как мне проводить расследование убийства, не сообщая никому о том, что именно убийство является предметом расследования?

— Не говорите со мной таким тоном, инспектор Барлоу. Что уже успел предпринять Малик? Что, кроме подстрекательства к беспорядкам? И почему, черт возьми, он еще не арестован?

Эмили не стала напоминать Фергюсону об обстоятельствах, которых он не мог не знать: толпа рассеялась, как только закончились телевизионные съемки, и задержать того, кто бросил кирпич, полиция не смогла.

— Он сделал только то, что намеревался, — ответила она. — Муханнад Малик никогда не угрожал попусту, и я не думаю, что он прибегнет к этому лишь для того, чтобы увидеть нашу реакцию.

— Благодарю вас за его характеристику. А теперь прошу ответить на мой вопрос.

— Он сказал, что пригласит кого-то из Лондона, и этот человек уже здесь. Какой-то эксперт в так называемой иммиграционной политике.

— Господи помилуй, — пробурчал Фергюсон. — И что вы ему сказали?

— Вы хотите, чтобы я повторила все дословно или просто изложила суть?

— Может, хватит толочь воду в ступе, инспектор? Если у вас есть что сказать, прошу вас, говорите прямо, а то мы и так заболтались.

У нее было что сказать, причем немало, но только не сейчас.

— Дон, уже поздно, и я чертовски устала. Здесь, наверное, не меньше тридцати градусов. Мне хочется еще до рассвета попасть домой.

— Это мы еще согласуем, — ответил Фергюсон.

Господи! Ну что за мелочный тиран! Как он упивается своим служебным положением! Он просто не может без этого. Эмили была уверена: окажись шеф сейчас в ее кабинете, он, не колеблясь, расстегнул бы молнию на брюках, чтобы доказать, кто из них двоих является мужчиной.

— Я сказала Малику, что мы связались по телефону с патологоанатомом министерства внутренних дел и вскрытие будет произведено завтра утром, — ответила она на ранее заданный вопрос. — Я сказала ему и то, что, по всей вероятности, причиной смерти мистера Кураши явилось убийство, как он сам сразу и предположил. Я сказала ему, что у «Стандарта» есть версия и они напечатают ее в завтрашнем номере. Ну как?

— Мне нравится оборот «по всей вероятности», — отреагировал Фергюсон. — Он дает возможность удерживать крышку над котлом, в котором кипят срасти. Следите за тем, чтобы все шло так, как вы наметили.

Он закончил разговор в своей обычной манере — грохнул трубку на рычаг. Эмили, брезгливо держа трубку двумя пальцами, проделала то же самое — бросила ее на аппарат.

В кабинете было нестерпимо душно. Она вытащила из пачки бумажный платок и прижала к лицу. Он мгновенно намок. Она отдала бы сейчас за вентилятор большой палец ноги. А за кондиционер — всю ступню. Так и есть, у нее осталась только одна жалкая упаковка с теплым томатным соком, но это все-таки лучше, чем ничего, когда так хочется пить. Эмили потянулась за упаковкой, проткнула карандашом фольгу и, сделав глоток, начала массировать шею. Надо заняться собой, подумала она: один из недостатков ее трудовой деятельности — в дополнение к необходимости общаться с такими свиньями, как Фергюсон, — это недостаток физических нагрузок. Будь она себе хозяйкой, она давно бы уже работала веслами на воздухе, вместо того чтобы заниматься тем, что предписывают ей должностные обязанности.

Она выбросила в мусорную корзину листок с записью последнего телефонного номера, по которому надо было позвонить, пустая упаковка из-под сока отправилась туда же. Собрав в стопку папки, она засовывала их в объемистую холщовую сумку, когда в дверях возникла одна из прикомандированных к ней женщин-полицейских с мотком факсовой бумаги в руках.

— Вот данные на Муханнада Малика, которые вы запрашивали, — объявила Белинда Уорнер. — Только что пришли из отдела полицейской разведки в Клактоне. Будете смотреть сейчас или утром?

Эмили протянула руку:

— Что-нибудь новое? Белинда пожала плечами:

— Как я поняла, он ни с кем не связан. Но это всего лишь предположения.

Эмили так и думала. Она кивком поблагодарила женщину, и та вышла. Через минуту удаляющийся стук ее каблуков по ступеням разнесся по всему плохо проветриваемому зданию, в котором располагалось управление полиции Балфорда-ле-Нез.

Прежде чем внимательно прочитать сообщение, Эмили по привычке быстро пробежала его глазами. Одно, как ей казалось, важное обстоятельство то и дело приходило ей на ум, не давая сосредоточиться: если не принимать во внимание обычные для ее шефа угрозы и собственные карьерные амбиции, необходимо признать, что городу меньше всего нужны серьезные волнения на расовой почве, которые могут вот-вот вспыхнуть из-за этого убийства. Июнь — начало туристического сезона, городские жители едут к морю, к тому же у людей появилась надежда, что длительный период депрессии наконец-то заканчивается. Но о каком наплыве туристов в Балфорд может идти речь, если на улицах стенка на стенку идут представители разных рас? Допустить этого нельзя, и каждому бизнесмену в Балфорде это понятно. Ей предстояло разрешить весьма деликатную проблему: искать убийцу и одновременно не дать вспыхнуть этническому конфликту. А то, что Балфорд находится на грани столкновения англичан с выходцами из Азии, стало понятно после манифестации пакистанской общины с Муханнадом Маликом во главе.

Эмили столкнулась с молодыми пакистанцами в первые же годы службы в полиции. Тогда же она обратила внимание на Муханнада Малика, еще подростка. Эмили, которая выросла на улицах Южного Лондона, с детства усвоила, как вести себя в конфликтных ситуациях, которые возникали на расовой почве и часто перерастали в массовые столкновения из-за того, что кто-то позволил себе отпустить шутку насчет цвета кожи. Так что, будучи простым полицейским, она обычно не церемонилась с теми, кто использовал расовую принадлежность как козырную карту в любой игре и давал волю рукам. Муханнад Малик и в шестнадцать лет был именно таким.

Она привыкла не слишком доверять его словам. Она не могла поверить, что все жизненные трудности можно объяснить принадлежностью к той или иной расе. Но сейчас надо было расследовать убийство, а убитым был выходец из Азии и, что немаловажно, жених родной сестры Муханнада Малика. Совершенно ясно, что Малик тут же связал преступление с расизмом, которым, по его утверждению, был пропитан воздух в Балфорде.

И если эта взаимосвязь будет установлена, произойдет все, чего боится Доналд Фергюсон: конфликт на морском побережье в летнее время, драки, потоки крови, — что было обещано во время творившегося днем хаоса.

Как только стало известно, что произошло в здании муниципалитета и за его стенами, телефоны в полицейском участке раскалились от панических звонков граждан Балфорда, которые были напуганы беспорядками на улицах. Позвонила и супруга мэра; результатом этого звонка был официальный запрос сотрудникам полиции, в обязанность которых входит сбор данных о тех, кто без долгих размышлений способен преступить закон. На столе перед Эмили лежало досье, собранное отделом полицейской разведки на Муханнада Малика за последние десять лет. Информация была скудной и в основном не связанной с криминалом. Невольно возникала мысль, что Муханнад в свои двадцать шесть лет, если не считать вчерашнего инцидента, образумился и не имеет ничего общего с тем задиристым подростком, который впервые попал в поле зрения полиции. У Эмили было и его школьное личное дело, и аттестат с отличными оценками, отчет о его учебе в университете, сведения о работе. Он был сыном уважаемого члена муниципального совета города, преданным супругом и отцом, имеющим двух малолетних детей, способным менеджером. Все отлично, и, если бы не одна мелочь, можно было бы считать его образцовым гражданином.

Но Эмили знала, что за такими мелочами часто скрываются невидимые на первый взгляд изъяны. Малик был известен как основатель «Джама», — организации, объединяющей молодых пакистанцев. Организация ставила целью сплотить мусульман на основе идеи превосходства народов, исповедующих ислам, над европейцами. Дважды за прошедший год «Джама» подозревалась в том, что провоцировала столкновения между молодыми азиатами и их английскими сверстниками. Одно из таких столкновений, причиной которого послужил дорожный инцидент, переросло в жестокую драку; другое произошло из-за пластиковой бутылки, которую бросил в девочку-мусульманку кто-то из ее одноклассников. Но почему-то никому не пришло в голову обвинить в этом «Джама».

Фактов было недостаточно, чтобы добраться до Муханнада Малика. Все, чем Эмили располагала, не тянуло даже на косвенные улики. И все же его крайние взгляды — а накануне он их ярко продемонстрировал — вызывали у Эмили Барлоу неприязнь к этому человеку. Прочитав досье до конца, она так и не нашла ничего, что могло бы рассеять ее подозрения.

Через несколько часов после демонстрации она встречалась с Муханнадом и человеком, которого он называл экспертом по «иммиграционной политике». В основном говорил эксперт, но присутствие Муханнада создавало напряжение, на что он, без сомнения, рассчитывал.

Он, казалось, излучал неприязнь. Отказался присесть; скрестив на груди руки, прислонился к стене и ни на мгновение не отвел взгляда от ее лица. Сохраняя выражение пренебрежительного недоверия, он, казалось, предупреждал Эмили, что в деле о смерти Кураши не потерпит никакого вранья. А она и не собиралась ему лгать… по крайней мере в главном.

Чтобы предупредить возможные провокации Муханнада и внушить исподволь, что ее согласие встретиться с ними никоим образом не связано с демонстрацией, Эмили в разговоре обращалась только к его спутнику, которого он представил как двоюродного брата Таймуллу Ажара. В отличие от Муханнада, этот человек был абсолютно спокоен, но, без сомнения, поддерживал все требования, на которых настаивала семья. Поэтому в разговоре с ним Эмили тщательно подбирала слова.

— Мы признаем факт, что смерть мистера Кураши кажется подозрительной, — обратилась она к Ажару. — Поэтому мы пригласили патологоанатома из министерства внутренних дел. Он прибывает завтра утром и произведет вскрытие.

— Этот патологоанатом англичанин? — перебил Муханнад. Было ясно, что он имеет в виду. — Он безусловно даст заключение, которое устроит англичан; едва ли этот патологоанатом посчитает серьезным делом смерть азиата.

— Мне неизвестна его национальность.

— На какой стадии находится расследование? — Таймулла Ажар обладал какой-то особой манерой разговаривать: его речь звучала вежливо, но уважения к собеседнику не ощущалось. Как ему это удается? — подумала Эмили.

— Поскольку смерть показалась нам подозрительной, место, где был обнаружен труп, охраняется полицейскими, — ответила Эмили.

— А где это?

— Дот у подножия скалы на Незе.

— Вы уже установили, что он умер именно в доте?

Соображал Ажар на редкость быстро, что Эмили отметила с некоторой долей восхищения.

— Пока еще мы ничего не установили окончательно, кроме того, что он мертв, и…

— И вам потребовалось всего шесть часов для того, чтобы проделать такую огромную работу! — не сдержался Муханнад. — Представляю себе, как бы взмокли полицейские задницы, если бы цвет мертвого тела был белым.

— …И, по мнению пакистанской общины, это, вероятнее всего, убийство, — закончила Эмили.

Она ждала реакции Малика. Ведь он кричал это в течение всех тридцати четырех часов, прошедших с момента обнаружения трупа, и она не могла воспрепятствовать ему в проявлении его мстительного превосходства. Он не заставил себя долго ждать.

— Как я и говорил, — с торжеством объявил он. — И если бы я все время не стоял у вас над душой, уверен, вы объявили бы, что это несчастный случай.

Эмили почувствовала облегчение. Этот азиат хотел втянуть ее в спор. Словесная перепалка с сотрудником, ведущим расследование, сыграла бы для его собратьев роль призыва к объединению.

А вот беседа, в ходе которой скрупулезно обсуждались бы выявленные факты, была для них гораздо менее полезной.

Пропустив мимо ушей язвительное замечание, она сказала, обращаясь к его кузену:

— Следственная группа вчера примерно в течение восьми часов обследовала это место. Они собрали улики и направили на анализ в лабораторию.

— И когда ожидать результатов?

— Мы предупредили их, что это дело первостепенной важности.

— А как Хайтам умер? — вмешался Муханнад.

— Мистер Малик, дважды я пыталась объяснить вам по телефону, что…

— Вы хотите заставить меня поверить, что вы все еще не знаете, как был убит Кураши? Ведь ваш судмедэксперт уже осматривал тело. А по телефону вы сообщили, что и сами видели его.

— Да, но осмотр тела ничего не дал, — раздражаясь, сказала Эмили. — Ваш отец может это подтвердить. Его пригласили для опознания, и, уверяю вас, он знает столько же, сколько и мы.

— Мы правильно поняли: он убит не из огнестрельного оружия? — тем же спокойным голосом спросил Ажар. — И не ножом? И не задушен ни струной, ни веревкой? Понятно, что использование любого из перечисленных орудий убийства оставляет следы на теле.

— Мой отец сказал, что он видел только лицо Хайтама, да и то с одной стороны, — сказал Муханнад и добавил: — Отцу позволили лишь взглянуть на его лицо. Тело было покрыто простыней, которую на несколько секунд отдернули до подбородка. Вы скрываете что-то, связанное с этим убийством? Ведь так, инспектор?

Эмили налила себе воды, предложила мужчинам. Они оба отказались, что было весьма кстати, поскольку все, что было в кувшине, она вылила в свой стакан, и ей очень не хотелось посылать кого-то за следующей порцией. Она сделала несколько жадных глотков, вода противно отдавала железом, на языке остался неприятный привкус.

Она ответила, что ничего не утаивает, поскольку на начальной стадии расследования и скрывать-то, по сути, нечего. Пока известно только, что смерть наступила между половиной одиннадцатого и половиной первого ночи с пятницы на субботу. Прежде чем сделать заключение о том, что причиной смерти может быть убийство, патологоанатом определил, что смерть наступила не в результате самоубийства и не в результате несчастного случая. Это все…

— Чушь собачья! — Другого Эмили от Муханнада и не надеялась услышать. — Если вы можете утверждать, что это не самоубийство, не несчастный случай, и считаете это «по всей вероятности, убийством», так неужели вы рассчитываете убедить нас, что вам неизвестно, как именно он был убит?

Эмили терпеливо объяснила, обращаясь к Таймулле Ажару и проигнорировав реплику Муханнада, что все, живущие вблизи Неза, были опрошены бригадой детективов, которые старались выяснить, кто что видел или слышал в ночь смерти мистера Кураши. Кроме того, на месте убийства были произведены необходимые следственные действия, одежда покойного и образцы кожной ткани отправлены на исследование в лабораторию, пробы его крови и мочи будут подвергнуты токсикологическому анализу…

— Да она нас морочит, Ажар!

Эмили не могла не оценить наблюдательность Муханнада. Он соображал так же быстро, как его брат.

— Она не хочет сказать нам, что произошло. Если бы мы знали, то снова вышли бы на улицы и не ушли до тех пор, пока не добились бы справедливости. А этого, поверь мне, они как раз и не хотят допустить накануне отпускного сезона.

Ажар поднял руку, останавливая Муханнада.

— А фотографии? — спокойно обратился он к Эмили. — Вы ведь фотографировали тело?

— С этого начинается любое расследование. И не только тело, но и место преступления, самым тщательным образом.

— А вы не сможете показать нам эти фотографии?

— Боюсь, что нет.

— Почему?

— Поймите, раз мы признали, что причиной смерти является убийство, мы не можем допустить утечки информации, пока идет расследование. Это обязательное условие.

— И все-таки информация просачивается в печать и на телевидение, — напомнил ей Ажар.

— Случается, — подтвердила Эмили, — но не по вине следствия.

Ажар смотрел на нее своими большими карими умными глазами. Не будь в кабинете так мучительно жарко, она заметно покраснела бы под этим проницательным взглядом. А сейчас жара обеспечивала ей алиби. Лица всех, кто находился в этом здании — кроме мусульман, — были красными от духоты и зноя, и поэтому пылающие щеки не выдали ее.

— В каком направлении вы будете вести работу? — наконец спросил он.

— Мы ждем, когда пришлют все материалы. Все, кто был знаком с мистером Кураши, будут считаться подозреваемыми. Мы начнем допрашивать…

— Всех цветных, — уточнил Муханнад.

— Я так не сказала, мистер Малик.

— А вам и не надо этого говорить, инспектор. — Называя ее чин, он добавил вежливости своему голосу, чтобы хоть немного разбавить презрение, которое он к ней испытывал. — Ведь у вас нет ни малейшего желания искать убийцу среди белых. Если бы вы могли действовать по собственному усмотрению, вы, вероятнее всего, вообще не стали утруждать себя и считать эту смерть убийством. И не пытайтесь оправдываться. Я имею кое-какой опыт в том, как полиция относится к преступлениям, совершенным в отношении представителей моего народа.

Эмили не отреагировала, и Таймулла Ажар сделал вид, что не слышал, о чем говорил его кузен. После короткой паузы он произнес:

— Поскольку я не был знаком с мистером Кураши, могу я хотя бы посмотреть фотографии тела? Это будет для моей семьи убедительным доводом в пользу того, что полиция ничего не скрывает.

— Мне очень жаль, но это невозможно, — повторила Эмили.

Муханнад кивнул с такой миной на лице, будто именно такого ответа он и ожидал. Обращаясь к кузену, он сказал:

— Пошли отсюда. Мы попусту тратим время.

— Думаю, что нет.

— Пошли. Все это бесполезно. Она не имеет ни малейшего желания нам помочь.

Ажар задумчиво посмотрел на Эмили:

— Так значит, вы не хотите пойти нам навстречу, инспектор?

— Каким образом? — настороженно спросила Эмили.

— Давайте согласимся на компромисс.

— Компромисс? — мгновенно отозвался Муханнад. — Нет, Ажар, только не это. Да если мы пойдем на компромисс, все кончится тем, что мы терпеливо будем сидеть и ждать, пока они раскроют преступление, а смерть Хайтама будет забыта…

— Брат, — предостерегающе сказал Ажар, взглянув на него. Он впервые за время разговора посмотрел на Муханнада. — Инспектор? — вновь обратился он к Эмили.

— Мистер Ажар, при проведении полицейского расследования речь не может идти о каких бы то ни было уступках. Поэтому я не понимаю, о каком компромиссе может идти речь.

— То, что я собираюсь предложить, поможет ослабить растущую напряженность в общине.

Она решила взвесить все за и против. Возможно, он действительно может помочь удержать азиатов от выступлений. Что и говорить, сейчас это было ей просто необходимо.

— Не стану отрицать, что сейчас меня в первую очередь волнует, как поведет себя община, — осторожно начала она, надеясь понять, к чему он клонит.

— Хочу предложить вам почаще встречаться с семьей и сообщать, как идут дела. Это поможет успокоить не только членов семьи, но и всю общину. Вы согласны?

Он терпеливо ждал ее ответа. Выражение его лица было таким же непроницаемым, как и в первый момент встречи, будто он всем своим видом старался показать, что ничто — и меньше всего мирная ситуация в Балфорде-ле-Нез — не зависело от ее желания или нежелания сотрудничать. Глядя на него, Эмили вдруг поняла, что, задавая вопросы, он знал наперед все ответы и подводил к тому, чтобы предложить сейчас свой выход из ситуации, логически основанный на ее доводах. Вот они ее и переиграли. Они разыграли нечто похожее на прием «добрый коп — злой коп», и она клюнула на эту приманку, словно школьница на дешевый леденец.

— Я готова к сотрудничеству в пределах, максимально допустимых моим статусом, — ответила она, тщательно подбирая слова, чтобы не взять на себя невыполнимых обязательств. — Но в ходе проведения расследования могут возникнуть обстоятельства, мешающие мне встречаться с вами тогда, когда вы пожелаете.

— Удобная позиция, — съязвил Муханнад. — Мне кажется, пора кончать эту бодягу, Ажар.

— Боюсь, вы не совсем правильно поняли, что я имела в виду, — повернувшись к нему, произнесла Эмили.

— Оставьте, я все отлично понял, ваша цель — дать возможность любому, кто поднимает на нас руку, в том числе и убийце, выйти сухим из воды.

— Муханнад, — по-прежнему спокойно произнес Ажар, — давай дадим инспектору возможность договорить о способах сотрудничества.

Эмили лихорадочно соображала, стараясь как можно скорее найти выход из положения. Пока идет расследование, она не может связывать себя встречами, на которых ей придется контролировать каждый свой шаг, следить за каждым словом и постоянно сдерживать себя. У нее не было никакого желания вступать в эту игру. А главное, у нее не было на это времени. Этапы проведения расследования были строго расписаны, главным образом благодаря стараниям Малика, и сейчас она уже на сутки опоздала с выполнением графика. Но Таймулла Ажар, возможно сам того не сознавая, предложил ей выход.

— А согласится ли семья, если на этих встречах меня кто-нибудь заменит?

— Кто, например?

— Кто-нибудь незаинтересованный, посредник между вами — семьей и общиной — и группой, ведущей расследование.

А вы будете заниматься неотложными делами, продолжила она мысленно, внушите всем своим парням, что им надо сидеть дома, ходить на работу, а не околачиваться на улицах.

Ажар и Муханнад переглянулись. Муханнад пожал плечами.

— Мы согласны, — вставая, произнес Ажар. — Но с условием, что мы можем сменить посредника, если уличим его или ее в предвзятости или нечестности.

С этим Эмили согласилась, и они вышли из кабинета. Она вытерла мокрые лицо и затылок бумажным платком, который, мгновенно промокнув, распался на куски. Снимая прилипшие к влажной коже обрывки, она прослушала сообщения, оставленные на автоответчике. Поговорила с шефом.

Взглянув на досье Муханнада Малика, она записала в свой журнал имя Таймуллы Ажара и направила в отдел полицейской разведки запрос и на него. После этого, перекинув через плечо ремень парусиновой сумки, Эмили выключила свет. Разговор с этими двумя мусульманами был пустой тратой времени. А ведь именно время важнее всего, когда ищешь убийцу.

Барбара Хейверс отыскала наконец управление полиции Балфорда, расположенное на Мартелло-роуд — узкой, спускающейся к морю улице, стиснутой с обеих сторон домами из красного кирпича. Управление размещалось в здании, построенном в викторианском стиле, с крутой крышей, утыканной множеством труб. Ранее оно, несомненно, принадлежало одному из наиболее преуспевающих семейств города. Сейчас на старинных, с голубоватым оттенком стеклах белыми буквами было выведено слово «Полиция».

Как раз когда Барбара остановила машину перед входом, включили уличное освещение. На фоне распахнувшейся двери возникла женская фигура; в дверях женщина остановилась, чтобы поправить ремень переброшенной через плечо набитой сумки. Барбара не видела Эмили Барлоу почти полтора года, но сразу же узнала ее. Высокая, в белой блузке без рукавов и темных брюках, широкоплечая и подтянутая; четко обрисованные мышцы свидетельствовали, что спортом старший инспектор уголовной полиции не пренебрегает и по сей день. Ей, должно быть, уже под сорок, но тело как у двадцатилетней. Глядя на нее — даже с некоторого расстояния да еще в сгущавшихся сумерках, — Барбара почувствовала себя так же, как тогда, когда они вместе корпели над лекциями и учебниками. Уже в то время ее терзали мысли о липосакции, о специальной одежде для желающих похудеть, об интенсивном шестимесячном курсе с персональным тренером.

— Эм, — тихонько окликнула Барбара. — Привет. Я так и знала, что ты еще на работе.

Едва Барбара успела произнести приветствие, как Эмили вышла из дверей участка и подошла к краю тротуара.

— Господи, — произнесла она. — Барбара Хейверс? Какой бес занес тебя в Балфорд?

«Как бы все это объяснить поубедительнее? — подумала Барбара. — Я слежу за необычным пакистанцем и его ребенком в надежде отвести от них неприятности? Да неужели старший инспектор уголовной полиции Эмили Барлоу поверит этой странной сказочке?»

— Я в отпуске, — решилась сказать Барбара. — Только что приехала сюда и уже прочитала об убийстве в местной газете. Увидела твое имя и подумала: а что, если неожиданно заявиться к тебе?

— Похоже, ты не в состоянии обойтись без работы даже в отпуске.

— Не могу выйти из привычного ритма. Да ты и сама такая.

Барбара полезла за сигаретами, но тут вспомнила, что Эмили не только не курила сама, но всегда была готова бороться с курящими любыми средствами, вплоть до поединка на ринге. Барбара вместо пачки сигарет достала упаковку жевательной резинки.

— Поздравляю с повышением, — продолжила она. — Эмили, черт возьми, да ты просто взлетаешь вверх по служебной лестнице!

Она сунула в рот подушечку жвачки, угостив Эмили.

— Поздравления могут оказаться преждевременными. Если мой шеф добьется задуманного, я снова стану тем, кем была. — Эмили нахмурилась. — А что у тебя с лицом, Барб? На тебя страшно смотреть.

Барбара решила про себя, что снимет пластырь, как только окажется перед зеркалом.

— Не успела уклониться. Это напоминание о последнем деле.

— Надеюсь, он выглядит еще хуже. Это был он?

Барбара, утвердительно кивнув, сказала:

— Он уже сидит за убийство.

— Вот это здорово, — улыбнулась Эмили.

— Куда ты сейчас?

Старший инспектор уголовной полиции, расправив плечи и перевесив сумку, провела рукой по волосам. Этот жест был хорошо знаком Барбаре. Волосы Эмили, выкрашенные и подстриженные под панка, любую другую женщину ее возраста делали бы смешной. Но не Эмили Барлоу. Ничто не способно было сделать Барлоу нелепой.

— Ты знаешь, — призналась она, — я намеревалась встретиться с одним джентльменом и провести с ним в тишине несколько часов при свете луны в романтической обстановке, а потом заняться тем, что обычно следует за романтическим свиданием. Но, скажу тебе честно, его прежнее очарование грозило вот-вот улетучиться, поэтому я списала его в архив. В глубине души я понимала, что скоро он заведет волынку о жене и детях, а я как-то не была готова участливо держать его за руку, когда им овладеет очередной приступ вины перед ними.

Такой ответ был совершенно в духе Эмили. Она уже давно считала секс чем-то вроде физических упражнений, обеспечивающих улучшение кислородного обмена в тканях.

— Значит, у тебя найдется время поболтать? — спросила Барбара. — О том о сем…

Эмили колебалась. Барбара знала: инспектор Барлоу всесторонне рассматривает ее предложение. Эмили никогда не согласится сделать то, что может помешать делу, которое она ведет, или повредить ее статусу в новой должности.

Подумав, Эмили оглянулась назад, посмотрела на здание участка и, казалось, на что-то решилась.

— Ты ела, Барб? — спросила она.

— В «Волнорезе».

— Отважный поступок. Уверена, что твои сосуды забиты холестерином. А у меня после завтрака не было во рту ни кусочка, поэтому я иду домой. Пошли, поболтаем, пока я буду есть… Машина нам ни к чему, — добавила Эмили, глядя, как Барбара ищет ключи в рюкзаке. Эмили жила в начале Мар-телло-роуд, там, где улица поворачивает и переходит в Кресент.

Они пошли в быстром темпе, который задала Эмили, и менее чем через пять минут уже стояли перед домом с террасой, последним в ряду девяти подобных жилищ, пребывающих на различных стадиях либо возрождения, либо упадка. Дом Эмили принадлежал к первой группе: его фасад заслоняли строительные леса.

— Заранее прошу прощения за беспорядок, — сказала Эмили, ведя Барбару по восьми растрескавшимся ступеням к невысокому крыльцу с еще сохранившимися кое-где на полу изразцами викторианской эпохи.

— Когда завершат ремонт, дом будет как картинка, но сейчас главная проблема в том, что совершенно нет времени заниматься этим.

Надавив плечом, она открыла ошкуренную от старой краски входную дверь.

— Теперь сюда, — сказала она, ведя Барбару по тускло освещенному коридору, воздух которого был густо пропитан запахом опилок и скипидара. — Только в этой части дома мне удалось создать условия, хоть как-то подходящие для жизни.

Задумай Барбара остановиться на ночлег у Эмили, она немедленно похоронила бы свои надежды, когда увидела, куда привела ее подруга: пространство, на котором протекала вся жизнь Эмили, оказалось душной, без притока воздуха кухней размером не более старинного буфета. В нее были втиснуты холодильник, газовая плита, мойка и разделочный столик. Но кроме этих необходимых для кухни предметов здесь же находились еще раскладушка, два складных металлических стула и старинная ванна, служившая для омовения еще в до-водопроводную эпоху. Где находится туалет, Барбара не спросила.

Кухню освещала единственная лампочка без плафона. Хотя был еще торшер, стоящий возле раскладушки; брошенная на ней «Краткая история времени» Стивена Хокинга свидетельствовала, что Эмили не прочь почитать на досуге — если, конечно, считать книги по теоретической физике подходящим развлекательным чтением. Раскладушка была застелена спальным мешком.

Ничего более странного Барбара и вообразить не могла, хотя полагала, что достаточно хорошо узнала Эмили за время их совместной жизни в Мейдстоне. Если бы ей поручили создать макет внутреннего убранства дома старшего инспектора уголовной полиции, как это делают археологи, она бы отобрала для интерьера строгие современные вещи из стекла, металла и камня.

Эмили, казалось, прочитала ее мысли; она бросила на рабочий столик парусиновую сумку и, заложив руки в карманы, пояснила:

— Таков мой способ отвлечься от работы. Когда я закончу ремонт этого дома, возьмусь за ремонт другого. Ремонт и регулярные занятия любовью с мужчиной, который мне по душе, поддерживают меня в здравом уме. — Она тряхнула головой. — Я не спросила, как твоя мать, Барб?

— В смысле психического здоровья… или в другом смысле?

— Прости, я имела в виду совсем не это.

— Я не обиделась. Не извиняйся.

— Вы по-прежнему живете вместе?

— Я бы этого не вынесла.

С неохотой посвящая подругу в подробности истории о том, как обрекла мать на уединенную несвободную жизнь в приюте, Барбара испытала привычный комплекс эмоций: вину, сознание своей неблагодарности, эгоизма, жестокости. Какое значение имеет то, что мать окружена сейчас большей заботой, чем тогда, когда она жила с Барбарой? Мать есть мать. Барбара всегда будет у нее в долгу за то, что мать подарила ей жизнь, несмотря на то что ни один ребенок не признает этого долга.

— Понимаю, как тебе было тяжело, — сказала Эмили, когда Барбара закончила. — Это решение далось тебе нелегко.

— Ты права. И я все еще чувствую за собой долг и плачу за это.

— За что «за это»?

— Не знаю. Может, за жизнь.

Эмили задумчиво кивнула. Ее пристальный взгляд остановился на Барбаре, и та чувствовала, как ее лицо под пластырями нестерпимо горит и чешется. Было немилосердно жарко, и хотя единственное окно — непонятно почему оно было выкрашено черной краской — было открыто, никакой, даже самый слабый ветерок не залетал в кухню. Эмили встала.

— Ужинать, — скомандовала она.

Подойдя к холодильнику, она присела перед ним на корточки и достала упаковку йогурта, вынула из буфета большую миску и ложкой вывалила в нее йогурт. Из того же буфета она достала пакет с сухофруктами и орехами.

— Ну и жара, — сказала она, проводя растопыренными пальцами по волосам. — Милостивый Боже! Ну что за жуткое пекло!

Сказав это, она, помогая себя зубами, открыла пакет.

— Худшей погоды для уголовного расследования и не придумать, — согласилась Барбара. — Ни у кого ни на что не хватает терпения. Страсти кипят.

— Ты бы просветила меня, — согласно кивая головой, попросила Эмили. — Я ведь многого не знаю из того, что произошло за эти два дня. Все это время я пыталась сдержать местных азиатов, чтобы они не сожгли город, и моего начальника, чтобы он не передал дело своему партнеру по гольфу.

Барбара обрадовалась, что может рассказать подруге о последних событиях.

— Сегодня об этом сообщало Ай-ти-ви. Тебе об этом известно?

— Это да.

Эмили высыпала орехи и сухофрукты поверх йогурта, ложкой разровняла образовавшуюся кучку и потянулась к бананам, лежащим на столе.

— Примерно две дюжины азиатов, — сообщила она, — ворвались на заседание муниципального совета, стеная, как оборотни, о попрании их гражданских свобод. Один из них пригласил репортеров, и, когда прибыли телевизионщики, они начали швыряться камнями. Для поддержки они пригласили соотечественников из других мест. А Фергюсон — это мой начальник — прилип к телефону и звонил каждый час, а то и чаще, и объяснял, что я должна делать.

— А что их так озаботило-то, этих азиатов?

— Это смотря кого. Да что угодно: сокрытие информации, промедление в работе местной полиции, желание следователя сохранить тайну следствия, начало этнической чистки. Выбор большой.

Барбара уселась на металлический стул.

— И все-таки что именно?

— Дорогая моя Барб, да ты говоришь в точности как они, — ответила Эмили, взглянув на нее.

— Прости, я не хотела…

— Ладно, проехали. Столько всего свалилось на мою голову… Хочешь, могу поделиться ужином.

Эмили достала из ящика нож и, ловко орудуя, разрезала банан на ломтики, которые добавила в йогурт, к орехам и сухофруктам.

— Ну и ситуация. Я стараюсь не допустить утечки информации. В общине творится черт знает что, и если не я, кто знает, что может случиться в городе, где развил бурную деятельность абсолютно неуправляемый человек.

— И кто же это?

— Некий Муханнад Малик.

Эмили рассказала о его родственных отношениях с покойным и о том, какое важное место занимает семейство Маликов — а следовательно, и сам Муханнад — в Балфорде-ле-Нез. Его отец, Акрам, перевез свою семью в город одиннадцать лет назад, мечтая начать здесь семейный бизнес. В отличие от большинства выходцев из Азии, ставших владельцами ресторанов, магазинов, химчисток, автозаправок, Акрам Малик стремился к большему. Он понимал, что в этой части страны, придавленной депрессией, он может быть желанным пришельцем, только если его бизнес создаст рабочие места; а его собственное тщеславие удовлетворит только основанная им компания, носящая его имя. Начал он с малого — готовил горчицу в задней комнате крошечной пекарни на Олд-Паер-стрит. Сейчас у него фабрика с полным циклом производства, расположенная в северной части города, где производится все: от пикантных желе до салатных приправ.

— «Горчица и пряности Малика», — завершила свой рассказ Эмили. — Многие азиаты — одни были его родственниками, другие нет — приехали сюда вслед за ним, навязав городу межрасовые проблемы, а следовательно, и головную боль.

— И Муханнад тоже причиняет головную боль?

— Мигрень. Из-за этого урода я по уши в политическом дерьме.

Она взяла персик и, отрезая от него ломтики, стала выкладывать их по краям миски с йогуртом. Барбара, наблюдая за ней и вспоминая свой неаппетитный обед, старалась подавить внезапно возникший голодный спазм в желудке.

Муханнад, рассказывала Эмили, был одним из политических активистов в Балфорде-ле-Нез, яростным борцом за равноправие и нормальное отношение к своим соотечественникам. Он создал некую организацию, программной целью которой было установление братской солидарности между молодыми выходцами из Азии. Сам он мгновенно терял голову, когда в деле чувствовался хотя бы еле ощутимый привкус расовой нетерпимости. Любой, кто задирал кого-нибудь из азиатов, сразу же сталкивался с одним или несколькими безжалостными мстителями, описать внешний облик которых их жертвы, как правило,были впоследствии не в состоянии.

— Никто не может так активно мобилизовать азиатов, как Малик, — подытожила свой рассказ Эмили. — Он просто продыху не дает с того момента, когда было обнаружено тело Кураши, и не оставит меня в покое, пока я не арестую подозреваемого. Я вынуждена выкраивать время для расследования между встречами с ним и Фергюсоном.

— Да, ничего хорошего, — согласилась Барбара.

— Кошмар!

Эмили, бросив нож в раковину, поставила готовое блюдо на стол.

— Когда я обедала в «Волнорезе», то разговорилась там с девушкой из местных, — сказала Барбара, наблюдая, как Эмили, наклонившись к холодильнику, достает из него две банки пива. Протянула одну Барбаре. Эмили села, и сама ее поза демонстрировала природную грацию и приобретенную в упорных тренировках силу.

— Говорят, что Кураши имел дела с наркотиками. Ты понимаешь, о чем я: подозревают, что он перевозил в желудке героин.

Эмили положила на тарелку несколько ложек фруктового салата и прижала банку с пивом ко лбу, покрытому мелкими каплями пота.

— Мы пока не получили окончательного заключения токсиколога по поводу смерти Кураши. Возможно, он имел какое-то отношение к наркотикам — неподалеку расположены порты. Но если ты думаешь, что причина его смерти — наркотики, то ты ошибаешься.

— Ты в этом уверена?

— Да. Абсолютно.

— Тогда почему тебе об этом не рассказать? Ведь раз еще нет заключения о смерти, ты не можешь быть уверена, что это убийство.

Эмили, приложившись к пиву, внимательно посмотрела на Барбару:

— Сколько дней ты будешь в отпуске, Барб?

— Я умею держать язык за зубами, если тебя это интересует.

— А что, если меня интересует не только это?

— Тебе нужна моя помощь?

Эмили зачерпнула еще йогурта, но затем положила ложку в миску и стала задумчиво рассматривать ее, собираясь с мыслями, перед тем как ответить.

— Возможно, и потребуется.

Барбара обрадовалась: это было намного лучше, чем хитростью напрашиваться в помощники. Больше того, она чуть не подпрыгнула от радости, услышав неожиданное предложение старшего инспектора.

— Я к твоим услугам. Почему ты не контактируешь с прессой? Если причина смерти не наркотики, то, может быть, секс? Самоубийство? Несчастный случай? Что еще?

— Убийство, — ответила Эмили.

— Ну, знаешь, стоит только сказать об этом, как азиаты снова начнут буйствовать на улицах.

— Уже сказала. Я встречалась с пакистанцами сегодня днем.

— И?

— С этого момента они будут с особым усердием контролировать и отслеживать наши действия.

— Ты полагаешь, это убийство на расовой почве?

— Пока неизвестно.

— Но ты же знаешь, отчего он умер?

— Это было понятно с первого взгляда. Но именно это мне бы хотелось как можно дольше хранить в тайне от азиатов.

— Почему? Если им станет известно, что это убийство…

— Потому что это именно такое убийство, которое может их взбудоражить.

— Все-таки на расовой почве?

Когда Эмили кивнула, Барбара задала следующий вопрос:

— Но как? Я хотела спросить, как, глядя на тело, вы поняли, что это именно такое убийство? Какие-нибудь знаки? Свастика или что-то подобное?

— Нет.

— Может, вы нашли на месте убийства визитку или листовку «Национального фронта»?

— Тоже нет.

— Ну а на основании чего вы сделали такое заключение?

— Он был сильно избит, Барб. Сломана шея.

— Ну и ну!

В памяти Барбары всплыло все, что она прочла в газете. Тело Кураши было обнаружено внутри дота на косе. Видимо, его поджидали, укрывшись в засаде. Вот почему Эмили считает, что убийство совершено из расовых побуждений: преднамеренные убийства — если жертву перед этим не подвергают определенного рода пыткам, доставляющим удовольствие серийным убийцам, — обычно совершаются быстро и преследуют одну цель — смерть жертвы. И еще одно: сломанная шея свидетельствует о том, что убийцей был мужчина. Далеко не у всякой женщины хватит на это сил.

Пока Барбара обдумывала эти доводы, Эмили подошла к мойке, взяла свою парусиновую сумку. Сдвинув на край стола тарелку, она вытащила из сумки три картонные папки. Открыв первую, она положила ее на один край стола и открыла вторую, в которой была пачка глянцевых фотографий. Она развернула их в руке веером, как карты, выбрала несколько штук и протянула Барбаре.

Это были фотографии с места происшествия. На первом снимке — крупным планом лицо. Барбара отметила, что повреждения похожи на ее травмы. Правая щека пострадала особенно сильно, одна бровь глубоко рассечена. На двух других снимках — руки. Они покрыты ранами и порезами: очевидно, Кураши защищался от ударов.

Глядя на фотографии, Барбара пыталась представить, что произошло. Если рана на правой скуле, то нападавший — левша. Но рана на лбу была слева. Значит, убийца или хорошо владеет обеими руками, или убийц было двое.

Эмили, протянув ей еще одну фотографию, спросила:

— Ты хорошо знаешь Нез?

— Я давно уже не была здесь, — ответила Барбара. — Но я помню эти скалы. Помню эту смешную забегаловку. Старую башню с курантами.

Последний снимок был сделан с высоты. На нем были видны дот, позади которого возвышались скалы, похожая на свечу башня с курантами, здание кафе в форме буквы L. На стоянке для машин, к юго-западу от кафе, стояло несколько полицейских машин, окружавших тот самый хетчбэк «ниссан».

Но Барбара сразу обратила внимание именно на то, чего не хватало на фотографии.

— Эм, а там есть какой-нибудь фонарь, прожектор? — спросила Барбара. — На Незе. На вершине скалы установлено освещение?

Она подняла голову и встретила внимательный взгляд Эмили. Поднятые вверх брови показывали, что она понимает ход мыслей подруги.

— Проклятье! А ведь верно, нет. А если там нет освещения?..

Барбара снова склонилась над фотографией:

— Тогда что, черт возьми, Хайтам Кураши делал на Незе в темноте?

Она вновь подняла голову и увидела, что Эмили салютует ей рукой с банкой пива.

— Это уже вопрос по существу, сержант Хейверс, — сказала она и вылила остатки пива в рот.

Глава 4

— Уложить вас в постель, миссис Шоу? Уже почти половина одиннадцатого, а доктор велел мне напоминать вам о том, что надо отдыхать.

Это было произнесено таким застенчиво-занудным тоном, что Агате Шоу захотелось выцарапать Мэри Эллис глаза. Однако она сдержалась и наконец отвернулась от трех больших мольбертов с рисунками и фотографиями, подобранными для нее Тео в библиотеке. На них был запечатлен Балфорд-ле-Нез в прошлом, настоящем и будущем. Уже полчаса она внимательно изучала изображения, стараясь с их помощью обуздать ярость, бушевавшую в ней с той самой минуты, когда внук сообщил о причине, по которой тщательно подготовленное ею специальное заседание муниципального совета не состоялось. Был спокойный, тихий вечер, но ее гнев только усилился, когда Тео за ужином подробно описал все, что произошло на этом заседании и после него.

— Мэри, — сказала Агата, — я что, по-твоему, выгляжу так, что со мной надо обращаться как с особой, изображенной на плакате о благотворительной помощи старикам в их немощи?

Мэри, обдумывая вопрос, так напряглась, что ее прыщавое лицо сморщилось.

— Простите, — пробормотала она и вытерла о юбку ладони.

На хлопчатобумажной юбке бледно-голубого цвета остались влажные отпечатки.

— Я еще определяю время по часам, — пояснила Агата, — и когда я захочу спать, я тебя позову.

— Но ведь уже почти половина одиннадцатого, миссис Шоу… — Мэри замолчала, и только по закушенной губе можно было понять, что она что-то недоговаривает.

И Агата поняла. Подчиняться чужой воле было для нее невыносимо. Ясно, что Мэри хочет поскорее уйти, без сомнения, для того, чтобы позволить такому же прыщавому, как она, хулигану добраться до ее сомнительных прелестей. Но сейчас девушка не могла ни уйти, ни сказать, что у нее на уме, — именно этот факт и провоцировал Агату на то, чтобы изводить девушку. Но Мэри сама виновата. Ей девятнадцать, а в эти годы надо уметь заявлять о своих желаниях.

В ее возрасте Агата почти год служила в женской вспомогательной службе королевских ВВС и уже потеряла единственного человека, которого любила, — его самолет был сбит над Берлином. В те дни, если женщина затруднялась ясно сказать, чего она хочет, она частенько теряла возможность хоть что-нибудь вообще успеть сказать. Тот, кого она ждала, мог не вернуться. За любой шанс следует хвататься, поскольку кто может поручиться, что он не последний?

— Ну так что? — участливо спросила Агата, желая подбодрить девушку. — Раз уже половина одиннадцатого, Мэри?..

— Я думала… вы не хотите… ведь это только потому, что мне полагается быть с вами до девяти. Ведь мы так договаривались с вами, ведь верно?

Агата ждала. Мэри так вертелась и корчилась под ее взглядом, словно старалась стряхнуть сороконожку, ползающую у нее под юбкой.

— Ведь уже… Ведь уже очень поздно… Агата приподняла брови. По виду Мэри было ясно, что она капитулировала.

— Позовите меня, когда захотите лечь, мэм. Агата улыбнулась.

— Спасибо, Мэри. Так я и сделаю.

Она снова погрузилась в созерцание картинок на мольбертах, а Мэри Эллис направилась в дальние комнаты.

На первом мольберте прошлое Балфорда-ле-Нез было представлено семью фотографиями, сделанными в период пятидесятилетней эпохи расцвета-с 1880-х по 1930-е годы — и расположенными в хронологическом порядке. В центре находилась фотография Балфордского увеселительного пирса, который Агата считала свой первой любовью. Вокруг нее, как лепестки вокруг сердцевины цветка, располагались снимки других мест, привлекавших в те времена многочисленных гостей. Кабины для переодевания, выстроившиеся вдоль береговой линии на Принцевой косе; женщины под зонтиками, идущие по многолюдной Хай-стрит; цапли, сбившиеся на отдаленном конце косы против того места, где с рыбачьих лодок забрасывали сети. На одном снимке был изображен известный в свое время «Отель на пирсе», на другом — знаменитые террасы, построенные во времена короля Эдуарда, с которых открывался великолепный вид на Балфордский променад.

Будь они прокляты, эти цветные, подумала Агата. Если бы не они и их наглые требования! Сейчас они ждут, что все в Балфорде кинутся лизать им задницы только потому, что один из них получил хорошую взбучку, на которую они давно напрашиваются… Если бы не они, Балфорд-ле-Нез сделал бы еще один шаг к тому, чтобы стать модным морским курортом, каким был прежде. О чем скулят эти паки? Как они осмелились сорвать заседание совета, ворвавшись в зал и колотя себя в костлявые груди?

— Они требуют для себя гражданских свобод, — изрек Тео во время ужина, и только последняя идиотка не заметила бы, что он согласен с этой проклятой бандой.

— Может, ты соизволишь объяснить мне, чего же это они требуют? — Агата вопросительно посмотрела на внука.

В ее голосе прозвучали ледяные нотки, и она уловила внезапное беспокойство во взгляде Тео при этих словах. Его сердце обливалось кровью от того, к чему призывала Агата. Его вера в равенство людей, справедливость, гарантированную всем, явно не была унаследована от бабушки. Она знала, какой смысл вложил он во фразу о «гражданских свободах», но хотела заставить его прямо сказать об этом. Честно говоря, она — помимо всего прочего — искала повод для ссоры. Агата хотела дать ему решительное сражение с применением всех боевых средств и до полной победы. И если она не сможет выиграть его сейчас, пребывая, словно в плену, внутри своего тела, готового в любой момент выйти из повиновения и сдать ее на милость врага, тогда ей придется ограничиться лишь словесными ударами. Хорошая ругань все же лучше, чем ничего.

Однако Тео не принял вызова. И, поразмыслив, Агата признала, что его отказ можно истолковать как положительный знак. Его необходимо закалять, потому что после ее смерти ему будет суждено взять в руки штурвал управления предприятиями, принадлежащими семейству Шоу. Возможно, он уже набрался опыта.

— Азиаты не доверяют полиции, — сказал он. — Они не верят, что полиция ко всем относится одинаково. Они хотят привлечь внимание горожан к расследованию, для чего, по их мнению, необходимо оказать давление на старшего инспектора, который ведет это дело.

— А мне так кажется, что если они желают одинакового отношения ко всем — если я правильно понимаю, они хотели бы, чтобы к ним относились так же, как относятся к их английским согражданам, — пусть и ведут себя соответствующим образом.

— Так ведь и белые тоже в последние годы много раз выходили на демонстрации, — возразил Тео. — Вспомни волнения по поводу подушного налога, протесты против жестоких видов спорта, движение против…

— Я же не говорю о демонстрациях, — оборвала она. — Если они хотят, чтобы к ним относились как к англичанам, они должны одеваться по-английски, уважать английский язык, воспитывать детей в английских традициях. Пойми, Теодор, если кто-то решает иммигрировать в другую страну, он не должен тешить себя надеждами, что новая родина будет потакать всем его прихотям. И окажись я вместо тебя на этом заседании совета, будь уверен, именно это я бы и сказала.

Внук аккуратно сложил салфетку и положил ее перпендикулярно кромке стола, так, как учила его Агата.

— А я не уверен, ба, — сказал он, скривив лицо в улыбке. — Ведь после этого тебе надо было бы пробираться сквозь толпу бушующих манифестантов и даже, возможно, огреть некоторых из них тростью по головам.

Он встал из-за стола, подошел, положил ей руку на плечо и поцеловал в лоб. Агата резко оттолкнула его:

— Прекрати и сядь на место. Мэри Эллис еще не подала сыр.

— Сегодня мне что-то не хочется сыра. — Тео направился к двери. — Пойду принесу фотографии из машины.

Он принес папки с теми самыми фотографиями и картинами, которые она сейчас разглядывала. Балфорд-ле-Нез в его нынешнем виде был представлен на мольберте, стоящем в центре: растянувшиеся вдоль берега брошенные дома с заколоченными окнами, облупившаяся краска на них походила на кожу после солнечного ожога; умирающая Хай-стрит, на которой ежегодно хотя бы один магазин навсегда закрывал для покупателей свои двери; крытый бассейн, настолько запущенный и грязный, что объектив фотокамеры, казалось, доносил до зрителя затхлый запах плесени и гнили, пропитавший все внутри. И только один снимок напоминал о прошлом Балфорда — фото увеселительного пирса, который Агата купила, перепланировала, обновила, вдохнув в него жизнь, как Бог в Адама, и без пышных речей подарила его городу у моря, где прожила всю свою жизнь.

Саму эту жизнь и ее неминуемый скорый конец она вложила в Балфорд будущего: перестроенные отели; деловой район, переместившийся к морю из-за низкой арендной платы на землю; землевладельцы, разделяющие ее идеи; рабочие жилые районы, в которые после перестройки переехали представители среднего класса; недавно возникшие парки — причем большие парки, а не газоны с жалкой травкой, которые некоторые люди гордо называют парками в память своих азиатских матерей с абсолютно непроизносимыми именами, — и аттракционы, выстроившиеся вдоль береговой линии. В планах было также создание центра досуга, кортов для тенниса и сквоша,[11] площадки для крикета, реконструкция крытого плавательного бассейна. Вот таким должен быть Балфорд-ле-Нез, и именно к этому стремилась Агата Шоу, желая увековечить свое имя.

Она потеряла родителей во время лондонского блица, при налете немецкой авиации. Когда ей было тридцать восемь, она лишилась мужа. Дети ее были не с нею: трое отправились в странствия по миру в поисках удачной карьеры, а четвертый погиб в автомобильной катастрофе, когда за рулем сидела его тупоумная скандинавская жена. Вскоре после этого события она поняла, что мудрая женщина должна умерять свои желания и мечты, но в последние годы жизни она стала чувствовать такую усталость от подчинения воле Всевышнего, какую, должно быть, чувствовала, если бы ей сопротивлялась. Поэтому она взялась за свое последнее дело с решимостью воина, решившего во что бы то ни стало довести битву до конца.

Ничто не могло остановить воплощение этого проекта, и меньше всего — смерть какого-то чужестранца, о котором она и понятия-то не имела. Но для победы ей нужен Тео. Он должен быть ее правой рукой. Тео должен быть сообразительным и сильным. Он должен быть несгибаемым и непобедимым, поскольку ничто не могло так повредить реализации ее планов возрождения Балфорда, как его молчаливое примирение с их крушением.

Агата с такой силой сжала трость, что задрожала рука. Она сконцентрировала внимание, как учил психотерапевт, когда ей пришлось заново обучаться ходьбе. Это было хуже, чем пытка, — говорить каждой ноге, что делать, до того, как она исполнит приказ. Агата, которая прежде ездила верхом, играла в теннис и гольф, ловила рыбу и ходила на веслах и под парусом, докатилась до того, что повторяла себе: «Сперва левая, затем правая. Теперь левая, потом правая», — и это лишь для того, чтобы доковылять до двери в библиотеку. Она произносила эти слова с зубовным скрежетом. Если бы ее характер позволил ей держать собаку, она завела бы верного и преданного корги и лупила бы его в моменты крушения своих планов и надежд.

Она нашла Тео в комнате, где он обычно проводил утренние часы. Внук уже давно превратил ее в свою крепость, установив телевизор, стереосистему, книжные стеллажи, удобную старую мебель и компьютер, с помощью которого связывался с живущими в разных концах света неудачниками, которые разделяли его необычную страсть — были палеонтологами-любителями. То, что взрослые люди роются в грязи, Агата считала идиотской причудой. Но для Тео это было любимым занятием, и он посвящал ему столько времени, сколько большинство мужчин отдают мыслям о сексе. Для Тео не существовало различия между днем и ночью: как только появлялся хотя бы час свободного времени, он тут же направлялся к Незу, где море, постоянно вгрызавшееся в сушу, размывало скалы, а они, разрушаясь, выбрасывали из своих недр различные сокровища.

В эту ночь он не включал компьютер. И не сидел с лупой в руках, склонившись над бесформенным камнем, найденным среди скал («Ба, это же настоящий зуб носорога», — терпеливо объяснял он). Тео тихо говорил по телефону, стараясь убедить в чем-то собеседника, который упорно не хотел его слушать.

Ей удалось разобрать: «Пожалуйста. Прошу тебя, выслушай меня», прежде чем он, заметив ее в дверях, положил трубку на рычаг, словно на том конце провода никого не было.

Она внимательно смотрела на него. Ночь была почти такой же жаркой, как день, и зной никак не выветривался из комнаты. Вероятно, духота в какой-то мере послужила причиной того, что лицо Тео пылало и блестело от пота. Но истинной причиной, как предполагала Агата, был кто-то, сидевший неизвестно где, сжимавший телефонную трубку во влажной ладони и ломающий голову над тем, почему после слов Тео «выслушай меня» воцарилось молчание.

Окна были раскрыты настежь, но находиться в комнате было невыносимо. Даже стены, казалось, вот-вот начнут истекать потом через старые обои. Кучи журналов, газет, книг, а главное груды камней («Нет, ба, они только выглядят как камни. На самом деле это кости и зубы, а это, если не веришь, посмотри и убедись, кусок бивня мамонта») словно повышали температуру в комнате еще градусов на десять. И, несмотря на то что внук старался как можно лучше очистить свои находки, неистребимый запах земли навсегда пропитал воздух в комнате.

Положив трубку, Тео подошел к массивному дубовому столу. Все, что лежало на нем, было покрыто толстым слоем пыли, поскольку он запретил Мэри Эллис прикасаться тряпкой к чему-либо, чтобы не нарушать порядка, в котором найденные окаменелости лежали на деревянных подносах. У стола стояло вертящееся кресло с высокой спинкой; он развернул его сиденьем к ней.

Она поняла, что он приготовил для нее место, до которого она сумеет дойти самостоятельно, и ей захотелось надрать ему уши, да так, чтобы он закричал от боли. Она пока не была готова к тому, чтобы улечься в могилу, хотя могилу для нее уже вырыли; она вполне могла обойтись без проявлений показной заботы о себе, которая напоминала, что все ожидают ее скорой смерти. Она предпочла стоять.

— Ну и что в результате? — требовательно спросила она, словно их разговор не прерывался.

Тео сдвинул брови и тыльной стороной ладони отер пот со лба. Он посмотрел на телефон, а затем перевел взгляд на нее.

— Меня совершенно не интересует твоя интимная жизнь, Теодор. Надеюсь, ты в скором времени поймешь, что это всего лишь оксюморон, несовместимые понятия. Я каждую ночь молюсь, чтобы ты поумнел и не позволял бы ни глазам, ни пенису управлять тобою. Что ты делаешь в свободное время, касается только тебя и того, кто разделяет с тобой минутные радости. Господи, такая жара, ну как вообще можно об этом думать?..

— Ба!.. — лицо Тео покраснело еще больше.

Боже мой, подумала Агата, ему двадцать шесть, а он ведет себя как озабоченный подросток. Представляю себе, какому сокровищу были адресованы его искренние призывы! Его дед, несмотря на все его недостатки (а главным был тот, что в сорок два года он вдруг помер), знал, как увлечь женщину и вести себя с ней. На все это Льюису всегда хватало четверти часа, а в одну из ночей — ей тогда необычайно повезло — он умудрился управиться всего за десять минут. Она считала половой акт чем-то вроде медицинской процедуры, сопутствующей браку: если это необходимо для здоровья, все органы должны регулярно исполнять свои функции.

— Так что они нам обещают, Тео? — переспросила она. — Надеюсь, ты настоял на том, что необходимо провести еще одно специальное заседание муниципального совета?

— Естественно, я…

Он взял со стола один из своих драгоценных экспонатов и стал вертеть его в руках.

— У тебя хватило ума, чтобы потребовать собрать новое заседание? Ты ведь не позволил этим цветным распоряжаться и мешать нашим планам?

Он явно занервничал и не произнес больше ни слова.

— Боже мой! — простонала она. Да он точная копия своей безмозглой мамаши!

Хотя Агата бодрилась на людях, сейчас она вынуждена была сесть. Она расположилась в кресле, стараясь держать спину прямо, как ее учили еще в раннем детстве.

— Да что, черт возьми, с тобой происходит, Теодор Майкл?! Ну сядь хотя бы, прошу тебя. Не хватает, чтобы у меня еще шею свело.

Он повернул кресло, чтобы лучше видеть ее лицо. Его сиденье было обтянуто старым, выцветшим бархатом и на нем красовалось большое, напоминающее жабу пятно, на вопрос о происхождении которого Агата лишь отмахивалась.

— Все получилось не ко времени, — сказал он.

— Все получилось… А что именно?

Она отлично все расслышала, но уже очень давно поняла, что лучший способ подчинить других своей воле — заставить их задуматься о своем решении, задуматься так крепко, чтобы в конце концов, к ее радости, отказаться от своих собственных мыслей.

— Все получилось не ко времени, ба.

Тео сел. Он склонился к ней, опершись руками о колени. Даже складки на его мятых льняных брюках выглядели так, словно они были неотъемлемым атрибутом от-кутюр. Но ей никогда не казалось, что следование моде приличествует мужчине.

— Муниципальный совет употребил все силы на то, чтобы удержать в рамках Муханнада Малика. Но не получилось, как ты знаешь.

— Назначенное заседание его никоим образом не касалось.

— Но известие о смерти человека и озабоченность азиатов тем, как полиция будет расследовать эту смерть…

— Озабоченность. Их озабоченность, — передразнила его Агата.

— Ну не мог я требовать повторного заседания, когда там такое творилось!

— Да отчего же? — вскричала она, стукнув тростью о ковер.

— Ну пойми, ба, мне казалось, что докопаться до истинных причин убийства на Незе — более важное и неотложное дело, чем решение вопроса финансирования реконструкции «Отеля на пирсе». — Он предостерегающе поднял руку. — Нет, ба, ну постой, не перебивай. Я знаю, что этот проект важен для тебя. Для меня тоже. Он важен и для муниципалитета. Но ты должна понять, что сейчас едва ли подходящее время, чтобы вкладывать деньги в Балфорд.

— Ты, никак, думаешь, что эти азиаты настолько сильны или хотя бы безрассудны, что могут разрушить город? Да они скорее займутся тем, что будут отрезать головы друг другу.

— Я думаю, что, пока наш город не станет местом, где туристы не будут опасаться неприятностей, которые могут свалиться им на голову, потому что кому-то не понравится цвет их кожи, вкладывать деньги в реконструкцию города — все равно что сжечь.

Иногда он ее удивлял. Вот и сейчас Агата видела во внуке что-то от его деда. Льюис мыслил бы сейчас точно так же.

— Ну скажи, разве я не прав? — спросил он; слова прозвучали скорее как утверждение, а не вопрос, что тоже напомнило ей мужа. — Я бы подождал несколько дней. Пусть улягутся страсти. Тогда можно созвать новое заседание. Пока ничего больше поделать нельзя. Ты сама в этом убедишься. — Он бросил взгляд на часы, стоящие на камине, и встал со стула. — Тебе пора спать, я схожу за Мэри Эллис.

— Я и сама позову Мэри Эллис, когда сочту нужным, Теодор. Прекрати относиться ко мне, как…

— Тебе виднее. — С этими словами он направился к двери.

Прежде чем он открыл дверь, она спросила:

— Так ты уходишь?

— Я же сказал, что позову…

— Не из комнаты. Я имела в виду из дома. Ты снова собираешься уйти на всю ночь, Тео?

По выражению его лица она поняла, что зашла слишком далеко. Покладистость внука имела свои пределы.

— Если, как ты говоришь, ситуация в городе напряженная, то, может быть, не следует выходить из дома после наступления темноты? Ведь ты не собираешься снова брать лодку? Ты же знаешь, я чувствую, когда ты отправляешься в свои ночные плавания.

Тео внимательно смотрел на нее, стоя у двери. И опять, опять этот взгляд Льюиса! На лице — будто маска, за которой нельзя разглядеть абсолютно ничего. Когда он успел научиться так умело маскироваться? — думала она. Да и зачем ему надо было учиться этому?

— Я схожу за Мэри Эллис, — твердо сказал он и оставил ее наедине с вопросами, на которые она не знала ответов.

Салах было разрешено участвовать в разговоре, ведь, в конце концов, речь шла о ее женихе, которого лишили жизни. Иными словами, ее не выставили за дверь. У мужчин-мусульман не принято обращать внимание на то, что говорит женщина. Ее отец, человек мягкий и ласковый, проявлял свою доброту лишь тем, что иногда, проходя мимо нее, нежно гладил по щеке. И все-таки он оставался мусульманином до мозга гостей. Пять раз в день он истово молился и уже в третий раз читал священный Коран; он сделал для себя непреложным правилом жертвовать определенную часть дохода беднякам; уже дважды он повторил тот путь, которым прошли вокруг святой Каабы миллионы мусульман.

Итак, в тот вечер, когда Салах было позволено слушать, о чем говорят мужчины, ее мать была занята главным образом тем, что подносила из кухни в гостиную еду и питье, а невестка тихо сидела где-то в глубине дома, дабы быть подальше от посторонних глаз. Юмн, поступая так, убивала двух зайцев. Во-первых, она соблюдала обычай: Муханнад строго придерживался традиционного толкования женской скромности, а поэтому не мог допустить, чтобы кто-либо из мужчин, в том числе и родной отец, смотрел на его жену. Во-вторых, останься она внизу, свекровь тут же заставила бы ее помогать готовить, а Юмн была ленивее, чем самая ленивая корова на свете. Поэтому она приветствовала Муханнада, и, как обычно, полебезила перед ним с такой угодливостью, словно ее самое горячее желание было — чтобы он вытер ноги о ее зад, обтянутый шальварами, и после этого незаметно ускользнула наверх. Нашелся и благовидный предлог: ей необходимо быть рядом с Анасом на тот случай, если ему снова привидится плохой сон. На самом же деле она хотела полистать журналы и полюбоваться на модные фасоны западной одежды, носить которую Муханнад никогда ей не разрешит.

Салах заняла место на почтительном расстоянии от мужчин и, согласно мусульманским обычаям, не притрагивалась ни к еде, ни к питью. Она совсем не чувствовала голода, однако не отказалась бы от ласси — прохладительного напитка, которым ее мать потчевала мужчин. Да и выпить йогурта в такую несносную жару было бы все равно что глотнуть прохладной влаги из благословенного источника.

Акрам Малик учтиво поблагодарил жену, расставлявшую тарелки и стаканы перед гостями и сыном. Она, чуть коснувшись его плеча, произнесла: «Будь здоров, Акрам», — и вышла из комнаты. Салах часто задумывалась над тем, как ее мать может во всем подчиняться отцу, словно у нее нет никаких собственных желаний. А когда она спрашивала об этом Бардах, та обычно отвечала: «А я вовсе и не подчиняюсь, Салах. В этом нет необходимости. Твой отец — это моя жизнь, так же, как я — его».

Между родителями существовали какие-то особые узы, которые всегда вызывали ее восхищение, хотя она никогда до конца не понимала их природу. Они, казалось, произрастали из какой-то общей, ничем не выражаемой печали, о которой они не говорили, она проявлялась в нежности, с какой они относились и обращались друг к другу. Акрам Малик никогда не повышал голоса. Да у него никогда и не было к тому повода. Его слово было законом для жены, а также и для детей.

Однако Муханнад, когда был подростком, презрительно, но, конечно же, за глаза называл Акрама старым пердуном. А в саду позади дома он в бессильной злобе швырял камни в стену и с ожесточением колотил ногами по стволам деревьев, когда отец что-нибудь ему запрещал. Но он был достаточно благоразумен, и Акрам этого никогда не видел. Для него Муханнад был молчаливым и послушным. С юности брат Салах жил в ожидании своего часа, но выполнял все, что велел отец. Он понимал, что если будет исполнять свои обязательства по отношению к семье, то отцовский бизнес и все накопления в конце концов перейдут к нему. А тогда уж его слово будет законом. Салах знала, что этого дня Муханнад ждет с нетерпением.

И вот сейчас он сидел перед отцом; Акрам молчал, но было видно, что его переполняет гнев. В дополнение к беспорядкам, которые Муханнад учинил в городе, он не только пригласил Таймуллу Ажара в Балфорд, но еще и привел его в их дом. А это уже было серьезным проступком и расценивалось как явное неуважение по отношению к семье. Хотя Таймулла был старшим сыном брата отца, Салах знала, что его изгнали из семьи, а это означало, что он как бы умер для всей родни. Включая и семейство своего дяди.

Акрама не было дома, когда Муханнад пришел вместе с Таймуллой. На слова матери:

— Ты не должен был так поступать, мой сын, — Муханнад ответил:

— Он нам нужен. Нам нужен опытный человек. Если сейчас мы не заявим во всеуслышание, что не позволим замять убийство Хайтама, это станет обычным делом.

Вардах посмотрела на сына с беспокойством, но возражать не стала. С первого взгляда признав в незнакомце Таймуллу Ажара, она больше ни разу не подняла на него глаз. Она равнодушно кивнула — уважение к сыну было для нее естественным следствием уважения к супругу — и ушла на кухню к Салах, дожидаться возвращения Акрама. Тот уехал на фабрику, чтобы назначить кого-то из работников исполнять обязанности покойного Хайтама.

— Амми, — тихо обратилась Салах к матери, ставившей на поднос еду, — кто этот человек?

— Никто, — твердо ответила Вардах. — Его не существует.

Но ведь в действительности Таймулла Ажар существовал, и Салах, услышав его имя, припомнила тайные перешептывания между младшими в семье. Когда отец, вернувшись домой, зашел на кухню, Бардах сообщила, кто вместе с сыном пришел в их дом. Только по глазам Акрама, которые стали узкими, как щелки, можно было понять, как он разгневан приходом незваного гостя.

— Зачем он здесь? — спросил Акрам.

— Из-за Хайтама, — ответила жена.

Она смотрела на Салах сочувствующим взглядом, словно верила в то, что ее дочь действительно полюбила человека, за которого ей велено было выйти замуж. А почему нет? Салах же умная девушка. Ведь в подобной ситуации сама Бардах пришла к тому, что полюбила Акрама Малика.

— Акрам, Муханнад говорит, что у сына твоего брата есть опыт в таких делах.

— Смотря что понимать под «такими делами», — фыркнул Акрам. — Тебе не следовало впускать его в дом.

— Он же пришел с Муханнадом, — возразила она. — Что мне было делать?

Вот и сейчас он был с Муханнадом и сидел на одном конце дивана, на другом — брат Салах. Акрам расположился в мягком кресле, подложив под спину вышитую Бардах подушку. Телевизор с огромным экраном показывал какой-то азиатский фильм из кинотеки Юмн. Перед тем как улизнуть наверх, она вместо того, чтобы выключить телевизор, по ошибке приглушила звук. И теперь из-за плеча отца Салах могла видеть тайное свидание молодых любовников, столь же горячих в своих чувствах, как Ромео и Джульетта. Балкона, правда, не было — они встретились на кукурузном поле, обнялись и, упав на землю, продолжали свои дела; стебли растений скрывали любовников от посторонних глаз. Салах отвела взгляд от экрана, чувствуя, как сердце, вырвавшись из груди, бьется у нее в горле, словно крылья пойманной птицы.

— Я знаю, что тебе не по нраву то, что произошло сегодня, — говорил Муханнад. — Но мы договорились с полицией о ежедневных встречах. Они будут информировать нас о том, как продвигается следствие.

По тому, как настороженно звучал голос брата, Салах поняла, что его раздражает молчаливое неодобрение и даже отвращение отца к его активным действиям.

— Отец, если бы не Ажар, мы не добились бы такой уступки. Он внушил старшему инспектору уголовной полиции, что у нее нет иного выбора. И он сделал это так деликатно и умно, что она даже не поняла, к чему он клонит, и была вынуждена согласиться на наши требования.

Он с восхищением посмотрел на Ажара — тот молча сидел, положив ногу на ногу, и пристально смотрел на дядю. Салах никогда не доводилось видеть, чтобы человек с такой невозмутимостью и достоинством вел себя там, где его не хотят видеть.

— Так вот, оказывается, для чего ты все это затеял! — В голосе Акрама слышался сарказм.

— Дело не в том, кто и что затеял. Дело в том, что мы пришли к соглашению.

— И ты, Муханнад, думаешь, что мы сами не справились бы? Не добились бы соглашения, как ты его называешь?

Акрам поднес к губам стакан и отпил немного ласси. Он ни разу не взглянул на Таймуллу Ажара.

— Отец, копы нас давно знают. Вот им и кажется, что старые знакомые шум поднимать не станут, а потому можно работать спустя рукава. В то время как сейчас необходимо отнестись к делу с полной ответственностью. Кто кричит громче, тому и ответят скорее, тебе ли этого не знать.

Последние слова Муханнаду не стоило произносить: то была явная ошибка, спровоцированная его горячностью и отвращением ко всему английскому. Салах понимала, что чувствует сейчас брат — ей, как и ему, пришлось испить до дна чашу унижений, которую не без удовольствия подносили школьные учителя, — но она была уверена, что отец понять Муханнада не сумеет. Родившись в Пакистане и приехав в двадцатилетнем возрасте в Англию, Акрам, по его словам, только однажды столкнулся с проявлением расизма. Но этот единственный эпизод публичного унижения, произошедший на станции лондонской подземки, не вызвал в его душе озлобления к людям, к которым он решил относиться как к своим соотечественникам. А Муханнад, по мнению отца, навлек своим участием в демонстрации позор на их общину. Наверняка Акрам Малик не скоро забудет об этом.

— Кто кричит громче, тому часто нечего сказать, — ответил он сыну.

У Муханнада вытянулось лицо.

— Ажар знает, как поступать в такой ситуации.

— Но чем он нам поможет, Муни? Неужто Хайтам восстанет из мертвых? Или у твоей сестры появится надежда на лучшее будущее? Да разве присутствие одного человека может хоть что-нибудь изменить?

— Может, — объявил Муханнад, и по его тону Салах поняла, что главный довод брат приберег на конец разговора. — Они признали, что Хайтам был убит. Это убийство, отец!

Лицо Акрама помрачнело. Вопреки здравому смыслу он утешал себя, свою семью и в особенноети Салах тем, что смерть Хайтама последовала в результате несчастного случая.

— Они признали это, отец. Из-за того, что произошло сегодня на заседании муниципального совета и после — на улицах. Постой! Не спеши укорять меня.

К Муханнаду вернулась прежняя уверенность. Встав с дивана, он подошел к камину, на котором стояли семейные фотографии в рамках.

— Я знаю, что разозлил тебя сегодня, — продолжал он. — И я согласен с тем, что чуть было не выпустил ситуацию из-под контроля. Но, прошу тебя, посмотри, чего мы добились. Не кто иной как Ажар, когда я позвонил ему в Лондон, предложил провести акцию на заседании муниципального совета. Скажи, когда ты говорил со старшим полицейским инспектором, она признала, что это убийство? В разговоре со мной — нет. А сестре, Аллах свидетель, полицейские вообще ничего не сказали.

Салах опустила глаза, видя, что мужчины посмотрели в ее сторону. У нее не было нужды подтверждать слова брата. Акрам находился в ее комнате во время краткого визита полицейского инспектора, пришедшего в их дом с сообщением о смерти Хайтама, и в точности знал, что тогда было сказано: «Мне очень жаль, но я должен сообщить вам, что на Незе найден труп. Покойный, как выяснилось, — мистер Хайтам Кураши. Нам необходимо пригласить кого-либо на опознание тела, а вы, как нам известно, собирались выйти за него замуж». «Да», — печально ответила Салах, хотя внутри у нее все кричало: «Нет! Нет! Нет!»

— Пусть так, — сказал Акрам, обращаясь к сыну. — Но ты зашел слишком далеко. Когда кто-нибудь умирает, то не тебе, Муханнад, заботиться о его воскрешении.

Салах поняла, что он говорил не о Хайтаме, а о Таймулле Ажаре. Для всех членов семьи Ажар был объявлен умершим. При встрече с ним на улице следовало либо смотреть сквозь него, либо отвести глаза в сторону. Нельзя было не то что говорить, но даже упоминать о нем. Даже подумать о нем нельзя — ведь размышления могут привести к разговорам, а разговоры способны пробудить желание задуматься о возможности вновь принять его в семью. Салах была еще слишком молода, чтобы знать, какое прегрешение совершил Ажар против семьи, но раз уж такое случилось, ей было запрещено говорить о нем с кем бы то ни было.

Она не видела своего двоюродного брата целых десять лет. Десять лет блужданий по свету в одиночку, думала она. Что для него значили эти годы? Как он смог выжить без участия и помощи родных?

— Ну а что, по-твоему, важнее? — примирительно спросил Муханнад. Все, что случилось за этот день, обострило его отношения с родными, и он не хотел подвергать себя риску быть отвергнутым. Тем более с женой и двумя детьми. Да и работал он в семейном бизнесе. — Выявить и поймать убийцу Хайтама или показать Ажару, что он до конца своей жизни отрезанный ломоть? Салах — такая же жертва этого преступления, как и Хайтам. Разве у нас перед ней нет никаких обязательств?

Когда Муханнад посмотрел в ее сторону, Салах опять скромно потупилась. Но внутри у нее все словно сжалось. Она-то знала правду. Неужели никто не догадывается, что представляет собой ее брат?

— Муханнад, я не нуждаюсь в твоих наставлениях ни по этому, ни по другим вопросам, — спокойно произнес Акрам.

— Да я и не наставляю тебя. Я только говорю, что без Ажара…

— Муханнад. — Акрам взял один из приготовленных женой паратасов — домашних пирожков. До Салах донесся запах мясной начинки, и ее рот наполнился слюной. — Человек, о котором ты говоришь, для нас мертв. Ты не должен был вмешивать его в наши дела и уж тем более не должен был приводить его в дом. Я не спорю с тобой относительно преступления, жертвами которого стал Хайтам, твоя сестра и вся наша семья, конечно, если это действительно окажется убийством.

— Но я же сказал тебе, что старший полицейский инспектор говорит, что это убийство. И она была вынуждена признать это только потому, что мы проявили настойчивость.

— Настойчивость, которую вы проявили сегодня днем, не имела отношения к старшему инспектору полиции.

— Но именно она и сработала. Неужели ты этого не признаешь?

В комнате было нестерпимо душно. Белая футболка Муханнада взмокла и облепила его мускулистое тело. В отличие от него Таймулла Ажар сидел и, казалось, излучал холодное спокойствие, словно находился в каком-то другом мире. Муханнад убавил пылу:

— Мне жаль, что я причинил тебе беспокойство и боль, наверное, мне надо было заранее предупредить тебя, что мы собираемся появиться в зале заседаний совета…

— Ты так думаешь? — спросил Акрам. — То, что произошло на заседании, нельзя назвать просто появлением.

— Ты прав. Возможно, я не совсем верно оценил ситуацию.

— Возможно?

Салах видела, как напряглось тело брата. Нет, сейчас он уже не был тем мальчишкой, который швырял камни в стену, да и деревья, стволы которых можно было пинать ногами, в комнате не росли. Его лицо покрылось крупными каплями пота, и тут Салах впервые поняла, насколько важно, чтобы кто-то вроде Таймуллы Ажара исполнял роль посредника в предстоящих контактах семьи с полицией. Напускное спокойствие — это не для Муханнада. Запугивание, угрозы — вот на чем, по его мнению, должны основываться взаимоотношения.

— Отец, ты только посмотри, что мы получили в результате этой демонстрации: встречу с инспектором полиции, отвечающим за расследование. И признание, что это было убийство!

— Это я вижу, — согласился Акрам. — Ну а теперь ты должен поблагодарить своего двоюродного брата за советы и выпроводить его из нашего дома.

— Да что, черт возьми, с вами происходит! — Муханнад взмахнул рукой, и три рамки с фотографиями слетели с камина на пол. — Чего вы боитесь? Вы что, связаны такими сильными узами с этими проклятыми европейцами, что не можете даже подумать о том…

— Хватит! — Акраму изменила обычная выдержка: он повысил голос.

— Нет! Не хватит. Ты боишься того, что Хайтама убил англичанин. И если окажется, что это именно так, ты должен будешь изменить свое отношение к ним. Но ты не можешь смотреть правде в глаза, а все потому, что все эти двадцать семь лет ты тужился изо всех сил, изображая из себя благочестивого англичанина!

Акрам вскочил со стула и рванулся к сыну; Салах растерялась, не понимая, что происходит, и только после того, как отец со всего размаху ударил Муханнада по лицу, она невольно вскрикнула:

— Не надо! — Ей было страшно. Страшно за них обоих; они могли покалечить друг друга, и это может стать началом крушения семьи. — Муни!Абби-джан! Папочка! Не надо!

Мужчины стояли лицом к лицу в напряженных позах; Акрам, предостерегающе подняв вверх палец, покачивал им перед глазами Муханнада. К этому приему он нередко прибегал, когда сын был ребенком, но теперь все было не так, как тогда. Теперь ему надо было тянуть вверх руку с поднятым пальцем, потому что сын на два с лишним дюйма превосходил отца в росте.

— Мы же все стремимся к одному и тому же, — обратилась к ним Салах. — Мы хотим выяснить, что случилось с Хайтамом. И почему. — Она не была уверена, что сказанное ею — правда, но все-таки сказала это, потому что сейчас для нее мир между отцом и братом был важнее, чем истина. — О чем вы спорите? Разве не самое лучшее — идти по пути, который скорее всего приведет нас к правде? Разве не этого все мы хотим?

Мужчины молчали. Сверху донесся плач Анаса, и сразу же послышался топот ног Юмн, обутых в дорогие сандалии.

— Я хочу именно этого, — спокойным голосом произнесла Салах, ничего не добавив к этим словам, поскольку не было нужды повторять: я ведь тоже заинтересованная сторона, ведь он должен был стать моим мужем.

Таймулла Ажар поднялся с дивана. И в росте и в весе он уступал обоим мужчинам, но говорил с ними как ровня — в его табели о рангах физические преимущества не давали одному человеку преимущества над другим.

— Чачья, — начал он.

Акрам вздрогнул, услышав такое обращение к себе. Брат отца, дядя. Это было напоминание об узах крови, которые их связывали, хотя он и не признавал их.

— Я не хочу стать причиной раздора в вашем доме, — произнес Ажар и жестом остановил Муханнада, намеревавшегося с обычной горячностью прервать его. — Позвольте мне сделать хоть что-то для семьи. Вы увидите меня только в том случае, если я вам понадоблюсь. Я буду находиться в другом месте, так что вам не надо будет нарушать обет, данный моему отцу. Когда возникнет необходимость, я смогу помочь, ведь я помогаю нашим людям в Лондоне, когда у них случаются неприятности с полицией или с правительственными чиновниками. У меня есть опыт общения с англичанами…

— И нам известно, к чему привел его этот опыт, — язвительно изрек Акрам.

Ни один мускул не дрогнул на лице Ажара.

— …Который может быть нам полезен в сложившейся ситуации. Я всего лишь прошу разрешить мне помочь вам. Ведь я не имею непосредственного отношения ни к этому человеку, ни к его смерти, и я менее эмоционально воспринимаю случившееся. А поэтому я могу думать более спокойно и видеть все более ясно.

— Он опозорил нашу фамилию, — объявил Акрам.

— Поэтому я ее более не ношу, — ответил Ажар. — У меня не было другого способа выразить свое сожаление по этому поводу.

— Он должен был исполнить свой долг.

— Я делал все, что мог.

Оставив реплику Ажара без ответа, Акрам устремил пристальный взгляд на Муханнада. Он, казалось, оценивал своего сына. Затем, тяжело повернувшись, посмотрел на Салах — она сидела, примостившись на кончике стула, — и сказал:

— Я многое дал бы за то, чтобы тебе не пришлось пройти через это, Салах. Я вижу, как ты переживаешь. Я хочу только довести все это до конца.

— Тогда позволь Ажару…

Акрам, подняв руку, приказал Муханнаду молчать.

— Только ради твоей сестры, — произнес он, обращаясь к сыну. — Но так, чтобы я его не видел. И чтобы он не говорил со мной. И снова не бесчестил и не позорил фамилию, которую носит наша семья.

Сказав это, Акрам вышел из комнаты. Было слышно, как он тяжело поднимается по лестнице.

— Старый пердун! — не в силах сдержаться прошипел Муханнад. — Глупый, злобный, одержимый старый пердун.

Таймулла Ажар покачал головой:

— Он хочет сделать все возможное для своей семьи. И я, в отличие от вас, это понимаю.

Покончив с приготовленным Эмили салатом, подруги собрались перейти в сад позади дома, но тут раздался телефонный звонок. Звонил теперешний возлюбленный Эмили. До того, как она успела подойти к телефону и выключить автоответчик, он успел сказать: «Не могу поверить, что ты и вправду не хочешь видеть меня сегодня после того, что было на прошлой неделе. Ну когда еще тебе довелось испытать столько…»

— Привет. Я дома, Гарри, — сказала Эмили, поворачиваясь спиной к Барбаре. — Нет… Да ничего подобного… Ты же говорил, что у нее мигрень, и я тебе поверила… Тебе это кажется… Ничего подобного… Гарри, ты же знаешь, я не терплю, когда ты меня перебиваешь… Да, так оно и есть, сейчас у меня гость, и я не могу долго обсуждать с тобой… Ой, ради бога, не смеши меня! Ну даже если и так, какое это имеет значение? Мы ведь с самого начала договорились, что все будет… Да дело не в контроле. Сегодня вечером я работаю… И вот что, дорогой, тебя это не касается.

Она швырнула трубку на рычаг и проговорила:

— Мужчины… Господи боже мой! Если они способны только раздражать, то стоит ли вообще иметь с ними дело?

Барбара молчала, не зная, что сказать для поддержания разговора. Ее опыт в отношении того, на что способны мужчины, был слишком ограниченным и подсказал ей лишь закатить глаза в надежде, что Эмили воспримет это как вопрос: «Ты думаешь?»

Эмили, судя по всему, удовлетворила ее реакция. Она, захватив миску с фруктами и бутылку бренди, скомандовала:

— Пошли на воздух, — и повела Барбару в сад.

В саду было не больше порядка, чем в доме, однако почти все сорняки были выполоты; высоченный конский каштан огибала аккуратная дорожка, выложенная камнем. Под ним и расположились Барбара с Эмили, усевшись в низкие складные стулья с парусиновыми сиденьями. Перед ними стояла миска с фруктами и два стакана бренди, за наполнением которых следила Эмили; где-то в ветвях над их головами пел соловей. Эмили жевала сливу, Барбара ощипывала виноградную кисть.

В саду было чуть прохладнее, чем на кухне, да и вид был несравненно лучше. По Балфорд-роуд проносились машины; сквозь ветви деревьев пробивались лучики света из окон стоящих в отдалении летних домиков. Барбара гадала, почему подруга не догадалась вынести в сад раскладушку со спальным мешком, торшер и «Краткую историю времени».

Ее размышления нарушила Эмили:

— Ты сейчас встречаешься с кем-нибудь, Барб?

— Я?

Вопрос показался ей нелепым. У Эмили не было проблем со зрением, а потому она могла знать ответ наперед. Да ты посмотри на меня, хотела сказать Барбара, у меня же тело как у шимпанзе. С кем, по-твоему, я могу встречаться? Но вместо этого она пробормотала:

— С тем, у кого есть время, — надеясь, что после такого легкомысленного ответа вопрос будет исчерпан.

На Кресенте зажглись фонари и, поскольку дом Эмили был последним на этой улице, их свет проникал в сад. Барбара почувствовала на себе пристальный, изучающий взгляд Эмили.

— Ты, похоже, оправдываешься, — после паузы произнесла она.

— В чем?

— Что сохраняешь статус-кво, — сказала Эмили и бросила сливовую косточку через забор на соседний участок, буйно заросший сорняками. — Но ведь ты же не хочешь вечно быть одинокой.

— А почему нет? Ведь ты же одна. Не думаю, что тебе это мешает.

— Правильно. Но не совсем. Быть одной и быть одинокой — это разные вещи, — поморщившись, сказала Эмили. — Ты понимаешь, о чем я.

Барбара отлично понимала, что имеет в виду подруга. Даже когда Эмили Барлоу вела одинокую жизнь, она никогда не оставалась без мужчины больше одного месяца. Но ведь все было при ней: симпатичное лицо, изящная фигура, легкий характер. Ну почему женщины, для которых частая смена мужчин так же естественна, как и само их существование, обычно полагают, что и у других есть возможность жить так же?

Ей нестерпимо хотелось курить. Черт возьми, ну как некурящие убивают время, отвлекают себя от тяжелых мыслей, избегают нежелательных споров, чем, в конце концов, успокаивают нервы? Можно бы было, конечно, сказать Эмили: «Прости, я не хочу обсуждать эту тему», но сейчас, когда Барбара надеялась поработать бок о бок с Эмили, возглавляющей расследование убийства, это невозможно.

— Ты что, мне не веришь? — спросила Эмили, озадаченная долгим молчанием Барбары.

— Знаешь, приобретенный опыт наградил меня изрядной долей скептицизма. И к тому же… — она сделала глубокий выдох в надежде подчеркнуть этим свое безразличное отношение к обсуждаемому вопросу, — я вполне довольна сложившейся ситуацией.

Эмили, взяв из миски абрикос, катала его на ладони.

— И собой, — задумчиво дополнила она ответ подруги.

Барбара решила, что эти два слова означают конец дискуссии и задумалась над тем, как бы поделикатней перевести разговор на другую тему. Какая-нибудь фраза типа «если говорить об убийстве», наверное, сработала бы, но Барбаре не хотелось самой начинать этот разговор; полулегальное участие в расследовании не позволяло задавать вопросы, но вместе с тем ей очень хотелось вернуться к привычной, хотя и неожиданно подвернувшейся работе. Она ведь и приехала в Балфорд-ле-Нез именно из-за этого расследования, а не для того, чтобы отдохнуть в одиночестве.

И тогда она сделал вид, будто обсуждение убийства на Незе и не прерывалось.

— Я все время ломаю голову, присутствовал ли расовый мотив, — сказала она и, пока Эмили раздумывала над тем, уж не волнует ли подругу проблема межрасовых отношений, возникшая в ее личной жизни, продолжила: — Если Хайтам Кураши недавно прибыл в Англию — так, по крайней мере, сообщили в телевизионном репортаже, — то он мог и не знать убийцу. А это, в свою очередь, наводит на мысль о том, что перед нами немотивированное преступление, совершенное исключительно по причине расовой ненависти. О таких преступлениях часто рассказывают в передачах из Америки, да и во всех больших городах творится то же самое — такие уж времена настали.

— Барб, ты мыслишь точно как эти азиаты, — отозвалась Эмили, разжевывая абрикос, который перед этим сполоснула под струйкой бренди. — Но ведь Нез не место для совершения немотивированных преступлений на расовой почве. По ночам там пусто. Ты же видела фотографии. Там нет освещения; даже на вершине скалы не установлены фонари. Поэтому если кто и пришел туда — представим на секунду, что Кураши оказался там по собственной воле, — то для этого у него была одна, максимум две причины. Прогуляться в одиночестве…

— Он ушел из отеля, когда стемнело?

— Да, кстати, ночь была безлунной. Поэтому версию прогулки в одиночестве можно отмести сразу, если, конечно, он не планировал побродить, ориентируясь, подобно слепому, на ощупь. Теоретически он мог оказаться там для того, чтобы подумать в тиши.

— Возможно, он обдумывал, так ли уж необходима ему предстоящая женитьба. Может, он хотел избежать этого брака и размышлял, как это сделать?

— Звучит весьма правдоподобно. Но есть одно обстоятельство, которое мы не можем оставить без внимания: его машину буквально распотрошили. Кто-то здорово над этим поработал. Что ты скажешь по этому поводу?

Объяснение было лишь одно:

— Он приехал специально, чтобы встретиться с кем-то. И захватил что-то с собой. Он не отдал это и тем нарушил договоренность, за что и поплатился жизнью. После чего неведомый «кто-то» обыскал машину в поисках того, что Кураши должен был ему передать.

— Здесь я не нахожу никакого расового мотива, — сказала Эмили. — Жертвы таких убийств, как правило, случайны. Не похоже.

— Но это не значит, что убийцей не мог быть англичанин, Эм. Однако даже если преступник был англичанин, то причиной убийства явилась не расовая неприязнь.

— Это понятно. Но в этом случае убийцей с тем же успехом мог быть и азиат.

Барбара утвердительно кивнула, продолжая мысленно раскручивать выбранную версию.

— Если ты заподозришь в этом преступлении кого-либо из англичан, азиатская община немедленно классифицирует его как убийство на расовой почве. И если такое случится, то следствием может быть общественный взрыв. Согласна?

— Согласна. К тому же, раз существует столько невыясненных обстоятельств, тот факт, что машину распотрошили, мне только на руку. Даже если это убийство на расовой почве, я могу классифицировать его иначе, пока не докопаюсь до истины. Таким образом я выиграю время, не дам разгореться страстям и обеспечу возможность обдумать стратегию. По крайней мере, получу хоть короткую передышку. Но для этого мне необходимо, чтобы Фергюсон хотя бы сутки не доставал меня по этому проклятому телефону.

— А мог ли убить Кураши член его же общины?

Барбара взяла из миски еще одну виноградную гроздь. Эмили развалилась на своем стуле. Поставив стакан с бренди на живот и закинув голову, она смотрела на нависавшие над ними темные, похожие на растопыренные пальцы листья конского каштана. Невидимый, прятавшийся в этих листьях соловей старательно выводил свою песню.

— Вполне может быть, — ответила Эмили. — Я даже думаю, что так оно и было. Ну с кем он мог быть знаком настолько хорошо, чтобы спровоцировать на убийство? Только с азиатом.

— Который к тому же рассчитывал жениться на дочери Малика, может быть такое?

— Конечно. Ведь брак Хайтама был из тех, что заключаются по решению отца с матерью.

— Возможно, проблема и заключалась именно в этом. Она не испытывала симпатий к нему. Он не испытывал симпатий к ней. Она не хотела выходить замуж, а он хотел получить статус иммигранта, и такую возможность давала ему женитьба. Весь этот сценарий должен был закончиться получением постоянного вида на жительство.

— Сломанная шея — это исключительная мера наказания за нарушение обещания жениться, — заметила Эмили. — Акрам Малик является уважаемым членом общины в течение многих лет, и, по общему мнению, он очень дорожит дочерью. Не пожелай она выйти замуж за Кураши, не думаю, что отец стал бы принуждать ее к этому.

Недолго поразмыслив над тем, что сказала подруга, Барбара продолжила:

— У них ведь и приданое полагается? А мог Кураши испытывать некоторое разочарование от того, что семья почитала за щедрость?

— И поэтому они от него избавились? — Эмили вытянула вперед длинные ноги и зажала стакан с бренди между ладонями. — Мне кажется, это возможно. Правда, это совершенно не в характере Акрама, но вот Муханнад?.. Мне кажется, этот парень способен на все. Но вот машина… Это отдельный вопрос.

— А из машины что-нибудь пропало?

— Да она разнесена на куски!

— А тело обыскивали?

— Само собой. Нашли десятифунтовую купюру и три презерватива. Ключи от автомобиля валялись в траве у подножия скалы. Сомневаюсь, чтобы Кураши сам зашвырнул их туда.

— А удостоверение личности? — Когда Эмили отрицательно мотнула головой, Барбара задала очередной вопрос: — А как же тогда вы так быстро определили личность погибшего?

Эмили, вздохнув, закрыла глаза. Барбара почувствовала, что они наконец-то подошли к чему-то существенному, к тому, что Эмили до этого момента скрывала от всех, не задействованных в расследовании.

— Тело обнаружил вчера утром парень по имени Иэн Армстронг, — ответила Эмили. — И сам Иэн опознал погибшего.

— Он англичанин, — сказала Барбара.

— Именно англичанин, — мрачно подтвердила Эмили.

Барбара мгновенно поняла, о чем думала Эмили.

— А у Армстронга были причины?

— О да! — Эмили открыла глаза и посмотрела на Барбару. — Иэн Армстронг работал в компании «Горчица и пряности», принадлежащей Малику. И шесть недель назад он потерял работу.

— И именно Хайтам Кураши попер его с работы или как-то поспособствовал этому?

— Все намного хуже, хотя, с точки зрения Муханнада, все намного лучше, если предположить, что к нему просочится информация о том, что именно Армстронг обнаружил тело.

— Почему?.. Ну и какой же у Армстронга был мотив?

— Месть. Махинации. Безвыходное положение. Отчаяние. Выбирай сама. Хайтам Кураши занял на фабрике место Иэна Армстронга. Ты понимаешь, Барб? И в ту же минуту, когда Хайтама Кураши не стало, Иэн Армстронг снова получил свою прежнюю работу. Как тебе мотивчик для убийства?

Глава 5

— Армстронг выполнял в компании ответственную работу. И хорошо справлялся. Единственной причиной его увольнения было то, что надо было освободить место для Кураши в семейном бизнесе.

— Черт возьми! — вырвалось у Барбары. — У Армстронга есть алиби?

— Утверждает, что был дома с женой и пятилетним сыном. У него сильно болели уши — не у Армстронга, у ребенка.

— И жена может это подтвердить?

— Он же главный кормилец в семье, а кому, как не ей, знать, что значит остаться без куска хлеба, да еще с маслом. — Эмили в задумчивости постукивала по краю миски, в которой еще оставалось несколько персиков. — Армстронг заявил, что отправился утром на Нез прогуляться. По его словам, он уже довольно давно по субботам и воскресеньям гуляет там, чтобы хоть несколько часов побыть вдали от надоедливой супруги. Он не знает, видел ли его кто-нибудь во время этих прогулок, но даже если и видел, вряд ли воскресный моцион может послужить алиби.

Барбара знала, о чем сейчас думает Эмили: нередко преступник, совершив убийство, сам заявляет, что якобы случайно наткнулся на труп, стараясь отвести от себя подозрения. А Эмили догадывалась, что у Барбары есть какие-то свои соображения по поводу этого убийства.

— Ты сказала, что у Кураши нашли три презерватива и десятифунтовую банкноту. А что, если он приехал на Нез, чтобы встретиться с кем-то и заняться любовью? Ну, например, с проституткой? Ведь если он собирался жениться, то наверняка не хотел рисковать: вдруг кто-нибудь доложит о его делишках будущему тестю?

— Барб, ну какая проститутка поедет на Нез за десять фунтов?

— А если она молодая, начинающая… или уж от полного безденежья? — Видя, что Эмили отрицательно качает головой, Барбара продолжила: — Тогда, возможно, он встречался с замужней женщиной, для которой огласка тоже опасна? Муж застанет — и ему конец. Кураши был знаком с женой Армстронга?

— Мы как раз проверяем все его связи, — ответила Эмили и добавила: — Со всеми возможными женами.

— А этот Муханнад, — спросила Барбара, — он женат?

— Женат, — со вздохом ответила Эмили. — Три года как женат.

— Брак счастливый?

— Ну посуди сама. Твои родители объявляют, что нашли тебе спутника жизни. Ты встречаешься с этим человеком, и тебя тут же запирают на замок. Ты была бы счастлива?

— Конечно нет. Но ведь они заключают браки таким образом в течение многих веков, видимо, это не так уж плохо, как нам кажется?

Барбара молча смотрела на Эмили, ее взгляд был красноречивее любых слов. Они замолчали, слушая пение соловья. Барбара перебирала в уме факты, которые только что узнала. Труп, машина, ключи в траве, дот на косе, сломанная шея. Поразмыслив, она сказала:

— Послушай, если кому-нибудь в Балфорде не терпится затеять в городе расовые беспорядки, то он их затеет независимо от того, кого ты арестуешь, согласна?

— Почему ты так решила?

— Смотри: если они хотят использовать арест как повод для манифестаций, они это сделают в любом случае. Запрешь в кутузке англичанина — они взбунтуются из-за того, что это убийство на почве расовой ненависти. Арестуешь пакистанца — они, обвинив полицию в предвзятости, все равно устроят беспорядки. Что так, что эдак — неприятностей не избежать.

Пальцы Эмили замерли на краю миски. Она пристально посмотрела на Барбару, а когда заговорила, у нее был вид человека, который только что принял важное решение.

— Ты права, — объявила Эмили. — Скажи, Барб, тебе доводилось работать по связям с общественностью?

— Что?

— Ты сказала, что готова мне помочь. Мне нужен сотрудник, имеющий навыки общения с людьми, так вот, я думаю, что таким сотрудником можешь быть ты. Ты когда-нибудь имела дела с азиатами? Тогда я смогу все время посвятить расследованию, правда, если еще мой зануда шеф не будет постоянно стоять над душой.

Пока Барбара соображала, как ответить на этот вопрос, Эмили продолжала излагать свой план. Она вынуждена была согласиться на ежедневные встречи с членами пакистанской общины, чтобы держать их в курсе расследования. Для этого ей нужен толковый человек. Барбара, если она согласна, может этим заняться.

— Тебе придется иметь дело с Муханнадом Маликом, — сказала Эмили, — а он только и станет ждать момента, чтобы унизить тебя и смешать с грязью, так что готовься к худшему и постоянно держи себя в руках. С ним будет приходить еще один азиат; он из Лондона, и зовут его вроде как Ажар, а здесь он для того, чтобы по мере возможности обуздывать Муханнада. Он может оказать тебе некоторую помощь, даже сам того не желая.

Барбара попыталась вообразить, как прореагирует Таймулла Ажар, увидев знакомое, покрытое синяками лицо на встрече пакистанцев с представителем местных копов, но воображение отказывалось рисовать такую картину.

— Даже и не знаю, — задумчиво сказала Барбара. — Связи с общественностью вообще-то не моя специализация.

— Не говори глупости, — отмахнулась от нее Эмили — Ты себе цены не знаешь! Люди в большинстве своем — и пакистанцы наши не исключение — начинают разбираться в деле, только когда им выложишь все факты, да еще и в надлежащей последовательности. Вот тебе и решать, какая последовательность будет надлежащей.

— И окажусь крайней в случае чего, — закончила Барбара и посмотрела на Эмили испытующим взглядом.

— Брось, до этого дело не дойдет, — успокоила Эмили. — Я знаю, ты найдешь выход из любого положения. Да и к тому же кто лучше сотрудника Скотленд-Ярда убедит азиатов, что отношение к ним самое что ни на есть почтительное? Ну так что, согласна?

Итак, Барбара добилась желаемого: она хотела участвовать в расследовании, и теперь ей представилась такая возможность. Да, но ведь официально она находится в отпуске! И это знает не только Эмили, но и Ажар. С другой стороны, ее знакомство с Ажаром, одним из представителей «азиатской общественности», может оказаться совсем не лишним в этой ситуации.

— Согласна, — сказала она.

— Отлично! — Эмили попыталась при свете уличных фонарей рассмотреть на своих часах, сколько времени. — Черт возьми, как поздно! Барб, а где ты остановилась?

— Да пока еще нигде, — ответила Барбара и поспешно, чтобы Эмили не восприняла ее ответ как намек на согласие разделить с ней сомнительные удобства ее дома, добавила: — Я рассчитывала снять комнату где-нибудь вблизи моря. Чтобы первой ощутить свежесть ночного ветра.

— Не только свежесть, — уточнила Эмили. — Еще и вдохновение.

Не дав Барбаре открыть рот и поинтересоваться, что может быть особо вдохновляющего в бризе, который в лучшем случае чуть пошевелит застоявшийся от жары воздух, Эмили продолжала:

— Отель «Пепелище» — это как раз то, что тебе нужно. От него нельзя выехать на автостраду, зато он расположен на северной окраине города, над морем, а значит, ничто не помешает бризу принести прохладу. Поскольку отель стоит не на берегу и, следовательно, не имеет своего пляжа, то туристы даже в сезон останавливаются в нем лишь тогда, когда в других отелях Балфорда-ле-Нез свободных мест уже нет. И есть еще одно обстоятельство, почему проживание именно в этом отеле сотрудника Нью-Скотленд-Ярда сержанта Барбары Хейверс во время ее пребывания в Балфорде было бы крайне желательным…

— И что это за обстоятельство? — поторопила подругу Барбара.

— Убитый тоже проживал в отеле «Пепелище», — объяснила Эмили. — Так что ты будешь иметь возможность кое-что выяснить.

Рейчел Уинфилд часто спрашивала себя, к кому нормальные девушки обращаются за советом, когда жизнь ставит перед ними серьезные нравственные вопросы, которые необходимо немедленно разрешить. В ее представлении нормальные девушки обращаются за советом к своим нормальным мамам. Мать и дочь идут на кухню и за чаем дружески беседуют обо всем, что близко и дорого их сердцам. Главное было в слове «сердцам» — именно во множественном числе. Мама должна выслушать и понять, чем озабочена дочь, и помочь ей советом, подкрепленным собственным жизненным опытом.

У Рейчел все обстояло иначе: реши мать помочь ей советом, от ее опыта в нынешней ситуации не было бы никакого проку. Ну что пользы слушать рассказы дамы бальзаковского возраста — хотя и добившейся успехов в бальных танцах, — если у ее дочери отнюдь не танцы на уме? Если постоянно думаешь об убийстве, то зажигательные речи о соревнованиях по танцам на выносливость под музыку в ритме буги-вуги вряд ли придутся по душе.

В тот вечер, когда Рейчел предприняла неудачную попытку объясниться с Салах, ее мать, Конни, тоже ждало разочарование: Конни неожиданно подвел ее постоянный партнер по танцам. Он оставил ее, когда в воображении Конни уже нарисовался пьедестал почета, некий мифический алтарь (а это мучительно напоминало ей о том, что она уже бывала покинута, причем дважды, перед реальным алтарем мужчинами, имена которых и вспоминать-то не стоит), и произошло это меньше чем за двадцать минут до начала состязания.

— Живот у него схватило, — горестно объявила Конни, придя домой с утешительным призом за третье место, отвоеванным у двух пар, выступавших в роскошных костюмах. — Он просидел весь вечер в сортире, жалуясь на резь в кишках. Первое место было бы моим, если бы я танцевала не с Шеймусом О'Каллаханом! Корчит из себя Рудольфа Валентино…[12]

Нуриева, про себя поправила Рейчел.

— …А я должна постоянно думать о том, чтобы он не растоптал мне в лепешку ноги, когда он прыгает по танцполу. Ты не поверишь, Рейчел, я постоянно твержу ему, что свинг ничего общего не имеет с прыжками. Но разве ему объяснишь? И что, скажи мне, может дойти до мужика, который обливается потом, словно пережаренная индейка в духовом шкафу? Ха! Да ничего, черт возьми!

Конни поставила свой трофей на полку подвесного шкафа в гостиной. Она нашла ему место среди двух дюжин подобных наград: от небольшого оловянного стакана с выгравированными на нем мужчиной и женщиной, застывшими в свинговом па, до вызывающей гордость позолоченной чаши из серебра с витиеватой надписью: «За первое место в танцевальном конкурсе». Позолота из-за частой и тщательной полировки почти стерлась.

Отступив на несколько шагов, Конни Уинфилд полюбовалась пополнением своей коллекции. Она выглядела уставшей после многих часов, проведенных на танцполе, к тому же прическа, созданная парикмахером в косметическом салоне «Море и солнце», потеряла из-за жары первоначальный шик.

Рейчел наблюдала за матерью, стоя в дверях гостиной. Заметив у нее на шее засос, она мысленно прикинула, чьи губы поставили эту печать страсти: Шеймуса О'Каллахана, всегдашнего партнера матери по свингу, или Джейка Боттома. Этого парня Рейчел впервые увидела на кухне утром; мать познакомилась с ним накануне вечером.

— Никак не мог завести машину, — конфиденциальным шепотом сообщила Конни дочери, остолбеневшей при виде незнакомого мужчины с пухлой безволосой грудью, сидящего за обеденным столом. — Рейчел, он спал на тахте.

Расслышав последние слова, Джейк поднял голову, посмотрел на Рейчел и похотливо подмигнул. Рейчел и без подмигивания отлично поняла что к чему. Джейк Боттом был отнюдь не первым мужчиной, у которого возникли проблемы с двигателем перед дверью их дома.

— Ну как, впечатляет? — спросила Конни, кивая головой на полку, уставленную наградами. — Тебе, наверное, не верится, что твоя ма способна на такие блистательные победы…

Блистательные, ну-ну, — усмехнулась про себя Рейчел.

— …На танцполе! — Конни пристально посмотрела на дочь. — Чего ты такая кислая, Рейчел Линн? Ты хорошо закрыла магазин, а? Рейч, если нас обворуют, я не знаю, что с тобой сделаю.

— Я все закрыла как надо, — ответила Рейчел, — и дважды проверила.

— Тогда в чем дело? Ты выглядишь — будто лимонов наелась. И почему ты не пользуешься косметикой, которую я для тебя купила? Бог свидетель, Рейчел, ты же можешь быть куколкой, если захочешь. — Подойдя к дочери, Конни взлохматила ее волосы: черные пряди, обычно зачесанные назад, закрыли, словно вуаль, большую часть лица. — Вот, теперь совсем другое дело, — изрекла она.

Бесполезно убеждать мать в том, что прическа, как ее ни меняй, не может прибавить ей привлекательности; кто-кто, а Рейчел это понимала. Все двадцать лет мать делала вид, что с лицом у Рейчел все в порядке. И сейчас она, похоже, не собиралась менять своего мнения.

— Мам…

— Конни, — поправила мать. В двадцатый день рождения Рейчел она решила, что ей не к лицу считаться матерью такой взрослой особы — «Мы ведь смотримся почти как сестры», — и объявила дочери, что с этого момента они будут называть друг друга Конни и Рейчел.

— Конни… — снова начала Рейчел.

Конни улыбнулась и потрепала дочь по щеке.

— Так-то лучше, — улыбаясь, сказала она. — Нанеси на щеки немного тональной пудры. Рейчел, ведь у тебя потрясающие скулы. Женщины готовы пожертвовать чем угодно за такие скулы. Так что же ты не используешь того, чем наградил тебя Господь?

Взяв Рейчел под руку, Конни повела ее в кухню. Там, присев на корточки перед холодильником, она вынула банку кока-колы и прозрачный пластиковый пакет, внутри которого была широкая резиновая лента. Вынув и расправив эту ленту — пять дюймов в ширину и два фута в длину, — она положила ее на кухонный стол. Наполнив стакан кока-колой, она, как обычно, бросила в него два куска сахара и стала наблюдать за тем, как пузырьки воздуха, поднявшись из глубины, лопаются на поверхности. Когда сахар растаял, она поставила стакан на стол и скинула туфли. Расстегнув молнию на юбке и одним движением спустив ее до ступней, она переступила через нее, затем сняла и нижнюю юбку. Оставшись в трусиках и бюстгальтере, села на пол. Ей было сорок два года, но ее тело выглядело так, словно она прожила лишь половину этого срока. Она никогда не упускала случая продемонстрировать фигуру, если была хоть какая-то надежда на комплимент, пусть даже преувеличенно льстивый — Конни и на это была согласна.

Рейчел сказала то, что должна была сказать:

— Любая женщина отдала бы все за такой плоский живот.

Наступив на резиновую ленту, ставшую от пребывания в холодильнике менее эластичной, и взявшись руками за ее концы, Конни начала приседать с поднятыми вверх руками, с усилием растягивая ленту.

— Смотри, Рейчел, — отличное упражнение для всего тела. И еще — правильно питайся. Будь молодой во всем, и в мыслях тоже. Как тебе мои бедра? Совсем не дряблые, верно?

— У тебя все в норме, — сказала Рейчел. — Ты и вправду выглядишь великолепно.

Конни сияла. Рейчел села на стол, а мать продолжала упражнения.

— Что может быть хуже этой жары? — отдуваясь, произнесла Конни. — Ты поэтому так поздно встала? Не могла заснуть? Ничего удивительного. Я не понимаю, как ты вообще можешь спать, ведь привычки у тебя, будто ты еще при королеве Виктории родилась. Спи голой, девочка. Раскрепости свое тело.

— Это не из-за жары, — сказала Рейчел.

— Нет? А из-за чего? Уж не залез ли какой-нибудь бездельник к тебе в трусы? — Резко выдыхая, она начала сгибаться, доставая руками до полу. Растопыренные пальцы с длинными ногтями шлепали по линолеуму, отсчитывая наклоны. — Рейчел, ты не забываешь о том, что необходимо предохраняться? Я ведь учила тебя, как заставить парня надеть презик. Если он не желает этого делать, дай ему пинка, и пусть катится на все четыре стороны. В твои годы…

— Мам, — прервала ее Рейчел. Ну какая нелепица все эти поучения о необходимости пользоваться презервативами! Кто создал ее мать такой, какая она есть? Может быть, это следствие реинкарнации? Конни неоднократно говорила, что ей надо было еще в четырнадцатилетнем возрасте взять в руки бейсбольную биту и гнать всех мужчин прочь. Почему же она так радуется, представляя свою дочь с парнями?

— Конни, — поправила мать.

— Да, я и хотела сказать Конни.

— Не сомневаюсь, моя милая. — Конни подмигнула ей и начала с разворотом выбрасывать вперед то одну, то другую руку. Целеустремленность матери восхищала Рейчел. Чем бы она ни занималась, Конни отдавала этому делу всю себя, как молодая девушка, решившая стать Христовой невестой: ее можно было считать образцом безоглядной самоотдачи, которая проявлялась во всем — в танцах, физических упражнениях и даже в бизнесе. Однако сейчас эта черта характера матери раздражала Рейчел. Ей необходимо было привлечь ее внимание к себе. И она призвала на помощь все силы, всю храбрость, чтобы попросить мать об этом.

— Конни, могу я спросить тебя кое о чем? О личном? О том, что у тебя на душе?

— У меня на душе? — Лежа на полу, Конни удивленно приподняла брови; капли пота на лбу блестели при свете лампы, как драгоценные камушки. — Тебя интересует что-то конкретное в жизни женщины? — Она шумно дышала, поднимая и опуская ноги в такт вдохам и выдохам. — А не слишком ли поздно ты собралась говорить об этом? Ты думаешь, я не вижу, как ты по ночам бродишь с каким-то парнем по берегу?

— Мам!

— Конни.

— Извини, Конни.

— Рейчел, ты думаешь, я ничего не знаю? Между прочим, кто он? Он не обидел тебя? — Она села и, перекинув ленту за спину, начала ритмично натягивать ее, разрабатывая мышцы рук. На том месте, где она лежала, на линолеуме осталось влажное пятно, похожее на перевернутую грушу. — Вот что я скажу тебе, Рейчел: общаясь с мужчинами, не пытайся понять, о чем они думают, и не пытайся управлять ими. Если и ты и он желаете одного, не сдерживайте себя и получайте удовольствие. Но если кто-то из вас хочет чего-то другого, сразу же прекращай все отношения и постарайся забыть о том, что было. Но делай это весело, Рейчел, весело. И всегда помни, что нужно предохраняться, если ты не хочешь получить после любовного свидания небольшой сюрприз на ножках или без них. Опасайся таких сюрпризов. Вот по этим правилам я живу, и, как видишь, они меня не подводят. — Она с торжеством смотрела на Рейчел, словно ожидая, что дочь продолжит задавать вопросы, возникшие вследствие неопытности в женских делах.

— Ты говоришь не о том, — сказала Рейчел. — Я хотела спросить именно о душе и совести.

Победное выражение исчезло с лица Конни. Реплика Рейчел повергла ее в полное недоумение.

— Ты что, ударилась в религию? — собравшись с мыслями, спросила она. — Ведь ты разговаривала на прошлой неделе с кришнаитами? И не смотри на меня такими невинными глазками. Ты отлично знаешь, о чем я говорю. Они водили хороводы на Принцевой косе, колотя в свои бубны. А ты проезжала мимо них на велосипеде. Только не отпирайся. — И она снова принялась за упражнение для рук.

— Я не о религии. Меня интересует, что хорошо и что плохо.

Вот эти слова задели Конни за живое. Она отбросила резиновую ленту и встала. Сделав большой глоток кока-колы, она взяла из пластиковой корзины, стоявшей на середине стола, пачку «Данхилла». Не сводя настороженного взгляда с дочери, она прикурила, глубоко затянулась.

— Что же с тобой происходит, Рейчел Линн? — спросила она, вдруг превратившись в нормальную мать, чем несказанно обрадовала Рейчел. Та сразу же почувствовала себя как в детстве, когда материнский инстинкт Конни иногда все-таки пробивался сквозь безразличие к своему ребенку.

— Да ничего, — ответила Рейчел. — Я хотела спросить не о том, хорошо или плохо то, что происходит сейчас.

— А о чем же?

Рейчел заколебалась. Теперь, когда внимание матери было сосредоточено на ней одной, она вдруг засомневалась, сумеет ли мать ей помочь. Она не смогла бы рассказать ей обо всем — как, впрочем, и никому другому, — ей просто необходимо было с кем-то поговорить, поделиться, а если повезет, даже получить совет.

— Предположим, — осторожно начала Рейчел, — с одним человеком что-то случилось.

— Хорошо. Предположим. — Конни курила, придав своему лицу максимально задумчивое выражение, которое не вполне гармонировало с черными бюстгальтером без бретелек и трусиками с кружевами.

— То, что с ним случилось, достаточно серьезно, а тебе известно кое-что, что могло бы помочь людям понять, почему это с ним случилось.

— Понять что? — переспросила Конни. — И какое кому дело до того, что с ним случилось? Со всеми постоянно случается что-нибудь плохое.

— Но это действительно плохое. Самое худшее, что только может быть.

Конни, не сводя с дочери задумчивого взгляда, снова затянулась.

— Самое худшее? Дом сгорел дотла? По ошибке выбросил лотерейный билет с крупным выигрышем? Жена сбежала с Ринго Старром?

— Мне сейчас не до шуток.

Выражение лица дочери, должно быть, встревожило Конни, потому что она, пододвинув стул, села на него и, положив локти на стол, внимательно посмотрела на Рейчел.

— Ну хорошо, — произнесла она. — Что-то с кем-то произошло. И ты об этом знаешь. Так? Так что же случилось?

— Он умер. Конни охнула.

— Умер, — повторила она. — И что дальше?

— Один человек умер. И я…

— Ты во что-то вляпалась?

— Нет.

— Что же тогда?

— Мам, я же пытаюсь объяснить. Ну как ты не понимаешь, я хочу просить тебя…

— О чем?

— О помощи. Мне нужен совет. Я хочу выяснить: если кому-то известно о смерти человека, должен ли он рассказать об этом всю правду, какой бы она ни была? Я уверена, что нет необходимости делиться сведениями, если не спрашивают. Но если спросят, надо ли рассказывать, даже если не думаешь, что этим можно помочь?

Конни окинула дочь таким взглядом, словно у той за спиной выросли крылья. Затем прищурилась. Когда она заговорила, то стало ясно, что, переварив в голове сбивчивые объяснения дочери, она все-таки сумела сделать кое-какие умозаключения.

— Рейчел, мы говорим о внезапной смерти? Неожиданной?

— В общем, да.

— И это произошло недавно?

— Да.

— Здесь, у нас?

Рейчел утвердительно кивнула.

— Тогда это… — Конни, зажав сигарету губами, принялась торопливо перебирать газеты, журналы, рекламные буклеты, лежавшие на столе под пластиковой корзиной, в которой она держала сигареты. Откинув в сторону одну, другую, третью газету, она пробежала глазами по первой полосе «Тендринг стандарт». — Это? — Она показала газету Рейчел, тот самый номер с репортажем о трупе, найденном на Незе. — Так ты знаешь что-то об этом, девочка?

— Почему ты так решила?

— Рейчел, я что, по-твоему, слепая? Мне известно, что ты якшаешься с цветными.

— Не говори так.

— А что? Ведь ты никогда не делала секрета из того, что вы с Салли Малик…

— Салах. Не Салли, а Салах. Я не против того, что ты называешь это «якшаться с ними». Я против, чтобы называть их цветными. Это же невежество.

— Да? Ну тогда прошу прощения. — Конни стряхнула пепел, постучав сигаретой о край пепельницы в виде туфельки на шпильке с углублениями на заднике, чтобы класть непотушенные сигареты. Конни никогда ими не пользовалась, считая непрактичным отказываться даже от нескольких затяжек.

— Ты лучше скажи мне прямо, девочка, каким боком все это касается тебя, потому что сегодня у меня нет настроения разгадывать головоломки. Тебе что-то известно о смерти этого парня?

— Ну… Не совсем.

— Ты знаешь кое-что, но не достоверно, так? Ты с ним знакома? — Глаза Конни вдруг округлились, и она так резко ткнула окурком в пепельницу, что туфля опрокинулась. — Так именно с этим парнем ты гуляла среди летних домиков? Господи боже мой, и ты все позволяла этому цветному? О чем ты думала, Рейчел? Ты что, совсем забыла о приличиях? Об уважении к самой себе? Ты что думаешь, трахнуть и не дай бог обрюхатить тебя будет для цветного каким-то особенным событием? Нет, черт возьми, не будет. А если ты подцепишь какую-нибудь их инфекцию? Или вирус? Забыла, как он называется, энола, онкола?

Эбола, мысленно поправила мать Рейчел. Какое отношение имеет этот вирус к траханью с мужчиной — будь он белым, коричневым, черным или розовым — среди летних домиков на Незе?

— Мам, — умоляюще глядя на мать, произнесла Рейчел.

— Конни! Для тебя я Конни, заруби себе это на носу!

— Ну хорошо. Никто не трахал меня, Конни. Неужели ты думаешь, что кто-то — будь он какого угодно цвета — захотел бы со мной переспать?

— А почему нет? — взорвалась Конни. — Что у тебя не так? Да у тебя такое чудное тело, такие милые щечки, такие соблазнительные ножки, что никакой парень не откажется гулять с тобой, Рейчел Линн, хоть все ночи напролет.

Слушая мать, Рейчел видела в ее глазах отчаяние. Она понимала, что бесполезно — даже хуже, это было бы неоправданно жестоко — стараться заставить Конни признать правду. Ведь она была той самой женщиной, которая произвела на свет ребенка с таким уродским лицом. Наверное, смириться с реальностью для Конни не легче, чем ей — жить с таким лицом.

— Ты права, Конни, — сказала Рейчел и вдруг ощутила, как внезапное, тихо подкравшееся отчаяние накрыло ее, словно сетью, в которой до этого запутались все мирские невзгоды. — А с этим парнем… ну, на Незе, у меня ничего не было.

— Но ведь тебе же что-то известно о его смерти?

— Не о смерти. Но кое о чем, что, возможно, связано с ней. И я хочу знать, надо ли мне рассказывать об этом, если меня спросят.

— Кто может спросить?

— Ну, например, полиция или еще кто-то.

— Полиция? — переспросила Конни, с трудом произнося это слово неожиданно одеревеневшими губами. Даже сквозь тональный крем было заметно, как она побледнела. Не глядя на Рейчел, она сказала: — Мы деловые женщины, Рейчел Линн Уинфилд. Это во-первых, да и в последних. Все, что у нас есть — я согласна, это немного, — зависит от того, насколько хорошо относятся к нам туристы, приезжающие сюда летом, и жители нашего города. Тебе понятно?

— Конечно понятно.

— А теперь представь себе, ты приобретаешь репутацию особы, у которой что в голове, то и на языке, а значит, в ушах у Тома, Дика, Гарри — в общем, любого встречного и поперечного. Ведь проиграем от этого только мы: Конни и Рейчел. Люди будут избегать нас. Они перестанут ходить в наш магазин. Они предпочтут съездить в Клактон, где будут чувствовать себя более спокойно и комфортно и где они без опасения смогут сказать: «Мне нужно что-нибудь особенное для подарка одной даме»; говоря это, они могут лукаво подмигнуть, но будут при этом уверены, что ни об их покупках, ни об их подмигиваниях не станет известно их женам. Ты поняла меня, Рейчел? Бизнес прежде всего. И так должно быть всегда.

Сказав это, она снова поднесла ко рту стакан с кока-колой, а свободной рукой достала из лежащей на столе кипы счетов, каталогов и газет журнал «Вуманс оун».[13] Развернув его, она стала сосредоточенно читать оглавление, давая понять, что разговор закончен.

Рейчел наблюдала, как яркий ноготь матери перемещался сверху вниз по названиям статей номера. Она заметила, как оживилась Конни, дойдя до «Семи способов уличить его в обмане». От одного названия Рейчел, несмотря нажару, бросило в дрожь: там наверняка объяснялось, как докопаться до правды. А ей-то хотелось бы прочитать другую статью, что-нибудь вроде: «Что делать, когда ты в курсе дела», — хотя ответ она уже знала. Ничего не делать и ждать. И именно так должен поступать каждый, когда ситуация доводит его до черты, переступив которую совершаешь либо предательство, либо еще чего похуже. Как ни крути, оба этих пути ведут к несчастью. То, что произошло за последние дни в Балфорде-ле-Нез, окончательно убедило в этом Рейчел.

— Вы пока не знаете, на сколько дней? — Брызги вылетали при каждом слове изо рта хозяина отеля «Пепелище». При этом он потирал руки так, словно между его ладонями уже находились деньги, с которыми Барбаре придется расстаться, перед тем как покинуть отель. Представляясь, он назвал себя Бэзилом Тревесом и добавил, что является отставным лейтенантом. «Вооруженных сил ее величества», — гордо объявил он, прочитав в регистрационной карточке, что Барбара служит в Нью-Скотленд-Ярде. Это делало их в некотором роде коллегами.

Что ж, это правильно: и военнослужащие и полицейские служат королеве и Англии, те и другие обязаны носить форму (сама она, правда, не надевала форму уже много лет, не придавая этому большого значения). Бэзила Тревеса во что бы то ни стало надо сделать своим постоянным помощником, размышляла Барбара. К тому же она была благодарна ему за то, что он тактично не обратил внимание на ее, прямо сказать, необычный внешний вид. Отъехав от дома Эмили, Барбара сняла пластыри и в зеркале салона увидела, что лицо все еще расписано желто-пурпурно-синим.

Вместе с Тревесом они преодолели лестничный марш и очутились в тускло освещенном коридоре. Никаких признаков того, что отель «Пепелище» является благословенным приютом, готовым предоставить ей все возможные удобства и комфорт, Барбара не заметила. Пышное великолепие здания, напоминание о давно прошедших временах королей Эдуардов, пришло в полный упадок. Сейчас отель мог похвастаться лишь выцветшими коврами, покрывающими скрипучие доски пола, над которыми нависали потолки, украшенные водяными разводами.

Тревеса, казалось, совсем не волновали эти мелочи. Провожая Барбару в номер, он постоянно приглаживал свои поредевшие и густо набриолиненные волосы и ни на секунду не закрывал рта. Барбара не без удивления обнаружила, что ее первое впечатление было неверным: отель «Пепелище» демонстрировал признаки обветшалости только, так сказать, снаружи. Хозяин рассказал и показал, что на самом деле он обеспечивает постояльцев всем необходимым современному человеку. В каждом номере был цветной телевизор, да еще и с пультом дистанционного управления; в придачу к этому в холлах стояли телевизоры с большими экранами и удобные диваны, видимо, на случай, если кто-то вдруг захочет вечером обсудить с соседями политические или спортивные новости; на прикроватных столиках были приготовлены электрические чайники со всем необходимым для утреннего чаепития; ванные комнаты имелись почти во всех номерах, а на каждом этаже были дополнительные туалеты и душевые кабины; в номерах стояли телефонные аппараты, причем звонить можно было куда угодно — имелся выход в международную сеть через девятку. И самое фантастическое, непостижимое и необходимое из современных удобств — факс на столе у администратора. Тревес назвал его «аппарат для пересылки и получения факсимильных сообщений». Он произнес эту фразу таким голосом, словно аппарат был его лучшим другом, после чего добавил:

— Но вам-то он, конечно, не понадобится. Ведь вы же приехали отдохнуть, мисс Хейверс?

— Сержант Хейверс, — поправила его Барбара и добавила: — Сержант уголовной полиции Хейверс.

Она сочла этот момент самым подходящим для того, чтобы объявить Бэзилу Тревесу, кто она такая, рассчитывая в дальнейшем на его помощь. Острый взгляд маленьких глаз и постоянная выжидательная поза подсказывали ей, что Тревес держит ушки на макушке и, если представится случай, с удовольствием поделится с полицией всем, что ему известно. На стене за стойкой администратора висела его фотография в рамке: Тревес на торжестве по случаю избрания его в члены муниципального совета, — вглядевшись в которую она поняла, что этот человек с трепетом относится к собственному успеху. А значит, наверняка будет первым, кто с радостью окажет содействие полиции. Что может быть почетнее, чем негласно участвовать в проведении уголовного расследования!

— Вообще-то я здесь по делу, — сказала она, позволив себе небольшую вольность слегка погрешить против истины. — По уголовному делу, если уж быть совсем точной.

Тревес остановился как вкопанный перед дверью ее номера с зажатым в руке ключом на цепочке, на которой к тому же имелся брелок в виде американских горок. Барбара еще у стойки администратора заметила, что ключи от всех номеров снабжены брелоками в форме того или иного аттракциона: одни имели форму качелей, другие — чертова колеса, а к дверям комнат вместо номеров были прикреплены таблички с соответствующими рисунками.

— Уголовное расследование? — спросил Тревес. — Это касается… Нет, конечно же, вы можете не отвечать, простите. Но, мэм, я умею хранить тайны. Будьте уверены.

Широко распахнув дверь номера, он включил верхний свет и отступил на шаг назад, пропуская Барбару. Пока она снимала рюкзак, осматривалась, он то ли шептал, то ли напевал что-то себе под нос. Указав на дверь ванной комнаты, он с гордостью объявил, что специально отвел ей номер, в котором туалет с окном, «выходящим на красивый пейзаж». Он похлопал по ядовито-зеленым покрывалам с бахромой на обеих двуспальных кроватях и сказал:

— Все в полном порядке и, надеюсь, не очень дорого.

Пройдясь по номеру, он расправил розовую скатерть на туалетном столике, напоминавшем формой почку, поправил две картины — на обеих были изображены конькобежцы викторианской эпохи с напряженными лицами, видно, на тренировке, — пощелкал выключателем бра над кроватью, словно подал кому-то сигнал.

— У вас будет все, что вы захотите, сержант Хейверс, а если вам вдруг потребуется что-нибудь сверх того, обращайтесь к мистеру Бэзилу Тревесу в любой час дня и ночи. — Он поклонился Барбаре и, сложив руки на груди, с подчеркнутым вниманием посмотрел на нее. — Не будет ли заказов на вечер? Может, что-нибудь из спиртного? Капучино? Фрукты? Минеральная вода? Греческие танцоры? — Он одарил ее лучезарной улыбкой. — Я всегда готов исполнить любые ваши желания.

Барбара решила было попросить его стряхнуть с плеч перхоть, но передумала. В комнате было так душно, что свет словно бы с трудом проникал сквозь спертый воздух, и ей очень захотелось, чтобы в отеле включили хоть один кондиционер, на худой конец принесли в номер вентилятор. Воздух был до того неподвижным, что казалось, будто вселенная вдохнула и забыла выдохнуть.

— Прекрасная погода, не правда ли? — разыгрывая бодрячка, спросил Тревес. — Отбоя от туристов не будет. Вы приехали как раз вовремя, сержант. На следующей неделе отель будет заселен аж по самую крышу. Но для вас комната всегда найдется. Дела полиции — самые важные.

Взглянув на руки, Барбара заметила, что перемазала их, пытаясь открыть окно. Она незаметно вытерла их о брюки.

— Скажите, мистер Тревес…

Он по-птичьи встрепенулся и вскинул голову:

— Да? Вам что-нибудь…

— Не останавливался ли у вас некий мистер Кураши? Хайтам Кураши?

Интересно, Бэзил Тревес сможет переключиться на важную для нее тему? Пока он совершенно зациклился на идее выполнить любое пожелание своей новой постоялицы, только что честь не отдает, — мелькнуло в голове Барбары. Тревес растерянно поморгал, но понял, чего по-настоящему желает сержант Хейверс.

— Досадное происшествие, — произнес он официальным тоном.

— Вы о том, что он остановился здесь?

— Да нет, что вы! Мы же приняли его, даже с радостью. Мы не допускаем проявлений дискриминации. — Тревес украдкой взглянул на открытую дверь. — Вы позволите?.. — И после утвердительного кивка Барбары, закрыв дверь, продолжил, но уже вполголоса: — Если уж быть до конца откровенным, я соблюдаю расовые разграничения, в чем вы, наверное, и сами убедитесь, пока будете жить у нас. Но, поймите, отнюдь не из-за собственных убеждений. Лично у меня нет ни малейшего предубеждения против людей с иным, чем у нас, цветом кожи. Но вот постояльцы… Скажу вам честно, сержант, настали трудные времена. Нельзя делать хороший бизнес и одновременно пробуждать в людях низменные инстинкты. Вы понимаете, что я имею в виду?

— Значит, мистер Кураши жил в другой части вашего отеля? Вы это хотели сказать?

— Не совсем в другой… но отдельно от остальных постояльцев. Думаю, что он этого даже и не замечал. — Тревес снова прижал руки к груди. — У меня есть несколько постоянных жильцов. Это пожилые дамы, которые не совсем осознали, что времена изменились. Имело место событие, о котором и вспоминать-то неловко, но одна из дам приняла мистера Кураши за кухонного работника, когда он в первый раз пришел завтракать. Вы можете себе представить? Бедняга!

Барбара, так и не поняв, к кому относится последнее слово — к Хайтаму Кураши или к пожилой даме, решила перейти непосредственно к делу:

— Если позволите, я хотела бы осмотреть номер, в котором он жил.

— Стало быть, вы здесь по делам, связанным с его наследством?

— Не с наследством. С убийством.

Тревес остолбенел.

— С убийством? Боже мой, — еле слышно произнес он и, нащупав позади себя кровать, плюхнулся на нее со словами: — Простите меня. — Голова его опустилась на грудь, дыхание стало тяжелым. Наконец он поднял голову и хрипло спросил: — А то, что он останавливался здесь, является важным обстоятельством для следствия? Я имею в виду в отеле «Пепелище»? Это попадет в газеты? Ведь тогда о наших перспективах можно забыть…

Барбара задумалась, чем в первую очередь вызвана его реакция: потрясением, чувством вины, состраданием к людям? В очередной раз Барбара получила подтверждение тому, что уже давно считала непреложной истиной: Homo sapiens имеет генетическую тягу к мерзостям.

Тревес, должно быть, понял по выражению ее лица, о чем она думает, и поспешно добавил:

— Только не подумайте, что меня не волнует произошедшее с мистером Кураши. Волнует, и даже очень. Он был по-своему вполне приятным парнем, и я сожалею… Но ведь я должен думать и о том, как поддержать свой бизнес. А сейчас, когда наметилось некоторое оживление, нельзя допустить, чтобы все в одночасье рухнуло…

— А что вы имели в виду, говоря «по-своему»? — спросила Барбара, чтобы не дать втянуть себя в обсуждение проблем национальной экономики.

Бэзил Тревес растерянно заморгал глазами:

— Ну понимаете… они же отличаются от нас, ведь так?

— Они?

— Азиаты. Да вы и сами знаете. Вы же сталкиваетесь с ними в Лондоне? Какое несчастье!

— А чем отличался Кураши?

Тревес, очевидно, почувствовал какой-то подвох. Глаза его стали непроницаемыми. Защищается, подумала Барбара, неясно только от чего. Она понимала, что обострять с ним отношения сейчас было бы некстати, а потому постаралась как можно быстрее успокоить его:

— Поскольку вы регулярно виделись с ним, то, наверное, вы можете мне помочь, рассказать, что в его поведении показалось вам необычным. Разумеется, он представитель другой культуры и отличался от ваших постояльцев…

— В нашем отеле он был не единственным азиатом, — прервал ее Тревес, торопясь вновь подчеркнуть свою расовую терпимость. — Двери отеля «Пепелище» всегда открыты для всех.

— Не сомневаюсь. Но я хотела бы узнать, чем он отличался от других азиатов. Все, что вы скажете, мистер Тревес, останется между нами. Все, что вы видели, знаете или просто предполагаете относительно мистера Кураши, может оказаться той ниточкой, которая приведет нас к установлению причин его смерти.

Ее слова, казалось, успокоили и даже приободрили Тревеса, он почувствовал себя участником расследования уголовной полиции.

— Я все отлично понимаю, — сказал он, но лицо его оставалось по-прежнему задумчивым, а рука рассеянно теребила жидкую, неопрятную бородку.

— Так я могу осмотреть его комнату?

— Да, да. Конечно же.

Тем же путем они двинулись обратно, дошли до лестницы, спустились на один пролет и пошли по коридору к другому концу здания. Выходящие в коридор двери трех комнат были распахнуты в ожидании гостей. Четвертая дверь была закрыта. Из-за нее слышался негромкий голос диктора теленовостей. Последняя дверь вела в номер Хайтама Кураши.

Перед тем как открыть дверь, Тревес повернулся к Барбаре и сказал:

— Я ни до чего не дотрагивался с момента, как его… ну… — Он никак не мог придумать эвфемизма для слова «убийство» и, оставив напрасные попытки, выпалил: — Как полицейские сообщили мне, что он мертв. Они велели мне держать комнату закрытой, пока я не получу от них разрешения ее сдать.

— Не следует ничего трогать до тех пор, пока не закончено следствие, — объяснила Барбара. — Пока мы не выясним причину смерти: убийство, несчастный случай или самоубийство. А кто-то кроме вас туда заходил?

— Никто, — отрезал Тревес. — Здесь побывали Акрам Малик с сыном. Они хотели забрать личные вещи, чтобы отослать в Пакистан, и, поверьте мне, они были очень и очень недовольны, когда я отказался открыть комнату. Муханнад вел себя так, словно я соучастник преступления.

— А сам Акрам Малик? Как он отнесся к этому?

— О, наш Акрам предпочитает играть втемную, сержант. Он не так глуп, чтобы посвятить меня в то, что у него на уме.

— Он всегда так сдержан с вами? — спросила Барбара Тревеса, отпиравшего дверь комнаты Хайтама Кураши.

— Да, мы недолюбливаем друг друга, — угодливо улыбаясь, ответил Тревес. — К тому же он не выносит, когда за ним наблюдают. Если вдуматься, то его иммиграция в Англию — это позор для страны. Ему бы лучше двинуться в Соединенные Штаты, где главное, что всех интересует, — есть ли у человека деньги, а кто он такой, волнует их так же, как размер его обуви. Вот так-то. — С этими словами он включил верхний свет.

Номер Хайтама Кураши был одноместным, небольшая комната с узким окном, выходившим в сад на заднем дворе отеля. Цветовая гамма интерьера была почти такой же, как в номере Барбары: преобладали желтый, красный и розовый тона.

— Ему было здесь совсем неплохо, — сказал Тревес, наблюдая, как Барбара осматривает односпальную кровать, единственный стул без спинки с продавленным сиденьем, железный, выкрашенный под дерево шкаф для одежды, дыры в стенах от выдранных подсвечников, слабый верхний свет. Над кроватью тоже висела гравюра в викторианском стиле: молодая особа с задумчивым лицом, томно развалившаяся в шезлонге. От времени краска выцвела, а бумага пожелтела.

— Похоже, что так. — Барбара поморщилась от противного запаха, пропитавшего все в комнате. Это был застарелый смрад пригоревшего лука и каких-то овощей. Комната Кураши располагалась как раз над кухней, и это, несомненно, напоминало жившему в ней постояльцу о его месте в иерархии отеля. — Мистер Тревес, а что вы можете сказать о Хайтаме Кураши? Сколько времени он у вас прожил? Кто к нему приходил? Может быть, кто-нибудь из его друзей останавливался в вашем отеле? Может быть, он говорил по телефону о чем-то, что показалось вам необычным? — Она подошла к комоду, где лежали вещи Кураши. Открыв один из ящиков, она достала из своего рюкзака пакет для вещественных доказательств, который Эмили вручила ей при расставании, и натянула резиновые перчатки.

Кураши, по словам Бэзила Тревеса, в ожидании свадьбы проживал в отеле «Пепелище» в течение шести недель. Этот номер снял для него Акрам Малик. Для будущей семейной пары вроде бы уже был куплен дом — приданое дочери Малика, но ремонт затянулся, а посему Кураши несколько раз продлевал срок своего проживания в отеле. Обычно он уходил на работу около восьми утра, а возвращался примерно в полвосьмого или в восемь вечера; он и завтракал и ужинал в отеле, а в выходные дни обедал где-то в городе.

— У Маликов?

Тревес пожал плечами. Он провел кончиком пальца по облицовке двери, посмотрел. Барбара заметила, как перекосилось его лицо, когда он обнаружил на пальце грязь. Он не решился бы утверждать, что все выходные Кураши проводил в семействе Маликов. Конечно, влюбленные стараются как можно чаще бывать вместе, но в данном случае дело обстояло несколько иначе, поскольку и сама ситуация была не совсем обычной, а следовательно, нельзя исключать возможность того, что Кураши занимался во время уик-эндов чем-нибудь другим.

— Почему «не совсем обычной»? — спросила Барбара, все еще стоявшая у комода «под дерево», поворачиваясь к Тревесу.

— Женитьба по родительскому сговору, — с деликатной улыбкой пояснил Тревес. — Отдает дремучим средневековьем.

— Но ведь у них так принято?

— Да, но когда вы навязываете мужчинам и женщинам двадцатого столетия обычаи четырнадцатого века, то результаты могут быть весьма неожиданными, вы согласны, сержант?

— Ну а что неожиданного было в этом случае?

Барбара повернулась к комоду и стала рассматривать вещи, лежащие в верхнем ящике: паспорт, аккуратные стопки монет, стянутая скрепкой пачка пятидесятифунтовых банкнот и рекламный буклет, приглашающий в «Замок» — отель с рестораном, расположенный, согласно прилагаемой карте, на главном шоссе в Харвич. Из буклета выпал листок с прейскурантом отеля. После перечня стоимости номеров была указана плата за ночные костюмы для новобрачных — 80 фунтов за ночь. Кураши и его молодую супругу ожидали кровать с пологом на четырех столбиках, бутылка итальянского шампанского «Асти спуманте», одна красная роза и завтрак в постель. Романтично, черт возьми, решила про себя Барбара и взяла в руки кожаный кейс, оказавшийся, к ее удивлению, запертым.

До нее дошло, что Тревес все еще не ответил на ее вопрос. Она обернулась к нему. Хозяин задумчиво теребил бородку, и она обратила внимание на пятна экземы на подбородке и щеках. Выражение лица у него было, как у всех слабых людей, когда им необходимо на что-то решиться, высокомерное и в то же время неуверенное от сознания, что кто-то может не принять на веру его доводы. Черт возьми, подумала Барбара, вздохнув про себя, еще и подбадривать его все время придется!

— Я хочу услышать ваше мнение, мистер Тревес. Кроме семейства Маликов вы ведь самый надежный источник информации.

— Я понимаю. Но и вы должны понять: чтобы отель хорошо и прибыльно работал, все, что видит, слышит и о чем догадывается его хозяин, должно оставаться тайной для всех остальных.

Барбара с трудом поборола желание указать ему на тот факт, что прилагательные «хорошо» и «прибыльно» вряд ли применимы к его отелю. Но она хорошо знала правила и решила им следовать.

— Поверьте, — придав голосу особо доверительное звучание, начала она, — все, что вы скажете, мистер Тревес, будет сохранено в глубокой тайне. Но я должна получить от вас всю информацию, если мы решили работать как равноправные партнеры. — Она с трудом удержалась, чтобы не наорать на него. Чтобы окончательно подавить это желание, она снова потянула на себя верхний ящик комода и, перебирая стопки носков и нательного белья, принялась искать ключ от кожаного кейса.

— Если вы обещаете не разглашать… — Тревес проявлял такое желание поделиться с ней своими знаниями — похоже, все его недавние сомнения напрочь рассеялись, — что даже не стал ждать ее заверений. — Тогда я должен сказать вам следующее: в его жизни была, помимо дочери Малика, еще женщина. Это единственное объяснение.

— Объяснение чего? — Барбара перешла к осмотру содержимого второго ящика. Пачка аккуратно сложенных, подобранных по цвету рубашек: белые, затем светло-желтые, серые и в самом низу черные. В третьем ящике были пижамы. Четвертый ящик был пуст. Кураши путешествовал налегке.

— Он уходил по ночам из отеля.

— Хайтам Кураши? И часто?

— По крайней мере дважды в неделю. Иногда чаще. И всегда после десяти. Сперва я думал, что он уходит, чтобы повидаться с невестой. Я не видел в этом ничего предосудительного. Он хотел узнать ее получше. Что тут такого? Не совсем же они закоснели в своем язычестве! Они могут отдать сына или дочь за того, кто предложит более высокую цену, но я уверен — они никогда не будут препятствовать им познакомиться поближе. Вы согласны?

— В этих делах я не большой знаток, — ответила Барбара. Она подошла к прикроватному столику с единственным ящиком, выдвинула его.

— Я видел в ту самую ночь, как он выходил из отеля. Мы перекинулись несколькими словами о предстоящем свадебном торжестве, а потом он сказал, что хочет пробежаться по берегу моря. Снять нервное напряжение перед свадьбой и все такое…

— Ну, а потом?

— А когда я услышал, что его нашли мертвым на Незе… Не знаю, известно вам или нет, сержант, где это место находится. Какая уж там пробежка по берегу! Тогда я понял, что он хотел скрыть, чем в действительности занимался. А поскольку он всегда уходил из отеля примерно в то же время, как и в ту пятницу, мне кажется, что он шел на встречу с тем же человеком, с которым и раньше встречался по ночам, и лучше ему было бы этого не делать.

Тревес привычно сложил руки на груди и посмотрел на Барбару с таким видом, словно ожидал, что она, как доктор Ватсон, воскликнет: «Холмс, вы меня поражаете!»

Но поскольку Хайтам Кураши был убит и все указывало на то, что убийство не было случайным, Барбара и сама предположила, что Кураши шел на встречу. В рассказе Тревеса неожиданным для нее было только то, что эти свидания происходили регулярно. Она, хотя и с неохотой, вынуждена была признать, что это обстоятельство было весьма важным, и решила бросить кость хозяину отеля:

— Мистер Тревес, вы выбрали для себя не ту профессию.

— Серьезно?

— Даю голову на отсечение.

Это подействовало на Тревеса ободряюще, и он вместе с ней стал рассматривать содержимое ящика прикроватного столика: книга в желтом переплете на арабском языке с атласной ленточкой-закладкой; на заложенной странице несколько строк были отмечены скобками; наполовину пустая упаковка презервативов; светло-коричневый конверт размером пять на семь дюймов. Барбара положила книгу в пакет для вещдоков, а Тревес, укоризненно качая головой, смотрел на коробку с презервативами и прочие предметы, предназначенные, по его мнению, для сексуальных удовольствий.

Барбара вскрыла конверт и высыпала его содержимое себе на ладонь. Это были два ключа, один с фалангу ее большого пальца, второй не больше ногтя на нем. Этот второй и был, по всей вероятности, ключом от кейса, найденного в комоде. Зажав оба ключа в ладони, она задумалась, что делать дальше. Ей хотелось заглянуть в кейс, но она предпочла бы проделать это в одиночку. Перед тем как открыть кейс, ей необходимо отделаться от своего бородатого Шерлока.

Она размышляла, как бы проделать это поделикатней. Ни в коем случае нельзя навести его на мысль о том, что он как человек, знавший Кураши, автоматически становится подозреваемым в убийстве и пребывает таковым до тех пор, пока алиби или другие обстоятельства, подтверждающие его невиновность, не снимут с него подозрений.

— Мистер Тревес, — после паузы обратилась к нему Барбара, — эти ключи, возможно, очень важные улики. Прошу вас, постойте у двери в коридоре и последите, чтобы никто не вошел в номер. Сейчас нам более всего опасны те, кто намеренно или ненароком может проникнуть в тайну следствия. Дайте мне знак, что все спокойно.

— Конечно же, сержант. Буду очень счастлив! — сказал он и поспешил приступить к исполнению почетной обязанности.

Как только он подал ей сигнал, что в коридоре никого нет, она приступила к осмотру ключей. Оба сделаны из латуни, к тому, что побольше, прикреплены цепочка и плоский металлический ярлычок с вытесненным номером 104. Ключ от камеры хранения? — подумала Барбара. Но какой? На железнодорожном вокзале? На автовокзале? Возможно, от шкафчика в павильоне для переодевания на пляже — в таких купальщики хранят одежду, пока плавают в море.

Второй ключ подошел к замку небольшого кожаного кейса. Она повернула ключ, сдвинула защелку и подняла крышку.

— Нашли что-нибудь важное? — послышался из-за двери шепот Тревеса — он окончательно вошел в роль агента 007. — У меня здесь все спокойно.

— Будьте на посту, мистер Тревес, — прошептала в ответ Барбара.

— Слушаюсь, — отрапортовал он.

— Сейчас все зависит от вас, — произнесла она сквозь зубы, подыгрывая ему. — Если услышите чьи-то шаги…

— Не волнуйтесь, — ответил он. — Вы можете полностью положиться на меня, сержант Хейверс.

Барбара улыбнулась. Господи, какой идиот, подумала она, положила большой ключ в пакет и принялась рассматривать содержимое кейса.

Там были аккуратно разложены пара запонок, зажим для банкнот с гравировкой на арабском языке, небольшого размера кольцо с рубином, одна монета, четыре браслета — все из золота, — чековая книжка и сложенный пополам листок желтой бумаги. Барбара задумалась: как вписывается пристрастие Кураши к драгоценному металлу в общую картину случившегося? Что это — алчность? — предположила она. — Клептомания? Благоразумие? Одержимость?

Чековая книжка была выдана местным отделением «Барклиз банка». Был использован только один чек, корешок подтверждал, что Кураши выдал 400 фунтов некоему Ф. Кумару. Барбара посмотрела на дату и подсчитала: за три недели до смерти.

Она отправила книжку вслед за ключом и развернула желтый листок. Это был чек местного магазина «Драгоценности и бижутерия Рекон», под названием курсивом было напечатано: «Лучшее, что есть в Балфорде». Барбара решила, что это квитанция на кольцо с рубином. Возможно, подарок Кураши невесте? Но потом разглядела, что чек выписан на имя Салах Малик.

По чеку нельзя было понять, какая покупка оплачена, поскольку вместо наименования вписан код: А-162, а рядом слова — «Жизнь начинается только сейчас». Внизу обозначена сумма, уплаченная Салах Малик, — 220 фунтов.

Ну и дела, подумала Барбара. Интересно, как этот чек попал к Кураши? Возможно, невеста купила подарок, а надпись «Жизнь начинается только сейчас» должна была быть выгравирована. Обручальное кольцо? Это наиболее вероятно. Но носят ли их пакистанские мужья? Барбара никогда не видела кольца на руке Таймуллы Ажара, хотя это еще ни о чем не говорит. У кого выяснить? Но даже если чек был выдан при покупке обручального кольца, то как он оказался в кейсе? Уж не намеревался ли Кураши вернуть Салах Малик ее покупку? А сам факт возврата подарка, да еще с гравировкой «Жизнь начинается только сейчас», можно объяснить лишь тем, что в планах задуманной Акрамом Маликом свадьбы появилась угрожающая трещина.

Барбара обернулась и посмотрела на выдвинутый ящик столика. Ополовиненная коробка напомнила ей, что и в кармане убитого были обнаружены три презерватива. Если увязать воедино чек ювелирного магазина и найденные презервативы, это будет логичным подтверждением ее вывода.

По всей вероятности, появилась женщина, которая и поспособствовала тому, что Кураши отказался от вступления в брак. И все это произошло совсем недавно — рядом еще хранились свидетельства того, как Кураши намеревался провести медовый месяц.

Барбара присоединила чек к другим предметам, найденным в столе. Закрыв кейс, она и его положила в пакет с вещдоками. Интересно, подумала она, как отреагировала семья невесты, когда он сообщил об отказе от женитьбы? Взрывом негодования? Намерением отомстить? Этого она не знала, зато у нее возникла отличная мысль, как это выяснить.

— Сержант Хейверс! — послышалось из коридора. Сейчас это было скорее шипение, нежели шепот: агент 007 сгорал от нетерпения.

Барбара, подойдя к двери, открыла ее. Выйдя в коридор, она взяла Тревеса за руку.

— Возможно, у нас кое-что появилось, — бросила она, сделав многозначительную мину.

— Серьезно? — Он буквально излучал возбуждение и любопытство.

— Абсолютно. Вы ведете регистрацию телефонных звонков? Да? Прекрасно. — Она перешла на приказной тон. — Мне необходимо ознакомиться со всеми его звонками и звонками ему.

— Попозже вечером вас устроит? — с горячность спросил он и облизал губы.

Барбара поняла, что если дать ему волю, то они будут изучать бумаги до утра.

— Давайте отложим до завтра, — ответила она. — Надо хоть немного поспать, чтобы набраться сил для предстоящих дел.

— Слава богу, что я сохранил здесь все в полной неприкосновенности, — сказал он, приходя в еще большее возбуждение.

— Так держать, мистер Тревес! — поддержала его пыл Барбара. — Пусть дверь будет по-прежнему закрыта. Если возникнет необходимость, стойте возле нее, как на часах. Наймите охрану, установите видеонаблюдение, поставьте в номер скрытые микрофоны. Вы не хуже меня понимаете, что требуется. Но любой ценой сделайте так, чтобы ни одна живая душа не переступила этого порога. Я могу на вас рассчитывать?

— Сержант! — воскликнул Тревес, прикладывая руку к сердцу. — Вы можете без малейших колебаний положиться на меня во всем.

— Прекрасно, — ответила Барбара и невольно задала себе вопрос: а не говорил ли он то же самое Хайтаму Кураши?

Глава 6

Ее разбудили утреннее солнце, крики чаек и слабый запах моря. Воздух оставался неподвижным — ни намека на ветерок. Барбара поняла это, когда, лежа калачиком на одной из двуспальных кроватей, скосила еще не совсем открывшиеся со сна глаза в сторону окна. За стеклом виднелись ветви лавра — его пыльные листья были неподвижны. К полудню ртуть во всех термометрах, какие только есть в городе, должна закипеть.

Поясницу ломило после целой ночи контакта с матрасом, расплющенным телами нескольких поколений. Она, кряхтя, встала и медленно побрела в туалет с окном, «выходящим на красивый пейзаж».

Интерьер ванной комнаты был выдержан в уже привычном стиле увядающей роскоши: кафель и цементные заплаты вокруг кранов были покрыты пятнами голубовато-зеленой, похожей на стриженый мех плесени; дверцы шкафчика под умывальником удерживались резинкой, намотанной на ручки. В стене над унитазом было маленькое оконце, занавешенное мятой шторкой с изображением дельфинов, выпрыгивающих из вспененных морских волн, которые давно поблекли и напоминали цветом облачное зимнее небо.

При взгляде на это великолепие у Барбары невольно вырвалось «боже мой!», после чего она приступила к изучению лица, отражавшегося в давным-давно не протиравшемся зеркале над умывальником. Его лепная рама была украшена двумя дюжинами позолоченных купидонов, каждый из которых целился стрелой в своего собрата, примостившегося напротив. На свое отражение она отреагировала еще более горестным «боже мой!». На лице была представлена вся гамма оттенков синего и фиолетового, плавно переходящих в желтизну; левая щека была разукрашена красными полосками, повторяющими складки подушки — впечатляющее зрелище, а ведь надо на завтрак идти. Ну и видок, ужаснулась про себя Барбара, если выйти сейчас на улицу, машины будут останавливаться! Она подошла к окну, чтобы полюбоваться на обещанные красоты.

Окошечко было приоткрыто, и в узкую щель проникал свежий утренний воздух. Она сделала глубокий вдох, поскребла всей пятерней голову и окинула взглядом спускающуюся к морю лужайку.

Отель «Пепелище», расположенный примерно в миле от центра города на возвышенности, привлекал в первую очередь туристов, которые приезжали в Балфорд полюбоваться живописными пейзажами. К югу от него виднелась песчаная Принцева коса с тремя уходящими в море каменными волнорезами. На западе лужайка заканчивалась обрывом: там до горизонта простиралась гладкое, как стекло, безбрежное море; над самой линией горизонта виднелись завитки серого тумана, сулящие наступление долгожданной прохлады. На севере краны далекого харвичского порта задрали вверх свои длинные, как у динозавров, шеи, под которыми свободно проходили плывущие в Европу морские паромы. Все это Барбара разглядела из маленького оконца туалета в своем номере; то же самое и еще многое другое можно было наблюдать, сидя на складных стульях с парусиновыми сиденьями, расставленных на газоне перед отелем.

Художнику-пейзажисту или маринисту «Пепелище» показалось бы идеальным местом, подумала Барбара, но вот туриста, приехавшего в Бал-форд-ле-Нез отдохнуть, месторасположение отеля вряд ли порадовало бы. Уж слишком далеко он от города с его набережной, Увеселительным пирсом, игровыми автоматами, аттракционами и главной улицей, Хай-стрит. Те, кто некогда задумали строить тут отель, наверняка совершили коммерческий просчет. Ведь именно в центре Балфорда-ле-Нез туристы оставляли свои деньги. Если обитатели других отелей, пансионов, летних домиков, расположенных в прибрежной зоне этого бывшего модного курорта, могли за весьма короткое время добраться до центра, неторопливо прогуливаясь, то для тех, кто останавливался в «Пепелище», это было весьма проблематично. Родители с малыми детьми, молодые люди, охочие до всевозможных развлечений в ночном городе, туристы, интересующиеся всем — от песка на пляже до местных сувениров, скорее всего весьма неуютно чувствовали себя в этом отеле, одиноко стоящем на обрыве. Они, конечно, могли бы добраться пешком до города, если бы дорога шла вдоль береговой линии, но она была проложена так, что приходилось сначала преодолевать крутой подъем по Нез-Парк-роуд, а затем, повернув назад, возвращаться в центр по набережной.

По мнению Барбары, Бэзил Тревес был рад любому постояльцу, выбравшему его отель. Следовательно, длительное проживание Хайтама Кураши было для него несомненной удачей. Это, в свою очередь, ставило перед ней вопрос о том, какую роль мог (или не мог) играть Тревес в брачных намерениях Кураши. Об этом стоило поразмыслить.

Барбара вглядывалась в сторону Увеселительного пирса. На том конце, где когда-то стояло кафе Джека Оукинса, теперь шла стройка. Даже на таком расстоянии она видела, что все строения на пирсе недавно выкрашены: белые, зеленые, синие и оранжевые, они были окружены мачтами с висящими на них разноцветными флагами. Когда она в последний раз приезжала в Балфорд, ничего этого не было и в помине.

Барбара отошла от окна. Глядя на себя в зеркало, она призадумалась, разумно ли поступила, сняв пластыри. Косметику она не захватила. Да и всей косметики у нее было — тюбик губной помады да баночка румян, оставшиеся от матери, а поэтому укладывать косметичку в рюкзак было попросту бессмысленно. Ей нравилось представляться деловой женщиной, которая не считает нужным производить с внешностью никаких обманных манипуляций, ну разве что наложить немного тональной пудры на щеки, дабы слегка улучшить цвет лица. Однако истинная причина заключалась в том, что, оказавшись перед выбором, на что утром потратить пятнадцать минут своей жизни — на макияж или на сон, Барбара выбрала второе. Учитывая характер ее работы, такое решение казалось ей более осмысленным. Таким образом, ее подготовка к предстоящему дню занимала не более десяти минут, из которых четыре уходило на поиски вперемежку с проклятиями нужных предметов в рюкзаке и пары чистых носков.

Почистив зубы, причесавшись и захватив пакет с вещдоками, собранными накануне в номере Кураши, Барбара вышла в коридор. Ее немедленно окутали запахи еды, приготовленной на завтрак. Из кухни несло яичницей с беконом, жареными сосисками, подгоревшими тостами, помидорами и грибами. В обеденный зал можно было пройти с завязанными глазами. Спустившись по лестнице, она пошла по узкому коридору первого этажа, запах становился все сильнее, и теперь до нее доносились звон посуды и голоса постояльцев, обсуждающих планы на день. С каждым шагом голоса становились все отчетливее.

Один слышался особенно ясно. Ребенок говорил:

— Ты слышал о ловле крабов с лодки? Папа, а мы сможем их половить? А чертово колесо? Мы сможем прокатиться на нем сегодня? Я весь вечер смотрела на него, когда сидела на газоне с миссис Портер. Она сказала, что когда ей было столько лет, сколько мне, чертово колесо…

Приглушенный низкий голос прервал преисполненное надежд щебетание ребенка. Как всегда, с грустью подумала Барбара. Ну что еще, черт возьми, нужно этому человеку? Он даже помечтать девочке не дает. Барбара почувствовала, как внутри у нее закипает необъяснимое раздражение, хотя понимала, что все это ее никак не касается.

Хадия и ее отец сидели в тускло освещенном углу обеденного зала, стены которого были обшиты пошарпанными деревянными панелями. Их посадили подальше от остальных обитателей отеля — трех пожилых супружеских пар за столиками, стоящими в ряд напротив застекленной двустворчатой двери. Англичане вели себя так, словно никого кроме них здесь не было, если не считать еще одной пожилой дамы с компаньонкой, возле стула которой стояли ходунки на колесиках. По всей вероятности, это и была уже упоминавшаяся миссис Портер, поскольку она ободряюще кивала Хадии со своего конца зала.

Нельзя сказать, чтобы Барбару сильно удивило, что Хадия и Таймулла Ажар живут в том же отеле, что и она. Она ожидала, что они остановятся у Маликов, но если это почему-то оказалось невозможным, то логично было предположить, что они окажутся в «Пепелище»: ведь Ажар приехал в Балфорд по делу Кураши.

— Сержант Хейверс! — услышала Барбара и, оглянувшись, встретилась глазами с Бэзилом Тревесом, который остановился с двумя полными подносами в руках. — Позвольте проводить вас к вашему столику.

Он, учтиво кивая, обошел ее, и в это время раздался счастливый возглас Хадии:

— Барбара! Вы приехали! — Она, бросив ложку в тарелку с кашей и расплескав молоко по скатерти, соскочила со стула и стремглав бросилась к Барбаре, подпрыгивая, как обычно, и громко распевая: — Вы при-е-ха-ли! Вы при-е-ха-ли! Вы приехали на море! — Косички с вплетенными в них желтыми лентами прыгали по плечам, словно солнечные зайчики, да и сама она, казалось, излучала солнечный свет: желтые шортики, полосатая футболка, носочки с желтой каемкой. Она повисла на руке Барбары. — Давайте построим замок из песка! Вы приехали, чтобы насобирать ракушек? Я хочу поиграть на автоматах и покататься на машинках, а вы?

Лицо Бэзила Тревеса, наблюдавшего за этим странным общением, стало удивленно-испуганным. Он повторил приглашение, на этот раз более решительно:

— Прошу вас, сержант Хейверс, располагайтесь за этим столиком! — С этими словами он, вытянув вперед подбородок, указал на столик у раскрытого окна в той части зала, где сидели англичане.

— Я предпочла бы сидеть там, — ответила Барбара, показывая на темный угол, где размещались пакистанцы. — Чем больше свежего воздуха утром, тем тяжелее переносится дневная жара. Вы не возражаете?

Не дождавшись ответа, она направилась к Ажару. Хадия вприпрыжку бежала впереди.

— Она здесь, папа! Смотри, она здесь! — возбужденно кричала девочка, не замечая, что отец, здороваясь с Барбарой, проявляет такую сдержанность, с какой он, вероятно, приветствовал бы прокаженного.

В это время Бэзил Тревес подошел к миссис Портер и ее компаньонке. Поставив перед ними подносы, он поспешил к Барбаре, собираясь устроить ее за соседним с пакистанцами столом.

— Конечно, как вам будет угодно, — обратился он к ней. — Вам подать апельсиновый сок, сержант Хейверс? Или грейпфрутовый? — Он с готовностью выхватил салфетку из укладки и с такой галантностью положил ее на стол, словно усадить сержанта в обществе темнокожих постояльцев было частью разработанного им генерального плана.

— Нет, с нами! Только с нами! — шумно запротестовала Хадия и потащила Барбару за их стол. — Папа, ну скажи же Барбаре! Она должна сидеть с нами.

Ажар с непроницаемым видом молча смотрел на Барбару. Единственное, что удалось ей заметить, — мгновенное колебание перед тем, как он встал и обратился к ней.

— Мы будем очень рады, Барбара, — произнес он бесстрастно-официальным тоном.

Ну и фрукт, раздраженно подумала Барбара, но, сдержав себя, сказала:

— Если я вас не стесню…

— Секундочку, я сейчас накрою вам здесь, — засуетился Тревес. Он перенес ее прибор на стол Ажара. При этом он что-то мурлыкал себе под нос, а выражение его лица было как у человека, старающегося изо всех сил исправить неприятную ситуацию, созданную другими.

— Как я рада, рада, рада! — распевала Хадия. — Вы приехали сюда отдохнуть, да? Мы пойдем на пляж. Будем собирать ракушки и ловить рыб. Пойдем на пирс, где аттракционы. — Ложка, лежащая в тарелке с кашей, напоминала восклицательный знак, как будто завершающий события сегодняшнего утра. Девочка устроилась на стуле, взяла ложку, не замечая капель, упавших на ее футболку. — Вчера, когда папа уходил по делам, я оставалась с миссис Портер, — сообщила она Барбаре. — Мы читали на газоне. Сегодня мы решили погулять по Скалистому бульвару, но это очень далеко. Я хотела сказать, что это далеко для миссис Портер. А я могу пройти хоть сколько, не верите? А раз вы здесь, папа разрешит мне пойти к аттракционам. Папа, если Барбара пойдет со мной, ты мне разрешишь? — Она вертелась на стуле, поворачиваясь то к Барбаре, то к отцу. — Мы покатаемся на американских горках и на чертовом колесе, правда, Барбара? Мы сможем пострелять из ружей в тире. Достать игрушки из большой прозрачной банки железной рукой. А вы умеете доставать игрушки? Папа очень хорошо умеет. Он однажды достал мне коалу, а маме достал розовую…

— Хадия. — Голос отца подействовал мгновенно — девочка тут же замолкла.

Барбара сосредоточенно вчитывалась в меню, словно верующий в Священное Писание. Выбрав, она сообщила заказ Тревесу, застывшему рядом в полупоклоне.

— Хадия, Барбара приехала отдыхать, — обратился Ажар к дочери, как только Тревес отправился в сторону кухни. — Мы не должны ей мешать. Она нездорова и не может еще подолгу ходить по городу.

Хадия не ответила, но посмотрела на Барбару взглядом, преисполненным надежды. Как же ей хотелось проехаться на чертовом колесе и американских горках! Барбара, глядя на нее, не могла понять, откуда у отца берется сила воли, чтобы отказать ей.

— Мои усталые кости, возможно, осилят прогулку до пирса, — обнадежила девочку Барбара. — Посмотрим, как будут развиваться события.

Даже такое расплывчатое обещание удовлетворило Хадию.

— Да! Да! — радостно закричала она и еще до того, как отец успел вновь напомнить ей о приличиях, опустила глаза в тарелку и принялась доедать кашу.

Ажар ел яйца всмятку. Одно он уже съел и собирался приступить ко второму, когда Барбара села за их стол.

— Я оторвала вас от еды, — сказала Барбара, указав движениемголовы на стоящую перед ним тарелку.

И вновь он заколебался, будто решая: демонстрировать или нет свое неприязненное отношение; вот только к чему: к еде или к ее обществу, Барбара затруднялась определить, но была почти уверена, что к ней.

Он ножом отделил верхушку яйца и ловким движением ложки выскреб из нее белок. Держа ложку на весу, он замер на некоторое время, а потом вдруг заговорил.

— Занятное совпадение, Барбара, — произнес он без тени иронии, — что вы приехали в отпуск в тот самый город, что и мы Хадией. И уж тем более занятно, что все мы оказались в одном отеле.

— Зато мы можем быть вместе, — счастливо подхватила Хадия. — Я и Барбара. Па, когда ты снова уйдешь по делам, Барбара сможет присматривать за мной вместо миссис Портер. Миссис Портер хорошая, — вполголоса сказала она, обращаясь к Барбаре. — Она мне нравится. Но она не очень хорошо ходит, потому что у нее трясутся ноги.

— Хадия, — тихо сказал отец. — Ты забыла про завтрак.

Хадия снова занялась кашей, но перед этим изловчилась незаметно одарить Барбару сияющей улыбкой. Ее сандалии бодро застучали по ножкам стула.

Барбара понимала, что отпираться и врать бессмысленно. Ведь когда она впервые придет на встречу представителей пакистанской общины с полицией, Ажар все равно узнает, чем она занимается в Балфорде. Лучше сказать ему сейчас, ну, может быть, не всю правду, почему она оказалась в Эссексе.

— Вообще-то, — начала она, — я здесь по делу. Вернее, не совсем по делу, вы бы сказали: как бы по делу. — И она объяснила, что приехала сюда помочь своей давней подруге, старшему инспектору уголовной полиции, назначенной руководителем оперативно-следственной группы. Она сделала паузу, ожидая, как он отреагирует. Он повел себя в полном соответствии со своим характером: его густые ресницы чуть дрогнули. — Три дня назад один человек по имени Хайтам Кураши был найден мертвым недалеко отсюда, — продолжала она и как бы невзначай добавила: — Кстати, он жил в этом самом отеле. Вы что-нибудь слышали об этом, Ажар?

— И вы участвуете в этом расследовании? — спросил Ажар, не ответив. — Ведь вы же работаете в Лондоне.

Барбара покривила душой, но только чуть-чуть:

— Мне позвонила подруга, Эмили Барлоу. Она узнала — слухом земля полнится, — что я пока не работаю, и пригласила в Эссекс. Вот и все.

Барбара стала так старательно и красочно расписывать дружбу с Эмили, словно они и вправду были неразлучны и всегда помогали друг другу в работе. И когда собеседник уже не сомневался в искренности и правдивости слов «для Эмили я готова на все», она сказала:

— Эм попросила меня поработать в качестве представителя полиции по связям с общественностью, я должна сообщать о ходе расследования. — И пристально посмотрела на Ажара.

— А почему именно вы? — спросил он, положив ложку рядом с тарелкой. Барбара заметила, что яйцо съедено лишь наполовину. — Неужели в штате местной полиции нет никого, кому можно поручить эту работу?

— Все сотрудники заняты проведением расследования, — объяснила Барбара, — которое, как я понимаю, в первую очередь и интересует пакистанскую общину.

Ажар снял салфетку с колен, аккуратно сложил, пристроил около подставки для яиц.

— Тогда, похоже, мы здесь по одному делу. — Ажар перевел взгляд на дочь. — Хадия, ты доела? Ну молодец. Миссис Портер смотрит на тебя так, будто хочет поделиться с тобой своими планами на сегодня.

Хадия вмиг поникла.

— Но я думала, что мы с Барбарой…

— Хадия, ты же слышала, Барбара здесь по делу. Иди к миссис Портер. Помоги ей дойти до газона.

— Но…

— Хадия, я, по-моему, ясно сказал.

Девочка спустилась со стула и, сгорбившись, побрела к миссис Портер, которая в это время боролась со своим алюминиевым приспособлением для ходьбы, стараясь непослушными, трясущимися руками разложить его и поставить напротив стула. Ажар молча ждал, пока Хадия и старая дама пройдут через застекленную дверь к газону, откуда открывался вид на море. Затем он снова повернулся к Барбаре.

В это время в обеденном зале появился Бэзил Тревес с завтраком для Барбары. Подойдя к их столику, он изящным движением поставил поднос перед Барбарой.

— Сержант, — с поклоном произнес он, — если я вам понадоблюсь… — И многозначительно кивнул в сторону вестибюля. Барбара истолковала этот жест как указание на то, что он будет сидеть за столом портье с телефоном наготове и по первому ее знаку трижды нажмет на девятку,[14] если Таймулла Ажар хоть на шаг выйдет за рамки дозволенного.

— Спасибо, — ответила Барбара, разбивая ложкой верхушку яйца.

Она ждала, что скажет Ажар. Ей было интересно, что именно он расскажет ей о своих предполагаемых делах в Балфорде. Прежде чем демонстрировать ему свою осведомленность, необходимо выяснить, какой информацией располагает он.

Он был предельно лаконичен. Как показалось Барбаре, он ничего не скрывал от нее: убитый был помолвлен с двоюродной сестрой Ажара; сам Ажар приехал в город по приглашению семьи; он помогает им, как и Барбара местной полиции.

Барбара не сказала ему, что ее работа здесь выходит за рамки должностных обязанностей сотрудника, обеспечивающего внешние контакты полицейского ведомства. Такие сотрудники не обыскивают спальни жертв преступлений, не роются в их личных вещах и не собирают возможные улики.

— Все как нельзя кстати. Я рада, что вы здесь. Полиция приложит все силы к выяснению обстоятельств преступления. А вы, Ажар, можете этому содействовать.

Его взгляд стал настороженным.

— Я всего лишь помогаю семье.

— Я не об этом. Как человек со стороны вы оцениваете ситуацию более объективно, чем семья. Ведь так? — Не давая ему времени на ответ, она продолжила: — В то же время вы все же родственник, следовательно, располагаете, возможно, нужной нам информацией.

— Интересы семьи, Барбара, для меня прежде всего.

— Я возьму на себя смелость предположить, что в интересах семьи, — она с иронией подчеркнула последние слова, — выяснить, кто и за что отправил Кураши на тот свет.

— Конечно.

— Рада слышать, — сказала Барбара. Намазав маслом треугольный тост, она подцепила ложкой яйцо и положила его сверху. — Когда кто-то убит, полиция начинает расследование с попытки ответить на вопросы: у кого были мотив, средства и возможность совершить преступление? И вы можете помочь полиции найти ответы.

— Предав тем самым мою семью, вы забыли добавить, — ответил Ажар. — Да… Выходит, Муханнад был прав. Полиции нужно только одно: найти виновного среди нашей общины. А поскольку вы работаете с полицией, то и вы…

— Полиции, — решительно прервала его Барбара и наставила на него нож, словно этим жестом заранее отвергая все его попытки обвинить ее в расизме, — нужно докопаться до правды, и не важно, куда эта правда приведет. И вы сделаете доброе дело, если разъясните это своей семье. — Они смотрели в глаза друг другу. Барбара, не отводя взгляда, откусила кусок от бутерброда. Непроницаемый, как стена, подумала она. Из него получился бы классный коп. Запихнув недожеванный кусок за щеку, она снова заговорила: — Послушайте, Ажар, нам необходимо выяснить все о Кураши. Нам нужно выяснить все о семье. Нам следует подробно узнать обо всем, что происходит в общине. Мы разыщем всех, с кем он свел здесь знакомство. Возможно, некоторые из этих людей будут азиатами. Но если вы собираетесь поднимать шум всякий раз, когда мы будем брать в разработку кого-либо из пакистанцев, это очень быстро заведет следствие в тупик.

Он протянул руку к чашке — до этого он налил себе кофе, — но, взявшись тонкими пальцами за ручку, остановился.

— Вы хотите представить дело так, будто полиция не намерена считать убийство преступлением на расовой почве.

— Вам не кажется, что ваши умозаключения, уважаемый, взаимно исключают друг друга? Сотруднику, обеспечивающему контакты полиции с общиной, работать в таких условиях будет нелегко. Согласны?

В его непроницаемости появилась маленькая трещинка: уголок рта чуть дрогнул в улыбке.

— Согласен, сержант Хейверс, — сказал Ажар.

— Отлично. Тогда давайте честно договоримся о некоторых вещах. Если я задаю вам вопрос, подчеркиваю, именно вопрос, любой, это не значит, что я стараюсь склонить вас к чему-то. Я просто пытаюсь разобраться в особенностях менталитета, чтобы лучше понять общину. Вы не против?

— Как вам будет угодно.

Барбара решила считать этот ответ согласием заключить честный договор о том, что он обязуется сообщать ей все сведения и факты, которые станут ему известны. Она не собиралась заставлять его подписывать кровью бумагу о сотрудничестве. К тому же он, казалось, принимал на веру ее вольную интерпретацию роли, отведенной ей в уголовном расследовании. Пока она будет оставаться в его глазах только посредником между полицией и общиной, ей необходимо получить от него как можно больше информации.

— Давайте представим на секунду, что это не преступление на расовой почве. Известно, что большинство людей, ставших жертвами преступлений, были в той или иной степени знакомы с убийцами, поэтому предположим то же самое в отношении Кураши. Вы меня слушаете?

Ажар поставил чашку на блюдце. К кофе он так и не притронулся. Он чуть заметно кивнул головой.

— Ведь он недолго пробыл в Англии?

— Шесть недель, — уточнил Ажар.

— И все это время он работал на фабрике семьи Малик?

— Верно.

— Таким образом, мы можем согласиться с тем, что большинство его знакомых здесь, в Англии — не все, но большинство, верно? — по всей вероятности, были азиатами?

Его лицо помрачнело.

— На секунду можем.

— Отлично. Его брак должен был быть заключен в соответствии с мусульманскими традициями. Верно?

— Да.

Барбара наколола на вилку ломтик бекона и обмакнула его в яичный желток.

— Тогда мне хотелось бы выяснить одно обстоятельство. Что происходит в случае, если помолвка нарушается?

— Что вы понимаете под словом «нарушается»?

— Если одна из сторон берет назад свое согласие вступить брак.

Вопрос казался ей простым, и, не услышав немедленного ответа, Барбара подняла глаза от треугольного тоста, который намазывала толстым слоем черносмородинного джема. На его лице по-прежнему было выражение каменного бесстрастия, но было видно, что сохраняет он его с трудом. Ну и человек! Он пытался прийти к какому-то решению, позабыв о договоре.

— Ажар! — окликнула она, теряя терпение.

— Вы не возражаете? — Он достал из кармана сигареты. — Можно? Пока вы едите…

— Курите. Если бы я могла есть и одновременно курить, поверьте, именно так я бы и поступила.

Он поднес серебряную зажигалку к сигарете и, повернувшись на стуле, посмотрел в сторону застекленной двери. Хадия, бегая по газону, подбрасывала и ловила сине-красный пляжный мяч. Ажар, казалось, обдумывал, как лучше ответить на вопрос, а Барбара почувствовала глухое раздражение. Если каждый разговор вести в стиле политического менуэта, они могут просидеть в Балфорде до самого Рождества.

— Ажар, может быть, мне сформулировать вопрос иначе? — спросила Барбара.

Он повернулся к ней.

— Хайтам и Салах проявили обоюдное желание вступить в брак, — ответил он, постукивая сигаретой о край пепельницы. — Если бы Хайтам решил отказаться от женитьбы, он по существу отказался бы от Салах. А это считалось бы оскорблением, нанесенным всей семье. Моей семье.

— Потому что семья подготовила этот брак? — Барбара налила себе чашку чая. Он был густым, пузырился и булькал, словно жирный мясной бульон для праздничного обеда. Она разбавила его молоком и положила сахар.

— Потому что, поступи Хайтам таким образом, мой дядя был бы унижен и потерял уважение общины. А за Салах закрепилась бы репутация брошенной невесты, из-за чего она перестала бы быть желанной для других мужчин.

— Ну а сам Хайтам? Каким образом пострадал бы он?

— Не соглашаясь вступить в брак, он пошел бы против воли своего отца. И его семья отказалась бы от него, особенно если этот брак имел целью упрочить ее положение. — Ажар так часто и глубоко затягивался, что его лицо скрылось за густой завесой дыма, но от глаз Барбары не ускользнуло то, что сквозь дым он пристально смотрит на нее. — Если от тебя отрекается семья, это значит, что все связи с ней обрываются. Никто не хочет иметь с тобой дела из боязни стать таким же изгнанником. На улице тебя не замечают. Двери дома для тебя закрыты. На твои телефонные звонки не отвечают. Письма отсылают обратно невскрытыми.

— Словно ты умер?

— Хуже. О мертвых помнят, о них скорбят, их почитают. Тот, кого отвергла семья, будто никогда и не существовал.

— Ужасно, — задумчиво произнесла Барбара. — Ну а как это могло отразиться на Кураши? Ведь его семья в Пакистане? Он и так бы с ними не виделся, верно?

— Должно быть, Кураши намеревался переселить свою семью в Англию, как только у него появятся на это деньги. А приданое, обещанное за Салах, как раз и обеспечивало ему такую возможность. — Ажар снова посмотрел на дверь. Хадия прыгала на одной ножке по газону, старясь удержать мяч на голове. Глядя на нее, Ажар улыбнулся и, не сводя глаз с дочери, продолжал: — Так что, Барбара, я думаю, он вряд ли хотел расстроить свой брак с Салах.

— А что, если он вдруг полюбил кого-то? Я могу понять необходимость и целесообразность браков по сговору и не спорю, что многие соглашаются исполнить свой долг — вспомните хотя бы монарших отпрысков, — но что, если все-таки появилась другая женщина и он влюбился в нее без памяти? Ведь такое, как вам наверняка известно, случается.

— Полностью с вами согласен, — ответил он.

— Отлично. Теперь предположим, что он должен был встретиться со своей возлюбленной в ту ночь, когда его убили, а об этом узнала семья. — Увидев сомнение во взгляде Ажара, Барбара объяснила: — Ажар, у него в кармане были найдены три презерватива. Это вам о чем-нибудь говорит?

— О том, что он намеревался заняться сексом.

— А не о том, что у него появилась новая любовь? Настолько сильная, что Кураши решил перечеркнуть все планы своей предстоящей женитьбы.

— Вполне возможно, что Хайтам полюбил кого-то, — ответил Ажар. — Но, Барбара, любовь и чувство долга во многих случаях являются для наших людей понятиями взаимоисключающими. Вы, люди западной цивилизации, воспринимаете брак как продолжение любви. А большинство мусульман — нет. Так что Хайтам, возможно, и влюбился — и эти презервативы свидетельствует, что он отправился на Нез на любовное свидание, с этим я не спорю, — но из этого вовсе не следует, что он намеревался отменить свое решение жениться на моей кузине.

— Хорошо. Соглашусь с вами.

Барбара стала подчищать кусочком тоста на вилке остатки желтка. Отрезав ломтик бекона, отправила его в рот. Она жевала, обдумывая следующий вариант развития событий. После недолгой паузы она заговорила, пристально глядя ему в лицо. Ажар хмурился. Барбара не сомневалась: он был не в восторге от ее манер. Ее поведение за столом оставляло желать лучшего — она привыкла есть второпях и не могла избавиться от привычки глотать свой завтрак с такой скоростью, словно за ней гонятся боевики мафии.

— А если женщина от него забеременела? Ведь презервативы не дают стопроцентной гарантии, могут порваться, да мало ли что?

— В таком случае ему незачем было брать с собой презервативы. Едва ли они могли ему понадобиться.

— Да, вы правы. Если амбар сгорел, то и дверь запирать незачем, — согласилась Барбара. — Но ведь он мог и не знать, что она в интересном положении. Он отправился на свидание с обычным снаряжением, а при встрече она сообщила ему эту новость. Она беременна, а он помолвлен с другой. Что тогда?

Ажар ткнул в пепельницу сигарету, выкуренную до фильтра, и, прикуривая другую, ответил:

— Это было бы более чем скверно.

— Представим себе, что именно так все и было. И в этом случае Малики…

— Но ведь Хайтам все еще считал себя помолвленным с Салах, — лекторским тоном заметил Ажар. — А семья посчитала бы, что ответственность за беременность целиком ложится на женщину. Поскольку она, вероятнее всего, англичанка…

— Постойте, — прервала его Барбара. Высказанное предположение разозлило ее донельзя. — Да какая разница, кто она? А как, по-вашему, он мог познакомиться с англичанкой?

— Барбара, это ведь ваша гипотеза, а не моя. — Было заметно, что он чувствует ее раздражение, но оно его не волнует. — Она, по всей вероятности, была англичанкой, поскольку мусульманские женщины в отличие от молодых англичанок заботятся о том, чтобы сохранить девственность. Английские девушки податливы и доступны, и мужчины-азиаты, желающие приобрести сексуальный опыт, приобретают его именно с ними.

— Какие достойные джентльмены, — с кислой улыбкой заметила Барбара.

Ажар пожал плечами. Она продолжила:

— А что, если Кураши познакомился с английской девушкой, которая не соответствует нарисованному вами обворожительному образу? Могло быть так, что он встретился с такой девушкой-англичанкой, которая, вступив в сексуальные отношения с мужчиной — все равно какого цвета кожи, расы или религии, — желает сохранить верность только ему? Могло ведь такое случиться, черт возьми?

— Барбара, вы напрасно злитесь, — сказал Ажар. — У меня и в мыслях не было вас обидеть. Поймите, спрашивая о наших традициях, вы наверняка и впредь будете весьма часто слышать такие ответы, которые не соответствуют вашему установившемуся мнению.

Барбара резким движением отставила тарелку в сторону.

— И вы не отказали себе в удовольствии потешиться над моим — как вы его назвали, установившимся мнением, отражающим в полной мере мою культурную традицию. Если Кураши обрюхатил английскую девушку, а потом, подобно заблудшему на какое-то время праведнику, озадачился, как ему теперь исполнять свой долг по отношению к Салах Малик, — простите меня, ваши разглагольствования о безнравственности англичанок никак не объясняют реакцию отца и брата.

— Думаю, они бы не обрадовались, — ответил Ажар. — Возможно, даже захотели бы его убить. Против этого вы не будете возражать?

Барбаре вовсе не хотелось давать ему возможность завершить их беседу так, как он пожелает: обвинив во всем англичан. У него была мгновенная реакция, а у нее упорство.

— А что, если эта женщина, кто бы она ни была, сначала сообщила им о своих отношениях с их будущим зятем, до того, как рассказать все Кураши?

— Вы хотите спросить, не решились бы они на убийство, узнай об этом? — уточнил Ажар. — Но ведь убийство жениха едва ли совместимо с намерением заключить брак по расчету?

— Да какой там брак по расчету! — Зазвенела посуда: это Барбара в сердцах грохнула кулаком по столу. Несколько человек, продолжающих завтракать, как по команде повернули головы и с интересом уставились на них. Пачка сигарет Ажара лежала на столе, вынув сигарету, Барбара продолжала, но уже вполголоса: — Вы же не будете спорить, что пакистанцы, а ведь мы именно о них и говорим, — люди с обычными человеческими чувствами!

— Вам очень хочется убедить себя в том, что это преступление совершил кто-то из семьи Салах, возможно, сама Салах или кто-то вместо нее.

— Я слышала, что Муханнад не отличается выдержкой.

— Барбара, Хайтам Кураши был выбран женихом Салах по нескольким причинам. Главная — он был нужен семье. Он обладал знаниями, которые им были необходимы: в Пакистане он получил образование в области промышленного менеджмента и набрался опыта в управлении производством на крупной фабрике. Их отношения основывались на взаимной выгоде: он был нужен Маликам, а Малики были нужны ему. Даже разрабатывая версию, что Хайтам намеревался использовать презервативы, обнаруженные в его кармане, не следует забывать об этом.

— И они не могли найти среди англичан никого, кто обладал бы подобными знаниями и опытом?

— Конечно могли бы. Но мой дядя хочет развивать свое дело как семейный бизнес. Муханнад уже работает на ответственной должности. Но он не может делать два дела сразу. А больше сыновей у дяди нет. Акрам мог бы нанять англичанина, но тогда это был бы уже не семейный бизнес.

— Даже если Салах вышла бы за него замуж? Ажар отрицательно покачал головой:

— Это совершенно невозможно.

Он достал зажигалку, и только тут до Барбары дошло, что она так и не прикурила сигарету, которую вытащила из его пачки. Она наклонилась к огоньку.

— Поймите, Барбара, — спокойно продолжил Ажар, — у пакистанской общины были все основания желать, чтобы Хайтам оставался живым. Тех, кто мог бы желать его смерти, вы найдете только среди англичан.

— Да что вы? — притворно удивилась Барбара. — Не будем торопиться с выводами, Ажар. Вы же знаете, что бывает с теми, кто спешит.

Ажар улыбнулся, будто хотел, но не смог сдержаться.

— Вы всегда с такой горячностью отдаете себя работе, сержант Барбара Хейверс?

— В труде душа твоя оттает и время незаметно пролетает, — пословицей отреагировала Барбара на его язвительность.

Он кивнул и стряхнул пепел. Обеденный зал почти опустел, последняя пожилая пара брела к двери. Бэзил Тревес суетился около подсобного столика, делая вид, что он очень занят переливанием какой-то жидкости из пластиковой бутылки в стеклянные графинчики.

— Барбара, а вам известно, как умер Хайтам? — тихо спросил Ажар, рассматривая кончик сигареты.

Его вопрос удивил Барбару. Еще больше изумил ее собственный порыв — желание рассказать ему правду. Она сдержалась и спросила себя: чем вызвано это желание? И поняла, что причиной было то секундное ощущение теплоты, возникшей между ними, когда он спросил о ее горячей заинтересованности в работе. Но жизнь давно научила ее подавлять любое теплое чувство к другому человеку, в особенности к мужчине. Теплота порождает слабость и нерешительность. А эти два качества таят в себе опасность для жизни.

Она, желая закончить разговор миром, ответила:

— Вскрытие должно быть сегодня утром.

Она была уверена, что он спросит: «А когда они пришлют вам протокол?..» — но он не спросил. По всей видимости, он понял. Выражение ее лица не сулило никаких надежд на получение более подробной информации.

— Папа! Барбара! Смотрите!

Вот оно — спасение, мелькнуло в голове Барбары. Она посмотрела в сторону двери. На пороге, вытянув руки в стороны, стояла Хадия, держа на голове большой пляжный мяч.

— Я не могу пошевелиться, — объявила девочка. — Если я шевельнусь, мяч упадет. Папа, ты так можешь? Барбара, а вы? Вы можете удерживать равновесие?

Это был хороший вопрос. Барбара провела салфеткой по губам и встала из-за стола.

— Спасибо за приятную беседу, — сказала она Ажару и добавила, обращаясь к Хадии: — Настоящие жонглеры умеют удерживать мяч на носу. Я уверена, что ты освоишь эту науку к обеду. — Затянувшись в последний раз, она ткнула окурок в пепельницу и, кивнув Ажару, вышла из зала. Бэзил Тревес последовал за ней.

— Э-э-э, сержант?.. — Голосом и позой он сейчас походил на диккенсовского Урию Гипа,[15] правда, руки его, как обычно, были прижаты к груди. — У меня есть минута… Давайте прямо здесь?..

«Прямо здесь» — это за конторкой портье, место для которой было выгорожено под лестницей. Тревес пролез за барьер и, согнувшись, достал из ящика несколько листков розовой бумаги.

— Список звонков и сообщений, — таинственно прошептал усердный помощник, наклонившись к ее лицу. Барбара очутилась в облаке паров джина.

Взглянув на листки, она поняла, что это копии зафиксированных в отеле телефонных звонков. На мгновение она задумалась: как за столь короткое время ей успело позвонить так много людей, тем более что никому из ее лондонских знакомых не известно, что она здесь? И тут только сообразила, что это звонили не ей, а Кураши.

— Я поднялся сегодня еще до восхода, — прошептал Тревес. — Просмотрел книгу регистрации телефонных сообщений и выбрал все, касающиеся его. Я еще не закончил отбор его исходящих звонков. Сколько времени у меня есть? А как насчет его почты? Вообще-то мы не регистрируем письма, приходящие проживающим, но если я напрягу память, то, возможно, вспомню кое ходящие проживающим, но если я напрягу память, то, возможно, вспомню кое-что полезное для нас.

Барбара невольно обратила внимание на то, что местоимение он употребил во множественном числе.

— Полезным может оказаться все, — произнесла Барбара. — Письма, счета, телефонные звонки, гости. Да все, что угодно.

Лицо Тревеса засияло.

— И вот что, сержант… — Он осмотрелся. Рядом никого не было. Телевизор в холле сообщал утренние новости Би-би-си так громко, что наверняка заглушил бы Паваротти в «Паяцах», но Тревес проявлял бдительность. — За две недели до смерти у нас был гость. Гостья. Я не придал этому значения, ведь они были помолвлены, так почему бы ей… Хотя мне такое поведение… такая решимость с ее стороны показалась несколько необычной. Я хочу сказать, что для нее не было привычным… вести себя… ну, так открыто. Ведь в ее семье это не принято, верно? Из чего я должен заключить, что этот случай не совсем обычный.

— Мистер Тревес, вы не могли бы выражаться яснее и короче?

— Та женщина, которая приходила к Хайтаму Кураши… — многозначительно начал Тревес. Похоже, он обиделся, что Барбара недостаточно внимательно следила за тяжеловесным составом его мысли, медленно и с пыхтением ползущим к еле различимой вдали станции назначения. — За две недели до смерти к нему приходила женщина. Она была одета так, как принято у них. Одному Богу известно, как она, должно быть, парилась подо всем, что было на ней надето, на такой жаре.

— На ней был чадра? Вы это хотели сказать?

— Не знаю, как они это называют. Она была вся от макушки до пят закутана в черное, правда, для глаз были прорези. Она пришла и спросила Кураши. Он в это время пил кофе. Они немного пошептались у двери возле стойки для зонтиков, вон там. Потом они поднялись наверх. — Он на секунду остановился, словно для того, чтобы натянуть на лицо ханжескую маску, и продолжал: — Но вот зачем они поднялись к нему в комнату, сказать не могу.

— И сколько времени они провели у него в номере?

— Я вообще-то не засекал время, сержант, — ухмыляясь, ответил Тревес, — но не побоюсь сказать, что пробыли они в его номере довольно долго.

Юмн вяло потянулась и повернулась на бок. Прямо перед глазами был затылок мужа. Внизу в доме, под их спальней, слышались голоса, а значит, и им обоим пора было вставать, но ей доставляло удовольствие знать, что все уже заняты каждодневными заботами, а она и Муханнад лежат под одеялом, не думая и не тревожась ни о чем, кроме как друг о друге.

Она провела ладонью по длинным волосам мужа — сейчас они не были собраны в хвост.

— Мери-джан. Муженек, — промурлыкала она. Ей не надо было изучать календарь, чтобы знать, что сегодня за день. Она вела строгое наблюдение за своим женским циклом — прошедшая ночь могла привести к очередной беременности. А этого больше всего, даже больше, чем указать Салах на ее пожизненное место, хотелось Юмн.

Уже через два месяца после рождения Бишра ей снова захотелось иметь ребенка. И она принялась ластиться к мужу, возбуждая его посеять семя, которое может дать жизнь еще одному сыну, на благодатную почву ее изнемогающего в ожидании тела. Только бы забеременеть, это непременно будет опять сын.

Стоило Юмн коснуться Муханнада, как она почувствовала сильное желание. Как он хорош! Как изменилась ее жизнь после замужества! Старшая из сестер, самая некрасивая, по мнению родителей, самая непривлекательная для женихов, и вот она, Юмн — свиноматка в сравнении со своими стройными, как косули, сестрами — вдруг превращается в почтенную супругу. Кто бы мог это предвидеть? У такого мужчины, как Муханнад, был огромный выбор женщин с куда более богатым приданым, чем то, которое собрал ее отец. Единственный сын у отца, с нетерпением ожидающего внуков, Муханнад мог быть абсолютно уверен, что любые его желания и требования к спутнице жизни воплотятся в женщине, которую он согласится взять в жены. Он мог бы изложить свои требования отцу, и тот никогда бы не осмелился ему перечить. Но он, не прекословя, согласился с выбором, который сделал за него отец, и в их первую ночь скрепил брачный договор тем, что грубо овладел ею в темном углу сада, от чего она сразу забеременела и подарила мужу первого сына.

— Какая мы с тобой прекрасная пара, мери-джан, — прижималась она к нему. — Мы так подходим друг другу. — Запах его тела еще больше разжег ее желание. Кожа его была чуть солоноватой, а волосы пахли дымом сигарет, которые он курил втайне от отца.

Она провела по голой, лежащей вдоль тела руке, чувствуя, как жесткие волоски щекочут ей ладонь, а затем дотронулась до густых волос, словно мех покрывающих низ его живота.

— Муни, ты так поздно лег вчера, — прошептала она, не отрывая губ от его шеи. — А я так хотела тебя. О чем ты так долго говорил со своим двоюродным братом?

Накануне она слышала их голоса далеко за полночь; вся родня улеглась, а они все говорили. Она лежала и с нетерпением ждала, когда же муж поднимется в спальню; временами она задумывалась над тем, во что может обойтись Муханнаду приглашение в дом человека, отвергнутого семьей, а значит — открытое неповиновение воле отца. Позапрошлой ночью Муханнад посвятил ее в свои планы, которые осуществил прошлым вечером. Она мыла его в ванне. А потом, когда она натирала его лосьоном, он тихонько рассказал ей про Таймуллу Ажара.

Ему плевать на то, как отнесется к этому старый пердун. Он позвал двоюродного брата, чтобы помочь распутать дело, связанное со смертью Хайтама. Ажар активно защищал гражданские права пакистанских иммигрантов. Об этом Муханнад узнал от одного из членов «Джама», который слышал выступление Ажара на собрании пакистанцев в Лондоне. Он говорил о законодательстве, о ловушках для иммигрантов — легальных и нелегальных, расставленных с учетом их национальных традиций, о предвзятом отношении к людям иного цвета кожи со стороны полиции, адвокатов, судей и присяжных. Муханнад и сам знал об этом. И как только полиция признала, что смерть Хайтама последовала не в результате несчастного случая, он сразу же обратился за помощью к кузену. Ажар может помочь, сказал он Юмн, когда она закончила с лосьоном и стала расчесывать ему волосы, и Ажар поможет.

— В чем, Муни? — спросила она, чувствуя внезапное беспокойство, что этот неожиданный помощник может расстроить ее собственные планы. Ей так не хотелось, чтобы время и голова Муханнада были заняты смертью Хайтама Кураши.

— Проследить за тем, как эта чертова полиция ищет убийц, — ответил Муханнад. — Они, конечно, попытаются повесить это дело на кого-нибудь из азиатов. А у меня нет желания оставаться безучастным зрителем.

Его слова обрадовали Юмн. Его решимость всегда приводила ее в восторг. Она и сама была такой же. Она и словами и жестами выражала покорность свекрови, как того требовал обычай, и в то же время с величайшим удовольствием и исподтишка делала Вардах такие пакости, на какие только была способна. От ее цепких глаз не укрылась гримаса черной зависти, исказившая лицо Вардах, когда Юмн с гордостью объявила о своей второй беременности спустя всего двенадцать недель после рождения первого сына. И она не упускала ни единого случая с гордостью похвастаться перед свекровью своей плодовитостью.

— А он такой же умный, как ты, мери-джан? — спросила она. — Мне кажется, что он совсем на тебя не похож. Такой невзрачный какой-то, маленький человечек.

Ее пальцы двинулись дальше, зарылись в густые вьющиеся завитки. Юмн чувствовала, как ее желание разгорается все сильнее. Оно стало настолько сильным, что справиться с ним можно было только одним способом.

Но ей хотелось, чтобы он первым выразил желание. Юмн знала, что если она не возбудит его сегодня утром, он будет искать этого в другом месте.

Такое уже случалось, и не однажды. Юмн не знала имени женщины или женщин, с которыми она вынуждена была делить своего мужа. Она знала лишь то, что они существуют. Она всегда притворялось спящей, когда Муханнад покидал по ночам их кровать, но когда он, уходя, закрывал дверь спальни, она приникала к окну. Юмн прислушивалась к звуку мотора его машины, доносившегося с конца улицы, куда Муханнад, чтобы не нарушать тишину, отгонял ее, толкая руками.

Но в те ночи, когда Муханнад покидал ее, она лежала без сна, всматриваясь в темноту и медленно считая про себя, чтобы как-то отвлечься от мыслей, а заодно и убить время. А когда он перед рассветом возвращался и осторожно укладывался под одеяло, она принюхивалась, стараясь учуять запах секса, понимая, что запах его измены причинит ей такие же муки, как если бы она увидела все своими глазами. Но Муханнад был достаточно благоразумен. Он не давал ей конкретного повода для упреков. Поэтому она могла использовать в борьбе с неизвестной соперницей только то единственное оружие, которое у нее было.

Она провела языком по его плечу.

— Какой мужчина, — прошептала Юмн.

Она нащупала его член, твердый, готовый к работе. Обхватив его, она начала ритмично сжимать и разжимать пальцы. Ее груди прижимались к его спине. Губы двигались — она шептала его имя.

Наконец он пошевелился. Его рука сжала ее кисть, их сцепленные ладони задвигались быстрее.

В спальне слышалось лишь учащенное дыхание, а дом между тем наполнялся звуками. Захныкал младший сын. Послышалось шлепанье сандалий: кто-то шел по коридору второго этажа. Из кухни донесся голос Вардах. Салах с отцом говорили о чем-то вполголоса. Из сада слышалось пение птиц, а откуда-то издалека, с улицы, доносился лай собак.

Вардах, конечно, разозлится, что жена сына не встала пораньше и не приготовила Муханнаду завтрак. Эта старуха уже никогда не поймет, что есть другие дела, куда более важные, чем завтрак.

Бедра Муханнада начали непроизвольно двигаться в судорожном ритме.

— Подожди, подожди, — сказала она, не отрывая губ от его спины. Юмн сбросила с себя простыню, которой они укрывались. Подняла ночную сорочку и, широко расставив ноги, села на него. Муханнад открыл глаза.

Он крепко сжал ее руки. Она смотрела на него. Часто и прерывисто дыша, она спросила: — Муни, мери-джан, тебе нравится так?

Она привстала, давая ему возможность войти в нее. Но он вдруг проворно вынырнул из-под нее.

— Муни, ты что…

Рука накрыла ее рот, заставив замолчать. Пальцы с силой впились в щеки. Юмн пронизала такая боль, будто кто-то приложил к ее лицу горсть раскаленных углей. Повернувшись, он оказался у нее за спиной, навалился на нее, запрокинул ее голову назад. Второй рукой он шарил по ее телу, нащупывая грудь. Внезапно он с такой силой сжал ее сосок, что она всем телом дернулась от боли. Она ощутила его зубы на плече; его рука, отпустив грудь, скользнула по животу и накрыла пучок волос на лобке. Сжав пальцы, он резко рванул, и она едва не закричала. Вдруг таким же резким движением Муханнад пригнул ее и она, согнув ноги и руки, рухнула на кровать. Не отнимая руки от ее рта, он прильнул ляжками к ее ягодицам и вошел в нее. Ему потребовалось не больше двадцати секунд, чтобы дойти до конца и получить желаемое удовольствие.

Когда Муханнад выпустил ее из рук, она упала на бок. Он, не меняя позы, несколько секунд простоял над ней на коленях; глаза его были закрыты, голова поднята к потолку, грудная клетка часто вздымалась. Тряхнув головой, он отбросил назад волосы и пригладил их ладонями. Его тело блестело от пота.

Муханнад слез с кровати и взял футболку, которую сбросил с себя перед сном. Она лежала на полу среди прочих вещей; он обтерся ею и снова бросил туда, откуда только что поднял. Взяв с пола джинсы, он натянул их на влажные ягодицы и, босой и голый до пояса, вышел из спальни.

Юмн смотрела ему в спину; смотрела, как закрывается дверь. Она чувствовала, как его липкая, тягучая жидкость медленно вытекает из нее. Она поспешно взяла салфетку, накрыла ею подушку и подложила ее себе под ягодицы. Она старалась расслабиться, мысленно представляя себе поток спермы и одинокую яйцеклетку, лежащую в нетерпеливом ожидании. Это должно произойти сегодня утром, думала она.

Ведь ее Муни был настоящим мужчиной.

Глава 7

Барбара, войдя в кабинет начальника оперативно-следственной группы, застала его хозяйку стоящей на четвереньках под компьютерным столом. Эмили Барлоу пыталась воткнуть штепсель вентилятора в розетку. Еще не переступив порога, Барбара бросила взгляд на светящийся экран монитора: на нем была заставка программы «Холмс», сообщающей о ходе криминальных расследований по всей стране.

В кабинете было душно, как в сауне, не помогало даже распахнутое во всю ширь окно. Три пустые бутылки из-под воды «Эвиан» свидетельствовали о том, что Эмили уже вступила в бой с жарой.

— Проклятое здание, в нем даже после ночи не становится прохладнее, — сообщила Эмили, вылезая из-под стола. Она нажала на кнопку «Пуск» вентилятора. Ничего не произошло. — Да что же это… Господи! — Эмили подошла к раскрытой двери и закричала: — Билли, если я не ошибаюсь, ты сказал, что эта чертова штука работает!

— Шеф, я сказал: «Попробуйте, может, заработает», но я ничего не гарантировал.

— Прекрасно! — Эмили склонилась над вентилятором. Выключила, а потом стала поочередно нажимать на все клавиши, устанавливающие режимы работы. Стукнула кулаком по пластмассовому кожуху мотора. Наконец лопасти вентилятора ожили. Их вялое, как при замедленной съемке, вращение оказывало такое же воздействие на убийственную атмосферу в комнате, какое массаж оказывает на покойника.

Эмили раздраженно покачала головой, отряхнула пыль с колен серых брюк и сказала:

— Ну, что мы имеем? — кивком указав на бумажки в руках Барбары.

— Все входящие звонки Кураши за последние шесть недель. Сегодня утром мне передал это Бэзил Тревес.

— Что-нибудь интересное для нас есть?

— Да их тут целая куча. Я просмотрела только три страницы.

— Господи, мы могли получить эти данные два дня назад, если бы Фергюсон был хоть чуть порасторопнее и не думал только о том, как меня подсидеть. Ну-ка покажи. — Эмили взяла у Барбары листки и, повернув голову в сторону распахнутой двери, закричала: — Белинда Уорнер!

Через секунду секретарша была уже в кабинете. На ее форменной блузе под мышками расплылись влажные пятна, пряди мягких волос прилипли ко лбу. Коротко представив ее Барбаре, Эмили велела ей просмотреть записи:

— Разбери, систематизируй, сверь и доложи. — Затем снова повернулась к Барбаре. Глядя на подругу пристальным, испытующим взглядом, она сказала: — Милостивый бог! Какая же ты страшная! Пошли со мной.

Она стремительно преодолела пролет узкой лестницы, задержавшись на мгновение на площадке, чтобы пошире раскрыть окно. Барбара шла за ней. В задней части этого неоднократно перестраивавшегося здания викторианской эпохи находилось помещение, которое первоначально служило гостиной или столовой, а сейчас было отведено под тренировочный зал, совмещенный с раздевалкой. В центре располагалось некое подобие фитнес-центра: там стояли велотренажеры, беговая дорожка и сложные конструкции для накачивания мышц. Вдоль одной стены стояли шкафчики для одежды, душевые кабины, умывальники, у противоположной — туалетный столик с зеркалом. На беговой дорожке пыхтел упитанный рыжеволосый тип в насквозь пропотевшем тренировочном костюме — явный кандидат в реанимационную палату кардиоцентра. Кроме него, в зале никого не было.

— Франк, — окликнула его Эмили, — смотри не переусердствуй.

— Решил до свадьбы сбросить два стоуна,[16] — прохрипел он.

— Да? Ты бы лучше ел меньше рыбы с картошкой.

— Не могу, шеф. — Парень прибавил темп. — Ведь это Марша готовит. Не хочу ее огорчать.

— Она еще больше огорчится, если ты отдашь концы прежде, чем ей удастся затащить тебя к алтарю, — бросила через плечо Эмили, направляясь к одному из шкафчиков. Покрутила диски висячего цифрового замка, открыла дверцу и, вынув оттуда косметичку, направилась к умывальникам.

Барбара нехотя последовала за ней. Она догадалась о намерениях Эмили, и они ей явно пришлись не по душе.

— Эм, я не думаю… — нерешительно начала она.

— Да что тут думать! — оборвала ее Эмили. Дернув молнию на косметичке, она принялась изучать ее содержимое. Достав флакон с жидкой пудрой, две плоские баночки и набор кисточек для макияжа, она выставила весь этот косметический арсенал на край умывальника.

— Ты что, хочешь…

— Послушай. Прошу тебя. — Эмили повернула Барбару лицом к зеркалу. — Ведь ты же похожа на всех чертей сразу.

— А на кого я, по-твоему, должна быть похожа? Этот кретин чуть не убил меня. У меня сломан нос и три ребра.

— Сочувствую, — произнесла Эмили. — Побои обычно достаются тем, кто их меньше всего заслужил. Но, Барб, это не оправдание. Если ты собираешься работать со мной, тебе нужно более-менее привести внешность в порядок.

— Но, черт возьми, я никогда не мазалась этой дрянью.

— Вот и хорошо, приобретешь жизненный опыт. Все, смотри на меня. — Видя, что Барбара колеблется и ищет более веские причины отказаться, объявила: — В таком виде ты не можешь встречаться с азиатами. Все, сержант, это приказ.

Барбара чувствовала себя так, словно ее только что пропустили через мясорубку и сейчас лепят из получившегося фарша котлеты, но ведь она сама напросилась Эмили в помощники. Старший инспектор уголовной полиции умело и быстро нанесла макияж, ловко орудуя губками, тампонами, кисточками. На всю процедуру ушло не больше десяти минут. Закончив, Эмили отступила на шаг и окинула критическим взором дело своих рук.

— Отлично, — сказала она. — Но прическа! У тебя какой-то кошмар на голове, Барб. Ты что, стрижешься сама в ванной после душа?

— Ну… — замялась Барбара. — А что, мне кажется, все нормально.

Эмили закатила глаза, но воздержалась от комментариев. Пока она складывала косметичку, Барбара рассматривала в зеркале свое преобразившееся лицо.

— Неплохо, — оценила она. Кровоподтеки, конечно, никуда не делись, но их цветовая гамма стала менее выразительной. А глаза — она всегда считала их поросячьими — стали явно побольше. А причесочка-то еще та — Эмили права. Нет, хватит, больше она не будет пугать своим видом невинных девушек и младенцев.

— А где ты раздобыла все это? — спросила она, указывая на косметичку.

— В «Бутсе»,[17] — ответила Эмили. — Ты хоть слышала такое название? Ладно, пошли. Я жду протокола вскрытия.

Протокол уже лежал на столе; его страницы чуть заметно шевелились от слабой струи застоявшегося воздуха, который лениво перемешивали лопастивентилятора. Эмили схватила протокол и стала читать, сосредоточенно наматывая на палец прядь волос. К протоколу был приложен пакет с фотографиями. Барбара разложила их на столе.

На фотографиях был обнаженный и подготовленный к вскрытию труп. Покойника перед смертью просто исколошматили: обширные гематомы на груди и плечах, кровоподтеки на лице были разных оттенков и формы.

Эмили продолжала читать протокол, Барбара размышляла. Вряд ли такие раны можно нанести кулаком, скорее всего… так, стоп-стоп… Вот этот синяк, похоже, от удара монтировкой, второй — доской, этот — будто ударили плашмя лопатой, а вон там — каблуком ботинка. Такое впечатление, что жертву поджидало несколько нападавших, и отделали они его по полной программе.

— Эм, — задумчиво сказала Барбара, — судя по его виду, внутри дота и рядом с ним должны быть следы борьбы. Что там обнаружили твои следователи? Может быть, брызги крови, орудия убийства?

Эмили подняла глаза от протокола:

— Абсолютно ничего.

— А наверху? Примятые кусты? Следы обуви?

— Там тоже ничего.

— На косе?

— Может, на песке и было что-нибудь. Но ведь прилив все смыл.

Возможно ли, что после борьбы не на жизнь, а на смерть не осталось никаких следов? Барбара, вглядываясь в фотографии, пришла к выводу, что убийство скорее всего произошло в другом месте.

Она внимательно рассматривала голую ногу Кураши, затем увеличенное изображение ее части, где на коже виднелся небольшой порез. В сравнении со страшными кровоподтеками и ссадинами ранка длиной в два дюйма казалась мелочью, недостойной внимания. Но если принять во внимание новую версию, этот порез представлял собой весьма интересный и важный факт, который следовало обдумать.

Эмили бросила протокол на стол.

— Не много нового они сообщают. Смерть наступила в результате перелома основания черепа. Предварительный анализ не обнаружил в крови ничего подозрительного. Нам рекомендуют произвести подробный осмотр одежды и обратить особое внимание на брюки.

Эмили набрала телефонный номер. Ожидая ответа, она протирала шею освежающей салфеткой.

— Ну и жара, — пробормотала она и почти сразу же начальственным голосом объявила в трубку: — Говорит старший следователь Барлоу. Это Роджер? Хмм… Да. Ерунда… Но у вас хотя бы есть кондиционер. Распорядись доставить такой же сюда в помощь страждущим. — Скомкав салфетку, она бросила катышек в мусорную корзину. — Послушай, у тебя есть что-нибудь новенькое для меня?.. По убийству на Незе, Роджер. Вспомнил наконец?.. Я знаю, что ты скажешь, но патологоанатом из министерства советует нам произвести подробный осмотр одежды. Что? Действуй, Роджер! Я тебя прошу, раскопай все, что сможешь, ты усвоил?.. Да понимаю, понимаю, но я не собираюсь ждать, пока отчет напечатают. — Она закатила глаза. — Роджер! Да что ты, в самом деле! Ты можешь прислать мне эту информацию? — Прикрыв рукой трубку, она сказала, обращаясь к Барбаре: — Гении хирургии, тоже мне! Можно подумать, они успешно прошли курс у самого Джозефа Белла.[18]

Прижав трубку к уху плечом, Эмили взяла блокнот и, слушая, стала что-то помечать в нем. Дважды она прерывала говорящего: в первый раз спросив, сколько ждать, а во второй — поинтересовавшись, когда было нанесено это телесное повреждение. Отрывисто бросив:

— Спасибо, Родж, — она повесила трубку и, повернувшись к Барбаре, сказала: — Они обнаружили разрез на брюках.

— Где?

— На расстоянии пяти дюймов от низа штанины. Недавний. Потому что нитки еще не обтрепались.

Барбара подала ей фотографию:

— Видишь, порез на ноге.

— В том же месте, где и разрез?

— Именно, — ответила Барбара, протягивая Эмили остальные снимки тела.

Пока Эмили рассматривала их, Барбара принялась изучать место преступления, сфотографированное в субботу утром. Она рассматривала площадку на плоской вершине скалы у границы парковки, на которой убитый оставил автомобиль, прикинула расстояние от машины до кафе и обрыва. Она хорошо помнила Нез с тех давних времен, когда они гуляли там с братом; помнила бетонную лестницу на склоне скалы.

На фотографии было видно, что в отличие от Увеселительного пирса, эта лестница с давних пор не подновлялась. Металлические перила, установленные только с одной стороны, проржавели, а кое-где были выломаны, ступени были выщерблены, покрылись глубокими трещинами — Северное море не прекращало свою каждодневную работу — и таили в себе опасность. И правду.

— Эти ступеньки… — задумчиво произнесла Барбара. — Послушай-ка, Эм. Он, должно быть, катился вниз по этим ступенькам. Вот откуда на теле такое количество разной формы кровоподтеков.

Эмили оторвала взгляд от фотографий.

— Посмотри на его брюки, Барб, на ногу. Господи, да он же споткнулся о натянутую проволоку!

— Чертова жара! Скажи, Эм, а на месте преступления не нашли каких-нибудь лоскутков? — спросила Барбара.

— Пожалуй, придется побывать там самой вместе с офицером, который производил осмотр, — ответила Эмили. — Правда, это людное место. Даже если мы найдем куски проволоки, в чем я сомневаюсь, адвокату защиты не составит большого труда опротестовать эту улику.

— Даже если на проволоке будут обнаружены волокна ткани от брюк Кураши?

— Ну, это уже другое дело, — согласилась Эмили и что-то записала в блокноте.

Барбара продолжала вглядываться в фотографии места убийства.

— Убийца, возможно, перенес тело в дот после того, как Кураши свалился. Эм, нет ли там следов, подтверждающих это предположение? — И ответила сама: — Ах да! Черт! Прилив…

— Вот именно. — Эмили достала из ящика стола лупу и принялась рассматривать на снимке ногу Кураши. Проведя пальцем по строчкам протокола, она сказала: — Ага, вот. Порез длиной четыре сантиметра. Нанесен незадолго до наступления смерти. — Отложив бумаги в сторону, она внимательно посмотрела на подругу. По задумчивому выражению лица Барбары было понятно, что ее здесь нет, мысленно она сейчас на Незе, погруженном во тьму, без единого огонька, который мог бы помочь ничего не подозревающему прохожему заметить натянутую поперек ступенек проволоку. — А какого размера проволоку мы ищем? — задала она риторический вопрос и посмотрела на вентилятор, вяло продолжающий свои бесплодные попытки разогнать духоту. — Или электрический шнур?

— Шнур не прорезал бы ткань, — очнулась Барбара.

— А может, с него сняли изоляцию и расплели, — предположила Эмили, — чтобы в темноте его нельзя было заметить.

— Хммм. Возможно. А что, если это была рыболовная леска? Крепкая, такая, как на удочках для спортивной ловли. Ведь она тонкая. И эластичная.

— Логично, — согласилась Эмили. — А может быть, струна. Или нить для наложения швов.

— Короче говоря, что-то тонкое, крепкое и эластичное. — заключила Барбара, кладя на стол пакет с вещдоками. — Взгляни-ка. Это из номера Кураши в «Пепелище». Кстати, туда очень хотели попасть Малики.

— Кто бы сомневался, — сделав загадочное лицо, произнесла Эмили. Натянув на руки резиновые перчатки, она раскрыла пакет. — Ты составила опись изъятого и подписала у ответственного за хранение вещдоков?

— Когда шла сюда. Он, между прочим, просил передать тебе, что не возражал бы против того, чтобы в его помещении установили вентилятор.

— Размечтался, — пробурчала Эмили. Она пролистала книгу в желтой обложке, найденную в ящике прикроватного столика Кураши. — Значит, это не убийство из ревности. И не результат внезапно вспыхнувшей драки. Это типичное предумышленное убийство, совершенное тем, кто знал, куда направится Кураши, выйдя из отеля «Пепелище» в ночь с пятницы на субботу. Возможно, это и был тот самый человек, на встречу с которым шел Кураши. Или кто-то, кто знал этого человека.

— И это был мужчина, — уточнила Барбара. — Тело перетаскивали, а это женщине не под силу.

— Или мужчина и женщина, действующие заодно, — в тон ей добавила Эмили. — А может быть, и одна женщина, если тело волочили от ступенек до дота. Тут и женщина справится.

— А зачем вообще было его тащить? — спросила Барбара.

— Я думаю, для того, чтобы не сразу обнаружили. Хотя… — Эмили задумалась. — Зачем же было в таком случае оставлять на виду машину? Любой, кто подошел к машине, не мог не сообразить: что-то произошло. И сразу же стал бы осматриваться вокруг.

— Возможно, тот, кто распотрошил машину, торопился и не подумал об этом. — Барбара следила за тем, как палец Эмили опускался вниз по странице, заложенной в книге атласной ленточкой. Она подчеркнула ногтем строки, заключенные в скобки. — А может, разоренная машина как раз должна была указывать на то, что надо искать тело.

Эмили подняла глаза от книги и, сдув волосы со лба, продолжила:

— И тогда мы снова возвращаемся к Армстронгу, верно? Господи, Барбара, если он имеет хоть какое-нибудь отношение к этому делу, азиаты вдребезги разнесут город.

— Похоже, что так, — согласилась Барбара. — Он морочит нам голову своими байками, что пошел туда прогуляться и увидел машину. Тут он восклицает: «Господи, что творится? Похоже, кто-то здорово потрудился над тем, чтобы превратить машину в груду металлолома. Интересно, а что еще можно найти на косе?»

— Нормально, все сходится, — поддержала подругу Эмили. — Ты посмотри, как тщательно он все продумал и рассчитал: следит за Кураши со дня его приезда, изучает его маршруты, выбирает время, устанавливает проволоку, сидит в засаде и ждет; когда тот падает, перетаскивает тело, крушит машину, а затем на следующее утро возвращается на место убийства для того, чтобы разыграть обнаружение тела. Убедительно?

Барбара пожала плечами.

— А как он отнесся к тому, что снова получил прежнюю работу?

— Нормально отнесся. Согласился. Но ты знаешь, я говорила с Армстронгом и готова поклясться, что у него не хватит ни ума, ни сообразительности, чтобы настолько тщательно спланировать убийство.

— Он снова работает в должности начальника производства фабрики, так? Ты, помнится, говорила, что он был на хорошем счету, пока не появился Кураши. Если так, то деньги он должен получать приличные.

— Черт возьми! — Эмили добралась до конца книги. — Отлично! Санскрит. Так оно и есть. — Она бросилась к двери. — Белинда Уорнер! — закричала она. — Найдите кого-нибудь, кто читает по-пакистански.

— По-арабски, — поправила Барбара.

— Что?

— Ты про книгу? Это же арабский язык.

— Какая разница! — Эмили вынула из пакета с вещдоками презервативы, ключи и кожаный кейс. — Этот ключ, мне кажется, от банковской ячейки. — Она показала на ключ побольше с брелоком, на котором было выгравировано «104». — Он наверняка от абонированного в банке сейфа. В Клактоне есть «Барклиз банк», «Вестминстер», Банк Ллойда и «Мидлэнд». — Она сделала отметку в блокноте.

— На машине были найдены его отпечатки? — спросила Барбара, наблюдая за тем, как Эмили пишет.

— Чьи?

— Армстронга. «Ниссан» ведь сейчас на полицейской стоянке, верно? Это же можно проверить? Эм, а вдруг на машине и вправду его отпечатки?

— Барб, но у него же алиби.

— А вдруг? К тому же у него есть мотив. И…

— Я же сказала, у него алиби! — Эмили повысила голос. Она бросила пакет на стол и направилась к небольшому холодильнику у двери. Открыла, вынула банки с соком, одну бросила Барбаре.

Барбара никогда не видела Эмили в таком раздражении. Она впервые осознала, что работает сейчас не с инспектором Линли, дружеское расположение которого всегда давало подчиненным смелость отстаивать собственную точку зрения. Старший инспектор уголовной полиции Эмили Барлоу была совсем другой — резкой, жесткой, авторитарной, и забывать об этом не следует.

— Прости, — сказала она. — Я напрасно настаивала.

Эмили тяжело вздохнула.

— Послушай Барб, я хочу, чтобы ты участвовала в этом деле. Мне нужен помощник, действующий со мной заодно. Но возня с Армстронгом — это просто потеря времени. Это меня и взбесило. А я уже и так на взводе из-за постоянных перепалок с Фергюсоном. — Эмили открыла сок и сделала несколько глотков, а затем, стараясь говорить спокойно, добавила: — Армстронг сказал, что на машине могут быть отпечатки его пальцев, потому что он заглядывал внутрь. Он увидел, что двери машины открыты, и решил проверить, не нужна ли кому-нибудь помощь.

— И ты ему веришь? — спросила Барбара осторожно, стараясь не обострять отношения. — Ведь он же мог и сам разгромить машину.

— Возможно, — неожиданно спокойно согласилась Эмили и снова взяла в руки пакет с вещдоками.

— Шеф? — Женский голос донесся откуда-то из глубины здания. — Нашелся один тип из Лондонского университета по имени Кайер-аль-Дин Сиддики. Вы слышите меня, шеф? Он прочтет то, что вам нужно, если вы перешлете ему текст по факсу.

— Это Белинда Уорнер, — сухо сказала Эмили. — Короткой записки напечатать не может, но по телефону творит чудеса. Хорошо! — проорала она в ответ.

Отправив книгу, чтобы сделали копию нужной страницы, она достала из пакета чековую книжку.

Увидев ее, Барбара поняла, что кроме дороги, ведущей к двери дома Иэна Армстронга, есть еще и другие пути. После недолгого раздумья она сказала:

— Кураши выписал чек две недели назад. Четыреста фунтов на имя некоего Ф. Кумара.

Эмили, сосредоточенно нахмурив брови, посмотрела на корешок.

— Это, конечно, не бог весть какая информация, но и пренебрегать ею было бы глупо. Нам надо выяснить, кто он. Или она.

— Кстати, чековая книжка была в кейсе. Там еще был счет из местного ювелирного магазина «Драгоценности и бижутерия Рекон» на имя Салах Малик.

— Непонятно, зачем ее прятать, — покачала головой Эмили. — Ведь никто, кроме самого Кураши, не мог ею воспользоваться. — Она перебросила книжку Барбаре. — Разберись с этим чеком. Да и со счетом из ювелирного магазина.

Это было великодушно, ведь только что она чуть ли не отстранила Барбару от дела из-за ее настойчивости. А сейчас Эмили, проявляя еще большее благородство, доверительно сообщила Барбаре:

— Я должна буду еще раз встретиться с мистером Армстронгом. И еще, между нами, девушками: сегодня мы с тобой должны сформулировать основную версию.

— Хорошо, — ответила Барбара. Ей хотелось поблагодарить подругу за все: за то, что она не отворачивается от ее изуродованного лица; за то, что позволяет ей работать бок о бок с собой; даже за то, что позволяет иметь собственные мысли. Но сказала она совсем другое: — Если ты уверена, что я могу быть полезной.

— Еще как уверена, — сказала Эмили дружески. — Я считаю тебя одной из наших. — Она надела солнечные очки и взяла кольцо с несколькими ключами. — В Скотленд-Ярде немало настоящих профессионалов, которых азиаты скоро зауважают. Даже мой шеф признает их профессионализм. А я хочу их переплюнуть. И обойти своего шефа. А потому хочу, чтобы ты делала все возможное для того, чтобы это произошло.

Сообщив подчиненным о том, что она направляется к мистеру Армстронгу с намерением основательно с ним побеседовать, Эмили во все горло, так, чтобы было слышно в дальнем конце здания, крикнула:

— Если что, звоните на мобильный! — кивнула Барбаре, и через несколько секунд ее уже не было в кабинете.

Оставшись одна, Барбара стала перебирать содержимое пакета с вещдоками. Она обдумывала, как вписываются в версию о проволоке, послужившей орудием убийства Хайтама Кураши, ключ, по всей вероятности от банковского сейфа, отрывок текста на арабском языке, корешок чека, выписанного на имя какого-то азиата, и загадочный счет из ювелирного магазина.

Начать с последнего казалось ей наиболее логичным. Если есть какие-то детали, которые после нетрудной проверки могут быть исключены из перечня улик, то лучше всего начать именно с них. Это придаст уверенности в близком успехе вне зависимости от того, сколько пользы принесет следствию.

Оставив вентилятор включенным, Барбара спустилась по лестнице и вышла на улицу, где ее «мини» раскалилась, как фольга в духовке.

Рулевое колесо обожгло руки, а опустившись в продавленное сиденье, она почувствовала себя так, словно плюхнулась на колени джинна. Правда, двигатель завелся сразу, без обычного кокетства, и она через некоторое время повернула направо, в направлении Хай-стрит.

Ехать было недалеко. Магазин «Драгоценности и бижутерия Рекон» находился на пересечении Хай-стрит и переулка Сэвил-лейн, но был еще закрыт. Барбара постучала, надеясь, что кто-нибудь находится в подсобном помещении позади прилавка. Она подергала за ручку и снова постучалась, на этот раз более требовательно. И ее услышали. Женщина с высокой прической, сооруженной из волос пугающе красного оттенка, появилась перед дверью и жестом показала на табличку с надписью «Закрыто».

— Мы еще не совсем подготовились, — пояснила она с доброжелательной улыбкой. А потом, сообразив, насколько неосмотрительно было бы отмахнуться от потенциального покупателя в нынешние времена в Балфорде, спросила: — У вас что-то неотложное, дорогая? Может быть, вам нужен подарок ко дню рождения или к другому важному событию? — И повернулась, чтобы открыть дверь.

Барбара показала ей удостоверение. Глаза женщины расширились.

— Скотленд-Ярд? — удивленно произнесла она и, непонятно почему, обернувшись, посмотрела на дверь, откуда только что вышла.

— Я не за подарком, — сказала Барбара. — Мне надо спросить вас кое о чем, миссис…

— Уинфилд, — подсказала женщина. — Конни Уинфилд. Конни Реконская.

Барбара не сразу сообразила, что, называя себя, эта женщина имеет в виду не место своего рождения (например, Екатерина Арагонская), а название магазина.

— Так это ваш магазин?

— Конечно. — Конни Уинфилд изящным движением закрыла за Барбарой дверь. Встав за прилавок, она начала готовить витрину: сняла и аккуратно сложила фланелевую салфетку малиново-коричневого цвета, прикрывавшую серьги, ожерелья, браслеты и прочие украшения. В витрине не было стандартных ювелирных изделий, которые можно увидеть в любом подобном магазине. Все выставленное на продажу было не только оригинальным по дизайну, но и изготовленным в единственном экземпляре. Украшения были выполнены из монет, бусин, перьев, кожи. Если и использовались драгоценные металлы — традиционные золото и серебро, — то в неожиданных сочетаниях.

Барбара подумала о кольце, найденном в кожаном кейсе в номере Кураши. Совершенно обычное, с единственным рубином. Нет, это кольцо было наверняка куплено не здесь.

Она достала счет и, протянув его женщине, сказала:

— Миссис Уинфилд, этот счет…

— Конни, — поспешно произнесла женщина. Она, склонившись над второй витриной, снимала салфетку, лежащую поверх украшений. — Все зовут меня Конни. И всегда так звали. Я живу здесь всю жизнь и не вижу причин, чтобы стать миссис Уинфилд для людей, которые видели меня ковыляющей по улице в испачканных ползунках.

— Хорошо, — согласилась Барбара. — Конни.

— Даже мои художники, которые делают украшения, называют меня Конни. Я беру на реализацию работы у художников от Брайтона до Инвернесса, вот почему я смогла удержаться на плаву в течение последних пяти лет, в период спада, когда большинство магазинов — а мой магазин — это не гастроном или аптека и не хозяйственная лавка — были вынуждены закрыться. Десять лет назад, когда я открывала «Рекон», то сказала себе: «Дорогая Конни, не вздумай вкладывать весь капитал в товар». Это все равно что отправиться в плавание по штормовому морю на корабле с то и дело глохнущими двигателями. Надеюсь, вы меня понимаете.

Она принялась вытаскивать из-под прилавка приспособления для демонстрации ювелирных украшений — искусно сделанные и до блеска отполированные карликовые деревья. Они и сами могли сойти за произведения искусства. Конни развешивала на их ветках сережки, бусы, мониста. Она работала так самозабвенно и увлеченно, что Барбара невольно этому подивилась — ведь было обычное утро буднего дня. Даже появление полиции не вызвало у хозяйки никакой нервозности.

Барбара положила счет на прилавок возле одного из деревьев с ветвями, усыпанными сережками.

— Миссис… Конни, — сразу же исправилась она, — это чек из вашего магазина?

Конни взяла чек с прилавка.

— Да, раз сверху написано «Рекон», значит, наш, — подтвердила владелица магазина.

— А вы не можете сказать, на какую покупку был оформлен этот чек? И что значит фраза «Жизнь начинается только сейчас»?

— Минуточку. — Конни отошла в угол магазина, где стоял напольный вентилятор. Она включила его, и Барбара с облегчением отметила, что, в отличие от вентилятора в кабинете Эмили, этот работал так, как и должно работать устройство подобного типа. Конни настроила вентилятор на работу в среднем режиме.

Она положила чек на сейф, где лежала черная тетрадь. На ее обложке золотом было вытеснено «Рекон. Ювелирные изделия». Конни открыла тетрадь.

— АК — это инициалы художника, — объяснила она Барбаре. — Так мы помечаем каждое изделие. Это изготовлено Алоисиусом Кеннеди из Нортумберленда. У него я беру немного изделий на продажу, поскольку они несколько подороже. Но это… — Лизнув указательный палец, она перелистнула несколько страниц. Длинным, накрашенным в цвет волос ногтем она провела сверху вниз по строчкам. — Ага, сто шестьдесят два — это номер по ведомости. Вот он. Это браслет с застежкой на запястье. О, это отличная вещь! У меня нет точно таких, но… — Она повернулась к витринам. — Если хотите, я могу показать вам похожий.

— А что значит «Жизнь начинается только сейчас»? — спросила Барбара. — Вы не знаете?

— Здравый смысл, я думаю, — ответила Конни и засмеялась несколько натянутым смехом над собственной шуткой, обнажая белые и маленькие, как у ребенка, зубы. — Мы можем, если хотите, спросить у Рейчел. Это ее почерк. — Она приоткрыла дверь в подсобку и позвала: — Рейч, милочка, к нам в магазин пожаловала инспектор Скотленд-Ярда, и у нее есть вопросы по твоему чеку. Принеси мне что-нибудь из вещей Кеннеди. — Улыбнувшись Барбаре, она сказала: — Рейчел — это моя дочь.

— Слог «ре» в слове «Рекон»?

— Какая вы догадливая! — с изумлением подтвердила Конни.

Из-за двери, ведущей в подсобку, послышался звук шагов по деревянному полу, и почти сразу в проеме двери появилась молодая женщина. Ее лицо оставалось в тени штор, в руках она держала коробку.

— Я разбирала поступления из Девона. В этот раз она прислала изделия из ракушек. Она согласовала это с тобой? — спросила она, обращаясь к матери.

— Да что ты! Разве ты не растолковала этой женщине, что мы продаем? Рейчел, эта дама из Скотленд-Ярда.

Рейчел сделала чуть заметный шаг вперед, но для Барбары этого было вполне достаточно, чтобы увидеть, насколько мать и дочь не похожи друг на друга. Несмотря на свои неестественно огненные волосы, Конни была интересной женщиной: у нее были правильные черты лица, гладкая, без изъянов кожа, длинные ресницы, небольшой, изящно очерченный рот. В отличие от матери, дочь выглядела так, будто кто-то наспех слепил ее из отходов, оставшихся после создания пяти или шести человеческих индивидуумов отталкивающего вида.

Ее глаза были расставлены неестественно широко; к тому же веко одного из них почти закрывало глаз, как бывает после паралича. Вместо подбородка имелся маленький бугорок под нижней губой, почти сливающийся с шеей. На том месте, где полагалось быть носу, не было практически ничего. Вместо носа было некий эфемерный образ, создаваемый отражением света от искусно нанесенного макияжа; переносица была едва заметна, отчего нос выглядел так, будто кто-то надавил большим пальцем на только что вылепленное из глины лицо.

Барбара не знала, как поступить, чтобы не обидеть ее. Ведь разглядывание исподтишка обижает, пристальный взгляд куда-то в сторону, мимо лица — тоже напоминание об уродстве.

— Что ты, моя милая, можешь сказать об этой вещи? — обратилась к дочери Конни. — Это одно из изделий Кеннеди, как ты отметила на этикетке, а продала ты его… — Голос ее дрогнул, и она замолчала, когда увидела имя на чеке. Она посмотрела на дочь, и взгляды их встретились. Казалось, они мысленно переговариваются о чем-то друг с другом.

— Тут написано, что украшение было продано Салах Малик, — сказала Барбара, обращаясь к Рейчел Уинфилд.

Рейчел, приблизившись к прилавку, остановилась и стала с опаской разглядывать лежащий на нем чек, словно это было какое-то неизвестное животное, к которому опасно приближаться. Барбара заметила, как часто бьется жилка на ее виске.

Мать подошла к ней и с каким-то нервным кудахтаньем взбила прическу на голове дочери, прикрыв прядями ее лицо. Лицо Рейчел исказило раздражение, но она не стряхнула с головы руку матери и не отстранилась от нее.

— Мама говорит, что это ваш почерк, — обратилась к ней Барбара. — Вспоминаете?

— Это была не совсем продажа, — сказала Рейчел. — Скорее сделка. Салах делает для нас ювелирные украшения, и мы заключили что-то вроде бартера. У нее нет… ну, своих денег, и Салах… — Она показала на витрину, где были выложены ожерелья и мониста, которыми так любят украшать себя восточные женщины. Они были изготовлены из старинных монет и причудливой формы бусин.

— Выходит, вы ее знаете, — заключила Барбара.

Рейчел вдруг сменила тему:

— То, что я написала на чеке, должно быть выгравировано внутри браслета. «Жизнь начинается только сейчас». Мы сами не делаем гравировки, отсылаем к специалисту. — Она поставила коробку, которую все еще держала в руках, на прилавок и, нажав на кнопку, открыла ее. В коробке лежал золотой браслет, завернутый в мягкую ткань. Рейчел вынула его, развернула пурпурный лоскут и положила на прилавок золотой браслет. Это была авторская работа, как и все в этом магазине. — Тоже Кеннеди делал, — сказала Рейчел. — Он, правда, делает украшения в единственном экземпляре, но по этому браслету вы можете получить представление, как выглядел браслет АК — сто шестьдесят два.

Барбара потрогала браслет. Он был кованым, не дутым. Если бы среди вещей Кураши она увидела подобную вещь, она наверняка запомнила бы ее. Был ли браслет на Кураши в ночь убийства? — подумала она. Он мог расстегнуться при падении, но вряд ли убийца разорил машину ради того, чтобы найти его. Возможность убийства из корыстных побуждений исключить нельзя, но это только одна из версий.

Взяв с прилавка чек, она снова принялась его рассматривать. Рейчел и ее мать молчали, еще раз многозначительно переглянувшись, а Барбара, перехватив этот взгляд, решила, что необходимо выяснить, в чем дело.

Судя по их поведению, они так или иначе были знакомы с убитым. Но насколько хорошо? — спрашивала она себя. Делать преждевременное заключение, подсказанное, например, внешностью человека, довольно рискованно, но представить себе Рейчел Уинфилд любовницей Кураши она не могла. Как и любовницей кого-либо другого. Сама не красавица, Барбара знала, какую роль часто играет жалость и сочувствие в отношениях между мужчинами и женщинами. А поэтому логично было бы предположить, что если между ними и существовала какая-то связь, то никак не романтичная и не сексуальная. С другой стороны, у молодой женщины прекрасное тело, а под покровом тьмы… Но тут Барбара спохватилась, что бежит впереди паровоза. Она должна была выяснить, как чек оказался среди вещей Кураши и почему браслета среди них не было.

Думая о чеке, она вдруг взглянула на сейф. Рядом с ним лежала чековая книжка с загнутой, залистанной обложкой; часть бланков оставалась неиспользованной. Барбара обратила внимание на цвет бланков. Они были белыми. А чек, найденный в номере Кураши, был желтым.

Приглядевшись к чеку, она обнаружила то, что должна была бы заметить раньше, не будь загипнотизирована именем Салах Малик и фразой «Жизнь начинается только сейчас». Внизу были мелким курсивом напечатаны два слова: «Официальная копия».

— Это чек, который остается в магазине? — спросила она, обращаясь к Рейчел Уинфилд и ее матери. — Покупателю выдается оригинальный белый чек из книги, которая лежит на сейфе. В магазине для регистрации продажи остается желтый чек.

Конни Уинфилд поспешно прервала Барбару:

— Ой, мы никогда не придерживаемся таких формальностей, правда, Рейч? Я не думаю, что это имеет значение, какая именно копия остается у нас: желтая, белая… Я правильно говорю, милочка?

Но Рейчел, кажется, поняла ошибку матери. Она прикрыла глаза, увидев, что Барбара потянулась за чековой книжкой. Документы, относящиеся к покупкам, были расположены по порядку. Барбара перелистала их. Все копии чеков в книге были желтыми.

Отметив про себя, что бланки пронумерованы, она быстро перелистнула страницы в поисках нужной копии под номером 2395. Желтые чеки с номерами 2394 и 2396 в книге были, чека 2395 — ни белого, ни желтого — не было.

Барбара спросила:

— Книжка всегда находится в магазине? Где вы оставляете ее, когда закрываете магазин на ночь?

— Мы оставляем ее в ящике стола, на котором стоит сейф, — ответила Конни. — Там ей тепло и не дует. А что? Мы неправильно храним? Бог свидетель, и я, и Рейчел бываем иногда немного рассеянными в бухгалтерских делах, но мы никогда не делаем ничего противозаконного. — Она засмеялась. — Какой толк мухлевать с чеками, если ты сам хозяин магазина? Нам попросту некого обманывать. Конечно, я понимаю, мы, если бы захотели, могли бы обманывать наших мастеров, но в конце концов обязательно попались бы: ведь мы дважды в год предоставляем им отчеты, да они и сами имеют право проверять наши книги. Поэтому, будучи здравомыслящими — а мне хочется думать, что мы такими и являемся, — мы можем…

— Этот чек был найден в вещах человека, которого убили, — прервала ее Барбара.

Конни оторопела и начала хватать ртом воздух, прижав сжатые кулачки к груди. Она пристально смотрела на Барбару, и было совершенно ясно, на чье лицо она сейчас не в силах даже взглянуть. Овладев собой, она обратилась к дочери, не повернув к ней головы:

— Рейч, ты только подумай. Ну как, по-твоему, такое могло случиться? Вы говорите о том парне, которого убили на Незе, сержант? Ведь вы из полиции, а этот парень — единственный из людей, которым сейчас интересуется полиция. Это наверняка он. Это и есть тот самый убитый, да?

— Да, тот самый, — подтвердила Барбара.

— Совершенно не представляю, как у него могла оказаться наша копия чека, — переведя дыхание, произнесла Конни. — Может, тебе что-нибудь известно об этом, Рейч?

Рейчел теребила складку на юбке. Барбара впервые за все время пребывания в магазине отметила про себя, что юбка на девушке была восточная, полупрозрачная. Такие юбки сейчас продавались на уличных базарах по всей стране. Сама юбка не указывала на принадлежность девушки к пакистанской общине, но не исключена возможность, что она — если к тому же принять во внимание ее нежелание говорить — как-то, возможно косвенно, вовлечена в ситуацию.

— Понятия не имею, — еле слышно пролепетала Рейчел. — Может быть, этот парень подобрал его на улице или еще где-то. На чеке имя Салах Малик. Возможно, оно было ему знакомо, и он хотел передать чек ей, но так и не успел.

— А он мог знать Салах Малик? — поинтересовалась Барбара.

Рейчел волновалась все сильнее:

— А разве не вы сказали, что он и Салах…

— Да об этой истории писала местная газета, сержант, — перебила дочь Конни. — Мы с Рейчел прочли, что этот парень должен был жениться на дочери Акрама Малика.

— И вам известно только то, что написано в газете? — спросила Барбара.

— Да, — ответила Конни. — Рейч, может, ты что-то знаешь?

— Нет, — покачала головой Рейчел. Барбара засомневалась. Конни была чересчур говорливой, Рейчел — слишком немногословной. В этом водоеме следует половить рыбку, но лучше забросить удочку, когда у нее будет хорошая наживка. Достав визитку, она написала на ней «Отель «Пепелище» и, протянув ее женщинам, попросила звонить ей, если что-то вдруг всплывет у них в памяти. Она бросила прощальный взгляд на браслет работы Кеннеди и положила чек на браслет АК-162 на прежнее место.

Выйдя из магазина, она быстро оглянулась. Обе женщины смотрели ей вслед. Все, что им известно, они в свое время расскажут. Так обычно бывает, если правильно выбрать момент. Вероятнее всего, подумала Барбара, этот золотой браслет, пропущенный мимо кассы, будет той искрой, от которой вспыхнет ссора между матерью и дочерью, и они разговорятся. А выслушать их ей было необходимо.

Как только сержант Скотленд-Ярда скрылась из виду, Рейчел стремглав бросилась в подсобку. Протиснувшись в узкую щель между стенкой и стеллажами, она вошла в туалет и сразу же заперла дверь на щеколду.

Пытаясь унять дрожь в руках, она сцепила пальцы, а когда поняла, что ей это не удастся, обеими руками открыла кран над маленькой треугольной раковиной. Она вся горела и одновременно с этим, как ни странно, ощущала леденящий холод. Она понимала, что Барбара вернется, что ее кошмар не закончился. Она попыталась водой охладить разгоряченное лицо, но тут в дверь заколотила Конни.

— Выходи, Рейчел Линн, — приказала она. — Нам надо поговорить.

— Не могу, — задыхаясь, произнесла Рейчел. — Мне плохо.

— Ой, моей крошке плохо! — передразнила Конни. — Открывай, или я сейчас возьму топор и разнесу дверь, чтобы вытащить тебя оттуда.

— Пока она была здесь, мне все время хотелось в туалет, — сказала Рейчел и даже уселась на унитаз, приподняв юбку.

— А я-то подумала, что тебя тошнит. — В голосе Конни послышалось торжество, какое обычно звучит в те моменты, когда матери уличают дочерей во лжи. — Тебе плохо? Так что же с тобой на самом-то деле?

— Не то, что ты думаешь, — ответила Рейчел. — И ты это знаешь. Мне надо хоть немного побыть одной, ну пожалуйста.

Наступила тишина. Потом Рейчел услышала, как ее мать топчется около двери. Она явно что-то замышляла.

— Мам, ну дай мне хотя бы минуту, — взмолилась Рейчел. — У меня живот болит. Послушай. Вроде кто-то вошел в магазин.

— Не морочь мне голову, девочка. У меня есть часы, и я знаю, сколько требуется времени, чтобы сделать все дела в сортире. Тебе понятно, Рейчел?

Рейчел услышала удаляющиеся шаги; она понимала, что выторговала для себя всего несколько минут, и поэтому изо всех сил старалась взять себя в руки, чтобы обдумать план действий. У тебя характер бойца, внушала себе Рейчел, как в детстве, когда каждое утро готовилась к новым схваткам с безжалостными школьниками. Она говорила себе тогда: стоит ли суетиться по мелочам, подозревая, что все в мире только и мечтают, как бы обидеть и унизить тебя, Рейчел, ведь главное — что ты всегда остаешься собой и дорожишь этим.

Но она разуверилась в этом два месяца назад, а произошло это, когда Салах Малик объявила ей о своем решении подчиниться воле родителей и выйти замуж за незнакомого мужчину из Пакистана. И уверенность, что она всегда остается собой, сменилась ужасом от того, что теряет Салах. С этой минуты она чувствовала себя брошенной и морально сломленной. После недолгих размышлений она решила, что ее жестоко предали. Земля, на которой, как она верила, был заложен фундамент ее будущего, вдруг зашаталась и разверзлась под ногами, и в то же мгновение она напрочь забыла все самые важные жизненные уроки. До десятого дня рождения ее не покидала уверенность в том, что ее собственные удачи, неудачи, счастье могут быть обеспечены усилиями лишь одного человека на земле — Рейчел Линн Уинфилд. Конечно, насмешки соучеников причиняли ей боль, но они никогда не пугали ее, а лишь усиливали уверенность в том, что она все сможет преодолеть. После встречи с Салах все переменилось, и их дружба стала для нее центром, вокруг которого строилось ее будущее.

Какая это была глупость! Она постоянно терзала себя этой мыслью, а сейчас окончательно уверилась в этом. Но в те первые страшные минуты, когда Салах посвятила ее в свои планы спокойным и ласковым голосом (она всегда была тихая и спокойная, что не спасало ее от жестокости сверстников, которые, правда, не осмеливались задирать ее или отпускать гнусные реплики по поводу цвета ее кожи, если Рейчел была рядом), Рейчел не могла думать ни о чем, кроме их будущего. А как же я? А как же мы? А как же наши планы? Ведь мы же копили деньги на квартиру; мы же хотели обставить ее мебелью и купить большие мягкие подушки; мы мечтали оборудовать для тебя мастерскую рядом со спальней, где бы ты могла делать украшения; мы хотели собирать ракушки на отмели; мы думали завести двух кошек; ты собиралась научить меня готовить, а я собиралась научить тебя… чему? Чему, черт возьми, я могла бы научить тебя, Салах? Что я вообще могу тебе предложить?

Но она не сказала ничего из того, о чем думала, а смогла произнести только:

— Выходить замуж? За кого, Салах? Но… я думала… ведь ты же всегда говорила, что не сможешь…

— За человека из Карачи, которого мои родители выбрали для меня, — ответила тогда Салах.

— Так ты?.. Салах, как ты можешь выйти замуж за того, кого ты даже не знаешь?

— Так женились мои родители. Так женится большинство наших людей.

— Ваших людей, — усмехнулась Рейчел. Она пыталась высмеять саму возможность такого замужества, чтобы показать Салах, насколько курьезным выглядит ее намерение. — Ведь ты англичанка. Ты такая же азиатка, как я. Ну скажи, что тебе известно о нем? Он толстый? Уродливый? У него вставные зубы? У него торчат волосы из ноздрей и ушей? Сколько ему лет? А вдруг ему шестьдесят и у него варикозные вены?

— Его зовут Хайтам Кураши. Ему двадцать пять лег. Он закончил университет…

— А раз его выбрали тебе в мужья, — с горечью сказала Рейчел, — я думаю, у него еще и много денег. Твой папочка любит денежки. Ведь из-за них и Юмн появилась в вашем доме. Кого волнует, какая обезьяна будет ложиться с тобой в постель, ведь главное для Акрама — это получить то, что он задумал. Все обстоит именно так, да? Разве твой отец думает о чем-нибудь еще? Ну скажи правду, Салах.

— Хайтам будет работать на нашей фабрике, если это тебя интересует, — ответила Салах.

— Ха! Вы только посмотрите? У него есть все, что им надо — Муханнаду и твоему отцу, — а они могут заполучить это только одним способом: отдать тебя этому жирному типу, которого ты даже не знаешь. Не могу поверить, что ты можешь пойти на это.

— У меня нет выбора.

— Да о чем ты говоришь? Если ты даже не сказала, что не хочешь выходить за него замуж, то как ты можешь утверждать, что твой отец принуждает тебя к этому? Он же обожает тебя. А тебе надо всего лишь сказать ему, что у нас с тобой планы. Но в этих планах не предусмотрено выходить замуж за какого-то тупицу из Пакистана, которого ты даже не видела.

— Я хочу выйти за него замуж, — неожиданно объявила Салах.

— Ты хочешь?.. — Рейчел оторопела, пораженная предательством. Она никогда не предполагала, что шесть простых слов могут причинить такую боль, от которой у нее нет никакой защиты. — Ты хочешь выйти за него замуж? Но ведь ты не знаешь его, ты не любишь его, так как же ты можешь начинать жизнь с такой лжи?

— Мы научимся любить друг друга, — ответила Салах. — Именно так было у моих родителей.

— И так было у Муханнада? Ну и шуточки у тебя! Юмн, по-твоему, его возлюбленная? Да она тряпка, о которую он вытирает ноги. Ты же сама это говорила. Ты хочешь, чтобы то же самое произошло с тобой? Ты этого хочешь?

— Мы с братом разные люди. — Говоря это, Салах отвернулась от Рейчел, и дупата скрыла от подруги ее лицо. Она брала назад свои слова и обещания, и это заставляло Рейчел цепляться за нее еще крепче в надежде оставить все как было.

— Да кого это волнует? Чем твой брат отличается от этого Хайбрама?

— Хайтама.

— Да какая разница, как его зовут! Важно, в чем разница между твоим братом и этим Хайтамом. А ты и не знаешь, есть ли вообще между ними разница. И не хочешь знать, разве не так, пока он не задаст тебе первую хорошую трепку. Точно как Муханнад. Я помню, на что было похоже лицо Юмн после того, как по нему прошелся кулак твоего милого братца. А что может помешать Хайкему…

— Хайтаму, Рейчел.

— Да какая разница! Ну что помешает и ему поступить с тобой так же?

— На этот вопрос я ответить не могу, потому что сама еще не знаю ответа. Вот встретимся, тогда посмотрим.

— Только так? — изумилась Рейчел.

Они сидели в саду под большим грушевым деревом, ветви которого были сплошь усыпаны душистыми цветами. Они сидели на тех же самых качелях, на которых столько раз сидели в детстве, болтая ногами и строя планы на будущее, которым так и не суждено осуществиться. Как нелегко отказываться от того, что по праву считаешь своим, думала Рейчел, ведь от тебя отрывают человека, от которого ты привыкла зависеть. Нет, это не только нелегко, это еще несправедливо. Ведь Салах врала ей. Она просто играла в мечты.

Боль от потери подруги и ее предательства слегка притупилась — так бывает с земной поверхностью, вздыбленной землетрясением и обретающей новые очертания после того, как подземные толчки прекратятся. Она почувствовала, что душевная боль сменилась злостью. А вместе со злостью в душе поселилась и ее всегдашняя спутница — месть.

— Отец сказал мне, что я могу отказаться от брака с Хайтамом после того, как мы встретимся, — сказала Салах. — Он не станет принуждать меня, если поймет, что я не буду счастлива в браке.

Рейчел понимала, что ее подруга говорит совсем не то, что думает, хотя Салах всеми силами старалась не показывать этого.

— Можно подумать, ты сомневаешься в том, что будешь несчастлива в этом браке. Но ты все равно собираешься выходить за него замуж. Я же вижу. Я же знаю тебя, Салах.

Рейчел чувствовала, как ее захлестывает отчаяние, а вместе с ним появляется желание наброситься, ударить, причинить боль. Ее сознание отказывалось верить в то, что подруга могла так сильно измениться. Всего два дня прошло после их последней встречи. Но ведь тогда и речи не было о том, что все их планы — смешные фантазии. Так что же все-таки с ней произошло? Это была уже не прежняя Салах, с которой Рейчел проводила часы и дни, с которой играла, которую защищала от задиристых придурков в начальной школе Балфорда-ле-Нез и средней школе «Уикхэм-Стендиш». Это была другая, неизвестная ей Салах.

— Ты же сама говорила мне о любви, — сказала Рейчел. — Мы же не раз это обсуждали и были откровенны друг с другом. Мы же верили в то, что главное в любви — это честность. Или ты уже забыла?

— Нет, не забыла. Так все и было. — Салах во все время их разговора не сводила глаз с дома, словно опасаясь, что кто-то может заметить бурную реакцию, с которой Рейчел восприняла новость. Но сейчас она повернулась к Рейчел и, глядя ей в глаза, произнесла твердым голосом: — Но иногда полная,абсолютная честность невозможна. Она невозможна в отношениях с друзьями, в отношениях между любовниками, между родителями и детьми, мужьями и женами. И она не только невозможна, пойми, Рейчел, она попросту не нужна. И не всегда разумно настаивать на абсолютной честности.

— Но ведь мы-то с тобой были честными по отношению друг к другу, — возразила Рейчел, справившись с растерянностью, в которую ее повергли слова Салах. — Я, по крайней мере, была с тобой честна. Всегда. И во всем. И ты была честна со мной. Так была или нет? И во всем или не во всем?

Молчание поведало Рейчел правду.

— Но я все знаю о… Ты говорила мне… — Вдруг оказалось, что все не так. Что же на самом деле говорила ей Салах? Это были детские откровения о мечтах, надеждах и любви. Рейчел верила, что посвящение в такие секреты скрепляет дружбу. Секреты, которые она поклялась никому не выдавать, и сдержала свое слово.

Такого удара она не ожидала. Она никогда не думала, что ее подруга с таким спокойствием и с непреклонной решимостью посчитает все, сказанное ранее, лишь детскими разговорами. Решительная перемена и все, что за ней последовало, требовали ответных действий.

Рейчел избрала единственно возможный способ. И сейчас столкнулась с его последствиями.

Ей надо было обдумать, что она делает. Она никогда не предполагала, что одно простое решение может затронуть жизни такого количества людей.

Рейчел не сомневалась, что та женщина, полицейский сержант, не поверила ни ей, ни матери. Как только она раскрыла чековую книжку и провела пальцем по страницам, она сразу узнала всю правду. Сейчас самое правильное для нее было бы поговорить с Салах. Но как только это произойдет, никаких надежд на восстановление прежних отношений с подругой уже не будет.

Поэтому нечего и думать о том, что делать дальше. Сейчас ее вела судьба, свернуть не было никакой возможности.

Рейчел встала с унитаза и на цыпочках подошла к двери. Отведя щеколду, она приоткрыла дверь и прильнула к щели, стараясь рассмотреть, что творится в подсобке, и услышать, что происходит в торговом зале. Мать уже включила радиоприемник и настроилась на станцию, которая помогала ей вспомнить дни юности. Зазвучавшая мелодия вызвала у Рейчел ироническую усмешку: можно подумать, что диджеем работает Бог-насмешник, знающий все секреты души Рейчел Уинфилд. Битлы пели «Любовь не купишь». Если б не готовые вот-вот пролиться слезы, Рейчел наверняка бы расхохоталась.

Она потихоньку выбралась из уборной. Бросив торопливый взгляд в сторону прилавка, она кинулась к запасному выходу. Дверь была распахнута в надежде создать хотя бы видимость сквозняка, движения воздуха от душной аллеи позади магазина к такой же душной Хай-стрит, на которую выходила дверь торгового зала. Воздух словно застыл. Но открытая дверь — это возможность убежать, скрыться, что для Рейчел было сейчас необходимо. Оказавшись в аллее, она бросилась к своему велосипеду, села на него и, изо всех сил нажимая на педали, помчалась в сторону моря.

Она только подтолкнула, и все вокруг начало рушиться. Но может быть, пока еще есть возможность спасти хоть что-нибудь до того, как все будет сметено?

Глава 8

Здание фабрики «Горчица и пряности Малика», небольшого предприятия на северной окраине Балфорда-ле-Нез, располагалось у дороги к Незу, там, где, изгибаясь к северо-западу, шоссе Холл-лейн плавно переходит в улицу Нез-Парк-роуд. В этом районе в обветшалых зданиях была сосредоточена вся местная промышленность: мастерские по пошиву парусов, изготовлению оград, столярная мастерская, автосервис, рынок подержанных автомобилей, ателье по изготовлению мебели и матрасов, мастерская, где изготавливали пазлы, владелец которой выбирал такие сюжеты для картинок, что его время от времени грозили предать анафеме с амвонов всех городских церквей.

Стандартные корпуса, приютившие эти предприятия, отлично вписывались в окружающую их среду. Проходящая мимо них мощеная дорога была в выбоинах и ямах; у каждого здания стояли оранжевые контейнеры для мусора с дурацкой надписью «Золотые отбросы» на погнутых и обшарпанных бортах, в них сваливали все: от обрезков парусины до проржавевших матрасных пружин; стоящая в зарослях крапивы и конского щавеля ограда, составленная из нескольких скрепленных вместе велосипедных рам, могла присниться лишь в страшном сне; повсюду были навалены листы рифленого металла, гниющие деревянные поддоны, пустые пластмассовые емкости, громадные ржавые металлические конструкции, пробраться через которые не было никакой возможности.

Среди этого хаоса и развала фабрика «Горчица и пряности Малика» благопристойным видом бросала упрек своим равнодушным к чистоте соседям. Она занимала одну треть здания, построенного в викторианском стиле, со множеством труб на крыше; в былые времена здесь располагался Балфордский лесопильный завод. Несколько лет спустя после окончания Второй мировой войны завод, как и вся промышленность города, прекратил свое существование. Но сейчас здание, в котором он когда-то размещался, преобразилось: кирпичный фасад очистили от вековой грязи, деревянные рамы заменили новыми, каждый год его подновляли, где нужно — подкрашивали. Оно служило наглядным примером того, какими могут быть промышленные здания, имей их владельцы хотя бы половину энергии и решимости Сайда Акрама Малика.

Акрам Малик приобрел заброшенный завод в день пятой годовщины появления семьи в Балфорде-ле-Нез и тогда же стал обладателем почетного памятного знака, подаренного ему в честь этого юбилея. Этот знак сильнее всего поразил Эмили, когда она вошла в здание фабрики, предварительно втиснув свой «пежо» в свободное пространство между стоящими вдоль улицы машинами.

У нее дико болела голова. Как ей казалось, оттого, что она понервничала во время их с Барбарой Хейверс утренней встречи, которая и сейчас еще не шла у нее из головы. Ей совсем не нужен был в команде полисмен, который идет на поводу у этих чертовых азиатов, и желание Барбары взять в разработку англичанина беспокоило ее, заставляя задуматься, кроме всего прочего, и о том, насколько ясно представляют себе ситуацию другие детективы. Да еще Доналд Фергюсон, будь он неладен, неотступно следит за каждым ее шагом! Что и говорить, Эмили оказалась в незавидном положении.

Рабочий день начался со звонка шефа. Не утруждая себя ни пожеланием доброго утра, ни сочувственным комментарием по поводу несносной погоды, он с ходу пролаял:

— Барлоу, что вам удалось сделать?

Она, задохнувшись от злости, застонала. В восемь часов утра в ее кабинете было так же невыносимо жарко, как в карцере Алека Гиннеса[19] на реке Квай, а пятнадцатиминутные поиски вентилятора на чердаке в душном, пыльном воздухе нисколько не прибавили ей хорошего настроения.

— Дон, вы дадите мне возможность работать? — спросила она. — Или мы будем, изображая учителя и ученика, проводить каждое утро контрольный опрос?

— Придержите язык! — В голосе Фергюсона послышались угрожающие нотки. — Советую вам не забывать, кто находится на другом конце провода.

— Да как я могу забыть об этом! Вы мне малейшего шанса не оставили. Скажите, вы всех остальных тоже держите на коротком поводке? Пауэлла? Хонемана? И старину Приели?

— Да их общий стаж работы больше, чем полвека! Они не нуждаются в том, чтобы за ними присматривали. А Приели — меньше всего.

— Ну как же, ведь они мужчины!

— Не переводите разговор! Если вы ищете повод для ссоры, советую вам угомониться, пока кто-нибудь, менее выдержанный, чем я, не заставит вас сделать это. Итак, что вам удалось сделать, инспектор?

Чуть слышно выругавшись, Эмили напомнила ему, что за время, прошедшее с его последнего звонка — с прошлого вечера до сегодняшнего утра, — она физически не имела возможности серьезно продвинуться в расследовании.

Выслушав ее, он задумчиво спросил:

— Вы говорите, эта женщина из Скотленд-Ярда? А вы знаете, Барлоу, мне нравится ваша мысль. Даже очень нравится. Это придаст вашим отношениям с общиной больше искренности.

— Эмили услышала, как он пьет: стакан ударился о телефонную трубку. Доналд Фергюсон обожал апельсиновую фанту и пил ее с утра до вечера, всегда почему-то с тончайшим, не толще бумажного листа, ломтиком лимона и одним кубиком льда. Сейчас он наверняка осушал уже четвертую порцию.

— Хорошо. А что Малик? Что-нибудь известно о его пособнике из Лондона? Вы взяли их в детальную разработку? Обязательно займитесь ими, Барлоу. Выясните о них все, вплоть до того, какого цвета были носовые платки, в которые они сморкались на прошлой неделе. Понятно?

— Я получила данные на Муханнада Малика. — Эмили, сообщая Фергюсону наиболее важные сведения о молодом пакистанце, не без удовольствия отметила, что хотя бы в этом опередила своего руководителя. — Вчера я послала запрос по поводу еще одного фигуранта: Таймуллы Ажара. Поскольку он из Лондона, нам необходимо связаться с отделом разведывательной службы британской полиции, но раз с нами работает сержант Хейверс, с этим проблем не будет.

Фергюсон снова звякнул стаканом о трубку. Она не сомневалась, что сейчас он не жалеет сил на то, чтобы скрыть свое удивление. Шеф принадлежал к тому типу мужчин, которые с пеной у рта доказывают, что Бог, создавая женскую руку, ставил перед собой лишь одну задачу: сделать ее как можно более приспособленной для управления пылесосом. Тот факт, что женщина обладает способностью мыслить и заранее предвидеть, что потребуется на следующих этапах расследования, несомненно, пробил брешь в системе предвзятых догм, за которые он изо всех сил цеплялся.

— Что-нибудь еще? — спросила она миролюбиво. — А то через пять минут у меня совещание по поводу сегодняшних дел. Я не люблю опаздывать, но если у вас есть что-то для всей группы…

— Ничего у меня нет, — резко прервал ее Фергюсон. — Продолжайте работать. — И он бросил трубку.

Сейчас на фабрике Эмили с усмешкой вспоминала об этом. Фергюсон поддержал ее назначение на должность старшего инспектора уголовной полиции в надежде, что графа о предоставлении равных возможностей сотрудникам в его отчете министерству внутренних дел вызовет одобрение начальства, коль скоро в ней будет фигурировать женское имя. В разговоре же с глазу на глаз он предупредил, что каждое ее решение будет тщательно изучаться под объективом его личного микроскопа. Он испытывал самую настоящую радость, предвкушая, как вдоволь потешится то недолгое время, в течение которого женщина-инспектор, согласно его планам, будет занимать ответственный пост.

Эмили открыла дверь горчичной фабрики Малика и вошла в приемную, где за столом сидела молодая женщина-азиатка в льняной кремовой блузке и светлых брюках. Основательно прогретые толстые стены почти не ослабляли жару, но голова женщины была прикрыта янтарного цвета шалью. Когда она, оторвав взгляд от монитора, подняла голову, ее серьги с подвесками из кости и бронзы слабо звякнули. По цвету и дизайну подвески и замысловатой формы ожерелье составляли гарнитур. На табличке, прикрепленной к столу, было указано имя: «С. Малик». Это, должно быть, его дочь, подумала Эмили, невеста того самого убитого мужчины. Симпатичная девушка.

Эмили назвала себя и показала удостоверение.

— А вы Салах, верно? — обратилась она к девушке.

Родимое пятно чуть ниже виска девушки потемнело, когда она, глядя в глаза Эмили, кивнула головой. Ее руки сначала застыли над клавиатурой, потом она опустила их на стол и сцепила пальцы.

Руки словно бы выдавали ее неведомую вину, они говорили: «Наденьте на меня наручники», а сама она молча умоляла: «Нет, пожалуйста, не надо».

— Примите мои соболезнования, — сказала Эмили. — Понимаю, как вам сейчас нелегко.

— Спасибо, — тихо произнесла Салах. Посмотрев на руки, она разняла их, видимо поняв, в каком странном жесте они застыли. Движение было мгновенным, но Эмили его заметила. — Я могу вам помочь, инспектор? Мой отец все утро занят в лаборатории, а брат еще не подъехал.

— Вообще-то они мне не нужны, а вы можете помочь мне, если устроите встречу с Иэном Армстронгом.

Взгляд девушки метнулся в сторону одной из застекленных дверей, ведущих из приемной. Эмили разглядела несколько письменных столов на фоне рекламных плакатов, сплошь покрывающих стену.

— Он там? — спросила Эмили. — Насколько мне известно, его приняли на прежнее место, которое освободилось после смерти мистера Кураши.

Девушка подтвердила, что нынешним утром Армстронг вышел на работу и находится на фабрике. Когда Эмили попросила проводить к нему, Салах закрыла программу и выключила компьютер. Она извинилась и быстро вышла из приемной через дверь, ведущую в производственные помещения фабрики.

И тут Эмили обратила внимание на тот самый памятный знак. Он был сделан из бронзы и висел на стене, на огромной фотографии: комбайн, работающий на бескрайнем желтом поле горчицы. Эмили прочла надпись, выбитую на знаке: «Читайте и знайте! Он, дважды созидатель, награждает тех, кто верит и совершает добрые дела, трудясь честно и живя по закону». Затем следовала надпись на арабском языке, ниже — «Даровано нам было видение, приведшее нас сюда 15 июня», четыре последующие цифры означали год.

— Он проявил доброту к нам, — произнес голос за спиной Эмили.

Обернувшись, она увидела Салах, но вместо Иэна Армстронга та привела отца. Девушка в нерешительности стояла на шаг позади него.

— Кто? — спросила Эмили.

— Аллах.

Достоинство и лаконичная простота, с которыми он произнес имя своего Бога, восхитили Эмили. Акрам Малик пересек приемную и поздоровался с ней. Он был одет как повар: на белый халат был повязан измазанный чем-то фартук, на голове — белый бумажный колпак. Стекла его очков были забрызганы; он снял их, протер фартуком и, кивнув на компьютер, приказал дочери продолжить работу.

— Салах сказала, что вы пришли, чтобы повидаться с мистером Армстронгом, — начал Акрам, проведя ладонями сверху вниз по лбу и щекам. Эмили поначалу приняла этот жест за мусульманское приветствие, но потом догадалась, что он всего лишь вытирает влажное лицо.

— Да. Я не думаю, что наш разговор займет много времени. И я совсем не хотела отрывать вас от работы, мистер Малик.

— Салах поступила совершенно правильно, вызвав меня, — ответил отец девушки таким тоном, что у Салах заметно дрогнули руки. — Я провожу вас к мистеру Армстронгу, инспектор.

Указав на застекленную дверь, он провел Эмили в комнату, расположенную рядом с приемной, в которой стояли четыре письменных стола, несколько шкафов для хранения бумаг и два кульмана. За одним столом мужчина азиатской внешности чертил что-то цветными фломастерами. Увидев Акрама с Эмили, он прервал работу и почтительно поднялся со стула. За другим — женщина средних лет во всем черном и два молодых пакистанца обсуждали что-то, разложив перед собой цветные фотографии выпускаемых компанией приправ, расставленных среди блюд на празднично накрытых столах. Они тоже прервали работу. Все молчали.

Неужто их предупредили о том, что их может навестить полиция? — мелькнуло в голове Эмили. Они, вполне естественно, могли ожидать, что к ним наведается следователь криминальной полиции Балфорда. Возможно, они даже подготовились к этому визиту. Но, как и Салах, эти работники компании выглядели так, словно за ближайшим поворотом их ожидала виселица.

Акрам повел ее дальше, в небольшой коридор, куда выходили открытые сейчас настежь двери трех офисов. Прежде чем встретиться с Армстронгом, Эмили решила использовать возможность, предоставленную ей Салах.

— Мистер Малик, не уделите ли вы мне несколько минут, я хочу побеседовать и с вами.

— Прошу вас. — Он направился к двери в конце коридора.

Там Эмили увидела стол для совещаний и старинный сервант, на полках которого вместо посуды стоял поражающий цветом и разнообразием форм строй банок и бутылок с соусами, вареньями, горчицей, чатни,[20] маслами, салатными заправками. Да, семья Маликов прошла длинный путь, начав свой бизнес с производства простой горчицы, которую продавали с прилавка, арендуемого в булочной на Олд-Паер-стрит.

Малик закрыл за ними дверь, но не плотно, оставив щель не менее двух дюймов, по всей вероятности, для того, чтобы не создавать почвы для слухов и подозрений по поводу уединения с женщиной в комнате для совещаний.

Дождавшись, пока Эмили сядет, он тоже устроился на стуле, снял с головы поварской колпак и сложил его пополам в аккуратный треугольник.

— Чем могу быть полезен, инспектор Барлоу? — спросил он. — Моя семья и я сам не можем прийти в себя из-за постигшей нас трагедии. Смею вас заверить, что все мы готовы оказать вам любую посильную помощь.

Его английский был безупречен для человека, прожившего первые двадцать лет жизни в глухой пакистанской деревушке, где на всех жителей был единственный колодец и не было ни электричества, ни элементарных бытовых удобств, не говоря уже о телефоне. Из публикаций, появившихся во время его избирательной кампании, а также из уличной агитации Эмили было известно, что Акрам четыре года после приезда в Англию обучался языку с частным преподавателем. «Достоуважаемый мистер Джеффри Талберт, — так называл он его, — научил меня любить страну, которая меня приняла, любить ее славную историю и прекрасный язык». Такое заявление поколебало укоренившееся в обществе недоверие к иностранцам и как нельзя лучше способствовало Акраму в достижении его личных целей: он довольно легко победил на выборах и вселил в своих избирателей веру в то, что его политическое вдохновение не улетучится после того, как он займет свое кресло в душном зале заседаний муниципального совета Балфорда-ле-Нез.

— Ваш сын сообщил вам о том, что мы считаем причиной смерти мистера Кураши убийство? — спросила Эмили, а когда Акрам, сделав скорбное лицо, утвердительно кивнул, продолжила: — Все, что вы расскажете мне о нем, окажет помощь следствию.

— Многие среди нас уверены, что это преступление на расовой почве, — сказал Малик. Это был разумный способ высказать мысль: не обвинять, а навести на размышления.

— И среди них ваш сын, — не без скрытого лукавства произнесла Эмили. — Мистер Малик, у нас есть свидетельства, что это было заранее подготовленное убийство. И данные, которыми мы располагаем, позволяют сделать вывод, что именно мистер Кураши был выбран объектом покушения. Это не значит, что его убийца не мог быть англичанином, так же, как и то, что мы исключаем расовый мотив преступления. Это означает лишь, что преступление совершено против конкретной личности.

— Едва ли такое возможно. — Малик еще раз сложил пополам поварской колпак и кончиками смуглых пальцев разгладил морщины, образовавшиеся на бумаге. — Хайтам пробыл здесь весьма недолго. Он был знаком всего лишь с несколькими людьми. Почему вы решили, что он знал своего убийцу?

Эмили объяснила ему, что имеются некоторые факты, подтверждающие эту версию, но она, сохраняя тайну следствия, не может посвятить его в подробности, которые известны только полиции, и что именно эти факты помогут найти убийцу.

— Нам доподлинно известно, что кто-то следил за ним, а потому знал наверняка, что в ту ночь он будет на Незе; если мы будем знать, куда он обычно ходил, то, возможно, вычислим убийцу.

— Не знаю, с чего начать, — задумчиво произнес Малик.

— Может быть, с помолвки вашей дочери? — подсказала Эмили.

На щеках Малика проступили желваки.

— Надеюсь, вы не считаете Салах соучастницей убийства Хайтама?

— Насколько мне известно, это был брак по договоренности. Она была согласна?

— Более чем согласна. И она знала, что ни я, ни мать не выдадим ее замуж против воли. Она встречалась с Хайтамом, и ей было позволено проводить с ним некоторое время наедине. Она вполне одобряла наш выбор. Полностью одобряла и была готова выйти замуж. Если бы она решила иначе, Хайтам немедленно отправился бы в Карачи к своей семье. Именно такое условие мы поставили перед его родителями, и только после того, как обе стороны пришли к согласию, он приехал в Англию.

— А вы не думали, что молодой человек, пакистанец, родившийся в Англии, больше подходил бы вашей дочери? Ведь Салах родилась здесь, верно? И ей было бы лучше с тем, кто получил воспитание в этой стране.

— Азиатские мальчики в Англии иногда забывают о своем происхождении, инспектор Барлоу. Они часто забывают об исламе, о важности семьи, о наших культурных традициях.

— Этот упрек можно адресовать вашему сыну? Малик, казалось, не услышал вопроса.

— Хайтам жил, соблюдая законы ислама. Он был очень хорошим человеком. Он хотел стать хаджи, истинным мусульманином. Именно такого человека я желал в мужья своей дочери. Салах оценила его достоинства.

— А как ваш сын относился к тому, что мистер Кураши должен был войти в семью? Ведь он занимает высокий пост на вашей фабрике?

— Муханнад — коммерческий директор. Хайтам был начальником производства.

— Это должности равные по значению?

— Практически да. Я сразу отвечу на вопрос, который вы собираетесь мне задать: производственных конфликтов между ними не было. Они не пересекались по работе друг с другом.

— Я думаю, они оба старались работать как можно лучше, — как бы вскользь отметила Эмили.

— Вы абсолютно правы. Но их личные и деловые качества не повлияли бы на будущее. После моей смерти генеральным директором компании в любом случае станет мой сын. Хайтам знал об этом. Поэтому у Муханнада не было никаких оснований опасаться вхождения Хайтама в нашу семью. Вы ведь это имели в виду? Зато Хайтам снял часть тяжелой ноши с плеч Муханнада.

— И что это за ноша?

Малик расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке и снова провел ладонями по влажному лицу. Воздух в комнате словно застыл, и Эмили не понимала, почему он не открывает окна.

— До приезда Хайтама Муханнад был вынужден контролировать работу мистера Армстронга. Мистер Армстронг был временным работником, а как начальник производства он отвечал за работу всей фабрики. И хотя претензий к нему не было, он, зная, что работает на временной должности, наверняка не вникал во все мелочи, как это делал бы человек, имеющий личную и постоянную заинтересованность положением дел на фабрике. — Он поднял вверх палец, словно предупреждая Эмили не перебивать его, поскольку она уже открыла рот, собираясь задать очередной вопрос. — Я никоим образом не хочу сказать, что мы были недовольны работой мистера Армстронга. Будь это так, я никогда бы не попросил его вернуться на прежнее место после смерти Хайтама.

Вот и ответ Барбаре Хейверс, подумала Эмили. Армстронга попросили снова вернуться на фабрику «Горчица и пряности Малика».

— И как долго, вы полагаете, мистер Армстронг будет работать у вас на этот раз?

— Пока я не найду для своей дочери другого подходящего мужа, который сможет работать на фабрике.

И для этого, подумала Эмили, потребуется некоторое время, за которое положение Армстронга на фабрике еще более укрепится.

— А мистер Армстронг был знаком с мистером Кураши? Они встречались друг с другом?

— Конечно. Иэн в течение пяти дней перед тем. как уйти, вводил Хайтама в курс дела.

— И какие между ними были отношения?

— Вполне добросердечные. С Хайтамом было легко ладить. Врагов на фабрике у него не было.

— А он знал всех работников фабрики?

— Он должен был знать всех. Ведь он руководил производством, то есть фактически был директором фабрики.

Да, значит, придется говорить со всеми, подумала Эмили, ведь у каждого есть враги, несмотря на то что Акрам Малик думает иначе. Задача в том, как их выявить. Это надо будет поручить двум детективам. Они смогут работать в зале для совещаний. И должны будут действовать крайне осмотрительно. Она задала новый вопрос:

— А за пределами фабрики? С кем был знаком мистер Кураши?

Этого вопроса Акрам, казалось, ждал.

— У него было немного знакомых. Он состоял членом «Сообщества джентльменов» с того времени, как приехал сюда.

О «Сообществе джентльменов» Эмили было известно. В период избирательной кампании оно распространяло многочисленную агитационную литературу, описывающую достоинства Акрама Малика. Это был клуб городских бизнесменов, созданный Маликом вскоре после открытия фабрики. Раз в неделю они собирались на обед и раз в месяц на ужин. Цели «Сообщества» были просты: стимулировать своих членов к сотрудничеству в бизнесе, дабы, объединившись, они делали все для процветания города и улучшения качества жизни его жителей. Основную задачу члены клуба видели в том, чтобы использовать во благо граждан устремления входящих в сообщество бизнесменов. По мысли Акрама Малика, люди, работающие во имя единой цели, — это люди, живущие в гармонии друг с другом. Будет интересно, подумала Эмили, найти различия между «Сообществом джентльменов», созданным Акрамом Маликом, и «Джама», организованной его сыном. А заодно и выяснить, насколько непохожи эти два человека и как эта несхожесть может повлиять на выбор их будущего зятя.

— Ваш сын тоже является членом «Сообщества»? — с притворным любопытством спросила она.

— У Муханнада другая компания, которая мне не нравится, — ответил Малик. — Но он, конечно же, входит в «Сообщество».

— Он менее предан общему делу, чем покойный мистер Кураши?

Лицо Малика помрачнело.

— Вы ищете связь между моим сыном и смертью мистера Кураши?

— Как ваш сын относился к этому браку по сговору? — сменила Эмили тему разговора.

Глядя на застывшее лицо Акрама Малика, она поняла, что он не хочет отвечать на ее вопросы о сыне, по крайней мере до тех пор, пока не будет знать, какую цель она преследует. Однако на этот вопрос он все-таки ответил:

— Муханнад и сам женился по сговору, поэтому будущий брак сестры воспринял как должное. — Сев поудобнее, он продолжил: — Мой сын, инспектор, был далеко не пай-мальчиком. На него, да это и понятно, оказали большое влияние западная традиция и культура. И тем, кто видит, как это влияние проявляется в его поведении, бывает трудно его понять. Но он уважает свои корни и гордится кровью, которая в нем течет. Он человек своего народа.

Эмили нередко доводилось слышать подобные фразы, когда дело касалось хулиганов из Ирландской республиканской армии и других оголтелых политических экстремистов. В словах Акрама была логика, и политическая активность Муханнада в городе не противоречила тому, что говорил о нем отец. Само существование «Джама» не только свидетельствовало о том, что молодой человек гордится своим происхождением, но и доказывало, что он не испытывает большого уважения к закону и может манипулировать людьми, играя на их невежестве и страхе. Думая о «Джама», Эмили спросила:

— Скажите, мистер Малик, мистер Кураши входил в братство, которое создал ваш сын?

— Братство?

— Я думаю, вам известно о «Джама»? Хайтам Кураши входил в эту организацию?

— Этого я не знаю. — Он развернул бумажный колпак так же аккуратно, как свернул его некоторое время назад, неотрывно следя за движениями своих пальцев. — Это вам скажет Муханнад. — Он нахмурился, но вдруг поднял голову и посмотрел на Эмили. — Должен признаться, что ваши вопросы меня тревожат. И мне начинает казаться, что мой сын — я согласен, он слишком горяч и бывает глух к голосу разума, когда дело касается межрасовых конфликтов, — был прав, утверждая, что вы намеренно закрываете глаза на то, что единственно возможным мотивом этого убийства являются ненависть и невежество.

— Это не так, — возразила Эмили. — Преступления на расовой почве — мировая проблема, и с моей стороны было бы глупо не рассматривать эту версию. Но если единственно возможным мотивом убийства Кураши являются ненависть и невежество, почему был убит именно он, а не первый азиат, попавшийся на глаза убийце? Нам необходимо проследить все контакты мистера Кураши. Это единственный путь, по которому можно выйти на след убийцы. «Сообщество джентльменов» — одна сторона его жизни в Балфорде-ле-Нез, а «Джама» — думаю, вы согласитесь — другая — Она встала. — Вы не проводите меня к мистеру Армстронгу?

Акрам Малик задумчиво посмотрел на нее. Под его пристальным взглядом Эмили осознала все различия, существующие между ними, не просто разницу между мужчиной и женщиной, а непреодолимые различия, проистекающие из несходства их культур. Они проявлялись даже в ее манере одеваться — блузка из тонкой ткани с бретельками, открывающими плечи, серые брюки, непокрытая голова; в привычной для нее свободе — она была самостоятельной женщиной, существующей в необъятном мире, в котором ей все было доступно; в должности, которую она занимала, — руководитель группы, состоящей преимущественно из мужчин. Она и Акрам Малик — несмотря на его публично выказываемую любовь к новой родине — всегда будут друг для друга представителями разных миров.

— Сюда, пожалуйста, — сказал он, вставая со стула.

Барбара вдоволь натряслась в своей «мини» по ямам и ухабам узкой улочки, пока нашла место для парковки. Она остановилась позади крупнопанельного здания с вывеской, весьма неопределенно информирующей о том, что внутри размещается «Развлекательный центр Хегарти для пожилых». Заметив в одном из окон кондиционер, она почувствовала неодолимое желание войти туда и, раскинув руки, встать под струи прохладного воздуха. Вот это было бы действительно стоящим развлечением для пожилых, решила она.

Если климат Англии и вправду станет тропическим, как это уже много лет предсказывают ученые, занимающиеся глобальным потеплением, подумала Барбара, то хорошо бы обзавестись набедренными повязками и другими необходимыми деталями жизни в постоянной жаре. Сейчас разносчик в белой куртке с подносом сингапурского слинга[21] пришелся бы очень кстати.

Барбара посмотрела на себя в зеркало заднего вида, чтобы выяснить, насколько пот повредил ее новый образ, созданный Эмили. Она, как современный доктор Джекилл,[22] ожидала увидеть в зеркале чудовищную личину мистера Хайда, однако тональный крем и румяна были там, где им положено быть. Вероятно, все дело в опыте, приобретенном Эмили благодаря тому, что она каждое утро колдует над баночками с косметикой, стараясь сделать себя красивой. Быть может, такой опыт появится и у нее?

Барбара побрела по разбитой дороге назад, к зданию, в котором располагалась компания «Горчица и пряности Малика». Побывав перед этим в доме Маликов, Барбара выяснила, что Салах работает на фабрике вместе с отцом и братом. Об этом ей сообщила безвкусно одетая полная женщина с заметными черными усиками над верхней губой. Она держала на руках ребенка, второй ребенок цеплялся за подол; глаза женщины беспрестанно рыскали по сторонам. Взглянув на удостоверение Барбары, она сказала:

— Так вам нужна наша маленькая Салах? Господи, что же она такого натворила? Ведь один раз уже приходил человек из полиции, чтобы поговорить с ней!

В ее вопросах слышались нотки радости, которые появляются в голосе женщин, которым нечем себя занять; а возможно, она обрадовалась небескорыстно, надеясь извлечь некую пользу из ситуации, в которой оказалась золовка. Она сразу же сообщила Барбаре об их родственных отношениях, объявив, что является супругой Муханнада, старшего и единственного сына в семье. А это — она с гордостью указала на детей — сыновья Муханнада. И скоро — тут она с многозначительной гримасой ткнула пальцем в живот — ожидается третий сын, третий за три года замужества.

Ну и ну, подумала Барбара. Этой женщине необходимо завести какое-нибудь хобби, может быть, тогда она станет меньше болтать.

— Мне надо поговорить с Салах, — прервала женщину Барбара. — Будьте добры, позовите ее.

Но Салах была на фабрике.

— Всегда лучше занять себя работой, когда твое сердце разбито, — сказала женщина, и снова Барбара уловила радость в ее голосе, хотя она говорила о смерти. Барбаре стало неуютно в компании с этой дамой.

Барбара добралась до здания, в котором размещалась компания Малика, на входе она достала из рюкзака чек из ювелирного магазина и сунула его в карман брюк.

В офисе, где было жарче, чем на улице, ей бросились в глаза папоротники в горшках, стоявшие по обе стороны стола в приемной, которые, казалось, вот-вот испустят дух. Молодая женщина, сидевшая за компьютером, была свежа, как утренний цветок, несмотря на то что куталась в обычную для мусульманок шаль — дупату.

Взглянув на табличку с именем, Барбара поняла, что поиски Салах Малик успешно завершились. Она протянула девушке удостоверение, представилась и спросила:

— Мы можем поговорить?

Взгляд девушки метнулся в сторону застекленной двери, за которой находилось что-то вроде отдела рекламы.

— Со мной?

— Вы ведь Салах Малик?

— Да, но если вы хотите говорить о Хайтаме, то я уже говорила об этом с полицией в самый первый день. — На столе лежала длинная распечатка. Приглядевшись, Барбара поняла, что это список фамилий. Взяв желтый маркер, Салах принялась выделять им некоторые фамилии и карандашом вычеркивать другие.

— А вы рассказали им о браслете? — спросила Барбара.

Салах не подняла глаз от работы, но Барбара заметила, как она на мгновение нахмурилась — ее черные брови сошлись на переносице. Возможно, она просто сосредоточилась, ведь работа со списками требует концентрации внимания. А может быть, ее озадачил вопрос.

— О браслете? — переспросила она.

— О ювелирном изделии, изготовленном мастером по имени Алоисиус Кеннеди. Из золота. С гравировкой «Жизнь начинается только сейчас». Вспомнили?

— Не понимаю, почему вас это интересует, — ответила девушка. — Какое отношение имеет этот браслет к смерти Хайтама?

— Не знаю, — пожала плечами Барбара. — Возможно, никакого. Я думала, может быть, вы мне об этом скажете. Это, — она положила чек на стол, — было найдено в его вещах. Кстати, чек был в запертом на замок кейсе. Вы не знаете почему? Или хотя бы скажите, как он мог оказаться у него.

Салах надела колпачок на желтый маркер и положила его рядом с карандашом на список фамилий. У нее очень красивые руки, отметила про себя Барбара, изящные тонкие пальцы с ухоженными, аккуратно закругленными ногтями. И ни одного кольца.

Барбара молча ждала ответа. Боковым зрением она уловила какое-то движение в глубине коридора, куда из приемной вела открытая дверь, и посмотрела в ту сторону. В дальнем конце Эмили Барлоу разговаривала с пакистанцем средних лет в одежде шеф-повара. Акрам Малик? Судя по возрасту и мрачному выражению лица, вроде бы он. Барбара снова перевела взгляд на Салах.

— Понятия не имею, — ответила Салах, — как он попал к нему. — Она, казалось, обращалась скорее к чеку, чем к Барбаре. — Возможно, он хотел отблагодарить кого-то, кто сделал ему подарок. Хайтам был очень добрым и хорошим человеком. Нет ничего удивительного, что он захотел узнать стоимость браслета, чтобы ответить соответствующим подношением.

— Простите, как у вас называется такой обычай?

— Лена-дена, — сказала Салах. — Обмен подарками. Мы следуем этому обычаю при установлении родственных отношений.

— Так этот золотой браслет был подарком мистеру Кураши? От вас?

— Я была его невестой, и мой подарок символизировал мое согласие. И он сделал такой же символический подарок.

И опять Барбара не получила ответа на вопрос: где сейчас находится этот браслет? Ведь среди вещей Кураши его не было. Его не обнаружили и при осмотре тела. Мог ли кто-нибудь выследить жертву и тщательно подготовить убийство из-за браслета? Хотя людей часто убивают и за менее ценные вещи, это, конечно, так, но в этом случае…

Почему-то эта версия казалась ей совершенно неправдоподобной.

— Но браслета нигде нет, — сказала Барбара. — Вы не знаете, где он?

Салах вновь начала просматривать список — выделила желтым маркером очередную фамилию.

— Я так и не отдала ему браслет, — ответила она. — Я должна была подарить его на никах.

— Что это?

— День официального подписания брачного контракта.

— Стало быть, браслет у вас?

— Нет. Зачем он мне теперь? Кода Хайтама убили, я взяла… — Она замолчала. Ее проворные пальцы выровняли стопку бумаги, лежавшую перед принтером. — Я понимаю, что это смешно и наивно и напоминает эпизод из романа девятнадцатого века. Когда Хайтама убили, я взяла браслет и бросила его в море с конца пирса. Это было… как прощание.

— И когда это произошло?

— В субботу. В день, когда полиция сообщила мне, что с ним случилось.

Однако ее признание не объяснило ситуации с чеком.

— Значит, он ничего не знал о браслете?

— Не знал.

— А зачем тогда ему понадобился этот чек?

— Не могу сказать с уверенностью, но он знал, что я собираюсь сделать ему подарок. Такова традиция.

— В соответствии с… как вы это назвали?

— Лена-дена. В соответствии с этим обычаем. А он, должно быть, не хотел, чтобы его ответный подарок стоил дешевле моего. Ведь это было бы оскорблением для моей семьи, а Хайтам был очень щепетильным в таких вещах. Я думаю… — Тут она впервые за время их разговора подняла глаза на Барбару. — Я думаю, он нашел магазин, где я купила браслет. Не так уж много в Балфорде магазинов, где можно приобрести подарки по случаю такого торжества, как никах.

Ее объяснение звучит убедительно, подумала Барбара. Даже слишком убедительно. Единственное, что настораживало, — почему ни Рейчел Уинфилд, ни ее мать не сказали ни слова в поддержку этого предположения.

— С конца пирса, — как бы про себя повторила Барбара. — А сколько было времени?

— Не знаю. Я не смотрела на часы.

— Я не спрашиваю, в котором часу. Это было утром? Днем? Вечером?

— Днем. Полиция пришла к нам утром.

Да, слишком поздно она поняла, куда клонит Барбара. Во взгляде мелькнула тревога.

— Это было днем, — повторила она.

А ведь Салах, одетую в соответствии с мусульманскими традициями, непременно хоть кто-нибудь бы да заметил! Пирс же сейчас ремонтируют. В то самое утро Барбара собственными глазами видела рабочих, снующих по лесам, установленным вокруг здания, которое возводили как раз в том месте, где Салах, по ее словам, выбросила браслет. Значит, на пирсе следовало искать свидетеля, который смог бы подтвердить правдивость рассказа Салах.

Внимание Барбары снова привлекло какое-то движение в смежном с приемной офисе. Но теперь то была не Эмили; в поле зрения Барбары появились двое пакистанцев. Они подошли к кульману и с серьезными лицами принялись обсуждать что-то с третьим, который за ним работал. При взгляде на них Барбара вспомнила имя на корешке чека.

— У вас работает Ф. Кумар? — обратилась она к Салах.

— В этом офисе? Нет.

— А в каком-нибудь другом?

— Нет. Ни в бухгалтерии, ни в отделе продаж. Среди служащих нет человека с такой фамилией. — Она кивнула в сторону застекленной двери. — Но на самой фабрике, на производстве… Я знаю постоянных рабочих, но кроме них мы приглашаем людей на временную работу, например для наклеивания этикеток, когда идет большой заказ.

— Вы имеете в виду временных рабочих?

— Да. Их я не знаю. Я никогда не встречала этого имени в документах. — Она провела ладонью по лежащей перед ней распечатке. — Но поскольку мы не начисляем зарплату временным рабочим на компьютере, я не имею с ними дела.

— А кто занимается временными рабочими?

— Начальник производства.

— Хайтам Кураши, — подсказала Барбара.

— Да, а до него мистер Армстронг.

Вот так на фабрике Малика пересеклись пути Эмили и Барбары, которую Салах отвела на встречу с мистером Армстронгом.

Если размер кабинета свидетельствовал о чем-либо, как это имело место в Нью-Скотленд-Ярде, где степень значимости сотрудника измерялась количеством окон, тогда положение Иэна Армстронга на фабрике можно было назвать особым, хотя оно и было временным. После того как Салах негромко постучала в дверь, и они, услышав приглашение, вошли, Барбара увидела комнату настолько просторную, что в ней, не создавая тесноты, разместились письменный стол, круглый стол для совещаний, окруженный шестью стульями. Правда, поскольку помещение было внутреннее, то окон в кабинете Армстронга не было. С лица Иэна струился пот то ли от жары, то ли от вопросов, заданных Эмили Барлоу.

— …Никакой необходимости вести Мики в прошлую пятницу к врачу, — говорил Армстронг, когда открылась дверь и Барбара возникла на пороге его кабинета. — Мики — это мой сын.

— У него была температура? — Заметив Барбару, Эмили кивнула, приглашая в комнату. Салах, закрыв за Барбарой дверь, ушла.

— Да, но у детей часто скачет температура. — Взгляд Армстронга скользнул по Барбаре, а затем снова обратился к Эмили. Казалось, он не замечал ручейков пота, проложивших дорожки по его щекам.

Что касается Эмили, то она выглядела так, словно в ее венах текла не кровь, а фреон. С ничего не выражающим лицом она сидела за столом для совещаний; перед ней стоял диктофон, записывающий ответы Иэна Армстронга.

— Если у ребенка горячий лоб, совсем не обязательно сразу же тащить его в реанимацию, — объяснял Армстронг. — К тому же у Мики частенько болят уши, и мы знаем, что делать в таком случае. Капли и согревающий компресс. И ему сразу становится легче.

— Кто-нибудь, кроме вашей жены, может это подтвердить? Может, вы в ту пятницу звонили родителям жены, чтобы спросить у них совета? Или своим родителям? Соседу? Другу?

Выражение его лица стало мрачно-сосредоточенным.

— Я… Вы позволите подумать?

— Конечно, думайте, мистер Армстронг, — согласилась Эмили. — Сейчас главное — точность.

— Понимаете, я никогда раньше не оказывался в подобных ситуациях, и мне нелегко собраться с мыслями…

— Хорошо-хорошо, — кивнула головой Эмили.

Пока руководитель следственной группы ждала ответа, Барбара рассматривала кабинет. Все было просто и функционально: на стенах висели рекламные плакаты; добротные письменный стол, шкафы и полки, стол для совещаний и стулья вокруг него были сравнительно новыми, но недорогими. Единственные достойные внимания предметы находились на рабочем столе Армстронга. Это были фотографии в рамках. Барбара подошла ближе, чтобы получше рассмотреть их. На одной была женщина с кислым выражением лица, светлые волосы уложены в прическу, модную в начале шестидесятых годов; на другой — мальчик с серьезным личиком разговаривал с Санта-Клаусом; на третьей было представлено все счастливое семейство: на ступеньке лестницы сидела мать, держащая на коленях сына, отец стоял позади них, положив руки на плечи женщины. На фото Армстронг выглядел испуганным,словно отцом семейства он стал только что и еще не перестал удивляться этому неожиданно случившемуся превращению.

Он, как видно, вновь обосновался на фабрике как временный работник. Барбара представила себе, как нынешним утром он торопливо вошел в свой кабинет с кейсом, в котором были эти фотографии; напевая под нос что-то веселое, он вынул их, носовым платком стер пыль, поставил на прежнее место и только после этого приступил к работе.

Сейчас Иэн с тревогой смотрел на Барбару, словно опасаясь, что она собирается обыскать его письменный стол. Эмили наконец-то представила их друг другу.

— А, еще одна?.. — Он судорожно сглотнул, как будто проглотил что-то, мешавшее ему говорить. После долгой паузы он произнес: — Родители жены. — Чуть помолчав и словно набравшись сил, он продолжал: — Я точно не помню, в какое время, но уверен, что говорил с ними в пятницу вечером. Они знали, что Мики нездоров, и позвонили нам. — Он улыбнулся. — Я забыл об этом, потому что вы спросили, не звонил ли я им, а в действительности было наоборот.

— И в котором часу, хотя бы примерно, это было? — спросила Эмили.

— Вы спрашиваете, когда они звонили? Не помню точно… После выпуска новостей на Ай-ти-ви.

Около десяти часов, отметила про себя Барбара. Она наблюдала за ним, прищурившись, и гадала, какую часть сказанного он только что придумал и через какое время после их с Эмили ухода он схватится за трубку, чтобы уговорить тестя и тещу подтвердить его сказку.

Пока Барбара обдумывала реальность алиби Армстронга, Эмили стала задавать вопросы о Хайтаме Кураши и об их отношениях. По словам временного начальника производства, между ними сложились вполне нормальные отношения. Даже прекрасные: они относились друг другу как родные братья — так выразился Армстронг.

— И насколько мне известно, здесь, на фабрике, никаких врагов у него не было, — заключил Армстронг. — Если смотреть правде в глаза, рабочие были рады иметь его своим начальником.

— И не сожалели о том, что вы уходите? — поинтересовалась Эмили.

— Думаю, именно так и было, — согласился Армстронг. — Большинство наших рабочих — азиаты, и, конечно, они предпочитают, чтобы ими командовал кто-то из своих, а не англичанин. Если вдуматься, то они правы, верно ведь? — Он посмотрел на Эмили, потом перевел взгляд на Барбару, ожидая, что кто-нибудь из них его поддержит. Обе женщины молчали, никак не выражая своего отношения к сказанному. Тогда он продолжил свою мысль: — Нет, здесь врагов у него не было. Если вы ищете среди рабочих того, у кого могла быть причина его убить, я не представляю, как и с чего вы могли бы начать свои поиски. Я вернулся сюда всего несколько часов назад и могу заверить вас, что не увидел ничего, кроме истинной скорби среди его соплеменников.

— А что вам известно о человеке по имени Кумар? — обратилась к нему Барбара.

— Кумар? — Армстронг сосредоточенно нахмурил брови.

— Ф. Кумар. Вам знакомо это имя?

— Нет. Это кто-то из наших рабочих? Ведь я знаю всех на этой фабрике… Это входит в мои обязанности. Может быть, мистер Кураши принял его на работу, а я с ним еще не встречался…

— Мисс Малик полагает, что это может быть кто-нибудь из временных рабочих, нанимаемых на время больших заказов.

— Временных? — Армстронг озадаченно посмотрел на Эмили. — Если я могу… — сказал он таким голосом, словно у него уже не было сомнений в том, что для нее он подозреваемый. Он подошел к одной из полок, взял с нее увесистый гроссбух и, положив его на стол для совещаний, сказал: — Мы всегда очень аккуратно ведем записи. Ведь для репутации мистера Малика нанимать на работу нелегалов равносильно катастрофе.

— А что, здесь это тоже проблема? — спросила Барбара. — Насколько мне известно, нелегалы — это головная боль для таких городов, как Лондон или Бирмингем, ведь там большие азиатские общины?

— Да, конечно, — подтвердил Армстронг, перелистывая страницы и пробегая глазами по проставленным сверху датам. — Но мы находимся недалеко от портов. И нелегалов здесь хватает, поэтому мистер Малик постоянно напоминает, что мы не должны принимать ни одного из них.

— А если бы мистер Малик нанимал нелегалов, мог бы Хайтам Кураши обнаружить это? — поинтересовалась Барбара.

Иэн Армстронг оторвал взгляд от книги. Он прекрасно понял смысл ее вопроса, а она увидела, что он вздохнул от облегчения, что она интересуется другими.

— Возможно, он что-то подозревал. Но если ему на стол ложатся хорошо сделанные документы, как можно усомниться? Ведь он не англичанин. Как же он мог знать, на что обращать особое внимание?

А откуда англичанин мог знать об этом? — мелькнуло в голове Барбары.

Армстронг пристально изучал страницу в гроссбухе, затем, перевернув, пробежал глазами по двум другим

— Вот последний список временных рабочих, — сказал он, подняв глаза на женщин. — Но Кумара среди них нет. Сожалею, но нет.

Значит, Кураши встретился с ним в другом месте, решила Барбара. Где? Может быть, в той самой пакистанской организации, которую, по словам Эмили, создал Муханнад Малик? Вполне возможно.

— А данные о тех, кого Кураши уволил, тоже в этой книге? — спросила Эмили.

— Личные дела уволенных хранятся в архиве, — ответил Армстронг, указывая рукой на один из шкафов. Его голос звучал слабо, словно издалека; сам он откинулся на спинку стула и задумчиво смотрел перед собой. То, о чем он сейчас думал, вероятно, успокоило его; достав носовой платок, он промокнул взмокшее лицо.

— Вы что-то вспомнили? — обратилась к нему Эмили.

— Об уволенных рабочих? — задала наводящий вопрос Барбара.

— Возможно, это и несущественно. Я знаю об этом происшествии из разговора. В транспортном цехе был большой скандал.

— Из-за чего?

— Примерно три недели назад Хайтам выгнал с работы молодого парнишку Тревора Раддока. — Армстронг подошел к одному из шкафов и стал перебирать папки. Вынув одну, он просмотрел перечень документов, подшитых в ней, и подошел к столу.

— Ага, вот он… О господи! Да, хорошего мало. — Он с улыбкой посмотрел на женщин. Видимо, он прочитал что-то приятное для себя в личном деле Тревора Раддока, но старался не показать своей радости. — Тревора, как тут сказано, уволили за воровство. Докладная записка написана рукой Хайтама. Он поймал Тревора с поличным. Хайтам уволил его немедленно.

— Молодого парнишку, говорите? — обратилась к Армстронгу Барбара. — А сколько ему лет?

— Двадцать один, — ответил Армстронг, заглянув в папку.

Эмили поняла, чему он улыбался.

— Он женат? Дети есть?

— Нет, — ответил он. — Но он живет с родителями, как указано в его заявлении о приеме на работу, и с пятью братьями и сестрами. Судя по адресу, дом находится не в престижном районе. Так что я думаю, его семье были необходимы деньги, которые он зарабатывал.

Сказав это, он внезапно осознал, что его попытка заставить подозревать другого только усилит их подозрения в отношении его самого.

— Но мистер Малик вмешался, — поспешно добавил он. — В личном деле есть копия письма, которое он написал одному из городских бизнесменов с просьбой дать Тревору шанс искупить свою вину честным трудом.

— И где же? — спросила Барбара.

— Ему дали работу на Увеселительном пирсе. Не сомневаюсь, что вы его там найдете. Я имею в виду, если вы захотите побеседовать с ним о его взаимоотношениях с мистером Кураши.

Эмили выключила диктофон. Армстронг расслабился — наконец-то все закончилось. Но стоило Эмили заговорить, как его облегчение улетучилось.

— Вам запрещается выезжать из города до окончания следствия, — подчеркнуто любезным тоном сказала она.

— Я и не собирался никуда…

— Отлично. — Эмили Барлоу мило улыбнулась. — Нам, без сомнения, захочется еще раз побеседовать с вами. А также и с родителями вашей супруги.

— Понимаю. А как насчет Тревора… мистера Раддока?.. Я уверен, вы захотите… — Он снова не смог закончить фразу. Не осмелился. «У Раддока был мотив» — эти слова Иэн Армстронг так и не смог произнести вслух.

Хотя оба они потеряли работу из-за Хайтама Кураши, но ведь только одному из них смерть пакистанца принесла удачу. И полицейским, сидящим сейчас за столом, известно, что выгоду от убийства на полуострове Тендринг получил тот, кто находится сейчас в кабинете, принадлежавшем раньше мистеру Кураши. Тот, кто снова находится на должности, которой лишился после приезда Кураши в Англию.

Глава 9

Клифф Хегарти видел, как они вдвоем выходили из здания горчичной фабрики. Однако он не заметил, чтобы они входили туда вместе. Он наблюдал только, как эта маленькая, коренастая особа с такой прической, будто перед стрижкой ей на голову надели форму для пудинга, с рюкзаком, похожим на почтовый ящик, вылезала из допотопного «остина-мини». Он поначалу не обратил на нее внимания, только подивился тому, что женщина с такой фигурой надела брюки с затянутым на поясе шнуром, подчеркнув этим полное отсутствие талии. Он оценил ее внешность, определил, что она явно не имеет намерения посетить «Развлекательный центр Хегарти для пожилых», а потому попросту выбросил ее из головы. И только когда он увидел ее во второй раз, до него дошло, кто она такая. Тут Хегарти подумал, что нынешний день, начавшийся весьма неудачно, вполне возможно, готовит ему и более серьезные неприятности.

Вторая женщина была выше и с такими физическими данными, что, казалось, могла без труда уложить на лопатки белого медведя. И с какой внушительностью она несла над землей свое тренированное тело! У подобной особы могла быть лишь одна причина посетить горчичную фабрику Малика сразу после обнаружения мертвеца на Незе: она из полиции. Иначе и быть не может. А значит, и та, похожая на пудинг, тоже должна быть копом.

Проклятие, подумал он. Копы, шныряющие по промышленной зоне, — только этого ему не хватало. У него предостаточно неприятностей с городским советом. Мало того, что им нравится выводить его из себя, так они, позабыв свои лживые обещания снова привести Балфорд к экономическому процветанию, с еще большим азартом пытаются погубить его бизнес. А эти два копа — два копа женского пола — наверняка примкнут к его противникам, если хоть раз взглянут на его пазлы. Да они наверняка их уже видели. Если они нагрянут сюда, — а они обязательно это сделают, ведь им же надо найти всех, кто видел труп, пока он еще не был трупом, — то не успокоятся до тех пор, пока не сунут свои носы во все щели. Что и говорить, этого визита, во время которого они будут задавать вопросы, а он станет изо всех сил стараться избежать прямых ответов, Клифф ожидал без особой радости.

Свою продукцию Клифф реализовывал в основном по почтовым заказам, а потому не понимал: какого черта его пазлы вызывают столь нездоровый ажиотаж? Ведь он же не рекламирует их в «Тендринг стандарт» и не вывешивает рекламных растяжек на Хай-стрит. Он не настолько глуп. Черт возьми, кем-кем, но глупцом он никогда не был. Осторожность — это хорошо, но этого мало, если копы начали поиски убийцы. Эту истину Клифф постиг еще тогда, когда жил в лондонском районе Эрлз-Корт, расположенном в западной части столицы. Стоит копам ступить на эту тропу, они только и делают, что ежедневно толкутся перед твоей дверью. Всего лишь один вопрос, мистер Хегарти. Вы не поможете нам в одном деле, мистер Хегарти? Вы не спуститесь к нам на минутку, мистер Хегарти? Произошла кража со взломом (или групповое нападение, или грабеж, или изнасилование — да какая разница что!), и мы хотели бы знать, где вы находились в ту ночь, когда было совершено преступление. А вы бы не могли рассказать нам кое-что о ваших приятелях? Да нет, просто для того, чтобы снять с вас подозрения. И так далее, и тому подобное. Единственный способ отделаться от них — уехать куда-нибудь, исчезнуть и начать все заново в другом месте.

Клифф знал, что это ему под силу. Раньше он так и поступал, раньше он был одиночкой. Не то чтобы сейчас он был обременен иждивенцами или нахлебниками, упаси боже, — но в настоящее время у него было дело, будущее, хорошее жилье в престижном районе на Сыпучих Песках, и он был совсем не расположен отказываться от всего этого. И все же он, Клифф Хегарти, может начать свой бизнес где угодно, а вот Джерри Де Витту будет нелегко найти работу в строительстве. Джерри надо держаться за Балфорд: на фоне прогнозов грядущей реконструкции города перед Джерри открываются радужные перспективы. Нет, нельзя сматывать удочки сейчас, когда после долгого ожидания на горизонте наконец-то замаячили хорошие денежки.

Но ведь Джерри интересуют не только деньги, размышлял Клифф. Если бы его занимали только они, насколько легче была бы жизнь, черт возьми! Если бы Джерри просто бежал на работу каждое утро и выкладывался до полного изнеможения на строительстве этого ресторана на пирсе, жизнь была бы прекрасной. Он приходил бы домой разгоряченный, потный и усталый, ни на что не способный, словно газовая горелка, подключенная к пустому баллону. Лучше бы ему не думать ни о чем, кроме ужина и сна, и мечтать только о премиальных, которые семейство Шоу обещало ему, если он закончит стройку и объект будет сдан в эксплуатацию к ближайшему празднику. Хорошо бы его больше ничего не тревожило.

В то утро Клифф, накинув махровый халат, вышел на кухню в шесть часов, очнувшись от беспокойного сна и внезапно осознав, что Джерри рядом с ним в постели нет. Он обнаружил Джерри, полностью одетого, у раскрытого окна, где тот, судя по всему, стоял уже довольно давно. Окно выходило на бетонную дорожку, за ней тянулась прибрежная полоса, а дальше — море. Джерри держал в руках чашку кофе и думал о чем-то своем, а это всегда приводило Клиффа в волнение.

Джерри нельзя назвать скрытным человеком: для него жизнь с любовником означала повседневное и полное единодушие, которое, в свою очередь, обязывало к откровенным задушевным беседам, бесконечным оценкам «состояния их родственной близости». У Клиффа такие отношения с мужчиной-сожителем вызывали отвращение, но он научился скрывать это. Ведь квартира, где они жили, принадлежала Джерри, но главное было не в этом, просто Джерри ему очень нравился. А потому он приучил себя искусно поддерживать словесную игру, оставаясь достаточно любезным.

Но недавно их отношения серьезно изменились. Забота Джерри о прочности их союза ослабла. Он уже не обсуждал эту тему так часто, как бывало раньше, стал более угрюмым, перестал тесно, как раньше, прижиматься к Клиффу. И это возбудило желание Клиффа прижиматься к нему, хотя он понимал, что выглядит смешно и глупо, и раздражался от собственного идиотизма: ведь именно ему, Клиффу, всегда необходимо было ощущать вокруг себя свободное пространство, а Джерри постоянно стремился этому воспрепятствовать.

Клифф подошел к окну и встал рядом с Джерри. Через плечо любовника он смотрел, как по поверхности моря пробегали, словно змейки, отблески утреннего солнца. Рыбацкое судно медленно ползло на север. Силуэты чаек перемещались по небу, словно тени на экране. Клифф, не будучи любителем красот природы, все же реагировал на мгновения, когда открывающаяся перед глазами картина располагает к размышлению.

Этому занятию и предавался Джерри, когда Клифф подошел к нему. Он, казалось, был всецело погружен в раздумья.

Клифф приобнял Джерри, отчетливо сознавая, что в последнее время они явно поменялись ролями. Прежде нежность проявлял Джерри. Его касание было легким, ласковым, но в то же время настойчивым; оно словно говорило: ответь мне, пожалуйста, дотронься и ты до меня, скажи, что ты любишь меня так же сильно, безоглядно и самоотверженно, как я люблю тебя.

Прежде Клиффа так и подмывало движением плеча отстраниться от руки Джерри. Нет, если уж говорить правду, то его первой реакцией на эти нежности было желание сбросить с себя его руку. А если уж быть совсем точным, то ему хотелось дать Джерри такую затрещину, чтобы он отлетел в другой конец комнаты, потому что это прикосновение, такое нежное и возбуждающее, призывало его к тому, на что у него не было ни сил, ни вдохновения. Сейчас в прежней роли Джерри выступал он. Он ждал, когда Джерри даст ему понять, что между ними все как прежде и что они существуют лишь друг для друга.

Джерри пошевелился, словно очнувшись ото сна. Его пальцы в ответ слегка коснулись Клиффа, а тот почувствовал в прикосновении любовника некую принужденность; оно походило на поцелуй слишком долго проживших вместе людей, которые лишь на мгновение дотрагиваются друг до друга сухими, плотно сжатыми губами.

Рука Клиффа соскользнула с шеи Джерри. Черт возьми, мысленно выругался он и задумался, что сказать. Начал с простых и подходящих для этого момента слов:

— Не спалось? И давно ты встал?

— Не так уж давно. — Джерри отпил глоток кофе. Клифф, глядя на отражение Джерри в оконном стекле, силился понять, что у того на уме. Он, словно с его глаз спала пелена, видел не тот образ, который по ночам рисовал в своем воображении, а реальный портрет мощного, упитанного человека, с телом плотным и сильным от постоянной физической работы.

— Что-нибудь не так? — спросил его Клифф.

— Все нормально. Просто не спалось. Жара меня доконала. Такая погода не для меня. Здесь как будто в Акапулько.

Клифф произнес то, что должен был сказать Джерри, останься они в прежних амплуа:

— Тебе жаль, что мы не в Акапулько. Ты и эти милые мексиканские мальчики…

Не договорив, он ждал от Джерри пылких разуверений, каких сам Джерри прежде добивался от него: я и милые мексиканские мальчики? Да ты рехнулся, приятель! Да на кой мне сдался толстый сопляк, если рядом со мной ты?

Но Джерри молчал. Клифф сунул сжатые кулаки в карманы халата, чувствуя отвращение к самому себе. Да будь все проклято! Ну кто бы мог подумать, что он опустится до такого? Именно он, Клифф Хегарти, а не Джерри Де Витт, постоянно бравировал, утверждая, что вечная верность — это не что иное, как пит-стоп[23] на пути к могиле. Это он все время твердил о том, насколько опасно видеть утром за завтраком одно и то же надоевшее кислое лицо или укладываться каждый вечер в постель, ощущая рядом то же самое тело. Он не уставал повторять, что после нескольких лет такой жизни только уверенность в том, что ты еще можешь обрести тайную связь с кем-то на стороне, кому в радость преследование, встречи с неизвестными или ловкий обман, способна стимулировать мужское тело на длительные любовные отношения. Все бывает именно так, а не иначе — такова жизнь.

Но Джерри не должен был верить тому, что говорил Клифф, ни за что не должен! Ему надо было отвечать с язвительной покорностью в голосе: «Ты прав, дружище. Прошу тебя, говори еще. Говорить ты мастак, а разговоры, они и есть разговоры». Меньше всего Клифф ожидал, что Джерри может серьезно воспринять его слова. Клифф заставил себя поверить на минуту, что именно так Джерри их и воспринимает, и ощутил внезапную резь в желудке.

Его так и подмывало сменить покорный тон на вызывающе-агрессивный и спросить: «Послушай, Джерри, давай расстанемся?» — но он слишком боялся того, что может произнести в ответ любовник.

Иногда он вдруг отчетливо сознавал, что, сколько бы он ни распространялся о путях к могиле, он никогда по-настоящему не хотел порывать с Джерри. Не из-за дорогой квартиры в престижном районе, в нескольких шагах от пляжа, по которому Клифф так любил бродить, не из-за восстановленного Джерри быстроходного катера, на котором летом они вдвоем с ревом носились по морю, не из-за того, что Джерри часто, — и как раз в те месяцы, когда дом готов был вот-вот развалиться под натиском ветра, предавался воспоминаниям об отпуске, проведенном в Австралии. Клифф не хотел разлучаться с Джерри потому, что… да, было что-то чертовски успокаивающее в близости с человеком, который говорил, что верит в вечную верность, даже если его партнер никогда не потрудился заверить его в том же.

И поэтому Клифф, напустив на себя безразличие, которого он отнюдь не чувствовал, небрежно бросил:

— Джерри, а ты и вправду ищешь какого-нибудь мексиканского мальчика? Тебе захотелось темного мяса, белое уже поднадоело?

Джерри отвернулся от окна. Поставил чашку на стол.

— С чего ты это взял? Может, ты за мной шпионишь?

Клифф улыбнулся и в притворном страхе поднял руки, заслоняясь от Джерри:

— Ну что ты! Мы с тобой столько времени вместе, что я порой угадываю, что у тебя на уме. Мне показалось… Я просто хотел выяснить, не нужно ли тебе выговориться?

Джерри отвернулся и направился к холодильнику. Открыл дверцу, вынул четыре яйца, снял оболочки с сосисок — его обычный завтрак.

— Ты чем-то раздражен? — Нервным движением Клифф затянул пояс халата, засунул руки в карманы. — Ладно, я ведь помню, когда мы отдыхали в Коста-Рике, ты уехал, когда я дал волю языку, но мы давно это обсудили и с тех пор не ссорились. Я знаю, ты много думаешь о работе. Столько забот: и работа на пирсе, и предстоящая реконструкция домов… Я понимаю. Ну а если тебя раздражает то, что я сказал…

— Меня не раздражает, — ответил Джерри. Он разбил яйца над миской и стал взбивать их с солью; сосиски уже шипели на сковороде.

— Ну ладно. Вот и отлично.

Но было ли все и впрямь отлично? Клифф так не думал. В последнее время он начал подмечать перемены в поведении Джерри: несвойственное ему продолжительное молчание, частые отлучки по выходным дням в небольшой гараж, превращенный в репетиционный зал, где он стучал на барабанах, продолжительная ночная работа по частным заказам жителей Балфорда, пристальные оценивающие взгляды, которые он бросал на Клиффа, думая, что тот их не замечает. Так может, Джерри и вправду не испытывал сейчас раздражения? Возможно, но все-таки что-то было не так.

Клифф чувствовал, что нужно продолжить разговор, но сильнее было непреодолимое желание поскорее уйти, не видеть, не слышать. Он решил: лучше всего сделать вид, что все хорошо. Так будет спокойнее, а то ведь он рискует столкнуться с чем-то таким, о чем ему совсем не хочется знать.

И все же он остался на кухне. Он наблюдал за движениями любовника и силился понять, почему Джерри смотрит на стоящую на плите стряпню каким-то сосредоточенно-самонадеянным взглядом. Хотя и сосредоточенность и самонадеянность не были чужды характеру Джерри. Для достижения успехов на его нынешней работе оба эти качества были отнюдь не лишними. Но ведь они никогда раньше не проявлялись во взаимоотношениях с Клиффом.

А сейчас… Это был не тот Джерри. Не тот добрый малый, которого в первую очередь заботило, чтобы все проблемы, возникавшие между ними, были решены; на все вопросы были даны правильные ответы; все острые углы были сглажены, но так, чтобы никто и голоса не повысил. Тот Джерри и рассуждал и действовал как человек, опустивший весла в воду и точно знающий, сколько ему предстоит грести, пока он доберется до берега.

Клиффу было страшно об этом думать. Больше всего ему хотелось оказаться в постели. Он слышал позади себя громкое тиканье настенных часов, сейчас оно звучало как барабанный бой, под который приговоренного ведут на плаху. Черт побери, да катись все в тартарары!

Джерри поставил завтрак на стол. Положил вилку и нож, налил стакан сока, заправил салфетку за ворот футболки, но есть так и не начал. Он молча смотрел в тарелку, потом взял сок и начал пить, глотая с трудом, словно у него в горле застрял камень.

Опорожнив стакан, он поднял глаза на Клиффа.

— Я думаю, — произнес Джерри решительно, — нам надо сдать кровь на анализ.

У Клиффа все поплыло перед глазами, пол закачался. Он почувствовал тошноту. История их долгой совместной жизни промелькнула в памяти Клиффа.

Правда о том, кем они в действительности были, всегда шла за ними по пятам: два парня, которые врали своим уважаемым семьям о том, где и когда они познакомились. А встретились они в общественном туалете на рыночной площади. Тогда «принимать меры предосторожности» казалось им менее неотложным делом в сравнении с желанием заняться содомией. С той поры они с Джерри знали друг о друге все.

Клифф хотел было рассмеяться, сделав вид, что не расслышал, или спросить: «Ты, похоже, не в себе? Что это на тебя нашло, друг мой?» — но промолчал. Потому что давным-давно понял, насколько полезно бывает подождать, пока пройдут страх и паника, а уж потом говорить.

— Джерри Де Витт, я люблю тебя, — наконец произнес он.

А Джерри склонил голову и зарыдал.

И вот теперь Клифф наблюдал за двумя копами, которые трепались рядом с «Развлекательным центром Хегарти для пожилых», словно бабы-склочницы за чашкой чаю. Он знал, что скоро они побывают у всех предпринимателей в промышленной зоне. Они должны это сделать. Убит паки, значит, они захотят поговорить с каждым, кто, возможно, видел этого парня, говорил с ним или видел, как он разговаривал с кем-либо. Визит копов в «Развлекательный центр Хегарти для пожилых» — всего лишь вопрос времени.

— Проклятие! — прошептал Клифф. Все его тело покрылось испариной, хотя он стоял рядом с кондиционером. У него не было ни малейшего желания встречаться сейчас с легавыми. Надо как-то отвести их от Джерри. А сам он никому не должен рассказывать правду.

— Нам необходимо удостовериться в том, что Салах действительно не знает, кто такой Кумар. Как я и предполагала, это мужчина, — сказала Эмили.

— Почему ты в этом уверена?

Эмили подняла руку, давая Барбаре понять, что ответит на ее вопрос чуть позже, потому что в это время солидный автомобиль бирюзового цвета, покачиваясь на ухабах, въехал в промышленную зону. Американский кабриолет — откинутый верх, корпус изящно закруглен, салон обтянут кожей, а хромированные молдинги блестят, словно полированная платина. Спортивный «тандерберд» выпуска начала шестидесятых, но отлично отреставрированный, — решила Барбара. Его хозяин явно не из тех, кто экономит на спичках.

За рулем сидел молодой человек двадцати с небольшим лет, с лицом цвета чайной заварки, длинными волосами, собранными на затылке в хвост. На нем были круглые солнцезащитные очки, какие, по мнению Барбары, носят сутенеры, жиголо и шулеры. Она сразу узнала его. Это был Муханнад Малик, которого показывали накануне в телерепортаже.

Таймулла Ажар сидел рядом с ним. По его смущенному виду — Барбара посчитала это добрым знаком — нетрудно было предположить, что, появляясь на фабрике на манер одного из персонажей «Полиции Майами», он чувствует себя не в своей тарелке. Мужчины вышли из машины. Ажар, остановившись у дверцы, оглядывался по сторонам, а Муханнад направился прямо к женщинам. Он снял солнцезащитные очки и сунул их в карман идеально белой рубашки. В этой рубашке, светлых джинсах и мокасинах из змеиной кожи он выглядел как картинка из модного журнала.

Эмили кивнула, приветствуя их. Барбара почувствовала, что ладони у нее становятся влажными, но не от жары, а от волнения. Сейчас она должна будет сказать своему нынешнему руководителю, что представлять ее Таймулле Ажару нет необходимости. Но она прикусила язык. А вдруг Ажар все объяснил своему кузену? Однако тот лишь бросил на Муханнада косой взгляд: видимо, он тоже решил пока промолчать. Это уже хуже. Что ж, подумала она, посмотрим, что из этого получится.

В оценивающем взгляде Муханнада читалось столь явное презрение, что она мгновенно ощутила зуд в пальцах от желания выцарапать ему глаза. Он подходил к ним все ближе, пока — она сразу поняла это — не приблизился настолько, чтобы предстать перед ними во всей красе.

— Так вот это и есть ваш сотрудник по связям? — Этим вопросом он выразил свое ироническое отношение к кадровому решению Эмили.

— Сержант Хейверс встретится с вами сегодня во второй половине дня, — не обратив внимания на насмешку, ответила Эмили. — В пять часов в помещении участка.

— Нам бы больше подошло в четыре, — поморщился Муханнад, не объясняя причину своего несогласия, вызванного лишь желанием сделать по-своему.

Эмили и не подумала вступать в очередные словесные игры:

— Сожалею, но я не могу гарантировать, что мы управимся с делами к четырем, — спокойно и невозмутимо объяснила она. — Но пожалуйста, приходите. Если сержант Хейверс будет отсутствовать, когда вы прибудете, дежурный офицер позаботится о том, чтобы вы могли подождать ее прихода в комфортных условиях. — Приветливо улыбаясь, Эмили смотрела на мужчин.

Спесивый азиат посмотрел сначала на Эмили, затем на Барбару с таким брезгливым выражением, будто он выпачкал чем-то свои дорогие ботинки, а теперь принюхивается, во что это он вляпался. Видимо, определив во что, он повернулся к Ажару.

— Пошли, — сказал он и направился к входу на фабрику.

— Мистер Малик! — окликнула его Эмили, когда он уже взялся за ручку двери. — Не знаете ли вы, кто такой Кумар?

Муханнад остановился и обернулся:

— Вы о чем-то спросили меня, инспектор Барлоу?

— Вам знакомо это имя?

— Почему вы спрашиваете?

— Надо кое-что выяснить. Ни ваша сестра, ни мистер Армстронг не знают, кто это. Я подумала, может быть, вам он знаком?

— Почему вы так подумали?

— Потому что существует «Джама». Кумар состоит в этой организации?

— «Джама». — Лицо Муханнада не дрогнуло, отметила про себя Барбара.

— Да, «Джама». Ваша организация, клуб, братство… Как вы ее называете? Или вы думаете, полиция не знает о ее существовании?

Муханнад усмехнулся.

— То, что знает полиция, не поместилось бы и в тысяче томов, — бросил он и распахнул дверь.

— Вы знаете Кумара? — настаивала Эмили. — Это ведь восточное имя?

Он остановился на пороге, наполовину в тени, наполовину на солнце.

— Инспектор, ваш расизм невозможно скрыть, как шило в мешке. Раз это восточное имя, то я, по-вашему, обязан знать этого мужчину?

— А я разве сказала, что Кумар мужчина? Что-то не припомню.

— Да не прикидывайтесь. Разве не вы спросили, является ли Кумар членом «Джама»? А если вам все известно, так вы знаете, что в ней состоят только мужчины. Что еще? Если у вас больше ничего ко мне нет, то у меня и моего кузена много дел на фабрике.

— Да есть еще кое-что, — ответила Эмили. — Где вы были в ночь смерти мистера Кураши?

Муханнад сделал шаг от двери и, выйдя из тени, надел солнцезащитные очки.

— Что? — тихо переспросил, желая произвести эффект, а не потому, что не расслышал.

— Где вы были в ночь убийства мистера Кураши? — повторила Эмили.

Он аж фыркнул от возмущения.

— Так вот куда завело вас ваше расследование! Так я и думал! Раз паки убит, значит убийство совершил паки. И вам удобнее всего повесить это дело на меня как на наиболее подходящего паки.

— Любопытное предположение, — заметила Эмили. — Потрудитесь, пожалуйста, ответить. И поподробнее.

Он снова снял очки. Таймулла Ажар, стоявший позади него, насторожился.

— Я понял, что вам нужно, — сказал Малик. — Я забочусь о своих людях. Хочу, чтобы они не стыдились своего происхождения, поняли, что не обязательно быть белым, чтобы заслуживать уважения, и ходили с гордо поднятой головой. А вам, инспектор Барлоу, на все это наплевать. Вам хочется унизить их и заставить лебезить перед вами, а легче всего это сделать, повесив убийство на меня.

Этому парню палец в рот не клади, подумала Барбара, кем-кем, но дураком его не назовешь. А ведь нет лучшего способа расколоть общину и тем самым сделать ее безопасной для общества, чем выставить ее вождя крикливым идолом с мелкой душонкой. Кроме, впрочем… Барбара поспешно перевела взгляд на Ажара, чтобы понять, как он реагирует на перепалку между руководителем следственной группы и его кузеном. Он смотрел не на Эмили, а на нее. Вы видите? — казалось, спрашивали Барбару глаза Ажара. — Все получилось именно так, как я и предсказывал за завтраком.

— Я действую в точном соответствии с известными мне фактами, — сказала Эмили, обращаясь к Муханнаду. — И мы подробно поговорим о них. Но чуть позже.

— В присутствии ваших начальников?

— А это как вы пожелаете. А сейчас, пожалуйста, ответьте на мой вопрос или будете размышлять над ответом в камере.

— Вам не терпится поскорее отправить меня туда, верно? — вспыхнул Муханнад. — Простите, но я не доставлю вам этого удовольствия. — Он снова подошел к двери и распахнул ее. — Ракин Хан. Вы найдете его в Колчестере, что будет, вне всякого сомнения, не слишком трудным делом для человека, обладающего такими удивительными способностями к сыску, как вы.

— Так ночью в пятницу вы были с человеком по имени Ракин Хан?

— Мне жаль, что я разочаровал вас, — ответствовал он и скрылся за дверью.

Ажар, кивнув Эмили, последовал за ним.

— Какой шустрый! — покачала головой Барбара. — Очки еще эти дурацкие. — И переспросила, возвращаясь к разговору, который прервали своим появлением Муханнад с Ажаром: — Почему все-таки ты уверена, что Кумар мужчина?

— Да потому что Салах не знает, кто он такой.

— Но Муханнад только что сказал…

— Да чушь все это, Барбара. Пакистанская община в Балфорде не так уж велика, и, поверь мне, если бы этот самый Ф. Кумар был среди них, Муханнад Малик узнал бы о нем первым.

— Ну а почему тогда о нем не знает его сестра?

— Да потому, что она женщина. Таков обычай — каждый знает свое место. Салах знакома только с женщинами общины, возможно, с их мужьями, ну и еще с мужчинами, работающими на фабрике. Посмотри, как она живет. Ведь она наверняка не ходит на свидания, не посещает пабы. Она по Балфорду-то не может ходить свободно. Она никогда не прогуливала занятий в школе. Салах, по сути дела, живет как арестант. И поэтому, если она не врет, что не знает, а она вполне могла и соврать…

— Да, могла! — внезапно прервала ее Барбара. — Слушай, а вдруг Ф. Кумар все-таки женщина и Салах это известно? Ф. Кумар, возможно, и есть та самая женщина, и Салах знает об этом.

Эмили поискала в сумке и вынула солнцезащитные очки. С сосредоточенным выражением лица она принялась протирать их о блузку, обдумывая слова Барбары.

— Кураши заплатил Кумару четыреста фунтов. Единственный чек, единственный платеж. Ну а если чек выписан на имя женщины, за что Кураши мог ей платить?

— Шантаж, — предположила Барбара.

— Тогда зачем убивать Кураши? Если его шантажировал — или шантажировала — Кумар и он заплатил, зачем тогда ломать ему шею? Это все равно что зарезать курицу, несущую золотые яйца.

Барбара, казалось, предвидела вопросы старшего инспектора.

— Он уходил куда-то по ночам, встречался с кем-то. В карманах у него были презервативы. Разве эта самая Ф. Кумар не могла быть женщиной, с которой он трахался? И почему бы этой Ф. Кумар не забеременеть?

— Тогда на кой бес ему презервативы, если она уже забеременела?

— Да он перестал с ней встречаться, нашел себе другую, и Ф. Кумар узнала об этом.

— Ну а эти четыреста фунтов? На что они? На аборт?

— Да. Возможно, сделанный не в клинике, да еще и неудачный.

— И за это она решила ему отомстить?

— А почему нет? Кураши прожил здесь шесть недель. Этого времени вполне хватило бы на то, чтобы кого-нибудь обрюхатить. И если это выплыло наружу — ведь для азиатских женщин невинность и добропорядочность — главное достоинство, — вполне возможно, что ее отец, брат или муж могли отомстить. Надо выяснить, не умерла ли недавно какая-нибудь пакистанка. Не доставлялась ли в больницу с подозрительным кровотечением. Что еще?

Эмили ухмыльнулась:

— На деле Армстронга ставим жирную точку? Или ты забыла, что на «ниссане» его пальчики? И то, что он сидит в кабинете Кураши и увлеченно исполняет его работу?

Барбара посмотрела на здание фабрики, и перед ее мысленным взором предстал мистер Иэн Армстронг, по лицу которого ручьями струился пот, когда он под пристальным взглядом руководителя следственной группы Барлоу убеждал полицию в прочности своего алиби.

— Он боится, вспомни, он же был мокрый как мышь, — в раздумье произнесла Барбара. — Нет, я бы не торопилась вычеркнуть его из списка подозреваемых.

— А если его тесть и теща подтвердят, что говорили с ним по телефону в пятницу вечером?

— Тогда придется обратиться в телефонную компанию.

— Да ты упряма как мул, сержант Хейверс, — со смешком сказала Эмили. — Если ты когда-нибудь решишь бросить Ярд и перейти работать на побережье, я немедленно включу тебя в свою группу.

Это неожиданное заявление доставило Барбаре истинное удовольствие, но она никогда не придавала серьезного значения комплиментам и не обольщалась. Вот и сейчас она пожала в ответ плечами и вытащила из рюкзака ключи.

— Хорошо, договорились. Я хочу проверить слова Салах о браслете. Если она бросила его в море с пирса днем в субботу, то наверняка кто-то видел ее там. Она приметна в своем национальном костюме. И может быть, мне все-таки стоит повидаться с этим парнем, Тревором Раддоком? Если он и вправду работает на пирсе, тогда я убью двух зайцев.

Эмили согласно кивнула.

— Выясни, стоит ли им заниматься. А я тем временем займусь Ракином Ханом, с которым Муханнад так настоятельно советовал мне пообщаться. Хотя я почти не сомневаюсь, что он подтвердит его алиби. Он ведь всей душой желает, чтобы его брат-мусульманин — как это Муханнад выразился? — «ходил с гордо поднятой головой». Вот так, привыкай! — Она усмехнулась и пошла к своей машине.

Через несколько секунд Эмили выехала на дорогу и понеслась в сторону Колчестера за подтверждением еще одного алиби.

Поездка на Увеселительный пирс, первая с того времени, когда шестнадцатилетняя Барбара проводила здесь лето, не стала для нее, вопреки ожиданиям, путешествием по памятным местам. Пирс очень сильно изменился, о чем ее сразу предупредила изогнутая в форме радуги многоцветная неоновая надпись над въездом: «Аттракционы Шоу». И все-таки даже непросохшая краска, свежевыструганные доски скамеек вдоль берега, обновленные аттракционы и павильоны для тихих игр и рулетки, галерея игровых автоматов, предлагающих все, начиная от старомодного калейдоскопа до видеоигр, не изменили запахов, оставшихся, вероятно, навсегда в ее памяти после тех, давних, ежегодных поездок в Балфорд: рыбы с картошкой, жаренной во фритюре, гамбургеров, попкорна, сахарной ваты, смешанных с соленым запахом моря. Шум и звуки на пирсе были такими же, как тогда: смех и голоса детей; от галереи доносились резкие звонки, пробивающиеся сквозь непрекращающуюся какофонию; каллиопа[24] звучала в такт с прыжками карусельных лошадок.

Перед ней простирался пирс, словно спина огромного кита, вынырнувшего из моря. Барбара прошла к тому концу, где находилось перестраиваемое сейчас старое кафе Джека Оукинса; именно отсюда Салах Малик якобы бросила в воду браслет, купленный в подарок жениху.

Из-за стен кафе доносились крики, заглушающие металлический стук, громкое шипение и хлопки газовой сварки, с помощью которой усиливали старую арматуру каркаса. Жар, казалось, струился изо всех щелей строения, и, когда Барбара заглянула внутрь, она почувствовала, как ее лицо обдувают пульсирующие горячие струи.

Тела рабочих были минимально прикрыты одеждой. Обрезанные джинсы, башмаки на толстой подошве, перемазанные футболки — а некоторые были по пояс голыми, — ни о какой спецодежде и речи не было. Парни были как на подбор все здоровые, мускулистые, и все были с головой заняты работой. Но стоило одному из них увидеть Барбару, как он, отложив в сторону инструмент, закричал:

— Сюда нельзя! Ты что, читать не умеешь? Уходи, пока цела.

Барбара вытащила удостоверение, хотя с такого расстояния рассмотреть, что у нее в руке, было не возможно.

— Полиция! — крикнула она в ответ.

— Джерри! — Парень обратился к сварщику, склонившемуся над горелкой. Его голова была скрыта шлемом и защитной маской, но по его сосредоточенной позе было видно, что ничего, кроме работы, в данный момент для него не существует.

— Джерри! Эй! Де Витт!

Барбара подошла к сварщику, но тут же услышала:

— Отойди! Тебе что, жить надоело?

Ей пришлось отступить, уворачиваясь от тележки, нагруженной большими бобинами проводов и деревянными ящиками.

Этот вопль, по всей вероятности, и привлек внимание Джерри. Он поднял голову, посмотрел на Барбару, потушил пламя газовой горелки. Потом снял маску и шлем, под которым оказался цветастый носовой платок. Стащив его с головы, он встряхнул его, вытер лицо, а потом и голый, сияющий под солнцем череп. На нем, как и на остальных, были надеты только обрезанные джинсы и футболка без рукавов. У него было массивное тело. Люди подобной комплекции обычно склонны к полноте, стоит им начать переедать или снизить физическую активность. Сейчас этот парень был в отличной форме и загорел до черноты.

Прежде чем и он успел предостеречь ее, что посторонним вход сюда воспрещен, Барбара поторопилась поднять вверх руку с удостоверением и сказать:

— Полиция. Я могу поговорить с вашими рабочими?

Он нахмурился и снова натянул на голову платок, завязал на затылке концы узлом; в одном ухе у него болталась серьга. Пират из детского фильма, подумала Барбара. Он плюнул на пол — спасибо в сторону, а не под ноги Барбаре — и, сунув руку в карман, выташил упаковку «Поло». Отколупнув большим пальцем мятную конфетку, он бросил ее в рот.

— Джерри Де Витт, — представился он. — Я здесь старший. Что вы хотите?

Он не подошел к ней, и Барбара поняла, что ее удостоверения он не рассмотрел и имени не прочел. Она представилась. Когда он услышал: «Нью-Скотленд-Ярд», его брови на мгновение приподнялись, но большого удивления он не выказал.

Он посмотрел на часы и сказал:

— Работы по горло. Мы не сможем уделить вам много времени.

— Я отниму всего пять минут, — успокоила его Барбара, — а может, и меньше. К вашим людям у меня нет претензий, но, быть может, кто-то из них видел того, кто меня интересует.

Это его успокоило, он одобрительно кивнул. Работа приостановилась, и Джерри взмахом руки пригласил своих ребят подойти поближе. Их было семеро, потных, разгоряченных, грязных.

— Спасибо, — сказала Барбара, обращаясь к Де Витту. Она объяснила, что ей необходимо выяснить, приходила ли молодая женщина, по всей вероятности одетая в традиционный восточный костюм, на этот конец пирса в субботу и бросила ли что-нибудь с пирса в море. — Скорее всего, это произошло во второй половине дня, — уточнила она и спросила, адресуясь опять к Джерри: — А вы работаете по субботам?

— Работаем, — подтвердил он. — В какое время это было?

Поскольку Салах утверждала, что не знает точного времени, Барбара прикинула: если она сказал правду и пошла в тот день на работу, чтобы не оставаться в одиночестве дома, то на пирсе могла появиться в конце рабочего дня, по пути домой.

— Что-нибудь около пяти. Джерри покачал головой:

— Мы уходим отсюда примерно вполовине пятого. — Повернувшись к рабочим, он спросил: — Кто-нибудь из вас видел эту красотку? Никто не оставался после пяти?

— Ты что, дружок, шутишь? — спросил один, и все засмеялись, представив себе, насколько глупо было бы околачиваться на стройплощадке после окончания работы. Никто не смог подтвердить правдивость рассказа Салах Малик.

— Будь мы здесь, мы наверняка заметили бы ее, — сказал Де Витт и, описав оттопыренным большим пальцем дугу, показал на своих рабочих. — Верно ведь, парни? Да когда мимо проходит симпатичная девица, они свешиваются с лесов, чтобы привлечь ее внимание. — Рабочие дружно захохотали. Джерри улыбнулся развеселившимся парням и обратился к Барбаре: — А она красивая? Ну, та, о которой вы спрашиваете?

Да, она очень симпатичная, подтвердила Барбара. Из тех женщин, вслед которым мужчины всегда оборачиваются. Да еще ее костюм — здесь, на побережье, так мало кто одевается, — она вряд ли прошла бы незамеченной.

— Может быть, попозже мы что-нибудь разузнаем, — сказал Де Витт. — Сейчас мы можем чем-нибудь вам помочь?

Нет. На всякий случай Барбара протянула мужчине визитку, написав на обороте «Отель «Пепелище». Вдруг он или его рабочие что-нибудь вспомнят…

— Для вас это важная информация? — с участием спросил Де Витт. — Это имеет отношение к… Ведь вы говорили об азиатке… Это связано с парнем, которого нашли мертвым?

Ей просто поручено выяснить некоторые факты, объяснила Барбара. Это все, что она могла сообщить им. Но если кто-нибудь припомнит хоть малейший факт, связанный с этим происшествием…

— Не думаю, — покачал головой Де Витт, засовывая визитку в задний карман. — Мы избегаем иметь дела с пакистанцами. Так-то оно проще.

— Это как?

Он пожал плечами:

— У них своя дорога, у нас — своя. Как только эти дороги пересекаются, сразу жди неприятностей. А у нас нет времени, чтобы улаживать неприятности. Мы выкладываемся на работе, пропускаем по одной, а то и по паре пинт после работы и идем домой, чтобы завтра снова трудиться по полной. — Он надел на глаза маску и взял в руки горелку. — Если эта пташка так важна в вашем деле, вам бы лучше потолковать с другими людьми на пирсе. Может, кто и видел, как она тут пролетала.

Она так и сделает, заверила их Барбара. Благодарно кивнув им, она, осторожно ступая, направилась к выходу со стройплощадки. Де Витт прав, здесь искать бесполезно, подумала она. А вот аттракционы на пирсе работают с раннего утра до позднего вечера. Если Салах не добралась вплавь или на лодке к дальнему концу пирса, чтобы затем взобраться на него и драматическим жестом бросить браслет в море, она наверняка должна была пройти мимо них.

Это была работа для полицейского в форме. Барбаре никогда не нравилась эта процедура — опрос потенциальных свидетелей, но она начала обходить подряд все заведения, что были расположены в аллее аттракционов, сделав первую остановку у чайной «Вальс» и закончив у закусочной. Галерея игровых автоматов на дальнем конце пирса была накрыта прозрачной крышей; за галереей располагались карусели и площадки для гонок на электромобилях. Здесь было очень шумно, и Барбаре, чтобы ее расслышали, приходилось чуть ли не кричать. Но никто не смог подтвердить рассказанного Салах, включая и гадалку-цыганку Розали, восседавшую на трехногом табурете перед входом в ее заведение. Сама гадалка, мокрая и распаренная под ворохом цветастых шалей, была окутана густым облаком табачного дыма. Обмахиваясь бумажным веером, она пристальным взглядом провожала каждого проходящего мимо, надеясь подловить того, кто пожелает узнать свою судьбу, позолотив ей ручку пятифунтовой банкнотой. Если кому-то было суждено заметить Салах Малик, то наиболее вероятно, что это была именно Розали. Но цыганка не видела Салах. Зато предложила Барбаре предсказать судьбу по линиям ладони, на картах таро или раскинуть на нее обычную колоду.

— Тебе понравится мое предсказание, милая, — сказала она, глядя на Барбару сочувственным взглядом. — Верь мне, предсказания Розали сбываются.

Барбара отделалась от настойчивой гадалки, сказав, что если будущее настолько же безрадостно, как прошлое, то лучше уж оставаться в неведении.

Остановившись у заведения Джека Уиллиса «Свежая рыба и морепродукты», она купила кулек с жареными снетками; она уже и вспомнить не могла, когда в последний раз их пробовала. Вместе с промасленным кульком ей вручили маленький горшочек с татарским соусом, в который следовало макать рыбешку. Барбара, держа в руках покупку, вышла из-под крыши на открытую часть пирса, присела на скамейку, выкрашенную в ярко-оранжевый цвет, и принялась за еду, обдумывая результаты своих усилий.

Поскольку не нашлось никого, кто мог бы подтвердить, что видел пакистанскую девушку, она наметила три возможных варианта развития событий. Первый — Салах Малик врала. Если так, то Барбаре необходимо выяснить причину. Второй и наименее правдоподобный вариант: Салах говорила правду, хотя никто на пирсе ее не запомнил. Если учесть, что большинство посетителей пирса, как успела заметить Барбара, невзирая на жару, отдавали предпочтение одежде из черной кожи и были украшены пирсингом по всему телу, то затеряться среди подобной публики девушка могла, только нарядившись подобным образом. Это был бы вариант номер три, настолько малоправдоподобный, что Барбара автоматически оказывалась перед лицом варианта номер один: Салах врала.

Покончив со снетками, Барбара обтерла жирные пальцы бумажной салфеткой, откинулась на спинку скамейки и, подставив лицо солнцу, снова задумалась, но уже о другом — кто такой этот загадочный Ф. Кумар.

Единственное известное ей мусульманское женское имя, начинающееся с буквы «ф», — это Фатима, хотя наверняка существуют и другие имена. Если все-таки Ф. Кумар женщина, на чье имя Кураши выписал чек на 400 фунтов, и если этот чек имеет какое-то отношение к убийце Кураши, необходимо выяснить, для чего предназначалась эта сумма. Нельзя исключить возможность, что это плата за аборт: ведь он тайно встречался с кем-то, в кармане и ящике стола были обнаружены презервативы. Что еще? Может быть, подарок, лена-дена, который он собирался сделать Салах, но еще не выбрал, что именно подарить? Или он хотел дать в долг кому-нибудь из азиатов, не посмевшему обратиться с такой просьбой к членам семьи, с которой Кураши намеревался породниться? Может, плата за кровать, диван, стол, холодильник, которые должны были доставить после свадьбы?

А если Кумар — мужчина? Разве это принципиально меняет ситуацию?.. Что люди обычно покупают? — размышляла Барбара. Обычно они покупают сугубо конкретные вещи: предметы быта, недвижимость, еду, одежду. Но иногда им приходится платить и за нечто абстрактное: например, за верность, предательство, подстрекательство к каким-то действиям. Кроме того, бывают случаи, когда необходимо оплатить отсутствие действия, молчание, промедление или внезапный отъезд.

Так или иначе, существовал лишь один-единственный способ узнать, что купил Кураши: отыскать этого Ф.Кумара. Или эту Ф.Кумар. Это напомнило Барбаре о второй цели ее приезда на Балфордский пирс: о необходимости разыскать Тревора Раддока.

Она резко выдохнула, сглотнула, чтобы избавиться от привкуса жареных снетков и жирного налета на нёбе. Подумала, что надо купить что-нибудь попить, желательно что-нибудь горячее, чтобы смыть с пищевода жир, растопить его и отправить в путешествие по желудочно-кишечному тракту. Ведь через полчаса ей, без сомнения, придется дорого заплатить за это удовольствие. Может быть, кока-кола успокоит желудок, из которого уже доносилось зловещее урчание.

Встав со скамейки, она проводила глазами двух чаек. Они пролетели над ней и уселись на край крыши, нависавшей над дальним концом пирса. Только сейчас ей бросилось в глаза, что под крышей, над галереей игровых автоматов, — еще ряд окон. Вероятно, там размещались офисы. Вот где нужно будет побывать, чтобы исчерпать все возможности отыскать свидетеля, видевшего на пирсе девушку-азиатку. И хорошо бы поскорее встретиться с Тревором Раддоком, прежде чем кто-нибудь из тех, с кем она тут общалась, не сообщит ему, что у него на хвосте висит толстуха коп.

Лестница, ведущая на этаж под крышей, находилась внутри галереи между рабочим местом гадалки Розали и выставкой голограмм. Ступени вели к единственной двери, над которой висела вывеска с лаконичной надписью «Управление».

Барбара толкнула дверь и вошла в длинный коридор. Из распахнутых дверей офисов доносились звонки телефонов, обрывки речи, гул конторской техники и гудение вентиляторов. Архитектор удачно спланировал расположение этого помещения, поскольку ужасающий шум, преследующий посетителей галереи игровых автоматов, находящейся внизу, здесь почти не был слышен.

Оглядевшись, Барбара поняла, что вряд ли кто-нибудь из служащих мог видеть отсюда, как Салах Малик идет по пирсу. Заглянув в офисы, расположенные в правой части коридора, она сообразила, что из их окон видны только море, южная окраина Балфорда и ряды разноцветных, расположенных ярусами дачных домиков. Заметить Салах мог лишь тот, кто выглянул бы в тот самый момент, когда она проходила мимо расположенного внизу аттракциона — авиасимулятора «Красный барон». Да еще в конце коридора находился офис, из окон которого просматривалась часть пирса.

— Я могу вам чем-нибудь помочь?

Барбара посмотрела в ту сторону, откуда прозвучал голос, и увидела девушку, стоявшую в дверях первого от лестницы офиса.

— Вы кого-то ищете?

Барбара заметила, что на кончике языка у девушки поблескивает металлическая бусинка. Барбару затрясло, словно в ознобе — правда, на такой жаре это было даже кстати, — и она со всей горячностью возблагодарила небеса за то, что во времена ее юности манера украшать себя, протыкая различные части тела, еще не вошла в моду.

Барбара предъявила удостоверение и задала девушке с проколотым языком уже навязшие в зубах вопросы. Ответ был все тот же. Никого, похожего на Салах Малик, девица на пирсе не видела. Девушка-азиатка? Одна? — переспросила она. Господи, да она вообще никогда не видела девушку-азиатку без сопровождения. Во всяком случае такую, которую описывает детектив, она точно не встречала.

— Ну, а одетую иначе? — поинтересовалась Барбара.

Девушка высунула продырявленный язык и в задумчивости провела им по губам. Барбара почувствовала, что ее желудок сжался в комок.

— Нет, уверенно произнесла девушка. Но, заметьте, это не значит, что на пирсе не появлялась молодая азиатка, одетая как нормальный человек. Но в этом случае на нее никто бы не обратил внимания.

А ведь верно! — подумала Барбара и поинтересовалась, кто занимает офис в конце коридора. Девица многозначительно ответила:

— Компания «Аттракционы Шоу». Сержант Хейверс желает повидаться с мистером Шоу?

А почему нет? — рассудила Барбара. Даже если он не сможет ничего добавить к тому, что ей уже известно — а ей, черт возьми, ничего не известно, — тогда он, по крайней мере, как хозяин пирса сможет сказать, где найти Тревора Раддока.

— Сейчас, я только проверю, на месте ли он, — сказала девица с изувеченным языком. Подойдя к двери, она просунула голову внутрь. — Тео? К тебе полиция. С тобой хотят поговорить.

Барбара не расслышала ответа, но через секунду в дверном проеме возник мужчина. Он был моложе Барбары — лет двадцати пяти — и одет в модный, свободного покроя льняной костюм. Он держал руки в карманах, возможно — в силу привычки, но выражение лица у него было встревоженным.

— Опять что-то случилось? — Он обернулся на окно, из которого доносился шум царящего внизу веселья. — Что-нибудь серьезное?

Она поняла, что он нервничает не из-за поломки оборудования или остановки какого-нибудь аттракциона. Он тревожился о посетителях. Серьезный бизнесмен, он понимал, какую важность имеет безопасность в деле, которым он занимается. А если нагрянула полиция, то жди беды.

— Мы можем поговорить? — обратилась к нему Барбара.

— Спасибо, Доминик, — поблагодарил Тео девушку с пирсингом.

«Доминик?» — подивилась про себя Барбара. Она ожидала услышать имечко вроде «Слэм» или «Панч», на какие откликаются панки.

Доминик скрылась за дверью, а Барбара проследовала за Тео Шоу. Она отметила, что из окон было видно как раз то, что она предполагала: морской пейзаж из одного и дальний конец пирса из второго. Итак, если хоть кто-нибудь видел в ту субботу Салах Малик, то сейчас у Барбары появилась последняя возможность познакомиться с этим счастливцем.

Она повернулась к хозяину кабинета и уже открыла рот, чтобы задать надоевший ей вопрос. Но слова застряли у нее в горле.

Он вынул руки из карманов, и перед взором Барбары предстала вещь, которую она искала все это время.

На руке Тео Шоу блестел золотой браслет работы Алоисиуса Кеннеди.

Глава 10

После своего побега из магазина Рейчел могла думать только об одном: как помочь Салах, да и себе самой. Правда, она не была уверена, что это вообще возможно. Но она знала: надо немедленно что-то предпринять, а поэтому, изо всех сил нажимая на педали, гнала велосипед в направлении горчичной фабрики. И только сообразив, что именно горчичная фабрика неминуемо станет следующим местом, куда направится сержант уголовной полиции, Рейчел сбавила скорость и стала медленно спускаться к морю, пока велосипед не остановился у полосы прибоя.

Ее лицо горело и взмокло от пота. Выпятив нижнюю губу, она дунула вверх, стараясь охладить пылающий лоб. В горле пересохло, и она сейчас жалела, что не догадалась прихватить бутылку с водой. Мысль о воде отвлекла ее всего лишь на мгновение: нельзя терять время, нужно придумать, как повидаться с Салах.

Здесь, на берегу, Рейчел внезапно осознала, что опередить полицию она не сможет, и если детектив заявится в дом Салах раньше нее, то положение их станет намного хуже. Мать Салах или эта гнусная Юмн расскажут детективу правду: Салах ушла на работу вместе с отцом (невзирая на безвременную кончину своего нареченного — Юмн непременно добавит эти слова), и эта женщина из уголовной полиции направится прямиком на горчичную фабрику. И если, появившись там, она застанет Рейчел, пытающуюся убедить Салах, что ее предали, и поймет, что та уже предупредила подругу о скором визите полиции, это, вне всякого сомнения, будет для сержанта более чем неожиданно… Ведь что подумает сержант? Будто кто-то в чем-то виноват. Ну хорошо, пусть это правда, Рейчел виновата, но в главном-то ее вины нет. Она же не причинила Хайтаму Кураши никакого вреда. Кроме… Да, пожалуй, ей есть в чем себя винить…

Приподняв велосипед, она поставила его на тротуар и поехала к дамбе. Там она села на парапет и добрую четверть часа не могла ни на что решиться, пока не спохватилась, что у нее от горячего бетона ожоги скоро появятся. Вернуться в магазин и оказаться под градом язвительных вопросов матери она сейчас не может. Не может появиться и у Салах. Лучше всего перебраться в такое место, откуда нетрудно попасть на горчичную фабрику и поговорить с подругой. Единственное, что пришло ей в голову, — «Приют на утесе».

Необходимо было объехать Хай-стрит, чтобы не проезжать мимо магазина «Драгоценности и бижутерия Рекон», а значит, надо ехать по Морскому бульвару. Часть пути в этом случае проходит по Верхнему бульвару, и она вынуждена будет преодолевать крутой подъем, что на этой жаре — настоящая пытка, но выбора у нее не было. Если добираться до «Приюта на утесе» по Черч-роуд, все равно не миновать Хай-стрит. А стоит Конни заметить проезжающую мимо Рейчел, она, пылая злобой, вылетит из магазина с такими криками, будто вооруженные грабители наставили на нее пистолет.

Рейчел доехала до «Приюта на утесе» в полном изнеможении. Бросив велосипед рядом с клумбой пыльных бегоний, она, с трудом переставляя ноги, побрела вокруг дома на задний двор. Там было что-то вроде сада: узкая полоска высушенного солнцем газона, три узкие клумбы с поникшими васильками, верблюдкой и маргаритками; две каменные купальни для птиц и деревянная скамья. Рейчел с размаху плюхнулась на нее. Перед ее глазами были окна квартир, и они смотрели на нее с молчаливым упреком. Они будто выставляли напоказ то, что ей особенно нравилось: балконы наверху и веранды внизу, которые выходили в сад, с них был виден Южный променад, изгибающийся дугой над морем.

Ты потеряла нас, ты потеряла нас, казалось, говорили ей окна квартир «Приюта на утесе». Твои планы рухнули, Рейчел, и что с тобой теперь будет?

Рейчел отвернулась. Пересохшее горло саднило. Потирая ладонью горячий лоб, она вдруг представила себе, что ест лимонное мороженое, представила так живо, что почти ощутила во рту вкус желанного лакомства. Повернувшись на скамейке, она стала смотреть на море. Солнце палило без всякой жалости, вдали застыла узкая полоска полупрозрачной дымки, которая, похоже, давно уже приросла к горизонту.

Рейчел оперлась подбородком о сжатый кулак, пристроенный на спинку скамейки. Ее глаза сощурились, словно в лицо ей дул колючий соленый ветер; она часто мигала, плотно закрывала глаза, стараясь удержать слезы. Она предпочла бы сейчас оказаться в любом другом месте, но она была здесь, одна, и от этого в ее сознании все перемешалось: злость, обида, ревность.

Что это в действительности означает — посвятить всю себя другому человеку? Было время, когда она могла с легкостью ответить на этот вопрос. Это означает протянуть руку и взять в нее сердце другого человека вместе с тайнами его души и самыми заветными мечтами, обеспечить этому человеку безопасность и комфорт, предоставить ему такое убежище, где между двумя родственными душами царит полное взаимопонимание. Посвятить себя другому — это клятвенно заверить друг друга в том, что «мы равны» и «какие бы несчастья на нас ни обрушились, мы встретим их вместе». Вот что она когда-то думала об этом. Какими бесхитростными были ее обещания вечной преданности!

И ведь они действительно были равны, она и Салах, две школьницы, никак не подходившие для того, чтобы стать неразлучными подругами. Их никогда не допускали и не приглашали — да они и сами не решились бы пойти — на домашние праздники одноклассников или на танцы. Когда они учились в младшей школе, их скромно украшенные ко Дню святого Валентина коробки из-под обуви, которые дети ставили в дальний угол класса, оставались бы пустыми, не одаривай они друг друга. Уже тогда им было знакомо холодное чувство одиночества. Она и Салах, конечно же, начали дружить, как равные. А вот закончилось все так, что от прежнего равенства не осталось и следа.

Рейчел проглотила горький ком, стоявший у нее в горле. Ведь у нее и в мыслях не было навредить кому-либо. Она лишь хотела знать правду. Ведь это к лучшему, когда люди знают правду. Неужели лучше жить во лжи?

Но Рейчел понимала: настоящая ложь — это та, которую она вспоминает сейчас. А свидетельства располагались как раз за ее спиной, стоило лишь посмотреть на кирпичные стены, на занавески с рюшами на окнах, на красные буквы надписи «Продается», выведенной на широкой приклеенной к дверям ленте.

Ей не хотелось думать об этой квартире.

— Это последняя, — сказал ей тогда агент по недвижимости, многозначительно глядя на нее и изо всех сил стараясь не замечать уродства ее лица. — Как раз то, с чего начинается собственный дом. Держу пари, это именно то, что вам нужно. И кто же этот счастливец?

Но Рейчел не думала ни о замужестве, ни о детях, когда ходила по квартире, заглядывая в шкафы и останавливаясь около окон. Тогда она думала о Салах. Она думала о том, как они будут вместе стряпать, сидеть вдвоем перед электрическим камином, в котором будут полыхать искусственные поленья, пить чай на террасе весной, разговаривать, мечтать, оставаясь друг для друга тем, кем они были в течение прошедших десяти лет, — лучшими подругами.

Она и не думала специально заниматься поисками квартиры, когда неожиданно наткнулась на последний, только что законченный дом «Приюта на утесе». Она возвращалась на велосипеде домой от Салах. Встреча подруг ничем не отличалась от десятков других, ставших привычными за те годы, что они провели вместе: разговоры, смех, музыка, чай. Но уже тогда их общение часто прерывала Юмн, врываясь в комнату с какими-то требованиями. В тот день ей было нужно, чтобы Салах сделала ей педикюр. Немедленно. Сейчас же. Ее совершенно не трогало то, что у Салах гостья. Юмн повелевала и требовала полного подчинения. И Рейчел заметила, как Салах менялась в лице, слыша визгливый голос невестки. Веселая, жизнерадостная девушка превращалась в послушную служанку, покорную, готовую к услугам, и снова становилась похожей на ту испуганную школьницу из младшего класса, которую все дразнили, к которой приставали.

И когда Рейчел подъехала к рекламному щиту, на котором висело объявление «Завершение строительства! Квартиры со всеми удобствами!», она вдруг повернула велосипед на Уэстберри-уэй и въехала в проезд, ведущий к этому дому. Риелтор, вопреки ее ожиданиям, оказался вовсе не тучным, суетливым неудачником средних лет в залоснившемся галстуке — он выглядел так, словно продавал мечты.

Но мечты, как она поняла, имеют обыкновение разбиваться вдребезги и приводить того, в чьей голове они возникли, к черным пучинам разочарования. И все-таки это лучше, чем вообще не мечтать. Ведь когда ты научишься мечтать, ты…

— Рейчел!

Рейчел вздрогнула, оторвав взгляд от бескрайней и гладкой, как расстеленная по столу скатерть, поверхности Северного моря. Она резко обернулась. Перед ней стояла Салах. Плечи ее накрывала привычная дупата, лицо было погребально-грустным. Родимое пятно, похожее на ягоду клубники, потемнело, так бывало всегда, когда она нервничала.

— Салах! Как ты?.. Что ты? — Рейчел не знала, с чего начать, ведь им надо было столько сказать друг другу.

— Я зашла в магазин. Твоя мама сказала, что ты убежала после того, как к вам пришла эта женщина из Скотленд-Ярда. Я подумала, что ты, должно быть, здесь.

— Ты же знаешь меня, — печально произнесла Рейчел. Ее пальцы теребили золотую нить на юбке, которая поблескивала в красно-голубых узорах ткани, — знаешь лучше всех. Да и я тебя хорошо знаю.

— Я тоже всегда так думала, — сказала Салах. — А сейчас я в этом не уверена. Так же, как и в том, друзья мы еще или уже нет.

У Рейчел сжалось сердце, она не знала, что хуже: сознание, что она предала Салах, или боль от ответного удара, нанесенного подругой. Она не могла поднять глаза на Салах из боязни испытать такое страшное потрясение, которое она не сумеет вынести.

— Почему ты отдала этот чек Хайтаму? Я ведь знаю, Рейчел, от кого он получил его. Твоей матери незачем было это делать. Но я никак не могу понять — для чего?..

— Ты сказала мне, что любишь Тео. — Язык Рейчел с трудом ворочался у нее во рту, она лихорадочно искала в голове ответ на то, что ей самой казалось необъяснимым.

— Ты знаешь, я не могу быть с ним, моя семья никогда этого не допустит.

— И это разбило твое сердце. Ведь ты говорила, он — часть твоей души.

— Я не могу выйти за него замуж, несмотря на то, что между нами было, несмотря на все наши мечты, не могу, хотя хочу этого больше всего на свете и… — Голос Салах задрожал.

Рейчел наконец подняла глаза и посмотрела ей в лицо. Глаза Салах были полны слез. Она резко отвернула голову, вглядываясь в дальний конец пирса, туда, где, вероятно, находился Тео. Справившись с собой, она снова заговорила:

— Я сказала, что, когда придет время, я выйду замуж за человека, которого выберут мои родители. Тео потерян для меня навсегда. Ты же помнишь наш разговор. Так на что ты надеялась, отдавая чек Хайтаму?

— Но ты же не любила Хайтама.

— Ты права. Я не любила Хайтама. А он не любил меня.

— Ну так и не надо выходить замуж, если вы не любите друг друга. Вы не могли быть счастливы.

Салах подошла к скамейке и села. Рейчел склонила голову и скользила глазами по льняным брюкам подруги, изящным ступням, ремешкам сандалий. Посмотреть в глаза Салах она больше не решалась, боялась, что расплачется. Никогда она не чувствовала себя такой одинокой.

— Ты же знала, что мои родители никогда не позволили бы мне выйти замуж за Тео. Они прогнали бы меня из семьи. Но ты все равно рассказала Хайтаму о Тео…

Рейчел вскинула голову:

— Я не называла его имени. Клянусь.

— Потому что ты надеялась, — продолжала Салах, обращаясь больше к себе, чем к Рейчел, раскрывая для себя логику поступков подруги, — что Хайтам разорвет нашу помолвку. И что потом? — Салах жестом показала на дом, и Рейчел впервые увидела его таким, каким его наверняка видела Салах: дешевым, убогим стандартным жильем. — Я стану свободной, и мы будем жить здесь вдвоем? Ты надеялась, что мой отец позволит?

— Ты любишь Тео, — вяло произнесла Рейчел. — Ты же сама говорила.

— Так ты пытаешься убедить меня, что действовала в моих интересах? — спросила Салах. — Ты утверждаешь, что была бы рада, если бы мы с Тео поженились? Я тебе не верю. Потому что существует еще одна правда, в которой ты не сознаешься: если бы мы с Тео решили пожениться — что, конечно, нереально, но если бы мы все-таки попытались, — ты и тогда сделала бы все возможное, чтобы помешать этому.

— Никогда! Я бы никогда не сделала этого!

— Представь, мы решили бы убежать, потому что иначе я не смогла бы выйти за него замуж. Я сказала бы об этом тебе, моей лучшей подруге. А ты наверняка сделала бы все, чтобы помешать этому. Возможно, предупредила бы моего отца. Или Муханнада, или даже…

— Нет! Нет! — Рейчел не смогла сдержать слез. Она ненавидела себя за слабость, на которую — она была в этом уверена — ее подруга была не способна. Отвернувшись от Салах, она смотрела на море. Прямые лучи солнца осушали слезы так быстро, что они не успевали скатиться по щекам. Она чувствовала, как оставшаяся на лице соль неприятно стягивает кожу.

Салах молчала. Единственным ответом на сдавленные рыдания Рейчел были крики чаек да треск скутера, бороздившего вдалеке спокойную гладь моря.

— Рейчел! — Салах тронула ее за плечо.

— Прости, — еле выговорила Рейчел. — Я не хотела… Я не думала… Я только считала… — Судорожные всхлипы ее звучали неожиданно громко. — Ты можешь выходить замуж за Тео. Я вам не помешаю. Ты сама увидишь.

— Что?

— Я всего лишь хотела, чтобы ты была счастлива. А если быть счастливой означает быть с Тео, так именно этого я тебе и желала.

— Я не могу выйти замуж за Тео.

— Можешь! Можешь! Почему ты постоянно твердишь, что это невозможно?

— Потому что моя семья не допустит этого. У нас так не принято. И даже если бы…

— Ты скажешь отцу, что ничего не получится и со следующим мужчиной, которого он пригласит для тебя из Пакистана, и с тем, который будет после следующего. Он не заставит тебя выйти замуж. Пройдет время, и он поймет, что не может приказать тебе быть счастливой…

— В этом все и дело, Рейчел. У меня нет времени. Неужели ты не понимаешь?

Рейчел оторопела:

— Тебе же всего двадцать лет. Сейчас уже никто не считает двадцать лет преклонным возрастом. Даже азиаты. Девушки твоего возраста поступают в университеты. Работают в банках. Изучают право. Учатся на врачей. Они что, все замужем? Что с тобой, Салах? Ведь ты всегда стремилась к большему. Прежде у тебя были мечты! — Рейчел чувствовала бессилие безнадежности: она не могла заставить подругу поверить ей. Не найдя больше доводов, она спросила: — Ты хочешь стать такой, как Юмн?

— А я такая же, как Юмн.

— А ведь верно, — язвительно заметила Рейчел. — Точь-в-точь Юмн. Тебе осталось превратить свое тело в инкубатор, рожать по ребенку в год и ждать, когда твоя задница расплывется до громадных размеров.

— Ты права, Рейчел, — согласилась Салах, голос ее звучал отрешенно. — Все именно так.

— Нет, не так! Такая жизнь не для тебя. Ты умная, красивая. Ты достойна лучшего.

— Ты не слушаешь меня, — возразила Салах. — Потому и не понимаешь. У меня нет времени. У меня нет выбора. Да и не было. Я такая же, как Юмн.

Рейчел вспыхнула, собралась было вновь начать убеждать Салах, но, взглянув на ее лицо, сжала губы. Салах смотрела на нее таким напряженным взглядом и в ее глазах было столько боли!

— Надо быть полоумной, чтобы утверждать, что ты такая же, как Юмн! — произнесла она с горечью, но тут поняла, что эти слова подействовали на подругу, как ведро воды, вылитое на костер. — Юмн… Господи, Салах. Ты хочешь сказать… Ты и Тео?.. Ты никогда об этом не говорила! — Помимо ее воли взгляд внимательно прошелся по телу подруги, словно стараясь проникнуть под одежду.

— Да, — подтвердила Салах. — Вот почему мы с Хайтамом и решили пожениться скорее.

— Он знал?

— Я же не могла заставить его поверить, что ребенок его. Да если бы и могла, я все равно должна была сказать ему правду. Он приехал сюда, чтобы на мне жениться, но был согласен немного подождать со свадьбой — может быть, полгода, — чтобы дать нам время хоть как-то привыкнуть друг к другу. И я должна была сказать ему, что на это нет времени. И как я могла это объяснить? Только сказать правду.

Рейчел была ошеломлена. То, что поведала ей подруга, не совмещалось в ее сознании с тем, что она знала о ней, с ее религией, семейными традициями. И вдруг она увидела — хотя сразу же почувствовала отвращение к себе — возможность оправдаться. Значит, Хайтам Кураши знал о том, что Тео Шоу был любовником Салах! Отдавая ему тот злополучный чек с таинственным лицом и со словами: «Спроси Салах об этом» — и ожидая желаемого результата, она рассчитывала на… ну теперь не важно, на что. Разве можно упрекнуть ее за такой поступок? Ведь она всего лишь сказала ему то, что он уже знал, с чем смирился и согласился принять… Если, конечно, Салах сказала ему всю правду.

— А он знал о твоих отношениях с Тео? — спросила Рейчел, стараясь не показать своим видом, что ждет утвердительного ответа. — Ты рассказала ему про Тео?

— За меня это сделала ты, — ответила Салах. Надежды Рейчел оправдаться снова рухнули, на этот раз окончательно.

— Кто еще об этом знает?

— Никто. Юмн догадывается. В таких делах она понимает. Но я ничего ей не сказала. Никто не знает.

— И даже Тео?

Салах опустила глаза. Рейчел посмотрела на ее руки. Салах сжала кулачки так, что кожа на костяшках пальцев побелела.

— Хайтам знал, как мало у нас времени на выполнение всех обычаев перед свадьбой, — сказала Салах, словно имя Тео вообще не упоминалось. — Я рассказала ему о моей… о ребенке, и он не хотел видеть мое унижение. Он согласился жениться как можно скорее. — Она на мгновение закрыла глаза, словно желая стереть воспоминания из памяти. — Рейчел, Хайтам Кураши был очень хорошим человеком.

Рейчел так и подмывало сказать ей о том, что Хайтам Кураши был не только хорошим человеком, он был еще и человеком, который не желал, чтобы его презирали в общине за женитьбу на порочной женщине. Это было и в его интересах — жениться как можно скорее и выдать ребенка за своего, не важно, какого цвета у него будет кожа. Но Рейчел промолчала, раздумывая о Тео Шоу, о том, что она узнала и как использовать свое новое знание, чтобы все расставить по местам. Больше она не наступит на те же самые грабли.

— Так Тео знает о ребенке?

Салах уныло улыбнулась:

— Ты по-прежнему ничего не понимаешь. Ведь ты отдала чек Хайтаму, Хайтам знал, что это золотой браслет, и он виделся с Тео в этом идиотском «Сообществе джентльменов», с помощью которого этот городок хотят вернуть к жизни… — Салах внезапно замолчала, почувствовав какую-то особенную ожесточенность в своих словах, которая обнажала тщательно скрываемый ужас. — Да какая разница, знает Тео или нет?

— Подумай, что ты говоришь? — Рейчел услышала страх в своем голосе и попыталась успокоиться хотя бы ради подруги.

— Хайтам мертв, Рейчел. Ты понимаешь, мертв. А он ходил на Нез ночью. В темноте. И это место всего в полумиле от Старого замка, где живет Тео. И на этом месте Тео собирает свои окаменелости. Теперь ты понимаешь? — Салах почти перешла на крик. — Рейчел Уинфилд, ты понимаешь?

Рейчел молчала и смотрела на Салах широко раскрытыми глазами.

— Тео? — наконец произнесла она. — Нет. Салах, ты не можешь думать, что Тео Шоу…

— Хайтаму, должно быть, хотелось узнать, что он за человек, — глядя в сторону, продолжала Салах. — Он готов был жениться на мне, но… он захотел узнать отца ребенка. А какой мужчина не захотел бы? Хотя он и уверял меня, что это его не интересует.

— Но даже если бы он действительно поговорил с Тео, неужели ты можешь думать, что Тео… — Рейчел не сумела закончить фразу — в такой ужас повергла ее логика доводов Салах. Да разве такое может случиться: встреча в темноте на Незе, разговор Хайтама Кураши с Тео Шоу, разговор о беременности Салах. Тео Шоу, придя в отчаяние, решает избавить мир от человека, вставшего между ним и его возлюбленной… Если раньше он и не знал о ребенке, то теперь знает и непременно захочет исполнить свой долг в отношении Салах… Тео Шоу такой, он захочет. Он любит Салах и, узнав, что она беременна, он все сделает как надо. И раз Салах такая скрытная, вернее, так напугана перспективой быть изгнанной из семьи за брак с англичанином, он должен сам понять, что для них существует лишь один способ быть вместе.

Рейчел закусила губу, крепко, до боли.

— Видишь, Рейчел, что ты наделала, отдав чек на этот браслет, — сказала Салах. — Ты дала в руки полицейским ниточку — сами бы они никогда не нашли, — которая связывает Хайтама Кураши и Тео Шоу. А когда случается убийство, полиция первым делом начинает устанавливать связи.

Рейчел пролепетала что-то бессвязное. Ее била дрожь, настолько остро чувствовала она свою вину и ужас от осознания своей роли в трагедии, случившейся на Незе.

— Я сейчас же позвоню ему. Я пойду на пирс.

— Нет! — В голосе Салах послышалась угроза.

— Я скажу ему, чтобы он выбросил этот браслет на помойку. Я сделаю так, что он никогда его не наденет. У полиции не будет повода говорить с ним.

Им же неизвестно, что он знал Хайтама. Даже если они опросят всех членов «Сообщества джентльменов», то на это уйдет не один день, так ведь?

— Рейчел…

— Чтобы узнать об этом, им необходимо поговорить с Тео Шоу. Другого способа нет. Ну, еще это «Сообщество». Но я первая поговорю с ним. Браслета они не увидят. Клянусь тебе, они ни о чем не узнают.

Салах качала головой, она была в отчаянии.

— Да о чем ты говоришь, Рейчел? Да какая разница, что ты скажешь Тео, ведь Хайтам-то мертв.

— Так ведь полиция отправит дело в архив, а то и вовсе закроет его или… Я не знаю, как они поступают… Тогда ты и Тео…

— Что я и Тео?!

— Вы сможете пожениться, — ответила Рейчел. Видя, что Салах не спешит с ответом, она повторила упавшим голосом: — Ты и Тео… Сможете пожениться…

Салах встала со скамейки, поправила дупату, задумчиво посмотрела в сторону пирса. Мелодии, выводимые каллиопой для катающихся на карусели, доносились до них, преодолевая солидное расстояние. Чертово колесо блестело в солнечных лучах, а электромобили носились по кругу, и визжащих пассажиров швыряло из стороны в сторону.

— Неужто ты и впрямь веришь, что все так просто? Ты просишь Тео выбросить браслет, полиция исчезает, мы с ним женимся?

— Все может быть именно так, если мы постараемся.

Салах задумчиво покачала головой и повернулась к Рейчел.

— Ты так ничего и не поняла, — сказала она. В ее голосе слышалась покорность судьбе: решение было принято. — Я должна сделать аборт. И как можно скорее. Я надеюсь, ты мне поможешь.

Вне всякого сомнения, этот был браслет работы Алоисиуса Кеннеди: массивный, тяжелый, похожий на тот, что Барбаре показали в ювелирном магазине «Рекон». Она, конечно, могла бы предположить, что браслет на руке Тео Шоу — чистое совпадение, но двенадцать лет работы в уголовной полиции не прошли даром; она всегда исходила из того, что при расследовании убийств совпадениям следует придавать особое значение.

— Хотите пить? — Тео Шоу был настолько приветлив, что Барбара невольно спросила себя: неужто он считает причиной ее визита какие-то общественные дела? — Кофе? Чай? Кока? Я и сам собирался. Проклятая жара, на вас она тоже действует?

Барбара попросила коку, и он вышел из офиса, чтобы принести питье, предоставив ей возможность оглядеться. Она еще не знала, что следует искать, но не удивилась бы, увидев здесь моток проволоки, подходящей для ловушки, устроенной на темной лестнице, преспокойно лежащий на письменном столе. В офисе, однако, не было ничего такого, что привлекло бы к себе внимание. Книжные полки: одна заставлена папками в зеленых пластиковых переплетах, а вторая — бухгалтерскими книгами с обозначением года на корешках. Стоящий на стеллаже металлический ящик, из которого торчала кипа бумаг; вероятно, это были счета за поставленное продовольствие, выполненные работы, канцелярские товары. С доски, прикрепленной к одной из стен, свешивались четыре листа с чертежами, сделанными синей тушью: на двух листах был изображен «Отель на пирсе», на двух других — развлекательный центр под названием «Веселая деревня Агаты Шоу». Барбара обратила внимание на имя. Кто она? Мать Тео? Тетя, сестра, жена? — гадала она.

В задумчивости она приподняла массивное пресс-папье, стоящее на куче корреспонденции, относящейся, судя по виду, к реконструкции города. Из коридора послышались приближающиеся шаги Тео, и она, отдернув руку от бумаг, задержала ее на пресс-папье, оказавшемся при ближайшем рассмотрении большим ноздреватым камнем.

— Рафидонема, — сказал Тео Шоу. Он нес в руках две жестяные банки с кока-колой, одна была накрыта бумажным стаканчиком. Эту банку он протянул Барбаре.

– Рафи… кто? — переспросила она.

— Рафидонема, — ответил Тео и добавил: — Porif era calcarea pharetronida lelapiidae raphidonerna, чтобы быть совсем точным. — Он улыбнулся.

Какая у него располагающая улыбка, подумала Барбара и тут же мысленно приказала себе быть с ним потверже. Она знала, какие мерзости души порой скрываются за милой улыбкой.

— Простите, это я выпендриваюсь, — простодушно признался он. — Окаменелый губчатый нарост. Ранний меловой период. Я сам его нашел.

Барбара взяла камень в руки.

— Что вы говорите?.. Он похож… даже и сообразить не могу, на что он похож… на песчаник? А откуда вам известно, что это такое?

— Из собственного опыта. Я любитель-палеонтолог, и уже довольно давно этим занимаюсь.

— А где вы его нашли?

— На берегу, чуть севернее городской окраины.

— На Незе? — допытывалась Барбара.

Глаза Тео чуть сузились, Барбара наверняка не заметила бы этого движения век, если бы до этого не уловила по некоторым внешним признаком, что он уже понял, что привело ее в офис.

— Да, — подтвердил он. — На прибрежном утесе в слое лондонской глины.[25] Палеонтологи ждут, когда море размоет и выветрит прибрежные скалы.

— Так вы ищете окаменелости именно там? На Незе?

— Нет, не на Незе, — поправил он Барбару. — На косе под ним, у подножия скал. Лучше всего искать их вдоль береговой линии.

Она понимающе кивнула и водрузила окаменелый губчатый нарост поверх груды бумаг. Щелкнув, она открыла банку кока-колы и поднесла ее ко рту, взяв бумажный стаканчик в другую руку. Брови Тео Шоу чуть приподнялись, он удивился ее манипуляциям со стаканчиком.

Начнем по порядку, подумала она. Нез и браслет делают Тео интересным объектом для исследования, но сначала нужно закончить другие дела.

— Что вы можете сказать, — после недолгой паузы произнесла она, о молодом человеке по имени Тревор Раддок?

— Тревор Раддок?

Интересно, подумала Барбара, принес ли ему облегчение этот вопрос.

— Он работает где-то на пирсе. Вы его знаете?

— Знаю. Он работает здесь уже три недели.

— Насколько мне известно, он перешел к вам с горчичной фабрики Малика.

— Все правильно.

— Там он попался на том, что выносил упаковку с ворованным товаром.

— Я знаю, — подтвердил Тео. — Акрам писал мне об этом. И звонил. Он просил меня принять его на работу, потому что считал, что на воровство парня толкнула бедность семьи. Шестеро детей. Отец Тревора, у которого, кстати, радикулит, последние полтора года безработный. Акрам сказал, что не может оставить Раддока на фабрике, но хочет дать ему шанс устроиться на другое место. Вот я и взял его. Конечно, работа у него не ахти какая, но получает он почти столько же, сколько платил ему Акрам, и может поддержать семью.

— А что у него за работа?

— Он убирается на пирсе. После закрытия аттракционов.

— Так сейчас его здесь нет?

— Он начинает работу в половине двенадцатого. Так что ему незачем приходить на пирс до этого времени, если только развлечься.

Барбара тут же мысленно внесла Тревора Раддока в список подозреваемых. У него был и мотив и возможность. Он запросто мог разделаться на Незе с Хайтамом Кураши и успеть на пирс, чтобы вовремя приступить к работе.

И все же вопрос, откуда у Тео Шоу браслет работы Кеннеди, требовал ответа. Если, конечно, это тот самый браслет. Существовал лишь один способ выяснить это.

Вообразите себя на сцене, мисс Хейверс, приказала себе Барбара.

— Я бы хотела получить его адрес, — сказала она, — если, конечно, он у вас есть.

— Без проблем.

Тео подошел к письменному столу и сел в дубовое кресло на колесиках. Перебрав карточки, он нашел нужную, переписал на листок сведения и протянул Барбаре. На сцене наступил кульминационный момент.

— О! — воскликнула Барбара. — Да я вижу, у вас браслет работы Кеннеди? Какая прекрасная вещь.

— Что? — не понял Тео.

Очко выиграно, подумала Барбара. Он не покупал этот браслет, иначе мать или дочь обязательно рассказали бы ему о происхождении этой вещи.

— Этот браслет, — сказала Барбара, — очень похож на тот, который я всегда мечтала иметь. Но вряд ли моя мечта исполнится, это очень дорого. Можно взглянуть? — попросила она, вкладывая в вопрос всю бесхитростность, оставшуюся от девической поры.

Она подумала, вдруг не клюнет, уж слишком явной была наживка, которой она водила перед его носом. Но Тео Шоу ногтем большого пальца расстегнул замок и снял браслет с руки.

— Великолепная вещь! — будто не в силах сдержать восхищение, произнесла Барбара. — Вы позволите? — Она махнула рукой в сторону окна и, когда он согласно кивнул головой, подошла с браслетом к свету. — Этот ювелир — гений, верно? — обернулась она к Тео. — Да он просто Рембрандт в ювелирном деле. — Она посчитала уместным сравнение ювелира с великим живописцем, хотя все ее знания о Рембрандте, не говоря уже о сведениях в области ювелирных изделий, легко уместились бы вчайной ложке.

Она восторгалась весом браслета, осматривала его искусно спрятанный замок. Выбрав момент, она взглянула на внутреннюю поверхность браслета и увидела там то, что и должна была: выгравированную витиеватую надпись «Жизнь начинается только сейчас».

Ну вот. Настало время поприжать его, чтобы узнать правду. Барбара вернулась к письменному столу и положила браслет рядом с окаменелостью. Тео Шоу не надел его. Он покраснел — ведь он видел, как Барбара читала надпись. Она не сомневалась в том, что ей и молодому человеку предстоит долгая и осмотрительная беседа, в процессе которой один будет стараться выяснить, что известно полиции, а вторая — то, что полицию интересует.

— Прекрасная надпись, — сказала она, указав на браслет. — Я была бы не против найти такую вещицу утром у себя под дверью. Приятно получать подарки от тайных обожателей.

Тео протянул руку, взял со стола браслет и надел его на запястье.

— Это браслет моего отца, — сказал он. Ну-ну, подумала Барбара. Ему бы следовало действовать более обдуманно, а лучше промолчать, но по опыту она знала, что виновные часто не придерживаются этого правила, желая убедить всех на свете в своей невиновности.

— А ваш отец, простите, умер?

— Да, и моя мать тоже.

— Значит, все это… — она обвела рукой вокруг, указывая на пирс за окнами и висевшие на стене чертежи, — перешло к вам от родителей? — По его лицу она поняла, что вопрос поставил его в затруднительное положение, и продолжала: — Когда я ребенком приезжала сюда, место, где мы сейчас находимся, называлось Балфордский увеселительный пирс, а сейчас — «Аттракционы Шоу». Развлекательный центр стал «Веселой деревней Агаты Шоу». Так звали вашу мать?

Его лицо просветлело.

— Агата Шоу — моя бабушка, хотя с шестилетнего возраста она заменила мне мать. Мои родители погибли в автомобильной аварии.

— Это ужасно, — сочувственно заметила Барбара.

— Да. Но… понимаете, у меня замечательная бабушка.

— Кроме нее, у вас никого нет?

— Здесь нет. Кто где, разбросаны по всему свету. Меня и моего брата — у меня есть старший брат, который пытается сделать карьеру в Голливуде, — бабушка воспитывала как своих детей.

— Да, хорошо иметь что-то в память об отце, — заметила Барбара. Она не собиралась позволять ему уклониться от темы, которую они обсуждали, отдавшись беседе о сиротках и их престарелых родственниках. Диккенсу это прекрасно удавалось, мрачно подумала Барбара, а мне сантименты ни к чему. Она внимательно посмотрела на Тео. — Хотя этот браслет выглядит слишком современно для семейной реликвии. Словно его изготовили на прошлой неделе.

Тео ответил Барбаре таким же внимательным взглядом, но у него не хватило силы воли, его щеки вновь запылали.

— Я как-то никогда не задумывался об этом. Возможно, вы правы.

— Да, конечно. Интересно, да и весьма странно, что пришлось столкнуться с такой вещью именно сейчас, когда ювелирное изделие, изготовленное Кеннеди и очень похожее на это, числится в розыске.

Тео нахмурился:

— В розыске?.. В связи с чем?

Барбара, желая избежать прямого ответа, подошла к окну, выходящему на пирс. Отсюда было видно чертово колесо, которое уже начало вращаться, поднимая в воздух две дюжины счастливцев.

— Скажите, мистер Шоу, а как вы познакомились с Акрамом Маликом?

— Что? — Наверняка он ожидал другого вопроса.

— Вы упоминали, что он звонил вам по поводу работы для Тревора Раддока. Выходит, вы знаете друг друга. Меня интересует, где и как вы познакомились.

— В «Сообществе джентльменов». — Тео коротко рассказал о том, что это за клуб. — Мы пытаемся помогать друг другу. Случайно оказалось, что я могу оказать услугу ему. Придет время, и он сможет сделать что-то для меня.

— И больше вас ничего не связывает с Маликом?

Он отвел взгляд от нее и стал смотреть в окно, на чайку, которая сидела на вентиляционной трубе, торчащей из крыши под ними. Птица, казалось, выжидала чего-то. Барбара тоже. Она знала, что Тео в данный момент решает для себя очень деликатную задачу. Не зная, что ей уже известно о нем из других источников, он должен был тщательно выбирать тропу между правдой и ложью.

— Вообще-то я помогал Акраму с компьютеризацией его фабрики, — после недолгого раздумья произнес он. — И я учился в начальной школе здесь, в городе, вместе с Муханнадом. И в средней тоже, только в Клактоне.

— Ага. — Барбара мысленно отмахнулась от географических подробностей их отношений. Невелика разница, Клактон или Балфорд. Сами эти отношения — вот что имело значение. — Так вы знаете эту семью уже много лет.

— В некотором смысле — да.

— Что значит в некотором смысле? — Барбара поднесла к губам банку с кока-колой. Жареные снетки вели себя самым неподобающим образом.

Тео, глядя на нее, тоже отпил из банки.

— Я знал Муханнада со школы, но друзьями мы не были, и я не знал никого из этой семьи до тех пор, пока не пришел на их фабрику, чтобы подключить компьютер. Это было год назад, может, чуть больше.

— Стало быть, вы знаете и Салах Малик?

— Да, я встречал Салах, — произнес он как бы между прочим.

Конечно встречал; Барбара знала, что многие люди ведут себя именно так, стараясь показать свое безразличие к той информации, от которой у них внутри все ходит ходуном. Тео продолжал смотреть ей прямо в глаза.

— Значит, вы смогли бы узнать ее. Ну, скажем, встретив на улице. Или, возможно, здесь, на пирсе. Даже и в мусульманской одежде.

— Думаю, да. Но я не понимаю, при чем тут Салах Малик. К чему весь этот разговор?

— Вы видели ее на пирсе в последние несколько дней?

— Нет.

— Когда вы видели ее в последний раз?

— Не могу припомнить. Знаю только, что Акрам держит ее в строгости. Она единственная дочь, и у них так принято. А почему вы думаете, что она появлялась на пирсе?

— Она сказала, что бросила браслет, похожий на ваш, в море, как только ей сказали о смерти Хайтама Кураши. Украшение предназначалось ему в подарок, а выбросила она его во второй половине дня в субботу. Но вот что странно, никто из тех, с кем я говорила, ее не заметил. А что вы думаете об этом?

Пальцы левой руки, не подчиняясь его воле, потянулись к правому запястью и обхватили браслет.

— Не знаю, — ответил он.

— Хмм, — мрачно кивнула Барбара. — Интересно, очень интересно, не правда ли? Ни одна живая душа ее не видела.

— Лето в самом разгаре. На пирсе каждый день множество людей. И нет ничего странного в том, что кто-то кого-то не запомнил.

— Может быть, и так, — согласилась Барбара, — но я обошла почти весь пирс, и вот что бросилось мне в глаза: я не встретила ни одного человека в мусульманском наряде. — Барбара машинально сунула руку в рюкзак в поисках сигарет. — Вы позволите? — И когда он разрешил, прикурила и, затянувшись, продолжила: — Салах носит национальную одежду. Если принять за факт, что у нее не было причин появляться на пирсе инкогнито, нам придется согласиться с тем, что она пришла сюда в мусульманской одежде. Вы согласны? Я ведь не хочу сказать, что она делала что-то такое, что необходимо было скрывать: она всего лишь выбросила дорогой браслет в море.

— Мне кажется, вы правы.

— Итак, если она говорит, что была здесь, а никто ее не видел, хотя она приходила сюда в своем обычном наряде, то напрашивается один-единственный вывод.

— Делать выводы — это ваша работа, а не моя, — спокойно и невозмутимо произнес Тео, за что Барбара мысленно похвалила его. — Но если вы полагаете, что Салах Малик хоть как-то причастна к тому, что случилось с ее женихом… В это невозможно поверить.

— Как получилось, что мы вдруг перешли от нашего разговора к убийству на Незе? — спросила Барбара.

На этот раз он не поддался на ее провокацию.

— Вы из полиции, — ответил он, — а я не настолько глуп, чтобы не понять что к чему. Если вы спрашиваете, знаю ли я Маликов, это значит, что вы занимаетесь расследованием смерти на Незе.

— А вам известно, что Салах собиралась выйти замуж за Кураши?

— Меня познакомили с ним в «Сообществе джентльменов». Акрам представил его как своего будущего зятя. Не думаю, что он прибыл сюда затем, чтобы жениться на Муханнаде, поэтому резонно было предположить, что жениться он собирался на Салах.

Удачный выпад, мысленно похвалила его Барбара. Она-то думала, что поймала его, но он ловко вывернулся.

— Так вы лично знали Кураши?

— Мы встречались. Но я бы не сказал, что знал его.

— Да? Ну хорошо. Но вы же знали, кем он был. Вы бы узнали его, встретив на улице. — Когда Тео Шоу понял, к чему она клонит, Барбара спросила: — Чтобы прояснить ситуацию, скажите, где вы были в ночь на субботу?

— Я был дома. Вы ведь все равно собираетесь выяснить это, если не у меня, то у кого-нибудь другого; мой дом в конце Олд-Холл-лейн, в десяти минутах ходьбы от Неза.

— Вы были один?

Он сжал банку с кока-колой, на боку появилась вмятина.

— Скажите, почему вы донимаете меня своими вопросами?

— Да потому, мистер Шоу, что причиной смерти мистера Кураши на Незе было убийство. Но, мне кажется, вам это уже известно, ведь так?

Он чуть отпустил банку, она глухо щелкнула.

— Вы пытаетесь повесить это на меня? Я могу сказать вам, что бабушка была наверху, в постели, а я был внизу, в своей мастерской. Вы, конечно, не преминете отметить, что у меня была возможность добежать до Неза и покончить с Кураши. Правда, у меня не было причины убивать его, но это совсем несущественная деталь.

— Не было причины? — переспросила Барбара, стряхивая пепел в мусорную корзину.

— Не было.

Тео Шоу произнес это твердо, но при этом его взгляд метнулся к телефону. Барбаре стало интересно, кому он бросится звонить, как только она выйдет из офиса. Естественно, он не сделает этого, пока она будет идти по коридору.

— Хорошо, — согласилась Барбара. Зажав в губах сигарету, она написала номер телефона своей комнаты в отеле «Пепелище» на обороте визитки и вручила ее Тео с просьбой звонить, если он вдруг вспомнит что-либо важное, относящееся к расследуемому делу; например, захочет рассказать правду о том, как попал к нему этот золотой браслет, — добавила она про себя.

Окунувшись в многоголосый шум пирса, Барбара задумалась: как же браслет очутился у Тео Шоу и почему он лжет, что вещь досталась ему от отца. В том, что два одинаковых браслета, изготовленных одним мастером, могли оказаться в одном городе, не было ничего необычного; необычным было то, что на них сделана одна и та же гравировка. А если так, можно с уверенностью сделать вывод: Салах Малик лгала, утверждая, что выбросила браслет, поскольку он красовался сейчас на запястье Тео Шоу. Тео мог получить браслет двумя способами: либо Салах вручила его непосредственно ему, либо она вручила его Хайтаму Кураши, а Тео Шоу заметил его и снял с тела Кураши. В любом случае Тео Шоу был занесен в самое начало списка подозреваемых.

Еще один англичанин, отметила про себя Барбара и задумалась над тем, как взорвется община, если окажется, что Кураши погиб от руки европейца. Ведь в настоящий момент у них двое подозреваемых: Армстронг и Шоу, и оба англичане. Да и следующим, с кем ей надо было встретиться, был Тревор Раддок, который мог стать третьим англичанином в этом списке. Если, конечно, вдруг не объявится Ф. Кумар с уликами, явными даже для слепого, или у кого-то из Маликов сдадут нервы и они выдадут еще одного претендента на роль убийцы. Если нет, тогда разыскиваемый ими преступник может быть только англичанином.

При мысли о семействе Маликов Барбара вдруг остановилась в нерешительности; ключи от машины болтались в безвольно повисшей руке, пальцы мяли листок с адресом Тревора Раддока. Как понимать то, что Салах Малик подарила браслет Шоу, а не Кураши? Ведь слова «Жизнь начинается только сейчас» не могут быть адресованы тому, с кем знаком лишь шапочно, а это значит, что Тео Шоу не был ее случайным знакомым. Ясно, что отношения между ним и Салах были намного более близкими, чем рассказал Тео. А из этого следует, что не только у Тео Шоу был мотив избавиться от Кураши, но и у Салах Малик.

Итак, в списке подозреваемых наконец-то нарисовался азиат, с облегчением подумала Барбара. И все-таки, что же скрывают Тео и Салах?

Глава 11

Дойдя до конца пирса, Барбара вошла в одиноко стоящую палатку с вывеской «Сладкие сенсации» и появилась из нее с двумя пакетиками в руках: в одном был попкорн, в другом — разноцветные леденцы. Доносившиеся оттуда запахи жареных пончиков, сахарной ваты и воздушной кукурузы были настолько соблазнительны, что пройти мимо было невозможно. Покупая сладости, она испытывала угрызения совести. Ладно, утешала она себя, зато в следующий раз буду обедать с Эмили Барлоу, стойкой сторонницей низкокалорийной диеты. Надо худеть, в который раз подумала Барбара.

Поколебавшись, с чего начать, она достала леденец, положила его за щеку и пошла к машине. Она оставила свою «мини» на Плаце, полосе рядом с шоссе, которое тянулось вдоль берега и затем заворачивало к расположенному на возвышенности району города. Здесь, словно в строю, замерли виллы, построенные во времена короля Эдуарда, но совершенно непохожие на дом Эмили. В их архитектуре чувствовалось итальянское влияние: балконы, арочные окна и двери. В 1900-х годах они наверняка считались бы последним криком строительной моды, однако теперь, подобно дому Эмили, нуждались в срочном ремонте. Почти на всех выходящих на дорогу окнах были таблички: «Ночлег с завтраком», но грязные занавески и осыпающаяся на тротуар с оконных переплетов краска отпугивали даже самых невзыскательных любителей приключений. Дома выглядели безлюдными; вероятно, половина из них ожидала своей очереди на снос.

Около машины Барбара остановилась. С этого места на побережье она могла осмотреть город, и то, что она увидела, ее не порадовало. Дома, стоящие вдоль полого поднимающейся вверх дороги, нуждались, как и виллы, в ремонте. От многолетнего воздействия морского воздуха краска на стенах полиняла и облупилась, металлические ограды и решетки заржавели. Туристы сюда давно не заглядывали: дешевые турне в Испанию стали для большинства публики более привлекательными, чем поездка в Эссекс. Это печальное зрелище напомнило ей дом мисс Хэвишем:[26] время будто остановилось, и Балфорд постепенно ветшал и разрушался.

Город отчаянно нуждался в рабочих местах, которые предлагал Акрам Малик, и в реконструкции, задуманной семейством Шоу. А что, если их интересы где-то пересекались? Выяснить это могла только полиция Балфорда.

Все еще размышляя о судьбе городка, она заметила двух темнокожих мальчишек не старше десяти лет, только что вышедших из кафе «Горячие и холодные закуски Стэна» с рожками мороженого «Корнетто». Они направлялись к пирсу. Около шоссе остановились, пропуская машины. Запыленный фургон притормозил, давая им возможность перейти дорогу.

Сквозь грязное ветровое стекло было видно, как водитель рукой подал знак перейти на другую сторону шоссе. Мальчики благодарно кивнули ему и сделали шаг с тротуара. Именно этого, казалось, только и ждали те, кто сидел в фургоне.

Пронзительно сигналя, машина рванулась с места. Громкий рев мотора слился с многократным эхом, отразившимся от домов по обеим сторонам дороги. Испуганные дети прыгнули назад. Один мальчик уронил мороженое и нагнулся, чтобы поднять его. Второй, схватив своего спутника за воротник, быстро оттащил его с опасного места.

— Проклятые паки! — заорал кто-то из сидящих в фургоне.

Вслед за этим выкриком из окна полетела бутылка. Она была открыта, и ее содержимое расплескалось по воздуху. Мальчики сумели увернуться от бутылки, она разбилась о тротуар возле их ног, но желтая жидкость залила их лица и одежду.

— Черт возьми! — выругалась себе под нос Барбара и поспешно перебежала шоссе.

— Мое мороженое! — рыдал младший. — Гассан, мое мороженое!

Лицо Гассана выражало презрение, смешанное с отвращением, горящие глаза смотрели вслед фургону, с ревом преодолевавшему подъем. Барбара безуспешно пыталась разглядеть номерной знак автомобиля.

— С вами все в порядке? — обратилась она к мальчикам.

Младший все еще плакал. Солнечные лучи и жар, исходивший от плит тротуара, мгновенно высушили одежду ребят. Пронзительный запах мочи так и бил в нос. Отвратительные желтые потеки расплылись на их белых шортиках.

— Мое мороженое, — скулил ребенок.

— Замолчи, Мушин! — нахмурившись, приказал Гассан. — Им нравится, когда ты плачешь. Прекрати! — Схватив Мушина за плечо, он с силой встряхнул его. — Вот, возьми мое. Я не хочу мороженого.

— Но…

— Бери! — Он протянул свой рожок плачущему мальчику.

— Вы в порядке? — снова спросила Барбара. — Это ужасно!

Гассан наконец-то поднял на нее глаза. Если бы презрение имело вкус, она наверняка почувствовала бы его, и очень отчетливо.

— Английская сука. — Он произнес эти слова настолько отчетливо, что их нельзя было спутать ни с какими другими. — Отвали от нас! Мушин, пошли.

Барбара застыла от неожиданности. Когда она пришла в себя, мальчишки уже отошли на некоторое расстояние. Они направлялись в ту же сторону, куда надо было идти и ей, так решительно, что было ясно: никто не сможет остановить их и помешать исполнить задуманное.

Барбаре они наверняка бы понравились, не будь она свидетелем событий, которые лишний раз подтвердили: Балфорд находится на грани межрасового взрыва. Вполне возможно, что напряжение, казалось витавшее в воздухе, всего лишь несколько ночей тому назад привело к убийству. Она следила за мальчиками, пока они не скрылись из глаз, потом вернулась к машине.

До дома Тревора Раддока было недалеко. До него и ехать-то было не надо. Зайдя в книжный магазин, она купила карту города и, взглянув на нее, прикинула, что Алфред-террас расположена в пяти минутах ходьбы от книжного магазина на Хай-стрит, где она сейчас находилась. До ювелирного магазина «Рекон» тоже было рукой подать.

Алфред-террас — это семь домов, выстроившихся в линию по одну сторону небольшой площади, двухэтажных со стороны площади и одноэтажных с противоположной. Во всех домах под окнами выступали ящики для цветов, но в них не росло ни травинки; двери были настолько узкими, что хозяева наверняка сидели на голодной диете, чтобы иметь возможность попасть внутрь. Все здания были одинакового грязно-белого цвета, и только двери, хотя и облупившиеся сейчас, но когда-то выкрашенные в разные цвета — от желтого до красно-коричневого, отличали один дом от другого. Краски сильно выцвели: фасады домов были обращены на запад и принимали на себя удар самого жаркого солнца от полудня до заката.

Воздух был абсолютно неподвижен; температура здесь была градусов на десять выше, чем на пирсе. На тротуаре можно было готовить яичницу. Барбара чувствовала, как поджаривается ее кожа в местах, не прикрытых одеждой.

Семейство Раддок обитало в доме № 6. Входная дверь когда-то была красной, но под лучами безжалостного солнца ее цвет приобрел оттенок сырой лососины на срезе. Барбара постучала. Сквозь плотные занавески ничего не было видно, но она слышала музыку и звук работающего телевизора. Никто не открыл, она постучала еще раз, сильнее.

На этот раз она уловила шарканье ног по не покрытому ковром полу, после чего дверь широко распахнулась.

В дверном проеме стоял ребенок, одетый как ряженый. Барбара поначалу не поняла, мальчик это или девочка, потому что одежда была явно из отцовского гардероба. Башмаки были ему велики размеров на десять, носы загибались кверху; несмотря на палящую жару, он был в старом твидовом пиджаке, полы которого свисали ниже колен.

— Ну? — вопросительно произнес ребенок.

— Кто там, Бруси? — донесся из глубины дома женский голос. — Ты открыл дверь? Не смей выходить на улицу в отцовской одежде! Ты слышишь, Бруси?

Бруси во все глаза смотрел на Барбару. Она отметила про себя, что его надо бы хорошенько умыть.

Она одарила ребенка самой приветливой улыбкой, а он в ответ вытер нос рукавом отцовского пиджака. Под пиджаком виднелись только трусики, которые на его тощем теле смотрелись как юбка.

— Я ищу Тревора Раддока, — объяснила Барбара. — Он здесь живет? А ты, наверное, его брат?

Ребенок повернулся, чуть не вывалившись из больших башмаков, и закричал, оповещая мать и всех, кто был в доме:

— Мам! Тут какая-то толстуха спрашивает Трева!

У Барбары зачесались руки от желания схватить маленького наглеца и как следует встряхнуть.

— Трева?.. Снова эта страхолюдина из ювелирного магазина, да? — Женщина подошла к двери, следом за ней, словно на буксире, тащилось двое детей, как показалось Барбаре — девочек. На обеих были одинаковые голубые шортики, розовые маечки на лямочках и белые ковбойские сапожки, украшенные блестящими камушками. Одна держала в руке усыпанный блестками жезл, которым она сразу же принялась лупить брата по голове. Он в ответ бросился в атаку и без раздумий впился зубами ей в руку.

— Что вы хотите? — Миссис Раддок, похоже, не замечала криков и происходившей позади нее возни, в процессе которой вторая девочка пыталась вырвать руку сестры из зубов Бруси. Обе девочки кричали:

— Мам! Скажи ему!

— Это вы ищете моего Тревора?

У женщины были как будто вылинявшие глаза и прилизанные светлые волосы, обвязанные розовым шнурком от ботинка, чтобы не падали на лицо. Выглядела она старой и усталой. Барбара представилась и помахала своим удостоверением перед лицом миссис Раддок.

— Следователь Скотленд-Ярда. Я хотела бы поговорить с Тревором. Он дома?

Для миссис Радок это было настолько неожиданно, что она в растерянности потянула за шнурок и принялась заправлять за уши упавшие на лицо волосы.

— А зачем вам мой Тревор? С ним все в порядке. Он хороший мальчик.

Куча-мала за ее спиной врезалась в стену. На пол с грохотом обрушилась картина. Сверху раздался мужской голос:

— Господи! Дайте же хоть немного поспать! Шерл! Что там происходит?

— Ну-ка вы там! Хватит! — Миссис Раддок схватила Бруси за воротник отцовского пиджака, а его сестру за волосы. Все трое детей хором заревели. — Прекратите! — закричала она.

— Он кусается!

— Она дерется!

— Шерл! Да уйми же их, наконец!

— Ну что, вы довольны? Разбудили отца и не дали ему поспать, — приговаривала миссис Раддок, задавая всем воюющим сторонам хорошую трепку. — Ну-ка все марш на кухню! Стелла, там в холодильнике есть мороженое. Последи, чтобы все взяли только по одному.

Обещание сладкого утихомирило разбушевавшихся детей. Они потрусили друг за другом туда, откуда появилась их мать, а прямо над их головами, на втором этаже, кто-то гулко затопал по полу. Невидимый мужчина так неистово прочищал горло и кашлял с такой силой, что у Барбары невольно возникла мысль, не занимается ли он в данный момент собственноручным удалением миндалин. Она не могла поверить, что отец семейства действительно спал перед ее приходом: рэп-группа на максимальной громкости взывала откуда-то сверху: «Ну так решись, добейся и обладай, несчастный, ею», а два переходящих из серии в серию персонажа сериала «Улица Коронации»[27] под невообразимый рев сочувствующих выясняли в гостиной отношения из-за какой-то потаскухи.

— У меня нет претензий к Тревору, — сообщила Барбара. — Я просто хочу задать ему несколько вопросов.

— О чем? Трев вернул им их банки со всем, что в них было. Правда, мы продали несколько штук, пока эти цветные не спохватились, но я не думаю, что они так уж сильно переживают из-за этого. Он же купается в деньгах, этот Акрам Малик. Вы видели, где они живут, вся их братия?

— Тревор здесь? — Барбара старалась сдерживать себя, но солнце жгло так сильно, что еще минута — и ее терпение грозило окончательно испариться.

Миссис Раддок недружелюбно посмотрела на нее, видимо поняв, что ее слова не оказали желаемого действия. После секундной паузы она, обернувшись, крикнула:

— Стелла! — Когда старшая девочка с торчащей изо рта палочкой от мороженого показалась из кухни, приказала ей: — Отведи ее к Треву. И скажи Чарли, пусть сделает этот рев потише, пока она не уйдет.

— Ма-а-ам… — затянула Стелла, потом что-то сказала, но что именно, невозможно было разобрать — мешала палочка.

— Ты слышала, что я сказала? — рявкнула миссис Раддок.

Стелла вынула изо рта палочку, шумно вздохнула, чмокнула губами.

— Ну пойдемте, — сказала она и двинулась вверх по ступенькам.

Барбара, ступая в такт белым ковбойским сапожкам Стеллы, спиной чувствовала враждебный взгляд миссис Раддок. Не вызывало сомнений, что мамаша Тревора вовсе не осуждает сына за проступок, послуживший причиной его увольнения с горчичной фабрики.

Потенциальный подозреваемый находился в спальне на втором этаже. Хриплое пение рэперов неслось из-за двери. Стелла без стука открыла ее, но всего лишь дюймов на шесть: что-то не позволило двери распахнуться до конца.

— Чарли! — закричала девочка. — Мама велела тебе сделать эту срань потише! — Повернувшись к Барбаре, она сказала: — Вот, это он.

Из-за соседней двери донесся крик мистера Раддока:

— Ну может, черт возьми, человек выспаться в своем собственном доме?!

Барбара кивком головы поблагодарила Стеллу и, наклонившись, протиснулась в комнату. Наклонилась, потому что войти мешала какая-то сетка. Окна были задернуты занавесками, и от этого в комнате стоял полумрак. Горячий воздух сотрясался и пульсировал; даже стены вибрировали от грохота. На верху двухъярусной кровати сидел мальчишка-подросток, он стучал двумя палочками по деревянной раме кровати, стараясь попасть в такт оглушительной музыке. Нижняя койка была пуста. Второй жилец комнаты сидел за столом. В свете настольной лампы были видны мотки черной пряжи, катушки разноцветных ниток, кучка черных ершиков для чистки трубок и пластмассовая коробка с круглыми поролоновыми губками разного размера.

— Тревор Раддок? — закричала Барбара, перекрикивая музыку. — Я могу поговорить с вами? Я следователь криминальной полиции. — Она помахала удостоверением, чтобы мальчик на верхней койке обратил на нее внимание.

Он глянул на корочки и, видимо, по губам или по выражению ее лица понял, кто она такая, и, протянув руку к бум-боксу, убавил громкость.

— Эй, Трев! — во все горло закричал он, хотя в комнате стало намного тише. — Трев! Копы!

Парень за столом пошевелился, обернулся, увидел Барбару, перевел глаза на ее удостоверение. Он медленно поднял руки и вынул из ушей затычки.

Барбара рассматривала его в тусклом свете настольной лампы. Он был похож на члена «Национального фронта»: обритая наголо голова, словно тенью покрытая пробивающимися темными волосами, тяжелые ботинки, наверняка купленные в магазине военного снаряжения. Лицо его был чисто — то есть абсолютно чисто — выбрито — не было даже бровей.

Он отодвинулся от стола, и Барбара поняла, что ее приход оторвал его от увлекательного занятия. По всей видимости, он трудился над изготовлением паука: три длинных витых стержня от ежиков — ноги игрушки — были уже прикреплены к телу, склеенному из слоев черной и белой губки. У паука были две пары глаз, сделанных из черных бусинок.

Тревор бросил быстрый взгляд на брата, который, поджав под себя ноги, не спускал с Барбары настороженных глаз.

— Брысь отсюда! — приказал он Чарли.

— Я ничего никому не скажу.

— Вали отсюда.

— Тре-эв, — захныкал Чарли, произнося односложное имя брата так, словно в нем было по крайней мере два слога, и демонстрируя, как успела заметить Барбара, семейную традицию — канючить по любому поводу.

— Ты что, не слышал? — Тревор угрожающе посмотрел на него.

— Псих! — огрызнулся Чарли и соскочил с кровати. Держа под мышкой бум-бокс, он с гордым видом прошел мимо Барбары и, хлопнув дверью, вышел из комнаты.

Глядя ему вслед, Барбара рассмотрела, чем была прижата дверь. Это действительно была старая сеть, изображающая огромную паутину, на ней расположилась целая коллекция паукообразных. Подобно своему незаконченному собрату, эти пауки отличались от тех, которых можно встретить в саду, коричневых и черных многоножек, поедающих мух и клещей. Рукотворные пауки выглядели экзотически причудливыми: их тела были красными, желтыми, зелеными, пятнистые ноги были усыпаны шипами, глаза горели беспощадным огнем.

— Отличная работа, — сказала Барбара. — Вы, похоже, изучаете энтомологию?

Тревор не ответил. Барбара подошла к столу. Возле него стоял еще один стул, на котором громоздились книги, газеты и журналы. Она переложила их на пол и села.

— Можно, я закурю? — спросила Барбара.

Он кивнул головой, вытащил сигарету из предложенной пачки, прикурил от спички, предоставив Барбаре возможность самой позаботиться о себе.

Сейчас, когда Чарли выключил бум-бокс, в доме стали слышны голоса дам, проживающих на улице Коронации, которые продолжали обмениваться сплетнями с громкостью футбольных фанатов, орущих на матче. Внизу Стелла нудным голосом жаловалась на Чарли, стащившего ее ожерелье, — его имя она умудрилась растянуть на четыре слога.

— Мне известно, что вы попались на краже на горчичной фабрике Малика три недели назад, — сказала Барбара.

Тревор затянулся, взгляд его сузившихся глаз впился в Барбару. Она заметила, что под ногтями у него черно, кожа вокруг — в заусенцах.

— И что?

— Вы не хотите рассказать мне об этом?

Он выдохнул дым.

— Вы хотите узнать, что я об этом думаю?

— Да. Другую сторону я уже выслушала. Вы, как я понимаю, не можете отрицать факт хищения. Вас поймали с поличным. На месте преступления, ведь так?

Во рту Тревора дымилась сигарета, глаза пристально рассматривали почти готового паука на столе. Он разрезал ершик пополам — из половинки со щетиной получилась паучья нога. Проволоку надо было скрепить с телом при помощи клея, и он аккуратно выдавил его из тюбика.

— Малик, наверное, раздувает это дело, словно у него украли золотой запас? Черт возьми, ведь я взял-то две неполные упаковки, а в одной — тридцать шесть банок. Я же не банк ограбил! К тому же я вытащил не целую коробку горчицы или соуса из заказа, это был бы скандал, а набрал всего понемногу.

— Я знаю, немного, но всего, что производится на фабрике.

Он зло взглянул на Барбару и вновь уставился на паука. У игрушки было похожее на настоящее тело, состоящее из трех сегментов — губок разного размера. Барбара заинтересовалась, каким образом они скрепляются между собой. Клеем? Скобками? А может быть, проволокой? Она еще раз внимательно оглядела стол в поисках мотков проволоки, но там, помимо частей паучьих тел, лежали книги о насекомых, газеты, оплавленные свечи, коробки с инструментами. Как он находит то, что ему нужно, в этом хаосе? — подумала она.

— Мне сказали, что мистер Кураши уволил вас. Это так?

Барбара повела глазами в поисках пепельницы, но не нашла. Тревор пододвинул ей баночку из-под сливочного крема, в которой уже лежало несколько окурков.

— Чего спрашивать, если вы и так все знаете.

— Вас уволили несправедливо? Кураши поспешил?

— Да какая разница! — ответил он.

Тревор оторвал взгляд от паука и поднял голову. Барбара заметила татуировку у него на шее. Картинка была настолько реалистична, что вызывала неприятное чувство: паутина с поджидающим добычу хищником в центре.

— Вы хотите спросить, не убил ли я его за то, что он попер меня с работы? — Пальцы Тревора прореживали щетину на ершике — ноге паука, пока остатки ее не стали походить на волоски. — Я, к вашему сведению, не настолько глуп. Я прочитал сегодняшний «Стандарт» и сразу понял, что кто-нибудь из вашего ведомства обязательно отыщет меня. И вот вы здесь. Вы считаете, у меня был мотив, ведь так?

— Почему вы не хотите рассказать о взаимоотношениях с мистером Кураши, Тревор?

— Я стащил несколько банок из отдела упаковки и из цеха, где наклеивают этикетки. Я ведь работал в экспедиции, так что это было нетрудно. Кураши меня застукал и уволил, вот и весь рассказ о наших взаимоотношениях. — При последних словах Тревор саркастически ухмыльнулся.

— Как вам удалось незаметно вынести банки из отдела упаковки? Ведь вы там не работали?

— Я брал их, когда там никого не было. По баночке во время перерыва, в обед. Хотел толкнуть их по дешевке в Клактоне.

— Так вы их продавали? Зачем? Вам очень нужны были деньги? На что?

Тревор взялся руками за край стола и встал. Подошел к окну и отдернул занавески. Под безжалостными лучами солнца Барбара увидела, что стены сплошь в трещинах, а мебель в комнате убогая и обшарпанная. Ковровая дорожка была местами вытерта до дыр. Посередине комнаты была прочерчена черная линия, будто разделяющая помещение на спальню и мастерскую.

— Мой отец не может работать. А мне не хочется, чтобы нашу семью вышвырнули на улицу. Чарли помогает, выполняет кое-какую работу для соседей, иногда Стеллу приглашают присмотреть за детьми. Но ведь нас восемь человек, и нам надо есть. Поэтому мы с мамой и продавали то, что могли, на рыночной площади в Клактоне.

— В том числе и банки с фабрики Малика?

— Да, очень дешево. Я, честно говоря, не вижу, кому от этого плохо. Ведь мистер Малик продает свое варенье и соусы вовсе не там, а в дорогих магазинах, шикарных отелях и ресторанах.

— Вы хотите сказать, что действовали в интересах покупателей?

— Что-то вроде того. — Он облокотился о подоконник. Окно было открыто настежь, но жара в комнате была такой, словно они сидели в печке. — Мне казалось, что сбывать их в Клактоне безопаснее. Никак не ожидал встретить там Кураши.

— Так он застукал вас на рыночной площади, когда вы пытались сбыть эти самые банки?

— Да. Свалился прямо как снег на голову! Он тоже не думал увидеть меня в Клактоне. Я догадался, что он там делает, и понадеялся на то, что он не поднимет шума. У него у самого рыльце в пушку…

При этих словах Барбара ощутила легкое покалывание в кончиках пальцев — так с ней обычно бывало, когда в процессе расследования вдруг открывались какие-то неожиданные и многообещающие обстоятельства. Но она решила не спешить. Тревор внимательно следил за ней, стараясь определить, как она отреагировала на последнюю фразу. Его хладнокровие невольно наводило на мысль, что сегодняшняя встреча с полицией не первая в его жизни. Большинство людей теряется, нервничает, путается в ответах. Но Тревор был абсолютно спокоен и уверен в себе, будто знал наперед, что она спросит и что он ответит.

— Тревор, где вы были в ночь гибели мистера Кураши?

Его глаза на мгновение вспыхнули, выдав разочарование: она не попалась на удочку двусмысленного упоминания о «рыльце в пушку». Очень хорошо, подумала она. Не следует идти на поводу у подозреваемого; когда мне будет нужно, я вернусь к этой фразе.

— На работе, — ответил Тревор. — Убирался на пирсе. Если не верите, можете спросить мистера Шоу.

— Уже спросила. Мистер Шоу сказал, что вы отметили приход на работу в половине двенадцатого. Так что вы делали ночью с пятницы на субботу? А кстати, у вас есть карточка регистрации прихода и ухода?

— В тот вечер я пробил ее, как всегда.

— В половине двенадцатого?

— Да, что-то около этого. И никуда не отлучался. Я работаю не один, а с ребятами, и они могут это подтвердить.

— А что вы делали до половины двенадцатого? — спросила Барбара.

— Что именно вас интересует?

— Где вы были?

— Когда?

— До половины двенадцатого, Тревор.

Он в последний раз затянулся, выбросил сигарету за окно и стал в задумчивости грызть ноготь на указательном пальце.

— Я был дома… до девяти. Потом ушел.

— Куда?

— Погулять. — Выплюнув на пол откушенный ноготь, он поднес палец к глазам, полюбовался на дело зубов своих и продолжил: — У меня есть девушка, с которой я время от времени встречаюсь. Я был с ней.

— И она может это подтвердить?

— Конечно. Но это было не свидание. Мы просто иногда встречаемся. Разговариваем. Курим. Смотрим, что творится вокруг.

Какой праведник, подумала Барбара. Она попыталась представить себе, какие философские вопросы мог обсуждать с дамами Тревор Раддок.

Ее озадачило его последнее заявление. Зачем ему понадобилось говорить об этом? Он либо был с женщиной, либо не был. Она либо подтвердит его алиби, либо нет. А вот миловались ли они, говорили о политике, играли в «замри-отомри» или трахались, как полоумные обезьяны, — это Барбаре безразлично. Она раскрыла рюкзак и вынула оттуда блокнот.

— Как ее зовут?

— Кого?

— Эту девушку. Мне необходимо поговорить с ней. Кто она?

Он переминался с ноги на ногу.

— Просто знакомая. Мы разговаривали. И ничего больше…

— Я прошу назвать имя. Он вздохнул.

— Ее зовут Рейчел Уинфилд. Она работает в ювелирном магазине на Хай-стрит.

— А, Рейчел. Так мы уже встречались.

— А-а. Я был с ней вечером в пятницу, — сказал он. — Мы друзья. Она подтвердит.

Барбара видела его замешательство и старалась понять, в чем дело. Либо он был смущен тем, что ей стало известно о его отношениях с Рейчел, либо врал, рассчитывая предупредить девушку прежде, чем Барбара проверит его рассказ.

— Вы были в кафе? — спросила она, надеясь, что кто-то еще сможет подтвердить его слова. — В пабе? В зале игровых автоматов? Где?

— А… нет, мы там не были. Мы просто гуляли.

— Может быть, по Незу?

— Да нет. Мы были на косе, хотя оттуда недалеко до Неза. Сначала мы шли вдоль пирса.

— Вас кто-нибудь видел?

— Не думаю.

— Но ведь вечером на пирсе полно народу. Так как же получилось, что никто вас не видел?

— Потому что… Я же не говорил, что мы были на пирсе. Мы были у дачных домиков на берегу. Мы были… — он снова принялся грызть ноготь, — в домике. Понимаете? В домике.

Он вынул палец изо рта и с вызовом посмотрел на Барбару. Теперь она не сомневалась, что он был с Рейчел, и вряд ли они обсуждали политическую ситуацию в мире.

— Расскажите мне о мистере Кураши и о том, что произошло на рыночной площади. — Она внезапно переменила тему. — Клактон ведь недалеко отсюда. Не больше двадцати минут на машине, верно? Это же не путешествие на Луну. Так что же необычного в том, что Хайтам Кураши оказался на рыночной площади?

— В том, что он там оказался — ничего, — поправил Барбару Тревор. — Мы живем в свободной стране, и каждый может находиться там, где пожелает. Дело в том, что он там делал. И с кем.

— Хорошо. Интересно будет послушать. Так что он там делал?

Тревор снова сел на стул и из кипы газет достал книгу. Она была открыта, и на развороте Барбара увидела цветную фотографию паука, которого пытался воссоздать Тревор.

— Прыгающий паук, — сказал он. — Этот паук, в отличие от своих собратьев, не плетет паутину. Он охотится за добычей. Он крадется, ищет жертву, находит ее — и хвать!.. — Он выбросил вперед руку и схватил Барбару за ладонь. — А потом ест. — Тревор усмехнулся. У него были длинноватые клыки, отчего его улыбка внушала некоторый страх; Барбара была уверена, что это ему известно и, мало того, доставляет удовольствие.

Она высвободила руку.

— Это, надо понимать, метафора. Кураши — это паук? И он охотился?

— Так ведь любой распутный парень не прочь поохотиться, когда оказывается там, где, по его мнению, его никто не видит. Но я-то видел, и он это знал.

— Он был не один?

— Он старался не привлекать к себе внимания, но я заметил, как они договаривались, и наблюдал за ними: они по одному направились в туалет, как бы случайно, но выглядели — ну, вы понимаете, словно коты с птичками в зубах.

Барбара смотрела на молодого человека, а он на нее. Она заговорила первой, осторожно подбирая слова:

— Тревор, вы рассказываете мне, что Хайтам Кураши подыскивал полового партнера на рыночной площади в Клактоне?

— Так мне показалось, — ответил Тревор. — Он стоял там возле туалетов, как-то по-особому сложив пальцы. Некоторые парни приближались к нему и тоже чего-то изображали пальцами. Они смотрели друг на друга, потом по сторонам. А этот парень подошел прямо к нему и что-то сказал на ухо. И Хайтам с ходу двинул в мужской туалет. А я все смотрел. Минуты через две туда же юркнул и этот парень. Через десять минут Хайтам вышел. Один. Оглядываясь по сторонам. И тут он заметил меня.

— А кто был тот второй? Кто-нибудь из Балфорда? Вы его знаете?

Тревор покачал головой:

— Это был какой-то гомик, ищущий клиента. Гомик, которому пришла в башку фантазия потрахаться с гомиком другого цвета кожи.

Барбара ухватилась за последние слова:

— Так он был белый? Англичанин?

— Возможно. А может, немец, датчанин или швед. Я не знаю. Но он был не цветным, это верняк.

— И Кураши понял, что вы все видели?

— И да и нет. Он заметил меня, но не знал, что я видел, как он склеил своего партнера. Вот когда он увольнял меня, я сказал ему, что видел весь их спектакль. — Тревор положил книгу про пауков на место. — Я думал, что имею против него козырь, понимаете? Ну, что он не посмеет уволить меня, ведь я могу шепнуть старику Акраму, что его будущий зять трахается с белыми мальчиками в общественном сортире. Но он все отрицал. Кураши сказал, чтобы я не надеялся остаться работать на фабрике, раз я поливаю его грязью. Акрам не поверит мне, сказал он, и я вылетел с фабрики и остался без работы. А мне позарез нужна была работа, поэтому я заткнулся. Вот и вся история.

— Так вы никому об этом не сказали? Ни мистеру Малику, ни Муханнаду, ни Салах? — Барбара не сомневалась, что Салах пришла бы в ужас, узнав, что ее будущий супруг изменяет ей, да еще с кем! Более того: информация такого рода, несомненно, бросила бы тень на всю пакистанскую общину. Надо бы обсудить это дело с Ажаром, подумала она.

— Нет. Да и что я мог бы сказать? Мои слова против его — и ничего не докажешь, так ведь? — спросил Тревор. — Ведь его же не застукала на месте преступления полиция или еще кто.

— Но и вы не знаете наверняка, что он делал в тот день в туалете.

— Лично я не ходил и не проверял, что он там делал, если вам это интересно знать. Но ведь я не слабоумный, верно? Каждый знает, что этими туалетами испокон веку пользуются геи. Поэтому, если два парня идут туда и не выходят через то время, которое нужно для того, чтобы отлить… Ну… да вам и самой все ясно.

— Ну а мистеру Шоу вы рассказывали об этом?

— Я же сказал, я никому ничего не рассказывал.

— Как выглядел тот, второй парень? — спросила Барбара.

— Не знаю, парень как парень. Загорелый. В черной бейсболке козырьком назад. Не высокий и не толстый, не похож на гомика. А, да, вот еще что. У него была проколота губа и вдето небольшое золотое колечко. — Тревор недоуменно пожал плечами. — Господи, — произнес он сиронией, трогая пальцем паука, вытатуированного на шее, — и как только парни не уродуют себя!

— Гомосексуализм? — переспросила Эмили Барлоу. Она явно заинтересовалась только что услышанной новостью.

Барбара нашла ее в дежурной части, где Эмили обычно проводила ежедневные встречи с членами оперативно-следственной группы и приданными ей полицейскими. Эмили записывала на белой доске намеченные мероприятия и раздавала поручения.

Барбара знала, что после их с Эмили визита на фабрику туда отрядили двух детективов и те в офисе компании «Горчица и пряности Малика» допрашивают всех работников. Они должны выявить информацию, которая может вывести на врагов или недоброжелателей Хайтама Кураши. Сведения о нетрадиционной ориентации убитого, принесенные Барбарой, очень бы им помогли, и руководитель следственной группы приказала Белинде Уорнер, работавшей за компьютером в соседней комнате:

— Оповести их немедленно. Но Христа ради попроси их пока держать эту информацию при себе.

Эмили вернулась в комнату для совещаний, достала фломастер, сняла с него колпачок и приготовилась выслушать Барбару до конца. Барбара уже доложила ей о работе, проделанной за день: она рассказала о встрече с Конни и Рейчел Уинфилд, а также о неудавшейся попытке подтвердить рассказ Салах про то, как она выбросила с пирса золотой браслет. Слушая ее, Эмили молча кивала и делала заметки на доске.

Затем подруги перешли к обсуждению.

— А как мусульмане относятся к гомосексуализму? — поинтересовалась Эмили. Вопрос был задан столь категоричным тоном, что не подлежало сомнению: эта линия расследования кажется ей весьма перспективной.

— Понятия не имею, — ответила Барбара. — Но чем больше я раздумывала по пути сюда об этом, тем менее вероятной мне казалась связь между его сексуальной ориентацией и убийством.

— Это почему же? — Эмили подошла к доске для объявлений и стала внимательно изучать прикнопленные к ней фотографии убитого, словно искала в них подтверждение гомосексуальных наклонностей Кураши.

— Мне кажется более вероятным, что, узнай об этом кто-то из Маликов, они просто отменили бы свадьбу, а его вытурили бы назад, в Карачи. Ясно как день, что они не убили бы его. Зачем им лишняя головная боль?

— Они азиаты. И они не захотели бы терять лицо, — возразила Эмили. — И я уверена на сто процентов, что они уже не могли бы — как выражается Муханнад? — держать головы гордо поднятыми, если бы слушок, что Кураши их дурачил, пополз по городу.

Барбара задумалась над доводами Эмили. Что-то не складывалось.

— Так, по-твоему, его убил кто-то из них? — спросила она. — Но в этом случае убийство Кураши — высшее проявление национальной гордости.

Мне кажется более вероятным, что Кураши разделался бы с каждым, кто знал его тайну, а не наоборот.

— Однако не в том случае, если кто-нибудь из азиатов, взбешенный тем, что какой-то негодяй задумал использовать Салах Малик для прикрытия своих гомосексуальных наклонностей, решил с ним разобраться.

— Но действительно ли у Кураши было такое намерение? — задумчиво протянула Барбара.

Эмили вынула из пакета, лежавшего на системном блоке, четыре небольшие морковки. Барбара, немедленно вспомнив съеденные не так давно снетки и леденцы — не говоря уже о выкуренных сигаретах, — изо всех сил старалась не выглядеть виноватой, наблюдая за тем, как руководитель следственной группы вкушает низкокалорийную, богатую витаминами пищу.

— Надо ли задавать вопрос, кто, по-твоему, главный претендент на роль убийцы?

— Можешь не задавать. Я понимаю, кого ты имеешь в виду, — ответила Барбара. — Но если это действительно так и Муханнад убил Кураши, то какого беса он поднял такой шум из-за этого убийства?

— Да для того, чтобы сделать из себя святого. Он призывает к джихаду — священной войне против неверных, вопит о справедливости и мечет молнии в убийц-англичан. И соответственно, отводит все подозрения от себя.

— Но если так рассуждать, то надо признать, что Армстронг мог распотрошить брошенную машину. Разные подходы, но намерения-то одинаковые.

— У Армстронга есть алиби.

— А у Муханнада? Тебе удалось разыскать в Колчестере этого Ракина Хана?

— Да, он управляющий банкетным залом в одном из ресторанов его отца: костюм от Армани, туфли от Балли, «Ролекс» и перстень с бриллиантом из Берлингтонского пассажа. Он давний друг Малика, еще с университетских времен.

— И что он сказал?

— Подтвердил все: и факт, и время, и место. Они ужинали в тот вечер вдвоем. Встретились в восемь, а расстались почти в полночь.

— Просидеть за ужином четыре часа? В ресторане? Что это за ресторан?

— Нет, они ужинали в доме Ракина Хана. Жарил-парил сам хозяин, поэтому они так засиделись. Он любит стряпать; во время учебы в университете он готовил еду для себя и Муханнада, потому что, как он сказал, ни один из них не мог заставить себя есть английскую пищу. Он даже перечислил мне все блюда.

— И кто-нибудь может подтвердить?

— Да, с ними был еще один иностранец. Занятно, кругом сплошь одни иностранцы! Их однокашник по университету. Хан сказал, что это было что-то вроде встречи старых друзей.

— Да, — задумчиво пробормотала Барбара, — если они оба подтверждают…

— Чушь все это! — Эмили скрестила руки на груди. — У Муханнада Малика было черт знает сколько времени, пока я добиралась до Колчестера. Он сто раз мог позвонить Ракин Хану и договориться с ним, чтобы тот подтвердил его алиби.

— В таком случае, — возразила Барбара, — и у Иэна Армстронга было навалом времени, чтобы попросить тестя и тещу сделать то же самое. Ты с ними говорила?

Эмили не ответила.

— У Иэна Армстронга был четкий мотив, — продолжала Барбара. — А чем, скажи, Муханнад мог так сильно тебя заинтересовать?

— Да тем, что он слишком уж активно вмешивается в мою работу, — ответила Эмили.

— Вероятно, у него есть причина. — Барбара приподняла указательный палец. — Послушай, я согласна, что манеры у него как у каторжника. Да и этот Ракин Хан наверняка не лучше. Но ты почему-то не обращаешь внимания на обстоятельства, которые никак не укладываются в твою версию. Если бы Муханнад убил Кураши, чтобы сохранить честь семьи, стал бы он выворачивать наизнанку машину и прятать тело? Зачем ему привлекать внимание к тому, что могло бы запросто сойти за несчастный случай?

— Да потому, что он не хотел, чтобы это принимали за несчастный случай, — возразила Эмили. — Он все рассчитал: убийство должно сплотить его народ. И в результате — двойной выигрыш: Муханнад сводит счеты с Кураши, нанесшим ущерб репутации его семьи, и укрепляет свои позиции в пакистанской общине.

— Допустим, — сказала Барбара. — А почему мы так безоговорочно верим рассказам о сексуальных отклонениях Кураши? Ведь мотив есть и у Тревора Раддока. Его хотя и не вернули на прежнюю работу, как Армстронга, но у меня сложилось впечатление, что он не из тех, кто упустит шанс отомстить.

— Но ты же сказала, что и у него алиби.

— Да черт возьми! У всех прямо-таки железобетонное алиби! Эм, кто-то из них обязательно врет.

— Я тоже в этом уверена, сержант Хейверс. — В ее ровном голосе послышался металл, который не давал Барбаре забываться: Эмили руководила ее работой в силу своего таланта, ума, интуиции и умения, да и участвовала Барбара в деле только благодаря великодушному разрешению старшего инспектора.

Остынь, приказала она себе. Это уже не твоя компетенция, Барб. Она вдруг почувствовала, какая нестерпимая жара в дежурной части — хуже, чем в духовке. Прямые лучи послеполуденного солнца впивались в тело, словно раскаленные спицы. Когда ж это кончится! — посетовала про себя Барбара.

— Я проверила алиби Тревора, — сказала она. — По пути сюда я зашла в ювелирный магазин «Рекон». По словам мамаши, Рейчел исчезла из дому сразу после моего ухода. И мамаша не может сказать, была ли Рейчел в ту ночь на месте убийства или нет, поскольку в тот вечер она выступала на соревнованиях по танцам в Челмсфорде. Она сказала мне еще кое-что весьма интересное.

— И что же? — спросила Эмили.

— Конни сказала: «Моя Рейчел гуляет только с белыми мальчиками, запомните это, сержант». Как по-твоему, что бы это значило?

— Наверняка что-то ее тревожит.

— Мы знаем, что Кураши скорее всего встречался с кем-то в ту ночь. Со слов Тревора Раддока нам известно, что Кураши имел сексуальные контакты с мужчинами. Даже если Кураши и был гомиком, то это вовсе не значит, что он не мог быть… как бы это сказать… двояко ориентированным.

— Так ты считаешь, что у Кураши были дела с Рейчел Уинфилд? — спросила Эмили.

— Она отдала ему чек на браслет, Эм. На то у нее должна была быть причина. — Барбара перебирала в уме один за другим кусочки этого пазла, не пытаясь пока ни один примерить к определенному месту. — Но это не объясняет ситуацию с браслетом: как он оказался у Тео? Я допускаю, что Салах подарила браслет Тео, а вовсе не жениху; но ведь Тео также мог снять его и с тела мертвого Кураши. Как бы то ни было, Салах врет, что бросила браслет в море, а это, в свою очередь, говорит о том, что ей известно, как именно этот браслет задействован во всей цепи событий. А иначе — какой смысл ей врать?

— Господи! — В голосе Эмили металл уступил место тихой ярости. — Похоже, мы запутались, как мухи в паутине.

Барбара внимательно посмотрела на подругу и вдруг заметила, что под глазами у Эмили явственно обозначились синяки от усталости и напряжения.

— Если это кто-то из них, этот город взлетит на воздух.

Барбара знала, что она имеет в виду: если убийца окажется англичанином, то азиаты взбунтуются, а значит — полетят головы с плеч. И первой окажется голова Эмили Барлоу.

Они молча смотрели друг на друга. В это время Барбара услышала голоса, доносящиеся снизу, от входа. Мужчина говорил резко, голос женщины, отвечавшей ему, был профессионально спокойным. Мужчину Барбара узнала сразу. В приемной находился Муханнад Малик, приглашенный на встречу с полицией.

С ним должен быть Ажар. Итак, наступил момент, когда она наконец-то должна была сказать Эмили Барлоу правду.

Она открыла было рот, но поняла, что не сможет. Если она все объяснит, Эмили обязана будет отстранить ее от участия в этом расследовании. Она едва ли поверит в объективность Барбары, когда узнает, что в интересах одного из подозреваемых действует человек, живущий не далее чем в пятидесяти ярдах от ее убогого жилища в Лондоне. А Барбаре хотелось участвовать в расследовании, и не только потому, что она приехала в Балфорд-ле-Нез ради своих соседей-пакистанцев. Справедливости ради надо признать, что сейчас она хотела бы остаться в деле и ради своей подруги.

Барбара отлично знала, как тяжело женщинам преуспеть на службе в полиции. Мужчины, работающие бок о бок с ними, не должны убеждать никого в своих способностях. Женщинам приходится делать это ежедневно на протяжении всей своей трудовой жизни. Поэтому она с огромной охотой помогла бы Эмили укрепить служебное положение и доказать, что та достойна поста руководителя следственной группы.

— Я с тобой, Эм, — негромко произнесла она.

— Вижу.

Ответ Эмили прозвучал односложно и как-то неопределенно, и Барбаре, ожидавшей чего-то другого, вдруг пришло на ум объяснение такого поведения подруги: чем выше взбирается человек по лестнице власти, тем меньше верных друзей у него остается. Но через секунду Эмили, видимо, уже отогнала от себя черные мысли о будущем, которые не давали ей покоя.

— Так где все-таки Тео Шоу был в ночь с пятницы на субботу? — спросила она.

— Говорит, что дома, вместе с бабушкой, которая подтвердить этого не может, потому что рано ушла в свои комнаты.

— Вот эта часть его истории, вероятнее всего, правдива, — заметила Эмили. — У Агаты Шоу — его бабушки — недавно был инсульт. Ей необходимо побольше отдыхать.

— А это предоставляет Тео массу возможностей добраться до Неза пешком, — многозначительно заметила Барбара.

— Что объясняет, почему все живущие по соседству в один голос уверяют, что не слышали шума машины. — Эмили в задумчивости сдвинула брови и направила сосредоточенный взгляд на вторую белую доску для записей, на которой ее рукой были выведены фамилии и инициалы подозреваемых.

— Эта девица Малик кажется вполне законопослушной, — сказала она. — Но если между ней и Тео существует тайная связь, то у нее, возможно, была причина сделать так, чтобы ее жених свалился вниз по ступенькам лестницы на Незе. Это отменило бы все ее обязательства в отношении Кураши. Причем навсегда.

— Но ведь ее папаша утверждал, что никогда не стал бы принуждать дочь выходить замуж за этого человека.

— Это он сейчас так говорит. А может, он ее прикрывает? Вероятно, в этом замешаны и он и Тео.

— Ромео и Джульетта, убивающие вместо себя графа Париса? Ничего не скажешь, логично! Но, кроме изувеченной машины, о которой мы обе почему-то забыли, есть еще кое-что, требующее объяснения. Предположим, Кураши подбили на то, чтобы пойти на Нез, встретиться там с Тео Шоу и дружески обсудить с ним отношения между Тео и Салах. Тогда как объяснить презервативы у него в кармане?

— Черт возьми! Презервативы! — в сердцах бросила Эмили. — Ну хорошо, а может, он вообще не намеревался встречаться с Тео Шоу?.. Но даже если он не знал вообще ничего о Тео, бесспорно одно: Тео о нем знал.

Барбара была вынуждена признать: подозрение, что убийцей был англичанин, становилось все более обоснованными. Что, черт возьми, она скажет при встрече этим пакистанцам? Она могла только предполагать, как поступит Муханнад, получив хоть какую-то информацию в поддержку своей уверенности, что это преступление на расовой почве.

— Ладно, — сказала она. — Пусть так. Но мы не должны забывать, что уличили Салах Малик во лжи. А поскольку у Хайтама Кураши оказался тот чек, мы можем предположить, что существует некто, заинтересованный в том, чтобы Хайтам узнал об отношениях Салах с другим мужчиной.

— Кто-то? — с деланным удивлением спросила Эмили и сама же ответила: — Рейчел Уинфилд. Ее роль во всей этой истории мне совершенно непонятна.

— Женщина, приходившая к Кураши в отель. Женщина в чадре.

— А что, если этой женщиной была Рейчел Уинфилд и именно она намеревалась увести Кураши…

— Шеф?

Эмили и Барбара разом повернули головы к двери: в проеме стояла Белинда Уорнер с какими-то бумагами в руке. Листки были аккуратно рассортированы и скреплены в отдельные пачки. Барбара догадалась, что это распечатки телефонных звонков из отеля «Пепелище», которые она вручила Эмили утром.

— Что это? — спросила Эмили.

— Я рассортировала, разложила по порядку и отработала все записи. — Подойдя к столу, она стала раскладывать на нем скрепленные листы, комментируя: — Звонки Маликов: от Салах, Акрама и Муханнада. Звонки от подрядчика по имени Джерри Де Витт. Он должен был произвести ремонт в доме, который Акрам приобрел для новобрачных.

— Де Витт? — переспросила Барбара. — Эм, он же работает на пирсе. Я разговаривала с ним сегодня.

Эмили взяла со стола блокнот и что-то записала.

— Что еще? — обратилась она к Белинде.

— Звонки от мастера по интерьеру из Колчестера. Он тоже работает в доме для новобрачных. Ну и звонки от разных, я думаю, случайных знакомых… Мистер Зайди, мистер Фарук, мистер Кумар, мистер Кат…

— Кумар! — разом вскрикнули Эмили и Барбара.

Белинда оторвала взгляд от бумаг.

— Кумар, — подтвердила она. — Он звонил чаще всех. Оставил одиннадцать сообщений. — Лизнув кончик пальца, она перелистала последнюю пачку листков, которая оставалась у нее в руках. — Вот, смотрите, Фахд Кумар.

— Ну и ну, — со вздохом облегчения произнесла Барбара. — Дела…

— Номер клактонский, — продолжала Белинда. — Я проверила, это магазин, где продают газеты и журналы, расположенный на Карнэрвон-роуд.

— Карнэрвон-роуд? — сразу встрепенулась Эмили. — Ты уверена?

— Вот, пожалуйста, адрес.

— Барб, похожее, боги протянули нам руку помощи.

— Почему ты так думаешь? — поинтересовалась Барбара. Она подошла к большой карте округа и стала искать Карнэрвон-роуд. Оказалось, что улица пролегала перпендикулярно берегу и Морскому бульвару, проходила через железнодорожный вокзал и почти упиралась в шоссе А133, ведущее в Лондон. — С этой улицей связано что-то важное?

— Да, и это не похоже на случайное совпадение, — ответила Эмили. — Смотри, Карнэрвон-роуд проходит по восточной стороне рыночной площади в Клактоне. Понимаешь? Ведь это излюбленное место гомиков.

— Да, — согласилась Барбара, — это уже кое-что. — Она отвернулась от карты и увидела, что Эмили смотрит на нее горящими глазами.

— Я думаю, сержант Хейверс, у нас все получится! — объявила она, и в ее голосе снова послышалась прежняя уверенность, которую Барбара всегда считала неотъемлемым качеством Барлоу-Ищейки. — Кем бы он ни был, этот самый Кумар, мы его отыщем!

Глава 12

Салах как всегда тщательно готовилась к работе. Достав из зеленой коробки прозрачные пластмассовые подносики, она аккуратно расставила их на столе. Приготовила пассатижи, сверла, кусачки и выложила их в линию возле строя катушек с бечевками, проволоками и золотыми цепочками — все это было ей нужно для создания ожерелий и сережек, которые Рейчел и ее мать любезно согласились выставлять на продажу в своем ювелирном магазине.

— Ведь любая из твоих поделок ничуть не хуже того, что мы продаем в «Реконе», — ободряла когда-то подругу Рейчел. — Салах, мама наверняка возьмет их на комиссию. Вот увидишь. Да пойми же, попытка не пытка. Если их купят, у тебя появятся свои деньги. Если деньги тебе не нужны, возьмешь какие-нибудь новые украшения, согласна?

Рейчел оказалась права, у Салах появились деньги. Хотя большую часть своего заработка Салах отдавала родителям, ей даже хватило на браслет для Тео. А главное, она поверила в себя, в свою способность создать что-то особенное, что выражало бы ее внутреннюю сущность. Так что Салах делала украшения не только ради того, чтобы порадовать близких и пополнить семейный кошелек.

Неужели это был первый шаг? — спрашивала она себя, взяв с подноса несколько бусин, которые перекатывались на ладони, похожие на замерзшие капли дождя, холодные и гладкие. Неужели все началось, когда она решила заняться этой работой, столь непохожей на бизнес Маликов и открывшей ей мир, существующий за пределами узких рамок ее семьи? И неужели именно тогда образовалась первая трещина в ее, казалось бы, непоколебимом удовлетворении собственной жизнью?

Да нет, это не так. Слишком простое объяснение. Она не могла с уверенностью сказать: «Вот причина, а вот следствие» — и объяснить свое внутреннее беспокойство и боль в сердце. Она постоянно ощущала какое-то раздвоение в душе, будто принявшей и пытавшейся примирить два конфликтующих мира.

— Ты моя девочка-англичанка, — часто по утрам говорил ей отец, глядя, как она укладывает учебники в школьный ранец. В его голосе слышалась гордость. Ведь она родилась в Англии, ходила в городскую начальную школу вместе с английскими детьми; она говорила по-английски потому, что родилась здесь и росла в англоязычной среде. Поэтому, в понимании своего отца, она была англичанкой, такой же, как другие дети с фарфоровыми личиками, розовеющими после игры на свежем воздухе. В ней было столько английского, сколько сам Акрам втайне мечтал видеть в себе.

В этом вопросе прав, пожалуй, был все-таки Муханнад, признала она. Хотя их отец и пытался разом надевать на себя два национальных костюма, его истинной любовью были костюмы-тройки и зонтики, как это принято на его второй родине, а чувство долга не раз призывало облачиться в шальвар камис. Когда у Акрама появились дети, он преисполнился уверенности, что они поймут и простят эту мучающую его раздвоенность. Дома им следовало быть исполнительными и покорными: Салах слушалась и подчинялась, перенимая навыки ведения хозяйства и бытоустройства, поскольку ей предстояло ублажать будущего мужа; Муханнад, почтительный и трудолюбивый, готовил себя к тому, чтобы принять на свои плечи заботу о семейном бизнесе и между делом произвести на свет сыновей, которые в свое время сменят его на этом ответственном посту. За дверями дома, однако, оба ребенка Малика должны были выглядеть обыкновенными английскими детьми. Следуя советам отца, они старались ничем не выделяться среди своих одноклассников. В семье радовались тому, что они дружат с детьми из достойных семей и тем самым повышают престиж семьи, а соответственно и семейного бизнеса. Стремясь достичь этой цели, Акрам наблюдал за ними, стараясь увериться, что они вписались в общество, заняли в нем достойное место, но он обманывал сам себя.

А Салах старалась подыграть ему в этом. Чтобы не причинять отцу душевного беспокойства, она рисовала валентинки и сочиняла поздравительные открытки к своему дню рождения, подписывала их именами одноклассников, отправляла по почте и с торжеством показывала домашним. Она сочиняла смешные, пересказывающие классные сплетни записки, якобы адресованные ей, и это помогало ей преодолевать скуку, которую наводили на нее математика и точные науки. Она подбирала выброшенные девочками из ее класса фотографии и с трогательной надписью дарила их себе. А когда до ушей отца доходили слухи о вечеринках по случаю дней рождения, на которые ее якобы пригласили, хотя никто и не думал этого делать, она отмечала эти события в глубине их сада, где пряталась от домашних, боясь лишить отца столь сладких для него иллюзий.

А вот Муханнад даже не пытался поддерживать отцовские фантазии. Он знал, что большинство людей воспринимает человека со смуглой кожей как чужака, и не стремился стать своим в чужеродной среде. Он, как и его сестра, родился в Англии, но считал, что англичанин из него — как из коровы колибри. Да и не желал Муханнад быть англичанином! Он высмеивал все, что связано с английской культурой и традициями, они не вызывали в нем ничего, кроме презрения. Он потешался над сдержанностью англичан, был ярым противником всех этих масок, которыми европейцы прикрывают свои отклонения, предрассудки, враждебность. Но демоны, поселившиеся в его душе, ни в настоящем, ни в прошлом не были демонами расовой вражды, как бы ни старался он убедить и себя и других в обратном.

Она не будет сейчас думать о Муханнаде, решила Салах. Взяла со стола пассатижи, надеясь, что привычная тяжесть инструмента в руке и разложенные перед ней материалы помогут отвлечься от мыслей о брате. Она придвинула к себе лист бумаги, собираясь нарисовать эскиз нового ожерелья. Ей казалось, что за работой будет легче выбросить из памяти глаза Муханнада, загоравшиеся жестокостью, когда он стремился во что бы то ни стало настоять на своем или давал выход сжигающей его ненависти, пуская в ход кулаки. Ей частенько доставалось от него, и не так сильна была боль от ударов, как обида: эти вспышки ярости были ею не заслужены и всегда неожиданны.

Откуда-то снизу донесся голос Юмн, окликающей кого-то из мальчиков.

— Деточка, бесценный мой сыночек, — ворковала она. — Милый мальчик. Ну подойди же к своей амми-ги.

Горло у Салах сжалось, голова стала пустой и легкой, бусины, лежащие на бумаге, запрыгали перед ее глазами. Уронив пассатижи, она обхватила ладонями голову. Ну как она может упрекать брата, когда сама грешна и семья наверняка откажется от нее? Она вспомнила, как Муханнад шипел, наклонившись к ней: «Я видел тебя с ним, дешевка. Ты слышишь? Так что готовься заплатить за все. Всех шлюх ждет эта участь, в особенности тех, кто укладывается под белых».

Но она же не помышляла ни о чем дурном! Ей было позволено работать с Тео Шоу, которого ее отец знал по «Сообществу джентльменов», а потому и принял его предложение помочь с настройкой компьютера; к тому же это был дополнительный способ продемонстрировать солидарность Акрама Малика с английскими бизнесменами. Горчичная фабрика только что переехала в новое помещение на Олд-Холл-лейн.

— Мы только сейчас входим в двадцатый век, — говорил Акрам домашним. — Бизнес на подъеме. Объем продаж растет. Заказы превышают наши возможности на восемнадцать процентов. Я обсуждал это в «Сообществе» с достойными джентльменами, среди которых нашелся приличный, воспитанный молодой человек, выразивший готовность помочь нам с компьютеризацией нашего производства.

Акрам сам представил Тео как «приличного молодого человека», что позволило Салах с ним встретиться. Необычайно расположенный к англичанам, Акрам все же предпочитал, чтобы дочь не имела никаких контактов с мужчинами-европейцами. Все, что требовалось от азиатской девушки, — это готовить и беречь себя для будущего супруга. Ее целомудрие так же важно, как и приданое. Поскольку мужчины-европейцы не придерживались восточной системы ценностей, то Акрам именно от них и должен был охранять свою дочь, когда она вошла в возраст. Однако он не вспомнил о своих опасениях, когда познакомился с Тео Шоу.

— Он из добропорядочной семьи с хорошими традициями, — объяснял Акрам. — Он будет работать с нами до тех пор, пока не запустит систему, которая поможет нам соответствовать современным требованиям. Мы компьютеризируем составление, хранение и учет корреспонденции, введем программы бухгалтерского учета, маркетинговых исследований, освоим компьютерный дизайн этикеток и рекламных материалов. Он сказал мне, что уже внедрил аналогичные программы у себя на пирсе, и заверил, что в течение полугода мы получим результаты и по снижению трудозатрат, и по увеличению объема продаж.

Никто не выступал против решения отца принять помощь от Тео Шоу, считая его мудрым и дальновидным, даже Муханнад, меньше всего желавший допускать англичанина в свой круг. Так Тео Шоу появился в компании «Горчица и пряности Малика». Он обучал сотрудников работать с компьютерными программами. Среди них была и Салах.

Могла ли она даже предположить, что полюбит его? Она знала, что требуется от нее, азиатской девушки, хотя и рожденной в Англии. Ей суждено было выйти замуж за человека, которого ее родители тщательно и вдумчиво подберут для нее. Ведь родители понимают ее интересы и знают ее лучше, чем она сама, а потому именно им дано оценить все качества потенциального мужа и решить, подходит ли он ей.

— Женитьба, — часто внушала дочери Вардах Малик, — все равно что соединение двух рук. Ладони прижимаются одна к другой, — она складывала ладони и принимала позу молящейся, — пальцы сплетаются, и ничто не в состоянии их разъединить.

На такое единение с Тео Шоу Салах не надеялась. Ее родители никогда не выберут в мужья дочери мужчину-европейца. Подобный выбор считался бы изменой восточной культуре и национальной традиции. Об этом нельзя даже помыслить.

А поэтому она видела в Тео только вежливого, приятного молодого человека, который оказывает дружескую услугу компании «Горчица и пряности Малика». Она и не думала о нем по-настоящему до тех пор, пока однажды он не положил камешек на ее письменный стол.

Он и прежде восхищался ее украшениями, бусами и сережками, сделанными из старинных монет, викторианских пуговиц, бусин, даже из перышек и кусочков лазурита, которые они с Рейчел собирали на Незе.

— Какое красивое у вас ожерелье, — однажды сказал он. — Необычное.

А когда она объяснила, что сделала его сама, очень удивился. Он хотел знать, обучалась ли она ювелирному искусству. Да разве меня отпустили бы учиться, подумала Салах. Чтобы преуспеть в своем ремесле, она бы с радостью поехала в какое-нибудь училище, хоть в Колчестер, хоть еще дальше. Но это означало бы расставание с семьей, с семейным бизнесом, в котором и ей необходимо было принимать участие. Не пускаясь в объяснения, она произнесла фразу, только похожую на правду: мне нравится самой узнавать новое, сказала она. Это более увлекательный и приятный путь познания.

Когда на следующий день она пришла на работу, на ее письменном столе лежал камешек. В действительности это был вовсе не камень, объяснил ей Тео. Это была окаменелость, плавник кистеперой рыбы, давным-давно вымершей.

— Мне нравится его форма, он как будто покрыт оперением. — Тео чуть заметно покраснел. — Я подумал, может, вы используете его в ожерелье.

— Из него выйдет отличный кулон. — Салах рассмотрела камешек со всех сторон. — Но мне придется просверлить в нем отверстие. Вы не возражаете?

— Я не ношу украшений, — поспешно ответил Тео.

Он думал, что она вставит этот камень в ожерелье, которое сделает для себя. Он собирает окаменелости на Незе, там, где осыпаются скалы. Она ведь знает эти места? Прошлым вечером он рассматривал свою коллекцию и подумал, если она сможет как-то воспользоваться этим камнем в своем деле, тогда пусть… Он будет очень рад, если она примет эту окаменелость от него в подарок.

Салах понимала, что принять этот подарок означало перейти невидимую границу в отношениях с Тео. И она мысленно видела, как восточная девушка наклоняет голову и, отодвигая зазубренный плавник доисторической рыбы, с благодарностью отказывается от него. Но ее английская половина среагировала быстрее, пальцы сжали окаменелость, а губы выговорили:

— Спасибо. Я знаю, как ее использовать. Когда я закончу ожерелье, то непременно покажу его вам, если захотите.

— Конечно хочу! — ответил он и улыбнулся, и эта улыбка, словно печать, скрепила невидимый, заключенный между ними договор. Причиной и темой этой беседы были ее ювелирные поделки. А страсть Тео к собиранию окаменелостей послужила оправданием их следующих встреч.

Но никто еще не влюбился из-за камня, даже из-за тысячи камней, перешедших из мужских рук в женские. И Салах Малик не сразу влюбилась в Тео Шоу. Раньше, до того как она погрузилась в волшебный туман любви, она и мысленно не произносила этого слова из шести букв — короткого слова, объяснявшего все: бездонную пучину нежности, в которой тонуло ее сердце, жар ладоней, теплоту, идущую из горла, и такую легкость тела, словно его и не было вовсе — все эти ощущения накатывали на нее, когда Тео оказывался рядом или когда она слышала его голос.

— Подстилка белого мужика! — донимал ее Муханнад. — Ты заплатишь за все, как платят шлюхи.

Но она не думала об этом, не думала, не думала.

Салах подняла голову и посмотрела на лежащий перед ней лист бумаги, на карандаш, бусины, на набросок — ничто не успокаивало и не радовало ее. Она чувствовала, что жизнь кончена. Она уже платила, платила за все. Лишь только в ней пробудилось желание, не укладывавшееся в узкие рамки ее привычной жизни, она начала платить — еще за несколько месяцев до того, как Хайтам появился в семье.

Хайтам оказался ее спасителем. Он был наделен благородным качеством — сочувствием к другим, и это качество отодвигало на задний план его собственные чувства и амбиции. Поэтому он оказался способным на такое великодушие, которое она не могла понять и предположить. Он обрадовался, когда она рассказала о беременности, и задал единственный вопрос, который начисто уничтожил ее страхи и чувство вины:

— Неужели ты молча и тайно от всех носила этот ужасный груз в своей душе целых два месяца, моя Салах?

До этого момента она не плакала. Они тогда сидели в саду на деревянной скамье, задние ножки которой глубоко вошли в грунт. Рассказывая, она не могла поднять на него глаза, понимая, что вся ее жизнь зависит от нескольких минут этого разговора. Да неужто он возьмет ее в жены, узнав, что она носит ребенка другого мужчины? И как все сложится? Даже если она сумеет смирить свое сердце и выйти за него замуж, что подумают люди, когда у нее на два месяца раньше положенного срока родится вполне доношенный ребенок? К тому же Кураши не торопился со вступлением в брак. Ее родители были уверены, что это объясняется решением мудрого человека получше узнать женщину, которая станет его женой… прежде, чем она ею станет. Но у Салах не было времени…

Поэтому она должна была поговорить с ним. Ведь ее будущее и честь ее семьи зависели от человека, которого она знала меньше недели.

— Неужели ты молча и тайно от всех носила этот ужасный груз в своей душе целых два месяца, моя Салах?

После этих слов Хайтам обнял ее за плечи. Салах поняла, что она спасена.

Ей хотелось спросить его, как он может взять ее в жены в таком положении: обесчещенной другим, беременной ребенком от другого, опозоренной мужчиной, который никогда не будет ее мужем. Я согрешила, и я поплатилась за свой грех, хотела сказать она. Но она не сказала ничего, а только чуть слышно плакала, ожидая от него решения своей судьбы.

— Что ж, мы поженимся скорее, чем я планировал, — проговорил он, словно размышляя вслух. — Если, конечно, Салах…. Если ты не хочешь выйти замуж за отца твоего ребенка.

Она с силой сжала ладони коленями. Ее слова были резкими и решительными:

— Я не могу.

— Потому что родители?..

— Я сама не могу. А родители… Если они узнают, это убьет их. Они выгонят меня… — И Салах замолчала, а горе и страх, два месяца терзавшие ее, наконец-то отступили.

Хайтам и не требовал от нее никаких других объяснений. Он понял, какие чувства она испытывала, и хотел разделить с ней тяжесть этого бремени и успокоить ее.

А может, ей это только показалось, думала сейчас Салах. Ведь Хайтам был мусульманином. Религиозным и уважающим традиции, а поэтому его, должно быть, до глубины души оскорбило, что какой-то другой мужчина прикасался к женщине, предназначенной ему в жены. И он стал искать встречи с этим мужчиной, когда Рейчел внесла смуту в его душу, рассказав о золотом браслете, том самом браслете, подарке в знак любви…

Все совершенно ясно, и сейчас Салах мысленно представляла себе их встречу: Хайтам просил, а Тео с готовностью согласился.

— Погоди, — умолял он, узнав, что она собирается выйти замуж за человека из Пакистана, выбранного родителями ей в мужья. — Ради бога, Салах, дай мне немного времени.

И он получил бы это необходимое ему время, уничтожив человека, стоявшего между ними, и предотвратив то, чему не в силах был воспрепятствовать: ее замужеству.

А теперь у нее сколько угодно времени — и вместе с тем времени совершенно нет. Избыток — потому, что нет уже рядом мужчины, готового спасти ее от позора, чтобы она не стала изгоем в своей семье. А недостаток — потому, что в ее теле растет новая жизнь, которая разрушит все, к чему она привыкла, что ей дорого, с чем она связана. Если она не будет действовать решительно и без промедлений.

Дверь за ее спиной открылась. Повернувшись, Салах встретилась глазами с матерью. На Бардах был скромный головной убор. Несмотря на палящий зной, ее одежда оставляла открытыми лишь руки и лицо. Она, по традиции, одевалась в черное, словно была в вечном трауре по кому-то, о ком никогда не говорила.

Подойдя к столу, она коснулась плеча дочери, молча сняла с головы Салах дупату, расплела косу и, взяв с комода щетку для волос, начала расчесывать. Салах не видела лица матери, но чувствовала любовь в прикосновении ее пальцев и нежность в каждом ее движении.

— Ты не зашла на кухню, — сказала Бардах. — А мне без тебя скучно. Я даже подумала, что тебя еще нет дома, но Юмн слышала, как ты пришла.

Да, от Юмн ничего не скроешь, расстроилась Салах, она со злобной готовностью докладывает свекрови обо всех упущениях Салах.

— Я поднялась к себе на несколько минут, — ответила Салах. — Прости меня, амми. Ты уже начала готовить обед?

— Только поставила варить чечевицу.

— Тогда я…

Вардах, придержав за плечо порывавшуюся встать Салах, сказала:

— Салах, я могу приготовить обед и с завязанными глазами. Но без тебя мне скучно, вот и все.

Откинув расчесанную прядь на спину дочери, она принялась за другую.

— Мы можем поговорить?

Слова матери болью отозвались у нее внутри, словно чей-то тяжелый кулак внезапно ударил прямо по сердцу. Сколько раз она слышала от Вардах эти слова? Тысячи раз? Сотни тысяч? Они звучали как призыв откровенно поделиться секретами, мечтами, задать трудные вопросы, рассказать о чувствах, сокровенных надеждах. И этот призыв всегда подразумевал твердую уверенность, что все сказанное матерью и дочерью останется между ними.

Расскажи мне, что бывает между мужчиной и женщиной? И Салах слушала с испугом и благоговейным страхом рассказы Вардах о том, что происходит между мужчиной и женщиной, связавшими себя узами брака.

А откуда родителям известно, что выбранный ими человек годится в супруги кому-то из их детей? И Вардах неторопливо и спокойно описывала все способы, к которым прибегают отец и мать для того, чтобы выяснить, что творится в сердцах и душах их детей.

А ты, амми? Ты боялась выходить замуж за того, кого не знала? Я больше боялась переезда в Англию, ответила Вардах. Но она верила, что Акрам сделает для нее все возможное, и не сомневалась, что ее отец выбрал ей в мужья человека, который будет заботиться о ней всю жизнь.

Неужели ты никогда в жизни ничего не боялась? Даже встречи с абби-джаном? Разумеется, боялась, ответила мать. Но она знала свои обязанности, и когда ей представили Акрама Малика, она разглядела в нем доброго человека, с которым она могла бы устроить свою жизнь.

К этому мы, женщины, должны стремиться, внушала ей Бардах в те тихие минуты, когда лежала рядом с дочерью на ее кровати перед тем, как Салах засыпала. Мы счастливы, исполняя желания наших мужей и детей, а также подбирая для детей спутников жизни, с которыми они в мире и радости проживут свой век.

Истинное счастье, Салах, возникает из соблюдения наших традиций. А традиции связывают нас воедино и делают народом.

Во время этих вечерних разговоров полумрак, царивший в комнате, скрывал их лица и располагал их сердца к откровенности. А теперь… Салах задумалась. Ей так хотелось поговорить с матерью, раскрыть свое сердце Вардах, получить желаемое успокоение, ощутить себя в безопасности — ведь так было всегда, когда мать находилась рядом. Но для этого ей необходимо рассказать правду, которая, без сомнения, навсегда уничтожит даже бесплотную надежду — надежду обрести покой.

И она тихо произнесла единственное, что могла сказать:

— Амми, сегодня полиция приходила на фабрику.

— Твой отец сообщил мне об этом по телефону, — ответила Вардах.

— И еще они прислали двух полисменов. Полисмены вызывают работников в комнату для совещаний и допрашивают. Всех: с производства, из экспедиции, со склада, из цеха подготовки сырья.

— А с тобой, Салах, они беседовали?

— Нет. Еще нет.

Казалось, Вардах услышала тревогу в голосе Салах, потому что на мгновение ее рука, расчесывающая волосы дочери, замерла.

— Ты боишься беседы с этими следователями? Тебе известно что-нибудь о смерти Хайтама? Что-нибудь, о чем ты еще не говорила?

— Нет. — Салах тут же убедила себя в том, что это не ложь. Ей и вправду ничего не известно. У нее нет ничего, кроме подозрений. Она выжидательно смотрела на мать, стараясь угадать, уловила та или нет колебание в ее голосе. — Но я боюсь, — продолжала Салах. Вот и вся правда, которую она могла доверить матери.

Вардах положила щетку для волос на комод. Подойдя к дочери, она мягкими пальцами взяла Салах за подбородок, подняла ее лицо и пристально посмотрела в глаза. Салах почувствовала, как заколотилось ее сердце, и поняла, что родимое пятно на щеке потемнело.

— Тебе нечего бояться, — сказала Вардах. — Отец и брат защитят тебя, Салах. Да и я не дам тебя в обиду. С тобой не случится ничего плохого. Отец не пожалеет жизни, чтобы обезопасить тебя. Ведь ты и сама это знаешь, верно?

— Плохое уже случилось со всеми нами, — прошептала Салах.

— То, что случилось с Хайтамом, затронуло и нашу жизнь, — согласилась Вардах. — Мы должны сделать выбор, а это значит, мы должны говорить правду. Только ложь и запирательство могут запятнать репутацию нашей семьи.

В этих словах не было ничего нового, чего Вардах не говорила прежде. Но сейчас сила этих слов поразила Салах. Она не смогла сдержать слез, и мать их заметила. Лицо Вардах смягчилось, она обняла дочь, прижала ее голову к груди.

— Ты в полной безопасности, мое солнышко, — сказала она. — Это говорю я, твоя мать.

Но Салах знала, что безопасность, о которой говорит мать, подобна туману, который скоро разгонит ветер.

Второй раз за день Барбара пробилась к Эмили сквозь плотное окружение ее помощников. Перед тем как впервые направить ее на встречу с представителями семьи Малика, Эмили затащила Барбару в раздевалку и снова поставила перед зеркалом, чтобы еще раз поколдовать над ее лицом: тональный крем, пудра, румяна, тушь для ресниц. Накладывая помаду, она приказала:

— Растяни губы, сержант. — А когда Барбара запротестовала, объявила: — Я хочу, чтобы на этой перепалке ты выглядела достойно. Это особенно важно в нашей работе. Только дурак не придает этому значения.

Подправляя то, что испортила жара, она давала Барбаре наставления по поводу предстоящей встречи. Она обозначила темы, которые Барбаре предстояло обсудить с пакистанцами, напомнив ей об опасностях минного поля, по которому они сейчас пробирались.

Назидательный монолог она закончила словами:

— Меньше всего мне хочется дать Муханнаду Малику хоть малейшую возможность использовать эту встречу для известных нам целей, понимаешь? И не спускай глаз с братьев. Следи за этой парой, как ястреб. За всем следи. Если понадоблюсь, я буду со своей группой в комнате для совещаний.

Барбара не собиралась обращаться за помощью. Не думала она и о том, чтобы показать себя с лучшей стороны, дабы укрепить веру руководителя следственной группы в ее силы и способности. И как только она увидела Муханнада Малика и Таймуллу Ажара, сидящих за столом, который в викторианские времена был обеденным, она мысленно подтвердила оба эти решения.

Мужчинам пришлось дожидаться ее примерно четверть часа. За это время кто-то принес им кувшин с водой и стаканы, которые стояли в центре стола на голубом картонном подносе. Но они ни к чему не притронулись. Когда Барбара вошла, Ажар встал, Муханнад остался сидеть.

— Простите, что заставила вас ждать, — обратилась к ним Барбара. — Необходимо было прояснить кое-какие подробности, ставшие известными в последние минуты.

По лицу Муханнада было видно, что его не убедили ее слова. Очевидно, он и сам успешно пользовался уловками, к которым прибегает уверенный в своих силах противник. Ажар смотрел на Барбару изучающим взглядом, словно старался разглядеть истину, которую она пыталась скрыть. Когда она посмотрела на него таким же пристальным взглядом, он опустил глаза.

— Мы тожене прочь узнать подробности, — сказал Муханнад.

Барбара про себя похвалила его за то, что хотя бы в начале встречи он пытается быть вежливым.

— Понятно. Ну так начнем.

Она разложила на столе папки, принесенные скорее для внешнего эффекта, чем по необходимости. Поверх папок она поместила книгу в желтом переплете, найденную в номере Кураши, пачку сигарет. После этого она выдвинула стул, жестом предложила Ажару садиться и, устроившись, закурила.

Температура здесь была чуть пониже, чем в кабинете Эмили Барлоу, но там был вентилятор, создающий хоть какое-то движение воздуха. Покрытый испариной лоб Муханнада блестел, а Ажар, как обычно, выглядел так, словно за мгновение до ее прихода вылез из-под ледяного душа.

Сигаретой, зажатой между пальцами левой руки, Барбара указала на книгу:

— Я хотела бы начать с этого. Вы можете сказать, что это за книга?

Ажар привстал над столом. Он перевернул книгу и прочитал надпись на странице, которую Барбара считала последней.

— Это священный Коран, сержант. А откуда он у вас?

— Из номера Кураши.

— Что ж удивительного, ведь он же был мусульманином, — поучительным тоном произнес Муханнад.

Барбара взяла книгу у Ажара, открыла на странице, которая была заложена атласной ленточкой, и показала Ажару строки, выделенные скобками.

— Вы наверняка читаете по-арабски, — обратилась она к нему, — так будьте любезны, переведите выделенный текст. Мы послали копию этой страницы одному арабисту в Лондонский университет, но если вы поможете с переводом, то его услуги нам не потребуются.

От глаз Барбары не укрылась чуть заметная гримаса раздражения, на мгновение появившаяся на лице Ажара. Предупреждение о том, что они уже отправили текст в Лондон, лишило его возможности исказить перевод или придать ему иной смысл. Отлично получилось, не без удовольствия подумала она. Когда-никогда следовало показать Таймулле Ажару, что их знакомство никоим образом не может повлиять на ход расследования, порученного сержанту Хейверс. Не менее важно было дать понять обоим мужчинам, что они имеют дело с профессионалом.

Ажар начал читать. Пауза тянулась не меньше минуты; Барбара слышала голоса, доносившиеся снизу, из комнаты совещаний, слышала, как хлопает дверь за входящими туда людьми. Она взглянула на Муханнада, но по его лицу ничего нельзя было понять: скучает, готовится к бою, разомлел от жары, напряженно обдумывает что-то? Его глаза неотрывно следили за кузеном. В руке он сжимал карандаш и постукивал по столу.

Наконец Ажар заговорил:

— Буквальный перевод невозможен. Английские слова и обороты не всегда передают все оттенки смысла арабских.

— Понятно, — согласилась Барбара. — Но все-таки постарайтесь максимально точно передать смысл.

— Этот отрывок о том, что каждый должен прийти на помощь тем, кто в ней нуждается, — сказал Ажар. — Перевод звучит примерно так: «Как можешь ты не сражаться за дело Аллаха и оставаться равнодушным к мольбам слабых мужчин, женщин и детей, призывающих: «О Всевышний, выведи нас из этого города, в котором все люди угнетатели! О, пошли нам на помощь тех, кто с тобой и кто защитит нас!»[28]

— Ага, — поморщившись, сказала Барбара. — Перевод выглядит действительно примерным, впрочем, вы предупреждали. А дальше вы можете?

— Естественно, — с иронией в голосе произнес Ажар. — Но вы просили перевести только тот отрывок, что отмечен скобками.

— Я полагаю, достаточно ясно, почему Хайтам отметил именно это место в суре, — вступил в разговор Муханнад.

— Да? — Барбара стряхнула пепел с сигареты и внимательно посмотрела на него. Пока Ажар читал, Муханнад отодвинулся от стола. По выражению лица было нетрудно догадаться, что его подозрения оправдались.

— Сержант, если бы вы когда-нибудь сидели по эту сторону стола, вы бы поняли, что к чему, — заявил Муханнад. — «Выведи нас из этого города, в котором все люди угнетатели!» — вот в чем дело.

— Я тоже слышала перевод.

Муханнад сразу ощетинился:

— Что вы говорите? Тогда позвольте спросить, что же вам еще надо? Послание, подписанное кровью Хайтама? — Он швырнул карандаш на стол, вскочил со стула и подошел к окну. Тут он снова заговорил, указывая на улицу, но имея в виду весь город: — Хайтам пробыл здесь достаточно долго, чтобы почувствовать то, чего не ощущал никогда прежде: духа расизма. Вы так не думаете?

— У нас нет ни малейших указаний на то, что мистер Кураши…

— Влезьте хоть на день в мою шкуру, если вам нужны эти указания! Хайтам был здесь чужаком. Человек другого цвета кожи — непрошеный гость в этой стране. Хайтам с радостью вернулся бы первым же рейсом в Карачи, но у него были определенные обязательства перед моей семьей, исполнение которых он считал делом чести. Поэтому он и читал Коран, искал в нем ответа и нашел призыв драться ради собственного спасения. Это он и делал. И поэтому он мертв.

— Боюсь, что это не совсем так, — возразила Барбара. — У мистера Кураши перелом основания черепа. И на месте преступления нет никаких свидетельств того, что он дрался.

Муханнад повернулся к Ажару и сжал кулаки.

— Я же предупреждал тебя, Ажар! Они все время что-то скрывают!

— А почему вы сразу не сказали об этом? — спросил Ажар Барбару.

— Потому что на тот момент еще не было произведено вскрытие, — ответила она, — и до оформления протокола не разрешается оглашать какую-либо информацию. Таков порядок.

Тут вновь вмешался Муханнад со всем отпущенным ему запасом недоверия и скептицизма:

— И вы думаете, мы поверим, что вы не заметили этого при осмотре тела?..

— А что явилось причиной смерти? — негромко перебил его Ажар, не сводя глаз с лица кузена. — Ведь существует множество способов сломать шею.

— Этого мы пока не выяснили. — Барбара решила следовать линии, намеченной Эмили. — Но мы можем сказать, что уже приступили к поиску убийцы. Преднамеренного убийцы.

Муханнад плюхнулся на стул.

— Сломанная шея, — выдохнул он, — это результат насильственных действий, причиной которых могла быть драка или выходка, спровоцированная злобой, бешенством, ненавистью. Перелом основания черепа — это не результат обдуманных, заранее спланированных действий.

— Я бы не возражала против этого утверждения, если бы не некоторые обстоятельства, — заметила Барбара.

— Какие?..

— В данном конкретном случае обстоятельства указывают на то, что кто-то знал о замысле Кураши побывать на Незе. Этот кто-то появился там раньше Кураши и позаботился, чтобы в результате определенных действий преступника Кураши оказался мертв. Это преднамеренное убийство, мистер Малик. И не важно, что лично вы предпочитаете считать причиной смерти Хайтама Кураши, все указывает на то, что это не было ни случайным убийством, вызванным расовой неприязнью, ни несчастным случаем.

— А что вам известно о столкновениях на расовой почве? Вы можете с уверенностью сказать, с чего они начинаются? Да разве вы знаете, как выглядит лицо европейца, издевающегося над вами на улице? Вам приходилось опускать глаза, когда он швыряет на прилавок горсть мелочи за газету? Или каково это — делать вид, что не замечаешь презрения посетителей, когда, войдя в ресторан, вдруг обнаруживаешь, что ты единственный цветной в зале?

— Послушай, брат, — прервал его Ажар, — этот разговор уводит нас от конкретного обсуждения.

— О да, конечно же уводит! — не унимался Муханнад. — А как же белый следователь расследует смерть человека, о жизни которого он не имеет ни малейшего представления? Пойми, Ажар, их ничем не пронять, они будто ничего не замечают. Добиться справедливости можно, только если мы откроем им глаза.

— В этом и заключается основная задача «Джама»? — спросила Барбара.

— Сейчас мы обсуждаем смерть Хайтама, а не задачи «Джама».

— А он был членом «Джама»?

— Да вы, я вижу, не успокоитесь, пока не повесите это дело на кого-нибудь из азиатов! Вы все время к этому клоните.

— Ответьте, пожалуйста, на мой вопрос.

— Нет, он не состоял в членах «Джама». Если вы подозреваете, что я убил его по этой причине, тогда арестуйте меня.

При взгляде на его лицо, напряженное, пышущее злобой и отвращением, Барбара невольно вспомнила маленького Гассана, которого она встретила сегодня на улице. Возможно, враждебность, исходившая от Муханнада Малика, — это как раз следствие таких вот случаев в детстве и юности? А ведь во многом он прав, подумала она. Но во многом и не прав.

— Мистер Малик, — сказала она после паузы, пристраивая дымящуюся сигарету на край пепельницы, — я хотела бы кое-что объяснить перед тем, как мы продолжим нашу беседу. Если человек родился белым, это вовсе не значит, что он обязательно будет всю жизнь вести себя так, словно ему и впрямь повезло родиться в рубашке. — И, не дожидаясь возражений, перешла к краткому описанию хода расследования: в вещах покойного обнаружен ключ к банковскому сейфу для хранения ценностей, и сейчас сотрудники следственной группы выясняют, в каком именно банке он находится; опрашивают всех знакомых Кураши, выясняют, где они были в ночь с пятницы на субботу; все бумаги, найденные в вещах Кураши, изучены; сейчас выясняется личность и местонахождение Фахда Кумара.

— Вам уже известно его имя, — отметил Ажар. — Позвольте спросить, как вы его выяснили?

— Просто повезло, — ответила Барбара.

— В чем? Что вы узнали его имя или что он азиат? — немедленно прореагировал Муханнад.

Господи! Сделай так, чтобы он онемел, хотела сказать Барбара, но вместо этого произнесла:

— Вы бы хоть немного похвалили нас, мистер Малик. Мы ищем Кумара не для того, чтобы удовлетворить наше желание поиздеваться над ним. Нам необходимо поговорить о его отношениях с мистером Кураши.

— Он что, подозреваемый? — спросил Ажар.

— Полицию интересуют все, кто знал Кураши. А если этот парень его знакомый, значит, и он под подозрением.

— Он ведь был знаком и с англичанами тоже, — сказал Ажар и через секунду подчеркнуто вежливо спросил, так, что Барбаре стало ясно, какого именно ответа он ожидает: — А кому-нибудь из англичан была выгодна его смерть?

Барбара была не расположена продолжать беседу, похожую на прогулку по тонкому льду. А потому она решила действовать напрямую.

— Джентльмены, — обратилась она к братьям, — не можем ли мы отвлечься от вопросов, касающихся сосуществования англичан и азиатов? Ведь то, чем мы занимаемся в процессе расследования, никоим образом с этим не связано. Полиция выясняет, виновен или не виновен тот или иной подозреваемый. Мы ищем убийцу вне зависимости от цвета его кожи, нам безразлично, мужчина это или женщина. Наша цель — найти убийцу.

— Женщина? — с недоумением переспросил Ажар. — Вы считаете, что женщина могла сломать ему шею?

— Соучастником вполне могла быть женщина.

— Уж не подозреваете ли вы мою сестру? — спросил Муханнад.

— Я этого не говорила.

— А о каких еще женщинах может идти речь? О тех, что работают на фабрике?

— Мы пока точно не знаем, поэтому не делаем выводов. Если мистер Кураши знал Фахда Кумара, не имеющего отношения к фабрике, почему бы ему не водить знакомство с какой-нибудь женщиной, не связанной с производством горчицы и соусов?

— И как вы думаете ее найти? — спросил Ажар.

— Опрашиваем людей, прослеживаем связи, ищем контакты. Выясняем, не было ли каких-нибудь ссор или разборок, в которых мог быть замешан Кураши. Это тяжелая, кропотливая работа, но ее необходимо выполнить во что бы то ни стало.

Она собрала в стопку разложенные папки, положила на них Коран. Ее сигарета догорела, но она все-таки ткнула окурком в дно пепельницы, как будто ставя точку в конце их встречи. Затем Барбара встала и с заранее продуманной учтивостью обратилась к Муханнаду Малику:

— Я надеюсь, вы расскажете о нашей беседе своим людям. Мы не хотим, чтобы какая-либо дезинформация беспричинно будоражила их.

Он сразу сообразил, что за ее словами скрывается предупреждение: если какая-либо дезинформация распространится среди пакистанской общины, источник известен ей наперед. Муханнад тоже встал. Барбаре показалось, он встал лишь для того, чтобы воспользоваться преимуществом своего роста (он был как минимум на восемь дюймов выше нее), а также уверить, что если она и впредь будет прибегать к запугиванию, то он принимает вызов и не задержится с ответом.

— Если вы ищете подозреваемых среди азиатов, сержант, — сказал он, — будьте уверены, мы найдем их раньше вас. Будь то мужчина, женщина, ребенок или старик. Но мы не намерены разрешать вам проводить допросы пакистанцев без присутствия адвоката. Адвоката азиатского происхождения.

Перед тем как ответить, Барбара долго пристально глядела ему в глаза. Ей было необходимо, чтобы перевес был на ее стороне, но при этом так, чтобы он не чувствовал себя униженным. Этого хотела усталая, измученная жарой, мечтающая встать под душ и наконец-то поесть Барбара. Но ее опередила другая Барбара, сознающая только важность победы в первом раунде этой идиотской словесной перепалки:

— Мистер Малик, я не имею возможности связать вам руки. Но если вы начнете мутить воду и вмешиваться в дела, которые вас не касаются, должна вас предупредить: вы подведете себя под статью о противодействии полицейскому расследованию. — Указав кивком на дверь, она добавила: — Вы найдете выход?

Глаза Муханнада сузились от злости.

— Хороший вопрос, сержант, — съязвил он напоследок. — Вам, должно быть, и самой хочется найти на него ответ.

Эмили стояла с маркером одной руке и с бутылкой воды «Эвиан» в другой возле исписанной доски, когда Барбара вошла в комнату для совещаний. Она впервые видела следственную группу в полном составе, а потому с нескрываемым любопытством повела глазами вокруг. Четырнадцать мужчин и три женщины еле поместились в комнате на первом этаже, прежде служившей гостиной. Кое-кто примостился на краешках столов, другие сидели на пластиковых стульях. Некоторые обернулись на нее, но большинство внимательно смотрели и слушали руководителя следственной группы.

Лицо Эмили, как и у всех, кто был в комнате, было мокрым от пота.

— А-а, — протянула она, кивая в сторону Барбары. — Это сотрудник Скотленд-Ярда, сержант Хейверс. Она прикомандирована к нам на тот случай, если пакистанцы поведут себя вызывающе. Это дает нам возможность полностью сосредоточиться на расследовании.

Глаза всех присутствующих устремились на Барбару. Никто не проявлял неудовольствия из-за вмешательства в их дела. Но по меньшей мере четверо из мужчин — детективы со стажем, у которых присутствие коллег женского пола вызывает беспокойство и даже враждебность, — пристально изучали Барбару, и ей стало неуютно.

Эмили после паузы спросила:

— Все нормально, коллеги?

Все повернулись к ней, и совещание пошло своим чередом. Окинув взглядом доску, она сказала:

— Хорошо. Продолжим. Что слышно из больниц?

— Да, в принципе, ничего, — ответил похожий на журавля молодой мужчина, сидевший возле окна. — Женщина-азиатка умерла в Клактоне на прошлой неделе, но ей было семьдесят пять, и она страдала от сердечной недостаточности. Ни у кого из обратившихся не выявлено признаков криминального аборта. Я проверил все местные больницы, женские консультации, поликлиники и травм-пункты. Ничего.

— Если он, как вы сказали, гомик, так тут ищи не ищи, все равно ничего не найдешь, согласитесь, шеф? — подал реплику мужчина постарше, которому не помешало бы побриться и воспользоваться дезодорантом. Влажные круги на его рубашке спускались от подмышек почти до ремня брюк.

— Еще слишком рано отказываться от поисков, даже если вам они кажутся бесперспективными, — объявила Эмили. — Пока у нас не будет неопровержимых фактов, мы должны проверять все досконально. Фил, что еще тебе удалось выяснить на Незе?

Фил вынул изо рта зубочистку.

— Я снова прошел по всем близлежащим домам. — Он заглянул в маленькую записную книжку в черном переплете. — Супруги Симпсоны в ту ночь поехали развлечься, оставив детей с приходящей няней. И эта няня — девушка по имени Люси Ангус — пришла в их дом со своим дружком, чтобы немного повеселиться до прихода хозяев. Когда я прижал ее, память у нее прояснилась, и она вспомнила, что слышала звук мотора примерно в половине одиннадцатого в пятницу вечером.

Раздался поощрительный гул, на фоне которого прозвучал вопрос Эмили:

— Насколько законно получены эти показания и что значит «прижал ее»?

— Я ее не гипнотизировал, если вы это имеете в виду, — с улыбкой ответил Фил. — Просто она сходила на кухню и попила воды…

— Понятно, почему ее вдруг одолела жажда! — заржал кто-то из мужчин.

— Молчать! — рявкнула Эмили. — Продолжай, Фил.

— Она слышала звук мотора. Время она запомнила потому, что кто-то изо всех сил давил на газ, а когда она выглянула в дверь на шум, ничего не разглядела. Не увидела никаких огней, сказала она.

— Это была лодка? — спросила Эмили.

— Да, если судить по направлению, откуда доносился звук. Она говорит, что это скорее всего была лодка.

— Ну так займись этим! — велела Эмили. — Сходи на пристань. Побывай во всех бухтах от Харвича до Клактона, проверь всех, кто нанимает суда, у кого есть сараи, мостки, сады, выходящие к воде, — тех, кто мог хоть как-то пересекаться с Кураши. Если кто-то пользовался лодкой в ту ночь, должен же найтись и тот, кто это слышал или может подтвердить документально. Фрэнк, что ты выяснил насчет ключа, найденного в комнате Кураши?

— Сейф «Барклиз банка», — прозвучало в ответ. — В Клактоне. Когда я туда приехал, время доступа к сейфам уже закончилось, поэтому завтра утром, как только они начнут работать, я заберу из сейфа все, что там есть.

— Отлично, — одобрительно кивнула Эмили. — Итак, двинемся дальше. — И она принялась объяснять присутствующим детективам их задачи на следующий день. Главное задание — найти Фахда Кумара. — Разыщите этого парня, — настоятельно требовала Эмили, — и немедленно, черт возьми, пока он не сделал ноги. Вам понятно?

Вторая по важности задача, обозначенная руководителем группы, — попытаться уничтожить алиби Муханнада. Когда Эмили высказала предложение, как это сделать, послышалось несколько удивленных возгласов. Но она пропустила их мимо ушей. Полицейскому детективу по имени Дуг Троттер она приказала найти среди соседей Ракина Хана кого угодно, кто подтвердил бы, что ночью в пятницу этот азиат был не с Муханнадом Маликом, а с кем-то другим.

Барбара внимательно следила за ней. Эмили была здесь на своем месте. Ее отличала непоколебимая уверенность, которая красноречивее любых слов объясняла, почему Эмили Барлоу занимает такую ответственную должность в столь молодом возрасте. Барбара вспомнила свое последнее расследование, и ей стало не по себе от того, как мало общего у нее с блистательным руководителем следственной группы.

Раздав задания, выслушав и обсудив предложения и уточнения, Эмили закончила совещание. Пока детективы расходились, она опустошила на треть бутылку с водой и подошла к Барбаре.

— Ну? — Она вопросительно посмотрела на подругу. — Как все прошло?

— Муханнад пока не угрожал, но он уперся, что это убийство на расовой почве.

— Старая песня.

— А меня все-таки не оставляют сомнения, — задумчиво произнесла Барбара, — вдруг он прав?

Она рассказала Эмили о том, что случилось на ее глазах с двумя мальчиками по дороге на пирс в этот день.

— Да что ты нашла тут общего, черт возьми? — взбесилась Эмили, выслушав. — Что общего между этим происшествием и проволокой-растяжкой?

— Я ни на чем не настаиваю, — сказала Барбара. — Я только хочу сказать, что расовый мотив, вполне возможно, присутствовал, даже если убийство и было заранее спланировано. Быть может, причину преступления следует искать в национальных традициях? В их различиях?

Было видно, что Барбара озадачила Эмили, которая хоть и смотрела на исписанную доску, но мысли ее явно витали где-то в другом месте. Обдумав, Эмили спросила:

— И кого ты сейчас разрабатываешь?

— Видишь ли, Тео Шоу носит золотой браслет не просто так. Между ним и этой девушкой из семейства Маликов существуют какие-то отношения. Если это так, то какие чувства могло вызвать у него ее предстоящее замужество? Этот обычный для мусульман брак по договоренности? Мог ли он просто отступиться? А Армстронг? Его работу отдали другому. Почему? Потому что так у них принято: укреплять семейный бизнес. Ну а если он уволен незаслуженно, так почему бы ему не начать действовать, чтобы восстановить справедливость? Как он ее понимает.

— Алиби Армстронга проверяется, причем основательно и с пристрастием. Тесть и теща подтвердили его слова. Я сама с ними разговаривала.

— Хорошо, а почему бы им и не подтвердить? Ведь он муж их дочери. Кормилец. И чего ради они станут говорить то, из-за чего их собственная дочь может оказаться на улице?

— Подтверждение — это подтверждение, — возразила Эмили.

— Но не в случае с Муханнадом? — спросила Барбара. — У него тоже есть алиби, но ведь ты ему не веришь!

— Мне что, по-твоему, пытать тестя и тещу Армстронга, выбивая из них правдивые показания? — вскинулась Эмили.

— Они родственники, и их подтверждение немногого стоит. Муханнад не родня Ракину Хану, верно? Почему ты думаешь, что Хан врал? Какой ему смысл?

— Они все горой стоят друг за друга. Можно сказать, все они сейчас одно целое.

Логики этому утверждению явно не хватало.

— Если они одно целое, то зачем одному убивать другого?

Эмили допила остатки воды и метнула пустую бутылку в мусорную корзину.

— Эм? — обратилась к ней Барбара, не дождавшись ответа. — Здесь нет логики. Либо они одно целое, а это значит, что убийцей Кураши навряд ли был азиат. Либо они не одно целое, и в этом случае Хан мог врать в поддержку Муханнада Малика. Это, как мне кажется, взаимно исключаемые условия…

— Да это все ерунда! — прервала ее Эмили. — Я не рассуждаю логически, а действую на уровне инстинкта. Как собака: что-то где-то воняет, и мне надо найти, что и где. И если нюх ведет меня в азиатскую общину, я должна доверять своему носу, согласна?

Барбара безоговорочно была согласна. Ведь именно Эмили руководила расследованием. Но Барбару не покидало беспокойство, по всей вероятности, тоже инстинктивное, как и у Эмили.

— Ну что ж, — несколько принужденно произнесла Барбара. — Ты начальник.

Эмили смотрела куда-то мимо нее.

— Правильно, — согласилась она.

Глава 13

Рейчел Уинфилд пошла на Балфордский пирс не сразу. Она остановилась около «Отеля на пирсе», часть окон которого выходила на море, а часть — на расположенные по обе стороны от входа дорожки для детских электромобилей. Было время ужина, поэтому на пирсе стало немного спокойнее. Правда, электромобили, сигналя, все еще неслись по дорожкам, а из-под сводов галереи доносились звон и клацанье игровых автоматов. Эти нестройные звуки, сливаясь со стонущими криками чаек, словно бы перерождались в причудливую мелодию. Число искателей развлечений в этот час заметно поубавилось.

Да, лучшего времени для разговора с Тео Шоу не выбрать.

Он все еще был на пирсе. Рейчел видела его БМВ, припаркованный на обычном месте, возле «Омар-бара», небольшого, стоящего за брошенным отелем павильона, раскрашенного желто-зелеными полосами, в котором и раньше не продавали омаров, да и никогда, наверное, продавать уже не будут. Она долго смотрела на вывеску, прикрепленную к стенке павильона: «Гамбургеры, хот-доги, попкорн, пончики». На ее глазах пожилая пара купила воздушную кукурузу. Наблюдая за ними, она закусила губу, стараясь собраться с мыслями.

Она должна поговорить с ним. Тео, возможно, наделал в жизни ошибок. Одна из них — он не бросился спасать Салах после смерти Хайтама Кураши. Но человек он, по большому счету, совсем не плохой. Рейчел была уверена, что в конце концов он поступит так, как надо, как поступают те, кто любит.

Конечно, Салах сделала глупость, не сказав Тео о своей беременности. Однако еще глупее с ее стороны было соглашаться выйти замуж за одного мужчину, нося ребенка от другого. Тео не хуже кого угодно умеет считать до девяти. Случись так, что Салах, выйдя замуж за Хайтама Кураши, родит ребенка — для всех ребенка, зачатого в браке — спустя каких-то семь месяцев, Тео сразу поймет, что отцом ребенка был отнюдь не Хайтам. И как он тогда себя поведет, что станет делать?

Но сейчас ее мучило, что он делал три дня назад, вечером в пятницу, на Незе. Этот вопрос Рейчел не собиралась ему задавать и могла лишь молиться, чтобы и полиция тоже не спросила его об этом.

Все дело в любви, настойчиво внушала она самой себе. Тео не мог ненавидеть жениха Салах и уж тем более не стал бы планировать его убийство. Даже если Тео и причинил какой-то вред Хайтаму — хотя ей трудно это представить, — на это его, вне всякого сомнения, спровоцировал сам Хайтам. Может быть, он его обвинял. Может, позволил себе грязные комментарии. Тео мог его в гневе ударить. И вот к чему все это привело.

Мысль о том, что Салах решилась на аборт, терзала Рейчел непереносимо. Она понимала, что подругу толкает на это трагическое стечение обстоятельств. Смерть Хайтама лишила ее возможности сделать скорый и единственно возможный в ее положении шаг к спасению, и теперь она в отчаянии решилась на то, о чем — в этом Рейчел не сомневалась — впоследствии будет жалеть.

Для Салах — чувствительной, не искушенной в жизни, благородной и правдивой — решиться на аборт совсем нелегко. А избавиться от ребенка, отцом которого является любимый человек, — еще более тяжко. Понятно, что Салах — а она находится сейчас в состоянии, близком к умопомешательству, — не видит для себя другого выхода. И надеется, что Рейчел поможет ей выполнить задуманное.

Но выход есть, есть! Разве плохо, если мучения Салах разрешатся ее браком с Тео Шоу? Ее родители, конечно, поначалу будут потрясены, когда узнают, что она сбежала с англичанином, не захотят даже говорить с ней какое-то время. Но, когда родится внук или внучка, ребенок их любимой дочери, они все простят, и в их семье снова воцарится мир.

Но для того, чтобы все это произошло, Рейчел должна предупредить Тео о том, что полиция может попытаться повесить на него убийство Хайтама Кураши. Однако полиция останется с носом, если он избавится от этого злосчастного браслета до того, как они побывают у него.

Она четко уяснила, что надо делать. А еще она должна будет подтолкнуть его — очень деликатно — к важному решению, и сегодня же. Вернее всего, Тео и не надо будет особо направлять. Вероятно, в последние дни он пребывает в растерянности из-за того, что произошло с Хайтамом, но он, разумеется, исполнит свой долг, как только узнает о том, что задумала Салах.

И все-таки Рейчел одолевали сомнения. А что, если Тео не захочет быть с Салах? Ведь мужчины часто бегут от ответственности, едва только перед ними начинают маячить трудности, и кто может дать гарантию, что Тео не поступит так же? Салах, похоже, уверена, что он ее бросит, а иначе она бы первая сказала ему о ребенке.

Хорошо, твердо решила Рейчел, если Теодор Шоу отвернется от Салах, тогда необходимо будет вмешаться мне. Последняя квартира в «Приюте на утесе» еще не продана, а на сберегательном счете Рейчел достаточно денег, чтобы сделать взнос. Значит, если Тео не поведет себя как должно, если после всего случившегося родители Салах откажутся от нее, Рейчел сама будет заботиться о подруге. И они вместе будут растить ребенка Тео.

Но до этого дело не дойдет. Узнав о намерении Салах избавиться от ребенка, Тео Шоу наверняка будет действовать решительно.

Окончательно собравшись с мыслями, Рейчел повернулась спиной к «Омар-бару» и пошла вперед по пирсу. Идти далеко не пришлось. Войдя в галерею игровых автоматов, она сразу увидела Тео Шоу, беседующего с предсказательницей Розали.

Это хороший знак, решила Рейчел, хотя их беседа и не походила на гадание: Розали разглядывала не ладонь Тео, не колоду карт таро и не магический кристалл, а кусок пиццы, лежащий перед ней на тарелке. И все же нельзя исключить возможность того, что, вглядываясь в ломтики сырокопченой колбасы, Розали делилась с Тео своим богатым опытом в решении семейных проблем.

Рейчел пришлось ждать, пока закончится их беседа. Когда Тео кивнул головой, поднялся, погладил Розали по плечу и пошел по направлению к тому месту, где стояла Рейчел, она набрала побольше воздуха в легкие и распрямила плечи. Тряхнув головой, она прикрыла лицо волосами и двинулась ему навстречу. На его руке блестит золотой браслет, с беспокойством отметила она. Ну что ж, не долго он будет его носить.

— Мне надо поговорить с вами, — с ходу начала Рейчел. — Это очень важно, Тео.

Тео посмотрел на часы с циферблатом в виде маски клоуна, висевшие над входом в галерею. Заметив это, Рейчел испугалась, что он, сославшись на неотложное дело, уйдет, а потому быстро добавила:

— Это касается Салах.

— Салах? — переспросил он ровным, ничего не выражающим голосом.

— Я все о вас знаю. У Салах нет от меня секретов. Мы, если вам это неизвестно, лучшие подруги еще с детских лет.

— Это она послала вас ко мне?

Рейчел обрадовалась, услышав в его голосе готовность и участие, что тоже показалось ей хорошим знаком. К ее подруге он неравнодушен! А если так, то ее задача будет намного легче, чем она предполагала.

— Не совсем так. — Рейчел оглянулась. Нехорошо, если их увидят вместе, в особенности теперь, когда полиция, возможно, затаилась где-то рядом. Она сама уже влипла в историю из-за того, что утром наврала с три короба этой женщине-детективу, а потом убежала из магазина. Ее положение только ухудшится, если ее увидят беседующей с Тео, у которого на запястье тот самый золотой браслет. — Мы можем поговорить где-нибудь? Не на глазах у всех? Это действительно важно.

Тео чуть заметно нахмурился, но желание общаться с Рейчел у него не пропало. Он указал жестом туда, где рядом с «Омар-баром» был припаркован его БМВ. Рейчел двинулась за ним к машине, не сводя беспокойного взгляда с Морского бульвара и надеясь на лучшее — хотя ей никогда не везло, — но рассчитывая на худшее и опасаясь, что ее заметят до того, как они уйдут с людного места.

Но этого не случилось. Тео выключил сигнализацию и распахнул перед ней дверцу. Она юркнула в машину и поморщилась, прикоснувшись к раскаленной обшивке сиденья.

Тео опустил стекла. Затем, обернувшись к ней, спросил:

— Так в чем дело?

— Вы должны избавиться от этого браслета, — выпалила Рейчел. — Полиции известно, что Салах купила его для вас.

Он не сводил с нее глаз. Его левая рука потянулась к правому запястью, и он машинально, каким-то автоматическим жестом, расстегнул замок браслета.

— А вы тут при чем?

Этот вопрос ее расстроил. Намного лучше было бы услышать от него: «Черт возьми! А ведь вы абсолютно правы», а если бы он просто снял браслет с руки, то было бы еще лучше. Да и выброси он браслет в облепленную мухами урну, стоявшую не более чем в десяти футах от машины, в этом не было бы ничего ужасного.

— Рейчел, — обратился он к ней и, не дождавшись ответа, повторил: — Каким образом все это касается вас? Вас послала Салах?

— Вы уже во второй раз спрашиваете меня об этом. — Она сама еле расслышала свой голос. — Ведь вы все это время думали о ней, верно?

— Что вообще происходит? Кстати, полиция уже была здесь — какая-то коренастая особа со следами побоев на лице. Я по ее просьбе снял браслет и дал ей посмотреть.

— Вы не должны были делать этого, Тео!

— А что я должен был делать? Я не знал, зачем ей это нужно, до тех пор, пока она не сказала, что ищет такой же браслет, который Салах, по ее словам, бросила в море с пирса.

— Не может быть, — прошептала Рейчел.

— Насколько я понимаю, она не уверена, что это тот самый браслет, — продолжал Тео. — Любой человек может носить золотой браслет. Тот факт, что у меня есть браслет, еще ничего не доказывает.

— Но ей известно, — упавшим голосом произнесла Рейчел, — что было выгравировано внутри того браслета. И если она видела надпись внутри вашего… — Рейчел так не хотелось терять надежду! — А вдруг она не посмотрела на внутреннюю сторону?

Но по изменившемуся выражению лица Тео она поняла, что детектив из Скотленд-Ярда именно это и сделала: прочитала надпись и добавила ее к информации, полученной от Рейчел и Салах.

— Я должна была позвонить, — простонала Рейчел. — Вам и Салах… Я должна была позвонить! Но я не могла, потому что мама вцепилась в меня, требуя объяснить, что происходит… а как только детектив ушла, я сбежала из магазина.

Тео, прежде сидевший вполоборота к ней, отвернул голову и смотрел теперь на перешеек между берегом и пирсом, на устланный бетонными плитами променад, идущий вдоль береговой линии и отделяющий ее от трех рядов летних домиков, выстроившихся на склоне холма. Рейчел боялась, что он запаникует, но Тео был спокоен и, казалось, уже все продумал, хотя выглядел немного смущенным.

— Не понимаю, как они так быстро на меня вышли, — сказал он. — Не надо было Салах… — Вдруг он снова повернулся к ней, и в его голосе послышалась прежняя решимость, словно он наконец-то понял, как завершить дело, которое долго обдумывал. — А Салах сказала им, что подарила браслет мне? Конечно же нет… раз она сказала, что бросила его в море с пирса… Тогда как же они узнали?..

Существовал единственный способ, и он быстро это сообразил, потому что спросил:

— Эта женщина из Скотленд-Ярда, которая говорила с вами. Как она вас нашла?

— Они нашли чек нашего магазина… — забормотала Рейчел. Разве она могла объяснить ему свои поступки, если ей и самой-то они были непонятны? Да, Салах по-своему оценила то, как поступила Рейчел, отдав чек за этот браслет Хайтаму, но Салах не права. Рейчел не хотела сделать ничего плохого. Она стремилась сделать все как можно лучше: Хайтам поговорит с невестой, выяснит, что Салах любит Тео, и та будет избавлена от необходимости вступать в нежелательный для нее брак; она получит возможность выйти замуж за того, за кого хочет, когда хочет и где хочет. При этом сама Рейчел уверена, что Салах вообще не следует выходить замуж. Как все это объяснить Тео? — Чек был у Хайтама, — выдавила из себя Рейчел. — Полиция нашла чек в его вещах. Они разыскивают всех, кто связан с Хайтамом. Поэтому они пришли в магазин и расспрашивали об этом чеке.

Она посмотрела на Тео — он казался еще более сбитым с толку, чем за минуту до этого.

— Но зачем Салах понадобилось отдавать ему этот чек? Ведь это было совершенно бессмысленно, раз она не изменила своего решения выйти за него замуж. Никто же не знал… — Но тут он все понял, и она поняла, что он это понял. Его взгляд будто прожег ее насквозь.

Струйки пота стекали по вискам Рейчел, путались в прядях волос, закрывавших лицо, стекали с подбородка.

— Да не все ли равно, как этот чек попал к нему? — почти скороговоркой произнесла она. — Предположим, она потеряла его на улице или обронила дома. Юмн могла поднять его. А Юмн ненавидит Салах. Вы должны знать это. А уж если она нашла чек, то, не сомневайтесь, сразу отдала его Хайтаму. Она обожает делать неприятности другим. Настоящая ведьма. — Распаляясь все сильнее, Рейчел все тверже укреплялась в мысли, что ее выдумка служит достижению поставленной цели. Юмн ведь хотела превратить Салах в свою личную рабыню. Она не остановится ни перед чем, стремясь лишить золовку даже возможности выйти замуж. Ведь в этом случае Салах останется дома, а значит — под каблуком у Юмн. Да попади этот чек ей в руки, он немедленно очутился бы у Хайтама! Без всякого сомнения… А Тео надо думать о том, что происходит сейчас.

— Так Хайтам знал о том, что мы с Салах… — Тео отвел взгляд от Рейчел, и теперь, не видя его глаз, она не могла понять, почему его голос стал таким задумчивым. Но достаточно ясно могла представить причину. Если Хайтам знал, что Салах и Тео были любовниками, значит, в ту роковую ночь он оказался на Незе не для того, чтобы что-то вызнать или выследить, а потому, что попросил Тео о встрече и сразу же обвинил его. Впрочем, Хайтама трудно осуждать: ведь обвинения его были чистой правдой.

— Да забудьте наконец о Хайтаме! — не выдержала Рейчел, и ее слова направили мысли Тео в нужном для нее направлении. — Поймите, дело сделано. Так случилось. Сейчас важнее всего Салах. Тео, послушайте меня. Салах сейчас очень плохо. По вашему мнению, она поступила неправильно, согласившись выйти замуж за Хайтама, а ведь возможно, она согласилась на это замужество так быстро потому, что не надеялась на вас. Такое часто происходит с людьми, любящими друг друга. Один говорит одно, другой понимает это неправильно, и пока они не разберутся, ни тому, ни другому непонятно, что каждый имел в виду, о чем он думал, что чувствовал. Вы же сами это знаете по себе.

— А что с Салах? — спросил Тео. — Я звонил ей прошлым вечером, но она не пожелала ничего слушать. Я пытался объяснить…

— Она хочет сделать аборт, — прервала его Рейчел. — Тео, она просила меня помочь ей: найти клинику, увести ее из дома на это время. Она хочет сделать это как можно скорее, поскольку знает, что ее отцу потребуется не один месяц на поиски нового жениха, а тогда уже будет поздно.

Он резко повернулся к ней, схватил за руку.

— Что? — хрипло выдохнул он.

Слава богу, подумала Рейчел, почувствовав, как тяжелый камень свалился у нее с души, — Тео не остался равнодушным к услышанному.

— Тео, она боится, что родители выгонят ее из дому, когда узнают о ребенке. Салах не надеется на то, что вы на ней женитесь. Она понимает, что невозможно быстро найти другого мужа. Она же не может вечно скрывать правду. Поэтому она и попросила меня найти врача или клинику, ну, что-нибудь. Это сделать нетрудно, но я не хочу. Ведь, испытав такое… Тео, вы представляете себе, каково будет Салах? Ведь она вас любит. Так как же она сможет убить вашего ребенка?

Он отпустил ее руку и, повернув голову, уставился на отвесную скалу, загораживающую вид на город, где Салах ждала от Тео Шоу решения своей судьбы.

— Пойдите к ней, — сказала Рейчел. — Вам надо с ней поговорить, убедить ее в том, что если вы с ней уедете и поженитесь — это не конец света. Естественно, что ее мать и отец будут поначалу противиться. Но сейчас же не Средние века. Ведь сейчас люди женятся по любви, а не из чувства долга или ради выгоды. Я понимаю, что случается и такое, но настоящие и прочные браки бывают только по любви.

Он кивал головой, но она не была уверена, что он слышит ее слова. Тео положил руки на руль и с такой силой сжал его, что костяшки пальцев, казалось, вот-вот проткнут тонкую кожу, усеянную чуть заметными веснушками. На его скулах перекатывались желваки.

— Вы должны что-то сделать, — обратилась к нему Рейчел. — Только вы один и можете.

Вместо ответа он вдруг схватился за живот и выскочил из машины. Спотыкаясь, он сделал несколько поспешных шагов, склонился над мусорной урной.

Когда рвотные спазмы прекратились, он выпрямился и обтер ладонью рот. Браслет на его запястье блеснул в закатных лучах. Он не пошел назад к машине. Голова была опущена на грудь, которая вздымалась, как у бегуна.

Рейчел посчитала, что он так отреагировал на ужасную новость. Тео, как и Рейчел, не хотел, чтобы Салах ложилась под нож. Или как там называется инструмент, которым пользуются для того, чтобы вытаскивать из тела матери нежеланный плод.

Она почувствовала облегчение, словно на нее вылили ведро холодной воды, о чем она мечтала с той самой минуты, как сбежала из магазина. Конечно, она поступила плохо, отдав Хайтаму Кураши чек, но в конце концов все завершилось как нельзя лучше: Тео и Салах будут вместе.

Рейчел принялась обдумывать свою встречу с Салах и подбирать нужные слова для рассказа о том, как происходил их с Тео разговор. В воображении она уже представляла, каким будет лицо ее лучшей подруги, когда та услышит, что Тео спешит к ней. Именно в этот момент Тео отошел от урны, Рейчел увидела выражение его лица и сразу догадалась, что оно обозначает. От страшной догадки все тело ее обмякло, словно кости внезапно расплавились.

Это было измученное лицо человека, неожиданно угодившего в крепкий капкан. Пока он, тяжело ступая, шел к машине, Рейчел поняла: он никогда не имел намерения жениться на ее лучшей подруге. Он был точно таким же, как многочисленные дружки Конни Уинфилд, которых она в течение многих лет затаскивала к ним домой. Они проводили ночь в ее постели, утро за завтраком на кухне, а потом смывались от возлюбленной, словно хулиганы с того места, где они набезобразничали.

— Боже мой, нет! — Губы Рейчел беззвучно произнесли эти слова. Тео воспользовался ее подругой, он соблазнил ее, окружив вниманием, без стеснения проявляя обожание, которого она не могла и надеяться добиться от мужчины-азиата, он ждал момента… Это был тонкий и коварный прием: никаких решительных шагов до тех пор, пока он не убедится, что Салах любит его по-настоящему. Она должна быть готова на все. Более того, она должна захотеть этого сама. А если так, то ответственность за любые неприятные последствия, которые могут сопутствовать удовольствиям, несет одна Салах.

Да и самой Салах наверняка все это было известно.

Рейчел почувствовала, как злоба, подобно вспененному потоку, бушует у нее внутри, захлестывая грудь и поднимаясь выше. Как несправедливо обошлась жизнь с ее подругой! Салах, добрая и хорошая, заслуживала такого же отношения к себе. Но Тео Шоу был явно не способен на это.

Тео влез в машину. Рейчел открыла дверь со своей стороны.

— Ну так как, Тео, — спросила она, не стараясь скрыть презрение, — что передать от вас Салах?

Она наперед знала, каков будет ответ, но ей было необходимо его услышать, чтобы убедиться, настолько ли он в действительности низок, как она себе представляла.

— Ничего, — ответил он.

Барбара, отступив на шаг от зеркала в ванной комнате, полюбовалась на дело своих рук и восхитилась содеянным. По пути в отель «Пепелище» она сделала остановку в «Бутсе» и через двадцать минут вышла из магазина с целым мешком косметики. Выбирать ей помогала молоденькая продавщица, лицо которой являло собой живое свидетельство того, как косметика может преобразить внешность.

— О чем речь! — с готовностью воскликнула она, когда Барбара обратилась к ней с просьбой помочь разобраться в маркировках и оттенках. — Вы ведь еще молодая, — с каким-то неясным полунамеком добавила она и начала складывать в корзину разные таинственного вида флаконы, коробочки, баночки, кисточки.

Продавщица предложила Барбаре «обработать»ее тут же, в магазине, чтобы показать ей, что можно сделать с помощью всех этих вещиц, на которые Барбара смотрела с большим сомнением. Оценив сочетание желтых теней с румянцем на щеках девушки, Барбара отказалась. Конечно, ей необходима практика, объяснила она, но у нее нет времени, чтобы воспользоваться любезным предложением.

Нормально, решила она, рассматривая свое лицо. Конечно, нечего надеяться на то, что в обозримом будущем ее портрет сможет украсить обложку «Вог» или что ее косметическое искусство будет служить ярким примером того, как женщина может преодолеть мелкие напасти вроде сломанного носа, кровоподтеков на лице и врожденного дефекта физиономии, который называют «нос картошкой». Но для начала получилось совсем неплохо. В особенности если демонстрировать свою внешность при слабом освещении или общаться с людьми с ослабленным зрением.

Она разместила свои покупки в настенной аптечке, взяла рюкзак и вышла из номера.

Ей хотелось есть, но с ужином придется повременить. Когда она вернулась в отель, то увидела Таймуллу Ажара с дочерью, отдыхающих на террасе, и решила прежде пообщаться с ними — по крайней мере с одним из них, — пока они здесь.

Спустившись с лестницы, Барбара, чтобы сократить путь, прошла через бар. Бэзил Тревес был сейчас занят, обслуживая посетителей ресторана, а потому не мог пообщаться с ней. До этого, когда она входила в отель, он призывно помахал ей рукой и, подойдя поближе, чуть слышно произнес: «Нам надо поговорить», — и многозначительно пошевелил бровями, давая понять, что располагает информацией чрезвычайной важности. Но сейчас он непрерывно сновал с подносом и тарелками между кухней и обеденным залом, а поэтому только чуть слышно сказал: «Позже». В ответ она незаметно показала ему поднятый кверху большой палец — этот жест должен был сыграть роль смазки, залитой в двигатель его инициативы. Этот человек вызывал у нее неприязнь. Но он все-таки помогал. Ведь он, хотя и сам того не подозревая, навел их на след Фахда Кумара. Одному Богу известно, какие еще жемчужины он смог бы отыскать для следствия, если бы ему предоставили хоть какой-то шанс и поддержали его рвение. Но сейчас она хотела пообщаться с Ажаром, и то, что Тревес занят, ее очень обрадовало.

Она быстро прошла через бар и подошла к раскрытой двери на улицу, где уже сгущались сумерки. На мгновение она остановилась.

Ажар с дочерью сидели на окруженной флажками террасе; девочка склонилась над шахматной доской, стоящей на заржавленном железном столике, отец с дымящейся сигаретой в руке сидел рядом. Он смотрел на Хадию, и уголки его рта подрагивали в едва заметной улыбке. Он не подозревал, что за ним наблюдают, а потому его лицо выглядело мягким и добрым, чего Барбаре прежде видеть не доводилось.

— Сколько еще времени тебе нужно, куши? — спросил он. — Я считаю, что ты в безвыходном положении, и размышления лишь продлевают предсмертные муки твоего короля.

— Папа, ведь я же думаю! — Хадия заерзала на стуле, потом залезла на сиденье коленками и продолжала пристально смотреть на поле шахматного сражения, отставив попку. Сперва ее пальчики потянулись к королю, затем к единственной ладье. Ферзя, как заметила Барбара, у нее уже не было, но она не сдавалась, собираясь предпринять атаку на более чем превосходящие силы противника. Поразмыслив, она взялась за ладью и стала двигать ее вперед.

— Ага, — произнес отец, словно ожидая именно этого хода.

Девочка отдернула руку.

— Не считается, — торопливо произнесла она. — Чур, не считается!

— Хадия. — В том, как отец произнес ее имя, чувствовалось, что его терпение на исходе. — Когда ты принимаешь решение, то, будь добра, делай так, как решила.

— Хорошее наставление для жизни, — сказала Барбара, подходя к ним.

— Барбара! — радостно приветствовала ее Хадия. — Вы здесь! А я все время высматривала вас, когда мы ужинали. Я ужинала с миссис Портер, потому что папы не было, а мне так хотелось с вами. А что вы сделали с лицом? — Ее собственное личико сморщилось, а затем просияло, когда она поняла, в чем дело. — Вы накрасились! Вы закрасили синяки! Вы отлично выглядите. Папа, правда Барбара отлично выглядит?

Ажар, вставший со стула, вежливо кивнул. Хадия продолжала щебетать:

— Садитесь, ну прошу вас, садитесь.

Ажар встал и принес еще один стул, чтобы Барбара присоединилась к ним. Он протянул ей пачку и, когда она взяла сигарету, все так же молча поднес ей зажигалку.

— Моя мама тоже так делала, — доверительно сообщила Хадия, когда Барбара усаживалась на стул. — Она и меня хочет научить, но только когда я вырасту. Она делает самые красивые глаза, какие только могут быть. Они становятся такими большими-большими. У нее они и так большие. У мамы очень красивые глаза, правда, папа?

— Правда, — ответил Ажар, внимательно глядя на дочь.

Интересно, о чем он думает, размышляла Барбара, о ее матери? О живом символе их любви? На этот вопрос ответить она не могла, да и он тоже, наверное, не мог бы. Она перевела взгляд на шахматную доску.

— Положение отчаянное, — сказала Барбара, оглядывая редкий строй фигур, с которыми Хадия намеревалась противостоять отцовскому натиску. — Похоже, девочка, пора выбрасывать белый флаг.

— Да ну их, эти шахматы, — с веселой улыбкой махнула рукой Хадия. — Давайте лучше поболтаем. — Она поудобнее расположилась на стуле, подобрав под себя обутые в сандалии ноги. — Сегодня мы с миссис Портер складывали составную картинку про Белоснежку. Она спит, принц целует ее, а гномы вокруг плачут, потому что думают, что она умерла. А ведь она и не выглядела мертвой. Если б они хорошенько рассмотрели ее розовые щеки, тогда бы поняли, что она спит. Но они этого не сделали и не знали, что она может проснуться, если ее поцелуют. Именно потому, что они этого не знали, она и встретила настоящего принца, и они зажили счастливо.

— К этому и надо стремиться, — с улыбкой сказала Барбара.

— И еще мы рисовали красками. Миссис Портер умеет рисовать акварельными красками, и сейчас она меня учит. Я уже нарисовала три картины: море, пирс и еще…

— Хадия, — негромко произнес отец. Хадия, втянув голову в плечи, сразу умолкла.

— А ты знаешь, я ведь разбираюсь в акварельной живописи, — обратилась Барбара к девочке. — И с удовольствием посмотрела бы твои рисунки, если ты, конечно, не против. Где ты их хранишь?

Хадия просияла:

— В нашем номере. Принести? Барбара, я могу, хоть сейчас.

Барбара утвердительно кивнула, и Ажар полез в карман за ключом от номера. Хадия слезла со стула и со всех ног бросилась в отель; через мгновение ленты в ее косичках мелькнули и скрылись за дверью. Барбара и Ажар сидели молча, прислушиваясь к стуку ее сандалий по деревянным ступеням лестницы.

— Вы не ужинали сегодня? — нарушила молчание Барбара.

— Были кое-какие дела после нашей встречи, — ответил Ажар, стряхивая пепел. Он поднес ко рту стакан, стоявший около шахматной доски. В стакане плавали кубик льда и долька лайма, а со дна к поверхности поднимались редкие пузырьки. Наверное, минеральная вода, предположила Барбара. Несмотря на жару, она не могла представить себе Ажара, пьющего, к примеру, джин с тоником. Он поставил стакан в точности на тот влажный кружок на столе, где он стоял до этого, а затем устремил на Барбару такой пристальный и изучающий взгляд, что у нее не осталось сомнений в том, что тушь с ресниц потекла и размазалась по щекам. — Вы отлично провели встречу, — произнес он после паузы. — Мы, конечно, узнали кое-что, но, как мне кажется, вам известно куда больше, чем вы нам сказали.

И именно поэтому он не вернулся в отель и не поужинал вместе с дочерью, заключила про себя Барбара. Без сомнения, он и его кузен обсуждали свои следующие шаги. Интересно, к какому решению они пришли, размышляла Барбара: устроить митинг пакистанской общины, организовать уличное шествие, просить вмешаться депутата парламента, избранного от их округа, предпринять что-то, что вновь усилило бы интерес СМИ к убийству и проводимому расследованию? Она не знала, что они собирались предпринять, но почти не сомневалась, что Ажар и Муханнад Малик договорились о том, как будут действовать в ближайшие дни.

— Я хотела бы воспользоваться вашим знанием ислама, — обратилась к нему Барбара.

— Баш на баш, — ответил Ажар. — В обмен на?..

— Ажар, не будем торговаться. Я могу сообщить вам только то, что позволит мне руководитель следственной группы Барлоу.

— Так вам, конечно, удобнее.

— Дело не в этом. На этих условиях я допущена к участию в расследовании. — Барбара глубоко затянулась и прикинула, как лучше использовать его согласие сотрудничать. Выдохнув, она сказала: — Как мне видится ситуация, мое участие в расследовании выгодно всем. У меня нет никаких корыстных целей и никого личного интереса в том, что кто-то будет либо обвинен, либо оправдан. Если вы думаете, что те, кто ведет расследование, руководствуются каким бы то ни было предвзятым мнением, то скажу вам откровенно, самое лучшее, что вы можете сделать, — выбросить эти мысли из головы.

— А это предвзятое мнение все-таки существует? — спросил он.

— Откуда мне знать? Ажар, я здесь всего двадцать четыре часа. Хотелось бы думать, что я справляюсь с поручениями, но сомневаюсь, все ли я делаю действительно хорошо. Так что давайте объединим наши усилия, согласны?

Теперь настала его очередь призадуматься, и он, казалось, пытался угадать, как велика доля правды в ее словах.

— Ведь вам же известно, как именно у него сломана шея? — наконец спросил он.

— Да. Известно. А как же еще, по-вашему, мы можем заключить, что это было явное убийство?

— А это в самом деле убийство?

— Да, и мы это знаем точно. — Она стряхнула пепел на плиты пола и снова затянулась. — Скажите, Ажар, — обратилась она к нему, — как гомосексуализм уживается с исламом?

Она видела, что ее вопрос крайне удивил его. Когда она сказала, что хочет поговорить об исламе, он был уверен, что речь снова пойдет о браках по договоренности, возможно, она хочет уточнить какие-нибудь детали… А тут совершенно неожиданный вопрос. Но он быстро сообразил:

— Хайтам Кураши? Она пожала плечами.

— Пока что у нас есть только показания, указывающие на возможность этого. Репутация человека, давшего эти показания, отнюдь не безупречна, поэтому мы и хотим их тщательно проверить, так что возможно, это просто пустышка. Но мне необходимо знать, как относятся мусульмане к гомосексуализму, и мне бы не хотелось обращаться за разъяснениями в Лондон.

— Эти показания дал кто-то из подозреваемых, — задумчиво произнес Ажар. — Этот человек — англичанин?

Барбара вздохнула, выпустив изрядный клуб дыма.

— Ажар, мы можем не въезжать опять в эту тему? Какая разница, англичанин он или азиат? Вы хотите, чтобы это убийство было раскрыто независимо от того, кто убийца? Или только в том случае, если убийца англичанин? Да, кстати, один подозреваемый — англичанин. А вывел нас на него тоже англичанин. Если они говорили правду, то у нас цепочка из трех подозреваемых, и все они англичане. Так, может быть, оставим эту тему и вы ответите на интересующий меня вопрос?

Он улыбнулся и вдавил сигарету в пепельницу.

— Если бы вы, Барбара, продемонстрировали присущую вам горячность во время нашей сегодняшней встречи, то тревога и опасения моего кузена наверняка бы рассеялись. Так почему вы были такой сдержанно-холодной сегодня утром?

— Да потому, если уж говорить начистоту, что мне по большому счету наплевать на тревога и опасения вашего кузена. Да скажи я ему, что у нас три дюжины англичан подозреваемых, он вряд ли поверит моим словам и будет настаивать на том, чтобы узнать их имена. Ведь так?

— Вполне возможно. — Ажар сделал еще глоток из стакана и снова умудрился поставить его точно на тот же влажный круг на столешнице.

— Ну? — Барбара вопросительно посмотрела на него.

Он чуть повременил с ответом. В это мгновение до слуха Барбары донеслось кудахтанье Бэзила Тревеса — хозяина отеля развеселила чья-то шутка. Его смех был настолько деланным и ненатуральным, что Ажар невольно поморщился.

— Гомосексуализм строго и категорически запрещен, — ответил он.

— А что бывает, если мужчина — гомосексуалист?

— Он должен держать свои желания глубоко в себе.

— Почему?

Ажар перекатывал в руке ферзя, взятого у дочери.

— Если он будет открыто проявлять гомосексуальные наклонности, это будет означать, что он не верит мусульманскому вероучению. Это святотатство. А за это, в конечном счете, за гомосексуализм, он будет изгнан из семьи, а также и отлучен ото всех мусульман.

— Из этого следует, — задумчиво заключила Барбара, — что он может удовлетворять свои потребности только втайне от всех. Возможно, он даже захочет жениться, чтобы подтвердить свою нормальность и отвести подозрения.

— Это серьезное обвинение, Барбара. Будьте осторожны, сделайте все, чтобы не осквернить память такого человека, как Хайтам. Очерняя его, вы тем самым наносите оскорбление семье, с которой он был связан несостоявшимся браком.

— Я пока никого и ни в чем не обвинила, — ответила Барбара. — Но если нам сообщают новые обстоятельства, дело полиции их расследовать. А о каком оскорблении семьи может идти речь, если он оказался гомосексуалистом? Ведь он согласился на брак, скрыв правду о себе? А если человек поступил так по отношению к семейству Маликов, то какого наказания он заслуживает?

— Женитьба — это своего рода контракт между двумя семьями, а не только между двумя людьми.

— Господи боже мой! Только не говорите мне, Ажар, что семья Кураши попросту направила бы другого сына в мужья Салах Малик, словно она горячая, только что испеченная булочка, ожидающая, когда в нее положат подходящую сосиску.

Ажар улыбнулся, но, как показалось Барбаре, через силу.

— Вы проявляете чудеса героизма, сержант, защищая свой пол.

— Что вы говорите! Ну спасибо. Итак…

— Я имею в виду вот что, — перебил ее Ажар. — Обман Хайтама навсегда рассорил бы обе семьи. И эта ссора и ее причина стали бы известны всей общине.

— А значит, в дополнение к изгнанию из семьи, он лишил бы ее еще и шансов на иммиграцию, так? Потому что, как мне думается, никто бы не горел желанием породниться с ними, после того как они, образно говоря, пытались сбыть гнилой товар, выдавая его за качественный.

— Все правильно, — согласился Ажар. Барбара почувствовала, что они наконец-то сдвинулись с мертвой точки.

— Так значит, у него было больше чем достаточно причин не раскрывать себя, если он был гомиком.

— Если он им был, то да, — подтвердил Ажар. Погасив окурок, Барбара стала пристраивать этот новый элемент в составную картинку убийства Кураши, пытаясь определить его место. Когда ей было что-то непонятно, вновь обращалась к Ажару.

— А если кому-то стало известно, что именно он скрывает, наверняка известно, поскольку он наблюдал Кураши в такой ситуации, которая исключает двоякое толкование его поступков… И если этот человек вступил с ним в контакт и сказал, что он знает… И если этот человек предъявил ему некоторые требования…

— Вы говорите, — перебил ее Ажар, — о человеке, который первым заподозрил Хайтама в гомосексуализме?

Барбару насторожил тон, которым был задан вопрос, в нем слышалась и тревога, и готовность к спору. Она поняла, что ее размышления заводят их обоих туда, куда Ажар и его кузен все время подталкивают ее, а поэтому со всей горячностью бросилась спасать положение:

— Это особый свидетель, Ажар, человек, которому известны все особенности мусульманского отношения к гомосексуализму.

— Вы утверждаете, что об этом знал азиат?

— Да ничего я не утверждаю!

Ажар задержался взглядом на стакане, и Барбара поняла, что он думает. Его размышления вывели его на единственного азиата, кроме членов его собственной семьи, упоминавшегося полицией в связи с делом Хайтама Кураши.

— Кумар, — сказал он. — Вы считаете, что этот самый Фахд Кумар причастен к смерти Хайтама?

— Я этого не говорила, — ответила Барбара.

— Но ведь не придумали же вы все это, — сказал он. — Ведь кто-то сообщил вам об отношениях Хайтама с этим человеком, верно?

— Ажар…

— А может, что-то навело вас на эту мысль? И вы подразумеваете шантаж?

— Вы слишком уж забегаете вперед, — покачала головой Барбара. — Ведь я сказала лишь, что если кто-то один видел, как Кураши делает то, чего не должен делать, то это мог видеть и второй. Ну все, хватит.

— И вы полагаете, что этот «второй» и есть Фахд Кумар, — не остановился Ажар.

— Послушайте. — Барбара чувствовала все нарастающее раздражение, вызванное отчасти тем, с какой легкостью Ажар читал ее мысли, а отчасти и тем, что это увлекательное занятие может внести путаницу в расследование и завести его кузена туда, где он не хотел бы оказаться. — Ну какая вам разница, был ли это Фахд Кумар или сама королева…

— Вот и я, вот и я, вот и я! — Громкое пение стоявшей в дверях Хадии прервало их беседу. Она махала им акварелями, зажатыми в одной руке, во второй руке держала стеклянную баночку, накрытую полиэтиленовой крышкой. — Барбара, я принесла только два рисунка, потому что третий, на котором море, мне не нравится. Посмотрите, кого я поймала! Она сидела на кусте роз. На кухне мне дали баночку, и она залетела прямо в нее.

В сумеречном свете Барбара увидела перепуганную пчелу, мечущуюся в тесной банке в безнадежных попытках вырваться на волю из стеклянного плена.

— Я положила ей еду. Смотрите. Видите? Я проткнула в крышке несколько дырочек. Как вы думаете, ей понравится в Лондоне? Я думаю, что понравится, ведь там столько цветов. Она будет их есть и делать мед.

Поставив баночку с пчелой на стол, Барбара разглядела на дне банки вялый лепесток розы и несколько пожухлых листиков — это все, что приготовила Хадия пчеле на ужин. Да, претендовать на Нобелевскую премию по энтомологии девочке еще рано. Однако что касается отвлечения внимания взрослых и вмешательства в их дела, к этому у нее безусловно был талант.

— Да, — задумчиво сказала Барбара, — с этим, девочка, я думаю, возникнут проблемы. Ведь у пчел есть семьи, и они все вместе живут в своих ульях. Пчелы не любят чужаков, так что, если ты привезешь эту пчелу в Лондон, там у нее не будет семьи. По-моему, именно из-за этого она сейчас так волнуется. Уже темнеет, и, хотя ей было приятно погостить у тебя, ей очень хочется домой.

Хадия, подойдя вплотную к Барбаре, наклонила голову, так что ее нос почти касался стекла банки.

— Вы так думаете? — спросила она. — Так мне ее выпустить? Она скучает без своей семьи?

— Конечно, — заверила девочку Барбара, разворачивая ее акварели. — И к тому же пчелам плохо в банках. Тесно, душно и небезопасно.

— Почему? — поинтересовалась Хадия. Оторвав взгляд от акварели, Барбара посмотрела на отца юной художницы.

— Потому что, когда ты вынуждаешь создание природы жить не в тех условиях, в которых ему хочется, все кончается тем, что кому-то становится больно.

Тео меня не слушает, решила Агата Шоу, как не слушал, когда они выпивали, обедали, пили кофе, смотрели девятичасовые новости. Он совершал все надлежащие действия и даже умудрялся отвечать, причем так, что и менее сообразительная женщина смогла бы не упустить нить разговора. Но Агате было совершено ясно, что реконструкция Балфорда-ле-Нез интересовала Тео не больше, чем ее — цены на хлеб в Москве.

— Теодор! — громко окликнула она, пыталась остановить его тростью. Он уже в который раз проходил мимо ее дивана, меряя шагами расстояние от своего кресла до открытого окна и обратно, словно еще до наступления ночи решил протоптать тропинку по расстеленному в комнате персидскому ковру. А его бабушка никак не могла решить, что сильнее раздражает ее: загадочная манера общаться с ней или его недавно появившийся интерес к тому, что происходит в саду. Да и что он мог разглядеть там в быстро сгущающихся сумерках? Но если поинтересоваться, к чему он проявляет столь неуемный интерес, он ответит, что ему до смерти жаль сгоревшего на солнце газона — в этом она не сомневалась.

Трость не помогла, да она до него и не дотянулась. Тогда она произнесла:

— Теодор Майкл Шоу, попробуй пройди еще раз по комнате, и я так огрею тебя тростью по заднице, что ты запомнишь это надолго! Вот этой самой. Ты слышишь?

Это подействовало. Он остановился и грустно посмотрел на нее.

— Неужели, ба, ты на это способна?

Этот вопрос прозвучал настолько наивно и по-детски, что она удивилась. Странно, он, кажется, еще способен на нежности. Тео хотя и не пошел к окну, но смотрел в ту сторону.

— Что, черт возьми, происходит? — громко произнесла она. — Ты не слышал ни слова из того, о чем я толковала тебе весь вечер. Прекрати сейчас же!

— Что именно? — спросил он и, надо отдать ему должное, выглядел при этом настолько растерянным, что почти убедил ее.

Но все же ему не удалось ее обмануть. Как-никак она вырастила и воспитала четырех непохожих друг на друга детей — шестерых, если причислить к ним еще и Тео с его тупоголовым братцем. У нее было особое чутье: она предчувствовала все затеи своих отпрысков, когда те их только начинали задумывать, и особенно в тех случаях, когда их намеревались от нее скрыть.

— Не прикидывайся идиотом, — поморщилась она. — Ты пришел позже… опять. Ты почти ничего не ел, не притронулся к сыру, твой кофе остыл, а последние двадцать минут ты старательно вытаптывал мой ковер и смотрел на часы, как заключенный, который ждет свидания.

— Ба, я поздно обедал, — ответил Тео, пытаясь оправдаться. — Да еще эта проклятая жара. Ну как можно есть пирог с лососиной в таком пекле?

— Я же ела, — возразила она. — Кстати, по такой погоде полезно есть горячую пищу. Она охлаждает кровь.

— Какие глупости!

— Это ты не болтай глупости, — осадила она внука. — Дело не в еде. Дело в тебе. В том, как ты себя ведешь. Ты ведь буквально не в себе с того времени… — Она замолчала и задумалась. Когда Тео перестал быть тем Тео, которого она знала и любила — любила наперекор своей воле, разуму и своим склонностям — последние двадцать лет? Месяц назад? Два? Прежде, во время таких затянувшихся пауз, он обычно наблюдал за ней, думая, что она на него не смотрит, а она все замечала, как замечала его ночные отлучки, торопливые звонки по телефону и то, что он вдруг сильно похудел. — Да что, черт возьми, все-таки происходит? — еще раз спросила она.

Тео улыбнулся, но она не могла не заметить, что улыбка не стерла тревожный блеск его глаз.

— Ба, да поверь же наконец, ничего не происходит! — ответил он таким тоном, каким врач убеждает упрямого пациента.

— У тебя с мозгами все в порядке? — напрямик спросила она. — Если да, то я хотела бы напомнить тебе, что в состоянии помутнения рассудка нельзя успешно управлять делами.

— Да все нормально! Я думаю о нашем бизнесе: о том, как обустроить пирс, о том, сколько мы потеряем, если Джерри Де Витт не закончит ресторан к августовским праздникам. — Он плюхнулся на стул, словно припечатывая таким образом свои слова. Сцепил пальцы рук, сжал ладони коленями и перечислил ей все, на чем в эти дни было сосредоточено его внимание.

А она продолжала, словно не слышала ни слова из того, что он сказал:

— Размягчение мозгов может все погубить. И если ты намереваешься это оспорить, то я в качестве аргументов приведу три имени: Стивен, Лоренс, Ульрика. Все они большие специалисты в области обмана.

Она заметила, как задрожали его веки над внезапно сузившимися глазами, и это ее обрадовало. Она и хотела нанести удар ниже пояса, поэтому была довольна тем, что удар оказался чувствительным. Его брат, отец и тупоголовая мамаша — вот что это была за троица. Все они лицемеры, и все они в конечном счете были лишены наследства, из-за чего должны были бороться со всем миром за существование. Двоих из них уже не было на свете, а третий… Кто знает, чем кончит Стивен Шоу в этом гадючнике, каким стал Голливуд?

После того как девятнадцатилетний Стивен ушел из дома, она постоянно уверяла себя, что Тео другой. Он был рассудителен, здраво мыслил и, в отличие от всех в своей семье, был лишен предрассудков и суеверий. С ним она связала свои надежды, а поэтому он будет владеть ее состоянием. Если она и не доживет до завершения реконструкции Балфорда-ле-Нез, это не так уж важно. Тео воплотит в жизнь ее мечты.

Так, по крайней мере, она думала раньше. В последние несколько недель — а может, уже и месяц? Или два? — она заметила, как ослабел его интерес к делам. В последние дни окончательно убедилась, что его мозг занят какими-то посторонними мыслями. А последние несколько часов поставили ее перед выбором: либо она немедленно возвращает его к реальности, либо теряет его навсегда.

— Прости, ба, — сказал он. — Я внимательно слушал тебя. Но у меня голова забита всеми этими делами на пирсе, строительством ресторана, планом отеля, заседанием в муниципалитете… — По мере того как его голос слабел, взгляд все чаще устремлялся на проклятое окно, но он тут же спохватился и перевел глаза на нее. — Да еще эта жара, — вздохнув, добавил он.

Прищурившись, она наблюдала за ним. Врет или говорит правду? — гадала она. А он между тем продолжал:

— Кстати, я сегодня подал в муниципалитет заявку на созыв специального заседания. Правда, я полагаю, мы не можем рассчитывать на то, что оно состоится скоро. Прежде всего им надо уладить дела с пакистанской общиной из-за этого убитого на Незе.

Ага, это уже кое-что, обрадовалась она, ощутив некоторый душевный подъем, какого не чувствовала с того дня, когда с ней приключился инсульт. А это уже прогресс! Возможно, Тео был и в самом деле таким наивным и простодушным, каким старался казаться. Сейчас она решила верить в то, что это именно так.

— Отлично, — похвалила она. — Итак, к заседанию совета нам необходимо заручиться необходимым количеством голосов. А ты знаешь, Тео, обдумав ситуацию, я пришла к выводу, что отмена вчерашнего обсуждения нашего вопроса — это перст указующий. Ведь мы получили возможность лично обработать каждого члена совета.

Внимание Тео переключилось на нее, а раз она заинтересовала его, то надо максимально воспользоваться этой минутой.

— А ты знаешь, я уже пообщалась с Тревесом, — доверительно сообщила она. — Он с нами.

— Неужели? — учтиво поинтересовался Тео.

— Конечно, — ответила она. — Я сегодня разговаривала с этим занудой. Ты удивлен? А почему бы не поговорить с ним? Сначала обработаем тех, кто поддается, а потом зарядим пушки. — Она ощущала нарастающее волнение. Оно распространялось по всему телу, подобно сексуальному возбуждению; от него стало горячо, как бывало, когда Луис целовал ее в затылок. Вдруг она поняла, что ее не очень волнует, слушает ее Тео или нет. Весь день она сдерживала свой энтузиазм — ведь не делиться же ей своими планами с Мэри Эллис, — а теперь ей необходимо рассказать о них. — Он поддерживает нас, — с довольной улыбкой объявила она. — Он так же, как и мы, клянет этих паков и готов сделать все, чтобы помочь нам протолкнуть проект. План реконструкции, предложенный семейством Шоу, служит интересам всего муниципального образования, сказал он. А это значит, что он перережет себе горло, если это поможет поставить паков на место. Он хочет видеть вывески с английскими именами повсюду: на пирсе, в парке, на фасадах отелей, в центре развлечений и досуга. Он не хочет превращать Балфорд в пристанище цветных. Кого он особенно ненавидит, так это Акрама Малика, — добавила она и посмотрела на Тео так, словно только что закончила трудную работу. Такой же прилив радости охватил ее, когда, говоря по телефону с этим отвратительным хозяином отеля, она поняла, что в их взглядах на жизнь есть хотя бы одно, что их объединяет.

Тео, опустив голову, смотрел на руки. После недолгой паузы он заговорил:

— Ба, ну неужели так важно, как Акрам Малик назвал участок газона, примыкающий к его дому, как он назвал фонтан, деревянную скамейку или то, что он прикрепил к дереву табличку в память о своей теще? Почему это так сильно тебя волнует?

— Меня это не волнует. И меня совершенно не волнует, что там еще проделывает Акрам Малик с зелеными насаждениями.

— Да что ты? — Тео поднял голову. — Насколько помнится, ты и не помышляла ни о какой реконструкции, пока «Стандарт» не напечатал статью о восстановлении парков.

— Боюсь, ты запомнил неверно, — возразила Агата. — Мы вели работы на пирсе уже десять, ты вспомни, десять месяцев, когда Акрам Малик открыл свой парк.

— Не спорю, работы на пирсе мы вели, а остальное? Отель, центр досуга, дома вдоль променада, пешеходные дорожки, реконструкция Хай-стрит? А после того, как ты прочитала эту публикацию в «Стандарте», ты не могла успокоиться, пока мы не наняли архитекторов, не собрали самых перспективных градостроителей и не заверили всех, имеющих уши, что долгосрочные планы возрождения Балфорда-ле-Нез — в наших руках.

— Ну так что из этого? — вспыхнула Агата. — Это мой город. Я живу здесь всю жизнь. Кто, как не я, имеет право инвестировать в его будущее?

— Если речь идет только об инвестициях в будущее Балфорда — я согласен, — ответил Тео. — Но ведь будущему Балфорда отведена более чем скромная роль в твоих истинных и только тебе известных планах.

— Что ты говоришь? — воскликнула Агата. — И что же это за истинные и только мне известные планы?

— Избавиться от пакистанцев, — сказал Тео. — Сделать Балфорд-ле-Нез местом, в котором купить собственность им будет не по карману, вытеснить их отсюда экономически, сделать участки земли недоступными для них, лишить их очагов культуры и религии, возможности построить мечеть, открыть магазин, получить работу…

— Так я же даю им работу, — прервала его Агата. — В этом городе я всем даю работу. А кто, по-твоему, будет работать в отелях, ресторанах и магазинах, кто, как не жители Балфорда?

— Ах да, я как-то упустил из виду, что именно ты и обеспечишь работой оставшихся пакистанцев, которых ты не сможешь выставить прочь из города. Работой, которая создана для них и которая не позволит им вознестись до того, чтобы считать себя людьми. Они будут чернорабочими, мойщиками посуды, горничными, полотерами.

— А зачем им возноситься? — не унималась Агата. — Они по гроб жизни должны быть обязаны за то, что им позволили жить в этой стране, и им необходимо всегда помнить об этом.

— Давай, ба, — подзадорил ее Тео. — Давай представим себе, что мы живем в последние дни Британской империи.

Эти слова возмутили ее, но не сами слова, а скорее та вялость, с которой они были произнесены. Неожиданно он заговорил почти так же, как говорил его отец, и она едва сдержалась, чтобы не наброситься на него. Ей казалось, она слышит Лоренса. В эти мгновения она почти его видела. Ведь тогда он сидел на том же стуле и с важным видом официально ставил ее в известность о том, что решил прекратить заниматься наукой и собирается жениться на шведской волейболистке, которая на двенадцать лет старше его.

— Я не оставлю тебе ни единого шиллинга, — закричала она, — ни единого фартинга, ни единой полукроны, черт возьми! — Ей было наплевать, что старые деньги уже давно не в ходу. Тогда ей нужно было только одно — остановить его, и ради этого она задействовала все, что могла. Что она только не делала: маневрировала, манипулировала, — но по крупному счету не сделала ничего, а лишь только выгнала сына из дому, чтобы затем проводить его в могилу.

Но от старых привычек избавиться не так-то легко, от них вообще не избавиться, если не прилагать титанических усилий к тому, чтобы вырвать их с корнем. Но сама Агата никогда не проявляла такой нетерпимости к неприятным чертам собственного характера, какой требовала от других. Поэтому сейчас она сказала:

— Послушай меня, Тео Шоу. Если с моим планом реконструкции у тебя возникли проблемы, из-за которых ты не прочь получить работу где-нибудь в другом месте, просто скажи об этом. Заменить тебя очень просто, и я с удовольствием сделаю это, раз тебе так противно иметь дело со мной.

— Ба, — протянул Тео уныло-подавленным голосом, но этого ей было мало. Она хотела, чтобы он спустил флаг и сдался.

— Я не шучу. Я вполне отдаю себе отчет в том, что говорю. И так было всегда. И так будет. Поэтому, если тебя из-за этого мучает по ночам бессонница, то, как мне кажется, самое время каждому из нас пойти своей дорогой. Мы прошли уже довольно много вместе — за двадцать лет. Это намного больше, чем большинству современных пар удается прожить в браке. И если ты хочешь, как твой брат, пойти своим путем, иди. Я тебя не держу.

Это напомнило Тео, как брат покидал дом, имея десять фунтов и пятьдесят девять пенсов в кармане, и к этим деньгам за прошедшие десять лет она не добавила ни одного пенни. Тео встал; на какое-то мгновение, показавшееся ей ужасным, она вдруг подумала, что неправильно обошлась с ним, навязывая ему материнскую заботу в делах, которые он уже давно в состоянии решить сам. Но, когда он заговорил, она поняла, что одержала над ним верх.

— С утра я начну обзванивать членов совета, — сказал он.

Она почувствовала, что ее лицо расплывается в улыбке.

— Вот видишь, как мы можем использовать эту бузу во время заседания совета в наших целях! Мы победим, Тео. И еще до того, как мы закончим реконструкцию, повсюду в городе будут гореть неоновые вывески «Шоу». Ты только представь, какая у тебя будет жизнь. Подумай, каким человеком ты станешь.

Он отвернулся от нее, но не в сторону окна. Сейчас он смотрел на дверь и на то, что может быть за нею. Несмотря на жару, в воздухе чудилось какое-то пульсирующее движение. Он в недоумении повел плечами. Затем направился к двери.

— Ты что? — крикнула она вслед ему. — Ведь почти десять. Куда ты?

— Немного охладиться, — ответил он.

— И где же ты намерен это сделать? На улице не холодней, чем в доме.

— Я знаю, — согласился он. — Там воздух чуть свежее, ба.

И что-то в интонации его голоса подсказало ей, какую высокую цену ей придется заплатить за свою победу.

Глава 14

Барбара выходила из обеденного зала последней. Бэзил Тревес возник перед ней, когда она проходила через фойе, намереваясь вместо послеобеденного кофе пройтись вдоль подножия скалы в надежде подышать свежим морским воздухом.

— Сержант! — Тревес произнес ее звание с каким-то змеиным шипением. Хозяин отеля снова вошел в роль агента 007. — Я не хотел беспокоить вас во время приема пищи. — Тревес держал в руке отвертку, которой только что копался в телевизоре, на большом экране которого Дэниэл Дэй-Льюис[29] клялся в вечной верности пышногрудой леди перед тем, как прыгнуть в водопад. — А теперь, когда вы откушали… если у вас найдется минутка…

Не дожидаясь ответа Барбары, он, сжав ее локоть, повел ее по коридору в сторону вестибюля. Нагнувшись к письменному столу, он вынул из нижнего ящика напечатанный на принтере лист бумаги.

— Еще информация, — произнес он тоном завзятого конспиратора. — Я думал, что не стоило передавать это вам, пока вы общались с… ну как бы это сказать, с другими людьми. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду. Но раз вы сейчас свободны… — Он все время старался высмотреть что-то за ее плечом, словно ожидал, что Дэниэл Дэй-Льюис с кремневым ружьем в руках выскочит из фойе и бросится спасать Барбару.

— Моя внутренняя сущность всегда свободна.

Барбара не понимала, почему этот липкий, противный тип не приведет в порядок свое лицо. Сейчас его борода была усыпана крупными чешуйками кожи, похожими на крошки, как будто он только что ткнулся лицом в тарелку с сухими пирожными.

— Ну и отлично, — осклабился он. Оглядевшись вокруг и убедившись, что рядом никого нет, он, не расслабляясь и следуя правилам конспирации, нагнулся к ней и, обдавая ее парами джина, произнес с придыханием: — Запись телефонных разговоров. Мне, слава богу, установили в прошлом году новую систему, которая позволяет фиксировать телефонные контакты постояльцев с другими городами. Прежде все телефонные звонки шли через гостиничный коммутатор, и нужно было вручную записывать номер и время разговора. Это допотопный способ регистрации, да и точность, которую он обеспечивал, была весьма невысокой. Вы не представляете себе, сержант, сколько скандалов возникало из-за этого при расчетах с постояльцами.

— Вы отследили все исходящие звонки мистера Кураши? — спросила Барбара, глядя на Тревеса поощрительным взглядом и чувствуя хотя и слабые, но угрызения совести за то, что плохо думала об этом человеке. Экзема у него или что-то другое, но он и вправду был для нее находкой. — Мистер Тревес, вы гений. Итак, что там у нас?

Он заверил, что находится в полном ее распоряжении, и положил компьютерную распечатку на стол. Ей сразу бросилось в глаза, что по крайней мере две дюжины позиций обведены кружками. Все номера начинались с двух нулей. Это был перечень международных звонков.

— Знаете, сержант, я позволил себе пойти несколько дальше в нашем расследовании. Надеюсь, моя инициатива не будет наказана. — Тревес взял карандаш из жестяной банки и, действуя им как указкой, продолжал; — Это номера пакистанских телефонов: три из них в Карачи и один в Лахоре. Это, между прочим, в Пенджабе. Два звонка в Германию, оба в Гамбург. Но, учтите, я не звонил ни по одному из этих номеров. Я лишь по коду определял страну, пользуясь телефонным справочником. Здесь указаны коды государств и городов. — Под конец в его голосе послышались нотки досады и разочарования. Подобно многим, он ошибочно полагал, что полицейская работа связана со слежками, засадами, продолжительными автомобильными погонями, во время которых лимузины и грузовики, за баранками которых сидят плохие парни, сталкиваются друг с другом на забитых транспортом городских улицах.

— Так здесь все его звонки? — уточнила Барбара. — За все время, которое он прожил в вашем отеле?

— Все международные и междугородние звонки, — поправил ее Тревес. — Местные звонки не регистрируются.

Склонившись над столом, Барбара стала страницу за страницей просматривать распечатку. В первое время международных звонков было немного, Кураши звонил по одному номеру в Карачи, откуда он приехал. В последние три недели их количество увеличилось, а за пять последних дней буквально утроилось. Он по-прежнему связывался с Карачи, но четыре звонка были сделаны в Гамбург.

Она задумалась. Среди сообщений, которые звонившие оставляли Хайтаму Кураши, когда не заставали его в отеле «Пепелище», не было ни одного, оставленного заграничным абонентом. Если бы они были, то внимательная и дотошная Белинда Уорнер наверняка отметила бы это, когда сегодня утром докладывала начальнице, что она выяснила, анализируя принесенный Барбарой список. Значит, он либо всегда дозванивался до нужных ему людей, либо, когда не заставал, не оставлял им сообщений с просьбой перезвонить. Барбара, проверив длительность разговоров, нашла подтверждение своей догадке: самый продолжительный затянулся на сорок две минуты, а самый короткий длился всего тринадцать секунд, и этого времени, конечно же, было недостаточно для сообщения.

Но то обстоятельство, что в последние дни жизни Хайтама число звонков увеличилось, причем очень значительно, озадачило Барбару. Ей было ясно одно: необходимо выяснить, с кем он разговаривал. Посмотрев на часы, она прикинула, сколько сейчас времени может быть в Пакистане.

— Мистер Тревес, — сказала она, думая о том, как бы поскорее спровадить помощника, — вы проделали колоссальную работу.

Он приложил руки к груди и произнес смиренно-угодливым тоном:

— Я так рад, что смог быть вам полезным, сержант. Приказывайте мне — и я сделаю все, что будет в моих силах. И, прошу не сомневаться, сохраняя полную конфиденциальность. Будет ли это информацией, наблюдениями, воспоминаниями, показаниями очевидцев…

— Что касается воспоминаний… — Барбара решила, что сейчас самый подходящий момент узнать у этого человека правду о том, где он сам находился в ночь смерти Кураши. Сделав паузу, она обдумывала, как спросить об этом, не вызвав его подозрений. — Вечером в прошлую пятницу, мистер Тревес…

Он был весь внимание, брови взметнулись вверх, пальцы рук теребили пуговицу на рубашке.

— Да, да? Вечером в прошлую пятницу?

— Вы ведь видели мистера Кураши, верно?

Конечно видел, с готовностью ответил Тревес. Он зашел в бар разлить бренди и портвейн. И тут в зеркале увидел спускавшегося по лестнице Кураши. Разве он не сообщил уже эту информацию сержанту?

Конечно же сообщил, торопливо заверила она его. Но ее интересует, кто еще был тогда в баре. Если мистер Тревес разливал бренди и портвейн, логично предположить, что разливал он эти напитки для посетителей бара. Верно ведь? А если так, то, может, кто-нибудь из посетителей вышел из отеля одновременно с Кураши или, например, последовал за ним вскоре?

— А-а-а-ха! — протянул Тревес и поднял вверх указательный палец, давая понять, что ему все ясно.

Он сказал, что единственными, кто вышел из бара вскоре после Кураши, была несчастная миссис Портер со своими ходунками на колесиках, с помощью которых вряд ли можно преследовать кого-то, да еще пожилая чета Ридов из Кембриджа, приехавшая в «Пепелище» отметить сорок пятую годовщину свадьбы.

— У нас есть специальные программы для именинников, юбиляров и семейных пар, отмечающих памятные даты, — объявил он. — А эта пара, осмелюсь сказать, захотела отметить свой юбилей шампанским и шоколадом.

Что до остальных постояльцев отеля, то они слонялись по бару и фойе примерно до половины двенадцатого. Он мог бы поручиться за любого из них, сказал он. Они весь вечер были у него на глазах.

Отлично, заключила про себя Барбара. Она с удовлетворением отметила, что у него даже мысли не возникло сказать ей, где был он сам и обеспечить собственное алиби. Она поблагодарила его, пожелала спокойной ночи и пошла наверх к себе, держа под мышкой компьютерную распечатку.

Войдя в свой номер, она сразу же села к телефону, стоявшему на прикроватном столике рядом с лампой, пыльный абажур которой походил на ананас. Держа распечатку на коленях, Барбара набрала код выхода в город, затем в международную сеть, а затем первый номер в Германии. Через некоторое время где-то на другом берегу Северного моря зазвонил телефон.

Гудки в трубке прекратились, она сделала вдох, готовясь представиться. Но сработал автоответчик. Мужской голос выпустил автоматную очередь из немецких слов. Она разобрала число семь, две девятки и слово chtis, завершающее непонятную фразу, которое она приняла за немецкий вариант прощания —«ну, покеда!» — это было все, что она смогла понять из сказанного автоответчиком. Пропищал сигнал, и она продиктовала свое имя, номер телефона и просьбу позвонить ей, надеясь, что тот, кто прослушает ее сообщение, владеет английским.

Она набрала второй номер в Гамбурге. Ей ответила женщина на таком же неразборчиво-скорострельном немецком, как и мужчина на автоответчике. Но сейчас на другом конце был живой собеседник, и Барбара решила постараться.

Господи, как жаль, что она в свое время ленилась учить немецкий! Ее познания ограничивались фразой «Bitte zwei Bier»,[30] которая вряд ли могла сейчас пригодиться. Собрав в кулак волю и познания, Барбара произнесла:

— Ich spreche… Я хочу сказать… Sprechen vous[31]… Нет, не так… Ich bin ein звоню из Англии… О, черт! Проклятие!

Последние слова, вероятно, сыграли роль некоего стимула, потому что ответили Барбаре по-английски, а сам ответ ее удивил.

— Это Ингрид Эк, — четкой скороговоркой произнесла женщина с таким явным немецким акцентом, что Барбара не удивилась бы, услышав эти слова на фоне «Das Deutschlandlied»[32] — Это полиция Гамбурга. Wer ist das, bitte?[33] Чем я могу вам помочь?

Полиция, изумилась Барбара. Полиция Гамбурга? Немецкая полиция? За каким чертом пакистанец из Англии обращался по телефону в немецкую полицию?

— Простите, — ответила Барбара. — С вами говорит сержант Барбара Хейверс, Нью-Сколенд-Ярд.

— Нью-Сколенд-Ярд, — повторила женщина. — Ja? А с кто вы хотеть говорить из наш участок?

— Я даже и не знаю, — заколебалась Барбара. — Мы ищем убийцу, а жертва…

— Жертва — гражданин Германии? — перебив ее, поинтересовалась Ингрид Эк. — Гражданин Германии вмешан в убийстве?

— Нет. Убитый — азиат. Пакистанец. Его звали Хайтам Кураши. И он звонил по этому номеру за два дня до того, как его убили. Я бы хотела выяснить, кому он звонил. Вы можете мне помочь?

— О. Ja. Понимаю. — Отведя трубку в сторону, она быстро заговорила по-немецки, Барбара поняла только два слова: Англия и убийство. Ей ответило сразу несколько мужских голосов, гортанных, звучащих так, словно у полудюжины ее собеседников серьезные проблемы с носоглоткой. Надежды Барбары росли пропорционально страстности их беседы, однако они рухнули, как только снова послышался голос Ингрид.

— Это снова Ингрид, — объявила она. — Я в ужасе от того, что мы не можем помогать.

В ужасе? — подумала Барбара и мысленно поправила ее: «Боюсь, что…»

— Позвольте, я запишу имя, вам интересное, — любезно предложила Ингрид. — Иностранные имена на слух звучат странно, а если вы видите их на бумаге, то можете узнавать их. Или их узнавать другие, если вы спрашивать их.

С остановками, повторениями и не меньше чем с пятью паузами, необходимыми для исправления, Ингрид в конце концов удалось правильно записать имя Хайтама Кураши. На своем ломаном английском она заверила Барбару, что вывесит это имя на доске объявлений в участке, однако она просит Нью-Скотленд-Ярд не питать слишком больших надежд на получение от них ответа, который помог бы в расследовании. Многие сотни людей работают в разных подразделениях Polizeihochhaus[34] в Гамбурге, и сведения от того, кому известно это имя, могут поступить к ней очень не скоро. Наступает время летних отпусков, люди устали, и их внимание сосредоточено на немецких делах, а не английских…

Да, вот тебе и европейское единство, подумала Барбара. Она попросила Ингрид постараться сделать все возможное, продиктовала свой номер и повесила трубку. Промокая влажное лицо подолом футболки, она подумала о том, как ей повезло хотя бы в том, что собеседник на другом конце провода говорит по-английски. В Пакистане было уже далеко за полночь, и поскольку она не знала ни слова на урду и не могла бы объяснить вскочившему спросонья азиату причину, по которой этот телефонный звонок разбудил его, Барбара решила найти того, кто смог бы сделать это вместо нее.

Поднявшись по лестнице, она направилась по коридору в ту половину отеля, где находился номер Кураши. Проходя мимо комнаты, за дверью которой прошлым вечером работал телевизор, она остановилась. В нем, должно быть, живут Ажар и Хадия. Нечего было и думать о том, что Бэзил Тревес мог поступиться своим принципом «равенства на своей половине» и разместить азиатов в той части отеля, где английские постояльцы почувствовали бы себя уязвленными и оскорбленными присутствием чужаков.

Она тихонько постучала, позвала Ажара, вновь постучала. В замке повернулся ключ, и дверь открылась. Перед ней стоял Ажар в красно-коричневом халате, с сигаретой в руке. В комнате за его спиной был полумрак. Лампа на прикроватном столике была накрыта голубым платком, оставлявшим достаточно света, чтобы он мог читать. Рядом с подушкой лежала куча каких-то бумаг.

— Хадия спит? Вы не можете зайти ко мне в номер? — спросила она.

Приглашение Барбары настолько поразило его, что, когда она сообразила, как он мог истолковать ее слова, ее лицо запылало от неловкости. Она поспешила исправить свою ошибку:

— Мне нужно позвонить в Пакистан, — сказала она и подробно объяснила, как ей удалось выйти на эти номера.

— Ага. — Ажар взглянул на золотые часы на своем запястье. — А вы знаете, Барбара, сколько сейчас времени в Пакистане?

— Думаю, что довольно поздно.

— Рано, — поправил он. — Очень рано. Может, имеет смысл дождаться более удобного времени?

— Только не тогда, когда имеешь дело с убийцей, — возразила она. — Так вы поможете, Ажар?

Он посмотрел через плечо в комнату. Барбара увидела за его спиной на второй кровати спящую в обнимку с большой мягкой игрушкой, лягушкой Кермитом, Хадию.

— Ну хорошо, — сказал Ажар, отступив назад, в комнату. — Если вы подождете минуту, пока я…

— Не стоит. Вам незачем переодеваться. Все займет не более пяти минут. Пойдемте.

Барбара не дала ему возможности затеять с ней спор и быстро пошла по коридору к своему номеру. Она услышала, как захлопнулась дверь, повернулся в замке ключ, и остановилась на верхней ступеньке лестницы, чтобы подождать его.

— Кураши звонил в Пакистан почти каждый день в течение трех недель до своей смерти. Те, кому он звонил, должны будут вспомнить, о чем они говорили, когда узнают, что его нет в живых.

— Семье уже сообщили, — сказал Ажар. — Не думаю, что он звонил кому-то еще.

— Вот это нам и надо будет выяснить.

Распахнув дверь своего номера, она пригласила его войти. Торопливо собрав с пола нижнее белье, футболку и брюки, в которых она проходила весь день, Барбара, пробормотав: «Прошу прощения за беспорядок», сунула все, скомкав, в шкаф и указала Ажару на телефон, возле которого на выцветшем покрывале лежала распечатка звонков.

— Вот, смотрите, — сказала она и ободряюще добавила: — Устраивайтесь поудобнее.

Он сел на кровать и, взяв в руки бумаги, некоторое время молча проглядывал их; зажатая в губах сигарета дымилась, и тоненькая струйка, подобно туманной змейке, извивалась над его головой. Ажар поднял голову и задумчиво посмотрел на Барбару.

— А вы твердо уверены, что мне нужно звонить по этим телефонам?

— А вы разве нет?

— Ведь мы принадлежим к противоборствующим сторонам, Барбара. Я буду говорить на урду, и как вы узнаете, скажу ли я вам правду, пересказывая разговор?

Он попал в самую точку. Отправляясь за ним, она не удосужилась подумать, насколько надежным и заслуживающим доверия источником информации будет Ажар. Эта мысль вообще не пришла ей в голову. После секундного размышления она ответила:

— У нас ведь общая цель, верно? Мы оба хотим выяснить, кто убил Кураши. Я не думаю, что вы станете скрывать от меня правду. Честно говоря, я не считаю вас способным на это.

Он внимательно посмотрел на нее. Барбара поняла, что ее слова озадачили и даже удивили его, и он сейчас что-то обдумывает, но явно не то, как обмануть ее.

— Как вам будет угодно, — наконец произнес он и потянулся к телефону.

Барбара, достав из рюкзака пачку сигарет, положила ее на стул, туда же поставила пепельницу так, чтобы они оба могли до нее дотянуться.

Ажар, положив сигарету на край пепельницы, сказал:

— Давайте звонить. — Дождавшись ответа, он попросил карандаш: — Это автоответчик, Барбара.

Он слушал, слегка нахмурив брови, потом сделал короткую запись на распечатке, а когда автоответчик замолчал, он, не оставив сообщения, положил трубку.

— Это телефон бюро путешествий в Карачи, — произнес он, ставя галочку в списке. — «Поездки по всему свету». Автоответчик поведал мне часы работы. — Он, улыбнувшись, потянулся за сигаретой, — Но, к сожалению, ни в полночь, ни даже в семь утра там никого нет.

Барбара взглянула на список.

— Он звонил им четыре раза на прошлой неделе. Как вы думаете, зачем? Договориться о том, как провести медовый месяц? А может, он вообще хотел сбежать от невесты?

— Да нет, Барбара, скорее всего он вел переговоры о том, как доставить сюда его семейство. Они, должно быть, хотели почтить своим присутствием его бракосочетание с моей двоюродной сестрой. Продолжим?

Она кивнула. Он стал набирать следующий номер. На другом конце сняли трубку, и он заговорил на урду. Барбара слышала голос его пакистанского собеседника. Поначалу этот человек говорил медленно, как-то нерешительно, но потом его речь стала быстрой и эмоциональной. Беседа продолжалась несколько минут, и Барбара расслышала английские имена и названия: свое имя, Нью-Скотленд-Ярд, Балфорд-ле-Нез, отель «Пепелище», полиция Эссекса.

Когда он положил трубку, она спросила:

— Ну, и кто это был? Что у них?..

Он жестом прервал ее вопросы и начал набирать другой номер.

На этот раз разговор был более продолжительным. Ажар, слушая собеседника, что-то записывал. Барбару так и подмывало выхватить из рук Ажара трубку и спросить о том, что ее интересовало. Но она приучила себя быть терпеливой.

Не говоря ни слова, Ажар стал набирать четвертый номер. На этот раз Барбара поняла фразу, с которой он начинает разговор: извинения за звонок в столь необычное время, за которым следует объяснение причины, побудившей сделать этот звонок; при этом несколько раз упоминается имя Хайтама Кураши. Эта последняя беседа была самой продолжительной, и, закончив ее, Ажар мрачно уставился в компьютерную распечатку. Молчание нарушила Барбара.

Глядя на его угрюмое лицо, Барбара забеспокоилась. Она сама вложила в его руки важнейшие нити уголовного расследования. И теперь он волен дергать за них так, как захочет, в том числе и врать, преуменьшая значимость того или иного факта, и сообщать о них — с соответствующими комментариями — своему кузену.

— Ажар? — обратилась она к нему.

Он встал, потянулся за сигаретой, закурил. Только потом посмотрел на нее.

— Первый звонок был к его родителям.

— Это тот номер, который первым значится в распечатке?

— Да. Они… — Он замолчал, подбирая подходящие слова. — Они не могут прийти в себя после его смерти. Спросили меня, на какой стадии находится расследование. Хотят получить тело. Они уверены, что без этого не смогут по-настоящему оплакать своего старшего сына, а поэтому спросили, должны ли они заплатить полиции, чтобы им выдали тело.

— Заплатить?

Ажар, казалось, не слышал ее вопроса и продолжал:

— Мать Хайтама находится сейчас под постоянным наблюдением врача, поскольку она слегла после того, как узнала о смерти сына. Его сестры в невменяемом состоянии, брат с воскресенья не произнес ни слова. Бабушка с отцовской стороны пытается всем помочь, но у нее больное сердце, и любой приступ может оказаться для нее смертельным. Звонок перепугал всех в доме.

Он сжал губы и пристально посмотрел на нее, а она заметила:

— Убийство человека — это всегда ужасно, Ажар. Мне искренне жаль, но не существует способа облегчить страдания родных. И я бы солгала вам, сказав, что этот ужас кончится сразу, как только мы арестуем убийцу. Нет, так не бывает. Никогда.

Он кивнул. Взгляд его был рассеянным, рукой он бессознательно потирал затылок. Только сейчас Барбара впервые заметила, что на нем, кроме халата, надеты лишь пижамные брюки. Темная кожа обнаженной груди, казалось, отражала падающий на нее свет.

Барбара поднялась и подошла к окну. Она услышала долетевшую откуда-то мелодию. Кто-то в одном из отдаленных, стоящих у подножия утеса домов упражнялся на кларнете, извлекая из инструмента неуверенные, дрожащие звуки.

— Следующим абонентом, с которым я говорил, был мулла, — прозвучал позади нее голос Ажара. — Это религиозный лидер, святой человек в некотором роде.

— Такой, как аятолла?

— Нет, местный религиозный лидер, он служит общине, в которой вырос Хайтам.

В его голосе было столько печали, что Барбара с тревогой обернулась и посмотрела на него. Выражение его лица было под стать голосу.

— А для чего ему потребовался мулла? Он хотел выяснить что-то относительно своей женитьбы?

— Нет, — ответил Ажар. — Он хотел поговорить о том отрывке, который он отметил в книге; я переводил вам его сегодня во время нашей встречи.

— О спасении от угнетателей? Ажар кивнул.

— Но его интерес не связан с тем, чтобы найти свое место в «городе, в котором все люди угнетатели», как думает мой кузен. Он хотел уяснить для себя значение слова «слабые».

— И для этого все время звонил в Пакистан? Бессмыслица какая-то!

— Барбара, Хайтам знал, что означает это слово. Он хотел более четко определить для себя его смысл. Коран призывает мусульман бороться за облегчение судьбы тех, кто среди людей почитаются слабыми. Он хотел понять, кого именно считать слабым, а кого нет.

— Он хотел бороться за кого-то? — спросила Барбара. Она отошла от окна, села на стул и потянулась к пепельнице. — Ну и дела, — не обращаясь к Ажару, как бы про себя произнесла она. — И что же он решил?

— Следующий звонок был к муфтию, — продолжал Ажар, не ответив на ее вопрос. — Это знаток исламских законов.

— Иными словами — юрист?

— Что-то вроде… Муфтий — это священнослужитель, толкующий применение исламских законов в повседневной жизни, знаток того, что мы называем фатуа — практики применения законов.

— Ну и что же он хотел у него выяснить?

Ажар колебался, медля с ответом, и тут Барбара почувствовала, что они подошли сейчас к самому главному — к тому, что так сильно расстроило его. Не отвечая, он положил в пепельницу погасшую сигарету, отбросил со лба волосы и задумался.

— Ажар! — окликнула его Барбара. — Вы где? Вы мне нужны.

— Моя семья…

— Вы и ей тоже нужны. Ведь мы все хотим, чтобы преступление было раскрыто. Не имеет значения, был убийца азиатом или англичанином, смерть Кураши не должна остаться безнаказанной. Даже Муханнад согласен с этим, хотя он и говорит постоянно о защите прав своего народа. Ажар вздохнул.

— У муфтия Хайтам искал ответа на вопрос о грехе. Он хотел узнать, останется ли мусульманин, признанный великим грешником, членом мусульманского сообщества.

— Вы хотите сказать, членом своей семьи?

— Членом семьи и членом всего мусульманского сообщества.

— И что же муфтий ему ответил?

— Он рассказал об усуль аль-фикх, что в буквальном переводе означает «корни фикха», — основном источнике права и закона.

— И что же это за источник?

Ажар поднял голову, и их взгляды встретились.

— Усуль аль-фикх, источник права, следует искать в Коране и еще одной книге — Сунне Пророка…

— Сунна?

— Священное предание о Пророке, описание его деяний — поступков и высказываний.

Не отрывая взгляда от его лица, Барбара потянулась за сигаретами. Вытряхнув из пачки одну для себя, она протянула пачку Ажару. Тот чиркнул спичкой, поднес ее к сигарете Барбары, затем прикурил сам и снова сел на край кровати.

— Ну, а когда Хайтам и муфтий закончили беседу, они пришли к какому-то заключению, верно? Он получил ответ на свой вопрос. Так может ли мусульманин, виновный в тяжком грехе, оставаться мусульманином?

Он ответил вопросом на ее вопрос:

— Барбара, как можно, пренебрегая одним из принципов ислама, оставаться мусульманином?

Принципы ислама. Барбара старалась вдуматься в содержание этого словосочетания, понять его скрытое значение, совместить его суть с тем, что ей было известно о Кураши и людях, с которыми он общался. Она чувствовала, что между этими принципами и жизнью Кураши существует неразрывная связь. Ее охватило волнение: теперь многое в поведении этого человека стало ей понятным.

— Ажар, вы говорили, что Коран строго запрещает гомосексуализм.

— Да.

— Но ведь Кураши собирался жениться. Его брак был делом решенным: его семья готовилась к поездке в Англию на свадебное торжество, все было продумано и даже оплачено.

— Похоже, что так, — нехотя подтвердил Ажар.

— А что, если после беседы с муфтием Хайтам Кураши решил начать жить согласно принципам ислама? — Она подошла к сути вопроса: — Вполне возможно, что он был не в ладах с самим собою, он мучился. Ведь он приехал жениться, а его все еще тянуло к мужчинам, несмотря на то что он поклялся покончить с этим. А раз он не мог побороть своей склонности, следовательно, его тянуло к тем местам, где собираются геи. Итак, он встретил кого-то на рыночной площади в Клактоне и сошелся с ним. Их связь продолжалась примерно месяц, но он не хотел жить двойной жизнью — это было бы слишком рискованно, — а потому решил с этим покончить. Но покончили с ним.

— Рыночная площадь в Клактоне? — с изумлением спросил Ажар. — Барбара, а это-то тут при чем?

Барбара поняла, что погорячилась. Ей так хотелось сейчас же, сию минуту разложить все имеющиеся факты и предположения по полочкам, и она неосмотрительно выложила Ажару информацию, известную только Тревору Раддоку и следователям. Да, она явно перешла границы дозволенного.

Барбара мысленно чертыхалась и кляла себя. Как жаль, что нельзя отмотать пленку назад, затереть слова «рыночная площадь в Клактоне». Но слово не воробей. Она могла надеяться только на то, что удастся как-то отвлечь Ажара от сказанного. Только вряд ли у нее получится. Вот если бы, подумала Барбара, рядом с ней был инспектор уголовной полиции Линли! Он бы точно сумел, пустив в ход свое всепобеждающее красноречие. Но главное, он никогда бы не очутился в подобной ситуации, потому что не имел привычки размышлять вслух, ну разве что среди коллег. Но это другое дело.

Она решила притвориться, что не расслышала его вопроса, и, стараясь придать себе как можно более задумчивый вид, произнесла:

— Конечно, когда он говорил с муфтием, он мог думать о другом человеке. — И вдруг поняла, насколько близко она, возможно, подошла сейчас к истине.

— О ком же? — удивленно спросил Ажар.

— О Салах. Быть может, он узнал о ней нечто такое, что побудило его отказаться от женитьбы, и он просил муфтия подсказать способ, как ее избежать. Ведь существует же тяжкий женский грех, являющийся неоспоримой причиной для разрыва брачного контракта? Ну что-то такое, за что, стань оно известным, ее могут отлучить от ислама.

Скептически взглянув на Барбару, он покачал головой:

— Да, это делает контракт недействительным. Но скажите, Барбара, какой, по-вашему, смертный грех может отягощать душу моей кузины Салах?

Тео Шоу, подумала Барбара. Но на этот раз она благоразумно промолчала.

Звонок над дверью ожил в самый разгар скандала. Если бы Рейчел не стояла в дверях гостиной, она не услышала бы его, потому что визгливый, пронзительный голос Конни, казалось, заполонил все пространство. Но мелодия звонка из двух нот — вторая нота обрывалась, словно птицу подстрелили в середине трели, — прозвучала как раз в тот момент, когда ее мать сделала паузу, чтобы набрать побольше воздуха в легкие.

Конни не обратила внимания на звонок.

— Отвечай же, Рейчел! — кричала она. — Сейчас же и по существу. Что тебе известно об этом? Ты врала детективу и сейчас врешь мне, а я не потерплю этого, Рейчел Линн. Не потерплю!

— Звонят, мам, — сказала Рейчел.

— Конни! Меня зовут Конни, не забывай этого. И не пялься на дверь. Она не откроется, пока ты не ответишь без уверток на мой вопрос. Какое отношение ты имеешь к смерти этого парня на Незе?

— Я же уже сказала, — взмолилась Рейчел. — Я дала ему чек для того, чтобы он убедился, как сильно Салах его любит. Она говорила мне, что он не верит ей, а я подумала, что если он увидит этот чек…

— Чушь собачья! — завизжала Конни. — Прекрати пудрить мне мозги! То, что ты плетешь, такая же правда, как то, что я Матушка Гусыня. А почему тогда ты не рассказала об этом той даме из полиции, ведь она тебя спрашивала? Но ведь и ты и я знаем почему, разве не так? Ты ей ничего не сказала, потому что в тот момент еще не придумала подходящего объяснения. Ты что, и вправду держишь меня за такую дуру, которая может поверить в твою идиотскую сказочку, как ты помогла этой цветной лахудре доказать, что она пылает вечной любовью к своему купленному жениху, привезенному невесть откуда?..

Кто-то еще раз нажал на кнопку звонка. Три раза подряд. Конни сама ринулась к двери и таким резким движением распахнула ее, что дверь с грохотом ударила в стену.

— Ну что? — рявкнула она. — В чем дело? Какого дьявола вас сюда занесло? Вы что, не знаете, сколько сейчас времени?

Молодой мужской голос вежливо произнес:

— Рейчел дома, миссис Уинфилд?

— Рейчел? А что вам надо от моей Рейчел? Рейчел, подойдя к двери, встала за спиной матери. Движением бедра Конни преградила ей путь.

— А это что за кретин? — требовательно спросила Конни. — Какого черта ему здесь надо? Ты что, совсем ополоумел? Ты хоть знаешь, сколько сейчас времени, придурок?

Рейчел все же разглядела: это был Тревор Раддок. Он стоял в тени: ни свет из окон дома, ни уличный фонарь не освещали его — впрочем, прятаться он не собирался. Выглядел он еще хуже, чем обычно: грязная дырявая футболка, джинсы, заношенные до того, что, казалось, выпрыгни он из них, они так и остались бы стоять в прежнем положении.

Рейчел попыталась обогнуть мать. Конни схватила ее за руку:

— Ну-ка постой, моя милая, мы ведь еще не закончили.

— В чем дело, Тревор? — спросила Рейчел.

— Так ты его знаешь? — словно не веря своим ушам, спросила Конни.

— А ты как думаешь? — вопросом на вопрос ответила Рейчел. — Раз он спросил меня, так, наверно, я его знаю.

— Можно тебя на минутку? — обратился к ней Тревор. Он переминался с ноги на ногу, и его нечищеные, без шнурков башмаки скребли подошвами по бетонным ступеням. — Я понимаю, что уже поздно, но я надеялся… Рейчел, мне очень надо поговорить с тобой. С глазу на глаз.

— И о чем же? — едва сдерживая себя, спросила Конни. — Что же это такого ты собираешься сказать Рейчел Линн, чего не можешь сказать в присутствии ее матери? И вообще, кто ты такой? Если вы с Рейчел настолько хорошо знакомы, что ты позволяешь себе приходить к ней в половине двенадцатого ночи, то почему я не видела тебя прежде?

Тревор смотрел то на Рейчел, то на ее мать. Взгляд его остановился на Рейчел. На его лице был ясно написан вопрос: «Что, по-твоему, ей положено знать?» И Конни, словно телепат, мгновенно прочитала его. Она схватила Рейчел за руку.

— Поговорить о том, во что ты ее втянул? О том, зачем вы таскались по ночам возле пляжных домиков? Ты опустилась до того, что трахаешься с этим придурком, на которого другая девушка даже не высморкается.

Губы Тревора слегка дрожали, словно он боролся с собой, стараясь удержаться от ответа. Рейчел поспешила на выручку:

— Замолчи, мама.

Увернувшись от рук матери, которая пыталась ее задержать, она ступила за порог.

— Немедленно в дом! — приказала мать.

— Прекрати разговаривать со мной как с ребенком, — с вызовом ответила Рейчел. — Тревор — мой друг, и если он хочет мне что-то сказать, то я все равно выйду. А Салах — моя подруга, и если я хочу помочь ей, то обязательно это сделаю. И никакие полицейские и ни ты, мама, не заставят меня поступить иначе.

Ошарашенная Конни смотрела на нее широко раскрытыми глазами.

— Рейчел Линн Уинфилд!

— Да, меня так зовут, — сказала Рейчел. И, слыша за спиной тяжелое, учащенное дыхание матери, пораженной невиданной смелостью дочери, она взяла за руку Тревора и сошла по ступенькам парадного входа. Они пошли по улице к мотороллеру, на котором он приехал. — Мы сможем закончить разговор после того, как я поговорю с Тревором, — бросила она матери через плечо.

Ответом был грохот захлопнувшейся двери.

— Прости, — остановившись на дорожке, сказала она Тревору. — Мамаша не в себе. Копы нагрянули сегодня утром в магазин, и я смоталась, не объяснив ей что к чему.

— У меня они тоже были, — ответил он. — Баба-сержант. Жирная, с мордой, как… — Тут он взглянул на лицо Рейчел и решил, что язвительное суждение о морде следует попридержать. — Ну в общем, — продолжал он, сунув руки в карманы джинсов, — приходили копы. Кто-то на фабрике Малика сказал им, что Кураши попер меня с работы.

— Да, хорошего мало, — откликнулась Рейчел. — Но они же не думают, что ты в чем-то виноват? Ведь обвинения тебе не предъявили?

Тревор достал ключи, повертел их на пальце. Рейчел заметила, что он нервничает, но не понимала почему, пока он не заговорил снова.

— Все это так, но ведь дело не в том, за что меня поперли с работы, — сказал он. — Для них важен сам факт. Они считают, что это я, возможно, разделался с Кураши, чтобы отомстить. Вот как они думают. К тому же я белый. Он был цветным. Паки. И из-за этого раздули шумиху. Расовая ненависть и все такое… — Он провел ладонью по лбу. — Жуть, что за пекло, — пробормотал он.

Рейчел с любопытством наблюдала за ним. Прежде она никогда не видела Тревора Раддока таким взволнованным. Он всегда вел себя так, словно знал, чего хочет, и прикладывал ровно столько сил, сколько требовалось для достижения намеченной цели. И в отношениях с ней он вел себя согласно этому принципу: никакой спешки, никаких серьезных разговоров. Да, именно так — никаких серьезных разговоров. А сейчас… Перед ней был не тот Тревор, которого она знала прежде, еще по школе, где он считался отпетым хулиганом и безнадежным тупицей с примитивными мыслительными способностями, которого в будущем не ожидает ничего хорошего. Даже тогда он выглядел человеком, уверенным в себе. Если он не мог разрешить проблему при помощи мозгов, он пускал в ход кулаки.

— Да, жарко, — согласилась она, ожидая, что будет дальше. Не могли же они заняться чем обычно. Ведь не здесь же, где ее кипящая от злобы мать следила за ними из-за шторы на окне в гостиной, да и соседи из близлежащих домов наверняка с удовольствием подсматривали и подслушивали. — Изо дня в день одно и то же, и никаких перемен. Я читала что-то насчет глобального потепления. Может, оно уже началось?

Судя по всему, Тревор пришел не за тем, чтобы обсуждать климатические проблемы. Он спрятал ключи в карман и принялся обгрызать ноготь на большом пальце, то и дело бросая из-за плеча настороженные взгляды на зашторенное окно гостиной.

— Послушай, — сказал он. Вид у него был какой-то побитый, жалкий. Он вытер палец о футболку. — Послушай, Рейчел, мы можем поговорить? Хоть недолго?..

— А разве мы не разговариваем?

— Я хотел сказать… давай пройдемся?

Он пошел вперед по дорожке. Остановившись у ржавой калитки, он подал ей знак следовать за ним.

Она послушно шла сзади.

— Трев, а разве ты не должен быть на работе?

— Должен. Сейчас пойду. Но сперва хочу поговорить с тобой. — Он остановился, ожидая, когда она поравняется с ним. Шагая рядом, они дошли до его мотороллера. Он уселся на него и упер ноги в землю. Уставившись глазами в руль, крепко ухватил его руками. — Послушай, ты и я… ну это… в пятницу вечером. Когда грохнули Кураши. Мы же встречались. Ты же помнишь, да?

— Конечно, — подтвердила она, ощущая тепло, разливающееся по груди и шее, как это бывало всегда, когда она краснела.

— Ты помнишь, сколько было времени, когда мы расстались? Когда мы дошли до домиков, было около девяти. Потом мы пили… ну это жуткое пойло… кстати, как оно называется?

— Кальвадос, — ответила она и добавила, сама не зная для чего: — Его делают из яблок и подают на десерт.

— Понятно, но мы-то пили его до десерта, так? — осклабился он.

Его улыбка ей не нравилась. Ей не нравились вечно не чищенные зубы, грязь под ногтями, то, что он редко моется. Но больше всего ей была не по душе его постоянная забота о том, чтобы их встречи оставались в тайне. Эти встречи обычно начинались у моря на пирсе, а заканчивались в прибрежном домике, где пахло плесенью и пол был устлан плетеными циновками, оставляющими на коленях красные рубцы.

Люби меня, ну люби же меня, умоляло его ее тело, но сама она молчала. Посмотри, какое наслаждение я могу тебе доставить.

Все это было, но до того, как она узнала, что подруге нужна ее помощь, и по выражению лица Тео Шоу поняла, что он намерен бросить Салах.

— Но я сейчас не о том, — продолжал Тревор, так и не дождавшись ободряющего смешка в ответ на его двусмысленную шутку. — Мы пробыли там до половины одиннадцатого, помнишь? Я ведь даже не кончил, потому что надо было бежать на работу.

Она медленно покачала головой.

— Да нет, Трев, ты что-то путаешь. Я была дома около десяти.

Его лицо оскалилось в злой улыбке, а ладони по-прежнему сжимали руль. Когда он с нервным смешком поднял голову, то смотрел не на нее, а куда-то мимо.

— Послушай, Рейчел, все было не так. Я ведь не думаю, что ты бросилась засекать время сразу после того, как мы прекратили наши дела.

— Ты хотел сказать «мои дела», — поправила его Рейчел. — Я не помню, чтобы ты делал хоть что-нибудь после того, как вытащил из штанов свой пенис.

Наконец он посмотрел на нее. Впервые она увидела выражение испуга на его лице.

— Рейчел, — голос его звучал жалобно, — ну что ты, Рейчел. Ведь ты же помнишь, как все было?

— Помню, что было темно, — ответила она. — Помню, как ты просил меня подождать десять минут и только потом входить в домик, третий в ряду, если считать сверху. Это было нужно… А для чего это было нужно, Трев? Ты сказал: «Пусть он проветрится». Я ждала внизу, на пирсе.

— Да ты и не захотела бы войти, там была такая вонища внутри, — возразил он.

— А ты не захотел, чтобы тебя видели со мной.

— Да не в этом дело! — закричал он хриплым от ярости голосом.

Рейчел так хотела поверить, что он говорит правду! И что дело действительно не в этом, хотя вместе они появились на людях единственный раз, когда зашли пообедать в китайский ресторан, расположенный в пятнадцати милях от Балфорда-ле-Нез. Она убеждала себя, что он никогда не целует ее в губы из-за своей стеснительности, а потому даже старалась заставить его быть смелее. Она надеялась, что он пока просто не научился дарить радость другому. Разрешая Рейчел доставлять ему удовольствие, он ни разу не поинтересовался, что при этом испытывает она. А она не ощущала ничего, кроме унижения, и томилась в ожидании хоть какого-то намека на чувство с его стороны. Но ей все труднее становилось разубеждать себя в том, что он попросту использует ее.

— Трев, я была дома около десяти. Я это знаю, потому что я отвратительно себя чувствовала и, чтобы отвлечься, включила телевизор. Я даже помню фильм: с Сандрой Ди и Троем Донахью. Я смотрела его примерно с середины. Да ты наверняка знаешь: они молодые, почти дети, встречаются летом, влюбляются — и пошло-поехало. А в конце они понимают, что важнее всего любить, а не бояться и скрывать, кто ты есть на самом деле…[35]

— Послушай, неужели ты не можешь сказать, что мы расстались в половине двенадцатого? — перебил ее он. — Рейчел, копы обязательно спросят тебя. Подумай, что будет, если ты скажешь им, что была дома около десяти?

— Я думаю, это будет означать, что у тебя было время на то, чтобы разделаться с Хайтамом, — ответила Рейчел.

— Да не делал я этого! — с горячностью воскликнул он. — Рейчел, я и не видел этого парня в тот вечер. Клянусь! Но если ты не подтвердишь мои слова, они поймут, что я вру. Тогда они решат, что я вру, когда говорю, что не убивал его. Ты можешь мне помочь? Ведь всего-то один час?

— Полтора часа, — поправила она его. — Ты говорил про половину двенадцатого.

— Ну хорошо, полтора часа. Ведь всего-то полтора часа?

Это же уйма времени, и ты мог хотя бы соврать, что за это время хоть раз вспомнил обо мне, про себя ответила ему Рейчел, а вслух произнесла совсем другое:

— Я не стану лгать, чтобы выгораживать тебя, Трев. Возможно, когда-то и смогла, но не сейчас.

— Почему? — умоляюще произнес он, дотронувшись до ее руки. — Рейчел, я думал, между нами особые отношения… Неужели ты этого не чувствуешь? Когда мы вместе, это как… Ну, как… колдовство… разве не так? — Его пальцы добрались до короткого рукава ее блузки, потом ощупали плечо, затоптались на бретельке лифчика.

Прикосновение было настолько желанным, что ответом на него, да и на только что заданный вопрос, была горячая волна, разлившаяся по всему телу: она захлестнула сердце, поднялась к горлу.

— Рейчел?.. — Пальцы добрались до груди. Вот так и должно быть, думала она. Мужчина касается женщины, разжигает ее желание, а женщина тает от его прикосновения…

— Ну пожалуйста, Рейчел! Ведь только ты можешь мне помочь.

И ведь это был первый и единственный раз, когда он дотронулся до нее с нежностью, а не с обычным горячим нетерпением получить собственное удовольствие.

«На головку этой птички надо надевать мешок!», «Рейчел Уинфилд, у тебя не лицо, а собачья задница!», «Парням, которые будут тебя раздевать, надо завязывать глаза», — звучали у нее в ушах голоса… Она сжалась и напряглась от прикосновения его пальцев, вспоминая эти выкрики и постоянные драки из-за них на протяжении всех ее школьных лет. Резким движением она сбросила руку Тревора Раддока.

— Рейчел! — Он смотрел на нее так, словно был смертельно ранен.

Да… то, что чувствует он сейчас, было ей хорошо знакомо.

— В пятницу вечером я пришла домой около десяти часов, — сказала она. — И если копы спросят меня, я так им и скажу.

Глава 15

Салах пристально смотрела в потолок спальни, на котором в отражении лунного света неподвижно, словно нарисованные, застыли силуэты трех листьев росшего за окном дерева. Их дом стоял рядом с морем, но сейчас его близость совсем не чувствовалась. Впереди еще одна ночь в удушающей жаре, когда постельное белье обволакивает тело, словно липкий кокон.

Она знала, что заснуть не сможет. Весь вечер отец и брат бурно спорили; слушать их пререкания было невыносимо, и в половине одиннадцатого она пожелала домашним спокойной ночи. Известие о том, что у Хайтама была сломана шея, настолько потрясло Акрама, что он на некоторое время замолчал. Муханнад немедленно воспользовался преимуществом, невольно предоставленным отцом, и, торопясь, стал выкладывать все, что узнал на встрече в управлении полиции — хотя Салах знать об этом было необязательно, — а также о том, какие действия Таймулла Ажар решил предпринять в ближайшем будущем. Акраму удалось вставить реплику в непрерывный поток его сообщений: «Это не игра, Муханнад», с которой и начался спор.

Их фразы, краткие и точные у Акрама и горячие у Муханнада, не только ожесточали отца и сына против друг друга, но и угрожали миру в их семье, а также и семейному бизнесу. Юмн, конечно же, была на стороне Муханнада. Вардах, наученная жизнью не встревать в дела мужчин, молчала, склонившись над вышиванием. Салах мучительно терзалась мыслью, как восстановить дружеские отношения между мужчинами. Когда спор затих и они молча сидели в гостиной, атмосфера в комнате была настолько наэлектризованной, что казалось, между ними вот-вот начнут проскакивать искры. В тишине всякий человек ведет себя по-своему. Юмн тишину не переносила. Она сразу вскочила и вставила кассету в видеомагнитофон. Когда на экране появился крупным планом смуглый мальчуган с кнутом в руке в окружении стада коз, заиграл ситар и появились титры на урду, Салах встала и пожелала всем спокойной ночи. Ответила только мать.

Было уже половина второго. Легла она в одиннадцать. Тишина в доме наступила около полуночи; последнее, что она слышала, были шаги брата в ванной комнате, куда он зашел по пути в спальню. Скрипевшие по ночам полы и стены притихли.

Она знала, что единственная возможность заснуть — выбросить из головы тревожные мысли и попытаться расслабиться. Выполнить второй этап этой процедуры она бы, наверное, смогла, а вот первый был явно невыполним.

Рейчел так и не позвонила, а это значит, что она не сумела ничего узнать о том, когда и где можно сделать аборт. Салах оставалось только убеждать себя быть терпеливой и надеяться на то, что подруга ее не бросит и сделает все, что нужно, а главное — снова не предаст ее.

С того момента, когда Салах поняла, что беременна, ее не покидало горькое ощущение несвободы от постоянного пребывания под родительским надзором. Сейчас она презирала себя за то, что всегда покорно жила под нежной, доброй и в то же время такой суровой опекой отца и матери. Она понимала, что ее жизнь, подобная существованию эмбриона в материнском чреве, когда она была защищена от любого враждебного воздействия окружающего мира, сейчас мешает ей и опутывает по рукам и ногам. Ограничения, столь долгое время налагаемые на нее родителями, конечно же, оберегали ее. Но в то же время они лишали свободы. Никогда прежде она не сожалела столь горько о том, что так не похожа на английских девушек, которым их родители кажутся чем-то вроде отдаленных планет, вращающихся по орбитам, расположенным за пределами солнечной системы, в которой обитают их дочери.

Не будь она так скована родительской заботой, размышляла Салах, она наверняка знала бы, что сейчас делать. Она попросту объявила бы о том, что намеревается совершить. Она, не поморщившись и не отводя глаз в сторону, рассказала бы свою историю, не заботясь о том, как к этому отнесутся окружающие. Что для нее семья, будь она свободной и раскованной? Что для нее честь и гордость родителей, не говоря уже об их нежной любви и преданности своему чаду? Сущие пустяки, о которых и вспоминать-то не стоит.

Но она всегда была частицей семьи, а значит, покой любимых родителей для нее важнее всего, важнее личного счастья, дороже самой жизни.

И конечно, дороже этой жизни, подумала она, машинально обнимая свой живот. И тут же отдернула руки. Я не могу дать тебе жизнь, сказала она, обращаясь к существу внутри себя. Я не могу дать жизнь тому, кто обесчестит моих родителей и приведет к крушению моей семьи.

А твой позор, дорогая Салах? — прозвучал в ее сознании безжалостный и неумолимый голос, который она слышала каждую ночь, неделю за неделей. Кто, как не ты, виновен в том, что сейчас ты находишься в таком положении?

«Шлюха позорная! — шепотом обзывал ее брат, вкладывая в оскорбительные слова столько злобы, что воспоминания об этом бросали ее в дрожь. — Ты заплатишь за все, Салах».

Она закрыла глаза, будто темнота поможет ей избавиться от воспоминаний, излечит сердце от тоски и боли, а разум — от постоянных мыслей о том, что она наделала. Но даже через плотно сомкнутые веки она почувствовала — или ей показалось? — яркие вспышки света.

Она открыла глаза. Вспышки продолжались в каком-то знакомом ритме. Луч освещал угол комнаты. Через мгновение она догадалась, в чем дело. Короткий, короткий, длинный, темнота. Короткий, короткий, длинный, темнота. Сколько раз она наблюдала этот сигнал в прошлом году? Он означал: «Выйди ко мне, Салах». Это значит, что Тео Шоу находится возле дома и фонариком сообщает ей, что ждет ее в саду.

Она вновь зажмурилась. Еще совсем недавно она тут же вскакивала с постели, подавала ответный сигнал фонариком и неслышно выскальзывала из спальни. Осторожно, бесшумно ступая, она пробиралась мимо спальни родителей, задерживалась на мгновение перед закрытой дверью, прислушиваясь к громоподобным раскатам отцовского храпа, в промежутках между которыми слышались нежные трели, выводимые носом матери. Спустившись по ступенькам, она направлялась в кухню, а оттуда — прямо в ночь.

Короткий, короткий, длинный, темнота. Короткий, короткий, длинный, темнота. Она различала призыв Тео даже с закрытыми глазами.

Сигналы были настойчивыми. Такую же настойчивость она почувствовала и в его голосе, когда он звонил ей накануне вечером.

— Салах, ну слава богу! — сказал тогда он. — Я звонил тебе несколько раз после того, как услышал о Хайтаме, но ты так и не подошла к телефону. Я собирался передать тебе сообщение… но не осмелился. Боялся за тебя. Трубку каждый раз брала Юмн. Салах, я хочу поговорить с тобой. Нам надо поговорить.

— Мы уже поговорили, — ответила она.

— Нет! Выслушай меня. Ты не поняла, что я имел в виду, когда говорил, что хочу повременить. Эти слова не имеют ничего общего с теми чувствами, которые я испытываю к тебе. — Он говорил быстро, словно боялся, как бы она не повесила трубку, прежде чем он успеет высказать все, что задумал, а возможно, и отрепетировал. Но она поняла, что он спешит еще и из опасения, что его подслушивают. И она точно знала — кто.

— Мне нужно помочь маме с обедом, — сказала она. — Я не могу сейчас с тобой говорить.

— Ты думаешь, что дело в тебе, ведь так? Я же видел это по твоему лицу. В твоих глазах я трус, потому что не хочу говорить бабушке, что люблю девушку-азиатку. Я и вправду не сказал ей ничего, но ты тут ни при чем. Понимаешь? Просто сейчас не время.

— Я никогда не обольщалась мыслью, что хоть что-то в твоей жизни связано со мной.

Салах могла бы не трудиться перебивать его — он торопился, и ничто не могло заставить его остановиться.

— Она очень больна. Ее речь становится все менее разборчивой. Она практически не может ходить. У нее постоянная слабость. За ней нужен уход. Поэтому я должен быть при ней, Салах. И я не могу пригласить тебя войти моей женой в этот дом только лишь для того, чтобы взвалить на твои плечи бремя ухода за старой, больной и капризной дамой, которая в любую минуту может умереть.

— Да, Тео, — ответила она. — Ты уже говорил мне об этом.

— Салах, ради бога, скажи, ну почему ты не хочешь дать мне хоть чуть-чуть времени? Ведь теперь, после смерти Хайтама, мы же можем быть вместе. Мы можем быть счастливы. Салах, ну неужели ты этого не понимаешь? Ведь то, что Хайтам умер, для нас шанс. Это добрый знак. Это как перст божий…

— Хайтам был убит, Тео, — прервала его Салах. — И я не думаю, что Бог к этому причастен.

Он замолчал. Интересно, подумала она, как он теперь себя чувствует? Он в шоке? В ужасе? А может, он сейчас копается в мыслях, стараясь найти слова, в которых звучала бы неподдельная искренность, сострадание, сочувствие, которых он в действительности не испытывает? Или онлихорадочно ищет подходящий способ показать себя в наиболее выгодном свете?

Ну скажи же что-нибудь, мысленно подгоняла она его. Задай хоть один вопрос, чтобы я поняла…

— Откуда ты знаешь?.. В газете… Они упоминают Нез… Не знаю почему, но я подумал, что у него, возможно, случился сердечный приступ или он просто оступился и упал. Но убийство?

Она-то хотела услышать: «Боже мой, как ты переживешь весь этот ужас? Как я могу помочь тебе? Салах, я должен сейчас же тебя увидеть. Я должен быть рядом с тобой, вместе мы все преодолеем…» — но нет, ничего подобного он не сказал.

— Сегодня днем моему брату сообщили об этом в полиции, — ответила Салах.

Еще одна продолжительная пауза. Она слышала его дыхание и вновь пыталась понять, о чем он думает.

Наконец он заговорил:

— Мне очень жаль, что он умер. Но я не стану притворяться, будто опечален тем, что ты не выйдешь замуж в нынешний уик-энд. Салах, я хочу поговорить с бабушкой. Я хочу рассказать ей все от начала до конца. Я понимаю, что почти теряю тебя, но как только мы завершим работу над проектом реконструкции и приступим к его выполнению, она успокоится, вот тогда-то я и поговорю с ней.

— И как ты себе это представляешь? Она успокоится и, когда ты будешь нас знакомить, возможно, не обратит внимания на то, что цвет моей кожи для нее невыносим?

— Ну что ты говоришь?

— Так ты что, вообще не хочешь нас знакомить? А может, ты надеешься на то, что этот проект угробит ее? Тогда ты получишь ее денежки и станешь свободным.

— Нет! Прошу тебя! Выслушай меня.

— У меня нет времени, — ответила Салах и положила трубку.

Как раз в этот момент Юмн вышла из гостиной в прихожую, где на столике возле лестницы стоял телефон. Невестка тогда смотрела на нее с таким подозрительно-фальшивым беспокойством, что Салах была уверена: Юмн слышала все, что говорила она.

— Ой, милостивый Аллах, телефон просто не умолкает с того момента, как мы узнали о судьбе несчастного Хайтама, — затараторила Юмн. — Хорошо, что близкие друзья наперебой спешат выразить сочувствие несостоявшейся жене нашего бедного Хайтама. До жены ей не хватило всего нескольких дней. Но ведь дело не в этом. Ее сердце должно утешиться тем, что так много людей любили нашего Хайтама, а значит, и ее. — Глаза Юмн смеялись, а на лице было выражение глубокой скорби.

Салах отвернулась от нее и быстро пошла к матери, слыша за спиной негромкий смех Юмн. Она знает, подумала Салах, но знает не все.

И вот сейчас, лежа в кровати, она наблюдала предназначенные ей сигналы: короткий, короткий, длинный, темнота, короткий, короткий, длинный, темнота. Он все еще ждал ее ответа.

Я сплю, Тео, мысленно сказала она ему. Иди домой, к своей бабушке. Сейчас все уже не важно, ведь, несмотря на все, что ты говорил — гордый тем, что мы любим друг друга, и безразличный к тому, как отнесется к этому твоя бабушка, — я все равно не смогу прийти к тебе. По сути ты такой же, как Рейчел. Для тебя свобода — это некое проявление твоей воли, логически обоснованное сознание твоих потребностей и желаний, которые ты и стремишься исполнить. Но для меня свобода — это нечто иное. И если я буду следовать своим принципам, а ты своим, мы оба погибнем. А когда люди, любящие друг друга, видят себя и весь окружающий их хрупкий мир в руинах и обломках, любовь сразу улетучивается, и ее место занимает стыд. Так что, Тео, иди лучше домой. Прошу тебя.

Она повернулась спиной к настойчиво мигающему световому посланию. Но все равно она видела его отраженным в зеркале, висевшем на противоположной стене. И, глядя на световые вспышки, она вновь вспомнила все: как она спешила через сад навстречу ему, его руки, протянутые к ней, его губы на ее губах, шее и плечах, его пальцы, перебиравшие ее волосы.

Из памяти выплыло и другое: волнующее ожидание встречи, таинственность, обмен одеждой с Рейчел, чтобы ее не узнали в темноте на Балфордской пристани, торопливая переправа через Уэйд во время прилива, но не на прогулочном катере Шоу, а на маленькой лодочке, взятой на несколько часов на станции, костер в неглубокой впадине на Конском острове, в который они подбрасывали выброшенные морем коряги, порывы ветра, с завыванием проникающего сквозь высокие заросли прибрежной травы и дикой лаванды.

У него был с собой радиоприемник, и когда они начали разговаривать, получилось как в кино: ночь, мужчина и женщина и музыкальное сопровождение. Они тогда сказали друг другу все то, что из-за различия их положений было для них неизвестным, искренне удивляясь и восхищаясь, как много нужно рассказать, чтобы узнать человека. Но ни он, ни она не догадывались, как легко разговор приводит к влюбленности, а влюбленность — к страстному желанию, которое только усиливается, оттого что его необходимо сдерживать.

Несмотря на все, что произошло в последние несколько месяцев и в последние дни, Салах все еще чувствовала прежнее желание. Но они не виделись. Она не могла бы смотреть ему в глаза. Она не хотела увидеть в его лице то, что могло бы — а это наверняка случилось бы — выдать его страх, боль или отвращение.

Тео, мы все делаем то, что должны делать, мысленно произнесла она, обращаясь к нему. Никто из нас не может изменить путь, который мы выбрали или который навязали нам другие.

Когда на следующее утро Барбара увидела Эмили Барлоу, та говорила по телефону. По тому, сколько неприязни и враждебности было в ее голосе, Барбара поняла, что ее подруга разговаривает с руководством.

— Ну уж нет, Дон, — едва сдерживалась Эмили. — Я не умею читать мысли. А поэтому не могу знать, что надумали пакистанцы, до тех пор, пока они не перейдут к делу… А где, по-вашему, я могу найти азиата, согласного стать осведомителем?.. Да, конечно, в Нью-Скотленд-Ярде больше нечем заняться, как только подыскать и прислать нам детектива, который проникнет в организацию, которая — в чем все мы могли убедиться — никогда не была замешана ни в одном, даже самом мелком преступлении… Господи, так ведь именно до этого я и пытаюсь докопаться… Да, могу. Если вы соблаговолите дать мне шанс закончить хоть что-нибудь из намеченного, а не тратить время на пустопорожние разговоры с вами, да еще дважды в день.

Барбара могла себе представить, какую вспышку негодования вызвала эта реплика у человека на другом конце провода. Что касается Эмили, то она закатила глаза и молча держала трубку, до тех пор пока ее начальник не бросил свою на аппарат. Барбаре показалось, что она даже расслышала треск.

Эмили послала в замолчавший телефон проклятие.

— Утром в его кабинет приходили три члена муниципального совета с протестом против беспорядков на Хай-стрит. Они проявили обеспокоенность судьбой магазинов, расположенных на ней. Но ни у кого из них, как ты пронимаешь, нет ничего интересного для нас.

Она снова принялась за работу, которую прервали звонок Фергюсона и появление Барбары: встав на стул, она продолжила укреплять голубую наволочку на раме незашторенного окна, надеясь хоть как-то спасти себя от жары наступающего дня. Зажав в руке степлер, она принялась заколачивать им кнопки. Глядя из-за плеча на Барбару, она сказала:

— Ты прекрасно поработала над своим лицом, Барб. Наконец-то ты приобрела человеческий вид.

— Ну спасибо. Не знаю, сколько еще времени буду этим пользоваться, но скажу тебе честно, синяки косметика маскирует хорошо. Правда, я думала, что управлюсь быстрее. Прости, что не поспела к утренней пятиминутке.

Эмили отмахнулась, подтвердив, что принимает извинения, тем более что Барбара не числилась в ее штате. К тому же она была в отпуске, так что ее помощь полиции Балфорда можно считать проявлением доброй воли. Никто и не ожидает, что она будет выказывать чрезмерное усердие.

Руководитель следственной группы слезла со стула и продолжала, орудуя степлером, закреплять нижний край наволочки. Она сообщила Барбаре, что уже успела побывать в магазине на Карнэрвон-роуд в Клактоне. Накануне вечером она провела там примерно четверть часа, беседуя с владельцем. Когда она спросила, кто из его клиентов-пакистанцев обычно звонил по телефону некоему Хайтаму Кураши, он сразу же ответил:

— Так это же мистер Кумар, конечно же, он. А он что, в чем-то замешан?

Фахд Кумар его постоянный клиент, рассказал он Эмили. Он никогда не причинял хозяину никаких неудобств и хлопот, всегда платил наличными. Заходит по крайней мере трижды в неделю, чтобы купить несколько пачек сигарет, иногда газету и лимонные пастилки. Он просто тащится от лимонных пастилок.

— Хозяин никогда не спрашивал Кумара, где тот живет, — продолжала Эмили. — Но, очевидно, где-то поблизости, что облегчит нам поиски. Один из наших парней наблюдает за магазином из прачечной самообслуживания, расположенной в доме напротив. Как только Кумар объявится, он сообщит нам и возьмет его под наблюдение.

— А на каком расстоянии находится этот магазинчик от рыночной площади Клактона?

По лицу Эмили расплылась зловещая улыбка.

— Не дальше пятидесяти ярдов.

Барбара кивнула. Чуть ли не рядом с мужским туалетом. Это дает им возможность проверить показания Тревора Раддока. Она рассказала Эмили о телефонных звонках в Пакистан прошлой ночью. О том, что с абонентами разговаривал Ажар, она не сказала, а поскольку Эмили не стала расспрашивать и копаться в подробностях, она решила, что сама информация важнее, нежели способ, с помощью которого она была получена.

Эмили, так же как и Барбара, заинтересовалась беседой Кураши с муфтием.

— Итак, — заключила она, — если гомосексуализм считается у мусульман смертным грехом…

— Именно так, — подтвердила Барбара. — Я выяснила это.

— …Тогда, — продолжала Эмили, — вероятнее всего, что Тревор говорит правду. А этому самому Кумару — ведь он ошивается где-то по соседству, — видимо, тоже известно о делах Кураши.

— Наверное, так, — согласилась Барбара. — А что если Кураши спрашивал муфтия о грехе, который совершил кто-то другой? Ну, к примеру, Салах. Ведь она согрешила, вступив в тайную связь с Тео Шоу, — добрачная связь, как и прелюбодеяние, у них также считается серьезным грехом, за который, как я полагаю, ее могли изгнать из семьи. В этом случае Кураши сумел бы выскользнуть из грозящих ему брачных сетей. Может быть, он как раз стремился к этому и искал способ, как это осуществить.

— Тогда это определенно снимает все подозрения с Маликов. — Эмили кивком головы поблагодарила Белинду Уорнер, появившуюся в кабинете с факсом в руке. — Есть что-нибудь из Лондона по поводу отпечатков пальцев, найденных на «ниссане»? — спросила она.

— Я уже обращалась в дактилоскопическую картотеку, — ответила Белинда. — Они сказали, что их специалист по идентификации отпечатков ежедневно сравнивает более чем две с половиной тысячи пальчиков, а затем спросили, есть ли у нас веская причина, чтобы им отложить всю текущую работу и заняться нашим делом?

— Я позвоню им, — сказала Барбара, обращаясь к Эмили. — Обещать не могу, но попробую ускорить дело.

— Это факс из Лондона, — отрапортовала Белинда. — Профессор Сиддики перевел то, что мы просили, из книги, найденной в комнате Кураши.

Фил звонил с пристани. Семейство Шоу держит там свое судно, большой прогулочный катер с каютой.

— А у азиатов есть там какие-либо плавсредства?

— Нет. Только у Шоу.

Отпустив подчиненную, Эмили некоторое время задумчиво смотрела на листок с факсом, прежде чем прочесть напечатанное на нем сообщение.

— Салах подарила Тео Шоу золотой браслет, — обращаясь к ней, сказала Барбара, — с надписью «Жизнь начинается только сейчас». А его алиби не стоит ни гроша.

Эмили между тем внимательно читала пришедший из Лондона факс.

— «Как можешь ты, — вслух прочла она, — не встать на борьбу за дело Аллаха и ради тех страждущих среди мужчин, женщин и детей, которые взывают: «О, Всевышний, выведи нас из этого города, в котором все люди угнетатели! О, пошли нам на помощь тех, кто с тобой! О, дай нам от себя защиту!» Вот так-то. — Она бросила листок на стол. — Ясно, что ничего не ясно.

— Похоже, мы можем доверять Ажару, — заметила Барбара. — Этот перевод почти дословно повторяет его. А что касается смысла, то Муханнад настаивает на том, что кто-то угрожал Кураши насилием. При этом он упирает на фразу «выведи нас из этого города».

— Разве он утверждает, что Кураши подвергался постоянному преследованию? — удивилась Эмили. — На этот счет у нас ничего нет.

— Кураши, должно быть, хотел избавить себя от этого брака, — предположила Барбара. Она все больше склонялась к этой мысли и искала факты, подтверждающие ее. — Представь, сколько насмешек обрушилось бы на него, когда шашни его невесты с Тео Шоу выплыли бы наружу. Вполне логично, что он не хотел вступать в этот брак. Возможно, он и в Пакистан звонил для того, чтобы поговорить об этом с муфтием, но сообщил не прямо, а в завуалированной форме.

— Я бы сказала, что он сам вдруг понял, что не сможет притворяться в течение последующих сорока лет, а потому попытался избежать этого брака, а то, что он обсуждал с муфтием, не так уж и важно. А когда до ушей кого-то из местных дошел слух о его нежелании вступать в брак с Салах, тогда… — Она подняла руку и при помощи большого и указательного пальцев изобразила пистолет, направила его на Барбару и спустила воображаемый курок. — Как по-твоему, Барб, что было дальше?

— Ну, а куда мы пристроим Кумара? И четыре сотни фунтов, перешедших от Кураши в его карман?

— А вдруг эти четыре сотни фунтов — что-то вроде задатка… часть приданого? Возможно, Кураши сватал одну из своих сестер за Кумара. Ведь у него же есть сестры? Об этом упоминается в каком-то из этих дурацких отчетов. — Она указала рукой на груду бумаг, возвышавшуюся на ее столе.

То, что предполагала Эмили, было не лишено смысла, и та уверенность, с которой она высказала свою гипотезу, вызвала у Барбары волнение и беспокойство, которые еще больше усилились, когда Эмили продолжила развивать свою мысль.

— Убийство было спланировано вплоть до мельчайших деталей, Барб. И последняя деталь — это железное алиби. Ведь тот, кто следил за всеми передвижениями Кураши в ту ночь, натягивал проволоку, проверял, чтобы на месте убийства не осталось никаких улик, не смог бы доказать свое отсутствие в это время и в этом месте и тем самым подтвердить свое алиби.

— Согласна, — сказала Барбара. — Похоже, ты права. Но если у всех, кроме Тео Шоу, есть алиби — а мотив убить Кураши был у нескольких подозреваемых, — может, нам стоит поискать еще? — Она принялась рассказывать Эмили о других телефонных звонках Кураши. Но как только она дошла до непонятного сообщения с автоответчика в Гамбурге, Эмили перебила ее.

— В Гамбурге? — оживилась она. — Кураши звонил в Гамбург?

— Номера телефонов в Гамбурге значатся на компьютерной распечатке. Кстати, один звонок был сделан в главное полицейское управление, однако мне не удалось узнать, кто ответил на его звонок. А что, разве с Гамбургом связано что-то важное?

Вместо ответа Эмили выдвинула ящик стола и выудила пластиковый пакет с низкокалорийной смесью орехов и сухофруктов. Барбара смотрела на него, стараясь согнать со своего лица виноватое выражение. Она-то позавтракала более чем обильно: хорошая яичница, картофель фри, сосиски, грибы, бекон — вся эта снедь целиком состояла из холестерина и жиров. Но Барбара быстро сообразила, что Эмили сейчас не до этого, настолько сильно озадачило ее сообщение о Гамбурге.

— Эм? — спросила Барбара. — В чем дело?

— Клаус Рохлайн.

— Кто?

— Он был третьим на ужине в Колчестере вечером в пятницу.

— Немец? Но когда ты сказала «иностранец», я подумала, ты имеешь в виду… — Да, насколько же сильно ее мышление подвержено влиянию усвоенных стереотипов и неосознанных предрассудков! Барбара решила, что слово «иностранец» подразумевает «азиат», хотя правило «предполагаешь, значит, не знаешь» — основной постулат работы детектива.

— Он приехал из Гамбурга, — пояснила Эмили. — Ракин Хан дал мне номер его телефона. Если вы мне не верите, сказал он, а скорее всего вы мне действительно не верите, подтвердить алиби Муханнада может он. И протянул мне… Куда же я его… — Порывшись в наваленных на столе бумагах и папках, она извлекла оттуда свой блокнот. Перелистала его и, остановившись на одной странице, пробежала ее глазами, а затем прочла номер телефона.

Барбара вытащила из рюкзака компьютерную распечатку и нашла на ней первый гамбургский номер.

— Ну, черт возьми, и дела, — растерянно пробормотала она.

— Как я понимаю, ты прошлой ночью звонила мистеру Рохлайну? — смеясь, спросила Эмили, а потом, вскинув голову, потрясла в воздухе сжатым кулаком. — Вот так-то, Барб. Человек своего народа. Мистер Политикан. Я думаю, что мы его здорово прищучили.

— Связь прослеживается, — задумчиво согласилась Барбара. — Но, Эм, ведь это могло быть и простым совпадением.

— Совпадением? — В голосе Эмили слышался явный скепсис. — Кураши вдруг звонит тому человеку, от которого наполовину зависит алиби Муханнада Малика?.. Нет, Барбара, это не совпадение.

— Так что все-таки с Кумаром? — спросила Барбара.

— А что с ним может быть?

— Как он связан со всем этим? Ведь он, вероятно, живет вблизи рыночной площади в Клактоне, около того самого места, где Тревор, по его словам, видел, как Кураши искал партнера возле общественного туалета. Это что, случайность? А если так, то как мы можем считать один эпизод совпадением, а второй — указанием на убийцу Кураши? А если все то, что связано с Кумаром, не случайно, что мы тогда имеем? Что убийство Кураши тайно организовано членами его общины? А если так, то почему?

— Мы не обязаны знать почему. Почему — это уже дело прокуратуры. Наша задача — передать им обвиняемого и доказательства против него.

— Отлично, — согласилась Барбара. — Полностью с тобой согласна. Но ведь нам известно, что в ту ночь слышали шум мотора лодки, отплывавшей от берега. А у семейства Шоу есть катер. Мы знаем, что Иэну Армстронгу была выгодна смерть Кураши. Ведь его алиби самое непрочное из всех. У нас есть показания, что Кураши был гомосексуалистом, и мы знаем, что он шел на Нез на встречу с кем-то, причем не в первый раз. И я не понимаю, как можно на все это закрыть глаза, только чтобы подкрепить любым способом версию, направленную против Муханнада. Эм, не думаю, что это правильно. Уверена, что и ты…

Она осеклась, поняв, что опять зашла слишком далеко. Ее склонность к многословию, спорам, отстаиванию собственного мнения — все, что было приемлемо в Лондоне с любезным и обходительным инспектором Линли, — сейчас необходимо было сдерживать. Эмили прореагировала на ее слова тем, что, выпрямив спину, пристально посмотрела на нее.

— Прости, — поспешно произнесла Барбара. — Из-за этой жары я уже ничего не соображаю. Говорю совсем не то, что думаю. Дай мне хотя бы минуту на то, чтобы собраться с мыслями.

Эмили молчала. Она сидела неподвижно, как изваяние, и только два пальца лежащей на столе правой руки — большой и указательный — негромко отбивали торопливую дробь.

Зазвонил телефон. Она не пошевелилась. Барбара тревожно смотрела то на нее, то на аппарат.

Через некоторое время телефон смолк. В дверях появилась Белинда Уорнер.

— Шеф, Фрэнк на телефоне, — сообщила она. — Он открыл сейф Кураши в «Барклиз банке» в Клактоне. Он говорит, что обнаружил там документ о перевозке груза по морю компании «Истерн импортс». — Она взглянула на листок бумаги, проверяя, что еще обнаружил детектив. — Эта компания поставляет мебель, ковры и прочие предметы домашнего интерьера, — продолжила она. — Компания-импортср из Пакистана. Он также обнаружил в сейфе конверт с неполным адресом: Оскарштрассе, пятнадцать, больше там ничего нет. Да, еще страница из глянцевого журнала. Он не знает, почему она там оказалась. В сейфе лежат документы на дом на Первой авеню, а также эмиграционные документы самого Кураши. Это опись того, что находится в банковском сейфе. Фрэнк спрашивает, должен ли привезти все это.

— Скажи ему, пусть хоть раз поработает своей пустой головой! — вскипела Эмили. — Конечно же он должен тащить все это сюда.

Белинда кивнула и поспешно вышла. Эмили повернулась к Барбаре.

— Оскарштрассе, пятнадцать, — задумчиво произнесла она, многозначительно глядя на Барбару. — Ну, и где, по-твоему, это находится?

— Я еще не врубилась, — ответила Барбара. — Я все еще пережевываю то, что произошло. Мы можем забыть то, что я сказала?

— Нет, — резко ответила Эмили. — Мы не можем этого забыть.

Ну и дела, чертыхнулась про себя Барбара. А как же ее планы поработать рядом с руководителем следственной группы, поучиться у нее, предостеречь Таймуллу Ажара от неприятностей? Все побоку из-за ее несдержанного языка.

— Жаль, Эм, — только и могла сказать она.

— Продолжай.

— Прости. Мне действительно жаль. Да я и не думала… Черт побери мой длинный язык! — Барбара схватилась за голову.

— Я просила тебя не падать ниц передо мной, — оборвала ее Эмили. — У каждого свой взгляд. Я просила тебя продолжить.

Растерявшись, Барбара подняла на нее глаза, пытаясь понять, чего больше в словах подруги — иронии или желания ее унизить. Но во взгляде Эмили был только интерес. И вновь она была вынуждена признать, что самыми главными качествами в их работе являются умение отступить от своего мнения, желание выслушать другого и способность изменить направление своих действий, если вдруг открываются новые обстоятельства.

Барбара нервно облизнула губы и ощутила привкус нанесенный утром помады.

— Хорошо, — начала она, — давай забудем на минуту о Салах и Тео Шоу. — Теперь в ее голосе чувствовалась сдержанная осмотрительность. — Предположим, что Кураши звонил муфтию с намерением поговорить именно о своей гомосексуальности, как ты и предполагала. Он спросил, может ли мусульманин, впавший в смертный грех, все-таки считаться мусульманином, имея в виду себя.

— Возможно, так.

Слушая Барбару, Эмили взяла пакет с орехами и сухофруктами и высыпала немного на ладонь.

— Он услышал от муфтия, — продолжала Барбара, — что за такой грех он будет отлучен, а раз так, он решил покончить с этим, о чем объявил своему партнеру на ранее назначенной встрече. Но его любовник не пожелал расставаться. Он попросил еще об одной встрече. Кураши взял с собой презервативы, дабы показать, что эта последняя встреча будет означать конец его педерастии. Безопасный секс доставляет меньше волнений. Но на этот раз любовник подготовил все, чтобы убить Кураши, действуя по принципу «так не доставайся же ты никому».

— Из-за Кураши он потерял голову, — скорее для себя, чем для Барбары, уточнила Эмили. Она пристально смотрела на вентилятор, который вчера притащила с чердака. Ей так до сих пор и не удалось запустить его.

— Могу представить себе, как все было, Барб, но ты забываешь одну деталь, а именно — свой же собственный вчерашний аргумент. Зачем любовнику было нужно перетаскивать тело в дот? Ведь все могло сойти за несчастный случай. А еще и «ниссан» потрошить?

— Да… этот проклятый «ниссан», — в раздумье сказала Барбара, понимая, что Эмили только что не оставила камня на камне от ее теоретических построений. Но, обдумывая вновь события той ночи: тайное свидание, роковое падение, перетаскивание тела, разгром машины, — она вдруг увидела еще одну возможность развития действия. — Эм, а что, если во всем этом принимал участие кто-то третий?

— Menage-а-trois?[36] И что же из этого следует?

— А если любовник Кураши не был убийцей? Где у тебя фотографии места преступления?

Эмили снова начала рыться в бумажной куче на своем столе. Она извлекла из нее папку и, вынув фотографии, рассортировала их, отложив в сторону снимки тела, а снимки места преступления разложила веером на столе. Встав позади стула Эмили, Барбара из-за ее плеча принялась внимательно рассматривать фотографии.

— Что ж, — согласилась Эмили. — Допустим, что так. Как будет выглядеть сценарий, если убийцей был не любовник Кураши? В пятницу человек, с которым Кураши намеревался встретиться, либо уже был на Незе, ожидая появления Кураши, либо ждал его где-то по пути на свидание. Согласна?

— Согласна, — ответила Барбара и принялась развивать предложенный Эмили сценарий: — Итак, если этот человек видел или слышал, как Кураши упал, а может быть, он нашел его уже мертвым внизу на ступенях…

— …то вполне логично заключил, что это несчастный случай. Перед ним встала дилемма: либо оставить тело на месте падения, чтобы его обнаружил кто-то другой, либо самому сообщить о несчастном случае.

— Так, так. Если он хочет сохранить их связь в тайне, он не трогает тело. Если ему все равно, узнает ли кто-то…

— …он сообщает о том, что произошло, — докончила Эмили.

— Однако все будет выглядеть иначе, если любовник Кураши действительно видел в ту ночь что-нибудь подозрительное.

Эмили начала медленно поворачивать голову от лежавших на столе снимков, пока ее взгляд не встретился со взглядом Барбары.

— Если любовник видел… — медленно произнесла она. — Господи, Барб. Ведь тот, с кем Кураши собирался встретиться там, должно быть, понял, когда он упал, что это убийство.

— А поэтому любовник Кураши и не показывается, ожидая, что будет. Он видит убийцу, видит, как тот натягивает проволоку-ловушку, видит тень, движущуюся по лестнице. Он не знает, за кем он наблюдает, но когда Кураши падает, он сразу понимает, кто это. Он даже наблюдает за тем, как убийца снимает проволоку.

— Но он не может выйти из своего укрытия, поскольку не хочет показать, что имел с Кураши гомосексуальную связь, — продолжала Эмили.

— Потому, что сам он женат, — дополнила Барбара.

— Или состоит в связи с кем-либо другим.

— В любом случае он не может раскрыть свое присутствие, но хочет любым способом уведомить полицию о том, что это убийство, а не несчастный случай.

— Поэтому он и перетаскивает тело, — закончила Эмили. — И курочит машину. Барб, ты хоть понимаешь, что это значит?

— То, что у нас в деле появился какой-то таинственный свидетель, госпожа начальница, — с улыбкой ответила Барбара.

— И если убийца об этом узнает, — мрачным голосом добавила Эмили, — то у нас появится еще один фигурант, которому может угрожать опасность.

Юмн, стоя у окна, меняла подгузник ребенку, когда до ее уха долетел звук закрывшейся входной двери, а затем легкое шуршание сандалий по плитам дорожки, ведущей на улицу. Выглянув в окно, она увидела Салах. Поправляя янтарного цвета дупату, наброшенную на густые черные волосы, девушка спешила к своей припаркованной к краю тротуара «микре». Она снова опаздывала на работу, но, вне всякого сомнения, драгоценному чаду Акрама это мелкое упущение сойдет с рук.

До этого Салах провела полчаса в ванной, где, открыв на полную мощность краны, старалась за шумом воды, льющейся в ванну, скрыть утреннюю рвоту. И ведь, как ни странно, никто этого не замечал. Они все думали, что она моется, хотя это было необычно — Салах предпочитала принимать ванну перед сном, — но объясняли это изнуряющей жарой. И только одна Юмн знала правду, Юмн не зря стояла под дверью, тщательно прислушиваясь и собирая информацию по крупицам, словно зерна в поле на случай, если выдастся голодный год, информацию, печальную для Салах, но радостную для ее невестки, по отношению к которой Салах обязана была проявлять уважение, послушание и услужливость.

Вот маленькая шлюшка, думала Юмн, наблюдая за тем, как Салах садится в машину и опускает оба передних стекла. Выскальзывает из дома, чтобы встретить его, приводит его в свою комнату, когда весь дом спит, раскидывает для него ноги, прижимается к нему всем телом, вертит бедрами, а на следующее утро умудряется выглядеть такой чистой, такой невинной, нежной, милой, прелестной… Маленькая шлюшка! Она словно тухлое яйцо, которое безукоризненно смотрится снаружи, а вот когда его разбивают, то в нос шибает отвратительный запах.

Малыш захныкал. Юмн, посмотрев на него, поняла, что вместо того, чтобы выбросить испачканный подгузник, она по рассеянности туго обмотала им ножки ребенка.

— Ой ты мой любимый, — заворковала она, освобождая малыша. — Бишр, прости свою невнимательную амми-ги.

Малыш, болтая ручками и ножками, загукал в ответ. Она с любовью разглядывала его. Голенький, он был просто загляденье. Она протерла его влажной фланелькой, распрямила ему ножки.

— Бишр, любимый мой сынок, — пела она, — самый нежный мой цветок.

Обмыв его, она не завернула его сразу в чистую пеленку. Она любовалась им. Судя по его сложению, размерам и силе, он будет в точности таким, как его отец.

Проглядывающие в нем черты мужчины убеждали ее в том, что она достойная женщина. Ее обязанностью является одаривать своего мужа сыновьями, и она будет исполнять эту обязанность до тех пор, пока тело будет служить ей. А за это в старости о ней будут не просто заботиться, с ней будут обращаться как с сокровищем. И это принесет ей столько почета, сколько этой гнусной маленькой Салах не заслужить и за тысячу жизней. Вряд ли она такая же плодовитая, как Юмн, к тому же она нарушила заповеди мусульманской религии, так что нечего и думать о возможности искупить эти грехи. Она порченый товар, который не отмыть от грязи. Она ни на что не годится, разве только быть рабыней.

Эта мысль согревала ей душу.

— Да, — замурлыкала Юмн, наклонившись к ребенку. — Да-да, как мне это нравится.

Она ласкала малюсенький отросточек, висящий между его ножками. Совершенно невероятным казалось ей влияние этого крохотного кусочка плоти на все, что предстоит совершить в жизни этому ребенку. Но именно так повелел Пророк.

— Мужчины повелевают нами, — тихим речитативом внушала Юмн малышу, — потому что Аллах поставил их над нами. Бишр, мой маленький, слушай же свою амми-ги. Делай свое дело: давай приют, защищай, веди за собой. И ищи женщину, которая знает, что требуется от нее.

Салах наверняка этого не знает. Она выполняет обязанности послушной дочери, покорной младшей сестры и золовки, угодливой и послушной. Но это роль, которую она играет. Естественной она бывает только тогда, когда ложится в кровать, пружины которой ритмично скрипят глубокой ночью.

Это Юмн знала. Знала, но решила держать язык за зубами. Правда, не со всеми. Когда Салах, которую мучили постоянные приступы тошноты по утрам, не раздумывая согласилась выйти замуж за первого же молодого человека, представленного ей в качестве будущего мужа, Юмн решила действовать. Она не может быть соучастницей великого обмана, который Салах, этот цветок семьи, наверняка затеяла против своего жениха.

И она тайно отправилась к Хайтаму, незаметно выскользнув из дома в один из многочисленных вечеров, проводимых Муханнадом где-то на стороне. Она долго и нудно говорила с предполагаемым женихом в номере его отеля. Сидя, поджав ноги, на полу напротив него, она сделала то, что должна была сделать религиозная женщина, — раскрыла ему глаза на непреодолимую преграду в его предстоящей женитьбе на ее золовке. От греховного плода, который носит Салах, конечно же, необходимо избавиться. Но вот ее утраченную девственность вернуть невозможно.

Хайтам, однако, отреагировал на это совсем не так, как ожидала Юмн. Ее слова: «Она не чиста, она носит ребенка другого мужчины», — не привели к тому, к чему должны были бы привести согласно логике и традициям. Хайтам настолько спокойно и равнодушно воспринял откровения Юмн, что она в какой-то миг напугалась, уж не спутала ли она череду событий: возможно, приступы тошноты начались у Салах после приезда Хайтама, а не до него, и, следовательно, отцом ребенка Салах является Хайтам.

Но она знала, что это не так. Когда Хайтам приехал, Салах уже была беременна. Таким образом, его согласие на брак — да еще в придачу к тому, как спокойно воспринял он известие о совершенном Салах грехе, — могло означать только одно. Он уже знал о ее положении и, несмотря на это, согласился жениться на ней. Юмн поняла, что эта маленькая сучка спасена от позора и бесчестия, и все потому, что Хайтам был согласен, готов и рад забрать ее из семьи, как только она этого пожелает.

Худшую ситуацию трудно было представить. Вынужденная в течение почти трех лет терпеть восхваление добродетелей Салах, коим ее постоянно донимала свекровь, Юмн с величайшей радостью хваталась за любую возможность причинить девушке боль. Ей прожужжали все уши, восхищаясь искусством жалких поделок Салах, превознося ее красоту, ум, религиозность и благочестие — и в особенности ее чувство долга. Упоминая последнюю характерную черту своей ненаглядной дочери, Вардах Малик была столь красноречива, что Юмн едва сдерживалась, чтобы не заткнуть уши.

Когда Юмн доставляла свекрови неприятности, та, браня или упрекая невестку, всегда ставила ей в пример Салах с ее образцовым послушанием. Стоило ей переварить чечевицу, как Вардах не менее двадцати минут читала ей нотацию о том, насколько искусна Салах в кулинарии. Если она осмеливалась пропустить одну из пяти ежедневных молитв — она часто не могла заставить себя покинуть кровать к утреннему намазу, — то выслушивала десятиминутное разглагольствование о том, насколько предана исламу Салах. Если она не совсем тщательно вытирала пыль, чистила ванну или обметала паутину в доме, ее небрежное отношение к уборке и равнодушие к чистоте сравнивались с усердием Салах в этих делах, и сравнение, конечно же, было не в пользу Юмн. Поэтому для нее обладание этой зловещей и порочащей золовку тайной было источником огромной радости. Но еще большую радость доставляло ей то, что она могла использовать свою осведомленность в делах Салах для собственного благополучия. Однако Юмн пришлось оставить все мечты и надежды на то, что ей удастся превратить Салах в свою заложницу и заставить ее выполнять все желания и приказы, поскольку Хайтам, поставленный в известность о ее смертном грехе, объявил о намерении жениться на ней. Но вот теперь судьба девушки снова была в ее руках. А это значит, что Салах Малик ожидает то, чего она заслуживает.

Юмн, глядя с улыбкой на сына, начала заворачивать его в чистую мягкую пеленку.

— Как все-таки хороша жизнь, мой маленький повелитель, — произнесла она шепотом.

Запеленав ребенка, она составила в уме перечень дел, которые Салах должна будет сделать, вернувшись с работы.

Глава 16

Возможность заполучить свидетеля убийства Кураши оживило работу следственной группы. Ее руководитель Барлоу, обзвонив всех своих людей, раздала указания: каждого, кто контактировал с Кураши, следует с настоящего момента считать возможным свидетелем его убийства. Они все должны представить подтвержденное алиби. За теми же, кто был в тот вечер на Незе, необходимо установить наблюдение.

Барбара, как и обещала Эмили, позвонила в дактилоскопическую картотеку в Лондон и, используя свои знакомства, постаралась ускорить идентификацию отпечатков пальцев, найденных на «ниссане». Она не очень рассчитывала на результаты, понимая, что идентификация возможна, только если человека, оставившего отпечатки, уже когда-то задерживали и его дело хранится в одном из подразделений полиции. А это невероятная удача: будет установлена личность подозреваемого, а значит, вместо сплошных домыслов и предположений, существующих на данный момент, появится что-то конкретное.

Сотрудники вспомогательной службы отнюдь не приветствовали вмешательство в их работу представителей других подразделений полиции, поэтому, чтобы продвинуть дело, она сообщила, что в городе вот-вот начнутся беспорядки, пакистанская община готова выйти на улицы. Закончила она просьбу словами: «Мы здесь сидим на пороховой бочке, и спасти нас может только ваша помощь».

Они все поняли и выразили желание закончить работу еще до заката солнца в первый же день проведения расследования. Однако сержант должна учесть одно немаловажное обстоятельство: ежедневно они могут просматривать строго определенное число отпечатков.

— Мы не можем допустить ошибку, — поучительным речитативом сообщил ей начальник картотеки, — в результате которой виновный может остаться безнаказанным, а невиновный будет несправедливо осужден на основании данного нами заключения.

Он прав, тысячу раз прав, подумала Барбара. Она попросила его сделать все возможное и направилась в офис Эмили.

— Мне жаль, но уговорщица из меня, в общем-то, никакая, — откровенно призналась Барбара. — Правда, они обещали постараться. А как вообще обстоят наши дела?

Склонившись над какой-то папкой, Эмили просматривала ее содержимое.

— Кураши, — сказала она, кладя фото на стол. Барбара узнала фотографию, напечатанную в газете. На ней Кураши выглядел печальным и каким-то безобидно-добрым. — Если Тревор Раддок говорит правду о Кураши и его гомосексуальных пристрастиях, то у нас есть шанс, что кто-нибудь видел его на рыночной площади в Клактоне. А если видел его, то мог видеть и нашего потенциального свидетеля. Барб, мне необходим этот свидетель. Если, конечно, Раддок говорит правду.

— Если… — задумчиво согласилась Барбара. — У него самого был мотив убить Кураши, и я пока что не проверила его алиби. Мне необходимо побывать у него на работе и посмотреть карточку регистрации за последнюю неделю. И надо поговорить с Рейчел. К ней, как ни странно, сходится множество нитей.

Эмили одобрила ее намерения. Со своей стороны она также будет разрабатывать версию, связанную с гомосексуальностью убитого. Необходимо поработать на рыночной площади и выйти наконец на Фахда Кумара, так что все дороги, похоже, ведут в Клактон, и она хочет прогуляться по всем этим дорогам.

— Если этот свидетель существует, то он ключевая фигура в деле, — заключила она.

Они расстались на тропинке, бегущей к бетонированной площадке, где в прежние времена находилась стоянка служебных машин. Часть площадки занимал ангар из рифленых металлических листов — это был склад вещественных доказательств. Дежурный в рубашке с короткими рукавами и с голубым, влажным от пота носовым платком на голове сидел на стуле в дверях. Когда они поравнялись с ним, он был занят тем, что сверял содержимое пакетов вещдоков с описями. Окружающая его температура приближалась к той, которая необходима для поджаривания бекона на решетке. Бедный парень, посочувствовала ему Барбара, худшей работы не придумаешь.

За то время, пока они находились в здании управления полиции, ее «мини» так сильно нагрелась внутри, что в ней было трудно дышать. Рулевое колесо обжигало ладони, а обивка сидений жгла тело даже через одежду. Посмотрев на часы, Барбара с удивлением отметила, что нет еще и полудня. Она почти не сомневалась, что к двум часам дня превратится в пережаренную баранью ножку к воскресному обеду.

Когда она добралась до магазина «Драгоценности и бижутерия Рекон», он был уже открыт. Через раскрытую дверь Барбара увидела, что Конни Уинфилд и ее дочь заняты работой. Они разбирали новые поступления бус, ожерелий и сережек и выкладывали образцы в витрине. Вынимали изделия из коробок, развешивали их на старинном раздвижном экране, обтянутом кремового цвета бархатом.

Некоторое время Барбара незаметно наблюдала за ними и невольно отметила, что они работали молча, и молчание это было напряженно-враждебным. Мать то и дело бросала на Рейчел злобные взгляды, в ответ на которые на лице дочери появлялось надменное выражение — она давала понять, что неприязненное отношение матери ей безразлично.

Барбара поздоровалась, и обе женщины разом подняли головы. Ответила ей только Конни.

— С моей стороны было бы наивно предположить, что вы пришли к нам за покупками. — Она подошла к прилавку, где на краю пепельницы в форме полумесяца дымилась зажженная сигарета. Стряхнув пепел, она затянулась. Сквозь завитки дыма Конни настороженным взглядом следила за Барбарой.

— Я хотела бы поговорить с Рейчел, — объявила Барбара.

— Пожалуйста. Желаю вам успеха. Я и сама хотела поговорить с этой распутной дурой, но у меня ничего не получилось. Попытайтесь, может у вас выйдет. Хотя я не думаю, что вам удастся у нее что-то узнать.

Барбаре не хотелось, чтобы при их разговоре присутствовала мать, поэтому она предложила:

— Рейчел, давайте выйдем из магазина? А еще лучше пройдемся.

— Это еще почему? — вспылила Конни. — Не помню, чтобы я разрешила ей прекратить работу и куда-то идти. У нас много дел. Все, что вам необходимо сказать ей, вы можете сказать и здесь. А мы тем временем будем распаковывать товар.

Рейчел повесила ожерелье, которое держала в руках, на последний свободный крючок раздвижного экрана. Конни, очевидно, поняла смысл, который дочь вложила в это движение.

— Рейчел Линн, не смей даже и думать…

— Мы можем пройтись по парку, — сказала Рейчел, обращаясь к Барбаре. — Это недалеко, и я думаю, мы уложимся в мой перерыв.

— Рейчел Линн!

Рейчел, казалось, оглохла. Выйдя из магазина, она, не оглядываясь, пошла по тротуару. Барбара слышала, как Конни еще раз истерически выкрикнула имя дочери, затем еще, но уже умоляюще, но Рейчел твердой походкой шла в направлении Балфорд-роуд.

Парк, в который они направлялись, представлял собой обыкновенный квадратный газон с выжженной солнцем травой, расположенный позади церкви Святого Иоанна. Он был окружен свежевыкрашенной в черный цвет чугунной оградой, но ворота были открыты настежь. Над ними была укреплена вывеска, приглашающая всех заходить в Фалак-Дедар-парк. Мусульманское имя, отметила про себя Барбара и задумалась, не является ли это свидетельством вторжения азиатской общины в Балфорд-ле-Нез.

По дорожке, проложенной по периметру парка, они дошли до скамейки, на которую падала кружевная тень от стоящего рядом ракитника, усыпанного желтыми цветами. В центре парка стоял фонтан — скульптура девушки в чадре с кувшином в руке, из горлышка лилась тонкая струйка воды в стоящую у ног девушки чашу — морскую раковину. Расправив тонкую полупрозрачную юбку, Рейчел села и принялась внимательно изучать фонтан, не взглянув на Барбару.

Барбара сказала ей о цели разговора: необходимо выяснить, где она была вечером в предыдущую пятницу.

— Всего четыре дня назад, — сосчитала она в уме на тот случай, если девушка решит притвориться забывчивой. За такое короткое время события вряд ли навечно сотрутся из памяти, мысленно решила она.

Рейчел, по всей вероятности, обладала способностью к умозаключениям.

— Вы хотите знать, — спросила она, — где я была в ночь, когда убили Хайтама?

Барбара подтвердила предположение и добавила:

— Ваше имя не однажды упоминалось в ходерасследования, Рейчел. Я не хотела в присутствии вашей матери вдаваться в подробности…

— Спасибо, — кивнула Рейчел.

— …Но, как вы, наверное, сами понимаете, мало хорошего в том, что ваше имя всплывает в ходе расследования убийства. Курите?

Отрицательно покачав головой и снова уставившись на фонтан, Рейчел сказала:

— Я была с Тревором Раддоком. Он работает на пирсе. Да вы его уже знаете. Прошлым вечером он сказал мне, что вы уже говорили с ним. — Она провела рукой по вышитой голове павлина на юбке.

Сняв со спины рюкзак, Барбара вынула блокнот. Пролистав его, она нашла страницу с записями, сделанными при встрече с Тревором Раддоком. Глядя в блокнот, она боковым зрением перехватила направленный на нее взгляд Рейчел. Рука девушки, двигавшаяся сверху вниз по узору на юбке, замерла, словно ей вдруг стало понятно, что она может выдать себя любым движением.

Восстановив в памяти то, что она узнала от Тревора о вечере, проведенном с Рейчел, она повернулась к девушке.

— Тревор Раддок уверяет, — сказала она, — что вы были с ним. Хотя он слегка путается в деталях. И именно эти детали я пытаюсь уточнить. Надеюсь, что вы поможете мне представить ситуацию во всех подробностях.

— Но я не знаю как.

— Это просто. — Держа карандаш наготове, Барбара спросила: — Чем вы с ним занимались?

— Чем занимались?

— Да, вечером в пятницу. Заходили куда-нибудь? Поесть? Выпить кофе? В кино? Может быть, заглянули куда-нибудь по пути?

Рейчел сжала двумя пальцами украшенную короной голову павлина.

— Вы, наверное, шутите? — спросила она с ядовитой усмешкой. — Думаю, Трев сказал вам, куда мы пошли.

— Он-то, конечно, сказал, — согласилась Барбара. — Но я, если вы не возражаете, хотела бы услышать вашу версию.

— А если я возражаю?

— Можно, конечно, но возражение — не лучший вариант поведения при расследовании убийства. В этом случае проще говорить правду. Потому что, если вы лжете, детективы обязательно захотят узнать, по какой причине. И они не отстанут от вас, пока не докопаются до нее.

Пальцы девушки вцепились в юбку мертвой хваткой. Будь вышитый павлин живым, подумала Барбара, он сейчас бы испустил дух.

— Рейчел, — обратилась к девушке Барбара, — вам нехорошо? Если хотите, я отпущу вас обратно в магазин, чтобы вы могли все обдумать перед тем, как мы начнем разговор. Вы можете посоветоваться с мамой. Ваша мама, видимо, все еще волнуется из-за нашей вчерашней беседы с вами. Я не сомневаюсь: если вы расскажете ей, что копов интересует, где вы были в ночь убийства, она поможет вам советом, как себя вести и что говорить. Разве не ваша мама сказала мне вчера о том, что вы…

— Хорошо. — По всей вероятности, Рейчел не хотела, чтобы Барбара развивала мысль о пользе материнских советов в сложившейся ситуации. — То, что он сказал, правда. Что еще? Вы это хотели услышать от меня?

— Рейчел, мне необходимо знать факты. Где вы и Тревор были вечером в пятницу?

— Там, где он сказал, там и были. В одном из домиков на побережье. Там мы проводим большинство пятничных вечеров. Потому что там, когда стемнеет, никого нет, и некому подсматривать, с кем Тревор Раддок решил позаниматься оральным сексом. Вот. Вы это хотели узнать?

Девушка повернула голову и смотрела сейчас в упор на Барбару. Она покраснела до корней волос. Яркие, безжалостные лучи полуденного солнца с жесточайшей подробностью высвечивали все неправильности ее лица, и Барбара невольно вспомнила документальный фильм Би-би-си, объясняющий, что такое красота в восприятии человеческого глаза. Симметрия — к такому заключению пришли авторы фильма. Homo sapiens генетически запрограммирован на то, чтобы восхищаться симметрией. Если это действительно так, подумала Барбара, у Рейчел Уинфилд нет ни единого шанса.

Барбара вздохнула. Она хотела сказать девушке, что совсем не обязательно жить так, как та живет. Но что она могла предложить взамен? Жизнь одинокой женщины?

— Признаться, — после паузы сказала Барбара, — меня не сильно интересует, чем вы с Тревором занимались. Это ваше дело, Рейчел. Если общение с ним доставляет вам удовольствие, радует, бога ради. Если нет — прекращайте эти дела.

— Радует, — вызывающе объявила Рейчел. — Действительно радует.

— Ну и отлично, — пожала плечами Барбара. — Так в какое время вы почувствовали себя настолько радостной, что решили пойти домой? Тревор сказал, что в половине двенадцатого. А вы как считаете?

Рейчел пристально посмотрела на нее. Барбара отметила про себя, что девушка закусила нижнюю губу.

— Ну так как? — спросила Барбара. — Либо вы были вместе до половины двенадцатого, либо нет. — Она не стала продолжать фразу, видя, что Рейчел и так все понятно. Если Тревор Раддок уже говорил с ней, то наверняка дал ей понять, что если она не подтвердит во всех подробностях его показания, то он сразу же становится подозреваемым.

Рейчел, отвернувшись от Барбары, вновь стала смотреть на фонтан. Девушка с кувшином была гибкой и грациозной, черты ее склоненного к земле лица были совершенны, маленькие кисти и ступни, выглядывавшие из-под закрывающей все тело одежды, были изящными, как все ее тело. Глядя на статую, Рейчел Уинфилд, казалось, собирается с мыслями. После недолгой паузы она сказала:

— В десять часов… Я пришла домой около десяти часов.

— Вы уверены, что это так? Вы смотрели на часы? Вы не могли перепутать время?

Рейчел усмехнулась:

— Вы знаете, сколько нужно времени, чтобы сделать минет? Когда вашему парню ничего, кроме этого, не надо? Поверьте мне, много времени не потребуется.

Барбара почувствовала, сколько отчаяния и боли вложила девушка в эти терзающие ее душу вопросы. Она закрыла блокнот и задумалась, что сказать в ответ. Одна часть ее сознания подсказывала, что не ее дело давать советы, врачевать душевные раны, в то время как другая внушала, что они с этой девушкой в чем-то похожи. Для Барбары одним из самых трудных и горьких жизненных уроков было понимание того, что представляет собой любовь: как дарить любовь и как ее принимать. Она и сейчас еще полностью не выучила этого урока.

— Не надо заниматься самоуничижением, — после долгого раздумья наконец отозвалась Барбара. Сигарета выпала у нее из пальцев, и она, глядя на Рейчел, старалась затоптать огонек. Саднило горло от жары, табачного дыма и от усилий, которые она прилагала, чтобы не вспоминать собственных унижений.

Барбара встала, лишив девушку возможности сказать что-то в ответ. Кивком поблагодарив Рейчел за помощь, она направилась к выходу из парка. И тут обратила внимание на молодого мужчину-азиата, который наклеивал на ворота листок желтой бумаги. Когда она подошла, он уже стоял у расположенного невдалеке телеграфного столба и прикреплял к нему точно такой же.

Она с любопытством посмотрела на плакатик. Большими черными буквами, которые бросались в глаза, на желтом фоне наискось было напечатано имя: «Фахд Кумар». Под ним шел текст на двух языках, английском и урду, который гласил: «Криминальная полиция Балфорда намерена допросить вас. Не встречайтесь с ними без адвоката. «Джама» предоставит вам его. Ждем вашего звонка по телефону…» — ниже располагались отрывные полоски с вертикально напечатанным на них номером телефона.

Ну вот, подумала Барбара, сейчас по крайней мере известно, что предпринял Муханнад Малик. Глядя на желтый листок, она почувствовала облегчение: Ажар не передал своему кузену то, что она неожиданно для себя выложила ему прошлой ночью. Сделай он это, единственным местом, где развешивались бы эти призывы, стал бы Клактон, а точнее — рыночная площадь и близлежащие улицы.

Сейчас она была у него в долгу. Направляясь к Хай-стрит, Барбара гадала, когда же Таймулла Ажар попросит ее об ответной услуге.

Клиффу Хегарти никак не удавалось сосредоточиться. Хотя для того, чтобы разрезать на элементы картинку последнего предлагаемого «Развлекательным центром Хегарти для пожилых» пазла, на которой были изображены совокупляющиеся мужчины, особого умения не требовалось. Для этого у него имелся специальный станок с программным управлением. Клиффу нужно было лишь установить пазл в нужное положение, выбрать подходящий дизайн из полусотни вариантов, уже занесенных в память, ввести его код, включить станок и ждать результатов. Все это он ежедневно проделывал во время, свободное от приема заказов по телефону, подготовки к печати новых каталогов или отправки одного из своих изделий в подарочной, чтобы не вызвать подозрений, упаковке какому-нибудь похотливому парню с Гебридских островов, любящему заниматься такими делами, о которых его почтальону лучше не знать.

Но сегодня у него все валилось из рук, и причин для этого было несколько.

Его уже навещали копы. И даже говорили с ним. Два детектива в гражданской одежде с магнитофонами, бумагой для записей и ноутбуками прошествовали в начале рабочего дня на горчичную фабрику. Двое других, тоже в гражданской одежде, прибыли на двадцать минут позже. Эти двое и начали наносить визиты на прочие предприятия промышленной зоны. Клифф понимал, что они появятся у него довольно скоро.

Он мог бы смыться на это время, но это лишь отложило бы неизбежное и подтолкнуло копов к тому, чтобы побывать на Сыпучих Песках и накрыть его дома. А это уж совсем ни к чему. Нет, черт возьми, только не это: он готов почти на все, чтобы предотвратить такое развитие событий.

Итак, когда они шли по направлению к нему, побывав до того в мастерской по пошиву парусов и в ателье по изготовлению мебели и матрасов, он соответствующим образом подготовился к беседе: снял с себя драгоценности и опустил рукава футболки, чтобы скрыть наколки. То, что копы ненавидят гомиков, общеизвестно. А поэтому, решил Клифф, зачем демонстрировать свою к ним принадлежность, если есть шанс, что тебя примут за другого.

Они предъявили удостоверения и представились детективами Греем и Уотерсом. Грей вел беседу, а Уотерс записывал. И оба они с интересом смотрели на витрину, в которой были выставлены двухголовые фаллоимитаторы, кожаные маски, кольца из слоновой кости и нержавеющей стали для пенисов.

Это же жизнь, друзья мои, хотел сказать он. Но внутренний голос подсказал ему, что лучше придержать язык.

Как хорошо, что у него есть кондиционер. Если бы не струи прохладного воздуха, он был бы весь мокрый. Хотя потел он в основном из-за жары, однако полагал, что некоторое количество пота все же вырабатывается по команде, поступающей от взвинченных нервов. И чем меньше симптомов беспокойства будет проявлять он при встрече с копами, тем спокойнее будет у него на душе.

Они показали ему фотографию и спросили, знает ли он этого человека. Он ответил: конечно же знает, это тот парень, которого нашли мертвым на Незе, Хайтам Кураши. Он работал на горчичной фабрике.

Насколько хорошо он знал Кураши? — был их следующий вопрос.

Он знал его достаточно хорошо для того, чтобы сказать ему при встрече «Доброе утро» или «Ну и жара сегодня», вот так-то, парни.

Клифф старался держаться как можно более непринужденно. Отвечая на вопросы, он вышел из-за прилавка и стоял со скрещенными на груди руками. Эта поза наиболее рельефно обрисовывала его накачанные мускулы, что, по его мнению, было сейчас очень кстати. Большинство гетеросексуалов воспринимает мускулистое тело как признак мужественности. А мужественность, особенно неискушенными, принимается за гетеросексуальность. По своему опыту Клифф знал, что чуть не все копы разбираются в подобных вещах как свиньи в апельсинах.

Знал ли он Кураши вне пределов промышленной зоны? — именно так был сформулирован вопрос.

Клифф попросил их объяснить, что именно они имеют в виду. Он сказал: конечно он знал Кураши вне пределов промышленной зоны. Раз он знал его здесь, значит, он знал его везде. Ведь не думают же они, что за пределами промышленной зоны ему отшибало память?

Это замечание их не рассмешило. Они попросили его объяснить, как именно он знал Кураши.

Он сказал им, что знал Кураши за пределами рабочей зоны так же, как он знал его внутри нее. Если он встречал его где-нибудь в Балфорде, он говорил «хелло!» или «ну и погодка!» или кивал головой, отвечая на его приветствия. Вот так он его и знал.

А где, кроме промышленной зоны, он мог встречать Кураши? — спросили они.

Клифф снова подивился тому, как копы умеют переворачивать все в свою пользу. Вот за это он их люто ненавидел. Если бы он не следил за каждым своим словом, они наверняка уже уверились бы, что он прогуливался с Кураши в обнимку.

Он, сдержав раздражение, объяснил им, что не видел этого парня за пределами промышленной зоны. Ведь он говорил им, что «если бы» он увидел его, он знал бы, кто это, а знал его настолько, насколько и остальных, с кем здоровался при встрече. Вот в каких отношениях они были.

В дружеских, заметил коп, которого звали Грей. Сказав это, он многозначительно посмотрел на витрину с сексуальной оснасткой, словно подчеркивая этим правильность заключения. Клифф не принял вызова и не обратился к ним с гневным вопросом: «Как прикажете вас понимать?» Он не раз играл с копами в подобные игры. Ему достаточно было провести всего одну ночь в кутузке, чтобы понять, как важно сохранять хладнокровие.

Копы сменили тему и спросили, не знаком ли ему человек по имени Фахд Кумар.

Он ответил: не знаком и добавил, что, возможно, узнал бы Фахда Кумара по фотографии, поскольку знает почти всех азиатов, работающих на горчичной фабрике, в лицо, но не по именам. Их имена звучат как череда звуков, подобранных для шумового эффекта, поэтому запомнить их нет никакой возможности, объяснил он. Почему эти люди хотя бы своим детям не дают нормальные имена? Такие, к примеру, как Уильям, Чарли или Стивен?

Копы не стали обсуждать это сделанное в благожелательном тоне отступление, а снова перешли к Кураши. Видел ли он когда-либо Кураши с кем-нибудь? Может быть, он видел, как Кураши говорил с кем-то в промышленной зоне?

Клифф ответил им, что не может припомнить ничего подобного. Если такое и имело место, он этого либо не видел, либо не обратил внимания, а поэтому не запомнил. В промышленной зоне всегда много народу, люди приходят, уходят, приезжают грузовики, подвозят заказы, увозят готовые товары.

Следовательно, сказал ему Уотерс, весьма возможно, существует человек, с которым Кураши общался. Указав кивком головы на витрину, он спросил Клиффа, занимался ли он с Кураши когда-нибудь этими делами.

Кураши был гомиком, пояснил Грей. Знал ли Клифф об этом?

Этот вопрос его испугал. Клифф напряг память, стараясь припомнить все, о чем он говорил с Джерри прошлым утром на кухне. Он искал только смысл, а потому мысленно попытался абстрагироваться от слов, сказанных ими: один обвинял, второй гневно отрицал и оправдывался.

— Ну а как же быть с верностью? Неужто побоку?

— Как быть с верностью? Ведь я знаю об этом только с твоих слов. А ведь между тем, что люди чувствуют и что они говорят, громадная разница.

— Так это было на рыночной площади? Там это случилось? Ты там его встретил?

— Да, там, именно там. Вот такие дела. Грохот закрывшейся двери поставил точку в их разговоре.

Но он не собирался посвящать копов в то, что произошло. Никоим образом нельзя подпускать этих парней к Джерри.

Нет, твердым голосом произнес он. Он никогда не занимался с Кураши этими делами, а то, что этот парень был гомиком, для него новость. Он знал, что Кураши собирался жениться на дочери Акрама Малика. Уверены ли копы в том, что они ничего не путают?

Ни в чем нельзя быть уверенным, пока расследование не закончено и подозреваемый не заперт в кутузке, сообщил ему Грей.

А Уотерс добавил, что если он вдруг вспомнит что-то, что, по его мнению, необходимо сообщить полиции…

Клифф заверил их в том, что обдумает все как следует. Он конечно же позвонит, если что-то вдруг придет ему в голову.

Непременно, посоветовал ему Грей. Он обвел магазин прощальным взглядом. Когда они с Уотерсом вышли за дверь, он произнес:

— Проклятый педрила! — достаточно громко, так, чтобы Клифф наверняка услышал.

Клифф наблюдал, как они уходят. Когда они перешли разбитую дорогу и вошли в столярную мастерскую, он позволил себе пошевелиться. Вышел из-за прилавка, подошел к столу, на котором лежали книги заказов, тяжело плюхнулся на деревянный стул.

Сердце учащенно билось; пока копы были в магазине, он не замечал этого. И только когда они ушли, он ощутил, что колотится оно так сильно и часто, будто вот-вот выскочит из грудной клетки и, лежа на голубом линолеуме, будет продолжать пульсировать. Не надо расслабляться, мысленно говорил он себе. Надо думать о Джерри. Только о Джерри.

Его любовник не ночевал прошлой ночью дома. Клифф, проснувшись утром и обнаружив, что половина кровати, на которой обычно спал Джерри, не смята, сразу понял, что тот так и не возвратился из Балфорда. И сразу к горлу подступила тошнота. День только начинался, но уже было жарко; несмотря на это, его руки и ноги похолодели, стали вялыми, как дохлые рыбины, когда он понял, что могло означать отсутствие Джерри.

Сперва он пытался убеждать себя в том, что партнер попросту решил поработать ночью, а затем началась обычная смена. Ведь он же подрядился закончить ресторан на пирсе к ближайшим праздникам. Кроме этой работы, он прихватил еще и ремонт дома в Балфорде. Так что у Джерри было больше чем достаточно причин, чтобы повести эту ночь вне дома. Он мог пойти с первой работы на вторую, как он часто делал и раньше. Ведь иногда он работал и до трех часов утра, особенно когда дело шло к концу. Но сутки напролет он никогда не работал. И раньше, решив задержаться, всегда звонил.

В этот раз он не позвонил. И когда Клифф, сидя на краю кровати, снова обдумывал свой разговор с любовником, то надеялся припомнить подробности, которые могли бы навести его на мысль, где бывает Джерри и что у него на уме и на сердце. Он должен был признать, что они не столько говорили, сколько спорили. То, что происходило между ними, было типичной перебранкой, в ходе которой сравнение поведения в прошлом и настоящем стало исходным посылом нынешних сомнений.

Все, что было в их прошлом, прожитом вместе и раздельно, было вытащено на поверхность, проветрено и разложено под объективом микроскопа для продолжительного и скрупулезного исследования. Рыночная площадь в Клактоне. Мужской туалет. Танцевальные вечера геев «В коже и в кружевах» в «Замке». Бесчисленные, приводившие в ярость прогулки и поездки Клиффа. Пинты выпитого «Фостера» в пабе «Никогда не говори «смерть». Вспомнили все: кто отлучался на мотоцикле, кто брал напрокат лодку, когда и зачем. А когда все возможные обвинения были уже предъявлены, они принялись крикливо обсуждать, как их семьи восприняли то, что один из сыновей оказался гомиком.

Джерри обычно старался не ввязываться в такого рода разборки, но в этот раз принимал в ней участие со всей горячностью. И Клиффу оставалось только гадать, по какой причине его любовник — обычно такой скромный и кроткий — так изменился и, словно зарвавшийся молокосос, был готов принять вызов, решив почему-то, что это необходимо.

Итак, день начался плохо, и впереди его не ждет ничего хорошего: проснуться и обнаружить, что Джерри сделал ноги, смотреть в окно мастерской и наблюдать за копами, измывающимися над всеми, кто попадется им на глаза.

Теперь, стоя у разрезного станка, Клифф пытался настроить себя на работу. Есть заказы, и их надо выполнить, есть пазлы, и их надо разрезать, есть хитроумные двусмысленные картинки, их надо внимательно просмотреть и определить, подходят ли они для пазлов. Кроме того, надо принять решение, заказывать ли в Амстердаме набор новых презервативов. У него скопилось по крайней мере шестнадцать видеофильмов, которые надо посмотреть и написать о них для ежеквартального журнала, издаваемого для трансвеститов. Но он быстро понял, что не может сейчас думать ни о чем, кроме тех вопросов, которые задавали ему копы, а также о том, был ли он настолько убедителен, что после разговора с ним они не сунутся в дом на Сыпучих Песках, чтобы просить Джерри Де Витта оказать им помощь в проведении расследования.

По виду Тео Шоу можно было заключить, что спал он отнюдь не безмятежным сном: под глазами, красными, как у кролика-альбиноса, от лопнувших сосудов, у него набухли мешки. Когда Доминик с бусиной в языке поведала, что Барбара во второй раз появилась в офисе на пирсе, Тео торопливо и отрывисто закричал:

— Нет! Скажи ей… — но не успел сказать, когда и где они могут пообщаться. Он осекся и замолчал, увидев Барбару, стоявшую за спиной девушки.

— Она хочет увидеть карточки регистрации времени прихода и ухода рабочих за прошлую неделю, мистер Шоу, — объяснила Доминик. — Так как, принести или нет? Я решила сначала спросить у вас.

— Я сам разберусь, — ответил Тео Шоу и замолчал, провожая глазами Доминик. Та шла в сторону приемной раскачивающейся походкой — на ногах девушки были ярко-оранжевые туфли на платформе. Затем он посмотрел на Барбару, вошедшую без приглашения в его офис и уже усевшуюся на ротанговый стул, стоявший рядом со столом. — Карточки регистрации?

— Всего лишь одна, — поправила она. — Меня интересует, когда начинал и заканчивал работу Тревор Раддок на прошлой неделе.

Карточка находится в бухгалтерии, в расчетном отделе, где начисляют зарплату. Если сержант подождет минуту…

Барбара не возражала. Зачем упускать еще одну возможность получше осмотреть офис Тео Шоу? Он, казалось, понял это и, вместо того чтобы сходить самому, снял телефонную трубку, нажал на три клавиши и попросил принести карточку.

— Надеюсь, у Тревора все благополучно, — сказал он.

Надейся на дьявола, подумала Барбара.

— Просто надо кое-что проверить, — пояснила она и добавила, указав рукой в сторону окна: — На пирсе сегодня не протолкнуться. Дела, должно быть, идут хорошо.

— Да.

— В вашем деле это хорошее подспорье.

— В каком?

— В реконструкции. Азиаты в ней тоже участвуют?

— Странный вопрос. А почему вас это интересует?

— Я только сейчас побывала в одном месте, которое называется Фалак-Дедар-парк. Он выглядит совсем новым. В центре фонтан — девушка в восточном одеянии, льющая воду из кувшина. Да и название парка звучит на азиатский манер. Поэтому я и поинтересовалась, принимают ли азиаты участие в вашем проекте реконструкции. Или у них есть собственный план?

— Мы ни перед кем не закрываем двери, — ответил Тео. — Город нуждается в инвестициях. Мы не намерены никого отталкивать и приглашаем всех, кто хочет участвовать в нашем проекте.

— А если кто-то захочет пойти своим путем? И предложит собственный проект? И отличную от вашей идею реконструкции? Что тогда будет?

— Для Балфорда более разумно принять комплексный план, — заявил Тео. — Иначе дело кончится архитектурной эклектикой, подобно той, что сейчас можно видеть на южном берегу Темзы. Я прожил здесь большую часть жизни и скажу вам откровенно: я бы этого не хотел.

Барбара согласно кивнула: логично. Но его слова подсказали ей еще одну причину, которая может вызвать конфликт между пакистанской общиной и коренными жителями Балфорда-ле-Нез. Встав со стула, она подошла к плакатам, иллюстрирующим планы реконструкции, — она обратила на них внимание еще накануне. Сейчас ее интересовало, касалась ли перестройка промышленной зоны, где располагалась горчичная фабрика Акрама Малика, в которую он вложил огромные деньги. Но тут Барбара заметила подробную карту города рядом с копиями чертежей и рисунков будущих строений Балфорда.

На ней были выделены районы, которые ждут обновления. Но Барбару заинтересовало не это, а расположение Балфордской пристани. Она находилась к востоку от Неза у основания полуострова. Во время прилива от пристани через Балфордский канал и залив Пеннихол не составляло труда добраться до той стороны Неза, где нашел свою смерть Хайтам Кураши.

— У вас ведь есть судно, мистер Шоу? — спросила она. — Вы держите его на пристани?

Он насторожился.

— Да, но оно не мое личное, принадлежит моей семье.

— Прогулочный катер с каютой, верно? Вы выходите на нем по ночам?

— Да. — Он понял, к чему она клонит. — Но ночью в пятницу — нет.

Мы это выясним, подумала Барбара.

Карточку Тревора принес старик, глядя на которого можно было предположить, что он служит на пирсе со дня его постройки. На нем был льняной костюм, накрахмаленная рубашка, и, несмотря на жару, долгожитель был при галстуке. Пройдя нетвердой походкой через комнату, он подошел к столу, за которым сидел Тео, и почтительно протянул ему карточку.

— Приветствую вас, мистер Шоу. Прекрасный сегодня денек. Словно подарок от Всевышнего.

Тео поблагодарил его, поинтересовался, как поживают его собака, жена и внуки — именно в такой последовательности, — после чего старец отбыл на свое рабочее место, а Тео передал карточку Барбаре.

Она увидела то, что и предполагала. Показания Тревора были наполовину правдой, а следовательно, наполовину ложью: в карточке значилось, что он появился на работе в одиннадцать тридцать шесть. Если принять на веру слова Рейчел, то в тот вечер после десяти часов он был не с ней, а значит, времени в его распоряжении было более чем полтора часа. Итак, у него были мотив и возможность. А не поискать ли орудие преступления на его верстаке, за которым он мастерит своих пауков? — подумала Барбара.

Она объявила Тео Шоу, что хочет изъять документ. Он не спорил, а лишь добавил к сказанному ранее:

— Тревор — хороший парень, сержант. Он немного неотесанный, но ведь это же не повод. Украсть по мелочи он может, но на убийство не пойдет никогда.

— Люди имеют свойство удивлять, — не согласилась Барбара. — Именно тогда, когда вы уверены, что отлично знаете, с кем имеете дело, человек может преподнести такой сюрприз, который уверит вас, что вы его абсолютно не знаете.

Это замечание привело его в замешательство. Она ждала, что он прокомментирует сказанное ею и каким-то образом выдаст себя, но он промолчал. Он пробубнил что-то о готовности оказать помощь в расследовании, после чего проводил ее к выходу.

Выйдя на пирс, Барбара первым делом положила карточку в рюкзак. Ей снова повезло пройти незамеченной мимо гадалки Розали, и теперь она пробиралась через скопления малышей, ожидающих родителей, которые стояли за билетами на электромобили. Как и вчера, в этой части пирса стоял невообразимый шум, усиленный эхом от стен и потолка. Звонки, пронзительные свистки, трубные звуки каллиопы, людские голоса — все сливалось в единый всепроникающий гул. Барбаре казалось, что она перекатывается внутри гигантского автомата для игры в пинбол. Она поспешно направилась к той части пирса, над которой не было крыши.

Слева крутилось чертово колесо. Справа зазывалы пытались соблазнить прохожих попытать счастья в метании монет, кручении полных молочных бутылок, стрельбе из пневматических пистолетов. Позади вагончик с визжащими пассажирами летел вниз по рельсам американских горок. Маленький пыхтящий паровозик тащил пассажирский состав на дальний конец пирса.

Барбара пошла за поездом. Недостроенное здание ресторана возвышалось над морем. Рабочие, копошившиеся на крыше, напомнили Барбаре о том, что она хотела выяснить некоторые подробности у прораба Джерри Де Витта.

Как и накануне, Де Витт был занят сваркой. Но на этот раз он оторвался от сварки и поднял глаза, когда Барбара проходила мимо, стараясь протиснуться между кучей медных труб и штабелем досок. Он убавил пламя горелки и откинул защитную маску.

— Что привело вас сюда на этот раз? — Хотя в его голосе не слышалось ни грубости, ни раздражения, казалось, он вот-вот сорвется. Ее появление здесь не вызвало радости. Так же, как и ее вопросы, подумала Барбара. — Только давайте побыстрее, идет? У нас сегодня работы невпроворот и совсем нет времени на болтовню с гостями.

— Могу я побеседовать с вами, мистер Де Витт?

— А что мы сейчас, по-вашему, делаем?

— Отлично. Только давайте отойдем. Здесь очень шумно. — Она старалась говорить громко, чтобы перекричать гудение механизмов, удары молотов, визг пил.

Де Витт, проделав руками какие-то таинственные пассы над баллонами, к которым была присоединена его горелка, направился к фасаду ресторана, выходящему на край пирса. Пройдя боком мимо стоящего перед дверным проемом штабеля оконных рам, он вышел со строительной площадки. Возле перил пирса он вынул из кармана обрезанных джинсов упаковку «Поло». Сунув леденец в рот, он повернулся к Барбаре и спросил:

— Ну так что?

— Почему вчера вы не сказали, что знаете Хайтама Кураши?

Де Витт прищурился от яркого света, бившего в глаза. Он не прикидываться, что не понял ее вопроса.

— Насколько я помню, вы об этом и не спрашивали. Вы хотели узнать, видели ли мы на пирсе эту арабскую пташку. Мы ее не видели. Вот и все.

— Но ведь вы сказали, что не имеете никаких дел с азиатами? — напомнила Барбара. — Вы сказали, что у них своя дорога, у нас своя. «Как только эти дороги пересекутся, сразу жди неприятностей», — таким был ваш вывод.

— Я и сейчас от него не отказываюсь.

— Но ведь вы знали Кураши? Вы звонили ему в отель «Пепелище» и оставляли сообщения. Значит, вы с ним все-таки пересекались.

Де Витт облокотился о перила, он смотрел в ее сторону, но рассматривал город. Может быть, он обдумывал ответ или не хотел встречаться с ней глазами.

— Я с ним не пересекался, — после паузы произнес он. — Просто я выполнял для него кое-какие работы в доме на Первой авеню. Он собирался жить там после свадьбы.

— Значит, вы его знали.

— Я говорил с ним раз десять, может — больше. Вот и все. Если по-вашему выходит, что я знал его, что ж, пусть будет так.

— Где вы с ним познакомились?

— Там. В его доме.

— В доме на Первой авеню? Вы в этом уверены? Он перевел взгляд на нее:

— Да. Уверен.

— А почему он решил заключить контракт на ремонт дома именно с вами?

— Контракт заключал не он, — ответил Де Витт, — а Акрам Малик. Примерно два месяца назад он сказал, что хочет побыстрее отремонтировать этот дом, и спросил, возьмусь ли я. Я посмотрел, прикинул и решил, что справлюсь. Деньги мне нужны всегда. Там я и познакомился с Кураши — уже после того, как приступил к работе.

— Но вы же заняты весь день здесь, на пирсе, верно? Когда же вы работали на Первой авеню? По выходным?

— И по ночам.

— По ночам? — Барбара насторожилась. Он тоже.

— Да.

Она присмотрелась к Де Витту. Немало времени прошло с того дня, когда она впервые признала тот факт, что одна из наиболее глупых ошибок следователя заключается в том, что он рассуждает, основываясь на внешних данных человека. Мощное телосложение Де Витта и то, как он работает, невольно формировало представление о нем как о трудоголике, весь день не выпускающем из рук газовую горелку, отдыхающем после работы за пинтой горького пива либо в объятиях жены или подруги. Но с мочки его уха свешивалась серьга, а Барбара знала, что такие серьги, а также кольца на пальцах ног, на пупках и сосках являются в текущем десятилетии символом наплевательского отношения ко всему на свете, в том числе к любым моральным нормам и запретам.

— Мы предполагаем, что мистер Кураши был гомосексуалистом, — объявила Барбара. — Он, возможно, намеревался встретиться со своим любовником на Незе в ту ночь, когда был убит. В ближайшие несколько дней он должен был вступить в брак, поэтому мы полагаем, что на Нез он отправился для того, чтобы раз и навсегда положить конец своим отношениям с партнером. Если бы, женившись на Салах Малик, он попытался вести двойную жизнь и это открылось, он многого бы лишился.

Де Витт поднес ладонь ко рту. Заученное движение, медленное и демонстративное, словно с его помощью он старался показать, что его ничуть не волнует эта неожиданная информация. Он выплюнул леденец на ладонь, а затем, размахнувшись, швырнул его в море.

— Я не знаю ничего о том, как этот парень удовлетворял свои сексуальные потребности, — ответил Де Витт. — С мужчинами, с женщинами или с животными. Этого мы с ним не обсуждали.

— По нескольку раз на неделе он уходил по ночам из отеля в одно и то же время. Мы почти убеждены в том, что он встречался с кем-то. При осмотре тела в кармане было обнаружено три презерватива, так что мы вполне обоснованно можем предположить, что они встречались не только затем, чтобы посидеть за послеобеденным бокалом бренди в одном из пабов. Скажите мне вот что, мистер Де Витт: часто ли Кураши приходил на Первую авеню проверить, как идет ремонт, и заставал вас там?

На этот раз она внимательно следила за его реакцией и заметила, как сжались его челюсти. Он не ответил.

— Вы работали там один или приглашали на помощь кого-нибудь из рабочих? — Движением подбородка она указала на здание ресторана. А там кто-то включил переносной радиоприемник. И мужской голос под аккомпанемент, перекрывающий шум стройки, запел о том, что жизнь дана, чтоб жить и любовь дарить. — Мистер Де Витт! — настойчиво окликнула Барбара.

— Один, — ответил он.

— Ага, — эхом отозвалась она.

— Что все это значит?

— И часто Кураши приходил проверять вашу работу?

— Один или два раза. Но туда приходил и Акрам. И его жена, миссис Малик. — Он смотрел куда-то в сторону. Его лицо блестело от пота, но вряд ли причиной тому была жара. Солнце ползло в зенит, и его направленные почти отвесно вниз лучи жгли, высасывая влагу. Ее лицо тоже было бы влажным, подумала Барбара, не напудри она его в соответствии со вторым этапом проекта улучшения ее внешности. — Я никогда не знал, кто именно из них придет, — добавил Де Витт. — Я делал свою работу, и если они решали заглянуть в квартиру и проверить — это их дела. — Он вытер лицо рукавом футболки и сказал: — Ну, если это все, что вы хотели узнать, я пойду.

Барбара кивком подтвердила, что он свободен, но, когда он подошел к двери в ресторан, снова обратилась к нему:

— Сыпучие Пески, мистер Де Витт. Вы ведь там живете? Вы звонили Кураши оттуда.

— Да, я живу там.

— Я давно не была в этом месте, но, как мне помнится, это недалеко от Клактона. Несколько минут на машине. Ведь так?

Его глаза сузились, как щелки. Лицо снова стало влажным и опять явно не из-за солнца.

— О чем это вы, сержант? Барбара улыбнулась:

— Просто хочу освежить в памяти географию этой местности. Ведь при расследовании приходится сталкиваться с тысячей подобных мелочей. И никогда наперед не знаешь, какая из них наведет тебя на след убийцы.

Глава 17

Мобильный телефон Эмили зазвонил в тот момент, когда она добралась до Восточного приморского бульвара, расположенного вдоль береговой линии вблизи Увеселительного пирса в Клактоне. Она притормозила, пропуская группу пенсионеров, направлявшихся из дома престарелых «Кедры» на другую сторону улицы: трое из них передвигались с помощью ходунков, двое других опирались при ходьбе на палки. Трель телефона прервала ее размышления о том, какое значение имеет свидетель преступления в их расследовании.

Звонил детектив Билли Хониман, который провел весь день в «эскорте» без номерных знаков, припаркованном невдалеке от магазинчика «Джексон и сын» на Карнэрвон-роуд.

Его сообщение было кратким:

— Шеф, он тут.

Кумар нашелся, подумала Эмили.

— Где «тут»? — с нетерпением спросила она. Хониман зачастил: он следил за пакистанцем до того, как тот вошел в дом на Чапмен-роуд, расположенный рядом с магазином, почти сразу за углом. Похоже, это пансионат. Плакат в окне предлагает внаем комнаты.

— Еду. Будь на месте. Не приближайся к нему, — приказала Эмили и отключила телефон.

Когда пенсионеры перебрались через дорогу, она рванула вперед и, проехав не больше мили, свернула на Карнэрвон-роуд. Чапмен-роуд, уходящая влево к Хай-стрит, была застроена по обеим сторонам викторианскими домами из красно-коричневого кирпича, которые отличались друг от друга только оконными рамами, выкрашенными в разные цвета. Когда Эмили встретилась с детективом Хониманом, он указал ей на дом с желтыми рамами.

— Он живет здесь, — сообщил детектив. — Купил в магазине газеты, сигареты, плитку шоколада и сразу двинул домой. Вроде нервничал. Шел быстро, не оборачивался. Прошагал мимо дома, почти до угла, там внимательно огляделся по сторонам и только потом вернулся.

— Билли, а тебя он не заметил?

— Да кто его знает. Ну а если и заметил? Человек ищет место, где оставить машину, чтобы провести день на море.

Он говорил дело. Хониман всегда обращал внимание на мелочи, вот и сейчас он положил на багажник складной шезлонг, оделся как отдыхающий: шорты, яркая рубашка — никто бы не подумал, что он полицейский.

— Ну что ж, посмотрим, — сказала Эмили, и они направились к дому.

Дверь открыла женщина с крошечным пуделем на руках. Она и ее собака казались на удивление похожими: обе беловолосые, длиннолицые, аккуратно причесанные.

— Простите, — обратилась к ним женщина. — Объявление еще висит, но все комнаты уже сданы. Надо бы убрать его, да не могу — прострел, еле хожу.

Эмили объяснила, что им не нужна комната, и протянула ей удостоверение. Женщина издала короткий, похожий на овечье блеяние звук и назвала свое имя.

— Глэдис Керси, миссис, к вашему сведению, хотя мистер Керси уже упокоился подле Господа нашего Иисуса.

Представившись, она заверила неожиданных посетителей, что сейчас в ее пансионе все в полном порядке, как, впрочем, и раньше и как наверняка будет всегда. Пудель, прижатый к ее груди, время от времени тявкал очень похоже на блеяние хозяйки.

— Нам нужен Фахд Кумар, — сказала Эмили. — Можем мы поговорить с ним, миссис Керси?

— Мистер Кумар? Надеюсь, с ним не случилось ничего страшного? Он кажется мне вполне приличным молодым человеком. Очень чистоплотный, сам вручную стирает и отбеливает рубашки, что не совсем типично для людей с таким, как у него, цветом кожи. Он пока не очень хорошо владеет английским, так что долго с ним не поговоришь, но по утрам он смотрит в фойе новости и, могу вас заверить, очень старается изучить язык получше. Он ведь ничего не натворил?

— Вы можете проводить нас в его комнату? — вежливо, но твердо попросила Эмили.

— Это имеет отношение к тому, что произошло в Балфорде? — Миссис Керси очень хотела выяснить цель и причину визита полиции.

— А почему вы об этом спрашиваете?

— Да просто так. — Миссис Керси перехватила пуделя повыше. — Он ведь тоже из Пакистана. Вы знаете… — Она не закончила фразу, словно ожидая, что Эмили сделает это за нее. И, не дождавшись, погладила собачку и пригласила: — Ну что ж, пойдемте.

Комната Фахда Кумара находилась на втором этаже, ее окно выходило на задний двор. Эта была одна из спален, расположенных по трем сторонам небольшого квадратного холла. Миссис Керси негромко постучала в дверь и, посмотрев из-за плеча на своих спутников, позвала:

— Мистер Кумар! К вам гости, они хотят побеседовать с вами.

Ответом ей было молчание. Миссис Керси казалась смущенной и озадаченной.

— Я же видела его минут десять назад. Мы даже поговорили. Он всегда такой вежливый: обязательно поздоровается, спросит о здоровье. — Она снова постучала, на этот раз сильнее. — Мистер Кумар! Вы слышите меня?

Из комнаты донесся приглушенный звук, словно деревом терли по дереву.

— Пожалуйста, отойдите в сторону, — попросила Эмили, и, когда миссис Керси подвинулась, она, взявшись за ручку, сказала: — Это полиция, мистер Кумар.

Из-за двери продолжали доноситься странные звуки. Эмили повернула ручку, и детектив Хониман, словно кот, проскользнул в полуоткрывшуюся дверь. Он успел схватил Фахда Кумара, когда тот пытался вылезти через раскрытое окно.

Миссис Керси хватило времени воскликнуть:

— Что вы делаете, мистер Кумар! — прежде чем Эмили захлопнула дверь перед ней и ее собакой.

Хониман, изловчившийся ухватить Кумара за руку и за ногу, стащил пакистанца с подоконника со словами:

— Ну зачем же так спешить, дружище!

Кумар, съежившись, лежал на полу.

Эмили подошла к окну. На заднем дворе был разбит сад. Окно второго этажа располагалось довольно высоко над землей, а под ним не было ничего, что смягчило бы удар при падении. Рядом с окном не было водосточной трубы, которая могла бы облегчить побег. Кумар, пытаясь скрыться от полицейских, наверняка переломал бы ноги. Эмили повернулась к нему.

— Отдел криминальных расследований полиции Балфорда, — объявила она, произнося слова медленно и четко. — Я старший инспектор Барлоу. Это детектив Хониман. Вы понимаете по-английски, мистер Кумар?

Он с трудом поднялся с пола. Детектив Хониман сделал движение в его сторону. Кумар поднял вверх руки, словно демонстрируя, что оружия у него нет.

— Бумаги, — произнес он. — У меня есть бумаги.

— О чем это он? — Хониман вопросительно посмотрел на Эмили.

— Подождите, пожалуйста, — сказал Кумар. — Я покажу вам бумаги. Да? Хорошо? Вы проверять бумаги.

Опустив руки, он двинулся к комоду. Как только он взялся за ручку верхнего ящика, Хониман приказал:

— А ну-ка, друг, замри. Отойди назад. Быстро. Понял? Назад.

Кумар снова поднял руки и закричал:

— Не делать больно! Пожалуйста. Бумаги. У меня есть бумаги.

Эмили поняла. Они были полицейскими. Он был иностранцем.

— Он хочет показать нам свои документы, Билли. Они, должно быть, в комоде. — Обращаясь к пакистанцу, она сказала: — Мистер Кумар, мы здесь не для того, чтобы проверять ваши документы.

— Да, бумаги. — Кумар затряс головой, как припадочный, и вновь потянулся к шкафу.

— Стой, тебе говорю! — заорал Хониман. Пакистанец отскочил от комода и бросился в дальний угол комнаты к раковине, под которой лежала стопка журналов. Они выглядели так, словно их читала уйма народу: обложки захватаны, загнутые страницы сплошь в чайных и кофейных потеках. Эмили смогла разглядеть названия: «Кантри лайф», «Хелло!», «Вумансоун», «Вэнитифэар». Среди журналов она заметила коллиеровский словарь в мягкой обложке, зачитанный до дыр.

Детектив Хониман порылся в ящике комода, который все порывался открыть Кумар.

— Оружия здесь нет, — объявил он.

Кумар из угла напряженно следил за каждым его движением. Казалось, он изо всех сил сдерживается, чтобы не выброситься в открытое окно. Эмили размышляла, насколько его желание скрыться укладывается в общую картину расследования.

— Сядьте, мистер Кумар, — обратилась к нему Эмили, указав на единственный стул в комнате. Он стоял перед небольшим, накрытым газетой столом, на котором не было ничего, кроме недостроенного кукольного домика. Впечатление такое, что Кумарпрервал работу над этим домиком ради того, чтобы дойти до магазина «Джексон и сын». Рядом лежал незавинченный тюбик клея и пять уже смазанных клеем крошечных квадратиков черепицы. Это была уменьшенная копия типичного английского сельского жилища, которое можно увидеть почти в каждом уголке страны.

Осторожно ступая, Кумар пересек комнату и подошел к стулу, втянув голову в плечи. Эмили снова отошла к окну. Хониман встал у двери, из-за которой доносилось повизгивание пуделя. Очевидно, миссис Керси еще не знала, что за желание выведать подробности чужой жизни можно поплатиться ударом по лицу внезапно распахнувшейся дверью.

Эмили движением головы указала на дверь. Хониман понимающе кивнул. Открыв дверь, он перекинулся несколькими словами с хозяйкой дома и дал ей возможность заглянуть в комнату, дабы убедиться в том, что ее квартирант цел и невредим. Под впечатлением многочисленных американских полицейских сериалов она ожидала увидеть Кумара лежащим на полу, окровавленным и в наручниках. Но поскольку ее постоялец сидел на стуле без всяких признаков применения физического воздействия, она шумно вздохнула, прижала пуделя к подбородку и быстро ушла. Хониман закрыл дверь.

— Мистер Кумар, — обратилась к пакистанцу Эмили, — объясните, пожалуйста, в каких отношениях вы были с Хайтамом Кураши.

Кумар сгорбился, сжал ладони между коленями. Он был болезненно худ, с впалой грудью и обвисшими плечами. На нем была тщательно выглаженная белая рубашка, застегнутая, несмотря на жару, на все пуговицы. Черные брюки были стянуты в талии длинным кожаным ремешком, который свешивался, загибаясь на конце, словно хвост испуганной собаки. Он молчал, нервно облизывая губы.

— Мистер Кураши выписал вам чек на четыреста фунтов. Ваше имя встречается, и не однажды, в списке телефонных сообщений, оставленных для него в отеле «Пепелище». Если вы читали, — она показала на стол, где были расстелены газеты, — то вам известно, что мистер Кураши мертв.

— Бумаги, — хрипло произнес Кураши. Он повернул голову в сторону комода, а потом посмотрел на Хонимана.

— Я здесь не из-за бумаг, — медленно и громко произнесла Эмили, надеясь, что так ему будет легче понять ее. Ну какого черта люди решаются иммигрировать в страну, язык которой для них тайна за семью печатями? — Мы здесь для того, чтобы поговорить о Хайтаме Кураши. Вы ведь знали его, не так ли? Хайтама Кураши?

— Мистер Кураши, да. — Кумар обхватил ладонями колени. Его тело била такая сильная дрожь, что рубашка на нем колыхалась, словно в комнате дул сильный ветер.

— Он был убит, мистер Кумар. Мы расследуем это убийство. То, что он дал вам четыреста фунтов, делает вас подозреваемым. За что он вам заплатил?

У Кумара, наверное, случился приступ, потому что его стало трясти еще сильнее. Это навело Эмили на мысль, что он все-таки понял ее. Но когда он наконец ответил, из его горла вырвался клокочущий поток неразборчивых звуков — он говорил на своем родном языке.

Эмили прервала, как ей показалось, протестующую речь и, поморщившись, сказала:

— Мистер Кумар, пожалуйста, говорите по-английски. Вы хорошо расслышали его имя и понимаете, о чем я спрашиваю. Как вы познакомились с мистером Кураши?

Кумар продолжал что-то бормотать. Эмили продолжала задавать вопросы:

— Когда вы с ним встречались? За что он дал вам деньги? Что вы с ними сделали?

Кумар приложил руки к груди и застонал.

— Отвечайте, мистер Кумар. Вы живете рядом с рыночной площадью. Нам известно, что мистер Кураши приходил сюда. Вы видели его? Вы здесь с ним познакомились?

В потоке гортанных звуков, вылетавших из горла Кумара и похожих на какой-то ритуальный речитатив, можно было понять только многократно повторяемое слово «Аллах». Прекрасно, подумала Эмили, теперь наступило время повернуться в сторону Мекки и начать отбивать поклоны.

— Отвечайте на вопросы, — повысила она голос, пытаясь вклиниться в речитатив.

Хониман, все еще стоявший у двери, сказал Эмили:

— Шеф, я думаю, он вас не понимает.

— Ну что ты, он отлично меня понимает, — ответила Эмили. — Я уверена: когда ему нужно, он говорит по-английски не хуже нас.

— Но ведь миссис Керси утверждает, что он не особо силен в языке, — заметил Хониман.

Эмили не обратила внимания на его слова. Перед ней сидел истинный кладезь информации об убитом, и ей до смерти хотелось вычерпать этот кладезь до самого дна, пока он был один и в полном ее распоряжении.

— Вы знали мистера Кураши в Пакистане? Вы знали его семью?

— Алла-ика алла Худаммир-Раббихим уаа алла-ика хамул Муф-лихуум, — завывал Кумар.

Эмили, стараясь перекричать его тарабарщину, продолжала настойчиво задавать вопросы:

— Где вы работаете, мистер Кумар? На что вы живете? Кто платит за комнату? Кто покупает вам сигареты, журналы, газеты, сладости? У вас есть машина? Чем вы занимаетесь в Клактоне?

— Шеф, — с беспокойством произнес Хониман.

— Инналлазина ааманаа уаа амилус-саалиха-ати ланхам…

— Черт возьми! — Эмили грохнула кулаком по столу.

Азиат мгновенно откинулся на спинку стула и замолчал.

— Бери его, — приказала Эмили детективу.

— Что? — не понял приказа Хониман.

— Ты что, оглох? Бери его и тащи в Балфорд. Пусть посидит в камере. Там у него будет время подумать, насколько хорошо он понимает обращенную к нему английскую речь.

— Слушаюсь, — вытянулся Хониман.

Он подошел к азиату и, потянув его руку, заставил встать. Кумар залопотал снова, по его щекам катились слезы.

— Господи, — обращаясь к Эмили, вздохнул Хониман. — Что с ним происходит?

— Именно это я и собираюсь выяснить, — ответила Эмили.

Барбара остановилась перед распахнутой настежь дверью дома № 6 по Алфред-террас. Как и накануне, ревела музыка и громко бубнил телевизор. Барбара постучала по косяку, но для того, чтобы кто-нибудь обратил на это внимание, надо было действовать по крайней мере отбойным молотком или кувалдой.

Ей пришлось, не дожидаясь приглашения, войти в дом. Лестница напротив двери была сплошь завалена старой, заношенной одеждой и тарелками с остатками еды. В коридоре, ведущем на кухню, валялись проколотые велосипедные шины, поломанный складной стул с парусиновым сиденьем, две раздавленные корзины, три метлы и разрезанный пополам мешок для пыли от пылесоса. Гостиная, расположенная слева, была превращена в склад вещей, как будто подготовленных к перевозке. Вокруг телевизора, на экране которого разворачивался заключительный этап погони какого-то американского боевика, громоздились картонные коробки, набитые одеждой, полотенцами и прочим домашним скарбом.

Любопытно, покачала головой Барбара. В коробках, насколько ей удалось рассмотреть, было все: от маленькой заржавленной газовой печки до подставки для салфеток. Увиденное сильно озадачило Барбару. Уж не собираются ли Раддоки, напуганные ее визитом, спешно покинуть Балфорд, мелькнуло у нее в голове.

— Эй! Найди свои боксерские перчатки в этом хламе, слышишь?

Барбара обернулась. В дверях гостиной стоял Чарли, а позади него — старший брат, Тревор, и их мать. По всей вероятности, все трое только что вошли.

— Что на этот раз? — обрушилась на Барбару Шерл Раддок. — И кто вы такая, что врываетесь в дом без приглашения и беспокоите людей?

Оттеснив в сторону Чарли, она прошла в гостиную, распространяя сильный запах пота, смешанный со стойким рыбным запахом, какой отличает женщин, давно не пользовавшихся ванной. Шорты и короткая, давно не стиранная футболка были покрыты влажными пятнами.

— Вы не имеете права вторгаться в чужой дом. Я разбираюсь в законах и знаю, что говорю.

— Переезжаете? — не обращая внимания на реплики Шерл Раддок, спросила Барбара, переходя от одной коробки к другой и изучая их содержимое. — Похоже, семейство Раддок спешит покинуть Балфорд?

Шерл уперла кулаки в бока:

— Какое вам дело? Если нам хочется переехать, мы переедем. Может, мы обязаны сообщать копам обо всех наших передвижениях?

— Ма, — произнес Тревор за ее спиной. Как и мать, он весь лоснился от пота, был грязным, неопрятным, но, в отличие от нее, держался спокойно. Он вошел в гостиную вслед за матерью.

Они столпились на небольшом свободном пятачке, хотя там и двоим места было маловато. Чарли, присоединившись к компании, создал еще большую тесноту.

— Что вам надо? — не унималась Шерл. — Вы уже говорили с моим Тревором. Вы потревожили его отца, а он нуждается в отдыхе. Отец Тревора нездоров, а вам всем на это наплевать.

Барбара лишь подивилась тому, как можно отдыхать в доме, где постоянно стоит шум, опасный для барабанных перепонок. Они, как обычно, общались друг с другом, перекрикивая включенный на полную громкость телевизор. Громоподобная музыка в стиле рэп была еще одним элементом звукового хаоса, наполнявшего комнаты. Как и накануне, она обрушивалась сверху с такой силой, что Барбара ощущала, как сотрясается воздух.

— Я хочу поговорить с Тревором, — обратилась Барбара к матери семейства.

— Нам некогда, — отрубила она. — Вы что, не видите? Вы, как я посмотрю, не только тупая, но еще и слепая?

— Ma, — снова произнес Тревор умоляющим тоном.

— Не мамкай! Я знаю свои права. И что-то я не помню, чтобы копы имели право являться ко мне и рыться в моих вещах, как в своих собственных. Приходите позже, понятно? Нам надо заниматься делом.

— А каким делом? — поинтересовалась Барбара.

— Это вас не касается. — Шерл схватила коробку и, подняв ее, плотно прижала к животу. — Чарли, — рявкнула она, — пошевеливайся!

— Вы отдаете себе отчет, как выглядит ваш переезд в то время, когда полиция расследует убийство? — обратилась к ней Барбара.

— А я плевать хотела на то, как это выглядит, — сварливо ответила Шерл. — Чарли! Да слезь же ты наконец с этого поганого дивана. Выключи, к черту, телик. Отец надерет тебе задницу, если ты снова разбудишь его. — Она повернулась и вышла из комнаты. Через окно Барбара видела, как она идет к площади, где стоит ряд припаркованных машин. Чарли, вздохнув, промычал что-то и, подхватив одну из коробок, двинулся за матерью.

— Да мы и не переезжаем, — сказал Тревор, когда они с Барбарой остались вдвоем. Он подошел к телевизору, убавил звук; на экране осталась картинка: вертолет преследует охваченный огнем фургон, фургон въезжает на мост, вертолет зависает над ним. Кому-то пришел конец.

— А в чем же тогда дело? — поинтересовалась Барбара

— Нам дали место на рыночной площади в Клактоне. Весь это хлам — на продажу.

— А, — протянула Барбара. — И где же вы все это добыли?

Его лицо и шея побагровели.

— Это не краденое. Вы ведь об этом подумали, верно?

— Верно. Так откуда все эти вещи, Тревор?

— Мы с мамой ходим в конце недели на блошиный рынок. Покупаем там все, что можем, приводим в порядок, а потом толкаем с небольшой наценкой в Клактоне. На этом не наживешься, но хоть какие-то деньги.

Барбара пристально смотрела на него, стараясь понять, что в его словах правда, а что ложь. Однажды он уже соврал, так что теперь веры ему не было. Но сейчас, похоже, он не лгал.

— Тревор, а ведь Рейчел не подтверждает того, что вы сказали. Нам необходимо поговорить.

— Да не убивал я этого парня! Я в пятницу и не приближался к Незу.

— Трев, Рейчел нет смысла вводить нас в заблуждение.

— Да у меня и причины-то никакой не было. Конечно, я не в восторге от того, что он попер меня с работы, но я ведь понимаю — сам виноват, украл банки с фабрики.

— Где вы были вечером в пятницу? Он с тревогой посмотрел на Барбару.

— Тревор? — предостерегающе произнесла она.

— Да… Ладно. Вы ведь мне все равно не поверите. Так какой смысл говорить правду, если ее никто не сможет подтвердить?

— Смысл в том, чтобы снять с себя подозрения. Неужели вам этого не хочется? Если нет, закономерно возникает вопрос — почему. Рейчел сказала мне, что вы расстались еще до десяти. Тревор, у вас было почти полтора часа, и не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы понять: это больше чем достаточно, чтобы из домика на косе добраться до Неза, а оттуда до пирса.

Тревор взглянул на дверь, опасаясь возвращения матери за очередной коробкой.

— Я уже сказал вам, — с упрямством в голосе произнес он. — В тот вечер я не был на Незе. И я не убивал этого парня.

— И это все?

— Все.

— Тогда пошли наверх.

Он вздрогнул. Сейчас перед ней стоял испуганный человек, которому было что скрывать. Пока рядом нет матери, которая непременно напомнила бы о его правах, он у нее в руках. Она направилась к лестнице. Он двинулся за ней.

— Да там ничего нет, — сказал Тревор. — И зачем вам туда идти?..

Она резко обернулась и оказалась с ним лицом к лицу.

— Тревор, разве я сказала, что ищу что-нибудь?

— Вы ск-казали… — заикаясь, начал он.

— Я сказала, пошли наверх, мне не терпится поговорить с тобой в более, так сказать, неофициальной обстановке и чтобы никто не помешал.

И она стала быстро подниматься по ступенькам. Гремел рэп, но на этот раз не из комнаты Тревора. Барбара расслышала шум воды, с напором бьющей из крана, и решила, что кто-то из семейства совершат омовение под аккомпанемент оглушающих звуков.

Распахнув дверь комнаты Тревора, она пропустила его и, протиснувшись следом, захлопнула ее. Барбара подошла к столу, на котором были разложены инструменты и составные части пауков, и стала перебирать их.

— Что вы делаете? — Он посмотрел на нее с негодованием. — Вы же сказали, что хотите поговорить.

— А я соврала, — ответила Барбара. — Скажите, для чего вам весь этот хлам? И почему именно пауки? Ну что может быть общего с ними у такого классного парня, как вы?

— Не трогайте! — закричал он, видя, как она сдвинула в сторону полуготовых паукообразных, чтобы заглянуть в коробку, на которой они стояли. — Они же развалятся.

— Когда я была здесь вчера, мне очень захотелось узнать, чем вы скрепляете части их тел, — объяснила свой интерес Барбара.

Она перебирала губки, тюбики с красками, ершики для чистки трубок, черные пластмассовые бусины, острые булавки, баночки с клеем. Катушки с черными, желтыми и красными нитками она отодвинула в сторону.

— Вы ничего здесь не найдете, — сказал Тревор со злобой.

Однако Барбара, отодвинув в сторону два больших тома энциклопедии, все-таки нашла то, что искала. Между ветхими томами и стеной стояла еще одна катушка. Но на ней были не нитки. На катушке была намотана проволока.

— Ну вот, я и нашла. — Она выпрямилась и протянула ему катушку. — Не хотите ничего рассказать?

— О чем рассказывать-то? Да это просто кусок старой проволоки. Вы что, сами не видите?

— Я-то вижу. — Она засунула катушку в рюкзак.

— Зачем вам эта проволока? Зачем вы ее забираете? Вы не можете ничего брать из моей комнаты!

— Для чего вы ее используете?

— Да для чего угодно. Для укрепления этой сети. — Он вытянул руку, показывая на усеянную готовыми пауками рыболовную сеть над дверью. — Для скрепления вместе частей пауков. Для… — Он больше ничего не вспомнил и стал наступать на нее. — Отдайте эту чертову проволоку! — угрожающе произнес он сквозь зубы. — Я ничего такого не сделал, и вы не можете ничего брать без моего разрешения, потому что…

— Нет, могу, — заявила Барбара с ехидной улыбкой. — Я могу забрать вас.

Он тупо уставился на нее. От неожиданности у него даже рот открылся, но он не мог выдавить из себя ни звука.

— Решайте, или мы поговорим спокойно, или я сейчас же звоню и передаю вас в руки людям, которые доставят вас куда надо.

— Но… Нет, почему? Я ничего не…

— Отвечайте! — строго потребовала она. — Я надеюсь, вы не будете возражать против того, что мы откатаем ваши пальчики? Ведь кристально чистого перед законом человека не должно волновать, где он оставил отпечатки своих пальцев.

Осознавая свое превосходство в весовой категории и силе, Барбара не дала Тревору возможности оказать сопротивление. Взяв парня за руку, она вывела его из комнаты к лестнице. Но тут Барбаре не повезло: в гостиной была его мать.

Шерл поднимала следующую коробку на плечо, а Чарли, которому семейные заботы были, похоже, до лампочки, крутился у телевизора. Она увидела Барбару и своего старшего сына, когда они спустились до половины лестницы.

— А ну отойди! — Шерл, сбросив коробку, кинулась к лестнице и преградила им дорогу.

— Лучше бы вам не вмешиваться, миссис Раддок, — посоветовала ей Барбара.

— Я хочу знать, что вы, черт возьми, делаете?! — закричала Шерл. — Я знаю свои права. Никто не впускал вас в дом, и никто не соглашался говорить с вами. Если вы думаете, что вам все позволено, а мой Тревор…

— Ваш Тревор подозревается в убийстве, — объявила Барбара. Ей было до одури жарко и казалось, что терпение ее вот-вот лопнет. — Поэтому отойдите в сторону и ведите себя пристойно, а то в тюрьму вместе с Тревором может отправиться еще кто-нибудь из семейства Раддоков.

Шерл это не остановило.

— Мам! — умоляюще произнес Тревор. — Хватит с нас неприятностей. Мам! Ты слышишь?

В дверях гостиной показался Чарли. Сверху донеслись пронзительные крики мистера Раддока. В этот момент младший мальчишка, выскочив из кухни, подбежал к ним. В одной руке он держал жестянку с медом, в другой — пакет муки.

— Мам? — дергал ее за руку Чарли.

— Шерл! — надрывался наверху мистер Раддок.

— Смотрите! — заорал Бруси и вылил мед на пол, а затем засыпал медовую лужу мукой.

Барбара смотрела, слушала и раздумывала над тем, что сказал Тревор. С Раддоков «хватит неприятностей». Это вряд ли. Вот уж действительно — не расстраивайся, что все плохо, будет еще хуже.

— Займись лучше детьми, — сказал Тревор матери. Скользнув взглядом вверх по ступенькам лестницы, он добавил: — Не позволяй ему трогать их, пока меня не будет дома.

Муханнад появился на послеполуденной молитве. Для Салах это было более чем неожиданно. Напряженность, возникшая из-за его перепалки с отцом накануне вечером, ощущалась и утром, когда семья собралась за завтраком. Хотя они оба молчали за едой, атмосфера в доме, казалось, была пропитана их враждебностью.

— Ты можешь принимать предложения этих проклятых европейцев, но хотя бы убедись, что это выгодно не только им, — раздраженно поучал вчера отца Муханнад. — Только не проси меня делать то же самое. Я не позволю полиции допрашивать никого из наших людей без присутствия представителя нашей общины, и если это затруднит твою работу в городском совете, придется с этим смириться. Не можешь же ты на самом деле принимать за чистую монету всю эту показуху и верить в благородные намерения этого поганого муниципального совета! Но вольному воля, а дураков на свете, как мы знаем, великое множество.

Салах испугалась, что отец ударит его. Однако Акрам ответил спокойно, хотя было заметно, что он еле сдерживается.

— На глазах твоей жены, Муни, обязанность которой — повиноваться и уважать тебя, я не сделаю того, что должен сейчас сделать. Но настанет день, когда ты будешь вынужден признать, что нагнетание вражды не приведет ни к чему хорошему.

— Хайтам мертв! — закричал Муханнад и со всего размаху ударил кулаком по ладони. — Это что, по-твоему, не первый удар, вызванный враждой? А кто нанес этот удар?

Салах вышла, не дождавшись ответа отца. Последнее, что она видела, — руки матери, нервно теребящие лежавшую перед ней вышивку, и лицо Юмн, с таким вниманием следящей за мужчинами, словно перебранка отца и сына подпитывала ее энергией и будоражила кровь. И Салах знала почему. Любые противоречия между Акрамом и Муханнадом отталкивали сына от отца и одновременно сближали с женой. А именно этого и ждала Юмн: Муханнад должен полностью принадлежать ей. Согласно традиции, этого не могло быть, она вынуждена делить влияние на мужа с его родителями, которых обязана почитать и слушаться. Но все изменилось со смертью Хайтама.

И вот теперь на внутреннем дворе фабрики Салах увидела брата, стоявшего в тени позади трех работниц-мусульманок. Рабочие-мужчины молились, повернувшись в сторону Мекки. Но Муханнад не собирался ни бить поклоны, ни падать ниц, а когда читалась шахада[37] и молящиеся произносили извечную фразу своего вероучения: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед пророк Его», — его губы даже не дрогнули.

— Аллах акбар! — Салах слышала, как ее отец произнес нараспев эту фразу. А в ее сердце были боль и тревога: если Аллах всеблаг и всемогущ, почему Он позволил, что в их семье сын идет против отца и они стараются доказать друг другу, на чьей стороне сила?

Молитва продолжалась. У нескольких европейцев, нанятых Акрамом на работу и находившихся в здании фабрики, был перерыв. Акрам предложил им использовать это время для своих молитв, но Салах видела, что они предпочитали покурить на свежем воздухе. Они были довольны великодушием ее отца, но не разделяли его религиозного рвения.

Акрам Малик этого не замечал. Не замечал он и того, как они кривили губы за его спиной и с постными лицами воздевали глаза к небу, пожимая плечами всякий раз, когда он во главе своих работников-мусульман шел во внутренний двор на молитву.

Вот и теперь отец с работниками молились так истово и с такой верой, которой Салах, как ни старалась, никогда не чувствовала. Она стояла рядом с ними, кланялась, когда кланялись они, губы ее шептали слова молитвы, но для нее это было чем-то вроде спектакля.

Вдруг какое-то непредусмотренное ритуалом движение привлекло ее внимание. Она повернула голову. Таймулла Ажар, ее двоюродный брат, изгнанный из семьи, вошел во внутренний двор и теперь что-то шептал Муханнаду на ухо. Она не слышала, что говорил Ажар брату, но видела, как у того сжались челюсти и лицо помрачнело. Через мгновение он кивнул, видимо соглашаясь с тем, что сказал Ажар, а затем они вышли.

Акрам поднялся с земли и встал перед своим немногочисленным религиозным братством. Он завершил молитву словами таслима,[38] прося Аллаха ниспослать мир, милосердие и благоденствие. Вслушиваясь в его речь, Салах напряженно думала, когда же хоть что-то из этой просьбы будет ниспослано ей и ее семье.

Рабочие стали молча расходиться. Салах, стоя в дверях, дожидалась отца.

Он ее не видел, а она пристально смотрела на него. Он очень постарел, заметила Салах. Его аккуратно подстриженные волосы были зачесаны назад, но сейчас она разглядела, как они поредели. Под глазами были темные круги. Его тело, которое всегда казалось ей словно выкованным из железа, выглядело мягким и податливым, будто из него удалили стержень, придававший ему устойчивость и твердость, а походка, прежде упругая и легкая, была сейчас вялой и неуверенной.

Ей так хотелось сказать, что она благодарна ему за то будущее, ради которого он обосновался в этом маленьком городке и работал, чтобы сделать его счастливым для своих детей и внуков и для многих соотечественников, которые покинули свою страну в погоне за мечтой. Но заговори она об этом, надо будет притворяться, а душевных сил у нее сейчас не было — она сама разрушила это будущее.

Акрам остановился, чтобы притворить за собой дверь и закрыть ее на замок. Он увидел Салах, стоявшую возле холодильника, и подошел к ней, чтобы взять из ее рук бумажный стаканчик с холодной водой.

— Абби, ты выглядишь усталым, — сказала она. — Тебе незачем оставаться на фабрике. Мистер Армстронг сможет до конца рабочего дня проследить за всеми делами. Почему бы тебе не пойти домой?

Но не только забота о его здоровье заставила обратиться к отцу с подобным предложением. Уйди она с работы, пока когда отец находится на фабрике, это сразу стало бы ему известно, и он наверняка спросил бы ее, где она была. «Рейчел позвонила и попросила меня приехать как можно скорее», — так объяснила она накануне свое отсутствие, когда уехала в «Приют на утесе», чтобы поговорить с подругой. Еще раз воспользоваться этим предлогом она не могла.

Отец тронул ее за плечо:

— Салах, ты переносишь несчастья, обрушившиеся на нашу семью, с неожиданными для меня достоинством и терпением.

Она не почувствовала удовольствия от похвалы, которая лишь мучительной болью отозвалась в ее сердце. Салах задумалась, что сказать в ответ, а сказать надо было что-то похожее на правду. Но она так устала изворачиваться и лгать, создавая видимость чистоты помыслов, спокойствия и беспрекословного подчинения воле родителей.

— Абби, я ведь не любила его. Только надеялась, что когда-нибудь смогу полюбить, как вы с амми любите друг друга. Наверное, поэтому я не чувствую особенного горя и печали.

Он нежно погладил ее по плечу:

— Я бы хотел, чтобы к тебе относились с такой же преданностью, с какой я отношусь к твоей матери. Я надеялся, что именно так и будет у вас с Хайтамом.

— Он был хорошим человеком, — сказала она не покривив душой. — Ты выбрал для меня хорошего мужа.

— Только вот для тебя или для себя? — задумчиво спросил он.

Они медленно пошли по коридору, миновали раздевалку и комнату отдыха.

— Он мог помочь нашему делу, Салах. Поэтому я его выбрал. А сейчас, после его смерти, я постоянно спрашиваю себя: а если бы он был горбатым, злобным или больным? Неужели он должен был стать твоим мужем только потому, что его таланты были нужны мне на фабрике? Мы заставляем себя поверить в любой обман, когда нами руководит личный интерес. А когда на нас обрушивается несчастье, нам только и остается, что оглянуться назад, обдумать свои действия и попытаться понять, не они ли привели нас к беде. А вдруг, поступи мы иначе, несчастья и не случилось бы?

— Ты не должен винить себя в смерти Хайтама! — воскликнула она в ужасе, оттого что на плечи отца навалилось еще и это бремя.

— А кого винить? Из-за меня он оказался в этой стране. Ведь он был нужен мне, Салах. Не тебе.

— Мне Хайтам тоже был нужен, абби-джан. Отец на секунду задержался перед тем, как войти в свой кабинет. Глядя на дочь, он печально улыбнулся и произнес:

— Ты такая великодушная и чистая.

Трудно придумать слова, которые огорчили бы ее сильнее. Салах вдруг захотела рассказать отцу всю правду, но она понимала эгоистичность этого желания. Конечно, она почувствует облегчение, оттого что сбросит наконец личину добропорядочности, которой в действительности не обладает, но этим оскорбит человека, который долго не мог рассмотреть и понять, какое зло скрывалось за показной благочестивостью и добродетелью.

Ей отчаянно хотелось сохранить в сознании отца свой образ незапятнанным, и потому Она снова попросила его:

— Абби-джан, иди домой. Пожалуйста. Отдохни. Вместо ответа он поцеловал кончики пальцев и отронулся до ее щеки. Не сказав ни слова, он вошел в кабинет.

Салах вернулась в приемную, где ее ждали дела, лихорадочно соображая, как же ей уйти с фабрики. Если она прикинется больной, отец настоит на том, чтобы кто-нибудь отвез ее домой. Если она просто уйдет… Но как это сделать? Она не желает причинить отцу лишние волнения и беспокойства.

Сидя за столом, Салах смотрела, не двигаясь, на экран монитора, по которому плавали рыбки и поднимались вверх пузырьки воздуха. Ей нужно было заняться работой, но сейчас она не могла собраться с мыслями и приступить к ней. Она только перебирала в голове варианты будущего: что она может сделать для того, чтобы отвести беду от себя и семьи. Была всего одна возможность.

Дверь открылась, и Салах подняла голову. Велик Аллах! — воскликнула она про себя, увидев, что на пороге стоит Рейчел Уинфилд.

Рейчел приехала на велосипеде, который сейчас прислонила к стене у входа. На Рейчел была длинная полупрозрачная юбка, а на шее и в ушах — украшения, сделанные Салах из полированных рупий и бусин.

Салах попыталась успокоиться. Она была уверена, что Рейчел думает лишь о том, как помочь ей. Салах не позволила себе расстроиться, даже когда увидела печальное лицо подруги. Она понимала, что участие в задуманном ею избавлении от зародившейся жизни было для Рейчел совсем не простым и тем более не радостным делом.

— Жарко, — произнесла Рейчел вместо приветствия. — Такой жары я не помню. Можно подумать, что солнце убило ветер и теперь готовится выпить море.

Салах ждала. Ведь у подруги была одна причина появиться на фабрике. Рейчел была ее единственной надеждой на то, чтобы как-то привести жизнь в порядок, и ее приезд означал, что средство для этого найдено. Конечно, ее отсутствие дома трудно будет объяснить и оправдать — для ее родителей было привычно знать, где она находится, — но с помощью Рейчел она наверняка сможет придумать благовидный предлог, чтобы отсутствовать дома все то время, которое потребуется для пребывания в клинике, где специалист, искушенный в подобных делах, избавит ее наконец от кошмара, в котором она живет последние месяцы.

Салах старалась преодолеть отчаяние. Рейчел здесь, внушала она себе, Рейчел пришла.

— Мы можем поговорить? — спросила Рейчел. — Я хотела сказать… — она взглянула на дверь, ведущую в административные помещения, — может, лучше выйдем на улицу? Как ты?

Салах поднялась и вышла следом за подругой на залитый солнцем двор. Несмотря на жару, она ощущала тревожный озноб, который будто волнами окатывал ее с ног до головы.

Рейчел нашла укромное место у фабричной стены. Она стояла напротив Салах, но смотрела не на нее, а на здания промышленной зоны с таким вниманием, словно мастерская по изготовлению матрасов таила в себе невероятное очарование и привлекательность, к которым необходимо было немедленно приобщиться.

Салах уж начала волноваться, что подруга так и будет пытать ее молчанием, но тут Рейчел наконец заговорила.

— Я не могу, — произнесла она.

— Что не можешь?

— Ты знаешь что.

— Не знаю. Скажи.

Рейчел перевела взгляд с мастерской на лицо Салах. Салах подивилась про себя, как могла она никогда раньше не замечать, насколько уродливы эти глаза, посаженные неестественно широко, один ниже другого, — даже косметологическая операция не помогла. Салах просто приучила себя не видеть уродства подруги. Рейчел не виновата, такой она родилась.

— Всю прошлую ночь я совсем не спала. Я все время думала, — сказала Рейчел. — Я не могу допустить, чтобы ты… Ты понимаешь… ну то, о чем ты просила.

Сперва Салах не могла заставить себя поверить, что Рейчел говорит об аборте. Но неумолимая решимость, написанная на причудливо-уродливом лице подруги, убедила ее.

Единственное, что она произнесла в ответ, были слова:

— Ты не можешь…

— Салах, я говорила с Тео, — торопясь, объясняла Рейчел. — Я знаю, знаю. Ты была против. Но ты должна понять; Тео не может оставаться безучастным в такой ситуации.

— Тео это не касается. — Салах сама подивилась, насколько строго и чопорно прозвучала эта фраза.

— Скажи это Тео, — осадила ее Рейчел. — Его стошнило, когда я рассказала ему, что ты собираешься сделать. Не смотри на меня так, Салах. Я знаю, о чем ты думаешь. То, что его стошнило, не значит, что он не будет тебе помогать. Мне тоже сначала так показалось. Но я думала об этом всю ночь и теперь знаю: если ты подождешь и дашь возможность Тео…

— Ты не слушала меня вчера, — решительно прервала ее Салах. — Я не могу выйти замуж за Тео, я не могу быть с Тео, я не могу даже говорить с Тео. Ну как ты этого не понимаешь?

— Почему, я понимаю, — возразила Рейчел. — Возможно, ты не сумеешь говорить с ним еще некоторое время. Возможно, до тех пор, пока не родится ребенок. Но когда ребенок родится… пойми, Салах, он же человек. Не чудовище. Тео не откажется от своего ребенка. Другие парни, наверно, рассуждают иначе, но Тео Шоу не из таких. Ты сама в этом убедишься.

Салах показалось, что земля уходит из-под ног.

— А как, по-твоему, мне скрыть от моей семьи, что я беременна?

— Этого сделать не удастся, — ответила Рейчел с таким видом, словно она ни сном ни духом не ведает о том, что ждет женщину, ожидающую рождения внебрачного ребенка, в азиатской семье, строго придерживающейся традиций. — Ты должна будешь рассказать все матери и отцу.

— Рейчел. — Салах лихорадочно соображала, что делать, и каждая новая мысль оказывалась еще более нереальной, чем предыдущая. — Ведь ты и вправду не слушала меня. Ты же должна была хотя бы попытаться меня понять!

— Но ведь и так ясно как день, что хорошо для тебя, ребенка и Тео, — тоном сурового судьи изрекла Рейчел. — Так будет лучше для всех, в том числе и для меня.

— А ты-то здесь при чем? Ведь мне ничего, кроме информации, от тебя не надо. Ну, может быть, помощь, чтобы добраться до врача и пробыть там столько времени, сколько будет нужно.

— По-твоему, Салах, это все равно что сходить на рынок. Ты же не можешь просто войти и сказать: «Я хочу избавиться от ребенка». Ведь нам с тобой придется побывать там не один раз и…

— Я же не просила тебя ходить со мной, — перебила ее Салах. — От тебя требовалось просто узнать, куда мне идти. А добраться туда я могу и одна. А когда я договорюсь, то мне нужно будет, чтобы ты позвонила ко мне домой и придумала что угодно, чтобы меня отпустили с тобой на некоторое время, чтобы успеть это сделать.

— Да ты послушай себя, — взмолилась Рейчел. — Ты даже слово «аборт» не можешь произнести. Ты говоришь «это». Ты только представь себе, что будешь чувствовать, когда избавишься от ребенка!

— Я знаю, как я буду себя чувствовать. Я буду чувствовать облегчение, оттого что опять начала жить. Я буду знать, что не уничтожила доверие родителей, не разрушила мою семью, не довела отца до смерти, и пусть все…

— Но я не позволю тебе этого сделать! — возразила Рейчел. — Тебе придется сказать им правду и потерпеть — день, неделю, в крайнем случае месяц, а потом все прибегут. Тео, твои родители. Даже Муханнад.

— Муханнад, — с ужасом произнесла Салах, — убьет меня. Пойми, Рейчел, как только я не смогу больше скрывать беременность, мой брат убьет меня.

— Все это чушь, — отмахнулась Рейчел. — Ты и сама знаешь. Он взбесится, может быть, даже подерется с Тео, но тебя он никогда и пальцем не тронет. Ты же, волею Аллаха, его сестра.

— Рейчел, прекрати! Ты его не знаешь. Ты не знаешь моей семьи. Ты видишь то, что снаружи — то, что видят все, — но ты не знаешь сути. Ты не знаешь, на что они способны. Они увидят мой позор…

— Ничего, они переживут, — изрекла Рейчел с такой решимостью в голосе, что Салах почувствовала отчаяние. — А до этого я позабочусь о тебе. Ты же знаешь, я никогда тебя не бросала и не брошу.

Салах припомнила все события последних дней: то, что произошло днем в воскресенье, их разговор накануне, встречу в «Приюте на утесе» — настолько ясно, словно она сидела перед экраном.

— К тому же, — объявила Рейчел таким тоном, что Салах поняла, что следующая фраза будет заключительной, — я должна считаться и с собственной совестью. Как, по-твоему, я должна себя чувствовать, сознавая, что участвую в деле, которое считаю неправильным? Я не могу не думать об этом.

— Конечно, — чуть слышно произнесла Салах.

Рейчел не только не помогла ей — своим присутствием она лишила ее последних сил, выбила из-под ног опору. Салах казалось, что ее подхватывает и уносит прочь какой-то вихрь. Земли под собой она не чувствовала, раскаленное солнце будто сожгло само себя, и теперь вокруг расползалась стужа. Заброшенная вихрем на необитаемый остров, за тысячу миль от Рейчел, Салах услышала приглушенные расстоянием слова прощания:

— Тебе не из-за чего волноваться, Салах. Все будет хорошо. Вот увидишь.

Глава 18

Барбара сначала привела Тревора к дактилоскопистам, а потом посадила в комнате для допросов. Он попросил сигарет, пепельницу и бутылку кока-колы. Она посоветовала ему хорошенько припомнить, что он делал в пятницу вечером и кто из его многочисленных друзей и знакомых мог бы подтвердить его алиби. Закрывая за собой дверь, она еще раз удостоверилась, что он не сможет воспользоваться телефоном и договориться с кем-нибудь, и пошла по своим делам.

Эмили, как сказала ей Белинда Уорнер, также доставила в управление своего подозреваемого.

— Того самого цветного из Клактона, — попыталась объяснить Белинда. — Помните, его имя встречалось в списках тех, кто звонил в отель.

Кумар, догадалась Барбара. Быстро они его отыскали!

Барбара нашла Эмили, когда та готовила к отправке в Лондон отпечатки пальцев Кумара. Их нужно было послать еще и в патологоанатомическую лабораторию в Питерборо, чтобы сравнить с «пальчиками», обнаруженными в «ниссане» Кураши. Барбара условилась о том, чтоб вместе с ними переслать и отпечатки пальцев Тревора Раддока.

— Его английский ни к черту, — поморщившись, бросила Эмили, входя в свой кабинет, и, достав из кармана бумажный платок, вытерла им влажное лицо. Промокший комочек она ловко метнула в корзину для бумаг. — А может, он притворяется. Мы не сумели ничего добиться от него в Клактоне. Он все время бормочет про свои бумаги, будто мы собираемся тащить его в ближайший порт и незамедлительно депортировать.

— Он отрицает, что знал Кураши?

— Я вообще ничего не смогла у него вытянуть. Поди разберись, что он признает, а что отрицает. Может, он просто стихи наизусть читает.

— Нам надо пригласить переводчика, — предложила Барбара. — Думаю, стоит обратиться в местную пакистанскую общину.

Эмили недоверчиво хмыкнула:

— Ты только представь себе: наше расследование будет зависеть от точности перевода, который обеспечит нам этот доморощенный переводчик. Нет уж, к черту!

Барбара, поразмыслив, согласилась. Кто поручится, что перевод будет точным и непредвзятым, особенно в связи с последними событиями в Балфорде-ле-Нез?

— Можно пригласить кого-нибудь из Лондона. А если того профессора, который перевел отрывок из Корана? Как его зовут?

— Сиддики.

— Точно. Профессор Сиддики. Я могу позвонить в Ярд и попросить кого-нибудь из наших разыскать и доставить его сюда.

— Это выход, — согласилась Эмили.

Лучи послеполуденного солнца проникали через наволочку, которой Эмили занавесила окно, в комнате царил таинственный полусвет, и они чувствовали себя, словно рыбы в аквариуме.

— Так я звоню? — спросила Барбара.

Эмили в изнеможении плюхнулась на свой стул.

— Не сейчас. Я распорядилась поместить Кумара в камеру. Хочу дать ему почувствовать, каково это — находиться в заключении. Ему необходима хорошая встряска, чтобы у него возникло желание сотрудничать со следствием. Он недавно в Англии и пока не в состоянии осыпать меня цитатами из Закона об уликах[39] со ссылками на главы и статьи. Пока кнут у меня в руке, и мне до смерти хочется им воспользоваться.

— Но если он не говорит по-английски, Эм… — неуверенно возразила Барбара.

Эмили вроде бы и не заметила скрытого смысла фразы: разве они не тратят время попусту, держа его под замком в камере, если все равно пока нет заслуживающего доверия переводчика?

— Ну, это мы выясним через несколько часов. — Эмили повернула голову к двери, в проеме которой показалась Белинда Уорнер с опечатанным пакетом с вещественными доказательствами.

— Он уже описан, зарегистрирован, — объявила Белинда Уорнер, — и снят с учета в связи с передачей вам. В пакете — содержимое банковской ячейки Кураши. Из «Барклиз Банка».

Эмили, не вставая из-за стола, протянула руку и взяла пакет. Желая успокоить Барбару и рассеять ее невысказанные опасения, она попросила помощницу позвонить профессору Сиддики в Лондон и выяснить, возможно ли будет в случае необходимости пригласить его в качестве переводчика на допрос подозреваемого пакистанца.

— Попроси его быть наготове, — велела Эмили. — Если он понадобится, мы быстро доставим его сюда.

Отпустив Белинду, она стала, внимательно вглядываясь в каждую бумажку, перебирать содержимое пакета: папка с документами на дом на Первой авеню, папка с иммиграционными документами, контракт на ремонтно-строительные работы, подписанный Де Виттом, Кураши и Акрамом Маликом, несколько отдельных листов бумаги. Один из них был вырван из блокнота, она его вынула и стала разглядывать. Другой листок взяла Барбара.

— Опять Оскарштрассе, пятнадцать, — сказала Эмили. — Город, правда, не указан. Но держу пари, что это Гамбург. Что у тебя?

— Коносамент,[40] — ответила Барбара. — Документ оформлен компанией «Истерн импорт». Мебель, осветительные приборы, предметы интерьера, — читала она вслух. — Импорт из Индии, Пакистана и Бангладеш.

— Одному Богу известно, что можно импортировать из Бангладеш, — как бы про себя отметила Эмили. — Похоже, что влюбленные голубки были озабочены обустройством своего гнездышка на Первой авеню.

У Барбары на этот счет были сомнения:

— Но в документе нет описи вещей. Если Кураши и дочь Малика уже приобрели супружескую кровать и все необходимое, то вряд ли это счет. Это просто бланк коносамента.

Эмили нахмурилась:

— И где, интересно, она находится, эта компания? В Хаунслоу? В Оксфорде? В Мидлэндсе?

Они обе знали, что в этих городах проживают самые многочисленные в стране индийские и пакистанские общины.

Барбара, взглянув на документ, покачала головой и сказала:

— В Паркестоне.

— Где? — недоверчиво протянула Эмили. — Дайка взглянуть, Барб.

Рассматривая коносамент, Эмили отодвинулась вместе со стулом от стола к висящим на стене карте полуострова Тендринг и крупномасштабной карте береговой линии. Барбара тем временем занялась тремя папками с документами.

Насколько она могла судить, иммиграционные документы были вроде бы в порядке, как и договор на ремонт и реконструкцию дома на Первой авеню. Большинство документов в папке было скреплено аккуратно выведенной подписью Акрама Малика, так что этот дом был скорее всего частью приданого Салах. Барбара перелистывала страницы контракта, подписанные Джерри Де Виттом, и тут из папки выпала еще одна бумажка.

Это была страница из глянцевого журнала, аккуратно вырванная и сложенная по размеру книги карманного формата. Развернув страницу на коленях, Барбара принялась разглаживать ее.

На обеих сторонах вырванной страницы были рекламные объявления: свои услуги предлагали «Международная компания острова Мэн», по всей видимости, офшорная структура, созданная, чтобы сохранить и уберечь от налогообложения деньги вкладчиков, компания «Лорэйн электроникес дискрит сюрвейлланс», изделия которой предназначались, как было сказано в рекламе, для работодателей, не уверенных в лояльности своих сотрудников, компания «Сети для шпионов» из Найтсбриджа, которая разрабатывала и производила подслушивающие устройства последнего поколения, «необходимые для непробиваемой защиты серьезных бизнесменов». Также рекламировались компании по прокату автомобилей, наймуофисных помещений в Лондоне, охранные предприятия. Барбара проглядела листок и задумалась, как эта страница из журнала могла оказаться среди бумаг Кураши. Не в силах найти объяснения, она почти согласилась с мыслью, что это простая случайность, и вдруг ей в глаза бросилось знакомое название.

— «Поездки по всему свету», — прочла она вслух. — «Путешествия и помощь специалистов по иммиграции».

Вот и еще одно очень странное совпадение, подумала она. Один из звонков, сделанных Кураши из отеля «Пепелище», был как раз в это туристическое агентство, правда, Кураши звонил в турагентство, расположенное в Карачи, а здесь была реклама «Поездок по всему свету» на Хай-стрит в Харвиче.

Барбара подошла к Эмили. Руководительница следственной группы стояла перед картой полуострова, рассматривая северную часть полуострова, омываемую заливом Пеннихол. Она никогда не проявляла успехов в изучении географии, в отличие Барбары, которая, едва взглянув на карту, обратила внимание на то, что Харвич находится почти рядом с Незом, чуть севернее, по вертикали они расположены на одной долготе. Этот порт находится в устье реки Стаур, и с другими городами страны его связывает железная дорога. Барбара провела пальцем по прерывистой линии, обозначающей железнодорожную магистраль, в западном направлении. Первая сделанная ее пальцем остановка пришлась на город Паркестон, расположенный на почтительном расстоянии от Харвича.

— Эм, — произнесла Барбара, чувствуя, что нащупала связь и еще чуть-чуть — и отдельные фрагменты встанут на свои места, — он хранил рекламу туристического агентства в Харвиче, но звонил в Карачи.

Но Эмили, как поняла Барбара по ее виду, еще не уловила связи между Карачи и Харвичем и между Харвичем и Паркестоном. Все ее внимание было сосредоточено на небольшой рамке, которая выделялась на голубом фоне моря к востоку от Харвича.

Барбара подошла поближе к карте и прочла надпись в рамке:

«Автомобильный паром из Харвича (Паркестонская пристань).

Маршруты:

Роттердам (портовый комплекс) 6–8 часов.

Эсбьерг 20 часов.

Гамбург 18 часов.

Гетеборг 24 часа».

— Так-так-так, — пробормотала Барбара.

— Интересно, да? — Эмили отвела взгляд от карты. Подойдя к столу, она стала перебирать бумаги, папки, отчеты, наваленные на столе. Найдя фотографию Хайтама Кураши, она протянула ее Барбаре со словами:

— Как насчет того, чтобы съездить сегодня?

— В Харвич или Паркестон? — поинтересовалась Барбара.

— Если он там был, его там видели, — сказала Эмили. — А если его там видели, то мы сможем узнать…

— Шеф? — Белинда Уорнер вновь стояла в дверях. Она обернулась, будто ожидая кого-то, кто шел следом за ней.

— В чем дело? — спросила Эмили.

— Эти азиаты. Мистер Малик и мистер Ажар. Они здесь.

— Черт! — прошипела Эмили и посмотрела на часы. — Мне вся эта история надоела. Если они думают, что могут приходить на эти дурацкие встречи, когда им заблагорассудится…

— Нет, шеф, — прервала ее Белинда. — Они узнали про арест этого парня из Клактона.

Какое-то мгновение Эмили смотрела на свою помощницу непонимающим взглядом.

— Из Клактона? — рассеянно переспросила Эмили.

— Ну да, — подтвердила Белинда. — Про мистера Кумара. Им известно, что он здесь. Они требуют встречи с ним и не успокоятся до тех пор, пока вы не дадите им возможности с ним поговорить.

— Ну это нахальство! — вспылила Эмили. Однако она не сказала того, о чем — Барбара была в этом абсолютно уверена — сразу же подумала: эти азиаты намного лучше знают Закон об уликах, чем могла предполагать руководитель следственной группы. И Барбара догадывалась, кто именно из неожиданно нагрянувших гостей отличается доскональным знанием этого закона.

Агата Шоу положила телефонную трубку на аппарат и позволила себе издать нечто вроде триумфального клича. Она пустилась бы в пляс, будь у нее силы. Она станцевала бы джигу прямо около телефона в библиотеке, подпрыгивая и подскакивая при каждом па, и, танцуя, приблизилась бы к трем стоящим у стены мольбертам, где на рисунках был запечатлен Балфорд-ле-Нез таким, каким он должен стать в будущем. Вот уже два дня, прошедших после несостоявшегося обсуждения в муниципальном совете, мольберты так и стояли на прежнем месте. За эти дни она, должно быть, не однажды обнимала каждый мольберт и звучно целовала рисунки с нежностью матери, ласкающей обожаемое дитя.

Она закричала:

— Мэри Эллис! Мэри Эллис! Иди в библиотеку! Сейчас же в библиотеку!

Упираясь в пол тростью, она попыталась встать.

Ей казалось, что она стремительно встает, но на самом деле встать ей не удалось. Головокружение накатилось на нее, как неожиданный порыв ветра.

— Ух! — выдохнула она и засмеялась. Причин для радости было предостаточно. Голова кружилась от возбуждения, от открывшихся возможностей, от предощущения успеха. Плевать на все: она имела право на головокружение.

— Мэри Эллис! Да где ты, черт возьми! Ты что, оглохла?

Раздался частый стук каблуков по полу — девушка наконец-то спешит на ее зов. Раскрасневшаяся Мэри Эллис, задыхаясь, влетела в библиотеку.

— Господи, миссис Шоу, — с трудом переводя дыхание, произнесла она. — Как вы меня напугали. Все в порядке?

— Я-то в порядке, — раздраженно ответила Агата. — А вот ты где была? Почему ты не приходишь сразу, когда я зову? За что я плачу тебе деньги, если всякий раз вынуждена вопить, как безумная, чтобы тебя дозваться?

Мэри уже отдышалась и пришла в себя.

— Вы же велели мне переставить мебель в гостиной, миссис Шоу. Разве вы не помните? Вам не нравилось, что пианино стоит близко к камину и что обивка диванов выцветает, потому что они стоят напротив окон. Вы даже и картины…

— Ну все. Хватит. — Агата попыталась стряхнуть со своего локтя влажную липкую руку Мэри. — Не хватай меня. Я не инвалид. Я могу ходить сама, и ты это отлично знаешь.

— Да, мэм, — поспешно сказала Мэри и, убрав руку, стала ждать дальнейших указаний.

Агата пристально смотрела на девушку. В который уже раз она задавала себе вопрос, какого дьявола она продолжает держать в доме эту взбалмошную особу? Мало того, что Мэри Эллис недостает ума, отчего она абсолютно непригодна для поддержания беседы, так она еще и медлительна и неповоротлива!

— На что ты годишься, Мэри, если даже не можешь прийти сразу, когда тебя зовут? — с презрением спросила Агата.

Мэри опустила глаза:

— Я слышала вас, мэм. Но в это время я стояла на стремянке, честное слово, хотела перевесить портрет вашего отца и не знала, куда его пристроить.

Агата представила этот портрет почти в натуральную величину, висевший над камином в старинной золоченой раме… При мысли о том, что девушка благополучно сняла и пронесла портрет через всю гостиную, Агата теперь уже с уважением посмотрела на Мэри Эллис. Но это была лишь мимолетная эмоция, от которой она почти сразу же отделалась.

Агата громоподобно откашлялась.

— Главная твоя забота в этом доме — это я, — объявила она. — И не заставляй меня тебе об этом напоминать.

— Да, мэм, — печально согласилась Мэри.

— И не дуйся, девочка. Я ценю, что ты передвинула мебель. Но давай все-таки соблюдать последовательность в работе. А сейчас дай мне руку. Я хочу пойти на теннисный корт.

— На теннисный корт? — в замешательстве переспросила Мэри. — А зачем вам туда, миссис Шоу?

— Чтобы проверить, в каком он состоянии. Я хочу снова начать играть.

— Но вы же не можете… — Под тяжелым взглядом Агаты недосказанная часть фразы застряла у Мэри в горле.

— Я не смогу играть? — спросила Агата. — Чушь! Я все могу. Если я могу по телефону набрать необходимое количество голосов в городском совете, даже не показывая им планы… — Агата усмехнулась. — Я все смогу.

Мэри Эллис не стала уточнять подробности победы, одержанной в городском совете, зная, что хозяйке ее вопросы не понравятся. Агате не терпелось — ее попросту сжигало желание рассказать хоть кому-нибудь о своем триумфе. В первую очередь, конечно, Тео, но сейчас Тео нельзя было найти даже там, где ему положено быть, — на пирсе, поэтому она даже пытаться не стала. Она надеялась, что ее намек заинтересует и превратит в собеседника даже такую тупицу, как Мэри Эллис. Но этому не суждено было случиться. Мэри молчала.

— Ну и дела, — вздохнула Агата. — У тебя есть хоть что-нибудь под черепной коробкой? Ладно. Давай руку. Поддерживай меня.

Общими усилиями они выбрались из библиотеки и заковыляли к двери. Она разговаривала о планах реконструкции Балфорда-ле-Нез, сообщила Агата своей спутнице. Когда Мэри издала гортанный звук, долженствующий заверить хозяйку, что она поняла, о чем речь, Агата продолжала. Легкость, с которой она накануне привлекла Бэзила Тревеса на свою сторону, убедила ее в том, что при помощи телефона она сумеет обработать таким же образом и остальных членов совета.

— Кроме Акрама Малика, — признала она. — Это бесполезно. Я хочу, чтобы этот старый дурак понял: на нашей улице праздник.

— А когда будет праздник? — живо поинтересовалась Мэри.

Господи! — мысленно воззвала Агата.

— Да не праздник в прямом смысле слова, пустая твоя голова! Праздник на нашей улице. Неужто ты не слыхала эту поговорку? Впрочем, что с тобой говорить…

Убедить Тревеса было полегче, чем остальных, размышляла она, учитывая его отношение к цветным. Прошлым вечером она заручилась его поддержкой. А вот с остальными ей пришлось повозиться.

— И все-таки я в конце концов справилась и с ними, — объявила она. — Я хочу сказать, с теми, чьи голоса мне нужны. Мэри, даже если я не приобрела за все эти годы никаких познаний в бизнесе, я твердо поняла одно: ни один человек не откажется вложить свои деньги, если это позволит извлечь выгоду. А именно выгоду и сулят наши планы. Муниципальный совет инвестирует, ситуация в городе улучшается, приезжают туристы — всем хорошо.

Молчание. Мэри, похоже, мысленно переваривала сообщение Агаты.

— Я видела эти планы, — сообщила она после паузы. — Они там, в библиотеке, на подставках для художников.

— А скоро, — торжественно заявила Агата, — ты увидишь, как эти планы обретают конкретные формы. Центр развлечений, перестроенная Хай-стрит, обновленные отели, преображенные Морской бульвар и Принцева эспланада. Подожди немного, Мэри Эллис, и Балфорд-ле-Нез станет самым красивым местом на всем побережье.

— А мне город нравится таким, какой он есть, — пожала плечами Мэри.

Они уже вышли на чисто подметенную подъездную дорожку. Ее бетонные плиты были раскалены солнцем, и Агате показалось, что она идет босиком. Глянув вниз, она поняла, что не сменила домашние шлепанцы на туфли. Зажмурившись, она пыталась вспомнить, когда в последний раз выходила из дома. Яркий солнечный свет резал ей глаза.

— Какой он есть? — Агата, повиснув на руке Мэри Эллис, тянула ее к розарию у северной стены дома. Там, чуть дальше, за газоном находился корт, который Льюис подарил ей на тридцатипятилетие. До инсульта она три раза в неделю играла в теннис, и хотя особых успехов так никогда и не добилась, искупала недостаток умения непреклонной волей к победе.

— Разуй глаза, девочка. Город рушится. Магазины на Хай-стрит закрываются, в ресторанах пусто, в отелях свободных номеров больше, чем туристов на улицах. Если не найдутся люди, желающие влить в жилы Балфорда свежую кровь, нам придется жить внутри этого разлагающегося трупа. А ведь у города есть возможности, Мэри Эллис!

Агата остановилась. Она почувствовала, что дышать стало труднее. Все из-за этого проклятого инсульта, раздраженно подумала она и решила передохнуть, сделав вид, что осматривает кусты роз. Черт возьми, когда же к ней вновь вернутся силы?

— А в чем дело? — неожиданно вспылила она. — Почему эти розы не политы? Мэри, ты только посмотри, что делается. Посмотри на листья. Тля питается за мой счет, и никого это не колышет! Я что, должна объяснять этому тупице садовнику, как надо работать? Эти кусты нужно полить, Мэри Эллис. Сегодня же!

— Да, мэм, — покорно согласилась Мэри Эллис. — Я позвоню Гарри. Это на него не похоже, забывать про розы. Правда, две недели назад у его сына был приступ аппендицита, и Гарри очень волнуется, потому что врачи сделали что-то не так.

— У него появятся еще и другие причины для волнения, кроме приступа аппендицита, если он позволит тле и дальше портить мои розы.

— Его сыну всего десять лет, миссис Шоу, и врачи не могут очистить его кровь от инфекции. Гарри сказал, что мальчику сделали три операции…

— Мэри, уж не думаешь ли ты, что я решила начать с тобой диспут по вопросам педиатрии? У всех свои проблемы. Но, какими бы они ни были, мы не должны забывать об ответственности. Если Гарри не понимает этого, придется его уволить.

Агата отвернулась от роз. Трость застряла в свежевскопанной земле на краю клумбы. Она попыталась вытащить ее, но это оказалось ей не по силам.

— Да что это, черт возьми! — Она, покрепче ухватившись, резко дернула трость и едва не потеряла равновесие. Мэри в тревоге подхватила ее под руку. — Отцепись от меня! Я не ребенок и не нуждаюсь в твоей опеке. Господи, владыка небесный, ну когда прекратится это пекло!

— Миссис Шоу, вам нельзя волноваться. — Это было произнесено таким тоном, каким, наверное, в восемнадцатом веке предостерегал своего господина слуга, опасавшийся быть побитым за чрезмерное усердие. Слушать это было еще более неприятно, чем бороться с проклятой тростью.

— Я и не волнуюсь, — процедила Агата сквозь стиснутые зубы. Рванув трость, она выдернула ее из грунта, но сразу же начала опять задыхаться.

Однако она была не из тех, кто позволит такому пустяку взять над собой верх. Она жестом главнокомандующего указала на газон, начинающийся сразу за кустами роз, и решительно двинулась вперед.

— Вы не хотите отдохнуть? — пролепетала Мэри. — У вас слегка покраснело лицо и…

— А как, по-твоему, оно должно выглядеть на такой жаре? — резко оборвала Агата. — Я не нуждаюсь в отдыхе. Я хочу увидеть свой теннисный корт, и немедленно.

Идти по газону было труднее, чем по выложенной плитами дорожке вдоль клумб. Агата упрямо преодолевала незаметные в зарослях выжженной травы неровности, спотыкаясь и опираясь на трость, чтобы не упасть. Она отбросила прочь руку Мэри и злобно рычала в ответ на заботливые увещевания девушки. Черт бы побрал эти сад, газон и корт, мысленно бранилась она. А ведь совсем недавно она и не замечала проклятых кочек…

— Если хотите, мы можем передохнуть, — предложила Мэри Эллис. — Я могу сбегать за водой.

Агату шатало. Корт был уже виден, до него осталось не больше тридцати ярдов. Он напоминал расстеленное на траве коричневое одеяло, сетка была натянута, ограничительные линии белели свежим мелом и как будто дожидались ее выхода на игру. В струях поднимающегося от земли горячего воздуха корт, казалось, чуть подрагивал и колыхался, словно под его поверхностью бурлил паровой котел.

Струйка пота, стекавшая со лба Агаты, залила глаза. Она почувствовала нарастающую тяжесть в груди. У нее было такое ощущение, словно ее тело обернули горячей резиной. Каждое движение требовало неимоверного напряжения, а Мэри Эллис двигалась рядом с ней безо всяких усилий, словно подгоняемое ветром перышко. Черт возьми, вот что значит молодость и здоровье. Будь оно проклято, это насмешливое покровительство юности!

Девушка молчала, но Агата чувствовала ее превосходство, она даже читала ее мысли: «Жалкая старуха, полудохлая корова». Ничего, она еще им всем покажет! Она еще выйдет на теннисный корт и разнесет всех соперников в клочья! Еще продемонстрирует свою подачу, которую называли «огненный ветер». Агату Шоу не победить! Она подчинила своей воле муниципальный совет. Она уже вдохнула новую жизнь в Балфорд-ле-Нез. Теперь на очереди ее презренное тело.

— Миссис Шоу, — осторожно начала Мэри, — может быть, мы отдохнем? Посидим под той липой. Я принесу вам попить.

— Чушь! — Агата поняла, что сил у нее осталось лишь на то, чтобы произнести одно это слово, но упрямо добавила: — Я хочу…. увидеть… корт…

— Миссис Шоу, ну пожалуйста. Вы же красная, как свекла. Я боюсь, вы…

— Тьфу на тебя! Боюсь! — Агата пыталась засмеяться, но вместо смеха из ее горла вырвался кашель. Как получилось, что теннисный корт сейчас так же далеко, как и в тот момент, когда они направились к нему? Ей казалось, что они идут уже целую вечность, прошли невесть сколько миль, а корт, словно мираж в пустыне, не приближается. Как такое может быть? Она упорно двигалась вперед, переставляла трость, подтаскивала ногу, а они, будто сговорившись, как многотонный балласт тянули ее книзу и назад. — Что ты повисла… на мне, — хрипела она. — Проклятая дура. Ты же висишь на мне, висишь!

— Да нет же, миссис Шоу, — успокаивала ее Мэри, в ее голосе слышался явный страх. — Миссис Шоу, да я до вас и не дотрагиваюсь. Прошу вас, давайте остановимся. Я сбегаю за стулом, а? Я принесу зонтик…

— Бред! — Агата отмахнулась от нее, но движение руки было вялым и слабым. И тут она поняла, что двигаться она уже не может. Вместо нее начало двигаться все вокруг. Теннисный корт отъехал вдаль и почти исчез за дымкой. И Уэйд за Балфордским каналом, напоминавший очертаниями составленную из кусков зеленую лошадь, тоже куда-то поплыл.

Агате казалось, что Мэри Эллис все говорит и говорит, но она не могла разобрать ни слова. В голове вдруг послышался громкий стук. Она почувствовала головокружение еще в библиотеке, когда вставала, но сейчас голова кружилась так, что все окружающее вертелось вокруг нее, словно в водовороте. Попроси она сейчас помощи или хотя бы обратись к своей спутнице по имени, из ее рта не вырвется ничего, кроме стона. Ноги словно налились свинцом и стали неподъемными, и у нее не было сил, чтобы оторвать их от земли.

Откуда-то донеслись крики.

Солнце палило без пощады.

Небо стало белым.

Луис закричал: «Агги!»

Лоренс окликнул: «Мама?»

Окружающий мир сжался до точки, и она упала.

Тревор Раддок умудрился так накурить в комнате для допросов, что свет от включенной Барбарой лампы почти не пробивался сквозь табачный туман. Пол рядом с его стулом был густо усыпан окурками. А ведь она поставила перед ним пепельницу, но он, очевидно, таким образом самоутверждался.

— Хватило времени подумать? — спросила она.

— Мне надо позвонить, — вместо ответа пробубнил он.

— Пригласить адвоката и попросить его сесть рядом? Любопытная просьба, в особенности для человека, который утверждает, что никоим образом не причастен к убийству Кураши.

— Я хочу позвонить, у меня есть право на телефонный звонок, — не унимался он.

— Хорошо. Звоните, но только в моем присутствии.

— Я имею право…

— Ерунда. Не имеете.

Ну уж нет, она пойдет на что угодно, но не даст Тревору ни малейшего шанса состряпать себе алиби. Ведь он уже попытался использовать для этого Рейчел Уинфилд и, наверное, понял, что переоценил свои способности к убеждению.

Тревор сердито наморщил лоб:

— Я признал, что крал продукцию с фабрики, что Кураши выгнал меня с работы. Я рассказал вам все, что знал о нем. Разве я стал бы рассказывать все это, если бы убил его?

— Думаю, в ваших словах есть доля истины, — согласилась Барбара.

Она села на стул рядом с ним. Вентиляции в комнате не было, и воздух был густой и тяжелый, как в сауне. Хуже уже не будет, подумала Барбара и решила последовать примеру Тревора. Вытащив из пачки на столе сигарету, она поднесла к ней зажигалку и, затянувшись, сказала:

— Сегодня утром я разговаривала с Рейчел.

— Я понял, — буркнул Тревор. — Раз вы пришли за мной, значит, говорили с ней, и она призналась, что мы расстались около десяти часов. Ладно. Так оно и было. И теперь вы это знаете.

— Да. Но она сказала мне еще кое-что, чему я не могу найти объяснения, пока вы отказываетесь сообщить, где были в пятницу вечером после того, как простились с ней. А когда я сопоставляю то, что она говорила мне, с тем, что вы рассказывали про Кураши и про ваши таинственные дела в пятницу вечером, то прихожу к единственному заключению. И вот о нем-то нам сейчас и надо поговорить.

Он настороженно глядел на нее, обгрызая ноготь на указательном пальце.

— У вас с Рейчел были когда-нибудь сексуальные контакты?

Выставив вперед подбородок, он ответил одновременно с вызовом и смущением:

— Ну и что, если были? Она говорит, что не хотела этого? Моя память подсказывает мне обратное.

— Тревор, ответьте на вопрос.

— Много раз. — По его лицу расплылась тупая самодовольная улыбка. — Когда я звоню ей и назначаю день и час, она сразу приходит. Даже если занята, откладывает все дела. Она просто тащится от меня. А она не так рассказывает?

— Я имею в виду сексуальный контакт обнаженных тел, — уточнила Барбара, пропустив мимо ушей его замечания. — Точнее сказать, голых тел.

— Что вы хотите узнать? Я не понимаю.

— Я думаю, вы понимаете.

— Есть много способов трахаться. Совсем не обязательно удовлетворять ее так, как это делают пенсионеры.

— Согласна. Но вы так и не ответили на мой вопрос. Я хочу узнать, проникали вы когда-нибудь во влагалище Рейчел Уинфилд? Стоя, сидя, став на колени или взгромоздившись на ходули. Меня интересует сам акт, а не его особенности.

— Мы занимались этим. Да. Именно так, как вы говорите.

— И вы вводили пенис? Он схватил пачку сигарет.

— Черт! Да что все это значит? Или она утверждает, что я ее изнасиловал?

— Нет. Она говорит, что ваш секс — что-то вроде улицы с односторонним движением. Вы, Тревор, не делали ничего, но разрешали Рейчел Уинфилд поиграть вашим пенисом. Так все было?

— Ну что вы прицепились! — Уши его пылали. Барбара вдруг заметила, когда он покраснел, что паук, вытатуированный на шее, словно бы ожил.

Он не возражал, но его пальцы сжались и смяли пачку сигарет.

— Значит, все так, как я и предполагала, — продолжила она. — Или вы полный чурбан в отношениях с женщинами, уверенный, что от одного только вашего присутствия любая от счастья почувствует себя на седьмом небе, или вы вообще не очень любите женщин, а это в свою очередь объясняет, почему секс между вами сводился к оральному контакту. Так в чем дело, Тревор? Кто вы, бесчувственный чурбан или тайный катамит?[41]

— Нет.

— Что нет, вернее, кто нет?

— Да никто! Я люблю девушек, и они меня любят. И если Рейчел…

— А я не уверена ни в том, ни в другом, — прервала его Барбара, не обратив внимания на незаконченную фразу.

— Я не могу рассказать вам о всех своих девчонках! — вспылил он. — У меня их был не один десяток. Я в первый раз имел дело с девушкой, когда мне было десять лет, и могу заверить вас, ей это очень понравилось. Да, я не трахал Рейчел Уинфилд. Никогда не трахал и не буду. Почему? Она безобразная корова, и трахнуть ее по-настоящему может только слепой. А я, к вашему сведению, зрячий. — Он вытащил последнюю сигарету и швырнул пачку в угол.

— Ну ладно, — устало сказала Барбара. — Я уверена, что ваш жизненный путь усыпан телами дам, которые не пожалели жизни ради того, чтобы разделить с вами сексуальное наслаждение. Так, по крайней мере, все выглядит в ваших мечтах или снах. Но сейчас, Тревор, мы не занимаемся ни мечтами, ни снами. Нас интересует реальность, а реальность — это убийство. И тут я располагаю лишь вашим утверждением, что вы видели Хайтама Кураши, озабоченного поиском сексуального партнера у туалета на рыночной площади в Клактоне. Обдумав ваши показания, я пришла к выводу, что он присмотрел именно вас.

— Да это наглая ложь! — Он так резко вскочил, что повалил стул.

— Что вы говорите? — вкрадчиво произнесла Барбара. — Пожалуйста, сядьте. Или я приглашу кого-нибудь из полицейских помочь вам. — Она подождала, пока он поднял стул и уселся. Он поднял упавшую сигарету и раскурил ее, чиркнув спичкой о грязный ноготь большого пальца. — Видите, как все получается? — снова заговорила Барбара. — Вы вместе работали на фабрике. Он выгнал вас с работы из-за того, что вы украли несколько банок с горчицей, чатни и вареньем. Так утверждаете вы. А мне кажется, что он вас уволил по той причине, что собирался жениться на Салах Малик и не хотел больше видеть вас, поскольку вы напоминали ему о том, кем он в действительности был.

— Я хочу позвонить, — сказал Тревор. — Мне больше не о чем разговаривать с вами.

— Вы поняли наконец, во что вляпались? — Барбара аккуратно загасила тлеющую сигарету в пепельнице. — Объявили Кураши гомосексуалистом, сами упорно занимаетесь фелляцией с Рейчел…

— Я уже объяснил!

— …И смерть Кураши в то самое время, на которое у вас нет алиби. Неужели всего этого недостаточно, чтобы вы сказали, в конце-то концов, где вы были вечером в пятницу? Если вы, конечно, не убивали Хайтама Кураши.

Тревор молчал. Взгляд, устремленный на нее, был вызывающим и дерзким.

— Ну хорошо, — спокойно сказала Барбара. — Как угодно. Но учтите, сейчас не время и не место для игры в дурачка.

Она оставила его, давая ему возможность остыть и подумать, а сама пошла искать Эмили, но прежде чем увидеть руководителя следственной группы, она услышала ее. Услышала ее голос в дуэте со злобным мужским, доносившимся с нижнего этажа. Перегнувшись через перила, она обнаружила Эмили стоящей лицом к лицу с Муханнадом Маликом. Таймулла Ажар держался позади своего кузена.

— Не надо объяснять мне Закон об уликах. — Барбара стала быстро спускаться, вслушиваясь в отрывистые и четкие слова Эмили. — Я неплохо знаю законодательство. Мистер Кумар задержан по подозрению в совершении преступления, в связи с которым может быть произведен арест. Я в соответствии со своими правами стараюсь пресечь его возможные контакты со свидетелями или подвергнуть риску кого-либо из них.

— Мистер Кумар сам находится в опасности. — Муханнад был настроен решительно. — И если вы отказываете нам в возможности увидеть его, на это есть только одна причина.

— Будьте любезны сказать какая.

— Я просто хочу увидеть, в каком он состоянии. Не пытайтесь уверить меня, что вы никогда не использовали термин «сопротивление полиции», объясняя появление синяков и ссадин, полученных задержанным, пока он находился в камере.

— Мне кажется, — приняв вид строгого учителя, заявила Эмили, и в этот момент Барбара оказалась рядом с ней, — что вы слишком часто смотрите телевизор, мистер Малик.

— Тогда вы не должны противиться нашему свиданию с Кумаром.

Эмили задумалась над следующим возражением, но тут вмешался Ажар:

— Закон об уликах не отрицает возможности подозреваемого иметь друга, родственника или иное лицо, которое без промедлений следует известить о том, что он задержан. Можете ли вы, инспектор Барлоу, сообщить нам, кого вы известили о задержании?

Он говорил, не глядя на Барбару, но она была уверена, что он чувствует, как она недовольна. Закон об уликах — нормальный и даже хороший закон, но когда события начинают разворачиваться так, что полиция не в силах контролировать ситуацию, очень часто — чтобы не сказать всегда — хороший сотрудник позволяет себе допустить небольшие отклонения от буквы этого закона. Ажар, без сомнения, знал, что сейчас именно это и происходит. Барбара смотрела на Эмили и ждала, что та, словно фокусник из шляпы, вынет и предъявит незваным гостям друга или родственника Фахда Кумара. Но Эмили не стала себя утруждать.

— Мистер Кумар не сообщил нам, кого бы он хотел известить о своем задержании.

— А он знает, что у него есть на это право? — улыбнувшись, спросил Ажар.

— Мистер Ажар, у нас не было возможности поговорить о чем-либо с этим человеком и ознакомить с его правами.

— Все как всегда, — заключил Муханнад. — Она упрятала его в одиночку, потому что просто не видит другого способа запугать и склонить к сотрудничеству.

Ажар не возражал против того, как кузен оценивал сложившуюся ситуацию. Однако он и не поддакивал ему, чтобы не подливать масла в огонь. Стараясь сохранять полное спокойствие, он обратился к Эмили с вопросом:

— Инспектор, мистер Кумар является гражданином этой страны?

Барбара была уверена, что Эмили наверняка клянет себя за то, что позволила Кумару бубнить про его бумаги. Едва ли она могла сослаться на неосведомленность о его иммиграционном статусе, ведь в зависимости от этого статуса законом устанавливаются четкие правовые нормы. Если Эмили ответит уклончиво или хотя бы даст понять, что Кумар подозревается в причастности к смерти Хайтама Кураши, — она рискует, поскольку суд позже может не согласиться с ее доводами.

После недолгой паузы Эмили сказала:

— На данном этапе мы хотели бы допросить мистера Кумара о его отношениях с Хайтамом Кураши. В управление мы доставили его потому, что в своем жилище он был не расположен отвечать на наши вопросы.

— Прекратите вилять, говорите прямо! — повысил голос Муханнад. — Кумар гражданин Англии или нет?

— Похоже, что нет, — ответила Эмили, обращаясь не к Муханнаду, а к Ажару.

— А-а-а, — протянул Ажар. Ответ его обнадежил, и Барбара поняла почему, когда он обратился к Эмили со следующим вопросом: — Как вы считаете, он хорошо понимает по-английски?

— Я не тестировала его.

— Значит, не очень хорошо, верно?

— Ажар, какого черта! Если его английский ни к… Ажар поспешно поднял вверх руку, чтобы прервать злобную реплику кузена, и сказал:

— Тогда, инспектор, я должен буду просить вас немедленно предоставить мне возможность повидаться с мистером Кумаром. Я не ставлю под сомнения ваше знание законодательства, только прошу не делать вид, будто вам неизвестно, что подозреваемые, прибывшие из-за границы, имеют безусловное право на встречу с друзьями или родственниками.

Говорит как пишет, подумала Барбара не без некоторого восхищения. Не стоило ей так волноваться из-за неприятностей, которые могли возникнуть у этого человека в Балфорде-ле-Нез.

Муханнад выглядел победителем и с подчеркнутой учтивостью обратился к Эмили:

— Так вы проводите нас к нему, инспектор Барлоу? Мы бы очень хотели сообщить своим людям, что с мистером Кумаром все в порядке. Они по понятным причинам волнуются о его самочувствии, пока он находится в ваших руках.

Да, деваться полицейским было некуда: Муханнад Малик давал им понять, что сможет мобилизовать своих людей выйти на марш, демонстрацию, учинить беспорядки. И так же легко он может сохранить мир. Выбор остается за руководителем следственной группы Эмили Барлоу, на которую ложится ответственность за возможные последствия.

Барбара видела, как напряглась Эмили.

— Пойдемте, — сказала она.

Ей казалось, что ее будто сжимает в железном капкане, всю, от макушки до ступней.

В голове звучал голос Льюиса, который разговаривал с ней о детях, о своем бизнесе, о своем дурацком увлечении этим древним «морганом», из которого так ничего и не вышло, несмотря на пропасть денег, потраченных на эту старую колымагу. Потом заговорил Лоренс. Он говорил: «Я люблю ее, я люблю ее, мама, ну почему ты не можешь понять, что я люблю ее и мы хотим жить своей жизнью?» А следом забормотала и сама эта шведская сучка, разглагольствуя, как психолог, чему она, вероятно, обучилась, шлепая по волейбольному мячу на каком-нибудь пляже в Калифорнии: «Любовь Лоренса ко мне не уменьшает его любовь к вам, миссис Шоу. Вы же сами это видите. Ведь вы желаете ему счастья?» Затем раздался голос Стивена. «Это моя жизнь, ба, — сказал он. — Ведь ты живешь не ради меня. Если ты не можешь принять меня таким, какой я есть, я согласен с тобой: хорошо, что я ушел».

Все они говорили, говорили… Ей нужно стереть все из памяти, но как?

Она почувствовала, что хочет спорить с этими голосами, командовать и помыкать ими, подчинить их своей воле. Но она могла только слушать, находясь в плену их назойливости, неразумности, постоянного, неумолчного шума.

Ей хотелось колотить себя по голове кулаками, но железный капкан крепко держал ее тело, и оно было таким тяжелым, что она не могла даже пошевелиться.

Вдруг она почувствовала некоторое облегчение, голоса сразу стали неотчетливыми. Но им на смену зазвучали другие. Агата напряглась, стараясь разобрать слова.

Сперва они говорили все разом. «Не-слишком-отличается-от-предшествуюшего-инсульта», — говорил кто-то убедительным голосом. «Но-сейчас-мы-наблюдаем-явное-поражение-мозга».

Что это значит? — недоумевала Агата. Где она? И почему она лежит совершенно неподвижно? Они, должно быть, решили, что она умерла и сейчас душа покинет тело, но она жива, ее душа пребывает в положенном ей месте, и она понимает, что происходит вокруг.

— О-Господи-как-такое-могло-произойти? — Это был голос Тео, и Агата сразу успокоилась. Тео, подумала она. Тео здесь. Тео с ней, в комнате, рядом. Все не так уж плохо, как кажется.

Потом до ее сознания доходили только обрывки фраз: «тромбоз», «холестериновые бляшки», «закупорка артерии», «правосторонний гемипарез».

И тут она поняла. А как только поняла, ее охватило отчаяние. Казалось, оно заполнило ее. Нет, она не станет поддаваться этим мыслям — отчаяние может убить ее. Будь что будет, прерывисто стучало в голове. О, благословенный Боже, будь что будет.

Льюис звал ее. Лоренс. Но она, упрямая тупица, не последовала за ними. У нее оставались еще незавершенные дела, невоплощенные мечты и вопросы, которые надо решить прежде, чем уйдешь из жизни. А поэтому, когда удар свалил ее, а тромб оставил на какое-то время мозг без кислорода, тело и дух Агаты Шоу яростно сопротивлялись. И она не умерла.

Теперь слова слышались яснее. Свет стал приобретать формы и очертания каких-то фигур. Теряя расплывчатость, они становились людьми, поначалу неотличимыми друг от друга.

— Снова поражена левая средняя церебральная артерия.

Незнакомый мужской голос. Ему ответил другой, который она узнала: доктор Фейерклоу, который наблюдал ее после первого инсульта.

— А о том, насколько сильно, можно судить по подергиванию лицевых мышц. Сестра, пожалуйста, уколите еще раз. Видите? Никакой реакции. Если мы будем колоть руку, то результат будет таким же. — Он наклонился над кроватью. Теперь Агата хорошо видела его. Видела огромный нос в порах размером с булавочную головку. Стекла очков были захватаны. Как он что-то видит?

— Агата? — обратился он к ней. — Вы узнали меня, Агата? Вы понимаете, что произошло?

Осел, подумала Агата. Ну как она может не знать, что произошло. Она собрала силы и моргнула. И почувствовала от этого движения страшную усталость.

— Так. Хорошо, — сказал доктор Фейерклоу. — У вас, моя дорогая, был еще один удар. Но теперь вы в порядке. И Тео здесь.

— Ба? — Он произнес это так, будто обращался к забившемуся в щель бездомному щенку, желая выманить его оттуда. Он стоял от нее далеко, и она не могла его рассмотреть, но даже так она чувствовала покой и надежду на то, что все может быть опять хорошо. — Ну скажи, что за нелегкая понесла тебя на теннисный корт? — спросил Тео — Господи, ба, если бы Мэри не было рядом… Ведь она даже не позвонила в «скорую помощь». Она подхватила тебя на руки и притащила сюда. Доктор Фейерклоу уверен, что это спасло тебе жизнь.

Кто бы мог подумать, что в голове этой глупой коровы есть мозги? — подивилась Агата. В ее представлении Мэри Эллис, окажись она в кризисной ситуации, могла только визжать или тупо моргать глазами и ронять с кончика носа капли на верхнюю губу.

— Она не отвечает, — встревожился Тео, и Агата увидела, как он повернулся к доктору. — А она меня слышит?

— Агата? — обратился к ней доктор. — Покажите Тео, что вы его слышите.

П снова с громадными усилиями Агата моргнула. Это движение, казалось, потребовало всей ее энергии до последней капли, а напряжение отдалось даже в горле.

— Вот, мы видим, — произнес доктор бесстрастно-информативным тоном, который всегда бесил Агату, — экспрессивную афазию, нарушение речи. Тромб не пропускает кровь, а следовательно, кислород, в левую половину мозга. Поскольку эта область управляет словесно-мыслительной функцией, то поражена речь.

— Но сейчас ее состояние хуже, чем было в прошлый раз. В прошлый раз она могла произнести несколько слов. А почему сейчас у нее не получается? Ба, ты можешь произнести мое имя? А свое?

Агата попыталась открыть рот. Но смогла выдавить лишь звук, похожий на «ахх».

— На этот раз удар более серьезный, — произнес доктор Фейерклоу. Он положил руку на левое плечо Агаты. Это дружеское прикосновение она ощутила. — Агата, не волнуйтесь. Отдохните. Вы в надежных руках. И Тео здесь, с вами.

Они отошли от кровати, и она перестала их видеть, но некоторые слова, правда не совсем отчетливо, она слышала.

— …Надеяться на чудо мы, к несчастью… — говорил доктор.

— …Необходима длительная реабилитация.

— …Терапевтическая? — Это спросил Тео.

— Физическая и речевая.

— …Больнице?

Агата напрягла слух. Она догадалась, о чем спрашивал внук, потому что и сама отчаянно хотела узнать, ждет ли ее пребывание в больнице, в неподвижности, на кровати с перилами-поручнями, где она, словно поломанная кукла, пролежит до дня своей смерти?

— Все не так уж безнадежно, — изрек доктор Фейерклоу и подошел к кровати, чтобы поделиться этой информацией и с ней. Он потрепал ее по плечу, затем жестом, которым священник обычно благословляет прихожанина, коснулся кончиками пальцев ее лба.

Доктора, подумала она. Им кажется, что в обычных ситуациях они действуют как первосвященники, а в таких, как сейчас, не иначе как сам Господь Бог.

— Агата, паралич, который вы сейчас ощущаете, пройдет через некоторое время под воздействием физиотерапии. Афазия… как будет идти восстановление речи, предсказать труднее. Но забота, соответствующий уход, а главное — желание выздороветь дадут вам возможность прожить еще много лет. — Доктор повернулся к Тео: — Она должна хотеть жить, несмотря ни на что.

Это у меня есть, подумала Агата. Есть, черт возьми, твердила она сама себе. Она обязательно перестроит этот город и сделает его таким, каким он видится ей, каким и должен быть — морским курортом. Она будет делать это, лежа в кровати и даже лежа в гробу, в могиле. Имя Агаты Шоу должно остаться в памяти горожан благодаря ее роли в возрождении Балфорда, а не потому, что им сладко посудачить о ее потерях — последствиях неудавшегося брака, горестного материнства — дети либо бродят где-то по свету, либо лежат в преждевременных могилах. Вот поэтому у нее есть воля жить и бороться. Есть, даже больше, чем надо.

— Ей очень повезло, — продолжал доктор, — что она в превосходном физическом состоянии: сердце, легкие, кости, мышцы, — у нее тело женщины не старше пятидесяти лет, и, поверьте мне, ей это очень поможет.

— Она всегда вела активный образ жизни, — сказал Тео. — Теннис, гребля, верховая езда.

— Это ей на пользу. Это поддерживает и сердце и душу. Она ведь занималась этим ради вас. Она ведь не одинока в этом мире. У нее семья. А семья — это как раз причина для того, чтобы продолжать жить. — Перед тем как задать последний вопрос, доктор усмехнулся, вероятно, потому, что знал ответ наперед: — Тео, вы не думаете о том, чтобы поехать куда-нибудь? Не планируете экспедицию в Африку? Полет на Марс?

Ответом было молчание, во время которого Агата слышала ритмичное попискивание аппаратов, управляющих ее жизнедеятельностью. Сами аппараты были не видны, так как стояли за изголовьем, но их бормотание и шипение она улавливала.

Она хотела попросить Тео, чтобы он встал перед ней. Она хотела сказать ему, как сильно она его любит. Любовь — это чушь и бессмыслица, и она это знала. Это глупость и иллюзия. Для чего она нужна, эта любовь? Для того лишь, чтобы одному причинить боль, а другого довести до полного изнеможения. Она ни разу в жизни вслух не произносила этого слова. А вот теперь, наверное, смогла бы.

Ее тянуло к нему, она хотела дотронуться, подержаться за него. Она словно ощущала его руками, кончиками пальцев. Она всегда думала, что прикосновение предназначено для того, чтобы дисциплинировать, наказывать. Как же она раньше не понимала, что еще и для того, чтобы передавать чувства?

Доктор снова усмехнулся, на этот раз деланно, через силу.

— Боже милостивый, Тео, да не хмурьтесь вы, не надо! Ведь вы же не спец в подобных делах, и вам не придется собственноручно заниматься реабилитацией. Вы — вся ее семья, часть ее души. Ваше присутствие в ее жизни — вот что важно.

Тео приблизился к Агате, и она его увидела. Его глаза были сейчас такими же, как в то далекое время, когда она приехала в пропахший мочой детский приют, куда его и Стивена отвезли сразу после гибели родителей. «Ну, вперед, а я за вами», — сказала она тогда, но ни одному из них не протянула руки. Стивен пошел впереди нее, а Тео вытянул вверх руку и ухватился за пояс ее юбки.

— Я буду здесь, с ней, — ответил Тео. — Я никуда не собираюсь уходить.

Глава 19

Барбара, исполняющая роль посредника с пакистанской общиной, обсудила с Ажаром и младшим Маликом условия, выполнять которые обе стороны должны неукоснительно. Эмили добавила в соглашение еще один пункт: они имеют право лишь осмотреть Фахда Кумара, но разговаривать с ним запрещено. Это условие немедленно вызвало спор между пакистанцами и руководителем следственной группы. Муханнад горячился, угрожал «неибежной реакцией общины на незаконные действия». Тогда Барбара предложила: Таймулла Ажар — человек со стороны и внушающий доверие — может перевести Фадху Кумару все, что он должен знать о своих правах, а Эмили запишет их беседу на пленку, чтобы иметь возможность проверить точность перевода. Компромисс примирил противников, но, как это обычно бывает, все были согласны, и никто не был доволен.

Эмили толкнула плечом старинную дубовую дверь и пригласила посетителей войти в комнату для допросов. В одном углу небольшого помещения сидел Фахд Кумар, в противоположном — полицейский, облаченный все в тот же странный наряд: шорты и цветастую гавайку. Кумар вжался в стул, испуганный, как заяц, настигнутый гончими, а когда понял, что за люди вошли в комнату, его взгляд заметался с Эмили на Барбару, а потом остановился на стоящих позади Ажаре и Муханнаде. Казалось, его тело остается совершенно безучастным к тому, что делают глаза. Ногами он упирался в пол, словно старался задвинуть стул еще глубже в угол. Медитирует он, что ли? — мелькнуло у Барбары.

Она почувствовала нарастающую в нем панику. Острый, тошнотворный запах мужского пота мешал дышать. Интересно, как гости оценят психическое состояние этого человека? — подумала она.

Но времени на долгие размышления у нее не было. Ажар пересек комнату иприсел на корточки перед Кумаром. Как только Эмили включила магнитофон, он произнес:

— Я хочу представиться и представить моего кузена. — Он говорил на урду, но по взгляду Кумара, переместившемуся с Ажара на Муханнада, можно было предположить, что знакомство состоялось.

Когда Кумар захныкал, Ажар, успокаивая, положил ему руку на плечо.

— Я сказал ему, что приехал из Лондона для того, чтобы ему помочь, — сказал Ажар, а затем продолжил спокойно говорить на родном языке, повторяя по-английски свои вопросы и ответы Кумара. — Они применяли к вам насилие? — спросил он. — Полиция грубо обращалась с вами, мистер Кумар?

Эмили немедленно вмешалась:

— Об этом, мистер Ажар, мы не договаривались. Муханнад смерил ее высокомерным взглядом.

— Мы не можем сообщить ему о его правах, пока не узнаем, сколько из них уже было нарушено, — объявил он. — Посмотри на него, Ажар. Ты видишь синяки? Посмотри на его запястья и шею.

Полицейский, дежуривший в комнате, заволновался:

— До того, как вы все пришли сюда, он был в полном порядке.

— Вы совершенно правильно подметили, детектив, сказав «вы все», — мгновенно среагировал Муханнад. — Мы ведь пришли сюда вместе с инспектором Барлоу, верно?

Услышав это, Кумар вдруг издал какой-то странный, похожий на мяуканье, звук, а потом стал быстро лопотать, не обращаясь конкретно ни к кому из присутствующих.

— О чем он говорит? — тревожно спросила Эмили.

Ажар осторожным движением отвел руки Кумара от груди. Он расстегнул пуговицы на манжетах его рубашки и тщательно осмотрел запястья.

— Он сказал: «Защите меня. Я не хочу умирать».

— Скажи ему, что я прослежу за этим, — не выдержал Муханнад. — Скажи ему…

— Хватит! — резко прервала его Барбара. — Мы же договорились, мистер Малик.

— Ну все, закончили! — вслед за ней закричала Эмили Барлоу. — Вон отсюда! Оба. Сейчас же.

— Брат, — осуждающе произнес Ажар.

Он объяснил Эмили и Барбаре, что убеждал Кумара не бояться полиции и заверял его, что пакистанская община будет контролировать его безопасность.

— Какая любезность, — едко заметила Эмили. — Если вы закончили осмотр, попрошу вас выйти отсюда. Детектив, вы нам не поможете?

Охранник встал со стула. Он был громадным. Глядя на него, Барбара сообразила, что как минимум наполовину страх, обуявший Кумара, объясняется тем, что он вынужден находиться наедине с человеком, похожим на гориллу.

— Инспектор, — обратился к Эмили Ажар. — Извините меня и моего брата. Но вы и сами видите, что мистер Кумар в панике, и я полагаю, что будет лучше для всех, если мы подробно объясним ему его права в соответствии с действующим законодательством. Даже если он и скажет что-нибудь, заявление скорее всего не будет принято во внимание как сделанное под давлением чрезвычайных обстоятельств.

— Ну что ж, попробуйте, — ответила Эмили голосом, не предвещающим ничего хорошего.

Барбара понимала, что Ажар прав. Нужно каким-то образом разрядить напряженную обстановку, чтобы позволить полиции соблюсти свой интерес и сохранить мир в обществе, при этом не задев чувств присутствующих. Ей казалось, что лучше всего было бы под любым предлогом вывести из игры Муханнада. Но как это сделать? Даже попытка еще больше распалит Малика.

— Инспектор, — обратилась она к Эмили. — Вы позволите сказать вам кое-что? — Когда Эмили подошла к ней, не спуская настороженных глаз с пакистанцев, она, приблизив губы почти вплотную к ее уху, зашептала: — Мы ничего не выиграем, если будем держать этого парня здесь. Он в ступоре. Мы должны срочно послать за профессором Сиддики либо позволить Ажару продолжить беседу с Кумаром при условии, что Муханнад заткнет свою пасть. Если мы выберем первый вариант, то прождем самое малое два часа, а тем временем Муханнад наплетет своим людям страшилок о мучениях Кумара. Если второй, то утихомирим мусульманскую общину и получим новую информацию для следствия.

Эмили нахмурилась и скрестила руки на груди.

— Господи, как не хочется идти на уступки этим ублюдкам, — сквозь зубы, чуть слышно произнесла она.

— Мы действуем исключительно в своих интересах, — успокоила ее Барбара, — только создаем видимость, что уступаем.

Барбаре было известно, какую антипатию испытывает Эмили к пакистанцам, тем более что Муханнад Малик делал все возможное, чтобы ее усилить, будто нарочно подталкивая инспектора не согласиться с предложением. Эмили колебалась. Она не хотела «терять лицо» и в то же время не могла допустить обострения уже и без того взрывоопасной ситуации.

Решившись, руководитель следственной группы сделала глубокий вдох и заговорила, не скрывая явного отвращения к предлагаемой процедуре:

— Мистер Ажар, если вы можете гарантировать, что ваш кузен будет молчать до конца встречи, то я разрешаю вам сообщить мистеру Кумару о его правах.

Ажар кивнул и, посмотрев на Муханнада, спросил:

— Кузен?

Муханнад согласно мотнул головой. Шагнув в сторону, он занял позицию, откуда никто не мешал ему видеть трясущегося от страха Кумара. Тот сидел, прижав руки к груди, словно пытаясь согреться. Кумар ничего не понимал в перепалке двух его братьев-азиатов с полицией, его глаза метались от одного к другому, и было ясно, что он — дошли до него успокаивающие слова Ажара или нет — не верил абсолютно никому.

Получив от Муханнада обещание, хотя и данное с явной неохотой, соблюдать условия соглашения, Ажар обратился к Фахду Кумару:

— Вы понимаете, что задержаны для допроса в рамках расследования причин смерти Хайтама Кураши?

— Да, понял, понял. Но я никак не связан с его смертью, я даже и не знал этого мистера Кураши.

— Знаете ли вы, что имеете право на адвоката, который должен присутствовать, когда вас допрашивает полиция?

— Я не знаю ни одного адвоката, но у меня есть бумаги, они в порядке, я пытался показать их полиции, я никогда не видел мистера Кураши.

— Вы хотите, чтобы мы пригласили вам адвоката?

— У меня в Пакистане жена, двое детей, им нужны деньги на…

Тут вмешалась Эмили:

— Спросите у него, почему Хайтам Кураши выписал ему чек на четыреста фунтов, если они никогда не виделись?

Барбара удивилась. Она и предположить не могла, что руководитель следственной группы может поделиться с пакистанцами такой важной информацией. От нее не скрылось, как сузились глаза Муханнада, каким напряженным стало его лицо.

Но Кумар продолжал твердить, что он не знал мистера Кураши, возможно, это ошибка, наверное, существует другой Кумар, это довольно распространенное имя.

— Только не в Англии, — категорично заметила Эмили. — Все, кончайте, мистер Ажар. Ясно, что мистеру Кумару необходимо некоторое время, чтобы обдумать ситуацию, в которой он оказался.

Что-то в бормотании Кумара насчет бумаг показалось Барбаре подозрительным.

— Он все время твердит про свои бумаги, — сказала она. — Спросите его, имел ли он здесь или в Пакистане какие-либо дела с туристическим агентством «Поездки по всему свету». Они оказывают помощь желающим иммигрировать.

Если Ажар и вспомнил название турагентства в Карачи, куда он звонил по ее просьбе, то не подал вида. Он перевел, что Кумар знает о «Поездках по всему свету» не больше, чем о Хайтаме Кураши.

Поскольку Ажар выполнил свою миссию, он отошел от задержанного. Кумара разговор не успокоил. С его лица капал пот. Его тонкая рубашка прилипла к костлявому телу. Барбара заметила, что на нем нет носков, из-под черных брюк торчали голые лодыжки с водяными мозолями, натертыми дешевыми ботинками. Ажар изучающее посмотрел на него, а потом, повернувшись к Барбаре и Эмили, сказал:

— Было бы неплохо пригласить врача осмотреть его. Сейчас он явно не в состоянии принять обоснованное решение, нужен ли ему адвокат.

— Благодарю, — ответила Эмили тоном, который даже с большой натяжкой нельзя было назвать вежливым. — Вы убедились, что на его теле нет следов полицейского произвола? При нем находится сотрудник полиции, обеспечивающий его безопасность, и теперь он полностью осведомлен о своих правах. А сейчас…

— Этого мы не будем знать до тех пор, пока он не заявит, что хочет ими воспользоваться, — перебил ее Муханнад.

— …Сержант Хейверс расскажет вам о ходе расследования, после чего вы покинете управление. — Эмили, демонстративно не обратив внимания на замечание Муханнада, договорила начатую фразу четко и твердо. Она повернулась к двери, которую дежурный полицейский предупредительно распахнул перед ней.

— Одну минуту, инспектор, — раздался негромкий голос Ажара. — Если вы не можете предъявить этому человеку обвинения, вы не имеете права держать его под стражей более двадцати четырех часов. Я хочу, чтобы он об этом знал.

— Так сообщите ему это, — посоветовала Эмили.

Ажар заговорил, адресуясь к Кумару. Тот выслушал, но, судя по всему, большого облегчения не испытал; правда, сейчас он выглядел пободрее, чем в начале разговора.

— И еще скажи ему, — опять вмешался Муханнад, — что люди из «Джама» заберут его отсюда и проводят до дому по истечении двадцати четырех часов. А… — он многозначительно посмотрел на сотрудников полиции, — эти офицеры пусть найдут вескую причину задержать его здесь больше положенного времени.

Ажар вопросительно посмотрел на Эмили, спрашивая разрешения передать Кумару то, что сказал его кузен. Эмили кивнула. В потоке незнакомых слов, с которыми Ажар обратился к Кумару, она расслышала слово «Джама».

Уже выйдя в коридор, Эмили осведомилась у Муханнада Малика:

— Я полагаю, вы передадите всем интересующимся информацию о том, что мистер Кумар пребывает в добром здравии?

Смысл ее слов был очевиден: она выполнила свои обязательства и ожидает от него того же.

С тем она и ушла, оставив Барбару с пакистанцами.

Эмили шла по коридору первого этажа, едва сдерживая ярость от того, что на встрече с Фахдом Кумаром пакистанцы одержали верх. Она уже взялась за ручку двери туалета, когда Белинда Уорнер сообщила ей новость: начальник полиции Фергюсон ждет ее у телефона.

— Меня нет! — не оборачиваясь, крикнула она.

— Инспектор, после двух часов дня это уже четвертый звонок, — с сочувствием в голосе поведала Белинда.

— Да? Хоть бы кто-нибудь догадался выковырять кнопку дозвона на его телефоне! Я перезвоню ему сама.

— Но что мне сказать ему? Он знает, что вы в управлении, он звонил в приемную.

Лояльность — а вернее угодливость — сотрудников приемной к начальству безгранична, огорчилась Эмили.

— Скажите ему, что я работаю с подозреваемым и могу либо допрашивать его, либо тратить время на пререкания со своим начальником, у которого вместо головы на плечах задница!

С этими словами она вошла в туалет. Подойдя к раковине, она открыла воду, намочила полотенце и протерла лицо, шею и руки.

Господи, думала она, как я ненавижу этого проклятого азиата! Она возненавидела его с самой первой встречи, когда он был еще подростком, надеждой и будущей опорой своих родителей. Другие юноши боролись за свое место под солнцем — Муханнаду Малику все подносили на блюдечке. Понимал ли он это? Отблагодарил хотя бы слабым кивком? Конечно нет. Потому что он просто не осознавал, как чертовски ему повезло.

Вот такой он — с «Ролексом» на запястье, в идиотских туфлях из змеиной кожи, с толстенной золотой цепью, извивающейся под идеально выглаженной рубашкой. А его тело, которое убедительно свидетельствовало, какой бездной праздного времени обладает хозяин этого тела и как он заботится о том, чтобы продемонстрировать всем его скульптурное совершенство! Все, на что он способен, — это разглагольствовать на тему, как мерзко все вокруг, сколько злобы, ненависти и предрассудков пришлось испытать ему за время своего недолгого пребывания на этом свете.

Господи, как же она его ненавидела! И у нее было достаточно причин. В последние десять лет он постоянно искал в каждом, даже самом пустячном инциденте расовую подоплеку, и ее просто тошнило, не столько от него, сколько от необходимости тщательно взвешивать каждое слово, каждый вопрос, когда ей приходилось общаться с ним. Если полиции было необходимо успокоить недовольных — а она подозревала Муханнада в участии едва ли не во всех нарушениях закона в Балфорде с того дня, когда они встретились впервые, — то с его помощью все превращалось в игру, когда у противника вечная фора. Так оно было и теперь.

Прикладывая мокрое полотенце к пылающему лицу, она на чем свет стоит костерила про себя своего шефа Фергюсона, убийство на Незе, Муханнада Малика, а заодно и всю пакистанскую общину. Как, черт бы побрал все на свете, ее угораздило согласиться с предложением Барбары и позволить этим братцам встретиться с Кумаром? Ей надо было попросту выгнать их взашей. А еще лучше — приказать арестовать Таймуллу Ажара, когда она, доставив Кумара в управление, заметила, что он околачивается у входа. Он тут же сообщил своему проклятому родственничку о том, что копы определили какого-то азиата в кутузку. У Эмили не было ни капли сомнения, что Муханнада и всю его команду известил об этом именно он. Да кто он такой, этот Ажар? По какому, черт возьми, праву он общается с полицией, будто высокооплачиваемый адвокат, хотя им не является?

Желание получить ответ на эти вопросы заставило Эмили поспешить к себе в кабинет. Только сейчас она вспомнила о запросе в полицейскую разведку, сделанном по поводу неизвестного пакистанца, заявившегося в их управление в воскресенье во второй половине дня. Этот запрос находится в Клактоне уже двое суток. Что они его мурыжат? Им всего-то и надо было навести справки в Лондоне: привлекал ли Таймулла Ажар когда-нибудь к себе внимание этой редко упоминаемой службы.

На письменном столе высились бумажные завалы. Потребовалось добрых десять минут на то, чтобы разобраться в этом нагромождении. На Ажара ничего не пришло.

Проклятие! Ей нужно заиметь хоть какую-нибудь информацию об этом человеке, пусть это даже будет пустяк, ничего не стоящий факт. Если она или Барбара Хейверс намекнут в разговоре с ним о своей осведомленности, они тем самым дадут ему понять, что он не так уж безупречен в глазах полиции, как он, вероятно, себе представляет.

Пикантные подробности, касающиеся противника, работают на то, чтобы одержать над ним верх. В таком случае именно она будет решать, делиться или нет информацией, и если да, то какими порциями, и Эмили хотела, чтобы азиаты это поняли.

Она сняла трубку и позвонила в отдел полицейской разведки.

Когда Барбара вошла, Эмили, сидя за письменным столом, говорила по телефону. Одной рукой она подпирала голову, второй прижимала к уху телефонную трубку. Барбара вслушалась: все понятно, подруга разговаривает явно не с шефом.

— Да уж поверь, — говорила Эмили, — сегодня ночью я дважды испытала это. Вернее, три раза. — Она засмеялась тем гортанным смехом, который выполняет роль знаков препинания в разговорах любовников.

— В котором часу? — продолжала ворковать Эмили. — Хм. Возможно, освобожусь. И она не удивилась?.. Гарри, никто не выгуливает собак по три часа! — Неизвестно, что возразил на это Гарри, но она снова засмеялась.

Стоявшая у двери Барбара была готова незаметно удалиться, поскольку Эмили еще не успела увидеть ее. Но даже чуть заметного движения было достаточно, чтобы Эмили бросила взгляд в сторону двери и жестом попросила Барбару остаться.

— Ну хорошо, — торопливо бросила она. — В половине десятого. Только не забудь на этот раз презервативы.

Без тени смущения она положила трубку и обратилась к Барбаре:

— Чем ты порадовала их?

Эмили уже была вся в делах. В ее облике не было ни малейшего намека на то, что она минуту назад назначила на сегодняшний вечер свидание с женатым мужчиной. Да, все продолжается в том же духе: она в очередной раз займется активной деятельностью на матрасе с тем самым мужчиной, которого горько укоряла вечером в воскресенье. Правда, сейчас у нее был такой вид, будто она только что записалась на прием к стоматологу.

Эмили будто прочитала мысли Барбары:

— Куренье, алкоголь, язвы, мигрени, психические заболевания или беспорядочные половые связи. Барб, выбирай свой яд. Я для себя уже выбрала.

— Да? Ну поздравляю, — сказала Барбара, пожимая плечами. Она готова была отдать жизнь за сигарету — не за мужчину! — все ее тело, от кончиков пальцев до глазных яблок, требовало никотина, хотя она только что во время встречи с Ажаром и Муханнадом выкурила несколько сигарет. — Что помогает тебе…

— То помогает и мне, — закончила Эмили, шумно выдохнула и взъерошила растопыренной пятерней волосы. С настольной лампы, как причудливый абажур, свешивалось влажное полотенце. Эмили сняла его и вытерла шею. — Господи, ну и погодка! Словно летом в Нью-Дели. Ты была там? Нет? Тебе повезло. И не трать деньги. Это настоящая преисподняя. Так что ты им сообщила?

Барбара доложила. Она сообщила азиатам, что полиции стало известно о существовании банковского сейфа Кураши, его содержимое изъято; Сиддики подтвердил правильность сделанного Ажаром перевода из Корана; что идет работа со списком всех телефонных звонков Кураши и у полиции уже есть подозреваемый — помимо Кумара; сейчас его допрашивают.

— И как отреагировал на это Малик?

— Давил.

Этот ответ лишь в самом общем смысле описывал то, что произошло на встрече. Муханнад Малик потребовал сообщить ему, какова расовая принадлежность и личные данные второго подозреваемого. Он попросил показать опись вещей, найденных в банковском сейфе Кураши. Он настаивал на подробном объяснении формулировки «работа со списком входящих и исходящих телефонных звонков», а также требовал, чтобы ему дали возможность встретиться с профессором Сиддики, дабы убедиться, что этот человек понимает характер преступления, расследуемого сейчас в Балфорде-ле-Нез.

— Да, этого придурка не переделаешь, — заключила Эмили, выслушав отчет. — Ну а что ты ему ответила?

— Ничего, — с усмешкой сказала Барбара. — Ажар поработал за меня.

Он и действительно ответил на все вопросы Муханнада с уверенностью, которую, вероятно, можно объяснить тем, что ему не однажды доводилось иметь дело с полицией, Законом об уликах и применением этого закона. Это вызвало у Барбары интерес, но уже иного рода, к ее лондонскому соседу. В течение двух месяцев их знакомства она мысленно называла его «университетским профессором» и «отцом Хадии». Что еще предстоит ей узнать об этом человеке?

— Тебе, похоже, нравится этот Ажар? — с хитрецой заметила Эмили. — Интересно, почему?

Барбара знала, что сказать в ответ. Потому что я знакома с ним по Лондону, мы соседи и я с большой симпатией отношусь к его дочери. Но вместо этого она произнесла:

— Да просто мне кажется, он честный. И по-моему, он так же, как и мы, хочет докопаться до истины в этой истории с Кураши.

У Эмили вырвался скептический смешок.

— Не особенно рассчитывай на это, Барб. Он заодно с Муханнадом, и ему плевать, что именно произошло на Незе. Кстати, ты заметила, как испугался Кумар, когда эти двое появились в комнате для допросов? Почему бы это?

— Да Кумар попросту не в себе, — предположила Барбара. — Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь так нервничал в камере. Но дело сделано, Эмили, — он в камере. И что ты намерена предпринять?

— Я хочу установить связь, явно существующую между этими людьми. Кумар бросил всего один взгляд на Ажара и Муханнада, после чего чуть не протер штаны, ерзая на стуле.

— Ты думаешь, он их знает?

— Ажара, возможно, нет. Но я уверена, что Муханнада Малика он знает. Его так затрясло, хоть коктейли сбивай. И поверь: его реакция не имеет ничего общего с испугом, который он испытывал до его прихода.

Барбара с недоверием отнеслась к этому заявлению.

— Но, Эмили… Ведь Кураши — подозреваемый в деле об убийстве, брошенный в камеру. Эта страна для него чужая, язык он знает так плохо, что захоти он удрать, его схватят прежде, чем он доберется до городской окраины. Неужто этого недостаточно для того, чтобы…

— Да, — нетерпеливо перебила ее Эмили. — Все правильно. Его английского не хватит даже на то, чтобы предложить собаке кость. А тогда что он делал в Клактоне? И еще важнее — как он там оказался? Ведь мы сейчас говорим не о городе, кишащем азиатами. Мы говорим о Клактоне, где их можно перечесть по пальцам. Мы всего-навсего поинтересовались в магазине «Джонсон и сын» одним пакистанцем, и хозяин магазина сразу понял, что мы ищем Кумара.

— Ну? — Барбара ждала продолжения.

— Эти люди обычно держатся вместе, подчеркивая свое единство. Так что же Кумар делает в Клактоне, в то время как все остальные его собратья толкутся здесь, в Балфорде?

Барбара хотела возразить, что Ажар тоже живет в Лондоне один, хотя у него, как она теперь выяснила, в этой стране есть большая семья. К тому же Ажар живет в Чок-Фарм, а работает в Блумсбери, хотя азиатская община в Лондоне концентрируется в основном вокруг Саутхолла и Хаунслоу. Это тоже нетипично? — хотела она спросить, но не стала: к чему рисковать своим участием в расследовании?

Эмили между тем с воодушевлением развивала свои предположения:

— Вспомни, что сказал детектив Хониман: Кумар был в полном порядке, пока эти двое не нарисовались в комнате. Как ты это объяснишь?

Да как угодно, подумала Барбара. Хониман сказал «вы все», а Муханнад не зря подчеркнул, что вместе с азиатами в комнату вошли и детективы. Но напоминать сейчас об этом бессмысленно. Хуже того, это может спровоцировать конфликт. Поэтому она постаралась перевести разговор о состоянии Кумара на другую тему:

— Если Кумар все-таки знаком с Маликом, какая между ними связь?

— Участие в какой-то общей афере, это уж наверняка. Что-то такое, чем Муханнад занимался еще с ранней юности: что-нибудь хитроумное и запутанное, на чем его никогда не поймать. Но его проступки, как мне кажется, переросли теперь в серьезные правонарушения.

— Какие, например?

— Кто знает? Кражи, угон машин, порнография, проституция, наркоторговля, пособничество террористам. Вот в одном я уверена: там крутятся большие деньги. А как еще ты объяснишь то, что он ездит на такой машине, носит «Ролекс», обвешан золотом?

— Эм, но ведь у его отца преуспевающее предприятие, в их семье денег куры не клюют. К тому же он отхватил неплохое приданое, когда женился. Так почему бы Муханнаду слегка не покрасоваться?

— Да потому, что так у них не принято. Денег у них, возможно, и много, но они их инвестируют в дело Малика. Или переводят в Пакистан. Помещают в банк на имя других членов семьи или приобретают ценные бумаги. Может быть, откладывают на приданое своим дочерям. Но, поверь мне, у них не принято тратить такие деньги на покупку ретро-автомобилей и дорогих побрякушек. Это абсолютно исключено. — Эмили швырнула полотенце в мусорную корзину. — Барб, клянусь тебе, Малик по уши в грязи. Он вывалялся в ней еще тогда, когда ему исполнилось шестнадцать, а вся разница между тем временем и нынешним заключается лишь в том, что выросли ставки. А «Джама» для него — прикрытие. Он играет роль борца за права своего народа. Но правда состоит в том, что этот парень отрежет голову своей мамаше, если в награду за это получит еще один бриллиант, чтобы нацепить на палец очередной перстень.

Ретро-автомобили, бриллианты, часы «Ролекс»… Барбара отдала бы одно легкое за сигарету, так сильно она нервничала. Не столько из-за того, о чем говорила Эмили, сколько из-за непонятной — следовательно, потенциально опасной — напряженности, появившейся в их отношениях. И это уже не в первый раз. Ее настораживало упрямство, с которым руководитель следственной группы искала подтверждения своей версии. Порядочный коп не должен переходить на личности и отстаивать предвзятые мнения. А ведь Эмили Барлоу была порядочным копом. Более того — одним из лучших.

Барбара напряженно обдумывала, как восстановить справедливость.

— Постой, — обратилась она к Эмили. — Мы задержали Тревора Раддока, который не может представить алиби на полтора часа вечером в пятницу. Мы послали на проверку отпечатки его пальцев, проволоку, найденную в его комнате, которую он использует для изготовления своих пауков. Мы что, должны его отпустить и броситься на Муханнада? Эм, у Раддока в спальне целая бобина этой проклятой проволоки.

Эмили смотрела мимо Барбары на исписанную пометками доску и молчала. Были слышны звонки телефонов, кто-то негодующе кричал: «Господи! Ну сколько можно! Да не заводись ты!»

Так как же быть? — думала Барбара. Только позволь мне работать, Эмили, не отталкивай меня.

— Нам надо проверить журналы регистрации происшествий и обращений в полицию, — решительным голосом вдруг сказала Эмили. — И здесь и в Клактоне. Мы должны отметить все, что было зарегистрировано и не раскрыто.

Барбара обмерла.

— Журналы регистрации? Но если Муханнад и замешан в чем-то, неужто ты думаешь, что мы это выясним, сидя здесь и выписывая нераскрытые дела из полицейского журнала?

— Что-нибудь да найдем, — ответила Эмили. — Поверь мне. А вот если не начнем искать, точно ничего не найдем.

— А Тревор? Что с ним делать?

— Пока отпусти его.

— Отпустить? — Барбара непроизвольно сжала кулаки. — Но, Эм, мы ведь можем поступить с ним так же, как с Кумаром. Мы можем продержать его в камере до завтрашнего вечера. Мы можем установить поминутно, что он делал в эти полтора часа вечером в пятницу. Бог свидетель, он что-то скрывает, и пока мы не узнаем, что…

— Барбара, отпусти его, — приказным тоном повторила руководитель следственной группы.

— Но мы не получили еще результатов дактилоскопической экспертизы. И данных о той проволоке, которую отправили в лабораторию. Когда я говорила с Рейчел… — Барбара замолчала, не зная, что еще сказать.

— Барб, Тревор Раддок не ударится в бега. Он понимает, что единственное, что он может делать — держать язык за зубами. А у нас связаны руки. Так что отпусти его, пока мы не получим ответа из лаборатории. А мы пока поработаем с азиатами.

— И как ты это себе представляешь?

Эмили поставила несколько галочек на лежащем перед ней листе бумаги. Журнал регистрации происшествий в Балфорде и аналогичные журналы в соседних городах вполне могут содержать данные о подозрительных происшествиях, возможным участником которых был Муханнад. Необходимо подробно исследовать содержимое банковского сейфа Кураши. Следует побывать в офисе компании

«Поездки по всему свету» в Харвиче и предъявить им для опознания фотографию Кураши. Фотографию Кумара надо будет показать жителям домов, расположенных рядом с Незом. Кстати, фотографию Кумара надо будет также показать и в компании «Поездки по всему свету», это будет нелишне.

— Через пять минут я встречаюсь с группой, — спохватилась Эмили и встала, давая Барбаре понять, что их встреча закончена. — Я буду назначать дела на завтра. Ты хочешь принять участие, Барб?

Смысл сказанного был предельно ясным: расследованием руководит Эмили Барлоу, но никак не Барбара Хейверс. Тревор Раддок должен в течение часа покинуть камеру. Они начинают усиленно работать с пакистанцами. С одним пакистанцем, у которого бесспорное алиби.

Тут уж ничего не поделаешь, поняла Барбара.

— Я займусь компанией «Поездки по всему свету», — предложила она. — Заодно и съезжу в Харвич.

Подъехав через полтора часа к стоянке отеля «Пепелище», Барбара сразу обратила внимание на бирюзовый «тандерберд». Трудно было не заметить блестящий, ухоженный автомобиль среди запыленных «эскортов», «вольво» и «воксхоллов». Этот автомобиль с откидным верхом выглядел так, будто каждый день его усердно чистят и полируют. На машине, от сияющих колпаков на колесах до хромированной рамы ветрового стекла, не было ни единого пятнышка, словно ее только что подготовили для выставки. Она стояла последней в ряду автомобилей и занимала два места, обезопасив себя даже от случайных прикосновений. Барбару так и подмывало воспользоваться тюбиком недавно купленной губной помады и написать на стекле «эгоист», что, на ее взгляд, являлось достаточно слабой оценкой хамского поведения водителя. Посылая все возможные проклятия на его голову, Барбара изловчилась втиснуть свою «мини» в щель рядом с мусорными баками на заднем дворе отеля.

Муханнад Малик находился в «Пепелище» и обсуждал с Ажаром категорический отказ полиции ознакомить его с собранными вещественными доказательствами и уликами, а также то, что решение полиции не могло быть отменено апелляционным судом. Муханнаду это не нравилось и стало нравится еще меньше, после того как кузен объяснил ему, что полиция вообще не обязана встречаться с ними, а тем более представлять им улики. Муханнад был недоволен, но сдержался. Барбара представила себе, с каким удовольствием он обрушит на нее накопившееся недовольство, доведись им встретиться сейчас в отеле. Нет, этого она постарается избежать.

Густой табачный чад и обрывки невнятных разговоров, доносившиеся из бара, подсказали Барбаре, что постояльцы собрались, чтобы, как обычно, пропустить перед обедом по стаканчику хереса и изучить сегодняшнее меню, хотя в отеле оно было неизменным, как прилив и отлив, — курица, свинина, камбала, говядина. Сперва душ, решила она. А пинта «Басса»[42] и глоток виски потом.

— Барбара! Барбара! — раздался крик, а вслед за тем она услышала топот ног по паркету. Хадия, разодетая в пух и прах — на ней было платье из яркого шелка, — заметила ее через окно в баре и, вскочив со своего места, бросилась к ней.

Барбара заколебалась. Она собиралась — если ей не удастся пройти незамеченной мимо Муханнада Малика и они все-таки столкнутся — притвориться, что не была знакома с его кузеном до того, как он приехал в Балфорд-ле-Нез. Но Ажар не успел вовремя остановить дочь — та, пританцовывая, добежала уже почти до середины комнаты. Мягкая белая сумочка, напоминающая полумесяц, свешивалась с ее локтя почти до самого пола.

— Пойдемте, я покажу вам, кто здесь, — обратилась девочка к Барбаре. — Это мой дядя, его зовут Муханнад. Ему двадцать шесть лет, он женат, а еще у него есть два маленьких мальчика, но они пока еще не могут ходить. Я позабыла, как их зовут, но я обязательно вспомню, когда мы с ними встретимся.

— Мне надо подняться к себе в номер, — сказала Барбара, стараясь не смотреть в сторону бара и надеясь, что ее беседа с девочкой останется незамеченной.

— Ну-у-у! Это займет не больше минуты. Я хочу вас познакомить. Я просила его покушать с нами, но он сказал, что дома его ждет жена. И папа и мама. У него есть еще и сестра. — Она вздохнула, не в силах сдержать восторг. — Представляете, Барбара, я ведь ничего не знала о нем до сегодняшнего вечера. Я даже не знала, что у меня есть семья, а не только мама и папа. А он такой красивый, мой дядя Муханнад. Ну пойдемте, я вас познакомлю.

Ажар подошел к двери бара. За его спиной стоял Муханнад, поднявшийся с повернутого в сторону окна кресла. В руке у него был стакан, который он поднес к губам, опрокинул его содержимое в рот, а затем поставил на стол.

Барбара мысленно обратилась с вопросом к Таймулле Ажару: «Что сказать?»

Но Хадия висела на ее руке, и любая попытка притвориться, будто их взаимная любовь к кулинарным шедеврам отеля «Пепелище» вспыхнула два дня назад, потерпела крушение после ее слов:

— Помните, Барбара, мы ведь всегда жили так, как будто у нас нет никакой семьи. А теперь мы можем встречаться, и вы тоже познакомитесь с ними в Лондоне. Лучше всего им приезжать на уик-энд. Мы можем приглашать их к нам на барбекю, ведь верно?

Ну еще бы! — хотела сказать Барбара. Муханнад Малик уже и сейчас прямо сгорает от желания поскорее впиться зубами в жаренный на решетке кебаб, приготовленный из следователя сержанта Барбары Хейверс.

— Дядя Муханнад! — кричала Хадия. — Познакомься с моей подругой Барбарой. Наша квартира на первом этаже, как я тебе рассказывала, а Барбара живет в маленьком красивом домике за нашим домом. Мы с ней познакомились, когда ее холодильник по ошибке привезли в нашу квартиру. Папа перевез его к ней. Он тогда посадил на рубашку жирное пятно. Мы его почти что отстирали, но папа больше не хочет надевать эту рубашку, когда идет в университет.

Муханнад подошел к ним. Хадия сразу же схватила его за руку. Теперь она стояла между ними, держа за руки обоих — Барбару и дядю, — и лицо ее светилось такой радостью, словно ей удалось устроить счастливый брачный союз.

Лицо Муханнада свидетельствовало об активной мыслительной работе, словно в его мозгу трудился компьютер, обрабатывая информацию и классифицируя ее. Барбара без труда могла представить, как именно: предательство, скрытность, обман. Муханнад говорил с Хадией, но смотрел на ее отца.

— Как я рад, что встретился с твоей подругой, моя маленькая. А ты давно с ней знакома?

— О, много, много недель, — весело отвечала Хадия. — Мы ходим есть мороженое на Чок-Фарм-роуд и в кино, Барбара приходила даже на мой день рождения. Иногда мы ездим в Гринфорд проведать ее маму. Нам всегда так весело, правда, Барбара?

— Какое приятное совпадение, что вы оказались в одном отеле в Балфорде-ле-Нез, — многозначительно заметил Муханнад.

— Хадия, — обратился к дочери Ажар, — Барбара только что вернулась в отель, и, мне кажется, ты перехватила ее по дороге в номер. Если вы…

— Мы сказали ей, что едем в Эссекс, — Хадия дружески сообщала дяде все подробности. — Мы должны были сказать ей об этом потому, что я оставила ей сообщение на автоответчике. Я пригласила ее покушать мороженое и не хотела, чтобы она решила, будто я забыла об этом. Поэтому я пошла к ней в домик и объяснила ей все, а когда за мной пришел папа, мы сказали, что едем на море. Но только папа не сказал мне, что вы живете здесь. Он приготовил мне сюрприз. А вот теперь ты можешь познакомиться с моей подругой Барбарой, а она может познакомиться с тобой.

— Знакомство уже состоялось, — сказал Ажар.

— Да, но, по-моему, не так скоро, как могло бы, — заметил Муханнад.

— Послушайте, мистер Малик, — решилась заговорить Барбара, но сразу замолчала, увидев приближающегося Бэзила Тревеса.

Он шел из бара своей обычной суетливой походкой, сжимая в руке кипу заказов на ужин и чтото мурлыча на ходу. Однако, увидев Барбару в обществе пакистанцев, он мгновенно смолк.

— А! Сержант Хейверс, — радостно воскликнул он. — Вам звонили. Три раза, один и тот же мужчина. — Он как-то по-особому посмотрел сперва на Муханнада, затем на Ажара, а потом добавил таинственно, но непререкаемо авторитетным тоном, который подчеркивал, что он является соотечественником, помощником и лучшим другом скотленд-ярдовского детектива: — Послушайте, сержант. Этот немец оставил номера двух своих телефонов, домашнего и рабочего. Я записал их и оставил в ящике стола в вашем номере. Если вы подождете минуту, то я…

Он со всех ног понесся за своим листком, а Муханнад снова заговорил:

— Кузен, надеюсь, мы поговорим позже. Хорошего тебе вечера, Хадия. — Его лицо разгладилось и стало мягче от этих слов; он бережно и нежно обнял девочку, нагнулся и поцеловал ее в голову. — Я очень рад, что мы наконец-то встретились.

— А ты еще придешь? А я смогу увидеть твою жену и мальчиков?

— Обязательно, — улыбнулся Муханнад. — Как только я покончу с делами.

Простившись со всеми общим поклоном, он направился к выходу, и Ажар, бросив быстрый взгляд на Барбару, последовал за ним. Барбара слышала, как он, уже стоя в дверях, настойчиво окликнул своего кузена:

— Муханнад, постой!

Интересно, как он будет объясняться с Муханнадом, подумала Барбара. Да, для всех присутствующих ситуация сложилась — хуже не придумаешь.

— Вот и я. — Бэзил Тревес вернулся и трясущейся рукой протянул Барбаре листок. — Он исключительно вежливо общался со мной по телефону. Для немца это просто удивительно. Вы отужинаете у нас, сержант?

Она ответила, что отужинает.

— Садитесь с нами, садитесь с нами! — закричала обрадованная Хадия.

При этих словах девочки вид у Тревеса стал еще менее радостным, чем утром в понедельник во время завтрака, когда Барбара на его глазах перешла тот невидимый барьер, который хозяин отеля воздвиг между белыми и цветными постояльцами. Он потрепал Хадию по голове. Он смотрел на девочку как-то странно: взгляд вроде бы добрый, но с оттенком брезгливости — так обычно разглядывают маленьких пушистых котят, которые, если взять их на руки, вызывают острый приступ аллергии.

— Ну конечно, дорогая моя, — с готовностью сообщил он, подавляя при этом отвращение во взгляде, — она может сесть где захочет.

— Ну и отлично! Отлично! — Преисполненная радости Хадия запрыгала куда-то в сторону, и через несколько мгновений Барбара услышала, как она щебечет с миссис Портер в баре.

— Это полиция, — таинственным полушепотом произнес Тревес, указывая на листок в руке Барбары. — Я не хотел говорить обо всем при… этих двоих. С иностранцами надо всегда быть настороже.

— Вы правы, — согласилась Барбара. Она с трудом сдерживала себя: ей хотелось треснуть Тревеса по роже, да так, чтобы он на ногах не удержался. Внутренне клокоча, она быстро пошла по лестнице в номер.

Сняв с плеч рюкзак, она бросила его на одну кровать и улеглась на второй. Барбара стала изучать телефонные сообщения. Все они были оставлены человеком по имени Хельмут Кройцхаге. Он звонил в три часа, затем в пять и последний раз в шесть пятнадцать. Посмотрев на часы, она решила сначала попробовать позвонить к нему в офис. Барбара набрала его номер и в ожидании соединения стала обмахиваться пластиковым подносиком с чайного столика.

— Hier ist Kriminalhauptkommisar Kreuzhage.[43] Повезло, подумала Барбара. Она представилась, медленно и четко выговаривая английские слова, помня разговор с Ингрид и ее более чем скромное знание родного языка Барбары. Немец на другом конце провода, мгновенно переключившись на английский, произнес:

— Да, сержант Хейверс. Я тот самый человек, который здесь, в Гамбурге, разговаривал по телефону с мистером Хайтамом Кураши.

Он говорил с едва ощутимым акцентом. У него был приятный и располагающий голос, совсем не похожий на голоса киноэкранных нацистов в послевоенных фильмах. Бэзилу Тревесу, вероятно, это бы сильно не понравилось.

— Отлично, — с горячностью произнесла Барбара и поблагодарила его за звонок, а затем вкратце рассказала ему об обстоятельствах, которые заставили ее обратиться к нему.

Когда она рассказала о проволоке и старых бетонных ступенях, с которых произошло роковое падение Хайтама Кураши, на другом конце линии раздался какой-то квакающий звук.

— Я наткнулась на номер телефона полиции Гамбурга, когда просматривала список телефонных звонков, сделанных убитым из отеля. Мы проверяем все его контакты. И я надеюсь, что вы нам в этом поможете.

— Боюсь, что моя помощь окажется очень незначительной, — ответил Кройцхаге.

— Но вы помните, о чем говорили с Кураши? Он не один раз обращался в полицию Гамбурга.

— О да, я все отлично помню, — заверил ее Кройцхаге. — Он хотел сообщить некоторую информацию о делах, которые, по его данным, совершались по адресу в Вандсбеке.

— В Вандсбеке?

— Ja. Это район в западной части города.

— И что это за дела?

— Этот джентльмен говорил о них весьма туманно. Он лишь намекал на незаконную деятельность, в которую вовлечены Гамбург и порт города Паркестон в Англии.

Барбара почувствовала покалывание в кончиках пальцев. Черт возьми, неужели Эмили Барлоу оказалась права?

— Возможно, это какая-нибудь контрабанда, — предположила она.

Кройцхаге громко откашлялся. Брат-курильщик, подумала Барбара, подсевший на табак еще основательнее, чем я. Он отвернулся от трубки и сплюнул. Ее передернуло, и она мысленно дала клятву не так сильно налегать на курево.

— Я бы не спешил с выводами о контрабанде, — сказал немец.

— Почему?

— Потому что, когда этот джентльмен упомянул порт Паркестон, я тоже пришел к подобному заключению. Я предложил ему позвонить в полицейское управление Гамбургского порта. Именно они и занимаются делами, связанными с контрабандой. Но этого, как мне кажется, он делать не хотел. Он даже не согласился с моим предположением, что эти дела могут быть связаны с контрабандой.

— Так что он все-таки сказал вам?

— Он говорил только, что располагает информацией о преступной деятельности, осуществляемой по адресу в Вандсбеке, хотя, конечно, он не знал, что это происходит именно в Вандсбеке. Он знал, что это происходит в Гамбурге.

— На Оскарштрассе, пятнадцать? — спросила Барбара.

— Вы нашли этот адрес в его вещах? У меня он тоже есть. Да, это там. И мы там были, но ничего не нашли.

— Выходит, он шел по ложному следу? А может быть, он перепутал город в Германии?

— Сейчас это выяснить невозможно, — ответил Кройцхаге. — Вероятно, он был прав, но Оскарштрассе, пятнадцать, — это большой многоквартирный дом, примерно на восемьдесят квартир с замком на входной двери. У нас не было повода осматривать квартиры, да мы и не смогли бы сделать этого на основании необоснованных подозрений джентльмена, звонившего из-за границы.

— Необоснованных подозрений?

— У мистера Кураши не было никаких реальных фактов, сержант Хейверс. А если и были, то он не желал поделиться ими со мной. Но, принимая во внимание его убежденность и искренность, я на два дня установил наблюдение за домом. Он расположен рядом с Eichtalpark, поэтому было легко разместить моих людей так, чтобы их никто не заметил. Но у меня не было людей, чтобы… как вы это называете… сидеть у дома?

— Взять дом под наблюдение?

— Так говорят в Америке. Ja, так. У меня не было денежных средств для того, чтобы взять под наблюдение такой большой дом, как Оскарштрассе, пятнадцать, на время, достаточное, чтобы выяснить, происходит ли там какая-либо противоправная деятельность. Нет, боюсь, у меня практически не было перспектив.

Ну что ж, разумно, подумала Барбара. Несомненно, врываться в частные дома и квартиры в послевоенной Германии стало невозможным.

Но тут она неожиданно вспомнила.

— Клаус Рохлайн, — сказала она.

— Ja? Он?.. — Кройцхаге сделал вежливую паузу.

— Он проживает в Гамбурге, — объяснила Барбара. — У меня нет его адреса, но есть номер телефона. Интересно, не проживает ли он на Оскарштрассе, пятнадцать?

— Это вполне допустимо, — ответил Кройцхаге. — Но помимо этого… — Он продолжал втолковывать ей печальным голосом человека, отлично информированного о том, на что способны другие люди: существует множество направлений противоправной деятельности, которые, вполне вероятно, процветают и в странах вокругСеверного моря, связывая Англию с Германией. Проституция, выпуск контрафактной продукции, торговля оружием, терроризм, экстремизм, промышленный шпионаж, ограбление банков, воровство… Опытный полицейский не ограничивает свои подозрения только контрабандой в делах, связывающих криминальный мир двух стран. — Это я пытался внушить мистеру Кураши, — добавил он, — так что он, возможно, понял, насколько трудна задача, которую он просил меня выполнить. Но он настаивал на том, что расследование на Оскарштрассе, пятнадцать, даст нам информацию, достаточную для ареста. Но, увы, сам мистер Кураши никогда не был на Оскарштрассе, пятнадцать. — Барбара слышала, как он вздохнул. — Расследование? Некоторые люди не понимают, как жестко законодательство регулирует, что полицейский может и чего он не может.

Истинная правда. Барбара вспомнила полицейские телесериалы и программы, в которых копы выбивают признания из подозреваемых, превращая их за час из дерзких жлобов в жалобных придурков. Она хмыкнула, обозначив свое согласие с услышанным, и попросила проверить местонахождение Клауса Рохлайна.

— Я сама уже звонила ему, — объяснила Барбара, — но сомневаюсь, что он мне перезвонит.

Кройцхаге заверил ее, что сделает все, что сможет. Она повесила трубку. Потом некоторое время лежала на кровати, чувствуя, как покрывало впитывает влагу с ее спины и ног. Почувствовав, что силы начали возвращаться к ней, она прошла в ванную и встала под душ, слишком горячий даже для того, чтобы она могла развеселить себя пением попурри из старых рок-н-роллов.

Глава 20

Вечер после ужина закончился для Барбары прогулкой на Балфордский пирс.

— Вы должны пойти с нами, Барбара. Мы идем на пирс, папа и я, и вы тоже должны пойти с нами. Папа, ведь правда, Барбара должна пойти с нами? Будет же намного веселее, если Барбара пойдет с нами, — убеждала Хадия.

Она прижалась к отцу, который с серьезным видом слушал приглашение дочери. В обеденном зале, кроме них, уже никого не было, а они доедали лимонное мороженое, стараясь есть как можно скорее, пока жара не превратила его в теплое месиво. Хадия, разговаривая, размахивала ложкой, отчего вся клеенка на столе была заляпана желтыми кляксами.

Барбара предпочла бы посидеть спокойно в шезлонге и посмотреть на море. Смешаться с потной толпой развлекающихся, вдыхать запах их тел и чувствовать, как вся покрываешься липким потом, — без всего этого Барбара могла бы обойтись. Но Ажар за ужином о чем-то сосредоточенно размышлял, а потому позволил своей дочери беззаботно болтать о чем угодно и столько времени, сколько она пожелает. Такое поведение было ему совершенно несвойственно, и Барбара была уверена, что оно связано с новостью, которую узнал Муханнад перед уходом из отеля, и с разговором, который состоялся в машине перед тем, как им расстаться. Поэтому она решила прогуляться на пирс с Ажаром и его дочкой и постараться выведать у отца, что произошло между ним и его кузеном.

В десять часов они добрались до пирса и влились в толпу шумных загорелых людей. Ноздри Барбары защекотала едкая смесь запахов лосьона для загара, пота, жареной рыбы, гамбургеров, попкорна. Шум был еще более оглушительный, чем днем, возможно, потому, что близился час закрытия аттракционов и зазывалы во всю мочь старались завлечь посетителей. Привлекая к себе внимание, они громко кричали, соблазняя прохожих покидать шары, кольца или пострелять в уток, — им приходилось перекрикивать каллиопу, играющую у каруселей, свистки, хлопки выстрелов, грохот сталкивающихся электромобилей, трели и звонки игровых автоматов, установленных в павильоне.

Хадия, держа своих спутников за руки, направилась именно в этот павильон.

— Как весело, как весело! — щебетала она, совершенно не обращая внимания на то, что ее отец и подруга не обмолвились ни единым словом.

По обеим сторонам внутри павильона стояли обливающиеся потом люди. Одни прикипели руками к джойстикам, другие приникли к автоматам для игры в пинбол. Никто, казалось, не замечал царившего вокруг оглушительного шума и грохота. Маленькие дети со смехом и криками сновали среди игральных автоматов. Группа подростков, ободряемых восхищенными криками своих подружек, соревновалась в виртуальных автогонках. Пожилые дамы, сидевшие в ряд за столом, играли в бинго. Номера выкрикивал в микрофон человек в клоунском наряде с гримом на лице, который расплылся от жары так, что превратил ведущего игру в чудище из страшной сказки. Барбаре бросилось в глаза, что среди находившихся в павильоне людей не было ни одного азиата.

Хадия не обращала внимания ни на шум, ни на жару, ни на то, что принадлежала к той части общества, которая именуется национальным меньшинством. Она, отпустив руки отца и Барбары, сновала, пританцовывая, из стороны в сторону.

— Хваталка! Папа, смотри, хваталка! — с восторгом закричала она и тут же бросилась по направлению к заинтересовавшему ее устройству.

Когда они подошли к ней, девочка стояла, прижав нос к стеклу и стараясь получше рассмотреть содержимое ящика с призами, наполненного мягкими игрушками: розовыми поросятами, пятнистыми коровами, жирафами, львами, слонами.

— Жираф, жираф, — напевала она, показывая пальчиком на игрушку, которую отец должен был достать для нее. — Папа, а ты можешь жирафа? Он так ловко управляет хваталкой, Барбара. Вы сейчас сами увидите. — Прыгая на одной ножке, она схватила отца за руку. — А когда ты выиграешь для меня жирафа, вытащи что-нибудь для Барбары. Папа, слона для Барбары. Помнишь, ты выиграл слона для мамы? Помнишь, я еще разрезала его? Я сделала это нечаянно, Барбара. Мне тогда было пять лет, и я играла в больницу. Ему надо было сделать операцию, но из него вылезли все внутренности, когда я его разрезала. Мама так разозлилась на меня из-за этого. Она долго кричала. Ты помнишь, папа?

Ажар не ответил. Он сосредоточил все внимание на «хваталке», как ее называла Хадия. Он не вытащил ничего ни с первой, ни со второй попытки. Но хладнокровие не изменило ему, а Хадия таинственным шепотом сообщила Барбаре:

— Это он разминается. Он всегда вначале разминается. Верно ведь, папа?

Ажар в третий раз быстро вывел кран в нужное положение, ловко выбросил захват и схватил им жирафа, которого ждала дочь. Хадия издала восторженный крик и прижала маленькую игрушку к груди с такой радостью, словно это был подарок, о котором она мечтала все восемь лет своей жизни.

— Спасибо, спасибо! — закричала она и обняла отца. — Это будет мой сувенир из Балфорда! Посмотрю на него и вспомню, как славно мы здесь отдыхали. Папа, попытайся еще раз. Ну пожалуйста, папа! Вытащи слона, это будет сувенир для Барбары.

— В другой раз, малыш, — торопливо сказала Барбара. Мысль о том, чтобы принять в дар от Ажара мягкую игрушку, не укладывалась у нее в голове. — Не стоит тратить все деньги в одном месте, как ты думаешь? Может, сыграем в пинбол? Или пойдем на карусели?

Хадия просияла. Она бросилась к двери, продираясь сквозь толпу и не оглядываясь на них. На пути к выходу ей надо было пройти мимо автоматов с автогонками, окруженных толпой подростков.

Все произошло быстро, почти мгновенно. Была ли то случайность или чей-то умысел? Только что Хадия затерялась среди подростков — через секунду она уже лежала на полу.

Кто-то загоготал, смех был едва различим на фоне царившего в павильоне шума, но он был достаточно громким, чтобы Барбара услышала его и, не раздумывая, врезалась в группу подростков.

— Черт возьми! Проклятые паки! — чертыхнулся кто-то.

— Ты посмотри на ее платье.

— Новинка из Оксфама.[44]

— Она, наверное, думала, что встретит здесь королеву.

Барбара схватила за пропотевшую футболку стоявшего рядом мальчишку, рывком притянула подростка к себе так, что его лицо оказалось почти вплотную с ее.

— Кажется, — произнесла она неестественно ровным тоном, — моей маленькой подружке кто-то подставил ножку. Я уверена, что вы все, как один, захотите помочь девочке, ведь так?

— Отвали от меня, сука, — огрызнулся он.

— Даже и не мечтай об этом, — ответила она.

— Барбара, — произнес Ажар, стоявший позади нее, и голос его звучал как всегда спокойно и убедительно.

Прямо перед ней Хадия старалась подняться с пола. Барбара видела девочку сквозь переминающийся строй ног в док мартенсах, сандалиях, кроссовках. Ее шелковое платьице было в грязных пятнах, шов под мышкой разошелся. Она сконфуженно осматривалась по сторонам.

— Подумай над тем, что я сказала, идиот, — тем же лишенным эмоций тоном посоветовала Барбаpa. — Я сказала, что моей маленькой подружке надо помочь.

— Да наплюй на нее, Шон! Их двое, а нас десять, — ободрил приятеля кто-то из дружков, стоящий слева от Барбары.

— Все правильно, — любезно подтвердила Барбара, обращаясь к Шону, а не к советчику. — Но я не думаю, что у кого-нибудь из вас есть вот это. — Свободной рукой она выудила из рюкзака полицейское удостоверение. Раскрыв, она поднесла его к лицу Шона.

— А ну, помоги ей! — сказала она.

— Я ничего ей не сделал.

— Барбара. — Ажар снова обратился к ней. Она искоса посмотрела на него, не поворачивая головы. Он шел к Хадии.

— Оставьте ее, — сказала Барбара. — Одному из этих придурков не терпится доказать, что он может быть джентльменом. Шон, учти, если у вас не получится, — она тряхнула мальчишку, — то всей вашей милой компании сегодня вечером придется звонить родителям из кутузки.

Ажар, однако, не обратил внимания на слова Барбары. Он подошел к дочери и помог ей подняться. Подростки подались назад, чтобы не мешать ему.

— Ты не ушиблась, Хадия? — Он поднял жирафа, выпавшего из рук девочки.

— Нет, нет! — сдерживая слезы, ответила Хадия. — Папа, смотри, что с ним стало!

Не выпуская из руки футболку Шона, Барбара глянула в их сторону. Жираф оказался перемазанным кетчупом, а его голову расплющил чей-то башмак.

Парень, стоявший сбоку, вне зоны видимости Барбары, захихикал. Но прежде чем Барбара повернулась к нему, Ажар сказал:

— Это очень легко исправить. — И в голосе его прозвучало печальное сознание того, что в жизни далеко не все поддается исправлению. Подростки расступились, давая ему дорогу, и он, положив руки на плечи дочери, шагавшей впереди него, направился к Барбаре.

Барбара расстроилась, увидев неподдельное горе Хадии. Ее так и подмывало ударить Шона в зубы и заехать коленкой ему по яйцам, но, совладав с собой, она выпустила его футболку и обтерла ладонь о брюки.

— Надо быть законченным дерьмом, чтобы наброситься на восьмилетнюю девочку, — презрительно поморщившись, сказала она. — Неужто вы не можете отметить свои успехи каким-нибудь другим способом?

Пройдя через поникшую компанию подростков, она последовала за Ажаром и его дочерью. На какое-то время она потеряла их из виду, поскольку число искателей развлечений значительно увеличилось. По обе стороны от нее двигалась плотная толпа людей в черных кожаных брюках, с какими-то железками, торчащими из носов, кольцами, свешивающимися с сосков, в собачьих ошейниках и цепях. Ей показалась, что она попала на встречу садистов с мазохистами.

Наконец она увидела своих спутников. Справа от нее Ажар вел дочь от павильона на открытую часть пирса. Барбара поспешила к ним.

— …Проявление людского страха, — говорил Ажар, стараясь заглянуть в опущенное книзу лицо. — Хадия, когда люди не понимают, они боятся. Их действиями руководит страх.

— Но ведь я же ничего им не сделала, — возразила Хадия. — Да и что я, такая маленькая, могу им сделать?

— Они боятся не того, что им что-то сделают, пойми, куши. Они боятся, что на них не обратят внимания. А вот и Барбара. Ну что, наш вечер продолжается? Мне кажется не совсем разумным позволять группе незнакомцев решать за нас, хорошо нам здесь или плохо.

Хадия подняла голову. Сердце Барбары сжалось при виде ее заплаканного личика.

— Посмотри, эти самолеты машут крыльями, подзывая нас, малыш, — произнесла она бодрым голосом, показывая в сторону аттракциона: маленькие самолетики с ревом носились вокруг стоящей в центре мачты.

Несколько секунд Хадия молча смотрела на самолеты, сжимая в руках перепачканного и искалеченного жирафа. Потом она отдала его отцу и распрямила плечики.

— Я очень люблю самолеты, — заявила она.

Когда они не могли ездить, летать или кружиться вместе, то наблюдали за Хадией, стоя на земле. Некоторые развлекательно-увеселительные средства были рассчитаны только на детей: миниатюрные армейские джипы, вагончики поезда, вертолеты и самолеты. Но были и такие, в которые могли усесться взрослые, и тогда они забирались в них втроем и перепробовали все: от чертова колеса до американских горок. Когда Хадия настояла на том, чтобы проделать подряд три путешествия на маленьком кораблике под парусами — от этого у меня делается холодно в животе, и он переворачивается вверх ногами, объяснила она, — у Барбары появилась возможность поговорить с Ажаром.

— Я сожалею о том, что случилось, — обратилась она к нему. Он вынул пачку сигарет и протянул ей. Она взяла сигарету. Он чиркнул зажигалкой, и они закурили. — Как все это некстати! Испортили Хадии праздник, да и вообще.

— Я хотел бы защитить ее от всех напастей. — Ажар смотрел на дочь и улыбался, а она заливисто смеялась, оттого что у нее делалось холодно в животе: искусно имитируемые волны вздымались и стремительно падали вниз за кормой ее крошечного кораблика. — Это естественное желание каждого любящего родителя. Желание вполне обоснованное, но абсолютно невыполнимое. — Забыв о сигарете, он пристально наблюдал за Хадией. — Но все равно, спасибо вам.

— За что?

— Вы пришли ей на помощь. Проявили и доброту и отвагу.

— Да о чем вы говорите, Ажар! Она прелестный ребенок. Я люблю ее. А чего вы от меня ожидали? Да не поступи я так, мы наверняка не вышли бы оттуда как троица кротких, размышляющих о перспективах своего наследства.[45] Можете не сомневаться.

Ажар повернулся к Барбаре:

— Как приятно общаться с вами, сержант Хейверс.

Барбара почувствовала, что краснеет.

— Да? Ну что ж, — ответила она и, чтобы скрыть смущение, затянулась сигаретой, а потом принялась изучать домики на берегу. Некоторые затаились в полной темноте, другие были освещены сделанными под старину фонарями. Хотя ночь была спокойной и безветренной, большинство домиков было закрыто, постояльцы, проводившие там время днем, предпочитали ночевать в пансионах и отелях.

— Ажар, мне жаль, что все так вышло в отеле, — после паузы сказала Барбара. — Я имею в виду Муханнада. Ну, вы понимаете. Я увидела его «тандерберд», когда припарковала машину. Я подумала, что смогу проскочить мимо и подняться к себе в номер. Мне отчаянно хотелось под душ, ну на худой конец пропустить чего-нибудь холодненького в баре.

— Мой кузен рано или поздно все равно узнал бы, что мы знакомы, — успокоил ее Ажар. — Мне надо было сразу сказать ему об этом. То, что я этого не сделал, заставило его выяснять, насколько я предан своему народу. И он имеет на это все основания.

— Он был очень разозлен, когда уходил из отеля. А как вы ему объяснили?

— Да так же, как вы мне, — ответил Ажар. — Я сказал ему, что вас вызвали сюда по просьбе инспектора Барлоу, и для нас обоих было полной неожиданностью, когда выяснилось, что мы вдруг оказались противниками.

Барбара чувствовала, что он смотрит на нее, и от этого еще сильнее покраснела. Хорошо, что тень от парусов корабликов защищает ее лицо от пристального, изучающего взгляда Ажара.

Ей вдруг захотелось рассказать ему всю правду. Хотя в данный момент она не вполне была уверена, в чем именно заключается эта «вся правда». Ей казалось, что в последние несколько дней она утратила способность понимать, что это такое. Ей хотелось предложить ему хоть что-нибудь взамен прежней лжи. Но ведь, как он сам заметил, они теперь противники.

— Ну и как Муханнад отнесся к вашей информации? — спросила она.

— Мой кузен — человек с характером, — задумчиво произнес Ажар, стряхивая пепел с сигареты. — Он принадлежит к людям, которым везде видятся враги. Он, конечно, пришел к выводу, что все мои предостережения, высказанные во время бесед, свидетельствуют о том, что я веду двойную игру. Сейчас у него такое чувство, будто его предал один из своих, поэтому наши отношения сейчас сложные и непонятные. Да иначе и быть не могло. Обман — это грех, который люди едва ли способны прощать.

Барбаре вдруг показалось, что он играет на ее чувстве вины как опытный музыкант на скрипке. Желая унять угрызения совести и подавить желание оправдаться, она старалась сосредоточить разговор на его кузене.

— Ажар, вы же обманывали его не с тайной целью. Господи, да вы вовсе не обманывали его. Он ведь не спрашивал вас, знаете ли вы меня? Так зачем же вам рассказывать, если вас не спрашивают?

— Боюсь, такая точка зрения для Муханнада неприемлема. Поэтому, — он глянул на нее виноватыми глазами, — мой кузен может перестать нуждаться в моих услугах. Так же, как руководитель следственной группы, инспектор Барлоу, в ваших.

Барбара сразу поняла, к чему он клонит.

— Господи, да неужели вы думаете, что Муханнад расскажет Эмили о нас? — Она почувствовала, как ее лицо в очередной раз вспыхнуло. — Я хотела сказать… не о нас. Ну вы же понимаете, что…

Он улыбнулся.

— Барбара, мне неизвестно, что может предпринять Муханнад. Знаю лишь одно: он непредсказуем, и никто не знает, как он поступит в том или ином случае. До нынешнего уик-энда я не видел его больше десяти лет, но могу сказать, что и тогда он был таким же.

Барбара задумалась о том, как сочтет нужным поступить Муханнад, в особенности после того, что произошло в конце дня на встрече с Фахдом Кумаром.

— Ажар, эта встреча сегодня в тюрьме… — заговорила было она.

Он бросил сигарету и вдавил окурок в землю. Над их головами кораблик с Хадией на борту завершал очередное плавание. Она попросила отправить ее в последний рейс. Отец утвердительно кивнул, протянул оператору билет и, глядя, как дочь пускается в плавание, спросил:

— Встреча?

— Да, с Фахдом Кумаром. Если Муханнад, по вашим словам, непредсказуем, есть ли вероятность, что он знал раньше этого человека?

Ажар мгновенно насторожился, замкнулся и, самое главное, выказал явное нежелание продолжать разговор. Какая жалость, что его кузена нет сейчас рядом! По выражению лица Ажара он сразу бы понял, к кому тот проявляет истинную лояльность.

— Я спрашиваю об этом потому, — объяснила она свой вопрос, — что реакция Кумара была слишком уж явной. По идее, когда он увидел вас с Муханнадом, то должен был бы почувствовать облегчение, однако все вышло наоборот. Он буквально сжался в комок, вы заметили?

— Да, — согласился Ажар. — Но, Барбара, это типичная ситуация. Реакция мистера Кумара — испуг, подобострастие, тревога — не что иное, как порождение нашей национальной традиции. Когда он услышал имя моего кузена, он сразу определил, что семья Маликов занимает более высокое положение в обществе, чем его. Они принадлежат к сословию землевладельцев, а Кумар из касты ками — рабочих, ремесленников, ткачей ковров, гончаров и прочих.

— Так вы думаете, его бессвязное бормотание можно объяснить исключительно его подобострастным почтением к знатной фамилии? — Барбара не была расположена принимать на веру такое объяснение. — Но послушайте, Ажар. Ведь мы же в Англии, а не в Пакистане.

— И все-таки, я надеюсь, вы прислушаетесь к моим доводам. Реакция мистера Кумара едва ли отличается от реакции англичанина, почувствовавшего дискомфорт в присутствии другого англичанина, произношение и словарный запас которого выдают его принадлежность к классу избранных.

Да, с этим человеком опасно иметь дело. Получается, что он всегда и безоговорочно прав.

— Простите, — раздался голос позади них. Барбара и Ажар разом оглянулись и увидели девушку в мини-юбке, с длинными светлыми волосами, смущенно стоящую рядом с переполненной урной. В руках у нее был точно такой же жираф, какого раньше Ажар выиграл для дочери. Девушка переминалась с ноги на ногу, беспокойно переводя глаза с Ажара на Барбару, потом на Хадию, плывущую в своем кораблике.

— Я вас везде ищу, — сказала она. — Я была с ними. В смысле, я была там. Внутри. Когда эта девочка… — Она наклонила голову и внимательно посмотрела на жирафа, прежде чем протянуть его им. — Передайте его девочке, пожалуйста. Я не хочу, чтобы она думала… Они ведут себя как кретины. Иначе не скажешь. Такие они и есть.

Она сунула жирафа в руку Ажара, улыбнулась и бросилась догонять свою компанию. Ажар смотрел ей вслед. А потом тихо что-то произнес.

— Что это значит? — спросила Барбара.

— «И пусть не печалят тебя те, которые спешат к неверию, — ответил он с улыбкой, указывая на удаляющуюся девушку. — Они ничем не навредят Аллаху».[46]

Хадия была вне себя от счастья, когда отец вручил ей нового жирафа. Она с восторгом прижала его к своей худенькой груди. Однако расставаться со старым жирафом она наотрез отказалась.

— Ведь он же не по своей вине перепачкался кетчупом, — держа замарашку в другой руке, объясняла девочка, причем говорила будто не об игрушке, а о лучшем друге. — Я думаю, мы сможем его как следует отмыть. Сможем ведь, папа? Весь кетчуп смоется, и мы просто представим себе, что он, когда был маленьким, спасся от льва.

Оптимизм ребенка, подумала Барбара.

Они еще целый час веселились на пирсе, переходя от одного аттракциона к другому: разыскивали друг друга в зеркальном зале, рассматривали голографические картины, бросали в корзину шары, пытали счастье в стрельбе из лука, выбирали рисунки на сувенирные футболки.

Хадия выбрала подсолнух, Ажар — паровоз, хотя Барбара могла представить его только в строгой белой рубашке, сама Барбара выбрала кадр из мультфильма: разбитое яйцо на земле под стеною и надпись «Блюдо Хампти-Дампти»,[47] расположенная по дуге над картинкой.

Хадия была переполнена радостными впечатлениями, когда они направились к выходу. Аттракционы уже начали закрываться на ночь, а потому стало намного тише, и толпа гуляющих сильно поредела. На пирсе оставались в основном парочки, парни и девушки, которые сейчас искали темные укромные места с таким же азартом, как незадолго перед этим носились в поисках игр и развлечений. Тут и там виднелись слившиеся воедино дуэты, склонившиеся над перилами пирса. Некоторые любовались огнями Балфорда, рассыпанными веером вдоль берега моря; другие вслушивались в шум моря, ритмично разбивавшего волны о ряд свай под пирсом; были и такие, для которых не существовало сейчас ничего, кроме друг друга, и они испытывали от объятий ни с чем не сравнимое наслаждение.

— Да, — мечтательно вздохнув, сказала Хадия, — это самое лучшее место на всем белом свете! Когда я вырасту, я всегда буду отдыхать только здесь. И вы будете отдыхать здесь со мной, правда, Барбара? Ведь мы же знаем друг друга долго-долго. И папа будет отдыхать с нами. Правда, папа? И мама тоже. И когда папа вытащит для мамы слона, я не стану разрезать его и вытряхивать набивку на пол. — Она еще раз вздохнула. Ее глаза сонно моргали. — Папа, нам надо купить почтовые открытки, — сказала она и споткнулась от усталости. — Послать маме.

Ажар остановился. Он взял из рук девочки жирафов, протянул их Барбаре и взял дочь на руки.

— Я пойду сама, — запротестовала она сонным голосом. — Что я, маленькая?

Ажар поцеловал ее в висок. На несколько секунд он застыл с закрытыми глазами, обнимая дочь, словно хотел скрыть от других чувства, которые испытывал: любовь и нежность переполняли его.

Глядя на них, Барбара вдруг почувствовала, как сильно заколотилось сердце. Она сняла с плеч рюкзак, где уже лежали три футболки со смешными рисунками, засунула туда жирафов. И тут броня из насмешек и иронии, которой она так долго прикрывалась, разлетелась вдребезги. Здесь, на пирсе, рядом с отцом и его ребенком, она внезапно поняла, чего ей так не хватает в ее неустроенной, одинокой жизни.

Но она была не из тех женщин, которых подобные эмоции могут смутить надолго, и поэтому стала осматриваться, ища, чем бы занять себя, чтобы отвлечься от обуревавших ее чувств. И нашла: Тревор Раддок, только что вышедший из освещенного павильона, шел им навстречу.

Он был в халате небесно-голубого цвета, который выглядел на нем более чем странно. Хотя, наверно, это спецодежда ремонтников и уборщиков, работающих на пирсе после закрытия аттракционов, подумала Барбара. Но именно яркий халат заставил ее еще раз, но уже более внимательно посмотреть на молодого мистера Раддока. За несколько часов до этого его освободили, он работает на пирсе, а поэтому его присутствие здесь вполне естественно. Но набитый рюкзак у него за плечами меньше всего подходил к его причудливому облачению.

Глаза Тревора еще не привыкли к темноте, поэтому он не разглядел Барбару и ее спутников. Он подошел к сараю у восточной стены павильона, открыл дверь и вошел внутрь.

Когда Ажар снова двинулся к выходу, Барбара задержала его, положив ладонь на его руку.

— Постойте, — попросила она.

Он посмотрел в ту сторону, куда был направлен ее взгляд, похоже, ничего не увидел и с недоумением спросил;

— Что там?

— Мне надо кое-что проверить, — ответила она. Этот сарай был идеальным местом, где можно прятать контрабандный товар. А у Тревора Раддока явно было при себе еще что-то, кроме еды. Учитывая близость Балфорда к Харвичу и Паркестону… Нет, глупо упускать такую возможность.

Тревор вышел без рюкзака, толкая перед собой большую тележку с целым арсеналом щеток, метелок, ведер, совков для мусора. Барбара разглядела смотанный резиновый шланг и множество каких-то бутылок, банок, канистр. Не иначе как чистящие и дезинфицирующие средства, подумала Барбара. Уборка и содержание в рабочем состоянии «Аттракционов Шоу» — дело серьезное. Может, и рюкзак за плечами Тревора тоже набит всякой чистящей ерундой? Существует лишь один способ это выяснить.

Тревор с тележкой пошел к концу пирса, намереваясь, очевидно, пройти к павильону через стройплощадку будущего ресторана. Барбара поняла, что надо действовать. Схватив Ажара за руку, она поспешила с ним к сараю. Подергала дверь, которую только что захлопнул за собой Тревор. Повезло! Он не закрыл ее на замок.

Она проскользнула внутрь.

— Прошу вас, понаблюдайте, — попросила она своего спутника.

— Понаблюдать? — Ажар переложил голову Хадии на другое плечо. — За чем? Барбара, что вы делаете?

— Хочу проверить одну свою теорию, — ответила она. — Это недолго.

Он не спросил больше ни о чем, а она, поскольку не видела его, могла лишь предположить, что он, с Хадией на руках, пристально всматривается, не идет ли кто-нибудь к сараю. Барбара помнила, что говорил ей этим вечером Хельмут Кройцхаге из Гамбурга: Хайтам Кураши подозревал кого-то в противозаконной деятельности, связывающей Гамбург и окрестные британские порты.

Наркоторговля — первое, что пришло ей в голову, несмотря на скепсис, который проявил Kriminalhaupt-kommisar Кройцхаге при обсуждении этой версии. Это очень прибыльный бизнес, особенно если имеешь дело с героином. Но нельзя сбрасывать со счетов порнографию, краденые драгоценности, например бриллианты, взрывчатые вещества, оружие — ведь все это можно доставлять на пирс в рюкзаке и прятать в сарае.

Она осмотрелась, разыскивая рюкзак, но его нигде не было. Внутренность сарая освещалась лишь узкой полоской тусклого света, проникавшего через щель неплотно закрытой двери, но этого было достаточно, поскольку ее глаза уже привыкли к темноте. По периметру сарая стояли стеллажи, с них она и начала поиски, но не нашла ничего, кроме банок с краской, кистей, валиков, халатов, брезентовых плащей и множества высококачественных чистящих препаратов.

В сарае стояли еще два шкафа с глубокими ящиками и сундук. В шкафах хранился инструмент для мелкого ремонта: гаечные ключи, отвертки, плоскогубцы, монтировки, гвозди, винты и даже небольшая пила. И ничего больше.

Барбара подошла к сундуку. Его крышка открылась со скрипом, который — она могла в этом поклясться — было слышно и в Клактоне. Рюкзак лежал внутри; такие обычно берут с собой студенты, отправляясь во время каникул путешествовать автостопом с намерением посмотреть мир.

Волнуясь от предчувствия, даже уверенности, что сейчас наконец приблизится вплотную к чему-то очень важному, Барбара вытащила рюкзак и поставила его на пол. Но стоило ей заглянуть внутрь, как все ее надежды улетучились.

В рюкзаке была куча бесполезных, по крайней мере для нее в данный момент, вещей: набор солонок в форме маяков, рыбаков, якорей и китов; она проверила все — они были пусты; перечницы в форме шотландских терьеров и пиратов — тот же результат. Кроме этого она обнаружила чайный сервиз из пластмассы, две грязные куклы Барби, три новые колоды карт, кружку с картинкой из недолгой супружеской жизни герцога и герцогини Йоркских, модель лондонского такси без колес, две пары детских солнцезащитных очков, нераскрытую коробку нуги, две ракетки для пинг-понга, сетку и коробку с шариками.

Проклятие, чертыхнулась про себя Барбара.

— Барбара, — донесся из-за двери тихий голос Ажара. — Какой-то мальчик идет сюда от павильона. Он только что вышел оттуда.

Она принялась складывать вещи обратно в рюкзак, стараясь уложить их в том же порядке, в каком они лежали прежде. Ажар снова окликнул ее по имени, на этот раз в его голосе слышалась тревога.

— Сейчас, сейчас, — шепотом ответила она. Положив рюкзак в сундук, она поспешно вышла на пирс к поджидавшему ее Ажару.

Они отошли к перилам и встали за аттракционом с корабликами, в густой тени, где их невозможно было разглядеть. Мальчик, выйдя из-за угла сарая, направился к двери. Остановившись перед ней, посмотрел налево, затем направо и вошел внутрь.

Барбара сразу узнала его, ведь ей уже дважды довелось встречаться с ним. Это был Чарли Раддок, младший брат Тревора.

— Кто это, Барбара? — тихо спросил Ажар. — Вы его знаете?

Хадия спала, положив голову ему на плечо. Вдруг она пробормотала что-то во сне, словно отвечая на его вопрос, заданный Барбаре.

— Его зовут Чарли Раддок, — чуть слышно прошептала Барбара.

— А зачем мы за ним следим? И что вы искали в этом сарае?

— Точно не знаю, — сказала она, но, заметив его скептический взгляд, добавила: — Нет, правда, Ажар, я не знаю. Все по этому же делу. Расовая неприязнь, как вы надеетесь, возможно, и присутствует…

— Как я надеюсь? Нет, Барбара, я не…

— Ладно. Хорошо. Как некоторые надеялись. Но, похоже, тут есть кое-что еще.

— И что же? — живо спросил он и сразу же почувствовал ее нежелание делиться с ним информацией, почувствовал так ясно, как будто она сказала ему об этом вслух. — Вы больше ничего не скажете, верно?

Ей не пришлось отвечать на его вопрос. Чарли Раддок вышел из сарая. За его спиной был тот самый рюкзак, содержимое которого только что обследовала Барбара. Занятно, очень занятно, подумала она. Так что же, черт возьми, происходит?

Чарли зашагал назад к павильону.

— Пошли, — сказала Барбара.

Фонари, освещавшие аттракционы, погасли, посетители разошлись; кое-где, в темных укромных уголках, еще оставались парочки, да некоторые семьи искали отставших и заблудившихся, перед тем как всем вместе покинуть пирс. Стало совсем тихо. Те, кто на пирсе зарабатывал себе на жизнь, принялись готовить к следующему дню аттракционы, многочисленные киоски и павильоны быстрой еды, сладостей и напитков.

Среди редких посетителей, еще оставшихся на пирсе, но уже спешащих к выходу, не составляло большого труда выискать взглядом Чарли: он тоже шел к выходу, да еще с большим рюкзаком на спине. Барбара и ее спутники следовали за мальчиком, который, миновав павильон, направился к берегу. Она не спускала с него глаз и сопоставляла все, что видела и слышала в течение этого дня.

Хайтам Кураши был уверен, что Англию и Германию связывают какие-то незаконные махинации. Он звонил в Гамбург, чтобы сообщить об этом служащему полиции. Немецкие паромы, выходящие из Гамбурга, прибывают в Паркестонский порт вблизи Харвича. Но сейчас Барбара знала об этом не больше, чем тогда, когда распотрошенный «ниссан» и труп Кураши навели ее на мысль о контрабанде. Тот факт, что «ниссан» только наизнанку не был вывернут, указывал на возможность провоза на машине контрабанды. А если так, то не участвовал ли в этом сам Кураши? А может быть, он, человек глубоко религиозный, звонил в Пакистан якобы для того, чтобы обсудить суру Корана, а на самом деле пытался с помощью своих религиозных наставников остановить криминальный бизнес? Но что бы ни предпринимал Кураши, как, черт возьми, Тревор Раддок впутался в это дело? А его брат Чарли?

Барбара представляла себе, как Муханнад Малик, а возможно, и Ажар ответили бы на два последних вопроса. Ведь братья Раддок — белые.

Для нее самой происшествие с Хадией только подтвердило то, что ей было уже известно о межрасовых отношениях. Подростки, обидевшие Хадию, и девушка, попытавшаяся исправить причиненное зло, представляли два противоположных лагеря в Балфорде, да и во всей Англии: некоторые ее соотечественники — слабоумные ксенофобы, другие — бесспорно и решительно — нет.

Но чем эта ее уверенность может помочь расследованию убийства Кураши, спрашивала она себя, особенно если учесть, что подозреваемые с неподтвержденными алиби — белые?

Дойдя до павильона, Чарли Раддок остановился. Барбара и ее спутник сделали то же самое и стали наблюдать за ним. Он усаживался на старый, в пятнах ржавчины велосипед возле перил на южной стороне пирса. Позади него хозяева «Омар-бара» закрывали окна своего заведения металлическими щитами. Двери стоявшей рядом кассовой будки аттракциона «Воздушные шары Балфорда» уже были закрыты. Ряды покинутых обитателями на ночь прибрежных домиков тянулись вдоль набережной на юг и выглядели сейчас как заброшенная, давно покинутая людьми деревня. Двери и окна летних домиков были забраны решетками, и единственным звуком, нарушавшим покой этого места, был шум морских волн.

— Этот парень в чем-то замешан? — спросил Ажар. — Это имеет отношение к убийству Хайтама?

— Я не знаю, Ажар, — призналась Барбара, внимательно следя за тем, как Чарли, усевшись на велосипед, покатил по направлению к видневшемуся вдали Незу. — Он, очевидно, в чем-то замешан. Но в чем именно, клянусь, я не знаю.

— Это говорит сержант полиции или Барбара? — спросил Ажар бесстрастным тоном.

Она перевела взгляд с Чарли Раддока на человека, стоявшего рядом.

— Между ними нет разницы.

Ажар кивнул и пристроил поудобнее Хадию.

— Я вижу. Но, может, она все-таки должна быть?

Глава 21

Следующим утром в десять часов Барбара уже ехала по шоссе в Харвич. До этого, как только прозвенел будильник, она позвонила Эмили; руководитель следственной группы была еще дома. Барбара рассказала ей все, о чем узнала от Kriminalhaupt-kommisar Кройцхаге из Гамбурга и о том, что видела прошлой ночью на пирсе. Она не упомянула только, что наблюдала за Тревором Раддоком и его братом не одна, а вместе с Таймуллой Ажаром со спящей дочерью на руках, поскольку посчитала, что попытка объяснить свои взаимоотношения с этим пакистанцем выльется в долгую и нерезультативную разборку, способную лишь повредить расследованию, только-только начавшему приобретать отчетливую форму.

Однако в процессе разговора Барбара поняла, что упомяни она о своих спутниках — Эмили бы и не заметила: все ее внимание сконцентрировалось на рассказе Барбары о беседе с Хельмутом Кройцхаге. Руководитель следственной группы оживилась и через несколько секунд окончательно проснулась. То, чем она и ее безликий Гарри занимались для снятия стресса, накопившегося в течение рабочего дня, очевидно, дало результаты.

— Незаконные действия? — бодро отозвалась она. — В Гамбурге? Молодец, Барб! Я же сказала, Муханнад замешан в чем-то. Сейчас мы, похоже, сели ему на хвост.

Барбара поспешила предостеречь ее от скоропалительных выводов, зная наперед, о чем пойдет речь.

— Но Кураши не сообщил инспектору Кройцхаге ничего о том, что там может происходить, и не упоминал ничьих имен, Эм. И на Оскарштрассе, пятнадцать, ни сам Кройцхаге, ни его парни не обнаружили ничего подозрительного.

— Муханнад заметает следы. Он занимается этим больше десяти лет. И мы знаем, что тот, кто убил Кураши, уничтожил все улики — это профессионал. Вопрос в том, каким бизнесом, черт возьми, занимается Муханнад? Контрабандой? Проституцией? Международным разбоем? Чем?

— У Кройцхаге нет никаких данных. Он и не начинал расследования, а то, что он предпринял, не дало результатов. Я думаю, если ничего не известно о незаконном бизнесе в Германии…

— …то мы должны найти его здесь, — досказала за нее Эмили. — И фабрика Маликов — отличное прикрытие. Если существуют какие-то улики, то найдем мы их именно там. Они отправляют товар не реже одного раза в неделю. И кто знает, что, кроме банок с вареньем и горчицей, они пакуют в коробки?

— Но, Эм, ведь Кураши общался и с другими людьми, помимо семейства Маликов, поэтому нельзя подозревать в связях с Гамбургом только их. Тревор Раддок тоже работал на фабрике. И не забывай о проволоке, которую я обнаружила в его комнате. А еще любовник Кураши, если мы сможем его найти.

— Барбара, что бы мы ни нашли, следы приведут к Муханнаду.

И сейчас, по дороге в Харвич, Барбара прокручивала в голове их утренний разговор. Необходимо признать, что в рассуждениях Эмили присутствует логика. Однако поспешность, с которой руководитель следственной группы делает выводы, внушала ей некоторое беспокойство. Эмили не задумалась над странным поведением братьев Раддок, попросту отмахнувшись от доводов Барбары. «Что ты прицепилась к этим мусорщикам», — сказала она, а информацию о втором инсульте у бабушки Тео Шоу она восприняла как факт, освобождающий внука от всех подозрений в убийстве Кураши.

— Я хочу справиться в Лондоне, что за птица этот профессор Сиддики, — сообщила она. — Он ведь будет переводчиком, когда я буду допрашивать Кумара.

— А что же Ажар? — спросила Барбара. — Ты ведь можешь пригласить его одного, без Муханнада.

Предложение Барбары ее насмешило.

— Ну уж нет, ни Муханнад, ни этот скользкий тип, его кузен, и близко не подойдут к Кумару. Это наша единственная ниточка к правде, Барб, и я не хочу рисковать, создавая собственными руками возможность утечки информации во время допросов. Кумар наверняка должен знать о том, что делается на этой фабрике. Муханнад — коммерческий директор компании «Горчица и пряности Малика». А отдел заграничных поставок находится в ведении коммерческого директора. Как еще, по твоему мнению, этот сладкий кусочек информации может вписаться в общую схему их бизнеса?

Инспектор Линли назвал бы логические построения Эмили полицейской интуицией, способность к которой приходит с годами, после обретения навыков тщательного анализа собственных версий, возникших на основе собранных улик, и информации, полученной при допросах подозреваемых. Но Барбара тоже прошла этот путь, работая в составе следственной группы, и сейчас, после разговора с Эмили, она чувствовала явное неудовлетворение и беспокойство.

Конечно, если Муханнад Малик был центральной фигурой какого-то преступного бизнеса, у него был мотив убить Кураши, коль скоро тот сделал попытку разоблачить его. Но такая возможность не должна снимать подозрения с Тео Шоу и Тревора Раддока. Ведь и у того и у другого тоже были причины избавиться от Кураши, и оба не имели твердого алиби. Однако Эмили Барлоу настаивала на другой версии. Размышляя о безоговорочном исключении Тревора Раддока и Тео Шоу из числа подозреваемых, Барбара чувствовала, как беспокойство заставляет ее сомневаться: полагается ли Эмили только на собственную интуицию, или тут что-то еще?

Инспектор Кройцхаге из Гамбурга с уверенностью заявил: никаких улик нет. Так на каких же фактах основывает Эмили свое интуитивное заключение?

Барбара припомнила, с какой легкостью ее подруга достигала успехов во время их совместного трехгодичного обучения в Мейдстоне, с какой щедростью осыпали ее похвалами преподаватели и с каким восхищением смотрели на нее однокурсники. Барбара была больше чем уверена в том, что интеллектуально Эмили на несколько голов выше среднего копа. Она не просто хорошо делала свое дело, она делала его превосходно. И то, что она в тридцать семь лет дослужилась до чина старшего инспектора, служило тому явным подтверждением. А сейчас Барбара не могла объяснить себе: почему у нее возникли сомнения в компетентности руководителя следственной группы?

Годы совместной работы с инспектором Линли приучила Барбару к тому, что следует постоянно обдумывать не только факты, добытые по ходу расследования, но и свои собственные побуждения, заставляющие выделять один из этих фактов, оставляя другие за пределами рассмотрения. Сейчас, когда она вела машину в Харвич по дороге, петляющей среди полей, она решала похожую задачу. Но в настоящий момент ее мысли были сосредоточены не на том, какие факты необходимо выделить в качестве наиважнейших в расследовании и по каким причинам; она старалась определить причину своего душевного дискомфорта.

Результаты размышлений ее не сильно обрадовали, поскольку она пришла к выводу, что и сама, возможно, создает проблему в расследовании смерти Кураши. Разве поиски виновных среди пакистанцев не привели следствие слишком близко к дому сержанта уголовной полиции Барбары Хейверс? А ведь она наверняка не чувствовала бы ни малейшего беспокойства от того, что на Муханнада Малика могут повесить все — от организации уличных беспорядков до сводничества, если бы Таймулла Ажар и его милая дочка не находились в таких близких отношениях с подозреваемым.

Эта мысль ее расстроила, что было сейчас совсем некстати. Она поняла, что не расположена рассуждать о том, у кого следственное мышление беспристрастное, а у кого предвзятое. И у нее не было сейчас никакой охоты копаться в своих чувствах к Ажару и Хадии.

Она добралась до Харвича, преисполненная решимости добыть объективную информацию. Проехав по Хай-стрит в сторону моря, она обнаружила турагентство «Поездки по всему свету», приткнувшееся между закусочной и винным магазином «Одд-бинс», над входом в который висел рекламный плакат, обещающий скидки на «Амонтильядо».

Турагентство размещалось в большой комнате. За тремя письменными столами сидели сотрудники: две женщины и мужчина. Комната была отделана под старину. На стенах,оклеенных обоями в стиле Уильяма Морриса,[48] висели картины в золоченых рамах: семейства в костюмах прошлого века на отдыхе. Массивные столы, стулья и полки из красного дерева, пальмы в горшках; с подвесных корзин свешивалось семь громадных папоротников, листья которых чуть заметно колыхались в потоках воздуха, создаваемых вентилятором (благословенный прибор являл собой единственную уступку современности). Бьющая в глаза поддельная викторианская вычурность раздражала, и Барбаре захотелось смыть эту слащавую картинку мощной струей из пожарного брандспойта.

Одна из сидящих в комнате дам немедленно предложила Барбаре свою помощь, другая сотрудница разговаривала в это время по телефону, а их коллега-мужчина, приникнув к экрану монитора, бубнил под нос:

— Ну где же наконец эта «Люфтганза»?

Барбара предъявила удостоверение.

— Полиция? — переспросила предлагавшая помощь дама. Она назвалась — ее имя было Эдвина — с таким видом, словно ожидала обвинений посерьезнее, чем согласие работать в этом фальшивом викторианском офисе, будто перенесенном в Харвич из времен Чарльза Диккенса. Мужчина — бейдж на груди сообщал, что его зовут Руди — щелкнул в последний раз мышью и повернулся в сторону Барбары. Он как эхо повторил слово, повергшее даму в смятение, и тогда вторая сотрудница (ее звали Джен), закончив разговор, положила трубку и с такой силой вцепилась в подлокотники кресла, как если бы собиралась на нем вот-вот катапультироваться. Появление служителя закона — Барбара в который раз убедилась в этом — всегда заставляет чувствовать себя виноватым.

— Да, — подтвердила Барбара. — Нью-Скотленд-Ярд.

— Скотленд-Ярд? — На этот раз переспросил Руди. — Так вы из Лондона? Надеюсь, ничего страшного не случилось?

Это как посмотреть, мысленно ответила ему Барбара. Коротышка Руди говорил с немецким акцентом.

В ее ушах почти явственно слышался прекрасно поставленный голос инспектора Линли, диктующий первую заповедь полицейской работы: ничто не должно считаться совпадением при расследовании убийства. Барбара внимательно оглядела молодого человека. Низкорослый, пузатый, как винная бочка, с рыжей челкой, по виду не скажешь, что может быть соучастником убийства. Да и никто другой, если судить по внешности, не мог.

Она вынула из рюкзака одну из фотографий Кураши и протянула ее со словами:

— Вы знаете этого мужчину?

Вся троица склонилась над столом Эдвины, Барбара стояла посередине комнаты. Они молча смотрели на фотографию, а над их головами колыхались листья папоротника и вращался вентилятор на потолке. Прошла почти минута, прежде чем Руди ответил, но обратился он к своим коллегам, а не к Барбаре:

— Вроде этот парень интересовался авиабилетами, помните?

— Не знаю, — в сомнении покачала головой Эдвина.

— Точно, — подтвердила Джен. — Я помню его. Я его обслуживала. Вас тогда в офисе не было. — Она посмотрела в глаза Барбаре. — Он пришел… когда это было, Руди… вроде недели три назад? Я точно не помню.

— Но его вы помните? — спросила Барбара.

— Конечно. Видите ли, здесь не так много…

— Здесь, в Харвиче, немного азиатов, — выручил ее Руди.

— А вы сами, простите, откуда? — поинтересовалась Барбара, зная наперед, каким будет ответ.

— Из Гамбурга, — ответил Руди. Так-так, подумала она.

— Я родом из Гамбурга, — объяснил он. — А в этой стране я уже сем лет.

Он так и сказал — не «семь», а «сем».

— Понятно, — как бы про себя отметила Барбара. — Имя этого человека Хайтам Кураши. Я расследую его убийство. Он был убит на прошлой неделе в Балфорде-ле-Нез. А какими билетами он интересовался?

Барбара отметила, что при слове «убит» лица сотрудников агентства выразили удивление и испуг. Они все, как один, снова наклонились над фотографией Кураши, словно на столе перед ними лежали мощи святого. Первой заговорила Джен. Он интересовался билетами для членов своей семьи, объяснила она Барбаре. Он намеревался привезти их в Англию из Пакистана. Всех: братьев, сестер, родителей, — в общем, много народу. Он хотел, чтобы они жили в Англии, вместе с ним.

— У вас есть филиал в Пакистане, — заметила Барбара. — В Карачи вроде?

— А еще в Гонконге, Стамбуле, Нью-Дели, Ванкувере, Нью-Йорке и Кингстоне, — с гордость объявила Эдвина. — Сфера нашей деятельности — иностранный туризм и оказание помощи желающим иммигрировать. Во всех наших филиалах работают высококлассные специалисты.

— Вероятно, именно по этой причине Кураши и выбрал «Поездки по всему свету», а не другую турфирму в Балфорде, — с достоинством добавила Джен. — Он интересовался возможностью иммиграции всей семьи. В отличие от большинства турагентств, для которых самое главное — облегчить кошелек клиента, наша компания «Поездки по всему свету» имеет международную репутацию, которой можно гордиться, потому что у нас налажены контакты с живущими в разных странах юристами, специализирующимися в области иммиграции.

Эта дама, думала Барбара, вещает как диктор в рекламном ролике, перечеркивая версию о том, что Кураши намеревался сделать ноги из города накануне своего бракосочетания. Все как раз указывало на то, что он имел твердые планы на будущее, касающиеся и его семьи.

Барбара достала из рюкзака фотографию Фахда Кумара. Этого азиата никто из них не знал. Никто его даже не видел. Барбара во все глаза наблюдала за ними, пытаясь обнаружить хоть малейший намек на то, что кто-то один из них врет. Или они лгут все вместе? Но ничего не заметила.

Не повезло, огорчилась Барбара. Она поблагодарила всех за помощь и вышла на Хай-стрит. Было одиннадцать часов. Одежда прилипла к телу, хотелось пить, а потому она перебежала улицу и зашла в кафе «Кнут и свисток». Барбаре посчастливилось: удалось уговорить бармена положить в лимонад пять кубиков льда. Она отнесла стакан, упаковку чипсов и пакетик с солью на свободный столик у окна, устроилась поудобней на стуле, прикурила сигарету и приготовилась насладиться вторым завтраком.

Она наполовину опорожнила упаковку чипсов, на три четверти стакан лимонада, выкурила сигарету до конца, когда увидела Руди, выходящего из двери турагентства «Поездки по всему свету». Он, стоя на противоположной стороне улицы, посмотрел направо, потом налево, еще раз направо, как человек, не привыкший к левостороннему движению или незаконно пересекающий границу. Вероятнее второе, подумала Барбара, и, когда Руди быстрым шагом двинулся по улице, она залпом допила лимонад и выскочила из закусочной, забыв на столе остатки чипсов.

Она увидела, как Руди открывает дверь «рено». Ее «мини» стояла рядом, через две машины. Как только немец вписался в поток автомобилей, она стремглав бросилась к своей машине и вскоре уже села ему на хвост.

Конечно, у него могло быть множество причин отлучиться с работы: визит к стоматологу, любовное свидание, посещение мозольного оператора, внезапный голод. Но то, что Руди покинул офис сразу после ее ухода, показалось ей слишком интригующим, чтобы не проверить, куда он направляется.

Руди выехал из города по шоссе А120 и помчался в сторону Паркестона, игнорируя знаки ограничения скорости, но, не доехав до поворота в порт, свернул на дорогу, ведущую в промышленную зону.

Барбара не рискнула за ним последовать. Она остановила «мини» возле поворота и стала наблюдать за «рено». Машина подъехала к огромному складу. Барбара все отдала бы сейчас за бинокль, даже своего «Похотливого дикаря», подписанного автором. Она была слишком далеко и не могла разглядеть, что написано на вывеске.

В отличие от других помещений порта этот склад был закрыт и казался пустым. Но стоило Руди постучать в дверь, как она со скрипом приотворилась, впуская его внутрь.

Барбара ждала. Она обливалась потом в машине, раскалившейся словно головешка в огромном костре, и четверть часа, покуда Руди не появился в дверях, показались ей вечностью. Барбара пристально вглядывалась: ни пакетов с героином, ни оттягивающих карманы незаконно полученных денег, ни видеокассет с детской порнографией, ни оружия, ни взрывчатки. Он вышел с пустыми руками и без сопровождающих.

Барбара понимала, что, если она задержится на границе промышленной зоны, он непременно ее заметит, поэтому вернулась на шоссе А120 с намерением попозже, когда Руди уедет, изучить таинственный склад вблизи. Но пока она ехала по шоссе в поисках разворота, ее внимание привлекло большое каменное здание, стоящее чуть в стороне от дороги. На дорожном указателе со стрелкой старинной вязью было выведено: «Отель «Замок». Она вспомнила рекламный буклет, найденный в номере Хайтама Кураши, и свернула на парковку у входа в отель, намереваясь убить второго зайца тем же выстрелом из ружья, которое милостивая судьба вложила ей в руки.

Профессор Сиддики оказался совсем не таким, каким его представляла себе Эмили Барлоу. Она ожидала увидеть мрачного человека средних лет с черными, гладко зачесанными назад волосами, открывающими высокий лоб интеллектуала, с угольно-черными глазами и кожей цвета табака. Однако мужчина, появившийся перед ней в сопровождении детектива Хескета, доставившего его из Лондона, оказался почти блондином с серыми глазами, а по цвету кожи он скорее походил на жителя Северной Европы, чем на азиата. На вид ему было чуть за тридцать, роста высокого, хотя, наверное, не выше Эмили, а крепким телосложением он походил на борца-любителя.

Он улыбнулся, заметив, как быстро удивление на ее лице сменилось безразличием. Протянув руку для приветствия, он сказал:

— Мы не сделаны по одному шаблону, инспектор Барлоу.

Ей не нравилось, когда читают ее мысли, особенно незнакомые люди, поэтому она, пропустив мимо ушей реплику, сказала:

— Очень хорошо, что вы прибыли. Хотите освежиться с дороги, что-нибудь выпить или мы сразу же приступим к беседе с мистером Кумаром?

Он попросил грейпфрутового сока, и, пока Белинда Уорнер ходила за ним, Эмили объяснила сложную ситуацию, из-за которой пришлось воспользоваться помощью лондонского профессора.

— Беседа будет записываться, — сказала она в заключение. — Я буду задавать вопросы по-английски, вы будете их переводить, мистер Кумар будет отвечать, вы будете переводить его ответы.

Сиддики оказался достаточно проницательным, чтобы сделать соответствующие выводы.

— Вы можете положиться на мою честность, — заявил он. — Но поскольку мы никогда прежде не встречались, я думаю, вы предусмотрели возможность проверки точности моего перевода.

Объяснив ему основные правила и коротко упомянув о некоторых деталях предстоящей работы, Эмили повела профессора на встречу с его соотечественником.

Ночь, проведенная в камере, не способствовала улучшению состояния Кумара. Во всяком случае, он был еще в большем отчаянии, чем накануне днем. И что хуже, от него нестерпимо воняло потом; к этому запаху добавился еще один — похоже, его кишечник сработал без ведома хозяина.

Сиддики, взглянув на него, тотчас же обернулся к Эмили и спросил:

— Где вы его держали? И что, черт возьми, вы с ним делаете?

Еще один пылкий зритель фильмов в поддержку ИРА,[49] грустно подумала Эмили. То, что сделали Гилфорд и Бирмингем, чтобы изжить ранееприменявшиеся топорные методы полицейской работы, видимо, так и осталось незамеченным.[50]

— Он содержался в камере, — ответила Эмили, — которую вы, профессор, можете осмотреть хоть сейчас. И мы ничего с ним не делали, а лишь подали ему ужин и завтрак. Кроме этого, больше никаких пыток к нему не применялось. В камере жарко. Но не жарче, чем в остальных помещениях этого здания, да и во всем этом проклятом городе. Он все это подтвердит, если вы не сочтете за труд спросить его.

— Именно это я и сделаю, — сказал Сиддики и тут же забросал Кумара вопросами, не утруждая себя их переводом.

Впервые с того времени, как его доставили в управление, Кумар перестал выглядеть как затравленный заяц. Он протянул к Сиддики руки, словно тот намеревался бросить ему спасательный круг. В этом жесте была мольба, и профессор именно так его и воспринял. Он взял его за руки, подвел к стоящему в центре комнаты столу и снова заговорил, переводя на этот раз свои слова для Эмили.

— Я представился. Сообщил, что буду переводить ваши вопросы и его ответы. Я сказал ему, что вы не намерены сделать ему ничего плохого. Надеюсь, инспектор, что это так.

Что происходит с этими людьми? — задала себе вопрос Эмили. Во всем им мерещится несправедливость, пристрастность и жестокость. Она не ответила на последнюю фразу профессора, включила магнитофон, назвала дату, время и имена присутствующих и после этого обратилась к Кумару:

— Мистер Кумар, ваше имя стало нам известно после осмотра вещей убитого мистера Хайтама Кураши. Можете вы объяснить, как оно оказалось в его бумагах?

Она опасалась повторения вчерашней молитвы и удивилась, когда Кумар, услышав перевод вопроса, буквально впился взглядом в Сиддики. Когда он отвечал, долго и монотонно, то не спускал глаз с профессора. Тот слушал, кивал головой и один раз прервал рассказ Кумара, задав ему вопрос. Затем он повернулся к Эмили:

— Он встретился с мистером Кураши недалеко от Уили на шоссе А133. Мистер Кумар проголосовал, и мистер Кураши согласился его подвести. Это произошло примерно месяц назад. Мистер Кумар работал на фермах, переезжая с одной на другую, в разных концах страны. Но его не устраивали ни заработки, ни условия, поэтому он решил сменить работу.

Эмили нахмурилась, слушая профессора.

— Почему он вчера не сказал мне об этом? Почему он отрицал, что знаком с мистером Кураши?

Сиддики повернулся к Кумару, который смотрел на него с готовностью щенка, желающего заслужить похвалу хозяина. Сиддики еще не закончил вопроса, как Кумар заговорил, обращаясь на этот раз к Эмили.

— Когда вы сказали, что мистер Кураши убит, — переводил Сиддики, — я испугался, что вы заподозрите в этом меня. Я лгал, чтобы отвести от себя подозрения. Я недавно в этой стране и не хочу быть замешанным ни в чем, что может угрожать моему пребыванию здесь. Прошу вас, поймите, я очень сожалею, что врал вам. Мистер Кураши был добр ко мне, а я за его доброту отплатил злом, потому что не сказал вчера правду.

Эмили заметила, что лицо и руки Кумара блестят от пота, словно его кожа покрыта тонкой масляной пленкой. То, что он врал ей накануне, — неоспоримый факт. А вот врет он сейчас или говорит правду — вопрос открытый.

— Мистер Кураши знал, что вы ищете новую работу? — спросила она.

Да, знал, ответил Кумар. Он рассказал мистеру Кураши, что недоволен работой на ферме. Об этом они в основном и говорили в машине.

— А мистер Кураши не предлагал вам работу?

Этот вопрос поверг Кумара в замешательство. Работу? — переспросил он. Нет, работу он ему не предлагал. Мистер Кураши просто подобрал его на дороге и довез до дома, где он жил.

— И выписал чек на четыреста фунтов, — добавила Эмили.

Сиддики удивленно поднял брови, но перевел вопрос без комментариев.

Это правда, мистер Кураши дал ему денег. Этот человек был сама доброта, и Кумар не собирается врать, утверждая, что эти деньги он получил в долг. Но, как гласит Коран, надо подавать цакат тому, кто нуждается. Поэтому то, что он дал ему четыреста фунтов…

— Что такое цакат? — перебила его Эмили.

— Милостыня нуждающимся, — пояснил Сиддики. Как только он переходил на английский, в глазах Кумара появлялась тревога, а выражение лица становилось таким, словно он силился понять и впитать в себя каждое слово. — Мусульмане обязаны заботиться о бедных членах своей общины. Мы поддерживаем бедняков, таких бедолаг, как он.

— Значит, давая мистеру Кумару четыреста фунтов, Хайтам Кураши просто исполнял то, что требовал от него религиозный долг?

— Это именно тот случай, — подтвердил Сиддики.

— А он ничего не купил?

— Что, например? — Сиддики жестом указал на Кумара. — Ну что этот несчастный мог ему продать?

— Может быть, это была плата за молчание. Мистер Кумар проводил время вблизи рыночной площади в Клактоне. Спросите, не видел ли он там мистера Кураши?

Сиддики на мгновение задержал на ней пристальный взгляд, пытаясь понять, что скрывается за этим вопросом, затем, чуть пожав плечами, повернулся к Кумару и повторил вопрос на урду.

Кумар твердо и категорично покачал головой. По его словам, сам он никогда не был на рыночной площади.

— Мистер Кураши работал начальником производства на одной из здешних фабрик. Он мог бы предложить работу мистеру Кумару. Но мистер Кумар говорил, что они никогда не обсуждали вопросы, связанные с работой. Не хотел бы он сейчас изменить свои показания?

Нет, ответил ей Кумар через переводчика. Он знал мистера Кураши только как своего благодетеля, посланного ему милостивым Аллахом. Но помимо этого, они были связаны незримой нитью: у них обоих оставались в Пакистане семьи, которые они хотели перевезти вслед за собой в эту страну. С той лишь разницей, что у Кураши в Пакистане оставались родители, братья и сестры, а у Кумара — жена и двое детей. У них были одинаковые устремления, и между ними было полное взаимопонимание, какое может быть между двумя странниками, встретившимися на оживленной дороге.

— Но ведь постоянная работа — более весомое благодеяние, чем четыреста фунтов, если вы хотели перевезти сюда свою семью? — задала вопрос Эмили. — На сколько времени удалось бы вам растянуть эти деньги? А работая на горчичной фабрике Малика, вы могли заработать такую сумму в сравнительно короткий срок.

Кумар пожал плечами. Он не может объяснить, почему мистер Кураши не предлагал ему работу.

Сиддики решил помочь Кумару и объяснить ситуацию.

— Мистер Кумар был для мистера Кураши странником. Давая ему деньги, мистер Кураши исполнил свой долг. От него больше ничего не требовалось.

— Мне кажется, что человек, который был «сама доброта» по отношению к мистеру Кумару, должен был позаботиться о его будущем благосостоянии так же, как и о его сиюминутных нуждах.

— А откуда нам знать, может, он собирался помочь мистеру Кумару, — возразил профессор Сиддики, — но его смерть, к сожалению, лишила его этой возможности.

Может, с этим стоит согласиться? — спросила себя Эмили.

— Мистер Кумар, скажите, мистер Кураши когда-нибудь приставал к вам? — задала она следующий вопрос.

Сиддики оторопело смотрел на нее, пораженный столь резким изменением темы беседы.

— Вы спрашиваете…

— Я, кажется, ясно сформулировала вопрос. У нас есть информация о том, что Кураши был гомосексуалистом.

Кумар сосредоточенно выслушал вопрос. Когда он отвечал, в его голосе слышался неподдельный ужас. Нет, нет и нет, мистер Кураши был добрым человеком. Он был не способен осквернить свое тело, ум и нетленную душу подобным поведением. Это невозможно, ведь это грех, ужасный и непростительный. Мусульмане твердо в это верят.

— А где вы были вечером в пятницу?

В своей комнате, в Клактоне. И миссис Керси — самая добрая хозяйка — будет рада подтвердить инспектору Барлоу его слова.

На этом допрос закончился, о чем Эмили оповестила присутствующих и свой магнитофон. Когда она его выключила, Кумар торопливо заговорил с Сиддики.

— Прекратите сейчас же, — сердито приказала Эмили.

— Он всего лишь хотел узнать, — объяснил профессор, — может ли он сейчас вернуться в Клактон. Он по вполне понятным причинам, инспектор, хочет как можно быстрее выйти отсюда.

Эмили задумалась. Сможет ли она получить хоть какую-то информацию от этого пакистанца, если даст ему еще подумать и попотеть в камере-сауне? Если пару раз допросить его с пристрастием, то, вполне вероятно, он сообщит какой-нибудь факт, который приблизит ее к убийце. Но в этом случае она рискует снова увидеть на улицах беснующихся азиатов. Посланники «Джама», которые приедут сегодня днем в управление, чтобы отвезти Кумара в Клактон, будут пытаться разнюхать сведения для разжигания страстей своих соплеменников. Стоит ли подвергать город и себя такому риску ради информации, которую она сможет, а может быть, и не сможет получить от сидящего перед ней азиата?

Подумав, она подошла к двери и распахнула ее. Детектив Хониман дежурил в коридоре.

— Отведи мистера Кумара в свободную камеру. Проследи, чтобы он принял душ. Попроси кого-нибудь принести ему завтрак и кое-что из одежды. И скажи детективу Хескету, пусть отвезет профессора в Лондон.

Она вернулась в комнату для допросов.

— Мистер Кумар, — обратилась она к пакистанцу, — я еще не закончила работать с вами, поэтому пока и не думайте о том, чтобы смыться отсюда. Если вы ослушаетесь, я достану вас даже из-под земли и за яйца притащу обратно в камеру. Вам ясно?

Сиддики смерил ее ироническим взглядом:

— Думаю, он отлично вас понял.

Расставшись с ними, она пошла на первый этаж, в свой кабинет. У нее давно вошло в привычку, ведя расследование, доверяться своим инстинктам, а они ясно и беспристрастно сообщали ей, что Кумар поделился с ней отнюдь не всей информацией.

Она кипела от злости: черт бы побрал это законодательство и запрещение пыток, сделавшие полицию практически бесправной. Всего несколько минут на средневековой дыбе — и этот ничтожный червяк рассказал бы все, даже чего не было. А сейчас… Он уходит, унося с собой свои секреты, а у нее голова начинает раскалываться!

Господи, от всего этого можно рехнуться. И хуже всего, что этот короткий допрос Кумара свел на нет все результаты пылкой и самозабвенной четырехчасовой работы Гарри прошедшей ночью.

Она готова была оторвать голову первому встречному. Она была готова…

— Шеф!

— Что? — рявкнула Эмили. — Ну что еще? Что?!

Белинда, стоя на пороге ее кабинета, нерешительно переминалась с ноги на ногу. В одной руке она держала длинный факс, в другой — розовый бланк телефонограммы. Лицо ее выражало сосредоточенность: таким оно становилось всегда, когда она осмеливалась заглянуть в кабинет Эмили, пребывающей не в духе.

Эмили вздохнула:

— Прости. В чем дело?

— У меня хорошие новости, шеф.

— Я этим похвастаться не могу.

Приободрившись, Белинда подошла ближе.

— Сообщение из Лондона, — объявила она, протянув ей телефонограмму, а затем и факс. — От дактилоскопистов и полицейской разведки. Они прислали идентификацию отпечатков пальцев, оставленных на «ниссане», и данные на этого парня-азиата, Таймуллу Ажара.

Отель «Замок» не очень походил на замок. Он больше напоминал приземистую крепость, правда без бойниц, но зато с балюстрадами. Снаружи здание было одноцветным — темно-желтый камень, темно-желтый кирпич и штукатурка того же цвета, — но это однообразие с лихвой компенсировалось пестротой внутреннего интерьера.

В вестибюле преобладали розовые тона: потолок цвета фуксии окаймлял лепной карниз нежно-розового оттенка, стены были оклеены штофными обоями в широкую полосу, напоминающие цветом сахарную вату; красно-коричневое напольное покрытие густо пестрело изображениями гиацинтов. Да, подумала Барбара, впечатление такое, будто находишься внутри огромного леденца.

За барьером сидел мужчина средних лет во фраке и внимательно наблюдал за приближающейся к нему Барбарой. На бейдже было обозначено его имя — Кертис, а манера поведения заставляла предположить, что он постоянно совершенствует ее дома перед зеркалом. Когда они встретились глазами, по его лицу неторопливо расплылась улыбка, затем обнажились неровные зубы, после он откинул голову и застыл в позе, выражающей немедленную готовность помочь, одна бровь поползла вверх, рука с карандашом изготовилась писать.

Он с отработанной учтивостью предложил ей помощь, и тут она предъявила ему удостоверение. Бровь опустилась. Карандаш выпал из руки. Голова втянулась в плечи. Из Кертиса-распорядителя он мгновенно превратился в Кертиса-портье.

Барбара снова достала из рюкзака фотографии Кураши и Кумара и положила их перед Кертисом.

— Этого парня грохнули на Незе на прошлой неделе, — без предисловий начала она. — А этот находится в камере, где его допрашивает следователь. Вы кого-нибудь из них видели?

Кертис немного успокоился. Пока он изучал фотографии, Барбара рассматривала бронзовый сундучок на прилавке, в котором стояли рекламные буклеты. Взяв один, она убедилась, что точно такой же она нашла в номере Кураши. В сундучке были и другие буклеты, и она бегло просмотрела их. Отель «Замок» изо всех сил старался удержаться на плаву в эти трудные времена, предлагая специальные скидки на выходные дни, устраивая танцы, дегустацию вин, феерические представления на Рождество, Новый год, День святого Валентина и на Пасху.

— Да, — с задумчивым вздохом промолвил Кертис. — Разумеется.

Барбара, отведя взгляд от рекламки, посмотрела на него. Фото Кумара он отложил в сторону, а фото Кураши поднес поближе к глазам.

— Вы видели его?

— О да. Я очень хорошо его помню, потому что я никогда прежде не видел ни одного азиата на вечерах геев «В коже и в кружевах», которые проходят в нашем отеле. Они не посещают подобные мероприятия.

— Простите, — в недоумении переспросила Барбара — «В коже и в кружевах»?

Кертис порылся в бронзовом сундучке и вытащил из него брошюрку, которую Барбара еще не успела посмотреть. Черная обложка была разделена по диагонали полосой белых кружев. Слова «В коже» — в верхнем треугольнике, «в кружевах» — в нижнем. Посередине было напечатано приглашение на ежемесячные танцевальные вечера в отеле. Фотографии не оставляли сомнений в том, какой сексуальной ориентации придерживались посетители этих мероприятий.

Очко в пользу Тревора Раддока, подумала Барбара.

— Это танцы для гомосексуалистов? — спросила она Кертиса. — Весьма необычное развлечение для загородного отеля.

— Сейчас трудные времена, — ответил он рассудительно. — Бизнес, закрывающий дверь перед потенциальной прибылью, не слишком долго сможет быть бизнесом.

Что ж, он прав, подумала Барбара. Может, предложить Бэзилу Тревесу попробовать устраивать дискотеки для голубых?

— И вы видели Кураши на одном из таких вечеров? — поинтересовалась она.

— В прошлом месяце. Точно. Как я говорил, на такие сборища азиаты не ходят. Между прочим, в нашей округе их вообще очень немного. Поэтому, когда он появился, я сразу обратил на него внимание.

— А вы уверены, что он пришел сюда именно на танцы, а не поужинать? Или выпить чего-нибудь в баре?

— Нет, сержант, он пришел сюда именно на танцы. И не ради наркотиков, уверяю вас. Я готов поспорить, что он оказался здесь в первый раз. Никакого макияжа. Никаких муляжей женских прелестей. Вы понимаете, о чем я. Но было совершенно ясно, зачем он приходил в «Замок».

— Чтобы подцепить партнера?

— Навряд ли. Он был не один.

— Значит, у него было здесь свидание.

— Очень похоже на то.

Итак, вот оно, первое подтверждение показаний Тревора Раддока о гомосексуальности Кураши. Но не стала понятнее роль самого Тревора в этой истории.

— А как выглядел тот тип? Ну, с которым у Кураши было назначено свидание? — поинтересовалась Барбара.

Кертис с готовностью поделился с ней расплывчатым и в общем-то бесполезным описанием, в котором все параметры — рост, вес, телосложение — были средними, но одна деталь все-таки привлекла внимание Барбары. Когда она спросила, была ли у спутника Кураши какая-нибудь татуировка, например паук, Кертис ответил отрицательно. Определенно нет, заявил он и сразу объяснил, откуда у него такая уверенность.

— Когда я вижу на ком-нибудь татуировку, я никогда этого не забываю, потому что даже от взгляда на тату у меня подгибаются колени. Иглофобия, — добавил он. — Если меня когда-нибудь попросят сдать кровь, я сразу помру.

— Понятно, — кивнув головой, произнесла Барбара.

— И чего только люди не вытворяют ради моды… — Он пожал плечами и вдруг поднял вверх указательный палец, словно фраза, которую он произнес, напомнила ему что-то. — Постойте, сержант, — оживился он. — У этого парня в губе было кольцо. Ну конечно, кольцо. Сержант, совершенно точно! На нем были еще и сережки. И не по одной, обратите внимание, по крайней мере — по четыре в каждом ухе.

Ну вот, наконец-то, она нашла то, что искала. Кольцо в губе подтверждало показания Тревора. Хоть что-то достоверное выплыло наконец на поверхность: Кураши точно был голубым.

Она поблагодарила Кертиса за помощь и пошла к машине. Остановившись в тени густого запыленного граба, она вынула из рюкзака пачку сигарет.

Барбара курила и размышляла о том, что дает следствию подтверждение показаний Тревора.

Ажар говорил, что гомосексуальность считается у мусульман смертным грехом, за который грешника могут навечно изгнать из семьи. А поэтому столь серьезное отклонение следовало держать в глубокой тайне. Но если кто-то раскрыл эту тайну, была ли она достаточным основанием — в религиозном и общечеловеческом смысле — для того, чтобы из-за этого Кураши лишили жизни? Конечно, семья Маликов сочла бы оскорблением попытку Кураши использовать новое родство как ширму для своей тайной жизни. Но ведь местью еще более жесткой, чем смерть, было бы раскрыть эту тайну его семье, и пусть они поступают с ним как знают?

Ну а если гомосексуальность была причиной того, что случилось с ним на Незе, то какую роль сыграл в этом Кумар? Или телефонные звонки в Германию и Пакистан? Или дискуссии с муллой и муфтием? Или этот адрес в Гамбурге? Или бумаги, найденные в банковском сейфе?

Ломая голову над этими вопросами, Барбара в последний раз затянулась и пошла к машине. Она совсем забыла о визите Руди в промышленную зону, а ведь пока она недалеко от нее, было бы разумно хотя бы осмотреть объект вблизи.

Меньше чем через пять минут она была там. Перед тем как подъехать ко входу в обширный складской комплекс, она убедилась, что Руди поблизости нет.

Все складские ангары были собраны из рифленых металлических панелей двух цветов: нижняя половина — из зеленых, верхняя — из серебристых, и к каждому ангару было пристроено небольшое помещение — офис из пепельно-серого кирпича. На всем участке не росло ни единого деревца, а потому не было и намека на тень, раскаленные на солнце стены ангаров создавали внутри эффект доменной печи. Несмотря на это, стоящий в конце площадки склад, куда проскользнул Руди, был закрыт: его огромные ворота и окна казались наглухо запечатанными. Это отличало его от других — во всех остальных все было нараспашку в надежде уловить хоть какой-то ветерок.

Невдалеке от помещения, в которое наведывался Руди, Барбара нашла подходящий пятачок для своей «мини». Она оставила машину в нескольких ярдах от ряда красно-белых контейнеров для мусора, стоящих среди поникших от жары кустиков. Она обтерла мокрый лоб тыльной стороной ладони, в очередной раз выругала себя за то, что не додумалась взять из отеля бутылку воды, сетуя на свою глупость, выкурила сигарету, от чего жажда стала совсем уж нестерпимой, и распахнула дверцу машины.

Промышленную зону прорезали два проезда, расположенные перпендикулярно друг другу. По обеим сторонам проездов стояли складские помещения; их близость к Паркестонскому порту делала их идеальным местом для хранения как прибывающих в страну товаров, так и товаров, вывозимых из нее. Выгоревшие на солнце указатели сообщали о том, что хранится на складах: электронная аппаратура, бытовая техника, фарфор и хрусталь, хозяйственные товары, офисная техника.

Указатель на ангаре, интересовавшем Барбару, не бросался в глаза и не спешил оповещать о том, что хранилось внутри. Барбаре пришлось прошагать по жаре не менее десяти ярдов до офиса, прежде чем она заметила маленький листок белой бумаги на двери и смогла прочесть «Истерн импортс» и ниже «Мебель, предметы интерьера».

Так-так, подумала Барбара и мысленно сняла шляпу перед инспектором Линли. Она как будто слышала его похвальные слова в свой адрес: «Вы умница, сержант Хейверс». Она в конце концов подтвердила его постулат о том, что при расследовании убийства ни один факт нельзя считать совпадением. Либо Руди слинял из офиса компании «Поездки по всему свету» потому, что внезапно почувствовал необоримое желание улучшить интерьер своей квартиры, или он знал больше, чем был готов сообщить. Ну что ж, придется выяснить.

Дверь в офис была закрыта, и Барбаре пришлось постучать. Никто не отозвался, и она попыталась разглядеть, что там, внутри, через запыленное окно. Увидела стол, на котором были разложены хлеб в упаковке, сыр, яблоко, нарезка ветчины — кто-то собирался пообедать.

У нее мелькнула мысль, что туда можно попасть только по условленному стуку. Но через секунду Барбара услышала резкий скрежещущий звук и увидела, как распахнулась дверь, ведущая из офиса в склад. Худой, как скелет, человек в очках вошел в комнату, закрыл за собой дверь, а затем подергал ее, чтобы убедиться, что она действительно заперта. Он был не менее шести футов ростом, но очень сутулился и поэтому не казался высоким.

Поправляя пальцем очки на переносице, он приближался к складским воротам.

— Я очень извиняюсь, — любезно произнес он, распахивая перед ней дверь. — Кохда я на заднем помещении, я обычно закрываю вход.

«Кохда я на заднем помещении», — мысленно повторила Барбара. Еще один немец. По одежде его нельзя было принять за бизнесмена. На нем были хлопчатобумажные брюки и белая футболка, на ногах — кроссовки на босу ногу. Загорелое лицо покрывала щетина, светло-каштановая, как и волосы.

— Детектив Скотленд-Ярда, — объявила Барбара и показала удостоверение.

Глядя на него, он нахмурился. Но когда поднял глаза, выражение его лица представляло собой смесь простодушия и озабоченности. Он ничего не спросил и ничего не сказал. Он просто ждал, что скажет она, и воспользовался моментом для того, чтобы скатать в трубочку ломтик ветчины и откусить от него, держа в пальцах, словно сигару.

По своему опыту Барбара знала, что большинство людей не способны и пальцем шевельнуть, если в их разговоре с полицией возникает пауза. Но этот немец был из тех, кого молчание не смущало.

Барбара в третий раз за день извлекла фотографии Хайтама Кураши и Фахда Кумара. Немец отправил в рот следующий кусок ветчины и, не сводя глаз с фотографий, нашарил на столе кусок сыра.

— Этого я видел, — произнес он, указывая на фото Кураши. — Этого не видел. Его — нет.

«Нет» он произнес как «нэт». Его произношение было похуже, чем у Руди.

— И где же вы видели его? — поинтересовалась Барбара.

Немец накрыл ломоть ржаного хлеба куском сыра.

— В газете. Его убили на прошлой неделе, да? Я видел его фотографию в субботу, а может, в воскресенье. Не помню точно.

«Точно» прозвучало как «тошно». Немец впился зубами в бутерброд. Откусил и начал медленно жевать. На столе не было никакого питья, но он как ни в чем не бывало отправлял в желудок попеременно то соленое мясо, то вязкую массу из хлеба и сыра. Глядя, как он всухомятку жует и глотает, Барбара почувствовала еще более жгучее желание заполучить стакан холодной воды.

— А до газеты? — спросила она.

— Видел ли я его до этого? — уточнил он вопрос, произнеся «этаха» вместо «этого». — Нет, я его не видел. А почему вы спрашиваете?

— Среди его вещей был найден коносамент компании «Истерн импортс». Он хранился в банковском сейфе.

Немец на мгновение прекратил жевать.

— Да, это довольно странно, — подумав, произнес он. — Можно, я… — Он вновь взял фотографию. Пальцы у него были длинные и изящные, с полированными ногтями.

— То, что он хранил эти бумаги в банковском сейфе, свидетельствует об их важности, — сказала Барбара. Какие еще причины могли заставить его хранить документ?

— Конечно. Конечно. Это чистая правда, — торопливо согласился немец. — Будет разумно сохранять коносамент в надежном месте, если в нем обозначено, что именно покупается. Если этот джентльмен приобрел мебель, которой в момент покупки не было на нашем складе, он, возможно, захотел его сохранить…

— Бланк был не заполнен. Название компании, ее адрес — и все.

Немец в полном недоумении покачал головой.

— Тогда я и не знаю, что предположить… Может быть, кто-то другой передал коносамент этому джентльмену. Мы импортируем товары с Востока, и если он наметил купить что-то в будущем… — Он пожал плечами, и его рот слегка скривился в гримасе, которой истинный мужчина-европеец выражает риторический вопрос: «Кто знает?»

Барбара задумалась, перебирая в уме возможные варианты. Немец был прав относительно того, как коносамент мог оказаться среди вещей Кураши. Но чтобы объяснить, почему он хранился в сейфе банка, необходимо предпринять мозговой штурм, а то и два.

— Да, возможно, вы и правы, — задумчиво произнесла она. — Вы позволите мне заглянуть на склад, раз уж я здесь оказалась? Я подумываю о приобретении новой мебели.

Немец утвердительно кивнул и вновь приступил к пережевыванию бутерброда с сыром. Он вытащил из стола блокнот, скрепленный тремя кольцами, затем второй такой же, третий. Он перелистнул верхний, другой рукой сворачивая в трубочку следующий кусок ветчины.

Барбара поняла, что это каталоги, в которых было все: от мебели для спальни до кухонного оборудования и ламп.

— Так, значит, вы не храните товары на складе? — спросила она, а про себя подумала: «А если не храните, то на кой черт вам вообще нужен склад?»

— Конечно храним, — ответил он. — То, что заказываем оптом.

— Отлично, — понимающе кивнула Барбара. — Так можно мне взглянуть? Я плохо воспринимаю то, что на картинках.

— У нас сейчас почти пусто на складе, — замялся он, и впервые за время их разговора в его голосе почувствовались волнение и неуверенность. — Если вы навестите нас… ну, скажем, в эту субботу?..

— Да я просто взгляну, — с доброй улыбкой успокоила его Барбара. — Мне только посмотреть на размеры и на материал, тогда мне будет легче принять решение.

Похоже, она его не уговорила, но он, хотя и с явной неохотой, уступил.

— Если вас не пугает пыль и запахи из засорившегося туалета…

Она заверила его, что не испугается ни того, ни другого — разве может испугать пыль и сломанный сортир того, кто занят поиском подходящего мебельного гарнитура? — и проследовала вслед за ним на склад.

Она не представляла, что ожидает увидеть. Но то, что она разглядела внутри похожего на огромную пещеру склада, не подходило в качестве декораций ни для фильма с реальным убийством, ни для продающегося из-под полы жесткого порно; в помещении не было ни ящиков со взрывчаткой, ни поточной линии для сборки автоматов УЗИ. Это был типичный мебельный склад: три ряда диванов, обеденные столы, кресла, лампы, каркасы кроватей. Как и предупреждал ее идущий рядом сопровождающий, всего этого было немного. Мебель была укутана пленкой, покрытой толстым слоем пыли. Возможно, под пленкой скрывалось и что-то другое, но что именно, она даже вообразить не могла.

Не соврал он и про туалет: внутри стояло такое удушающее зловоние, словно две сотни людей разом справили большую нужду и не спустили воду. Барбара через полуоткрытую дверь туалета в дальнем углу склада заметила источник этого жуткого смрада — унитаз, из которого на бетонный пол выливались канализационные стоки, образуя перед дверью лужу не менее пятнадцати футов в диаметре.

Немец проследил за ее взглядом.

— Я три раза в течение последних двух дней вызывал сантехников. Но, как вы сами видите, безрезультатно. Это так отвратительно. — И он, осторожно ступая по краю зловонной лужи, поспешил к туалету, чтобы закрыть дверь. Он наступил на зачмокавшие под его ногами мокрое одеяло и подушку, лежавшие возле ряда покрытых пылью шкафов для хранения документов, стоявших у входа в сортир. Поднял одеяло, аккуратно сложил его и бросил на ближайший шкаф, а подушку выбросил в мусорный контейнер, стоявший перед рядом сервантов. Подойдя к Барбаре, он вынул из кармана швейцарский армейский нож.

— Наши диваны очень хорошего качества, — доверительно сообщил он. — Обивка выткана вручную. Вы предпочитаете какую, шерстяную или шелковую?..

— Я? — переспросила Барбара. — Даже и не знаю. Ручная работа — это здорово. Не надо снимать пленку.

— Вы не хотите смотреть? — «смотрэть» произнес он.

— Да я уже видела. Спасибо.

А видела она лишь, что этот склад был таким же, как и остальные в промышленной зоне. Большие ворота, отъезжающие в сторону и раскрывающие проем, в который мог свободно въехать многотонный грузовик. Тяжелые машины накатали широкую полосу от входа до дальней стены; на бетонном полу виднелись масляные пятна, похожие на острова и континенты. Она подошла к стене, делая вид, что хочет еще раз полюбоваться на покрытую пыльной пленкой мебель. Стены склада не имели термоизоляции, поэтому температура внутри мало чем отличалась от температуры в котельной. Барбара чувствовала, как по спине, животу ручьями струится пот.

— Жарко, — задыхаясь, произнесла она. — Это, наверное, вредно для мебели?

— Мы получаем мебель с востока, где температура намного выше, чем в Англии, — успокоил ее немец. — Эта жара по тамошним меркам — прохлада.

— Хм, возможно, вы правы. — Она остановилась и стала рассматривать масляные пятна на полу. Четыре пятна были старыми, с прилипшими комочками грязи, которые выглядели как горные вершины на трехмерной географической карте. Три были свежими. На одном из них чья-то босая нога — судя по размеру, взрослого мужчины — оставила четкий отпечаток.

Когда Барбара подняла голову, то увидела, что немец внимательно наблюдает за ней. Было видно, что он взволнован; его взгляд метался между ней, пятнами на полу и мебелью.

— Что-нибудь не так? — скрывая волнение, спросил он.

Она показала на пятна.

— Вы должны их смыть. Это нарушение техники безопасности. Кто-нибудь поскользнется и сломает ногу.

— О да, конечно. Без вопросов, — с готовностью согласился он.

У нее не было причин дольше задерживаться на складе, хотя чутье подсказывало ей, что многое здесь еще осталось невыясненным. Ей до смерти хотелось найти здесь то, что она искала, однако если и существовали в действительности какие-либо свидетельства, что в этом помещении происходит что-то незаконное, она не смогла их обнаружить. Сейчас ей надо было уйти, и она уходила с чувством внутренней опустошенности, которое настойчиво напоминало о себе каждый раз, когда она не добивалась ожидаемых результатов. Но ведь это тоже что-то вроде полицейского инстинкта. А как она может действовать, руководствуясь интуицией, и в то же время советоваться с Эмили Барлоу и получать указания, что делать? Интуиция — это, конечно, хорошо, но в некоторых случаях она должна бытьподкреплена еще и фактами.

И все же… Руди удалился из компании «Поездки по всему свету» через несколько минут после ее ухода, внушала она себе. И поехал прямо сюда. И впустили его именно в этот склад. Ведь все эти факты что-нибудь да значат, но что, черт возьми?

Она вздохнула и подумала: а не является ли накатившее на нее чувство внутренней опустошенности обратной стороной желания обрести помощь и поддержку или просто отомстить за треть упаковки чипсов, оставленных второпях в пабе в Харвиче? Она вынула из рюкзака блокнот. Написав на листке номер телефона отеля «Пепелище», она протянула его немцу с просьбой позвонить, если он вспомнит что-нибудь или сможет объяснить, как коносамент компании «Истерн импортс» мог оказаться в бумагах убитого.

Он внимательно посмотрел на листок, потом сложил его пополам, затем еще пополам и аккуратно убрал в карман.

— Ну… Если вы все посмотрели… — Он вопросительно взглянул на нее и, не дожидаясь ответа, с угодливым поклоном повел рукой в сторону офиса.

Барбаре снова пришлось исполнить привычный ритуал: она поблагодарила его за помощь, напомнила ему о серьезности ситуации, подчеркнула важность его сотрудничества с полицией.

— Я понял, сержант, — с готовностью согласился он. — Я уже сейчас работаю головой, пытаясь установить связь между этим человеком и компанией «Истерн импортс».

Он говорит о связи, подумала она, поправляя лямки рюкзака, чтобы они не так сильно давили на плечи.

— Да… Ну ладно, — с надеждой в голосе произнесла она и направилась к двери. Дойдя до нее, она внезапно остановилась. Что мне известно из географии Европы? — спросила она себя, после чего задала вопрос: — Ваш акцент выдает в вас австрийца. Вы из Вены, из Зальцбурга?

— Ну что вы! — возразил он и прижал обе руки к груди, словно защищаясь от оскорбления, нанесенного ему Барбарой. — Я немец.

— О, простите. И откуда вы?

— Гамбург, — выпалил он.

Откуда же еще? — подумала Барбара.

— Простите, а как вас зовут? Мне нужно указать ваше имя в отчете старшему инспектору.

— Извольте. Моя фамилия Рохлайн, — представился он, с готовностью продиктовал ей свою фамилию по буквам и добавил: — Клаус Рохлайн.

Барбара ясно услышала одобрительный смех инспектора Линли.

Глава 22

— Кройцхаге утверждает, что Рохлайн снимает две квартиры на Оскарштрассе, пятнадцать, — докладывала Барбара. — Но все квартиры в этом доме маленькие — это комнаты с кухней и ванной, так что если у этого парня нет проблем с деньгами, то, как предполагает Кройцхаге, он может пользоваться одной квартирой как спальней, а другой — как гостиной. Особенно если он любитель развлечений и не хочет, чтобы гости сидели на его кровати. Поэтому, предостерегает он, то, что Рохлайн снимает две квартиры, не должно вызывать у нас подозрений. Хотя именно этот факт, возможно, заставил Кураши сомневаться в законности действий Рох-лайна. Ведь Кураши родом из Пакистана, где большинство населения живет более чем скромно.

— И он уверен, что именно Клаус Рохлайн снимает эти квартиры? Клаус, а не какой-нибудь другой человек с той же фамилией?

— Да, именно Клаус. — Барбара допила остатки морковного сока, которым ее угостила Эмили, когда они принялись обсуждать и сравнивать информацию. Барбара изо всех сил старалась не кривиться от отвращения каждый раз, когда делала глоток этого полезного питья. Неудивительно, что приверженцы здорового питания такие худые, подумала она. Ведь все, что они едят и пьют, отнюдь не возбуждает аппетит. — Он сообщил, что его сотрудник видел договор найма и подпись под ним. Клаус Рохлайн в Германии — не то же самое, что Джон Смит в Англии, это довольно редкое имя, так что это тот самый тип.

Эмили кивнула. Она пристально смотрела на список запланированных мероприятий с указанием исполнителей. Каждое мероприятие имело порядковый номер, и Барбара заметила, что, начав пять дней назад с номера 1, они добрались до номера 320.

— Мы, похоже, выходим на него, — заключила Эмили. — Я чувствую это, Барб. Этот Рохлайн просто мелкая сошка, шестерка у своего хозяина. Все, на что он способен, — это отвести нас от своих людей. А мы должны спасти людей от самого хозяина.

До того как отправиться в управление, Барбара заехала в отель. Там ее ожидало известие: звонил Kriminalhaupt-kommisar Кройцхаге и продиктовал для нее таинственное сообщение: «Получена информация, касающаяся Гамбурга и представляющая интерес для сержанта Хейверс». Она сразу же перезвонила ему и в ожидании соединения откусила от сэндвича с сыром и маринованным огурцом, приготовленного для нее Бэзилом Тревесом. Перед этим ей пришлось немало потрудиться, чтобы хозяин отеля не маячил перед дверью ее номера в надежде подслушать телефонный разговор. Кройцхаге начал с того, что подтвердил ее подозрения: телефон, на который Кураши звонил из отеля «Пепелище» незадолго до своей смерти, установлен в Гамбурге по известному ей адресу. Услышав это, она почувствовала то же самое, что сейчас Эмили: крепнущую уверенность в том, что они подбираются к истине. Но когда она припомнила все, что видела в компании «Истерн импортс» — ведь там не было ничего необычного, если не считать раздолбанного сортира и подушки на полу, — у нее возникло множество вопросов, на которые не было ответов. Интуиция подсказывала ей, что все виденное и слышанное сегодня каким-то образом связано, если не непосредственно с убийством Кураши, то по крайней мере между собой. Но как, как связано? В кабинет вошла Белинда Уорнер.

— Шеф, вот выписка из журналов регистрации, — сказала она. — Здесь все заявления о происшествиях: воровство, угоны и прочее. Будете смотреть сейчас или во время дневного совещания?

Вместо ответа Эмили протянула руку и, многозначительно взглянув на Барбару, произнесла:

— Это может дать нам веревку, на которой мы его и повесим.

В выписке, солидной пачке листов, распечатанных на принтере, Белинда Уорнер выделила желтым маркером происшествия и преступления, зарегистрированные полицией Балфорда с начала года, которые заслуживали особого внимания руководителя следственной группы. Эмили начала читать вслух.

Шесть угонов автомобилей с января — по одному в месяц, — и все угнанные машины были впоследствии обнаружены на морском берегу в приливной зоне между Конским островом и площадкой для гольфа в Клактоне. Дохлые кролики, положенные на ступеньки у двери в дом директрисы начальной школы. Четыре поджога: две уличные урны для мусора, один почтовый ящик на Уэйде, один ящик для поминальных записок, установленный на погосте у церкви Святого Иоанна, который к тому же был осквернен похабными надписями. Взлом пяти пляжных шкафчиков для одежды и разменного автомата в прачечной самообслуживания. Двадцать семь краж со взломом, в том числе и с проникновением в жилище; многочисленные несанкционированные проникновения в летние домики на морском берегу; кража денежного ящика из китайской закусочной и сумки возле аттракционов на пирсе. Три надувные лодки «Зодиак» украдены с прокатной станции на Балфордской пристани, одна из них найдена около Шкиперского острова, а две другие с поломанными моторами — прямо в воде.

Читая последнюю запись, Эмили негодующе качала головой:

— Если бы Чарли Спенсер уделял безопасности хранения своих «Зодиаков» хотя бы половину того внимания, с которым он изучает сообщения со скачек, он бы не докучал нам своими еженедельными жалобами на кражи лодок.

Но мысли Барбары были заняты тем, что она видела и слышала в течение этого дня, что выяснила прошлой ночью, и тем, как все это может быть увязано хотя бы с одним из зарегистрированных полицией происшествий. Почему же раньше она не задумалась над тем, что говорила ей Рейчел Уинфилд? Наверное, ей просто не с чем было сравнивать эту информацию.

— Проникновение в летние домики на побережье. Эм, а что было там украдено?

Эмили удивленно посмотрела на нее:

— Да о чем ты, Барб? Неужто ты думаешь, что это имеет отношение к убийству Кураши?

— Возможно, и нет, — согласилась Барбара. — Но кто знает, вдруг это пригодится в других расследованиях. Так что все-таки оттуда вытащили?

Эмили пробежала глазами несколько страниц. Теперь она более внимательно читала список, но, не понимая, зачем это нужно, с пренебрежением в голосе стала перечислять украденное:

— Солонки, мельницы для перца. Господи, да кому нужен этот хлам? Или сетка для игры в бадминтон? Ну я понимаю, украсть газовую печь — ею можно пользоваться или, на худой конец, продать, но кому, скажи на милость, нужна рамка с фотографией прабабушки, сидящей под пляжным зонтиком?

— Это как раз то, что надо, — подтвердила Барбара. — Эм, этим торгуют на блошиных рынках. Именно такое старье Раддоки вывозили вчера днем из своей гостиной. И еще: подобный хлам я прошлой ночью обнаружила в рюкзаке Тревора Раддока. Теперь ясно, что он делал после того, как расстался с Рейчел Уинфилд, и до того, как появился на работе: воровал мелочевку из летних домиков ради пополнения семейного бюджета.

— А это, если ты права…

— Держу пари, что это именно так.

— …Снимает с него все подозрения. — Эмили энергично встряхнула кипу листов. — Но это, черт возьми, снова делает Малика подозреваемым.

Зазвонил телефон, и она, бормоча проклятия, сняла трубку, не отводя взгляда от списка.

— Барлоу слушает, — сказала она. — Да, отлично, Фрэнк. Тащи его в комнату для допросов. Да, иду к вам. — Она закончила разговор, бросила бумаги на стол. — Наконец-то прислали идентификацию отпечатков пальцев на «ниссане» Кураши, — с торжеством объявила она Барбаре. — Детектив Эйр уже доставил нашего мальчика в управление.

Их мальчик сидел под замком в камере для допросов, в той самой, где до него содержался Фахд Кумар. С первого взгляда Барбара поняла, что к ним попал предполагаемый любовник Кураши. Он в точности соответствовал описанию. Это был худощавый жилистый мужчина с коротко подстриженными светлыми волосами. Бровь проколота золотым кольцом, а сережки в ушах были самой разнообразной формы: кнопки, колечки; с одной мочки свешивалась английская булавка с пластиковой головкой, такими обычно застегивают детские пеленки. В губе у него тоже было кольцо, серебряное, и с него свисала какая-то крошечная безделушка. Тесная футболка без рукавов открывала бицепсы, покрытые татуировками, с первого взгляда напоминавшими распустившиеся лилии, под которыми была выведена надпись «Оближи меня»; при более внимательном рассмотрении лилии оказались фаллосами. Здорово, восхитилась про себя Барбара, когда лилии раскрыли ей свою тайну. Ей даже понравилось.

— Мистер Клифф Хегарти, — переступая порог, произнесла Эмили. — Как хорошо, что вы пришли к нам, чтобы ответить на некоторые вопросы.

— Разве у меня был выбор? Насколько я понимаю, нет, — ответил Хегарти, демонстрируя такие белые и красивые зубы, какие Барбаре доводилось видеть не часто. — Двое ваших парней нарисовались на пороге моего дома и спросили, не соглашусь ли я пройтись с ними в управление. Мне нравится, как это делают копы. Они всегда для вида предлагают вам альтернативу, когда им нужно навести кое-какие справки.

Эмили не была расположена вести пустопорожние разговоры, а потому сразу перешла к делу. Отпечатки пальцев Хегарти, объявила она ему, обнаружены на машине убитого по имени Хайтам Кураши. Сама машина была найдена на месте преступления. Не потрудится ли мистер Хегарти объяснить, как отпечатки его пальцев оказались на этой машине?

Хегарти скрестил руки на груди. В этот момент татуировки на бицепсах проявились во всей красе.

— Я могу позвонить адвокату, если сочту нужным, — заявил он. Когда он говорил, свет от висящей под потолком лампы отражался на свисавшем с губы кольце.

— Можете, — согласилась Эмили. — Но поскольку я еще не зачитала вам предостережение при аресте,[51] меня заинтриговало то, что вам уже потребовался адвокат.

— Я не сказал, что он мне уже потребовался. Я не сказал, что хочу, чтобы он присутствовал. Я лишь напомнил, что могу позвонить адвокату, если захочу.

— Так что вы решили?

Он быстро облизал губы — язык мелькнул, как у ящерицы.

— Я могу сообщить все, что вас интересует, и я сам хочу сделать это. Но вы должны дать мне гарантию, что мое имя не попадет в прессу.

— Не в моих правилах что-нибудь гарантировать хоть кому-нибудь, — поморщилась Эмили, садясь напротив него. — А учитывая тот факт, что отпечатки ваших пальцев были обнаружены на месте преступления, вы вряд ли можете диктовать свои условия.

— Тогда я не буду говорить.

— Мистер Хегарти, — вступила в разговор Барбара, — мы получили свидетельство об идентификации отпечатков ваших пальцев из Лондона. Я полагаю, вам известно, что это значит: вы можете быть арестованы.

— Я никогда никого и пальцем не трогал, — ощетинился Хегарти. — Ни в Лондоне, ни где-нибудь еще. Я не уголовник. То, что я делал, касалось двух взрослых людей, и раз один из них платил, то это никак нельзя считать насилием. К тому же тогда я был почти ребенком. Если полиция будет уделять больше внимания предотвращению настоящих преступлений и отстанет от парней, желающих заработать несколько честных фунтов своим телом, как делают шахтеры или проходчики тоннелей, тогда, возможно, в этой стране жить станет более комфортно.

Эмили не пожелала вступать в спор о том, что физический труд и проституция не совсем одно и то же.

— Послушайте, адвокат не может сделать так, чтобы ваше имя не попало в газеты, так что в данном случае он вам не помощник. Да и я не могу гарантировать, что какой-нибудь ловкач из «Стандарта» не подстережет вас, сидя в засаде возле вашего дома. Но чем быстрее вы выберетесь отсюда, тем меньше шансов, что это случится.

Обдумывая ее слова, он снова облизал пересохшие губы. Его бицепсы напряглись, и фаллосы, украшенные тычинками, вызывающе распрямились. Наконец он решился.

— Похоже, здесь вы правы. Но дело в том, что существует еще один человек. Он и я… мы вместе уже некоторое время. Четыре года, если быть точным. Я не хотел бы, чтобы он знал… ну… что я собираюсь рассказать вам. Хотя он уже что-то подозревает, я не хочу посвящать его…

Эмили бросила беглый взгляд на доску для записей, которую по пути в камеру захватила в приемной.

— У вас, насколько я знаю, свое дело? — спросила она.

— Ай, да какое там дело! Я же не могу сказать Джерри, что вы зацепили меня из-за картинок. Ему и так не нравится, что я выпускаю эти пазлы. Он постоянно донимает меня разговорами о том, что у меня грязный бизнес. И если он узнает, что у меня неприятности с копами…

— Насколько мне известно, ваше предприятие находится в промышленной зоне Балфорда, — не обращая внимания на его слова, продолжала Эмили, — по соседству с горчичной фабрикой Малика, на которой работал мистер Кураши. Мы, как вы понимаете, по ходу расследования опросим всех хозяев мастерских в промышленной зоне. Вам это надо, мистер Хегарти?

Хегарти шумно выдохнул воздух, который набрал в легкие, намереваясь протестовать. Он отлично понял, что именно она хотела сказать.

— Да, — пробормотал он. — Я согласен.

— Отлично. Тогда начнем. — Эмили включила кассетник. — Начнем с того, как вы познакомились с мистером Кураши. Мы ведь имеем основания полагать, что вы знали его, верно?

— Да, я знал этого человека, — подтвердил Хегарти.

Они встретились на рыночной площади в Клактоне. Клифф часто наведывался туда по делам, связанным с работой. Покупал кое-что, а между делом занимался тем, что называл «немного поразвлечься».

— Немного поразвлечься и отдохнуть душой, вы понимаете, что я имею в виду. Ведь когда вы все время имеете дело с одним и тем же парнем, это действует на вас как успокоительное. Поразвлечься, внести разнообразие в наскучившее существование, понимаете? Именно так все и было.

Он заметил Кураши, когда тот рассматривал шарфы от «Гермеса», в действительности поддельные, но поначалу не остановил на нем взгляда — «я не любитель темного мяса», — и только когда этот азиат поднял голову и посмотрел на него…

— Я видел его прежде возле фабрики Малика, — продолжал Хегарти, — но я никогда не встречался с ним и не думал о нем. Но когда он посмотрел на меня, я сразу понял, что к чему. Это был взгляд гомика, и тут не могло быть ошибок. Поэтому я пошел в туалет. Он следом. Вот так это и началось.

Настоящая любовь, подумала Барбара.

Он поначалу подумал, что их связь будет так, эпизодом, объяснял Хегарти, именно это ему и было нужно: они встречались, когда он приходил на рыночную площадь. Но Кураши это не устраивало. Кураши хотел, чтобы между ними были постоянные — пусть незаконные — отношения, и в конце концов Клифф вынужден был пойти на уступки.

— Он рассказал мне о своей помолвке с дочерью Малика. Он был нужен ей, чтобы прикрыть добрачную связь. Она была нужна ему по той же причине.

— Прикрыть добрачную связь, — перебила его Барбара. — Вы хотите сказать, что дочь Малика лесбиянка?

— Она беременна, — ответил Хегарти. — Так, по крайней мере, Хайт мне сказал.

Ну и дела, мысленно покачала головой Барбара.

— Мистер Кураши был уверен, что она беременна? — спросила она, чтобы внести полную ясность.

— Он говорил, эта цыпочка сама сказала ему об этом. Сразу, как только они встретились. А его обрадовало, что ему не нужно трахаться с ней. По его словам, это очень скучно. Поэтому лучше для всех представить новорожденного его ребенком. Если младенец окажется мальчиком, то ему вообще лафа: он уже никогда не притронется к жене.

— А он бы все время встречался с вами.

— Так было запланировано. Меня это тоже устраивало, поскольку, как я говорил, иметь изо дня в день дела с одним партнером… — Он слегка пошевелил поднятыми вверх пальцами. — Так я мог урвать немного радости на стороне, а то все Джерри, Джерри…

Эмили продолжала внимательно слушать все, что говорил Хегарти, а мысли Барбары были заняты совсем другим. Если Салах Малик беременна и если не от Кураши, то отцом будущего ребенка мог быть только один человек. Слова «Жизнь начинается только сейчас» приобрели совершенно иной смысл. А также и тот факт, что у Теодора Шоу не было алиби на тот вечер, когда произошло убийство. А ведь ему и нужно было лишь перегнать свой катер от Балфордской пристани по главному каналу до северной части Неза и выйти на берег в том месте, где Хайтам Кураши умер в результате падения. Вопрос только в том, мог ли он взять катер и остаться незамеченным?

— Мы встречались в доте на косе, — объяснял Хегарти Эмили. — Это было самое безопасное место. У Хайта был дом на Первой авеню — там он и его цыпочка должны были жить после свадьбы, — но там мы не могли появляться, поскольку по ночам в доме работал Джерри.

— Так вы встречались с Кураши по ночам, когда Джерри был на работе?

— Да, так оно и было.

Не могли они встречаться и в отеле «Пепелище», опасаясь, что Бэзил Тревес — «этот ватный пенис Тревес», как назвал его Хегарти, — растреплет об их встречах всем подряд, и в особенности Акраму Малику, вместе с которым он заседал в городском совете. Приходить в квартиру Хегарти и Джерри на Сыпучих Песках тоже было нельзя: в этом малонаселенном районе, где каждый человек на виду, слухи об их встречах сразу дошли бы до Джерри, а уж он то не допустил бы, чтобы его любовник завел себе нового партнера.

— СПИД и разное другое, — добавил Хегарти, словно желая подробнее объяснить полиции тупоголовую упертость Джерри.

Итак, они встречались в доте на косе. И там Клифф поджидал Кураши в ту ночь, когда его убили.

— Я видел, как это произошло, — медленно произнес он, и его глаза помрачнели, он вновь переживал случившееся в ту ночь. — Было темно, но я видел огни его машины, когда он остановился у края обрыва. Он подошел к ступенькам и огляделся вокруг, будто услышал что-то. Я уверен в этом. Потому что видел его силуэт.

Задержавшись на верхней ступеньке, Кураши вдруг покатился с лестницы. Падал он почти с самого верха. С резким стуком он кубарем докатился до подножия скалы.

— У меня внутри все заледенело. — Лицо Хегарти покрылось испариной. Безделушка, свисавшая с кольца на губе, дрожала. — Я не знал, что делать. Я не мог поверить, что он умер… Я ждал и ждал, надеясь, что он встанет… отряхнется. Может быть, засмеется над своей неловкостью или засмущается. Но тут я увидел другого человека.

— Там был кто-то еще? — встрепенулась Эмили.

— Он прятался за кустами дрока, растущего на вершине скалы.

Хегарти описал, как двигался силуэт, который он видел: какая-то фигура выскользнула из-за кустарника, спустилась на несколько ступенек, повозилась около перил, после чего скрылась.

— Вот тогда-то я и понял, что его прикончили, — заключил свой рассказ Хегарти.

Рейчел поставила свою подпись всюду, куда указал палец мистера Добсона. В его офисе было так жарко, что ее одежда прилипла к стулу, а капли пота с бровей, словно слезы из глаз, падали на документы. Но она не плакала.

Час, положенный на обед, она использовала, чтобы приехать в «Приют на утесе». Она изо всех сил жала на педали, не обращая внимания на жару, автомобили, пешеходов, измучилась, взмокла, и все это ради того, чтобы мистер Добсон не успел предложить кому-нибудь единственную остававшуюся непроданной квартиру. Рейчел была настолько поглощена своими мыслями, что даже не отворачивалась от любопытных взглядов, что делала всегда, оказываясь среди незнакомых людей. Ей было плевать на всех, ведь сейчас решалось ее будущее.

Она искренне верила тому, что сказала вчера Салах: Тео Шоу передумает, он не бросит Салах, тем более когда любимой необходима его помощь, на него это совсем непохоже.

Но она не подумала об Агате.

Открывая утром магазин, Рейчел в течение десяти минут выслушивала подробности о повторном инсульте миссис Шоу. На Хай-стрит в тот день только и было разговоров, что о здоровье пожилой дамы. Рейчел и Конни едва успели снять покрывало с главной витрины с ожерельями и браслетами, как к ним ворвался мистер Ансворт из книжного магазина. В руках он держал огромную открытку с пожеланием скорейшего выздоровления, которую попросил их подписать.

— Что на это раз? — полюбопытствовала Конни. Открытка в форме гигантского зайца больше подходила для пасхального поздравления ребенку, чем для выражения поддержки даме, стоящей у края могилы.

Этого короткого вопроса было достаточно, чтобы мистер Ансворт пустился в долгие разглагольствования об «апоплексическом пароксизме» — так торжественно он называл удар, приключившийся с миссис Шоу. Он обожал изучать словари по всем отраслям человеческого знания, а потому любил вставлять в речь словечки, которые никто, кроме него самого, не понимал. Но когда Конни, которую ничуть не интересовала его почерпнутая из словарей мудрость, поскольку она никоим образом не касалась ни свинга, ни продажи бижутерии, сказала:

— Алфи, о чем ты там трендишь? Нам нужно работать, мистер Ансворт мгновенно перешел от лукавого мудрствования к простой и всем понятной манере общения:

— У старой Агаты произошло в голове короткое замыкание, Кон. И случилось это вчера на глазах Мэри Эллис. Ее отвезли в больницу, и как минимум до субботы она подключена к аппаратам, которые делают за нее все.

Нескольких минут разговора хватило на то, чтобы уяснить подробности и главное — прогноз на будущее миссис Шоу. Конни это интересовало, потому что пребывание престарелой дамы во здравии означало продолжение реконструкции Балфорда-ле-Нез, в которой владельцы магазинов на Хай-стрит, естественно, были заинтересованы. Рейчел волновало это потому, что самочувствие миссис Шоу в настоящий момент определяло будущее поведение ее внука. Еще вчера она чувствовала уверенность в том, что Тео исполнит свой долг по отношению к Салах. Сегодня ей оставалось только гадать, решится ли он стать мужем и отцом, когда умирает его любимая бабушка.

Рейчел узнала от мистера Ансворта — а он узнал от мистера Ходжа из «Бабушкиной пекарни», а тот от хозяйки магазина «Картины и этюды» миссис Барриган, доводившейся Мэри Эллис тетей по отцу, — что состояние здоровья миссис Шоу на данный момент чревато для семьи самыми серьезными последствиями. Конечно же она будет жить. А раз так, то Тео наверняка женится на Салах, но когда мистер Ансворт пустился в рассуждения о том, что может ожидать миссис Шоу в перспективе, Рейчел опять засомневалась.

Его речь изобиловала выражениями вроде «постоянный уход» и «интенсивная реабилитационная терапия», такими патетическими сентенциями, как «преданность любимого человека», «жребий родиться под счастливой звездой», «какое счастье, что рядом с нею этот прекрасный юноша». Слушая Ансворта, Рейчел очень быстро сообразила, что, даже осознавая ответственность перед Салах, все свое время Тео Шоу посвятит больной бабушке. По крайней мере, в ближайшем будущем.

Поэтому до обеда Рейчел постоянно смотрела на часы. Отношения с матерью все еще были натянутыми, и она не могла даже попросить разрешения отлучиться из магазина, чтобы доехать до «Приюта на утесе». Но в тот момент, когда часовая стрелка дошла до двенадцати, она выскочила на улицу, оседлала велосипед и, пригнувшись к рулю, понеслась, словно участник гонки «Тур де Франс».

— Прекрасно! — воскликнул мистер Добсон, когда она поставила последнюю подпись на договоре о покупке. Собрав бумаги со стола, он стал размахивать ими в воздухе, словно желая высушить чернила. Одарив Рейчел лучезарной улыбкой, он снова воскликнул: — Прек-рас-но! Вы ни на секунду не пожалеете о своем приобретении, мисс Уинфилд. Покупка квартиры — это самое надежное вложение капитала. Не пройдет и пяти лет, как вложенные вами деньги удвоятся. Помяните мои слова. Вы поступили очень мудро.

И он пустился в рассуждения об ипотеке, о жилищно-строительных кооперативах, сотрудниках по инвестициям различных банков. Но все, что он говорил, пролетало мимо ее ушей. Она кивала головой, улыбалась, заполняла чек на оплату в рассрочку, чем исчерпала свой счет в Мидлэндс банке, но думала при этом лишь об одном: надо как можно скорее завершить деловую часть, успеть домчаться до горчичной фабрики и поддержать Салах, когда до нее дойдет новость о несчастье, постигшем Агату Шоу.

Она не сомневалась, что Салах воспримет эту новость так же, как и она сама: увидит в ней неустранимое препятствие началу семейной жизни с Тео. Рейчел с ужасом думала, как эта новость может подействовать на Салах. А поскольку люди в таких ситуациях теряются, а потому принимают скоропалительные решения, о которых впоследствии жалеют, то сейчас ей необходимо быть рядом с подругой и не дать той возможности наделать глупостей.

Рейчел надо было спешить, но все равно она не могла уйти, не оглядев в очередной раз комнаты. Она понимала, что уже скоро будет жить здесь — они будут жить здесь, — и все-таки ей казалось сном, что она действительно обладает этой квартирой, и, чтобы претворить сон в реальность, надо было пройти по всем комнатам, заглянуть в распахнутые шкафы, полюбоваться видом из окон.

Мистер Добсон передал ей ключ.

— Конечно, конечно, — угодливо проквакал он и добавил: — Naturellement, chere mademoiselle.[52] — Его речь сопровождалась подрагиванием бровей и косыми взглядами, что, по опыту Рейчел, свидетельствовало о том, что он, глядя на ее лицо, не испытывает отвращения. Она обычно резко и враждебно реагировала на проявление такого внимания, но сейчас чувствовала истинно дружеское расположение к этому мельтешащему вокруг нее человеку и поэтому, отбросив назад спадающие на лицо волосы, предстала перед ним во всем своем безобразии. Ведь благодаря мистеру Добсону она сжимала сейчас в ладони ключ, которым открыла дверь квартиры 22, своей квартиры.

Осматривать там было нечего: две спальни, одна ванная комната, гостиная, кухня. Квартира была на первом этаже; к гостиной примыкала крошечная терраска, выходящая на море. Здесь — Рейчел мечтательно закрыла глаза — они будут сидеть по вечерам, а ребенок будет лежать в колыбельке, стоящей между ними.

Глядя в окно гостиной, Рейчел блаженно вздохнула, словно уже видела перед собой эту идиллическую картину. Бриз с Северного моря колышет дупату на голове Салах, слегка раздувает юбку Рейчел, когда она встает с кресла, чтобы поправить одеяльце на спящем младенце. Она воркует над ним — может быть, над ней — и осторожно вынимает крошечный пальчик из херувимского ротика. Она чуть дотрагивается до мягкой щечки — ей ни разу в жизни не доводилось гладить младенца, — нежно проводит рукой по волосам… А какого цвета будут волосы у ребенка? — вдруг задумывается она. Да, интересно. Тео — блондин. Салах — жгучая брюнетка. Что-то среднее?

Рейчел унеслась мыслями в будущее: Салах Малик и Тео Шоу обязательно когда-нибудь станут жить вместе. О, она просто сгорает от нетерпения увидеть своими глазами это чудо — их совместную жизнь.

А она, Рейчел Линн Уинфилд? Да она не просто добра и участлива по отношению к Салах Малик. Она ей больше, чем подруга. Она будет рядом с Салах все эти месяцы до родов, и Салах будет чувствовать себя сильнее, счастливее, будет с большим оптимизмом смотреть в будущее. И все в конце концов уладится: между Тео и Салах, между Салах и ее семьей, а самое главное — между Салах и Рейчел.

Рейчел, рисуя в воображении картины грядущего счастья, чувствовала неизъяснимое блаженство… Ой, ей надо спешить на горчичную фабрику к Салах и поделиться с подругой радостью. Как жаль, что у нее нет за спиной крыльев, которые могли бы перенести ее к Салах.

Проезд на велосипеде через весь город под палящим солнцем был настоящей пыткой, но Рейчел едва ли обратила внимание на такой пустяк. Она неслась на сумасшедшей скорости вдоль моря, прикладываясь к бутылке тепловатой воды всякий раз, когда велосипед катил под уклон и можно было не работать педалями. И думала только о Салах и о будущем.

Какую спальню выберет Салах? Та, с окном, выходящим на улицу, больше, но в спальне, расположенной напротив, из окна видно море. Шум волн будет убаюкивать малыша, успокаивать Салах, уставшую от дневных хлопот материнства.

А согласится ли Салах готовить еду и на нее тоже? Ее религия накладывает массу разных ограничений, ну да Рейчел все равно, она как-нибудь приспособится. Так что будет разумно, если Салах будет готовить на всех. К тому же, если Рейчел будет главной добытчицей денег, пока Салах будет сидеть дома с малышом, Салах наверняка и сама захочет готовить, чтобы вносить таким образом свой вклад в хозяйство. Ведь Вардах Малик готовит для отца Салах, Рейчел видела это. Рейчел, конечно же, не собирается вести себя как отец семейства, а уж тем более — отец ребенка Салах! Для этого есть Тео. И Тео, в конце концов, исполнит свой долг и будет хорошим отцом. Но в свое время, когда его бабушка поправится.

— Врачи уверены, что ей жить да жить, — уверял их сегодня утром мистер Ансворт. — Эта миссис Шоу непотопляема, будто военный корабль. Таких, как она, — одна на сотню. Но для нас-то это к лучшему, согласны? Она не умрет, пока Балфорд снова не встанет на ноги. Знайте, Конни, так оно и будет. Положение улучшается, вы же сами видите.

Мистер Ансворт прав, как никогда. Все говорит о том, что положение действительно улучшается! И сейчас, когда Рейчел делала последний поворот перед тем, как въехать в старую промышленную зону на северной окраине города, она буквально задыхалась от желания поскорее обрушить подготовленный ею водопад счастья на Салах и залить им все горести подруги.

Она слезла с велосипеда и прислонила его к открытому баку с отходами. Оттуда сильно тянуло уксусом, яблочным соком, гнилыми фруктами. Вокруг него, гудя, роились мухи. Рейчел замахала руками над головой, отгоняя отвратительных насекомых. Допив остатки воды и расправив плечи, она направилась к двери.

Но не успела она взяться за ручку, как дверь распахнулась, словно кто-то ждал ее прихода. Из двери вышла Салах. И сразу за ней показался отец; на этот раз он был не в белом, как обычно одевался на работе, когда трудился в экспериментальной лаборатории фабрики. Сейчас он был одет так, что Рейчел поначалу приняла его за муфтия: голубая рубашка и галстук, серые брюки и до блеска начищенные туфли. Отец с дочерью решили пообедать вместе, решила Рейчел. Новость о том, что случилось с Агатой Шоу, не испортит аппетит Салах, подумала Рейчел, ну а если и испортит, то на этот случай у Рейчел есть другая новость, радостная, которая заставит забыть о первой.

На Салах было одно из самых любимых ее ожерелий, и, увидев Рейчел, она быстро прикрыла его ладонью, словно взялась за талисман. Сколько раз за годы нашей дружбы мне доводилось видеть этот жест? — мелькнуло у Рейчел. Это был первый знак, что Салах взволнована, и Рейчел поспешила успокоить подругу.

— Привет! — весело закричала она. — Ну и жара сегодня! Когда же наконец погода поменяется? Уже сколько дней над морем ни облачка, хоть бы подул какой-нибудь ветер, пригнал бы облака, а заодно охладил бы нас. Салах, ты очень спешишь? Ой, мистер Малик!

Акрам Малик поздоровался с Рейчел, как всегда, церемонно, словно перед ним королева. Он не рассматривал ее лицо и не отворачивался поспешно, как это делали другие, и за это Рейчел была ему очень благодарна. Повернувшись к дочери, он сказал:

— Я дойду до машины и подъеду. Поговори пока с Рейчел.

Как только он отошел, Рейчел повернулась к Салах и порывисто обняла ее.

— Я все сделала, Салах! — сдерживая волнение, сказала она полушепотом. — Я обо всем позаботилась.

Ее ладони, лежащие на плечах Салах, ощутили дрожь, пробежавшую по телу подруги. Пальцы Салах, сжимавшие кулон на ожерелье, разжались.

— Спасибо, — задыхаясь, прошептала она и, схватив руку подруги, поднесла ее к губам, словно собираясь поцеловать в знак благодарности. — Господи, спасибо тебе! Как я могла подумать, Рейчел, что ты оставишь меня в беде!

— Никогда, Рейчел! Я никогда этого не сделаю. Я тысячу раз говорила тебе об этом. Мы подруги на всю жизнь. Как только я узнала о том, что случилось с миссис Шоу, и представила себе, как ты воспримешь это, я пошла и все сделала. Ты слышала, что произошло?

— Инсульт? Да, я знаю. Отцу позвонили из муниципалитета и сообщили. И мы сейчас направляемся в больницу, чтобы засвидетельствовать ей свое почтение.

Тео наверняка сейчас там, подумала Рейчел, и вдруг, сама не зная почему, почувствовала какое-то непонятное сомнение.

— Да, твой отец совершает поистине благородный поступок. Да, он такой человек. А раз так, то я уверена…

Салах, как будто не слыша Рейчел, продолжала:

— Я предупредила отца, что нас, вероятнее всего, не пустят в палату, но он сказал, что это не важно. Мы заедем в больницу, чтобы повидать Тео и заверить в нашем сочувствии и симпатии. Он проявил заботу и доброту, помогая нам на фабрике, и мы таким образом должны проявить свое уважение в связи несчастием, постигшим их семью. Это лена-дена на английский манер. Так сказал отец.

— Тео наверняка оценит это. — С уверенностью заявила Рейчел. — И даже если из-за инсульта, приключившегося с его бабушкой, он не сможет сейчас исполнить свой долг по отношению к тебе, Салах, он запомнит, как благородно ты поступила, посетив больницу. А когда его бабушке полегчает, вы будете вместе, ты и Тео, и он, как добропорядочный отец, будет исполнять свой долг. Да ты сама это увидишь.

До этого момента Салах не понимала, с чем пришла к ней Рейчел, но теперь ей стало все ясно.

— Как добропорядочный отец, — беззвучно повторила она. Ее пальцы снова заметались по груди в поисках кулона — бесформенного, похожего на известняк камня, украшавшего ожерелье. Ископаемая окаменелость — так называла его Салах. Рейчел это ожерелье не нравилось, и она была рада, что Салах никогда не предлагала его на продажу в «Реконе». Камень-кулон был, по ее мнению, слишком тяжелым. Люди не любят, когда драгоценности висят на них, как вериги, постоянно напоминающие о неладах с совестью.

— Ну конечно, — подтвердила она. — Ведь сейчас все обстоит из рук вон плохо, а поэтому он не может ясно представить себе будущее. Поэтому я так спешила, что у меня не было времени поговорить с тобой. Как только я узнала про миссис Шоу, я сразу поняла, что до тех пор, пока она не встанет на ноги, Тео не сможет жениться на тебе. Но наверняка придет время, и он исполнит свой долг, а до этого нужен кто-то, кто позаботится о тебе и о ребенке, и этот кто-то — я. Поэтому я поехала в «Приют»…

— Постой, Рейчел, — тихо произнесла Салах. Ее пальцы сжали кулон так сильно, что Рейчел увидела, как задрожала рука подруги. — Ты ведь обещала все устроить. Ты сказала… Рейчел, так ты ничего не сделала?.. Ничего не узнала?..

— Я купила квартиру, вот что я сделала, — с напускной веселостью объявила Рейчел. — Я только что подписала бумаги. И я хотела поскорее сообщить тебе об этом, раз так получилось с миссис Шоу. Она сейчас нуждается в уходе. Как все говорят, в постоянном уходе. А тебе ли не знать Тео: он уж, конечно, не отойдет от нее, пока она не поправится. Но это не значит, что он вычеркнет тебя из своей жизни. Он не из тех, кто способен на такое… Она его бабушка и вырастила его. Помочь ей он считает своим первым долгом. Поэтому я купила квартиру, в которой ты и ребенок сможете жить, пока Тео не освободится и исполнит еще один долг. По отношению к тебе. Вы должны быть вместе.

Салах закрыла глаза, словно яркое солнце внезапно ослепило ее. В дальнем конце аллеи показался БМВ Акрама и, урча мотором, стал приближаться к ним. Рейчел лихорадочно соображала, нужно ли говорить отцу Салах о покупке квартиры, и в последний момент решила предоставить подруге самой найти подходящий момент, чтобы сообщить эту новость.

— Салах, у тебя есть месяц, максимум полтора, — сказала Рейчел, — пока я буду утрясать дела с жилищно-строительным кооперативом, с ипотекой, ну, ты понимаешь. Но в это время мы можем присмотреть мебель, купить постельное белье, посуду и разные мелочи. Тео сможет помочь нам, если захочет. Ведь таким образом вы с ним сможете подобрать для себя вещи, которыми будете пользоваться потом, когда ты станешь жить с ним, а не со мной. Видишь, как хорошо все получается?

— Да, — прошептала Салах, кивая головой. — Уже вижу.

Рейчел просияла:

— Хорошо, отлично! Так когда мы начнем делать покупки? В Клактоне есть несколько хороших магазинов. Я думаю, будет лучше, если мы закупим все в Клактоне. А ты как считаешь?

— Мне все равно, — безразличным голосом ответила Салах, пристально глядя на приближающуюся машину отца. — Решай сама, Рейчел. Я согласна на все.

— Теперь ты все знаешь, и ты никогда не пожалеешь об этом, — с уверенностью сказала Рейчел. Акрам остановил машину и ждал, пока дочь сядет рядом с ним, поэтому Рейчел подошла почти вплотную к Салах и зашептала ей на ухо: — Не говори ничего Тео, когда увидишь его в больнице. Ни на кого нельзя давить. Каждый должен поступать так, как подсказывает ему совесть.

Салах шагнула к машине.

— Позвони мне, когда надумаешь ехать за покупками, ладно? На троих. Позвони мне. Договорились, Салах?

Салах наконец отвела взгляд от отца и посмотрела на Рейчел. Взгляд ее был рассеянным, словно мысленно она была где-то за миллион миль отсюда. Так, наверное, и должно быть, подумала Рейчел. Ведь у них были такие грандиозные планы, и теперь их надо было осуществлять.

— Позвони мне, — повторила Рейчел.

— Во что бы то ни стало, — ответила Салах.

— Я понимал, что если оставлю все как есть, то случившееся сочтут несчастным случаем, — продолжал рассказ Хегарти.

— Поэтому вы решили перетащить тело в дот, а машину раскурочить. И таким образом сообщить полиции о том, что это было убийство, — сказала Барбара.

— Мне просто ничего больше в голову не пришло, — откровенно признался Хегарти. — Да и что я мог придумать? Джерри узнал бы обо всем. Тогда мне было бы несдобровать. Поймите, нельзя сказать, что я не люблю Джерри. Просто иногда как подумаешь, что и дальше, до конца жизни, я так и буду… Черт возьми, ведь это похоже на пожизненное заключение!

— А почему вы думаете, что Джерри все еще не знает? — спросила Барбара. Если не считать Тео Шоу, то вот и еще один англичанин-подозреваемый. Она старалась не встречаться взглядом с Эмили Барлоу.

— А вы что… — Хегарти внезапно понял суть вопроса. — Нет. На вершине скалы был не Джерри, — поспешно выпалил он. — Что вы, это невозможно! Он ни сном ни духом не ведал про нас с Хаитом. Он подозревал, но точно не знал ничего. Да даже если бы и узнал, он бы и пальцем не дотронулся до Хаита. Он бы попросту выгнал меня из дому.

Эмили не обратила внимания на это отступление.

— Тот, кого вы заметили на вершине скалы, был мужчиной или женщиной?

Этого он сказать не может. Было темно, а до вершины скалы было слишком далеко. Поэтому что касается возраста, пола, расы или каких-то характерных признаков… Тут он ничего не может сказать.

— И этот человек не спустился на косу и не поинтересовался, что с Кураши?

Нет, сказал Хегарти. Тот человек быстро пошел вдоль обрыва на север, в сторону залива Пеннихол.

А это, не без злорадства подумала Барбара, поддерживает версию о том, что убийца добрался до Неза на катере.

— Вы слышали шум лодочного мотора в ту ночь?

Он не слышал ничего, кроме стука сердца, отдававшегося в барабанных перепонках, ответил Хегарти. Он стоял возле дота, пытаясь успокоиться и собраться с мыслями. Пот лил с него так, что случись в десяти ярдах от него атомный взрыв, он не почувствовал бы ожога.

Когда он пришел в себя — минуты через три, ну, может быть, через пять — он перетащил тело в дот, распотрошил машину — на это потребовалось, наверное, четверть часа, — а потом смотался прочь.

— Единственный мотор, который я слышал, — сказал он, — был мой.

— Что? — не поверила своим ушам Эмили.

— Лодочный мотор, — пояснил он. — Той лодки, на которой я добрался дотуда. У Джерри есть моторная лодка. Я, когда встречался с Хайтом, всегда брал ее. Из Сыпучих Песков я шел на берег; это прямой путь, а главное, более безопасный. И я привык добираться по воде. Это возбуждает, понимаете?

Ага, так вот что это за лодка, чей мотор слышали вблизи Неза в ту ночь. С замиранием сердца Барбара поинтересовалась:

— Когда вы дожидались Кураши, вы не слышали звук другого мотора? Более мощного?

Нет, не слышал, ответил он. Но силуэт на скале появился там раньше, чем он. Когда появился Хайтам, растяжка была уже поставлена, потому что Хегарти не видел никого на ступеньках до того, как тот упал.

— У нас есть показания свидетелей, — обратилась к нему Эмили, — что вас с мистером Кураши видели в отеле «Замок» навечеринке… — Она вопросительно посмотрела на Барбару.

— «В коже и в кружевах», — подсказала Барбара.

— Точно. Эти показания не увязываются с вашим рассказом, мистер Хегарти. Почему вы не побоялись появиться вместе в таком месте? Ведь это противоречит здравому смыслу, если вы всеми силами старались скрывать эти отношения от вашего любовника.

— Джерри в «Замок» не ходит, — объяснил Хегарти. — И никогда не ходил. Ведь этот отель отсюда на порядочном расстоянии. Если вам удастся доехать до него за сорок минут, считайте, вам повезло. А из Сыпучих Песков или от Клактона еще дольше. Не думаю, что кто-то из моих знакомых мог засечь меня там и потом заложить Джерри. А сам он в эту ночь работал в доме на Первой авеню. Поэтому я был уверен, что ему не станет известно о том, где я был. В «Замке» и я и Хайт были в безопасности. — Он нахмурился.

— И что? — поторопила его Эмили.

— Я подумал… Да нет, это так, пустое… он никогда не видел нас и ничего не знал. И уж конечно Хайтам ничего не мог рассказать своему… Да нет, это совершенно нереально.

— О чем вы, мистер Хегарти?

— О Муханнаде.

— Муханнаде Малике?

— Да, о нем. Мы видели его в «Замке». Господи, ужаснулась Барбара. Сколько еще неожиданностей готовит им это расследование?

— Выходит, Муханнад Малик тоже гомосексуалист? — спросила она.

Хегарти захохотал и дотронулся до булавки для пеленок, свешивающейся с мочки уха.

— Нет, мы видели его не в самом отеле, а возле. Он уезжал как раз перед нами; пересек шоссе и поехал направо, к Харвичу. Это было утром, и Хайтам никак не мог понять, что за нужда занесла Муханнада туда среди ночи. И мы поехали следом.

Барбара видела, как пальцы Эмили сжали карандаш, но когда она заговорила, в ее голосе не было и намека на волнение.

— И куда он поехал?

В промышленную зону на окраине Паркестона, сообщил Хегарти. Остановился возле какого-то склада, зашел внутрь, пробыл в складе с полчаса, после чего уехал.

— А вы уверены, что это был Муханнад Малик? — пристально глядя на него, спросила Эмили.

Это абсолютно достоверный факт, заверил их Хегарти. Тот, за кем они следили, был за рулем бирюзовой машины марки «тандерберд», а другой такой машины в Эссексе нет.

— Разве этого не достаточно? — спросил Хегарти и вдруг добавил: — Но уехал он не на этой машине, из склада он выехал на грузовике. И больше мы его не видели.

— Вы не поехали вслед за ним?

— Хайт не хотел рисковать. Одно дело — следить за Муханнадом, но совсем другое — попасться ему на глаза.

— И когда это произошло?

— В прошлом месяце.

— Мистер Кураши никогда не вспоминал об этом? Хегарти покачал головой.

Барбара, не сводившая глаз с Эмили, видела, насколько сильно взволновала ее эта информация. Но, сосредоточившись на Муханнаде, она упустила из виду кое-что еще, о чем ясно сказал Хегарти. В памяти Барбары внезапно всплыло слово «беременна»; это не исключает другого подозреваемого…

— А Джерри, — после паузы обратилась она к Хегарти, — Джерри Де Витт?

Хегарти, уже впавший в обществе дам в некоторую эйфорию от осознания собственной важности в расследовании, вновь занервничал и насторожился.

— А он при чем? Уж не думаете ли вы, что Джерри?.. Послушайте, я же уже сказал. Он ничего не знал обо мне и Хайте. Поэтому я сначала и не хотел говорить с вами.

— А подробнее: почему вы не хотели? — спросила Барбара.

— Да потому, что в ту ночь он работал в доме Хаита, — стараясь говорить убедительно, ответил Хегарти. — Опросите жителей Первой авеню. Они наверняка видели свет в доме, слышали шум работ. И я ведь уже говорил вам: узнай Джерри о наших отношениях с Хайтом, он расстался бы со мной. Он никогда не сделал бы Хайту ничего плохого. Он не такой человек.

— Ни один человек не рождается убийцей, — возразила Эмили.

Выполняя необходимые заключительные формальности допроса, она назвала время и выключила магнитофон.

— До скорой встречи, — сказала она, вставая.

— Прошу вас, не звоните мне домой, — попросил он, — и не приходите в квартиру на Сыпучих Песках.

— Благодарим вас за помощь, — вместо ответа произнесла Эмили. — Детектив Эйр отвезет вас обратно.

Барбара следом за Эмили вышла в коридор, и там руководитель следственной группы, наклонившись к ней, сообщила, что Джерри Де Витт, был у него мотив или не был, не является подозреваемым номер один.

— Теперь о том, что Муханнад привозит на фабрику. Там он пакует свой товар в коробки и вместе с готовой продукцией готовит к отправке. Господи, ведь контролировать отгрузку заказов — это же часть его работы. Ему нужно только подгадать, чтобы его товар ушел вместе с чужим заказом. Необходимо обыскать там все сверху донизу и внутри и снаружи.

По мнению Барбары, допрос Хегарти нельзя было заканчивать так быстро. Во время получасовой беседы возникли новые вопросы. И в чем бы ни был виноват Муханнад Малик, он-то ответов ни на один из них дать не мог.

Когда они, направляясь к лестнице, проходили через приемную, Барбара заметила Ажара, беседующего с дежурным офицером. Эмили, увидев его, повернулась к Барбаре и бросила с мрачным юмором:

— Ага, вот и он, Человек, Преданный Своему Народу, проделавший путь из Лондона для того, чтобы показать нам, каким должен быть добропорядочный мусульманин. — Она остановилась позади стола дежурного и, обращаясь к Ажару, спросила: — Не слишком ли рано вы пришли на сегодняшнюю встречу? Сержант Хейверс будет занята до вечера.

— Я пришел не на встречу, а для того, чтобы забрать мистера Кумара и отвезти его домой, — ответил Ажар. — Сутки его пребывания под стражей скоро заканчиваются. Я полагаю, вам-то это известно.

— Мне известно еще кое-что, — с сарказмом в голосе заявила Эмили. — Мистер Кумар не заявлял о том, что нуждается в ваших услугах в качестве личного шофера. А раз так, мы сами как-нибудь справимся.

Ажар перевел взгляд на Барбару. Он, казалось, понял по тону ее руководительницы, что у следствия появилась какая-то другая версия. Сейчас в голосе Эмили не слышалось опасения, что пакистанская община может публично выразить свое недовольство. И это делало ее менее склонной к компромиссам.

Эмили не дала Ажару возможности ответить. Отвернувшись от него, она окликнула одного из детективов.

— Билли! Если мистер Кумар уже помылся и отобедал, отвези его домой, — распорядилась она. — Когда доставишь до места, собери все его бумаги и паспорт. Надо сделать так, чтобы он не скрылся от нас до тех пор, пока не сообщит нам всего, что должен.

Ее голос звучал резко и авторитетно. Ажар наверняка расслышал все до единого слова. Когда они поднимались по ступенькам, Барбара, стараясь говорить непринужденно, спросила:

— Эм, даже если Муханнад заправляет всем этим, ты же не думаешь, что Ажар — мистер Ажар — является соучастником? Он же прибыл из Лондона. И до этого даже и не слыхал об этом убийстве.

— Мы ничего не знаем о том, что он знал и когда он это узнал. Он прибыл сюда как специалист в определенной области законодательства, и кроме этого мы ничего не знаем. А может быть, он мозговой центр всего дела, которое затеял Муханнад? И где он был в пятницу вечером, Барб?

Ответ на этот вопрос Барбара знала очень хорошо, потому что через щель в занавеске на окне своего домика наблюдала за тем, как Ажар с дочерью жарили бараний халал-кебаб на лужайке перед домом, в котором на первом этаже была их квартира. Но Барбара не могла сказать об этом, не раскрывая дружеских отношений, существующих между нею и этим семейством. Поэтому она лишь ограничилась словами:

— Исключено… Во время наших встреч он показался мне вполне нормальным человеком.

Эмили скептически рассмеялась:

— Он нормальный, кто в этом сомневается! Он бросил жену и двоих детей в Хаунслоу и стал жить с какой-то английской потаскухой. Сделал ей ребенка, после чего она — Анджела Уэстон или как там ее — от него ушла. Одному Богу известно, со сколькими женщинами он путался в свободное время. Наверняка он наводнил город своими отродьями-полукровками. — Она снова засмеялась. — Такие дела, Барбара. Вот тебе и вполне нормальный человек мистер Ажар.

От неожиданности Барбара споткнулась.

— Что? А как ты… — Она не могла докончить вопроса.

Эмили, шедшая по ступенькам впереди, остановилась и сверху вниз посмотрела на нее.

— Как я что? Разузнала о нем всю правду? В тот день, когда он объявился здесь, я послала запрос по телефону. Ответ я получила вместе с идентификацией отпечатков пальцев Хегарти. — Она, прищурившись, посмотрела на Барбару. — Ну так что ты хотела узнать, Барб? Как влияет правдивая информация об Ажаре на стоимость бензина? А если без шуток, то это еще больше утвердило меня во мнении, что никому из этих мерзавцев нельзя доверять ни на йоту.

Барбара судорожно пыталась найти ответ на вопрос Эмили. Действительно, что она хотела бы узнать?.. Сейчас ее уже не заботило, будет ли ответ искренним или нет.

— Да нет, ничего, — выговорила она с трудом. — Серьезно, ничего.

— Отлично! — обрадовалась Эмили. — Тогда займемся Муханнадом.

Глава 23

— Выпейте хоть чашку чая, мистер Шоу. Я же здесь рядом, на посту. Если она даже чуть шевельнется, приборы подадут сигнал, и я немедленно подойду.

— Спасибо, сестра, все в порядке. Я не хочу…

— Не спорьте, молодой человек. Вы уже похожи на привидение. Если еще и вы свалитесь, никому от этого лучше не станет.

Это голос дневной дежурной сестры, узнала Агата. Ей не нужно было открывать глаза, чтобы узнать, кто говорит с ее внуком, к тому же это было так трудно — приподнять веки. Да и видеть никого не хотелось. Она не желала замечать жалость в их глазах. Агата Шоу понимала, что сейчас она может вызвать только сочувствие, смешанное с брезгливостью: беспомощная развалина, перекошенная на одну сторону, левая нога парализована, рука похожа на поджатую когтистую лапу мертвой птицы, рот и один глаз приоткрыты, глаз слезится, изо рта текут тягучие слюни.

— Ничего-ничего, миссис Джекобс, — успокаивал сестру Тео, но Агата поняла: он очень устал. От этой мысли ее на мгновение охватила паника, легкие будто сжались в судороге, и ей с трудом удалось вдохнуть. А вдруг он заболеет? Или с ним случится несчастье? — тревожно подумала она. Она никогда не предполагала, что такое возможно. Что тогда будет с ней?

Она всегда различала, когда он рядом, по свежему запаху мыла и слабому, едва уловимому — бритвенного крема, имевшего аромат липового цвета. Сейчас она ощутила, как матрас больничной койки чуть осел, когда он, опершись на постель, нагнулся к ней.

— Ба, — прошептал он. — Я хочу сходить в кафе, ты не волнуйся. Я ненадолго.

— Вы пробудете там столько времени, сколько необходимо, чтобы нормально поесть, — бесцеремонно вмешалась сестра Джекобс. — Если вы, юноша, появитесь здесь раньше, чем через час, я отправлю вас обратно.

— Смотри, ба, до чего же она грозная, — чуть повеселев, произнес Тео. Агата почувствовала на лбу его сухие губы. — Ничего не поделаешь, придется мне прийти через шестьдесят одну минуту. А ты за это время как следует отдохни.

Отдохни? Агата мысленно скептически скривилась. И как, интересно, она может отдыхать? Стоит ей прикрыть глаза, как перед нею встает отвратительное зрелище: уродливая оболочка энергичной прежде женщины, ставшей теперь беспомощной, неподвижной. Она опутана зондами, катетерами, всецело зависит от приборов. А когда она пыталась прогнать это видение и представить себя в будущем, то появлялась другая, тысячи раз виденная и всегда вызывавшая презрение картина: она едет в машине по набережной, вдоль которой выстроились ряды домов для престарелых. По дорожке ковыляют древние старики, поддерживая свои немощные тела палками и ходунками. Их спины согнуты, как вопросительные знаки, хотя ни у кого не хватает смелости задать вопрос, и они, эта армия слабых и забытых, безмолвно шаркают трясущимися ногами по тротуару. Она всегда, с детства, боялась такой старости. И еще в самом раннем детстве дала себе клятву, что закончит жизнь до того, как сделается такой, как они.

Но сейчас она не хотела расставаться с жизнью. Нет, она должна вернуть себе свою жизнь, и для этого ей необходим Тео!

— Ну-ну, моя милая, открывайте глазки, я вижу, вы уже проснулись. — Сестра Джекобс наклонилась над ней. Она пользовалась крепким мужским дезодорантом, и, когда потела — а потела она всегда, — ее тело испускало сильный специфический запах с такой же интенсивностью, с какой пар поднимается в атмосферу с поверхности кипящей воды. Она, собрав волосы Агаты в пучок, принялась расчесывать их, распутывая свалявшиеся пряди.

— Какой у вас очаровательный внук, миссис Шоу. Можно влюбиться с первого взгляда. А у меня есть дочь, которая не прочь познакомиться с вашим Тео. Он еще свободен? Я хочу пригласить ее на чашку чая, когда у меня будет перерыв. Я думаю, моя Донна и ваш Тео понравятся друг другу. А вы как думаете? Вы ведь не против, чтобы у вас была хорошая невестка, миссис Шоу? Моя Донна поможет вам поскорее поправиться.

Ну уж нет, подумала Агата. Не хватало только, чтобы какая-то безмозглая потаскуха вцепилась мертвой хваткой в Тео. Как хочется поскорее выбраться отсюда, ей нужны мир и покой, чтобы собраться с силами для предстоящей борьбы за выздоровление. Мало кому удавалось обрести мир и покой на больничной койке. Только инъекции, капельницы, процедуры и еще — жалость. Ни в чем этом она не нуждалась.

Самое несносное из всего этого — жалость. Жалость она ненавидела. Она сама ни к кому не испытывала этого чувства и не желала, чтобы ее унижали состраданием. Она согласна была терпеливо переносить даже отвращение к себе, какое у нее вызывали те ничтожные подобия людей, инвалиды, бредущие по набережной, лишь бы не ощущать себя бессловесным паралитиком, о котором в его присутствии говорят намного чаще, чем заговаривают с ним самим. Отвращение вызывает страх и ужас — и их можно использовать даже с некоторой выгодой. А жалость вызывает у окружающих чувство превосходства. С чужим превосходством Агата никогда в жизни не сталкивалась. И поклялась: что бы ни случилось, она ни за что этого не допустит.

Если она позволит кому-нибудь взять верх над собой, она проиграет. А это значит, что ее мечты о будущем Балфорда не сбудутся. И тогда Агата Шоу ничего не оставит после своей смерти, разве что смутные воспоминания у Тео. А вот в памяти будущих поколений — ничего. Да и Тео скорее всего ее забудет. Ведь ему есть о ком помнить. Будь у нее еще хоть немного времени, она наверняка добилась бы задуманного. Ведь она уже начала осуществлять свой проект, когда ее разбил этот проклятый инсульт.

Сейчас, когда она беспомощна, как младенец, этот сальный, неумытый монстр Малик развернется. И что он только не делал для того, чтобы занять ее место в городском совете, и ведь сумел проскользнуть, да как ловко! А сколько всего еще натворит Акрам Малик, когда узнает, что ее свалил второй инсульт!

Весь Балфорд превратится в Фалак-Дедар-парк, дай ему волю. Никто и моргнуть не успеет, а над рыночной площадью уже будет возвышаться минарет, на месте церкви Святого Иоанна — аляповатое здание мечети, а на каждом углу от Балфорд-роуд до самого побережья зачадят их отвратительные обжорки. До настоящего вторжения тогда останется всего один шаг: вскоре сотни пакистанцев, окруженные тысячами вшивых детишек, — на половину детей государство платит пособие, другая половина проживает незаконно, — осквернят традиции и культуру страны, в которой они решили поселиться.

«Они хотят лучшей жизни, ба» — так объяснил ей Тео. Но Агате не нужны его дурацкие объяснения. Ей абсолютно очевидно — им нужна ее жизнь. Им нужна жизнь каждой английской женщины, каждого мужчины, каждого ребенка. И они не успокоятся и не отступят, пока не достигнут поставленной цели.

И в особенности Акрам, думала Агата. Этот гнусный, мерзкий, жалкий Акрам! Он постоянно гнул свою линию, вешая всем на уши липкую лапшу насчет дружбы и братской любви. Он даже выступил в роли миротворца, введя часть своей общины в это нелепое «Сообщество джентльменов». Все это лишь хитроумные уловки! Конечно, с их помощью в бараньи головы простолюдинов нетрудно вколотить простодушную уверенность в том, что пастбище свободно и безопасно, — нет никакой необходимости оглядываться каждую минуту, опасаясь нападения волков. Но Агату он не обманул ни своими речами, ни своими действиями.

Но она еще докажет, что его раскусила! Она, как Лазарь, восстанет с больничной койки, снова обретет свою неукротимую силу — и Акраму Малику со всеми его планами ни за что ее не одолеть.

Агата поняла, что сестра Джекобс ушла. Специфический запах исчез, уступив место запахам лекарств, пластиковых трубок, мастики для пола.

Изголовье кровати было слегка приподнято, поэтому ее тело лежало под небольшим углом. Она открыла глаза и не увидела ничего, кроме не очень чистого потолка. Что ж, зато она видит — это можно считать явным улучшением ее состояния за время, прошедшее с момента инсульта. Приопустив глаза, она разглядела телевизор, звук которого был выключен. Шел фильм, в котором страстный, отвратительно красивый супруг вез на каталке несчастную, но все еще привлекательную, беременную — это делало ее еще более привлекательной — жену в отделение, где ей предстояло родить их ребенка. Этот фильм, подумала Агата, если судить по неестественным манерам и слащавому выражению лиц актеров, должен бы быть комедией. Это ведь надо додуматься! Она не знает ни одну женщину, которой было бы смешно рожать.

С усилием она смогла чуть-чуть повернуть голову так, чтобы видеть окно. Полоска неба, которую она разглядела, была блеклой, почти бесцветной, и она поняла, что жара еще не спала. Здесь, в палате, температура наружного воздуха не ощущалась, поскольку больница была одним из немногих зданий в радиусе двадцати миль от Балфорда, в котором работали хорошие кондиционеры. Ей следовало радоваться этому… если бы она оказалась в больнице, чтобы проведать кого-то, пострадавшего, к примеру, в результате стихийного бедствия. Она без труда могла бы назвать имена двадцати людей, значительно больше, чем она, заслуживших сомнительную честь пострадать от стихийного бедствия. На этой мысли она задержалась с некоторым удовольствием, начала перебирать в памяти имена этих людей и развеселилась оттого, что приговорила каждого из них к пытке, выпавшей на ее долю.

Предаваясь этому увлекательному занятию, она не заметила, что кто-то вошел в палату. Легкое покашливание подсказало ей, что у нее гость. Она услышала негромкий спокойный голос:

— Не двигайтесь, миссис Шоу. Пожалуйста, позвольте мне.

Рядом с кроватью послышались шаги, и вдруг она оказалась лицом к лицу со своим главным врагом — Акрамом Маликом.

Она издала нечленораздельный звук, означавший: «Что вам надо? Уходите. Прочь отсюда. Мне противно ваше притворно озабоченное лицо». Но пораженный мозг посылал неразборчивые команды голосовым связкам, потому они издавали странные звуки — невнятную смесь стонов и хрипов.

Акрам внимательно смотрел на нее. Все ясно, решила она, он оценивает ее состояние и просчитывает, какой удар нанести, чтобы свалить в могилу. А уж тогда у него не будет никаких помех для претворения в жизнь своих коварных планов.

— Я не собираюсь умирать, мистер Вог,[53] — сказала она. — Поэтому сотрите со своей физиономии мину лицемерного сочувствия. Вы испытываете ко мне столько же сострадания, сколько его было бы его у меня, окажись вы в подобной ситуации. — Но из ее рта по-прежнему вылетали лишь нечленораздельные звуки.

Акрам огляделся и, отступив в сторону, исчез из поля зрения. Она запаниковала, решив, что он намеревается выключить аппараты, жужжащие и попискивающие за ее головой. Но он вновь появился, теперь уже со стулом, и сел возле койки.

Она увидела у него в руках букет цветов. Он пристроил его на столик возле кровати и вынул из кармана маленькую книжку в кожаном переплете, положил ее на колени, но не открыл. Наклонив голову, Акрам несколько мгновений сидел молча, а потом она услышала какую-то пакистанскую тарабарщину.

Где же Тео? — в отчаянии подумала Агата. Почему его нет? Некому прекратить этот балаган. Голос Акрама Малика был мирным и спокойным, но ее не проведешь. Наверняка он напускал на нее порчу или колдовские чары, которые азиаты используют против врагов.

Мириться с этим она не собиралась.

— Прекратите бубнить! — потребовала она. — Немедленно! И сейчас же вон из моей палаты! — Но ее слова были так же непонятны ему, как ей то, что говорил он. Малик положил смуглую ладонь на кровать, словно давая ей свое благословение, которого она не желала и не ждала.

Наконец он снова поднял голову и после короткой паузы заговорил, но на этот раз она отлично понимала его. И его голос звучал настолько убедительно, что она только и могла, что стойко выдерживать его взгляд. Она мрачно подумала, что так поступают с людьми василиски: они словно пронзают вас насквозь своими страшными глазами. И она терпела.

— Я только сегодня утром узнал о постигшем вас несчастье, миссис Шоу, — сказал он. — Я вам глубоко сочувствую. Мы с дочерью пришли, чтобы засвидетельствовать вам наше почтение. Салах дожидается в коридоре, нас предупредили, чтобы мы входили к вам в палату по одному. — Он приподнял книжку в кожаном переплете и с улыбкой продолжил: — Я хотел прочесть вам кое-что из Священной Книги, но иногда я замечаю, что мои собственные слова звучат как молитва. А когда я увидел вас, то слова потекли сами собой, без всяких усилий, и я, слушая себя, одновременно удивлялся тому, что слышу, и старался понять великое значение своих слов. Ведь уже давно мне дано было понять, что пути Аллаха неисповедимы.

О чем он говорит? — силилась понять Агата. Он пришел сюда с единственной целью — позлорадствовать, в этом она не сомневалась. Так почему же он не приступает к намеченному?

— Ваш внук Тео являлся для меня источником неоценимой помощи в течение всего прошедшего года. Думаю, вам это известно. И все это время я не перестаю думать о том, как бы я мог отблагодарить его за доброту, проявленную к моей семье.

Тео? — подумала она. Нет, только не Тео. Отстань от него, мерзкий тип!

Вслушиваясь в мешанину звуков, вылетавших из ее рта, он решил, что она просит его уточнить и пояснить сказанное.

— Внедрением компьютеров на фабрике «Горчица Малика» он очень помог нам и позволил сделать шаг в будущее. И именно он был первым, кто вместе со мной работал ради укрепления престижа «Сообщества джентльменов». У нас с вашим внуком Тео общие взгляды. А я воспринимаю ваше несчастье как случай, благодаря которому я наконец-то могу отплатить ему за его доброту.

«Ваше несчастье», — мысленно повторила Агата. Теперь она точно знала, о чем он ведет речь. Сейчас, он полагает, настал тот самый момент, когда он может взять верх легко, как хищник, убивающий мелкую добычу. Подобно ястребу, он выбрал время и сейчас готов покончить с жертвой. А она совершенно беззащитна.

Будь проклято его злорадство, думала она. Будь прокляты его мерзкие увещевания и гадкие попытки показаться святошей. Да будь он проклят!..

— Я давно знал, что вы мечтаете возродить наш город и восстановить его прежнюю красоту. Сейчас, после того как у вас случился второй инсульт, вы, должно быть, испытываете страх, что ваши мечты могут не воплотиться в реальность. — Он снова положил руку на кровать, на этот раз его ладонь накрыла ее руку. Не здоровую, которую она могла бы отдернуть. Но ту, мертвую, сведенную судорогой руку, которой она не могла пошевелить. Умный шаг, с горечью подумала она. Как мудро поступает он, подчеркивая ее слабость и бессилие перед тем, как выложить планы ее уничтожения.

— Миссис Шоу, — объявил он, — я намерен оказать Тео всю возможную поддержку. Реконструкция Балфорда-ле-Нез будет выполняться так, как вы запланировали. Согласно вашему проекту и до мельчайшей детали. Ваш внук и я сделаем так, что этот город родится заново. Я пришел сюда, чтобы сказать вам это. Спокойно отдыхайте и сосредоточьте свои силы на том, чтобы вернуться к нормальной жизни и еще долгие годы жить среди нас.

Сказав это, он наклонился и поднес к губам ее скрюченную, уродливую, безжизненную руку.

Лишенная возможности ответить, она могла лишь мечтать о том, как хорошо было бы попросить кого-нибудь вымыть эту руку.

Барбара прилагала нечеловеческие усилия к тому, чтобы сосредоточиться на расследовании. Но мысли то и дело упорно возвращали ее в Лондон, а именно в Чок-Фарм ив Итон-виллес, а если уж говорить начистоту, то на первый этаж эдвардианского дома, недавно перестроенного и перекрашенного в желтый цвет. Поначалу она уверяла себя, что это, должно быть, ошибка. Либо в Лондоне проживают два Таймуллы Ажара, либо информация, предоставленная отделом полицейской разведки, неточна, неполна, словом, неверна от начала до конца. Но когда она, вновь оказавшись с Эмили в ее кабинете, собственными глазами прочитала сообщение, то вынуждена была признать, что составленная лондонскими детективами объективка содержит многие уже известные ей данные. Домашний адрес, возраст ребенка, тот факт, что мать ребенка не проживает вместе с ними, — все это было ей известно. В документе Ажар был назван профессором микробиологии — и это соответствовало действительности. Указывалось, что он сотрудничает с лондонским обществом под названием «Юридическое просвещение и помощь выходцам из Азии». Глубокое знание законов, которое он успел продемонстрировать за прошедшие нескольких дней, подтверждало и эту информацию. А значит, присланный из Лондона документ составлен именно на того Таймуллу Ажара, ее соседа. И в то же время этого Ажара она совсем не знала. А потому все, что касалось его роли и места в расследовании, теперь вызывало сомнение.

Господи! — вздохнула она. Ей до смерти хотелось курить. Все, что угодно, за одну затяжку! И пока Эмили брюзжала о том, что ей предстоит долгий и нудный разговор по телефону с ее шефом, Барбара слиняла в туалет, торопливо прикурила и жадно присосалась к сигарете, словно ныряльщик к мундштуку дыхательного аппарата, в котором воздух на исходе.

Теперь многие загадки, окружавшие в ее представлении Таймуллу Ажара и его дочь, рассеялись, как по мановению волшебной палочки. Стало понятно, почему на дне рождения Хадии единственным гостем была она сама, а мать девочки, якобы уехавшая в Онтарио, никогда не напоминала о себе даже таким пустяком, как поздравительная открытка в день рождения единственной дочери. Почему Ажар никогда ни словом не обмолвился о жене, даже никогда не говорил с девочкой о ее матери, кроме тех случаев, когда дочь буквально вынуждала его. Барбара недаром была детективом — она припомнила отсутствие видимых свидетельств того, что в квартире Ажаров проживала в обозримом прошлом взрослая женщина: ни пилки, ни лака для ногтей, ни косметички, ни шитья, ни вязания, ни журналов «Вог» или «Эль»; никаких намеков на хобби вроде развешанных по стенам акварелей или цветочных композиций. Да и жила ли Анджела Уэстон — мать Хадии — когда-либо в Итон-виллес? — подумала Барбара. А если нет, то сколько еще времени намерен Ажар внушать дочери, будто «мама на отдыхе», вместо того чтобы сказать ей правду — «мама давно в бегах»?

Барбара подошла к окну туалета и посмотрела на расположенную внизу небольшую стоянку. Детектив Билли Хониман сопровождал вымытого, причесанного и переодетого Фахда Кумара к патрульной полицейской машине. Она увидела, как к ним подошел Ажар. Он заговорил с Кумаром. Хониман попросил его отойти. Детектив посадил пассажира на заднее сиденье. Ажар пошел к своей машине, и, когда Хониман тронулся с места, он поехал за ним в открытую и не таясь. Он, как и обещал, пришел, чтобы сопровождать Фахда Кумара до дому.

Человек слова, подумала Барбара. Она вдруг вспомнила его ответ на вопрос о национальных традициях. Он был изгнан из семьи, как, по его словам, мог бы быть изгнан Кураши, если бы его гомосексуализм перестал быть тайной. Он был забыт своей семьей, которая не признает рождения его дочери. Отец и дочь живут словно на необитаемом острове. Нет ничего удивительного в том, что он очень хорошо понимает и способен объяснить, каково это — чувствовать себя изгоем.

Барбара обдумывала все это, стараясь быть объективной. Она не пыталась понять, что информация об этом пакистанце означает для нее лично: к ней это не имеет никакого отношения. Правда, Хадия считает ее своей подругой, поэтому в ее жизни Барбара некоторое место занимает; но как определить свою роль в его жизни?.. У нее нет никаких личных взаимоотношений с Таймуллой Ажаром.

Но почему же, черт бы побрал все на свете, почему, узнав о том, что он бросил жену с двумя детьми, она чувствовала себя так, словно это ее предали?! Возможно, решила она, Хадия ощущала бы то же самое, узнав правду. Но это вряд ли случится, подумала Барбара.

Дверь внезапно распахнулась, и Эмили, торопливо войдя внутрь, устремилась к одному из умывальников. Барбара поспешно загасила сигарету, размазав ее по подошве кроссовки, и незаметно выбросила окурок в раскрытое окно. Эмили скривилась:

— Господи, Барб, ты все эти годы травишь себя?

— А я никогда и не отказывалась от этой привычки.

Открыв кран, Эмили стала плескать на себя водой, либо намеренно, либо по рассеянности не обращая внимания на то, что струи воды, текущие у нее по спине, насквозь промочили футболку.

— Фергюсон, — злобно выдохнула она, словно имя шефа было нецензурным ругательством. — Через три дня ему предстоит отчитываться по делу перед заместителем начальника полиции. Он ожидает, что арест подозреваемого по делу Кураши произойдет еще до того, как он очутится на ковре, — спасибо ему большое! Ведь он и пальцем не пошевелил, чтобы помочь мне в расследовании. Он только грозил, что подключит к делу этого придурка Ховарда Приели, а представляет все так, будто я на каждом шагу опираюсь на его направляющую руку. Он спит и видит, как будет пожинать лавры, когда мы арестуем виновника и избежим при этом массовых беспорядков и кровопролития. Черт возьми! Как я ненавижу этого типа! — Намочив ладонь, она провела ею по волосам, а затем повернулась к Барбаре.

Самое время, объявила она, заняться горчичной фабрикой. Она уже затребовала ордер на обыск, и он прибыл с рекордной скоростью. По всей вероятности, судья, так же как и Фергюсон, обеспокоен тем, чтобы завершить дело, не доводя до новых беспорядков на улице.

Поскольку Эмили собирается заняться обыском на фабрике, Барбара хотела бы выяснить все обстоятельства, связанные с беременностью Салах, это немаловажный факт для расследования.

— Эмили, давай сделаем остановку на пристани.

— Зачем? Мы же знаем, что у Маликов нет никаких плавсредств, если ты все еще никак не можешь расстаться с мыслью, что убийца добрался до Неза по воде.

— Но у Тео Шоу есть катер, а Салах беременна. Тео носит браслет, подаренный Салах. У него был мотив, Эм. Причем мотив ясный и недвусмысленный, не имеющий отношения к тому, что Муханнад и его подручные проворачивают с «Истерн импортс».

Ведь у Тео к тому же нет алиби, а у Муханнада есть, хотела добавить она, но придержала язык. Эмили знала, о чем промолчала Барбара, но она уже решила прижать Муханнада к стенке, не важно за какое преступление, и она сделает это.

Эмили нахмурилась, обдумывая предложение Барбары.

— Хорошо, давай, — согласилась она после. — Проверим и это.

Усевшись в один из полицейских «фордов», они вывернули на Хай-стрит, где сразу же встретились с Рейчел Уинфилд, летящей на велосипеде со стороны моря к магазину «Рекон». Она раскраснелась и выглядела так, словно все утро участвовала в велогонке на приз Железной женщины[54] и пришла как минимум третьей. Остановившись, чтобы передохнуть рядом с указателем, показывающим в сторону расположенной чуть севернее Балфордской пристани, она радостно помахала рукой проходившему мимо «форду». Не похоже, чтобы она чувствовала себя винозатой или обеспокоенной.

Пристань находилась примерно в миле езды по дороге, пересекающей Хай-стрит. Она шла от небольшой площади, к которой примыкала Алфред-террас, где располагался запущенный дом семейства Раддоков, потом по берегу Приливного озера, огибала громадную башню Мартелло — несколько таких башен было построено на побережье в начале XIX века в связи с возможным вторжением наполеоновских войск — и упиралась в пристань.

Балфордская пристань представляла собой восемь скрепленных друг с другом понтонов, к которым были пришвартованы парусные яхты и прогулочные катера, застывшие на неподвижной воде залива. На дальнем, северном конце виднелось небольшое здание — офис, с тыльной стороны к нему примыкало кирпичное строение, в котором располагались туалеты и душевые кабины. Эмили поехала к офису и остановила машину напротив выстроившегося у причала ряда лодок, над которыми висело на растяжках выцветшее рекламное полотнище — «Лодочная станция Западного Эссекса».

Хозяин исполнял и обязанности смотрителя: столь ограниченное число работающих объяснялось малым размером пристани.

Эмили и Барбара, приблизившись к зданию, застали Чарли Спенсера погруженным с головой в изучение бюллетеней со скачек в Ньюмаркете.

— Ну, вы уже кого-нибудь поймали? — Это были его первые слова после того как он, оторвавшись от увлекательного занятия, поднял голову, посмотрел на удостоверение Эмили и сунул за ухо обгрызенный карандаш. — Вы знаете, я не могу сидеть здесь всю ночь с пистолетом. Интересно, чего ради я плачу налоги, если от местной полиции нет никого проку? А? Может, вы мне объясните?

— Усильте меры безопасности, мистер Спенсер, — парировала Эмили. — Я думаю, вы не оставляете двери своего дома нараспашку, когда уходите.

— Я завел собаку, она стережет дом.

— Так заведите еще одну, чтобы она охраняла пристань.

— Какой катер принадлежит семейству Шоу? — обратилась к нему с вопросом Барбара, указывая на шеренгу судов, стоящих у пирса. На пристани, как она заметила, было всего несколько человек, хотя удушающая жара зазывала на морскую прогулку.

— «Леди Воительница», — ответил он. — Самый большой катер у понтона номер шесть. Они не должны вообще-то держать его здесь, эти Шоу. Но им так удобно, они платят регулярно и всегда так делали, так что мне нет смысла переживать, верно?

Когда они спросили, почему «Леди Воительница» не должна здесь находиться, Спенсер объяснил:

— Да все из-за отливов, — и пустился в долгие объяснения, суть которых сводилась к тому, что тот, кто хочет часто пользоваться судном, должен позаботиться о надлежащих условиях стоянки. Во время прилива — все в порядке, высокая вода держит большие суда на плаву. Но во время отлива катер ложится на грунт, а это нехорошо, поскольку каюта и двигатель оказывают давление на корпус, а это сокращает срок службы катера.

— А какая вода была в пятницу вечером? — спросила Барбара. — Примерно с десяти вечера до полуночи?

Чарли отложил в сторону газету и заглянул в небольшую книжицу, лежащую рядом с кассой.

— Низкая, — сказал он. — «Леди Воительница» не могла выйти в море в пятницу. Этому катеру нужно минимум восемь футов глубины для маневра и разворота, — объяснил он. — А как моя жалоба, инспектор… — И он пустился оживленно обсуждать с Эмили, как именно следует тренировать сторожевых собак.

Барбара, чтобы не мешать им спорить, отошла в сторону и направилась к шестому понтону. Узнать «Леди Воительницу» было нетрудно. Это было самое большое судно; его верх был закрыт голубым брезентом. Подойдя ближе, Барбара поняла, что Тео не только не смог бы выйти на этом катере в море по малой воде, но и — тем более — пристать к берегу. Вздумай он причалить к Незу, ему надо было бы вплавь добираться до косы. Большие сомнения, что вероятный убийца начал бы осуществление задуманного с ночного заплыва.

Возвращаясь к офису, она осмотрела другие суда, стоящие у причала. Хотя пристань была небольшой, здесь были и моторные лодки, и дизельные рыбацкие баркасы, один вытащенный из воды щеголеватый катер под названием «Морской колдун», который выглядел так, словно только что прибыл откуда-то с берегов Флориды или из Монако.

Рядом с офисом Барбара увидела лодки, которые Чарли давал напрокат любителям гребли. Некоторые были привязаны к понтону, другие — десять каноэ и восемь надувных «Зодиаков» — лежали на пристани. На надувных лодках сидели чайки. Стая птиц с криками кружилась в воздухе.

Глядя на «Зодиаки», Барбара припомнила происшествия из полицейских сводок, отмеченные желтым фломастером Белинды Уорнер. Раньше ее внимание привлекло воровство из домиков на берегу, что она связала со странным поведением Тревора Раддока и его алиби в ночь убийства, теперь ее заинтересовало другое.

Ступая по узкому понтону, она осматривала «Зодиаки». Каждая из лодок была оснащена веслами, но все имели приспособления для крепления мотора. Одна надувная лодка с установленным мотором стояла на воде, и, присмотревшись повнимательнее, Барбара поняла, что мотор электрический, а не бензиновый, следовательно, почти бесшумный. Лопасти были погружены в воду не более чем на два фута.

— Так, — пробормотала она, осмысливая свое открытие. — Черт возьми!

Понтон закачался, Барбара подняла голову. К ней подошла Эмили, прикрываясь ладонью от бьющих в глаза лучей солнца. По выражению ее лица Барбара догадалась, что руководитель следственной группы пришла к тому же заключению, что и она.

— Так что говорится об этом в полицейском журнале? — зная ответ, спросила Барбара.

— Три «Зодиака» были угнаны с пристани, — ответила Эмили. — Все были потом найдены на Уэйде.

— Представь себе, Эм, что это за работа — ночью отцепить «Зодиак» и в темноте выходить на нем? А если тот, кто угнал лодку, должен был вернуть ее к утру, да так, чтобы никто не узнал об этом, то это еще больше усложняет дело. Да и собаки у Чарли на пристани пока нет…

— Да все ясно! — Эмили повернулась, всматриваясь в даль. — Барб, за этим узким перешейком Балфордский канал, видишь, там, где хижины рыбаков. Даже при слабом приливе глубина будет достаточной, чтобы отойти от пристани и выйти в море. Не для крупного судна, конечно. Но для надувной лодки…

— Так, значит, можно выйти на «Зодиаке» в канал, обогнуть Нез с севера, выйти на берег с восточной стороны и, пройдя чуть к югу, очутиться у лестницы. — Барбара посмотрела туда, куда был направлен взгляд подруги. По другую сторону узкого залива тянулись полоски возделанной земли, за которыми посреди большого участка виднелся дом с торчащими над крышей трубами. Хорошо утоптанная тропа, отделяющая участок от поля, тянулась на запад, поворачивала на юг и шла вдоль берега моря. Барбара спросила:

— Эм, а кто живет в этом доме? В этом, с трубами?

— Это Балфордский Старый замок, так его называют. А живет в нем семейство Шоу.

— Ура, — тихонько воскликнула Барбара.

Но Эмили поспешно отвела взгляд от ее лица, радостно светившегося, поскольку уравнение с тремя параметрами: мотив — возможности — удачное стечение обстоятельств — нашло такое неожиданное решение.

— Я пока не готова принять эту версию к серьезному рассмотрению, — объявила она. — Давай-ка поспешим на горчичную фабрику, пока кто-нибудь не предупредил Муханнада. Если, конечно, — добавила она, — герр Рохлайн уже не позаботился об этом.

Салах сидела в больничном коридоре, не сводя взгляда с дверей палаты миссис Шоу. Когда сестра предупредила их о том, что в палате у больной может находиться только один посетитель, Салах почувствовала облегчение, поскольку это позволяло ей не встречаться с бабушкой Тео. Но вслед за облегчением пришло чувство вины. Миссис Шоу была больна — и очень серьезно, если судить по количеству медицинских приборов у ее койки, которые Салах удалось разглядеть, — а согласно заповедям ислама, необходимо помогать страждущим. Те, которые уверовали и совершали праведные деяния, учит священный Коран, будут введены в Райские сады, в которых текут реки.[55] А можно ли представить большее самопожертвование, чем посещение больного, особенно если этот больной — твой заклятый враг?

Тео, разумеется, никогда прямо не говорил о том, что его бабушка ненавидит азиатов и желает в душе каждому из них всяческих бед. Но Салах об этом знала, и это неизбежно влияло на их отношения, как и постоянные разговоры родителей Салах об устройстве ее замужней жизни.

Салах сердцем чувствовала, что у их любви нет будущего. Традиции, религия, культура объединились с одной целью — убить их чувства. И она всегда знала, что чья-то чужая воля разлучит их с Тео. Она вспоминала теперь слова святого Корана и находила в них объяснение случившемуся с бабушкой Тео: «Любое благо, которое достается тебе (о, человек) приходит от Аллаха. А любая беда, постигающая тебя, приходит от тебя самого.[56]

Она была убеждена, что болезнь миссис Шоу — это следствие ненависти, предвзятости и предрассудков, которые та постоянно разжигала в себе и которые старалась внушить другим. Но Салах понимала, что эти слова Корана относятся и к ней. Ее несчастье — наказание за эгоизм и недостойное поведение.

Сейчас ей не хотелось думать о беременности и о том, как она будет дальше жить. Самое страшное, что она вообще не знает, что предпринять, хотя сидит в больничном коридоре, где аборты, обтекаемо называемые «необходимые процедуры», делают, по всей вероятности, круглые сутки.

Страх отпустил ее лишь на мгновение, когда она встретилась с Рейчел. Когда подруга прошептала: «Я съездила туда и все уладила», Салах почувствовала, что с плеч у нее будто гора свалилась, ощутила такую легкость, словно могла бы вот-вот взлететь. Однако, сообразив, что слова «съездила» и «все уладила» касаются покупки квартиры, в которую Салах никогда не переедет, она пережила удар, и отчаяние сильнее прежнего навалилось на нее. В Рейчел была ее единственная надежда на избавление от смертного греха, совершенного против религии и семьи, единственная надежда на то, что все сохранится в тайне. Но теперь она знала, что все предстоит сделать самой, помощи ждать неоткуда. А она даже не могла себе представить, с чего начать.

— Салах?

Она повернула голову на задыхающийся, тревожный голос, каким обычно окликал ее Тео в те ночи, когда они встречались в саду. Он направлялся в бабушкину палату; в руке он держал запотевшую банку кока-колы.

Она, машинально подняв руку, сжала кулон, словно пряча от него камень, чтобы Тео не догадался, что сейчас он для нее значит. Однако Тео разглядел свой подарок и все понял. Он сел рядом с Салах, банку кока-колыпоставил на пол. Салах наблюдала за ним, потом опустила глаза на крышку банки.

— Рейчел сказала мне, Салах, — с трудом произнес он. — Она думает…

— Я знаю, что она думает, — прошептала Салах. Она хотела попросить Тео, чтобы он отошел от нее или хотя бы сделал вид, что они разговаривают о здоровье его бабушки: она проявляет сочувствие, а он благодарит ее за участие. Но сейчас он сидел рядом, и после нескольких долгих недель, когда они не виделись, его близость волновала ее. Ее сердце рвалось к нему, а сознание внушало, что ради того, чтобы выжить, надо держаться от него подальше.

— Что ты решила делать? — спросил он. — Я после разговора с Рейчел ни о чем больше не могу думать.

— Бога ради, Тео, что толку говорить об этом?

— Что толку? — с горечью в голосе повторил он вопрос. — Если так, то тогда со мной все в порядке. Раз это не мое дело, то разговаривать действительно не о чем. Но я люблю тебя, Салах. И ты говорила, что любишь меня.

Крышка банки вдруг задрожала и расплылась. Салах быстро заморгала и отвернулась. А рядом с ними текла своим чередом больничная жизнь. Санитары сновали мимо, толкая перед собой носилки на колесах, врачи шли на обход, сестры развозили тележки с лекарствами. Но Салах и Тео не замечали ничего, что творилось вокруг, словно были отгорожены стеной.

— Сколько времени, — обратился к ней Тео, — тебе понадобилось, чтобы понять, что ты любишь Кураши, а не меня? Один день? Неделя? Две недели? А может быть, ты его не любила?.. Ведь ты уверяла меня, что у вас совсем не обязательно, вступая в брак, испытывать какие-нибудь чувства. Ты тоже так считаешь?

Салах чувствовала, как сильно пульсирует кровь под родимым пятном. Она никак не могла заставить Тео понять ее. Ведь для того, чтобы он понял, надо было сказать правду, а сказать ее она не могла.

— Я не переставая думаю, как это случилось и где. Я надеюсь, ты простишь меня. Но ведь этого между нами не было. Могло быть, но не было. И там, на Конском острове. Даже тогда в саду, когда твой брат…

— Тео, — взмолилась Салах. — Пожалуйста, не надо говорить о наших делах.

— Они же не наши. Я тоже думал, что они наши. Даже когда ты предупредила о скором появлении Кураши, я все еще думал о нас как о едином целом. Я носил этот проклятый браслет…

Салах вздрогнула, услышав, как он это сказал. Сейчас, она заметила, браслета на его руке не было.

— …И все мучился: ты же знаешь, что не должна выходить за него замуж. Ты можешь отказаться, потому что отец ни за что не заставит тебя выйти замуж против воли. Да, он восточный человек, но он же еще и англичанин. Может быть, даже больший англичанин, чем ты. Но шли дни, недели, а Кураши все еще оставался здесь. Твой отец ввел его в члены «Сообщества джентльменов» и представил как своего сына. «Через несколько недель, — сказал он мне, — он войдет в нашу семью. Наша Салах его невеста». Я должен был все это слушать, поздравлять, желать всего наилучшего, а сам я в это время хотел…

— Нет!

У нее не было сил выслушать его признание. И если он воспринимает ее отказ как свидетельство того, что ее любовь к нему мертва, пусть так будет.

— Эти мысли не отпускали меня по ночам, — хмурясь, произнес Тео. — Днем я еще мог забыть обо всем, потому что работал до изнеможения. Но ночью я думал только о тебе. И все это время я почти не спал, не ел, но от безумия меня спасала уверенность, что и ты думаешь обо мне. Я надеялся: вот сегодня она расскажет обо всем отцу, и Кураши уедет. И мы будем счастливы.

— Этого не будет. Я пыталась тебе это втолковать, а ты отказывался мне верить.

— А чего хотела ты, Салах? Почему ты не выходила, когда я звал тебя?

— Этого я не могу объяснить, — прошептала она безнадежно.

— Ты так говоришь, как будто не знаешь, как объяснить правила игры.

— Я не играла с тобой. Все, что я чувствовала, чувствовала по-настоящему. Я была с тобой настоящая.

— Ну что ж, отлично. Я думаю, с Хайтамом Кураши ты была такой же. — Он выпрямился, собираясь подняться со скамейки.

Салах задержала его.

— Помоги мне, — прошептала она, глядя на него так, будто прощалась. Она уже почти забыла эти сине-зеленые глаза, родинку над губой, прядь белокурых волос на лбу. Она была напугана его внезапной близостью и понимала, что нужно отпустить его руку, но сил на это у нее не было. Он был единственным, кто еще мог ей помочь. — Рейчел не захотела. Тео, пожалуйста, помоги мне.

— Избавиться от ребенка Кураши? Ты об этом? А зачем?

— Потому что мои родители… Ну как она могла ему объяснить?

— А что с ними? Твой папочка, конечно, выйдет из себя, когда узнает, что ты беременна. Ну а если родится мальчик, он быстро смирится. Скажи ему, что вы с Кураши воспылали друг к другу такой страстью, что не смогли дождаться брачной церемонии.

Несправедливость слов, хотя и порожденная его душевными муками, заставила ее раскрыть правду.

— Это ребенок не Хайтама, — с трудом произнесла она и выпустила его руку. — Когда Хайтам приехал в Балфорд, я уже два месяца была беременной.

Тео, не веря ее словам, оторопело смотрел на нее. Она видела, как он, с паническим ужасом глядя ей в лицо, пытается понять суть произнесенных ею слов.

— Так что, черт возьми?.. — Он не договорил, почувствовав всю бесполезность вопроса. После короткой паузы он снова попытался повторить: — Салах, так что…

— Мне необходима твоя помощь, — взмолилась она. — Прошу тебя, помоги.

— Так что? — не унимался Тео. — Если ребенок не Хайтама… Салах, чей же он?

— Пожалуйста, помоги мне сделать то, что мне необходимо. Кому мне позвонить? Где найти клинику? Только не в Балфорде. Здесь я не могу. Может быть, в Клактоне?.. Тео, это надо сделать быстро и незаметно, чтобы родители не узнали. Если они узнают, это их убьет. Поверь мне. Это убьет их, Тео. И не только их.

— Кого еще?

— Пожалуйста!

— Салах. — Он с силой сжал ее руку. Он словно услышал в ее голосе все, о чем не мог заставить рассказать. — Что произошло? Той ночью… скажи мне.

Ты заплатишь, сказал тогда он, заплатишь, как платят шлюхи.

— Я все взяла на себя, — с трудом произнесла она, — мне было безразлично, что он подумает. Ведь я сказала ему, что люблю тебя.

— Господи, — прошептал он, его рука разжалась и повисла, словно перебитая.

Дверь палаты, в которой лежала Агата Шоу, раскрылась, и отец Салах вышел в коридор и тихо притворил ее за собой. Он слегка смутился, застав дочь и Тео Шоу, обсуждающих, судя по их виду, что-то серьезное. Но через мгновение его лицо потеплело, вероятно, от уверенности в том, что Салах делает сейчас все необходимое для того, чтобы Тео обрел душевный покой.

— О, Тео, — наклонив голову в приветствии, произнес он. — Как я рад, что мы не ушли из больницы, не повидавшись с вами. Я только что говорил с вашей бабушкой и заверил ее — как друг и член городского совета, — что ее планы реконструкции Балфорда будут выполнены без всяких изменений и в срок.

Тео, сидевший рядом с Салах, встал. Салах не шевелилась. Она скромно сложила руки и повернула голову так, чтобы отец не видел родимого пятна, которое сейчас потемнело, и его вид мог навести отца на подозрения.

— Благодарю вас, мистер Малик, — ответил Тео. — Как это любезно с вашей стороны. Бабушка будет очень рада проявленному вами великодушию.

— Отлично, — улыбнулся Акрам. — Ну, дорогая моя Салах, поедем?

Салах кивнула. Она бросила на Тео быстрый умоляющий взгляд. Тронутое загаром лицо молодого человека заметно побледнело, глаза, только что смотревшие на Акрама, остановились на Салах, затем взгляд снова перешел на Акрама, словно он хотел что-то сказать, но не мог решить, что именно. Он был ее единственной надеждой, но, как все другие надежды, с которыми она связывала свою любовь и жизнь, он ускользал от нее.

— Я была очень рада, Тео, снова поговорить с вами, — пытаясь казаться спокойной, произнесла она. — Надеюсь, ваша бабушка быстро поправится.

— Спасибо, — с трудом выдавил он.

Салах почувствовала, как отец взял ее за руку, и не чуя под собой ног пошла рядом с ним в дальний конец коридора к лифту. Каждый шаг, казалось ей, приближал ее к опасной черте. И тут Тео заговорил.

— Мистер Малик, — произнес он.

Акрам остановился и повернулся к нему с выражением любезности и внимания на лице. Тео подошел ближе.

— Я хочу… — начал он. — Простите, может, сейчас не место, да я и не претендую на то, чтобы знать, о чем, по правилам этикета, дозволено говорить в подобных ситуациях. Но не будет ли с моей стороны нескромно, если я приглашу Салах пообедать со мной в один из дней на будущей неделе? Вы знаете… открывается ювелирная выставка… в Грин-Лодж, там проводят мастер-класс, а ведь Салах делает ювелирные украшения, и я думаю, ей будет интересно и полезно посмотреть, что там показывают.

Акрам, чуть склонив голову набок, обдумывал предложение. Он посмотрел на дочь, словно оценивая ее готовность поучаствовать в таком рискованном предприятии.

— Вы добрый друг нашей семьи, Тео, — сказал он. — Если Салах не против, то с моей стороны не будет никаких препятствий. Ты как, Салах?

Она подняла голову.

— Грин-Лодж? — спросила она. — А где это, Тео?

В его ответе было столько же скрытого, понятного только им смысла, сколько в его взгляде.

— Это в Клактоне, — пристально глядя ей в глаза, произнес он.

Глава 24

Юмн, массируя обеими руками поясницу и пиная ногой небольшую корзину, приближалась к ненавистным грядкам, которые свекровь выделила ей на огороде около дома. Недовольно сморщившись, она наблюдала за Вардах, пропалывающей перец — та склонилась над растениями, будто преданная молодая жена перед супругом, — и призывала на голову пожилой женщины все напасти, какие только могла придумать: от солнечного удара до проказы. И откуда у старой карги столько сил, чтобы при жаре в два миллиона градусов убиваться над этими жалкими кустиками! При такой убийственной для человека температуре, которая, как сообщили в утренних новостях Би-би-си, бьет все известные рекорды, активно расплодились насекомые, они наслаждались жизнью, в отличие от томатов, перцев, лука, фасоли, бобов, которые выглядели довольно жалко. Комары и мухи с гудением кружились вокруг Юмн, садились на покрытое испариной лицо. Пауки, пробравшись к ней под дупату, шныряли по телу, а зеленые гусеницы, срываясь с листьев, падали на плечи. Она злобно молотила по воздуху руками, пытаясь направить мушиный рой в сторону свекрови.

Эта пытка была очередным наказанием, придуманным Вардах для строптивой невестки. Любая другая свекровь в благодарность за то, что невестка одарила ее двумя внуками, да еще за такой короткий промежуток времени, прошедший со дня женитьбы сына, наверняка настояла бы на том, чтобы Юмн отдыхала под тенистым деревом грецкого ореха на краю сада, где в этом момент ее дети играли машинками. Нормальная свекровь сообразила бы, что женщина в начале очередной беременности даже и отдыхать не должна в таком пекле, не говоря уже о том, чтобы работать. Тяжелый ручной труд противопоказан будущей матери, внушала себе Юмн. Но пытаться вбить это в голову Вардах, этой одержимой, которая даже в день, когда родила Муханнада, перемыла все окна в доме, сготовила обед для мужа, выскребла до блеска кастрюли, горшки и пол в кухне и только потом уединилась в кладовке, где, сидя на корточках, родила ребенка. Ну уж не-ет! Для Вардах Малик температура в тридцать пять градусов — это почти что незаметное неудобство, такое же, как запрещение поливать грядки из шланга.

Все разумные люди в этой стране согласились с введенными в этом году ограничениями и уменьшили до минимума количество растений в саду. Но Вардах, конечно же, к ним не относится. Вардах Малик, как обычно, высадила на многочисленных грядках нескончаемые ряды гнусной чахлой рассады и теперь каждый день тряслась над своими растениями. Полив из шлангов запрещен из-за засухи, и она поливает каждый хилый кустик вручную, таская ведра с водой от стены кухни, куда выведен кран.

Для полива она использует два ведра. Когда наполняется одно ведро, она относит его к грядкам, и за это время Юмн должна полить растения из другого. Но перед тем как перейти к этой ежедневной водной процедуре, необходимо проредить растения, разрыхлить землю, выполоть сорняки. Именно этим они сейчас и собирались заняться. И Вардах рассчитывала на помощь Юмн, которая призывала на ее голову вечные муки, огонь и пытку раскаленным железом.

Юмн знала причину, по которой Вардах постоянно донимает ее работой, заставляя делать все: от стряпни и уборки до рабского труда в огороде. Вардах не упускает любую возможность унизить ее в отместку за то, что у Юмн получается без всякого труда и что сама Вардах едва сумела осилить. Юмн подсчитала, что Вардах и Акрам Малик прожили в браке десять лет, прежде чем Вардах смогла произвести на свет Муханнада. А затем прошло еще шесть, прежде чем она подарила супругу Салах. Шестнадцать лет усилий, а результат — всего двое детей. Юмн была уверена, что за такое время она нарожала бы Муханнаду не меньше дюжины детей, в основном мальчиков. Вот поэтому-то Вардах Малик завидует невестке и, только обращаясь с Юмн, как с рабыней, может указать ей, кто главный в доме.

Продолжая проклинать свекровь, до смерти боявшуюся голода, мора и нашествия крыс, из-за чего она и обрекла невестку на ежедневную бесконечную пытку, Юмн вообразила, как она вгрызается мотыгой не в землю, которая под лучами солнца стала похожа на растрескавшийся кирпич, несмотря на обильный ежедневный полив, а в поясницу ненавистной Вардах.

Хрясть! — грохнула по земле мотыга. Старая ведьма, удивившись, выпрямляет спину. Хрясть! Хрясть! Злобная мегера воет от боли. Юмн заулыбалась. Хрясть! Хрясть! Ага, на старой заднице показалась кровь. Хрясть! Хрясть! Вардах падает на землю, поднимает руки, прося у Юмн пощады. Она молит о милосердии, которое может получить только от Юмн, но хрясть-хрясть-хрясть! Юмн торжествует: настал час ее победы над свекровью, превратившейся в беззащитную, поверженную рабыню, жизнь и смерть которой зависят от воли жены ее сына…

— Юмн! Прекрати! Сейчас же прекрати!

Крики Вардах неожиданно дошли до ее сознания, нарушив сновидение наяву. Она почувствовала, как неистово колотится сердце и обильно стекает пот с подбородка, заливая перед закрытой блузки с рукавами. Рукоятка мотыги скользила во влажных ладонях, вокруг нее вились облака пыли, она оседала на влажное лицо и покрывала тонким слоем пропитанную потом одежду.

— Что ты делаешь? — вне себя от гнева кричала Вардах. — Ты безумная девка! Посмотри, что ты натворила!

Сквозь еще не осевший пыльный туман, поднятый ее мотыгой, Юмн увидела срубленные под корень четыре куста помидоров, за которые ее свекровь получила приз на выставке. Они лежали на земле, словно деревья, поваленные штормом. Сами помидоры превратились в розоватые лепешки, смешанные с пылью.

Юмн пришла в себя, а Вардах, бросив секатор в стоящую у ее ног корзину, угрожающе надвинулась на невестку.

— Ты можешь сделать хоть что-нибудь, не причиняя при этом вреда? — Она едва сдерживалась. — Ведь что ни попросишь тебя сделать, ты все портишь и ломаешь.

Юмн смотрела на свекровь, чувствуя, как раздуваются от злости ноздри, а губы угрожающе вытягиваются.

— Ты безмозглая ленивая эгоистка, — объявила Вардах. — Если бы твой отец, Юмн, не заплатил нам щедро за то, чтобы сбыть тебя наконец с рук, ты бы по сю пору портила жизнь своей матери.

Это была самая длинная речь, произнесенная Вардах в присутствии Юмн, и невестку, привыкшую к сдержанности свекрови, поначалу испугало такое многословие. Но удивление быстро сменилось жгучим желанием ударить эту женщину. Никому не позволено так разговаривать с ней! Никто не имеет права говорить с женой Муханнада Малика без почтения, учтивости и раболепия. Юмн собиралась с мыслями, готовясь достойно ответить свекрови, но тут Вардах заговорила снова:

— Убери все, отнеси растения в компостную кучу. Приведи в порядок испорченную грядку. И немедленно, пока я не сделала с тобой то, о чем впоследствии пожалею.

— Я вам не служанка! — закричала Юмн, отшвыривая мотыгу.

— В том-то и дело. Служанка с твоими талантами вылетела бы вон меньше чем через неделю. Подними мотыгу и делай то, что я велела.

— Я пойду к детям.

Юмн направилась к дереву, под которым мальчики, забытые на время перебранки между мамой и бабушкой, мирно занимались своими игрушками.

— Ты не пойдешь. Делай то, что я велела. Немедленно вернись!

— Дети соскучились без меня, — огрызнулась Юмн и, не останавливаясь, обратилась к ним: — Ну что, дорогие мои, ваша амми-ги захотела поиграть с вами.

Мальчики, перестав играть, подняли головы.

— Анас, Бишр, — строгим голосом произнесла Вардах. — Марш домой!

Они растерялись и в недоумении смотрели то на мать, то на бабушку.

— Ну вот, амми-ги пришла поиграть со своими малышами. Во что будем играть? А может, мы навестим мистера Ховарда и купим у него мороженое? Что вам больше нравится, мои крошки?

При упоминании о мороженом лица мальчиков оживились. Но тут снова раздался голос Вардах.

— Анас, — решительно произнесла она, — ты слышал, что я сказала? Отведи братишку в дом. Быстренько!

Старший мальчик схватил брата за руку. Они торопливо вышли из-под дерева и засеменили к двери, ведущей в кухню.

Юмн молниеносным движением повернулась к свекрови.

— Ведьма! — завизжала она. — Ты жалкая корова! Как ты вообще смеешь приказывать что-то моим детям и…

Удар был резким и болезненным. И таким неожиданным, что Юмн лишилась дара речи. Пощечина будто отбросила ее в детство, заставила вспомнить крики отца и почувствовать силу его кулаков, когда он проклинал судьбу за невозможность выдать ее замуж без приданого, которое в десять раз больше, чем она сама в действительности стоит. И тут Юмн ринулась вперед. Вцепившись в дупату Вардах, она стащила ее с головы свекрови, с неистовой силой рванула концы и с громкими криками тянула их на себя до тех пор, пока пожилая женщина не свалилась на колени.

— Никогда! — заходилась в крике Юмн. — Слышишь? Никогда!.. Я, давшая жизнь двум сыновьям твоего сына…

Вардах все еще не могла подняться с колен, и Юмн, схватив ее за плечи, пригнула к земле.

Она колотила ногами по аккуратным грядкам, по растениям, по телу Вардах. А потом стала швырять в свекровь опавшие с кустов помидоры, сопровождая каждый бросок визгливой репликой:

— Да я в десять раз больше женщина, чем ты! Я рожаю, я хочу мужа, а муж хочет меня! А ты! Ты!..

Она так старалась найти слова пообиднее, чтобы достойно заключить злобную тираду, что сначала не услышала крика. Она не заметила, что в саду появился еще кто-то, пока не почувствовала, что ей заломили руку и оттащили прочь от свекрови.

— Сука! Ах ты, сука! Ты что, окончательно рехнулась?

Голос был настолько злобным, что она не сразу поняла, что он принадлежит Муханнаду. Он свирепо отшвырнул ее в сторону и подошел к матери.

— Амми, — взволнованно спросил он, — что с тобой? Она сделала тебе больно?

— Это я-то сделала ей больно? — завопила Юмн. Во время потасовки ее дупата свалилась, волосы были взлохмачены. Рукав блузки был оторван. — Это она била меня. Ни за что. Чертова корова…

— Заткнись! — заорал Муханнад. — Сейчас же домой! Я с тобой разберусь.

— Муни! Она била по лицу твою жену. А за что? Да потому, что она ревнует. Она…

Он вскочил на ноги. Его глаза пылали таким злобным огнем, какого Юмн прежде не доводилось видеть. Она поспешно бросилась прочь. Отойдя на некоторое расстояние, она снова обратилась к мужу голосом мученицы:

— Тебе нравится, что твою жену бьют, кому захочется?

Он посмотрел на нее с таким отвращением, что она, замолкнув, поспешила к дому. Он снова повернулся к матери, помог ей встать на ноги и, шепча утешительные слова, стал счищать грязь с ее одежды.

Анас и Бишр спрятались на кухне, забившись под стол. Но она даже не остановилась, чтобы успокоить детей, а пошла наверх, в ванную комнату.

Руки у нее дрожали, она еле держалась на ногах. Мокрая от пота одежда прилипла к телу, во все складки набилась земля, а сок спелых томатов, растекшийся по ткани, походил на пятна крови. Глянув на себя в зеркало, она ужаснулась при виде своего лица; волосы, в которых запутались паутина, гусеницы и листья, выглядели хуже, чем у вечно немытых цыганок.

Ее утешало сознание, что правда на ее стороне. Что бы она ни делала, она всегда права.

Юмн умылась, вытерла полотенцем лицо и снова посмотрелась в зеркало. След от пощечины Вардах стал почти незаметен. Тогда она несколько раз ударила себя по щеке, с силой сжала кожу между ладоней, пока щека снова не стала красной.

После этого она пошла в спальню. Проходя по коридору, она слушала доносившиеся снизу голоса Муханнада и его матери. В голосе Вардах слышались обманчивые нотки рабски преданной женщины: таким голосом она обычно говорила с сыном и мужем. Голос Муханнада… Юмн напряженно вслушивалась. Он говорил так, как никогда не разговаривал с ней, даже в самые интимные минуты, когда они в первый раз вместе смотрели на своего сына. Она нахмурилась.

Ей удалось расслышать несколько слов: амми-джан… никогда не повторится… не намеренно… жара… извинится и отслужит тебе.

Извинится? Отслужит? Юмн, негодуя, прошла по коридору в ванную. Она так яростно хлопнула дверью, что стекла зазвенели в рамах. Пусть попробуют заставить извиниться! Она снова стала бить себя по лицу. Расцарапала ногтями щеку, пока не показалась кровь. Он увидит, как любимая мамаша обращается с его женой.

Когда Муханнад вошел в комнату, она уже причесалась, заплела волосы и уселась за туалетный столик, где освещение могло наилучшим образом показать, что сделала с ней его мамочка.

— А что, по-твоему, я должна делать, когда твоя мать набрасывается на меня? Ждать, пока она меня убьет?

— Заткнись! — приказал он. Муханнад подошел к комоду и закурил, чего никогда не делал в отцовском доме. Он стоял, глядя на комод, а не на нее. Он неожиданно вернулся домой с фабрики в первой половине дня, но вместо того, чтобы пообедать вместе с женщинами и сыновьями, провел несколько часов на телефоне, звоня сам и отвечая на звонки взволнованным и намеренно тихим голосом. Судя по всему, он был очень занят. Но не настолько, чтобы не заметить, как страдает жена. Когда он повернулся спиной к Юмн, она так яростно вцепилась в щеку, что на глазах у нее выступили слезы. Пусть видит, как с ней обращаются!

— Посмотри на меня, Муни, — потребовала она. — Посмотри, что твоя мать сделала со мной, и скажи, нужно ли мне было защищаться.

— Я сказал, заткнись. Поняла?

— Я не заткнусь, пока ты не посмотришь на меня — Она заговорила более решительно и громко. — Пусть меня не уважают, но должна же я защищаться, когда меня избивают? Защищать ребенка, который… а ведь в этот момент… А вдруг я беременна?

Напоминание о наиболее ценной из ее способностей заставило Муханнада сделать именно то, что ей было надо. Он повернулся и посмотрел на нее. Беглый взгляд в зеркало успокоил ее: щека была опухшей и окровавленной.

— Я нечаянно сделала неловкое движение, когда окучивала ее помидоры, — плаксивым голосом начала она, — ведь на такой жаре все может случиться, а она сразу принялась меня бить. И это в моем-то положении! — Сказав это, она обхватила обеими руками живот, стараясь этим жестом убедить мужа в правдивости своих слов. — Я что, не должна была защищать эту новую жизнь? Надо было терпеть, пока она не выпустит всю свою злобу и ревность…

— Ревность? — рявкнул он. — Да с чего моя мать будет испытывать ревность к такой?..

— Не ко мне, Муни. К тебе. К нам. И нашим детям. И нашим будущим детям. Я делаю то, что она никогда не могла сделать. А она мстит мне и обращается со мной хуже, чем со служанкой.

Он, стоя в противоположном углу комнаты, внимательно посмотрел на нее. Прекрасно, подумала она, он понял, что она говорит правду. А подтверждение ее слов он может увидеть на исцарапанном лице, теле, на том самом теле, которое подарило ему двух желанных сыновей, причем сделало это быстро, без усилий, одного за другим. Пусть у нее непривлекательное лицо и фигура, которую лучше скрывать под свободной одеждой, носить которую повелевает религиозная традиция, но Юмн обладает тем единственным качеством, которое все мужья ценят в женах. И Муханнад обязан быть на ее стороне.

— Ну что мне делать? — обратилась к нему Юмн, смиренно опуская глаза. — Скажи, Муни, что мне делать? Обещаю тебе: сделаю все, что ты скажешь.

Когда он подошел и встал за ее стулом напротив туалетного столика, она поняла, что одержала победу. Он погладил ее волосы, и она знала, что последует за этим; а потом он пойдет к Вардах и скажет ей, чтобы она никогда впредь не смела давать никаких указаний матери его сыновей. Муханнад продолжал медленно наматывать ее жалкую косицу на запястье, и Юмн знала, что сейчас он запрокинет ее голову назад, отыщет губами ее рот и овладеет ею. И никто из них не обратит внимания на ужасную жару и не вспомнит, как плохо начался этот день. А после этого…

Он резко дернул ее голову назад.

— Муни! — закричала она. — Ты делаешь мне больно.

Он наклонился и стал рассматривать ее щеку.

— Смотри. Смотри, что она со мной сделала! — заверещала Юмн, крутя запрокинутой головой.

Он взял ее руку, внимательно осмотрел, потом оглядел ногти. Его губы скривились от отвращения. Он отшвырнул в строну ее руку и так резко отпустил ее запрокинутую голову, что она упала бы со стула, не схватись за него.

Он брезгливо освободился из ее рук.

— Ты дрянь, — презрительно глядя на нее, сказал он. — Все, что от тебя требовалось, — мирно жить с моей семьей, но ты и на это не способна.

— Я? — взбеленилась Юмн. — Это я-то не способна?

— Иди вниз и проси прощения у моей матери.

— Не пойду. Она била меня. Она била твою жену.

— Которая заслужила побои, — скривился он. — Скажи спасибо, что тебя не били до этого.

— Это еще что? Чем я заслужила это унижение? Ко мне относятся как к собаке!

— Ты думаешь, что можешь так вести себя с моей матерью, потому что ты родила двоих детей? Ты будешь делать все, что велит она. Ты будешь делать, что прикажу я. А сейчас бери в руки свою толстую задницу и марш вниз просить у нее прощения!

— Не пойду!

— А после этого отправляйся в огород и приведи там все в порядок.

— Я уйду от тебя! — выкрикнула она.

— Скатертью дорога. — Он засмеялся, но его смех напугал ее. — Не понимаю, почему бабы всегда так уверены в том, что их способность рожать дает им превосходство над другими? Юмн, ведь для того, чтобы дать себя оттрахать, мозги вообще не нужны. Ты еще, чего доброго, потребуешь уважения к себе за то, что умеешь испражняться? Ну все, хватит! Иди и работай. И не вздумай снова докучать мне.

Он направился к двери. Она словно окаменела; ей было одновременно и холодно и жарко. Он же ее муж. Он не имеет права… Она же собирается родить ему еще одного сына… А ведь он любил ее, боготворил ее за детей, которых она ему родила; желал как женщину и не мог бросить ее. Ведь даже в гневе он не искал, не стремился ни к какой другой, даже не думал о… Нет. Этого она не допустит.

И она решила отомстить:

— Я исполняю свой долг по отношению к тебе и твоей семье. А за это твои родители и сестра платят мне презрением. Они ненавидят и оскорбляют меня. А почему? Да потому, что я говорю что думаю. Потому, что я ничего из себя не строю. Потому, что мне нечего скрывать за маской добродетели и послушания. Я не склоняю голову, помалкивая, не хожу на задних лапках, как эта высоконравственная девственница, любимица твоего папаши. Это она-то девственница? — Юмн злорадно хрюкнула. — Подожди, через несколько недель она уже не сможет скрыть правду под своей гарарой. А вот тогда мы посмотрим, кто соблюдает долг, а кто живет так, как хочет.

Муханнад, дошедший до двери, повернулся к ней. Лицо его вдруг окаменело.

— Что ты несешь?

У Юмн отлегло от сердце. Она почувствовала, что еще чуть-чуть — и вот она, победа.

— Что слышал. Твоя сестрица беременна. И скоро все это увидят, если, конечно, не будут постоянно во все глаза следить за мной только для того, чтобы наброситься на меня с кулаками из-за каждого неосторожного движения.

На его лице была непроницаемая маска. Она заметила лишь, как дрогнула его рука. Юмн чувствовала, как губы непроизвольно растягиваются в злорадной усмешке, но усилием воли сдержалась. Вот милая Салах и попалась. Стоило ли вообще говорить о четырех раздавленных помидорах, когда дело идет о бесчестье семьи!

Муханнад распахнул дверь, которая, отскочив от стены, ударила его по плечу. Он этого не заметил.

— Куда ты? — испуганно спросила Юмн.

Он не ответил, выскочил из комнаты. Через несколько секунд Юмн услышала, как взревел мотор его «тандерберда», потом донесся визг колес и дробные удары камешков по днищу автомобиля. Подойдя к окну, она увидела машину, на скорости пронесшуюся по улице.

Вот так-то, дорогая, подумала она и позволила себе улыбнуться. Вот бедная маленькая Салах и достукалась.

Юмн подошла к двери и закрыла ее.

Ну и жара, вздохнула она, закидывая руки за голову и потягиваясь. Для женщины в ее состоянии глупо изнурять себя работой под палящим солнцем. Что ей нужно, так это подольше и получше отдохнуть, прежде чем снова заниматься осточертевшими грядками Вардах.

— Но, Эм, — настаивала Барбара, — ведь есть все: мотив, возможность, а теперь еще удачное для него стечение обстоятельств. Сколько, по-твоему, нужно времени на то, чтобы дойти из этого дома до пристани? Минут пятнадцать? Двадцать? Не больше. Да и тропинка от дома до берега так хорошо утоптана. Ему, очевидно, даже и фонарик не потребовался, чтобы освещать путь. Это как раз и объясняет тот факт, что мы не можем найти ни одного свидетеля, который видел бы кого-нибудь на Незе или возле него.

— Кроме Клиффа Хегарти, — уточнила Эмили, заводя мотор «форда».

— Точно. Именно он и поднес нам Тео Шоу на блюдечке, рассказав, что дочка Малика беременна.

Эмили задним ходом выехала со стоянки на пристани. Она заговорила лишь тогда, когда машина выбралась на дорогу, ведущую в город.

— Барб, Тео Шоу не единственный человек, кто мог прийти на пристань и угнать «Зодиак» этого болвана Чарли. Ты что, уже готова позабыть о компаниях «Истерн импортс», «Поездки по всему свету», о Клаусе Рохлайне, о Гамбурге? Ты считаешь, что все события и обстоятельства, указывающие на связь Муханнада и Кураши, — это совпадения? А телефонный звонок в квартиру Рохлайна в Гамбурге? Коносамент компании «Истерн импортс» в банковской ячейке? Ночная поездка Муханнада на склад? Это все, по-твоему, не имеет никакого отношения к расследованию, Барб?

— Имеет. При условии, что Муханнад занимается темными делами, — уточнила Барбара.

— Поездка на грузовике из «Истерн импортс» в час ночи, — напомнила Эмили, — разве это не подозрительно? Поверь мне, Барб, я знаю этого человека.

Всю дорогу они неслись на предельной скорости, пока не въехали в город. На углу Хай-стрит Эмили нажала на тормоза, пропуская через переход семейство. Навьюченные складными стульями, пластмассовыми ведрами, лопатками, полотенцами, с одинаково истомленными жарой лицами, родители и дети брели к дому после целого дня, проведенного на море.

Барбара в задумчивости прикусила губу, глядя на тащившихся перед машиной курортников, однако думала она в эти минуты о словах Эмили. Она понимала, что не может противопоставить ничего существенного железной логике подруги. Руководитель следственной группы, несомненно, права. В ходе расследования выявлено слишком уж много бросающихся в глаза совпадений, чтобы их можно было считать случайностью. Но Барбара не могла игнорировать столь важный факт, что у Тео Шоу был явный мотив, а у Муханнада Малика — при всей ее личной неприязни к нему — не было.

И все же Барбара предпочла воздержаться от спора, куда ехать в первую очередь: на горчичную фабрику или на Балфордский пирс. Ей очень хотелось обсудить версию, основанную на близком соседстве Балфордского Старого замка и пристани, но она отлично понимала, что у нее нет никаких серьезных улик для доказательства вины Тео. У них был единственный свидетель, видевший смутный силуэт на вершине Неза, был список любопытных телефонных переговоров, запутанный клубок мелких фактов и косвенных улик, которые требовали дополнительного подтверждения, поэтому, чтобы арестовать убийцу, им необходимо было откопать такую подробность, которая позволила бы предъявить обоснованное обвинение кому-нибудь из подозреваемых.

Имея на руках ордер на обыск, следовало бы сначала посетить горчичную фабрику, поскольку именно там скорее всего отыщутся улики для ареста. Поездка же на пирс не предвещала ничего, кроме разве подтверждения того, что они уже знали. И все-таки Барбара не выдержала:

— Ведь надпись на браслете гласит: «Жизнь начинается только сейчас». Тео, должно быть, рассчитывал жениться на Салах, как только исчезнет Кураши.

Эмили скептически посмотрела на нее.

— С чего ты взяла, что Тео Шоу вообще собирался жениться? Да ни за что на свете. Бабушка моментально выставит его за дверь без единого пенни. Нет, дорогая, появление Хайтама Кураши — большая удача для Тео, возможность без шума избавиться от Салах. Поэтому он, как никто другой, был заинтересован, чтобы Хайтам Кураши оставался жив и здоров.

Они ехали по набережной. Слева за окном мелькали велосипедисты, пешеходы, роллеры, и их стало намного больше, когда они, миновав станцию береговой охраны, повернули на шоссе Холл-лейн и поехали к повороту, за которым начиналась Нез-Парк-роуд.

Эмили свернула на разбитую дорогу, ведущую в промышленную зону. Вынув из бардачка ордер на обыск, она обрадованно сказала:

— Ага. Вот и мальчики.

«Мальчики» — восемь детективов, входящих в следственную группу, проинструктированные о предстоящей операции Белиндой Уорнер. Все они временно оставили свои текущие дела — от проверки алиби Джерри Де Витта до опроса владельцев прибрежных домиков с целью уточнения версии о незаконном вторжении Тревора Раддока в их жилища, чтобы участвовать в обыске на фабрике. Они стояли возле стены старого кирпичного здания, курили и пытались кока-колой и минеральной водой утолить вызванную жарой жажду. При виде подъезжающего «форда» Эмили детективы пошли навстречу автомобилю, курильщики, проявив галантность, предварительно затоптали сигареты.

Эмили велела им ждать указаний и направилась в приемную. Барбара последовала за ней. Салах Малик не было на обычном месте, за ее столом сидела женщина средних лет, она разбирала почту.

Увидев ордер на обыск, она извинилась и поспешно скрылась в помещении позади приемной. Через некоторое время оттуда появился Иэн Армстронг; позади него остановилась женщина, сидевшая до этого в приемной, а сейчас с интересом наблюдавшая за полицейскими.

Армстронг поклоном приветствовал полицейских и полез в нагрудный карман пиджака. Барбара решила, что он хочет предъявить какой-то документ, но он извлек оттуда скомканный носовой платок и принялся вытирать взмокший лоб.

— Мистера Малика сейчас на фабрике нет. Он поехал проведать Агату Шоу. Она в больнице. Насколько я знаю, у нее инсульт. Чем я могу быть вам полезен? Ковтар сказала мне, что вы просите…

— Нет, мы не просим, — бесцеремонно прервала его Эмили, протягивая ему ордер.

Волнуясь, он сглотнул и с трудом произнес:

— Господи! Поскольку мистера Малика нет, я боюсь, что не смогу разрешить…

— Мистер Армстронг, это ваше личное дело, разрешать или не разрешать, — поморщившись, снова перебила его Эмили. — Соберите людей и выйдите с ними во двор.

— Но у нас процесс смешивания… — Он говорил вяло, словно понимая бесполезность своего протеста и все же, хотя и формально, продолжая выполнять свои обязанности. — Это очень ответственная стадия, поскольку мы разрабатываем рецептуру нового соуса, и мистер Малик дал строгие указания работникам, отвечающим за это дело. — Он прочистил горло. — Если вы дадите нам полчаса… Ну, может быть, чуть больше…

Вместо ответа Эмили прошла в дверь и категоричным тоном объявила:

— Меня все это не интересует.

— Но… — Иэн Армстронг, сжав руки, смотрел на Барбару, будто прося у нее помощи. — Разумеется, но вы должны сообщить… уведомить меня… что именно вы ищете? Поскольку сейчас, в отсутствие мистера Малика, я являюсь главным…

— Муханнада тоже нет на фабрике? — поинтересовалась Эмили.

— Да, конечно, он… Я хотел сказать, он пораньше… Он поехал домой обедать. — Армстронг с отчаянием посмотрел на дверь, в которую гуськом входили детективы. Эмили специально выбрала самых рослых и мощных, зная из опыта, что испуг по крайней мере на четверть обеспечивает успех обыска и захвата.

— О господи! — воскликнул Иэн Армстронг.

— Выведите всех своих людей из здания, — еще раз приказала Эмили.

Пока работники собирались на бетонном пятачке перед входной дверью, полицейские, разделившись на группы, направились в кабинеты администрации, в отдел упаковки и отправки продукции, в производственные цеха и складские помещения. Они искали наркотики, видеокассеты с жестким или детским порно, оружие, взрывчатку, фальшивые деньги, ювелирные изделия — то, что могло быть отправлено с фабрики под видом готового продукта или спрятано между коробками с банками и бутылками.

Вдруг зазвонил мобильный телефон Эмили. Они с Барбарой находились на складе готовой продукции и осматривали коробки, подготовленные к отправке. Эмили нажала на кнопку и недовольным голосом — она нервничала, что на фабрике еще не было найдено ничего интересного, — назвала свое имя.

Барбара услышала:

— Это Барлоу… Да. Да черт с ним, Билли. Здесь все в самом разгаре. В чем дело, черт возьми?.. Так, это я и приказала. Этот парень только и думает, чтобы сделать ноги, и как только ты оставишь его одного, его как ветром сдует… Он — что? Ты хорошо посмотрел? Везде?.. Да, я слышу, как он хнычет. И что он там бубнит? Украли? Еще вчера? Черт знает что! Тащи его снова в камеру. Сейчас же… Пусть ссыт в штаны, мне наплевать. Он мне нужен. — Глядя на Барбару, Эмили, обращаясь к ней, произнесла: — Кумар.

— Проблема?

— А что, черт возьми, еще может быть? — Эмили, нахмурившись, смотрела на вскрытые коробки, но мысли ее в этот момент блуждали где-то далеко от фабрики. — Я приказала детективу Хониману, чтобы он, когда привезет Кумара в Клактон, собрал все его бумаги. Паспорт, иммиграционные документы, рабочую визу, все, что найдет.

— Чтобы он не сбежал. Я помню, — подтвердила Барбара. — И что?

— Только что звонил Хониман. Оказывается, у этого азиатского козла нет вообще никаких бумаг в номере. Он утверждает, что их украли прошлой ночью, когда он сидел в камере. — Эмили сунула телефон в сумочку на поясе.

Барбара обдумывала новость.

— Кураши хранил свои документы в банке. Очевидно, у него были для этого веские причины. И если между этими событиями есть связь, может быть, она есть и с этим? — Она повела рукой вдоль штабелей с коробками.

— Именно это, — сказала Эмили, — я и хочу выяснить. Барб, ты продолжай. И если Малик объявится на фабрике, тащи его в камеру за противодействие проведению расследования.

— А если не появится?

— Тогда ищи у него дома. Достань его любым способом. И тащи в камеру.

После того как копы привезли его назад, в промышленную зону, Клифф Хегарти решил устроить себе на оставшееся время отдых. Он набросил кусок полиэтиленовой пленки на картинку-загадку, над которой трудился последние дни — на ней была изображена крупная, с большим бюстом женщина со слоненком в зажигательной, хотя вряд ли физиологически возможной позе, — затем собрал все инструменты и аккуратно разложил их по металлическим коробкам. Смахнул опилки, протер пыль на видных местах, вылил из кружек недопитый чай и вымыл их, после чего закрыл дверь. Занимаясь уборкой, он все время что-то тихонько напевал.

Он выполнил свою миссию по привлечению к справедливому суду убийцы Хайтама. Хотя сделал он это не сразу, не ночью в прошлую пятницу, когда увидел, как несчастный Хайтам кубарем катился с лестницы на Незе. Конечно, будь их отношения и связанные с ними обстоятельства иными, он наверняка сам пришел бы в полицию. А тут ему пришлось думать не только о себе, но еще и о Хай-таме. Клиффу было не так-то легко предавать гласности тот факт, что убитый пришел на Нез позабавиться анальным сексом. Ведь это могло роковым образом отразиться на репутации бедняги.

К тому же надо считаться и с чувствами Джерри. Зачем его волновать? Сказать Джерри правду — все равно что ворошить осиное гнездо, в чем, по глубокому убеждению Клиффа, не было ни малейшей необходимости. Джерри все время твердит о верности. А суть-то в том, что он до смерти боится СПИДа. После того как он до смерти испугался, Джерри по три раза в год сдает анализы и слепо верит, что единственный способ выжить — это не менять партнера. Да узнай он, что Клифф имеет дела с Хайтамом Кураши, он довел бы себя до нервного срыва и у него наверняка появились бы симптомы какой-нибудь страшной болезни, которой в действительности у него никогда и не было. А Хайтам, надо сказать, всегда предохранялся. Утомил своей осторожностью! У Клиффа даже возникла шальная мысль: а не завести ли еще одного любовника, какого-нибудь молодого начинающего гомика — оживить ставшее пресным варево.

Нет, до этого он, конечно, не дошел. Но нередко… Вернее, временами, когда Хайт боролся с этими проклятыми презервативами слишком долго, Клиффу это не нравилось…

Однако все это в прошлом, думал Клифф, приближаясь к своей машине. По другую сторону дороги он увидел шесть полицейских автомобилей, выстроившихся в ряд вдоль фасада горчичной фабрики, и возблагодарил судьбу за то, что свою долю в расследование он уже внес. Он надеялся, что, когда приедет домой, обо всем позабудет. Ведь он, что называется, висел на волоске и был бы законченным тупицей, если бы не понимал, что происшествия последних пяти дней — это четкий и ясный призыв перевернуть страницу и начать жизнь с чистого листа.

Хегарти ехал по Балфорду в южном направлении, петляя вдоль береговой линии. Выехав на Хай-стрит, он вдруг поймал себя на том, что насвистывает. Жизнь определенно становится лучше. С Хайтамом покончено, и теперь он четко осознал, что готов посвятить себя Джерри. Они миновали опасную зону в отношениях — и он и Джерри, — и теперь все стало ясно и просто.

Он должен использовать все известные ему способы разжигания страсти, чтобы убедить Джерри, что его подозрения не имеют подсобой основания. Раньше он начинал мириться с того, что злил любовника. Когда у Джерри возникла в очередной раз идея сдать анализ на СПИД, Клифф демонстративно возмутился и объяснил, какой мучительный удар был нанесен его чувствам.

— Опять, Джер? — спросил он в то утро на кухне. — Я ведь ни с кем, кроме тебя… Господи! Ты хоть понимаешь, что я чувствую…

— Ты думаешь, ВИЧ обойдет тебя стороной? — Джерри был, как всегда, раздражающе благоразумен. — Напрасно, Клифф, ты так уверен. Ты видел человека, умирающего от СПИДа? Или ты уходил из кинотеатра, когда показывали эти кадры?

— Ты часом не оглох? Я же сказал, что не изменяю тебе. А если ты мне не веришь, то объясни почему?

— Я, по-твоему, совсем дурак? Днем я работаю на пирсе. Ночами ремонтирую дом. Может, скажешь, чем ты занимаешься, пока я там парюсь?

Клифф почувствовал, как внутри у него все сжалось от страха. Никогда еще Джерри не был так близок к истине, однако тогда он вывернулся.

— О чем ты вообще говоришь? Ну давай начистоту, Джерри. — Сказать такое означало пойти на заранее обдуманный риск. Но Клифф блефовал даже тогда, когда не имел никакого представления о картах противника. Сейчас он знал, в чем именно может подозревать его Джерри, а убедить его в необоснованности подозрений можно было лишь одним способом: выяснить, что он знает, а затем обрушить на него свой праведный гнев. — Ну, давай же, Джерри, рассказывай.

— Хорошо. Ты куда-то уходишь по ночам, когда я работаю. И я чувствую, между нами что-то не так.

— Чушь! Ты просто хочешь, чтобы я сидел здесь и ждал тебя, так ведь? Но я не могу ничего не делать. Я начинаю на стены лезть от безделья. Поэтому я стал выходить. Я гуляю. Бывает, пропускаю стаканчик в пабе «Никогда не говори «смерть». Или работаю над заказами в мастерской. Тебе нужны доказательства? Может, приносить тебе письменные подтверждения бармена? Или предъявлять тебе карточку, где отмечается время прихода и ухода?

Взрыв негодования сработал отлично. Голос Джерри изменился, он слегка успокоился:

— Да я ничего такого не хочу. Давай вместе пройдем тест. Лучше знать правду, чем жить под угрозой смертного приговора, даже и не зная о том, что ты приговорен.

Клифф продолжал наступать:

— Если хочешь, делай анализ, но меня уволь. Мне анализ не нужен, потому что я, запомни это, тебе не изменяю. А если ты решил покопаться в моем белье, то ведь и я могу начать. Запросто. — Он сделал секундную паузу и продолжил с еще большим апломбом: — Ты весь день пыхтишь на пирсе, а полночи корячишься на ремонте дома какого-то типа — если, конечно, ты и вправду так усердно трудишься.

— Постой, — изумился Джерри. — Что ты хочешь этим сказать? Нам нужны деньги, а насколько мне известно, их можно только заработать.

— Отлично. Работай на всю катушку, если тебе это нравится. Но не рассчитывай, что я буду делать то же самое. Мне надо хотя бы иногда отдыхать, и если каждый раз ты будешь подозревать меня, что я трахаюсь с кем-нибудь в общественном сортире…

— Клифф, ты ведь ходишь в воскресные дни на Рыночную площадь.

— Господи боже мой! Попал пальцем в небо! Интересно, а где мне купить все необходимое, как не на Рыночной площади в воскресный день?

— А соблазн? Ведь мы оба знаем, что ты…

— Конечно, знаем, и давай разберемся, почему мы это оба знаем.

Лицо Джерри побагровело. Клифф понял, что вот-вот он забьет решающий гол в их словесном футбольном поединке.

— Помнишь меня? — язвительно спросил он. — А ведь я тот самый педик, которого ты встретил на Рыночной площади в те времена, когда найти партнера было более важным, чем «принимать меры предосторожности».

— Это все в прошлом, — оправдываясь, произнес Джерри.

— Согласен. Давай обратимся к прошлому. Тебе, как и мне, доставляло удовольствие ловить случайных партнеров. Подавать знаки глазами, незаметно проскальзывать в туалет, трахаться там, даже не спросив имени. Но ведь я не попрекаю тебя тем временем. И я не учиняю допроса, когда тебе приходится остановиться на Рыночной площади, чтобы купить пучок салата. Если, конечно, ты оказался там по этой причине.

— Прекрати, Клифф.

— Нет, это ты прекрати. Прикрываешься двумя работами и больше ночей, чем я, проводишь вне дома.

— Я же сказал. Я работаю.

— Ну и работай.

— Ты же знаешь, что для меня значит верность.

— Я знаю, что ты говоришь о верности. А ведь то, что люди говорят, и то, что они чувствуют, — это совсем не одно и то же. Думаю, Джерри, ты это понимаешь.

Постепенно Джерри сдавал позиции, его аргументы оборачивались против него самого, и от этого он будто съеживался, уменьшался в размерах. Некоторое время он дулся, но поскольку он был человек незлопамятный, то вскоре уже просил прощения за свою подозрительность. Клифф изображал оскорбленную невинность и не принимал извинений.

— Не знаю, Джерри, — мрачно говорил он, — как мы можем жить в мире друг с другом — в согласии, о котором ты постоянно толкуешь, — когда мы постоянно ругаемся?

— Забудь, я тебя прошу, — просил Джерри. — Это все из-за жары. У меня мозги расплавились.

У меня тоже с мозгами было не все в порядке, — к такому выводу пришел Клиф, петляя по дороге между Грейт-Холланд и Клактоном; по сторонам изнывала пшеница под жарким небом, не пролившим за четыре недели ни капли дождя. Джерри Де Витт — неплохой парень. У него отличная работа, дом на Сыпучих Песках в пяти шагах от пляжа, лодка и мотоцикл в придачу. Если бы не Джерри, жизнь Клиффа была бы намного хуже. Для того чтобы убедиться в этом, Клиффу достаточно было вспомнить свое прошлое. Конечно, Джерри иногда бывал нудным, временами его одержимость аккуратностью и работой действовали Клиффу на нервы, он был привязчивым, и порою хотелось отправить его надолго и подальше… Но что значили все эти мелочи в сравнении с тем, что Джерри мог предложить взамен? Да ерунда! По крайней мере, так ему сейчас казалось.

Клифф свернул на набережную и, двигаясь в сторону Клактона, пролетел на полной скорости мимо Королевского бульвара. Он не любил этот участок пути по дороге домой: старые, ветхие здания, растянувшиеся вдоль берега, давно отжившие свой век отели и похожие на трущобы богадельни. Он испытывал отвращение при виде немощных, ковыляющих с ходунками пенсионеров, у которых ни сейчас, ни в будущем уже не было ничего, а было лишь прошлое, о котором они только и могли говорить. Всякий раз, встречая их, он клялся, что никогда не будет жить среди них, убеждал себя, что умрет раньше, чем его жизнь докатится до этого ужаса. И всегда, как только из-за поворота появлялось здание первой богадельни, его нога непроизвольно давила на газ, он отворачивался в сторону Северного моря и смотрел на волнистую серо-зеленую поверхность.

Сегодня все было так же. Жара выгнала пенсионеров из их клетушек, и они брели, качаясь на непослушных, оплетенных синими варикозными венами ногах, шатаясь и кренясь из стороны в сторону, с трудом неся трясущиеся головы с реденькими бело-голубыми волосами и блестящие на солнце голые черепа. Где-то впереди явно образовалась пробка, поэтому Клифф вынужден был довольно долго наблюдать эту иллюстрацию к счастливым, золотым годам старости, уготованной тем, кому не повезет.

Волнуясь, он выстукивал кончиками пальцев дробь по баранке. Впереди мелькнули маячки машины «Скорой помощи». Одна, вторая. Отлично.

Грузовик, похоже, врезался в толпу пенсионеров. И сейчас он обречен ждать в раскаленной машине, пока фельдшеры отсортируют живых от мертвых. Да они давно уже и так полумертвые. Зачем люди продолжают жить, понимая, что их жизнь абсолютно бесполезна?

Черт возьми! Клифф умирал от жажды. Если заехать двумя колесами на тротуар, можно перемахнуть на Куинсуэй и по ней добраться до города. Он решился. Чтобы проложить себе путь, надо было беспрерывно сигналить, за что ему несколько раз погрозили кулаком, метнули в машину огрызок яблока, а ругань неслась из всех открытых окон машин. А он состроил презрительную мину какому-то прохожему, попытавшемуся преградить ему путь, и, когда тот отскочил, Клифф вырулил на Куинсуэй и помчался прочь от берега.

Так-то оно лучше, подумал Клифф. Он дважды пересек город и снова выехал на берег за Клактонским пирсом, откуда было рукой подать до Сыпучих Песков.

Приближаясь к дому, он задумался над тем, как они с Джерри могли бы отметить его возврат к моногамии. Разумеется, Джерри не должен знать, что именно они празднуют, поскольку Клифф всегда с жаром уверял любовника в верности. Но отметить такое событие, пусть скромно, все-таки следовало. Немного вина, отличная отбивная, салат из зелени, хорошо приготовленные овощи и печеная в мундире картошка с растопленным маслом… Решено. Придется придумать какие-нибудь веские причины для торжества, но на это у него будет достаточно времени до того, как Джерри придет домой.

Машина Клиффа влилась в плотный поток, движущийся по Холланд-роуд и поворачивающий на запад, к железной дороге. Он обошел несколько грузовиков и повернул на Оксфорд-роуд, которая вела к морю. Окружающий пейзаж был ужасен: перед глазами вздымались запыленные промышленные корпуса, между которыми кое-где виднелись площадки для отдыха и игр, трава на которых уже давно превратилась в сено под палящими лучами безжалостного солнца. Однако смотреть на грязные кирпичные стены и мертвые газоны было все же намного приятнее, чем наблюдать за компанией зомби, ковыляющих вдоль морского берега.

Ну что ж, вроде все в порядке, размышлял он, сидя в машине, небрежно держась одной рукой за баранку. Так что же сказать Джерри насчет праздника? «Развлекательный центр» получил неожиданно большой заказ? А может, наследство от старой тетушки Мейбл? Или какой-нибудь юбилей? Пожалуй, это самое подходящее. Юбилей… Какое сегодня число?

Клифф задумался. Когда они с Джерри встретились? Он и год-то не может припомнить, не то чтобы месяц и тем более день. Они съехались — вернее, Клифф перебрался к Джерри — наверное, в марте, потому что в тот день ветер дул по-сумасшедшему, значит, встретились они, должно быть, в феврале. Хотя вряд ли, потому что в феврале собачий холод и трудно представить, чтобы кто-нибудь решился предаваться сексуальным забавам в туалете на Рыночной площади. Но ведь раз на раз не приходится, и тогда никто из них не побоялся отморозить свое хозяйство ради возможности позабавиться с симпатичным гомиком, подавшим призывный знак глазами. А поскольку они с Джерри действительно встретились на площади, тут же приступили к делу и почти сразу после этого стали жить вместе… Нет, подумал он, не похоже, чтобы они могли съехаться в марте. Черт возьми! Да что у меня с памятью? — грустно подумал Клифф. Вот у Джерри память будто стальной капкан и всегда была такой.

Клифф вздохнул. Вот из-за этого-то у них с Джерри постоянно возникали размолвки. Он никогда не забывал ни одной самой плевой мелочи. А если у Клиффа случался провал в памяти, он пытался увязать запамятованные события и людей с какими-нибудь праздниками или значительными событиями. И действительно, ведь сама идея представить себе жизнь в виде последовательных торжеств, а не рутинной тягомотиной заметно способствует повышению жизненного тонуса.

В конце-то концов, если Джерри хоть чуть-чуть верит ему, Клиффу не придется прилагать больших усилий, чтобы его успокоить. Ему не нужно будет пускаться на ухищрения ради того, чтобы завоевать расположение Джерри, хотя бы потому, что он никогда и не терял благосклонности своего любовника.

В отношениях с Джерри была другая проблема. С этим парнем надо было постоянно держать ухо востро. Одно неверное слово, одна ночь, утро или день, когда по каким-то причинам не чувствуешь желания заняться с ним сексом, — и все. Он начинал перебирать обиды, вспоминать досадные мелочи, словно рассматривая их под микроскопом.

Поворачивая налево, на Оксфорд-роуд, Клифф уже чувствовал раздражение. Дорога шла параллельно железнодорожным путям, пролегающим за линией промышленных зданий. Клифф, глядя на грязные, будто засаленные стены, вдруг отчетливо осознал, что именно он чувствует: перед Джерри он ощущал себя гадким и отвратительным, в то время как Джерри выглядел чистым, словно дождевая вода, собранная в Швейцарии. Какое это имеет значение! — усмехнулся про себя Клифф. Слабости есть у каждого, есть они и у Джерри. Клифф знал почти наверняка, что его любовник не упустит случая потрахаться на стороне, но не делал из этого трагедии.

В конце Оксфорд-роуд в нее вливались Карнэрвон-роуд и Уэллсли-роуд. Обе они вели к морю, но первая через Морской бульвар, вторая через Пирс-авеню. Клифф притормозил, держа руку на рычаге переключения скоростей, не потому что задумался, по какой дороге ехать, а скорее потому, что все еще перебирал в уме события последних дней.

Что ж, Джерри был с ним резок. Но ведь он заслужил это. А с другой стороны, Джерри всегда становился таким, когда у него было много работы. Клиф не раз это замечал.

А когда у Джерри было затишье в делах, его поведение бесило Клиффа, хотя он понимал, что к этому необходимо притерпеться, — он, как иголка за ниткой, неотступно следовал за Клиффом, требуя подтверждения, что его любят, им дорожат, его хотят и… и еще черт знает чему. Живя с Джерри, он нередко ловил себя на мысли, что чувствует себя так, будто живет с надоедливой, приставучей бабой. Джерри то подолгу многозначительно молчал, вздыхая, как корова, то терся носом о шею Клиффа, что могло означать приглашение к любовной игре, или — и это доводило его до белого каления — дотрагивался до него напряженным членом, будто намекая Клиффу о своих ожиданиях.

Как же сильно он ненавидел эти ожидания, они были словно невысказанные вопросы, на которые Клифф должен немедленно ответить. И Клифф с трудом сдерживал себя, чтобы не дать ему по роже, не закричать во весь голос: «Ты чего-то хочешь, Джер? Так, черт возьми, скажи об этом прямо!»

Но Джерри напрямую высказывался, только когда обвинял в чем-то Клиффа, а это раздражало его еще больше, он набрасывался на Джерри, противоречил ему, делал все назло, крушил вещи, причинял боль.

Вдруг Клифф понял, что он двинулся в сторону Рыночной площади Клактона, и уже прижался к обочине, словно должен был сделать привычный поворот.

Тпру, приказал он себе. Остановись-ка, сынок.

Вцепившись в рулевое колесо, он пристально вглядывался в площадь. Его внимание привлекли треугольники материи синего, красного и белого цветов — в гамме национального флага, — которые колыхались над крышей небольшого строения, стоявшего в дальнем конце словно для того, чтобы привлечь внимание каждого покупателя к общественным удобствам и пригласить посетить это приземистое кирпичное зданьице, на фасаде которого красовалась буква «М», слегка искаженная струями поднимающегося от земли теплого воздуха.

Клифф сглотнул слюну. Господи, как ему хотелось пить! Он мог бы купить здесь бутылку воды, или какого-нибудь сока, или кока-колы. Можно заодно купить бифштексов в мясных рядах, ну и еще что-нибудь… Правда, он собирался заглянуть в магазин на Сыпучих Песках… Но на рынке и продукты более свежие, да и размяться не мешает… Надо купить картофель, салат, овощи, а если хватит времени — пройтись, присмотреть подарок для Джерри в честь примирения. Он, правда, не будет знать, что это некий символический дар.

А между тем пить хотелось невыносимо. Клифф решительно вышел, захлопнул дверцу машины и зашагал к площади. Купил воды и, не отходя от прилавка, жадно осушил бутылку. Оглядываясь вокруг в поисках урны, он заметил на лотке Плаки разноцветье контрафактных галстуков, шарфов и носовых платков. Как раз то, что нужно. Клифф ведь не скажет Джерри, где он приобрел подарок.

Над прилавком, закрепленные на шнуре бельевыми прищепками, висели куски материи разнообразных форм и расцветок, образующие причудливый цветовой узор в соответствии с присущей Плаки склонностью к необычным художественным решениям.

Клифф провел рукой по шарфам. Ему нравилось ощущать, как они скользят по ладони. Его так и подмывало зарыться в них лицом, потому что ему казалось, что они охладят его, как вода горного потока.

— Вам нравится? Мне тоже, — прозвучал голос от соседнего лотка. Перед прилавком, заставленным коробками с носовыми платками, стоял парень в футболке специфического покроя: узкие лямочки на плечах и большие вырезы на спине и груди, которые не скрывали хорошо развитой мускулатуры, с соска свешивалось кольцо.

Господи, вот это красавчик, подумал Клифф. Какие плечи, какая талия, а шортики такие короткие и обтягивающие, что у Клиффа перехватило дыхание.

Надо лишь по-особому посмотреть на этого парня. Поймать его взгляд, сказать что-то вроде «они действительно чертовски хороши». Улыбнуться. И увидеть в глазах желание.

А овощи к ужину? Тихое семейное торжество вдвоем с Джерри? Верность и пожизненная моногамия?

Но Клифф не мог отвести взгляда от этого парня. Он был загорелым, сложен как бог, мускулы блестели в лучах послеполуденного солнца. Он смотрелся словно ожившая античная статуя. Господи, подумал Клифф, ну почему Джерри на него не похож?

А тот все еще ждал ответа. Наверняка он чувствовал, что Клифф колеблется, и поэтому подбодрил его улыбкой, а потом сказал:

— Ну и жара сегодня, а? А вы знаете, я люблю такую погоду. А вы?

Господи, подумал Клифф. О Господи! Господи!

Да черт с ним, с Джерри! Он вечно цепляется за него. Он всегда чего-то требует. Он всегда что-то вынюхивает, высматривает и мучает его своими бесконечными занудными вопросами. А почему, собственно, он не может увлечься?

Он перевел взгляд на туалет, стоящий на другой стороне площади. А потом снова на парня.

— Обожаю, — ответил Клифф.

А потом направился прогулочным шагом по направлению к мужскому туалету.

Глава 25

Меньше всего Эмили хотелось видеть кого-нибудь из азиатов, но как только детектив Хониман притащил в управление дрожащего Кумара и поместил его в комнату для допросов, кузен Муханнада Малика возник перед ней как из-под земли. При первом же взгляде на Эмили Кумара как будто прорвало, и он снова, как это было накануне, что-то залопотал. Хониман схватил его за локоть, слегка встряхнул, а потом рявкнул, приказывая прекратить бессмысленное бормотание, однако это не оказало на пакистанца никакого воздействия. Эмили велела детективу отвести Кумара в камеру и подержать его там — пока у нее нет времени для допроса. И тут появился Таймулла Ажар, готовый бороться за права соплеменника.

Только этого ей и не хватало! Стоило Эмили вернуться в управление, как сразу позвонил Фергюсон и потребовал скрупулезного отчета об обыске на горчичной фабрике. Известие о том, что там ничего не обнаружено, обрадовало его в такой же степени, как и саму Эмили. Но беспокоило его сейчас не столько убийство Хайтама Кураши, сколько отчет, который необходимо составить для выдвижения на должность заместителя начальника полиции графства. Поэтому все его вопросы и комментарии недвусмысленно сводились к одному: меньше чем через сорок восемь часов он должен предстать перед членами комиссии, и ему до смерти хотелось, чтобы они увидели перед собой победителя, раскрывшего убийство в Балфорде.

— Господи, Барлоу, — с места в карьер начал выговаривать он, — что происходит? Вы столько лапши навешали мне на уши, рапортуя об успехах, а на самом деле у вас, как я понимаю, еще и соломинки в руках нет. Вы знаете порядок? Или мне напомнить? Если вы не гарантируете мне, что к завтрашнему утру подозреваемый будет арестован, я передаю дело Приели.

Он был уверен, что Эмили задрожит от страха и тут же назовет кандидата на арест — это может быть кто угодно, арестованный просто так, за здорово живешь, — лишь бы дать Фергюсону возможность покрасоваться перед начальством, которое принимает решение о продвижении его по службе. Но она была не в том настроении, чтобы ему подыгрывать. Больше всего ей хотелось добраться до другого конца провода и придушить шефа собственными руками.

— Передавайте дело Приели, Дон, — стараясь говорить спокойно, ответила Эмили. — Дайте ему в помощь еще дюжину детективов, если вы думаете, что это поднимет ваш авторитет в глазах комиссии. Но только не висите у меня над душой, понятно? — Выкрикнув последнюю фразу, она чуть не разбила трубкой аппарат.

Как раз в этот момент появилась Белинда Уорнер с пренеприятнейшим известием: один из пакистанцев сидит в приемной и настаивает на встрече. И вот сейчас перед ней стоял Таймулла Ажар.

После того как Эмили не позволила ему отвезти Фахда Кумара домой, он следом за детективом Хониманом поехал в Клактон. Не доверяя полиции вообще, а в особенности руководству полиции Балфорда, он решил дождаться отъезда Хонимана из пансиона, где квартировал Кумар, а затем еще раз убедиться, все ли с ним в порядке. Но детектив появился из дверей вновь с Кумаром, и Ажар приехал вслед за ними в управление.

— Мистер Кумар рыдал навзрыд, — сказал он Эмили. — Совершенно ясно, что он панически боится детектива Хонимана. Согласитесь, ему еще раз надо зачитать и растолковать его…

Эмили не была расположена пускаться в долгие прения о том, что законно и что незаконно, а потому нетерпеливо и довольно резко прервала его:

— Мистер Ажар, Фахд Кумар находится в этой стране нелегально. Я думаю, вам понятно, что это несколько ограничивает его права.

Ажар от неожиданности растерялся.

— Вы хотите сказать, что это задержание не связано с убийством мистера Кураши? — спросил он.

— Вы сообразительный человек. Он находится в Англии не по приглашению, не на отдыхе во время отпуска, он не нанят в работники гражданином страны, он не студент и не супруг гражданки этой страны. А раз так, то у него нет никаких прав.

— Понятно, — процедил сквозь зубы Ажар, но, как только он заговорил, Эмили стало ясно, что он не из тех, кто безропотно смиряется с поражением. — И как вы собираетесь объяснить ему это?

Ну и фрукт, черт бы его подрал, подумала Эмили. Быстро справившись с охватившей было его тревогой, Ажар невозмутимо ожидал, какое решение она примет, ведь Кумар почти не понимал по-английски. А она проклинала себя за то, что отпустила в Лондон профессора Сиддики. Даже если сию минуту связаться с детективом Хескетом, приказать ему разворачиваться и везти профессора назад, в Балфорд, она потеряет как минимум два часа. И Таймулла Ажар отлично это понимал.

Эмили обдумывала то, что узнала о нем из объективки отдела полицейской разведки. В Лондоне считали, что к нему следует относиться с осторожностью, однако не обнаружили ничего более серьезного, чем супружеская измена. Обычная, ничем не примечательная личность. Если подозревать таких, как он, то всех, от принца Уэльского до пьяниц, околачивающихся у церкви Святого Ботольфа, можно с ходу сажать за решетку на несколько лет. К тому же, как накануне сообщила Барбара Хейверс, Таймулла Ажар не является непосредственным участником этого дела. И в документе, внимательно прочитанном Эмили, ничего не говорилось о его участии в подпольном братстве, одним из активистов которого был его кузен.

Придется согласиться на участие в допросе этого азиата, уж очень хочется Эмили как можно скорее докопаться до правды. Она предостерегающе поднесла палец почти к самому лицу Ажара и сказала:

— Пойдемте. Но учтите, одно несанкционированное действие — и я привлеку вас за это к ответственности как соучастника преступления.

— За что «за это»?

— Ах, оставьте, вы прекрасно знаете, что я имею в виду.

Район Авеню располагался в противоположном от горчичной фабрики конце города, примыкающем к полю Балфордского гольф-клуба. Попасть туда можно было по разным дорогам, но Барбара выбрала ту, что пролегала по берегу моря. Она взяла себе в попутчики самого рослого и мощного детектива их тех, кто участвовал в обыске на фабрике, парня по имени Peг Парк. Он сидел сейчас за рулем с видом танцора, которому предстоит вальсировать с партнером, который и ходить-то плохо умеет. Муханнад Малик, решила Барбара, не придет в восторг от ее приглашения в местное управление полиции на беседу со старшим следователем Барлоу. Хотя в последние дни он и провел там несколько часов, но Барбара нисколько не сомневалась, что он предпочитает появляться в этом здании исключительно по собственной воле. А потому она прихватила детектива Рега Парка, полагая, что его присутствие сделает Малика более покладистым.

По дороге она оглядывалась по сторонам, высматривая бирюзовый «тандерберд» Малика. Муханнад так и не появился на фабрике к концу обыска и никому не сообщил по телефону, где он находится. Иэн Армстронг не нашел в этом ничего необычного: Муханнад Малик — коммерческий директор, он часто в рабочее время отсутствует на фабрике, иногда даже по несколько дней. Конференции, организация презентаций, реклама товаров… Его работа не связана непосредственно с производственным процессом.

Поэтому Барбара пыталась найти приметный автомобиль, когда они с детективом Парком ехали вдоль моря. Муханнад, конечно, мог заниматься в это время и делами фабрики, но по звонку из компании «Поездки по всему свету» или от Клауса Рохлайна, возможно, сменил род деятельности.

Бирюзового кабриолета нигде не было видно. И когда детектив Парк пересек город и свернул к фасаду необычного, наполовину деревянного дома с остроконечной крышей, принадлежащего семье Маликов, там они машины тоже не заметили. Тем не менее Барбара попросила детектива остановиться у тротуара. Отсутствие автомобиля не означает, что и его хозяин отсутствует.

— Давай посмотрим, — обратилась она к Парку. — Но будь настороже: возможно, придется применить силу, если, конечно, он дома.

Детектив Парк взглянул на нее даже с некоторой радостью, словно применение силы — это как раз то, о чем он мечтал на протяжении всего долгого рабочего дня. Он издал какое-то утробное рычание, похожее на клич приматов и вполне подходящее к его громадным ручищам и мощной груди.

Детектив выгрузился из машины и встал за спиной Барбары на дорожке, ведущей к входной двери, по обеим сторонам которой, несмотря на многодневное пекло, буйно зеленели лаванда и флоксы. Значит, кто-то здесь очень любит цветы, если каждый день таскает тяжеленные ведра с водой, ведь поливать из шланга запрещено, подумала Барбара.

Ни за одним из сверкающих чистотой окон обоих этажей не было заметно никакого движения. Но, когда Барбара нажала кнопку звонка рядом с тяжелой дверью, кто-то приник к небольшому квадратному отверстию, забранному причудливой решеткой. Вот так встречают гостей в монастыре, подумала Барбара и еще больше укрепилась в этой мысли, разглядев за решеткой едва различимый силуэт. За дверью стояла женщина, закутанная в покрывало.

— Что вам нужно? — осведомилась женщина. Барбара достала удостоверение и назвала себя.

— Нас интересует Муханнад Малик, — добавила она. — Нам необходимо поговорить с ним.

Ответа не последовало, но по ту сторону загремел засов, а потом дверь широко распахнулась. Перед ними в затененном тамбуре стояла женщина средних лет. На ней была юбка до полу, блуза с длинными рукавами, застегнутая на все пуговицы; повязанный низко синий платок — в тени тамбура он казался почти черным — закрывал лоб и спускался примерно на ярд ниже плеч.

— Какие у вас дела к моему сыну? — поинтересовалась она.

— Ага, вы, стало быть, миссис Малик, — догадалась Барбара и, не ответив, спросила: — Позвольте нам войти?

Женщина задумалась над просьбой Барбары, при этом ее взгляд останавливался то на Барбаре, то на ее спутнике, к которому она, похоже, проявляла особый интерес.

— Муханнада нет, — сказала она.

— Мистер Армстронг сказал, что он поехал домой обедать, но на фабрике он так больше и не появился.

— Да, он здесь был, но уехал. Час назад. Может быть, больше. — Две последние фразы она произнесла, будто спрашивала сама у себя.

— Так вы точно не знаете, когда он уехал? Может быть, вам известно, куда он направился? Мы можем войти?

И снова миссис Малик в растерянности уставилась на детектива Парка, поправляя платок и затягивая его потуже. Барбара вдруг поняла, что мусульманской женщине неловко: муж отсутствует, а в это время в доме находится мужчина-европеец, поэтому она предложила:

— Детектив Парк подождет в саду. Он в восторге от ваших цветов, не правда ли. Peг?

Детектив вновь издал рычание и со значением посмотрел на Барбару.

— Если что, кричите, договорились?

Он сжал в кулак, демонстрируя его устрашающий размер, свои похожие на сигары пальцы, но Барбара выразительным взглядом указала на залитую солнцем клумбу за его спиной и сказала:

— Спасибо, детектив.

Детектив Парк направился в сад, миссис Малик отошла на шаг от двери. Барбара сочла это за молчаливое приглашение и решительно шагнула в тамбур. Тут женщина опомнилась и заступила ей дорогу. Миссис Малик жестом пригласила ее в комнату, которая, судя по всему, служила гостиной. Барбара, остановившись в центре, повернулась к миссис Малик, стоявшей у двери на краю огромного яркого ковра, который полностью закрывал весь пол. Она заметила с удивлением, что на стенах нет картин. Вместо них висели вышивки — арабская вязь, вставленная в позолоченные рамы. Над камином была роспись — здание кубической формы под затянутым облаками небом. Кааба, догадалась Барбара. Внизу были веером закреплены несколько фотографий, и она подошла поближе.

На одном снимке был запечатлен Муханнад со своей беременной, на сносях, женой; они обнимали друг друга, у их ног стояла корзина, подготовленная для пикника. На другом — Салах и Хайтам Кураши, стоящие на пороге дома, похожего на тот, в котором сейчас находилась Барбара. На остальных фотографиях резвились мальчики — раздетые, одетые, дома, на улице…

— Внуки? — спросила Барбара, отходя от камина. Она заметила, что миссис Малик еще не вошла в комнату и наблюдает за ней из прихожей. Барбаре показалось, что она желает сохранить что-то в тайне, либо замыслила какую-то хитрость, либо просто не может справиться с волнением. Барбара поняла, что поговорить сейчас она сможет только с этой женщиной, — Муханнада действительно нет дома. Какая-то неясная тревога все еще не покидала ее.

— Миссис Малик, — обратилась она к женщине, — где же ваш сын? Может, он все-таки дома?

— Нет, — ответила миссис Малик, подошла к Барбаре и вновь поправила платок на голове, надвигая его пониже на лоб.

В ярком свете гостиной Барбара заметила, что рука женщины в ссадинах. А когда она перевела взгляд на ее лицо, то и на нем увидела царапины и припухлости.

— Что с вами произошло? — спросила она. — На вас напали? Избили?

— Нет, ну что вы. Споткнулась обо что-то в саду. — И, словно желая подтвердить правдивость своих слов, она показала Барбаре грязные пятна на юбке, будто после падения она еще некоторое время не могла встать с колен.

— Никогда не видела, чтобы падение оставляло следы, как после побоев, — недоверчиво покачала головой Барбара.

— Увы. Значит, мне не повезло, — ответила женщина. — Я уже сказала, что моего сына нет дома. Но я жду его вечером. Он должен возвратиться к тому часу, когда дети будут ужинать. Он, если позволяют дела, никогда не упускает возможности побыть с ними в это время. И если вы соблаговолите навестить нас еще раз, Муханнад будет счастлив…

— Не смейте ничего решать за Муни, — раздался другой женский голос.

Повернувшись, Барбара увидела жену Муханнада, спускавшуюся по лестнице. Длинные царапины на левой щеке появились явно в результате недавней потасовки, причем с женщиной, решила Барбара. Она-то знала, что мужчины, когда дерутся, бьют кулаками. Она снова изучающе посмотрела на раны на лице миссис Малик, соображая, как в своих интересах использовать отношения, сложившиеся между этими двумя женщинами.

— Только жена Муханнада может говорить от имени Муханнада, — провозгласила вторая миссис Малик.

Повезло, обрадовалась Барбара: вражда между ними — большая удача.

— Он утверждает, — заявил Таймулла Ажар, — что его документы украдены. Еще вчера они находились в ящике комода. Он уверяет, что говорил вам о бумагах, когда вы были в его комнате. А когда сегодня днем детектив велел ему их предъявить, он обнаружил, что документов нет.

Эмили слушала перевод Ажара, стоя в душной, похожей на шкаф камере — комнате для проведения допросов. На столе стоял магнитофон; Эмили, включив его, отошла к двери, откуда могла наблюдать за Кумаром, глядя на него сверху вниз — выгодная позиция, поскольку таким образом она давала понять, в чьих руках сейчас сила и власть.

Таймулла Ажар и Кумар сидели друг напротив друга по разные стороны стола — Эмили посчитала, что так ей легче будет контролировать их беседу.

Когда Эмили и Ажар вошли в камеру, Кумар сидел на полу, забившись в угол, словно мышонок, понявший, что ему не избежать кошачьих когтей. Затравленным взглядом он смотрел куда-то за спины вошедших, будто ожидая, что в камере появится кто-то еще. Когда он понял, что допрашивать его будут только они, он принялся бубнить.

Эмили потребовала перевести.

Ажар молча и не перебивая слушал его примерно полминуты, после чего сказал:

— Он цитирует Коран. Он говорит, что среди жителей Медины есть лицемеры, неведомые Мухаммеду, и что они будут изобличены и жестоко наказаны.

— Попросите его прекратить проповеди, — поморщилась Эмили.

Ажар вкрадчивым голосом сказал что-то Кумару, но тот, пропустив мимо ушей его слова, продолжал бубнить, и Ажару пришлось переводить дальше:

— Другие признали свою вину. И хотя они действовали заодно с благочестивыми, это было плохо. Но Аллах примет их покаяние. Воистину Аллах…[57]

— Мы все это уже слышали вчера, — перебила его Эмили. — Может, хватит? Скажите мистеру Кумару, что я хочу знать, что он делает в этой стране без документов. И знал ли Кураши о том, что он находится здесь нелегально?

Когда Кумар сказал ей — через Ажара, — что его бумаги были украдены в то время, пока его не было в Клактоне, а он обнаружил это сразу по возвращении в пансион, Эмили взбеленилась:

— Да это чушь собачья! Не далее как пять минут назад детектив Хониман доложил мне, что все остальные постояльцы пансиона миссис Керси — англичане, которым эти бумаги не нужны. Входная дверь пансиона постоянно на замке — и днем и ночью, окно комнаты мистера Кумара расположено на высоте двенадцати футов над землей и выходит на задний двор, стало быть, проникнуть в его комнату через окно нет никакой возможности. Так что попросите его объяснить, каким образом могли быть украдены его документы, не касаясь пока вопроса, кому и зачем они понадобились.

— Он не может объяснить, как это произошло, — сказал Ажар после того, как выслушал долгий ответ своего соотечественника, — но он утверждает, что документы — это очень ценное имущество, потому что их можно продать на черном рынке тем отчаявшимся несчастным, которые ищут работу и возможность любым образом остаться в этой стране.

— Та-ак, — подчеркнуто медленно протянула Эмили и, сузив глаза, пристально посмотрела на Кумара. Он, нервничая, елозил руками по столу, оставляя на нем влажные следы. — Скажите ему, — обратилась она к переводчику, — что у него нет никаких причин волноваться по поводу своих бумаг. В Лондоне будут просто счастливы сделать ему дубликаты. Разумеется, еще год назад с этим была бы целая проблема, но сейчас с помощью компьютера можно незамедлительно выяснить, имел ли он на руках въездную визу, когда пересекал границу нашей страны. Он может ускорить дело, если сообщит, через какой аэропорт он прибыл сюда. Через Хитроу? Через Гатуик?

Кумар облизал губы, сглотнул слюну. А Эмили гнула свое:

— Естественно, мы должны знать, какая именно виза была украдена из комнаты мистера Кумара. Приходится ли он кому-то из граждан страны родственником? Или он приехал поработать во время отпуска? Может, он врач или священнослужитель? Допускаю, что он может быть студентом или чьим-то супругом. Хотя, поскольку у него есть жена и дети в Пакистане, то последнее, как мне кажется, маловероятно. Может быть, он прибыл в страну для лечения? Хотя он, похоже, не обладает необходимыми для этого средствами… Пусть уточнит, иначе мы не сможем оформить ему дубликат.

Кумар, слушая перевод Ажара, извертелся на стуле. Ответ прозвучал довольно странно.

— Аллах сулит адское пламя лицемерам и неверующим, — переводил Ажар. — Аллах проклинает их и обрекает на муки вечные.[58]

Опять эта молитвенная бодяга, чертыхнулась про себя Эмили. Если этот недоумок и вправду думает, что только молитвы могут спасти его в нынешней ситуации, он еще более глуп, чем кажется.

— Мистер Ажар, — со вздохом произнесла она, — скажите этому человеку, что…

— Могу ли я попытаться воздействовать на него? — вдруг перебил ее Ажар. Пока Эмили говорила, он молча и, казалось, безучастно наблюдал за Кумаром. А теперь смотрел на нее спокойным и бесхитростным взглядом.

— И чем же? — подозрительно глядя на него, спросила Эмили.

— Моей собственной… молитвой, если можно так сказать.

— Только с переводом.

— Разумеется. — Он снова повернулся к Кумару. Заговорил с ним, а потом перевел сказанное Эмили. — Обрадуй верующих, которые каются и поклоняются Аллаху; те, кто служат ему, те, кто восхваляют его… те, кто поддерживает правых и препятствует неправым.[59]

— Мне понравилось, — кивнула головой Эмили. — Пожалуй, на этом закончим богословский диспут.

Но Ажар неожиданно возразил:

— Могу я сказать ему еще кое-что? Какой смысл прятаться во лжи, ведь легко можно сбиться с пути.

— Скажите, — разрешила Эмили, — и добавьте, что игра закончена. Если он не скажет правду, то первым же рейсом будет отправлен назад, в Карачи. Так что пусть решает.

Ажар перевел слова Эмили Кумару. Глаза того наполнились слезами, и через мгновение слова хлынули потоком.

— Что он говорит? — заволновалась Эмили, не слыша перевода.

Ажар, казалось, с трудом отвернулся от Кумара, а потом, помедлив секунду, неторопливо произнес:

— Он говорит, что он хочет жить. Он просит защиты. В общем, он говорит то же самое, что говорил вчера: «Я никто. Я ничто. Пожалуйста, защитите меня. У меня нет друзей в этой стране. И я не хочу умирать, как другие».

Наконец-то, обрадовалась Эмили, предчувствуя сладкий вкус победы.

— Значит, ему все-таки что-то известно о смерти Кураши!

— Похоже, что так, — согласился Ажар.

Барбара решила, что сейчас самое время применить принцип «разделяй и властвуй».

Миссис Малик либо и в самом деле не знала, где находится ее сын, либо не хотела сообщать об этом полиции. А жена Муханнада, стараясь изо всех сил показать, что они с мужем не только мыслят одинаково, но и являются как бы одним целым, готова была поделиться с ней любыми, даже самыми пикантными подробностями ради того, чтобы подчеркнуть собственную значимость в жизни и делах мужчины, связанного с ней узами брака. Барбара понимала, что ей необходимо разлучить молодую женщину со старой, но все произошло и без ее вмешательства: жена Муханнада сама предложила поговорить наедине.

— Между мужем и женой, — с самодовольным видом сообщила она Барбаре, — есть много такого, о чем необязательно знать свекрови. А поскольку я жена Муханнада и мать его сыновей…

— Понятно. Вы совершенно правы. Меньше всего Барбаре хотелось выслушивать несмолкаемую болтовню этой женщины — она уже имела счастье пообщаться с ней в первый день своего пребывания в Балфорде, и у нее еще тогда сложилось впечатление, что мусульманка Юмн способна с библейской точностью и без запинки воспроизвести все нюансы взаимоотношений в семье и родословную ее членов до седьмого колена.

Они могут поговорить наверху, предложила Юмн. Ей надо искупать сыновей Муханнада, и сержант может говорить с ней, пока она будет этим заниматься. Сержант не имела ничего против. Вид голеньких сыновей Муханнада наверняка доставит сердцу несказанную радость.

Да ладно, пусть делает что хочет, решила про себя Барбара. Ей не терпелось добраться до правды.

— Юмн, — обратилась к невестке миссис Малик, — а почему ты не хочешь, чтобы сегодня Салах искупала мальчиков?

Она говорила очень спокойно, и ее тон больше объяснил Барбаре, чем многоречивость Юмн. Барбару не удивил ответ, из которого явствовало, что невестка уже приняла решение и от него не отступится.

— Может быть, Салах лучше почитает им вечером, если, конечно, они не очень устанут, — ответила Юмн. — И если она выберет для чтения что-нибудь, от чего моему Анасу не приснится опять страшный сон. — Обращаясь к Барбаре, она предложила: — Пойдемте со мной.

Барбара поднималась по лестнице, видя перед собой широкую спину не умолкавшей ни на секунду Юмн.

— Как людям нравится обманывать самих себя, — откровенничала она. — Моя свекровь уверена, что она и есть тот самый ларец, в котором покоится сердце моего мужа. И в этом, согласитесь, ее несчастье. Он ее единственный сын — она смогла родить всего двух детей, моего Муни и его сестру, — поэтому она так сильно к нему привязана.

— Что вы говорите? — изумилась Барбара. — А мне казалось, что она должна больше любить Салах. Девочки всегда ближе матери.

— Салах? — притворно захихикала Юмн. — Ну кто, скажите, может испытывать привязанность к такому ничтожеству? Вот комната моих сыновей.

Она провела Барбару в спальню, в которой на ковре играли два маленьких мальчика. На младшем был только памперс, который уже давно следовало поменять, а старший был совершенно голый. Его одежда — трусики, футболка и сандалии — лежала на ковре кучкой, изображавшей непреодолимое препятствие на пути игрушечных грузовиков.

— Анас, Бишр, — нараспев позвала их Юмн, — идите же скорее к своей амми-ги. Пора купаться.

Мальчики продолжали игру.

— А после этого, мои сладкие, вас ждет мороженое.

Услышав слово «мороженое», мальчики подняли головы. Они отложили в сторону игрушки и позволили матери взять их на руки.

— Вот так-то, — сказала Юмн, весело подмигнув Барбаре, и потащила свои сокровища в ванную комнату. Наполнив ванну водой примерно на один дюйм, она усадила в нее детей и бросила туда же трех желтых утят, две парусные лодки и четыре губки для мытья, которые обильно полила жидким мылом из флакона. — Купание должно восприниматься как веселая игра, — пояснила она Барбаре, наблюдавшей, как мальчики лупят друг друга мыльными губками. Разноцветные пузыри летали в воздухе. — Ваша тетя только и знает, что тереть и скрести вас, верно ведь, мои крошки? — спросила мальчиков Юмн. — Какая скучная у вас тетя! А вот ваша амми-ги устраивает вам веселуюванну. Давайте поиграем лодочками? Вы ведь любите свою амми-ги больше всех на свете?

Мальчики самозабвенно дрались губками и не обращали на мать никакого внимания. Она, вволю насюсюкавшись над ними, начала мыть им головы, одновременно разговаривая с Барбарой.

— Я горжусь ими. И их отец тоже. Они вырастут такими же, как он, мужчинами среди мужчин.

— Это точно, — подтвердила Барбара. — Я вижу, как они похожи.

— Вы серьезно? — искренне обрадовалась Юмн. Отступив на шаг от ванны, она с восхищением, как на произведения искусства, смотрела на своих сыновей. — Да! Смотрите, у Анаса глаза точь-в-точь как у отца. А Бишр… — Она тихонько засмеялась. — Придет время, и мы сможем сказать, что и Бишр унаследовал кое-что от своего отца. Твоей жене будет, чем дорожить, верно, Бишр?

Сперва Барбара не поняла, о чем она, но когда до нее дошел смысл слов Юмн, она подумала, что ни к чему хорошему это не приведет, а вот комплексов он наживет с такой мамашей — мало не покажется.

— Миссис Малик, — сказала она, — я пришла, чтобы повидаться с вашим супругом. Вы не можете сказать, где он сейчас?

— А зачем вам понадобился мой Муни? — Она склонилась над ванной и стала водить намыленной губкой по спине Бишра. — Он что, нарушил правила парковки и не заплатил штраф?

— Мне хотелось бы задать ему несколько вопросов, — ответила Барбара.

— И о чем же? Что-нибудь случилось?

Барбара нахмурила брови. Эта женщина, похоже, только что свалилась с Луны.

— Хайтам Кураши… — начала было объяснять Барбара.

— Ах вот оно что! Но вы напрасно собираетесь говорить с Муни о Хайтаме Кураши. Он ведь его почти не знал. Это вам надо к Салах.

— Вы уверены? — удивилась Барбара, наблюдая, как Юмн намыливает плечи Анаса.

— Конечно. Салах занималась нехорошими делами. Хайтаму стало это известно — уж не знаю как, — и между ними состоялся разговор. И этот разговор привел к… Печально, что разговоры доводят людей до такого, вы согласны?.. Мальчики, постойте. Мы будем пускать лодочки плавать по волнам? — Она, окунув ладони в воду, побултыхала ими. Лодочки качались и переворачивались. Мальчики, смеясь, колотили по воде кулачками.

— И что же это за нехорошие дела? — спросила Барбара.

— Она занималась ими по ночам. Она, наша маленькая Салах, занималась этим, когда думала, что все в доме спят. Она выходила из дома. И не один раз. И заходила в дом не одна, с кем-то. И этот кто-то проходил в ее комнату. Она, конечно же, думала, что никто об этом не знает. Она не догадывалась, что я не сплю, когда мой Муни уходит из дому по вечерам, и жду, когда он вернется в постель. А слух у меня чуткий. Верно, мои крошки? — Она, играя, щекотала малышей. Анас, отбиваясь обрызгал ей кофту, а она, весело смеясь, обливала его водой. — И кровать нашей милой Салах пела: скрип-скрип-скрип. Ведь так, мои мальчики? — Брызги снова полетели во все стороны. — Вот таким беспокойным сном спала ваша тетушка. Хайтаму очень не понравились эти мерзкие скрипы, верно ведь, мальчики? И они с Салах говорили об этом, и не один раз.

Ну и кобра, ужаснулась Барбара. Кто-нибудь точно захочет раздавить голову этой змее, и она уверена, что желающих нашлось бы в этом доме немало, представься им такая возможность. Ладно, пора было переходить от намеков и недомолвок к делу.

— Скажите, миссис Малик, — обратилась к Юмн Барбара, — у вас есть чадра?

Руки Юмн, поливающие водой мальчиков, внезапно замерли.

— Чадра? — переспросила она. — Какой странный вопрос! А почему вы этим заинтересовались?

— Просто так. Вы ведь носите традиционную одежду. Чтобы выйти куда-то? Навестить кого-то из знакомых? Зайти, ну, например, в отель, выпить чашечку кофе? Если вам приходится выходить одной, вы надеваете чадру? В Лондоне мусульманки постоянно ходят так. Но я не припомню, чтобы видела хоть кого-то в таком наряде здесь, на побережье.

Юмн потянулась за большим пластмассовым кувшином, стоявшим на полу у ее ног. Вытащив пробку из ванны, она открыла кран и поставила под него кувшин. Когда он наполнился, она принялась поливать мальчиков, а они визжали, словно расшалившиеся щенки. Юмн не отвечала. Она тщательно вытерла их белым полотенцем и, прижав каждого к бедру, вышла с ними из ванны, бросив на ходу Барбаре:

— Идите за мной.

С детьми на руках она направилась к спальне, расположенной в дальнем конце коридора. Дверь была закрыта, и она, толчком отворив ее, пригласила Барбару войти.

В маленькой комнате у стены стояла кровать, рядом с ней комод, напротив, у противоположной стены, стол. Окно с вымытыми до зеркального блеска стеклами было распахнуто. За ним виднелся кусок кирпичного забора с калиткой, ведущей в ухоженный сад.

— Вот это и есть та самая кровать, — объявила Юмн и поморщилась, словно перед ней и впрямь был предмет, вызывающий отвращение. — И Хайтаму было все известно.

Барбара отвела глаза от окна. Она почти уже открыла рот, чтобы сказать этой женщине: «Милая моя, мы обе отлично понимаем, как эта информация дошла до ушей Хайтама», когда увидела на столе, стоящем напротив кровати, принадлежности какого-то ремесла — инструменты и материалы.

Подойдя поближе, она с любопытством стала их рассматривать. Юмн тем временем продолжала:

— Вы можете себе представить, что чувствовал Хайтам, когда узнал, что его возлюбленная, которую ее отец представил ему как чистую, непорочную девушку, немногим отличалась от обычной… ну, возможно это обидное слово. Но мне было еще обиднее за Хайтама.

— Хм, — озадаченно произнесла Барбара, перебирая содержимое трех небольших пластмассовых подносов, в которых были аккуратно разложены бусины, монеты, ракушки, камни, куски лазурита и прочие мелкие предметы для поделок.

— Женщины во все времена являлись носителями наших традиций, — не останавливалась Юмн. — Каждая мусульманская женщина не просто жена и мать, она должна быть еще и примером добродетели и благочестия для своих дочерей.

— Да-да, истинная правда, — не слушая, подтвердила Барбара, внимательно изучая инструменты, аккуратно сложенные в ящиках: миниатюрные гаечные ключи, маленькие пассатижи, тюбики с клеем, ножницы и пара кусачек для проволоки.

— А если это не так, женщина губит себя, мужа и свою семью. Она покрывает себя позором. Салах знала это. Она знала, что ждет ее, если Хайтам расторгнет помолвку и объявит во всеуслышание о причине этого поступка.

— Все понятно, — под нос произнесла Барбара: в одном из ящиков с инструментами она увидела несколько больших бобин.

— Ни один мужчина после этого не захочет иметь с ней дела. Если ее и оставят в семье, то она превратиться в рабыню. Все будут ею командовать.

— Мне надо побеседовать с вашим супругом, миссис Малик, — бесцеремонно прервала ее Барбара, положив руку на только что обнаруженный ею предмет, который без натяжки можно было посчитать подарком для расследования.

Между бобинами с тонкими цепочками, струнами и люрексом стояла еще одна — с очень тонкой проволокой. К ней сейчас и был прикован взгляд Барбары, поскольку проволока, судя по всему, идеально подходила для растяжки, погубившей ничего не подозревавшего Кураши темным вечером на вершине Неза.

Ура! — мысленно возликовала Барбара. А ведь, черт возьми, Барлоу-Ищейка была права, права с самого начала!

Эмили разрешила им обоим курить. Как оказалось, это был единственный способ дать Кумару возможность расслабиться и раскрыть свои секреты. Поэтому, чувствуя тяжесть в груди, резь в глазах и нарастающий стук в висках, она терпеливо вдыхала воздух, загустевший от дыма сигарет. Кураши выкурил подряд три сигареты, пока не начал говорить что-то похожее на правду. Но перед тем он пытался уверить ее, что прошел таможенный досмотр в Хитроу. Потом сообщил, что в Гатуике. Он не смог вспомнить ни номер рейса, ни название авиакомпании, ни даже дату, когда он прибыл в страну. Вконец измучив Эмили, Кумар все-таки добрался до правды. Ажар с безучастным, ничего не выражающим лицом переводил, но в его глазах Эмили разглядела сочувствие и сострадание. Сама Эмили воспринимала мучения Кумара всего лишь как уловку. Она достаточно хорошо знала азиатов, чтобы позволить себе подозревать в каждом из них актера.

Были люди, которые помогали, начал Кумар. Когда кто-то хотел эмигрировать в Англию, то обращался к некоторым людям в Пакистане, которые знали, как это лучше сделать. Они знали, как сократить время ожидания, обойти многочисленные требования, выправить нужные бумаги… Все это, конечно, не бесплатно…

— Спросите, как он достал документы, — обратилась Эмили к Ажару.

На этот вопрос Кумар не дал прямого ответа, а объяснил, что сначала рассчитывал въехать в эту чудесную страну законным образом. Искал, у кого можно занять денег. Даже пытался предложить себя в качестве жениха семье, которой неизвестно его материальное положение, рассчитывая скрыть, что он женат. То есть не то чтобы скрыть, ведь закон допускает многоженство, правда, только для тех, у кого есть деньги, достаточные для содержания жен. Денег у него не было, но кто знает… А вдруг когда-нибудь…

— Ладно, меня не интересуют подробности ваших семейных обычаев, — махнула рукой Эмили.

Да, разумеется. Когда он понял, что у него ничего не получается, тесть рассказал ему об одном агентстве в Карачи, которое специализировалось на… ну, в общем, они называли это помощью в решении проблем, связанных с иммиграцией. У них, как он узнал позже, были отделения во всех частях света.

— Ну да, в морских портах, — заметила Эмили, припомнив города, в которых, по сведениям Барбары Хейверс, размещались офисы компании «Поездки по всему свету».

Кумар побывал в офисе этого агентства в Карачи, продолжал переводить Ажар, и объяснил там, что ему нужно. За определенную плату все вопросы были улажены.

— Так он все-таки оказался в Англии нелегально, — заключила Барбара.

Да, но не сразу в Англии. На это у него не хватило денег, поскольку у него не было пяти тысяч фунтов, необходимых для оплаты британского паспорта, водительских прав и медицинской карты. Только очень богатые люди могут себе это позволить. На деньги, которые семье удалось скопить за пять лет лишений и строжайшей экономии, он мог купить билет только до Германии.

— До Гамбурга, — уточнила Эмили.

И снова он не подтвердил ее предположения. В Германии, заторопился Кумар, он некоторое время жил в какой-то квартире, ожидая переправки в Англию, где — как ему обещали, в свое время и при соответствующих усилиях с его стороны — ему выдадут документы, необходимые для проживания в этой стране.

— Вы прибыли в Англию через Паркестонский порт, — сделала вывод Эмили. — Расскажите, каким образом?

На пароме, в кузове грузовика. Людей спрятали среди товаров, отправляемых с континента: автомобильных шин, каких-то деталей, мешков с пшеницей, кукурузой, картофелем. Иммигрантам было все равно. Все зависело от желания шофера грузовика пойти на риск ради получения соответствующей компенсации.

— А ваши документы?

Услышав этот вопрос, Кумар что-то забормотал; было понятно, что он не желает отвечать на этот вопрос. Он и Ажар обменялись многозначительными взглядами. Эмили, заметив это, закричала:

— Стоп, хватит! Немедленно переведите!

Ажар повернулся к ней. Он был очень расстроен.

— Он говорит то, что мы уже слышали. Он боится рассказывать, что было дальше.

— Тогда расскажу я, — сказала Эмили. — Возглавляет это дело Муханнад Малик. Он доставляет сюда нелегалов и, снабжая их фальшивыми документами, превращает в своих заложников. Переводите же, мистер Ажар. — Ажар медлил, его глаза потемнели, он, видимо, переваривал в уме обвинения, выдвинутые Эмили против его кузена, и она повторила ледяным тоном: — Переведите. И если мистер Кумар желает быть привлеченным к суду по этому делу, он может дальше покрывать своего хозяина.

Ажар заговорил, но голос его изменился; как именно, Эмили не могла точно определить, но была уверена, что это неспроста: Ажар хочет отвести подозрения от своего омерзительного кузена. Эти люди стараются держаться вместе, они напоминают стаю мух, облепляющих коровью лепешку. Но он не выйдет из управления, пока не выяснит у Кумара все до конца. А к тому времени они закроют в камеру и Муханнада.

Когда Ажар управился с переводом, Кумар зарыдал. Это правда, сказал он. В Англии его держали на складе. Там он и увидел двух своих соотечественников и какого-то немца.

— Одним из них был Муханнад Малик, — сказала Эмили. — А второй?

Он не знал. Он так и не узнал. Но тот, второй, был хорошо одет, с золотыми часами и цепочкой на шее. На складе он появлялся не часто, все слушались его беспрекословно.

— Ракин Хан, — вспомнила Эмили. По описанию Кумара это был именно он.

Кумар не знал имени и другого пакистанца. Он услышал, как его зовут, — он посмотрел сначала на Эмили, потом на Ажара — во время вчерашнего допроса. До этого он, обращаясь к мистеру Малику, называл его «хозяин».

— Многозначительное прозвище, — покачала головой Эмили. — Не иначе, сам придумал.

Кумар все говорил и говорил. С нелегальными иммигрантами заключили соглашение, что они будут работать, пока не расплатятся за настоящие документы.

— И что это была за работа?

Некоторых послали на заводы, других — на фермы. Их направляли туда, где требовались работники. Обычно среди ночи за ними приезжал грузовик, развозил по рабочим местам. Они возвращались назад иногда в тот же день ночью, а бывало, что и через несколько дней. Мистер Малик и двое других получали за них деньги. После того, как документы будут оплачены, иммигранты получат их и могут быть свободны.

Однако за те три месяца, когда Фахд Кумар отрабатывал долг, никто так и не получил настоящих бумаг. Прибыли еще иммигранты, но никто не сумел заплатить за свою свободу. Работы становилось все больше: поспевал урожай овощей и фруктов, но заработков все равно не хватало, чтобы рассчитаться с людьми, организовавшими их приезд в эту страну.

Да, эти бандиты все хорошо продумали — к такому выводу пришла Эмили. — Нелегалов нанимали фермеры, владельцы мельниц, мастера на заводах. Выгодно — платить нужно гораздо меньше, чем обычным работникам, и не самим нелегалам, а тому, кто их привозил. А уж тот забирал столько денег, сколько его душе было угодно, отдавая им остатки, чтоб с голоду ноги не протянули, с видом щедрого дарителя. Эти бесправные люди думали, что смогут таким образом закрепиться в стране. Напрасно. Для их положения в законодательстве существует специальный термин — рабство.

И у них было две возможности, сказал Кумар: или продолжать работу и надеяться, что в конце концов им выдадут бумаги, или попытаться сбежать и найти способ добраться до Лондона, где они, возможно, смогли бы влиться в азиатскую общину и жить, работая без документов.

Теперь Эмили поняла, что в этом бандитском бизнесе замешаны и весь клан Маликов, и Хайтам Кураши. Движущей силой была жадность. Кураши догадался о схеме работы этого механизма ночью в отеле «Замок». Он захотел участвовать в деле, рассматривая это как часть приданого Салах. Ему отказали. Несомненно, он использовал Кумара для того, чтобы шантажировать семью, требуя выделить ему кусок жирного финансового пирога и угрожая в противном случае передать информацию о том, что происходит с Кумаром, полиции или газетам. Это был хитроумный ход. Он сделал ставку на то, что страх разоблачения перевесит жадность, не учел, правда, что шантажистов часто убивают. Его требования относительно компенсации за его осведомленность были разумными: ведь он должен был вскоре войти в семью и заслуживал право иметь ту же долю, что получали все. В особенности Муханнад.

А кстати, о Муханнаде… Очень скоро ему придется распрощаться со своей шикарной машиной, «Ролексом», мокасинами из змеиной кожи, с причудливым перстнем с бриллиантом и золотыми цепочками. Там, куда ему предстоит отправиться, они ему не потребуются.

Это, безусловно, повлияет на положение Акрама Малика в общине. Разумеется, и все азиатское население тоже пострадает. Когда фабрику закроют по результатам расследования преступной деятельности этого семейства, они вынуждены будут заняться поисками работы. Но только легальные иммигранты.

Нет, она все-таки была права, что приказала провести обыск на горчичной фабрике. Правда, искать нужно было не контрабанду, а нелегалов.

Чтобы справиться с расследованием, необходимо будет подключить Интерпол для выявления международных связей иммиграционной схемы, проинформировать иммиграционную службу, совместно с которой предстоит заниматься депортацией людей, ввезенных в страну Муханнадом. Некоторые из них должны будут дать показания против него и его семейства на предстоящем процессе. Может, в обмен на легализацию? — предположила она. Что ж, возможно.

Она снова повернулась к Ажару.

— И еще. Как получилось, что мистер Кумар встретился с Кураши?

Однажды, когда они обедали на краю поля клубники, ответил Кумар, он подъехал, заговорил с ними, объяснил, что хочет помочь освободить их. Он обещал безопасность и начало новой жизни в этой стране. Кумар оказался единственным из восьми пакистанцев, работавших на этом поле, кто согласился. И в тот же день они с мистером Кураши уехали в Клактон, где Кумар поселился в доме миссис Керси. Кураши дал ему чек, чтобы он послал деньги семье в Пакистан в знак того, что мистер Кураши имеет только добрые намерения по отношению ко всем своим соплеменникам.

Так, подумала Эмили, презрительно фыркая про себя. Еще одна форма рабства: Кураши выгодно было, чтобы Кумар служил своего рода мечом, занесенным над головами Муханнада и его семьи. Кумар был слишком туп, чтобы понять эту новую роль.

Надо подняться наверх, в кабинет, и узнать, удалось ли Барбаре найти Муханнада. И ни в коем случае нельзя выпускать Ажара из управления, ведь он может предупредить своих родственничков. Она, конечно, может задержать его как соучастника, но стоит ей произнести хоть одно неосторожное слово, этот знаток законов моментально вызовет по телефону адвоката. Нет, лучше оставить его с Кумаром, пусть Ажар думает, что он оказывает несчастному соплеменнику первую необходимую помощь.

— Мне надо получить письменные показания мистера Кумара, — обратилась Эмили к Ажару. — Я прошу вас побыть с ним, пока он пишет, а затем приложить к ним свой перевод. — На это потребуется минимум два часа, прикинула она.

Кумар торопливо заговорил. У него тряслись руки, когда он закуривал очередную сигарету.

— Ну, что теперь? — скривившись, спросила Эмили.

— Он хочет узнать, получит ли он бумаги. Ведь он же рассказал вам всю правду.

Во взгляде Ажара был не только вопрос, но и явный вызов. Он уже достал ее своими выразительными взглядами!

— Скажите ему, что получит. Но в свое время. — И Эмили вышла на поиски сержанта Хейверс.

Юмн подметила интерес Барбары к рабочему столу Салах.

— Ее бижутерия, или как там она это называет… Я считаю, это просто ширма, чтобы не исполнять своих домашних обязанностей.

Она подошла к Барбаре и выдвинула четыре ящика маленького комода. Рассыпав по столу их содержимое, она посадила Анаса на стул, и ребенок стал играть забавными блестяшками. Он выдвинул еще один ящик, вывалил на стол и перемешал монеты, бусины, камешки. Он весело смеялся при виде разноцветных ярких штучек, скользивших и катившихся по столу и полу. А ведь минуту назад все они были аккуратно разложены по размерам, цвету, назначению, а теперь Салах придется целый вечер, не разгибаясь, собирать и раскладывать свои запасы.

Юмн и пальцем не пошевелила, чтобы отвлечь ребенка. Она, словно поощряя его шалости, улыбалась и ерошила мальчику волосы.

— Тебе нравится, мое золото? — щебетала она. — Скажи своей мамочке, какой это цвет? Красный. Анас, покажи все красные камушки.

Барбара больше не могла выносить явно задуманного издевательства.

— Миссис Малик, — обратилась к ней Барбара. — Скажите все-таки, где я могу найти вашего супруга? Мне необходимо с ним поговорить.

— Зачем? Я ведь уже сказала вам…

— Каждое слово, произнесенное вами в течение последних сорока минут, запечатлелось в моей памяти, словно выбитое на скрижалях. Но мне надо выяснить у него некоторые обстоятельства, связанные со смертью мистера Кураши.

Юмн повернулась к Барбаре, продолжая поглаживать Анаса по голове.

— Я сказала вам, что он не имеет никакого отношения к смерти Хайтама. Вам надо говорить об этом с Салах, а не с ее братом.

— Тем не менее…

— Никаких «тем не менее». — На этот раз Юмн повысила голос. На щеках вспыхнули красные пятна. Она сбросила с себя елейную маску примерной жены и матери. Лицо перекосило злобой. — Салах и Хайтам говорили друг с другом. Ему было известно, чем она занималась по ночам. Я думаю, поскольку вы служите в полиции, то сможете без особых усилий прибавить единицу к единице. Мой Муни, — объявила она, ставя все точки над «i», — мужчина среди мужчин. И вам не обязательно говорить с ним.

— Хорошо, — сказала Барбара. — Благодарю вас за то, что уделили мне время. Я сама найду выход.

Ее собеседница почувствовала, что Барбара вложила в последние слова еще и другой, не явный смысл, но с тем же упорством повторила:

— Это совсем не обязательно — говорить с ним. Обойдя ее, Барбара вышла в коридор. Позади нее вновь раздался голос Юмн:

— Вы ведь не верите мне насчет Салах? Вы обменялись двумя словами с этой маленькой сучкой и, как все остальные, вообразили, что видите перед собой грациозную лань. Такую тихую. Такую нежную. Она ведь и мухи не обидит. Вы любуетесь ею. А она смеется над вами.

Барбара начала спускаться по ступенькам.

— Эта шлюха дурит вас. Шлюха! Она только притворяется чистой, преданной, благочестивой, доброй! А сама приводит мужиков в свою комнату, укладывается с ними в постель!

Барбара подошла к двери. Взялась за ручку. Юмн, стоя на верхней ступеньке, прокричала ей:

— Он был со мной!

Рука Барбары замерла, до нее дошел смысл слов. Она обернулась.

— Что?

Держа на руках младшего сына, Юмн спустилась по лестнице. Теперь пылали не только ее щеки — побагровело все лицо. Ее блуждающие глаза сверкали каким-то диким блеском, который усиливался с каждым словом:

— Я говорю вам сейчас то, что вы услышите от Муханнада. Я спасаю вас от хлопот, связанных с его поиском. Ведь это в ваших интересах?

— Так что вы хотите сказать?

— Если вы думаете, что Муханнад причастен к тому, что произошло с Хайтамом Кураши, это не так. Он был со мной в ту ночь в нашей спальне. Вот это я и хочу сказать.

— В пятницу ночью? — переспросила Барбара. — И он никуда не выходил? Даже на время? Нет? А может, он говорил, что пойдет повидаться с кем-нибудь из друзей? Или даже поужинать со старым другом?

— Я знаю, что мой муж был со мной. Как вы думаете, могу я, жена, перепутать такое? — требовательно спросила Юмн. — Он был здесь. Со мной. В этом самом доме. В пятницу ночью.

Блеск! — подумала Барбара. Лучшего свидетельства виновности этого азиата она и желать не могла.

Глава 26

Голоса все время звучали в голове, и с этим ничего нельзя было поделать. Они, казалось, проникали отовсюду. Сначала Муханнад размышлял о том, что нужно будет сделать после того, как голоса смолкнут, если, конечно ему удастся их заглушить, а когда понял, что вряд ли сможет, если только не убьет себя — чего он, разумеется, не хотел, — то решил, что ему лучше всего отложить исполнение своих планов.

Рохлайн позвонил на горчичную фабрику сразу же после того, как эта сучка из Скотленд-Ярда вышла из ворот склада в Паркестоне.

— Abort,[60] Малик, — произнес он. Это означало, что новую партию товара — она прибывала именно сегодня и обещала им прибыль не менее двадцати тысяч фунтов, если, конечно, подсуетиться и организовать дело так, чтобы работяги трудились как можно дольше, а не драпали при первой же возможности, — не получится встретить в порту; соответственно, не удастся сформировать новые группы и послать их к кентским фермерам, которые уже внесли согласованную предоплату.

Вместо этого товар сразу по прибытии предстоит реализовать, то есть отпустить на все четыре стороны, и пусть они самостоятельно добираются до Лондона или любого другого города, в котором могут спрятаться и затеряться. И если их по пути не сцапает полиция, то они растворятся среди населения и будут помалкивать в тряпочку, каким образом им удалось проникнуть в эту страну. Да и зачем болтать, если это приведет только к депортации. А что касается тех, кто уже вывезен куда-то на работы, пусть заботятся о себе сами. Когда никто не приедет за ними, чтобы отвезти их обратно, они сами поймут что к чему.

«Abort» означало, что Рохлайн уже едет в Гамбург. А еще — что все бумаги, связанные с иммиграционными делами компании «Поездки по всему свету», загрузили в машинку для уничтожения ненужных документов. Сам он должен действовать быстро и решительно, не дожидаясь, пока мир — как это уже не раз случалось за те двадцать шесть лет, что он живет на свете, — обрушится на него всей своей тяжестью.

Муханнад уехал с фабрики. Поехал домой. Начал приводить свой план в действие. Слава богу, Хайтам мертв, а Кумар не заговорит даже под пытками. Раскроет рот — немедленная депортация, а уж этого Кумар никак не хотел, особенно теперь, когда его главный защитник убит.

И еще эта идиотка Юмн — безобразная корова, которую он должен называть женой — затеяла скандал с его матерью. А ведь в этом есть божий промысел: если бы не скандал, он не узнал бы правду о Салах.

Он проклинал ее, свою подлую сестру. Это она его довела! А чего еще она ожидала, когда повела себя с этим европейцем как шлюха? Прощения? Понимания? Вседозволенности? Чего? Она позволила этим рукам — грязным, развратным, порочным, отвратительным — касаться своего тела. Она лежала под деревом на голой земле с этим Шоу, куском дерьма, и ожидала, что он — ее брат, старший брат, ее господин — закроет на это глаза? Заткнет уши, слыша, как они дышат и стонут, прильнув друг к другу? Будет спокойно смотреть, как его рука приподнимает ее ночную рубашку и крадется все выше и выше?

Не владея собой, он сгреб ее. Да, именно сгреб и притащил в дом. Да… и он овладел ею, потому что она заслужила это, заслужила, чтобы именно так с ней и поступали, потому что она была шлюхой, а главное, потому, что она должна была заплатить за это, как платят все шлюхи. А раз так, то одной ночи было недостаточно, чтобы внушить ей, кто является истинным хозяином ее судьбы. Одно мое слово — и ты мертва, говорил он ей. И ему даже не пришлось заглушать ее крики, закрывая рот ладонью. Она молчала, знала, что должна платить за свой грех.

Как только Юмн сообщила ему новость, он поехал на поиски сестры. Ему до смерти не хотелось этого делать, но найти ее было необходимо. Глаза резало, словно под веками был песок, сердце колотилось, а голове неумолчно звучали голоса: «Abort, Малик… Чем я заслужила, что ко мне относятся, собаке?.. Сын мой, у нее совершенно необузданный нрав. У нее нет чувства… Приезжала полиция, чтобы произвести обыск на фабрике. Они интересовались вами… Abort, Малик… Посмотри на меня, Муни. Посмотри, что твоя мать… До того, как я узнал об этом, она уже разрушила все планы. Я не могу понять, почему… Abort, Малик… Добродетельная девственница, любимица твоего папаши… Аборт… Девственница? Она девственница? Подожди, через несколько недель она уже не сможет скрыть правду под своей… Они не сказали, что ищут. Но у них был ордер. Я сам его видел… Твоя сестрица беременна… Abort. Аборт…»

Салах не посмеет заговорить об этом, не посмеет обвинить его. А если обвинит, то это ее погубит, потому что тогда выплывет наружу правда о ее отношениях с Шоу. Тогда он сам — Муханнад, ее брат — скажет правду. Он расскажет во всех подробностях, что происходило между ней и Тео в саду перед его глазами, а уж тогда родителям будет легко додумать все до конца. Разве смогут они верить словам дочери, которая предала их, убегая по ночам из дома? Дочери, которая ведет себя как последняя дешевка? Так в чьих словах правда? В словах сына, свято исполняющего свой долг по отношению к жене, детям и родителям, или в словах дочери, которая погрязла во лжи?

Салах знает, что он скажет. Она знает, чему поверят родители. Она не будет ничего говорить, она не будет обвинять.

Надо найти ее. Но на фабрике ее не было. Ее не было ни в ювелирном магазине у подруги с лицом бабы-яги, ни в Фалак-Дедар-парке. На пирсе он ее тоже не встретил.

Но зато там Муханнад услышал новость о миссис Шоу и поехал в больницу. Когда он подъезжал, они как раз выходили из здания. Все трое. Отец, сестра и Тео Шоу. Взгляд, которым его сестра обменялась со своим любовником, когда он распахнул перед ней дверцу машины, сказал ему то, что он хотел узнать: она рассказала. Эта маленькая сучка рассказала Шоу правду.

Он быстро ушел прочь, прежде чем они его заметили. А голоса все звучали и звучали у него в голове: «Abort, Малик… Ну что мне делать? Скажи, Муни… В настоящее время мистер Кумар не назвал по имени никого… Когда кто-нибудь умирает, то не тебе, Муханнад, заботиться о его воскрешении… Обнаружен мертвым на Незе… Я помогал нашим людям в Лондоне, когда у них возникали трудности с… Abort, Малик… Муханнад, подойди, я познакомлю тебя с моей подругой Барбарой. Она живет в Лондоне… Человек, о котором ты говоришь, для нас умер. Ты не должен был приводить его в наш дом… Abort, Малик… Мы сказали ей, что едем в Эссекс. Но только папа не сказал мне, что ты живешь здесь, дядя Муханнад… Abort. Аборт… А ты еще придешь? А я смогу увидеть твою жену и мальчиков? А ты еще придешь?»

Так вот где ответ, который он ищет. Тогда голоса в голове стихнут, а нервы успокоятся.

Желание покоя погнало его в отель «Пепелище».

— Все в порядке, — заявила Эмили. По ее лицу расплылась плотоядная улыбка. — Здорово все получилось, Барбара. Черт возьми! Все отлично. — Она крикнула во весь голос, вызывая Белинду Уорнер, и та возникла в дверях кабинета, как будто ждала рядом.

Барбара была вне себя от счастья. Им преподнесли Муханнада Малика на блюдечке, словно голову Иоанна Крестителя Саломее, и даже не потребовали в награду станцевать. И все это проделала его тупоголовая жена.

Эмили принялась раздавать приказания. Детектив, отправленный в Колчестер, где он прочесывал улицы по соседству с домом Ракин Хана, пытаясь засечь кого-либо, кто может подтвердить алиби Муханнада или утопить его навеки, должен быть отозван. Сотрудники, посланные на горчичную фабрику для того, чтобы проверить всю переписку и документы работников, должны немедленно прекратить эту бессмысленную работу. Парни, проверяющие улики против Тревора Раддока, должны спешным образом свернуть свою деятельность. Все на поиски Муханнада Малика!

— Никому не удавалось оказаться в двух местах одновременно, — с торжеством глядя на Эмили, сказала Барбара. — Он забыл сказать жене о своем алиби. И она с готовностью предъявила нам его второе алиби. Эмили, они явно не подготовились к этой афере. А это очень кстати.

Наконец Барбаре удалось увидеть свою подругу торжествующей. Эмили, отвечая на телефонные звонки, экспромтом отдавала приказания, составляла план захвата, руководила работой своей команды со спокойной уверенностью, которая — Барбара была в этом уверена — скрывала лихорадочное внутреннее волнение. А ведь, черт возьми, она была права с самого начала! Она почувствовала, что Муханнад Малик занимается какими-то темными делами, которые не увязываются с его демонстративными протестами в защиту прав своего народа. А сейчас настало время взять этого грязного подонка.

Детективов разослали повсюду: на горчичную фабрику, в район Авеню, в здание городского муниципалитета, в Фалак-Дедар-парк, в небольшой зал, расположенный над магазином гравюр и эстампов и предназначенный для проведения выездных мероприятий, в котором, по данным отдела полицейской разведки, устраивала сборы «Джама». Часть детективов была направлена в Паркестон на случай, если информация, добытая в ходе розыскных мероприятий, укажет на участие в деле компании «Истерн импортс».

Фотографии и описание внешности Малика были переданы по факсу во все соседние графства. Номер и уникальный цвет его «тандерберда» были сообщены всем управлениям дорожной полиции. В «Тендринг стандарт» была зарезервирована вся передняя полоса для фотографий Малика, если не удастся арестовать его до утра.

Все сотрудники управления были задействованы. Все были в движении. Каждый работал словно шестеренка большого механизма расследования, а центром была Эмили Барлоу.

Именно сейчас она могла наилучшим образом показать, на что способна. Барбара помнила ее умение мгновенно принимать решения и расставлять сотрудников так, чтобы они работали с максимальной отдачей. Она демонстрировала это на тренировочных занятиях в Мейдстоне, но там наградой было только одобрение преподавателей и восхищение соучеников. Теперь на карту было поставлено все: от спокойствия в городе до ее служебного положения, — но Эмили казалась воплощением хладнокровия. И только по тому, что она проглатывала окончания слов при разговоре, можно было судить о внутреннем напряжении, которое она испытывала в эти минуты.

— Итак, все они повязаны, — обратилась она к Барбаре, прикладываясь к бутылке с водой «Эвиан». Ее лицо было влажным. — В том числе и Кураши. Это видно даже без очков. Он тоже хотел иметь свою долю. В результате Кураши и спикировал с лестницы вниз головой. — Еще один глоток воды. — Смотри, как все просто, Барб. Малик постоянно отсутствовал дома: встречи в «Джама», контакты с Рохлайном, развозка нелегалов по всей стране.

— И еще разъезды, связанные с работой фабрики, — добавила Барбара. — Иэн Армстронг говорил мне, что их тоже было достаточно.

— Так, значит, если ночью его не было дома, в семье не волновались и не обращали на это внимания. Он мог уйти из дому, следить за Кураши, узнать об их отношениях с Хегарти — даже и не уточняя, что тот, с кем встречался Кураши, был именно Хегарти, — и выбрать момент, чтобы отправить его на тот свет. На эту ночь к его услугам было подготовлено полдюжины алиби, выбирай какое хочешь.

Барбара видела, как все факты, соединяясь, превращаются в стройную систему.

— А потом, чтобы показать свою непричастность к убийству, засветился на публике, возглавляя своих людей.

— Чтобы показать себя тем, кем он в действительности никогда не был: мусульманином, братом всех мусульман, желающим докопаться до причин убийства Кураши.

— И требовал постоянных встреч с тобой, потому что решил: истинный убийца шарахался бы от полиции, как черт от ладана.

— Да, он хотел заставить меня так думать, — сказала Эмили. — Но ему не удалось заморочить мне голову. Ни на одну секунду.

Она подошла к открытому окну, к которому все еще была прикреплена наволочка для защиты от солнца. Потянув, сдернула ее, склонилась над подоконником и выглянула на улицу.

— Как я ненавижу это время, — вздохнула она. Время ожидания, подумала Барбара, когда сидишь в напряжении за линией фронта, чтобы координировать усилия других в соответствии с поступающими в управление донесениями. Это была ложка дегтя в нынешнем триумфе Эмили. Руководитель оперативно-следственной группы не может быть сразу во всех местах. Поэтому она сидит в кабинете, полагаясь на опыт и безошибочную работу своей команды.

— Шеф?

Эмили обернулась. В дверях стояла Белинда Уорнер.

— Какие новости? — спросила она.

— Этот азиат. Он снова пришел и сейчас внизу. Он…

— Какой азиат?

— Тот самый. Мистер Ажар. Он в приемной и хочет поговорить с вами. Или с сержантом. Он сказал, что может поговорить и с сержантом. В приемной говорят, что он вроде как не в себе.

— В приемной? — нервно переспросила Эмили. — А какого черта он околачивается в приемной? Он должен быть рядом с Кумаром. Там, где я его оставила. Я же велела ему… — Она на мгновение замолчала. — Господи! — произнесла она упавшим голосом.

— В чем дело? — Барбара мгновенно вскочила на ноги. Ажар «не в себе» и обращается к ним за помощью? Этот пакистанец был всегда так спокоен и невозмутим, что мысль о том, что он «не в себе», попросту не укладывалась у нее в голове. — Что происходит?

— Он не должен был выходить из управления, — сказала Эмили. — Он должен был находиться рядом с Кумаром до тех пор, пока мы не схватим его кузена. А я, пустоголовая дура, оставила их в комнате для допросов и забыла предупредить в приемной, что ему запрещено выходить из управления.

— И что теперь?.. — Белинда, стоя на пороге, все еще ждала указаний.

— Я иду к нему, — отрывисто объявила Эмили. Барбара поспешила за ней. Они почти бегом миновали коридор, спустились на первый этаж. Таймулла Ажар нервно мерил шагами небольшую приемную.

— Барбара! — закричал он при виде женщин. Сейчас он никакими ухищрениями не сумел бы скрыть охватившую его панику. Выражение его лица было безумным. — Барбара, она пропала! Он увез Хадию.

— Нет, Господи, нет! — прошептала Барбара, как молитву. — Ажар, как это?.. Вы уверены?

— Я приехал в отель. Когда закончил все дела здесь. Мистер Тревес сказал мне. Миссис Портер была с ней. Она запомнила его с прошлого вечера. Она видела нас вместе. Вы помните. В баре. Она подумала, что мы договорились… — Казалось он вот-вот задохнется.

Барбара положила руку ему на плечо.

— Мы освободим ее, — сказала она. — Ажар, клянусь вам! Мы вернем ее.

— Что, черт возьми, происходит? — приказным тоном спросила Эмили.

— Хадия — его дочь. Ей восемь лет. Муханнад увез ее. Она, очевидно, думала, что он заранее уговорился с ее отцом, и согласилась поехать с ним.

— Она знает, что никогда нельзя ни с кем уходить, — пояснил Ажар. — С незнакомыми. Никогда.

— Но ведь Муханнад-то — ее дядя, — напомнила Барбара. — Она говорила, что хочет познакомиться с его женой и детьми. Помните, Ажар? Ведь вы же слышали, как она говорила это. И я слышала. И вы не должны думать… — Ей отчаянно хотелось избавить его от чувства вины, которое, как она знала наверняка, он сейчас испытывал. Но ей все равно не удалось бы это сделать. Ведь это был его ребенок.

— В чем, черт возьми, дело? — Эмили вновь потребовала объяснений.

— Я же сказала. Хадия…

— Да плевать я хотела на эту Хадию, кем бы она ни была! Вы что, водитесь с этими людьми, сержант Хейверс? И если да, то кого из них конкретно вы знаете?

Барбара поняла свою ошибку. Ее рука, все еще лежащая на плече Ажара, выдала все, что Барбара до этого скрывала. Она лихорадочно соображала, что бы сказать в свое оправдание, но сказать было нечего, кроме правды, а это заняло бы слишком много времени.

Ажар снова заговорил:

— Он спросил ее, не хочет ли она побывать на море. Миссис Портер слышала почти весь разговор. «Ты любишь море? А что, если нам отправиться в путешествие по морю?» Он сказал это, когда они уходили. Миссис Портер слышала. Барбара, он увез…

— Боже милостивый! Лодка. — Барбара метнула умоляющий взгляд на Эмили. Ни на объяснения, ни на оправдания времени у них не было. Она знала, куда направился Муханнад Малик. Она поняла, что он задумал. — Он угнал лодку с Балфордской пристани. Вернее, с эссекской лодочной станции, как он это проделал раньше. Хадия думает, что они отправились на прогулку по Северному морю. А он хочет добраться до континента. Наверняка. Это же безумие! Расстояние слишком велико. Но именно это он и задумал. Из-за Гамбурга, из-за Рохлайна. А Хадия — это гарантия, что мы его не остановим. Эм, нам надо подключить к этому береговую охрану.

Эмили Барлоу не произнесла в ответ ни слова, но и без слов — по выражению лица — было ясно, что она думала сейчас совсем не о том, как преследовать убийцу в море или за морем. По сжатым челюстям было понятно, что сейчас ее волнует только то, что Барбара ее обманула.

— Эм, — обратилась к ней Барбара, вне себя от того, что они теряют время, — я знаю их по Лондону. Ажар. Хадия. Ну что тут такого? Что такого? Эм, ну ради Бога…

— Я не могу в это поверить. — Взгляд Эмили, казалось, прожигал ее насквозь. — Ведь я больше, чем кому-либо…

— Барбара… — У Ажара дрожал голос, и было видно, какие муки он испытывает.

— Я ведь даже и не знала, что расследование поручено тебе, пока не приехала в Балфорд, — оправдывалась Барбара.

— Кто бы ни вел расследование, ты не должна была участвовать.

— Конечно. Я понимаю. Я не должна была. — Волнуясь, Барбара искала любой повод, чтобы заставить руководителя следственной группы начать действовать. — Эм, я только хотела оградить их от неприятностей. Я волновалась за них.

— А я, выходит, подыгрывала тебе, так?

— Я поступила плохо и неправильно. Я должна была сказать тебе. Если хочешь, можешь послать рапорт моему начальству. Но потом.

— Пожалуйста! — Голос Ажара звучал умоляюще.

— Черт возьми, Хейверс, как ты могла? — Руководитель следственной группы произнесла эти слова так, словно не слышала ни одного ранее сказанного слова.

— Полностью согласна, — торопливо произнесла Барбара. — Чертовски непрофессионально. Но сейчас речь не об этом. Нам надо обратиться за помощью к береговой охране, если мы хотим взять Муханнада. И как можно быстрее, Эм.

Эмили хранила гробовое молчание.

— Господи, Эм! — теряя самообладание, закричала Барбара. — Ну о чем ты сейчас думаешь, об убийце или о своей репутации?

Последняя фраза была глупой и бессмысленной, и Барбара сейчас презирала себя за несдержанность, однако реакция Эмили была именно такой, какую ожидала Барбара.

Эмили взглянула на Ажара, затем перевела взгляд на Барбару. И вновь включилась в работу:

— Обойдемся без береговой охраны.

Без дальнейших объяснений она, резко повернувшись, быстрым шагом направилась по коридору.

— Пошли! — Барбара схватила Ажара за руку.

Открыв дверь комнаты, в которой стояли компьютеры, еще какая-то техника, Эмили отрывисто приказала:

— Свяжитесь по сети с Фогерти. Пусть направит бронированный автомобиль на Балфордскую пристань. Человек, который нас интересует, — в море, и он захватил заложника. Скажи Фогерти, пусть приезжает туда с оружием.

Барбара поняла наконец, почему Эмили не стала задействовать береговую охрану. Их суда и экипажи не вооружены, поэтому ей и потребовалось оружие и бронированный автомобиль.

Черт возьми! — запаниковала Барбара. Она пыталась отогнать ужасную картину, которую упрямо и настойчиво рисовало воображение: Хадия, сраженная шальной пулей.

— Пошли, — повторила она, обращаясь к Ажару.

— А что она?..

— Она организует погоню. Мы с ними.

Так, по крайней мере, думала Барбара, стараясьсделать все возможное, чтобы спасти свою маленькую подружку.

Эмили, сопровождаемая Ажаром и Барбарой, вышла из здания управления и села в патрульную машину. Пока они садились, она завела мотор и включила мигалку. Взглянув в зеркало на заднее сиденье, она, обращаясь к Барбаре, объявила:

— Он остается. — И, посмотрев в упор на Ажара, приказала: — Выйдите вон. — Видя, что мужчина, словно окаменев, не сдвинулся с места, она рявкнула: — Да что это, черт возьми, я же сказала, выйдите вон из машины! Я уже достаточно на вас нагляделась! На всех вас! Выйдите!

Ажар посмотрел на Барбару. Барбара не совсем ясно понимала, каких действий он от нее ждет, впрочем, даже если бы и поняла, то мало что могла бы сделать. Единственное, что сейчас было уместно, — пойти на компромисс.

— Ажар, мы освободим ее, — сказала она. — Оставайтесь здесь.

— Пожалуйста, — взмолился он. — Возьмите меня. Ведь, кроме нее, у меня никого нет. Я не смогу без нее.

Эмили злобно бросила через плечо:

— Скажите об этом вашей супруге и детям в Хаунслоу. Я уверена, они просто затрепещут от радости. А теперь, мистер Ажар, выйдите из машины, пока я не попросила кого-нибудь из детективов вам помочь.

Барбара, сидевшая рядом с Эмили, повернулась к нему.

— Ажар, — умоляюще произнесла она. Он, оторвав взгляд от Эмили, посмотрел на нее. — Я ведь тоже люблю ее. Я спасу ее. Оставайтесь здесь и ждите нас.

С огромным трудом, словно это потребовало всех сил, что у него были, Ажар выбрался из машины. Как только он закрыл дверь, Эмили нажала на газ. Вылетев со стоянки, они помчались по улице. Эмили включила сирену.

— О чем ты, черт возьми, думаешь? — грозно спросила она. — Ну какой ты после этого коп?

Они с ревом проехали Мартелло-роуд. Хай-стрит была почти пустынной. Свернув с нее вправо, они рванули к морю.

— Скажи мне вот что: сколько раз за эти четыре дня у тебя была возможность сказать мне правду? Десять? Двадцать?

— Я должна была сказать тебе, но…

— Да заткнись ты! — отмахнулась Эмили. — Не трудись, не объясняй.

— Когда ты просила меня быть твоим представителем по связям, мне следовало рассказать тебе все. Но тогда ты бы отменила свое предложение, а я осталась бы в неведении. Я переживала за них. Он ведь университетский профессор. Я подумала, что он вмешался в дело, которого не знает и не понимает.

— Конечно, — с издевкой передразнила ее Эмили. — Он понимает все не хуже, чем я.

— Тогда я ведь не знала этого. Откуда?

— Это ты и должна мне сказать.

Она на всем ходу повернула на Милл-лейн. У кромки тротуара стоял фургон, в который водитель грузил коробки с маркировкой «Печатная продукция». Эмили крутанула руль, чтобы не задеть фургон и водителя. Машина, въехав на тротуар, свалила урну и прислоненный к ней велосипед. Барбара вцепилась в приборную доску, а Эмили, стиснув руль и давя поочередно на все педали, вывела машину обратно на проезжую часть.

— Я не знаю ни о каких его противозаконных делах. Он просто мой сосед. Я знала о том, что он собирался ехать в Балфорд. Это правда. Но он и не догадывался, что я последую за ним. Эм, его дочка — моя подруга.

— Подруга, которой восемь лет? Господи. Ты, видно, держишь меня за дуру, если рассказываешь такие сказки.

— Эм…

— Ну все, хватит, замолчи, договорились? Они уже во второй раз в течение дня въезжали на пристань, на всем ходу пересекая парковку и громыхая какими-то железяками, лежавшими в багажнике патрульной машины. Чарли Спенсер подтвердил, что Муханнад Малик взял моторную лодку.

— С хорошим дизельным мотором. Подходящим для долгого плавания. А с ним была симпатичная куколка, — рассказывал Чарли. — Его племянница, он сказал. Она еще никогда не плавала на лодке. Ей ужас как хотелось поплавать по морю.

По прикидкам Чарли, Муханнад покинул пристань примерно сорок минут назад и на дизельной лодке, которую он выбрал, собираясь, по его словам, половить рыбу, не мог уйти дальше, чем граница залива Пеннихолл и Северного моря. Правда, на лодке мощный мотор, и на ней он сможет добраться до континента. Чтобы нагнать и взять его, им потребуется хорошее быстроходное судно, которое Эмили сразу же и увидела: на понтоне, блестя на солнце, лежал там, где его, вытащив из воды, оставил Чарли, катер «Морской колдун».

— Я беру его, — сказала она.

Чарли от неожиданности поперхнулся.

— Погодите, — сказал он. — Я не знаю…

— А тебе и знать не надо, — резко оборвала его Эмили. — Твое дело спустить катер на воду и передать мне ключи. Остальное дело полиции. Ты предоставил лодку убийце, взявшему в заложники ребенка. Так что спускай «Морского колдуна» и дай-ка мне еще пару биноклей.

У Чарли, огорошенного такой новостью, отвисла и задрожала челюсть. Трясущейся рукой он подал ей ключи. Когда он, следуя за Эмили и Барбарой, дошел до середины понтона и спустил катер на воду, бронированный полицейский автомобиль, мигая, с воем въехал на парковку.

Фогерти выскочил из машины и бегом бросился на понтон. В одной руке он держал пистолет в кобуре, в другой — карабин.

— Помоги нам, Майк, — приказала Эмили, когда он прыгнул в катер, и принялась срывать защитный голубой чехол, закрывающий сиденья и приборную доску. Она перебросила чехол за плечо и сунула ключ в замок зажигания. Фогерти ходил за морскими картами. Через две минуты Эмили уже завела мотор.

Катер, окутанный выхлопными газами, стоял носом к причалу. Эмили развернула его в море.

— Ради бога, берегите «Колдуна», — жалобно просил Чарли. — Кроме него, у меня ничего нет, да и кредит за него еще не выплачен.

По спине Барбары прошел холодок. «Кроме нее, у меня никого нет», — вспомнила она слова Ажара и тут же увидела его «гольф», въезжающий на стоянку пристани. Он остановился посредине бетонной площадки. Ажар выскочил из машины и, не закрыв дверь, побежал к понтону. Он молча смотрел на Барбару, в то время как Эмили выруливала на фарватер, проходящий по восточной части гавани, откуда брал начало огибающий Нез Балфордский канал.

Не волнуйся, мысленно обратилась к нему Барбара. Я привезу ее, Ажар. Клянусь тебе… С Хадией все будет в порядке.

Но она достаточно долго занималась расследованием преступлений и знала, что нельзя гарантировать чью-то безопасность, в особенности когда убийца загнан в угол. А тот факт, что Муханнад Малик не испытывал ни малейших угрызений совести из-за того, что превратил ради денег людей в рабов, изображая из себя их пламенного защитника, заставлял предположить, что он не остановится ни перед чем. Что ему безопасность да и жизнь восьмилетней девочки!

Барбара помахала Ажару рукой с поднятым вверх большим пальцем, не зная, чем еще подбодрить его, а затем, отвернувшись от пристани, стала внимательно смотреть на воду.

Скорость движения в этом месте была ограничена пятью узлами. А сейчас, в конце дня, фарватер был забит многочисленными плывущими к берегу лодками с туристами. Но Эмили было на это наплевать. Надев солнцезащитные очки и расставив пошире ноги, она врубила максимальную скорость.

— Включи радио, — приказала она Фогерти. — Свяжись с начальством. Скажи им, где мы находимся. Спроси, не могут ли они выслать вертолет, чтобы обнаружить его в море.

— Слушаюсь.

Он положил оружие на сиденье и начал щелкать переключателями рации, произнося какие-то таинственные буквы и числа. Потом внимательно вслушивался в треск, ожидая, что ему ответят.

Барбара подошла к Эмили. Обе стояли, поскольку так лучше просматривалось пространство перед ними. Барбара взяла бинокль и надела ремешок на шею.

— Нам надо держать курс на Германию, — прервала Эмили безответно кричащего в микрофон Фогерти. — На устье Эльбы. Найди-ка, где это.

Он прибавил громкость, отложил микрофон и углубился в карты.

— Ты согласна, что именно там он и попытается скрыться? — перекрикивая гул мотора, обратилась Эмили к Барбаре.

— По идее возможно. В Гамбурге у него партнеры. Ему нужны документы, безопасная квартира, где он мог бы отлежаться, перед тем как рвануть в Пакистан, а там только Богу известно…

— Сейчас мы в заливе, в районе песчаных отмелей, — прервал ее Фогерти. — Следите за бакенами. А потом следуйте по курсу ноль-шесть-ноль, — объявил он и бросил карты на сиденье.

— Что это? — Эмили вытянула шею, словно стараясь расслышать получше и понять то, что сказал Фогерти.

— Шеф, это ваш курс, — сказал Фогерти, снова принимаясь за радио. — Ноль-шесть-ноль.

— Это как?

Фогерти в замешательстве уставился на нее.

— Вы разве не ходите под парусом?

— Под каким, к черту, парусом? Я хожу на веслах. Это Гарри ходит под парусом. И тебе это известно. Так что, черт возьми, значат твои «ноль-шесть-ноль»?

Фогерти сообразил, в чем дело. Положив руку на крышку компаса, он сказал:

— Держите руль по курсу ноль-шесть-ноль. Это направление на Гамбург и курс на начальном отрезке нашего пути.

Эмили понимающе кивнула и прибавила скорость.

Сейчас западная оконечность Неза была у них по правую руку; Уэйд, представляющий собой цепочку заболоченных островков, выступающих над водой только во время отлива, находился слева. Прилив был высокий, однако время близилось к вечеру, поэтому яхтсмены-любители уже развернули свои яхты в направлении пристани. Эмили вела катер по центру канала на максимально допустимой скорости. Но когда они увидели бакены, отмечающие место, где канал, по которому они шли, вливался в Хемфорд-уотер, более широкий и глубокий, сразу за которым было открытое море, она потянула на себя рычаг заслонки дросселя. Мощный мотор одобрительно зарычал. Нос катера приподнялся, затем с размаху шлепнул по поверхности воды. Фогерти, потеряв равновесие, рухнул на сиденье, Барбара вцепилась в поручни, а «Морской колдун» легко заскользил по поверхности Хемфорд-уотер.

Прямо перед ними простирались залив Пенни-хол и Северное море: широченное покрывало цвета зеленого лишайника, над которым то тут, то там вздымались белые капюшончики. «Морской колдун» легко несся вперед, и Эмили еще прибавила скорости. Нос катера вновь взлетел вверх и затем с такой силой плюхнулся на поверхность воды, что боль от не окончательно зажившего ребра пронзила грудную клетку Барбары, поднялась по горлу и дошла до самых глаз.

Господи, взмолилась она. Только бы не потерять сознание.

Она через силу поднесла бинокль к глазам. Сев, она как можно глубже вжалась в сиденье и оперлась о спинку, чтобы меньше чувствовать, как трясет и болтает лодку. Фогерти возился с рацией и время от времени что-то кричал в микрофон, перекрывая голосом рев мотора.

Ветер хлестал по лицу брызгами. Они обогнули Нез, и «Морской колдун», ворвавшись в залив, пронесся мимо двух скутеров, которые скрылись за поднятой им волной, словно пластмассовые солдатики, сбитые щелчком на игрушечном поле боя.

Фогерти, натянув на себя брезентовый чехол, продолжал перекрикивать шум мотора. Барбара вглядывалась через бинокль в пустынную линию горизонта, и вдруг офицеру кто-то ответил с берега. Она почти не слышала, что он сказал, и не расслышала ни слова из ответа. Поняла, лишь когда он закричал, обращаясь к Эмили:

— Ничего не вышло, шеф. Наш вертолет отозвали для участия в учениях особого подразделения в Саутенд-он-Си.

— Что? — взорвалась Эмили. — Чем они, черт побери, там занимаются?

— Антитеррористические учения. Как мне сказали, они были запланированы еще полгода назад. Они свяжутся по радио с экипажем вертолета, но не обещают, что он прилетит вовремя. Может, связаться с береговой охраной?

— А какой нам толк от этой дурацкой береговой охраны? — огрызнулась в ответ Эмили. — Ты что, думаешь, Малик сдастся им, как послушный мальчик, когда они приблизятся к нему и вежливо попросят об этом?

— Тогда мы можем надеяться только на то, что вертолет появится в нужный момент. Я сообщил им наш курс.

Фыркнув, Эмили прибавила газу, и Фогерти снова потерял равновесие. Карабин с грохотом свалился с сиденья. Эмили бросила взгляд на оружие.

— Дай-ка мне пистолет, — велела она. Фогерти протянул ей «Глок-17», табельное оружие английской полиции. Держась одной рукой за штурвал, она перебросила через плечо ремень кобуры. — Видишь что-нибудь? — спросила она Барбару.

Барбара водила биноклем по линии горизонта. На севере виднелись выстроившиеся в одну линию треугольные силуэты морских паромов, плывущих из Харвича и Феликстона на континент. К западу, на фоне заходящего солнца, высились сооружения на Балфордском развлекательном пирсе, отбрасывающие на воду длинные тени. Позади катера поверхность прибрежной полосы была усеяна треугольниками парусов любителей винд-серфинга, а впереди простирался безбрежный простор моря, окаймленный по всему горизонту грязно-серой оторочкой тумана, висящего над морем все те дни, что Барбара провела в Балфорде.

Барбара разглядела суденышки, плывущие им навстречу, направляясь к берегу. В разгар лета и на исходе дня это было дело обычное. Но интересующая их лодка должна плыть в том же направлении, что и они.

— Ничего не видно, Эм, — ответила она.

— Продолжай наблюдение, — приказала Эмили и снова надавила на газ. Катер ответил очередным прыжком из воды с последующим шумным возвратом в стихию. Барбара застонала, когда на ее треснутое ребро надавила вся масса тела. Инспектор Линли, решила она, не одобрил бы то, как она проводит отпуск. Нос катера вздымался, падал, снова вздымался.

Желтоклювые чайки, паря, зависали над ними. Другие, сев на воду, раскачивались на поднятых катером волнах. Третьи взмывали вверх при приближении «Морского колдуна»; их негодующие крики заглушал рев мотора.

Они шли выбранным курсом не менее получаса, проносясь мимо парусных лодок и катамаранов, мимо глубоко сидящих в воде рыболовных судов, груженных дневным уловом. Они даже приблизились к этой низко висящей над морем полосе тумана, которая уже давно сулила берегам Эссекса так до сих пор и не наступившее похолодание.

Барбара продолжала вглядываться в горизонт. Если они не перехватят Муханнада до входа в полосу тумана, то не смогут воспользоваться своим преимуществом в скорости. Он, маневрируя, уйдет от них. Море ведь огромное. Он сможет изменить курс, уйдет от них в сторону на многие мили, и они не найдут его в тумане. Если он доберется до полосы тумана. «Если», — вдруг поняла Барбара, ведь он может быть сейчас и не в открытом море. Возможно, он держится где-то вблизи английского берега. А может, у него другой план действий, продуманный им на случай, когда его незаконные операции перестанут быть тайной? Она опустила бинокль. Провела ладонями по лицу, стирая соленые капли морской воды. Впервые за много дней она ощутила прохладу. Офицер Фогерти перелез на корму, куда скатился упавший с сиденья карабин. Сейчас он проверял его, настраивал режим стрельбы: одиночными выстрелами или очередью. Барбара почему-то решила, что он установил режим автомата. Из курса лекций она помнила, что дальность стрельбы на поражение в таком режиме — около ста ярдов. Она почувствовала привкус желчи во рту от одной только мысли, что он действительно может отрыть огонь. А ведь стреляя с расстояния в сотню ярдов, офицер вполне может попасть в Хадию. И Барбара, человек абсолютно неверующий, обратилась к небесам с горячей молитвой о том, чтобы первый же предупредительный выстрел убедил убийцу, что полиция вцепилась в него намертво. В противном случае он вряд ли сдастся.

Она снова подняла бинокль к глазам. Максимальное внимание! — приказывала она себе. А перед глазами у нее все время стояла маленькая девочка. Косички, весело прыгающие по плечам; по-смешному, как у птенца фламинго, поджатая правая ножка; сморщенный от усердия носик, когда она силится вникнуть в таинственные манипуляции с телефонным автоответчиком. А как горело радостью ее личико на торжестве по случаю дня рождения, на котором присутствовал единственный гость! Как она пританцовывала от счастья, узнав, что у нее совершенно неожиданно объявились новые родственники!

Муханнад обещал ей, что они встретятся снова. И она, должно быть, была вне себя от радости, что это случилось так скоро.

Барбара проглотила комок, стоявший в горле, стараясь отогнать от себя эти мысли. Ее работа заключается в том, чтобы захватить Муханнада. Ее обязанность сейчас — следить за морем. Ее обязанность…

— Вон он! Черт возьми! Вон там!

Вдали, уменьшенная расстоянием до размеров карандашного штриха, двигалась лодка, быстро приближаясь к полосе тумана. Она то поднималась на гребне волны, то проваливалась вниз, становясь невидимой. Она шла тем же курсом, что и они.

— Где? — закричала Эмили.

— Прямо перед нами, — указала Барбара. — Давай! Жми! Он приближается к туману.

«Морской колдун» рванулся вперед. Барбара не выпускала из виду лодку и направляла движение. Наверняка Муханнад даже и не подозревал, что они преследуют его. Но очень скоро он это поймет, потому что рев мотора «Морского колдуна» был слышен далеко вокруг. Как только он его услышит, то сразу поймет, что ему не уйти. И тогда неизвестно, что он предпримет.

Фогерти, перебравшись с кормы, встал рядом с ними, сжимая в руке карабин. Барбара, нахмурившись, посмотрела на него.

— Вы ведь не собираетесь стрелять? — спросила она.

— Очень надеюсь, что этого не потребуется, — ответил он, и она сразу почувствовала к нему симпатию.

Перед ними расстилалась неоглядная гладь моря, похожая на волнующееся под ветром поле, сплошь заросшее густой зеленой травой. Прогулочные лодки остались далеко за кормой, и сейчас, кроме них, в море были только паромы, направляющиеся в Голландию, Германию и Швецию.

— Ты видишь его? — закричала Эмили. — Мы идем за ним?

Барбара подняла бинокль. При каждом толчке она морщилась от резкой боли.

— Левее, — ответила она Эмили. — Держи левее. Господи, ну прибавь же скорость!

Лодка Муханнада неумолимо приближалась к полосе тумана.

Эмили повернула «Морского колдуна» влево, а через мгновение над морем разнесся ее крик:

— Я вижу его! Попался! Барбара тоже радостно закричала. Расстояние между ними сократилось уже до полутораста ярдов, и тут, когда его лодка поднялась на гребень волны, Муханнад понял, что его преследуют. Он вцепился в рулевое колесо, всматриваясь в полосу тумана, в которую надеялся войти раньше своих преследователей.

Его лодка прыгнула вперед. Вспененные валы перехлестывали через нос. Волосы Муханнада, обычно собранные в хвост за спиной, сейчас развевались по ветру. А рядом с ним, так близко к нему, что издали они смотрелись как один человек, стояла Хадия, вцепившись руками в его ремень.

Да, не дурак, подумала Барбара, держит ребенка рядом с собой.

«Морской колдун» несся вперед, разбрасывая по сторонам белые крылья пены. Когда расстояние сократилось до сорока ярдов, Эмили сбросила скорость и взяла мегафон.

— Все, Малик, глуши мотор, — обратилась она к нему. — Тебе от нас не уйти.

А он, не снижая скорости, продолжал двигаться вперед.

— Не будь дураком, — снова пыталась вразумить его Эмили. — Глуши мотор. Ты проиграл.

Его лодка неслась вперед, не снижая скорости.

— Черт возьми! — вспылила Эмили, отбросив мегафон в сторону. — Ну погоди, скотина. Ты свое получишь.

Эмили рванула на себя рычаг — расстояние между ними сразу начало сокращаться. Вот они сблизились почти на двадцать ярдов.

— Малик, — снова закричала она в мегафон, — глуши мотор! Это полиция. Мы вооружены. Ты попался.

Рев его мотора был ответом на ее угрозы. Он резко закрутил руль влево. Лодка изменила курс, и Хадия еще плотнее прижалась к нему. Он обхватил ее за талию и приподнял.

— Оставь ребенка! — закричала Эмили.

И в этот страшный миг Барбара поняла, что решил Малик.

Лишь мгновение она видела лицо Хадии — сейчас оно застыло от ужаса, а секунду назад сияло радостью от захватывающей дух гонки на лодке. Муханнад, стараясь сохранить равновесие, подошел к краю лодки. И бросил девочку за борт.

— Ах ты скотина! — закричала Барбара.

Муханнад схватился за руль и направил лодку в туман. Эмили нажала на газ. И тут Барбара поняла, что руководитель оперативно-следственной группы намерена пуститься в погоню.

— Эмили! — задохнулась от крика Барбара. — Ради бога! Девочка!

Водя безумным взглядом по поверхности моря, Барбара увидела Хадию. Качающаяся между волн головка, машущие ручки. Она то уходила под воду, то снова показывалась на поверхности.

— Шеф! — закричал Фогерти.

— Плевать, — отмахнулась Эмили. — Возьмем его.

— Она же утонет!

— Нет! Нам надо, черт побери, разобраться с ним. Голова ребенка снова ушла под воду.

— Господи, Эмили, — Барбара схватила ее за руку. — Останови катер! Хадия тонет.

Эмили оттолкнула ее. Рука ее потянулась к рычагу.

— Он хочет, чтобы мы остановились, — прокричала она. — Он поэтому и бросил ее в воду. Кинь ей спасательный жилет.

— Нет! Невозможно. Она слишком далеко. Фогерти отшвырнул карабин и скинул с ног башмаки. Он был уже у борта катера, когда Эмили закричала:

— Стой где стоишь! И возьми карабин!

— Но, шеф…

— Ты слышал, что я сказала, Майк? Слушай приказ.

— Эмили! Господи! — плакала Барбара. Девочка была уже так далеко, что и Фогерти не успел бы. Даже если бы он и попытался, даже если бы и она прыгнула в воду, они бы утонули оба, пока руководитель оперативно-следственной группы преследовала свою добычу в тумане. — Эмили! Остановись!

— Даже и не думай. Мне плевать на это азиатское отродье! — кричала в запале Эмили. — Ни за что на свете!

«Азиатское отродье. Азиатское отродье». Эти слова словно застряли у Барбары в ушах. А Хадия билась в волнах, то уходя под воду, то снова показываясь на поверхности. Что делать? Барбара потянулась к карабину. Схватила его. Навела его на руководителя оперативно-следственной группы.

— Поворачивай назад этот поганый катер! — плача, выкрикнула она. — Ты слышишь, Эмили? Или я отправлю тебя прямиком в ад.

Рука Эмили потянулась к кобуре. Пальцы нащупали курок.

— Шеф! Не надо! — закричал Фогерти.

Вся жизнь Барбары, ее работа и даже будущее промелькнули перед глазами за одну секунду, после чего она нажала на курок карабина.

Глава 27

Эмили упала, Барбара отбросила карабин. Но там, где она с ужасом ожидала увидеть кровь, она разглядела только водяную пыль, клубящуюся по обоим бортам катера. Пуля прошла мимо.

Фогерти бросился вперед. Схватив Эмили и усадив ее, он закричал:

— Шеф, она права! Она права!

Барбара ухватилась за руль. Она потеряла счет времени, и ей казалось, что прошла уже вечность. На всем ходу она развернула катер, едва не перевернув его. Пока Фогерти отбирал у Эмили пистолет, Барбара с отчаянием выискивала в воде голову девочки.

Господи, молила она. Мысли ее путались. Господи, ну спаси же!

Вдруг она увидела ее примерно в сорока ярдах справа от катера. Хадия уже не била по воде руками, но еще держалась на поверхности. Безжизненное тело…

— Майк! Вон она! — закричала Барбара и нажала на газ.

Как только они приблизились к ребенку, Фогерти бросился в воду. Барбара заглушила мотор. Она бросила в воду спасательный жилет и подушку с сиденья, они заколыхались на поверхности моря, словно цветы алтея на лугу. Барбара молилась.

Не важно, что у нее темная кожа, что мать ее бросила, а отец внушал ей все восемь лет ее жизни, что они одни на свете. Важно то, что она Хадия: веселая, чистая, любящая жизнь.

Фогерти был уже около нее. Хадия лежала на воде лицом вниз. Он перевернул ее на спину и, подталкивая, поплыл обратно к лодке.

У Барбары будто туман стоял перед глазами. Она бросилась к Эмили.

— О чем ты думаешь? — пронзительно закричала она. — О чем ты, черт возьми, думаешь? Ведь ей восемь лет, ты понимаешь, восемь лет!

Эмили, смотревшая на море застывшим взглядом, повернулась к Барбаре. Она подняла руку, словно желая закрыться от этих слов. Ее пальцы сжались в кулак, глаза сузились в щелки.

— Она не азиатское отродье, — твердым голосом объявила Барбара. — И не вещь, которую не жалко выбросить. Она человек.

Фогерти, поддерживая ребенка, потянулся к борту катера.

— Господи, — прошептала Барбара, видя, как переваливается через борт хрупкое тельце.

Пока забирался Фогерти, Барбара уложила девочку между сидений и начала делать искусственное дыхание и массаж сердца. Пять резких выдохов, пять толчков ладонью. Она с надеждой вглядывалась в лицо Хадии. При каждом вздохе ей жгло грудь, как огнем. Барбара стонала, кашляла, у нее текли слезы, но она продолжала: пять резких выдохов, пять толчков ладонью.

— А ну, пошла прочь, — раздался у нее за спиной хриплый голос Эмили. Она стояла рядом сбоку и кричала прямо Барбаре в ухо.

— Нет! — Барбара вновь прижала губы ко рту девочки.

— Прекрати, сержант. Дай я.

Барбара не обращала на нее внимания. Вдруг Фогерти, все еще не отдышавшийся после плавания, взял ее за руку.

— Сержант, ну пусть шеф попробует. У нее получится. Не волнуйтесь.

Барбара подвинулась. И Эмили занялась реанимацией так, как Эмили Барлоу выполняла любое дело: разумно, с полной отдачей сил, не позволяя никому вмешиваться в свою работу.

Грудная клетка Хадии поднялась на мгновение и опустилась. Девочка начала кашлять. Эмили повернула ее на бок, тело девочки дернулось, и изо рта хлынула соленая вода вперемешку с желчью, рвотой, и по дну катера, которым так гордился Чарли Спенсер, разлилась здоровенная лужа.

Хадия заморгала. Она казалось оглушенной. Потом она, кажется, поняла, почему трое взрослых склонились над ней. Она посмотрела на Эмили, потом на Фогерти, а затем ее глаза остановились на Барбаре. Она улыбнулась и сказала:

— У меня почему-то холодно в животе, и он переворачивается вверх ногами…

Луна стояла уже высоко, когда они пришвартовались к Балфордекой пристани. Время было позднее, но все вокруг было залито светом, на понтонах толпилось множество людей. Барбара издалека разглядела: одни стояли, другие ходили взад-вперед около того места, где обычно стоял на приколе «Морской колдун». Распоряжался в толпе энергичный мужчина, его обширная плешь отражала огни, которых в это время на понтонной пристани было намного больше, чем обычно.

Эмили стояла за штурвалом. Прищурившись, она вгляделась в отдающего распоряжения лысого и протянула:

— Да-а… Ну и ну! — В ее голосе чувствовалось явное отвращение.

Барбара, расположившись на заднем сиденье, держала на руках Хадию, закутанную в старенькое одеяло.

— Что там происходит? — спросила она у Эмили.

— Фергюсон, — ответила Эмили. — Да еще притащил с собой этих поганых репортеров.

Представителей СМИ было великое множество: фотографы, таскающие за собой прожекторы, репортеры, увешанные магнитофонами и ноутбуками, съемочная группа телеканала Ай-ти-ви, готовящаяся передать свежую новость в выпуске десятичасовых новостей. Вся эта гвардия во главе с Фергюсоном бросилась к тому месту, куда подходил «Морской колдун». Эмили выключила мотор, и катер по инерции ткнулся носом в причал.

Раздались громкие крики, замелькали вспышки, телеоператор криками прокладывал путь в толпе.

— Где он, черт возьми!? — орал Фергюсон.

— Мои сиденья! Во что вы, черт побери, превратили мои сиденья? — визжал Чарли Спенсер.

— Скажите, хотя бы вкратце, как все произошло? — пытались перекричать их журналисты.

И все, как один, шарили глазами по катеру, пытаясь разглядеть преступника, которого, как им было обещано, доставят в наручниках, кающегося, и как раз вовремя, чтобы не дать разразиться политической катастрофе. Но его не было. Они увидели только дрожащую маленькую девочку, которая, прижавшись к Барбаре, сидела у нее на руках. Тут сухощавый темнокожий мужчина с бездонными черными глазами бросился к ней, расталкивая полисменов и зевак.

Хадия, увидев его, радостно закричала:

— Папа!

Ажар рванулся к ней, выхватил из рук Барбары, прижал к себе так, словно она была его единственной надеждой на спасение, как впрочем, наверное, оно и было на самом деле.

— Спасибо вам, — задыхаясь, произнес он. — Барбара, спасибо вам!

В течение следующих нескольких часов Белинда Уорнер была занята тем, что заваривала и подавала кофе. Дел было много.

Самое неотложное — дать отчет Фергюсону, с которым Эмили разговаривала при закрытых дверях. То, что долетало до ушей Барбары, напоминало нечто среднее между рычанием затравленного медведя и истерическим повизгиванием мартовского кота. Беседа велась на повышенных тонах и заключалась в обмене язвительными обвинениями, резкими возражениями и злобными выпадами о неуместности женщин в полиции. Доносились отдельные реплики, смысл которых по большей части сводился к вопросу: что именно должен шеф Эмили сообщить своему руководству по поводу «этого вашего грандиозного провала, Барлоу». Эмили отвечала, что ей плевать на его доносы, пусть докладывает, что угодно, но только как можно скорее проваливает из ее кабинета, поскольку ей нужно довести дело Малика до конца. Встреча закончилась тем, что Фергюсон выскочил, как ошпаренный, в коридор, громогласно призывая ее подготовиться к получению дисциплинарного взыскания. В ответ на это Эмили столь же несдержанно порекомендовала ему подготовиться к защите по поводу сексуальных домогательств, в чем она непременно его обвинит, если он, черт побери, не оставит ее в покое и не даст ей возможности нормально работать.

Обеспокоенная Барбара вместе с остальными членами оперативно-следственной группы сидела в комнате для совещаний, смежной с кабинетом Эмили, и напряженно размышляла, насколько служебная карьера Эмили зависит сейчас от нее. Да и профессиональная судьба Барбары зависела от Эмили Барлоу.

Они не обмолвились ни единым словом по поводу ситуации, сложившейся на борту «Морского колдуна», когда Барбара захватила в свои руки управление и катером, и событиями. Фогерти тоже воздержался от комментариев. Он собрал оружие, когда они причалили, сложил его в бронированный автомобиль и, кивнув головой, сказал им на прощание:

— Сержант. Шеф. Отличной вам работы. — И уехал, оставив Барбару со смутным впечатлением, что все произошедшее во время морской погони ему не по душе.

Барбара не знала, что делать. Даже спокойно обдумать сейчас то, с чем она столкнулась за последние несколько дней в Балфорде-ле-Нез, то, что касалось и ее самой, и Эмили Барлоу, она пока не могла.

— Примерно две дюжины азиатов… завывая, как оборотни…

— Один из таких договорных браков, состряпанных мамочками и папочками…

— Они азиаты. И они не захотели бы терять лицо…

Она слышала что-то подобное уже не раз, но слепое обожание, с которым она относилась к руководителю группы, заставляло ее не обращать на это внимания. И только теперь до нее дошло, что по законам профессиональной этики ей надо было с первой минуты воспринимать действия Эмили так, как она, Барбара, их видела, а не так, как ей хотелось бы.

Но ведь если Барбара выступит с заявлением, то Эмили выдвинет против нее более серьезные обвинения: от неподчинения приказу до попытки убийства. Если руководитель следственной группы сообщит об этом в Лондон, Барбара мгновенно простится с работой в уголовной полиции. Уж коли ты стреляешь в своего начальника, глупо надеяться, что твои действия сочтут кратковременным нервным срывом и оставят без внимания.

Когда Эмили появилась в комнате для совещаний, по лицу ее невозможно было догадаться о ее намерениях. Она вошла с деловым, сосредоточенным видом, и то, что она, как обычно, принялась раздавать поручения, убедило Барбару: она сейчас поглощена проблемами расследования, а отнюдь не жаждой мщения бывшей подруге.

Необходимо было задействовать Интерпол. Управление криминальной полиции Балфорда могло установить контакт с ним через главное управление в Лондоне. Запрос составляется. От Bundeskriminalamt[61] не требовалось проведения никаких расследований. Немецких коллег просили только произвести арест.

Однако Интерпол запросил отчеты для немецкой криминальной полиции, и Эмили поручила нескольким людям из группы их оформить. Другим было приказано готовить документы, необходимые для экстрадиции преступника. Часть сотрудников должна была сесть за составление материалов для пресс-секретаря, с которым тот должен будет утром выйти к представителям прессы. Остальным предстояло обобщать и систематизировать информацию: донесения агентов, протоколы допросов, заключение судмедэкспертов, — которая будет передана обвинителю, как только Муханнад Малик окажется в руках полиции. И в этот момент, занося в комнату очередной поднос с кофе, Белинда Уорнер сообщила Эмили, что мистер Ажар хочет увидеться с ней и сержантом.

Ажар исчез вместе с дочерью сразу же, как только Хадия оказалась у него на руках. Он, прижимая дочь к себе, продирался сквозь толпу, не отвечая на вопросы, не реагируя на крики, стоически перенося ослепительный свет репортерских вспышек, загораживая плечом ребенка от фотообъективов. Он усадил Хадию в машину и сразу же уехал, предоставив полиции выяснять, что натворил его кузен Муханнад.

— Проведи его в мой кабинет, — приказала Эмили и, посмотрев в упор на Барбару, добавила: — Сержант Хейверс и я побеседуем с ним там.

«Сержант Хейверс и я». Барбара настороженно взглянула на Эмили, пытаясь понять, что кроется за этими словами. Но Эмили, спокойная и непроницаемая, резко повернулась на каблуках и вышла из комнаты для совещаний. Барбара последовала за ней.

— Ну как Хадия? — спросила она Ажара, как только он вошел вслед за ними в кабинет руководителя оперативно-следственной группы.

— В порядке, — ответил он. — Мистер Тревес позаботился о том, чтобы ей приготовили суп. Она поела, помылась, и я уложил ее спать. Врач смотрел ее. А пока я не вернусь, около нее будет миссис Портер. — Он улыбнулся и добавил: — Она взяла с собой в постель жирафа. Пострадавшего. «Бедняжка, — сказала она. — Он же не виноват, что его растоптали, верно ведь? Он и сам не знает, какой он страшненький».

— А кто знает? — промолвила Барбара, глядя в сторону.

Ажар посмотрел на нее долгим взглядом, затем повернулся к Эмили.

— Инспектор, я понятия не имею, что Барбара рассказывала вам о нашем знакомстве. Но я опасаюсь, вы неправильно истолкуете ее отношения с моей семьей. Мы живем по соседству в Лондоне. И она по своей доброте установила дружеские отношения с моей дочерью, мать которой… — Он замялся, отвел глаза, а затем снова посмотрел на Эмили. — Мать которой отсутствует. Вот, собственно, что составляет основу нашего знакомства. Она ничего не знала о моих планах приехать в ваш город, чтобы оказать помощь моей семье. Точно так же она не знала, что мой жизненный опыт не ограничен стенами университета, поскольку я никогда не говорил с нею о своих делах. Так что, когда вы позвонили ей и попросили помочь вам, пока она в отпуске, она не знала ничего из того, что сейчас может быть…

— Что я сделала? — переспросила Эмили.

— Вы же позвонили ей? И просили помочь?

Барбара закрыла глаза. Ну вот, сейчас все и откроется. Она посмотрела на Ажара, Эмили и решительно произнесла:

— Я солгала вам обоим, почему оказалась в Балфорде. Ажар, все было совсем не так. Я приехала сюда из-за вас.

Вид у него был до того ошеломленный, что Барбара предпочла бы провалиться сквозь пол, только бы не вдаваться в дальнейшие объяснения. Но все-таки она нашла в себе силы продолжить:

— Я хотела помочь вам. Я подумала, что смогу избавить вас от неприятностей. И вас и Хадию. Как я вижу, мне это не удалось. Зря старалась.

— Нет, — возразила Эмили. — Именно ты, сержант, вывела нас в Северное море. А нам надо было оказаться именно там, для того чтобы узнать правду.

Несказанно удивившись, Барбара посмотрела на нее с благодарностью и почувствовала огромное облегчение. Никаких упреков. То, что произошло в море, должно быть забыто. Барбара поняла, что руководитель оперативно-следственной группы не собирается подавать рапорт вышестоящему начальству.

Они молчали. Из-за стенки доносился гул голосов сотрудников, им предстояло обрабатывать информацию до позднего вечера, а возможно, и до утра. Но даже через стену чувствовалось, что работают они спокойно и с удовольствием, поскольку эти мужчины и женщины знали, что их напряженный труд приближается к удачному завершению.

Эмили повернулась к Ажару:

— Пока мы не допросили Малика, мы можем лишь в общих чертах представить себе картину того, что произошло. И вы, мистер Ажар, можете нам в этом помочь. Как мне представляется, Кураши догадался о махинации с переправкой нелегальных иммигрантов, случайно повстречав Муханнада ночью в Паркестоне, куда приехал на вечеринку в отель «Замок». Ему тоже захотелось поучаствовать в афере. Он пригрозил, что донесет об их делах, если с ним не поделятся прибылью. Муханнад воспротивился. Тогда Кураши воспользовался Кумаром, посвятив его в якобы задуманный план положить конец этому мошенническому бизнесу. Он поселил Кумара в Клактоне и с его помощью шантажировал семейство Маликов. Но все получилось не так, как он задумал. Они его попросту грохнули.

Ажар отрицательно покачал головой:

— Этого не может быть.

Эмили вскипела. Вот она и стала такой, как прежде, подумала Барбара.

— Неужели после всего, что Кумар рассказал про Муханнада, вы думаете, что он не мог быть соучастником убийства? Да этот человек чуть не убил вашу дочь!

— Я не спорю, мой кузен мог быть соучастником. Вы не разобрались в том, что представлял собой мистер Кураши.

— О чем вы? — нахмурившись, спросила Эмили.

— Вы не приняли во внимание его религиозность… Вы позволите мне сесть? Я только сейчас понял, что устал намного больше, чем мне казалось.

Эмили утвердительно кивнула, и все трое сели. Барбаре — уже в который раз — смертельно захотелось курить. Она надеялась, что и Ажар чувствует то же самое, видя, как он проводит пальцами по карману рубашки, проверяя, взял ли с собой сигареты. Придется заменить курево леденцами. Она покопалась в своем рюкзаке и протянула ему леденец. Он с благодарность взял.

— Помните то место в Коране, отмеченное мистером Кураши, — начал Ажар. — Где идет речь о слабых среди…

— Нам его перевел Сиддики, — прервала его Эмили.

Ажар спокойно продолжал. Сержант Хейверс может подтвердить, что мистер Кураши незадолго до своей смерти несколько раз звонил в Пакистан из отеля «Пепелище». Один раз он звонил мулле, мусульманскому священнослужителю, у которого спрашивал толкование слова «слабый».

— А при чем здесь слабый? — спросила Эмили.

Слабый в смысле беспомощный, объяснил Ажар. Это слово может быть употреблено, когда речь идет об одиноком, не имеющим друзей человеке, только что прибывшем в эту страну и оказавшемся в рабском подчинении, из которого ему, как он понял, никогда не выбраться.

Эмили понимающе кивала. Но было ясно, что она ждет какого-то продолжения, которое придало бы большую убедительность комментариям Ажара.

Другой звонок был к муфтию, продолжал Ажар, ученому, толкующему законы. У этого человека он искал ответа на единственный вопрос: может ли мусульманин, совершающий смертный грех, оставаться мусульманином?

— Сержант Хейверс уже рассказывала мне об этом, мистер Ажар, — поморщилась Эмили.

— Тогда вы знаете, что такой человек не может оставаться мусульманином и жить согласно мусульманским канонам. Муханнад оказался именно в такой ситуации. И именно с этим Хайтам решил покончить.

— Но ведь и сам Кураши далеко не безгрешен, — заметила Барбара. — Он ведь гомосексуалист, а вы говорили, что Коран это запрещает. Так, может быть, он, советуясь с муфтием, имел в виду собственную душу, а не Муханнада?

— Возможно, и так, — согласился Ажар, — но если принять во внимание его действия, то с вашим возражением вряд ли можно согласиться.

— Если верить Хегарти, — обратилась Эмили к Барбаре, — то Кураши намеревался и после заключения брака вести двойную жизнь, не обременяя себя рассуждениями о том, как это вписывается в исламскую традицию. Так что навряд ли он так уж сильно заботился о своей душе.

— Сексуальное влечение имеет большую силу, — согласился Ажар. — Иногда даже большую, чем личные или религиозные обязательства. Ради сексуального удовольствия мы, бывает, рискуем всем. Душой. Жизнью. Всем, что мы имеем, и даже собой.

Барбара встретилась с ним глазами. Анджела Уэстон, подумала она. Что он сейчас чувствует: вспоминает свою отчаянную решимость действовать назло всем, кого знаешь, кому веришь, на кого прежде полагался лишь ради того, чтобы владеть недостижимым?

— Мой дядя, — продолжал Ажар, — человек, преданный идеалам, наверняка не знал ничего о том, чем занимался Муханнад. Я полагаю, что тщательный обыск, проведенный на его фабрике, а также и подробное изучение личных дел его работников-азиатов, послужили подтверждением этому.

— Вы же не предполагаете, что Муханнад вел свои дела в одиночку? — спросила Эмили. — Вы же слышали, что сказал Кумар. Их было трое. Немец и двое азиатов. Скорее всего, участников гораздо больше.

— Но только не дядя. Это правда, у Муханнада, очевидно, были соучастники в Германии. Без сомнения, и здесь тоже. Я не спрашивал об этом мистера Кумара, но по этой схеме они, судя по всему, действовали не один год.

— Эм, может быть, он придумал ее еще в университете, — предположила Барбара.

— Вместе с Ракином Ханом, — согласилась Эмили. — С этим мистером Алиби. Они же вместе учились!

— Могу предположить, что, когда мы покопаемся в прошлом Клауса Рохлайна, мы достаточно узнаем о том, что объединяет эту троицу, — добавила Барбара.

Ажар кивнул головой, соглашаясь с предположениями дам.

— Кто бы ни был разработчиком схемы этого бизнеса, Хайтам Кураши ее разгадал.

— Вместе с Хегарти, как тот рассказал нам, — заметила Барбара. — И произошло это в ту ночь, когда они были в отеле «Замок».

— Хайтам как мусульманин посчитал своим долгом положить этому конец, — продолжил объяснения Ажар. — Он указал Муханнаду, что тот подвергает риску свою бессмертную душу. И причина, заставляющая его идти на этот риск, самая худшая из всех возможных — любовь к деньгам.

— Ну а как обстояло дело с бессмертной душой самого Кураши? — не унималась Барбара.

Ажар посмотрел ей прямо в глаза.

— Смею предположить, что он, должно быть, как-то решил для себя эту проблему и нашел оправдания своему поведению. Нам бывает легко прощать себе страсть. Мы называем ее любовью, поисками родственной души, чем угодно, это чувство выше нашего понимания и сильнее нас. Мы обманываем себя,убеждаем, что наше поведение продиктовано зовом сердца, предопределено Богом, пробуждающим в нас желание, которое необходимо удовлетворить. — Он поднял руки ладонями вперед — в этом жесте было согласие подчиниться судьбе. — Никто не обладает иммунитетом против подобного самообмана. Хайтам считал грех Муханнада смертным, тягчайшим грехом. А его собственный касался лишь самого Кураши. Люди ведь могут делать добро, даже если они великие грешники. Убийцы любят матерей, насильники обожают своих собак, террористы, устроив взрыв в супермаркете, баюкают после этого родных детей и поют им колыбельные. Хайтам Кураши мог стараться облегчить жизнь своих соплеменников, порабощенных Муханнадом, и грешить в личной жизни. Да и сам Муханнад одними и теми же руками создал «Джама» и этот гангстерский бизнес.

— «Джама» была для него хорошей ширмой, а кроме того, работала на его образ защитника, — не согласилась с ним Эмили. — Он был вынужден потребовать расследования гибели Кураши только потому, что этого захотела «Джама». Не настаивай он на этом, все задали бы вопрос почему.

— Но если Кураши хотел положить конец преступному промыслу Муханнада, — вступила в разговор Барбара, — то почему не выступил открыто, не разоблачил его, не обратился в полицию? Ведь он мог сделать все это анонимно. И он бы достиг своей цели.

— Но это уничтожило бы самого Муханнада. Его отправили бы за решетку. Он был бы изгнан из семьи. А Хайтам, как мне думается, этого не желал. Он искал компромисса, и Фахд Кумар является подтверждением тому, что он нашел выход. Если бы Муханнад закрыл свой бизнес, то ни единого слова о нем не было бы сказано. А если нет, вот тогда Фахд Кумар выступил бы и раскрыл всю преступную цепочку от Карачи до Паркестонского порта. Мне кажется, у него был именно такой план, который стоил ему жизни.

Мотив, возможности, удачное стечение обстоятельств. Все это у них есть, и даже в избытке. Нет только самого убийцы.

Ажар встал. Ему надо, сказал он, возвращаться в отель «Пепелище». Хадия, когда он уходил, мирно спала, но он не хотел бы, чтобы она, проснувшись, обнаружила, что отца нет рядом.

Кивнув обеим дамам, он направился к двери, но вдруг остановился.

— Я совсем забыл, — сказал он нерешительно, — зачем я пришел. — Инспектор, — обратился он к Эмили, — я хотел бы…

— Да? — Эмили внимательно посмотрела на него, и от взгляда Барбары не скрылось, что ее сжатые губы слегка дрогнули.

— Я хочу поблагодарить вас. Вы должны были арестовать Муханнада. Спасибо вам за то, что вы остановились и спасли мою дочь.

Эмили сдержанно кивнула. Она отвела взгляд и стала внимательно рассматривать стеллажи с документами у стены. Ажар вышел из кабинета.

Эмили выглядела до смерти уставшей. Это расследование, думала Барбара, лишило ее последних сил. И благодарность, высказанная Ажаром, только добавила мук ее совести. Эмили маялась, не могла найти себе места.

— Мы все взрослеем на работе, сержант, — не однажды говорил Барбаре инспектор Линли. — А если этого не происходит, лучше всего положить на стол удостоверение и уйти.

— Эм, — обратилась к подруге Барбара, желая хоть как-то помочь, — мы все совершаем ошибки…

— То, что произошло, не ошибка, — задумчиво произнесла Эмили.

— Но ведь ты не собиралась бросить девочку на верную смерть. Ты просто не думала, что это может случиться. Ты же приказала бросить спасательные жилеты. В пылу погони ты просто не сообразила, что она уже очень далеко. Вот что произошло. Да, именно так.

Эмили наконец-то отвернулась от стеллажей. Ее холодный пристальный взгляд переместился на Барбару.

— Кто твой непосредственный начальник, сержант?

— Мой?.. Кто?.. Так это же ты, Эм.

— Не здесь. Я спрашиваю, кто твой начальник в Лондоне? Как его зовут?

— Инспектор Линли.

— Да нет, не Линли. Повыше званием. Как его фамилия?

— Старший инспектор Уэбберли.

— Запиши мне его фамилию, — попросила Эмили, протягивая карандаш.

Эмили почувствовала холодок в груди. Написав четкими буквами фамилию Уэбберли, она протянула листок Эмили.

— Эм, — с тревогой спросила она, — в чем дело?

— Дело в нарушении дисциплины, сержант. Хотя есть и другие, специальные термины, характеризующие то, что случилось, когда ты навела оружие на старшего по званию, решив вмешаться в полицейское расследование. Ты несешь ответственность за то, что убийца ускользнул от правосудия, и я хочу, чтобы ты понесла наказание.

Барбара остолбенела.

— Но, Эмили, ты же сказала… — Она не смогла закончить фразу. Как тогда понимать ее фразы: «Именно ты, сержант, вывела нас в Северное море. А нам надо было оказаться именно там, для того чтобы узнать правду»? Значит, она делала все, чтобы выведать эту правду, а потом… До этой минуты Барбара и представить такого не могла. — И теперь ты собираешься меня привлечь к ответственности, — безучастным голосом констатировала Барбара. — Господи, Эмили! Ты собираешься…

— Обязательно, — ответила Эмили, продолжая старательно писать, демонстрируя те качества, которые прежде приводили Барбару в восторг: отличное знание своего дела, профессионализм и при этом абсолютная безжалостность. Она так быстро дослужилась до чина старшего инспектора как раз из-за своей решимости применять силу, не преступая закона. Она пренебрегала обстоятельствами и ценой, в которую иногда обходились ее решения. Зная за собой эти качества, Эмили, вероятно, и рассудила, что лишь она имеет право быть исключением из правил, которыми все руководствуются на работе, подумала Барбара.

Она хотела было поспорить с руководителем следственной группы, но поняла, что у нее нет сил. А глядя на каменное лицо Эмили, убедилась, что, даже будь у нее силы, спорить с той было бы бесполезно.

— Ты являешь пример истинно принципиального отношения к работе, — собравшись с мыслями, сказала Барбара. — Делай то, что считаешь нужным.

— И сделаю, можешь мне поверить.

— Шеф? — В дверях кабинета стоял детектив, в его руке был зажат бланк телефонограммы. Он был встревожен.

— В чем дело? — спросила Эмили. Увидев в его руках телефонограмму, она махнула рукой. — Выброси ее, Дуг. Если этот зануда Фергюсон опять…

— Да нет, это не Фергюсон, — прервал ее Дуг. — Нам звонили из Колчестера. Похоже, около восьми, и этот листок положили в общую папку. Я откопал его минут десять назад.

— И что там?

— Я только что позвонил им. Я ведь на днях был в Колчестере по поводу алиби Малика, помните?

— Скажите наконец, в чем дело, детектив. Ее резкость задела его.

— Хорошо… Я проверил все еще раз сегодня, когда мы собирались арестовать его.

Теперь заволновалась и Барбара. Лицо детектива не выражало ничего, кроме настороженности. Он выглядел как посланник, ожидающий казни за дурную весть.

— В доме по соседству с Ракином Ханом никого не было, когда я был там в первый раз, поэтому я оставил свою карточку. Вот поэтому мне и позвонили.

— Дуг, мне совершенно неинтересно, чем ты занимался в течение дня. Выкладывай поскорее, зачем ты ворвался в мой кабинет.

Дуг кашлянул, прочищая горло:

— Он был там, шеф. Малик.

— Что ты несешь? Этого не может быть. Я собственными глазами видела его в море.

— Я не про сегодня. Я говорю о той ночи в пятницу. Малик был в Колчестере. Как и говорил Ракин Хан.

— Что? — Эмили отбросила карандаш в сторону. — Чушь собачья. Ты в своем уме?

— Это, — он снова протянул ей бланк, — от парня по имени Фред Мидоч. Он работает кем-то вроде коммивояжера. Снимает квартиру-студию в доме напротив дома Хана. Когда я приходил первый раз, его не было дома. И сегодня, когда я снова наведался туда, надеясь застать там Малика, его тоже не было. — Детектив замолчал, переминаясь с ноги на ногу. — Но, шеф, он был дома вечером в пятницу. И он видел Малика. Собственными глазами. В четверть одиннадцатого. В доме Хана, там был Хан и еще один парень. Блондин, в круглых очках, с сутулыми плечами.

— Рохлайн, — почти шепотом произнесла Барбара. — Черт побери!

Посмотрев на Эмили, она ужаснулась: лицо руководителя было смертельно бледным.

— Не представляю себе, — пробормотала она.

Вид у Дуга был самый что ни на есть жалкий.

— Его квартира напротив столовой в доме Хана. В тот вечер было жарко, поэтому окна были открыты. Там был Малик. Мидоч описал его во всех подробностях, включая хвост на затылке. Он хотел спать, но парни напротив вели себя очень шумно. Он выглянул в окно, чтобы посмотреть, чем они там заняты. Вот тогда-то он и увидел Малика. Я звонил в Колчестер начальнику управления. Они, чтобы не было сомнений, покажут ему фотографию Малика. Но я решил, что прежде необходимо поставить вас в известность. Прежде чем все это проникнет в прессу, а тогда… ну вы же знаете.

Эмили стремительно поднялась из-за стола.

— Это невозможно, — задыхаясь, произнесла она. — Да не мог он… Ну как он мог?

Барбара знала, о чем она сейчас думает. Эта самая мысль поначалу пришла и ей в голову. Как Муханнад Малик мог оказаться в двух местах одновременно? Ответ был очевидным: в одном из мест его не было.

— Нет! — вырвалось у Эмили. Дуг исчез. Эмили поднялась со стула и подошла к окну. Глядя на улицу, она молча качала головой и, наконец, выкрикнула: — Пропади все пропадом!

А Барбара думала. Она перебирала в памяти все, что они слышали от Тео Шоу, Рейчел Уинфилд, Салах Малик, Иэна Армстронга, Тревора Раддока. Она анализировала, что они узнали: Салах Малик беременна, Тревора поперли с работы, Джерри Де Витт вкалывал в доме Кураши, Клифф Хегарти был любовником убитого. Она размышляла обо всех, у кого было алиби, и о тех, у кого его не было, о том, какое место каждый из них занимает в расследовании. Она думала…

— Господи боже мой! — Она вскочила на ноги, стремительно схватила свой рюкзак. Боль в грудной клетке не остановила ее, она даже не поморщилась, потому что была захвачена ужасающей, но все объясняющей идеей. — О господи, ну конечно. Конечно же.

Эмили отвернулась от темного окна:

— Что?

— Это не он. Он занимался грязными делами, но этого он не совершал. Эм! Ну разве ты…

— Не морочь мне голову, — резко осадила ее Эмили. — Если ты пытаешься избежать разборки на дисциплинарной комиссии, вешая это убийство на кого-то другого, а не на Малика…

— Барлоу, да прекрати ты наконец! — теряя терпение, вспылила Барбара. — Тебе нужен настоящий убийца или нет?

— Ты отстранена от участия в деле, сержант.

— Отлично. Ты только что приняла решение? Укажи это в своем рапорте. Но если ты хочешь завершить дело, двигай за мной!

Сейчас можно было обойтись без спешки, а потому они не включили ни сирену, ни мигалку. Всю дорогу, пока они ехали по Мартелло-роуд, проезжали мимо темного, без единого огня, дома Эмили, затем, выехав на Бульвар, огибали железнодорожный вокзал, Барбара объясняла. Эмили сопротивлялась, не принимая ее аргументов, спорила, приводила многочисленные доводы, объясняющие, что привело Барбару к неверному выводу.

Но Барбара думала иначе, по ее мнению, все сходилось: мотив, возможности и стечение обстоятельств. Обе они раньше попросту не могли разглядеть их и сопоставить, находясь в плену собственных предубеждений: есть такие женщины, как они, Эмили и Барбара, а есть другие, вся жизнь которых целиком посвящена материнству, супружеству, спланированному их родителями. Они не сомневались в том, что у такой женщины нет собственного мнения, все свои силы и время она посвящает заботе о других — сначала об отце, потом, когда придет срок, о муже, о старшем брате, если он есть; она должна быть покорной и не способной на самостоятельные решения и поступки.

— Именно так мы представляли себе ситуацию, когда размышляли о договорном браке, — говорила Барбара.

Эмили слушала молча, стиснув губы. Они ехали по самому старому району города мимо рядов «фиест» и «карлтонов», выстроившихся рядами перед домами, стоящими уступами по склону.

Барбара продолжала доказывать, приводить новые доводы. Поскольку их западный образ мыслей сильно отличался от образа мыслей восточных женщин, доказывала она, европейцы воспринимают женщину-азиатку как… гибкие ветви плакучей ивы, которые колышутся от любого ветерка, они кажутся беспомощными, но ветви выдерживают любую бурю, не ломаются, сохраняют дерево.

— Мы видели только очевидное, — убеждала Барбара, — потому и работали с несомненными фактами. Логических противоречий тут нет, верно? Мы искали врагов Хайтама Кураши. Мы искали тех, с кем у него могли быть счеты. И мы нашли их. Тревор Раддок вылетел с работы. Тео Шоу любит Салах. Иэн Армстронг получил прежнюю должность после смерти Кураши. Муханнад Малик понес бы самые ощутимые потери, расскажи Кураши то, что он узнал. Мы никого не пропустили. Любовника-гомосексуалиста. Ревнивого мужа. Шантажиста. Мы, как ты сама говорила, исследовали все под микроскопом. Но мы никогда не думали о том, каким образом может измениться жизнь каждого, когда Хайтама Кураши не станет. Мы считали, что он и его убийца связаны друг с другом непосредственно. Он встал у кого-то на пути, узнал что-то, о чем не должен был знать, выгнал кого-то с работы. Поэтому он должен был умереть. Но мы упустили тот факт, что его убийство, возможно, никак не было связано с ним самим. Мы никогда не рассматривали Кураши как средство прекратить что-то, что мы, европейцы, вряд ли когда-нибудь поймем.

Эмили, сохраняя на лице упрямо-пренебрежительное выражение, качала головой:

— Ты попросту дымишь, а огня-то нет. Так же, как и смысла. — Они ехали по району, населенному представителями среднего класса, служившему как бы переходной зоной между старым Балфордом и новым: между обветшалыми зданиями в эдвардианском стиле, которые Агата Шоу надеялась возродить в их прежнем великолепии, и современными, элегантными, стоящими в тени деревьев домами, построенными в архитектурных стилях, перекликающихся с прошлым. Здесь были и особняки эпохи Тюдоров, и георгианские охотничьи домики, и викторианские виллы со строгими палладианскими фасадами.

— Ты не права, — не сдавалась Барбара. — Да ты посмотри на нас — как мы думаем? Мы никогда не поинтересовались, есть ли у нее алиби. Мы никого об этом не спросили. А почему? Да потому, что она восточная женщина. Мы считаем, что мужчины подчинили их своей воле, они решают их судьбы, предопределяют будущее. Они прячут свои тела под одеждами, стряпают и убирают, угождают и раболепствуют. Они никогда не жалуются. Они, как нам кажется, лишены собственной жизни. А поэтому мы уверены, что у них нет своего мнения. Эмили, а вдруг, не дай бог, мы ошибаемся?

Эмили свернула направо, на Вторую авеню. Барбара указала ей дом. Во всех окнах первого этажа горел свет. В семье уже знали о бегстве Муханнада. Если отцу не сообщили об этом в муниципальном совете, Малики наверняка узнали эту новость от репортеров, осаждающих их вопросами по телефону, интересующихся их реакцией на побег Муханнада.

Эмили, остановив машину, некоторое время сидела молча, а потом, повернувшись к Барбаре, сказала:

— Ну, и что мы им предъявим? У нас же ничего нет. Что ты вообще собираешься делать?

Ага, наконец-то вопрос по существу. Барбара уже обдумала все возможные варианты ответа, особо учитывая намерение руководителя следственной группы повесить на нее ответственность за побег Муханнада. Она может попросту умыть руки и дать Эмили возможность слететь с должности либо закрыть глаза на ее, мягко говоря, неблагородные приемы и делать то, что задумала. Она может отомстить или взять ответственность на себя. Поступить с Эмили так, как та намеревается обойтись с ней, или дать ей шанс спасти ее блестящую карьеру. Выбор оставался за Барбарой.

Конечно, ее больше устраивал первый вариант. Но за годы работы с инспектором Линли она поняла, что любые неприятности, ожесточение когда-нибудь проходят, и тот, кто их преодолеет, ощутит спокойствие и радость.

— Вы, похоже, многому научились, работая с Линли, — сказал ей однажды старший инспектор Уэбберли.

Сейчас она как никогда понимала смысл его замечания, и оно подсказало ей ответ на вопрос, заданный Эмили.

— Мы делаем именно то, Эмили, о чем ты говорила. Мы просто дымим. И мы будем дымить до тех пор, пока не выкурим лису из норы.

На их стук в дверь на пороге появился Акрам Малик. Казалось, он постарел на много лет с того момента, когда они видели его на фабрике. Он посмотрел на Барбару, затем перевел взгляд на Эмили. А потом заговорил, спокойно и бесстрастно, но в его словах чувствовалась такая боль, что ее невозможно было скрыть никакой маской.

— Пожалуйста, не говорите ничего, инспектор Барлоу. Он для меня сейчас более чем мертв.

Барбара почувствовала острую жалость к этому человеку.

— Ваш сын не умер, мистер Малик, — возразила Эмили. — Насколько мне известно, он сейчас на пути в Германию. Мы будем настаивать на его экстрадиции. Если нам это удастся, мы будем его судить, и он отправится за решетку. Но мы потревожили вас не для того, чтобы говорить о Муханнаде.

— Но тогда?.. — Он, проведя рукой по лицу, поднес ее к глазам и посмотрел на влажную, блестевшую в лучах света ладонь. Ночь была такой же жаркой, как и день, но все окна в доме были закрыты.

— Мы можем войти? — спросила Барбара. — Мы хотели бы побеседовать с семьей. Со всеми.

Он отступил, они прошли за ним в гостиную. Там сидела его жена, ее пальцы, лежащие на пяльцах, машинально двигались поверх какого-то сложного узора, состоящего из линий, дуг, точек и завитушек, который она вышивала золотой нитью. Через мгновение Барбара поняла, что это было очередное изречение из Корана, наподобие тех, что уже висели на стене.

Салах тоже была в гостиной. Перед ней на стеклянной столешнице кофейного столика лежал семейный альбом, а рядом с ним — стопка фотографий, вынутых из альбома. Вокруг нее на ярком персидском ковре валялись куски фотографий с изображением ее брата, тщательно вырезанные из групповых снимков, — будто в семье никогда не было Муханнада. Поняв, в чем дело, Барбара вздрогнула.

Она подошла к камину, над которым висели фотографии Муханнада, его жены и детей. Они были на месте, их пока не коснулись ножницы Салах. Барбара посмотрела на снимок молодой семьи и обратила внимание на то, чего не заметила в первый раз: место, где эта пара позировала фотографу. Они стояли на Балфордской пристани с корзиной для пикника, а позади них виднелись «Зодиаки» Чарли Спенсера.

— Мистер Малик, — обратилась к нему Барбара, — Юмн дома? Вы не могли бы послать за ней? Мы хотим поговорить со всеми.

Пожилые супруги нерешительно переглянулись, словно боясь, что эта просьба чревата новой бедой. Салах отреагировала первой, но обратилась не к Барбаре, а к отцу:

— Сходить за ней, абби-джан? — Ожидая ответа, она с покорным выражением прижала к груди руку с зажатыми в ней ножницами.

— Прошу прощения, — обратился Акрам к Барбаре, — но я не вижу необходимости в том, чтобы Юмн встречалась с кем-то сегодня вечером. Она овдовела, ее дети осиротели, лишившись отца. Она уже спит. Так что если вы хотите что-то сказать моей невестке, то я должен попросить вас позволить мне решить, надо ли ей слушать это.

— Нет, нам это не подходит, — воспротивилась Барбара. — Или вы пригласите ее сюда, или мы с инспектором Барлоу останемся здесь до тех пор, пока она не соизволит выйти к нам. Мне очень жаль, — добавила она, искренне сочувствуя ему. Она понимала сложность ситуации, в которой он оказался: он словно держал в каждой руке по тугому канату, которые тянули его в разные стороны. Его долг восточного мужчины требовал встать на защиту женщин своей семьи. Но англичанин в его душе призывал поступить сейчас как положено: выполнить обоснованное требование людей, находящихся при исполнении обязанностей.

Англичанин одержал верх. Акрам вздохнул. Он кивнул Салах. Она положила ножницы на кофейный столик. Закрыла альбом с фотографиями. Вышла из комнаты. Через некоторое время они услышали, как она поднимается вверх по лестнице.

Барбара взглянула на Эмили. Руководитель следственной группы общалась с ней без слов, глазами, и сейчас ее взгляд предупреждал: не надейся, что это хоть как-то изменит наши отношения. Если я доведу дело до конца, ты больше не коп.

Да делай что хочешь, так же ответила Барбара. И впервые после встречи с Эмили Барлоу почувствовала себя действительно свободной.

Акрам и Вардах напряженно ожидали развития событий. Супруг с усилием нагнулся, чтобы собрать с пола куски фотографий, и бросил их в камин. Жена отложила в сторону рукоделие и воткнула иголку в ткань.

С лестницы донеслись тяжелые шаги Юмн, спускавшейся следом за Салах. Затем послышался ее протестующий, подрагивающий от злости голос:

— Ну, каких еще неприятностей мне следует ждать от сегодняшнего вечера? Что еще они хотят мне сказать? Мой Муни ничего не сделал. Они оторвали его от нас, потому что ненавидят его. Они нас всех ненавидят. Кто из нас следующий?

— Да они просто хотят поговорить с нами, — убеждала ее Салах своим кротким, как у агнца, голоском.

— Хорошо, если я создана для этих мук, то я не желаю переносить их в одиночку, без посторонней помощи. Принеси мне чаю. И с настоящим сахаром, а не с этим химическим дерьмом. Ты слышишь? Куда ты пропала, Салах? Я просила принести мне чаю.

Салах с бесстрастным лицом вошла в гостиную, а за ней Юмн. Она все еще не могла успокоиться.

— Я же тебе сказала… Я жена твоего брата. Ты должна, — кипятилась она, следуя за золовкой по гостиной. Пройдя почти через всю комнату, она наконец обратила внимание на двух детективов. — Ну, что еще вам от меня надо? — раздраженно спросила она. — Вы разлучили его с семьей. А почему? Да из ревности. Вас поедом ест ревность. У вас нет мужчин, поэтому вам ненавистны те, у кого они есть. И не просто мужчина, а настоящий мужчина, мужчина среди…

— Сядьте, — обратилась Барбара к разгневанной женщине.

Юмн замолчала и остолбенело начала ловить воздух ртом. Она посмотрела на свекровь и свекра, словно прося их вмешаться и отплатить за нанесенное ей оскорбление. Ее лицо приняло озадаченное выражение — ведь никто из присутствующих в комнате не сказал ей, что делать. И никто не выразил протеста против такого обращения с ней.

С видом оскорбленного достоинства она прошествовала к креслу. Если она и поняла причину, по которой на кофейном столике рядом с ножницами лежат фотографии, то не подала виду. Бросив быстрый взгляд на Акрама, Барбара поняла, что он собрал обрезки с пола и бросил их в камин, желая пощадить невестку и не дать ей увидеть печальную церемонию официального изгнания ее супруга из семьи.

Салах села на диван. Акрам подошел к другому креслу. Барбара продолжала стоять у камина, Эмили— у наглухо закрытого окна. Вид у нее был такой, будто она вот-вот распахнет его настежь. В комнате было нестерпимо жарко и душно.

С этого момента расследование превратилось во что-то вроде лотереи или рулетки. Вздохнув поглубже, Барбара метнула кости.

— Мистер Малик, — начала она, — не могли бы вы и ваша супруга сказать нам, где ваш сын был ночью в пятницу?

Акрам нахмурился:

— Я не вижу смысла в этом вопросе, если, конечно, вас не привело в мой дом желание причинить нам лишние муки.

Женщины внимательно смотрели на Акрама и молчали. Спустя несколько секунд Салах нагнулась над столом и взяла в руки ножницы.

— Ну хорошо, — сказала Барбара. — Если вы считали Муханнада невиновным до тех пор, пока он сегодня днем не ударился в бега, то у вас была причина думать именно так. Стало быть, вы знали, где он был в пятницу ночью. Я права?

— Мой Муни был… — начала Юмн.

— Я хотела бы услышать ответ от отца, — прервала ее Барбара.

Акрам медленно, словно размышляя, ответил:

— Дома его не было. Я хорошо помню это, потому что…

— Абби, вы, должно быть, позабыли, что… — не выдержала Юмн.

— Пусть ответит он, — приказала Эмили.

— Я могу ответить, — подала голос Вардах Малик. — Ночью в пятницу Муханнад был в Колчестере. Он обычно раз в месяц ужинает там со своим товарищем по университету. Его зовут Ракин Хан.

— Нет! — всплеснув руками, закричала Юмн. — Муни был там в четверг. Вы перепутали дни из-за того, что случилось с Хайтамом.

Вардах в недоумении посмотрела на невестку. Потом посмотрела на мужа, будто спрашивая его, как поступить. Салах переводила взгляд с отца на мать.

— Вы все забыли! — настаивала Юмн. — Впрочем, это понятно, после того, что случилось. Но вы наверняка вспомните…

— Нет, — возразила Вардах. — Моя память в полном порядке, Юмн. Он поехал в Колчестер. Он перед отъездом звонил с работы, потому что волновался, как бы Анасу вновь не привиделись во сне кошмары, и попросил меня приготовить детям успокоительный чай.

— Ну правильно, — подтвердила Юмн, — но только это было в четверг, потому что Анасу приснился страшный сон ночью в среду.

— Это было в пятницу, — упорствовала Вардах. — Потому что в тот день я ездила за покупками, а я всегда делаю покупки по пятницам. Да ты и сама это знаешь, потому что ты помогала мне выгружать продукты и взяла трубку, когда Муни звонил.

— Нет, нет, нет! — Юмн неистово затрясла головой, бросая бешеные взгляды то на Вардах, то на Акрама, то на Барбару. — Он не был в Колчестере. Он был со мной. Он был дома. Мы были наверху. А вы все перепутали. Мы были в нашей спальне, Муни и я. Абби, вы же видели нас. Вы же говорили с нами обоими.

Акрам ничего не ответил. Лицо его было мрачным.

— Салах, ну ты-то знаешь, что он был здесь! Я же звала тебя. Я просила Муни привести тебя. И он сделал это. Он, должно быть, зашел к тебе в комнату и разговаривал с тобой…

— Нет, Юмн. Все было не так. — Салах говорила медленно, тщательно подбирая слова, словно ставила каждое на тонкую ледяную пластинку, стараясь ни в коем случае ее не повредить. Она, казалось, отдавала себе отчет, насколько значительно каждое сказанное ею слово. — Муни здесь не было. Его не было в доме. И… — Она заколебалась. Ее лицо стало решительным, будто она поняла суть своего ответа и полностью осознала, что ее слова круто изменят жизнь двух ни в чем не повинных мальчиков. — И никого из вас не было. Тебя ведь тоже не было дома.

— Я была дома! — словно обезумев, закричала Юмн. — Да как ты смеешь говорить, что меня не было! Что ты задумала, дура?

— Анасу приснился страшный сон, — сказала Салах. — Я пошла к нему. Он кричал, Бишр проснулся и тоже начал плакать. Я подумала, где же Юмн? Почему она не подошла к мальчикам? Как она может так крепко спать и не слышать, что происходит в комнате рядом? Я даже подумала, что ты попросту поленилась встать с постели. Но ведь прежде ты никогда не ленилась, когда дело касалось детей.

— Нахалка! — Юмн вскочила на ноги. — Я еще раз требую от тебя подтверждения того, что я была дома. Я жена твоего брата! Я требую, чтобы ты мне подчинялась. Я приказываю тебе сказать это.

Так вот в чем дело, поняла Барбара. Вот и мотив. Скрытый в национальной традиции, о которой она знала так мало, что сначала попросту просмотрела его. Но сейчас все поняла. Именно этот мотив порождает злобную неукротимую энергию женщины, у которой ничего нет, кроме увесистого приданого и способности к продолжению рода. Поразмыслив немного, Барбара сказала:

— А ведь Салах перестала бы подчиняться вам после вступления в брак с Кураши, так ведь? Но это вас, Юмн, не устраивало. Подчиняться мужу, подчиняться свекрови, подчиняться всем, а в свое время — и вашим собственным сыновьям.

Юмн не сдавалась.

— Сус, — она умоляюще посмотрела на Вардах, потом на Акрама, — Абби! Я же мать ваших внуков.

Лицо Акрама было непроницаемо; он замкнулся в себе, отгородился ото всех и от всего. Барбара почувствовала, как по спине у нее прошел холодок; она поняла, что именно в этот момент Юмн попросту перестала существовать в сознании своего свекра.

Вардах взяла в руки вышивание. Салах склонилась к кофейному столику. Раскрыла альбом с фотографиями. Вырезала Юмн из первого фото. Никто не проронил ни слова, когда кусочек с ее изображением, вырезанный из семейной фотографии, упал на ковер у ног Салах.

— Я… — Юмн задыхалась и не находила слов. — Я мать… — Она не могла говорить. Обвела глазами всех. Но никто не пожелал встретиться с ней взглядом. — Сыновья Муханнада… — с усилием выдавила она. — Вы еще поймете. Вы сделаете все так, как я говорю.

Эмили отошла от окна. Подошла к Юмн и взяла ее за руку.

— Одевайтесь, — сказала она.

Когда Эмили вела ее к двери, Юмн вдруг остановилась и посмотрела через плечо назад.

— Шлюха! — словно выплюнула она, обращаясь к Салах. — В своей комнате! На своей постели! Я же все слышала, Салах. Я знаю, кто ты есть на самом деле.

Барбара с любопытством посмотрела на Салах, потом на ее родителей. Задержав дыхание, она ожидала их реакции. Но по их лицам поняла, что они не обратили никакого внимания на обвинение Юмн. Ведь она, в конечном счете, была для них женщиной, однажды их обманувшей, которой ничего не стоит обмануть еще раз.

Глава 28

Было уже за полночь, когда Барбара добралась наконец до отеля «Пепелище». Она была измучена, но не до такой степени, чтобы не заметить благословенное дуновение ветерка со стороны моря. Вылезая из «мини», она почувствовала его прохладу на щеках, на лице, сведенном гримасой боли, идущей от грудной клетки, которая напомнила ей, что ребра еще не зажили. Некоторое время она стояла на парковке, вдыхая соленый воздух, надеясь, что его целебные свойства ускорят процесс выздоровления.

В ореоле серебряного света над уличным фонарем она увидела первые растрепанные клочья долгожданного тумана, достигшего теперь берега. Аллилуйя, пропела она про себя, глядя на тоненькие завитки. Еще никогда она с таким желанием не ждала унылого и сырого — типично английского лета.

Взяв с сиденья рюкзак, она направилась к двери. Расследование закончилось, она чувствовала на душе тяжесть, хотя — а возможно, как раз из-за этого — способствовала его завершению. И Барбара прекрасно понимала почему.

Перед глазами стояли лица пожилых супругов Маликов, их потухшие глаза, когда они осознали гнусность и чудовищность преступления, совершенного их любимым сыном против своих соплеменников.

Родителям Муханнад казался воплощением будущего — собственного и их семьи, — ведь каждое новое поколение будет более успешным, богатым, счастливым. Муханнад был обещанием покоя и безопасности в старости. Он был фундаментом, который они закладывали на протяжении многих лет своей жизни. А побег Муханнада и причина, по которой он вынужден был скрываться, разрушили их мечты. Рухнули все ожидания и надежды, потому что единственный сын пропал для них навсегда. И теперь их участь — бесчестье, жизнь, превратившаяся в непрерывный кошмар, усугубленный позором, который навлекла на семью невестка, виновная в убийстве Хайтама Кураши.

Не могла забыть Барбара и спокойный ответ Салах на вопрос, который она задала девушке, оставшись с ней наедине. Что ты будешь теперь делать? — хотела она узнать. Ведь столько всего произошло, Салах! Конечно, это было не ее дело, но, думая о том, сколько жизней разрушено из-за жадности мужчины и желания женщины закрепить свое право командовать другими, Барбара с тревогой искала хоть какие-то признаки, что потрясение, обрушившееся на этих людей, может породить и надежду на иное будущее хоть для кого-то из них. Я останусь со своей семьей, ответила ей Салах, и голос ее прозвучал настолько твердо и уверенно, что можно было не сомневаться: ничто не в силах изменить ее решения. У моих родителей нет никого, кроме меня, да и малышам я нужна, объяснила она.

Салах, а что нужно тебе самой? — подумала Барбара. Но не задала этого вопроса, потому что уже поняла, что говорит с женщиной совершенно иной национальной и культурной традиции.

Барбара вздохнула. Она пришла к выводу, что всякий раз, когда, ей казалось, она начинает хоть немного понимать ближнего, немедленно происходило что-то, лишавшее ее этой уверенности. Поначалу она воспринимала руководителя следственной группы как театрал примадонну. В конце расследования до нее вдруг дошло, что Барлоу-Ищейку, которая казалась ей идеалом полицейского, примером для подражания, она попросту придумала. И на исходе сегодняшнего дня Эмили Барлоу ничем не отличалась для нее от женщины, которую они арестовали по обвинению в убийстве. Они обе были озабочены поисками способа — пусть жестокого и разрушительного, — позволяющего им командовать в своем мирке.

Дверь отеля отворилась прежде, чем рука Барбары коснулась ручки. Она вздрогнула. Ни в одном из окон первого этажа не было света. В темноте вестибюля она не заметила того, кто, сидя в потертом кресле рядом с дверью, дожидался ее прихода.

О господи, только бы не Тревес, устало подумала она. Даже мысль о необходимости разыгрывать очередной акт драмы о необыкновенных приключениях агента 007 казалась ей невыносимой. Но тут привыкшие к темноте глаза различили белоснежную рубашку, а через мгновение она услышала голос:

— Мистер Тревес и слушать не хотел, чтобы оставить входную дверь незапертой, — негромко произнес Ажар. — Я сказал ему, что дождусь вас и сам открою. Это ему не понравилось, но он, как я понял, мог отказать мне, только нанеся оскорбление, более серьезное, чем те неявные и скрытые, которыми он постоянно пользуется в повседневной практике. Я уверен, что утром он непременно пересчитает столовое серебро. — Несмотря на обидный смысл слов, в его голосе чувствовалась насмешка.

— И пересчет будет произведен в вашем присутствии, — шутливо поддержала его Барбара.

— Без сомнения, — заключил Ажар. Он прикрыл за ней дверь и, повернув ключ в замке, пригласил: — Пойдемте.

Он провел ее в темный холл, зажег лампу над камином и прошел за стойку бара. Взял бутылку «Блэк Буш»,[62] налил в стакан на два пальца, подвинул к ней. Себе налил немного тоника, затем сел рядом с Барбарой. Вынул из кармана пачку сигарет и положил ее на середину стола.

Она рассказала ему все, от начала до конца, не утаив ничего, не пропустив никого. Ни Клиффа Хегарти, ни Тревора Раддока, ни Рейчел Уинфилд, ни Салах Малик. Она рассказала ему о том, какую роль сыграл во всем этом Тео Шоу, о том, как Иэн Армстронг оказался замешанным в расследовании. Об их первоначальных подозрениях и о том, куда эти подозрения завели их, о том, как все закончилось в гостиной дома Маликов арестом женщины, которую они до этого даже и не рассматривали как возможного участника преступления.

— Юмн? — переспросил Ажар. В его голосе слышалось смятение. — Барбара, как такое может быть?

Барбара объяснила. Юмн, должно быть, следила за Кураши, но делала это в тайне ото всех в семействе Маликов. Она выходила из дома в чадре — либо ради соблюдения традиции, либо для того, чтобы не быть узнанной, — и делала это так, что ни у кого из Маликов не возникало никаких подозрений на ее счет. Если присмотреться повнимательней к их дому, в особенности к расположению проезда и гаража относительно окон гостиной и спален на втором этаже, легко понять, что она могла, не привлекая внимания, воспользоваться машиной. И если она делала это, когда мальчики уже спали, Салах была занята своими ювелирными поделками, Акрам и Вардах либо молились, либо сидели в гостиной, то никому и в голову не приходило, что ее нет в доме. Наблюдая за Хайтамом Кураши, она выяснила, что он регулярно бывает на Незе. В ночь убийства она берет один из «Зодиаков», добирается на нем до восточной стороны мыса, натягивает проволоку поперек полуразбитой лестницы и отправляет его на тот свет.

— Мы с самого начала допускали возможность, что это могла сделать женщина, — продолжала Барбара. — Единственно, что мы просмотрели, так это то, что у Юмн были мотив и возможности выполнить спланированное преступление.

— Но зачем ей понадобилось убивать Хайтама Кураши? — спросил Ажар.

Барбара объяснила и это. Но когда она подробно излагала ему свою теорию о том, что Юмн необходимо было избавиться от Кураши, чтобы и дальше держать Салах в подчинении, на лице Ажара появилось выражение явного сомнения. Он раскурил сигарету, после чего заговорил.

— Вы считаете, что это послужит основанием для заведения уголовного дела против Юмн? — настороженно спросил он.

— А показания членов семьи? Она ведь уходила в ту ночь из дома, Ажар. И она уверяла, что была наверху с Муханнадом, а Муханнад был в это время далеко от дома, в Колчестере, и это, кстати говоря, подтвержденный факт.

— Но для хорошего адвоката показания членов семьи недостаточно серьезное доказательство. Их можно отмести, сославшись на путаницу с днями, датами, на неприязненное отношение к невестке с трудным характером, на желание семьи прикрыть того, кого защита, возможно, сочтет реальным убийцей: человека, который держит сейчас путь в Европу. Даже если Муханнад будет водворен в эту страну в соответствии с предъявленным обвинением, то срок его наказания будет короче, чем за предумышленное убийство. Так или примерно так может повернуть процесс защита, исходя из того, что у Маликов есть причина переложить вину Муханнада на кого-то другого.

— Но они, тем не менее, изгнали его из семьи.

— Так и должно быть, — согласился Ажар. — Но разве присяжные-европейцы осознают, какую важность факт изгнания из семьи имеет для азиата?

В его вопросе крылось предложение исповедаться. Теперь наступило время, когда они могли поговорить о его делах: как все началось и чем все кончилось. Она узнала о его жене в Хаунслоу, о двух детях, оставшихся с ней. Она узнала о том, как он встретил мать Хадии; узнала о силах, заставивших его променять жизнь в семье на любовь женщины, о которой ему и думать-то было запрещено.

Ей вспомнилась фраза из давно прочитанной исповеди одного кинорежиссера, уставшего от однообразия семейной жизни, который объяснял свой уход от жены к девушке на тридцать лет моложе его: «Сердце хочет того, что сердце хочет». Но Барбара уже тогда засомневалась, этого ли в действительности хотелось сердцу, да и было ли вообще это желание продиктовано сердцем.

Если бы Ажар не ушел, то Халида Хадия не появилась бы на свет. А это, вероятнее всего, сделало бы его внезапную влюбленность и отказ от прежней любви вдвойне трагичной. Кому судить, правильно ли поступил Ажар, поддавшись страсти и позабыв о долге. Не судите, да не судимы будете…

— Она не вернется обратно из Канады? — решилась спросить Барбара. — Если она действительно в Канаде, конечно.

— Нет, она не вернется, — ответил Ажар.

— Так, может быть, сказать об этом Хадии? Зачем обнадеживать девочку?

— Да ведь я и сам себя обнадеживаю. Когда влюбляешься, то кажется, что все возможно между двумя людьми, несмотря на различие их темпераментов и культур, к которым они принадлежат. Вы же знаете — надежда умирает последней.

— Вы тоскуете по ней, — констатировала Барбара, это она безошибочно различила под всегдашним его внешним спокойствием.

— Постоянно, каждое мгновение моей жизни. Но это со временем пройдет. Все проходит.

Он вдавил окурок в пепельницу. Барбара почти допила виски. Она не отказалась бы от еще одной порции, но подавила в себе это желание. Напрасно надеяться на то, что в голове, отуманенной алкоголем, что-то прояснится. Да разве и хочет она что-то выяснять?.. Разве что позже, внушила она себе. Завтра. На будущей неделе. В следующем месяце. Через год. Сегодня вечером она чертовски измотана, душа ее настолько опустошена, что она не в силах понять, почему она чувствует то, что чувствует.

Она поднялась. Слегка потянулась. Поморщилась от боли.

— Да… Ну ладно, — произнесла она, заканчивая беседу. — Думаю, если мы подождем какое-то время, все трудности разрешатся сами собой.

— Или мы умрем, так и не разобравшись что к чему, — ответил он. Свои слова он смягчил располагающей доброй улыбкой, в которой Барбара прочитала неловкое, но искреннее предложение дружбы.

Она прикинула, стоит ли принимать это предложение. Она спрашивала себя, хочется ли ей сталкиваться лицом к лицу с неизвестностью и подвергать свое сердце — опять этот проклятый орган, которому нельзя доверять, на который нельзя положиться, — риску вновь быть разбитым. Но внезапно поняла, что сердце — этот тайный арбитр ее поведения — давно уже в опасности, с того момента, когда она столкнулась с милой дочерью этого мужчины. И что уж такого страшного в том, что еще один человек появится в экипаже неустойчивого, неухоженного корабля, который несет ее по волнам жизни?

Они одновременно вышли из гостиной и стали в темноте подниматься по лестнице наверх, молча дошли до двери номера Барбары, и тут Ажар нарушил молчание:

— Вы позавтракаете с нами утром, Барбара Хейверс? Хадия будет рада.

Она медлила с ответом, а он, видимо, решив с беззаботной веселостью, что еще один ее завтрак в компании азиатов начисто подорвет философский принцип «изолированного равенства», который Бэзил Тревес положил в основу гостиничного бизнеса, добавил:

— Да и мне это будет приятно.

— С удовольствием присоединюсь к вам, — с улыбкой ответила Барбара.

Это были именно те слова, которые она и хотела сказать, именно то, что она сейчас чувствовала. А что будет дальше — покажет только время.

Элизабет Джордж ПРЕСЛЕДОВАНИЕ ПРАВЕДНОГО ГРЕШНИКА

Посвящается незабвенной памяти моего отца Роберта Эдвина Джорджа, в благодарность за катание на роликовых коньках по Тодд-стрит, путешествия в Диснейленд, Большой Бассейн, Йосемитский парк, Биг Сур, плавания на надувном матрасе по Биг-Чико крик, шекспировскую викторину, книги серии «Ворон и лисица» и за привитую мне любовь к нашему родному языку.

Неблагодарность с сердцем из кремня,

Когда вселишься ты в дитя родное,

Морских чудовищ ты тогда страшней!

У. Шекспир. Король Лир. Акт 1, сцена 4.

Перевод Б. Пастернака

Июнь Уэст-Энд

Пролог

Душевное состояние Дэвида Кинг-Райдера можно было бы описать как печать, граничащую со смертельной тоской. Его переполняли уныние и отчаяние, совершенно не вязавшиеся с его нынешним положением.

Перед ним на сцене театра «Азенкур» Горацио повторил пророческие слова Гамлета: «Да, Божий промысел за нас порой решает», а Фортинбрас воскликнул: «О смерть надменная!» Троих из четырех поверженных персонажей унесли со сцены, и остался только Гамлет, лежащий на руках Горацио. На сцену один за другим вышли человек тридцать хористов: из левой кулисы появились норвежские солдаты, изправой — датские придворные, и обе группы соединились в глубине сцены, на переднем плане которой оставался Горацио. Под нарастающие звуки музыки хор подхватил слова главных героев, а из-за кулис донесся артиллерийский залп, против чего сам Кинг-Райдер изначально возражал, желая избежать ненужных сравнений с «1812».[1] И тогда, сидя в своей ложе. Дэвид увидел, что весь партер поднялся на ноги. Его примеру последовал бельэтаж, затем балкон. Заглушая музыку, пение и стрельбу, зрители разразились аплодисментами.

Именно об этом мечтал он уже более десяти лет — о полной реабилитации своего выдающегося таланта. Хвала Господу, эта мечта наконец воплотилась в реальность, окружающую его сейчас со всех сторон, снизу и сверху. Три года неимоверных умственных усилий и изматывающего физического труда нашли свое завершение в нескончаемых овациях, которые стерли воспоминания о двух его предыдущих провалах в Уэст-Энде.

Что касается тех двух мюзиклов-феерий, их судьба была предрешена характером аплодисментов и тем, что за ними последовало. В обоих случаях, вежливо и вяло похлопав исполнителям, зрители поспешно покидали театр, а члены труппы отправлялись на вечеринку по случаю премьеры, больше напоминавшую поминки. Лондонские театральные обозрения лишь подтверждали то, что передавалось из уст в уста уже в первый вечер. Две весьма дорогостоящие постановки пошли на дно, словно бронированные линкоры. А Дэвиду Кинг-Райдеру выпало сомнительное удовольствие читать бесконечные аналитические статьи о причинах его творческого застоя. «Жизнь без Чандлера» — такого рода заголовки он нашел в обзорах нескольких театральных критиков, выражавших что-то похожее на сочувствие. Но все остальные — те самые типы, что за утренним «Уитабиксом»[2] оттачивали злобные метафоры и месяцами терпеливо дожидались удобного случая, чтобы вставить их в свою статейку, содержащую скорее ядовитый сарказм, чем полезную информацию, — все остальные были безжалостны. Его награждали самыми разнообразными характеристиками, начиная с «эстетствующего шарлатана» и кончая «утлым суденышком, покачивающимся на волнах былой славы», причем источником этой славы был, естественно, Майкл Чандлер, и никто другой.

Дэвид Кинг-Райдер сомневался, чтобы чей-то еще музыкальный тандем подвергался столь же пристальному вниманию, как его сотрудничество с Чандлером. Создавалось впечатление, что все прочие союзы композиторов и либреттистов — от Гилберта и Салливана до Раиса и Ллойда Уэббера — расцветали и увядали, достигали известности и подвергались суровой критике, возносились к вершинам славы и скатывались к провалу, спотыкались и добивались успеха, не испытывая при этом необходимости отбиваться от своры воющих шакалов, которые так и норовили ухватить Дэвида за пятки.

Романтическая история его соавторства с Майклом Чандлером, естественно, вызывала особый интерес. Когда один из членов команды, выпустившей дюжину успешнейших постановок в театрах Уэст-Энда, погибает самым нелепым образом, то из его кончины обязательно создают некую легенду. А Майкл погиб как раз таким образом: потерялся во Флориде, в подводной пещере, уже предъявившей свои права на три сотни ныряльщиков, которые беспечно нарушали правила, погружаясь поодиночке, по ночам, в состоянии опьянения и оставляя на водной глади лишь стоящую на якоре яхту, чтобы обозначить место погружения. О Майкле Чандлере горевали жена, любовница, четверо детей, шесть собак и соавтор, с которым Майкл грезил о славе, удаче и театральном успехе со студенческой поры в Оксфорде, где и подружились эти сыновья членов законодательного совета компании «Остин ровер».

В общем, внимание, проявленное средствами массовой информации к душевному и творческому восстановлению Дэвида Кинг-Райдера после безвременной кончины Майкла, было вполне обоснованно. И хотя критики разгромили поставленную им пять лет спустя рок-оперу, они действовали в бархатных перчатках, вероятно полагая, что человек, потерявший одним махом давнишнего соавтора и старого друга, имеет право по крайней мере на одну ошибку в поисках собственного вдохновения. Однако после второго провала те же самые критики не проявили былого милосердия.

Впрочем, те времена давно закончились. Они уже стали прошлым.

Джинни, сидевшая рядом с ним в ложе, воскликнула:

— Дэвид! У нас получилось! У нас все получилось!

Она, несомненно, поняла, что и сама только что достигла вершин славы наравне с ведущими солистами театра, потому что, послав к черту все обвинения в семейственности, Дэвид доверил режиссуру этой постановки собственной жене.

Сын Дэвида, Мэтью, как администратор отцовской компании лучше других понимавший, до какой степени им нужен был успех, сжал руку Дэвида и хрипловато произнес:

— Черт побери! Ты молодчина, папа.

Дэвид хотел порадоваться этому признанию, ведь оно означало, что Мэтью решительно отказался от сомнений, которые испытывал, узнав о намерении отца превратить величайшую трагедию Шекспира в свой музыкальный триумф. «Ты уверен, что хочешь сделать это?» — спросил сын на начальном этапе работы, оставив невысказанным следующий вопрос: «Неужели ты хочешь подготовить свое окончательное падение?»

И теперь Дэвид убедился, что падение действительно было окончательным, хотя об этом никто, кроме него, не догадывался. Но разве у него был какой-то иной выбор, кроме попытки восстановить свое творческое имя?

Да, ему удалось осуществить грандиозный план. Толпы зрителей и вышедшие к рампе исполнители бурно рукоплескали ему, и даже критики, сидевшие на своих постоянных местах («Чтобы удобнее было подкладывать под них взрывчатку», — язвительно заметил Мэтью), вскочили на ноги и присоединили голоса к тем похвалам, которых Дэвид уже почти не чаял услышать после смерти Майкла Чандлера.

В последующие часы славословия продолжались. На открытии вечеринки в фешенебельной лондонской гостинице «Дорчестер», где большой зал приемов был оформлен в виде эльсинорского замка, Дэвид с женой завершали цепочку виновников торжества, включавшую занятых в премьере актеров. Сюда прикатила вся лондонская элита. Звезды театра и кино, захлебываясь от восторга, превозносили своих коллег, хотя втайне скрежетали зубами от зависти. Знаменитости из разных слоев общества, лицезревшие «Гамлета» в постановке компании «Кинг-Райдер продакшн», щедро сдабривали свои высказывания хвалебными сравнениями начиная от «великолепно» или «просто сказочно, дорогой» до «абсолютной магии, побуждающей к полному растворению в искусстве». Аристократического вида девицы в обтягивающих и сильно декольтированных нарядах, блиставшие в лучах собственной славы либо в лучах славы своих знаменитых предков, томно заявляли, что «наконец-то нашелся человек, которому удалось сделать Шекспира забавным». Представители королевской семьи — заметной статьи расходов национального воображения и экономики — высказали наилучшие пожелания всем участникам успешной премьеры. Каждому было лестно похлопать по плечу Гамлета и его драматическую когорту, каждый был счастлив поздравить Вирджинию Эллиот, мастерски поставившую рок-оперу ее супруга, но еще больше все стремились побеседовать с той самой знаменитостью, которую уже более десяти лет неустанно поносили и чернили.

Поэтому триумф ощущался особенно остро, и Дэвиду Кинг-Райдеру хотелось прочувствовать его во всей полноте. Он изголодался по тем переживаниям, которые поддержали бы его веру в то, что жизнь далеко не закончилась, а только открывается для него в новой радужной перспективе. Однако все это время он ощущал себя будто в ловушке. И слова «Все кончено» набатом отдавались в его ушах.

Если бы он смог рассказать Джинни, что ему пришлось пережить с того момента, как упал занавес, то она сказала бы, что его подавленность, нервозность и отчаяние совершенно естественны. «Нормальная реакция на стресс, связанный с премьерой», — заявила бы она, зевая. Потом прошлась бы по их спальне, бросила серьги на туалетный столик и, небрежно закинув туфли в стенной шкаф, напомнила бы Дэвиду, что в любом случае у нее гораздо больше причин для переживаний. Ее режиссерская работа завершена. Правда, в постановке есть еще мелкие погрешности («Надо бы, конечно, уговорить осветителя продумать более выигрышное освещение заключительной сцены»), но в общем и целом придется оставить все как есть и приниматься за постановку другой пьесы. А ему завтрашнее утро принесет поток телефонных поздравлений с просьбами об интервью и предложениями прокатиться с новым опусом по всему миру. И следовательно, он сможет заняться новой постановкой «Гамлета» или начать работать над новым произведением. У нее же такого выбора нет.

Если бы он признался, что у него нет никакого желания браться за что-то новое, го она сказала бы: «Конечно, ты вымотался. Это естественно, Дэвид. Как же можно сразу переключаться на что-то новое? Тебе необходимо отдохнуть и восстановить силы. Нужно время, чтобы источник вновь наполнился».

Под «источником» подразумевалось творческое вдохновение, и если бы Дэвид напомнил своей жене, что ей вроде бы никогда не требовалось пополнять собственные ресурсы, то она возразила бы, что режиссура в корне отличается от процесса сочинения произведения. Режиссер постоянно работает над свежим материалом и общается с актерской братией, от которой можно сойти с ума, пока вдолбишь ей, что и как нужно делать. А у композитора есть только музыкальный кабинет, рояль, полное уединение и собственное воображение,

И необходимость отвечать на запросы публики, угрюмо подумал Дэвид. Такова извечная цена успеха.

При первой же возможности они с Джинни незаметно покинули «Дорчестер». Сначала, когда он подал ей знак, что намерен улизнуть из зала, Джинни выразила недовольство, так же как и Мэтью, который, будучи бессменным отцовским менеджером, заявил, что будет нехорошо, если Дэвид Кинг-Райдер покинет торжество до окончания праздничного застолья. Но Дэвид сказал, что вымотался и находится на последнем издыхании, а Мэтью и Вирджиния признали правильность поставленного им диагноза. В конце концов, последний месяц он плохо спал, весь пожелтел и осунулся, а его поведение во время премьеры — нервные метания по их ложе — явно показывало, что его личные ресурсы окончательно истощились.

Из Лондона они выехали в молчании. Дэвид, зажав в одной руке стакан с водкой, сидел, упершись лбом в развилку между большим и указательным пальцами другой, но Джинни все же попыталась несколько раз втянуть его в разговор. Она полагала, что в качестве награды за годы упорной работы они могут позволить себе роскошный отпуск. И подходящими местами, по ее мнению, могли стать Родос, Капри и Крит.

Наигранная веселость в ее голосе подсказала Дэвиду, что жена всерьез начинает беспокоиться из-за того, что он никак не реагирует на ее предложения. А учитывая их семейную историю — прежде чем стать его пятой женой, она была его двенадцатой любовницей, — Джинни имела все основания подозревать, что его состояние не имеет ничего общего с премьерной нервотрепкой, упадком сил после победы или тревогами по поводу реакции критиков на его музыку. Последние несколько месяцев оказались очень тяжелыми в плане их интимных отношений, и она отлично помнила, как ему удалось исцелиться от импотенции в случае с предыдущей женой, ведь исцеление ему принесла именно связь с Джинни. Поэтому когда она наконец сказала: «Милый, так порой бывает. Во всем виноваты нервы, не более того. С сегодняшнего дня дела пойдут на лад», ему тоже захотелось как-то успокоить ее. Но он не нашел нужных слов.

Дэвид все еще пытался отыскать их, когда лимузин въехал в аллею серебристых кленов, служивших отличительным признаком лесистой местности, в которой они проживали. Здесь, в часе езды от Лондона, землю покрывали густые леса, а тропинки, протоптанные поколениями лесных обитателей и фермеров, скрывались в низких зарослях папоротника.

Проехав между двумя приметными дубами, машина свернула на подъездную дорогу к дому. Через двадцать ярдов темнели распахнутые железные ворота. Дорога вилась под тополями, ольхами и буками, окаймлявшими ровную гладь пруда, поблескивающего отраженным звездным светом. Полого поднимающаяся аллея проходила мимо ряда молчаливых коттеджей и внезапно обрывалась на вершине аллювиального холма перед входом в особняк Кинг-Райдера.

Их домоправительница уже приготовила ужин, выставив на стол набор любимых блюд Дэвида.

— Мистер Мэтью позвонил, — пояснила Порция своим тихим, исполненным достоинства голосом. Сбежав из Судана пятнадцатилетней девушкой, она уже лет десять служила у Вирджинии, неизменно храня меланхоличный образ скорбящей черной мадонны. — Я сердечно поздравляю вас обоих, — добавила она.

Дэвид поблагодарил ее. Они стояли в столовой, и вся их троица отражалась в стеклах окон, протянувшихся от пола до самого потолка. Дэвид залюбовался украшающим центр стола канделябром с затейливым узором, где розы белели на фоне переплетенных ивовых ветвей. Он потрогал один из изящных серебряных завитков. Как обычно, подставил ноготь большого пальца под каплю стекающего воска. И, чувствуя подступивший к горлу комок, понял, что не в состоянии проглотить ни крошки.

Поэтому он сказал жене, что ему необходимо немного побыть в одиночестве, чтобы снять накопившееся за вечер напряжение. Он обещал присоединиться к ней позже. Ему лишь нужно немного расслабиться.

Принято считать, что творческие личности снимают излишнее волнение в процессе творчества. И Дэвид, пройдя в свой музыкальный кабинет, включил свет, налил очередную порцию водки и поставил стакан прямо на крышку рояля.

Сделав это, он подумал, что Майкл никогда не позволил бы себе подобного поступка. Майкл относился к таким вещам с трепетной осторожностью, ценя достоинства музыкальных инструментов и оказывая всяческое уважение их формам, размерам и возможностям. Он проявлял подобную осторожность почти во всех сферах жизни. И лишь в ту единственную безумную ночь во Флориде он позволил себе проявить беспечность.

Дэвид сел за рояль. Пальцы сами собой начали исполнять его любимую арию. Это была мелодия из его самой благополучной неудачи — «Милосердие», и Дэвид мурлыкал что-то, наигрывая музыку и тщетно пытаясь вспомнить слова арии, в которой когда-то был ключ к его будущему.

Играя, он блуждал рассеянным взглядом по стенам кабинета, являвшим свидетельства его успехов. На полках пылились заслуженные награды. За стеклами рамочек поблескивали различные аттестаты и сертификаты. Афиши и программки напоминали о постановках, которые по сей день шли по всему миру. А пара десятков вставленных в серебряные рамки фотографий подтверждала достижения его жизненного пути.

Среди них была и фотография Майкла. И когда взгляд Дэвида упал на лицо старого друга, его пальцы вдруг по собственному почину заиграли новую мелодию — арию из «Гамлета», которой, несомненно, суждено стать модным шлягером. Арию, чье название — «Какие сны в том смертном сне приснятся» — взято из самого знаменитого монолога принца.

Проиграв лишь половину этой музыкальной темы, Дэвид остановился. На него вдруг навалилась такая невероятная усталость, что руки упали с клавиш, а глаза закрылись сами собой. Но он по-прежнему мысленно видел лицо Майкла.

— Тебе не следовало умирать, — сказал он соавтору. — Я думал, что успех все изменит, но он лишь обостряет перспективу провала.

Он взял свой стакан и вышел из кабинета. Залпом выпив водку, он сунул стакан в стенную нишу рядом с травертиновой вазой и даже не заметил, что небрежно поставленный на край сосуд упал и покатился по застланному ковром полу.

Со второго этажа огромного дома до него донеслось журчание льющейся воды. В ароматной расслабляющей ванне растворятся все треволнения, пережитые Джинни за этот премьерный вечер и последние месяцы напряженной работы. Хотелось бы ему обрести такой же покой. И по гораздо более основательным, как ему представлялось, причинам.

В последний раз он позволил себе оживить в памяти славные моменты нынешнего триумфа: дрогнул, начиная опускаться, занавес, и одобрительный гул вскочившей с кресел публики прорезали хриплые крики «Браво!».

Такое бурное признание должно было порадовать Дэвида. Но не порадовало. Не могло порадовать. Его уши были глухи ко всему остальному, кроме постоянно звучавшего в них совсем другого голоса:

«На углу Питершем-мьюз и Элвастон-плейс. В десять часов».

«Но откуда… Откуда они у вас?»

«О, вы сами это поймете».

Даже сейчас, когда он вспоминал хор восхвалений и воодушевленную стрекотню публики, все ее хвалебные песни, которые должны были стать его воздухом, его светом, нектаром и амброзией, в ушах Дэвида по-прежнему звучали те последние четыре слова: «Вы сами это поймете».

И время настало.

Поднявшись по лестнице, он вошел в спальню. В глубине, за закрытой дверью ванной комнаты, отмокала в благоухающей воде его жена. Она что-то напевала с деланной беспечностью, и это подсказало ему. как сильно на самом деле она тревожится из-за его нервозного состояния и душевного настроя.

Вирджиния Эллиот была хорошей женщиной, подумал Дэвид. Самой лучшей из его жен. И он хотел бы оставаться с ней до конца своих дней. Он просто не знал, каким коротким окажется отпущенный ему срок.

Три быстрых движения хорошо справились с делом.

Он достал пистолет из ящика прикроватной тумбочки. Поднял его. И нажал на курок.

Сентябрь Дербишир

Глава 1

Джулиан Бриттон прекрасно осознавал, что его жизнь до сих пор мало чего стоила. Он разводил собак, управлял развалинами фамильного поместья и каждый божий день пытался отвратить своего отца от пристрастия к бутылке. Вот, пожалуй, и все. Ни на одном из этих поприщ он не преуспел, кроме разве что выливания джина в канализацию, и в свои двадцать семь лет чувствовал себя полным неудачником. Но сегодня вечером он не мог позволить себе проиграть. Он знал, что обязан одержать победу.

Подготовку к ней он начал с того, что подверг свой внешний вид безжалостному критическому осмотру перед большим зеркалом на подвижной раме, стоявшим в его спальне. Поправив воротник рубашки, Джулиан смахнул с плеча пушинку и пристально взглянул на свое отражение, постаравшись придать лицу желаемое выражение. Он решил, что должен выглядеть очень серьезным и озабоченным, поскольку для серьезной озабоченности имелись причины. А вот страданий своих выражать нельзя. И конечно, нельзя показывать, что он внутренне издерган и потрясен тем, что его мир начал вдруг разваливаться на куски.

Две бессонные ночи и два бесконечных дня предоставили Джулиану уйму времени для обдумывания и повторения замечаний, которые он хотел сделать, когда настанет назначенный час. В сущности, основную часть тех двух дней и ночей, что последовали за невероятным заявлением Николь Мейден, он провел в мысленных дискуссиях с самим собой. Теперь, после сорока восьми часов нескончаемых диалогов, звучавших лишь в его собственной голове, Джулиану не терпелось разобраться со всем этим делом, хотя он и не был полностью уверен, что его слова обретут желаемую убедительную весомость.

Отвернувшись от зеркала, он взял с орехового комода ключи от машины. Тонкий слой пыли, обычно покрывавший поверхность комода, бесследно исчез. И Джулиан понял, что его кузину опять обуяла неукротимая страсть к уборке, служившая верным признаком того, что она потерпела очередное поражение в решительной борьбе за трезвость с ее дядюшкой.

Именно с таким намерением восемью месяцами раньше Саманта прибыла в Дербишир. Словно ангел милосердия, она появилась на пороге Бротон-мэнора с миссией воссоединения семьи, распавшейся более тридцати лет назад. В этом направлении, однако, ей не удалось добиться большого прогресса, и Джулиану было любопытно, долго ли еще она намерена терпеть неослабевающую тягу его отца

к выпивке.

— Джули, мы обязаны спасти его от пьянства, — опять повторила Саманта сегодняшним утром. — Разве ты не видишь, что его состояние стало критическим?

В отличие от нее Николь, знавшая, его отца восемь лет, а не какие-то восемь месяцев, давно заняла позицию «живи сам и давай жить другим». Она не раз говорила: «Знаешь, Джулс, если твой батюшка предпочитает тупо спиваться, тут уж ничего не поделаешь. И у Саманты тоже ничего не выйдет». Однако Николь не понимала, какие чувства вызывает у человека вид отца, неотвратимо погружающегося в пьяное забытье, насыщенное иллюзорными романтическими воспоминаниями. Ведь она выросла в семье, где внешний уклад жизни соответствовал ее внутреннему содержанию. Любовь ее родителей никогда не давала трещины, и ей не пришлось страдать от двойной измены родителей — эта участь выпала на долю Джулиана: накануне его двенадцатого дня рождения хиппующая мать сбежала «учиться» с неким завернутым в покрывало гуру, а отцовская преданность бутылке сильно превосходила ту привязанность, какую он способен был проявить к трем своим отпрыскам. В сущности, если бы Николь хоть раз дала себе труд проанализировать различие в их воспитании, она смогла бы понять, что все ее кошмарные решения… Тут Джулиан решительно отмахнулся от собственных мыслей. Нельзя сейчас двигаться в этом направлении. Он не может позволить себе думать об этом. Он не должен отклоняться от решения первостепенной задачи.

— Послушай, приятель… — Джулиан схватил с комода бумажник и сунул его в карман. — Ты достаточно хорош для любой девушки. Она просто жутко перепугалась. Свернула на плохую дорожку. Только и всего. Помни об этом. И помни, что всем известно, какие прекрасные отношения сложились между вами.

Он верил, что его мысли соответствуют реальному положению дел. Жизни Николь Мейден и Джулиана Бриттона уже много лет были тесно связаны. Все, кто давно их знал, понимали, что они созданы друг для друга. И только Николь, похоже, не согласилась с этим.

Два дня назад, после того как она призналась, что решила окончательно поселиться в Лондоне и будет наезжать сюда, к родителям, лишь с кратковременными визитами, Джулиан смущенно сказал ей:

— Я знаю, что мы не помолвлены. Но мы всегда отлично понимали друг друга. И я не стал бы спать с тобой, если бы у меня не было серьезных намерений… Ну же, Ник! Черт побери, ты ведь меня понимаешь.

Это было не совсем то предложение руки и сердца, какое он хотел ей сделать, да и Николь не приняла всерьез его слова. Она сказала напрямик:

— Джулс, ты мне ужасно нравишься. Ты потрясающий парень и настоящий друг. Таких замечательных отношений у меня не было ни с одним мужчиной.

— Значит, ты понимаешь…

— Но я не люблю тебя, — продолжила она. — Секс не равнозначен любви. Так бывает только в кино или романах.

Ее слова поначалу совершенно ошеломили его, лишив дара речи. В голове возникла странная пустота, словно кто-то стер с классной доски все правила, прежде чем он успел записать их в тетрадь. Поскольку он молчал, Николь снова заговорила.

Она заверила его, что если он захочет, то они сохранят прежние дружеские отношения. Естественно, иногда она будет наезжать к родителям в Скалистый край,[3] и тогда у нее всегда найдется время для общения с Джулианом, причем, подчеркнула она, ей это будет очень приятно. Если он захочет, они даже могут по-прежнему заниматься сексом. Исключительно ради удовольствия. Но жениться? Для этого у них слишком разные характеры.

— Я знаю, как отчаянно тебе хочется восстановить Бротон-мэнор, — сказала Николь. — Это твоя мечта, и ты обязательно осуществишь ее. Но я мечтаю совсем о другой жизни и не собираюсь обманывать ни тебя, ни себя. Такое притворство принесло бы один вред.

Наконец Джулиан вновь обрел способность соображать и с горечью заметил:

— Во всем виноваты чертовы деньги. У меня их слишком мало, по крайней мере, недостаточно для поддержания твоего шикарного стиля жизни.

— Джулиан, ты не прав. Не совсем прав. — Она отвернулась от него и глубоко вздохнула. — Позволь мне объяснить…

Ему показалось, что ее объяснение длилось целый час, хотя, скорее всего, она говорила не больше десяти минут. Когда между ними все было сказано и Николь вышла из «ровера» и растворилась в темноте, скрывавшей островерхие очертания Мейден-холла, Джулиан в полном ошеломлении поехал домой, охваченный горем и растерянностью. В голове у него царил настоящий хаос. «Нет, — думал он, — это невозможно… она не то хотела сказать… нет-нет, все не так». Наутро после первой бессонной ночи, обуреваемый страданиями, он понял, что необходимо действовать быстро и решительно. Ответив на его звонок, Николь охотно согласилась встретиться с ним. Ведь она же сама сказала, что всегда будет рада повидать его.

Перед выходом из комнаты Джулиан бросил последний взгляд в зеркало и постарался укрепить свою решимость заключительным утверждением: «Главное, что нам всегда было хорошо вдвоем. Держи это в памяти».

Он тихо прошел по тускло освещенному коридору верхнего этажа родового особняка, заглянув по пути в небольшую комнату, которую его отец использовал в качестве кабинета. Неизменно усугубляющиеся финансовые проблемы заставили их семью покинуть большие комнаты нижнего этажа, которые постепенно стали непригодными для жилья, потому что пришлось продать находившуюся в них старинную мебель, картины и прочие objets d'art,[4] чтобы как-то свести концы с концами. Теперь Бриттоны обитали исключительно на верхнем этаже. Комнат гам вполне хватало, но в них царили теснота и полумрак.

Джереми Бриттон сумерничал в кабинете. Была уже половина одиннадцатого, и он, как обычно, пребывал в пьяном забытьи. Голова его опустилась на грудь, а в бессильно повисшей руке тлела забытая сигарета. Пройдя по комнате, Джулиан вынул из пальцев отца догорающий окурок. Джереми даже не шевельнулся.

Взглянув на него, Джулиан тихо выругался: алкоголизм уже вырвал с корнем все надежды на пробуждение отцовского интеллекта, силы духа или фамильной гордости. Однажды отец попросту сожжет свое родовое гнездо, и бывали минуты — сейчас как раз наступила одна из них, — когда Джулиан подумывал, что всепоглощающий пожар мог бы стать наилучшим выходом. Он погасил сигарету Джереми, вытащил из кармана его рубашки пачку «Данхилла» и унес ее из кабинета вместе с отцовской зажигалкой и прихваченной со стола бутылкой джина.

Выбрасывая бутылку, сигареты и зажигалку в мусорный бак на заднем дворе, он услышал знакомый голос.

— Ну что, Джули, он опять напился?

Джулиан вздрогнул и огляделся вокруг, однако темнота не позволила ему определить местонахождение неожиданной собеседницы. Но вот ее фигура отделилась от низкой каменной ограды, отделявшей задний двор особняка от заросшего и неухоженного главного сада. Обзору мешала и бурно разросшаяся глициния, уже сбросившая часть листвы в преддверии осени. Девушка отряхнула запылившиеся сзади шорты практичного защитного цвета и медленно направилась навстречу Джулиану.

— Мне уже начинает казаться, что он хочет себя угробить, — произнесла Саманта в свойственной ей грубоватой манере. — Я только пока никак не пойму, по какой причине.

— Он не нуждается в причинах, — отрывисто сказал Джулиан. — Он нуждается только в средствах.

— Я стараюсь удержать его от пьянства, но он все равно умудряется доставать где-то выпивку. — Саманта взглянула на темный особняк, возвышавшийся перед ними незыблемой твердыней в живописном окружении, — Я действительно стараюсь, Джулиан. Мне понятно, как это важно. — Она опять перевела взгляд на кузена и присмотрелась к его одежде. — Какой ты нарядный. А я и не подумала переодеться. Считаешь, мне тоже надо?

Джулиан непонимающе посмотрел на нее и пригладил ру^башку на груди, словно пытаясь отыскать что-то, чего там и быть не могло.

— Ты, наверное, забыл? — догадалась Саманта.

Ее вообще отличала отменная сообразительность и интуиция.

Джулиан молча ждал пояснений.

— Затмение, — напомнила она.

— Затмение? — Он задумался, потом хлопнул себя ладонью по лбу. — Господи! Затмение! Сэм, вот черт. У меня начисто вылетело из головы. А что, оно будет сегодня? И ты хотела пойти посмотреть его?

Она кивнула в сторону того места, откуда появилась.

— Ну да, я даже припасла для нас кой-какое угощение. Сыр и фрукты, немного хлеба с колбасой. Вино. Мне подумалось, что нам захочется подкрепиться, если придется ждать его дольше, чем ты рассчитывал.

— Ждать? О более, Саманта…

Он не знал, как лучше выкрутиться из неловкого положения, Непонятно, с чего она взяла, что он собирался наблюдать затмение вместе с ней. Непонятно, с чего она взяла, что он вообще собирался наблюдать это затмение.

— Разве я перепутала числа?

В ее голосе прозвучало разочарование. Она уже поняла, что ничего не перепутала и что если ей хочется увидеть затмение с пустоши Айем-мур, то придется тащиться туда одной.

Его упоминание о лунном затмении было всего лишь небрежным замечанием. По крайней мере, Джулиан рассчитывал, что его слова будут восприняты именно так. Он упомянул о затмении, чтобы поддержать разговор: «С Айем-мур его будет отлично видно. Кажется, оно начнется около половины двенадцатого. А ты увлекаешься астрономией, Сэм?»

Саманта, очевидно, восприняла его слова как своего рода приглашение, и такая самонадеянность кузины вызвала у Джулиана вспышку раздражения. Но он всячески постарался скрыть это, памятуя о том, как много она помогала ему. Последние восемь месяцев кузина часто наезжала в Бротон-мэнор из Винчестера, задавшись целью помирить свою мать с ее братом — отцом Джулиана. Визиты Саманты становились все более продолжительными, поскольку с каждым разом она находила для себя все больше дел в поместье, как в восстановлении самого особняка, так и в организации проведения турниров, церковных празднеств и исторических инсценировок, которые Джулиан разрешал проводить на землях поместья ради получения дополнительных доходов для семьи Бриттонов. Ее помощь оказалась настоящим подарком судьбы, так как остальные родственники Джулиана давно сбежали из родового гнезда, а Джереми, унаследовав его на двадцать шестом году жизни, способствовал лишь его разорению, приглашая к себе приятелей-хиппи, и в результате довел поместье до ужасного состояния.

Однако, несмотря на всю признательность Саманте за помощь, Джулиан не хотел, чтобы кузина так выкладывалась. Он чувствовал себя виноватым, видя, какой громадный объем работы она тащит на себе исключительно по доброте душевной, и тщетно пытался изыскать для нее хоть какое-то вознаграждение. У него не было лишних денег, не говоря уже о том, что Саманта в них не нуждалась и не приняла бы, даже если бы ей предложили, зато он щедро делился с кузиной заботами о собачьей своре, а также своими познаниями о Дербишире и увлеченностью его красотами и достопримечательностями. Желая, чтобы она чувствовала себя желанной гостьей в Бротон-мэноре как можно дольше, Джулиан предлагал ей то единственное, что имелось в его распоряжении: редкие прогулки со сворой гончих и разговоры обо всем. И в результате она неверно восприняла его рассказ о затмении.

— Я вовсе не собирался… — Он пнул носком ботинка край гравиевой дорожки, где под стрелкой пушистого одуванчика зеленели зубчатые листья. — Извини, Сэм, у меня сегодня важное дело в Мейден-холле.

— О…

Забавно, подумал Джулиан, что один и тот же звук может передать всю гамму чувств — от осуждения до восторга.

— Как глупо с моей стороны, — пробормотала Саманта. — Не понимаю, почему я вообразила, что тебе хотелось… Ладно, забудь…

— Я с удовольствием составил бы тебе компанию. — Он надеялся, что его слова прозвучали искренне. — Если бы заранее не договорился об этой встрече… Так уж вышло, ты понимаешь.

— О да, — сказала она. — Нельзя разочаровывать твою Николь, Джулиан.

Одарив его на прощание умеренно ироничной усмешкой, она нырнула под нижнюю ветвь глицинии и подхватила корзинку для пикника.

— Может, в другой раз? — предложил Джулиан.

— Как скажешь.

Не взглянув на него, она прошла мимо, проскользнула в калитку и скрылась во внутреннем дворе Бротон-мэнора.

Чувства Джулиана выразились в порывистом вздохе. Он не понимал, что заставляет его медлить.

— Извини, — тихо сказал он уже после ухода Саманты. — Но это важно. Если бы ты знала, насколько это важно, то поняла бы меня.

Джулиан быстро поехал в сторону ущелья Пэдли, но сначала свернул на северо-запад к Бэйкуэллу, где пронесся по средневековому мосту, соединившему берега реки Уай. Он использовал время пути для повторения своей убедительной речи, и когда достиг подъема к Мейден-холлу, то почувствовал уверенность, что еще до конца этого вечера его усилия принесут желаемые плоды.

Мейден-холл расположился на склоне лесистого холма, на полпути к вершине. Здешние земли поросли дубами, а подъем, ведущий к Холлу, скрывался под пологом каштанов и лип. Джулиан лихо промчался по подъездной дороге, ловко преодолевая извилистые повороты благодаря многолетней практике, и его автомобиль с пыхтением остановился на посыпанной гравием гостевой автостоянке рядом со спортивным «мерседесом».

Пройдя мимо главного входа, Джулиан вошел в дом через заднюю дверь, со стороны кухни, где Энди Мейден следил, как его шеф-повар поджигает поднос с крем-брюле. Этого кулинара, некоего Кристиана Луи Феррера, Энди лет пять назад привез на корабле из Франции для упрочения надежной и даже впечатляющей славы ресторанного обслуживания Мейден-холла. В данный момент, однако, вооруженный странной огнедышащей кухонной горелкой Феррер выглядел скорее как поджигатель, чем как un grand artiste de la cuisine.[5] На лице у Энди было написано, что он разделяет ход мыслей Джулиана.

Лишь когда Кристиан Луи благополучно превратил обсыпанную сахаром поверхность десерта в превосходную изысканную глазировку, сказав «Et la voila, Andee»[6] с той снисходительной улыбкой, какой награждают Фому неверующего, вновь убедившегося в необоснованности своих сомнений, Энди оторвался от созерцания огненной кулинарной магии и увидел наблюдающего за ними Джулиана.

— Всегда побаивался открытого огня на кухне, — признался он со смущенной улыбкой. — Привет, Джулиан. Какие новости привез ты из Бротона и его окрестностей?

Такой вопрос уже давно стал его традиционным приветствием. И Джулиан тоже ответил как обычно:

— У благочестивой паствы все в порядке. А что до остального человечества… о том и говорить не стоит.

Приглаживая седеющие усы, Энди с дружелюбным видом смотрел на молодого человека, а Кристиан Луи тем временем ловко поставил поднос с крем-брюле в служебный люк для передачи в столовую.

— Maintenant. on en a fini pour ce soir,[7] — проворчал шеф-повар и начал снимать белый передник, испачканный в процессе приготовления вечернего деликатеса.

После ухода француза в маленькую раздевалку Энди усмехнулся и, шутливо округлив глаза, воскликнул:

— Vive la France![8] — а затем спросил у Джулиана: — Выпьешь с нами кофейку? В столовой засиделась небольшая компания, но все остальные уже развлекаются в гостиной, переваривая ужин.

— Все клиенты решили заночевать у вас? — Спросил Джулиан.

В Мейден-холле, старинном викторианском особняке, который в былые времена использовался одной из ветвей династии Саксен-Кобургов в качестве охотничьего домика, имелось десять спальных комнат. Каждая из них получила новую оригинальную отделку, выбранную женой Энди, когда Мейдены лет десять назад сбежали сюда из Лондона; восемь номеров сдавались любознательным путешественникам, стремившимся найти уединенный отель, исполненный домашнего уюта.

— Да, все номера разобраны, — ответил Энди. — Благодаря хорошей погоде у нас получилось рекордное лето. Итак, чего тебе хочется? Кофе? Бренди? Как, кстати, поживает батюшка?

Джулиан мысленно поморщился, уловив связующую нить между двумя последними вопросами Энди. Вполне вероятно, что все обитатели этого треклятого графства любезно снабжали его отца спиртными напитками.

— Мне ничего не нужно, — сказал он. — Я пришел к Николь.

— К Николь? Но ее нет дома, Джулиан.

— Как нет? Она ведь еще не уехала из Дербишира? Судя по ее словам…

— Нет-нет. — Продолжая говорить, Энди начал убирать столовые ножи в деревянную подставку, с легким стуком вставляя их в прорези. — Просто отправилась в поход. Разве она не говорила тебе? Уехала вчера днем.

— Но я же разговаривал с ней… — Джулиан помедлил, припоминая события вчерашнего дня, — вчера рано утром. Вряд ли она забыла об этом так быстро.

Энди пожал плечами.

— Однако, похоже, забыла. Ты же знаешь, женщин. А что, вы хотели отправиться в поход вдвоем?

Джулиан уклонился от ответа.

— Она уехала одна?

— Как всегда, — хмыкнул Энди. — Ты же знаешь Николь.

Знать-то он знал, да только хорошо ли?

— И куда ее понесло? Она хоть захватила с собой палатку и прочее походное снаряжение?

Энди отвлекся от уборки ножей. Очевидно, что-то встревожило его в голосе Джулиана.

— Она не поехала бы без снаряжения. Ей известно, как переменчива наша погода. Во всяком случае, я сам помог ей уложить все в машину. Да в чем, собственно, дело? Вы что, поссорились?

На последний вопрос Джулиан мог дать правдивый ответ. Они не ссорились, по крайней мере не в том смысле, какой Энди вкладывал в понятие ссоры.

— Энди, она уже должна была вернуться. Мы собирались в Шеффилд. Ей хотелось посмотреть там один фильм…

— Так поздно?

— Специальный сеанс.

Чувствуя, как предательски вспыхнуло лицо, Джулиан начал рассказывать о традиции показа «Шоу ужасов Роки Хоррора».[9] Но во времена работы в Особом отделе, о которых Энди обычно отзывался как о «другой жизни», он уже сталкивался с этим фильмом и потому отмахнулся от объяснений. Он нахмурился, задумчиво поглаживая усы.

— А ты уверен насчет сегодняшнего номера? У нее не могло создаться впечатления, что вы договорились на завтра?

— Я-то хотел увидеться с ней еще вчера, — ответил Джулиан. — Но Николь пригласила меня именно на сегодня. Я отлично помню, как она сказала, что вернется во второй половине дня. Это точно.

Энди опустил руку. Его глаза посерьезнели. Он посмотрел в темнеющее над раковиной окно, возле которого стоял Джулиан. В стекле отражались лишь их фигуры. Но по выражению лица Энди Джулиан понял, что тот думает об опасностях, которые таит в себе заоконная темнота. Обширные вересковые пустоши с пасущимися на них овцами; заброшенные карьеры, снова ставшие частью дикой природы; известняковые скалы, сменяющиеся каменистыми осыпями. Ловушки доисторических пещер и медных рудников с обваливающимися туннелями и шахтами, каменные осыпи, где не раз ломали ноги беспечные туристы, и гребни крупнозернистого песчаника, с которых мог свалиться любой скалолаз и пролежать потом несколько дней или даже недель на дне ущелья, безнадежно ожидая помощи. Этот курортный район простирался от Манчестера до Шеффилда и от Стокон-Трента до Дерби, и горноспасателей частенько вызывали на помощь туристам, сломавшим руку или ногу, а то и того хуже. Если дочь Энди Мейдена заблудилась или получила какую-то травму где-то в тех краях, то двое встревоженных мужчин, стоявших сейчас на кухне, при всем старании не сумеют найти ее без посторонней помощи.

Энди сказал:

— Давай-ка свяжемся с полицией, Джулиан.

В первый момент Джулиану тоже захотелось связаться с полицией. Но, поразмыслив, он ужаснулся при мысли о неминуемых последствиях, которые влечет за собой вызов полицейских. Однако в этот краткий миг его замешательства Энди начал действовать. Он решительно направился к стойке регистрации, где стоял телефон.

Джулиан поспешил за ним. Он заметил, что Энди при крыл ладонью телефонную трубку, словно хотел, чтобы его разговор не привлек внимания случайных людей. В приемной по-прежнему находились только они с Джулианом, а остальные гости отеля попивали кофе и бренди в гостиной, находящейся в другом конце коридора.

Именно оттуда и появилась Нэн Мейден в тот момент, когда в полицейском участке наконец взяли трубку. Она вынесла из гостиной поднос с опустевшим кофейником и парой чашек с блюдцами.

— Да ведь это Джулиан! Привет. Какая приятная неожиданность…

Но слова замерли у нее на устах, едва лишь она заметила, как подозрительно ведут себя эти двое: ее муж сгорбился над телефоном подобно анонимному информатору, а Джулиан топтался возле него с видом соучастника.

— Что происходит?

Джулиану показалось, что ответ на ее вопрос отпечатался на его лбу словом «виновен». Когда Нэн настойчиво спросила: «Да что же случилось?» он промолчал, надеясь, что Энди возьмет инициативу в свои руки. Но отец Николь, не обращая внимания на жену, продолжал тихо говорить по телефону:

— Двадцать пять.

Произнесенное им число, видимо, сказало Нэн то, что Джулиан не посмел облечь в слова и от чего Энди пытался уклониться.

— Николь! — ахнула она.

Торопливо подойдя к ним. Нэн поставила поднос на стол и при этом случайно смахнула на пол плетеную корзинку с рекламными проспектами отеля. Но никто не бросился поднимать их.

— Неужели с Николь что-то случилось?

Ответ Энди прозвучал спокойно.

— Джулиан и Ник договорились встретиться сегодня вечером, о чем она, очевидно, просто забыла, — пояснил он жене, закрывая левой рукой микрофон трубки. — Мы пытаемся выяснить, куда она поехала. — Он солгал ей с безыскусной хитростью торговца, привыкшего рекламировать лежалые товары. — Я подумал, что она могла заехать к Уиллу Апману по пути домой, чтобы подготовить почву для очередной работы на будущее лето. С гостями все в порядке, милая?

Проницательный взгляд серых глаз Нэн переметнулся с мужа на Джулиана.

— Энди, ты меня не обманываешь?

— Нэнси… Говори правду.

Он тянул паузу. На другом конце провода кто-то заговорил, и Энди взглянул на часы.

— К сожалению, мы в этом не уверены… Нет. Спасибо. Прекрасно. Благодарю за помощь.

Он положил трубку и, взяв поставленный женой поднос, направился в кухню. Нэн и Джулиан последовали за ним.

Кристиан Луи, сменивший поварской наряд на джинсы, кроссовки и трикотажную спортивную фуфайку с эмблемой Оксфордского университета и обрезанными рукавами, прошел мимо них к выходу. Он взялся заруль стоявшего у стены велосипеда, помедлил, оценивая степень напряжения среди собравшихся на кухне людей, сказал: Bonsoir, a demain,[10] — и энергично нажал на педали.

В кухонном окне промелькнул рассеянный желтый луч велосипедной фары.

— Энди, я хочу знать правду.

Нэнси остановилась перед мужем. Она едва дотягивала ему до плеча. Но благодаря крепкой и мускулистой фигуре эта маленькая женщина выглядела лет на двадцать моложе своих шестидесяти.

— Правда тебе уже известна, — спокойно произнес Энди. — Джулиан и Николь договорились сегодня встретиться. А Ник забыла. Джулиан решил, что она над ним подшутила, и попросил меня узнать, куда она поехала. Я про сто помогал ему прояснить ситуацию.

— Но ты разговаривал по телефону вовсе не с Уиллом Апманом, — недоверчиво сказала Нэн. — С чего бы Николь взбрело в голову навещать Уилла Апмана в… — Она посмотрела на кухонные часы, современный стильный хронометр, висевший над стеллажом с обеденными тарелками. Часы показывали двадцать минут двенадцатого, и все они понимали, что вряд ли в столь позднее время уместно наносить визит собственному нанимателю, каковым и являлся адвокат Уилл Апман, в конторе которого Николь проработала последние три месяца. — Она же хотела отдохнуть на природе. Только не говорите мне, что вы считаете, будто она решила отложить отдых ради того, чтобы поболтать с Уиллом Апманом. И почему она вообще не смогла вернуться к назначенному с Джулианом свиданию? На Николь это не похоже. — Нэн прищурила глаза. — Или вы поссорились? — проницательно спросила она.

Теперь затруднительное положение Джулиана усугубляли две причины: необходимость отвечать на этот вопрос второй раз и понимание того, что Николь не сообщила родителям о своем намерении навсегда уехать из Дербишира. Вряд ли она собиралась договариваться о новой летней работе, если планировала жить и работать в Лондоне.

— Честно говоря, мы с ней разговаривали о женитьбе, — решился сказать Джулиан. — Мы обсуждали наше будущее.

Глаза Нэн расширились. Встревоженное выражение ее лица сменилось чем-то похожим на облегчение.

— О женитьбе? Николь приняла твое предложение? Когда же? Я имею в виду, когда это произошло? Она ведь даже не обмолвилась об этом. Ну надо же, какая замечательная новость. Просто великолепно. Боже мои, Джулиан, у меня голова идет кругом. Ты уже сообщил своему батюшке?

Джулиану не хотелось продолжать нагло лгать. Но он не мог позволить себе сказать полную правду и предпочел избрать половинчатое решение.

— Честно говоря, этот вопрос у нас пока на этапе обсуждения. И кстати, именно об этом мы и собирались поговорить сегодня.

Энди Мейден странно взглянул на Джулиана, словно знал, что разговор о женитьбе между ним и Николь столь же невероятен, сколь обсуждение проблем разведения овец. Он сказал:

— Постой-ка. Мне казалось, вы собирались в Шеффилд.

— Так и есть. Но мы хотели поговорить обо всем по дороге.

— Ну, этого Николь не могла бы забыть, — заявила Нэн. — Невероятно, чтобы женщина забыла о встрече, назначенной для обсуждения свадьбы. — Она повернулась к мужу. — Уж тебе-то это отлично известно, Энди.

Она замолчала, видимо задержавшись на последней мысли, и это дало Джулиану возможность вспомнить, что Энди так и не ответил на вопрос жены о только что сделанном телефонном звонке. Но туг Нэн сама обо всем догадалась.

— О господи, ты звонил в полицию! Вы предполагаете, что с ней что-то случилось, и вам не хотелось, чтобы я догадалась об этом, да?

Энди и Джулиан промолчали. Такого ответа ей вполне хватило.

— А что я должна была бы думать но прибытии полиции? — запальчиво спросила Нэн. — Или мне полагалось как ни в чем не бывало подавать гостям кофеек?

— Я знал, что ты будешь волноваться, — сказал ее муж. — Но для волнения нет совершенно никаких причин.

— В такой темнотище Николь запросто могла съехать в кювет, повредить себе что-то или попасть еще в какую-нибудь беду, а вы — вы оба — даже не подумали, что нужно сообщить мне об этом, чтобы я не волновалась?

— Да ты уже и так растревожилась. Поэтому мне и не хотелось беспокоить тебя понапрасну. Ведь все это, скорее всего, пустые страхи. Вероятно, ничего особенного не случилось. Мы с Джулианом оба пришли к такому выводу. Через час-другой все окончательно выяснится, Нэнси.

Она попыталась заправить за ухо прядь волос. Однако ее новомодная стрижка, которую она называла «шапочкой» (на макушке волосы были длиннее, а по бокам гораздо короче), не позволяла произвести эту операцию. — Мы должны отправиться на ее поиски, — решительно заявила Нэн. — Кто-то из нас немедленно должен начать искать ее.

— Много ли от этого будет проку? — возразил Джулиан. — Ведь мы не знаем даже, куда она поехала.

— Но нам известны ее любимые места. Кипарисовая ложбина. Пещера Тора. Пиврилский замок.

Нэн упомянула еще полдюжины других названий, невольно подтвердив правоту последних слов Джулиана: любимые места Николь были разбросаны по всему этому живописному горному району. На севере Скалистый край простирался до Хоумферта, а на юге — до Эшбурна и низин Тиссингтона. Для поисков Николь потребовались бы усилия целой команды.

Энди вытащил из буфета бутылку и три стакана и плеснул в каждый стакан но глотку бренди. Раздав стаканы, он сказал:

— Давайте выпьем немного, чтобы успокоиться.

Нэн обхватила стакан руками, но не выпила.

— С ней что-то случилось.

— Мы ничего не знаем. Потому и обратились в полицию.

Полиция в лице пожилого констебля Прайса прибыла меньше чем через полчаса. Констебль задал всем троим вполне уместные вопросы. Когда уехала Николь? С каким снаряжением? Поехал ли кто-то вместе с ней? В каком она пребывала настроении? Подавленном? Печальном? Встревоженном? Что говорила о своих планах? Оговаривала ли время возвращения? Кто последний разговаривал с ней? Встречалась ли она с кем-то перед отъездом? Не получала ли писем? Телефонных звонков? Не произошло ли недавно какого-то события, побудившего ее к бегству?

Джулиан поддержал Нэн и Энди в их старании внушить констеблю Прайсу всю серьезность того, что Николь не вернулась вовремя в Мейден-холл. Но Прайс, очевидно, решил придерживаться какой-то своей версии событий и с редкостной, выматывающей душу медлительностью и доскональностью продолжал выспрашивать самые незначительные подробности. Он занудно и долго заносил в блокнот подробное описание внешности Николь. Дотошно интересовался тем, чем она занималась в последние две недели, и окончательно застрял на том факте, что утром до отъезда в поход она три раза разговаривала но телефону с какими-то подозрительными личностями, не захотевшими представиться снявшей трубку Нэнси.

— Так значит, вы говорите, один мужчина и две женщины? — в четвертый раз уточнил Прайс.

— Да я не знаю, не знаю! И какое это имеет значение? — раздраженно воскликнула Нэн. — Возможно, оба раза звонила одна и та же женщина. Какая разница? Какое отношение это имеет к поискам Николь?

— И только один мужчина? — еще раз спросил констебль Прайс.

— Отец небесный, сколько же раз мне еще придется…

— Да, один мужчина, — спокойно подтвердил Энди. Нэн сердито поджала губы и, яростно сверля взглядом голову Прайса, повторила:

— Да, и один мужчина.

— Это вы звонили? — обратился констебль к Джулиану.

— Голос Джулиана я знаю, — ответила Нэн. — Звонил не он.

— А вы хорошо знали эту молодую леди, мистер Бриттон?

— Они собирались пожениться, — опять вмешалась Нэн.

— Мы еще не обручились, — быстро поправил ее Джулиан и мысленно чертыхнулся, почувствовав, что предательское волнение, поднявшись по шее, окрасило маковым цветом его щеки.

— Вы слегка поссорились? — проницательно спросил Прайс. — Может, у вас был какой-то соперник?

«Черт возьми, — мрачно подумал Джулиан. — Почему все спрашивают о какой-то ссоре?» Они с Николь не сказали друг другу ни единого грубого слова. В сущности, просто не успели.

Он в очередной раз отверг предположение о ссоре и сказал, что ему ничего неизвестно о каком-то сопернике. Абсолютно ничего, для убедительности добавил он.

— Они назначили встречу на сегодня, чтобы обсудить свадебные планы, — заметила Нэп.

— Вот как…

— Скажите честно, знаете ли вы хоть одну женщину, которая по забывчивости пропустила такое обсуждение?

— Итак, вы уверены, что она намеревалась вернуться сегодня к вечеру? — спросил констебль Прайс, задумчиво пробегая взглядом по сделанным в блокноте записям. — Судя по ее дорожным вещам, она запланировала более длительный поход,

— Да я и не волновался особо, пока Джулиан не заехал за ней, чтобы отправиться в Шеффилд, — признался Энди.

— Ах так? — Констебль окинул Джулиана незаслуженно подозрительным взглядом. Потом он резко закрыл свой блокнот. Висевшая у него на плече рация разразилась невразумительным треском. Он потянулся к ней и уменьшил громкость звука. Сунув блокнот в карман. Прайс сказал: — Все понятно. Она ведь и раньше пускалась в бега, и я полагаю, что это очередной такой случай. Надо будет подождать, пока…

— О чем вы говорите? — прервала его Нэн. — Мы сообщаем вам не о сбежавшем подростке. Ради всего святого, ей уже двадцать пять лет. Она стала взрослой и ответственной женщиной. У нее есть хорошая работа, жених, семья. Она и не думала никуда сбегать. Она пропала.

— На данный момент вы, вероятно, правы, — согласился констебль. — Но, учитывая, что она пропадала и прежде — а наш архив подтверждает это, мадам, — трудно сказать, не предприняла ли она очередную попытку бегства. И лишь точно выяснив причину ее отсутствия, мы сможем послать на поиски наших людей.

— Последний раз она сбегала в семнадцать лет, — возразила Нэн. — Мы тогда только что переехали сюда из Лондона. Она скучала здесь в одиночестве. Мы занимались приведением в порядок этого особняка и не могли уделять ее достаточно внимания. Она еще плохо знала эти края и поэтому…

Энди мягко обнял жену за плечи.

— Нэнси…

— Ну не можем же мы сидеть сложа руки!

— В данном случае у нас нет выбора, — непреклонно заявил констебль. — Существует установленный порядок ведения подобных дел. Я принял ваше заявление, и если она не объявится до завтрашнего вечера, то мы вновь займемся этой проблемой.

Нэн развернулась к мужу.

— Сделай же что-нибудь! Позвони сам в штаб горноспасателей.

Джулиан перебил ее:

— Нэн, спасатели не смогут сейчас начать поиски, ведь они далее не представляют, где…

Он махнул рукой в сторону окон, надеясь, что жест будет выразительнее дальнейших слов. Он сам был членом спасательной команды и не раз участвовал и поисках заблудившихся туристов. Но спасатели обычно имели хотя бы общее представление о том, в каком месте пропали люди. А поскольку ни Джулиан, ни родители Ни коль не могли даже примерно указать, куда отправилась Николь, то оставалось только дожидаться утра, когда полиция сможет запросить поисковый вертолет у военных.

Учитывая отсутствие информации и поздний час (встреча с констеблем затянулась до полуночи), единственное, что можно было бы сейчас предпринять, — это сделать предварительный звонок в штаб ближайшей спасательной станции и попросить дежурного собрать к утру команду добровольцев. Но очевидно, им не удалось убедить констебля в серьезности положения. А горноспасатели реагируют только на вызовы полиции. Полиция же, в лице констебля Прайса, реагировать пока вовсе не собиралась.

Разговор с констеблем оказался пустой тратой времени. По выражению лица Энди Джулиан понял, что тот пришел к такому же заключению. Энди сказал:

— Спасибо, что заехали к нам, констебль, — и, предупреждая протесты Нэнси, быстро добавил: — Мы позвоним вам завтра вечером, если Николь так и не появится.

— Энди!

Он обнял жену и привлек к себе. Констебль, сопровождаемый напряженным молчанием, вышел из кухни, сел в свою патрульную машину, включил зажигание и мигнул передними фарами. Тогда Энди заговорил, обращаясь не к жене, а к Джулиану:

— Она любила устраивать ночевки в Белогорье, Джулиан. В приемной есть карты. Будь добр, принеси их сюда. Давайте вместе прикинем варианты ее маршрутов.

Глава 2

В начале восьмого утра Джулиан опять появился в Мейден-холле. Он облазал вдоль и поперек все окрестности, начиная от леса Консалл и кончая горами Олпорт. С фонарем и громкоговорителем в руках он обследовал все возможные места стоянок. С трудом продрался по усыпанной листьями лесной тропе от Уэттонмилла и забрался на крутые скалы к пещере Тора. Обшарил берега реки Манифолд, осветил лучом света округу деревушки Топ-Клауд. Прошел на юг по берегу реки Дав до средневекового поместья в Норбери. От деревни Олтон направился по дороге на Стаффордшир. Проехал по всем известным ему проселочным дорогам, которые предпочитала Николь. Время от времени Джулиан останавливался и выкрикивал в громкоговоритель ее имя. За восемь часов поисков, намеренно обозначая свое появление в каждом месте, он перебудил всех овец, фермеров и туристов. Сознавая в глубине души, что у него нет ни малейшего шанса найти ее, он, по крайней мере, хоть что-то делал, а не сидел дома в мучительном ожидании звонка. К концу своих поисков он почувствовал тревожную опустошенность. Выматывающее ночное бдение наградило Джулиана воспаленными глазами, исцарапанными ногами и одеревеневшей спиной. А еще он очень проголодался. Если бы предложили, наверное, съел бы целую баранью ногу. Это казалось ему странным, ведь вчера вечером, взвинченный до предела предстоящим разговором, он совсем не хотел есть и едва притронулся к ужину. Саманта даже слегка рассердилась, видя, как он вяло ковыряет вилкой изысканно приготовленный ею палтус в миндальном соусе. Отсутствие аппетита у кузена она восприняла как личную обиду еще и потому, что Джули не хотел есть из-за предстоявшего вечером свидания известно с кем, а поскольку пищевые пристрастия его отца лежали в иной области, то Саманта поджала губы и молча убрала со стола.

Джулиан подумал, что сейчас с удовольствием подзаправился бы одним из ее традиционно обильных завтраков. Но в данной ситуации… В общем, теперь казалось неуместным думать о еде, не говоря уже о том, чтобы попросить о ней, хотя постояльцы Мейден-холла в течение получаса с жадностью уплетали весь предложенный им на завтрак ассортимент, начиная с кукурузных хлопьев и кончая копченой рыбой.

Однако даже в данных обстоятельствах ему не пришлось беспокоиться о благопристойности. Войдя в кухню Мейден-холла, он увидел, что перед Нэн Мейден стоит нетронутая тарелка омлета с грибами и сосисками. Заметив Джулиана, она тут же предложила ему подкрепиться:

— Они хотят, чтобы я поела, но мне кусок в горло не лезет. Пожалуйста, спаси меня. Я думаю, что тебе-то как раз необходимо подкрепиться.

«Они», а именно первая смена кухонного персонала — две кухарки, нанятые по соседству в Гриндлфорде, — готовили завтраки по утрам, когда кулинарные изыски Кристиана Луи казались ненужными и даже излишними.

Нэн собрала на поднос кофейные принадлежности: кофейник, кружки, молочник и сахарницу.

— Бери омлет с собой, Джулиан, — предложила она, приглашая его последовать за ней в столовую.

Занятым оказался только один столик. Нэн приветливо кивнула паре, расположившейся в выходящем в сад эркере, вежливо поинтересовалась, хорошо ли им спалось и каковы их планы на день, а потом присоединилась к Джулиану, который предпочел устроиться за столиком в конце зала, возле кухонной двери.

Нэн никогда не пользовалась косметикой, но сегодня утром ей не помешали бы кое-какие женские ухищрения. Ее запавшие глаза были обведены синеватыми кругами. Лицо выглядело бы мертвенно-бледным, если бы солнце слегка не расцветило его веснушками за время редких прогулок на горном велосипеде. От губ, уже давно утративших яркий оттенок юности, протянулись к носу легкие усталые складки. Ночью она, вероятно, не сомкнула глаз.

Однако она переоделась, видимо понимая, что владелице Мейден-холла едва ли пристало встречать утром обитателей пансиона в наряде, который был на ней за ужином прошлым вечером. Поэтому платье для коктейлей сменили узкие брючки со штрипками и строгая английская блузка.

Нэн налила две чашки кофе и взглянула на Джулиана, с аппетитом уплетавшего грибной омлет.

— Расскажи мне о ваших свадебных планах, — попросила она. — Я больше не могу терзаться мыслями о всяких несчастьях.

Ее глаза невольно затуманились слезами, но женщина сдержала их. Оценив ее самообладание, Джулиан также постарался взять себя в руки.

— А где Энди?

— Еще не вернулся. — Она так крепко сжала руками кофейную кружку, что ее пальцы, как обычно с обкусанными до мяса ногтями, совсем побелели. — Джулиан, пожалуйста, поделись со мной вашими планами. Прошу тебя, расскажи мне все.

— Да все будет в порядке, — сказал Джулиан. Меньше всего ему сейчас хотелось сочинять некую традиционную историю о том, как они с Николь влюбились друг в друга и, осознав всю силу этой любви, решили соединить свои жизни. Сейчас он даже думать об этом не мог. — Она бывалый турист и легко справится с любыми неожиданностями.

— Я все понимаю. Но не могу больше думать о том, почему она не вернулась домой. Поэтому расскажи мне о вашей помолвке. Как ты сделал ей предложение? Что она ответила? Какую свадьбу вы хотите устроить? И когда?

Джулиан внутренне содрогнулся, видя, какое неверное направление приняли мысли Нэнси. В любом случае ее вопросы выводили на темы, о которых ему не хотелось думать. Они вынуждали его размышлять о несбыточных надеждах либо продвигаться по пути обмана.

Он предпочел поговорить о том, что точно известно им обоим.

— Николь ведь бродила по здешним тропам с тех пор, как вы переехали сюда из Лондона. Даже если она получила какую-то травму, то прекрасно знает, что нужно делать до прибытия подмоги. — Он подцепил вилкой кусок грибного омлета. — Удачно, что мы с ней договорились о встрече. Иначе нам и в голову бы не пришло начинать искать ее.

Нэн отвернулась в сторону, но в ее глазах по-прежнему блестели слезы. Она опустила голову.

— Будем надеяться на лучшее, — продолжал Джулиан. — У нее есть все необходимое. И она не из тех людей, кто поддается панике в случае опасности. Мы все знаем об этом.

— А вдруг она упала или заблудилась в одной из пещер? Джулиан, такое ведь бывает. Ты и сам знаешь. Даже с самыми опытными туристами порой случаются несчастья.

— Нет никаких причин думать о несчастных случаях. Я облазал с южной стороны все окрестности Белогорья. Конечно, за одну ночь не проверишь весь Скалистый край. Нам даже неизвестно, куда ей взбрело в голову направиться. Может, она поехала в сторону Черногорья.

Он не стал упоминать о том, с какими кошмарными сложностями сталкивались поисковые команды, когда кто-то пропадал в ущельях Черногорья. Было бы немилосердно выводить Нэнси из состояния ее и без того хрупкого спокойствия. К тому же она сама представляла себе, что такое Черногорье, и не нуждалась в напоминании о том, что в отличие от Белогорья с его сетью удобных и доступных дорог склоны черного северного массива можно одолеть только на лошадях, пешком или с помощью вертолета. Для нахождения заблудившихся или получивших там травмы туристов, как правило, требовалось привлекать ищеек.

— Значит, она все-таки согласилась выйти за тебя замуж, — задумчиво уточнила Нэн, словно забыв на мгновение о Джулиане и убеждая в чем-то саму себя. — Она же согласилась выйти за тебя замуж, правда, Джулиан?

Бедняжка, видимо, так жаждала погрузиться в мир иллюзий, что Джулиану вдруг очень захотелось оказать ей эту услугу.

— Мы пока не достигли полного взаимопонимания, и я не стал бы с полной уверенностью говорить о дне свадьбе. Вчера вечером мы собирались окончательно решить этот вопрос.

Подняв кружку двумя руками, Нэн сделала глоток кофе.

— А она… обрадовалась твоему предложению? Я спрашиваю только потому, что у нее вроде бы созрели… В общем, мне показалось, что у нее созрели какие-то странные планы, хотя я не уверена…

Джулиан аккуратно воткнул вилку в гриб.

— Планы?

Мне так показалось… Да, вроде бы. Он внимательно посмотрел на Нэп. Она также взглянула на него. Он первым отвел глаза, но решительно сказал:

— Насколько мне известно, Нэн, Николь ничего особенного не планировала.

Дверь из кухни слегка приоткрылась. В щель заглянула одна из гриндлфордских кухарок.

— Миссис Мейден, мистер Бриттон, — произнесла она почти шепотом и призывно мотнула головой в сторону кухни.

Ее движение явно подразумевало: «Вам нужно срочно зайти сюда».

Там стоял Энди, опираясь руками на один кухонных столов, опустив голову и вперив взгляд в столешницу. Услышав голос жены, он обернулся к ней. Его печальное лицо, оттененное встопорщившимися усами и бородой, вытянулось от усталости, седые волосы тоже разлохматились как будто от сильного ветра, хотя утро выдалось тихим. Он посмотрел на жену и быстро отвел глаза. Джулиан приготовился услышать самое худшее.

— Ее машина стоит в районе Колдер-мур, — сообщил им Энди.

Нэн прижала к груди сжатые в кулаки руки и воскликнула:

— Благодарю тебя, Господи!

Энди по-прежнему не смотрел на нее. Выражение его лица показывало, что радость жены несколько преждевременна. Он понимал то, что понял и Джулиан и о чем могла бы догадаться сама Нэн, если бы прикинула возможные последствия того, что «сааб» Николь обнаружен именно в этом месте. Район Колдер-мур включал в себя обширные земли. Эти пустоши начинались от шоссе, тянувшегося от Блэкуэлла до Брога, и простирались на запад бесконечной чередой поросших вереском и утесником лугов и холмов. Там встречались гроты, многочисленные каменные пирамиды, руины римских крепостей и могильники, восходящие к эпохе палеолита и железного века, а также скалистые выходы крупнозернистого песчаника и известняковые пещеры и ущелья, жертвами которых уже не раз становились беспечные туристы, искатели острых ощущений. Джулиан догадался, что Энди думал как раз об этом, вперив взгляд в кухонный стол после завершения своих ночных поисков Николь. Но Энди думал не только об этом. На самом деле он узнал кое-что еще. И это стало особенно заметно после того, как он, напряженно выпрямившись, начал постукивать костяшками пальцев одной руки по ладони другой. Джулиан не выдержал.

— Энди, ради бога, расскажи нам все.

Взгляд Энди застыл на жене.

— Машина не просто стояла на обочине дороги, как вы могли подумать.

— Тогда где же…

— Она скрывалась за придорожной стеной возле Спарроупита.

— Но это же нормально, — нервно сказала Нэн. — Если она пошла дальше пешком, намереваясь поставить на ночь палатку, то, естественно, ей не хотелось бросать «сааб» прямо на дороге. Кому-то ведь могло взбрести в голову ограбить или угнать ее машину.

— Верно, — ответил Энди. — Но машина стояла там не одна. — Он искоса взглянул на Джулиана, словно хотел за что-то извиниться. — Рядом стоял мотоцикл.

— Может, кто-то еще выехал прогуляться, — предположил Джулиан.

— В такое время? — Энди с сомнением покачал головой. — Он был мокрым от ночной росы. Так же как и ее машина. Значит, их поставили там одновременно.

— То есть Николь отправилась на ночевку не одна? — воскликнула Нэн. — Она встретилась там с кем-то?

— Или кто-то проследил за ней, — тихо добавил Джулиан.

— Я звоню в полицию, — сказал Энди. — Теперь им понадобится помощь спасателей.

После смерти кого-то из своих подопечных Фиби Нейл обычно искала утешения в пеших прогулках. Как правило, она отправлялась бродить одна. Одиночество ее не страшило — она давно привыкла к нему за свою долгую жизнь. Сочетание одиночества и единения с природой давало ей определенное умиротворение. В лесах и лугах никакие рукотворные творения не мешали ей общаться с Великим Создателем. И поэтому именно там она могла легче связать конечность жизни с божественным произволением, осознавая, что тело человека всего лишь сосуд, выданный ему на время земных испытаний, предшествующих вхождению его души в мир духа для следующей фазы развития.

Впрочем, в нынешний четверг обстоятельства сложились несколько иначе. Да, вчера вечером действительно умер ее пациент. И Фиби Нейл, как обычно, отправилась на природу в поисках утешения. Но на сей раз она была не одна. Компанию ей составил игривый пес с сомнительной родословной, осиротевший питомец того молодого человека, чья жизнь в этом мире только что безвременно оборвалась.

Она сама посоветовала Стивену Файбруку обзавестись собакой для компании на этот последний год его жизни. И когда стало ясно, что кончина Стивена стремительно приближается, она подумала, что облегчит ему тяжесть ухода, если успокоит его относительно судьбы собаки.

— Стиви, когда придет время, я с радостью позабочусь о Бенбау, — сказала она ему однажды утром, обмывая исхудавшее тело больного и втирая целительную мазь в сморщенные конечности. — Не беспокойся за него. Ладно?

«Теперь ты можешь спокойно встретить смерть», — подразумевали ее слова. Она давно не произносила в присутствии Стивена Файбрука слово «смерть», но лишь потому, что с тех пор, как окончательно определился его роковой диагноз, это слово неизменно сопровождало его несчастную жизнь. Жизнь, состоявшую из бесконечных лечебных процедур и приемов многочисленных лекарств, из усилий дожить до открытия новых средств исцеления, хотя при всем этом он отлично видел, как неуклонно снижается вес его тела, как выпадают волосы, а расцветившие кожу кровоподтеки постепенно превращаются в незаживающие язвы. Стивен не нуждался в формальном знакомстве с той мрачной гостьей, что уже поселилась в его доме.

Вчера днем Бенбау понял, что его хозяин умирает. И час за часом пес тихо лежал рядом с ним, поднимая голову, только когда умирающий шевелился. Его морда покоилась на руке хозяина, пока он не покинул этот мир. На самом деле Бенбау узнал о кончине Стивена даже раньше Фиби. Пес встал, заскулил, взвыл разок и умолк. Он отошел от кровати и тихо свернулся в своей корзине, откуда его потом и забрала Фиби.

Сейчас пес стоял на задних лапах и оживленно помахивал пушистым хвостом. Запарковав машину на стоянке возле каменной стены, Фиби погладила его по голове. Он радостно тявкнул. Фиби улыбнулась.

— Да-да, приятель. Прогулка смоет наши печали подобно очищающему дождю.

Она вылезла из машины. Бенбау последовал за ней, быстро выпрыгнув из «воксхолла», и тут же принялся обнюхивать все вокруг, опустив нос к песчаной почве, точно хотел собрать им всю пыль, как пылесосом. Он притащил Фиби к низкой дорожной стене и, старательно обследуя ее, дошел в итоге до перелаза, за которым начинались вересковые пустоши. Легко перепрыгнув через него, Бенбау остановился и энергично встряхнулся всем телом. Он навострил уши и настороженно поднял голову. Издав заливистый лай, он попытался сообщить Фиби, что ему хотелось бы пробежаться самостоятельно, а не тащиться вместе с ней на поводке.

— Пока нельзя, дружок, — сказала ему Фиби. — Сначала давай осмотримся и выясним, кто тут гуляет, кроме нас.

Свойственные ее натуре осторожность и заботливость делали ее прекрасной сиделкой, когда требовался уход за прикованными к постели людьми, доживающими последние дни, особенно за теми, кто нуждался в особом внимании и опеке. Однако если речь шла о детях или о том, чтобы завести собаку, Фиби интуитивно ощущала, что из-за ее врожденного стремления опекать всех и каждого животное может вырасти боязливым, а ребенок — непослушным. Потому-то у нее не было детей, хотя жизнь предоставляла ей такие возможности, и до сих пор ей не приходилось держать собак.

— Я надеюсь, что так для тебя лучше, Бенбау, — сказала она дворняге.

Пес поднял косматую голову и, взглянув на нее из-под падающей на глаза буроватой челки, вновь потянул поводок вперед, к долине, поросшей вереском, который лиловой шалью укрывал спину земли.

Если бы в этих местах были только вересковые пустоши, то Фиби, не задумываясь, сразу же спустила бы Бенбау с поводка, предоставив ему полную свободу. Но этот нескончаемый с виду лиловый ковер вводил в заблуждение лишь непосвященных. На пути то и дело попадались старые известняковые каменоломни, куда запросто могла свалиться неосторожная собака, а пещеры и шахты свинцовых рудников манили любое животное точно песня сирен, и Фиби, не желая выуживать оттуда убежавшего пса, понимала, что только поводок спасет его от этого искушения. Но она собиралась дать Бенбау свободно побегать в одной из многочисленных березовых рощиц, что разнообразили пейзаж пустошей, вздымая пушистые кроны на фоне неба, и потому, крепко держа поводок, она решительно направилась на северо-запад, где в основном и находились эти лесистые островки.

Утро выдалось прекрасное, хотя пока они не встретили других любителей ранних прогулок. Солнце едва-едва поднялось над восточным небосклоном, и тень Фиби вытянулась перед ней так далеко, словно хотела догнать кобальтовую высь, украшенную стайкой белоснежных, похожих на спящих лебедей облачков. Легкого ветерка как раз хватило на то, чтобы прижать к бокам ее водонепроницаемую куртку да разметать с глаз растрепанную челку Бенбау. Порывы ветра не доносили никаких ощутимых запахов. А единственный неблагозвучный шум производили блеющие овцы да каркающие где-то вдали вороны.

Бенбау упорно что-то вынюхивал, старательно обследуя носом тропу и обрамлявшие ее вересковые склоны. Он был хорошим спутником, как обнаружила Фиби на третий день прогулок, начавшихся после того, как Стивен уже не мог встать с постели. И поскольку пес никуда особенно не рвался и его не приходилось то и дело окорачивать или звать за собой, то их прогулка дала ей возможность помолиться.

Фиби молилась не о душе Стивена Файбрука. Она понимала, что он упокоился с миром и вовсе не нуждается во вмешательстве — даже божественном — в этот неизбежный процесс. Ее молитва затрагивала области более тонких материй. Ей хотелось понять, почему ниспослана на землю некая кара, убивающая лучших, умнейших и зачастую именно тех, кто мог принести много пользы окружающим людям. Она постоянно сталкивалась со смертью молодых, ни в чем не повинных людей, со смертью детей, чей грех состоял лишь в том, что они родились от пораженных болезнями матерей, и со смертью самих этих обреченных матерей, и давно пыталась понять, какое умозаключение надлежит сделать из всех этих несчастий.

Если Бенбау отклонялся на какую-то боковую тропу, то она охотно следовала за ним. Таким образом они углубились в холмы, неспешно гуляя по разветвляющимся тропам. Фиби не боялась заблудиться. Она знала, что они начали прогулку к юго-востоку от известняковой скалы, прозванной Троном Агриколы.[11]

Там находились развалины древней римской крепости и открытый ветрам наблюдательный пункт, очень похожий на огромный стул, установленный на краю этих пустошей. Он сильно возвышался над долинами пастбищ, деревень и заброшенных мельниц, и вряд ли кому-то удалось бы заблудиться, видя его перед глазами.

Они гуляли уже около часа, когда Бенбау вдруг насторожил уши и его поведение резко изменилось. Перестав оживленно вертеться, он застыл в напряженной позе на вытянутых задних лапах. Замер даже его вертлявый пушистый хвост. Пес начал тихо поскуливать.

Фиби глянула вперед: они как раз подходили к той самой березовой роще, где она хотела позволить собаке порезвиться на воле.

— Батюшки, — пробормотала она. — Неужели ты такой сообразительный. Бенни?

Ее очень удивила и даже тронула способность этой дворняги читать ее мысли. Она ведь мысленно пообещала себе, что спустит его с поводка, как только они войдут в эту рощу. И вот роща перед ними. Бенбау догадался о ее намерениях, и ему не терпелось получить свободу.

— Грешно было бы осуждать тебя, — сказала Фиби и присела рядом с псом, чтобы отстегнуть поводок.

Она обмотала плетеный кожаный ремешок вокруг руки и с кряхтением выпрямилась, а пес стрелой унесся в сторону деревьев.

Фиби спокойно последовала за ним, с улыбкой поглядывая, как мелькает в траве его упругое маленькое тело. Во время бега его конечности напоминали пружины, и он отталкивался от земли сразу четырьмя лапами, словно собирался взлететь. Обежав большой столбообразный камень из грубо обтесанного известняка, высившийся на краю рощи, он исчез в березняке.

От этого столба тропинка вела к Девяти Сестрам — неолитической земляной насыпи, окруженной девятью стоящими каменными глыбами разной высоты. Установленные здесь за три с половиной тысячи лет до Рождества Христова, эти мегалиты ограничивали место проведения языческих обрядов древних людей. В доисторические времена этот каменный круг стоял посреди леса на специально расчищенной от дубовых и ольховых деревьев поляне. Но сейчас он скрывался из виду за густым березняком — современным вторжением в поросшую низким кустарником местность.

Фиби остановилась и окинула взглядом окрестности. Солнце, поднявшееся с восточной стороны неба, свободной от клубившихся на западе облаков, беспрепятственно изливало свои лучи в проемы между деревьями. Их белую, как крылья чаек, кору украшали поперечные прожилки кофейного оттенка. Кружевная легкая зелень крон трепетала под утренним ветром, а сами березы словно защищали древний каменный круг от посторонних взглядов случайных туристов. Косые лучи солнца озаряли стоящий перед рощей сторожевой столб. Светотени так причудливо легли на его природные выступы и трещины, что издали казалось, будто на камне высечено лицо сурового хранителя невообразимо древних таинств.

Разглядывая этот камень, Фиби вдруг почувствовала безотчетный холодок внутреннего страха. Несмотря на гулявший по холмам ветер, здесь стояла полная тишина. Ее не прерывали ни собачий лай, ни блеяние случайно забредшей в рощу овцы, ни гомон гуляющих по тропам туристов. Какая-то странная, мертвая тишина, подумала Фиби. Внезапно ей показалось, что за ней кто-то следит, и она оглянулась, охваченная тревогой.

Фиби считала себя реалисткой, а не мечтательницей и фантазеркой, ожидающей встреч с привидениями или вампирами на темной дорожке. Тем не менее ей вдруг стало так страшно, что захотелось побыстрее покинуть это место, и она позвала собаку. Но отклика так и не дождалась.

— Бенбау! — крикнула она громче. — Ко мне, дружок! Скорее!

Ничего. Тишина даже углубилась. Затихли малейшие движения воздуха. И Фиби почувствовала, как зашевелились волосы у нее на затылке.

Непонятно почему, ей совершенно не хотелось входить в эту рощу. Раньше она не раз прогуливалась мимо Девяти Сестер. Однажды, в один из теплых весенних дней, даже устроила на священной поляне пикник. Но сегодня утром в этом месте было что-то особенное…

Раздался заливистый лай Бенбау, и вдруг черной тучей в небо поднялось множество ворон. На мгновение они совершенно закрыли солнечный свет. Отбрасываемая ими тень взлетела над Фиби, точно огромный кулак. Женщина вздрогнула, отчетливо ощутив это как какое-то ужасное знамение, подобное тому, что явил Господь Каину перед уходом из Эдема в восточные земли.

Совладав со страхом, она вошла в рощу. Бенбау больше не подавал голоса и не откликался на ее призывы. Встревожившись, Фиби быстро зашагала по затененной березами тропе, оставив позади известнякового стража.

Деревья в роще росли довольно густо, но туристы, много лет постоянно навещавшие это место, успели проложить хорошо утоптанную дорожку. Местами травянистый покров был вытоптан до голой земли. Но по сторонам от нее среди густого верескового подшерстка зеленели пятна черничных кустиков и лиловели запоздалые цветы диких орхидей, насыщая воздух своеобразным кошачьим запахом. Именно там, среди деревьев, Фиби пыталась отыскать умчавшегося к древним камням Бенбау. Царившая вокруг тишина казалась безмолвным, но на редкость выразительным пророчеством.

Подойдя ближе к мегалитам, Фиби наконец снова услышала собаку. Тихое повизгивание перемежалось жалобным воем и даже рычанием. Похоже, пса что-то испугало. Забеспокоившись, что Бенбау столкнулся с каким-нибудь недобрым к собаке туристом, Фиби поспешила на этот звук и, выйдя из-за деревьев, вступила в круг.

У основания одного из стоячих камней она сразу увидела ярко-синий холмик. На этот самый холмик как раз и лаял Бенбау, отступив от него на безопасное расстояние. Шерсть на собачьем загривке поднялась, а уши прижались к голове.

— Что там такое? — спросила Фиби, перекрикивая его лай. — Что ты нашел, дружок?

Она вытерла вспотевшие от волнения ладони, окинула взглядом поляну и получила ясный ответ на свой вопрос. Пес обнаружил какую-то совершенно разоренную стоянку. Середину ограниченного камнями круга устилали белые перья, повсюду в беспорядке валялись вещи, брошенные какими-то пустоголовыми туристами, начиная с палатки и котелка и кончая открытым рюкзаком, все содержимое которого было раскидано по земле.

Осторожно обходя оставшиеся на поляне вещи, Фиби подошла к собаке. Ей хотелось взять Бенбау на поводок и поскорее убраться из этого места.

— Бенбау, иди ко мне, — сказала она.

Но он лишь завизжал с новой силой. Ей еще не приходилось слышать от него такого визгливого лая. Она поняла, что его почему-то сильно беспокоит синий холмик, источник тех самых белых перьев, что усыпали поляну, как крылышки убитых бабочек.

Холмик этот при ближайшем рассмотрении оказался спальным мешком. Перья высыпались из разреза в нейлоновом чехле, откуда вылетела очередная порция пушистой начинки, когда Фиби коснулась его носком ботинка. На самом деле почти все содержимое мешка уже валялось на поляне. Остатки его напоминали порванный парус. Л полностью расстегнутый мешок покрывал нечто такое, что ужасно испугало песика.

У Фиби задрожали колени, но она заставила себя подойти и приподнять край мешка. Бенбау попятился, предоставляя ей возможность ясно и быстро оценить тот кошмар, что скрывался под тканью спального мешка.

Кровавый кошмар. Фиби еще не приходилось видеть столько крови. Кровь уже успела потерять ярко-красный оттенок — очевидно, со времени трагедии прошло много часов. Но Фиби не нужно было приглядываться к цвету, чтобы понять увиденное.

— О господи…

У нее закружилась голова.

Фиби не раз видела смерть в самых разных обличьях, но ни одно из них не было настолько ужасным. У ее ног в позе эмбриона лежал молодой мужчина, одетый с головы до ног во все черное, и до такой же черноты обуглилась одна сторона его лица. Черными были и его волосы, собранные на затылке в «конский хвост». Черная козлиная бородка. Почерневшие ногти на пальцах. На одном пальце темнело черное кольцо из оникса, а мочку уха украшала черная серьга. Это траурное однообразие кроме синего покрова оживлял лишь кровавый пурпур, и он был повсюду: кровь пропитала землю и одежду, вытекая из ран на его груди.

Фиби уронила край спального мешка и отошла от трупа. Ее бросало то в жар, то в холод. Она испугалась, что может потерять сознание, и быстро отругала себя за недостаток мужества. Слабо позвав собаку, она не услышала собственного голоса, заглушаемого громким лаем. Ей стало ясно, что Бенбау все это время продолжал безостановочно лаять. Но восприятие четырех органов ее чувств было приглушено шоком, до предела обострившим ее пятое чувство — зрение.

Она сгребла собаку в охапку и заковыляла прочь от этого ужаса.

_________

Ко времени прибытия полиции день изменился до неузнаваемости. Капризы местной погоды превратили утро, рожденное лучезарным и синеоким, в серую облачную зрелость дня. Туман, обволакивающий далекую вершину Киндер-Скаута, расползался с северо-запада по всем вересковым холмам и долинам. Когда бакстонские полицейские начали обследовать место преступления, на их спины уже навалилась призрачная мгла, словно древние духи, спустившись с небес, решили оплакать место, оскверненное ужасным преступлением.

Перед тем как присоединиться к следственной группе, детектив-инспектор Питер Ханкен переговорил с женщиной, обнаружившей тело. Она сидела на заднем сиденье полицейской патрульной машины, держа на коленях странного пса. Ханкен, в общем-то, очень дружелюбно относился к собакам: у него самого жила дома парочка ирландских сеттеров, которые составляли предмет его особой гордости и радости наряду с тремя его детьми. Но эта жалкая, всклокоченная и грязная дворняга с рыжими слезящимися глазами выглядела как вероятный кандидат на собачью живодерню. И несло от нее, как от забытого на солнце ведра с кухонными отбросами.

Отсутствие самого солнца, кстати, еще больше испортило настроение Ханкена. Уныние обступало его со всех сторон, и не только в виде предгрозового неба и седеющих волос сидящей в машине женщины, но и в виде мрачной перспективы загубленных выходных, учитывая, что радужной лодке семейных планов явно суждено разбиться о профессиональные рифы расследования этого убийства.

Опираясь на капот машины, он взглянул на Патрицию Стюарт — дежурного полицейского констебля с миловидным округлым личиком и не менее округлыми аппетитными формами, давно служившими объектом мечтаний полудюжины молодых констеблей.

— Имя? — коротко бросил он.

Стюарт предоставила всю информацию в своей обычной профессиональной манере:

— Фиби Нейл. Патронажная сестра. Из Шеффилда.

— Какого черта ее принесло сюда?

— Вчера вечером умер ее подопечный. Она сильно расстроилась. И привела его собаку сюда на прогулку. По ее мнению, прогулки приносят успокоение душе.

На своем полицейском веку Ханкен видел множество смертей. И, судя по его опыту, никакие средства не могли принести душевного успокоения. Он хлопнул ладонью по крыше машины и открыл дверцу.

— Ладно, надо приниматься за работу, — вздохнув, сказал он сотруднице и залез в машину.

Пес напрягся в руках женщины, удерживающих его на коленях. Она быстро утихомирила его и сказала:

— Он дружелюбный. Если бы вы позволили ему обнюхать вашу руку… — и, когда Ханкен последовал ее совету, добавила: — Ну вот. теперь все в порядке.

Инспектор подробно расспросил ее обо всем, стараясь не обращать внимания на исходящее от пса амбре. Убедившись в том, что женщина не видела здесь ни одной живой души, кроме стаи ворон, улетевших подобноалчным мародерам, он спросил:

— Вы ничего там не трогали? — и прищурился, увидев, как зарделось ее лицо.

— Я знаю, как следует вести себя в подобных случаях. Мы все смотрим полицейские истории по телевизору. Но вы понимаете, кто же знал, что под этим покрывалом окажется тело… хотя это было вовсе не покрывало. Тело закрыли растерзанным спальным мешком. И повсюду валялось столько мусора, что я подумала о…

— Какого мусора? — нетерпеливо прервал ее Ханкен.

— Ну, бумажки всякие. Туристские пожитки. И куча белых перьев. Все вещи были разнесены в клочья и разбросаны по поляне.

Женщина выдавила жалкую улыбку, явно стараясь угодить строгому полицейскому.

— Так вы совсем ничего не трогали? — уточнил Ханкен.

Ну конечно она ничего не трогала. За исключением спального мешка. Но под ним ведь скрывалось тело. И как она только что сказала…

Верно, верно, верно, подумал Ханкен. Она казалась реальным воплощением добропорядочной тетушки Эдны.[12] Очевидно, ей впервые довелось столкнуться с таким возбуждающим зрелищем, и она стремилась продлить свои переживания.

— И когда я увидела это… его… — Почувствовав, что Ханкен не склонен доверять показаниям слезливых женщин, она поморгала глазами, словно боялась, что с них скатится непрошеная слеза. — Видите ли, я верю в Бога, в высшую цель, стоящую за всем происходящим. Но когда кто-то умирает подобным образом, то это испытывает мою веру. О, какое суровое испытание!

Она низко опустила голову, и пес, извернувшись, лизнул ее в нос.

Ханкен поинтересовался, не нужна ли ей помощь и согласна ли она, чтобы кто-то из полицейских отвез ее домой. Он предупредил ее, что позже у них, вероятно, появятся к ней новые вопросы. Она не должна покидать страну, а если соберется уехать из Шеффилда, то должна будет сообщить полиции, где ее можно найти в случае надобности. Он не думал, что у него появится необходимость еще раз допрашивать ее, но некоторые служебные обязанности выполнялись им чисто механически.

Место преступления находилось довольно далеко от шоссейных дорог, и добраться туда можно было только пешком, на горном велосипеде либо на вертолете. Рассмотрев эти возможности, Ханкен позвонил кое-кому из своих должников в штабе горноспасателей и сумел заполучить на время вертолет ВВС, который только что закончил поиск парочки туристов, заблудившихся в Черногорье. Вертолет уже ждал его, и инспектор немедленно направился к Девяти Сестрам.

Туман был не густым, хотя и чертовски влажным, и при подлете к роще Ханкен разглядел даже вспышки полицейского фотоаппарата, фиксирующего детали места преступления. К юго-востоку от каменного круга за деревьями собралась небольшая группа людей. Судебный патологоанатом и судебный биолог, полицейские в форменной одежде, эксперты-криминалисты, экипированные наборами инструментов, — все они дожидались окончания работы фотографа. И кроме того, все дожидались прибытия Ханкена.

Инспектор попросил пилота перед приземлением зависнуть ненадолго над рощицей. С двухсот пятидесяти футов над землей — достаточное расстояние, чтобы не испортить улики, — он разглядел что-то вроде палаточного лагеря на поляне, ограниченной древними камнями. Купол маленькой синей палатки возвышался на фоне обращенного к северу мегалита, а в центре гигантским глазным зрачком чернел костровой круг. На земле поблескивало серебристое запасное покрывало, рядом с ним желтел яркий квадрат надувного сиденья. Вокруг черного рюкзака с красной отделкой валялись какие-то вещи и упавшая на бок походная горелка. С высоты место преступления выглядело не так уж плохо. Но расстояние приглушает детали, создавая обманчивое впечатление, будто не произошло ничего страшного.

Вертолет посадил его на землю в пятидесяти ярдах к юго-востоку от каменного круга. Пригнувшись, Ханкен пробежал под его лопастями и присоединился к своей наземной команде, как раз когда полицейский фотограф вышел из-за деревьев со словами:

— Жуткое дело.

— Понятно, — сказал Ханкен. — Подождите пока здесь, — велел он следственной бригаде и, хлопнув ладонью по известняковому стражу при входе в рощу, один отправился по тропе, вьющейся между деревьями, листва которых тут же начала сбрасывать ему на спину сгустившиеся водяные капли тумана.

Непосредственно перед Девятью Сестрами Ханкен остановился и обвел пристальным взглядом место преступления. Вблизи стало понятно, что палатка рассчитана на одного человека, как, впрочем, и все пожитки, разбросанные по поляне: один спальник, один рюкзак, одно запасное покрывало, одно надувное сиденье. Добавились и не замеченные им с воздуха детали. Раскрытый планшет с наполовину разорванными картами. Возле опустошенного рюкзака валялась смятая плащ-палатка. На обугленных поленьях кострища темнел маленький туристский ботинок, а рядом на траве лежал второй, почти разорванный. Все было облеплено множеством намокших белых перьев.

Войдя наконец в круг, Ханкен занялся обычным предварительным осмотром места преступления: останавливаясь над каждым достойным внимания предметом, он пытался дать логические объяснения его виду и местонахождению. Он знал, что большинство детективов сразу направляются к жертве. Но по его мнению, вид трупа — явления смерти, вызванной человеческой жестокостью, производил настолько травматическое воздействие, что убивал не только чувства, но и разум, лишая человека способности увидеть реальную картину происшедшего. Поэтому Ханкен спокойно переходил от одной вещи к другой, рассматривая их, но ничего не трогая. Точно так же он предварительно осмотрел палатку, рюкзак, сиденье, планшет и все остальные вещи — от носков до мыла, — разбросанные на поляне. Дольше всего он размышлял над фланелевой рубашкой и ботинками. Вволю наглядевшись на все эти предметы, он направился к телу.

За всю свою практику он редко видел таких ужасных мертвецов. Убитым оказался молодой парень лет девятнадцати или двадцати, не больше. Тощий, почти как скелет, с тонкими запястьями, изящными ушными раковинами и восковой бледностью смерти. Хотя одна сторона его лица сильно обгорела, Ханкен отметил нос правильной формы и красиво очерченный рот, да и общий вид у парня был каким-то женственным, от чего он, похоже, пытался избавиться, отрастив жиденькую черную бороденку. Он буквально истек кровью из-за многочисленных ран, скрываемых лишь легкой черной футболкой — и никакой куртки или свитера поблизости. Черные джинсы изрядно посерели в самых изношенных местах: по швам, на коленях и на заднице. А вот размер обуви у него был на редкость большим, и добротные массивные ботинки, судя по виду, произвела фирма «Док Мартене».

Под этими ботинками, наполовину скрытыми сейчас спальным мешком, который осторожно откинул фотограф, чтобы зафиксировать на пленку положение чела, лежало несколько листков бумаги, испачканных кровью и подмоченных влагой осаждающегося тумана. Присев на корточки, Ханкен внимательно изучил их, разделяя кончиком вытащенного из кармана карандаша. Эти листки, как он заметил, напоминали традиционные анонимные письма: кривоватые ряды букв и целых слов, тщательно отобранных и вырезанных из газет и журналов. Тематически они были одинаковы: в них содержались угрозы смерти, хотя предполагаемые ее обстоятельства варьировались.

Ханкен перевел взгляд с этих писем на скорчившегося на земле парня. Он размышлял, можно ли сделать вывод, что их адресат встретил свой конец в соответствии с упомянутыми в анонимках угрозами. Такое заключение могло бы показаться приемлемым, если бы интерьер окруженной мегалитами поляны не поведал совершенно иную историю.

Широкими шагами Ханкен проследовал обратно по тропе между березами.

— Приступайте к осмотру окрестностей, — отрывисто приказан он следственной группе. — Мы ищем второе тело.

Глава 3

Барбара Хейверс, сотрудник Нью-Скотленд-Ярда, поднялась на лифте на тринадцатый этаж высотного дома. Там находилась обширная библиотека лондонской полиции, и она знала, что в этом зале, среди множества справочников и пухлых папок следственных отчетов, никто ее не потревожит. А в данный момент она особенно нуждалась в таком спокойном месте. Ей требовалось побыть в одиночестве, чтобы прийти в себя.

Помимо того что эта библиотека вмещала бессчетное множество томов, которых и сосчитать-то было невозможно, не то что прочитать, из ее окон открывалась великолепная панорама Лондона. На востоке за неоготическими башнями и шпилями зданий Вестминстера виднелись более современные постройки южного берега Темзы. На север простирался лондонский деловой центр, над которым доминировал на фоне неба купол собора Святого Павла. А как раз сегодня ослепительные лучи жаркого летнего солнца сменились наконец более приглушенным и тонким осенним сиянием, придающим особую четкость и красоту всему, чего касается этот матовый свет.

Стоя у библиотечных окон на тринадцатом этаже, Барбара подумала, что если ей удастся сосредоточиться на опознавании всех раскинувшихся внизу зданий, то, возможно, она успокоится и забудет унижение, через которое только что прошла.

После трех месяцев вынужденного отпуска в этот знаменательный четверг в половине восьмого утра в ее доме раздался долгожданный телефонный звонок. Ей передали тонко замаскированный под просьбу приказ. Не соблаговолит ли сержант уголовной полиции Барбара Хейверс подойти к десяти часам утра в кабинет старшего суперинтенданта сэра Дэвида Хильера? Голос звучал безупречно вежливо и невероятно осторожно, даже намеком не выдав осведомленности его владельца о том, чем вызвано такое приглашение.

Барбара, однако, почти не сомневалась в назначении этой встречи. Последние двенадцать недель она провела в вынужденном отпуске в связи с поступившей на нее жалобой, и поскольку прокуратура отклонила выдвинутые против нее обвинения, то ее делом начал заниматься отдел внутренних расследований столичной полиции. Были вызваны очевидцы ее противозаконного поведения. Эти очевидцы предоставили подписанные показания. В качестве места и орудия должностного преступления доскональному изучению и оценке подверглись большой катер с мощным мотором, полицейский карабин и полуавтоматический пистолет «глок». И печальная участь Барбары, по идее, уже давно должна была так или иначе решиться.

Поэтому телефонный звонок, прервавший ее и без того беспокойный сон, не застал ее врасплох. В конце концов, она уже с начала лета знала, что два аспекта ее неправомерного служебного поведения стали объектом расследования. Перед лицом обвинений в агрессивных действиях и попытке убийства в сочетании с дисциплинарным обвинением, включающим оскорбление вышестоящего по званию и неподчинение его приказу, любой полицейский, имеющий хоть каплю здравого смысла, в ожидании неминуемого краха уже начал бы приводить в порядок свои дела и подыскивать новое место работы. Но Барбара служила в полиции почти полтора десятилетия, эта служба стала смыслом ее жизни, и Барбара не представляла, как будет жить без нее. Находясь в своем вынужденном отпуске, она успокаивала себя тем, что каждый очередной день, прошедший без объявления об увольнении, увеличивает вероятность того, что она выберется из трясины этого расследования целой и невредимой. Но это, конечно, был не тот случай, и более реалистичный офицер мог бы догадаться, что ждет его в кабинете старшего суперинтенданта.

Барбара тщательно оделась, предпочтя своим обычным свободным брюкам юбку и жакет. В вопросах одежды она оставалась безнадежным профаном, поэтому выбранная ею цветовая гамма совершенно ей не шла, а ожерелье из искусственного жемчуга было нелепым штрихом, который лишь подчеркивал полноту шеи. Но по крайней мере, она не поленилась начистить туфли. Правда, вылезая из своей старушки «мини» в подземном гараже Ярда, Барбара зацепилась ногой за шероховатый кран металлической двери, и в результате на колготках поползла предательская петля.

Впрочем, идеальные колготки, приличное украшение и более подходящий цвет костюма вряд ли смогли бы отменить неизбежное. Едва войдя в шикарный кабинет старшего суперинтенданта Хильера, подтверждающий всеми своими четырьмя окнами, каких олимпийских вершин достиг его обитатель, Барбара сразу увидела вывешенный на стене приказ.

И все-таки она не ожидала, что это наказание обернется таким унижением. Разумеется, старший суперинтендант Хильер всегда был ревностным служакой, но до сих пор Барбаре не приходилось испытывать на себе его карающую длань. Он, по-видимому, решил, что строгого разноса недостаточно для выражения неудовольствия ее возмутительным поведением. Недостаточно было и гневных обличений типа «подрыв репутации всей столичной полиции», «дискредитация беспорочной службы тысяч достойных офицеров», «постыдное клеймо неподчинения, неслыханное за всю историю существования полиции», занесенных в личное дело Барбары, дабы ее будущие начальники знали, с кем им придется иметь дело. В дополнение ко всему этому старший суперинтендант Хильер счел необходимым лично прокомментировать деятельность, которая привела к отстранению Барбары от работы. И, понимая, что без свидетелей он может отчитать сержанта Хейверс, не стесняясь в выражениях, Хильер включил в свою речь рискованные выпады и инсинуации такого рода, какие иной подчиненный офицер — в менее угрожающем положении — мог бы расценить как выход за рамки, отделяющие профессиональное от личного. Но Хильер был отнюдь не дурак. Он прекрасно осознавал, что поскольку наказание не подразумевает увольнения, то Барбара будет вести себя благоразумно и безропотно скушает все его пилюли.

Естественно, ей было очень неприятно слышать из его уст такие выражения, как «тупоголовая дрянь» или «мешок с дерьмом», И она не могла притворяться, что ее не задели прозвучавшие в отвратительном монологе Хильера унизительные оценки ее внешности, сексуальных предпочтений и возможностей как женщины.

Да, она была ошеломлена. И теперь, стоя у окна библиотеки и обозревая здания, высившиеся между Нью-Скотленд-Ярдом и Вестминстером, Барбара изо всех сил старалась унять дрожь в руках и коленях. От пережитого потрясения ее подташнивало, и она судорожно хватала ртом воздух, точно утопающий.

Ее могла бы успокоить сигарета, но, войдя в благословенную безопасность библиотеки, она оказалась в одном из многочисленных запретных для курения помещений Нью-Скотленд-Ярда. В другое время Барбара наплевала бы на все запреты и выкурила сигаретку, но сейчас она не могла себе этого позволить.

«Еще одно нарушение приказа, и с вами будет покончено!» — выкрикнул в заключение Хильер. и его цветущая физиономия приобрела кирпично-малиновый оттенок, точно совпавший с цветом галстука, дополняющего его ультрамодный, сшитый на заказ костюм.

Почему с ней уже не покончено — это оставалось загадкой для Барбары, учитывая, насколько враждебно настроен к ней Хильер. Слушая его пламенную речь, она готовилась к неизбежному увольнению, однако ее ожидания не оправдались. Ее отругали, смешали с дерьмом и очернили. Но заключительный выстрел словесной пальбы Хильера не убил ее наповал. Было ясно как божий день, что самому-то Хильеру очень хотелось не только всячески оскорбить ее, но и уволить. И то, что он не смог этого сделать, подсказало ей, что на ее сторону встал какой-то влиятельный человек.

Барбаре хотелось быть благодарной. На самом деле она понимала, что даже обязана быть благодарной. Но в тот момент единственным владевшим ею чувством было колоссальное ощущение предательства, порожденное тем, что старшие офицеры, дисциплинарный суд и расследующий жалобы отдел не сумели понять ее правоту. Собрав все факты, думала она, любой здравомыслящий человек мог бы понять, что для спасения жизни ей не оставалось ничего другого, кроме как воспользоваться подвернувшимся под руку оружием. Тем не менее вышестоящие органы усмотрели в ее действиях совсем иные мотивы. За исключением того человека, который встал на ее защиту. И она практически не сомневалась насчет того, кто этот человек.

Когда у Барбары начались неприятности, ее давний напарник, детектив-инспектор Томас Линли, проводил свой медовый месяц на острове Корфу. Вернувшись домой с молодой женой после десятидневного отдыха, он обнаружил, что Барбара отстранена от дел и начато расследование ее недостойного поведения. Пребывая в естественном недоумении, он в тот же вечер примчался к ней через весь город, чтобы услышать объяснения от самой Барбары. Хотя их предварительный разговор прошел не так гладко, как ей хотелось бы, в глубине души Барбара понимала, что инспектор Линли не останется безучастным и не позволит свершиться несправедливости, если у него будет хоть малейшая возможность предотвратить ее.

Вероятно, он торчит сейчас в своем кабинете, ожидая известий о ее встрече с Хильером. И, придя в себя после этой самой встречи, она сразу же зайдет повидать его.

Кто-то вошел в тихий зал библиотеки. Женский голос сказал:

— Да говорю же тебе, Боб, что он родился в Глазго. Я отлично помню это дело, потому что долго разбиралась с ним, а потом мы составляли отчеты о текущих событиях.

Боб ответил:

— Полнейшая чушь. Он родился в Эдинбурге.

— Нет, в Глазго. — настаивала женщина. — И я предоставлю тебе доказательства.

Предоставление доказательств подразумевало поиск библиотечных материалов. А это значило, что уединение Барбары закончилось.

Покинув библиотеку, она медленно пошла вниз по лестнице, выигрывая дополнительное время, чтобы успокоиться и обдумать слова благодарности инспектору Линли за его помощь. Она не представляла, как ему это удалось. Они с Хильером враждовали почти постоянно, поэтому он должен был обратиться за поддержкой к тому, кто стоял выше Хильера. А подобные действия, насколько она знала, могли дорого обойтись его профессиональной гордости. Такой человек, как Линли, не привык выступать в роли просителя. II необходимость смиренно просить о чем-то у начальства, откровенно завидовавшего его аристократическому происхождению, могла стать для него мучительным испытанием.

Перейдя по коридору в крыло Виктории, Барбара нашла инспектора Линли в кабинете. Он разговаривал по телефону, развернувшись на стуле спиной к двери. Его голос звучал довольно игриво:

— Дорогая, если уж тетушка Августа объявила, что считает нужным навестить нас, то я не представляю, как нам удастся избежать ее визита. Это все равно что противостоять тайфуну… Гм, да. Но мы должны постараться удержать ее от перестановки мебели, если еще и матушка надумает приехать вместе с ней. — Он помолчал, слушая ответную реплику, потом рассмеялся каким-то словам, произнесенным в трубку его женой, и добавил: — Понятно. Все хорошо. Мы заблаговременно объявим, что гардеробные закрыты для посещения… Спасибо, Хелен… Да. У нее же добрые намерения.

Он положил трубку, повернул стул к столу и тут заметил в дверях Барбару.

— Хейверс, — произнес он удивленно. — Привет. Что это вы здесь делаете сегодня утром?

— Я разговаривала с Хильером, — сказала она, входя в кабинет.

— И?…

— Выговор с занесением в личное дело и четверть часа монолога, который я предпочла бы поскорее забыть. Вспомните о склонности Хильера доводить любое дело до абсурда, и вы будете иметь отличное представление о том, какую он разыграл сцену. Наш Дейв — отъявленный скандалист.

— Сочувствую, — сказал Линли. — И это все? Нравоучительный монолог и выговор в личное дело?

— Нет, не все. Меня понизили до констебля с функциями детектива.

— А-а… — Линли положил руку на магнитный держатель для скрепок, стоящий перед ним на столе. Нервно поглаживая пальцами закругленные концы скрепок, он, очевидно, собирался с мыслями. — Могло быть хуже, — произнес он. — Гораздо хуже, Барбара. Все могло закончиться увольнением.

— Конечно. Да-да. Я понимаю. — Барбара постаралась придать своему голосу оттенок искренности. — Что ж, Хильеру удалось поразвлечься. Можно не сомневаться, он еще повторит отдельные перлы своей речуги за обедом с нашими начальниками. Где-то посреди его монолога мне захотелось попросить его заткнуться, но я придержала язык. Вы могли бы гордиться мной.

Линли откатился на стуле от стола и, подойдя к окну, уставился на маячившее за ним высотное здание. Барбара заметила, что на его скулах напряглись желваки. Она уже собиралась разразиться потоком благодарностей — нехарактерная для Линли сдержанность наводила на мысль о той огромной цене, которую он заплатил, выступив в ее поддержку, — но тут он заговорил сам и сразу затронул больную тему.

— Барбара, вы хоть понимаете, какие усилия пришлось предпринять, чтобы предотвратить ваше увольнение? Сколько было встреч, телефонных звонков, соглашений и компромиссов?

— Наверное, много. Именно поэтому я и хотела сказать…

— И все ради того, чтобы предотвратить наказание, вполне заслуженное вами, по мнению половины сотрудников Скотленд-Ярда.

Барбара неловко переступила с ноги на ногу.

— Сэр, я понимаю, как вам трудно было вступиться за меня. Я знаю, что без вашего заступничества меня бы просто вышвырнули на улицу. И я заглянула к вам лишь для того, чтобы сказать, как я благодарна вам за то, что вы правильно поняли мои действия. Еще хочу сказать, что вы ничуть не пожалеете, что вступились за меня. Я не дам вам повода. Впрочем, как и никому другому. В дальнейшем я буду вести себя благопристойно.

— По-моему, вы заблуждаетесь, — сказал Линли, вновь поворачиваясь к ней.

Барбара непонимающе заморгала.

— Я… Почему?

— Я не выступал в вашу защиту, Барбара.

К его чести, сделав такое признание, он не отвел от нее глаз. Вспоминая позже их разговор, Барбара неохотно позавидовала его мужеству. Карие глаза Линли, такие добрые и такие необычные, если принять во внимание его белокурые волосы, прямо и открыто смотрели на нее.

Барбара нахмурилась, пытаясь осмыслить его слова.

— Но вы… вы же знаете все факты. Я рассказала вам, как все произошло. И вы прочли отчет. Я подумала… Вы же сами только что упомянули о встречах и звонках…

— Они не имеют ко мне отношения. По совести говоря, я не могу позволить вам думать, что гут есть моя заслуга.

Выходит, она ошиблась. Слишком поспешила с выводами. Зря она думала, что он встанет на ее сторону только потому, что они давно работают вместе. Она сказала:

— Значит, вы на их стороне?

— Кого вы имеете в виду?

— Половину сотрудников Ярда, считающих, что меня наказали за дело. Я спрашиваю только потому, что хочу выяснить, каковы теперь будут наши отношения. Если, конечно, мы еще собираемся работать вместе. — От волнения она начала захлебываться словами и, взяв себя в руки, произнесла более спокойно: — Так как же, сэр? Вы на их стороне? На стороне той половины?

Вернувшись к столу, Линли опустился на стул. Он внимательно посмотрел на Барбару, и она с легкостью прочла на его лице выражение некоторого сожаления. Непонятно только, к чему оно относилось. И это непонимание испугало ее. Ведь он был ее напарником. Или уже нет? Она повторила:

— Так как же, сэр?

— Даже не знаю, на чьей я стороне.

Барбаре показалось, что из нее вдруг выкачали весь воздух и ее съежившаяся телесная оболочка рухнула на пол кабинета.

Линли, должно быть, почувствовал ее настроение, поскольку добавил более сердечным тоном:

— Я всесторонне изучил вашу ситуацию. Целое лето, Барбара, я обдумывал это дело.

— Это не входит в ваши обязанности, — вяло произнесла она. — Ваше дело расследовать убийства, а не заниматься… моими проблемами.

— Я знаю. Но мне хотелось понять. И я до сих пор хочу понять. Мне думалось, что если я сам разберусь во всем, то сумею взглянуть на ситуацию вашими глазами.

— Но вам так и не удалось. — Барбара постаралась не выдать своего отчаяния. — Вы не поняли, что на карту была поставлена жизнь. Не поняли, что я не могла позволить утопить восьмилетнего ребенка.

— Дело не в этом, — сказал ей Линли. — Все это я понимал и понимаю сейчас. А не могу я уразуметь того, как вы посмели превысить свои полномочия и нарушить приказ ради…

— И не я одна, — перебила его Барбара. — Она и ее подчиненные тоже превысили свои полномочия. В обязанности полиции Эссекса не входит патрулирование вод Северного моря. А именно там все и произошло. И вам это известно. Именно в море.

— Конечно известно. Я все знаю. Поверьте мне, я все отлично знаю. Знаю, что вы преследовали подозреваемого, а этот подозреваемый сбросил ребенка с лодки. Знаю, какой приказ был отдан вам после этого и как вы отреагировали, услышав его.

— Я не могла просто бросить ей спасательный пояс, инспектор. Он бы не долетел до нее, и она утонула бы.

— Барбара, пожалуйста, выслушайте меня. Вы не имели ни прав, ни обязанностей принимать решения или делать выводы. Порядок подчиненности в нашем ведомстве очень важен. Оспаривая приказы, мы можем дойти до полного хаоса. Но хуже всего, что вы угрожали старшему офицеру оружием…

— Наверное, теперь вы боитесь, что следующим будет ваш черед, — с горечью произнесла она.

Линли не ответил на ее слова. Они словно повисли в воздухе между ними, и Барбара тут же захотела взять их обратно, понимая, насколько несправедливо ее предположение.

— Я сожалею… — хрипло сказала она. чувствуя, что эта хрипота в голосе была худшим предательством, чем все, что она когда-либо делала.

— Знаю, — откликнулся он. — Знаю, что вы сожалеете. И мне тоже жаль.

— Детектив-инспектор Линли?

Этот тихий призыв раздался со стороны двери. Линли и Барбара обернулись на голос. На пороге кабинета стояла секретарша их суперинтенданта, Доротея Харриман. Элегантная во всем, от прекрасно уложенных светло-медовых волос до строгого костюма в тонкую светлую полоску, она могла бы стать законодательницей моды. И, как обычно в присутствии Доротеи, Барбара тут же почувствовала себя кошмарным пугалом.

— В чем дело, Ди? — спросил Линли вошедшую молодую женщину.

— Суперинтендант Уэбберли просил вас зайти, как только вы освободитесь, — ответила Харриман. — Ему позвонили из управления. Что-то случилось.

Бросив взгляд на Барбару, она кивнула ей и удалилась.

Барбара замерла в ожидании. Ее сердце вдруг мучительно забилось. Приглашение к Уэбберли не могло прийти в более неподходящее время.

«Что-то случилось» — так Харриман условно обозначала то, что наклевывается новое дело. И в прошлом после таких вызовов к Уэбберли инспектор зачастую приглашал сержанта Хейверс участвовать вместе с ним в расследовании порученного дела.

Барбара ничего не сказала. Она просто выжидающе смотрела на Линли, отлично понимая, что в следующие несколько мгновений определится его точка зрения на их дальнейшее сотрудничество.

Из застеленного линолеумом коридора доносились отзвуки голосов. В комнатах отдела звенели телефоны. Начались утренние совещания. За дверью кабинета жизнь шла своим чередом, но здесь, в его стенах, Барбаре казалось, что они с Линли перенеслись в какое-то другое измерение, в котором определится все ее будущее, а не только профессиональные связи.

Наконец он встал из-за стола.

— Я должен узнать, что понадобилось Уэбберли.

Барбара отметила, что он употребил личное местоимение единственного числа, ясно обозначая свои намерения. Но все-таки она спросила:

— Буду ли я… — и внезапно обнаружила, что не может закончить вопрос, так как не готова услышать ответ. Поэтому она спросила по-другому: — Сэр, а чем бы вы посоветовали заняться мне?

Он размышлял об этом, отвернувшись от нее и устремив пристальный взгляд на висевшую у двери фотографию, на которой был запечатлен смеющийся парень с крикетной битой в руке и большой дыркой на испачканных травой брюках. Барбара знала, почему Линли держит эту фотографию у себя в кабинете: она служила ежедневным напоминанием об этом человеке и о том, что стало с ним по вине Линли после пьяной вечеринки, закончившейся автокатастрофой. Большинство людей предпочло бы выкинуть из головы неприятные воспоминания. Но инспектор Томас Линли волею судьбы не относился к большинству.

— Я думаю, что вам, Барбара, пока лучше всего залечь на дно. Пусть пыль осядет. Люди должны выпустить пар. А потом они все забудут.

«Но вы не сможете забыть?» — мысленно спросила она, а вслух лишь уныло сказала:

— Да, сэр.

— Я понимаю, что это трудно для вас, — сказал он, и его голос стал таким сердечным, что ей захотелось зареветь. — Однако в данный момент я не готов дать вам другой ответ. Мне и самому хотелось бы найти его.

И вновь она смогла выдавить из себя всего несколько слов:

— Да, сэр. Я понимаю, сэр.

__________

— Понизили до детектива-констебля, сказал Линли, войдя к суперинтенданту Малькольму Уэбберли. — И это только благодаря вам, сэр?

Уэбберли, удобно устроившись за письменным столом, дымил сигарой. К счастью, он плотно закрывал дверь кабинета, оберегая остальных офицеров, секретарей и служащих от дыма, производимого этой вредоносной трубочкой свернутых табачных листьев. Однако такая мера не защищала входящих к нему посетителей, вынужденных дышать едким дымом. Линли старался не делать глубоких вдохов. Привычно пошевелив губами и языком, Уэбберли переместил сигару в другой уголок рта. Это перемещение послужило своеобразным ответом на вопрос инспектора.

— Не хотите объяснить мне почему? — спросил Линли. — Прежде вы никогда не заступались за офицеров, уж мне ли этого не знать! Но почему-то решили выступить адвокатом в данном случае, хотя он явно не стоил вашего особого внимания. И какую цену вы заплатили за ее спасение?

— У нас у всех есть должники, — отозвался суперинтендант. — Я обратился к некоторым из них. Да, Хейверс совершила проступок, но сердцем она приняла верное решение.

Линли нахмурился. С тех самых пор как он узнал о позорном проступке Барбары, он все время пытался настроиться на такое же заключение, но оказался не способным на подобный подвиг. Всякий раз как он старался мысленно оправдать ее, в памяти всплывали факты ее виновности. Причем большинство этих фактов он собрал лично, съездив в Эссекс и переговорив с главной участницей событий. Представляя картину во всей ее полноте, он не понимал, как — а тем более почему — Уэбберли мог оправдывать решение Барбары Хейверс взять на прицел старшего офицера Эмили Барлоу. Если не принимать во внимание его дружеские отношения с Хейверс и даже если забыть об основных принципах субординации, все равно Линли не мог не задавать себе вопрос: до какой же степени анархии они могут докатиться, не наказав должным образом сотрудника полиции, совершившего такой вопиющий проступок?

— Но стрелять в офицера… И вообще хвататься за оружие, когда у нее не было на это полномочий…

Уэбберли вздохнул.

— Подобные вещи, Томми, не бывают чисто белыми или чисто черными. Хотелось бы, чтобы все было предельно ясно, но это невозможно. Попавший в эту историю ребенок…

— Барлоу приказала бросить ей спасательный пояс.

— Верно. Но умела ли девочка плавать? И кроме того… — Продолжая говорить, Уэбберли вытащил сигару изо рта и задумчиво уставился на ее кончик. — Эта девочка — чей-то единственный ребенок. Очевидно, Хейверс это знала.

А Линли знал, как много это обстоятельство значит для самого суперинтенданта Уэбберли, для которого его единственная дочь Миранда была смыслом жизни.

— Теперь Барбара Хейверс — ваша должница, — заметил Линли.

— Надеюсь, она с лихвой отплатит мне.

Уэбберли кивнул на желтый блокнот, лежащий перед ним на столе. Взглянув на открытый лист блокнота, Линли увидел написанные черным фломастером строчки и узнал неразборчивый почерк суперинтенданта.

— Ты помнишь Эндрю Мейдена? — спросил Уэбберли.

Услышав этот вопрос, вернее, имя, Линли сел на стул, стоящий возле стола.

— Энди? Конечно. Как же можно забыть его.

— Я так и думал.

— Да уж, ведь это я провалил одну из операций Особого отдела. Это был настоящий кошмар.

Особый отдел включал в себя оперативно-следственную группу, самый тайный и закрытый коллектив офицеров столичной полиции. Он отвечал за ведение переговоров с заложниками, защиту свидетелей, организацию информантов и проведение особо секретных операций. Линли однажды довелось поработать в рамках такой операции. Но в свои двадцать шесть лет он не обладал ни хладнокровием, ни профессиональными навыками, ни способностью сыграть нужную роль, забыв о собственной личности.

— Месяцы подготовки пошли псу под хвост, — вспомнил он. — Я думал, что Энди распнет меня.

Однако Энди Мейден так не поступил. Он не был сторонником крутых мер. Этот офицер Особого отдела умел сводить к минимуму потери, и именно так он и сделал, никого не обвиняя в провале, но приостановив ход дела. Он мгновенно отозвал своих людей, занятых в тайной операции, и, проведя несколько месяцев в ожидании очередного удобного случая для их внедрения, сам подключился к ним и устроил все так, чтобы вопиющий faux pas[13] какого-нибудь новичка типа Линли не разрушил плоды их трудов.

Энди Мейден получил прозвище Домино благодаря своему умению играть любые роли, от наемного убийцы до американского спонсора Ирландской республиканской армии. Его основной сферой деятельности стали в конечном итоге операции по борьбе с наркотиками, но, прежде чем прийти к этому, он внес свой вклад также и в дела, связанные с наемными убийствами и организованной преступностью.

— Время от времени я захаживал к нему на четвертый этаж, — сообщил Линли Уэбберли. — Но потерял его след, когда он уволился из столичной полиции. Когда же это было? Лет десять назад?

— Чуть больше девяти.

Уэбберли рассказал, что Мейден рано вышел в отставку и переехал с семьей в Дербишир. Он приобрел в Скалистом крае старый охотничий дом и вложил все свои накопления и энергию в его восстановление. Теперь там действует загородный отель, так называемый Мейден-холл. Отличное местечко для туристов, отпускников, горных велосипедистов и вообще для любителей вечерних прогулок и кулинарных изысков.

Уэбберли заглянул в свой желтый блокнот.

— Энди Мейден вернул на путь истинный больше оболтусов, чем кто-либо за всю историю существования Особого отдела, Томми.

— Вы меня не удивили, сэр.

— Понятно. В общем, он просит нашей помощи, и мы должны помочь ему.

— А что случилось?

— Убили его дочь. Ей было двадцать пять лет, и какой-то мерзавец прикончил ее в дикой местности под названием Колдер-мур.

— О господи, какой кошмар! Печально слышать о таких вендах.

— Там обнаружили и второй труп — какого-то парня, — и никто не знает, откуда, черт побери, он там взялся. При нем не нашли никаких документов. Николь, дочь Мейдена, отправилась туда в поход, она захватила с собой па латку и все, что нужно на случай дождя, тумана, солнца, — в общем, была готова к любым капризам погоды. А вот у найденного на лагерной стоянке парня не оказалось вовсе никаких вещей.

— Известно, как они умерли?

— Ни слова об этом. — И когда Линли удивленно поднял брови, Уэбберли добавил: — Такие уж приёмчики сложились в нашем Особом отделе. Ты можешь припомнить хотя бы один раз, когда эти шельмецы охотно и быстро предоставляли информацию?

Линли не удалось припомнить, и Уэбберли продолжил:

— Я знаю только, что это дело ведет отдел уголовного розыска Бакстона. Но Энди просит дополнительной помощи, и мы предоставим ее. В частности, он просил прислать тебя.

— Меня?

— Вот именно. Возможно, ты и потерял его след за эти годы, но он, похоже, постоянно следил за твоими успеха ми. — Пыхнув сигарой, Уэбберли зажат ее в уголке рта и опять заглянул в свои записи. — Патологоанатом из Министерства внутренних дел уже отправился туда с официальным ученым визитом, захватив скальпель и диктофон. Теперь он иногда берется и за вскрытия. Тебе предстоит действовать на участке одного парня, Питера Ханкена. Ему известно, что Энди работал у нас, но это все, что он знает. — Уэбберли вынул сигару изо рта и, заканчивая разговор, глядел на нее, а не на Линли. — Томми, я не стану кривить душой. Дело может оказаться весьма сложным. Учитывая, что Мейден попросил прислать конкретно тебя… — Уэбберли сделал паузу. — В общем, не зевай по сторонам и действуй с оглядкой.

Линли кивнул. Ситуация была из ряда вон выходящей. Он не помнил случая, чтобы родственнику жертвы преступления разрешали выбрать детектива для расследования. И то, что Энди Мейдену позволили сделать это, говорило о таких сферах влияния, которые с легкостью могли вмешаться в любое расследование, значительно осложнив работу Линли.

Справиться с таким делом в одиночку было невозможно, и Линли знал, что Уэбберли не ждет от него этого. Но он догадывался, кого суперинтендант собирается назначить ему в напарники, чтобы дать этому человеку еще один шанс. Линли заговорил, намереваясь расстроить эти планы. Барбара Хейверс была еще не готова. Да и он сам тоже, если уж на то пошло.

— Посоветуйте, кого из сотрудников я могу взять в помощники, — сказал он Уэбберли. — Поскольку Энди служил раньше в Особом отделе, нам нужен человек, мастерски владеющий разными уловками.

Суперинтендант пристально посмотрел на него. Прошло пятнадцать долгих секунд, прежде чем он нарушил молчание:

— Кому, как не тебе, лучше знать, Томми, с кем ты сработаешься.

— Спасибо, сэр, — сказал Линли.

Барбара Хейверс зашла в столовую на пятом этаже, взяла порцию овощного супа и, устроившись за столом, попыталась утолить голод, почти физически ощущая у себя на спине рекламный щит с надписью «Пария». Она сидела в гордом одиночестве. Любой кивок со стороны сотрудников казался ей сейчас молчаливым выражением презрения. И хотя она пыталась поддерживать ущемленное самолюбие внутренним монологом, убеждая себя, что никто, вероятно, пока даже не знает о ее понижении в звании, позорном наказании и разладе с напарником, но во всех происходящих вокруг разговорах, особенно приправленных легкомысленным смехом, ей слышались язвительные шуточки на ее счет.

Съесть суп она так и не смогла и решила покинуть пределы Ярда. Поскольку некоторые рассматривали ее поведение как форму заразной болезни, Барбара решила, что «уход домой вследствие недомогания» будет считаться вполне приемлемым объяснением, и, расписавшись в журнале, направилась к своей старушке «мини». Одна половина ее существа расценивала ее действия как смесь паранойи и глупости. Другая половина бесконечно прокручивала ее последний разговор с Линли и обдумывала во всех подробностях, что она скажет после того, как узнает о результатах его встречи с Уэбберли.

В таком раздвоенном умонастроении Барбара вдруг осознала, что едет по Миллбанк, то есть совершенно в другую сторону от собственного дома. Она проехала Гроувенор-роуд и Баттерсиискую гидроэлектростанцию на автопилоте, продолжая мысленно разносить в пух и прах поведение инспектора Линли. Барбара с горечью думала о том, как легко он отказался от нее и какой идиоткой она была все это время, считая, что он на ее стороне.

Очевидно, ему было недостаточно того, что она понижена в звании, обругана и оскорблена человеком, к которому они оба давно питали отвращение. Похоже, Линли и сам искал возможность как-то наказать ее. По мнению Барбары, он был трижды не прав, примкнув к обвинительной стороне. И она срочно нуждалась в союзнике, который согласился бы с ее точкой зрения.

Мчась по набережным Темзы в неплотном дневном потоке транспорта, она отлично представляла, где можно найти такого союзника. Он жил в Челси, и до его дома ей оставалось проехать чуть больше мили.

Саймон Сент-Джеймс был старинным другом Линли, его однокашником по Итону. К его услугам в качестве опытного судебно-медицинского эксперта регулярно прибегали адвокаты и прокуроры для выяснения тех или иных обстоятельств преступлений, больше полагаясь на научные доказательства, чем на показания очевидцев. В отличие от Линли Сент-Джеймс был человеком благоразумным и рассудительным. Он обладал способностью оценивать ситуацию объективно, непредубежденно и бесстрастно, отбрасывая в сторону личные чувства при разборе любого дела. Вот с кем Барбаре нужно было поговорить. Уж он-то сумеет растолковать, чем вызвана такая позиция Линли.

Поглощенная беспокойной мыслительной деятельностью, Барбара не учла того, что Сент-Джеймс может быть не один в своем доме, расположенном в Челси, на Чейни-роу. Однако тот факт, что его жена тоже находилась дома — работала в темной комнате наверху, рядом с его лабораторией, — не делал ситуацию и вполовину такой деликатной, как присутствие постоянной ассистентки Сент-Джеймса. И, поднимаясь по лестнице за Джозефом Коттером, тестем, домоправителем, поваром и главным доверенным лицом хозяина, Барбара не знала, что эта ассистентка как раз торчит в лаборатории.

Коттер сказал:

— Все трое еще трудятся, но пора бы им уже прерваться на ланч, и леди Хелен больше всех порадуется этому. Она не любит нарушать режим питания. И замужество не изменило ее привычек.

Барбара нерешительно остановилась на лестничной клетке второго этажа.

— Хелен тоже здесь?

— О да, — подтвердил Коттер и с улыбкой добавил: — Приятно осознавать, что некоторые вещи остаются неизменными.

— Проклятье, — пробурчала Барбара себе под нос.

Все дело было в том, что Хелен, графиня Ашертон, имевшая и собственный титул, была также женой Томаса Линли, который являлся второй половиной уравнения Ашертонов — законным графом Ашертоном со всеми полагающимися ему регалиями (хотя он не придавал этому особого значения). Барбара совсем не ожидала, что Сент-Джеймс и Дебора встретят ее, пребывающую в боевом запале, в компании с женой того, кто спровоцировал этот боевой запал. Она поняла, что ей лучше уйти.

Но не успела она придумать причину для поспешного отступления, как на площадке верхнего этажа появилась Хелен и, остановившись на пороге лаборатории, со смехом сказала через плечо:

— Ладно уж, так и быть. Я принесу новый рулон. Но если бы ты нашел время ознакомиться с техникой нынешнего десятилетия и заменил этот агрегат на нечто более современное, то нам вообще не понадобилась бы бумага для факса. Иногда бывает полезно вспоминать об окружающей реальности, Саймон.

Она начала спускаться по лестнице и тут же заметила стоявшую ниже этажом Барбару. Лицо Хелен осветилось улыбкой. Это былоочаровательное лицо, не красивое в традиционном смысле, но спокойное и лучезарное, обрамленное ниспадающими каштановыми волосами.

— Господи, какая приятная неожиданность! Саймон, Дебора, у нас гостья, и теперь-то уж вам точно придется спуститься к ланчу. Как дела, Барбара? Почему вы так давно не заглядывали к нам?

Встреча стала неизбежной. Барбара кивком поблагодарила Коттера, который громогласно объявил, в основном для обитателей лаборатории:

— Тогда я поставлю на стол еще один прибор, — и начал спускаться обратно.

Поднявшись по лестнице, Барбара пожала протянутую Хелен руку. Рукопожатие сменилось обменом легкими поцелуями в щеку, и сердечная теплота приветствия сказала Барбаре, что Линли еще не успел сообщить жене о том, что случилось сегодня в Скотленд-Ярде.

— Потрясающая своевременность! — воскликнула Хелен. — Благодаря вашему приходу мне не придется сейчас таскаться по Кингс-роуд в поисках бумаги для факса. Я умираю от голода, но вы же знаете Саймона. Зачем прерывать работу ради такой мелочи, как еда, если можно поишачить пару лишних часов? Саймон, оторвись от микроскопа, будь любезен. Здесь есть кое-кто поинтереснее, чем соскобы с ногтей.

Барбара прошла за Хелен в лабораторию, где Сент-Джеймс скрупулезно оценивал улики, составлял отчеты и документы, а также собирал материалы для лекций в Королевском научном колледже, куда его недавно зачислили штатным лектором. Сегодня же он выступал в роли эксперта, поскольку, сгорбившись на стуле за одним из рабочих столов, выуживал из распечатанного конверта подлежащие экспертизе улики. Вышеупомянутые соскобы с ногтей, подумала Барбара.

Сент-Джеймс был не слишком привлекательным мужчиной. Тот смеющийся игрок в крикет, запечатленный на фотографии, давно превратился в инвалида с ногой, скованной протезом, затрудняющим его движения. Несомненным украшением его внешности служили волосы — он всегда носил их слишком длинными, испытывая глубочайшее равнодушие к веяниям моды, — и глаза, то серые, то голубые в зависимости от одежды, которая, впрочем, не поддавалась описанию. Когда Барбара вошла в лабораторию, Сент-Джеймс оторвался от микроскопа. Улыбка смягчила угловатые черты его лица.

— Привет, Барбара.

Он поднялся со стула и направился к Барбаре, крикнув по пути жене, что их навестила Хейверс. В дальнем конце лаборатории тут же распахнулась дверь. Жена Сент-Джеймса, одетая в обрезанные голубые джинсы и оливковую футболку, появилась на фоне ряда увеличенных фотографий, которые сушились на веревке, протянутой по всей длине темной комнаты, и роняли на застеленный резиновым покрытием пол водяные капли.

Барбара отметила, что Дебора выглядит прекрасно. Вернувшись к занятиям любимым искусством после угрюмого оплакивания череды выкидышей, омрачивших ее брачную жизнь, она, очевидно, находилась в полном согласии с собой. Приятно, что хоть кого-то жизнь вновь начала радовать.

Барбара сказала:

— Всем привет. Я случайно оказалась в вашем районе и… — Взглянув на запястье, она обнаружила, что в утренней спешке, собираясь в Ярд на встречу с Хильером, забыла надеть часы. Она опустила руку. — Честно говоря, я не думала о времени. Не знала, что уже время ланча. Извините.

— Но мы как раз собирались сделать перерыв, чтобы перекусить, — успокоил ее Сент-Джеймс — Вы можете составить нам компанию.

Хелен рассмеялась.

— «Как раз собирались»? Какая вопиющая казуистика! Последние полтора часа я умоляла о глотке сока, но так и не дождалась понимания.

Дебора рассеянно посмотрела на нее.

— А что, разве уже пора, Хелен?

— Ты такая же ненормальная, как Саймон, — сухо ответила Хелен.

— Так вы составите нам компанию? — уточнил Саймон, обращаясь к Барбаре.

— Я только что перекусила, — сказала она. — В Ярде.

Все ее слушатели поняли важность последней фразы. Барбара заметила это по сдержанной настороженности, отразившейся на их лицах.

— Значит, неизвестность закончилась, — констатировала Дебора, переливая химические реактивы из ванночек в большие пластиковые бутыли, вытащенные с полки под фотоувеличителем. — Вот почему вы заглянули к нам. Что случилось? Нет, пока ничего не объясняйте. Что-то мне подсказывает, что это лучше сделать за бокалом вина. Спускайтесь-ка все вниз. А я приберу тут немного и минут через десять присоединюсь к вам.

«Вниз» означало в кабинет Саймона, и именно туда он сопроводил Барбару и Хелен, хотя Барбара предпочла бы, чтобы прибраться в лаборатории осталась Хелен, а не Дебора. Она уже подумывала отвергнуть предположение о том, что ее визит как-то связан с делами в Ярде, но поняла, что голос наверняка выдаст ее. Сейчас ему решительно не хватало бодрости.

Возле окна, выходящего на Чейни-роу, стоял старинный сервировочный столик на колесиках. Пока Сент-Джеймс наливал им всем херес, Барбара успела рассмотреть большую часть той стены, где Дебора обычно устраивала постоянно обновляющиеся выставки своих фоторабот. К тому, что она сделала за последние девять месяцев, прибавилась новая серия снимков — максимально увеличенные полароидные портреты, сделанные в таких местах, как «Ковент-Гарден», «Линкольнз-инн», церковь Святого Ботульфа и рынок «Спитлфилдз».

Барбара взяла предложенный ей херес и, чтобы оттянуть время, кивнула на фотографии.

— Дебора собирается выставлять их?

— В декабре.

Сент-Джеймс передал рюмку Хелен. Она сбросила туфли и села в одно из стоящих возле камина кожаных кресел, поджав под себя стройные ножки. Барбара заметила, что Хелен не сводит с нее пристального взгляда. Она читала людские лица, как книги.

— Итак, что произошло? — спросил Сент-Джеймс, когда Барбара отошла к окну и уставилась на узкую улочку.

Вид из окна вряд ли заслуживал ее внимания: одинокое дерево, запаркованные машины да ряд домов, два из которых скрывались за строительными лесами. Барбаре вдруг стало жаль, что она не выбрала деятельность такого рода. Учитывая большой спрос на строительные услуги, начиная от реконструкции и реставрации зданий и кончая мытьем окон и сооружением лесов, ей была бы обеспечена постоянная работа, спокойная, безопасная и исключительно прибыльная.

— Барбара! — повторил Сент-Джеймс — Так вы узнали что-нибудь в Ярде нынче утром?

Она отвернулась от окна.

— Выговор с занесением в личное дело и понижение в звании.

Сент-Джеймс нахмурился.

— Значит, вы возвращаетесь в патрульные?

Это уже случалось с ней однажды, в какой-то другой жизни. Барбара сказала:

— Не совсем так, — и приступила к объяснениям, опуская отвратительные подробности монолога Хильера и вообще не упоминая о Линли.

Хелен сделала это за нее.

— А Томми уже знает? Вы виделись с ним, Барбара?

«Вот мы и дошли до сути», — мрачно подумала Барбара.

— В общем… Да, инспектор в курсе. Легкая вертикальная складка пролегла между бровей Хелен. Она поставила рюмку на столик рядом с креслом.

— Мне почему-то кажется, что произошло что-то плохое.

Барбару удивил ее собственный отклик на мягкое сочувствие в голосе Хелен. К горлу подступил комок. Именно так она могла бы отреагировать сегодня утром в кабинете Линли, когда, вернувшись от Уэбберли, он объявил, что уезжает на задание. Могла бы, если бы не была так потрясена, что потеряла дар речи. Ее ошеломило вовсе не то, что Линли получил какое-то задание, а то, кого он выбрал себе в напарники, обойдя ее вниманием. «Барбара, так будет лучше всего», — сказал он, доставая hj стола документы. А она, проглотив все возможные возражения, пристально смотрела на него, осознавая, что до сих пор, видимо, абсолютно не понимала этого человека.

— Похоже, его не удовлетворили результаты служебного расследования, — заключила Барбара свой рассказ. — Всего лишь понижение в звании. По-моему, он считает, что я слишком легко отделалась.

— Мне очень жаль, — сказала Хелен. — Должно быть, у вас сейчас такое чувство, будто вы потеряли лучшего друга.

Искренность ее сожаления обожгла слезами глаза Барбары. Меньше всего она ожидала найти сочувствие у Хелен. Это так тронуло ее, что она помимо воли продолжила сбивчивые пояснения:

— Просто его выбор пал… то есть он предпочел заменить меня на… — Она захлебнулась словами, и ее вновь захлестнула мучительная обида. — Такое ощущение, словно мне дали пощечину.

Разумеется, Линли всего лишь выбрал себе в напарники одного из свободных на данный момент полицейских. А то, что сам его выбор способен уязвить Барбару, его абсолютно не волновало.

Констебль Уинстон Нката хорошо зарекомендовал себя в расследовании двух лондонских преступлений, над которыми он работал вместе с Барбарой и Линли. И инспектор действовал вполне обоснованно, предоставляя Нкате возможность продемонстрировать свои таланты на специальном выездном задании, которыми прежде он занимался в паре с Барбарой. Но Линли не мог не замечать того, что в деловом отношении Барбара считала Нкату соперником, постоянно наступающим ей на пятки. Этот парень, бывший на восемь лет младше ее и на двенадцать лет младше самого инспектора, проявлял гораздо больше честолюбия, нежели Барбара и Линли, вместе взятые. Он был словно взведенная пружина, предугадывал любые распоряжения, прежде чем они были отданы, и исполнял их, можно сказать, одной левой. Барбара давно подозревала, что Нката выслуживается перед Линли, стараясь превзойти ее во всех отношениях, чтобы стать вместо нее напарником инспектора,

И Линли понимал это. Наверняка ведь понимал. Поэтому то, что он выбрал Нкату, казалось проявлением намеренной жестокости.

— А что, Томми сильно разошелся? — спросил Сент-Джеймс.

Но действиями Линли руководил не гнев, и при всех своих несчастьях Барбара не стала бы обвинять его в этом.

Тут к ним присоединилась Дебора, спросив: «Что случилось?» — и запечатлев нежный поцелуй на щеке мужа, когда подошла к нему, чтобы плеснуть себе немного хереса.

Историю повторили для нее. Барбара рассказывала, Сент-Джеймс добавлял подробности, а Хелен слушала в задумчивом молчании. Как и Линли, все здесь были в курсе того, что сержант Хейверс ослушалась приказа и угрожала оружием старшему по званию офицеру. В отличие от Линли, однако, они сумели взглянуть на эту ситуацию глазами самой Барбары и расценили ее поступок как неизбежный, прискорбный, но полностью оправданный и единственно возможный для женщины, которая действовала в экстремальных обстоятельствах.

Сент-Джеймс даже позволил себе сказать:

— Не расстраивайтесь, Барбара. Безусловно, Томми к вечеру одумается и поймет, что вы поступили правильно. Хотя чертовски скверно, что вам пришлось пройти через это.

Женщины тихо поддержали его.

Все это могло бы утешить Барбару. В конце концов, ради их сочувствия она и приехала сюда. Но оказалось, что их понимание еще больше усилило ее боль и обострило то ощущение предательства, которое в первую очередь и привело ее в Челси. Она сказала:

— По-видимому, все сводится к следующему: инспектору нужен такой напарник, на которого он может полностью положиться в работе.

И несмотря на последовавшие возражения от жены и друзей Линли, Барбара знала, что в данный момент она никоим образом не тянет на верного и покладистого напарника.

Глава 4

Разговаривая по телефону, Джулиан Бриттон точно представлял себе, чем там занимается его кузина, прижимая к уху телефонную трубку. Фоном ее реплик служило дробное постукивание, и этот стук поведал ему, что Саманта находится в старой, скудно освещенной кухне Бротон-мэнора, где рубит какие-то овощи, выращенные ею в дальней части одного из садов.

— Я не говорила, что не хочу выручить тебя, Джулиан. — Сопровождающий замечание Саманты перестук зазвучал вдруг с большей частотой и силой. — Я просто поинтересовалось, что случилось.

Ему не хотелось отвечать. Не хотелось рассказывать ей о том, что произошло, ведь Саманта никогда не скрывала своей антипатии к Николь Мейден.

Да и что он мог рассказать? Почти ничего. К тому времени как полицейские Бакстона попросили подкрепления, связавшись с Главным полицейским управлением Рипли, и получили оттуда две патрульные машины для обследования местности, в которой были обнаружены «сааб» Николь и старенький мотоцикл марки «Триумф», а объединенные силы Рипли и Бакстона пришли к очевидному выводу о необходимости подключить к поискам группу горноспасателей, — к этому времени одна пожилая дама, гулявшая поутру с собачкой, доковыляла до деревни Пик-Форест, постучалась в дверь и поведала историю о трупе, па который она натолкнулась на поляне среди Девяти Сестер. Полиция поехала прямо туда, а спасатели остались дожидаться их распоряжений в условленном месте. Но когда распоряжение поступило, оно звучало весьма зловеще: помощь спасателей уже не потребуется.

Джулиан знал все это, поскольку, будучи членом спасательной команды, прибыл к месту условленной встречи сразу, как только узнал об утреннем телефонном звонке, раздавшемся в Бротон-мэнор в его отсутствие и принятом Самантой. Он как раз стоял среди своих товарищей по команде и проверял походное снаряжение согласно зачитываемому их шефом потрепанному перечню, когда зазвонил мобильник и проверку снаряжения сначала прервали, а потом и вовсе отменили. Командир спасателей передал всем полученную информацию о старушке с собачкой, их утренней прогулке и трупе, обнаруженном в Девяти Сестрах.

Джулиан спешно вернулся в Мейден-холл, надеясь опередить полицию и первым сообщить Энди и Нэн новости. Ему хотелось успокоить их тем, что найден лишь неизвестный труп. Ничто не указывало на то, что это Николь.

Но когда он добрался туда, возле охотничьего домика уже стояла патрульная машина. Вбежав в дверь, он увидел, что Энди и Нэн сидят в углу гостиной, у стены, на которой ромбовидные стекла большого эркерного окна нарисовали радужные узоры. Вместе с Мейденами сидел констебль в форме. Лица обоих Мейденов были покрыты смертельной бледностью. Нэн привалилась к плечу Энди и вцепилась пальцами в рукав его клетчатой фланелевой рубашки. Энди неотрывно смотрел на кофейный с голик, отделявший их от констебля.

При появлении Джулиана все трое обернулись в его сторону. Констебль сказал:

— Извините, сэр. Будьте любезны, дайте мистеру и миссис Мейден несколько минут…

Джулиан понял, что констебль принял его за одного из постояльцев Мейден-холла. Нэн внесла ясность, представив его как жениха своей дочери.

— Они недавно обручились, — сказала она и махнула ему рукой. — Иди сюда, Джулиан.

Он опустился рядом с ней на диван. И теперь они втроем сидели как одна семья, которой они не успели стать и уже никогда не станут.

Констебль только что начал рассказывать тревожные новости. На вересковой пустоши нашли труп женщины, и есть вероятность, что это пропавшая дочь Мейденов. Констебль выразил сожаление по поводу того, что одному из них придется сопровождать его в Бакстон для опознания. — Давайте я поеду, — порывисто сказал Джулиан.

Казалось немыслимым подвергать такому жестокому испытанию кого-то из родителей Николь. Но еще более немыслимым ему казалось то, что тело Николь может опознать кто-то, кроме него самого — человека, любившего ее всем сердцем и пытавшегося изменить ее жизнь.

Констебль с сожалением сказал, что процедура требует присутствия родственника. Джулиан предложил Энди поехать вместе, но тот отказался. Кто-то должен остаться с Нэн, сказал он и добавил, повернувшись к жене: Я позвоню из Бакстона, если… если…

И он сдержал обещание. Правда, до его звонка прошло несколько часов, потому что тело еще надо было перевезти в больницу для оформления свидетельства о смерти. Но когда ему показали труп молодой женщины, он позвонил.

Вопреки ожиданиям Джулиана Нэн не потеряла сознания. Она только сказала: «О нет!» — сунула трубку Джулиану и выбежала из дома.

Джулиан перебросился с Энди парой слов, чтобы услышать от него то, что уже и так было понятно, а потом последовал за матерью Николь. Он нашел ее за Мейден-холлом, со стороны кухни. Нэн стояла на коленях возле грядок с пряной зеленью, выращиваемой Кристианом Луи. Набирая полные пригоршни влажной земли, она насыпала ее вокруг себя, словно хотела похоронить себя заживо.

— Нет, нет, нет, — твердила она, но глаза ее оставались сухими.

Джулиан попытался поднять ее на ноги, но Нэн вырвалась из его рук. Он и не подозревал, насколько сильна эта маленькая хрупкая женщина, и ему пришлось позвать на помощь. Из кухни прибежали две гриндлфордские кухарки. Всем вместе им удалось довести Нэн до дома и поднять по служебной лестнице. С их помощью Джулиан убедил ее выпить пару глотков бренди. И вот тогда она дала волю слезам.

— Я должна… — зарыдала она. — Мне нужно что-то сделать!

Последнее слово превратилось в ужасный вопль.

Джулиан понял, что здесь он бессилен. Нэн нуждалась во врачебной помощи. Он пошел к телефону, чтобы вызвать врача. Конечно, можно было бы поручить вызов гриндлфордской парочке, но решение позвонить доктору позволило ему выйти из спальни Нэн и Энди, которая вдруг показалась ему настолько тесной и душной, что он едва не задохнулся.

Поэтому он спустился на первый этаж и, завладев телефоном, вызвал доктора. А потом наконец позвонил в Бротон-мэнор и поговорил с кузиной.

Уместные или нет, но ее вопросы были вполне логичны. Прошлой ночью он так и не появился лома, о чем кузине, несомненно, стало известно благодаря тому необычному факту, что он не пришел завтракать. А сейчас день уже перевалил за середину. Джулиан попросил Саманту выполнить одну из его обязанностей. И естественно, ей захотелось узнать, чем вызвано такое странное и таинственное поведение.

Но ему не хотелось ничего объяснять. Сейчас он был просто не в состоянии сообщать ей о смерти Николь. Поэтому он сказал:

— Сэм, в Мейден-холле сложились чрезвычайные обстоятельства. Я должен помочь здесь. Так ты позаботишься о щенках?

— А какие именно обстоятельства?

— Сэм… Перестань. Неужели ты не можешь оказать мне маленькую услугу?

Его премированная гончая недавно ощенилась, и ей, так же как и ее потомству, требовался особый уход. На псарне надо было поддерживать постоянную температуру. Щенков нужно было взвешивать, а процесс их кормления записывать в журнал.

Сэм знала все эти обычные процедуры. Она частенько наблюдала за тем, как Джулиан работает на псарне, и даже иногда помогала ему. То есть он не просил ее сделать что-либо в принципе невыполнимое или даже хотя бы необычное и незнакомое. Однако стало ясно, что она не согласится оказать ему услугу, если он не объяснит, почему ему понадобилось обратиться к ней с просьбой.

Джулиан вынужден был сказать:

— Николь пропала. Ее родители в ужасном состоянии. Я должен поддержать их.

— Что значит «пропала»?

Тройной перестук ножа четко отделил слова друг от друга. Саманта, вероятно, трудилась за той деревянной доской, что покрывала разделочный стол, стоявший под единственным окошком в верхней части кухонной стены. Посередине эта толстая дубовая доска заметно истончилась благодаря стараниям многих поколений ножей, рубивших на ней овощи.

— Исчезла. Во вторник отправилась в поход и не вернулась вчера вечером, как обещала.

— Скорее всего, загуляла с кем-то, — объявила Саманта в своей обычной грубоватой манере. — Лето еще не закончилось. По холмам по-прежнему шляется множество туристов. И вообще, как она могла пропасть? Разве вы с ней не собирались встретиться?

— В том-то и дело, — сказал Джулиан. — Мы назначили встречу, а когда я зашел за ней, то ее не оказалось дома.

— Ну, это вполне в ее духе, — заметила Саманта.

После этих слов ему вдруг захотелось, чтобы кузина сейчас очутилась перед ним и он смог бы залепить ей пощечину по веснушчатой физиономии.

Должно быть, Саманта почувствовала, что он готов взорваться от ярости.

— Ладно, извини. Я позабочусь о них. Позабочусь. Какая собака?

— Пока щенки появились только у одной. У Касси.

— Все понятно. — Очередной перестук. — А что передать твоему отцу?

— Нет никакой необходимости что-то передавать ему. Меньше всего Джулиану хотелось направлять мысли

Джереми Бриттона в эту сторону.

— Насколько я понимаю, ты не вернешься к ланчу? — Вопрос, заданный весьма выразительным тоном, прозвучал почти как обвинение, в нем смешались чувства раздражения, разочарования и обиды. — Твой батюшка обязательно поинтересуется причиной твоего отсутствия, Джули.

— Скажи ему, что меня вызвали спасатели.

— Посреди ночи? Спасение заблудших в горах душ едва ли объясняет, почему тебя не было за утренним столом.

— Если его мучило похмелье — а ты сама знаешь, что это стало обычным делом, — то вряд ли он обратил внимание на мое отсутствие за завтраком. Если же к обеду он уже будет в состоянии замечать что-либо, то скажи ему, что горноспасатели вызвали меня сразу после завтрака.

— Интересно, как им это удалось, если тебя не было дома, когда они звонили?

— Господи, Саманта. Может, прекратишь занудствовать? Мне плевать, что ты скажешь ему: Только позаботься о собаках, хорошо?

Дробный перестук прекратился. Изменился и голос Саманты. Резкость уступила место приглушенному раскаянию и обиде.

— Я беспокоюсь только о том, чтобы у членов нашей семьи было все в порядке.

— Я знаю. Извини. Ты молодчина, просто не представляю, что бы мы без тебя делали. Один я точно не смог бы справиться со всем нашим хозяйством.

— Всегда рада помочь, чем могу.

«Ну так и помоги, не устраивая допросов с пристрастием», — подумал он, но сказал лишь:

— Собачий дневник лежит в верхнем ящике письменного стола. Того стола, что в кабинете, а не в библиотеке. Библиотечный стол уже давно продан на аукционе, — напомнила она.

На сей раз он получил скрытый намек: финансовое положение семьи Бриттонов весьма плачевно, так неужели Джулиан действительно хочет рискнуть будущим своего поместья, тратя силы и время на что угодно, кроме восстановления Бротон-мэнора?

— Да. Конечно. Как я мог забыть? — сказал Джулиан. — Будь поосторожнее с Касси. Она будет огрызаться, защищая своих малышей.

— Надеюсь, она уже успела достаточно хорошо узнать меня.

«А можно ли вообще хорошо узнать кого-то?» — спросил себя Джулиан, вешая трубку.

Вскоре приехал доктор. Он хотел дать Нэн Мейден снотворное, но она отказалась, ведь это означало бы, что первые, самые ужасные часы осознания утраты Энди проведет в одиночестве. Поэтому врач просто выписал ей рецепт, и одна из гриндлфордских кухарок тут же отправилась в ближайшую аптеку Хатерсейджа. Джулиан и вторая кухарка остались присматривать за делами Мейден-холла.

Присмотр этот в лучшем случае напоминал попытку склеить скотчем разбившуюся жизнь. Помимо желающих пообедать постояльцев в отель заглядывали и случайные туристы, узревшие на горной дороге рекламный щит ресторана и добросовестно вскарабкавшиеся по извилистой тропе в надежде получить приличную пищу. Официантки не имели никакого опыта в кулинарном деле, а горничным надо было убирать комнаты. Поэтому именно Джулиану пришлось помогать кухарке заниматься всем тем, чем обычно занимались Нэн и Энди: сэндвичами, супом, копченой лососиной, паштетом, салатами, десертом из свежих фруктов и так далее и тому подобное. Джулиану хватило пяти минут, чтобы понять, что ему это не по силам, но лишь когда он уронил блюдо с копченым лососем, у него возникла идея призвать на помощь Кристиана Луи, вместо того чтобы пытаться изображать капитана на этом терпящем бедствие корабле.

С прибытием Кристиана Луи кухня наполнилась потоком малопонятной французской скороговорки. Шеф-повар бесцеремонно выдворил всех из своего кулинарного царства.

Через четверть часа вернулся Энди Мейден. Его бледность заметно усилилась.

— Как Нэн? — спросил он Джулиана.

— Наверху, — ответил Джулиан. Он попытался прочесть ответ на лице Энди, но ему это не удалось, и он спросил: — Уже известны какие-то подробности?

Вместо ответа Энди направился к лестнице и начал тяжело подниматься по ступенькам. Джулиан последовал за ним.

Но отец Николь решительно прошел мимо супружеской спальни и скрылся в маленькой мансарде, которую он приспособил под свой кабинет, похожий на берлогу. Там он сел за старинный секретер красного дерева с многочисленными верхними ящичками и полочками. Опущенная им крышка секретера превратилась в рабочую поверхность. Из среднего отделения Энди вытащил какой-то свернутый лист бумаги, и в этот момент в комнату вошла Нэн.

Никому не удалось уговорить ее вымыться или переодеться, поэтому руки ее так и остались грязными, а на брюках виднелись темные земляные пятна. Ее волосы были взъерошены, словно она пыталась рвать их на себе.

— Что? — сказала она. — Расскажи мне, Энди. Что случилось?

Развернув свиток, Энди разгладил его на поверхности стола. Верхний край он прижал Библией, а нижний удерживал левой рукой.

— Энди! — вновь повторила Нэн. — Расскажи мне. Ну скажи же что-нибудь!

Энди достал стирательную резинку, бесформенную и потемневшую от сотен подчисток, и склонился над свитком. И только тут Джулиану удалось рассмотреть, что изображено на бумаге.

Там ветвилось генеалогическое древо. Наверху, над датой «1722 год», были напечатаны имена «Мейден» и «Ллевелин». От них шли ветви с именами «Эндрю», «Джозефина», «Марк» и «Филипп». К каждому из них прибавлялись имена супругов, а ниже — их отпрысков. Ветвь Эндрю и Нэнси Мейден продолжалась одной-единственной линией, хотя было оставлено местечко для мужа Николь, а отходящие вниз три маленьких отростка свидетельствовали о надеждах Энди на увеличение числа его потомков. Он прочистил горло. Казалось, он просто изучает разложенную перед ним генеалогию. Но возможно, он собирался с духом. И в следующее мгновение он решительно стер три ответвления, с излишним оптимизмом запасенные для будущего поколения. А после этого вооружился чертежным пером, обмакнул его в чернильницу и начал что-то писать под именем дочери. Нарисовал две аккуратные круглые скобки. Написал букву «у», поставил точку и вывел дату текущего года.

Нэн заплакала.

Джулиану вдруг стало нечем дышать.

— Проломлен череп, — наконец лаконично сказал Энди.

Инспектор Питер Ханкен, мягко выражаясь, не испытал никакого восторга, когда начальник полиции Бакстона сообщил ему, что Нью-Скотленд-Ярд послал к ним оперативную группу для оказания помощи в расследовании смертельных случаев на Колдер-мур. Как уроженец этого горного района, он испытывал врожденное недоверие ко всем чужакам, залетавшим сюда как с южных краев Пеннинских гор, так и из северных холмистых оленьих заповедников. А как старший сын уиксвортского горняка, он обладал антипатией к людям, чья общественная значимость напоминала ему, что он и сам мог бы достичь в жизни больших успехов. Таким образом, двух полицейских из Скотленд-Ярда он поджидал с чувством двойной враждебности.

Одним из них оказался детектив-инспектор Линли, загорелый и ладный молодой мужчина с такими светлыми волосами, словно их только-только обесцветили отбеливателем. Его отличала хорошо развитая, как у гребца, мускулатура и изысканное произношение воспитанника привилегированной школы. Одевался он явно в самых дорогих магазинах, и от него так и несло специфическим душком потомственного аристократа. Ханкен подивился, какого черта его занесло в полицию.

Вторым из приехавших был чернокожий детектив-констебль Уинстон Нката. Не уступая своему начальнику в росте, он обладал скорее изрядной гибкостью, чем мускульной силой. Лицо констебля пересекал длинный шрам, навеявший Ханкену воспоминание о мужских обрядах инициации, производимых с африканскими юнцами. Фактически, если забыть о его произношении, вобравшем в себя акценты обитателей южной части Лондона, где жили уроженцы Африки и Карибских островов, он был похож на туземного воина. А его самоуверенный вид свидетельствовал о том, что он вполне успешно прошел испытание огнем.

Независимо от его личных чувств, Ханкен не слишком обрадовался сообщению, что этой парочке будет оказана всяческая поддержка со стороны других специалистов Скотленд-Ярда. Если в Лондоне сомневались в его компетентности или компетентности его подчиненных, то он предпочел бы, чтобы ему прямо так и сказали. И не важно, что участие в расследовании двух дополнительных полицейских давало ему возможность высвободить время и собрать детские качели для Беллы, которой на следующей неделе исполнялось четыре года. В конце концов, он не просил своего шефа о помощи, и его не на шутку разозлило навязанное содействие.

Инспектор Линли в первые же тридцать секунд знакомства сумел оценить степень недовольства местного детектива, благодаря чему несколько вырос в его глазах. Ханкен даже простил ему принадлежность к высшему обществу. Линли сказал:

— Энди Мейден попросил нас о помощи, инспектор Ханкен. По этой причине мы и приехали. Ваш начальник, вероятно, сообщил вам, что отец убитой девушки работал в столичной полиции?

Начальник полиции, разумеется, сообщил это, но хотелось бы понять, как связывалась чья-то былая служба в лондонской полиции со способностью Ханкена без посторонней помощи разобраться в преступлении.

— Да, я в курсе, — сказал Ханкен. — Вы курите?

И он предложил столичным гостям пачку «Мальборо». Оба решительно отказались, причем чернокожий выглядел так, будто ему предложили стрихнин.

— Моим ребятам не особенно понравится, что Лондон будет стоять у них над душой.

— Надеюсь, они быстро привыкнут, — сказал Линли.

— Очень маловероятно.

Ханкен прикурил сигарету. Глубоко затянувшись, он наблюдал за приезжими офицерами сквозь выпущенное облачко дыма.

— Они будут выполнять ваши указания.

— Да. Как я и сказал.

Линли и его подчиненный переглянулись. Похоже, они понимали, что им придется действовать в лайковых перчатках. Однако они пока не знали, что ни лайковые, ни шелковые перчатки, ни даже латные рукавицы не изменят того, какой прием им будет оказан в полицейском участке Ханкена.

Линли вновь заговорил:

— Энди Мейден работал в нашем Особом отделе. Ваш шеф сообщил вам об этом?

Вот это новость! Легкая враждебность Ханкена к лондонским полицейским тут же переместилась на его начальника, который, по-видимому, намеренно утаил от него столь интересную информацию.

— Похоже, вы этого не знали, — заметил Линли и сухо добавил Нкате: — Местная политика, как я полагаю.

Детектив-констебль кивнул, всем своим видом выразив отвращение, и скрестил руки на груди. Хотя Ханкен, встретив чужаков в своем кабинете, предложил им обоим стулья, чернокожий полицейский предпочел остаться на ногах. Он топтался у окна, из которого открывался унылый вид на Силверлендс-стрит и футбольное поле. Этот местный стадион был окружен колючей проволокой. Невозможно было вообразить менее приятную перспективу.

Линли сказал Ханкену:

— Извините… Мне непонятно, зачем понадобилось скрывать информацию от офицера, ведущего следствие. Это какие-то игры властей. Когда-то со мной довольно часто поигрывали подобным образом.

Он предоставил коллеге все недостающие сведения. Энди Мейден работал тайным агентом: наркотики, организованная преступность и заказные убийства. За свою тридцатилетнюю и на редкость успешную службу он заслужил должное уважение.

— Поэтому Ярд чувствует себя в долгу перед ним, — закончил Линли. — И нас прислали сюда для исполнения этого долга. Мы предпочли бы работать вместе с вами, но если вас это не устраивает, то мы с Уинстоном будем стараться держаться от вас как можно дальше. Это ваше расследование и ваш участок. Мы отлично понимаем, что нас считают здесь чужаками.

Все это было высказано очень дружелюбно, и Ханкен почувствовал, что лед в его отношении к заезжему инспектору начал слегка подтаивать. Ему не особенно хотелось привечать эту парочку, но в здешних краях редко случались преступления, отягощенные двумя трупами, один из которых даже еще не опознан. Поэтому Ханкен понял, что только идиот стал бы отказываться от помощи двух опытных специалистов в расследовании сложного дела, тем более что упомянутые специалисты абсолютно ясно показали, что понимают, кто здесь будет раздавать приказы и поручения. Кроме того, его порадовала и заинтересовала новость о связи Энди Мейдена с Особым отделом. Он решил, что хорошенько обдумает ее на досуге.

Ханкен потушил сигарету в безупречно чистой пепельнице и сразу привычным жестом опустошил ее и тщательно протер салфеткой.

— Ладно, пойдемте со мной, — сказал он и провел лондонцев в комнату следственного отдела, где две сидевшие возле компьютера женщины в форме полицейских занимались исключительно досужей болтовней, а третий констебль записывал что-то на чайном столе, на котором Ханкен утром оставил аккуратно написанные задания.

Этот последний полицейский кивнул и вышел из комнаты, когда его шеф подошел к чайному столу вместе с офицерами Скотленд-Ярда. Чуть дальше на стене висела большая схема места преступления, а рядом были прикреплены две фотографии дочери Мейдена, живой и мертвой, несколько снимков второго трупа, до сих пор неопознанного, и ряд снимков с места убийства.

Пока Ханкен представлял лондонских коллег своим сотрудникам, Линли быстро нацепил очки для чтения.

— Что, компьютер по-прежнему не работает? — спросил Ханкен у одной из констеблей.

— Ясное дело, — лаконично ответила она.

— Вот дьявольское изобретение, — проворчал Ханкен.

Он обратил особое внимание лондонцев на схему местности возле Девяти Сестер. Показал место обнаружения трупа парня и очертил вторую зону к северо-востоку от каменного круга.

— Тут мы обнаружили девушку, — указал он. — В ста пятидесяти семи ярдах от березовой рощицы, где стоят эти каменные глыбы. Ей проломили голову обломком известняка.

— А что с парнем? — спросил Линли.

— Множественные ножевые ранения. Никакого оружия не обнаружено. Поиски отпечатков пальцев оказались безуспешными. Мои ребята продолжают прочесывать окрестности.

— Они что, устроились на той поляне на ночную стоянку?

— Не они, — уточнил Ханкен. — По словам родителей, девушка отправилась в Колдер-мур одна, что подтверждают улики, найденные на месте преступления. Внутри каменного круга, судя по всему, были разбросаны только ее вещи.

И он показал на снимки, подтверждающие его слова.

По мнению Ханкена, парню там не принадлежало ничего, кроме прикрывающей его наготу одежды. Так что, откуда бы он ни появился, он вряд ли собирался ночевать возле ее палатки под открытым небом.

— И при нем не обнаружили никаких документов? — спросил Линли. — Мой шеф упомянул, что никто из местных жителей не смог его опознать.

— Мы проверяем по базе данных номера мотоцикла марки «Триумф», который обнаружили за дорогой возле Спарроупита, рядом с машиной девушки. — Ханкен показал это место на подробной карте картографического управления, развернутой на письменном столе у стены, смежной с той, где стоял чайный стол. — Мы следим за мотоциклом с тех самых пор, как обнаружили тела, но никто пока не пришел забрать его. Скорее всего, он принадлежал тому парню. Как только наши компьютеры заработают…

— Говорят, что с минуты на минуту, — отозвалась с другого конца комнаты одна из его сотрудниц.

— Хорошо бы, — усмехнулся Ханкен. — Тогда мы наконец получим регистрационные данные.

— Но мотоцикл может быть и краденым, — пробормотал Нката.

— Тогда он тем более будет числиться в нашей базе. Ханкен выудил из пачки очередную сигарету и закурил. Одна из женщин простонала:

— Имей совесть, Пит. Мы же торчим тут целый день. Но Ханкен предпочел не услышать ее мольбу.

— Какая у вас сложилась версия на данный момент? — спросил Линли, закончив тщательный осмотр имевшихся фотографий.

Приподняв карту, инспектор вытащил из-под нее большой светло-желтый конверт. Внутри лежали копии анонимных посланий, найденных у ног убитого парня. Отложив одну копию в сторону, он сказал:

— Вот, взгляните еще на это, — и вручил конверт Линли.

Нката присоединился к своему начальнику, когда тот начал просматривать эти листы.

Каждое из восьми посланий было составлено из больших букв и слов, вырезанных из газет и журналов и наклеенных скотчем на листы белой бумаги. Содержание посланий не отличалось разнообразием. Первые гласили: «ТЕБЕ ПРЕДСТОИТ УМЕРЕТЬ СКОРЕЕ, ЧЕМ ТЫ ДУМАЕШЬ». Далее тема развивалась: «ПРИЯТНО ЛИ ОСОЗНАВАТЬ, ЧТО ТВОИ ДНИ СОЧТЕНЫ?» И в заключение было дано предупреждение: «ОСТЕРЕГАЙСЯ ВСЕГО, НО КАК ТОЛЬКО ТЫ ЗАЗЕВАЕШЬСЯ, Я УБЬЮ ТЕБЯ. ТЕБЕ НЕКУДА БЕЖАТЬ, ОТ МЕНЯ НИГДЕ НЕ СКРОЕШЬСЯ».

Прочтя каждое из восьми посланий, Линли поднял голову и снял очки.

— Их обнаружили возле каждого из убитых?

— Нет, только внутри каменного круга. Около парня, но не у него самого.

— Эти угрозы могли быть адресованы кому угодно. Возможно, они не имеют никакого отношения к нашему делу.

Ханкен кивнул.

— Сначала я тоже так подумал. Однако их вытащили из большого конверта, также валявшегося на месте преступления. И на нем печатными буквами было написано карандашом: «Никки». Листки испачкались в крови. Кстати, вот откуда эти темные разводы: в этих местах наша копировальная машина зарегистрировала засохшую кровь.

— Есть отпечатки пальцев?

Ханкен пожал плечами.

— Лаборатория проводит экспертизу.

Линли кивнул и вновь обратился к письмам.

— Угроз в них хватает. Но адресованы ли они девушке? И если да, то почему?

— Ответив на этот вопрос, мы найдем мотив убийства.

— Вы полагаете, что парень как-то замешан в этом деле?

— Я думаю, что какой-то глупый молокосос просто оказался в неудачном месте в неудачное время. Он усложнил дело, но не более того.

Линли вложил письма в конверт и отдал его Ханкену со словами:

— Усложнил дело? В каком смысле?

— Из-за него преступнику понадобилось подкрепление. — Ханкен целый день оценивал место преступления, разглядывая фотографии и ища улики, и в результате составил приблизительный план развития событий. Он изложил свою версию: — Мы имеем дело с убийцей, хорошо знавшим наши края и выбранный девушкой маршрут. Но, прибыв к месту ее стоянки, он столкнулся с неожиданным препятствием: у девушки появился попутчик. А у него заготовлено только одно оружие…

— Исчезнувший нож, — вставил Нката.

— Точно. Поэтому у него было два варианта: либо как-то развести девушку и парня и прикончить их поодиночке…

— Либо позвать на подмогу подельника, — закончил Линли. — Такова ваша версия?

Ханкен подтвердил, что да. Возможно, второй убийца дожидался в машине. Возможно, преступник — или преступница — дошел вместе с подельником до Девяти Сестер. В любом случае, когда стало ясно, что на один-единственный нож, предназначенный для грязной работы, имеются две способные к сопротивлению жертвы, к делу подключился второй убийца. И в качестве второго оружия был выбран обломок известняка.

Линли еще раз взглянул на план места преступления.

— Но почему вы сочли, что основной жертвой была девушка, а не парень?

— Вот из-за этого.

Ханкен отдал ему последний листок бумаги, который он сначала отделил от остальных анонимных писем, дожидаясь возникновения такого вопроса. Это тоже была фотокопия. И она содержала очередную угрозу, правда написанную от руки. По листку змеилась строчка: «ЭТА СУЧКА ПОИМЕЛА СВОЁ», причем предпоследнее слово было подчеркнуто три раза.

— Эту записку нашли вместе с остальными? — спросил Линли.

— Нет, ее обнаружили в одежде убитой, — сказал Ханкен. — Она лежала в одном из карманов, аккуратно сложенная.

— Но зачем было оставлять анонимки с угрозами после совершения убийства? И зачем оставили эту записку?

— Наверное, чтобы предупредить еще кого-то. Такова обычно цель подобных посланий.

— Я допускаю такое в отношении записки, найденной в кармане. Но мне непонятно назначение этих вырезанных и наклеенных анонимок. Зачем понадобилось кому-то оставлять их там?

— Давайте представим, как могли разворачиваться события на месте преступления. Все вещи там разорваны и разбросаны. Кроме того, дело происходило в темноте. — Умолкнув на минутку, Ханкен потушил сигарету. — Возможно, среди всего этого бардака убийцы даже не заметили этих посланий. Совершили досадную оплошность.

В другом конце комнаты вдруг ожил компьютер.

— Ну наконец-то, — со вздохом сказала одна из сотрудниц и, быстро введя данные, замерла в ожидании ответа.

Ее соседка также активно занялась обработкой рабочих материалов и отчетов, представленных следственной группой.

Ханкен продолжил:

— Представим себе психологическое состояние убийцы, то есть главного убийцы. Он отслеживает путь нашей девушки до самого каменного круга, готовясь выполнить задуманное, и вдруг обнаруживает, что она не одна. Ему приходится идти за помощником, что слегка путает его планы. Девушке удается сбежать, и задача усложняется еще больше. Потом парень оказывает активное сопротивление, и место стоянки подвергается жуткому разорению. Все, что его волнует — то есть убийцу, а не нашего парня, — это устранение двух жертв. Поскольку дело движется не очень гладко, он меньше всего беспокоится о том, захватила ли с собой дочь Мейдена эти анонимки.

— Зачем она вообще взяла их в поход? — Как и его начальник, Нката вновь занялся изучением снимков с места преступления. — Хотела показать парню?

— Не найдено никаких свидетельств того, что она вообще знала этого парня, — сказал Ханкен. — Мы показали отцу девушки тело парня, но он не узнал его. Сказал, что никогда не видел его прежде, хотя ему знакомы ее друзья.

— А не могло быть так, что этот парень и убил ее? — спросил Линли. — А потом случайно сам подвергся нападению?

— Нет, если только наш патологоанатом не ошибся, определяя время смерти. Они оба умерли в пределах одного часа. Велика ли вероятность того, что два совершенно не связанных между собой убийства произошли во вторник в одном и том же месте и в один и тот же сентябрьский вечер?

— Однако на первый взгляд кажется, что именно так и случилось, — возразил Линли.

Продолжая выяснять обстоятельства дела, он спросил, далеко ли от Девяти Сестер находился автомобиль Николь Мейден, взяты ли отпечатки покрышек с того места и какие следы обувиобнаружены внутри каменного круга. Он также обратил внимание на почерневшее лицо парня и поинтересовался, что думает Ханкен по поводу этих ожогов.

Ханкен с ходу отвечал на все вопросы, используя карту и отчеты, уже сделанные по этому делу его сотрудниками. Из другого конца комнаты констебль Пегги Хаммер, чье лицо всегда напоминало Ханкену покрытую веснушками лопату, сказала:

— Пит, мы получили сведения. Вот он, есть в базе. Она вывела на принтер данные с экрана монитора.

— «Триумф»? — уточнил Ханкен. — Точно. Держите. Она передала ему распечатку.

Ханкен прочел имя и адрес владельца мотоцикла и внезапно понял, что подключение к делу лондонских сыщиков оборачивается неожиданной удачей. Поскольку компьютер выдал лондонский адрес, Ханкен сэкономит своих людей и время, если Линли или Нката разберутся с той ветвью следствия, что ведет в Лондон. В нынешние времена урезанного бюджета приходилось потуже затягивать пояса, а отправка сотрудника в командировку относилась к числу тех мероприятий, которые требовали утверждения затрат в длинной цепи инстанций, заканчивающейся практически в палате лордов. У Ханкена вечно не хватало времени на такую ерунду («Ради бога, только никаких чертовых бухгалтеров!»). А благодаря лондонским сыщикам бюрократической белибердой можно будет не заниматься.

— Мотоцикл зарегистрирован на имя Теренса Коула, — сообщил он.

Согласно имевшейся в Суонси адресной базе данных, собственник упомянутого мотоцикла, Теренс Коул, проживал в Шоредиче, береговом районе Лондона, на Чарт-стрит. И если один из детективов Скотленд-Ярда согласился бы разобраться с уходящей туда ниточкой, то Ханкен послал бы его обратно в Лондон, чтобы выяснить, нет ли у того, кто живет по этому адресу, сведений о неопознанном трупе, найденном в Девяти Сестрах. Линли взглянул на Нкату.

— Вам придется немедленно отправляться обратно, констебль, — сказал он. — А я останусь здесь. Мне нужно переговорить с Энди Мейденом.

Нката явно удивился.

— Неужели вам самому не хочется съездить в Лондон? На вашем месте я бы еще приплатил мне кругленькую сумму, чтобы я остался здесь.

Ханкен непонимающе поглядывал на приезжих. Он заметил, что Линли слегка порозовел. Это его удивило. До сих пор этот мужчина выглядел совершенно невозмутимым.

— Я думаю, Хелен вполне обойдется без меня пару дней, — сказал Линли.

— Новобрачных обычно не подвергают таким испытаниям, — возразил Нката и объяснил Ханкену: — Наш шеф женился всего три месяца назад. Практически у него только недавно закончился медовый месяц.

— Ну довольно, Уинстон, — сказал Линли.

— Так вы недавно женились! — Ханкен одобрительно кивнул. — Что ж, примите поздравления со столь радостным событием.

— Боюсь, это спорный вопрос, — туманно ответил Линли.

Он не ответил бы так сутки назад. Тогда он еще блаженствовал. Хотя начало семейной жизни проходило с многочисленными шероховатостями, которые им с Хелен приходилось сглаживать, приспосабливаясь к привычкам друг друга, они умудрялись как-то избегать острых моментов и улаживали все разногласия в ходе дискуссий, обсуждений и компромиссов. Так было до последней ситуации с Хейверс.

После их возвращения из свадебного путешествия Хелен хранила разумную сдержанность в отношении профессиональной деятельности Линли и лишь позволила себе заметить: «Томми, этому должно быть какое-то объяснение», — когда он вернулся домой после первого и единственного визита к Барбаре Хейверс и рассказал о фактах, вызвавших ее временное отстранение от должности. С тех пор Хелен ничего с ним не обсуждала и хотя сама разговаривала по телефону с Хейверс и другими заинтересованными лицами, но неизменно показывала, что ее преданность мужу остается вне сомнения. По крайней мере, так представлял себе Линли.

Вернувшись сегодня днем из лаборатории Сент-Джеймса, жена вывела его из этого заблуждения. Хелен вошла в комнату, когда он укладывал вещи перед поездкой в Дербишир и, запихнув в чемодан пару рубашек, искал старую непромокаемую куртку и туристские ботинки для походов по лесным тропам. Отступив от привычных для нее обходных путей приближения к деликатной теме, Хелен с ходу взяла быка за рога.

— Томми, почему ты предпочел взять с собой в командировку не Барбару Хейверс, а Уинстона Нкату?

Он сказал:

— Ага. Насколько я понимаю, ты поговорила с Барбарой, — на что Хелен ответила:

— Да, и она практически встала на твою защиту, хотя сердце у бедняжки совершенно разбито.

— Ты хочешь, чтобы мне тоже пришлось защищаться? — мягко спросил он. — Барбаре лучше тихо пересидеть какое-то время в Ярде. А поездка со мной в Дербишир не позволила бы ей сделать этого. И в отсутствие Барбары я, естественно, выбрал Уинстона.

— Но, Томми, она преклоняется перед тобой. Ой, только не смотри на меня так. Ты понимаешь, что я имею в виду. В ее глазах ты не можешь сделать ничего дурного.

Линли уложил последнюю рубашку, сунул между носками бритвенный прибор, закрыл чемодан и бросил на него куртку.

— Значит, ты теперь выступаешь как ее посредник? — небрежно уточнил он, поворачиваясь к жене.

— Будь добр, Томми, оставь свой снисходительный тон. Я терпеть его не могу.

Он вздохнул. Ему не хотелось спорить с Хелен, и у него промелькнула мысль о компромиссах, связанных с мирной семейной жизнью. Мы встречаемся с женщиной, сказал он себе, мы желаем ее, мы добиваемся ее и получаем ее. Но размышлял ли хоть один мужчина, охваченный жаром страсти и намеренный сделать матримониальное предложение, сможет ли он впоследствии ужиться с объектом своей страсти? Линли сомневался в этом.

— Хелен, — начал он, — учитывая выдвинутое против Барбары обвинение, просто чудо, что она вообще не потеряла работу. Уэбберли стеной встал на ее защиту, и бог знает что ему пришлось пообещать или на что согласиться ради того, чтобы ее оставили в Отделе уголовного розыска. В данный момент ей следует тихо благодарить свою счастливую судьбу за то, что ее не уволили. А вот чего ей не следует делать, так это лелеять обиду на меня и искать сочувствующих сторонников. И уж точно ей не следует настраивать против меня мою же собственную жену.

— Ничего подобного она не делала!

— Неужели?

— Она зашла повидать Саймона, а не меня. Она даже не знала, что я окажусь там. Увидев меня, она хотела развернуться и броситься наутек. Что наверняка и сделала бы, если бы я не помешала. Ей необходимо было с кем-то поговорить. Она чувствовала себя отвратительно и нуждалась в дружеском понимании, с каким ты обычно относился к ней. И мне очень хотелось бы узнать, почему ты перестал быть ее другом.

— Хелен, дружба тут ни при чем. О какой дружбе можно говорить, когда речь идет о невыполнении законных приказов? Барбара не выполнила приказ. И что еще хуже, нарушив его, едва не совершила убийство.

— Но ты ведь знаешь, что там случилось. Как же ты не понимаешь…

— Зато я очень хорошо понимаю пользу субординации.

— Она спасла жизнь человека!

— Не по чину ей было решать, грозит ли опасность чьей-то жизни.

Подойдя к нему, жена обхватила руками столбик в изножье их кровати.

— Мне непонятно, — сказала она. — Как ты можешь быть таким неумолимо суровым? Она была бы первым человеком, который простил бы тебе все, что угодно.

— В данных обстоятельствах я не стал бы рассчитывать на ее прощение. И ей не следовало рассчитывать на меня.

— Тебе ведь тоже приходилось обходить законы. Ты сам рассказывал мне.

— Ну, Хелен, не думаешь же ты, что можно закрыть глаза на попытку убийства? Это преступное дело. За которое, кстати, большинство людей отправляются в тюрьму.

— И по которому в данном случае ты решил выступить судьей, присяжными и палачом. Да, я понимаю.

— Неужели? — Линли начал злиться, и, конечно, ему следовало придержать язык. Странно, подумал он, что Хелен, как никто другой, умеет вывести его из себя. — Тогда пойми, пожалуйста, и еще кое-что. Дела Барбары Хейверс тебя абсолютно не касаются. Ее поведение в Эссексе, последующее расследование и любые пилюли, назначенные ей в результате анализа этого поведения, совершенно тебя не касаются. Если тебе не хватает в жизни проблем и ты ищешь выхода своей энергии, встав на путь поборницы справедливости, то подумай лучше о том, чтобы присоединиться ко мне. Честно говоря, я был бы признателен, если бы дома меня ждала поддержка, а не порицание.

Хелен заводилась так же быстро, как он, и так же умела выразить свое возмущение.

— Я не отношусь к такому типу женщин. И к такому типу жен. Если ты хотел жениться на подобострастной и льстивой…

— Это тавтология, — сказал он.

И вот этим кратким утверждением закончился их спор.

— Ты свинья! — выпалила Хелен и удалилась.

Закончив сборы, Линли пошел искать ее, чтобы проститься, но так и не нашел. Он мысленно помянул недобрым словом ее, себя и Барбару Хейверс за то, что она оказалась причиной его ссоры с Хелен. Но дорога в Дербишир дала ему время остыть и подумать, как часто он наносил противникам удар ниже пояса. И ему пришлось признать, что именно такой удар осложнил его отношения с Хелен.

Сейчас, стоя на тротуаре перед полицейским участком Бакстона вместе с Уинстоном Нкатой, Линли осознал, что у него есть шанс загладить вину перед женой. Нката наверняка рассчитывал, что инспектор назначит ему в помощь второго сотрудника для разъездов по Лондону, и оба они понимали, каким должен быть логичный выбор. Однако Линли вдруг обнаружил, что тянет время, обсуждая со своим подчиненным условия передачи ему «бентли» во временное пользование. Он пояснил Нкате, что они не вправе просить у полиции Бакстона дополнительную машину для поездки констебля до самого Лондона, и единственной имеющейся альтернативой, кроме «бентли», было возвращение в Лондон из Манчестера самолетом или поездом. Но, добравшись до аэропорта, надо еще удачно попасть на ближайший рейс, а ожидание и поездка на поезде чреваты многочисленными пересадками с одной линии на другую в бог знает скольких городках между Бакстоном и Лондоном, поэтому автомобиль, безусловно, достигнет цели быстрее.

Линли надеялся, что Нката более ловкий и аккуратный водитель, чем Барбара Хейверс, которая, последний раз пользуясь его машиной, благополучно врезалась в старый верстовой столб и покорежила переднюю подвеску. Он сообщил молодому коллеге, что ему следует вести «бентли» с такой осторожностью, словно у него в багажнике лежит взрывчатка. Нката усмехнулся.

— Неужели вы думаете, что я не знаю, как бережно надо обращаться с таким раритетным автомобилем?

— Я лишь предпочел бы, чтобы он вышел из общения с вами целым и невредимым.

Линли отключил защитную сигнализацию и передал напарнику брелок с ключами.

Нката кивнул головой в сторону полицейского участка.

— Думаете, он будет играть на нашей стороне? Или мы будем играть по его правилам?

— Рано загадывать. Он, конечно, не обрадовался нашему появлению, но на его месте я испытывал бы те же чувства. Надо будет действовать осторожно.

Линли глянул на часы. Стрелки подошли к пяти вечера. Вскрытие начали около полудня. Было бы удачно, если бы заключение о смерти уже подготовили и патологоанатом смог поделиться с ними предварительными выводами.

— Что вы думаете о его версии? — спросил Нката.

Он выудил из кармана куртки два леденца «Опал фрутс», к которым питал слабость. Внимательно изучив фантики, он выбрал один из фруктовых ароматов и предложил другую конфету Линли.

— Как Ханкен понимает это дело? — Линли развернул леденец. — По крайней мере, он охотно делится своими соображениями. Это хороший знак. Похоже, он умеет перестраиваться. Это тоже хорошо.

— Однако он какой-то нервный, — сказал Нката. — Такое впечатление, что его что-то разъедает.

— У всех у нас есть личные заботы, Уинни. И наша задача — не позволять им мешать работе.

Подхватив мысль Линли, Нката ловко ввернул решающий вопрос:

— Вы хотите, чтобы в городе я работал с кем-то на пару?

Линли опять уклонился.

— Вы можете попросить о помощи, если сочтете, что она потребуется.

— Мне самому выбрать напарника или у вас есть предложения по этому поводу?

Линли задумчиво посмотрел на констебля. Нката говорил таким небрежным тоном, что было трудно заподозрить его в чем-то более существенном, чем желание получить указания. И его желание было совершенно обоснованным, учитывая то, что Нката вполне мог вскоре вернуться в Дербишир, прихватив с собой кого-то для опознания второго тела. В таком случае кто-то в Лондоне должен был заняться прошлым Теренса Коула.

Вот он, удобный момент. Перед Линли открылась возможность принять решение, которое одобрит Хелен. Но он не воспользовался ею. Вместо этого он сказал:

— Не знаю, кто там сейчас свободен. Оставляю выбор за вами.

За время своих продолжительных визитов в Бротон-мзнор Саманта Мак-Каллин быстро усвоила, что ее дядя не отличается особой разборчивостью в вопросах выпивки. Он поглощал любой алкоголь, способный быстро лишить его связи с действительностью. Вроде бы больше всего он любил бомбейский джин, но в крайнем случае, когда ближайшие винные магазины были закрыты, не брезговал и другими крепкими напитками.

Насколько Саманта знала, ее дядюшка с завидным постоянством пил с ранней юности, с единственным кратковременным отклонением от выпивки к наркотикам на третьем десятке жизни. Согласно семейной легенде, когда-то Джереми Бриттон считался сияющей звездой рода Бриттонов. Но ранняя женитьба на подружке-хиппи с «богатым прошлым» (этот устаревший эвфемизм употребила, рассказывая о ней, мать Саманты) вызвала осуждение его отца. Тем не менее по законам первородства Джереми после смерти отца унаследовал Бротон-мэнор со всем его содержимым, и когда его сестра, мать Саманты, осознала, что она понапрасну всю жизнь вела себя как пай-девочка, пока Джереми развлекался с приятелями, глотая галлюциногены, это посеяло в ее душе семена разногласий с братом. Эти разногласия только углублялись в течение тех долгих лет, когда Джереми и его жена, стремительно произведя на свет трех детей, продолжали вести в Бротон-мэноре бесшабашную жизнь с выпивкой и наркотиками, а единственная сестра Джереми, Софи, живущая в Винчестере, нанимала частных сыщиков, периодически присылавших ей отчеты о распутной жизни ее братца, и читала эти отчеты, стеная, рыдая и скрежеща зубами.

«Кто-то же наконец должен вразумить его, прежде чем он разрушит всю нашу семейную историю! — восклицала она. — Учитывая его образ жизни, никому из наших наследников ничего не достанется».

Не то чтобы Софи Бриттон Мак-Каллин нуждалась в деньгах своего брата Джереми, которые он все равно уже давно промотал. По правде сказать, после преждевременной смерти трудоголика-мужа, обеспечившего ее постоянно растущим доходом, она просто купалась в деньгах.

Когда отец Саманты еще отличался крепким здоровьем и с утра до ночи пахал на ниве семейного предприятия, что могло бы свалить с ног иного смертного, Саманта не обращала внимания на материнские монологи, меняющиеся как по тону, так и по содержанию, однако вскоре Дугласу Мак-Каллину суждено было умереть ел рака простаты. Столкнувшись с жестокой реальностью человеческой смертности, его жена воспылала верой в важность семейных связей.

«Мне необходимо помириться с братом, — рыдала она в траурном облачении на поминках мужа с моим единственным кровным родственником. С моим братом. О, как же мне не хватает его!»

Судя по всему, Софи забыла, что у нее самой есть двое детей, не говоря уже об отпрысках брата, которые тоже сгодились бы в кровные родственники. Но она ухватилась за идею сближения с Джереми как за единственное утешение в постигшем ее горе.

И выражение ее горя вскоре достигло такого размаха, что казалось, будто Софи вознамерилась превзойти безутешную скорбь королевы Виктории по ее супругу принцу Альберту. Наконец Саманта поняла, что без ее решительных действий в Винчестере никогда не воцарится мир. Поэтому она отправилась в Дербишир за своим дядюшкой, уразумев из бессвязного телефонного разговора с ним, что он не сможет добраться на юг без посторонней помощи. Но по прибытии, увидев воочию его состояние, она убедилась, что, если он появится перед сестрой в таком виде, это только быстрее сведет в могилу саму Софи.

Кроме того, Саманта вдруг обнаружила, что ей хочется отдохнуть от общения с матушкой. Трагическая смерть мужа снабдила Софи большим запасом энергии, чем когда-либо прежде, и она пользовалась этим с удовольствием, о котором Саманта, слишком измученная материнскими стонами и жалобами, давно позабыла.

Саманта, конечно, любила отца и тоже оплакивала его. Но ей давно стало ясно, что главной любовью Дугласа Мак-Каллина было фамильное кондитерское предприятие, а не собственная семья, и его смерть воспринималась скорее как очередная сверхурочная работа, чем как окончательный уход. Он отдавал работе всю свою жизнь. Причем отдавал с преданностью человека, которому повезло в двадцать лет встретиться с единственной истинной любовью своей жизни.

А вот главной любовью Джереми стало спиртное. И в тот конкретный день его утро началось с сухого хереса. За ланчем он опустошил бутылку под названием «Кровь Юпитера», в которой Саманта, судя по цвету, распознала красное вино. После полудня Джереми продолжил возлияния, то и дело подзаправляясь джином с тоником. Саманта сочла поразительным, что он все еще держится на ногах.

Обычно он проводил дни в небольшой гостиной, где, задернув шторы и включив старенький восьмимиллиметровый проектор, пускался в бесконечные ностальгические блуждания по дорогам своей памяти. За те месяцы, что Саманта прожила в Бротон-мэноре, он как минимум трижды просмотрел всю любительскую фильмотеку семейной истории Бриттонов. И порядок просмотра оставался неизменным: сначала самый давний фильм, снятый одним из Бриттонов в 1924 году, и далее все в хронологическом порядке до того самого времени, когда Бриттоны окончательно потеряли интерес к запечатлению семейных деяний на пленке. Поэтому живописные сцены лисьей охоты, рыболовных вылазок, пикников и свадебных церемоний закончились практически в тот год, когда Джулиану исполнилось пятнадцать лет. По прикидкам Саманты, это как раз совпало со временем, когда Джереми Бриттон, свалившись с лошади, повредил три позвонка и начал добросовестно накачивать себя болеутоляющими средствами и горячительными напитками.

«Он угробит себя смесью пилюль с выпивкой, если мы не присмотрим за ним, — сказал ей Джулиан вскоре после ее приезда. — Сэм, ты поможешь мне? Если бы ты пожила у нас подольше, то я смог бы больше сил отдавать поместью. Возможно, даже начал бы претворять в жизнь давние планы… если, конечно, ты поможешь мне».

И после нескольких дней знакомства с кузеном Джулианом Саманта поняла, что готова на все. чтобы помочь ему. На все, что угодно.

Джереми Бриттон, очевидно, тоже понял это. Потому что в тот день, услышав, как она вернулась к вечеру из сада и протопала по двору, стряхивая с подоги в налипшую землю, он, как ни удивительно, прервал свое затворничество и явился на кухню, где она занималась подготовкой ужина,

— А-а, вот и ты, мой цветочек.

Он стоял, накренившись вперед, в той отрицающей законы гравитации позе, которая, похоже, стала второй натурой всех пьяниц. В руке у Джереми поблескивал неизменный стакан — от очередной порции джина с тоником остались лишь два кубика льда, прикрытые ломтиком лимона. К ужину он, как обычно, принарядился — ни дать ни взять настоящий сельский помещик. Несмотря на теплый летний вечер, он был облачен в твидовую куртку, галстук и толстые шерстяные панталоны, отысканные, вероятно, в гардеробе одного из предков. Быть может, он и выглядел чудаковатым, но тем не менее вполне соответствовал образу слегка подвыпившего и процветающего землевладельца.

Джереми расположился возле старинного стола с дубовой столешницей, где Саманта любила готовить. Погоняв льдинки по дну стакана, он выпил добытую из растаявших кубиков жидкость и с довольным видом поставил опустевший стакан рядом с большим кухонным ножом, который она взяла со стойки. Пару раз переведя взгляд с ножа на племянницу, он растянул губы в вялой, по-пьяному радостной улыбке.

— Где наш мальчик? — осведомился он любезным тоном, хотя у него получилось скорее «де наш малшик». Его серые глаза настолько выцвели, что радужные оболочки почти не проявлялись, а белки давно пожелтели, причем такой же оттенок постепенно приобретал и цвет его кожи. — Непонятно, с чего это сегодня Джули увиливает от работы. Кстати, по-моему, он даже не ночевал дома, наш милый Джули, и я не помню, чтобы его кружка стояла за завтраком.

За исключением кашеообразного «кружка стьяла за завтркм», Джереми высказался на редкость внятно и умолк, ожидая ответа на свое выступление.

Саманта принялась выкладывать из корзины собранные овощи. Положив возле раковины салат-латук, огурцы, пару зеленых перцев и головку цветной капусты, она начала мыть их под струей воды. Салату она уделила особое внимание, осматривая его, как заботливая мать младенца. Ведь ничто так не раздражает, как песок, оставшийся в салатных листьях.

— Что ж, — вздохнув, произнес Джереми, — полагаю, мы оба знаем, что происходит с Джули, верно, Сэм? «Врно, Шэм?» — Этот щенок видит не дальше собственного носа. Даже и не знаю, что нам с ним делать.

— Надеюсь, вы не принимали никаких таблеток, дядя Джереми? — спросила Саманта. — Если вы смешаете их с алкоголем, то может произойти несчастье.

— Я рожден дня несчастий, — провозгласил Джереми.

Это прозвучало как «нещасий», и Саманта попыталась определить, не заплетается ли его язык больше обычного, чтобы понять, каково его самочувствие. Было уже больше пяти часов вечера, и к этому времени он в любом случае не вязал бы лыка, но Джулиану сейчас только того и не хватало, чтобы привычное пьяное бормотание отца перешло в кому.

Продвинувшись бочком по краю кухонного стола, Джереми остановился рядом с Самантой около раковины.

— Ты симпатичная женщина, Сэмми, — сказал он. В его дыхании смешались все поглощенные им напитки. — Не думай, что из-за своего вечного пьянства я не замечаю, какая ты у нас красавица. В общем, надо лишь заставить нашего малыша Джули увидеть это. Тебе нет смысла выставлять напоказ ножки, если на них пялится только такой старикан, как я. Но имей в виду, я отношусь к этому зрелищу весьма одобрительно. Как приятно видеть, что по дому порхает симпатичное юное создание в обтягивающих шортиках…

— Это обычные летние шорты, — прервала его Саманта. — Я носила их, потому что было очень жарко, дядя Джереми. И вы тоже могли бы это почувствовать, если бы иногда выходили днем из дома. Кстати, эти шорты вовсе не обтягивающие.

— Я лишь хотел отвесить тебе комплимент, девочка, — возразил Джереми. — Пора бы тебе научиться принимать комплименты. И от кого же их лучше всего научиться принимать, как не от кровного дядюшки? Господи, пора бы тебе это знать, девочка. Кажется, я уже говорил это, да? — Он не стал ждать ответа. Наклонившись еще ближе, Джереми перешел на доверительный шепот. — А сейчас давай-ка подумаем, что нам делать с Джули.

«Шо нам делать с Жули».

— А что такое с Джулианом? — спросила Саманта. Ну понятно же, что с ним такое. Он трахается с девчонкой Мейденов, словно похотливый осел, с тех пор как ему стукнуло двадцать…

Саманта почувствовала, как у нее по спине побежали мурашки.

— Перестаньте, дядя Джереми!

— Что «перестаньте, дядя Джереми»? Мы должны трезво взглянуть на факты, чтобы справиться с ними. И факт номер один заключается в том, что Джули готов с утра до ночи спариваться с этой овечкой из ущелья Пэдли. Или, вернее, всякий раз, когда она раздвигает для него ноги.

«Для пьяницы он на редкость наблюдателен», — подумала Саманта.

— Дядя Джереми, у меня нет никакого желания обсуждать сексуальную жизнь Джулиана. Это его дела, а не наши, — заявила она несколько более натянутым тоном, чем хотела.

— Ах-ах-ах, — воскликнул ее дядюшка. — Слишком непристойная тема для Сэмми Мак-Каллин? И почему это я тебе не верю, Сэм?

— Я не говорила, что она непристойна, — возразила Саманта. — Я сказала лишь, что это не наши дела. И так оно и есть. Поэтому я не желаю обсуждать их.

Не то чтобы ее смущала или пугала сексуальная тема. Вовсе нет. Она приобщилась к сексу при первой же возможности, еще в подростковом возрасте, когда, преодолев неловкость, лишилась девственности благодаря услужливости одного из приятелей ее брата. Но говорить о… о сексуальной жизни ее кузена… Нет, Саманта не желала обсуждать эту тему. Она просто не могла позволить себе обсуждать ее, чтобы не выдать своих чувств.

— Послушай, милая девочка, — сказал Джереми. — Я же вижу, как ты смотришь на него, и понимаю, чего ты хочешь. Пойми, я на твоей стороне. Черт побери, даже мой родовой девиз призывает меня поддерживать честь семейных связей. Неужели ты думаешь, что я хочу, чтобы он приковал себя цепью к этой проститутке, когда рядом порхает такая прелестница, как ты, ожидая того дня, когда ее возлюбленный прозреет?

— Вы ошибаетесь, — возразила она, хотя вспыхнувшие маковым цветом щеки доказали, что она лжет. — Это верно, я люблю кузена Джулиана. Да разве можно его не любить? Он замечательный человек…

— Правильно. Такой он и есть. И ты действительно, — «дствитно», — думаешь, что девчонка Мейденов понимает, как хорош наш Джули? Да ничего подобного. Приезжая сюда, она лишь развлекается с ним, играет с игру «давай покувыркаемся в вереске, и трахни меня, если сможешь».

— Но, — твердо продолжила Саманта, пропуская мимо ушей его шуточки, — я не влюблена в него и даже представить его не могу в роли моего возлюбленного. Побойтесь бога, дядя Джереми, ведь мы с Джулианом двоюродные брат и сестра. И я люблю его как брата.

Джереми ненадолго замолчал. Воспользовавшись передышкой, Саманта отошла от него, захватив перцы и цветную капусту. Она положила капустную головку в деревянную миску и начала разделять ее на соцветия.

— А-ах. — протяжно вздохнул Джереми, но лукавый тон его голоса впервые навел Саманту на мысль о том, что он не настолько пьян, как изображает. — Он твой брат. Понятно. Еще бы не понять. Поэтому он и не может интересовать тебя ни в каком ином смысле. И с чего только мне пригрезилось… Ну ладно, не важно. Тогда дай твоему дядюшке Джери маленький совет.

— По поводу чего?

Достав с полки дуршлаг, она сложила в него нарезанную капусту и занялась очисткой зеленых перцев. — По поводу того, как исцелить его.

— От чего?

— От нее. От этой кошки. Кобылки. Телки. Выбирай, что пожелаешь.

«Шо пожелаш»,

— Джулиан не нуждается ни в каком исцелении, — резко сказала Саманта, не оставляя надежды сбить дядюшку с выбранного курса. — Он вполне самостоятельный человек, дядя Джереми.

— Вот уж вздор. Он все равно что марионетка, и мы оба знаем, кто дергает за ниточки. Она так охмурила его, что он ничего вокруг не видит.

— С трудом верится.

— Насчет труда это верно. Он так долго трудился над ней, что его мозги переместились в пенис.

— Дядя Джереми…

— Он думает лишь о том, как бы пососать ее тугие розовые соски. А когда он пронзает ее своим копьем и заставляет ее стонать, будто…

— Ну все, довольно! Саманта рубанула ножом по перцу, точно топором. — Вы высказались более чем понятно, дядя Джереми. А теперь я хотела бы спокойно заняться ужином.

Джереми вяло улыбнулся своей полупьяной улыбочкой.

— Ты предназначена для него, Сэмми. И знаешь это не хуже меня. — У него получилось: «Не хуж мя». — Так что же мы сделаем для того, чтобы это случилось?

Он вдруг взглянул на нее в упор, словно вовсе и не был пьян. Как там называлось мифологическое чудище, способное убить человека взглядом? Василиск, вспомнила Саманта. Сейчас ее дядя был похож на василиска.

— Не понимаю, о чем это вы толкуете, — сказала она и сама почувствовала, как неуверенно и испуганно звучит ее голос.

— Неужели не понимаешь?

Джереми улыбнулся и направился к выходу из кухни, причем шел он вовсе не как подвыпивший человек.

Саманта упорно продолжала резать перцы, пока его шаги раздавались на лестнице и пока она не услышала, как за ним защелкнулась кухонная дверь. Только тогда, с полным сознанием того, что она может гордиться собой, потому что не потеряла самообладания в данных обстоятельствах, девушка отложила нож в сторону. Ее руки легли на край разделочного стола. Нагнувшись к овощам, Саманта вдохнула их свежий запах и сосредоточилась на восстановительной мантре. «Любовь наполняет меня, охватывает все мое существо, пронизывает все мое тело. Любовь делает меня всесильной и цельной», мысленно повторяла она, пытаясь восстановить душевное спокойствие. Вообще-то покой она потеряла еще предыдущей ночью, когда поняла, какую ошибку совершила в связи с лунным затмением. Да и до этого ее душа пребывала в беспокойстве. Все ее спокойствие улетучилось уже довольно давно, как только до нее дошло, кем является Николь Мейден для ее кузена. Но Саманта приучила себя прибегать к помощи такого тайного заклинания и твердила его сейчас тихим шепотом, хотя любовь была последним чувством, которое она способна была испытывать в данный момент.

Она все еще пыталась медитировать, когда услышала собачий лай из псарни, расположившейся в переоборудованной конюшне с западной стороны от особняка. Оживленный лай и радостное повизгивание собак подсказали ей, что там появился Джулиан.

Саманта взглянула на часы. Обычно в это время он кормил взрослых гончих, наблюдал за поведением новорожденных и устраивал игровые занятия для подросших щенков, начинающих общаться между собой. Джулиан пробудет с ними как минимум еще час. У нее хватит времени, чтобы подготовиться.

Она размышляла о том, что скажет кузену. Размышляла о том, что он скажет ей. И естественно, размышляла о том, насколько серьезные отношения связывают его с Николь Мейден.

Николь не понравилась Саманте с первого взгляда. И неприязнь эта возникла вовсе не из чувства враждебности к более молодой женщине, способной отнять у нее привязанность Джулиана. Ей не понравилась сама Николь как таковая. Раздражали ее непринужденные манеры, говорящие о самоуверенности, совершенно неуместной у девушки с таким ужасным происхождением. Дочь владельца какой-то закусочной, выпускница обычной средней школы и студентка третьеразрядного университета, который от силы тянул на простецкий политехнический колледж, — как она смела с таким наглым видом расхаживать по залам Бротон-мэнора? Несмотря на обветшалость, они по-прежнему представляли неизбывную славу четырех столетий рода Бриттонов. Едва ли Николь Мейден могла даже мечтать о такой родословной.

Но подобные тонкости, похоже, ничуть не обескураживали ее. Она всегда вела себя так, словно даже не задумывалась о таких глупостях. А для этого у нее имелась одна-единственная веская причина — могущество, основанное на ее образцово-английской красоте, той, что называют «английской розой». Волосы Гиневры (хотя и крашеные, без сомнения), идеальная кожа и цвет лица, глаза, опушенные черными ресницами, точеная фигурка, изящные раковинки ушей… Природа одарила ее всеми преимуществами, какими только может обладать женщина. И пяти минут в ее обществе Саманте хватило для понимания того, что девица чертовски хороню знает об этом.

«Как здорово познакомиться наконец с одним из родственников Джулса, — доверительно сообщила она Саманте семь месяцев назад, в их первую встречу. — Я надеюсь, что мы станем лучшими подругами».

В середине семестра Николь приехала пронести каникулы с родителями. Утром, сразу по приезде она позвонила Джулиану, и в тот момент, когда он прижал трубку к уху, Саманта поняла, откуда и какой ветер дует. Но она не представляла, какой силой обладает этот ветер, пока не познакомилась с Николь.

Сияющая улыбка, искренний взгляд, громкий мелодичный смех, простодушный разговор… Хотя Николь сразу не понравилась Саманте, потребовалось еще несколько встреч, чтобы она полностью смогла оценить натуру возлюбленной ее кузена. Но новое понимание не принесло Саманте ничего, кроме досадной собственной неловкости во время их встреч. Ведь она увидела в Николь Мейден молодую женщину, исключительно довольную собой и предлагающую себя всему миру, нимало не беспокоясь о том, кем ее предложение будет принято. В ее мире отсутствовали сомнения, страхи, опасности и кризисы самосознания женщины, стремящейся найти своего избранника. Именно этим, вероятно, она и подогревала пылкость Джулиана Бриттона, заставляя его терзаться мучительными надеждами.

Не раз за время своего пребывания в Бротон-мэноре Саманта находила в поведении Джулиана доказательства того, как ловко Николь Мейден вертит мужчинами. Увлеченное сочинение тайных любовных посланий, секретные — избегающие чужих ушей — разговоры по телефону, затуманенные взгляды, слепо блуждающие по садовой ограде и мосту, ведущему за реку Уай, сидение в кабинете со склоненной на руки головой в размышлениях о грядущих свиданиях. Да, в такие моменты кузен Саманты мало чем отличался от наивной жертвы ловкой хищницы.

Однако у Саманты не было способа раскрыть истинную суть его возлюбленной. Оставалось лишь дожидаться того момента, когда его страсть сама изживет себя, завершившись женитьбой, которой он так отчаянно добивался, либо пожизненным разрывом их любовных взаимоотношений.

Признав, что это единственный выход, Саманта вынуждена была терпеть, хотя у нее это плохо получалось. Она постоянно боролась с искушением вдолбить правду в глупую голову кузена. То и дело ей приходилось смирять свои желания унизить эту красотку в любом аспекте, который Николь затрагивала с чрезвычайно важным видом. Но добродетельные усилия, направленные на сохранение самоконтроля, дорого обходились Саманте, Расплатой за них стали приступы гнева, возмущения, бессонница и издерганные нервы.

Дядя Джереми только усугублял ее страдания. По его милости Саманта ежедневно получала на закуску похотливые намеки и прямые оскорбления, неизменно затрагивающие любовную жизнь Джулиана. Если бы по прибытии в Бротон-мэнор она сразу не осознала, насколько необходима там ее помощь, и если бы ей не хотелось отдохнуть от беспрестанной демонстрации материнской скорби, то Саманта уже давно вернулась бы в Винчестер. Но она старалась как-то держаться и оставаться относительно спокойной, потому что живо представляла себе картины будущего: Джереми благополучно исцеляется от пьянства и воссоединяется с сестрой; Джулиан постепенно начинает понимать, сколь полезен вклад Саманты — еще не проявившийся во всей полноте — в его грядущее благополучие и осуществление его надежд на восстановление заброшенного родового поместья и превращение Бротон-мэнора в процветающий и приносящий доходы культурный центр.

— Сэм?

Она подняла голову. Пытаясь снять напряжение, оставленное разговором с дядей, она погрузилась в такую глубокую задумчивость, что даже не услышала, как его сын вошел в кухню.

— Разве ты не на псарне, Джулиан? — глупо спросила она.

— Отделался малой кровью, — объяснил он. — К сожалению, сейчас я не могу уделить им должного внимания.

— Я присмотрела за Касси. Ты хочешь, чтобы я…

— Она умерла.

— О боже! — вскрикнула Саманта. — Джулиан, не может быть! Я зашла к ней сразу после твое! о звонка. Она прекрасно себя чувствовала. Хорошо поела, а все ее щенки мирно посапывали. Я записала все как надо и оставила журнал на месте. Разве ты не заметил его? Я повесила его на крючок.

— Николь, — монотонно произнес он. — Сэм, она умерла. В районе Колдер-мур, недалеко от разбитого лагеря. Николь умерла.

Саманта смотрела на него, пока слово «умерла» звенело в воздухе. «Он не плачет, — подумала она, — Почему он не плачет?»

— Умерла, — повторила она, осторожно произнося это слово, как будто неверная интонация могла создать у него нежелательное впечатление.

Джулиан не сводил с нее глаз, а ей хотелось, чтобы он отвернулся. Хотелось, чтобы он все рассказал. Или закричал, зарыдал, в общем, выплеснул наружу то, что происходит в его душе, и тогда она смогла бы понять, как ей вести себя с ним. Но вот он сдвинулся с места и подошел к столу, где лежал нарезанный Самантой перец. Он остановился, разглядывая кусочки овощей с таким видом, словно узрел в них что-то удивительное. Потом взял нож и пристально осмотрел его. Наконец он с силой вдавил большой палец в острое лезвие.

— Джулиан! — вскрикнула Саманта. — Ты же порежешься!

Топкая струйка крови потекла по его коже.

— Я не знаю, как назвать то, что я чувствую, — сказал он.

Зато у Саманты вовсе не было такой проблемы.

Глава 5

Инспектор Питер Ханкен, очевидно, решил проявить милосердие к некурящему коллеге. Первые шаги на этом поприще были предприняты, когда они отъехали на «форде» от Бакстона к ущелью Пэдли. Ханкен открыл «бардачок» и вытащил оттуда пачку жевательной резинки без сахара. Видя, что он закладывает в рот мятную пластинку, Линли благословил его за готовность воздержаться от курения.

В полном молчании они ехали по трассе А-6, проходившей по долине реки У аи. Первые несколько миль дорога вилась вдоль спокойного речного русла, а потом слегка отклонялась на юго-восток. Лишь когда они миновали второй известняковый карьер, вклинившийся белым шрамом в зеленые склоны холмов, инспектор позволил себе начать разговор.

— Так значит, вы недавно женились? — с улыбкой произнес он.

Линли приготовился к грубоватым шуточкам, традиционно отпускаемым по такому случаю всем смельчакам, решившимся узаконить отношения с женщиной.

— Да. С тех пор минуло три месяца. Насколько я знаю, большинство голливудских браков распадается раньше.

— Чудесная пора. Начало семейной жизни. Ни с чем не сравнимое удовольствие. Это ваш первый опыт?

В отношении женитьбы? Да. Мы оба впервые решились на этот шаг. Запоздалое начало. — Ну и тем лучше, — заметил Ханкен. Линли настороженно взглянул на своего спутника, размышляя, не отражается ли на его лице тревожная озабоченность по поводу бурного расставания с Хелен, вдохновляя Ханкена на насмешливый панегирик благословенному статусу семейного человека. Но выражение лица Ханкена свидетельствовало лишь о полном удовлетворении своей жизнью и избранницей.

— Мою благоверную зовут Кэтлин, — доверительно сообщил инспектор. — У нас уже трое ребятишек. Сара, Белла и Пи Джи,[14] то бишь Питер-младший, наш самый маленький наследник. Вот, взгляните. — Он раскрыл вынутый из кармана бумажник, где на видном месте красовалась семейная фотография: компания, сидевшая на больничной койке, состояла из двух девчушек, обнимавших голубой конверт с новорожденным, а их самих, в свою очередь, обнимали счастливые родители. — Семья в нашей жизни — самое главное. Но вы и сами довольно скоро придете к такому выводу. — Надеюсь.

Линли попытался представить себя и Хелен в окружении обаятельных отпрысков, но потерпел неудачу. Когда он пытался воскресить в памяти образ жены, то видел ее только побледневшей от гнева, какой она была сегодня утром, перед тем как покинула его.

Он беспокойно поерзал на сиденье. В данный момент ему не хотелось обсуждать женитьбу, и он мысленно проклял Нкату, опрометчиво затронувшего эту тему.

— Они великолепны, — похвалил он, возвращая бумажник Ханкену.

— Мальчонка — вылитый отец, — гордо произнес Ханкен. — Конечно, по этому снимку еще трудно уловить сходство. Но в реальной жизни оно уже проявилось.

— Славная компания.

К облегчению Линли, Ханкен счел это достаточным завершающим замечанием по семейной теме. Он вновь полностью сосредоточился на вождении. Его взгляд следил за дорогой с тем же пристальным вниманием, какое он уделял всему окружающему миру, и Линли без труда подметил эту характерную черту инспектора. В конце концов, все бумаги в его кабинете лежали аккуратными стопками, а такого порядка, как в подвластном ему следственном отделе, Линли еще не приходилось видеть. Да и одежда Ханкена наводила на мысль о том, будто он собирается сегодня позировать перед фотокамерой для журнала «Боевая тревога».

Они ехали повидаться с родителями погибшей девушки, только что закончив разговор с присланным из Министерства внутренних дел патологоанатомом, которая прибыла из Лондона для проведения посмертной экспертизы. Совещание с ней прошло в смежной с моргом комнате, где она меняла удобные кроссовки на туфли-лодочки, каблук одной из которых пыталась укрепить, колотя им по металлической табличке на двери.

Всем своим видом показывая, что женские каблуки — не говоря уже о дамской сумочке — явно придумали мужчины для полного порабощения женского пола, она с нескрываемой враждебностью взглянула на удобную обувь инспекторов и сказала:

— Я могу уделить вам десять минут. Полный отчет будет на вашем столе утром. Кстати, кто из вас Ханкен? Вы? Отлично. Я знаю, что вам нужно. Вам нужен нож с трехдюймовым лезвием. Вероятнее всего, складной карманный ножик, хотя, возможно, и небольшой кухонный нож. Ваш убийца — правша, причем достаточно сильный, даже очень сильный. С парнем закончили. Девушка скончалась от удара обломком камня, который вы привезли с места преступления. Три удара по голове. Противник также орудовал правой рукой.

— Один убийца? — спросил Ханкен.

Размышляя над его вопросом, патологоанатом сделала завершающий пятый удар каблуком по двери. Не церемонясь, она заявила, что трупы малоразговорчивы: они могут поведать только, как их лишили жизни, каким видом оружия пользовался убийца и правой или левой рукой нанесена смертельная рана. Судебная экспертиза волокон, волос, крови, слюны, кожи и тому подобного может дать более детальную и точную картину, но для ознакомления с ней им придется подождать лабораторного отчета. Невооруженным глазом нельзя разглядеть мельчайших деталей, и пока она рассказала им все, что выяснила на данный момент.

Бросив наконец туфлю на пол, она представилась как профессор Сью Майлз. Она была седовласой полной дамой с короткими пальцами и бюстом, напоминающим нос корабля. Но ее ноги, как отметил Линли, когда она скользнула в лодочки, были изящны, как у юной аристократки, впервые выехавшей в свет.

— Одна из ран на спине парня нанесена чем-то вроде стамески, — сказала она. — Этот ударрасщепил край левой лопатки, и если вы найдете подобный инструмент, то мы сможем сравнить его с поврежденной костью.

— Но не эта рана убила его? — поинтересовался Ханкен.

— Бедняга истекал кровью. Это могло бы продолжаться какое-то время, но тут он получил второе ранение, в бедренную артерию — между прочим, она проходит через паховую область, — и это сразу прикончило его.

— А девушка? — спросил Линли.

— Череп раскололся, как скорлупа. Пробита задняя мозговая артерия.

— Что это, собственно, означает? — осторожно уточнил Ханкен.

— Эпидуральное кровоизлияние. Внутреннее кровотечение, сдавливание мозга. С такой раной она не прожила и часа.

— То есть, получается, она жила дольше, чем парень?

— Верно. Но она потеряла сознание сразу после удара.

— Может, мы все-таки имеем дело с двумя убийцами? — вздохнув, спросил Ханкен.

— Может, и так, — согласилась доктор Майлз.

— А есть свидетельства того, что парень защищался? — спросил Линли.

— Никаких, — ответила доктор Майлз.

Она уложила кроссовки в спортивную сумку и ловко закрыла молнию, прежде чем вновь уделить внимание полиции.

Ханкен попросил ее подтвердить время смерти. Доктор Майлз, прищурив глаза, спросила, какое время назвал их местный патологоанатом. От полутора до двух суток со времени обнаружения тел, сообщил ей Ханкен.

— Не буду спорить.

Она сгребла свою сумку, резко кивнула головой в знак прощания и направилась к выходу из больницы.

Сейчас, сидя в машине, Линли обдумывал имеющиеся в его распоряжении сведения: отсутствие вещей парня на палаточной стоянке, наличие на месте преступления анонимных писем с угрозами, длившийся около часа предсмертный обморок девушки и два убийства, совершенные разными способами.

Линли как раз размышлял над последней особенностью, когда Ханкен повернул налево и они устремились на север, к городку под названием Тайдсуэлл. На этой дороге они вновь пересекли реку Уай и миновали окружающие Миллерсдейл крутые скалы и густые леса, высившиеся за погруженной в ранние сумерки деревней. Сразу за последним домом Ханкен свернул на узкую дорогу, ведущую на северо-запад. Они быстро поднялись по крутому склону, оставив внизу лесную долину, и несколько минут ехали вдоль поросших вереском и утесником обширных пустошей, которые простирались до горизонта бесконечной чередой холмов.

— Колдер-мур, — сказал Ханкен. — Самые обширные пустоши в районе Белогорья. Они тянутся до самого Каслтона. — Умолкнув ненадолго, он подрулил к придорожной парковке и дал мотору отдохнуть. — Если бы она решила заночевать в окрестностях Черногорья, то на ее поиски пришлось бы все-таки вызывать спасательную команду. Туда уж точно не сподобилась бы выйти на прогулку — и заодно найти эти трупы — ни одна местная зануда с собачонкой. Но здесь, — он сделал широкий жест над приборной панелью, — вполне доступные места. Правда, тут тоже пришлось бы исходить много миль в поисках заблудших туристов, но, по крайней мере, их можно протопать на своих двоих. Нелегкая, замечу, прогулка и не такая уж безопасная. Но несравненно легче, чем на торфяных болотах, окружающих Киндер-Скаут. Если кого-то и задумали убить в нашем районе, то нам повезло, что убийство произошло именно здесь, на этих известняковых плато.

— И именно сюда отправилась Николь Мейден? — спросил Линли.

Из машины не просматривалось никаких тропинок. Девушка могла идти напрямик через заросли папоротника или черничника.

Ханкен опустит окно и выплюнул жевательную резинку. Подавшись в сторону Линли, он вновь со стуком открыл «бардачок» и выудил очередную пластинку.

— Она подъехала с другой стороны, к северо-западу отсюда. И поднялась к поляне Девяти Сестер, которая находится ближе к западной окраине пустошей. На той стороне гораздо больше интересных мест: могильные курганы, пещеры, живописные котловины и холмы. И главная достопримечательность — Девять Сестер.

— А вы сами из этих краев? — спросил Линли. Ханкен ответил не сразу. Казалось, он раздумывал, стоит ли вообще отвечать. Наконец, приняв решение, он коротко сказал:

— Из Уиксворта, — и поджал губы, явно не желая продолжать.

— Вам повезло, что вы живете в таких насыщенных историей местах. Хотелось бы мне сказать го же самое про себя.

— Зависит от того, какая история, — задумчиво произнес Ханкен и резко сменил тему. — Хотите взглянуть на то место?

Линли был достаточно сообразителен и понял, что оттого, как он встретит это предложение, но многом зависят их дальнейшие отношения с местным детективом. Правда заключалась в том, что ему действительно хотелось бы осмотреть места этих убийств. Вне зависимости от того, на каком этапе его подключали к тому или иному расследованию, в какой-то момент следствия он испытывал необходимость увидеть все своими глазами. И не потому, что не доверял профессионализму подручных детективов, а потому что только посредством личного осмотра всех возможных аспектов, связанных с. делом, он сам мог стать «соучастником» преступления. А когда ему удавалось стать «соучастником» преступления, он лучше всего выполнял свою работу. Фотографии, отчеты, вещественные доказательства имели, безусловно, большое значение. Но порой место, где произошло само убийство, скрывало свои тайны даже от самого проницательного сыщика. Именно ради этих тайн Линли и хотелось обычно самому побывать на месте убийства. Однако осмотр этого конкретного места убийства был чреват нарушением добрых отношений с инспектором Ханкеном, поскольку его подробный и обстоятельный отчет о проделанной работе не давал повода думать, что он мог упустить хоть какие-то детали.

Линли подумал, что лучше дождаться более подходящего случая, когда каждый из них начнет самостоятельно проверять разные версии этого дела. И тогда у него появится масса возможностей для осмотра мест убийства Николь Мейден и того парня.

— Вы со своими ребятами там отлично поработали, насколько я понял, — сказал Линли. — Не будем попусту тратить наше время, осматривая то, что вы уже сделали.

Ханкен вновь устремил на него задумчивый испытующий взгляд, энергично пережевывая жвачку.

— Мудрое решение, — кивнув, сказал он и включил зажигание.

Они лихо помчались в северном направлении вдоль восточного края пустошей. Проехав известный своими базарами городок Тайдсуэлл, они вскоре свернули на восток, постепенно оставляя позади ковры вереска, черничника и папоротника. Промелькнувшие за окнами отлогие склоны широкой долины только-только начали пестреть пожелтевшей листвой деревьев, напоминая о приближении осени, и вот уже машина опять повернула на север, достигнув перекрестка с впечатляющим указателем «Плейг-виллидж».[15]

Меньше чем через четверть часа они прибыли к Мейден-холлу, стоящему среди раскидистых лип и каштанов на склоне холма поблизости от ущелья Пэдли. Дорога шла по зеленой лесистой местности, прорезанной ручьем, который, выбравшись из леса, продолжал прокладывать свой извилистый путь между склонами известняковых холмов, поросших папоротником и луговыми травами. Внезапно на очередном лесистом участке они заметили боковую дорогу, резко поднимающуюся к Мейден-холлу. Извиваясь вверх по склону холма, она быстро сменилась посыпанной гравием подъездной аллеей, которая подходила прямо к островерхому каменному особнячку Викторианской эпохи и завершалась позади него на автомобильной стоянке.

Главный вход в этот отель теперь находился с задней стороны здания. Скромный указатель в виде стрелки с надписью «Регистрация» привел их к входу в бывший охотничий домик. В приемной находилась стойка администратора. В глубине виднелись двери комнаты отдыха, очевидно служившей в этом отеле гостиной. Комнату заново отделали дубовыми стенными панелями, отлично сочетавшимися с обоями в приглушенных кремово-коричневых тонах, и обставили мягкой мебелью, а под бар приспособили исходный главный вход в здание. Поскольку до традиционного аперитива оставалось еще много времени, то постояльцы пока не начали собираться в гостиной. Но Линли и Ханкену не пришлось скучать в одиночестве: не прошло и минуты, как из соседнего помещения, оказавшегося столовой, появилась пышнотелая особа с покрасневшими от рыданий глазами и носом и приветствовала их с немалым достоинством.

Она тихо сообщила им, что в отеле нет свободных номеров. А в связи с неожиданной смертью в семье владельцев столовая сегодня тоже не будет работать. Но она с удовольствием порекомендует джентльменам несколько ближайших ресторанов, где они найдут все, что им нужно.

Ханкен предъявил женщине полицейское удостоверение и представил Линли. Тогда женщина сказала:

— Вам, наверное, надо поговорить с Мейденами. Я схожу за ними.

Проскользнув мимо полицейских, она быстро миновала приемную и начала подниматься на второй этаж.

Линли, пройдясь по гостиной, подошел к одному из двух эркерных окон, через свинцовые рамы которых просачивался мягкий предвечерний свет. Из окон открывался вид на подъездную аллею, проходившую перед фасадом дома. За ней раскинулась лужайка, превратившаяся за прошедшие жаркие месяцы в свалявшуюся подстилку из пожухлой травы. Линли слышал, как нервно расхаживает за его спиной инспектор Ханкен, кружа по комнате. Шаги затихли, прошелестели какие-то журналы и вновь аккуратно легли на поверхность стола. Линли улыбнулся этим звукам. Его напарник, несомненно, занялся любимым делом — наводил порядок.

В охотничьем домике стояла полная тишина. Из открытых окон доносился птичий щебет it отдаленный гул самолетов. Но внутри было так же тихо, как в пустой церкви. Хлопнула наружная дверь, и кто-то с хрустом прошел по гравию. Спустя мгновение темноволосый человек в джинсах и трикотажной серой рубашке без рукавов проехал мимо окон на десятискоростном велосипеде. Он исчез за деревьями, там, где подъездная дорога начинала спускаться с холма.

Тогда к ним вышли Мейдены, Линли отвернулся от окна, услышав их приближение и официальное приветствие Ханкена:

— Мистер и миссис Мейден, пожалуйста, примите наши соболезнования.

Линли отметил, что годы отставки благоприятно отразились на внешности Энди Мейдена. Бывшему офицеру Особого отдела и его жене недавно перевалило за шестьдесят, но выглядели оба по крайней мере лет на десять моложе. Энди, на добрую голову возвышавшийся над своей женой, приобрел цветущий вид живущего на лоне природы человека: здоровый загар, плоский живот, мускулистая грудь — все это отлично согласовывалось с личностью, прославившейся в свое время хамелеонским умением сливаться с любой окружающей средой. В плане физического состояния жена от него не отставала. Она также была загорелой и подтянутой, словно много времени отдавала спортивным занятиям. Но сейчас оба они выглядели как люди, проведшие несколько бессонных ночей. Лицо Энди Мейдена покрывала трехдневная щетина, а его одежда измялась. Нэн осунулась, мешки под глазами приобрели багрянистый оттенок.

Мейдену удалось выдавить мучительную полуулыбку.

— Томми, спасибо, что ты приехал.

— Мне очень жаль, что это связано с такими обстоятельствами, — сказал Линли и, представившись жене Мейдена, добавил: — Энди, все ваши знакомые в Ярде просили передать искренние соболезнования

— Вы из Скотленд-Ярда? — озадаченно спросила Нэн Мейден.

Ее муж сказал:

— Погоди немного, милая.

Он жестом пригласил всех пройти в нишу за спиной Линли, где напротив друг друга стояли два диванчика, разделенные кофейным столиком с разложенными на нем номерами журнала «Кантри лайф». Энди с женой заняли один диванчик, а Линли сел напротив них. Ханкен, подвинув крутящееся кресло, устроился в горце стола, между Мейденами и Линли, слегка сдвинувшись от середины. Это действие намекало, что он будет неким связующим звеном всей компании. Но Линли заметил, что инспектор предусмотрительно сместил свое кресло в сторону нынешнего, а не бывшего представителя Скотленд-Ярда.

Если Энди Мейден и раскусил маневр Ханкена, то виду не подал. Выдвинувшись на край дивана, он пошире расставил ноги и, устало опустив руки, начал попеременно массировать их.

Жена обратила внимание на его занятие. Вытащив из кармана красный мячик, она передала его мужу и тихо спросила:

Еще не отошли? Может быть, вызвать врача? — Вы больны? — спросил Линли. Мейден сжал мячик правой рукой, поглядывая на разведенные пальцы левой.

— Кровообращение, — бросил он. — Ничего страшного.

— Пожалуйста, Энди, давай позвоним доктору, — попросила жена.

— Сейчас не это важно.

— Как ты можешь так говорить… — Глаза Нэн Мейден вдруг заблестели, — О боже. Как же я могла забыть?

Она опустила голову на плечо мужа и заплакала. Мейден грубовато обнял ее за плечи.

Линли бросил на Ханкена выразительный взгляд, молчаливо спрашивая: «Кто начнет, вы или я?» Кто бы ни начал, разговор все равно предстоял тяжелый.

В ответ Ханкен энергично кивнул головой. «Это ваша партия», — сообщил его кивок.

— Конечно, сейчас совсем неподходящее время терзать вас вопросами, напоминая о смерти дочери, — деликатно начал Линли. — Но в расследовании убийства — и вы, Энди, конечно, понимаете это — очень важно пройти по горячим следам.

При этих словах Нэн подняла голову. Она попыталась что-то сказать, не смогла и начала снова:

— Расследование убийства? О чем вы говорите?

Линли перевел взгляд с мужа на жену. Ханкен сделал то же самое. Потом они переглянулись, и Линли спросил Энди:

— Вы ведь видели тело? Вам рассказали, что произошло?

— Да, — признал Энди Мейден. — Мне рассказали. Ноя…

— Убийство? — в ужасе крикнула его жена. — О боже, Энди. Ты не говорил мне, что Николь убили!

Вторую половину дня Барбара Хейверс провела в Гринфорде, решив использовать остаток своего «отпуска по болезни» для визита к матери в Хоторн-лодж[16] — лечебницу с неудачным названием, где миссис Хейверс постоянно проживала последние десять месяцев. Подобно многим людям, которые, оказавшись в трудном положении, пытаются найти поддержку у других, Барбара сочла, что поездка к матери станет достойным возмещением за успешную вербовку сторонников среди друзей и близких инспектора Линли. К тому же сегодня она уже достаточно настрадалась, и ей хотелось как-то отвлечься.

Миссис Хейверс была великим мастером по изобретению спасительных уходов от реальной жизни, поскольку сама не часто возвращалась в нее. Барбара нашла мать в садике за домом, где она увлеченно складывала пазл. Крышка от коробки с игрой опиралась на банку из-под майонеза, заполненную разноцветным песком, красиво разделенным по цвету на пять перетекающих друг в друга уровней. Картинка на этой крышке изображала елейного мультяшного принца, прекрасно сложенного и демонстрирующего степень обожания, приличествующую ситуации: он надевал хрустальную туфельку с высоким каблучком на тонкую и почему-то лишенную пальчиков ножку Золушки, а две ее сводные сестры, толстые как коровы и надутые от злости, завистливо поглядывали на нее, получив вполне заслуженную отповедь.

Благодаря деликатной помощи сиделки и санитарки миссис Фло (так называли Флоренс Маджентри трое ее пожилых подопечных и их родственники) миссис Хейверс удалось успешно собрать фигурку Золушки, частично ее сводных сестер, пристроить в нужные места руку принца с хрустальной туфелькой, его мужественный торс и согнутую в колене левую ногу. Однако в тот момент, когда Барбара подошла к матери, та упорно пыталась посадить голову принца на плечи одной из сестер, а когда миссис Фло мягко направила ее руку к нужному месту, миссис Хейверс закричала: «Нет, нет, нет!» — и резко смешала всю собранную картинку, заодно перевернув банку с живописно уложенным песком и рассыпав его по столу.

Вмешательство Барбары не спасло ситуацию. Навещая приют, Барбара никогда не могла быть уверена, узнает ли ее мать, и сегодня в затуманенном сознании миссис Хейверс ее дочь предстала одной малоприятной особой, Либби О'Рурк, которую она со школьных лет считала искусительницей. Видимо, Либби О'Рурк в юности была женским воплощением Джорджи-Порджи,[17] и вина ее заключалась в том, что она поцеловалась с парнем, который считался кавалером миссис Хейверс. Этот наглый поступок вызвал у миссис Хейверс непреодолимую жажду мщения, и она начала разбрасывать картонные детали пазла и выкрикивать ругательства, расцвеченные такими языковыми перлами, каких Барбара и представить не могла в лексиконе матери, а под конец разрыдалась. В подобных ситуациях использовался особый подход: нужно было убедить мать уйти из сада, подняться в ее комнату и уговорить на достаточно долгий и внимательный просмотр семейного альбома, на страницах которого круглое курносое лицо Барбары мелькало так часто, что она просто не могла быть той самой противной Либби.

— Но у меня нет дочки — возразила миссис Хейверс скорее испуганным, чем озадаченным тоном, когда ей пришлось признать, что Либби О'Рурк, причинившая ей такие огорчения, не посмела бы оказаться в семейном альбоме. — Мамочка не разрешает мне заводить детей. У меня есть только куклы.

Барбара не знала, что на это ответить. Ум ее матери так часто совершал почти непредсказуемые и извилистые путешествия в прошлое, что она давно оставила тщетные попытки возращения миссис Хейверс в реальность при помощи каких-либо доводов. Поэтому, отложив альбом, она не стала больше возражать, аргументировать или взывать к разуму. Она просто взяла один из красочных туристских журналов, которые обожала просматривать ее мать, и провела полтора часа, сидя на кровати бок о бок с женщиной, забывшей даже о том, что она родила дочь, и разглядывая вместе с ней живописные пейзажи Таиланда, Австралии и Греции.

Именно во время этого просмотра сознание Барбары наконец пробило внутреннюю оборону и мысленный голос, ранее осуждавший действия Линли, начал вести спор с новым голосом, допускавшим, что ее собственные действия можно назвать непродуманными. В ее голове происходила своеобразная бессловесная дискуссия. Одна сторона настаивала, что инспектор Линли — отвратительный педант. Другая возражала, что, даже будучи педантом, он не заслуживает ее предательства. А она поступила как предатель. То, что она приехала в Челси и жаловалась на него его близким друзьям, трудно назвать поведением преданного друга. С другой стороны, он сам также предал Барбару. Присвоив себе право усилить меру ее официального наказания и отстранив ее от участия в новом деле под надуманным предлогом, что ей, мол, нужно ненадолго затаиться, он наглядно показал, на чью сторону он встал в ее борьбе за спасение профессиональной шкуры.

Вот такой жаркий спор бушевал в ее душе. Он начался, когда она, листая с матерью журналы, утешала больную яркими рассказами о счастливых временах, проведенных на Крите, в Микенах, Бангкоке и Перте. Он продолжался с неослабевающей силой, когда она уже под вечер ехала из Гриифорда обратно в Лондон. Даже включенная на полную громкость добрая старая запись группы «Флитвуд Мак» не смогла заглушить спорящих голосов в голове Барбары. Потому что всю поездку в пение Стиви Никс вплеталось меццо-сопрано совести Барбары, и эта нравоучительная кантата упорно отказывалась исчезнуть из ее головы.

«Он заслужил, заслужил, заслужил это!» — беззвучно кричал голос ее обиды.

«Но как ты сама при этом выглядела, моя милая?» — вопрошал голос ее совести.

Барбара все еще не нашла ответа на этот вопрос к тому моменту, когда прибыла на Стилс-роуд и ловко втиснула свою «мини» на парковочное место, только что покинутое автомобилем, едва вместившим женщину с тремя детьми, двумя собаками и чем-то похожим на виолончель

с ножками. Закрыв свою машину, она устало потащилась в сторону Итон-Виллас, смакуя чувство усталости, поскольку усталость предвещала сон, а сон предвещал угасание жаркого спора внутренних голосов.

Однако когда Барбара свернула за угол и подошла к желтому эдвардианскому дому, за которым находилось ее крошечное жилище, то услышала другие голоса. Новые, реальные голоса доносились с выложенной плитами площадки перед окнами квартиры цокольного этажа. И один из этих голосов — детский — окрасился оттенком ликующей радости, как только Барбара вошла в ярко-оранжевую калитку.

Барбара! Привет, привет! Мы с папой пускаем мыльные пузыри. Иди к нам и посмотри. Когда они попадают на свет, то сияют, как радуга. Ты видела такое, Барбара? Ну же, смотри, смотри!

Девочка и ее отец сидели на деревянной скамейке перед их квартирой, причем дочь была озарена последними лучами заходящего солнца, а отец скрывался в глубокой тени, прорезаемой огоньком его сигареты, похожим на светлячка. Отец нежно погладил дочку по голове и встал с присущей ему церемонностью.

— Вы к нам присоединитесь? — спросил у Барбары Таймулла Ажар.

— Да, да, да! — закричала девочка. — После пузырей мы будем смотреть по видику «Русалочку». А на угощение у нас есть глазированные яблоки. Правда, у нас их всего два, но я поделюсь с тобой. Мне все равно не съесть одной целое яблоко.

Девочка соскользнула со скамейки и вприпрыжку побежала по газону навстречу Барбаре, потряхивая трубочкой для пускания воздушных пузырей и оставляя за собой вереницу радужных шаров.

— «Русалочку», вот как? — задумчиво сказала Барбара. — Даже не знаю, Хадия. Мне никогда особенно не нравились диснеевские фильмы. Все эти парни в доспехах, вызволяющие из беды худосочных принцесс…

— Но этот-то про русалочку, — прервала ее Хадия.

— Отсюда и название. Ну да. Верно.

— И ее не сможет спасти никакой парень в доспехах, потому что он тяжелый и сразу утонет. И вообще никто ее там не спасает. Она сама спасает принца.

— С таким поворотом сюжета я, пожалуй, могу смириться.

— Ты, наверное, еще не видела этот фильм? Ну так сегодня сможешь увидеть. Только приходи к нам. — Хадия крутилась на месте, окружая себя кольцом воздушных пузырей. Ее длинные толстые косы взлетали за спиной, а стягивающие их серебряные ленты поблескивали словно стрекозы. — Эта русалочка просто прелесть. У нее золотые волосы.

— Видимо, они хорошо смотрятся на фоне ее чешуи.

— А на груди у нее две симпатичные маленькие ракушки.

Для наглядности Хадия приложила к своей плоской груди ладошки, сложенные в форме чашечек.

— А-а, для защиты стратегически важных мест, — понимающе кивнула Барбара.

— Разве ты не хочешь посмотреть кино вместе с нами? Ну пожалуйста. Не забывай, что у нас еще есть целых два глазиро-о-ованных я-я-яблока… — протянула она для убедительности.

— Хадия, — тихо сказал отец, — приглашение совсем не обязательно повторять дважды. — И добавил, обращаясь к Барбаре: — В общем, мы были бы очень рады, если бы вы зашли к нам.

Барбара обдумала его предложение. Вечер, проведенный с Хадией и ее отцом, предоставлял возможность развлечься по полной программе, и эта мысль пришлась ей по душе. Хорошо было бы посидеть в обнимку с ее маленькой подружкой, поваляться на мягких подушках, заложив руки за голову и болтая ногами в воздухе в такт музыке. Потом, когда Хадия отправится в кровать, можно будет еще пообщаться с отцом малышки. Таймулла Ажар тоже надеялся на такую приятную перспективу. Этот обычай сложился у них в последние месяцы вынужденного бездействия Барбары. А последние несколько недель они виделись особенно часто, и их разговоры постепенно вышли за пределы банальных или вежливых тем, обсуждаемых малознакомыми людьми, и стали напоминать задушевные беседы двух личностей, испытывающих друг к другу симпатию.

Однако в этом-то и заключалось препятствие. Дружеское общение предполагало, что Барбаре придется рассказать о встречах с Хильером и Линли. Придется сообщить правду о своем понижении в звании и о том, что ее заменили человеком, в котором она видела конкурента. А поскольку восьмилетняя дочь Ажара и была тем самым ребенком, чью жизнь Барбара спасла в Северном море, предприняв отчаянные, импульсивные действия — действия, которые она умудрялась скрывать от Ажара все три месяца, прошедших после той злополучной погони за катером, — то Ажар мог почувствовать себя ответственным за крушение ее карьеры, а это было совсем ни к чему.

— Хадия, — сказал Таймулла Ажар, заметив молчаливую задумчивость Барбары, — я думаю, что на сегодня хватит мыльных пузырей. Отнеси-ка это в комнату и подожди меня дома, пожалуйста.

Хадия нахмурила лобик и огорченно заморгала.

— Но, папуля, а как же маленькая русалочка?

— Мы посмотрим ее, как и собирались, Хадия. А пока отнеси пузыри в свою комнату.

Девочка бросила на Барбару умоляющий взгляд.

— Больше половины глазированного яблока, — сказала она, — если ты захочешь, Барбара.

— Хадия!

Она лукаво улыбнулась и убежала в дом.

Вытащив из нагрудного кармана безупречно чистой белой рубашки пачку сигарет, Ажар предложил ее Барбаре. Она с благодарностью взяла сигарету и прикурила от его зажигалки. Он молча наблюдал за Барбарой, пока она сама не выдержала и не заговорила:

— Я выжата как лимон, Ажар. Пожалуй, сегодня мне придется отказаться от вашего приглашения. Но тем не менее спасибо. Передайте дочери, что в другой раз я с удовольствием посмотрю с ней какой-нибудь фильм. Будем надеяться, что его героиня Fie окажется похожей на карандаш с силиконовой грудью.

Ажар не сводил с нее внимательного взгляда. Он изучал ее с той дотошностью, с какой иные покупатели изучают в супермаркете этикетки на консервных банках. Барбаре мучительно захотелось отвести глаза, но она сумела выдержать его взгляд. Он сказал:

— Сегодня вы, должно быть, вернулись к работе.

— Почему вы так…

— Судя по одежде. Значит, ваша… — он замялся, подыскивая наиболее деликатное определение, — ваша ситуация в Скотленд-Ярде разрешилась, Барбара?

Лгать не имело смысла. Хотя ей удалось скрыть от него истинную причину ее рабочих неприятностей, он знал, что она торчала дома из-за вынужденного отпуска, связанного с дисциплинарным разбирательством. С завтрашнего дня ей вновь придется каждое утро вытаскивать себя из кровати и тащиться в Ярд, поэтому рано или поздно он заметит, что она больше не разгуливает по утрам в Риджентс-парке, подкармливая прожорливых уток.

— Да, сегодня все разрешилось, — признала Барбара и так глубоко затянулась сигаретой, что ей пришлось отвернуться, чтобы выдохнуть дым в сторону, а заодно и отвести глаза.

— Правда? Но зачем я спрашиваю? На вас форменная одежда, значит, все закончилось хорошо.

— Верно. — Улыбка у нее получилась далеко не искренняя. — Все закончилось. Полностью. У меня по-прежнему есть доходное занятие все в той же полиции, и мой пенсионный фонд продолжает расти.

Она потеряла лишь доверие единственного важного для нее человека в Скотленд-Ярде, но это не стоило упоминания. Барбара даже не представляла, когда сможет заговорить об этом.

— Это хорошо, — сказал Ажар.

— Верно. Это замечательно.

— Я рад, что та история в Эссексе не повредила вашей работе в Лондоне.

И опять ей пришлось выдержать пристальный и прямой взгляд его темных глаз, блестящих, как шоколадное драже, на фоне коричневато-ореховой кожи, поразительно гладкой для тридцатипятилетнего мужчины.

— Ну, в общем, да, — сказала она. — Все разрешилось просто великолепно.

Кивнув, он наконец отвел от нее глаза и взглянул на выцветшее вечернее небо. Свет лондонских огней позволяет увидеть лишь самые яркие звезды. И даже их сияние с трудом прорывается сквозь покрывало грязно-серого смога, который не в силах рассеять надвигающаяся тьма.

— В детстве меня лучше всего успокаивала ночная тишина, — тихо произнес Ажар. — В Пакистане наша семья отходила ко сну но старым традициям: мужчины и женщины спали в разных комнатах. Поэтому по ночам, лежа рядом с отцом, братом и дядюшками, я всегда чувствовал себя в полной безопасности под их надежной защитой. Повзрослев и приехав в Англию, я забыл о том ощущении. То, что успокаивало меня в прошлом, стало, напротив, смущать меня. Я вдруг осознал, что вспоминаю лишь звуки похрапывания отца и дядюшек да запахи, исходящие от пускающего ветры брата, Постепенно привыкнув к личной спальне, я подумал, что мне повезло наконец отделаться от их соседства и теперь я мету проводить ночи либо в одиночестве, либо в приятной компании. И до сих пор меня это только радовало. Но сейчас я вдруг понял, что мне хочется вернуть тот старый обычай, когда любое, самое тяжкое бремя или скрытую в душе тайну не приходилось нести или терпеть в одиночестве, по крайней мере ночью. Его слова звучали так утешительно, что Барбаре вдруг захотелось ухватиться за его приглашение и найти в разговоре с ним желанное успокоение. Но она взяла себя в руки и сказала:

— Видимо, в Пакистане не готовят детей к жизни в реальном мире.

— А каков он, этот реальный мир?

— Тот, что постоянно напоминает нам: мы все одиноки.

— И вы верите, что это правда, Барбара?

— Я не просто верю. Я это знаю. Мы проводим дни, пытаясь сбежать от ночных дум. Мы работаем, развлекаемся, занимаем себя разными делами. Но потом вновь приходит время сна, и от этого никуда не деться. Даже если мы делим с кем-то постель, их способность сладко спать, когда мы мучаемся от бессонницы, достаточно ясно говорит нам, что каждый из нас сам по себе.

— Так подсказывает вам философия пли жизненный опыт?

— Ни то ни другое, — сказала Барбара. — Просто такова жизнь.

— Но жизнь можно изменить, — возразил Ажар.

Последнее замечание тревожным набатом взорвалось в голове Барбары и быстро затихло. Если бы это возражение исходило от любого другого мужчины, то его можно было бы истолковать как приглашение к дальнейшему разговору. Но Барбара давным-давно поняла, что она не из тех красоток, с которыми любят поболтать парни. И даже если ей случалось порой выглядеть привлекательно, то сейчас был явно не тот случай. Сумеречное рандеву с коротышкой в мятом льняном костюме, придававшем ей сходство с бесполой поганкой, едва ли возбудило бы даже самого непритязательного кавалера. Поэтому она лишь сказала:

— Ну что ж, бывает и так, — и, бросив сигарету на землю, придавила ее носком туфли. — В общем, приятного вам вечера. Развлекайтесь вместе с русалочкой. И спасибо за сигаретку. Мне ее как раз не хватало.

— Всем чего-то не хватает.

Ажар вновь полез в нагрудный карман. Барбара подумала, что в ответ на ее благодарность он собирается предложить очередную сигарету. Но вместо этого он протянул ей сложенный листок бумаги.

— Сюда заходил сегодня один джентльмен, искал вас. Потом попросил меня обязательно передать вам эту записку. Сказал, что сначала хотел оставить ее в дверной щели, но побоялся, что она пропадет.

— Джентльмен?

Барбара знала только одного мужчину, к которому незнакомый с ним человек мог бы автоматически применить это слово. Она взяла записку, почти не надеясь на такое чудо. И оказалась права, поскольку почерк на листке бумаги, вырванном из блокнота на пружинках, принадлежал вовсе не Линли. Барбара внимательно прочла восемь слов: «Позвони мне на пейджер, как только получишь записку». Далее следовал номер пейджера. Подписи не было.

Барбара вновь сложила записку. При этом она заметила то, что было написано на наружной стороне и что, вероятно, уже увидел и истолковал по-своему Ажар, прежде чем вручил ей послание. На внешней стороне листка крупными печатными буквами было написано: «ДК Хейверс». «К» в данной аббревиатуре означало «констебль». Вот это-то Ажар и понял.

Она встретила его взгляд.

— Похоже, меня опять подключили к делу, — бодро сказала она со всей возможной искренностью. — Спасибо вам, Ажар. Тот парень не сказал, где он будет дожидаться звонка?

Ажар отрицательно качнул головой.

— Он просил только обязательно передать записку вам в руки.

— Ладно. Спасибо.

Она кивнула ему на прощание и, развернувшись, пошла в сторону своего дома.

Ажар поспешно окликнул ее по имени, но, когда она остановилась и оглянулась, он старательно изучал мостовую.

— Не могли бы вы рассказать мне…

Его голос сошел на нет. Он вновь поднял на нее глаза, что, казалось, стоило ему немалых усилий.

— Что рассказать? — как можно спокойнее спросила Барбара, старясь не обращать внимания на холодок, пробежавший по спине.

— Рассказать… как чувствует себя ваша мать, — закончил Ажар.

— Мама? Ну, в общем… Она ужасно расстраивается, когда пазлы не складываются в картинку, а в остальном, по-моему, у нее все в порядке.

Он улыбнулся.

— Что ж, это приятная новость.

И, тихо пожелав ей доброй ночи, ушел в свой дом.

Барбара направилась к своему обиталищу, маленькому коттеджу, прятавшемуся в глубине дворового садика. Увитый ветвями белой акации, он ненамного отличался от отдельного сарая со всеми удобствами. Войдя в дом, Барбара тут же скинула с себя жакет, бросила нитку фальшивого жемчуга на стол, служивший иногда также гладильной доской, и прошла к телефону. На автоответчике не было никаких сообщений. Неудивительно. Она набрала номер пейджера, добавила свой собственный номер и стала ждать.

Спустя пять минут раздался телефонный звонок. Она заставила себя подождать и взяла трубку только после четырех сдвоенных сигналов. Нет никаких причин для отчаяния, решила она.

Звонил ей, как оказалось, Уинстон Нката, и ее спина мгновенно выпрямилась, когда она услышала безошибочно узнаваемые мелодические интонации голоса, в котором смешались акценты выходцев из Ямайки и Сьерра-Леоне. Нката сказал, что находится неподалеку, за углом на Фарм-роуд, в баре «Сенной таверны», где доедает баранину с соусом карри и рисом. Далее Нката заметил:

— Еда тут, конечно, совсем не та, что мама предложила бы любимому сыночку, но все же лучше фаст-фуда из «Макдоналдса», хоть и не намного. — Сообщив, что он уже собирался вернуться к ее дому, Нката уточнил: — Зайду к тебе минут через пять, — и отсоединился прежде, чем Барбара успела сказать, что меньше всего хотела бы лицезреть его дурацкую физиономию.

Положив трубку, Барбара выругалась себе под нос и пошла к холодильнику за подкормкой.

Пять минут затянулись до десяти, десять переросли в четверть часа, а Нката все не появлялся.

«Вот зараза, — подумала Барбара. — Хороши шуточки!»

Она зашла в ванную комнату и включила душ.

Линли быстро подавил удивление, вызванное скрытностью Энди Мейдена, утаившего от жены, что их дочь стала жертвой преступления. Учитывая, что пустошь Колдер-мур находилась в районе, где происходило множество несчастных случаев, бывший коллега Линли по непонятной причине позволил своей жене пребывать в заблуждении, что их дочь разбила голову, упав со скалы в каком-то уединенном месте, где не могла получить своевременную помощь.

Осознав, что все произошло иначе, Нэн Мейден сгорбилась, прижала локти к бокам и закрыла рот сжатыми в кулаки руками. Однако она не расплакалась — либо была слишком потрясена и оцепенела от горя, не в состоянии постичь эту новость, либо, напротив, сразу поняла все значение этого факта. Она лишь хрипло пробормотала:

— О боже, боже мой, боже мой.

Инспектор Ханкен мгновенно определил, что скрывается за ее реакцией. Он уставился на Энди Мейдена откровенно неодобрительным взглядом, хотя и не стал требовать немедленных объяснений. Как умный коп, он выжидал удобного момента.

Мейден выжидал по тем же причинам. Однако он, очевидно, пришел к выводу, что необходимо как-то объяснить свое непонятное поведение.

— Милая, мне очень жаль, — сказал он Нэн. — Я не смог… Прости меня. Нэн. Я едва выдержал то, что она умерла, и даже не представлял… не представлял, как сообщить… как рассказать о подробностях…

На мгновение он замолчал, чтобы включить внутренние ресурсы полицейского, привыкшего к дозированному восприятию, помогающему пережить весь ужас тяжелейшей утраты. Его правая рука, державшая переданный женой мячик, продолжала судорожно сжиматься и разжиматься.

— Прости, Нэн, — отрывисто сказал он.

Нэн Мейден подняла голову. Она пристально взглянула на Энди, потом положила на плечо мужа дрожащую руку и перевела взгляд на Ханкена.

— Не могли бы вы… — Ее губы задрожали. Она умолкла и, совладав с волнением, договорила: — Рассказать мне, что произошло.

Инспектор Ханкен ограничился минимумом подробностей: он сказал, где и как убили Николь Мейден, но в детали дела не вдавался.

— Она долго мучилась? — спросила Нэн. когда Ханкен завершил лаконичное сообщение. — Я понимаю, что вы не можете сказать наверняка. Но если хоть что-то подсказало вам, что в итоге… хоть что-то…

Линли передал ей слова патологоанатома.

Нэн обдумала полученную информацию. В тишине раздавалось лишь громкое хрипловатое дыхание Энди Мейдена. Наконец Нэн сказала:

— Мне нужно было знать, потому что… Как вы думаете… Могла ли она звать кого-то из нас… Может, надеялась на… или нуждалась…

Ее глаза наполнились слезами, и она умолкла. Слушая ее сбивчивые вопросы, Линли вспомнил давнее дело болотных убийц, вспомнил о чудовищной магнитофонной записи, сделанной Майрой Хиндли и ее подельником, и о том, как страдала мать погибшей девочки, когда в суде прокрутили пленку и она услышала ужасные крики ее умирающего ребенка, зовущего на помощь маму. Ему подумалось, что некоторые улики не следует предъявлять на публичном слушании, поскольку они лишь усугубляют горе родственников. Он сказал:

— Эти удары сразу лишили ее сознания. Она так и не пришла в себя.

Нэн Мейден кивнула.

— А на ее теле были другие… Была ли она… Может, кто-то…

— Никто ее не пытал и не мучил, — вмешался Ханкен, словно тоже почувствовал необходимость проявить милосердие к матери погибшей. — Ее никто не насиловал. Позже у нас будет более полный отчет, но на данный момент нам известно, что именно удары по голове стали причиной… — он помедлил, подбирая слова, способные уменьшить боль, — причиной того, что она пережила.

Линли заметил, что рука Нэн Мейден сжала плечо мужа. Энди Мейден сказал:

— Она выглядела спящей. Белой как мел, но все-таки просто спящей.

— Как бы я хотела, чтобы этого не было! — сказала Нэн. — Но это невозможно.

«И ничего уже не изменишь», — подумал Линли.

— Энди, мы провели предварительную идентификацию второго убитого. Нам нужно спешно собрать всю информацию. Мы полагаем, что парня звали Теренс Коул. Есть его лондонский адрес, в районе Шоредича. Вам знакомо это имя?

— Так она была не одна? — Взгляд, брошенный Нэн Мейден на мужа, показал полицейским, что он утаил от нее и эту информацию. — Энди?

— Она была не одна, — подтвердил Мейден.

Ханкен прояснил ситуацию для Нэн, объяснив, что все вещи, принадлежавшие, судя по всему, одному человеку, — и позднее Мейденам придется подтвердить, принадлежали ли они их дочери, — все вещи обнаружены на палаточной стоянке в Девяти Сестрах, как и труп молодого парня, у которого при себе не было никаких вещей, кроме одежды на теле.

— А тот мотоцикл, что стоял рядом с ее машиной… — Мейден быстро сложил вместе имеющиеся факты. — Он принадлежал ему?

— Теренсу Коулу, — уточнил Ханкен. — Пока нет никаких заявлений о краже мотоцикла, и никто не приходил забрать его. Он зарегистрирован на адрес в Шоредиче. Мы уже направили туда человека для выяснения дел, но, судя по всему, мы не ошибаемся насчет личности второго убитого. Так знакомо кому-то из вас это имя?

Мейден медленно покрутил головой.

— Коул? Я не слышал. А ты, Нэн?

Его жена сказала:

— Я тоже не знаю его. И Николь… Она рассказала бы о нем, если бы он был ее другом. Она займа бы с ним сюда и познакомила с нами. Конечно зашла бы. правда? В общем… так она обычно поступала.

Тогда проницательный Энди Мейден, недаром столько лет служивший в полиции, задал логичный вопрос:

— А что, если Ник… — Он помедлил и, словно желая подготовить жену, осторожно положил руку ей на колено. — Что, если она просто оказалась в неудачное время в неудачном месте? Может быть, целью убийства был именно тот парень? Ты как считаешь, Томми?

— В любом другом случае это было бы более чем вероятно, — признал Линли.

— Но не в данном случае? Почему?

— Взгляните на это.

Ханкен положил на стол копию записки, обнаруженной в кармане Николь Мейден.

Мейдены прочли написанные там четыре слова: «Эта сучка поимела своё», а Ханкен сообщил им, что оригинал записки найден в кармане их дочери.

Энди Мейден долго не сводил глаз с записки. Он перебросил красный мячик в левую руку и сжал его.

— О господи. Вы думаете, кто-то пришел туда специально, чтобы убить ее? Кто-то выслеживал ее, чтобы убить? То есть это не было случайным столкновением с чужаком? Или какой-нибудь глупой ссорой по ничтожному поводу? Или всплеском ярости какого-то психопата, убившего ее и того парня?

— Это сомнительно, — сказал Ханкен. — Но вы ведь не хуже нас знаете процедуру следствия.

Этим замечанием он, по-видимому, хотел сказать, что Энди Мейдену как бывшему офицеру полиции известно, что любые версии, связанные с убийством его дочери, будут проработаны.

— Если кто-то отправится в ту рощу специально, чтобы убить вашу дочь, то надо выяснить мотивы его поступка, — добавил Линли.

— Но у нее не было врагов! — воскликнула Нэн Мейден. — Я понимаю, что так готова заявить любая мать, но в данном случае это правда. Николь все любили. Она была добрым человеком.

— Очевидно, что не все, миссис Мейден, — возразил Ханкен.

Он выложил на стол копии анонимных посланий, найденных на поляне.

Энди Мейден и его жена прочли их молча, не выражая никаких эмоций. И Нэн опять-таки заговорила первой. Ее муж не мог оторвать взгляда от писем. Оба они сидели неподвижно, как статуи.

— Это невозможно, — заявила Нэн. — Николь не могла получать такие письма. Вы ошибаетесь, если думаете, что они адресованы ей.

— Почему?

— Потому что мы никогда не видели их. А если бы кто-то ей угрожал, кто угодно, она сразу рассказала бы нам обо всем,

— А если ей не хотелось волновать вас…

— Нет, пожалуйста, поверьте мне. Это не в ее характере. Ей даже в голову не пришло бы оберегать нас от волнений и прочих переживаний. Она всегда предпочитала говорить нам правду. — Нэн наконец пошевелилась, подняла руку и откинула назад волосы, словно это лаконичное движение могло придать больше убедительности ее словам. — Если бы у нее назрели какие-тонеприятности, она поделилась бы с нами. Такой она была. Она рассказывала нам обо всем. Обо всем. Честно. — И, бросив серьезный взгляд на мужа, добавила: — Верно. Энди?

Он заставил себя отвернуться от писем. Его лицо, и так выглядевшее бескровным, побледнело еще сильнее.

— Мне не хочется так думать, но это лучший из возможных ответов, если кто-то действительно следил за ней… или уже поджидал там… Если это была не случайная встреча с каким-то маньяком, убившим ее и того парня.

— Вы о чем? — спросил Линли.

— Особый отдел, — с трудом выговорил Энди. — За годы работы я пересажал множество мерзавцев. Наемные убийцы, наркодилеры, гангстеры, заправилы преступного мира. Вы знаете их лишь по именам, а я очень долго якшался с этим дерьмом.

— Нет, Энди! — запротестовала его жена, очевидно догадавшись, к чему он клонит. — Это не имеет к тебе никакого отношения.

— Кто-то отсидел срок, нашел нас здесь и довольно долго следил за нами, выясняя наши привычки. — Он повернулся к жене. — Понимаешь, как это могло случиться? Кто-то вышел на свободу и решил отомстить мне, Нэнси. Он напал на Ники, так как знал, что, нанеся удар моей дочери, моей девочке, он будет убивать меня постепенно… обрекая на мучительное существование…

Линли заметил:

— Конечно, мы не можем исключать такую возможность. И если, как вы сказали, у вашей дочери не было врагов, то остается единственный вопрос: у кого был мотив? Если вышел на свободу тот, кого вы упекли за решетку, Энди, то нам нужно знать его имя.

— О господи, да их были десятки!

— В Ярде мы поднимем все ваши старые дела, но вы могли бы помочь нам, указав хотя бы приблизительное направление. Если в вашей памяти всплывает какое-то особое расследование, то вы существенно облегчите нам работу, перечислив причастных к нему лип.

— У меня сохранились дневники.

— Дневники? — спросил Ханкен.

— Когда-то я подумывал… — Мейден иронично, словно посмеиваясь над собой, покачал головой. — Я подумывал, выйдя в отставку, заняться сочинительством. Писать мемуары о собственной персоне. Но этот отель постоянно требовал внимания, и я так и не взялся за перо. Хотя дневники остались. Если я загляну в них, то, вероятно, чье-то имя или лицо…

Он слегка сгорбился, словно бремя ответственности за смерть дочери всей тяжестью легло на его плечи.

— Ты ничего не знаешь наверняка, — сказала Нэн Мейден. — Энди, пожалуйста, не взваливай вину на себя.

Ханкен сказал:

— Мы проверим все возможные варианты. Так что если…

— Тогда проверьте и Джулиана, — вызывающе бросила Нэн Мейден, словно решила доказать полицейским, что есть и другие подозрительные ходы помимо тех, что ведут в прошлое ее мужа.

Мейден сказал:

— Нэнси, не надо…

— Кто такой Джулиан? — спросил Линли.

Джулиан Бриттон, сообщила им Нэн. Он на днях обручился с Николь. Разумеется, Нэн ни в чем его не подозревает, но если уж полицейские будут собирать все сведения, то им понадобится поговорить и с Джулианом. Николь разговаривала с ним за день до того, как отправиться в этот поход. Она могла поделиться чем-то с Джулианом, даже показать ему что-то, что в итоге может открыть полицейским новые направления расследования.

Линли подумал, что это вполне разумное предложение. Он записал фамилию и адрес Джулиана. Нэн Мейден дала полную информацию.

Ханкен, со своей стороны, погрузился в размышление. Он не промолвил больше ни слова, пока они с Линли не вернулись к машине.

— Знаете, все это, скорее всего, никуда не ведет.

Он включил зажигание, вывел машину со стоянки и, объехав отель, остановился перед фасадом Мейден-холла. Под вялое урчание мотора он задумчиво изучал взглядом старое каменное здание.

— Что именно? — спросил Линли.

— Особый отдел. Мститель, явившийся из прошлой жизни. Слишком уж удобное объяснение, вам не кажется?

— Удобное? Странный выбор слова в применении к следственной версии и возможным подозреваемым, — заметил Линли. — Если, конечно, у вас не возникла более достоверная гипотеза… — Он глянул на отель. — Кого вы подозреваете, Питер?

— Вы знаете Белогорье? — резко спросил Ханкен. — Оно тянется от Бакстона до Эшбурна и от Мэтлока до Каслтона. Тут полно холмистых долин, пустошей, охотничьих и лесных троп. В общем, все, что нас окружает… — он сделал рукой широкий жест, — это Белогорье. Включая и дорогу, по которой мы сюда приехали.

— И что?

Ханкен развернулся на сиденье и в упор посмотрел на Линли.

— А то, что в этом огромном районе Энди Мейден ухитрился найти машину своей дочери, скрытую из виду за каменной придорожной стеной. Один, без всякой помощи. Надо ли добавлять что-то к этому, Томас?

Линли посмотрел на здание отеля: его окна, словно закрывающиеся глаза, отражали последние лучи вечернего света.

— Почему вы не рассказали мне раньше? — спросил он напарника.

— Я не придавал этому значения, пока наш коллега не завел разговор про Особый отдел. И пока не выяснилось, что Энди утаил правду от жены.

— Он хотел постепенно подготовить ее. Кто на его месте поступил бы иначе? — спросил Линли.

— Тот, у кого совесть чиста, — отрезал Ханкен.

Приняв душ и переодевшись в свои самые удобные брюки с резинкой на талии, Барбара вернулась к легкому ужину — остаткам готовой свинины с рисом, которая в холодном виде вряд ли вошла бы в десятку чьих-то любимых кулинарных блюд. Именно тогда притащился Нката, заявив о себе двумя резкими ударами в дверь. Держа в руке полупустой контейнер, Барбара распахнула дверь и нацелила на него палочки для еды.

— У тебя что, остановились часы? На сколько, по-твоему, растяжимы пять минут, Уинстон?

Он без приглашения шагнул внутрь, сияя на полную мощность белозубой улыбкой.

— Извини. Перед выходом у меня опять зазвонил пейджер. Шеф. Пришлось сначала перезвонить ему.

— Ну конечно. Нельзя же заставлять ждать его светлость.

Нката пропустил ее шуточку мимо ушей.

— Чертовски удачно, что в этом пабе так медленно обслуживают. Я мог бы слинять оттуда полчаса назад и уже, наверное, подъезжал бы к Шоредичу, откуда мне вряд ли захотелось бы возвращаться к тебе. Забавно, правда? Как говорит моя мама, чему быть, того не миновать.

Барбара молча смотрела на него, прищурив глаза. Она пребывала в замешательстве. Ей хотелось отчитать Нкату за оставленную записку, а особенно за бросающегося в глаза «констебля», но его веселый вид помешал ей сделать это. Беспечность визитера озадачивала не меньше, чем сам факт его появления в ее доме. Он мог бы, по крайней мере, выглядеть встревоженным или смущенным.

— Дербиширское преступление подкинуло нам два трупа и один лондонский след, требующий проверки, — сообщил ей Нката. Он подробно рассказал историю о жертвах убийства, о бывшем сотруднике Особого отдела, об анонимных письмах, сделанных из газетных вырезок, и об угрожающей записке, написанной от руки. — Мне велели проверить один адресок в Шоредиче. где, возможно, жил тот парень. Если я найду там кого-то, кто мог бы опознать его, то утром поеду обратно в Бакстон… Но надо еще заглянуть в архивы Ярда. Инспектор как раз велел мне организовать этот поиск. Потому-то он и позвонил. Не сумев скрыть волнения, Барбара спросила:

— Линли просил подключить меня?

Нката на мгновение отвел глаза, но этого было достаточно. Барбара вновь опустилась на грешную землю.

— Понятно. — Она отнесла пластиковый контейнер на кухонный стол. Желудок с трудом принимал холодную свинину, а ее противный привкус точно прилип к языку. — Раз он не знает, что ты решил подключить меня, то с моей стороны разумнее будет отказаться. Верно ведь, Уинстон? Ты же можешь взять в помощники кого-то другого.

— Ну, могу, конечно, — сказал Нката. — Можно задействовать дежурный состав. Или подождать до утра, и пусть тогда начальство само выбирает. Но тогда тебя, чего доброго, подключат к Стюарту, Хейлу или Макферсону. А я сомневаюсь, чтобы ты предпочла хоть один из этих вариантов.

Он не упомянул о том, что стало легендой в их отделе: о неспособности Барбары установить нормальные рабочие отношения с упомянутыми инспекторами и о вызванном этим обстоятельством ее переводе в патрульные, откуда она вновь поднялась только благодаря сотрудничеству с Линли.

Барбару удивило столь невероятное великодушие со стороны этого констебля. Другой на его месте оставил бы ее в нынешнем подвешенном состоянии, чтобы укрепить свои собственные позиции и прибрать к рукам все то, чем занималась раньше она сама. Поведение Нкаты настораживало.

А Нката тем временем продолжал:

— Шеф велел также поработать с компьютером. Перелопатить архивы. Насколько я знаю, тебе не слишком по душе подобная работенка. Но я подумал, что ты захочешь съездить со мной в Шоредич — потому и заглянул сначала сюда, — а уж потом я подбросил бы тебя в Ярд и ты могла бы подключиться к архивным поискам. Если бы ты сумела быстро найти там что-нибудь важное, то… — Нката переступил с ноги на ногу и закончил с менее беспечным видом: — Это помогло бы тебе привести в порядок свои дела.

Барбара вытащила непочатую пачку сигарет, валявшуюся между усыпанным крошками тостером и коробкой с фруктовыми пирожными. Прикурив ее от включенной на плите газовой горелки, она попыталась осмыслить услышанное.

— Ничего не понимаю. Уинстон, это же твой шанс. Почему бы тебе не воспользоваться им на полную катушку?

— Какой шанс? — озадаченно спросил он.

— Сам знаешь какой. Подняться по служебной лестнице, покорить вершину, взлететь на луну. Мои акции, по мнению Линли, упали почти до нуля. Теперь у тебя появился шанс стать его правой рукой. Почему же ты не пользуешься им? Или, вернее, зачем ты даешь мне шанс реабилитироваться?

— Инспектор посоветовал мне подключить к работе второго детектива-констебля, — сказал Нката. — И я сразу подумал о тебе.

Вот и опять всплыло это противное звание «Детектив-констебль». Отвратительное напоминание о ее понижении: о том, кем она была и кем стала. Разумеется, Нката сразу подумал о ней. Самый простой способ утереть ей нос и намекнуть, что она уже не является его начальником, — это предложить ей стать его напарником!

— Ну-ну, — сказала она. — Значит, второго детектива-констебля. Кстати… — Она взяла записку, валявшуюся на столе рядом с бусами. — Наверное, мне следует поблагодарить тебя за оказанную услугу. А то я уже подумывала дать объявление в газету, чтобы известить широкую публику, но ты избавил меня от этой проблемы. Нката нахмурился.

— О чем ты говоришь?

— О записке, Уинстон. Неужели ты искренне считал, что я могла забыть о моем понижении? Или ты просто хотел напомнить, что мы теперь играем на равных, а то вдруг бы я забыла?

— Погоди-ка. Ты все поняла неправильно.

— Неужели?

— Точно.

— Не уверена. Иначе почему ты написал на записке «ДК Хейверс»? «К» — это «констебль». Прямо как ты.

— Да уж, самая очевидная причина в мире, — пробурчал Нката.

— А разве есть иное объяснение?

— Я же никогда не называл тебя Барбарой.

Она прищурилась.

— Что?

— Я никогда не называл тебя Барбарой, — повторил он. — Всегда обращался к тебе как к сержанту. Только так. И потом еще все это… — Он сделал широкий жест, обводя руками комнату, но подразумевая, как отлично поняла Барбара, весь прошедший день. — Я просто не знал, как теперь будет лучше: по имени или по званию. — Он нахмурился и, опустив голову, почесал затылок. — В любом случае, констебль — всего лишь звание. Оно не соответствует тому, кто ты есть на самом деле.

Барбара потеряла дар речи. Больше всего ее поразило, что его привлекательное лицо с уродливым шрамом выглядело теперь совсем растерянным. Она постаралась вспомнить все те дела, над которыми работала вместе с Нкатой. А припомнив их, убедилась, что он говорит правду.

Она скрыла свое смущение, сосредоточившись на курении. Затянулась, выпустила дым и, внимательно изучив сигарету, сбросила серый столбик пепла в раковину. Когда молчание стало тяготить ее, Барбара вздохнула.

— Господи, Уинстон. Извини. Черт меня побери!

— Легко, — сказал он. — Так ты в деле или нет?

— В деле, — ответила она.

— Отлично, — обрадовался он.

— И знаешь, Уинни, — добавила она, — зови меня просто Барбарой.

Глава 6

Они приехали в Шоредич уже затемно и с трудом нашли место для парковки на Чарт-стрит, заставленной рядами «фольксвагенов», «опелей» и «воксхоллов». Барбара испытала легкие угрызения совести, когда Нката подвел ее к роскошной серебристой машине Линли, настолько ценимой инспектором, что уже одно то, что он отдал ключи от нее подчиненному офицеру, являлось своеобразным жестом доверия. Ей самой брелок с этими ключами обломился всего лишь два раза, причем после длительного периода совместной работы. В сущности, вспоминая свое сотрудничество с Линли, она вдруг поняла, что вообще не представляет, как он мог доверить свою машину той ершистой особе, какой она была во время их первого общего расследования. И то, что он с такой легкостью отдал их Нкате, весьма красноречиво характеризовало ее с Линли взаимоотношения.

«Ну и ладно», — смиренно подумала Барбара. Она внимательно осматривала район, по которому они проезжали, отыскивая полученный в базе данных адрес владельца мотоцикла, найденного поблизости от места убийства в Дербишире.

Подобно множеству аналогичных районов Лондона Шоредич то хирел, то процветал, но всегда пользовался определенной популярностью. Это была густонаселенная местность, в плане представляющая собой червеобразный отросток земли, выползавший на северо-восток Большого Лондона из более основательного рабочего района Хакни. Поскольку он проходил по одной из границ лондонского Сити, то в нем встречались финансовые учреждения из числа тех, что обычно находились только внутри древних римских стен старого города. Другие кварталы получили промышленное или коммерческое развитие. А еще в Шоредиче до сих пор оставались следы древних деревень Хаггерстон и Хокстон, хотя эти следы порой и принимали лишь форму мемориальных досок, отмечавших места, где шлифовали трагедийное дарование Бербеджи[18] и где покоились останки сподвижников Уильяма Шекспира.

Проезд по оживленной магистрали Чарт-стрит мог сразу поведать всю историю района. На этой ломаной улице, протянувшейся от Ист-роуд до Питфилд-стрит, стояли как коммерческие учреждения, так и жилые дома. Некоторые здания отличались изящным современным дизайном, что вполне соответствовало облику Сити. Другие постройки ожидали от соседства с Лондоном чуда, называемого джентрификацией,[19] — чуда, которое могло изменить любую улицу, превратив ее буквально за несколько лет из трущобы в райское местечко для молодых предприимчивых яппи.

Выданный базой данных адрес привел их к ряду домов ленточной застройки, которые воспринимались как нечто среднее между двумя крайностями — обветшанием и обновлением. Эти кирпичные дома выглядели довольно уныло, и деревянные части отдельных строений остро нуждались в покраске, но за окнами интересующего их дома виднелись белые шторы, которые, по крайней мере снаружи, казались свежими и чистыми.

Парковочное место Нката нашел перед пабом «Мэри Ллойд». О» пристроил туда «бентли» с такой осторожностью, с какой, по мнению Барбары, мог бы действовать нейрохирург, вводя скальпель в мозг пациента. Резко распахнув дверцу, она выбралась из машины в тот момент, когда облеченный доверием инспектора констебль в третий раз передвинул машину на несколько сантиметров. Прикурив сигарету, она сказала:

— Уинстон, черт побери, не пора ли начать работу, ведь молодость-то уходит. Кончай копаться.

Нката добродушно усмехнулся.

— Я просто даю тебе время на традиционную сигаретку.

— Спасибо. Но мне не нужно выкуривать целую пачку.

Наконец, полностью удовлетворенный парковкой машины, Нката вылез из нее и включил сигнализацию. Он дотошно проверил каждую дверцу и, лишь убедившись, что все они надежно закрыты, шагнул к Барбаре, ожидавшей его на тротуаре. Они подошли к нужному дому: Барбара — покуривая, а Нката — задумчиво поглядывая по сторонам. Перед желтой входной дверью Нката остановился. Барбара подумала, что он дает ей время докурить сигарету, и ускорила процесс, активно заряжаясь никотином, как обычно делала перед началом чреватых неприятностями дел.

Но вот она уже выбросила горящий окурок, а Нката по-прежнему продолжал стоять столбом. Она сказала: Ну, чего ждем? Может, все-таки позвоним в дверь?

Он вздрогнул и встревоженно пробормотал:

— Мне все это впервой.

— Что впервой? А-а, являться с плохими вестями? Ладно, не бери в голову. К этому все равно нельзя привыкнуть.

Нката быстро взглянул на нее и печально улыбнулся.

— Странно, если подумать, — тихо произнес он с заметным акцентом, выдававшим его карибское происхождение.

— Что странно-то?

— А ведь копы однажды могли бы зайти с такой же новостью и к моей матери. В том случае, если бы я продолжал следовать привычкам буйной молодости.

— М-да. Ну что ж… — Она кивнула головой в сторону двери и поднялась на единственную ступеньку крыльца. — Все мы не без греха, Уинни.

Из-за неплотно пригнанной входной двери доносился слабый детский крик. Когда Барбара нажала кнопку звонка, крик усилился. Он становился все громче, и раздраженный женский голос сказал:

— Ну тише, тише. Хватит уже орать, Даррил. Ты и так уже привлек к себе достаточно внимания. — Наконец тот же голос спросил из-за двери: — Кто там?

— Полиция, — ответила Барбара. — Можно задать вам пару вопросов?

Ответом им послужили лишь неослабевающие вопли Даррила. Потом дверь распахнулась, и они увидели женщину с мальчонкой на руках. Он пытался вытереть свой сопливый нос о воротник ее зеленого халата. На левой стороне груди на халате красовалась вышивка с примулами, окруженная сверху словами «Путь наслаждений», а снизу — именем «Сэл».

Барбара держала удостоверение наготове. Сэл вперилась в него, и тут по узкой лесенке с низкого второго этажа стремительно сбежала молодая женщина. На ней был плотный шелковый пеньюар с одним изжеванным рукавом. С волос капала вода. Она сказала:

— Извини, мама. Давай его сюда. Спасибо за передышку. Я как рал успела. Даррил, ну что такое случилось, чудо мое?

— Па, — всхлипывая, произнес малыш, протянув грязную ручонку к Нкате.

— Ждет своего папу, — заметил Нката.

— Вряд ли он ждет того отпетого шалопая, — проворчала Сэл. — Поцелуй-ка лучше бабулю, мой сладкий, — сказала она Даррилу, который в своих страданиях оставил без внимания ее просьбу. Она сама звонко чмокнула малыша в мокрую от слез щечку. — Он опять мучается с животиком. Синти. Я приготовила ему бутылочку с горячей водой. Она на кухне. Не забудь завернуть ее в полотенце, прежде чем дать ему.

— Спасибо, мам. Что бы я без тебя делала!

Подхватив сынишку, Синти удалилась по коридору.

— Так в чем дело? — Не отходя от двери, Сэл перевела взгляд с Нкаты на Барбару. Она не пригласила их зайти в дом и явно не собиралась делать это. — Уже одиннадцатый час. Надеюсь, вы знаете об этом.

Барбара сказала:

— Позвольте нам войти, миссис…

— Коул, — сказала она. — Сэлли Коул.

Женщина отступила от двери, пристально следя, как они переступают через порог. Она скрестила руки на груди. Свет в прихожей позволил Барбаре заметить, что волосы миссис Коул, коротко подстриженные и едва закрывающие уши, на висках обесцвечены почти до белизны. Они подчеркивали неправильные и несоразмерные черты ее лица: широкий лоб, крючковатый нос и крошечный, как бутон розы, рот.

— Я и так нервничаю, не тяните, говорите прямо, что вам нужно.

— Может быть, мы…

Барбара кивнула на открытую дверь слева от лестницы. За ней, видимо, находилась гостиная, хотя в центре комнаты громоздилось какое-то странное сооружение с садовыми инструментами. Грабли с прореженными зубцами, цапка с загнутым внутрь лезвием и затупленная лопата сходились над культиватором с расщепленной пополам рукояткой, образуя подобие конического остова индийского жилища. Барбара с интересом разглядывала это загадочное сооружение, раздумывая, имеет ли оно какое-то отношение к необычному стилю одежды Сэл Коул: зеленый халат с цветочной вышивкой намекал на род занятий, имевший отношение к цветоводству или даже сельскому хозяйству.

— Он скульптор, мой Терри, — сообщила ей Сэл, заметив, на что смотрит Барбара. — Это его стиль.

— Садовые инструменты? — уточнила Барбара.

— Он создает свои произведения с помощью секатора, доводя меня до слез. Мои дети, и сын и дочь, выбрали художественную стезю. Синти учится в художественном колледже на модельера. Вы пришли из-за моего Терри? У него что, какие-то проблемы? Говорите прямо.

Барбара глянула на Нкату, желая убедиться, не хочет ли он воспользоваться сомнительной честью продолжать этот разговор. Он прикрывал рукой щеку, застарелый шрам на которой вдруг налился кровью и начал пульсировать. Барбара взяла инициативу на себя.

— Значит, Терри нет дома, миссис Коул?

— Да он и не живет здесь, — проинформировала ее Сэл. Из дальнейшего разговора выяснилось, что Терри за компанию со своей коллегой Силлой Томпсон снимает квартиру и студию в Баттерси. — Уж не случилось ли чего с Силлой? Вы пришли искать Терри именно из-за нее? О, эта парочка только дружит. И если она опять получила легкую взбучку, то вам лучше поговорить с ее любовником, а не с моим Терри. Терри не обидит даже муху, если та укусит ею. Он добрый парень, с детства таким был.

— А дома ли… В общем, имеется ли в наличии мистер Коул?

Раз уж они собирались сообщить этой женщине о смерти ее сына, го Барбаре хотелось убедиться, что в доме присутствует более сильная личность, которая поможет ей принять этот удар.

Сэл презрительно хмыкнула.

— Наш мистер Коул был, да весь вышел. Вывернулся из семейных цепей с ловкостью Гудини, когда Терри исполнилось пять лет. Нашел себе в Фолкстоне юную кокетку с приличным счетом в банке и прелестной мордашкой, и на этом, пожалуй, закончилась история мистера отца семейства. Так в чем же дело? — Ее голос звучал все более встревоженно. — К чему вы клоните?

Барбара кивнула Нкате. В конце концов, он приехал в Лондон, чтобы в случае надобности привезти эту женщину в Дербишир. Пусть сам думает, как рассказать о неопознанном трупе, который вполне может оказаться ее сыном. Он начал с мотоцикла. Сэл подтвердила, что у ее сына действительно есть «Триумф», и тут же сделала вывод, что он попал в аварию. Она начала расспрашивать, в какую больницу его отвезли, и Барбаре вдруг захотелось, чтобы это дело ограничилось простым дорожным столкновением.

Но действительность была куда сложнее. Барбара заметила, что Нката прошел к заставленной фотографиями полке, возвышающейся над неглубоким стенным проемом, когда-то служившим камином. Он взял одну из фотографий в пластмассовой рамке, и выражение его лица подсказало Барбаре, что поездка миссис Коул в Дербишир, вероятно, окажется простой формальностью. Нката же сам видел если не труп, то его фотографии. И хотя жертвы убийства порой имеют мало сходства со своими прижизненными снимками, но, как правило, имеется достаточно общих признаков, чтобы опытный наблюдатель сделал предварительное опознание по фотографии.

Вид прижизненной фотографии придал Нкате смелости, и он рассказал эту ужасную историю с такой простотой и сочувствием, что произвел на Барбару неожиданно сильное впечатление.

В заключение он сообщил миссис Коул, что кому-то из родственников нужно будет отправиться с ним в Дербишир для опознания обнаруженной жертвы преступления. Возможно, она сама согласится поехать с ним. А если ей не под силу такая печальная миссия, то ее может заменить кто-то из более молодых родственников, например сестра Терри… Это доконало миссис Коул. Нката аккуратно поставил фотографию на место.

Сэл наблюдала за ним застывшим взглядом.

— Дербишир? — после долгой паузы уточнила она. — Странно. По-моему, вы ошибаетесь. Мой Терри трудится над важным заказом в Лондоне, над большим, отлично оплачиваемым проектом. Эта работа отнимает у него все время. Последний раз он даже не смог, как обычно, зайти к нам на воскресный обед. А ведь он души не чает в малыше Дарриле. Но у него сейчас так много хлопот… Терри не смог прийти из-за множества дел. Так он и сказал.

Тут к ним присоединилась ее дочь с зачесанными назад волосами, успевшая переодеться в синий спортивный костюм. Она остановилась в дверях, видимо оценивая ситуацию по лицам собравшихся в комнате, и быстро направилась к Сэл.

— Мама, что случилось? Почему ты так побледнела? Сядь, пока не упала в обморок.

— Где наш малыш? Где наш маленький Даррил?

Он успокоился. Твоя теплая бутылочка помогла. Ну давай, мам, садись. Садись, пока не упала.

— Ты завернула ее в полотенце, как я сказала?

— Вес в порядке. — Синтия обернулась к Барбаре и Нкате. — Что случилось?

Нката дал короткие пояснения. Ему хватило сил на щадящее повторение истории, но духовные силы миссис Коул окончательно истощились. Когда он опять дошел до необходимости опознания тела, она схватилась за рукоятку тяпки в диковинной индейской конструкции.

— Его новый проект будет в три раза больше этого. Он сам мне так сказал, — пробормотала она и побрела к продавленному мягкому стулу.

Вокруг валялись детские игрушки, и она, подобрав одну из них, яркую желтую птичку, прижала ее к груди.

— Дербишир? — недоверчиво переспросила Синти. — Чего ради нашего Терри понесло в Дербишир? Мама, он, наверное, просто одолжил кому-то мотоцикл. Силла должна знать. Давайте позвоним ей.

Она решительно подошла к телефону, стоявшему на низеньком столике под лестницей, и набрала номер. Разговор получился недлинным.

— Это Силла Томпсон? Привет, это Синти Коул, сестра Терри… Да… О, точно. Он настоящее маленькое чудовище. Просто не удержать на месте, мы все пляшем вокруг него, как клоуны. Послушай, Силла, как там Терри?… Да? А ты не знаешь, куда он собирался? — Озабоченный взгляд, брошенный ею через плечо на мать, поведал всем, что она получила неутешительный ответ. — Тогда ладно… Нет. Никаких известий. Но если он объявится в ближайшее время, то пусть позвонит мне домой, ладно?

И она повесила трубку.

Мать и дочь поняли друг друга без слов, как давно живущие вместе люди. Сэл тихо сказала:

— Он вкладывал в этот проект всю душу. Он говорил: «Наконец-то целевое искусство начнет существовать. Ты скоро сама увидишь, мама». Вот мне и непонятно, зачем ему понадобилось уезжать.

— Целевое искусство? — переспросила Барбара.

— Его галерея. Он хотел дать ей такое название: «Целевое искусство», — пояснила Синти. — Хотел открыть галерею для показа оригинальных современных идей и проектов. Планировалось, что она будет находиться на южном берегу, около галереи Хейуорда.[20] Это его мечта. Мам, возможно, все это какая-то ошибка. Надо надеяться на лучшее.

Но тон ее голоса подсказывал, что ей хотелось бы, чтобы и ее саму кто-нибудь убедил в этом.

— Нам понадобится адрес, — сказала ей Барбара.

— Но пока там нет никакой галереи, — ответила Синти.

— Адрес квартиры Терри, — уточнил Нката, — и той студии, что они снимают вместе с мисс Томпсон.

— Но вы же только что сказали…

Сэл умолкла, не закончив фразу. В комнате повисла тишина. Причину молчания понимали все. Надежды на ошибку были беспочвенны, и Коулов ожидало худшее из событий, с каким только могла столкнуться подобная им семья.

Пока Синтия искала точный адрес, Нката сказал матери Терри Коула:

— Завтра утром я в первую очередь заеду к вам, миссис Коул. Но если Терри позвонит вам, даже среди ночи, перезвоните мне на пейджер. Договорились? В любое время сразу же позвоните мне.

Аккуратно вырвав страницу из записной книжки, он записал номер своего пейджера. Тут вернулась сестра Терри со сведениями о его месте жительства. Она вручила листок Барбаре. Там были указаны два адреса, соответственно под словами «квартира» и «студия». Оба места, как заметила Барбара, находились в районе Баттерси. Она запомнила адреса — на всякий случай — и передала листок Нкате. Он поблагодарил, сложил его и сунул в карман. Договорившись в общих чертах о времени утреннего выезда в Дербишир, полицейские вышли в ночной город.

Порывы легкого ветра несли по тротуару пластиковые мешки и фирменные стаканчики. Нката выключил охранную сигнализацию «бентли». но не спешил открывать дверцу. Он посмотрел на Барбару поверх машины, потом устремил взгляд на унылое церковное здание на другой стороне улицы. Его лицо выражало печальную задумчивость. Чго такое? — спросила его Барбара.

— Я лишил их сна, — сказал он. — Надо было подождать до утра. И почему только я не подумал об этом? Все равно мы не смогли бы поехать в Дербишир прямо сейчас. Да, я переусердствовал. Зачем-то вывалил им все, словно спешил погасить пожар. У них на руках малыш, а я лишил их сна.

— У тебя не было выбора, — сказала Барбара. — Если бы ты зашел утром, то, скорее всего, никого не застал бы дома, они ведь наверняка где-то работают или учатся. Тогда ты потерял бы целый день. Не зацикливайся на этом, не переживай, Уинстон. Ты выполнял свои обязанности.

— Да, на фотографии был именно тот парень, — сказал Нката. — Тот, кого убили.

— Я догадалась.

— Им не хочется верить в это.

— А кому бы захотелось? — сказала Барбара. — Тут ведь нет даже надежды на последнее «прости». Не представляю, что может быть ужаснее.

Линли решил остановиться в Тайдсуэлле. Построенные из известняка дома городка Тайдсуэлл карабкались по склонам холма, что находился примерно на середине пути от Бакстона до ущелья Пэдли. Из окон номера в гостинице «Черный ангел» открывался прекрасный вид на приходскую церковь и окружающий ее парк, а благодаря удобному расположению городка Линли одинаково быстро мог добраться как до бакстонского полицейского участка, так и до Мейден-холла. И кстати, пустошь Колдер-мур также находилась неподалеку.

Инспектор Ханкен одобрил идею проживания в Тайдсуэлле. Он сказал, что утром пришлет за Линли машину, пока не вернулся откомандированный в Лондон констебль на его «бентли».

За то время, что они провели вместе, Ханкен стал значительно дружелюбнее. В ресторанчике гостиницы «Черный ангел» они с Линли для аппетита выпили по две порции виски «Бушмиллс», потом заказали к ужину бутылочку вина, а завершили трапезу бренди, что в общем весьма способствовало укреплению дружеских отношений.

Смесь виски и вина вытянула из Ханкена профессиональные боевые истории того рода, что обыкновенно всплывают в разговорах между полицейскими: разборки с начальством, завальные расследования и сложные дела, сваливающиеся как снег на голову. А бренди побудило перейти к более личным темам.

Бакстонский инспектор вытащил уже знакомую Линли семейную фотографию и долго смотрел на нее, не говоря ни слова. Погладив указательным пальцем младенческий конверт, из которого выглядывало личико его наследника, он мечтательно промолвил: «Дети» — и начал объяснять, как мгновенно меняется человек, подержавший на руках новорожденного. В это, наверное, трудно поверить — такого рода личностные изменения присущи скорее матерям, — но именно так и произошло. А вылились эти изменения в ошеломляющую потребность защитить, задраить все люки и обезопасить все пути доступа в домашнюю крепость. Но почему, несмотря на все предосторожности, дети порой попадают в беду? Это было за пределами его понимания.

— Как раз это сейчас и переживает Энди Мейден, — заметил Линли.

Ханкен внимательно посмотрел на собеседника, но не стал оспаривать его точку зрения. Он продолжил доверительный рассказ о том, как Кэтлин стала светом его жизни. Он понял, что хочет жениться на ней, в первый же день их знакомства, но ему пришлось долгих пять лет добиваться ее согласия. А как было у Линли с его молодой женой? Когда они познакомились?

Но самому Линли менее всего хотелось обсуждать темы, связанные с женитьбой, женами и детьми. Он ловко уклонился от разговора, сославшись на неискушенность:

— Я пока настолько «зеленый» в семейной жизни, что не могу рассказать ничего особенного.

Однако позднее, когда он остался наедине с собой в номере гостиницы, мысли его волей-неволей вернулись к нежеланной теме. Предприняв очередную попытку увильнуть от нее — или хотя бы отложить на время, — Линли подошел к окну комнаты. Он немного приоткрыл оконную раму и попытался не обращать внимания на сильный запах плесени, пропитавший всю комнату. Это ему вполне удалось, когда его взгляд упал на кровать с продавленным матрасом и розовым пуховым одеялом, заправленным в скользкий пододеяльник из искусственного атласа, который сулил ему ночь борьбы за то, чтобы удержать одеяло на постели. Кроме прочего в номере имелся электрочайник и плетеная корзинка с набором оплаченных угощений: пакетики чая и кофе, семь пластиковых наперстков с молоком, пакетик сахара и две упаковки песочного печенья. В номере имелась также застеленная линолеумом ванная комната, и хотя в ней не было окна, а ванна потемнела от воды, зато другие огрехи были незаметны в тусклом свете, источаемом единственной лампочкой мощностью в одну свечу. Линли успокоил себя тем, что могло быть и хуже, но не стал развивать эту мысль.

Осознав, что дольше оттягивать неприятный момент нельзя, он взглянул на телефон, стоявший в изголовье кровати на чем-то вроде садового столика с металлическими ножками. Он должен был позвонить Хелен, хотя бы сообщить ей о своем местонахождении, но ему почему-то чертовски не хотелось набирать домашний номер. Линли поразмыслил о причине.

Несомненно, Хелен была гораздо больше виновата, чем он. Возможно, он вспылил, но она перешла допустимые границы, взяв на себя роль защитницы Барбары Хейверс. Как достойной жене ей полагалось защищать его, Линли, а не Барбару. Она могла бы просто спросить, почему он выбрал вместо Барбары Уинстона Нкату, а не спорить с ним, пытаясь заставить изменить решение, которое он счел необходимым принять.

Конечно, прокручивая их утренний диалог, Линли вспомнил, что Хелен и начала с вопроса, почему он выбрал Нкату. И именно из-за его ответных реплик их сдержанная дискуссия переросла в ссору. Однако на запальчивые ответы его спровоцировало вызванное ее позицией чувство супружеского — если не морального — возмущения. Вопросы Хелен подразумевали союзничество с человеком, чьи действия никак нельзя было оправдать. И естественно, его раздосадовало то, что от него потребовали оправдания его собственных действий, вполне разумных, приемлемых и понятных.

Нормальная работа полиции зиждется на том, что все ее офицеры соблюдают порядок подчиненности. Старшие офицеры получают свои звания и должности, проявив хорошие способности к самостоятельному решению сложных ситуаций. Когда на чашах весов оказались жизнь ребенка и бегство подозреваемого, офицер, командовавший Барбарой Хейверс, приняла мгновенное решение и отдала вполне четкие и разумные приказы. Плохо было уже то, что Барбара Хейверс не выполнила эти приказы. Гораздо хуже, что она начала действовать гак, как сама считала нужным. Но вопиющим нарушением присяги стало то, что она силой оружия захватила власть в свои руки. Это уже не просто превышение полномочий. Это уже насмешка над всем, с чем сами же они и боролись. И как только Хелен не может понять этого?

«Подобные вещи, Томми, не бывают чисто белыми или чисто черными», — вспомнилось ему замечание Малькольма Уэбберли, высказанное в ответ на его внутренние сомнения.

Но Линли был не согласен с суперинтендантом. Он считал, что определенные вещи должны быть именно такими.

И все-таки ему никак не отвертеться от того факта, что он должен позвонить жене. Им вовсе не обязательно продолжать начатый спор. И он сможет, по крайней мере, извиниться за то, что потерял контроль над собой.

Однако вместо Хелен к телефону подошел Чарли Дентон, молодой разочарованный трагик, игравший роль слуги в жизни Линли в те часы, когда не таскался по Лестер-сквер, охотясь за дешевыми театральными билетами. Дентон доложил ему, что графини нет дома, и Линли четко уловил, с каким наслаждением этот записной сноб произносит титул Хелен. По словам Дентона, она позвонила около семи часов из дома мистера Сент-Джеймса и сказала, что ее пригласили остаться на ужин. Пока она не вернулась. Желает ли его светлость, чтобы…

Линли устало оборвал его, предостерегающе сказав:

— Дентон…

— Простите. — Парень хихикнул и бросил низкопоклонство. — Может, вы хотите оставить сообщение?

— Я сам позвоню ей в Челси, — ответил Линли.

На всякий случай он все же оставил Дентону номер своего телефона в «Черном ангеле».

Однако, позвонив в дом Сент-Джеймса, он выяснил, что Хелен и Дебора ушли сразу после ужина. Так что ему оставалось лишь поболтать со своим старым другом.

— Они говорили про какой-то фильм, — неуверенно сказал Саймон. — У меня сложилось впечатление, что им хочется чего-то романтического. Хелен сказала, что с удовольствием проведет этот вечерок, глядя, как американцы катаются по кровати с идеально сложенными телами, модными стрижками и отличными зубами. То есть это у американцев зубы, а не у кровати.

— Понятно.

Линли дал своему другу телефон гостиницы, чтобы тот передал его Хелен с просьбой позвонить, если она вернется не слишком поздно. Им не удалось толком поговорить перед его отъездом в Дербишир, сказал он Сент-Джеймсу. Даже для него самого такое объяснение прозвучало весьма неубедительно.

Сент-Джеймс пообещал, что передаст его сообщение Хелен, и поинтересовался, понравился ли Линли Дербишир.

Это было завуалированное предложение обсудить порученное Линли дело. Сент-Джеймс никогда не задавал прямых вопросов. Он слишком высоко чтил неписаные законы людей, связанных с уголовными расследованиями.

Линли внезапно понял, что ему действительно хочется поделиться со старым другом. Он коротко перечислил факты: две смерти, разные виды оружия, одно из орудий убийства отсутствует, личность убитого парня не установлена, имеются анонимные письма, составленные из газетных вырезок, и небрежно написанное указание, что «эта сучка поимела свое».

— Оно является своеобразной подписью под преступлением, — заключил Линли. — Впрочем. Ханкен считает, что последняя записка подсунута для отвода глаз.

— Убийца заметает следы? А кто подозреваемый?

— Энди Мейден, если ты улавливаешь ход мыслей Ханкена.

— Отец девушки? Крутовато. А с чего вдруг Ханкен выдвинул эту версию?

— Поначалу он не думал о таком варианте. — Линли описал их встречу с родителями убитой девушки: что говорилось и что неожиданно выяснилось. — В общем, — заключил он, — Энди полагает, что дело может быть связано с его работой в Особом отделе.

— А сам ты что думаешь?

— Как обычно, нужно проверить все версии. Но Ханкен перестал верить Энди, как только узнал, что тот скрыл от жены сведения.

— Возможно, он просто пытался уберечь ее от лишних волнений, — предположил Сент-Джеймс. — Вполне понятный поступок для любящего супруга. И если преступнику действительно хотелось сбить вас со следа, то почему он не направил его в сторону того неизвестного парня?

Линли согласился.

— Между жертвами есть какая-то реальная связь, Саймон. Похоже, между ними были исключительно близкие отношения.

Сент-Джеймс помолчал немного, оставаясь на линии. В коридоре гостиницы послышались чьи-то шаги. Кто-то прошел мимо номера Линли. Потом тихо закрылась дверь.

— Но есть и еще одно объяснение, почему Энди Мейден защищает жену, — наконец заговорил Сент-Джеймс.

— И какое же?

— Он может защищать ее по другой причине. Худшей из возможных причин, собственно говоря.

— Дербиширская Медея? — усмехнулся Линли. — О господи. Кошмар какой-то. Матери в основном убивают детей в более раннем возрасте. И в данном случае очень сложно было бы придумать подходящий мотив.

— Медея могла бы с тобой поспорить.

В те времена, когда семья еще жила в Лондоне и Николь частенько сбегала из дому, Нэн Мейден не поверила бы, что наступит день, когда она будет желать чего-то столь простого, как побег из дома вспыльчивой дочери-подростка. На все давние отлучки Николь ее мать реагировала единственным известным ей способом — смешанными чувствами ужаса, гнева и отчаяния. Она обзванивала друзей дочери, поднимала на ноги полицию и слонялась по улицам, пытаясь отыскать ее следы. Она была не в состоянии заниматься ничем другим, пока не убеждалась, что ее ребенок находится в безопасности.

То, что Николь пропадала на улицах Лондона, неизменно усиливало тревогу, испытываемую Нэнси. На лондонских улицах могло случиться все, что угодно. Юную девушку могли изнасиловать, увлечь в адский мир наркотиков, побить или изувечить.

Лишь одного возможного последствия своенравных уходов Николь Нэн никогда не рассматривала того, что ее дочь могут убить. Сама эта мысль казалась немыслимой. Не потому, что девушек никогда не убивали, а потому, что мать не представляла, как будет жить, если это случится с ее дочерью.

И вот это случилось. Причем не в те беспокойные годы, когда юная Николь боролась за самостоятельность, независимость и за то, что она называла «правом на самоопределение, мама. Мы ведь живем не в средние века, ты же понимаешь». И не в тот мучительный период, когда требования, предъявляемые ею к родителям — начиная от чего-то простого и конкретного вроде нового компакт-диска и кончая чем-то сложным и расплывчатым вроде личной свободы, — являлись, в сущности, скрытой угрозой исчезнуть на день, неделю или месяц, если выдвинутые требования не будут удовлетворены. Нет, это случилось сейчас, когда она стала взрослой, когда даже предположение о том, что можно запереть ее под замком или заколотить гвоздями окно в ее комнате, стало не просто немыслимо, но и не нужно.

«И все-таки именно так мне и следовало поступить, — рассеянно подумала Нэн. — Запереть ее, привязать к кровати и не спускать с нее глаз».

«Я знаю, чего я хочу, — не раз слышала она от Николь за все эти годы. — Тут и говорить больше не о чем».

Нэн слышала эти слова в голосе семилетней дочери, которая хотела Барби, дом Барби. машинку Барби и все возможные наряды, какие только можно было натянуть на эту неправдоподобностройную пластмассовую куклу, ставшую миниатюрным символом женственности. И в криках двенадцатилетней дочери о том, что она не переживет и дня, если ей не позволят пользоваться косметикой, носить чулки и туфли с четырехдюймовыми каблуками. И в мрачном голосе пятнадцатилетней дочери, которой хотелось личный телефон, роликовые коньки и каникулы в Испании без опеки любящих родителей. Николь всегда хотела получить желаемое немедленно. И множество раз за ее жизнь родителям казалось гораздо проще дать ей это желаемое, чем терзаться потом ее однодневным, недельным или двухнедельным отсутствием.

Но сейчас Нэн всем сердцем хотела, чтобы ее дочь просто-напросто в очередной раз убежала из дому. Она чувствовала на себе огромное бремя вины за то, что в один из очередных дерзких побегов Николь из дома, измученная до предела неизвестностью и переживаниями о судьбе сбежавшей дочери, она вдруг на мгновение подумала, что было бы, наверное, лучше, если бы Николь умерла еще в младенчестве.

Стоя в прачечной старого охотничьего дома, Нэн Мейден прижала к груди хлопчатобумажную блузку дочери, словно эта блузка могла превратиться в саму Николь. Не осознавая, что делает, Нэн поднесла блузку к лицу и вдохнула запах, оставленный на воротничке ее ребенком: смешанный аромат гардении и груши из тех лосьонов и шампуней, которыми пользовалась Николь, и острый запах пота, присущий человеку, привыкшему к кипучей деятельности. Нэн вдруг живо припомнила, что в последний раз Николь надевала эту блузку после воскресного обеда, когда отправилась на велосипедную прогулку с Кристианом Луи.

Их французский шеф-повар всегда считал Николь привлекательной — впрочем, как и все остальные мужчины, — и девушка не оставила без внимания заинтересованный блеск его глаз. Благодаря своему природному дару Николь завладевала вниманием мужчин, не прилагая никаких усилий. Она даже не пыталась соблазнять их, проверяя свои чары. Просто от нее исходило особое излучение, воспринимаемое только мужчинами.

Когда Николь была ребенком, Нэн тревожилась, думая о сексуальной привлекательности дочери и о той цене, которую ей придемся за это заплатить. Когда Николь стала взрослой, Нэн поняла, что эта цена наконец заплачена.

«Задача родителей — вырастить детей такими, чтобы они смогли стать независимыми зрелыми людьми, а не клонами, — заявила Николь четыре дня назад. — Мама, я сама отвечаю за свою судьбу. Моя жизнь тебя совершенно не касаемся».

Почему дети говорят такие вещи? Неужели они думают, что сделанный ими выбор или достигнутый ими результат не затрагивает других людей? То, как складывалась жизнь Николь, глубоко волновало ее мать — просто потому, что она была ее матерью. Ни одна женщина, родившая ребенка, не может не задумываться о будущем своего драгоценного чада.

И вот теперь ее дочери не стало. Боже милостивый, никогда больше Николь не ворвется в дом, приехав на каникулы, никогда она не вернется из похода по вересковым пустошам, никогда не вбежит в гостиную, размахивая набитой продуктами хозяйственной сумкой, никогда не прибежит со свидания с Джулианом, со смехом рассказывая о том, что они делали. Ее милая, беспокойная, непослушная девочка действительно умерла! Боль железным обручем стиснула грудь Нэн. Она не представляла, как сможет выдержать эту муку. И потому занималась тем, чем всегда занималась, когда ее охватывали невыносимые чувства. Она погружалась в работу.

Заставив себя отнять блузку от лица, Нэн вернулась к своему занятию. Она убирала из прачечной еще не выстиранные вещи дочери, словно хранившийся в них живой запах мог помешать неизбежному принятию смерти Николь. Нэн собрала по парам носки. Сложила джинсы и свитера. Аккуратно расправила на блузках все складки, свернула трусики и подобрала к ним соответствующие лифчики. Наконец она засунула все вещи в принесенные с кухни пластиковые пакеты. Потом старательно заклеила их скотчем, запечатав запахи своего ребенка. Забрав эти пакеты с собой, Нэн вышла из прачечной.

Сверху доносились размеренные шаги Энди. Нэн услышала их, бесшумно проходя по тускло освещенному коридору нижнего этажа мимо номеров постояльцев. Энди безостановочно расхаживал по своему уютному кабинету — от маленького мансардного оконца к электрокамину и обратно. Он удалился туда после отъезда полиции, сказав, что начнет немедленно просматривать свои дневники на предмет выявления тех, кто желал бы свести с ним старые счеты. Но похоже, за все это время он так и не начал поиски, если, конечно, не читал дневники на ходу.

Нэн знала причину. Эти поиски были бессмысленными. Смерть Николь не имела никакого отношения к прошлому ее отца.

Ей не хотелось думать об этом. По крайней мере, не здесь и не сейчас, а лучше — вообще никогда. Не хотелось ей думать и о том, что означало — или не означало — заявление Джулиана Бриттона о помолвке с ее дочерью.

Нэн помедлила перед лестницей, поднимавшейся на второй этаж, где располагались их личные комнаты. Ее руки ощущали гладкую выпуклость прижатых к груди пластиковых пакетов. Ее сердце отбивало ритм шагов мужа. «Ложись спать, — мысленно велела она ему. — Пожалуйста, Энди. Выключи свет и отдохни».

Он нуждался в отдыхе. А его безостановочное хождение сказало ей, как сильно он в этом нуждается. Приезд детектива из Скотленд-Ярда не уменьшил тревог Энди. Отъезд этого самого детектива только усилил их. Онемение рук, начавшееся с ладоней, распространилось вверх, к плечам. Никакой порез сейчас не выдавил бы из него и капли крови, словно весь его организм прекратил жизнедеятельность. В присутствии полицейских ему удавалось держаться, но сразу после их отъезда он опять развалился на части. Именно потому он и сказал, что хочет заняться просмотром дневников. Удалившись от жены в свою берлогу, он мог спрятать там все свои тяжкие переживания. Во всяком случае, он так думал.

«Но в трудных ситуациях, — рассуждала про себя Нэн, — муж и жена должны помогать друг другу. Что с нами произошло такое, что мы предпочитаем переживать наше горе в одиночку?»

В начале вечера она пробовала отвлечь Энди разговором, но он отделался от ее заботливого внимания, последовательно отказавшись от предложенной электрогрелки, бренди, чая и горячего супа. Он также уклонился от ее попыток сделать массаж, чтобы вернуть хоть какую-то жизнь его пальцам. И поэтому все, что могло быть сказано, осталось невысказанным.

А что сейчас можно было сказать? Что вообще можно сказать, когда бушующие в душе чувства разделились на два воинства и сражаются друг с другом?

Она заставила себя подняться по лестнице, но. не решившись зайти к мужу, направилась к спальне Николь. Пройдя в темноте по зеленому ковру, она открыла платяной шкаф, разместившийся под скатом крыши. В его темной глубине на одной из полок проглядывали очертания старенького скейтборда, а внизу стояла электрическая гитара, скрытая висящими на вешалках брюками.

Трогая их кончиками пальцев и опознавая тип ткани, Нэн по-идиотски приговаривала: «Твид, шерсть, хлопок, шелк», когда вдруг услышала какой-то странный звук, какое-то гудение, доносившееся из комода у нее за спиной.

Она удивленно обернулась, но звук прекратился. Она почти убедила себя, что ей послышалось, однако гудение началось снова.

Заинтересовавшись, Нэн оставила запечатанные пакеты на кровати и подошла к комоду. Сверху стояла ваза с поникшими горицветами и дурманом, принесенными с прогулки по ущелью Пэдли, но ваза не могла издавать подобные звуки. Компанию этому декоративному букету составляли три флакона духов, расческа, щетка для волос и маленький пластмассовый фламинго с ярко-розовыми голенями и большими желтыми перепончатыми лапками.

Нэн мельком глянула на открытую дверь спальни, словно опасаясь, что ее могут застать за тайным обыском, и осторожно выдвинула верхний ящик комода. И тут в третий раз зазвучали эти гудящие сигналы. Она заметила место, из которого доносился звук. Под стопкой нижнего белья ее пальцы нащупали пластмассовый квадратик вибрирующего устройства.

Завладев этой пластмассовой штуковиной, Нэн дошла до кровати, села и включила настольную лампу. Теперь стало ясно, что за вещицу она достала из комода. Это был пейджер Николь. На лицевой панели имелись две кнопки — серая и черная. Над ними на узком экране высветились два слова: «Принято сообщение».

Нэн Мейден вздрогнула от неожиданности, услышав еще один звонок. Она нажала в ответ одну из кнопок. Сообщение на экране сменилось рядом цифр, которые, судя по трехзначному междугородному коду, представляли собой номер телефона в центре Лондона.

Она сглотнула и пристально посмотрела на эти цифры. Да ведь тот, кто пытается дозвониться до ее дочери, еще не знает, что она мертва! С этой мыслью Нэн машинально подошла к телефону, собираясь ответить на вызов. Но другая мысль побудила ее спуститься к телефонному аппарату в приемной Мейден-холла, хотя еще один телефон находился гораздо ближе, в их супружеской спальне.

Она глубоко вздохнула, сомневаясь, сможет ли произнести эти слова. Ей подумалось также, что, возможно, известие не произведет на таинственного абонента никакого впечатления. Но ей вовсе не хотелось об этом думать. Просто хотелось позвонить.

Она быстро набрала номер телефона. Ожидание соединения настолько затянулось, что у Нэн закружилась голова, и она вдруг поняла, что ждет его, затаив дыхание. Наконец раздался легкий щелчок, говоривший о том, что где-то в Лондоне зазвонил телефон. В трубке послышались сдвоенные гудки. Нэн насчитала восемь сигналов. Она уже решила, что неверно набрала номер, когда услышала хрипловатый мужской голос.

Он ответил по старинке, назвав четыре последние цифры своего номера, и этим выдал свою принадлежность к старшему поколению. Наверное, именно из-за этого — из-за того, что точно так же обычно отвечал по телефону ее отец, — Нэнси сделала то. чего никогда от себя не ожидала и даже не поверила бы. что способна на такое.

— Николь слушает, — услышала она собственный шепот.

— О, значит, сегодня вечером ты Николь? — удивился он. — Где ты, черт побери, пропадала? Я послал тебе сообщение уже час назад.

— Извини, — коротко бросила Нэн, подражая лаконичному разговорному стилю дочери. — Как дела?

— Никак, и ты прекрасно это знаешь. Что ты решила? Может, все-таки передумаешь? Ты же понимаешь, что все в твоей власти. Все будет забыто. Ты скоро вернешься?

— Да, — прошептала Нэн. — Я уже решила.

— Слава богу. — Пылкое выражение эмоций, — О господи. Слава богу. Проклятье. Я весь измучился, Никки. Ужасно скучаю по тебе. Скажи мне быстро, когда ты вернешься. Шепотом:

— Скоро.

— Как скоро? Скажи.

— Я перезвоню.

— Нет! Боже мой. Не сходи с ума! Всю неделю здесь будут Маргарет и Молли. Дождись моего сообщения. Она нерешительно сказала:

— Естественно.

— Дорогая, ты обиделась?

Она промолчала.

— Я рассердил тебя, правда? Прости. Я не хотел.

Она продолжала молчать.

Вдруг незнакомец заговорил капризным детским голосом:

— Ну Никки, моя сладкая малышка Никки. Скажи, что ты не сердишься. Скажи хоть что-нибудь, милая. Молчание затягивалось.

— Я же знаю, что тебе нравится, когда я вывожу тебя из себя. Я плохой мальчик, верно?

Молчание.

— Да. Я знаю. Грехи мои тяжкие. Я не заслуживаю тебя и должен понести наказание. Ты ведь накажешь меня, Никки? И я с благодарностью приму кару. Да, с благодарностью.

Почувствовав дурноту, Нэн крикнула:

— Кто вы такой? Скажите мне ваше имя!

В ответ раздался приглушенный вздох, и связь оборвалась.

Глава 7

К концу третьего часа работы за компьютером Барбара Хейверс поняла, что у нее есть выбор: либо продолжать до отупения копаться в архивных файлах Особого отдела, либо сделать перерыв на отдых. Она предпочла второй вариант. Захлопнув блокнот, она завершила, как положено, работу поисковой программы и прикинула, где тут можно устроить перекур. Многие сотрудники Нью-Скотленд-Ярда стали активными членами организации «Эш»,[21] и больше всего таких бдительных ворчунов, как назло, сидело именно на этом этаже.

— Проклятье, — проворчала она.

Что ж, пришлось вспомнить старые школьные привычки. Барбара прокралась на ближайшую лестницу и, опустившись на ступеньки, закурила сигарету, затянулась и удерживала в легких этот замечательный пагубный дым так долго, пока не почувствовала, что глаза вот-вот вылезут из орбит. Чистейшее блаженство, подумала она. Что может быть вкуснее сигареты после трехчасового воздержания от курения?

Это утро не принесло ей никаких обнадеживающих результатов. Копаясь в архивных файлах, она выяснила, что детектив-инспектор Эндрю Мейден, отслуживший в полиции тридцать лет, последние двадцать из них числился в Особом отделе, где разве что инспектор Жавер[22] мог бы сделать более блистательную карьеру. Список задержанных им преступников производил внушительное впечатление. А последующие за арестами обвинительные приговоры были чудом британской юриспруденции. Но эти два обстоятельства могли стать источником ночных кошмаров для того, кто получил задание изучить историю деятельности Мейдена в Особом отделе.

Схваченные им преступники после громких судебных процессов коротали назначенные им по соизволению ее величества сроки буквально во всех ее же величества тюрьмах Соединенного Королевства. Архивные файлы содержали подробности тайных операций (названия большинства из них, по мнению Барбары, придумал человек, обожавший идиотские акронимы) и полные отчеты о расследованиях, допросах, арестах и обвинительных приговорах. Но когда дело доходило до сроков тюремного заключения, информация становилась отрывочной, а что касается случаев досрочного освобождения, она практически отсутствовала. Если досрочно освобожденный парень хотел отыскать того человека, по милости которого на нем защелкнули железные браслеты, он не стремился докладывать о месте своего пребывания.

Барбара вздохнула, зевнула и, затушив сигарету о подошву туфли, смахнула пепел на нижнюю ступеньку. Она отказалась от своих любимых красных кроссовок, решив таким образом отметить свое понижение — и умаслить старшего интенданта Хильера, если тому вздумается разыскать ее и устроить повторный разнос, — и сейчас натертые ноги напомнили ей. насколько она отвыкла от уставной формы. Сидя на ступеньках лестницы, она ощущала, как все части ее тела стонут от дискомфорта, усугубленного утренним сидением за компьютером. Юбка, точно анаконда, сдавливала талию и бедра, проймы жакета нещадно вгрызались в подмышки, а колготки так сильно врезались в промежность, что, вероятно, Барбаре уже никогда не понадобится делать эпизиотомию.[23]

В рабочее время Барбара отнюдь не была образцом высокой моды: она предпочитала носить брюки на резинке, футболки и вязаные кофты или свитера, не имевшие даже отдаленного сходства с моделями от-кутюр. Привыкшие к этому сослуживцы, встречая ее сегодня в полном форменном облачении, удивленно поднимали брови или сдержанно усмехались.

К их числу относились и ближайшие соседи Барбары, с которыми она столкнулась, не пройдя и двадцати пяти ярдов от своего коттеджа. Таймулла Ажар и его дочь садились в идеально чистый «фиат» Ажара, когда озабоченная Барбара появилась из-за угла дома, держа в зубах недокуренную сигарету и пытаясь на ходу запихнуть рабочий блокнот в висящую на плече сумку. Она заметила их только после того, как услышала радостное приветствие Хадии:

— Барбара! Привет, привет! Доброе утро! Тебе нельзя так много курить. От этого твои легкие станут черными и грязными. Так нам говорили в школе. Мы разглядывали картинки и все такое. Я ведь тебе уже рассказывала? Ты здорово выглядишь.

Ажар вылез из машины и вежливо кивнул Барбаре, скользнув по ней внимательным взглядом.

— Доброе утро, — сказал он. — Вы сегодня тоже рано собрались.

— Как говорится, кто рано встает, тому Бог подает, — с воодушевлением ответила Барбара.

— Вы связались вчера с вашим другом? — спросил он.

— С другом? А-а. Вы имеете в виду Нкату. Уинстона. Верно? В общем, Уинстона Нкату. Так его зовут. — Она мысленно поморщилась, слыша свою бестолковую речь. — Он мой коллега по Скотленд-Ярду. Да, мы встретились. Я снова в игре. Кое-что затевается. В смысле, расследование. То есть я участвую в расследовании преступления.

— Вы больше не работаете вместе с инспектором Линли, Барбара? Нашли нового напарника?

Темные шоколадные глаза испытующе смотрели на нее.

— О нет, — сказала она, солгав лишь отчасти. — Мы все работаем над одним делом. Уинстон тоже в нем участвует. Видите ли, инспектор прорабатывает одну из версий. За городом. А мы трудимся здесь над остальными.

— Да. Я понимаю, — задумчиво произнес он.

«Слишком много ты понимаешь», — подумала она.

— А я вчера вечером съела только половину своего глазированного яблока, — сообщила ей Хадия, позволив отвлечься от щекотливой темы. Она начала раскачиваться на открытой дверце «фиата», наполовину высунувшись из открытого окошка, энергично отталкиваясь и болтая ногами, чтобы продлить движение. Ее белоснежные носки мелькали, точно крылышки ангела. — Мы сможем доесть его за чаем. Если ты захочешь. Барбара.

— Отлично придумано.

— Завтра я иду на занятия по рукоделию. Ты же помнишь, верно? Я там делаю что-то ужасно интересное, но не могу пока сказать, что это будет. Потому что… — Она бросила выразительный взгляд в сторону отца. — Но ты, Барбара, сможешь это увидеть. Завтра, если захочешь. Ты ведь захочешь посмотреть? Я покажу тебе, если ты скажешь, что хочешь увидеть.

— Сгораю от любопытства.

— А ты умеешь хранить секреты?

Буду молчать, как мумия, — поклялась Барбара. Пока шел этот диалог, Ажар пристально смотрел на нее. Он работал в области микробиологии, и Барбара вдруг почувствовала себя одним из его подопытных экземпляров — таким острым был его изучающий взгляд. Несмотря на их вчерашний разговор и на то, какой вывод сделал Ажар, заметив, что Барбара надела форму, он все-таки понял, что такое изменение стиля не связано с обычными женскими прихотями, поскольку слишком долгое время наблюдал ее совсем в другой рабочей одежде. Он сказал:

— Должно быть, вы очень довольны, что вновь принялись за расследование. После долгого безделья всегда приятно поработать мозгами.

— Да, это здорово бодрит. — Барбара бросила сигарету на землю и, раздавив ее, закинула окурок на клумбу. — Разложится на микроорганизмы, — сказала она Хадии, предвосхищая возможный упрек. — Способствует разрыхлению почвы. И служит подкормкой для червяков. — Она поправила ремень сумки на плече. — Ладно. Мне пора. Будем надеяться, что наше яблочко не прокиснет.

— Может, мы вечером еще и фильм какой-нибудь посмотрим.

— Только никаких тоскующих девиц. Лучше посмотрим «Мстителей».[24] Миссис Пил стала моим кумиром. Обожаю длинноногих женщин, способных положить джентльмена на обе лопатки.

Хадия хихикнула.

Барбара кивнула ей на прощание. Она уже шагнула на мостовую, намереваясь смыться, когда Ажар вновь задержал ее.

— А что. Барбара, в Скотленд-Ярде проводят сокращение штатов?

От удивления она остановилась и ответила, не задумываясь о подоплеке его слов:

— Нет, черт побери. С чего это вы вдруг спрашиваете?

— Наверное, потому что осень, — сказал он. — Пора перемен.

— А-а. — Барбара сделала вид, что не замечает многозначности слова «перемены». Она отвела взгляд в сторону и сказала, словно в его вопросе не было ничего особенного: — Плохие парни орудуют, не обращая внимания на смену времен года. Вы же знаете этих прожженных грешников. Они никогда не отдыхают.

Широко улыбнувшись, она продолжила свой путь. Поскольку Ажар так и не спросил ее прямо о малоприятном слове «констебль», она предпочла не объяснять ему, почему это слово поставили перед ее фамилией. Ей хотелось как можно дольше уклоняться от этого объяснения или даже вовсе избежать его, ведь оно могло причинить Ажару незаслуженную боль. И ей вовсе не хотелось задумываться о причинах, по которым мучения Ажара были неприемлемы для нее.

Сидя на ступеньках лестницы в Нью-Скотленд-Ярде, Барбара упорно пыталась выкинуть из головы мысли о ее соседях. В конце концов, на сегодняшний день они для нее всего лишь соседи — мужчина и ребенок, с которыми ее случайно свела судьба.

Она взглянула на часы. Половина одиннадцатого. Барбара издала протяжный стон. Мысль о предстоящих шести или даже восьми часах бдения у компьютера совершенно не вдохновляла ее. Наверняка имелся более экономичный путь проникновения в суть исторических дел инспектора Мейдена. Она перебрала несколько вариантов и решила испробовать наиболее оптимальный из них.

Внимательно просматривая архив, она часто натыкалась на одно и то же имя: старший инспектор Деннис Хекстелл, с которым Мейден не раз работал в паре как тайный агент. Если удастся найти этого Хекстелла, подумала она, то, возможно, он быстрее выведет ее на нужный след и ей не придется до умопомрачения выискивать нужные сведения в отчетах о двадцатилетней деятельности. Хекстелл — это то, что надо, решила Барбара. Она рывком поднялась со ступенек и отправилась на его поиски.

Это оказалось легче, чем она ожидала. Телефонный звонок в Особый отдел обеспечил ее сведениями о том, что инспектор Хекстелл по-прежнему трудится в данном подразделении, хотя теперь в качестве старшего суперинтенданта, разрабатывая операции, но не принимая в них непосредственного участия.

Барбара нашла Хекстелла за столиком кафетерия на четвертом этаже. Представившись, она попросила разрешения присоединиться к нему. Теоретик оторвал взгляд от разложенных перед ним фотографий. Его лицо, как подметила Барбара, выглядело скорее усохшим, чем морщинистым. Годы явно не пощадили его.

Старшин суперинтендант молча собрал снимки в стопку. Барбара вежливо добавила:

— Сэр, я работаю по делу об убийстве Мейден в Дербишире. Дочери Энди Мейдена. Вы ведь, кажется, работали в одной команде?

На сей раз она удостоилась ответа.

— Садитесь.

Барбара не возражала против лаконизма. Она приняла предложение и, взяв в буфете кока-колу с шоколадным пончиком, села за столик.

— Вот гак и портятся зубы, — заметил Хекстелл, кивнув на выбранную ею еду.

— Я жертва собственных пагубных привычек.

Он усмехнулся.

— Это ваш самолет? — спросила Барбара, кивнув на верхний снимок в пачке.

На фотографии был запечатлен желтый биплан времен Первой мировой войны, когда авиаторы носили кожаные шлемы и длинные белые шарфы.

— Один из моих самолетов, — сказал Хекстелл. — Я использую его для фигурных полетов.

— Значит, вы первоклассный летчик?

— Летать умею.

— Здорово! Должно быть, это потрясающе.

Барбара подумала, что, наверное, это годы секретной службы сделали его таким «говорливым». Она начала объяснять Хекстеллу. зачем он ей понадобился. Быть может, он сумеет вспомнить, не было ли во время их совместной работы с Энди Мейденом какого-то дела, расследования, в общем, любой операции, имевшей особенно важное значение?

— Мы прорабатываем версию убийства его дочери, связанную с предположением, что один из посаженных вами с Мейденом преступников захотел свести с ним счеты. Мейден сам пытается определить возможного кандидата у себя в Дербишире, а я целое утро просидела за компьютером, просматривая ваши отчеты. Но ни один из них ничего не дал.

Хекстелл вновь начал раскладывать свои фотографии. Видимо, он следовал определенному плану, но Барбара не поняла какому, потому что на всех снимках желтел один и тот же самолет, только в разных ракурсах: на первый план выступали то фюзеляж, то распорки, то крылья, то мотор, то хвост. Расположив все снимки в желаемом порядке, Хекстелл достал из кармана пиджака лупу и принялся скрупулезно изучать их.

Из наших клиентов кто угодно мог воспылать жаждой мести. Мы имели дело с настоящими подонками. Наркодилеры, наркоманы, сутенеры, торговцы оружием. Полный цветник пороков. Любой из них не поленится проехаться по стране, чтобы прикончить одного из нас.

— Но ни одно из конкретных имен не приходит вам на ум?

— Я выжил благодаря тому, что оставил их имена в прошлом. А вот Энди не смог.

— Выжить?

— Забыть.

Он придвинул ближе одну фотографию. Это был вид спереди, и корпус самолета выглядел укороченным. Хекстелл дотошно изучил через увеличительное стекло каждый дюйм, прищурившись, точно ювелир при проверке бриллианта.

— Из-за этого он и уволился? Как я слышала, он рано подал в отставку.

Хекстелл взглянул на нее.

— А кто, собственно, находится под подозрением?

Барбара поспешила успокоить его:

— Я лишь пыталась понять, что он за человек. Если бы вы рассказали мне нечто такое, что могло бы помочь…

Она многозначительно замолчала и с воодушевлением занялась шоколадным пончиком.

Старший суперинтендант положил лупу на стол и прикрыл ее руками.

— Энди ушел по медицинским показаниям. Нервная система пошла вразнос.

— У него был нервный срыв?

— Не срыв, дамочка, — с усмешкой сказал Хекстелл. — Нервная система. Стали отказывать нервные центры. Первым пропило обоняние. Потом ослаб вкус, потом перестали слушаться руки. Он справлялся с этим довольно успешно, но, когда начало подводить зрение, это его доконало. Он решил завязать со службой.

— Черт побери. Он что, ослеп?

— Наверное, мог бы. Но как только он отошел от дел, организм пошел на поправку. Чувства, зрение — все вернулось.

— Так что же с ним случилось?

Оттягивая ответ, Хекстелл долго и упорно изучал Барбару взглядом. Потом сложил вместе указательный и средний пальцы и постучал ими по лбу.

— Не смог больше играть в эту игру. Тайные расследования поглощают тебя целиком. Я потерял четырех жен. Он потерял чувства. Некоторые вещи незаменимы.

— А у него не было сложностей с женой?

— Я уже сказал. Это такая игра. Некоторые парни с легкостью притворяются теми, кем не являются. Но Энди это давалось с трудом. В наших делах приходилось постоянно придерживаться легенды… помалкивать до завершения операции… Это вымотало его до полусмерти.

Так значит, не было никакого особо убойного дела, какой-то крутой операции, которой он увлекся больше, чем другими?

— Не знаю. Я давно выкинул все из головы. Если и было такое дело, то я не помню его.

С такой избирательной памятью Хекстелл во времена его юности не был особенно ценным сотрудником для службы королевского прокурора. Но что-то подсказывало Барбаре, что этому теоретику глубоко безразлично, какого мнения о его способностях придерживались обвинители. Запихнув в рот остаток пончика, она запила его колой.

— Спасибо, что уделили мне время, — сказала она и, кивнув на веселенький биплан, дружелюбно добавила: — Довольно занятная игрушка.

Хекстелл поднял со стола фотографию винтового самолета, осторожно держа ее кончиками большого и указательного пальцев, чтобы не испачкать.

— Просто еще один способ умереть, — сказал он.

«Проклятье, — подумала Барбара, — И чего только люди не делают, чтобы забыть об этой чертовой работе!»

Ни на йоту не приблизившись к кандидатуре тайного убийцы, но узнав много полезного о подводных камнях долгой службы в полиции, Барбара вернулась за компьютер. Едва она принялась за повторный просмотр досье Эндрю Мейдена, как ее отвлек телефонный звонок.

— Это Коул, — прохрипел в трубке сильно искаженный помехами голос Уинстона Нкаты. — Мать только глянула на труп и сразу сказала: «Да. Это мои Терри». Потом деловито вышла из морга, точно собралась в бакалею, и гут же хлопнулась на пол. Рухнула как подкошенная. Мы подумали, что у нее сердечный приступ, но она быстро оправилась. Врач накачал ее транквилизаторами, как только она пришла в себя. Она приняла все чертовски близко к сердцу.

— Тяжелый случай, — согласилась Барбара. — Она души не чаяла в этом парне. Я сразу вспомнил свою матушку.

— Ну да. Что ж… — Барбара невольно подумала о твоей матери. Ее материнский статус скорее можно было бы описать как «болела душой». — Сочувствую и все такое прочее. Ты привезешь ее обратно?

— Да. мы вернемся где-то во второй половине дня. Зашли выпить кофе. Она отправилась в дамскую комнату.

— Понятно, — протянула Барбара, размышляя, зачем он позвонил. Наверное, решил поработать посредником между ней и Линли, передавая информацию от одного к другому, чтобы сам инспектор имел с Барбарой как можно меньше контактов. — Я пока ничего не выудила из мейденских арестов. По крайней мере, ничего полезного. — Рассказав ему о том, что поведал ей Хекстелл о нервном недуге Мейдена, она добавила: — Может, инспектору пригодится такая информация.

— Я все ему передам, — сказал ей Нката. — Если ты готова сделать перерыв, то могла бы съездить в Баттерси. Это сэкономило бы нам время.

— В Баттерси?

— На квартиру Терри Коула. И в его студию тоже неплохо бы заглянуть. Кому-то из нас все равно придется съездить туда, побеседовать с его соседкой. С этой Силой Томпсон, ты помнишь?

— Да. Но я думала…

Что же она думала? Очевидно, что Нката заберет себе все самое интересное, оставив на ее долю лишь рутинную работу. Уинстон продолжал озадачивать ее своим беспечным великодушием.

— Конечно, я могу прерваться, — поспешила согласиться Барбара. — Я даже адрес запомнила.

Нката захихикал:

— Вот как? Почему-то меня это не удивляет!

Линли и Ханкен провели часть утра, дожидаясь возвращения Уинстона Нкаты с матерью Терри Коула для опознания второго убитого, найденного на месте преступления. Никто уже не сомневался, что эта процедура будет чистой формальностью — гнетущей и мучительной, но все же формальностью. Поскольку никто не предъявил права на мотоцикл и не заявлял о его краже, то были все основания считать, что искалеченный труп мужчины и владелец мотоцикла — одно и то же лицо.

Нката приехал около десяти часов, и спустя пятнадцать минут они получили точный ответ. Миссис Коул подтвердила, что этот парень действительно ее сын Терри, после чего упала в обморок. Вызванный врач выдал ей успокоительные сродства. Медицина помогала там, где полиция пыла бессильна.

— Я хочу забрать его имущество, — всхлипывая, проговорила Сэл Коул, и все поняли, что она говорит об одежде сына. — Хочу сохранить его для нашего Даррила. Я должна забрать все.

Ее заверили, что она все получит после проведения судебной экспертизы, после которой джинсы, футболка, ботинки «Док Мартене» и носки Терри Коула больше не понадобятся для дальнейшего проведения следствия и предъявления обвинения тому, кто совершил это преступление. А до тех пор ей выдадут квитанцию со списком принадлежавших парню вещей, включая мотоцикл. Матери, конечно, не сказали, что могут пройти долгие годы, прежде чем ей отдадут окровавленную одежду сына. А она, разумеется, не спросила, когда именно это произойдет. Она просто прижала к себе конверт с описью имущества и вытерла слезы тыльной стороной ладони. А затем в сопровождении Уинстона Нкаты отправилась из этого кошмара в Лондон, где ее ожидал гораздо более протяженный кошмар — осознание невозвратимой потери.

Линли и Ханкен молча удалились в полицейский участок. До прибытия Нкаты Ханкен просмотрел свои записи по данному делу и еще раз перечитал исходный отчет, представленный дежурным констеблем, который первым беседовал с Мейденами об исчезновении их дочери.

— В то утро, до того как отправиться в поход, Николь Мейден три раза говорила по телефону, — сообщил он Линли. — Два раза звонила женщина и один раз — мужчина, причем никто из них не назвал своего имени Нэн Мейден, отвечавшей на звонки.

— Мог ли этот мужчина быть Теренсом Коулом? — спросил Линли.

Ханкен заметил, что это лишь укрепило бы их подозрения.

Он прошел к своему столу. Пока они общались с миссис Коул, кто-то положил на него, точно по центру, пачку документов. Взглянув на них, Ханкен сказал Линли, что поступили новые материалы по этому делу. Благодаря неоценимой помощи превосходного фонотиписта, расшифровавшего то, что наговорила на диктофон доктор Сью Майлз, она умудрилась выполнить в срок свое обещание, и теперь у них имелся отчет о вскрытии.

Оказалось, что доктор Майлз столь же основательна, сколь и необщительна. Одни только данные о внешнем осмотре трупов заняли десять листов. В дополнение к подробному описанию каждой раны, ушиба, ссадины и синяка доктор Майлз представила подробнейший отчет об уликах, свидетельствующих, что смерть произошла именно в данной местности. Таким образом, скрупулезному описанию подверглось все, начиная от веточки вереска, застрявшей в волосах Николь Мейден, до колючки, оцарапавшей лодыжку Терри Коула. Детективам пришлось ознакомиться с бесконечными видами камешков, приставших к телам убитых, со следами птичьего помета на коже, неопознанными щепочками и травинками, застрявшими в ранах, и с посмертным ущербом, который нанесли телам насекомые и птицы. Однако, закончив чтение, детективы так и не нашли ответа на интересовавший их вопрос — четкого вывода относительно количества убийц. Зато одна деталь показалась им весьма интригующей: не считая бровей и волос на голове, Николь Мейден была полностью лишена волосяного покрова. Не рождена безволосой, а сознательно выбрита.

И этот примечательный факт определил их следующие шаги в расследовании.

Вероятно, сказал Линли, настало время побеседовать с Джулианом Бриттоном, страдающим женихом их главной потерпевшей. И они тут же направились в Бротон-мэнор.

Родовое поместье Бриттонов, Бротон-мэнор, расположилось на склоне известнякового холма, всего в двух милях к юго-востоку от городка Бэйкуэлл. С запада к нему подступала река У аи, которая в этом месте долины плавно изгибалась, струясь по заросшей дубами низине, где паслось стадо овец. Издалека сам дом выглядел не как особняк, бывший некогда центром процветающего поместья, а скорее как внушительная крепость. Возведенное из известняка основное здание, давно посеревшее от буйно разросшегося на стенах лишайника, включало в себя башни, зубчатые стенки с бойницами и мощные стены, в которых лишь на двенадцатифутовой высоте темнел первый ряд узких окон. Всем своим видом особняк Бриттонов наводил на мысль о могуществе и долговечности, сочетающейся с готовностью и способностью пережить все, начиная от превратностей погоды до капризов и прихотей его владельцев.

При ближайшем рассмотрении, однако, Бротон-мэнор поведал иную, более печальную историю. Некоторые из ромбовидных окон зияли чернотой, лишенные стекол; старинная дубовая крыша местами просела и обвалилась; буйные заросли самой разнообразной растительности — от плюща до ломоноса — завладели всем юго-западным крылом, закрыв листвой оставшиеся окна, а низкие каменные стенки между спускающимися к реке садами изобиловали брешами, предоставляя бродячим овцам доступ в заповедные уголки, некогда украшенные живописными цветниками.

— Бывшая достопримечательность нашего графства, — сообщил инспектор Ханкен Линли, когда они перемахнули через каменный мост, вздыбившийся над рекой, и начали подниматься по дороге к дому. — Помимо Чатсворт хауса, разумеется, — я не говорю о дворцах. Но когда Джереми Бриттон предался во власть своих демонов, он меньше чем за десять лет довел поместье до плачевного состояния. Старший его сын, то есть наш Джулиан, пытается вернуть это место к жизни. Он хочет сделать имение самоокупаемым, как фермерское хозяйство. Устроить тут что-то вроде отеля. Или конференц-центр. Он даже сдает его напрокат под церковные праздники, турниры, соревнования и тому подобные мероприятия, отчего его предки, наверное, переворачиваются в своих могилах. Но все же он сделал шаг вперед по сравнению с его батюшкой, который пропил бы эти денежки при первой же возможности.

— Джулиан нуждается в средствах? — спросил Линли.

— Это еще мягко сказано.

— Поскольку Джулиан старший, значит, есть и другие дети?

Ханкен проехал мимо обитой железом огромной парадной двери — ее темный дуб посерел от старости, отсутствия ухода и плохой погоды — и поехал дальше вокруг здания через сводчатые ворота, достаточно большие для проезда кареты и имевшие боковую калитку для пеших посетителей. За гостеприимно открытыми створами темнел вымощенный брусчаткой двор, между камнями которого, точно беспорядочные мысли, произрастали сорняки. Наконец инспектор выключил зажигание.

— Брат Джулиана пребывает в роли вечного студента в университете. А сестра вышла замуж и переехала в Новую Зеландию. Он первенец, Джулиан то есть, и почемуон не последовал примеру других родственничков и не сбежал отсюда, мне непонятно. Его отец довольно мерзкий тип, да вы и сами все поймете, если увидите его.

Ханкен распахнул дверцу и вышел из машины Оживленный собачий лай доносился из постройки, напоминающей конюшни, к которой вела посыпанная гравием дорожка, уходящая на север от подъездной аллеи.

— Кто-то занимается с гончими, — через плечо бросил Ханкен. — Вероятно, Джулиан — он разводит собак, — но мы можем для начала проверить в доме. Нам сюда.

«Сюда» оказалось внутренним двором, по словам Ханкена, одним из двух. Согласно имевшимся у инспектора сведениям, неправильный четырехугольник, в котором они стояли, был относительно современным добавлением к четырем старым крыльям строения, представлявшего западный фасад особняка. Относительная современность в истории Бротон-мэнора, разумеется, означала, что этот внутренний двор появился всего лишь триста с лишним лет назад и потому назывался новым двором. Старый же двор в иелом сформировался в пятнадцатом веке, хотя его смежная с новым двором сторона появилась уже в четырнадцатом столетии.

Лаже беглого осмотра внутреннего двора было достаточно, чтобы оценить степень упадка, которому пытался противостоять Джулиан Бриттон. Но в эту обветшалость врывались свидетельства живой деятельности. В одном углу развевались нелепые розовые простыни, развешанные на веревках, протянутых между крыльями здания и закрепленных на проржавевших железных створках безглазых окон. Ожидал очередного вывоза ряд пластиковых мусорных мешков, теснившихся возле ящика с древними инструментами, которыми, вероятно, не пользовались лет сто. Блестящая алюминиевая трость валялась рядом со старыми, отжившими свой век каминными часами. Прошлое и настоящее встречалось на каждом шагу, словно нечто новое пыталось вырасти на обломках старины.

— Эгей, добрый день! Чем я могу вам помочь? — раздался сверху молодой женский голос.

Они задрали головы к окнам, и голос со смехом добавил:

— Нет. Берите выше.

Обладательница приветливого голоса стояла на крыше с мусорным мешком через плечо, который придавал ей совершенно несвоевременную схожесть с очень крупным рождественским эльфом, явившимся для раздачи подарков. Правда, это был довольно растрепанный эльф, вымазавший руки и ноги в грязи.

— Водостоки, — бодро сказала она, очевидно намекая на свое занятие. — Подождите немного, я сейчас спущусь.

И она продолжила работу, отворачивая лицо в сторону от вздымающихся клубов пыли и перепревших листьев.

— Ну вот. Теперь порядок, — сказала молодая особа, добравшись до конца водосточного желоба.

Она сбросила садовые перчатки и прошла по крыше к длинной лестнице, приставленной к дому чуть дальше ряда розовых простыней. Проворно спустившись во двор, она направилась к мужчинам и представилась как Саманта Мак-Каллин.

В обстановке, столь благоприятной для исторических реконструкций, Линли увидел эту молодую женщину в свете давно прошедших веков: некрасивая, но крепкая молодка крестьянских кровей, созданная для деторождения и полевых работ. На современный лад он сказал бы, что эта высокая, хорошо сложенная девушка обладает прекрасными физическими данными для пловчихи. Одежда ее вполне соответствовала роду нынешних занятий. Старые обрезанные голубые джинсы и ботинки дополняла футболка. На поясе болталась бутылочка с водой.

Откровенно разглядывая их, она вытащила заколку из свернутых в кольцо на затылке волос буровато-мышиного цвета. Заплетенные в толстую косу, они доходили ей почти до талии.

— Я кузина Джулиана. А вы, как я догадываюсь, из полиции. И ваш визит, наверное, связан с Николь Мейден. Я права?

Выражение ее лица подсказало им, что она всегда права.

— Да, мы хотели бы побеседовать с Джулианом, — сказал Ханкен.

— Надеюсь, вы не думаете, что он каким-то боком причастен к ее смерти. — Отцепив бутылочку от пояса, Саманта сделала пару глотков воды. — Это невозможно. Он обожал Николь. Изображал рыцаря перед этой девицей, вытворяя разные глупости. Ничто не могло остановить Джули, если она призывала его к себе. Стоило Николь позвонить, и он, точно Айвенго, тут же облачался в доспехи. Метафорически выражаясь, естественно.

Она улыбнулась. Это была ее единственная ошибка. Нервозность ее улыбки выдала беспокойство, скрывавшееся под дружелюбным поведением.

— А где он?

— На псарне. Подходящее местечко, не правда ли, учитывая историческое окружение? Пойдемте, я покажу вам дорогу.

Ее любезность была излишней. Они и сами могли найти это заведение по лаю. Но намерение молодой женщины послушать их разговор с Джулианом было интригующим обстоятельством, из которого опытный следователь мог бы извлечь полезные сведения. А о том. что она намерена присутствовать на этой встрече, свидетельствовала быстрая и решительная походка, какой она проследовала мимо них по двору в сторону псарни.

Они направились за Самантой по заросшей дорожке. Обсаженная рядами давно не стриженных лип, она напоминала зеленый лиственный туннель, ведущий к бывшим конюшням. Сами конюшни были переделаны под псарню, где Джулиан Бриттон выращивал гончих. Перед псарней резвилась внушительная свора разномастных и разновозрастных со6ак, которые встретили Ханкена и Линли оглушительным и сумбурным лаем.

— Да уймитесь вы все! — крикнула Саманта, — Эй, Касси, ты почему бросила своих щенков?

Услышав ее окрик, собака, носившаяся взад-вперед в отдельном от остальной своры загоне, побежала к зданию псарни и исчезла в низком проеме, проделанном в каменной стене.

— Так-то лучше, — заметила Саманта и объяснила, повернувшись к мужчинам: — Несколько дней назад она ощенилась. Теперьусиленно охраняет свое потомство. Джули сейчас, наверное, с ними. Это здесь, внутри.

Открывая дверь, она сообщила им, что псарня состоит из внешних и внутренних загонов для собак, двух родильных отсеков и множества щенячьих отделений.

В отличие от особняка собачье жилище радовало глаз чистотой и современной отделкой. Пол был тщательно выметен, миски с водой сияли чистотой, а на металлических сетках отсеков не было и следа ржавчины. Во внутреннем помещении детективы увидели выбеленные стены, яркое освещение и гладкий каменный пол, а также услышали музыку. Судя по мелодии, хозяин предпочитал Брамса. Толстые стены сразу приглушили доносившийся снаружи лай. Сюда даже было проведено центральное отопление для защиты маленьких питомцев от сырости и холода.

Идя за Самантой к следующей закрытой двери, Линли переглянулся с Ханкеном. Очевидно, оба подумали об одном и том же: собакам в поместье жилось лучше, чем людям.

Джулиан Бриттон находился за дверью с табличкой «Ясли № 1». Постучав два раза, Саманта окликнула его по имени:

— Джули, полицейским нужно поговорить с тобой. Можно нам войти?

— Только потише. Касси нервничает, — отозвался мужской голос.

— Мы видели ее на улице, — ответила она и добавила, обращаясь к Линли и Ханкену: — Будьте добры, ведите себя спокойно. По отношению к собаке.

Увидев вошедшую компанию, Касси залаяла. Родильный отсек представлял собой Г-образное помещение, соединявшееся с наружным сетчатым загоном через прорубленный в стене проем. У стены, в хорошо защищенном от сквозняков месте, находился ящик с новорожденными щенками. Над ними горели четыре обогревательные лампы. Стенки ящика были утеплены овечьими шкурами, а дно выстлано толстым слоем газет.

Джулиан Бриттон стоял рядом. Держа в левой руке щенка, он поднес указательный палец к его носу. Малыш, у которого еще не открылись глаза, тут же ухватился за палец и с удовольствием начал его обсасывать. Подождав немного, Джулиан отнял палец, опустил щенка в уютное гнездышко и сделал пометку в отрывном блокноте, сказав собаке:

— Успокойся, Касси, все в порядке.

Успокоиться ей не удалось, хотя лай сменился глухим ворчанием.

— Вот если бы все матери так оберегали свое потомство!

Трудно было сказать, к кому относилось одобрительное замечание Саманты: к собаке или к Джулиану Бриттону.

Касси улеглась на лежбище из газет, и Джулиан молча проследил за тем, как проверенный им щенок отыскал один из материнских сосков. Пока остальные щенята из выводка пристраивались на кормежку, он что-то тихонько приговаривал над ними.

Линли и Ханкен представились и показали удостоверения. Джулиан внимательно проверил их документы, что дало полицейским возможность столь же внимательно разглядеть его. Это был крупный мужчина, не страдающий тем не менее от избыточного веса. Лоб его был усеян веснушками, которые с равным успехом могли свидетельствовать как о долгом пребывании на солнце, так и о предрасположенности к заболеванию раком кожи, а стайки веснушек, сбегавшие по щекам, делали его похожим на рыжеволосого разбойника. Однако в сочетании с неестественной бледностью кожи эти веснушки придавали ему болезненный вид.

Убедившись в подлинности удостоверений, предъявленных детективами, Джулиан вытащил из кармана брюк синий носовой платок и вытер лицо, хотя на нем не наблюдалось ни капельки пота. Убирая платок, он сказал: Готов помочь вам всем, чем смогу. Я был у Энди и Нэн, когда им сообщили эту ужасную новость. Позавчера вечером мы с Николь собирались встретиться. И когда она не вернулась в Мейден-холл, мы позвонили в полицию.

— Джули сам ходил ее искать, — добавила Саманта. — Полиция ничего не хотела делать.

Ханкена не порадовала эта завуалированная критика. Недовольно взглянув на женщину, он спросил, нельзя ли продолжить разговор в другом месте, где никто не будет на них ворчать. При этом он кивнул на собаку. Но Саманта прекрасно поняла скрытый смысл его слов. Она уставилась на Ханкена, прищурив глаза и крепко сжав губы.

Джулиан предложил им пройти в подростковый отсек псарни, где резвились щенки постарше. Хорошо продуманная обстановка этого помещения всячески поддерживала игровой и охотничий настрой резвого молодняка: щенки с удовольствием раздирали на части картонные коробки, носились по многоуровневым лабиринтам, терзали разнообразные игрушки и выискивали спрятанные угощения. Джулиан сказал, что собаки — очень умные животные. Глупо и даже жестоко рассчитывать, что умные животные будут комфортно чувствовать себя в пустом каменном мешке, не имея никаких развлечений. Если детективы не возражают, добавил Джулиан, он будет отвечать на их вопросы, не отрываясь от работы.

«И это убитый горем жених?» — подумал Линли.

— Да, это нас вполне устроит, — согласился Ханкен.

Джулиан, видимо, прочел мысли Линли, потому что сказал:

— Сейчас меня успокаивает только работа. Надеюсь, вы понимаете.

— Я могу чем-то помочь, Джули? — мягко спросила Саманта.

К ее чести, это предложение прозвучало ненавязчиво.

— Спасибо, Сэм. Если хочешь, можешь заняться галетами. А я собираюсь переделать лабиринт.

Он вошел в отсек, а Саманта направилась к полкам с собачьим кормом.

Щенки восторженно восприняли вторжение человека в их владения. Прекратив беготню, они устремились к Джулиану, ожидая новых развлечений. Он поворковал с ними, погладил по головам и забросил четыре мяча и несколько резиновых костей к дальней стене отсека. Когда собаки бросились за игрушками, он подошел к лабиринту и начал разбирать деревянную конструкцию на составные части.

— Насколько мы поняли, вы с Николь Мейден были помолвлены — начал Ханкен. — Нам сказали также, что это произошло совсем недавно.

— Примите наши соболезнования, — добавил Линли. — Понято, что вам не особенно хочется говорить об этом, но, возможно, вы сумеете помочь нашему расследованию, сообщив какие-то детали, которым сами вы не придавали значения.

Сосредоточенно разбирая боковые части лабиринта и аккуратно складывая их в кучки, Джулиан ответил:

— Я ввел в заблуждение Энди и Нэн. Тогда это было проще, чем пускаться в какие-то объяснения. Они все спрашивали меня, не поссорились ли мы. И другие об этом спрашивали, после того как она не вернулась.

— Ввели в заблуждение? Значит, вы не обручились с ней?

Джулиан мельком глянул в сторону Саманты, которая собирала корм для собак, и тихо сказал:

— Нет. Я сделал ей предложение. Но она мне отказала.

— То есть ваши чувства не пользовались взаимностью? — спросил Ханкен.

— Наверное, нет, раз она не согласилась выйти за меня замуж.

Саманта приблизилась к ним, таща за собой большой джутовый мешок и набив карманы угощением для щенков. Она вошла в игровой отсек и, заметив, что Джулиан сражается с какой-то деталью лабиринта, сказала:

— Погоди, Джули. Давай я помогу тебе с разборкой. Он сказал:

— Спасибо, я справлюсь.

— Не болтай ерунды. Я же сильнее тебя.

В умелых руках Саманты лабиринт быстро разделился на составные части. Джулиан стоял рядом и смущенно наблюдал за ее действиями.

— А когда конкретно вы сделали предложение? — спросил Линли.

Саманта быстро повернула голову к своему кузену. И так же быстро отвернулась. Девушка принялась старательно прятать собачьи галеты по укромным уголкам отсека.

— В понедельник вечером. Накануне того дня, когда… Николь отправилась в поход. — Джулиан поспешно вернулся к своей работе. Обращаясь к лабиринту, а не к полицейским, он произнес: — Я понимаю, как это выглядит. Я делаю предложение, она отказывает мне, а потом умирает. Ну да, да. Я прекрасно понимаю, какой тут можно сделать вывод. Только я не убивал ее. — Опустив голову, он широко раскрыл глаза, словно таким образом мог удержать в них слезы, и отрывисто добавил: — Я любил ее. Много лет. Я любил ее!

Щенки радостно прыгали вокруг застывшей в дальнем конце отсека Саманты. Казалось, она хочет подойти к кузену, но не может сдвинуться с места.

— Вы знали, где она будет в тот вечер? — спросил Ханкен. — В тот вечер, когда ее убили?

— Я звонил ей накануне утром, и мы договорились встретиться в среду вечером. Но больше она мне ничего не сказала.

— Даже о том, что собирается в поход?

— Она вообще не упоминала, что собирается уходить куда-то.

— В тот день перед походом ей звонили еще несколько раз, — сообщил ему Линли. — Два раза звонила женщина. Возможно, это были две разные женщины. И еще звонил какой-то мужчина. Никто из них не представился матери Николь. Вы не догадываетесь, кому было нужно поговорить с ней?

Джулиан никак не отреагировал на упоминание о том, что одним из звонивших был мужчина.

— Понятия не имею. Это мог быть кто угодно.

— Она пользовалась большой популярностью, — сказала Саманта из своего конца отсека. — Ее здесь постоянно окружали люди, и, кроме того, ей постоянно названивали друзья-студенты. По-моему, они начинали доставать ее, как только она приезжала из университета.

— Из университета? — переспросил Ханкен.

Джулиан уточнил, что Николь недавно закончила очередной курс юридического факультета, и добавил: «В Лондоне», когда его спросили, где именно она училась.

— А летом она работала здесь у одного парня, Уилла Апмана. У него своя адвокатская контора в Бакстоне. Ее отец попросил сто взять Николь под крыло, поскольку Апман сотрудничает с Холлом. Я думаю, Энди рассчитывал, что после окончания учебы она будет работать у Апмана в Дербишире.

— Это было важно для ее родителей? — спросил Ханкен.

— Это было важно для всех нас, — ответил Джулиан.

Линли усомнился, что кузина Джулиана разделяла такое мнение. Он мельком глянул в ее сторону. Она была очень занята тем, что прятала собачьи галеты в потайные места. Линли задал еще несколько само собой напрашивающихся вопросов. В каком настроении Джулиан расстался с Николь в тот вечер, когда сделал предложение? Испытывал ли он гнев, обиду, недоумение? Или у него оставалась надежда? Это ведь очень неприятно, когда женщина, на которой ты хочешь жениться, отвергает твое предложение. Вполне понятно, что ее отказ мог ввергнуть Джулиана в уныние или, наоборот, вызвать у него невольный порыв отчаяния.

Саманта оторвалась от своего занятия.

— Вы что, пытаетесь таким образом спросить, не убил ли он ее?

— Сэм! — сказал Джулиан. В его тоне прозвучало предупреждение. — Конечно, я расстроился. Мне было плохо. Тут нет ничего странного.

— У Николь был на примете кто-то другой? В этом причина ее отказа?

Джулиан промолчал. Линли и Ханкен обменялись взглядами. Саманта сказала:

— Я вижу, к чему вы клоните. Вы думаете, что Джули пришел домой в понедельник вечером, на следующий день позвонил ей, чтобы договориться о встрече, выяснил, где она будет вечером, — в чем он, конечно, не признается вам, — а потом убил ее. Знаете, что я вам скажу? Это полная чушь.

— Возможно. Но ответ на этот вопрос мог бы помочь нам, — заметил Линли.

Джулиан сказал:

— Нет.

— Вы хотите сказать, что у нее не было другого мужчины? Или что она не говорила вам об этом?

— Николь никогда ничего не скрывала. Она рассказала бы мне, если бы у нее появилась романтическая связь с другим мужчиной.

— А может, она хотела уберечь вас от лишних страданий, учитывая, что вы только что открыли ей свои чувства?

Джулиан печально усмехнулся.

— Поверьте мне, не в ее натуре было щадить чувства людей.

Несмотря на сложившиеся у него ранее версии, характер ответа Джулиана побудил Ханкена спросить:

— Где вы были во вторник вечером, мистер Бриттон?

— С Касси. — сказал Джулиан.

— На псарне? С этой собакой?

— Она должна была ощениться, инспектор, — вмешалась Саманта. — Нельзя оставлять собаку одну во время родов.

— А вы гоже были здесь, мисс Мак-Каллин? — спросил Линли. — Помогали принимать щенков? Она прикусила нижнюю губу.

— Роды начались посреди ночи. Джули не стал будить меня. Я увидела щенков только утром.

— Понятно.

— Ничего вам не понятно! — воскликнула она. — Вы думаете, что Джули замешан в это. Вы пришли, чтобы хитростью заставить его сказать что-то такое, что позволило бы уличить его. Вот что вам нужно.

— Нам нужна правда.

— Ну конечно, правда. Расскажите это «бриджуотерской четверке».[25] Хотя их ведь теперь осталось трое, потому что один из бедолаг умер в тюрьме. Джули, позвони адвокату. Не говори больше ни слова.

Линли подумал, что меньше всего сейчас им нужно общаться с Джулианом Бриттоном через адвоката.

— Вы, кажется, очень заботитесь о собаках, мистер Бриттон, — сказал он. — Вы зафиксировали время родов?

— Щенки не появляются на свет все разом, инспектор, — опять встряла Саманта.

Джулиан объяснил:

— Схватки у Касси начались около девяти вечера. А рожать она начала, ближе к полуночи. На свет появилось шесть щенков, один из них мертворожденный, поэтому роды заняли несколько часов. Если вам нужно точное время, то у меня все записано. Сэм, принеси, пожалуйста, журнал.

Она пошла выполнять просьбу, а когда вернулась, Джулиан сказал ей:

— Спасибо. Я почти закончил с лабиринтом. Ты мне здорово помогла. С остальным я справлюсь сам.

Очевидно, он хотел избавиться от нее. Саманта явно пыталась сказать ему что-то глазами. Но что бы это ни было, Джулиан либо не сумел, либо не захотел понять ее. Окинув недобрым взглядом Линли и Ханкена, девушка проследовала к выходу. Внутрь ворвался громогласный собачий лай, затихший сразу после того, как она закрыла за собой дверь.

— У нее самые благие намерения, — сказал Джулиан после ухода кузины. — Не представляю, что бы я без нее делал. Попытки вернуть к жизни наше поместье… Адская работенка. Иногда я сам удивляюсь, зачем взялся за нее.

— И зачем же? — поинтересовался Линли.

— Бриттоны жили здесь много веков. Я мечтаю о том, чтобы они смогли продержаться здесь хотя бы еще пару столетий.

— Николь Мейден была частью этой мечты?

— Моей мечты — да. Но у нее были свои мечты. Или планы. В общем, нечто другое. Но это ведь достаточно очевидно.

— Николь делилась с вами своими мечтами?

— Она сказала лишь, что не разделяет моих. Она знала, что я не смогу предложить ей то, чего она хочет. Ни сейчас, ни когда-либо позже. И она решила, что будет разумнее, если наши отношения останутся прежними.

— И какими же?

— Мы были любовниками, если вас это интересует.

— В традиционном смысле? — уточнил Ханкен.

— Что вы имеете в виду?

— Тело девушки было чисто выбрито. Это предполагает некоторую… необычность ваших сексуальных отношений.

Лицо Джулиана вспыхнуло огнем.

— У нее были свои причуды. Она сама удаляла всю растительность на теле. А еще увлекалась пирсингом. Проколола язык, пупок, соски и нос. Такая уж она была.

Да, девушка не производила впечатление подходящей невесты для обнищавшего землевладельца. Линли удивило, почему Джулиан сделал такой странный выбор.

Видимо, Бриттон понял ход его мыслей, потому что сказал:

— Но это ничего не значит, совершенно ничего. Она просто была такая, какая есть. В наше время часто встречаются такие женщины. По крайней мере, женщины ее возраста. Поскольку вы из Лондона, то должны это знать.

Действительно, на улицах Лондона хватало всяких чудачек. И только близорукий следователь осудил бы молодую женщину — лет тридцати или даже старше — на том основании, что она удаляет волосы или проделывает дырки в своем теле. Но в то же время Линли показалась подозрительной пылкость, с какой Джулиан бросился ее защищать.

— Больше мне нечего рассказать вам.

С этими словами Джулиан взялся за принесенный кузиной журнал. Он раскрыл его в месте, заложенном голубой закладкой, перелистнул еще несколько страниц и наконец нашел нужные записи. Он развернул журнал так, чтобы Линли и Ханкен сами могли убедиться в правдивости его слов. В начале страницы большими печатными буквами было написано: «Касси». Ниже было зафиксировано время появления на свет каждого щенка ее помета, а также время начала и конца родов.

Поблагодарив Бриттона за полученные сведения, детективы ушли, оставив его заниматься своими питомцами. Выйдя во двор, Линли заговорил первым.

— Эти записи сделаны карандашом, Питер, от начала и до конца.

— Я заметил. — Ханкен кивнул в сторону особняка. — Похоже, у них тут хорошо сыгранная команда: «Джули» и его кузина.

Линли согласился. Его лишь интересовало, что за игру ведет эта команда.

Глава 8

Барбара Хейверс обрадовалась возможности покинуть замкнутые пределы столичного управления полиции. Сразу после того как Уинстон Нката предложил ей навестить места обитания Терри Коула в Баттерси, она бодро устремилась к своей машине. Выбрав самый короткий путь, она выехала на набережную и проехала до моста Альберта. На южном берегу Темзы Барбара достала потрепанный справочник и нашла нужную ей улицу между дорогами, идущими от мостов Альберта и Баттерси.

Обиталище Терри Коула находилось на Анхальт-роуд, в одном из стоящих бок о бок одинаковых кирпичных домов оливкового цвета с эркерами. Набор кнопок у входной двери указывал, что в доме четыре квартиры, и Барбара нажала на кнопку звонка с табличкой: «Коул/Томпсон». Ожидая ответа, она огляделась вокруг. Перед выстроившимися в ряд домами разной степени обветшалости были небольшие садики. Некоторые из них радовали глаз своей ухоженностью, другие заросли сорняками, а иные использовались в качестве помойки, куда скидывалось все, от ржавых кастрюль до сломанных телевизоров.

Из дома не доносилось ни звука. Барбара медленно спустилась по ступенькам. Она огорченно вздохнула, не желая возвращаться на очередную отсидку к компьютеру, и принялась обдумывать, какой у нее есть выбор, изучая вид этого дома. Попытка проникновения в дом путем взлома, очевидно, не принесла бы ей успеха. Она собиралась уже ретироваться в ближайший паб и утешиться порцией сосисок с картофельным пюре, когда заметила, что в эркерном окне нижнего этажа колыхнулись занавески, и решила попробовать пообщаться с соседями.

Возле квартиры с первым номером висела табличка с фамилией «Бейден». Барбара надавила на кнопку звонка. Почти сразу из домофона раздался робкий голос, словно его обладатель в соответствующей квартире с нетерпением ждал прихода представителей закона. Как только Барбара назвалась, одновременно подсунув свое удостоверение к окну первого этажа, сработал автоматически открывающийся дверной замок. Толкнув дверь, она вошла в малюсенькую, размером с шахматную доску, прихожую. Шахматную доску напоминал и красно-черный плиточный пол, покрытый слоем принесенной с улицы грязи.

Первая квартира находилась с правой стороны этого миниатюрного вестибюля. Постучав в дверь, Барбара поняла, что ей придется повторить всю процедуру. На сей раз она показала удостоверение дверному глазку. Когда квартирант за дверью удовлетворился предоставленной информацией, звякнули два дверных засова и цепочка и дверь открылась. Барбара увидела пожилую женщину, которая сконфуженно сказала:

— К сожалению, в наши дни приходится быть крайне осторожной.

Она представилась как миссис Джеффри Бейден и тут же, не дожидаясь вопросов, посвятила Барбару в подробности своей жизни. Овдовев двадцать лет назад, она не имела детей и жила только ради своих милых пташек — зябликов, чья огромная клетка полностью занимала одну стену гостиной, — и своей любимой музыки, источником которой, очевидно, являлось темневшее у другой стены пианино. На верхней крышке этого старинного инструмента стояло множество вставленных в рамки фотографий покойного Джеффри в разные периоды его жизни, а на узком пюпитре Барбара увидела несколько исписанных от руки нотных листов и немедленно предположила, что на досуге миссис Бейден напрямую общается с Моцартом и принимает от него музыкальные послания.

Сама миссис Бейден, видимо, страдала от старческого тремора. Этот недуг поразил ее руки и голову, которые постоянно слегка подрагивали во время ее разговора с Барбарой.

— Увы, но здесь у меня негде даже присесть, — радостно сказала старушка, рассказав о себе все. — Пойдемте на кухню. Я угощу вас свежим лимонным кексом, если вы не откажетесь выпить со мной чаю.

Барбара сказала, что она с удовольствием выпила бы чаю. Но дело в том, что ей нужно найти Силлу Томпсон. Не знает ли миссис Бейден, где можно найти Силлу?

— Скорее всего, она работает в студии, — доверительно сообщила миссис Бейден. — Они ведь оба художники, Силла и Терри. Очаровательные молодые люди, если не обращать внимания на их внешний вид. А я и не обращаю. Времена меняются, и молодежь тоже меняется.

Она была такой милой, душевной женщиной, что Барбаре не хотелось сразу говорить ей о смерти Терри. Поэтому она сказала:

— Вы, должно быть, хорошо знаете их.

— Силла довольно застенчивая девочка, на мой взгляд. А вот Терри, милый мальчик, всегда заглядывает ко мне, принося какие-то подарочки или сюрпризы. И знаете, Терри даже называет меня приемной бабушкой. Иногда, если нужно, он помогает мне по дому. А когда идет за покупками, всегда заглядывает и спрашивает, не нужно ли мне принести что-то из бакалеи. В наши дни такие соседи просто редкость. Вы согласны со мной?

— Мне самой повезло в этом смысле, — сказала Барбара, воодушевленная старушкой. — У меня тоже чудесные соседи.

— Тогда благодарите судьбу, милочка. Кстати, позвольте мне заметить, что у вас очаровательный цвет глаз. Не часто встретишь такую синеву. Полагаю, у вас есть скандинавские корни.

Миссис Бейден включила электрочайник и взяла пачку чая с полки буфета. Зачерпнув ложкой заварку, она насыпала ее в поблекший фарфоровый чайник и поставила на кухонный стол две разномастные кружки. Руки ее дрожали так сильно, что Барбара, не представлявшая, как старушка сумеет справиться с кипящим чайником, поспешила схватить чайник, как только он отключился, и сама заварила чай. За такое проворство миссис Бейден любезно поблагодарила ее и заметила:

— Кое-кто все ворчит, что нынешние молодые люди совершенно невоспитанны, но мне такие не попадались. — Вооружившись деревянной ложечкой, она помешала заварку в чайничке, потом взглянула на Барбару и тихо добавила: — Я надеюсь, что милый Терри не попал в какие-то неприятности, — как будто давно ожидала, что полиция должна прийти по его душу, несмотря на все ее предыдущие хвалебные отзывы.

— Мне крайне жаль сообщать вам это, миссис Бейден, — сказала Барбара, — но Терри умер. Его убили в Дербишире несколько дней назад. Вот почему я хотела побеседовать с Силлой.

Миссис Бейден растерянно повторила слово «умер». Когда до нее наконец дошел весь смысл этого слова, на ее лице появилось ошеломленное выражение.

— Боже мой, — пробормотала она. — Такой милый юноша. Но вы, конечно же, не думаете, что Силла или даже тот ее горемычный дружок имеют к этому какое-то отношение.

Барбара отложила в памяти слова о горемычном дружке для последующего уточнения. Нет, успокоила она миссис Бейден, на самом деле ей просто хотелось, чтобы Силла показала их квартиру. Нужно выяснить, не найдется ли гам каких-то улик, проливающих свет на причину убийства Терри Коула.

— Видите ли, вместе с ним убили еще одного человека, — добавила Барбара. — Молодую женщину по имени Николь Мейден, и вполне может быть, что оба убийства произошли именно из-за нее. Но в любом случае мы пока лишь пытаемся установить, был ли Терри вообще знаком с этой женщиной.

— Конечно, — сказала миссис Бейден. — Я отлично вас понимаю. Вам нужно делать свою работу, какой бы неприятной она порой ни была.

Она сообщила Барбаре, что Силлу Томпсон, скорее всего, можно найти в одном из тех железнодорожных складов, что на Портслейд-роуд. Терри и два других художника в складчину арендовали там студию. Миссис Бейден не смогла назвать Барбаре точный адрес, но сказала, что их студию будет найти довольно просто.

— На той улице всегда можно уточнить адрес в других складах. Я думаю, их владельцы сразу поймут, какое здание вы ищете. А что до их квартиры… — Миссис Бейден вооружилась серебряными щипчиками (их кончики изрядно поистерлись), чтобы взять кусочек сахара. Из-за тремора выполнить желаемое ей удалось лишь с третьей попытки, но старушка сочла это большой удачей и, улыбнувшись, с довольным видом плюхнула кубик в чай. — Что до их квартиры, то у меня, разумеется, есть ключи.

«Великолепно», — подумала Барбара и в предвкушении мысленно потерла руки.

— Видите ли, это мой дом. — Миссис Бейден словоохотливо пояснила, что после смерти мистера Бейдена переоборудовала дом, устроив в нем несколько квартир, чтобы обеспечить себе доход на закате жизни. — Три квартиры я сдаю, а в четвертой живу сама. — И она добавила, что всегда извещает жильцов о наличии у нее запасных ключей от каждой квартиры. Она давно обнаружила, что возможные неожиданные визиты владельца побуждают их поддерживать хоть какой-то порядок в квартирах, — Однако, — заключила она, все с той же сердечной улыбкой опуская Барбару с небес на землю, — я не смогу впустить вас туда.

— Не сможете?

— Боюсь, я злоупотребила бы доверием жильцов, если бы пустила вас туда без разрешения Силлы. Надеюсь, вы меня понимаете.

«Проклятье», — подумала Барбара. Она спросила, когда обычно возвращается домой Силла Томпсон.

— О, совершенно по-разному, — сообщила миссис Бейден. — Разумнее всего будет сходить на Портслейд-роуд и договориться с Силлой, пока она творит там свои картины. И кстати, не удастся ли миссис Бейден уговорить констебля попробовать перед уходом ломтик лимонного кекса? Некоторые кулинары любят готовить только ради того, чтобы кто-то отведал их выпечку.

Что ж, решила Барбара, кекс составит приятную компанию шоколадному пончику. И раз уж приходится отложить осмотр квартиры Терри Коула, то можно также отложить на денек начало своей личной диетической программы, отменяющей употребление в пищу жирного и сладкого.

Миссис Бейден просияла, получив согласие от Барбары, и отрезала ей кусок кекса, достойный здоровенного викинга. Когда Барбара смело атаковала его, старушка разлилась потоком той милой болтовни, искусством которой превосходно владеет ее поколение. В этом потоке самородками посверкивали упоминания о Терри Коуле.

Из этого монолога Барбара выловила, что Терри был фантазером и не совсем реально, на взгляд миссис Бейден, оценивал свое художественное дарование.

— Ему хотелось открыть галерею. Но, милочка, мысль о том, что кто-то захочет купить его произведения, как, впрочем, и «шедевры» его приятелей… Хотя с другой стороны, что может понимать старуха в современном искусстве?

— Его мать сказала, что он работал над большим заказом, — вставила Барбара. — Он не упоминал вам о нем?

— Дорогая, он говорил о неком грандиозном проекте…

— Но реального проекта не было?

— Я так не говорила, — поспешно уточнила старушка. — Я полагаю, что в его уме он действительно существовал.

— В его уме? Вы хотите сказать, что у него были бредовые идеи?

— Нет… скорее, излишний энтузиазм. — Погрузившись в задумчивость, миссис Бейден собирала на зубцы вилочки крошки кекса. Ее следующие слова прозвучали нерешительно: — Ведь не принято плохо говорить о покойных…

Барбара попыталась успокоить ее:

— Вы любили его. Это очевидно. И к тому же вы лишь хотите помочь нам.

— Он был таким добрым мальчиком. Его расстраивало, что он мало чем может порадовать своих друзей и родственников. Вряд ли кто-то скажет вам о нем что-то другое…

— Но… — ободряюще произнесла Барбара.

— Но иногда, отчаянно стремясь к успеху, молодые люди начинают ловчить. Они пытаются отыскать наиболее короткие и прямые пути для достижения желанной цели.

Барбара ухватилась за последние слова.

— Вы говорите о галерее, которую он хотел открыть?

— О галерее? Нет. Я говорю о высоком положении в обществе, — возразила миссис Бейден. — Ему хотелось приобрести авторитет, милочка. Больше, чем денег или богатства, ему хотелось утвердить свое положение в этом мире. Но положение нужно заслужить, вы согласны, констебль? — Она положила вилочку рядом с тарелкой и опустила руки на колени. — Я чувствую себя ужасно, говоря о нем такие вещи. Понимаете, он был очень добр ко мне. Подарил мне на день рождения трех новых зябликов. И цветы на Материнское воскресенье.[26] А как раз в начале этой недели принес новую фортепьянную музыку… Такой внимательный мальчик и очень щедрый по натуре. Всегда готовый прийти на помощь. Он с таким удовольствием помогал, когда мне требовалось завинтить шурупы или сменить лампочку…

— Я все понимаю, — успокоила ее Барбара.

— Просто мне хочется, чтобы вы составили о нем более полное представление. А эти его недостатки, эта излишняя суетность… что ж, он наверняка избавился бы от них, узнав жизнь получше.

— Безусловно, — сказала Барбара.

Если только жажда самоутверждения не была непосредственно связана с его смертью в дербиширской роще.

Покинув Бротон-мэнор, Линли и Ханкен остановились в Бэйкуэлле, чтобы перекусить в одном из пабов неподалеку от центра городка. Заказав фаршированную картошку в мундире (Ханкен) и «Завтрак пахаря»[27] (Линли), они обсудили имеющиеся у них факты. Ханкен захватил с собой подробную карту Скалистого края, с помощью которой обычно проверял все свои версии.

— По-моему, убийцу нужно искать среди тех, кто знает этот район, сказал он, тыча вилкой в карту. — Мне трудно представить, чтобы какой-то заключенный, едва освободившийся из Дартмурской тюрьмы, примчался сюда не разбирая дороги, обуреваемый желанием отомстить Энди Мейдену, и убил его дочь. На мой взгляд, это бредовая идея.

Линли послушно склонился над картой. Он заметил, что извилистые туристские тропы покрывают весь этот район, насыщенный природными и историческими достопримечательностями. Скалистый край выглядел райским местом для отпускников и туристов, хотя на его безбрежных просторах легко мог заблудиться излишне самоуверенный новичок. Линли также отметил, что историческая значимость Бротон-мэнора достаточно велика для того, чтобы его обозначили на карте чуть южнее Бэйкуэлла, и что принадлежащие поместью лесные угодья перемежаются с вересковыми пустошами. Как по пустошам, так и по лесу проходило немало туристских троп, и это побудило Линли сказать:

— Род Бриттонов живет здесь не одну сотню лет. Полагаю, Джулиан Бриттон хорошо знаком с этим районом.

— Как и Энди Мейден, — возразил Ханкен. — И он производит впечатление человека, который обожает прогулки на свежем воздухе. Я не удивлюсь, узнав, что дочь унаследовала склонность к путешествиям от отца. К тому же он сам нашел ее машину. Целую ночь таскался по этому чертовому Белогорью и умудрился-таки найти спрятанную машину.

— А где конкретно она находилась?

Ханкен вновь воспользовался вилкой в качестве указки. Между деревушкой Спарроунит и перевалом Винната протянулась дорога, образующая северо-западную границу Колдер-мур. Машину оставили на юго-восточной стороне этой дороги, за каменной придорожной стеной на стороне Перрифута.

— Понятно, — сказал Линли. — Насколько я понимаю, ему чертовски повезло…

Ханкен хмыкнул.

— Да уж, именно чертовски.

— …с обнаружением этой машины. Но удача порой сопутствует нам. А кроме того, он знал привычки дочери.

— Действительно. Он знал их настолько хорошо, что ему не составило бы труда выследить ее, убить и как ни в чем не бывало вернуться домой.

— Но какой у него мотив, Питер? Нельзя повесить вину на человека только на основании того, что он утаил какую-то информацию от своей жены. Эта идея тоже достаточно бредовая. И если даже допустить, что Энди убийца, то кто тогда его сообщник?

— Давайте вернемся к временам его работы в Особом отделе, — многозначительно предложил Ханкен. — Думаете, уголовник, отмотавший срок в «Скрабзе»,[28] откажется подзаработать деньжат, особенно если сам Мейден сделает ему такое предложение да еще лично отведет его в нужное место? — Собрав остатки картошки в кучку, он подцепил ее на вилку и отправил в рот со словами: — Так ведь тоже могло быть.

— Только в том случае, если, переселившись сюда, Энди Мейден стал другим человеком. Питер, он был одним из лучших сотрудников.

— Не слишком-то обольщайтесь, — предупредил Ханкен. — Возможно, он воспользовался своим образцовым прошлым и попросил прислать вас сюда, потому что имел весьма вескую причину для этого.

— Я мог бы обидеться на ваше предположение.

— Да ради бога, — улыбнулся Ханкен. — Всегда мечтал увидеть, как злятся столичные копы. Но если серьезно, вам не стоит всецело доверять этому парню. Излишняя доверчивость порой опасная штука.

— Но не менее опасно предвзято относиться к человеку. В обоих случаях это может привести к губительным последствиям.

— Туше, — признал Ханкен.

— У Джулиана есть мотив, Питер.

— Разочарование в любви?

— Или даже более сильный. Допустим, элементарная страсть. Этакое чувство первобытного собственника. Ревность, к примеру. Кстати, о каком это Апмане он упомянул?

— Я познакомлю вас.

Закончив с едой, они вернулись в машину. Свернули на северо-запад от Бэйкуэлла, поднялись на более возвышенную долину Таддингтон-мур и пересекли ее северную границу.

В Бакстоне Ханкен проехал по центральной улице и поставил машину на стоянке за зданием муниципалитета. Окна этого впечатляющего здания девятнадцатого века смотрели на тенистые лесные склоны с убегающими вверх тропами, по которым взбирались после полудня упорные курортники, стремившиеся попасть к знаменитым термальным источникам Бакстона.

Чуть дальше на центральной улице находилась адвокатская контора. Она разместилась над агентством недвижимости и картинной галереей, специализирующейся на акварельных пейзажах Скалистого края. Вход в контору ограничивался одной-единственной дверью с темным стеклом, украшенным именами «Апман, Смит и Синклер».

Как только визитная карточка Ханкена через престарелую секретаршу в чопорном твидовом костюме попала в руки Апмана, адвокат сам вышел приветствовать их и проводить в свои владения. Ему уже сообщили о смерти Николь Мейден. Он звонил в Холл, хотел спросить, прислать ли ему окончательный расчет Николь за лето, и одна из приходящих служащих огорошила его этой новостью. На прошлой неделе, пояснил адвокат, она закончила работать в его конторе.

Судя по всему, Апман был просто счастлив помочь полиции. Говоря о смерти Николь, он назвал это «ужасной трагедией для всех ее близких и знакомых». Она обладала потрясающими способностями в области законоведения, и он был очень доволен тем, как она отработала у него все лето.

Линли молча приглядывался к хозяину кабинета, пока Ханкен ненавязчиво выпытывал сведения о его взаимоотношениях с погибшей женщиной. Апман выглядел как диктор новостей на Би-би-си: идеальный и безупречный. Седина, посеребрившая его темно-русые волосы на висках, придавала ему весьма кредитоспособный вид, который, безусловно, привлекал к нему желанных клиентов. Общее ощущение надежности усиливал и его голос, глубокий и звучный. Вероятно, Апман недавно разменял пятый десяток, но он казался моложе благодаря своему беспечному тону и свободным манерам.

На вопросы Ханкена он отвечал без малейшего намека на раздражение. Он знал Николь Мейден все те девять лет, что ее семья жила в Скалистом крае. В связи с приобретением бывшего охотничьего домика в ущелье Пэдли — теперешнего Мейден-холла — ее родители обратились к одному из коллег Апмана, который занимался продажей недвижимости. И через него сам Апман познакомился с Мейденами и их дочерью.

— Насколько мы поняли, мистер Мейден устроил Николь к вам на работу этим летом, — сказал Ханкен.

Апман подтвердил это и добавил:

— Ни для кого не секрет: Энди надеялся, что Николь обзаведется практикой в Дербишире после окончания учебы.

Пока они разговаривали, он опирался на край стола, не предлагая детективам сесть. Но вдруг, словно только что осознав это, поспешно сказал:

— Я совершенно забыл о приличиях. Простите меня. Пожалуйста, присаживайтесь. Позвольте предложить вам кофе или чай. Мисс Снодграс!

Последний призыв был обращен к открытой двери. В проеме вновь появилась секретарша. Она нацепила очки в большой оправе, придававшие ей сходство с застенчивым насекомым.

— Мистер Апман? — откликнулась она и замолчала, ожидая распоряжений.

— Господа? — обратился Апман к Ханкену и Линли.

Они вежливо отказались от предложенного угощения, и мисс Снодграс исчезла. Апман с добродушной улыбкой взирал на детективов, занимавших кресла. Сам он остался стоять. Линли заметил это и усилил бдительность. Адвокат явно поднаторел в тонком искусстве эффективной конфронтации, и его маневр был проведен весьма гладко. А как вы сами относились к будущей работе Николь в Дербишире? — спросил он Апмана.

Адвокат приветливо взглянул на него.

— Да я вообще не задумывался об этом.

— Вы женаты?

— Не довелось. Сфера моей деятельности заставляет испытывать определенный страх перед супружескими отношениями. Я специализируюсь на бракоразводных процессах. Они, как правило, быстро лишают человека романтических иллюзий.

Не потому ли и Николь отказалась принять предложение Джулиана Бриттона? — спросил Линли. Апман удивленно поднял брови.

— Я понятия не имел, что он сделал ей предложение.

— Она не говорила вам?

— Она работала в моей конторе, инспектор. Но я не был ее духовником.

— А кем вы были для нее? — вмешался Ханкен, видимо недовольный характером последнего замечания Апмана. — Кроме ее нанимателя, естественно.

Взяв со стола пресс-папье в виде миниатюрной скрипки, Апман пробежал пальцами по ее струнам и подергал их, словно проверяя настройку.

— Должно быть, вы хотите узнать, не было ли у нас с ней личных отношений.

— Когда мужчина и женщина постоянно работают бок о бок, — заметил Ханкен, — такие вещи порой случаются.

— Только не со мной.

— Из чего мы должны сделать вывод, что вы не были влюблены в дочь Мейдена?

— Это я и пытаюсь сказать. — Апман положил на место скрипочку и взял стаканчик с карандашами. Продолжая говорить, он извлекал оттуда карандаши со стертым грифелем и аккуратно выкладывал их на стол рядом с собственным бедром, по-прежнему опиравшимся на край стола. — Энди Мейдену хотелось бы, чтобы между мной и его дочерью завязались более глубокие отношения. Он не раз намекал на это при случае и все время пытался свести нас, приглашая меня на ужин во время приездов Николь на каникулы. Поэтому я понял, на что он надеется, но не смог оправдать его надежды.

— Почему? — спросил Ханкен. — Вас что-то не устраивало в этой девушке?

— Я люблю женщин другого типа.

— А к какому типу женщин она относилась? — спросил Линли.

— Ну, не знаю. Послушайте, а в чем, собственно, дело? Я… В общем, я вроде как увлечен другой женщиной.

— «Вроде как увлечен»? — повторил Ханкен.

— Между нами сложилось определенное взаимопонимание. Я имею в виду, мы встречаемся. Два года назад мне пришлось заниматься ее разводом и… И все-таки, какое это имеет значение?

Он явно забеспокоился. И Линли стало интересно, по какой причине.

Ханкен, видимо, тоже отметил это и начал развивать щекотливую тему.

— Тем не менее вы считали дочь Мейдена привлекательной.

— Конечно. Я же не слепой. Она была привлекательна.

— А ваша разведенная дама знакома с ней?

— Она не моя разведенная дама. Она вообще мне никто. Мы просто иногда встречаемся. Только и всего. Так что Джойс совсем не обязательно знать…

— Джойс? — спросил Линли.

— Его разведенная дама, — любезно подсказал Ханкен.

— Так что Джойс, — с нажимом повторил Апман, — совсем не обязательно знать о том эпизоде, поскольку между нами, между мной и Николь, ничего не было. Быть влюбленным в женщину и иметь с ней ни к чему не обязывающие отношения — это две совершенно разные вещи.

— Почему же они ни к чему не обязывали? — спросил Линли.

— Потому что у нас обоих были другие увлечения. У меня оно есть, и у нее оно тоже было. Поэтому если бы даже я захотел попытать счастья — чего я, кстати, не хотел, — то меня ожидало бы горькое разочарование.

— Но она отказала Джулиану, — вставил Ханкен. — Это предполагает, что он ее не интересовал настолько, насколько вы думали, и что она имела виды на кого-то другого.

— Если и так, то определенно не на меня. А что касается бедняги Бриттона, то я готов поспорить: она отказала ему потому, что ее не устраивали его доходы. Подозреваю, что она положила глаз на кого-то в Лондоне с солидным банковским счетом.

— Что дало вам повод так думать? — спросил Линли. Апман замешкался с ответом, но ему, видимо, хотелось окончательно отвести от себя подозрения в любовной связи с Николь Мейден.

— Она таскала с собой пейджер, который время от времени звонил, — наконец сказал он. — Однажды после очередного звонка она спросила, не буду ли я возражать, если она позвонит в Лондон и даст телефон моего офиса, чтобы ей перезвонили сюда. И такие звонки бывали довольно часто. Очень часто.

— А почему вы решили, что это был какой-то богач? — спросил Линли. — Несколько междугородных разговоров не разорят и того, кто ограничен в средствах.

— Я понимаю. Но у Николь были дорогостоящие вкусы. Поверьте мне, на получаемую у меня зарплату она не могла бы позволить себе те наряды, в которых ежедневно ходила на работу. Готов поставить двадцать фунтов, что если вы заглянете в ее гардероб, то обнаружите, что весь он приобретен в Найтсбридже,[29] где какой-то бедолага открыл для нее счет, которым она свободно распоряжалась. И этот парень — не я.

Очень складно, подумал Линли. С ловкостью, делающей честь его профессиональным качествам, Апман увязал все концы и начала. Но излишняя расчетливость в изложении фактов заставила Линли насторожиться. Казалось, что Апман знал, о чем его будут спрашивать, и заготовил ответы заранее, как любой опытный юрист. Судя по недовольному выражению на лице Ханкена, он пришел к тому же выводу.

— Речь идет о любовной связи? — предположил Ханкен. — Какой-то женатый тип делает все, чтобы удержать молодую любовницу?

— Понятия не имею. Могу только сказать, что она часто общалась с кем-то, кто находится в Лондоне.

— Когда вы в последний раз видели ее живой?

— В пятницу вечером. Мы с ней ужинали.

— Но у вас же не было с ней личных отношений, — напомнил Ханкен.

— Я пригласил ее на прощальный ужин — обычное дело между работодателем и его служащим в наших кругах, если я не ошибаюсь. А что? Разве это делает меня подозреваемым? Уж если бы я решил убить ее — по какой-то причине, известной только вам, — то зачем бы мне понадобилось откладывать осуществление задуманного с пятницы на вторник?

Ханкен встрепенулся.

— Ага. Похоже, вам известно, когда она умерла.

Апман не растерялся.

— Я же звонил в Мейден-холл, инспектор.

— Да, вы так и сказали. — Ханкен поднялся со стула. — Вы очень помогли нашему расследованию. Если бы вы еще назвали нам тот ресторан, где ужинали в пятницу, то мы оставили бы вас в покое.

— «Чекере инн», — сказал Апман. — В Калвере. Но послушайте, к чему вам все это? Неужели вы меня в чем-то подозреваете? Потому что в таком случае я требую…

— На данном этапе расследования нет нужды вставать в позу, — заметил Ханкен.

«И не было нужды загонять этого адвоката на оборонительные позиции», — подумал Линли, а вслух произнес:

Поначалу подозреваемыми являются все, кто был знаком с жертвой преступления, мистер Апман. Мы с инспектором Ханкеном находимся в процессе исключения вероятностей. Полагаю, вы и сами, как опытный адвокат, склонили бы клиента к сотрудничеству, если бы это помогло вычеркнуть его из списка.

Апмана не удовлетворило их объяснение, но он не стал продолжать спор.

Линли и Ханкен покинули его кабинет и вышли на улицу, и тут Ханкена прорвало.

— Вот змеюка! — выругался он, направляясь в сторону парковки. — Потрясающе скользкий тип. Вы поверили его россказням?

— В какой их части?

— В любой.

— Вообще. Не важно.

— Учитывая, что он адвокат, все сказанное им, естественно, сразу вызывает подозрения. Ханкен невольно улыбнулся.

— Но он выдал нам кое-какую полезную информацию, — продолжил Линли. — По-моему, стоит еще раз поговорить с Мейденами и выяснить, не знают ли они чего-либо, что подтвердит подозрения Апмана о любовной связи Николь с загадочным лондонцем. Если обнаружится таинственный герой-любовник, то появится и другой мотив для убийства.

— Для Бриттона, — согласился Ханкен. Он мотнул головой в сторону конторы Апмана. — Но как быть с ним? Вы собираетесь исключить его из списка подозреваемых?

— Нет, пока мы досконально не проверим его.

Ханкен кивнул.

— Полагаю, мы с вами сработаемся, — одобрительно заметил он.

Силла Томпсон находилась в помещении студии, когда Барбара разыскала ее в третьем арочном пролете от тупика Портслейд-роуд. Большие входные двери были распахнуты настежь, а сама художница в творческом экстазе трудилась над живописным полотном под ритмичную музыку наподобие африканских барабанов, извергаемую пыльным CD-плеером. Уровень громкости был весьма высоким. Барбара ощущала мощную пульсацию ритма всей своей кожей и нутром.

— Силла Томпсон? — прокричала она, выцарапывая удостоверение из висящей на плече сумки. — Можно поговорить с вами?

Зажав кисть в зубах, Силла ознакомилась с удостоверением. Она нажала кнопку на проигрывателе, прекратив барабанный бой, и вернулась к своему творчеству.

— Синти Коул сообщила мне, — сказала она, продолжая наносить краски на холст.

Подойдя ближе, Барбара взглянула на плоды вдохновения художницы: из огромного зияющего рта поднималась пышнотелая матрона с заварочным чайником, украшенным змеями. «Какая прелесть, — подумала Барбара. — Эта живопись определенно заполнила вакуум в мире искусства».

— Сестра Терри сказала вам, что его убили?

— Их мать позвонила ей с севера, после того как увидела тело. А Синти звякнула мне. Когда она позвонила мне вчера вечером, я сразу подумала, что что-то случилось. Голос ее звучал как-то странно. Вы понимаете, что я имею в виду. Вообще полный бред… То есть, типа того, я не понимаю, кому могло прийти в голову прикончить Терри Коула? Безобидный мелкий шалопай. Слегка чокнутый, судя по его работам, но совершенно безобидный.

Последнее критическое замечание она выдала с такой идеальной искренностью, словно сама создавала классические полотна в стиле Питера Пауля Рубенса, а не изображения бесконечных ртов, вываливающих из своих глубин все, что угодно, от рвотной нефтяной пленки до вереницы машин. Творчество ее студийных компаньонов, насколько могла судить Барбара, выглядело не менее экзотично. Их пристрастием, как и у Терри, была скульптура. Один творил в технике помятых мусорных ведер. Другой использовал в качестве основы ржавые тележки из супермаркета.

— Понятно, — сказала Барбара. — Но по-моему, все это дело вкуса.

Силла округлила глаза.

— Только не для профессиональных художников.

— А Терри разве не считал себя таковым?

— Скажу без обид, Терри был настоящим позером. Он не научился ничему, кроме вранья. Вот тут он был первым.

— Его мать сказала, что он работал над крупным проектом, — сказала Барбара. — Вам что-нибудь известно о его заказчиках?

— Не сомневаюсь, что среди них числился даже Пол Маккартни, — сухо бросила Силла. — В зависимости от настроения или дня недели Терри мог поведать вам, что

работает над многомиллионным проектом или что собирается судиться с Питом Таунсендом,[30] который не удосужился поведать миру о своем внебрачном отпрыске, то есть о самом Терри. Иногда он якобы откапывал секретные документы, которые собирался продать в бульварные газетенки, или намыливался на обед к директору Королевской Академии. А бывало, спешил на открытие галереи экстра-класса, где его скульптуры будут продаваться по двадцать тысяч за штуку.

— Значит, не было никакого заказа?

— Да уж будьте уверены.

Оторвавшись от холста, Силла окинула его изучающим взглядом. Она мазнула красной краской по нижней губе матроны, потом сделала еще пару мазков белилами и воскликнула: «Супер!» — оценив таким образом достигнутый ею эффект.

— Вы довольно быстро свыклись со смертью Терри, если только вчера узнали о ней, — заметила Барбара.

Силла правильно истолковала эти слова как завуалированное неодобрение. Взяв очередную кисть и макнув ее в пурпурную кляксу на палитре, она сказала:

— Мы с Терри снимали одну квартиру. Вместе арендовали эту студию. Иногда за компанию перекусывали или заходили в паб. Но особой дружбы между нами не было. Просто так получилось, что наши цели совпали: мы оба хотели разделить расходы на студию, чтобы, типа того, не работать там, где мы живем.

Учитывая размеры скульптур Терри и характер картин Силлы, такие затраты имели смысл. Но это также напомнило Барбаре о замечании, сделанном миссис Бейден.

— А как относился к такому сожительству ваш приятель?

— А-а, вы успели пообщаться с нашей занудой. Она невзлюбила Дана с первого взгляда и только и ждала, когда он устроит какой-нибудь скандал. Нельзя с ходу осуждать парня только из-за его внешности.

— И?

— Что «и»?

— И он устроил? Ну, тот ожидаемый скандал. Сцепился с Терри? Согласитесь, не часто бывает, чтобы девушка одного парня жила вместе с другим парнем.

— Я же вам сказала, мы не живем… не жили как сладкая парочка. Даже виделись-то редко. И тусовались мы в разных компаниях. Ну, типа того, что у Терри были свои приятели, а у меня — свои.

— А вы знали его приятелей?

Пурпурная краска на картине Силлы оттенила шевелюру вылезающей изо рта женщины с чайником. Нанеся жирный изогнутый мазок, художница размазала его пальцами и вытерла ладонь о полу своего халата. Эффект превзошел все ожидания: создавалось впечатление, что у матроны появились дырки в голове. А Силла уже переключила внимание на нос женщины, подбавив ему серого цвета. Барбара отошла в сторону, не желая видеть завершения сего художественного процесса.

— Он не приводил их сюда, — ответила Силла на ее вопрос. — В основном болтал по телефону, и все больше с женщинами. Причем они сами названивали ему, а не наоборот.

— У него была подружка? Близкая, я имею в виду. — Он не имел дела с женщинами, насколько я знаю.

— Гей?

— Бесполый. По-моему, его вообще не интересовал секс. Разве что онанизм. И даже это вряд ли.

— Он жил своим творчеством? — предположила Барбара.

Силла презрительно хмыкнула.

— Выходит, что так. — Отступив на шаг, она оценила картину. — То, что надо, — удовлетворенно произнесла она и повернулась к Барбаре. — Вуаля. Вот она, правда жизни!

Из носа матроны сочилась какая-то омерзительная субстанция. Барбара решила, что Силла вряд ли смогла бы подобрать более точные слова для своей живописи. Она пробормотала что-то одобрительное. Силла перетащила свой шедевр к стене, вдоль которой стояло полдюжины аналогичных картин. Она выбрала среди них незаконченное полотно с нижней губой, оттянутой крючком, и установила его на мольберт, намереваясь продолжить работу.

— Как я догадываюсь, скульптуры Терри не пользовались большим покупательским спросом? — спросила ее Барбара.

— Разве что у идиотов, — откликнулась Силла. — Но ведь он, типа того, не особенно выкладывался. А если ты полностью не отдаешься своему творчеству, то ничего от него и не получишь. Я вот пашу как вол над своими холстами, и они вознаграждают меня.

— Творческое удовлетворение, — понимающе сказала Барбара.

— Эй, я говорю о продаже. Всего пару дней назад один серьезный мужик купил мою картину. Приехал сюда, огляделся, заявил, что должен немедленно приобрести для своей коллекции Силлу Томпсон, и вытащил чековую книжку.

«Ну прямо, — подумала Барбара. — У этой девицы богатое воображение».

— Значит, его творения совсем не продавались, но тогда на какие же деньги он жил? Ведь надо было оплачивать квартиру, студию…

«Не говоря уже о садовых инструментах, которые он, видимо, закупал партиями», — мысленно добавила она.

— Он говорил, что взимает мзду с папули. И заметьте, он вовсе не бедствовал.

— Мзду? — А вот это может привести их к чему-то важному. — Он что, шантажировал кого-то?

— Еще как, — хмыкнула Силла. — Своего папулю. Пита Таунсенда, как я уже говорила. Пока старина Пит снабжал его деньжатами, Терри не собирался бежать в газеты с воплями: «Папуля купается в роскоши, а я, весь такой гениальный, сижу в дерьме!» Ха-ха. Можно подумать, что Терри Коул имел хоть малейшую надежду скрыть от кого-то свое истинное нутро — афериста, стремящегося к легкой жизни.

Такая характеристика Терри Коула не слишком сильно отличалась от описания миссис Бейден, хотя ее выдали со значительно меньшей симпатией или сочувствием. Но если Терри Коул ввязался в какую-то аферу, то в какую именно? И кто был его жертвой?

Должны же где-то обнаружиться доказательства. И видимо, они могли быть только в одном месте. Барбара объяснила, что ей нужно заглянуть в их квартиру. Согласна ли Силла оказать ей помощь?

Силла выразила готовность и предложила Барбаре подойти к ней домой часам к пяти, когда она закончит работу в студии. Но констебль Хейверс уже поняла со всей определенностью, что, в какую бы историю ни вляпался Терри Коул, Силла Томпсон не имела к ней никакого отношения. Я прежде всего художник, и творчество для меня — главное, — заявила Силла, устремив все свое внимание на загарпуненную нижнюю губу.

— О, это я вижу, — заверила ее Барбара.

Пути Линли и Ханкена разошлись, как только местный инспектор организовал для своего столичного коллеги служебную машину. Прямо из полицейского участка Бакстона Ханкен отправился в Калвер, решив проверить факт подозрительного ужина Уилла Апмана с Николь Мейден. А Линли по собственному почину отправился в ущелье Пэдли.

Припарковав полицейский «форд» на стоянке перед окнами кухни Мейден-холла, он обнаружил, что в отеле полным ходом идет подготовка к вечерней трапезе. Бар в гостиной пополнялся новыми запасами спиртных напитков, а в столовой уже сервировали столы к ужину. Весь персонал по мере сил изображал оживленную деятельность, показывая, что жизнь в отеле продолжается.

Та самая женщина, что перехватила полицейских вчера днем, встретила Линли за столом регистрации. Когда он спросил Энди Мейдена, она пробурчала: «Вот бедняга» — и отправилась на поиски бывшего офицера полиции. В ожидании Линли прошел мимо гостиной и заглянул в дверь соседствующей с ней столовой. Вторая женщина, примерно такого же возраста и обличья, что и первая, расставляла на столах подсвечники с тонкими белыми свечами. Рядом с ней на полу стояла корзина с желтыми хризантемами.

Служебное раздаточное окошко между столовой и кухней было открыто, и оттуда доносилась быстрая и весьма эмоциональная французская речь. Потом она сменилась английской скороговоркой, но с явным иностранным акцентом:

— О нет, о нет, о нет! Я просить шалот, а это не шалот. Эти луковицы пойдут в бульон.

Ответом ему послужило неразборчивое тихое бормотание, а за ним излился поток французской речи, из которой Линли выловил только: «Je t'emmerde».[31]

— Томми.

Обернувшись, Линли увидел, что в столовую входит Энди Мейден с записной книжкой в руке. Мейден выглядел удручающе: осунувшееся лицо покрылось щетиной, и он явно не снимал одежды со вчерашнего вечера.

— Я не смог дотянуть до пенсии, — глухо произнес он. — Пришлось уйти в отставку, ты знаешь. Я без единого слова ухватился за эту работу, потому что она к чему-то вела. Так я говорил себе. И им. Нэн и Николь. Всего несколько лет, убеждал я их. А потом мы будем жить в достатке.

С трудом волоча ноги, он заставил себя дойти до Линли, но этот переход, похоже, отнял у него последние силы.

— И ты видишь, куда это нас привело. Моя дочь мертва, а сам я перебираю имена пятнадцати мерзавцев, готовых ради денег убить собственных матерей. Так почему же, черт возьми, я поверил, что они, отсидев свой срок, исчезнут и никогда больше не будут докучать мне?

Взглянув на записную книжку, Линли понял, что в ней содержалось.

— Вы подготовили для нас список. Я перечитывал его всю ночь. Три раза. Четыре. И вот к какому выводу я пришел… Ты хочешь узнать?

— Да.

— Я убил ее. Такие вот дела. Это я во всем виноват.

Сколько раз приходилось Линли сталкиваться с этой потребностью взять вину на себя? Сотню? Тысячу? Вечно одно и то же. И если существовали какие-то правильные слова, способные ослабить чувство вины у тех, кто столкнулся с жестокой реальностью безвременной смерти любимых людей, Линли пока так и не узнал их.

— Энди… — начал он.

Мейден прервал его.

— Ты помнишь, каким я был орлом? Оберегал наше общество от «криминальных элементов», так я говорил себе. И мне удавалось неплохо справляться с поставленной целью. Я даже гордился своими достижениями. Но я и подумать не мог, что, пока я уделял все свое внимание нашему чертову обществу, моя собственная дочь… моя Ник… — Его голос дрогнул, — Прости,

— Нечего извиняться, Энди. Все в порядке.

— Никогда больше ничего не будет в порядке. — Мейден открыл книжицу и, вырвав из нее последнюю страничку, протянул ее Линли. — Найди его.

— Мы найдем.

Линли знал, как неутешительно звучат его слова: разве может арест какого-то преступника облегчить горе Мейдена? Тем не менее он сообщил, что поручил одному из своих людей в Лондоне прошерстить все архивные дела Особого отдела, но отчета от него пока не поступало. И следовательно, любые подготовленные Мейденом данные — возможные имена, преступления или детали расследования — помогут сократить время бдения за компьютером в два или даже в четыре раза, что позволит тому офицеру заняться непосредственным поиском вероятных подозреваемых. Мейден оказал полицейским большую услугу, и они постараются не остаться в долгу.

Мейден вяло кивнул.

— А чем же еще я могу помочь? Дай мне какое-нибудь поручение, Томми. Мне нужно что-то делать, иначе я свихнусь от ночных кошмаров… — Запустив пятерню в свою шевелюру, он откинул назад по-прежнему вьющиеся и густые, но совсем седые волосы. — Хрестоматийный случай. Я хватаюсь за любые дела, способные отвлечь меня от этого.

— Естественная реакция. Нам всем приходится защищаться от потрясений, пока мы не будем готовы пережить их. Таков удел человека.

— Это… Так я называю то, что произошло. Потому что если произнесу вслух, что именно случилось, то все станет реальностью, а я не думаю, что смогу выдержать ее. Никто и не рассчитывал, что вы быстро справитесь с ситуацией. Вам с женой нужно какое-то время уклоняться от осознания случившегося. Или даже отвергать то, что случилось. Иначе вы совсем расклеитесь. Поверьте, я вас понимаю.

— Понимаешь?

— По-моему, вы сами знаете, что понимаю. — Следующую просьбу было особенно трудно высказать. — Мне необходимо осмотреть вещи вашей дочери, Энди. Вы хотите присутствовать при этом? Мейден нахмурился.

— Все вещи в ее комнате. Но если вы ищете связь с Особым отделом, то при чем здесь спальня Николь?

— Возможно, ни при чем, — сказал Линли. — Однако сегодня утром мы побеседовали с Джулианом Бриттоном и Уиллом Апманом, и обнаружилось несколько деталей, которые нам хотелось бы проверить.

Боже милостивый! Вы думаете, что кто-то из них… И Мейден устремил невидящий взгляд в окно за спиной Линли, очевидно гадая, какие ужасные детали могли выясниться в разговорах с Бриттоном и Апманом.

— Пока слишком рано делать какие-либо выводы, Энди, — быстро добавил Линли.

Выйдя из задумчивости, Мейден посмотрел на Линли и не сводил с него взгляда долгих тридцать секунд. Наконец он уразумел смысл его слов. Они вместе поднялись на второй этаж, и Мейден, открыв дверь в спальню дочери, остановился на пороге, наблюдая за тем, как Линли осматривает вещи Николь.

Большинство из них вполне соответствовали тому, что молено найти в комнате любой двадцатипятилетней женщины, а многие вещи стали подтверждением слов Джулиана Бриттона и Уилла Апмана. В деревянной шкатулке лежали свидетельства того, что Николь любила украшать самые разные части своего тела. Простые золотые колечки различных размеров предназначались для ее пупка, соска или губы; одиночные булавочные сережки предполагали наличие дырочки на языке, а крошечные гвоздики с рубиновыми и изумрудными головками и навинчивающимися гаечками вполне могли вставляться в крылья носа.

В гардеробе хранилась фирменная одежда, на ярлыках значились названия знаменитых домов высокой моды. Наряды Николь полностью подтвердили заявление Апмана о том, что на получаемую у него зарплату она не могла бы позволить себе так шикарно одеваться. Но имелись и другие свидетельства того, что кто-то удовлетворял дорогостоящие причуды Николь Мейден.

Многие вещи в ее комнате говорили либо о весьма значительном личном доходе, либо о наличии солидного партнера, стремившегося добиться расположения девушки богатыми подарками. В шкафу обосновалась электрогитара, а рядом со шкафом стояли динамики, проигрыватель компакт-дисков и радиоприемник, которые могли бы стоить Николь всей ее летней зарплаты. На вращающейся дубовой стойке хранились сотни две или три компакт-дисков. На цветном телевизоре в углу комнаты лежал мобильный телефон. На полке под телевизором аккуратным рядком расположились восемь кожаных дамских сумочек. Все в этой комнате говорило о склонности к роскоши. Все свидетельствовало о том, что по крайней мере в одном отношении последний работодатель Николь был прав. В противном случае приходилось предполагать, что девушка доставала деньги каким-то другим способом, который в конечном итоге и привел се к смерти: продажей наркотиков, шантажом, контрабандой, присвоением чужих денег. Но при мысли об Апмане Линли вспомнил еще одну фразу, брошенную адвокатом.

Перейдя к комоду, он начал выдвигать ящики с шелковым нижним бельем и ночными сорочками, кашемировыми шалями и шарфами, фирменными, едва ношенными носочками. В одном из ящиков, насколько он понял, хранилось исключительно походное снаряжение: там лежали шорты защитного цвета, сложенные свитера, однодневные сухие пайки, подробные топографические карты и серебряная фляжка с выгравированными инициалами владелицы.

Только в двух нижних ящика комода хранились вещи, не похожие на фирменные изделия из магазинов Найтс-бриджа. Но и эти ящики, подобно остальным, были заполнены доверху. В них находился целый склад шерстяных свитеров самых разнообразных стилей и расцветок, и на вороте каждого изделия имелся вышитый ярлычок: «Связано любящими руками Нэнси Мейден». Линли задумчиво провел пальцами по одному из ярлыков.

— Нигде нет ее пейджера. Апман сообщил нам, что она ходила с ним на работу. Вы не знаете, где он может быть?

Мейден отошел от двери.

— Пейджер? А Уилл уверен, что это был ее личный пейджер?

— Он говорит, что ей звонили на пейджер во время работы. Вы не знали, что у нее был пейджер?

— Я ни разу не видел ее с ним. Так его здесь нет? Мейден повторил все действия Линли. Осмотрел предметы на комоде, потом обыскал все ящики. Он пошел даже дальше Линли, проверив карманы всех жакетов, брюк, юбок дочери. Прощупал лежащие на кровати запечатанные пластиковые мешки с одеждой. Ничего не обнаружив, он наконец сказал:

— Наверное, Николь захватила его с собой в поход. Возможно, он в полиции среди ее вещей.

— К чему брать пейджер, если оставляешь мобильный телефон? — спросил Линли. — На природе один бесполезен без другого.

Взгляд Мейдена переместился к телевизору, где лежал мобильник, и опять вернулся к Линли.

— Тогда он должен быть где-то здесь.

Линли проверил прикроватный столик. Он нашел пузырек аспирина, пакет носовых платков, противозачаточные пилюли, коробочку именинных свечей и тюбик гигиенической губной помады. Перейдя к дамским сумочкам под телевизором, он открыл каждую из них и обшарил каждое отделение. Все они оказались пустыми. Как, впрочем, и ранец, и портфель, и большая дорожная сумка.

— Может, он остался в ее машине, — предположил Мейден.

— Что-то подсказывает мне, что это не так.

— Почему?

Линли не спешил с ответом. Выйдя на середину, он взглянул на обстановку комнаты иными глазами, пытаясь понять, что может означать отсутствие в ней одного простого на первый взгляд предмета. И тогда он заметил то, на что раньше не обратил внимания. Эта комната напоминала музей — такой в ней был порядок. Все вещи лежали строго на своих местах.

Кто-то хорошо здесь прибрался.

— Энди, а где сейчас ваша жена? — спросил Линли.

Глава 9

Поскольку Энди Мейден ответил не сразу, Линли повторил вопрос и добавил:

— Она сейчас в отеле? Или где-то на территории? Мейден сказал:

— Нет-нет. Она… Томми, Нэн отправилась на прогулку.

Его пальцы сжались, словно сведенные судорогой.

— Далеко ли она собралась, вы не знаете?

— Скорее всего, в ближайшие пустоши. Она взяла велосипед, а именно туда она обычно ездит на нем.

— В Колдер-мур?

Мейден подошел к кровати дочери и тяжело опустился на край.

— Ты ведь раньше не встречался с Нэнси, Томми? — Нет, насколько я помню.

— Она очень порядочная и преданная женщина. Отдает всю себя, всю без остатка. Но порой я не в состоянии вынести чью-то помощь. Даже от нее. И даже в такое время. — Опустив глаза, он попытался согнуть пальцы. Потом поднял и бессильным жестом уронил руки. — Она очень переживает из-за меня. Ты можешь поверить этому? Она хотела помочь. Все ее мысли, слова и поступки определялись желанием помочь мне справиться с этим чертовым онемением. Весь вчерашний день она допекала меня своей заботой. И весь вечер тоже.

— Может быть, это отвлекает ее, — предположил Линли.

— Но ты же понимаешь, как сильно надо сосредоточиться на чем-то, чтобы вытеснить эти ужасные мысли. Тут нужна полнейшая сосредоточенность, на какую только она способна. А я вдруг обнаружил, что не могу дышать, пока она кружит возле меня. Суетится, предлагает го чай, то грелку, то… У меня возникло ощущение, что мое тело мне уже не принадлежит, что Нэнси не успокоится до тех пор, пока не проникнет в мою плоть и кровь, чтобы… — Он вдруг замолчал, словно оценивая все, что наговорил, поскольку следующие его слова прозвучали глухо и отрешенно: — Господи, вы только послушайте меня! Эгоистичный ублюдок.

— Вам нанесли сокрушительный удар. И вы пытаетесь выдержать его.

— Ей нанесли такой же удар. Но она-то думает обо мне. — Он принялся растирать пальцы рук. — Она хотела сделать мне массаж. Только этого, в сущности, она и хотела. И пусть Господь простит меня, но я отказался, потому что мне казалось, что я задохнусь, если останусь еще хоть на миг в одной комнате с ней. И теперь… Как мы можем нуждаться в человеке и любить его — и в то же время ненавидеть? Что с нами происходит?

«Последствия потрясения, вызванного зверской жестокостью, — вот что с вами происходит», — хотел сказать Линли. Но вместо этого повторил вопрос:

— Энди, она отправилась в Колдер-мур?

— Скорее всего, в Хатерсейдж-мур. Это ближе. Всего несколько миль. Либо… Нет. Она не могла отправиться в Колдер.

— Она уже ездила туда?

— В Колдер?

— Да. В Колдер-мур. Она бывала там раньше?

— Конечно бывала. Естественно.

Линли ужасно не хотелось задавать следующий вопрос, но он знал, что обязан. В сущности, он должен был сделать это как для себя, так и для своего бакстонского коллеги.

— И вы тоже, Энди? Или только ваша жена?

Энди Мейден медленно поднял голову, осознав, на какую дорогу сворачивает их разговор.

— Я думал, вы расследуете версию лондонского преступника. Версию Особого отдела. Поднимаете архивные дела.

— Я действительно расследую версию Особого отдела. Но мне нужна правда, вся правда. Как и вам, я полагаю. Так вы оба ездили в Колдер-мур?

— Нэнси не…

— Энди, помогите мне разобраться. Вы же понимаете, как все сложно. Доказательства обычно всплывают неизвестно откуда. И порой процесс всплытия оказывается гораздо важнее самих этих доказательств. А иные сведения могут запутать даже самое простое расследование, и я не верю, что вы хотите этого.

Мейден понял: попытка сокрытия сведений может стать в итоге более подозрительной, чем сами эти сведения,

— Да, оба мы бывали в Колдер-мур. Всей семьей, на самом деле. Но добираться туда на велосипеде слишком долго, Томми.

— Сколько миль?

— Точно не знаю. Но далеко, слишком далеко. Когда нам хотелось съездить в те места, мы загружали велосипеды в «лендровер». Парковали его на придорожной стоянке. Или в одной из ближайших деревенек. Но на велосипедах мы в такую даль никогда не ездили. — Он повернул голову к окну спальни и добавил: — Наш «лендровер» на месте, значит, сегодня она не поехала в Колдер. «А не сегодня?» — подумал Линли.

— Да, я заметил «лендровер», проезжая через парковку, — сказал он.

Мейден не относился к тем полицейским, которые, прослужив тридцать лет, не способны сделать простое умозаключение.

— Наша жизнь, Томми, посвящена этому отелю. Он отнимает все наше время. Когда выпадает свободная минутка, мы используем ее для прогулок. Если ты хочешь найти ее в Хатерсейдж-мур, то в приемной есть подробная карта этой местности.

В этом нет необходимости, успокоил его Линли. Если Нэнси Мейден поехала туда на велосипедную прогулку, значит, ей хотелось побыть одной. И он будет счастлив предоставить ей такую возможность.

Барбара Хейверс знала, что можно купить еду навынос в «Хижине дяди Тома», продуктовой палатке на пересечении Портслейд-роуд и Уондсуорт-роуд. Это небольшое заведение удобно пристроилось рядом с железнодорожными складами, и там предлагали насыщенную холестерином жратву, гарантирующую быстрое образование атеросклеротических бляшек на стенках кровеносных сосудов. Но она поборола это нездоровое стремление — добродетельно, как ей хотелось бы думать, — и зашла в паб около станции Воксхолл, где порадовала себя сосисками с картофельным пюре, как и планировала раньше. Это вполне приемлемое угощение она решила дополнить кружкой «Скрампи», крепкого сухого сидра. Утолив голод и жажду и положительно оценив все, что ей удалось узнать сегодня утром в Баттерси, Барбара вернулась на северный берег Темзы и плавно покатила по набережной. Движение по Хорсферри-роуд было довольно быстрым, и она въехала в подземный гараж Нью-Скотленд-Ярда, прежде чем докурила вторую сигарету.

В данный момент рабочий процесс предоставлял ей некоторый выбор; она могла вернуться к компьютеру и продолжить поиски подходящего досрочно освобожденного типа, жаждущего крови Мейдена, или же заняться составлением отчета о полученной информации. Первый вид деятельности — скучной, отупляющей и порабощающей, хотя и нужной, — мог бы продемонстрировать ее способность покориться неизбежности и принять горькую пилюлю, которую, как считали известные офицеры, ей следовало проглотить. Однако второй вид деятельности вроде бы обещал быстрее привести их к разгадке преступления. И Барбара предпочла отчет. Это не должно было занять много времени, зато позволило бы привести все сведения в определенный и побуждающий к дальнейшим идеям порядок и по меньшей мере на час отложило бы перспективу встречи со светящимся экраном монитора. Барбара обосновалась в кабинете Линли — почему бы не воспользоваться в благих целях его столом, раз он все равно пустует? — и принялась за дело.

Она полностью погрузилась в работу и как раз дошла до любопытных замечаний, сделанных Силлой Томпсон насчет взаимоотношений Терри Коула с отцом и его пристрастия к сомнительным способам получения денег («Путем шантажа?» — напечатала она), когда в комнату широким шагом вошел Уинстон Нката. Сделав последний глоток из большого пластикового стакана, он выбросил его в мусорную корзину, вытер губы бумажной салфеткой и закинул в рот свой любимый «Опал фрутс».

— Тебя погубит богатая калориями, но малопитательная пища, — ханжески произнесла Барбара.

— Зато я умру с улыбкой, — парировал Нката.

Он сел и, пристроив свои длинные ноги на соседний стул, вытащил из кармана записную книжку в кожаном переплете. Барбара посмотрела на стенные часы и вновь перевела взгляд на коллегу.

— Как это тебе удалось так быстро сгонять туда и обратно? Похоже, Уинстон, ты установил скоростной рекорд Англии на трассе Лондон-Дербишир.

Его молчание ответило само за себя. Барбара с содроганием подумала, что сказал бы Линли, узнав, что Нката гонял на его любимом «бентли» со скоростью, близкой к скорости звука.

— Я еще заехал на юридический факультет, — сообщил Нката. — Шеф велел разузнать там, как вела себя в городе дочь Мейдена.

Барбара перестала печатать.

— И как же?

— Она бросила учебу.

— Бросила учебу на юридическом?

— Судя по всему, да.

Николь Мейден, рассказал он, бросила учебу в преддверии первого мая, то есть до начала сессии. Она действовала вполне официально, надлежащим образом согласовав свой уход с преподавателями, адвокатами и руководителями. Некоторые пытались отговорить ее: училась она хорошо, и они считали, что это безумие — уходить с последнего курса обучения, когда успешное адвокатское будущее уже почти обеспечено. Но она с вежливой непреклонностью настояла на отчислении. И с тех пор ее там не видели.

— Провалила экзамены? — спросила Барбара. — Даже не думала сдавать их. Свалила еще до начала сессии. Может, она струхнула? Разыгрались нервишки, как у ее отца? Заразилась семейной болезнью? Потеряла покой и сон? Осознала, сколько всего ей еще придется вызубрить, и предпочла не париться?

— Решила, что юриспруденция не ее стезя. Так и заявила руководителю группы.

Восемь месяцев Николь Мейден отработала, как положено, в Ноттинг-Хилле, в фирме под названием «Управление финансами МКР», продолжил Нката. Большинство студентов проходят подобную практику: работают неполный рабочий день, обеспечивая себе приличный доход, а по вечерам учатся в университете. В этой фирме ей предложили трудиться полный рабочий день, и она согласилась, поскольку работа ей понравилась.

— Вот такой расклад, — сказал Нката. — С тех пор никто в университете ничего о ней не слышал.

— А зачем же тогда она поехала в Дербишир, если устроилась на работу в Ноттинг-Хилле? — удивилась Барбара. — Может, захотела напоследок отгулять каникулы?

— Это не соответствует сведениям, полученным шефом, и тут вообще начинается какая-то неразбериха. Все лето она проработала в адвокатской конторе, якобы готовясь к твоей будущей деятельности. Поэтому он и велел мне для начала заехать на юридический факультет.

— Выходит, что она уже была занята в сфере финансов в Лондоне, но летом решила поработать у законника в Дербишире? — подытожила Барбара. — Вот это новости! А инспектор знает, что она бросила университет?

Я еще не звонил ему. Хотел сначала переговорить с тобой.

Его замечание согрело душу Барбары. Она стрельнула взглядом в напарника. Как обычно, он выглядел простодушным, симпатичным и очень деловитым.

— Наверное, тогда пора позвонить ему. Инспектору, я имею в виду.

— Давай сначала немного обсудим здешние дела.

— Ладно. Давай. Итак, забудем на время то. что она делала в Дербишире. Работа в лондонской финансовой фирме, должно быть, приносила ей приличные деньги. Если ей не хотелось мучиться, продолжая учебу по вечерам, она вполне могла решить бросить университет, раз уж ей подвернулась приличная и денежная работенка. Как тебе такое объяснение?

— Пока все вроде бы логично.

— Ладно. Допустим, ей срочно понадобились наличные. Но зачем? Может, она планировала приобрести нечто дорогостоящее? Или влезла в сумасшедшие долги? Собиралась в путешествие? Хотела пожить легкой жизнью? — Вспомнив Терри Коула, Барбара прищелкнула пальцами и добавила: — Кстати! А может быть, ее кто-то шантажировал? Допустим, кто-то прикатил из Лондона в Дербишир, намереваясь выяснить, почему она задерживает очередную выплату.

Нката пожал плечами и сделал выразительный жест, который у него обычно означал: «Кто знает?»

— Или просто непыльная работенка в «МКР» прельщала ее больше, чем запах пыльных судейских париков в Олд-Бейли.[32] Не говоря уже о вероятных больших прибылях в будущем.

— Чем именно она занималась в этой фирме? — спросила Барбара.

Нката заглянул в свои записи.

— Стажер в области управления финансами.

— Стажер? Да ладно тебе, Уинстон. Ради этого никто не стал бы бросать юридический факультет.

— Она начала работать стажером в октябре прошлого года. Я не сказал, что на этом она и закончила.

— Но зачем же тогда она поехала в Дербишир работать на тамошнего адвоката? Может, у нее опять изменилось отношение к юриспруденции и она решила вернуться в альма-матер?

— Если даже так, то в университет она об этом не сообщила.

— Гм. Странно. — Задумавшись об очевидных противоречиях в поведении убитой девушки, Барбара машинально вытащила пачку сигарет. — Ты не будешь возражать, если я покурю, Уинни?

— Только не в зоне моего дыхания. Вздохнув, она удовольствовалась фруктовой жевательной резинкой, которая обнаружилась в ее сумке как приложение к билету в местный кинотеатр. Развернув тонкую обертку, Барбара сунула пластинку в рот.

— Хорошо. Что еще нам известно?

— Она съехала с квартиры.

— А почему бы и нет, если она на все лето уехала в Дербишир?

— Я имел в виду, что она насовсем распрощалась с той квартирой. Так же как и с учебой в университете.

— Ладно. Но это не такая уж сногсшибательная новость.

— Не спеши с выводами. — Нката достал из кармана очередную конфету, развернул ее и сунул за щеку. — В университете мне дали ее адрес — старый адрес, — и я съездил туда и поболтал с хозяйкой квартиры. Это в районе Ислингтона, на севере Лондона. Она сдавала комнату на двоих.

— Ну и? — подбодрила его Барбара.

— Она переехала в новый дом — то есть наша девушка, а не хозяйка, — когда бросила университет. Случилось это десятого мая, причем без всякого предупреждения, Она просто собрала вещички и испарилась, оставив записку с адресом в Фулеме[33] для пересылки ее почты. Хозяйку такая неожиданность, естественно, огорчила. Но и скандал ее гоже не порадовал.

Последнюю фразу Нката произнес с загадочной улыбочкой.

Зная манеру своего коллеги выдавать собранные сведения по крохе, оставляя напоследок лакомые кусочки, Барбара наставила на него палец и сказала:

— Ну ты и зараза! Прекрати тянуть кота за хвост.

Нката радостно захихикал.

— Понимаешь, какой-то мужчина устроил скандал нашей девушке. Домохозяйка сказала, что они орали, как ирландцы на мирных переговорах. Это было девятого мая.

— За день до ее переезда?

— Точно.

— Насилие?

— Нет, просто побеседовали на повышенных тонах. Разговор изобиловал непечатными выражениями.

— Было что-нибудь полезное для нас?

— Тот мужчина сказал: «Да лучше я увижу тебя мертвой, чем позволю пойти на это».

— Ну наконец-то ты разродился. Смею ли я надеяться, что у нас есть описание этого тина?

Унылый взгляд Нкаты был выразительнее слов.

— Проклятье!

— И все-таки у нас появилась зацепка, — сказал Нката.

— Возможно. А может, и нет. — Барбара обдумала его рассказ. — Если она переехала в фулемский дом сразу после этой угрозы, то почему убийство произошло с таким запозданием?

— Если она переехала в Фулем, а потом сбежала из города, то ему могло понадобиться время, чтобы выследить ее, — предположил Нката и, помолчав, спросил: — А что ты разведала в Баттерси?

Барбара пересказала ему разговоры с миссис Бейден и Силлой Томпсон. Она сделала упор на сомнительных источниках доходов Терри и на противоречивости характеристик, данных ему приятельницей и домохозяйкой.

— Силла говорит, что он не продал ни одной своей работы и вряд ли имел утешительные перспективы, с чем трудно не согласиться. Но тогда на что он жил?

С задумчивым видом пососав леденец, Нката переместил его за другую щеку.

— Давай позвоним шефу, — наконец сказал он и, подойдя к столу, набрал номер по памяти. В тот момент, когда инспектор Линли ответил на звонок мобильника, Нката сказал: — Минутку, — и нажал на телефоне кнопку громкой связи.

Тогда и Барбара услышала приятный баритон Линли.

— Итак, Уинни, что мы имеем на данный момент? Именно такой вопрос он обычно задавал ей. Она встала и решительно отошла к окну. Смотреть там было совершенно не на что, кроме унылой точечной высотки. Но надо же было чем-то заняться.

Уинстон быстро и четко проинформировал Линли: Николь Мейден ушла из университета, устроилась на постоянную работу в фирме «Управление финансами МКР», неожиданно переехала в новый дом после ссоры, предшествовавшей этому переезду, в которой, по словам бывшей домохозяйки, прозвучала угроза ее жизни.

— Очевидно, скандал ей закатил лондонский кавалер, — сказал в ответ Линли. — Апман говорил нам о таком варианте. Но он даже не обмолвился о том, что она бросила университет.

— Странно, почему она скрывала это?

— Из-за любовника, возможно. — По голосу Линли Барбара поняла, что он активно обдумывает ситуацию. — Из-за каких-то их совместных планов.

— Может, она подцепила какого-то женатого типа?

— Вполне вероятно. Проверьте-ка ту финансовую фирму. Возможно, он оттуда. — Линли поделился добытой им информацией. — Если обремененный семьей лондонский любовник решил снять для Николь дом в Фулеме, сделав ее своей постоянной любовницей, то о таких перспективах ей, разумеется, не хотелось сообщать в Дербишире. Едва ли подобное известие порадовало бы ее родителей. Да и Бриттона оно бы наверняка расстроило.

— Но главное, что она вообще делала в Дербишире? — прошептала Барбара Нкате. — Ее действия противоречивы сами по себе. Скажи ему, Уинстон.

Нката кивнул и поднял руку, показывая, что слышит ее. Однако он не стал оспаривать точку зрения инспектора. Когда Линли закончил свои замечания, Нката перешел к новостям о Терри Коуле. С учетом того, что их предыдущий телефонный разговор состоялся совсем недавно и что Нката не так долго пробыл в городе, вывод Линли по поводу собранной констеблем информации был таков:

— Великолепно, Уинни. Как вы умудрились успеть так много? Или у вас проявились телепатические способности?

Барбара отвернулась от окна, чтобы привлечь внимание Нкаты, но он заговорил, не обратив на нее внимания: Этим парнем занималась Барбара, сэр. Она побывала сегодня утром в Баттерси и выяснила, что…

— Хейверс? — Линли повысил голос — Так значит, она с вами?

У Барбары поникли плечи.

— Да. Она печатает…

Линли не дал ему договорить.

— По-моему, вы говорили мне, что она разбирается в прошлых делах Мейдена.

— Да, она их изучает.

— Вы уже завершили поиски кандидатов, Хейверс? — спросил Линли.

Барбара вздохнула, «Солгать или сказать правду?» — подумала она. Ложь спасла бы ее на короткое время, но утопила бы к концу дня.

— Уинстон предложил мне съездить в Баттерси, — сказала она Линли. — Я как раз собиралась вернуться к архивным поискам, когда он приехал со свежими новостями об убитой девушке. Я подумала, сэр, что ее работа в конторе Апмана не имела смысла, если учесть, что она бросила учебу в университете и устроилась на работу в Лондоне, где ей по какой-то причине предоставили отпуск. А действительно ли она устроилась в ту фирму, это еще надо проверить. И в любом случае, если она обзавелась любовником, как вы сказали, и согласилась жить на его содержании, то чего ради, черт побери, ей целое лето работать в Скалистом крае?

— Вам нужно вернуться к архивам, — был ответ Линли. — Я поговорил с Мейденом, и он дал нам несколько вероятных кандидатов из его боевого прошлого в Особом отделе. Запишите их имена и займитесь их поиском, Хейверс.

Он перечислил список имен, произнося но буквам трудные фамилии. Всего оказалось пятнадцать кандидатов.

Записав их, Барбара сказала:

— Но, сэр, не думаете ли вы, что дело Терри Коула…

— Он думает, прервал ее Линли, что, будучи офицером Особого отдела, Эндрю Мейден сворачивал горы, очищая жизнь общества от паразитических слизней, червей и насекомых. И во время той подпольной деятельности он мог завязать опасное знакомство, которое аукнулось ему спустя много лет смертельной угрозой. Таким образом,ознакомившись со списком вероятных мстителей, Барбара должна еще раз внимательно просмотреть все старые досье и отыскать какую-то тонкую связь. Может быть, даже какого-то разочарованного осведомителя, решившего, что полиция недостаточно оценила его заслуги.

— Но вы не думаете, что…

— Я уже сказал, что я думаю, Барбара. Вы получили задание. И я предпочел бы, чтобы вы приступили к его выполнению.

Это был недвусмысленный приказ. Барбара произнесла: «Сэр», вежливо подтвердив, что подчиняется, кивнула Нкате и вышла из кабинета, но отошла от двери не больше чем на пару шагов.

— Разберитесь с финансовой фирмой, — сказал Линли. — Я собираюсь осмотреть машину девушки. Если мы сможем найти пейджер, по которому звонил ей любовник, то у нас будет номер его телефона.

— Хорошо, — сказал Уинстон и повесил трубку.

Вновь войдя в кабинет, Барбара прошлась вдоль стены с независимым видом, словно и не получала никакого другого задания.

— Так кто же пытался запретить ей что-то, угрожая смертью в Ислингтоне? Любовник? Ее отец? Бриттон? Коул? Апман? Или кто-то пока нам не известный? И что конкретно он имел в виду, когда говорил, что не допустит этого? Может, она изменила какому-то крутому парню. Или собиралась слупить бабки, слегка шантажируя любовника, — обычное дело, если подумать. Или хотела сбежать, порвав разом все ненужные связи. Что ты сам думаешь?

Слушая ее, Нката поднял глаза от записной книжки. Его взгляд скользнул мимо нее к двери в коридор, откуда она вернулась, проигнорировав приказ Линли.

— Барб… — предостерегающе сказал он.

Конец этой фразы: «Ты лее слышала, что приказал тебе шеф» — остался невысказанным. Барбара неслась вперед:

— А может, надо копнуть поглубже в финансовой фирме. Николь, похоже, была раскованной девушкой и могла нуждаться в регулярном сексе, которого не получала ни от приятеля в Скалистом крае, ни от затраханного женой лондонского любовника. Но я не думаю, что нам нужно сразу раскрывать все наши козыри в той фирме, учитывая, насколько популярны нынче обвинения в сексуальном домогательстве.

Нката не пропустил местоимения «нам». Он сказал с похвальным терпением и тактичностью:

— Барб, шеф велел, чтобы ты продолжала поиски в архивах.

— К чертям собачьим эти архивы. Только не говори мне, что ты думаешь, будто какой-то отмотавший срок преступник решил тут же вновь расстаться с вольной жизнью и треснул по голове дочь Мейдена, чтобы отомстить ему самому. Это же абсурд, Уинстон. Пустая трата времени.

— Может, и так. Но если инспектор направил тебя по этому пути, то ты будешь умницей и пройдешь по нему. Хорошо? — И поскольку она ничего не ответила, повторил с нажимом: — Хорошо, Барб?

— Ладно, ладно. — Барбара тяжело вздохнула. Она поняла, что Линли посредством праведного и послушного Уинстона Нкаты дает ей второй шанс. Ей просто не хотелось бездарно тратить этот второй шанс на занудное сидение за компьютером. Она попыталась найти компромисс — А может, рассмотрим другой вариант? Давай я съезжу с тобой в Ноттинг-Хилл, поработаем вместе, а потом я в свое личное время усердно займусь компьютерными делами. Я обещаю. Даю честное слово.

— Шефу это не понравится, Барб. Он сильно разозлится, если узнает, чем ты занималась. И что тогда он с тобой сделает?

— А он и не узнает. Я не скажу ему. И ты не скажешь. Послушай, Уинстон, у меня есть нюх на такие дела. Полученные нами сведения чертовски запутанны, и их надо распутать, а я изрядно поднаторела в этом. Мой вклад тебе только поможет. И он понадобится тебе еще больше, когда появятся новые сведения из финансовой фирмы. Я обещаю, что закончу всю компьютерную бодягу вовремя, могу даже поклясться, только позволь мне составить более полное представление об этом деле.

Нката нахмурился. Барбара ждала. От волнения она начала более интенсивно жевать уже потерявшую фруктовый вкус жвачку.

Наконец Нката сказал:

— Но когда же ты будешь заниматься этой архивной работой? Придешь сюда ни свет ни заря? Ночью? В выходные? Когда?

— Да в любое время, — ответила Барбара. — Я проверну ее в промежутках между чайно-танцевальными вечеринками в «Рице». Моя общественная жизнь — настоящий вихрь, как ты знаешь, но я думаю, что смогу выкроить часок и выполнить приказ.

— Он ведь проверит, как ты выполняешь его распоряжение, — предупредил Нката.

— И все будет выполнено. Даже бантики привяжу на отчет, если понадобится. Но не трать попусту мои мозги и опыт, советуя мне провести ближайшие двенадцать часов за компьютером. Позволь мне внедриться в это дело, пока еще можно унюхать свежий след. Ты же сам понимаешь, насколько это важно, Уинстон.

Сунув в карман записную книжку, Нката невозмутимо посмотрел на нее.

— Хватка у тебя порой, как у бульдога, — признавая поражение, проворчал он.

— Это одно из моих самых ценных качеств, — парировала Барбара.

Глава 10

Заехав на парковочную стоянку перед полицейским участком Бакстона, Линли с трудом извлек свою долговязую фигуру из маленького полицейского автомобиля и, прищурившись, внимательно осмотрел рельефный кирпичный фасад здания. После разговора с Барбарой Хейверс он все еще пребывал в некотором потрясении.

Он подозревал, что Нката может привлечь Хейверс к задаче отслеживания архивных дел Энди Мейдена по компьютеру. Он знал, что этот чернокожий парень испытывает к ней теплые чувства. И Линли не стал препятствовать ему, потому что, в частности, хотел проверить, сможет ли она — после ее позорного понижения — выполнить простенькое задание, которое ей наверняка не понравится. Но с присущим ей упрямством она пошла собственным путем, в очередной раз подтверждая мнение, сложившееся о ней у вышестоящего офицера: Барбара относится к получаемым приказам с тем же уважением, с каким слон относится к веджвудскому фарфору в посудной лавке. Пусть даже Уинстон предложил ей съездить в Баттерси и разобраться с делами Коула, она должна была выполнить предыдущее задание, прежде чем браться за что-то новое. О господи, когда же эта женщина образумится?

Линли вошел в здание полицейского участка и спросил, кто из сотрудников отвечает за вещественные доказательства с места преступления. После разговора с Энди Мейденом он нашел «сааб» Николь и провел бесплодные пятьдесят минут за тем же занятием, которое уже с предельной тщательностью проделала команда Ханкена: досконально осмотрел каждый дюйм машины как внутри, так и снаружи. Целью его поисков был пейджер. Но он ушел с пустыми руками. И если Николь Мейден действительно взбрело в голову перед походом в лес оставить пейджер в «саабе», то оставалось лишь проверить веши, изъятые оттуда при обыске.

Линли выяснил, что картонные коробки, бумажные мешки, пластиковые контейнеры, дощечки с зажимом и записные книжки — в общем, все вещественные доказательства, так или иначе связанные с расследованием, находятся в ведении детектива-констебля Мотта. Сидевший в своем закутке Мотт оказал инспектору очень осторожный прием. Вооружившись десертной ложкой, он с наслаждением поглощал огромную порцию джемового торта, щедро сдобренного кремом, и явно не желал, чтобы ему мешали предаваться одному из его пороков. Продолжая смаковать угощение, он откинулся на металлическую спинку складного стула и спросил Линли, в чем конкретно ему «хотелось бы порыться».

Линли обрисовал констеблю предмет своих поисков. Решив подстраховаться, он добавил, что, поскольку пейджер Николь Мейден мог обнаружиться не только в машине, но и на месте преступления, ему не хотелось бы ограничиваться просмотром вещей, изъятых из «сааба». Поэтому если Мотт не возражает, то он осмотрел бы все улики.

— Пейджер, вы говорите? — произнес Мотт, сунув ложку за щеку. — Боюсь, вы не найдете там ничего похожего, — И он молитвенно склонился над тортом. — Лучше всего проверьте сначала по документам, сэр. Нет смысла перерывать все, пока вы не убедитесь, что он есть в списках.

Прекрасно понимая, как не вовремя он свалился на голову констеблю, Линли нашел способ, устраивающий их обоих. Пристроившись на крышке какой-то железной бочки, он неторопливо просмотрел описи вещей, слыша, как старательно орудует ложкой Мотт, соскребая с тарелки остатки торта.

Ни в одной из записей не нашлось ничего даже отдаленно напоминающего пейджер, и Линли вынужден был спросить, не может ли он все-таки лично взглянуть на вещи. Мотт, получивший дополнительное время на то, чтобы с удовольствием доесть торт, — Линли даже показалось, что парень готов вылизать тарелку, — неохотно впустил инспектора на склад. Как только Линли удалось получить от констебля пару резиновых перчаток, он занялся проверкой мешков с надписью «Сааб». Он успел осмотреть лишь два пакета, когда на склад с озабоченным видом влетел инспектор Ханкен.

— Апман солгал нам, черт бы его подрал, — заявил он, небрежно кивнув Мотту. — Впрочем, неудивительно. Скользкий шельмец.

Взяв третий пакет из «сааба», Линли пристроил его на крышку все той же бочки и, не спеша открывать, поинтересовался:

— О чем солгал-то?

— О вечере в пятницу. О его якобы исключительно служебных отношениях с нашей девушкой.

Слово «исключительно» было произнесено с непередаваемой иронией. Покопавшись в кармане куртки, Ханкен вытащил пачку «Мальборо», на что констебль Мотт сказал:

— Только не здесь, сэр. Противопожарная безопасность.

Ханкен выругался и сунул пачку обратно в карман.

— Они ужинали в «Чекере», тут все верно, я даже переговорил с обслуживавшей их официанткой, некой Марджери, и она сразу вспомнила нашу парочку. Похоже, Апман частенько заглядывает в «Чекере» с юными пташками, и он всегда просит, чтобы его обслуживала Марджери. По ее словам, ему нравится ее обслуживание. А чаевые он дает как американец. Чертов сквалыга.

— Так в чем же ложь? — спросил Линли. — Они что, сняли номер?

— О нет. В «Чекере инн» они только поужинали, как Апман и сказал. Но он умолчал о том, куда они отправились дальше. — Ханкен хитро ухмыльнулся, очевидно радуясь, что ему удалось поймать адвоката на лжи. — Оттуда они отправились в квартиру самого Апмана, и визит к нему дочери Мейдена изрядно затянулся.

Ханкен наслаждался своей историей. Зная по опыту, что адвокаты никогда не выдают всю правду с первого раза, он после разговора с официанткой решил копнуть поглубже. Краткого опроса соседей этого адвоката оказалось достаточно, чтобы докопаться до истины. Апман и Николь Мейден прибыли к дому адвоката около двадцати трех часов сорока пяти минут, тогда-то их и заметил сосед, выезжавший на своем «ровере» на вечернюю прогулку. Причем их милое общение явно показывало, что между ними существует нечто большее, чем обычные деловые отношения между работодателем и служащим.

— Наш Уилл, — с грубоватым ехидством произнес Ханкен, — тщательно проверял с помощью своего языка работу ее дантиста.

— Вот как? — Линли открыл пакет и вытащил его содержимое на крышку бочки. — А откуда мы знаем, что с Апманом была именно Николь Мейден? Как насчет его разведенной подруги Джойс?

— Нет- нет, это точно была Николь, — заверил его Ханкен. — Она ушла от него на следующее утро, около пяти часов, — один из соседей как раз встал помочиться. Он услышал голоса, выглянул в окно и прекрасно рассмотрел ее, когда в машине Апмана зажегся свет. Итак, — он опять вытащил пачку «Мальборо» — чем, по-вашему, они занимались добрых пять часов?

Мотт снова пробурчал:

— Не здесь, сэр.

— Черт, никакой жизни, — буркнул Ханкен, но убрал сигареты в карман.

— Похоже, нам придется еще раз побеседовать с мистером Апманом, — заметил Линли.

Выражение лица Ханкена показывало, что он ждет этого с нетерпением.

Линли вкратце сообщил коллеге те сведения, что удалось собрать в Лондоне Нкате и Хейверс. В заключение он задумчиво произнес:

— Но никто здесь, в Дербишире, видимо, не знал, что девушка не собиралась продолжать учебу в университете. Любопытно, вам не кажется?

— Либо никто не знал, либо кто-то солгал нам, — многозначительно сказал Ханкен. Он как будто только что заметил, чем занимается Линли. — А что, собственно, вы тут ищете?

— Решил убедиться, что здесь нет пейджера Николь. Вы не против?

— Да ради бога.

В третьем пакете находилось, по всей видимости, содержимое багажника. Среди вещей, выложенных на крышку бочки, были гаечные ключи, домкрат, торцовый ключ и набор отверток. Три свечи зажигания выглядели так, словно они катались в багажнике с самой покупки машины, а провода, применяемые обычно для пуска двигателя от постороннего источника, были закручены вокруг маленького хромированного цилиндра. Линли поднял этот цилиндр и поднес его к свету.

— Ну и что мы тут имеем? — спросил Ханкен.

Линли нацепил на нос очки. Он мог идентифицировать любой другой предмет, изъятый из машины Николь, но этот цилиндр его озадачил. Линли повертел вещицу в руках. Цилиндрическая трубка длиной чуть больше двух дюймов была совершенно гладкой как снаружи, так и внутри, и оба ее конца были закруглены и идеально отполированы, поэтому могло показаться, что она представляет собой цельный кусок металла. Однако цилиндр раскрывался вдоль на две равные половины, соединенные петлями. В каждой половине было просверлено отверстие. И в каждое отверстие был ввинчен болт с ушком.

— Выглядит как деталь машины, — сказал Ханкен. — Муфта или что-нибудь в этом роде.

Линли с сомнением покачал головой.

— Нет никаких внутренних пазов или нарезки. Да если бы и были, то такая машина должна быть размером с космический корабль.

— Тогда что же это? Ну-ка, дайте взглянуть. Перчатки, сэр, — буркнул бдительный Мотт, бросив Ханкену очередную пару, которую тот ловко натянул на руки.

Между тем Линли подверг цилиндр более тщательному осмотру.

— По-моему, внутри что-то есть. Какое-то вещество. — Моторное масло?

— Нет, если, конечно, теперь не стали выпускать твердые модификации, — сказал Линли.

Ханкен взял вещицу и внимательно осмотрел со всех сторон.

— Вещество? Где?

Линли показал на пятнышко в форме кленового листочка на верхушке — или на основании — цилиндра. Что-то на нее капнули, а высохшая капля приобрела оловянный оттенок. Ханкен, прищурившись, изучил пятно, даже поднес к носу и обнюхал, точно собака, ищущая след. Он попросил у Мотта пластиковый пакет и велел:

— Немедленно отнеси это в лабораторию.

— Какие идеи? — спросил его Линли.

— Так сразу и не скажешь, — ответил Ханкен. — Может быть все, что угодно. Капля салатного соуса. Пятно от майонеза из сэндвича с креветками.

— В багажнике машины?

— Она выехала на пикник. Да и вообще, черт возьми, к чему гадать без толку? Для этого у нас есть судебная экспертиза.

Замечание было более чем справедливым. Но Линли, сам не зная почему, сильно встревожился, обнаружив эту деталь. Он сказал, пытаясь быть тактичным и сознавая, как может быть истолкована его просьба:

— Питер, вы не возражаете, если я съезжу на место преступления?

Он мог и не осторожничать. Ханкен уже переключился на другие вещи.

— Действуйте. А я навещу Апмана. — Стащив перчатки, он наконец с удовольствием достал сигарету, проворчав Мотту: — Не пыхти, констебль. Я же еще не закурил.

Едва выйдя из помещения на улицу, он тут же щелкнул зажигалкой и, затянувшись, продолжил с довольным видом:

— Ну, вы сами видите, что получается. Похоже, наша красотка трахалась не только с Апманом, но и с… Кто там у нас еще на примете? Двое, кажется?

— Джулиан Бриттон и лондонский любовник, — подтвердил Линли.

— Для начала. И Апман станет третьим, как только я поговорю с ним. — Ханкен глубоко, с наслаждением затянулся сигаретой. — Ну и какие же чувства, на ваш взгляд, могли обуревать нашего адвоката, если он, затащив в постель эту девицу, узнал, что она столь же охотно отдается еще двум мужикам?

— Вы спешите с выводами, Питер.

— Не стал бы биться об заклад.

— Апман-то ладно, — заметил Линли. — Важнее, что чувствовал Джулиан Бриттон. Он ведь хотел жениться на ней и, конечно, надеялся, что она будет хранить ему верность. И если, как утверждала ее мать, Николь всегда говорила правду, то какова могла быть его реакция, когда предполагаемая невеста поведала ему о своих романах?

Ханкен поразмыслил.

— Бриттона, конечно, легче представить как соучастника.

— И не только, — сказал Линли.

Саманта Мак-Каллин ни о чем не хотела думать, и дела, как обычно, избавляли ее от нежеланных мыслей. Она быстро катила тачку с лопатой, веником и мусорным совком по старому дубовому полу Большой галереи. Остановившись перед одним из трех каминов в первом зале, она вытащила каминную решетку и принялась очищать внутренности печи и дымохода от въевшейся грязи, угольной пыли, птичьего помета, старых гнезд и сухих веток папоротника, собравшихся там за долгие годы. Пытаясь упорядочить мысли, она вела счет операций с лопатой: раз — нагребла, два — вытащила, три — подняла, четыре — сбросила, и таким способом она извлекала из камина весь мусор, копившийся не меньше полувека. Она обнаружила, что ритмичная работа помогает ей держать мысли под контролем. И лишь когда она закончила выгребать мусор и перешла к подметанию, ее мысли начали разбегаться.

Обед прошел тихо, трое обитателей Бротон-мэнора, собравшиеся за полом, практически не разговаривали. Только Джереми Бриттон разок проявил активность, когда Саманта поставила на середину стола блюдо с лососем. Дядюшка неожиданно схватил ее руку и, поднеся к губам, заявил:

— Сэмми, мой ангел, мы благодарны тебе за все, что ты для нас делаешь. Мы благодарим тебя за все твои добродетели.

Он улыбнулся ей многозначительной широкой улыбкой, словно намекая на какой-то их общий секрет.

Но никакого секрета нет, твердила себе Саманта. Невзирая на ту откровенность, с какой дядя вчера высказал ей свое мнение но поводу Николь Мейден, ей самой удалось сохранить свои чувства в тайне.

И, как оказалось, она поступила очень мудро. Теперь, когда в доме то и дело появлялись полицейские, задавая въедливые вопросы и глядя на каждого с откровенной подозрительностью, было совершенно необходимо тщательно скрывать те чувства, которые она испытывала к Николь Мейден.

Саманта относилась к ней без ненависти. Понимая, что представляет собой Николь, она не любила ее, но и не ненавидела. Скорее, она воспринимала ее как некое препятствие, затрудняющее достижение пели, которой Саманта быстро решила добиться.

Воспитанная в определенных традициях, требующих от нее найти мужчину, дабы определиться в этом мире, Саманта провела в тщетных поисках подходящего кандидата последние два года. Поскольку ее биологические часы неумолимо отсчитывали время, а ее брат не желал выпить с перспективной особой женского пола даже чашечки кофе, не говоря уж о том, чтобы в будущем связать с таковою особой свою жизнь. Саманта начала понимать, что вся ответственность за продолжение их рода ложится на ее плечи. Но она не сумела подцепить мужа, даже пройдя через унижения просмотра частных объявлений, обращения в брачные агентства и занятий такой привлекающей мужей деятельностью, как пение в церковном хоре. И в итоге она ощущала все более отчаянную потребность в Обзаведении Семьей, что означало, разумеется, Воспроизводство.

С одной стороны. Саманта осознавала, как смехотворно выглядит чрезмерная озабоченность поиском законного мужа и воспроизведением потомства. Современные женщины в наши дни достигали успеха, прекрасно обходясь без мужей и детей, а порой их успешная жизнь и вовсе исключала наличие мужа и детей. Но с другой стороны, Саманте казалось, что она в каком-то смысле потерпит фиаско, если пройдет свой жизненный путь в гордом одиночестве. А кроме того, она очень хотела иметь детей. И еще ей хотелось, чтобы у этих детей был отец.

Джулиан казался на редкость подходящим кандидатом. Они поладили с самого начала. Они стали отличными друзьями. Их быстро связали близкие отношения, порожденные взаимным интересом к восстановлению Бротон-мэнора. И если поначалу этот интерес с ее стороны был несколько притворным, то он довольно быстро стал подлинным, когда она поняла, с какой пылкостью ее кузен стремится осуществить эти планы. И она могла помочь ему в их осуществлении, могла взрастить и приумножить их. Не только работая бок о бок с ним, но и поливая фамильные угодья благодатным потоком денежных средств, унаследованных ею после смерти отца.

Все это казалось таким логичным и целесообразным. Но ни ее товарищество с кузеном, ни щедрые денежные вливания, ни старания проявить все свои достоинства не зажгли в душе Джулиана ни малейшей искры интереса, выходящего за пределы любви, испытываемой человеком к домашней собачке.

При воспоминании о собаках Саманту бросило в дрожь. Нет. твердо решила она, пора переключаться на более прозаические темы. Иначе она неотвратимо придет к размышлениям о смерти Николь Мейден. А размышления о ее смерти были такой же невыносимой перспективой, как и размышления о ее жизни.

Однако сама попытка не думать о ней так или иначе заставила Саманту погрузиться в эти мысли. Ей никак не удавалось выкинуть из головы картину последнего появления в их доме этой девушки, образ которой упорно всплывал перед ее мысленным взором.

«Сэм, вы ведь очень не любите меня, верно? — спросила тогда Николь, пристально глядя ей в лицо и читая на нем утвердительный ответ. — Да, я понимаю. Это из-за Джулса. А вы знаете, он мне не нужен. Не нужен в том смысле, в каком обычно женщины хотят мужчин. Он ваш. Конечно, если вы сумеете завоевать его».

Она выражалась совершенно откровенно. Предельной откровенностью дышало каждое произносимое ею слово. Неужели ее никогда не волновало, какое она производит впечатление? Неужели она никогда не задумывалась, что однажды такая безжалостная честность может стоить ей больше, чем ей захочется заплатить?

«Я могу замолвить за вас словечко, если хотите. С удовольствием сделаю это. Мне кажется, вам будет хорошо вместе. Вы великолепная партия, как обычно говорят». И она рассмеялась, но в ее смехе не было даже намека на издевку. Не любить ее было бы гораздо проще, если бы Николь опустилась до ехидной насмешки.

Но она вовсе не издевалась. Да этого и не требовалось, поскольку Саманта уже сама слишком хорошо поняла, насколько абсурдны ее мечты о Джулиане.

«Хотела бы я заставить его разлюбить вас», — ответила она тогда.

«Если вы найдете способ, сделайте это, — ответила Николь. — Поверьте, я не обижусь. Забирайте его с моего благословения, Сэмми. Так будет лучше всего».

И она улыбнулась, как улыбалась всегда, — так искренне, очаровательно и дружелюбно, без тени беспокойства, свойственного женщине с невзрачной внешностью и ничтожными талантами, что Саманте в ответ захотелось влепить ей пощечину. Влепить пощечину, встряхнуть эту девицу и заорать: «Неужели ты думаешь, что легко быть такой, как я? Неужели ты думаешь, что я наслаждаюсь своим положением?»

Самантой владело тогда невероятно сильное желание почувствовать, как плоть столкнется с плотью, сделать что-то жестокое, чтобы стереть из ясных синих глаз Николь понимание того, что в битве, которую Николь даже не пришлось начинать, Саманта Мак-Каллин вряд ли сможет одержать победу.

— Сэмми, вот ты где!

Саманта поспешно отвернулась от камина и увидела идущего к ней по галерее Джулиана, в чьих волосах играли лучи полуденного солнца. От неожиданности она просыпала на пол немного спекшейся золы. В воздух поднялось легкое серое облачко.

— Ты испугал меня, — сказала она. — Как тебе удается так бесшумно ходить но деревянному полу?

Словно пытаясь объяснить, Джулиан взглянул на свою обувь.

— Извини. — Он кивнул головой на принесенный им поднос с чашками и тарелками. — Я подумал, что ты захочешь передохнуть. Приготовил нам чай.

Саманта заметила, что он также отрезал им по куску шоколадного торта, который она испекла к ужину на десерт. Это вызвало у нее всплеск раздражения. Он вообще-то мог бы понять, что ему не следует лезть не в свои дела. Мог бы сообразить, что торт предназначен для особого случая. И хотя бы раз, господи ты боже, мог бы сделать пару выводов из имеющихся фактов. Но она высыпала лопату мусора в тачку и кротко сказала:

— Спасибо, Джули. Мне и в самом деле не помешает слегка подкрепиться.

Приготовив обед, за столом она почти ничего ела. Так же как и он, кстати. Поэтому ей действительно требовалось перекусить. Она лишь сомневалась, что сможет сделать это в его присутствии.

Они прошли по галерее и остановились возле одного из окон, где Джулиан поставил поднос на столешницу прискорбно дряхлого буфета. Взяв по чашке ароматного индийского чая, выращенного в бенгальских горах, они присели на пыльный подоконник, ожидая, кто первый нарушит молчание.

— Наши дела вроде налаживаются, — рискнул начать Джулиан, глядя в конец галереи, где темнела дверь, в которую он вошел. Со странным упорством он всматривался в венчающую ее резную фигуру бриттонского сокола, словно хотел досконально изучить это потемневшее, богато украшенное изображение. — Без тебя, Сэм, у меня ничего не получилось бы. Ты славный парень.

— Какая женщина не мечтает услышать это? — ответила Саманта. — Спасибо тебе большое.

— Черт. Я не имел в виду…

— Не важно. — Саманта сделала глоток и уставилась на поверхность чая, забеленную молоком. — Почему ты не поделишься со мной, Джули? Я думала, мы достаточно близки.

Он шумно отхлебнул свой чай. Саманта еле удержалась, чтобы не поморщиться.

— Чем мне с тобой поделиться? Да, мы действительно близки. По крайней мере, я надеюсь. То есть мне хотелось бы, чтобы мы поддерживали близкие отношения. Если бы не ты, то я уже давно отказался бы от всего этого. Практически ты мой самый лучший друг.

— Практически, — повторила она. — Весьма туманное выражение.

— Ты понимаешь, о чем я говорю.

В том-то и беда, что она понимала. Она понимала его слова, его намерения и чувства. Ей хотелось взять его за плечи и встряхнуть как следует, чтобы он понял, каков главный смысл существующего между ними полнейшего понимания. Но она не посмела и решила все-таки выяснить хоть отчасти, что же на самом деле произошло между ее кузеном и Николь, хотя и не вполне осознавала, что будет с этим делать.

Я даже не представляла, что ты предложишь Николь выйти за тебя замуж. Когда полицейские сказали об этом, я не знала, что и думать. О чем?

— Ну, почему ты ничего не рассказал мне. Во-первых, что ты сделал ей предложение. И во-вторых, что она отказалась от него.

Честно говоря, я надеялся, что она передумает. Жаль, что ты не поделился со мной. — Почему?

— Тогда все стало бы… несколько проще.

При этих словах он повернулся к ней. Саманта почувствовала на себе его взгляд, всколыхнувший в ее душе какое-то смутное беспокойство.

— Проще? Как могло знание того, что я сделаю Николь предложение и получу отказ, сделать что-то проще? И для кого?

Впервые его слова были сдержанно-осторожными, что побудило ее к такой же сдержанности.

— Проще для тебя, конечно. Целый день во вторник я видела, что ты ходишь сам не свой. Если бы ты рассказал мне, я помогла бы тебе. Наверняка тебе было нелегко в одиночестве терзаться сомнениями со вторника до среды. Мне кажется, ты не сомкнул глаз в ту ночь.

Молчание длилось мучительно долго. Потом тихо:

— Да. Это верно.

— Ведь мы могли бы поговорить об этом. Когда выговоришься, становится легче, ты так не считаешь?

— Когда выговоришься… Не знаю, Сэмми. В последние несколько недель между нами возникла такая удивительная близость. Все воспринималось так радужно. И…

Саманту согрели его последние слова.

— И наверное, я не хотел сделать что-нибудь такое, что могло бы разрушить или ослабить эту близость. Разговор с тобой ничего не изменил бы, ведь я знаю, что ты не стала бы передавать ей, о чем мы говорили.

— Естественно, — сказала Саманта с мрачноватым унынием.

— Я понимал, что вряд ли она изменит свое мнение. Но маленькая надежда еще оставалась. И мне казалось, что если я расскажу о своих планах, то все наверняка развалится. Идиотизм, конечно. Но это именно так.

— То есть ты боялся облечь надежды в слова. Да, я понимаю.

Наверное, правда заключается в том, что я не смел взглянуть в лицо реальности. Я уклонялся от осознания того, что не нужен ей так, как она нужна мне. Мне предложили остаться другом. И даже любовником во время ее наездов в наши края. Но ничего более серьезного.

Джулиан ковырнул вилочкой свой кусок торта. Он лишь попробовал его, так же как и Саманта. Наконец он поставил тарелку на подоконник и сказал:

— Кстати, а ты видела затмение? Саманта озадаченно нахмурилась, но потом вспомнила. Казалось, с тех пор прошла целая вечность.

— Нет. Я передумала. Меня как-то не особо прельщала перспектива дожидаться его в одиночестве. Я пошла спать.

— Вот и хорошо. Не хватало еще, чтобы ты заблудилась в пустошах.

— Ну, это вряд ли. Это же всего лишь Айем-мур. Pi вообще, я так часто гуляла в одиночестве, что теперь даже в дальних холмах всегда знаю, где я…

Она замолчала и взглянула на кузена. Он не смотрел на нее, но покрасневшее лицо выдало его мысли.

— А-а. Понятно. Так вот что у тебя на уме?

— Извини, — промямлил он с несчастным видом. — Я не перестаю думать об этом. Приезд полицейских только ухудшил положение. С тех пор я думаю лишь о том, что могло с ней случиться. Я не в силах выкинуть эти мысли из головы.

— Попробуй применить мой метод, — посоветовала она, слыша, как в ушах отдаются бешеные удары сердца. — Есть множество способов направить мысли в другую сторону. Попробуй поразмышлять, к примеру, о том, что с незапамятных времен собаки рожали щенков без посторонней помощи. Разве это не удивительно? Об этом можно думать часами. И одна только эта мысль может заполнить голову, не оставив в ней места для чего-то другого. Джулиан замер. Она сама подтолкнула его к этому вопросу.

— Где ты была во вторник ночью, Сэмми? — прошептал он. — Скажи мне.

— Я убивала Николь Мейден, — сказала Саманта, спрыгнув с подоконника и направившись обратно к камину. — Всю жизнь мечтала закончить свои дни с клеймом убийцы.

«Управление финансами МКР» располагалось на углу Лансдаун-роуд и Сент-Джонс-Гарденс, в бледно-розовом доме, похожем на большой торт. Декоративная глазурь, украшавшая деревянные части строения, сияла такой чистотой, что Барбаре представилось, как каждый божий день, поднявшись ни свет ни заря, усердный лакей с тряпкой отчищает от грязи обрамляющие вход ложные колонны и лепной медальон фронтона.

— Как славно, что у нас пока есть машина шефа, — пробормотал Нката, останавливаясь у тротуара на противоположной стороне улицы.

— Почему? — спросила Барбара.

— Мы выглядим с ней более представительно.

Он кивнул на шикарный автомобиль, подъезжавший к одному крылу розового «торта». Это был изящный серебристый «ягуар-XJS», можно сказать, двоюродный брат «бентли». Черному «мерседесу», стоявшему перед зданием, составляли компанию «астон-мартин» и антикварный «бристоль».

— Все равно нам не по зубам такие крутые финансы, — заметила Барбара, вылезая из машины. — Что, впрочем, только к лучшему. Мне не хотелось бы стать богатой. Большие бабки душат все человеческое.

— Ты и правда так считаешь, Барб?

— Нет. Но мне приятно так считать. Пойдем. Я нуждаюсь в серьезном финансовом подспорье, и что-то мне подсказывает, что здесь мы его найдем.

Им пришлось нажать кнопку звонка. Никто не осведомился о цели их визита, но швейцара здесь и не требовалось, поскольку хитроумно устроенная система безопасности сама включала видеокамеру, стратегически расположенную над входной дверью. На тот случай, если кто-то следил за камерой, Барбара поднесла к ней свое удостоверение. Возможно, в ответ на ее действие дверь со щелчком открылась.

Дубовый паркет вестибюля сменялся персидским ковром, обеспечивающим тишину убегающего вдаль коридора с рядами закрытых дверей. Приемная представляла собой небольшую комнату, заставленную антиквариатом и сплошь увешанную оправленными в серебряные рамки фотографиями. Здесь не было ни единой живой души, лишь хитроумная телефонная аппаратура, автоматически принимающая и распределяющая звонки. Сие устройство стояло на овальном столе, поверхность которого была усеяна рекламными брошюрами с оттиснутым золотом логотипом фирмы «МКР». Все производило весьма солидное впечатление — именно такое место выбрал бы человек для деликатного обсуждения своих денежных вопросов.

Барбара прошлась по комнате, рассматривая фотографии. Она отметила, что на всех снимках неизменно присутствует одна и та же парочка. Невысокий жилистый мужчина обладал ангельской внешностью, а венец пушистых волос на голове придавал ему еще больше сходства с небожителем. Его более высокая белокурая спутница была так худощава, словно страдала каким-то желудочным расстройством. Ее красоту оценили бы на модельном подиуме: отрешенный взгляд, хорошо очерченные скулы и чувственные губы. Сами фотографии были сняты в стиле «Хелло!»,[34] подчеркивая главным образом знакомство неразлучной парочки с широким кругом высокопоставленных персон, знаменитостей и политиков. В их число попал даже бывший премьер-министр, и Барбаре не составило труда узнать нескольких прославленных оперных певцов, кинозвезд и известного сенатора из Соединенных Штатов.

Где-то в глубине коридора хлопнула дверь. Кто-то шел по персидскому ковру в сторону вестибюля, сопровождаемый поскрипыванием деревянного иола. Наконец вслед за звонким стуком каблучков по голому паркету в приемной появилась женщина, сияющая приветливой улыбкой. С первого взгляда Барбара поняла, что неизменная спутница ангелочка на представительских фотографиях решила лично выяснить, что могло понадобиться полицейским.

Женщина представилась как Триция Рив, помощник директора фирмы «Управление финансами МКР», и поинтересовалась, чем она может помочь.

Барбара назвала себя, Нката последовал ее примеру. Они спросили, может ли женщина уделить им несколько минут.

— Разумеется, — любезно ответила Триция Рив.

Но Барбара невольно отметила, что помощник директора фирмы «Управление финансами МКР» восприняла слова «Отдел уголовного розыска Скотленд-Ярда» совсем не так, как подобает законопослушному гражданину. Взгляд ее нервно заметался между детективами, словно она не знала, как следует себя вести. Ее широко раскрытые глаза казались черными, но при более пристальном рассмотрении обнаружилось, что зрачки сильно расширены ч от радужной оболочки остался лишь тоненький ободок. Причина этого явления была очевидной, хотя и удручающей. «Наркотики, — догадалась Барбара. — Так, так, гак. Неудивительно, что ее встревожил приход полиции».

Триция Рив мельком глянула на часы. Их золотой браслет внушительно сверкнул на свету.

— Я собиралась скоро уходить и надеюсь, что вы не отнимете у меня много времени, поскольку мне необходимо успеть на чаепитие в «Дорчестер». Там проводится благотворительная акция, а я являюсь членом организационного комитета. Надеюсь, вы меня понимаете. Так в чем, собственно, проблема?

Да, убийство действительно создавало проблемы, подумала Барбара. Она предоставила Нкате право начать разговор, а сама предпочла понаблюдать за реакцией.

На лице красотки отразилось лишь недоумение. Триция Рив взирала на Нкату так, словно неверно восприняла его слова. После минутной паузы она уточнила:

— Николь Мейден? Убита? — И добавила в полнейшем удивлении: — Вы уверены?

— Родители опознали ее труп.

— Я имела в виду… я имела в виду, вы уверены, что ее именно убили?

— Мы не думаем, что она сама проломила себе череп, если вы это хотели выяснить, — вставила Барбара.

Это вызвало у Триции отклик, хотя и несколько сдержанный. Ухоженная рука с изящно обработанными ногтями схватилась за верхнюю пуговку жакета в мелкую полоску, дополненного короткой прямой юбкой, показывающей во всей красе растущие от шеи ноги.

— Видите ли, — пояснила Барбара, — на юридическом факультете нам сообщили, что осенью она устроилась к вам на работу с частичной занятостью, а с мая начала работать полный рабочий день. Мы так поняли, что она взяла отпуск на лето. Это верно?

Триция оглянулась на закрытую дверь позади стола в приемной.

— Вам нужно поговорить с Мартином.

Она подошла к этой двери, стукнула в нее разок и, войдя внутрь, плотно закрыла ее за собой, не проронив ни слова.

Барбара взглянула на Нкату.

— Я с трепетом жду твоего мнения, сынок.

— Она полна под завязку, как аптека после приема товара, — лаконично ответил он.

— Но отлично держится. Как ты думаешь, на что она подсела?

Нката прищелкнул пальцами.

— Что бы это ни было, но выглядит она очаровательно. Триция вновь появилась перед ними минут через пять. Все это время телефон продолжал звонить и звонки распределялись по назначению, а из-за плотно закрытой двери доносились невнятные голоса. Когда дверь наконец открылась, к ним вышел Ангельский Венец с фотографии, облаченный в элегантный темно-серый костюм, из жилетного кармана которого спускалась массивная золотая цепочка часов. Назвавшись Мартином Ривом, он сообщил, что является мужем Триции и финансовым директором фирмы «МКР».

Пригласив Барбару и Уинстона в свой кабинет, он пояснил, что его жене пора отправляться на благотворительное чаепитие. Ведь она больше не нужна полиции? Ей крайне необходимо присутствовать там как председателю комитета по сбору денег в рамках программы «Дети в нужде».[35] Сегодня в «Дорчестере» состоится традиционное чаепитие в честь праздника Осеннего урожая. Оно знаменует начало сезона. И если бы Трицию не выбрали председателем этого мероприятия, ее присутствие было бы не столь важно. Но так уж случилось, и поэтому в багажнике ее машины находится список гостей. А без этого списка ке удастся даже как положено рассадить гостей за столами. Рив выразил надежду, что полицейские понимают всю важность… Он улыбнулся, блеснув безупречными зубами. Эти ровные, сияющие белизной коронки служили доказательством победы человека над превратностями зубной генетики.

— Безусловно, — согласилась Барбара. — Нельзя же допустить, чтобы Шарон Как-ее-там сидела рядом с графиней Лакомый Кусочек. Ведь мы всегда сможем найти миссис Рив позднее, если нам понадобится побеседовать с ней?

Рив заверил полицейских, что они с супругой понимают всю серьезность ситуации. Дорогая…

Он кивнул Триции на прощание. Она нерешительно помедлила возле его стола, массивного изделия красного дерева с медной отделкой и бордовой кожей, вставленной в столешницу. После того как муж молча указал ей на дверь, она направилась к выходу, но Рив задержал ее для прощального поцелуя. Она наклонилась, чтобы ему не пришлось вставать на цыпочки. Благодаря своим изящным «шпилькам» она возвышалась над ним на добрых восемь дюймов.

Впрочем, это им совершенно не мешало. Прощальный поцелуй несколько затянулся.

Наблюдая за ними, Барбара размышляла, зачем они устроили этот спектакль. Судя по всему, Ривы были далеко не дилетантами в умении выигрывать преимущество. Оставалось только выяснить, зачем им это нужно.

Она заметила, что Нкату все больше смущает столь неожиданное и затянувшееся проявление любви — как они, видимо, и рассчитывали. Неловко переминаясь с ноги на ногу, ее коллега стоял, скрестив на груди руки и не зная, куда девать глаза. Барбара усмехнулась. Благодаря его впечатляющему росту и не менее впечатляющей экипировке она порой забывала, что хотя Уинстон Нката в отрочестве какое-то время был главарем самой знаменитой брикстонской[36] уличной банды, но, в сущности, он был всего лишь двадцатипятилетним парнем, до сих пор пребывающим под крылом родительской любви. Она слегка откашлялась, и Нката взглянул на нее. Она кивком указала на стену за столом, где висели два диплома, и они вместе прошли туда.

— Любовь прекрасная штука, — тихо пробурчала она. — Нам следует проявить уважение.

Ривы наконец завершили любвеобильный поцелуй.

— До скорого свидания, милая, — проворковал Мартин Рив.

Барбара сделала Нкате большие глаза и присмотрелась к красовавшимся на стене дипломам. Стэнфордский университет и Лондонский институт экономики. Оба выданы на имя Мартина Рива. Барбара взглянула на их владельца с новым интересом и немалым уважением. Пошло, конечно, выставлять их напоказ — хотя вряд ли он способен противостоять пошлости, сардонически подумала она, — но у этого парня явно было все в порядке с мозгами.

Проводив жену, Рив достал из кармана белоснежный льняной носовой платок и стер с лица следы ее бледно-розовой губной помады.

— Простите, — сказал он, игриво улыбнувшись. — Двадцать лет семейной жизни, а огонь горит неугасимо. Согласитесь, что это совсем неплохо для зрелой супружеской пары, вырастившей шестнадцатилетнего оболтуса. Кстати, вот он, наш Уильям. Копия мамочки, не так ли?

Это выражение подсказало Барбаре, что Стэнфордский диплом, изобилие антикварных вещей и серебряных рамочек, а также легкий американский акцент могут иметь только одно объяснение.

— Вы американец? — спросила она Рива.

— Да, по рождению. Но я не бывал на родине уже много лет. — Рив кивнул на фотографию. — Как вам нравится наш Уильям?

Глянув на снимок, Барбара увидела высокого, наверное в мать, прыщавого подростка с отцовской шевелюрой. Но она, естественно, заметила и то, что должна была увидеть: отлично узнаваемый пиджачок и полосатые брюки ученика Итона. «Снобистские штучки», — подумала Барбара и передала фотокарточку Нкате.

— Итон, — произнесла она, надеясь, что придала своему голосу приличествующее благоговение. — У парня, должно быть, ума палата.

Рив выглядел очень довольным.

— Да, он молодчина. Пожалуйста, присаживайтесь. Кофе? Или чего-нибудь покрепче? Хотя я полагаю, вам при исполнении не разрешается употреблять. В смысле, крепких напитков.

Они скромно отказались от всех предложений и приступили к делу. По их сведениям, Николь Мейден была нанята фирмой «Управление финансами МКР» в октябре прошлого года.

Рив подтвердил, что эти сведения соответствуют истине. — Она работала в качестве практикантки?

Тоже верно, согласился Рив.

— А в какой конкретно области?В какой сфере она практиковалась?

Консультанта по инвестициям, сообщил им Рив. Николь постигала премудрости управления портфелем ценных бумаг: акционерные капиталы, долговые обязательства, взаимные фонды, законы развития, офшорные компании и так далее. «МКР» управляла рыночными инвестициями некоторых известных спортсменов. С полной свободой действий, разумеется.

Отлично, сказала Барбара. Как предполагает полиция, Николь продолжала здесь свою деятельность вплоть до того, как взяла отпуск на лето, чтобы поработать в адвокатской конторе в Дербишире. Если бы мистер Рив согласился…

Рив протестующе поднял руку.

— Никакого отпуска Николь не брала. Она уволилась в конце апреля. Сказала, что собирается поехать домой, на север.

— Поехать домой? — повторила Барбара.

Тогда становилось непонятно, что за адрес Николь оставила своей бывшей домовладелице в Ислингтоне, попросив пересылать туда ее корреспонденцию. Адрес в Фулеме, на северном берегу Темзы.

— Так она сказала мне, — ответил Рив. — Насколько я понимаю, другим людям она могла выдать иные сведения. — На его лице вдруг появилась сердитая улыбочка. — В общем, честно говоря, меня это не удивило. Я обнаружил, что Николь иногда вела себя чересчур легкомысленно и выдавала желаемое за действительное. Такие качества, безусловно, не относились к числу ее достоинств. Если бы она не уволилась, то, боюсь, в конце концов я сам предложил бы ей уйти. У меня появились… — Он сцепил пальцы. — Да, появились сомнения относительно ее сдержанности и благоразумия. Сдержанность очень важна в такого рода работе. Мы представляем интересы некоторых весьма знаменитых персон, и поскольку нам известно их финансовое положение, то им приходится полагаться на нашу осмотрительность в использовании данных сведений.

— Значит, молодая мисс Мейден не отличалась благоразумием? — спросил Нката.

— Мне бы не хотелось так говорить, — поспешно возразил Рив. — Николь работала быстро и хорошо, все делала безошибочно. Но некоторые ее действия приходилось проверять. И я проверял. Она отлично ладила с клиентами, надо отдать ей должное. Но у нее была тенденция… как бы это получше выразиться… к излишнему благоговению. И это благоговение относилось к содержимому ценных портфелей наших клиентов. Сами посудите, разумно ли вести за обеденным столом разговор о том, сколько стоит, по большому счету, сэр Важная Персона?

— Возможно, с кем-то из ваших клиентов у нее сложились особые отношения? — спросила Барбара. — Отношения, выходящие за пределы рабочей сферы?

Рив прищурился.

— Что вы имеете в виду? Нката перехватил инициативу.

— Нам известно, что у этой девушки в городе был любовник. Мы занимаемся его поисками.

— Ничего не знаю ни о каком любовнике. Но если кто-то у нее и был, то вы скорее найдете его на юридическом факультете.

Там нам сказали, что она бросила учебу ради того, чтобы работать у вас полный рабочий день. Рив прикинулся оскорбленным.

— Офицер, я надеюсь, вы не думаете, что у меня с Николь Мейден могло быть нечто…

— Но ведь она была настоящей красоткой.

— Как и моя собственная супруга.

— Кстати, хотелось бы знать, не имеет ли ваша супруга отношения к ее уходу. На мой взгляд, ситуация довольно странная Дочь Мейдена бросает учебу, чтобы работать в вашей фирме, но уходит и от вас практически на той же неделе. Как вы полагаете, почему она так поступила?

— Я уже говорил вам. Она заявила, что собирается поехать домой в Дербишир…

— …где сразу устроилась на работу к адвокату, который сообщил нам, что в Лондоне у нее остался любовник. Все верно. Так что же удивительного в моем предположении, что этим лондонским кавалером могли быть вы?

Барбара восхищенно взглянула на Нкату. Ей понравилось, что он решился подрезать крылышки этому лакированному ангелочку.

— Я до сих пор люблю свою жену, — проникновенно заявил Рив. — Мы вместе уже двадцать лет, и вы ошибаетесь, если думаете, что я готов погубить наши семейные отношения ради одного свидания с юной практиканткой.

— Никто и не говорит об одном свидании, — сказала Барбара.

— И даже ради постоянной интрижки, — возразил Рив. — Меня не привлекала любовная связь с Николь Мейден. — Он на мгновение замер, когда его мысли вдруг приняли иное направление. Слегка вздохнув, он наклонился вперед и взял с середины стола серебряный ножик для вскрытия почты. — Неужели кто-то сказал вам нечто иное? Неужели кому-то захотелось опорочить мое доброе имя? Мне необходимо все выяснить. Поскольку если так оно и есть, то я буду вынужден прямо сейчас пригласить моего адвоката.

«Да, он стопроцентный американец», — устало подумала Барбара.

— Мистер Рив, вы знаете человека по имени Терри Коул?

— Терри Коул? К-о-у-л? Понятно. — Произнося фамилию по буквам, Рив вооружился ручкой и нацарапал эту фамилию на листке бумаги. — Значит, этот негодяй сказал, что…

— Терри Коул мертв, — оборвал его Нката. — Он ничего не говорил. Он умер вместе с дочерью Мейдена в Дербишире. Вы знаете его?

— Никогда не слышал этого имени. Когда я спросил, кто сказал вам… Послушайте. Николь мертва, и мне жаль, что она умерла. Но мы не виделись с ней с конца апреля. И я не разговаривал с ней с конца апреля. А если кому-то вздумалось опорочить мое доброе имя, то я предприму необходимые меры, чтобы разыскать этого негодяя и заставить его заплатить.

— Вы всегда так поступаете, когда против вас ведут нечестную игру? — спросила Барбара. Рив положил ручку.

— Думаю, наш разговор закончен.

— Мистер Рив…

Будьте добры, покиньте мой кабинет. Вы отнимаете у меня время, и я уже рассказал все, что мне известно. Если вы думаете, что я буду играть для полиции роль козла отпущения и спокойно сидеть, пока вы пытаетесь запугать меня и вынудить дать невыгодные для меня показания… — Он ткнул пальцем в каждого из них, и Барбара заметила, что костяшки его необычайно маленьких рук покрыты множеством шрамов. — Вы, ребята, работаете чересчур грубо. А теперь убирайтесь отсюда. Живо!

Им не оставалось ничего иного, как выполнить его требование. Добропорядочный эмигрант-янки, каким он и являлся, при излишней настойчивости полиции, несомненно, тут же позвонил бы своему адвокату и заявил о незаконном преследовании. Не было никакого смысла давить на него еще больше.

— Молодец, Уинстон, — сказала Барбара, когда ее напарник открыл «бентли» и они уселись в салоне. — Ты быстро с ним справился.

— А какой смысл попусту тратить время? — Нката окинул здание фирмы пристальным взглядом. — Интересно, действительно ли сегодня в «Дорчестере» проводится сбор пожертвований голодающим детям?

— Что-то где-то определенно проводится. Дамочка разоделась как на прием.

Нката скользнул взглядом по одежде Барбары.

— Со всем уважением, Барб…

Она рассмеялась.

— Ладно-ладно. Что я могу знать о стильных нарядах?

Нката усмехнулся и завел машину. Отъезжая от тротуара, он велел:

— Пристегни ремень, Барб.

Барбара сказала:

— Ой, верно, — и, повернувшись на сиденье, достала ремень.

Именно тогда она и увидела Трицию Рив. Как оказалось, помощник директора «МКР» даже не думала уезжать ни в какой «Дорчестер». Она украдкой вышла из-за угла здания, быстро приблизилась к крыльцу и поднялась по ступенькам к входной двери.

Глава 11

Едва полицейские вышли из кабинета, Мартин Рив нажал кнопку звонка, спрятанную в одной из полок, на которых красовалась коллекция его фотографий с Хенлейской регаты.[37] Как и поддельные дипломы, составлявшие часть биографии Мартина Рива, хенлейские фотографии являлись важным свидетельством любви Мартина и Триции Рив. Это был эпизод из состряпанной Мартином истории об их давнем романтическом знакомстве во время регаты. Мартин так долго рассказывал эту байку, что уже и сам почти уверовал в ее реальность.

На его звонок откликнулись менее чем через пять секунд, в рекордно короткий срок. Джаз Берне вошел в комнату без стука.

— Она была настоящей дурой, — сказал он с самодовольной ухмылкой. — Эти забавы сгубили ее, Марти. Такое не скоро забывается.

Сидя в своей берлоге в задней части этого здания, Джаз удовлетворял свою страсть к подслушиванию и подглядыванию при помощи соответствующего оборудования, установленного в конторе босса. Мартин предпочитал прощать ему эти слабости, по причине использования других его полезных талантов.

— Проследи за ними, — велел Мартин.

— За копами? Какие-то неприятности? Что случилось?

— Позже. Сейчас сделай, что велено. Джаз разбирался в нюансах. Он быстро кивнул, схватил ключи от «ягуара» и бесшумно выскользнул из кабинета с ловкостью вора-домушника. Однако не прошло и пятнадцати секунд, как закрывшаяся за ним дверь вновь распахнулась.

Мартин резко повернулся.

— Черт побери, Джаз! — раздраженно воскликнул он, готовый отругать своего служащего за нерасторопность, из-за которой тот может потерять след только что ушедших копов.

Но вместо похожего на гнома Бернса в дверях стояла Триция, и выражение ее лица подсказало Мартину, что грядет скандал.

«О дьявол, только не сейчас!» — хотелось ему сказать. В данный момент у него не было сил для отражения визгливых нападок Триции.

— Что ты здесь делаешь? Триция, ты же должна быть на чаепитии в «Дорчестере».

— Я не смогла.

Она плотно закрыла дверь кабинета.

— Что значит «не смогла»? — возмутился Мартин. — Тебя все ждут. Я долго трудился над этим, задействовал множество связей, чтобы пристроить тебя в этот комитет, и раз уж ты входишь в его состав, то должна там появиться. У тебя ведь этот треклятый список, Патриция. Какой хай поднимут твои комитетчицы — и, кстати, как это отразится на нашем добром имени, — если окажется, что тебе нельзя доверить даже доставку плана рассадки участников?

— Что ты рассказал им о Николь?

Мартин произнес крепкое ругательство.

— Так ты поэтому вернулась? Узнать, как я поболтал с ними? Ты решила послать псу под хвост одно из самых почтенных благотворительных мероприятий Англии, потому что хотела узнать, что я рассказал копам об этой долбаной убитой суке?

— Мне не нравятся такие выражения.

— Какие конкретно? Долбаная? Убитая? Или сука? Говори живее, потому что прямо в эту минуту пятьсот добродетельных мадам и фотокорреспондентов из всех печатных изданий этой страны ждут твоего появления, а ты бог знает почему не можешь отправиться туда, пока мы не выясним, какие из моих выражений тебе не нравятся.

— Что ты им рассказал?

— Чистую правду.

Он пребывал в такой ярости, что даже не смог толком насладиться выражением ужаса, исказившим ее лицо.

— Какую? — спросила она внезапно охрипшим голосом.

— Что Николь Мейден проходила подготовку как стажер по финансам. Что она ушла от нас в конце апреля. А если бы не ушла сама, то я бы ее уволил.

Триция заметно успокоилась. Но Мартин еще не закончил. Ему очень нравилось доводить жену до истерики. — Мне необходимо знать, куда эта стервочка слиняла от нас, и если немного повезет, то Джаз предоставит мне эти сведения в течение часа. Копы вполне предсказуемы. Если она обосновалась где-то в Лондоне — а по моему мнению, она так и сделала, — то копы приведут нас прямо к ее квартире.

Подозрительная напряженность мгновенно вернулась как по заказу.

— А зачем тебе это знать? Что ты намерен делать? Мне не нравится непочтительное отношение, Патриция. Ты, как никто, должна бы понимать это. Мне не нравится, когда меня дурачат. Любые взаимоотношения строятся на доверии, и если я не разберусь с теми, кто пытается обвести меня вокруг пальца, то любая шавка начнет покусывать Мартина Рива за пятки. В общем, я не могу допустить этого.

— Ты поимел ее, да?

Лицо Триции исказила страдальческая гримаса.

— Не будь идиоткой.

— Ты думаешь, что я бессловесная тварь. Ты говоришь себе: «Милая Триш полжизни проводит в отключке. Вряд ли она в состоянии что-то заметить!» Но я заметила. Я видела, как ты таращишься на нее. И я знаю, когда вы спелись.

Мартин вздохнул.

— Тебе нужна доза. Извини за грубоватую прямоту, моя милая Я знаю, что ты предпочитаешь не касаться этой темы. Но правда заключается в том, что ты всегда начинаешь выдумывать всякие глупости, когда слишком быстро снижаешь дозы. Тебе нужна очередная подпитка.

— Я знаю все твои приемчики.

Ее голос зазвенел от ярости, и Мартин лениво подумал, сможет ли он сделать ей укол, если она будет сопротивляться. Но она, похоже, и так чертовски много кололась в последнее время. Даже если бы он сумел справиться со шприцем, меньше всего ему хотелось, чтобы его жену увезли в клинику в бессознательном состоянии.

— Я знаю, как тебе нравится чувствовать себя боссом, Мартин, продолжала тем временем Триция. — И разумеется, легче всего доказать свое превосходство, предложив смазливой студенточке сбросить трусики и проверив, как быстро она клюнет на твое предложение.

— Триция, ты несешь чудовищную чушь. Ты сама-то понимаешь, что говоришь?

— Естественно, ты трахнул ее. А потом она сбежала. Оп ля! Ушла. Исчезла. — Триция прищелкнула пальцами. Вялый щелчок, машинально отметил Мартин. — И теперь ты чуешь опасность. А мы знаем, как ты реагируешь, когда тебе что-то угрожает.

Кто бы говорил… Мартину ужасно захотелось ударить ее, даже руки зачесались. И он вмазал бы ей как следует, если бы не был уверен, что в любой степени наркотического безумия она тут же бросится жаловаться своему папочке. А папочка, услышав ее бредни, предпримет решительные действия. Для начала он запихнет дочурку в клинику для лечения от наркотической зависимости. Затем последует развод. Но такой вариант совершенно не устраивал Мартина. Выгодная женитьба на Патриции — не важно, что ее семья не имела голубых кровей и нажила состояние на успешной торговле антиквариатом, — позволила ему получить общественное признание, которого никогда не достиг бы простой иммигрант, каким бы успешным ни был его бизнес. И Мартин не мог позволить себе потерять это общественное признание.

— Мы продолжим разговор позднее, — сказал он, глянув на карманные часы. — А пока ты еще можешь успеть на это чаепитие и спасти пае обоих от унижения, сославшись на дорожную аварию. Скажешь, к примеру, что такси сбило пешехода в районе Ноттинг-Хилл-гейт… нет, лучше пусть это будет женщина с ребенком и ты задержалась, чтобы помочь ей до приезда «скорой». Стрелка на твоих колготках станет удачным подтверждением этой истории.

— Не держи меня за полную дуру!

— Тогда перестань разыгрывать ее из себя!

Бездумно бросив эти слова, он тут же пожалел об этом. Какой будет прок, если их идиотская перебранка приведет к сокрушительному скандалу?

— Послушай, дорогая, — примирительно сказал он, — давай не будем препираться. Вместе мы сумеем пережить этот ничего не значащий визит полицейских. Что же касается Николь Мейден…

— Мы давно не живем вместе, Мартин.

Он упорно гнул свою линию:

— …то она, к несчастью, умерла, и еще более прискорбно, что ее убили. Но поскольку мы не имеем никакого отношения к тому, что случилось с ней…

— Мы не спим вместе с июня! — почти прокричала Триция. — Ты слушаешь меня? Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Я все слышу, — ответил Мартин. — А если бы ты не проводила под кайфом большую часть суток, то твоя память работала бы лучше.

Слава богу, это сразу остановило ее. В конце концов, ей не больше, чем ему, хотелось, чтобы их брак распался. Их союз был взаимовыгодным: Мартин неограниченно снабжал Трицию желанными наркотиками и хранил ее пристрастие в секрете, а она способствовала росту его популярности и обеспечивала ему в кругу партнеров уважение того рода, какое обеспечивает в глазах других мужчин обладание красивой женщиной. Таким образом, ей очень хотелось верить ему, А Мартин по собственному опыту знал, что когда люди отчаянно хотят чему-то поверить, то могут убедить себя в чем угодно. В данном случае, однако, вера Триции была не беспочвенной. Он действительно спал с ней, когда она бывала в отключке. Она не знала лишь о том, что он предпочитает именно такое соитие.

Триция протяжно охнула, заметно понизив голос и растерянно расширив глаза.

— Да, — сказал он. — Ох-ох-ох. Весь июнь, июль и август. II прошлой ночью тоже.

Она напряженно сглотнула.

— Прошлой ночью?

Мартин улыбнулся. Она клюнула на его крючок.

Он приблизился к ней.

— Триш, давай не позволим копам погубить нашу жизнь. Они гоняются за убийцей. Мы им не нужны. — Он коснулся ее губ сбитыми костяшками правой руки. Положив другую руку на ее ягодицы, он привлек Трицию к себе. — Разве это не так? Ведь по правде говоря, полицейским здесь нечего искать.

Мне надо завязать с наркотиками. Мартин заставил ее умолкнуть, закрыв ей рот страстным поцелуем.

— Всему свое время, — вкрадчиво произнес он.

Зайдя в свой номер в гостинице «Черный ангел», Линли сменил строгий городской костюм на джинсы, туристские ботинки и удобную куртку, которую он обычно носил в Корнуолле, в старинном поместье, давно уже перешедшем ему в наследство от умершего отца. Переодеваясь, он поглядывал на телефон, разрываясь между желаниями услышать звонок и позвонить самому.

От Хелен не было никаких сообщений. Утреннее молчание жены Линли оправдывал тем, что вчера она поздно вернулась с прогулки с Деборой Сент-Джеймс и, наверное, еще не проснулась, но ему не удалось найти удачного объяснения тому, что это молчание затянулось до середины Дня. Он позвонил администратору и спросил, фиксируют ли они поступающие звонки, но даже личный поход в приемную и осмотр мусорных корзин ничем его не порадовал. Его жена не звонила. Если уж на то пошло, никто вообще не звонил Линли, но молчание всего остального мира его совершенно не волновало. Зато чертовски волновало затянувшееся молчание Хелен.

Как обычно это делают люди, полагающие, что они правы, он вновь проиграл в памяти их последний разговор. Он рассмотрел все возможные подтексты и нюансы, но при всем его старании правота неизменно оказывалась на его стороне. Факты говорили сами за себя. Жена вмешалась в его профессиональную жизнь и обязана перед ним извиниться. Она не должна оспаривать решения, принятые им на работе, ведь он же не навязывает ей своего мнения насчет того, как и когда ей следует помогать Сент-Джеймсу в лаборатории. В личном плане каждый из них обладал безусловным правом знать надежды, решения и желания друг друга. А в сфере профессиональных занятий им надлежало относиться друг к другу с доброжелательностью, уважением и поддержкой. То, что его жена не хотела придерживаться этого разумного способа сосуществования неоспоримым доказательством чего служило ее упорное нежелание позвонить ему, — стало для него источником разочарования. Он знал Хелен уже шестнадцать лет. Неужели за столь долгий период ему так и не удалось понять ее до конца?

Линли проверил часы и, выглянув в окно, оценил положение солнца на небе. Оставалось еще добрых несколько часов хорошего света, так что не было необходимости в спешке. А следовательно, он мог подготовиться более основательно и потому задержался, чтобы проверить, есть ли в карманах куртки компас, фонарик и подробная карта местности.

Исчерпав все возможные поводы для задержки, Линли сокрушенно вздохнул. Подойдя к телефону, он набрал свой домашний номер. Можно просто передать ей привет, если она ушла. Должны же супруги вспоминать друг о друге время от времени.

Он ожидал услышать голос Дейтона. Или автоответчик. Чего он не ожидал — потому что если она торчит дома, то какого черта не звонит ему? — так это услышать в трубке беззаботный голосок его жены.

Хелен два раза произнесла «алло». Фоном ее голосу служила музыка. Звучал один из его новых дисков Прокофьева. Значит, она взяла трубку в гостиной.

Линли хотел сказать: «Привет, милая. Мы скверно расстались, и я мечтал помириться с гобой». Но вместо этого он промолчал, пораженный тем, что она может сидеть там, в Лондоне, наслаждаясь его музыкой, хотя они поссорились. А они ведь поссорились, разве не так? Разве он не проводил большую часть своего рабочего дня, старательно избегая навязчивых мыслей об их разладе, о причинах, приведших к нему, и о том, что он сулит в будущем, если один из них вовремя не опомнится и не осознает, что…

Хелен сказала:

— Кем бы вы ни были, ваше молчание крайне неприлично, — и прервала связь.

Держа возле уха молчащую трубку, Линли испытал очень глупое ощущение. Очевидно, повторить сейчас звонок было бы еще глупее. «Ну и ладно», — подумал он, повесил трубку, вынул из пиджака ключи от полицейской машины и вышел из номера.

Он поехал на северо-восток по шоссе, проложенному между известняковыми склонами холмов, на которых был построен Тайдсуэлл. Рельеф этой местности образовывал естественную аэродинамическую трубу. Ветер несся сквозь нее со стремительностью горного потока, раскачивая ветви деревьев и усыпая листвой дорогу, словно обещая, что скоро пойдут осенние дожди.

На перекрестке стайка выкрашенных в медовый цвет домов обозначила деревню Лейн-Хед. Там Линли повернул на запад, к обширным пустошам, прорезанным асфальтовой лентой дороги, бегущей в обрамлении сложенных из камня стен, которые ограничивали наступление вереска, черничника и папоротника на цивилизованную часть пути.

Вокруг расстилались холмы и леса нетронутой дикой природы. Миновав последние деревенские постройки, Линли оказался в заповедном краю, где единственными признаками жизни — не считая буйной растительности — служили галки, сороки да иногда овцы, светлыми облачками мирно пасшиеся на плодородных зеленых лугах.

Доступ в эти пустоши обеспечивали сделанные в ограждениях ступенчатые перелазы, а указательные столбы отмечали повороты на общедоступные дорожки, столетиями используемые фермерами или пастухами для переходов из одного селения в другое. Не так давно к пейзажу добавились туристские и велосипедные тропы. Прорезая вересковые склоны, они убегали к поросшим лишайниками далеким скалам и лесистым холмам, в которых прятались руины римских крепостей, места проведения языческих обрядов и доисторических стоянок.

В нескольких милях к северо-востоку от крошечной деревеньки Спарроупит Линли увидел то место, где Николь Мейден оставила «сааб», собираясь отправиться дальше пешком. В неровные боковые края каменной ограды были врезаны чугунные ворота, толстый защитный слой краски на них местами сильно разъела ржавчина. Добравшись туда, Линли поступил так же, как Николь: открыл ворота, въехал на узкую мощеную дорогу и припарковал машину на небольшой стоянке за придорожной стеной.

Прежде чем выйти из машины, он сориентировался по карте, разложив ее на пассажирском сиденье и вооружившись очками.

Линли изучил маршрут, который ему предстояло пройти, чтобы добраться до Девяти Сестер, и постарался запомнить дорожные ориентиры, чтобы не сбиться с пути. Ханкен предлагал ему взять с собой одного из констеблей в качестве проводника, но Линли отказался. Он не стал бы возражать против компании знакомого с этими местами туриста, но предпочел обойтись без сотрудника полиции Бакстона, который мог бы обидеться — и доложить о своей обиде Ханкену, — решив, что Линли не доверяет работе местных полицейских и потому так тщательно обследует место преступления.

— Мне хочется исключить последнюю возможность того, что где-то там валяется этот треклятый пейджер, — сказал Линли Ханкену.

— Вряд ли мои ребята пропустили бы его, — ответил Ханкен, напомнив, что они прочесали всю округу в поисках оружия и наверняка заметили бы пейджер, хотя так и не обнаружили нож. — Впрочем, если это вас успокоит, то сделайте это и успокойтесь.

Сам Ханкен, не тратя времени, отправился к Апману, горя желанием вывести адвоката на чистую воду.

Хорошенько запомнив маршрут, Линли сложил карту и спрятал очки в футляр. Потом сунул в карманы куртки карту и очки и вылез из машины. Подняв воротник куртки и слегка ссутулившись под порывами встречного ветра, он двинулся на юго-восток. Участок мощеной дороги вывел его на нужное направление. Начало пути выглядело вполне сносно, но через сотню ярдов его сменила старая каменистая дорожка со следами гудрона. Идти стало труднее, то и дело приходилось преодолевать выбоины и оставленные водными потоками промоины, изрядно потрескавшиеся после засушливого лета.

Около часа Линли бродил в полном одиночестве. Каменистые дорожки пересекались другими, еще более глухими тропами. Он продирался через заросли вереска, утесника и папоротника, карабкался по известняковым скалам, проходил мимо остатков сложенных из камней пирамид.

Подходя к очередной развилке, он увидел одинокого путника, идущего ему навстречу с юго-востока. Зная, что в том направлении находятся Девять Сестер, Линли остановился, намереваясь выяснить, кому же пришло в голову навестить сегодня место преступления. Насколько он понял Ханкен, возле того каменного круга до сих пор стояла охрана. Если какая-то газета или журнал послали туда своего сотрудника, то этот бедняга явно не обрадовался, узнав, что понапрасну шагал в такую даль.

Но как оказалось, навстречу ему шла женщина, не имевшая никакого отношения к журналистике. При ближайшем рассмотрении Линли увидел, что это Саманта Мак-Каллин, по какой-то причине решившая предпринять послеполуденный поход к Девяти Сестрам.

Очевидно, они узнали друг друга одновременно, поскольку ее походка вдруг резко изменилась. До этого Саманта неторопливо шла по тропе, слегка ударяя березовой веткой по растущему вокруг вереску. Но, заметив Линли, она отбросила ветку в сторону, расправила плечи и решительно двинулась прямо к нему.

— Это общественное место, — с ходу заявила она. — Вы можете огородить ту поляну и выставить свою охрану, однако не можете запретить людям гулять в пустошах.

— Бротон-мэнор довольно далеко отсюда, мисс Мак-Каллин.

— Но разве убийцы не возвращаются на место своего преступления? Я просто живу в этих краях, инспектор. Хотите арестовать меня за это?

— Я хочу, чтобы вы объяснили, что вы тут делаете. Она бросила взгляд через плечо в ту сторону, откуда пришла.

— Он думает, это я убила ее. Разве не смешно? Утром я выступаю в его защиту, а после обеда он решает, что именно я сделала это. Довольно странный способ сказать: «Спасибо за сочувствие, Сэм», но тут уж ничего не поделаешь.

Возможно, это был всего лишь шелест ветра, но Линли показалось, что она всхлипнула.

— И все-таки что вы делали здесь, мисс Мак-Каллин? Вы должны понимать, что ваше присутствие…

— Мне хотелось увидеть место, где погибли его иллюзии. Иллюзии моего кузена. — Ее коса растрепалась от ветра, и легкие пряди волос упали на лицо. — Он, конечно, говорит, что на самом деле его иллюзии развеялись в понедельник вечером, когда он предложил ей стать его женой. Но я так не думаю. По-моему, если бы судьба уготовила Николь Мейден долгую жизнь, то и мой кузен Джулиан до старости продолжал бы лелеять свои несбыточные мечты. Все ждал бы, что она передумает. Все ждал бы — как он иногда говорит, — что она когда-нибудь по-настоящему поймет и оценит его. И самое забавное, что если бы она лишь погладила его пальчиком по шерстке — или даже против шерстки, неважно, — то он истолковал бы это как желанное доказательство ее любви, несмотря на все ее слова и вопреки всем ее поступкам.

— Вы не любили ее? — спросил Линли.

Саманта издала смешок.

— А какая разница? Что бы я о ней ни думала, она всегда получала то, чего хотела.

— Но в итоге она получила смерть. Вряд ли она этого хотела.

— Она могла бы погубить его. Высосать из него все жизненные соки. Вот какой женщиной она была. — Неужели?

Саманта прищурила глаза, защищаясь от меловой пыли, взметнувшейся в воздух под резким порывом ветра.

— Я рада, что она умерла. Что уж тут лгать! Но вы ошибаетесь, если думаете, что я единственный человек, готовый сплясать на ее могиле.

— И кто же еще?

Она улыбнулась.

— Я не собираюсь делать за вас вашу работу.

Сказав это, она обошла его и стала спускаться по тропе в том самом направлении, откуда он поднимался, — к северному краю этого холмистого района. Линли невольно спросил себя, как она вообще сюда добралась, ведь он не видел никаких машин на обочине дороги. А еще ему хотелось бы знать, случайно ли она поставила свою машину где-то в другом месте или намеренно пыталась скрыть, что ей известно о той злополучной стоянке за придорожной стеной.

Он проводил девушку взглядом, но она ни разу не оглянулась на него. Ей наверняка хотелось оглянуться — такова уж человеческая натура, — но она сдержалась, и это свидетельствовало об умении владеть собой. Линли двинулся дальше.

О приближении к Девяти Сестрам он узнал, увидев вдалеке отдельно стоящий камень (по словам Ханкена, называемый Королевским камнем), который отмечал местоположение древнего каменного круга в густой березовой рощице. Однако Линли подошел к Девяти Сестрам с противоположной стороны и понял это только после того, как, поплутав немного по роще и выйдя из нее, достал компас, определил нужное направление и, повернувшись, увидел узкую лесную тропу, начинающуюся возле ноздреватого монолита.

Сунув руки в карманы, он пошел в обратную сторону. Выставленный Ханкеном охранник дежурил в нескольких ярдах от поляны. Он разрешил Линли поднырнуть под желтую ленту, огораживающую место преступления, и подойти к Королевскому камню. Линли немного задержался возле камня и внимательно осмотрел его. Мегалит изрядно пострадал от непогоды, как и ожидалось, но люди тоже оставили на его поверхности разрушительные следы. На задней стороне этого громадного каменного столба виднелись не слишком древние зарубки. Они представляли собой ряд углублений для рук и ног, позволяющих забраться на его вершину.

Интересно, подумал Линли, ради чего установили древние люди этот монумент? Быть может, с его вершины племя созывалось на сход? Или на нем выставляли дозорного для охраны друидов, проводивших священные обряды внутри каменного круга? Или он служил своеобразной оградой языческого жертвенного алтаря? Все варианты казались равновероятными.

Похлопав рукой по этому сторожевому столбу, Линли углубился в лесок, где сразу же отметил, что березовые заросли служат отличной естественной защитой от ветра. А вступив наконец в доисторический круг, он обнаружил, что там царит полное затишье.

Ему сразу пришло в голову, что это место совершенно не похоже на Стоунхендж, знаменитую каменную ограду, и тогда он понял, как прочно связано в сто сознании слово «ограда» с неким конкретным образом. Тут, в Дербишире, тоже высились врытые в землю вертикальные каменные монолиты — девять камней, как и упоминалось в названии, — но их вытесанные формы показались ему неожиданно грубыми. В отличие от Стоунхенджа тут не было никаких трилитов — горизонтальных плит, положенных на вертикальные основы. А очертания внешнего вала и внутренней котловины едва угадывались.

Он прошел в круг. Там стояла мертвая тишина. Если деревья препятствовали доступу ветра, то эти каменные исполины, очевидно, предотвращали доступ даже таких тихих звуков, как шелест листвы. Следовательно, подойти сюда вечером бесшумно не составило бы никакого труда. Достаточно было просто знать, где находятся Девять Сестер, или незаметно проследить за путником при свете дня и, спрятавшись поблизости, дождаться наступления темноты. Все это не представляло трудности. На этих обширных пустошах рощи встречались редко. И при свете дня можно было издали проследить за человеком.

Внутри круга была только трава, вытоптанная за лето приезжими, плоская каменная плита у основания северного вертикального мегалита и остатки полудюжины старых костровых ям, оставленных туристами и почитателями древней веры. Начав от северного края, Линли методично обследовал весь круг в поисках пейджера Николь Мейден. Это утомительное занятие включало скрупулезный осмотр внешнего вала и котловины, оснований каждого мегалита, поросших травой участков и костровых ям. Тщательный осмотр не принес никаких результатов, и Линли решил, что теперь нужно отыскать путь Николь к непосредственному месту ее смерти. Он помедлил, прикидывая, какой тропой она могла убежать отсюда. Его задумчивый взгляд вернулся к центру круга.

Линли заметил, что центральное кострище отличалось от остальных тремя особенностями. Им пользовались совсем недавно — обуглившиеся головешки еще не распались на золу и мелкие угли, — к тому же там имелись несомненные следы тщательного просеивания и обследования, сделанного полицейскими на месте преступления, а выложенные по кругу костровой ямки камни были выворочены, словно кто-то, спешно затаптывая костер, случайно испортил его обрамление. Но при виде этих потревоженных камней Линли вспомнились фотографии убитого Терри Коула и ожоги, опалившие одну половину липа парня.

Присев на корточки возле кострища, Линли впервые задумался о том, почему же так сильно обгорела кожа Терри. Было понятно, что степень ожогов убитого свидетельствовала о достаточно долгом контакте с огнем. Но парня не удерживали насильно в костре, иначе на его теле остались бы повреждения, вызванные сопротивлением или борьбой с каким-то противником. А согласно отчету доктора Майлз подобных следов на теле убитого не оказалось: ни синяков или царапин на руках и костяшках пальцев, ни ушибов или ссадин на всем теле. И все-таки он соприкасался с огнем достаточно долго, раз его кожа успела обуглиться. Так как же он попал в костер? Напрашивалось единственное разумное объяснение: вероятно. Коул просто упал в костер. Но как и почему?

Сидя на корточках, Линли обвел взглядом круг. Он увидел вторую, менее заметную тропку, выходившую из зарослей напротив того места, откуда пришел он сам, — с его нынешней позиции, от центрального кострища, эта тропинка хорошо просматривалась. Должно быть, именно ею воспользовалась Николь. Он представил себе, как во вторник вечером эти два молодых человека сидели рядом у костра. А их убийцы, невидимые и неслышимые, прятались за каменной оградой. Они дожидались своего часа. Выбрав нужный момент, бросились к костру и быстро разделались каждый со своей намеченной жертвой.

Вполне правдоподобная версия. Но если так все и произошло, то почему убийце не удалось быстро разделаться с Николь Мейден? Линли не мог понять, как эта молодая женщина смогла убежать от убийцы на сто пятьдесят ярдов, прежде чем он настиг ее. Даже если она успела выбежать из круга на ту вторую тропинку, уходящую в заросли деревьев, и получить преимущество внезапности, то как она сумела покрыть такое расстояние? Она, конечно, отлично знала местность, но много ли значат эти знания в полной темноте, когда человек мечется в панике, пытаясь спасти свою жизнь? И далее если она не поддалась панике, то как умудрилась так быстро среагировать на угрозу? Несомненно, ей потребовалось как минимум пять секунд для осознания опасности, а такое промедление должно было погубить ее сразу, в пределах круга, а не в ста пятидесяти ярдах от него.

Линли нахмурился. Перед его мысленным взором все еще стоял образ убитого парня. Его ожоги очень важны, они являются ключом к разгадке. Именно ожоги должны дать реальную картину событий.

Он подобрал частично обгоревшую с одного конца палку и рассеянно поворошил ею угли костра. Рядом с очажным кругом он вдруг заметил пятнышки засохшей крови, пролившейся из ран Терри Коула. За ними вереск был сильно примят, образуя извилистую дорожку, ведущую к основанию одного из вертикальных камней. Медленно пройдя вдоль нее, Линли обнаружил, что вся она запятнана кровью.

Но здесь не было больших луж запекшейся крови или других кровавых свидетельств того, что кто-то получил рану в области бедренной артерии и истекал кровью. На самом деле, внимательно осмотрев примятый вереск, Линли понял, что такой легкий кровавый след не мог оставить человек, получивший, как Терри Коул, множество ножевых ранений. Однако у основания вертикального монолита обнаружилось более основательное кровавое пятно. Вероятно, кровь стекала по самому камню тонкими ручейками с высоты примерно трех футов и добегала до самой земли.

Линли нерешительно помедлил около мегалита. Его взгляд пробежался от кострища по этой проторенной тропинке. Он мысленно представил сделанные полицейскими фотографии парня, его тела и почерневшего от ожогов лица. Он рассмотрел все имеющиеся у него факты по пунктам.

Брызги крови на земле и траве у кострища.

Лужа крови у основания мегалита.

Ручейки крови, стекающие с высоты трех футов.

Бегство девушки из круга в темноту леса.

Обломок известняка, пробивший ее голову.

Прищурившись, Линли тихо присвистнул. Так и есть, подумал он. И почему же он сразу не понял, что здесь произошло?

Отправившись в Фулем по указанному адресу, Барбара Хейверс и Уинстон Нката вскоре прибыли на Ростревор-роуд к небольшому дому. Они рассчитывали, что смогут договориться с хозяевами, сторожем или консьержем и получить ключи от квартиры Николь Мейден. Но когда они для порядка нажали кнопку звонка нужной им пятой квартиры, то с удивлением услышали раздавшийся из домофона женский голос, попросивший их назвать себя.

Сообщение Нкаты о том, что в эту квартиру хотят попасть сотрудники Отдела уголовного розыска Скотленд-Ярда, было встречено минутным молчанием.

— Подождите немного, я скоро выйду к вам, — произнес наконец бесплотный, хорошо поставленный голос, похоже принадлежавший особе, иногда играющей ради развлечения в костюмированных представлениях на Би-би-си.

Барбара представила, что к ним сейчас по-царски снизойдет сама Джейн Остин в изящном платье времен Регентства и с локонами, обрамляющими узкое лицо. Минут через пять, когда Нката, нетерпеливо глянув на часы, поинтересовался.

— Откуда она, интересно, идет? Может с низовьев Темзы, от самого Саутенд-он-Си? — дверь наконец открылась и перед ними предстала особа лет двенадцати в коротком платьице, введенном в моду в начале шестидесятых знаменитым модельером Мэри Квонт.

— Вай Невин, — представилась девочка. — Простите. Я как раз принимала ванну, и мне пришлось спешно одеваться. Будьте добры, покажите ваши удостоверения.

Она говорила тем самым женским голосом, что доносился из громкоговорителя, но он настолько не сочетался с видом стоявшего в дверях эльфоподобного создания, что создавалось впечатление, будто где-то поблизости спряталась чревовещательница, которая с помощью ловкого трюка вложила свой взрослый голос в уста этого ребенка. Барбара вдруг поймала себя на том, что ей хочется незаметно заглянуть за дверной косяк, чтобы выяснить, не прячется ли там еще кто-то. Выражение лица Вай Невин свидетельствовало о том, что она привыкла к такой реакции.

Вдоволь налюбовавшись на предъявленные удостоверения, Вай отдала их обратно.

— Хорошо. Чем я могу помочь вам? А когда ей сообщили, что этот адрес был оставлен для пересылки почты из Ислингтона одной студенткой юридического факультета, она спросила: — Но разве в этом есть что-то противозаконное? По-моему, такой поступок говорит об ответственности.

Тогда Нката спросил, знает ли она Николь Мейден.

— Я не имею привычки снимать квартиру с незнакомыми людьми, — ответила Вай и перевела взгляд с Нкаты на Барбару. — Но Никки здесь нет. Она давно в отъезде.

— Собиралась вернуться из Дербишира только в следующую среду, ближе к вечеру.

Барбара заметила, что Нката не горит желанием взять на себя сомнительное удовольствие второй раз уведомлять ни о чем не подозревающую особу о преждевременной смерти ее приятельницы. Она решила проявить милосердие к нему и сказала:

— Мы могли бы поговорить с вами в более удобном месте?

Судя по выражению глаз, этот простой вопрос чем-то напугал Вай Невин.

— Зачем? У вас имеется ордер или какое-то постановление? Я знаю свои права.

Барбара вздохнула про себя. Недавние публичные разоблачения должностных преступлений нанесли большой урон доверию народа к полиции.

— Безусловно, у вас есть все права. Но мы пришли не для того, что проводить обыск. Мы хотим поговорить с вами о Николь Мейден.

— Почему? Где она? Что она натворила?

— Мы можем войти?

— Если скажете мне, что вам нужно.

Барбара обменялась выразительным взглядом с Нкатой. Им не оставалось ничего другого, как только сообщить несговорчивой юной особе скверные новости прямо па крыльце.

— Она умерла, — проинформировала ее Барбара. — Три дня назад умерла в Скалистом крае. Теперь-то нам можно войти или мы будем продолжать разговаривать на улице?

Вай Невин непонимающе уставилась на нее.

— Умерла? — повторила она. — Никки умерла? Не может быть. Я же говорила с ней только во вторник утром. Она собиралась в поход. Нет, она не могла умереть. Не могла.

Она вглядывалась в их лица, словно ища там подтверждения того, что все это какая-то шутка или обман. Очевидно не найдя их, она отошла в глубину коридора и произнесла сдавленным голосом:

— Пожалуйста, проходите.

Они поднялись за ней по лестнице к распахнутой двери квартиры на втором этаже. За дверью оказалась Г-образной формы гостиная с балконом, на который вели застекленные двери. В саду под балконом журчал фонтан, и ветви грабов отбрасывали кружевные послеполуденные тени на выложенные узором плиты.

У стены поблескивал хромом и стеклом сервировочный столик на колесиках, заставленный по меньшей мере дюжиной бутылок вина. Вай Невин выбрала початую бутылку шотландского виски «Гленливет» и плеснула себе в стакан на три пальца. Она не стала разбавлять его, и любые сомнения, еще томившие Барбару относительно ее возраста, окончательно рассеялись, когда обитательница квартиры сделала изрядный глоток крепкого напитка.

Пока юная особа приходила в себя, Барбара окинула пытливым взглядом видимую часть квартиры. На втором этаже этого дома располагались гостиная, кухня и туалетная комната. Спальни, вероятно, находились выше, там, куда вела поднимающаяся вдоль стены лестница. От входной двери, где все еще стояла Барбара, была видна верхняя лестничная клетка и проход в кухню. Это помещение было оснащено всеми возможными современными удобствами: холодильником и морозильником, микроволновой печкой, кофеваркой-эспрессо, блестящими, отливающими медью кастрюльками исковородками. Кухонный стол покрывала гранитная плита, а шкафчики, так же как и пол, были отделаны светлыми дубовыми панелями. «Мило, — подумала Барбара. — Интересно, кто все это оплачивает?»

Она посмотрела на Нкату. Тот таращил глаза на шикарные низкие диваны с хаотично разбросанными но ним зелеными и золотыми подушками. Его взгляд скользнул по пышно разросшемуся папоротнику у окна и остановился на абстрактной картине маслом, висевшей над камином. Выражение его лица говорило, что все это очень сильно отличается от обстановки квартир в его родном Брикстоне. Он глянул в сторону Барбары. Она скорчила соответствующую ситуации гримасу, и Нката ухмыльнулся.

Опустошая свой бокал, Вай Невин лишь тихо вздыхала. Наконец она повернулась к полицейским. Откинув назад длинные белокурые волосы, она завязала их на затылке лентой, что сделало ее похожей на Алису в Стране чудес.

— Какой кошмар, — заговорила она. — Никто мне не позвонил. А телевизор я не включала. Да мне даже и в голову не могло прийти… Ведь мы разговаривали с ней только во вторник утром и… Но что же случилось, скажите ради бога?

Они сообщили ей несколько подробностей: Николь нашли с пробитой головой, но ее смерть не была вызвана несчастным случаем.

Вай Невин хранила молчание. Она смотрела на них не двигаясь, но по ее телу прошла дрожь.

— Николь убили, — заключила Барбара, поскольку Вай все еще молчала. — Кто-то проломил ей голову камнем.

Пальцами правой руки Вай судорожно вцепилась в подол своего коротенького платья.

— Садитесь, — сказала она, жестом показав на диваны.

Сама она с каким-то напряженным видом опустилась на край стоявшего напротив мягкого кресла и аккуратно свела колени, как благовоспитанная школьница. Она по-прежнему не задавала никаких вопросов. Новость явно ошеломила ее, но она так же явно продолжала выжидать. «Но чего она ждет? — спросила себя Барбара. — Чего добивается?»

— Мы расследуем связанную с Лондоном часть этого преступления, — объяснила она Вай. — А наш коллега, инспектор Линли, остался в Дербишире.

— Часть преступления, — пробормотала Вай.

— Вместе с погибшей Николь Мейден обнаружили труп еще одного парня. — Нката вытащил из кармана записную книжку в кожаном переплете и выдвинул грифель автоматического карандаша. — Его зовут Терри Коул. Он снимал квартиру в Баттерси. Вам знакомо это имя?

— Терри Коул? — Вай отрицательно покачала головой. — Нет. Я не знаю его.

— Художник. Скульптор. Он работал в студии, в одном из железнодорожных складов на Портслейд-роуд. Снимал эту студию и квартиру на пару с коллегой, ее зовут Силла Томпсон.

— Силла Томпсон, — повторила Вай, так лее недоуменно покачав головой.

— Может быть, Николь когда-нибудь упоминала кого-то из них? Терри Коула? Или Силлу Томпсон? — спросил Нката.

— Терри и Силла… Нет, — ответила она.

Барбаре хотелось указать, что нарциссизм сейчас неуместен, и предложить девушке выйти из роли, исполняемой ею в некой воображаемой пьесе, но она подумала, что ее замечание попадет в невосприимчивые уши.

— Мисс Невин, Николь Мейден нашли с пробитой головой. Возможно, это не разобьет вам сердце, но если бы вы помогли нам…

— Пожалуйста, — взмолилась Вай, словно ей было невыносимо еще раз услышать эти слова. — Я не видела Никки с начала июня. Она поехала на север, поработать на лето, и должна была вернуться в город в следующую среду, как я уже говорила.

— Зачем? — спросила Барбара.

— Что «зачем»?

— Чем она собиралась заниматься, вернувшись в город?

Вай промолчала. Она настороженно вглядывалась в лица полицейских, словно человек, выискивающий притаившихся в водоеме пираний.

— Работать? Или отдыхать? Зачем? — опять спросила Барбара. — Раз она высказывала намерение вернуться в Лондон, то, должно быть, планировала как-то занять свое время. А поскольку вы снимали вместе с ней это жилье, то вам, я надеюсь, известны ее планы.

Барбара отметила, что у девушки умный взгляд. Ее серые глаза, обрамленные черными ресницами, изучали и оценивали, отражая несомненную работу ума, взвешивающего все возможные последствия любого ответа. Вай Невин знала о том, что могло произойти с Николь, — и этом можно было не сомневаться.

Если Барбара и научилась чему-то за четыре года работы с Линли, так это тому, что порой нужно действовать жестко, а порой проявлять мягкость. Жесткий вариант разговора допускал запугивание. Мягкий вариант предполагал обмен сведениями. Запугивание в данном случае не имело смысла, поэтому их разговор склонялся к второму варианту. Барбара сказала:

— Нам известно, что она бросила учебу в начале мая, Объяснив в университете, что устроилась на работу в фирму «Управление финансами МКР». Но мистер Рив, директор той фирмы, сообщил нам, что Николь еще до этого уволилась от них, объяснив ему, что уезжает домой в Дербишир. Однако, выезжая из прежней квартиры, она оставила домовладелице в Ислингтоне этот новый адрес, а не адрес ее родителей в Дербишире. В связи с чем мы пришли к выводу, что в Дербишире она планировала лишь провести лето. Какое этому может быть объяснение, мисс Невин?

— Отсутствие определенности, — сказала Вай. — Никки никогда серьезно не задумывалась о своей жизни. Она предпочитала иметь свободу выбора.

— Бросив учебу и работу? Рассказывая истории, не подкрепленные фактами? Какая же тут свобода выбора? Все ее действия были продуманны. Судя по тому, что нам рассказали, она решила как-то изменить свою дальнейшую жизнь.

— Я не могу объяснить это. Извините. Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Она уже подыскала себе работу? — спросил Нката, отрывая взгляд от записной книжки.

— Не знаю.

— У нее имелся на примете источник дохода? — задала вопрос Барбара.

— Тоже не знаю. Перед тем как уехать, она заплатила свою часть квартирных расходов за все лето, и…

— Почему она уволилась?

— И поскольку она была при деньгах, — не обращая внимания, протараторила Вай, — у меня не было причин выяснять источник ее дохода. Послушайте, мне очень жаль, но это все, что я могу вам сказать.

«Черта с два, — подумала Барбара. — Эта милая крошка с пухлыми губками и белыми зубками врет без зазрения совести».

— А как вы познакомились с ней? Вы сами тоже учились на юридическом факультете?

— Мы познакомились на работе.

— В той финансовой фирме? — уточнила Барбара и после кивка Вай спросила: — А чем вы там занимаетесь?

— Уже ничем. Я тоже уволилась в конце апреля. Она поведала им, что работала личным секретарем Триции Рив.

— Не думаю, что ее расстроил мой уход. Она немного… странная. Я предупредила ее в марте и ушла, как только она нашла мне замену.

— А сейчас? — спросила Барбара.

— Что сейчас? — поинтересовалась Вай.

— Чем вы сейчас занимаетесь? — пояснил Нката. — Где работаете?

Она сообщила им, что занялась модельным бизнесом. Она давно мечтала об этом, и Никки одобрила ее выбор. Вай достала папку с профессиональными фотографиями, на которых была изображена в самых разных видах и нарядах. На большинстве снимков она выглядела как беспризорный ребенок: худенькая, с большими глазами и тем рассеянным взглядом, что нынче вошел в моду в глянцевых журналах.

Барбара одобрительно кивнула, оценив снимки, но при этом у нее мелькнула мысль, войдут ли когда-нибудь опять в моду рубенсовские женщины — подобные ей самой, честно говоря.

— Должно быть, вы преуспеваете, — заметила Барбара. — Роскошная квартира в таком доме… Не думаю, что она обходится дешево. Кстати, эта квартира — ваша собственность?

— Нет, она сдается.

Вай собрата фотографии, аккуратно сложила их и убрала в папку.

— А кто сдает ее? — поинтересовался Нката, не переставая что-то тщательно фиксировать в блокноте.

— Разве это важно?

— Ну, вы скажите, а мы уж решим, — сказала Барбара.

— «Дуглас и Гордон».

— Это ваши друзья?

Нет, одно агентство но недвижимости. Барбара проследила за тем, как Вай убирала папку обратно на полку под телевизором. Подождав возвращения девушки, она слова заговорила:

— Мистер Рив сообщил нам, что Николь Мейден не вполне адекватно оценивала действительность, а также имела большие проблемы из-за того, что выбалтывала финансовые тайны клиентов. Он заявил, что если бы она не ушла, то он сам уволил бы ее.

— Вранье! — Вай остановилась, сложив руки под миниатюрной грудью. — Уж если бы он и уволил ее, то скорее из-за своей жены.

— Почему?

— Ревность. Триция хотела убрать всех женщин, на которых он заглядывался.

— А он заглядывался на Николь?

— Я этого не говорила.

— Послушайте, нам известно, что у нее был любовник, — сказала Барбара. — Нам известно, что он живет в Лондоне. Мог это быть мистер Рив?

— Триция не упускает его из виду даже на десять минут.

— Но это возможно?

— Нет. Никки встречалась с кем-то, это правда. Но не здесь. Там, в Дербишире.

Вай зашла на кухню и вернулась с пачкой почтовых открыток. На них красовались разнообразные достопримечательности Скалистого края: Арбор-лоу, Пиврилскнй замок, пещера Тора, каменная переправа в Давдейле, Чатсворт-хаус, шахта Магпи, могила Маленького Джона, Девять Сестер. Каждая открытка была адресована Вай Невин и содержала одинаковое сообщение: «О-о-о-ля-ля!» А за ним стояла начальная буква имени «Н». И все. Барбара передала открытки Нкате и сказала Вай:

— Ладно. Мы попробуем это выяснить. Не подскажете мне, что означают эти послания?

— В этих местах она занималась с ним любовью. Каждый раз они выбирали для своих свиданий новое место, а потом она покупала там открытку и присылала ее мне. Просто в шутку.

— Да, отменный прикол, — согласилась Барбара. — А с кем она прикалывалась?

— Она не говорила. Но по-моему, он женат.

— Почему?

— Потому что, не считая открыток, она ни разу не упоминала его в наших телефонных разговорах. И я поняла, что они не афишируют свои отношения.

— Может, они имели для нее особую привлекательность? — Нката разложил открытки на кофейном столике и черкнул что-то в блокноте. — Она любила встречаться с женатыми мужчинами?

— Я этого не говорила. А лишь сказала, что, по-моему, он женат. И что живет он за пределами Лондона.

Но в Лондоне тоже кто-то есть, подумала Барбара. Должен быть. Раз Николь Мейден намеревалась вернуться в город к концу лета, то, вероятно, она заручилась на первое время чьей-то поддержкой. Разве не разумно было допустить — при виде такого ультрасовременного, заново отделанного гнездышка, словно рекламирующего «место свиданий», — что некий укомплектованный бабками клиент содержит ее здесь, чтобы иметь возможность заглядывать к ней в любое время дня и ночи?

Не совсем понятно тогда, черт побери, что тут делает Вай Навин. Хотя ее присутствие могло оговариваться в условиях сделки. Должна же была любовница коротать с кем-то досуг в ожидании появления своего владыки и хозяина!

Скучновато, конечно, торчать здесь, как в тюрьме. Но это именно то, что нужно для обеспечения будущего, пока Николь Мейден, подобно сэру Ричарду Бартону,[38] шастает по долам и весям в поисках новых возбуждающих мест для интимных свиданий с женатым любовником.

«И какого дьявола я прозябаю в полиции, — с язвительной ухмылкой подумала Барбара, — когда все остальные в этом мире так весело резвятся?»

Она сказала Вай Невин, что им хотелось бы взглянуть на комнату и вещи Николь Мейден. Где-то среди них должна быть конкретная улика, объясняющая причину смерти Николь Мейден, и Барбара вознамерилась ее отыскать.

Глава 12

И тут он начал дергаться. Да-да, этот лощеный ублюдок сильно задергался.

Инспектор Питер Ханкен откинулся на спинку стула и, сцепив руки за головой, просмаковал это воспоминание. Горящая сигарета болталась у него во рту, а он продолжал говорить с ловкостью заядлого курильщика. Линли стоял возле картотечного шкафа, раскладывая на его поверхности фотографии тел убитых. Изучая их, он едва дышал, стараясь избежать вредоносного дыма сигареты Ханкена. Сам некогда бывший жертвой пагубного пристрастия к табаку, он порадовался тому, что этот дым теперь раздражает его, хотя в былые времена он с наслаждением воспользовался бы пепельницей Ханкена. Впрочем, местный инспектор совершенно забыл о пепельнице. Когда требовалось избавиться от столбика пепла, он просто поворачивался и легким движением головы стряхивал его на пол. Это совсем не вязалось с почти маниакальной аккуратностью инспектора и свидетельствовало о степени его волнения.

Ханкен вспоминал свой разговор с Уиллом Апманом. Удовольствие, с которым он пересказывал эту историю, постепенно нарастало, как будто он достигал оргазма (метафорически выражаясь, естественно). По словам Ханкена, адвокат внезапно растерял все свои благопристойные манеры.

— Но он заявил, что для общения с женщиной это не самое главное, — усмехнулся Ханкен. — Главное — это «получить удовольствие в целом».

— Я заинтригован, — сказал Линли. — Как вам удалось добиться от него такого признания?

— Что он трахнул ее или что сошел с дистанции, как только насадил ее на вертел?

— Да любого признания. — Линли выбрал самую четкую фотографию лица Терри Коула и положил ее рядом с самым четким изображением ран на его теле. — Надеюсь, Питер, вы не пытали его, зажимая пальцы в тисках.

Ханкен рассмеялся.

— Не понадобилось. Я просто пересказал показания его соседей, и он тут же вывесил белый флаг.

— Почему он солгал нам?

— А он считал, что это его личное дело. Сказал, что не стал бы скрывать от нас подробности, если бы мы задали прямые вопросы.

— Надо же, какая тонкость.

— Законники, — хмыкнул Ханкен, и одно это слово сказало все.

Уилл Апман, как лаконично доложил Ханкен, признался в единственном интимном свидании с Николь Мейден, и это свидание произошло по завершении ее последнего дня работы в его конторе. Все лето он бросал на нее плотоядные взгляды, но положение нанимателя не позволяло ему предпринять реальные шаги к сближению.

— А увлечение другой женщиной не мешало ему? — спросил Линли.

— Еще как мешало. Разве мог он испытывать настоящую, безумную, глубокую любовь к Джойс и, соответственно, думать о законном «соединении» с ней — и в то же время пылать необузданной страстью к Николь? И разве не обязан он был дать себе отчет, к чему может привести это увлечение? Джойс наседала на него с принятием матримониальных обязательств — ей хотелось как можно скорее начать совместную жизнь, — но Апман не мог решиться на столь серьезный шаг, пока не избавится от греховных мыслей о Николь.

— Надо полагать, что он бросился делать предложение Джойс, как только выкинул из головы дочь Мейдена, — с усмешкой сказал Линли.

Ханкен одобрительно хохотнул и продолжил рассказ. По его словам, Апман «смазал колеса» великолепным ужином с выпивкой в ресторане. Потом привез Николь домой. Там они еще немного выпили под музыку. Он подал кофе со взбитыми сливками. Расставил свечи вокруг ванны…

— Господи! — поморщился Линли. — Видимо, этот парень — почитатель голливудских мелодрам.

…и ему без проблем удалось заманить ее в воду в костюме Евы.

— Если верить Апману, она желала его не менее страстно, чем он ее, — добавил Ханкен.

Они плескались в ванне, пока не сморщились от воды, как чернослив, и тогда уже переползли в спальню.

— Но там, — заключил Ханкен, — ракета дала сбой.

— А в ночь убийства?

— Вы имеете в виду, где он был?

Дальнейший рассказ Ханкена звучал не менее обстоятельно. Во вторник за ланчем Апман выдержал очередную атаку своей давней подружки по поводу законного сожительства. Не желая подвергаться еще и вечером риску телефонного разговора с ней, он не пошел домой после работы, а поехал проветриться. Он добрался аж до манчестерского аэропорта, где снял номер в отеле и пригласил к себе местную массажистку для снятия напряжения.

— Он даже помахал перед моим носом квитанциями, — сказал Ханкен. — Похоже, сохранил их, чтобы списать по статье деловых расходов.

— Вы проверили его слова?

— Обязательно проверю, — пообещал Ханкен. — Ну а как ваши успехи?

Линли подумал, что настал момент надеть бархатные перчатки. До сих пор у Ханкена вроде бы не сложилось окончательного сценария этого преступления. И тем не менее то, что собирался предложить Линли, противоречило основной гипотезе местного инспектора. Поэтому он хотел изложить свою точку зрения таким образом, чтобы коллега сам признал логику его рассуждений.

Для начала Линли сообщил, что не нашел пейджер. Но зато тщательно осмотрел место преступления, а главное, более полно представил обстоятельства смерти двух этих человек. И там у него возникло еще несколько версий случившегося вдобавок к той, над которой они работали. Есть ли у Ханкена желание выслушать их?

Подавшись вперед, инспектор затушил окурок. К счастью, он не потянулся тут же за очередной сигаретой. Пристально глядя на Линли, он провел языком по зубам, потом сказал:

— Выкладывайте, — и вновь откинулся на спинку стула, словно рассчитывая на длинный монолог.

— По-моему, нам надо искать одного убийцу, — сказал Линли. — Не было никаких сообщников. И не было никаких телефонных звонков для вызова подкрепления, когда наш преступник…

— Или преступница? Неужели вы отбросили и такую возможность?

— Или преступница, — согласился Линли и, воспользовавшись случаем, сообщил Ханкену о встрече с Самантой Мак-Каллин в Колдер-мур.

Его собеседник сказал:

— На мой взгляд, это возвращает ее в круг подозреваемых.

— Она никогда и не покидала его.

— Ладно. Ну, дальше.

— Так вот, по-моему, убийце не потребовалось подкрепления, когда он обнаружил две жертвы вместо одной.

Ханкен сложил на животе руки.

— Продолжайте.

Линли положил на стол один из снимков Терри Коула. Обожженное лицо и отсутствие следов борьбы на теле, по мнению Линли, свидетельствовали о том, что Коула не держали в костре насильно, скорее, он упал туда сам. Степень ожога показывает, что контакт с огнем был достаточно длительным. На голове Коула нет никаких повреждений, заставляющих думать, что его оглушили чем-то вроде дубинки и бросили в костер. Судя по всему, он просто находился возле костра, когда его ранили или вывели из строя каким-то другим образом.

— Убийца в одиночку следит за девушкой, — начал Линли. — А придя к месту ее стоянки, он…

— Или она, — вставил Ханкен.

— Да. Или она. Когда он или она приходит к той поляне, го обнаруживает, что Николь не одна. Значит, придется ликвидировать еще и Коула. Во-первых, потому что он способен встать на защиту девушки, а во-вторых, потому что он становится потенциальным свидетелем. Но убийца стоит перед дилеммой. Должен ли он — пли она, Да-да, я учитываю это, Питер, — сначала убить Коула, рискуя потерять Николь, которая может успеть за это время сбежать? Или он должен убить Николь, рискуя упустить Коула? На его стороне внезапность, но это единственное его преимущество, помимо оружия. — Перебрав фотографии, Линли выбрал ту, где следы крови на траве были видны яснее всего. — Если подумать над всем этим и учесть распределение следов крови…

Ханкен поднял руку, останавливая пояснения Линли. Он перевил взгляд к окну и задумчиво произнес:

— Убийца выскакивает из укрытия с ножом и мгновенно ранит парня. Парень падает в костер, где и обгорает. Девушка пытается убежать. Убийца следует за ней.

— Но его оружие осталось в парне.

— Гм. Да. Я вижу, что происходит дальше. — Ханкен отвернулся от окна с мрачным видом, представляя себе описываемую сцену. — Улизнув из освещенного костром круга, девушка убегает в темный лес.

— Убийца размышляет, то ли ему задержаться и, добив парня, забрать нож, то ли сразу бежать за ней.

— Он бежит за девушкой. И ему удается настичь ее. Прикончив ее тремя ударами по голове, он возвращается, чтобы добить парня.

— Но за это время Коул переползает от костра к одному из мегалитов. Именно там убийца и приканчивает его. Об этом свидетельствуют ручейки крови, Питер. Они сбегали по камню и скопились на земле у его основания.

— Если вы правы, — сказал Ханкен, — то убийца, должно быть, сильно перепачкался в крови. В темном и пустынном лесу это не имело значения. Но потом ему нужно было чем-то прикрыть свою окровавленную одежду, если только он не разделся догола перед убийством, что маловероятно.

— Он мог прихватить что-то с собой — сказал Линли. Или найти что-то подходящее на месте преступления. — Ханкен хлопнул ладонями по коленям и встал. — Давайте-ка заглянем к Мейденам со списком вещей их дочери.

_________

В сердцах впечатав кулак в собственную ладонь, Барбара нервно отошла от Уинстона Нкаты, звонившего Линли из паба «Принц Уэльский». Этот паб находился на другой стороне улицы, огибающей парк Баттерси, поблизости от дома, где снимал квартиру Терри Коул. Хотя Барбару так и подмывало выхватить трубку у Нкаты и более отчетливо, чем это делал Уинстон, выделить некоторые моменты в его рассказе, она понимала, что нужно держать язык за зубами. Нката как раз сообщал старшему офицеру о том, что ее так взволновало, и Барбаре приходилось молчать, чтобы Линли не узнал, что она увиливает от сидения за компьютером. «Я займусь архивом вечером, — поклялась она Нкате, когда поняла, что его отказ быстро нестись из Фулема в Баттерси вызван тем. что он озабочен ее нежеланием возвращаться к выполнению данного ей задания. — Уинстон, клянусь жизнью матери, я буду торчать у экрана, пока не ослепну. Договорились? Но позже. Немного позже. Сначала съездим в Баттерси».

Нката доложил Линли о результатах посещения бывшего места работы Николь и нынешнего места ее жительства. После сообщения о почтовых открытках со скрытым смыслом, которые Николь присылала подруге, он подробно остановился на том, что спальню Николь в фулемской квартире явно подчистили, перед тем как пустить туда незваных гостей.

Вы можете представить, чтобы у такой птички не было ничего, что поведало бы нам о ее образе жизни? — спросил Нката. — Босс, я клянусь, эта красотка Вай, услышав, что у дверей полиция, специально так долго мурыжила нас на крыльце, потому что выгребала что-то из той спальни.

Барбара поморщилась и затаила дыхание, когда прозвучали местоимения множественного числа. Линли ведь не дурак, и он тоже слышит эти местоимения на том конце провода.

Бросив взгляд на Барбару, Нката переспросил:

— Что? Нет. Это просто фигура речи, босс… Да. Поверьте, это чистая оговорка. — Он замолчал, очевидно слушая, как продвигается расследование в Дербишире. Посмеявшись над чем-то, он сказал: — «Получить удовольствие в целом»? Господи, да я скорее поверю, что наша земля плоская. — В задумчивости он долго вертел в руках металлическую оплетку телефонного провода, а потом сказал: — Уже в Баттерси, Барб сказала, что подружка Коула придет домой к вечеру, и я решил взглянуть на его берлогу. Домохозяйка не позволила Барб зайти к ним без разрешения Силлы и…

Он умолк, слушая очередные указания Линли. Барбара пыталась понять по его виду, о чем говорит инспектор. Но лицо темнокожего парня выглядело совершенно непроницаемым. Она отрывисто прошептала:

— Ну что там? Что?

Нката отмахнулся от нее.

— Да, разбирается с теми фамилиями, что вы ей назвали, — сказал он. — По крайней мере, насколько мне известно. Вы же знаете Барб.

— Вот уж спасибо, Уинстон, — прошипела она.

Нката повернулся к ней спиной и продолжил разговор с Линли.

— Барб сказала, что, по словам его соседки по квартире, все возможно. Этот ушлый парень умел разжиться деньгами — всегда имел при себе пачку наличных, хотя ему не удалось сбагрить ни одной своей прикольной композиции. Если бы вы видели его шедевры, то с легкостью поверили бы в это. С каждой минутой идея шантажа звучит все более убедительно. — Выслушав какие-то очередные указания, он заключил: — Да, мне как раз хотелось провести зондирование. Нужно поискать связь. Она должна быть.

Обнаружив полное отсутствие личных вещей в фулемской спальне Николь Мейден, они поняли, что вышли на какой-то важный след. За исключением нескольких предметов одежды и нейтральных морских раковин на подоконнике, ничто в этой комнате не указывало на то, что в ней жил конкретный человек. Барбара даже готова была предположить, что квартира в Фулеме служила своеобразным прикрытием и дочь Мейдена вообще никогда не жила здесь, если бы они не нашли свидетельств того, чем занималась Вай Невин, пока они стояли на крыльце. Два ящика большого комода были совершенно пусты, свободный промежуток на перекладине просторного гардероба говорил о каких-то поспешно убранных вещах, а чистые от пыли места на крышке комода показывали, что там недавно что-то стояло.

Барбара заметила все это, но не стала утомлять Вай Невин просьбой показать ее собственную спальню, чтобы поискать там отсутствующие предметы. Эта молодая особа уже достаточно ясно показала, что знает свои законные права, и не было никакого смысла тревожить ее раньше времени.

Важно было то, что она быстренько припрятала что-то. И только дурак мог не заметить результата ее действий.

Повесив трубку, Нката пересказал напарнице то, что сообщил Линли о ходе расследования в Дербишире. Барбара внимательно выслушала, ища связь между отдельными собранными фактами. Когда Нката умолк, она сказала:

— Значит, этот Апман утверждает, что поимел ее всего один раз. Но он вполне подходит на роль мистера О-ля-ля с почтовых открыток и к тому же, как любой адвокат, врет не краснея.

— А возможно, он соврал насчет того, как сам относился к ней, — сказал Нката. — Вполне вероятно, что он надеялся на серьезные отношения. А она воспринимала его как легкий летний роман.

— И, обнаружив это, он решил прикончить ее? Интересно, где он провел вечер вторника?

— Делал массаж в отеле аэропорта Манчестера. По его словам, снимал напряжение.

Барбара выразительно хмыкнула. Она закинула ремень сумки на плечо и кивнула головой к выходу из паба. Они вышли на Паркгейт-роуд.

Не прошло и пяти минут, как Барбара привела Нкату к дому, где снимал квартиру Терри Коул. На сей раз, когда она позвонила в звонок рядом с табличкой «Коул Томпсон», электронный замок тут же щелкнул и дверь открылась.

Силла Томпсон встретила их на верхней площадке лестницы. Судя по ее наряду — мини-юбка, отливающая серебристым блеском, и дополняющие ее бюстье и берет, — можно было предположить, что она собирается на прослушивание для участия в феминистской версии «Волшебника страны Оз». Она сразу сказала:

— У меня не слишком много времени.

Барбара ответила:

— Не волнуйтесь. Нам много и не понадобится.

Она представила Нкату, и они поднялись в квартиру, расположенную на втором этаже, где после ремонта образовалось две спальни, гостиная, кухня и туалетная комната размером с чулан. Не желая еще раз столкнуться с ситуацией, устроенной Вай Невин, Барбара сразу сказала: Нам хотелось бы провести тщательный обыск, если вы не возражаете. Если Терри был замешан в каком-то сомнительном деле, он мог оставить свидетельства этого где угодно. Мог даже специально спрятать их.

Силла заявила, что ей нечего скрывать, но она не желает, чтобы кто-то копался в ее нижнем белье. Поэтому она сама покажет им каждый предмет из того, что принадлежит лично ей. Зато в комнате Терри они могут делать все, что им угодно.

Оговорив пределы поисков, они начали с кухонного буфета, не открывшего им ничего, кроме больших запасов макарон с сыром быстрого приготовления, к которым обитатели квартиры питали очевидное пристрастие. В сушилке лежало несколько тарелок — судя по всему, они пребывали там уже несколько недель, — а сверху валялись какие-то счета, которые Нката мельком просмотрел и передал Барбаре. Телефонный счет был солидным, но не вопиющим. Потребление электричества находилось в пределах нормы. Все счета были оплачены вовремя. Холодильник также не представлял ничего интересного. Увядший пучок салата и пластиковый пакет с подгнившей брюссельской капустой намекали, что жильцы квартиры недобросовестно относятся к поглощению купленных овощей. Но на полках не встретилось ничего более зловещего, чем початая консервная банка горохового супа, поедаемого, видимо, даже без подогрева. Барбара почувствовала приступ голода и подумала, что ее собственные кулинарные вкусы более чем сомнительны.

— В основном мы питаемся вне дома, — сказала Силла, стоя в дверях.

— Похоже на то, — согласилась Барбара.

Перейдя в гостиную, они с Нкатой помолчали, присматриваясь к необычной обстановке. Эта комната, очевидно, служила выставочным залом. Тут стояло несколько композиций избранной Терри сельскохозяйственной тематики, но более затейливых в сравнении с теми, что Барбара видела утром в студии железнодорожного склада. Другие экспонаты — живописные — явно были отражением творческих исканий Силлы.

Нката, не знавший раньше о тяготении этой художницы к теме своеобразного изображения рта, тихо присвистнул, увидев дюжину или даже больше ротовых полостей, зияющих на холстах в гостиной. Выписанные в мельчайших анатомических подробностях монументальные рты орали, смеялись, рыдали, говорили, ели, кровоточили, плевались и извергали блевотину. Силла использовала в своих картинах и фантастические возможности этих отверстий: в нескольких разверстых ртах расположились в полный рост наиболее известные члены королевской фамилии.

— Чертовски… оригинально, — прокомментировал Нката.

— Но лучше забыть о жевании, — прошептала Барбара ему в ответ.

Спальни находились по разным сторонам от гостиной, и полицейские рискнули сначала заглянуть в комнату Силлы, куда любезно провела их сама художница. Помимо коллекции медвежат Паддингтонов,[39] которые уже переползли с комода и подоконника на пол, спальня Силлы вполне соответствовала избранному художественному поприщу. В ее гардеробе висели обычные для художников заляпанные краской балахоны. На ящике из-под молока, служившем прикроватным столиком, лежала упаковка презервативов, более чем уместная в комнате сексуально активной и предпочитающей безопасный секс молодой особы, живущей в жуткие времена заболеваний, передаваемых половым путем. Одобрительно отозвавшись о коллекции компакт-дисков, Барбара заметила Нкате, что его любимый рок-н-ролл уже давно не в моде; рядом также лежала груда рекламных художественных еженедельников, изобиловавших закладками и обведенными в рамочки статьями об открытии новых галерей или выставок. Стены украшала продукция собственного творчества Силлы, а мастерски раскрашенный пол открывал новые грани ее художественного видения. Здоровенные извивающиеся языки вываливали пережеванную пищу на обнаженных младенцев, которые, в свою очередь, испражнялись на другие здоровенные извивающиеся языки. Фрейд наверняка нашел бы этому объяснение.

— Я предупредила миссис Бейден, что закрашу все это, когда соберусь съезжать, — сказала Силла, очевидно заметив, что детективам не удалось сохранить бесстрастного выражения на лицах. — Ей нравится поддерживать молодые таланты. Она сама так говорит. Можете спросить у нее.

— Нам вполне достаточно ваших слов, — заверила ее Барбара.

В ванной комнате также не нашлось ничего особенного, за исключением невероятно грязного окружения самой ванны, что заставило Нкату неодобрительно фыркнуть. Оттуда под неусыпным присмотром Силлы — она как будто боялась, что без присмотра визитеры стащат один из ее шедевров, — они отправились в спальню Терри Коула.

Нката выбрал для осмотра комод, а Барбара — платяной шкаф. Там она обнаружила поразительный факт: Терри Коул обожал черный цвет, и это распространялось практически на всю одежду — футболки, свитера, джинсы, куртки и обувь. Пока Нката шуровал в ящиках комода, Барбара принялась перетряхивать джинсы и куртки в надежде обнаружить что-нибудь существенное. Среди множества использованных билетов в кино и скомканных бумажных салфеток она нашла только две подозрительные вещицы. Первая — обрывок бумажки, на котором мелким угловатым почерком было написано: «31–32 Сохо-сквер». Вторая представляла собой сложенную пополам визитную карточку, слепленную комочком жевательной резинки. Барбара порадовалась ценности хоть каких-то находок. Всегда есть надежда, что…

Сверху на карточке изящными броскими буквами было оттиснуто слово «Бауэре». Левый уголок заполнял какой-то странный адрес на Корк-стрит и номер телефона. А справа стояло имя: Нейл Ситуэлл. «Что может означать сокращение "Скл. 1"? — подумала Барбара. — Наверное, очередной склад, оборудованный под студию или галерею». Тем не менее, смахнув на столик засохшую резинку, она сунула карточку в карман.

— Что го есть, — сказал Нката за ее спиной.

Она повернулась к нему и увидела, что он рассматривает содержимое коробки из-под сигар, вытащенной из нижнего ящика комода.

— Что там? — спросила Барбара.

Он наклонил к ней коробку. Силла вытянула вперед шею и, увидев, что там лежит, торопливо сказала:

— Это не мое, клянусь.

В коробке лежала марихуана. Несколько унций, судя по виду. Из того же ящика комода Нката извлек миниатюрный кальян и большой, герметично закрытый пакет, содержащий как минимум килограмм того же наркотика.

— Ого, — удивилась Барбара, подозрительно глянув на Силлу.

— Я же сказала, что не имею к этому отношения, — возразила Силла. — Разве я разрешила бы вам обыскивать квартиру, если бы знала, что у него есть это дерьмо? Я такой дурью не маюсь. Мне нужная ясная голова для процесса.

— Какого процесса? — озадаченно спросил Нката.

— Творческого, — пояснила Силла. — Моего творческого процесса.

— Правильно, — поддержала ее Барбара. — Бог знает, что вам не нужно маяться с этой дурью. Мудрый шаг с вашей стороны.

Силла не заметила никакой иронии. Она сказала:

— Талант — драгоценный дар. Нельзя же, типа, бездарно растрачивать его.

— Вы имеете в виду, — уточнила Барбара, кивнув на марихуану, — что именно это мешало Терри стать настоящим художником?

— Как я уже говорила вам в студии, он никогда не уделял этому — ну, то есть своему творчеству — достаточно внимания, чтобы добиться успешных результатов. Он не хотел трудиться, как пашут все художники. Не считал это нужным. Может, конечно, и из-за этого.

— Из-за того, что слишком часто бывал под кайфом? — спросил Нката.

Силла впервые выглядела растерянной. Она неловко переминалась с ноги на ногу, поглядывая на свои туфли на платформе.

— Послушайте. Типа того… Он ведь умер и все такое, и мне очень жаль. Но правда есть правда. Он доставал откуда-то деньги. Вероятно, отсюда.

— Здесь не так уж много, если он торговал, — заметил Нката Барбаре.

— Может быть, у него еще где-то устроен тайник.

Помимо комковатого продавленного кресла единственным предметом мебели в комнате, допускающим наличие потайного места, была кровать. Это казалось маловероятным, но Барбара все-таки решила проверить и подняла край украшенного бахромой покрывала. Под кроватью стояла картонная коробка.

— Ага, — сказала Барбара. — Возможно, возможно… Нагнувшись, она потащила коробку на себя. Клапаны крышки были не заклеены. Барбара раскрыла коробку и взглянула на ее содержимое.

Там лежали почтовые открытки, наверное, несколько тысяч открыток. Но они, безусловно, не принадлежали к поздравительным или видовым, какие посылают домой, уехав в отпуск или на каникулы. Эти открытки служили совсем не для поздравительных целей. Их не использовали также и для описания туристических впечатлений. Они не были приятными сувенирами. Однако они могли стать первым реальным следом, ведущим к человеку, у которого имелись причины убить Терри Коула.

К Мейденам послали констебля, чтобы он привез их в Бакстон для опознания вещей их дочери. Ханкен решил, что простое приглашение приехать, скорее всего, вызовет задержку с их стороны, поскольку приближалось время ужина, когда Мейденам нужно будет обслуживать своих постояльцев.

— Если мы хотим получить ответ сегодня, то нам придется самим привезти их, — вполне резонно заметил Ханкен.

Линли согласился, что лучше получить ответ уже сегодня вечером. Пока они с Ханкеном с аппетитом поглощали rigatoni puttanesca[40] в итальянском ресторанчике «Фиренце» на рыночной площади Бакстона, констебль Стюарт отправилась в ущелье Пэдти за родителями убитой. К тому времени, когда коллеги, покончив с макаронами, заказали себе по чашечке крепкого кофе-эспрессо, Стюарт позвонила Ханкену и сообщила, что Эндрю и Нэн Мейден уже дожидаются их в участке.

— Пусть Мотт выдаст тебе под расписку вещи девушки, — распорядился Ханкен но мобильнику. — Разложите их в четвертой комнате и ждите нас.

Они находились не больше чем в пяти минутах от бакстонского полицейского участка. Ханкен не спеша принялся изучать счет. Как он объяснил Линли, ему хотелось заставить Эндрю Мейдена поволноваться. Он любил поддерживать в расследованиях нервную атмосферу, поскольку в нервной обстановке иногда всплывают совершенно неожиданные вещи.

— Мне показалось, что вы переключили свой интерес на Уилла Апмана, — заметил Линли.

— Мой интерес охватывает всех, — ответил Ханкен. — Я хочу, чтобы все они поволновались. Просто удивительно, чего только не вспоминают люди в состоянии нервного напряжения.

Линли не стал напоминать Ханкену, что благодаря работе Энди Мейдена в Особом отделе у него, вероятно, выработалась масса приемов, помогающих справиться с гораздо более серьезным напряжением, несравнимым с тем, что может накопиться за пятнадцать минут ожидания в полицейском участке. В конце концов, это дело по-прежнему вел Ханкен, а Линли должен был приспосабливаться к методам работы коллеги.

— Как жаль, что я не застал вас сегодня днем, — сказал Линли Нэн Мейден, когда их с мужем привели в четвертую комнату.

Линли и Ханкен стояли по разным сторонам длинного соснового стола, на котором констебль Стюарт, стоявшая у двери с блокнотом наготове, разложила походные вещи Николь.

— Я ездила прогуляться на велосипеде, — откликнулась Нэн Мейден.

— Энди сказал, что вы поехали в Хатерсейдж-мур. Это сложный маршрут?

— Да, я предпочитаю активный отдых. А там много велосипедных троп. И они не такие уж крутые, как кажется.

— Много ли вы встретили сегодня таких же любителей активного отдыха? — поинтересовался Ханкен.

Энди Мейден приобнял жену за плечи. Она ответила вполне спокойно:

— Сегодня нет. Я была предоставлена сама себе.

— Видимо, подобные прогулки вошли у вас в привычку. И когда вы обычно отправляетесь на них — утром, днем или ближе к вечеру?

— Извините, а почему вас это интересует… — возмущенно начала Нэн Мейден, но умолкла, почувствовав, как муж успокаивающе пожал ей плечо.

— По-моему, инспектор, вы хотели, чтобы мы взглянули на вещи Николь, — произнес Энди Мейден.

Разделенные широким столом, они с Ханкеном пристально смотрели друг на друга. Констебль Стюарт поглядывала на них от двери, держа наготове карандаш. С улицы вдруг донеслось тревожное завывание охранной сигнализации какой-то машины.

Ханкен первым опустил глаза.

— Да, давайте приступим, — сказал он, кивнув на разложенные на столе предметы. — Не пропало ли что-то из ее вещей? А может, появилось что-то лишнее, ей не принадлежавшее?

Мейдены медленно осмотрели каждую вещь. Нэн Мейден робко потрогала темно-синий свитер с полоской цвета слоновой кости по вороту.

— Ворот получился некрасивым… плохо лежал. Я хотела перевязать его, но она не позволила. Она сказала: «Мама, ты сама связала его, и только это имеет значение». Но мне хотелось перевязать его. Это было бы совсем несложно. — Она поморгала глазами и судорожно вздохнула. — Я ничего не вижу. Извините, по-моему, от меня будет мало пользы.

Энди Мейден положил руку на затылок жены.

— Потерпи еще немного, милая.

Он направился вместе с ней вдоль стола. И именно он первым заметил то, чего не хватало в вещах, доставленных с места преступления.

— Нет плаща Николь — сказал он. — Синего непромокаемого плаща с капюшоном. Его здесь нет.

Ханкен быстро посмотрел на Линли. «Подкрепление вашей теории», — сказал его выразительный взгляд. Но разве во вторник вечером был дождь?

Вопрос Нэн Мейден показался странным. Все понимали, что, отправляясь в пустоши, человек должен быть готов к неожиданным переменам погоды.

Дольше всего Энди простоял возле туристских принадлежностей: компаса, котелка, походной печки, лопатки и планшета с картами. Наморщив лоб, он внимательно осмотрел все предметы и наконец сказал: — Не хватает ее карманного ножа.

Это был его собственный швейцарский армейский нож. пояснил он. Ник получила его в подарок на Рождество, когда впервые проявила интерес к походной жизни. Обычно она брала его с собой в любые местные походы.

Линли скорее почувствовал, чем заметил устремленный на него взгляд Ханкена. Он задумался над тем, что может добавить к их версии факт пропажи ножа. А вы уверены в этом, Энди?

— Она могла, конечно, и раньше потерять его, — ответил Мейден. — Но тогда обязательно заменила бы его чем-то перед очередным походом. — Он напомнил, что его дочь была опытным туристом. Отправляясь в лес или горы, Ник предпочитала не рисковать. Она всегда брала в поход все необходимое. — Как же разбить лагерь без ножа?

Ханкен попросил описать пропавший нож. Мейден дал подробное описание, точно перечислив многочисленные лезвия и их назначение. Длина самого большого лезвия, сказал он, составляла около трех дюймов.

Когда родители убитой закончили осмотр, Ханкен попросил Стюарт приготовить им чаю. Как только дверь за Мейденами закрылась, он повернулся к Линли.

— Наверное, мысли у нас с вами идут в одном направлении.

— Длина лезвия этого ножа соответствует заключению, сделанному доктором Майлз по поводу ранений Коула. — Линли задумчиво разглядывал разложенные на столе предметы, размышляя о тех палках, которые Энди Мейден нечаянно вставил в колеса его версии. — Это, наверное, совпадение, Питер. Она могла потерять нож в тот же день, но раньше…

— А если не теряла, то вы понимаете, что это значит.

— Похоже, наш убийца следил за Николь Мейден, но по какой-то причине он следил за ней без оружия.

— Иследовательно…

— Непреднамеренное убийство. Случайное столкновение, приведшее к трагической развязке.

Ханкен шумно вздохнул.

— И к чему, черт побери, это приводит нас?

— К серьезному пересмотру версий, — сказал Линли.

Глава 13

На небе уже высыпали звезды, когда Линли вышел из Мейден-холла. И поскольку он полюбил ночное небо с детских лет, проведенных в Корнуолле, где, как и в Дербишире, можно было разглядывать, изучать и узнавать созвездия с легкостью, недоступной в Лондоне, то он остановился возле изъеденного непогодой каменного столбика на краю парковочной стоянки и задумчиво взглянул в небесную высь. Он пытался найти ответы на крутившиеся в голове вопросы.

— Должно быть, тут какая-то ошибка, — со спокойной настойчивостью сказала ему Нэн Мейден. Ее усталые глаза глубоко запали, словно последние тридцать шесть часов безвозвратно лишили ее жизненных сил. — Николь не собиралась уходить из университета. И уж наверняка не бросила бы учебу, не сказав нам. Это не в ее характере. К тому же ей нравилось законоведение. И кроме того, она же целое лето проработала в конторе Уилла Апмана. Чего ради она стала бы практиковаться тут, если бросила учебу в… Вы сказали, в мае?

Линли привез их домой из Бакстона и зашел к ним для заключительного разговора. В гостиной еще сидели постояльцы отеля, наслаждаясь после ужина кофе, бренди и шоколадом, поэтому они направились в кабинет рядом с приемным столом. Для троих эта комната оказалась тесновата, поскольку предназначалась для работы одного человека за компьютером. Когда они вошли, факс как раз извергал какое-то длинное послание. Взглянув на него, Энди Мейден положил полученное сообщение в контейнер с аккуратной табличкой, поясняющей, что там хранятся предварительные заказы.

Мейдены ничего не знали о том, что их дочь ушла из университета. Не знали о том, что она переехала на новое место жительства в Фулем и сняла там квартиру вместе с подругой но имени Вай Невин, чье имя Николь никогда не упоминала. Не знали они и о том, что она устроилась на работу в фирму «Управление финансами МКР». Все это наносило существенный урон сделанному ранее заявлению Нэн Мейден, что их дочь являлась воплощением честности.

Энди Мейден выслушал эти новости молча. Но он выглядел потрясенным, как будто новые подробности о жизни дочери нанесли очередной удар его измученной душе. Не обращая внимания на попытки жены объяснить противоречивые действия их дочери, он просто пытался усвоить их с минимальным дополнительным ущербом для своего сердца.

— Наверное, она хотела перейти в другой институт, поближе к дому. — Голос Нэн звучал так, словно она уговаривала себя поверить в собственные предположения. — Разве тут, в Лестере, нет чего-то подобного? Или в Линкольне? Ведь она собиралась замуж за Джулиана и, конечно, хотела быть ближе к нему.

Линли с неимоверным трудом подыскивал слова, способные смягчить разочарование матери Николь по поводу несостоявшейся помолвки с Джулианом Бриттоном. Но когда он осторожно сообщил об отказе их дочери от предложения Джулиана, Нэн Мейден совсем растерялась.

— Отказалась? Но тогда почему… — в смятении начала она и, не договорив, повернулась к мужу, словно надеясь, что он сумеет объяснить ей необъяснимое.

Из всего этого Линли сделал вывод, что бессмысленно спрашивать Мейденов о пейджере их дочери. И когда Нэн Мейден, так же как и ее муж, сказала, что ничего не знает об этом аппарате, Линли предпочел поверить ей.

Стоя сейчас в полумраке между тускло освещенной автостоянкой и ярко горящими огнями в окнах отеля, Линли позволил себе немного поразмышлять о сложившейся ситуации и связанных с ней чувствах. Когда осмотр вещей Николь был закончен, он взял у Ханкена ключи от машины и сказал:

— Идите домой, Питер. Я сам отвезу Мейденов обратно в ущелье Пэдли.

И именно о Ханкене, о его семье и сказанных им ранее словах размышлял Линли, стоя под звездами. Инспектор говорил, что, взяв на руки младенца — родное существо, плоть от плоти своей, — человек безвозвратно меняется. Он говорил, что даже не представляет, какую боль может принести потеря родного ребенка. Что же тогда чувствовал в данный момент такой человек, как Энди Мейден? Претерпев первые изменения много лет назад, в момент рождения дочери, он продолжал постепенно перестраиваться, проживая с ней детство, отрочество и юность, и вот в его внутреннем мире произошел разрыв, вызванный ее смертью, — разрыв, возможно, непоправимый. А сейчас к сокрушительному бремени утраты добавилось тяжкое знание того, что его единственный ребенок имел от него тайны… Какие же чувства он должен испытывать?

Смерть ребенка, подумал Линли, убивает будущее и опустошает прошлое, превращая родителей в своеобразных арестантов, карающих себя бесконечными упреками за то, что служба и карьера не позволили им посвятить все свои силы любимому чаду. Такая смерть приносит опустошительные мучения. Можно лишь научиться терпеть их.

Он оглянулся на Холл и увидел, как Энди Мейден вышел из маленького кабинета и устало потащился к лестнице. После его ухода комната осталась освещенной, и в окне появился силуэт Нэн Мейден. Линли заметил обособленность Мейденов друг от друга, и ему захотелось сказать им, чтобы они не замыкались каждый в своем горе. Вместе они сотворили свою дочь Николь, и вместе им придется похоронить ее. Так почему же надо оплакивать ее поодиночке?

«Все мы одиноки, инспектор, — сказала ему однажды Барбара Хейверс в сходной ситуации, когда родителям пришлось оплакивать умершего ребенка. — Мы только питаем иллюзии, будто это не так. А на самом деле…»

Но ему вовсе не хотелось сейчас думать о Барбаре Хейверс, о ее мудрости или об отсутствии таковой. Ему хотелось как-то помочь Мейденам обрести относительное спокойствие. Он говорил себе, что многим обязан если не обоим осиротевшим родителям, чьи страдания были такого рода, что он сам надеялся никогда их не испытать, то хотя бы своему бывшему коллеге, чья служба оставила таких, как Линли, офицеров в неоплатном долгу. А еще он вынужден был признать, что, пытаясь найти для них успокоение и как-то облегчить их горе, он надеется, что в будущем сумеет уберечь самого себя от подобных мучений. Он не в силах изменить факта смерти Николь и предать забвению те тайны, которые она не доверила родителям. Но он постарается найти опровержение этих сведений, уже начинавших казаться придуманными, и представить их как невинные откровения, что со временем смягчит остроту утраты.

Начать с того, что один только Уилл Апман упомянул до сих пор о пейджере и о неизвестном лондонском любовнике. А кому, как не Апману, ухлестывавшему за этой юной особой, выгодно состряпать историю о ее телефонных звонках и интимных связях, чтобы отвлечь внимание от собственной персоны? Он ведь вполне мог оказаться тем самым пресловутым любовником, осыпавшим подарками свою подчиненную, к которой он испытывал страстные чувства. А узнав, что она бросила учебу и уезжает из Дербишира, чтобы начать новую жизнь в Лондоне, мог ли он смириться с мыслью, что потеряет ее навсегда? Действительно, из почтовых открыток, которые Николь посылала подруге, им стало известно, что у нее здесь имелся еще один любовник помимо Джулиана Бриттона. И ей едва ли понадобилось бы отправлять такие закодированные сообщения — не говоря уже о том, чтобы устраивать свидания в указанных на открытках местах, — если бы данный мужчина был тем, с кем она могла открыто общаться.

И если уж на то пошло, оставалось совершенно неясным, какую роль на самом деле играл в жизни Николь Джулиан Бриттон. Если он серьезно любил ее и хотел жениться, то как мог отреагировать на ее отношения с другим мужчиной? Вполне вероятно, что Николь рассказала ему о новом кавалере, объясняя, почему отказывается принять его предложение. Если она так и сделала, то какие мысли охватили его и на что могли подвигнуть во вторник вечером?

Где-то хлопнула дверь. Зашуршал гравий, и из-за угла лома появилась чья фигура. Это был мужчина с велосипедом. Он направился в пятно падающего из окна света. Поставив велосипед на упор, он вытащил из кармана какой-то маленький инструмент и нагнулся к колесу.

Линли вспомнил, что вчера днем из окна гостиной, где они с Ханкеном ждали прихода Мейденов, он видел, как этот же человек уезжал на велосипеде из Холла. Несомненно, это был один из служащих отеля. Наблюдая за ним, Линли увидел, как этот человек присел на корточки возле колеса, и тяжелая прядь волос упала ему на глаза. Он просунул руку между спицами и вдруг завопил:

— Merde! Saloperie de becane! Je sais pas ce qui me retient de t'envoyer a la casse.[41]

Мужчина вскочил, прижав костяшки пальцев к губам. Потом вытер подолом футболки кровь с поцарапанной руки.

Услышав его речь, Линли сразу безошибочно почувствовал, что одна мелкая деталь в колесе расследования встала на нужное место. Он быстро пересмотрел свои предыдущие догадки, понимая, что Николь Мейден посылала лондонской соседке не совсем простую шутку. Она также дала ей путеводную нить к разгадке.

Он подошел к мужчине.

— Вы поранились?

Вздрогнув, мужчина повернулся к нему и откинул назад волосы.

— Bon dieu! Vous m'avez fait peur![42] Простите. Я не думал, что вас так испугает мое внезапное появление, — извинился Линли и, представившись, предъявил удостоверение.

Лишь легкое движение бровей показало, что француз обратил внимание на слова «Скотленд-Ярд». Перейдя на ломаный английский и перемежая свою речь французскими выражениями, он сказал, что его зовут Кристиан Луи Феррер, он здешний шеф-повар и только благодаря его искусству Мейден-холл получил вожделенную etoile Micheline.[43]

— У вас проблемы с велосипедом. Вам нужно быстро добраться куда-то?

— Нет. Mais merci quand meme.[44]

Как выяснилось из дальнейшего пояснения, сверхурочная работа на кухне лишила сто сегодня традиционных прогулок. Для поддержания формы ему необходимо ездить на велосипеде два раза в день. А этот velo de merde[45] — пренебрежительный жест в сторону велосипеда — хоть как-то обеспечивает ему активный отдых. Но он был бы благодарен за un deux-roues,[46] которое гарантировало бы более надежное передвижение по здешним дорогам и тропинкам.

— Можно кое о чем вас спросить, прежде чем вы уедете? — вежливо спросил Линли.

Феррер пожал плечами в типично французской манере, показав этим, что если полицейский желает поговорить с ним, то с его стороны было бы глупо отказываться. До сих пор его лицо скрывалось в тени, но теперь он повернулся к освещенному окну Мейден-холла.

Разглядев его как следует, Линли понял, что француз гораздо старше, чем казался издалека на своем велосипеде. На вид ему можно было дать лет пятьдесят пять, и эта долгая жизнь наложила солидный отпечаток на его лицо и местами посеребрила каштановую шевелюру.

Линли быстро обнаружил, что месье Феррер мог превосходно изъясняться по-английски, когда считал это выгодным для себя. Конечно, он знал Николь Мейден, сказал Феррер, назвав ее Ja jeune femme malheureuse.[47] За пять лет ему удалось сделать из Мейден-холла de temple de la gastronomie[48] — известно ли месье инспектору, как мало сельских ресторанов в Англии действительно заслуживают etoile Micheline? — поэтому, разумеется, он хорошо знал дочь своих работодателей. Она помогала в столовой во время каникул с тех самых пор, как он стал практиковать свое искусство для monsieur Andee,[49] и, естественно, он успел хорошо познакомиться с ней.

— Вот как? И насколько хорошо? — небрежно поинтересовался Линли.

На сей раз Феррер затруднился с пониманием английского языка, хотя его встревоженная любезная улыбка — возможно, слегка фальшивая — свидетельствовала о готовности помочь.

Линли вынужден был прибегнуть к тому, что он сам называл «французским для путешествий и выживания». При этом он мысленно послал благодарность своей грозной тетушке Августе, которая частенько заявляла во время родственных визитов: «Се soir, on parlera tous francais a table et apres diner. C'est la meilleure fagon de se preparer a passer des vacances d'ete en Dordogne»,[50] тем самым побуждая его расширить свои элементарные познания в языке, ограничивавшиеся способностью заказать кофе, пиво или номер с ванной. Он сказал по-французски:

— Ваше кулинарное мастерство не вызывает сомнений, месье Феррер. Но мне хотелось бы уточнить, насколько хорошо вы узнали девушку. Ее отец утверждает, что вся их семья любит кататься на велосипедах. Вы также увлекаетесь этим видом спорта. Вам приходилось ездить на прогулки вместе с ней?

Если Феррер и удивился, что какой-то варвар-англичанин говорит на его языке, пусть и не в совершенстве, то ему отлично удалось скрыть удивление. Без всякого снисхождения француз протараторил свой ответ и был явно удовлетворен, когда Линли пришлось попросить его повторить то же самое более медленно.

— Да, конечно, мы пару раз прокатились с ней вместе, — пояснил ему Феррер на своем родном языке.

Он ездил из Гриндлфорда до Мейден-холла по шоссе, а эта молодая девушка, узнав об этом, рассказала ему о лесной тропе, которая оказалась более крутой, но зато более короткой. Ей не хотелось, чтобы он заблудился, и поэтому она разок-другой проехала с ним коротким путем, чтобы убедиться, что он правильно запомнил все повороты.

— Вы снимаете жилье в Гриндлфорде?

Да. В Мейден-холле не хватает комнат для расселения служащих, работающих в отеле и ресторане. Как инспектор уже несомненно заметил, этот отель всего лишь бывший охотничий домик. Поэтому Кристиан Луи Феррер снял комнату у вдовствующей мадам Клуни и ее незамужней дочери, имевшей, если верить Ферреру, виды на него, которые — увы — он не мог удовлетворить.

— Я, конечно же, женат, — заявил он Линли. — Однако моя возлюбленная супруга проживает в Нервиль-ле-Форе, пока у нас нет возможности жить вместе.

Такая ситуация была обычным явлением. Европейские женатые пары зачастую жили раздельно: один из супругов присматривал дома за детьми, а другой уезжал за границу, получив выгодное предложение или хорошо оплачиваемую работу. Однако свойственная Линли доля цинизма, расцветшего за последние несколько лет бурным цветом под влиянием Барбары Хейверс, побуждала его с подозрением относиться к любому человеку, который награждал существительное «супруга» высокопарным прилагательным «возлюбленная».

— Вы прожили здесь целых пять лет? — спросил Линли. — Часто ли вы ездили домой в отпуск или на праздники?

Увы, признался Феррер, профессионал такого рода, как он, принесет наибольшую пользу как искренне обожаемой супруге, так и дражайшим чадам, проводя отпуска в усердном совершенствовании своего кулинарного мастерства. И хотя совершенствоваться можно и во Франции — причем с гораздо более успешными результатами, учитывая ту вольность, с какой употребляют в Англии слово cuisine,[51] — Кристиану Луи Ферреру пришлось познать мудрость бережливости. Если он будет мотаться по отпускам и праздникам между Англией и Францией, то ему не удастся скопить достаточно денег для обеспечения будущего детей и собственной старости.

— На мой взгляд, очень трудно так долго жить одному, вдали от жены, — заметил Линли.

Феррер хмыкнул.

— Человек делает то, что должен делать, — сказал он.

— И все-таки бывают времена, когда одиночество побуждает мужчину искать новых знакомств. Равно как и духовных связей с близким по духу человеком. Не можем же мы жить одной работой, верно? И для такого человека, как вы… Это было бы вполне понятно.

Феррер скрестил на груди руки, и это движение подчеркнуло выпуклость его бицепсов и трицепсов. Он представлял во многих отношениях идеальный образец мужественности, требующей своего постоянного самоутверждения. Линли знал, что опасно мыслить подобными стереотипами. Но все же он позволил себе подумать о таком варианте, прикидывая, в какую сторону это может увести их разговор. Пожав плечами, он небрежно произнес с выражением «между нами, мальчиками»:

— Пять лет без жены… я бы не выдержал. Рог Феррера — полные губы сластолюбца — изогнулся, а глаза прикрылись веками. Он сказал по-английски:

— Мы с Эстель понимаем друг друга. Именно поэтому наш брак держится уже более двадцати лет.

— То есть здесь, в Англии, вы допускаете легкий флирт.

— Ничего существенного. Моя любовь остается с Эстель. А все остальное… В общем, что было, то было.

Полезная обмолвка, подумал Линли.

«Было». Значит, теперь закончилось? Мгновенно появившееся на лице Феррера настороженное выражение подтвердило его подозрения.

— Вы с Николь Мейден были любовниками? Ответом ему было молчание.

— Если дочь Мейдена была вашей любовницей, месье Феррер, то выглядело бы гораздо менее подозрительно, если бы вы здесь и сейчас ответили на этот вопрос. Хуже будет, если это обстоятельство подтвердят видевшие вас свидетели.

— Но это же пустяки, — сказал Феррер вновь по-английски.

— Вряд ли это подходящее определение для возможности попасть под подозрение при расследовании убийства.

Феррер оживился и опять перешел на французский: — Я говорил не о подозрениях. Я говорю о девушке.

— То есть вы считаете пустяками то, что случилось с девушкой?

— Я имею в виду, что у нас были легкие отношения. Ни к чему не обязывающие нас обоих.

— Может, вы любезно расскажете мне о них?

Феррер бросил взгляд на открытую входную дверь отеля. Впуская внутрь приятную вечернюю прохладу, она позволяла видеть постояльцев, направлявшихся к лестнице и продолжавших мило беседовать между собой. Не отводя взгляда от этих постояльцев, Феррер сказал:

— Женская красота существует для того, чтобы мужчины восхищались ею. И женщина, естественно, стремится приукраситься, чтобы добиться большего восхищения.

— Это спорное утверждение.

— Так уж устроена жизнь. Так повелось от Сотворения мира. Сама природа подтверждает этот простой и непреложный закон нашего мира. Господь сотворил один пол привлекательным для другого.

Линли не стал указывать, что согласно упомянутому Феррером закону природы именно мужские, а не женские особи, как правило, являются более привлекательными, дабы привлечь к себе внимание противоположного пола. Вместо этого он сказал:

— И, сочтя Николь привлекательной, вы решили поддержать заведенный Господом естественный порядок.

— Как я уже сказал, наши отношения носили легкий характер. Я понимал это. И она также понимала. — Он улыбнулся, кажется не без нежности. — Ей нравились любовные игры. Я заметил это с нашей первой встречи.

— Когда ей было двадцать?

— Только ненастоящая женщина не понимает своего собственного очарования. А Николь была настоящей женщиной. Она понимала. Я сразу заметил это. И она тоже заметила, что я понял ее натуру. А дальше… — Он снова выразительно пожал плечами. — Любое общество накладывает определенные ограничения на отношения между мужчиной и женщиной. Если человек не переступает границ дозволенного, то его благополучие в обществе будет гарантировано.

Линли правильно понял его замечание.

— Николь знала, что вы не бросите свою жену.

— Она и не просила, чтобы я расстался с женой. Ее интересовало совсем другое, поверьте мне.

— И что же?

— Что интересовало? — Он улыбнулся каким-то воспоминаниям. — Места наших свиданий. Усилия, затраченные мной на то, чтобы добраться до выбранных ею мест. А также то, что оставалось от моих сил после прибытия туда. И насколько хорошо я смогу воспользоваться ими.

— Ах вот что!

Линли представил эти места: пещеры, курганы, доисторические поселения, римские крепости. «О-о-о-ля-ля», — подумал он. Или, как сказала бы Барбара Хейверс: «Прямо в точку, инспектор». Да, они нашли мистера Открытку.

— Значит, вы с Николь занимались любовью…

— Мы занимались сексом, а не любовью. Наша игра заключалась в выборе новых интересных мест для каждого свидания. Николь обычно передавала мне записку. Иногда карту. Иногда загадывала загадки. Если мне удавалось разгадать их и найти верный путь… — Очередное пожатие плечами. — То она ждала там в качестве вознаграждения.

— Давно ли вы стали любовниками?

Феррер нерешительно помолчал, либо занимаясь математическими вычислениями, либо оценивая опасность раскрытия правды. Наконец он сделал выбор.

— Пять лет.

— С тех самых пор, как приехали в Холл.

— Так уж случилось, — признал Феррер. — Я мог бы, конечно, рассказать месье или мадам… Но это принесло бы им лишние страдания. Мы всегда соблюдали осторожность. Никогда не покидали Холл вместе. И возвращались обычно поодиночке. Поэтому они ни о чем не подозревали.

«И не имели причины уволить тебя», — подумал Линли.

Француз, видимо, почувствовал необходимость в более подробных объяснениях.

— Все началось со взгляда, который она бросила на меня при первом знакомстве. Вы понимаете, что я имею в виду. Я нее понял по ее взгляду. Ее интересы совпали с моими. Существует некая животная потребность между мужчиной и женщиной. Это не любовь. И не привязанность. Это просто боль, давление, желание, которые человек чувствует здесь. — Он показал на свой пах. — Вы, как мужчина, знакомы с подобными ощущениями. Не всякая женщина обладает способностью испытывать это. Но Николь обладала, я сразу увидел.

— И решили помочь ей.

— Таково было ее желание. А игра началась позднее.

— Игра была ее идеей?

— Ее стилем жизни. Именно поэтому я никогда не искал общества другой женщины, живя в Англии. В этом не было необходимости. Она умела придать простой любовной связи вид… — Он поискал слово для описания и наконец определил: — Волшебства. Возбуждающего действа. Никогда бы не подумал, что смогу сохранить верность одной любовнице в течение пяти лет. До Николь ни одна женщина не могла удержать меня больше трех месяцев.

— Ей тоже нравилась эта игра? Игра привязывала вас друг к другу?

— Эта игра держала на привязи меня. Что касается Николь, то ее удерживало, естественно, физическое наслаждение.

«Какое самомнение!» — ухмыльнулся про себя Линли. А вслух сказал:

— Пять лет — долгий срок, чтобы поддерживать интерес в женщине, особенно без надежды на какое-то будущее.

— Конечно, бывали и памятные сувениры, — признал Феррер. — Скромные, но неизменные знаки моего уважения. У меня мало свободных денег, поскольку большую часть зарплаты… В общем, моя Эстель удивилась бы, если бы вдруг изменилась посылаемая ей денежная сумма, понимаете… если бы она вдруг стала меньше. Поэтому я мог позволить себе лишь скромные сувениры, но их было достаточно.

— Подарки для Николь?

— Да, если хотите, подарки. Духи. Золотой браслетик или сережки. Такого рода вещицы. Они радовали ее. И наша игра продолжалась. — Феррер порылся в кармане и вытащил маленький инструмент, используемый им для укрепления спиц в колесе. Он вновь принялся за дело, с бесконечным терпением проверяя крепление каждой спицы. — Мне будет не хватать ее, моей маленькой Николь, — сказал он. — Между нами не было любви. Но как здорово мы веселились!

Линли небрежно поинтересовался:

— И каким образом вы давали ей знать, когда вам хотелось повеселиться?

Француз поднял голову и озадаченно взглянул на инспектора.

— Простите?

— Вы оставляли ей записку? Или звонили на пейджер?

— A-a. Нет. Нам достаточно было обменяться взглядами. Больше ничего не требовалось.

— И вы никогда не связывались с ней по пейджеру?

— По пейджеру? Нет. Зачем такие сложности, когда хватало одного взгляда? Но почему вы задали этот вопрос?

— Очевидно, потому, что этим летом, пока она работала в Бакстоне, ей часто звонили на пейджер, а после этого она общалась с кем-то по телефону. Мне подумалось, что это могли быть вы.

— Нет, мне этого не требовалось. В отличие от другого обожателя… Он никак не хотел оставить ее в покое. Этот чертов пейджер трещал постоянно. Работал как часы.

Наконец-то очередное подтверждение, подумал Линли и решил уточнить:

— Ей звонили на пейджер, когда вы бывали вместе?

— Да, единственным недостатком нашей игры был этот маленький пейджер. Николь вечно приходилось перезванивать этому типу. — Он проверил пальцами спицы и пренебрежительно воскликнул: — Ба! Что она могла получить от него? Скучные и однообразные отношения. Иногда я думал о том, что она испытывает с ним, ведь он слишком молод и не понимает, что главное — уметь доставить женщине наслаждение… Какое преступление против любви — он с моей Николь! Его она терпела. А со мной наслаждалась.

— Вы считаете, это Джулиан Бриттон ей звонил? — с нескрываемым удивлением спросил Линли.

— Он вечно хотел знать, когда они встретятся, когда поговорят, когда обсудят планы. Она порой говорила: «Милый, как замечательно, что ты позвонил мне сейчас. Я только что думала о тебе. Клянусь, думала. Хочешь, скажу тебе, о чем я думала? Хочешь, скажу тебе, что бы я сделала, если бы мы сейчас оказались вместе?» А потом она начинала рассказывать. И ему этого вполне хватало. Скромные запросы. Хорошенькое удовлетворение.

Феррер с отвращением тряхнул головой.

— Вы уверены, что на пейджер звонил именно Бриттон?

— А кто же еще? Она разговаривала с ним так же, как со мной. Как обычно говорят с любовником. А он действительно был ее любовником. Не таким, как я, конечно, но все-таки любовником.

Линли оставил на время эту тему.

— Она всегда носила с собой пейджер? Или только когда уходила из дому?

Судя по ответу Феррера, пейджер постоянно был при ней. Она носила его на талии, на поясе брюк, шорт или юбок. Хотелось бы знать почему. Не является ли пейджер неким важным звеном в данном расследовании?

Вот это действительно вопрос, подумал Линли.

Нэн Мейден наблюдала за ними. Закрыв компьютерную комнату, она прошла но коридору первого этажа к ряду выходивших на автостоянку окон. Она остановилась возле одного из оконных проемов, сделав вид, что любуется залитыми лунным светом деревьями, на тот случай если ее заметит кто-то из постояльцев.

Ее пальцы нервно теребили край плотной шторы, которая цеплялась за обкусанную кожу вокруг ногтей. Нэн пристально следила за двумя беседующими возле автостоянки мужчинами, борясь с желанием — порывом, потребностью — найти предлог и, выбежав на улицу, присоединиться к ним, чтобы дать объяснения и обсудить тонкие особенности натуры ее дочери, которые могли быть неправильно истолкованы.

— Послушай, мам, — говорила двадцатилетняя Николь, вся пропитанная запахом этого француза, словно прокисшим вином. — Я знаю, что делаю. Я вполне взрослая, чтобы разобраться в собственных желаниях, и если мне хочется трахнуться с парнем, годящимся мне в отцы, то я с ним трахнусь. Это мое личное дело, и больше оно не касается никого. Так чего ты переживаешь?

Ее голубьте глаза были такими чистыми и открытыми, полными веры в разумность собственных взглядов. Она расстегнула блузку, переступила через упавшие на пол шорты и сбросила на них лифчик и трусики. Когда, пройдя мимо матери, она ступила в ванну, запах Феррера так резко усилился, что Нэн едва не стошнило. Николь опустилась в воду по плечи, скрыв под ней холмики грудей. Но Нэн успела заметить на них темные следы, оставшиеся от его зубов. Причем Николь намеренно помедлила, позволив ей увидеть их.

— Ему нравится такой стиль, мама. Грубая страсть. Но на самом деле он не причинил мне боли. И вообще, я обращалась с ним так же грубо. Все в полном порядке. Не беспокойся.

Нэн сказала:

— Как же не беспокоиться? Я воспитывала тебя не для того, чтобы…

— Мамуля…

Николь взяла с полочки губку и погрузила ее в воду. От ванны поднимался влажный пар, и Нэн бессильно опустилась крышку унитаза. Голова закружилась, ей показалось, что она уплывает в какой-то безумный мир.

— Ты прекрасно воспитала меня, — заверила ее Николь. — Но в любом случае это совершенно не имеет отношения к твоему воспитанию. Просто он сексуальный и забавный мужик, и мне нравится трахаться с ним. Не нужно делать проблему из того, что ни для кого из нас не является проблемой.

— Он женат. Ты же знаешь. Он не сможет на тебе жениться. Ему нужен… Неужели ты не понимаешь, что ему нужен от тебя только секс? Легкий, ни к чему не обязывающий секс? Неужели ты не понимаешь, что он с тобой лишь играет? Ты его маленькая английская игрушка.

— И для меня это тоже только секс, — откровенно призналась Николь. Она вдруг оживилась, словно поняла, почему так переживает ее мать. — Мам! Неужели ты подумала, что я по-настоящему люблю его? Что я хочу выйти за него замуж и все такое прочее? О господи, нет, мамуля. Я клянусь. Мне просто нравятся те чувства, которые я испытываю с ним.

Но когда радость от общения с ним пробудит в тебе более серьезные желания, ты не сможешь осуществить их! Николь взяла флакон жидкого мыла и, выдавив немного мыла на губку, размазала его, как крем по торту. На мгновение слова матери как будто привели ее в замешательство, но потом ее лицо прояснилось.

— Я не говорю о чувствах сердечной или душевной привязанности, мама. Я говорю о физических ощущениях, плотских наслаждениях. О том, что чувствует мое тело. Только и всего. Мне нравится все, что он делает, и нравятся ощущения, которые он во мне пробуждает. Он дает мне именно то, чего я хочу от него.

— Секс.

— Верно. Понимаешь, в этом отношении он великолепен. Она вскинула голову и, лукаво усмехнувшись, подмигнула матери. — Или тебе это уже известно? Неужели ты тоже развлекалась с ним?

— Николь!

Изогнувшись в ванной, ее дочь с трогательным видом склонила голову на бортик.

— Мамуля, все в порядке. Я не скажу папе. Господи, неужели ты тоже занималась с ним сексом? Ну, я имею в виду, когда я уезжала в Лондон, ему же нужен был кто-то еще, чтобы… Давай, расскажи мне.

Нэн вдруг нестерпимо захотелось ударить ее, оставить на этом очаровательном шаловливом личике такие же следы, какие Кристиан Луи оставил на ее гибком юном теле. Ей захотелось взять дочь за плечи и встряхнуть как следует, трясти до тех пор, пока ее зубы не вывалятся и не упадут в воду. Нэн и не подозревала, что способна испытывать подобное. Пойманной на таком проступке Николь полагалось сначала все отрицать, потом признаться под давлением представленных свидетельств и умолять о прощении или просить о понимании. Но Нэн даже представить не могла, что дочь подтвердит ее самые худшие подозрения с такой легкостью, словно отвечала на вопрос, что она съела на завтрак.

— Извини, — сказала Николь, не дождавшись ответа на свой игривый вопрос. — У вас все по-другому. Я понимаю. Мне не следовало вторгаться в эту область. Прости, мам.

Она взяла бритвенный станок из лотка на краю ванны и начала сбривать волоски на правой ноге. Длинная и стройная нога с окрепшими от походов мускулами потемнела от загара. Нэн следила за ее действиями. Она ждала, что дочь порежется, оцарапается до крови. Но ничего не произошло.

— Так кто же ты после этого? — спросила она. — Как мне теперь называть тебя? Шлюхой? Публичной девкой? Обычной проституткой?

Ее вопросы не вызвали никакой обиды. Не затронули никаких чувств. Николь положила бритву на место и взглянула на мать.

— Меня зовут Николь, — сказала она. — И твоя дочь тебя очень любит, мамуля.

— О чем ты говоришь? Если бы любила меня, то не стала бы…

— Мама, я поступила так, как сама решила. Раскрой глаза пошире и попытайся меня понять. Я вовсе не собиралась причинять тебе боль. Я поступила так потому, что хотела его. А когда эти желания иссякнут — все когда-то проходит, — то это уж мое личное дело, как я тогда буду чувствовать себя. Если мне будет больно, то я буду страдать. Если нет — не буду. Мне жаль, что ты узнала об этом, потому что это тебя явно огорчает. Но поверь, мы старались соблюдать осторожность.

Как благоразумна была ее очаровательная дочь! Николь никогда не скрывала своих чувств. Имея на руках какие-то козыри, она объявляла их и сразу открывала все карты. Воспоминания стали настолько живыми, что Нэн словно увидела перед собой в оконном стекле призрачный образ дочери, хотя она изо всех сил старалась не думать о том, что Николь погубила именно ее непоколебимая честность.

Нэн никогда не понимала свою дочь, и сейчас она осознавала это более ясно, чем в те времена, когда надеялась, что Николь вот-вот вылезет из кокона беспокойного отрочества и полностью сформируется, став взрослым человеком, став образом и подобием ее предков. Размышляя о своем ребенке, Нэн ощущала такую непомерную тяжесть собственного провала, что удивлялась, как вообще продолжает еще жить с таким грузом. На нее давило то, что она сама произвела на свет этого ребенка… давили долгие годы самопожертвования… годы готовки, уборки, стирки и глажки, годы тревог, планов, бесконечных объяснений и нравоучительных бесед… давили так, что она ощущала себя морской звездой, выброшенной из океана на сухой берег и обреченной на безводную смерть. Ведь оказалось, что все любовно связанные свитера, заботы о здоровье и ободранных коленках, отполированные до блеска маленькие туфельки и чистые и опрятные платьица, все лакомства и сладости не имели в конечном итоге ни малейшего значения для того единственного человека, ради которого она жила и дышала… И тяжесть этих мыслей казалась невыносимой.

Она полностью посвятила себя исполнению материнского долга и потерпела полный провал, не сумев научить дочь ничему важному. Николь была такой, какой была.

Нэн даже радовалась, что ее собственная мать умерла, когда Николь была еще ребенком. Ее мать не сумела бы понять, почему Нэн не удалось то, что прекрасно и неизменно удавалось всем ее предкам. Сама Нэн являлась воплощением привитых матерью добродетелей. Родившись в тяжелые для страны времена, она вполне постигла науку бедности, страданий, самопожертвования и долга. Во время войны никто не стремился к наслаждениям. Личные чувства считались вторичным по отношению к благим делам. Еда. одежда и даже подарки, полученные на праздновании ее восьмого дня рождения (всем ее маленьким гостям было сказано заранее, что виновница торжества не хочет ничего другого, кроме того, в чем нуждаются славные солдаты), мягко, но непреклонно отбирались и передавались в более достойные руки. Это было суровое время, но именно оно выковало характер Нэнси. В итоге она обрела стойкость и выносливость. И эти качества ей следовало передать дочери.

Нэн сформировалась по образу и подобию ее собственной матери, и ее наградой стало сдержанное и молчаливое, но тем не менее драгоценное одобрение, выражаемое лишь царственным наклоном материнской головы. Она жила ради этого наклона, означавшего: «Дети учатся у своих родителей, и ты, Нэнси, достигла в этой учебе совершенства».

Родители вводят детей в упорядоченный и значимый мир. С молоком матери ребенок впитывает в себя то, кем он является — и каким ему надлежит стать. Так от кого же Николь впитала то, что в результате сформировало ее личность?

Нэн не хотелось отвечать на этот вопрос. Он сталкивал ее лицом к лицу с ужасными призраками, которых она не желала признавать. «Николь так похожа на своего отца», — прошептал внутренний голос Нэн. Но нет, только не это! Она отвернулась от окна.

Добредя до лестницы, Нэн поднялась на семейный этаж Мейден-холла. Своего мужа она нашла в их темно!! спальне — он сидел в кресле, обхватив голову руками.

Он не поднял голову, когда она закрыла за собой дверь и, подойдя к креслу, опустилась на колени и дотронулась до сто руки. Она не сказала ему того, что собиралась сказать: что несколько месяцев назад Кристиан Луи дочерна сжег кедровые орехи и из кухни долго не выветривался резкий запах гари, а он, Энди, даже не упомянул об этом запахе, потому что вообще не заметил его. Она не сказала ничего этого, потому что не хотела думать о том, что это означает. Вместо этого она тихо проговорила:

— Энди, давай постараемся не потерять еще и друг друга.

Услышав ее слова, он поднял голову. Нэн поразило, как состарили его эти несколько дней. Исчезла свойственная ему живая энергия. Трудно было представить, что сидящий перед ней человек легко пробегал трусцой от ущелья Пэдли до Хатерсейджа, сломя голову слетал на лыжах с крутых горных склонов и, даже не вспотев, гонял на горном велосипеде по тропам Тиссингтона. Казалось, что он не в силах спуститься даже по лестнице, не говоря уже о том, чтобы заняться теми делами, которыми занимался всего пару дней назад.

— Позволь мне помочь тебе, — пробормотала она, пригладив назад волосы на его виске.

— Расскажи, что ты с ним сделала, — ответил он.

Ее рука бессильно упала.

— С чем?

— Нет необходимости произносить это слово по буквам. Ты захватила его с собой на прогулку сегодня днем? Наверное, да. Это единственное объяснение.

— Энди, я не понимаю, о чем ты…

— Брось, — оборвал он ее. — Просто скажи мне, Нэн. И скажи, почему ты заявила, будто даже не знала, что он у нее был. Больше всего мне хотелось бы узнать это.

Нэн почувствовала — именно почувствовала, а не услышала — странное жужжание в голове. Словно пейджер Николь опять зазвонил прямо здесь, в их спальне. Разумеется, это было невозможно. Пейджер лежал там, куда она спрятала его, — в глубокой расщелине известняковой скалы на Хатерсейдж-мур.

— Дорогой мой, — сказала она, — я не понимаю, о чем ты говоришь. Правда не понимаю.

Энди пристально взглянул на нее. Нэн встретила его взгляд. Она ждала, что он будет более откровенным, задаст четкий и прямой вопрос, от которого она не сможет уклониться: она никогда не умела хорошо врать, могла лишь изобразить непонимание или притвориться, что не знает чего-то, но не больше.

Однако он не спросил. Вместо этого он опять откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

— Господи, — прошептал он. — Что же ты сделала?

Она могла и промолчать. Он спрашивал не ее, а Господа. А пути Господни неисповедимы, даже для верующих. Однако страдания Энди были настолько мучительными для нее, что ей захотелось дать ему хоть какое-то облегчение. И она решила слегка приоткрыть завесу тайны. Пусть понимает ее, как хочет.

— К чему нам осложнения, — пробормотала она. — Пусть лучше все будет как можно проще.

Глава 14

Саманта столкнулась с дядей Джереми в гостиной, когда совершала своп традиционный вечерний обход. Она проверяла окна и двери — скорее по привычке, чем радея о том, чтобы грабители не унесли из дома еще остававшихся в нем жалких ценностей, — и увидела дядюшку лишь после того, как подошла к окну с намерением убедиться, что все шпингалеты закрыты.

В зале было темно, но не потому, что Джереми спал. Он просматривал один из старых восьмимиллиметровых фильмов на проекторе, который тихо потрескивал и поскрипывал, словно работал на последнем издыхании. Изображение проецировалось куда попало — Джереми не счал утомлять себя установкой нормального экрана. В основном оно попадало на книжные полки, и неровные корешки покрывшихся плесенью томов искажали фигуры п лица героев фильма.

Джереми поднял стакан и сделал глоток. Он поставил стакан обратно на столик рядом со своим креслом, причем так аккуратно, что Саманта засомневалась в том, что он пьет спиртное. Джереми повернул голову и посмотрел в ее сторону прищурившись, словно свет из коридора был слишком ярок для него.

— А-а. Это ты, Сэмми. Пришла скрасить мою бессонницу?

— Я проверяю окна. Не знала, что вы еще здесь, дядя Джереми.

— Вот как?

Проектор продолжал потрескивать. На корешках книг маленький Джереми и его мама совершали верховую прогулку: Джереми — на пони светлого окраса, а его мать — на горячей гнедой кобыле. Лошади легким галопом двигались на камеру, и Джереми сидел, изо всех сил вцепившись в луку седла. Он подпрыгивал так, словно сидел на резиновом мячике. Его коротенькие ножки потеряли стремена. Лошади остановились, и мама, спрыгнув на землю, сняла сына с пони и со смехом завертелась с ним по кругу.

Бросив разглядывать Саманту, Джереми снова переключил внимание на фильм.

Потеря матери оставляет неизгладимый след, — проворчал он, вновь поднимая стакан. — Я говорил тебе когда-нибудь, Сэмми… Да. Говорили.

Множество раз со своего прибытия в Дербишир Саманта слышала историю, которую и так давно знала: о безвременной смерти его матери в магазине Лонгнора, о поспешной новой женитьбе отца и о том, как в нежном семилетнем возрасте его выслали в школу-интернат, хотя его единственной сестре разрешили остаться дома. «Опустошили меня, погубили, — частенько приговаривал он. — Украли у человека душу, такое не забывается».

Решив, что лучше всего оставить дядю в мечтательной созерцательности, Саманта направилась к выходу из комнаты. Но его следующие слова остановили ее.

— Правда славно, что ее убрали с дороги? — спросил он с предельной ясностью. — Теперь путь свободен, как» должно было быть. Вот что я думаю, Сэмми. А ты как считаешь?

— Что? Я не понимаю… О чем вы? — пробормотала она, разыгрывая непонимание в обстоятельствах, где никакого непонимания быть просто не могло, особенно учитывая, что на полу рядом с креслом дяди лежала местная газета «Пик дистрикт курьер», первую полосу которой венчал кричащий заголовок «Смерть у Девяти Сестер».

Глупо, конечно, притворяться перед дядей. Смерть Николь, похоже, станет отныне подтекстом всех разговоров, и Саманте гораздо лучше привыкнуть к упоминанию имени Николь Мейден, воспринимая ее как героиню исторического романа типа Ревекки из «Айвенго», чем притворяться, что этой женщины вовсе не существовало.

Джереми продолжал смотреть фильм, в уголках его губ играла улыбка, словно ему забавно было видеть себя в пятилетнем возрасте, видеть, как этот славный мальчик прыгает по садовой дорожке, волоча палочку по ее краю, окаймленному в те времена хорошо ухоженным цветочным бордюром.

— Сэмми, мой ангел, — вновь воззвал он, не отводя взгляда от экрана, и опять-таки его голос прозвучал на редкость трезво и ясно. — Неважно, как это произошло. Важен сам факт происшедшего. А важнее всего то, какие перед нами теперь открываются перспективы.

Саманта хранила молчание. Она словно приросла к этому месту, пойманная в ловушку и зачарованная тем, что могло погубить ее жизнь.

— Она ведь плохо обходилась с ним, Сэмми. Очевидно, так уж у них повелось. Она держала поводья, а он послушно скакал, куда она хотела. Если, конечно, сам не скакал на ней… — Джереми рассмеялся собственной шутке. — Может, наш мальчик в конце того дня и понял бывсю неправильность происходящего. Но я не уверен. Она слишком глубоко проникла в его душу. Некоторые женщины умеют это делать.

«А ты не такая», — логически следовало из его слов. Но Саманта не нуждалась в таком добавлении. Обольщение мужчин никогда не было ее сильной стороной. Она полагала, что полная демонстрация ее добродетелей поможет ей завоевать прочную любовь. Женским добродетелям присуще долголетие, с каким не сравнится никакое сексуальное обаяние. И когда вожделение и страсть погибнут под силой привычки, нечто более существенное должно будет занять их место. По крайней мере, так она привыкла считать с отроческих и юношеских лет, проведенных в удручающем одиночестве.

— Ничего лучшего и произойти не могло, — продолжал вещать Джереми. — Всегда помни одно, Сэмми: все идет так, как тому назначено быть.

От волнения у нее вспотели ладони, и она украдкой вытерла их о юбку, в которую принарядилась к ужину.

— Ты подходишь ему. А та… Она не подходила. Она тебе и в подметки не годилась. Что могла дать Джули женитьба на ней? Всего лишь пару тонких лодыжек, знакомых Бриттонам уже сотни лет. А тебе понятны наши мечты и чаяния. Тебе они кровно близки, Сэмми. Ты способна претворить их в жизнь. С тобой Джули сможет возродить Бротон-мэнор. А с ней… В общем, как я и говорил, все идет так, как тому назначено быть. И в сущности, все получилось как нельзя лучше. Так что же мы теперь будет де…

— Мне жаль, что она умерла, — перебила его Саманта, осознав, что должна наконец хоть что-то сказать, а традиционное выражение сожаления было единственным, что она смогла придумать на тот момент, чтобы направить его мысли в другую сторону. — Мне очень жаль Джулиана. Он опустошен, дядя Джереми.

— А разве только он? Кстати, именно с этого мы и начали разговор.

— Мы?!

— Не разыгрывай передо мной святую невинность. И ради бога, не будь дурой. Путь ясен, пора обдумать планы на будущее. Ты и так достаточно настрадалась, добиваясь его…

— Вы заблуждаетесь!

— …и все, что ты сделала, заложило прочный фундамент. Но с нынешнего момента пора начинать возводить на этом фундаменте здание. Только без всякой спешки, имей в виду. Не стоит бежать в его спальню, сбрасывая трусики. Всему свое время.

— Дядя Джереми… Я вообще не думала…

— Вот и хорошо. Не думай. Предоставь все мне. Просто живи, как раньше жила. — Он поднес стакан к губам и пристально глянул на нее. — Планы сразу рушатся, когда женщины начинают усложнять их. Если ты понимаешь, о чем я толкую. А я надеюсь, что понимаешь.

Саманта едва дышала, пронзенная его взглядом. Как получилось, что какой-то старый пьянчужка, запойный алкоголик умудрился с такой легкостью разбередить ей душу? Правда, сейчас он выглядит совершенно трезвым. Неровной походкой Саманта прошла по комнате и закрыла окна, как и намеревалась. Фильм за ее спиной подошел к концу, хвостик пленки с шелестом соскользнул с катушки, а проектор продолжал работать вхолостую. Тики-так, ти-ки-так, тики-так, тики-так. Джереми, казалось, ничего не замечал.

— Ты ведь хочешь его? — спросил он. — И не лги мне, потому что мне нужно знать все наверняка, раз я собираюсь помочь тебе окрутить мальчика. Ну, не все, разумеется, не пугайся. Мне важно лишь знать, что ты хочешь его.

— Он уже не мальчик. Он мужчина…

— Да неужели?

— …и твердо знает, чего хочет.

— Вот уж чушь собачья. Он знает только, что ему хочется куда-то вставить свой член. А нам нужно лишь позаботиться о том, чтобы он усвоил, что для такого удовольствия у него есть ты.

— Пожалуйста, дядя Джереми…

Слушать все это было так ужасно, немыслимо, унизительно! Она давно стала независимой женщиной, выбрала свой собственный образ жизни, и ей казалось не только безрассудным, но даже опасным ставить себя в зависимость от чужого, пусть даже благодетельного, вмешательства в ее судьбу.

— Сэмми, ангел мой, я же на твоей стороне.

Голос Джереми звучал очень убедительно, побуждая ее к откровенности в той самой манере, как убеждают испуганного щенка вылезти из-под шкафа. Саманта вдруг поняла, что уже отвернулась от окон. И заметила, что дядя следит за ней, прикрыв глаза и сложив ладони у подбородка в молитвенном жесте.

— Я полностью на твоей стороне, на все сто процентов. Только пойми меня, мой ангел. Мне надо знать наверняка, нужно ли тебе все это, чтобы я мог начать действовать к нашему обоюдному удовольствию.

Саманта попыталась спрятаться от его взгляда, но ей это плохо удалось.

— Всего лишь маленькое подтверждение, что тебе нужен этот парень, Сэмми. Поверь мне, тебе не надо говорить ничего больше. Подтверди, и больше мне ничего не нужно знать. Только что он тебе нужен. И точка.

— Я не могу.

— Нет, можешь. Всего и делов-то — сказать три коротких словечка. Они не причинят тебе вреда. Это просто слова. А слова не убивают. Но я догадываюсь, что ты это Уже знаешь.

Она не могла отвести глаз. Ей хотелось, отчаянно хотелось, но все-таки она не могла.

— Мне хочется, чтобы он был с тобой, так же сильно, как тебе, — сказал ей Джереми. — Только скажи эти слова.

И наконец, помимо собственной воли, словно он вытянул из нее это признание, а она не смогла остановить его, Саманта вымолвила:

— Да, я хочу его. Джереми улыбнулся.

— Все, больше ни слова.

Барбаре Хейверс показалось, будто под ее веками выросли крошечные, но чертовски колючие шипы. На четвертом часу занудного путешествия по архивным файлам Особого отдела она сильно пожалела о данном Нкате обещании усердно трудиться от зари до зари, выполняя возложенное на нее инспектором Линли задание. Прошерстив архивы, она извлекла из всего этого хлама только одно — понимание того, что вскоре заработает отслоение сетчатки и прогрессирующую дальнозоркость.

Проведя разведывательную операцию в квартире Терри Коула, Нката и Барбара направились к Ярду. Здесь они перенесли коробки с марихуаной и открытками на переднее сиденье малолитражки Барбары, чтобы разобраться с этими материалами позднее, и их пути разошлись. Нката должен был доставить «бентли» инспектора к его дому в Белгрейвии.[52] А Барбара неохотно поплелась выполнять обещанное.

Она всегда ненавидела кабинетную работу. А тем более теперь, после обнаружения коробки с открытками в баттерсийской квартире, когда вспыхнувшие в воображении Барбары неоновые стрелы прямо указывали на то, что главной мишенью убийства был Терри Коул, а вовсе не Николь Мейден. Пока не найдется хоть какой-то связи между Коулом и Энди Мейденом времен работы последнего в Особом отделе, копание в архивных файлах можно считать пустой тратой времени. И в обратном Барбару могло бы убедить только одно — связующее их имя, если бы оно вдруг появилось на экране монитора, истекая кровью и вопя: «Я именно тот, кто тебе нужен, детка!»

Тем не менее Барбара понимала, что точное выполнение приказов Линли — в ее же собственных интересах. В соответствии со списком названных ей пятнадцати имен она прочла пятнадцать досье и даже распределила их по произвольно — хотя и бесполезно — выбранным категориям: «Наркотики», «Возможный шантаж», «Проституция», «Организованная преступность» и «Наемные убийцы». Вписав в каждую из этих категорий имена, перечисленные Линли, Барбара указала также названия тюрем, в которой каждый из этих преступников бездельничал по соизволению ее величества. Потом внесла в графы сводной таблицы назначенные им сроки заключения и начала было выяснять, кто из подозрительных заключенных находится сейчас на свободе. Однако ее сверхурочная работа сильно затянулась, и вряд ли в такое время ей удалось бы выяснить нынешние места пребывания бывших заключенных. Поэтому в полпервого ночи, ощущая себя добродетельной, послушной и ревностно относящейся к выполнению приказа старшего по званию, Барбара решила, что вправе продолжить архивные изыскания с утра.

По пустынным улицам она домчалась до дома еще до часу ночи. Продолжая размышлять о том, какие мотивы убийства Терри Коула можно выудить из вещественных Доказательств, Барбара сгребла коробку с открытками и прошла с ней по темному садику к своему жилищу.

Когда она, открыв плечом дверь своего дома, водрузила коробку на стол, телефон подмигнул ей ярким глазком, сигнализируя о наличии поступивших сообщений. Барбара включила свет, выбрала одну из пачек скрепленных резинкой открыток и прошла к телефону, чтобы выяснить, кто звонил.

Первое сообщение оставила миссис Фло: «Милая Барби, сегодня утром ваша мама с удовольствием разглядывала вашу фотографию и даже произнесла ваше имя. Четко и осмысленно, как раньше. Она сказала: "Это моя Барби". Как вам это нравится? Мне хотелось сообщить вам об этом, потому что… В общем, всех нас огорчает, когда ее разум затуманивается, правда? А то глупое воспоминание о… как она ее называла? Лили О'Райен? Ну, неважно. Сегодня она весь день провела в полном здравии. Поэтому не переживайте, она по-прежнему вас помнит и любит. Все в порядке, милая? Я надеюсь, что у вас все благополучно. До скорой встречи. А сейчас до свидания, Барби. Пока-пока. Пока-пока».

Спасибо Господу за этот маленький подарок, подумала Барбара. Один день просветления после многих недель и даже месяцев слабоумия, казалось бы, не давал повода для особого ликования, но она привыкла радоваться каждой маленькой победе, когда речь шла о скоротечных периодах просветления в сознании ее матери.

Второе сообщение начиналось с громкого «Привет, привет!», затем прозвучали три сиплых музыкальных звука. «Ты поняла, что это? Я учусь играть на флейте. Мне выдали ее сегодня после уроков на занятии в школьном оркестре! Я очень обрадовалась, когда мне прислали особое приглашение, и папа дал свое согласие, поэтому теперь я играю на флейте. Правда, пока у меня не слишком хорошо получается. Но я упорно занимаюсь. Разучиваю гаммы. Вот, послушай». Раздался грохот упавшего на пол телефона и, чуть позже, восемь весьма сомнительных по чистоте тона звуков, таких же сипловатых, как первые три. За ними последовал вопрос: «Ну как? Знаешь, Барбара, преподаватель говорит, что у меня прирожденный талант. Ты тоже так считаешь?» В минутном затишье прозвучал отдаленный от телефона мужской голос, а потом детский голос продолжил: «Ой! Это говорит Халида Хадия. Из соседнего дома. Папа говорит, что я забыла представиться тебе. Но ты ведь и так меня узнала, правда же? Хочу напомнить тебе о моих швейных занятиях. Они будут завтра, а ты говорила, что хочешь посмотреть, что я там делаю. Ты ведь еще хочешь пойти? А потом мы сможем выпить чаю с оставшимся глазированным яблоком. Перезвони мне, ладно?» И девочка повесила трубку.

Затем Барбара услышала тихий и мелодичный голос жены инспектора Линли. Хелен сказала: «Барбара, Уинстон только что завез к нам «бентли». Он сообщил, что вы расследуете здесь, в городе, дербиширские убийства. Мне хотелось бы сказать, что я очень рада за вас. Уверена, что ваша работа быстро вернет вам должное положение и уважение в глазах всех сотрудников Ярда. Барбара, постарайтесь быть терпеливой с Томми. Он очень высокого мнения о вас и… В общем, надеюсь, вы сами все понимаете. Просто вся эта история… произошедшая с вами нынешним летом… застала его врасплох. Поэтому… Ох, ладно, не думайте о неприятностях. Мне лишь хочется пожелать вам успеха в новом расследовании. Вы всегда великолепно работали вместе с Томми, и я уверена, что это дело не будет исключением».

Барбара поморщилась. Ее немножко мучила совесть. Но, приглушив внутренний голос, говоривший ей, что большую часть дня она уклонялась от выполнения приказов Линли, Барбара мысленно возразила сама себе, что вовсе никого и ничего не игнорировала. Она просто проявила инициативу и добавила к своему заданию логически обоснованные действия, необходимость которых выяснилась в ходе расследования.

Такое оправдание показалось ей вполне сносным.

Она сбросила туфли, плюхнулась на тахту и стянула резинку с пачки вытащенных из коробки открыток. Просматривая их, она размышляла о том, что выявленный в ходе расследования образ жизни Терри Коула мог дать множество мотивов для убийства, а образ жизни Николь Мейден — вне зависимости от его объективных или субъективных оценок — представлялся всего лишь сексуально активной деятельностью двадцатипятилетней особы, имевшей одного или двух приятелей в каждом порту и богатого любовника про запас. Конечно, ревность на сексуальной почве со стороны ее любовников могла побудить одного из них прикончить девицу, но наверняка у него не было необходимости осуществлять задуманное во время ее похода, особенно после того как обнаружилось, что она там не одна. Гораздо разумнее было бы дождаться, когда она останется в одиночестве. Разумеется, нельзя сбрасывать со счетов, что ее общение с Терри Коулом могло разжечь до безумия ревность этого любовника и тот ворвался на их стоянку в каменном круге, зарезал своего счастливого соперника, а затем догнал убегающую девушку. Но такой сценарий казался маловероятным. Ничто из того, что Барбара успела узнать о Николь Мейден, не заставляло думать, что ей нравились безработные юнцы.

Зато деятельность Терри, как выяснилось, представляла широкое поле для созревания мотивов убийства. По словам Силлы, обычно он таскал с собой много денег, а разложенные Барбарой на тахте открытки наводили на мысль об обширной преступной деятельности, зачастую связанной с насилием. Вопреки заявлению его матери о денежном заказе, над которым работал Терри, и вопреки утверждениям миссис Бейден о доброте и великодушии этого юноши становилось все более вероятным, что реальный Терри Коул жил на грани, а то и за гранью того мира, что стал ахиллесовой пятой Англии. А ее ахиллесовой пятой являлось распространение наркотиков, порнографии, садистских и эротических фильмов, педофилия и разные виды вынужденной проституции, не говоря уже о множестве различных извращений криминального характера, каждое из которых могло послужить мотивом для убийства.

В отношении Николь уже почти все было ясно: от ее образа жизни в Лондоне до способа добывания денег. Оставалось лишь выяснить, почему она уехала на лето работать в Дербишир, и попытаться понять, как можно привязать это к ее убийству.

А вот жизнь Терри Коула была сплошной загадкой. До тех пор, пока Барбара не обнаружила у него под кроватью эти милые открытки.

Разложив их аккуратными рядами, Барбара поджала губы. «Ну же, — мысленно обратилась она к ним, — дайте мне хоть что-то, за что можно ухватиться. Я чувствую, что это где-то здесь. И одна из вас может мне дать это, я знаю, я точно знаю».

Ей вспомнилось, как бурно отреагировала Силла Томпсон, увидев эти открытки: «Он не посмел рассказать мне об этом. Даже не упомянул ни разу. Все прикидывался творческой личностью, прости господи! Творцы занимаются своим творчеством. Если они не творят, то заняты обдумыванием новых идей. Они не ползают по Лондону, занимаясь грязными делишками. Искусство порождает искусство, и оно требует полной отдачи. А это… — презрительный жест в сторону открыток, — порождает жизнь, полную дерьма».

Как уже поняла Барбара, Терри Коула никогда особо не интересовало искусство. Его интересовало нечто совершенно другое.

В первой пачке оказалось сорок пять открыток. Все они были разными. И сколько бы Барбара ни изучала их, раскладывая по тематике или оценивая каждую в отдельности, в конце концов ей пришлось признать, что только имеющийся на каждой открытке телефонный номер поможет ей — невзирая на ночное время — понять, каким должен быть следующий шаг в этом расследовании.

Она отвергла все гипотезы о том, что Терри Коул был связан с давней работой Энди Мейдена в Особом отделе. Отвергла и все предположения о том, что Особый отдел вообще имеет отношение к данному преступлению.

И тогда она направилась к телефону. Она отлично понимала, что, несмотря на ночной час, на другом конце линии сорок пять подозреваемых только и ждут того, что кто-то позвонит им и задаст пару вопросов.

На следующее утро, поднявшись на рассвете и доехав до аэропорта Манчестера, Линли умудрился успеть на первый рейс вылетающего в Лондон самолета. И уже без двадцати десять взятое им такси остановилось перед его домом на Итон-террас.

Он помедлил перед входом. Несмотря на погожее утро — солнце поблескивало на стеклах, разделенных фрамугами окон, выходящих на эту тихую улицу, — ему показалось, что над ним сгустились тучи. Его блуждающий взгляд прошелся по ряду красивых белых зданий, по темнеющим перед фасадами кованым железным оградам с идеальным слоем краски, не испорченной ни малейшим пятнышком ржавчины, и, хотя ему довелось появиться на свет в один из самых длительных в истории родной страны периодов мирной жизни, он вдруг, как ни странно, задумался о войне.

Ему представился разрушенный Лондон. Ночь за ночью бомбы падали на улицы города, превращая целые кварталы столицы в груды кирпичей, обломков бетона, рухнувших балок и камней. Больше всего досталось центру города, судовым докам и окраинам города — как на южном, так и на северном берегу Темзы, — но никто во всей столице не избежал этого ужаса. Каждую ночь о нем сообщали звуки сирен и свист бомб. Жуткий страх материализовался в громоподобных взрывах, пожарах, панике, смятении, неуверенности и всех вытекающих из этого последствиях.

Однако Лондон выстоял, продержался и заново отстроился, как уже не раз бывало в ходе его двухтысячелетней истории. Город не удалось уничтожить ни кельтским племенам Боудикки, ни эпидемиям чумы, ни Великому пожару 1666 года, поэтому последним лондонским бомбежкам нечего было даже надеяться на успех. Да, невзирая на страдания, разрушения и потери, Лондон неизменно возрождался из руин.

Вероятно, поэтому, думал Линли, можно говорить о том, что борьба и страдания ведут к величию, что, преодолевая трудности, человек неизменно обретает в испытаниях более основательное и глубокое понимание мира. Но этой мысли — мысли о том, что бомбежки в конечном итоге заканчиваются мирным строительством, как родовые муки женщины заканчиваются рождением новой жизни, — оказалось недостаточно, чтобы рассеять уныние, дурное предчувствие и даже страх, который испытывал Линли. Хорошее может возникнуть из плохого, это верно. Однако Линли совсем не хотел думать о том аде, через который нужно пройти, чтобы достичь этого результата.

Позвонив в шесть утра инспектору Ханкену, он сообщил ему, что кое-какая важная информация, обнаруженная в Лондоне привлеченными к расследованию сотрудниками, требует его присутствия в городе. Он заверил коллегу, что свяжется с Дербиширом, как только проверит эти сведения, осмыслит их и сделает соответствующие выводы. Когда Ханкен задал вполне логичный вопрос, зачем Линли ехать в Лондон, если там уже работают два его подчиненных и достаточно простого телефонного звонка, чтобы мобилизовать еще двоих или даже две дюжины сотрудников, Линли ответил, что его команда обнаружила кое-какие детали, указывающие на то, что все концы этого преступления сходятся не в Дербишире, а в Лондоне. И добавил, что ему представляется вполне разумным личное участие одного из старших офицеров в оценке добытых сведений и вещественных доказательств. Он также спросил, не сможет ли Ханкен сделать для него копию отчета патологоанатома. Тогда он заодно передаст этот отчет одному судебному эксперту для оценки точности заключений доктора Майлз по поводу орудия убийства.

— Если в ее выводы о размерах ножа — к примеру, о длине его лезвия — закралась ошибка, то мне хотелось бы как можно быстрее узнать об этом, — сказал он.

Ханкена удивило, как сможет эксперт найти подобную ошибку, не видя самого тела, его рентгеновских снимков, фотографий и самих ранений?

На это Линли ответил, что его знакомый эксперт обладает особыми талантами.

Однако он попросил также и копии рентгеновских снимков и фотографий. И, заехав по пути в аэропорт в полицейский участок Бакстона, он получил все это в свое распоряжение.

Со своей стороны, Ханкен планировал начать поиски швейцарского армейского ножа и пропавшего плаща Николь Мейден. Он собирался также лично побеседовать с массажисткой, якобы снимавшей во вторник вечером напряжение Уиллу Апману. И если останется время, хотел нанести визит в Бротон-мэнор и выяснить, не сможет ли отец Джулиана Бриттона подтвердить алиби его сына и племянницы.

— Надо бы копнуть под Джулиана более основательно, — сказал Линли. — Я тут обнаружил очередного любовника Николь.

И он кратко пересказал то, что поведал ему во время вчерашнего разговора Кристиан Луи Феррер. Ханкен присвистнул:

— Как думаете, Томас, сумеем ли мы найти хоть одного парня, которому отказала наша красотка?

— На мой взгляд, нам лучше поискать того, кто считал себя единственным счастливцем.

— Бриттон!

— Он говорил, что сделал ей предложение и получил от ворот поворот. Но ведь мы знаем об этом только с его слов. Хороший способ отвести от себя всяческие подозрения: заявить о намерении жениться на ней, а на самом деле, возможно, иметь — и осуществить — совсем другие намерения.

И вот теперь Линли открыл ключом входную дверь своего лондонского дома и тихо закрыл ее за собой. Остановившись в холле, он позвал жену по имени. Отчасти он надеялся, что Хелен уже ушла из дома — каким-то образом узнала о его возвращении и пожелала избежать разговора с ним после недавней ссоры. Но, идя по холлу к лестнице, он услышал, как с шумом захлопнулась дверь и мужской голос произнес:

— Ох, извините. Не рассчитал своих сил.

А в следующее мгновение из кухни ему навстречу вышли Дентон и Хелен. Первый с трудом тащил увесистую стопку каких-то папок. А вторая следовала за ним с листочком в руках и говорила:

— Я постаралась сократить количество, Чарли. Но альбомы образцов нужно вернуть до трех часов, и я рассчитываю, что вы поможете мне с выбором.

— Терпеть не могу цветочки, бантики и тому подобную ерунду, — ответил Дентон. — Поэтому даже не показывайте мне всю эту слащавость. Она наводит меня на воспоминания о моей бабушке.

— Буду иметь в виду, — ответила Хелен.

— Спасибо.

Тут Дентон увидел Линли.

— Взгляните, леди Хелен, что принесло нам утро. Прекрасно, значит, я вам больше не нужен?

— Нужен для чего? — спросил Линли. Услышав его голос, Хелен сказала:

— Томми! Ты уже дома? Как ты быстро вернулся.

— Обои! — простонал Дентон в ответ на вопрос Линли. Он выразительно кивнул на кипу папок, высившуюся в его руках. — Образцы.

— Для гостевых комнат, — добавила Хелен. — Томми, ты, наверное, давно не заглядывал туда? Обои там выглядят так, будто их не меняли сто лет.

— Не замечал, — ответил Линли.

— Я это подозревала. Что ж, если мы не сменим их до приезда твоей тетушки Августы, то, боюсь, она сменит их сама. Я подумала, что нам лучше опередить ее. Вчера я заглянула в универмаг «Питер Джоунс», и тамошний персонал оказался настолько любезен, что разрешил мне ненадолго взять домой несколько альбомов с образцами. Правда, только на сегодня. Они очень добры! — Она начала подниматься по лестнице, продолжая говорить через плечо: — Почему ты так быстро вернулся? Вам уже удалось разобраться с этим преступлением?

Дентон потащился за ней. Линли с чемоданом в руках пристроился третьим к этой маленькой процессии. Он сообщил жене, что ему понадобилось выяснить кое-что в Лондоне. А также показать Сент-Джеймсу кое-какие документы: отчет патологоанатома, фотографии и рентгеновские снимки.

— Разногласия между экспертами? — резонно предположила Хелен.

Сент-Джеймса не впервые привлекали в качестве посредника для разрешения спорных вопросов.

— Скорее, у меня самого возникли некоторые сомнения, — пояснил Линли. — А еще необходимо проверить сведения, собранные здесь Уинстоном.

— Ах вот как? — Оглянувшись на мгновение, она подарила ему мимолетную улыбку. — Очень хорошо, что ты вернулся.

Требующие обновления гостевые комнаты располагались на втором этаже дома. Забросив чемодан в супружескую спальню, Линли присоединился к жене и Дентону. В первой из комнат Хелен раскладывала на кровати образцы обоев, снимая по одной папке с кипы, высившейся на протянутых руках Дентона, и придирчиво выбирая симпатичные, на ее взгляд, расцветки. В ходе этой деятельности взгляд ее молодого помощника выражал многострадальное терпение. Но он значительно оживился при виде входящего в комнату Линли.

— А вот и его светлость, — с надеждой сказал Дентон леди Хелен. — Так что если я вам больше не нужен…

— Я не могу задерживаться, Дентон, — разочаровал его Линли.

Надежда во взоре потухла.

— Какие-то проблемы? — спросил Линли. — Вас уже где-то дожидается юная красотка?

Это было вполне уместное предположение. О рыцарских похождениях Дентона слагались легенды.

— Меня ждет купленный за полцены билет, — ответил Дентон. — И я надеялся, что мне удастся приехать в театр до столпотворения.

— Ах да. Понимаю. Мельпомена. Надеюсь, не очередной мюзикл?

— Ну…

Дентон выглядел смущенным. Страсть к спектаклям из регулярно обновляющегося репертуара театров Уэст-Энда поглощала львиную долю его ежемесячного жалованья. Подобно пристрастившемуся к кокаину наркоману, он не мог жить без запаха пыльных кулис, приглушенного света рампы и шума аплодисментов.

Линли взял альбомы из рук Дентона.

— Идите, — сказал он. — Боже упаси лишить вас лицезрения новейшей театральной буффонады.

— Это подлинное искусство, — запротестовал Дентон.

— Вы все еще здесь? Исчезните. И если вы, как обычно, купите компакт-диск с записью этого шедевра, то, умоляю, слушайте его в мое отсутствие.

— Вам не кажется, что у вашего супруга снобистское отношение к культуре? — доверительно спросил Дентон, повернувшись к Хелен.

— Совершенно согласна.

Как только Дентон покинул их, она продолжила раскладывать образцы обоев на кровати. Убрав три варианта, она заменила их на другие и сняла очередную папку с рук мужа.

— Томми, тебе не обязательно стоять здесь и держать их. Тебя ждет работа.

— Ничего, подождет несколько минут.

— Боюсь, несколькими минутами тут не обойтись. Ты же знаешь, насколько я беспомощна, когда приходится делать выбор. Сначала я думала о каких-нибудь миленьких цветочках приглушенного оттенка. Ну, ты понимаешь, что я имею в виду. Но Чарли отговорил меня от этой идеи. Не дай бог, нам придется просить его сопровождать тетушку Августу в комнату, которую он считает слащавой. А как тебе единороги с леопардами? Не слишком аляповато?

— Зато они отлично подойдут для гостей, чьи визиты хотелось бы сократить, — отозвался Линли.

Хелен рассмеялась.

— Это уж точно.

Линли хранил молчание до тех пор, пока она не закончила свое дело, освободив его от папок. Она покрыла образцами всю кровать и устлала ими большую часть пола. Наблюдая за женой, Линли раздумывал о том, как странно, что всего два дня назад они не нашли общего языка. Сейчас он не испытывал никакого раздражения и злости. Не испытывал и того ощущения предательства, которое вызвало тогда его праведный гнев. При виде Хелен он чувствовал лишь легкое сердечное волнение, которое у иных мужчин отождествляется с вожделением и побуждает к соответствующим действиям, но у него не имело ничего общего с сексом и всецело относилось к сфере любви.

Наконец он решил отвлечь ее.

— У тебя был номер моего телефона в Дербишире. Я оставил его Дейтону. И Саймону, кстати, тоже.

Хелен взглянула на него. Прядь каштановых волос щекотала ей щеку. Она отбросила волосы назад.

— Ты не позвонила, — не отступал он.

— А что, надо было позвонить? — Ее вопрос прозвучал совершенно бесхитростно. — Чарли передал мне телефон, но не сказал, что ты просил…

— Нет, в общем, звонить было не обязательно. Но я надеялся, что ты позвонишь. Мне хотелось поговорить с тобой. Позавчера утром ты ушла из дома посреди разговора, и я переживал из-за возникших между нами разногласий. Мне хотелось прояснить ситуацию.

— О!

На редкость невыразительное междометие. Хелен прошла по комнате к старинному туалетному столику георгианской эпохи и неуверенно присела на краешек стула. Она серьезно посмотрела на мужа. Лучи светившего в окно солнца поблескивали на ее волосах, затенивших половину лица. Она так сильно напоминала школьницу, ожидающую наказания, что Линли вдруг забыл обо всех своих обидах, вызванных ее поведением.

— Я сожалею о нашей ссоре, Хелен, — сказал он. — Ты высказала свое мнение. И вполне имела право на это. Но мне хотелось, чтобы ты держала мою сторону, и поэтому я вспылил. Она же моя жена, подумал я, а работа порой вынуждает меня принимать определенные решения. Мне хотелось, чтобы жена обеспечивала мне надежный тыл, а не воздвигала преграды на моем пути. В тот момент я воспринимал тебя не как отдельную личность, а лишь как мое дополнение. И, осознав, что ты не согласна с моим решением относительно Барбары, я жутко разозлился. Совершенно потерял самообладание. Я очень сожалею об этом.

Хелен опустила глаза. Она провела пальцами по краю стола, пристально глядя на свои руки.

— Я ушла из дома не потому, что ты потерял самообладание. Бог знает сколько раз ты терял его при мне.

— Я понимаю, почему ты ушла. Да, мне не следовало говорить это.

— Говорить что?

— Ну, то замечание. Насчет тавтологии. Это было бессмысленно и жестоко. И мне хотелось бы, чтобы ты простила меня.

Она взглянула на него.

— Это всего лишь слова, Томми. Тебе совсем не обязательно извиняться за свои слова.

— И все-таки я прошу прощения.

— Не надо. Я имела в виду, что ты уже прощен. Если на то пошло, то я сразу же простила тебя. Слова не являются чем-то реальным, как ты понимаешь. Они всего лишь выражают взгляды людей.

Наклонившись, она подняла один из образцов обоев и посмотрела на него оценивающим взглядом, держа в вытянутой руке. Казалось, извинения Линли были приняты. Но у него появилось отчетливое ощущение, что между ним и женой еще далеко не все в порядке.

Стараясь подладиться к ней, он сказал, кивнув на образец:

— По-моему, это хороший выбор.

— Ты так думаешь? — Она выронила образец из рук. — Необходимость выбора всегда ужасала меня. Мало того что его приходится делать, так ведь потом еще приходится жить с этим выбором.

В голове у Линли вспыхнул сигнал опасности. Хелен согласилась стать его женой, не испытывая восторгов счастливой невесты. В сущности, ему пришлось долго убеждать ее в том, что этот брак всецело в ее интересах. Имея четырех старших сестер, связавших свои жизни с самыми разными людьми — от итальянского аристократа до скотовода из Монтаны, она знала, какими превратностями и причудами чреваты матримониальные отношения. И она всегда прямо говорила о своем нежелании становиться частью того, что потребует от нее больше, чем само способно дать ей. Но она также не относилась к тем женщинам, которые позволяют легкой размолвке одержать верх над здравым смыслом. Они обменялись несколькими резкими словами, вот и все. А слова порой ничего не значат.

И все-таки Линли сказал, чтобы исключить недопонимание:

— Когда я впервые осознал, что люблю тебя — не помню, говорил ли я тебе об этом? — то не мог понять, как я умудрялся так долго не видеть этого. Ты давно вошла в мою жизнь, но неизменно находилась на безопасной дружеской дистанции. И когда я наконец понял, что люблю тебя, мне казалось, что рискнуть получить что-то еще, кроме твоей дружбы, — это значит рискнуть всем на свете.

— Так оно и было, — сказала Хелен. — В отношениях между людьми бывает такой момент, после которого нет пути назад. Но я ни минуты не жалею о том, что рискнула. А ты, Томми?

Он испытал сильное облегчение.

— Ну, тогда у нас все хорошо.

— А разве было по-другому?

— Просто… — Он помедлил, не зная, как лучше описать те крутые перемены, которым подверглись их отношения. — Мы проходим сейчас период приспособления, верно? Мы уже не дети. До женитьбы мы вели жизнь, независящую от других, поэтому нам требуется какое-то время, чтобы привыкнуть к постоянному сосуществованию.

— Мы вели…

Она произнесла это задумчиво, с оттенком вопроса, и перевела взгляд с обоев на мужа.

— Что «мы вели»?

— Жизнь, независящую от других. О, я знаю, что ты действительно вел такую жизнь. Кто бы стал спорить с этим? Но что касается меня… — Она сделала неопределенный жест в сторону разложенных образцов. — Я без малейших колебаний выбрала бы цветочки. Однако Чарли сказал, что цветочки — это слишком слащаво. Ты знаешь, что я никогда не считала себя безнадежной в вопросах оформления интерьера. Но возможно, я обманывалась насчет этого.

Зная ее больше пятнадцати лет, Линли сразу догадался, к чему она клонит.

— Хелен, я был зол. И от злости меня понесло напролом, точно дикого мустанга. Но, по твоему справедливому замечанию, это были всего лишь слова. В них не больше правды, чем в утверждении, что у меня чуткая и тактичная натура. Ты знаешь, что это вовсе не так. И точка.

Пока он говорил, Хелен откладывала в сторону обои с цветочным рисунком. Когда он закончил, она помедлила, а потом взглянула на него. Голова ее была высоко поднята, но лицо оставалось спокойным.

— Ты ведь на самом деле не понял, о чем я сейчас говорила? И немудрено. На твоем месте я бы тоже не поняла, о чем это я.

— Да нет же, все понятно. Я позволил себе придраться к твоим словам. Я был в ярости из-за того, что ты не встала на мою сторону, поэтому и ответил так, как, мне казалось, отвечаешь ты: по форме, а не по существу вопроса. В результате я обидел тебя и сожалею об этом.

Хелен поднялась со стула, прижав образец обоев к груди.

— Томми, ты очень точно описал меня, — просто сказала она. — Я ушла из дома именно потому, что не хотела слышать правду, которой избегала многие годы.

Глава 15

Женщины всегда представлялись ему загадочными существами. А Хелен была женщиной. Следовательно, Хелен всегда останется для него загадкой. По крайней мере, так думал Линли по пути из Белгрейвии в район Вестминстера, к Скотленд-Ярду.

Ему хотелось продолжить их разговор, но Хелен мягко сказала:

— Томми, дорогой, ты ведь вернулся в Лондон, чтобы поработать. Тебе нужно заняться делами. Поезжай. Мы потом обо всем поговорим.

Как человек, которому обычно удавалось получать желаемое почти тотчас же после возникновения желания, Линли раздражался из-за любых задержек. Но Хелен была права. Он и так проторчал дома дольше, чем намеревался. Поэтому, поцеловав ее на прощание, он отправился в Ярд.

Нката висел на телефоне в его кабинете. Парень бегло записывал что-то в блокноте, говоря:

— Тогда опишите ее как можно точнее… Так, а какой формы воротник, к примеру? На кнопках или на молнии?… Послушайте, сейчас мне могут помочь любые подробности… Хм? Ага. Ладно. Хорошо. Буду держать… Будем надеяться. Спасибо…

Он заметил вошедшего в комнату Линли и приподнялся со стула, собираясь освободить шефу место.

Линли махнул ему рукой, чтобы садился обратно. Обойдя вокруг стола, он встал рядом с Уинстоном и увидел ряд открыток, разложенных на кожаной обложке журнала регистрации. По словам Нкаты, это были образцы, отобранные из обширных запасов Терри Коула.

Линли заметил, что некоторые открытки предлагали наказание, другие сулили господство, третьи обещали исполнение самых невероятных фантазий. В рекламном тексте упоминались пенные ванны, массажи разного вида, видеообслуживание и пыточные камеры. На нескольких открытках предлагались услуги животных, а на двух-трех сообщалось, что участники обеспечиваются костюмами. Многие открытки представляли собой фотографии, наглядно показывающие, кто именно будет доставлять рекламируемое наслаждение: «Транссексуальная мужеподобная негритянка», или «Первобытная владычица», или «Ошеломляюще страстная таитянка». Короче говоря, там предлагались услуги, способные удовлетворить самые разные вкусы, предпочтения и извращения. И поскольку открытки выглядели совсем свеженькими и явно не успели повисеть на стенах телефонных будок, откуда их могла сорвать потная рука подростка, грезящего о мастурбации, наличие нескольких тысяч таких открыток под кроватью Терри Коула имело только одно объяснение: он вовсе не увлекался их коллекционированием, а был распространителем этой продукции, винтиком в огромном механизме сексуальной торговли в Лондоне.

Это, по крайней мере, объясняло денежную обеспеченность парня, о которой говорила Силла Томпсон. Шустрый разносчик таких открыток, развешивающий их в центре Лондона по телефонным будкам, мог заработать приличные деньги, ведь ставка за размещение пятисот открыток составляла сто фунтов. А услуги разносчиков были крайне необходимы, поскольку служащие «Бритиш телеком» ежедневно сдирали подобную рекламу и ее требовалось постоянно обновлять.

В центре письменного стола Линли лежали две открытки, отобранные из лежащего на журнале ряда. Одна представляла фотографию мнимой школьницы, а другая ограничивалась текстовой рекламой. Пока Нката продолжал говорить по телефону, Линли взял эти открытки и внимательно изучил их, испытывая душевные страдания.

Над головой школьницы было напечатано: «Тсс!» А текст под фотографией гласил: «Не говори мамочке, чем ты занимаешься после школы!» В центре стоял рюкзачок с рассыпавшимися книжками, а изящно склонившаяся девочка старательно собирала их обратно, соблазнительно повернувшись попкой к камере. Естественно, она резко отличалась от обычной школьницы: задравшаяся юбка в складку позволяла лицезреть узкие черные трусики и верхние края чулок с кружевными подвязками. Оглядываясь через плечо, эта белокурая, слегка растрепанная милашка бросала в камеру притворно стыдливый взгляд. Под ее тонким каблучком белел листочек бумажки с написанным от руки телефонным номером и призывом: «Позвони мне!»

— О господи, — прошептал Линли. И когда Нката повесил трубку, он попросил, словно надеясь, что новые объяснения при свете дня смогут отменить то, что поведал ему констебль глубокой ночью: — Уинни, расскажите мне еще раз все с начала и до конца.

— Давайте я позову Барбару. Она проводила интеллектуальную часть работы.

— Хейверс? — Недовольный тон Линли остановил руку Уинстона, потянувшуюся к трубке телефона. — Уинстон, я же выдал ей конкретное задание. Велел ей сидеть за компьютером. И вы уверили меня, что она занимается архивами. Почему же она опять отвлеклась на другую часть расследования?

Нката развел руками, изображая полнейшую невинность.

— Она вовсе не отвлекалась. Вернувшись вчера вечером из Баттерси, я привез коробку с открытками в вашей машине. И зашел к ней узнать, как продвигаются дела с архивом. Она попросила разрешения взять эту коробку домой на ночь. Хотела взглянуть на открытки. Ну а чем это закончилось… она может рассказать вам сама.

На лице Нкаты было написано простодушие ребенка, сидящего на коленях Деда Мороза и нечаянно выдавшего знание многих скрытых сюрпризов. Линли вздохнул.

— Ну ладно, тогда зовите ее.

Нката взялся за трубку. Он нажал несколько кнопок и, дожидаясь соединения, торжественно произнес:

— Она постоянно торчит за компьютером. Засела за него в шесть утра.

— Пора резать упитанного тельца, — проворчал Линли.

Нката, не поняв смысла библейской аллюзии, неуверенно сказал:

— Точно. — А в трубку коротко сообщил: — Барб, шеф приехал.

Этого ей хватило.

В ожидании прихода Хейверс Линли рассмотрел вторую открытку. Однако ему не хотелось думать о страданиях, которые предстоит испытать родителям убитой девушки, поэтому он вновь задал вопрос Нкате:

— Что еще произошло сегодня утром?

— Я получил сообщение от Коулов. От его матери и сестры. Как раз перед вашим появлением я разговаривал с его сестрой.

— И что же?

— Пропала куртка парня.

— Куртка?

— Да, черная кожаная куртка. Он всегда надевал ее, выезжая на природу на своем крутом мотоцикле. Помните, вы выдали миссис Коул список вещей этого бедняги — ну, ту квитанцию с вещдоками, — так вот, куртки там не оказалось. Они подумали, что ее попросту стащил кто-то из бакстонских полицейских.

Линли вспомнил фотографии с места преступления и перебрал в памяти все вещи, которые он просматривал в Бакстоне.

— Они уверены насчет этой куртки?

— Говорят, что он обычно надевал ее. Да и вряд ли он отправился бы в такую дальнюю поездку в одной футболке, хотя, судя по нашей описи, только она на нем и была. Они так и сказали, что он никогда не ездил по автостраде в одной футболке.

— В общем-то, пока не так уж холодно.

— Куртка нужна не только для тепла. Она служит хоть какой-то защитой на случай дорожной аварии. Сестра объяснила, что куртка спасала его от лишних ссадин. Поэтому им хотелось бы знать, куда она могла подеваться.

— А ее не было среди его вещей в квартире?

— Его одежду перетряхивала Барб, и она подтвердит вам…

Нката резко оборвал себя. Вид у него был крайне смущенный.

— Ах вот как, — многозначительно протянул Линли.

— Но потом она до часу ночи просидела за компьютером, — поспешно прибавил Нката.

— Неужели? И кому же пришла в голову идея поехать вместе на квартиру Коула?

Приход Хейверс избавил Нкату от необходимости отвечать. Барбара появилась на редкость своевременно, очень деловитая и вооруженная блокнотом. Линли никогда еще не видел, чтобы она выглядела более профессионально.

Она не плюхнулась, как обычно, на стул перед его столом. Нет, она остановилась на пороге, слегка подавшись вперед в позе почтительного внимания. Услышав вопрос Линли по поводу куртки, Барбара слегка призадумалась, вглядываясь в лицо ее нынешнего напарника, словно оно являлось барометром, отражавшим погоду в кабинете шефа.

— Куртка этого парня? — осторожно уточнила она, и выразительный кивок Нкаты в сторону Линли, очевидно, дал ей понять, что можно относительно безопасно признаться хотя бы в одном мелком уклонении от выполнения приказа. — В общем… Хм… Ну да.

— Мы позже разберемся с тем, чем вам надлежало заниматься, Хейверс, — сказал Линли. — Так была ли черная кожаная куртка среди вещей в квартире Коула?

Ей удалось виновато потупиться, заметил Линли. Это отчасти искупало провинность. Облизнув губы, она откашлялась и приступила к докладу. Из ее сообщения выяснилось, что Коул предпочитал исключительно черную одежду. В его шкафу обнаружились свитера, рубашки, футболки и джинсы. Но курткитам не было, по крайней мере кожаной.

— Там висела легкая курточка типа ветровки, — сказала Барбара. — И пальто. Очень длинное, в стиле эпохи Регентства. Вот и все. — Пауза. И потом рискованный вопрос: — А в чем, собственно, дело?

Нката рассказал ей.

— Должно быть, кто-то унес ее с места преступления, — тут же среагировала Барбара и запоздало добавила: — Сэр, — взглянув на Линли, словно почтительное обращение могло свидетельствовать о ее недавно обретенном уважении к старшим по званию.

Линли прикинул, к чему ведет ее гипотеза. Теперь уже две вещи числились пропавшими с места преступления: кожаная куртка и плащ. Неужели придется вернуться к версии двух убийц?

— Может, эта куртка указала бы нам путь к убийце, — словно прочтя его мысли, предположила Хейверс.

— Если нашего убийцу волновали вещественные доказательства, то ему следовало полностью раздеть парня. Какой смысл уносить одну куртку?

— Для прикрытия? — высказался Нката.

— Он уже прихватил плащ, чтобы скрыть следы крови.

— Но если он собирался где-то останавливаться после убийства или, допустим, заметил, что кто-то видел его на обратном пути, то он точно не мог быть в плаще. С чего бы ему надевать плащ? Ведь во вторник вечером не было дождя.

Хейверс все еще стояла у двери и высказывала свои предположения с тактичной неуверенностью, словно она наконец глубоко осознала, насколько справедливо назначенное ей испытание.

Ее замечания были не лишены смысла. Линли признал это одобрительным кивком. Он переключил внимание на открытки и, показав на них, велел:

— Изложите мне все, что вам удалось накопать.

Хейверс стрельнула взглядом в Нкату, ожидая, что он возьмет на себя эту часть доклада. Он понял смысл ее молчаливого вопроса и сказал:

— Я, конечно, мог бы все это вкратце обрисовать, но боюсь, что упущу многие детали. Рассказывай ты.

— Ладно, — согласилась она, не отходя от двери. — Мне подумалось, что любая из этих открыток, — она кивнула в сторону стола Линли, — могла бы стать мотивом для убийства Терри Коула. Что, если он вел с ними нечестную игру? Допустим, забирал у них открытки и получал по сотне фунтов за каждую пачку, но вовсе не собирался развешивать их. Или развешивал гораздо меньше, чем указывал в отчете.

В конце концов, заметила Барбара, ни одна из этих проституток в действительности не знает, откуда или как клиент раздобыл ее рекламу, если только не таскается сама по городу, проверяя наличие своих открыток. И даже если бы она решилась на прогулку по центру Лондона и заглянула в телефонные будки, то что мешало Терри Коулу заявить, что нанятые «Бритиш телеком» уборщики очистили все будки от открыток, едва он успел развесить их?

— Поэтому я решила обзвонить этих пташек и выяснить, что они думают о Терри.

Сделанные звонки доставили Барбаре весьма сомнительное удовольствие, однако, звоня по номеру, оставленному на открытке «школьницы», она получше пригляделась к этой красотке и поняла, что девушка кажется ей странно знакомой. Практически уверенная, кто там рекламирует свои прелести, она набрала предложенный номер и, дождавшись соединения, сказала: «Алло, это Вай Невин? Вас беспокоит детектив-констебль Барбара Хейверс. Мне нужно выяснить у вас пару вопросов, если вы не заняты. Или лучше позвонить вам утром?»

Подошедшая к телефону Вай Невин даже не спросила, как Барбара узнала ее номер. Она лишь заявила своим хорошо поставленным голосом: «Уже глубокая ночь. Вам известно об этом, констебль? Или вы пытаетесь запугать меня?»

— Она выглядит достаточно юной, чтобы сыграть роль Лолиты в сексуальной фантазии клиента, — заключила Хейверс. — А судя по обстановке ее квартирки, я бы сказала…

Она поморщилась и запнулась, очевидно осознав, что только что выдала оставшуюся часть своей вчерашней несанкционированной деятельности.

— Послушайте, инспектор, — поспешно добавила она. — Это я упросила Уинни взять меня с собой. Он уговаривал меня остаться за компьютером, как вы и приказали. Он абсолютно не виноват. Мне просто подумалось, что, съездив по этим адресам вдвоем, мы сумеем больше выяснить…

Линли прервал ее.

— Мы поговорим об этом позже.

Он переключил внимание на вторую открытку, лежавшую в центре стола. Телефонный номер на ней был таким же, как у «школьницы». Однако реклама носила совершенно иной характер.

В верхней части второй открытки бросалась в глаза надпись: «Никки Искушение», а прямо под именем стояла фраза: «Познай таинства владычества». И под этой строчкой были перечислены сами «таинства»: отлично оборудованная камера пыток, темница, кабинет врача и классная комната. Завершающая приманка гласила: «Приноси свои игрушки, если тебе не хватает моих». Далее следовал телефонный номер. Фотография отсутствовала.

— По крайней мере, мы теперь знаем причину их увольнения из финансовой фирмы «МКР», — сказал Нката. — Такие телки лупят с клиентов от пятидесяти фунтов в час до тысячи пятисот за ночь. Если, конечно, мои осведомители не врут, — поспешно прибавил он, словно объясняя, что лично не опускался до подобных удовольствий. — Я переговорил с Хиллингером из отдела организованной преступности. Его парни держат руку на пульсе.

Линли поневоле пришлось признать, что собранные ими разрозненные куски сведений о Николь Мейден начали складываться в определенную картину.

— Значит, — произнес он, — тот пейджер был для ее клиентов, потому-то родители ничего о нем и не знали, но зато знали Апман и Феррер, оба ее любовника.

— Вы подразумеваете, что она продолжала заниматься проституцией и в Дербишире? — спросила Барбара. — С Апманом и Феррером?

— Возможно. Но даже если она развлекалась с ними задаром, то оставалась деловой женщиной, которая не хотела упускать своих постоянных клиентов.

— Обеспечивая их сексом по телефону во время своего отсутствия?

— Видимо, так.

— Но почему она вообще уехала?

Это все еще оставалось загадкой.

— Что касается тех парней из Скалистого края… — задумчиво сказал Нката.

— А что насчет тех парней?

— В Ислингтоне был один скандальчик. Он не дает мне покоя.

— Какой скандальчик?

— Ислингтонская домовладелица, у которой Николь снимала квартиру, слышала, как она ругалась с каким-то мужчиной, — подала голос Хейверс. — В мае. Как раз перед тем, как переехать в фулемский дом.

— И вот я думаю, не получили ли мы наконец железный мотив, чтобы прижать к стенке Джулиана Бриттона, — заявил Нката. — Тот скандалист орал ей что-то вроде того, что он-де лучше сам убьет ее, чем позволит «сделать это»… Может, он узнал, что она решила бросить учебу и заняться проституцией?

— Откуда он мог узнать? — возразил Линли, размышляя о таком варианте событий. — Джулиана отделяло от Николь более двухсот миль. Сомнительно, чтобы он притащился в Лондон, выудил открытку из телефонной будки, позвонил по данному номеру, соблазнившись сеансом с плетками и наручниками, и обнаружил, что его проводит Николь Мейден. Слишком много совпадений для того, чтобы эта версия звучала правдоподобно.

Хейверс робко заметила:

— А может, он нагрянул к ней в гости без предупреждения, сэр?

Нката кивнул и развил тему:

— Допустим, он заехал в Ислингтон и обнаружил, что его подружка вожделенно обхаживает плеткой какого-нибудь типа в кожаной упряжи. Такая сцена запросто могла спровоцировать ссору.

Подобный сценарий вполне возможен, признал Линли. Но могли быть и другие варианты развития событий.

— В городе был кое-кто еще, кого тоже могли сильно огорчить карьерные планы Николь. Нам необходимо разыскать ее городского любовника.

— Но вдруг это просто один из ее клиентов?

— Который звонил ей так часто, как нам сообщили Апман и Феррер? Вряд ли.

Хейверс вмешалась в разговор:

— Сэр, по-моему, нельзя сбрасывать со счетов Терри Коула.

— Констебль, я говорю сейчас о человеке, убившем Николь Мейден, — обрезал ее Линли, — а не о том, кто был убит вместе с ней.

— Я не имела в виду, что Коул был ее лондонским любовником, — произнесла Хейверс с необычной для нее осмотрительностью. — Я имела в виду самого Терри Коула. Что, в сущности, говорят нам факты? Мы уже выяснили, что между Мейден и Коулом имелась связь. Очевидно, он распространял для нее открытки, как делал и для прочих шлюх. Но он не стал бы тащиться из Лондона в Дербишир только ради того, чтобы она снабдила его очередной пачкой для размещения в лондонских будках, тем более что из-за ее отсутствия в Лондоне она не могла бы обслуживать клиентов. Тогда что он вообще делал в Дербишире? Вероятно, их связывало что-то еще.

— Едва ли столь важно разбираться сейчас с ролью Коула.

— «Едва ли»? Как вы можете так говорить? Он же убит, инспектор. Может ли быть более важная причина?

Линли стрельнул в нее взглядом. Нката быстро вмешался, словно пытаясь предотвратить угрозу надвигающегося взрыва:

— А что, если Коула послали убить ее? И в итоге он сам расстался с жизнью? Или он хотел предупредить ее о чем-то? Например, сообщить о возможной опасности.

— Тогда почему он просто не позвонил ей? — возразила Барбара. — Какой смысл вскакивать на мотоцикл и нестись аж в Дербишир, только чтобы предупредить ее о чем-то? — Она сделала шаг в комнату, словно, приблизившись, могла как-то склонить их к ее ходу мыслей. — У этой девицы имелся пейджер, Уинстон. Если ты собираешься возразить мне, что он притащился в Скалистый край, потому что не сумел разузнать номер ее тамошнего телефона, то почему тогда он не оставил ей сообщение на пейджере? Если Николь угрожала какая-то опасность, то она могла настигнуть ее самыми разными путями задолго до того, как сам Коул приехал с сообщением.

— Как раз это и произошло, — заметил Нката.

— Верно. Произошло худшее, и оба они мертвы. Оба! И мне представляется, что было бы разумно рассматривать их смерть именно в таком ключе: не как случайное совпадение, а как взаимосвязанное событие.

— А мне представляется, — выразительно произнес Линли, — что вас, Хейверс, ждет архивное задание. Спасибо за ваш ценный вклад. Я дам вам знать, если вы мне еще понадобитесь.

— Но, сэр…

— Констебль?

Он произнес это слово намеренно подчеркнуто, напоминая ей о недавнем понижении в звании.

Нката заерзал на стуле за столом Линли, похоже, надеясь, что Хейверс глянет в его сторону. Но она не взглянула. Рука, державшая блокнот, бессильно опустилась. И Барбара продолжила потерявшим уверенность голосом:

— Сэр, я лишь понимала, что надо бы выяснить, какие цели преследовал Коул в Дербишире. Узнав причину его путешествия, мы выйдем на нашего убийцу. Я прямо-таки чувствую это. А вы?

— Мы учтем ваши чувства.

Она прикусила зубами верхнюю губу и наконец взглянула на Нкату, словно рассчитывая на его очередную реплику. Ее напарник слегка приподнял брови и скосил глаза в сторону двери, по всей вероятности намекая, что самым разумным с ее стороны было бы сейчас поспешить к компьютеру. Она проигнорировала его намек и вновь обратилась к Линли:

— Так могу я заняться этим, сэр?

— Заняться чем?

— Разработкой Коула.

— Хейверс, у вас уже есть задание. Вам приказано вернуться к нему. Когда вы закончите работу с архивом, я попрошу вас доставить документы Сент-Джеймсу. А после этого мы поговорим о новом задании.

Но неужели вы не понимаете, что раз он приехал в Дербишир ради встречи с ней, то между ними явно были более сложные отношения?

— Барб… — предостерегающе произнес Нката.

— У него была куча денег, — упрямо продолжала она. — Куча бабок, инспектор. Ладно, согласна. Он мог отлично зарабатывать на открыточках. Но у него на квартире мы также обнаружили марихуану. И еще он твердил о каком-то большом заказе. Говорил об этом матери и сестре, миссис Бейден и Силле Томпсон. Я подумала сначала, что он просто балуется с наркотиками, но поскольку дела с рекламными открытками совершенно не объясняют причины его поездки в Дербишир, то…

— Хейверс, я не собираюсь повторять еще раз…

— Но, сэр…

— Черт побери, нет! — Линли с огромным трудом сдерживал раздражение. Упрямство этой женщины действовало на него, как спичка, подложенная под сухую растопку. — Если вы пытаетесь намекнуть, что кто-то проследил за ним до Дербишира, лелея замысел прирезать его там, то это не так. Все собранные нами факты ведут нас прямиком к дочери Мейдена, и если вы не понимаете этого, то, значит, в результате вашей июньской прогулки по Северному морю вы потеряли не только звание.

Она тут же закрыла рот. Ее губы сжались в тонкую ниточку. Нката, испустив тяжелый вздох, тихо выругался.

— Итак, — медленно протянул Линли, чтобы выиграть время и постараться совладать с собой. — Если вы предпочитаете работать под руководством другого инспектора, Хейверс, то скажите честно. Мы разберемся.

Прошло долгих пять секунд. Нката отвел взгляд от окна. Они с Хейверс обменялись выразительными понимающими взглядами, но Линли не удалось постичь смысл их молчаливого разговора.

— Мне не хотелось бы просить никакого нового назначения, — наконец выдавила из себя Хейверс.

— Тогда вы знаете, что делать.

Снова переглянувшись с Нкатой, она посмотрела на Линли и, сказав:

— Слушаюсь, сэр, — вышла из кабинета.

Линли вдруг понял, что не задал ей ни одного вопроса относительно ее работы с архивом. Но эта мысль пришла ему в голову только после того, как он занял свое место за столом. И тогда он подумал, что, вызвав ее обратно для доклада, даст ей некоторое преимущество. А вот уж этого ему сейчас совершенно не хотелось.

— Сначала мы займемся тем, что касается проституции, — сказал он Нкате. — Это могло дать влюбленному человеку отличный мотив для убийства.

— Да уж, не позавидуешь парню, узнавшему, что его девушка занимается такими делишками.

— И поскольку эти делишки проворачивались в Лондоне, то естественно предположить, что именно в Лондоне кто-то и узнал о них, вы не возражаете?

— С этим трудно спорить.

— Тогда я предлагаю заняться поисками лондонского любовника, — подытожил Линли. — И у меня есть отличная идея по поводу того, куда мы отправимся для начала.

Глава 16

Вай Невин взяла открытку из рук Линли и, взглянув на нее, аккуратно положила на идеально чистую стеклянную поверхность кофейного столика, удобно расположенного между бледно-желтой тахтой и уютным диванчиком, рассчитанным на двух человек. Она устроилась на тахте, словно предлагая Линли и Нкате попытаться уместиться на диванчике. Нката, однако, не поддержал эту затею. Он встал у входной двери, скрестив руки на груди и показывая всем своим видом: «побег исключен».

— Вы изображены на этой открытке в виде школьницы, — начал Линли.

Вай достала папку, которую вчера уже показывала Хейверс и Нкате. Она подтолкнула ее к детективу по гладкой столешнице.

— Я работаю фотомоделью, инспектор. За это занятие мне платят деньги. Я понятия не имею, кто и для каких целей использует мои фотографии, и меня это совершенно не волнует. Учитывая, что платят мне хорошо.

— Вы хотите сказать, что вы лишь рекламный образец для сексуальных услуг, предоставляемых неизвестными проститутками?

— Да.

— Понимаю. Тогда с какой целью на этой открытке дан номер вашего телефона, если вы сами не играете роль любвеобильной «школьницы»?

Вай отвела глаза. Она была умна и сообразительна, хорошо образованна и владела речью, но ей не хватало дальновидности.

— Знаете, я не обязана разговаривать с вами, — заявила она. — Мои занятия не противозаконны, поэтому не устраивайте мне, пожалуйста, допросов.

Объяснение тонкостей права не являлось целью его прихода к ней, сообщил ей Линли. Но если бы она занималась проституцией…

— Покажите мне, где тут на открытке написано, что кто-то платит мне за какие-то услуги? — потребовала она.

Если бы, повторил Линли, она занималась проституцией, то он предположил бы, что ей известны все опасности, связанные с подобным поведением. И в таком случае…

— Я что, околачиваюсь по городу? Или пристаю к мужчинам на улицах?

И в таком случае, твердо гнул он свою линию, можно предположить, что мисс Невин вполне осведомлена о том, как свободно и многогранно трактуют понятие «бордель» судьи, не склонные утомлять себя лингвистическими тонкостями. Он обвел выразительным взглядом обстановку комнаты, предоставляя ее хозяйке возможность в полной мере оценить его замечание.

— Чертовы копы, — выдохнула она.

— Именно так, — вежливо поддержал ее Линли.

Прямо из Скотленд-Ярда они с Нкатой приехали в Фулем. Вай Невин как раз выгружала фирменные продуктовые пакеты с логотипом «Сейнзбериз» из багажника новенькой последней модели «альфа-ромео» и, заметив долговязую фигуру Нкаты, вышедшего из «бентли», удивленно спросила:

— Чего ради вы опять приехали ко мне? Почему не разыскиваете убийцу Никки? Послушайте, у меня нет времени с вами разговаривать. Через сорок пять минут у меня назначена деловая встреча.

— Тогда, я полагаю, вы предпочли бы спровадить нас заблаговременно, — с усмешкой сказал Линли.

Стрельнув взглядом в полицейских, Вай попыталась осмыслить сказанное.

— В таком случае помогите мне, — сказала она, нагружая их пакетами.

Она убрала в большой холодильник скоропортящиеся продукты: паштет, греческие оливки, ветчину, камамбер…

— Ждете гостей? — поинтересовался Линли. — Или, может быть, решили угостить… деловых партнеров?

Вай Невин, резко хлопнув дверцей холодильника, вернулась в гостиную и устроилась на тахте. Там она и сидела, словно живое воплощение стиля ретро: грубые башмаки с белыми носками, подвернутые голубые джинсы, белая рубашка с закатанными рукавами и воротником-стойкой дополнялись завязанным на шее шарфиком и белокурым «конским хвостом». Она выглядела так, словно появилась из фильма с участием Джеймса Дина.[53] Для полноты картины не хватало разве что жевательной резинки.

Речь девушки, однако, совсем не соответствовала образу персонажа из фильмов с Джеймсом Дином. Стиль ее одежды хотя и напоминал о фанатах поп-музыки, выдувающих пузыри из жвачки, но говорила она как женщина, происходящая из хорошей семьи либо сама сделавшая себя, выбившись из низов. Второе более вероятно, решил Линли, беседуя с ней. Она то и дело выпадала из тщательно продуманной роли. Неправильное произношение отдельных слов невольно выдавало ее. И все-таки она была не такой, какую он рассчитывал найти по телефону, указанному на открытке с предложением сексуальных услуг.

— Мисс Невин, — сказал Линли, — я пришел сюда не для того, чтобы предъявить вам обвинения. Я пришел из-за убийства женщины, и если это убийство как-то связано с источником ее дохода…

— Вот-вот, вы всегда так начинаете! С одного из наших клиентов. А заканчиваете обычно совсем по-другому: «Эта шлюшка получила по заслугам. И ей чертовски повезло, что она протянула так долго, учитывая стиль ее жизни и тех типов, которые с ней якшались». Разве я не права? Ну, насчет стиля жизни? Поэтому не пудрите мне мозги, говоря о моем законном или незаконном «источнике дохода». — Она невозмутимо взглянула на инспектора. — Если бы вы только знали, как много выпадает на пол полицейских удостоверений, когда парни в спешке стаскивают с себя штаны! Хм. Я могла бы назвать несколько имен.

— Меня не интересуют ваши клиенты. Я хочу найти убийцу Николь Мейден.

— Вы полагаете, что это один из клиентов. Почему бы не признать прямо? И что, по-вашему, будут чувствовать эти самые клиенты, когда им начнут названивать из полиции? А что станет с моими доходами, как только выяснится, что я назвала их фамилии? Если бы я вообще, для начала, знала их фамилии. А я, кстати, не знаю. Нам обычно хватает имен, а они вам не особенно-то помогут.

Стоявший у дверей Нката вытащил блокнот и открыл его со словами:

— Мисс, мы будем рады любой помощи.

— Забудьте, констебль. Я не так глупа.

Линли наклонился к ней.

— Тогда вы способны понять, с какой легкостью я могу прикрыть всю вашу деятельность. Думаю, достаточно будет выставить перед домом дежурного полицейского, чтобы ваши тайные клиенты лишились покоя. И даже не знаю, кому захочется нанести вам повторный визит, после того как в паре бульварных газетенок проскользнет сообщение о гостеприимном приеме, оказанном вами достойному упоминания члену общества.

— Вы не посмеете! Я знаю свои права.

— Никто не запрещает журналистам и папарацци подглядывать за кем угодно, от кинозвезд до членов королевской семьи, ну а вашему местному бобби сам бог велел дежурить на улицах, охраняя безопасность старушек, выгуливающих собачек.

— У вас чертовски жестокие…

— Это жестокий мир, — напыщенно вставил Нката.

Вай обожгла обоих яростным взглядом. Зазвонил телефон, и она мгновенно вскочила, чтобы взять трубку.

— Чего вы желаете? — промурлыкала она.

Нката возвел глаза к потолку.

— Минутку, — сказала Вай. — Я должна взглянуть на расписание. — Она перелистала странички делового ежедневника. — Мне очень жаль, но днем я занята. У меня уже назначена встреча… — Она пробежала пальчиком по странице и добавила: — Я смогу освободиться к четырем часам… Какова длительность сеанса? — Выслушав ответ, она проворковала: — Разве общение со мной не вызывает у вас обычно прилив сил?

Потом она черкнула что-то в ежедневнике и положила трубку, словно в задумчивости задержав руку на телефоне. Наконец вздохнула, повернулась к полицейским и тихо сказала:

— Что ж, ладно.

Она вышла на кухню и вернулась с конвертом, который отдала Линли.

— Здесь то, что вам нужно. Надеюсь, вы не сильно расстроитесь по поводу вашего ошибочного представления о наших клиентах.

Конверт был уже распечатан. Линли аккуратно вытряхнул на стол его содержимое — листок бумаги с выразительным сообщением, набранным из букв, вырезанных, очевидно, из глянцевых журналов: «Две сучки сдохнут в луже собственной блевотины. Они будут молить о пощаде, но рок уготовил им лишь жуткие мучения». Ознакомившись с текстом, Линли протянул листок Нкате. Констебль взглянул на анонимку и оживился:

— Такие же послания остались на месте преступления.

Линли кивнул. Он сообщил Вай о других анонимных посланиях, обнаруженных на месте убийства.

— Это я переслала их ей, — сказала она.

Озадаченный, Линли перевернул конверт и обнаружил, что он адресован Вай Невин и послан с местного почтового отделения.

— Но это послание выглядит так же, как те.

— Вообще-то мне не хотелось посылать их ей. Тут ведь не указано никаких имен. Одни угрозы. Но их присылали мне. Сюда. На этот адрес. Послания приходили все лето. Я регулярно рассказывала о них Никки, когда мы общались по телефону, но она только смеялась над моими страхами. Поэтому в конце концов я отослала их ей с Терри. Мне хотелось, чтобы она сама увидела, что ситуация ухудшается и нам обеим пора принимать какие-то меры. Но Никки так ничего и не поняла, — с горечью добавила она. — Боже, ну почему она никогда никого не слушала?

Линли взял записку у Нкаты. Вновь перечитал ее и, аккуратно сложив, сунул обратно в конверт.

— Может, вам лучше рассказать, с чего все началось, — предложил он.

— Началось все с Шелли Платт, — ответила Вай.

Она подошла к окну, выходящему на улицу.

— Шелли — моя подруга. Много лет мы с ней жили душа в душу. Но потом я познакомилась с Никки и поняла, что у нас с ней гораздо больше общих интересов. Шелли обиделась и начала всячески доставать меня. Я знала… — Ее голос задрожал, и она немного помолчала, чтобы справиться с волнением. — Я точно знала, что она подстроит нам какую-нибудь гадость. А Никки не верила мне. Она лишь смеялась над всем этим.

— Над чем именно?

— Над письмами. И звонками. Мы не прожили здесь и двух дней, — она обвела рукой гостиную, — как Шелли уже узнала номер нашего телефона и начала донимать нас звонками. Потом стали приходить письма. Потом она притащилась сюда, к нашему дому. Потом стала срывать и портить рекламные открытки…

Вай подошла к тележке с напитками. Там стояло ведерко для льда. Она вытащила из-под него тонкую стопку открыток и вручила Линли.

— Шелли пообещала, что уничтожит нас. И все из-за ревности… — Вай судорожно вздохнула. — Она слегка помешалась на этой почве.

В руках у Линли оказались все те же рекламирующие «школьницу» открытки, не считая того, что все они были испорчены написанными ярким фломастером предупреждениями о венерических заболеваниях.

— Терри обнаружил их, как обычно проходя по будкам на своем участке, — сказала Вай. — Вот чем занималась Шелли. Все это явно ее выходки. Она не успокоится, пока не погубит меня.

— Расскажите нам о Шелли Платт, — попросил Линли.

— Она была моей прислугой. Мы познакомились в «C'est la vie».[54] Вы там бывали? Это кафе с французской выпечкой сразу за станцией Саут-Кен. Я заключила там, если можно так выразиться, выгодное соглашение со старшим пекарем — французские батоны, пирожки и пирожные в обмен на легкие вольности в мужской уборной. Однажды утром Шелли, лакомясь там шоколадными рогаликами, увидела, как мы с Альфом спустились в нижние помещения. Потом она заметила, что он выдал мне выпечку, не взяв с меня денег, и поинтересовалась, чем мы там занимались.

— Она хотела шантажировать вас?

Вай мрачно усмехнулась, услышав этот вопрос.

— Она хотела узнать, что надо сделать, чтобы бесплатно получить рогалики. Кроме того, ей понравилось, как я одета — в то утро на мне был наряд в стиле Мэри Квонт,[55] — и ей тоже захотелось немножко всего этого.

— Вашей одежды?

— Моей жизни в целом, как оказалось.

— Понятно. И, став вашей прислугой, она получила доступ к вашим вещам…

Вай рассмеялась. Шагнув к столику с напитками, она достала пару кубиков льда из ведерка и жестяную баночку томатного сока с нижней полки. С профессионализмом, приобретенным за многолетнюю практику, она ловко смешала себе «Кровавую Мэри».

— Шелл прислуживала мне по-другому, инспектор. Она была кем-то вроде секретарши. Принимала звонки от клиентов, желавших записаться на встречу со мной.

Вай помешала коктейль стеклянной палочкой, увенчанной ярко-зеленым попугаем. Потом аккуратно завернула стакан в коктейльную салфеточку и вернулась к тахте, где поставила его на кофейный столик и продолжила рассказ. До знакомства с Шелли Платт в той французской кофейне секретарскую работу с клиентами у нее вела пожилая филиппинка. В то время было принято нанимать пожилых филиппинок для подобных услуг, но Вай подумала, что, возможно, только выиграет, пригласив на эту роль юную девицу. В приличном наряде Шелли выглядела совсем неплохо. И что более важно, она была настолько несведуща в подобной сфере деятельности, что Вай удалось нанять ее за сущие гроши.

— Помимо комнаты и питания я платила ей тридцать фунтов в неделю, — сообщила им Вай. — И уж поверьте мне, она стала зарабатывать больше того, что получают уличные шлюхи, обслуживая на коленях трясущихся пьянчужек, заловленных возле метро «Эрлс-корт», а именно так она и добывала себе средства к существованию, когда мы познакомились.

Они прожили вместе около трех лет. Но потом Вай встретилась с Никки Мейден и поняла, насколько лучше пошли бы ее дела, если бы они объединили свои таланты.

— Поначалу мы еще продолжали пользоваться услугами Шелли. Но она возненавидела Никки, поскольку та теперь жила вместе с нами. Такая уж она ревнивая, хотя я не догадывалась об этом, когда нанимала ее.

— Ревнивая?

— Да, уж если она вцепилась в кого-то, то от нее не отвязаться никакими силами. Мне следовало понять это сразу, когда она рассказала о своем приятеле. Шелл притащилась за ним в Лондон из Ливерпуля и, обнаружив, что он больше не хочет общаться с ней, начала действовать по своей традиционной программе: преследовала его повсюду, постоянно названивала ему, околачивалась возле его квартиры, посылала письма, забрасывала подарками. К сожалению, тогда я не знала, что это ее обычный образ действий, понимаете? Я решила, что это был одноразовый выплеск страсти, реакция на первую несчастную любовь. — Она сделала хороший глоток коктейля. — Какой же я была идиоткой!

— Она повторила всю программу с вами?

— Очевидно, этого следовало ожидать. Стэн, ее бывший приятель, заявился к нам на квартиру, когда она проколола шины у его тачки. Он жутко разозлился и, наверное, подумал, что пора вправить ей мозги. Но в итоге мозги вправили ему.

— Как?

— Шелл набросилась на него с кухонным ножом.

Нката взглянул на Линли, и тот кивнул. Как правило, убийцы имеют излюбленное оружие. Но почему убили Николь, если предметом страсти Шелли была Вай? И зачем надо было ждать целое лето?

Вай, по-видимому, поняла, что его смущает.

— Понимаете, она не знала, куда подевалась Никки. Но знала, что Терри запал на нее. Если Шелли начала следить за ним, то со временем он вывел ее прямиком к Никки. — Она вновь приложилась к напитку и, взяв салфетку, промокнула уголок рта. — Кровожадная сучка, — тихо выругалась она. — Надеюсь, она сгниет заживо.

— «Эта сучка поимела свое», — пробормотал Линли, зная теперь происхождение записки, найденной в кармане Николь Мейден. — Нам нужен ее адрес, если вы его знаете. И еще нам нужен список клиентов Николь.

— Клиенты тут ни при чем. Я же только что вам все рассказала.

— Так-то оно так. Но нам также сообщили, что в Лондоне есть какой-то мужчина, с которым Николь поддерживала отношения, несколько отличные от тех, что складываются между клиентом и…

Он запнулся, подыскивая подходящий эвфемизм.

— И его вечерним компаньоном, — помог ему Нката.

— И мы надеемся обнаружить его среди постоянных клиентов Николь, — закончил Линли.

— Ну, если и был кто-то, то я его не знаю, — сказала Вай.

— Мне трудно поверить в вашу неосведомленность, — сказал Линли. — Вы не сумеете убедить меня в том, что такие апартаменты оплачиваются исключительно из доходов от вашего сексуального бизнеса.

— Меня не волнует, во что вы верите, — заявила Вай.

Она резко подняла руки и развязала шейный платок.

— Мисс Невин, мы ищем убийцу. Если он — тот человек, который изначально снял для Николь Мейден эту квартиру, то вы должны назвать нам его имя. Поскольку если он вдруг узнал, что она не выполняет условий их соглашения, то вполне мог в припадке ярости убить ее. И, смею заметить, ему вряд ли понравится, что вы продолжаете проживать в этих хоромах теперь, когда Николь больше нет.

— Мне нечего вам сказать.

— А может быть, это Рив? — спросил Нката.

— Какой Рив?

Вай вновь потянулась к стакану.

— Мартин Рив. Из финансовой фирмы.

Не сделав ни глотка, она начала вертеть стакан, наблюдая, как сталкиваются и позвякивают в коктейле кусочки льда. Наконец она сказала:

— Я солгала вам насчет «МКР». Я никогда не работала у Мартина Рива. И вообще не знакома с ним. Я узнала о нем и о Триции со слов Никки. Когда вы спросили вчера о нем, я решила схитрить. Извините. Я и подумать не могла, что вы уже так много знаете. Обо мне. И о Никки. А мой род занятий не располагает к особой откровенности с полицейскими.

— Тогда что же свело вас вместе? — спросил ее Нката.

— Меня и Никки? Мы познакомились в пабе «Джек Хорнер»[56] на Тоттнем-Корт-роуд, недалеко от ее университета. К ней клеился какой-то плешивый толстячок с гнилыми зубами, а когда он смотался, то мы вместе посмеялись над ним. Потом мы поболтали о том о сем и… — Она пожала плечами. — В общем, мы сразу поладили. С Никки было легко общаться. Она любила поговорить по душам. Ее заинтересовала моя работа, а когда она узнала, как эта работа прекрасно оплачивается — гораздо лучше, чем ее труд в «МКР», — то решила попытать счастья.

— Вы не боялись конкуренции? — спросил Линли.

— А ее и быть не могло.

— Почему?

— Никки не нравились традиционные отношения, — объяснила Вай. — Она обслуживала только мужчин с закидонами. Костюмированный или ролевой секс, господство и порабощение. Я обслуживаю мужчин, предпочитающих нимфеток, и они, ничем не рискуя, получают у меня желаемое наслаждение. Хотя и у меня бывали клиенты со странностями. Естественно, порой приходилось помогать им облегчиться, дополнительно занимаясь оральным сексом. Иными словами, в мою сферу занятий входило то, чего Никки уж точно не вынесла бы: романтические фантазии, обольщение и сочувствие. Просто удивительно, насколько редко встречаются подобные отношения между законными супругами.

— Таким образом, — заключил Линли, уклоняясь от обсуждения того, какие палки может вставлять в колеса любви супружеская жизнь, — ваш дуэт удовлетворял любые вкусы и склонности?

— Выходит, что так, — ответила она. — И Шелли поняла это. Она также знала, что я откажусь от ее услуг, если она не наладит хороших отношений с Никки. Потому-то вам и надо поговорить именно с ней, а не с каким-то несуществующим покровителем, снимавшим для Никки этот дом.

— Где мы можем найти эту Шелли? — спросил Нката.

У Вай не было ее адреса. Но она сказала, что найти ее совсем несложно. Шелли постоянно захаживала в «Стоке» — клуб в районе Уондсуорта, который обслуживал людей с оригинальными запросами. По словам Вай, у Шелли завязались «особые отношения» с тамошним барменом.

— Если сейчас ее там нет, то он наверняка подскажет вам, где ее найти, — сказала Вай.

Сидя на диванчике, Линли пристально изучал ее. Он вдруг почувствовал, что, несмотря на обилие выданных ею сведений, ему хочется как-то проверить их достоверность. Говорливость, а вернее, умение заговаривать зубы считалось одним из качеств, обеспечивающих выживание в ее профессии, и простой здравый смысл — не говоря уже о годах общения с теми, кто жил на краю закона, — не позволял ему слепо принять на веру ее слова.

— Мисс Невин, действия Николь Мейден в период, предшествующий ее смерти, представляются весьма противоречивыми. Скажите, она использовала проституцию как источник быстрого получения дохода, чтобы продержаться некоторое время, пока ее работа в качестве адвоката не станет прибыльной?

— Никакая работа в качестве адвоката не была бы настолько прибыльной, как эта, — заявила Вай. — По крайней мере, в начале карьеры. Поэтому, кстати, Никки и бросила учебу в университете. Она решила, что законоведение от нее никуда не уйдет и она вернется к нему лет в сорок, когда уже не сможет проделывать с клиентами такие трюки. Как говорится, куй железо, пока горячо.

— Тогда зачем она потратила целое лето, работая в адвокатской конторе? Или она выполняла там не только официальную работу?

Вай пожала плечами.

— Об этом нужно спросить того адвоката.

________

Барбара Хейверс проработала за компьютером до середины дня. Она покинула кабинет Линли, настолько разбитая собственными усилиями по обузданию гнева, что около часа бессмысленно просидела перед светящимся монитором, не в состоянии усвоить выводимую на экран информацию. Но к тому времени, когда она прочла седьмой отчет, ей удалось успокоиться. Именно тогда ее злость трансформировалась в тайное намерение. Отныне ее участие в расследовании дела Николь Мейден больше не будет способом ее оправдания в глазах человека, которого она бесконечно уважала. Теперь оно станет способом доказать им обоим — причем ей самой не меньше, чем Линли, — что она предложила правильную версию.

Она могла справиться с чем угодно, кроме профессионального равнодушия, с каким он выдал ей следующее задание. Если бы на его аристократическом лице промелькнул хоть малейший оттенок насмешки, раздражения, пренебрежения или отвращения, то она сумела бы противостоять ему и они могли бы открыто сразиться в споре, как не раз уже бывало раньше. Но он, очевидно, пришел к выводу, что она преступно отупела и, следовательно, не заслуживает его внимания, и ничто сказанное ею для объяснения своих действий не заставило бы его изменить это мнение. Поэтому ей не оставалось ничего другого, кроме как попытаться доказать ему, насколько он ошибался в своей оценке.

Достичь этого можно было одним-единственным путем. Барбара понимала, что, действуя таким образом, она поставит под удар всю свою карьеру. Но она также понимала, что в данный момент терять ей особенно нечего. И у нее вообще никогда не будет никакой карьеры, пока она не освободится от нынешнего задания, сковывающего ее по рукам и ногам.

Для начала она вспомнила о ланче. Она находилась в Ярде с раннего утра, и пора было сделать перерыв. Так почему бы, подумала она, не прогуляться в положенное ей обеденное время? Нигде не написано, что сотрудники Ярда должны питаться исключительно на улице Виктории. В самом деле, небольшая прогулка по Сохо превосходно поможет ей восстановить силы перед очередной отсидкой за компьютером ради изучения архивных дел Особого отдела.

Однако Барбара была не настолько предана идее бодрящей прогулки по Сохо, чтобы отправиться туда пешком. Скорость играла крайне важную роль. Поэтому Барбара аккуратно вывела свой «мини» из подземного гаража Ярда и по Чаринг-Кросс-роуд помчалась в Сохо.

Улицы были запружены бесчисленными любителями дневных прогулок. Людской поток струился по Сохо, лондонскому району, являющему собой причудливое смешение книжных магазинов и порнографических шоу, уличных лотков с овощной и цветочной продукцией и секс-шопов, продающих эрзацы вибрирующих пенисов и пульсирующих влагалищ. Поскольку туристский сезон еще продолжался, в солнечную сентябрьскую субботу этот мощный поток перелился с тротуаров на проезжую часть, представляя ходячую угрозу для тех автомобилистов, кто сворачивал с перегруженной театрами Шафтсбери-авеню и продолжал движение по Фрит-стрит.

Барбара игнорировала кофейни, зазывно манящие ее, подобно сиренам. Она дышала ртом, стараясь не вдыхать заманчивые ароматы обильно сдобренной чесночком итальянской кухни. И позволила себе облегченный вздох, лишь увидев наконец деревянные строения — уютные беседки и подсобные помещения — в центре площади Сохо.

Выискивая местечко для парковки, она объехала разок по кругу. Все законные места оказались забитыми, и она, приметив интересующее ее здание, решила не лишать себя половины дневной зарплаты и поставила машину на ближайшем свободном месте, найденном на Дин-стрит. Шагая обратно к площади, она выудила из сумочки смятый клочок бумаги, изъятый из кармана брюк на квартире Терри Коула, и сверилась с означенным в записке адресом: «Сохо-сквер, 31–32».

«Отлично, — подумала Барбара. — Посмотрим, чем же тут занимался малыш Терри».

Выйдя из-за угла Карлайл-стрит, она медленно прошла к указанному в записке зданию. Это современное кирпичное здание с мансардной крышей и подъемными окнами находилось на юго-западном углу площади. Застекленные входные двери скрывались в тени галереи, поддерживаемой рядом дорических колонн, а медная вывеска над входом гласила, что в данном здании обитает «Тритон интернэшнл энтертайнмент».

Барбара мало что знала о «Тритоне», кроме того, что его логотип мелькал в конце телевизионных постановок или перед началом показа кинофильмов. Ей стало интересно: уж не вознамерился ли Терри Коул бросить свои сомнительные делишки и попытать счастья на артистическом поприще?

Она подергала входные двери и обнаружила, что все они надежно заперты. Тихо выругавшись, она пристально вгляделась в дымчатые дверные стекла, надеясь обнаружить хоть какие-то признаки жизнедеятельности в вестибюле здания. Но надежды ее не оправдались.

Однообразно серые мраморные пол и стены несколько оживлялись коричневой полосой кожаных кресел, видимо образующих зону ожидания. В центре зала высилась стойка с рекламой последних фильмов «Тритона». Ближе к двери находилась изогнутая высокая конторка администратора, а напротив нее поблескивали бронзой двери трех лифтов, в которых Барбара имела удовольствие лицезреть собственное отражение.

В субботний день в вестибюле не наблюдалось никакого движения. Барбара уже готова была чертыхнуться по поводу своего везения и, несолоно хлебавши, отправиться обратно в Ярд, как вдруг одна из дверей лифта открылась, оживив пустынный холл явлением облаченного в форму седовласого охранника. Он преспокойно возился с молнией на брюках, слегка приседая, чтобы получше разместить свое мужское хозяйство. Выйдя из лифта, он вздрогнул от неожиданности, увидев за дверями Барбару, и махнул ей рукой, чтобы уходила.

— Все закрыто! — крикнул он.

Даже из-за двери Барбара расслышала его своеобразное произношение согласных, характерное для уроженцев северной части Лондона. Она достала удостоверение и приложила его к стеклу.

— Полиция! — крикнула она в свою очередь. — Пожалуйста, откройте, мне очень нужно поговорить с вами.

Он нерешительно посмотрел на большой циферблат медных стенных часов, висевших над фотографиями знаменитостей слева от двери.

— У меня сейчас обеденный перерыв.

— Еще лучше, — откликнулась Барбара. — И у меня тоже. Давайте я угощу вас, если хотите.

— А что вам, собственно, нужно?

Он подошел к двери и остановился перед рифленым резиновым ковром.

— Расследование убийства, — сказала Барбара и многозначительно помахала удостоверением.

«Дело особой важности», — подразумевал ее жест.

Охранник, видимо, осознал эту важность. Он вытащил увесистое кольцо, на котором висело, наверное, две тысячи ключей, и довольно долго перебирал их, выискивая нужный ключ от входной двери.

Проникнув в вестибюль, Барбара тут же взяла быка за рога. Она сообщила охраннику (на именном жетоне которого значилось, как ни прискорбно, «Дик Лонг»[57]), что занимается расследованием произошедшего в Дербишире убийства Терри Коула, одного молодого парня, жившего в Лондоне. Среди вещей Коула обнаружился этот адрес, и она пытается выяснить, зачем он мог ему понадобиться.

— Коул, вы сказали? — повторил охранник. — А имя — Теренс? Никогда не слышал, чтобы кто-то здесь упоминал о нем. Насколько мне известно. Но я, конечно, не всех тут знаю, потому что работаю только по выходным. По будням я охраняю Би-би-си. Деньги, прямо скажем, не ахти какие, зато работа не дает мне впасть в спячку.

Он подергал себя за нос и уставился на свои пальцы, словно надеясь обнаружить там что-нибудь интересное.

— Но в вещах Терри Коула мы нашли этот адрес, — сказала Барбара. — Онмог приходить сюда, выдавая себя за художника. Или за скульптора. Может быть, такой вариант покажется вам более знакомым?

— Нет, никто из здешних не покупает произведения искусства. Наверное, вам нужно обратиться в одну из шикарных художественных галерей, дорогуша. В Мейфэре и тому подобных местах. Хотя это здание тоже смахивает на своеобразную галерею, как вы думаете?

Она думала только о том, что у нее нет времени обсуждать достоинства и недостатки оформления интерьера в здании «Тритона».

— Но возможно, он приходил на деловую встречу к кому-то из сотрудников «Тритона».

— Или любой другой компании, — возразил Дик.

— Разве по этому адресу размещаются и другие организации? — спросила Барбара.

— А как же. Тритоновцы, конечно, главные. Они вывесили свое название над входом, потому что занимают тут больше всего места. Остальные не возражали, ведь это выгодно снижало им цену за аренду помещений.

Дик кивнул головой в сторону двух лифтов, между которыми висела доска объявлений. Там Барбара увидела списки фамилий и названий разных компаний и отделов. Они включали в себя издательства, киностудии и театры. Понадобились бы часы, а то и дни, чтобы поговорить с каждым означенным здесь сотрудником. Не говоря уже о вспомогательном персонале, не удостоенном включения в списки.

Отвернувшись от лифта, Барбара бросила взгляд на регистрационный пропускной пункт. Она знала, как работает подобное пропускное бюро в Ярде, где охрана считалась задачей первостатейной важности. Возможно, здесь она служит примерно тем же целям. Барбара спросила:

— Дик, а посетители записываются на пропускном пункте?

— Еще бы. Все записываются.

Отлично.

— Могу ли я заглянуть в журнал регистрации?

— Вряд ли, мисс… извините, констебль.

— Ради полицейского расследования, Дик.

— Да я понимаю. Но тут все заперто на выходные. Можете сами убедиться, в ящиках стола остались только чистые бланки да рекламные проспекты.

Барбара так и поступила, проскользнув за стойку орехового дерева и без всякой пользы заглянув в ящики. Черт побери, подумала она. Ужасно не хотелось ждать до понедельника. Ей не терпелось защелкнуть наручники на виновном и торжествующе доставить его к Лиши, выкрикивая: «Ну что, убедились? Убедились?» Так что ждать почти сорок восемь часов, чтобы сделать очередной шаг к разгадке тайны убийств в Дербишире, было все равно что предложить гончей, идущей по следу лисицы, немножко вздремнуть, когда хвост ее добычи уже маячит перед носом.

Оставался, конечно, еще один вариант. Он представлялся наиболее трудоемким, но, чтобы не терять времени, нужно было им воспользоваться.

— Скажите, Дик, у вас есть список работающих здесь сотрудников?

— Ох, мисс… э-э… констебль… что до этого…

Ее вопрос вызвал у охранника беспокойство, и он вновь шмыгнул носом.

— Да. Он же у вас есть, верно? Ведь если здесь произойдет что-то непредвиденное, вы должны знать, с кем можно связаться. Дик, мне необходим этот список.

— Да не положено мне…

— …давать его кому попало, — закончила она. — Я знаю. Но вы ведь и не отдадите его первому встречному. Вы предоставите его полиции в связи с расследованием убийства. Вы же понимаете, что если не захотите помочь расследованию, то мы можем подумать, что вы каким-то образом причастны к этому преступлению.

Он явно оскорбился.

— О нет, мисс. Я сроду не бывал в Дербишире.

— Но кто-то из вашей конторы мог побывать там. Во вторник вечером. И если вам хочется покрывать чьи-то грехи… С точки зрения Уголовного кодекса это выглядит не слишком хорошо.

— Чего? Вы думаете, что здесь у нас работает убийца?

Дик взглянул в сторону лифта с такой тревогой, словно ожидал, что оттуда сейчас появится сам Джек Потрошитель.

— А что ж тут особенного, Дик? Вполне может работать.

Охранник задумался, и Барбара не стала торопить его. Он тревожно переводил взгляд с лифта на пропускную стойку и обратно. Наконец он сказал:

— Ладно, раз уж это так необходимо полиции…

Зайдя за стойку, он открыл что-то вроде стенного шкафчика, где хранилось множество бумаг и кофейные принадлежности, достал с верхней полки скрепленные степлером листы и передал их Барбаре со словами:

— Вот они.

Барбара бурно поблагодарила его. Он внес свой вклад в дело правосудия, сообщила она ему. Правда, ей нужно взять с собой копию этого документа. Она собирается обзвонить всех сотрудников из этого списка, а Дик, конечно, не позволит ей сидеть целый день в пустом вестибюле, занимаясь этим делом.

Охранник неохотно согласился и удалился минут на пять, чтобы скопировать бумаги. Когда он вернулся, Барбара призвала на помощь все свое достоинство, чтобы не пуститься в пляс от радости, и степенно вышла на площадь. Она выдерживала принятую на себя роль и даже не взглянула на список до тех пор, пока не свернула на Карлайл-стрит. Но за углом она жадно впилась в него глазами.

Ее радость сразу потухла. Списочек занимал несколько страниц, и в нем было не меньше двухсот имен.

При мысли о предстоящей работе у нее из груди вырвался стон.

Нужно сделать две сотни телефонных звонков, и помощи ждать не от кого.

Нет, наверняка должен быть более эффективный способ приготовления блюда, которое удовлетворит аппетиты Линли. И после минутного размышления у Барбары появилась одна обнадеживающая идея.

Глава 17

Инспектору Питеру Ханкену хотелось выкроить часок в субботу, чтобы продолжить работу над новыми качелями для малышки Беллы, но не прошло и двадцати минут после его возвращения из манчестерского аэропорта, как ему пришлось отказаться от домашних планов. Из аэропорта он вернулся к полудню, потратив целое утро на поиски массажистки, которая обрабатывала спину Уилла Апмана в прошедший вторник. Позвонив ей из вестибюля отеля аэропорта, он услышал знойный и страстный соблазнительный голос. Однако его обладательницей оказалась многопудовая валькирия в белоснежной медицинской униформе, с руками регбиста и широкими, с передний бампер грузовика, бедрами.

Она подтвердила алиби Апмана на вечер убийства дочери Мейдена. Он действительно вызвал к себе мисс Фриду (так она представилась) и, как обычно, щедро расплатился с ней после того, как она закончила разминать его напряженные мышцы и сухожилия. «Чаевые как у заезжих янки, — сообщила Ханкену словоохотливая массажистка. — Он никогда на них не скупился, поэтому я всегда рада видеть его».

Мисс Фрида пояснила, что Апман — один из ее постоянных клиентов. Приезжает сюда как минимум два раза в месяц. «Очень напряженная у него работа», — заметила она. Тот сеанс массажа длился один час. А явилась она в номер к адвокату в половине восьмого вечера.

Следовательно, прикинул Ханкен, Апман располагал достаточным временем на поездку от Манчестера до Колдер-мур, где мог успеть до половины одиннадцатого разделаться с дочерью Мейдена и ее спутником, а потом поспешить обратно в отель аэропорта, чтобы подтвердить там свое пребывание и обеспечить алиби. Все это оставляло адвоката в кругу подозреваемых.

А телефонный звонок от Линли сразу перевел Апмана в разряд главных обвиняемых, по крайней мере на взгляд Ханкена.

Мобильник инспектора зазвонил в гараже, где он только что разложил на полу детали детских качелей и, отступив на шаг, изучал их, проверяя по описи наличие множества болтов и гаек, входивших в комплект. Линли доложил ему, что его напарники нашли молодую женщину, снимавшую дом вместе с Николь Мейден, и он сам только что закончил допрашивать ее. Она сказала, что не знает никакого лондонского приятеля Николь — в чем Линли сильно сомневался, — и предложила полиции еще разок поболтать с Уиллом Апманом, если им так нужно узнать, почему Николь Мейден решила провести лето в Дербишире. На замечание Ханкена:

— Действительно, Томас, ведь именно Апман сообщил нам, что у этой девушки был какой-то столичный любовник, — Линли ответил:

— Верно, но странно еще и то, что она бросила учебу в университете и целое лето работала на Апмана… разве что эти двое собирались провернуть какое-то прибыльное дельце. У вас найдется время выжать из него побольше сведений, Питер?

К идее выжимания сведений из этого скользкого типа Ханкен отнесся с радостью, даже с восторгом, но нужно было найти надежное основание для очередного разговора с бакстонским юристом, который пока еще не связался со своим собственным адвокатом, но наверняка вызовет его, как только заподозрит, что расследование движется в его направлении.

— К Николь приходил какой-то мужчина как раз перед тем, как она переехала из Ислингтона в Фулем, — сказал Линли. — В конце первой декады мая, скорее всего девятого числа. Между ними разгорелся спор. Домовладелица слышала, как они кричали. Тот мужчина заявил, что лучше увидит ее мертвой, чем позволит «сделать это».

— О чем он говорил? — спросил Ханкен.

И Линли объяснил ему. Ханкен слушал, не веря своим ушам. Где-то на середине рассказа он прервал Линли:

— Черт возьми! Проклятье! Минутку, Томас. Мне нужно пристроиться где-то, чтобы записать кое-какие детали.

Он быстро перешел из гаража в кухню, где его жена кормила обедом Беллу и Сару, а их младший наследник посапывал на соседнем столе в люльке от коляски. Расчистив себе местечко рядом с Сарой, которая разломала бутерброд с яйцом на две половины и усердно размазывала его по лицу, Ханкен сказал в трубку:

— Все в порядке, продолжайте, — и начал быстро записывать места, действия и имена.

Он лишь тихо присвистнул, когда Линли поведал ему тайную историю Николь Мейден, подвизавшейся в роли лондонской проститутки. Ошеломленный, он поглядывал на двух своих маленьких дочерей, пока Линли объяснял ему специализацию погибшей девушки. Ханкен вдруг осознал, что разрывается между необходимостью сделать точные записи и желанием прижать к груди Беллу и Сару, пусть даже перепачканную яйцом и майонезом, словно это проявление любви могло гарантировать, что их будущее будет восхитительно благополучным и благопристойным. После того как Линли завершил историю и сообщил, что на данном этапе собирается разыскать бывшую секретаршу Вай Невин — Шелли Платт, отправлявшую анонимные письма, Ханкен, продолжая думать о своих дочках, спросил:

— Томас, а как насчет Мейдена? Если он, не приведи господь, как-то узнал, что за делишки проворачивала его дочурка в Лондоне… Вы можете представить, на что он мог решиться?

— По-моему, нам лучше поразмышлять над тем, как такое знание могло бы повлиять на человека, который считал себя ее возлюбленным. Апман и Бриттон — и даже Феррер — кажутся мне более подходящими на роль Немезиды, чем Энди.

— Нет, если подумать о ходе отцовских рассуждений: «Я дал ей жизнь». Что, если он подумал и о том, что вправе лишить ее этой жизни?

— Питер, мы говорим о полицейском, добропорядочном полицейском. Об образцовом офицере, не заслужившем ни единого выговора за всю свою службу.

— Ладно. Отлично. Но вся эта чертова ситуация не имеет никакого отношения к бывшей службе Мейдена. Разве не мог он сам съездить в Лондон и случайно выяснить всю правду? Что, если он пытался уговорить ее отказаться от избранного стиля жизни — мне противно даже называть это стилем жизни, — но потерпел неудачу и понял, что покончить с этим можно только одним путем? Потому что, Томас, если бы он не остановил дочь, то в итоге об этом узнала бы и ее мать, а Мейдену была нестерпима мысль о том, какие мучения принесет это его любимой супруге.

— Нестерпимым это могло быть и для других, — возразил Линли. — Для Апмана и Бриттона. Возможно, они тоже отговаривали ее от такого шага. И у них было гораздо больше причин. Господи, Питер. Сексуальная ревность разжигает страсти гораздо сильнее, чем желание защитить мать от плачевной правды о ребенке. Вы должны понять это.

— Но он нашел ее машину, спрятанную за стеной. Ночью, на обширных просторах Белогорья, где сам черт ногу сломит.

— Пит, при детях… — укоризненно произнесла жена Ханкена, поставив перед дочерьми стаканы с молоком.

Ханкен покаянно кивнул, слушая дальнейшие доводы Линли.

— Я знаю этого человека. Ему не свойственны вспыльчивость и жестокость. Господи, он даже уволился из Ярда, потому что не смог больше переваривать нашу сволочную работу. Так где же и когда он развил такую способность, такую неутолимую жажду крови, чтобы пробить череп родному ребенку? Давайте лучше будем копать под Апмана и Бриттона или даже под Феррера, если появится необходимость. Они для нас пока темные лошадки. А в Ярде человек двести готовы подтвердить, что Энди Мейден не смог бы пойти на такое. Опять же эта девица, Вай Невин, настаивала, чтобы мы еще разок побеседовали с Апманом. Конечно, она старается выиграть время, но я бы все же начал именно с Апмана.

Ханкен счел это вполне логичным. Но его не оставляло ощущение, что в данном направлении расследования есть нечто сомнительное.

— А вы не слишком доверяете личным чувствам?

— Тот же вопрос я мог бы задать и вам, — парировал Линли. И, прежде чем Ханкен успел возразить, лондонский инспектор перешел к проблеме отсутствия черной кожаной куртки среди вещей Терри Коула, выданных вчера утром его матери. — Имеет смысл хорошенько проверить все вещественные доказательства с места преступления, прежде чем мы вновь объединим наши усилия, — заметил он и, видимо желая сгладить возникшие разногласия, добавил: — Как вы думаете?

— Я разберусь тут у нас с этими вопросами, — сказал Ханкен.

Закончив разговор, он обвел взглядом свое семейство. Сара и Белла крошили свои бутерброды и бросали кусочки в кружки с молоком. Питер-младший проснулся и начал требовать свою еду, и Кэтлин, дражайшая супруга Ханкена, ловко расстегнув блузку и специальный лифчик, поднесла сына к набухшей груди. Они были его чудом, его маленькой семьей. Он без малейших колебаний пошел бы на любые крайности, чтобы защитить их покой.

— Слава богу, мы щедро одарены, Кейти, — сказал он жене, когда она присела к столу, где Белла пыталась вставить морковку в правую ноздрю своей сестры.

Сара протестующе закричала, испугав Питера-младшего. Он оторвался от материнской груди и захныкал. Кэтлин устало покачала головой.

— Это как посмотреть. — Она кивнула на его мобильник. — Ты опять понесешься по своим делам?

— К сожалению, да, милая.

— А как же быть с качелями? — произнесла она вполголоса, чтобы сохранить тайну подарка.

— Я закончу их вовремя, обещаю.

Он отобрал морковь у дочерей, взял с бортика раковины тряпку и смахнул с кухонного стола следы детской трапезы.

Его жена тихо поворковала над младенцем и успокоила его. Белла и Сара также заключили временное перемирие.

Выяснив для начала, не попала ли случайно куртка Терри Коула в лабораторию для проведения экспертизы, Ханкен поручил сержанту Мотту проверить все вещи, доставленные с места преступления, а сам отправился на очередную дуэль с Уиллом Апманом. Он застал адвоката в тесном гараже, примыкавшем к его дому в Бакстоне. Облачившись по такому случаю в джинсы и фланелевую рубашку, Апман сидел на корточках перед роскошным горным велосипедом и смывал с помощью шланга грязь с цепи и шестеренок; рядом дожидались своей очереди бутылочка растворителя и мягкая щетка со скругленным в виде полумесяца концом.

Апман был не один. Рядом с ним, облокотившись на капот его машины, стояла изящная брюнетка и пожирала его глазами, очевидно отчаявшись добиться выполнения какого-то обещания.

— Ты же сказал, в половине первого, Уилл. И я уверена, что на этот раз не ошиблась, — говорила она, когда вошел Ханкен.

— Мне необходимо закончить, милая, — мягко возразил Апман. — Я давно собирался почистить велосипед. Поэтому если ты в такую рань уже проголодалась, то…

— Ничего себе рань! Уж я не говорю о том, что, когда мы доберемся туда, будет пора ужинать. Черт возьми, если тебе не хочется ехать, мог бы просто сказать мне сразу.

— Джойс, разве я говорил, разве хоть единым словом намекнул, что…

Тут Апман увидел Ханкена.

— Инспектор, — сказал он, отбросив гибкий шланг на подъездную дорожку, где из него со слабым журчанием заструилась вода. — Джойс, это инспектор Ханкен из отделения полиции Бакстона. Будь добра, милая, завинти кран.

Джойс со вздохом выполнила его просьбу. Она вернулась к машине и встала возле одной из передних фар.

— Хорошо, Уилл, — произнесла она тоном, подразумевавшим: «У меня ангельское терпение».

Апман одарил ее сияющей улыбкой.

— Рабочие дела, — сказал он, кивнув головой в сторону Ханкена. — Ты ведь подождешь еще пару минут, радость моя? Давай забудем про ланч и придумаем что-нибудь попроще. Мы съездим в Чатсворт в другой раз. А сегодня просто прогуляемся. Поболтаем.

— Мне надо забрать малышей.

— До шести. Я помню. Мы все успеем. Никаких проблем.

И вновь лучезарная улыбка. Только на сей раз более интимная — обычно такого рода улыбочками мужчина пользуется, желая показать подруге, что у них есть особый, понятный только им бессловесный язык общения. Яснее подобной многообещающей улыбки могло быть только восставшее мужское естество, решил Ханкен, но Джойс пребывала в таком отчаянии, что была неспособна воспринять главную идею этой улыбки.

— Милая, — нетерпеливо сказал Апман, — может быть, ты приготовишь нам сэндвичи, пока я закончу здесь? В холодильнике есть цыпленок.

Он не упомянул о том, что причиной удаления Джойс на кухню является приход Ханкена и необходимость поговорить с ним наедине.

Джойс вновь испустила вздох.

— Хорошо. Только на этот раз. Но мне хотелось бы, чтобы ты начал записывать в ежедневник время наших свиданий. С малышами мне не так легко…

— В следующий раз непременно запишу. Слово скаута. — Он послал ей воздушный поцелуй. — Прости, милая.

Она наконец вняла его словам.

— Порой я сама удивляюсь, зачем все это терплю, — сказала она без особой убежденности.

Ответ известен всем, подумал Ханкен.

Когда она удалилась, чтобы проявить свои кулинарные способности, Апман вновь занялся горным велосипедом. Присев на корточки, он распылил небольшое количество растворителя на цепь и шестеренки. В воздухе распространился приятный лимонный аромат. Нанося жидкость, Апман провернул назад левую педаль, чтобы растворитель пропитал все звенья цепи, и затем откинулся назад и уселся на пятки.

— Не представляю, о чем нам еще говорить, — сказал он Ханкену. — Я рассказал вам все, что знаю.

— Точно. А я поразмыслил над тем, что вы знаете. На сей раз мне хочется узнать, что вы думаете по другому поводу.

Апман взял с пола щетку.

— По какому поводу? — спросил он.

— Несколько месяцев назад дочь Мейдена сменила местожительство в Лондоне. Примерно в то же время она бросила учебу в университете и вовсе не собиралась возвращаться к занятиям юриспруденцией. Она решила заняться деятельностью совсем иного рода. Вам что-нибудь известно об этом?

— О деятельности совсем иного рода? К сожалению, ничего.

— Тогда почему она провела целое лето, выполняя для вас ту работу, которой обычно занимаются студенты-практиканты в перерыве между семестрами? Ведь это было для нее совершенно бесполезно.

— Не знаю. Я не задавал ей подобных вопросов.

Апман с крайней сосредоточенностью и дотошностью начал чистить щеткой велосипедную цепь.

— Вы знали, что Николь бросила университет? — спросил Ханкен и, когда Апман кивнул, раздраженно бросил: — Странная скрытность, приятель. В чем дело? Почему вы не сказали мне об этом во время нашего вчерашнего разговора?

Апман мельком глянул в его сторону.

— Вы же не спрашивали, — сухо сказал он, очевидно подразумевая, что у человека есть полное право не отвечать на вопросы, которых полиция не задает.

— Ладно, моя оплошность. Но теперь я спрашиваю: сказала ли она вам, что бросила университет? Объяснила ли, почему она так поступила? И когда она сообщила вам об этом?

Апман тщательно обследовал велосипедную цепь, проверяя каждое звено. Глубоко въевшаяся грязь из дорожной пыли и земли, смешанной со смазкой, размягчилась и каплями коричневой пены начала стекать на пол гаража.

— Она позвонила мне в апреле, — сказал он. — В прошлом году мы с ее отцом договорились о ее будущей летней практике. Мы сговорились еще в декабре. Я дал ей понять, что выбрал ее в силу нашей дружбы, а скорее, знакомства с ее отцом, и попросил известить меня заранее в том случае, если она подыщет себе что-то более интересное, чтобы я мог предложить работу другому студенту. Я имел в виду более интересное в плане законоведения, но когда Николь позвонила в апреле, она сказала, что ей вообще не нужна будет летняя практика. Мол, она нашла другую работу, которая ее больше устраивает. Работать там придется меньше, а денег обещают платить больше. В общем, любой обрадовался бы, найдя такую непыльную работенку.

— Она не сказала, какого рода ее новая работа?

— Назвала какую-то лондонскую фирму, я не запомнил названия. Мы не стали в подробностях обсуждать ее планы. Поговорили всего несколько минут, в основном о том, что она не собирается работать у меня этим летом.

— Но потом она все-таки приехала сюда. Почему же? Вам удалось уговорить ее?

— Ничего подобного. Через пару недель она позвонила еще раз и сказала, что у нее изменились планы и она сможет поработать у меня, если я еще не нашел ей замену.

— Она передумала бросать университет?

— Нет. Николь по-прежнему не хотела возвращаться к учебе. Я специально поинтересовался ее планами, и она подтвердила мне, что они остались неизменными. Но по-моему, ей не хотелось пока сообщать об этом родителям. Они придавали большое значение ее успехам. Как любые родители, знаете ли. И к тому же она знала, что ее отец приложил усилия, чтобы договориться со мной по поводу ее работы. Между ними были теплые отношения, и, видимо, по здравом размышлении она решила не расстраивать его, раз он так гордился ее успехами. «Моя дочь скоро станет юристом». Ну, вы понимаете, о чем я толкую.

— Но почему же вы взяли ее на работу? Раз она бросила университет и решила не возвращаться к учебе… Она уже не была студенткой. К чему было нанимать ее?

— Будучи знаком с ее отцом, я был не прочь пойти на маленький обман, чтобы не расстраивать его до поры до времени.

— Почему-то ваше объяснение, Апман, кажется мне откровенной ложью. Я думаю, вы собирались провернуть с дочерью Мейдена какое-то дельце. Вся эта чепуха с летней работой служила всего лишь прикрытием. И вы прекрасно знаете, чем она занималась в Лондоне.

Апман отвел загнутый конец щетки от звеньев велосипедной цепи. Остатки жидкой грязи стекали с нее на пол. Он посмотрел на Ханкена.

— Я сказал вам вчера всю правду, инспектор. Все верно, она была привлекательна. Она была умна и сообразительна. И я вовсе не скрипел зубами при мысли о том, что в период летнего затишья в моей конторе будет работать обаятельная и образованная молодая женщина. Мне подумалось, что она будет служить визуальным отвлечением. Но я не тот человек, который забывает о делах из-за приятных визуальных отвлечений. Поэтому когда она захотела возобновить договоренность, я с радостью согласился принять ее на работу. Как и все мои партнеры, кстати.

— Так значит, она трудилась на вас в поте лица?

— Черт побери, перестаньте. Это ведь не допрос враждебно настроенного свидетеля. Нет смысла пытаться поймать меня на ошибочном высказывании, поскольку мне нечего скрывать. Вы попусту тратите время.

— Где вы провели девятое мая? — продолжил Ханкен.

Апман нахмурил лоб.

— Девятое? Нужно заглянуть в ежедневник, но скорее всего на встрече с клиентами, как обычно. А в чем дело? — Он пристально взглянул на Ханкена и с легкостью прочел на лице инспектора все его тайные мысли. — Ага. Должно быть, кто-то заезжал в Лондон повидать Николь? Я прав? Уговорить, а может, даже заставить строптивую девицу провести блистательное лето в Дербишире, снимая показания с домохозяек, охладевших к своим супругам. Так вот вы о чем думаете?

Он поднялся на ноги и взял гибкий шланг. Насадив его на кран, он включил воду и направил слабую струю на велосипедную цепь, легко удаляя остатки грязи.

— Возможно, это были вы, — сказал Ханкен. — Может быть, вы хотели удержать Николь Мейден от этой ее «другой работы». Или хотели обеспечить себе, — его губы невольно искривились в презрительной усмешке, — желаемое «визуальное развлечение». Раз уж она, как вы сказали, так привлекательна и сообразительна.

— Я пришлю вам копию моего делового дневника в понедельник утром, — спокойно ответил Апман.

— Надеюсь, с прилагаемыми фамилиями и номерами телефонов?

— Как вам будет угодно. — Апман кивнул в сторону дома, в дверях которого исчезла многострадальная Джойс. — На тот случай, если вы не заметили, инспектор, в моей жизни уже появилась привлекательная и сообразительная женщина. Поверьте мне, я не потащился бы в Лондон на свидание с другой особой. Но если ваши мысли движутся в этом направлении, то вы, наверное, захотите вспомнить, кто не нашел подхода к такой женщине. И по-моему, нам обоим известно, кто этот забавный бедолага.

Тедди Уэбстер не обратил внимания на резкий окрик отца. Поскольку он донесся со стороны кухни, где его родители заканчивали ланч, он прекрасно знал, что у него есть добрых пятнадцать минут до того, как папа еще раз вспомнит об этом приказе. А поскольку мама приготовила сегодня на десерт яблочное пюре — редкий случай, учитывая, что обычно на сладкое предлагался пакетик «Фиг ньютоне»,[58] без всяких церемоний швыряемый на середину стола, когда мать уже начинала убирать тарелки, — то пятнадцать минут могли затянуться до получаса. И значит, Тедди вполне успеет досмотреть очередную серию «Невероятного Халка»[59] до того, как отец опять крикнет: «Сейчас же выключи этот проклятый ящик и выметайся на улицу! Я не шучу, Тедди. Я требую, чтобы ты пошел гулять. Иди немедленно! Ты пожалеешь, если мне придется повторить еще раз».

В субботу вечно так бывало: всякий раз с тех самых пор, как они переехали в Скалистый край, повторялась одна и та же занудная идиотская история. С половины восьмого утра папа начинал топать по дому, громогласно оповещая всех домочадцев о том, как расчудесно, что они наконец уехали из города и обосновались на природе! И разве не счастливы они все потому, что могут дышать восхитительно свежим воздухом, лицезреть великолепные, насыщенные памятниками родной истории и культуры просторы и приобщаться к древним традициям, узнавая их в каждой дурацкой груде камней и в каждом дерьмовом поле? К тому же очевидно, что перед ними раскинулись не просто поля, а холмистые вересковые пустоши, разнотравные луга и рощи, и разве не счастливы они, что оказались в таком благословенном краю!.. О да, им чертовски повезло! Ведь они живут теперь в благословенном уникальном краю, в собственном доме, сразу за порогом которого начинается заповедный мир почти девственной природы, где не встретишь ни единой души на протяжении шести миллиардов миль! Здесь вам не грязный перенаселенный Ливерпуль, верно, ребятишки? Вот он, настоящий рай. Вот она, Утопия. Вот оно…

Что за чертова невезуха, думал Тедди. И иногда, когда он высказывал эти мысли вслух, его отец выходил из себя, мать начинала плакать, а сестра закатывала очередную истерику, причитая по поводу того, что ей теперь ни за что не попасть в театральную школу и не стать настоящей актрисой, раз она торчит в пустынном захолустье, точно какая-то прокаженная!

После ее причитаний разражалась настоящая гроза. И громоподобный гнев отца обрушивался на Тедди, использовавшего любую возможность, чтобы подкрасться к телику и включить «Фокс кидс»,[60] причем, как назло, в тот самый момент, когда очередной тупой придурок начинал по незнанию доставать слабака и бумагомараку доктора Дэвида Баннера и доктор круто преображался: его глаза западали внутрь, руки и ноги вылезали из одежды, грудь расширялась и пуговицы летели во все стороны, — а преобразившись, начинал вытряхивать душу из всех, кто попадался ему под руку.

Тедди вздохнул с искренней радостью, когда Громадина-Халк задал жару своим новым мучителям. Именно так хотелось бы поступить Тедди с тупоголовыми остряками, которые каждое утро встречали его у школьных ворот и всячески преследовали — издевками, пинками, хохотом и щипками — с того самого мгновения, как он вступал на школьный двор. Если бы он превратился в Громадину, то вывернул бы наружу все их поганые кишки. Элементарно, ведь тогда он стал бы больше семи футов ростом и…

— Черт побери, Тед! Живо выметайся из дома!

Тедди с трудом поднялся на ноги. Фантазии так захватили его, что он не заметил, как отец вошел в гостиную.

— Уже совсем скоро кончится, — поспешно сказал он. — Мне только хотелось досмотреть, как…

Его отец вооружился парой ножниц и схватил гибкий шнур телевизора.

— Я вывез семью на природу не ради того, чтобы дети все свободное время торчали дома, приклеившись носом к ящику. У тебя есть пятнадцать секунд, чтобы выйти на улицу, либо я перережу провод. Навсегда.

— Ну пап! Я лишь хотел…

— Тебе надо проверить слух, Тед?

Мальчик метнулся к двери. Но там остановился и спросил:

— А как же Кэрри? Почему она не…

— Твоей сестре надо делать уроки. Ты тоже хочешь заняться ими? Или предпочитаешь погулять?

Тедди знал, что Кэрри столь же необходимо готовиться к урокам, как ему — к проведению операции на головном мозге. Но он также понимал, когда проигрывал. Кротко сказав: «Погулять, папа», Тедди поплелся к двери, давая себе высший балл за то, что не наябедничал на сестру. Она торчала в своей комнате, грезя о фильмах и сочиняя полоумные любовные письма какому-то еще более полоумному артисту. Чертовски глупо она тратила свое время, но Тедди понимал ее. Она была вынуждена хоть что-то делать, чтобы у нее в голове не завелись тараканы.

Ему в этом помогал телик. Тедди обожал смотреть телепередачи. Кроме того, чем еще здесь можно заняться?

Но Тедди давно понял, что не стоит задавать отцу такой вопрос. Поначалу он еще пытался задавать подобные вопросы — первое время, когда они только-только переехали сюда из Ливерпуля, — но в ответ получал какие-нибудь занудные поручения по дому. Поэтому Тедди перестал нарываться на неприятности в свое свободное время. И он вышел на крыльцо и закрыл дверь, хотя и доставил себе перед этим удовольствие, бросив мрачный взгляд через плечо на направляющегося обратно в кухню отца.

— Ради его же блага, — были последние слова отца, которые услышал Тедди.

И он чертовски хорошо знал, что означали эти четыре слова.

Семья переехала в эту глушь из-за него — толстого ребенка в толстых очках, с прыщами на ногах, скобками на зубах и грудью как у девчонки, толстяка, над которым издевались в школе с самого первого дня. Он подслушал Генеральный План, обсуждаемый его родителями. Отец заявил:

— Если мы переедем в сельскую местность, то он будет больше гулять. Он станет заниматься спортом — мальчикам это нравится, Джуди, — и тогда сбросит лишние килограммы. Там ему не придется переживать, что кто-то подглядывает за его тренировками. И в любом случае всем нам в той глуши будет только лучше.

— Даже не знаю, Фрэнк… — с сомнением произнесла мама Тедди.

Ей не нравились подобные жизненные потрясения, а переезд в глухомань грозил стать Десятой Потрясающей Попыткой.

Но отец Тедди принял решение, и вот они здесь, на овечьей ферме. Овцы и земля были взяты в аренду у фермера, жившего в Пик-Форесте, ближайшем городке, находившемся на расстоянии нескольких миль. Хотя какой уж там городок, его даже деревней-то не назовешь. Просто кучка домов, церковь, паб и бакалейная лавка, где если парень днем решил незаметно взять пакетик чипсов, желая подкрепиться, — причем даже если он заплатил за них, заметьте, — то будьте уверены, что к шести вечера маме этого парня уже доложат о покупке. И вот тогда начнется адская расплата.

Тедди все здесь уже осточертело. Обширные пустоши, простирающиеся во все стороны до бесконечности; огромный небесный купол, мгновенно затягивающийся свинцовым туманом; завывающие за стенами дома ночные ветры, от которых стекла в окнах его спальни так дребезжали, словно в дом пытались проникнуть грабители; овцы, вечно орущие истошными голосами, словно их кто-то режет, но разбегающиеся, как только ты делаешь шаг в их сторону. Он люто ненавидел это проклятое место. И когда Тедди вышел из дома и поплелся по двору, взметнувшийся с порывом ураганного ветра песок, едва не разбив очки, так сильно ударил его в глаз, что парень взвыл от боли. О, как же он ненавидел эту ферму!

Сняв очки, он протер глаз краем футболки. Глаз горел и слезился от острой боли, и от этого недовольство мальчика еще больше усилилось. Лишившись ясности обзора, он обошел дом, где выстиранное субботним утром белье трепыхалось и билось на веревке, протянутой от карниза крыши к изъеденному ржавчиной столбу, темневшему возле потрескавшейся каменной ограды.

— Пиф-паф, пью-ю-ю, — пыхтел Тедди.

Он поднял с земли возле дома тонкую ветку и взмахнул ею, будто воображаемым мечом, а приблизившись к бельевой веревке, выбрал в качестве мишени отцовские джинсы и рубашки.

— Стойте, где стоите, — прошипел он им. — Я вооружен и очень опасен, всем понятно? И если вы рассчитываете, что сумеете взять меня живым… Ха! Получайте! Вот вам! Вот вам!

Они прилетят со звезды Смерти, чтобы расправиться с ним. Им известно, что он остался последним джедаем. Если им удастся победить его, то император завладеет всей Вселенной. Но они не убьют его. Это НЕВОЗМОЖНО. Им приказали захватить его в плен, чтобы выставить на устрашение всем мятежникам звездной системы. Что, получили? Ха! Ха! Им НИКОГДА не взять его. Потому что у него есть лазерный меч и он живо порубит их всех на куски. Но, гром и молния, надо быть осторожнее. У них же лазерные пушки. И похоже, они вовсе не хотят брать его в плен! Они задумали убить его и… Эге-ге-е-е-ей! На их стороне полнейшее численное превосходство! Придется спасаться бегством! Вперед!

Тедди развернулся и побежал, воинственно размахивая своим мечом. Он поискал защиты за каменной стеной, отгораживающей их ферму от дороги. Но потом перелез через стену и понесся дальше. Его сердце бешено колотилось. В ушах стоял звон.

Спасен, подумал он. Оставив далеко позади Императорские звездные войска, он значительно снизил скорость. Он приземлился на неизвестную планету. Им ни за что не найти его здесь даже за миллион миллионов лет. Теперь он сам станет императором.

Фьють! Что-то со свистом пролетело по дороге. Тедди прищурился. Порывы пронзительного ветра превратились в разгневанных духов зла, глаза начали слезиться. Он почти ничего не видел, но все-таки… о, неужели он попал… Нет, не может быть! Тедди глянул по сторонам. Он с ужасом понял, куда его занесло. Оказалось, что это вовсе не новая планета. Он попал в Парк юрского периода! И мимо него на молниеносной скорости пролетел изголодавшийся велоцераптор, выискивающий жертву себе на обед!

Гром и молния! Гром и молния! Он же не захватил с собой никакого оружия! Ни высокомощной винтовки, ни автомата. Есть лишь дурацкий прут, но как защититься с его помощью от динозавра, вздумавшего полакомиться человечинкой?

Придется искать убежище. Надо стать невидимым. Уж если появился один велоцераптор, то и другой скоро объявится. А такая пара все равно что двадцать. Или сотня. Или тысяча!

Гром и молния! Он понесся дальше по дороге.

Вскоре он увидел, что может спасти его. На опушке рощи стоял желтый ящик. Там можно переждать, пока не минует опасность.

Фьють! Фьють! Фьють! Множество доисторических летающих ящеров со свистом неслись за Тедди, и он едва успел залезть в тесное убежище. Опустившись на дно, он крепко прижал крышку.

Он представил, что рапторы могут сделать с персонажем, которым стал Тедди. Они способны вгрызаться в плоть, высасывать глаза и переламывать косточки, превращая жертву в подобие обжаренной картофельной соломки из «Макдоналдса». А больше всего они обожали заблудившихся в доисторической глуши десятилетних мальчиков.

Ему необходимо что-то придумать. Он должен перехитрить их. Скорчившись в темном ящике, Тедди попытался придумать план спасения.

В желтом ящике лежали остатки прошлогоднего песка — слой примерно в шесть дюймов, — он сохранился с зимы, когда им посыпали дороги, чтобы шины автомобилей не скользили по обледеневшему асфальту. Гравий и какие-то черепки врезались в ладони Тедди.

В его распоряжении есть только песок. Нужно использовать его в качестве оружия! Но сможет ли он слепить из песка ядра и зафитилить эти реактивные снаряды в рапторов с такой силой, чтобы они взвыли от боли и оставили его в покое? Если план сработает, то у него появится время, чтобы…

Его пальцы, погрузившиеся в песок, наткнулись на что-то твердое. Тедди вытащил этот узкий небольшой предмет из песка и поднес его к тусклому свету, пробивавшемуся через щели желтых стен его укрытия.

Клево, подумал он. Вот это находка. Теперь он спасен.

Это был нож.

Джулиан Бриттон занимался обычным для спасателя делом в конце туристского сезона: складывал обмундирование, проверяя его сохранность. Впрочем, на сей раз уборку и проверку экипировки он проводил с необычной рассеянностью и небрежностью. Его мысли витали вдали от веревок, ботинок, молотков, топориков, компасов, карт и прочих вещей, которыми пользовались спасатели, когда их команду вызывали на поиски заблудившихся или получивших травмы туристов.

Его мыслями владела она, Николь. Он думал о том, что было и что могло бы быть, если бы только она согласилась сыграть отведенную ей роль в пьесе, которую он сочинил для их совместной жизни.

— Но я люблю тебя, — сказал он ей, и даже в его собственных ушах эти четыре слова прозвучали с мучительной трогательностью.

— И я тоже люблю тебя, — добродушно ответила Николь. Она даже взяла его за руку и развернула ее ладонью вверх, словно хотела вложить в нее что-то. — Только мне недостаточно того вида любви, что я испытываю к тебе. А тебе нужна другая любовь, и ты ее заслуживаешь, Джулс… однако такого рода любви я, вероятно, не испытываю ни к кому.

— Но нам с тобой так хорошо вместе. Сколько раз ты говорила об этом за все эти годы. Более чем достаточно, верно? А может быть, в конце концов твои чувства ко мне вырастут в тот самый другой вид любви — тот вид, о котором ты упомянула? В общем, мы же с тобой друзья. Нам интересно общаться друг с другом. Мы же с тобой… да ради всего святого, мы с тобой любовники… И если все это не подразумевает, что между нами существует особое единство… черт возьми, тогда что же еще нужно?

Она вздохнула. Ее пристальный взгляд устремился в темноту за окном машины. Он видел ее отражение в стекле.

— Джулс, я теперь занимаюсь эскортными услугами, — сказала она. — Ты понимаешь, о чем я?

Это заявление и вопрос прозвучали так странно, что на мгновение Джулиан по глупости представил себе экскурсовода или гида, который стоит в начале автобуса и говорит в микрофон, описывая подремывающим в креслах туристам окрестные достопримечательности.

— Ты имеешь в виду туризм? — спросил он.

— Я встречаюсь с мужчинами за деньги, — ответила Николь. — Провожу с ними вечера. Иногда даже ночи. Я приезжаю к отелям и подцепляю их, а потом мы отправляемся туда, куда им хочется. Я выполняю любые их причуды. А потом они платят мне. Мне платят по двести фунтов за час. И тысячу пятьсот фунтов за ночь, проведенную с ними в постели.

Джулиан тупо уставился на нее. Он отлично слышал ее слова, но его мозг отказывался усваивать эту информацию.

— Понятно. У тебя появился кто-то другой в Лондоне.

— Джулс, ты не слушаешь меня!

— Слушаю. Ты сказала…

— Ты слушаешь. Но не слышишь. Мужчины платят мне за услуги.

— Ты ходишь к ним на свидания.

— Можно и так сказать: на званые ужины, в театры, на вернисажи или деловые вечеринки, когда кому-то нужно появиться в обществе под ручку с привлекательной дамой. И мне за это платят. А кроме того, платят еще и за секс. В зависимости от того, какие услуги им захочется получить от меня во время сеанса, варьируется величина оплаты. Честно говоря, трахаясь порой со случайными людьми, я и представить не могла, какую пропасть денег можно на этом заработать.

Эти слова были как пули. И у него возникло ощущение, словно этот выпущенный ею залп прошил все его тело. Он впал в шок. Но не в тот обычный болевой шок, что сопровождает физическую травму, полученную в автомобильной аварии или после обвала крыши амбара на голову, а в тот род шока, который так воздействует на психику, что человек начинает воспринимать действительность в виде отдельных деталей, причем деталей наименее опасных для его душевного спокойствия.

И сейчас такой безопасной для восприятия деталью оказались ее волосы. Он видел, как играют на них светотени, как блестят отдельные пряди, придавая Николь сходство с земным ангелом. Хотя то, что она рассказала ему, было далеко не ангельским. Оно было скверным и отвратительным. А она все продолжала говорить, и его душа продолжала умирать.

— Никто не принуждал меня к этому, — сказала она, доставая леденцы из сумочки. — Ни персонал эскортной фирмы, ни кто-то другой. Это исключительно добровольный секс. Я сама выбрала такой род занятий, как только поняла, какие он таит возможности, и узнала, какой пользуюсь популярностью. Поначалу я лишь просто выпивала с ними. Иногда ужинала. Или ходила в театры. В общем, встречи проходили, как ты понимаешь, на самом приличном уровне: если человеку хочется выговориться, то ему нужен либо собеседник, либо просто внимательный слушатель из другого мира. Но обычно они спрашивали — все без исключения, — не могла бы я оказать им более интимные услуги. Сначала я думала, что не смогу. Ведь я практически даже не знала их. Короче, я не представляла, что смогу заниматься этим с совершенно незнакомыми людьми. Но как-то раз один из клиентов спросил, не разрешу ли я ему просто потрогать себя. Полсотни футов за разрешение запустить руку в мои трусики и пощупать кустик между ног. — Она улыбнулась. — Когда у меня еще был этот кустик. До того как… ну ты понимаешь. В общем, я согласилась, и это оказалось совсем не так страшно. Даже забавно. Я начала хихикать — внутренне, не вслух, понимаешь, — потому что это казалось таким… глупым. Тот мужик — он был постаршемоего отца — аж задыхался от возбуждения, всего лишь пощекотав мою промежность. Поэтому, когда он сказал: «Пожалуйста, потрогай теперь меня», я сказала, что это обойдется ему еще в полсотни. Он воскликнул: «О боже, сколько угодно!» Представляешь, сто фунтов за его невинные восторги и разрешение пощекотать пальчиками мою промежность.

— Замолчи.

Он наконец ухватил какой-то смысл.

Но ей ужасно хотелось добиться его понимания. В конце концов, они же друзья. Давние друзья. Они понравились друг другу с первого взгляда, познакомившись когда-то в Бэйкуэлле. Она, семнадцатилетняя школьница со своеобразными интересами и большой склонностью к прогулкам, которые неизменно утверждали ее свободу, хотя он не понимал этого до нынешнего момента. И он, двадцатилетний студент, приехавший домой на каникулы из университета и сильно озабоченный пьянством отца и разваливающимся на глазах поместьем. Но Николь тогда не понимала его забот. Ее интересовали развлечения. Только их она воспринимала с радостью. И сейчас он понял это.

— Я пытаюсь объяснить тебе, что на данный момент такой образ жизни меня отлично устраивает. Разумеется, я не собираюсь жить так всегда. Но на сегодняшний день все в порядке. Это так увлекательно, Джулс. И я была бы полной дурой, отказавшись от этого.

— Ты совершенно сдурела, — сказал он беспомощно. — Лондон свел тебя с ума. Тебе необходимо вернуться домой, Ник. Побыть с друзьями. Тебе нужна помощь.

Она недоуменно уставилась на него.

— Помощь?

— Разве это не очевидно? С тобой что-то случилось. В здравом уме ты ни за что не согласилась бы ночь за ночью продавать свое тело.

— Обычно несколько раз за ночь.

Он схватился за голову.

— Господи, Ник… Тебе необходимо поговорить с кем-нибудь. Давай я подыщу доктора, психиатра. Мы никому ничего не скажем. Это будет наш секрет. А когда ты поправишься…

— Джулиан, — она завладела его руками, — со мной все в полном порядке. Плохо было бы, если бы я придавала какое-то значение отношениям с теми мужчинами. Плохо было бы, если бы я считала, что найду там истинную любовь. Если бы я стремилась отомстить или причинить боль кому-то или выдумывала всякие небылицы, то меня следовало бы прямо сейчас отвезти в сумасшедший дом. Но все совершенно не так. Мне нравится так жить, потому что мне хорошо платят, потому что я могу порадовать мужчин своим телом. Хотя мне кажется глупостью то, что они платят мне за сексуальные утехи, ведь я вполне согласна…

Тогда он ударил ее. Пусть Бог его простит, но он ударил ее, отчаявшись заставить замолчать. Он со всего размаха ударил ее кулаком по лицу, и ее голова откинулась назад и стукнулась об оконное стекло.

Потом они долго сидели, глядя друг на друга: она — прижимая пальцы к тому месту, где отпечатались на лице костяшки его кулака, а он — обхватив этот кулак второй рукой и слыша в голове отзвук этого удара, пронзительный, как визг тормозов при попытке остановить машину на обледеневшей дороге. Они сидели в полном молчании. Никто из них не произнес ни слова. Ни единого слова извинения за то, что он сделал, и ни единого слова оправдания тому, что она сделала с их отношениями, предпочтя такой образ жизни. Наконец Джулиан все-таки сделал еще одну попытку.

— С чего это началось? — хрипло спросил он. — С чего-то же все это началось, Ник. Нормальные люди так не живут.

— Ты хочешь сказать, у нормальных людей нет гадких семейных тайн? — беспечно спросила она, все еще прижимая пальцы к щеке.

Ее голос остался прежним, но взгляд изменился, словно она вдруг увидела в нем другого человека. Враждебно настроенного человека, подумал он. Его охватило безмерное отчаяние, сравнимое лишь с глубиной его любви к ней.

— Нет, Джулс. У меня нет никаких подходящих оправданий. Никто не виноват. Некого и судить. Просто случайные встречи побудили меня начать другую жизнь. Именно так, как я рассказала тебе. Сначала эскортные услуги, потом легкие шалости и забавные ощущения, а потом уж… — Она улыбнулась. — Вот так все и началось.

И в тот миг до него вдруг дошло, кем она стала.

— Ты, должно быть, презираешь всех нас. Всех мужчин. Наши желания. Наши действия.

Завладев его рукой, она разжала все еще сжатый кулак. Поднесла его руку к губам и поцеловала причинившие ей боль костяшки пальцев.

— Вы такие, какими вас создала природа, — сказала она. — Джулиан, для меня ничего не изменилось.

Однако он не смог принять простоту этого утверждения. Даже сейчас он отвергал его. И осуждал ее действия. Ему пришло в голову, что нужно во что бы то ни стало убедить ее изменить это решение. Она обязательно образумится, считал он. И ей обязательно помогут, если потребуется.

А вместо этого ее убили. Кое-кто мог бы сказать, что жизнь достойно отплатила ей за то, что она предложила жизни.

Джулиан в странном оцепенении беспорядочно запихивал в рюкзак горное снаряжение. Нахлынувшие помимо его воли воспоминания назойливо кружились в его голове хором противоречивых голосов.

Желанное облегчение наступило с появлением отца, который медленно подошел к нему по коридору первого этажа как раз в тот момент, когда Джулиан запихивал рюкзак в огромный старый сундук, разделенный деревянными перегородками. В одной руке Джереми Бриттон сжимал стакан, что неудивительно, а в другой — что как раз вызывало удивление — набор каких-то буклетов. Он сказал:

— А, вот ты где, мой мальчик. Не уделишь ли минутку вниманию твоему отцу в столь знаменательный день?

Слова он произносил совершенно отчетливо, что заставило Джулиана с интересом взглянуть на отцовский стакан. По цвету жидкости его содержимое могло быть джином или водкой. Но, учитывая изрядный объем стакана и привычку Джереми, не скупясь, наливать выпивку почти до краев, а также и то, что жидкость в нем плескалась уже на дне, а слова он по-прежнему не проглатывал, приходилось сделать вывод об отсутствии в стакане крепких спиртных напитков. Что, в свою очередь, означало… Джулиан мысленно встряхнул головой, отгоняя наваждение. Господи, нет, такого решительно не может быть.

— Конечно.

Отводя взгляд от стакана, он поборол сильное желание принюхаться к его содержимому.

Но Джереми подметил его заинтересованный взгляд. Он с улыбкой поднял стакан и сообщил:

— Вода. Старая добрая «аш-два-о». Я почти забыл, как она прекрасна на вкус.

Вид его отца, пьющего воду, был сродни видению Вознесения на Небеса во время прогулки по окрестным холмам.

— Обычная вода? — пораженно спросил Джулиан.

— Лучшая в своем роде. Ты когда-нибудь замечал, мой мальчик, что вкус воды, добытый из родных источников, гораздо приятнее того, что нам предлагают в бутылках? Я имею в виду фирменную воду, разлитую по бутылкам, — с усмешкой добавил он. — «Эвиан», «Перье». Ну, ты понимаешь. — Он поднес стакан ко рту и сделал хороший глоток. Причмокнул языком и повторил просьбу: — Уделишь немного времени старому отцу? Мне хочется посоветоваться с тобой, дружище.

Озадаченный и изумленный произошедшей с отцом переменой, совершенно необъяснимой ни с какой точки зрения, Джулиан настороженно последовал за ним в гостиную. Там Джереми устроился на своем обычном месте, предварительно развернув к себе второе кресло. Он жестом предложил Джулиану сесть напротив, и его сын неловко опустился в кресло.

— А разве ты не заметил за ланчем? — спросил Джереми.

— Чего не заметил?

— Воду, что же еще? Кроме воды, я ничего не пил. Неужели не заметил?

— Извини. Видимо, задумался о делах. Но я очень рад, папа. Ты молодец. Великолепно.

Джереми кивнул, явно довольный собой.

— Всю прошлую неделю, Джули, я вынашивал одну идею. И вот результат. Мне надо пройти курс лечения. Я давненько начал подумывать об этом… Ох, даже не помню, с каких пор. Но по-моему, сейчас самое время.

— Ты намерен бросить пить? Отказаться от выпивки? Хочешь отказаться от алкоголя?

— Да, пора и о душе подумать. Я одурманивал себя лет тридцать пять. И пришел к убеждению, что стоит попытаться провести следующее тридцатипятилетие в абсолютной трезвости.

Отец и раньше делал подобные заявления. Однако, как правило, он делал их в пьяном угаре либо в состоянии тяжкого похмелья. На сей раз случай был совершенно иной.

— Ты хочешь вступить в Общество анонимных алкоголиков? — спросил Джулиан.

Филиалы общества имелись в Бэйкуэлле и Бакстоне, в Мэтлоке и Чапелэн-ле-Фрит. Джулиан звонил во все эти города, справляясь о расписании собраний, они присылались в Бротон-мэнор, а потом выбрасывались за ненадобностью.

— Вот об этом я и хотел с тобой посоветоваться, — сказал Джереми. — Как лучше всего мне навсегда разделаться с этой бесовской привычкой. И вот что я надумал, Джули. — Он развернул веером буклеты и разложил их на коленях Джулиана. — Тут рекламируют разные лечебницы. Отрезвляющие санатории. Они обеспечивают полный курс лечения в течение месяца, двух или даже трех при необходимости. Там рекомендуется надлежащая диета, тренировки, регулярные сеансы у психиатра. В общем, человек постоянно варится в этом котле. Но это надо пережить для начала. А усвоив азы нового образа жизни, можно пойти и в Общество анонимных алкоголиков. Загляни в эти буклеты, мой мальчик, и скажи мне, что ты думаешь о моей идее.

Джулиану не надо было никуда заглядывать, чтобы сказать, что он думает. Лечение в частных клиниках стоит бешеных денег. Он сумеет оплатить его только в том случае, если устроится на хорошо оплачиваемую работу, бросив на произвол судьбы Бротон-мэнор и продав своих гончих. Иначе говоря, если он пошлет отца в такую лечебницу, то может поставить крест на мечтах о возвращении родового поместья к жизни.

Джереми с надеждой следил за ним.

— Я знаю, мой мальчик, что на сей раз смогу справиться. Я совершенно уверен. Но ты же понимаешь, как это бывает. Для начала нужна небольшая помощь. Я одолею это дьявольское искушение, вытравив его из себя до капли.

— А ты не думаешь, что тебе будет достаточно помощи Анонимных алкоголиков? — спросил Джулиан. — Ведь, понимаешь, папа, чтобы отправить тебя в такую клинику… Конечно, мне очень этого хочется, и я могу выяснить условия нашей страховки. Но я все же полагаю, что они не захотят платить… Наши страховки оплачивают лечение распространенных заболеваний, понимаешь? Конечно, если ты хочешь, чтобы я оставил… — Ему не хотелось бросать дела в поместье. И острое чувство вины за такое нежелание когтистой лапой раздирало его душу. Но он переборол себя. Перед ним все-таки сидел его отец. — Я могу, конечно, прекратить работы в поместье и подыскать приличную работу.

Джереми подался вперед и поспешно убрал все буклеты.

— Нет-нет, этого я не хочу. Черт побери, Джули. Я этого не хочу. Мне хочется, чтобы ты вернул былую славу Бротон-мэнору. Я не могу отрывать тебя от нашего общего дела, сынок. Нет. Я как-нибудь обойдусь.

— Но если ты считаешь, что тебе нужна лечебница…

— Нужна. Конечно нужна. Я мог бы изрядно подлечиться и подготовиться к трудностям. Но раз у нас нет денег — видит бог, я верю тебе, сынок, — то, значит, их у нас нет, и покончим с этим вопросом. Возможно, когда-нибудь…

Джереми сунул буклеты в карман куртки и устремил грустный взгляд в камин.

— Деньги, — пробормотал он. — Черт меня подери, вечно все упирается в эти проклятые деньги.

Тут дверь гостиной отворилась, и вошла Саманта. Как будто угадала, что настало время ее реплики.

Глава 18

— Простите, любезные, вход только для членов клуба.

Такими словами встретили Линли и Нкату у конторки на лестничной площадке в Уондсуорте. Ступени лестницы уходили в темную глубину, где, очевидно, скрывался вход в клуб «Стоке», охраняемый в дневное время почтенной матроной, развлекающейся вышивкой гарусом по канве. За исключением оригинального наряда, который состоял из облегающего черного кожаного платья с серебристой молнией, спускающейся до талии и выставляющей напоказ обвислые груди с непривлекательной дряблой кожей, охранница походила на чью-то бабушку — и, вероятно, была ею. Подвитые седые волосы были уложены в прическу, словно для воскресной церковной службы, а на кончике носа скромными полумесяцами восседали очки. Она глянула поверх этих очков на двух детективов и добавила:

— Если только вы не желаете вступить. Желаете? Что ж, тогда ознакомьтесь.

Она всучила каждому из них по буклету.

«Стоке», прочитал Линли, являлся частным клубом для дискриминированных взрослых людей, предпочитающих развлечения, связанные с господством. За умеренную годовую плату тут обеспечивался доступ в мир, где их самые тайные фантазии могли стать возбуждающей реальностью. Под легкие закуску, выпивку и музыкальное сопровождение, в окружении восторженных единомышленников, они могли становиться свидетелями или участниками осуществления самых сокровенных грез человечества. Руководство клуба брало на себя обязанность тщательно хранить личную и профессиональную конфиденциальность членов клуба, обеспечивая неукоснительное выполнение любых их желаний преданным персоналом. «Стоке» был открыт для посещения с полудня до четырех утра, с понедельника по субботу, включая официально установленные нерабочие дни. А воскресенье отводилось на отправление культовых обрядов.

«Кому же посвящены их культовые обряды?» — подумал Линли, но не спросил. Он сунул буклет в карман пиджака и, приветливо улыбнувшись, сказал:

— Благодарю вас. Надо подумать, — после чего показал свое удостоверение. — Полиция. Нам нужно поговорить с вашим барменом.

Мадам Черное Кожаное Платье, в общем-то, не была Цербером, но назубок выучила свои реплики.

— У нас частный клуб, только для членов, сэр, — заявила она. — И в любом случае, у нас никто не нарушает общественного порядка. Никто не пройдет мимо меня, не предъявив членский билет, а желающие вступить в клуб должны принести с собой удостоверение личности с указанной в нем датой рождения. Мы принимаем в клуб только совершеннолетних, половозрелых людей, а наем служащих производится лишь после проверки их благонадежности в полиции.

Пока она переводила дух для продолжения монолога, Линли успел сказать:

— Мадам, если бы мы хотели прикрыть ваше заведение…

— Вы не имеете права. Как я сказала, у нас частный клуб. С нами сотрудничает профессиональный адвокат, поэтому мы знаем свои права.

Линли призвал на помощь терпение.

— Очень рад за вас. Я полагаю, обычные люди плохо разбираются в данных вопросах. Но поскольку вы здесь сидите, вы, вероятно, должны знать, что если бы мы хотели прикрыть ваше заведение или просто попытались бы сделать это, то едва ли стали бы предъявлять вам при входе наши удостоверения. Мы с коллегой работаем в Отделе уголовных, а не секретных расследований.

Нката смущенно переминался с ноги на ногу рядом с Линли, не зная, куда спрятать глаза. Прямо перед ним маячило декольте престарелой матроны, и ему, несомненно, еще не доводилось созерцать плоть, менее подходящую для созерцания.

— Мы пытаемся отыскать некую Шелли Платт, — объяснил Линли охраннице. — Нам сообщили, что вашему бармену известно, где она живет. Если вы пригласите его сюда, то мы поговорим с ним прямо здесь. Или нам придется спуститься вниз. Выбор за вами.

— Он выполняет свою работу, — сказала она.

— Мы тоже, — улыбнулся Линли. — И чем скорее мы переговорим с ним, тем скорее продолжим нашу работу.

С явной неохотой она сказала:

— Ладно, — и набрала какой-то телефонный номер. Начав разговор, она не сводила настороженных глаз с Нкаты и Линли, чтобы они, не дай бог, не прошмыгнули мимо нее в недра клуба. — У меня тут два детектива, им нужно найти Шелли Платт… Говорят, что ты знаешь ее… Нет. Уголовный розыск. Ты поднимешься к ним или мне… Уверен? Ладно. Жди. — Она положила трубку и кивнула в сторону лестницы. — Проходите уж, так и быть. Он не может оставить бар, у нас сейчас нехватка рабочих рук. Но он сказал, что уделит вам пять минут.

— Как его зовут? — спросил Линли.

— Можете называть его Хлыст.

— Мистер Хлыст? — с серьезным видом уточнил Линли.

Губы охранницы дернулись в легкой усмешке.

— У вас привлекательная мордашка, милый, — предупреждающе заявила она, — но не стоит искушать судьбу.

Они спустились по лестнице в коридор, освещенный висевшими на голых черных стенах красными фонарями. Дверной проем в его конце скрывался за черным бархатным занавесом. И за ним, очевидно, начинались владения «Стокса».

Музыка просачивалась через занавес, как лучи света, — не хриплый хэви-метал паршивых гитар, скрипящих как несмазанные роботы, а некое подобие григорианских хоралов, исполняемых монахами во время богослужений. Монахи, однако, не стали бы орать во всю мощь своих легких, как будто громкость, а не выразительность исполнения являлась главной для этой церемонии. «Agnus dei tol-lis peccata mundi»,[61] — голосил хор. И словно в ответ, пистолетным выстрелом просвистел удар хлыста.

— Ну вот. Милости просим в царство садомазохизма, — сказал Линли Нкате, отводя в сторону край бархатного занавеса.

— Владыка небесный, видела бы меня сейчас моя бедная мама… — растерянно пробормотал констебль.

Линли надеялся, что субботним днем в клубе будет пустовато, но это оказалось совсем не так. Он, конечно, подозревал, что к вечеру многие здешние завсегдатаи выползут из-под камней, под которыми прячутся в дневное время, но и сейчас здесь присутствовало достаточное количество приверженцев этой милой подземной темницы, давая общее представление о том, как выглядит забитый до отказа «Стоке».

В центре зала возвышалось легендарное средневековое сооружение для публичных наказаний. Оно было рассчитано на пятерых еретиков, но сегодня лишь один грешник расплачивался там за содеянные преступления. Сияющего обширной лысиной коренастого страдальца хлестала бочкообразная истязательница, выкрикивая при каждом ударе плетки: «Грешен! Грешен! Грешен!» Несчастный грешник был обнажен, а его истязательница принаряжена в черный кожаный корсет с пристегнутыми к нему ажурными чулками. На ногах у нее были туфли с такими высоченными каблуками, что она без всяких дополнительных усилий могла бы станцевать на носочках.

Над ними вращалась сложная осветительная аппаратура. Один из прожекторов изливал поток света прямо вниз, на место экзекуции, а остальные, прилаженные по бокам, медленно вращались вместе со всей конструкцией, периодически выхватывая из тьмы деятельность прочих членов клуба.

— О боже, — прошептал Нката.

Линли был вполне согласен с констеблем.

Соблюдая ритм исполняемого григорианского песнопения, группа мужчин в собачьих ошейниках следовала на поводках по залу за свирепого вида дамочками в черных эластичных корсажах, кожаных джи-стрингах[62] и высоких облегающих сапогах. Пожилой господин в нацистской форме проделывал что-то с яичками обнаженного молодого мужчины, прикованного наручниками к черной кирпичной стене. А женщина, истязаемая на соседнем пыточном ложе, корчилась и кричала: «Еще! Еще!» — в то время как клубящаяся паром жидкость изливалась из оловянного кувшина на ее обнаженные груди и промежность. На одном из клубных столов стояла в эротичной позе растрепанная блондинка в блестящем жилете, перетянутом на талии поясом, а мужчина в кожаной маске и серебристом джи-стринге облизывал языком шпильки ее лакированных туфель. Вся эта деятельность происходила в укромных уголках, нишах или на открытых местах, а набор маскарадных костюмов и аксессуаров, предлагаемый в прокате данного заведения, похоже, удовлетворял самым прихотливым интересам любого члена клуба, начиная от любителей красной кардинальской сутаны до приверженцев ременной плетки, так называемой кошки-девятихвостки.

Маявшийся рядом с инспектором Нката вытянул из кармана белоснежный носовой платок и быстро промокнул им лоб. Линли пристально взглянул на него.

— Для человека, который в свое время устраивал поножовщину в Брикстоне, у вас слишком тонкая кожа, Уинстон. Давайте-ка послушаем, что скажет нам Хлыст.

Нужный им человек, казалось, совершенно не обращал внимания на то, что происходит в клубе. Он упорно не замечал присутствия детективов, пока наливал в шейкер шесть мерных рюмок джина, добавлял к ним вермут и несколько капель сока из банки зеленых оливок. Завернув крышку шейкера, он начал потряхивать его и только тут соизволил наконец взглянуть в их сторону.

Когда очередной луч вращающегося света упал на стойку бара, Линли понял, откуда произошла кличка бармена: рваный шрам тянулся от его лба через веко и ниже, прорубив на лице полосу, избавившую его от кончика носа и половины верхней губы. Этому человеку скорее подошло бы прозвище Резаный, поскольку шрам наверняка остался ему в наследство от чьего-то ножа. Но его несомненно устраивало нынешнее прозвище, созвучное с делами клуба. Слово «Хлыст» как бы намекало, что его увечье получено им сознательно и умышленно.

Прищуренный взгляд Хлыста устремился не на Линли, а на Нкату. Резко крутанув шейкер, бармен процедил:

— Твою мать! Мне следовало прикончить тебя тогда, Демон. Идея выкупа оказалась полной туфтой.

Линли с любопытством глянул на констебля.

— Вы что, знакомы друг с другом?

— Мы… — Нката явно подыскивал деликатный способ донести информацию до своего старшего офицера. — Мы встречались разок-другой на полях неподалеку от Уиндмилл-Гарденс. Давно это было.

— Видимо, выпалывали одуванчики с грядок латука, — сухо заметил Линли.

Хлыст хмыкнул.

— Мы действительно занимались кое-какой прополкой, — сказал он и повернулся к Нкате: — Мне всегда было любопытно, до чего доведет тебя рукоблудие. Можно было предположить что-то в этом роде.

Шагнув в их сторону, он пристально взглянул на лицо Нкаты. Его покалеченная верхняя губа вдруг растянулась в неком подобии улыбки.

— Ах ты, гад! — воскликнул он, разразившись счастливым хриплым смехом. — Я так и знал, что пометил тебя в ту ночь. Я клялся всем направо и налево, что та кровь была не моя.

— Да, ты пометил меня, — благодушно согласился Нката, потрогав шрам на щеке. Он протянул руку. — Как поживаешь, Девей?[63]

— «Девей?» — удивился Линли.

— Хлыст, — поправил бывшего противника Девей.

— Ладно, пусть будет Хлыст. Ты завязал? Или как?

— Или как, — ответил Хлыст, опять осклабившись. Он пожал протянутую Нкатой руку. — Да-а, Дем, я был чертовски уверен, что пометил тебя тогда. Круто ты, парень, орудуешь перышком. Если не верите, гляньте, как он мне испоганил фотографию. — Последняя фраза относилась к Линли, но потом он вновь повернулся к Нкате. — Зато моя бритва всегда была самой быстрой.

— Не спорю, — сказал Нката.

— А что вашей братии понадобилось от Шелли Платт? — ухмыльнулся Хлыст. — Обычно она тут никому не нужна.

— Нам надо поговорить с ней об одном убийстве, — сказал Линли. — Николь Мейден. Вам знакомо это имя?

Хлыст поразмыслил над этим, разливая мартини по четырем стаканам, стоящим на подносе. Оттягивая ответ, он наколол на зубочистки по паре зеленых маслин и плюхнул по штуке в каждый коктейль.

— Шейла! — крикнул он. — Все готово.

И когда официантка в ажурном купальнике, не скрывающем, а скорее выставляющем напоказ все ее прелести, покачиваясь в сапогах на платформе, подгребла к стойке, бармен пододвинул к ней готовый поднос и вернулся к разговору с детективами.

— Мейден — знаменитая фамилия в подобных заведениях. Я бы запомнил. Но нет. Такой девушки что-то не припоминаю.

— А вот Шелли наверняка помнит. В общем, эта Мейден убита.

— Шелли не убийца. Шлюха — это точно, и характерец взрывной, чисто кобра. Но насколько я слышал, до членовредительства она не доходила.

— И тем не менее нам хотелось бы побеседовать с ней. Как я понимаю, она завсегдатай в вашем клубе. Если сейчас ее здесь нет, то, вероятно, вы сумеете подсказать нам, где найти ее. Я не думаю, что вам захочется терпеть наше присутствие до ее прихода.

Хлыст мельком глянул на Нкату.

— Он всегда так изъясняется?

— С рождения.

— Твою мать! То-то ты подзабыл все свои словечки.

— Да, удалось, — сказал Нката. — Так ты поможешь нам, Дев?

— Хлыст.

— Хлыст. Извини.

— Ладно, помогу, — согласился Хлыст. — По старой памяти, ради наших давних похождений. Но вы ничего не слышали от меня. Заметано?

— Будь спок, — сказал Нката, доставая изящную записную книжку в кожаном переплете.

Хлыст ухмыльнулся.

— Боже всемогущий, так вы законные легавые?

— Да уж, приятель, лучше попридержи язык.

— Твою мать! Демон Смерти заделался копом! — Он хохотнул. — Шелли Платт промышляет на улицах в районе станции метро «Эрлс-корт». Но днем вы ее там не найдете. У нее в основном ночная смена, а днем она отсыпается в своей берлоге.

Он продиктовал адрес.

Поблагодарив его, они поспешили убраться из зала и, оказавшись в черном коридоре, сразу заметили, что открылась одна из блочных боковых секций. Часть стены глухого на первый взгляд коридора, выкрашенного в похоронный оттенок, отъехала в сторону, и за ней обнаружился магазинчик с широким прилавком. За прилавком торчала дьявольского вида дама с фиолетовыми волосами, уложенными в стиле, навевающем воспоминания о «Невесте Франкенштейна».[64] Ее губы и глаза были подведены черной краской. Металлические штифты и колечки, в изобилии размещенные на ее лице и ушах, казались суровым испытанием, которому подверг ее Князь тьмы.

— Наигрались, мальчики? — с ухмылкой поинтересовалась женщина, когда Линли и Нката проходили мимо нее. — А то, если желаете, я могу предложить вам еще кое-какую экзотику на закуску.

Внимание Линли переключилось на товары, предлагаемые в ее магазинчике. Богатый ассортимент включал в себя самые разные диковинки, начиная от сексуальных игрушек до порнографических видеофильмов. Сам прилавок представлял собой стеклянную витрину, украшенную затейливым набором сосудов с этикетками: «Член. Персональная смазка», а также кожаными и металлическими приспособлениями разных форм и размеров, о назначении которых Линли даже не стал задумываться. Но, проходя мимо, он вдруг заметил одно из этих приспособлений и замедлил шаг, а потом и вовсе остановился. Он присел на корточки перед витриной.

— Инспектор… — взмолился Нката несчастным тоном школьника, чьи родители совершают неблаговидный поступок.

— Погодите, Уинни, — сказал Линли и спросил фиолетовую продавщицу: — А что это за вещица, скажите, пожалуйста?

Она достала указанный им хромированный цилиндр. Точно такой же он нашел в багажнике машины Николь Мейден.

— Это, — с гордостью заявила она, — привезено из Парижа, вот так. Прелесть, верно?

— Очень мило, — согласился Линли. — А что это такое?

— Яичный оттяжник.

— Что-о?!

Она усмехнулась. Достав из-за перегородки надувную куклу мужчины в натуральную величину, точно отражающую все анатомические детали, она водрузила ее на прилавок, бросив Нкате:

— Подержи-ка его прямо, будь добр. Он, как правило, лежит на спине, но в крутые моменты и для демонстрации… Эй, покрепче держи его за задницу, что ли. Да не укусит же он тебя, красавчик.

— Я не наябедничаю об этом вашей маме, — вполголоса пообещал Линли Нкате. — Ваша тайна умрет вместе со мной.

— Вам смешно, — обиделся Нката. — А я сроду не держал в руках мужских задниц. Ни пластиковых, ни натуральных.

— О-о. Первый раз всегда самый волнующий, — улыбнулся Линли. — Ну же, помогите даме.

Нката поморщился, но сделал, как его просили, придержав пластиковые ягодицы куклы, которая была повернута боком и сидела верхом на прилавке.

— Хорошо, — оценила продавщица. — Так, теперь смотрите.

Она взяла упомянутый яичный оттяжник и отвинтила два болта с разных сторон. Это позволило цилиндру открыться на петлях, и теперь его можно было аккуратно закрепить чуть повыше мошонки пластиковой куклы, оставив яички болтаться внизу. Потом дама взяла болты и вставила их на места, пояснив, что зона мошонки сдавливается до тех пор, пока грешник не попросит о милости или не скажет любое обусловленное слово, обозначающее конец этой пытки.

— К нему можно также подвесить грузы, — любезно пояснила она, показывая на кольца болтов. — Все зависит от вашего желания и от того, какая нагрузка вам требуется для облегчения. Большинство парней, как правило, предпочитают сопутствующее избиение. Но вам ведь именно того и нужно, парни. Так что, завернуть вам оттяжник?

Линли подавил улыбку, представив, как он преподносит Хелен подобный сувенир его дневной деятельности.

— Пожалуй, в другой раз.

— Ладно, вы знаете к нам дорогу, — сказала она.

Оказавшись вновь на улице, Нката испустил тяжелый вздох.

— Вот уж не думал, что доведется увидеть такое. Черт, от этого заведения меня бросает в дрожь!

— Это Демона-то Смерти? Кто бы мог подумать, что парень, победивший мистера Хлыста в игре в ножички, едва не хлопнется в обморок при виде скромных пыток?

Нката скривил губы. Потом широко ухмыльнулся.

— Хоть раз назовете меня Демоном при народе — и нашим отношениям конец.

— Постараюсь сдерживаться. Ну что ж, пошли дальше.

Барбара решила, что глупо сразу возвращаться обратно в Ярд, раз уж она купила себе на обед аппетитный лаваш с начинкой на тележке, торгующей в конце Уокерс-корт. Ведь отсюда рукой подать до Корк-стрит. И в самом деле, Корк-стрит, почти упиравшаяся с северо-запада в Королевскую Академию, находилась буквально в трех шагах от того места, где Барбара запарковала свой «мини», отправляясь на Сохо-сквер. А поскольку все равно придется платить за целый час стоянки, даже если забрать машину прямо сейчас, то Барбаре показалось верхом экономии пробежаться прямо сейчас до Корк-стрит, чтобы не приезжать туда вечером после усердной, хотя и бесполезной отсидки за компьютером.

Она достала визитную карточку, найденную в квартире Терри Коула, и уточнила название галереи. Адрес, напечатанный под названием «Бауэре», приглашал зайти на Корк-стрит. А под адресом указывалось имя владельца карточки: Нейл Ситуэлл. Пора было выяснить, какие желания или надежды испытывал Терри Коул, завладев этой визитной карточкой.

Пройдясь по Олд-Комптон-стрит, Барбара свернула на Бруэр-стрит и двинулась вперед, лавируя между субботними покупателями и туристами, бродившими в поисках старинного ресторана «Кафе ройял» на Риджент-стрит, и уворачиваясь от приливных волн транспорта с площади Пиккадилли. Ей не составило никакого труда найти галерею «Бауэре»: прямо перед ней стоял огромный грузовик, перекрыв уличное движение, и разгневанный таксист осыпал проклятиями двух парней, выгружавших из грузовика на тротуар какие-то ящики.

Здание, в которое вошла Барбара, оказалось вовсе не выставочной галереей, как она предполагала исходя из напечатанных на визитной карточке сведений и художественных устремлений Терри Коула, а аукционной фирмой наподобие «Кристис». Очевидно, очередной аукцион находился в стадии подготовки, и из прибывшего грузовика выгружались присланные на него раритеты. Внутри самого здания повсюду виднелись старинные картины в лепных позолоченных рамах: они стояли, упакованные в ящики, возле витрин, висели на стенах и лежали на полу. Между ними деловито сновали служащие в синих халатах с приемной документацией в руках и, останавливаясь перед каждой картиной, заносили в свои блокноты существенные пометки относительно качества поступившей продукции, подразделяя ее в основном на три категории: «Повреждение рамы», «Реставрация живописи» и «Приемлема для продажи».

На стене за конторкой администратора висели в застекленных рамах плакаты с рекламой прошлых и будущих аукционов. Наряду с картинами в этом доме по наивысшим ценам продавалось все, что угодно, включая фермы в Ирландии, столовое серебро, ювелирные изделия и objets d'art.[65]

Аукционный дом «Бауэре» оказался гораздо больше, чем выглядел с улицы. За скромным фасадом с двумя окнами и входной дверью обнаружилась целая анфилада залов, протянувшихся по зданию, конец которого выходил на следующую улицу, Олд-Бонд-стрит. Барбара прошлась по залам, высматривая, у кого бы спросить о местонахождении Нейла Ситуэлла.

Как выяснилось, Ситуэлл выполнял роль своеобразного мажордома, управляя всей здешней деятельностью. Этот шарообразный толстяк приукрасил себя париком, который делал его похожим на охотника, напялившего на голову вчерашний охотничий трофей. Когда Барбара подошла к нему, он сидел на корточках перед холстом без рамы, на котором были изображены три охотничьи собаки, резвящиеся под развесистым дубом. Положив на пол планшетку с записями, Ситуэлл засунул руку по самый локоть в длинный зигзагообразный разрез, молнией змеившийся от правого угла картины. Что касается самого произведения, то на Барбару оно произвело довольно тягостное впечатление.

Ситуэлл вытащил руку из прорехи холста и крикнул пробегавшему мимо с несколькими картинами моложавому помощнику:

— Забери-ка ее в отдел реставрации! Скажи там, что она понадобится нам через шесть недель.

— Хорошо, мистер Ситуэлл, — отозвался парень. — Один момент. Отнесу вот эти в отдел продаж и мигом вернусь.

Ситуэлл поднялся на ноги. Он кивнул сначала Барбаре, а потом на обследованную им картину.

— Уйдет за десять тысяч.

— Вы шутите, — удивилась она. — Благодаря имени художника?

— Благодаря собакам. Вы же знаете англичан. Они жить без них не могут. Без собак то есть. Чем я могу помочь вам?

— Мне хотелось бы поговорить с вами где-нибудь в более тихом месте.

— О чем поговорить? У нас сегодня большая запарка. До вечера прибудут еще две партии груза.

— Об убийстве.

Барбара предъявила ему удостоверение. Сработало немедленно. Внимание Ситуэлла было завоевано.

Он провел ее вверх по узкой лесенке в свое уютное гнездышко, окна которого свысока смотрели на выставочные залы. Обстановка отличалась предельной простотой: письменный стол, пара стульев и заполненная документами картотека. Единственным украшением — если можно так сказать — были стены, покрытые от пола до потолка панелями пробкового дерева и увешанные свидетельствами подлинной истории предприятия, на благо которого трудился мистер Ситуэлл. Обнаружилось, что этот аукционный дом имеет выдающееся прошлое. Но как менее известному отпрыску в семействе более успешных родственников, ему нужно было кричать о себе, чтобы переорать славу, достигнутую фирмами «Сотбис» и «Кристис».

Барбара с ходу сообщила Ситуэллу о смерти Терри Коула. Она сказала, что молодой парень, найденный убитым в Дербишире, хранил в своей квартире визитную карточку с именем Нейла Ситуэлла. Есть ли у мистера Ситуэлла какие-либо идеи по этому поводу?

— Он вроде бы был художником, — услужливо добавила Барбара. — Занимался скульптурой. Сооружал композиции из садовых инструментов и сельскохозяйственной утвари. Скульптурные композиции, я имею в виду. Возможно, вы сталкивались с ним в связи с этим? Может, на какой-то выставке… Его имя ничего вам не говорит?

— Абсолютно, — сказал Ситуэлл. — Естественно, я регулярно хожу по выставкам. Предпочитаю быть в курсе новых веяний современного искусства. Такие походы, знаете ли, оттачивают нюх на то, что будет пользоваться спросом. Но изучение последних новинок является скорее моим хобби, а не основным занятием. У нас аукционная фирма, а не выставочная галерея. И, честно говоря, я не понимаю, зачем мне давать молодому художнику свою визитку.

— Вы имеете в виду, что на ваших аукционах не продаются произведения современного искусства?

— Да, мы не принимаем на продажу работы неизвестных художников. Причины очевидны.

Барбара обдумала его слова, прикидывая, не пытался ли Терри Коул выдать себя за знаменитого скульптора. Это казалось маловероятным. И хотя Силла Томпсон утверждала, что продала одну из своих на редкость отталкивающих картин, вряд ли аукционная фирма пыталась раздобыть ее шедевры при посредстве соседа по квартире.

— А не мог он просто зайти сюда или же встретиться с вами в другом месте и по другой причине?

Ситуэлл сложил ладони домиком под подбородком.

— Последние три месяца мы занимались оценкой картин для реставрации. Поскольку он художник…

— Я употребила это слово в самом широком смысле, — поспешно уточнила Барбара.

— Понятно. Что ж, поскольку он считал себя художником, то, вероятно, разузнал что-то о реставрации картин и пришел сюда переговорить со мной. Погодите-ка…

Выдвинув средний ящик письменного стола, Ситуэлл извлек оттуда деловой ежедневник. Листая в обратном порядке исписанные страницы, он водил указательным пальцем по строчкам, проверяя назначенные встречи.

— Боюсь, тут нет никакого Коула, впрочем, как и Терри или Теренса. Нет, с таким художником я не встречался.

Потом он повернулся к помятому металлическому ящику, набитому учетными карточками, разделенными по алфавиту при помощи потрепанных закладок. Он пояснил, что взял себе за правило заносить в картотеку фамилии и адреса специалистов, которые могли оказаться полезными для «Бауэре» в том или ином отношении. Но, увы, среди этих карточек фамилии Коула также не оказалось. Нейл Ситуэлл выразил крайнее сожаление по поводу того, что ничем не сумел помочь полиции в расследовании.

Барбара рискнула задать последний вопрос. Возможно ли, сказала она, чтобы Терри Коул раздобыл визитную карточку мистера Ситуэлла каким-то иным способом? По рассказам его сестры и матери, он мечтал об открытии собственной художественной галереи. Поэтому, к примеру, он мог встретиться с мистером Ситуэллом совсем в другом месте, поговорить с ним и в результате заполучить его визитку и приглашение, рассчитывая зайти к нему в удобное время для получения полезных советов…

Барбара высказала все эти предположения, не особенно надеясь попасть в яблочко. Но когда она произнесла слова «открытие собственной художественной галереи», Ситуэлл вдруг поднял вверх указательный палец, словно в его голове забрезжило какое-то воспоминание.

— Как же, как же. Художественная галерея. Ну конечно, я помню. Меня спутало то, что вы сразу назвали его скульптором, понимаете? Зайдя поговорить со мной, тот молодой человек даже не упомянул о скульптурах. Он вообще не называл себя художником. Лишь сообщил мне, что надеется…

— Так вы помните его? — с жаром воскликнула Барбара.

— План его казался весьма сомнительным для человека, изъясняющегося настолько… — Ситуэлл глянул на Барбару и резко сбавил обороты: — В общем, стиль его одежды был несколько…

Ситуэлл опять нерешительно замялся, попав между Сциллой и Харибдой. Очевидно, он осознал, что коснулся опасной области. Произношение и речь Барбары свидетельствовали о том, что по своему происхождению она мало чем отличалась от Терри Коула. А что до стиля одежды, то ее не нужно было подводить к зеркалу, чтобы убедить в том, что она не годится в модели для журнала «Вог».

— Верно. Он предпочитал носить черное и изъяснялся на рабоче-крестьянском наречии, — спасла его Барбара. — Козлиная бородка. Жидкие волосы. Черный «конский хвост».

Точно, подтвердил Ситуэлл, тот парень был именно таким. Он заходил в «Бауэре» на прошлой неделе. Притащил с собой кое-что, по его мнению достойное быть выставленным на аукционе. Доход от этой продажи, как он поведал, поможет ему открыть желанную галерею.

Кое-что достойное быть выставленным на аукционе? В первую очередь Барбаре почему-то пришла в голову коробка с рекламными открытками девушек, найденная под кроватью Коула. Публика иногда клюет и на более странные вещи. Но Барбара сомневалась, что сумеет назвать хоть один пример.

— А что это было? Уж не одна ли из его скульптурных композиций?

— Рукопись музыкального произведения, — ответил Ситуэлл. — Он сказал, что читал о случаях продажи рукописей песен Леннона и Маккартни — или записных тетрадей со стихами, что-то в этом роде, — и надеется продать имеющуюся в его распоряжении пачку нотных листов. Парень показал мне один лист из этой пачки.

— Вы имеете в виду музыку Леннона и Маккартни?

— Нет. Это было произведение Майкла Чандлера. Парень сказал, что может принести много таких листов и надеется продать их на аукционе. Я думаю, что он рисовал себе некую сцену, в которой несколько тысяч поклонников музыкального театра будут по многу часов стоять в очереди, дожидаясь возможности выложить двадцать тысяч фунтов за лист нотной бумаги, на котором покойный ныне классик оставил несколько небрежных пометок.

Ситуэлл улыбнулся, взглянув на собеседницу с тем самым выражением, с которым он, видимо, смотрел на Коула: на лице его сияла снисходительная отеческая усмешка. Барбаре захотелось поаплодировать ему, но она сдержалась.

— То есть это была никчемная музыка? — спросила она.

— Вовсе нет.

В ходе дальнейшего разговора Ситуэлл объяснил, что подобное музыкальное произведение могло стоить целое состояние, но это не имело никакого значения, поскольку оно являлось собственностью Чандлера, хотя и оказалось по каким-то причинам в руках Терри Коула. Поэтому фирма «Бауэре» не имеет права продавать рукопись с аукциона, пока наследники Чандлера не санкционируют продажу. А в таком случае деньги все равно достанутся ныне здравствующим родственникам Чандлера.

— Но как же это произведение попало к нему в руки?

— Через «Оксфам»?[66] На благотворительной распродаже? Не знаю. Люди порой избавляются от ценных вещей, не осознавая, что делают. Иногда ценности хранятся в чемодане или шкатулке, а потом этот чемодан или шкатулка случайно попадает в чужие руки. Во всяком случае, парень мне ничего не объяснил, а я не стал спрашивать. Я предложил ему разыскать адвокатов Чандлера и вернуть им это произведение для передачи вдове и детям. Но Коул предпочел передать им все сам, надеясь, как он выразился, на определенное вознаграждение, как минимум за возвращение найденной собственности.

— Найденной собственности?

— Это его выражение.

В конце их разговора парень спросил, где проще всего найти адвокатов Чандлера. И Ситуэлл направил его в «Кинг-Райдер продакшн», поскольку — как известно всем, кто мало-мальски интересовался культурной жизнью двух последних десятилетий, — Майкл Чандлер и Дэвид Кинг-Райдер работали в соавторстве вплоть до гибели Майкла Чандлера.

— Наверное,если подумать, мне также следовало направить его в имение Кинг-Райдера, — задумчиво сказал Ситуэлл и добавил: — Бедолага, — очевидно имея в виду смерть Кинг-Райдера, покончившего с собой в начале лета. — Но так как эта компания до сих пор работает, то мне показалось разумным начать именно с нее.

«Интригующий поворот, — подумала Барбара. — Хотелось бы знать, относится ли это к сфере интересов дербиширского убийцы или же вовсе не имеет к нему отношения?»

Пока она размышляла, Ситуэлл рассыпался в извинениях. Он сожалел, что ничем больше не сможет ей помочь. Визит этого парня не предвещал никаких зловещих последствий. И вообще в нем не было ничего особенного. Ситуэлл начисто забыл о том, что встречался с ним, и по-прежнему не понимает, как могла попасть его визитка в руки Терри Коула.

— Наверное, он сам ее взял, — сказала Барбара, кивая на стопку визиток, лежащую на столе Ситуэлла.

— О, понятно. Я, правда, не припоминаю, чтобы он брал ее оттуда, но, полагаю, все-таки взял. Непонятно только зачем.

— Некуда было сунуть жевательную резинку, — сказала она ему и мысленно вознесла благодарность Богу за столь неуместное использование визитки.

Она покинула «Бауэре» и уже на улице вытащила из сумки выданный ей Диком Лонгом список сотрудников, работающих по адресу: Сохо-сквер, 31–32. Фамилии в списке шли в алфавитном порядке. Помимо рабочих и домашних телефонов он также включал адреса сотрудников и названия соответствующих организаций.

Пробежав глазами список, Барбара нашла, что искала.

«Кинг-Райдер продакшн», — прочла она на десятой строчке и подумала: «Прямо в яблочко!»

Там, где проживала Шелли Платт, отсутствовала какая бы то ни было охрана. Девушка жила неподалеку от станции метро «Эрлс-корт», в перестроенном особняке, разбитом на отдельные квартиры, вход в который когда-то защищала дверь, чей замок открывался для визитеров непосредственно из каждой квартиры. Сейчас, однако, эта охранная система уже не работала. Увидев приоткрытую дверь, Линли невольно помедлил, изучая механизм ее блокировки, и заметил, что, хотя сама дверь имела все необходимые детали замка, обрамляющие ее косяки давно пришли в негодность. Дверь пока держалась на петлях и даже плотно примыкала к проему, но не более того. Над входом этого дома вполне можно было поместить вывеску: «Рай для воров».

Лифта в здании не было, поэтому Линли и Нката направились к лестнице, находившейся в конце коридора цокольного этажа. Квартира Шелли располагалась на пятом этаже, что дало детективам возможность оценить свою физическую подготовку. Линли заметно уступал Нкате. Констебль еще никогда не пробовал вкуса сигарет, и его воздержание — не говоря уже о его несносной юности — работало в его пользу. Правда, Нката был достаточно благоразумен, чтобы не упоминать об этом. Окаянный юнец с деланно небрежным видом остановился у окна третьего этажа, якобы заинтересовавшись окрестностями, и тем самым дал Линли передышку, благодаря которой тот сумел обогнать своего подчиненного, мысленно выругавшись при этом.

На пятом этаже находились две квартиры: одна выходила на улицу, а вторая — на задворки дома. Шелли Платт жила в этой второй квартире, единственная комната которой служила одновременно и гостиной, и спальней.

На их стук откликнулись далеко не сразу. Когда же дверь наконец приоткрылась, насколько позволяла длина хрупкой цепочки, то перед ними предстала недовольная сонная физиономия с прищуренными глазами и растрепанной со сна оранжевой шевелюрой.

— Че надо? Ого! Вас еще и двое? Без обид, милые. Я не обслуживаю черных. Никаких предрассудков, заметьте. Просто я заключила уговор с одной трехцветной девицей, которая уже давно здесь заправляет. Могу снабдить вас ее телефоном, если хотите.

Огненно-рыжая представительница древнейшей профессии обладала гнусавым акцентом, обычно приобретаемым в детстве людьми, живущими к северу от реки Мерси.

— Мисс Платт? — спросил Линли.

— Ну да, насколько я помню, — Она осклабилась, показав потемневшие зубы. — Не надо только крутить вокруг да около. Выкладывайте, что у вас на уме.

— Нужно поговорить, — сказал Линли, предъявив свое удостоверение и быстро просунув ногу в дверь, которую хозяйка попыталась захлопнуть. — Отдел уголовного розыска, — добавил он. — Мы хотели бы побеседовать с вами, мисс Платт.

— Вы стащили меня с постели, — вдруг обиделась она. — Может, заглянете попозже, когда я отосплюсь?

— Сомнительно, что вам тогда больше захочется видеть нас, — возразил Линли. — Особенно если мы случайно нарвемся на одного из ваших гостей. Это может повредить вашему бизнесу. Так что, будьте добры, впустите нас.

— Вот зануды, твою мать, — буркнула она и, сбросив цепочку с крючка, удалилась, решив, что и так проявила достаточно гостеприимства.

Линли распахнул дверь и увидел комнату с подъемным окном, скрытым за занавесом из нанизанных на нити бусин, какой обычно вешают в дверных проемах. Лежащий под этим окном матрац служил кроватью, и Шелли Платт, прошлепав по полу босиком, прошлась по лежбищу к кучке грязноватого белья. Оттуда она выудила минимальный набор одежды: застиранную, выцветшую футболку с мгновенно узнаваемым изображением уличного сорванца Гавроша, сошедшего со страниц «Отверженных» Виктора Гюго. Наткнувшись на пару мокасин, она машинально сунула в них ноги. В свои лучшие времена мокасины были украшены бисером, но сейчас от тех украшений остались лишь несколько крошечных бирюзовых шариков, прыгающих за Шелли на ниточках во время ходьбы.

На незастланной постели пестрело желто-оранжевыми тонами индийское стеганое покрывало, из-под которого выглядывало одеяло в розово-фиолетовую полоску с изрядно потускневшей атласной каймой. Не обращая внимания на полицейских, Шелли прошаркала к раковине и наполнила водой кастрюльку. Она поставила ее на одну из горелок электрической плитки, примостившейся на исполосованном царапинами комоде.

В комнате имелось одно сидячее место — черный футон, хлопчатобумажный матрас в японском стиле, покрытый какими-то серыми пятнами. Подобно облакам, они имели самые причудливые очертания. При хорошем воображении там можно было найти все, что угодно, от единорогов до тюленей. Прошлепав обратно к кровати, Шелли кивнула на футон.

— Если желаете, можете припарковаться там, — равнодушно бросила она. — Одному из вас придется постоять.

Никто из них не польстился на этот замызганный предмет обстановки.

— Тогда устраивайтесь, как хотите.

Шелли плюхнулась на свою постель и, схватив одну из двух подушек, прижала ее к животу. Она отбросила в сторону кучку одежды: красную синтетическую мини-юбку, ажурные черные чулки, не отстегнутые от пояса с подвязками, и зеленый топик, уснащенный пятнами, по-видимому, той же природы, что и на футоне. Девушка уставилась на Линли и Нкату равнодушными глазами, столь же безжизненными, как и кожа под ними, что придавало ей непривлекательный вид подсевшей на героин наркоманки, который с недавних пор стал популярным у моделей, снимающихся для модных журналов.

— Ну, чего вам нужно? Вы говорили об уголовном розыске, а не о полиции нравов. Вас ведь не колышет мой промысел?

Линли вытащил из кармана анонимное письмо, предъявленное им утром Вай Невин, и вручил его хозяйке комнаты. С очевидным усилием Шелли долго читала его, посасывая нижнюю губу и задумчиво покусывая ее зубами.

Пока она предавалась размышлениям, Нката достал блокнот и выдвинул грифель автоматического карандаша, а Линли занялся сбором информации, блуждая взглядом по комнате. Не считая отчетливого малоприятного запаха сексуальных отношений, практически не ослабленного жасминовым ароматом недавно погасшей курильницы, его внимание привлекли две детали. Первой был старый дорожный сундук с открытой крышкой, в котором покоились черные кожаные наряды, наручники, маски, плетки и тому подобные атрибуты. А другой деталью была коллекция приколотых к стенам фотографий. Они были посвящены всего двум персонажам: нескладному юнцу, изображенному в разных позах, но, как правило, с электрической гитарой в руках, и Вай Невин во всем многообразии соблазнительных и игровых поз этой очаровательной невинной скромницы.

Дочитав наконец письмо, Шелли подняла голову и заметила, что Линли смотрит на фотографии.

— Ну так и что? — спросила она, очевидно имея в виду то, что держала в руках.

— Это вы послали письмо? — спросил ее Линли.

— Поверить не могу, что она сунулась с ним в полицию. Ну надо же, в какую потрясающую дешевку она превратилась!

— Так это вы его отправили? И другие подобные ему?

— Я этого не говорила.

Шелли бросила письмо на пол. Растянувшись на животе, она извлекла из-под стопки пожелтевших газет «Дейли экспресс» красочную коробку. В ней лежали шоколадные трюфели, из которых она придирчиво выбрала одну конфету, старательно вылизала ее языком и медленно положила в рот. Сосредоточенно работая челюстями, она разжевала конфету и издала громкий стон фальшивого удовольствия.

Стоявший у двери Нката выглядел как человек, спрашивающий себя, какие еще пакости может подсунуть ему сегодняшний день.

— Где вы были во вторник вечером?

Вопрос казался чистой формальностью. Трудно было представить, чтобы этой девице хватило мозгов — не говоря уже о силе — прикончить двух здоровых молодых людей, пусть даже у Вай Невин имелись собственные соображения по этому поводу. Тем не менее Линли задал этот вопрос. Как известно, у полиции нет лучшего способа получить информацию, чем высказать свои подозрения.

— Где и всегда, — ответила Шелли и, опершись поудобнее на локоть, подложила руку под голову с тусклыми оранжевыми космами. — Обычно я ошиваюсь около станции «Эрлс-корт»… чтобы подсказать верный путь вышедшим из метро растерянным пассажирам, естессно… — Ее губы скривились в глупой ухмылке. — Я торчала там и вчера вечером. Буду торчать там и сегодня. И точно так же провела вторник. А в чем дело? Вай натрепала вам что-то другое?

— Она сказала, что это вы присылали ей письма. И что вы уже много месяцев преследуете ее.

— Слушайте ее больше… — иронично бросила Шелли. — С недавних пор у нас, как я понимаю, свободная страна. Я хожу, куда захочу, и если она случайно заглядывает в то же место, то, значит, ей жутко не повезло. С ее точки зрения, естессно. Я лично не собираюсь отваливать в кусты при ее появлении.

— Даже если она с Николь Мейден?

Шелли ничего не ответила, выбирая из коробки очередную шоколадную конфету. Потрепанная одежда не скрывала ее худосочности, от фигуры остались лишь кожа да кости, а плачевное состояние ее зубов безмолвно свидетельствовало о том, как она умудрилась дойти до этого, несмотря на шоколадную диету. Она сказала:

— Мерзавки. Нимфоманки чертовы, обе эти стервы. Я-то, дура, думала, что дружеские отношения что-то значат для некоторых людей. А на деле все оказалось сплошной хренью. Надеюсь, они поплатятся за свои издевательства.

— Николь Мейден уже поплатилась, — сообщил ей Линли. — Ее убили во вторник вечером. Есть ли у вас знакомые, способные подтвердить, где вы были во вторник с десяти вечера и до полуночи, мисс Платт?

— Убили? — Шелли выпрямилась. — Никки Мейден убили? Как? Когда? А я даже ничего… Вы говорите, что ее убили? Проклятье. Надо позвонить Вай. Я должна позвонить Вай!

Она вскочила с постели и направилась к телефону, который, как и электроплитка, темнел на комоде. Вода в кастрюльке как раз начала закипать, что на время отвлекло Шелли от желания связаться с Вай Невин. Оттащив кастрюльку к раковине, она налила немного воды в бледно-лиловую чашку, приговаривая:

— Убили. Вот черт… Как же она там? С Вай все в порядке? Ей никто ничего не сделал?

— Она прекрасно себя чувствует.

Линли с интересом отметил перемену в поведении девушки, весьма показательную для понимания ее характера и для их расследования.

— Это она попросила вас прийти и сообщить мне об этом? Черт. Бедняжка.

Шелли открыла шкафчик над раковиной и достала банку кофе, банку сухих сливок и сахарницу. Вооружившись грязной ложкой, она положила в кипяток все ингредиенты будущего напитка, энергично помешивая жидкость после добавления каждой новой составляющей, а потом без затей погружая мокрую ложку в следующую емкость. В результате к завершающей стадии приготовления этого пойла ложка покрылась неаппетитным налетом бурого цвета.

— Ладно, хватит трепыхаться, — сказала она, очевидно воспользовавшись временем приготовления кофе, чтобы обдумать сообщение Линли. — Пусть и не мечтает, что я прямо сейчас брошусь ее утешать. Она обидела меня и сама отлично все понимает. А ведь могла бы просто вежливо попросить, если бы хотела, чтобы я вернулась. А я могла бы и отказаться, заметьте. У меня тоже есть гордость.

Судя по всему, она вообще не слышала вопроса, заданного ей инспектором. Линли засомневался, поняла ли она, что этот вопрос подразумевал не только ее причастность к убийству Николь Мейден, но также и состояние ее отношений с Вай Невин.

— Мисс Платт, отправление вами писем с угрозами делает вас одной из подозреваемых в данном убийстве. Вы ведь понимаете это, надеюсь? Поэтому вам необходимо найти свидетеля, видевшего, где вы находились во вторник с десяти вечера до полуночи.

— Но Вай же знает, что я никогда…

Шелли помрачнела. Что-то, видимо, дошло до ее сумрачного сознания, точно крот прорылся в темноте к корням розового куста. На лице девицы отразилась сосредоточенная работа мысли: раз полицейские притащились к ней в квартиру, пугая подозрениями по поводу смерти Никки Мейден, то направить их к ней мог только один человек.

— Это Вай послала вас ко мне? Вай… послала… вас… ко мне. Вай думает, что это я пришила Никки. Черт! Вот сучка! Поганая маленькая дрянь. Готова сделать что угодно, лишь бы вернуть меня!

— Вернуть для чего? — спросил Нката.

Юнец с гитарой плотоядно поглядывал на него с фотографий, высунув язык, проколотый в нескольких местах металлическими гвоздиками. Серебряная цепочка, свисавшая с одного из этих гвоздиков, наискось проходила по его щеке к кольцу в ухе.

— Так зачем она хочет вернуть вас? — терпеливо повторил Нката с заинтересованным видом, держа наготове карандаш.

— Для защиты от трахтоголового Рива, вот для чего, — заявила Шелли.

— Вы имеете в виду директора финансовой фирмы «МКР»? — уточнил Нката. — Мартина Рива?

— Его, растреклятого.

Шелли продефилировала к матрасу с кофейной кружкой в руке, не обращая внимания на то, что горячий напиток выплескивается на пол. Присев на кровать, она выловила очередную трюфелину и бросила ее в кофе. Вторую конфету сунула в рот и начала с сосредоточенным видом жевать, причмокивая. До нее, похоже, дошло наконец, в какой неприятной ситуации она оказалась.

— Ладно, допустим, я рассказала ему обо всем, — заявила она. — И что с того? Он имел право знать, как они облапошили его. Может, подлый янки и не заслужил хорошего отношения, но ведь они надрали его так же, как меня. И могли же еще зарваться и начать надирать любого встречного-поперечного, а значит, он имел право знать. Потому что уж если так использовать других людей, то надо, твою мать, и платить за это. Так или иначе, они должны были платить. Как клиенты, я хочу сказать.

Нката выглядел как человек, который слушает речь на греческом языке и пытается перевести ее на латинский. Линли тоже мало что понял из сказанного Шелли.

— Мисс Платт, о чем вы толкуете?

— Ну ясно же, о трахтоголовом Риве. Вай и Никки выдоили его как корову, а когда их карманы оттопырились… — очевидно, она не относилась к людям, соблюдавшим единство стиля метафорических выражений, — то они кинули его. Сразу смотали удочки, как только убедились, что у них появилась своя клиентура. Они заставили этого трахнутого милашку раскошелиться, а потом взяли все дельце в свои руки. Вот какие умницы наши Никки и Вай, а я считаю, что так нечестно. Так я и ему и заявила.

— Значит, Вай Невин работала на Мартина Рива? — спросил Линли Шелли.

— А как же. Обе они на него пахали. Там и познакомились.

— А вы тоже пахали на него?

Она фыркнула.

— Нет, тут мне не обломилось. Вообще-то я закидывала удочку, если уж говорить начистоту. Сразу после того, как пристроилась к Вай. Но Трахтоголовый заявил, что я не того типа. Ему требовались, видите ли, утонченные манеры. Он подыскивал девушек, которые умеют поддержать беседу, знают, какая вилка сочетается с ножом для рыбы, умудряются не клевать носом в опере и приходят на вечеринки с коктейлями под ручку с каким-нибудь жирным уродом, которому приспичило показать, что он трахает по ночам красоток и…

— По-моему, я ухватил суть, — вмешался Линли. — Но позвольте мне уточнить кое-что, чтобы не возникло недоразумений: «МКР» является фирмой, предоставляющей эскортные услуги?

— Работая под прикрытием вывески «Управление финансами», — добавил Нката.

— Об этом вы нам пытались сказать? — спросил Линли Шелли. — Судя по вашим словам, Николь и Вай работали в «МКР» в качестве платных спутниц, пока не откололись, организовав свой собственный бизнес. Мы правильно вас поняли, мисс Платт?

— В самую точку, — подтвердила она. — В самую сердцевину. Он нанимает девушек, наш Мартин, и присматривается к ним, пока они практикуются в его хреновом денежном бизнесе, которого вовсе не существует. Он заваливает их кучей учебников, якобы необходимых для освоения этого «бизнеса», а уже через неделю просит оказать ему «услугу» — провести в городе деловую встречу с одним важным толстосумом и угостить его ужином. Обещает поднять зарплату, если они всего разок окажут ему такую любезность. За первым разком следует второй, третий. А к тому времени девицы уже соображают, каковы реальные делишки «МКР». Они обнаруживают, что, копаясь в ученых бумагах, подсунутых им для начала Трахтоголовым, ни в жисть не смогут заработать таких бабок, как на свиданиях с торгующим компьютерами корейцем, арабским нефтепромышленником, американским политиканом или… да с кем угодно. А еще они соображают, что смогут заработать гораздо больше, если позволят своим спутникам чуть больше, чем просто свою компанию на вечер. Вот тогда-то американский Штырь и открывает им, каков на самом деле его бизнес. И уж поверьте, он круто распоряжается денежками любых клиентов, желающих раскрыть перед ним свои кошельки.

— Как вы узнали об этом? — спросил Линли.

— Как-то раз Вай привела Никки домой. И я подслушала их разговор. Штырь заловил к себе Вай в другом месте, и они рассказывали друг другу, как оказались в этой фирме.

— Вай тоже работала там?

— Ну да, я же сказала, только ее он заловил по-другому. Она была единственной, кого он взял с улицы. Остальные были студентками. Практикантками из всяких институтов, заинтересованными в частичной занятости. Но Вай зарабатывала проституцией, выставляя свои открытки в телефонных будках…

— А вы сидели на телефоне?

— Да. Верняк. Трахтоголовому Штырю приглянулась ее мордашка — наверное, ему для коллекции не хватало девушки, умеющей разыгрывать из себя десятилетнюю скромницу, — и он позвонил ей. Я записала его на прием, как обычно, но когда он пришел, то захотел побеседовать о «выгодной сделке». — Она сделала глоток кофе, изучающе поглядывая на Линли поверх чашки. — Вот так Вай и начала пахать в его конторе.

— И перестала нуждаться в ваших услугах, — уточнил Линли.

— Поначалу я продолжала жить при ней. Готовила, стирала, прибиралась в квартире. Но потом ей взбрендило объединиться с Никки, снять вместе квартиру и заняться общим дельцем, и вот тогда я вылетела. Мгновенно. — Она прищелкнула пальцами. — Сегодня я еще стирала ее грязное белье, а назавтра надобность во мне отпала, и я опять отправилась стрелять по десять фунтов, обслуживая типов, которым не терпится перепихнуться по пути из центра на свои задворки.

— И вот тогда вы решили сообщить Мартину Риву об их делишках, — вставил Линли. — У вас появился веский мотив для мести.

— Я никого и пальцем не тронула! — крикнула Шелли. — Если хотите найти того, кто способен на подобное, ну, типа убить, то копайте под Трахтоголового, а вовсе не под меня.

— Однако Вай не стала указывать на него пальцем, — сказал Линли. — А могла бы, если бы заподозрила его в чем-то. Как вы это объясняете? Она вообще отрицает, что знакома с ним.

— Ну конечно, а что же ей еще остается? Если бы Штырь узнал, что она наябедничала копам о том… ну, о его эскортных услугах, вдобавок к тому, что уже кинула его, поимев на его поле обширную собственную клиентуру… — Шелли вздохнула и чиркнула по шее большим пальцем, словно бритвой. — Естессно она ничего не сказала, иначе не прожила бы и десяти минут после того, как он узнал бы об этом. Штырь не любит, когда его подставляют, и он позаботился бы о том, чтобы она заплатила за подставу.

Внезапно Шелли поняла, что и сама только что подставила его, и представила возможные последствия. Она испуганно глянула на дверь, словно ожидая, что Мартин Рив сейчас ворвется сюда, готовый отомстить ей за невольный донос.

— Если дело обстоит именно так, — сказал Линли, — и если Рив действительно ответствен за смерть Николь Мейден, что весьма вероятно, учитывая ваши слова о том, как расплачиваются люди, дважды подставившие его…

— Я ничего подобного не говорила!

— Понятно. Вы не сказали этого прямо. Я лишь сделал соответствующие умозаключения.

Линли помедлил, ожидая, пока до нее дойдет смысл его слов. Шелли моргнула. Он принял это за подтверждение и продолжил:

— Если мы сделаем вывод, что Рив виноват в смерти Николь Мейден, то остается непонятным, почему он так долго тянул с убийством. Она ушла от него в апреле. А сейчас сентябрь. Как вы можете объяснить то, что он пять месяцев откладывал свою месть?

— Я не говорила ему, где они живут, — с гордостью сказала Шелли. — Притворилась, что не знаю. Думаю, что он узнал, чем они теперь промышляют, и подключил своих сыщиков, чтобы выследить их. Да, так он и поступил. Будьте уверены.

Глава 19

Инспектор Питер Ханкен как раз вернулся в свой кабинет после разговора с Уиллом Лпманом, когда поступило сообщение о том, что десятилетний школьник Теодор Уэбстер, играя в прятки между Пик-Форестом и Лейн-Хедом, нашел нож, спрятанный в ящике с песком. Удобный карманный нож с многочисленными лезвиями и набором полезных деталей, какие требуются обычно путешественникам и туристам. Как рассказал отец Теодора, мальчик с удовольствием спрятал бы нож среди личных сокровищ, но ему не удалось самостоятельно открыть ни одного лезвия. И поэтому он обратился за помощью к отцу, надеясь, что пара капель смазки решит его трудности. Однако отец заметил на закрытом ноже корку засохшей крови и вспомнил статью об убийствах в Колдер-мур, помещенную на первой полосе местной газеты «Хай пик курьер». Он немедленно позвонил в полицию. Возможно, это вовсе не тот нож, которым убили одну из жертв в Колдер-мур, сказал Ханкену по мобильному телефону дежурный констебль, но инспектор наверняка захочет лично взглянуть на находку, прежде чем ее заберут в лабораторию. Ханкен сказал, что он сам доставит нож на исследование, и сразу помчался на север к дороге А623, а возле Спарроупита свернул на юго-восток. Дорога, петляющая по холмам Колдер-мур, шла под углом сорок пять градусов от северо-западного края этого природного массива, ограниченного той дорогой, где дочь Мейдена оставила свою машину.

На месте Ханкен обследовал ящик с песком, в котором обнаружилось оружие. Он взял на заметку тот факт, что убийца, спрятавший тут нож, мог потом продолжить свой путь до перекрестка, находящегося не более чем в пяти милях, а откуда повернуть либо на северо-восток, к ущелью Пэдли, либо на юг, к Бэйкуэллу и Бротон-мэнору, находящемуся всего на пару миль дальше. Сверившись с картой и убедившись в правильности своих расчетов, Ханкен заехал на ферму Уэбстера, где на кухне ему предъявили найденный нож.

Это действительно оказался карманный швейцарский армейский нож, и теперь он лежал в специальном пакете на пассажирском сиденье машины Ханкена. В лаборатории сделают все необходимые анализы, чтобы установить, принадлежала ли кровь на лезвиях и корпусе ножа Терри Коулу, но еще до этих анализов другая, менее научная проверка могла добавить новые ценные сведения для текущего расследования.

Ханкен нашел Энди Мейдена у поворота поднимающейся к Холлу дороги. Бывший офицер Особого отдела, очевидно, занимался установкой новой вывески. Для этого он запасся тачкой, лопатой, миниатюрной бетономешалкой, набором проводов и впечатляющим прожектором. Уже выкопанная старая вывеска лежала под липой. А новая, во всей красе затейливой ручной резьбы и раскраски, ожидала установки на крепком дубовом столбе.

Припарковавшись на обочине, Ханкен пристально взглянул на Мейдена, который так надрывался, словно замену вывески требовалось осуществить в рекордно короткие сроки. Увлекшись тяжелой работой, он не обращал внимания на то, что по его мускулистым ногам сбегают ручейки пота, а пропитанная влагой футболка прилипла к спине. Ханкен отметил его прекрасную физическую форму, оценив, что Энди выглядит как человек, обладающий силой и выносливостью двадцатилетнего парня.

— Мистер Мейден, — сказал он, открывая дверцу машины, — могли бы мы переброситься парой слов? — И, не дождавшись отклика, крикнул громче: — Мистер Мейден!

Мейден, медленно оторвался от работы, повернувшись на зов. Ханкена потрясло выражение его лица, не скрывавшее душевных переживаний. Физически этого мужчину можно было принять за дюжего молодого парня, но лицом он походил на измученного старца. Он был страдальцем, спасавшимся от душевных мук отупляющей и изматывающей физической нагрузкой. Казалось, переход на любое другое, не связанное с потогонным напряжением занятие тут же пробьет защитную броню, окружающую его Внутренний мир, и она разлетится на кусочки, точно хрупкий крабовый панцирь от удара молотком.

Ханкен испытал двойственное чувство при виде бывшего офицера Особого отдела. Невольный импульс сочувствия быстро сменился воспоминанием о немаловажной детали: Энди Мейден, проработав долгое время тайным агентом, научился отлично играть выбранную роль.

Сунув в карман пакетик с уликой, Ханкен направился по дорожке к хозяину отеля. Когда он приблизился, Мейден равнодушно взглянул на него.

Ханкен кивнул в сторону вывески, которую Мейден собирался установить, и, восхитившись мастерством, с которым она была сделана, сказал:

— На мой взгляд, такой красоте позавидовали бы даже девонширские герцоги в Кавендиш-холле.

— Спасибо.

Но Мейден не зря отработал тридцать лет в столичной полиции. Он сразу понял, что детектив, занимающийся расследованием убийства его дочери, приехал не для того, чтобы обсудить стиль рекламы Мейден-холла. Энди вывалил порцию бетона в выкопанную яму и воткнул лопату в землю.

— Появились какие-то новости, — сказал он, явно пытаясь вычитать их по выражению лица Ханкена, до того как услышит ответ.

— Нашелся нож.

Ханкен коротко поведал бывшему полицейскому историю о том, как эта улика попала в руки полиции.

— Вы хотите, чтобы я взглянул на него, — сказал Мейден, шагнув навстречу.

Ханкен вытащил пластиковый пакет с уликой и положил его на ладонь. Мейден не изъявил желания взять его в руки. Скорее, он взирал на нож с таким видом, словно эта вещица, эти сложенные и окровавленные лезвия могли дать ему ответы на вопросы, которые ему пока не хотелось задавать.

— Вы упомянули, что подарили ей ваш собственный нож, — сказал Ханкен. — Это именно он?

Мейден кивнул.

— А есть ли какая-то особенность у вашего ножа, мистер Мейден, которая отличает его от других ножей такого же типа?

— Энди! Энди! — Призывный женский голос становился все громче, свидетельствуя, что женщина быстро спускается к ним от отеля по лесистому склону. — Энди, милый, смотри. Я принесла тебе немного…

Нэн Мейден резко остановилась, увидев Ханкена.

— Извините, инспектор. Я не знала, что вы приехали… Энди, я принесла тебе немного воды. Жарко, вы же понимаете. А «Пеллегрино» отлично утоляет жажду.

Она сунула бутылку минералки в руку мужа и коснулась пальцами его виска.

— Зачем ты так переутомляешься, дорогой?

Мейден отпрянул в сторону.

Ханкен почувствовал шевеление на затылке, словно некий призрак пощекотал его кожу. Он перевел взгляд с мужа на жену, оценив только что произошедшую немую сцену, и понял, что приближается время задать вопрос, который пока никто не осмеливался произнести вслух.

Приветливо кивнув жене Мейдена, инспектор продолжил:

— Так чем же отличается нож, подаренный вами дочери, от других подобных ножей?

— Несколько лет назад отломилась половинка ножниц. И я так и не починил их, — сказал Мейден.

— Может быть, еще что-то?

— Больше не припомню.

— Подарив нож дочери — возможно, именно этот, — вы купили для себя другой?

— У меня и так был запасной нож, — ответил Мейден. — Поменьше этого. Удобнее носить в кармане.

— Он при вас?

Мейден сунул руку в карман обрезанных джинсов, вытащил другую модель швейцарского армейского ножа и передал полицейскому. Ханкен осмотрел нож, открыв ногтем большого пальца самое большое лезвие. Длина его составляла около двух дюймов.

Нэн Мейден вмешалась:

— Инспектор, я не понимаю, какое отношение может иметь к вашему расследованию ножик Энди? — И, не дожидаясь ответа, продолжила: — Дорогой, ты ведь даже еще не обедал. Может, принести тебе сэндвич?

Но Энди Мейден неотрывно следил за тем, как Ханкен открывает нож и оценивает длину всех его лезвий. Ханкен чувствовал на себе взгляд бывшего офицера. Он словно осязал напряженность во взгляде, прикованном к его пальцам.

Нэн Мейден повторила:

— Так мне принести, Энди?

— Нет.

— Но тебе нужно подкрепиться. Ты не выдержишь…

— Нет.

Ханкен посмотрел на Мейдена. Его новый нож никак не тянул на орудие убийства. Но это не избавляло инспектора от необходимости задать вопрос, который — как они оба понимали — должен быть задан. В конце концов, Мейден сам говорил, что во вторник помогал своей дочери собирать вещи в поход. Он сам подарил ей нож и сам же потом заявил о его отсутствии.

— Мистер Мейден, — сказал Ханкен, — где вы находились во вторник вечером?

— Какой чудовищный вопрос, — тихо пробормотала Нэн Мейден.

— Я тоже так думаю, — согласился Ханкен. — Итак, мистер Мейден?

Мейден поднял голову и взглянул в сторону Холла, словно то, что он собирался сказать, нуждалось в неком сопровождающем доказательстве, которое могло обеспечить существование их отеля.

— Во вторник вечером у меня были проблемы с глазами. Я рано поднялся в спальню, поскольку у меня резко сузилось поле зрения. Это меня испугало, и я решил прилечь, надеясь, что отдых избавит меня от этой проблемы.

Резко сузилось поле зрения? Ханкен недоверчиво обдумал его слова. Такое объяснение явно не годилось для стопроцентного алиби.

Мейден, очевидно, прочел мысли Ханкена по выражению лица.

— Это случилось во время ужина, инспектор. Трудно смешивать коктейли и обслуживать клиентов тому, чье поле зрения сужается до размеров пятипенсовой монеты.

— Это правда, — подтвердила Нэн. — Он пошел наверх, в наши комнаты. И прилег отдохнуть в спальне.

— В какое время это произошло?

Жена Мейдена ответила за него:

— Когда в столовую зашел первый из наших постояльцев. Значит, Энди ушел примерно в половине восьмого.

Ханкен взглянул на Мейдена, ожидая, что он подтвердит время. Мейден задумался, словно проводил какой-то сложный мысленный разговор с самим собой.

— И как долго вы оставались в спальне?

— Весь остаток вечера и всю ночь, — сказал Мейден.

— Ваше зрение не улучшилось. Это так?

— Да.

— Вы вызвали врача? На мой взгляд, такое заболевание требует серьезного лечения.

— У Энди уже бывали подобные случаи, — вставила Нэн Мейден. — Но они проходили. Ему требовалось лишь немного отдохнуть. И именно этим он занимался во вторник ночью. Отдыхал, чтобы восстановить зрение.

— Тем не менее, на мой взгляд, такое состояние требует врачебного присмотра. Оно может привести к более серьезному заболеванию. Например, к удару. Вероятность инсульта как-то сразу приходит в голову. Я позвонил бы в «скорую помощь», как только обнаружил первые симптомы.

— Такое не раз бывало прежде. Мы знали, что нужно делать, — пояснила Нэн Мейден.

— И что же? — поинтересовался Ханкен. — Ледяной компресс? Иглоукалывание? Массаж? Полтаблетки аспирина? Что конкретно вы делаете, когда у вашего мужа появляются признаки приближения удара?

— Удар тут ни при чем

— Так значит, вы просто оставили его отдыхать в постели? С половины восьмого вечера и до… Когда, миссис Мейден, вы зашли проведать его?

Старательность, с какой эти двое не смотрели друг на друга, была так же очевидна, как и страх того, что случайная встреча взглядов лишит их защитных сил. Нэн Мейден сказала:

— Естественно, я не бросила Энди на произвол судьбы, инспектор. Я заходила к нему два или три раза в течение вечера.

— И в какое же время?

— Понятия не имею. Вероятно, в девять. А потом еще раз около одиннадцати.

И когда Ханкен посмотрел на Мейдена, Нэн продолжила:

— Энди спрашивать бесполезно. Он спал, а я не стала будить его. Но он лежал в спальне на кровати. И там же провел всю ночь. Я надеюсь, это все, что вы хотели выяснить по данному вопросу, инспектор Ханкен, потому что сама идея… сама мысль…

Ее глаза заблестели, когда она взглянула наконец на мужа. А он смотрел в сторону изгибающегося ущелья, с южного края которого дорога поворачивала на север.

— Надеюсь, это все, что вы хотели выяснить, — просто повторила Нэн, и в ее голосе прозвучало спокойное достоинство.

Но Ханкен решил уточнить еще кое-что.

— Вам известно, чем планировала заниматься ваша дочь, вернувшись в Лондон после каникул в Дербишире?

Мейден посмотрел на него в упор, в то время как его жена отвела глаза.

— Нет, — сказал он. — Я ничего не знаю.

— Понятно. И вы полностью уверены в этом? Ничего не хотите добавить? Ничего не хотите объяснить?

— Ничего, — сказал Мейден и спросил у жены: — А ты, Нэнси?

— Ничего, — сказала она.

Ханкен взмахнул пакетом с найденной уликой. — Вы знаете порядок, мистер Мейден. Как только мы получим полный отчет из лаборатории по поводу этой вещицы, мне, вероятно, понадобится еще раз поговорить с вами.

— Я понимаю, — сказал Мейден. — Делайте вашу работу, инспектор. Делайте ее хорошо. Только это нам и нужно.

Но он упорно не смотрел на жену.

Эти двое показались Ханкену незнакомцами на железнодорожном перроне, связанными на время необходимостью проводить гостя, в знакомстве с которым никто из них не хочет признаваться.

Нэн Мейден наблюдала за отъездом инспектора. Не осознавая, что делает, она начала догрызать остатки ногтей на правой руке. Энди поместил принесенную ею бутылку минералки в углубление, оставленное его каблуком в мягкой земле вокруг залитой бетоном ямы. Он терпеть не мог «Пеллегрино». Он презрительно относился ко всем видам воды, усиленно навязываемой покупателям с притязаниями на то, что в ней больше пользы, чем в стакане воды из его собственного колодца. Нэн прекрасно знала это. Но, выглянув из окна второго этажа и увидев за деревьями остановившуюся на обочине машину инспектора, она сочла, что бутылка воды из холодильника будет лучшим предлогом для ее появления и участия в их разговоре. Она наклонилась за бутылкой и стряхнула с нее землю, прилипшую к выступившей на ее поверхности влаге.

Энди взял толстый дубовый столб, на котором красовалась новая вывеска Мейден-холла. Он опустил его в яму и надежно зафиксировал положение четырьмя брусками. Потом перекидал в яму остальной раствор.

«Когда же мы поговорим? — с тоской подумала Нэн. — Когда будет безопасно сказать все самое страшное?» Она пыталась убедить себя, что тридцать семь лет их совместной жизни сделали разговоры между ними необязательными, но понимала, что занимается самообманом. Так было только в те счастливые дни первых свиданий, помолвки и медового месяца, когда одного взгляда, прикосновения или улыбки вполне хватало для общения между мужчиной и женщиной. От тех счастливых дней их отделяли десятилетия. Более трех десятилетий и одна опустошающая смерть отделяли их от того времени, когда слова казались второстепенными по отношению к естественному, как дыхание, и мгновенному пониманию друг друга.

В полном молчании Энди уплотнял бетон вокруг нового столба. С предельной тщательностью он выскреб из ведра остатки раствора. Потом занялся установкой подсветки. Нэн, прижав к груди бутылку «Пеллегрино», направилась обратно к отелю.

— Зачем ты сказала это? — спросил ее муж.

— Что? — спросила она, повернувшись к нему.

— Ты знаешь. Зачем ты сказала, что заглядывала ко мне, Нэнси?

Бутылка начала выскальзывать из ее влажной ладони. Она сильнее прижала ее к груди.

— Ну да, я заглядывала к тебе.

— Нет, не заглядывала. И мы оба знаем это.

— Дорогой, я заглядывала. Ты спал. Должно быть, задремал. Я быстро заглянула в дверь и вернулась в столовую. Неудивительно, что ты меня не заметил.

Энди стоял, держа в руках прожектор. Ей захотелось подойти и обнять его, окружить той защитной любовью, в которой могли бы без следа раствориться все терзающие его демоны и душевное отчаяние. Но она осталась стоять на месте, в нескольких шагах от него выше по склону, прижимая к груди никому не нужную бутылку «Пеллегрино».

— Она была смыслом нашей жизни, — тихо сказал Энди. — Любое путешествие по жизни рано или поздно приходит к концу. Но если повезет, то в нем появляется новое начало. Ник была этим новым началом. Ты понимаешь, Нэнси?

Их взгляды на мгновение скрестились. Его глаза, которые она изучала тридцать семь лет в любви и разочарованиях, в смехе и страхе, в радости и тревоге, сообщили ей какую-то очень существенную, но непостижимую мысль. Испытав холодный ужас, Нэн вдруг поняла, что с этого непостижимого, но чреватого опасностями мгновения ей придется избегать любых разговоров с ее любимым мужем.

— Мне нужно кое-что сделать в Холле, — сказала она и начала подниматься по тенистой тропе под липами.

Листва покачивалась над головой, окутывая ее влажным и пронизывающим туманом, подобным моросящему дождю. Он коснулся сначала ее щек, потом навалился на плечи, и ощущение внутреннего холода побудило ее повернуться обратно к мужу, чтобы задать важный вопрос.

— Энди, — позвала она обычным негромким голосом. — Энди, ты слышишь меня?

Он не откликнулся, не посмотрел в ее сторону. Он продолжал упорно устанавливать прожектор на то место на земле под столбом, откуда будет хорошо освещаться новая вывеска Мейден-холла.

— О господи, — прошептала Нэн и, развернувшись, продолжила свой подъем.

После вчерашнего вечернего разговора с дядей Джереми Саманта всячески избегала новых встреч с ним. Естественно, ей пришлось увидеться с ним за завтраком и обедом, но она старалась не встречаться с ним взглядом и уклонялась от любых разговоров, а как только все закончили еду, быстро убрала со стола и сама убралась из столовой.

Она вышла в старый двор, собираясь смыть полувековую грязь с тех окон, что еще не лишились тускло поблескивающих стекол, и тут заметила своего кузена. Джулиан сидел за столом в кабинете, прямо у окна, выходящего на угольную кучу, до которой она дотащила длинный шланг. Остановившись, Саманта понаблюдала за ним, с удовольствием заметив, как красиво ложится падающий через кабинетное окно осенний свет на его склоненную голову, придавая его волосам блеск старого золота. Она обратила внимание, как беспокойно он потирает наморщенный лоб, и это мгновенно подсказало ей, чем он занимается, хотя она и не знала причины, побудившей его к такому занятию.

Джулиан вообще ловко управлялся с цифрами, поэтому каждую неделю проверял счета, оценивая размер доходов, текущие капиталы и вложения в их родовое поместье. Он проверял и подсчитывал все: денежные поступления от продажи щенков гончей и затраты на содержание псарни; накопления арендной платы за сдаваемые угодья и вычеты из этих накоплений, пошедшие на ремонт всех фермерских построек; доход, приносимый турнирами и праздниками, проводимыми в Бротон-мэноре, и расход, отводимый на естественный износ, учиняемый в имении посторонними людьми; проценты, накопившиеся от вложенного капитала, и итоговое сокращение этого капитала при превышении месячных расходов над доходами.

Занимаясь такой бухгалтерией, он обкладывался гроссбухами, в которые педантично записывал каждый фунт, потраченный на восстановление самого Бротон-мэнора, а потом освежал в памяти и долги, также составлявшие часть общей картины семейных финансов Бриттонов. После окончания сего труда он обычно имел полное представление о положении текущих дел и составлял сообразные планы на грядущую неделю.

Поэтому Саманта не удивилась, увидев его за расчетными книгами. Однако ее удивило то, что она застала его за ними второй раз за четыре дня.

Наблюдая за кузеном, она заметила, что он взъерошил шевелюру и откинул назад упавшие на глаза волосы. Потом ввел какие-то цифры в допотопный арифмометр, и даже со двора Саманта услышала, как верещит и щелкает старинный калькулятор, обрабатывая числа. Когда машина выдала ответ, Джулиан отрезал выползшую из нее полоску бумаги и внимательно посмотрел на нее. Потом скомкал эту бумажку и, бросив ее через плечо, вновь зарылся в книги.

Саманту встревожила его озабоченность. Она подумала, что не встречала еще человека более ответственного, чем Джулиан. Отпрыск рода, не столь внимательно относящийся к истории семьи и своему личному долгу, уже давно сбежал бы из такого кошмарного родового гнезда. Менее любящее дитя бросило бы отца на произвол судьбы, предоставив ему возможность налакаться до белой горячки, цирроза печени и преждевременной могилы. Но ее кузен Джулиан не имел ничего общего с подобными не помнящими родства чадами. Для него были очень важны узы крови и долг перед семейным наследием. И то и другое тяжким бременем легло на его плечи. Но он нес это бремя с достоинством. И поэтому Саманта так сильно привязалась к кузену. В его борьбе она увидела ту целеустремленность, котораявеликолепно гармонировала с ее собственной жизненной установкой.

Они с кузеном были просто созданы друг для друга. Неважно, что у них довольно близкое кровное родство: союзы между двоюродными братьями и сестрами заключались и раньше, и благодаря этому семья в целом становилась богаче.

Взаимовыгодный брачный союз по договоренности. Ничего себе формулировочка, с мрачной усмешкой подумала Саманта. Но не была ли жизнь гораздо более осмысленной в те времена, когда браки заключались именно по этой причине? В период формирования политических и денежных состояний никто не заводил разговоров об истинной любви, никто не лил слез, мечтая и тоскуя о встрече с настоящей любовью. Ее место занимали стабильность и преданность, выраставшие из понимания своего предназначения. Никаких иллюзий, никаких романтических грез. Просто соглашение, связующее две жизни в ситуации, при которой обе стороны многое пату чают: деньги, положение, состояние, власть, защиту и удостоверение подлинности брачного союза. Возможно, последнее важнее всего. Нельзя считать состоявшейся добрачную жизнь человека; никого нельзя объявить мужем или женой до тех пор, пока союз не укреплен соитием и не узаконен воспроизводством. Древняя правда жизни. Никто не надеялся на рыцарские романы, страсти и изысканные капитуляции. Требовалась лишь стабильная пожизненная гарантия того, что сговоренные жених и невеста будут жить надлежащим порядком, как и предназначили им заранее заключившие соглашение стороны.

Практично и целесообразно, решила Саманта. Если бы в мире сохранился тот старинный уклад, то наверняка их с Джулианом доверенные лица давным-давно пришли бы к обоюдному согласию.

Но они живут в другом мире. И этот мир подкидывает им экранный стереотип душевных отношений, умещающихся на узкой киноленте: мальчик встречает девочку, они влюбляются, переживают сложности и обретают счастье к финалу, после чего экран гаснет и история завершается перечнем исполнителей. Современный мир приводил в бешенство Саманту, поскольку она понимала: если ее кузен останется верным сторонником нечаянно встреченной страстной любви, то ее стремления обречены на провал. И, стоя во дворе со шлангом в руках, она вдруг захотела крикнуть: «Эй, вот она я! У меня есть все, что тебе нужно. Посмотри же на меня. Посмотри на меня!»

Словно услышав ее безмолвный крик, Джулиан в тот же момент поднял глаза и заметил ее. Он подался вперед и шире открыл створки окна. Саманта направилась к нему через двор.

— Я невольно заметила, каким озабоченным ты выглядишь. Ты взглянул на меня в тот момент, когда я придумывала способ избавить тебя от груза забот.

— Как ты думаешь, я смогу стать преуспевающим фальшивомонетчиком? — с улыбкой спросил Джулиан. Солнце слепило ему глаза, и он забавно прищурился. — Это, наверное, единственный выход.

— Ты так считаешь? — весело сказала она. — Разве на твоем горизонте нет ни одной богатой юной особы для обольщения?

— Похоже, горизонты мои покрыты густым туманом.

Он заметил, как Саманта окинула взглядом громоздящиеся на его письменном столе документы и конторские книги. Их количество наглядно показывало, что Джулиан проводил не обычную еженедельную проверку для составления очередных планов.

— Пытаюсь прикинуть наше состояние, — пояснил он. — Я надеялся наскрести десять тысяч фунтов в… в пустом, к сожалению, кармане.

— Для чего? — Она заметила подавленное выражение его лица и поспешно спросила: — Джули, разве возникли какие-то экстраординарные обстоятельства? Что-то случилось?

— В наших обстоятельствах сам черт ногу сломит. Кое-что совсем не плохо. Или могло бы привести к хорошему результату. Однако наших наличных денег, к сожалению, хватает только на то, чтобы дожить до конца месяца.

— Надеюсь, ты знаешь, что всегда можешь попросить меня… — Саманта помедлила, не желая обижать его и зная, что он настолько же гордый, насколько и ответственный. Она решила зайти с другой стороны. — Мы ведь одна семья, Джули. Если возникли непредвиденные расходы и тебе понадобились деньги… ведь тут речь даже не идет о займе. Ты мой кузен. И можешь просто взять их без всяких оговорок.

Он пришел в ужас.

— Но ты же не думаешь, что я…

— Прекрати. Ничего я не думаю.

— Хорошо. Потому что иначе я не смогу. Никогда.

— Прекрасно. Не будем говорить об этом. Но пожалуйста, скажи мне, что случилось. Ты выглядишь совершенно расстроенным.

Джулиан тяжело вздохнул.

— А, пошло оно все к черту. — Он ловко вскочил на стол и выпрыгнул из окна к ней во двор. — Чем ты занимаешься? Ага. Окнами. Понятно. Как ты думаешь, Сэм, когда их последний раз мыли?

— Явно до того, как Эдуард бросил все ради Уоллис.[67] Ну и дурак же он был!

— Он сделал прекрасный выбор.

— Прекрасный? В чем же? Сам по себе? Или потому, что он отрекся ради этой дамочки от престола?

Джулиан безропотно улыбнулся.

— Не скажу точно.

Саманта не произнесла вслух то, что сразу пришло ей ум: что неделю назад он ответил бы совсем иначе. Она просто задумалась на мгновение, что стоит за его неопределенным ответом.

Дружески болтая, они подошли к грязным окнам. Старые стекла болтались в ветхих старых рамах, и казалось, что промывка струей из шланга с легкостью выбьет их оттуда, поэтому было решено отчистить поочередно каждое стекло, протирая его влажной тряпкой.

— Так мы можем дожить до маразма, — мрачно заметил Джулиан после десяти минут молчаливого мытья.

— Может, и доживем, — с усмешкой ответила Саманта.

Ей хотелось спросить, готов ли он так долго терпеть ее присутствие в поместье, но она не стала задерживаться на этой мысли. Его тревожило нечто очень серьезное, и она хотела докопаться до истины, хотя бы ради того, чтобы доказать ее неизменное участие во всех аспектах его жизни. Она попыталась нащупать путь, тихо сказав:

— Джули, я очень переживаю из-за твоих забот. Помимо всего прочего. Я ничем не могу помочь в том… ну… — Она обнаружила, что не в силах даже произнести имя Николь. Только не здесь и не сейчас, рядом с Джулианом. — В том, что произошло за последние дни, — вывернулась она. — Но если есть что-то еще, в чем я могу помочь, то…

— Мне очень жаль, — ответил он.

— Конечно, тебе жаль. Что может быть еще, кроме сожаления?

— Нет, я хочу извиниться за то, что наговорил тебе… как вел себя, задавая те дурацкие вопросы, Сэм. Ну, насчет того вечера. Ты понимаешь.

Саманта с излишней старательностью принялась счищать со стекла следы помета, слетавшие со старых гнезд, устроенных птицами в стенах.

— Ты был потрясен.

— И все-таки мне не следовало обвинять тебя. В… в чем бы то ни было.

— Ты хочешь сказать, в убийстве женщины, которую ты любил.

Она глянула в сторону Джулиана. Румянец на его лице стал заметно ярче.

— Порой мне кажется, что я не способен управлять звучащими в моей голове голосами. Я начинаю нести всякий вздор, какой бы мне ни подкинули эти кричащие голоса. С этим ничего не поделаешь. Извини.

Ей хотелось сказать: «Но она же в любом случае не подходила тебе, Джули. Почему ты никак не уразумеешь, что она не подходила тебе? И когда ты сумеешь понять, что означает ее смерть? Для тебя. Для меня. Для нас, Джули». Но она не смела произнести эти слова вслух, ведь тогда ему могла открыться ее тайна, а это было недопустимо — и даже невыносимо — для нее.

— Извинения приняты, — просто сообщила она.

— Спасибо, Сэм. Ты славный парень, — сказал он.

— Опять!

— То есть я…

Она улыбнулась ему.

— Все в порядке. Я понимаю. Будь добр, подай мне шланг. Нужно размочить эту грязь.

Старые окна могли выдержать разве что легкую промывку под слабой струей воды. В свое время нужно будет заменить эти старые переплеты, иначе все, что еще осталось от старинных окон, окончательно сгниет и разрушится. Но сейчас не время было говорить об этом. Учитывая нынешнюю денежную проблему, Джулиану не хотелось выслушивать от Саманты рекомендации по спасению очередной части родового гнезда.

Он сказал:

— На самом деле это все из-за отца,

— Что? — удивилась она.

— Да мои проблемы. Я перелопатил кучу гроссбухов ради отца, — пояснил Джулиан и печально закончил: — Я так долго ждал, когда он предпочтет трезвую жизнь…

— Все мы ждали.

— …и вот теперь, когда он решился, я пытаюсь как можно скорее разобраться с нашими делами, пока его решимость не иссякла. Мне понятно, как это важно. Я достаточно прочел соответствующей литературы и понимаю, что он сам должен сделать выбор. Должен захотеть. Но если бы ты видела его, слышала, как он говорил… По-моему, он целый день капли в рот не брал, Сэм.

— Неужели? А знаешь, вполне возможно.

Ей вспомнилось, каким был вчера вечером ее дядя: он на редкость отчетливо произносил все слова и сумел выманить у нее признание, которого она не хотела делать. На Саманту вдруг снизошло спокойствие, и она интуитивно поняла, что настал удобный момент и нужно воспользоваться им или он уйдет безвозвратно.

— Вероятно, на сей раз его желание весьма серьезно, Джули, — осторожно произнесла она. — Он ведь стареет. Начал задумываться о… о своей смертности.

Именно о смертности, мысленно добавила она, а не о смерти. Она понимала, что сейчас не стоит употреблять это жестокое слово, чтобы не разрушить хрупкого равновесия в разговоре.

— Думаю, любой человек рано или поздно приходит к такой мысли… к осознанию того, что все мы не вечны. Наверное, дядя почувствовал приближение старости и захотел наладить нормальную жизнь, пока у него еще есть силы и возможности.

— Но в том-то дело, — подхватил Джулиан. — Есть ли у него такие возможности? Способен ли он осуществить это желание без посторонней помощи, учитывая, что прежде ему это не удавалось? И сейчас, когда он наконец попросил о реальной помощи, как я могу отказаться помочь ему? Разумеется, мне хочется помочь ему. Мне очень хочется, чтобы на сей раз у него все получилось.

— Мы все поможем, Джули. Наша семья. Мы же все хотим этого.

— Поэтому я и стал проверять всю бухгалтерию. Проверил, какие возможности предоставляет нам страховой полис. Мне не пришлось даже читать написанное в примечаниях: и так стало понятно, что нам ничего не светит…

Заметив пятнышко на недомытом стекле, Джулиан поскреб его ногтем.

Все равно что гвоздем по классной доске. Саманта вздрогнула и отвернулась от этого ужасного звука.

Вот тогда-то она и заметила дядюшку на его обычном месте. Он стоял у окна в гостиной, наблюдая, как она разговаривает с его сыном. И когда он понял, что Саманта обнаружила его наблюдательный пункт, то небрежно взмахнул рукой. Коснувшись пальцем виска, дядя Джереми тут же опустил руку. Быть может, он просто хотел пригладить волосы. Но на самом деле его жест сильно смахивал на шутливое отдание чести.

Глава 20

Мы же только вчера заходили сюда, — удивился Нката, нажав на кнопку звонка рядом с белой входной дверью и не дождавшись никакой реакции. — Может, они пустились в бега, получив весточку о нашем приближении от говорливой пташки Платт? Как вы думаете?

— У меня не сложилось впечатления, что Шелли Плат испытывает симпатию к Ривам. — Линли еще раз позвонил в дверь фирмы «Управление финансами МКР». — Вроде бы она с радостью наставила палок им в колеса, чтобы отвести от себя всяческие подозрения. А кстати, Уинни, помимо фирмы здесь вполне могут находиться и личные апартаменты Ривов. Это здание очень похоже на жилой дом.

Отойдя от двери, Линли спустился по ступенькам на тротуар. Хотя это карамельное здание выглядело необитаемым, у инспектора возникло четкое ощущение, что оттуда за ними кто-то следит. Возможно, с ним сыграло шутку слишком сильное стремление добраться до Мартина Рива и с пристрастием допросить его, но ему все-таки показалось, что в окне второго этажа за прозрачным занавесом темнеет чья-то фигура. Как только он взглянул на то окно, занавеска дернулась. Он крикнул:

— Полиция! В ваших интересах впустить нас, мистер Рив. Мне не хотелось бы вызывать подкрепление и звонить в полицейский участок Ледброук-гроув.

Нката продолжал давить на звонок, а Линли направился к «бентли», чтобы позвонить в участок. Это возымело свое действие. Как только Линли заговорил с дежурным констеблем, Нката крикнул: «Нас приглашают, инспектор!» — толкнул входную дверь и остановился в вестибюле, ожидая, пока Линли присоединится к нему.

Внутри здания стояла тишина, в воздухе витал слабый лимонный запах, вероятно, благодаря полировальному средству, используемому для ухода за впечатляющим шератоновским[68] гардеробом, стоящим в коридоре. Закрыв дверь, Линли и Нката увидели спускающуюся по лестнице женщину.

Первой мыслью Линли было: «До чего же она похожа на куклу!» На самом деле она выглядела как женщина, которая тратит много времени и усилий — не говоря уже о деньгах, — чтобы превратить себя в великолепную копию Барби. Вся она, с головы до ног, была затянута в черную лайкру, демонстрирующую формы настолько идеальные, насколько этому могут поспособствовать воображение и силикон. Должно быть, подумал Линли, это и есть Триция Рив. Нката весьма точно описал ее. Представившись, Линли сказал:

— Нам хотелось бы побеседовать с вашим мужем, миссис Рив. Не будете ли вы так любезны пригласить его к нам?

— Его нет дома.

Она остановилась на нижней ступени лестницы. При своем довольно высоком росте она казалась еще выше, не снизойдя до их уровня.

— И куда же он отправился?

Исполненный служебного рвения Нката приготовился записать эти сведения.

Триция держалась одной рукой за перила, крепко вцепившись в них. Длинные тощие пальцы были унизаны кольцами, и бриллианты слегка посверкивали, когда ее рука подрагивала от напряжения.

— Я не знаю.

— У вас есть какие-нибудь предположения? — настойчиво продолжил Нката. — Я запишу все, что вы скажете. И мы с удовольствием проверим все варианты. У нас есть время.

Молчание.

— Впрочем, мы можем подождать его и здесь, — сказал Линли. — Где нам лучше расположиться, миссис Рив?

Взгляд «Барби» полыхнул страхом. Линли отметил, что у нее голубые глаза. Зрачки сильно расширены. Нката упоминал о ее пристрастии к наркотикам. Похоже, она и сейчас под кайфом.

— Он уехал в Камденский пассаж, — отрывисто произнесла она, проведя бледным языком по тонким обкусанным губам. — К какому-то торговцу миниатюрами. Мартин собирает миниатюры. Он поехал взглянуть, что привезли на распродажу из одного поместья на прошлой неделе.

— Как фамилия торговца?

— Понятия не имею.

— А название галереи? Или магазина?

— Не знаю.

— Когда он уехал? — спросил Нката.

— Не знаю. Я отсутствовала.

Линли стало любопытно, в каком смысле она употребила слово «отсутствовала». У него были кое-какие соображения на этот счет.

— Тогда мы подождем его. Вы позволите нам устроиться в приемной? Кажется, она за этой дверью, миссис Рив?

Она последовала за ним, выдав скороговоркой очередную порцию сведений:

— Он уехал в Камден. А оттуда собирался на встречу с какими-то дизайнерами, нанятыми для отделки нашего дома в Корнуолл-Мьюз. У меня есть адрес. Если хотите, я могу дать его вам.

Слишком быстро она вдруг изъявила готовность к сотрудничеству. Либо Рив был дома, либо она придумала, как связаться с ним и предупредить о том, что его ищут. Хотя тут и придумывать-то было нечего. Линли даже представить не мог, чтобы такой пройдоха, как Рив, странствовал по лондонским закоулкам, не имея под рукой мобильного телефона. Как только они с Нкатой выйдут за дверь и отправятся по указанным адресам, жена Рива тут же позвонит и предупредит его.

— По-моему, нам все-таки лучше подождать, — сказал Линли. — Присоединяйтесь к нам, миссис Рив. Если вам неуютно в чисто мужском обществе, я могу позвонить в участок Ледброук-гроув, и они пришлют к нам констебля женского пола. Позвонить?

— Не надо!

Она обхватила правой рукой левый локоть и посмотрела на часы. Мышцы на ее шее судорожно дернулись, показав, с каким трудом она сглотнула подступивший к горлу комок. Действие наркотика проходит, догадался Линли, и она прикидывает, когда сможет с относительной безопасностью сделать следующий укол. Их присутствие мешало осуществлению ее потребностей, и это могло сыграть им на руку.

Триция настойчиво повторила:

— Мартина здесь нет. Если бы я знала больше, то сообщила бы вам. К сожалению, я не в курсе.

— Вы меня не убедили, — сказал Линли.

— Но я говорю правду!

— Скажите нам тогда еще кое-что. Где провел ваш муж вечер вторника?

— Вечер вторника… — Она искренне растерялась. — Я не… Нет, он был здесь. Со мной. В нашем доме. Мы провели тот вечер вдвоем.

— Кто-нибудь может подтвердить ваши слова?

Этот вопрос, очевидно, сильно встревожил ее. Она порывисто сказала:

— Около половины девятого мы сходили поужинать в «Звезду Индии» на Олд-Бромптон-роуд.

— Значит, вас все-таки не было дома.

— А остаток вечера мы провели здесь.

— Вы заказывали столик в ресторане, миссис Рив?

— Метрдотель, наверное, запомнил нас. Мартину пришлось побеседовать с ним на повышенных тонах, поскольку мы не заказали столик заранее и нас не хотели пускать, хотя в зале имелись свободные места. Но в итоге мы там поужинали. А после ужина сразу отправились домой. Это правда. Во вторник. Вот так мы и провели вечер.

Линли подумал, что полиции не составит труда проверить, присутствовали ли они в ресторане. Но много ли метрдотелей готовы вспомнить, в какой конкретно день они поссорились с требовательным клиентом, не удосужившимся заранее заказать столик и, следовательно, не обеспечившим себе надежное алиби? Он решил прояснить ситуацию.

— Насколько мы знаем, Николь Мейден работала у вас.

— Мартин не убивал Николь! — воскликнула Триция. — Я понимаю, зачем вы пришли, поэтому не стоит больше ходить вокруг да около. Вечер вторника он провел вместе со мной. Мы поужинали в «Звезде Индии». Вернулись домой около десяти вечера и больше никуда не выходили. Спросите наших соседей. Кто-то из них, возможно, видел, как мы уходили и возвращались. Так вам нужен адрес нашего дома в Корнуолл-Мьюз или нет? И если он вам не нужен, то я предпочла бы тоже выехать по делам.

Очередной жадный взгляд на часы.

Линли решил надавить на нее. Он сказал Нкате:

— Уинни, похоже, нам понадобится ордер.

— Зачем? — закричала Триция. — Я же вам все рассказала. Вы можете позвонить в ресторан, поговорить с нашими соседями. Как вы получите ордер на обыск, если прежде даже не удосужились проверить мои показания?

Она не на шутку разволновалась и даже испугалась. Меньше всего ей нужно было, чтобы полицейские рылись в ее вещичках, неважно с какой целью. Пусть она и не имела никакого отношения к смерти Николь Мейден, но за хранение наркотиков ее бы уж точно не погладили по головке, и Триция это понимала.

— Мы иногда срезаем углы, — любезно пояснил Линли. — Похоже, сейчас интересы следствия требуют именно такого решения. Мы не нашли пока орудия убийства и некоторые предметы одежды убитых девушки и парня, и нам нужно срочно проверить, нет ли какой-нибудь из этих улик в вашем доме.

— Так мне позвонить, шеф? — услужливо поинтересовался Нката.

— Мартин не убивал Николь! И вообще не видел ее много месяцев! Он даже не знал, куда она уехала! Если вы ищете того, кто хотел бы увидеть ее мертвой, то есть множество мужчин, которые…

Она внезапно замолчала.

— Вот как? — сказал Линли. — Множество мужчин?

Триция обхватила себя за локти и прошлась взад-вперед по приемной.

Линли сказал:

— Миссис Рив, нам известно, что ваше «Управление финансами МКР» является лишь ширмой. Мы знаем, что ваш муж нанимает студенток в качестве платных спутниц и проституток. Мы знаем, что Николь Мейден успешно трудилась на этом поприще и что она вместе с Вай Невин бросила работу у вашего мужа, решив организовать собственное дело. Сведения, которыми мы располагаем на данный момент, дают нам право немедленно возбудить дело против вас и вашего мужа, и я полагаю, что вы хорошо это понимаете. Если вы хотите избежать ареста, допросов, суда и тюремного заключения, я предлагаю вам немедленно начать сотрудничать с нами.

Триция словно окаменела.

— Что же еще вы хотите знать? — едва шевеля губами, промолвила она.

— Я хочу знать о взаимоотношениях вашего мужа с Николь Мейден. Сутенеры, как известно…

— Он не сутенер!

— …частенько проявляют недовольство, когда кто-то из их подопечных срывается с поводка.

— Ничего подобного. Все было совершенно не так.

— Правда? — спросил Линли. — Как же тогда все это было? Вай и Николь решили открыть собственное дело, отказавшись от опеки вашего мужа. Но они даже не удосужились сообщить ему о своих планах. Полагаю, он не слишком обрадовался, когда узнал об этом.

— Вы ошибаетесь.

Триция подошла к витиевато отделанному столу, выдвинула ящик и достала пачку сигарет. Вытряхнув одну сигарету, закурила. Зазвонил телефон. Она мельком глянула на аппарат, хотела было взять трубку, но в последний момент передумала. После двадцати сдвоенных сигналов телефон замолчал. Однако не прошло и десяти секунд, как он зазвонил снова. Она сказала:

— Компьютер должен был принять звонок. Не понимаю, почему… — Бросив тревожный взгляд в сторону полицейских, она взяла трубку и отрывисто произнесла: — «Глобал». — После минутной паузы она ответила на редкость любезным тоном: — Это зависит от того, какие услуги вам требуются… Да. С этим не будет никаких сложностей. Пожалуйста, оставьте ваши координаты. Я перезвоню вам в ближайшее время.

Нацарапав что-то на листочке, она вызывающе глянула на Линли, словно хотела сказать: «Ну и что, по-вашему, доказывает этот разговор?»

Он с удовольствием откликнулся на ее безмолвный вопрос:

— «Глобал» — это название фирмы, обеспечивающей эскортные услуги, миссис Рив? И что это за глобальность? «Глобал-свидания»? «Глобал-желания»? Что именно?

— «Глобал-эскорт». В городе работают бизнесмены со всего мира, и нет ничего противозаконного в том, что мы предоставляем им высокообразованных спутниц для посещения совещаний.

— Но с точки зрения полиции нравов, ваши доходы считаются противозаконными и аморальными. Миссис Рив, неужели вам хочется, чтобы полиция занялась проверкой вашей бухгалтерии, если, конечно, в фирме «Управление финансами МКР» вообще существует бухгалтерия? Мы имеем полное право устроить вам такую проверку, вы же понимаете. Мы вправе запросить документацию на каждый истраченный вами фунт. А закончив нужные нам исследования, передадим всю информацию в Управление налоговых сборов, чтобы их ребята убедились, отдаете ли вы справедливую долю на поддержку правительства. Как вам нравится такая перспектива?

Он дал ей время на размышление. Вновь затрезвонил телефон, но после трех звонков с тихим щелчком переключился на другую линию. Команда поступила откуда-то из другого места, отметил Линли. Видимо, при помощи мобильного телефона, пульта дистанционного управления или через спутник. Ну разве не чудесная штука прогресс?

Триции удалось наконец реально оценить ситуацию. Очевидно, до нее дошло, что «Глобал-эскорт» и положение Ривов в данный момент находятся в опасности: стоит Линли связаться с налоговиками или даже с отделом нравов в местном полицейском участке, и весь уклад жизни Ривов окажется под угрозой. Но еще более сильное воздействие, видимо, оказала на нее мысль о том, что обыск их частных владений и обнаружение в доме психотропных веществ помешает ей вовремя принять очередную дозу. Осознание всех этих последствий пронеслось в голове Триции, словно ветер, воспламенивший тлеющие угли костра.

Собравшись с духом, она сказала:

— Хорошо. Я назову вам одно имя, имя нужного вам человека, при условии, что вы не будете разглашать источник информации. Надеюсь, вы меня понимаете? Ведь если станет известно о проявленной мною неосмотрительности…

Она предпочла оставить фразу незаконченной.

Линли подумал, что «неосмотрительность» — на редкость точная характеристика образа их жизни. И с чего это она вдруг решила, что может торговаться с ним?

— Миссис Рив, ваш бизнес — если вам так угодно его называть — закончен.

— У Мартина на сей счет иное мнение, — огрызнулась Триция.

— Иное мнение в скором времени приведет вашего Мартина за решетку.

— За него внесут залог, и он выйдет на свободу уже на следующий день. И с чем вы тогда останетесь, инспектор? Ни на шаг не продвинетесь в вашем расследовании, как я полагаю.

Несмотря на кукольную внешность и затуманенные наркотиками мозги, она явно поднаторела где-то в заключении сделок и сейчас весьма ловко воспользовалась полученными ранее навыками. Линли признал, что муж мог бы гордиться ею. Она упорно настаивала на заключении сделки, не имея на то никакого законного основания. Вдобавок ко всему прочему инспектора восхитила ее наглость. Триция сказала:

— Я могу назвать вам имя… нужное вам имя, как я уже говорила, — и тогда вы сможете продвинуться в вашем расследовании. Или могу ничего не говорить, и тогда вы сможете обыскать этот дом, отвезти меня в тюрьму, арестовать моего мужа, но ни на йоту не приблизитесь к обнаружению убийцы Николь Мейден. Ах да, конечно, у вас будут наши бухгалтерские книги. Но вы же не думаете, что мы так глупы, чтобы перечислять наших клиентов по фамилиям? Так что же вы выгадаете? И сколько времени потеряете впустую?

— Я готов проявить разумную сдержанность, если сведения окажутся достойными того. А пока я буду проверять ценность ваших сведений, вы с вашим мужем, надеюсь, успеете придумать, в какое место перенести ваш драгоценный бизнес. На мой взгляд, вам подойдет Мельбурн. И вот такая сделка меня устроит.

— На это может понадобиться время.

— Как и на подтверждение ценности ваших сведений.

Услуга за услугу. Линли ждал ее решения. Наконец она приняла его и взяла со стола карандаш.

— Сэр Адриан Битти, — сказала она, записывая что-то на листочке. — Он сходил с ума по Николь, с удовольствием платил ей бешеные деньги, чтобы она все время была в его распоряжении. Вряд ли ему понравилась идея о расширении ее бизнеса, как вы считаете?

Она передала им листок с адресом. Сэр Адриан жил где-то в районе Болтонз.

Похоже, им все-таки удалось найти лондонского любовника Николь Мейден.

Вечером, добравшись до дома, Барбара Хейверс увидела на двери записку и мгновенно вспомнила о занятии швейного кружка.

— Вот черт! Проклятье! — выбранила она себя за забывчивость.

Конечно, Хадия поймет, что она занималась на редкость важным расследованием. Но Барбару сильно огорчило то, что она не оправдала ожиданий своей маленькой подружки.

Записка гласила: «Мы будем очень рады видеть вас на выставке работ кружка мисс Джейн Бейтман "Юная мастерица"». Печатные буквы аккуратно вывела отлично знакомая Барбаре рука. А под приглашением эта же рука нарисовала смешной поникший подсолнух. Сбоку стояли дата и время начала занятия. Барбара дала себе обещание, что в следующий раз отметит их в ежедневнике.

После разговора с Нейлом Ситуэллом она провела еще пару часов в Ярде. Ей не терпелось начать обзванивать сотрудников компании «Кинг-Райдер продакшн» по списку, полученному ранее, но она решила подстраховаться на случай, если инспектор Линли вернется и захочет узнать, что еще она сумела накопать в архиве. Хотя, по ее мнению, это был мартышкин труд. К концу восьмого (в общей сложности) часа сидения за компьютером Барбара подумала: ну хорошо же! Если ему так нужен хреновый отчет по делу каждого мерзавца, с которым якшался в годы своей секретной службы Энди Мейден, то она нагребет ему целую кучу этого дерьма. Но вся эта информация не поможет ему напасть на след дербиширского убийцы. Барбара была уверена в этом на все сто процентов.

Она ушла из Ярда около половины пятого, заскочив по пути в кабинет Линли и оставив у него на столе отчет и личную записку. Барбаре хотелось думать, что отчет отражает ее точку зрения, но при этом в нем не ощущается стремления ткнуть инспектора Линли носом в очевидное. Естественно, она не собиралась заявлять ему прямым текстом: «Я права, а вы заблуждаетесь, но я согласна играть по вашим идиотским правилам». Ее время еще придет, и Барбара возблагодарила судьбу за то, что Линли распределил задания по этому делу таким образом, что на самом деле предоставил ей больше свободы действий, чем ему казалось. В личной записке, приложенной к отчету, она в самых вежливых выражениях сообщала Линли, что поехала в Челси с отчетом о вскрытии трупов, сделанным доктором Сью Майлз в Дербишире. Именно в Челси Барбара и направилась, покинув здание Нью-Скотленд-Ярда.

Саймона Сент-Джеймса и его жену она нашла в садике за их домом на Чейни-роу. Сент-Джеймс наблюдал, как Дебора ползет на карачках по вымощенной кирпичом дорожке вдоль цветочного бордюра, проходящего под садовой оградой. Она тащила за собой небольшой опрыскиватель и постепенно продвигалась вперед, через каждые несколько футов останавливаясь и усиленно поливая землю струей едких инсектицидов.

— Саймон, тут их несметные полчища, — отдуваясь, заявила она. — И они преспокойненько продолжают бегать даже после моего полива. Господи, если кто и выживет в случае ядерной войны, то это будут муравьи.

Развалившийся в шезлонге Сент-Джеймс, прикрытый от солнца широкополой шляпой, спросил:

— Любовь моя, а ты обработала дальний участок с гортензиями? И кстати, по-моему, ты еще пропустила то место, где растут фуксии.

— Да неужели? Какая досада. Может быть, ты сам займешься фуксиями? Как жаль, что я потревожила твое благодушие своим халатным отношением!

— Гм… — Сент-Джеймс притворился, что раздумывает над ее предложением. — Нет, пожалуй, не стоит. Сейчас у тебя получается уже гораздо лучше. В любом деле нужно набраться опыта, и мне не хочется лишать тебя этой возможности.

Рассмеявшись, Дебора игриво направила струю в его сторону. Тут она перехватила взгляд Барбары, стоявшей у выхода из кухни, и сказала:

— Великолепно. Как раз то, что мне нужно. Свидетель. Здравствуйте, Барбара. Пожалуйста, запомните, кто из супругов рабски вкалывает в саду, а кто нежится в шезлонге. Позднее моему адвокату понадобятся ваши свидетельские показания.

— Не верьте ни единому ее слову, — подхватил Сент-Джеймс. — Я только-только присел отдохнуть.

— Ваша поза подсказывает мне, что вы говорите неправду, — возразила ему Барбара, проходя по лужайке к шезлонгу. — А ваш тесть, кстати, только что попросил меня подложить динамитную шашку под шезлонг одного лодыря.

— Неужели он так и сказал? — заинтересовался Сент-Джеймс, бросив суровый взгляд на кухонное окно, за которым деловито двигалась фигура Джозефа Коттера.

— Спасибо, папуля! — крикнула Дебора в сторону дома.

Барбара, которой ужасно нравилась эта беззлобная перепалка, разложила второй шезлонг и опустилась в него. Передавая документы Сент-Джеймсу, она сказала:

— Его светлость изъявили желание, чтобы вы изучили это.

— Что это?

— Отчет патологоанатома по дербиширским убийствам. Как девушки, так и парня. Наверное, инспектор попросил бы вас также уделить особое внимание смерти девушки.

— А вы предпочли бы нечто иное? Барбара мрачно усмехнулась.

— У меня своя версия.

Сент-Джеймс открыл папку. Дебора, волоча за собой опрыскиватель, направилась к ним по газону.

— Фотографии, — предостерег ее Сент-Джеймс. Она замедлила шаг.

— Страшные?

— Множественные колотые раны у одной из жертв, — уточнила Барбара.

Дебора побледнела и пристроилась к шезлонгу возле ног мужа. Сент-Джеймс лишь мельком посмотрел на снимки, прежде чем отложить их на траву изображением вниз. Медленно перелистывая страницы отчета, он задерживался взглядом на интересных для него местах.

— Барбара, а на что именно Томми просил обратить внимание?

— Мы с инспектором не имеем пока прямого общения. Я лишь выполняю роль его мальчика на побегушках. Он приказал мне доставить вам отчет. И я выкроила время, чтобы исполнить его распоряжение.

Сент-Джеймс взглянул на нее.

— Вы все еще не помирились? Хелен говорила мне, что вы тоже занимаетесь этим расследованием.

— Лишь косвенно, — язвительно произнесла она.

— Он вскоре образумится.

— С Томми всегда так бывает, — вмешалась Дебора. Супруги обменялись взглядом, и Дебора смущенно сказала: — Ну, ты же его знаешь.

— Да, — помедлив, согласился с женой Сент-Джеймс, глянув на нее с нежной полуулыбкой. Потом он перевел взгляд на Барбару. — Я просмотрю эти документы, Барбара. Видимо, Томми хочется, чтобы я выявил несуразности, нелогичность или какие-то противоречия. Как обычно. Передайте ему, что я позвоню.

— Хорошо, — сказала она и осторожно добавила: — Кстати, Саймон…

— Ммм?

— Не могли бы вы позвонить и мне? В том случае, если обнаружите что-нибудь важное. — Не дождавшись немедленного ответа, она поспешно затараторила: — Я понимаю, что это странная просьба. И мне совершенно не хочется, чтобы вы испортили отношения с инспектором. Но он почти не разговаривает со мной, а когда я выдвигаю какие-то версии, он твердит только: «Возвращайтесь за компьютер, констебль». Поэтому, если бы вы согласились держать меня в курсе дела… Я понимаю, что он разозлится, если узнает, но, клянусь, я ни за что не скажу ему, что вы…

— Я позвоню вам, — прервал Сент-Джеймс ее монолог. — Но возможно, здесь не найдется ничего интересного. Я знаю Сью Майлз. Она, безусловно, отличный специалист. Откровенно говоря, я вообще не понимаю, почему Томми захотел, чтобы я проверил ее заключения.

«Как и я», — хотелось сказать Барбаре. И тем не менее, получив от Саймона обещание держать ее в курсе дела, она приободрилась и потому закончила день в гораздо более радужном настроении, чем начала его.

Однако записка Хадии опять пробила брешь в ее благодушном настрое. У девочки нет матери, с которой она могла бы поговорить, — по крайней мере, пока нет и в скором времени не предвидится, — и, хотя Барбара не собиралась исполнять роль ее матери, она поддерживала с Хадией дружбу, доставляющую им обеим много радости. Хадия надеялась, что Барбара придет к ней на сегодняшнее занятие швейного кружка. А Барбара не оправдала ее надежд. Очень обидно.

Поэтому, бросив сумку на стол в столовой и прослушав новости с автоответчика: сообщения миссис Фло и ее матери о чудесном путешествии на Ямайку и напоминание Хадии об оставленном на двери приглашении, — Барбара добрела до большого эдвардианского дома и остановилась возле распахнутых французских окон в гостиной комнате на цокольном этаже, откуда доносился умоляющий детский голос:

— Но, папа, они мне ужасно малы. Честное слово.

Хадия и ее отец как раз обсуждали что-то в гостиной. Хадия сидела на кремовом покрывале дивана, а Таймулла Ажар стоял перед ней на коленях, как томящийся от любви Орсино.[69] Объектом их обсуждения оказалась обувь Хадии. На ее ножках чернели традиционные школьные ботинки на шнуровке, и Хадия корчилась в них так, словно они были новым пыточным изобретением для вытягивания сведений у излишне предприимчивых шпионов.

— У меня стиснуты все пальцы. Эти туфли натирают мне ноги.

— А ты уверена, хуши, что твои мучения не связаны с желанием следовать новым веяниям моды?

— Послушай, папа, — страдальчески произнесла Хадия, — это всего лишь школьная обувь.

— И как мы оба помним, Ажар, — вставила Барбара с порога, — школьная обувь никогда не бывает стильной. Она по определению игнорирует модные тенденции. Потому-то ее и называют школьной обувью.

Отец и дочь повернулись к французским окнам, и Хадия воскликнула:

— Барбара! Я оставила тебе приглашение на двери. Ты получила его? Я приклеила его скотчем.

Ажар слегка отстранился, чтобы дать более объективную оценку ботинкам дочери.

— Она уверяет, что они ей жмут, — сообщил он Барбаре. — Но я сомневаюсь.

— Нужно обратиться в третейский суд, — предложила Барбара. — Если хотите, я могу…

— Заходите. Да. Конечно.

Ажар выпрямился во весь рост и сделал приглашающий жест.

В квартире витал аромат острых специй. Барбара заметила, что стол аккуратно накрыт для ужина, и быстро сказала:

— Ой, извините. Я не подумала о времени, Ажар. Вы еще не поели, и… Может быть, я зайду попозже? Я просто увидела записку Хадии и решила заглянуть на минутку. В общем, вы понимаете. Хотела извиниться, что не успела сегодня заскочить на занятие швейного кружка. Я обещала…

Она резко оборвала фразу, подумав: «Хватит уже!» Ажар улыбнулся.

— Не хотите присоединиться к нам за ужином?

— О боже, нет. То есть я пока тоже не ужинала, но мне не хотелось бы…

— Не отказывайся! — радостно воскликнула Хадия. — Папа, скажи, чтобы она не отказывалась. У нас сегодня цыпленок по-индийски. С чечевицей. А главное, с папиным особым овощным соусом, от которого мама всегда плачет. Она говорит: «Хари, для меня это чересчур остро», и из глаз у нее льются слезы вместе с тушью для ресниц. Правда, пап?

«Хари», — подумала Барбара.

— Все верно, хуши, — подтвердил Ажар и добавил: — Барбара, вы бы очень порадовали нас, если бы согласились составить нам компанию.

Она раздумывала, не лучше ли сбежать и спрятаться. Но тем не менее сказала:

— Спасибо, с удовольствием.

Хадия ликующе запрыгала. Она закружилась по комнате в своих якобы слишком тесных ботинках. Ее отец серьезно посмотрел на нее и сказал со значением:

— Ах, какие пируэты. Не болят ли у тебя ножки, Хадия?

— Дайте-ка я взгляну на них поближе, — быстро вмешалась Барбара.

Хадия подлетела к дивану и плюхнулась на него.

— Они жмут мне, папа, ужасно жмут. Честно-пречестно.

Ажар хмыкнул и удалился в кухню.

— Пусть Барбара решит, — на ходу бросил он дочке.

— Они по правде очень тесные, — продолжила Хадия. — Потрогай, как у меня все пальцы сдавлены впереди.

— Даже не знаю, Хадия, — сказала Барбара, проверяя мысок обуви. — А чем ты хочешь заменить их? Такими же, только большего размера?

Девочка хранила молчание. Барбара подняла на нее глаза. Хадия умильно вытянула губы.

— Так как же? — спросила Барбара. — Разве вам разрешают носить со школьной формой другой вид обуви?

— Они такие уродливые, — прошептала она. — Точно калоши. А новые туфли без шнурков, Барбара. И поверху у них такая красивая кожаная полоска, а впереди болтаются чудные маленькие кисточки. Они немного дороговаты, и поэтому не все пока в них ходят, но я знаю, что если мне их купят, то я буду носить их целую вечность. Честное слово.

Ее огромные, размером со старый двухпенсовик, карие глаза взирали на Барбару с неотразимой надеждой.

Барбара удивилась про себя, как удается отцу этой малышки хоть в чем-то ей отказывать. Но, памятуя о своей роли арбитра, она сказала:

— А не согласишься ли ты на компромисс?

Брови Хадии изогнулись так же выразительно, как носки свободных ей ботинок.

— Что такое «компромисс»?

— Соглашение, по которому двое спорщиков получают желаемое, но на определенных условиях, отличающихся от первоначальных планов каждого.

Хадия задумалась, постукивая по дивану зашнурованными ботиночками. Наконец она сказала:

— Ладно. Я согласна. Но те туфельки очень красивые, Барбара. Если бы ты их увидела, то поняла бы меня.

— Безусловно, — сказала Барбара. — Ты, вероятно, заметила, как я слежу за модой. — Поднявшись на ноги, она подмигнула девочке и крикнула в сторону кухни: — Ажар, я бы сказала, что в этих туфлях она сможет проходить еще пару месяцев!

Хадия огорченно посмотрела на нее и простонала:

— Пару месяцев?

— Но ей определенно понадобятся новые туфли еще до «Ночи костров»,[70] — внушительно добавила Барбара.

Видя, что девочка мысленно подсчитывает, сколько осталось до этого ноябрьского праздника, она прошептала Хадии: «Компромисс». Судя по выражению лица малышки, результат подсчета ее порадовал.

Ажар появился в дверях кухни. В качестве передника он засунул за пояс чайное полотенце. В руках у него была деревянная ложка.

— Где вы научились так отлично разбираться в обувных вопросах, Барбара? — с серьезным видом поинтересовался он.

— Порой мои способности поражают даже меня саму.

Помимо множества иных домашних дел Ажар с необычайной легкостью управлялся и на кухне. Он отказался от предложенной Барбарой помощи даже в мытье посуды, заявив:

— Барбара, вы и так уже согласились украсить нашу трапезу своим присутствием. Больше нам от вас ничего не нужно.

Тем не менее она внесла свой вклад, прибрав со стола. И пока он мыл и вытирал посуду на кухне, она с удовольствием развлекалась с его дочерью.

После уборки со стола Хадия тут же потащила Барбару в свою спальню, пообещав показать ей «один очень важный секрет». Барбара ожидала откровений типа «между нами, девочками». Но вместо коллекции фотографий кинозвезд или любовных записочек, полученных в школе, Хадия вытащила из-под кровати пластиковый пакет и с трепетом выложила его содержимое на стеганое покрывало.

— Доделала сегодня, — с гордостью объявила она. — На швейном занятии. Мне предложили сдать его на выставку — ты ведь получила мое приглашение на выставку наших работ, Барбара? — но я сказала мисс Бейтман, что принесу его потом, совершенно чистым, а пока должна взять его домой, чтобы подарить папе. Ведь он уже испачкал одну пару брюк, когда готовил ужин.

Секретом оказался фартук. Хадия смастерила его из ситца, по светлому фону которого утки с неизменным постоянством выбранного клише вели свои выводки к поросшему камышами пруду. Все матушки-утки носили одинаковые шляпки. А каждый из утят тащил под крошечным крылышком разные пляжные принадлежности.

— Как ты считаешь, ему понравится? — озабоченно спросила девочка. — Эти уточки просто прелесть, но я не уверена, что для мужчины… Мне очень нравятся уточки, понимаешь. Мы с папой иногда подкармливаем их в Риджентс-парке. И когда мне на глаза попался этот материал… Хотя, наверное, нужно было выбрать расцветку, больше подходящую для мужчин?

Представив себе Ажара в этом переднике, Барбара с трудом сдержала улыбку. Она с самым серьезным видом рассмотрела зигзагообразные строчки и косую обшивку, старательно сделанную любящей рукой, и в заключение сказала:

— Замечательный фартук. Ему наверняка понравится.

— Ты так думаешь? Это моя первая самостоятельная работа, понимаешь, и потому строчки пока получились не очень-то ровные. Мисс Бейтман предлагала мне начать с более простой вещи, например с носового платка. Но я знала, что именно мне надо сшить, ведь папа уже испортил одни брюки, и, конечно, ему не хотелось бы перепачкать все свои брюки во время готовки. Потому-то я и захватила фартук домой, чтобы сделать ему подарок.

— Ты хочешь подарить его прямо сейчас? — спросила Барбара.

— Ну нет. Это будет завтра. На завтра у нас с папой запланирован особый обед. Мы поедем на море. Возьмем с собой всякой еды и устроим пикник на пляже. Там я и подарю его. В честь того, что ты спасла меня. А еще мы будем кататься с «американских горок», а потом папа выловит мне какую-нибудь игрушку в аквариуме. Знаешь, папа здорово наловчился в этом аттракционе.

— Да. Я знаю. Помнишь, я видела, как он захватывает игрушки?

— Точно, видела! — воскликнула Хадия. — Барбара, а может, тебе тоже хочется поехать с нами к морю? Это будет такой прекрасный день. Мы устроим настоящий пир. Там на пирсе столько всяких аттракционов. И ты опять посмотришь, что ему удастся захватить в игрушечном аквариуме. Давай я спрошу папу, можно ли тебе поехать с нами. — Она вскочила с криком: — Папа! Папа! Можно, Барбара…

— Нет-нет! — быстро остановила ее Барбара. — Хадия, не надо. Малышка, я не смогу поехать. Мы расследуем одно преступление, и у меня горы работы. Мне и сейчас не следовало бы засиживаться у вас, учитывая, сколько звонков еще надо сделать перед сном. Но спасибо тебе за предложение. Мы поедем все вместе в другой раз.

Хадия стояла, держась за ручку двери.

— Мы так чудесно поиграли бы на аттракционах, — протянула она.

— Я буду мысленно с вами, — заверила Барбара.

Она в очередной раз подивилась гибкости и устойчивости психики детей, их своеобразному восприятию действительности. Барбару поразило, что Хадия захотела опять поехать на море, учитывая то, что произошло там с ней в прошлый раз. Да, дети не похожи на взрослых, подумала она. Они попросту забывают то, что не могут вынести.

Глава 21

— По крайней мере, мы не кажемся здесь белыми воронами, — с удовольствием произнес констебль Уинстон Нката, когда они въехали в Болтонз.

Этот небольшой район между Фулемом и Олд-Бромптон-роуд, в плане напоминающий мяч для регби, включал в себя две изгибающиеся зеленые улочки, образующие овал вокруг высившейся в центре церкви Святой Марии Болтонской, а его главными отличительными особенностями являлись разнообразные виды охранных устройств, установленных на заборах особняков, и эффектная выставка «роллс-ройсов», «мерседес-бенцов» и «рейнджроверов», поблескивающих за железными воротами большинства этих владений.

Когда Линли и Нката въехали в Болтонз, уличные фонари еще не зажглись, а тротуары и мостовые выглядели пустынными. Единственными признаками жизни были крадущийся вдоль водосточного желоба кот и его осторожная подружка, которые следовали по пятам за филиппинкой, облаченной в старомодное черно-белое платье горничной. Зажав под мышкой хозяйственную сумку, служанка с привычной ловкостью нырнула на водительское сиденье «форда-капри», стоявшего на улице как раз напротив нужного Линли и Нкате дома.

Высказывание Нкаты относилось к «бентли», автомобилю Линли, настолько же уместному в этом районе, как и в Ноттинг-Хилле. Но если не считать шикарной машины, оба детектива выглядели здесь чужеродными: Линли — из-за выбора профессии, столь невероятной для аристократа, чей род уходил корнями во времена Вильгельма Завоевателя и чьи деды и прадеды сочли бы район Болтонз недостойным даже для посещения; а Нката — из-за явственного акцента, присущего выходцам с Карибских островов, обитающим в кварталах на южном берегу Темзы.

— По-моему, инспектор, полиции здесь нечего делать, — заметил Нката, поглядывая на железные ограды, охранные камеры, сигнальные устройства и систему внутренней связи, казавшиеся отличительным признаком практически каждого здешнего особняка. — Непонятно, какой смысл копить богатство, если наслаждаться им можно, лишь замуровавшись за такими неприступными стенами.

— Не буду спорить, — согласился Линли, взял фруктовый леденец из предложенного констеблем карманного запаса и, развернув фантик, аккуратно положил его в карман, словно не желая мусорить на идеально чистой дороге. — Давайте-ка выясним, что нам поведает сэр Адриан Битти.

Линли вспомнил это имя, когда Триция Рив произнесла его в Ноттинг-Хилле. Сэр Адриан Битти был английским ответом южноафриканскому хирургу Кристиану Барнарду. Он провел первую трансплантацию сердца в Англии и успешно продолжал делать эти операции по всему миру в течение нескольких последних десятилетий, достигнув выдающихся успехов, которые обеспечили ему не только достойное место в медицинской истории, но и приличное состояние. Последнее было представлено в Болтонз: особняк Битти напоминал крепость с зарешеченными окнами на неприступных белых стенах и с парадными воротами, закрывающими доступ любому, кто не мог представить его обитателям приемлемого удостоверения личности, после того как из переговорного устройства раздавался краткий требовательный вопрос, произнесенный бестелесным голосом, тон которого подразумевал, что его устроит далеко не всякий ответ.

Предположив, что «Нью-Скотленд-Ярд» произведет более внушительное впечатление, чем простое «полиция», Линли воспользовался для ответа конкретным названием места их службы, завершив его официальным представлением себя и Нкаты. В ответ ворота со щелчком приоткрылись. К тому времени, когда Линли и Нката поднялись по шести широким ступеням к входной двери, она открылась, и их встретила дама в нелепой конусообразной шляпе.

Она представилась как Маргарет Битти, дочь сэра Адриана. В доме сейчас празднуют день рождения, быстро пояснила она, развязав эластичные завязки под подбородком и сняв с головы колпак. Ее дочь, внучка сэра Адриана, отмечает в дружеском кругу счастливое преодоление пятилетнего рубежа своей жизни. Поинтересовавшись, не случилось ли что-то с соседями, она выразила надежду, что никто не ограблен. Ее взгляд с такой тревогой метнулся в сторону улицы, словно в Болтонз ежедневно происходили взломы и незаконные проникновения и она боялась спровоцировать разбойников, слишком долго держа дверь открытой.

Линли пояснил, что им необходимо поговорить с сэром Адрианом, добавив, что их визит никоим образом не связан с грабителями, нашедшими уязвимые места в охранной системе их соседей.

Маргарет Битти задумчиво сказала: «Понятно» — и пригласила их пройти в дом. Проводив их вверх по лестнице, она предложила им немного подождать в кабинете ее отца, сказав, что сейчас позовет его.

— Надеюсь, ваше дело не оторвет его от гостей слишком надолго, — произнесла она с той милой улыбкой, какую обычно применяют хорошо воспитанные дамы, чтобы добиться желаемого. — Молли — его любимая внучка, и он обещал, что весь вечер будет в ее распоряжении. Он обещал также, что перед сном прочтет ей целую главу из «Питера Пэна». Именно такой подарок она попросила у него на свой день рождения. Замечательно, правда?

— Конечно.

Очевидно удовлетворенная ответом, Маргарет Битти с лучезарной улыбкой направила их в кабинет и удалилась на поиски отца.

Двери кабинета сэра Адриана выходили на обширную лестничную клетку второго этажа особняка. Сам кабинет, с изысканными бордовыми кожаными креслами на темно-зеленом с желтым отливом ковре, содержал многочисленные тома медицинской и светской литературы, служившие безмолвным свидетельством разносторонних и несопоставимых жизненных интересов сэра Адриана. Профессиональный аспект представляли также медали, лицензии, награды и коллекция разнообразных сувениров, включавшая в себя антикварные хирургические инструменты и пережившие века гравюры с изображением человеческого сердца. Личностный аспект проявлялся во множестве фотографий. Они располагались повсюду — на каминной полке и в самых разных местах книжных шкафов, словно танцоры, готовые спорхнуть с высоты на письменный стол. На них были запечатлены члены семьи доктора на каникулах, дома и в школе, в разные годы жизни. Линли заинтересовался одной из фотографий, а Нката склонился над древними хирургическими инструментами, разложенными в застекленной витрине на верху низкого книжного шкафа.

Судя по всему, доктор вырастил четырех детей. Привлекшая внимание Линли фотография представляла Битти в кругу его взрослых отпрысков, успевших обзавестись супругами и собственными детьми. Возле ног гордого патриарха и его супруги примостились одиннадцать внуков, словно крошечные блестящие росинки вокруг большой центральной капли, стремившейся слиться с ними. Снимок сделали по случаю празднования Рождества: все дети держали подарки, а самого Битти украшала снежная борода Деда Мороза. Все лица на этой фотографии сияли счастливыми улыбками, и Линли задумался, как изменились бы выражения их физиономий, если бы широкой публике — или даже семье — стало известно об увлечении сэра Адриана садомазохизмом.

— Детектив-инспектор Линли?

Линли обернулся, услышав вопрос, произнесенный благозвучным тенором. Такой голос скорее мог бы исходить от более молодого человека, но принадлежал он появившемуся на пороге кабинета пухлому хирургу в капитанской фуражке, сделанной из папье-маше, и с хрустальным бокалом шампанского в руке. Он сказал:

— Мы собирались поднять бокалы за малышку Молли. Сейчас она начнет открывать подарки. Не могло ли бы ваше дело немного подождать?

— Боюсь, что нет.

Линли поставил фотографию на место и представил хозяину дома Нкату, который уже вытащил из кармана блокнот и карандаш.

Битти взглянул на него с явным испугом. Он вошел в комнату и плотно закрыл дверь.

— Это профессиональный визит? Что могло случиться? Моя семья…

Он не решился договорить то, что подумал, взглянув на закрытую дверь кабинета. Плохие новости о ком-то из членов его семьи не могли стать причиной прихода полиции. Все родственники сегодня собрались под крышей этого дома.

— Вечером в прошедший вторник в Дербишире убили одну молодую женщину, Николь Мейден, — сообщил Линли хирургу.

Битти сдержанно промолчал, являя собой полное спокойствие и воплощенное ожидание. Он задумчиво смотрел на Линли. Его руки хирурга — старческие руки, ловкости и живости которых позавидовал бы и юноша, — не дрогнули и практически не выдали его чувств, лишь чуть сильнее сжали ножку бокала. Переведя взгляд на Нкату, он заметил кожаную записную книжку в большой ладони констебля и вновь взглянул на Линли.

Линли сказал:

— Сэр Адриан, вы ведь знали Николь Мейден? Хотя, возможно, вам знакомо лишь ее профессиональное прозвище: Никки Искушение.

Пройдя по лесной зелени ковра, Битти с намеренной аккуратностью поставил бокал с шампанским на письменный стол. Опустившись в удобное кресло с высокой спинкой, он кивнул головой на кожаные кресла и наконец сказал:

— Пожалуйста, присаживайтесь, инспектор. И вы также, констебль. — И когда они заняли предложенные места, продолжил: — Я не читал газет. Будьте добры, расскажите, что с ней случилось?

Он задал этот вопрос с интонацией, с какой человек, привыкший руководить, обращается обычно к подчиненным. И Линли своим ответом постарался показать, кто из них двоих будет определять ход разговора.

— Так значит, вы знали Николь Мейден, — спокойно произнес он.

Битти сцепил пальцы. На двух из них, как заметил Линли, ногти потемнели, пораженные каким-то бурно разросшимся грибком. Озадаченный удручающим видом ногтей медицинского работника, Линли удивился, почему Битти не занимается их лечением.

— Да. Я знал Николь Мейден, — ответил Битти.

— Расскажите нам о ваших отношениях.

Глаза, скрытые за очками в золотой оправе, настороженно блеснули.

— Вы меня подозреваете?

— Мы подозреваем всех, кто знал ее.

— Вы сказали, во вторник вечером?

— Да, так я и сказал.

— Во вторник вечером я был здесь.

— В этом доме?

— Нет, но в Лондоне. В своем клубе на Сент-Джеймс-сквер, членом которого я состою. Должен ли я представить подтверждение этого факта, инспектор? Я правильно употребил это слово — подтверждение?

Линли сказал:

— Расскажите нам о Николь. Когда вы видели ее в последний раз?

Битти взял бокал и сделал глоток шампанского, выигрывая время, успокаиваясь и заодно утоляя внезапно появившуюся жажду.

— Утром, накануне ее отъезда на север.

— Вероятно, это было в июне? — спросил Нката и после утвердительного кивка Битти уточнил: — В Ислингтоне?

— В Ислингтоне? — удивился Битти. — Нет. Здесь. Она приходила в этот дом. Она всегда приходила ко мне домой, когда я… когда я нуждался в ее услугах.

— Ваши отношения, видимо, носили сексуальный характер, — сказал Линли. — Вы были одним из ее клиентов?

Отвернувшись от Линли, Битти взглянул на каминную полку с обширной выставкой семейных фотографий.

— Я полагаю, вам известен ответ на этот вопрос. Едва ли вы пришли бы сюда субботним вечером, если бы не располагали точными сведениями о том, что меня интересовало в обществе Никки. Да, все верно, я был одним из ее клиентов, если вам угодно так это называть.

— А какое название предпочли бы вы?

— Мы заключили взаимовыгодное соглашение. Она оказывала мне необходимые услуги. А я щедро платил за них.

— Вы играете выдающуюся роль в жизни нашего общества, — заметил Линли. — У вас превосходная работа, жена, дети, внуки и все внешние атрибуты удачной жизни.

— У меня имеются также и все внутренние атрибуты, — сказал Битти. — Это действительно удачная жизнь. Так почему же я рисковал потерять все, что имею, связавшись с обычной проституткой? Видимо, именно это вы хотели узнать? Но в этом-то все и дело, инспектор Линли. Никки не была обычной ни в каком смысле.

Откуда-то донеслись звуки бодрой музыки, виртуозно исполняемой на фортепиано. Судя по звучанию, это был Шопен. Но внезапно эту музыку заглушили громкие возгласы, и она сменилась более современной и веселой песней Коула Портера, ликующе подхваченной радостными голосами, не затруднявшими себя точностью воспроизведения мелодии. «Назови меня легкомысленной, назови меня ветреной, — завывая и смеясь, распевал импровизированный хор, — и это, безусловно, верно…» За песней последовали раскаты смеха и добродушное подшучивание: счастливое семейное торжество шло своим ходом.

— Да, насколько я успел узнать, — согласился Линли. — Вы не первый человек, утверждающий, что она была весьма оригинальной особой. Но действительно, почему вам захотелось рискнуть всем ради любовной связи…

— Это не было любовной связью.

— Ну хорошо, ради соглашения. На самом деле мне вовсе не интересно, почему вы пошли на такой риск. Гораздо больше я хотел бы знать, на что вы могли бы решиться, чтобы сохранить привычный уклад жизни — все ваши внешние и внутренние атрибуты, — если бы возникла какая-то угрожающая вам ситуация.

— Угрожающая ситуация?

Преувеличенная растерянность Битти вызвала у Линли сомнение в искренности его реакции. Безусловно, этот человек понимал, насколько рискованной для него могла стать тайная связь с проституткой.

— У каждого человека есть враги, — заметил Линли. — Даже у вас, смею предположить. Если бы хорошо осведомленный недоброжелатель решил навредить вам, предав гласности ваше соглашение с Николь Мейден, то вы могли бы понести весьма серьезные потери, причем не только в материальном плане.

— А, понимаю: традиционные последствия общественного порицания. «Кто стащил мой кошелек», — пробормотал Битти.

Потом он стал более словоохотливым, и у Линли возникло странное ощущение, что они могли бы с тем же успехом обсуждать прогноз погоды на ближайшие дни.

— Такого не могло случиться, инспектор. Как я уже упоминал, Никки приходила сюда, в этот дом. Одевалась она в строгие деловые костюмы и приезжала с портфелем на «саабе». Для всех окружающих она была секретаршей, вызванной для записи распоряжений или для организации званого ужина. И поскольку наши свидания происходили в месте, не имевшем окон, то никто абсолютно ничего не мог видеть.

— Но она сама, я полагаю, не надевала повязку на глаза?

— Конечно не надевала. Едва ли в таком случае ей удавалось бы соответствовать моим запросам.

— Итак, вы согласны с тем, что в ее распоряжении находились некоторые подробности вашей жизни. И если бы эти подробности открылись, то составили бы интересную историю — к примеру, пригодную для продажи в бульварную газетенку, — и некоторые пикантные факты стали бы известны жадной до непристойностей публике.

— Милостивый боже, — с грустью произнес Битти.

— Так что подтверждение совершенно не помешает, как вы и предположили, — сказал Линли. — Нам нужно название вашего клуба.

— Неужели вы допускаете, что я убил Никки, потому что она хотела получать больше, чем я платил? Или потому что решил, что больше не нуждаюсь в ее услугах, и она стала мне угрожать оглаской, если я не заплачу ей? — Битти одним глотком допил оставшееся шампанское, потом грустно рассмеялся и оттолкнул бокал. — Матерь Божия, если бы все было так просто… Подождите здесь минутку, — попросил он, тяжело поднялся со стула и вышел из комнаты.

Нката тут же вскочил с кресла.

— Шеф, может, мне следует…

— Не спешите. Давайте подождем.

— А вдруг он пошел звонить в тот клуб, чтобы обеспечить себе алиби?

— Я так не думаю.

Линли не мог объяснить, откуда у него такая уверенность. Но было что-то очень странное в том, как отреагировал сэр Адриан Битти не только на сообщение об убийстве Николь Мейден, но также и на логичные выводы о том, что сложности отношений с этой девушкой могли с легкостью погубить всю его жизнь.

Вернувшись через несколько минут, Битти привел с собой женщину, которую он представил детективам как свою супругу, леди Битти, а потом добавил, обратившись к ней самой:

— Хлоя, эти господа пришли к нам по поводу Ники Мейден.

Леди Битти, стройная дама с прической в стиле Уоллис Симпсон и идеально гладким благодаря многочисленным подтяжкам лицом, коснулась висевшего на ее шее ожерелья из трех нитей жемчужин, размерами сравнимых с сувенирными мячиками для гольфа.

— Никки Мейден? Я надеюсь, с ней все в порядке?

— К несчастью, моя дорогая, ее убили, — сообщил ей муж, поддерживая жену за локоть, вероятно чтобы успокоить ее, если новость подействует на нее слишком губительно.

Видимо, так и произошло. Она воскликнула:

— О господи, Адриан… — и привалилась к его плечу.

Поглаживая руку жены с искренней, на взгляд Линли, нежностью, Битти постарался успокоить ее.

— Ужасное событие, — сказал он. — Ужасное и отвратительное. Господа детективы пришли сюда, полагая, что я могу иметь к этому отношение. Из-за нашего соглашения.

Леди Битти высвободила руку и подняла изящно выгнутую бровь.

— Как раз более вероятно, что это Никки могла причинить тебе боль, а не наоборот. Она не разрешала никому господствовать над ней. Помнится, в нашем первом разговоре она высказалась весьма оригинально. «Я не хочу быть внизу, — заявила она. — Мне хватило одного раза побывать внизу, чтобы понять, что это для меня неприемлемо». А потом она извинилась, испугавшись, что могла обидеть тебя. Я прекрасно все помню, правда, дорогой?

— Я не думаю, что ее убили во время сеанса, — сказал Битти жене. — Говорят, это случилось в Дербишире, а она, как ты помнишь, отправилась туда на лето работать в адвокатской конторе.

— А в свободное время она не…

— Насколько мне известно, этим она занималась только в Лондоне.

— Понятно.

Линли внезапно показалось, будто он попал в Зазеркалье. Он взглянул на Нкату и увидел на лице констебля такое же ошеломленное выражение.

— Простите, сэр Адриан и леди Битти, но, может быть, вы объясните нам суть вашего соглашения? Его условия помогут нам понять, в каком направлении проводить дальнейшее расследование.

— О, разумеется.

Леди Битти и ее супруг выразили живейшую готовность дать полную информацию о сексуальных наклонностях сэра Адриана. Леди Битти грациозно присела на диванчик около камина и стала внимательно слушать, как ее муж излагает историю его отношений с Николь Мейден. По ходу дела она добавила несколько упущенных им важных подробностей.

Сэр Адриан познакомился с Николь Мейден в начале ноября прошлого года, месяцев через девять после того, как обнаружилось, что из-за обострения артрита, поразившего суставы рук, Хлое стало слишком больно проводить все ритуальные наказания, которыми они привыкли наслаждаться в ходе многолетней семейной жизни.

— Сначала мы подумали, что сможем просто обойтись без этого, — сказал сэр Адриан. — Без боли, я имею в виду, а не без самого секса. Мы думали, что легко справимся с проблемой. Вернемся к традиционным отношениям, только и всего. Но вскоре стало понятно, что мне не обойтись… — Он помедлил, подыскивая краткий способ пояснений, не уводящий в хитросплетения его психологии. — В общем, это некая потребность, понимаете. Моя личная потребность. Вы должны понять это, если в принципе способны к пониманию.

— Продолжайте, — сказал Линли, мельком глянув на Нкату.

Детектив-констебль добросовестно вел записи, хотя на его лице было написано «О господи, что сказала бы об этом моя мамочка?» так же отчетливо, как будто он произнес эти слова вслух.

Супруги Битти осознали, что для удовлетворения потребностей сэра Адриана и продолжения их своеобразных сексуальных отношений им придется подыскать себе в помощь кого-то молодого, здорового, сильного и — самое главное — неболтливого и осмотрительного.

— Николь Мейден, — кивнул Линли.

— Для человека в моем положении осторожность была — и является — решающим фактором, — сказал сэр Адриан.

Очевидно, он не мог наугад выбрать доминатрикс[71] по рекламе, имеющейся в телефонных будках или на страницах журналов. Едва ли также он мог обратиться за советом к друзьям и коллегам. Поход в садомазохистский клуб — не говоря уже о низкопробных притонах Сохо — в надежде подобрать там подходящую истязательницу тоже не представлялся разумным решением. В любых подобных заведениях его могли бы узнать и сделать объектом шумихи в бульварных газетенках, что стало бы источником жестоких страданий для его детей, внуков и всех родственников.

И для Хлои, разумеется, тоже, — добавил сэр Адриан. — Ведь хотя она знала — знала практически с самого начала — об этой потребности, ее друзья и родственники ни о чем не догадывались. И я полагал, что она предпочла бы сохранить все в тайне.

— Спасибо, милый, — сказала Хлоя.

Поэтому сэр Адриан связался с одной фирмой, предлагающей эскортные услуги, — «Глобал-эскорт», если уж быть точным, — и через эту контору познакомился с Николь Мейден. За их первой встречей, состоявшей из чаепития с булочками и приятной беседы, последовала вторая, в ходе которой были определены условия соглашения.

— Условия? — переспросил Линли.

— Мы обговорили, с какой регулярностью и какие именно услуги будут оказываться, а также за какое вознаграждение, — пояснила Хлоя.

— Мы с Хлоей вместе присутствовали на этих двух первых встречах с Николь Мейден, когда обсуждались условия нашего соглашения, — сказал сэр Адриан. — Было очень важно дать ей понять, что она не получит никакой выгоды, если станет угрожать мне, что расскажет моей жене о нашей интимной связи и тем самым причинит ей мучения.

— Потому что в этом не было ничего мучительного, — сказала Хлоя. — По крайней мере, для меня.

— Дорогая, может быть, ты покажешь им камеру? — спросил сэр Адриан жену. — А я пока спущусь к детям и скажу, что мы вскоре присоединимся к ним.

— Конечно, — ответила она. — Инспектор, констебль, прощу следовать за мной.

С неизменной грациозностью она поднялась с дивана, вышла из кабинета и поднялась по лестнице на два пролета вверх, ведя за собой полицейских, а сэр Адриан спустился к гостям сказать пару слов своим отпрыскам. Над общим гулом веселья раздавались ироничные голоса, поющие: «Мне не удается забалдеть от шампанского».[72]

Леди Битти привела детективов на верхний этаж особняка. Из недр стоявшего в коридоре старого платяного шкафа она извлекла ключ и открыла одну из дверей. В сопровождении полицейских она вошла в комнату и включила тусклый светильник.

— Поначалу он действительно хотел лишь болезненных наказаний, — пояснила она, — и хотя я, честно говоря, считала это несколько странным, но согласилась помочь ему. Била его линейками по ладоням, тростью по ягодицам, ремнем по ногам. Но через несколько лет ему захотелось большего, и дело кончилось тем, что мне не хватило сил… В общем, он уже все объяснил. Во всяком случае, их сеансы проходили именно здесь — там же, где мы с ним занимались этим же, пока я еще могла.

Так называемая камера была устроена из нескольких комнат, первоначально служивших спальнями для слуг. Внутренние перегородки комнат были сняты, стены обиты войлоком; была установлена система вентиляции, заменившая окна, которые пришлось закрыть глухими ставнями для защиты от любопытных взоров. В итоге супруги Битти создали некий фантастический мир, сочетавший в себе черты директорского кабинета, операционной, темницы и средневековой пыточной камеры. Ряд шкафов поднимался вдоль стен к самому потолку, и леди Битти открыла их, чтобы показать разнообразные костюмы и «средства наказания», применяемые по отношению к сэру Адриану.

Теперь становилось понятно, почему дочери Мейдена ничего не нужно было приносить с собой в дом, кроме желания оказать некоторые услуги сэру Адриану и получить за них хорошую оплату. Ассортимент костюмов в шкафах включал как грубые шерстяные монашеские облачения, так и формы тюремщиц, укомплектованные дубинками. Там имелись, разумеется, и более традиционные наряды, ассоциирующиеся с садомазохистскими играми: красные и черные обтягивающие одежды из эластичной ткани, кожаные костюмы и маски, разнообразные туфли на шпильках. А пыточные приспособления, то есть «средства наказания», были разложены так же аккуратно, как антикварные хирургические инструменты в кабинете сэра Адриана. Вся коллекция для выполнения болезненных и унизительных процедур была собрана в одном месте, так что Николь могла приходить на сеансы налегке.

За годы службы в полиции Линли, конечно, повидал много подобных мест. Но всякий раз, когда он думал, что его уже ничем не удивишь, жизнь опять преподносила ему сюрпризы. И в данном случае его выбило из колеи не само по себе наличие подобной пыточной камеры в особняке Битти, а то, как относились ко всему этому супруги Битти, и особенно жена. Она могла бы с тем же спокойствием показывать им современную кухню, напичканную всякими приборами и устройствами бытовой техники.

Хлоя, видимо, почувствовала их удивление. Глядя со своего места у двери на Линли, с изумлением взиравшего на содержимое шкафов, и наблюдая за Нкатой, который бродил по комнате с совершенно обалдевшим видом, вероятно живо представляя себе варианты применения этих нарядов и принадлежностей, она тихо сказала:

— Я не стала бы участвовать во всем этом, если бы у меня был выбор. Меня вполне устраивала традиционная семейная жизнь. Но порой любовь заставляет нас идти на компромисс. И когда мой муж объяснил, почему это так важно для него… — Она обвела комнату рукой, суставы которой распухли от болезни, сделавшей неизбежным вхождение Николь Мейден в тайный мир семьи Битти. — Потребность есть потребность, от нее никуда не деться. Но пока такая потребность ограничена рамками семьи, она не может повредить нам в глазах общества.

— А вас не расстраивало, что эту потребность удовлетворяет посторонняя женщина?

— Мой муж любит меня, в этом я никогда не сомневалась.

Линли с трудом поверил ее словам.

Сэр Адриан присоединился к ним, сказав жене:

— Милая, тебя ждут внизу. Молли не выдержит и пяти минут, если не позволить ей открыть подарки.

— Но может быть, ты тоже…

Они понимали друг друга почти без слов, как давно живущая вместе супружеская пара.

— Как только закончу здесь. Я скоро подойду.

Когда она ушла, сэр Адриан помедлил немного и тихо сказал:

— Есть один момент, о котором мне не хотелось говорить при Хлое. Не стоило лишний раз огорчать ее.

Нката вновь приготовил свою записную книжку, а Линли, обдумав последние слова хирурга, сказал:

— В течение лета вы часто звонили Николь на пейджер. Но поскольку она не могла оказывать вам обычные услуги, так как находилась в Дербишире, то я подозреваю, что ваше «соглашение» было чем-то большим, чем вы готовы были рассказать при жене.

— Вы очень проницательны, инспектор. — Битти закрыл дверь камеры. — Я влюбился в нее. Не сразу, разумеется. Мы же почти не знали друг друга. Но через месяц или два до меня дошло, какие сильные чувства она во мне пробудила. Поначалу я убеждал себя, что это всего лишь связано с моими склонностями: новая женщина исполняет экзекуции, усиливающие мое возбуждение, и мне хочется все чаще испытывать это возбуждение. Но увлечение переросло в нечто большее, потому что Николь оказалась нужна мне гораздо больше, чем я полагал. Поэтому мне захотелось удержать ее. Мне захотелось этого больше всего на свете.

— Удержать ее в качестве вашей жены?

— Я люблю Хлою. Но в жизни человек испытывает разные виды любви — возможно, вы это уже знаете либо узнаете со временем, — и я эгоистично надеялся испытать их. — Он бросил взгляд на деформированные ногти на своих пальцах. — К Никки я испытывал сексуальное влечение, влечение того рода, что связано с физическим обладанием. Животную страсть. С другой стороны, моя любовь к Хлое вмещает всю историю наших с ней отношений. Когда я понял, что у меня появилась иная любовь к Никки — сексуальное влечение, которое постепенно стало моей навязчивой идеей, — то убедил себя в естественности такого чувства. Она превосходно удовлетворяла мои потребности. Охотно выполняла любые, самые изощренные мои желания. Но потом я осознал, что господство для нее далеко не главное, и мне…

— И вам стало трудно мириться с тем, что у нее есть и другие клиенты.

Битти улыбнулся.

— Интуитивная догадка. Да, вы весьма проницательны.

Николь приезжала в Болтонз как минимум пять раз в неделю, сообщил им Битти. Частоту их сеансов он объяснял Хлое напряженной обстановкой на работе, где молодые доктора и новые достижения в области медицины настолько повысили уровень его тревожности, что помочь могли только истязания. И в этом, кстати, была изрядная доля правды.

— Осознав всю силу моего увлечения, я сказал Никки, что мне хотелось бы всегда иметь ее в моем распоряжении, — признался он.

— Однако реальная жизнь оказалась, видимо, несколько сложнее?

— Реальность оказалась крайне простой. Я не смог смириться с мыслями о том, что Никки доставляет другим те же радости, которые она доставляет мне. Мысли о других ее партнерах, кем бы они ни были, быстро превратили мою жизнь в ад. Я совсем не ожидал того, что буду испытывать подобные чувства к проститутке. Но ведь, заключая с ней соглашение, я не представлял, что она может стать для меня гораздо более важным человеком, чем проститутка.

Ничего не сказав жене, сэр Адриан предложил Николь заключить особый договор. Он обещал предоставить ей такие условия, о каких она вряд ли даже мечтала: обещал оплачивать квартиру, дом, номер в отеле или загородный коттедж. Все, что угодно, лишь бы она постоянно была в его распоряжении.

— Я сказал ей, что мне больше не хочется стоять в очереди или заранее записываться на встречи, — признался Битти. — Но если мне хотелось иметь возможность общаться с ней в любое время, то я должен был обеспечить ей соответствующее положение.

Квартира в Фулеме предоставила ей такое положение. И поскольку всегда именно Николь приходила к сэру Адриану, а не наоборот, то он не придал особого значения просьбе разрешить ей жить там вместе с подругой, чтобы та скрашивала ее одиночество в то время, когда он не будет нуждаться в ее услугах.

— Меня это вполне устраивало, — сообщил он полицейским. — Я хотел лишь, чтобы она находилась в моем распоряжении, когда бы мне ни вздумалось позвонить ей. И первый месяц все шло хорошо. Я вызывал ее по пять-шесть раз в неделю. Иногда дважды в день. Я звонил ей на пейджер, и через час она уже являлась ко мне. Мы проводили вместе столько времени, сколько мне хотелось. Наше соглашение прекрасно работало.

— Но потом Николь уехала в Дербишир. Почему?

— Она заявила, что ей необходимо выполнить данное одному адвокату обещание поработать у него и что она уезжает только на лето. Я, конечно, одурел от любви, но не настолько, чтобы поверить ее объяснению. Я предупредил, что не буду оплачивать ее квартиру в Фулеме, если ее не будет в городе.

— Однако она все равно уехала. Предпочла рискнуть вашим расположением. И что бы это могло значить?

— Самое очевидное. Я понял, что если она готова уехать в Дербишир, отказавшись от моего содержания в Лондоне, то для этого имеется некая причина, и такой причиной являлись деньги. Видимо, кто-то там платил ей больше меня. Что означало, безусловно, наличие другого мужчины.

— Этого адвоката?

— Я бросил ей такое обвинение. Она отвергла его. И мне пришлось согласиться, что обычный адвокат не в состоянии содержать ее, не имея дополнительного независимого источника дохода. Видимо, там имелся другой спонсор. Но она не назвала мне его имени, несмотря на все угрозы. «Это только на лето», — твердила она. А я продолжал орать, что в таком случае она меня больше не волнует и может катиться на все четыре стороны.

— Вы поссорились.

— Да, крупно. Я лишил ее содержания. Я знал, что ей придется вернуться в эскортную фирму, а возможно, даже пойти на улицу, если она захочет продолжать жить в той квартире по возвращении в Лондон. Я был совершенно уверен, что она передумает. Но я ошибался. Она все равно меня бросила. И спустя всего четыре дня я сам позвонил ей, готовый пообещать все, что угодно, лишь бы она вернулась ко мне. Больше денег. Новый дом. Господи, даже мое имя.

— Но она не захотела вернуться.

— Она заявила, что перспектива улицы ее вполне устраивает. Небрежно так бросила, будто я спросил ее, как ей нравится жизнь в Дербишире. И вот что она поведала мне тогда: «Мы напечатали рекламные открытки, и Вай уже начала работать по ним. Я буду заниматься тем же, когда вернусь в город. Адри, давай сохраним добрые отношения. В любом случае у нас с Вай все будет в порядке, потому что клиенты звонят и днем и ночью».

— Вы поверили ей?

— Я обвинил ее в том, что она пытается свести меня с ума. Начал ругаться. Потом извинился. Потом она начала подыгрывать мне по телефону. И мне так отчаянно захотелось ее, что стала невыносима сама мысль о том, что она отдается там кому-то другому, кем бы он ни был. Потом я вновь принялся ругать ее. Глупо. Чертовски глупо. Но мне ужасно хотелось вернуть ее. Я готов был пойти на любые…

Он вдруг замолчал, видимо осознав, как можно истолковать его слова. Линли сказал:

— Так как насчет вечера вторника, сэр Адриан?

— Инспектор, я не убивал Никки. Я не смог бы причинить ей никакого вреда. Мы даже не виделись с июня. Вряд ли я стоял бы здесь, разговаривая с вами, если бы… Нет, я был не в состоянии причинить ей вред.

— Как называется ваш клуб?

— «Брукс». Во вторник я ужинал там с коллегой. Надеюсь, он сможет это подтвердить. Но бога ради, прошу вас, не говорите ему о том, что я… Об этом никто не знает, инспектор. О моих пристрастиях знаем только мы с Хлоей.

И любой из тех, с кем захотела бы поделиться Николь Мейден, подумал Линли. Какие чувства испытывал сэр Адриан, понимая, что так тщательно оберегаемый секрет повис над его головой дамокловым мечом? На что он мог решиться под угрозой разоблачения?

— Николь познакомила вас со своей подругой?

— Да, однажды мы встретились с ней. Когда я отдавал ей ключи от квартиры.

— Значит, Вай Невин, ее подруга, была в курсе вашего соглашения?

— Вероятно. Я не знаю.

Но почему сэр Адриан вообще пошел на это? Зачем он позволил Николь поселить у себя в квартире подругу, рискуя тем, что посторонний человек узнает о его сексуальных склонностях? Разве он не осознавал, каким унижением это может обернуться для человека его положения?

Похоже, Битти прочел эти вопросы в глазах Линли, потому что сказал:

— Вы хоть понимаете, какие чувства испытывает человек, отчаянно нуждающийся в женщине? В таком отчаянии можно согласиться на все, что угодно, сделать все ради того, чтобы завладеть ею. Так оно и было.

— А что вам известно о Терри Коуле? Каким образом он вписывается сюда?

— Я не знаю никакого Терри Коула.

Линли попытался оценить, насколько правдиво данное утверждение, но не преуспел в этом. Битти чертовски хорошо удавалось сохранять на лице простодушное выражение. Однако это только усилило подозрения Линли.

Он поблагодарил хирурга за уделенное им время, и они с Нкатой удалились, позволив сэру Адриану вернуться в лоно семьи. Капитанская фуражка из папье-маше выглядела на нем совершенно нелепо во время разговора с детективами. Линли спросил себя, поддерживала ли эта фуражка его надежную связь с семейной жизнью или играла роль поддельного символа той преданности, которой он не чувствовал.

Уже на улице Нката сказал:

— Милостивый боже! До чего же странные бывают у людей причуды, инспектор!

— Хм. Да, — согласился Линли. — И главное, до чего они доводят людей.

— Вы не поверили его рассказу?

Линли уклонился от прямого ответа.

— Разведайте обстановку в «Бруксе». Там у них должны быть записи о его посещениях. Потом съездите в Ислингтон. Вы видели сэра Адриана Битти во плоти. Вы видели Мартина Рива собственной персоной. Пора вам побеседовать с бывшей домовладелицей Николь Мейден и с ее соседями. Надо выяснить, не видел ли кто-то из них одного из этих джентльменов девятого мая.

— Не многого ли вы хотите, шеф? Ведь с тех пор прошло четыре месяца.

— Я верю в ваши способности к дознанию. — Подойдя к «бентли», Линли отключил охранную сигнализацию и сказал констеблю, стоящему с другой стороны машины: — Залезайте внутрь, Уинни. Я подброшу вас до метро.

— А кем займетесь вы?

— Вай Невин. Если кто-то и сможет подтвердить историю Битти, то только она.

Ажар и слышать не хотел о том, чтобы Барбара одна, без провожатых, тащилась почти целых семьдесят ярдов по темному саду до своего дома. Ведь она могла подвергнуться нападению, грабежу, изнасилованию или атаке соседского кота, питающего склонность к толстым лодыжкам.

Поэтому, уложив дочь в кровать, Ажар тщательно запер квартиру и пошел провожать Барбару домой. Он предложил ей сигарету, которая была с благодарностью принята. Они остановились, чтобы прикурить, и Ажар поднес спичку к зажатой в губах Барбары сигарете, защищая ладонями колеблющееся пламя, подчеркнувшее разные оттенки их кожи.

— Дурная привычка, — сказала Барбара, чтобы поддержать разговор. — Хадия все пытается уговорить меня бросить курить.

— И меня тоже, — сказал Ажар. — Ее мать была активной противницей курения, по крайней мере раньше, и Хадия унаследовала не только ее отвращение к табаку, но и ее склонность к ожесточенной борьбе с этой привычкой.

Ажар впервые позволил себе что-то рассказать о матери своего ребенка. Барбаре захотелось спросить, сообщил ли он дочери, что ее мать ушла навсегда, или продолжает упорно рассказывать сказочку об отпуске Анжелы Уэстон в Канаде, который затянулся уже на пять месяцев. Но она сказала лишь:

— Понятно. И все же вы ее отец, и я надеюсь, что еще несколько лет она будет терпеть ваши недостатки.

Они вышли на дорожку, ведущую к ее дому.

— Спасибо вам за ужин, Ажар. Все было очень вкусно. Когда я придумаю что-нибудь получше, чем разогретая пицца, то в свою очередь приглашу вас в гости, если вы не возражаете.

— С удовольствием, Барбара.

Она рассчитывала, что он сразу повернется и пойдет обратно в свою квартиру — ее собственный домишко уже отчетливо маячил впереди, и было очень маловероятно, что краткая прогулка по садовой дорожке сулит ей какие-то неприятности. Но Ажар продолжал спокойно идти рядом с ней.

Они подошли к входной двери. Барбара оставила ее незапертой и сейчас просто потянула дверь за ручку, а Ажар озабоченно сказал, что она слишком беспечно относится к своей безопасности. Барбара согласилась, но заметила, что не планировала задерживаться на ужин.

— Кстати, он был потрясающе вкусным. Вы превосходно готовите. Или я уже говорила это?

Ажар тактично умолчал о том, сколько раз она уже похвалила его кулинарное мастерство, но настоятельно попросил ее разрешить ему войти с ней в дом, чтобы убедиться в отсутствии непрошеных гостей, спрятавшихся в душевой комнате или под диваном. Тщательно осмотрев коттедж, Ажар посоветовал ей закрыть дверь на замок после его ухода. Но уходить он пока явно не собирался. Вместо этого он взглянул на обеденный стол, где Барбара по приходе с работы бросила свои вещи. Там лежала ее старая, потерявшая форму сумка и пухлая бумажная папка, в которую она сложила полученный в Сохо список служащих, свою личную, тайно сделанную копию заключения патологоанатома, которое она отвезла Сент-Джеймсу, и черновик приготовленного для Линли отчета, где она отразила все сведения, выуженные из архивных дел Энди Мейдена в Особом отделе.

Ажар сказал:

— Это новое расследование отнимает у вас уйму времени. Должно быть, вы рады, что вернулись к своим коллегам по службе.

— Да, — ответила Барбара. — Мой отпуск слишком затянулся. Я даже не предполагала поначалу, что успею настолько хорошо познакомиться с Риджентс-парком.

Пристально глядя на нее, Ажар затянулся сигаретой и выпустил облачко дыма. Барбаре не нравилось, когда он так смотрел на нее. Подобный прищуренный взгляд обычно заставлял ее волноваться, опасаясь того, что может последовать за ним. Она сказала:

— Еще раз спасибо за угощение.

— Спасибо вам, что составили нам компанию.

Он по-прежнему не спешил уйти, и она поняла причину его медлительности, услышав наконец его вопрос:

— Барбара, чтоозначают буквы «ДК»? Они ведь указывают звание полицейского, верно?

У нее екнуло сердце. Ей захотелось быстро перевести разговор на другую тему, но в голову не пришло ничего подходящего. Поэтому она сказала:

— Ага. В общем, да. Я хочу сказать, все зависит от того, к чему относятся эти буквы. Они могут означать, к примеру, «десятичная классификация». Но, естественно, в данном случае они не относятся к полиции.

Она улыбнулась, тут же мысленно отругав себя за излишнюю лучезарность улыбки.

— Но если такие буквы стоят перед вашим именем, то «ДК» означает «детектив-констебль». Так ведь?

«Проклятье», — подумала Барбара. Но сказала лишь:

— Ну да. Верно.

— Тогда получается, что вас понизили. Я заметил эти буквы на записке, оставленной для вас тем джентльменом. Сначала я подумал, что тут просто какая-то ошибка, но поскольку вы не работаете с инспектором Линли…

— Я не всегда работаю с инспектором Линли, Ажар. Иногда мы принимаем участие в разных расследованиях.

— Понятно.

Но Барбара видела, что он не поверил ее объяснению. Или, по крайней мере, подумал, что она что-то скрывает от него.

— Понижение. Однако, по-моему, в полиции не проводили никаких сокращений. Думаю, вы давно уже сказали бы мне об этом. А раз этого не произошло, то, видимо, вы что-то скрываете. Скрываете от меня то есть. И я все раздумываю, в чем причина.

— Ажар, я ничего не скрываю. Черт, нам же не обязательно трясти друг перед другом грязным бельем! — воскликнула Барбара и вспыхнула, осознав, какие нежелательные интимные подробности могло подразумевать такое высказывание.

«Ну что за черт! — подумала она. — Почему разговоры с этим мужчиной вечно напоминают прогулку по минному полю?»

— Я имею в виду, — продолжила она, — что мы с вами не так уж много разговариваем о рабочих делах. Мы редко затрагивали эту тему. Вы преподаете в своем университете. А я фланирую по Ярду, пытаясь выглядеть незаменимой.

— Понижение является серьезным событием в любой профессии. И в данном случае, я полагаю, оно вызвано вашим пребыванием в Эссексе. Барбара, что там произошло?

— Ну вот, приплыли. С чего вдруг это взбрело вам в голову?

Ажар затушил сигарету в пепельнице, в которой, точно распускающийся желтый цветок, торчало из пепла по меньшей мере полпачки окурков сигарет «Плейере», и внимательно посмотрел на Барбару.

— Разве мои догадки неверны? Вас наказали из-за вашей работы в Эссексе в прошедшем июне. Что там случилось, Барбара?

— Да в общем-то случайная ситуация, — промямлила она, выигрывая время. — Ну, вы понимаете, это личное дело. А почему вы так заинтересовались?

— Потому что я вдруг понял, что запутался в британских законах, и хотел бы получше разобраться в них. Разве я смогу помочь своим соотечественникам разрешить проблемы с законом, если плохо понимаю, как он применяется к тем, кто его нарушает?

— Но здесь не было никакого нарушения закона, — возразила Барбара.

И это, мысленно добавила она, всего лишь небольшое уклонение от прямого ответа. В конце концов, ей не пришлось защищаться от обвинений в нападении или попытке убийства, поэтому с точки зрения закона она осталась невиновной.

— Тем не менее, поскольку вы мой друг… по крайней мере, я так надеюсь…

— Конечно я ваш друг.

— Тогда помогите мне лучше разобраться в жизни вашего общества.

«Полный бред, — подумала Барбара. — Он куда лучше меня понимает, как устроено британское общество». Но она не стала дискутировать с ним на эту тему, а просто сказала:

— Послушайте, Ажар, там не произошло ничего особенного. Я поругалась с одним из офицеров, занимавшихся делом в Эссексе. Мы преследовали подозреваемого. И я нарушила устав, начав обсуждать приказы во время преследования. Вот что там произошло, и вот почему меня понизили в звании.

— За обсуждение приказа.

— Я позволила себе обсуждать более напористо, чем принято, — не раздумывая, выпалила она. — Такая у меня привычка еще со школы. Я слишком крута на поворотах. Ведь можно затеряться в толпе, если не добьешься, чтобы тебя услышали. Вам бы послушать, как я ору, чтобы заказать пинту «Басса» в «Стоге сена», когда все фанаты прилипают к телевизору, наблюдая за матчем «Арсенала». Но когда я применила тот же подход к инспектору Барлоу, ей это не слишком понравилось.

— Но чтобы понизить в звании… Это прямо-таки драконовские меры. У вас уже бывали подобные прецеденты? Разве вы не можете опротестовать такое решение? Разве у вас нет союза или организации, которая могла бы достаточно убедительно доказать, что ваше наказание…

— В данной ситуации, — перебила его Барбара, — лучше всего не гнать волну. Пусть дым рассеется и пыль уляжется, ну, вы понимаете. Не стоит будить спящую собаку. — Она мысленно обозвала себя «королевой шаблонных выражений». — Так или иначе, со временем все уладится само собой. Все вернется на круги своя.

Она сунула очередной окурок в полную пепельницу, подводя конец их разговору и ожидая, что ее гость пожелает ей наконец доброй ночи.

Но вместо этого Ажар сказал:

— Мы с Хадией завтра поедем на море.

— Она говорила мне, что с нетерпением ждет этой поездки. Особенно аттракционов. И она рассчитывает получить симпатичную игрушку из игрового автомата, Ажар, поэтому я надеюсь, что вы успели хорошенько потренироваться с подводом захватывающей клешни.

Он улыбнулся.

— Она просит так мало. Но жизнь готова дать ей гораздо больше.

— Наверное, в этом-то все и дело, — заметила Барбара. — Если не тратить попусту время, выискивая что-то особенное, то вы будете более чем довольны тем, что в конечном счете найдете.

— Мудрые слова, — признал он.

«Мудрость — дешевый товар», — подумала Барбара. Она деловито взяла со стола картонную папку и извлекла из нее список служащих с Сохо-сквер. Долг зовет, подразумевало ее действие. А Ажар, как никто другой, умел делать правильные выводы из непроизнесенных намеков.

Дорога от особняка сэра Адриана до дома Вай Невин заняла немного времени, учитывая малочисленность транспорта на Фулем-роуд. Однако этого времени инспектору Линли с лихвой хватило, чтобы обдумать то, что он услышал от Битти, и понять, что он чувствует по поводу услышанного. После стольких лет работы в уголовном розыске Линли знал, что не должен во время расследования заострять внимание на определении своего отношения к чьим бы то ни было откровениям, а уж тем более к откровениям сэра Адриана. Но он обнаружил, что ничего не может с собой поделать. И нашел вполне естественное объяснение тому, что его мысли пошли в таком направлении: сексуальная аномалия вызывает тот же интерес, что и двухголовый котенок; одни содрогнутся при виде ее, а другие спокойно рассмотрят.

Именно этим Линли сейчас и занимался: анализировал данное аномальное поведение и оценивал вероятность того, может ли сексуальное отклонение само по себе стать существенной деталью, которая поможет обнаружить убийцу Николь Мейден. Единственной проблемой в попытке использовать сексуальное отклонение как средство нахождения убийцы являлось то, что Линли никак не мог продвинуться дальше самого факта этого отклонения.

Что же его тормозило? Что он чувствовал? Легкое возбуждение? Стремление осудить? Заинтересованность? Смятение? Соблазн? Что именно?

Ответа не было. Он, конечно, знал о существовании темной стороны наслаждения. В его сознании отложились некоторые теории, придуманные психологами для объяснения подобных явлений. В зависимости от приверженности к той или иной психологической школе садомазохизм мог рассматриваться как своеобразное эротическое богохульство, порожденное сексуальным разладом; как высшая степень зла, коренящегося в системе закрытых школ, где формирующаяся личность подвергалась телесным наказаниям, которые считались в порядке вещей и даже культивировались; как дерзкая реакция на закосневшее консервативное воспитание; как выражение личного отвращения к Простому проявлению сексуальных потребностей; как единственный способ осуществить физическую близость для тех, чей страх перед самой перспективой интимных отношений был сильнее, чем готовность превозмочь его. Но в данный момент Линли никак не мог понять, почему сама мысль об отклонениях так изводит его. И это непонимание чертовски досаждало ему.

Какое отношение все это имеет к любви? Вот что хотел бы Линли спросить у знаменитого хирурга. Что общего имеют синяки, порка, кровоточащие раны и унижение с тем неописуемым и — да-да, это, конечно, романтическая чепуха, но он все равно использует это слово — неземным восторгом, который связан с актом взаимного обладания двух любящих людей? Не к такому ли наслаждению должны стремиться два сексуальных партнера во время интимной близости? Или скромный опыт семейной жизни не позволяет ему делать какие-то оценки того, к чему может привести взаимная преданность зрелых супружеских пар? И вообще, имеет ли секс какое-то отношение к любви? И должен ли иметь, если уж на то пошло? Или люди придают слишком важное значение физической функции, которую следовало бы воспринимать на уровне чистки зубов?

Впрочем, последнее предположение являлось чистой софистикой. Можно не иметь потребности почистить зубы. Можно даже не чувствовать такой потребности. То есть главным и определяющим в реальной жизни являлось ощущение той потребности — постепенное нарастание напряжения, поначалу едва уловимого, а в конечном счете вытесняющего все остальные чувства. Потому что это ощущение потребности порождало страстный голод, требующий удовлетворения. И именно желание удовлетворения побуждало отказываться от всего, что препятствовало желанному насыщению. Люди с готовностью отвергали почет, обязанности, традиции, супружескую верность и долг в погоне за удовлетворением страсти. А почему? Потому что испытывали непреодолимую потребность.

Вспоминая события более чем двадцатилетней давности, Линли видел, как эта потребность расколола его собственную семью. А вернее, как он сам позволил этой потребности, которую он тогда понимал совершенно неправильно, разрушить их семейный мир. Уважение привязывало его мать к отцу. Обязанности и традиции привязывали ее к этому родовому гнезду, к той длинной веренице графинь, которые поддерживали красоту и славу рода Ашертонов в течение более чем двух с половиной столетий. Долг требовал от нее заботиться об умирающем муже и о благополучии детей. А верность требовала, чтобы она выполняла свой долг, не признаваясь открыто — или даже только самой себе — в том, что ей хочется чего-то иного, чего-то большего, чем та участь, которую она выбрала в восемнадцать лет, став невестой. Она отлично справлялась со всем этим до тех пор, пока болезнь не начала терзать ее мужа. И даже после этого ей удавалось сохранять привычный уклад жизни семьи, пока само это умение справляться с трудностями, играть некую роль вместо того, чтобы просто жить, не породило в ней стремления к свободе. И она добилась этой свободы, правда только на короткое время.

«Сука, шлюха, проститутка!» — кричал он ей. И он мог бы ударить ее, свою обожаемую мать, если бы она первая вдруг не ударила его, а обида, разочарование и гнев придали этому удару такую силу, что она до крови рассекла его верхнюю губу.

Почему он тогда так яростно отреагировал, узнав о ее неверности? Размышляя об этом, Линли затормозил, чтобы пропустить группу велосипедистов, заворачивающих на Норт-Энд-роуд. Он вяло наблюдал за ними, такими отрешенными в своих шлемах и эластичных костюмах, и обдумывал этот вопрос не только применительно к своему отрочеству, но и с точки зрения расследуемого сейчас преступления. Ответ, по-видимому, был обусловлен любовью и теми тайными и зачастую безрассудными ожиданиями, которые всегда свойственны реальному явлению любви. «Как часто нам хочется, — думал Линли, — чтобы объект нашей любви стал продолжением нас самих. А когда этого не получается — поскольку такое попросту невозможно, — мы испытываем разочарование и ощущаем потребность предпринять какие-то действия, чтобы преодолеть неудовлетворенность».

Однако неудовлетворенность, порождаемая отношениями, которые предлагала Николь Мейден, имела не единственный источник. И хотя отвергнутая страсть сыграла важную роль в ее жизни — а очень вероятно, что и в ее смерти, — Линли не мог не видеть, какое место занимали рядом с этой страстью ревность, месть, алчность и ненависть. Все эти ущербные чувства вызывали неудовлетворенность. Любое из них могло привести к убийству.

Ростревор-роуд, как оказалось, находилась всего в полумиле к югу от Фулемского шоссе. Поднявшись на крыльцо дома Виолы Невин, Линли заметил, что входная дверь приоткрыта. Объяснение этому факту давала самодельная вывеска, прикрепленная к дверному косяку, а также шум, доносившийся из квартиры на нижнем этаже, чья дверь тоже была открыта. Разноцветными фломастерами на листе плотной бумаги было написано: «Здесь находятся апартаменты Тилди и Стиви», и ниже: «Пожалуйста, выходите курить на улицу!»

Из-за двери доносился ужасающий шум. Участники вечеринки наслаждались музыкальными талантами неидентифицируемого мужского ансамбля, члены которого от души советовали своим собратьям по полу «совратить ее, трахнуть ее, поиметь ее и забыть ее» под аккомпанемент ударных и медных духовых инструментов. Линли решил, что все это вместе звучит крайне неблагозвучно. Видимо, он стал старше и, увы, скучнее, чем ему хотелось бы. Он направился к лестнице и быстро взбежал на второй этаж.

Свет в коридоре включался кнопкой, помещенной возле лестницы, и автоматически выключался с помощью таймера. На лестничной площадке имелись окна, но с наступлением сумерек они уже не рассеивали мрак на втором этаже дома. Поэтому Линли нажал на кнопку и прошел к двери квартиры Вай Невин.

Во время первого их визита к Вай она не пожелала сказать правду о том, как познакомилась с Николь Мейден. Она не пожелала назвать имя человека, который изначально снял для них эти апартаменты. Вероятно, она знала еще много полезной информации, которой могла бы поделиться при умелом психологическом воздействии.

Линли почувствовал, что готов применить такое воздействие. Хотя Вай Невин была далеко не дура и вряд ли поддалась бы на обман, но она, как и Ривы, жила на грани закона и согласилась бы пойти на компромисс, если бы таковой помог сохранить ее бизнес.

Инспектор резко постучал в дверь. Стук медного дверного кольца был достаточно громким, чтобы хозяйка квартиры услышала его, несмотря на музыку и крики, доносившиеся с нижнего этажа. Однако никакого отклика не последовало, что вряд ли стоило считать подозрительным обстоятельством: если в субботний вечер женщины нет дома, значит, она отправилась к клиенту или выбрала какое-то другое место для развлечения.

Линли вытащил из куртки одну из своих визитных карточек, надел очки и вооружился карандашом, чтобы написать ей записку. Сделав это, он убрал карандаш в карман и прикрепил карточку к двери на высоте ручки.

И тут он заметил это.

Кровь. Над дверной ручкой имелся четкий отпечаток окровавленного большого пальца. Второе пятно, дюймов на восемь выше, находилось ближе к дверному косяку.

— О господи. — Линли ударил кулаком в дверь. — Мисс Невин! — позвал он, а потом крикнул: — Вай Невин!

Никакого ответа. За дверью стояла полная тишина.

Линли достал из заднего кармана брюк бумажник, извлек оттуда кредитную карту и открыл с ее помощью простой американский замок.

Глава 22

— Ты хоть представляешь, что натворила? Ты вообще способна еще соображать?

Мартин Рив не знал, давно ли она сделала последнюю инъекцию и стоит ли надеяться на то, что этот жалкий, затуманенный наркотиками мозг только вообразил встречу с полицейскими и что в реальной жизни никакой встречи не было. Строго говоря, такое было вполне возможно. Триция никогда не открывала дверь, когда мужа не было дома. Ее паранойя зашла слишком далеко для этого. Так почему же, черт побери, она открыла дверь как раз тогда, когда почти все, что составляло их жизнь, балансировало на краю пропасти и любой неверный шаг мог вызвать адский камнепад?

Но он отлично знал ответ на свой вопрос. Она открыла дверь потому, что страдала слабоумием, и нечего было надеяться, что в ее голове хоть на пять минут удержится мысль о том, к каким последствиям приведут ее действия. Ведь любому проходимцу достаточно только намекнуть на то, что поток наркотиков может иссякнуть, и ради того, чтобы избежать такой опасности, она пойдет на все, что угодно: продаст свое тело, продаст собственную душу, продаст даже их обоих в обмен на эту проклятую героиновую реку. И очевидно, эта безголовая сучка именно так и поступила, пока его не было дома.

Мартин нашел жену в спальне. Сидя в белом плетеном кресле-качалке у окна, она покачивалась в дремотном забытьи. Широкая, точно меч, полоса света от уличного фонаря падала на ее левое плечо и золотила груди. Она сидела совершенно обнаженная, и овальное высокое зеркало, стоявшее в раме около кресла, отражало призрачное совершенство ее тела.

— Что, черт возьми, ты делаешь, Триция? — спросил он даже с некоторым удовольствием, поскольку, несмотря на двадцатилетнее супружество с этой женщиной, неизменно находил жену весьма привлекательной.

Она манила его как в изысканных, стоивших целое состояние нарядах от избранных модельеров, так и в пижаме, если вдруг среди бела дня он заставал ее в кровати с бутылочкой пина-колады. Поэтому сначала Мартин подумал, что она устроилась тут в кресле ради его ублажения. И хотя у него не было сейчас настроения трахать ее, тем не менее он признал, что деньги, потраченные им на пластических хирургов в Беверли-Хиллс, были вложены с пользой и принесли прекрасный визуальный результат.

Но эта мысль угасла, как огонек свечи на сквозняке, когда Мартин понял, в какой глубокой отключке пребывает его жена. Обычно ее полусонное состояние, вызванное наркотиками, пробуждало в нем животные страсти, и он грубо овладевал ею, как старой тряпичной куклой, — именно такой тип поведения он предпочитал при совокуплении с любой женщиной, откровенно желающей, чтобы он ее обслужил. Однако этот день проходил совсем не так, как планировалось, и Мартин достаточно хорошо знал, как работают его тело и мозг, чтобы понимать: если он и решит сегодня трахнуть еще одну женщину, особенно такую, которая не будет сопротивляться, то все-таки она не должна реагировать на него примерно так же, как реагирует протоплазма на музыку Шопена. Едва ли это доставит ему желанное удовлетворение.

Поэтому он сразу выбросил из головы и ее прелести, и надежду добиться от нее внятного ответа на заданный вопрос. И совершенно проигнорировал ее, когда она вдруг пробормотала:

— Пора сваливать в Мельбурн, Марти. Пора срочно сваливать.

Типичный наркотический бред, подумал Мартин. Пройдя в ванную комнату, он включил горячий душ, чтобы прогреть помещение, и вымылся под краном, тщательно намылив лицо и руки любимым мылом Триции.

Покачиваясь в качалке у окна, его жена вновь заговорила, на сей раз громче, чтобы перекрыть шум льющейся воды:

— Я уже звякнула кое-кому. Прикинула, во что это нам может обойтись. Мы быстро провернем это, Марти. Малыш, ты слышишь? Надо сматываться в Мельбурн.

Остановившись в дверях ванной, он бережно осушил руки и лицо полотенцем. Триция увидела его, улыбнулась и, пробежав своим ухоженным пальчиком по бедрам и животу, соблазнительно поиграла грудью. Сосок отвердел, и ее улыбка стала шире. Мартин никак не отреагировал.

— Подумать страшно, какая жуткая жара в этой Австралии. Но нам придется сматываться в Мельбурн, потому что я пообещала ему.

Мартин начал воспринимать ее лепет более серьезно. Его внимание привлекло местоимение «ему».

— О чем ты тут бормочешь, Триция?

Она недовольно надула губки.

— Опять не слушаешь, Марти. Терпеть не могу, когда ты плохо меня слушаешь.

Мартин знал, как важно сейчас умилостивить ее.

— Милая, я внимательно слушаю. Мельбурн, жара, Австралия, какое-то обещание. Я все слышал. Просто не понял, как все это связано и к чему, собственно, относится. Может быть, ты соблаговолишь пояснить?

— Вот к чему это относится…

Она небрежно взмахнула рукой, обведя туманным взглядом всю комнату. Потом ее настроение резко изменилось в духе доктора Джекила и мистера Хайда, что вообще свойственно наркоманам.

— У тебя манеры долбаного гомика, Марти, — презрительно фыркнула Триция. — Надо же, какие мы вежливые: «Может, ты соблаговолишь пояснить…»

У Мартина почти иссяк запас терпения. Еще пара минут такой отупляющей словесной дури — и он просто-напросто придушит ее.

— Триция, если ты узнала что-то важное, то давай рассказывай. Иначе я пойду принимать душ.

— Ах-ах-ах, — с усмешкой протянула она. — Он пойдет принимать душ. И наверное, мы узнаем почему, если принюхаемся. Мы поймем, какой дрянью мы пахнем. И кто же подвернулся тебе на сей раз? Кого из этих дамочек ты поимел сегодня? Только не ври мне, Марти, уж я-то знаю, чем бы ты сейчас занимался, если бы никого не трахнул. Они все рассказывают мне, соображаешь? Даже жалуются. А вот этого ты наверняка от них не ожидал, верно?

На мгновение Мартин почти поверил ей. Бог свидетель, иногда простой акт грубого овладения женщиной не приносил ему желаемого удовлетворения. Порой неприятности наваливались на него до такой степени, что только известный уровень жестокости компенсировал ему временную потерю контроля над бесконечными проблемами, которые точно мошкара кружили вокруг него. Но Триция могла лишь догадываться об этом, поскольку ни одна телка в его стаде не была настолько глупа, чтобы жаловаться на него. Поэтому Мартин отвернулся от жены, оставив ее замечание без внимания. Он начал раздеваться и первым делом снял рубашку.

Триция возвестила из спальни:

— Так что пора прощаться. Скажи пока-пока всем этим птичкам. Ты готов к прощанию, Марти?

Расстегнув молнию на брюках, он сбросил их на пол. Потом стащил носки. Все это время он не произносил ни слова.

Триция продолжала разглагольствовать:

— Он сказал, что если мы свалим в Австралию, мы с тобой, то он прикроет свои полицейские глазенки на наши делишки. Поэтому, похоже, нам придется убраться.

— Он? — Мартин вновь появился в дверях спальни, на этот раз в одних трусах, и с нажимом повторил: — Он? Триция, ты сказала «он»?

У него противно засосало под ложечкой. Приступ тошнотворного страха подсказал ему, что за то время, пока его жена находилась в доме одна, действительно могло произойти все, что угодно.

— Точно, — хихикнула она. — Он был прямо как шоколадка. И наверное, оказался бы таким же сладким, если бы мне захотелось попробовать его. Сегодня он заявился без той телки, так что я могла бы и поразвлечься. Вот только он был не один.

«О боже, — в ужасе подумал Мартин. — Они вернулись, эти мерзавцы. Они вошли в дом и разговаривали с моей безголовой женой!»

Он быстро подошел к креслу-качалке и отбросил руку Триции в сторону от груди.

— А ну рассказывай! — приказал он. — Здесь была полиция. Рассказывай.

— Эй, нельзя ли повежливее? — обиженно воскликнула Триция и вновь начала теребить свой сосок.

Мартин схватил ее за пальцы и сжал их с такой силой, что они хрустнули, как сухие прутья.

— Прекрати, а не то я его отрежу, — пригрозил он. — Вряд ли тебе понравится такая идея — лишиться своих аппетитных сосочков. Ты ведь не хочешь рыдать по ним? Поэтому быстро выкладывай все, или я не отвечаю за последствия.

И, просто чтобы убедиться в ее понимании, он переместил захват с ее пальцев на запястье и стал выкручивать его. Этот вразумляющий способ воздействия Мартин Рив открыл для себя давно и считал его равноценным сотне плетей. И что более важно, при этом не оставалось значительных отметин, которые она могла бы продемонстрировать мамочке с папочкой.

Триция закричала. Он повернул еще немного.

— Марти! — завизжала она. Рив угрожающе бросил:

— Говори живо.

Она попыталась сползти с кресла на пол, но преимущество было на его стороне, и он с удвоенной силой прижал ее к креслу. Сдавив другой рукой ее горло, он вдавил ее голову в плетеную спинку качалки.

— Ты хочешь еще боли? Или уже достаточно?

Триция предпочла второй вариант и быстро поведала ему о разговоре с полицейскими. Мартин выслушал ее с нарастающим недоверием, сильно сомневаясь, что ему удастся удержаться от искушения смазать кулаком по глупой физиономии жены. То, что она позволила полицейским войти в дом, граничило с полным бредом. То, что она говорила с ними об эскортных услугах, увеличивало опасность до неимоверных размеров. Но то, что она выдала им имя и адрес сэра Адриана Битти, эдак небрежно вручила им записочку, не соображая своими куриными мозгами, что обманула доверие человека с весьма специфическими потребностями, который теперь, когда эта сучка Мейден перекочевала в мир иной, мог бы вновь воспользоваться услугами «Глобал-эскорта», — этот безумный поступок жены привел Мартина в такую ярость, что он и сам не понимал, как еще сдерживается.

Чувствуя, как его внутренности скручиваются в тугой комок, он спросил:

— Ты хоть представляешь, что натворила? Ты вообще способна еще соображать?

А потом схватил ее за волосы и резко дернул назад.

— Прекрати! Мне больно, Марти! Отпусти!

— Ты соображаешь, что ты наделала, глупая маленькая дрянь? Ты понимаешь, что окончательно погубила все наше дело?

— Нет! Больно же!

— О, милая, я чертовски рад, что тебе больно. — И он так далеко завел назад ее голову, что на ее шее натянулись все жилы. — Ты жалкое ничтожество, любимая, — прошипел он ей на ухо. — Да, женушка, ты кусок накачанного дурью дерьма. Если бы твой родитель имел хоть чуть-чуть меньше связей, то я давно вышвырнул бы тебя на улицу, чтобы ты сдохла.

Перепугавшись, она, как всегда, начала плакать. Ее страх обычно действовал на Мартина возбуждающе, но сегодня был не обычный вечер. Сегодня ему вдруг, наоборот, еще больше захотелось прикончить ее.

— Они грозились арестовать тебя, — рыдала Триция. — И что же мне было делать? Спокойно согласиться с ними?

Мартин переместил другую руку к ее шее и обхватил ее под самым подбородком большим и указательным пальцами. Он прикинул, что такой зажим, пожалуй, может оставить пару отметин. Но, черт побери, она превратилась в такую законченную идиотку, что нанесенный ею вред достоин такого наказания.

— Ах, они хотели? — вновь процедил он ей в ухо. — И по какому же обвинению?

— Марти, они узнали. Они все узнали. Они узнали о существовании «Глобал-эскорта», о Николь и Вай и о том, что они завели свой собственный бизнес. Я сначала ничего им не говорила. Но они сами все где-то разузнали. Они спросили, где ты провел вечер вторника. Я рассказала им про ресторан, но их это не убедило. Они собирались провести обыск, взять наши учетные книги, передать их в налоговое управление и предъявить тебе обвинение в содержании тайного борделя и…

— Прекрати свой дурацкий лепет!

Чтобы ей стало понятнее, он еще сильнее сжал пальцами ее шею. Нужно было срочно придумать, как исправить положение, но он не мог решать эту задачу под аккомпанемент извергаемого ею тошнотворного бреда.

Ладно, подумал Мартин, продолжая сжимать горло Триции и оттягивать ее голову назад за волосы. Случилось самое худшее. Его горячо любимой женушке, мозгов у которой кот наплакал, пришлось одной отбиваться от полицейских, решивших второй раз наведаться к ним на Лансдаун-роуд. Чертовски жаль, но с этим теперь ничего не поделаешь. И сэр Адриан Битти, безусловно, потерян для них навсегда, не говоря уже о тысячах фунтов, которые он охотно потратил бы в их фирме ради удовлетворения своих эксцентричных желаний. Но он может увести за собой и других, если пожалуется своим падким до женского пола приятелям, что его имя и склонности стали известны полиции из одного источника, до сих пор слывшего безупречным. Однако во всем этом имелся один положительный момент: на данный момент копы ничего не могли предъявить Марину Риву. Разве что бредятину, выданную наркоманкой, чьи слова столь же достойны доверия, как и зазывания мошенника, продающего увесистую «золотую» цепь у метро «Найтсбридж».

Они могут прийти и арестовать его, думал Мартин. Ну и хрен с ними, пусть арестовывают. У него есть адвокат, который вытащит его из тюрьмы так быстро, что на дверях его камеры даже не успеют задвинуть засов. И если даже он предстанет перед судьей, и если даже его обвинят в чем-то еще помимо того, что он помогает джентльменам с оригинальными вкусами знакомиться с привлекательными и образованными молодыми особами, также склонными к оригинальным свиданиям, — что ж, тогда в его защиту выступит обширная клиентура, занимающая столь влиятельное положение в обществе, что ей достаточно будет пошевелить пальцем, и вся столичная полиция, включая «Судебные инны»[73] и Центральный уголовный суд, запляшет, как марионетки на ниточках.

Нет-нет, ему совершенно не о чем беспокоиться. И его путешествие в Австралию так же вероятно, как полет на Луну. Конечно, придется пережить неприятные времена. Придется заплатить издателям бульварных газетенок, чтобы они замяли эту историю. Но на этом все и закончится, не считая, разумеется, гонорара, который нужно будет отвалить адвокату. И эти вероятные — и весьма значительные — расходы выльются в довольно круглую сумму. Такую круглую, что, прикинув количество нулей и на мгновение вспомнив о причине всех этих несчастий, Мартин вдруг испытал дьявольское желание измолотить кукольную физиономию его глупой жены, сломать ей нос, наставить фонарей под глазами, захотелось трахнуть ее сухую, не готовую к соитию, чтобы она орала, умоляя о пощаде. Чертовски захотелось достичь такого превосходства, чтобы никто, никто больше не посмел даже взглянуть на него свысока, чтобы все поняли, насколько велико могущество Мартина Рива. О черт, черт, черт, с каким наслаждением он раздавит ее и уничтожит любого, кто посмеет обратиться к нему, Мартину Риву, без уважительного «мистер», кто посмеет усмехнуться или презрительно взглянуть на него, кто посмеет не уступить ему дорогу, кто посмеет даже подумать…

Триция перестала двигаться. Она уже не дергалась. Ее ноги безжизненно замерли, а руки упали на сиденье качалки.

Мартин опустил глаза и посмотрел на свою руку, обхватывающую шею жены.

Он отпрыгнул от Триции и в панике отступил назад. Она белела в лунном свете, неподвижная, как мраморная статуя.

— Триция, — хрипло произнес он. — Будь ты проклята. Сучка!

Кредитной карты Линли оказалось достаточно, чтобы отодвинуть язычок простого замка и открыть дверь. В квартире было темно и тихо, не считая, конечно, голосов, доносящихся с вечеринки на первом этаже.

— Мисс Невин? — позвал Линли.

Никакого ответа.

Льющийся из коридора свет улегся на пол сияющим параллелограммом. В его границах валялась большая подушка, наполовину вылезшая из желтой парчовой наволочки. Рядом с ней ковер пропитался какой-то жидкостью, которая растеклась лужей, напоминающей очертаниями аллигатора, а чуть дальше лежал опрокинутый столик на колесиках в окружении бутылок и графинов (теперь открытых и пустых), бокалов и стаканов.

Линли дотянулся до выключателя, белевшего справа от двери. Встроенные в потолок светильники озарили светом всю перевернутую вверх дном комнату.

С порога он увидел, что в гостиной учинен настоящий погром: тахта и диванчик перевернуты, с подушек содраны наволочки, картины сорваны со стен и, похоже, намеренно разломаны на чьем-то крепком колене, стереосистема и телевизор сброшены на пол, причем со всей аппаратуры сорваны задние панели, а фотографии, лежавшие в папке, разорваны на мелкие кусочки и рассеяны по комнате. Даже настенный ковер не избежал плачевной участи: его сорвали со стены с таким остервенением, которое свидетельствовало о давно лелеемой и таимой, а теперь давшей себе волю ярости.

Кухня подверглась не менее сокрушительному разорению: по всему выложенному белой плиткой полу валялась посуда, сброшенная с полок, также оказавшихся на полу рядом с опрокинутыми и проломанными столами. С холодильником обошлись не лучшим образом: все содержимое морозильной камеры расплывалось лужами посреди осколков фарфора, а содержимое контейнеров с овощами и фруктами раздавлено подобно жертвам пронесшегося на огромной скорости грузовика, забрызгавшего их соком кафель и дверцы буфета.

Отпечатавшиеся на разлитом кетчупе и размазанной горчице следы вели из кухни в следующий коридор. Один отпечаток выглядел таким четким, словно его нарисовали на полу темно-оранжевой краской.

Висевшие на стене вдоль лестницы картины постигла примерно та же участь, что и в гостиной. Поднимаясь наверх, Линли испытывал сдержанный гнев, медленно разгорающийся в его груди. К нему примешивался холодок страха. И Линли вдруг обнаружил, что молится о том, чтобы Вай Невин не было дома в то время, когда незваный гость, очевидно, имевший на нее большой зуб, громил ее квартиру.

Он вновь позвал ее по имени. И опять никто не ответил. Он включил люстру в первой спальне. Свет озарил картину царящего там разгрома. Вся мебель была переломана.

— О господи, — прошептал Линли.

Гремевшая снизу музыка вдруг резко оборвалась, как будто гости нашли какое-то новое развлечение.

И в этой внезапно наступившей тишине раздался какой-то шорох. Словно мышиная возня за стеной. Звук доносился из-за матраса, сброшенного с кровати и привалившегося к стене спальни. Сделав три больших шага, инспектор оказался возле него и отшвырнул в сторону.

— О боже, — пробормотал он, склонившись над избитым телом.

Длинные волосы, белокурые, как у Алисы из Страны чудес, но пропитанные кровью, доказали ему, что Вай Невин все-таки была дома, когда таинственный мститель явился с визитом на Ростревор-роуд.

Судорожно сжимающиеся пальцы Вай слегка царапали белый плинтус, испачканный ее кровью. Кровь сочилась и из ее головы, струилась по лицу, разбитому жестокими ударами, уничтожившими девичью прелесть, которая служила ее отличительным признаком, ее торговой маркой.

Линли держал ее за худенькую руку. Он не рискнул переносить девушку в более удобное место. Если бы он мог, то, конечно, поднял бы ее с пола сразу же, как только вызвал «скорую помощь», и баюкал бы ее искалеченное тело до приезда врачей. Но он боялся, что у нее могут быть какие-то внутренние повреждения, поэтому просто поглаживал ее руку.

Рядом лежало окровавленное орудие мести — большое ручное зеркало. Его металлическую оправу покрывали отвратительные сгустки запекшейся крови с прилипшими к ним светлыми волосами и кусочками кожи. Увидев это, Линли на мгновение закрыл глаза. За время работы в полиции ему приходилось видеть гораздо более страшные места преступлений и гораздо более сильно покалеченные тела, и он не мог толком понять, почему вид этого зеркала произвел на него такое впечатление, кроме разве что того, что этот невинный по своей сути предмет, свидетель женского тщеславия, внезапно сделал образ Вай Невин более живым для Линли. Он задумался о причине своих ощущений. И тут же перед его мысленным взором появилась Хелен именно с таким зеркалом в руке, она укладывала волосы, говоря: «Нет, это безнадежно. Я выгляжу как кудрявый дикобраз. Боже, Томми, как ты можешь любить такую бестолковую неумеху?»

И Линли вдруг захотелось, чтобы она оказалась с ним рядом прямо сейчас. Захотелось обнять ее, словно простое объятие могло защитить всех женщин от любого возможного зла.

Вай Невин застонала. Линли слегка пожал ее руку.

— Вы в безопасности, мисс Невин, — сказал он, хотя сомневался, может ли она слышать или даже понимать его слова. — Скоро приедут врачи. Потерпите еще немного. Я не оставлю вас. Больше вам ничто не угрожает. Вы действительно в полной безопасности.

Тут он впервые заметил, что она лежит в своем рабочем наряде — школьной форме с коротенькой задравшейся юбочкой. Из-под юбочки виднелась узкая кружевная полоска трусиков и края ажурных чулок, пристегнутых к такому же поясу с подвязками. Поверх чулок — гольфы, а на ногах — предписанные формой школьные туфли. Такой ансамбль, безусловно, предназначался для совращения клиентов, и Вай Невин в нем выглядела как невинная и желанная скромная школьница.

Господи, подумал Линли, и почему только женщины так уязвимы перед мужчинами, которые могут с легкостью изуродовать их? Почему их вечно тянет к тому, что в результате так или иначе приводит их к гибели?

Пронзительные звуки сирены разорвали вечернюю тишину, когда машина «скорой помощи» свернула на Ростревор-роуд. Вскоре внизу со стуком распахнулась дверь дома.

— Наверх, сюда! — крикнул Линли.

Тут Вай Невин пошевелилась.

— Забыла… — пробормотала она. — Любит сладкое. Забыла.

Когда спальню заполнила бригада медиков, с улицы донеслись звуки второй сирены. К дому подъехала полицейская машина из ближайшего отделения.

А в самом доме затишье кончилось, и ко второму этажу взлетели звуки очередной веселой мелодии. Новый ансамбль пел хвалебную песню любви.

Глава 23

Ненасытная любознательность большинства парней и девушек, работавших в криминалистической лаборатории, была и благом, и проклятием бакстонского полицейского участка. Безусловное благо приносила их готовность работать днями и ночами, в выходные и праздники, если их заинтересовало что-то в представленных на анализ вещественных доказательствах. А проклятие заключалось в том, что все сотрудники знали об этом благе. Понимая, что в лаборатории судебной экспертизы работают ученые, чья пытливая натура побуждает их таращиться в микроскопы, когда более здравомыслящие люди сидят по домам или уезжают на природу, некоторые сотрудники чувствовали себя обязанными постоянно доставлять им все новые и новые объекты для исследования.

Вот почему этим субботним вечером инспектор Питер Ханкен оказался не в кругу семьи у домашнего очага, а перед микроскопом, где мисс Эмбер Кубовски — в данный момент главный эксперт по уликам — с воодушевлением докладывала ему о том, что обнаружила на швейцарском ноже и в ранах, нанесенных Терри Коулу.

Кровь на ноже действительно принадлежит Коулу, с готовностью подтвердила она, сосредоточенно потирая висок закрепленным на конце карандаша ластиком, словно хотела стереть что-то написанное на своем черепе. После скрупулезного исследования всех лезвий и инструментов ножа она констатировала, что левая половинка ножниц сломана, как и упоминал Энди Мейден. Отсюда неизбежно вытекало логичное заключение о том, что раны на теле Терри Коула оставлены именно исследуемым ножом, который также имеет явное сходство с ножом, предположительно подаренным дочери Энди Мейденом.

— Верно, — сказал Ханкен.

Мисс Кубовски, судя по всему, была довольна тем, что инспектор одобрил ее выводы.

— Тогда взгляните-ка вот сюда, — с интригующей живостью предложила она, кивнув на микроскоп.

Ханкен, прищурившись, заглянул в окуляр. Замечания мисс Эмбер Кубовски звучали настолько очевидно, что он удивился ее странному волнению. Должно быть, ее личная жизнь так же пресна, как вчерашняя овсянка, если бедняжка торчит на работе ради такой ерунды.

— А что конкретно я должен увидеть? — спросил он, поднимая голову от микроскопа. — Я не разглядел там ничего напоминающего сломанные ножницы или хотя бы пятна крови.

— Их там и нет, — радостно заявила она. — В том-то и дело, инспектор Ханкен. И это представляется мне чертовски странным.

Ханкен бросил взгляд на циферблат стенных часов. Он работал без отдыха уже более двенадцати часов, и до конца дня ему еще хотелось успеть поделиться собранными сведениями с лондонскими коллегами. Поэтому сейчас ему меньше всего хотелось отгадывать загадки, заинтриговавшие кудрявого эксперта.

— Если там нет ни ножниц, ни крови Коула, то зачем мне смотреть на это, мисс Кубовски?

— Вы исключительно вежливы, — сообщила она ему. — Не всякий детектив бывает так хорошо воспитан, знаете ли.

Ханкен подумал, что она рискует исключительно расширить свои познания о невежливости, если сейчас же не объяснится. Но все же поблагодарил ее за комплимент и тут же намекнул, что будет счастлив услышать все, что она хочет сообщить ему, но желательно побыстрее.

— Да-да, разумеется! — воскликнула она. — Вы видите сейчас под окуляром поврежденную лопатку. Ну, не всю, конечно. При данном увеличении вся рана, вероятно, составила бы двадцать дюймов в длину. Там только ее часть.

— Часть раны на лопатке?

— Верно. И это был самый глубокий разрез на теле парня, по заключению доктора. На его спине. Не доктора, естественно, а парня.

Ханкен припомнил отчет доктора Майлз. Рана в области левой лопатки прошла рядом с одной из легочных артерий.

Мисс Кубовски сказала:

— Я не стала бы ломать голову по этому поводу, если бы не прочла в отчете, что на лопатке — это одна из спинных костей, понимаете? — осталась отметина от орудия убийства. Поэтому я занялась дополнительным исследованием и сравнила эту отметину с лезвиями ножа. Со всеми его лезвиями. И что бы вы думали?

— Что?

— Этим ножом не могли нанести ту отметину, инспектор Ханкен. Никоим образом, никаких сомнений, вот так, даже и говорить не о чем.

Ханкен удивленно воззрился на нее. Он попытался переварить эту информацию. Более того, он засомневался, не ошиблась ли она. Девушка выглядела слегка чокнутой — лабораторный халат с частично распоровшейся подшивкой был заляпан спереди кофейными пятнами, — и небрежность в одежде едва ли могла свидетельствовать о ее аккуратности в профессиональном смысле.

Эмбер Кубовски, очевидно, не только заметила тень сомнений на его лице, но и поняла, что необходимо рассеять их. Продолжив пояснения, она начала сыпать научными терминами, используя в качестве доказательства рентгеновские лучи, толщину режущих кромок, углы среза на лопатке и микромиллиметры. Поток ученого красноречия не иссякал до тех пор, пока она не убедилась, что инспектор понял суть всего сказанного: кончик оружия, пронзившего спину Терри Коула, срезал кусок лопаточной кости, и форма этого среза не соответствует ни одному из лезвий данного швейцарского ножа. Хотя концы ножевых лезвий острые — это очевидно, потому что зачем же ножу тупые лезвия, разумно заметила она, — но их режущиекрая расходятся не под тем углом, под которым была срезана лопаточная кость Терри Коула.

Ханкен вяло присвистнул. Она прочла ему впечатляющую лекцию, но он все же спросил:

— Вы уверены?

— Могу поклясться в этом, инспектор. Мы все могли бы даже не заметить этого, если бы я не использовала данные рентгеновского исследования и не изучила их, как сейчас, под микроскопом.

— Но другие раны нанесены ему этим ножом?

— Да, все верно. За исключением раны на лопатке.

Но мисс Кубовски припасла ему еще один сюрприз. Они перешли к другому лабораторному столу, где она дала свое заключение по поводу темного пятна, которое ее также просили исследовать.

Услышав выводы, сделанные Эмбер Кубовски, инспектор Ханкен тут же бросился к телефону. Пора было разыскать Линли.

_________

Набрав номер мобильного телефона лондонского коллеги, он узнал, что Линли сидит в приемной палате отделения «скорой помощи» госпиталя Челси и Вестминстера. Линли быстро обрисовал ему ситуацию: Вай Невин, соседка Николь Мейден, подверглась жестокому нападению в снимаемой ими квартире.

— Как ее состояние?

К их разговору примешивались отдаленные голоса, кто-то крикнул: «Срочно сюда!» — а потом послышался нарастающий мелодичный вой сирены «скорой помощи».

— Томас! — Ханкен повысил голос. — В каком она состоянии? Вы узнали у нее что-нибудь?

— Ничего, — наконец ответил Линли из Лондона. — Пока я ничего не могу сказать наверняка. Нас к ней не подпускают. Они занимаются с ней уже около часа.

— А вы сами что думаете? Нападение на нее как-то связано с нашим делом?

— Я бы сказал, что это вполне вероятно.

Линли перешел к тому, что ему удалось узнать со времени их последнего разговора. Начав с рассказа Шелли Платт, он конспективно изложил встречу в фирме «Управление финансами МКР» и закончил историей сэра Адриана Битти и его жены.

— Таким образом, нам удалось отыскать лондонского любовника, но у него имеется алиби, пока, правда, не проверенное нами. Но даже если бы у него не было алиби, то я, честно говоря, не представляю, как бы он мог протащиться по горам, прирезать ножом парня, а потом еще догнать вторую жертву. Ему, кажется, уже за семьдесят.

— Значит, Апман говорил правду, — заметил Ханкен, — по крайней мере, в отношении пейджера и телефонных звонков дочери Мейдена во время работы.

— Похоже на то, Питер. Но Битти заявляет, что кто-то в Дербишире, должно быть, предложил ей большие деньги, иначе она попросту не захотела бы ехать туда.

— Вряд ли Апман много зарабатывает на своих разводах. Кстати, он сказал, что не ездил в мае в Лондон. Говорит, что это может подтвердить его деловой ежедневник.

— А как насчет Бриттона?

— Он у меня следующий по списку. Меня задержал швейцарский нож.

Ханкен ознакомил Линли с результатами исследования, особо подчеркнув новые данные насчет раны на лопатке. Получается, пояснил он Линли, что для убийства парня использовали не одно, а два орудия.

— Второй нож?

— Возможно. Причем у Мейдена как раз есть еще один нож. Он даже показал мне его при встрече.

— Надеюсь, Питер, вы не думаете, что Энди настолько глуп, чтобы показывать вам орудие убийства? Он же бывший коп, а не кретин.

— Погодите. Когда я в первый раз увидел нож Мейдена, то даже не подумал, что им могли убить парня: уж слишком короткие у него лезвия. Тогда у меня на уме были другие раны, а не тот удар, что пришелся на лопатку. Но лопатка-то ведь находится под самой кожей, верно? И раз уж Кубовски определила, что рана на лопатке не могла быть нанесена первым швейцарским ножом, то не следует ли из этого, что ее нанесли другим?

— Мы возвращаемся к мотиву, Питер. У Энди его не было. Зато он был у всех знакомых мужчин Николь Мейден, не говоря уже о парочке женщин.

— Но его тоже не стоит так легко сбрасывать со счетов, — возразил Ханкен. — У меня есть кое-что еще. Послушайте-ка вот такую информацию. Мне выдали заключение по поводу пятна, которое вы обнаружили на том странном хромированном цилиндре из багажника ее машины. Не догадываетесь, чем его запачкали?

— Рассказывайте.

— Спермой. Причем спермой двух разных видов. То есть мы имеем двух доноров, одного из которых, будем считать, мы с вами узнали, а второго — пока нет. Единственное, чего не смогла сказать мне Кубовски, так это для чего этот чертов цилиндр предназначен. Ни я, ни она никогда не видели таких странных штуковин.

— Это яичный оттяжник, — сообщил ему Линли.

— Что-о?!

— Минутку, Пит…

Из трубки до Ханкена донеслись невнятные мужские голоса, сопровождающиеся полифонией больничных звуков. Вскоре Линли вернулся на связь.

— Слава богу, ее откачали.

— Вы можете поговорить с ней?

— Пока она без сознания, — сказал Линли и тут же приказал кому-то из своего окружения: — Круглосуточную охрану. Никаких посетителей без моего ведома. И у всех спрашивать удостоверения личности… Нет. Понятия не имею… Ладно. — Он вновь обратился к Ханкену: — Извините. На чем мы остановились?

— На яичном оттяжнике.

— Ах да.

Ханкен выслушал пояснения своего коллеги по поводу применения данного пыточного приспособления. В результате у него самого возникло неприятное ощущение в паховой области.

— Мне кажется, он валялся там со времен ее работы у Рива, когда она разъезжала по эскортным делам, — заключил Линли. — Должно быть, пролежал в багажнике несколько месяцев.

Поразмыслив, Ханкен увидел и другую вероятность. Он понимал, что Линли примет его версию в штыки, поэтому предусмотрительно начал издалека.

— Томас, но она могла использовать его и в Дербишире. Просто никто пока не признался в этом.

— Вряд ли Апман или Бриттон предпочитают всю эту чепуху с плетками и наручниками. А Феррер, по-моему, скорее сам поистязал бы кого-нибудь, а не наоборот. Кто там еще у нас имеется?

— Ее отец.

— О господи, Питер! Это безумие.

— Вот именно. Но безумием можно назвать и все эти садомазохистские штучки, а любители подобных острых ощущений, судя по вашему рассказу, выглядят совершенно нормальными людьми.

— Нет никакого повода…

— Вот послушайте меня. — Ханкен рассказал о своем разговоре с родителями убитой девушки, не забыв упомянуть и о поспешном приходе Нэн Мейден, и о невнятном алиби Энди Мейдена. — Поэтому я не был бы так уверен в том, что Николь не могла оказать подобную услугу и своему отцу.

— Питер, не станете же вы постоянно менять версии убийства по мере появления у вас новых подозрений. Даже если она обслуживала своего отца — в чем я, кстати, сильно сомневаюсь, — то он не мог убить ее из-за порочного образа жизни — помнится, именно такое предположение вы высказывали ранее.

— Так значит, вы согласны, что у него имелся мотив?

— Я согласен, что вы искажаете мои слова.

За этим последовало очередное вмешательство постороннего шума: вой сирен и невнятная разноголосица. У Ханкена сложилось впечатление, что его коллега разговаривает, стоя на оживленной магистрали. Когда шум слегка снизился, Линли вновь заговорил:

— Надо еще выяснить, что случилось с Вай Невин. Что произошло с ней сегодня вечером. Если это связано с делами в Дербишире, то вы убедитесь в непричастности Энди Мейдена.

— Но кто же тогда?

— Я ставлю на Мартина Рива. Он имел счеты с обеими женщинами.

Линли сказал также, что для них было бы лучше всего, если бы Вай Невин пришла в себя и назвала имя напавшего на нее человека. Тогда у них сразу появятся веские основания засадить Мартина Рива за решетку, где ему давно пора оказаться.

— Я останусь пока в больнице и присмотрю за ней, — сказал он. — Если она не придет в сознание через пару часов, то потом буду постоянно названивать им в надежде на улучшение ее состояния. А у вас какие планы?

Ханкен вздохнул. Он потер усталые глаза и потянулся, разминая одеревеневшую спину. Ему вспомнились снимающие напряжение массажи Уилла Апмана в отеле манчестерского аэропорта. Он с удовольствием отдал бы себя сейчас в руки опытной массажистки.

— Я разберусь с Джулианом Бриттоном, — пообещал он. — Хотя, по правде говоря, совершенно не представляю его в роли убийцы. Он бы давно уже приструнил хорошенько своего отца, если бы не был таким мягкосердечным слабаком.

— Но что, если он решил, что у него появилась веская причина убить ее? — спросил Линли.

— О, насчет этого можно не сомневаться, — согласился Ханкен. — Для убийства Николь Мейден у кого-то была весьма веская причина.

Выписанное доктором снотворное Нэн Мейден не принимала с той самой трагической ночи. Она не могла позволить себе расслабиться и потерять бдительность. Когда же она все-таки ложилась в кровать, то пребывала в полусонном состоянии. Но большую часть ночи она либо слонялась по коридорам, точно лунатик, либо сидела в мягком кресле спальни, наблюдая за беспокойным сном мужа.

В эту ночь она опять выбрала кресло, где и уселась в пижаме, поджав под себя ноги и набросив на плечи вязаный шерстяной плед. Сжавшись в комочек, Нэн смотрела, как мечется по кровати ее муж. Она не знала, спит ли он или только притворяется спящим, но это не имело значения. Вид мужа вызывал в ней сложное переплетение чувств, разобраться в которых было гораздо важнее, чем устанавливать подлинность его сна.

Она по-прежнему любила Энди. Как ни странно, но после стольких лет семейной жизни ее влекло к нему так же, как прежде. Причем их влечение оставалось взаимным и ничуть не ослабевало. Скорее, оно даже усиливалось со временем, словно долгие годы брака как-то закалили ту страсть, что они испытывали друг к другу. Поэтому она сразу заметила, когда Энди вдруг стал отворачиваться от нее по вечерам. Заметила, что он охладел, перестал тянуться к ней, с игривой уверенностью заявляя о своих правах, порожденных их долгим и счастливым союзом.

Она с ужасом размышляла о причине такой перемены.

Подобное уже случалось однажды — Энди тогда потерял интерес к тому, что всегда играло жизненно важную роль в их взаимоотношениях, — но это было очень давно, и Нэн думала, что уже выкинула из памяти тот странный период. Но на самом деле она обманывала себя и сейчас, под прикрытием темноты, призналась себе в этом, глядя, как в каких-то трех шагах от нее спит или притворяется спящим ее муж.

Он работал тогда под прикрытием, участвовал в секретной операции, связанной с наркотиками. И соблазнение было одним из правил этой игры. Исполняя назначенную ему роль, Энди вынужден был принимать любые заигрывания, вне зависимости от их характера. А поскольку некоторые из них имели откровенно сексуальную направленность… Что еще ему оставалось делать, чтобы не выбиться из роли? Как еще он мог действовать, чтобы не провалить всю операцию и не поставить под угрозу жизни своих напарников?

Но он не испытывал никакого удовольствия — так он сказал Нэн, когда впоследствии признался ей в этом. Его совершенно не волновала ядреная плоть юных красоток, годящихся ему в дочери. Он общался с ними только в силу необходимости, и ему хотелось, чтобы жена поняла это. В подобных актах совокупления не было никакой радости. Важно было лишь суметь произвести сам акт, который без любви не приносил никаких чувств.

То были возвышенные речи. Они призывали умную женщину к сочувствию, прощению, принятию и пониманию. Но эти же слова со временем побудили Нэн задуматься о том, почему Энди вообще почувствовал необходимость признаться ей в своих грехах.

Однако ответ на этот вопрос она получила через много лет, постепенно научившись понимать привычки и особенности своего мужа так, как можно понимать только саму себя. И она видела изменения, происходившие с ним из-за того, что он был нечестен с самим собой. Вот почему работа в Особом отделе в итоге превратилась в сплошной кошмар: потому что день за днем, месяц за месяцем он был вынужден притворяться кем-то, кем просто не мог быть по натуре. Работа требовала от него подолгу жить во лжи, и его разум, душа и психика, воспротивившись этому, потребовали от его тела своеобразную компенсацию.

Эта компенсация поначалу проявлялась почти незаметно, как легкая аллергическая реакция или первый предвестник приближающейся старости. С возрастом язык перестает чувствовать прелесть простой пищи, и для получения вкусового наслаждения ему требуются различные соусы или острые перечные приправы. А так ли уж важно, что кто-то не может уловить тонкий аромат благоухающего в ночи жасмина? Или затхлый запах сельской церкви? Подобные мелкие случаи потери чувствительности казались пустяковыми и не заслуживающими особого внимания.

Но потом начались гораздо более серьезные неприятности, игнорировать которые нельзя было без риска для жизни. И когда доктора и специалисты, проведя ряд тестов, попытались поставить диагнозы и в конце концов пожали плечами, выразив одновременно недоумение, растерянность и полное поражение, — вот тогда за дело принялись психиатры. Они взяли на абордаж корабль под названием «состояние Энди Мейдена» и, подобно викингам, пустились в плавание по неизведанным водам его психики. Так и не сказав, какой недуг его поразил, они лишь объяснили, что некоторые люди порой испытывают такое состояние. Энди медленно, но верно разваливался на части, и единственным средством вновь привести его жизнь в порядок было очищение. Но в конечном счете всех ежедневных записей, анализов, обсуждений и исповедей оказалось недостаточно для того, чтобы вернуть его организму здоровье.

«К сожалению, учитывая род его работы, ваш муж просто не может жить дихотомической жизнью, — сообщили Нэн доктора по прошествии многих месяцев наблюдений. — Это невозможно, если он хочет полностью восстановиться как цельная личность».

Она тогда не поняла их.

«Что значит "дихотомическая жизнь"?»

«Миссис Мейден, Эндрю не может вести двойную жизнь. Он не может отделять себя от исполняемой роли. Не может притворяться некой личностью, вступающей в противоречие с его собственной сущностью. Именно такое усвоение последовательности разных личностей, очевидно, и вызвало поражение части его нервной системы. Другой человек, возможно, нашел бы подобную жизнь весьма интересной — актер, к примеру, или, если говорить о крайностях, какой-нибудь социопат или маниакально-депрессивный больной, — но ваш муж таковым не является».

«Но разве это не просто игра с переодеванием? — спросила она. — Ну, то есть когда он работает под прикрытием».

Да, сказали ей, но игра с огромной ответственностью и с еще более огромными ставками и затратами.

Поначалу она подумала: как ей повезло, что она вышла замуж за такого цельного человека. И все эти годы после его ухода из Нью-Скотленд-Ярда они оба строили свое новое будущее в Дербишире, будущее, в котором не было места той лжи и тем ухищрениям, которые в прошлом осложняли жизнь Энди.

Все шло прекрасно до недавнего времени.

Нэн следовало понять, что все началось вновь, еще тогда, когда ее муж не почувствовал запаха сгоревших на кухне кедровых орехов, хотя вонь проникала повсюду подобно бравурной и фальшиво исполняемой пьесе, доносящейся из включенного на полную громкость динамика. Ей следовало уже тогда понять, что с ним происходит нечто странное. Но она не обратила внимания, ведь уже много лет все шло так хорошо.

— Не скажу… — пробормотал Энди с кровати. Встревоженно подавшись вперед, Нэн прошептала:

— Что?

Он заворочался, зарылся плечом в подушку.

— Нет. — Он говорил во сне, — Нет. Нет…

Нэн смотрела на него невидящим взглядом. Она мысленно перебирала события последних четырех месяцев, отчаянно пытаясь понять, можно ли сделать что-то, чтобы изменить нынешнее состояние дел. Но все ее размышления привели к тому, что прежде всего надо быть смелым и готовым к честному разговору, а такой вариант не представлялся реальным.

Энди опять заворочался. Он взбил подушку и перевернулся на спину. Он проделал все это, не открывая глаз.

Нэн поднялась с кресла, сделала несколько шагов и присела на край кровати. Склонившись вперед, она провела пальцами по лбу мужа, ощутив, какая горячая и влажная у него кожа. Тридцать семь лет он был центром ее вселенной, и она не хотела на склоне лет лишиться этого центра.

Но, даже принимая это решение, Нэн знала, что ее жизнь на данном этапе полна сомнений и неопределенности. И именно эти сомнения были причиной ее ночных кошмаров, давая еще один повод отказаться от сна.

Линли открыл дверь своего дома уже во втором часу ночи. Он был совершенно измотан — и физически, и душевно. С трудом верилось, что этот день начался в Дербишире, и уж совсем не верилось, что он закончился стычкой, которая только что произошла в Ноттинг-Хилле.

Безграничные человеческие способности не переставали поражать его. Он давно смирился с этим фактом, но сейчас вдруг понял, насколько его утомили постоянные сюрпризы, которые подкидывают ему люди. После пятнадцати лет работы в Отделе уголовного розыска он хотел бы с полным правом сказать, что повидал в этой жизни все. Но оказалось, что нет, и тот факт, что чьи-то действия еще могли поразить его, тяжелым грузом давил на сердце. Не столько потому, что он не мог понять чьих-то действий, сколько потому, что он постоянно совершал ошибки в их предугадывании.

Линли оставался возле Вай Невин до того момента, когда к ней вернулось сознание. Он надеялся, что она назовет имя своего истязателя и таким образом поможет ему немедленно арестовать этого мерзавца. Но на все его вопросы она качала забинтованной головой, и ее почерневшие глаза наполнялись слезами. Ему удалось лишь выяснить у искалеченной женщины, что нападение было совершенно неожиданным и она не смогла ясно разглядеть преступника. Линли не знал, правда это или же она солгала в целях самозащиты. Но ему показалось, что это так, и он решил придумать иной подход, чтобы ей легче было сказать нужные слова.

— Тогда расскажите мне все, что случилось, шаг за шагом. Возможно, вам вспомнится какая-то деталь, которую мы сумеем использовать…

— На сегодня достаточно, — вмешалась дежурная сестра, чье грубоватое шотландское лицо являло картину стальной решимости.

— Мужчина или женщина? — вновь спросил Линли раненую женщину.

— Инспектор, я, кажется, ясно выразилась, — резко бросила сестра.

Она загородила собой эту напоминающую ребенка пациентку и, проявляя чрезмерную заботу о ее удобстве, начала поправлять постельное белье, подушки и капельницы.

— Мисс Невин… — тем не менее настаивал Линли.

— Выйдите! — приказала сестра, а Вай прошептала:

— Инспектор… Мужчина…

Услышав ее слова, Линли счел их достаточными для установления преступной личности. В конце концов, он полагал, что и так знает все, что она могла бы рассказать. Ему лишь хотелось исключить возможность того, что это Шелли Платт — а не Мартин Рив — нанесла визит своей бывшей соседке, И уточнение пола, по его мнению, уже позволяло перевести дела на следующий уровень.

Линли начал этот процесс в «Звезде Индии» на Олд-Бромптон-роуд, где из разговора с метрдотелем установил, что Мартин Рив и его жена Триция, завсегдатаи этого ресторана, действительно заходили туда в начале недели. Но никто не мог точно вспомнить, в какой из вечеров они сидели за столиком у окна. Мнение официантов разделилось между понедельником и вторником, а метрдотель, судя по всему, вообще помнил только то, что записано в журнале предварительных заказов.

— Насколько я вижу, они не заказывали столик, — оживленно произнес он. — А в «Звезде Индии» надо обязательно делать предварительные заказы, чтобы случайно не остаться без места.

— Верно. Она так и сказала, что они не заказывали столик, — сообщил ему Линли. — И еще сказала, что именно это стало причиной спора между вами и ее супругом. Во вторник вечером.

— Я не спорю с нашими постоянными клиентами, сэр, — сухо возразил распорядитель.

И обида, порожденная словами Линли, поглотила остатки его воспоминаний.

Неопределенность доказательств, полученных в «Звезде Индии», дала Линли повод заглянуть к Ривам, невзирая на позднее время. По пути к ним перед его мысленным взором стояло изуродованное лицо Вай Невин. Когда он доехал наконец до Кенсингтон-Черч-стрит и повернул к Ноттинг-Хилл-гейт, то медленно разгоравшаяся в нем ярость с легкостью позволила ему повторно нажать на кнопку звонка у дверей фирмы «Управление финансами МКР», поскольку на первый звонок никто не прореагировал.

— Вы имеете хоть какое-то представление о том, который сейчас час?

Таким вопросом встретил его Мартин Рив, распахнув дверь. Ему не было необходимости представляться: Линли и так понял, кто вышел ему навстречу. Льющийся сверху свет выразительно подчеркивал пламенеющую свежесть четырех глубоких царапин на щеке хозяина дома.

Линли втолкнул Рива в вестибюль. Он припер его к стене — почти без усилий, поскольку сутенер неожиданно оказался гораздо ниже, чем Линли себе представлял, — и прижал его щекой к симпатичным полосатым обоям.

— Что за дела! — возмутился Рив. — Вы считаете, вам все…

— Расскажите-ка мне о Вай Невин, — потребовал Линли, выкрутив ему руку.

— Эй! Если вы думаете, что можете врываться сюда и… Линли надавил посильнее, и Рив взревел от боли:

— Твою мать!

— Даже и не мечтайте. — Линли навалился на него, рывком подняв его руку вверх, и проговорил прямо в ухо: — Рассказывайте, мистер Рив, что вы делали нынче днем и вечером. Во всех подробностях. Я очень устал и нуждаюсь в волшебной сказке перед отходом ко сну. Сделайте одолжение. Пожалуйста.

— Вы что, совсем сбрендили? — Рив повернул голову к лестнице и крикнул: — Триш! Триция! Триш! Звони в полицию!

— Прекрасная попытка, — одобрил Линли, — но полиция уже прибыла. Не тяните резину, мистер Рив. Давайте побеседуем вон там.

Толкая коротышку перед собой, он завел его в приемную, силой усадил на стул и включил свет.

— Вам лучше придумать вескую причину для подобного обращения, — огрызнулся Рив. — Иначе вас ожидает такой скандальный судебный процесс, какого еще не видели в этой стране.

— Не тратьте попусту угрозы, — ответил Линли. — Они могли бы сработать в Америке, но у нас вы не заработаете ими даже на чашку кофе.

Рив растирал травмированную руку.

— Мы еще посмотрим насчет этого.

— Буду с нетерпением ждать. Так где вы были сегодня? Где вы провели день и вечер? И кстати, что случилось с вашим лицом?

— Что? — произнес Рив, словно не веря своим ушам. — Неужели вы думаете, что я стану отвечать на ваши вопросы?

— Если вы не хотите, чтобы это здание заколотили досками сотрудники отдела нравов, то расскажете все, не упуская ни малейшей подробности. И не выводите меня из себя, мистер Рив. У меня был чертовски трудный день, а от усталости я теряю благоразумие.

— Да идите вы… — Рив повернул голову к двери и крикнул: — Триция! Ну-ка пошевеливайся! Звони Полмантиру. Я плачу ему бешеные деньги не за то, чтобы его жалкая задница…

Линли взял с конторки тяжелую пепельницу и швырнул ее в Рива. Пролетев мимо его головы, она разнесла вдребезги большое зеркало.

— Господи! — заорал Рив. — Что за идиотские…

— День и вечер. Я жду ответов. Живо.

Не дождавшись отклика, Линли подошел к Риву, схватил его за грудки и, прижав к спинке стула, туго стянул воротник пижамы на горле.

— Кто так разукрасил вашу щеку, мистер Рив? Откуда взялись эти царапины?

Рив издал полузадушенный стон, порадовавший Линли.

— Или я должен сам заполнить пробелы в вашей памяти? Смею сказать, что мне известны все действующие лица. — Произнося имена, он с каждым словом усиливал давление на горло Рива. — Вай Невин. Николь Мейден. Терри Коул. А также и Шелли Платт, если мы доберемся до нее.

Рив сдавленно прошипел:

— Убирайтесь к дьяволу, — и схватился руками за горло.

Ослабив хватку, Линли рывком прижал его голову к коленям, и Рив сложился, точно старый вытертый половик.

— Вы испытываете мое терпение. Я начинаю склоняться к мысли, что действительно стоит позвонить в ближайший полицейский участок. Пара ночей, проведенных в камере у ребят на Ледброук-гроув, поможет вам стать более разговорчивым.

— Можете поставить крест на своей паршивой заднице. У меня достаточно влиятельных друзей, которые…

— Кто бы сомневался! У вас, вероятно, множество клиентов отсюда и до самого Стамбула. И все они, несомненно, встали бы на вашу защиту, если бы вам предъявили обвинение в сводничестве, но, к вашему прискорбию, избиение женщин не пользуется популярностью среди высокопоставленных персон. Только представьте, какую пищу получат бульварные газетенки, если выяснится, что такие люди пришли вам на помощь. И без того-то они призадумаются, стоит ли подавать вам руку, если я привлеку вас за сводничество. Неужели вы рассчитываете получить от них что-то большее? Нельзя же быть таким глупым, мистер Рив. Итак, отвечайте на вопрос. Что случилось с вашим лицом?

Рив хранил молчание, однако Линли видел, что его ум начал работать. Другой человек предпочел бы выяснить, какими фактами располагает полиция. Но Риву, давно жившему на грани закона, и без того представлялось достаточно ясным, какие претензии может предъявить закон к избранному им поприщу. Он, конечно, понимал, что, располагай Линли чем-то основательным — например, очевидцами или заявлением от его жертвы, — полиция немедленно произвела бы арест. Неопределенность ситуации давала ему более широкий простор для отговорок.

— Ладно, — сказал наконец Рив. — Это Триция. Она во всем виновата. Я вернулся домой после проверки неудовлетворительной работы двух наших девиц. Она лежала в отключке. Я перепугался. Господи, я подумал, что она мертва. К моему страху примешивалась и ярость, и я начал с силой тормошить ее, бить по щекам. И тогда оказалось, что она не настолько беспомощна, как я думал. Ее ноготки оставили след у меня на щеке.

Линли не поверил ни слову.

— Вы пытаетесь убедить меня, что ваша жена, пристрастившаяся к наркотикам, так оцарапала вашу физиономию?

— Она валялась в спальне под кайфом, самым сильным за последние месяцы. Из-за проблем с этими девицами мне не удалось, как обычно, проконтролировать ее дозу. Я не могу заботиться обо всех, словно отец родной. Поэтому я проморгал ее. Как я и сказал.

— А какие проблемы?

— Не понял?

— Какие проблемы с вашими девицами?

Рив глянул на конторку с разложенными веером буклетами, рекламирующими фальшивые финансовые услуги фирмы «МКР».

— Я знаю, что вам известно про наш бизнес. Но вы, вероятно, даже не представляете, как дорого мне обходится их здоровье. Каждые четыре месяца мы отправляем их сдавать анализ крови, выявляем наркоманок, проводим медицинские осмотры, подбираем курсы питания, физические нагрузки…

— Накладные расходы, обеспечивающие вашу прибыль, — сухо заметил Линли.

— Черт возьми, меня не волнует, что вы там думаете! Это индустрия обслуживания, и не один, так другой всегда будет крутиться в этой сфере. Я не собираюсь извиняться. Я поставляю чистых, здоровых, образованных девушек благопристойному кругу клиентов. Любой из парней, кто проводит время с моими сотрудницами, знает цену своим деньгам и должен быть уверен, что ему не грозит притащить домой нехорошие болезни. Именно из-за этого я и пришел домой разозленный: у двух девушек обнаружились проблемы.

— Болезни?

— Бородавки на половых органах. Хламидии. Потому-то я так и разозлился. А когда увидел, в каком состоянии Триция, то сорвался, нервы не выдержали. Если желаете узнать их имена, адреса и телефоны, рад буду услужить.

Линли задумчиво наблюдал за сутенером. Либо это был просчитанный, но рискованный блеф, либо ситуация действительно сложилась так, что его жена, защищаясь, оставила на нем эти отметины в тот самый вечер, когда напали на Вай Невин. Он предложил:

— Пусть сама миссис Рив поведает нам эту прискорбную историю.

— О, побойтесь бога. Она же спит.

— Но пару минут назад вас это не волновало, когда вы призывали ее позвонить в полицию. И Полмантиру — это, кажется, ваш адвокат? Мы можем позвонить ему, если вам угодно.

Рив уставился на Линли с отвращением и неприязнью. После длительной паузы он сказал:

— Я схожу за ней.

— Боюсь, мне придется сопровождать вас.

Меньше всего Линли хотелось, чтобы Рив получил возможность заставить жену подтвердить его историю.

— Отлично. Тогда пошли.

Два пролета лестницы привели их на второй этаж. Окна спальни выходили на улицу. Рив подошел к кровати размером с игровое поле и включил лампу. Рассеянный свет обрисовал изящные формы его жены. Она лежала на боку в позе эмбриона и крепко спала.

Рив перевернул ее на спину, подхватил под мышки и попытался усадить прямо. Ее голова упала вперед, как у тряпичной куклы. Тогда он прислонил жену к спинке кровати.

— Желаю удачи, — усмехнувшись, сказал он Линли и показал на ряд отвратительных синяков у нее на шее. — Мне не хотелось быть таким жестоким с этой стервой. Но она совершенно потеряла рассудок. Я думал, она убьет меня.

Линли кивком показал Риву, чтобы тот отошел от кровати. Рив подчинился. Присев на край кровати, Линли взял Трицию за руку, увидел покрасневшие следы от инъекций и начал щупать пульс. Но тут женщина глубоко вздохнула, сделав его усилия излишними. Он слегка похлопал ее по щекам.

— Миссис Рив, вы слышите меня? Проснитесь.

Рив за его спиной сделал какое-то движение, и, прежде чем Линли разгадал его намерения, он схватил вазу с цветами, выбросил цветы на пол и выплеснул воду на голову жены.

— Черт побери, Триция, просыпайся!

— Отойдите назад! — приказал Линли.

Ручейки воды потекли по лицу Триции. Веки ее дрогнули, и она открыла глаза. Ее затуманенный взгляд перешел с Линли на мужа. Она съежилась. Это была весьма красноречивая реакция.

Линли процедил сквозь зубы:

— Выйдите из комнаты, Рив.

— Да пошли вы! — ответил Рив и быстро продолжил: — Он хочет, чтобы ты рассказала ему, как мы подрались, Триция. Как мы с тобой поцапались. Ты же помнишь, как все было. Так скажи же ему, что ты сделала с моим лицом, и пусть убирается к дьяволу из нашего дома.

Линли вскочил на ноги.

— Я сказал, выйдите вон!

Рив наставил палец на жену.

— Просто расскажи ему. Он и так понял, что мы подрались, когда поглядел на нас, но ему нужно, чтобы ты подтвердила мои слова. Поэтому расскажи ему.

Линли вышвырнул его из комнаты и захлопнул дверь. Он вернулся к кровати. Триция сидела там, где он оставил ее. Она даже не попыталась смахнуть с себя воду.

Из спальни дверь вела в смежную ванную комнату, и Линли раздобыл там полотенце. Он осторожно промокнул им лицо Триции, потемневшую от синяков шею и залитую водой грудь. Триция в оцепенении таращилась на него, потом медленно повернула голову к двери, в которую он вытолкал ее мужа.

— Миссис Рив, расскажите мне, что произошло между вами, — попросил Линли.

Она вновь уставилась на него, облизнула губы.

— Муж избил вас? Вы боролись с ним?

Это был смехотворный вопрос, и Линли прекрасно понимал это. Какая там борьба? Наркоманка, употребляющая героин, вряд ли способна на энергичную самозащиту.

— Позвольте, я позвоню кому-нибудь, кто сможет вам помочь. Вы должны уехать отсюда. У вас, наверное, есть друзья? Братья или сестры? Родители?

— Нет!

Она порывисто схватила его за руку. Хватка у нее была слабой, но ее ногти, длинные и такие же искусственные, как прочие ее прелести, впились ему в кожу.

— Я ни за что не поверю, что вы боролись с мужем, миссис Рив. И из-за моего неверия у вас могут возникнуть сложности, как только вашего мужа отпустят под залог. Мне хотелось бы, чтобы вы уехали в безопасное место до того, как это случится. Поэтому если вы скажете, кому я могу позвонить…

— Арест? — прошептала она, делая невероятные усилия, чтобы собраться с мыслями. — Вы хотите… арестовать его? Но вы же говорили…

— Я помню. Однако ситуация изменилась. Кое-что произошедшее сегодня вечером заставляет меня отказаться от своих слов. Мне очень жаль, но у меня нет другого выхода. А сейчас я хотел бы помочь вам. Скажите мне номер ваших знакомых, и я позвоню им.

— Нет. Нет! Это… Я ударила его. Ударила. Я пыталась… укусить.

— Миссис Рив, я знаю, что вы боитесь. Но попытайтесь понять, что…

— Я поцарапала его. Ногтями. Его лицо. Поцарапала. Поцарапала! Потому что он душил меня, и я хотела… остановить его. Пожалуйста, поверьте. Прошу. Я поцарапала… лицо. До крови. Так и было.

Она говорила с нарастающим возбуждением. Линли мысленно выругался. Он проклинал изворотливость Рива, сумевшего намекнуть жене, как следует отвечать на вопросы. Он проклинал свои собственные недостатки, самым большим из которых была вспыльчивость, неизменно лишавшая его остроты видения и четкости мышления. Она подвела его и сегодня вечером.

Стоя в холле своего дома на Итон-террас, Линли вспоминал все это. Его обида и потребность отомстить за увечья Вай Невин позволили Мартину Риву перехитрить его. Страх, испытываемый Трицией перед мужем — вероятно, в комбинации с пристрастием к героину, которым наверняка снабжал ее сам Рив, — побудил ее подтвердить все слова Рива. Линли, конечно, мог бы еще помурыжить этого бездушного хорька в участке, допрашивая его часов шесть или семь подряд, но американец не достиг бы в своем бизнесе таких успехов, если бы не знал своих прав. Ему было гарантировано юридическое представительство, и он обязательно потребовал бы его перед тем, как покинуть дом. В общем, единственное, чего добился бы Линли, — это бессонная ночь для всех участвующих сторон. И в итоге оказалось бы, что причин для ареста Рива у него не больше, чем было утром по его прибытии в Лондон.

Столь неудачное развитие событий в Ноттинг-Хилле стало следствием серьезного просчета, допущенного Линли, и он вынужден был признать это. Озабоченный тем, чтобы Триция Рив пришла в себя и смогла внятно и связно ответить на его вопросы, он позволил ее мужу слишком долго пробыть в спальне и подсказать своей жене сценарий поведения в разговоре. Таким образом, Линли потерял все преимущества, какие мог бы получить над этим прохвостом, застав его врасплох поздней ночью. Это была дорогостоящая ошибка, из тех, что свойственны ревностным, но неопытным новичкам.

Линли хотел бы сказать себе, что в его просчете виноват долгий и трудный день, ложное чувство рыцарства и полное истощение сил. Но душевное беспокойство, которое он начал испытывать в тот самый момент, как увидел рекламную фотокарточку Никки Искушение, говорило также и о другом источнике его ошибки. И поскольку ему не хотелось размышлять ни о самом этом источнике, ни о том, что можно в нем почерпнуть, Линли спустился в кухню и долго рылся в холодильнике, пока не нашел контейнер с остатками паэльи, который сунул в микроволновку.

Прихватив бутылку «Хайнекена», подходящую к его импровизированной трапезе, он откупорил ее и отнес на стол. Устало опустившись на стул, Линли сделал добрый глоток светлого пива. Возле вазы с яблоками лежал тонкий журнальчик, и, дожидаясь, пока микроволновка сотворит чудо с его пищей, Линли вытащил из кармана очки и стал просматривать этот журнальчик, оказавшийся театральной программкой.

Судя по всему, Дентон умудрился опередить многих желающих получить билеты на последнюю нашумевшую премьеру сезона в Уэст-Энде. Одинокое слово «Гамлет» отливало серебром на черном фоне, а над названием пьесы были красиво размещены изображение шпаги и слова «Кинг-Райдер продакшн». Линли с усмешкой покачал головой, перелистывая глянцевые страницы с фотографиями. Насколько он знал Дентона, последующие несколько месяцев на Итон-террас станут нескончаемой демонстрацией основных музыкальных тем этой рок-оперы, звучащих в увлеченной театром душе дворецкого. Он припомнил, что предыдущий шедевр, «Музыку ночи», Дентон непрерывно озвучивал почти девять месяцев, как только переступал порог дома и снимал шляпу.

«По крайней мере, новая постановка не обязана своим появлением на свет музыкальному гению Ллойда Уэббера», — с оттенком благодарности подумал Линли. Однажды он даже всерьез рассматривал убийство как наилучшую альтернативу необходимости в течение нескольких недель слушать, как Дентон напевает главную — и, по-видимому, единственную — музыкальную тему мюзикла «Бульвар Сансет».

Микроволновка со звонком отключилась. Линли достал из ее недр контейнер и вывалил его содержимое на тарелку, после чего с жадностью приступил к ночной трапезе. Но процесс подцепления на вилку, пережевывания и заглатывания паэльи оказался недостаточно увлекательным, чтобы изгнать из его головы тяжелые мысли, поэтому Линли поискал какое-нибудь иное отвлечение.

Он нашел его в размышлениях о Барбаре Хейверс.

Должно быть, к этому времени ей уже удалось выяснить нечто полезное. Она сидела за компьютером с самого утра, и он мог лишь надеяться, что все-таки вдолбил в ее упрямую башку понятие о том, что она будет торчать в этих архивных файлах до тех пор, пока не представит ему полезный и плодотворный отчет.

Линли подошел к стоявшему на разделочном столе телефону и, невзирая на позднее время, набрал ее номер. Линия оказалась занятой. Он озадаченно взглянул на часы. Господи, да с кем же это Хейверс может болтать в полвторого ночи? Линли такого человека не знал, поэтому пришел к заключению, что эта чертова баба просто плохо положила трубку. Он вернул свою трубку на базу и предался вялым размышлениям о том, как ему дальше вести себя с Хейверс. Но подобное направление мыслей сулило ему лишь бурную ночь, что плохо отразилось бы на его завтрашней дееспособности.

Поэтому, закончив с едой, Линли вновь переключил свое внимание на программку «Гамлета» и мысленно поблагодарил Дентона за то, что тот обеспечил ему хоть какое-то развлечение. Интересно написанную аннотацию дополняли приличные иллюстрации. Самоубийство Дэвида Кинг-Райдера было еще достаточно свежо в памяти публики, чтобы придать атмосферу романтизма и грусти всему, что связано с его именем. Впрочем, такая атмосфера создавалась сама по себе при взгляде на соблазнительную девицу, исполнявшую в постановке роль Офелии. Талантливой находкой художника по костюмам стал выбор для ее предсмертного облачения столь бесплотного, почти прозрачного наряда, что он выглядел на героине чем-то совершенно излишним. Освещаемая сзади прожекторами, она застыла на берегу, готовая броситься в темные воды, — создание, пребывающее между двух миров. Призрачный наряд говорил о приближении ее души к небесам, а живое тело — во всей его чувственной красоте — удерживало ее на земле. Идеальное сочетание, воплощающее…

— Какой плотоядный взгляд, Томми! Мы женаты всего лишь три месяца, и ты уже вожделеешь к другой женщине?

Хелен, взъерошенная со сна, стояла в дверях и, щурясь от света, завязывала поясок халата.

— Только потому, что ты уже спала, — возразил Линли.

— Твой ответ прозвучал без всякой задержки. Подозреваю, что ты использовал его гораздо чаще, чем мне хотелось бы. — Она подошла к нему и заглянула через плечо, положив прохладную тонкую руку на его затылок. — Так-так, все понятно.

— Просто легкое чтиво за ужином, Хелен. Только и всего.

— Хм. Ну да. Она хороша, не правда ли?

— Она? А, ты имеешь в виду Офелию? Я даже не обратил внимания.

Он захлопнул программку и, завладев рукой жены, прижал ее ладонь к губам.

— Да, лжец из тебя плохой.

Хелен поцеловала его в лоб и, высвободив руку, прошла к холодильнику, откуда достала бутылочку минеральной воды «Эвиан». Прислонясь к краю стола, она стала пить воду, с любовью поглядывая на мужа.

— Выглядишь ужасно, — заметила она. — Ты хоть ел сегодня днем? Впрочем, можешь не отвечать. Наверное, это твой первый нормальный прием пищи после завтрака.

— Так мне отвечать или нет? — резонно спросил Линли.

— Не обязательно. Я прочла ответ на твоем лице. И как это тебе удается забывать о еде на целых шестнадцать часов, милый, когда я даже на десять минут не могу выбросить еду из головы?

— Такова разница между чистыми и грязными помыслами.

— Какая интересная точка зрения на обжорство!

Линли рассмеялся. Он встал, подошел к Хелен и заключил ее в объятия. От нее веяло ароматом цитрусовых и безмятежностью, и, прижавшись к ней, он ощутил щекой ее мягкие как шелк волосы.

— Я рад, что разбудил тебя, — ласково пробормотал он, наслаждаясь ее близостью и находя в ней огромное утешение.

— Я не спала.

— Неужели?

— Правда. Я пыталась уснуть, но, к сожалению, не слишком преуспела.

— Это на тебя не похоже.

— Не похоже. Я знаю.

— Что же не дает тебе заснуть? — Слегка отстранившись, он посмотрел на нее, отводя упавшие на лицо волосы. Ее темные глаза смотрели на него, и он пытливо заглянул в них, стараясь угадать, о чем они говорят и что пытаются скрыть. — Расскажи мне.

Хелен нежно улыбнулась и коснулась его губ кончиками пальцев.

— Как же я люблю тебя, — сказала она. — Гораздо сильнее, чем в день нашей свадьбы. И даже сильнее, чем в тот день, когда ты впервые затащил меня в постель.

— Рад слышать это. Однако что-то подсказывает мне, что твоя озабоченность связана с чем-то другим.

— Да. Меня волновало совсем иное. Но уже поздно, Томми. И ты слишком устал для разговора. Пойдем лучше спать.

Ему так и хотелось сделать. Приятнее всего было бы сейчас утонуть головой в мягкой подушке и найти успокоительное забвение во сне, лежа рядом с теплой и уютной женой. Но какой-то оттенок в голосе Хелен намекнул ему, что он поступил бы не слишком мудро, потворствуя своим желаниям. Ведь порой женщины говорят одно, а подразумевают совсем другое, и сейчас, казалось, был тот самый момент. Линли сказал, лишь слегка покривив душой:

— Конечно, я притомился. Но сегодня утром нам не удалось толком поговорить, и я просто не смогу заснуть, пока мы все не обсудим.

— Правда?

— Ты же знаешь меня.

Хелен внимательно посмотрела на него, и, видимо, ее успокоило то, что она увидела.

— На самом деле обсуждать-то особенно нечего. Всего лишь умственная гимнастика. Я целый день размышляла о том, на что готовы пойти люди, лишь бы не видеть чего-то, что должны видеть.

Линли слегка вздрогнул.

— Что с тобой? — спросила Хелен.

— Да просто дрожь пробирает. И что же сподвигло тебя на такие мысли?

— Обои.

— Обои?

— Да, для наших гостевых комнат. Ты ведь помнишь. Я сузила выбор до шести образцов — великолепное достижение, учитывая, в какой растерянности япребывала в начале этого процесса, — и промучилась весь остаток дня, пытаясь выбрать один из них. Прикалывала их к стенам. Оценивала в сочетании с мебелью. Развешивала вокруг них картины. И в результате так ничегошеньки и не решила.

— Потому что думала о чем-то другом? — спросил Линли. — О людях, не желающих видеть того, что им нужно увидеть?

— Нет. В том-то и дело. Я была полностью поглощена обоями. И принятие решения насчет них, а вернее, моя неспособность к принятию решения стала своеобразной метафорой для характеристики моего образа жизни. Ты понимаешь?

Линли не понял. Он был слишком измотан, чтобы вообще понимать хоть что-то. Но он кивнул с задумчивым видом, надеясь, что в ходе ее пояснений сможет понять.

— Вот ты смог бы выбрать и выбрал бы. А я не сумела сделать этого, при всем старании. «Почему?» — спросила я себя наконец. И ответ оказался очень простым: потому что я такая, какая есть. Потому что я стала той, кого из меня лепили. С самого рождения и до утра моей свадьбы.

Линли прищурился.

— И кого же из тебя лепили?

— Твою жену, — сказала она. — То есть жену человека, подобного тебе. Жили-были пять сестер, и каждой из нас — каждой в отдельности, Томми, — судьба предназначила особую роль. Сначала нас надежно оберегало материнское чрево, а потом мы все оказались на отцовских руках, и он, поглядывая на нас, говорил: «Хм. Вот эта, полагаю, годится в жены графа», или: «Смею сказать, она станет следующей принцессой Уэльской». И в какой-то момент, осознав, какие роли он предназначил нам, мы стали играть их. О, нас никто не вынуждал, разумеется. И Богу известно, что ни Пенелопа, ни Айрис не танцевали под ту музыку, что отец написал для них. Но остальные трое — Кибела, Дафна и я, — да, вся наша троица стала всего лишь мягкой глиной в его руках. И когда я поняла это, Томми, мне пришлось сделать следующий шаг. Я спросила себя: почему?

— Почему вы предпочли быть мягкой глиной?

— Да. Почему? И когда я упорно искала ответ на этот вопрос, то к какому выводу я пришла, как ты думаешь?

Мысли его путались, в глаза словно песку насыпали, но Линли произнес вполне разумно, на его взгляд:

— Хелен, но какое отношение это имеет к обоям?

И почти в тот же момент понял, что она ждала совсем других слов.

Она высвободилась из его объятий.

— Неважно. Сейчас не подходящий момент. Я так и знала. Ты же совсем вымотался. Давай просто пойдем спать.

Он попытался сосредоточиться.

— Нет. Я хочу услышать это. Признаю, что я устал. И мне не удалось ухватить связь с танцующей мягкой глиной. Но мне хочется поговорить. И выслушать тебя. И узнать…

«А что, собственно, узнать?» — в полной растерянности подумал он.

Хелен нахмурила брови — недвусмысленный сигнал, предупреждающий его о том, что он был недостаточно осторожен.

— Что? Танцующая мягкая глина? О чем ты говоришь?

— Да ни о чем. Просто глупость. Я идиот. Прости, пожалуйста. Иди сюда, я хочу обнять тебя.

— Нет уж, объясни, что ты имел в виду.

— Хелен, да ничего я не имел. Просто сморозил глупость.

— Но эта глупость родилась из моих слов.

Линли вздохнул.

— Извини. Ты права. Я переутомился. В таком состоянии я обычно болтаю всякий вздор. Ты сказала, что две ваши сестры отказались танцевать под сочиненную отцом музыку, а остальные, будучи мягкой глиной, послушно сплясали. Я услышал это и задумался, как мягкая глина могла танцевать под его музыку и… Прости. Это было дурацкое замечание. О чем я только думал?

— А я вовсе ни о чем не думала, — сказала Хелен. — И это, по-видимому, не удивляет никого из нас. Но ведь ты хотел именно этого?

— Чего?

— Бездумную жену.

Ему показалось, будто она отвесила ему пощечину.

— Хелен, это не только полная чушь. Это оскорбительно для нас обоих.

Он подошел к столу, сложил на тарелку нож и вилку и отнес их в раковину. Споласкивая посуду, он задумчиво наблюдал, как вода кружится у стока, и наконец тяжело вздохнул.

— Черт. — Он повернулся к Хелен. — Прости, милая. Я не хочу, чтобы между нами возникли разногласия.

Ее лицо смягчилось.

— Их нет между нами, — сказала она.

Линли вернулся к ней и снова заключил в объятия.

— Тогда в чем дело? — спросил он.

— Я в разногласиях с самой собой.

Глава 24

Процесс установления, к кому конкретно из «Кинг-Райдер продакшн» заходил Терри Коул, оказался не столь легким, как ожидала Барбара Хейверс после разговора с Нейлом Ситуэллом, несмотря на то что у нее имелся список сотрудников этой компании. Мало того что их насчитывалось три дюжины человек, так еще и большинство из этих трех дюжин проводило субботний вечер где угодно, только не дома. Все-таки они так или иначе принадлежали к театральному миру. А театралы, как выяснилось, не имели привычки блаженно нежиться под собственной крышей, если им выпадала возможность выехать на природу. Поэтому лишь после двух часов ночи Барбаре удалось узнать, к кому же из них заходил Терри Коул на Сохо-сквер: к Мэтью Кинг-Райдеру, сыну покойного основателя этой театральной компании.

Он согласился встретиться с ней («Утром, после девяти, если не возражаете. Мне хотелось бы выспаться») в его квартире на Бейкер-стрит.

В половине десятого Барбара прибыла по адресу, указанному рядом с именем Мэтью Кинг-Райдера и его телефонным номером. Перед ней высился большой дом, одно из тех осанистых викторианских зданий, которые в конце девятнадцатого века знаменовали переход от изобильного великолепия к более сдержанному и отчасти более замкнутому стилю жизни. В сравнении с лачугой Барбары квартира Кинг-Райдера казалась настоящим дворцом, хотя явно была результатом тех плохо продуманных реконструкций старых квартир большей площади, при которых вентиляция и естественное освещение приносились в жертву стремлению владельцев дома увеличить арендную плату. По крайней мере, такую оценку дала Барбара той квартире, где принял ее Мэтью Кинг-Райдер. Он попросил ее милостиво простить его за беспорядок.

— Я готовлюсь к переезду в собственный дом, — так объяснил он наличие всякого хлама и мусорных мешков, ожидающих приезда мусоровоза перед дверью его апартаментов.

Он проводил Барбару по тускло освещенному короткому коридору в гостиную. Там в раскрытых еще картонных коробках были сложены книги, серебряные кубки, разнообразные безделушки, небрежно завернутые в газеты, а возле стен ожидали подобной упаковки множество оправленных в рамки фотографий и рулонов театральных афиш.

— Я наконец приобщился к миру владельцев недвижимостью, — поведал ей молодой Кинг-Райдер. — Мне хватило средств только на покупку дома, и теперь приходится самостоятельно ломать голову, думая, как перевезти туда все движимое имущество. Тружусь, знаете ли, по мере сил. Отсюда и весь беспорядок. Извините. Вот, присаживайтесь. — Он смахнул на пол стопку театральных программок. — Хотите кофе? Я как раз собирался заварить себе этот бодрящий напиток.

— Спасибо, с удовольствием, — сказала Барбара.

Миновав скромный обеденный закуток, Кинг-Райдер скрылся в кухне. Она соединялась со столовой небольшим окошком, и хозяин квартиры продолжал говорить через него, насыпая в мельницу кофейные зерна:

— Я перебираюсь на южный берег реки, с которого не так уж удобно будет таскаться в Уэст-Энд. Но зато там дом, а не квартира. И славный садик, а самое главное, он принадлежит мне безусловно. Я его собственник. — Он склонил голову и с улыбкой глянул в ее сторону. — Извините. Я слегка волнуюсь. Мне тридцать три года, и я наконец-то расплатился со всеми долгами и получил документы на дом. Кто знает, возможно, на очереди женитьба. Я люблю крепкий. Кофе то есть. Вы не возражаете против крепости?

Барбара сообщила, что тоже предпочитает крепкий. Чем больше кофеина, тем лучше, если уж на то пошло. В праздном ожидании она разглядывала сложенные возле ее стула рамки с фотографиями. Большинство из них запечатлело новоявленного домовладельца в разных позах и в разные годы жизни рядом с дюжиной, а то и больше известных театральных личностей.

— Это ваш отец? — без всякой задней мысли, просто для поддержания разговора громко спросила Барбара, пытаясь перекричать завывающее жужжание кофемолки.

Кинг-Райдер, бросив взгляд в окошко, увидел, чем она занялась.

— О-о, — сказал он. — Да. Это мой папа.

Эти два близких родственника имели очень мало общего между собой. Природа одарила Мэтью всеми преимуществами внешности, которых она лишила его отца. Старший Кинг-Райдер был низкорослый и пучеглазый (явно из-за базедовой болезни), с лягушечьим лицом, украшенным двойным подбородком bon viveur[74] и бородавками сказочного злодея. Но его высокий и статный отпрыск отличался аристократическим носом, а его кожа, глаза и рот были того рода, за обладание которыми женщины платят бешеные деньги пластическим хирургам.

— Вы не слишком-то похожи, — заметила Барбара. — Вы и ваш отец.

Крутясь у плиты, Мэтью глянул на нее с грустной улыбкой.

— И правда. Внешность у него не слишком привлекательная. К сожалению, он отлично осознавал это. В детстве над ним вдоволь поиздевались. По-моему, именно поэтому он постоянно менял женщин: точно пытался что-то доказать самому себе.

— Как печально, что он умер. Я так расстроилась, когда услышала… ну, вы понимаете.

Барбара смущенно умолкла. Что, в сущности, можно сказать о необъяснимом самоубийстве?

Мэтью кивнул, но не стал поддерживать эту тему. Он вернулся к процессу заварки кофе, а Барбара — к дальнейшему просмотру фотографий. Только на одной из них отец и сын были запечатлены вместе. На старом снимке школьных времен малыш Мэтью держал в руках серебряный кубок, и на лице его сияла восторженная улыбка, а его отец с рассеянным и озабоченным видом держал в руках какую-то свернутую в рулон программку. Мэтью красовался там в прекрасном спортивном костюме с кожаным ремнем, наискосок проходящим по его груди, как у солдата времен Первой мировой войны. А одеяние Дэвида являлось его собственным вариантом форменной одежды — хорошо скроенный деловой костюм, наглядно свидетельствовавший о множестве пропущенных им важных встреч.

— На этом снимке он выглядит не особенно счастливым, — заметила Барбара, вытаскивая фотографию из стопки и внимательно изучая ее.

— А-а, вы добрались до моего детства. Школьная спартакиада. Папа терпеть не мог спорт. Он был неповоротлив, как вол. Но мама вечно вылавливала его по телефону и очень ловко нажимала на все кнопки, взывая к его отцовским обязанностям, поэтому он, как правило, появлялся на таких мероприятиях. Однако они не доставляли ему никакого удовольствия. И он отлично умел показать всем свое настроение, когда его вынуждали делать то, что он не особенно любил делать. Он был прирожденным артистом.

— Должно быть, это обидно.

— Да в общем-то, нет. К тому времени мои родители уже развелись, поэтому мы с сестрой радовались любой возможности увидеть его.

— А где она сейчас?

— Айседора? Она работает художником по костюмам. В основном в Королевской шекспировской компании.

— Значит, вы оба пошли по стопам отца.

— Айседора больше, чем я. Она, так же как и папа, творческая личность. А я всего лишь старательный счетовод.

Он вернулся в гостиную со старым жестяным подносом, на котором поместились чашки с дымящимся кофе, молочник и блюдце с кусковым сахаром. Пристроив поднос на стопку сложенных на диване журналов, Кинг-Райдер сообщил, что является управляющим и официальным представителем компании его покойного отца. В его обязанности входит организация контрактов, отслеживание денежных перечислений, поступающих из всех стран земного шара, где упорно продолжают ставить музыкальные шедевры его отца, продажа прав на будущие постановки этих произведений, а также составление разумной сметы расходов, когда компания затевает в Лондоне постановку новой рок-оперы.

— То есть после смерти отца ваше положение не изменилось.

— Нет. Потому что его труды, то есть сама музыка, никуда не исчезли. И до тех пор пока его оперы будут ставить, я без работы не останусь. Со временем нам придется сократить постановочный штат компании, но кто-то должен будет следить за всеми правами. И кроме того, за фондом тоже надо присматривать.

— За фондом?

Мэтью плюхнул себе в кофе три кусочка сахара и размешал его ложечкой с керамической ручкой. Несколько лет назад, пояснил он, его отец основал благотворительный фонд помощи талантливым творцам. Эти деньги направлялись в театральные и музыкальные учебные заведения, способствуя появлению новых постановок и пьес и подкармливая неизвестных пока начинающих драматургов, поэтов и композиторов. Все средства, получаемые от посмертных постановок произведений Дэвида Кинг-Райдера, будут поступать в этот фонд. Помимо небольшого наследства, оставленного его пятой и последней жене, все прочее, по завещанию самого Дэвида Кинг-Райдера, отходит в собственность Фонда Дэвида Кинг-Райдера.

— Надо же, я этого не знала, — поразилась Барбара. — Великодушный человек. Как славно, что он поддерживал молодые таланты.

— Мой отец был добрым малым. В детстве он не особенно заботился о нас с сестрой, считая, что не стоит баловать малышей. Но он готов был помочь любому талантливому художнику, если тот хотел работать. И по-моему, он прекрасно распорядился своим наследством.

— Ужасно жаль, что все так случилось. Я имею в виду… ну, вы понимаете.

— Спасибо. Это было… Я до сих пор не могу понять. — Мэтью разглядывал ободок на своей кофейной кружке. — Что особенно странно, ведь это был огромный успех… после стольких неудачных лет… Публика хлынула к сцене, аплодируя и крича «Браво!», и он все это видел. Даже критики вскочили со своих мест. Поэтому рецензии ожидались просто замечательные. Он не мог не знать.

Барбара знала эту историю. Премьерный вечер «Гамлета». Великолепный успех после затянувшейся на годы полосы неудач. Дэвид Кинг-Райдер не оставил никакой записки, поясняющей его отчаянный поступок. Знаменитый композитор и автор стихов покончил с собой выстрелом в голову, пока его жена принимала ванну в соседней комнате.

— Вы были близки с отцом, — заметила Барбара, увидев, как помрачнел Мэтью Кинг-Райдер.

— В детстве и отрочестве — нет. Но в последние годы мы с ним действительно сблизились. Так мне казалось. Хотя, очевидно, недостаточно. — Мэтью прищурился и сделал глоток кофе. — Да ладно. Довольно. Вы же пришли по делу. Вы говорили, что хотели повидать меня из-за Теренса… Того парня в черном, что заходил ко мне в Сохо.

— Да, Теренса Коула. — Барбара изложила Мэтью имевшиеся в ее распоряжении сведения, надеясь, что он подтвердит их. — Нейл Ситуэлл, главная шишка в аукционном доме «Бауэре» на Корк-стрит, сказал, что посоветовал Коулу зайти к вам по поводу имевшегося у него оригинала какого-то музыкального произведения Майкла Чандлера. Он полагал, что вы сможете связать Коула с адвокатами наследников Чандлера.

Мэтью нахмурился.

— Он так сказал? Странно.

— То есть вы не знали, как связаться с их адвокатами? — недоверчиво спросила Барбара.

Мэтью поспешил разубедить ее.

— Нет, конечно, я знаю адвокатов Чандлера. Я знаю и самих Чандлеров, если на то пошло. Четверо детей Майкла по-прежнему живут в Лондоне, как и его вдова. Но этот парень не упоминал о «Бауэре» в разговоре со мной. Не упоминал, кстати, и о Нейле Ситуэлле. А самое главное, он не упоминал ни о какой музыке.

— В самом деле? Тогда зачем же он пришел к вам?

— Он заявил, что прослышал о нашем фонде. Это вполне естественно, поскольку о фонде много писали в прессе после смерти отца. Коул надеялся получить финансовую поддержку. Он притащил мне снимки своих работ.

Барбара совершенно растерялась, осознав, что абсолютно не готова к такому повороту дела.

— Вы уверены?

— Разумеется, уверен. Он притащил с собой какую-то папку, и я сначала подумал, что он рассчитывает получить денежную поддержку для обучения на курсах костюмеров или декораторов. Как я уже говорил, именно таких людей наш фонд и поддерживает — художников, так или иначе связанных с театральным искусством. То есть не всех без исключения творческих личностей. Но он этого не знал. Или неправильно понял. Может, упустил кое-какие детали… Не знаю.

— Значит, он показал вам свою папку?

— Да, показал снимки своих произведений, в основном достаточно ужасных. Какие-то свалки ломаных садовых инструментов. Грабли и тяпки. Погнутые и изуродованные лопаты. Я не слишком хорошо разбираюсь в современном искусстве, но моего понимания хватило, чтобы посоветовать ему подумать о другом приложении его творческого потенциала.

Барбара обдумала его слова и спросила, когда конкретно Терри Коул нанес ему визит.

Мэтью почесал за ухом, вышел на минутку из гостиной и вернулся, листая небольшой ежедневник. Он не отметил в дневнике визит Коула, поскольку тот не позвонил заранее, чтобы договориться о встрече. Но в этот же самый день Джинни — вдова его отца — заходила в его офис, и он сделал запись о ее приходе. Мэтью назвал дату. Это был тот самый день, когда убили Терри Коула.

— Естественно, я не стал говорить ему, каково мое мнение о его работах. На мой взгляд, это не имело никакого смысла. Кроме того, он, видимо, считал свои работы едва ли не шедеврами.

— И Коул ничего не сказал о нотах? О неком оригинале музыкального произведения? О Майкле Чандлере? Или хотя бы о вашем отце?

— Ничего. Разумеется, он знал, кем был мой отец. О нем он как раз говорил. Хотя, наверное, только потому, что надеялся получить какие-то деньги из его фонда. И решил подмазать себе путь парой комплиментов, ну, вы понимаете, что я имею в виду. Но больше он ни о чем не упоминал. — Мэтью вновь сел на диван и, закрыв ежедневник, взял кофе. — Извините. Кажется, я мало чем вам помог.

— Даже не знаю, — задумчиво ответила Барбара.

— А могу я поинтересоваться, зачем вы собираете сведения об этом парне? Он что-то сделал? В смысле, вы ведь из полиции.

— Что-то сделали с ним. Его убили в тот самый день, когда он был у вас.

— В тот самый… Господи, какой ужас! Вы уже напали на след его убийцы?

Барбара и сама хотела бы знать ответ. Это определенно ощущалось ею как верный след. Это выглядело как верный след. так же пахло и так же вело себя. Но в первый раз с тех пор, как инспектор Линли отправил ее обратно к архивам Особого отдела, приказав разбираться с прошлыми делами Эндрю Мейдена и искать связь со смертью его дочери, и в первый раз с тех пор, как она отвергла эту линию расследования как совершенно бесполезную для дела, Барбара вдруг задумалась о том, что, возможно, она и сама идет по ложному следу.

Поэтому, вытащив из сумки ключи от машины, она сказала Мэтью Кинг-Райдеру, что свяжется с ним, если у них возникнут новые вопросы. А если он сам вспомнит что-нибудь важное о визите Терри Коула… не будет ли он так любезен позвонить ей в таком случае? Порой из памяти всплывают самые неожиданные и на первый взгляд незначительные подробности, которые могут оказаться весьма важными. И она вручила ему номер своего телефона.

Мэтью Кинг-Райдер выразил полную готовность помочь полиции. И спросил, не нужны ли полиции сведения об адвокатах Чандлера на тот случай, если Терри Коул выяснил их имена без помощи Кинг-Райдера. Вновь взяв ежедневник, он открыл телефонную книжку и пробежал пальцем по списку имен и телефонов. Найдя нужный номер, он продиктовал имеющиеся у него данные. А Барбара записала их в свой потрепанный блокнот. Она поблагодарила молодого человека за содействие и пожелала ему удачно завершить переезд на южный берег. Он проводил ее к выходу и, как все благоразумные лондонцы, закрыл за ней дверь на засов.

Оставшись в одиночестве на лестничной клетке, Барбара стала размышлять о том, что она выяснила и каким образом можно — если вообще можно — связать эти сведения со смертью Терри Коула. Ей вспомнилось, что Терри твердил о каком-то денежном заказе. Мог ли он иметь в виду надежды, связанные с получением денег из Фонда Кинг-Райдера? Внезапно мысли ее вернулись к прежнему выводу о том, что визит Терри к Кинг-Райдеру должен был касаться попавшей в его руки музыки Майкла Чандлера. Но раз ему сообщили, что продать ее сам он не сможет, то зачем было хлопотать и искать адвокатов, чтобы вернуть музыку семье Чандлера? Конечно, он мог надеяться на вознаграждение от Чандлеров. Но даже если бы он получил какую-то сумму, то могла ли она сравниться с творческим грантом от Фонда Кинг-Райдера, который помог бы ему продвинуться по почти безнадежному пути избранного направления в скульптуре? Едва ли, решила Барбара. Гораздо выгоднее попытаться убедить признанного мецената в своем таланте, чем надеяться на щедрость неизвестных людей, благодарных за возвращение их же собственности.

Да. В этом есть какой-то смысл. И вполне допустимо, что Терри Коул отказался от мысли выбить деньги из наследников Чандлера за рукопись его произведения, как только понял, что успешное осуществление его замыслов зависит от сомнительной доброты и щедрости этих наследников. После разговора с Ситуэллом он, вероятно, выбросил эти ноты или отвез домой и бросил где-то в своей комнате. Отсюда сразу возник вопрос: почему же они с Нкатой не нашли их при обыске его квартиры? Но что, если они просто не обратили внимания на какие-то нотные листы? Особенно если учесть, какой атаке подверглись их мысли и чувства при виде творческих шедевров обоих обитателей квартиры.

Творчество. Именно с ним, подумала она, так или иначе связано все в этом деле. Творчество. Художники. Фонд Кинг-Райдера. Мэтью сказал, что гранты выдаются только творческим личностям, связанным с театром. Но что мешает творческому человеку переключиться на какой-то театральный проект, просто чтобы получить деньги? Если Терри Коул увлекся этой идеей, если он действительно представился дизайнером, а не скульптором, если все его разговоры о денежном заказе основывались на планах мошеннического обмана фонда, задуманного как вечный мемориал театральному гению…

Нет. Она слишком спешит. Сваливает в одну кучу слишком много разных предположений. А в результате только заработает себе головную боль и окончательно замутит воду. Ей нужно собраться с мыслями, выйти на свежий воздух, прогуляться по Риджентс-парку, где она сможет все спокойно взвесить и разложить по…

Мысли Барбары прекратили свое хаотичное движение, когда ее взгляд остановился на свалке мусора в коридоре около дверей Кинг-Райдера. Перед заходом в его квартиру она не обратила на эту свалку особого внимания. Но потом они с Кинг-Райдером разговаривали о художниках и о том, что плохо разбираются в современном искусстве. И то, что она увидела сейчас возле квартиры Кинг-Райдера, бросилось ей в глаза именно после их разговора.

В числе прочего Кинг-Райдер решил избавиться от одного холста. Он стоял у стены в окружении мусорных мешков.

Барбара оглянулась по сторонам. Она решила взглянуть, какое же художественное произведение Мэтью Кинг-Райдер счел недостойным перевозки в свой новый дом. Отодвинув мешки с мусором, она перевернула таинственный холст.

— Разрази меня гром, — прошептала она, увидев гротескное изображение блондинки с огромным разинутым ртом, на языке которого пристроилась испражняющаяся кошка.

Барбара уже видела дюжину, а то и больше вариантов этой сомнительной тематики. И не только видела, но и разговаривала с создавшей их художницей — Силлой Томпсон, которая гордо заявила, что как раз на прошлой неделе продала один из своих «шедевров» солидному господину, знающему толк в современной живописи.

Барбара пристально взглянула на закрытую дверь квартиры Мэтью Кинг-Райдера. Ее прошиб холодный пот. Внутри живет убийца, подумала она. И тут же исполнилась решимости стать тем самым полицейским, который передаст его в руки правосудия.

Прибыв в десять утра в Скотленд-Ярд, Линли нашел у себя в кабинете отчет Барбары Хейверс. Он прочел краткое резюме и выводы, к которым она пришла после изучения архивных дел, и заметил оттенок недовольства, выразившийся в выборе слов. В данный момент, однако, он не мог позволить себе заострять внимание на тонко завуалированной критике отданных им распоряжений. Это утро началось достаточно мучительно, и у него в голове крутилась масса вещей куда более важных, чем констебль, недовольный своим заданием.

Отклонившись от своего обычного пути от Итон-террас до Скотленд-Ярда, он заехал в госпиталь Челси и Вестминстера проведать Вай Невин. Лечащие врачи молодой пациентки предоставили ему для свидания с ней четверть часа. Но в течение отпущенного времени она пребывала под действием каких-то сильных успокоительных средств и даже ни разу не пошевелилась. Ее приходил осматривать пластический хирург, что повлекло за собой необходимость снятия бинтов, но она проспала и эту процедуру.

Во время осмотра в больницу примчалась Шелли Платт в полотняном брючном костюме и сандалиях, скрыв свою огненно-рыжую шевелюру под широкополой шляпой из волокон рафии и спрятав глаза за черными очками. После вчерашнего визита Линли в ее комнатенку на Эрлс-корт она тут же начала названивать Вай, чтобы выразить соболезнование по поводу смерти Николь Мейден. Так и не дозвонившись до подруги, она сама понеслась на Ростревор-роуд, где все соседи оживленно обсуждали нападение на ее бывшую сожительницу.

— Я должна увидеть ее! — услышал Линли, наблюдая за тем, как хирург осматривает изуродованное лицо Вай и спокойно описывает состояние разбитых вдребезги костей, кожных повреждений и шрамов с бесстрастностью человека, пригодного скорее к медицинским исследованиям, чем к лечению пациентов.

Узнав своеобразный акцент, если не сам донесшийся из коридора голос, Линли извинился и, выйдя из палаты, обнаружил мисс Шелли Платт, вырывающуюся из рук полицейского охранника и дежурной медсестры.

— Это все он, как пить дать! — увидев Линли, воскликнула Шелли Платт. — Я сболтнула ему, а он, гад, добрался до нее! Добрался, сволочь. И расправился с ней, как я и думала. А теперь он завалится ко мне, если узнает, что я выдала вам всю подноготную его делишек. Как она там? Как Вай? Дайте мне взглянуть на нее. Я должна…

В ее воплях начали проскальзывать истерические нотки, и медсестра спросила, не является ли «нервная особа» родственницей больной. Шелли сняла черные очки и в молчаливой мольбе устремила на Линли распухшие от слез глаза.

— Она ее сестра, — сообщил Линли дежурной медсестре, взяв Шелли под локоть. — Ей разрешено ненадолго пройти туда.

Войдя в палату, Шелли бросилась к кровати, где вторая медсестра накладывала Вай новые бинты. Пластический хирург к тому времени вымыл руки под краном и ушел. Шелли заплакала, завывая между всхлипами:

— Вай, Вай, Вай, куколка моя. Я не хотела ничего такого. Ни сном ни духом не помышляла. — Она взяла вялую руку, лежащую на одеяле, и прижала ее к своей костлявой груди, словно бьющееся в ней сердце могло подтвердить ее слова.

— А что с ней такое? — спросила она медсестру. — Что вы с ней сделали?

Медсестра неодобрительно поджала губы, накладывая последнюю марлевую повязку на раны.

— Ей дали обезболивающий наркоз, мисс.

— Но с ней все будет в порядке? Глянув на медсестру, Линли сказал:

— Она поправится.

— Но ее лицо… Все эти бинты… Что он натворил с ее лицом?

— Он бил ее по лицу.

Шелли Платт зарыдала.

— Нет, нет. Ох, Вай, мне ужасно жаль. Я вовсе не хотела повредить тебе. Я просто разозлилась, вот и все. Ты ж меня знаешь.

Медсестра сморщила носик при столь бурном проявлении чувств и вышла из палаты.

— Ей понадобится помощь пластического хирурга, — сообщил Линли, когда они с Шелли остались одни. — И все же… — Он поискал слова, чтобы прямо, но сочувственно объяснить этой девушке, какое будущее, скорее всего, ожидает Вай Невин. — Достаточно велика вероятность, что ее профессиональные рамки значительно сузятся.

Он помедлил, оценивая, поняла ли Шелли его завуалированное объяснение. Сама не отличаясь красотой, но все еще оставаясь при деле, она могла бы понять, что значат шрамы на лице для женщины, которая зарабатывает на жизнь, разыгрывая перед клиентами Лолиту.

Шелли перевела страдальческий взгляд с Линли на свою подругу.

— Тогда я буду заботиться о ней. С нынешнего дня и всю оставшуюся жизнь. Я позабочусь о моей Вай.

Она поцеловала руку Вай, сжала ее сильнее и заплакала еще громче.

— Сейчас ей нужен покой, — сказал Линли.

— Я не покину ее, пока она не увидит, что я здесь.

— Вы можете подождать в коридоре с констеблем. Я предупрежу его, чтобы он разрешал вам входить в комнату каждый час.

Шелли с большой неохотой выпустила руку Вай. В коридоре она сказала:

— Вы ведь поедете к нему, верно? Вы прямо сейчас отвезете его в тюрьму?

И эти два вопросы преследовали Линли весь оставшийся путь до Ярда.

Мартин Рив подходил на роль подозреваемого в нападении на Вай Невин по всем пунктам: он имел мотив, средства и возможности. Ему приходилось поддерживать определенный стиль жизни и кроме всего прочего обеспечивать наркотиками подсевшую на иглу жену. Он не мог допустить ни малейшей потери своих доходов. Если одной девице удалось успешно оставить его, то что помешает другой девице — или целому десятку — последовать ее примеру? А если он позволит этому случиться, то вскоре останется не у дел. Ведь необходимым условием для процветания проституции является наличие самих проституток, готовых обслужить клиентов. Сутенеры лишь отсасывают у них часть дохода. Мартин Рив прекрасно понимал это. Он мог держать своих девиц в подчинении наглядным примером и страхом: наглядно показать, на какие крайние меры он готов пойти для защиты своих владений, и тем самым предупредить остальных, что им грозит в случае неповиновения. Очевидно, наказание Вай Невин должно было стать уроком для остальных женщин Рива. Вопрос заключался лишь в том, стала ли смерть Николь Мейден и Терри Коула таким же назидательным уроком.

Существовал единственный способ выяснить это: доставить Мартина Рива в Ярд без адвоката на буксире и, как только он окажется в их распоряжении, выманить у него признание с помощью хитрости. Но для этого Линли нужно было получить преимущество перед этим человеком, а его выбор в данной области был весьма ограничен.

Линли поискал средства манипуляции среди фотографий, доставленных ему полицейскими после осмотра квартиры Вай Невин. В частности, он изучил след ботинка, отпечатавшийся на плитке кухонного пола, размышляя о том, достаточно ли редко встречается узор из шестиугольников на подошвах, чтобы использовать его в качестве улики. Этого определенно могло бы хватить для ордера. И с ордером в руках три или четыре полицейских могли бы перевернуть вверх дном всю эту «финансовую» фирму и найти там свидетельства сутенерских делишек Рива, даже если у него хватило ума избавиться от ботинок с шестиугольниками на подошвах. Как только они раздобудут доказательства, то смогут запугать наглого сутенера. А именно это и нужно было Линли.

Он внимательно разглядывал снимки, один за другим выкладывая их на стол. Он все еще упорно выискивал в них хоть что-то полезное, когда в его кабинет ворвалась Барбара Хейверс.

— Кошмарные дела, инспектор, — объявила она без всякого вступления. — Погодите, пока не услышите, что я нарыла.

И она начала трещать о каком-то аукционном доме на Корк-стрит, о некоем Ситуэлле, о Сохо-сквер и «Кинг-Райдер продакшн».

— И тут, выходя из его квартиры, я вижу эту картину, — торжествующе заключила она. — Поверьте мне, сэр, если бы вы хоть одним глазком взглянули на «шедевры» Силлы Томпсон в Баттерси, то согласились бы, что это не может быть простым совпадением — то, что я случайно наткнулась на единственного человека в этом божьем мире, решившегося купить одну из ее картин. — Она плюхнулась на стул, стоявший возле его стола, и сгребла разложенные фотографии. Бегло просматривая их, она добавила: — Кинг-Райдер, вот кто нам нужен. И я готова расписаться в этом кровью, если хотите. Линли уставился на нее поверх очков.

— Что привело вас к этой мысли? Вы обнаружили какую-то связь между мистером Кинг-Райдером и архивными делами Особого отдела Мейдена? По-моему, в вашем отчете не упоминалось… — Он нахмурился, сомневаясь, что ему понравится ее ответ. — Хейверс, как вы вышли на Кинг-Райдера?

Отвечая, она продолжала старательно изучать фотографии, но тараторила как заведенная:

— Дело было так, сэр. В квартире Терри Коула я подобрала одну визитную карточку. С адресом, разумеется. И я подумала… Ну, я понимаю, что мне следовало сразу отдать ее вам, но это вылетело у меня из памяти, когда вы отослали меня обратно к архивам. А вчера, по окончании отчета, у меня образовалось немного свободного времени и… — Она помедлила, глядя на снимки, а когда наконец подняла глаза, то выражение ее лица изменилось, став менее уверенным. — И поскольку у меня была эта карточка с адресом, я заехала на Сохо-сквер, а оттуда на Корк-стрит и… Черт возьми, инспектор! Какая разница, что именно привело меня к нему? Кинг-Райдер лжет, а раз он лжет, то мы оба знаем, что для этого может быть только одна причина.

Линли положил остальные фотографии на стол.

— Я, кажется, чего-то не улавливаю. Мы установили связь между нашими двумя жертвами: проституция и реклама проституции. Мы достигли понимания относительно другого возможного мотива убийства: обычная расправа сутенера над предавшими его девушками, одну из которых, кстати, он жестоко избил вчера вечером. Никто не может подтвердить алиби этого прохвоста на вечер вторника, кроме его жены, чье слово не стоит даже воздуха, который она сотрясает, делая свои заявления. Нам осталось только найти исчезнувшее орудие убийства, и оно вполне может оказаться где-то в доме Мартина Рива. Итак, все это было точно установлено, Хейверс, и установлено — хотелось бы подчеркнуть — благодаря той полицейской работе, от которой вы, видимо, уклонялись в эти дни, и я был бы благодарен, если бы вы перечислили факты, позволившие вам сделать вывод, что Мэтью Кинг-Райдер и есть наш убийца.

Она не ответила, но Линли заметил, что ее шея покрылась красными пятнами, и сказал:

— Барбара, надеюсь, что ваши заключения стали результатом активной деятельности, а не интуиции.

Хейверс покраснела еще больше.

— Вы же всегда говорите, инспектор, что совпадений не существует, когда дело касается убийства.

— Да, говорю. Но о каком совпадении речь?

— О той картине. Об уродской мазне Силлы Томпсон. Зачем ему понадобилась картина соседки Терри Коула по квартире? Вы же не станете утверждать, что он купил ее для украшения стен, ведь я обнаружила ее в выброшенном мусоре, а это должно что-то значить. И я думаю, это означает…

— Вы думаете, это означает, что он убийца. Но вы не знаете, был ли у него мотив для совершения убийства.

— Я только начала выяснять. Я пошла к Кинг-Райдеру только потому, что Нейл Ситуэлл направил к нему Терри Коула. И когда неожиданно обнаружила у его двери одну из картин Силлы Томпсон, то просто обалдела. Да и кто бы не обалдел на моем месте? Всего пару минут назад Кинг-Райдер вовсю заливал мне, что Терри Коул пришел к нему поговорить насчет гранта. Я вышла из его квартиры, пытаясь переварить новые сведения, и тут вдруг выброшенная картина подсказывает мне, что Кинг-Райдер связан с этим убийством, о чем он предпочел молчать.

— Связан с убийством? — Линли подчеркнул эти слова скептической интонацией. — Хейверс, если вы что-то и обнаружили на данный момент, так это то, что Кинг-Райдер, возможно, связан с кем-то, кто связан с тем, кого убили за компанию с женщиной, с которой он вовсе не был связан.

— Но…

— Нет. Никаких «но», Хейверс. И никаких «однако» и «если», если уж на то пошло. В этом расследовании вы спорите со мной на каждом шагу, и это пора прекратить. Я поручил вам задание, которое вы большей частью игнорировали, поскольку оно вам не понравилось. Вы пошли своим собственным путем в ущерб общему делу…

— Вы несправедливы! — возразила она. — Я сделала отчет. И положила его к вам на стол.

— Да. А я прочел его. — Линли вытащил ее писанину. Он выразительно помахивал ею, подчеркивая свои дальнейшие слова. — Барбара, вы что, думаете, я идиот? Вы полагаете, что я не способен понять то, что написано между строк в этом якобы профессионально сделанном отчете?

Она опустила глаза. В руках у нее все еще оставалось несколько фотографий разгромленной квартиры Вай Невин, и она впилась в них взглядом. Кончики ее пальцев побелели от напряжения, с которым она стиснула фотографии, а лицо стало еще краснее.

Слава богу, подумал Линли. Ему наконец удалось завладеть ее вниманием. Он вернулся к излюбленной теме.

— Данное вам задание положено выполнять. Без вопросов и возражений. А по завершении положено сдать объективный отчет, изложенный сдержанным профессиональным языком. А после этого положено дожидаться следующего задания, сохраняя способность открыто и непредвзято усваивать новую информацию. Но вам решительно не положено делать замаскированные комментарии по поводу разумности хода расследования, если вы почему-то с ним не согласны. Это, — он хлопнул ладонью по ее отчету, — прекрасная иллюстрация того, почему вы оказались в таком положении, в каком пребываете сейчас. Получая приказ, который вам не нравится или с которым вы не согласны, вы предпочитаете вести дело по собственному усмотрению. Вы несетесь своим собственным путем, не обращая внимания ни на порядок подчиненности, ни на общественную безопасность. Вы поступили так в Эссексе три месяца назад, и сейчас вы поступаете так же. Любой другой детектив-констебль на вашем месте стал бы строго придерживаться всех правил, надеясь вновь вернуть себе если не потерянное звание, то хотя бы доброе имя и репутацию, но вы упрямо наступаете на те же грабли, предпочитая делать только то, что устраивает вас в данный момент. Разве я не прав?

Барбара сидела молча, не поднимая головы. Но ее дыхание изменилось, стало более частым, словно она пыталась совладать с эмоциями. Она выглядела, по крайней мере в данный момент, подобающе смиренной. И Линли с удовлетворением отметил это.

— Хорошо, — сказал он. — Теперь слушайте меня внимательно. Мне нужен ордер, чтобы перевернуть дом Ривов вверх дном. Нужно взять команду из четырех полицейских для проведения этой крутой операции. Мне нужна из этого дома одна-единственная пара обуви с узором из шестиугольников на подошвах, а также все возможные доказательства по эскортной фирме, какие вам только удастся раскопать. Могу я поручить вам это дело и быть уверенным, что вы выполните его как положено?

Барбара продолжала молчать.

Он почувствовал, как в нем поднимается раздражение.

— Хейверс, вы слышите меня?

— Обыск.

— Да. Об этом я и говорил. Мне нужен ордер на обыск. А когда вы получите его, мне нужно, чтобы вы отправились в дом Рива вместе с нашей крутой командой.

Она подняла голову от фотографий.

— Чертовски дотошный обыск, — сказала она, и ее лицо вновь непостижимо изменилось, озарившись улыбкой. — Да. Да! Черт побери, инспектор. Ей-богу. Так оно и есть.

— Вы о чем?

— Да разве вы не заметили? — От возбуждения она слегка смяла одну из фотографий. — Сэр, неужели вы не понимаете? Вы хотите прищучить Мартина Рива, потому что его мотив установлен и настолько очевиден, что в сравнении с ним все остальные мотивы кажутся сущим пустяком. И, уверенный в его мотиве, вы приписываете ему все попадающиеся вам улики вне зависимости от того, с кем еще они могут быть связаны. Но если вы на минуту забудете о Риве, то увидите, что на этих снимках…

— Хейверс! — Линли не верил своим ушам. Эта женщина казалась несокрушимой, непотопляемой и совершенно неуправляемой. Впервые он задумался о том, как вообще умудрялся работать вместе с ней. — Я не собираюсь второй раз повторять ваше задание. Я намерен поручить вам это дело. И вы выполните его.

— Но мне лишь хотелось, чтобы вы увидели, что…

— Нет! Проклятье! Довольно. Отправляйтесь за ордером. Меня не волнует, что вам придется сделать, чтобы получить его. Но вы получите его. Соберите парней из нашего отдела. Отправляйтесь в тот дом. И разнесите его в пух и прах. Привезите мне обувь с шестиугольниками на подошвах и доказательства существования эскортной фирмы. А еще лучше привезите мне оружие, которым могли убить Терри Коула. Все ясно? Выполняйте.

Она пристально смотрела на инспектора. На миг ему показалось, что она готова бросить ему вызов. И в этот миг он понял, что должна была чувствовать детектив-инспектор Барлоу во время погони за преступником в Северном море, имея в своем распоряжении подчиненного офицера, готового подвергать сомнению и даже оспаривать любые ее решения. Хейверс крупно повезло, что в тот момент в катере у Барлоу не оказалось оружия. Если бы инспектор была вооружена, то погоня в Северном море могла бы иметь совершенно другой финал.

Хейверс поднялась со стула, аккуратно положила на стол фотографии из квартиры Вай Невин и сказала:

— Ордер, обыск. Команда из четырех полицейских. Я все обеспечу, инспектор.

Она являла собой воплощенную сдержанность. Предельную вежливость и глубокое почтение образцово-показательного подчиненного.

Линли предпочел не задумываться, что бы это могло значить.

У Мартина Рива зачесались руки. Он с такой силой вдавил ногти в ладони, что их обожгло болью. Триция поддержала его, когда ему понадобилось ее подтверждение, чтобы избавиться от того занудного копа, но оставались сильные сомнения в том, что она и дальше будет придерживаться своих слов. Если кто-то посулит ей дозу в момент ломки, то она скажет и сделает все, что угодно. Копам нужно лишь застать ее одну и увезти из дома, и тогда не пройдет и пары часов, как она станет мягче масла. А он не мог позволить себе следить за ней каждую паршивую минуту, каждый божий день всей их оставшейся жизни, чтобы предотвратить такую неприятность.

«Что вы хотите узнать? Дайте мне дозу».

«Подпишите вот здесь, миссис Рив, и вы получите ее».

И все будет кончено. Нет. Хуже. Все будет кончено с ним. Поэтому ему надо найти подтверждение своей истории.

С одной стороны, он мог силой заставить солгать того, кто уже испытал на собственной шкуре, чем грозит отказ выполнить его требования. С другой стороны, он мог потребовать правды кое от кого другого, кто воспримет его призыв к обычной правдивости как проявлениеслабости. Пойдя первым путем, он покончит с собственной независимостью, на всю оставшуюся жизнь отдав козыри в чужие руки. Пойдя вторым путем, он будет выглядеть маменькиным сынком, трясущимся от страха перед карающей дланью закона.

В целом ситуация казалась безнадежной. Загнанный в тупик Мартин хотел найти достаточно динамита, чтобы взорвать глухую стену, но при этом свести к минимуму ущерб, наносимый падающими камнями.

Он поехал в Фулем. Там находился источник всех его нынешних неприятностей, и именно там он найдет способ их решения.

Проникнуть в нужный дом на Ростревор-роуд оказалось нетрудно: быстро нажав на все звонки, он дождался того, что какой-то дурак впустил его внутрь, не попросив его назвать себя по громкой связи.

Взбежав на второй этаж, он вдруг замер на лестничной клетке. На двери интересующей его квартиры висела табличка, и он издали увидел, что на ней написано: «Место преступления. Вход запрещен».

— Вот дерьмо, — выругался Мартин.

В памяти сразу всплыл низкий, хриплый голос того копа, так ясно, как будто он стоял сейчас рядом с ним на лестнице. «Расскажите мне о Вай Невин».

— Дерьмо, — буркнул Мартин.

Неужели она умерла?

Он нашел ответ, спустившись по лестнице и разбудив стуком жильцов, занимавших квартиру под апартаментами Вай Невин. Вчера вечером они устраивали вечеринку, но ни хозяйские обязанности, ни обильные возлияния не помешали им заметить прибытие машины «скорой помощи». Причем спешка, с какой санитары вынесли на носилках прикрытое простыней тело, и последующее появление кучи полицейских, которые бродили по всему дому, задавая вопросы, — все это говорило о том, что она стала жертвой преступления.

— Она умерла? — Мартин схватил за руку парня, уже собиравшегося захлопнуть дверь своей квартиры, чтобы урвать еще часок сна, из которого его выдернул приход Мартина Рива. — Погоди. Черт возьми. Она умерла?

— Ее не засунули в пластиковый мешок, — последовал вялый ответ. — Но она могла отбросить коньки ночью в больнице.

Кляня судьбу, Мартин вернулся в машину и достал справочник. Ближайшим оказался госпиталь Челси и Вестминстера на Фулем-роуд, и он покатил прямо туда. Если она умерла, то он приговорен.

Дежурная сестра сообщила, что к ним действительно доставили мисс Невин, и поинтересовалась, не приходится ли он ей родственником.

Мартин назвался старым другом. Он заехал к ней в гости и узнал о несчастном случае… о каких-то неприятностях. Если бы ему разрешили повидать Вай, чтобы успокоиться и убедиться, что с ней все в порядке… Чтобы он в свою очередь успокоил всех ее друзей и родственников… Он запоздало подумал, что ему следовало бы побриться и надеть пиджак от Армани. Надо было выглядеть на все сто, чтобы любая дверь открывалась перед ним и все любезно предлагали свои услуги.

Мисс Шуберт — именно такое имя значилось на ее идентификационной карточке — взглянула на него с нескрываемой враждебностью усталой и низкооплачиваемой труженицы. Достав какую-то таблицу, она назвала ему номер палаты. Он не оставил без внимания тот факт, что она взялась за телефон сразу же, как только он, поблагодарив ее, направился к лифту.

Поэтому его не слишком удивил вид полицейского констебля, торчавшего возле закрытой двери палаты Вай Невин. Однако он был совершенно не готов увидеть сидевшую рядом с копом рыжеволосую гарпию в помятом брючном костюме. Едва заметив Мартина, она вскочила и завопила как резаная:

— Это он, это он, это он!

Она налетела на Мартина, точно изголодавшаяся орлица на кролика, и вцепилась ногтями в его рубашку, вереща:

— Я прикончу тебя! Ублюдок! Поганый ублюдок!

Она прижала его к стене и начала бодаться. Его голова откинулась назад и ударилась о край доски объявлений. Челюсти непроизвольно сомкнулись, и он, больно прикусив зубами язык, ощутил во рту вкус собственной крови. Отрывая пуговицы на рубашке, она уже дотянулась до его шеи, когда констеблю наконец удалось оттащить ее. Она же немедленно начата орать:

— Арестуйте его! Это он! Арестуйте его! Арестуйте!

А констебль, в свою очередь, попросил Мартина предъявить удостоверение личности. Он быстро разогнал стайку любопытных обитателей больницы, собравшихся поглазеть на скандальное зрелище, и Мартин мысленно поблагодарил его за это проявление доброты.

Разъяренную женщину удерживали на расстоянии вытянутой руки от него, и Мартин наконец узнал ее. Его ввел в заблуждение цвет волос. Когда они познакомились — благодаря ее единственному визиту для разговора в «Управление финансами МКР», — она была брюнеткой. По остальным параметрам, правда, она мало изменилась. Все такая же худосочная особа с землистым цветом лица, плохими зубами, гнилостным дыханием и телом, издающим аромат протухшего палтуса.

— Шелли Платт, — удивленно произнес он.

— Это ты избил ее! Ты пытался прикончить ее! Мартин мельком подумал, какую еще гадость может

подкинуть ему сегодняшний денек. И получил ответ спустя мгновение. Констебль, по-прежнему крепко удерживая Шелли, проверил его удостоверение и сказал:

— Мисс, мисс, успокойтесь, всему свое время.

Он потащил ее за собой к стойке медицинского персонала и, сняв трубку телефона, набрал какой-то номер.

— Послушайте, — воззвал к нему Мартин, — я хотел только справиться о состоянии здоровья мисс Невин. Я поговорил с дежурной в приемном покое, и мне сказали, что ее доставили сюда.

— Он хочет прикончить ее! — выкрикнула Шелли.

— Не будьте идиоткой, — огрызнулся Мартин. — Стал бы я тащиться сюда среди бела дня и предъявлять свое удостоверение, если бы хотел убить ее. Что, черт побери, случилось?

— Как будто вы не знаете!

— Я лишь хотел поговорить с ней, — сообщил он констеблю, вернувшему ему удостоверение и загородившему вход. — Только и всего. Вероятно, я проведу у нее не больше пяти минут.

— Сожалею, — таков был ответ.

— Послушайте, по-моему, вы не поняли. У меня к ней срочное дело и…

— Вы что, не собираетесь арестовать его? — вопросила Шелли. — Кого же еще он должен изувечить, чтобы вы наконец засунули его в тюрягу?

— Может быть, вы заставите ее немного помолчать, чтобы я объяснил вам сущность…

— Приказ есть приказ, — ответил констебль и слегка ослабил хватку на руке Шелли Платт, словно показывая Мартину Риву, что ему лучше своевременно удалиться.

И он удалился со всем достоинством, какое смог изобразить, учитывая, что эта апельсинововолосая мегера сделала его центром внимания всего больничного этажа. Он вернулся к своему «ягуару», плюхнулся на сиденье и включил кондиционер на полную мощность, направив струю воздуха себе в лицо.

Вот дерьмо, подумал он. Дело дрянь. Он почти не сомневался, кому названивал констебль в больнице, поэтому счел разумным подготовиться к очередному визиту полиции. Надо еще придумать, в каком свете представить свой визит в больницу. «Для получения подтверждения моего вчерашнего рассказа» — едва ли будет выглядеть убедительным, если учесть, от кого он собирался получить это подтверждение.

Мартин включил зажигание и с ревом мотора вылетел с парковочной стоянки. Вновь оказавшись на Фулем-роуд, он опустил солнцезащитный козырек и в его зеркальце оценил ущерб, нанесенный ему нападением Шелли Платт. Она вцепилась в него, как разъяренная тигрица. Ей удалось расцарапать его до крови, разодрать рубашку на груди. Не мешало бы срочно сделать прививку от бешенства.

Направляясь в сторону дома, он проехал по Финборо-роуд, прикидывая, какие у него остались варианты. Очевидно, что в ближайшем будущем ему не удастся приблизиться к Вай Невин, а поскольку охранник возле ее палаты, несомненно, позвонил тому болвану, который вломился к нему вчера посреди ночи, то, скорее всего, его вообще никогда не подпустят к ней. По крайней мере, пока полицейские ищейки будут носиться повсюду в поисках убийцы этой шлюшки Мейден, а такие поиски могут затянуться надолго. Ему необходимо придумать другой план, как раздобыть доказательства своей невиновности, и Мартин обнаружил, что его мысли лихорадочно перескакивают с одного сценария на другой, отметая каждый за явной непригодностью.

Перед станцией «Эрлс-корт» ему пришлось остановиться на светофоре около выставочного зала. Отмахнувшись от уличного мальчишки, предлагавшего вымыть ветровое стекло за пятьдесят пенсов, он обратил внимание на уличную проститутку, прогуливающуюся у входа в метро в ожидании возможных клиентов. Окинув оценивающим взглядом коротенькую юбчонку из ярко-красной эластичной ткани, черную синтетическую блузку с глубоким вырезом и аляповатыми кружевными оборками, туфли на шпильках и ажурные чулки, он чисто машинально прикинул ее стоимость. Видимо, она из тех, кто работает только руками или ртом. Двадцать пять фунтов, если парню совсем уж невтерпеж, и не больше десяти, если она и ее привычка к кокаину работают на пару.

Зажегся зеленый свет, и Мартин поехал дальше, чувствуя, как растет его раздражение, вызванное действиями полиции. Он приносил этому треклятому городу чертовски много пользы, но никто — по крайней мере, никто из копов — похоже, не понял и не оценил его заслуг. Его девочки не жмутся по закоулкам, обрабатывая своих клиентов, и уж конечно, не оскверняют пейзаж, наряжаясь как видения из эротических снов прыщавых подростков. Их отличает изысканность, образованность, воспитанность и благоразумие, и если они получают деньги за эксцентричные сексуальные свидания, а потом отстегивают небольшой процент ему за то, что он предоставляет в их распоряжение богатых и преуспевающих мужчин, готовых щедро вознаградить их за услуги, то кого, черт возьми, это колышет? Кому, черт возьми, от этого плохо? Никому. Суть в том, что секс имеет важное значение для мужчин и не имеет такого значения для женщин. Для самоутверждения мужчинам просто необходима здоровая сексуальная жизнь. Их жены утомились исполнять свои супружеские обязанности, им это надоело, а мужьям секс необходим. И если кто-то готов обеспечить этим мужчинам общество привлекательных для них женщин, готовых стать мягкими и податливыми, словно воск, для мужчин, изливающих в них свои соки, не говоря уже о неизгладимом впечатлении, оставляемым ими на своих чеках, то почему бы и не обменять деньги на такие услуги? И почему не может предприимчивый человек — как он сам, например, — обладающий организаторскими талантами и проницательностью в отборе незаурядных женщин для развлечения незаурядных мужчин, зарабатывать себе на этом средства к существованию?

Если бы законы издавались провидцами вроде него, а не сворой бесхребетных онанистов, озабоченных только тем, как накормить народ, и не имеющих никакого понятия о занятиях, достойных зрелых мужчин, то Мартину не пришлось бы сейчас разбираться со свалившимися на его голову неприятностями. Не пришлось бы судорожно искать того, кто мог бы подтвердить его местонахождение и тем самым убрать полицию из его конторы, потому что полиция вообще не посмела бы там появиться. Но даже если бы они заявились к нему с вопросами и выдвинули свои претензии, то не смогли бы угрозами склонить его к сотрудничеству, потому что его бизнес тогда был бы вполне законным.

И что это за страна, в которой даже при легализованной проституции жизнь за счет нее считается незаконной? Ведь сама по себе проституция есть не что иное, как способ зарабатывать деньги. Так какого черта они там в Вестминстере дурью маются, при том что три четверти этих парламентских лицемеров, просиживающих штаны на обтянутых кожей скамьях, готовы трахнуть любую податливую секретаршу, практикантку или ассистентку?

Чертовщина какая-то! Ситуация казалась настолько безвыходной, что Мартину захотелось вооружиться тараном и пробить брешь в этих глухих и толстых стенах. Чем больше он размышлял об этом, тем сильнее злился. А чем сильнее злился, тем больше думал об источнике нынешних проблем. О Мейден и Невин можно забыть: о них уже и без него позаботились. Причем эти двое как раз не стали бы выбалтывать копам свои убогие секреты. А вот с Трицией еще следовало разобраться.

Остаток дороги Мартин провел в размышлениях о том, как лучше всего сделать это. Придуманный план был не особенно приятным, но что тут может быть приятного, когда выдающийся общественный деятель теряет жену, пристрастившуюся к героину, хотя он прикладывал неимоверные усилия, чтобы спасти ее от этой пагубной страсти и защитить от недовольства родственников и порицания неумолимого общества?

Настроение его заметно улучшилось. Уголки губ поднялись, и он даже начал напевать какой-то мотивчик. Он свернул с Лансдаун-уок на Лансдаун-роуд…

И тогда он увидел их.

Четверо мужчин поднимались по ступеням к его дому с таким выразительным видом, словно на них аршинными буквами было написано: «ПОЛИЦЕЙСКИЕ ИЩЕЙКИ». Предназначением этих мускулистых высоких амбалов являлось подавление. Они выглядели как гориллы, вырядившиеся в маскарадные костюмы.

Мартин прибавил газу. Он подкатил к стоянке и затормозил так резко, что оставил на асфальте темные следы шин. Выскочив из «ягуара», он успел догнать амбалов прежде, чем они позвонили в дверь.

— Что вам нужно? — резко спросил он.

Первый амбал вытащил белый конверт из кармана короткой кожаной куртки.

— Ордер на обыск, — сказал он.

— Какой обыск?

— Вы откроете дверь или нам ее выломать?

— Я позвоню моему адвокату.

Отпихнув их в сторону, Мартин открыл дверь.

— Как вам будет угодно, — буркнул второй амбал.

Они последовали за ним в дом. Слыша распоряжения первого амбала, Мартин бросился к телефону. Двое копов, едва не наступая ему на пятки, прошли за ним в кабинет. Вторая парочка направилась к ведущей наверх лестнице. «Вот зараза», — подумал он и крикнул:

— Эй! Там моя жена!

— Они передадут ей привет от вас, — заявил первый амбал.

Пока Мартин яростно набирал номер телефона адвоката, первый амбал принялся вынимать книги из шкафов, а второй амбал направился к картотеке.

— Я хочу, чтобы вы, козлы, убрались отсюда, — сказал им Мартин.

— Честное высказывание, — сказал второй амбал. — И меня оно не удивляет.

— Все мы чего-то хотим, — с самодовольной ухмылкой заметил первый.

Наверху хлопнула дверь. Приглушенные голоса сопровождались грохотом грубо раскидываемой по комнате мебели. В кабинете Мартина полицейские проводили обыск с минимальным успехом и максимальным беспорядком: они расшвыряли по полу книги, сорвали со стен картины и вывалили все из ящиков, в которых Мартин в идеальном порядке хранил картотеку клиентов эскортной фирмы. Второй амбал склонился над карточками и начал перебирать их толстыми и короткими, как окурок сигары, пальцами.

— Дерьмо! — прошипел Мартин, прижимая к уху телефонную трубку.

Где шляется этот долбаный Полмантир?

После четырех сдвоенных гудков включился автоответчик. Выругавшись, Мартин отключил соединение и попытался дозвониться адвокату по мобильному телефону. Господи, где же его черти носят в воскресенье? Не поперся же этот гнусный тип в церковь?

Мобильный телефон также оказался отключенным. Бросив трубку, Мартин стал рыться в столе, разыскивая визитную карточку адвоката. Второй амбал отпихнул его локтем.

— Сожалею, сэр. Вам нельзя ничего трогать…

— Я не собираюсь ничего трогать! Я ищу пейджер моего адвоката.

— Вряд ли вы хранили его в столе, согласитесь, — заявил первый амбал, продолжая разорять книжные шкафы.

Книги со стуком падали на пол.

— Вы же понимаете, о чем я говорю, — сказал Мартин второму амбалу. — Мне нужен только номер его пейджера. А он записан на визитной карточке. Я знаю свои права. Так что отойдите, а то я за себя не отвечаю…

— Мартин, в чем дело? Что происходит? Что делают эти люди в нашем доме, почему они выбрасывают все из платяных шкафов и… Что вообще происходит?

Мартин мгновенно повернулся на этот голос. В дверях стояла заспанная, неодетая и ненакрашенная Триция. Она выглядела как те старые ведьмы, что сидят на спальных мешках, выпрашивая милостыню в подземном переходе возле Гайд-парка. Она выглядела как оболваненная наркоманка.

У него опять зачесались руки. Сжав кулаки, он до боли вдавил ногти в ладони. Последние двадцать лет Триция являлась единственным источником всех его неприятностей. А сейчас она стала причиной его гибели.

— Чтоб ты провалилась! Черт тебя подери! Ах ты!..

Он подскочил к ней, схватил за волосы и успел разок треснуть ее головой по дверному косяку, прежде чем полицейские схватили его за руки.

— Тупоголовая стерва! — крикнул он, пока они оттаскивали его подальше, а потом хмуро буркнул копам: — Ладно. Ладно, все нормально. — И когда они отцепились от него, добавил: — Звоните вашему паршивому боссу. Скажите, что я готов к сотрудничеству.

Глава 25

Лишь к середине дня Саймон Сент-Джеймс выкроил время и занялся дербиширским отчетом о вскрытии, присланным ему Линли с Барбарой Хейверс. Он не совсем понимал, что ему, собственно, нужно там проверять. Медико-патологическое исследование Николь Мейден выглядело совершенно безукоризненным. Заключение об эпидуральном кровоизлиянии не противоречило типу повреждения черепа. Удар был нанесен сверху правшой, что согласовывалось с версией о том, что на нее напали после того, как она споткнулась или была сбита с ног во время бегства. Кроме следов удара но голове и царапин и ушибов, вызванных падением на землю, на ее теле не было ничего особенного. Если, конечно, не считать особенностью множество дырочек, проделанных в самых удивительных местах, начиная от бровей и кончая гениталиями. Едва ли стоило заострять внимание на таких пустяках, учитывая, что склонность к такой своеобразной акупунктуре разных частей тела давно стала одним из мелких видов протеста, оставшегося поколению молодых людей, чьи родители уже вовсю использовали шприцы в гораздо более вредоносных целях.

Прочтя отчет о смерти Мейден, Сент-Джеймс пришел к заключению, что этот документ охватывал все подробности, начиная от времени, причины и орудия убийства до следов борьбы с убийцей, а вернее, отсутствия оных. Отчет сопровождался безупречно сделанными рентгеновскими снимками и фотографиями, а обследование тела было проведено со скрупулезной тщательностью. Все органы и части тела подверглись изучению и анализу с последующими комментариями и выводами. Образцы физиологических жидкостей были отправлены на токсикологическую экспертизу. Завершался отчет четким и ясным заключением: смерть женщины последовала в результате удара по голове.

Сент-Джеймс еще раз просмотрел данные и выводы, чтобы убедиться в наличии всей необходимой информации. Затем он взялся за второй отчет и погрузился в изучение обстоятельств смерти Теренса Коула.

По телефону Линли сообщил ему, что одну из колющих ран нанесли не тем швейцарским армейским ножом, который стал причиной остальных повреждений, включая смертельную рану в области бедренной артерии. Ознакомившись с основными фактами, приведенными в отчете, Сент-Джеймс тщательно изучил все, что касалось ранения, нанесенного неизвестным оружием. Он проверил его размеры, направление и оставленный на кости срез. После этого он встал и задумчиво прошел к окну лаборатории, где понаблюдал за блаженствующим Пичем — маленькая такса развалилась на солнечной лужайке, подставив свой шерстистый животик под лучи полуденного солнца.

Сент-Джеймс знал, что швейцарский армейский нож был найден в ящике с песком. Почему же и второе орудие убийства не бросили в том же месте? Почему там спрятали только одно орудие? Эти вопросы, разумеется, относились к области работы следователей, а не ученых, но тем не менее Саймон невольно озадачивался ими в процессе исследований.

И на такие вопросы могло быть только два вероятных ответа: либо второе орудие убийца забрал с собой, потому что оно могло выдать его, либо второе орудие осталось на месте преступления, но полиция не догадалась, что оно собой представляет.

Если верно первое предположение, то Сент-Джеймс ничем не сумеет помочь. Если верно второе, то ему следовало бы более подробно ознакомиться с вещественными доказательствами, найденными на месте преступления. Такими уликами он пока не располагал и понимал, что его интерес к ним полиция Дербишира воспримет без особой радости. Поэтому он вновь углубился в изучение патологоанатомического отчета, выискивая в нем возможный ключ к решению этой загадки.

Доктор Сью Майлз не упустила ни малейшей подробности, начиная от описания насекомых, успевших обосноваться на телах до момента обнаружения трупов, и кончая списком листьев, цветов и веток, обнаруженных в волосах девушки и ранах парня.

Последний номер в этом списке — щепочка длиной около двух сантиметров, найденная на теле Терри Коула, — всерьез заинтересовал Сент-Джеймса. Щепка эта была послана в лабораторию на анализ, и кто-то сделал карандашом приписку о результатах анализа прямо на полях отчета. Видимо, сообщение было принято по телефону. Когда время расследования поджимает, полицейские обычно не дожидаются официального отчета из лаборатории.

«Кедр», — аккуратно написал кто-то на полях. А рядом в круглых скобках слова: «Порт Орфорд». Сент-Джеймс не был силен в ботанике, поэтому слова «Порт Орфорд» ничего ему не сказали. Он понимал, что вряд ли найдет в воскресенье судебного ботаника, знающего об этом дереве, поэтому он захватил документы и спустился по лестнице в свой кабинет.

Там сидела Дебора, погруженная в журнал «Санди таймс».

— Какие-то сложности, милый? — спросила она, поднимая голову.

Сент-Джеймс ответил:

— Невежество. Оно доставляет массу сложностей.

Порывшись на полках запыленных томов, он нашел нужную книгу. Когда он начал листать ее, к нему присоединилась Дебора.

— Что ты ищешь?

— Не знаю, — сказал он. — Кедр. И Порт Орфорд. Тебе это о чем-нибудь говорит?

— Похоже на географическое название. А в чем дело?

— Кедровую щепку обнаружили на теле Терри Коула. Парня, убитого в Дербишире.

— Дело Томми?

— Хм. — Сент-Джеймс открыл алфавитный указатель в конце книги и пробежал пальцем по строчкам, остановившись на слове «кедр». — Атласский, ливанский, гималайский… Ты знала, милая, что существует множество видов кедровых деревьев?

— А это важно?

— Я начинаю думать, что может оказаться важным.

Его взгляд переместился в конец страницы. И там Сент-Джеймс увидел интересующие его слова: «порт-орфордский кедр». Он обратился к указанной странице, где прежде всего обратил внимание на иллюстрацию с изображением хвойного дерева. Он прочел посвященную этому растению статью и сказал жене:

— Это любопытно.

— Что именно? — спросила она, взяв его под руку.

Он рассказал ей об имевшемся в отчете описании найденной в ранах Теренса Коула щепки, которую судебные ученые отнесли к виду, известному как порт-орфордский кедр.

Дебора с задумчивым видом откинула назад прядь густых волос.

— И что же тут интересного? Их ведь убили в горах, в лесистой местности. — Но вдруг ее глаза расширились. — О, я, кажется, сообразила.

— Вот то-то и оно, — сказал Сент-Джеймс. — Могут ли кедровые деревья расти на торфяниках? Это меня и насторожило. Но есть еще кое-что даже более любопытное, моя милая. Данный вид… Кстати, порт-орфордский кедр — название не совсем правильное, ботаники именуют его кипарисовиком Лавсона… Так вот, данный вид произрастает в Америке, в Штатах. Как тут сказано, в Орегоне и Северной Калифорнии.

— Но разве его не могли привезти сюда? — резонно спросила Дебора. — Для украшения парка или сада. Или даже для оранжереи или теплицы. Ты же понимаешь, о чем я говорю: многие любители выращивают пальмы и кактусы. — Она улыбнулась, забавно сморщив нос. — А может, это такой кактус?

Подойдя к письменному столу, Сент-Джеймс положил книгу. Он медленно опустился на стул, размышляя вслух:

— Ладно. Предположим, кто-то заказал его для сада или парка.

— Конечно, — подхватила Дебора, развивая его мысль. — Тогда возникает новый вопрос: как могла кедровая щепка из какого-то сада или парка попасть в дикую глушь?

— А главное, в такую глушь, где поблизости нет ни парков, ни садов.

— Может быть, какой-то религиозный фанатик посадил там одно такое культовое дерево?

— Вероятнее всего, что его вообще не сажали.

— Но ты же сам сказал… — Дебора озадаченно нахмурилась. — Ах да. Понятно. Наверное, судебный ботаник допустил ошибку.

— Нет, я так не думаю.

— Но, Саймон, ведь ему выдали какую-то маленькую щепку…

— Для хорошего специалиста этого вполне достаточно.

Сент-Джеймс пустился в объяснения. Даже в мельчайшем кусочке древесины, сказал он, содержатся все типичные виды тканей и протоков, по которым подается питание от корней к кроне дерева. Мягкие породы дерева — а все хвойные относятся к таковым — более устойчивы к эволюционным процессам, и поэтому их легче идентифицировать. Любая щепка, изученная под микроскопом, дает множество важных сведений, которые отличают эту породу дерева от всех прочих видов деревьев. Судебный ботаник записывает эти особенности, сверяет их со справочными данными — или запускает компьютерную программу распознавания — и определяет, к какому виду дерева относится изучаемый образец. Это безошибочно точный процесс, по крайней мере не менее точный, чем любой другой опознавательный процесс, сделанный на основе микроскопического, логического и компьютерного анализов.

— Понятно, — медленно произнесла Дебора с сомнением в голосе. — Так, значит, это точно кедр?

— Вернее, порт-орфордский кедр. По-моему, мы вполне можем положиться на этот анализ.

— И такой вид не растет в наших краях?

— Да. Поэтому у нас остается вопрос, откуда взялась эта щепка и как она попала в рану парня.

— Они ведь разбили там лагерь?

— Это сделала девушка.

— А в палатках? Там не могло быть кедровых колышков?

— Она отправилась в небольшой горный поход. Сомневаюсь, что у нее была палатка такого вида.

Дебора скрестила руки и в размышлении оперлась на стол.

— А как насчет походной скамеечки? Какие у нее, к примеру, ножки?

— Это возможно. Если только на месте преступления обнаружили какую-нибудь скамеечку.

— Или другие приспособления. Она могла захватить с собой разные походные принадлежности. Топорик для костра, лопатку или что-то вроде. Эта щепка могла отколоться от их рукояток.

— Если она тащила на себе рюкзак, то постаралась выбрать самые легкие орудия.

— А как насчет кухонной утвари? Деревянных ложек? Сент-Джеймс улыбнулся.

— Гурманы в первобытном лесу?

— Не смейся надо мной, — со смехом сказала Дебора. — Я всего лишь стараюсь помочь тебе.

— У меня есть идея получше. Пойдем-ка со мной.

Они поднялись в лабораторию, где в углу возле окна дремал в ждущем режиме компьютер. Дебора заняла удобную позицию сбоку от Сент-Джеймса, а сам, он, опустившись на стул, установил связь с Интернетом и сказал:

— Давай посоветуемся с этой высокоинтеллектуальной Сетью.

— Я так боюсь компьютеров, что у меня руки потеют.

Сент-Джеймс взял ее сухую теплую руку и поцеловал.

— Я никому не открою твоей тайны.

Наконец экран монитора ожил, и Сент-Джеймс выбрал свою излюбленную поисковую программу. Он ввел в поисковое поле слово «кедр» и в ужасе зажмурился, увидев, что результат поиска составил около шестисот тысяч статей.

— Господи, — охнула Дебора. — Это вряд ли нам поможет.

— Надо сузить рамки.

Сент-Джеймс изменил строку ввода, написав в ней: «кипарисовик Лавсона». Число статей мгновенно сократилось до ста восьмидесяти трех. Но, начав просматривать их, он обнаружил, что они содержат слишком широкий диапазон сведений, начиная от описания флоры штата Орегон до научных трактатов о качестве древесины. Откинувшись на спинку стула, Сент-Джеймс немного подумал и через запятую добавил в строку поиска слово «применение». Такое уточнение ничего не дало. Заменив слово «применение» словом «торговля», он вновь нажал на клавишу поиска. И последнее изменение принесло успех.

Он прочел первую статью из списка и воскликнул:

— Боже правый!

Дебора, мысленно пребывавшая в своей темной комнате, тут же вернулась обратно.

— Что? — спросила она. — Что ты там нашел?

— Это оружие, — сказал он, показывая на экран. Дебора прочитала текст про себя и глубоко вздохнула.

— Соединить тебя с Томми?

Сент-Джеймс задумался. Отчет патологоанатома с просьбой проверить данные Линли передал ему через Барбару. И это служило достаточным указанием на некий порядок подчиненности, который давал ему необходимое оправдание в попытке восстановить мир между противоборствующими сторонами.

— Давай-ка разыщем Барбару, — сказал он жене. — Пусть она сама сообщит Томми эти новости.

Барбара Хейверс сделала лихой поворот на углу Анхальт-роуд и понадеялась, что удача будет сопутствовать ей следующие несколько часов. Ей удалось застать Силлу Томпсон в студии, устроенной в помещении железнодорожного склада, где художница создавала очередное полотно, изображавшее недра ротовой полости с похожими на кузнечные мехи миндалинами, на фоне которых по рыхлому губчатому языку скакала трехногая девочка. Нескольких вопросов оказалось достаточно для получения более полной информации о «серьезном мужике», который купил на прошлой неделе один из шедевров Силлы.

Силла не смогла с ходу вспомнить его имя. Подумав немного, она сказала, что он вовсе не называл себя. Но зато выписал ей чек, с которого она сняла фотокопию, наверняка для того, чтобы доказать Фомам неверующим из своей художнической братии, что она действительно продала свою картину. Ценную фотокопию Силла аккуратно хранила в деревянной коробке из-под красок и охотно показала ее.

— Ах да, вот здесь есть имя этого парня. Черт возьми! Взгляните-ка. Неужели он какой-нибудь родственник?

Барбара увидела, что за одну дрянную картину Мэтью Кинг-Райдер заплатил невероятную сумму. Он выписал чек на один из городских банков Сент-Хелиера на острове Джерси. «Частные банковские услуги», — было вытеснено над его именем. Он нацарапал эту сумму корявым почерком, словно торопился. Возможно, действительно куда-то спешил.

Она спросила художницу, с какого перепугу Мэтью Кинг-Райдера занесло на Портслейд-стрит. Ведь Силла и сама могла бы признать, что никому в Лондоне не известно, каким рассадником современного искусства стали эти железнодорожные склады.

Силла пожала плечами. Она понятия не имела, как он забрел в ее студию. Но очевидно, она не относилась к тем девицам, которые смотрят в зубы дареному коню. Он зашел к ней, попросил разрешения посмотреть все работы и проявил интерес именно к ее картинам, поэтому она, совершенно ошалев о счастья, предоставила ему право выбирать. Она смогла лишь добавить, что этот мужик с чековой книжкой проторчал в студии больше часа, рассматривая ее картины… Барбара спросила:

— А работы Терри его тоже интересовали? Спрашивал он что-нибудь о его творчестве? Упоминал имя Терри?

Нет. Он хотел посмотреть только ее картины, объяснила Силла. Все, что она написала. И когда здесь, в мастерской, ему ничто не приглянулось, он спросил, нет ли у нее еще каких-то картин. Поэтому она послала его в их с Терри квартиру, позвонив миссис Бейден и попросив ее показать ему все, когда он придет. Он пошел прямо туда и выбрал понравившуюся картину. А уже на следующий день прислал ей чек по почте.

— Причем заплатил, сколько я запросила, — с гордостью добавила Силла. — Даже не торговался.

Уже одно то, что Мэтью Кинг-Райдер проявил такую изобретательность, чтобы попасть в квартиру Терри Коула, заставило Барбару на сумасшедшей скорости пронестись по Баттерси до дома, где жила Силла.

Подъезжая к парковке в конце Анхальт-роуд, Барбара старалась не думать о том, где ей сейчас положено было находиться. Получив согласно приказу ордер на обыск, она собрала команду отличных парней. И даже встретилась с ними около фотоателье на Ноттинг-Хилл-гейт и посвятила во все подробности этого запутанного дела, процитировав им слова инспектора о том, что они должны найти в доме Мартина Рива. Она забыла лишь упомянуть, что обязана сопровождать их. Оправдание для такого упущения было легко придумать. Подобранная ею лихая четверка, включавшая двух дюжих спортсменов, на досуге развлекающихся боксом, и способная основательно перетряхнуть любой дом и запугать его обитателей, действовала гораздо эффективнее без женского присутствия, смягчающего их грозный вид и склонность к односложным и грубым высказываниям. И кроме того, разве удалось бы Барбаре одним ударом убить двух — а возможно, даже трех или четырех — зайцев, если бы она сама приглядывала за процессом обыска в доме Рива? Зная, что они лучше разберутся там без нее, она предпочла использовать это время для дальнейшей разработки линии расследования, ведущей в Баттерси. Подобная передача прав ответственности, по ее мнению, свидетельствовала о способности офицера к руководящей деятельности. И она выбросила из головы отвратительный трусливый голосок, благоразумно пытавшийся отговорить ее от такого плана.

Она нажала звонок расположенной на первом этаже квартиры миссис Бейден. Тихие неуверенные звуки пианино тут же умолкли, и прозрачная занавеска в эркере слегка отклонилась в сторону.

Барбара сказала:

— Миссис Бейден, вас опять беспокоит Барбара Хейверс из Отдела уголовного розыска Нью-Скотленд-Ярда.

Прозвучал сигнал автоматически открывающегося замка, и Барбара устремилась в дом. Миссис Бейден любезно сказала:

— Боже правый! Я и не предполагала, что детективам приходится работать по воскресеньям. Надеюсь, вам выделяют время на посещение церкви?

Не дожидаясь ответа Барбары, старушка сообщила, что сама уже сходила на утреннюю службу. А затем осталась на церковное собрание, где обсуждалось предложение о проведении вечеров благотворительной лотереи для сбора денег на замену крыши часовни. В целом эта идея ей понравилась, хотя она не одобряет азартных игр. Но богоугодная лотерея будет выгодно отличаться от того рода мирских забав, на которых богатеют владельцы казино, сколачивая состояния за счет людской алчности и стремления к легкой наживе.

— Поэтому сегодня я уже не смогу угостить вас кексом, — с сожалением подытожила миссис Бейден. — Утром я захватила его остатки на церковное собрание. Гораздо приятнее обсуждать дела за кофейком с кексом, чем слушать ворчание пустых желудков, верно? Тем более, — она улыбнулась своей шутке, — когда ворчания и без того хватает в нашей жизни.

Барбара недоуменно воззрилась на старушку, но потом вспомнила свой предыдущий визит.

— А, тот лимонный кекс. Надеюсь, церковные старосты по достоинству оценили ваше угощение, миссис Бейден.

Пожилая дама смущенно потупила взор.

— По-моему, каждый прихожанин обязан вносить посильный вклад. До того как началась моя злосчастная трясучка, — тут она подняла руки, дрожавшие сегодня как при лихорадке, — я обычно играла на службах на органе. Честно говоря, мне больше нравились похороны, но я, разумеется, не признавалась в этом старостам, ведь они могли счесть мой вкус жутковатым. В общем, когда начали трястись руки, мне пришлось совсем отказаться от этого занятия. Теперь я лишь подрабатываю в школе для малышей, аккомпанирую детскому хору, там ведь не так страшно, если я иногда случайно нажму не ту клавишу. Дети не настольно требовательны. Но люди на похоронах имеют гораздо меньше причин для снисходительности.

— Вполне логично, — согласилась Барбара. — Миссис Бейден, я только что виделась с Силлой.

И она рассказала о том, что узнала от художницы.

Слушая ее, миссис Бейден прошла к старенькому пианино, на котором отбивал ритм метроном и жужжал таймер. Она остановила маятник метронома и выключила таймер. Потом задвинула на место табурет, аккуратно сложила стоявшие на пюпитре нотные листы, убрала их в папку и наконец села на стул, сложив руки на коленях и внимательно глядя на Барбару. Напротив пианино в огромной клетке порхали зяблики, перелетая с жердочки на жердочку. Миссис Бейден бросила на них нежный взгляд.

— О да, он заходил сюда, тот господин, мистер Кинг-Райдер, — сказала миссис Бейден, когда Барбара замолчала. — Разумеется, я узнала его имя только после того, как он представился. Предложила ему кусочек шоколадного торта, но он отказался, даже не зашел ко мне — так ему не терпелось взглянуть на ее картины.

— И вы впустили его в квартиру? Я имею в виду, в квартиру Терри и Силлы.

— Силла позвонила мне, предупредила, что один джентльмен хочет посмотреть ее картины, и попросила меня открыть ему дверь и показать их. Она не назвала мне его фамилии — глупая девочка даже не спросила, как его зовут, представляете? — но поскольку у нашего дома редко появляются коллекционеры, желающие взглянуть на ее творчество, то, когда он позвонил в мою дверь, я решила, что она прислала именно его. И в любом случае, я не оставляла его одного в их квартире, по крайней мере до тех пор, пока не переговорила об этом с Силлой.

— Значит, после того как вы получили ее разрешение, он остался наверху один? — Барбара мысленно потерла руки. Теперь наконец начинается кое-что интересное. — Он сам попросил вас оставить его одного?

— Когда мы поднялись в их квартиру и он увидел, как много там ее картин, он сказал, что ему понадобится время для того, чтобы досконально изучить их, прежде чем выбрать что-то. Как коллекционер он хотел…

— Он сказал, что он коллекционер, миссис Бейден?

— Искусство его вечная страсть — вот его точные слова. Но поскольку у него нет больших денег, он собирает картины неизвестных молодых художников. Мне особенно запомнилось, как он упомянул о людях, покупавших картины Пикассо в те времена, когда Пикассо еще не… в общем, когда Пикассо еще не был Пикассо. Он сказал: «Они просто положились на свое чутье, а остальное за них решила история». И он, мол, делает то же самое.

Итак, миссис Бейден оставила его одного в верхней квартире. И прежде чем сделать выбор, он целый час созерцал плоды трудов Силлы Томпсон.

— Отдавая ключи, он показал мне выбранную картину, — продолжила миссис Бейден. — Не скажу, что понимаю его выбор. Но с другой стороны… в общем, я же не коллекционер, верно? Помимо моих маленьких птичек, я не собираю ничего.

— Вы уверены, что он пробыл там целый час?

— Даже больше часа. Видите ли, днем я занимаюсь на пианино. Полтора часа ежедневно. Конечно, теперь, когда мои руки пришли в столь плачевное состояние, в этом нет особого смысла. Но, несмотря ни на что, я верю в пользу практических занятий. Когда позвонила Силла и сказала, что он придет, я как раз включила метроном и установила таймер. Но мне не хотелось начинать занятие, пока он не уйдет. Терпеть не могу прерываться… только вы, пожалуйста, не примите это на свой счет, дорогая. Этот разговор — исключение из правил.

— Спасибо. Продолжайте, пожалуйста.

— А когда он сказал, что ему для выбора картины понадобится довольно много времени, то я все-таки решила начать. И просидела за пианино — к сожалению, не слишком продуктивно — час и десять минут, до того как он второй раз постучал в мою дверь. Под мышкой он держал картину и попросил меня передать Силле, что пришлет ей чек по почте… Боже мой! — Миссис Бейден вдруг выпрямилась и схватилась рукой за горло, где четыре нитки шишковатых бус плотно охватывали ее морщинистую шею. — Дорогая, неужели он так и не прислал Силле чек?

— Прислал, прислал, успокойтесь.

Рука опустилась.

— Хвала Создателю. Как приятно, что все в порядке. Ведь в тот день я так упорно занималась музыкой, потому что хотела разучить к концу недели хотя бы одну арию для милого Терри. В конце концов, он сделал мне такой чудесный подарок. Причем не в честь дня рождения, или Материнского воскресенья, или еще какого-нибудь праздника… Заметьте, я и не ожидала никаких подарков на День матери от постороннего юноши, но он проявил такую внимательность и щедрость, что я решила показать ему, как высоко я ценю его подарок, исполнив ему эти арии. Но у меня не слишком хорошо получалось, ведь я не привыкла читать ноты, написанные от руки. Поэтому, понимаете ли, меня целиком захватило мое занятие. Но тот молодой мужчина, то бишь мистер Кинг-Райдер, выглядел таким почтенным и порядочным, и когда он упомянул о чеке, то мне даже в голову не пришло, что он может обмануть Силлу. И я рада, что он все-таки оказался порядочным человеком.

Барбара вполуха слушала последние фразы. Ее потрясли слова, сказанные старушкой чуть раньше.

— Миссис Бейден, — произнесла она очень медленно, едва дыша, словно боялась, что излишняя напористость может спугнуть факты, которые она выловила из слов пожилой женщины, — вы хотите сказать, что Терри Коул подарил вам какую-то фортепьянную музыку?

— Ну конечно, дорогая. Но по-моему, я уже говорила вам об этом, когда вы зашли ко мне первый раз. Да, Терри был на редкость внимательным юношей. И очень добрым. При случае он охотно помогал мне по хозяйству. Кормил моих птичек, когда я уезжала. А еще он любил мыть окна и пылесосить ковры. По крайней мере, так он обычно говорил, — с мягкой улыбкой заметила она.

Не желая обсуждать состояние ковров, Барбара вернулась к музыкальной теме.

— Миссис Бейден, эти ноты все еще у вас? — спросила она.

— Ну конечно. Вот здесь они и лежат.

Линли приказал доставить Мартина Рива в одну из комнат для допросов в Ярде. Он отказался говорить с ним по телефону, когда констебль Стив Бадди из группы, проводящей обыск, позвонил ему в Ярд из дома сутенера в Ноттинг-Хилле и сообщил о деловом предложении Рива. По словам Бадди, Рив хотел предоставить полиции ценную информацию в обмен на возможность уехать в Мельбурн, славный город, который Риву с недавних пор почему-то страстно захотелось осчастливить своим присутствием. Но инспектор Линли имел на сей счет иное мнение. Скотленд-Ярд, заявил он, не заключает сделок с убийцами. Он велел констеблю Бадди передать его слова сутенеру, а потом доставить его для допроса.

Как Линли и рассчитывал, Рив прибыл без своего адвоката. Измученный и небритый, он выглядел весьма плачевно в джинсах и свободной гавайской рубашке. На бледной груди под расстегнутым воротом виднелись кровянистые следы, оставленные чьими-то ногтями.

— Отзовите ваших громил, — с ходу потребовал Рив, увидевЛинли. — Его тупоголовые подельники, — он кивнул головой в сторону констебля Бадди, — все еще крушат мой дом. Я требую, чтобы они убрались оттуда, иначе ничего не скажу.

Линли предложил констеблю Бадди сесть напротив них у стены, где тот и занял наблюдательную позицию. Этот констебль телосложением напоминал снежного человека, и металлический стул под ним издал жалобный стон.

Сев за стол напротив Рива, Линли сказал:

— Мистер Рив, вы не в том положении, чтобы выдвигать требования.

— Ничего подобного. Выполняйте мои требования, если хотите получить информацию. Уберите этих кретинов из моего дома, Линли.

Вместо ответа Линли вставил в магнитофон чистую кассету, нажал на кнопку записи и назвал дату, время и имена всех присутствующих в комнате. Процитировав Риву формальные предуведомления, Линли спросил:

— Вы отказываетесь от своего права на адвоката?

— Господи, в чем дело? Вам нужна правда или мы будем попусту сотрясать воздух?

— Просто отвечайте на мои вопросы, пожалуйста.

— Мне не нужен адвокат для того, зачем я сюда приехал.

— Подозреваемый отказался от права на юридическое представительство, — произнес Линли для записи. — Мистер Рив, вы были знакомы с Николь Мейден?

— Давайте короче, ладно? Вам ведь известно, что я знал ее. Вы знаете, что она работала у меня. В конце весны она и Вай Невин уволились, и с тех пор я не видел никого из них. Вот и вся история. Но это не то, что я хочу рассказать…

— Через какое время после их увольнения Шелли Платт сообщила вам о том, что Николь Мейден и Вай Невин занялись проституцией независимо от вас?

Мартин Рив прикрыл глаза.

— Кто? Какая еще Шелли?

— Шелли Платт. Вы не можете отрицать, что знаете ее. Согласно сообщению нашего охранника в госпитале, она узнала вас с первого взгляда, как только увидела сегодня утром.

— Меня знает много людей. Я довольно известная личность, как и моя жена Триция. Наши фотографии появляются в газетах каждую неделю.

— По утверждению Шелли Платт, она рассказала вам о том, что эти две девушки хотят открыть собственное дело. Вряд ли вас порадовала такая новость. Она могла бы погубить вашу репутацию как человека, который держит все под контролем.

— Послушайте, когда проститутки предпочитают сами искать клиентов, я просто посылаю их куда подальше. Они очень скоро обнаруживают, как много трудов и денег уходит на привлечение привычных им достойных и состоятельных клиентов. Потом они возвращаются, и если им повезет застать меня в благодушном настроении, то я принимаю их обратно. Такое случалось в моей практике и будет случаться впредь. Я уверен, то же самое произошло бы с Мейден и Невин по прошествии какого-то времени.

— А если бы они не захотели вернуться? Если бы дела у них неожиданно пошли более успешно? Что тогда? И как бы вы поступили, чтобы пресечь попытки ухода из вашей конторы остальных девушек?

Рив откинулся на спинку стула.

— Мы собрались здесь, чтобы поговорить о женской проституции, или вы хотите получить прямые ответы на ваши вопросы, заданные прошлой ночью? Выбирайте, инспектор. Но выбирайте побыстрее. У меня нет времени рассиживаться здесь и болтать с вами.

— Мистер Рив, вы находитесь в невыигрышном положении. Одна из ваших девушек мертва. А другая — ее партнерша — избита и оставлена умирать. Либо мы имеем дело с уникальным совпадением, либо два этих события взаимосвязаны. И связь, очевидно, заключается в их решении покинуть вашу фирму.

— После которого я больше не считаю их моими девушками, — сказал Рив. — Я к их делам не причастен.

— И вы хотите убедить нас в том, что любая сотрудница эскортной фирмы может совершенно безнаказанно покинуть вас и организовать свой собственный конкурирующий бизнес. Свободная рыночная экономика, получение максимальной прибыли. Так, что ли?

— Я не смог бы придумать более удачного объяснения.

— То есть побеждает лучший? Или, учитывая ситуацию, лучшая?

— Честная конкуренция — основной закон бизнеса, инспектор.

— Я понимаю. Поэтому у вас нет никаких причин скрывать от меня, где вы были вчера в то время, когда Вай Невин подверглась жестокому избиению.

— Я с радостью расскажу вам обо всем в качестве моего вклада в сделку. Как только вы подтвердите, что согласны сделать в нее свой вклад.

Линли утомили маневры сутенера.

— Выпишите ордер на арест, — велел он констеблю Бадди. — Нападение и убийство.

Констебль встал.

— Эй! Минуточку! Я пришел сюда поговорить. Вчера вы сами предложили Триции сделку. И сегодня я предлагаю то же самое. Вам осталось лишь выложить карты на стол, чтобы мы оба достигли соглашения.

— Нет, ничего не выйдет, — сказал Линли, вставая из-за стола.

Констебль Бадди схватил сутенера за плечо.

— Пойдемте.

Рив смахнул его руку.

— Черт вас подери. Вы хотите знать, где я был? Отлично. Я расскажу вам.

Линли вновь опустился на стул. Он еще не выключил магнитофон, а Рив от волнения не заметил этого.

— Продолжайте.

Рив дождался, пока Бадди вновь занял свое место у стены, и сказал:

— Держите на поводке вашего Цербера. Мне не нравится, когда со мной грубо обращаются.

— Мы примем это к сведению.

Рив, морщась, потер руку, словно представив будущую жестокость полицейских.

— Хорошо. Вчера меня не было дома. Я ушел во второй половине дня и вернулся только вечером. Между девятью и десятью часами.

— И где же вы были?

Судя по виду, Рив подсчитывал, какой вред принесет ему признание.

— Я заехал туда, признаю. Но не тогда… Вспомнив о магнитофоне, Линли уточнил:

— Вы заехали в Фулем? На Ростревор-роуд?

— Ее не было дома. Целое лето я пытался их выследить, Вай и Ник. Когда ваши два копа — тот негр и толстуха с выщербленными передними зубами — зашли в пятницу поболтать со мной, я сообразил, что если верно разрулить ситуацию, то они выведут меня на Вай. Поэтому я велел проследить за ними и заехал туда на следующий день. — Он усмехнулся. — Славная путаница, ха-ха. Слежка за копами, а не наоборот.

— Уточните, мистер Рив. Вы ездили на Ростревор-роуд вчера?

— Да, и ее там не оказалось. В квартире вообще никого не было.

— А зачем вам захотелось увидеться с ней?

Рив оценивающе глянул на свои ногти. Они выглядели отлично отполированными. Но разбитые костяшки пальцев оставались припухшими.

— Скажем так, я считал это своим долгом.

— Иными словами, вы избили Вай Невин.

— Ничего подобного. Я же сказал, что мне не представилось такой возможности. Вы не можете арестовать меня за то, что я лишь хотел сделать. Если я вообще хотел избить ее, чего я, кстати, не признаю. — Рив поудобнее устроился на стуле, словно почувствовав большую уверенность в собственном положении. — Как я уже упомянул, ее не оказалось дома. Я возвращался туда три раза, но с тем же успехом, и тогда я задергался. А когда я дергаюсь, — Рив резко ударил кулаком в ладонь, — то начинаю действовать. Я не иду домой, как слюнявый маменькин сынок, и не жду, что кто-то другой изобьет меня.

— Значит, вы пытались найти ее? Должно быть, у вас имелся список ее клиентов, по меньшей мере тех, кого она обслуживала, работая у вас. Раз ее не оказалось дома, то весьма вероятно, что вам еще больше захотелось найти ее, и вы продолжили поиски. Тем более что вы — как вы там выразились? — задергались.

— Да, я так и выразился, Линли. Я действую по полной программе, когда выхожу из себя, понятно? Мне хотелось напомнить о себе этой шлюхе, а я не смог осуществить свое намерение, и это взбесило меня. Поэтому я решил разобраться с кем-нибудь другим.

— Не понимаю, как это могло удовлетворить ваши потребности.

— Еще как удовлетворило, потому что я уже начал думать, что пора приструнить остальных кобылок. Мне хотелось внушить им кое-что, чтобы им даже в голову не пришло разузнавать, как идут дела у дуэта Никки — Вай. Эти шлюхи думают, что все мужчины — козлы. И чтобы управлять ими, нужно уметь внушать им уважение.

— Полагаю, для этого требуется жесткая рука.

Линли поразило самодовольство Рива. Неужели этот сутенер не понимает, что каждой своей фразой все глубже копает себе могилу? Неужели он действительно полагает, что улучшает свое положение такими признаниями? Рив продолжал откровенничать. Во второй половине дня он проехался по квартирам своих служащих, нанося им неожиданные визиты с целью укрепления своей власти над ними. Занимался проверкой их банковских книжек, ежедневников и счетов, сравнивая их со своими собственными записями. Прослушивал сообщения на автоответчиках, чтобы выяснить, как они общаются с клиентами, не игнорируют ли заказные встречи фирмы «Глобал-эскорт». Просматривал гардеробы, выясняя, соответствуют ли их наряды выделяемым на экипировку деньгам. Проверял запасы презервативов, смазочных средств и сексуальных игрушек, чтобы убедиться в их готовности обслуживать известных ему клиентов каждой девицы.

— Некоторым из них не понравилась такая проверка, — заметил Рив. — Они начали выражать недовольство. Поэтому я слегка вправил им мозги.

— Вы били их.

— Зачем же так грубо? — рассмеялся Рив. — Ни черта подобного. Я просто трахнул их. Вот что вы увидели на моем лице прошлой ночью. Я называю это ногтевой прелюдией.

— Есть и другое определение.

— Я никого не насиловал, если вы к этому клоните. И ни одна из них не скажет вам такой глупости. Но если вы захотите вызвать их — ту трахнутую мной троицу — и допросить с пристрастием, то пожалуйста, действуйте, как вам будет угодно. Я готов предоставить вам их координаты. И они подтвердят мои слова.

— Ну, в этом-то я не сомневаюсь, — усмехнулся Линли. — Ясно, что женщина, которой не захочется повторно испытывать ваш метод… Как вы назвали воспитательную акцию? Вправлением мозгов? — Поднявшись из-за стола, он остановил запись на магнитофоне и сказал констеблю Бадди: — Я хочу выдвинуть против него обвинение. Предоставьте в его распоряжение телефон, чтобы он не вопил, что ему нужно позвонить адвокату, а уж потом мы начнем…

— Эй! — взвился Рив. — Что вы такое говорите? Я и пальцем не тронул ни одну из тех шлюх. У вас ничего нет на меня.

— Вы сутенер, мистер Рив. У меня на магнитофоне имеется ваше собственное признание. Для начала хватит и этого.

— Вы предлагали сделку. И я приехал сюда, чтобы заключить ее. Я все вам рассказываю, и мы уезжаем в Мельбурн. Так вы сами сказали Триции, и…

— И Триция вполне может уехать туда, если пожелает. — Линли повернулся к Бадди. — Нужно послать на Лансдаун-роуд группу из отдела по борьбе с организованной преступностью. Позвоните Хейверс и скажите, чтобы она дождалась их прибытия.

— Эй! Послушайте-ка! — Рив вышел из-за стола, и констебль Бадди схватил его за руку. — Убери свои паршивые грабли…

— Она, вероятно, собрала достаточно вещественных доказательств, чтобы задержать его по обвинению в аморальных доходах, — добавил Линли. — А больше нам и не надо на первое время.

— Вы, козлы, не знаете, с кем связались!

Констебль Бадди усилил хватку.

— Хейверс? Шеф, ее нет сейчас в Ноттинг-Хилле. Обыск проводят Джексон, Стал и Смайли. Вы хотите, чтобы я выяснил, где она?

— Ее там нет? — удивился Линли. — Тогда где же… Рив попытался вырваться из рук Бадди.

— Вам еще надерут задницы за такое обращение!

— Спокойнее, приятель. Хватит дергаться, — угрожающе буркнул Бадди и повернулся к Линли. — Она встретилась с нами и вручила ордер. Вы хотите, чтобы я нашел…

— Да отвали ты к чертовой бабушке!

Дверь комнаты для допросов распахнулась.

— Инспектор? — Это был Уинстон Нката. — Нужна какая-то помощь?

— Все под контролем, — ответил Линли и велел Бадди: — Отведите его к телефону. Пусть вызывает адвоката. А потом составьте обвинительное заключение.

Бадди протащил упирающегося Рива мимо Нкаты и скрылся с ним в коридоре. Линли, оставшийся за столом, положил руки на магнитофон, словно пытаясь таким способом снять напряжение. Если бы он сейчас сгоряча сделал что-нибудь еще, то потом сильно пожалел бы об этом.

Он думал о Хейверс. Господи, что же с ней делать? Она никогда не относилась к числу покладистых сотрудников, с которыми легко работать, но сейчас ее поведение стало просто возмутительным. Непостижимо, как после всего случившегося она посмела нарушить прямой приказ. Либо она решила поставить крест на своей карьере, либо совсем лишилась ума. Он исчерпал все свое терпение с этой женщиной.

— …И нужно еще время, чтобы выяснить, какое подразделение дежурило в том районе, но это окупится стократ, — закончил Нката.

Линли взглянул на него.

— Извините, — сказал он. — Я задумался. Что вы выяснили, Уинни?

— Я проверил клуб Битте, там все чисто, — доложил Нката. — Потом съездил в Ислингтон, поболтал с соседями Николь Мейден по старой квартире. Никто не узнал в ее посетителях Битте и Рива, даже когда я показал им фотографии. Кстати, нашел их обоих на страницах «Ивнинг стандард». Очень полезно иметь связи в газетных издательствах.

— Но никаких успехов в этом направлении?

— Это как сказать. Пока я ошивался в той округе, то заметил неправильно припаркованный «воксхолл». И это навело меня на мысль о других возможностях.

Нката доложил, что он позвонил в лондонскую автоинспекцию, чтобы выяснить, какое подразделение обслуживает этот квартал Ислингтона. Это был, конечно, выстрел вслепую, но поскольку никто не признал в Мартине Риве и сэре Адриане Битте человека, приходившего в квартиру Николь Мейден перед ее переездом в Фулем, то Нката решил выяснить, не появлялась ли в этом районе девятого мая машина кого-нибудь, кто был связан с Николь Мейден.

— И вот тут мне крупно повезло, — сказал он.

— Отлично, Уинни, — воодушевляясь, сказал Линли. Он давно считал инициативность Нкаты одним из его лучших качеств. — Что же вы откопали?

— Кое-что странное.

— Странное? Почему?

— Дело в том, чья машина попала в список нарушителей.

Вид у констебля был озабоченный, что могло бы послужить предупреждением. Но Линли этого не заметил, слишком увлеченный приятными размышлениями о том, как здорово им удалось подловить Мартина Рива.

— И чья же?

— Эндрю Мейдена, — сказал Нката. — Похоже, девятого мая он как раз приезжал в город. И его машину оштрафовали на углу той улицы, где жила Николь.

Линли с муторным чувством закрыл за собой входную дверь и начал подниматься по лестнице. Он зашел в спальню, вытащил чемодан, с которым так недавно вернулся из Дербишира, и положил его на кровать. Собираясь в обратный путь, он тщательно укладывал в чемодан пижаму, рубашки, брюки, носки и обувь, не позволяя себе думать о том, что ему предстоит по прибытии туда. Упаковав бритвенные принадлежности, он нашел новый тюбик зубной пасты на косметической полочке Хелен.

Его жена появилась в спальне, уже когда он закрывал крышку чемодана, закончив сборы, которые вполне мог бы поручить Дентону. Она сказала:

— Мне показалось, ты звал меня. Что случилось? Ты снова уезжаешь, и так скоро. Томми, милый, что-то произошло?

Линли поставил чемодан на пол, подыскивая нейтральное объяснение. Просто припомнил факты, не пытаясь давать им никакой оценки.

— Следы ведут обратно на север, — сказал он. — По-видимому, Энди Мейден имеет к данному делу какое-то отношение.

Хелен удивленно раскрыла глаза.

— Но почему? Как? Господи, какой ужас. Ведь ты так восхищался им!

Линли поведал ей о том, что раскопал Нката. Он рассказал, что еще раньше констеблю стало известно о произошедшей в мае ссоре с угрозами. Добавил к этому то, что сам успел выяснить из личных разговоров с бывшим сотрудником Особого отдела и его женой. А закончил сведениями, переданными ему по телефону Ханкеном. Он не стал лишь пускаться в рассуждения о возможных причинах того, зачем Энди Мейдену понадобилось просить Скотленд-Ярд прислать в помощь для расследования на север инспектора Томаса Линли, печально известного своим провалом в операции Особого отдела. Об этом он подумает позже, когда справится с уязвленным самолюбием.

— Мне казалось, что первым делом имело смысл проверить Джулиана Бриттона, — сказал он в заключение. — Потом Мартина Рива. Я подозревал то одного, то другого и не обращал внимания на детали, которые указывали на кого-то третьего.

— Но, дорогой, твои подозрения по-прежнему остаются справедливыми, — заметила Хелен. — Особенно в отношении Мартина Рива. Ведь у него мотивов больше, чем у всех остальных. И он мог проследить за Николь Мейден до Дербишира.

— И закончить слежку в пустоши? — с сомнением произнес Линли. — Как, интересно, ему такое удалось?

— Может быть, он проследил за тем парнем. Или тот парень сам за кем-то следил.

— Ничто не говорит о том, что Рив знал этого парня.

— Но он мог узнать о нем как о разносчике рекламных открыток по телефонным будкам. В его интересах следить за конкурентами. Допустим, он выяснил, кто занимается разноской открыток Вай Невин, и велел проследить за ним, как за Барбарой и Нкатой в Фулеме… Почему же он не мог точно так же выйти на след Николь? Возможно, Томми, он поручил кому-то слежку за этим парнем, зная, что в итоге он приведет его к Николь.

Хелен увлеклась своей версией. Разве не мог кто-то из агентов Рива, спросила она, проследить за Коулом от Лондона до Дербишира и найти его с Николь на пустоши? А после обнаружения девушки достаточно было позвонить Мартину Риву из ближайшего бара и получить дальнейшие инструкции. Причем Рив мог заказать убийства прямо из Лондона или мог сам долететь до Манчестера — или доехать до Дербишира на машине менее чем за три часа — и дойти до древнего каменного круга, чтобы самому разобраться с ними.

— А Энди Мейден тут совершенно ни при чем, — заключила она.

Линли погладил ее по щеке.

— Спасибо, что поддерживаешь мою версию.

— Томми, не стоит недооценивать меня. И не стоит недооценивать себя самого. Судя по тому, что ты мне рассказал, мотивы Мартина Рива просто высечены на мраморе. Из-за чего, скажи на милость, Энди Мейдену убивать дочь?

— Из-за того, кем она стала, — тихо ответил Линли. — Из-за того, что ему не удалось уговорить ее отказаться от такого образа жизни. Не подействовали ни увещевания, ни убеждения, ни угрозы. Поэтому он решил остановить ее единственным способом, оставшимся в его распоряжении.

— Но почему он просто не отдал ее в руки правосудия? Ее и ту вторую девицу…

— Вай Невин.

— Да. Вай Невин. Они вдвоем организовали свое дело. Разве это не считается борделем, когда в деле всего двое? Он мог просто позвонить одному из старых друзей в полиции и расстроить планы дочери законным путем.

— Чтобы все его бывшие коллеги узнали, кем она стала? Кем стала его собственная дочь? Он гордый человек, Хелен. И никогда не пошел бы на такое унижение. — Линли поцеловал ее в лоб, потом в губы и подхватил свой чемодан. — Я вернусь, как только смогу.

Она проводила его вниз по лестнице.

— Томми, из всех моих знакомых ты самый требовательный к себе человек. Ты уверен, что сейчас твоя требовательность к себе не зашкаливает? Это ведь может привести к разрушительным последствиям.

Он повернулся, чтобы ответить жене, но тут кто-то позвонил в дверь. Звонки следовали один за другим почти непрерывно, словно кто-то привалился к кнопке.

Нарушителем спокойствия оказалась Барбара Хейверс, и, когда Линли поставил чемодан у двери и впустил ее в дом, она решительно проскочила мимо него с большим пухлым конвертом из оберточной бумаги, возбужденно говоря:

— Господи, инспектор, как я рада, что застала вас! Мы еще на шаг приблизились к райским вратам.

Она поздоровалась с Хелен и прошла в гостиную, где плюхнулась на диван и высыпала на кофейный столик содержимое принесенного конверта.

— Вот за чем он охотился, — непонятно выразилась она. — Он проторчал в квартире Терри Коула больше часа, прикинувшись, что выбирает картину Силлы. Она-то решила, что ему понравилась ее мазня. — Хейверс взъерошила волосы характерным жестом, выдающим ее волнение. — Причем он был один в квартире, инспектор, и у него было достаточно времени для тщательного обыска. Но он так и не нашел то, что хотел. Потому что Терри Коул подарил их миссис Бейден, когда понял, что ему не удастся загнать их на аукционе «Бауэре». А миссис Бейден отдала их мне. Вот, посмотрите.

Линли остался в дверях гостиной. Хелен подошла к Барбаре и взглянула на нотные листы, вываленные из конверта.

— Это ноты, — сообщила ему Барбара. — Целая куча музыки. Настоящая прорва музыки самого Майкла Чандлера. Нейл Ситуэлл из аукционного дома «Бауэре» сообщил мне, что посоветовал Терри Коулу обратиться в «Кинг-Райдер продакшн», чтобы выяснить имена адвокатов Чандлера. Но Мэтью Кинг-Райдер все это отрицал. Он сказал, что Терри зашел к нему с намерением получить некий творческий грант от фонда его батюшки. Только почему-то никто из знакомых Терри ни разу не упомянул ни о каком гранте!

— Вы говорили мне, — ровным голосом произнес Линли.

Хейверс проигнорировала его тон — или просто не заметила.

— Потому что Кинг-Райдер врет как сивый мерин. Он проследил за ним. Гонялся за Терри Коулом по Лондону, пытаясь прибрать к рукам эти ноты, инспектор.

— Зачем?

— Да ведь дойная корова умерла! — торжествующе воскликнула Хейверс — А сынок Кинг-Райдера мог бы еще несколько лет держать этот корабль на плаву только в том случае, если выпустит новую успешную постановку.

— Вы смешиваете метафоры, — заметил Линли.

— Томми…

На лице Хелен отразилась невысказанная мольба. В конце концов, она знала его лучше всех и в отличие от Хейверс обратила внимание на его тон. А еще отметила, что он так и не вошел в комнату, и поняла, что это означает.

Ничего не замечая, Хейверс продолжила с усмешкой:

— Верно. Уж извините. Но все равно. Кинг-Райдер поведал мне, что его папуля завещал все средства с текущих постановок именному фонду для поддержки театральных деятелей. Актеров, сценаристов, дизайнеров и так далее. Часть наследства получила его последняя жена, но она — единственная наследница. Ни Мэтью, ни его сестре не перепало ни пенни. Он, конечно, достиг бы кое-какого положения как председатель или руководитель отцовского фонда, но разве можно сравнить это с тем кушем, который он мог бы получить, выпустив новое произведение своего отца? Новое произведение, инспектор. Посмертное произведение, не оговоренное в завещании. Вот вам и мотив. Ему нужно было наложить лапы на этот оригинал и уничтожить единственного человека, который знал, что это произведение написано не Кинг-Райдером, а Майклом Чандлером.

— А при чем тут Вай Невин? — поинтересовался Линли. — Как она вписывается в ваш сценарий, Хейверс?

Ее глаза заблестели еще ярче.

— Кинг-Райдер думал, что оригинал спрятан в ее квартире. Но он не нашел его там. Он не нашел его, когда выследил Терри Коула, укокошил его и перевернул вверх дном всю лагерную стоянку. Тогда он вернулся в Лондон и проник в квартиру Вай Невин, когда ее не было дома. Он разнес квартиру в пух и прах, пытаясь найти эти ноты, но тут Вай неожиданно вернулась.

— Та квартира была разгромлена, Хейверс, а не обыскана.

— Ничего подобного, инспектор. Фотографии показывают именно картину обыска. Гляньте еще разок на снимки. Вся мебель перевернута, шкафы открыты, и вещи вывалены на пол. Если бы кто-то просто хотел разгромить квартиру Вай Невин, он перепачкал бы стены краской. Разломал бы мебель, разрезал ковры, проломил двери.

— И искалечил ее лицо, — вставил Линли. — Именно это и сделал Рив.

— Это сделал Кинг-Райдер. Она увидела его. Или, по крайней мере, ему так показалось. А он не мог рисковать тем, что она его узнает. Он догадывался, что ей известно о существовании оригинальной музыки, потому что она знала самого Терри Коула. В любом случае, разве это так уж важно? Давайте арестуем его и поджарим его пятки на огоньке. — Тут она впервые заметила стоящий у двери чемодан и удивленно спросила: — Куда вы собрались, инспектор?

— Производить арест. Пока вы резвились, разъезжая по всему Лондону, констебль Нката — согласно приказу — усердно обходил кварталы Ислингтона. И то, что он обнаружил, не имеет никакого отношения ни к Мэтью Кинг-Райдеру, ни к любому другому человеку с этой фамилией.

Хейверс побледнела. Стоявшая рядом с ней Хелен просматривала ноты и складывала листы в стопку. Она предостерегающе подняла руку и схватилась за горло. Линли понял ее жест, но предпочел не заметить.

— Вам было дано задание, — сказал он Хейверс.

— Я получила ордер, инспектор. И собрала отличную команду для обыска. Мы с ними встретились, и я рассказала им, что они должны…

— Вы обязаны были проводить обыск вместе с ними, Хейверс.

— Но дело в том, что я поняла… у меня появилось интуитивное чувство…

— Нет. Никакого дела. Никакого интуитивного чувства. Только не в вашем положении.

Хелен сказала:

— Томми…

— Нет. Забудьте об этом. Все кончено. Вы противоречили мне на каждом шагу, Хейверс. Я отстраняю вас от этого дела.

— Но…

— Вы хотите, чтобы я перечислил все ваши проступки?

— Томми…

Хелен направилась к нему. Линли увидел, что она хочет примирить их. Ей так не нравилось, когда он злился. Ради нее он постарался взять себя в руки.

— Любой здравомыслящий человек в вашем положении — имея понижение в звании и едва избежав уголовного преследования — и с вашей историей провалов в Отделе уголовного розыска…

— Это удар ниже пояса, — еле слышно произнесла Хейверс.

— Любой человек на вашем месте стал бы строго придерживаться всех предписаний с того самого момента, как старший суперинтендант Хильер объявил ваш приговор.

— Хильер — тупой службист. Вы сами знаете это.

— Любой человек, — упорно гнул он свою линию, — расшибся бы в лепешку, усердно стараясь заслужить хорошую оценку своей работы. А в вашем случае я просил вас лишь провести небольшое расследование по архивам Особого отдела, расследование, к которому за последние дни мне не раз приходилось приказывать вам вернуться.

— Но я провела его. Вы получили отчет. Я все сделала.

— А после этого решили пойти собственным путем.

— Потому что я увидела те снимки. В вашем кабинете. Сегодня утром. Я поняла, что в фулемской квартире провели крутой обыск, и попыталась сказать вам об этом, но вы не захотели меня выслушать. Так что же мне оставалось делать? — Она не стала дожидаться ответа, прекрасно зная, что он скажет. — А когда миссис Бейден показала мне подаренную ей музыку и я увидела, кто сочинил ее, то мне стало понятно, что мы нашли нашего убийцу, инспектор. Ладно, я все понимаю. Мне следовало быть с теми ребятами в Ноттинг-Хилле. Вы приказали мне быть с ними, а я оставила их одних. Но разве вы не довольны тем, сколько времени я сберегла нам? Вы ведь собрались ехать обратно в Дербишир? А я избавила вас от этой поездки. Линли прищурился.

— Хейверс, неужели вы думаете, что я поверю вашему бессмысленному бреду?

«Бессмысленному бреду», — произнесла Барбара одними губами, не в силах сказать это вслух.

Хелен тревожно переводила взгляд с одного на другого. Она опустила руку и с печальным видом взяла один из нотных листов. Хейверс посмотрела на нее, и Линли мгновенно вспыхнул от гнева. Он не мог допустить, чтобы его жена заняла промежуточную позицию.

— Завтра утром доложите обо всем Уэбберли, — приказал он Хейверс. — Ваше следующее назначение вы получите от него.

— Вы даже не взглянули на то, что лежит перед вами, — заметила Хейверс.

Ее голос утратил дерзкие и непокорные интонации и звучал скорее озадаченно. Это разъярило Линли еще больше.

— Вам показать, где находится выход, Барбара? — сухо спросил он.

— Томми! — воскликнула Хелен.

— Как вы мне надоели! — бросила Хейверс.

Она поднялась с дивана со всем возможным достоинством, повесила через плечо свою потрепанную сумку. Когда она прошествовала мимо кофейного столика и выплыла из комнаты, пять нотных листов с музыкой Чандлера слетели на пол.

Глава 26

Погода в Дербишире соответствовала мрачному настроению инспектора Ханкена. Под проливным дождем, которым разразилось набухшее серебристыми тучами небо, он медленно двигался по мокрой дороге от Бакстона к Бэйкуэллу, размышляя о том, что означает пропажа черной кожаной куртки с места преступления на поляне Девяти Сестер. Пропажу одного плаща объяснить было просто. А пропажу куртки — нет. Ведь одному убийце не нужно два предмета одежды для сокрытия пятен крови приконченной им жертвы.

Поиски пропавшей кожаной куртки Терри Коула инспектор не мог вести без помощника, и при нем был констебль Мотт с неизменным куском пирога в руке. Присутствие констебля считалось необходимым, поскольку в его ведении находились собранные вещественные доказательства. Но он никак не повлиял на скорость и результативность процесса поисков. Громко чавкая и одобрительно причмокивая губами, Мотт поглядывал, как Ханкен перебирает вещи, и бубнил время от времени: «Нет, шеф, никто даже не видел среди этих шмоток черной кожаной куртки».

Опись вещей, сделанная Моттом, подтвердила его слова. В ней не оказалось никакой куртки. Передав это сообщение в Лондон, Ханкен выехал в Бэйкуэлл, собираясь наведаться в Бротон-мэнор. Помимо поисков куртки оставалось еще прояснить ситуацию с Джулианом Бриттоном: либо окончательно сбросить его со счетов, либо все-таки снова взять под подозрение.

Переехав мост через речку Уай, Ханкен вдруг попал в другое столетие. Несмотря на дождь, продолжавший лить неослабно, как предвестник грядущих печалей, в имении Бриттонов бодро разворачивалась яростная битва. На спускавшемся к реке склоне под знаменами с эмблемами династии Стюартов и родовитого дворянства молотили мечами дюжин пять или шесть роялистских солдат, сражаясь примерно с таким же количеством вооруженных и скрытых под шлемами сторонников парламента. На поляне под ними другие отряды закованных в латы солдат выкатывали на позиции старинные пушки, а на дальнем склоне вооруженные мушкетами и защищенные шлемами пехотинцы подходили к южным воротам имения, везя за собой впечатляющее стенобитное орудие.

Ханкен догадался, что в имении разыгрывается сражение периода войны между роялистами и пуританами. Джулиан Бриттон предоставил им свои угодья в очередной попытке собрать средства на реставрацию родового гнезда.

Стоявшая под современным зонтом дама в наряде молочницы семнадцатого века предупреждающе помахала Ханкену рукой, чтобы он оставил свою машину на временной стоянке подальше от дома. Там топтались и все остальные участники разыгрываемой исторической драмы, облаченные в костюмы роялистов, крестьян, фермеров, родовитых дворян, военных врачей и мушкетеров. В дверях какого-то фургона, подкрепляясь супом из жестяной миски, злосчастный король Карл с окровавленной повязкой на голове беседовал со служанкой, державшей корзинку с раскисшим от дождя хлебом. Неподалеку от них одетый во все черное Оливер Кромвель пытался исхитриться и натянуть доспехи, не развязывая шнуровок. Собаки и дети носились туда-сюда в толпе, а в палатках с закусками шла бойкая раздача горячей еды, источающей пар.

Припарковавшись, Ханкен спросил, где сейчас могут прятаться Бриттоны. Его направили в зрительскую зону, расположенную в третьем из полуразрушенных садов имения. Там, с юго-западной стороны особняка, стойкая толпа любителей истории жалась на временно установленных трибунах и раскладных стульях, следя за разворачивающимся действом из-под грибовидного разноцветья зонтов.

Чуть в стороне от этих зрителей сидел одинокий мужчина на трехногом стуле того типа, какими пользовались в начале двадцатого века художники или охотники на сафари. Принарядившись в допотопный твидовый костюм и старый тропический шлем, он скрывался от дождя под полосатым зонтом и наблюдал за сражением в раздвижную подзорную трубу. Возле его ног лежала прогулочная трость. Ханкен решил, что это Джереми Бриттон, как обычно одетый в одежду, позаимствованную из гардероба своих предков.

— Мистер Бриттон, вы не помните меня? — сказал инспектор, подходя к нему. — Инспектор Питер Ханкен из отдела уголовного розыска Бакстона.

Бриттон слегка повернулся на стуле. Ханкен заметил, как сильно он постарел со времени их единственной встречи в полиции Бакстона, состоявшейся всего пять лет назад. Бриттон тогда сильно выпил. Его машину обчистили прямо на главной улице, пока он ходил «за водой» — несомненно, эвфемизм, учитывая его склонность к напиткам более крепким, чем местная минеральная вода, — и он потребовал принять меры, приструнить и покарать дурно воспитанных оборванцев, которые так жестоко оскорбили его.

Глядя сейчас на Джереми Бриттона, Ханкен видел пагубные следы пристрастия к алкоголю. Больная печень проявлялась и в цвете дряблой кожи, и в желтоватых белках глаз. Возле задней ножки походного стула, на котором восседал Бриттон, Ханкен заметил термос и почему-то усомнился, что в нем содержится горячий кофе или чай.

— Я ищу Джулиана, — сказал Ханкен. — Он что, принимает участие в этой баталии, мистер Бриттон?

— Джули? — Бриттон с прищуром всмотрелся сквозь дождь. — Не знаю, куда он делся. Но только не туда.

Он махнул рукой на разворачивающуюся внизу историческую драму. Таран застрял в дорожной грязи, и роялисты выгодно воспользовались этим кратким перерывом в атаке круглоголовых. Размахивая мечами, их отряд скатывался по склону от дома, чтобы разогнать силы сторонников парламента.

— Джули никогда не нравилась подобная кутерьма, — заметил Бриттон, слегка запнувшись на слове «кутерьма». — Не понимаю, почему он позволяет устраивать такое на нашей земле. Но вообще-то это забавно, правда?

— Да, похоже, все участники сильно увлечены, — согласился Ханкен. — А вы любите историю, сэр?

— Смотря какую, — буркнул Бриттон и крикнул солдатам: — Проклятые изменники! Вы сгорите в аду, если хоть один волос упадет с головы помазанника Божия!

«Да он роялист, — подумал Ханкен. — Странная позиция для члена мелкопоместного дворянства в наши дни, но имеющая сторонников среди политиков в парламенте».

— Где я могу найти его? — спросил инспектор.

— Унесли с поля боя, раненного в голову. Никто не смог бы обвинить этого беднягу в недостатке храбрости.

— Я имею в виду не короля Карла, а Джулиана.

— А, Джули.

Неуверенной рукой Бриттон направил подзорную трубу на запад. На берегу как раз появился автобус с новым отрядом роялистов. Они выгрузились перед мостом на другом берегу реки и начали спешно экипироваться. Разодетый дворянин бурно жестикулировал, очевидно выкрикивая приказы.

— Поздно спохватились, вот что я вам скажу, — буркнул Бриттон. — Раз не прибыли вовремя, следовательно, проиграли. — Он вновь повернулся к Ханкену. — Мальчик где-то здесь, если вы пришли по его душу.

— Он часто ездит в Лондон? Учитывая, что там жила его покойная подруга, я…

— Подруга? — Бриттон презрительно хмыкнул. — Ерунда. Слово «подруга» подразумевает взаимный интерес. С ее стороны ничего подобного не наблюдалось. О да, Джули хотел бы этого. Он любил ее. Но она привечала его только в тех случаях, когда ей хотелось трахнуться. Если бы он воспользовался данными ему Господом глазами, то с самого начала увидел бы это.

— Вы не любили дочь Мейдена.

— Ей нечего было добавить в нашу закваску. — Бриттон вновь перевел взгляд на сражение. — Смотрите за тылами, паразиты! — крикнул он солдатам Кромвеля, следя за тем, как роялисты переходят вброд реку Уай и начинают карабкаться по мокрому склону к особняку.

«Вот человек гибких принципов», — подумал Ханкен.

— Мистер Бриттон, возможно, я найду Джулиана в доме? — спросил он.

Бриттон пристально наблюдал, как сошлись переправившиеся через реку роялисты и круглоголовые, которые отстали от основных сил, вытаскивая из грязи стенобитное орудие. Внезапно ход битвы изменился. Похоже, численность пуритан была в три раза больше.

— Спасайте свои шкуры, балбесы! — заорал Бриттон и ликующе рассмеялся, когда мятежники начали терять с трудом завоеванные позиции.

Несколько солдат покатились вниз, роняя оружие. Бриттон зааплодировал.

— Так я поищу его в доме, — сказал Ханкен.

Детектив уже направился к дому, когда Бриттон остановил его.

— А знаете, ведь я был с ним тогда. Во вторник вечером.

Ханкен повернулся к нему.

— С Джулианом? Где? В какое время?

— На псарне. Время точно не скажу. Может, около одиннадцати. Там одна сучка рожала. Джули следил за ней.

— Когда я разговаривал с ним, он не упоминал о вашем присутствии, мистер Бриттон.

— А он не мог этого сделать. Он же не видел меня. Когда я увидел, чем он там занят, то не стал мешать. Понаблюдал немного от двери — вам не кажется, что есть нечто завораживающее в процессе родов, независимо от того, кто рожает? — а потом убрался восвояси.

— Именно так вы обычно и ведете себя? Заглядываете на псарню в одиннадцать вечера?

— У меня нет никаких привычек. Я делаю, что хочу и когда хочу.

— Что же тогда привело вас на псарню?

Бриттон нетвердой рукой пошарил в кармане куртки и извлек несколько основательно помятых брошюр.

— Хотел поговорить с Джули вот об этом.

Ханкен заметил, что все эти брошюры предлагали услуги клиник по лечению алкоголизма. Грязные и потрепанные, они выглядели как беглецы из библиотеки благотворительной организации «Оксфам». Либо Бриттон мусолил их уже несколько недель, либо выискал их в лавке старьевщика и держал при себе для подобного случая.

— Хочу пройти курс лечения, — признался Бриттон. — Пора уже, по-моему. Не хочется, чтобы у детей Джули вместо дедушки был горький пьяница.

— Джулиан задумал жениться?

— О да, все к тому идет.

Бриттон протянул руку за своими брошюрами, и Ханкен передал их ему, наклонившись под зонт.

— Он славный парень, наш Джули, — сказал Бриттон, засовывая брошюры обратно в карман куртки. — Не забывайте этого. Он будет славным отцом. А я стану дедом, которым он сможет гордиться.

Последнее утверждение вызывало как минимум легкое сомнение. От Бриттона так сильно несло джином, что его дыхание можно было бы поджечь спичкой.

Инспектор Ханкен появился на крепостной стене в тот момент, когда Джулиан Бриттон проводил там совещание с организаторами исторической баталии. Он видел, как детектив разговаривал с его отцом, и видел, как Джереми предъявил собеседнику свои лечебные брошюры. Джулиан понимал, что вряд ли Ханкен заглянул в Бротон-мэнор поболтать с его отцом о проблемах лечения алкоголизма, поэтому приход полицейского не застал его врасплох.

Их разговор был недолгим. Ханкен хотел узнать точную дату его последнего посещения Лондона. Джулиан прошел с ним в свой кабинет, где на столе среди кучи бухгалтерских книг лежал ежедневник. Записи в нем велись безупречно, и Джулиан, пролистав страницы, показал инспектору, что последний раз ездил в Лондон во время пасхальных праздников, в начале апреля. Он останавливался в отеле «Ланкастер гейт». Ханкен легко мог проверить его слова, поскольку рядом с названием отеля в ежедневнике Бриттона стояла и отметка о заказанном номере.

— Бывая в городе, я обычно останавливаюсь в этом отеле, — сказал Джулиан. — А почему вдруг вы заинтересовались?

Ханкен ответил вопросом:

— А почему вы не остановились у Николь Мейден?

— Она снимала квартиру на двоих. — Джулиан покраснел. — Кроме того, она предпочитала, чтобы я жил в отеле.

— Но вы ездили в город, чтобы повидаться с ней?

Он подтвердил.

Это и впрямь было глупо, сказал себе Джулиан, наблюдая, как Ханкен пробирается к выходу сквозь массу заполнивших двор роялистов, которые толпились под навесами и зонтами, готовясь к очередному этапу битвы. Он поехал тогда в Лондон, почувствовав, что Николь как-то изменилась. Не только потому что не приехала в Дербишир на Пасху — как обычно приезжала па каждый праздник во время учебы в университете, — но и потому, что начиная с осени раз от разу она выглядела все более чужой и отстраненной. Он заподозрил, что у нее появился другой мужчина, и захотел узнать плохие новости из первых рук.

Джулиан с горечью усмехнулся, вспомнив ту поездку в Лондон. Он ни разу не спросил у Николь напрямик, есть ли у нее кто-то другой; в глубине души ему вовсе не хотелось этого знать. Его вполне устроило то, что, неожиданно нагрянув к ней в гости, он не застал никакого соперника, а проверив украдкой шкафчик в ванной комнате, аптечку и комод, не нашел ничего из того, что необходимо мужчине утром после любовного свидания. А главное, Николь с готовностью занялась с ним любовью. Каким же безнадежным тупицей он был в то время, искренне веря, что физическая близость что-то для нее значит!

Но теперь-то он знал, что это было лишь частью ее работы. Лишь частью той профессии, которой Николь зарабатывала деньги.

— Джули, мальчик мой, с копами я разобрался.

Повернувшись, Джулиан увидел входящего в кабинет отца, очевидно насытившегося дождем, реконструкцией исторической битвы и общением с прочими зрителями. На руке у Джереми висел зонт, с которого капала вода, а в другой руке он держал походный табурет и термос. Подзорная труба дядюшки самого Джереми торчала из нагрудного кармана куртки, принадлежавшей его деду. Джереми улыбнулся, явно довольный собой.

— Организовал тебе алиби, сынок. Железобетонное, как автострада.

Джулиан удивленно уставился на отца.

— О чем ты говоришь?

— Я рассказал этому сыщику, что во вторник вечером заходил на псарню, где ты принимал роды. Мол, видел, как рождаются щенки и ты присматриваешь за ними.

— Но, папа, я не говорил им, что ты заходил туда! Я не говорил им… — Джулиан вздохнул и начал прибирать на столе, складывая гроссбухи в стопку по месяцам. — Теперь они будут думать, почему это я ни разу не упомянул о тебе. Видишь, папа, что получается? Разве ты не понимаешь?

Джереми постучал дрожащим пальцем по виску.

— Твой старик все продумал заранее, мой мальчик. Сказал, что не стал беспокоить тебя. Ты ведь выполнял роль повивальной бабки, и мне не хотелось отрывать тебя от столь важного процесса. Добавил, что зашел посоветоваться с тобой насчет лечения от алкоголизма и показать тебе вот это. — Джереми в очередной раз потряс своими брошюрами. — Убедительно, правда? Ты уже видел их, ясное дело. И если бы он спросил тебя оних, то ты мог бы подтвердить, верно?

— Инспектор не спрашивал меня о том вторнике. Он хотел узнать, когда я последний раз ездил в Лондон. Поэтому он наверняка удивился, с чего тебя так беспокоит мое чертово алиби, когда он уже и думать о нем забыл. — Несмотря на раздражение, Джулиан вдруг понял, что у отцовского поступка есть подоплека. — Почему ты вообще решил дать мне алиби, папа? Ты же знаешь, что я в нем не нуждаюсь. Я действительно торчал на псарне. Касси была на сносях. И вообще, с чего ты заговорил об этом?

— Меня предупредила твоя кузина.

— Сэм? О чем?

— Она сказала, что полицейские странно посматривают на тебя и ей это не нравится. Она сказала: «Дядя Джереми, можно подумать, что наш Джули смог бы поднять на кого-то руку». Ее прямо-таки охватил праведный гнев, Джули. Вот это женщина. Такая преданность… Это кое-что да значит.

— Но я не нуждаюсь в преданности Сэм, как, впрочем, и в твоей помощи. Я ведь не убивал Николь.

Джереми перевел взгляд с сына на письменный стол.

— Никто и не говорит об этом.

— Но раз ты решил, что должен солгать полицейскому, то это означает… Папа, неужели ты думаешь, что я убил ее? Ты и вправду поверил… О господи.

— Ну что ты раскипятился? Вон, аж покраснел весь. Я же не сказал, что о чем-то там подумал. А если и подумал, то совсем о другом. Мне лишь захотелось слегка упростить эту проблему. Мы не должны просто мириться с течением событий, Джули. Мы еще можем сделать что-то для решения нашей судьбы, понимаешь?

— Так вот ради чего ты стараешься? Хочешь устроить мою судьбу?

Джереми мотнул головой.

— Эгоистичный паршивец. Я пытаюсь привести в порядок мою собственную жизнь. — Он поднял брошюры и прижал их к сердцу. — Я хочу покончить с алкоголизмом. Пора. Я хочу этого. Но видит Бог, да и сам я понимаю, что для этого мне нужна помощь.

Джулиан достаточно много общался с отцом, чтобы научиться распознавать по его тону тайные происки. Желтый предупредительный флажок замаячил у него перед глазами.

— Папа, я знаю, что тебе хочется вернуться к трезвой жизни. И мне ужасно приятно это слышать. Но все эти программы… с их ценами…

— Ты можешь пойти на это ради меня. Ты можешь пойти на это, сознавая, что я делаю это ради тебя.

— Да ведь дело не в том, что я не хочу помочь тебе. У нас просто нет таких денег. Я уже сорок раз просмотрел все счета и понял, что у нас нет средств. А ты не думал о том, чтобы позвонить тете Софии? Если бы она узнала, на что ты намерен употребить деньги, то, наверное, согласилась бы одолжить…

— Одолжить? Держи карман шире! — Джереми резко взмахнул брошюрами. — Твоя тетушка будет стоять насмерть. «Он бросит пить, когда сам захочет бросить» — вот что она скажет по этому поводу. Она и пальцем не пошевелит, чтобы помочь мне в этом деле.

— А если я позвоню ей?

— А кто ты такой для нее, Джули? В глаза не виденный нищий родственничек, надеющийся получить подачку из тех денег, что ее муж зарабатывал тяжким трудом. Нет у тебя права обращаться к ней с подобной просьбой.

— Тогда поговори с Сэм.

Джереми отмахнулся от этой идеи, как от навязчивого комара.

— Я не могу просить ее о таком одолжении. Она и без того слишком много помогает нам. Тратит на нас свое время, силы, заботы. Наконец, свою любовь. Я не вправе просить ее о большем, да и не желаю. — Тяжело вздохнув, он запихнул брошюры обратно в карман. — Ладно, не бери в голову. Я не сдамся.

— Тогда я попрошу Сэм поговорить с тетей Софией. Я смогу объяснить ей.

— Нет. Забудем об этом. Я стисну зубы и переживу свою неудачу. Мне уже приходилось прежде…

Слишком много раз, подумал Джулиан. Жизнь его отца охватывала более пяти десятилетий нарушенных обещаний и добрых намерений, окончившихся ничем. Он уже сбился со счета, сколько раз на его памяти Джереми бросал пить, а затем снова возвращался к бутылке. В его словах сейчас прозвучала горькая правда. Если он хочет победить наконец зеленого змия, то не должен сражаться с ним в одиночку.

— Послушай, папа. Я поговорю с Сэм. Я хочу сделать это.

— Хочешь? — подхватил Джереми. — Правда хочешь? Не потому, что ты должен что-то делать ради помощи старику?

— Нет. Мне самому хочется. И я попрошу ее.

Джереми выглядел смущенным. Его глаза наполнились слезами.

— Она любит тебя, Джули. Такая чудесная женщина-и любит тебя, сынок.

— Я поговорю с ней, папа.

Под нескончаемым дождем Линли свернул на дорогу к Мейден-холлу.

Барбаре Хейверс удалось отвлечь его ненадолго от хаоса ужасных мыслей, которые крутились в его голове с тех пор, как он узнал о приезде Энди Мейдена в Лондон. И действительно, этот хаос был вытеснен гневом, вызванным открытым неповиновением Барбары, причем ситуация еще больше обострилась из-за осторожной попытки Хелен найти объяснение своенравному поведению констебля.

— Возможно, она неправильно поняла твой приказ, Томми, — заметила Хелен, когда Хейверс гордо удалилась из их дома на Итон-террас. — Увлеченная новой версией, она могла не понять, что обязана сама проводить обыск в Ноттинг-Хилле.

— О господи, — вздохнул он. — Не защищай ее, Хелен. Ты же слышала, что она говорила. Она поняла, каковы ее обязанности, но предпочла не выполнить приказ. Предпочла пойти своим путем.

— Но ведь ты приветствуешь инициативу. Всегда приветствовал. Ты всегда говорил мне, что самостоятельные действия Уинстона прекрасно характеризуют…

— Черт побери, Хелен. Когда Нката проявляет самостоятельность, то он проявляет ее после, а не вместо выполнения всех заданий. Он не спорит, не навязывает своих мнений и не игнорирует полученные приказы, потому что ему показалось, что его посетила более интересная идея. А если он все-таки ошибается — кстати, это бывает крайне редко, — то не повторяет дважды одну и ту же ошибку. Казалось бы, последствия своевольного поведения летом могли чему-то научить Барбару. Но ничего подобного. Она совершенно непробиваема.

Хелен аккуратно собрала оставленные Барбарой нотные листы. Она не стала вкладывать их обратно в конверт, а просто положила на кофейный столик.

— Томми, а если бы в том катере с инспектором Барлоу оказалась не Барбара Хейверс, а Уинстон Нката… Если бы именно Уинстон Нката, а не Барбара Хейверс схватился тогда за оружие… — Она серьезно посмотрела на него. — Ты разозлился бы так же сильно?

Он мгновенно отреагировал:

— Дело тут вовсе не в вопросах пола. Думаю, ты достаточно хорошо знаешь меня.

— Да, знаю, — спокойно ответила она.

И все-таки, мчась на «бентли» в Дербишир, первую сотню миль Линли не раз возвращался к ее вопросу. Однако, всесторонне рассматривая свою реакцию как на этот вопрос, так и на немыслимое нарушение субординации Барбарой Хейверс в Северном море, он приходил в итоге к одному и тому же заключению. Хейверс действовала агрессивно, а не инициативно. Ее поступку нет никакого оправдания. Если бы то оружие оказалось в руках Уинстона Нкаты — хотя Линли трудно было даже представить это, — то он действовал бы согласно приказу. Безусловно.

Но при приближении к парковочной стоянке Мейден-холла гнев Линли вновь сменился душевным смятением, охватившим его, когда он узнал о майском визите Энди Мейдена к дочери. Линли остановил машину и взглянул на отель сквозь потоки дождя, струящиеся по стеклу.

Ему не хотелось верить в то, что подразумевали эти факты, но он вздохнул и, собрав всю свою решимость, достал с заднего сиденья зонтик. Медленно пройдя под дождем к дому, он зашел в приемную и попросил первого попавшегося служащего позвать Энди Мейдена. Пять минут спустя к нему вышел и сам бывший сотрудник Особого отдела.

— Томми, — приветливо сказал он, — у тебя какие-то новости? Пойдем ко мне.

Пропустив его в кабинет возле стойки регистрации, он зашел следом и тщательно прикрыл дверь.

— Расскажите мне о вашем майском визите в Ислингтон, Энди, — с ходу потребовал Линли, понимая, что нерешительность ослабит его позиции и даст Мейдену надежду на его сочувствие. — Расскажите мне о разговоре, завершившемся фразой: «Да лучше я увижу тебя мертвой, чем позволю пойти на это».

Мейден сел и предложил стул Линли. Он помедлил с ответом, дожидаясь, пока Линли займет свое место. Молчание продлилось еще немного, словно он собирался с духом, прежде чем ответить.

Наконец он сказал:

— Штраф за неправильную парковку.

На что Линли ответил:

— Да, никто не смог бы обвинить вас в некомпетентности.

— То же самое можно сказать о тебе. Ты проделал хорошую работу, Томми. Я всегда верил, что ты станешь блестящим детективом.

Пожалуй, такой комплимент походил на оскорбление, принимая к сведению очевидные теперь причины, по которым Энди Мейден попросил прислать именно его, всегда восхищавшегося старым детективом, для расследования дербиширского дела.

— У меня хорошая команда, — сухо произнес Линли. — Так расскажите мне об Ислингтоне.

Они наконец подошли к проблеме, и в глазах Мейдена отразилась такая боль, что Линли вдруг понял, что вынужден предпринимать героические усилия, чтобы его не захлестнул поток жалости к старому другу.

— Она попросила меня приехать, — сказал Мейден. — Вот я и приехал.

— В прошедшем мае. В Лондон, — уточнил Линли. — Вы заехали в Ислингтон повидаться с дочерью.

— Все верно.

Он подумал, что Николь понадобилась его помощь по перевозке ее имущества на лето в Дербишир, где она, по предварительной декабрьской договоренности, собиралась работать в конторе Уилла Апмана. Поэтому вместо самолета или поезда он воспользовался «лендровером», чтобы удобнее было отвезти домой все вещи, без которых она сможет обойтись последние несколько недель, оставшиеся до окончания семестра на юридическом факультете.

— Но она не собиралась ехать домой, — сказал Мейден. — И пригласила меня в Лондон совсем по другому поводу. Хотела поделиться своими дальнейшими планами.

— Относительно проституции, — сказал Линли. — Которой планировала начать заниматься в Фулеме.

Мейден резко закашлялся и прохрипел:

— О господи.

Упорно подавляя в себе малейшие проявления сочувствия, Линли вдруг осознал, что не может заставить этого человека рассказать о событиях того дня в Лондоне. Поэтому он сам изложил все факты в той последовательности, в какой узнал их, начиная с практики Николь в фирме «Управление финансами МКР», продолжив ее трудами на благо «Глобал-эскорт», выгодным знакомством с Вай Невин и выбором специализации в качестве доминатрикс в садомазохистских истязаниях. В заключение он добавил:

— Сэр Адриан полагает, что она могла согласиться поехать на лето домой только по одной причине — из-за денег.

— Да, это был компромисс, — признался Мейден. — Она пошла на него ради меня.

После яростного спора с дочерью ему удалось уговорить ее проработать лето у Апмана и по крайней мере попытаться начать работать по специальности. Он заключил с ней соглашение, пообещав заплатить ей больше, чем она заработала бы, оставшись в Лондоне. Ему пришлось взять в банке ссуду, чтобы покрыть сумму, затребованную Николь в качестве вознаграждения, но он решил, что эти деньги будут потрачены с пользой.

— Вы верили, что она поймет все выгоды адвокатского бизнеса? — спросил Линли.

Такая перспектива едва ли казалась вероятной.

— Я надеялся, что выгодным ей покажется общение с Апманом, — ответил Мейден. — Я видел, как он обольстителен с женщинами. Он умеет их обворожить. Мне подумалось, что они с Николь… Томми, я готов был испробовать любые средства. Мне все еще казалось, что какой-нибудь подходящий мужчина сможет вернуть ее на путь истинный.

— Разве Джулиан Бриттон был бы не лучшим выбором? Он ведь, кажется, уже давно любил ее.

— Джулиан слишком откровенно обожал ее. Она нуждалась в мужчине, способном не только соблазнить ее, но и поддерживать в ней интерес. И Апман вполне подходил на такую роль. — Мейден, похоже, вдруг услышал свои собственные слова, поскольку, сделав последнее признание, вздрогнул и дал волю слезам. — О боже, Томми. Она довела меня до этого.

И Линли наконец столкнулся с тем, чего упорно не желал видеть. Он отрицал возможную вину этого человека, учитывая то, кем он был в Нью-Скотленд-Ярде, хотя именно его положение в Нью-Скотленд-Ярде, как ничто другое, могло бы свидетельствовать о его виновности. Мастер обмана и притворства, Энди Мейден много лет проработал в преступном мире под прикрытием, где связи между фактом и вымыслом, между беззаконием и добропорядочностью поначалу воспринимались расплывчато, а в результате и вовсе исчезали.

— Расскажите мне, как все произошло, — холодно произнес Линли. — Расскажите, чем вы пользовались кроме ножа.

Мейден опустил руку.

— Боже милостивый… — хрипло воскликнул он. — Томми, не думаешь же ты… — Тут он, видимо, припомнил только что сказанные слова, пытаясь определить, где именно возникло непонимание между ними. — Она довела меня до взяточничества. Заставила оплачивать ее работу у Апмана, чтобы он мог завоевать ее сердце… чтобы ее мать никогда не узнала, кем она стала… потому что это сокрушило бы ее. Но нет. Нет. Ты не можешь думать, что я убил ее. Я был здесь в ту ночь, когда она умерла. Здесь, в отеле. И… о боже, она же была моим единственным ребенком.

— И предала вас, — сказал Линли. — После всего, что вы сделали для нее, после той жизни, которую вы ей подарили…

— Нет! Я любил ее. У тебя есть дети? Дочь? Сын? Ты понимаешь, что значит видеть будущее в своем ребенке и сознавать, что ты будешь жить, что бы ни случилось, просто потому, что существует твоя дочь?

— В качестве шлюхи? — спросил Линли. — В качестве проститутки, принимающей от мужчин заказы по телефону и истязающей их плетью? Разве не вы сказали ей: «Да лучше я увижу тебя мертвой, чем позволю пойти на это»? А она ведь как раз собиралась вернуться в Лондон на следующей неделе, Энди. Вы купили у нее только отсрочку от неизбежного, оплатив ее работу в Бакстоне.

— Я не делал этого! Томми, послушай меня! Во вторник вечером я был здесь!

Разволновавшись, Мейден повысил голос, но тут раздался стук в дверь, и она открылась еще до того, как оба успели произнести хоть слово. На пороге стояла Нэн Мейден. Она переводила взгляд с Линли на мужа и ничего не говорила.

Но ей и не надо было объяснять то, что Линли прочел на ее лице. «Она знает, что он сделал, — подумал он. — Боже мой, она знала это с самого начала».

— Оставь нас! — крикнул Энди Мейден жене.

— Не думаю, что это необходимо, — сказал Линли.

__________

Барбара Хейверс никогда не бывала в Уэстерхеме и довольно скоро обнаружила, что ей придется изрядно покружить, чтобы добраться туда от дома Сент-Джеймса в Челси. Покинув дом Линли на Итон-террас, она быстро добралась до Сент-Джеймсов. «Почему бы не заглянуть к ним?» — подумала она, выехав на Кингс-роуд, от которой до Чейни-роу просто рукой подать. На самом деле ей отчаянно хотелось выпустить пар, повидав эту милую супружескую пару, которая, как она отлично знала, тоже на личном опыте разок-другой испытала на себе доходящий до абсурда фирменный педантизм инспектора Линли. Но ей не дали возможности поделиться своей историей. Открыв входную дверь, Дебора Сент-Джеймс издала необъяснимый ликующий возглас, оглянувшись в сторону кабинета, и мгновенно потащила Барбару в дом, с такой радостью, словно увидела нежданно вернувшегося с войны родственника.

— Ура, Саймон! — провозгласила она. — Все складывается превосходно!

И произошедший между ними тремя разговор заставил Барбару спешно отправиться в Кент. Однако, чтобы попасть туда, ей пришлось преодолеть лабиринт не обозначенных на карте улочек без названия, который сделал слова «южный берег реки» синонимом «сошествия в ад». Переехав мост Альберта, Барбара сразу же заплутала, и минутная рассеянность обернулась для нее ужасным получасовым кружением по Клапаму в тщетных поисках трассы А205. Найдя-таки ее в итоге и следуя по ней к Левисхему, Барбара всерьез задумалась о пользе использования Интернета для определения точного места жительства нужного свидетеля-эксперта.

А нужный эксперт в данном случае проживал в Уэстерхеме, где поблизости от Квебек-хауса находилась и его мастерская.

— Вы не пропустите его, — убеждал он Барбару по телефону. — Квебек-хаус — главная достопримечательность Иденбридж-роуд. Перед ним вы увидите вывеску. Квебек-хаус сегодня открыт, и перед ним на автостоянке, вероятно, будут торчать туристские автобусы. Оттуда до меня меньше пятисот ярдов.

И вот наконец она обнаружила его мастерскую, представляющую собой обшитое досками сооружение, над дверью которого красовалась вывеска «Золотой колчан».

Эксперта звали Джейсон Харли, и его мастерская находилась непосредственно в его доме, оригинальном жилище, с Соломоновой мудростью разделенном стеной ровно посередине. В этой стене зиял чрезмерно широкий дверной проем, и именно из него выкатился Джейсон Харли в прекрасно оборудованной инвалидной коляске, достойной спортсмена-марафонца, когда Барбара позвонила в дверь его дома.

— Вы, наверное, констебль Хейверс? — спросил Харли.

— Барбара, — сказала она.

Он отбросил назад густую массу прямых, как солома, белокурых волос.

— Итак, Барбара, вам повезло, что вы застали меня дома. По воскресеньям я обычно выезжаю на охоту. — Откатываясь в глубину дома, он поманил ее за собой, сказав: — Будьте добры, проверьте, чтобы вывеска была повернута стороной «закрыто». А то у меня тут, знаете ли, образовался своеобразный фан-клуб, в который любят заскочить местные фанаты, когда видят, что он открыт.

Последнее замечание он произнес с иронической усмешкой.

— Досаждают? — спросила его Барбара, думая о невоспитанных хулиганах и о тех мучениях, которые они могли бы причинить человеку, страдающему параличом нижних конечностей.

— Девятилетние мальчишки. Я выступал как-то у них в школе. И теперь стал их кумиром. — Харли приветливо улыбнулся. — Итак, Барбара, чем я могу вам помочь? Вы сказали, что хотели бы посмотреть, чем я располагаю.

— Верно.

Они разыскали этого мастера по Интернету, где он завел рекламную веб-страничку своего бизнеса, а близость его мастерской к Лондону способствовала тому, что Барбара выбрала его в качестве эксперта. По телефону, который имелся как в жилой части дома, так и в мастерской, Джейсон Харли сообщил ей, что по воскресеньям он не работает, но согласился принять ее, когда она объяснила причины ее звонка.

Оказавшись в тесном помещении «Золотого колчана», Барбара стала разглядывать имеющееся там сырье — стекловолокно, тисовое дерево и углеродистая сталь, необходимые для производства оружия Джейсона Харли. Стены скрывались за стеллажами. Вдоль единственного широкого прохода тянулся ряд витрин. В глубине виднелись рабочие столы. В самом центре поблескивал кленовый стенд, за стеклом которого красовалась на ленте медаль. Присмотревшись к награде, Барбара обнаружила, что это олимпийское золото. Значит, Джейсон Харли успел прославиться не только в Уэстерхеме.

Оторвавшись от созерцания медали, Барбара взглянула на ее обладателя, отметив, что он наблюдает за ней.

— Потрясающе, — сказала она. — Вы сделали это, сидя в коляске?

— В общем-то, я мог бы повторить рекорд и в коляске, — сообщил он. — Если бы у меня было побольше времени для тренировок. Но тогда я еще бегал на своих двоих. Коляска появилась позже. После аварии дельтаплана.

— Тяжелый случай, — сказала она.

— Я справляюсь. Лучше, чем многие, смею сказать. Так чем я могу помочь вам, Барбара?

— Расскажите мне о кедровых стрелах, — сказала она.

Апогеем многолетних тренировок и соревнований Джейсона Харли стала олимпийская золотая медаль. Годы тренировок и состязаний сделали его редким мастером в области стрельбы из лука. А падение с дельтаплана заставило подумать, как он может использовать спортивное мастерство и знания для обеспечения самого себя и семьи, которую они с подругой хотели создать. В результате появилась лавка «Золотой колчан», где Харли продавал замечательные стрелы с наконечниками из углеродистой стали и современные луки, сделанные из стекловолокна и деревянных пластин, а также изготавливал историческое стрелковое оружие, известное со времен битвы при Азенкуре.[75]

Его лавка также обеспечивала постоянных клиентов стрелковым снаряжением: от замысловатых перчаток и костюмов лучника до наконечников стрел, выбор которых зависит от цели использования.

Барбаре хотелось спросить этого лучника: чем стреляют в спину девятнадцатилетнему парню? И какой тип наконечника подходит для этого? Но она решила не торопить события, понимая, что нужно собрать как можно больше информации, чтобы оставить хоть легкую вмятину на доспехах сильно настроенного против нее Линли.

Она попросила Харли рассказать об изготавливаемых им деревянных стрелах, и в частности о стрелах, которые он делает из порт-орфордского кедра.

Харли поправил ее, сказав, что он изготавливает стрелы только из кедровой древесины, и никакой другой. Заготовки присылают ему из Орегона. Каждая из них предварительно взвешивается, оценивается по классу и подвергается испытаниям на изгиб.

— Они необыкновенно надежны, — объяснил он, — что очень важно, поскольку стрела должна выдержать всю силу натяжения лука. Делают, конечно, стрелы и из сосны или ясеня… — он передал ей для примера готовую стрелу, — причем используются как местные породы деревьев, так и те, что привозят из Швеции. Однако орегонский кедр самый подходящий материал, вероятно по своим качествам, и, заглянув в любой стрелковый магазин Англии, вы обнаружите там именно такие стрелы.

Он проводил Барбару в дальнюю часть лавки, где находилась его мастерская. Там расположился ряд удобных для его сидячего положения рабочих столов, позволявших мастеру легко перемещаться от круговой пилы, которая проделывала прорези в древке, к специальным зажимам, с помощью которых оперение приклеивалось к древку. Для крепления наконечников использовался особо стойкий клей «Аралдайт». И, как Харли уже упомянул, тип наконечника зависел от цели использования стрелы.

— Кое-кто из лучников предпочитает стрелы собственного изготовления, — сообщил он в заключение. — Но это трудоемкая работа — полагаю, вы убедились в этом воочию, — так что большинство из них находят хорошего мастера и заказывают ему партию нужных стрел. Он может изготовить их с какими-нибудь характерными особенностями — в пределах разумного, естественно, — по желанию заказчика нанося те или иные опознавательные знаки.

— А зачем нужны опознавательные знаки? — спросила Барбара.

— Для соревнований, — сказал Харли. — Именно там в наши дни в основном используются большие луки.

Он пояснил, что существует два вида соревнований по стрельбе из большого лука: турниры лучников и полевая стрельба. В первом случае стреляют по традиционным мишеням: двенадцать дюжин стрел должны попасть в яблочко с разных дистанций. Во втором случае стрельбы проводятся в лесу или на холмах, а мишенью для стрел служат картонные животные. Но в любом виде победитель определяется по индивидуальному знаку, сделанному на его стрелах. И каждому английскому лучнику, участвующему в спортивных состязаниях, нужно, чтобы его стрелы отличались от стрел его соперников.

— А как же еще можно определить, чья стрела попала в мишень? — резонно спросил Харли.

— Точно, — сказала Барбара. — Как же иначе?

Она прочитала отчет о ранах, полученных Терри Коулом. А Сент-Джеймс рассказал ей, что Линли получил из Бакстона сообщение о третьем, неизвестном орудии убийства помимо уже имевшихся в качестве улик ножа и камня. Сейчас, практически зная, каким было третье орудие, она могла представить себе, как было совершено преступление.

— А скажите, мистер Харли, — спросила она, — с какой скоростью может хороший стрелок — ну, скажем, с десятилетней практикой за плечами — стрелять по мишени? Используя большой лук, конечно.

Он поразмыслил над вопросом, теребя пальцами нижнюю губу.

— Наверное, ему потребуется секунд десять на выстрел. Не больше.

— Так долго?

— Позвольте, я покажу вам.

Она подумала, что Харли собирается лично устроить демонстрацию. Но вместо этого он достал с полки колчан и, сунув туда шесть стрел, пригласил Барбару подойти к его коляске.

— Правша или левша? — спросил он.

— Правша.

— Ладно. Повернитесь-ка.

Чувствуя себя глуповато, она позволила ему надеть на себя колчан.

— Предположим, что в левой руке вы держите лук, — сказал он, закрепив ремни колчана на ее груди. — Так, теперь достаньте стрелу из колчана. Только одну.

Пока она выполняла его указание, с некоторым трудом произведя незнакомую операцию, Харли объяснял, что после этого ей нужно вставить стрелу, потом оттянуть тетиву лука назад и прицелиться.

— Это вам не пистолет. Тут приходится перезаряжать и прицеливаться после каждого выстрела. Опытный лучник производит все эти действия менее чем за десять секунд. Но вам пришлось бы… никаких обид…

Барбара рассмеялась.

— Не меньше двадцати минут.

Она глянула на себя в зеркало, висевшее на двери, из которой раньше выкатился в мастерскую Джейсон. Стоя перед ним, она попрактиковалась в извлечении стрел из колчана. Представив, что держит в руках лук, Барбара мысленно прицелилась в воображаемую цель: не в яблочко мишени или картонного зверя, а в живого человека. В сущности, она видела перед собой двух людей, сидящих рядом у костра, свет которого лишь слегка рассеивал ночную тьму на поляне.

Он не стал стрелять в девушку, потому что охотился не за ней, подумала Барбара. Но у него не было при себе другого оружия, а он отчаянно хотел убить парня, и ему пришлось воспользоваться тем, что имелось, надеясь, что удастся убить его сразу, поскольку — учитывая присутствие второго человека — у него может не оказаться возможности второй раз выстрелить в Коула.

Так что же все-таки случилось? Выстрел оказался неточным. Допустим, в последний момент парень вдруг отклонился. Или убийца целился в шею, а вместо этого попал в спину. А девушка поняла, что кто-то пытается напасть на них из темноты, и попыталась спастись бегством. И поскольку она убежала в темноту, лук и стрелы были бессильны против нее. Поэтому убийце пришлось догнать ее. Он расправился с ней и вернулся к парню.

Барбара сказала:

— Джейсон, если бы одна из таких стрел попала в спину, что почувствовал бы человек? Сообразил бы он, что кто-то пытается его убить? Стрелой, я имею в виду.

Харли взглянул на стойку с луками, словно ответ скрывался между ними.

— Думаю, сначала он почувствовал бы чрезвычайно сильный удар, — задумчиво сказал он, — похожий скорее на удар молотка, чем стрелы.

— Мог ли он двигаться? Встать?

— А почему бы и нет? До тех пор, конечно, пока не понял, что произошло на самом деле. А затем, вероятно, испытал бы шок. Особенно если сунул руку за спину и обнаружил в ней древко стрелы. Господи, да его мог охватить настоящий ужас. Наверное, человек даже лишился бы…

— Чувств, — закончила Барбара. — Потерял сознание и упал.

— Верно, — согласился он.

— А стрелу потом могли вырвать из тела.

— Зависит от того, как он упал, но в принципе такое возможно.

И следовательно, мысленно рассудила Барбара, в ране могла остаться щепка, когда убийца, озабоченный тем, чтобы скорее удалить из тела орудие, по которому полицейские могли узнать его, вытаскивал стрелу из спины жертвы. Причем тогда Терри Коул был еще жив. Просто потерял сознание от шока. Поэтому убийца, проломив череп беглянке, вернулся, чтобы прикончить его. Но в его распоряжении по-прежнему оставался только лук. И ему пришлось искать более подходящее оружие на лагерной стоянке.

Добив парня ножом, он спокойно принялся рыться в вещах, пытаясь найти то, что, по его предположению, спрятал там Терри Коул: оригинальное произведение Чандлера. Источник богатства, которого его лишило завещание отца.

Джейсон Харли должен был прояснить еще только один момент.

— Джейсон, а мог ли кончик стрелы…

— Наконечник, — поправил он.

— Да, наконечник. Мог ли он пронзить человеческую плоть? Я вообще-то думала, что все стрелы должны иметь резиновые концы или что-то в таком роде, если стрельба проводится в публичных местах.

Харли улыбнулся.

— Присоски, вы имеете в виду? Как в детских играх с луком и стрелами?

Он прокатился мимо нее к одной из витрин, достал оттуда коробочку и вывалил ее содержимое на низкий стеклянный прилавок. Это, сказал он, наконечники, используемые для кедровых стрел. Для охотничьих затей или полевых состязаний, как правило, используется кинжальная заточка наконечника. И он предложил Барбаре проверить его остроту.

Она проверила. Цилиндрическое основание металлического наконечника завершалось стреловидной формой, заточенной в виде чертовски опасного четырехгранного острия, стремительный полет которого вполне мог стать смертоносным. Слегка прижимая к пальцу острую грань острия, Барбара слушала, как Харли подробно перечисляет особенности имеющихся у него в продаже наконечников. Он разложил на прилавке несколько видов плоских треугольных и охотничьих наконечников, объясняя их назначение. А напоследок показал ей копии средневекового оружия.

— Вот такие стрелы, — сказал он в конце, — используются в исторических турнирах и битвах.

— В битвах? — недоверчиво повторила Барбара. — Неужели люди все еще стреляют друг в друга из лука?

— Не в настоящих битвах, конечно, и к тому же когда разыгрываются исторические сражения, то для безопасности на наконечники надевают резиновые чехлы. Так бывает при воспроизведении знаменитых исторических битв. Частенько по выходным в одном из замков или поместий собирается множество воинов, чтобы поиграть в солдатиков. Эта забава весьма распространена в нашей стране.

— И люди приезжают на такие постановки и везут с собой в багажнике лук и стрелы?

— Совершенно верно. Именно так они и поступают.

Глава 27

Дождь лил с неослабевающей силой, да вдобавок еще поднялся ветер. На автостоянке гостиницы «Черный ангел» ветер с дождем устроили вялые игры с верхним слоем мусора, торчавшего из переполненного контейнера. Ветер взметал вверх старые размокшие картонные коробки и газеты, а ливень налеплял их на ветровые стекла и колеса пустых машин.

Выбравшись из «бентли», Линли спрятался под зонтом от запоздалой летней грозы. Захватив чемодан, он быстро свернул за угол здания и нырнул в двери гостиницы. Стоявшая у входа вешалка обросла промокшими плащами и куртками более дюжины воскресных клиентов, чьи головы маячили за желтоватым стеклом, украшавшим верхнюю половину двери бара. Рядом с вешалкой на ярко освещенной веранде влажно поблескивал добрый десяток зонтов на продолговатой железной стойке. Линли потопал ногами на коврике, стряхивая с ботинок излишки воды. Повесив плащ на свободное место, он добавил свой зонт к остальным и прошел через бар к стойке администратора.

Если владелец «Черного ангела» и удивился его скорому возвращению, то виду не подал. Туристский сезон уже почти закончился, и теперь здесь радовались любому постояльцу, вздумавшему переночевать в гостинице. Хозяин достал ключи — Линли уныло заметил, что ему предоставили тот же номер, — и спросил, предпочитает ли он сам отнести багаж или передаст его на попечение служащих. Линли не отказался от предложенных услуг и, оставив чемодан, зашел в бар подкрепиться.

Воскресный ланч уже давно закончился, но ему сообщили, что он может заказать холодный салат с ветчиной или фирменную фаршированную картошку в мундире, если не будет чрезмерно привередлив к начинке. Он сказал, что его все вполне устраивает, и заказал оба блюда.

Но когда блюда появились перед ним на столе, он вдруг понял, что не так уж и голоден. Отковырнув кусок картофеля, запеченного с чеддером, он поднес вилку ко рту, но тут же почувствовал, что не в состоянии всухомятку прожевать или даже проглотить хоть какую-то твердую пищу. Линли положил вилку на тарелку и попросил принести пиво. Наверное, надо просто выпить для начала.

Ему хотелось верить Мейденам. Хотелось верить не потому, что они могли предложить ему слишком мало свидетельств в поддержку их показаний, а потому, что не хотелось верить ничему иному. Глупо было бы отрицать, что время от времени полицейские сворачивают с пути истинного. Только в Бирмингеме, Гилдфорде и Бриджуотере произошло три преступления, потянувшие за собой множество других — шесть, четыре и четыре соответственно-в связи с осуждением подсудимых вследствие ложных свидетельских показаний, избиений в комнатах для допросов и сфабрикованных признаний с фальшивыми подписями. Каждый из тех приговоров стал результатом должностного преступления полицейских, для которых не могло быть никакого оправдания. То есть плохие полицейские были не такой уж редкостью: одни — чересчур ревностные, откровенно пристрастные или совершенно коррумпированные, а другие — просто слишком ленивые или неспособные выполнять свою работу на должном уровне.

Но Линли не хотел верить, что Энди Мейден мог стать плохим полицейским. Не хотел верить и в то, что Энди был отчаявшимся отцом, исчерпавшим все возможные пути воспитания ребенка. Даже сейчас, после разговора с Энди и наблюдения за его общением с женой, после вероятной оценки их сдержанных высказываний, жестов и настороженных взглядов, Линли обнаружил, что его ум и сердце отказываются принять смысл исходных фактов. Нэн Мейден вошла к ним в ту душную комнатку за стойкой регистрации Мейден-холла и плотно закрыла дверь. Ее муж сказал:

— Нэнси, не волнуйся. Постояльцы… Нэн, мы разберемся здесь без тебя, — и бросил умоляющий взгляд на Линли.

Однако тот не мог выполнить его молчаливую просьбу, поскольку только с помощью Нэн Мейден надеялся до конца выяснить, что случилось с Николь в Колдер-мур.

Она обратилась к Линли:

— Мы сегодня никого не ждали. Вчера я уже сказала инспектору Ханкену, что Энди провел ту ночь дома. Я объяснила…

— Да, — подтвердил Линли. — Мне сообщили.

— Тогда я не понимаю, какой толк в новых расспросах. — Она замерла около двери, и ее слова казались такими же напряженными, как и ее поза. — Насколько я поняла, вы приехали именно ради этого, инспектор. Вы собираетесь опять допрашивать Энди, вместо того чтобы предложить нам новые сведения о смерти Николь. Энди не выглядел бы сейчас так ужасно, не терзался бы бесконечной мукой, если бы вы не спросили его, не он ли на самом деле… не он ли побывал в ту ночь на проклятой поляне… — Она вздохнула и решительно добавила: — Нет, во вторник вечером он был здесь. И я уже говорила об этом инспектору Ханкену. Так чего же еще вы хотите от нас?

Полной правды, подумал Линли. Он хотел услышать от них всю правду. Более того, хотел, чтобы они оба посмотрели правде в глаза. Но в последний момент, когда можно было бы рассказать Нэн всю правду о жизни ее дочери в Лондоне, он промолчал. В конечном счете подробности о жизни Николь все равно выплывут — в ходе допросов, в приобщенных к делу показаниях и в суде, — и не было никакой причины вываливать их прямо сейчас. Пусть пока полежит в шкафу тот оскаленный скелет, о существовании которого мать девушки даже не подозревала. Хотя бы в этом на данный момент Линли мог уважить желания Энди Мейдена.

— Миссис Мейден, кто может подтвердить ваши слова? Инспектор Ханкен сообщил мне, что Энди ушел спать ранним вечером. Возможно, кто-то еще видел его?

— А кто еще мог видеть? Служащие не заходят в наши личные комнаты без особой надобности.

— И вы никого из них не просили навестить Энди в тот вечер?

— Я сама навещала его.

— В том-то и затруднение, вы понимаете?

— Нет, не понимаю. Я же говорю вам, что Энди никуда не уходил… — Она нервно прижала к горлу кулаки и зажмурила глаза. — Он не убивал ее!

Итак, эти слова были наконец произнесены. Но даже после этого Нэн Мейден не задала логически вытекающего из них вопроса. Она не спросила: «Зачем? Зачем моему мужу убивать собственную дочь?» И ее недомолвка казалась весьма многозначительной.

— Что вам известно о планах вашей дочери на будущее? — спросил он супругов, предоставляя Энди Мейдену возможность открыть своей жене все худшее, что было известно об их единственном ребенке.

— Наша дочь не имеет будущего, — ответила Нэн. — Поэтому о ее планах, каковы бы они ни были, говорить неуместно.

— Я готов пройти проверку на детекторе лжи, — внезапно сказал Энди Мейден. Из этого предложения стало ясно, как отчаянно он хочет избавить жену от рассказа о лондонских делах их дочери. — Это ведь не так трудно устроить. Мы можем найти кого-то… Я хочу пройти эту проверку, Томми.

— Энди, нет.

— Я договорюсь, чтобы ее устроили нам обоим, если хотите, — продолжил Мейден, не обращая внимания на жену.

— Энди!

— А как еще мы можем убедить его в том, что он идет по ложному следу? — спросил ее Мейден.

— Но с твоими нервами… — сказала она. — Ведь ты сейчас в таком издерганном состоянии… Энди, они все поймут неправильно, у них будут искаженные данные. Не надо делать этого.

— Я не боюсь проверки.

И Линли увидел, что он действительно не боится. Именно об этом он думал всю дорогу до Тайдсуэлла и гостиницы «Черный ангел».

Сидя перед тарелками с ужином, он размышлял о том, что могло бы означать такое бесстрашие: невиновность, браваду или лицемерие? Любое из трех, подумал Линли, и, несмотря на все, что ему было известно об этом человеке, он знал, на что по-прежнему надеется.

— Инспектор Линли?

Он поднял глаза. Перед ним стояла официантка, хмуро взирая на нетронутую еду. Он хотел было извиниться за то, что не рассчитал свои силы и заказал слишком много еды, когда она сказала:

— Вам звонят из Лондона. Если хотите, можете воспользоваться телефоном за стойкой бара.

Звонившим оказался Уинстон Нката, и голос констебля звучал возбужденно.

— Свежие новости, шеф, — выпалил он, едва услышав голос Линли. — В заключении сказано, что на теле Коула нашли кедровую щепку. Сент-Джеймс говорит, что исходным орудием убийства была выпущенная из лука стрела. Выстрел в темноте. Девушка убежала, поэтому он не смог застрелить и ее. Ему пришлось догнать ее и ударить по голове камнем.

Нката рассказал о том, какие особенности заметил Сент-Джеймс в патологоанатомическом отчете, как он истолковал их и какие сведения о стрелах и больших луках получил Нката — собственной персоной — в Кенте, в мастерской одного лучника.

— Убийца наверняка забрал стрелу с места преступления, — закончил Нката, — потому что многие большие луки используются в спортивных состязаниях, а все принадлежащие им стрелы помечены и их можно идентифицировать.

— Каким образом помечены стрелы?

— На них нанесены инициалы стрелка.

— Боже правый! Это как будто подпись под преступлением.

— Не совсем так. Инициалы могут быть вырезаны или выжжены на древке либо нанесены на него с помощью трафарета. Но в любом случае на месте преступления они все равно что отпечатки пальцев.

— Высший балл, Уинни, — сказал Линли. — Отличная работа.

Констебль закашлялся.

— М-да. В общем, пришлось поработать.

— Значит, если мы найдем стрелка, то получим и убийцу, — подытожил Линли.

— Похоже на то, — согласился Нката. — Как ваш разговор с Мейденами, инспектор?

— Он хочет пройти проверку на детекторе лжи, — сообщил ему Линли о результате своего разговора с родителями убитой девушки.

— Уточните, не приглашали ли его в выходные дни принять участие в исторической битве Столетней войны.

— Вы это о чем?

— На состязаниях, турнирах и в реконструкциях исторических сражений обычно пользуются большими луками. Так не сражался ли наш мистер Мейден шутки ради с «французами» в Дербишире?

Линли глубоко вздохнул. Он почувствовал, как тяжкое бремя свалилось с его плеч, а из тумана памяти выплыли четкие очертания берега реки Уай.

— Бротон-мэнор! — воскликнул он.

— Что?

— Именно там я найду большой лук, — пояснил Линли. — И у меня есть превосходная идея насчет того, кто умеет стрелять из него.

В Лондоне Нката повесил трубку и встретил пристальный взгляд Барбары. Он уныло посмотрел на нее.

— Ну что? — Сердце у нее болезненно сжалось. — Только не говори мне, Уинни, что он не поверил тебе.

— Да поверил, поверил.

— Слава богу. — Она взглянула на него повнимательнее. У него был удрученный вид. — Тогда в чем дело?

— Это же ты все разузнала, Барб. Мне не по душе принимать незаслуженные похвалы.

— Да брось ты. Он не стал бы даже слушать, если бы эту новость сообщила ему я. А тебя он выслушал с удовольствием.

— Но из-за этого я схлопотал больше похвал, чем ты. А мне не особенно нравится, когда меня хвалят ни за что.

— Забудь. У нас не было иного выхода. Меня пока надо вывести из игры, чтобы его светлости не пришлось выжимать свои панталоны. Что он собирается делать?

Нката сказал ей, что Линли планирует найти большой лук в Бротон-мэноре. Она покачала головой, явно не одобряя столь бесплодного намерения.

— Он гоняется за химерами, Уинни. В Дербишире нет нужного нам большого лука.

— Откуда такая уверенность?

— У меня нюх на это дело. — Она собрала документы, принесенные в кабинет Линли. — Пожалуй, я позвоню и попрошу дать мне отлежаться пару дней, скажу, что подхватила грипп, но ты ничего не знаешь обо мне. Договорились?

Нката кивнул.

— А чем на самом деле ты займешься?

Барбара показала то, что получила от Джейсона Харли перед уходом из его мастерской в Уэстерхеме. Это был длинный список адресов, по которым рассылались его ежеквартальные каталоги. Он щедро вручил ей этот список вместе с записями о каждом клиенте, который заказывал стрелы в «Золотом колчане» за последние шесть месяцев, но добавил:

— Не думаю, что это вам сильно поможет, потому что в стране существует множество стрелковых клубов и магазинов, где ваш клиент мог заказать себе стрелы. Но если вы хотите попытать счастья с моими заказчиками, то я с удовольствием предоставлю вам всю информацию.

Барбара ухватилась за его предложение. И даже прихватила пару его каталогов на всякий случай. Для легкого воскресного чтения, подумала она, запихивая их в сумку. Судя по нынешнему положению дел, свободного времени у нее будет дочерта.

— Ну а как твои дела? — спросила она Нкату. — Инспектор выдал тебе очередное задание?

— Провести воскресный вечер с мамулей и папулей.

— Да, чудное задание! — с улыбкой воскликнула она и направилась к выходу из кабинета, когда на столе Линли вдруг зазвонил телефон. — Хо-хо. Забудь о воскресном вечере, Уинстон.

Участие Нкаты в телефонном разговоре ограничивалось краткими репликами:

— Нет. Не здесь. Простите… В Дербишире… Констебль Уинстон Нката… Да. Верно. Почти верно, но это не совсем тот случай, к сожалению… — После длительной паузы, во время которой Нката с интересом слушал, он просиял улыбкой и спросил: — Она хочет? — Затем взглянул на Барбару и по какой-то причине выразительно поднял большой палец, показывая, что узнал нечто очень хорошее. — Приятные новости. Просто отличные. Спасибо. — Он послушал еще немного и глянул на стенные часы. — Хорошо. Сделаю. Скажем, минут тридцать?… Да. У нас точно есть возможность принять заявление. — Он вновь повесил трубку и кивнул Барбаре: — Это по твою душу, Барб.

— По мою? Остынь, Уинни, ты еще не получил старшего звания, чтобы дергать меня, — запротестовала она, чувствуя, что ее планы на воскресный вечер вылетают в трубу.

— Верно. Но я думаю, что тебе не захочется пропустить такое событие.

— Меня отстранили от дела.

— Да знаю, знаю. Но поскольку шеф уже не считает это важной версией, то я не понимаю, почему бы тебе не проверить ее самостоятельно.

— Да что проверить-то?

— Вай Невин окончательно пришла в себя, Барб. И хочет, чтобы кто-то принял от нее заявление.

__________

Позвонив домой инспектору Ханкену, Линли застал его в гараже — тот, очевидно, пытался разобраться в инструкции по сборке детских качелей.

— Мне далеко до того «гениального» конструктора, который их придумал, — воскликнул Ханкен, готовый с радостью принять любое предложение, лишь бы отвлечься от этого безнадежного дела.

Линли ознакомил его с новостями. Ханкен согласился, что пропавшее орудие убийства вполне может быть выпущенной из лука стрелой.

— Тогда понятно, почему ее не сунули вместе с ножом в ящик с песком, — заметил он. — И если нам удастся найти стрелу с инициалами, то я отлично представляю, чьими они, вероятнее всего, окажутся.

— Помнится, вы сами рассказывали мне, какими способами Джулиан Бриттон зарабатывает деньги в Бротон-мэноре, — согласился Линли. — Похоже, Питер, мы наконец напали на нужный след. Я сейчас поеду туда, чтобы выяснить…

— Поедете туда? А где, черт возьми, вы находитесь? — удивленно спросил Ханкен. — Разве вы не в Лондоне?

Линли почти не сомневался, в каком направлении заработает мысль Ханкена, когда он сообщит ему, почему так спешно вернулся из Лондона. И коллега не разочаровал его.

— Я так и знал, что у Мейдена рыльце в пушку! — воскликнул Ханкен, выслушав объяснения Линли. — Ведь именно он отыскал ее машину за придорожной стеной, Томас. Но его поиски наверняка не увенчались бы успехом, если бы он не знал, куда она поехала. В Лондоне он пронюхал, какими делишками она занялась, и не смог пережить такого позора. Вот он и треснул ее по башке. Только так — смею сказать — он мог помешать ей выболтать эти ужасные новости матери.

Последнее замечание настолько совпадало с реальными желаниями Мейдена, что Линли удрученно подумал о проницательности Ханкена. Тем не менее он сказал:

— Энди заявил, что хочет пройти проверку на детекторе лжи. И я не думаю, что он высказал бы подобное предложение, если бы испачкал руки в крови Николь.

— Черта с два не высказал бы, — возразил Ханкен. — Не стоит забывать, что этот малый работал тайным агентом. Если бы он не научился мастерски притворяться своим в преступной среде, то уже давно был бы покойником. Проверка на детекторе для Энди Мейдена не более чем шутка. И сыграет он ее, между прочим, с нами.

— У Джулиана Бриттона более весомый мотив, — заметил Линли. — Давайте все-таки посмотрим, что я смогу вытрясти из него.

— Вы просто подыгрываете Мейдену. Это же понятно. Он выезжает на своих былых заслугах, на возникшем между вами духе товарищества.

И к слову сказать, между ними действительно витал дух товарищества. Однако их совместному прошлому не удалось ослепить Линли. Он отлично видел все варианты. Но было бы полным безрассудством безоговорочно поверить в то, что Энди Мейден стал убийцей, не учитывая возможной вины другого человека, имеющего более сильный мотив.

Ханкен повесил трубку. Линли звонил ему из номера гостиницы, поэтому уже через пять минут, распаковав свои вещи, он готов был выехать в Бротон-мэнор. Поднявшись в номер, чтобы сделать звонок, он не стал забирать с веранды зонт и плащ и сейчас, оставив свой ключ на стойке администратора, зашел за ними.

Он заметил, что посетители бара в основном разошлись. На стойке осталось всего три зонта, а на вешалке висела лишь одна куртка, не считая его плаща.

При иных обстоятельствах висевшая на вешалке куртка не привлекла бы его внимания. Но, пытаясь освободить ручку своего зонта, зацепившуюся за спицы соседнего, Линли неловко задел плечом вешалку и счел своим долгом поднять с пола упавшую куртку.

Сначала он не придал значения тому, что она сделана из черной кожи. И лишь когда темный и притихший зал бара подсказал ему, что все клиенты разошлись, до него дошло, что эта кожаная куртка не имеет владельца.

Переведя взгляд с закрытой двери бара на черную кожаную куртку, он почувствовал внутреннюю дрожь. Нет, не может быть. Но, произнося мысленно эти слова, он уже ощупывал затвердевшую подкладку, а жесткой ее мягкая ткань могла стать в результате того, что промочившее ее вещество при высыхании свернулось…

Линли бросил зонт и подошел вместе с курткой к окну веранды, чтобы получше рассмотреть ее на свету. И тогда он заметил, что помимо неизвестного вещества, изменившего качество подкладки, сама кожа также получила повреждение. На спине зияла дыра размером примерно с пятипенсовую монету.

Не говоря уже о том, что подкладка куртки пропиталась кровью, Линли не требовалось быть медиком, чтобы сделать вывод о том, что дырка на спине приходится на то самое место, где на спине ее несчастного владельца находилась левая лопатка.

Нэн Мейден нашла мужа в его кабинете рядом с их спальней. Он ушел из нижнего кабинета, как только детектив покинул отель, но она не последовала за ним. Вместо этого она провела около часа, убирая в баре следы посещения последних дневных гостей и подготавливая столовую для приема постояльцев и других клиентов, которым мог потребоваться легкий воскресный ужин. Справившись с хозяйственными делами, она зашла на кухню проверить, как готовится вечерний суп, а потом, объяснив американским туристам, как добраться до театра «Норт-Лис-холл», где они собирались посмотреть новую версию «Джен Эйр», отправилась на поиски мужа.

Предлогом послужило желание накормить мужа: последние дни он практически ничего не ел, и она волновалась, что если он будет продолжать в том же духе, то совсем разболеется. Но на самом деле ее беспокоило совсем другое: нужно было отговорить Энди от идеи проверки на этом пресловутом полиграфе, предполагающем подсоединение к электронным датчикам. В его нынешнем состоянии он не смог бы дать правильных ответов ни на один вопрос.

Она поставила на поднос все, что могло хоть как-то возбудить его аппетит. Добавила туда два напитка, чтобы Энди было из чего выбирать, и поднялась наверх с заготовленным угощением.

Энди сидел за конторкой перед открытой обувной коробкой, содержимое которой было разложено по всей столешнице. Нэн произнесла его имя, но он не услышал ее, полностью поглощенный разбором вынутых из коробки бумаг.

Она подошла ближе и, заглянув к нему через плечо, обнаружила, что он в задумчивости рассматривает коллекцию писем, записок, рисунков и поздравительных открыток, накопившуюся почти за четверть века. Поводы для их написания были самыми разными, и объединял их только автор. Все эти рисунки и послания Энди Мейден получал от Николь на протяжении всей ее жизни.

Нэн поставила поднос с угощением рядом с уютным старым креслом, в котором Энди любил иногда посидеть с книжкой.

— Дорогой, тебе пора немного подкрепиться, — сказала она.

Ее не удивило, что он ничего не ответил. Она лишь сомневалась, действительно ли он ничего не слышит, или его молчание показывает, что он хочет остаться один. Но все равно это не имело значения. Она не уйдет, пока не поговорит с ним.

— Пожалуйста, Энди, — сказала она, — откажись от затеи с детектором лжи. Ты уже несколько месяцев ходишь сам не свой. Я позвоню утром этому инспектору и скажу, что ты передумал. Никто тебя за это не осудит. Ведь ты вправе отказаться от подобного допроса. Он поймет тебя.

Энди пошевелился. В руке он держал неумелый детский рисунок с подписью: «Папа вылезает из ванны», вызвавший когда-то давно много ласковых улыбок. Но сейчас представления той маленькой девочки, изобразившей обнаженного отца со смехотворно огромным пенисом, вызвали у Нэн содрогание, сменившееся оцепенением и полным отключением некоторых душевных эмоций.

— Я пройду это испытание. — Энди отложил рисунок в сторону. — У нас нет иного выхода.

Ей хотелось спросить: «А из какой ситуации нам нужен выход?» И она задала бы этот вопрос, если бы готова была услышать ответ. Но Нэн лишь спросила:

— А что, если проверка окажется неудачной?

Тогда он взглянул на нее, держа в руке очередное старое письмо. Нэн увидела написанное четким и твердым почерком Николь начало: «Любимый папуля!»

— А с чего вдруг ей оказаться неудачной? — удивился он.

— Из-за твоего состояния, — ответила она, думая: «Слишком рано. Прошло слишком мало времени». — Твои нервы совсем расшатаны, и поэтому прибор может выдать повышенные реакции. В полиции им дадут неверное истолкование. А если твой организм не будет реагировать, то полицейские вообще могут придумать все, что угодно.

«Они подумают, что ты виновен». Эта фраза повисла в воздухе между ними. Нэн вдруг показалось, что она разделяет их, словно они находятся на разных концах земли. И она поняла, что сама сотворила разделяющий их океан, но не в силах уменьшить это расстояние.

Энди сказал:

— Датчики полиграфа замеряют температуру, пульс

и частоту дыхания. Ничего особенного. Это не имеет никакого отношения к расшатанным нервам. Мне необходимо пройти проверку.

— Но зачем? Зачем?

— Потому что это единственный выход. — Он расправил листок на поверхности стола. Провел указательным пальцем по словам «Любимый папуля!». — Я не спал тогда. Пытался заснуть, но не смог, потому что разнервничался из-за резкого ухудшения зрения. Так зачем же ты сказала, что заходила ко мне, Нэнси?

Он поднял глаза и посмотрел на Нэн.

— Я принесла тебе немного перекусить, Энди, — оживленно сказала она. — Просто попробуй, и тебе наверняка понравится. Сделать тебе бутерброд с паштетом?

— Нэнси, — устало произнес он, — скажи мне правду. Прошу тебя, скажи правду.

— Она была замечательной, правда? — прошептала вместо ответа Нэн Мейден, показав на рисунки и письма Николь, вытащенные мужем из обувной коробки. — Самой лучшей на всем белом свете.

Вай Невин лежала в палате не одна, когда Барбара Хейверс приехала в госпиталь Челси и Вестминстера. Рядом с ее кроватью, словно огненноволосая мученица, застывшая в молитвенной позе у ног перебинтованной богини, сидела худущая девица с конечностями, похожими на велосипедные спицы, и с явно анорексического вида запястьями и лодыжками. Услышав звук закрывшейся двери, она оторвала голову от матраса.

— Как вы прошли? — недовольно спросила она, поднявшись на ноги и защищая подступы к кровати своим тщедушным телом. — Ведь копу у двери не велено пускать никого…

— Успокойтесь, — бросила Барбара, извлекая из сумки удостоверение. — Я из компании хороших парней.

Бочком выдвинувшись вперед, девица выхватила удостоверение и долго изучала его, кося одним глазом на Барбару, чтобы вовремя противостоять любым резким телодвижениям. Пациентка, лежащая за ее спиной на кровати, слегка шевельнулась и пробормотала:

— Все в порядке, Шелл. Я уже видела ее. Она приходила с тем чернокожим парнем. Ты его знаешь.

Шелл, заявив, что у Вай нет на земле лучшей подруги, чем Шелли Платт, и что она будет неустанно, попомните ее слова, заботиться о Вай до скончания дней, вернула Барбаре удостоверение и тенью скользнула на свое место. Барбара, вооружившись блокнотом и изгрызенной шариковой ручкой, приставила второй стул к кровати так, чтобы видеть лицо Вай Невин.

— Мне очень жаль, что вам так досталось, — сочувственно сказала она. — Пару месяцев назад я тоже попала в переделку. Поганая история, но я, по крайней мере, смогла привлечь к суду того подонка. А как вы? Что-нибудь помните?

Шелли подошла к изголовью кровати с другой стороны и начала поглаживать руку Вай. Это проявление ласки вызвало у Барбары раздражение, словно внезапный приступ контактного дерматита, но больную оно вроде бы порадовало. «Чем бы дитя ни тешилось», — подумала Барбара, приготовившись к записи показаний.

Из-под бинтов, скрывающих распухшее лицо, виднелись лишь глаза, малая часть лба и зашитая верхняя губа Вай Невин. Девушка выглядела как жертва взрыва, покалеченная разлетевшейся шрапнелью. Ее голос звучал так тихо, что Барбаре пришлось изо всех сил вслушиваться, чтобы понять сказанное.

— Ждала одного клиента. Славный папуля. Любит мазаться медом. Я намазываю его сначала… Вы понимаете? Потом облизываю.

«Хорошенькое обслуживание», — подумала Барбара.

— Понятно. Значит, медом, вы говорите? Отлично. Продолжайте.

Вай Невин так и сделала. Она рассказала, что, готовясь к свиданию с клиентом, оделась, как обычно, в его любимый наряд школьницы. Но, достав баночку меда, обнаружила, что его не хватит на все части тела, нуждающиеся в смазке.

— С лихвой хватило бы на его драгоценный член, — пояснила Вай с профессиональной откровенностью. — Но на всякий случай мне следовало иметь под рукой некоторый запас.

— Я себе представляю, — сказала ей Барбара.

Стоявшая в изголовье постели Шелл вдавила тощую коленку в край матраса и сказала:

— Я могу все рассказать, Вай. А то ты совсем обессилеешь.

Вай мотнула головой и продолжила историю. Она оказалась короткой.

Перед приходом клиента девушка выскочила в магазин за медом. Вернувшись, переложила мед в традиционную склянку и приготовила поднос с салфетками и прочими уместными сладостями, годными как для еды, так и для питья, — она обычно всегда так делала перед свиданием с этим клиентом. А когда понесла поднос в гостиную, вдруг услышала какой-то шум в одной из верхних спален.

«Все верно», — подумала Барбара. Ее представления о том, что случилось в фулемской квартире, уже почти подтвердились. Но чтобы окончательно убедиться, она уточнила:

— Это был ваш клиент? Он пришел раньше вас?

— Не он, — скорее выдохнула, чем произнесла Вай. Тут вмешалась Шелли:

— Вы же видите, что она совсем измотана. Может, хватит уже?

— Минутку, — ответила ей Барбара. — Значит, забравшийся наверх тип вовсе не был вашим клиентом? Тогда как он попал в квартиру? Вы что, не заперли дверь?

Вай приподняла руку, которой не успела завладеть Шелли. Рука поднялась на пару дюймов и бессильно упала.

— Я же выскочила ненадолго за медом. Всего на десять минут.

Поэтому она решила, что нет никакого смысла запирать дверь. Услышав шум в верхних комнатах, Вай поднялась туда и обнаружила в своей спальне какого-то типа. В комнате царил полный разгром.

— Вы разглядели его? — спросила Барбара.

Вай призналась, что успела лишь мельком глянуть на него до того, как он набросился на нее.

Прекрасно, подумала Барбара, ведь мимолетного взгляда может оказаться вполне достаточно. Она сказала:

— Это хорошо. Даже великолепно. Вспомните все, что можете. Что угодно. Любую мелочь. Шрам. Пятно. Любой пустяк.

Она мысленно восстановила в памяти образ Мэтью Кинг-Райдера, чтобы сравнить его с воспоминаниями Вай.

Но под описание, данное Вай, подходило множество мужчин среднего роста, нормального телосложения с каштановыми волосами и светлой кожей. И прекрасно соответствуя Мэтью Кинг-Райдеру, оно так же прекрасно описывало семьдесят процентов мужского населения города. — Слишком мало, — пробормотала Вай. — Все произошло так быстро.

— Но там точно орудовал не ваш ожидаемый клиент? Вы уверены?

Губы Вай слегка изогнулись, и она поморщилась, потревожив наложенные швы.

— Тому папуле за восемьдесят. В лучшие дни… он даже не мог сам подняться по лестнице.

— И это не Мартин Рив?

Вай отрицательно качнула головой.

— Но может, один из ваших бывших клиентов? Или старых приятелей?

— Она же сказала… — раздраженно вмешалась Шелли Платт.

— Я готовлюсь к боевым действиям, — возразила ей Барбара. — И это наш единственный шанс. Вы же хотите, чтобы мы арестовали подонка, избившего ее?

Едва ли им удалось бы сейчас отвезти Вай Невин на процедуру опознания подозреваемого, но даже если бы такая возможность представилась, то в данный момент у них не имелось ни малейшей причины приглашать Мэтью Кинг-Райдера в местный полицейский участок для выяснения личности преступника. Значит, им нужна фотография, а ее можно найти в журналах или газетах. Или получить в самой студии «Кинг-Райдер продакшн» под фальшивым предлогом. Ведь достаточно малейшего намека на то, что они вышли на него, и Кинг-Райдер привяжет к своему луку и стрелам булыжник и утопит их в Темзе раньше, чем вы успеете вознести хвалу славным братьям Робин Гуда.

Но на поиски фотографии потребуется какое-то время, ведь им нужен качественный снимок, четкий и ясный, а не тот, что можно прислать в больницу по факсу. И с факсом или без него, где они смогут раздобыть фото Мэтью Кинг-Райдера в воскресенье — тут Барбара посмотрела на часы — в половине восьмого вечера? Нереально. Тщетные поиски черной кошки в темной комнате. Она глубоко вздохнула и наудачу решила спросить:

— А вы, часом, не знаете парня по имени Мэтью Кинг-Райдер?

И Вай совершенно неожиданно ответила:

— Знаю.

Линли взялся за атласную подкладку кожаной куртки. Скорее всего, с того времени, как ее стащили во вторник вечером с тела Терри Коула, до нее дотрагивалось много народа. Впрочем, на ней могли остаться и отпечатки убийцы, и если ему невдомек, что с кожи отпечатки пальцев снимаются так же легко, как со стекла или окрашенного дерева, то у них появится отличный шанс обнаружить на этом наряде его «визитную карточку».

Как только владелец «Черного ангела» уразумел смысл просьбы Линли, он тут же созвал весь персонал в бар для быстрого импровизированного допроса. Он предложил инспектору чай, кофе или любые другие бодрящие напитки для подкрепления сил во время этой процедуры, стремясь быть полезным и проявляя того рода подобострастную озабоченность, которая характерна для людей, нечаянно обнаруживших, что в их мирную и почтенную сельскую жизнь нагло вклинилось жестокое убийство. Линли отказался от его любезных предложений, сказав, что ему нужно задать всего лишь несколько вопросов.

Однако демонстрация куртки владельцу отеля и его персоналу не дала никаких положительных результатов. Они не особо приглядывались к тому, во что одеты их клиенты. Никто не смог сказать, как и когда появилась в их гостинице предъявленная Линли одежда. Все загалдели с уместным страхом и отвращением, когда он показал на обширное пятно засохшей крови на подкладке и простреленную дырку на спине, и, хотя после его упоминания о двух смертях в Колдер-мур они окинули его достаточно мрачными взглядами, никто из них не разволновался настолько, чтобы предположить, что искомый убийца находится среди них.

— Я считала, что кто-то просто забыл ее у нас. Такое случается время от времени. Обычная забывчивость, — заявила барменша.

— Пальто и куртки висят порой на вешалке целую зиму, — добавила одна из горничных. — И я, конечно, не слежу, вчера они появились или сегодня.

— Но эта появилась буквально на днях, — возразил Линли. — Зима еще не наступила. И до сегодняшнего дня, смею сказать, даже не было необходимости доставать плащи, курки или пальто.

— Ну и что тут странного? — поинтересовался владелец.

— Почему же никто из вас не заметил висящей на вешалке кожаной куртки, если эта кожаная куртка висела там в гордом одиночестве?

Все десять собравшихся в баре служащих гостиницы выглядели либо смущенными, либо раскаивающимися. Но никто из них не смог пролить свет на тайну появления означенной куртки. Инспектору пояснили, что служащие не пользуются главным входом, а приходят на работу через заднюю дверь. И уходят тем же путем. Кроме того, в «Черном ангеле» посетители частенько оставляют какие-то вещи: зонты, трости, плащи, рюкзаки, карты. Все они в конечном счете попадают в разряд потерянного имущества, но до тех пор никто не обращает на них особого внимания.

Линли решил пойти напрямик и спросил, знакомы ли они с семейством Бриттонов и смог бы кто-то узнать Джулиана Бриттона, если бы увидел его здесь.

Владелец ответил за всех:

— Бриттонов у нас в «Черном ангеле» знает каждый.

— Видел ли кто-нибудь Джулиана здесь во вторник вечером?

Никто не видел.

Линли отпустил служащих. Он попросил пакет, чтобы положить в него куртку, а пока ходили за пакетом, подошел к окну и, глядя на дождь, стал размышлять об особенностях жизни в Тайдсуэлле, «Черном ангеле» и о расследуемом преступлении.

Как он сам успел убедиться, восточным краем Колдер-мур граничит с Тайдсуэллом, и убийца, значительно лучше ориентирующийся в Белогорье, чем Линли, вполне мог знать это. Поэтому, имея при себе куртку со столь обличительной дырой, которая при обнаружении мгновенно рассказала бы всю историю преступления, он предпочел как можно скорее избавиться от нее. И если убийца был завсегдатаем здешнего бара, то, возвращаясь домой из Колдер-мур, он мог заскочить в гостиницу «Черный ангел», зная, что там месяцами не обращают внимания на забытые плащи и куртки.

Но как Джулиан Бриттон умудрился повесить здесь куртку так, что его никто не заметил? Впрочем, такой вариант возможен, подумал Линли. Да, это чертовски рискованно, но возможно.

А в данное время Линли хотелось учитывать любые возможности. Они отвлекали его от тревожных мыслей.

Барбара подалась вперед на стуле.

— Вы знаете Мэтью Кинг-Райдера? Вы знаете его? — уточнила она, стараясь подавить волнение в голосе.

— Терри, — тихо сказала Вай.

Ее веки потяжелели. Но Барбара продолжала тревожить бедняжку вопросами, не обращая внимания на усиливающиеся протесты Шелли Платт.

— Терри знал Мэтью Кинг-Райдера? Откуда?

— Музыка, — прошелестела Вай.

Барбара сразу упала духом. Проклятье, подумала она. Терри Коул, музыка Чандлера и Мэтью Кинг-Райдер. Оказывается, в этом не было ничего особенного. Они опять отброшены назад.

— Терри нашел ее в «Альберт-Холле»,[76] — добавила Вай.

Барбара нахмурилась.

— В «Альберт-Холле»? Там Терри нашел музыку?

— Да. Под креслом.

Барбара была потрясена. Она попыталась осмыслить новые сведения, одновременно записывая пояснения, которые продолжала добавлять Вай Невин.

По работе Терри частенько приходилось разносить открытки по телефонным будкам в районе Южного Кенсингтона. Обычно он отправлялся туда по вечерам, поскольку с наступлением темноты снижалась вероятность того, что полиция застукает его за этим неблаговидным занятием. Он проходил по обычному маршруту в окрестностях Куинс-гейт, и вдруг в одной из будок зазвонил телефон.

— Телефон зазвонил на углу Элвастон-плейс, — уточнила Вай.

Шутки ради Терри снял трубку и услышал мужской голос, сказавший: «Пакет в «Альберт-Холле». Сектор Q, седьмой ряд, девятнадцатое место», после чего разговор прекратился.

Таинственный характер звонка заинтриговал Терри. Слово «пакет», намекающее на передачу денег или наркотиков либо каких-то важных документов, резко усугубило его интерес. Поскольку он как раз находился неподалеку от того места, где королевский «Альберт-Холл» выходил на южный конец Гайд-парка, то Терри решил заглянуть туда. Публика уже начала расходиться после концерта, и он, легко проникнув в зал, нашел указанный сектор и обнаружил под девятнадцатым местом пакет с нотами.

«С музыкой Чандлера, — подумала Барбара. — Но кто, черт возьми, его туда положил?»

Терри поначалу решил, что попался на удочку и выполнил дурацкое поручение, предназначенное для любого простака, решившего снять трубку в будке на углу Элвастон-плейс. Заглянув к Вай за очередной порцией открыток, он рассказал ей об этом забавном приключении.

— Я подумала, что на этом можно заработать, — объяснила Вай Барбаре. — И Никки согласилась со мной, когда я рассказала ей о находке Терри.

Шелли вдруг отбросила руку Вай и буркнула:

— Не желаю ничего слышать об этой сучке.

На что Вай ответила:

— Кончай уже, Шелл. Она умерла.

Шелли в ярости метнулась к своему стулу. Плюхнувшись на него, она с угрюмым видом скрестила руки на костлявой груди. Барбара на минутку представила себе далеко не легкие будущие взаимоотношения этих двух подруг, учитывая, что одна из них попала в весьма зависимое положение. Вай проигнорировала эту демонстрацию обиды.

Все они лелеяли честолюбивые замыслы, сказала она Барбаре. Терри носился с идеями целевого искусства, а Вай и Никки мечтали стать создателями первоклассной эскортной фирмы. Они также нуждались в дополнительной прибыли с тех пор, как Никки порвала отношения с Адрианом Битте. Всем им необходимы были денежные вливания, а это музыкальное произведение выглядело как их возможный источник.

— Понимаете, я вспомнила, что вроде бы на одном из аукционов «Сотбис» продавали какие-то вещи Леннона и Маккартни. Причем их фанаты отвалили за оригинал одной только песни несколько тысяч фунтов. А к нам попала целая рок-опера. Я сказала, пусть Терри попытается продать ее. Никки предложила провести исследования и найти хороший аукционный дом. Мы собирались поделить деньги, полученные от продажи музыки.

— Но с какой стати вы с Никки на что-то рассчитывали? — спросила Барбара. — Ведь в конце концов, пакет-то нашел Терри.

— Да. Но он был неравнодушен к Никки, — просто сказала Вай. — Ему хотелось произвести на нее впечатление. Только и всего.

Барбара уже знала, что за этим последовало. Нейл Ситуэлл из аукционного дома «Бауэре» открыл Терри глаза на существование закона, охраняющего авторские права. Он направил его на Сохо-сквер, сообщив, что там можно зайти к управляющему «Кинг-Райдер продакшн», который подскажет ему, как связаться с адвокатами Чандлера. С рок-оперой под мышкой Терри отправился к Мэтью Кинг-Райдеру. Увидев ноты, сообразительный Мэтью быстро смекнул, как можно воспользоваться ими, чтобы вернуть себе богатство, которого его лишило отцовское завещание. Удивительно только, почему он сам не предложил деньги за эту рок-оперу? Почему решил убить Терри, чтобы завладеть ею? А еще проще, почему бы просто не приобрести права на это произведение у семьи Чандлера? Если постановка, которую обеспечит эта рок-опера, окажется подобной былым постановкам совместных произведений Кинг-Райдера и Чандлера, то Мэтью огребет целую кучу денег в виде процентов, даже если половина отойдет Чандлерам.

А Вай тем временем продолжала говорить: «…не смог назвать ему никаких имен», когда Барбара вышла из задумчивости и спросила:

— Что? Простите, что вы сказали?

— Мэтью Кинг-Райдер не дал Терри имени адвоката. Он вообще не дал ему ни о чем спросить. Он выгнал его из кабинета, как только увидел, что Терри принес с собой.

— Когда увидел рок-оперу?

Вай кивнула.

— Терри сказал, что он покраснел как рак и вызвал охрану. Тут же вошли два амбала и вытолкали его из офиса.

— Но Терри отправился туда только затем, чтобы получить адрес адвоката, верно? Ведь только этого он хотел добиться от Мэтью Кинг-Райдера? Или он хотел получить от него деньги? Какое-то вознаграждение или что-то наподобие.

— Мы все хотели, чтобы деньги дали ему Чандлеры, как только узнали, что эту штуку нельзя продать с аукциона.

В палату вошла медсестра с небольшим квадратным подносом в руках. На нем лежал шприц с лекарством. Пора делать уколы, сообщила женщина.

— Последний вопрос, — взмолилась Барбара. — Зачем Терри поехал во вторник в Дербишир?

— Я попросила его, — сказала Вай. — Никки считала, что я зря беспокоюсь из-за Шелли…

Рыжеволосая подруга встрепенулась. А Вай продолжила скорее для нее, чем для Барбары:

— Она все посылала и посылала мне письма, постоянно крутилась поблизости, и я уже начала ее бояться.

Шелли подняла тонкую руку и ткнула себя в грудь.

— Меня? — удивленно спросила она. — Ты боялась меня?

— Никки рассмеялась, когда я рассказала ей о письмах. Но я подумала, что если она сама их увидит, то мы сможем придумать, как успокоить Шелли. Я написала Никки записку и попросила Терри передать ее Никки вместе с письмами. Как я уже говорила, он был неравнодушен к ней. Искал любой повод для встречи. Ну, вы понимаете, о чем я говорю.

Медсестра прервала их общение.

— Мне все-таки придется попросить вас закончить допрос, — заявила она, подняв шприц.

— Да-да, я готова, — сказала Вай Невин.

На обратном пути в Чок-Фарм Барбара заглянула в продуктовый магазин, поэтому добралась до дома уже после девяти вечера. Войдя в свой маленький коттедж, она разобрала покупки и запихнула их в буфет и маленький холодильник. Все это время она мысленно прокручивала полученные от Вай Невин сведения. Где-то среди этой информации должен быть спрятан ключ к пониманию всего случившегося не только в Дербишире, но и в Лондоне. Наверняка, подумала она, если просто выстроить все факты в правильном порядке, то обнаружится потерянная связь.

С тарелкой разогретого готового блюда «Роган Джош», приготовленного из филе баранины с индийским соусом в отделе кулинарии гастронома, постоянным покупателем которого Барбара стала, переехав жить в этот район, она устроилась за обеденным столиком возле фасадного окна коттеджа. Она налила себе тепловатого пива «Басе» и положила рабочий блокнот рядом с кофейной чашкой, из которой ей приходилось пить уже несколько дней, поскольку вся имеющаяся в доме посуда, включая столовые приборы и стаканы, громоздилась в миниатюрной кухонной раковине. Глотнув пива, Барбара подцепила вилкой кусочек баранины и принялась просматривать записи последнего разговора с Вай Невин.

Как только завершилась болезненная процедура укола, пациентка начала задремывать, но тем не менее успела ответить еще на несколько вопросов. Играя роль Аргуса, стерегущего Ио, Шелли Платт упорно пыталась выставить Барбару за дверь. Но Вай, успокоенная действием лекарства, выдавала вполне связные ответы, пока ее веки не отяжелели и глубокое дыхание не показало, что больная погрузилась в сон.

Просмотрев записи, Барбара пришла к выводу, что логично начать раскручивать версии этой истории с телефонного звонка, перехваченного Терри Коулом в Южном Кенсингтоне. Именно тот звонок привел в действие всю цепь последующих событий. В первую очередь следовало разобраться в самом звонке — что послужило его причиной и ради чего он был сделан, — поскольку ответы на эти вопросы могли привести к тем самым уликам, что позволят ей арестовать Мэтью Кинг-Райдера как убийцу.

Хотя сейчас на дворе уже стоял сентябрь, Вай Невин вполне уверенно заявила, что тот странный звонок в телефонной будке на углу Элвастон-плейс Терри Коул услышал в июне. Конкретную дату она не могла назвать, но знала, что это случилось в начале месяца, поскольку именно в начале месяца получила новые открытки и в тот же день передала их Терри. А он как раз и рассказал ей о таинственном звонке.

Барбара специально уточнила, верны ли эти сведения. Ведь дело могло быть в начале июля, августа или даже сентября.

Но Вай упорно твердила, что все случилось в июне. Она точно помнила это, потому что они с Никки недавно переехали в фулемский дом и, расставшись с фирмой «МКР», пытались наладить свое дело, а тут как раз получили первую пачку заказанных открыток. Ей хотелось как можно скорее расширить клиентуру, и она попросила, чтобы Терри поскорее разнес ее открытки. Даже отдала ему вдобавок открытки Никки, сказав, чтобы он придержал их у себя до осени, чтобы разнести по будкам перед ее возвращением.

Но почему же тогда Терри так поздно обратился с найденными нотами в аукционный дом «Бауэре»?

Во-первых, сказала Вай, она не сразу сообщила Никки о находке Терри. А во-вторых, когда она таки поведала о ней Никки и они загорелись идеей получить денег за оригинал рок-оперы, то Никки понадобилось какое-то время, чтобы отыскать аукционный дом, лучше всего подходящий для задуманной ими продажи.

— Не хотелось отдавать слишком крутой процент этим аукционистам, — пробормотала Вай, уже закрывая глаза. — Сначала Никки подыскивала малоизвестный сельский аукцион. Она обзвонила много контор. Поговорила со сведущими людьми.

— И в итоге нашла «Бауэре»?

— Да.

Вай повернулась на бок. Шелли укрыла спину своей подопечной одеялом и подоткнула его у шеи.

Пережевывая разогретое жаркое «Роган Джош» за столом своего коттеджа в Чок-Фарме, Барбара размышляла над тем телефонным звонком. Но какие бы версии ни подсказывало ей воображение, она неизменно приходила в одному и тому же заключению. Тот звонок предназначался для Мэтью Кинг-Райдера, который не получил его, потому что опоздал к назначенному времени. Услышав в трубке слово «да», произнесенное мужским голосом — голосом Терри Коула, — абонент решил, что его сообщение по поводу «Альберт-Холла» получено нужным человеком. А поскольку владелец рукописи Чандлера хотел сохранить свое имя в тайне — иначе зачем было договариваться о звонке в телефонную будку? — то отсюда следовал вывод, что этот договор был в какой-то степени незаконным. Во всяком случае, абонент полагал, что он передал рукопись Кинг-Райдеру, который, несомненно, заплатил кругленькую сумму за то, чтобы наложить на нее лапу. И имея на руках ту сумму, вероятно заплаченную заранее и наличными, абонент растворился в тумане неизвестности, оставив Кинг-Райдера без денег, без музыки и вообще у разбитого корыта. Поэтому когда Терри Коул заявился к нему в кабинет, размахивая страницами партитуры Чандлера, Мэтью Кинг-Райдер, должно быть, подумал, что над ним решил поиздеваться тот, кто уже надул его. Ведь если он прибыл тогда в телефонную будку в Южном Кенсингтоне всего минутой позже, то мог долго проторчать там впустую, дожидаясь злосчастного звонка, и предположить в итоге, что его обманули.

Возможно, в нем зародилось желание мести. И он по-прежнему хотел заполучить музыку. А для осуществления обоих желаний существовал только один путь.

История Вай Невин поддержала спорную точку зрения Барбары о том, что их подозреваемым является именно Мэтью Кинг-Райдер. К сожалению, пока это было недоказуемо, и Барбара сознавала, что ей нельзя приходить к Линли с новой, ничем не подкрепленной гипотезой. Только представив ему неопровержимые факты, она сможет вернуть себе его уважение. Ведь он рассматривал ее самодеятельность как очередное доказательство пренебрежения приказами. Он должен убедиться, что та же самая самодеятельность способствует ускорению процесса поимки убийцы.

Пребывая в глубокой задумчивости, Барбара вдруг услышала, что кто-то зовет ее из сада. Глянув в окно, она заметила, что по садовой дорожке к ее дому, подскакивая и кружась, приближается Хадия. Ее передвижение определялось горящими фонарями, мимо которых она пробегала. Когда она попадала в их световое пятно, то напоминала танцующую на сцене балерину.

— С моря, с моря, с моря мы вернулись, тра-ля-ля! — распевала Хадия. — И смотри-ка, что папуля выиграл там для меня!

Барбара приветливо помахала девочке рукой и закрыла блокнот. Подойдя к двери, она открыла ее как раз в тот момент, когда Хадия делала заключительный пируэт. Одна из ее кос начала расплетаться, развязавшаяся шелковая лента тянулась за ней, словно хвост серебристой кометы в темном небе. Гольфы сжались в гармошку, майку раскрасили пятна горчицы и кетчупа, но лицо девочки сияло от счастья.

— Мы так классно повеселились! — воскликнула она. — Но как же мне хотелось, ужасно хотелось, чтобы ты поехала с нами, Барбара! Мы катались на «американских горках», на яхте под парусом и летали на аэроплане и даже… Ой, Барбара, что я тебе сейчас расскажу… Я сама управляла целым поездом! А еще мы зашли в отель «Пепелище», и я немного погостила у миссис Портер, но не весь день, потому что папа скоро зашел за мной. Мы устроили пикник на пляже, потом покатались на лодке, но вода была ужас какая холоднючая, и мы решили, что лучше пойдем в павильон игровых автоматов.

Она замолчала на миг, чтобы перевести дух.

— Удивительно, как это ты еще стоишь на ногах после такого насыщенного дня, — успела вставить Барбара.

— А я поспала в машине, — объяснила Хадия. — Проспала почти всю обратную дорогу. — Она выбросила вперед руку, и Барбара увидела, что она принесла плюшевого лягушонка. — Ты видишь, Барбара, что папа выудил для меня журавлиной лапой? Он так здорово наловчился хватать ею игрушки.

— Какая прелесть, — похвалила Барбара, кивнув в сторону лягушки. — У тебя еще масса времени, чтобы попрактиковаться на ней.

Хадия с озадаченным видом взглянула на игрушку.

— Как это на ней можно практиковаться?

— Очень просто. Есть такое волшебное занятие — целование. — Барбара улыбнулась, видя смущение девочки. Обняв девочку за худенькие плечи, она направилась вместе с ней к столу, говоря: — Не бери в голову. Это просто глупая шутка. Я уверена, что свидания станут значительно более интересными к тому времени, когда тебе их будут назначать. Ладно. А что это ты там еще принесла?

На ремне шортиков Хадии болтался какой-то пластиковый пакет.

— А это твой подарок, — сказала она. — Папа вытащил из аквариума еще кое-что. Журавлиной лапой. И вообще он так…

— Наловчился выуживать игрушки, — закончила за нее Барбара. — Да-да, я знаю.

— Потому что я уже говорила.

— Есть вещи, которые приятно повторять, — заметила Барбара. — Ну тогда давай, вручай его мне. Можно посмотреть-то, что там у тебя спрятано?

Немного покопавшись, Хадия отцепила ручки пакета от ременной петли и протянула его Барбаре. Заглянув внутрь, Барбара увидела там яркое сердечко из красного бархата, обшитое по краю белым кружевом.

— Вот это улов. Обалдеть, — сказала Барбара, кладя сердце на обеденный стол и чувствуя, что ее лицо вспыхнуло примерно таким же цветом.

— Правда, симпатичное? — Хадия разглядывала бархатное сердце без малейшего почтения. — Папа выудил его журавлиной лапой, как и мою игрушку. Я сказала: «Пап, давай лучше подарим Барбаре лягушонка, может, она с ним подружится и ей станет веселее». А он говорит: «Нет, милая. Лягушки не могут стать нашими друзьями, малышка куши». Так он иногда называет меня.

— Куши? Ну да. Я знаю.

Барбару охватила трепетная дрожь. Она взирала на бархатное сердечко, словно истинно верующий на святую реликвию.

— Поэтому он нацелился на это сердечко. Ему удалось выудить его только с третьей попытки. По-моему, он мог бы запросто достать слоника, ведь он лежал прямо сверху. Или мог бы достать слоника для меня, но в моих игрушках уже и так есть слон, и он наверняка вспомнил об этом. В общем, он отбросил слоника в сторону, потому что нацелился именно на это сердечко. Наверное, он мог бы и сам подарить его тебе, но мне захотелось повидать тебя, и он разрешил, сказав, что раз у тебя горит свет, то ты еще не спишь. Я тебе не помешала? Ты выглядишь как-то странно. Но твое окно светилось. Может, мне не следовало отдавать тебе его подарочек, Барбара?

Хадия встревоженно следила за ней. Барбара улыбнулась и обняла девочку.

— Просто все это так мило, что я даже растерялась. Спасибо. Ты передашь папе мою благодарность? Очень жаль, что мастерство вылавливания игрушек не является высокоприбыльным делом.

— Но он уже даже…

— Отлично. Хорошо. Я сама видела это, если ты помнишь.

Хадия вспомнила. Она потерла щеку пухлым лягушечьим животиком.

— Правда, здорово получить памятный подарок от поездки к морю? А ты знаешь, что всегда, когда мы с папой делаем что-то интересное, он покупает мне сувенир? Поэтому я помню, как замечательно мы провели время. Он говорит, что это важно. Воспоминания. Говорит, что воспоминания так же важны, как сама жизнь.

— Не буду спорить.

— Только мне очень хотелось, чтобы и ты поехала с нами. Чем ты занималась сегодня?

— К сожалению, работала.

Барбара махнула рукой на стол, где лежал ее блокнот. Рядом с ним высилась стопка каталогов и списки адресов, полученные ею в «Золотом колчане».

Хадия попятилась к двери.

— Тогда мне нельзя задерживаться.

— Постой, все в порядке, — поспешно сказала Барбара. Она вдруг осознала, как соскучилась по человеческому общению. — Я не имела в виду…

— Папа разрешил мне побыть у тебя только пять минут. Вообще-то он хотел сразу отправить меня спать, но я попросила разрешения вручить тебе подарочек, и он сказал: «Пять минут, куши». Так он…

— Называет тебя. Отлично. Я знаю.

— Как здорово, что он свозил меня на море, правда, Барбара?

— Просто великолепно.

— Поэтому я должна его слушаться, раз он говорит: «Пять минут, куши». Хоть так я смогу отблагодарить его.

— Да, все верно. Тогда тебе лучше скорее бежать обратно.

— Но тебе действительно понравилось подарочное сердечко?

— Это самый лучший подарок на свете, — сказала Барбара.

После ухода девочки Барбара вернулась к столу. Она приближалась к нему осторожно, словно лежащее там сердце было живым существом, которое могло испугаться и убежать, заметив резкие движения. Не сводя глаз с обшитого белым кружевом красного бархата, она нащупала сумку, достала из нее сигареты и закурила. Задумчиво покуривая, она пристально смотрела на сердце.

«Лягушки не могут стать нашими друзьями, малышка куши».

Никогда еще восемь простых слов не казались столь зловещими.

Глава 28

Ханкен рассматривал черную кожаную куртку с каким-то странным почтением.Перед тем как дотронуться до полиэтиленового пакета, где лежал обнаруженный Линли предмет одежды, он натянул резиновые перчатки, а раскладывал куртку на столе в зале бара «Черного ангела» с таким благоговейным видом, какой обычно припасают для церковной службы.

Линли позвонил своему коллеге вскоре после окончания безуспешного опроса персонала гостиницы. Звонок застал Ханкена за обеденным столом, но он пообещал, что приедет в Тайдсуэлл не позже чем через полчаса. И сдержал обещание.

Склонясь над кожанкой, он внимательно рассматривал дырку на ее спине. Похоже, ее проделали совсем недавно, сказал он Линли, который стоял с другой стороны стола и наблюдал, как местный инспектор скрупулезно изучает каждый миллиметр окружности дырки. Конечно, точные данные они получат только после того, как куртку исследуют под микроскопом, продолжил комментарии Ханкен, но дырку явно проделали недавно, суда по состоянию краев кожи, и будет интересно узнать, не обнаружат ли на них лаборанты частицы кедровой древесины.

— Как только мы получим подтверждение того, что на ней кровь Терри Коула, наличие частиц кедра будет уже лишь мелкой деталью, — заметил Линли. — В конце концов, в самой ране обнаружена целая щепка.

— Верно, обнаружена, — согласился Ханкен. — Но я полагаю, что чем больше улик, тем лучше. — Осмотрев пропитанную кровью подкладку, он положил куртку обратно в пакет. — Теперь мы сможем получить ордер, Томас. Это весьма убедительный повод для получения ордера.

— Да, с этой курткой все становится гораздо проще, — признал Линли. — И того факта, что Бротон-мэнор предоставляется для проведения турниров и тому подобных зрелищ, достаточно для получения ордера…

— Погодите-ка. Я говорил вовсе не об ордере на обыск, позволяющем нам перелопатить поместье Бриттонов. Это, — Ханкен поднял пакет, — заколачивает очередной гвоздь в крышку гроба Энди Мейдена!

— Не понимаю, как… — Но, немного подумав и быстро поняв, какие доводы может привести Ханкен в пользу обыска Мейден-холла, Линли сказал: — Послушайте-ка меня. Вы согласны, что большой лук, вероятно, является нашим третьим, пропавшим, орудием убийства?

— Поскольку данная версия согласуется с дыркой на куртке, то согласен, — ответил Ханкен. — А что вы предлагаете?

— Я предлагаю начать с того места, где такие луки частенько использовались. Ведь в Бротон-мэноре проводятся разные турниры. Вы сами рассказывали мне об исторических битвах и праздниках. Это верно, как верно и то, что Джулиан хотел жениться на женщине, изменявшей ему только в Дербишире с двумя мужчинами. Так зачем же нам обыскивать Мейден-холл?

— Потому что именно отец погибшей девушки угрожал ей в Лондоне, — резонно заметил Ханкен. — Именно он кричал, что лучше увидит ее мертвой, чем позволит ей осуществить лондонские планы. И именно он взял в банке огромный кредит для подкупа, а его дочь, прикарманив денежки, согласилась жить по его правилам только три месяца, а потом заявила: «Все по-честному, папуля. Гран мерси за твое щедрое вознаграждение. Я прекрасно провела время, но теперь уезжаю в Лондон, чтобы зарабатывать на жизнь, обслуживая страждущих клиентов. Надеюсь, ты меня поймешь». А он не понял. И это вполне естественно. Так на что же мог решиться расстроенный папуля?

Линли сказал:

— Питер, я понимаю, что сложившаяся ситуация выставляет Энди в скверном свете…

— Да, тут уж, как ни крути, все выглядит скверно именно для Энди.

— Но когда я спросил у персонала этой гостиницы, знают ли они Бриттонов, все ответили утвердительно. Честно говоря, это было даже больше чем утверждение. Они заявили: «Мы знаем Бриттонов в лицо». А откуда у них такие знакомства? — Линли не стал дожидаться ответа Ханкена. — Да все потому, что Бриттоны частенько заходят сюда. Выпивают в баре. Обедают в ресторане. И это довольно удобно, учитывая, что Тайдсуэлл находится практически на пути из Колдер-мур в Бротон-мэнор. И по-моему, нельзя сразу заваливаться с обыском в Мейден-холл, не разобравшись, что все это может значить.

Ханкен внимательно следил за Линли, пока тот выдвигал свои предположения, а потом сказал:

— Пойдемте-ка со мной, приятель, — и провел своего коллегу к стойке регистрации, где попросил карту районов Белогорья и Черногорья.

Вернувшись в бар, он развернул карту на угловом столе.

Линли не ошибся, признал он. Тайдсуэлл находится на восточной границе Колдер-мур. И хороший ходок, замыслив убийство, мог для начала подкрепиться в «Черном ангеле», потом выйти из городка и подняться к Девяти Сестрам. Такой поход занял бы пару часов, учитывая расстояние до той рощицы, и удобнее всего было проследить за девушкой от стоянки возле Спарроупита, где она оставила свою машину. Но это лишь вероятность. С другой стороны, тот же убийца мог осуществить задуманное и на машине: припарковаться рядом с «саабом» Николь за каменным дорожным ограждением, а после убийства вернуться обратно, заехав по пути не только в гостиницу «Черный ангел», но и в Пик-Форест, поблизости от которого он избавился от ножа.

— Все верно, — сказал Линли. — Именно такова моя точка зрения. Поэтому вы видите, что…

Однако, возразил Ханкен, убийца, сделавший тот самый небольшой крюк — менее двух миль — и заскочивший в гостиницу «Черный ангел» с курткой, дальше примерно с равным успехом мог устремиться как на юг, к Бэйкуэллу и Бротон-мэнору, так и на север, к ущелью Пэдли и Мейден-холлу.

Линли проследил за показанными Ханкеном маршрутами. Ему пришлось согласиться с доводами местного инспектора. Действительно, вполне вероятно, что убийца, покинув место преступления и добравшись до Пик-Фореста, чтобы спрятать нож в ящике с песком, а затем и до «Черного ангела», чтобы избавиться от куртки, где ее долго никто не заметит, предпочел затем свернуть к перекрестку возле Луговой топи. А оттуда одна дорога вела к ущелью Пэдли, а вторая — в Бэйкуэлл. И если двое подозреваемых имели равные средства и возможности, выявленные в ходе расследования, то по всем законам логики и морали полиция должна была сначала проверить более вероятного из подозреваемых. Соответственно на первое место выдвигался обыск в Мейден-холле.

Это событие могло стать ужасным испытанием для Энди и его жены, но Линли пришлось смириться с его неизбежностью. И все же остатки прежнего духа товарищества побудили его попросить Ханкена об одном одолжении: Мейденам не скажут, что именно будут искать у них в доме во время обыска. Ведь само собой разумеется, что теперь нет никакой необходимости продолжать обсуждать и расследовать историю жизни Николь в Лондоне.

— Вам лишь удастся отсрочить неизбежное, Томас. Если Нэн Мейден не умрет до того, как мы произведем арест, и доживет до суда, то ей придется узнать обо всех грехах своей дочери. Даже… хотя я не верю в это, но могу допустить на данный момент… даже если отец и не причастен к ее кончине. Если преступление совершил Бриттон, то…

Ханкен неопределенно взмахнул рукой.

«Все тайные грехи все равно станут явными», — мысленно закончил Линли. Он понимал это. Да, он не мог оградить бывшего коллегу от унижения формального обыска в его доме и отеле, но мог хотя бы на время избавить его от новых мучений, вызванных страданиями единственного родного человека, оставшегося у него в этом мире.

— Назначим операцию на завтра, — сказал Ханкен, складывая карту и забирая пакет с обличительным содержимым. — Я отдам куртку в лабораторию. А пока, по-моему, вам стоит немного поспать.

Линли подумал, что едва ли сумеет воспользоваться этим советом.

Оставшаяся в Лондоне жена Линли в эту ночь тоже плохо спала и проснулась в весьма задумчивом настроении, хотя она и не участвовала в расследовании и у нее было меньше причин для расстройства, чем у мужа. Вообще такой беспокойный сон был для нее крайне редким явлением. Обычно она погружалась в бессознательное состояние вскоре после того, как ее голова касалась подушки, и пребывала в блаженном забытьи до самого утра. Таким образом, Хелен сочла свой плохой сон явным показателем какой-то внутренней тревоги, и ей не пришлось слишком долго заниматься самоанализом, чтобы понять ее причину.

Последние дни все действия и поведение Томми по отношению к Барбаре Хейверс раздражали Хелен, точно застрявшая под кожей заноза: порой она забывала о них в суете повседневной жизни, но осознание их несправедливости расстраивало и мучило ее. И ее отношение полностью прояснилось — будто озаренное неоновым светом — во время последней стычки ее мужа с Барбарой.

Хелен поняла позицию Томми: он выдал Барбаре ряд распоряжений, а Барбара исполняла их весьма неохотно. Томми рассматривал их как серьезное испытание, которого не прошла его бывшая напарница; Барбара рассматривала их как несправедливое наказание. Ни один из них не хотел понять точку зрения противной стороны, причем у Барбары имелось для этого менее твердое основание, если подумать о ее сомнительном будущем. Поэтому Хелен нетрудно было признать, что заключительная реакция Томми на неповиновение Барбары его приказам была оправданна и что его начальство одобрит все предпринятые им действия.

Но те же самые действия, если рассмотреть их с учетом того, что ранее он выбрал в помощники по этому делу Уинстона Нкату, а не Барбару Хейверс, почему-то не давали покоя Хелен. Вставая с постели и накидывая халат, она размышляла о том, что же стало главной причиной недовольства ее мужа: то, что его приказания игнорировал подчиненный, или то, что их игнорировала женщина? Хелен задала ему примерно такой же вопрос вчера перед его отъездом и не удивилась, когда он стал отрицать то, что пол Барбары имеет хоть какое-то отношение к его недовольству. Но не заставляла ли вся история жизни Томми сомневаться в таком отрицании?

Умывшись и проведя щеткой по волосам, Хелен вернулась к тревожному вопросу. У Томми была богатая история общения с женщинами — с теми, кого он любил, с теми, кто любил его, и с теми, с кем он работал. Его первой любовницей стала мать его школьного друга, бурный роман с которой продолжался около года, а до его сближения с Хелен самой большой его страстной привязанностью была женщина, ставшая теперь женой его лучшего друга. Кроме этого последнего разрыва, все отношения Томми с женщинами отличались, насколько понимала Хелен, одним общим свойством: ход их развития определял Томми. А женщины послушно шли у него на поводу.

Он с легкостью приобретал и поддерживал безграничную власть над ними. Множество женщин за все былые годы пленялись его внешностью, титулом или богатством и с готовностью отдавали ему не только тела, но и души, и это казалось скромным вкладом по сравнению с тем, что они надеялись получить в награду. Томми привык пользовался преимуществами своей власти. Да и кто бы смог отказаться от них?

Главный вопрос заключался в том, почему он захватил такую власть в тот самый первый раз с той самой первой женщиной. Да, он был молод, но даже если он и предпочитал, чтобы эта женщина и все последующие его любовницы играли по его правилам, хотели они этого или нет, он ведь не заставлял их делать это. И Хелен была уверена, что именно причина влияния Линли на женщин стала источником его трудностей в общении с Барбарой Хейверс.

Но она сама слышала, как упорно Барбара уклонялась от четкого выполнения приказов ее мужа, и факты говорили о том, что нет ни малейшей лазейки для ее оправдания в глазах Томми.

Тут Хелен не могла спорить с ним. Однако ей хотелось объяснить ему, что поведение Барбары Хейверс является всего лишь своеобразным симптомом. А сама болезнь наверняка скрывает нечто большее.

Хелен вышла из спальни и спустилась в столовую, где Дентон уже собрал ее любимый завтрак. Она положила себе яичницу с грибами, налила стаканчик сока и чашку кофе и расставила все на столе, где рядом с ее приборами лежал экземпляр «Дейли мейл», к которому также добавился традиционный «Тайме» Томми. Сдобрив кофе молоком и сахаром, Хелен лениво просмотрела утреннюю корреспонденцию. Сочтя, что нет никакой причины омрачать завтрак делами, она отложила в сторону счета и так же поступила с «Дейли мейл», первая страница которой была посвящена последней — и довольно непривлекательной — королевской пассии, «блиставшей своей красотой на ежегодном благотворительном чаепитии "Дети в нужде"». Не стоит портить себе настроение на целый день, уныло подумала Хелен.

Она открыла лишь письмо старшей сестры — почтовый штемпель, поставленный в Позитано, свидетельствовал, что Дафне удалось победить своего супруга в споре о том, где лучше отметить двадцатилетие их свадьбы, — когда в столовую вошел Дентон.

— Доброе утро, Чарли, — приветливо сказала Хелен. — Грибы вам сегодня удались на славу.

Дентон не ответил на ее приветствие с тем же воодушевлением.

— Леди Хелен, — произнес он и нерешительно умолк, обуреваемый то ли смущением, то ли досадой.

— Надеюсь, вы не собираетесь ворчать на меня из-за обоев, Чарли. Я позвонила в «Питер Джоунз» и попросила отсрочки. Ей-богу, я так и сделала.

Дентон сказал:

— Нет. Обои тут ни при чем, — и, подняв принесенный им большой конверт, прижал его к груди.

Хелен принялась за тосты.

— Тогда в чем же дело? Вы выглядите так…

«А как, собственно, он выглядит?» — задумалась она. И пришла к выводу, что он чем-то встревожен.

— У вас что-то случилось? Вы ведь не получили никаких плохих известий? С вашими родными все в порядке? О боже, Чарли, неужели у вас возникли сложности с женщиной?

Он отрицательно покачал головой. Хелен заметила щетку для пыли у него под мышкой, и все встало на свои места: должно быть, он занимался уборкой и, несомненно, захотел прочесть ей нотацию по поводу ее привычки к беспорядку. Бедняга. Он, наверное, не знал, как лучше начать.

Дентон появился со стороны гостиной, и Хелен вспомнила, что не убрала те ноты, которые там вчера оставила Барбара Хейверс. Именно это, наверное, расстроило Дентона. Что касается аккуратности, он был такой же, как Томми.

— Вам удалось поймать меня, — призналась она, кивнув на конверт. — Барбара принесла их вчера показать Томми. К сожалению, я начисто забыла о них, Чарли. Вы поверите мне, если я пообещаю, что постараюсь быть аккуратнее в следующий раз? Хм, вряд ли, ведь я обещаю это постоянно.

— Где вы взяли это, леди Хелен? Это… я имею в виду, это…

Дентон взмахнул конвертом, словно у него не хватало слов для описания его содержимого.

— Я же только что сказала. Их принесла Барбара Хейверс. А в чем дело? Что особенного вы там обнаружили?

Реакция Чарли Дентона поразила ее. Впервые со времени их знакомства он без всякого разрешения придвинул к себе стул и сел за обеденный стол.

— Кровь на куртке принадлежит нашему парню, — коротко сообщил Ханкен.

Он звонил Линли из Бакстона, где только что получил заключение из лаборатории. Далее Ханкен поведал, что они вот-вот получат ордер на обыск Мейден-холла.

— У меня есть шестеро ребят, которые способны найти бриллианты в собачьем дерьме. Если он спрятал где-то в своем хозяйстве большой лук, то мы найдем его.

Ханкен еще поворчал по поводу того, что со времени убийства Энди Мейден мог уже давно избавиться от лука во множестве долин и ущелий Белогорья, и тогда их поиски сильно усложнятся. Но по крайней мере, ему пока не известно, что они выяснили насчет третьего пропавшего орудия убийства, поэтому его можно еще застать врасплох, если он не успел избавиться от прочих свидетельств недавнего наличия в доме такого оружия.

— У нас нет ни малейших свидетельств того, что Энди Мейден занимался стрельбой из лука, — возразил Линли.

— Но разве в ходе работы под прикрытием ему не приходилось играть множество разных ролей? — парировал Ханкен и, завершая разговор, добавил: — Вы тоже можете участвовать, если хотите. Встретимся возле их отеля через полтора часа.

С тяжелым сердцем Линли повесил трубку. Ханкен имел право требовать обыска в доме Энди. Если буквально каждая деталь собранных ими сведений указывала на одного и того же конкретного подозреваемого, то следовало проверять именно этого подозреваемого. Нельзя игнорировать то, что прямо бросается в глаза, только потому, что не хочется признавать очевидное. Нельзя уклоняться от нежеланных и даже немыслимых гипотез только потому, что тебя преследуют воспоминания о том, как в двадцать пять лет, мечтая о работе в Особом отделе, ты участвовал в одной тайной операции. Нельзя пренебрегать должным исполнением профессиональных обязанностей.

И все-таки, даже сознавая, что инспектор Ханкен в случае обыска Мейден-холла будет строго придерживаться оговоренной процедуры, Линли продолжал мысленно метаться в трясине множества улик, фактов и гипотез, пытаясь найти оправдывающие Энди доказательства. Он упрямо продолжал верить, что как минимум обязан приложить к этому все свои силы.

Оставался единственный подходящий факт — плащ Николь, так и не обнаруженный среди ее вещей, взятых со стоянки в Девяти Сестрах. Сидя у себя в номере, Линли прислушивался к звукам просыпающейся гостиницы и размышлял о том, как и почему мог пропасть этот предмет одежды с места преступления.

Поначалу они сочли, что убийца, забрав ее плащ, скрыл с его помощью запачканную кровью одежду. Но если во вторник после убийства он заглянул в гостиницу «Черный ангел», то вряд ли напялил тот плащ по-летнему прекрасным вечером. Ему явно не хотелось привлекать внимание к своей персоне, а человек, разгуливающий по Дербиширу в плаще во время долгого периода прекрасной погоды, выглядел бы весьма подозрительно.

Для проверки Линли позвонил владельцу «Черного ангела». Одного вопроса, переданного по цепочке гостиничным персоналом, оказалось достаточно для того, чтобы Линли убедился: за последние недели никаких одетых в плащи личностей в гостинице не появлялось. Что же тогда стало с плащом?

Линли начал мерить шагами комнату. Мысленно представляя себе этот горный район, место и орудия преступления, он пытался восстановить реальную картину действий преступника.

Если убийца забрал эту одежду с места преступления, но не надел ее прямо там же, то для объяснения его действий могло быть всего две версии: либо, покидая лагерную стоянку, убийца завернул что-то в этот плащ, либо как-то воспользовался им во время совершения преступления.

Первую версию Линли отмел, сочтя ее невероятной, и стал размышлять над вторым вариантом. Припомнив все, что он знал об этих убийствах, присовокупив к своим знаниям все имеющиеся догадки и то, что он обнаружил в гостинице «Черный ангел», он наконец нашел верный ответ.

Стрелой убийца вывел из строя парня. Потом он бросился за убегающей девушкой и без особого труда расправился с ней. Вернувшись на поляну, он обнаружил, что рана парня хотя и серьезна, но не смертельна. Он быстро прикидывает, как ему лучше всего покончить с жертвой. Он мог бы привязать парня к одному из вертикальных камней и стрелять в него до тех пор, пока тот не уподобится святому Себастьяну, но парня вряд ли устроила бы роль послушной мишени. Поэтому, порывшись в туристском снаряжении, убийца находит нож и плащ. Одевшись в него, чтобы не испачкаться в крови, он добивает парня ножом. Поэтому позднее он совершенно спокойно появляется в «Черном ангеле».

Испачканный кровью плащ, однако, нельзя было оставить на вешалке вместе с черной курткой. Впитавшуюся в подкладку кровь скрывал цвет самого материала. Поэтому куртка могла провисеть много месяцев, не привлекая внимания. Но испачканный кровью синий плащ был бы очень приметен.

Но убийце нужно избавиться и от него. И чем скорее, тем лучше. Тогда куда же…

Продолжая ходить по номеру, Линли опять мысленно представил ту ночь, само убийство и его последствия.

Нож убийца спрятал на обратном пути. Попросту закопал его в придорожный ящик с песком, задержавшись там не более чем на тридцать секунд. Но от плаща он не сумел избавиться с той же легкостью, учитывая, что песка в ящике оставалось не так уж много, и, кроме того, было бы полным идиотизмом останавливаться надолго на достаточно популярной тропе, чтобы закопать большую вещь в придорожном ящике.

И тем не менее укромным вместилищем для плаща, вероятно, послужило что-то вроде придорожного ящика. Некий контейнер, мимо которого все ежедневно проходят, не обращая на него внимания, причем скорее всего на пути к той самой гостинице, где — как знал убийца — черная кожаная куртка спокойно могла бы провисеть на виду долгое время и никто даже не задумался бы…

Первым на ум Линли пришел уличный почтовый ящик. Но почти сразу он отмел эту версию. Помимо того факта, что убийце едва ли захотелось бы торчать возле этого сооружения, мало-помалу пропихивая плащ в щель для писем, почтовые ящики к тому же опустошались ежедневно.

Мусорное ведро или контейнер? Но в этом случае возникают все те же проблемы. Если убийце не удастся засунуть плащ на самое дно мусорного контейнера, то его владелец, собравшись избавиться от мусора, сразу же обнаружит окровавленный плащ. Значит, преступнику нужно найти такой контейнер, в котором не видно его содержимого при добавлении очередной порции мусора. Такого рода контейнеры обычно устанавливаются в общественных парках, где мусор засовывается в отверстия на крышке или боковой стенке. Но есть ли по дороге от Колдер-мур к Тайдсуэллу парк с подобными контейнерами? Пожалуй, это стоило выяснить.

Спустившись к стойке администратора, Линли взял карту, которой вчера пользовался Ханкен для определения вероятных маршрутов следования убийцы. Изучив окрестности, Линли обнаружил, что ближайшим парком является природный заповедник около Харгейтуолла. Он нахмурился, обнаружив, как далеко это место находится от Коддер-мур. Убийце пришлось бы преодолеть много миль. Но все-таки стоило заехать туда.

Утренняя погода практически не отличалась от вечерней: такая же серая, ветреная и дождливая. Но в отличие от вчерашнего дня, когда Линли приехал сюда, на парковке «Черного ангела» было полно свободного места, поскольку даже самые заядлые любители пропустить стаканчик в здешнем баре еще не прибыли на утреннюю загрузку. Раскрыв зонт и подняв воротник непромокаемой куртки, Линли успешно миновал лужи и, свернув за угол, направился в дальний конец стоянки, где ему вчера удалось с трудом втиснуть «бентли».

Именно тогда он наконец осознанно взглянул на то, что вчера по прибытии ускользнуло от его внимания.

Место, где сейчас стоял его «бентли», осталось вчера свободным, потому что считалось самым неудобным. Любой, кто хоть немного ценил окраску своей машины, не стал бы парковаться ветреным и дождливым утром рядом с перегруженным даже сейчас большим мусорным контейнером.

«Ну конечно же!» — осенило Линли, когда грохот прицепа за его спиной выразительно заявил о приближении мусоровоза.

По воле судьбы он немного опередил местного мусорщика, который раз в неделю увозил отходы производства от гостиницы «Черный ангел».

Сначала Саманта услышала шум, а потом уж увидела дядю. По старой каменной лестнице эхом прокатился мелодичный звон бутылок, и вслед за этим в кухне, где Саманта мыла посуду после завтрака, появился Джереми Бриттон. Она взглянула на наручные часы, положенные на полочку возле глубокой кухонной раковины. Даже по меркам дяди Джереми было еще рановато для первого дневного коктейля.

Отчищая сковородку, где жарился к завтраку бекон, она старательно не замечала присутствия дядюшки. За ее спиной раздавались шаркающие шаги. Продолжали позвякивать бутылки. Наконец, не выдержав, Саманта обернулась и взглянула на то, чем занимается родственничек.

На согнутой руке Джереми покачивалась большая корзина. В нее он сложил, пожалуй, дюжину бутылок спиртного, в основном джин. Открывая дверцы буфетов и шкафов, он проверял их содержимое, вытаскивая оттуда очередные бутылки. Он извлекал миниатюрные бутылочки из мучного ларя, из банок с рисом, макаронами и сушеными бобами, из набора жестяных контейнеров с сухофруктами и из глубин обширных полок, заставленных горшками и кастрюлями. Коллекция вин в его корзине неуклонно пополнялась, и дядя Джереми кружил по кухне со звоном и дребезжанием, словно дух прошлогоднего Рождества.

— Пора, пора, на сей раз пора, — бубнил он себе под нос.

Саманта поставила на сушилку последнюю кастрюльку и вытащила затычку из стока раковины. Продолжая наблюдать за процессом сбора бутылок, она вытерла руки о передник. Никогда еще со времени ее приезда в Дербишир дядя Джереми не выглядел таким старым. И дрожь, сотрясавшая все его тело, невольно усиливала общее впечатление надвигающейся серьезной болезни.

Она сказала:

— Дядя Джереми, вам плохо? Что случилось?

— Пора кончать с этим, — ответил он. — К черту все это дьявольское зелье. Сначала искушает сладостным забытьём, а потом отправляет прямо в преисподнюю.

Он начал покрываться потом, и в слабом кухонном освещении его лицо заблестело, словно смазанный маслом лимон. Плохо слушающимися руками он взгромоздил корзину на стол рядом с сушилкой и вытащил первую бутылку. «Бомбейский сапфир», его любимый напиток. Отвинтив пробку, Джереми опрокинул бутылку в раковину. Запах джина разнесся по кухне, точно вытекающий из трубы газ.

Когда бутылка опустела, он разбил ее о край раковины.

— Никогда больше не возьму в рот эту отраву, — заявил он. — Клянусь. Больше ни глотка.

Потом он заплакал. Он стонал, извергая сухие горькие рыдания, которые сотрясали его тело сильнее, чем отсутствие алкоголя в его крови.

— Мне не справиться с ними одному.

Саманта сочувствовала ему всем сердцем.

— Ох, дядя Джереми. Погодите. Давайте я помогу. Правда. Подержать корзину? Или, если хотите, я могу открывать бутылки.

Она извлекла одну бутылку — на сей раз попался «Бифитер» — и передала ее дяде.

— Это убьет меня, — стонал он. — А может, уже почти прикончило. Посмотри на меня. Только посмотри.

Он протянул к ней руки, показывая то, что она и так видела: сильную дрожь. Он схватил «Бифитер» и разбил бутылку о бортик раковины, даже не опустошив ее. Брызги джина разлетелись в разные стороны. Джереми схватил очередной сосуд.

— Мерзкий змий, — рыдал он. — Уволок уже троих, но ему все мало. Нет. Нет. Он не успокоится, пока не заберет всех до единого.

Саманта не знала точно, о чем он говорит. Вероятно, о жене и детях. Сестра, брат и мать Джулиана уже давно покинули поместье, но она не верила, что Джулиан сможет бросить отца.

— Джулиан любит вас, дядя Джереми. Он вас не оставит. Больше всего на свете ему хочется помочь вам. Вы же понимаете, что он всеми силами старается возродить поместье, — говорила она, видя, как Джереми опустошил в раковину очередную поллитровку джина.

— Он чудесный мальчик. Всегда таким был. И я не хочу, не хочу, не хочу. Больше не хочу.

Содержимое очередной бутылки последовало за своими предшественниками.

— Он пашет как вол, стараясь привести наше имение в божеский вид, а его пьяница отец продолжает пропивать все, что может. Но нет. Больше ни глотка.

Кухонная раковина быстро заполнялась битым стеклом и пустыми бутылками, но Саманта не обращала на это внимания. Она знала, что муки перерождения ее дяди гораздо важнее пары килограммов битого стекла.

— Вы решили отказаться от выпивки, дядя Джереми? Вы серьезно решили отказаться от выпивки?

Она сомневалась в его искренности, однако бутылка за бутылкой неуклонно следовали по проложенному «Бомбейским сапфиром» пути. Покончив со всеми запасами, Джереми склонился над раковиной и начал молиться с таким серьезным и торжественным видом, что у Саманты исчезли все сомнения.

Он поклялся жизнью своих детей и будущих внуков, что в рот больше не возьмет спиртного. Он не станет, твердил он, рекламой пороков и болезней пожизненного алкоголика. Здесь и сейчас он расстанется с бутылкой и никогда не вернется к ней. Он обязан сделать это если не ради себя, то ради сына, чья любовь удерживает его здесь, в развалившемся родовом гнезде, хотя он мог бы давно уехать и жить в любом другом месте достойной, полнокровной и обеспеченной жизнью.

— Если бы не мое пьянство, он мог бы уже жениться. Жена. Дети. Настоящая жизнь. Я лишил его всего. Я лично сделал это. Собственной персоной.

— Дядя Джереми, вы не должны так думать. Джули любит вас. Он понимает, насколько важен для вас Бротон-мэнор, и ему хочется, чтобы он вновь стал нормальным домом. И вообще, ему еще даже нет тридцати. Впереди у него большая жизнь, успеет еще обзавестись семьей.

— Жизнь проходит мимо него, — возразил Джереми. — Он ничего не добьется, пока будет бороться за эти развалины. И он возненавидит меня, когда опомнится и осознает это.

— Но ведь это и есть жизнь. — Саманта ободряюще положила руку на дядино плечо. — Все наши повседневные дела здесь, в поместье, — это и есть настоящая жизнь, дядя Джереми.

Он выпрямился, нашарил дрожащей рукой карман, достал аккуратно сложенный носовой платок и, с трубным звуком высморкавшись в него, повернулся к ней. Бедняга, подумала она. Когда он последний раз плакал? И почему это мужчины так смущаются, если их сдержанные чувства вдруг прорываются наружу?

— Я вновь хочу приобщиться, — сказал Джереми.

— К чему?

— Да к жизни же. Я хочу жить, Сэмми. А это… — Он махнул рукой на раковину. — Это отказ от всего живого. Что уж тут говорить.

Странно, подумала Саманта. Его голос вдруг обрел такую силу, словно между ним и его надеждой на трезвую жизнь не было никаких преград. И ей вдруг ужасно захотелось, чтобы осуществились его желания, захотелось устроить ему счастливую, радостную жизнь в окружении любимых внуков. Она даже мысленно увидела их, этих очаровательных, еще не зачатых малышей.

— Я так рада, дядя Джереми. Невероятно рада и счастлива. И Джулиан… Джули тоже будет в восторге. Он хочет помочь вам. Я знаю, он хочет.

Джереми кивнул, внимательно глядя на нее.

— Ты так думаешь? — с сомнением произнес он. — После всех этих лет моего… беспробудного пьянства?

— Я знаю, он поможет, — решительно подтвердила она. — Я просто уверена.

Джереми поправил костюм. Он еще разок протрубил в носовой платок и убрал его в карман.

— Ты любишь его, девочка? Саманта переступила с ноги на ногу.

— Ты не такая, как другие. Ты можешь помочь ему.

— И помогу, — сказала Саманта. — Да-да, я помогу.

__________

Когда Линли приехал в ущелье Пэдли, обыск в Мейден-холле шел полным ходом. Ханкен привез бригаду из шести полицейских и выдал им практичные и основательные задания. Трое обыскивали верхние личные комнаты хозяев, а заодно и нижний этаж отеля. Один вел поиски вокруг здания. А еще двое копались в земле. Сам Ханкен раздавал ценные указания, и когда Линли подъехал к автостоянке, то увидел, что местный инспектор дымит как паровоз, стоя под зонтом около патрульной машины и принимая отчет от работавшего на семейном этаже констебля.

— Тогда присоединяйтесь к остальным здесь, на улице, — велел он. — Если заметите малейшие нарушения земельного покрова, то вгрызайтесь в них, как фокстерьеры в лисьи норы. Понятно? И не забудьте проверить новый столб с дорожным указателем, установленный Мейденом.

Констебль побежал в сторону спускающегося к дороге склона. Там, как заметил Линли, невозмутимо бродила под дождем между деревьями еще пара полицейских.

— Пока ничего, — сообщил Ханкен Линли. — Но они где-то здесь. Или что-то связанное с ними. И мы найдем это.

— Я нашел плащ, — сказал Линли.

Ханкен удивленно поднял бровь и выплюнул окурок на землю.

— В самом деле? Отличная работа, Томас. Где же вы его обнаружили?

Линли поведал ему о размышлениях, которые привели его к мусорному контейнеру. Под слоем почти недельного мусора, выброшенного из гостиницы, он сумел найти этот плащ благодаря вилам и терпению мусорщика, который как раз прибыл, чтобы забрать содержимое контейнера.

— Вы не очень похожи на человека, копавшегося в мусоре, — заметил Ханкен.

— Я принял душ и переоделся, — признался Линли.

Мусор, наваленный в контейнер почти за неделю, надежно укрыл плащ от дождя, который мог бы смыть с него все улики. Правда, на пластиковой накидке появились дополнительные пятна от кофе, овощных очистков, остатков пищи, старых газет и тряпок. Но поскольку плащ был вывернут наизнанку, то вся эта грязь испачкала только его внутреннюю поверхность, придав ей вид выброшенной парусины. А наружная поверхность в основном осталась в неприкосновенности, и поэтому пятна крови на ней сохранились такими, какими они были в прошедший вторник: немыми свидетелями трагедии, разыгравшейся в Девяти Сестрах. Линли положил найденную улику в пластиковый пакет из супермаркета. И теперь находка лежала в багажнике его «бентли».

— Так давайте глянем на нее.

— Скажите сначала, — сказал Линли, кивнув в сторону отеля, — как там Мейдены?

— Нам не понадобится ничьих подтверждений, Томас, если мы обнаружим там кровь убитого парня.

— Я спрашиваю из личного интереса. Как они отнеслись к обыску?

— Мейден заявил, что связался с каким-то специалистом в Лондоне, который сможет проверить его на детекторе лжи. Он работает на каком-то профессиональном полиграфе.

— Ну, ее ли он готов…

— Чушь собачья, — раздраженно бросил Ханкен. — Вы же понимаете, чего стоят все эти проверки. Мейден тоже это понимает. Нам отлично знакома тактика проволочек: «Пожалуйста, не сажайте меня в тюрьму. Я уже договорился о проверке на полиграфе». Мура все эти предложения. Давайте лучше посмотрим вашу находку.

Линли достал ее из багажника. Плащ, как он и обнаружил его, остался вывернутым наизнанку. Но один край завернулся, показав засохшее пятно крови в форме листа.

— Ага, — сказал Ханкен. — превосходно. Мы быстренько проверим его в лаборатории. Но по-моему, тут не может быть двух мнений.

Линли не испытывал такой уверенности. Он и сам удивлялся своим сомнениям. Потому ли, что не мог поверить, что Энди Мейден убил родную дочь? Или потому, что эти улики на самом деле указывали в другую сторону?

— Он выглядит покинутым, — заметил он, кивнув на здание Мейден-холла.

— Из-за дождя, — пояснил Ханкен. — Внутри полно народу. Все прячутся от непогоды. Понедельник, большинство гостей поразъехалось. Но Мейдены в доме, и их персонал тоже. За исключением шеф-повара. Говорят, он обычно приходит только после двух часов.

— Вы разговаривали с ними? С Мейденами?

Ханкен, похоже, прочел скрытый смысл слов Линли.

— Я не разговаривал с женой, Томас, — сказал он, бросая пакет на переднее сиденье патрульной машины. — Фрайер! — крикнул он в сторону склона.

Спустившийся из личных комнат констебль оглянулся и, увидев призывный взмах руки Ханкена, поспешил к нему.

— В лабораторию, — приказал инспектор, мотнув головой в сторону машины. — Отвезешь им пакет и скажешь, чтобы быстро сделали анализ крови. Постарайся по возможности поручить это дело девице по фамилии Кубовски. Она шустро работает, а у нас время не терпит.

Констебля явно порадовала перспектива спрятаться от дождя. Стащив с себя дождевик пронзительно лимонного цвета, он нырнул в машину. Не прошло и десяти секунд, как он уже скрылся из виду.

— Мы сделаем этот анализ ради проформы, — сказал Ханкен. — Кровь, разумеется, принадлежит тому парню.

— Несомненно, — согласился Линли. Он опять взглянул в сторону отеля. — Не возражаете, если я поговорю с Энди?

Ханкен прищурился.

— Не можете смириться?

— Я не могу забыть о том, что он полицейский.

— Но он же человек. Его обуревают те же страсти, что и всех нас, — заметил Ханкен.

Он милосердно умолчал о том, что Энди Мейден лучше, чем кто-либо из людей, умел справляться со своими страстями. Вместо этого Ханкен добавил:

— Не стоит забывать и об этом, — и широким шагом направился к служебным постройкам.

Линли нашел Энди и его жену в гостиной, в той самой нише, где они с Ханкеном впервые беседовали с ними. Однако на сей раз они выглядели по-другому. Сидели порознь, на разных диванах напротив друг друга, и молчали. Они сидели в одинаковых позах — сгорбившись и сложив руки на коленях. Энди массировал руки. Жена следила за ним.

Линли выбросил из головы трагический шекспировский образ, всплывший в памяти из-за особого внимания, уделяемого Энди своим рукам. Он окликнул бывшего коллегу по имени. Энди поднял глаза.

— Что они хотят найти? — спросил он.

Местоимение «они» явно намекало на различие между самим Линли и местными полицейскими.

Линли сказал:

— Как у вас тут дела?

— И вы еще спрашиваете, как у нас дела? Разве не достаточно того, что мы потеряли Николь? Нет, вы решили еще заявиться сюда и перевернуть вверх дном наш дом и весь наш отель, даже не соизволив объяснить причины подобного вторжения. Просто махнули какой-то мерзкой судебной бумажкой и ворвались в честный дом, точно банда хулиганов с…

Гнев Нэн Мейден угрожал завершиться слезами. Она вцепилась руками в колени и, в отличие от мужа, сжала их изо всей силы, словно это могло помочь ей восстановить утраченное самообладание.

Мейден сказал:

— Томми?

Линли ответил так, как смог:

— Мы нашли ее плащ.

— Где?

— Он весь в крови. Вероятнее всего, в крови убитого парня. По нашей версии, убийца накинул плащ, чтобы не запачкать одежду. Возможно, на нем обнаружатся и другие улики. Преступник натягивал его через голову, так что не исключено, что там остались его волосы.

— И ты попросишь образец моих волос?

— Наверное, вам нужно пригласить адвоката.

— Вы не можете думать, что он сделал это! — воскликнула Нэн Мейден. — Он был дома. Почему, ради всего святого, вы не верите мне, хотя я говорю, что он был дома?

— Ты считаешь, что мне нужен адвокат? — спросил Мейден у Линли.

И оба они поняли, что на самом деле он спрашивает: «Хорошо ли ты знаешь меня, Томас?» И: «Ты веришь в то, что я тот, кем кажусь?»

Линли не мог ответить так, как хотелось Мейдену. Вместо этого он спросил:

— Почему вы попросили прислать для расследования именно меня? Когда позвонили в Ярд, почему вы назвали меня?

— Из-за твоих достоинств, — ответил Мейден. — Главным из них всегда была честь. Я знал, что могу положиться на честное расследование. Ты всегда поступаешь правильно. И если дойдет до этого, то ты сдержишь слово. Они обменялись долгими взглядами. Линли понял смысл сказанного. Но он побоялся выставить себя в глупом свете.

— Мы приближаемся к концу, Энди, — сказал он. — Не имеет значения, сдержу я в итоге слово или нет. Адвокат все равно потребуется.

— Мне он не нужен.

— Конечно, он тебе не нужен, — тихо поддержала его жена. — Ты ничего не сделал. И раз тебе нечего скрывать, то и адвокат тебе не нужен.

Энди вновь устремил взгляд на руки и продолжил массаж. Линли вышел из гостиной.

Поиски в Мейден-холле и его окрестностях продолжались еще час. Но по их завершении пятеро оставшихся констеблей не нашли ничего похожего на большой лук или его остатки, не нашли ни единого предмета, связанного со стрельбой из лука. Ханкен торчал под дождем, порывистый ветер взметал полы его плаща. Он дымил сигаретой, с мрачным видом изучая Мейден-холл, словно подозревал, что пропавший лук скрывается прямо в толще известнякового фасада. Члены поисковой группы ждали дальнейших распоряжений с поникшими плечами, у всех насквозь промокли волосы, а на ресницах блестели дождевые капли. Безуспешную попытку Ханкена найти улики Линли воспринял как оправдание. Если бы местный инспектор высказал предположение, что Энди Мейден, как подозреваемый в убийстве, избавился от всех связанных со стрельбой из лука вещей — даже не зная, кстати говоря, что полиция связывает одно из двух убийств со стрельбой из лука, — то Линли был готов сражаться на этом фронте. Ни один убийца не в силах предусмотреть всего на свете. Даже если убийца — полицейский, то и он может совершить ошибку, которая рано или поздно выдаст его.

Линли сказал:

— Поехали в Бротон-мэнор, Питер. Команда у нас уже есть, и получение второго ордера не займет много времени.

Ханкен встрепенулся и приказал своим парням:

— Возвращайтесь в участок. — И когда констебли удалились, обратился к Линли: — Мне нужно просмотреть ваш отчет по делам Особого отдела. Тот, что составил один из ваших сотрудников в Лондоне.

— Не думаете же вы, что это все-таки убийство из мести? По крайней мере, оно точно не связано с прошлой работой Энди.

— Не уверен, — сказал Ханкен. — Но у нашего подозреваемого богатое прошлое, и он мог воспользоваться им так, как мы пока даже не догадывались.

— Как?

— Подыскать того, кто с удовольствием сделает за него грязную работенку. Поехали, инспектор. На мой взгляд, пора заглянуть в регистрационный журнал гостиницы «Черный ангел».

Глава 29

Хотя обыск проводился крайне тщательно, полицейские довольно осторожно обращались с личным имуществом служащих и с мебелью Мейден-холла. В свое время Энди Мейдену доводилось видеть куда более разрушительные обыски, и он попытался найти утешение в том, что его собратья-полицейские не разгромили его жилище. И все-таки пришлось заново приводить отель в порядок. После ухода полиции Энди, его жена и их персонал занялись уборкой.

Энди порадовало, что его жена согласилась с таким разумным планом действий. Благодаря этому они разошлись по разным комнатам. Его страшно огорчало то, что приходится пока отстраняться от нее. Он знал, что она нуждается в его внимании, но после отъезда полиции Энди вдруг отчаянно захотелось побыть одному. Нужно было подумать. И он понимал, что не сможет думать ни о чем, если рядом с ним будет Нэнси, замещая свое горе бесплодными и всепоглощающими попытками облегчить его участь. Меньше всего он сейчас нуждался в заботе жены. Дела зашли слишком далеко.

Энди осознал, что колесо судьбы, оборвавшее жизнь Николь, уже готово уничтожить их обоих. Он мог защитить Нэн от него, пока шло расследование, но не представлял, что будет, когда полиция произведет арест. То, что ждать конца расследования осталось совсем не долго, было вполне ясно из короткого разговора с Линли. А совет Томми обратиться за помощью к адвокату отчетливо показал Энди, какой следующий шаг собираются сделать эти детективы.

Энди считал Томми надежным человеком. Но многого ли можно требовать от надежного человека? Если предел возможностей такого надежного человека достигнут, то остается надеяться только на самого себя.

Такого жепринципа придерживалась и его дочь. В ее ненасытном стремлении следовать по пути своих самых разнообразных сиюминутных капризов она всегда рассчитывала только на себя, пока ее не совратили с избранного пути.

Энди давно понял, что жизненные стремления его дочери выражались крайне просто. Она знала, что сбережения ее родителей предназначены исключительно на приобретение загородного дома и на поддержание расточительного образа жизни отца Энди, которому не хватало собственной пенсии. И не раз, особенно после отказа родителей дать ей денег на очередную прихоть, она заявляла, что готова на что угодно, лишь бы ей не пришлось экономить, ограничивать себя и отказываться от простых удовольствий, чтобы не пришлось потратить лучшие годы, тоскливо ставя заплаты на простыни и наволочки, заменяя воротнички на рубашках и штопая носки. «Тебе лучше не рассчитывать, папуля, что ты станешь дедушкой, — не раз говорила Николь. — Потому что я намерена тратить все свои денежки исключительно на себя».

Однако ее поведением руководила вовсе не жадность. Скорее казалось, что многообразием материальных ценностей она стремится заполнить огромную пустоту, образовавшуюся в ее сердце. Сколько раз он пытался объяснить ей свойственную человеку дилемму: мы рождены родителями и живем в семье, поэтому имеем родственные связи, но в сущности своей мы остаемся одинокими. Наше первобытное чувство одиночества порождает внутреннюю пустоту. А пустоту эту можно заполнить только посредством духовного роста. «Понятно, но мне хочется мотоцикл», — отвечала она, как будто он даже не пытался только что объяснить ей, почему приобретение мотоцикла не успокоит дух, единственной потребностью которого является неизбывная жажда самоутверждения. Ответы бывали разными: то ей хотелось гитару или золотые серьги, то путешествие в Испанию или модную машину. «И если у нас есть деньги, то я не понимаю, почему мы не можем потратить их на удовольствия. Что бывает с духом у тех людей, которые могут позволить себе купить мотоцикл, папа? Ведь даже при всем желании я не могла бы потратить деньги на мой дух. Тогда что же мне делать с деньгами, если я когда-нибудь заработаю их? Выбросить, что ли?» И она начинала перечислять людей, чьи достижения или положение обеспечивались изрядными запасами денежной наличности: королевская семья, знаменитые артисты, промышленные магнаты и антрепренеры. «Все они владеют домами, машинами, яхтами и самолетами, папа, — говорила она. — И при этом им совершенно не одиноко. Я бы сказала, что они совсем не похожи на людей, которые пресытились роскошной жизнью и ощущают ужасную внутреннюю пустоту». Когда Николь чего-то хотела, то могла быть на редкость убедительной, и никаких его слов не хватало, чтобы объяснить ей, что она видит лишь внешние атрибуты жизни тех людей, которыми так восхищается. Их внутренний мир — и их чувства — никому, кроме них самих, не известны. А добиваясь покупки желанной вещи, она не могла уразуметь, что удовлетворение от этого длится очень недолго. Ее видение было затемнено стремлением к очередному объекту, который, как она полагала, успокоит ее душу.

И все это — все, что могло бы сильно осложнить воспитание любого ребенка, — сочеталось с природной склонностью Николь к рисковой жизни. Она научилась этому у него, видя, как за годы работы ему приходилось играть разные роли, и слушая истории его коллег на праздничных обедах, когда вино развязывало им всем языки. Энди с женой оберегали дочь от оборотной стороны столь восхищавшей ее напускной бравады: она так и не узнала, какую цену пришлось заплатить ее отцу, когда болезнь обрушилась на него душевной неспособностью сохранить цельность личности, исполняя разнообразные роли, которые он вынужден был играть по долгу службы. Николь должна была видеть отца сильным, безупречным и неукротимым. Иначе, как им казалось, основы ее жизни были бы подорваны.

Поэтому Николь ни о чем подобном не задумывалась, когда захотела поделиться с ним своими планами на будущее. Она позвонила и попросила его приехать в Лондон. «Давай устроим свидание дочки с папочкой», — сказала она. Обрадовавшись, что его красавица дочь хочет провести с ним время, он поехал в Лондон. Они могут сходить куда угодно — «выбирай на свой вкус», сказал он, — а потом он заодно увезет часть ее вещей обратно в Дербишир, где она собиралась проработать все лето. Она сказала правду только после того, как он окинул взглядом ее аккуратно прибранную комнату и, потирая руки от удовольствия, спросил, что же она хочет загрузить в его «лендровер».

— Мне расхотелось работать на Уилла, — для начала сказала Николь. — У меня появились другие интересы, отличные от законоведения. Именно об этом, папа, я и хотела поговорить с тобой. Хотя, — она одарила его улыбкой, и, господи, какой же она становилась очаровательной, когда улыбалась, — наше свидание прошло великолепно. Я никогда раньше не бывала в Планетарии.

Она приготовила чай, усадила его за стол перед тарелкой с сэндвичами, которые достала из фирменного контейнера магазина «Маркс энд Спенсер», и сказала:

— Пап, а тебе когда-нибудь приходилось попадать в компанию садомазохистов во время тайных операций?

Сначала он подумал, что им предстоит изысканная беседа: воспоминания пожилого отца, оживляемые вопросами любящей дочери. Он поведал ей, что у них не было особых дел с садомазохистами. С ними работали в другом подразделении Ярда. Хотя бывали случаи, когда ему приходилось посещать «С amp;М» клубы и магазины и видеть там идиотов, подвешенных на кресте, которых истязали плетками одетые школьницами экзекуторши. Но этим все и ограничилось. И слава богу, потому что жизнь порой подкидывает встречи с такими мерзостями, от которых не отмоешься даже в ванне, и садомазохизм — первый в этом списке.

— Это же просто стиль жизни, папа, — заявила Николь, взяв кусочек сэндвича с ветчиной и старательно прожевав его. — Меня удивляет, что ты осуждаешь его, учитывая все, что тебе пришлось увидеть.

— Это болезнь, — возразил он дочери. — У таких людей есть проблемы, в которых они боятся признаться самим себе. Перверсия приносит им временное облегчение, хотя снимает лишь часть терзающих их недомоганий.

— Так думаешь ты, — мягко указала ему Николь. — Однако в реальности все может быть несколько иначе. То, что кажется отклонением тебе, может быть совершенно нормальным для другого человека. Строго говоря, ты тоже являешься отклонением в их глазах.

Он признал, что такая возможность существует. Но разве нормальное состояние не определяется общепринятой нормой? Ведь что, в сущности, означает слово «норма»? Разве это не то, что делает большинство людей?

— Тогда, папуля, среди каннибалов можно объявить нормальным и каннибализм.

— Среди каннибалов, наверное, да.

— И если группа из среды каннибалов решает, что им не нравится питаться человеческим мясом, то они уже ненормальны? Или следует сказать, что они имеют вкусы, которые могут подвергнуться изменению? И если кто-то из обычных людей вдруг попадает к каннибалам и обнаруживает, что у него есть не сознаваемая им ранее склонность к пожиранию человеческой плоти, то он уже ненормален? Для какого же сообщества?

Энди улыбнулся ее рассуждениям.

— Похоже, ты станешь на редкость хорошим адвокатом.

И после этого замечания начался настоящий ужас.

Она уже упомянула о своем решении не работать в конторе Уилла Апмана, а остаться на лето в Лондоне. Он подумал сначала, что она нашла в городе более интересную для себя фирму. Может быть даже, подумалось ему, она договорилась о работе в одном из «Судебных иннов». Вовсе не о такой судьбе он мечтал для своей дочери, но готов был похвалить ее и за этот выбор. Он сказал:

— Разумеется, я огорчен. И твоя мама тоже будет разочарована. Но мы всегда рассматривали контору Уилла Апмана как запасной вариант, если не подвернется ничего более стоящего. Так что же это?

Она рассказала ему. Сначала он подумал, что она решила разыграть его, хотя Николь даже в детстве не любила шутить над тем, что ей хотелось сделать. По сути, она всегда точно обозначала свои намерения, и точно так же она поступила в тот день в Ислингтоне. Таковы планы, таковы причины и таковы желаемые результаты.

— Я подумала, что должна рассказать тебе, — заключила она. — Ты имеешь право все знать, поскольку оплачивал мою учебу в университете. И кстати, я смогу вернуть тебе долг.

Вновь та же улыбка, та очаровательная и приводящая их в отчаяние улыбка, с которой Николь обычно ставила их в известность о любом решенном деле. «Я ухожу, — сообщала она родителям, если они отказывались выполнить ее очередной каприз. — Я не вернусь сегодня домой после школы. На самом деле я вовсе не пойду в школу. Не ждите меня к ужину. А возможно, и к завтрашнему ланчу. Я пускаюсь в бега».

— Еще до конца лета я смогу полностью расплатиться с тобой. Я могла бы сделать это прямо сейчас, но нам пришлось прикупить экипировку, а она жутко дорого стоит. Кстати, папуля, не хочешь ли взглянуть на нее?

Ему все еще казалось, что это какая-то дурная шутка. Даже когда она достала упомянутую экипировку и объяснила непристойное назначение каждого предмета: кожаных плеток, утыканной крошечными блестящими гвоздиками сбруи, масок и наручников, кандалов и ошейников.

— Понимаешь, папа, некоторые люди просто не в состоянии забалдеть, пока не испытают боль или унижение, — пояснила она отцу так, словно ему не приходилось долгие годы сталкиваться едва ли не со всеми видами человеческих извращений. — Им нужен секс… так ведь это же естественно, правда? Серьезно, разве нам всем не хочется именно сексуальных наслаждений? Но, не испытав предварительно каких-то мучений или унижений, они не в состоянии получить удовлетворения или даже вообще не в состоянии возбудиться. А бывают еще другие люди, они, видимо, испытывают потребность в каком-то самоистязании. Словно они совершили непростительный грех и способны вновь свободно наслаждаться всеми радостями жизни, только получив за него должное наказание — типа «шести горяченьких» для набедокуривших школьников. А потом они возвращаются домой к жене и детям, чувствуя… м-м-м, чувствуя себя… Наверное, это прозвучит чертовски странно, но, похоже, они чувствуют себя обновленными.

Тут она внимательно посмотрела на отца, и, видимо, выражение его лица заставило ее прервать объяснения. Она подалась вперед и, протянув через стол руку, спокойно накрыла ею сжатый кулак Энди.

— Папа, я всего лишь исполнитель. Ты же знаешь меня. Я никому не позволила бы сотворить со мной то, что я делаю с… В общем, мне это совсем не интересно. Но такое занятие приносит баснословные деньги, и пока я молода, вполне красива и достаточно сильна для проведения восьми сеансов в день…

Она усмехнулась, выдав шаловливую улыбку, и показала ему последнее приспособление.

— На самом деле этот «конский хвост» самый забавный. Ты не представляешь, как глупо выглядит семидесятилетний клиент, когда принаряжается в сбрую, а этот хвост болтается у него из… ну, ты понимаешь.

— Договаривай, — хрипло сказал он, вновь обретая наконец дар речи.

Она озадаченно глянула на него, ее тонкая изящная рука поигрывала черной плеткой со свисающими кожаными ремнями.

— Что?

— Произнеси это слово. Где он болтается? Как ты можешь заниматься таким делом, если даже не способна произнести вслух связанных с ним слов?

— А-а. Понятно. Но я не произнесла этого только потому, что ты мой папа.

И последнее признание сокрушило что-то внутри него, вдребезги разбив остатки самоконтроля и старомодной сдержанности, порожденной самим ходом его жизни.

— Из задницы! — выкрикнул он. — Он болтается из его долбаной задницы, Ник.

Он смахнул с обеденного стола принесенные ею для обозрения пыточные приспособления.

Николь поняла наконец, что в своей откровенности зашла слишком далеко. Она отступила к стене, позволив отцовской ярости, непониманию и отчаянию полностью выплеснуться. Он переворачивал мебель, бил посуду, рвал ее учебники и книги. Он заметил, что внушает дочери страх, и вспомнил о былых временах, когда отлично умел внушать его, но предпочитал сдерживать свое умение. И это разъярило его еще больше, так что разрушительная буря, учиненная им в комнате, превратила его дочь в сжавшийся комочек плоти, облаченный в шелк, замшу и лен. Она съежилась в углу, закрыв голову руками, но его ярость все еще не иссякла. Он швырнул в нее предметы мерзкой экипировки и взревел:

— Да лучше я увижу тебя мертвой, чем позволю сделать это!

И лишь позже, спокойно все обдумав и поставив себя на место Николь, он нашел иной способ отговорить дочь от вновь избранной профессии. Этот способ основывался на участии Уилла Апмана и его прекрасном умении обращаться с женщинами. Поэтому он позвонил ей через два дня после возвращения из Лондона и предложил сделку. А Николь, сообразив, что в Дербишире она заработает больше денег, согласилась на компромисс.

Он попросту решил купить ее время. Больше они не обсуждали того, что произошло между ними в тот день в Ислингтоне.

Ради Нэнси Энди целое лето притворялся, что жизнь идет своим чередом. На самом деле если бы Ник вернулась осенью в университет, то он был бы готов до самой смерти притворяться, что во время его визита в Ислингтон не произошло ничего особенного.

— Только ни слова матери, — предупредил он дочь, когда они пришли к соглашению.

— Но, папа, ведь маме…

— Нет. К черту все возражения, Ник, я не намерен обсуждать их. Обещай мне, что будешь молчать о своих планах по приезде домой. Тебе все ясно? И если хоть какой-то шепоток дойдет до ушей твоей матери, ты не получишь от меня ни гроша, я не шучу. Поэтому дай мне обещание.

Она пообещала. И если и осталось нечто милосердное в уродливой жизни и ужасной смерти Ник, так это то, что Нэнси так и не узнала, во что превратилась жизнь их дочери.

Но сейчас это знание угрожало принести очередные разрушения миру Энди. Возможно, он потерял дочь, позволив ей погрязнуть в болоте порока. Но он не был готов потерять еще и жену, причинив ей горестную и мучительную боль таким знанием.

Он видел один-единственный способ остановить раскрученное Николь колесо смерти в середине его разрушительного движения. И понял, что у него есть средства остановить его. Он мог лишь молиться до последнего момента, чтобы у него хватило на это решимости.

Важно ли, что расплатой за это станет еще одна жизнь? Мужчины погибали и по менее достойным причинам. Впрочем, как и женщины.

__________

В понедельник к середине утра Барбара Хейверс значительно расширила свои познания в области стрельбы из лука. В будущем она при случае сумеет обсудить со знатоками преимущества пластикового оперения перед натуральным или различия между большим составным и загнутым назад луком. Но все эти знания не позволяли ей хоть немного приблизиться к тому, чтобы прицепить стрелковый приз Вильгельма Телля на грудь Мэтью Кинг-Райдера. Тут удача явно изменяла ей.

Она закончила проверку заказчиков Джейсона Харли. Определила номера телефонов, зарегистрированных по каждому из их лондонских адресов, чтобы выяснить, не воспользовался ли Кинг-Райдер псевдонимом. Но после трех часов телефонного общения с индивидуумами, представленными в адресном списке и каталогах, она пребывала в полной растерянности, хотя и расширила свой опыт относительно вызывающего поведения участников разгульных вечеринок, упорно старающихся поддержать пустой разговор. Поэтому когда ее телефон вдруг зазвонил и она услышала голос Хелен Линли, приглашающей ее заехать в Белгрейвию, Барбара с большой радостью приняла ее приглашение. Хелен, как никто другой, тщательнейшим образом следила за соблюдением режима питания, и общение с ней сулило более изысканный ланч, чем разогретые остатки вчерашнего ужина, одиноко томящегося в холодильнике Барбары. И Барбара уже предвкушала эту более приятную перспективу.

Она доехала до Итон-террас меньше чем за час. Хелен сама встретила ее у двери. Ее одежда, как обычно, отличалась изысканным вкусом: узкие терракотовые брючки отлично сочетались с блузкой оливкового цвета. Увидев ее, Барбара почувствовала себя куском заплесневелого сыра, случайно заброшенным на порог фешенебельного дома. Поскольку в Ярд она сегодня не собиралась, сказавшись больной, то выбор уличной одежды волновал ее еще меньше обычного. Быстро натянув безразмерную серую футболку и черные леггинсы, она прямо на босу ногу влезла в свои объемистые красные кроссовки с длинными языками.

— Не обращайте внимания на мой наряд. Я путешествую инкогнито, — пояснила она жене Линли.

Хелен улыбнулась.

— Спасибо, что приехали так быстро. Я могла бы сама заехать к вам, но подумала, что вы все равно захотите оказаться в этих краях, когда мы закончим.

«Закончим? — подумала Барбара. — Вот так новость. Похоже, придется обойтись без ланча». Хелен поманила Барбару в дом, крикнув:

— Чарли, Барбара приехала! Вы уже обедали, Барбара?

— В общем, нет, — сказала Барбара и добавила: — То есть я слегка перекусила утром, — поскольку неумолимая честность заставила ее признать, что одиннадцатичасовой завтрак, состоящий из тоста с ошметками вчерашнего цыпленка и сливочным чесночным соусом, некоторые могли бы назвать ранним обедом.

— Мне придется пообедать в городе — моя сестра Пен приезжает сегодня из Кембриджа без детей, и мы надеялись заскочить вместе в какой-нибудь ресторанчик в Челси, — но Чарли приготовит вам сэндвич или салат, если вы умираете с голоду.

— Я переживу, — сказала Барбара, хотя даже ей самой ответ показался сомнительным.

Она проследовала за Хелен в оснащенную по последнему слову техники гостиную и увидела шикарную стереосистему Линли в открытой центральной секции стенного шкафа. Аппаратура была уже включена, а на крышке проигрывателя лежала обложка компакт-диска. Хелен предложила Барбаре расположиться поудобнее, и она заняла то самое место, где сидела вчера, до того как Линли отстранил ее от участия в расследовании.

— Насколько я понимаю, инспектор все-таки благополучно вернулся в Дербишир, — любезно сказала она для завязки разговора.

Хелен призналась:

— Я ужасно переживаю из-за возникших между вами разногласий. Томми бывает… В общем, Томми есть Томми.

— Можно и так сказать, — согласилась Барбара. — Характерец у него еще тот, не влезает ни в какие рамки, это уж точно.

— Мы хотим, чтобы вы послушали кое-что интересное, — сказала Хелен.

— Вы и инспектор?

— Томми? Нет. Он пока ничего не знает об этом. — Заметив, что Барбара удивлена, Хелен поспешила сделать весьма туманное пояснение: — Мы просто не понимаем, как лучше истолковать то, что мы обнаружили. Поэтому я предложила: «Давайте попробуем позвонить Барбаре».

— Кому предложила? — уточнила Барбара.

— Чарли. Ах, вот и он. Будьте добры, Чарли, включите свой диск для Барбары.

Дентон поздоровался с гостьей и передал ей принесенный поднос, на котором красовалась тарелка с аппетитной куриной грудкой в окружении трехцветных макарон. Блюдо дополнялось бокалом белого вина и румяным рогаликом. Рядом в хитроумно завернутой льняной салфетке лежали столовые приборы.

— Мне подумалось, что процесс прослушивания не помешает вам слегка перекусить, — сказал он ей. — Надеюсь, вы любите базилик.

— Я воспринимаю это как божественный ответ на утреннюю молитву юной праведницы.

Дентон ухмыльнулся. Барбара с аппетитом накинулась на еду, а он прошел к аппаратуре. Хелен присела рядом с Барбарой на диван, пока Дентон подкручивал какие-то регулировки и нажимал кнопки на проигрывателе.

— Послушайте-ка вот это.

Барбара навострила уши, пережевывая превосходно приготовленную Дейтоном курятину, и, услышав мрачную музыку в исполнении деревянных духовых инструментов, подумала, что на чью-то долю, наверное, выпадают и более тяжкие варианты проведения дневного досуга.

Потом к деревянным духовым подключился баритон с еще менее жизнерадостной арией, и Барбара даже умудрилась понять большую часть слов.

…Коварства жизнь полна, а смерть несет забвенье,

извечно род людской терзает червь сомненья…

Не лучше ль умереть, израненному сердцу дав покой,

забыть отсель страданий плотских жуткий вой,

забыть поспешные обеты, исторгнутые страхом бытия…

Призвать целительницу-смерть в свои объятия,

беспечно отметая страсти зов и ничего не ведая о том,

какие сны навеет бог Гипнос, какой бальзам прольет

из рога он

на тех, кто отстранился от живых, оставив им земные

все мученья…

Тот сон смирит страдающую душу, послав ей щедрый

дар прощенья…

— Как интересно, — сказала Барбара Дентону и Хелен. — Вернее, какой ужас. Я никогда не слышала такого варианта.

— И вот почему.

Хелен протянула ей конверт, который Барбара вчера привезла к ним на Итон-террас.

Вытащив из него стопку нотных листов, Барбара увидела, что это та самая оригинальная, от руки написанная партитура, переданная ей вчера миссис Бейден. Она призналась:

— Я не врубаюсь.

— Взгляните.

Хелен обратила внимание Барбары на первый нотный лист. Почти мгновенно Барбара увидела, что ноты сопровождаются словами только что исполненной баритоном арии. В начале страницы стояло заглавие: «Забыться и уснуть», и она подметила, что текст арии написан тем же почерком, что и имя автора в самом начале: «Майкл Чандлер».

Сразу упав духом, она удрученно сказала:

— Проклятье, — сознавая, что ее версия о мотивах убийств в Дербишире с треском проваливается в тартарары. — Значит, это уже известная рок-опера. Это наносит весьма ощутимый удар по моей версии.

Отсюда следовало, что у Мэтью Кинг-Райдера не было никаких причин избавляться от Терри Коула и Николь Мейден — не говоря уже об избиении Вай Невин, — если опера, за которой он охотился, уже вышла в свет. Старую оперу невозможно выдать за новую. Он мог рассчитывать разве что на заключение нового контракта на повторную постановку. Но не получил бы никакой прибыли от нее, поскольку согласно завещанию его отца все средства от повторных постановок Чандлера и Кинг-Райдера отправлялись в благотворительный фонд.

Она уныло уронила нотные листы на кофейный столик, но тут Хелен положила руку ей на плечо.

— Минуточку, — сказала она. — По-моему, вы не поняли. Чарли, покажите ей.

Дентон передал Барбаре два предмета: обложку только что проигранного компакт-диска и театральную программку того типа, что обычно обходится в значительную сумму любителям подобного жанра. Как компакт-диск, так и программку украшало витиевато написанное слово «Гамлет». На компакт-диске также приводилась дополнительная информация: «Стихи и музыка Дэвида Кинг-Райдера». Барбара довольно долго переваривала эту последнюю информацию, пока полностью не осознала, что все это значит. А сводилось все к одному совершенно потрясающему факту: теперь наконец она знала, каков был реальный мотив для убийства, имевшийся у Мэтью Кинг-Райдера.

Ханкен был непреклонен. Он хотел просмотреть журналы регистрации гостиницы «Черный ангел», и ничто не могло порадовать его, пока он не удовлетворит это желание. Линли мог сопровождать его в этой поездке либо отправляться сам по себе в Бротон-мэнор, чего Ханкен ему не советовал, поскольку не собирался пока получать ордер на обыск Бротон-мэнора и сильно сомневался, что Бриттоны согласятся подпустить к своим родовым тайнам любого, кто захочет покопаться в бренных останках нескольких столетий их семейной истории.

— Чтобы обыскать поместье, понадобится по меньшей мере человек двадцать, — сказал Ханкен. — Если у нас не будет иного выхода, то мы, конечно, проведем там обыск. Но я готов поспорить, что он нам не понадобится.

Все регистрационные журналы были предоставлены им в гостинице исключительно быстро. Пока Линли дозванивался в Лондон и просил Нкату прислать им по факсу данные отчета Хейверс по архивам Особого отдела, Ханкен просматривал регистрационные записи в баре, где на обед нынче предлагали свинину под яблочным соусом. Когда Линли присоединился к нему с присланным отчетом Хейверс, местный инспектор отдавал должное внимание как фирменному блюду нынешнего дня, так и регистрационным записям. Напротив него стояла еще одна тарелка с горячим фирменным блюдом и большая кружка светлого пива.

— Спасибо, — сказал Линли, кладя отчет на стол.

— Дневная работа обычно превосходно сочетается с фирменными блюдами, — заметил Ханкен и кивнул на принесенные Линли бумаги. — Ну и что мы имеем?

Линли не думал, что они поимеют нечто стоящее, но вспомнил трех персонажей, которые, как ему пришлось признать при всех его личных сомнениях в данной версии, резко выделялись из множества других. Один из них работал на Мейдена осведомителем. А двое других, второстепенные темные лошадки, проходили как мелкие нарушители в расследованных Мейденом делах, но по монаршему соизволению избежали отсидки в тюрьме. Осведомителя звали Беном Венаблесом. А темных лошадок — Клиффордом Томпсоном и Джаром Бриком.

По пути к «Черному ангелу» Ханкен вполне освоился со своей новой версией. Мейден, заявил он, далеко не дурак и не стал бы лично лишать свою дочь жизни, как бы сильно ему ни хотелось ее смерти. Он заказал эту грязную работенку одному из типов, с которыми якшался в былые времена, а потом направил полицию по ложному следу, заявив, что ему хотят отомстить посаженные им же преступники или вышедшие на свободу киллеры, и тем самым отвлек внимание следствия от этих темных лошадок, не имевших никаких причин для мести. Подобный ход выглядел весьма хитроумным. Поэтому Ханкену и хотелось просмотреть отчет по Особому отделу, чтобы проверить, не упоминаются ли имеющиеся там фамилии в регистрационных журналах местной гостиницы.

— Вы же понимаете, что такое развитие событий вполне вероятно? — спросил Ханкен. — Наняв одного из тех парней, Мейден легко мог бы дать точное описание места, где его дочь собиралась устроить стоянку.

Линли хотел было возразить, но воздержался. Энди Мейден, как никто другой, понимал, насколько рискованно связываться с киллером. И то, что он мог пойти на подобный риск, чтобы избавиться от собственного ребенка, чей стиль жизни счел недопустимым, казалось совершенно невероятным. Если бы Мейден захотел уничтожить Николь, убедившись, что не сможет отговорить ее от избранного стиля жизни, он не стал бы подключать к этому делу какого-то мерзавца, особенно мелкого пошиба, который легко расколется и во время расследования укажет пальцем на него самого. Нет, если бы Энди Мейден хотел избавиться от своей дочери, то сделал бы это собственноручно. И тогда они не нашли бы ни малейшего свидетельства его виновности.

Пока Ханкен читал отчет, Линли вяло ковырял вилкой остывающую свинину. Его напарник быстро проглотил свою порцию. Он одновременно покончил с обедом и отложил отчет.

— Венаблес, Томпсон и Брик, — удовлетворенно произнес он, явно придя к заключению, сделанному и самим Линли. — Но по-моему, нам стоит проверить, нет ли и остальных преступников в регистрационных записях.

Так они и сделали. Взяв записи за прошлую неделю, они сверили фамилии всех постояльцев гостиницы с фамилиями, представленными в отчете Хейверс. Поскольку ее отчет охватывал более двадцати лет работы Энди Мейдена в полиции, проверка заняла у них довольно много времени. Но их усилия не увенчались успехом. Они не обнаружили в списке постояльцев ни одной фамилии из отчета Барбары Хейверс.

Тогда Линли заметил, что, если кто-то и прикатил сюда, чтобы убить Николь Мейден, он вряд ли стал бы регистрироваться в местной гостинице под собственным именем. Ханкен признал, что это справедливое предположение. Но вместо того чтобы совсем отказаться от версии о наемном убийце, остановившемся в гостинице и бросившем тут куртку и плащ своих жертв, он уклончиво сказал:

— Ну конечно же. Давайте-ка съездим в Бакстон.

Но Линли интересовало, когда же они отправятся в Бротон-мэнор. Неужели они отбросят другую более чем вероятную версию ради… чего? Ради преследования кого-то, кого, возможно, вообще не существует?

— Убийца существует, Томас, — ответил Ханкен, вставая. — И у меня появилась идея, как нам найти его в Бакстоне.

Барбара взглянула на Хелен.

— Но почему вы позвонили мне? Почему не инспектору?

Хелен сказала:

— Спасибо, Чарли. Будьте любезны, позаботьтесь, пожалуйста, о доставке каталогов с обоями обратно в магазин. Я отметила там выбранные образцы.

Дентон кивнул:

— С удовольствием, — и удалился из гостиной, не забыв забрать свой компакт-диск и выключить стереосистему.

— Слава богу, что Чарли обожает феерические постановки Уэст-Энда, — заметила Хелен, когда они с Барбарой остались одни. — Чем больше я узнаю его, тем больше бесценных качеств в нем обнаруживаю. И кто бы мог подумать, что все окажется именно так? Ведь когда мы с Томми поженились, я очень сомневалась, что смогу ужиться с этим своеобразным камердинером или, вернее, с тем преданным господину вассалом из девятнадцатого века, роль которого старательно разыгрывает Чарли Дентон. Но оказалось, что он просто жизненно необходим. Как вы только что сами убедились.

— Почему, Хелен? — вновь спросила Барбара, не отвлекаясь на легкую болтовню хозяйки дома.

Лицо Хелен смягчилось.

— Я люблю Томми, — вздохнув, ответила она. — Но он не всегда прав. Как, впрочем, и любой человек.

— Но он вряд ли одобрил бы то, что вы решили поделиться этими сведениями со мной.

— Да. Но ничего. Я справлюсь с ним. — Хелен махнула рукой на клавир. — А что вы думаете об этом?

— С точки зрения убийства?

И когда Хелен кивнула, Барбара прикинула возможные варианты ответа. Насколько она помнила, Дэвид Кинг-Райдер покончил с собой сразу после премьеры его постановки «Гамлета». Со слов его сына она поняла, что в тот самый вечер его новая рок-опера имела потрясающий успех. И тем не менее он покончил с собой. Рассмотрев этот факт в свете подлинного авторства музыки и текста, а также в свете странной истории, рассказанной Вай Невин о том, как попал оригинал в руки Терри Коула, Барбара пришла лишь к одному логичному заключению: кто-то знал, что Дэвид Кинг-Райдер не писал ни текста, ни музыки к этой опере, хотя и выпустил ее под своим собственным именем. И знания этого человека подкреплялись имевшимся у него авторским клавиром. А поскольку тот звонок, на который случайно ответил Терри Коул в телефонной будке на Элвастон-плейс, раздался в июне, незадолго до премьеры «Гамлета», Барбара, естественно, сделала вывод, что звонок тот предназначался вовсе не Мэтью Кинг-Райдеру, якобы мечтавшему разжиться деньгами благодаря новой, не оговоренной в завещании отца опере, а самому Дэвиду Кинг-Райдеру, поскольку именно ему отчаянно хотелось заполучить оригинал и скрыть от мира тот незатейливый факт, что он присвоил себе чужое произведение.

Почему еще мог бы Кинг-Райдер решиться свести счеты с жизнью, как не потому, что, опоздав на пять минут, он не услышал того жизненно важного звонка? Почему еще он мог бы убить себя, как не потому, что вдруг понял: несмотря на то что он заплатил шантажисту, обещавшему позвонить ему и сообщить, где забрать пакет, — теперь из него будут вымогать деньги ad infinitum.[77] Или, еще того хуже, подкинут разоблачающий оригинал в бульварные газетенки, которые и так уже поносили его долгие годы. Вполне естественно, подумала Барбара, что он предпочел покончить с собой. Ведь он понятия не имел о том, что на предназначенный ему звонок ответил Терри Коул. И не знал, как связаться со своим тайным шантажистом, чтобы выяснить, что произошло. Поэтому, немного опоздав к телефонной будке на Элвастон-плейс и не дождавшись нужного звонка, он решил, что жизнь его кончена.

Оставался один вопрос: кто шантажировал Дэвида Кинг-Райдера? И логичным, хотя и малоприемлемым, выглядел только один ответ: его собственный сын. Тому были доказательства, хотя и косвенные. Наверняка еще до самоубийства отца Мэтью узнал, что после смерти Дэвида Кинг-Райдера ему ничего не достанется. Раз он руководил Фондом Кинг-Райдера — а об этом он тоже сказал во время разговора с Барбарой, — то его наверняка ознакомили с условиями отцовского завещания. Поэтому он мог получить от отца деньги, только шантажируя его.

Барбара объяснила все это Хелен, и, когда она закончила, жена Линли спросила:

— Но есть ли у вас доказательства? Ведь без доказательств…

Выражение ее лица договорило остальное: «Ты пропала, подруга».

Заканчивая обед, Барбара ломала голову над этим вопросом. И она нашла ответ, припомнив подробности короткого визита на квартиру Кинг-Райдера на Бейкер-стрит.

— Дом, — сказала она жене Линли. — Хелен, он переезжал в новый дом. Он сказал, что наконец накопил денег на покупку собственного дома на южном берегу реки.

— На южном берегу? Но там не такие уж…

Хелен умолкла со смущенным видом, и Барбара в очередной раз оценила тактичность жены Линли, не позволившей ни намека на значительное состояние семейства Линли. Многим пришлось бы горбатиться всю жизнь, чтобы купить самую захудалую квартирку в Белгрейвии. Но на южном берегу реки, где подыскивали себе дома менее состоятельные смертные, недвижимость стоила не так уж дорого. То есть Кинг-Райдер вполне мог накопить достаточно денег на покупку дома в том районе. И Барбара признала справедливость замечания Хелен.

Тем не менее она сказала:

— Но я не вижу, как иначе объяснить странное поведение Кинг-Райдера: он солгал о причине визита Терри Коула в его контору, обыскал его жилье в Баттерси, для чего ему пришлось купить идиотскую картину Силлы Томпсон, и перевернул вверх дном квартиру Вай Невин. Ему необходимо было любой ценой заполучить оригинал этой рок-оперы. Он чувствовал себя виноватым в смерти отца. И ему не хотелось, чтобы направленный залп бульварной прессы разнес в пух и прах светлую память о несчастном самоубийце. Он, конечно, хотел запустить лапу в отцовский карман. Но он не желал отцу смерти.

Размышляя над ее словами, Хелен провела пальцами по заутюженной стрелке брюк.

— Я понимаю ход ваших рассуждений, — признала она. — Но где найти доказательства хотя бы того, что он тот самый шантажист, не говоря уже о причастности к убийствам?

Она подняла глаза и развела руками, словно показывая: «Негде?»

Барбара задумалась о том, какими фактами она располагает, кроме того, что отцовское завещание лишало наследства Мэтью Кинг-Райдера: Терри пришел повидать его; он обыскал квартиру Терри; он заходил в студию на Портслейд-роуд…

— Чек, — сказала она. — Он выписал Силле Томпсон чек, купив одну из тех кошмарных картин, что она малюет в студии на железнодорожном складе.

— Хорошо, — осторожно сказала Хелен. — Но куда это вас ведет?

— На остров Джерси, — с улыбкой ответила Барбара. — Силла сняла копию с того чека, вероятно потому, что впервые в жизни ей удалось продать одну из своих картин и, поверьте мне, она хотела оставить память о такой покупке, понимая, что такое вряд ли повторится. Чек выписан на один из городских банков Сент-Хелиера. Так почему же, Хелен, наш славный малый решил хранить свои накопления на одном из Нормандских островов? Да потому, что хотел припрятать денежки. Дабы избежать ненужных вопросов и сохранить в тайне личность шантажиста, он спрятал там значительный вклад в несколько тысяч, а может, и в несколько сотен тысяч фунтов, которые шантажом вытянул из родного папули.

— Но опять-таки пока это лишь предположения. Разве вы сможете подтвердить их? Ведь в том банке вам не предоставят никаких сведений. То есть вы опять оказываетесь на том же месте.

Барбара подумала, что это действительно проблема. Она не могла доказать ничего.

В квартире Вай Невин остался грязный след той самой подошвы с узором из шестиугольников. Но если такие ботинки окажутся столь же обычными, как тосты к завтраку, то что это добавит к расследованию? Конечно, Кинг-Райдер мог оставить еще много своих следов в квартире Вай Невин. Но он вряд ли любезно примет полисменов, если они попросят его сдать несколько волосков или пробирку крови для проверки анализа на ДНК. И даже если он выдаст им все желаемое, начиная от обувной коллекции до нитей для чистки зубов, это никак не свяжет его с убийствами в Дербишире, разве что у тамошней полиции найдется целая куча его следов, оставленных на месте преступления.

Барбара понимала, что если она позвонит инспектору Линли для дружеской беседы по поводу дербиширских следов преступления, то ее несчастья не ограничатся отстранением от дела и понижением в звании. Она игнорировала его приказы, разрабатывая самостоятельную версию, и он отстранил ее от расследования. Невыносимо было даже думать о том, что же он сделает, если узнает, что она продолжает заниматься этим делом. Поэтому выводить Кинг-Райдера на чистую воду ей придется одной, не особо рассчитывая на чью-то помощь. Причем необходимо как-то исхитриться, чтобы сделать это с одного захода.

— Он хитер как черт, — сказала Барбара, — и котелок у этого парня варит отлично. Вот если бы мне удалось придумать новый ход, чтобы оказаться на шаг впереди него… Если бы я сумела правильно воспользоваться собранной информацией и…

— У вас есть рукопись рок-оперы, — заметила Хелен. — Ведь именно ее, по вашему мнению, он и хотел заполучить.

— Да, именно ради нее он отчаянно рыскал повсюду. Он перерыл и вспорол все вещи на лагерной стоянке. Обыскал квартиру в Баттерси. Перевернул вверх дном квартиру Вай. И провел достаточно времени в студии Силлы, чтобы убедиться, не там ли находится тайник. Да, мы можем не сомневаться в том, что ему нужен именно этот оригинал. II теперь он знает, что его нет ни у Терри, ни у Силлы, ни у Вай.

— Но он знает, что где-то этот оригинал имеется.

Верно, подумала Барбара. Но где и у кого? Кинг-Райдеру неизвестно, у кого он сейчас. Кто же мог бы донести до сознания этого человека, что рок-опера кочевала из рук в руки и что ему Кинг-Райдеру — придется самому откликнуться на призыв, чтобы получить эту музыку? И как же, черт побери, можно обставить простой приход за рок-оперой — о существовании которой он якобы не знает — так, чтобы одновременно разоблачить его как убийцу?

Вот чертовщина! Барбара отчетливо почувствовала, как у нее плавятся мозги. Сейчас ей очень не хватало советов профессионала. Очень не хватало горячего обсуждения данной ситуации с человеком, который мог бы не только разглядеть все щупальца этого осьминожного преступления, но и предложить помощь в принятии решения, участвовать в его осуществлении и достойно противостоять Кинг-Райдеру, чтобы сразу арестовать его, захватив врасплох.

Инспектор Линли был бы хорошим выбором. Но о нем не могло идти и речи. Ей нужен был кто-то вроде него. Желательно его клон, то бишь абсолютная копия.

Барбара вдруг встрепенулась, и на лице ее заиграла улыбка.

— Ну конечно! — воскликнула она.

Хелен удивленно приподняла бровь.

— У вас появилась идея?

— На меня снизошло вдохновение.

Только около часа дня Нэн Мейден осознала, что ее муж куда-то пропал. Целое утро она занималась тем, что приводила в порядок нижний этаж Мейден-холла, заодно проверяя, как убрали гостевые номера, и прилагала столько усилий, чтобы представить неожиданный полицейский обыск частью обычной процедуры расследования, что даже не заметила, когда Энди исчез.

Не найдя его в доме, она сразу предположила, что он бродит где-то поблизости. Но когда она попросила одного из поварят сбегать за мистером Мейденом и пригласить его на обед, парень сказал ей, что Энди с полчаса назад куда-то уехал на «лендровере».

— Ах да, все понятно, — небрежно сказала Нэн, стараясь показать, что такое поведение в данной ситуации вполне объяснимо.

Она попыталась убедить в этом и саму себя, не в силах постичь того, что Энди мог куда-то уехать, не сказав ей пи слова, после всего происшедшего.

— Обыск? — раздраженно спросила она, глядя в непроницаемое лицо инспектора Ханкена. — Но что вы хотите найти? Мы же ничего… ничего здесь не прячем. Вы ничего не найдете.

— Подожди, милая, — успокоил ее Энди. Он попросил предъявить ордер на обыск, прочитал его и вернул обратно. — Тогда приступайте, — сказал он Ханкену.

Нэн даже не представляла, что они ищут. Не понимала, что вообще означает это вторжение полицейских. Когда они уехали с пустыми руками, она испытала такое облегчение, что у нее задрожали ноги и ей пришлось быстро плюхнуться на стул, чтобы не упасть.

Спад нервного напряжения, вызванный неудачными для полиции результатами обыска, однако, быстро сменился новой тревогой, когда она узнала об отъезде Энди. Над их головами нависла угроза его очевидной решимости найти специалиста для проверки на детекторе лжи.

И Нэн подумала, что именно к нему он и отправился. Он нашел того, кто проведет с ним эту проклятую проверку. Именно обыск Мейден-холла подтолкнул его к решительным действиям. Он хочет пройти проверку и доказать свою невиновность всем, кто имеет отношение к расследованию.

Она должна остановить его. Надо убедить его, что так он сыграет им на руку. Они могли прийти с обыском к ним в дом, понимая, что подобные действия выведут его из себя, и так оно и получилось. Они лишили самообладания их обоих.

Нэн в тревоге грызла ногти. Она твердила себе, что успела бы уследить за ним, если бы не та минутная слабость. Они спокойно обсудили бы все вместе. Она отвлекла бы его, успокоила его измученную совесть и… Нет, она не могла даже думать об этом. При чем тут совесть? Никакой нечистой совести. Она могла думать лишь о том, что сумеет отговорить мужа от гибельного намерения.

У Нэн оставался единственный выход. Она не стала рисковать, используя телефон в приемной, и поднялась к себе, чтобы позвонить с аппарата в спальне. Она уже взяла трубку и хотела набрать номер, когда увидела на подушке сложенный листок бумаги.

Записка от мужа содержала одну фразу. Нэн Мейден прочла ее и уронила трубку.

Она не знала, куда пойти. Не представляла, что делать. Выбежав из спальни, она слетела по лестнице с зажатой в руке запиской Энди. В голове ее звучал хор голосов, призывавший к действиям, и она совершенно не соображала, с чего же начать в первую очередь.

Ей хотелось обратиться за помощью ко всем, кто встречался на ее пути возле номеров постояльцев, в гостиной, накухне и около дома. Ей хотелось, чтобы все начали беспокоиться. Хотелось кричать: «Где он, помогите мне, что он собрался сделать, куда отправился, почему он… О господи, нет, не говорите ничего, потому что я знаю, знаю, знаю, что все это значит, и всегда знала, но не хотела слышать, не смела осознать и смириться с тем, что он… нет, нет, нет… Боже, помоги мне найти его, помоги мне!»

Она вдруг осознала, что мечется по автостоянке, и поняла, что утратила самоконтроль. Решив наконец, что ей необходимо сделать, она увидела, что их «лендровера» нет на месте. Он забрал его. Он специально оставил ее в беспомощном состоянии, чтобы она не помешала ему осуществить задуманное.

Нэн не могла смириться с этим. Развернувшись, она бросилась обратно в отель, где сразу столкнулась с одной из гриндлфордских кухарок — и почему только она всегда думала о них просто как о жительницах Гриндлфорда, словно у них нет имен? — и обратилась к ней.

Нэн понимала, что выглядит совершенно расстроенной. Она и чувствовала себя почти обезумевшей. Но это ее не волновало.

Она сказала:

— Вашу машину… Пожалуйста…

Только это ей удалось произнести, задыхаясь от волнения.

Женщина прищурилась.

Миссис Мейден, вам плохо? Ключи! От вашей машины! Энди…

Слава богу, что этих слов оказалось достаточно. Через считанные мгновения она уже сидела за рулем старенького «морриса», чье водительское сиденье протерлось почти до пружин.

Сорвавшись с места, машина стремительно покатила к шоссе. В голове Нэн осталась лишь одна мысль: ей нужно найти его. О том, куда и зачем он поехал, она не позволяла себе даже думать.

Барбара вдруг обнаружила, как трудно убедить Уинстона Нкату подключиться к ее плану. Ему самому было гораздо легче подключить ее в качестве второго констебля к участию в расследовании, ведь она как раз ожидала нового задания, пока он ездил в Дербишир с Линли. Но ей гораздо труднее оказалось предложить ему присоединиться к ее части того же самого расследования сразу после того, как ее вообще отстранили от дела. Предлагаемый ею вариант игры «гончие преследуют лису» не был санкционирован их старшим офицером. Поэтому, разговаривая с Нкатой, она отчасти ощущала себя мистером Крисченом, предводителем мятежных матросов на корабле «Баунти», а ее напарник констебль вовсе не походил на человека, мечтавшего совершить путешествие на этом судне.

Он сказал:

— Ни в коем случае, Барб. Это чертовски рискованно.

— Но, Уинни, это всего лишь один телефонный звонок, — возразила она. — И кроме того, у тебя сейчас все равно обеденное время. Ты же можешь устроить себе сейчас обеденный перерыв? Тебе пора подкрепиться. Давай просто встретимся с тобой там. Пообедаем где-нибудь поблизости. Закажем все, что ты захочешь. Я угощаю. Не сомневайся.

— Но шеф…

— Он даже ни о чем не узнает, если моя затея провалится, — закончила за него Барбара и, помолчав, добавила: — Уинни, ты мне очень нужен.

Он колебался. Барбара слышала его тяжкие вздохи. Уинстон Нката был не из тех людей, которые безрассудно хватаются за любое предложение, поэтому она дала ему время всесторонне обдумать ее просьбу. И пока он думал, она молилась. Если Нката не поддержит ее план, то она не представляла, к кому еще ей обратиться за помощью. Наконец он сказал:

— Шеф попросил прислать ему по факсу в Дербишир копию твоего архивного отчета, Барб.

— Вот видишь? — обрадовалась она. — Он по-прежнему чешет по совершенно тупиковой дороге, на которой ни черта не обнаружит. Там ничегошеньки нет, Уинни. Ну же, решайся. Пожалуйста. Ты моя последняя надежда. Все будет в порядке. Я уверена. Все, что мне от тебя нужно, — это коротенький телефонный звонок.

Она услышала, как он шепотом чертыхнулся, а потом сказал:

— Ладно, дай мне полчаса.

— Превосходно! — воскликнула она и уже хотела повесить трубку.

— Барб, — остановил он ее. — Надеюсь, мне не придется пожалеть об этом.

Она помчалась в сторонe Южного Кенсингтона. Стремительно преодолев лабиринт улиц от Эксибишн-роуд до Пэлис-гент, она наконец припарковалась на Куинс-гейт-гарденс и пешком дошла до угла Элвастон-плейс и Питершам-мьюз, до того самого места, где находились единственные на Элвастон-плейс телефонные будки. Их было две, и обе они были увешаны рекламными открытками того рода, что Барбара обнаружила под кроватью Терри Коула.

Нката, которому предстояло проехать от Вестминстера гораздо большее расстояние, еще не прибыл, поэтому Барбара прошла на Глостер-роуд до французской булочной, замеченной ею во время фланирования по окрестным улочкам в поисках места для парковки. Проезжая мимо по улице, она из машины почуяла соблазнительный аромат шоколадных круассанов. Ей нужно было как-то убить время в ожидании Уинстона, и она решила, что у нее нет ни малейшей причины игнорировать отчаянную потребность своего организма в двух основных пищевых продуктах, от которых она так долго отказывалась, — в масле и сахаре.

После двадцати минут пребывания в районе Южного Кенсингтона Барбара заметила долговязую фигуру Нкаты, вывернувшего из-за угла Кромвель-роуд. Она тут же запихнула в рот остатки круассана, вытерла пальцы о футболку и, бросив недопитую колу, успела перебежать улицу как раз в тот момент, когда он собирался с нее сворачивать.

— Спасибо, что приехал, — сказала она.

— Если ты так уверена в виновности этого парня, то почему бы нам просто не арестовать его? — спросил Нката. — У тебя на подбородке шоколадный крем, Барб, — добавил он с небрежностью человека, давно знакомого с ее порочным пристрастием.

Она устранила эту проблему с помощью все той же футболки.

— Ты ж понимаешь, какая это морока. И кроме того, что мы можем предъявить в качестве доказательств? Во-первых, шеф нашел ту кожаную куртку.

Нката подробно ознакомил ее с тем, что удалось обнаружить Линли в гостинице «Черный ангел».

Барбара с радостью выслушала эти новости, тем более что они подтверждали ее предположение, что одним из орудий убийства послужила стрела. Но именно Нката передал сведения о стреле Линли, и Барбара понимала, что если он позвонит ему еще разок и скажет: «Кстати, шеф, почему бы нам не прищучить этого Кинг-Райдера, сняв с него отпечатки пальцев и заодно допросив с пристрастием о кожаной куртке и о поездке в Дербишир?», то Линли наверняка поймет, что под всеми этими предложениями стоит подпись «Хейверс», и, вероятно, прикажет Нкате попридержать язык, пока он не вытянулся до Па-де-Кале.

Ни любовь, ни деньги не могли заставить такого человека, как Нката, ослушаться приказа. И уж конечно, он не станет менять вдруг свои привычки ради Барбары. Поэтому им любой ценой нужно держать весь этот план в тайне от Линли, пока не будет выстроена клетка для Кинг-Райдера, в которой он запоет соловьем.

Барбара выложила свои соображения Нкате, и он выслушал ее молча, без комментариев. Наконец он кивнул и сказал:

— Все-таки мне очень не нравится, что он останется в неведении.

— Я отлично понимаю тебя, Уинни. Но у нас нет пока иного выбора. Или ты придумал что-то получше?

Нкате пришлось признать ее правоту, и он кивнул на телефонные будки.

— Ладно, и какой же из них я должен воспользоваться?

— На данный момент это не важно, поскольку мы будем держать их обе свободными, как только ты сделаешь этот звонок. Хотя я предложила бы выбрать ту, что слева. В ней есть великолепная открытка, рекламирующая «Соблазнительных трансвеститов», на тот случай если ты подыскиваешь развлечение на один из грядущих вечеров.

Нката возмущенно повращал глазами. Войдя в будку, он вытащил пару монет и набрал номер. Стоя рядом, Барбара прислушивалась к его ответам по телефону. Он изображал выходца из Вест-Индии с южного берега Темзы. Поскольку именно так он разговаривал первые двадцать лет своей жизни, то это было великолепное представление.

Как только Мэтью Кинг-Райдер взял трубку, сценарий Барбары начал осуществляться сам собой.

— Прикинь, миста Кинг-Райдер, я разжился нужным тебе пакетом, — прошепелявил Нката и на минуту умолк. — Ой, а я думал, ты врубишься, о каком пакете я толкую… В округе «Альберт-Холла» порой раздаются охренительно странные звоночки… Не-а, так не пойдет. Тебе нужны доказательства? Ты небось въезжаешь, из какой телефонной будки я звоню? Припомни номерок-то. И ежели тебе нужна музычка, то позвонишь. Но долго я ждать не буду.

Он повесил трубку и обернулся к Барбаре.

— Рыбка клюнула на приманку.

— Будем надеяться, что он заглотнул крючок.

Барбара прикурила сигарету и, пройдя пару шагов в сторону Питершам-мьюз, прислонилась к крылу пыльного «вольво», отсчитала пятнадцать секунд и направилась обратно к телефонной будке, а потом опять к пыльной машине. Кинг-Райдеру нужно подумать, прежде чем действовать. Ему нужно учесть все опасности шантажа, прежде чем он позвонит в Сохо и выдаст себя. На это, наверное, понадобится несколько минут. Он встревожен, он в отчаянии, он способен на убийство. Но он не идиот.

Время тянулось до ужаса медленно. Секунды превратились в минуты. Нката сказал:

— Мы застали его врасплох.

Барбара просто отмахнулась. Она отвернулась от телефонов и посмотрела в сторону Куинс-гейт. Несмотря на смятение, она вдруг поняла, что еще способна сейчас представить, как все происходило в тот вечер три месяца назад: Терри Коул прикатил на эту улицу на мотоцикле и, пробежав к телефонным будкам, которые, видимо, навещал постоянно, оставил там новую партию рекламных открыток. Это заняло у него пару минут, ведь открыток в его коллекции хватало. Пока он размещает их, звонит телефон, и он по внезапной прихоти снимает трубку и прослушивает сообщение, предназначенное для Кинг-Райдера. Он думает: «Почему бы не выяснить, что там оставят?» — и отправляется по указанному адресу. Пролетев полмили на своем «триумфе», он оказывается перед «Альберт-Холлом». Тем временем сюда подкатывает сам Дэвид Кинг-Райдер, опоздав, наверное, меньше чем на пять минут. Он оставляет машину на Питершам-мьюз, доходит до телефона и начинает ждать. Проходит четверть часа, а может, и больше. Но ничего не происходит, и он не знает, почему ему не звонят. Он понятия не имеет о существовании Терри Коула. Наконец он приходит к выводу, что его обманули. Он считает, что все погибло. Его карьера — и вся его жизнь — пошла под откос из-за подлого шантажиста, пожелавшего уничтожить его. Короче, ему крышка.

Какая-то несчастная минута опоздания наделала столько бед. А ведь из-за лондонских пробок опоздания были далеко не редкостью. Никто не мог сказать, удастся ли доехать из пункта А в пункт Б за пятнадцать или за сорок пять минут. И возможно, Кинг-Райдер вовсе не пытался проехать по центру из А в Б. Допустим, он приехал из-за города, где на трассе зачастую вставляются палки в колеса любым планам. Или что-то случилось с машиной: разрядился аккумулятор, спустила шина. Разве имеет значение, что именно произошло? Важно только то, что он пропустил звонок. А звонок тот сделал его сын. И подобного звонка сейчас ожидают Нката и Барбара.

Нката заметил:

— Похоже, наш проект терпит крах.

Барбара сказала:

— Черт его подери!

И тут раздалась телефонная трель.

Барбара швырнула тлеющую сигарету на панель и устремилась к телефонной будке. Это была не та будка, из которой звонил Нката, а соседняя. И это могло значить все, что угодно, поскольку они не знали, в какой из двух будок перехватил звонок Терри Коул.

После третьего сигнала Нката снял трубку и сказал:

— Миста Кинг-Райдер?

Барбара затаила дыхание.

Да, да, да, мысленно возликовала она, когда Нката поднял вверх большой палец. Наконец они сдвинулись с мертвой точки.

— Черт бы побрал эти идиотские компьютеры! Какой смысл заводить их, если они постоянно ломаются? Чистая дьявольщина, и никакого проку.

Дежурный констебль Пегги Хаммер, очевидно, не раз слышала подобные речи от своего начальника.

— Да он вовсе и не сломался, сэр, — с поразительным спокойствием заметила она. — Такая же история случилась на днях. Нам просто почему-то не удается подключиться к Сети. По-моему, неполадки где-то в Суонси. А может, даже в Лондоне, если на то пошло. Кроме того, обычно существуют наши собственные…

— Мне не нужен ваш анализ ситуации, Хаммер, — оборвал ее Ханкен. — Мне нужны лишь результаты.

Они привезли в следственный отдел Бакстонского участка пачку регистрационных карточек из гостиницы «Черный ангел» и поручили сотрудникам простое задание по сбору некоторых сведений, с которым можно было справиться за считанные минуты, подключившись к базе данных Суонси, чтобы выяснить номера машин, чьи водители останавливались в гостинице «Черный ангел» за последние две недели. Требовалось всего лишь определить имена законных собственников каждой машины и сравнить их с именами, занесенными в регистрационные карточки гостиницы. Цель: проверить, все ли постояльцы отеля записались под своими именами. И подтверждением этому могли служить разные имена, представленные, с одной стороны, в базе данных собственников машин, а с другой стороны — в регистрационных карточках. Элементарное задание. На определение имен владельцев автомобилей компьютеру понадобилось бы несколько минут, а число регистрационных карточек — учитывая размеры гостиницы и количество номеров в ней — являлось далеко не бесконечным. Вся работа заняла бы от силы пятнадцать минут. Конечно, если бы работала эта дерьмовая система.

Линли догадывался о всех мысленно проведенных инспектором Ханкеном умозаключениях. Но у него самого имелись причины для разочарования. Однако источник его треволнений был иным: он до сих пор никак не мог убедить Ханкена выкинуть из головы навязчивую идею о виновности Энди Мейдена.

Линли понимал ход рассуждений Ханкена. Энди имел мотив и возможность. Неважно, умеет ли он стрелять из большого лука или нет, если окажется, что в «Черном ангеле» останавливался опытный лучник, зарегистрировавшийся под вымышленным именем. И пока не подтвердится то, что среди туристов Тайдсуэлла не было субъекта с подозрительно вымышленной фамилией, Ханкену бесполезно было предлагать разобраться в другом круге вопросов.

А тот логический круг замыкался на Джулиане Бриттоне. Собственно, Бриттон всегда находился в самом центре логического круга. В отличие от Энди Мейдена вес данные указывали на то, что как раз Бриттон является наиболее вероятным подозреваемым на роль убийцы. Он так любил Николь Мейден, что готов был жениться на ней, и к тому же, по его собственному признанию, он навещал ее в Лондоне. Неужели же он ни разу не сталкивался там с ситуацией, которая могла открыть ему глаза на порочный образ жизни Николь? И неужели он не догадывался о том, что в Дербишире у нее также имелись любовники?

Поэтому у Джулиана Бриттона имелся весьма серьезный мотив. На вечер убийства у него не было надежного алиби. А уж насчет того, что он вполне мог раздобыть большой лук, можно не сомневаться, учитывая, что подобное оружие в изобилии использовалось в Бротон-мэноре во время проведения турниров и зрелищного воспроизведения многочисленных исторических сражений и праздников. А отсюда легко прийти к заключению, что Джулиан умел пользоваться большим луком.

Обыск Бротон-мэнора должен был дать точный ответ на эти предположения. Отпечатки пальцев Джулиана — при совпадении их с любым из отпечатков, которые удалось обнаружить экспертам на куртке Коула, — могли бы поставить жирную заключительную точку на всем этом деле. Но Ханкена невозможно было направить но этому следу до тех пор, пока не подтвердится ошибочность его гипотезы о постояльцах «Черного ангела». И неважно, что именно Джулиан Бриттон мог забросить куртку в гостиницу «Черный ангел». Неважно, что он так же легко мог выбросить плащ в мусорный контейнер. Неважно, что ему хватило бы и пяти минут, чтобы заскочить в Тайдсуэлл по пути от Колдер-мур к своему дому. Ханкен вознамерился всесторонне рассмотреть версию виновности Энди Мейдена, и, пока он полностью не убедится в ее ошибочности, Джулиана Бриттона для него попросту не существует.

Столкнувшись со сбоем в работе компьютерной системы, Ханкен выдал ряд крепких ругательств в адрес современной техники. Он бросил регистрационные карточки на стол констебля Хаммер и приказал ей воспользоваться допотопным средством коммуникации — телефоном. Позвоните в Суонси и попросите их быстро сделать выборку вручную, — резко бросил он.

— Есть, сэр, — кротко и смиренно ответствовала ему Пегги Хаммер.

Они вышли из следственного отдела. Ханкен рычал, что теперь им остается только «чертовски терпеливо» ждать, пока констеблю Хаммер передадут все нужные им сведения из Суонси, а Линли мысленно перебирал варианты, как бы получше переключить внимание напарника на Джулиана Бриттона, и тут их догнала секретарша и сообщила, что в приемной спрашивают Линли.

— Приехала миссис Мейден, — сказала она. — И я должна предупредить вас, что она не похожа на себя.

Секретарша оказалась права. Когда через пару минут Нэн привели в кабинет Ханкена, она пребывала в паническом состоянии. Сжимая в руке смятый листок бумаги, она закричала, увидев Линли:

Помогите мне! — и Ханкену: — Это вы вынудили его! Почему вы постоянно терзали его какими-то подозрениями? Почему не давали спокойно жить? Вы хотели довести его предела, чтобы он в итоге сам сделал… чтобы он сделал… что-то…

И она поднесла ко лбу кулак с зажатой в нем запиской.

— Миссис Мейден… — начал Линли.

— А вы, вы же работали с ним. Вы были его другом. Вы знаете его. Знали его. Вы должны быстро что-то предпринять, потому что если вы не успеете… если вам не удастся… Пожалуйста, пожалуйста.

— Да что, черт побери, происходит? — спросил Ханкен.

Очевидно, он не испытывал особого сочувствия к жене своего главного подозреваемого.

Подойдя к Нэн Мейден, Линли успокаивающе положил руку ей на плечо. Мягко опустив ее руку, он осторожно вытащил бумагу из ее пальцев. Она сказала:

— Я искала… я повсюду искала… Но я не знаю, где он, и ужасно боюсь за него.

Линли прочел слова записки и почувствовал холодок дурного предчувствия.

«Я сам об этом позабочусь» — написал Энди Мейден.

Джулиан как раз закончил взвешивание щенков Касси, когда на пороге родильного отсека появилась его кузина. Она, очевидно, искала его, потому что радостно воскликнула.

— Джули! Ну конечно, ты здесь. Какая же я глупая. Мне следовало сразу подумать о твоих питомцах.

Он смазывал анисовым маслом соски Касси для проведения суточной проверки обоняния ее щенков. Ведь гончие должны быть отменными ищейками.

При появлении Саманты Касси встревоженно зарычала, но быстро успокоилась, когда кузина Джулиана перешла на более привычный для собак спокойный тон.

— Джули, сегодня утром с твоим отцом случилась потрясающая история, — сообщила она. — Я хотела рассказать ее тебе перед обедом, но ты так и не появился… Джули, ты вообще ел что-нибудь сегодня?

Утром Джулиан не смог заставить себя выйти к завтраку. Да и к обеду его настроение особо не изменилось. И чтобы отделаться от неприятных навязчивых мыслей, он занимался всякими делами: проверкой аренды фермерских хозяйств, изучением многочисленных препон, которые приходится преодолевать тем, кто хочет внести какие-то изменения в здания, принадлежащие к архитектурным памятникам, и прочей разнообразной деятельностью, поводов для которой всегда в избытке предоставляла псарня. Благодаря всему этому он сумел полностью переключиться на то, что назначил первоочередными делами.

Появление Сэм на псарне свело на нет все эти усилия. Тем не менее, попытавшись оттянуть разговор, который сам обещал себе завести с ней сегодня, Джулиан сказал:

— Извини, Сэм. У меня тут накопилась прорва работы.

Ему удалось изобразить раскаяние в голосе. И на самом деле, уж если на то пошло, он действительно испытывал определенное чувство вины, сознавая, как самоотверженно Сэм трудилась в Бротон-мэноре. По крайней мере, следовало бы хоть проявить благодарность за ее старания, подумал Джулиан, и появиться в столовой, чтобы попробовать приготовленную ею еду.

— Ты сплотила нас, и я ценю это. Спасибо, Сэм. Я очень благодарен тебе. Правда.

— Мне такая жизнь доставляет радость, — искренне сказала Сэм. — Честно, Джули. Мне всегда казалось очень досадным, что у нас не было особого выбора…

Она умолкла, словно почувствовав излишнюю прямоту своих высказываний.

— Просто удивительно, если подумать о том, что если бы наши родители всего лишь наладили дружеские отношения, то мы с тобой могли бы…

Очередное разветвление темы.

— То есть мы ведь одна семья, верно? И очень грустно, когда человеку не удается толком узнать своих родственников. Особенно если, узнав их наконец, ты понимаешь, что у них так много… в общем, что они такие хорошие люди.

Она теребила пальцами конец длинной и толстой косы, перекинутой через плечо. Джулиан впервые заметил, как красиво она заплетена. И увидел, какие блестящие у Саманты волосы.

— Ну, я не слишком-то щедр на благодарности.

— А по-моему, ты отличный парень.

Он почувствовал, что краснеет. Цвет лица был его вечным проклятием. Он отвернулся от Саманты и вновь занялся собаками. Кузина поинтересовалась, чем он сейчас занимается, и он тут же пустился в объяснения, с благодарностью осознав, что разговор об анисовом масле и ватных тампонах поможет им преодолеть щекотливую ситуацию. Но когда он закончил все возможные объяснения, ситуация продолжала оставаться неловкой. И вновь Саманта спасла положение.

— О господи, — сказала она. — Я же совершенно забыла, что хотела рассказать тебе. О твоем отце. Джули, случилось нечто замечательное.

Джулиан смазал маслом последний набухший сосок Касси и отпустил собаку к щенкам, а его кузина продолжила рассказ об акции, проведенной сегодня на кухне Джереми.

— Представляешь, Джулиан, так он поступил с каждой бутылкой. Он собрал по дому все бутылки, все до единой, И при этом заливался слезами.

— Он говорил мне, что хочет завязать, — сказал Джулиан и добавил, вовсе не потому, что хотел очистить совесть или быть до конца честным: — Но он уже говорил это раньше.

— Значит, ты не веришь ему? Но он… Правда, Джули, тебе бы стоило посмотреть на него. Его будто охватило вдруг безысходное отчаяние. И в общем, честно говоря, он все время поминал тебя.

— Меня?

Джулиан поставил на место пузырек с анисовым маслом.

— Да, он говорил, что загубил твою жизнь, что из-за него покинули дом младшие дети…

Вполне справедливое замечание, подумал Джулиан.

— …и что он наконец пришел к пониманию того, что если он не исправится, то потеряет и тебя тоже. Разумеется, я сказала, что ты не бросишь его. Ведь все понимают, как сильно ты предан ему. Но главное в том, что ему хочется измениться. Он готов к изменениям. И я искала тебя, потому что… Ну, мне хотелось рассказать тебе. Разве ты не рад? Он доставал бутылку за бутылкой. Выливал джин в раковину и разбивал бутылки.

Джулиан понимал, что действия его отца можно было истолковать по-разному. Вполне вероятно, что он действительно хотел избавиться от пристрастия к спиртному, но, как любой алкоголик, он мог всего лишь играть на публику. Весь вопрос в том, почему ему именно сегодня захотелось устроить такое представление.

С другой стороны, размышлял Джулиан, что, если на этот раз его отец говорил совершенно серьезно? Что, если лечение в клинике и последующие профилактические процедуры действительно помогут ему бросить пить? Мог ли он — единственный ребенок Джереми, который еще пытался как-то изменить ситуацию, — лишить его этой возможности? Тем более что для предоставления этой возможности ему остается сделать самую малость.

— Я закончил здесь. Можно идти в дом, — сказал Джулиан, пытаясь выиграть время и собраться с мыслями.

Они покинули псарню и пошли по заросшей сорняками дорожке.

— Папа и раньше не раз говорил о намерении отказаться от выпивки, — сказал Джулиан. — Более того, он даже отказывался от нее. Хотя его хватало всего на пару недель. Правда… однажды он выдержал три с половиной месяца. Но, очевидно, сейчас он пришел к убеждению…

— Что сможет справиться, — закончила Саманта эту мысль и взяла его под руку. Слегка сжав ее пальцами, она сказала: — Джули, жаль, что ты не видел его. А если бы видел, то понял бы, что его планы на сей раз увенчаются успехом, если мы поможем ему. Ведь раньше ему не было никакого смысла выливать джин, верно? — Она пристально взглянула на своего спутника, как бы проверяя, не обидела ли его, напомнив, какими методами он сам в былые годы пытался отучить отца от пьянства. — И конечно, нам не под силу запретить ему покупать спиртное в магазинах.

— Не говоря уже о том, что он может зайти в паб или ресторан любой гостиницы отсюда и до Манчестера.

— Верно. И если есть способ… Джулиан, конечно, нам нужно вместе все это обсудить и найти какое-то решение.

Джулиан понял, что кузина только что предоставила ему прекрасную возможность поговорить с ней о деньгах на лечение. Но слова, согласовывающиеся с этой возможностью, казались громоздкими и противными, они застревали у него в горле, точно кусок жесткого жилистого мяса. Какое он имел право просить у нее денег? Причем больших денег! Как он смел сказать: «Не могла бы ты дать нам десять тысяч фунтов, Сэм? Не одолжить, Сэм, — поскольку шансы на то, что я смогу быстро вернуть их, не больше, чем вероятность выпадения снега в Сахаре, — а практически подарить нам эту сумму. Большую часть этой суммы. И поскорее, пока Джереми не передумал. Пожалуйста, вложи свои деньги в одного ноющего пьянчугу, который ни разу в жизни не выполнил того, что обещал».

Джулиан не мог сказать этого. Несмотря на данное отцу обещание, оказавшись лицом к лицу с кузиной, он не мог заставить себя заговорить об этом.

Дойдя до конца дорожки, они пересекли старую подъездную дорогу и повернули в сторону дома, как вдруг из-за угла здания появился серебристый «бентли» в компании с патрульной машиной. Первыми из машины вышли двое одетых в форму полицейских, они настороженно оглянулись вокруг, словно боялись спрятавшихся в кустах воинов. Из «бентли» вышел высокий белокурый детектив, который уже приезжал в Бротон-мэнор с инспектором Ханкеном.

Кузина по-прежнему держала Джулиана под руку. Но он сразу почувствовал, какой она вдруг стала напряженной.

— Убедитесь, что в доме все в порядке, — велел инспектор Линли своим спутникам, которых он представил как полицейских констеблей Эммеса и Бенсона. — А потом осмотрите угодья и дворовые постройки. Вероятно, лучше всего начать с садов. А потом обыщите все вокруг псарни и переходите к лесным массивам.

Эммес и Бенсон скрылись за воротами внутреннего двора. Джулиан изумленно наблюдал за происходящим. Саманта опомнилась первой.

— Погодите-ка, что вы делаете? — сердито воскликнула она. — Какого черта вы здесь распоряжаетесь, инспектор? У вас что, есть ордер на обыск? Какое право вы имеете вторгаться в частное владение и…

— Мне нужно, чтобы вы вошли в дом, — сообщил ей Линли. — Немедленно и быстро.

— Что? — недоверчиво спросила Саманта. — Если вы думаете, что мы только и ждали того, когда вы прикажете нам нечто подобное, то вам лучше подумать еще раз. К Джулиану вернулся дар речи.

— Что происходит?

— Ты же видишь, что происходит, — сказала Саманта. — Этот болван решил обыскать Бротон-мэнор. У него, черт возьми, нет ни малейшего повода рыскать по нашему дому, помимо того факта, что вы с Николь имели близкие отношения. Видимо, они считают это своего рода преступлением. Я хочу взглянуть на ваш ордер, инспектор.

Линли подошел и положил руку ей на плечо.

— Уберите от меня руки, — бросила она, пытаясь вывернуться.

Он сказал:

— Мистеру Бриттону грозит опасность. Я хочу, чтобы он скрылся в доме.

Саманта удивленно ахнула:

— Джулиан в опасности?

Джулиан побледнел.

Какая опасность? Да в чем, собственно, дело? Линли с казал, что он все объяснит, как только констебли убедятся, что в доме все в порядке. Между тем они втроем направились в длинную галерею, из которой, как заявил Линли, осмотрев ее, хорошо просматриваются подступы к дому.

— Какие подступы? — спросил Джулиан. — И зачем их просматривать?

Тогда Линли объяснил. Его сведения были скудными и простыми, но Джулиан вдруг осознал, что совершенно не воспринимает их. Полиция считает, что Энди Мейден взял дело в свои руки, сообщил им Линли, а ситуация обычно резко обостряется, когда жертвой жестокого преступления становится член семьи полицейского офицера.

— Не понимаю, — сказал Джулиан. — С чего бы Энди приходить сюда… сюда, в Бротон-мэнор… — Он попытался осмыслить слова инспектора. — Вы полагаете, что Энди Мейден хочет отомстить мне?

— Мы пока не знаем точно, кому именно он хочет отомстить, — ответил Линли. — Инспектор Ханкен обеспечивает безопасность другого джентльмена.

— Другого?…

— О боже. — Саманта, стоявшая рядом с Джулианом, немедленно оттащила его подальше от ромбовидных окон галереи. — Джулиан, давай присядем. Вон там, у камина. Это место не просматривается из окон, и, даже если кто-то войдет в зал, мы будем довольно далеко от двери… Джули… Джулиан. Ну пожалуйста.

Джулиан, пребывая в странном оцепенении, позволил ей увести себя.

— Но что вы имели в виду? — спросил он Линли. — Неужели Энди думает, что я… Энди?!

Глупо, по-детски ему вдруг захотелось плакать. Внезапно все шесть ужасных дней, прошедших с тех пор, как он, переполненный любовью, предложил Николь выйти за него замуж, навалились на него сокрушительной лавиной, и он не вынес очередного удара: его совершенно убило то, что отец его возлюбленной в итоге пришел к выводу, что именно Джулиан убил ее. Как странно: его не поразил ее отказ выйти за него замуж; не поразили откровения, сделанные ею тем вечером; не поразило ее исчезновение, его участие в поисках и даже сама ее смерть. Но простая вещь — подозрение ее отца — стала почему-то той самой последней каплей. Слезы подступили к его глазам, а горло сдавило при мысли о том, что он может расплакаться сейчас перед этим незнакомцем, перед кузиной, да перед кем угодно,

Рука Саманты легла ему на плечи. Он почувствовал легкое прикосновение ее губ к своему виску.

— Все будет в порядке, — сказала она ему. — Ты в безопасности. И вообще, нас не волнует, какие глупости можно напридумывать. Я знаю правду. А все остальное не важно.

— Какую же правду вы знаете? — поинтересовался Линли, стоя у окна, где он ждал сигнала констеблей о завершении проверки безопасности дома. — Мисс Мак-Каллин? — добавил он, не дождавшись ответа Саманты.

— Да отвяжитесь вы, — грубо бросила она. — Джулиан не убивал Николь. И я тоже. Впрочем, как и никто другой из обитателей этого дома, вы ведь на это намекаете.

— Так про какую же правду вы говорите?

— Правду о Джулиане. Он прекрасный и благородный человек, а прекрасные и благородные люди никогда не убивают друг друга, инспектор Линли.

— Даже если один из них далеко не так прекрасен и благороден?

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Но надеюсь, понимает мистер Бриттон.

Она убрала руку с его спины. Джулиан почувствовал ее изучающий взгляд. Она произнесла его имя с какой-то небывалой робостью, ожидая, что он прояснит замечание инспектора.

Но даже тогда он не смог сделать этого. Он по-прежнему видел Николь гораздо более живой и жаждущей жизни, чем он сам с его сдержанным и вялым характером. Он не мог сказать против нее ни единого плохого слова, и неважно, по каким причинам. По общепринятым меркам, Николь предала его, и Джулиан знал, что если рассказать историю ее жизни в Лондоне, как она сама ее обрисовала, то он мог бы назвать себя глубоко оскорбленным человеком. И с этим согласились бы все, кто знал его и Николь. И это действительно принесло бы ему некоторое удовлетворение. Но правда состояла в том, что обиженным его могли бы счесть только те, кто стал бы судить о Николь на основании лишь этих простых фактов. Те же, кто знал Николь такой, какой она была в действительности, поймут, что он сам виноват во всех своих несчастьях. Николь никогда не обманывала его. Он сам закрывал глаза на все, что ему не хотелось в ней видеть.

Николь ничуть не расстроилась бы, если бы он рассказал всю правду о ее жизни. Но он не мог сделать это. Не столько чтобы защитить память о ней, сколько чтобы защитить людей, которые любили ее, не зная всех подробностей ее жизни.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — ответил Джулиан столичному детективу. — И не понимаю, почему вы не можете оставить нас в покое и не даете нам спокойно жить.

— Я не смогу сделать этого до тех пор, пока не будет найден убийца Николь Мейден.

— Тогда ищите его в другом месте, — сказал Джулиан. — Здесь вы его точно не найдете.

В дальнем конце зала открылась дверь, и в длинную галерею вошел отец Джулиана в сопровождении констебля, который сказал Линли:

— Я нашел его в гостиной, сэр. Констебль Эммес направился в сад.

Джереми Бриттон освободился от хватки Бенсона. Он был смущен таким поворотом событий и выглядел испуганным. Но не пьяным. Он подошел к Джулиану и присел перед ним на корточки.

— С тобой все в порядке, сынок?

И хотя язык у него слегка заплетался, Джулиан вдруг подумал, что это результат искренней тревоги за него, а не следствие его пристрастия к выпивке.

Это понимание вдруг согрело его сердце. Оно исполнилось теплотой к отцу, теплотой к кузине и теплотой к подразумеваемым семейным связям. Джулиан сказал:

— Все в порядке, папа, — и подвинулся, освобождая Джереми место на ступени у камина.

Но при этом он оказался ближе к Саманте. В ответ она вновь обняла его за плечи.

— Я так рада этому, — сказала она.

Глава 30

Барбара выбрала для встречи место, которое было хорошо известно Мэтью Кинг-Райдеру: театр «Азенкур», где состоялась премьера «Гамлета», поставленного его отцом. Но Нката, передав это сообщение из телефонной будки в Южном Кенсингтоне, ясно дал понять, что не позволит своей напарнице одной пойти на свидание с убийцей.

— Значит, ты уже перевел Кинг-Райдера в разряд убийц? — спросила Барбара коллегу.

— Похоже, только поэтому он и мог знать номер этой телефонной будки, Барб. — Голос Нкаты звучал мрачно, и, когда он продолжил. Барбара поняла причины его настроения. — Не понимаю, почему он подставил родного отца. В моем сознании это не укладывается.

— Он хотел больше денег, чем отец отписал ему в завещании. И нашел только один способ увеличения этой суммы.

— Но откуда он вообще узнал про этот оригинал? Вряд ли сам отец рассказал ему.

— Признаться родному сыну — признаться кому бы го ни было, — что присвоил сочинение своего бывшего соавтора? Нет, вряд ли. Но Мэтью работал администратором у отца, Уинни. Должно быть, он сам случайно нашел где-то этот оригинал.

Они прогулялись до припаркованной на Куинс-Гейт-гарденс машины Барбары. Нката назначил Кинг-Райдеру встречу в «Азенкуре» через полчаса.

— Ты заявишься туда первым, а я подожду, пока ты выполнишь мои условия, — предупредил он Кинг-Райдера. — И благодари судьбу уже за одно то, что мне взбрело в башку провести сделку на твоей собственной территории.

Кинг-Райдеру надлежало позаботиться о том, чтобы был открыт служебный вход и чтобы в помещении никого не было.

Поездка в Уэст-Энд заняла у них меньше двадцати минут. Театр «Азенкур» находился но соседству с Музеем истории театра на узкой Шафтсбери-авеню. Напротив служебного входа в театр торчал ряд мусорных контейнеров отеля «Королевский штандарт». Туда не выходило ни одного окна, поэтому Барбара и Нката вошли в «Азенкур» незамеченными.

Нката спрятался в последнем ряду партера, Барбара — за кулисами в углу, затененном объемистой сценической декорацией. Движение машин и пешеходов за стенами театра создавало некий постоянный гул, который, казалось, никогда не смолкал на Шафтсбери-авеню, но внутри царила мертвая тишина. Поэтому когда минут через семь ожидаемая добыча вошла через служебный вход, Барбара услышала ее шаги.

Кинг-Райдер сделал все, как велел ему Нката. Закрыл дверь, прошел в закулисную часть сцены и, включив рабочее освещение, вышел на середину сцены. Вполне вероятно, подумала Барбара, что он стоял именно на том месте, где умирающий Гамлет лежал на руках Горацио. Это было потрясающее ощущение.

Вглядываясь в темный зал, он сказал:

— Ну вот, черт побери, я пришел.

Нката произнес из своего далекого укрытия:

— Да, я вижу.

Кинг-Райдер шагнул вперед и крикнул неожиданно пронзительным и трагическим голосом:

— Ты убил его, чертов мерзавец! Ты убил его. Оба вы. Все вы. И клянусь Богом, я заставлю всех вас заплатить.

— Я никого не убивал. Даже не ездил в Дербишир до недавнего времени.

— Ты понимаешь, о чем я говорю. Вы убили моего отца.

Барбара нахмурилась, услышав это. Что за чушь он несет?

— А мне казалось, писали, что парень сам застрелился, — заметил Нката.

Кинг-Райдер сжал кулаки.

— А почему? Почему, черт побери, он застрелился? Ему нужен был этот оригинал. И он получил бы его — получил бы всю эту треклятую партитуру, — если бы не вмешался ты со своими шлюхами. Он застрелился, подумав… он понял… Мой отец понял… — Тут его голос сорвался на крик. — Вы убили его! Отдайте мне рок-оперу. Вы убили его.

— Сначала давай-ка обговорим условия.

— Выходи на свет, чтобы я мог видеть тебя.

— Даже не мечтай. Я прикинул, что так мне будет безопаснее. Не видя меня, ты не сможешь причинить мне вреда.

— Ты безумец, если думаешь, что я отвалю кучу денег тому, кого даже не вижу.

— А вот твоему отцу пришлось именно так и поступить.

— Не упоминай его. Ты недостоин даже имя его произносить!

— Чувство вины?

— Хватит болтать, просто отдай мне рукопись. Поднимайся сюда. Будь мужчиной. Передай рукопись сам.

— Это дорого обойдется тебе.

— Прекрасно. Сколько?

— Столько же, сколько заплатил твой отец.

— Безумие.

— Да, мне нужна такая же куча бабок, — заявил Нката. — С радостью избавлю тебя от них. И никаких шуток, чувак. Я знаю сумму. Даю тебе двадцать четыре часа, чтобы притащить сюда всю наличку. Понятное дело, что тебе понадобится время, чтобы закрыть счета в банке Сент-Хелиера. Но я приличный парень и подожду немного.

Упоминание о Сент-Хелиере подействовало очень сильно. Барбара заметила, как изменилась поза Кинг-Райдера: спина вдруг напряглась, и весь он насторожился. Никто из обычных молокососов-аферистов не мог узнать о банке Сент-Хелиера.

Кинг-Райдер подошел к краю сцены. Он вперил взгляд в темный зал партера и настороженно сказал:

— Кто, черт возьми, ты такой?

Барбара подала свою реплику.

— Думаю, вы сами знаете ответ, мистер Кинг-Райдер. — Она выступила из темноты. — Оригинала здесь нет, кстати. И, честно говоря, он никогда бы не всплыл на поверхность, если бы вы не убили Терри Коула, чтобы заполучить его. Терри подарил ноты старушке-соседке, миссис Бейден. А она понятия не имела, что это такое.

— Вы, — сказал Кинг-Райдер.

— Верно. Вы предпочитаете пойти тихо или мы устроим представление?

— У вас ничего нет на меня, — заявил Кинг-Райдер. — Я не сказал ни единого слова, которое вы могли бы использовать для доказательства того, что я хоть пальцем кого-то тронул.

— Отчасти это так, — сказал Нката. выходя в центральный проход между креслами. — Но у нас есть одна отличная кожаная куртка из Дербишира. И если ваши отпечатки совпадут с темп, что мы сняли с нее, то вам будет чертовски трудно объяснить это на скамье подсудимых.

Барбара почти зримо видела, как дико закрутились мысли в голове Кинг-Райдера, выбирая один из трех вариантов: борьба, бегство или сдача. Численное преимущество было не на его стороне — несмотря на то, что одним из противников была женщина, — и, хотя театр и его округа предоставляли ему множество вариантов для побега и укрытия, если он все-таки предпримет попытку бегства, то его все равно рано или поздно схватят.

Его настрой вновь изменился.

— Они убили моего отца, — прошипел он. — Они убили папу.

Без толку прождав несколько часов появления Энди Мейдена в Бротон-мэноре, Линли начал сомневаться в тех выводах, которые он сделал из записки, оставленной этим человеком в Мейден-холле. Телефонный звонок Ханкена, отрапортовавшего, что Уилл Апман в полной безопасности, лишь укрепил сомнения.

— Здесь тоже нет никаких его следов, — сказал Линли своему коллеге. — Пит, что-то мне все это жутко не нравится.

Его плохое предчувствие выросло до зловещего после звонка Уинстона Нкаты из Лондона. Скороговоркой, не дающей возможности вставить хоть слово, Нката сообщил ему, что доставил Мэтью Кинг-Райдера в Ярд. Барбара Хейверс придумала план, чтобы засадить его, и он сработал как по мановению волшебной палочки. Этот парень готов рассказать об убийствах. Нката и Хейверс могут посадить его в предвариловку и подождать приезда инспектора или же допросить его сами. Как Линли пожелает?

Все дело в той рок-опере, что Барбара отрыла в Баттерси. Терри Коул влип из-за того, что забрал предназначенный не ему оригинал, а отец Кинг-Райдера из-за него вышиб себе мозги. Мэтью отомстил за его смерть, так он заявил. И конечно, ему хотелось также заполучить обратно оригинал рок-оперы.

Линли беспомощно слушал рассказ Нкаты об Уэст-Энде, о премьере новой постановки «Гамлета», о телефонной будке в Южном Кенсингтоне и о невольном вмешательстве Терри Коула. Когда Нката, закончив объяснения, повторил свой вопрос — хочет ли инспектор, чтобы они дождались его приезда для снятия показаний с Мэтью Кинг-Райдера. — Линли глухо спросил:

— Но, Уинстон. а почему убили ту девушку, Николь? При чем тут она?

— Просто оказалась в плохом месте в плохое время, — ответил Нката. — Кинг-Райдер убил ее, потому что она сидела там. Когда его стрела попала в Терри, она увидела его с луком. Барб, кстати, говорит, что она видела одну картинку в его квартире: маленького Мэтью сфотографировали рядом с папочкой после школьных соревнований. Она говорит, что, наверное, он стоял там с колчаном. Она заметила ремень у него через плечо. По-моему, если мы возьмем ордер, то найдем у него дома и большой лук. Хотите, чтобы мы сделали и это? Линли спросил:

— А как Хейверс удалось расколоть его?

— Она допросила вчера вечером Вай Невин, когда девушка пришла всебя. Выяснила у нее много подробностей. — Нката быстро перевел дух и быстро затараторил дальше: — Поскольку Невин не проходила по нашему делу, инспектор, — ее ведь никаким боком не пристегнешь к скандалу в Ислингтоне, угрозам, неправильной парковке Энди Мейдена и всему прочему, — то я поручил Барбаре съездить в больницу и поговорить с ней. Если дело дойдет до выговора, то я готов понести наказание.

Линли ошеломило обилие информации, обрушенной на него Нкатой, но он нашел в себе силы сказать:

— Молодец, Уинстон.

— Я лишь помог констеблю Хейверс, инспектор.

— Тогда передай, что и констебль Хейверс тоже молодец.

Линли повесил трубку. Он вдруг осознал, что его движения ненормально замедленны, и понял, насколько велико его удивление, даже потрясение. Но когда он наконец сумел охватить разумом все, что случилось в Лондоне за время его отсутствия, то на него навалилось мрачное, как свинцовая туча, предчувствие.

После заезда в полицию Бакстона Нэнси Мейден уехала домой ждать известий о местонахождении ее мужа. Наотрез отказавшись от предложенной компании в лице сотрудницы полиции до того, как обнаружат Энди, она сказала, обращаясь к Линли перед уходом:

— Найдите его. Пожалуйста!

Она пыталась сказать ему что-то такое, что не могла облечь в слова.

Поэтому теперь Линли пришлось искать другую причину странного исчезновения Энди Мейдена, причину, не имевшую ничего общего с попыткой взять правосудие в свои руки.

Он сообразил, какими проблемами может обернуться поиск Энди Мейдена. Даже если он еще не понял за последние дни, насколько обширны просторы Скалистого края, то вскоре ему предстояло это узнать. Густая сеть извилистых туристских маршрутов вела к самым разнообразным природным и историческим объектам, охватывающим пять тысяч лет человеческого обитания. Но, рассмотрев то отчаянное положение, в каком оказался Энди во время их последнего разговора, и связав это состояние со словами «Я позабочусь об этом сам», Линли с ужасом понял, где ему следует начать поиск.

Он велел Бриттонам и Саманте Мак-Каллин оставаться в галерее под охраной полиции до дальнейшего распоряжения и оставил их там.

Охваченный предчувствием ужасного несчастья, Линли на огромной скорости мчался на север от Бротон-мэнора к Бэйкуэллу. Если в намерения Энди не входило «позаботиться» об убийце своей дочери, то Линли мог представить себе только еще один способ избавления его от страданий последних нескольких дней.

Энди понял, что расследование неуклонно движется в его направлении, и любые слова и действия Линли и Ханкена сурово свидетельствовали, что он продолжает оставаться главным подозреваемым. Если его арестуют за убийство дочери, если его будут продолжать терзать, допрашивая об убийстве дочери, то вся правда о ее жизни в Лондоне выплывет наружу. Он уже показал, что готов на все, лишь бы скрыть эту ужасную правду. Так не лучше похоронить ее навеки одним махом, взяв на себя убийство дочери и лишив правосудие возможности допрашивать его? Едва ли будет необходимость в дальнейшем расследовании жизни Николь, если один из подозреваемых не только признается, но и продемонстрирует достоверность своего признания.

Линли миновал Спарроупит и полетел по дороге к белым железным воротам, за которыми начинались нетронутые просторы Колдер-мур. «Лендровер» стоял возле дальнего конца узкой дорожки, что вела в пустоши. Рядом с ним припарковался старенький «моррис».

Линли бросился вверх по грязным лужам, заполнившим дорожные колеи. Ему совершенно не хотелось думать о той крайности, на которую мог пойти Энди, чтобы сохранить тайну жизни Николь от ее матери, и поэтому он сосредоточился на тех воспоминаниях, что более десяти лет связывали его с этим человеком.

«Носить на себе микрофон не так уж сложно, паренек, — сказал ему тогда Деннис Хекстелл. — Но совсем другое дело — уметь вести себя естественно и не выделяться в любом окружении». Хекстелл относился к нему с презрением, терпеливо ожидая, когда он провалит порученное ему тайное задание и покажет, кто он есть на самом деле: привилегированный отпрыск привилегированного рода. Энди Мейден, с другой стороны, сказал тогда: «Ладим ему шанс, Ден». И когда этот шанс вылился в целый грузовик взрывчатки, предназначенный в качестве наживки и похищенный теми самыми людьми, которых пытались завлечь в ловушку, сообщение о том, что «американцы не говорят 'поджигатель", полицейская ищейка», в тот же час поступило в Ярд и послужило иллюстрацией того, как одно простое слово может стоить жизни и карьеры многим людям. И только благодаря Энди Мейдену карьера Линли не закончилась на этом провале. После прозвучавших затем взрывов бомб в Белфасте он отвел в сторонку потрясенного молодого офицера и сказал: «Давай-ка поговорим, Томми. Рассказывай все как есть».

И Линли так и поступил. Он откровенно признался в своей вине, смятении и печали, в полной мере осознав, как сильно не хватало ему в жизни доброго родительского совета и понимания.

Энди Мейден сыграл для него роль отца, даже не спросив, почему Линли так отчаянно нуждался в этом. Он сказал: «Послушай меня, сынок», и Линли послушал, отчасти потому, что говоривший был старше его по званию, но главное, потому, что никто прежде не называл его сынком. Линли пришел из того мира, где каждый человек признавал собственную значимость в общественной иерархии и в основном держался за свое особое место или постепенно осознавал собственное ему несоответствие. Но Энди Мейден придерживался иных взглядов. «Ты не создан для работы в Особом отделе, — сказал тогда ему Энди. — И твой поступок доказал это, Томми. Но тебе стоило пройти через такое испытание, чтобы понять, понимаешь? Нет никакого греха в учении, сынок. Грешно лишь не воспринимать полученных уроков и не пытаться исправить ситуацию».

Руководящая философия жизни Энди Мейдена звучала сейчас, многократно усиленная, в голове Линли. Офицер Особого отдела применял ее и к своей собственной жизни, но в течение нескольких дней их возобновленного знакомства Линли не смог понять, что Энди продолжал и сегодня следовать той же самой философии.

Страхи Линли неотвратимо вели его к Девяти Сестрам. Когда он достиг той рощицы, вокруг стояла тишина, нарушаемая лишь ветром. Ветер то поднимался, то затихал, то налетал мощными порывами, прорываясь, точно воздух из кузнечных мехов. Он дул с запада, с Ирландского моря, обещая грядущие дожди.

Линли вошел в рощу. Мокрую от утреннего дождя землю покрывала упавшая с берез листва, образовав под ногами упругий и скользкий ковер. Линли пробежал по тропе от сторожевого мегалита. Помимо ветра, только шелест листвы добавлялся к звуку его собственного дыхания, затрудненного и шумного от долгого бега.

В последний момент он вдруг обнаружил, что не хочет входить туда. Он не хотел ничего видеть, а больше всего не хотел узнать жестокую правду. Но он заставил себя войти в этот круг. И именно там, в центре этого круга, он нашел их.

Нэн Мейден сидела на коленях спиной к Линли. Энди Мейден лежал на спине, вытянувшись и согнув одну ногу, а его голова и плечи покоились на коленях жены.

Машинально подчиняясь рациональному, рассудочному началу, Линли отметил: «Кровь залила его голову и грудь». Но сердце Линли говорило: «Милостивый боже, нет» — и мо/шло, чтобы все, что он увидел, обходя эти две фигуры, оказалось лишь сном, тем кошмаром, что поднимается из глубин подсознания и несет с собой самые сокровенные человеческие страхи.

Он сказал:

— Миссис Мейден. Нэнси.

Нэн подняла голову. Она прижималась к Энди, и ее щеки и лоб испачкались в его крови. Она не плакала — наверное, слез у нее просто не осталось.

— Он подумал, что потерпел неудачу, — тихо произнесла она, — И когда понял, что не сможет уже ничего исправить… — Она попыталась рукой зажать рану на шее мужа, из которой текла кровь, пропитавшая одежду и скопившаяся на траве возле него. — Ему пришлось сделать… что-то.

Линли увидел испачканный кровью скомканный лист бумаги, валявшийся на земле рядом с ней. На нем он прочел то, что и ожидал увидеть: короткое и недостоверное признание в убийстве любимой дочери.

— Я не хотела верить, понимаете, — сказала Нэн Мейден. глядя на мертвенно-бледное лицо мужа и приглаживая пряди его волос. — Я не могла поверить и смириться с этим. Я продолжала жить с ним. Когда его нервы разыгрались, я поняла, что случилось нечто ужасное, но и подумать не могла, что он способен причинить ей боль. Как я могла подумать об этом? Даже сейчас. Как? Скажите мне, как?

— Миссис Мейден…

Что он мог сказать? Она была слишком потрясена, чтобы постичь во всем объеме то, что руководило действиями ее мужа. В данный момент ее сил могло хватить только на то, чтобы пережить ужас, порожденный мнимым признанием мужа в убийстве их дочери.

Линли опустился рядом с ней на корточки и положил руку на ее плечо.

— Миссис Мейден, — сказал он, — пойдемте отсюда. Я оставил мобильник в машине, а нам нужно вызвать полицейских.

— Он сам полицейский, — ответила она. — Он любил свою работу. Он не смог заниматься ею, потому что сдали нервы.

— Да, — сказал Линли. — Я все понимаю. Мне рассказали.

— Вот почему я знала, что вы все поймете. Но все-таки я не могла быть уверена. Я не могла не сомневаться, поэтому не хотела говорить. Я не могла так рисковать.

— Конечно. — Линли попытался поднять ее на ноги. — Миссис Мейден, если вы пройдете…

— Потому что, понимаете, мне казалось, что я сумею хотя бы просто защитить его от знания того… Мне не хотелось, чтобы он все узнал. Но в результате он все равно узнал обо всем, да? Поэтому мы могли бы поговорить об этом, мы с Энди. А если бы мы поговорили… Вы понимаете, что это значит? Если бы мы поговорили, то я смогла бы остановить его. Я уверена. Мне ужасно не нравилось то, чем она занималась, — сначала я подумала, что умру, когда узнала обо всем, — но если бы я знала, что она рассказала и ему о своих планах… — Нэн вновь склонилась над Энди. — Мы могли бы спасти друг друга. Мы могли поговорить. Я бы нашла нужные слова, чтобы остановить его. Рука Линли бессильно повисла. Он слышал Нэн, но не вникал в то, что она говорит. Вид Энди — горло, разрезанное его собственной рукой, — вытеснил все чувства, кроме зрения. Но наконец Линли услышал слова Нэн Мейден. Услышал и окончательно все понял.

— Вы знали о ней, — сказал он. — Вы знали!

И зияющая пропасть ответственности разверзлась перед ним, когда он увидел, какую роль сыграл в бессмысленной смерти Энди Мейдена.

— Я проследил за ним — сказал Мэтью Кинг-Райдер.

Его доставили в комнату для допросов, где усадили за покрытый пластиком стол. Напротив него сидели Барбара Хейверс и Уинстон Нката. Между ними на краю стола крутился магнитофон, записывая ответы.

Кинг-Райдер был совершенно сражен своим нынешним положением. Его будущее решили обнаруженная кожаная куртка и кедровая щепка в ране одной из жертв, и он, очевидно, настроился на пересмотр неприятной реальности, приведшей его к данной ситуации. Эти ужасные улики вкупе с мрачной перспективой заметно изменили его настроение. После привода в комнату для допросов мстительная ярость, которая отличала его поведение в театре «Азенкур», сменилась опустошенной покорностью пришедшего с повинной преступника.

Невыразительным голосом он рассказал начало всей этой истории. Поведал о предпосылках, породивших обиду и подтолкнувших его к идее шантажировать собственного отца. Дэвид Кинг-Райдер. владевший таким богатством, что понадобилось нанять целый отдел счетоводов для отслеживания своевременного поступления его доходов, решил завещать свое состояние в фонд помощи творческим личностям и не оставил ни пенни родным детям. Один из его детей — дочь — приняла условия завещания Кинг-Райдера со смирением и осознала, что бессмысленно возражать против его действий. Другой отпрыск — Мэтью — начал искать выход из бедственной ситуации. — Папа понятия не имел, что я давно знал о существовании рукописи «Гамлета», — поведал Мэтью полицейским. — Он не мог знать, поскольку давно был разведен с нашей матерью, когда Майкл написал эту рок-оперу, и даже не знал, что Майкл поддерживал связь с нами. На самом деле Майкл Чандлер сделал для меня куда больше, чем родной отец. Он играл мне эту оперу частями, когда заезжал к нам в гости на зимних каникулах или в выходные дни. Тогда он не был женат, но ему хотелось иметь сына, и я был счастлив предоставить ему роль моего отца. Дэвид Кинг-Райдер не думал, что постановка «Гамлета» будет иметь успех, поэтому, когда Майкл Чандлер закончил эту рок-оперу лет двадцать назад, партнеры сдали ее в архив. Там она и пребывала — пылилась среди памятных предметов совместного творчества Кинг-Райдера и Чандлера в кабинетах «Кинг-Райдер продакшн» в Сохо. А когда вдруг Дэвид Кинг-Райдер представил ее как свое новейшее сочинение, Мэтью не только сразу узнал стихи и музыку, но и понял, что эта постановка является для его отца последней попыткой спасти репутацию, сильно подорванную двумя предыдущими дорогостоящими провалами, где он выступал в качестве самостоятельного автора после того, как его давний партнер утонул.

Мэтью пришлось очень постараться, чтобы найти оригинал оперы. И когда он завладел им, то понял, как может заработать. Его отец не знал, у кого остался оригинал — любой из служащих студии мог стащить его из архивных папок, если бы знал, что искать, — и поскольку его репутация была главной для него, то он готов был заплатить любые деньги, чтобы вернуть ноты обратно. Тем самым Мэтью мог получить то наследство, которого лишало его отцовское завещание.

План был простой. За четыре недели до премьеры «Гамлета» Мэтью послал на адрес отца страницу рукописи с шантажирующей запиской. Если один миллион фунтов не будет переведен на счет банка Сент-Хелиера, то после премьеры весь оригинал будет разослан в бульварные газеты. Но как только деньги будут переведены, Дэвиду Кинг-Райдеру сообщат, где забрать остальную часть клавира.

— Получив деньги, я дождался, пока до премьеры осталась неделя, — сообщил Мэтью. — Мне хотелось, чтобы он поволновался.

Потом он позвонил отцу и велел ему прийти к телефонным будкам в Южном Кенсингтоне для получения дальнейших инструкций. В десять часов, сообщил он, Дэвиду Кинг-Райдеру станет известно, где он сможет забрать клавир Чандлера.

— Но в тот вечер трубку снял Терри Коул, а не ваш отец, — сказала Барбара. — Почему же вы не поняли, что к телефону подошел другой человек?

— Он просто сказал: «Да», только и всего, — ответил ей Мэтью. — Я подумал, что он слишком разнервничался и спешит. Но голос звучал так, словно человек ждал звонка.

В последующие дни он заметил, что его отец чем-то сильно расстроен, но приписал это тому, что Кинг-Райдер огорчен потерей крупной денежной суммы. Он даже не догадывался. что его отец ежедневно с нарастающей безумной тревогой поджидал телефонного звонка шантажиста все в той же телефонной будке на Элвастон-плейс, но так и не дождался. Когда настал день премьеры «Гамлета», Дэвид Кинг-Райдер вообразил, что находится во власти бессовестного шантажиста, который вознамерился либо долгие годы тянуть из него деньги, либо погубить раз и навсегда, открыв прессе авторство Майкла Чандлера.

— Когда он не дождался его и после премьеры, а постановка прошла с таким великолепным успехом… Ну, вы сами знаете, что потом произошло.

Мэтью закрыл лицо руками.

Я вовсе не желал ему смерти. Он же был моим отцом. Но я считал несправедливым, что все его деньги… до последнего пенни, не считая жалкого наследства Джинни… — Он опустил руки и говорил, обращаясь скорее к ним, чем к Барбаре и Уинстону. — Он должен был оставить мне что-то. Он повел себя по отношению ко мне не по-отцовски. Он должен был оставить мне хотя бы столько же, сколько ей.

— А почему вы просто не попросили у него? — спросил Нката.

Мэтью издал горький смешок.

Папа трудился для того, чтобы достичь заслуженного успеха. Того же самого он ожидал от меня. И я старался, я упорно трудился и мог бы продолжать в том же духе. Но потом вдруг понял, что он сам решил схитрить и добиться славы за счет оперы Майкла. А раз он может схитрить, то я и подавно. И все получилось бы прекрасно, если бы не вмешался тот чертов мерзавец. А когда я понял, что он намерен проделать ту же подлую игру со мной, то решил, что надо что-то придумать. Не мог же я спокойно сидеть и ждать того, что случится.

Барбара нахмурилась. До сих пор все точно укладывалось в представленный ею сценарий. Она спросила:

— О какой игре вы говорите?

— Шантаж, — сказал Мэтью Кинг-Райдер. — Коул явился ко мне в кабинет с самодовольной ухмылкой и заявил: «У меня есть кое-что, мистер Кинг-Райдер, и мне нужна ваша помощь», — и как только я увидел, что у него в руках, — увидел один нотный лист из тех, что я послал отцу, — то сразу понял, что на уме у этого мелкого негодяя. Я спросил его, как к нему попали эти ноты, но он не захотел ответить. Поэтому я выгнал его, но решил проследить за ним. И понял, что он действует не один.

Стараясь не потерять из виду клавир, он проследил за Терри Коулом до железнодорожного склада в Баттерси, а потом и до его квартиры в доме на Анхальт-роуд. Когда парень зашел в студию, Мэтью воспользовался случаем и проверил сумки, оставшиеся на багажнике мотоцикла. Ничего там не обнаружив, он понял, что нужно продолжать слежку до тех пор, пока парень не приведет его туда, где спрятана оригинальная рукопись.

И когда он последовал за Терри до Ростревор-роуд, то впервые понял, что вышел на нужный след. Поскольку Терри Коул вышел из квартиры Вай Невин с большим конвертом, который сунул в подседельную сумку. А в нем, как показалось Мэтью Кинг-Райдеру, и лежал клавир.

— Когда он выехал из города, я не знал, куда он направляется. Но решил окончательно все выяснить. Поэтому последовал за ним.

Увидев, что Терри и Николь встретились в таком пустынном месте, он пришел к выводу, что они главные виновники смерти его отца и всех его несчастий. Единственным оружием оказался лежавший в багажнике машины большой лук. Он вернулся за ним, дождался темноты и прикончил их обоих.

— Но в их чертовом лагере ничего путного не оказалось, — сказал Мэтью. — Там валялся всего лишь конверт с дурацкими письмами, составленными из букв, вырезанных из журналов и газет.

Поэтому ему пришлось продолжить поиски. Ему необходимо было вернуть оригинал «Гамлета», и он решил объехать те места в Лондоне, где бывал Терри Коул.

— Я не подумал только о той старушке, — наконец признался он.

Вам следовало зайти к ней, когда она предложила вам кекс, — сказала Барбара.

И снова Мэтью уперся взглядом в свои руки. Его плечи задрожали. Он заплакал.

Я не желал ему вреда. Клянусь Богом. Если бы он только намекнул, что оставит мне хоть что-то! Но он даже не собирался. Я был его сыном, его единственным сыном, но мне не предназначалось ничего. Ах да, он сообщил, что мне перейдут семейные фотографии, его чертов рояль и гитара. Но только не деньги… никаких денег… ни единого пенни из его окаянных денег… Почему он не мог понять, что такое лишение низводит меня до уровня ничтожества? Мне полагалось быть благодарным сыном и восхвалять судьбу за то, что во мне течет его кровь. Он дал мне работу, но во всем остальном… Ничего. Мне пришлось всего добиваться своими силами. И это несправедливо. Все эти годы, когда он терпел неудачи, я продолжал любить его. И если бы его по-прежнему преследовали неудачи, для меня это не имело бы значения. Ни малейшего значения.

Его горе казалось подлинным. Барбаре хотелось посочувствовать ему, но она вдруг обнаружила, что не может, потому что он сильно давил на жалость. Ему хотелось, чтобы она увидела в нем жертву равнодушия собственного отца. Неважно, что сам сынок погубил папулю из-за миллиона фунтов, неважно, что он совершил два жестоких убийства. Они должны были понять те неподвластные ему обстоятельства, которые водили его рукой, посочувствовать ему в том, что Дэвид Кинг-Райдер не удосужился отвалить ему денег в завещании, что могло бы предотвратить все эти преступления.

«Боже, подумала Барбара, — а ведь так оно и есть: это же болезнь современного человека. Никакого чувства собственной ответственности. Всегда есть на кого затаить обиду, на кого свалить вину. Но только не надо обижать и обвинять меня, любимого».

Барбару совсем не устраивал такой ход мыслей. Любая жалость, которую она могла бы испытать в душе к этому человеку, испарилась после двух бессмысленных убийств в Дербишире и того, во что он превратил Вай Невин. Он должен заплатить за эти преступления. Но тюремный срок — неважно какой продолжительности — не казался достаточной компенсацией за шантаж, самоубийство, убийства, избиение и последствия каждого из этих преступлений.

Она сказала:

— Возможно, вам интересно будет узнать, каковы на самом деле были намерения Терри Коула, мистер Кинг-Райдер. В сущности, я считаю, что вам обязательно нужно узнать о них.

И она рассказала ему, что Терри Коул всего лишь хотел узнать у него адрес или номер телефона. Если бы Мэтью Кинг-Райдер просто забрал у него этот клавир, щедро заплатив за доставку в офис «Кинг-Райдер продакшн», то парень, вероятно, был бы чертовски рад.

— Он даже не знал, что держит в руках, — сказала Барбара. — Он не имел ни малейшего понятия о том, что ему в руки попал оригинал музыки к «Гамлету».

Мэтью Кинг-Райдер воспринял эту информацию. Но если Барбара надеялась, что она нанесла ему смертельный удар, который еще больше омрачит его будущее пребывание в тюрьме, то избавилась от этой иллюзии после брошенного им замечания:

— Он виноват в самоубийстве моего отца. Если бы он не вмешался, то отец остался бы в живых.

Линли прибыл на Итон-террас к десяти вечера. Он нашел свою жену в ванной, благоухающей цитрусовой пеной. Голова ее с закрытыми глазами покоилась на махровом валике, а руки — в неуместных белых шелковых перчатках — лежали на безукоризненно чистом стальном подносе с губками и мылом, поставленном перед ней на края ванны. Рядом на полочке, среди мазей, лосьонов и кремов Хелен, пристроился плеер с компакт-диском. Ванную комнату наполняли звуки музыки. Звучала ария сопрано.

Да, опустили его — тихо и мягко — во хладную,

стылую землю,

Да, опустили его — тихо и мягко — во хладную,

стылую землю.

Дитя оставили без света, и вот бреду во тьме,

слышны раскаты грома…

О небо, укажи мне путь к порогу его дома…

Линли нажал на кнопку плеера, остановив музыку.

— Вероятно, это Офелия, после того как Гамлет заколол Полония.

Из ванны за его спиной донесся бурный всплеск.

— Ох, Томми! Ты напугал меня до смерти.

— Извини.

— Ты что, только что приехал?

— Да. Расскажи мне, почему ты в перчатках, Хелен.

— В каких перчатках? — Взгляд Хелен переместился на руки. — А-а! В этих перчатках! Решила проявить заботу о ногтях. Устроила им косметический сеанс. Они облагораживаются в теплой масляной маске.

— Слава богу, ты меня успокоила.

— Почему. Разве ты заметил, что у меня плохие ногти?

— Нет. Но я подумал было, что тебя прельщает будущее английской королевы, а это означало бы, что нашим отношениям грозит печальный конец. Ты когда-нибудь лицезрела королеву без перчаток?

— Хм. По-моему, нет. Но не думаешь же ты, что она и ванну в них принимает?

— Вполне вероятно. Возможно, ей невыносимы любые человеческие прикосновения, даже своих собственных рук.

Хелен рассмеялась.

— Как же я рада, что ты вернулся домой. — Она стащила перчатки и погрузила руки в пенную воду. Вновь поудобнее устроившись на подголовном валике, она взглянула на мужа. — Поделись со мной, — мягко попросила она. — Пожалуйста.

Как быстро Хелен обычно угадывала его настроение и открыто выражала свою догадку в нескольких простых словах! Линли надеялся, что она никогда не утратит этих способностей.

Он подставил к ванне стул, снял куртку, бросил ее на пол и, закатав рукава рубашки, вооружился губкой и мылом. Сначала он поймал в воде запястье Хелен и провел губкой по всей длине тонких и изящных рук. Продолжая намыливать жену, он рассказал ей обо всем. Она молча слушала, следя за выражением его лица.

— Самое худшее, — сказал он в заключение, — что Энди Мейден был бы еще жив, если бы я вчера днем настоял на продолжении допроса. Но после прихода его жены я уступил просьбе Энди и не спросил, что ей известно о жизни Николь в Лондоне. И он так и не узнал, что Нэнси даже прежде него обнаружила всю правду о жизни дочери. Мне хотелось помочь ему защитить ее от переживаний.

— Хотя она давно не нуждалась в защите, — сказала Хелен. — Да. Понятно, как это произошло. Какой ужас. Но, Томми, не располагая нынешними сведениями, ты сделал тогда наилучший выбор.

Мыльная вода сбежала вниз по спине жены, Линли выжал ее из губки и положил обратно на поднос.

— Лучше бы я уже в то время понял, что нужно открыть всю правду, Хелен. Он находился под подозрением. Так же как и она. А я обошелся с ними слишком мягко. Если бы я проявил твердость, то Энди остался бы в живых.

Линли не мог решить, какое испытание оказалось самым тягостным для него: вид окровавленного швейцарского ножа в застывшей руке Энди; попытки увести Нэнси от трупа ее мужа; их обратный путь к «бентли», исполненный ежесекундного страха, что ее шок сменится безумным горем, которому он будет не способен помочь; ожидание — длиной в бесконечность — приезда полиции; повторное лицезрение трупа, но уже без отвлекающего присутствия Нэнси, когда его внимание сосредоточилось на ужасном способе смерти, выбранным его бывшим коллегой.

— Похоже, именно этот нож он и показывал мне, — проворчал тогда Ханкен, заметив оружие.

— Вполне вероятно, почему бы и нет, — вяло произнес Линли. а потом добавил страстно: — Проклятье, пропади все пропадом! Черт бы меня побрал, Питер. Это все моя вина. Если бы я раскрыл им все мои карты, когда разговаривал с ними обоими! Но я не раскрыл. Не раскрыл.

Ханкен сделал молчаливый знак своим сотрудникам, велев им упаковать тело. Он встряхнул пачку «Мальборо» и предложил закурить Линли.

— Да закури ты хоть сигарету, черт побери. Тебе сейчас это нужно, Томас.

И Линли последовал его совету. Они покинули древний каменный круг, но остановились возле сторожевого мегалита, дымя сигаретами.

Все мы люди, а не роботы, — заметил Ханкен. — Добрая половина нашей работы основывается на интуиции, а она порождается сердцем. Ты следовал велению сердца. И в твоем положении я не смог бы поступить иначе.

— Даже ты?

— Да.

Но Линли понял, что его коллега слегка кривит душой. Потому что главной частью их работы было понимание того, что велению сердца важно следовать именно тогда, когда оно может предотвратить несчастье.

— Барбара оказалась кругом права, — сказал Линли, когда Хелен вылезла из ванны и взяла протянутое им полотенце. — Если бы я хоть попытался проверить ее версию, то ничего бы не случилось, потому что мне пришлось бы задержаться в Лондоне и приостановить расследование в Дербишире, чтобы прижать к стенке Кинг-Райдера.

— Уж если на то пошло, — тихо сказала Хелен, заворачиваясь в полотенце, — то я не меньше виновата в случившемся, Томми. — И она рассказала ему, почему Барбара после отстранения от дела заезжала к ней, продолжая искать улики против Кинг-Райдера. — Мне следовало позвонить тебе, как только Дентон открыл мне глаза на этот клавир. Но я предпочла иной путь.

— Сомневаюсь, что стал бы слушать тебя, узнав, что твои слова могут подтвердить правоту Барбары.

— Кстати, дорогой… — Хелен взяла с полки флакончик с бальзамом и начала наносить его на лицо и шею. — Подумай, что, в сущности, раздражает тебя в поведении Барбары? В том деле на Северном море, когда она схватилась за оружие? Я же знаю, что ты ценишь ее как прекрасного детектива. Она, конечно, порой своевольничает, но зато сердце у нее всегда на правильном месте.

Ну вот, опять всплыло слово «сердце» и все подспудные сердечные мотивы, лежащие в основе человеческих деяний. Услышав, в каком контексте использовала это ело во жена. Линли припомнил один давний разговор, когда плачущая женщина спросила его: «О боже. Томми, что стало с твоим сердцем?» — после того как он, обнаружив, что она нарушила супружескую верность, отказался видеть ее и даже говорить с ней.

И сейчас он наконец все понял. Он впервые осознал истоки своих проблем, и это осознание пробудило в нем отвращение к собственному поведению и поступкам на протяжении последних двадцати лет.

— Я не смог подчинить ее, — тихо сказал он, словно пояснял что-то скорее себе, чем Хелен. — Никак не мог заставить ее играть ту роль, что придумал для нее. Она жила по своим собственным понятиям, и это было невыносимо. Он умирает, подумал я, и ей, черт возьми, следует свято исполнять роль жены подле умирающего мужа.

Хелен поняла его.

— Да. Ты вспомнил о матери.

— Мне думалось, я давно простил ее. Но вероятно, я заблуждался. Вероятно, она неизменно преследовала меня — ее образ я видел в каждой женщине, с которой меня сталкивала жизнь, и я упорно продолжал попытки заставить ее стать такой, какой ей не хотелось быть.

— Или ты не простил себя за то, что не сумел удержать ее. — Поставив на место бальзам, Хелен подошла к мужу. — Все мы тащим с собой большой эмоциональный багаж, правда, милый? И когда мы уже думаем, что наконец распаковали его и разложили все по полочкам, то оказывается, что ничего подобного не произошло и он по-прежнему стоит на пороге спальни и встречает нас по утрам, готовый отправиться с нами в очередное iпутешествие.

На голове у нее был скрученный из полотенца тюрбан. Она сняла его и тряхнула волосами. Она плохо вытерлась, и капельки воды еще блестели на ее плечах и скатывались к ключицам.

— Твоя мать, мой отец, — сказала она, взяв его руку и прижав ее к своей щеке. — В нашей жизни всегда присутствует некая личность. Я вот совсем запуталась из-за тех нелепых обоев. И уже решила, что если бы не стала той женщиной, которую хотел во мне видеть отец, — женой титулованного человека, — то смогла бы разобраться, какие обои нравятся именно мне. Но поскольку я не понимала, что мне нравится, то обвинила в этом его. Моего отца. Хотя правда заключалась в том, что я давно могла пойти своим путем, как поступили Пен и Айрис. Я могла не послушаться его. Но я слушалась. Подчинялась, предпочитала не рисковать — так было гораздо удобнее, чем придумывать и изобретать что-то свое.

Линли погладил ее щеку тыльной стороной ладони. Он провел пальцами по ее подбородку и по ее очаровательной длинной шее.

— Порой я ненавижу взрослую жизнь, — вдруг призналась ему Хелен. — В детстве мы обладаем гораздо большей свободой.

— Пожалуй, верно, — согласился Линли. Он коснулся края полотенца, обвернутого вокруг ее тела. Поцеловав ее в шею, он продолжил: — Но и у зрелой жизни, на мой взгляд, есть громадные преимущества.

Он сбросил с Хелен полотенце и привлек ее к себе.

Глава 31

Услышав на следующее утро пронзительный звон будильника, Барбара Хейверс встала с постели с ужасной головной болью. С трудом дотащившись до ванной, она забросила в рот пару таблеток аспирина и повертела краны душа. О дьявольщина, подумала она. И во всем наверняка виновата та чересчур примерная жизнь, которую она вела последние годы. В результате она начисто забыла о последствиях праздничных вечеринок.

Хотя даже повода для праздника особого не было. Закончив снимать показания с Мэтью Кинг-Райдера, они с Нкатой решили слегка развеяться. И зашли-то всего в четыре паба, причем совершенно не пили крепких напитков. Но и того, что они выпили, хватило с лихвой. Барбаре казалось, что по ее голове проехался самосвал.

Она стояла под освежающе-прохладным душем до тех пор, пока не начал действовать аспирин. Намыливая тело и голову, она поклялась, что впредь по будням даже нюхать не будет спиртного. Ей хотелось позвонить Нкате и выяснить, так же ли он страдает от вчерашних возлияний, как она. Но она отказалась от этой идеи, сообразив, как отреагирует его мать на то, что любимому сыночку около семи утра названивает незнакомая женщина. Нет нужды тревожить чувства миссис Нкаты сомнениями в безупречности тела и духа ее драгоценного Уинни. Скоро Барбара и так увидит его в Ярде.

Завершив утреннее омовение, Барбара проследовала к гардеробу и прикинула, какого рода облачение могло бы улучшить ее сегодняшнее состояние. Она благоразумно выбрала брючный костюм, провисевший в шкафу как минимум пару лет, бросила его на неубранную постель и прошла на кухню. Включив электрический чайник и сунув в тостер фруктовые тосты, она вытерла насухо волосы и оделась. Потом включила «Радио-4», чтобы послушать утренние новости о дорожных работах в городе. Как выяснилось, пробка поджидала автомобилистов на автостраде Ml южнее четвертого перекрестка, а из-за прорыва водопровода образовалась запруда к северу от Стритема. Начинался очередной день дорожных мучений.

Отключился чайник, и Барбара добрела до кухни и насыпала растворимого кофе в кружку с карикатурным изображением принца Уэльского; аристократическая физиономия, луковичный нос и хлопающие уши венчали крохотное тельце, облаченное в одежду шотландских горцев. Вытащив тосты из тостера, она пристроила их на салфетку и отнесла этот сбалансированный питательный шедевр на обеденный стол.

Бархатное сердце пламенело посередине, где Барбара и оставила воскресным вечером принесенный Хадией подарок. Этот самодовольный сувенир типа февральских валентинок, обшитых кружевом и исполненных скрытого смысла, дожидался там ее размышлений. Более тридцати шести часов Барбаре удавалось не вспоминать об этом подарочке, и поскольку она не встречала за это время ни Хадии, ни ее отца, то ей не пришлось и поминать его ни в каких разговорах. Однако она не могла просто выкинуть его из головы и забыть навсегда. Благовоспитанность, если не что-то иное, требовала, чтобы она высказала какую-то благодарность Ажару при первой же встрече.

Что же мог значить такой подарок? В конце концов, он женатый мужчина. Правда, не живет с женой. А вернее, женщина, с которой он жил, даже не была его женой. А еще вернее, та женщина предпочла полную свободу, бросив на произвол судьбы прелестную восьмилетнюю девочку и серьезного — хотя и чуткого и доброго — тридцатипятилетнего мужчину, который явно нуждается в обществе зрелой женщины. Однако ни одна из этих предпосылок ни в коей мере не помогала определить ситуацию с той бесспорностью, какой требовали освященные веками правила этикета. Барбара, разумеется, никогда не обременяла себя соблюдением этих самых освященных веками правил. Но лишь потому, в сущности, что никогда и не попадала в ситуации, где следовало применить такие правила. А к данной ситуации не подходили правила общения между мужчиной и женщиной. Даже если к ним присовокупить еще и ребенка и вдобавок усложнить связью с то ли существующей, то ли не существующей женой. Тем не менее необходимо как-то подготовиться к следующей встрече с Ажаром. Нужно срочно придумать какие-то искренние, значительные, небрежные и разумные слова. И они должны слететь с ее языка непринужденно, как будто только что пришли ей в голову.

Итак… Что же придумать? «Огромное спасибо, дружище. Но что вы подразумеваете под таким подарочком? Как мило, что вы вспомнили обо мне».

«Чертовы экивоки, — подумала Барбара, запихивая в рот остатки фруктового тоста. — Человеческие взаимоотношения просто убийственны».

Ее размышления прервал резкий стук в дверь. Барбара вздрогнула и глянула на часы. Для религиозных фанатиков шастать по улицам еще рановато, а газовые счетчики в их районе проверяли только на прошлой неделе. Так кто же…

Дожевывая тост, она встала из-за стола и открыла дверь. На пороге стоял Ажар.

Слегка прищурившись, она пожалела, что не отнеслась более серьезно к обдумыванию благодарственных замечаний.

— Привет. Э-э… Доброе утро.

— Барбара, вчера вы вернулись очень поздно, — сказал он.

— Ну… верно. Мы слегка зависли с нашим расследованием. Я имею в виду долговременную волокиту после ареста преступника. Прежде чем передать его в руки правосудия, нужно состряпать кучу документов. А само расследование… — Она сообразила, что пора прервать монолог. — М-да. В общем, мы произвели арест.

Он кивнул с самым серьезным видом.

— Что ж. хорошая новость.

— Хорошая новость. Да.

Он бросил взгляд в глубину ее коттеджа. Барбара мельком подумала, что он пытается выяснить, не праздновала ли она окончание расследования с разудалыми собутыльниками, которые еще отдыхают по углам ее дома. Но потом, вспомнив о хороших манерах, сказала:

— Ой, заходите. Хотите кофе? К сожалению, правда, у меня только растворимый, — и добавила: — Нынче утром, — как будто во все остальные дни усердно жужжала кофемолкой, перемалывая натуральные зерна.

Он отказался, сказав, что заскочил ненадолго. В сущности, только на минутку, пока его дочь заканчивает одеваться, а потом ему нужно возвращаться, чтобы заплести ей косы.

— Понятно, — сказала Барбара. — Но вы не будете возражать, если я… — И она махнула кружкой с наследником престола на электрочайник.

— Нет. Пожалуйста. Я прервал ваш завтрак.

— Так и есть, — признала Барбара.

— Можно было бы дождаться более подходящего времени, но утром я вдруг понял, что не могу больше ждать.

— Да? — Барбара подошла к чайнику и включила его, размышляя, что могла бы предвещать такая неотложность. Целое лето их встречи проходили в довольно мрачном настроении, но сегодня утром к его серьезности добавилась странная внимательность: он так пристально смотрел на нее, что она подумала, не остались ли на ее физиономии глазированные крошки. — Тогда присаживайтесь к столу, если хотите. Угощайтесь сигаретами. Вы точно не хотите кофе?

— Абсолютно точно.

Но сигарету он взял и молча наблюдал, как Барбара заливает кипяток во вторую кружку с кофе. Только когда она села напротив него за стол — с пламенеющим между ними, точно невысказанное признание в любви, бархатным сердцем, — он вновь заговорил:

— Барбара, я в очень сложном положении. Даже не знаю, с чего начать.

Она, причмокнув, отпила кофе и попыталась ободрить его взглядом. Ажар взволнованно взял бархатное сердце.

— Эссекс.

— Да, Эссекс, — вежливо отозвалась Барбара.

— Мы с Хадией провели выходные на море. В Эссексе. Как вы знаете, — напомнил он ей.

— М-да. Верно. — Вот сейчас как раз можно было бы сказать: «Спасибо за сувенир», но почему-то не хотелось. — Хадия рассказала мне, что вы отлично провели время. Она также упомянула, что вы побывали в отеле «Пепелище».

— Она побывала, — уточнил он. — Или, скажем так, я отвел ее туда и оставил на попечение любезной миссис Портер… вы ведь помните ее, наверное.

Барбара кивнула. Передвигающаяся с помощью подставки на колесиках миссис Портер приглядывала за Хадией. пока отец девочки служил посредником между полицией и маленькой, но беспокойной пакистанской диаспорой.

— Верно — сказала она. — Я помню миссис Портер. Мило, что вы зашли навестить ее.

— Как я сказал, ее навещала Хадия. А сам я навестил местный полицейский участок.

Барбара мгновенно насторожилась. Ей захотелось сделать какое-то замечание, чтобы перевести чреватый опасностью разговор на другую тему, но она не успела придумать ничего подходящего, поскольку Ажар быстро продолжил:

— Я побеседовал с констеблем Фогерти. Констеблем Майклом Фогерти, Барбара.

Барбара кивнула.

— Ну да. С Майком. Понятно.

— Он занимается борьбой с организованной преступностью в Белфорд-ле-Нэ.

— Да. Майк борется. Все верно.

— Он рассказал мне, что случилось на катере, Барбара. Что инспектор Барлоу сказала по поводу Хадии, что она хотела сделать и как поступили вы.

— Ажар…

Он встал, прошелся к дивану. Барбара поморщилась, заметив, что не успела убрать кровать и противно ухмыляющаяся футболка, используемая в качестве ночной рубашки, нахально валяется там на смятых простынях. Она прикинула, не стоит ли быстренько прибрать кровать — впервые в жизни ей встретился такой почти маниакальный аккуратист, как Ажар, — но он сразу повернулся к ней. И она поняла, что он сильно взволнован.

— Как же мне отблагодарить вас? Вы спасли мою дочь, и я даже не знаю, как выразить всю ту благодарность, что переполняет мое сердце.

— Не надо мне никакой благодарности.

— Какая несправедливость. Инспектор Барлоу…

— Эми Барлоу родилась с командирскими задатками, Ажар. И они вышибли из ее башки способность здраво рассуждать. Однако ей не удалось запудрить мне мозги.

— Но в результате вас понизили в звании. Вам вынесли позорный приговор. И испортились ваши отношения с инспектором Линли, а я знаю, что вы его уважаете. Разве не так?

— Что ж, отношения между нами сейчас уж точно не сахарные, — согласилась Барбара. — Но инспектору тоже досталось из-за меня, поэтому естественно, что он злится.

— Но ведь все… да, все это случилось из-за того, что вы встали на защиту Хадии, когда инспектор Барлоу хотела бросить ее, обозвав «пакистанской соплячкой» и не обращая внимания, что она тонет в море.

Он пребывал в жутко расстроенных чувствах, и Барбара отчаянно пожалела, что Майкл Фогерти не взял отгул на это воскресенье, предоставив инспектору Барлоу самой разговаривать с Ажаром, а она-то уж, несомненно, предпочла бы смягчить историю погони в Северном море, которая закончилась тем, что Барбара взяла ее на прицел. Но прошлого не воротишь, и она могла лишь поблагодарить Фогерти за то, что в своем рассказе он милосердно не упомянул Ажару о том, что в тот день к словам «пакистанская соплячка» Эмили Барлоу присовокупила эпитет «проклятая».

— Я не задумывалась о последствиях, Ажар, — попыталась успокоить его Барбара. — В тот момент самой важной для меня была Хадия. И она по-прежнему важна для меня. И точка.

— Мне необходимо как-то выразить вам то, что я чувствую, — сказал Ажар, не обращая внимания на ее замечания. — Я должен избавить вас от осознания того, что ваша жертва…

— Никакой жертвы не было, поверьте мне. А уж если говорить о благодарности… Вы ведь уже подарили мне сердце. И его вполне достаточно.

— Сердце? — Он явно смутился, но потом увидел, что Барбара показывает на тот бархатный сувенир, что он вытянул из автомата сигрушками. — Ах вот вы о чем. О бархатном сердечке. Ну, это же пустячок. Хотя я подумал, что вышитые на нем слова могут вызвать у вас улыбку.

— Там есть какие-то слова?

— Да. Неужели вы не заметили?

Он подошел к столу и перевернул сердце. На лицевой стороне (Барбара, разумеется, и сама могла бы это увидеть, если бы отважилась рассмотреть принесенный Хадией подарок), между словами «Мое» и «в Эссексе», белело маленькое вышитое сердечко.

— Это такая грустная шутка, понимаете. Ведь после всех ваших переживаний вы вряд ли способны отдать Эссексу свое сердце. Так вы не видели этой вышивки?

— Ах вы про эти слова, — поспешно сказала Барбара и дружески рассмеялась, показывая, как ей понравилась его милая шутка. — Да, традиционная приманка: «Мое сердце в Эссексе». Наверное, это последнее место на земле, в которое мне хотелось бы вернуться. Спасибо, Ажар. Ведь оно гораздо симпатичнее, чем плюшевый слон, правда?

— Но этого мало. И я не представляю, что я мог бы подарить вам, чтобы выразить свою благодарность. Любой подарок будет недостоин того, что вы подарили мне.

Барбара вспомнила об одном обычае его народа, называемом lena-dena. Согласно традиции ответный подарок должен быть равен по стоимости или даже более ценен, чем тот, что подарили тебе. Именно так показывалась готовность поддерживать отношения — весьма откровенный способ выразить дружеское расположение без лишних слов. «Какие же тонкие и чуткие эти азиаты, — подумала она. — Их традиции не оставляют места для сомнений».

— Вам необходимо найти нечто равноценное для отплаты, верно? — спросила его Барбара. — Я хочу сказать, что мы можем вместе решить, что же будет равноценным, правда, Ажар?

— Наверное, можем, — с сомнением произнес он.

— Тогда давайте решим, что вы сделали вполне равноценный подарок. И ступайте заплетать Хадии косы. Она уже заждалась вас.

Он посмотрел на нее так, словно хотел сказать еще что-то, но вместо этого подошел к столу и потушил сигарету.

— Спасибо вам, Барбара Хейверс, — тихо произнес он.

— Будем здоровы, — ответила она.

Ажар прошел мимо нее к выходу, слегка коснувшись по дороге ее плеча.

Когда за ним закрылась дверь, Барбара устало посмеялась над своей безграничной глупостью. Взяв сердце за ушко, она покачала его над столом. «Мое сердце в Эссексе», так-так. В общем-то, его шутка могла оказаться гораздо более драматичной.

Она вылила остатки кофе в раковину и быстро проделала обычные утренние дела. Почистила зубы, причесалась, мазнула румянами щеки, отдавая дань своей женской сущности, потом повесила на плечо потрепанную сумку, заперла дверь и направилась в сторону улицы.

Выйдя из садовых ворот, Барбара замерла от неожиданности.

На подъездной дороге стоял серебристый «бентли» Линли.

__________

— Вы, часом, не заблудились, инспектор? — спросила она, когда он выбрался из машины.

— Мне позвонил Уинстон. Сказал, что вы оставили вчера свою машину в Ярде и отправились домой на такси.

— Да, мы немного переусердствовали в пабах и решили, что так будет лучше.

— Так он и сказал. Разумное решение. Я подумал, что вам захочется прокатиться со мной до Вестминстера. Сегодня какие-то сложности на северном направлении.

— А когда их не бывает на северном направлении?

— Он улыбнулся.

— Так вы не против?

— Спасибо.

Она забросила сумку на пассажирское место и залезла следом. Линли уселся рядом с ней, но не стал включать зажигание. Вместо этого он достал что-то из кармана куртки и передал ей.

Барбара с любопытством посмотрела, что же это такое. Оказалось, что Линли вручил ей регистрационную карточку из гостиницы «Черный ангел». Она была уже заполнена, поэтому не стоило думать, что он предлагает ей провести выходные в Дербишире. Причем в графах карточки указывались данные какого-то туриста, включая его адрес и прочие сведения — о типе машины, номерных знаках, паспортах и национальности. В именной графе стояла фамилия М. Р. Дэвидсон, и этот индивидуум проживал где-то в Западном Суссексе и прикатил на север на своей «ауди».

— Ну ладно. Я клюнула. Что это такое?

— Сувенир на память для вас.

— Вот как?

Барбара удивилась, почему он не заводит свой «бентли». Он просто сидел и ждал очередного вопроса. Тогда она спросила:

— На память о чем?

— По версии инспектора Ханкена, в тот вечер, когда было совершено преступление, убийца останавливался в гостинице «Черный ангел». Ханкен проверил карточки всех постояльцев гостиницы и сравнил их по базе данных с именами владельцев соответствующих автомобилей. Одна фамилия оказалась фальшивой.

— Дэвидсон, — сказала Барбара, с новым интересом глянув на карточку. — Ах да. Понятно. Сын Дэвида. Значит, Мэтью Кинг-Райдер ночевал в «Черном ангеле»?

— Да, поблизости от места преступления и от той рощи, где обнаружили нож. Расположение этой гостиницы вообще оказалось очень удобным.

— И база данных подтвердила, что «ауди» зарегистрирована на него, — заключила Барбара. — А не на М. Р. Дэвидсона.

— Вчера случилось так много событий, что нам лишь в конце дня удалось просмотреть отчет по базе данных. Компьютеры в Бакстоне зависли, поэтому информацию пришлось добывать по телефону. Если бы сработала Сеть… — Линли взглянул в ветровое стекло и вздохнул. — Мне хотелось бы считать, что вся вина лежит на несовершенстве техники, что если бы мы достаточно быстро получили данные владельцев автомобилей, то Энди Мейден был бы еще жив.

— Что?! — с трудом произнесла пораженная Барбара. — Был бы еще жив? Что с ним произошло?

Линли поведал ей печальную историю. Он обвинял себя на всю катушку, заметила Барбара. Но такой уж у него был характер.

В заключение он сказал:

Мне казалось, что я поступил разумно, не открыв правду о проституции Николь ее матери. Энди хотел уберечь жену от этого, а я решил помочь ему. Если бы я просто сделал то, что должен был сделать… — Он расстроенно махнул рукой. — Меня подвело дружеское сочувствие. А в итоге он умер из-за моего ошибочного решения. Его кровь на моих руках так же несмываема, словно я сам всадил в него этот нож.

— Вы судите себя слишком строго, — сказала Барбара. — У вас не было времени взвесить все за и против, когда Нэнси Мейден вмешалась в ваш разговор.

— Нет. Я догадался, что она что-то знает. Но мне показалось, она знает — по крайней мере, именно так я считал, — что Энди убил их дочь. И даже тогда я не стал докапываться до правды, так как не мог поверить, что он способен на убийство дочери.

— А он и не убивал ее, сказала Барбара. — Поэтому ваше решение было оправданным.

— Не думаю, что можно рассматривать решение вне зависимости от результата, — сказал Линли. — Я думал так раньше, но теперь изменил мнение. Результат получается благодаря принятому решению. И если этим результатом оказывается бессмысленная смерть, то решение было неправильным. Невозможно переставить местами причину и следствие, как бы нам этого ни хотелось.

Это для Барбары звучало как некое завершение. И она так и восприняла его. Нашарила ремень безопасности и накинула его на себя. Она как раз собиралась застегнуть его, когда Линли вновь нарушил молчание.

— Вы приняли правильное решение, Барбара. М-да, но у меня имелись преимущества перед вами, — сказала Барбара. — Я лично разговаривала с Силлой Томпсон. А вы нет. И я также лично побеседовала с Кинг-Райдером. А когда обнаружила, что он действительно купил одну из тех уродских картин, мне не составило труда прийти к заключению, что он тот человек, который нам нужен.

— Я говорю не об этом деле, — сказал Линли. — Я говорю об Эссексе.

— О-у. — Барбара вдруг почувствовала себя невероятно маленькой. — Вот как, — промямлила она, — об Эссексе.

— Да. О деле в Эссексе. Я пытался рассматривать принятое вами решение вне зависимости от результата. Упорно твердил себе, что ребенок мог бы выжить и без вашего вмешательства. Но вы ведь не могли себе позволить размышлять о том, на каком расстоянии находится катер от ребенка, и надеяться, что кто-то бросит ему спасательный пояс, не так ли, Барбара? Для принятия решения вы располагали лишь одним мгновением. И благодаря вашему решению девочка осталась в живых, А у меня имелось предостаточно времени для обдумывания положения Энди Мейдена и его жены, однако я принял неверное решение. На моей совести его смерть. А на вашей — жизнь ребенка. Ситуации эти можно анализировать сколько угодно, но я отлично знаю, за какой результат я предпочел бы возложить на себя ответственность.

Барбара отвернулась, глянув в сторону соседнего дома. Она не знала, что сказать. Ей хотелось рассказать ему, сколько долгих ночей и дней провела она, ожидая того момента, когда он скажет, что понимает и одобряет ее действия в тот день в Эссексе, но сейчас, когда этот момент наконец настал, она поняла, что не может произнести эти слова. Она лишь пробормотала:

Спасибо, инспектор. Спасибо, — и глубоко вздохнула.

Барбара! Барбара! — донесся крик с площадки перед квартирой нижнего этажа.

Там стояла Хадия, но не на каменных плитах тротуара, а на деревянной скамейке перед французскими окнами квартиры, в которой она жила вместе со своим отцом.

— Погляди-ка, Барбара! — Она ликующе приплясывала на скамейке. — У меня новые туфельки! Папа сказал, что мне не придется ждать до Дня Гая Фокса. Гляди! Видишь? Я уже в новых туфельках! Барбара опустила окошко.

— Чудесно, — отозвалась она. — Ты просто картинка, малышка.

Девочка закружилась, заливаясь счастливым смехом.

— Кто это? — спросил Линли.

— А это тот самый ребенок, — ответила Барбара. — Поехали, инспектор Линли. Мы же не хотим опоздать на службу?

Послесловие

Людям, бывавшим в Дербишире пли знакомым со Скалистым краем, прекрасно известно, что Колдер-мур в реальности не существует. Я прошу у них прощения за вымышленные описания ландшафтов этой местности в данном романе.

Приношу самую искреннюю благодарность многим специалистам, которые помогли мне провести ряд необходимых исследований в ходе написания «Преследования праведного грешника». Без них я не смогла бы осуществить этот проект. Благодаря их помощи я близко познакомилась с деятельностью горноспасателей, со спецификой использования компьютерных архивов и баз данных, с возможностями судебной экспертизы в области ботаники, с архитектурными сокровищами XIV века, с особенностями современного стрелкового оружия. Я также благодарна моим издателям в Лондоне и людям, ознакомившим меня с ассортиментом секс-шопов в районе Сохо.

Я глубоко признательна моей французской переводчице не только за снабжение меня дополнительными сведениями в области садомазохизма, но и за то, что благодаря ее стараниям мне удалось взять своеобразное интервью у одной профессиональной доминатрикс (истязательницы).

Приношу также благодарность специалистам в США за предоставление мне всех необходимых сведений по медицине и за практические занятия, связанные с описаниями жертв убийства, моей великолепной помощнице — за всеобъемлющие редакторские поправки и моим студентам — за то, что поддерживали во мне стремление с предельной честностью подходить к ремеслу писателя.

И наконец, я бесконечно благодарна моим удивительным литературным агентам.

ELIZABETH GEORGE

IN PURSUIT OF THE PROPER SINNER

1999

Элизабет Джордж ПРЕДАТЕЛЬ ПАМЯТИ

Посвящается еще одной Джонс, где бы она ни была

… Сын мой Авессалом! сын мой, сын мой Авессалом!

о, кто дал бы мне умереть вместо тебя, Авессалом,

сын мой, сын мой!

Вторая книга Царств, 18, 33

Мейда-Вейл, Лондон

«Быть толстой хо-ро-шо. Быть толстой хо-ро-шо. Быть толстой, быть толстой, быть толстой хо-ро-шо».

Топая по тротуару к машине, Кэти Ваддинггон повторяла свою обычную мантру в такт тяжелым шагам. Она напевала ее про себя, а не вслух, и не только потому, что шла одна и боялась показаться чудаковатой. Дело в том, что ее легкие не справились бы с дополнительной нагрузкой. Их еле хватало на ходьбу. Сердце тоже находилось на пределе возможностей. Как утверждал ее склонный к нравоучениям врач, сердцу Кэти все труднее было качать кровь по артериям, закупоренным салом.

Когда он осматривал Кэти, то видел складки жира, видел молочные железы, свисающие с плеч двумя тяжелыми мешками, видел живот, полностью скрывающий лобок, и кожу, изрытую кратерами целлюлита. На скелете Кэти покоилось столько плоти, что она могла бы год не есть и не пить, а жить только за счет собственных тканей. Врач говорил, что жир уже проникает в жизненно важные органы ее тела. Если она не начнет ограничивать себя за столом, провозглашал он при каждом осмотре Кэти, то ее дни сочтены.

«Инфаркт или инсульт, Кэтлин, — говорил он ей, качая головой. — Выбирайте, что вам больше по вкусу. Ваше состояние требует принятия немедленных мер, и ни одна из этих мер не будет связана с поглощением чего-либо способного превратиться в жировую ткань. Вы это понимаете?»

Разумеется, она это понимала. Ведь речь шла о ее теле, и если уж ты похож на бегемота в деловом костюме, то не заметить этого никак нельзя, достаточно одного взгляда в зеркало.

Однако этот врач был единственным человеком в жизни Кэти, кто отказывался видеть в ней безнадежную толстушку, какой она была с самого детства. А поскольку все, чье мнение для Кэти имело вес, принимали ее такой, какая она есть, то у нее не появилось достаточной мотивации для борьбы с девяноста килограммами, которые ее врач считал лишними.

Если Кэти и посещали иногда сожаления о том, что она не принадлежит к миру гармонично развитых, красиво сложенных, физически активных людей, то сегодня она вновь удостоверилась в собственной значимости, как бывало каждый понедельник, среду и пятницу с семи до десяти часов вечера, во время занятий ее группы «Эрос в действии». На эти занятия приходили за утешением и помощью сексуально неудовлетворенные жители Большого Лондона. Под руководством Кэти Ваддингтон, которая посвятила свою жизнь изучению человеческой сексуальности, они исследовали либидо, анализировали эротоманию и фобии, примирялись с фригидностью, нимфоманией, сатиризмом, трансвестизмом и фетишизмом, развивали сексуальные фантазии и стимулировали эротическое воображение.

«Вы спасли наш брак!» — восклицали клиенты со слезами на глазах. А еще Кэти спасала жизни, душевное здоровье и зачастую карьеры.

«Секс — это прибыль» — таков был девиз Кэти, и его верность подтверждали двадцать лет работы, шесть тысяч благодарных клиентов и очередь из более чем двухсот желающих присоединиться к ее группе.

Поэтому к машине Кэти шла в состоянии, являвшемся чем-то средним между самодовольством и экстазом. Пусть она сама не испытывает оргазма, но кто об этом догадается, если благодаря ей оргазмы вошли в жизнь многих других людей? В конце-то концов, именно этого они и хотят — регулярной сексуальной разрядки, не сопровождающейся чувством вины.

И кто научил их получать такую разрядку? Вот эта толстуха.

Кто научил их не стыдиться самых сокровенных своих желаний? Опять же эта толстуха.

Кто рассказал им обо всем, начиная от стимуляции эрогенных зон и заканчивая симуляцией страсти? Неизлечимо, абсурдно, безразмерно толстая девица из Кентербери, она, она и еще раз она.

А это гораздо важнее, чем подсчет калорий. Если Кэти Ваддингтон суждено умереть толстой, значит, так тому и быть.

Вечер был прохладным, а она любила холод. После душного лета в город наконец пришла осень. Ковыляя в темноте к машине, Кэти, как всегда, перебирала в памяти наиболее драматичные моменты прошедшего занятия.

Слезы. Да, слезы бывают всегда, как и заламывание рук, стыдливый румянец, заикание и обильное потоотделение. Но затем обычно наступает особый момент, момент прорыва, ради которого и стоило тратить долгие часы на выслушивание подробностей частной жизни, по сути одних и тех же у всех людей.

В этот вечер такой момент настал для Феликса и Долорес (фамилии указывать не будем), которые записались в группу «Эрос в действии» с конкретной целью «вернуть чудо» их брака, после того как каждый из них потратил по два года и по двадцать тысяч фунтов, исследуя индивидуальные сексуальные проблемы. Феликс давным-давно признал, что ищет удовлетворения за пределами семейного очага, а Долорес откровенно заявила, что вибратор и фотография Лоренса Оливье в роли Хитклифа[1] доставляют ей гораздо больше удовольствия, чем ласки мужа. Но сегодня размышления Феликса о том, почему вид обнаженного зада Долорес наводит его на мысли о престарелой матери, привели трех пожилых участниц группы в такую ярость, что они накинулись на него с оскорблениями, и тогда на защиту Феликса бросилась Долорес, по-видимому смыв неприязнь мужа к собственным ягодицам священной влагой слез. В результате муж и жена упали друг другу в объятия и слились в поцелуе. Занятие закончилось под их восторженный дуэт: «Вы спасли наш брак!»

Кэти прекрасно понимала, что не сделала для них ничего особенного, разве что предоставила возможность высказаться. Но обычному человеку большего и не требуется. Публично унизив себя или свою половину, он создает ситуацию, выйти из которой можно лишь двумя путями: или он спасает свою половину, или его половина спасает его.

Решение сексуальных проблем британского населения оказалось настоящей золотой жилой. То, что Кэти смогла это разглядеть, она относила на счет своей незаурядной проницательности.

Кэти широко зевнула и почувствовала, как заурчало в желудке. Сегодня она отлично поработала, а значит, в качестве награды заслужила хороший ужин, после которого так сладко будет поваляться перед телевизором. Кэти любила старые фильмы с их романтическими нюансами. Постепенный наплыв темноты в решающие моменты волновал ее кровь куда сильнее, чем наезд камеры на интимные участки тела или звук тяжелого дыхания. На сегодняшний вечер она припасла кассету с фильмом «Это случилось однажды ночью»: Кларк, Клодетт[2] и восхитительное напряжение между ними.

«Вот чего не хватает большинству пар, — в тысячный раз за этот месяц подумала Кэти. — Сексуального напряжения. Для воображения совсем уже не осталось места. Наш мир — это мир мужчин и женщин, которые все видели, все знают, все сфотографировали. Им больше нечего предвкушать, для них нет секретов».

Но лично ей жаловаться не на что. Такое положение дел в мире делает ее богатой, и пусть она похожа на бегемота, но никто и не вспомнит об этом, стоит им лишь увидеть дом, в котором она живет, одежду, которую она носит, драгоценности, которые она покупает, или автомобиль, который она водит.

К этому-то автомобилю Кэти и направлялась сейчас — сегодня утром она оставила его на частной стоянке в квартале от клиники, где проводила дни и вечера. Ох, а дышит-то она действительно как-то слишком уж тяжело, поняла вдруг Кэти и остановилась у поребрика отдохнуть, перед тем как переходить дорогу. Одной рукой она оперлась о фонарный столб, пережидая, пока сердце чуть замедлит свой стук.

Вероятно, ей все-таки следует призадуматься о программе похудания, так настойчиво предлагаемой ее врачом. Но Кэти тут же отмахнулась от этой мысли. Зачем жить, если не наслаждаться жизнью?

Налетел ветерок и откинул с ее щек волосы, погладил затылок прохладой. Минутка отдыха — вот и все, что требуется. Надо только отдышаться, и она снова будет в полном порядке.

Кэти постояла, прислушиваясь к тишине улицы. Это был частью жилой, частью деловой район. Офисы в этот час уже закрылись, а окна квартир отгородились от ночи плотными занавесями.

Странно, но Кэти раньше никогда не замечала, как пустынны и безмолвны здешние улицы в одиннадцатом часу ночи. Она оглянулась и поняла, что в таком месте может случиться что угодно, как хорошее, так и плохое. И свидетелей случившемуся, скорее всего, не найдется.

Ее пробрала дрожь. Стоит поторопиться, решила Кэти.

Она шагнула на проезжую часть и двинулась на противоположную сторону.

Машину на другом конце улицы она не видела до тех пор, пока ей в лицо не ударил свет фар. Автомобиль сорвался с места и с ревом понесся прямо на Кэти.

Ослепленная, она заторопилась вперед, но автомобиль настиг ее. Она была слишком толстой, чтобы убежать.

Гидеон

16 августа

Сразу хочу сказать, что считаю это упражнение пустой тратой времени, а, как я уже пытался объяснить вам вчера, именно сейчас я не могу позволить себе роскошь тратить время. Если бы вы хотели уверить меня в эффективности данной деятельности, то могли хотя бы разъяснить мне принцип, на котором вы строите вашу так называемую терапию. Неужели так важно, на какой бумаге я пишу, в какой тетради, какой ручкой или карандашом? И неужели так важно, где именно я занимаюсь этой бессмысленной писаниной? Разве вам не достаточно того, что я согласился на ваш эксперимент?

Ладно, оставим это. Не отвечайте. Я уже знаю, каким будет ваш ответ: «Откуда этот гнев, Гидеон? Что стоит за ним? Что вы вспоминаете?»

Ничего. Разве вы не видите? Я ничего не вспоминаю. Вот почему я обратился к вам.

«Ничего? — переспрашиваете вы. — Совсем ничего? Вы уверены, что это правда? Вы же не забыли свое имя. И, судя по всему, вы помните, как зовут вашего отца. И где вы живете. И чем вы зарабатываете на жизнь. И кто ваши близкие. Поэтому когда вы говорите «ничего», на самом деле вы говорите, что не вспоминаете…»

Не вспоминаю ничего важного для меня. Хорошо. Я скажу это. Я не помню ничего, что считаю существенным. Вы это хотели услышать? И теперь, вероятно, мы с вами должны пуститься в долгие рассуждения о том, какую неприятную черту моего характера я обнажаю этим заявлением?

Однако вместо того, чтобы ответить на два моих последних вопроса, вы говорите, что для начала мы запишем все, что помним, — и важное, и неважное. Но когда вы говорите «мы», на самом деле вы имеете в виду меня: это я для начала запишу все, что помню. Потому что, как вы лаконично заметили своим объективным, бесстрастным голосом психиатра, «то, что мы помним, часто служит ключом к тому, что мы предпочли забыть».

«Предпочли». Полагаю, вы намеренно использовали это слово. Вы хотели добиться от меня определенной реакции. «Я покажу ей, — должен был подумать я, — покажу этой мегере, сколько я помню».

А кстати, сколько вам лет, доктор Роуз? Вы говорите, что тридцать, но я вам не верю. Скорее всего, вы не старше меня, а что еще хуже, выглядите вы как двенадцатилетняя девочка. И предполагается, что я должен испытывать к вам доверие. Вы действительно считаете, что являетесь полноценной заменой своему отцу? Если вы помните, я согласился встретиться с ним, а не с вами. Я не упомянул об этом во время нашей первой встречи? Думаю, нет. Я пожалел вас. Единственной причиной, по которой я решил остаться, когда вошел в кабинет и увидел вас вместо него, был ваш жалкий вид. Вы сидели за столом вся в черном, как будто черный цвет сделает вас более компетентной в глазах людей, пришедших к вам в состоянии душевного кризиса.

«Душевного? — переспрашиваете вы, цепляясь за слово, как за поручень отходящего поезда. — Значит, вы решили принять заключение невролога? И оно вас удовлетворяет? Вы не потребуете дополнительных тестов, чтобы проверить его? Очень хорошо, Гидеон. Это большой шаг вперед. Это облегчит нашу совместную работу, потому что, как ни тяжело вам было признать это, вы убедились, что не физиология является причиной вашего состояния».

Я восхищаюсь вашим красноречием. У вас бархатный голос. Едва лишь вы открыли рот, мне следовало немедленно развернуться и отправиться прямиком домой. Но я не сделал этого, так как вы заставили меня остаться своей фразой: «Я в черном, потому что ношу траур по мужу». Вы хотели вызвать во мне сочувствие, верно? Установить с пациентом связь, как вас учили. Завоевать его доверие. Добиться, чтобы он стал внушаемым.

«Где доктор Роуз?» — спросил я, как только вошел в кабинет.

Вы сказали: «Я доктор Роуз. Доктор Элисон Роуз. Вероятно, вы ожидали увидеть моего отца? Восемь месяцев назад он перенес инсульт. Сейчас он уже идет на поправку, но ему потребуется еще некоторое время, так что пока он не принимает пациентов. Я заменяю его».

И вы начали рассказывать мне, что вам пришлось вернуться в Лондон, что вы скучаете по Бостону, но так даже лучше, потому что там воспоминания были слишком болезненны. Из-за него, пояснили вы, из-за вашего мужа. Вы зашли так далеко, что назвали мне его имя: Тим Фриман. И его болезнь: рак прямой кишки. И в каком возрасте он умер: тридцать семь лет. Вы рассказали мне, что сначала откладывали рождение ребенка, потому что учились в медицинском колледже, а когда наконец пришло время подумать о продолжении рода, муж боролся за выживание и вы тоже боролись за его выживание, и в той борьбе ребенку попросту не было места.

И я, доктор Роуз, пожалел вас. Поэтому я остался. В результате я сижу теперь у окна второго этажа, выходящего на Чалкот-сквер, и пишу эту несусветную чушь. Пишу, как вы велели, шариковой ручкой, чтобы нельзя было стереть написанное. И пользуюсь тетрадью с пружинным механизмом, позволяющим вставлять дополнительные листы, если позже понадобится добавить чудом припомнившуюся деталь или случай. В общем, занимаюсь совсем не тем, чем должен бы заниматься и чего ожидает от меня весь мир, а именно: стоя бок о бок с Рафаэлем Робсоном, уничтожать эту проклятую вездесущую пустоту между нотами.

«Рафаэль Робсон? — слышу я ваш вопрос. — Расскажите мне о Рафаэле Робсоне».

Сегодня утром я пил кофе с молоком и сейчас расплачиваюсь за это, доктор Роуз. Мой желудок в огне. Языки пламени лижут мои внутренности, опускаясь все ниже и ниже. Огонь поднимается кверху, но только не внутри моего тела. Там все происходит не так. Обычное вздутие желудка и кишечника, по утверждению моего врача. Метеоризм, произносит он нараспев, будто одаривает меня медицинским благословением. Шарлатан, знахарь, третьесортный костоправ. Мои внутренности пожирает нечто ужасное, а он называет это ветрами.

«Расскажите мне о Рафаэле Робсоне», — повторяете вы.

«Почему? — спрашиваю я. — Почему о Рафаэле?»

«Потому что это подходящее начало для рассказа. Ваш мозг подсказывает вам, с чего начать, Гидеон. В этом и заключается данный метод».

«Но началось все не с Рафаэля, — возражаю я. — Началось все двадцать пять лет назад в доме для бедных на Кенсингтон-сквер».

17 августа

Там я жил. Конечно, не в доме для бедных, а в доме родителей отца, на южной стороне площади. Собственно дома для бедных давно уже снесены, на их месте сейчас находятся два ресторана и бутик. Но я хорошо помню те дома. Отец использовал их, когда создавал легенду Гидеона.

Да, он таков, мой отец, всегда готов использовать то, что оказывается под рукой. В те дни он был полон идей, прямо-таки фонтанировал ими. Теперь я вижу, что большинство его идей были попытками уменьшить опасения моего дедушки, которому казалось, что неспособность его сына сделать карьеру в армии предопределила его неудачи и во всем остальном. И мне кажется, папа отлично сознавал, что думает о нем дед. Мой дедушка был не из тех, кто держит свое мнение при себе.

Со времен войны он был нездоров, мой дед. Наверное, потому-то мы и жили вместе с ним и бабушкой. Два года он провел в Бирме в плену у японцев и после этого так и не оправился. Подозреваю, что нахождение в плену пробудило в нем нечто такое, что при иных обстоятельствах могло никогда не проявиться. Так или иначе, мне говорили только, что у дедушки время от времени бывают «эпизоды» и в таких случаях ему лучше всего помогают «небольшие каникулы за городом». Не помню никаких подробностей об этих «эпизодах», поскольку дед умер, когда мне было лет десять. Помню только, что начинались они с яростных и пугающих громких ударов, после чего бабушка начинала плакать, а дед кричал отцу: «Ты мне не сын!» — и затем его увозили.

«Увозили? — переспрашиваете вы. — Кто его увозил?»

Гоблины — так я их называл. Они выглядели как обычные люди с улицы, но их тела захватили похитители душ. В дом их всегда впускал отец. Бабушка, заливаясь слезами, встречала их на лестнице. И они всегда обходили ее молча, без единого слова, потому что все возможные слова уже были сказаны раньше, и не раз. Видите ли, они приходили за дедом на протяжении многих лет. Задолго до того, как я родился. Задолго до того, как я начал наблюдать за ними сквозь перила на лестничной площадке, скорчившийся и перепуганный лягушонок.

Да. Можете не спрашивать: я помню тот страх. И кое-что еще. Я помню, как кто-то отрывает меня от перил, кто-то отлепляет мои пальцы один за другим, чтобы увести меня прочь.

Вы хотите спросить, не Рафаэль ли Робсон этот «кто-то»? Не здесь ли на сцену вступает Рафаэль Робсон?

Нет. Это было за несколько лет до его появления в моей жизни. Рафаэль пришел после дома для бедных.

«Итак, мы снова вернулись к дому для бедных», — говорите вы.

Да. К дому для бедных и легенде Гидеона.

19 августа

Помню ли я дом для бедных? Или я просто придумал детали, чтобы заполнить ими контур, созданный моим отцом? Если бы я не помнил, как пахло внутри этого дома, я бы согласился, что всего лишь играю в игру, придуманную отцом специально для того, чтобы я мог при необходимости, вот как сейчас, вызвать этот дом в воображении. Но до сих пор запах хлорки мгновенно переносит меня в дом для бедных, и я знаю, что основа легенды правдива, как бы ни разрисовали ее за эти годы мой отец и агент по рекламе, а также журналисты, которые беседовали с ними обоими. Если честно, то сам я больше не отвечаю на вопросы о доме бедных. Я говорю: «Это дела давно минувших дней. Давайте обратимся к чему-нибудь более свежему».

Но журналистам всегда нужна зацепка для хорошей истории, и, ограниченные в своих изысканиях твердым предписанием отца — во время интервью со мной обсуждать только то, что связано с моей карьерой, — они с радостью хватаются за трогательную историю, выстроенную моим отцом из обычной прогулки по садику на Кенсингтон-сквер.

Мне три года, и я гуляю в сопровождении дедушки. У меня есть трехколесный велосипед, на котором я объезжаю садик по периметру, а дедушка сидит в стилизованной под древнегреческий портик беседке, что возведена у ограды из кованого железа. Дедушка принес с собой газету, но он не читает. Он прислушивается к музыке, доносящейся из одного из близлежащих зданий.

Он говорит мне негромко: «Это называется «концерт», Гидеон. Это Концерт Паганини ре мажор. Слушай». Он подзывает меня к себе. Дед сидит на самом краю скамейки, я встаю рядом с ним. Он кладет руку мне на плечи, и мы слушаем вместе.

И в это мгновение я понимаю: вот то, что я хочу делать. В три года я каким-то образом сумел понять одну вещь, которая до сих пор является для меня основополагающей: слушать — значит быть, а играть — значит жить.

Я требую, чтобы мы немедленно покинули садик. Скрюченные артритом руки деда долго возятся с калиткой. Я кричу, чтобы мы поторопились, «пока не опоздали».

«Не опоздали куда?» — спрашивает внука любящий дед.

Я хватаю его за руку и тащу к дому для бедных, откуда раздается музыка. И когда мы входим внутрь, наши глаза слезятся от едкого запаха хлорки, которой только что вымыли покрытые линолеумом полы.

Источник концерта Паганини мы обнаруживаем на втором этаже. Одна из спален-гостиных является жилищем мисс Розмари Орр, когда-то давно игравшей в Лондонском филармоническом оркестре. Она стоит перед большим настенным зеркалом, под подбородком у нее зажата скрипка, в руке смычок. Но она не играет Паганини, а слушает пластинку — закрыв глаза, опустив руку со смычком. По ее щекам струятся слезы и падают на деревянную поверхность инструмента.

«Она сломает его, дедушка», — говорю я.

Мой голос заставляет мисс Орр очнуться. Она открывает глаза и недоуменно смотрит на согбенного старика и сопливого мальчонку, стоящих в дверях ее комнаты.

Однако времени на то, чтобы выразить свое недовольство или испуг, у нее нет. Я подхожу к ней и беру из ее рук инструмент. И начинаю играть.

Конечно, играю я плохо, ведь никто не поверит, что трехлетний ребенок, никогда ранее не бравший в руки скрипку, сможет сыграть Концерт Паганини ре мажор после первого и единственного прослушивания. Никакими врожденными талантами это не объяснишь. Но все равно по моей игре понятно, что все необходимое у меня есть — слух, чувство равновесия, страсть. Мисс Орр тоже видит это и настоятельно просит, чтобы ей позволили обучать гениального ребенка игре на скрипке.

Так она становится моей первой учительницей музыки. И учит меня полтора года, после чего принимается решение, что для моего таланта требуются менее традиционные методы преподавания.

Вот, доктор Роуз, это и есть легенда Гидеона. Достаточно ли хорошо вы знаете скрипку, чтобы понять, где в этой легенде изъян?

Легенда выжила и получила широкую известность благодаря тому, что мы назвали ее легендой и смеялись, когда рассказывали ее. Мы говорили: «Вздор от первого и до последнего слова», но при этом многозначительно улыбались. Мисс Орр давно умерла, так что она нашу историю не опровергнет. После мисс Орр был Рафаэль Робсон, однако он мало что может сделать для установления истины.

Но вам я расскажу все как было, доктор Роуз. Какова бы ни была моя реакция на предложенное вами упражнение, я заинтересован в том, чтобы вы знали правду.

В тот знаменательный день я действительно гуляю в садике на Кенсингтон-сквер, но не с дедом, а с летней группой, организованной соседним женским монастырем. Группа состоит из малышей, проживающих на Кенсингтон-сквер, а руководят ею три студента, обитающие в хостеле[3] при монастыре. Один из этих студентов забирает нас по утрам из дома, и все мы, держась за руки, идем в центральный садик, где согласно ожиданиям наших родителей и за небольшую плату нас должны обучать навыкам общения посредством совместных игр. Предполагается, что благодаря этому мы получим преимущество, когда пойдем в школу. Таков план, во всяком случае.

Студенты занимают нас играми и упражнениями. И когда мы, малыши, принимаемся выполнять задание, которое они выбрали для нас на сегодня, сами они удаляются в то самое подобие древнегреческого портика, чтобы поболтать и покурить.

В тот день нам велено тренироваться ездить на велосипеде, поэтому все мы садимся на наши трехколесные машинки и едем по периметру сада. И пока я упорно кручу педали в самом конце маленькой группы, мальчик примерно моего возраста вынимает из штанов свой петушок и мочится посреди газона, на виду у всех. Это вызывает кризис; правонарушителя ведут домой, не переставая строго отчитывать.

Вот тогда-то и начинает звучать музыка, и две студентки, оставшиеся присматривать за группой, не имеют ни малейшего понятия о том, что за произведение исполняется. Но я хочу приблизиться к источнику звука и настаиваю на своем желании с такой силой, что одна из студенток — итальянка, судя по тому, что ее английский не очень хорош, зато сердце у нее большое, — обещает помочь мне найти, откуда доносится музыка. И мы находим это место — дом для бедных, где проживает мисс Орр.

Она не играет, но и не притворяется, что играет, и на ее лице нет слез, когда итальянская студентка и я входим в ее комнату. Мисс Орр дает урок музыки. Каждый такой урок она заканчивает, прослушивая вместе с учеником какое-либо музыкальное произведение на стереопроигрывателе. В этот день они слушают Брамса.

«Тебе нравится эта музыка?» — спрашивает меня мисс Орр.

Я не отвечаю, потому что не знаю, нравится ли мне музыка, и не знаю, что я испытываю, когда слышу ее. Все, что я знаю, — это то, что я хочу научиться производить подобные звуки. Но я робею и ничего этого не говорю, а только прячусь за ноги итальянской девушки, которая ловит меня за руку, на ломаном английском извиняется перед мисс Орр и уводит меня обратно в садик.

Такова реальность.

Естественно, вам хочется знать, каким образом столь неудачное знакомство с музыкой трансформировалось в легенду о Гидеоне. Другими словами, каким образом брошенное за ненадобностью оружие, оставленное, если можно так выразиться, собирать вековые отложения известняка в пещере, превратилось в Экскалибур, пресловутый меч в камне? Я могу только догадываться, так как легенда — это творение моего отца, а не мое.

Вечером студенты разводили детей из игровой летней группы по домам, при этом родители каждого ребенка получали подробный отчет о его дневных свершениях и прогрессе. За что же еще родители согласны платить, как не за получение ежедневных подтверждений, что их ребенок неуклонно движется вперед, к достижению социальной зрелости?

Бог знает какой отчет выслушали в тот день родители мальчика, столь откровенно выставившего на всеобщее обозрение самую интимную часть тела. Мои же родственники услышали рассказ итальянской студентки о моей встрече с Розмари Орр.

Смею предположить, что произошло все в гостиной, где бабушка в это время суток обычно восседала во главе стола, подавая деду послеполуденный чай. На моей памяти она ни разу не пропустила эту церемонию, старательно окружая дедушку аурой нормальной жизни в качестве защиты от возможного вторжения «эпизода». Вероятно, там же присутствовал и мой отец, и, вероятно, к нам присоединился жилец Джеймс, с чьей помощью мы сводили концы с концами, сдавая ему одну из свободных спален на верхнем этаже дома.

Итальянская студентка — позвольте мне заметить, что с тем же успехом она могла быть гречанкой, испанкой или португалкой — наверняка тоже была приглашена выпить за семейным столом чашку чая, получив таким образом возможность рассказать о нашем знакомстве с Розмари Орр.

Она говорит:

«Малыш, он хочет найти музыку, которую мы слушаем, поэтому мы ходим к ней…»

«По-моему, она имеет в виду «слышим» и "идем"», — вставляет наш жилец. Его зовут Джеймс, как я уже упоминал, и однажды я слышал, как дедушка жаловался на то, что английский Джеймса «слишком правильный» и поэтому, скорее всего, он шпион. Но мне все равно нравится слушать, как говорит Джеймс. Слова из его рта вылетают как апельсины — круглые, плотные и сочные. Сам он на апельсин совсем не похож, только щеки у него красные и краснеют еще жарче, когда Джеймс оказывается в центре внимания. Он говорит итальянке-испанке-гречанке-португалке: «Прошу вас, продолжайте. Не обращайте на меня внимания».

И она улыбается, потому что жилец ей нравится. Думаю, она хотела бы, чтобы он помог ей выучить английский. Она хотела бы подружиться с ним.

У меня самого друзей нет, несмотря на занятия в игровой группе, но я не замечаю их отсутствия, потому что у меня есть семья и я купаюсь в любви родных. В отличие от большинства детей я не веду отдельного от взрослых существования в ограниченном детском мирке: еда в одиночестве, игры с няней, общение с няней, восприятие жизни через няню и периодические выходы в лоно семьи. Именно так дети проводят первые годы своей жизни до того момента, когда их можно будет отправить в школу. Я же принадлежу миру взрослых, с которыми живу. Поэтому я вижу и слышу многое из того, что происходит в нашем доме, и если помню я не все события, зато помню, какое впечатление они на меня произвели.

И вот как мне вспоминается тот день: посреди рассказа о скрипичной музыке в доме для бедных дедушка пускается в разглагольствования о Паганини. Бабушка на протяжении многих лет использовала музыку, чтобы успокоить деда в те моменты, когда он уже балансирует на грани «эпизода», но еще есть надежда, что «эпизод» можно предотвратить. И дедушка говорит о трелях и технике владения смычком, о вибрато и глиссандо — с видом весьма авторитетным, но, как я теперь понимаю, толком в музыке не разбираясь. Он крупный мужчина, громкоголосый и многоречивый, человек-оркестр. Его никто не перебивает, и ему не возражают, когда он, обращаясь ко всем, говорит: «Мальчик будет играть» — с категоричностью Господа Бога, провозгласившего: «Да будет свет».

Отец слышит эти слова, делает из них выводы, которыми ни с кем не делится, и принимает соответствующие меры.

В результате я начинаю брать у мисс Розмари Орр свои первые уроки игры на скрипке. И из тех уроков и того отчета о занятиях в игровой группе отец лепит легенду о Гидеоне, которую я тащу за собой по жизни, как каторжник таскает повсюду цепь с ядром.

Но вы, наверное, хотите знать, почему он включил в легенду моего дедушку? Почему он не оставил лишь главных действующих лиц, зачем насочинял разные подробности? Разве он не боялся, что кто-нибудь выйдет вперед, опровергнет нашу историю и расскажет, как все было на самом деле?

Могу сказать вам только одно, доктор Роуз: вам придется спросить об этом у моего отца.

21 августа

Я хорошо помню те первые уроки у мисс Розмари Орр: мое нетерпение как коса на камень натыкалось на ее приверженность деталям. «Почувствуй свое тело, Гидеон, дорогой, почувствуй свое тело», — говорит она. Я стою, зажав между подбородком и плечом скрипочку в одну шестнадцатую — самый маленький из существующих на тот момент инструментов, — и подвергаюсь бесконечным поправкам со стороны мисс Орр. Она изгибает мои пальцы над грифом; она придает жесткость моему левому запястью; она держит меня за плечо, чтобы я правильно вел смычок; она выпрямляет мою спину и с помощью длинной указки постукивает меня по ногам, меняя их постановку. И все время, пока я играю — когда мне наконец позволено играть, — ее голос звенит над гаммами и арпеджио, с которых я начинаю: «Корпус выпрями, опусти плечи, Гидеон, дорогой», «Большой палец под эту часть смычка, а не под эту, пожалуйста», «Смычок ведет вся рука», «Каждый взмах обособлен», «Нет-нет! Пальчики ставим вот сюда, дорогой». Она постоянно заставляет меня тянуть один звук, готовясь к извлечению следующего. Снова и снова мы повторяем это упражнение, пока ее не удовлетворяют все части, из которых состоит моя правая рука, — запястье, локоть, предплечье, плечо. Все они должны функционировать как единое целое со смычком, как колесо на оси.

Я узнаю, что пальцы должны двигаться независимо друг от друга. Я учусь находить такую точку на грифе, которая впоследствии позволит моим пальцам передвигаться по нему с одной позиции в другую, как по воздуху. Я учусь слышать свой инструмент. Я учусь водить смычком вверх и вниз, узнаю, что такое staccato и legato, sul tasto и sul ponticello.[4]

В двух словах: я изучаю метод, теорию и принципы, номеня не учат тому, что я жажду узнать, — как вскрыть душу, чтобы наружу вырвался звук.

Я выдерживаю мисс Розмари Орр в течение восемнадцати месяцев, но потом устаю от бездушных экзерсисов, на которые уходит основное время занятий. В тот далекий день на Кенсингтон-сквер из окна мисс Орр доносились не бездушные экзерсисы, и я сопротивляюсь, когда меня заставляют заниматься ими. Я слышу, как мисс Орр говорит моему отцу, оправдывая мое поведение: «Он ведь еще так юн. В столь нежном возрасте от ребенка невозможно требовать длительной концентрации на чем-то одном». Но мой отец, вынужденный найти вторую работу, чтобы содержать семью в доме на Кенсингтон-сквер, не присутствует на моих занятиях трижды в неделю и поэтому не в силах постичь, как эти занятия обескровливают музыку, которую я люблю.

А вот дедушка присутствует на всех этих занятиях, поскольку за те восемнадцать месяцев, что я посещал уроки мисс Орр, он ни разу не испытал даже самого краткого «эпизода». Поэтому именно он приводит меня на уроки, садится в углу комнаты и внимательно слушает, и его зоркий взгляд впитывает форму и суть моих занятий, а его иссохшая душа томится по Паганини. В результате он приходит к заключению, что в руках мисс Орр, действующей, несомненно, из лучших побуждений, необыкновенный талант его внука не получает должного развития, а, напротив, подавляется.

«Он хочет творить музыку, черт побери! — ревет дедушка, когда они с отцом обсуждают сложившуюся ситуацию. — Мальчик — настоящий артист, Дик, и если ты не видишь того, что лежит у тебя прямо перед носом, то ты безмозглый идиот и мне не сын. Стал бы ты кормить чистокровного жеребца из свиного корыта? То-то и оно, Ричард».

Вероятно, отец соглашается на дедушкин план из страха — страха, что в противном случае разразится очередной «эпизод». План же этот состоит в следующем: мы живем на Кенсингтон-сквер, откуда рукой подать до Королевского музыкального колледжа, а где, как не в этом колледже, можно найти подходящего учителя музыки для дедушкиного гениального внука Гидеона?

Вот таким образом дедушка становится моим спасителем и покровителем моей невысказанной мечты. Вот так в моей жизни появляется Рафаэль Робсон.

22 августа

Мне четыре с половиной года, и Рафаэль (хотя теперь-то я знаю, что в то время ему было не более тридцати двух — тридцати трех лет) кажется мне далекой, непостижимой личностью, по отношению к которой я с первого же дня проявляю полное послушание.

Внешне он не очень симпатичен. Он потлив. Сквозь жидкие пушистые волосики просвечивает череп. Кожа у него белая, как мясо речной рыбы, а от пребывания на солнце он весь покрывается красными пятнами. Но когда Рафаэль берет скрипку и взмахивает смычком — а именно с этого начинается наше знакомство, — его внешность отходит на задний план и я превращаюсь в глину в его руках. Он выбирает Концерт Мендельсона ми минор и целиком отдается музыке.

Он не играет ноты — он существует в звуках. Аллегро, которое он воспроизводит на своем инструменте, околдовывает меня. Рафаэль мгновенно меняется в моих глазах. Он больше не потный бледный мямля, а Мерлин, и я хочу научиться овладеть его волшебством.

Рафаэль не преподает метод, как я узнаю из его собеседования с дедушкой. «Это задача самого скрипача — развить свой собственный метод», — говорит он. Вместо этого он придумывает для меня упражнения. Он ведет, я подхватываю. «Используй все возможности скрипки, — наставляет он меня, продолжая играть сам и наблюдая за моими попытками. — Обогати это вибрато. Не надо бояться портаменто, Гидеон. Смычок скользит. Звуки должны плыть один за другим. Смычок скользит».

Именно тогда начинается моя настоящая жизнь скрипача, доктор Роуз, потому что уроки мисс Орр были лишь прелюдией. На первых порах у меня три урока в неделю, потом четыре, потом пять. Каждый урок длится три часа. Сначала я хожу в кабинет Рафаэля в Королевском музыкальном колледже — вместе с дедушкой мы ездим туда на автобусе от Кенсингтон-Хай-стрит. Но долгие часы ожидания утомительны для дедушки, и все домашние опасаются, что рано или поздно это спровоцирует «эпизод», а бабушки рядом не будет, и кто тогда справится с дедушкой? Поэтому взрослые организуют все так, чтобы Рафаэль Робсон сам стал к нам ездить.

Расходы, конечно, огромны. Скрипач уровня Рафаэля Робсона не будет заниматься даже с очень талантливым ребенком, если не компенсировать его расходы на поездки, отказ от занятий с другими учениками ради меня и собственно его время. В конце концов, человек не может жить только любовью к музыке. И хотя у Рафаэля нет семьи, которую он должен содержать, самому ему все-таки нужно что-то есть и платить за аренду жилья. То есть необходимы деньги для того, чтобы Рафаэль Робсон ни в чем не нуждался и не испытывал потребности сократить время наших с ним занятий.

Папа и так уже работает на двух работах. Дедушка получает небольшую пенсию от правительства, благодарного ему за то, что во время войны он потерял психическое здоровье. Именно ради поддержания его здоровья родители отца не переехали после войны из дорогого дома на Кенсингтон-сквер в более дешевое, но и более беспокойное в смысле окружения жилище. Они экономили на чем только возможно, они сдавали свободные комнаты, они делили с отцом расходы по содержанию дома. Но они оказались совсем не готовы к тому, что в их семье появится гениальный ребенок — а дед утверждал, что я гений, — и к огромным тратам, необходимым для того, чтобы вырастить такого гения и полностью раскрыть его потенциал.

Причем я никак не облегчаю их задачу. Когда Рафаэль предлагает провести дополнительное занятие, когда он имеет возможность потратить на меня еще несколько часов, я со страстью соглашаюсь. И они видят, как преуспеваю я под руководством Рафаэля: он входит в дом, а я уже готов, уже стою со скрипкой в одной руке и смычком в другой.

Ради моих уроков музыки необходимы дополнительные средства. Раздобыть их берется моя мать.

Глава 1

На ночные улицы Теда Уайли вывели мысли о том прикосновении — прикосновении, которое должно было предназначаться ему, но досталось другому. Он видел это из своего окна, не желая подглядывать и тем не менее подглядывая. Время: второй час ночи. Место: город Хенли-он-Темз, Фрайди-стрит, в шестидесяти ярдах от реки, перед самым ее домом. Они вышли из дома вдвоем, и обоим пришлось пригнуть головы, чтобы не стукнуться о дверной косяк, установленный в те века, когда женщины и мужчины были ниже и когда уклад их жизни был более определенным.

Теду Уайли нравилась эта определенность ролей. А ей — нет. И если раньше он не до конца понимал, что будет непросто дать Юджинии статус его женщины и поместить ее в соответствующий раздел его жизни, то при виде ее и того долговязого незнакомца — на тротуаре, в объятиях друг друга — Теду это стало ясно как день.

«Возмутительно, — думал он. — Она хочет, чтобы я это видел. Она хочет, чтобы я видел, как она обнимает его и как повторяет ладонью контур его щеки, когда он отступает назад. Господи, покарай эту женщину. Она хочет, чтобы я это видел».

Разумеется, Тед преувеличивал. Если бы это прикосновение имело место в более ранний час, он сумел бы убедить себя не поддаваться паническим настроениям. Он бы подумал: «Нет ничего особенного в том, что она прикасается к незнакомцу на улице, на людях, в прямоугольнике света, падающем из окна ее гостиной, в лучах осеннего солнца, перед Богом, перед всеми и передо мной…» Но вместо этих мыслей в голове Теда засело самое логичное объяснение нежного расставания мужчины и женщины в час ночи на пороге ее дома, и Тед не смог избавиться от него в последующие семь дней, в течение которых он — взвинченный, толкующий то так, то эдак каждое ее слово и взгляд — ждал хоть какого-то объяснения со стороны Юджинии: «Тед, не помню, говорила ли я тебе, что мой брат (или двоюродный брат, или отец, или дядя, или архитектор-гомосексуалист, который будет пристраивать дополнительную комнату в доме) заходил ко мне недавно поболтать? И мы так засиделись, что я думала, он никогда уже не уйдет. Кстати, ты мог видеть его у моего крыльца: ты ведь последнее время завел привычку подсматривать за мной из-за занавесок, а?» Вот только Тед Уайли никогда не слышал о том, что у Юджинии есть брат, или кузен, или отец, или дядя, да и про архитектора-гомосексуалиста она никогда не упоминала.

Зато она намекнула Теду, что хочет рассказать ему что-то важное (у Теда при этих словах свело желудок). Когда он спросил, о чем пойдет речь, надеясь получить от Юджинии прямой ответ, даже если в этом ответе будет содержаться ужасный приговор, она сказала лишь: «Потерпи. Я еще не готова сознаться в своих грехах». И протянула ладонь, чтобы прикоснуться к его щеке. Да. Да. То самое прикосновение. Абсолютно то же самое.

И поэтому в девять часов дождливым ноябрьским вечером Тед Уайли надел на своего стареющего золотистого ретривера ошейник и объявил, что им предстоит прогулка. Их маршрут, поведал он собаке, чей артрит и нелюбовь к дождю делали ее не самым сговорчивым компаньоном, начнется на Фрайди-стрит, а затем выведет их на Альберт-роуд, где по чистой случайности они столкнутся с Юджинией, выходящей из клуба «Шестьдесят с плюсом» — там сегодня вечером комитет по подготовке к предстоящим рождественским праздникам в очередной раз попытается прийти к компромиссу относительно меню праздничного ужина. Да, это будет чистая случайность и удобный случай поболтать. Всем собакам необходимо гулять перед сном. В действиях добросовестного хозяина никто не сможет заподозрить скрытого умысла.

Собака, которую покойная жена Теда нарекла нелепым, но ласковым именем Драгоценная Малютка и которую сам Тед звал не иначе как Дэ Эм, остановилась в дверях и поморгала, глядя на улицу, где приступы осеннего дождя предвещали долгую и пронизывающую до костей ночь. Со всем возможным достоинством собака начала опускаться на пол и достигла бы желаемой позы, если бы Тед не вытолкнул ее на крыльцо с отчаянием человека, который не может допустить, чтобы его решения кем-либо оспаривались.

— Живо, Дэ Эм! — приказал он и дернул за поводок, затягивая ошейник.

Ретривер узнал и тон, и жест. С бронхиальным вздохом, выпустившим в мокрую ночь облако собачьего дыхания, он уныло поплелся под дождь.

Погода отвратительная, но тут уж ничем не поможешь. Кроме того, старушке Дэ Эм необходимо гулять. За пять лет, прошедшие после смерти ее хозяйки, она совсем разленилась, и Тед мало что сделал, чтобы держать ее в форме. Что ж, отныне все изменится. Он обещал Конни, что будет заботиться о собаке, и намерен выполнить свое обещание, установив с сегодняшнего вечера новый режим. «Никаких трехминутных выходов в задний садик перед сном, мой друг, — мысленно уведомил он Дэ Эм. — Отныне ты будешь гулять по-настоящему».

Он дважды проверил, надежно ли закрыта дверь книжного магазина, и поднял повыше воротник старой прорезиненной куртки, прячась от сырости и холода. Надо было взять зонтик, понял он, когда вышел из дома и первые капли дождя ударили его по затылку. Кепка с длинным козырьком не давала необходимой защиты, хотя и была ему весьма и весьма к лицу. Но какого черта он вообще думает о том, что ему к лицу, рассердился на себя Тед. Проклятье, да если кто-нибудь проберется сейчас к нему в голову, то найдет там только паутину и труху.

Тед откашлялся, сплюнул на тротуар и принялся подбадривать себя, шагая за собакой мимо здания резерва морской пехоты, где сломанный водосток на крыше взрывался серебряным фонтаном дождевой воды. Он завидный жених, накачивал себя Тед. Майор в отставке, вдовец после сорока двух лет поистине благословенного брака, Тед Уайли станет завидной партией для любой женщины, и не стоит забывать об этом. Разве достойные мужчины не такая же редкость в Хенли-он-Темз, как бриллианты чистой воды? Да, такая же редкость. А разве достойные мужчины без мохнатых бровей и без неприглядных волос в носу и в ушах не являются еще большей редкостью? Да и еще раз да. А опрятные, совершенно здоровые, владеющие всеми своими органами, ловкие на кухне и способные на длительные отношения мужчины — разве они не стали такой диковинкой в обществе, что стоит им появиться на званом обеде или ужине, как их со всех сторон начинают угощать и потчевать? Это чертовски верно. И он — один из таких мужчин. И все это знают.

Включая Юджинию, напомнил себе Тед.

Разве не говорила она ему: «Ты славный человек, Тед Уайли»? Да. Говорила, и не раз.

Разве в последние три года не принимала она его общество с готовностью и удовольствием? Да, принимала.

Разве она не улыбалась, и не вспыхивала румянцем, и не отворачивалась в сторону, когда они навещали его мать в доме для престарелых «Тихие сосны» и старушка объявила в свойственной ей раздражающей повелительной манере: «Вы двое должны пожениться, пока я жива»? Да, да и да. Она улыбалась, вспыхивала румянцем и стыдливо отворачивалась в сторону.

В свете всего вышесказанного что может значить то прикосновение к незнакомцу? И почему Теду никак не удается выкинуть это прикосновение из головы, словно оно было неким знамением, а не просто неприятным воспоминанием, какового у Теда и вовсе не было бы, если бы для него не стало так важно все видеть, все слышать, все продумывать, все знать, если бы он не стремился плотно задраить каждый люк в своей жизни, как будто это не жизнь, а парусник, который может потерять свой груз, если не закрепить его как следует?

Ответом на все это была Юджиния — Юджиния, чье хрупкое, почти прозрачное тело взывало о заботе, чьи аккуратные волосы, пусть и густо посеребренные сединой, просили, чтобы их высвободили из шпилек и гребешков, чьи задумчивые глаза были то синими, то зелеными, то серыми, то снова синими, но всегда настороже и чья скромная, однако соблазнительная женственность пробуждала в чреслах Теда ощущения, требовавшие от него действий, на которые он не был способен после смерти Конни. Ответом была Юджиния.

И он был самым подходящим мужчиной для Юджинии, мужчиной, который защитил бы ее, вернул бы к жизни. За три года они ни разу не говорили о тех пределах, которыми Юджиния на протяжении долгих лет ограничивала свое общение с мужчинами. Однако это ограничение открыто заявило о себе при первой же просьбе Теда составить ему компанию и выпить по стаканчику шерри в соседнем баре.

«Господи, да она сто лет не ходила на свидания! — думал Тед, удивляясь тому, в какое волнение привело ее это незамысловатое приглашение. — Интересно, почему?»

Теперь, кажется, он понял. У нее были секреты, у его Юджинии. «Я хочу рассказать тебе что-то важное, Тед». Сознаться в грехах, сказала она. В грехах.

Ну что ж, если ей есть что сказать, незачем откладывать это на потом.

В конце Фрайди-стрит Тед остановился, ожидая зеленого сигнала светофора. У его ног дрожала Дэ Эм. По Дьюк-стрит шла транзитная трасса на Ридинг и Марлоу, поэтому в любое время суток улицу заполнял грохочущий поток самых разнообразных машин. Даже ненастная погода не могла уменьшить объемы передвижения в обществе, которое все больше зависело от машин и все более безрассудно стремилось к тому образу жизни, когда работа находится в городе, а дом — в пригороде. И поэтому даже в девять часов вечера по мокрой улице летели легковые автомобили и грузовики, разбрасывая по оконным стеклам и лужам желтые шары отраженных фар.

Слишком много людей едут в слишком много разных мест, угрюмо думал Тед. Слишком много людей, не имеющих ни малейшего понятия, зачем они несутся по жизни сломя голову.

Светофор мигнул зеленым, Тед перешел дорогу и быстрым шагом свернул на Грейс-роуд. За ним вперевалку плелась Дэ Эм. Хотя прошли они не больше четверти мили, старая псина свистела от натуги, и поэтому Тед остановился под навесом антикварного магазина — пусть старушка передохнет. Их конечная цель уже в поле зрения, подбодрил он ее. До Альберт-роуд остается всего несколько ярдов, уж на это ее должно хватить.

Там, на Альберт-роуд, располагается клуб «Шестьдесят с плюсом» с парковкой вместо дворика. Этот клуб обслуживает социальные потребности растущего сообщества пенсионеров Хенли. Юджиния занимает в клубе пост директора. Там-то Тед и встретил ее, после того как переехал в этот маленький городок на берегу Темзы, не в силах больше предаваться в Мейдстоуне горьким воспоминаниям о мучительной кончине жены.

— Майор Уайли, превосходно. Значит, вы поселились на Фрайди-стрит, — сказала Юджиния, изучая его анкету. — Мы с вами соседи. Я живу в номере шестьдесят пять. Такой розовый домик под названием «Кукольный коттедж». Я здесь уже давно. А вы живете…

— В книжном магазине, — подхватил он. — Через дорогу от вас. В квартире на верхнем этаже. Но я и понятия не имел… То есть я вас не видел.

— Я всегда ухожу рано и возвращаюсь поздно. Но ваш магазин, разумеется, знаю. Была там много раз. По крайней мере, когда там работала ваша мать, до того как у нее случился удар. Она отлично себя чувствует. С каждым днем ей все лучше.

Тед сначала подумал, что Юджиния задает ему вопрос, но потом понял, что это не так: она знала, о чем говорит. И он вспомнил, где видел ее раньше — в «Тихих соснах», в доме для престарелых, когда посещал мать, что делал трижды в неделю. А Юджиния работала там по утрам на добровольных началах, и пациенты называли ее не иначе как «наш ангел». По крайней мере, так сказала Теду мать, завидев Юджинию, проходившую мимо со стопкой больших пеленок. «Знаешь, Тед, ее родственников в приюте нет, и ей не платят ни пенни за то, что она работает здесь».

Тогда Тед задал себе вопрос: зачем же она это делает? Зачем?

Секреты, думал он теперь. Тихие омуты и секреты.

Он посмотрел на собаку, которая привалилась к его ноге, прячась от дождя, решительно настроенная подремать, раз уж у нее появился такой шанс. Тед сказал:

— Поднимайся, Дэ Эм. Уже недалеко.

Присмотревшись сквозь голые ветки деревьев, он понял, что времени тоже осталось немного.

Из своего укрытия он увидел, как из клуба «Шестьдесят с плюсом» высыпали члены комитета по подготовке к рождественским праздникам. Раскрывая зонты и ступая через лужи, словно начинающие канатоходцы, они обменивались прощальными восклицаниями и пожеланиями доброй ночи. Судя по добродушным интонациям, они сумели-таки прийти к согласию относительно съестных припасов. Юджиния будет довольна. А значит, будет склонна поболтать с ним.

Невзирая на сопротивление золотистого ретривера, Тед пересек улицу, горя нетерпением перехватить Юджинию. К парапету между тротуаром и парковкой он подошел как раз тогда, когда отъехал последний член комитета. Свет в окнах клуба погас, и на крыльцо опустилась тень. Через минуту появилась наконец и Юджиния, шагнувшая в сырой полумрак, отделявший здание от освещенной парковки. Ее внимание было поглощено несговорчивым черным зонтиком. Тед открыл рот, чтобы окликнуть ее, пропеть сердечное «Добрый вечер» и галантно предложить проводить ее до коттеджа. «В такое время суток негоже леди одной ходить по улицам, милая моя. Не желаете ли опереться на руку вашего горячего поклонника? Боюсь, я не один — с собакой. Мы с Дэ Эм пошли на разведку».

Он собирался сказать все это, слово в слово, и уже втянул воздух, готовясь начать речь, но вдруг услышал, как мужской голос позвал Юджинию по имени. Она резко повернулась влево, и Тед посмотрел в ту же сторону, где из большой темной машины выросла фигура. Освещенная со спины фонарем, она была не более чем тенью, силуэтом. Но форма головы и этот нос-клюв сказали Теду достаточно: в город вернулся тот самый ночной гость Юджинии.

Незнакомец подошел к ней. Она оставалась на месте. При свете фонаря Тед разглядел, что мужчина пожилой, не моложе его самого, с пышной шевелюрой седых волос, зачесанных назад и касающихся сзади поднятого воротника пальто от «Берберри».

Они начали говорить. Мужчина взял у Юджинии зонтик, поднял его над их головами и стал настойчиво убеждать ее в чем-то. Он был выше Юджинии на добрых восемь дюймов, поэтому ему приходилось наклоняться. Она задирала голову, чтобы услышать его слова. Тед тоже напряг слух, но расслышал только отдельные фразы: «Ты должна», «На коленях, Юджиния!» и наконец громкое и страстное: «Ну как ты не видишь!» — после чего Юджиния перебила его потоком тихих слов и положила ладонь ему на рукав. «И это говоришь мне ты?» — таков был последний вопрос мужчины, донесшийся до Теда. Затем незнакомец выдернул руку из пальцев Юджинии, сунул ей обратно черный зонт и зашагал к своей машине. Вздох облегчения, вырвавшийся из губ Теда, облачком повис в промозглом ночном воздухе.

Но он поторопился. Юджиния последовала за мужчиной и догнала его, когда он распахивал дверцу машины. Отделенная от него дверцей, она продолжала говорить. Ее собеседник, однако, отвернулся от нее с криком: «Нет, нет!» В этот момент она потянулась к нему и попыталась притронуться ладонью к его щеке. Она словно пыталась притянуть его к себе, несмотря на то что дверь автомобиля по-прежнему служила для него щитом.

И в качестве щита дверца была весьма эффективна, потому что мужчина ускользнул от ласкового жеста, с которым тянулась к нему Юджиния. Он нырнул на водительское сиденье, захлопнул дверь и завел машину. Эхо от рева грубо разбуженного двигателя облетело здания, стоящие по трем сторонам асфальтовой площадки.

Юджиния отступила. Машина дала задний ход. Двигатель взвыл, как разрываемое на части животное. Бешено завертелись на мокрой дороге колеса. С отчаянным визгом резина встретилась с асфальтом.

Еще один яростный рык — и автомобиль помчался к выезду со стоянки. Не далее чем в шести ярдах от того места, где под молодым амбровым деревом притаился Тед, «ауди» — с такого расстояния он даже в темноте отлично разглядел характерные четыре кольца на капоте — вывернула на улицу. Водитель не притормозил ни на секунду, чтобы убедиться, что никому не помешает. Тед успел только заметить искаженный эмоциями профиль, а «ауди» уже полетела налево, в направлении Дьюк-стрит, и на ближайшем перекрестке свернула вправо, в сторону Ридинга. Тед прищурился, пытаясь различить цифры и буквы на номерном знаке и одновременно решая, открывать свое присутствие Юджинии или воздержаться после разыгравшейся только что сцены.

Однако времени выбрать один из двух вариантов — бесславно возвращаться домой или притвориться, что только что подошел к парковке, — у него почти не оставалось. Юджиния окажется рядом с ним через несколько секунд.

Тед посмотрел на собаку, которая не преминула воспользоваться шансом отдохнуть от длительной прогулки и улеглась под деревом, свернувшись калачиком и с мученическим видом настроившись спать под дождем. Реально ли надеяться, что он сумеет уговорить Дэ Эм вскочить и быстрой трусцой удалиться из поля зрения Юджинии, которая вот-вот подойдет сюда? Не очень. Остается одно: убедить Юджинию, что они с собакой только что здесь появились.

Он расправил плечи и дернул поводок, готовясь обогнуть парапет и войти на парковку. Но уже на ходу заметил, что Юджиния идет вовсе не в его сторону, а шагает к пешеходной дорожке между зданиями, выходящей на Маркет-плейс. Куда это, черт побери, она направилась?

Тед заспешил вслед за ней быстрым шагом, и это очень не понравилось Дэ Эм, но она вынуждена была подчиниться из страха быть задушенной поводком. Юджиния маячила перед ними темной тенью: черный плащ, черные сапоги и черный зонтик делали ее не самым удобным объектом для преследования поздним дождливым вечером.

Она свернула на Маркет-плейс, и Тед во второй раз подивился, куда это она держит путь. В такой час все магазины закрыты, а привычки ходить одной по барам за Юджинией не наблюдалось.

Теду пришлось пережить мучительную минуту, пока Дэ Эм справляла у обочины малую нужду. Об объемистом мочевом пузыре его ретривера ходили легенды, и Тед не сомневался, что за время бесконечного ожидания, пока Дэ Эм выльет под поребрик лужу дымящейся мочи, Юджиния затеряется на Маркет-плейс-мьюз или на Маркет-лейн. Ей достаточно лишь свернуть направо или налево. Однако на перекрестке Юджиния быстро огляделась по сторонам и пошла вперед, к реке, никуда не сворачивая. Перейдя Дьюк-стрит, она оказалась на Харт-стрит, и Тед предположил, что она просто идет домой кружным путем, несмотря на непогоду. Но тут же он понял, что не угадал, потому что Юджиния внезапно направилась к церкви Святой Девы Марии. Увенчанная зубцами башня церкви была частью набережной, которой славился Хенли.

Однако Юджиния пришла сюда не затем, чтобы насладиться чудесным видом, — она вошла в церковь.

— Проклятье, — пробормотал Тед.

Что теперь? Войти за ней внутрь он не может, с ним собака. А бродить на улице под проливным дождем удовольствие небольшое. Конечно, можно привязать собаку к фонарному столбу и присоединиться к молитвам Юджинии, если она молится, но Теду будет трудно притвориться, будто он случайно встретился с ней в десятом часу вечера в церкви Девы Марии, — службы в это время обычно не было. А даже если и была, Юджиния знала, что он не большой любитель ходить в церковь. Так что же ему остается? Только развернуться и топать домой, как несчастному влюбленному идиоту. И все время безостановочно прокручивать в памяти тот миг на стоянке, когда она снова прикоснулась к незнакомцу тем самым жестом…

Тед яростно замотал головой. Так больше продолжаться не может. Он должен узнать худшее. Должен узнать сегодня же.

Заросшая травой и кустарником полоска земли между церковью и кладбищем разделялась надвое тропинкой, ведущей к кирпичным строениям приюта для неимущих. Во мраке ненастной ночи окна приюта ярко горели, и Тед направил свои стопы именно туда. Пока Юджиния в церкви, он может провести время с пользой, репетируя вступительную речь.

«Только посмотри на эту собаку — толстая как свинья, — скажет он. — Мы начали кампанию по борьбе с лишним весом. Ветеринар говорит, что, если ничего не изменится в ближайшее время, у нее сдаст сердце, вот поэтому-то мы и гуляем и будем гулять каждый вечер, обходя город. Можно, мы присоединимся к тебе, Юджиния? Ты ведь идешь домой? Ну как, готова поговорить? Помнишь, ты обещала рассказать мне что-то важное? Может, уже настало время? Потому что я не знаю, сколько еще смогу продержаться, гадая, о чем ты хочешь мне сказать».

Дело было в решении, которое они принял насчет нее, и пришел он к этому решению, не зная, пришла ли она к тому же. За пять лет, что минули после смерти Конни, ему ни разу не понадобилось добиваться женщины, поскольку женщины сами преследовали его. И хотя ему совсем не нравилось, когда его преследуют, — проклятье, и когда это женщины успели превратиться в агрессивных фурий? — и хотя такое преследование убивало в нем всякий энтузиазм, когда дело доходило до главного, но все-таки сознание того, что старина Уайли пользуется высоким спросом, приносило ему огромное удовлетворение.

Одна лишь Юджиния не преследовала его. И это заставляло Теда вновь и вновь задаваться вопросом: неужели для всех он настоящий мужчина, по крайней мере внешне, а для Юджинии по какой-то причине — нет?

Черт побери, почему он ведет себя как подросток, никогда еще не спавший с женщиной? Всему виной его неудачи с другими, решил Тед, неудачи, которых никогда не случалось у него с Конни.

— Ты должен сходить к врачу с этой маленькой проблемой, — сказала ему пиранья Джорджия Рамсботтом, поворачиваясь к нему костлявой спиной и накидывая на себя фланелевую сорочку. — Это ненормально для мужчины твоего возраста, Тед! Сколько тебе, шестьдесят пять? Нет, это ненормально.

Шестьдесят восемь, поправил он ее мысленно. И между ног у него кусок плоти, не желающий реагировать даже на самые кардинальные меры.

Но это потому, что они добиваются его. Эх, если бы они только позволили ему быть тем, кем испокон веков являются все мужчины, — охотником, а не добычей, — тогда бы все было в порядке. Ведь так? Так? Ему нужно было знать ответ на этот вопрос.

Его внимание привлекло неожиданное движение в одном из квадратов света — освещенных окон приюта для неимущих. Тед пригляделся: кто-то вошел в комнату, видневшуюся через окно. Это оказалась женщина. С возрастающим удивлением Тед наблюдал, как она подняла руки и сняла через голову красный свитер, потом бросила его на пол.

Он посмотрел направо и налево, чувствуя, что его щеки вспыхнули огнем, невзирая на хлещущий дождь. Поразительно, но некоторые люди не знают, как действует освещенное окно в темное время суток. Сами они не видят, что происходит снаружи, и потому считают, что их тоже не видно. Совсем как дети. Трех дочерей Теда тоже пришлось учить задергивать занавески, перед тем как начать раздеваться. Но если ребенку никто не подскажет, что надо так делать… наверное, кое-кто так и вырастает, не зная этого.

Он снова бросил взгляд в то окно. Женщина сняла бюстгальтер. Тед сглотнул. Дэ Эм, шаркая слабыми лапами по траве, случайно и совершенно невинно потянула поводок в сторону приюта.

Надо бы отпустить ее с поводка, далеко она не уйдет. Но вместо этого Тед пошел вслед за ретривером; поводок между хозяином и собакой провис до самой земли.

Женщина в окне начала расчесывать волосы. С каждым движением щетки ее груди поднимались и опадали. Соски напряглись, коричневые ореолы вокруг них сжались и потемнели. Тед не мог оторвать взгляда от этих грудей, как будто именно их он жаждал увидеть весь вечер и все вечера, предшествовавшие этому дню. Он почувствовал, как внутри его возникает, нарастает возбуждение, как ускоряет свой бег кровь, как забилась в нем жизнь.

Он вздохнул. С ним все в порядке. Он абсолютно здоров. Проблема только в том, что он — добыча. Решение этой проблемы — самому стать охотником и самому преследовать свою добычу.

Он дернул за поводок, чтобы Дэ Эм не шла дальше, и встал поудобнее, намереваясь понаблюдать за женщиной в ожидании своей Юджинии.

В приделе церкви Святой Девы Марии Юджиния не столько молилась, сколько ждала. Уже долгие годы она не ступала в храм, и единственной причиной, побудившей ее нарушить эту традицию, было желание избежать разговора, который она обещала Теду и себе.

Она знала, что он следит за ней. Уже не в первый раз она выходила из клуба «Шестьдесят с плюсом» и видела его силуэт под деревьями, но сегодня впервые не позволила себе заговорить с ним. Она не пошла в его сторону, ведь тогда пришлось бы давать объяснение той сцене на стоянке, свидетелем которой он, несомненно, был. Вместо этого Юджиния направилась на Маркет-плейс, не имея понятия, куда идти дальше.

Когда ее взгляд упал на церковь, она решила зайти внутрь и попробовать помолиться. Первые пять минут пребывания в приделе Богоматери она даже стояла на коленях на потертой пыльной подушке, смотрела на статую Девы и ждала, когда в памяти возникнут знакомые слова молитвы. Но они не приходили. Слишком много дум теснилось у нее в голове, слишком многое мешало молиться: давнишние споры и обвинения, былые привязанности и совершенные ради них грехи, нынешние проблемы и их возможные последствия в будущем, если она сделает неверный шаг.

В прошлом она и так наделала немало неверных шагов — их хватило бы, чтобы разрушить три дюжины жизней. Она уже давно поняла, что любое действие — это тот же камешек, брошенный в спокойную воду: круги, расходящиеся от него, становятся все тоньше и незаметнее, но все равно они есть.

Не дождавшись, когда к ней придет молитва, Юджиния встала с колен. Она села на скамью и стала рассматривать лицо статуи. «Ты ведь не сама решила оставить Его? — мысленно спросила она. — И поэтому Ты никогда не поймешь меня. А даже если бы и поняла, о чем я могу просить Тебя? Ты не в силах повернуть время вспять. Ты не можешь изменить то, что случилось. Ты не можешь вернуть к жизни то, что мертво, ведь если бы Ты могла, Ты бы сделала это, дабы избавить себя от пытки Его убийством. Правда, никто не говорит, что это было убийство. Все называют это жертвой во имя великого дела. Говорят, что Он отдал жизнь за нечто большее, чем жизнь. Как будто на свете есть что-то важнее жизни…»

Юджиния поставила локти на колени и уткнулась лбом в ладони. Согласно верованиям, которых она придерживалась прежде, Дева Мария с самого начала знала, что ей предстоит. Она совершенно четко представляла себе, что Сын, Ею вскормленный, будет вырван из Ее жизни в самом расцвете лет. Что Он будет унижен, избит, оклеветан и принесен в жертву. Что Он бесславно погибнет, а Она будет наблюдать за Его смертью. И единственным залогом того, что Его смерть была не напрасна, несмотря на то что Его оплевали и распяли на кресте между двумя обычными преступниками, была простая вера. Да, традиционная религия утверждает, будто Марии явился ангел и примерно обрисовал общую картину будущего, но это кажется слишком уж большой натяжкой.

Значит, Ее вела лишь слепая вера в то, что где-то существует высшее добро. Не в Ее жизни и не в жизни внуков, которых у Нее никогда не будет, но где-то там, впереди, оно обязательно существует.

Конечно, этого так и не произошло. Спустя две тысячи жестоких лет человечество по-прежнему пребывает в ожидании великого добра. Что сейчас думает Дева Мария, сидя на своем троне в облаках и наблюдая за нами? Как Ей кажется, стоят ли результаты той цены, которую она заплатила?

Долгие годы газеты говорили Юджинии, что результат — добро — превышает ту цену, какую ей пришлось заплатить. Но теперь она потеряла в этом уверенность. Высшее добро, которому, как ей казалось, она служила, грозило рассыпаться в ничто, как плетеный ковер, который, упорно распускаясь, становится насмешкой над создавшим его трудом. И только она сама может спасти этот коврик от исчезновения — если захочет.

Проблемой был Тед. Она не собиралась сближаться с ним. Целую бесконечность она воздерживалась от такого рода отношений с мужчинами, которые позволили бы им на что-то надеяться или рассчитывать. Сама мысль о том, что она способна, более того, достойна вызвать чувство привязанности у другого человека, казалась ей проявлением неслыханной гордыни. И все же ее тянуло к Теду, словно он был лекарством от боли, назвать которую ей не хватало смелости.

Поэтому она сидела в церкви. Она пока не хотела встречаться с Тедом — дорога еще не проложена. Она еще не нашла слов, которые проложили бы эту дорогу.

«Научи меня, что делать, Господи, — молилась она в тишине. — Научи меня, что сказать».

Но Бог молчал, как всегда. Юджиния опустила монетку в ящик для пожертвований и покинула церковь.

Снаружи по-прежнему лил дождь. Она раскрыла зонтик и направилась в сторону набережной. На углу ее настиг сильный порыв ветра, и пришлось остановиться, чтобы переждать его и поправить зонтик, вывернутый ветром наизнанку.

— Ну-ка, давай я помогу тебе, Юджиния.

Она обернулась и оказалась лицом к лицу с Тедом. К его ноге жалась несчастная Дэ Эм. Прорезиненная куртка Теда ярко блестела от влаги, кепка промокла насквозь и облепила голову. С его носа и подбородка стекала дождевая вода.

— Тед! — Она одарила его удивленной улыбкой. — Да ты совершенно мокрый! И бедняжка Дэ Эм! Что вы делаете на улице в такую погоду?

Он поправил ее зонтик и поднял его над ними обеими. Юджиния взяла его под руку.

— Мы занялись здоровьем Дэ Эм, — пояснил он, — и составили план упражнений. От дома до Маркет-плейс, затем к церкви и оттуда к дому — четыре раза в день. А ты что здесь делаешь? Мне показалось, ты вышла из церкви?

«Тебе не показалось, ты отлично знаешь это, — хотела сказать Юджиния Теду. — Ты просто не знаешь почему». Но вместо этого она шутливо махнула рукой.

— Зашла выпустить пар после заседания комитета. Помнишь? Комитет по подготовке к новогоднему празднику. Пришлось назначить им крайний срок, к которому нужно определиться с меню. Нам столько всего заказывать, так не могут же они надеяться, что рестораны будут ждать их решения до скончания веков!

— А сейчас ты домой?

— Да.

— И можно мне…

— Разумеется, можно.

Нелепо заниматься пустой болтовней, когда между ними растет стена того, что нужно сказать и что они намеренно оставляют невысказанным!

«Ты не доверяешь мне, Тед? Почему ты мне не доверяешь? Как же мы сумеем построить любовь без фундамента доверия? Я знаю, тебя тревожит, что я не рассказываю тебе того, о чем хотела рассказать. Но разве тебе недостаточно для начала самого этого желания открыться?»

Однако сейчас Юджиния не могла позволить себе пускаться в откровения. У нее был долг по отношению к узам куда более старым, чем их с Тедом растущее чувство; перед тем как предать прошлое огню, она должна навести в нем порядок.

И они продолжали обмениваться ничего не значащими фразами, шагая по набережной Темзы: как прошел его день, как прошел ее день, кто заходил в книжный магазин, как дела у его матери в «Тихих соснах». Он был добродушен и бодр; она — мила и задумчива.

— Устала? — спросил Тед, когда они подошли к двери в ее коттедж.

— Немного, — призналась Юджиния. — Длинный был день.

Он вручил ей зонтик со словами:

— Тогда не буду задерживать тебя, — но при этом смотрел на нее с таким откровенным ожиданием, что было ясно, на какой ответ он надеется: на приглашение выпить по глоточку бренди перед сном.

Только хорошее отношение к Теду заставило ее сказать правду:

— Мне надо ехать в Лондон, Тед.

— А-а, завтра рано вставать?

— Нет. Я еду сегодня. У меня назначена встреча.

— Встреча? Но под таким дождем ты доберешься до Лондона не раньше чем за час… Ты сказала, у тебя встреча?

— Да, встреча.

— Какая… Юджиния…

Он шумно выдохнул, и Юджиния расслышала, как он выругался себе под нос. По-видимому, это же услышала и Дэ Эм, судя по тому, как она подняла голову и удивленно моргнула, глядя на хозяина. Бедная животина вымокла до костей. Но по крайней мере, шкура у нее толстая, как у мамонта.

— Тогда позволь мне отвезти тебя, — сказал наконец Тед.

— Это будет не очень разумно.

— Но…

Она положила ладонь ему на рукав, останавливая его возражения, а потом подняла руку, намереваясь прикоснуться к его щеке, но Тед вздрогнул, и она отступила.

— Ты не занят завтра вечером? — спросила она.

— Ты же знаешь, для тебя я всегда свободен.

— Тогда давай поужинаем вместе. У меня. И поговорим, если захочешь.

Тед смотрел на нее, безуспешно пытаясь прочитать выражение ее лица и глаз. Она бы посоветовала ему не тратить понапрасну нервы. Слишком давно она играет роль в драме, которую ему пока не дано понять.

Юджиния спокойно ждала его ответа. Свет, падающий из окна ее гостиной, окрасил желтым его лицо, осунувшееся под гнетом лет и тревог — тревог, о которых Тед ей не рассказывал. И она была благодарна ему за то, что он не раскрывал перед ней свои самые глубинные страхи. Это помогало ей справляться с тем, что страшило ее саму.

Тед снял кепку — смиренный жест, которого Юджиния никогда бы от него не потребовала. Густые седые волосы тут же намокли; вместе с козырьком исчезла тень, скрывавшая прежде красноватую плоть носа. От этого Тед стал похож на того, кем был, — на старика. И Юджиния тоже почувствовала себя той, кем являлась: женщиной, не заслуживающей любви этого чудесного человека.

— Юджиния, — произнес он с усилием, — если тебе трудно сказать мне, что ты… что ты и я… что мы не…

Он не справился с собой и отвернулся, уставился на книжный магазин на другой стороне улицы.

— Ни о чем таком я не думаю, — сказала она. — Разве что о Лондоне и о том, как туда доберусь. Этот ливень… Но я буду осторожна. Не надо волноваться за меня.

Она вкладывала в свои слова скрытый смысл и с радостью увидела по просветлевшему лицу Теда, что он понял ее.

— Ты для меня — целый мир, — просто сказал он. — Юджиния, понимаешь? Ты для меня — целый мир. И пусть по большей части я веду себя как полный идиот, но я…

— Знаю, — остановила она его. — Знаю. Поговорим завтра.

— Тогда до завтра.

Он неловко поцеловал ее, ударившись головой о зонтик и чуть не выбив его из рук Юджинии.

Дождь накинулся на ее лицо. По Фрайди-стрит пронеслась машина. Из-под колес взметнулась вода и обрызгала Юджинию.

Тед развернулся вслед исчезающему автомобилю.

— Эй! — крикнул он фарам. — Смотри, куда едешь!

— Не надо, Тед. Все в порядке, — сказала Юджиния. — Ничего страшного, правда.

Он обернулся к ней со словами:

— Проклятье. Да это же… — и оборвал себя на полуслове.

— Что? — спросила Юджиния. — О чем ты?

— Ничего. Это я так. — Он потянул поводок, поднимая ретривера на лапы, чтобы преодолеть последние несколько ярдов до дома. — Значит, мы поговорим? — уточнил он. — Завтра? После ужина?

— Обязательно, — сказала она. — Нам о многом надо поговорить.

В дорогу Юджиния собралась быстро. Умылась и почистила зубы. Причесалась, повязала голову темно-синим шарфом. Нанесла на губы бесцветный бальзам и вставила в плащ зимнюю подстежку, чтобы защитить себя от сырости. В Лондоне всегда проблемы с парковкой; кто знает, как далеко ей придется идти через холодную дождливую ночь от машины до места встречи.

В плаще и с сумочкой в руке Юджиния спустилась по узкой лестнице на первый этаж. С кухонного стола она взяла фотографию в простой деревянной рамочке. Это была одна из дюжины фотографий, обычно расставленных у нее по всему дому. Перед тем как выбрать одну, она выстроила их все, как солдатиков, на столе, где они и остались стоять, за исключением выбранной.

Юджиния прижала рамку к груди и вышла из дома в ночь.

Ее машина была припаркована на огороженной стоянке, за место на которой Юджиния вносила ежемесячную плату. Сама стоянка пряталась за электрифицированными воротами, покрашенными так, чтобы напоминать дома, стоящие справа и слева от них. Была в этом некая надежность, а Юджинии надежность нравилась. Ей нравилась иллюзия безопасности, которую создавали ворота и замки.

В машине — подержанном «поло» с сиплым, как астматик, вентилятором — она аккуратно положила рамку с фотографией на пассажирское сиденье и завела двигатель. К этой поездке в Лондон Юджиния подготовилась заранее: узнав о дате и месте, сразу проверила уровень масла в двигателе, заехала на заправку, чтобы залить бензин и попросить подкачать шины. Встречу назначили на поздний час, и сначала она хотела отказаться, когда поняла, что десять сорок пять — это не утро, а вечер. Но у нее не было никакого права спорить, и она отлично это осознавала, так что в конце концов согласилась. Зрение у нее уже не то, что раньше. Но она справится.

Однако на дождь Юджиния не рассчитывала. И, выезжая из Хенли на извилистую трассу в Марлоу, она обнаружила, что сидит, вцепившись вруль и пригнувшись вперед, наполовину ослепленная фарами встречных машин, свет которых, преломленный проливным дождем, впивался острыми копьями в лобовое стекло ее машины.

На трассе М40 дела обстояли ничуть не лучше. Легковые автомобили и грузовики поднимали волны брызг, с которыми «дворники» «поло» не справлялись. Разметка по большей части исчезла под лужами, а та, что еще была видна, верткой змейкой играла со зрением Юджинии в прятки, то и дело оказываясь границей совершенно другой полосы движения.

И только в непосредственной близости от «Уормвуд-скрабс»[5] Юджиния немного ослабила мертвую хватку, с которой держала руль. Но вздохнуть с облегчением она смогла, лишь когда съехала с гладкой и блестящей полосы мокрого бетона и направилась на север, к Мейда-Хилл.

При первой же возможности она притормозила у обочины и остановила машину, чтобы вдохнуть наконец полной грудью. Ей казалось, что она не дышала с тех самых пор, как выехала на Дьюк-стрит в Хенли.

Где-то в сумочке у нее должна была лежать схема проезда к нужному адресу — она нарисовала ее по дорожному атласу Лондона. Да, до города она добралась без потерь, но предстояло преодолеть еще четверть пути по лабиринту лондонских улочек.

Город и в лучшие времена был сущей головоломкой. Ночью он становился плохо освещенной головоломкой со смехотворно малым количеством указателей. Ну а дождливой ночью превращался в преисподнюю. Первые три попытки оказались неудачными: добравшись до Паддингтонского парка отдыха, Юджиния двигалась дальше и понимала, что заблудилась. Умудренная опытом, она каждый раз возвращалась к парку, как водитель такси, упорно желающий понять, где же он сделал первую ошибку.

Поэтому нужную ей улицу в северо-западной части Лондона Юджиния нашла только без двадцати одиннадцать. И потратила еще семь сводящих с ума минут, кружа в поисках места для остановки.

Она снова прижала фотографию к груди, достала с заднего сиденья зонтик и выбралась на улицу. Тем временем дождь стих, но ветер все не успокаивался. Те немногие листья, что еще оставались на деревьях, в конце концов прекращали сопротивление и срывались в воздух, а потом распластывались на тротуаре, проезжей части или стоящих повсюду автомобилях.

Юджинии нужен был дом номер тридцать два, в другом конце улице, как она поняла, и на противоположной стороне дороги. Двадцать — тридцать ярдов она прошла по тротуару. В этот час в домах, мимо которых пролегал ее путь, свет уже был погашен. Если бы Юджиния не нервничала перед встречей, то ее живое воображение наверняка заставило бы ее поволноваться, рисуя опасности, скрытые в темных переулках. И все же меры предосторожности никогда не бывают лишними, решила Юджиния, свернула с тротуара и вышла на середину улицы, где ее труднее было бы застать врасплох.

Она не думала, что на нее действительно кто-то нападет. Это был приличный район. Но одинокая женщина в городе поздним осенним вечером должна быть предельно внимательна. Юджиния даже обрадовалась, когда дорога перед ней осветилась: это значило, что у нее за спиной на улицу въехала машина. Она двигалась так же медленно, как сама Юджиния несколькими минутами ранее, явно в поисках самого ценного из лондонских удобств — места для парковки. Юджиния обернулась, шагнула в сторону, за ближайший автомобиль, собираясь подождать, пока машина не обгонит ее. Но та тоже свернула к обочине и остановилась; водитель на мгновение включил дальний свет, чтобы показать, что дорога свободна.

А-а, значит, она не угадала, размышляла Юджиния, поправляя сумочку и снова выходя на середину улицы. Значит, водитель машины не ищет место, где бы остановиться, а просто ждет кого-то из живущих в доме, перед которым он притормозил. Придя к этому заключению, она глянула через плечо, и водитель, как будто прочитав ее мысли, нажал на сигнал — сердито и коротко, как родитель, зовущий непослушного ребенка.

Юджиния пошла дальше. По пути она считала пройденные дома. Вот остались позади номера десять и двенадцать, то есть она отошла от своей машины всего на шесть домов. Вдруг свет, все еще заливавший перед ней дорогу, дрогнул и погас.

Странно, подумала Юджиния. Нельзя же вот так взять и припарковаться на улице. И, думая так, она начала оборачиваться. Что, как оказалось, было не худшей из ее ошибок.

Вспыхнули ярким огнем фары и ослепили ее. Ничего не видя, она остановилась, как часто делают те, на кого охотятся.

Взревел мотор; завизжали шины.

Когда машина ударила ее, она взлетела, широко раскинув руки. Ракетой выстрелила в воздух рамка с фотографией.

Глава 2

Дж. В. Пичли, известный также как Человек-Язык, восхитительно провел вечер. Он нарушил правило номер один — не быть инициатором встречи с человеком, с которым занимался виртуальным сексом, — и тем не менее все прошло отлично, в очередной раз доказав Пичли, что его природное чутье на плоды пусть и перезрелые, но зато еще более сочные оттого, что долго провисели на дереве без внимания, отточено так же остро, как хирургический инструмент.

Скромность и честность вынуждали его признать, что на самом деле он не сильно рисковал. Любая женщина, взявшая себе прозвище Кремовые Трусики, тем самым заявляла на весь свет о своих желаниях, и если у Пичли и оставались какие-то сомнения, то пять электронных свиданий, во время которых он кончал в трусы от Кельвина Кляйна, ни разу не прикоснувшись к своему органу, должны были успокоить его. В отличие от других его виртуальных любовников, которых в настоящее время, у Пичли было пятеро и чьи познания в грамоте зачастую были столь же ограниченны, сколь и воображение, Кремовые Трусики обладала фантазией, от которой мозг Пичли просто вскипал, и прирожденным талантом выражать эти фантазии, заставляющим его член вздыматься как священный жезл, стоило только выйти в Сеть.

«Это Трусики, — писала она. — Готов, Язык?»

Ого! О да, он всегда был готов.

Так вышло, что с ней он первым совершил символический прорыв, вместо того чтобы дожидаться, когда это сделает его виртуальный партнер. И это было абсолютно нехарактерно для него. Обычно он охотно подыгрывал и всегда был наготове на другом конце интернет-соединения, когда один из его любовников хотел действия, но сам никогда не предлагал выйти в реальный мир до тех пор, пока этого не предлагал партнер. Следуя этому правилу, Пичли успешно трансформировал двадцать семь киберсвиданий в двадцать семь исключительно приятных соитий во плоти в гостинице «Комфорт-инн» на Кромвель-стрит. Гостиница эта находилась на разумном удалении от места его проживания, а в качестве ночного администратора там служил азиатский джентльмен, чья память на лица сильно уступала его непреходящей страсти к старым костюмированным драмам Би-би-си. Только один раз Пичли стал жертвой кибершутки, согласившись встретиться с любовником по прозвищу Трахни Меня. Придя на условленное место, он обнаружил, что его ждут два прыщавых подростка. Но ничего. Он вычислил их довольно быстро, и теперь они больше не смогут разыграть его.

Но вот Кремовые Трусики задела его за живое. «Ты готов?» Почти с самого первого их виртуального разговора он гадал: может ли она делать в жизни то, что умеет делать словами?

Этот вопрос возникает всегда. И предвкушение, фантазии и получение ответа составляют немалую долю удовольствия.

Пичли немало потрудился для того, чтобы подвести Трусики к предложению встретиться. Он взбирался на новые головокружительные высоты описательного блуда с женщинами. Пытаясь найти свежие идеи в сфере плотских утех, он потратил две недели на ознакомление с атрибутами сексуального удовлетворения в известного рода магазинах без витрин на Бруэр-стрит. И когда он поймал себя на том, что всю поездку на работу в Сити погружен в похотливые видения их сплетенных тел на чудовищного цвета постельном белье «Комфорт-инн», вместо того чтобы читать «Файнэншл таймс», от содержимого которой зависит его карьера, — вот тогда он понял, что настала пора действовать.

И он написал ей: «Хочешь заняться этим по-настоящему? Ты готова рискнуть?»

Она была готова рискнуть.

Он предложил то, что всегда предлагал своим виртуальным любовникам, когда те просили о реальном свидании: по стаканчику выпивки в ресторане «Королевская долина», найти который довольно просто, всего несколько шагов от универсама «Сейнзберис» по Кромвель-роуд. Она может приехать туда на машине, на такси, на автобусе или на метро. И если при встрече они поймут, что друг другу не нравятся… что ж, по бокалу мартини и никаких сожалений, хорошо?

Ресторан «Королевская долина» обладал тем же бесценным свойством, что и гостиница «Комфорт-инн». Подобно большинству предприятий в сфере обслуживания, работники этого ресторана практически не говорили на английском языке, и все англичане казались им на одно лицо. Дж. В. Пичли приводил туда двадцать семь своих виртуальных любовников, но ни метрдотель, ни бармен, ни официанты даже не моргнули в знак того, что узнают его. Поэтому он не сомневался, что может привести Кремовые Трусики в «Королевскую долину» без боязни, что персонал выдаст его.

Пичли узнал ее в тот самый миг, когда женщина появилась в дверях пропахшего шафраном бара. Он с удовлетворением отметил, что в очередной раз инстинкты не подвели его: каким-то шестым чувством он еще до встречи догадался, кем окажется его новая любовница. Не моложе пятидесяти пяти лет, чисто вымытая и опрятная, в меру надушенная — это вам не какая-нибудь шлюшка на охоте. И не наркоманка из бедных районов, желающая подзарядиться. И не деревенщина, приехавшая в столицу в поисках парня, который поднял бы ее социальный статус и уровень жизни. Нет, она была именно такой, какой он представлял ее себе: одинокая женщина в разводе, дети давно выросли и перспектива стать бабушкой открывается лет на десять раньше, чем она ожидала. Эта женщина горела желанием доказать себе, что еще обладает определенной долей сексапильности, невзирая на морщины на лице и намечающийся второй подбородок. И в данном случае неважно, что у Пичли были свои причины выбрать женщину старше себя на дюжину лет. Он с готовностью предоставит требуемые доказательства ее привлекательности.

И таковые были предоставлены в номере сто девять, на втором этаже, всего в десяти ярдах от ревущего потока машин. Номер с окном на улицу — а именно такое требование sotto voce[6] предъявлял Пичли, получая ключи, — устранял необходимость оставаться в гостинице на ночь. Ни один человек, обладающий нормальным слухом, не сможет заснуть в номере, выходящем на Кромвель-роуд. А поскольку Пичли меньше всего хотелось провести со своей виртуальной любовницей ночь, то возможность сказать в удобный момент: «Господи, ну и шум» — обеспечивала достойную прелюдию к джентльменскому исходу. Все прошло в строгом соответствии с планом: выпивка перетекла в признание взаимной физической привлекательности, что привело к прогулке до «Комфорт-инн», где энергичное совокупление закончилось взаимным же удовлетворением. В жизни Кремовые Трусики — свое настоящее имя она кокетливо утаила — оказалась лишь чуть менее изобретательна, чем в переписке. Когда все сексуальные движения, позы и возможности были ими тщательно исследованы, они откатились друг от друга, липкие от пота и других телесных выделений, и прислушались к грохоту грузовиков, мчавшихся под окном.

— Господи, ну и шум, — простонал он. — Надо же, как неудачно я выбрал место. Мы здесь глаз не сомкнем.

— О! — Намек не пропал втуне. — Ничего страшного. Я все равно не могу остаться на ночь.

— Как? — с обидой в голосе.

Улыбка:

— Я не рассчитывала на это. Ведь не было никакой гарантии, что в реальной жизни мы сойдемся так же быстро, как в Сети. Сам знаешь.

Еще как знал. И теперь, когда он ехал домой, у него оставался только один вопрос: «Что дальше?» Они набросились друг на друга, как бобры на дерево, и целых два часа получали и доставляли наслаждение. При расставании обе стороны обещали «списаться», но в прощальном объятии Кремовых Трусиков было что-то такое, что противоречило ее небрежным словам и подсказывало Пичли, что самым мудрым будет некоторое время держаться от нее подальше.

И после долгой бесцельной поездки под дождем Пичли пришел именно к такому решению.

Зевая, он свернул на свою улицу. После столь активно проведенного вечера сон будет особенно сладок. Да-а, все-таки в смысле благотворного влияния на сон ничто не может сравниться с пылкими занятиями сексом с малознакомой зрелой женщиной.

Он щурился, вглядываясь в лобовое стекло. Ровное постукивание «дворников» убаюкивало. Преодолев подъем и готовясь свернуть к дому, Пичли включил сигнал поворота — не столько по необходимости, сколько по привычке — и начал прикидывать, сколько еще времени потребуется Пламенной Леди и Вкусняшке на то, чтобы созреть до предложения реальной встречи, когда вдруг заметил рядом с последней моделью «воксхолла калибры» кучку мокрой одежды.

Пичли вздохнул. Кажется, человечество доживает свои последние дни. Под прикрытием тонкой оболочки эпидермиса люди превращаются в свиней. Действительно, зачем тащить ненужное тряпье в благотворительные организации, когда можно бросить его прямо на улице? До чего же противно.

Он уже почти миновал темную массу, когда в глаза ему бросился кусочек чего-то белого в самом ее низу. Он присмотрелся. Мокрый носок? Изорванный шарф? Скомканное женское белье? Что?

И тут он понял. Его нога ударила по педали тормоза.

До него вдруг дошло, что белое — это рука, запястье и часть предплечья, торчащие из черного рукава пальто. Наверное, обломок манекена, убеждал себя Пичли, чтобы успокоить биение сердца. Кто-то находящийся на первобытном уровне развития решил пошутить. И вообще человек не может быть таким маленьким. К тому же нет ни ног, ни головы. Только рука.

Несмотря на собственные убедительные доводы, Пичли опустил окно и высунул голову под дождь. Всмотревшись в бесформенную груду, он увидел остальные части тела.

Ноги были. И голова тоже. Просто он не увидел их сразу через залитое дождем окно, тем более что голова была наклонена к груди, будто в молитве, а ноги — засунуты под «калибру».

Сердечный приступ, подумал он, хотя его глаза говорили ему иное. Аневризма. Инсульт.

Но что делают ноги под машиной? Единственно возможное объяснение состоит в том, что…

Пичли выхватил из кармана мобильник и три раза нажал на девятку.

Тело старшего инспектора Эрика Лича кричало: «Грипп!» У него болело все, что могло испытывать боль. Голова, щеки и грудь взмокли от пота, и в то же время его бил озноб. Надо было сразу, как только почувствовал себя дерьмово, позвонить в отдел и сказать, что заболел. И тогда он получил бы двойную выгоду. Во-первых, отоспался бы за все те дни, когда пытался перестроить свою жизнь после развода, а во-вторых, имел бы весомую отмазку, когда в полночь раздался звонок. А так ему приходится тащить свою несчастную дрожащую задницу из плохо обставленной квартирки в холод, ветер и дождь, где он наверняка подхватит двустороннюю пневмонию.

«Век живи, век учись, — устало поучал себя старший инспектор Лич. — Следующий раз женюсь — ни за что не разведусь».

Когда он повернул на нужную улицу, его встретили проблески голубых полицейских маячков. Время перевалило за полночь, но длинный подъем перед старшим инспектором был освещен как днем. Техники уже подключили прожекторы, и фотоаппараты судмедэкспертов исторгали молнии вспышек.

Необычное оживление под окнами вывело из домов на улицу плотную группу зевак, но от места преступления их отгораживала натянутая вдоль тротуара лента. Улицу с обеих сторон перекрыли барьерами. Там уже скопились журналисты, эти вампиры радиоволн, постоянно настроенные на частоту городской полиции в надежде первыми услышать, что где-то пролилась свежая кровь.

Старший инспектор Лич достал из упаковки леденец «стрепсилс». Машину он оставил позади кареты «скорой помощи», у переднего бампера которой собрались одетые в водонепроницаемые накидки санитары и попивали кофе из термосов. По неторопливым движениям легко можно было догадаться, какая из их услуг сегодня потребуется. Лич кивнул им и нахохлился, прячась от холодных струй дождя. Молодой долговязый полицейский, назначенный следить за тем, чтобы журналисты держались в дозволенных им пределах, проверил удостоверение Лича, и старший инспектор прошел за барьер и направился к группе профессионалов, стоящих примерно посреди улицы вокруг одного из автомобилей.

Еле передвигая ноги, Лич взбирался на пологий подъем, невольно ловя обрывки разговоров в толпе. Те из зевак, кто понимал, сколь неумолим и беспристрастен косарь, собирающий свой мрачный урожай, вполголоса обменивались почтительными замечаниями. Но время от времени раздавались и опрометчивые жалобы на шум и суматоху полицейского расследования, последовавшего за внезапной смертью в неурочный час. Одна из таких жалоб, произнесенная с интонацией, с которой обычно говорят: «Здесь пахнет отвратительно, и мне кажется, что воняете именно вы» — и которую Лич просто не выносил, прозвучала у него под ухом. Он тут же развернулся и пошел в направлении недовольного гражданина, который заканчивал фразу: "…нарушают спокойный сон без видимых причин, помимо удовлетворения самых низменных инстинктов желтой прессы». Гражданином этим оказалась волосатая ведьма, потратившая все свои сбережения на оплату пластической операции, явно неудавшейся.

— Если своевременная оплата налогов не может защитить человека от подобного посягательства… — вещала она, когда Лич прервал ее на полуслове, обратившись к ближайшему полицейскому из заграждения.

— Заткните эту сучку! — пролаял он. — Если потребуется, убейте, — и проследовал дальше.

На тот момент на сцене преступления доминировал судебно-медицинский эксперт под самодельным шатром из полиэтилена, одетый в причудливую комбинацию из твидового костюма, резиновых сапог и плаща по последней моде. Он только что завершил первичное обследование тела, и Лич увидел достаточно, чтобы понять, что они имеют дело либо с трансвеститом, либо с женщиной неопределенного возраста. В любом случае жертва сильно пострадала. Лицевые кости раздроблены, из дыры, на месте которой когда-то было ухо, сочилась кровь; содранная кожа на черепе отмечала места, где были вырваны волосы; голова свисала под вполне естественным углом, но была противоестественно развернута. Человеку, и без того чуть не падающему с ног от лихорадки, такое зрелище пришлось удивительно кстати. Медэксперт, доктор Олав Гротсин, уперся ладонями в колени и выпрямился. Он стянул с рук латексные перчатки, бросил их ассистентке и тут заметил Лича, который пытался игнорировать свое дурное самочувствие и одновременно оценивал то, что можно было оценить с позиции в четырех футах от тела.

— Выглядишь ужасно, — сказал Гротсин Личу.

— Что тут у нас?

— Женщина. Когда я прибыл, была мертва как минимум час. Максимум — два.

— Ты уверен?

— В чем — в поле или во времени?

— Меня сейчас волнует пол.

— У нее есть груди. Старые, но есть. Что касается остального, то мне не хотелось резать белье прямо на улице. Полагаю, ты в силах подождать до утра.

— Что произошло?

— Наезд и бегство с места происшествия. Повреждения внутренних органов. Рискну предположить, что разорвано все, что только может быть разорвано.

Лич сказал:

— Хреново, — и, обойдя Гротсина, опустился возле трупа на корточки.

Тело лежало у правого переднего колеса «воксхолла калибры», на боку, спиной к дороге. Одна рука закинута назад, ноги спрятаны под автомобиль. Сама машина не повреждена, заметил Лич, и это не явилось для него неожиданностью. Он с трудом мог вообразить ситуацию, в которой водитель в отчаянных поисках места для парковки наезжает на лежащего на дороге человека. Затем Лич осмотрел следы от колес на теле женщины и на ее темном плаще.

— У нее вывихнута рука, — продолжал за его спиной Гротсин. — Обе ноги сломаны. И мы обнаружили розовую пену. Увидишь, если повернешь ей голову.

— Дождь не смыл ее?

— Голова была защищена капотом машины.

«Защищена». Странный выбор слов, подумал Лич. Бедняжка мертва, кем бы она ни была. Розовая пена из легких указывала на то, что женщина умерла не сразу, но им от этого толку было мало и уж тем более никакой пользы для незадачливой жертвы. Конечно, если кто-нибудь не наткнулся на нее, пока она была еще жива, и не расслышал несколько важных слов.

Лич поднялся и спросил:

— От кого поступило сообщение?

— Он здесь, сэр, — ответила старшему инспектору ассистентка Гротсина.

Она кивком указала на противоположную сторону дороги, где Лич впервые увидел «порше бокстер», припаркованный во втором ряду с включенной аварийкой. С обоих концов машину охраняли два констебля, а чуть дальше стоял под полосатым зонтом мужчина средних лет в непромокаемом плаще. Его тревожный взгляд перебегал с «порше» на истерзанный труп и обратно.

Лич подошел, чтобы осмотреть спортивный автомобиль. Работа была бы недолгой, если бы водитель, машина и жертва образовали на ночной улице маленькую аккуратную триаду, но, еще не приступив к осмотру, Лич знал, что надежды на это мало. Гротсин не стал бы использовать термин «наезд и бегство», если бы имело место только первое.

И все равно Лич внимательнейшим образом оглядел машину со всех сторон. Он присел перед капотом и изучил переднюю часть кузова. Затем обратил внимание на шины и проверил все четыре колеса. Он опустился на омытый дождем асфальт и исследовал подвеску «порше». Закончив, он приказал отправить машину на экспертизу.

— Позвольте, в этом нет никакой необходимости, — последовало возражение со стороны мистера Полосатый Зонт. — Я же остановился, верно? Как только увидел, что… И сообщил куда следует. Само собой, вы должны принять во…

— Порядок есть порядок. — Лич подошел к мужчине, который в этот момент принимал стаканчик с кофе от одного из полицейских. — Скоро вы получите свою машину обратно. Ваше имя?

— Пичли, — ответил мужчина. — Дж. В. Пичли. Но послушайте, это дорогая машина, и я не вижу причин… Боже праведный, да если бы я сбил ее, на машине остались бы следы!

— Значит, вы знаете, что это женщина?

Пичли стал суетливо соображать:

— Должно быть, я подумал… Да, я подошел к нему… к ней. После того, как позвонил по девять-девять-девять. Я вылез из машины и подошел посмотреть, нельзя ли что-нибудь сделать. Она ведь могла быть еще жива.

— Но не была?

— Точно я не знал. Она не… То есть я видел, что она без сознания. Она не издала ни звука. Может быть, и дышала, но… И я знал, что нельзя ни к чему прикасаться…

Он глотнул кофе. От стаканчика поднимался пар.

— Ее изрядно потрепало. Наш эксперт заключил, что это женщина, проверив наличие у нее грудей. А что вы сделали, чтобы понять это?

Пичли пришел в ужас от того, что подразумевалось под этими словами. Он оглянулся через плечо на тротуар, словно беспокоясь, что зеваки, стоящие там, могли услышать их беседу и сделать из нее неверные выводы.

— Ничего, — негромко сказал он. — Господи! Ничего я не делал. Скорее всего, я увидел, что под пальто на ней юбка. Или что волосы у нее длиннее, чем у мужчины…

— Там, где они вырваны с корнем.

Пичли состроил гримасу, но продолжил:

— Значит, я увидел юбку и сделал вывод, что это женщина. Да, так и было.

— А лежала она именно на этом месте? Прямо у «воксхолла»?

— Да. Именно на этом месте. Я не трогал ее, не двигал никуда.

— Заметили кого-нибудь на улице? На тротуаре? На крыльце? В окне? Еще где-нибудь?

— Нет. Никого. Я просто проезжал мимо. И вокруг никого не было, только она, и я бы вообще не заметил ее, если бы не бросилось в глаза что-то белое — ее рука… или запястье… Точно.

— В машине вы были один?

— Да. Да, конечно. Я был один. Я живу один. Вон там, в том доме.

Лич отметил, что эту информацию Пичли почему-то выдал по собственной инициативе. Он спросил:

— Откуда вы возвращались, мистер Пичли?

— Из Южного Кенсингтона. Я был… ужинал с приятелем.

— Как зовут вашего приятеля?

— Позвольте! Меня что, обвиняют в чем-то? — Пичли не столько встревожился, сколько возмутился. — Если вызов полиции при обнаружении трупа является основанием для подозрений, то я предпочел бы, чтобы здесь присутствовал мой адвокат, когда меня… Эй, вы! Держитесь подальше от моей машины, вам понятно?

Последнее восклицание относилось к смуглолицему констеблю, входившему в поисковую команду, прочесывающую улицу.

Неподалеку как раз двигалась группа констеблей из этой же команды, и от них отделилась девушка, сжимавшая в латексной перчатке женскую сумочку. Она двинулась к Личу, он тоже натянул перчатки и отошел от Пичли, но сначала велел ему оставить адрес и телефон одному из констеблей, охранявших его «порше». С девушкой-констеблем он встретился посреди улицы и принял от нее сумочку.

— Где вы нашли ее?

— В десяти ярдах от тела. Под «монтегро». Внутри ключи и бумажник. А еще водительское удостоверение и другие документы.

— Она местная?

— Из Хенли-он-Темз, — ответила девушка.

Лич открыл замок сумочки, выудил оттуда автомобильные ключи и отдал их констеблю.

— Проверьте, не подходят ли они к какой-нибудь из машин поблизости, — велел он ей и, когда она зашагала выполнять поручение, вынул бумажник и стал изучать документы.

Прочитав имя в первый раз, он его не узнал. Потом он будет недоумевать, почему не вспомнил ее сразу. Наверное, дело было в том, что чувствовал он себя хуже, чем растоптанное лошадиное дерьмо. И только прочитав ее имя на карточке донора внутренних органов и на нескольких чеках, он понял, кто эта женщина.

Старший инспектор оторвал взгляд от сумки, которую держал в руках, и посмотрел на искалеченную фигуру ее владелицы, лежащей на дороге подобно куче тряпья. Трясясь от озноба, он пробормотал:

— Господи! Юджиния! Господи Иисусе! Юджиния!

На другом конце города констебль Барбара Хейверс пела вместе с остальными гостями семейного торжества и гадала, сколько еще приторных песенок придется ей спеть, прежде чем она сможет сбежать отсюда. Беспокоило ее не позднее время. Да, час ночи означал, что она рискует не добрать положенное количество часов сна, требуемое для поддержания красоты. Но даже если она превратится в Спящую красавицу, то и в этом случае лучше выглядеть не будет, а значит, нужно просто надеяться на то, что ей удастся поспать хотя бы часа четыре. На самом деле ей не давал покоя повод для этого торжества. Ради чего ее вместе с коллегами по Скотленд-Ярду затолкали в этот жарко натопленный дом и держат здесь вот уже пять часов кряду?

Понятно, что брак длиною в двадцать пять лет достоин того, чтобы устроить праздник. Барбаре хватило бы пальцев правой руки, чтобы пересчитать знакомые ей пары, достигшие этой знаковой цифры супружеского долголетия, и даже не пришлось бы использовать большой палец. Но вот в этой паре было что-то… неправильное, что ли. Как только она вошла в гостиную, где желтая гофрированная бумага и зеленые воздушные шарики самоотверженно скрывали убогость, вызванную не столько бедностью, сколько равнодушием, ее охватило ощущение, что виновники торжества и собравшаяся компания разыгрывают некую домашнюю пьесу, в которой ей, Барбаре Хейверс, роли не дали. И она не могла отделаться от этого ощущения, как ни старалась.

Сначала она объясняла себе это чувство отчужденности тем, что она пришла сюда вместе со старшими офицерами, один из которых три месяца назад спас ее шею от профессиональной виселицы, а другой пытался затянуть на той же шее веревку. Потом она решила, что ее дискомфорт объясняется тем, что на мероприятие она прибыла в своем обычном статусе — без партнера, тогда как все остальные пришли парами. Даже ее приятель детектив-констебль Уинстон Нката привел с собой мать — импозантную даму шести футов ростом в национальном костюме Карибских островов. В конце концов Барбара остановилась на мысли, что источником ее дурного настроения является сам факт празднования годовщины чьей бы то ни было семейной жизни. «Завистливая корова», — обругала она себя.

Но даже это объяснение не выдерживало более-менее серьезной критики, потому что при нормальных обстоятельствах Барбара не была склонна тратить душевную энергию на зависть. Да, в мире существовало множество поводов для того, чтобы она предалась этому бесплодному чувству. Например, в данный момент она стояла посреди болтающих пар — мужей и жен, родителей и детей, любовников и компаньонов, — а у нее не было ни мужа, ни партнера, ни ребенка и на горизонте — ни единой перспективы изменить хотя бы одно из этих трех «ни». Однако на такое положение дел она умела реагировать: находила путь к столу с закусками и оставалась там до тех пор, пока удовлетворенный желудок не помогал ей убедить себя в том, что статус одинокой женщины предоставляет ей массу свобод. Таким образом она справлялась с любыми неприятными мыслями и чувствами, могущими пошатнуть ее душевное спокойствие.

И все-таки она не чувствовала того доброжелательства, какое приличествует приглашенному на юбилей гостю. Когда виновники торжества взяли огромный нож в сплетенные руки и начали атаковать торт, украшенный розами, плющом, сдвоенными сердцами и словами «25 лет счастья» на самом верху, Барбара украдкой оглядела толпу, чтобы проверить, неужели только она одна из всех собравшихся уделяет больше внимания своим часам, чем душещипательным моментам торжества. Да, похоже, только она. А все остальные полностью заняты суперинтендантом полиции Малькольмом Уэбберли и его бессменной подругой жизни на протяжении четверти века, почтенной Фрэнсис Уэбберли.

Этим вечером Барбара впервые увидела жену суперинтенданта Уэбберли. Наблюдая за тем, как Фрэнсис кормит мужа тортом и как со смехом открывает рот для принятия ответного угощения, Барбара вдруг поняла, что весь вечер старается не задумываться над своим впечатлением от нее. Друг другу их представила дочь Уэбберли Миранда, игравшая роль хозяйки дома, и между ними завязалась вежливая беседа, типичная для подобных встреч с супругами коллег: «Как давно вы знаете Малькольма? Не трудно ли вам работать в коллективе, почти целиком состоящем из мужчин? Как получилось, что вы работаете в отделе по расследованию убийств?» Разговор был кратким, и все-таки Барбара не могла дождаться, когда же можно будет сбежать от Фрэнсис, хотя та была весьма любезна и не сводила с лица собеседницы небесно-голубых глаз.

Вероятно, дело именно в них, решила Барбара. Вероятно, причиной ее неловкости являются глаза Фрэнсис Уэбберли и то, что они пытаются скрыть: переживание, проблему, нечто не совсем правильное.

Но определить, что же было неправильно, Барбара никак не могла. Поэтому она вновь окунулась в заключительный, как она горячо надеялась, этап вечеринки и вместе со всеми гостями завершила пение бурными аплодисментами.

— Расскажите, как вам это удалось! — крикнул кто-то из приглашенных, когда Миранда Уэбберли сменила родителей на раздаче торта.

— Только благодаря тому, что мы не возлагали друг на друга слишком больших ожиданий, — поспешно ответила Фрэнсис Уэбберли, двумя ладонями сжимая руку мужа. — Я быстро это усвоила, верно, дорогой? Что было и к лучшему, так как единственное, что я вынесла из этого брака помимо самого Малькольма, — это пятнадцать килограммов, которые так и не смогла скинуть после того, как родила Рэнди.

Гости подхватили ее веселый смех, а Миранда лишь ниже опустила голову и продолжила резать торт.

— Они стоили того.

Это сказала Хелен, жена инспектора Томаса Линли. Она только что получила из рук Миранды тарелку с тортом и дружески прикоснулась к плечу девушки.

— В точку, — согласился суперинтендант Уэбберли. — У нас лучшая в мире дочь.

— Вы правы, разумеется, — сказала Фрэнсис и широко улыбнулась Хелен. — Что бы я делала без нашей Рэнди! Но вот увидите, графиня, настанет день, когда ваша стройная фигура расползется, а лодыжки опухнут. Вот тогда вы узнаете, о чем я говорю. Леди Хильер, могу я предложить вам кусочек торта?

Ага, вот оно, подумала Барбара, вот что неправильно. «Графиня». И «леди». Да она слегка не в себе, эта Фрэнсис Уэбберли,

раз употребляет на публике все эти титулы! Хелен Линли никогда не пользовалась своим титулом. Ее муж был не только инспектором, но еще и графом, однако готов был в лепешку разбиться, лишь бы не упоминать этот факт. А леди Хильер, жена помощника комиссара сэра Дэвида Хильера (который тоже разбивался в лепешку, но уже ради того, чтобы все вокруг знали о его рыцарстве), была родной сестрой Фрэнсис Уэбберли. Фрэнсис целый вечер называла сестру «леди», — словно хотела подчеркнуть для всех те различия между ними, которые иначе могли остаться незамеченными.

Все это весьма странно, думала Барбара. Очень любопытно. Очень… неправильно.

Она сочувствовала Хелен Линли. Слово «графиня» прочертило невидимую, но непреодолимую границу между Хелен и остальными гостями, и в результате она оказалась наедине со своим тортом. Ее муж ничего не замечал — как это типично для мужчин! — увлеченный разговором с двумя своими приятелями-инспекторами: Ангусом Макферсоном, который боролся с лишним весом, энергично уплетая порцию торта размером с обувную коробку, и Джоном Стюартом — тот с упорством, достойным лучшего применения, выкладывал из крошек от уже съеденного куска торта британский флаг. На выручку Хелен пришлось отправляться Барбаре.

— Довольно ли ваше графство празднеством? — спросила она негромко, приблизившись к Хелен. — Все ли кланялись с должной почтительностью?

— Ведите себя прилично, Барбара, — с притворной строгостью нахмурилась Хелен, но тут же улыбнулась.

— Не могу. Я должна поддерживать свою репутацию. — Барбара приняла от Миранды порцию и с жадностью набросилась на торт. — Знаете, ваша стройность, — продолжила она, — вы должны хотя бы попытаться выглядеть толстой, как все мы. Вы никогда не пробовали надевать что-нибудь в горизонтальную полоску?

— Хм, постойте-ка, я как раз купила обои для гостевой комнаты, — задумчиво ответила Хелен. — Они в вертикальную полоску, но можно носить их боком.

— Вы обязаны сделать это ради своих подруг по половой принадлежности. Если хотя бы одна женщина поддерживает нормальный вес, остальные начинают казаться похожими на слоних.

— Боюсь, недолго мне осталось поддерживать этот вес, — заметила Хелен.

— Ну, я не стала бы заключать пари на…

Тут до Барбары дошло, на что намекает Хелен, и она с удивлением уставилась на собеседницу. А на лице Хелен заиграла несвойственная ей застенчивая полуулыбка.

— Вот те на! — воскликнула Барбара. — Хелен, вы в самом деле… Вы и инспектор? Черт. Да это просто здорово, Хелен! — Она посмотрела через комнату на Линли, который, склонив белокурую голову, слушал, что втолковывает ему Ангус Макферсон. — Инспектор ничего не говорил.

— Мы узнали всего пару дней назад. И пока еще никому не говорили. Нам кажется, так будет лучше.

— А-а. Понятно. Угу, — согласилась Барбара, не очень представляя себе, как относиться к тому, в чем призналась ей Хелен Линли. Внезапно ее окатила волна тепла, в горле образовался комок. — Черт! Надо же! Не волнуйтесь. Буду молчать, как мумия, пока не позволите мне говорить.

Они переглянулись и засмеялись.

В это время из кухни в столовую вдоль стены прокралась нанятая на вечер официантка с беспроводным телефоном в руке.

— Суперинтенданта просят к телефону, — объявила она извиняющимся тоном и добавила: — Прошу прощения.

Как будто действительно могла как-то воспрепятствовать этому.

— Должно быть, неприятности, — пророкотал Ангус Макферсон, и одновременно с ним Фрэнсис Уэбберли воскликнула:

— В такой час? Малькольм, силы небесные… Ты же не можешь…

Гости сочувственно загудели. Они все, из первых или из вторых рук, знали, что означал звонок посреди ночи. Знал это и Уэбберли. Он сказал:

— Ничего не попишешь, Фрэн, — и, прежде чем направиться в кабинет, похлопал жену по руке.

Инспектор Линли ничуть не удивился, когда суперинтендант извинился перед гостями и с телефоном в руке поднялся по лестнице на второй этаж. Удивило его другое: то, как долго отсутствовал его начальник. Прошло не менее двадцати минут; гости суперинтенданта успели доесть торт и допить кофе и начали поговаривать о том, что пора бы и честь знать. Фрэнсис Уэбберли, то и дело бросая отчаянные взгляды на лестницу, уговаривала всех задержаться еще немного. Не могут же они уйти прямо сейчас, убеждала она гостей, ведь Малькольм еще не поблагодарил их за то, что они приняли участие в их семейном празднике. Не подождут ли они возвращения Малькольма?

Главный ее довод оставался невысказанным. Если бы гости стали расходиться до того, как ее муж закончил телефонный разговор, то элементарная вежливость принудила бы Фрэнсис выйти на крыльцо, чтобы проводить людей, почтивших своим присутствием ее юбилей. А коллегам Малькольма Уэбберли давно было известно, что Фрэнсис не выходила за пределы дома уже целое десятилетие.

— Агорафобия, — объяснил Уэбберли Томасу Линли в тот единственный раз, когда речь между ними зашла о Фрэнсис. — Началось все с мелочей, которых я попросту не замечал. К тому времени, когда ее состояние ухудшилось настолько, что привлекло наконец мое внимание, она целыми днями сидела в спальне. Завернувшись в одеяло, представляете? Господи, прости меня.

Какие только секреты не таятся за фасадом нормальной жизни, размышлял Линли, наблюдая за тем, как Фрэнсис перебегает от гостя к гостю. В ее веселости был некий ощутимый надрыв, в любезной улыбке сквозили решимость и страх. Рэнди хотела сделать родителям сюрприз и отпраздновать юбилей в местном ресторане, где больше места и где гости могли бы потанцевать. Но осуществить это было невозможно из-за состояния Фрэнсис. И поэтому вечеринка состоялась в обветшалом фамильном доме в Стамфорд-Брук.

Уэбберли появился на ступенях, когда гости уже засобирались по домам. На выходе их провожала Миранда, обнимающая мать за талию. Это был жест любящей дочери, и служил он двойной цели: подбадривал Фрэнсис и не давал ей сбежать от двери в глубину дома.

— Как, уже уходите? — пробасил Уэбберли, раскуривая на лестнице сигару и пуская под потолок синее облачко. — Вечер только начался.

— Вечер уже превратился в утро, — проинформировала его Лора Хильер и ласково погладила по щеке племянницу, прощаясь. — Чудесный праздник, Рэнди. Твои родители гордятся тобой.

Взяв мужа за руку, она вышла в ночь, где наконец-то прекратился ливень, весь вечер лупивший по окнам.

Отбытие помощника комиссара Хильера послужило сигналом для всех остальных. Гости начали расходиться, и Линли тоже собрался уходить. Он ждал, когда отыщут пальто его жены в одной из комнат второго этажа, когда к нему подошел Уэбберли и тихо проговорил:

— Задержись ненадолго, Томми.

При этом в лице суперинтенданта промелькнуло что-то такое, что заставило Линли без вопросов согласиться:

— Конечно.

Стоящая рядом с ним жена тут же обратилась к жене Уэбберли:

— Фрэнсис, ваши свадебные фотографии недалеко? Я не позволю Томми отвезти меня домой, пока не увижу вас в день вашей славы.

Линли бросил на Хелен благодарный взгляд. Через десять минут распрощались последние гости, и, пока Хелен занимала Фрэнсис Уэбберли, а Миранда помогала официантке убирать посуду, Линли и Уэбберли удалились в кабинет хозяина дома — тесную комнатку, едва вмещавшую стол, кресло и книжные полки.

Очевидно памятуя о здоровых привычках Линли, Уэбберли подошел к окну и приоткрыл его, чтобы немного проветрить кабинет от табачного дыма. В комнату поплыл холодный осенний воздух, тяжелый от влажности.

— Садись, Томми.

Сам Уэбберли остался стоять у окна, где тусклый свет лампы не в силах был рассеять тени на его лице.

Линли ждал, что скажет Уэбберли. Суперинтендант же задумчиво жевал нижнюю губу, словно нужные ему слова находились именно там и он хотел распробовать их на вкус, прежде чем выпустить на волю.

По улице с ревом проехала машина, где-то в доме стукнули двери, закрываясь. Эти звуки, казалось, пробудили Уэбберли. Он очнулся от своей задумчивости и сказал:

— Звонок был от полицейского по фамилии Лич. Раньше мы работали вместе. Я не видел его сто лет. Ужасно все-таки, что с годами связь теряется. Не знаю, почему так происходит, но… так происходит.

Линли понимал, что Уэбберли попросил его остаться не для того, чтобы поделиться с младшим офицером меланхоличными размышлениями о дружбе. Час сорок пять ночи — не время суток, когда хочется порассуждать о бывших приятелях. И тем не менее, желая дать Уэбберли возможность высказаться, Линли поинтересовался:

— Этот Лич, он все еще в полиции, сэр? Его имя мне незнакомо.

— Полиция Северо-Западного округа, — ответил Уэбберли. — Мы были напарниками двадцать лет назад.

— А-а. — Линли занялся несложными подсчетами. Значит, Уэбберли в то время было лет тридцать пять, то есть он говорит о времени, когда служил в Кенсингтоне. — Департамент уголовного розыска? — спросил он.

— Лич был моим сержантом. Сейчас он в Хэмпстеде, возглавляет отдел убийств. Старший инспектор Эрик Лич. Хороший человек. Очень хороший.

Линли внимательнее пригляделся к суперинтенданту: по лбу рассыпались тусклые редкие волосы соломенного цвета, природный румянец поблек, голова склонилась под таким углом, что становится ясно, сколь тяжелые рождаются в ней мысли. Судя по его виду, телефонный звонок принес дурные новости.

Уэбберли со вздохом расправил плечи, но не вышел из тени,

— Сейчас он работает над делом о наезде и побеге с места происшествия в Западном Хэмпстеде. И звонил как раз в связи с этим делом, Томми. Наезд имел место сегодня вечером, около десяти-одиннадцати часов. Жертва — женщина.

Уэбберли замолчал, словно давая Линли возможность как-то отреагировать на услышанное. Однако Линли только кивнул. К сожалению, наезды с последующим побегом с места происшествия случались в Лондоне с удручающей частотой, поскольку иностранцы-водители иногда забывали, по какой стороне дороги нужно ехать, а иностранцы-пешеходы — в какую сторону надо смотреть при переходе дороги. Уэбберли несколько секунд изучал кончик сигары, потом прокашлялся.

— На данный момент все говорит о том, что кто-то сбил женщину, а потом еще раз намеренно переехал ее. После чего преступник вышелиз машины, оттащил труп в сторону и поехал дальше.

— Господи! — покачал головой Линли.

— Рядом с местом происшествия обнаружена сумочка, принадлежавшая жертве. В ней были ключи от машины и документы. Сама машина тоже стояла неподалеку на той же улице. Внутри, на пассажирском сиденье, лежала карта Лондона и нарисованная от руки схема проезда к улице, где женщина и была сбита. Там был указан и адрес — дом тридцать два на Кредитон-хилл.

— Кто там живет?

— Парень, нашедший ее. Тот самый, который случайно проезжал мимо примерно через час после того, как ее сбили.

— Он ожидал, что она зайдет к нему? Они договаривались о встрече?

— Этого мы не знаем, но пока нам вообще мало что известно. Лич говорит, этот подлец словно луковицу проглотил, когда услышал, что в машине у женщины имелся его адрес. Он сказал только, что это невозможно, и вызвал своего адвоката.

На это он, разумеется, имел полное право. Хотя такая реакция человека на сообщение о том, что жертва преступления знала его адрес, не может не вызвать подозрения.

Однако ни этот наезд с последующим бегством с места происшествия, ни странные обстоятельства, при которых его обнаружили, не объясняли Линли того, зачем старший инспектор Лич позвонил Уэбберли в час ночи. А также оставалось неясным, зачем Уэбберли рассказывал об этом звонке ему, Линли.

Поэтому Линли спросил:

— Сэр, у старшего инспектора Лича возникли проблемы с этим делом? Или что-то случилось в отделе убийств в Хэмпстеде?

— Почему он позвонил мне, ты хочешь спросить? И что еще более важно, зачем я тебе все это рассказываю? — Уэбберли не стал дожидаться ответа. Он сел за стол и сказал: — Дело в жертве, Томми. Это Юджиния Дэвис. И я хочу, чтобы ты взялся за это дело. Я хочу, чтобы ты перевернул землю, небо и ад, если понадобится, но докопался до того, что стоит за ее убийством. Лич понял, что я захочу этого, как только увидел, кто она такая.

Линли нахмурился:

— Юджиния Дэвис? И кто же она такая?

— Сколько тебе лет, Томми?

— Тридцать семь, сэр.

Уэбберли шумно выдохнул:

— Тогда, я полагаю, ты слишком молод, чтобы помнить эту историю.

Гидеон

23 августа

Мне не понравилось то, как вы задали этот вопрос, доктор Роуз. Я обижен и вашим тоном, и скрытым смыслом вопроса. Не пытайтесь убедить меня, будто никакого скрытого смысла в нем не было, — я не настолько глуп. И не надо этих намеков на то, что «на самом деле» стоит за толкованием пациентом слов его психиатра. Я знаю, что я слышал, я знаю, что произошло, и я могу суммировать и то и другое в одном предложении: вы прочитали написанное, увидели в рассказе упущение и набросились на него, как адвокат по уголовным делам с умом настолько ограниченным, что от него вовсе никакого толку.

Позвольте повторить сказанное мною во время последнего нашего сеанса: я не упоминал о моей матери до последнего предложения потому, что пытался выполнить данное вами задание, которое состояло в записывании того, что я помню, и поэтому писал то, что приходило мне на ум. Она мне на ум не приходила — до тех самых пор, пока моим учителем и компаньоном не стал Рафаэль Робсон.

«Однако итало-греко-португало-испанская девушка пришла вам на ум?» — спрашиваете вы своим невыносимо спокойным, тихим, ровным голосом.

Да, пришла. И что вы хотите этим сказать? Что я обладаю ранее необнаруженной склонностью к португало-испано-итало-греческим девицам, которая обусловлена моим неоплаченным долгом перед безымянной девушкой, которая, сама того не зная, вывела меня на тропу успеха? Так, доктор Роуз?

А, понимаю. Вы не отвечаете. Вы находитесь на безопасном расстоянии, сидя в кресле своего отца, и смотрите на меня своим задушевным взглядом, так что я вынужден трактовать это расстояние как пролив Босфор, готовый принять меня в свою синеву. Ваш взгляд предлагает мне нырнуть в воды правдивости. Как будто я говорю неправду.

Она там была. Конечно, она там была, моя мать. И если я упоминал итальянскую девушку вместо матери, то только потому, что итальянка — господи боже, ну почему я не помню ее имя? — присутствовала в легенде Гидеона, а моя мать — нет. Мне показалось, вы просили меня писать то, что я помню, начиная с самого раннего моего воспоминания. Если же вы просили меня сделать не это, если вы хотели, чтобы я сфабриковал характерные детали детства, которые по сути своей выдумка, но при этом тщательно разжеваны и обеззаражены таким образом, чтобы вы могли найти и идентифицировать в них то, что вы сочтете…

О да, я действительно злюсь, можете не указывать мне на это. Потому что я не понимаю, какое отношение имеет моя мать, анализ моей матери и даже поверхностный разговор о ней к тому, что случилось в Уигмор-холле. А ведь именно из-за этого я к вам пришел, доктор Роуз. Давайте не будем забывать о причине. Я согласился на этот процесс, потому что там, на сцене Уигмор-холла, перед аудиторией, передавшей немалые средства в пользу Восточной Лондонской консерватории — основанной на мои пожертвования, позволю себе напомнить, — я взошел на помост, положил скрипку на плечо, взял смычок, как обычно размял пальцы левой руки, кивнул пианисту и виолончелисту… и не смог играть.

Это не страх сцены, доктор Роуз. Это не временный блок в отношении конкретного музыкального произведения, которое, кстати, я репетировал две недели перед концертом. Нет, это полная, мгновенная и унизительная потеря способности играть. Из моего мозга была с корнем вырвана не только сама музыка — я совершенно забыл и как играть на скрипке. Я чувствую себя так, будто ни разу в жизни не держал в руках инструмент, а уж про двадцать пять лет концертной деятельности и говорить не приходится.

Шеррилл начал Аллегро, и я слушал его без малейшего узнавания. А когда я должен был присоединиться к фортепиано и виолончели, то не знал ни как это сделать, ни в какой момент. Я превратился в сына Лота, как если бы именно он, а не жена этого праведника оглянулся посмотреть на разрушенный город.

Шеррилл пытался прикрыть меня. Он хитрил. Он — подумать только! — импровизировал с Бетховеном! Он сумел снова выйти к месту, где должен был вступить я. И снова — ничего. Только тишина, как вакуум, тишина, ураганом разрывающая мозг.

Я покинул помост, ничего не видя, весь дрожа. В Зеленой комнате меня встретил отец криком: «Что? Гидеон, ради бога, что?» За его спиной маячил Рафаэль.

Перед тем как упасть, я успел сунуть скрипку в руки Рафаэлю. Вокруг меня все поплыло, из хоровода взволнованных восклицаний вырвался голос отца: «Это все та чертова девица, да? Это из-за нее. Проклятье! Возьми себя в руки, Гидеон. У тебя есть обязательства перед людьми».

Шеррилл, покинувший сцену вслед за мной, вопрошал: «Гид, что с тобой? Потерял уверенность? Черт. Такое случается».

А Рафаэль, кладя мою скрипку на стол, сказал: «О боже! Я ведь боялся, что такое может случиться». Как большинство людей, он думал о себе, о своих собственных проваленных концертах, о своей неспособности выступать, как выступали его отец и дед. Каждый член его семьи достиг головокружительной карьеры в концертной деятельности, за исключением бедного потного Рафаэля, и, полагаю, в глубине души он все время ждал, когда катастрофа случится и со мной, сделав нас братьями по несчастью. Он был одним из тех, кто предупреждал об опасностях слишком быстрого подъема, который произошел в моей карьере после первого публичного выступления в семилетнем возрасте. Очевидно, он считал, что теперь я пожинаю плоды стремительного восхождения к славе.

Но отнюдь не потерю уверенности я чувствовал в Зеленой комнате, доктор Роуз. И не потерю уверенности я чувствовал перед публикой, сидящей в концертном зале Уигмор-холла. Скорее я ощутил это как отключение, бесповоротное и окончательное. И вот еще что странно: хотя я совершенно отчетливо слышал все эти голоса — моего отца, Рафаэля, Шеррилла, — но видел я тогда только яркий белый свет и синюю-синюю дверь.

Может, у меня «эпизод», доктор Роуз? Такой, какими страдал мой дедушка и от какого легко излечит небольшая поездка за город? Прошу вас, скажите мне, потому что музыка — это не то, что я делаю, это то, что я есть, и если у меня ее не будет — не будет звука и его высокого благородства, — то я перестану существовать, останется лишь пустая скорлупа!

Так есть ли скрытый смысл в том, что, вспоминая о своем знакомстве с музыкой, я ни слова не сказал о матери? Это было умолчание звука и гнева, и с вашей стороны будет разумно, если вы придадите этому факту соответствующее значение.

«Но дальнейшее молчание о ней будет уже преднамеренным, — говорите вы мне. И просите: — Расскажите мне о своей матери, Гидеон».

25 августа

Она пошла работать. Первые четыре года моей жизни она постоянно была со мной, но, когда стало очевидным, что ее ребенок обладает исключительным талантом, который необходимо развивать, то есть вкладывать в него не только время, но и огромные средства, она нашла работу, чтобы помочь добывать деньги. Присматривать за мной стала бабушка — в те краткие периоды, когда я не упражнялся в игре на скрипке, не занимался с Рафаэлем, не слушал музыкальные записи, которые он приносил мне, или не ходил с ним на концерты. Но жизнь моя столь значительно изменилась после того дня, когда я услышал музыку на Кенсингтон-сквер, что я практически не заметил отсутствия матери. До этого, я помню, мы часто — почти каждый день — вместе ходили на утреннюю мессу.

Она завела дружбу с монахиней монастыря, стоявшего на Кенсингтон-сквер, и между собой они договорились, что моя мать может посещать ежедневную службу для сестер. Моя мать была новообращенной католичкой. Ее отец был англиканским священником, и в принципе у меня есть свои соображения относительно того, насколько ее переход в иную веру был связан с привлекательностью иных догм, а насколько — с протестом против деспотичного отца. У меня сложилось впечатление, что он был не самым приятным человеком. А вообще я плохо помню его.

Мать я, конечно, помню, но для меня она давно стала смутной фигурой, так как ушла от нас. Когда мне было лет девять или десять, не помню точно, я вернулся домой после концертного тура по Австрии и обнаружил, что мать покинула дом на Кенсингтон-сквер, не оставив после себя ни следа. Она забрала с собой всю принадлежавшую ей одежду, все свои книги и часть семейных фотографий. И исчезла, как пресловутый тать в нощи. За тем исключением, что случилось это днем и она вызвала такси. Ни записки, ни адреса она не оставила, и больше я никогда не видел и не слышал ее.

Отец ездил со мной в Австрию — папа всегда путешествовал со мной, и часто к нам присоединялся Рафаэль, — и поэтому знал не более меня, куда ушла мать и почему она это сделала. Да, и, вернувшись домой, мы застали дедушку посреди очередного «эпизода», бабушка плакала, сидя на лестнице, а жилец Кальвин пытался найти нужный телефонный номер.

«Жилец Кальвин? — переспрашиваете вы. — А предыдущий жилец — кажется, вы говорили, что его звали Джеймс, — его уже не было с вами?»

Наверное, он съехал годом ранее. Или двумя. Я не помню. У нас было несколько разных жильцов. Как я уже говорил нам приходилось сдавать комнаты, чтобы сводить концы с концами.

«Вы помните их всех?» — хотите вы знать.

Нет, не всех. Видимо, только тех, кто связан с ключевыми событиями. Кальвина я помню потому, что он присутствовал в тот день, когда я узнал об уходе матери. А Джеймса — потому что при нем все началось.

«Все?» — спрашиваете вы.

Да. Скрипка. Уроки. Мисс Орр. Все.

26 августа

Каждый человек у меня ассоциируется с определенной мелодией. Когда я думаю о Розмари Орр, то вспоминаю Брамса, тот концерт, который звучал в первую нашу встречу с ней. Когда я думаю о Рафаэле, то это Мендельсон. Папа — Бах, скрипичная соната соль минор. А дедушка навсегда останется Паганини. Больше всего он любил Двадцать четвертый каприс. «Ах, какие звуки, — восхищался он. — Эти совершенные звуки».

«А ваша мать? — спрашиваете вы. — С каким музыкальным произведением ассоциировалась она?»

Интересно. С матерью в отличие от других людей я не могу связать ни одно произведение. Даже не знаю почему. Вероятно, это такая разновидность отрицания? Подавление эмоций? Не знаю. Вы психиатр. Вот вы и объясните мне, в чем тут дело.

Кстати, я до сих пор это делаю — ассоциирую людей с музыкой. Например, Шеррилл — это рапсодия Бартока, которую мы с ним играли, когда впервые выступали вместе много лет назад. С тех пор мы больше ни разу не исполняли ее, а тогда мы были еще подростками — американский и европейский вундеркинды вместе собирали отличную прессу, поверьте, — но для меня он всегда будет Бартоком, стоит мне только подумать о нем. Так устроен мой мозг.

И то же самое происходит с теми, кто не имеет к музыке никакого отношения. Возьмем, к примеру, Либби. Я рассказывал вам о Либби? Она — жиличка Либби. Да, такой же жилец, как Джеймс, Кальвин и все остальные, только она принадлежит настоящему, а не прошлому и живет в квартире на нижнем этаже моего дома на Чалкот-сквер.

У меня не было намерения сдавать эту квартиру, пока однажды она не появилась у моих дверей с контрактом на запись, который мой агент хотел немедленно получить обратно с моей подписью. Либби работает в курьерской службе, и я понял, что она девушка, только когда она вручила мне контракт, сняла шлем и сказала, кивком указывая на документы: — «Только не возись с этим слишком долго. И я умираю от любопытства: ты что, рок-музыкант или еще кто?» — в той фамильярной манере, которая, похоже, свойственна всем выходцам из Калифорнии.

Я ответил: «Нет, я скрипач».

Она сказала: «Ни фига!»

Я сказал: «Фига».

В ответ она уставилась на меня с выражением полного непонимания, и я решил, что имею дело с клинической идиоткой.

Я никогда не подпишу ни один контракт, не изучив его от начала до конца (и пусть агент обвиняет меня в недоверии его мудрости и опыту). Чтобы не заставлять бедную сиротку — а она мне показалась именно сироткой — стоять на крыльце, пока я читаю бумаги, я пригласил ее в дом, и мы вместе прошли на второй этаж, где находится музыкальная комната, выходящая на площадь.

Она сказала: «О, вау. Извиняюсь. А ты настоящая знаменитость, как я погляжу», — потому что, поднимаясь по лестнице, обратила внимание на макеты оформления компакт-дисков, висящие на стене. «Я чувствую себя полной дурой».

«Не стоит», — сказал я и вошел в музыкальную комнату, уже углубившись в параграфы об аккомпаниаторах, гонорарах и графиках. Она следовала за мной.

«О, круто, — пропела она, когда я уселся в кресло у окна, сидя в котором сейчас пишу для вас свои воспоминания, доктор Роуз. — Кто это с тобой вон на той фотке? Тот тип с костылями? Тю, а ты-то! Лет семи будешь, не старше».

Господи! Это, пожалуй, величайший скрипач в мире, а девчонка необразованна, как тюбик зубной пасты! «Ицхак Перлман, — сказал я ей. — И мне тогда было не семь лет, а шесть».

«Ничего себе! Так ты прямо играл с ним, когда тебе было всего шесть?»

«Не совсем. Он был настолько любезен, что согласился послушать меня, когда был в Лондоне».

«Супер!»

И пока я читал, она бродила по комнате и перебирала свой небогатый запас восклицаний. Особое удовольствие, как мне показалось, ей доставило изучение моей первой скрипки, той самой одной шестнадцатой, которую я держу в музыкальной комнате на небольшой подставке. Там же хранится и Гварнери — инструмент, на котором я сейчас играю. Он тогда лежал в футляре, но футляр был открыт, потому что Либби, приехав с договорами, застала меня посреди утренней репетиции. Очевидно не понимая, какое кощунство совершает, Либби нагнулась и подцепила пальцем струну «ми».

Выстрели она из револьвера, я пришел бы в не меньший ужас. Я вскочил и обрушился на нее: «Не смей прикасаться к этой скрипке!» Либби так испугалась, что отреагировала как ребенок, которого ударили. Она прошептала: «Мамочки!» — и попятилась от инструмента, отдернув руки за спину; ее глаза наполнились слезами, от смущения она повернулась к стене.

Я отложил документы и сказал: «Послушай… Ну извини. Я не хотел быть такой свиньей, но этому инструменту двести пятьдесят лет. Я сам обращаюсь с ним очень осторожно и обычно не позволяю…»

Стоя ко мне спиной, она махнула рукой. Сделала несколько глубоких вдохов, потом замотала головой, отчего волосы выбились из стягивающей их ленты (я упоминал, что у нее кудрявые волосы, цвета поджаренной булки и очень кудрявые?), и вытерла слезы кулаком. Потом она обернулась и сказала: «Извиняюсь. Все в порядке. Не надо было трогать твою скрипку. Я не подумала. Ты прав, что накричал на меня, правда. Просто на миг ты стал ну чистый Рок, вот и я психанула».

Язык другой планеты. Я повторил непонимающе: «Чистый рок?»

Она пояснила: «Рок Питере. Ранее известный как Рокко Петрочелли и в настоящее время мой муж. Только мы больше не живем вместе. То есть живем-то мы в одном месте, потому что бабки у него, а он не очень-то намерен давать их мне, чтобы я могла устроиться самостоятельно».

Я подумал, что она слишком юна, чтобы быть замужем, но выяснилось, что, несмотря на ее непосредственность и то, что я счел весьма милой предпубертатной пухлостью, ей исполнилось двадцать три года и она уже два года была замужем за вспыльчивым Роком. В тот момент, однако, я сказал лишь: «А-а».

Она продолжала рассказывать: «У него, типа, характер как порох, и, кроме всего прочего, например, он совершенно не понимает, что брак обычно подразумевает моногамию. Угадать, когда ему под хвост шлея попадет, невозможно. Я два года бегала от него по квартире и теперь решила, что хватит».

«О-о. Сочувствую». Признаюсь, мне было неловко выслушивать подробности ее личной жизни. Не то чтобы я непривычен к подобным излияниям. Эта манера открывать душу посторонним людям, по-моему, характерна для всех американцев, которых я встречал. Не знаю, может, ее воспитывают в них с детства, вместе с любовью к американскому флагу? И все-таки быть привычным к чему-либо не означает хотеть этого. Да и вообще я не совсем представлял себе, что мне делать со всеми этими сведениями, не имеющими ко мне никакого отношения.

И тем не менее Либби вывалила на меня еще целый ворох сугубо личной информации. Она хотела развестись, но он не хотел. Они продолжали жить под одной крышей, потому что она не могла скопить достаточно денег, чтобы снять себе отдельное жилье. Как только набиралась почти нужная сумма, Рок просто переставал выдавать Либби зарплату, и ей приходилось тратить свою заначку. «А зачем я ему нужна — это, типа, главная загадка моей жизни, понимаешь? В смысле, мужик полностью во власти стадного инстинкта, и что ему от меня надо?»

Как она объяснила мне, Рок был бабником высшей пробы и придерживался той философии, что группа самок — «стадо, сечешь?» — должна подчиняться одному самцу и обслуживаться им же. «Проблема в том, что в его представлении группа самок — это все женщины Земли. И его долг — трахнуть каждую из них, чтобы всем было хорошо». Тут она хлопнула себя ладонью по губам: «Ой, извиняюсь» — и ухмыльнулась. А потом сказала: «Черт, да что со мной такое! У меня же рот не закрывается! Ты подписал свои бумаги?»

Я их не подписал. Разве мне дали возможность ознакомиться с ними? Я сказал, что подпишу, только ей придется немного подождать. Она села в уголке.

Я прочитал договор, позвонил по телефону, уточняя некоторые вопросы, подписал, где надо, и отдал Либби. Она сунула бумаги в рюкзак, сказала спасибо, а потом наклонила голову набок и вопросительно взглянула на меня: «Одна просьба…»

«Какая?»

Либби переступила с ноги на ногу, явно смущаясь. Но тем не менее решилась, и я восхитился ее мужеством. Она сказала: «А ты бы… То есть, это, я раньше никогда не слышала, как играют на скрипке живьем. Сыграй для меня какую-нибудь песню, пожалуйста».

Она так и сказала: песню. Полное невежество. Но даже невежду можно чему-нибудь научить, и она ведь вежливо попросила. К тому же мне совсем нетрудно было это сделать. Все равно я репетировал, работал над сольной сонатой Бартока, поэтому исполнил для нее часть Melodia, играя так, как играю всегда: целиком отдаваясь музыке, ставя ее выше себя, выше присутствующих, превыше всего. К концу этой части я уже напрочь забыл о Либби и перешел к Presto, слыша в уме слова Рафаэля: «Представь, что Presto — это приглашение на танец, Гидеон. Почувствуй его легкость. Пусть оно все переливается и сверкает».

И когда я закончил, то не сразу понял, кто это стоит передо мной. Она проговорила: «О, вау. О, вау. О, вау. Слушай, даты просто супер!»

Видимо, в какой-то момент моего исполнения она начала плакать, потому что щеки у нее были мокрыми и она копалась в карманах своей кожанки в поисках платка, чтобы вытереть хлюпающий нос. Мне было приятно осознавать, что Барток тронул ее, и еще более лестным стало подтверждение того, что моя оценка ее способности к обучению верна. И должно быть, поэтому я предложил ей присоединиться ко мне за чашкой кофе, который я обычно пью в это время дня. День был ясный, и мы вышли с чашками в сад, где в увитой зеленью беседке лежал недоделанный мною воздушный змей.

Я уже говорил вам о моих воздушных змеях, доктор Роуз? В общем, говорить тут почти нечего. Просто иногда я испытываю потребность отвлечься от музыки и заняться чем-то другим. Тогда я делаю воздушных змеев и запускаю их с Примроуз-хилл.

Ах да. Я уже вижу, как вы ищете в этом скрытый смысл. Что символизирует создание и запуск воздушных змеев в истории пациента и его сегодняшней жизни? Наши действия продиктованы подсознанием. Сознанию всего лишь остается уловить значение этих действий и придать ему вразумительную форму.

Воздушные змеи. Воздух. Свобода. Но свобода от чего? От чего мне нужно освобождаться, ведь моя жизнь наполнена, богата и интересна?

Я считаю, что совсем необязательно и даже опасно искать значение где-то глубоко. Иногда все объясняется просто: когда мой талант проявил себя, мне, совсем еще ребенку, запретили заниматься всем, что может повредить мои руки. А придумывать и клеить воздушных змеев — здесь с моими руками ничего не могло случиться.

«Но вы ведь не станете отрицать значимость деятельности, связанной с небом, Гидеон?» — спрашиваете вы.

Я вижу только, что небо синее. Синее, как та дверь. Как та синяя-синяя дверь.

Гидеон

28 августа

Я сделал так, как вы предложили, доктор Роуз, и мне нечего вам сказать, кроме того, что чувствую я себя полнейшим идиотом. Вероятно, эксперимент имел бы иные результаты, если бы я согласился провести его в вашем кабинете, но я не мог сосредоточиться на том, что вы говорили, и в тот момент мне все это казалось абсурдом. Еще большим абсурдом, чем часы, потраченные на писанину в этой тетради, которые я мог бы провести, занимаясь на своем инструменте, как раньше.

Но я так и не прикоснулся к нему.

«Почему?»

Не спрашивайте об очевидном, доктор Роуз. Она ушла. Музыка ушла.

Утром заходил папа. Он заглянул, чтобы узнать, не стало ли мне лучше (читайте: «не пробовал ли я играть», но он пощадил меня, не задав вопрос напрямую). Хотя никакой нужды спрашивать не было, потому что Гварнери лежал там, где он оставил его, когда привел меня домой после происшествия в Уигмор-холле. Мне не хватило духу даже на то, чтобы прикоснуться к футляру.

«Почему?» — опять спрашиваете вы.

Вы знаете ответ. Потому что сейчас мне не хватает смелости: если я не могу играть, если дар, слух, талант, гений — называйте как хотите — умер или совершенно покинул меня, то как мне жить? Не что мне делать дальше, доктор Роуз, а как жить? Как жить, если суть и содержание того, чем я являюсь и чем был на протяжении двадцати пяти последних лет, целиком определялось музыкой?

«Тогда давайте обратимся к самой музыке, — говорите вы. — Если каждый человек в вашей жизни каким-то образом ассоциируется с музыкой, возможно, нам следует более внимательно изучить вашу музыку, чтобы отыскать в ней ключ к тому, что вас беспокоит».

Я смеюсь и говорю: «Это что, каламбур? Вы намекаете на скрипичный ключ?»

Но вы смотрите на меня своим пронизывающим взором, отказываясь принять мой легкомысленный тон. Вы говорите: «Значит, то произведение Бартока, о котором вы писали, та скрипичная соната… С ней вы ассоциируете Либби?»

Да, эта соната ассоциируется у меня с Либби. Но Либби не имеет никакого отношения к моей проблеме, уверяю вас.

Кстати, отец нашел эту тетрадь. Когда он заходил проверить, как мои дела, он нашел ее на столе у окна. И прежде чем вы спросите, хочу сразу сказать: он ничего специально не высматривал. Может, он и неисправимо узколобый сукин сын, но не шпион. Просто последние двадцать пять лет жизни он отдал поддержанию карьеры своего единственного ребенка, и ему не хотелось бы видеть, как эта карьера окажется выброшенной на свалку.

Хотя недолго мне оставаться его единственным ребенком. Я совсем забыл об этом в связи с… вы знаете в связи с чем. Ведь есть же еще и Джил. Мне трудно представить, что в моем возрасте у меня появится брат или сестра, я уж не говорю о мачехе, которая старше меня едва ли на десяток лет. Но сейчас настала эпоха эластичных семей, и здравый смысл подсказывает, что человеку приходится растягивать свои понятия в соответствии с меняющимися определениями супругов, родителей, а также братьев и сестер.

И все-таки мне кажется немного странной вся эта история с отцом и его новой семьей. Не то чтобы я рассчитывал, что он навсегда останется разведенным одиноким мужчиной. Просто после двух десятилетий, за которые он ни разу, насколько мне известно, не был на свидании с женщиной и уж тем более не заводил никаких более тесных отношений, связанных с той разновидностью физической близости, после которой появляются дети, для меня это стало некоторым шоком.

Я познакомился с Джил на Би-би-си, когда пришел просмотреть первый вариант документального телефильма, снятого о Восточной Лондонской консерватории. Было это несколько лет назад, перед тем как она сняла ту потрясающую экранизацию «Отчаянных средств» (кстати, вы не смотрели ее, доктор Роуз? Джил оказалась большой поклонницей Томаса Харди). А тогда она работала в отделе документальных фильмов или как это у них называется. Должно быть, папа встретил ее примерно в то же время, однако я не припомню, чтобы видел их вместе, и не могу сказать, были они уже любовниками или нет. Что я помню, так это один ужин у отца, на который он меня пригласил. Я вошел в дом и увидел на кухне Джил, она там вовсю хозяйничала, и хотя я был весьма удивлен ее присутствием, но объяснил его себе тем, что ей нужно было занести отцу окончательную версию фильма, чтобы мы взглянули на нее еще раз. Полагаю, это и было началом их отношений. После этого вечера папа стал уделять мне чуть меньше времени, чем раньше, теперь я вижу это. Так что да, должно быть, тогда все и началось. Но поскольку Джил с отцом не жили вместе — хотя папа говорит, что после рождения ребенка они съедутся, — у меня не было никаких оснований предполагать, что между ними что-то есть.

«А теперь, когда вы знаете? — спрашиваете вы. — Что вы чувствуете? И когда вы узнали о них и о будущем малыше? И где?»

Я вижу, к чему вы клоните. Но должен предупредить вас, что это тупиковая ветка.

О планах отца связать дальнейшую жизнь с Джил я узнал несколько месяцев назад. Нет, не в день концерта в Уигмор-холле и даже не в ту самую неделю и не в тот самый месяц. И когда мне объявили о скором появлении у меня брата или сестры, нигде поблизости не было никакой синей двери. Вот видите, я знал, куда вы ведете, верно?

«Но что вы чувствуете в этой связи? — настаиваете вы. — Вторая семья вашего отца после всех этих лет…»

Это не вторая его семья, поправляю я вас, а третья.

«Третья?» Вы просматриваете записи, которые ведете во время наших с вами сеансов, и не находите упоминаний о более ранней семье, до моего рождения. Тем не менее она была, и в той семье был ребенок, девочка, которая умерла в младенчестве.

Ее звали Вирджиния, и я не знаю точно, как она умерла или где, и не знаю, через сколько времени отец решил развестись с ее матерью и кем была та женщина. О существовании у меня сестры и вообще о первой семье отца я узнал случайно — когда дедушка начал бушевать во время одного из своих «эпизодов». Его крики и проклятия, как обычно, сводились к ключевой фразе «Ты мне не сын», только в тот раз он добавил еще, что папа ему не сын, потому что он производит одних только выродков. Должно быть, мне поспешили дать кое-какие объяснения (мать? или кто-то еще?), так как, услышав о выродках, я решил, что дедушка имеет в виду меня. Поэтому я делаю вывод, что Вирджиния умерла от какой-то болезни, вероятно наследственной. Но от какой именно, я не знаю: человек, рассказавший мне о Вирджинии, либо сам этого не знал, либо не сказал мне, а впоследствии эта тема при мне больше никогда не поднималась.

«Больше никогда не поднималась?» — повторяете вы за мной.

Вы же знаете, как это бывает, доктор. Дети не любят говорить о том, что у них ассоциируется с хаосом, смятением и ссорами. Они довольно рано усваивают, что лучше не дергать за хвост спящую собаку. И смею предположить, что вы в силах сделать дальнейшие умозаключения самостоятельно: поскольку центром моего мироздания была скрипка, то, получив уверения в добром отношении ко мне деда, я выбросил услышанное из головы.

Но вот синяя дверь — это нечто совершенно иное. Как я уже говорил в самом начале, я сделал так, как вы меня просили, и повторил то, что пытался проделать в вашем кабинете. Я мысленно нарисовал эту дверь цвета берлинской лазури: серебристое кольцо примерно посредине, которое служит в качестве ручки; два замка, сделанные, кажется, из того же серебристого металла, что и кольцо; и, вероятно, номер дома или квартиры вверху.

Я задернул в спальне занавески и растянулся на кровати, закрыл глаза и представил дверь; я представил, как подхожу к ней; я увидел, как моя рука берется за кольцо, служащее ручкой, как мои пальцы вставляют ключи в замки: сначала я вставляю в нижний замок большой старомодный ключ с крупными, простыми для подделки зубцами, потом открываю верхний замок, более современный и надежный. Когда оба замка открыты, я опираюсь плечом о дверь, толкаю и… ничего. Абсолютно ничего.

Там ничего нет, доктор Роуз, как вы не видите? Мой мозг пуст. Вы бы хотели интерпретировать то, что я найду за дверью, или то, какого она цвета, или тот факт, что она закрыта на два замка, а не на один, что там кольцо, а не ручка — может, он бежит от обязательств или отношений, спрашиваете вы себя, — а я тем временем, вдохновленный данным упражнением, начинаю выворачивать перед вами душу. Нет, ничего мне не открылось. Ничто не пряталось за той дверью. Она не ведет ни в одну комнату, которую я мог бы вообразить, она просто стоит наверху лестницы как…

«Лестница, — хватаетесь вы за слово. — Значит, там была лестница».

Да, лестница, которая, как мы оба знаем, знаменует собой восхождение, подъем, вылезание, выползание из ямы… Ну и что?

Вы видите по моим каракулям, что я возбужден. Вы говорите: «Не прячьтесь от своего страха. Он не убьет вас, Гидеон. Чувства не убивают. И вы не одиноки».

«Я никогда так не думал, — говорю я вам. — Не надо говорить за меня, доктор Роуз».

2 сентября

Приходила Либби. Она знает, что со мной не все в порядке, потому что не слышала скрипки несколько недель, тогда как раньше скрипка звучала в доме часами ежедневно. В принципе, именно из-за этого я не стал сдавать квартиру на первом этаже, когда она освободилась. Я имел в виду возможность аренды, когда покупал дом на Чалкот-стрит, но мне не захотелось отвлекаться на передвижения арендатора: вот он пришел, вот ушел, пусть и через отдельный вход, — а еще я не желал ограничивать часы своих занятий соображениями о приличиях. Обо всем этом я рассказал Либби в первый же день, когда она уже уходила. На крыльце она застегнула кожанку, надела на голову шлем и нечаянно заметила пустующие помещения за решетками из кованого железа. Она сказала: «Bay. Это сдается или как?»

И я объяснил ей, почему в квартире никто не живет. «Когда я только въехал сюда после покупки дома, на первом этаже жила молодая пара, — сказал я. — Но поскольку они так и не смогли полюбить музыку настолько, чтобы наслаждаться ею в любое время суток, то вскоре сменили место жительства».

Она наклонила голову и сказала: «Эй, тебе сколько лет, а? И ты что, всегда говоришь так, будто тебе в задницу бутылку засунули? Когда ты показывал мне воздушного змея, то все было нормально. А сейчас что с тобой случилось? Это как-то имеет отношение к тому, что ты англичанин? Вышел из дому, и раз — вот ты уже и не ты совсем, а Генри Джеймс?»

«Он не был англичанином», — сообщил я.

«Хм. Жаль. — Она начала затягивать ремешок шлема, но у нее не получалось, как будто она была чем-то расстроена. — Школу я закончила только благодаря шпаргалкам, приятель, так что не отличила бы Генри Джеймса от Сида Вишеса.[7] Вообще не знаю, чего я про него вспомнила. Как и про Сида Вишеса, если на то пошло».

«А кто такой Сид Вишес?» — спросил я с серьезным видом.

Она уставилась на меня. «Брось. Ты шутишь».

«Шучу», — признался я.

И тогда она засмеялась. Даже не засмеялась, а захохотала. Схватила меня за руку и сказала: «Ты! Ну ты даешь!» — и был этот жест до такой степени фамильярным, что я был одновременно и потрясен, и очарован. Поэтому я предложил показать ей пустующую квартиру.

«Почему?» — спрашиваете вы.

Потому что она попросила меня об этом, и потому что я хотел показать ей, и еще потому что, наверное, мне захотелось некоторое время побыть в ее обществе. В ней не было ни капли английского.

Вы говорите: «Я имела в виду не причины, по которым вы показали ей квартиру, а причины, по которым вы рассказываете мне о Либби».

Потому что она только что приходила сюда.

«Значит, для вас она имеет значение?»

Не знаю.

3 сентября

«На самом деле я Либерти, — говорит она мне. — Господи, хуже имени просто не бывает, правда? Мои родители были хиппи до того, как стали яппи, то есть задолго до того, как папа срубил миллион баксов в Силиконовой долине. Ты ведь слышал про Силиконовую долину? Или нет?»

Мы спускаемся с вершины Примроуз-хилл. Я несу один из своих воздушных змеев. Это было несколько месяцев назад. Либби уговорила меня пойти позапускать змеев. По-хорошему мне надо бы репетировать, потому что через три недели я записываю Паганини — Второй скрипичный концерт, если быть точным, — с Филармоническим оркестром, но Allegro maestoso мне все еще не дается. Однако Либби вернулась после очередного столкновения со своим брюзгливым Роком из-за зарплаты, которую он опять ей не платит. Она передала мне его слова в ответ на ее требование дать денег: «Проветри мозги, сучка». И она решила поймать его на слове, а заодно и вывести на прогулку меня, поскольку, как она сказала, я слишком много работаю.

В тот день я действительно проработал шесть часов в два приема по три часа с перерывом на прогулку по Риджентс-парку в полдень, поэтому согласился. Я позволил Либби выбрать воздушного змея, и ей понравился многоуровневый экземпляр, который вращается в полете, но требует строго определенной скорости ветра, чтобы показать все, на что способен.

Мы пускаемся в путь. Мы идем по дуге Чалкот-кресент. «И тут налепили пряничных домиков», — кисло отмечает Либби. Ей, по-видимому, больше нравится Лондон стареющий, чем Лондон возрождающийся. Затем мы переходим Риджентс-Парк-роуд и оттуда углубляемся в парк, где находим тропу, ведущую на вершину холма.

«Слишком ветрено, — говорю я Либби. Мне приходится чуть ли не кричать из-за ветра, порывы которого вырывают змея из моих рук, и нейлон шумно бьется об меня. — Для этого образца нужны идеальные условия. Вряд ли мы сможем хотя бы поднять его в воздух».

Так оно и выходит, к огромному ее разочарованию: почему-то она считает, что, не запустив змея, не сумела отомстить Року. «Этот придурок угрожает рассказать тем, кому говорят такие вещи, — взмах рукой в направлении Вестминстера, из чего я заключаю, что она имеет в виду правительство, — что мы вообще не были женаты. В смысле, не были физически женаты, то есть не делали это друг с другом. Он такой кусок дерьма, ты не поверишь».

«А что случится, если он расскажет правительству, что вы фактически не были женаты?»

«Но мы были женаты. Мы и есть женаты. Тьфу! Он с ума меня сводит».

Как оказалось, Либби опасается, что ее статус пребывания в стране изменится, если ее раздельно проживающий муж сумеет доказать свое видение ситуации. А поскольку она переехала из его явно вредного для здоровья дома в Бермондси в квартиру на Чалкот-стрит, муж боится, что потеряет ее, чего ему, очевидно, не хочется, несмотря на все его волокитство. Вот почему между ними разыгрался очередной скандал, в ходе которого он посоветовал Либби пойти проветриться.

Сожалея о том, что Либби огорчилась из-за воздушного змея, я пригласил ее зайти в кафе. И за чашкой кофе она сообщила мне, что на самом деле Либби — это сокращение от полного имени Либерти.

«Хиппи, — снова возвращается она к своим родителям. — Они хотели, чтобы у их детей были самые необычные имена. — Тут она изобразила, будто затягивается воображаемым косяком. — Моей сестре повезло еще меньше: она Икволити, хочешь — верь, хочешь — не верь. Или сокращенно Оли. А если бы родился третий ребенок, то…»

«Фратернити?»[8] — говорю я.

«Угадал, — кивает она. — Но в принципе я должна радоваться, что они предпочли абстрактные имена. Ведь, господи, все могло быть гораздо хуже. Меня могли бы назвать Деревом».

Я хихикаю: «Или конкретной разновидностью дерева: Сосна, Дуб, Ива».

«Ива Нил. С этим я еще могла бы жить». Либби копается в пакетиках сахара на столе, выискивая диетический подсластитель. Как я обнаружил, она постоянно сидит на диете, и борьба за физическое совершенство является, по ее выражению, «единственной рябью на глади океана моего существования». Либби высыпает подсластитель в кофе с обезжиренным молоком и говорит: «Ну а у тебя как, Гид?»

«У меня?»

«Какие у тебя родители? Наверняка не дети цветов».

На тот момент она еще не встречалась с моим отцом, хотя он видел ее из музыкальной комнаты однажды вечером, когда она вернулась после работы домой на своем «судзуки» и, как обычно, въехала на тротуар рядом с лестницей, ведущей в ее квартиру. У нее есть привычка газовать два-три раза напоследок, и рев мотора привлек внимание папы. Он подошел к окну, увидел Либби и сказал: «Будь я проклят. Тут какой-то чертов байкер ставит мотоцикл прямо у тебя под окнами, Гидеон. Ну-ка…» И он начал поднимать раму.

Я сказал: «Все в порядке, папа. Это Либби Нил. Она здесь живет».

Он медленно повернулся. «Что? Это женщина? И она живет здесь?»

«Не здесь. Ниже. В квартире. Я решил сдать ее. Неужели я забыл сказать тебе?»

На самом деле я не забыл. Но я не сообщил отцу о Либби и об аренде квартиры не потому, что намеренно утаивал это от него, просто не подвернулось удобного случая. Мы с папой общаемся каждый день, однако наши беседы, как правило, касаются моей профессии и всего, что с ней связано. Например, приближающийся концерт, гастроли, которые он организует, звукозапись, которой я не очень доволен, просьба об интервью или участии в каком-либо мероприятии. Вспомните тот факт, что я ничего не знал о его отношениях с Джил, пока дальнейшее молчание о ней не стало более неловким, чем посвящение меня в происходящее. В конце концов, появление явно беременной женщины в жизни мужчины определенно требует каких-то объяснений. Но вообще-то мы с отцом никогда не были этакими задушевными приятелями. Мы оба со времени моего детства были полностью поглощены моей музыкой, и эта концентрация, как с его стороны, так и с моей, исключила возможность — или устранила необходимость — тех излияний, которые считаются в наши дни идеалом близких отношений между людьми.

Хочу подчеркнуть: я ни единого мгновения не сожалел о том, что у нас с папой сложились именно такие отношения. Они прочные и честные, и если это не те узы, под влиянием которых мы взгромождаемся на велосипеды и вместе покоряем Гималаи или садимся в каяки, чтобы спуститься по Нилу, тем не менее наши с ним отношения укрепляют и поддерживают меня. Сказать правду, если бы не мой отец, доктор Роуз, сегодня я не был бы тем, кем являюсь.

4 сентября

Нет. На этом вы меня не подловите.

«А кем вы сегодня являетесь, Гидеон?» — спрашиваете вы мягко.

Я отказываюсь в этом участвовать. Мой отец здесь совершенно ни при чем. Если я не могу заставить себя хотя бы взять в руки скрипку, мой отец в этом не виноват. Я отказываюсь становиться одним из этих безмозглых хлюпиков, которые перекладывают вину за каждое свое затруднение на родителей. У папы была трудная жизнь. Он делал все, что было в его силах.

«Трудная в каком смысле?» — хотите вы знать.

Для начала попробуйте вообразить, каково иметь отцом моего деда. Каково быть отосланным в школу в шесть лет. Каково приезжать домой на каникулы и присутствовать при психических приступах. И каково знать, что никогда, ни при каких обстоятельствах, что бы ты ни делал, тебя не сочтут достойным сыном, потому что ты не родной, тебя усыновили, о чем отец тебе постоянно напоминает. Нет. В качестве моего отца папа сделал все, что мог. А сыном он был лучшим, чем многие из нас.

«Лучшим сыном, чем вы?» — спрашиваете вы меня.

Этот вопрос вам придется переадресовать моему отцу.

«Но как вы оцениваете себя как сына, Гидеон? Что вам прежде всего приходит на ум в этой связи?»

Разочарование, говорю я.

«То есть вы разочаровали отца?»

Нет. Я имею в виду, что я не должен разочаровывать его. Но могу.

«Он когда-нибудь говорил вам, как это важно — не разочаровать его?»

Никогда. Вообще ни разу. Но…

«Но?»

Ему не нравится Либби. Я с самого начала знал, что она ему не понравится или, по крайней мере, ему не понравится ее присутствие в доме. Что он сочтет ее потенциальным источником помех в моей работе.

Вы спрашиваете: «Этим объясняются его слова в Уигмор-холле: "Это все из-за нее"? Он тут же связал ваше состояние с ней, правильно?»

Да.

«Почему?»

Не думаю, что он не хочет, чтобы я сближался с женщинами. С чего бы это? Для моего отца семья — это все. А если я не женюсь в один прекрасный день и не произведу собственных детей, наш род на этом закончится.

«Но теперь все изменилось: вскоре ожидается появление еще одного ребенка. Семья продолжится, женитесь вы или нет».

Да, это так.

«То есть теперь он может высказывать свое неодобрение относительно каждой женщины в вашей жизни, не опасаясь, что вы воспримете его мнениеблизко к сердцу и никогда не женитесь?»

Нет! Я отказываюсь играть в эту игру. Мой отец тут ни при чем. Если ему не нравится Либби, то только потому, что он озабочен тем, какое воздействие она может оказать на мою музыку. И у него есть все основания беспокоиться. Либби не отличит смычок от кухонного ножа.

«Она мешает вашей работе?»

Нет, не мешает.

«Она проявляет безразличие к вашей музыке?»

Нет.

«Она нарушает ваш покой? Игнорирует требование соблюдать тишину? Тем или иным способом покушается на ваше время и отрывает вас от занятий музыкой?»

Никогда.

«Вы сказали, что она невежественна. Вы считаете, что она цепляется за свою необразованность как за собственное достоинство?»

Нет, не замечал такого.

«И все равно ваш отец недолюбливает ее».

Послушайте, он делает это только ради меня. Все, что он делает, — это только ради меня. И сейчас я сижу здесь с вами, доктор Роуз, благодаря его стараниям. Когда он понял, что случилось со мной в Уигмор-холле, он не закричал: «Поднимайся! Соберись! Там целый зал людей, которые заплатили, чтобы послушать твою игру!» Нет. Он сказал Рафаэлю: «Гидеон болен. Извинись за нас» — и увез меня оттуда. Увез домой, уложил меня в постель и всю ночь сидел рядом, приговаривая: «Мы справимся, Гидеон. Сейчас тебе надо поспать».

Он велел Рафаэлю найти врача. Рафаэль слышал о работе вашего отца с артистами, борющимися с психологическими блоками. И я пришел к вам, доктор Роуз. Я пришел к вам из-за того, что мой отец хочет, чтобы ко мне вернулась музыка.

5 сентября

Больше никто не знает. Только мы трое: папа, Рафаэль и я. Даже мой агент по связям с общественностью не очень представляет себе, что происходит. «Находится под наблюдением врача», — провозгласила она миру, говоря тем самым, что я просто-напросто переутомился.

Вполне вероятно, что эту официальную причину многие трактуют как вспышку «звездной болезни», и меня это устраивает. Пусть лучше публика думает, что я ушел с помоста, недовольный освещением зала, чем узнает правду.

«Какую именно правду?» — спрашиваете вы.

Я в недоумении: разве бывает несколько правд?

«Разумеется, — говорите вы. — Одна правда касается того, что с вами случилось, а другая — того, почему это случилось. То, что случилось, называется психогенной амнезией, Гидеон. А причина, вызвавшая ее, является предметом наших с вами встреч».

То есть вы хотите сказать, что пока мы не узнаем, почему у меня наступила эта… эта… как, вы сказали, она называется?

«Психогенная амнезия. Она похожа на истерический паралич или слепоту: часть вашего организма, которая всегда работала — в данном случае ваша музыкальная память, если вы согласны так назвать ваши способности, — внезапно перестает работать. До тех пор, пока мы не поймем, почему вы испытываете данное состояние, мы не сможем изменить его».

Интересно, понимаете ли вы, в какой ужас привели меня ваши слова, доктор Роуз? Вы сообщили эту информацию с безупречным тактом, и все равно я чувствую себя выродком. Да-да, я знаю, как перекликается это слово с моим прошлым, так что не надо указывать мне на это. Я по-прежнему слышу, как дедушка, на котором повисли женщины и санитары, орет на моего отца. И я по-прежнему отношу это слово на свой счет. Выродок, выродок, выродок — так я называю себя. Прикончить урода. Уничтожить урода.

«Вы действительно так считаете?»

А кто же я, как не выродок? Я никогда не ездил на велосипеде, не играл в регби или в крикет, не ударил ракеткой по теннисному мячу и даже не ходил в школу. У меня был дед-психопат; моя мать предпочла бы быть монахиней, чем жить в семье, и, скорее всего, действительно ушла в монастырь; мой отец надрывался на двух работах, пока я не стал профессионалом, а мой учитель музыки водил меня за руку с записи на концерт и вообще не спускал с меня глаз. Меня баловали, холили и боготворили, доктор Роуз. Что же могло родиться при таких начальных условиях, как не самый настоящий урод?

Нужно ли удивляться, что меня мучает язва желудка? Что перед каждым выступлением меня выворачивает наизнанку? Что мой мозг иногда стучит по черепу, как молот? Последние шесть лет я не могу даже просто быть с женщиной. А когда я был способен лечь с ней в постель, акт соития не давал мне ни близости, ни радости, ни страсти; все, что я чувствовал, — это потребность сделать это, завершить процесс, получить свое жалкое удовлетворение и поскорее выпроводить женщину за дверь.

И какова сумма всего вышеперечисленного, доктор Роуз? Кто я, как не настоящий, стопроцентный урод?

7 сентября

Сегодня утром Либби спросила, что случилось. Она поднялась ко мне на второй этаж в своем обычном для выходного дня наряде: джинсовый полукомбинезон, футболка и туристские ботинки. Похоже, она собиралась на прогулку, потому что из кармана у нее торчал плеер, который она обычно берет с собой, когда отправляется в предписанные диетой походы. Я сидел за столом у окна, выполнял ваше задание — писал этот дневник. Она обернулась, увидела, что я смотрю на нее, и поднялась ко мне.

Она пробует новую диету, сообщила она мне. Диету под названием «Ничего белого». «Я сидела на диете Майо, на капустном супе, на раздельном питании, на ананасовой диете — короче, что только я не перепробовала! Ничто не помогло, и теперь я нашла новый вариант». Этот вариант состоит в том, пояснила она мне далее, что есть можно все, кроме белых продуктов. Продукты, изменившие свой натуральный белый цвет благодаря пищевым добавкам, есть тоже нельзя.

Либби озабочена своим весом, и для меня это загадка. Она не толстая, насколько я могу судить, хотя это трудно сказать наверняка, поскольку Либби все время ходит или в кожаных штанах, когда выполняет обязанности курьера, или в комбинезоне. Не знаю, есть ли у нее другая одежда. Но даже если кому-то она покажется полноватой — еще раз подчеркну, мне она не кажется ни капельки полноватой, — то, вероятно, только потому, что у нее круглое лицо. Почему-то круглые лица обладают таким свойством: из-за них человек выглядит полнее. Я говорю ей это, но она безутешна. «Мы живем в век скелетов, — говорит она. — Тебе повезло, ты худой от природы».

Я никогда не рассказывал ей о том, чего стоит эта моя худоба, которой она завидует. Вместо этого я говорю: «Женщины слишком переживают из-за веса. У тебя нормальная фигура».

Я говорил ей это не раз, и однажды она ответила мне следующим образом: «Раз ты считаешь, что у меня нормальная фигура, тогда почему не приглашаешь на свидание?»

Вот так получилось, что мы начали встречаться. Какое странное выражение, не правда ли, «встречаться», как будто мы не можем видеть друг друга, пока между нами не будут установлены определенные отношения. Мне оно не очень нравится — «встречаться», — слишком уж оно похоже на эвфемизм, хотя здесь эвфемизмы не требуются. Другое подобное выражение — «ухаживать» — звучит как-то по-детски. В любом случае, я бы не сказал, что ухаживаю за Либби.

«Так как бы вы назвали отношения, которые установились у вас с Либби Нил?» — задаете вы вопрос.

На самом деле вы хотите спросить: «Спите ли вы с ней, Гидеон? Стала ли она той женщиной, которая растопила лед в ваших венах?»

Ответ будет зависеть от того, что вы имеете в виду под словом «спать», доктор Роуз. Вот вам еще один эвфемизм. Почему мы используем термин «спать», когда сон — это последнее, чем мы хотим заниматься, когда ложимся в постель с особой противоположного пола?

Однако вернемся к вашему вопросу. Да, мы спим вместе. Время от времени. Но когда я говорю «спим», я имею в виду, что мы спим, а не занимаемся сексом. Ни один из нас еще не готов ни к чему большему.

«Как вы пришли к этому?» — спрашиваете вы.

Это случилось само собой. Как-то вечером она приготовила нам ужин. Для меня это был очень тяжелый день, я много репетировал перед выступлением в Барбикане.[9] И я заснул на ее постели, где мы сидели и слушали какую-то музыкальную запись. Она накрыла меня одеялом и присоединилась ко мне, и там мы оставались до самого утра. Мы и сейчас иногда спим вместе. Должно быть, мы оба находим в этом определенный душевный комфорт.

«И комфорт физического контакта», — добавляете вы.

Да, в том смысле, что мне приятно чувствовать ее рядом. Тогда можно сказать, что я получаю и физическое удовольствие.

«Это то, что вы недополучили в детстве, Гидеон, — говорите вы. — Если все сосредоточились на вашем развитии и совершенствовании как музыканта, то вполне естественно предположить, что другие ваши потребности остались незамеченными и безответными».

Доктор Роуз, я настаиваю на том, чтобы вы серьезно отнеслись к моим словам: у меня были хорошие родители. Как я уже упоминал, отцу приходилось работать от зари до зари, чтобы обеспечить семью. Как только стало понятно, что я обладаю потенциалом, талантом и желанием быть… скажем так, быть тем, кем я стал, моя мать пошла и устроилась на работу, чтобы иметь возможность покрыть возросшие расходы. Да, из-за этого я не имел возможности видеть родителей так часто, как мог бы, но зато я по нескольку часов в день проводил с Рафаэлем, а если не с ним, то с Сарой Джейн.

«Кто такая Сара Джейн?» — спрашиваете вы.

Это Сара Джейн Беккет. Не совсем представляю себе, как ее называть. Гувернантка — слишком старомодное понятие, да и сама Сара Джейн немедленно отругала бы всякого, кто назвал бы ее гувернанткой. Полагаю, можно говорить о ней как о моей учительнице. Я уже говорил, что не ходил в школу, потому что, когда родители осознали, что центром моей жизни станет скрипка, они сразу поняли и другое: школьное расписание помешает моим занятиям музыкой. И они наняли Сару Джейн, чтобы учить меня дома. Когда я не работал с Рафаэлем, я работал с Сарой Джейн. И поскольку мы вынуждены были вставлять ее уроки в самое разное время, когда у меня появлялся свободный час или два, ей предложили жить у нас. Она прожила с нами долгие годы. Появилась она, когда мне было лет пять или шесть — как только родители поняли, что я не смогу получить образование традиционным способом, — и оставалась до тех пор, пока мне не исполнилось шестнадцать лет. К тому времени я прошел курс обязательного образования, а график концертов, записей, репетиций и упражнений сделал невозможным дальнейшее его продолжение. Но вплоть до того момента я ежедневно занимался с Сарой Джейн.

«Стала ли она для вас суррогатной матерью?» — спрашиваете вы.

Вы настойчиво сводите все к моей матери. Неужели вам везде мерещится тень Эдипа? Что скажете, например, о нереализованном эдипове комплексе? Мать отправляется на работу, оставляя ребенка один на один с его бессознательным желанием завладеть ею. А потом и вовсе исчезает, когда сыну всего восемь, или девять, или десять лет — я не помню и не желаю знать, сколько мне было тогда лет, — и больше он никогда ее не увидит.

Хотя я помню ее молчание. Странно. Я только сейчас вспомнил его. Молчание моей матери. Однажды ночью, когда она еще была с нами, я проснулся и обнаружил, что она лежит рядом, на моей кровати. Она обнимает меня, и мне трудно дышать из-за того, как она меня обнимает. Трудно, потому что она обхватила меня руками и моя голова оказалась… Неважно. Я не помню.

«Как она обхватила вас, Гидеон?»

Я же говорю — не помню. Помню только, что мне душно, но я ощущаю ее дыхание, и мне жарко.

«Ее дыхание такое горячее?»

Нет. Просто мне жарко. В той позе. И я хочу вырваться.

«От нее?»

Нет. Просто вырваться. Даже убежать. В общем, скорее всего, мне это просто приснилось. Это было так давно.

«Такое случалось несколько раз?» — таков ваш следующий вопрос.

Я отлично вижу, к чему вы клоните, и отказываюсь делать вид, будто помню то, что вы хотите, чтобы я помнил. Факты же таковы: моя мать рядом со мной, на моей кровати, она держит меня, мне жарко, от нее пахнет духами. И еще какая-то тяжесть на моей щеке. Я и сейчас чувствую этот вес. Он тяжелый, но неподвижный, и от него пахнет духами, которыми пользовалась моя мать. Странно, что мне припомнился этот запах. Я не смогу описать его вам, доктор Роуз, но думаю, что, если мне доведется почувствовать его еще раз, я сразу узнаю его и он напомнит мне о матери.

«Судя по тому, что вы рассказали, она держит вашу голову между своими грудями, — говорите вы. — Это объясняет, почему вы одновременно чувствуете и тяжесть на щеке, и запах духов. Вы не помните, в комнате темно или светло?»

Этого я не могу вспомнить. Только духота, тяжесть, ее духи.

«С кем-нибудь другим вы так больше никогда не лежали? С Либби, например? Или с одной из ее предшественниц?»

Господи, нет! И моя мать тут ни при чем. Ну хорошо. Да. Разумеется, я отдаю себе отчет в том, что ее бегство от меня — от нас — кажется весьма значительным событием. Я не идиот, доктор Роуз. Я возвращаюсь домой из Австрии, моя мать исчезла, и больше я никогда ее не увижу, никогда не услышу ее голос, не прочитаю ни слова, написанного ее почерком и адресованного мне… Да-да, я знаю, что можно подумать. И в состоянии предположить, какие выводы я, ребенок, мог сделать из той ситуации: я виноват. Вероятно, в восемь или девять лет — сколько там мне было, когда она ушла, — я и делаю такой вывод, но я не помню, чтобы меня посещали подобные размышления, а в настоящее время я такого вывода не делаю. Она просто ушла. Все. Конец истории.

«Что вы имеете в виду, говоря "конец истории"?» — спрашиваете вы.

Буквально это и имею в виду. Мы о ней больше никогда не говорили. Или, по крайней мере, я никогда о ней не говорил. А если бабушка, дедушка и отец говорили, или Рафаэль, или Сара Джейн, или жилец Джеймс…

«Он все еще был с вами, когда ваша мать ушла из семьи?»

Да, был… Или нет? Нет. Должно быть, он уже съехал. Тогда с нами жил Кальвин, кажется. По-моему, я раньше говорил о Кальвине. О том, что жилец Кальвин искал номер телефона, когда у дедушки случился «эпизод» после ухода матери… Значит, к тому времени жилец Джеймс уже исчез…

«Вы говорите «исчез». Это слово предполагает секретность, — замечаете вы. — Была ли секретность в отъезде жильца Джеймса?»

Секретность была во всем. Молчание и секретность. Такое у меня впечатление. Я захожу в комнату, и тут же наступает тишина, и я знаю, что они говорили о матери. А мне о ней говорить не разрешается.

«Что будет, если вы заговорите о ней?»

Не знаю, потому что я никогда не проверял этого.

«Почему?»

Потому что музыка — главное. У меня есть моя музыка. У меня по-прежнему есть моя музыка. У отца, у деда, у бабушки, у Сары Джейн и у Рафаэля. Даже у жильца Кальвина. У нас у всех есть моя музыка.

«Это правило было установлено явным образом? Правило о том, что вы не должны спрашивать о своей матери? Или оно просто подразумевалось?»

Наверное… Не знаю. Она не встречает нас, когда мы возвращаемся из Австрии. Ее нет, но вслух никто не признает этого факта. В доме не осталось и следа от тех лет, что она провела с нами. Кажется, что ее вообще не существовало. И никто не говорит ни слова. Взрослые не делают вида, будто она внезапно куда-то уехала. Они не делают вида, что она скоропостижно скончалась. Они не делают вида, что она сбежала с другим мужчиной. Они ведут себя так, будто ее никогда и не было. И жизнь продолжается.

«Вы никогда не спрашивали, где она?»

Должно быть, я знал, что это одна из тем, на которые мы просто не разговаривали.

«Одна из тем? Были и другие?»

Мне кажется, что я не скучал по ней. Я даже не помню, чтобы мне в какой-то момент ее недоставало. Ее облик почти стерся из моей памяти. Помню только, что у нее светлые волосы и что она покрывала их платком, как королева. Но должно быть, она так делала только в церкви. И вот что я еще помню: как мы ходили с ней в церковь. Она плачет. Плачет в церкви на утренней мессе в часовне при монастыре, где первые скамьи заполнили монахини. Они сидят по другую сторону алтарной перегородки, эти монашки, хотя это не столько перегородка, сколько невысокий заборчик, призванный отделять монахинь от остальных посетителей. Правда, на утренней службе нет посторонних. Только мать и я. Монахини в первых рядах, на скамьях, предназначенных только для них; они носят нормальную одежду, хотя и очень скромную и с крестами на груди, и только одна из них одета в старинное монашеское одеяние. Пока идет служба, мать стоит на коленях, в церкви она всегда стоит на коленях, уткнув лицо в ладони. И все время плачет. А я не знаю, что мне делать.

«Почему она плачет?» — спрашиваете вы, как я и ожидал.

Мне кажется, что она постоянно в слезах. И та монахиня, одетая по-особому, подходит к матери после причастия, но до окончания мессы и отводит нас обоих через дорогу в монастырь, где усаживает в какой-то комнатке. Они с матерью разговаривают. Они сидят в одном углу комнаты. Я — в другом углу, дальнем, мне дали книгу и велели сидеть там. Но мне не терпится вернуться домой, потому что Рафаэль задал мне упражнения и, если я сыграю их хорошо, он в качестве награды отведет меня на концерт в Фестивал-холле. Будет выступать Илья Калер. Ему еще нет и двадцати лет, но он уже получил Гран-при Генуэзского конкурса имени Паганини. Я хочу послушать, как он играет, потому что я собираюсь играть лучше, чем он.

«Сколько вам лет?» — уточняете вы.

Лет шесть, думаю. Не старше семи, это точно. И я хочу пойти домой. Поэтому я покидаю отведенный мне угол и подхожу к матери, дергаю ее за рукав со словами: «Мам, мне скучно», потому что я всегда так говорю, так я общаюсь. Не: «Мама, мне нужно заниматься музыкой», но: «Мне скучно, и твой долг как матери сделать так, чтобы мне не было скучно». Но сестра Сесилия — да, именно так ее зовут, я вспомнил ее имя! — отцепляет мои пальцы от материнского рукава и ведет меня обратно в угол со словами: «Ты будешь сидеть здесь, пока тебя не позовут, Гидеон, и больше никаких капризов». Я поражен, потому что никто не разговаривает со мной таким тоном. Я же гений, в конце концов. Я — если в данном случае возможно употребление превосходной степени — уникальнейший человек в моей вселенной.

Наверное, только удивление оттого, что эта странная женщина отчитала меня столь неслыханным образом, удерживает меня на месте несколько минут. Сестра Сесилия и мать о чем-то беседуют на другом конце комнаты. Но потом я не выдерживаю и начинаю пинать книжную полку, чтобы развлечься, и пинаю все сильнее, пока с полки не сыплются книги, а вместе с ними — статуя Девы Марии. Она падает на линолеум и раскалывается на кусочки. Вскоре мы, моя мать и я, уходим из монастыря.

В тот день я превосходно играю упражнения, заданные мне Рафаэлем. Он ведет меня на концерт, как и было обещано. Он договорился о том, чтобы меня познакомили с Ильей Калером, я принес с собой скрипку, и мы вместе играем. Калер великолепен, но я знаю, что превзойду его. Уже тогда я знаю это.

«А что делает ваша мать?» — спрашиваете вы.

Почти все время она проводит наверху.

«Там ее спальня?»

Нет. Нет. Там… там детская.

«Значит, она все время проводит в детской? Почему?»

И я знаю ответ. Я знаю его. Где он был все эти годы? Почему я вдруг вспомнил?

Моя мать в комнате Сони.

8 сентября

В моей памяти есть пробелы, доктор Роуз. Они похожи на холсты, на которых художник начал писать картины, но нанес лишь черную краску, а потом отставил их в сторону.

Соня — с одного из этих холстов. Я помню сам факт: была девочка Соня, и она была моей младшей сестрой. Она умерла совсем маленькой. Это я тоже помню.

Так вот почему моя мать плакала на утренних мессах. И смерть Сони, вероятно, была еще одной темой, которые в нашем доме не обсуждались. Каждое упоминание об этой смерти ввергало бы мать в пучину ее ужасного горя, и мы желали уберечь ее от этого.

Я стараюсь вызвать в памяти образ Сони, но у меня ничего не получается. Только черный холст. И когда я пытаюсь вспомнить какое-то праздничное событие, в котором она тоже принимала бы участие, — Рождество, например, или ежегодная поездка на такси с бабушкой в ресторан «Фонтан» в честь дня рождения, или что-нибудь другое, хоть что-нибудь… — ничего. Я даже не помню день, когда она умерла. И не помню ее похорон. Знаю лишь, что она умерла, потому что вдруг ее не стало.

«Так же, как вдруг не стало вашей матери, Гидеон?» — задаете вы вопрос.

Нет. Это отличается. Должно отличаться, потому что ощущения различны. А все, что я знаю наверняка, — это то, что она была моей сестрой, которая умерла в детстве. А потом ушла мать. Ушла ли она вскоре после того, как не стало Сони, или прошли месяцы или годы, не могу сказать. Но почему? Почему я не помню родную сестру? Что с ней случилось? От чего умирают дети: от рака, лейкемии, кистозного фиброза, скарлатины, гриппа, пневмонии… от чего еще?

«Это второй ребенок, который умер», — замечаете вы.

Что? Что вы имеете в виду? Какой второй ребенок?

«Второй ребенок вашего отца, который умер в младенчестве, Гидеон. Вы рассказывали мне о Вирджинии…»

Дети умирают, доктор Роуз. Это случается. Каждую неделю, каждый день. Дети болеют. А потом умирают.

Глава 3

— Просто не представляю, как официантка тут справилась, а ты? — спросила мужа Фрэнсис Уэбберли. — Конечно, нас она вполне устраивает, наша кухня. Вряд ли нам пригодилась бы посудомоечная машина или микроволновка. Но рестораторы… Они же привыкли ко всем этим современным штучкам. Вот, наверное, удивилась бедная женщина, когда приехала и увидела, что мы живем практически в средневековье!

Сидящий за столом Малькольм Уэбберли не ответил. Он слышал преувеличенно бодрые рассуждения жены, но его мысли были не здесь. Чтобы избежать необходимости участвовать в разговоре с кем бы то ни было, он решил начистить свою обувь. Он рассчитывал, что Фрэнсис, знавшая его уже более тридцати лет и осведомленная о его нелюбви делать два дела одновременно, увидит его за этим скромным занятием и оставит в покое.

Он очень хотел, чтобы его оставили в покое. Хотел этого с того момента, как услышал голос Эрика Лича в телефонной трубке: «Мальк, извини за поздний звонок, но у меня для тебя новости», за которыми последовала история смерти Юджинии Дэвис. Ему нужно было побыть наедине с собой, чтобы разобраться в охвативших его чувствах. И хотя бессонная ночь рядом с похрапывающей женой предоставила ему несколько часов уединения, чтобы подумать над тем, какой эффект возымели на его жизнь слова «наезд и побег с места происшествия», он не сумел воспользоваться ими. Все, на что он был способен, — это вспоминать, какой он видел Юджинию Дэвис в последний раз, когда ветер с реки разметал ее белокурые волосы. Выходя из своего коттеджа, она всегда покрывала голову шарфом, но во время их прогулки шарф сбился, и, пока она снимала его, складывала и вновь повязывала на голове, ветер раскидал по ее плечам светлые локоны.

Он тогда заторопился сказать: «Может, не нужно повязывать шарф? С солнцем в волосах ты выглядишь такой…»

Какой? Красивой? Да нет, в те годы, что он знал ее, она не отличалась особенной красотой. Молодой? Они оба уже лет десять как перевалили через экватор жизни. Уэбберли решил, что на самом деле он хотел сказать, что выглядит она умиротворенной. Солнечный свет в растрепанных ветром волосах создал ореол над ее головой, напомнивший ему о серафимах, то есть о спокойствии. Но, еще не успев произнести это слово, он осознал, что никогда не видел Юджинию Дэвис умиротворенной. И даже в тот миг — несмотря на фокус с нимбом, созданным солнцем и ветром, — в душе ее не было покоя.

Вновь размышляя над этим, Уэбберли тщательно размазывал крем по коже ботинка. Сквозь воспоминания до него донесся голос жены — она все еще что-то говорила ему:

— …отлично справилась, надо сказать. Но слава богу, что было темно, когда бедняжка приехала, потому что неизвестно, как бы она смогла работать после лицезрения нашего сада. — Фрэнсис печально рассмеялась. — «Я все еще надеюсь, что когда-нибудь у нас будет пруд с лилиями», — сказала я леди Хильер на вчерашней вечеринке. А они с сэром Дэвидом, представляешь, планируют устроить джакузи в зимнем саду. Ты знал про это? Я сказала ей, что джакузи в зимнем саду — отличная идея для тех, кому нравятся подобные вещи, а лично для меня нет ничего лучше, чем небольшой пруд. «И когда-нибудь он обязательно будет у нас, — так я сказала ей. — Раз Малькольм сказал, что сделает, значит, сделает». Само собой, нам придется нанять кого-нибудь, чтобы выкосить сорняки и вывезти с участка ту старую газонокосилку, но уж про это я не стала говорить леди Хильер…

«Своей сестре Лоре», — мысленно поправил ее Уэбберли.

— …потому что она все равно не поняла бы, о чем я толкую. Она держит садовника еще с… уж и не помню, с какого года. Но когда у нас будут время и деньги, мы обязательно устроим в саду пруд, правда?

— Вполне возможно, — ответил Уэбберли.

Фрэнсис поднялась из-за стола в тесной кухоньке и подошла к окну, выходящему в сад. За последние десять лет она стояла возле этого окна так часто, что на линолеуме появилось вытертое пятно в форме двух отпечатков ног, а на подоконнике — отметины от пальцев, где она часами сжимала крашеное дерево. О чем она думала, стоя так час за часом, день за днем, гадал ее муж. Что она пыталась сделать — и не могла? Словно подслушав его мысли, Фрэнсис произнесла:

— День сегодня солнечный. По радио обещали дождь после обеда, но, похоже, они ошиблись. Знаешь, пожалуй, я выйду и немного поработаю в саду.

Уэбберли поднял голову. Фрэнсис, почувствовав на себе его взгляд, повернулась к нему от окна; одной рукой она все еще цеплялась за подоконник, а другой сжимала отворот халата.

— Думаю, сегодня у меня получится, — сказала она. — Малькольм, я почти уверена в этом.

Сколько раз она говорила эти слова? Сто раз? Тысячу? Уэбберли уже и не помнил. И всегда с той же смесью надежды и самообмана. Она собирается поработать в саду. Она прогуляется по магазинам после обеда. Она намерена дойти до Пребенд-гарденс и посидеть там на скамеечке. Или сводит Альфи на прогулку. Или даже зайдет в новую парикмахерскую, которую все так хвалят… Сколько добрых и честных намерений, сведенных на нет в последний момент, когда перед Фрэнсис неумолимо вставала дверь. И как бы она ни старалась (а она старалась, Бог свидетель, как она старалась), она не могла заставить свою правую руку хотя бы взяться за дверную ручку.

Уэбберли проговорил:

— Фрэнни…

Она торопливо перебила его:

— Вечеринка все изменила. Вчера пришло столько друзей… все так хорошо относятся к нам. Я чувствую себя как… как надо, вот как я себя чувствую.

Появление Миранды спасло Уэбберли от необходимости отвечать.

— А-а, вот вы где, — сказала она и, уронив на пол футляр с трубой и тяжелый рюкзак, подошла к плите, где растянулся на своем одеяле Альфи — помесь немецкой овчарки, который никак не мог прийти в себя после вчерашнего празднования.

Миранда потрепала пса между ушами, и тот радостно перевернулся на спину и подставил живот для дальнейших ласк. Она верно истолковала его желание и даже пошла дальше, чмокнув собаку в морду и получив в ответ мокрый поцелуй.

— Дорогая, это так негигиенично, — укорила ее Фрэнсис.

— Это собачья любовь, — ответила Миранда, — чище которой, как мы все знаем, на свете не бывает. Да, Альф? Альфи зевнул.

— Ну так я поехала, — сказала Миранда, оглянувшись через плечо на родителей. — К следующей неделе надо подготовить два доклада.

— Как, уже? — Уэбберли отставил в сторону ботинок. — Ты не пробыла у нас и сорока восьми часов. Неужели Кембридж не потерпит еще денек?

— Дела, пап, дела. Я уж не говорю об экзаменах. Ты ведь хочешь, чтобы я стала первой, а?

— Подожди минутку, я только дочищу ботинки и отвезу тебя на станцию.

— Не нужно. Я поеду на метро.

— Тогда хоть подвезу тебя до метро.

— Папа… — Голос Миранды был образцом терпения. За двадцать два года они ходили этой дорогой достаточно часто, чтобы она привыкла к ее изгибам и поворотам. — Мне нужна физическая нагрузка. Скажи ему, мама.

Уэбберли запротестовал:

— Но если начнется дождь, пока…

— Силы небесные, да не растает она, Малькольм.

«Но они тают, — мысленно возразил Уэбберли. — Они тают, ломаются, исчезают в мгновение ока. И как раз тогда, когда ты меньше всего опасаешься, что они могут растаять, сломаться или исчезнуть». Однако он знал, что, если две женщины объединяют против тебя силы, самым мудрым решением будет компромисс. И поэтому он сказал:

— Ладно, просто прогуляюсь вместе с тобой. — И, когда Миранда закатила глаза в знак протеста против того, что среди бела дня отец собирается сопровождать взрослую дочь, как будто она не в состоянии самостоятельно перейти дорогу, поспешно добавил: — Альфу нужно сделать свои утренние дела.

— Мама! — воззвала Миранда к матери.

Но Фрэнсис лишь пожала плечами.

— Ты ведь еще не выгуливала сегодня Альфи, дорогая?

И Миранда с добродушным отчаянием сдалась.

— Ох, ну ладно, зануда. Только знай, мне некогда ждать, когда ты доведешь свои ботинки до идеального состояния.

— Ничего, я закончу, — предложила свою помощь Фрэнсис.

Уэбберли застегнул на собаке поводок и вышел вслед за дочерью из дома. На улице Альфи тут же побежал в кусты и стал выковыривать оттуда старый теннисный мяч. Он знал порядок вещей, когда на другом конце поводка идет Уэбберли: сначала они прогуляются до Пребенд-гарденс, там хозяин отцепит от ошейника поводок и забросит мячик в траву, а он, Альфи, должен будет найти мячик и носиться с ним по парку. Эта гонка с мячиком продлится не менее четверти часа.

— Не знаю, у кого меньше воображения, — сказала Миранда, наблюдая за тем, как пес нырнул в заросли гортензии, — у тебя или собаки. Только посмотри на него, папа! Он знает, что происходит. Для него сюрпризов в этой прогулке не будет.

— Собакам нравится определенность, — сказал Уэбберли, принимая из пасти триумфально приплясывающего Альфи потрепанный мячик.

— Собакам — да. А тебе? Неужели ты всегда водишь его одним и тем же маршрутом?

— Это моя ежедневная прогулочная медитация, — сказал он. — Ежеутренняя и ежевечерняя. Разве это плохо?

— Ежедневная медитация! — фыркнула Миранда. — Папа, ты такой выдумщик. Правда.

Выйдя за калитку, они повернули направо, шагая вслед за собакой. Пес же, дойдя до конца Палгрейв-стрит, ни секунды не колеблясь, свернул налево, на дорогу, которая приведет их к Стамфорд-Брук-роуд. А оттуда до Пребенд-гарденс — рукой подать.

— Вчера все прошло так хорошо, — сказала Миранда, беря отца под руку. — И маме, кажется, понравилось. И никто не упомянул… и не спросил… по крайней мере, меня…

— Да, праздник удался, — сказал Уэбберли, прижимая локоть к боку, чтобы еще больше приблизить дочь к себе. — Мать отлично провела время — настолько, что сегодня опять заговорила о том, что хочет поработать в саду.

Он чувствовал, что дочь смотрит на него, но упорно не сводил глаз с дороги.

Миранда сказала:

— Она не выйдет. Ты знаешь это. Пап, почему ты не настоял, чтобы она снова обратилась к тому доктору? Таким, как она, можно помочь.

— Я не могу заставить ее делать больше, чем она того хочет.

— Нет. Но ты мог бы… — Миранда вздохнула. — Не знаю. Что-нибудь. Хоть что-нибудь. Я не понимаю, почему ты не отстаиваешь свою позицию. Почему ты всегда уступаешь маме, никогда не настоишь на своем?

— И как я могу это сделать, по-твоему?

— Если она будет думать, что ты действительно… ну, например, если ты скажешь ей: «Фрэнсис, все, это предел моего терпения. Я хочу, чтобы ты вернулась к тому психиатру, а иначе…»

— Что иначе? Что?

Он почувствовал, как дочь поникла у его плеча.

— Да. В этом все дело, верно? Я знаю, что ты никогда не оставишь ее. Ну да, конечно, как можно. Но должно же быть что-то, что ты… что нам еще не пришло в голову. — И, чтобы избавить его от необходимости отвечать, она показала на Альфи, который посматривал на соседскую кошку с излишне живым интересом. Она взяла поводок из рук отца и сказала: — Даже не думай, Альфред.

На перекрестке они с нежностью попрощались. Миранда пошла налево, в сторону станции метро, а Уэбберли зашагал вдоль зеленого железного забора, который очерчивает восточную границу Пребенд-гарденс.

Войдя в калитку, он снял собаку с поводка и вырвал из ее пасти мячик. Забросив его как можно дальше, на дальний конец газона, Уэбберли наблюдал, как Альфи бросился вдогонку за летящей желтой точкой. Как только мяч снова оказался у него в зубах, он стал описывать круги по периметру газона. Уэбберли следил за его продвижением от скамьи к кусту, от куста к дереву, от дерева к тропе, но сам оставался почти на том же месте, откуда бросил мяч, только сдвинулся на шаг, чтобы сесть на скамью, когда-то выкрашенную черным цветом, судя по оставшимся кое-где следам краски. Рядом со скамьей стоял стенд, на котором вывешивали объявления, касающиеся жизни микрорайона.

Уэбберли проглядел объявления, не вдаваясь в детали: рождественские мероприятия, антикварные ярмарки, гаражные распродажи. С удовлетворением отметил, что телефонный номер местного отделения полиции вывешен на видном месте и что в помещении церкви собирается комитет по организации добровольного патрулирования микрорайона. Он все прочитал, но уже через несколько минут не смог бы вспомнить и слова. Пока он водил глазами по этим пяти-шести листкам под стеклом доски объявлений и механически складывал буквы в слова, перед его мысленным взором стояла Фрэнсис, вцепившаяся в подоконник. А в ушах звучали слова дочери, произнесенные с любовью и безусловной верой в него: «Ты никогда не оставишь ее… как можно?» Этот последний вопрос с особой настойчивостью бился в его голове, отлетая от стенок черепа гулким эхом убийственной иронии. Разве смог бы ты оставить ее, Малькольм Уэбберли? В самом деле, смог бы ты оставить ее?

У него и в мыслях не было бросать Фрэнсис, когда ему передали вызов на Кенсингтон-сквер. Вызов поступил через полицейский участок на Эрлс-Корт-роуд, куда его совсем недавно назначили инспектором и дали в напарники сержанта Эрика Лича. За рулем сидел Лич. Они ехали по Кенсингтон-Хай-стрит, которая в те дни была не так забита машинами, как сейчас. Лич еще плохо знал район и проскочил нужный поворот, так что им пришлось пробираться по извилистой Тэкери-стрит, деревенская атмосфера которой никак не вязалась с огромным городом, и на Кенсинггон-сквер они выскочили с юго-восточного конца. И оказались прямо перед нужным домом, викторианским зданием из красного кирпича с белым медальоном на фронтоне, где была указана дата постройки — тысяча восемьсот семьдесят девятый год. То есть оно было относительно новым в районе, где старейшие строения появились почти двумя веками ранее.

Патрульная машина, прибывшая на место по звонку жильцов одновременно с каретой «скорой помощи», еще стояла у поребрика, хотя проблесковый маячок уже был погашен. А машины «скорой помощи» давно и след простыл, как разошлись уже и соседи, которые неизменно собираются в любое время суток, стоит лишь раздаться полицейской сирене.

Уэбберли открыл дверцу машины и прошел к дому, перед которым низкая кирпичная стена, увенчанная кованым заборчиком, огораживала выложенную брусчаткой площадку с декоративным растением посередине. Растение при ближайшем рассмотрении оказалось вишней, и в это время года вокруг его ствола разлилось розовое озеро из опавших лепестков.

Парадная дверь была закрыта, но, очевидно, их прибытия ждали, потому что, как только Уэбберли вступил на крыльцо, дверь распахнулась. В дом их впустил констебль, который и позвонил в участок. Он выглядел потрясенным. Ему впервые пришлось иметь дело со смертью ребенка, сообщил он вновь прибывшим. Он приехал сразу вслед за «скорой помощью».

— Всего два годика, — глухо проговорил молодой констебль. — Отец делал ей искусственное дыхание, и медики сделали все, что было в их силах. — Он потряс головой. — Шансов не было. Она умерла. Извините, сэр. Дома у меня маленький сын. Тут задумаешься…

— Понятно, — прервал его Уэбберли. — Все в порядке, сынок. У меня тоже ребенок.

Ему не нужно было напоминать о том, как преходяща жизнь, как бдителен должен быть родитель, оберегая эту жизнь от всего, что может оборвать ее. Его Миранде только что исполнилось два года.

— Где это случилось? — спросил Уэбберли.

— В ванной. Наверху. Но разве вы не хотите сначала поговорить с… Все члены семьи в гостиной.

Уэбберли вполне мог обойтись без подсказок неопытного констебля, что и когда делать, но парнишка был явно выбит из колеи, так что не имело смысла спорить с ним. Вместо этого Уэбберли обратился к Личу:

— Скажите им, что мы поговорим с ними через несколько минут. После… — и кивком головы указал на лестницу. Констеблю же он велел: — Показывайте, — и поднялся вслед за ним по лестнице, изогнутой вокруг дубовой стойки для растений, с которой до самого пола свешивал ветки огромный папоротник.

Ванная располагалась на третьем этаже дома рядом с детской, туалетом и еще одной спальней, занятой вторым ребенком в семье. Родители и дед с бабкой занимали комнаты этажом ниже. На верхнем этаже расположились няня, жилец и женщина, которая… ну, констебль назвал бы ее гувернанткой, вот только члены семьи ее так не называли.

— Она учит детей, — пояснил он. — То есть… только старшего, по-моему.

Уэбберли поднял брови, удивленный тем, что в наши дни еще существуют гувернантки, и двинулся в ванную, где свершилась трагедия. Там к нему присоединился Лич, выполнив поручение в гостиной. Констебль вернулся на свой пост у входной двери.

Два детектива молча обследовали ванную комнату. Для места, где свой след оставила внезапная смерть, она была несуразно прозаической. И все же смерти случались в ваннах так часто, что Уэбберли недоумевал: когда же люди поймут, что нельзя оставлять ребенка без присмотра ни на секунду, если рядом воды хотя бы на дюйм глубиной?

Ну а в этой ванне воды было гораздо больше, по меньшей мере десять дюймов. Вода остыла, на ее поверхности замерли пластмассовая лодочка и пять желтых резиновых утят. На дне возле сливного отверстия лежал кусок мыла. Поперек ванны висел столик из нержавейки, обтянутый по краям резиной, на нем горкой сложены полотенце, расческа, губка. Все выглядело совершенно обыденно. Но были и признаки того, что эту комнату недавно посетили паника и трагедия.

В одном углу валялась опрокинутая стойка для полотенец. Намокший коврик сбился под раковину. На боку плетеной корзины для мусора образовалась вмятина. На белом кафеле виднелись отпечатки грязных ботинок, оставленные врачами «скорой помощи». О соблюдении чистоты и порядка они думали меньше всего, пока пытались вернуть ребенка к жизни.

Уэбберли мог нарисовать всю сцену так ярко, как будто сам присутствовал при ней, — потому что он присутствовал при десятках других таких же сцен, когда служил патрульным. Среди медиков — никакой паники, напротив, они сосредоточенны и нечеловечески спокойны. Проверка пульса и дыхания. Реакция зрачков. Немедленные реанимационные меры. Через несколько секунд они поймут, что девочка мертва, но не скажут этого вслух, потому что их работой является жизнь, жизнь любой ценой, и они будут работать над ребенком, и бегом вынесут его из дома, и по дороге в больницу будут делать все возможное, потому что всегда есть шанс, что еще можно вдохнуть жизнь в безвольную оболочку, в которую превращается покинутое душой тело.

Уэбберли присел на корточки перед корзинкой для мусора и выправил ручкой помятую стенку, после чего исследовал содержимое. Шесть использованных салфеток, где-то с пол-ярда зубной нити, тюбик из-под зубной пасты. Он обратился к Личу:

— Проверь настенную аптечку, Эрик, — а сам вернулся к ванне и долго и тщательно разглядывал ее стенки, краны и слив, замазанную цементным раствором щель между ванной и стеной и воду.

Ничего.

Лич доложил:

— Здесь только детский аспирин, сироп от кашля, несколько рецептов. Пять рецептов, сэр.

— На чье имя?

— Все на имя Сони Дэвис.

— Тогда перепиши их все. Запечатай помещение. Я поговорю с семьей.

Но в гостиной его встретила не только семья, потому что в доме жили и другие люди, и в момент, когда вечерние ритуалы прервались трагедией, они тоже находились в здании. Уэбберли сначала показалось, что гостиная едва вмещает всех, кто там собрался, хотя их было всего девять человек: восемь взрослых и маленький мальчик с симпатичной прядью белокурых волос, падающей ему на лоб. С белым как мел лицом он стоял в защитном кольце рук пожилого мужчины, вероятно его деда, и мял дедушкин галстук — судя по виду, память о колледже или спортивном клубе.

Все молчали. На их лицах был написан шок, и казалось, будто они сбились в кучу, чтобы оказать друг другу хоть какую-то поддержку. Почти все взгляды были направлены на мать, сидевшую в углу, — женщину лет тридцати с небольшим, примерно ровесницу Уэбберли, с молочно-белой кожей и большими глазами, обращенными в никуда и видящими снова и снова то, чего не должна видеть ни одна мать: обмякшее тело ее ребенка в руках незнакомцев, которые безуспешно пытаются вернуть его к жизни.

Когда Уэбберли представился, один из двоих мужчин, пристроившихся неподалеку от матери, поднялся и сказал, что его зовут Ричард Дэвис, что он отец ребенка, увезенного в больницу. Почему он предпочел употребить этот эвфемизм, стало понятно, когда Дэвис бросил быстрый взгляд в сторону мальчика, своего сына. Отец мудро не желал говорить о смерти одного ребенка в присутствии другого. Он сказал:

— Мы были в больнице. Я и моя жена. Нам сказали, что…

В это мгновение зарыдала молодая женщина, сидевшая на диване рядом с мужчиной примерно того же возраста, который обнимал ее за плечи. Это были ужасные, горловые рыдания с всхлипами, обычно предшествующими истерике.

— Я не оставляю ее! — причитала она, и даже сквозь плач Уэбберли расслышал сильный немецкий акцент. — Я клянусь Богом, что я не оставляю ее ни на минуту.

То есть надо выяснить обстоятельства, как именно умерла девочка.

Их всех нужно допросить, но не одновременно. Уэбберли обратился к немке:

— Вы отвечали за ребенка?

Но в ответ раздался голос матери:

— Это я навлекла на нас несчастье.

— Юджиния! — воскликнул Дэвис, а второй мужчина, с лицом, блестящим от пота, сказал:

— Не говори так, Юджиния.

Дедушка провозгласил:

— Мы все знаем, чья это вина.

Немка зарыдала с новой силой:

— Нет! Нет! Я не оставляю ее!

Сосед по дивану пытался успокоить ее, приговаривая:

— Все хорошо, — хотя ничего хорошего в происходящем не было.

Двое из присутствующих сохраняли молчание: преклонных лет женщина, не сводящая глаз с деда, и женщина помоложе в аккуратной юбке в складку, с волосами цветапомидоров; последняя с откровенной неприязнью следила за плачущей немкой.

Слишком много людей, слишком много эмоций, нарастающая неразбериха. Уэбберли велел всем разойтись, за исключением родителей.

— Но оставайтесь в доме, — уточнил он. — И пусть кто-нибудь постоянно находится с мальчиком.

— Я присмотрю за ним, — вызвалась красноволосая, очевидно та самая «гувернантка», о которой говорил молодой констебль. — Пойдем, Гидеон. Давай займемся математикой.

— Но мне нужно упражняться на скрипке, — сказал мальчик, переводя требовательный взгляд с одного взрослого на другого. — Рафаэль сказал…

— Гидеон, все в порядке. Делай, как говорит Сара Джейн. — Мужчина с потным лицом отошел от матери и присел на корточки перед мальчиком. — Сейчас ты не должен беспокоиться о музыке. Иди с Сарой Джейн, хорошо?

— Пойдем, парень.

Дед встал, не выпуская мальчика из кольца рук. Остальные вышли вслед за ними, и в комнате остались только родители погибшего ребенка.

Даже много лет спустя, в парке в Стамфорд-Брук, под аккомпанемент заливистого лая Альфи, гоняющегося за птицами и белками в ожидании, когда хозяин вновь посадит его на поводок, Уэбберли видел Юджинию Дэвис такой, какой она была в тот далекий вечер.

Скромно одетая в темные брюки и бледно-голубую блузку, она не шевелилась. Она не смотрела ни на него, ни на мужа. Произнесла только:

— О мой бог. Что с нами будет?

При этом она обращалась не к мужчинам, а к себе. Ее муж сказал, не столько отвечая ей, сколько к сведению Уэбберли:

— Мы ездили в больницу. Они ничего не могли сделать. Здесь они нам этого не сказали. В доме. Они не сказали нам.

— Да, — кивнул Уэбберли. — Это не их работа. Они оставляют это уполномоченным лицам.

— Но они знали. Знали уже здесь. Они ведь знали?

— Полагаю, да. Мои соболезнования.

Ни муж, ни жена не плакали. Слезы придут, но потом, когда родители осознают, что кошмар происходящего — вовсе не дурной сон, а реальность, которая окрасит всю дальнейшую их жизнь. Но пока они онемели от травмы: первая паника, кризис отчаянной борьбы, вторжение незнакомцев в их дом, мучительное ожидание в приемном покое, выход врача, чьи глаза не оставили им никаких сомнений еще до того, как он заговорил.

— Нам сказали, что отдадут ее потом… Ее… ее тело, — выдавил Ричард Дэвис. — Нам не разрешили забрать ее, не могли оформить… Почему?

Юджиния опустила голову. Слеза упала на сложенные на коленях руки.

Уэбберли подтянул к себе стул и сел, чтобы быть на одном уровне с женщиной. Он кивнул Ричарду Дэвису, чтобы тот поступил так же. Дэвис послушно сел рядом с женой и взял ее за руку. Уэбберли объяснил им, как смог: когда случается неожиданная смерть, когда кто-то умирает, не находясь под присмотром врачей, которые могли бы удостоверить смерть, когда кто-то погибает в результате несчастного случая — например, тонет, — тогда по закону требуется провести посмертное вскрытие.

Юджиния подняла на него глаза.

— Вы говорите, ее будут резать?

Уэбберли уклонился от прямого ответа, сказав:

— Необходимо определить точную причину смерти.

— Но мы знаем причину, — сказал Ричард Дэвис. — Она… Бог мой, она была в ванне. И вдруг крики, женский визг. Я побежал на третий этаж, сверху примчался Джеймс…

— Джеймс?

— Он снимает у нас комнату. Он был у себя. И прибежал на шум.

— Кто еще находился в доме?

Ричард посмотрел на жену, словно ища у нее ответа. Она покачала головой и проговорила:

— Мама Дэвис и я были в кухне, готовили ужин. Соне пора было купаться, и…

Она замолчала, словно произнесенное вслух имя дочери сделало более реальным то, о чем мать не могла даже думать.

— И вы не знаете, где были в то время остальные?

Заговорил Ричард Дэвис:

— Мы с папой сидели в гостиной. Мы смотрели… Господи, смотрели этот бессмысленный, проклятый футбольный матч. Мы смотрели футбол, пока Соня тонула у нас над головой…

Должно быть, уменьшительная форма имени дочери окончательно сломила Юджинию. Она наконец дала волю слезам.

Ричард Дэвис, поглощенный своим горем и отчаянием, не обнял жену, как ожидал от него Уэбберли. Он просто назвал ее по имени и забормотал бесполезные слова, что все в порядке, что малышка сейчас с Богом, который любит ее так же, как любили ее они сами. И кто, как не Юджиния, знает это, с ее абсолютной верой в Бога и Божью милость?

Уэбберли подумал, что это слабое утешение. А вслух сказал:

— Мне надо поговорить со всеми остальными, мистер и миссис Дэвис. — И, обращаясь уже только к Ричарду Дэвису: — Вашей жене может понадобиться доктор. Лучше сразу позвоните ему.

Дверь гостиной распахнулась, и вошел сержант Лич. Он кивнул, показывая, что выполнил данные ему задания: переписал все, что находится в ванной комнате, и запечатал помещение. Уэбберли попросил его подготовить гостиную для того, чтобы провести в ней допрос обитателей дома.

— Спасибо за вашу помощь, инспектор, — проговорила Юджиния.

«Спасибо за вашу помощь». Уэбберли до сих пор слышал эти слова, даже сейчас, поднимаясь с облезлой скамьи. Поразительно, как эти четыре простых слова, произнесенные измученным голосом, сумели переменить всю его жизнь: за долю секунды он из детектива превратился в странствующего рыцаря.

Так случилось из-за того, что она была необыкновенной матерью, говорил себе Уэбберли, подзывая Альфи. Такой матерью, какой Фрэнсис — Бог ее простит — не могла бы стать, как ни старалась. Разве можно было не восхищаться такой матерью? Какой мужчина не желал бы служить ей?

— Альфи, ко мне! — крикнул он, потому что овчарка увязалась за терьером с летающей тарелкой в пасти. — Домой! Иди сюда. Я не буду надевать на тебя ошейник.

И пес бросился к Уэбберли, как будто и впрямь понял последнее обещание. Судя по вздымающимся бокам и вывешенному из пасти языку, Альфи отлично набегался сегодня. Уэбберли мотнул головой в сторону калитки, и собака прошествовала туда и послушно села, уставившись на карман хозяина в надежде на вознаграждение за такую благовоспитанность.

— Придется подождать, пока не вернемся домой, — сказал ему Уэбберли и вдруг задумался над своими словами.

А ведь действительно, именно так и шла его жизнь. Оборачиваясь на бесконечную череду уходящих вдаль дней, он видел, что все, имевшее значение в его жалком мирке, всегда откладывалось до тех пор, пока он не придет домой.

Линли заметил, что Хелен почти не притронулась к чаю. Однако она повернулась на кровати и следила за тем, как он терзает свой галстук, а он, в свою очередь, наблюдал за ней в зеркало.

— Значит, Малькольм Уэбберли знал эту женщину? — уточнила Хелен. — Как это тяжело для него, Томми. И прямо в годовщину свадьбы.

— Не то чтобы знал, — ответил Линли. — Она проходила как свидетель по первому делу, которое он вел, когда его назначили инспектором в Кенсингтоне.

— Тогда, выходит, это было давно. Наверное, дело произвело на него большое впечатление.

— Полагаю, что да.

Линли не хотел объяснять почему. Он вообще не хотел рассказывать ей о той далекой смерти, которую расследовал Уэбберли. История о ребенке, утонувшем в ванне, ужасна и при обычных обстоятельствах, но сейчас, когда в их жизни наступила перемена, Линли считал, что должен проявлять особую сдержанность и такт по отношению к жене, носящей под сердцем его ребенка.

«Нашего ребенка, — мысленно поправил он себя, — ребенка, с которым ничего не должно случиться». Любые разговоры о несчастье, выпавшем на долю другого ребенка, казались ему искушением судьбы. По крайней мере, так говорил себе Линли, завершая ритуал одевания.

Скрипнула кровать. Это Хелен снова переменила положение: повернулась на другой бок, подтянула колени и прижала к животу подушку.

— О господи, — простонала она.

Линли подошел к ней, сел на край кровати и погладил ее каштановые волосы.

— Ты не стала пить чай, — сказал он. — Может, сегодня тебе хочется чего-нибудь другого?

— Сегодня мне хочется, чтобы мне не было так плохо.

— А что говорит доктор?

— О, она просто кладезь мудрости: «Первые четыре месяца каждой беременности я проводила в туалете в обнимку с унитазом. Это пройдет, миссис Линли. Это всегда проходит».

— А что делать, пока не прошло?

— Наверное, думать о хорошем. Главное — не о еде.

Линли с любовью смотрел на жену, разглядывал нежный овал ее щеки и изящную ушную раковину. Правда, в лице Хелен появился зеленоватый оттенок, и она с такой силой стискивала подушку, что было ясно: на подходе очередной приступ тошноты. Линли сказал:

— Как бы я хотел взять это все на себя, Хелен!

Она слабо рассмеялась:

— Мужчины всегда так говорят, когда чувствуют себя виноватыми, но при этом отлично понимают, что беременность им не грозит. — Она потянулась к его руке. — Но все равно спасибо. Так ты уходишь? Не забудь позавтракать, Томми.

Он заверил ее, что поест. Да у него и не было шансов избежать приема пищи. Если Хелен по какой-то причине теряла бдительность, то все равно оставался Чарли Дентон — слуга, домоправитель, повар, камердинер, вдохновенный трагик, неутомимый Дон Кихот или кто угодно еще, в зависимости от того, кем он провозгласит себя данным конкретным утром. Он не выпустит Линли за порог, пока тот не позавтракает.

— А ты? — спросил Линли. — Какие у тебя планы? Ты сегодня идешь на работу?

— Честно говоря, не хочется. По-моему, ближайшие тридцать две недели мне лучше вообще не двигаться.

— Давай я позвоню Саймону.

— Не надо. Ему надо разобраться с акриламидом. Результаты должны быть готовы через два дня.

— Понятно. Но может, он обойдется без тебя?

Саймон Олкорт Сент-Джеймс был судебным экспертом и по роду профессиональной деятельности регулярно занимал свидетельское кресло, чтобы подтвердить показания обвинения или подкрепить позицию защиты. В данном случае его привлекли к разбирательству по гражданскому делу: требовалось определить, какое количество акриламида, попавшее в организм через кожу, составляет токсичную дозу.

— Мне нравится думать, что ему без меня не обойтись, — ответила Хелен. — И еще… — Она глянула на Линли с улыбкой. — Я хотела рассказать ему о нашей новости. Кстати, вчера я сказала Барбаре.

— Хм.

— Хм? Томми, и что это значит?

Линли встал с кровати. Он прошел к шкафу, зеркальная дверь которого отразила безобразие, сотворенное им с галстуком. Пришлось развязать узел и начать все сначала.

— Ты хотя бы предупредила Барбару, что больше никто не знает, а, Хелен?

Она медленно села в постели. Это движение не прошло для нее даром, и она со стоном откинулась обратно на подушку.

— Да, я сказала ей. Но теперь, когда она знает, думаю, что можно…

— Я бы предпочел подождать еще некоторое время.

Узел на галстуке выглядел хуже, чем в первый раз. Линли сдался, обвинил во всем ткань и выбрал другой галстук. Он чувствовал, что Хелен наблюдает за ним, и знал, что надо как-то обосновать свое решение. Поэтому он сказал:

— Суеверие, дорогая. Если о нашей новости будем знать только мы, то будет меньше шансов, что что-то пойдет не так. Это глупо, знаю. Но такой уж я есть. Я думал, что мы никому не скажем, до тех пор, пока… пока не скажем.

— Пока не скажем, — задумчиво повторила она конец его путаной фразы. — Так ты волнуешься?

— Да. Волнуюсь. Боюсь. Нервничаю. Опасаюсь. Не могу больше ни о чем думать. И теряю дар речи. Да, примерно так я себя чувствую.

Хелен ласково улыбнулась.

— Я люблю тебя, милый.

И эта улыбка просила его о дальнейшем признании. Он обязан был сказать все.

— К тому же мы не должны забывать о Деборе, — сказал он. — Саймон правильно все воспримет, но Деборе будет чертовски больно узнать, что ты беременна.

Дебора была женой Саймона. У этой молодой женщины столько раз случались выкидыши, что любое упоминание при ней об успешной беременности казалось преднамеренным проявлением жестокости. Вероятно, Дебора сможет изобразить радость за счастливую пару. Вероятно даже, что на каком-то уровне она действительно почувствует радость. Однако на более глубоком уровне, там, где лежат ее надежды, она почувствует, как раскаленное железо поражения опалит тонкую кожу мечты, на которой и без того почти не осталось живого места.

— Томми, — мягко начала Хелен, — Дебора все равно узнает, раньше или позже. А теперь представь, каково ей будет, когда она вдруг увидит, что я стала носить одежду для беременных и при этом даже не намекнула ей, что у нас будет малыш? Она поймет, почему мы не сказали ей раньше. Тебе не кажется, что в таком случае ей будет еще больнее?

— Я не предлагаю скрывать это так долго, — пошел на попятный Линли. — Просто прошу тебя подождать еще чуть-чуть. Не ради Деборы, а чтобы не сглазить. Я прошу тебя. Ладно?

Хелен, в свою очередь, тоже присмотрелась к мужу. Он нервничал под ее изучающим взглядом, но не отвернулся, а ждал ее ответа. Вместо этого она спросила:

— Милый, а ты рад, что у нас будет ребенок? В самом деле рад?

— Хелен, я в восторге.

Но, еще не закончив фразу, Линли спросил себя: почему же он не чувствует радости? Почему ему кажется, что он взвалил на себя бремя, которого долго избегал?

Глава 4

Джил Фостер с кряхтением выполняла очередное упражнение для мышц таза под требовательные выкрики личного инструктора по дородовой гимнастике, когда в квартиру вошел Ричард. Он выглядел более измученным, чем можно было ожидать, и это неприятно ее кольнуло. Ричард развелся с Юджинией шестнадцать лет назад. С ее, Джил, точки зрения, опознание тела бывшей жены было всего лишь не очень приятной обязанностью, которую Ричарду пришлось выполнить как добропорядочному и сознательному члену общества.

Глэдис, инструктор по дородовой гимнастике (в душе Джил считала ее гибридом олимпийской чемпионки и фитнес-фашистки), скомандовала:

— Еще десять раз, Джил. Не расслабляйся. Ты еще вспомнишь меня, когда начнутся схватки.

Джил выдавила, задыхаясь:

— Не могу.

— Ерунда. Не думай об усталости. Думай лучше о своем платье. Потом ты скажешь мне спасибо. Давай, последние десять раз.

Платье, о котором шла речь, было свадебным нарядом, творением известного дизайнера. Оно стоило маленькое состояние и висело сейчас на двери в гостиную. Джил повесила его туда, чтобы черпать в нем вдохновение, когда на нее набрасывалось желание поесть или когда фитнес-фашистка Глэдис заставляла ее потеть, пыхтеть и принимать нескромные позы. «Я посылаю тебе Глэдис Смайли, дорогая, — объявила мать Джил, когда узнала, что у нее будет внук. — Она лучший специалист по дородовой гимнастике на юге страны, включая Лондон! Обычно график у нее расписан на год вперед, но я попрошу ее найти для тебя местечко. Упражнения крайне важны. Упражнения и диета, разумеется».

Джил послушалась, и не просто потому, что Дора Фостер приходилась ей матерью, но в основном потому, что та приняла пять сотен родов в домашних условиях, поспособствовав рождению пятисот младенцев. То есть Дора знала, о чем говорит.

Глэдис начала обратный отсчет. Джил потела, как скаковая лошадь, и чувствовала себя коровой, но при виде Ричарда сумела растянуть губы в улыбке. Он с самого начала возражал против «совершеннейшей нелепости» упражнений Глэдис Смайли и по-прежнему не смирился с мыслью, что Дора Фостер примет роды у своей дочери в фамильном доме Фостеров в Уилтшире. Но поскольку Джил пошла на компромисс относительно свадьбы, согласившись на более современный вариант — брак после рождения ребенка, хотя предпочла бы иной порядок событий (помолвка, свадьба и только потом рождение ребенка), то она знала, что в конце концов возьмет в этом вопросе верх. Ведь это она рожает, а не он. И если она хотела, чтобы роды принимала ее мать — акушерка с тридцатилетним опытом работы, значит, так тому и быть. «Ты пока еще не мой муж, дорогой, — с любезной улыбкой напоминала она Ричарду каждый раз, когда он пытался изменить ее решение. — Пока что я еще не поклялась перед всеми любить, почитать и слушаться тебя».

Это был сильный аргумент, и она знала это. Знал и Ричард. Вот почему роды пройдут в соответствии с ее желаниями.

— Четыре… три… два… один… Все! — воскликнула Глэдис. — Отлично поработали. Продолжай в том же духе, и ребенок из тебя выскочит пробкой. Вот увидишь. — Она подала Джил полотенце и кивнула Ричарду, стоявшему в дверях с осунувшимся лицом. — Вы определились с именем?

— Кэтрин Энн, — твердо сказала Джил в тот самый миг, когда Ричард не менее твердо произнес:

— Кара Энн.

Глэдис посмотрела на каждого из них по очереди и сказала:

— Ага. Понятно. Джил, ты молодец. Увидимся послезавтра в это же время.

Ричард пошел проводить Глэдис, а Джил осталась лежать на полу, приходя в себя. Так она и лежала, как кит, выброшенный на берег, когда Ричард вернулся в гостиную. Она сказала:

— Дорогой, я никогда не соглашусь назвать дочь Карой. Да меня засмеют! Что это за Кара, в самом деле? Честное слово, Ричард. Она же ребенок, а не героиня романтической драмы.

При обычных обстоятельствах он бы начал спорить. Он бы сказал: «Кэтрин — слишком скучное имя. Если ей не быть Карой, то не быть и Кэтрин, а нам придется пойти на компромисс и придумать что-то другое».

Именно этим они и занимались с самого первого дня их знакомства, когда в студии Би-би-си Джил столкнулась с мужчиной не менее упрямым, чем она сама. Это был отец Гидеона Дэвиса, о котором она в то время снимала документальный фильм. «Вы можете расспрашивать Гидеона о его музыке, — проинформировал ее Ричард Дэвис во время переговоров по заключению контракта. — Вы можете говорить с ним о скрипке. Но мой сын не будет обсуждать со средствами массовой информации личную жизнь или свое прошлое, и я настаиваю на том, чтобы это правило жестко соблюдалось».

Потому что у его гениального сына не было личной жизни, как узнала впоследствии Джил. А все его прошлое уместилось бы в двух слогах: скрипка. Гидеон — это музыка, а музыка — это Гидеон. Так это было и так будет всегда.

Ричард же был само электричество. Ей нравилось состязаться с ним в остроте ума и силе характера. Она находила это привлекательным и сексуальным, несмотря на огромную разницу в возрасте. Спорить с мужчиной — это же такой мощный афродизиак. Как мало мужчин в жизни Джил были готовы к дискуссии! Особенно это отличало английских мужчин, которые при первом же признаке надвигающейся ссоры уходили в глухую пассивно-агрессивную оборону.

Однако в данный момент Ричард не был расположен к обсуждению имени их дочери, или местоположения земельного участка с домом, который им предстоит приобрести, или цвета обоев в этом новом доме, или программы и даты их свадьбы. Все это были излюбленные предметы их столкновений, но Джил видела, что сейчас ей не придется окунуться в горячее обсуждение достоинств и недостатков той или иной точки зрения.

Бледное лицо Ричарда наглядно свидетельствовало о том, что последние несколько часов дались ему нелегко, и, хотя его упрямая приверженность имени Кара бесила Джил сильнее, чем она предвидела, когда он впервые выдвинул эту идею пять месяцев назад, ей захотелось выразить сочувствие в связи с его недавними переживаниями. Само собой, на языке у нее вертелось совсем другое: «Да что же это такое? Господи, Ричард, эта бездушная женщина бросила тебя двадцать лет назад!» Вместо этого ей достало мудрости ласково спросить:

— Было очень неприятно, дорогой? Как ты себя чувствуешь?

Ричард прошел через комнату и сел на диван. Плечи его подавленно опустились, отчего сутулость стала еще заметнее. Он выдавил из себя:

— Я не смог сказать им.

Джил нахмурилась.

— Не смог сказать… Ты о чем, дорогой?

— О Юджинии. Я не смог сказать им, Юджиния это или нет.

— О-о, — тоненько протянула Джил. — Она так сильно изменилась? Что ж, должно быть, это не так уж странно, а, Ричард? Ты давно ее не видел. И возможно, жилось ей нелегко…

Он качнул головой и уткнулся лицом в ладони, с силой потер лоб.

— Дело не в этом, хотя кто знает, может, она и сильно изменилась.

— Тогда в чем же дело?

— Она сильно пострадала. Мне, конечно, не сказали, что именно произошло, а может, полиция еще и сама не знает. Но выглядела она так, будто по ней проехал грузовик. Она… она… вся раздавлена.

— Боже! — Помогая себе руками, Джил села и сочувственно дотронулась до колена Ричарда. Да, теперь понятно, почему он такой бледный. — Ричард, мне очень жаль. Это такое испытание для тебя.

— Сначала мне показали фотографию, что с их стороны было очень чутко. Но по снимку я не мог сказать ничего определенного, и тогда мне показали тело. Они спрашивали, нет ли у нее каких-то особых примет, чтобы опознать ее. А я не помню. — Его голос был тускл, как потертая медная монета. — Все, что мне пришло в голову, — это фамилия ее дантиста. Только подумай, Джил, я вспомнил фамилию дантиста, но не смог сказать, есть ли у нее родимое пятно или хоть что-нибудь, чтобы подтвердить, что это Юджиния, моя… жена.

«Бывшая жена, — чуть не добавила Джил. — Сбежавшая жена. Жена, которая эгоистично бросила ребенка, и ты растил этого ребенка один. Один, Ричард. Не будем об этом забывать».

— А как звали этого дурацкого дантиста, я помню, — говорил Ричард. — И то лишь потому, что и сам лечился у него.

— Так что же теперь?

— Теперь они сделают рентгеновский снимок, чтобы убедиться в том, что это Юджиния.

— А ты как считаешь?

Он поднял голову. На лице его была написана бесконечная усталость. С непривычным для себя чувством вины Джил подумала, что он, должно быть, не высыпается на ее диванчике в гостиной. И еще раз отметила, какой это был чуткий и великодушный жест с его стороны — оставаться ночевать у нее в эти дни, когда ее срок подходит к концу. У Ричарда уже было два ребенка (хотя в живых оставался только один), и поэтому Джил не ожидала, что он будет так заботиться о ней во время беременности. Но с того самого момента, как у нее появился животик и набухла грудь, Ричард обращался с ней с трогательной нежностью. В ответ Джил раскрыла ему душу и сердце. Беременность объединила их. Эта ячейка, которая у них постепенно складывалась, нравилась Джил все сильнее. Именно о такой близости она мечтала и отчаялась найти среди мужчин своего возраста.

— Я считаю, — подумав, ответил Ричард, — вероятность того, что Юджиния продолжала лечиться у того же дантиста после того, как наш брак закончился, невелика.

«После того, как она оставила тебя», — мысленно поправила его Джил.

— Я не понимаю, как полиция связала тебя с ней. И как они нашли тебя.

Ричард переменил позу. Перед ним на широком пуфике, служившем кофейным столиком, лежали журналы, и он стал перебирать их. На обложке последнего номера «Радио таймс» блестела крупными зубами американская актриса, согласившаяся сымитировать английский акцент (наверняка у нее ничего не выйдет) ради того, чтобы сыграть роль Джен Эйр в очередном воскрешении одноименной и в высшей степени надуманной викторианской мелодрамы. «Тоже мне Джен Эйр, — язвительно подумала Джил. — Эта героиня сто с лишним лет взращивала в слабых умах легковерных читательниц совершенно необоснованную веру в то, что любовь порядочной женщины может возвысить мужчину с темным прошлым. Какая наивность!» Ричард не ответил ей. Она повторила:

— Ричард, я не понимаю. Как они связали тебя с Юджинией? Конечно, она могла сохранить твою фамилию, но Дэвисов не так уж мало, чтобы сразу предположить, что вы с ней когда-то были женаты.

— Это один из полицейских, — сказал Ричард. — Он знал, кто она такая. Еще по тому делу…

Он бездумно отложил «Радио таймс» в сторону, и сверху оказался другой журнал, на обложке которого красовалась сама Джил. Одетая по нынешней моде, она стояла среди наряженных в костюмы артистов. С этой труппой она сняла свой триумфальный фильм «Отчаянные средства» — сразу после разрыва с Джонатоном Стюартом, чьи клятвенные обещания оставить жену «как только наша Стеф закончит Оксфорд, любовь моя» оказались столь же несостоятельны, сколь неудовлетворительными были его действия в постели. Через две недели после того, как «наша Стеф» сжала грязными ручонками свой диплом, Джонатон выдвинул новое оправдание — необходимость дождаться, когда несчастная девица «обустроится на новом месте в Ланкастере, любовь моя». Через три дня Джил порвала с ним отношения и с головой ушла в «Отчаянные средства». И вряд ли можно было найти другое произведение, чье название столько же хорошо отражало бы ее эмоциональное состояние в те дни.

Джил спросила, не подумав:

— По какому делу? — и тут же поняла, о каком деле говорит Ричард. Разумеется, было только одно дело, которое имело для него значение. То дело, что разбило его сердце, разрушило семью и бросило тень на двадцать лет его жизни. Джил быстро продолжила: — А, да, полицейские могли запомнить.

— Тот детектив принимал непосредственное участие в расследовании. Поэтому когда он увидел ее имя на водительском удостоверении, то сразу решил найти меня.

— Теперь понятно. — Джил не столько встала, сколько перекатилась на колени, чтобы дотянуться до его поникшего плеча. — Хочешь, я сделаю тебе чаю? Или кофе?

— Я бы не отказался от коньяка.

Джил приподняла одну бровь, но Ричард этого не увидел, поскольку не отрывал глаз от журнальной обложки. А поднятая бровь означала вопрос: «В такой час? Ты, должно быть, пошутил, дорогой». Тем не менее Джил поднялась на ноги и ушла на кухню, где достала из шкафчика бутылку «Курвуазье» и налила в стакан ровно две столовые ложки, сочтя это достаточной дозой для того, чтобы привести Ричарда в нормальное состояние.

Он последовал за ней на кухню и молча взял свой коньяк. Сделав глоток, поболтал оставшуюся в стакане жидкость и медленно произнес:

— У меня перед глазами так и стоит ее тело. Не могу выбросить из головы.

Для Джил это было уже слишком. Ну да, женщина погибла. Смерть ее была ужасной, и это дает повод для сочувствия. Потом еще неприятное мероприятие в полиции с опознанием искалеченного трупа. Но ведь почти за два десятилетия Ричард не получил от бывшей жены ни единой весточки, так почему ее смерть привела его в такое отчаяние? Или он все еще питает к ней какие-то чувства? Или он был не совсем искренним с Джил, когда говорил, что брак их разбит, а осколки он выбросил?

Тщательно подбирая слова, Джил сказала, мягко касаясь плеча Ричарда:

— Да, я понимаю, что для тебя все это ужасно тяжело. Но ты ведь не… ты ведь ни разу не видел ее за все эти годы?

В глазах Ричарда что-то промелькнуло. И тут же ее пальцы самопроизвольно сжались. «Только не повтори ситуацию с Джонатоном, — мысленно пригрозила ему Джил. — Солжешь мне сейчас — и я всему положу конец, Ричард. Я больше не буду жить в мире фантазий».

Он сказал:

— Нет, я ее не видел. Но говорил с ней по телефону, причем недавно. Несколько раз за последний месяц. — Он как будто воочию увидел щит, который выставила Джил, чтобы защитить свое сердце от копья этой новости, и заторопился с объяснениями: — Она сама мне звонила. По поводу Гидеона. Она прочитала о происшествии в Уигмор-холле. Потом он перестал выступать, и она забеспокоилась и позвонила мне — узнать, что с ним. Тебе я не стал говорить об этом, потому что… Я даже не знаю почему. Тогда это не показалось достаточно важным. А главное, я не хотел тревожить тебя лишний раз в эти последние недели… до рождения нашего ребенка. Это было бы несправедливо по отношению к тебе.

Джил захлестнула волна праведного гнева.

— Это переходит всякие границы!

— Прости, — покаянно произнес Ричард. — Мы говорили минут пять… максимум десять, когда она звонила. Я не подумал…

— Я не о том, — перебила его Джил. — Я возмущаюсь не тем, что ты ничего мне не сказал. Я возмущаюсь тем, что она звонила тебе. Как она посмела звонить тебе, Ричард? В один прекрасный день она ушла из твоей жизни — из жизни Гидеона, бог мой! — а потом начинает названивать, когда ей становится любопытно, что это за казус произошел на концерте. Господи, какая наглость!

Ричард ничего на это не ответил. Он просто крутил в руках стакан и разглядывал янтарную пленку, оставляемую коньяком на стекле. Значит, еще не все, догадалась Джил.

— Ричард, в чем дело? Ты что-то утаиваешь от меня. Я права?

И вновь она почувствовала, как в ее душе захлопываются окна и двери, стоит ей заподозрить, что мужчина, с которым она состоит в интимной близости, не столь откровенен, как она требует от него. Просто поразительно, думала она, как унизительный опыт отношений с одним мужчиной может повлиять на все последующие отношения с другими мужчинами.

— Ричард, скажи мне, что еще?

— Гидеон, — ответил Ричард. — Ему я тоже не рассказал о ее звонках. Я не знал, что ему сказать, Джил. Она ведь не просила о встрече с ним, так какой смысл был говорить ему? Но теперь она умерла, и нужно сообщить ему об этом, и меня в ужас приводит мысль, как эта новость может сказаться на нем, при его нынешнем состоянии. Ему может стать хуже.

— Да. Я понимаю.

— Она хотела знать, здоров ли он, Джил. Она спрашивала, почему он не играет. Сколько концертов он вынужден был отменить. Все время спрашивала почему.

— Чего она хотела?

— Только за последние две недели она позвонила мне раз десять, наверное, — сказал Ричард. — Вдруг появилась, вдруг возник этот голос из прошлого, а я-то думал, что уже давно забыл о нем…

Он оборвал себя на полуслове.

Джил похолодела. Ледяной озноб возник у лодыжек и вмиг взлетел до самого ее сердца. Она повторила:

— Думал, что забыл? — и постаралась прогнать причиняющую мучения мысль, но слова уже метались в ее мозгу: «Он все еще любит ее. Она бросила его. Она исчезла из его жизни. Но он продолжал любить ее. Он забрался ко мне в постель. Он соединил наши тела. И все это время он любил Юджинию».

Неудивительно, что он не женился. Остается только один вопрос: почему он сейчас собрался жениться?

Должно быть, он прочитал ее мысли. Или увидел ее лицо. Или почувствовал холод, сковавший ее тело и душу. Во всяком случае, он сказал:

— Потому что все это время я искал тебя, Джил. Потому что я люблю тебя. Потому что я не верил, что в мои годы смогу снова полюбить. И каждое утро, просыпаясь, даже на твоем узком диванчике, я благодарю Бога за чудо твоей любви. Юджиния — часть моего далекого прошлого. Давай не будем делать ее частью нашего будущего.

Но правда заключалась в том — и Джил прекрасно это понимала, — что у них обоих за спиной было прошлое. Они не подростки и поэтому не могут рассчитывать на то, что войдут в свою новую жизнь без бремени былого. Однако Ричард был прав в другом: самым важным для них является будущее. Их будущее и будущее малышки. Кэтрин Энн.

Добираться от Лондона до Хенли-он-Темз нетрудно, особенно в утренние часы, когда почти все машины двигаются в противоположном направлении. И поэтому всего через час после совещания с Эриком Личем в Хэмпстеде инспектор Томас Линли и констебль Барбара Хейверс свернули с трассы в направлении Хенли.

Старший инспектор Лич, одолеваемый то ли гриппом, то ли жестокой простудой, представил их группе детективов, которые несколько скептически отнеслись к присутствию сотрудников Скотленд-Ярда, но все же охотно посвятили их в текущие проблемы участка: серию изнасилований в районе и поджог коттеджа стареющей актрисы, титулованной и влиятельной особы.

Затем Лич сообщил о предварительных выводах, сделанных в результате вскрытия (анализы крови, тканей и внутренних органов еще не были готовы). В основном эти выводы сводились к перечислению множественных повреждений на теле, которое благодаря сверке стоматологических записей в конце концов было идентифицировано как тело Юджинии Дэвис, возраст шестьдесят два года. Сначала шли переломы: четвертого и пятого шейных позвонков, левого бедра, левого локтя и левой же лучевой кости, правой ключицы и пятого и шестого ребер. Далее перечислялись повреждения внутренних органов: разрыв печени, селезенки и почек. Причиной смерти послужило массивное внутреннее кровоизлияние и шок; предполагаемое время смерти — между десятью часами вечера и полуночью. Результаты трасологической экспертизы будут представлены в ближайшее время.

— Ее отбросило на пятьдесят футов, — сказал Лич детективам, собравшимся в комнате для совещаний и притулившимся кто где: у ксерокса, у сейфов, вдоль увешанных фотографиями стен. — Медэксперты утверждают, что ее переехали как минимум дважды, а возможно, и трижды. Об этом свидетельствуют повреждения на теле и следы на плаще.

При этом сообщении видавшая виды аудитория всколыхнулась и загудела. Шум перекрыло чье-то ироничное восклицание:

— Ничего не скажешь, милый райончик!

Лич уточнил свои превратно понятые слова:

— Предполагается, что наезд совершила одна и та же машина, а не три разные, Макнайт. И мы будем придерживаться этой версии, пока Ламбет не скажет иного. От первого удара автомобиля она упала на асфальт. Затем водитель переехал ее, двигаясь вперед, потом задним ходом и снова вперед.

Лич указал на несколько снимков, вывешенных на доске. Они запечатлели улицу, какой она была после происшествия.

— Наезд произошел в этой точке, — сказал Лич, ткнув пальцем в фотографию, где были сняты два оранжевых конуса заграждения на асфальте и ряд машин на заднем плане. — А приземлилось тело вот здесь, прямо посреди проезжей части. — Он передвинул палец на другой фотоснимок, где лентой был выгорожен прямоугольный участок улицы. — Дождь частично смыл кровь на месте падения, но все-таки немного крови мы нашли, а также фрагменты кожи и костей. Тем не менее тело обнаружено не там, где сохранились кожа и кости. Оно лежало у поребрика рядом с этим «воксхоллом». Обратите внимание, что оно как будто спрятано под кузов. Мы считаем, что водитель, сбив женщину и покатавшись по телу в свое удовольствие, вышел из машины, оттащил тело в сторону и только потом уехал.

— А не могло ее затянуть под колеса? Под грузовик, например? — Вопрос поступил от констебля, шумно поедавшего китайскую лапшу из картонного стаканчика. — Почему вы отметаете такую возможность?

— Потому что таковы отпечатки шин на теле, — проинформировал его Лич и потянулся к своему кофе, оставленному на столе, заваленном папками и компьютерными распечатками.

Линли отметил, что в целом Лич ведет себя не так напряженно, как сорока минутами ранее у себя в кабинете, при первом их знакомстве. Он счел это хорошим знаком и стал с большим оптимизмом смотреть на предстоящее сотрудничество со старшим инспектором.

— Но почему не три машины, а одна, сэр? — спросил другой констебль. — Предположим, первый водитель сбивает ее и в панике уезжает. Она в черном, так что следующие двое просто не замечают ее в темноте и переезжают тело, не успев сообразить, что происходит.

Лич глотнул кофе и помотал головой.

— Слишком маловероятно. Каковы шансы, что трое несознательных граждан в одном и том же месте одной и той же ночью наедут на одно и то же тело и ничего об этом не сообщат? К тому же этот сценарий не объясняет, как тело оказалось под «воксхоллом». Есть только одно логичное объяснение, Поташник, и вот почему мы занимаемся этим делом.

Детективы согласно закивали.

— Я бы поставил на того парня, который вызвал полицию, — раздался голос из задних рядов.

— Пичли сразу вызвал адвоката и отказался разговаривать, — сообщил Лич, — и вы правы, от такого поведения скверно попахивает. Однако я думаю, что мы еще услышим от него кое-что интересное. А говорить его заставит его же собственная машина.

— Ущипни «бокстер», и его владелец споет для тебя «Боже, храни королеву», — заметил один из констеблей.

— Именно на это я и рассчитываю, — согласился Лич. — Я не утверждаю, что Пичли и есть тот самый водитель, который сбил женщину. Но куда бы ни подул ветер, Пичли получит свой «порше» не раньше, чем мы узнаем, почему погибшая имела при себе его адрес. Если для того, чтобы выбить из него информацию, нам придется подержать у себя «порше», значит, мы будем держать у себя «порше» и три раза в день пылесосить его бабушкиным пылесосом. А теперь…

И Лич стал распределять задания, отправив добрую половину своей команды на улицу, где произошел наезд. Улица эта состояла из жилых домов на одну или несколько семей, и констеблям предстояло опросить каждого жильца на предмет того, что он слышал, видел, чуял, а также что ему приснилось прошлой ночью. Нескольких констеблей Лич послал в лабораторию медицинской экспертизы — следить за ходом исследования машины Юджинии Дэвис, собирать всю информацию, касающуюся отпечатков на теле женщины, сопоставлять эти отпечатки со следами на бампере и капоте «бокстера», задержанного полицией. Эта же группа должна будет оценить все отпечатки шин, найденных в Западном Хэмпстеде и на теле Юджинии Дэвис. Оставшиеся констебли получили задание найти автомобиль с повреждениями на передней части.

— Мастерские, сервисные станции, стоянки, фирмы по аренде автомобилей, улицы, площадки для отдыха на обочинах, — инструктировал их Лич. — Невозможно сбить женщину и уехать с места происшествия без единой вмятины.

— То есть наш «бокстер» здесь явно ни при чем, — заметила женщина-констебль.

— «Бокстер» интересен нам постольку, поскольку с его помощью мы сможем вытягивать из владельца нужную нам информацию, — сказал Лич. — Но на данный момент мы не знаем, не припрятана ли у этого Пичли другая машина. И забывать об этом не следует.

После совещания Лич пригласил Линли и Хейверс к себе в кабинет для личной беседы. Будучи старшим по званию, он дал им указания, но таким тоном, словно речь шла не только об убийстве (как будто этого недостаточно), а о чем-то еще. Но о чем именно, осталось невысказанным. Лич просто передал им адрес Юджинии Дэвис в Хенли-он-Темз и сказал, что начать следует оттуда. С многозначительным видом он заключил, что полагается на их опыт и надеется, что они смогут правильно распорядиться тем, что обнаружат в доме.

— Что он хотел этим сказать, черт побери? — спросила Барбара, когда они въехали на Белл-стрит в Хенли, где на школьной площадке дети делали утреннюю зарядку. — И почему нам дали дом, когда всем остальным придется исходить не одну милю? Что-то здесь не так.

— Уэбберли хотел, чтобы нас привлекли к этому делу. И Хильер дал добро.

— А вот это действительно повод ходить на цыпочках.

Линли не возражал. Хильер не испытывал любви ни к нему, ни к Барбаре. И поведение Уэбберли прошлым вечером заставляло задуматься, но не позволяло сделать какие-либо выводы.

— Думаю, скоро нам все станет ясно, Хейверс. Напомните-ка мне адрес.

— Фрайди-стрит, шестьдесят пять, — ответила она и глянула на карту, разложенную на коленях. — Здесь налево, сэр.

Дом номер шестьдесят пять оказался седьмым от Темзы строением на приятной улочке, где жилые коттеджи чередовались с ветеринарной лечебницей, книжным магазином, стоматологической клиникой и штабом резерва морской пехоты. Меньшего дома Линли в жизни своей не видел, за исключением крохотного обиталища его спутницы-констебля в Лондоне, которое казалось ему более подходящим для хоббита, чем для человека. Выкрашенный в розовый цвет, дом Юджинии Дэвис состоял из двух этажей и мансарды, судя по микроскопическому окошку на фронтоне. Эмалированная табличка извещала, что дом весьма уместно называется «Кукольный коттедж».

Линли нашел неподалеку свободное место для парковки — на противоположной стороне улицы, возле книжного магазина. Пока он выуживал из кармана связку ключей, принадлежавшую погибшей женщине, Барбара улучила минутку и закурила, чтобы оживить кровоток дозой никотина.

— Когда вы наконец бросите эту ужасную привычку? — спросил ее Линли, проверяя, нет ли на доме сигнализации, перед тем как вставить ключ в замок.

Барбара глубоко затянулась и расплылась в широчайшей улыбке наслаждения, отлично зная, как это раздражает Линли.

— Только послушайте его, — обратилась она к небу. — Может, и есть кто-нибудь более отвратительный, чем бывший курильщик, но я с таким не сталкивалась. Распространитель детской порнографии, обратившийся в день ареста к Иисусу? Тори, борющийся за социальное равенство? Ммм. Нет. Все-таки они недотягивают.

Линли хмыкнул.

— Только не заходите с сигаретой в дом.

— И в мыслях не было.

Барбара сделала три быстрые затяжки и выбросила сигарету.

Линли открыл дверь, и детективы оказались в гостиной. Размером комнатка была с магазинную тележку и обставлена с монашеской простотой. Вряд ли благотворительные учреждения согласились бы принять хоть один из предметов мебели, представленных здесь.

— Вот уж не думала, что кто-то обращает на убранство дома меньше внимания, чем я, — заметила Барбара.

Линли подумал про себя, что дело не в небрежности. Мебель в гостиной была послевоенного образца, то есть создавалась в те годы, когда дизайн интерьеров отошел на второй план, а приоритет был отдан восстановлению столицы, пострадавшей от бомбардировок. У стены стоял потертый серый диван, по соседству — кресло столь же непривлекательного оттенка. Вместе они образовывали зону отдыха вокруг кофейного столика светлого дерева и двух тумбочек, которые кто-то пытался обновить, но не преуспел в этом. Все три лампы, замеченные Линли в комнате, были накрыты абажурами с кисточками, при этом два абажура покосились, а один смотрел на посетителей горелым пятном. Абажур можно было бы повернуть пятном в стене, но хозяйка не стала этого делать. На стенах не висело ни единого украшения, если не считать фотографии над диваном, на которой был изображен несимпатичный ребенок Викторианской эпохи с кроликом в руках. По обе стороны камина (не больше мышиной норки) висели самодельные книжные полки, но в их размещении не было логики — казалось, будто между ними раньше находились другие предметы мебели.

— Ну и нищета, — протянула потрясенная Барбара.

Затянутыми в латекс пальцами она перебирала журналы на кофейном столике. Судя по пейзажам на обложках, журналы эти устарели несколько десятилетий назад, Линли разглядел это даже со своего места у книжных полок.

Хейверс перешла в кухню, которая располагалась сразу за гостиной, а Линли решил заняться книгами.

— И все-таки она не совсем чужда прогресса! — крикнула из кухни Барбара. — У нее автоответчик, инспектор. И огонек мигает.

— Включите прослушивание, — отозвался Линли и достал из нагрудного кармана очки для чтения, чтобы тщательно изучить небогатую библиотеку, выстроившуюся на нескольких полках.

Глубокий и звучный мужской голоспроизнес:

— Юджиния, это Йен.

Линли снял с полки книгу, озаглавленную «Цветочек», и раскрыл ее. Оказалось, что в руках у него биография некой католической святой по имени Тереза: она родилась во Франции, в семье, где уже было несколько дочерей, пошла в монастырь и умерла совсем юной, не перенеся зиму в келье без отопления. Голос из автоответчика продолжал:

— Прости за то, что погорячился. Позвони мне, ладно? Пожалуйста! Мой мобильник при мне.

За этим последовал телефонный номер с узнаваемым кодом в начале.

— Записала, — сообщила Хейверс из кухни.

— Это номер компании «Селлнет», — сказал Линли и выбрал следующую книгу.

Тем временем зазвучала следующая запись. Сообщение оставила женщина:

— Юджиния, это Лини. Моя дорогая, спасибо за звонок. Жаль, что меня не было дома. Как раз вышла прогуляться. И подумать не могла, что… В общем, все в порядке. Я почти справляюсь. Спасибо, что спросила. Если перезвонишь, расскажу подробнее. Но думаю, ты знаешь, что я сейчас чувствую.

Линли увидел, что держит еще одну биографию, на этот раз — святой по имени Клер, одной из первых последовательниц святого Франциска Ассизского. Она раздала все свое имущество, основала монашеский орден, прожила жизнь в целомудрии и воздержании и умерла в бедности. Линли взял третий том.

— Юджиния, — раздался из кухни третий голос, на этот раз расстроенный и, очевидно, знакомый Юджинии Дэвис, потому что говоривший не стал представляться, а сразу продолжил: — Мне нужно поговорить с тобой. Не мог не позвонить. Я знаю, что ты дома, сними трубку… Юджиния, черт возьми, немедленно сними трубку! — Вздох. — Послушай. Неужели ты и вправду думаешь, что меня радует эта ситуация? Да как я могу… Ответь, Юджиния. — После молчания послышался еще один протяжный вздох. — Что ж. Отлично. Значит, ты предлагаешь спустить историю в унитаз и жить дальше? Ладно. Я сделаю так же.

Сообщение закончилось щелчком.

— Да, тут будет над чем поработать, — поделилась впечатлением Барбара.

— Когда все прослушаем, наберите один-четыре-семь-один и молитесь, чтобы нам повезло.

Третья книга описывала жизнь святой Терезы Авильской. Проглядев текст на задней обложке, Линли убедился в том, что библиотека подобрана в едином тематическом ключе: монастырь, бедность, безжалостная смерть. Линли задумчиво нахмурился.

В кухне заговорил еще один мужской голос и снова без представления приступил прямо к делу:

— Привет, дорогая. Еще спишь или уже куда-то ушла? Я звоню насчет сегодняшнего вечера. Во сколько? У меня есть бутылка кларета, я прихвачу ее, если ты не возражаешь. Только скажи. И… я… я очень жду этой встречи, Юджиния.

— Все, конец, — сказала Хейверс. — Пальцы скрестили, инспектор?

— Метафорически, — ответил Линли, и Хейверс в кухне нажала четыре цифры, чтобы узнать, с какого номера был сделан последний звонок на домашний телефон Юджинии Дэвис.

Линли просмотрел остальные книга — все они оказались жизнеописаниями католических святых-женщин. Недавно изданных книг среди них не было, некоторые вышли почти тридцать лет назад, а то и до войны. Одиннадцать томов чья-то юношеская рука подписала: «Юджиния Виктория Стейнс», на четырех книгах стояла печать: «Монастырь Непорочного зачатия», а пять имели дарственную надпись: «Юджинии с любовью, Сесилия». Из одной из последних пяти книг выпал маленький конверт без марки и адреса. Внутри Линли нашел листок бумаги, датированный девятнадцатью годами ранее. Под датой шло письмо, написанное прекрасным почерком:

«Дорогая Юджиния!

Нельзя поддаваться отчаянию. Пути Господни неисповедимы. Нам остается лишь жить, преодолевая все испытания, которые Он ставит на нашем пути, но мы знаем, что за всем этим стоит цель, которую мы пока не в силах постичь. Однако в конце концов мы поймем, дорогой друг. Ты должна верить в это.

Нам очень не хватает тебя на утренней мессе, и все мы надеемся, что вскоре ты вернешься к нам.

С христианской любовью,

Сесилия».

Линли вложил листок обратно в конверт и захлопнул книгу.

— Монастырь Непорочного зачатия, Хейверс! — крикнул он.

— Вы предлагаете мне сменить образ жизни, инспектор? — откликнулась Барбара.

— Только если у вас будет такое желание. А пока запишите это название и найдите адрес монастыря. Нам нужна некая Сесилия, если она еще жива; мне кажется, она имеет непосредственное отношение к этому заведению.

— Сделано.

Линли проследовал на кухню. Здесь все было так же просто, как в гостиной. На первый взгляд кухню не обновляли уже несколько поколений, и единственным бытовым прибором, который с натяжкой можно было назвать современным, оказался холодильник. Но и ему было не меньше пятнадцати лет.

Автоответчик стоял на узком рабочем столе. Рядом в картонной подставке лежали несколько конвертов. Линли немедленно заинтересовался ими, а Хейверс остановилась у противоположной стены, возле квадратного столика с двумя табуретками. Этот стол был предназначен не для принятия пищи, а для выставки: на нем стояли рамки с фотографиями — четыре ровных ряда по три рамки в каждом. С конвертами в руке Линли подошел к констеблю.

— Должно быть, ее дети, инспектор?

На всех фотографиях действительно были запечатлены два ребенка, начиная с самых ранних лет и заканчивая более поздними. На самой первой фотографии мальчик лет пяти держал на руках младенца, который на последующих снимках оказался маленькой девочкой. От первого и до последнего снимка мальчик выглядел так, будто отчаянно хотел угодить фотографу: он таращил глаза и улыбался во весь рот. Девочка же, похоже, вовсе не понимала, что ее фотографируют. Здесь она смотрела направо, там налево, где-то вверх, а где-то вниз. Только однажды — направляемая рукой брата — она обратила взор в объектив.

Хейверс спросила в своей обычной прямолинейной манере:

— Сэр, вам не кажется, что с этой малышкой не все в порядке? И ведь это она умерла, верно? О ней вам говорил суперинтендант? Это она?

— Нужно, чтобы кто-то подтвердил это, — ответил Линли. — Мы не знаем наверняка. Может, это племянница. Или внучка.

— Но вы-то сами как считаете?

— Я считаю, что это она, — кивнул Линли. — Думаю, это она погибла.

Не погибла, а утонула в ванне, подумал он, и, как выяснилось позднее, это не был несчастный случай.

Последний снимок был сделан, вероятно, незадолго до ее смерти. Уэбберли говорил, что девочка умерла в два года, а насколько мог судить Линли, на крайнем снимке ей было именно около двух лет. Но, рассматривая фотографии, Линли понял, что Уэбберли сказал ему не все.

Он тут же насторожился, его подозрения усилились.

Ни то ни другое не доставило ему удовольствия.

Глава 5

Майор Тед Уайли не связал с полицией серебристый «бентли», припарковавшийся неподалеку от его книжного магазина. Правда, он задумался над тем, что понадобилось роскошному автомобилю на тихой Фрайди-стрит. Такие лимузины заезжали сюда только во время проведения регаты. Но долго размышлять над этим майор не мог. Он как раз пробивал чек молодой домохозяйке со спящим малышом в коляске и поддерживал вежливую беседу. Дама приобрела четыре книги Роальда Даля, явно предназначенные не ей самой, из чего майор Уайли делал вывод, что она принадлежит к тем немногочисленным современным родителям, которые осознают, как важно читать детям вслух. Помимо вреда от курения воспитание в детях любви к чтению было любимой темой Теда. Он сам и его жена читали книжки каждой из трех своих дочерей, хотя, сказать по правде, в Родезии в те далекие годы по вечерам им практически нечем было заняться, кроме чтения. Однако Тед считал, что именно чтение книжек в самые первые годы жизни привило их детям любовь к печатному слову, что впоследствии привело их в лучшие университеты мира.

И поэтому детские книги в руках молодой матери вызвали у Теда умиление. Читала ли она сама эти книжки в детстве? Какой автор нравился ей больше всего? Не удивительно ли, как крепко дети привязываются к однажды услышанной истории и потом требуют, чтобы им читали ее снова и снова?

Вот почему так вышло, что за «бентли» Тед поглядывал лишь краешком глаза. Только и подумал: «Отличный двигатель». Но когда из машины вышли двое и поднялись на крыльцо дома Юджинии, он поторопился распрощаться с покупательницей и подошел к окну, чтобы понаблюдать за ними.

Это была странная пара. Мужчина — высокий, атлетического сложения, белокурый, в безупречном, отлично сшитом костюме такого рода, что с годами становятся только лучше, как хорошее вино. А его спутница была одета в красные кроссовки, черные брюки и просторную шерстяную куртку темно-синего цвета, доходящую ей до колен. Выйдя из машины, женщина тут же закурила, и Тед недовольно скривил губы — производители табачных изделий будут вечно гореть в аду. А элегантно одетый мужчина пошел прямо к двери Юджинии.

Ожидания Теда, что посетитель постучится, не оправдались. Пока женщина с жадностью приговоренного к смерти дымила сигаретой, мужчина достал из кармана какой-то небольшой предмет, который оказался ключом от дома Юджинии, судя по тому, что незнакомец вставил его в замок. Обменявшись парой реплик, двое вошли в коттедж.

Тед застыл от изумления. Сначала неизвестный мужчина в час ночи, затем вчерашняя встреча Юджинии с этим же мужчиной на стоянке, а теперь еще два незнакомца с ключами от дома… Нужно срочно последовать за ними и узнать, что это они себе позволяют.

Он оглядел магазин — не ходят ли между полок потенциальные покупатели, подыскивая себе книгу. Их было всего двое. Старый мистер Хоршем (Тед предпочитал называть его именно старый мистер Хоршем, испытывая тайную радость оттого, что хоть кто-то из знакомых старше его самого) снял с полки толстый том о Египте и не столько рассматривал его, сколько взвешивал на руке. А миссис Дилдей, как обычно, читала очередную главу из книги, которую не собиралась покупать. Таков был ее ежедневный ритуал: она выбирала какой-нибудь бестселлер с полки, уходила в глубь магазина, где стояли кресла, читала одну-две главы, оставляла в качестве закладки чек из универсама и прятала книгу среди подержанных томов Салмана Рушди, где — учитывая интересы и вкусы среднестатистического жителя Хенли — понравившийся ей бестселлер никто не заметит.

Почти двадцать минут Тед ждал, пока эти два клиента покинут магазин, и коротал время, придумывая предлог для вторжения в дом Юджинии. Старый Хоршем наконец купил довольно дорогую книгу о Египте. Со словами «Воевал я там когда-то» он вынул двадцатифунтовую банкноту из бумажника, который выглядел так, как будто воевал в Египте вместе со своим владельцем. Затем Тед обратил свои надежды на миссис Дилдей. Но эту даму ничто не могло отвлечь от приятного времяпрепровождения. Она прочно устроилась в своем излюбленном кресле и углубилась в книгу. Она захватила с собой термос и с удовольствием прихлебывала чай, будто у себя дома.

Теду хотелось напомнить ей, что для этого существуют публичные библиотеки. Но вместо этого он лишь посылал ей мысленные команды немедленно встать и уйти, не забывая посматривать в окно, дабы не пропустить ничего из того, что происходит возле коттеджа Юджинии.

Когда он пытался внушить миссис Дилдей, что она должна купить книгу и пойти читать к себе домой, зазвонил телефон. Не отрывая глаз от розового коттеджа, Тед нащупал трубку и снял ее на третьем звонке.

В ответ на его привычное «Книги Уайли» в трубке раздался женский голос:

— Кто говорит?

Он ответил:

— Майор Тед Уайли. В отставке. А вы кто?

— Вы единственный абонент этой линии?

— Что? Это телефонная компания? Какие-то проблемы?

— Сэр, ваш телефонный номер зарегистрирован как последний входящий звонок на аппарат, с которого я вам звоню. Он принадлежит женщине по имени Юджиния Дэвис.

— Верно. Я звонил ей сегодня утром, — сообщил Тед, изо всех сил стараясь не выдать охватившей его тревоги. — Мы договорились поужинать вместе. — А потом задал вопрос, который не мог не задать, хотя уже знал ответ на него: — Что-то случилось? Кто вы?

На секунду его собеседница на другом конце провода прикрыла трубку ладонью и что-то сказала кому-то еще. А потом ответила майору:

— Столичная полиция, сэр.

Столичная… значит, лондонская. И внезапно перед глазами Теда встала картина: Юджиния уезжает вечером в Лондон, по крыше ее «поло» хлещет дождь, из-под колес брызжут фонтаны воды.

— Полиция Лондона? — тем не менее переспросил он.

— Да, — сказал женщина. — Где вы сейчас находитесь, сэр?

— Через дорогу от дома Юджинии. У меня книжный магазин…

Еще одна консультация с прикрытым микрофоном.

— Вы не могли бы зайти в ее коттедж, сэр? Мы бы хотели задать вам несколько вопросов.

— А что… — Тед едва сумел выдавить эти слова, но они должны были прозвучать. — Что с Юджинией?

— Или мы можем зайти к вам в магазин, если вам так будет удобнее.

— Нет. Нет. Я сейчас приду. Мне нужно сначала закрыть магазин, ноя…

— Хорошо, майор Уайли. Мы задержимся здесь еще на некоторое время.

Тед прошел в дальний конец зала и уведомил миссис Дилдей, что срочное дело вынуждает его закрыть на время магазин. Она вскинула глаза:

— Господи! Надеюсь, с вашей матушкой все в порядке?

Действительно, кончина его матери была самым естественным предположением. Хотя в ее восемьдесят девять лет только перенесенный инсульт не позволял ей заняться кик-боксингом.

— Нет-нет. Просто… — Майор замялся. — Просто мне нужно немедленно отлучиться.

Миссис Дилдей внимательно посмотрела на него, но приняла это невнятное объяснение. С натянутыми как струна нервами Тед наблюдал за тем, как она допивает чай, надевает шерстяное пальто, натягивает перчатки и — не сделав ни малейшей попытки замаскировать свои действия — убирает роман, который читала, за потрепанный томик «Сатанинских стихов».

Как только она ушла, Тед торопливо поднялся по лестнице к себе в квартиру. Его сердце то трепетало, как мотылек, то гулко билось о грудную клетку. Голова кружилась. Вместе с головокружением пришли голоса, такие реальные, что он обернулся, ожидая увидеть за спиной людей.

Сначала свою фразу повторил женский голос: «Столичная полиция. Мы бы хотели задать вам несколько вопросов…»

Потом Юджиния: «Нам о многом надо поговорить».

И затем совершенно необъяснимо до него донеслись слова его Конни — из могилы, должно быть: «У тебя нет соперников, Тед Уайли».

«Почему сейчас? — удивился он. — Почему Конни?»

Но ответа не было. Были вопросы и то, что предстояло ему сейчас узнать в коттедже напротив.

Пока Линли просматривал конверты, вытащенные из картонной подставки, Барбара Хейверс поднялась по самой узкой на свете лестнице на второй этаж крошечного дома. Там размещались две спаленки и древняя ванная комната, объединенные лестничной площадкой размером с кнопку. Обе спальни продолжали тему монашеской скромности, граничащей с нищетой, начатую в гостиной. В первой комнате имелось три предмета мебели: односпальная кровать под темным покрывалом, комод и тумбочка, увенчанная еще одной лампой с кисточками на абажуре. Вторая спальня была переоборудована в комнату для шитья. Здесь Барбара обнаружила второе после автоответчика достижение прогресса — довольно современную швейную машинку. Рядом высилась целая гора крохотных одежек. Барбара приподняла верхние изделия и увидела, что все это — одежда для кукол, тщательно скроенная и еще более тщательно украшенная бисером и искусственным мехом. Ни в комнате для шитья, ни в соседней спальне кукол не было.

Первым делом Барбара обследовала ящики комода, где ее взору предстал скромный (даже по ее спартанским стандартам) набор женского белья: изношенные трусы, столь же изношенные бюстгальтеры, несколько маек, пакетик с колготками. В комнате не было ни шкафа, ни просто вешалки, так что немногочисленные юбки, брюки и платья, имевшиеся у женщины, тоже были сложены в один из ящиков.

В глубине нижнего ящика среди брюк и юбок Барбара нащупала связку писем. Она вытащила их на свет, сняла перетягивавшую их резинку, разложила одно за другим на жесткой кровати и увидела, что все они написаны одним и тем же почерком. Сначала она не поверила своим глазам. Ей потребовалось время, чтобы осознать тот простой факт, что ей знаком этот напористый, решительный почерк.

Некоторые конверты, судя по штампам, были почти двадцатилетней давности. А самый последний, отметила Барбара, был получен десять лет назад. Она взяла этот конверт и достала его содержимое.

Он называл ее «Юджиния, милая моя». Он писал, что не знает, с чего начать. Он говорил то, что всегда говорят мужчины, когда принимают решение, которое, вне всякого сомнения, собирались принять с самого начала: она должна верить, что он любит ее больше жизни, она должна знать и помнить, что часы, проведенные ими вместе, оживили его — сделали его поистине живым, милая моя, впервые за многие годы; ее кожа под его пальцами была как жидкий шелк, пронзенный молнией…

Барбара состроила гримасу, прочитав эти цветистые строки. Она опустила письмо и дала себе время поразмыслить над прочитанным и, главное, над тем, что из этого следовало. «Читать дальше или нет, Барб?» — спросила она себя. Прочитаешь больше — и почувствуешь себя грязной. А не читать — значит проявить непрофессионализм.

И она вернулась к письму. Он вернулся домой, читала она, намереваясь все рассказать жене. Он натянул решимость на колки (Барбару снова передернуло от этого наглого заимствования у Шекспира[10]), и образ Юджинии перед его мысленным взором придавал ему сил, чтобы нанести смертельный удар ни в чем не повинной доброй женщине. Но он нашел ее в плохом состоянии, Юджиния, милая моя, в состоянии, описать которое в простом письме он не может, но он все объяснит, выложит перед ней все до мельчайших деталей при следующей же их встрече. Это совсем не значит, что им не быть вместе, милая Юджиния. Это не значит, что у них нет будущего. И это уж точно не значит, что все, что между ними было, ничего не стоит. Потому что это не так.

Заканчивал он свое послание: «Жди меня. Умоляю. Я иду к тебе». И внизу подпись, которую Барбара годами видела на распоряжениях, рождественских открытках, служебных записках и множестве других документов.

Заталкивая письмо в конверт, она наконец-то поняла, что ей показалось странным на юбилее супругов Уэбберли. Оказывается, праздновали они двадцать пять лет фальши.

— Хейверс? — В дверях появился Линли; одной рукой он убирал очки в нагрудный карман, а в другой держал поздравительную открытку. — У меня есть кое-что, подтверждающее одно из сообщений на автоответчике. А вы нашли что-нибудь?

— Махнемся? — предложила она и вручила Линли конверт в обмен на его добычу.

Открытка была написана кем-то по имени Линн, на ней стоял штамп лондонской почты, но обратный адрес отсутствовал. Текст был простым:

«Большое тебе спасибо за цветы, дорогая Юджиния, и за твое присутствие, которое так много для меня значит. Жизнь будет продолжаться, я знаю это. Но разумеется, она никогда не будет прежней.

С любовью, Линн».

Барбара проверила дату: открытка получена неделю назад. Она согласилась с выводом Линли: похоже, открытку писала та же женщина, которая звонила Юджинии Дэвис.

— Черт! — такова была реакция Линли на письмо, переданное ему Барбарой. Он указал на остальные письма, разложенные на кровати. — А эти?

— Все от него, инспектор, во всяком случае конверты подписаны его почерком.

Барбара следила за сменой эмоций на лице Линли. Она видела, что мысли старшего офицера идут в том же направлении, что и у нее: знал ли Уэбберли, что Юджиния Дэвис сохранила эти письма — столь деликатного свойства и потенциально опасные для него? Подозревал ли он, что так может случиться, или знал наверняка? И зачем он устроил так, чтобы Линли и Хейверс занялись этим делом — не для того ли, чтобы иметь возможность вмешаться?

— Как по-вашему, Лич знает о них? — спросила Барбара.

— Он позвонил Уэбберли, как только возникли предположения о том, кем была сбитая женщина. В час ночи, Хейверс. О чем это нам говорит?

— И угадайте, кого он послал сегодня утром в Хенли? — Барбара забрала письмо у Линли, чтобы сложить его с остальными. — Итак, что мы будем с ними делать, сэр?

Линли подошел к окну. Посмотрел на улицу. Барбара ожидала услышать от него ответ в соответствии с правилами. Вопрос она задала скорее по привычке, соблюдая иерархию.

— Заберем их с собой, — произнес он.

Она поднялась с кровати.

— Упаковка для вещественных доказательств у вас в машине. Я схожу…

— Я не это имел в виду, — остановил ее Линли.

Барбара спросила:

— Что? Но вы же сами сказали, что мы заберем…

— Да. Мы заберем их с собой.

Он отвернулся от окна и посмотрел на Хейверс.

Барбара молча уставилась на него. Она отказывалась понимать смысл его слов. «Мы заберем их с собой». Не: «Мы упакуем их как положено и запишем как изъятые вещественные доказательства, Хейверс». Не: «Поосторожнее с ними, Барбара». Не: «Отдадим экспертам, пусть проверят на наличие отпечатков пальцев, вдруг письма читал кто-то кроме получателя, вдруг кто-то нашел их, прочитал и воспылал ревностью, несмотря на их давность, вдруг из-за них кто-то решил отомстить…»

Она проговорила:

— Подождите, инспектор. Не хотите же вы сказать… — но закончить не успела.

В дверь постучали.

Линли открыл дверь пожилому джентльмену в прорезиненной куртке и кепке с козырьком. Тот стоял, засунув руки в карманы. Его румяное лицо испещрили звездочки лопнувших сосудов, а нос был того оттенка розового, который с легкостью превращается в сизый. Но прежде всего Линли обратил внимание на глаза мужчины — ярко-синие, напряженные, тревожные.

Представившись как майор в отставке Тед Уайли, пожилой джентльмен пояснил:

— Мне звонили из полиции… Должно быть, вы один из них… Мне сказали…

Линли попросил его войти в дом, назвался сам и представил Хейверс, которая спускалась в этот момент в гостиную. Майор Уайли неуверенно шагнул внутрь, огляделся, бросил взгляд на лестницу, ведущую на второй этаж, и поднял глаза к потолку, как будто стараясь определить, что искала и что нашла Барбара Хейверс этажом выше.

— Что случилось?

Уайли не стал снимать ни кепку, ни куртку.

— Вы друг миссис Дэвис? — спросил его Линли.

Майор ответил не сразу. Он как будто хотел точно определить значение слова «друг» в контексте его с Юджинией отношений. Наконец он произнес, переводя взгляд с Линли на Хейверс и обратно:

— С ней что-то случилось. Иначе вас бы здесь не было.

— Это вы оставили сообщение на ее автоответчике? О планах на вечер и о вине? — спросила Хейверс.

Она осталась стоять у лестницы.

— Мы собирались… — Уайли заметил, что употребил глагол в прошедшем времени и поправился: — Мы сегодня ужинаем вместе. Она сказала… Вы из лондонской полиции, а она вчера вечером поехала в Лондон. Значит, с ней что-то случилось. Прошу вас, скажите мне, что с ней.

— Присядьте, майор Уайли, — предложил Линли.

Старик не производил впечатления болезненного человека, но нельзя судить о состоянии сердца или о давлении по одному лишь внешнему виду, а Линли не любил рисковать, сообщая людям неприятные новости.

— Вчера шел сильный дождь, — сказал Уайли, обращаясь не столько к полицейским, сколько к себе самому. — Я говорил ей, что в дождь лучше не ехать. И в темное время суток. Темнота сама по себе опасна, а вместе с дождем — вдвойне.

Хейверс пересекла несколько футов, отделяющих ее от майора, и взяла его за руку.

— Прошу вас, садитесь, майор Уайли, — сказала она.

— Что-то серьезное? — отозвался он.

— К сожалению, да, — признал Линли.

— Авария? Я говорил ей, что надо быть осторожной. Она сказала, чтобы я не беспокоился. Она обещала, что мы поговорим. Сегодня вечером. Поговорим. Она хотела поговорить со мной.

Он смотрел не на Линли и не на Хейверс, а на кофейный столик перед диваном, куда усадила его Барбара. Она устроилась рядом с ним на краешке дивана.

Линли сел в кресло. Очень осторожно он произнес:

— Мне очень жаль, но прошлой ночью Юджиния Дэвис погибла.

Уайли повернулся к Линли как будто в замедленном движении.

— Авария, — сказал он. — Дождь. Я не хотел, чтобы она ехала.

Линли не стал разубеждать майора в том, что Дэвис погибла в аварии. В утренних новостях Би-би-си упоминался наезд и бегство с места происшествия, но имени Юджинии Дэвис не называлось, поскольку в то время ее тело еще не было предъявлено на опознание родственникам, да и самих родственников тогда еще не нашли. Он продолжил:

— Она выехала, когда уже стемнело? Вы не знаете, в котором часу она покинула Хенли?

Еле шевеля губами, Уайли выговорил:

— Кажется, около половины десятого. Или в десять. Мы шли от церкви Девы Марии…

— Вечерняя служба? — спросила Хейверс.

Она достала блокнот и ручку и стала записывать разговор.

— Нет-нет, — мотнул головой Уайли. — Службы не было. Она зашла… помолиться? На самом деле я не знаю, потому что… — Тут он снял кепку, как будто вдруг очутился в церкви, и сжал ее обеими руками. — Я не пошел внутрь вместе с ней. Я был с собакой. У меня золотистый ретривер. Дэ Эм. Так ее зовут. Мы ждали во дворе.

— В дождь? — спросил Линли.

Уайли мял кепку.

— Собаки не боятся дождя. И ей нужно было прогуляться. Последняя прогулка Дэ Эм перед сном.

Линли задал следующий вопрос:

— Вы можете сказать нам, зачем она поехала в Лондон?

Уайли снова скрутил кепку.

— Она сказала, что у нее назначена встреча.

— С кем? Где?

— Не знаю. Она обещала все рассказать сегодня вечером.

— О встрече?

— Не знаю. Господи! Я не знаю! — Его голос сорвался, но Тед Уайли не зря носил гордое звание майора в отставке. Через миг он овладел собой и спросил: — Как это случилось? Где? Ее занесло? Попала под грузовик?

Линли сообщил ему факты, ограничиваясь основными обстоятельствами, временем и местом, но слово «убийство» предпочел пока не употреблять. И Уайли выслушал его не перебивая, не спросил сразу же, почему полиция столицы интересуется личными вещами женщины, которая стала жертвой в дорожно-транспортном происшествии.

Но немного погодя, когда Линли закончил свои объяснения, Уайли все-таки увидел ряд неувязок. Он по-новому оценил тот факт, что, входя в коттедж, увидел Хейверс спускающейся по лестнице в латексных перчатках. Он вспомнил, что полиция зачем-то проверяла, кто последний звонил на номер Юджинии Дэвис, набрав один-четыре-семь-один. Прибавил к этому тот факт, что детективы прослушали оставленные сообщения. И тогда он произнес:

— Это не может быть простым несчастным случаем. Иначе зачем вы…, Зачем вам приезжать сюда из Лондона… — Его глаза нашли вдалеке какой-то предмет или какого-то человека, и это видение заставило его выпалить: — Тот парень на стоянке прошлой ночью. Это ведь не несчастный случай?

И он встал с дивана.

Хейверс подскочила вслед за ним и заставила его сесть обратно. Майор послушался, но теперь он вел себя по-другому, как будто одержимый какой-то новой целью. Он больше не мял нервно кепку, а хлопал ею по раскрытой ладони. Приказным тоном, будто обращаясь к подчиненным, он сказал:

— Расскажите мне, что случилось с Юджинией.

По оценке Линли, сердечного приступа в ближайшее время не намечалось, и поэтому он открыл Уайли, что он сам и констебль Хейверс работают в отделе по расследованию убийств. Остальное можно было не говорить. Майору хватит ума, чтобы заполнить пробелы. Затем Линли спросил:

— О каком мужчине на стоянке вы упоминали?

И Уайли без колебаний поведал обо всем, что знал.

К клубу «Шестьдесят с плюсом», где работала Юджиния, он пришел пешком. Вчера вечером он вывел Дэ Эм на прогулку и решил встретить Юджинию после работы и проводить ее домой. Шел дождь. Когда он с ретривером прибыл на место, то увидел, что Юджиния спорит с каким-то мужчиной. Мужчина был не из местных жителей, подчеркнул Уайли, а из Брайтона.

— Она сама вам это сказала?

Уайли покачал головой. Он разглядел номерной знак на автомобиле, когда мужчина уезжал. Все не запомнил, только буквы «ADY».

— Я волновался за нее. Несколько дней она вела себя как-то странно, поэтому я заглянул в справочник регистрационных кодов. Сочетание «ADY» используется в Брайтоне. Машина — «ауди». Темно-синяя или черная. В темноте было не разобрать.

— У вас дома есть справочник регистрационных кодов? — удивился Линли. — Это ваше хобби или что?

— Не дома, а в магазине. В секции «Путешествия». Кое-кто покупает подобные вещи. Может, чтобы занять детей чем-нибудь, чтобы не скучали в машине.

— А-а.

Линли знал эти «а-а» своей напарницы. Она с любопытством взирала на майора. А инспектор продолжил:

— Майор Уайли, вы не вмешались в спор между миссис Дэвис и тем мужчиной?

— Я вышел на стоянку уже в конце их беседы. Услышал только несколько слов — его, не Юджинии, — он говорил на повышенных тонах, почти кричал. Потом он сел в машину. Умчался, когда я еще не успел даже приблизиться. Вот и все.

— Миссис Дэвис сказала вам, кто это был?

— Я не спрашивал.

Линли и Хейверс обменялись взглядом. Потом Хейверс спросила:

— Почему?

— Я ведь уже говорил. Последнее время она вела себя странно, не так, как обычно. Я предположил, что у нее что-то на уме и… — Уайли перевел глаза на свою кепку и с удивлением осознал, что все еще держит ее в руках. Он затолкал ее в карман куртки. — Как бы вам сказать… Я не из тех, кто сует нос не в свои дела. Я решил подождать, пока она сама не расскажет мне то, что захочет рассказать.

— Вы раньше уже видели этого мужчину?

Уайли сказал, что нет, он его не знает и раньше никогда не видел. Но он успел разглядеть собеседника Юджинии и, если детективам интересно, может описать его внешность. Когда полицейские подтвердили, что да, им это очень интересно, Уайли сообщил ряд подробностей: примерный возраст, рост, седые волосы, крупный ястребиный нос.

— Называл он ее Юджиния, — подытожил Уайли. — Они знали друг друга. То есть, — поправился он, — мне так кажется, исходя из того, что я увидел на стоянке: в конце Юджиния прикоснулась к лицу мужчины, а тот отпрянул.

— И все-таки вы не спросили ее, кто это был? — уточнил Линли. — Почему, майор Уайли?

— Мне это показалось… слишком личным, наверное. Я подумал, что она сама скажет, когда будет готова. Если он вообще имел какое-то значение.

— И как вы упоминали, она хотела что-то рассказать вам, — напомнила Хейверс.

Уайли кивнул и протяжно выдохнул.

— Да, она так сказала. Она сказала, что хочет признаться в своих грехах.

— Признаться в грехах, — эхом повторила Хейверс.

Линли подался вперед, не желая замечать многозначительно взгляда Хейверс. Он сказал:

— Можем ли мы сделать из ваших слов вывод, майор Уайли, что между вами и миссис Дэвис завязались близкие отношения? Вы были друзьями? Любовниками? Или вы были обручены?

Его вопрос поверг Уайли в смущение. Он заерзал на диване.

— Это тянется уже три года. Я хотел вести себя уважительно по отношению к ней, не так, как принято у нынешней молодежи, которые ни о чем, кроме секса, не думают. Я был готов к ожиданию. Наконец она сказала, что готова, но что сначала нам нужно поговорить.

— И этот разговор должен был состояться сегодня вечером, — закончила за него Хейверс. — И именно в связи с этим вы ей звонили.

Так и было, подтвердил Уайли.

Затем Линли попросил пожилого джентльмена пройти с ними на кухню. Он сказал, что на автоответчике записано несколько сообщений, и далее предположил, что майор Уайли, имея за спиной три года тесного знакомства с миссис Дэвис — какого бы рода это знакомство ни было, — сможет узнать голос кого-нибудь из звонивших.

На кухне Уайли остановился возле стола и посмотрел на фотографии детей. Он потянулся к одной из них, но потом отдернул руку, вспомнив о том, что оба детектива не просто так надели перчатки. Пока Хейверс подготавливала автоответчик к повторному проигрыванию записей, Линли спросил майора:

— Это дети миссис Дэвис, я полагаю?

— Да, сын и дочь, — сказал Уайли. — Ее дети. Соня умерла довольно давно. А мальчик… Они давно не виделись, Юджиния и мальчик. Не виделись не знаю уж сколько лет. Давным-давно их пути почему-то разошлись. Она никогда не рассказывала мне о нем, сказала только, что не поддерживает с ним связи.

— А Соня? Миссис Дэвис говорила что-нибудь про Соню?

— Только то, что девочка умерла совсем маленькой. Но… — Уайли прочистил горло и шагнул от стола, словно желая отдалиться от того, что ему предстояло сказать: — Гхм… Достаточно одного взгляда на девочку. Неудивительно, что она умерла в детстве. Они… они долго не живут.

Линли нахмурился, недоумевая, как Уайли мог остаться в неведении об истинной причине смерти девочки — то дело широко освещалось во всех газетах. Он спросил:

— Где вы находились лет двадцать назад, майор Уайли? В Англии?

Нет, он был… Уайли задумался, перебирая и располагая по порядку года, которые он провел на службе в армии. Двадцать лет назад он был на Фолклендах. Хотя нет, это было раньше, наверное, тогда он служил в Родезии, хотя от нее не много тогда осталось. А в чем дело?

— Миссис Дэвис никогда не говорила вам, что Соню убили?

Уайли оторвал ошеломленный взгляд от фотографий. Он пробормотал:

— Нет, никогда. Она никогда не говорила… Ни разу. Боже праведный… — Он сунул руку в задний карман брюк и вытащил большой носовой платок, но не воспользовался им, зато обратил внимание на одну странность: — А вы знаете, рамки здесь обычно не стоят. Или это вы их принесли сюда?

— Нет, все стоит так, как было на момент нашего появления здесь, — ответил Линли.

— Они всегда стояли по всему дому. В гостиной. На втором этаже. Здесь. По две-три фотографии тут и там.

Он вытащил из-под стола табуретку и тяжело сел. Выглядел он совсем обессиленным, но тем не менее кивнул Хейверс, стоявшей наготове возле автоответчика.

Пока Тед Уайли слушал сообщения, Линли внимательно следил за выражением его лица. Он старался уловить, какие чувства испытывает майор при звуках двух мужских голосов. Их слова и тон свидетельствовали, что оба звонивших близко знают Юджинию Дэвис. Однако если Уайли пришел к такому заключению и если оно огорчило его, внешне он этого никак не проявил. Только лицо его, и без того румяное, покраснело еще сильнее.

Когда сообщения закончились, Линли спросил:

— Узнаете кого-нибудь?

— Линн, — сказал майор. — Про нее Юджиния говорила. У одной ее подруги по имени Линн внезапно умер ребенок, и Юджиния ездила на похороны. Она сказала мне, как только услышала новость, и еще добавила, что знает, каково сейчас матери, и хотела бы лично выразить соболезнования.

— Услышала новость? — переспросила Хейверс. — От кого? Этого Уайли не знал. А спросить ему не пришло в голову.

— Должно быть, я предположил, что та подруга сама позвонила ей. Эта, как ее, Линн, — неуверенно произнес он, — уж не знаю, кто она такая.

— Вы знаете, где проходили похороны?

Уайли покачал головой.

— Она уехала на целый день, одна.

— Когда это было?

— В прошлый вторник. Я предлагал ей поехать вместе. Похороны — дело такое, я подумал, компания ей не помешает. Но Юджиния отказалась, сказала, что им с Линн надо поговорить. «Мне нужно увидеться с ней», — сказала она. Вот и все.

— Нужно увидеться? Это ее точные слова? — спросил Линли.

— Думаю, да.

Нужно, размышлял Линли. Не хочется, а нужно. Употребление конкретного слова предполагает конкретный смысл, думал он. А за нуждой, как всем хорошо известно, обычно следует действие.

Но так ли это в данном случае, в этой кухоньке в Хенли, где столкнулось несколько разных «нужно»? Во-первых, Юджинии Дэвис нужно сознаться в своих грехах перед Тедом Уайли. Во-вторых, неизвестному мужчине нужно поговорить с Юджинией, судя по заявлению, оставленному на автоответчике. А Теду Уайли нужно… что?

Линли попросил Хейверс еще раз проиграть сообщения, при этом он обратил внимание на небольшую перемену в позе майора Уайли. Тот прижал руки плотнее к телу, словно готовился к новому испытанию. Инспектор решил не спускать глаз с майора, когда два мужских голоса вновь заявят о том, что им нужно от Юджинии Дэвис.

— «Мне нужно поговорить с тобой, — зазвучал один из голосов. — Не мог не позвонить».

И снова это слово «нужно». На что готов пойти мужчина ради такой отчаянной нужды?

«И что бы ты сделал, если бы мы встретились?»

Человек-Язык прочитал вопрос Пламенной Леди без обычного всплеска возбуждения. Уже несколько недель они никак не могли подобраться к этому моменту, несмотря на его первоначальное — ошибочное — предположение, что горячая дамочка будет готова к рандеву гораздо раньше Кремовых Трусиков. Вот вам свидетельство того, что нельзя судить о человеке по его умению общаться в виртуальном пространстве. Пламенная Леди сразу и ярко проявила себя в описательном жанре, но быстро сникла, когда после воображаемых любовных похождений известных личностей (она превзошла саму себя, расписывая жаркое совокупление волосатой рок-звезды и члена монаршей семьи) речь зашла о сексуальных утехах, в которых участвовала бы она сама. В какой-то момент Человек-Язык решил, что вовсе потерял ее, отпугнув своим напором. Он даже начал подумывать перекинуть внимание на следующий вариант — Вкусняшку, но тут Пламенная Леди вновь возникла на киберсцене. Очевидно, ей нужно было время подумать. Но теперь она знает, чего ей хочется. И вот ее вопрос: «И что бы ты сделал, если бы мы встретились?»

Человек-Язык смотрел на слова на экране, отмечая про себя, что его мозг никак не отреагировал на идею об очередном горячем полуанонимном свидании с очередной виртуальной любовницей, да еще так скоро после предыдущей встречи. Он изо всех сил пытался забыть ту встречу, а особенно то, что за ней последовало: автомобили с мигалками, полицейские заграждения по обоим концам его улицы, подозрение в обращенных на него глазах. К тому же полиция — черт бы их всех побрал! — все еще не вернула его «бокстер». Но он правильно себя повел, решил Человек-Язык. Да, все сделал тип-топ.

Полицейские, конечно, не были готовы к тому, что столкнутся с человеком, который разбирается в их штучках, удовлетворенно размышлял он. Они ожидали, что он ляжет перед ними животиком кверху, стоит им только начать задавать вопросы. Они ожидали, что мистер Среднестатистический Гражданин, стремясь доказать, что ему нечего скрывать, немедленно запрыгнет в тележку сотрудничества с полицией и поедет на ней туда, куда захочется копам. И поэтому, когда полиция говорит: «Мы хотим задать вам несколько вопросов», большинство людей тут же начинают выкладывать все подчистую, даже не задумавшись ни на миг, наивно надеясь, что обладают неким иммунитетом от системы правосудия. Хотя не нужно много ума, чтобы сообразить: эта система раздавит такого непосвященного за пять минут, и мокрого пятна не останется.

А вот Человек-Язык не из этих жалких непосвященных. Он знает, что может последовать за сотрудничеством с полицией, за наивной верой, что исполнение гражданского долга равняется невиновности. Это полная фигня. И когда копы сказали, что сбитая женщина имела при себе его домашний адрес и «не могли бы вы ответить на несколько вопросов», Человек-Язык сразу понял, к чему ведет эта поездка на тележке, и тут же призвал своего адвоката.

Ну да, Джейку Азоффу не очень понравилось выбираться из кровати посреди ночи. Ну да, Джейк бубнил, что существуют дежурные адвокаты, которым правительство платит именно за подобную работу. Однако Человек-Язык ни за что не отдаст свое будущее — не говоря о настоящем — в руки дежурного адвоката. Верно, услуги такого юриста не стоили бы ему ни пенни, но дежурный адвокат не имеет кровного интереса в том, чтобы Человек-Язык избежал неприятностей, тогда как Азофф имеет: между ним и Человеком-Языком существуют довольно запутанные отношения, связанные с акциями, общими фондами, займами и тому подобными вещами. И вообще, за что он платит Азоффу, как не за предоставление юридической помощи тогда, когда это необходимо?

И все же Человек-Язык беспокоился. Это очевидно. Он может обманывать себя, говоря, что это не так. Он может попытаться отвлечься, отпроситься с работы, сославшись на простуду, и посидеть в Сети несколько часов, посвятив их эротическим фантазиям с абсолютно незнакомыми ему людьми. Но его тело не может лгать, когда в душе поселилась тревога. Тот факт, что в ответ на вопрос: «И что бы ты сделал, если бы мы встретились?» — он не испытывает никакой физической реакции, говорит сам за себя.

Он напечатал: «Ты не скоро забудешь о нашей встрече».

В ответ высветилось: «Какой ты стеснительный сегодня. Давай-ка поподробнее».

Поподробнее, задумался он. Ну да, именно. Что бы он сделал? Он постарался расслабиться. Пусть мысли текут свободно. Он ведь умеет это делать. Он мастер таких подробностей. А она — такая же, какими были все остальные: в годах и жаждет услышать, что в ней все еще что-то есть.

Он набрал уклончивый ответ: «Где тебя полизать?», надеясь переложить работу на нее.

Она не поддалась: «Эй, это нечестно. Или ты только говорить мастак?»

Сегодня он не мог даже говорить, признался себе Человек-Язык, и она это тоже довольно быстро поймет, если они еще немного пообщаются в том же ключе. Пожалуй, самое время изобразить оскорбленное достоинство. Пора распрощаться с Пламенной Леди до тех пор, пока он не придет в нормальное состояние.

Он напечатал: «Если ты так считаешь, то всего хорошего» — и вышел из чата. Пусть дамочка потомится в собственном соку денек-другой.

Перед тем как отодвинуть от себя клавиатуру, он проверил, как обстоят дела на фондовой бирже, а потом крутанулся на кресле и вышел из кабинета. В кухне стеклянный кувшин кофеварки предложил ему остатки кофе. Человек-Язык вылил кофе в чашку и вдохнул головокружительный аромат. Кофе он любил — черный, крепкий и горький. Совсем как жизнь, подумалось ему.

Неожиданно для себя он невесело хохотнул. В событиях последних двенадцати часов была какая-то ирония, и он был уверен, что если подумает как следует, то обязательно поймет, в чем заключается эта ирония. Но в данный момент он не желал об этом думать. Пока Хэмпстедский отдел по расследованию убийств дышит ему в затылок, он должен сохранять спокойствие и выдержку. В этом-то и состоит секрет его жизни — выдержка. Выдержка передлицом напасти, перед лицом триумфа, перед лицом…

За кухонным окном что-то мелькнуло. Встревоженный, Человек-Язык выглянул в окно и увидел двух просто одетых, небритых мужчин. Они стояли посреди его садика на заднем дворе. Попали они сюда, очевидно, из парка, который простирался за дворами почти всех домов с восточной стороны Кредитон-хилл. Поскольку между его владениями и парком забора не было, незваные посетители вряд ли испытали особые трудности, чтобы попасть сюда. Придется подумать о заборе.

Двое пришельцев заметили, что он смотрит на них, и одновременно ткнули друг друга локтями. Один из них крикнул:

— Открывай, Джей! Давненько не виделись!

А другой добавил со злорадной ухмылкой:

— Для разнообразия на этот раз мы решили зайти с черного хода.

Человек-Язык выругался. Сначала тело на дороге, затем его «бокстер» забирает полиция, потом и самому пришлось с ними пообщаться. А теперь еще и это. Уже казалось: хуже некуда, а вот поди ж ты. Всегда будь готов к тому, что плохая ситуация может стать еще хуже, сказал он себе и пошел в гостиную открывать стеклянную дверь, ведущую в сад.

— Робби, Брент, — поприветствовал он мужчин таким тоном, будто последний раз встречался с ними на прошлой неделе. На улице было свежо, и оба они нахохлились, притопывали ногами и выпускали белые клубы пара, что придавало им сходство с двумя быками, ждущими выхода матадора. — В чем дело?

— Не пригласишь нас в дом? — спросил Робби. — Не самая подходящая погодка для беседы в саду.

Человек-Язык вздохнул. Каждый раз, когда ему казалось, что он сделал шаг вперед, тут же что-нибудь отталкивало его на два шага назад. Он буркнул:

— А в чем дело?

На самом деле он хотел спросить: «Как вы нашли меня на этот раз?»

Брент хмыкнул:

— Дело обычное, Джей, — но ему хотя бы достало совести изобразить на лице смущение.

Ну а Робби не таков. За ним нужен глаз да глаз. Всегда был таким, таким и останется. Он родную бабушку швырнет под автобус, если решит, что ему это выгодно. Человек-Язык знал, что от этого типа он никогда не дождется ни чуткости, ни уважения, ни сочувствия.

— Улица перекрыта. — Робби махнул рукой куда-то в сторону входной двери. — Что-то случилось?

— Вчера ночью здесь сбили женщину.

— А-а. — Судя по интонации, для Робби эта информация не была новостью. — И поэтому ты сегодня не пошел на работу?

— Иногда я работаю дома. Я уже говорил тебе.

— Угу, может, и говорил. Но когда это было? Столько воды утекло.

Он не стал рассказывать, что именно произошло с той последней встречи: сколько усилий и времени они с Брентом потратили на то, чтобы отыскать этот дом. Человек-Язык и сам догадывался. Вместо этого Робби сказал:

— А в твоем офисе мне сказали, что ты велел отменить все встречи на сегодня, потому что плохо себя чувствуешь. Говорят, у тебя то ли грипп, то ли простуда. Брент, скажи.

— Вы говорили с… — Человек-Язык оборвал себя на полуслове. Именно такой реакции Робби и добивается от него. Сдержав ярость, он продолжил: — Я думал, мы договорились об этом. Я просил вас не разговаривать ни с кем, кроме меня, когда вы звоните мне на работу. Я дал вам свой личный номер. Нет никакой необходимости говорить с моим секретарем.

— Ты слишком многого просишь, — пожал плечами Робби. — Скажи, Брент.

Последние слова предназначались для того, чтобы напомнить этому последнему — обладавшему куда более скромными умственными способностями — о том, на чьей он должен быть стороне.

Брент послушно закивал:

— Точно. Так ты пригласишь нас в дом, Джей, или что? Холод собачий.

Робби добавил будто мимоходом:

— В конце улицы толкутся три парня из желтой прессы. Ты знаешь об этом, Джей? Что происходит?

Человек-Язык снова проклял все на свете и отошел от двери. Двое мужчин на улице рассмеялись, ударили друг друга по рукам, пересекли мощеный дворик и поднялись по ступеням в дом.

— Обратите внимание на решетку перед дверью. Она для того, чтобы ноги вытирать, — указал им Человек-Язык. Вчерашний дождь превратил в болото участок земли между парком и жилыми домами. Робби и Брент, пересекшие этот участок, походили на свинопасов. — У меня тут ковер.

— Сними-ка свои боты, Брент, — не стал возражать Робби. — Как тебе такая идея, а, Джей? Мы оставим обувь на крыльце. Мы с Брентом знаем, как ведут себя приличные гости.

— Приличные гости ждут, когда их пригласят.

— Давай-ка не будем цепляться друг к другу из-за таких мелочей.

Оба посетителя вошли внутрь, и в гостиной сразу не осталось свободного места, такими огромными они были. Хотя пока они ни разу не использовали свое преимущество в размере, Человек-Язык не сомневался, что они не раздумывая прибегнут к любым мерам, лишь бы подчинить его своей воле.

— Чего ждут эти журналисты? — спросил Робби. — Насколько я знаю, таблоиды интересуются только чем-нибудь горячим.

— Ага, — поддакнул Брент и нагнулся к шкафчику с фарфором, чтобы посмотреться в застекленную дверцу как в зеркало. — Чем-нибудь горячим, Джей.

Он потрогал дверцу шкафчика.

— Осторожнее! Это антиквариат.

— В общем, странно выглядели эти парни, что болтались за полицейским заграждением, — продолжал Робби. — Короче, мы перекинулись с ними парой слов, да, Брент?

— Ага. Парой слов перекинулись. — Брент открыл шкафчик и вынул фарфоровую чашку. — Красивая. Она старая, да, Джей?

— Хватит, Брент.

— Он задал тебе вопрос, Джей.

— Ладно. Да, она старая. Начало девятнадцатого века. Если ты собираешься разбить ее, то сделай это поскорее, не играй на моих нервах, хорошо?

Робби хмыкнул. Брент тоже ухмыльнулся и поставил чашку на место, а потом закрыл шкафчик с осторожностью, достойной нейрохирурга, делающего операцию на мозге.

Робби сказал:

— Один из этих журналистов сказал, что копов интересует кто-то из местных. Ему сообщил какой-то знакомый в участке, что мертвая дамочка имела при себе здешний адрес. Но сам адрес нам не сказал. А может, и сам не знал. Или подумал, что мы работаем на его конкурентов.

Человек-Язык подумал, что такое никому и в голову не придет, стоит взглянуть на два этих чучела. Однако он догадывался, к чему клонит Робби, и собрался с духом перед неизбежным.

— Эти таблоиды, — покачал головой Робби. — Они много разного могут раскопать, если их не остановить.

— Ага. Много разного, — согласился Брент. И потом вдруг сказал совсем другим тоном, как будто на секунду вышел из роли подпевалы, которую играл по приказу Робби: — Наша мойка. Надо влить в нее немного бабла.

— Я же «вливал» полгода назад.

— Ну да. Но то было тогда, весной. А сейчас у нас мертвый сезон. Да тут еще такое… дело… ну, ты знаешь.

Брент глянул на Робби.

И вот тогда все стало на свои места.

— Вы взяли кредит под залог бизнеса? — спросил Человек-Язык. — Что на этот раз? Лошади? Собаки? Карты? Я не собираюсь…

— Эй, эй, послушай! — Робби сделал шаг вперед, словно желая подчеркнуть свое преимущество в росте и весе. — Ты должен нам, приятель. Кто тебе помог? Кто устроил нахлобучку всем тем писакам, что шептались у тебя за спиной? Брент даже руку сломал из-за тебя, а я…

— Я знаю, Роб.

— Хорошо. Тогда выслушай нас, о'кей? Нам нужна зелень, и нужна сегодня, а если у тебя с этим проблемы, то говори сразу.

Человек-Язык перевел взгляд с одного незваного гостя на другого и увидел, как перед ним раскатывается его будущее — бесконечный ковер с повторяющимся рисунком. Он снова продаст дом, найдет новое место, устроится, может, даже поменяет работу… и все равно они отыщут его. А отыскав, прибегнут к тому же маневру, который использовали с успехом столько лет. Вот как все будет. Они считали, что он им должен. И они никогда об этом не забудут.

— Сколько вам надо? — спросил он устало.

Робби назвал сумму. Брент мигнул и растянул губы в ухмылке.

Человек-Язык достал чековую книжку и вписал цифры. Потом вывел непрошеных гостей тем же путем, каким они пришли, — через заднюю дверь в сад. Он смотрел им вслед, пока они не скрылись за голыми ветвями платанов на краю парка. Потом он пошел к телефону.

Когда на другом конце провода Джейк Азофф снял трубку, Человек-Язык сделал глубокий вдох, который показался ему ударом в самое сердце.

— Роб и Брент снова нашли меня, — сообщил он адвокату. — Передай полиции, что я буду говорить.

Гидеон

10 сентября

Не понимаю, почему вы не можете выписать мне какое-нибудь лекарство, доктор Роуз. Вы ведь доктор медицины? Или, прописывая мне таблетки от мигрени, вы тем самым распишетесь в собственном шарлатанстве? И пожалуйста, не надо начинать эти утомительные разглагольствования о психотропных медикаментах. Я ведь не прошу вас прописать мне антидепрессанты. Не прошу антибиотиков, транквилизаторов, успокоительных или амфетаминов. Все, что мне нужно, — это простое обезболивающее средство. Потому что в голове моей обычная боль, и ничего иного.

Либби старается помочь. Она заходила недавно и нашла меня там, где я провел сегодня полдня: в спальне, с задернутыми занавесками и бутылкой «Харвис Бристоль крим» под мышкой вместо любимой мягкой игрушки. Она присела на край кровати и попыталась отобрать у меня бутылку со словами: «Если ты собираешься надраться, то хуже хереса ничего не придумаешь — через час тебя вывернет наизнанку».

Я застонал. Ее манера выражаться — причудливая и очень красочная — в моем состоянии могла стать последней каплей. Я прохрипел: «Голова».

Она сказала: «Кошмар. Но от алкоголя тебе станет только хуже. Может, я сумею тебе помочь».

И она положила ладони мне на голову. Кончики ее пальцев, легко касающиеся моих висков, были прохладными, они рисовали небольшие круги, которые успокаивали биение в моих венах. Под ее прикосновениями мое тело расслабилось, и мне показалось, что я вот-вот усну рядом с ней, такой тихой и нежной.

Она прилегла рядом со мной и положила руку мне на щеку. То же самое нежное прикосновение прохладной плоти. «Да ты весь горишь», — удивилась она.

Я пробормотал: «Это головная боль».

Когда ее пальцы нагрелись о мою кожу, она перевернула ладонь тыльной стороной. О прохлада! Какая у нее прохладная ладонь!

Я сказал: «Так приятно. Спасибо, Либби». Я взял ее руку, поцеловал пальцы и снова приложил их к своей щеке.

Она хотела что-то сказать: «Гидеон…»

«Что?»

«Э-э, не обращай внимания». И когда я именно так и поступил, она вдруг продолжила: «Ты когда-нибудь думал о… нас? В смысле, к чему все идет и вообще?»

Я не ответил. Мне кажется, что с женщинами всегда все сводится именно к этому. Местоимение во множественном числе и желание непременно определить статус отношений: если мужчина думает о «нас», значит, существует это «мы».

Она сказала: «Ты обратил внимание на то, сколько времени мы проводим вместе?»

«Довольно много».

«Да ладно. Мы же, типа, спим вместе».

А еще я заметил, что женщины обладают восхитительной способностью констатировать очевидное.

«Так ты считаешь, нам следует продолжать в том же духе? Ты считаешь, что мы готовы для следующей стадии? В смысле, что касается меня, то я совершенно готова. По-настоящему готова к тому, что идет следом. А ты?» С этими словами она закинула ногу мне на бедро, обвила мою грудь руками и едва заметно выгнула корпус, прижавшись ко мне лобком.

И я тут же оказался в прошлом, с Бет, в тот момент наших с ней отношений, когда предполагается, что между мужчиной и женщиной должно произойти нечто большее, но этого не происходит. По крайней мере, для меня. С Бет этим «большим» было провозглашение долгосрочных взаимных обязательств. Мы тогда уже были любовниками, целых одиннадцать месяцев.

Она работает в Восточной Лондонской консерватории, осуществляет связи с музыкальными школами, откуда консерватория набирает студентов. Раньше она тоже была музыкантом, играла на виолончели. Для консерватории она идеально подходит, потому что говорит, во-первых, на языке инструмента, во-вторых, на языке музыки и, самое главное, на языке детей.

Сначала я не замечаю ее. Не замечаю вплоть до одного происшествия: ученица одной из школ убегает из дома и ищет прибежища в консерватории. Само собой, консерватория не может пойти на это. Как нам становится известно, девочка не может заниматься музыкой дома, так как ей это запрещает приятель матери. Также мы узнаем, что данный приятель имеет свои планы на девочку. В собственном доме она занимает положение чуть более высокое, чем прислуга. И поднимают ее над этим положением сексуальные услуги, которые она вынуждена оказывать и матери, и ее приятелю.

Бет обрушивается на это жалкое подобие родителей как истинная Немезида. Как фурия. Она не ждет, пока с ситуацией разберется полиция или служба социальной помощи. Она берет инициативу в свои руки: нанимает частного детектива, а затем встречается с нарой лично. В ходе беседы она дает им понять, что с ними случится, если девочке будет причинен какой бы то ни было вред. А для пущей ясности, чтобы все было понятно, о каком вреде идет речь, она называет вещи своими именами — на языке улицы, к которым привыкли горе-мать и ее приятель.

Разумеется, я при этом не присутствую, но слышу историю во всех подробностях от преподавателей консерватории. Глубина ее привязанности к своим ученикам затрагивает что-то в моей душе. Вероятно, это тоска по любви. Или некое узнавание.

В любом случае, я завязываю с ней знакомство. И мы падаем друг другу в объятия самым естественным образом. Примерно год все идет отлично.

Но потом, как это часто случается, она говорит, что ей хочется большего. Это логично, я знаю. Размышления о следующем шаге присущи и мужчине и женщине, хотя, вероятно, женщина более склонна к этому, ведь ей нельзя забывать о своей основной биологической функции.

Когда между нами возникает вопрос «Что дальше?», я понимаю, что должен бы стремиться к последствиям тех свидетельств любви, которые мы предъявили друг другу. Я осознаю, что ничто не остается неизменным вечно. Что надежда, будто мы вечно будем удовлетворены своими отношениями как два музыканта-профессионала и два страстных любовника, иллюзорна. И все-таки, когда она упоминает брак и детей, я чувствую в душе холодок. Сначала я избегаю этой темы, а когда больше невозможно прятаться за необходимостью спешить на репетицию, звукозапись или интервью, я обнаруживаю, что холодок во мне превратился в мороз и покрыл льдом не только идею о совместном будущем с Бет, но и наше с ней настоящее. Я больше не чувствую к ней того, что чувствовал раньше. Во мне нет страсти и нет желания. Первое время я пытаюсь хотя бы имитировать движения, но во мне ничего этого не осталось. Ни желания, ни огня, ни привязанности, ни любви.

И тогда мы начинаем раздражать друг друга, что, вероятно, происходит всегда, когда мужчина и женщина пытаются сохранить уже нарушенную связь. Это раздражение доводит нас до такого состояния, что мы забываем обо всем, что раньше объединяло нас, мы больше не можем разглядеть гармонию нашего прошлого за разногласиями настоящего. И все заканчивается. Мы заканчиваемся. Она находит другого мужчину, за которого и выходит замуж спустя двадцать семь месяцев и одну неделю после того, как мы с ней разошлись. А я остаюсь как есть.

И поэтому, когда Либби заговорила о следующих стадиях, моя душа содрогнулась. Хотя я знал, что рано или поздно речь об этом зайдет. Если я впускаю женщину в свою жизнь, то этот разговор обязательно состоится.

В моей голове подняли голову всевозможные «зря». Зря я показал ей квартиру в своем доме. Зря я ей эту квартиру сдал. Зря угостил ее кофе. Зря пригласил в ресторан, поставил ту первую запись на ее стерео, запускал с ней змеев с Примроуз-хилл, ел за ее столом, засыпал с ней на одной кровати, так переплетясь с ней телами, что, когда ее ночнушка случайно задиралась, я чувствовал, как ее голые теплые ягодицы прижимаются к моему вялому пенису.

Кстати, о вялом пенисе: она должна была сразу обо всем догадаться по его состоянию. По этой неизменной, безразличной, ничем не пробиваемой вялости. Но не догадалась. А если и догадалась, то не пожелала сделать вывод, вытекающий из этого безжизненного куска плоти.

Я сказал: «Мне хорошо с тобой вот так».

Она возразила: «Может быть еще лучше. И больше». И шевельнула бедрами три раза, как это делают женщины, бессознательно имитируя то движение, на которое всякий нормальный мужчина захочет ответить проникновением.

Но я, как мы с вами знаем, не являюсь нормальным мужчиной.

Я знал, что должен был возжелать если не самой женщины, то хотя бы акта. Но не возжелал. Ничто не шевельнулось во мне — за исключением ледяной корки, которая поползла вширь и вглубь. Меня накрыло покоем и тенью, и еще у меня возникло ощущение, что я оказался вне своего тела и смотрю вниз, на это жалкое подобие мужчины, и недоумеваю, что, черт возьми, нужно, чтобы заставить этого ублюдка очнуться.

Я снова почувствовал на своей горячей щеке ладонь Либби, услышал ее слова: «Что с тобой, Гидеон?» Она замерла на кровати рядом со мной. Но и не отодвинулась, и страх, что случайное движение с моей стороны может интерпретироваться ею как мое нежелание находиться рядом с ней, заставил меня также сохранять неподвижность.

Я сказал: «Я был у врача. Я прошел все тесты. Для головной боли нет никаких причин. Такое случается».

«Я говорю не о мигрени, Гид».

«А о чем?»

«Почему ты не занимаешься? Ты же все время играл. Ты был как часы. Три часа утром, три часа после обеда. Каждый день я вижу перед домом машину Рафа, так что я знаю, что он бывает здесь, но я не слышала, чтобы хоть один из вас играл».

Раф. Есть у нее эта американская привычка называть всех сокращенными именами. Рафаэль стал для нее Рафом с первой же встречи. Ему это имя совершенно не подходит, если хотите знать мое мнение, но его это прозвище, похоже, вовсе не смущает.

Да, он приезжает каждый день, она верно заметила. Иногда на час, иногда на два или даже на три. В основном он расхаживает по комнате, пока я сижу у окна и пишу. Он потеет, он промокает платком лоб и шею, он поглядывает в мою сторону и, вне всякого сомнения, рисует картины будущего, в котором мое нервическое состояние преждевременно обрывает блестящую карьеру и в котором его репутация как моего музыкального Распутина в общем и целом разрушена. Он видит себя незначительной сноской в книге истории, сноской, набранной таким мелким, нечитаемым шрифтом, что нужно увеличительное стекло, чтобы разглядеть буквы.

Он надеялся обрести бессмертие «через представителя». Сам он, мужчина пятидесяти с лишним лет, неспособен подняться даже до уровня первой скрипки, несмотря на свой талант и все свои усилия, приговоренный собственным страхом сцены, резервуар которого открывал шлюзы и затапливал Рафаэля ужасом каждый раз, когда тот становился перед публикой. Он — блестящий музыкант, родившийся в семье столь же блестящих музыкантов. Но в отличие от остальных членов семьи (все они работают в разных оркестрах, и в том числе его сестра, которая более двадцати лет играла на электрической гитаре в ансамбле хиппи) Рафаэль преуспел только в передаче своего мастерства другим. Публичные выступления оказались ему недоступны.

Я стал его заявкой на славу, а также той волшебной дудочкой, которой он вот уже два десятилетия приманивал толпы вундеркиндов и их полных надежд родителей. Однако от всего этого придется отказаться, если я не справлюсь с тем, что на меня нашло, если я не разберусь со своими нервами. И неважно, что сам Рафаэль даже не пытался разобраться со своими нервами — скажите мне, ведь это же ненормально, чтобы человек потел так, что ему приходится за день три раза менять рубашку и один раз костюм? Все равно от меня требуют, чтобы я с утра до ночи работал над своей проблемой, в чем бы она ни заключалась.

Рафаэль, как я уже говорил, и есть тот человек, который нашел вас, доктор Роуз. А если быть точным, то он искал вашего отца. После того как неврологи сказали, что физически со мной все в порядке, он решил обратиться к психиатрам. Итак, получается, что он вдвойне заинтересован в моем выздоровлении. Во-первых, если вы меня вылечите, я окажусь в неоплатном долгу перед ним, ведь это он препоручил меня вашим заботам. А во-вторых, если моя карьера выдающегося скрипача продолжится, то продолжится и его карьера выдающегося преподавателя музыки и моей музы. Да, Рафаэль очень и очень хочет видеть меня здоровым.

Вы думаете, что я циничен, доктор Роуз? Новая складка на одеяле моего характера. Но вспомните, что я общаюсь с Рафаэлем Робсоном долгие годы, так что я знаю, что он думает и чего хочет. Может быть, знаю это даже лучше, чем он сам.

Например, я знаю, что ему не нравится мой отец. И я знаю, что отец много раз за эти годы хотел прогнать моего наставника, и останавливало его только то, что мой талант расцветал только в руках Рафаэля. (У него особый стиль преподавания — он не заставляет ученика осваивать заранее сформированный метод игры, а позволяет ему развить собственный.)

«А почему Рафаэлю не нравится ваш отец?» — любопытствуете вы. Вы думаете, уж не враждебность ли между ними заложила основу моей нынешней проблемы.

У меня нет ответа на ваш вопрос, доктор Роуз, по крайней мере такого ответа, который был бы и ясным, и полным. Но я предполагаю, что это связано с моей матерью.

«Рафаэлем Робсоном и вашей матерью?» — уточняете вы и смотрите на меня так внимательно, что я задумываюсь: неужели в моих речах промелькнула какая-то важная для вас мысль?

И я внедряюсь в свою память. Я пытаюсь увидеть, что там. А потом делаю логические заключения из тех крупиц, что удалось мне выудить из тьмы забвения, потому что эти слова, только что сказанные в определенном порядке — Рафаэль Робсон и моя мать, — всколыхнули что-то во мне, доктор Роуз. Я чувствую, как внутри меня расползается неприятное ощущение. Я прожевал и проглотил что-то гнилое и теперь ощущаю, как во мне поднимается муть последствий.

Что же такое я нечаянно для себя раскопал? Рафаэль Робсон не любит моего отца на протяжении двадцати с лишним лет из-за моей матери. Да. Звучит очень правдоподобно. Но почему?

Вы предлагаете мне вернуться назад во времени к тому моменту, когда они вместе, Рафаэль и моя мать. Но я вижу только этот проклятый черный холст, и если они и были изображены на нем, то краски давно потускнели и осыпались.

«И все же вы поместили рядом имена Рафаэля Робсона и вашей матери, — напоминаете вы, — и раз эта связь имеется, то должны быть и другие связи, пусть незначительные или существующие только в подсознании. Вы думаете о них двоих вместе. Теперь попробуйте увидеть их вместе».

Увидеть их? Вместе? Абсурдная идея.

«Какая ее часть кажется вам абсурдной — чтобы увидеть их или увидеть вместе?» — тут же спрашиваете вы.

Я знаю, к чему вы ведете с обеими альтернативами. Не думайте, что я не знаю. Я должен выбрать между эдиповым комплексом и первородным грехом. Вот что у вас на уме, да, доктор Роуз? Маленький Гидеон не вынес того факта, что его преподаватель музыки a le beguin pour sa mere.[11] Или, что еще хуже, маленький Гидеон наткнулся на sa mere et l'amoureux de sa mere[12] на месте преступления, при этом l'amoureux de sa mere не кто иной, как Рафаэль Робсон.

«К чему этот жеманный переход на французский язык? — спрашиваете вы. — Разве английский как-то влияет на излагаемые факты? Что вы чувствуете, когда говорите об этом по-английски?»

Все кажется таким нелепым. Смехотворным. Возмутительным. Рафаэль Робсон и моя мать — любовники? Что за глупость! Как она могла прикасаться к его потной коже? Он и двадцать лет назад потел так, что мог заменить собой поливальную установку в саду.

12 сентября

Сад. Цветы. Господи… Я помню те цветы, доктор Роуз. Рафаэль Робсон пришел к нам в дом с необъятной охапкой цветов. Они предназначены для моей матери, и она там, в доме, значит, уже наступил вечер или она не пошла на работу в тот день.

«Она больна?» — делаете вы предположение.

Я не знаю. Но я вижу цветы. Дюжины цветов. Все разных видов, столько разных цветов, что я не могу назвать и половину. Это самый большой букет, который я видел, и да, должно быть, она больна, потому что Рафаэль несет цветы на кухню и сам расставляет их по вазам, которые принесла для него бабушка. Но бабушка не может остаться с ним и помочь расставить цветы, так как ей надо присматривать за дедушкой. В те дни за ним все время надо было присматривать, я не знаю точно почему.

«"Эпизод"? — спрашиваете вы. — Может быть, у него психический «эпизод», Гидеон?»

Не знаю. Знаю, что все взвинчены до предела. Мать больна. Дедушка укрылся наверху, и в его комнате постоянно играет музыка, чтобы успокоить его. Сара Джейн Беккет шепчется по углам с жильцом Джеймсом, а если я подхожу к ним слишком близко, она поджимает губы и говорит, чтобы я шел делать уроки, хотя никаких уроков мне не задано. Я замечаю, как на лестнице украдкой плачет бабушка. Я слышу, как где-то за одной из закрытых дверей кричит папа. К нам заглянула сестра Сесилия, и я вижу, как она разговаривает в коридоре с Рафаэлем. А потом появляются эти цветы. Рафаэль и цветы. Охапка цветов, названий которых я не знаю.

Он несет их на кухню, а мне сказано ждать в гостиной. Он задал мне выучить упражнение. Надо же, я помню, что это за упражнение. Гаммы. Гаммы, которые я ненавижу и играть их считаю ниже своего достоинства. Поэтому я отказываюсь их учить. Я пинаю пюпитр. Я кричу, что мне скучно, скучно, скучно, мне надоела эта дурацкая музыка и я не желаю играть ни минуты дольше. Я требую телевизор, требую печенья с молоком. Я требую.

В гостиную вбегает Сара Джейн. Она говорит (и по сей день я помню дословно, что она говорит мне, доктор Роуз, потому что ничего подобного в своей жизни я еще не слышал): «Больше ты не центр вселенной. Веди себя как следует».

«Больше не центр вселенной? — задумываетесь вы. — Значит, это происходит после того, как родилась Соня?»

Должно быть, так, доктор Роуз.

«Можете ли вы сделать какие-то выводы?»

Какие выводы?

«Рафаэль Робсон, цветы, бабушка плачет, Сара Джейн Беккет и жилец сплетничают…»

Я не говорил, что они сплетничают. Только то, что они разговаривают, сблизив головы. Может, у них общий секрет? Может, они любовники?

Да-да, доктор Роуз. Я вижу, что возвращаюсь к теме любовников. Не нужно указывать мне на это. И я знаю, к чему вы клоните в этом безжалостном процессе, который ведет нас к моей матери и Рафаэлю. Я вижу, чем закончится этот процесс, если мы хладнокровно исследуем все имеющиеся в нашем распоряжении факты. Факты же таковы: Рафаэль и те цветы, плачущая бабушка и орущий папа, приход сестры Сесилии, перешептывания Сары Джейн и жильца в углу… Я вижу, к чему это ведет, доктор Роуз.

«Тогда что мешает вам произнести это вслух?» — спрашиваете вы, глядя на меня серьезными и искренними глазами.

Ничто мне не мешает, кроме неопределенности.

«Если вы произнесете это, то сможете проверить предположение на слух, понять, похоже ли оно на истину».

Ну хорошо. Хорошо. Моя мать забеременела от Рафаэля Робсона, и вместе они произвели на свет это дитя, Соню. Мой отец понимает, что ему наставили рога… господи, откуда взялось это выражение? Мне кажется, что я играю роль в старинной мелодраме. Так вот, отец догадывается об измене, и крик за закрытыми дверями — это его реакция. Дедушка слышит это, складывает два и два и чуть не срывается в очередной «эпизод». Бабушка плачет, видя хаос между матерью и папой и напуганная возможностью «эпизода» у дедушки. Сара Джейн и жилец сгорают от любопытства и возбуждены происходящим. Для улаживания конфликта в качестве посредника призвана сестра Сесилия, но папа не в силах жить в одном доме с живым свидетельством неверности моей матери, и он требует, чтобы малышку куда-нибудь отослали, удочерили или что-то еще, все равно что. Мать же не может даже слышать об этом и плачет у себя в комнате.

«А Рафаэль?» — подсказываете вы.

А Рафаэль — гордый отец. И несет перед собой огромный букет, как и подобает гордому отцу.

«Каково ваше впечатление от этой картины?» — хотите вы знать.

Я хочу принять душ. И не при мысли о моей матери, которая «на гнусном ложе, дыша грехом, сгнивала в его объятьях»[13] — простите мне эту аллюзию с «Гамлетом», — а при мысли о нем. При мысли о Рафаэле. Да, я вполне понимаю, что он мог полюбить мою мать и возненавидеть моего отца, который обладал тем, чего желал он сам, Рафаэль. Но чтобы моя мать ответила на его чувства… чтобы она приняла его потное и вечно обожженное солнцем тело в свою постель или туда, где они могли бы совершить акт… Эта мысль слишком невероятна для меня.

«Но, — указываете вы мне, — дети всегда относятся к сексуальной жизни родителей с отвращением, Гидеон. Вот почему увиденные своими глазами половые сношения…»

Я не видел половых сношений, доктор Роуз. Ни между моей матерью и Рафаэлем, ни между Сарой Джейн Беккет и жильцом, ни между бабушкой и дедушкой, ни между отцом и кем-то еще.

«Между отцом и кем-то еще? — быстро вставляете вы. — Кто этот "кто-то еще"? Откуда взялся этот персонаж?»

О боже. Я не знаю. Не знаю.

15 сентября

Сегодня днем я съездил к нему, доктор Роуз. Еще с тех пор, как я раскопал в своей памяти воспоминания о Соне, а потом — о Рафаэле с теми непристойными цветами и о хаосе в доме на Кенсингтон-сквер, я чувствовал, что мне необходимо поговорить с отцом. Поэтому я поехал в Южный Кенсингтон, где он поселился лет пять назад. Я нашел его в саду при доме, в небольшой теплице, которую он, в числе нескольких других надворных построек, взял под свою опеку с молчаливого согласия соседей. Отец занимался тем, чему обычно посвящал свое свободное время, — возился с крохотными гибридными камелиями, рассматривал в лупу листву, выискивая либо энтомологических захватчиков, либо зарождающиеся бутоны, точно не знаю. Отец мечтал создать цветок, достойный показа на цветочной выставке в Челси. А вернее, достойный награды на этой выставке. Менее грандиозные цели он счел бы пустой тратой времени.

Еще с улицы я разглядел его сквозь стеклянные стены теплицы, но, поскольку у меня не было ключей от садовой калитки, мне пришлось пройти через здание. Папина квартира располагалась на верхнем, втором этаже, и, заметив из вестибюля, что его входная дверь распахнута, я поднялся по ступеням наверх, чтобы закрыть ее. Но оказалось, что в квартире расположилась Джил. Она сидела за папиным обеденным столом, подставив под ноги пуфик, принесенный из гостиной, и печатала что-то на своем ноутбуке.

Мы обменялись вежливыми приветствиями (я так и не решил для себя вопрос, о чем может разговаривать мужчина с молодой и беременной любовницей своего отца), и она сообщила мне то, что я уже знал, а именно что папа в саду. Она выразилась следующим образом: «Он нянчится с остальными своими детьми» — и закатила глаза в притворном бессилии. Но эта шутливая фраза про его «остальных детей» прозвучала для меня неожиданно многозначительно, и я никак не мог выкинуть ее из головы, пока шел обратно через квартиру к выходу.

Должно быть, именно из-за этой фразы я впервые обратил внимание на то, что раньше ускользало от меня, хотя в квартире отца я бывал многократно. Стены, комоды, столешницы и полки декларировали один простой факт, о котором я ни разу не отдавал себе отчета. И, зайдя в теплицу, свой разговор с отцом я начал с этого факта, так как мне казалось, что если я смогу добиться от него правдивого ответа, то это станет моим первым шагом к пониманию.

«Добиться?» Разумеется, доктор Роуз, вы сразу ухватились за это слово. Вы ухватились за него и за все из него вытекающее. «Ваш отец не всегда правдив?» — спрашиваете вы меня.

Я никогда об этом не думал. Но теперь задумался.

«К пониманию чего вы стремитесь? — задаете вы еще один уточняющий вопрос. — Первым шагом к пониманию чего станет правдивый ответ вашего отца?»

К пониманию того, что со мной случилось.

«Это связано с вашим отцом?»

Надеюсь, что нет.

Когда я зашел в теплицу, он не взглянул на меня, а продолжал стоять над невысоким растением, согнувшись в пояснице. Я подумал, что тело его, искривленное сколиозом, отлично подходит для его нынешнего увлечения. За последние два года сколиоз стал особенно заметен, и, несмотря на шестьдесят два года, отец кажется мне глубоким стариком из-за усиливающейся сутулости. Я разглядывал его и недоумевал, как Джил Фостер, моложе его почти на тридцать лет, могла воспринимать его как объект сексуального влечения. Что притягивает людей друг к другу? Это всегда было для меня загадкой.

Я спросил: «Папа, почему у тебя в квартире нет ни одной фотографии Сони? — Неожиданная лобовая атака показалась мне наиболее перспективной. — Фотографии, где я снят под самым разным углом и в самые разные моменты моей жизни, со скрипкой и без, десятками громоздятся в твоем доме, но нет ни одной с Соней. Почему?»

Вот тогда он оторвался от цветов, но ответил мне не сразу, а сначала тянул время: достал платок из заднего кармана джинсов и стал тщательно протирать лупу, потом убрал платок, сложил лупу в чехол и отнес его на полку в конце теплицы, где держал садовый инвентарь.

«И тебе доброго дня, — сказал он наконец. — Надеюсь, с Джил ты поздоровался более пространно, чем со мной. Она все еще сидит со своим ноутбуком?»

«Да, на кухне».

«Хм, значит, сценарий продвигается. Она сейчас готовит постановку "Прекрасных, но обреченных". Я тебе еще не рассказывал? Предложить Би-би-си еще одно произведение Фицджеральда — амбициозный проект, однако она решительно настроена доказать, что американский роман об американцах в Америке можно сделать удобоваримым для британской аудитории. Посмотрим. А как поживает твоя американская подружка?»

Так он называет Либби. Он не признает за ней право на имя, хотя иногда снисходит до того, что называет ее «твоя американочка» или «твоя прекрасная американка». Прекрасной она становится каждый раз, когда нарушает в его присутствии одно из правил приличий, а делает она это часто и почти с религиозным пылом. Либби не выносит церемоний на дух, а папа не простил ее за то, что она назвала его по имени при первой же их встрече. Как не простил он и ее реакцию на новость о беременности Джил: «Ни хрена себе, ты обрюхатил тридцатилетнюю? Круто, Ричард». Конечно, Джил больше тридцати, но эта неточность — мелочь по сравнению с тем, что Либби имела наглость указать на значительную разницу в возрасте Джил и отца.

«Она в порядке», — ответил я.

«По-прежнему гоняет по Лондону на мотоцикле?»

«Да, она по-прежнему работает курьером, если ты это имеешь в виду».

«И как она предпочитает свой «Тартини» — взболтать, но не встряхивать?» Он снял очки, скрестил руки на груди и уставился на меня этим своим взглядом, словно говорящим: «Успокойся, а не то я тебе покажу».

В прошлом этот взгляд не раз пускал меня под откос, а вкупе с отцовскими замечаниями о Либби он должен был бы сбить с меня гонор и сейчас. Но возникшая в моей памяти сестра, возникшая там, где ее не было уже долгие годы, укрепила мой дух и придала сил выступить против попыток отца вновь запутать меня. Я сказал: «Я забыл про Соню. Забыл не только о том, как она умерла, но и о том, что она вообще существовала. Папа, я совершенно забыл, что у меня была сестра. Как будто кто-то взял резинку и стер ее из моей памяти».

«Из-за этого ты пришел сюда? Чтобы спросить про фотографии?»

«Чтобы расспросить о ней. Почему у тебя нет ни одной ее фотографии?»

«Ив их отсутствии ты видишь что-то зловещее».

«У тебя есть мои фотоснимки. У тебя целая выставка посвящена дедушке. Есть снимки Джил. Есть даже снимок Рафаэля».

«Рафаэль на том снимке играет второстепенную роль. Там он позирует с Шерингом».[14]

«Да. Хорошо. Но вопрос все равно остается: почему у тебя нет ни одной карточки с Соней?»

Он смотрел на меня секунд пять, прежде чем двинулся с места. И тогда просто отвернулся и стал убирать скамью, на которой возился с рассадой до моего прихода. Он взял веник и смел осыпавшиеся листки и землю в ведро. Закончив с этим, он плотно перевязал пакет с садовой землей, закрыл крышкой бутылку с удобрением и разложил все инструменты по строго соответствующим местам, предварительно очистив каждый из них. Наконец он снял плотный зеленый фартук, в котором работал с камелиями, и только после этого проследовал из теплицы в сад.

В дальнем углу их небольшого сада стоит скамейка, и он направился к ней. Она стоит под каштановым деревом, давно отравляющим жизнь моего отца. «Слишком много тени, — всегда ворчал он. — Что может вырасти в такой тени?»

Однако сегодня отец ничего не имел против тени. Садясь, он поморщился, словно от боли в спине — вполне вероятно, что искривление позвоночника давало о себе знать. Но я не хотел расспрашивать его о здоровье. Он и так достаточно долго избегал ответа на мой вопрос.

Я повторил: «Папа, почему в твоей…»

Он перебил меня: «Это все идеи твоего психиатра? Эта женщина… как ее звать?»

«Ты знаешь, как ее зовут. Доктор Роуз».

Он буркнул: «Дьявол» — и неожиданно для меня поднялся со скамьи. Я подумал, что он собирается рассориться со мной и уйти в дом, лишь бы не говорить о неприятном для себя предмете, но он опустился на колени й стал вырывать сорняки на цветочной клумбе, разбитой возле скамьи. При этом он раздраженно бормотал себе под нос: «Будь моя воля, конфисковал бы землю у тех жильцов, которые не заботятся о своих участках. Нет, ты только посмотри на это болото!»

Ничего похожего на болото там, конечно, не было. Верно, избыточный полив привел к появлению плесени и мха на каменном бордюре, и высоченные фуксии, явно нуждавшиеся в подрезке, намертво сплелись с пышными сорняками. Но в естественной запущенности клумбы было что-то привлекательное. Я присмотрелся к купальне для птиц, сплошь увитой плющом, и к тропинке из редких плоских камней, утонувших в зелени. «А мне нравится», — сказал я.

Папа недовольно фыркнул. Он продолжал полоть, отбрасывая вырванную траву через плечо на посыпанную гравием дорожку. «Ты уже брал в руки Гварнериуса?» — спросил он. Он всегда персонифицирует мою скрипку. Я предпочитаю называть ее по имени мастера, ее сделавшего, а отец превратил мастера в инструмент, как будто у самого мастера не было иной, собственной жизни.

«Нет, не брал».

Он выпрямился, сидя на коленях. «Просто замечательно. Это чертовски замечательно. Вот так великие планы приводят в никуда. Скажи мне, что нам это дает? Какой пользой нас осчастливит это копание в прошлом, столь дорогое тебе и твоей прекрасной докторше? Твоя проблема лежит в настоящем, Гидеон. Не думаю, что нужно напоминать тебе об этом».

«Она называет мое состояние психогенной амнезией. Она говорит, что…»

«Ерунда. У тебя просто разыгрались нервы. Они у тебя по-прежнему не в порядке. Это случается. Спроси кого угодно. Господи боже мой. Сколько лет не играл Владимир Горовиц? Десять? Двенадцать? И ты что думаешь, эти годы он провел, исписывая тетрадь за тетрадью? Вряд ли!»

«Он не терял способности играть, — пояснил я отцу. — Он боялся публичных выступлений».

«Ты не знаешь, потерял ты способность играть или нет. Ты же ни разу не взял в руки Гварнериуса, ты не можешь знать, потерял ты эту способность или просто боишься, что потерял ее. Любой человек с малой толикой здравого смысла скажет тебе, что ты переживаешь приступ трусости: просто и ясно. И тот факт, что твоя докторша до сих пор не произнесла это слово вслух… — Он вернулся к прополке. — Чушь».

«Ты же сам хотел, чтобы я ходил к ней, — напомнил я ему. — Когда Рафаэль предложил ее кандидатуру, ты поддержал идею».

«Я думал, что она научит тебя справляться со страхом. Вот почему я хотел, чтобы ты прошел у нее курс терапии. Да, кстати, если бы я заранее знал, что во врачебном кресле окажется растреклятая баба, а не мужик, я бы крепко подумал, прежде чем везти тебя туда плакаться на ее груди».

«Я не…»

«Вот что получилось из-за этой девицы, из-за этой чертовой, проклятой, несусветной девицы!» С последним словом отец рванул особенно упорный сорняк и выдрал его из земли вместе с кустом лилий. Он выругался и стал закапывать куст обратно, стараясь исправить причиненный растению ущерб. «Американцы все такие, Гидеон, и я надеюсь, что ты это понимаешь, — увещевал он меня. — Вот что получается, если холить и лелеять целое поколение лентяев и подносить им все на блюдечке, все готовое. Они не знают ничего, кроме искусства развлекаться и тратить время, и за впустую растраченные годы винят только своих родителей. Это она научила тебя искать во всем виноватых, мой мальчик. Еще немного, и она начнет организовывать ток-шоу, где будут обсуждаться причины твоего нездоровья».

«Ты несправедлив к Либби. Она не имеет к этому никакого отношения».

«Ты был абсолютно здоров, пока не объявилась эта проклятая девица».

«Между нами не было ничего такого, что могло бы привести к возникновению моей проблемы».

«Ты спишь с ней?»

«Папа…»

«Трахаешь ее от души?» При последних словах он обернулся и, должно быть, увидел то, что я предпочел бы скрыть. Он иронично поднял брови: «Ах да. Не она корень твоих проблем. Понимаю. Тогда скажи мне, когда именно, по мнению доктора Роуз, наступит подходящий момент для того, чтобы ты прикоснулся наконец к скрипке?»

«Мы об этом еще не говорили».

Он рывком поднялся на ноги. «Нет, это поразительно! Ты ходишь к ней — сколько? — три раза в неделю на протяжении скольких недель? Трех? Четырех? Но пока еще не улучил минутки, чтобы поговорить собственно о том, ради чего вы встречаетесь? Тебе ничего не кажется странным в таком положении дел?»

«Скрипка… Моя игра…»

«Ты хочешь сказать "не игра"».

«Хорошо. Да. То, что я не играю на скрипке, — это симптом. Папа, это симптом, а не болезнь».

«Скажи это Парижу, Мюнхену и Риму».

«Я сыграю эти концерты».

«Вряд ли, если дела и дальше пойдут с той же скоростью».

«Я считал, что ты одобряешь мои встречи с ней. Ты просил Рафаэля…»

«Я просил Рафаэля помочь. Помочь снова поставить тебя на ноги. Помочь снова вложить инструмент в твои руки. Помочь вернуть тебя в концертные залы. Скажи мне, просто скажи, поклянись мне, у беда меня, что ты получаешь от этого доктора именно такую помощь. Потому что я на твоей стороне в этом деле, сынок. Я на твоей стороне».

«Поклясться в этом я не могу, — сказал я, понимая, что мой голос отразил всю глубину моего собственного неверия. — Я не знаю, какую помощь я от нее получаю, папа».

Он вытер руки о джинсы. Я расслышал, как он тихо выругался, не в силах сдержать переполнявшую его боль, и сказал мне: «Пошли».

Я последовал за ним. Мы вошли в здание, поднялись по лестнице и оказались вего квартире. Джил сделала себе чаю и подняла кружку, приветствуя нас, когда мы проходили мимо. «Гидеон, чаю хочешь? А ты, дорогой?» Я поблагодарил ее и отказался, а папа промолчал. Лицо Джил потемнело, как темнело всегда, когда отец игнорировал ее: она не то чтобы обижалась, а как будто сравнивала его поведение с неким каталогом образчиков достойного поведения, собранных у нее в голове.

Папа прошагал в свой кабинет, ни о чем не догадываясь. Впрочем, его кабинет правильнее было бы назвать комнатой дедушки, потому что там хранилась причудливая, но тем не менее впечатляющая коллекция сувениров и памятных вещиц, начиная с пряди детских волос в серебряном футляре до писем от военного командира «великого человека», восхваляющего его поведение в бирманском плену. Иногда я подозреваю, что папа проводит лучшую часть своей жизни, притворяясь, что его отец был нормальным или даже сверхнормальным человеком, а не тем, кем он был, — человеком с надломленной психикой, который более сорока лет прожил, балансируя на грани безумия, и причины этого все предпочитали обходить молчанием.

Отец захлопнул за нами дверь, и сначала я решил, что он привел меня сюда ради панегирика в честь деда. Во мне росла волна раздражения. Я воспринял его действия как еще одну попытку уйти от настоящего разговора.

«Он поступал так и раньше?» — хотели бы вы спросить. Это в высшей степени логичный вопрос.

И я бы ответил: да, он поступал так и раньше. До недавних пор я не придавал этому значения. Да мне и не требовалось придавать этому значение, ведь в наших отношениях центром всегда была музыка, и мы говорили в основном о ней. Репетиции с Рафаэлем, работа в Восточной Лондонской консерватории, сеансы звукозаписи, концерты, гастроли… Мы всегда могли обратиться к музыке. И поскольку музыка поглощала меня всего целиком, меня довольно легко было отвлечь от любой другой темы, направив мои мысли к скрипке. Как продвигается Стравинский? Как насчет Баха? А «Эрцгерцог» по-прежнему не дается? Боже. «Эрцгерцог». Это трио. Оно никогда мне не давалось. Это моя Немезида. Мое Ватерлоо. Да, кстати, именно его я должен был играть в Уигмор-холле. Впервые я вышел с ним на публику и не смог сыграть его.

Ага. Вот видите, как легко меня отвлечь музыкой, доктор Роуз. Я даже сам себя могу отвлечь, так что можете себе представить, сколь незаметно для меня умел уходить от неприятных ему разговоров мой отец.

Но на этот раз ничто не могло заставить меня свернуть с выбранного пути, и папа, по-видимому, понял это, потому что он не стал пытаться осчастливить меня рассказом о несравненной храбрости деда в годы пленения или тронуть мои чувства обзором его величественной битвы против ужасного психического заболевания, которое пускало корни в его мозгу. И немного погодя я догадался, что дверь он закрыл, дабы мы могли поговорить без помех.

Он сказал: «Ты ищешь грязи, как я понимаю. Психиатры всегда любили покопаться в грязном белье».

«Я стараюсь вспомнить, — возразил я. — Только и всего».

«И как воспоминания о Соне помогут тебе вернуться к инструменту? Доктор Роуз, случайно, не объяснила тебе?»

Вы мне этого не объясняли, а, доктор Роуз? Все ваши объяснения сводятся к тому, что мы должны начать с того, что я помню. Я должен записать все, что найду у себя в памяти, но вы не объяснили мне, как это упражнение сдвинет камень, задавивший мою способность играть.

И какое отношение Соня имеет к моей игре? Она ведь была совсем еще маленькой, когда умерла. Потому что я не смог бы забыть более взрослую сестру, которая ходила бы и говорила, которая играла бы в гостиной, которая строила бы со мной заводи на заднем дворе. Я бы не забыл ее.

Я сказал: «Доктор Роуз считает, что у меня психогенная амнезия».

«Психо… какая?»

Я передал ему то, что вы рассказывали об этом заболевании. Закончил я так: «Поскольку для потери памяти нет никакого физиологического объяснения — а ты знаешь, что неврологи подтвердили это, — значит, причина кроется в другом. А именно в психике, папа, в психике, а не в мозгу».

«Ерунда какая-то», — отмахнулся он, но я слышал, что за этими словами не было ничего, кроме пустой бравады. Он сел в кресло и уставился в пространство.

«Ладно». Я тоже сел перед старым письменным столом с убирающейся крышкой, принадлежавшим моей бабушке. Я рискнул сделать то, чего никогда раньше и не думал делать, потому что не видел в этом необходимости. Я прибегнул к блефу. «Ладно, папа. Согласен. Это ерунда. И что же тогда? Если дело только в нервах и страхе, то, когда я один, мне ничто не должно мешать играть. Когда никто не слышит меня. Когда даже Либби нет дома, когда я уверен, что никто, ни единая живая душа меня не подслушивает. Тогда я смогу играть, верно? А если окажется, что я не смогу сыграть даже элементарное арпеджио, кто окажется прав? Так вот, я не могу играть, даже когда остаюсь один».

«А ты пробовал, Гидеон?» — спросил отец.

«Как ты не понимаешь? Мне не нужно пробовать. Зачем пробовать, если я и так знаю».

И тогда он отвернулся от меня. Он как будто ушел внутрь себя, погрузился в молчание, и я обратил внимание на то, как тихо в квартире, как тихо на улице, даже ветерок не колышет листву. Наконец тишину нарушили слова отца: «Люди не понимают, как трудно и больно иметь ребенка, пока у них не появится ребенок. Это кажется так просто, но на поверку каждый божий день ох как не прост».

Я не ответил. Говорил ли он обо мне? Или о Соне? Или о том другом ребенке, рожденном в далеком первом браке, той девочке по имени Вирджиния, о которой никто никогда не говорил?

Он продолжил: «Ты отдаешь им свою жизнь, ты бы отдал все, чтобы защитить их. Вот что такое иметь детей, Гидеон».

Я кивнул, но, поскольку он не смотрел в мою сторону, я счел нужным произнести: «Да». Что я хотел подтвердить своим «да», не знаю. Но я чувствовал, что должен сказать хоть что-то.

Этого, похоже, оказалось достаточно. Папа заговорил снова: «Иногда ты не справляешься. Ты не думаешь, что такое может случиться. Тебе такое и в голову не могло прийти. Но это случается. Она появляется ниоткуда и застигает тебя врасплох, и не успеешь остановиться, не успеешь даже отреагировать, пусть глупо и бессмысленно, а она уже взяла над тобой верх. Она, неудача». Он поднял на меня глаза, и взгляд его был полон такой боли, что мне захотелось забрать все свои слова и поступки обратно, лишь бы не причинять ему эти страдания. Разве недостаточно пришлось ему испытать в детстве, юности и во взрослые годы, прошедшие под тиранией отца, чье нездоровье истощало терпение и опустошало запасы преданности? Неужели теперь ему предстояло взвалить на плечи хлопоты о сыне, пошедшем той же дорогой, что и дед? Я хотел взять свои слова обратно. Я хотел пощадить его. Но еще сильнее я хотел вернуть свою музыку. Поэтому я ничего не сказал. Я позволил молчанию лечь между нами, как брошенная перчатка. И когда отец больше не смог выносить вида этой незримой перчатки, он поднял ее.

Он встал и подошел ко мне. На мгновение мне показалось, что он хочет прикоснуться ко мне, но он просто хотел поднять крышку бабушкиного стола. Со своей связки ключей он выбрал маленький ключ и вставил его в замочек центрального внутреннего ящика. Оттуда он достал аккуратную стопку бумаг и отнес ее на свое кресло.

Это был значительный и драматичный момент в наших жизнях, так как я осознавал, что мы пересекли границу, существование которой ни один из нас ранее не признавал. Пока отец перебирал листки, в моем животе началось неприятное движение. По краю поля моего зрения замаячил серебристый полумесяц — неизменный предвестник надвигающейся мигрени.

Отец сказал: «У меня нет ни одной фотографии Сони по самой простой и очевидной причине. Если бы ты задумался над этим хотя бы минуту и если бы ты не находился в таком расстроенном состоянии, как сейчас, ты бы сам догадался, я уверен. Все фотографии забрала твоя мать, когда ушла от нас. Она забрала их все до единой. Осталось только вот это».

Из замусоленного конверта появился квадратик плотного картона. Папа передал его мне. На мгновение я был ошеломлен собственным нежеланием брать из его рук этот снимок, столь много вдруг стала значить моя давно умершая сестра Соня.

Он понял, что меня останавливает. «Возьми, Гидеон. Это все, что у меня осталось от нее».

И я взял фотографию, не смея поначалу взглянуть на нее, боясь того, что я могу там увидеть. Я сглотнул и собрался с духом. Я посмотрел.

Вот что было на той фотокарточке: младенец на руках незнакомой мне женщины. Они сидели на заднем дворике дома на Кенсингтон-сквер, в полосатом шезлонге, выставленном на солнце. Лицо Сони скрывала тень от фигуры женщины, зато сама женщина была полностью освещена. Она была молодой, со светлыми, очень светлыми волосами. У нее были крупные правильные черты лица. Она была очень красива.

«Я не… Кто это?» — спросил я отца.

«Это Катя, — ответил он. — Это Катя Вольф».

Гидеон

20 сентября

Вот о чем я думал с тех пор, как папа показал мне ту фотографию: если мать забрала все снимки Сони, которые были в доме, почему она оставила этот? Потому ли, что на нем черты Сони, скрытые тенью, были почти неразличимы, а следовательно, не так дороги убитой горем матери… если именно горе заставило ее уйти от нас? Или потому, что на этом же снимке запечатлена и Катя Вольф? Или просто потому, что мать не знала об этом снимке? Дело в том, доктор Роуз, что, глядя на снимок (который теперь у меня и который я покажу вам при нашей следующей встрече), нельзя понять, кто его сделал.

И почему папа хранил эту фотографию, мне тоже не совсем понятно. Ведь на ней центральная фигура — не его дочь, не его родная дочь, погибшая в младенчестве, а юная, улыбающаяся, золотоволосая женщина, которая не приходится, не приходилась и впоследствии не будет приходиться ему женой и которая не была и матерью ребенка.

Я спросил у папы, кто такая Катя Вольф, потому что это было самым естественным в данной ситуации. Он рассказал мне, что она была няней Сони. Она немка, добавил он, и в то время довольно плохо говорила по-английски. У нее за спиной был драматичный и наделавший много шума побег из Восточной Германии на самодельном воздушном шаре вместе с ее приятелем, и благодаря этому побегу она приобрела некоторую известность.

Вы знаете эту историю, доктор Роуз? Вряд ли. Полагаю, вам в тот год было не больше десяти лет, и жили вы тогда… где? В Америке?

Я, проживая в Англии, то есть находясь гораздо ближе, чем вы, к тому месту, где все это случилось, почти ничего не помню. А вот судя по папиным словам, в те дни много об этом писали и говорили, потому что Катя и ее приятель предприняли свою попытку не в полях или лесах, где у них было больше шансов незамеченными пересечь границу между Востоком и Западом. Нет, они полетели прямо из Берлина. Парень до окончания их путешествия не дожил. Его подстрелили пограничники. А Катя долетела. И таким образом она получила свои пятнадцать минут славы и стала знаменосцем свободы. Телевизионные новости, первые полосы газет, статьи в журналах, радиоинтервью. В конце концов ее пригласили жить в Англию.

Я внимательно слушал папин рассказ и следил за выражением его лица. Я искал проявлений его чувств, скрытого смысла, я пытался делать выводы и умозаключения. Потому что даже сейчас, при нынешних обстоятельствах — здесь, на Чалкот-сквер, в музыкальной комнате, в пятнадцати футах от Гварнери, вынутого из футляра (что, разумеется, можно назвать прогрессом, ради бога, доктор Роуз, скажите мне, что это прогресс, хотя я не могу заставить себя поднять инструмент к плечу), — даже сейчас есть вопросы, которые я не в силах задать своему отцу.

«Какие вопросы?» — хотите вы знать.

Вопросы, которые один за другим всплывают в моей голове: кто сфотографировал Катю и Соню? Почему моя мать оставила только этот снимок? Знала ли она о существовании этого снимка? Забрала ли она остальные снимки или уничтожила их? И почему — и это самое главное, — почему отец никогда раньше не говорил со мной о них: о Кате, о Соне, о моей матери?

Очевидно, что он не забыл об их существовании. Ведь при первом моем упоминании о Соне он тут же достал ее фотографию, и, богом клянусь, состояние снимка неоспоримо свидетельствовало о том, что его доставали сотни раз и подолгу держали в руках. Так почему он молчал столько лет?

«Порой люди избегают определенных тем, — говорите вы. — Они не хотят возвращаться к тому, что причиняет им боль».

И что же причиняет отцу такую боль? Сама Соня? Ее смерть? Моя мать? Ее уход? Фотографии?

«Или Катя Вольф».

С чего бы это упоминание Кати Вольф было болезненно для отца? Хотя этому есть очень простое объяснение.

«А именно?»

Вы хотите, чтобы я сам назвал все своими именами, доктор Роуз? Вы хотите, чтобы я написал это. Вы хотите, чтобы я увидел, как буквы сидят на странице, и таким образом оценил, правда это или выдумка. Но что мне это даст, черт возьми? Она держит на руках мою сестру, она прижала ее к своей груди, ее глаза добры, а лицо спокойно. Одно ее плечо оголилось, потому что у платья или блузки слишком свободные лямки, а само платье (или блузка?) яркое, цветастое — желтое, оранжевое, зеленое, синее. И это голое плечо такое гладкое и круглое, и вы правы, это приглашение, и, должно быть, я был слеп, раз сразу не догадался, что если ее снимает мужчина и если этот мужчина — мой отец… Хотя это мог быть жилец Джеймс, или дедушка, или садовник, или почтальон, это мог быть любой мужчина, потому что она прекрасна, великолепна, соблазнительна, и даже я, невразумительная пародия на жалкое подобие здорового мужчины, вижу, кто она такая, и что она предлагает, и как она предлагает то, что предлагает… То есть если ее фотографирует мужчина, то этот мужчина находится с ней в связи, и я почти уверен в том, какого рода эта связь.

«Так напишите о ней, — советуете мне вы. — Напишите о Кате. Заполните ее именем страницу, если вам это поможет, и посмотрите, куда эта страница приведет вас. И еще, Гидеон. Спросите у вашего отца, нет ли у него других фотографий, которые он мог бы показать вам: семейные фото, фото со свадеб, юбилеев, праздников, случайные снимки. Внимательно рассмотрите их. Вспомните имена всех, кого увидите. Попытайтесь понять, что выражают их лица».

«Я должен искать Катю?» — спрашиваю я.

«Ищите все, что есть на этих снимках».

21 сентября

Папа говорит, что Соня родилась, когда мне было шесть лет. А умерла она, когда мне вот-вот должно было исполниться восемь. Я позвонил ему и задал эти два вопроса. Вы довольны, Доктор Роуз? Я не только нашел у быка рога, но и схватился за них.

Когда я спросил у него, как умерла Соня, папа сказал: «Она утонула, сынок». Эта короткая фраза, как мне показалось, далась ему нелегко, и его голос прозвучал глухо, как будто издалека. Мне тоже было трудно задавать эти вопросы, но все-таки я не остановился на этом, а продолжал. Я спросил, в каком возрасте с ней это случилось. Ответ: в два года. Надрыв в его голосе поведал мне, что за эти два года она не только успела занять место в его сердце, но и оставить неизгладимый след в душе.

Этот надрыв и то, что я услышал в нем, возможно, многое объяснили мне о моем отце: его сосредоточенность на мне на протяжении всего моего детства, его решимость предоставить мне все самое лучшее из того, что можно иметь, видеть или испытывать, его неустанную заботу обо мне, когда я начал карьеру артиста, и его настороженность по отношению ко всякому, кто приближался ко мне и кто мог причинить мне какой-либо вред. Потеряв одного ребенка — нет, господи, потеряв двух детей, ведь его старшая дочь, Вирджиния, тоже умерла маленькой, — он не мог допустить потерю еще одного.

Наконец-то я понял, почему он всегда рядом со мной, почему так проникается всеми моими делами, так много внимания уделяет моей жизни и карьере. В раннем возрасте я сумел заявить о том, чего хочу, — хочу скрипку, музыку, и он сделал все, чтобы его оставшийся в живых ребенок получил именно это, как будто, вручая мне мою мечту, он мог продлить годы моей жизни. Поэтому он работал на двух работах; поэтому он и мать послал на поиски заработка; поэтому он нанял Рафаэля и устроил так, чтобы я мог получить образование дома.

Хотя погодите-ка, ведь все это случилось еще до Сони. Значит, все это — не результат ее смерти. Она родилась, когда мне было шесть лет, то есть к этому моменту Рафаэль Робсон и Сара Джейн Беккет уже заняли свои места в нашем доме. И жилец Джеймс уже поселился в одной из комнат. И вот в эту сложившуюся общность людей попадает Катя Вольф, приглашенная, чтобы нянчить маленькую Соню. Значит, вот что могло произойти: эта сложившаяся общность людей вынуждена принять чужачку. Можно сказать, агрессора. И к тому же иностранку. И не просто иностранку, а немку. Да, какое-то время она пользовалась известностью. Но немцы все одинаковы: противник Англии в войне, в плену которой навсегда остался наш дедушка.

И значит, Сара Джейн Беккет и жилец Джеймс шепчутся в углу кухне о ней, а не о моей матери, не о Рафаэле и не о тех цветах. Они шепчутся о ней, потому что такова Сара Джейн, была такой с самого начала — шептуньей. Ее шепот вырастает из ревности, потому что Катя стройна, симпатична, соблазнительна, и Сара Джейн Беккет, с короткими рыжими волосами, свисающими с ее головы как плети, и с телом, не слишком отличным от моего, видит, как мужчины в доме пожирают Катю глазами, особенно жилец Джеймс, который помогает Кате с английским и смеется, когда немка говорит, поеживаясь: «Майн гот, мой труп еще не привык к вашим английским дождям», потому что она путает «тело» и «труп». Когда ее спрашивают, не хочет ли она чаю, она отвечает: «О да, премного благодарю, добровольно выпью чашечку», и мужчины смеются, но смех их — зачарованный. Смех моего отца, Рафаэля, жильца Джеймса и даже дедушки.

Я помню это, доктор Роуз. Я все это помню.

22 сентября

Так где же она была все эти годы, Катя Вольф? Похоронена вместе с Соней? Или похоронена из-за Сони?

«Из-за Сони?» Вы не пропустили этого слова, доктор Роуз. «Почему из-за Сони, Гидеон?»

Из-за ее смерти. Если Катя была ее няней и Соня умерла в два года, то Катя должна была уйти от нас, верно? Мне няня не нужна, потому что мной уже занимаются Рафаэль и Сара Джейн. То есть Катя покинула нас после двух лет работы или даже меньше, и вот почему я забыл ее. Мне же тогда было всего восемь лет, и она была не моей няней, а Сониной, так что мы с ней, наверное, почти не общались. Меня целиком поглощала музыка, а те редкие часы, когда мое внимание и время не занимала скрипка, я посвящал школьным урокам. Я уже дал на тот момент несколько концертов, и в результате меня пригласили на год в Джульярдскую музыкальную школу.[15] Представляете? Джульярдская музыкальная школа приглашает мальчика семи или восьми лет!

Про меня говорили: «Будущий виртуоз». Но я не хотел быть будущим виртуозом. Я хотел быть виртуозом.

23 сентября

Обстоятельства складываются так, что я не еду в Джульярд, несмотря на оказанную честь и на то, что год в стенах этой музыкальной школы мог бы оказать огромное влияние на мое становление как музыканта международного класса. Репутация этого заведения такова, что сотни людей в три раза старше меня сделали бы что угодно ради подобного приглашения, ради того, чтобы воспользоваться бесконечными возможностями, возникающими при получении этого экстраординарного, трансцендентного, бесценного опыта… Но денег нет, а если бы и были, я слишком юн, чтобы самостоятельно отправиться в столь далекое путешествие и тем более жить одному в Нью-Йорке. А поскольку моя семья не может переехать туда en masse,[16] то эта редчайшая возможность ускользает от меня.

En masse. Да, почему-то я знаю, что en masse — это единственный способ, которым я могу попасть в Джульярд, и даже деньги тут не будут играть роли. Поэтому я говорю: «Пожалуйста, пожалуйста, папа, разреши мне поехать, папа, я должен поехать, я хочу там учиться, я хочу в Нью-Йорк», потому что уже тогда я знаю, что означает Джульярд для моего настоящего и будущего. Папа говорит: «Гидеон, ты же знаешь, мы не можем поехать туда. Один ты не поедешь, а вместе мы не можем». Разумеется, я хочу знать почему. Почему, почему, почему я не могу получить то, чего мне хочется, хотя до этого момента я всегда получал желаемое? Он отвечает (да, доктор Роуз, я хорошо помню его слова!): «Гидеон, весь мир будет у твоих ног. Я обещаю тебе это, сынок, клянусь, что так будет, сын».

Но в Нью-Йорк мы поехать не можем.

Каким-то образом я знаю это, знаю, даже когда прошу снова, и снова, и снова, даже когда я торгуюсь, умоляю, веду себя как никогда плохо, пинаю пюпитр, бросаюсь на обожаемый бабушкой столик в форме полумесяца и отламываю у него две ножки… даже тогда я знаю, что Джульярда не будет, что бы я ни вытворял. Один, со всей семьей, с одним из родителей, в сопровождении Рафаэля или с Сарой Джейн в качестве моего защитника или шпиона — я не поеду в эту музыкальную Мекку.

«Знаете, — повторяете вы за мной. — Знаете еще до того, как стали просить, знаете, когда просите, знаете, несмотря на то что делаете все возможное, чтобы изменить… что? Что вы стараетесь изменить, Гидеон?»

Наверное, реальность. И вы правы, доктор Роуз, не надо ничего говорить, этот ответ ничего нам не дает. Сначала надо определить, какова реальность в понимании семилетнего ребенка?

Скорее всего, эта реальность такова: мы не богаты. Да, мы живем в районе, который не только символизирует деньги, но и требует денег. Наша семья владела этим домом на протяжении многих поколений и удерживает его в собственности только благодаря жильцам, двум работам у отца, работе матери и пенсии деда. Однако у нас не принято говорить о деньгах. Упоминание денег равнозначно упоминанию физиологических отправлений за обеденным столом. И тем не менее я знаю, что не поеду в Джульярд, и во мне все сжимается от этого знания. Это ощущение начинается с рук. Потом переходит на желудок. Оно распространяется вверх, в мое горло, и я кричу, о, как я кричу, и я помню слова, вырвавшиеся из моего горла: «Это потому, что она не может поехать!» И сразу после этого я отшвыриваю ногой пюпитр и бросаюсь на столик. Вот как это было, доктор Роуз.

«Она не может поехать?»

Она. Конечно. Должно быть, «она» — это Катя.

26 сентября, 17.00

Снова приезжал папа. Он пробыл у меня пару часов, а затем его сменил Рафаэль. Они не хотели, чтобы их визиты выглядели как Дежурства у смертного одра, так что у меня было минут пять между уходом папы и прибытием Рафаэля. Но они не знали, что я видел их в окно. Рафаэль появился на Чалкот-сквер со стороны Чалкот-роуд, и папа перехватил его в саду перед домом. Они остановились у скамейки, чтобы поговорить. То есть говорил в основном отец. Рафаэль слушал. Он кивал и, как всегда, водил пальцами по черепу слева направо, разглаживая то немногое, что осталось у него от волос. Папа был страстен. Я видел это по его жестикуляции, он то и дело поднимал руку, сжатую в кулак, к груди, словно собираясь нанести удар. Мне не нужно было читать по губам, чтобы понять, о чем речь: я отлично знаю, что приводит его в такое волнение.

Ко мне он пришел с миром. Ни слова о музыке. «Хотел вырваться от нее хоть ненадолго, — вздохнул он. — Я начинаю думать, что в последние месяцы беременности женщины во всем мире становятся абсолютно одинаковыми».

«Ты хочешь сказать, что Джил переехала к тебе?» — спросил я.

«Зачем искушать судьбу?»

Этим риторическим вопросом он дал мне понять, что они с Джил придерживаются своего первоначального плана: сначала родить ребенка, затем объединить дома, ну и потом пожениться, когда уляжется пыль, поднятая двумя первыми этапами. Такая нынче мода установилась в построении отношений между мужчиной и женщиной, а Джил следит за модой. Но иногда мне кажется, что папа не слишком приветствует столь радикальное отличие от предыдущих его браков. В душе он приверженец традиций: как мне кажется, для него нет ничего важнее, чем семья, и он знает только один способ, как создавать семью. Думаю, что как только он услышал о беременности Джил, так тут же упал на колено и заявил о своих правах на нее. Иной картины мне не представить. Более того, я знаю, что он именно так и поступил со своей первой женой. Он не в курсе того, что я осведомлен об этом, мне рассказал их историю дедушка. Папа встретил ее, когда служил в армии (такова, кстати, была предназначенная ему карьера), во время отпуска. Она забеременела от него, и он женился на ней. Коль на этот раз он не пошел таким же путем, то я делаю вывод, что верх взяла Джил.

«Она спит в любое время суток, когда только сможет, — сообщил он мне. — В последние шесть недель всегда так. Эти младенцы такие своевольные, и если им вдруг приспичит бодрствовать с полуночи до пяти часов утра… — Он махнул рукой. — Тогда ты получаешь шанс, которого ждал всю жизнь: наконец-то прочитать "Войну и мир"».

«Ты сейчас живешь у нее?»

«Отбываю срок на диване».

«Для твоей спины это не очень хорошо, пап».

«Не надо лишний раз напоминать мне об этом».

«Вы уже договорились об имени?»

«Я по-прежнему хочу, чтобы девочку звали Кара».

«А она по-прежнему хочет…» И тут меня осенило. Догадка обрушилась на меня с такой силой, что я с трудом смог продолжить: «Она по-прежнему настаивает на Кэтрин?»

Наши взгляды встретились, и между нами возникла она, та девушка с фотографии, возникла как будто во плоти, близкая и бесконечно привлекательная. И я проговорил, хотя ладони мои взмокли, а в желудке зажглась первая искра надвигающегося пожара: «Но тебе это имя — Кэтрин — будет все время напоминать о Кате?»

Вместо ответа отец встал и пошел делать кофе, причем отдался этому делу со всей обстоятельностью. Он неодобрительно отозвался о моем выборе молотого кофе и пространно описал, как зерна теряют всякую свежесть в процессе промышленного помола. Затем он поднял неисчерпаемую тему о вреде, наносимом новыми кафе «Старбакс» атмосфере района, в котором он проживает.

А тем временем боль в моем желудке медленно, но верно, как и было запланировано, спустилась в кишечник и начала творить там хаос. Слушая, как отец перекинулся со «Старбакс» на американизацию глобальной культуры, я прижимал руки к животу, заставляя уйти боль и тревогу, потому что в противном случае папа победит.

Я позволил ему подробно осветить все темы, связанные с Америкой: международные конгломераты доминируют в бизнесе, голливудские мегаломаньяки определяют формы искусства, астрономические и откровенно непристойные зарплаты становятся мерой капиталистического успеха. Когда он почти истощил красноречие по данным вопросам, о чем я догадался по тому, что он стал чаще прикладываться к чашке с кофе, я повторил свой вопрос, только на этот раз не в форме вопроса, а в форме утверждения: «Катя, — сказал я. — Кэтрин звучит очень похоже».

Отец вышел на кухню, чтобы слить в раковину кофейную гущу. Он неспешно вернулся в музыкальную комнату. Потом вдруг выпалил: «Будь оно все проклято! Гидеон, покажи мне. — И потом: — А-а, так вот что ты считаешь прогрессом!»

Это он увидел, что Гварнери вновь лежит в футляре, и, хотя футляр не был закрыт, он каким-то образом догадался, что я еще не пытался играть. Он взял в руки инструмент, и отсутствие свойственной ему ранее почтительности в обращении со скрипкой показало мне, насколько он рассержен — или возбужден, раздражен, разъярен, напуган, обеспокоен. Он протянул мне инструмент, сжав пальцами гриф, так что изумительный завиток выходил из его кулака как надежда, обвившая невысказанную мечту. Он сказал: «На. Возьми. Покажи мне, где мы сейчас находимся. Покажи, куда тебя привели недели копания в коросте прошлого. Ноты будет достаточно, Гидеон. Одной гаммы. Одного арпеджио. Или двух-трех тактов из любого концерта, на твой выбор, хотя я понимаю, что на данной стадии это было бы чудом. Ну, Гидеон? Слишком сложно? Тогда, может, небольшой фрагмент сонаты?»

Внутри меня полыхал огонь, постепенно превращаясь в кусок угля. Раскаленный добела, до синевы, переливающийся жаром, он кислотой разливался по моему телу.

И да, да, я понимаю, что сделал отец, доктор Роуз. Не нужно указывать мне на это. Я сам прекрасно это вижу. Но в тот момент я мог лишь выдавить: «Я не могу. Не заставляй меня. Я не могу», как девятилетний ребенок которого просят исполнить произведение, никак ему не дающееся.

Тогда папа пошел другим путем: «Возможно, это слишком легко для тебя. Ты выше этого, Гидеон. Это оскорбление твоему таланту. Тогда давай начнем с «Эрцгерцога», что скажешь?»

Давай начнем с «Эрцгерцога». Кислота разъедала меня. После того как боль связала узлом мой кишечник и превратила меня в беспомощное корчащееся ничтожество, осталось обвинение. Это я виноват. Это я довел себя до такой ситуации. Бет составляла программу для концерта в Уигмор-холле, и она, сама невинность, предложила: «Как насчет «Эрцгерцога», Гидеон?» И поскольку это предложение исходило от Бет, которая уже была свидетелем моей другой, более интимной неудачи, я не смог заставить себя сказать: «Только не это. «Эрцгерцог» приносит мне несчастье».

Артисты верят в то, что отдельные произведения могут приносить им несчастье. Слово «Макбет», произносимое на театральных подмостках, имеет свои аналоги во всех сферах искусства. И если бы я назвал «Эрцгерцога» так, как следовало назвать его, — моим камнем преткновения, Бет поняла бы, несмотря на то, как мы расстались. А Шерриллу и вовсе было бы все равно, что играть. Он бы сказал в обычной для себя наплевательской американской манере, за которой прятал свой огромный талант: «Только покажите мне, мальчики и девочки, где тут клавиши», и все. То есть все это началось с меня, я сам позволил этому произойти. Вся вина на мне.

Папа отыскал меня там, куда я забился, не в силах принять его вызов: в беседке в саду, где я делаю наброски и клею своих воздушных змеев. Этим я и занимался — пытался набросать идею нового змея, когда он присоединился ко мне, как только убрал Гварнери в футляр, а футляр положил на место.

Он сказал: «Ты — это музыка, Гидеон. И только этого я хочу для тебя. Это все, чего я хочу».

Я ответил: «Мы тоже работаем как раз над этим».

«Чушь. Вы не придете к музыке через исписанные тетради и периодические возлежания на кушетке этой шарлатанки».

«Я не ложусь на кушетку».

«Ты отлично понимаешь, о чем я. — Желая полностью завладеть моим вниманием, он закрыл ладонью набросок, над которым я работал. — Гидеон, мы не сможем ограждать тебя от публики вечно. Пока нам это удается, и Джоанна превыше всяких похвал, кстати, но в конце концов наступит такой момент, когда даже такой преданный тебе менеджер по связям с общественностью, как она, начнет спрашивать, а что же кроется под словом «переутомление». И когда это случится, мне либо придется сказать ей правду, либо нужно будет придумать некую новую сказку, чтобы она могла скормить ее публике, и уж не знаю, какой из двух вариантов опаснее».

«Папа, — сказал я, — это просто безумие считать, что любителей желтой прессы хоть в малейшей степени волнует…»

«Я говорю не о желтой прессе. Верно, когда рок-звезда исчезает на неделю с подмостков, журналисты каждое утро перерывают его мусорный бачок в поисках объяснений. Это меня как раз не беспокоит, тут дело другое. Меня беспокоит мир, в котором мы живем, то есть мир с расписанием концертов на двадцать пять месяцев вперед, Гидеон, как хорошо тебе известно, мир с телефонными звонками, почти ежедневными, от организаторов музыкальных мероприятий, которые расспрашивают о состоянии твоего здоровья. В данном случае «здоровье» — это не более чем эвфемизм для твоей игры. "Оправляется ли он от переутомления?" означает "Разрывать ли нам контракт или оставлять программу без изменений?"» Закончив эту тираду, папа медленно потянул к себе мой рисунок, и, хотя его пальцы смазывали карандашные линии, я ничего не сказал ему об этом и не остановил его. Поэтому он продолжил: «Так вот, сейчас я попрошу тебя сделать одну совсем несложную вещь. Прямо сейчас вернись в дом, поднимись в музыкальную комнату и возьми в руки скрипку. И сделай это не ради меня, потому что дело вовсе не во мне. Сделай это ради себя».

«Не могу».

«Я буду с тобой. Я буду рядом, буду поддерживать тебя, буду делать все, что тебе потребуется. Но ты должен взять ее в руки».

Наши взгляды встретились. Доктор Роуз, я буквально чувствовал, как отец внушает мне немедленно покинуть беседку, где я мастерил змеев, уйти из сада, подняться в дом.

Он сказал: «Ты не узнаешь наверняка, есть ли от нее польза, если хотя бы не попытаешься играть».

Он имел в виду вас, доктор Роуз. Он имел в виду пользу от вас. Он имел в виду все эти долгие часы, потраченные мною на писанину. Он имел в виду наше с вами бесконечное копание в прошлом, чему он, судя по всему, готов помочь… если только я продемонстрирую ему, что могу, по крайней мере, поднять скрипку к плечу и провести по струнам смычком.

Поэтому я ничего не ответил, а просто вышел из беседки и зашагал к дому. В музыкальной комнате я не проследовал прямо к окну, где в последнее время выполняю ваше задание по письму, а пошел в дальний от окна угол, где лежит скрипичный футляр- Внутри — скрипка Гварнери, изящная, поблескивающая лаком, хранящая в своих деках, колках, эфах два с половиной века созидания музыки.

Я могу это сделать. Двадцать пять лет не могут просто взять и исчезнуть в одно мгновение. Все, чему я научился, все, что я знаю, все мои природные способности — все это спрятано где-то, может, скрыто оползнем, который я еще не разглядел, но все это есть во мне.

Папа встал рядом со мной возле футляра. Когда я потянулся к Гварнери, он положил ладонь мне на локоть и пробормотал: «Я не оставлю тебя, сынок. Все хорошо. Я здесь».

И в это мгновение зазвонил телефон.

Отец рефлексивно сжал пальцами мой локоть. «Не обращай внимания», — сказал он, имея в виду телефон. А поскольку я не обращал на телефон внимания уже не одну неделю, то послушаться папу мне не составило никакого труда.

Но включился автоответчик, и в комнате раздался голос Джил: «Гидеон? Ричард еще у тебя? Мне нужно срочно поговорить с ним. Или он уже уехал? Пожалуйста, сними трубку». Мы с отцом отреагировали одинаково, хором произнеся: «Ребенок». Отец метнулся к телефону.

«Я еще здесь, дорогая. С тобой все в порядке?» — спросил он, а потом замолчал, слушая.

Ее ответ был более распространенным, чем простое «да» или «нет». Когда она закончила, папа отвернулся от меня и произнес в трубку: «Что за звонок? — Он выслушал еще один пространный ответ и наконец сказал: — Джил… Джил… Хватит. И зачем ты вообще ответила на него?»

Опять длинная пауза, во время которой Джил что-то объясняла ему. Очевидно, папа не дослушал ее, перебив словами: «Постой. Не глупи. Ты сама себя накручиваешь… Вряд ли следует возлагать на меня ответственность за какой-то странный звонок, когда… — Но и ему не удалось договорить, и лицо его потемнело, когда Джил что-то возразила ему. — Проклятье, Джил. Ты вслушайся в то, что говоришь. Ты ведешь себя совершенно неразумно». Эти заключительные слова он произнес тоном, который использовал, чтобы поставить точку в нежелательном для себя разговоре. Ледяным тоном. Властным, высокомерным и абсолютно спокойным.

Но Джил не собиралась так просто заканчивать этот разговор. Она снова заговорила. Папа слушал ее. Он стоял спиной ко мне, но я видел, как он напряжен. Прошла почти минута, прежде чем он смог вставить слово.

«Я еду домой, — коротко сказал он. — Мы не будем обсуждать это по телефону».

Он повесил трубку, и мне показалось, будто Джил в этот момент еще продолжала говорить. Отец развернулся и сказал мне, бросив короткий взгляд на Гварнери: «У тебя небольшая отсрочка».

«Надеюсь, дома порядок?» — спросил я.

«Порядка сейчас нигде нет» — таков был его ответ.

26 сентября, 23.30

По-видимому, отец, встретившись с Рафаэлем в сквере, поделился с моим бывшим учителем тем фактом, что я не смог сыграть для него. Это знание было написано на лице Рафаэля, когда он вошел в музыкальную комнату через несколько минут после того, как мы с отцом расстались. Глазами Рафаэль тут же нашел Гварнери.

«Я не могу», — сказал я.

«Он говорит, что ты не хочешь». Он нежно прикоснулся к инструменту. Таким жестом он мог бы приласкать женщину, если бы нашлась женщина, которая увидела бы в нем объект сексуальных желаний. Пока такой женщины не нашлось, насколько мне известно. Порой мне даже кажется, что только я сам — я и моя скрипка — не даю Рафаэлю погрузиться в полное одиночество.

Будто в подтверждение моим мыслям Рафаэль произнес: «Долго это не может продолжаться, Гидеон».

«А если может?» — спросил я.

«Нет. Не может».

«То есть ты на его стороне? Он что, сказал тебе там, — я указал на окно, — чтобы ты заставил меня играть?»

Рафаэль глянул в окно, на сквер, на деревья, начинающие понемногу желтеть, одеваясь в цвета осени. «Нет, — ответил он. — Он не говорил, чтобы я силой заставил тебя играть. Не сегодня. Мне показалось, что его мысли были заняты чем-то другим».

Я не очень-то поверил его словам, ведь я видел, с какой страстью жестикулировал отец, разговаривая с Рафаэлем под моими окнами. Однако я воспользовался представившейся возможностью сменить тему. «Почему моя мать ушла от нас? — спросил я. — Из-за Кати Вольф?»

Рафаэль нахмурился: «Я не могу обсуждать это с тобой».

«Я вспомнил Соню», — сообщил я ему.

Он потянулся к защелке на оконной раме, и я подумал, что он хочет открыть окно, чтобы впустить в комнату свежего воздуха или чтобы выйти на узкий балкончик. Но он не сделал ни того ни другого. Он бесцельно подергал механизм, и, наблюдая за ним, я вдруг осознал, о чем свидетельствует этот простой жест: если мы с Рафаэлем говорим не о скрипке и не о музыке, то наше с ним общение неполноценно.

Я повторил: «Я вспомнил ее, Рафаэль. Я вспомнил Соню. И Катю Вольф. Почему никто не говорил со мной о них?»

На лице его отразилась боль, и я решил, что он не захочет отвечать на этот вопрос. Но когда я уже готов был приступить к нему снова, он сказал: «Из-за того, что случилось с Соней».

«А что с ней случилось?»

В его голосе звучало нескрываемое удивление: «Ты что, в самом деле не помнишь? Я всегда считал, что ты не говоришь об этом только потому, что мы все тоже об этом не говорили. А ты, оказывается, ничего не помнишь».

Я потряс головой, и это признание вызвало во мне острый стыд. Она была моей сестрой, а я ничего о ней не помнил, доктор Роуз, пока мы с вами не начали этот процесс. Я начисто забыл о самом факте ее существования. Можете себе представить, как мне стыдно?

Рафаэль продолжал, деликатно оправдывая мой всепоглощающий эгоизм, который стер из моей памяти младшую сестру: «Но ведь тогда тебе было не больше восьми лет. И после суда мы никогда не упоминали о том событии. Во время суда мы старались говорить о нем как можно меньше, а потом решили вообще к нему не возвращаться. Даже твоя мать согласилась, хотя произошедшее сломило ее. Да. Я понимаю, как все это могло забыться».

Мой язык едва шевелился в пересохшем рту, но я смог выговорить: «Папа сказал мне, что она утонула. Соня утонула. Почему же был суд? Кого судили? За что?»

«Отец тебе больше ничего не рассказал?»

«Только то, что она утонула. Он… Мне показалось, что ему было очень нелегко рассказывать, как она умерла. Я не стал больше ни о чем расспрашивать. Но теперь… Суд? Ты хочешь сказать… суд?»

Рафаэль кивнул. И мой мозг тут же стал перебирать возможные варианты объяснений тому, что я сумел вспомнить или выспросить: Вирджиния умерла в младенчестве, у дедушки начинается «эпизод», мать без конца плачет в своей комнате, кто-то делает снимок в саду, сестра Сесилия в прихожей, папа кричит, а я в гостиной, пинаю ножки дивана, переворачиваю пюпитр, горячо заявляя, что я не буду играть эти детские гаммы.

«Твою сестру, Гидеон, убила Катя Вольф, — сказал мне Рафаэль. — Утопила ее в ванне».

28 сентября

Больше он ничего не сказал. Он просто замолчал, заткнулся, закрылся — поступил так, как поступают люди, достигшие предела того, что могут рассказать. Когда я переспросил: «Утопила? Намеренно? Когда? Почему?», ощущая, как страх запускает холодные пальцы в мой позвоночник, он произнес лишь: «Больше я ничего не могу сказать. Спроси своего отца».

Мой отец. Он сидит на моей кровати и смотрит на меня, и я боюсь.

«Чего вы боитесь? — спрашиваете вы. — Сколько вам лет, Гидеон?»

Я, должно быть, еще совсем мал, потому что он кажется мне большим, почти гигантом, хотя сейчас он примерно одного роста со мной. Его ладонь опускается мне на лоб…

«Этот жест успокаивает вас?»

Нет. Нет. Я отодвигаюсь.

«Он говорит что-нибудь?»

Поначалу нет. Просто сидит рядом со мной. Но потом он кладет руку мне на плечо, словно ожидает, что я захочу подняться, и удерживает меня, чтобы я лежал спокойно и слушал его. Я так и делаю. Я лежу, и мы смотрим друг на друга, а потом он начинает говорить: «Не бойся, Гидеон. Ты в безопасности».

«О чем он говорит? — спрашиваете вы. — Вам приснился дурной сон? Поэтому он сидит на вашей кровати? Или это что-то другое? Может, Катя Вольф? Это ее вам не надо бояться? Или это происходит еще раньше, до того, как Катя появилась в вашем доме?»

В доме есть и другие. Я это помню. Меня отослали в комнату в сопровождении Сары Джейн Беккет, и она бормочет, бормочет, бормочет что-то себе под нос, едва слышно. Она ходит из угла в угол, бормочет и тянет себя за пальцы, как будто хочет вырвать их. Она говорит: «Я знала. Я видела, что к этому все идет». Она говорит: «Грязная шлюшка», и я знаю, что это плохие слова, и я удивлен и испуган, потому что Сара Джейн не употребляет плохих слов. «Думала, что мы не узнаем, — говорит она. — Думала, мы не заметим».

«Не заметим чего?»

Не знаю.

За дверью моей комнаты раздаются шаги, и кто-то кричит: «Здесь! Сюда!» Я с трудом узнаю отцовский голос, звенящий от паники. А потом я слышу слова моей матери: «Ричард! О боже, Ричард! Ричард!» Дедушка ревет, бабушка причитает, и кто-то требует: «Очистить помещение, всем очистить помещение!» Этот голос я не узнаю. Услышав его, Сара Джейн перестает мерить комнату шагами и бормотать. Она замирает, прислонив голову к двери.

Потом звучат другие голоса — чужие. Кто-то задает несколько быстрых коротких вопросов, начинающихся со слова «как».

А потом опять шаги, постоянное движение, удары металлических ящиков о пол, лающие приказы, напряженные мужские голоса, и поверх всех этих пугающих звуков чей-то крик: «Нет! Я не оставляю ее одну!»

Это, должно быть, Катя, она использует настоящее время вместо прошедшего, что вполне ожидаемо от человека, плохо знающего английский, в минуту паники. И когда она произносит этосо слезами в голосе, я слышу, как Сара Джейн шипит у двери: «Сучка!»

Она кладет ладонь на дверную ручку, и я думаю, что она хочет выйти в коридор, где происходит вся эта суета, но Сара Джейн остается в комнате. Она оборачивается и говорит мне, сидящему на кровати: «Похоже, теперь я не уеду».

«Не уедет? Она куда-то уезжала, Гидеон? Может, в отпуск? Когда она обычно брала отпуск?»

Нет, мне кажется, она не имеет в виду ежегодный отпуск. Почему-то мне кажется, что этот отъезд был бы окончательным.

«Может, ее уволили с места вашей учительницы?»

В этом нет смысла. Если ее хотели уволить за некомпетентность или за какой-то проступок, то почему смерть Сони позволила ей остаться и продолжать учить меня? Потому что так и было: Сара Джейн оставалась моей учительницей вплоть до тех пор, пока мне не исполнилось шестнадцать лет. Затем она вышла замуж и переехала в Челтенхем. Значит, она собиралась уехать по иной причине, но смерть Сони эту причину отменила.

«То есть получается, что Сара Джейн должна была уехать от вас из-за Сони?»

Выглядит именно так. Но объяснить это я не могу.

Глава 6

В «Кукольном коттедже» имелся и чердак, и это помещение стало последним местом, которое констебль Барбара Хейверс и инспектор Линли осмотрели в доме Юджинии Дэвис. Чердак представлял собой крохотный закуток между скатами крыши, и детективы попали в него через люк в потолке возле ванной комнаты. Внутри им пришлось чуть ли не ползать по застеленному ковролином полу. Отсутствие пыли свидетельствовало о том, что кто-то регулярно наведывался на чердак — то ли чтобы наводить чистоту, то ли чтобы перебирать хранящиеся здесь вещи.

— Так что вы думаете? — поинтересовалась Барбара у Линли, который в этот момент дергал шнур, прикрепленный к электрической лампочке под низким потолком. Конус желтого света упал на него сверху и скрыл в тени надбровий выражение его глаз. — Уайли говорит, что она хотела поговорить с ним, но это только его слова. И в случае чего ему достаточно лишь немного поменять время, которое он нам назвал.

— То есть вы хотите сказать, что у майора есть мотив? — уточнил Линли. — Кстати, здесь нет паутины, Хейверс.

— Уже отметила. И пыли тоже нет.

Линли провел ладонью по деревянному сундучку, стоящему рядом с несколькими большими картонными коробками. Сундук был закрыт на щеколду, но замка не было, и Линли поднял крышку и заглянул внутрь. Барбара тем временем подобралась к одной из коробок.

— Он три года терпеливо, кропотливо выстраивает отношения, которые, как он надеялся, приведут к чему-то большему, на что готова Юджиния. — Линли вернулся к теме мотива у майора Уайли. — В конце концов она вынуждена сообщить ему, что между ними никогда не может быть ничего большего, чем уже есть, из-за…

— Из-за того типа, который ездит на темно-синей или черной «ауди» и с которым она поссорилась на стоянке?

— Возможно. В отчаянии он едет за ней в Лондон — в смысле, майор Уайли — и сбивает ее машиной. Да. Такой ход событий вполне допустим.

— Но вы не считаете, что так и было?

— Я считаю, что еще слишком рано строить предположения. Что у вас?

Барбара разглядывала содержимое открытой коробки.

— Одежда.

— Ее?

Барбара подняла лежащий сверху предмет одежды и расправила его на весу. Это оказался детский вельветовый комбинезончик — розовый в желтый цветочек.

— Должно быть, дочкин.

Она засунула руки в коробку по самые плечи и вытащила разом ворох одежды: платья, свитера, пижамы, шорты, футболки, ботинки и носки. Все они явно принадлежали девочке — расцветка и украшения не оставляли в этом сомнений, а судя по размеру, носившей их девочке было не более двух лет. Значит, одежда действительно принадлежала убитому ребенку. Барбара сложила все обратно и занялась следующей коробкой.

Во второй коробке лежало постельное белье и другие принадлежности, относящиеся к детской кроватке: аккуратно сложенные простынки с рисунком в виде кроликов, музыкальные подвесные игрушки, потертая тряпичная гусыня, еще шесть мягких игрушек, мягкие маты, которыми обкладывают стенки кровати, чтобы ребенок не ударился о них головой.

В третьей коробке Барбара обнаружила все для купания малыша — от резиновой уточки до крохотного махрового халатика. Ей стало немного жутко: было что-то противоестественное в хранении купальных принадлежностей, учитывая то, какой конец нашла несчастная девочка. Барбара не успела поделиться своим ощущением с Линли, который все еще занимался сундучком, потому что он в этот момент воскликнул:

— А вот это интересно! Взгляните-ка, Хейверс.

Она повернулась к нему и увидела, что он надел очки и держит в руках пачку газетных вырезок. На полу вокруг себя он разложил остальные свои находки: журналы, газеты и пять кожаных альбомов, в каких обычно хранят фотографии.

— Что там? — спросила Барбара.

— Она собрала целую библиотеку о Гидеоне.

— Вырезки из газет? О чем?

— О его игре на скрипке. — Линли оторвал взгляд от газетной статьи и пояснил: — Гидеон Дэвис, скрипач.

Сидевшая до этого на коленях перед коробками Барбара вернула на место губку в форме кошки и осторожно приподнялась, стараясь не стукнуться головой о потолок.

— Мне следовало завопить, услышав это имя?

— Вы не знаете… Впрочем, конечно, — сказал Линли. — Совсем забыл. Классическая музыка не входит в число ваших увлечений. Вот если бы он был солистом «Гнилых зубов»…

— Уж не осуждаете ли вы мои музыкальные вкусы?

— …или другой группы в том же духе, то вы тут же узнали бы его.

— Может быть, — согласилась Барбара. — Так кто же он, этот парень?

Линли объяснил: скрипач-виртуоз, бывший вундеркинд, известный во всем мире музыкант, который выступает на публике как профессионал чуть ли не с десяти лет.

— И похоже, его мать хранила все статьи, которые хотя бы косвенно касались его карьеры.

— Несмотря на то, что они не общались? — спросила Хейверс. — Тогда получается, что это сын не хотел видеть мать. Или отец не хотел, чтобы они виделись.

— Вот именно, — согласился Линли, перебирая вырезки. — Надо же, у нее тут настоящая библиотека. И особенно много материала по его последнему концерту, включая бульварную прессу.

— Ну, если он такой известный…

Барбара выудила из купальных принадлежностей небольшой контейнер. Она открыла его — внутри оказались рецепты на лекарства, выписанные на имя Сони Дэвис.

— Видите ли, Хейверс, последний концерт обернулся фиаско, — поведал ей Линли. — Он должен был исполнять одно трио в Уигмор-холле, но отказался играть. Ушел со сцены в самом начале и с тех пор ни разу не выступал.

— Его величеству шлея под хвост попала?

— Кто его знает?

— Или приступ страха сцены?

— Тоже возможно. — Линли сложил листки вместе, и таблоиды, и толстые газеты. — Как я погляжу, она собрала все, что хоть как-то касается того концерта, даже упоминания в одну строку.

— Ну, ведь она его мать. А что в альбомах?

Линли открыл верхний из альбомов, и Барбара пристроилась у него за спиной. Страницы толстого тома были вместилищем новой порции газетных вырезок, только теперь к ним прибавились афиши, концертные программки, буклеты и брошюры музыкального заведения, которое называлось Восточная Лондонская консерватория.

— Интересно, что заставило их отдалиться друг от друга, — задумчиво произнесла Барбара, глядя на этот мемориал Гидеона Дэвиса.

— Это принципиальный вопрос, согласен, — кивнул Линли.

Они просмотрели остальное содержимое коробок и сундуков. Все оно так или иначе касалось одного из двух детей Юджинии Дэвис — Сони или Гидеона. Можно подумать, рассуждала Барбара, что Юджинии Дэвис не существовало до тех пор, пока не появились ее дети. И когда она потеряла их, то исчезла и сама. Хотя, поправила себя Барбара, потеряла она только одного из детей.

— Нам надо будет найти этого Гидеона, — высказала она свое мнение.

— Непременно, — согласился инспектор.

Они сложили все как было и покинули чердак. Линли закрыл люк на щеколду и сказал:

— Принесите письма из спальни, Хейверс. А потом поедем в этот клуб, «Шестьдесят с плюсом». Может, там узнаем что-нибудь полезное.

Выйдя из коттеджа, они двинулись по Фрайди-стрит в сторону от реки и по пути миновали книжный магазин Теда Уайли. Барбара заметила, что майор следит за ними из-за стойки с художественными альбомами, причем он даже не потрудился скрыть этот факт. Ее внимание привлек носовой платок, который майор держал у лица. Плачет? Притворяется, что плачет? Или просто сморкается? Все-таки интересно, что он чувствует? Три года в ожидании взаимности — долгий срок, особенно если в конце его твои чувства и надежды оказываются никому ненужными.

Фрайди-стрит состояла наполовину из жилых домов, наполовину из офисов и магазинов. Затем она переходила в Дьюк-стрит, где располагался магазин музыкальных инструментов, в витрине которого были выставлены скрипки и виолончели, гитара, мандолина и банджо. Линли попросил Барбару подождать и подошел к витрине, чтобы рассмотреть инструменты. Барбара воспользовалась паузой и закурила. Из чувства долга она тоже уставилась в витрину, не совсем, впрочем, представляя себе, что они с Линли могут увидеть в ней.

Наконец ей надоело, и она спросила у Линли, который продолжал вглядываться в стекло, задумчиво поглаживая подбородок:

— Что? Ну что?

Инспектор ответил:

— Он похож на Менухина. В начале карьеры обоих много общего. Вопрос в том, схожи ли были их семьи. Мену хин с первых же шагов получил полную поддержку со стороны родителей. Если Гидеон не…

— Мену… кто?

Линли бросил на нее взгляд.

— Еще один вундеркинд, Хейверс. — Он сложил руки на груди и переступил с ноги на ногу, как будто приготавливаясь к длительной лекции. — Тут есть над чем подумать: что происходит с жизнями родителей, когда они узнают, что их отпрыск — гений? На их плечи ложатся обязанности совсем иного плана, чем обязанности родителей обычного ребенка. А теперь добавьте к этим обязанностям еще и проблемы, с которыми сталкиваются родители другого необычного ребенка.

— Ребенка вроде Сони, — вставила Хейверс.

— И тот и другой набор обязанностей требует от родителей максимум напряжения и внимания, и тот и другой одинаково труден, но при этом труден по-своему.

— Но одинаково ли вознаграждаются родители в обоих случаях? И если нет, то как родители справляются? И как сказывается выполнение этих обязанностей на их браке?

Линли кивнул, не отрывая взгляда от скрипок. Обдумывая его слова, Барбара не могла не задаться вопросом, не заглядывает ли он в собственное будущее, рассматривая инструменты. Она еще не говорила ему о разговоре с его женой, состоявшемся прошлым вечером. Подходящего момента пока не нашлось. Но с другой стороны, его последние рассуждения давали ей отличный повод затронуть эту тему. И может, ему даже приятно будет поделиться с благожелательным слушателем потенциальными переживаниями относительно беременности Хелен. Не взваливать же эти переживания на беременную жену!

И она решилась.

— Немного волнуетесь, сэр? — спросила она и с некоторой тревогой затянулась сигаретой, потому что, хотя она проработали в паре с Линли уже три года, сферу частной жизни друг друга они затрагивали редко.

— Волнуюсь? О чем, Хейверс?

Она выпустила дым вбок, уголком рта, стараясь не дыхнуть в лицо напарника, который в этот момент обернулся к ней с вопросительным видом.

— Хелен вчера рассказала мне о… ну, вы знаете. Должно быть, тут есть о чем волноваться. Время от времени все об этом начинают переживать. Ну, вы понимаете. То есть…

Она провела рукой по волосам и застегнула верхнюю пуговицу куртки, но тут же вновь расстегнула ее, почувствовав, что задыхается.

Линли качнул головой.

— А-а… Ребенок. Да.

— Тут могут быть тревожные моменты, наверное…

— Да, моменты могут быть, — ровным голосом подтвердил Линли. Потом сказал: — Пойдемте, — и быстро зашагал прочь от магазина музыкальных инструментов, закрывая тему.

Странный ответ, раздумывала Барбара, догоняя инспектора. А потом поняла, что ожидала от него стереотипного ответа на ее вопрос о грядущем отцовстве. У этого парня впечатляющее генеалогическое древо. У него есть титул и семейное поместье, унаследованное им в двадцать с чем-то лет. То есть все вокруг него только и ожидают, что в ближайшее время он произведет наследника. И следовательно, он должен бы радоваться тому, что выполнит этот долг, да еще так быстро — в первые же несколько месяцев супружества.

Она хмуро докурила сигарету, потом швырнула окурок на асфальт. Он приземлился в лужу возле поребрика. «Мы совсем ничего не знаем о тех, рядом с кем живем», — подумала Барбара.

Клуб «Шестьдесят с плюсом» занимал скромное здание рядом с автомобильной стоянкой на Альберт-роуд. При входе Барбару и Линли встретила женщина с крупными зубами и рыжими волосами, одетая в несуразное цветастое платье, более подходящее для вечеринки в летнем саду, чем для серого ноябрьского дня. Она продемонстрировала им свой устрашающий оскал и представилась как Джорджия Рамсботтом, клубный секретарь, «единогласно утвержденный пятый год подряд». Чем она может им помочь? Речь идет об их родителях, которые не решаются самостоятельно наводить справки о деятельности клуба? Или о недавно овдовевшей матери? Или об отце, который пытается примириться с потерей возлюбленной половины?

— Порой наши пенсионеры, — сказала она, очевидно не причисляя себя к таковым, несмотря на тугую блестящую кожу на лице, которая говорила о ее усилиях по борьбе с процессом старения, — не очень охотно принимают перемены в жизни, вы согласны?

— Не только пенсионеры, — любезно произнес Линли, а затем достал свое удостоверение и представил себя и Барбару.

— О господи. Простите. Я по привычке решила… — Джорджия Рамсботтом понизила голос. — Полиция? Не знаю, смогу ли быть вам полезной. У меня ведь всего лишь выборная должность, понимаете ли.

— Пять лет подряд, — подхватила Барбара. — Поздравляем.

— Это что-нибудь насчет… Но в таком случае вы, наверное, желаете поговорить с нашим директором? Сегодня ее пока нет — уж и не знаю, что вам сказать, у Юджинии часто возникают неотложные дела вне стен клуба, но я могу позвонить ей домой, если вы не против подождать в игровой комнате.

Она указала на дверь, из которой вышла, чтобы встретить их. В проеме виднелись столики, за которыми по четверо сидели карточные игроки, подвое — шахматисты, а одиночка раскладывал пасьянс, явно возбужденный вопреки общеизвестному успокаивающему эффекту этого занятия, периодически восклицая: «Черт возьми!» Сама же Джорджия шагнула в другую сторону, к закрытой двери с табличкой «Директор» на полупрозрачном стекле.

— Я только позвоню из ее кабинета, одну минуту.

— Вы говорите о миссис Дэвис? — спросил Линли.

— Да, о Юджинии Дэвис. Разумеется. Обычно она проводит здесь почти все время, за исключением дней, когда работает в одном из приютов. Она такая добрая, наша Юджиния. Такая щедрая. Воплощенное… — Тут Джорджия Рамсботтом запнулась, не зная, как закончить метафору, а потом и вовсе бросила ее. — Но если вы пришли к ней, то, должно быть, уже наслышаны о… Я хочу сказать, ее добродетельность широко известна… Потому что иначе…

— Боюсь, она погибла, — сказал Линли.

— Погибла, — с заминкой повторила Джорджия Рамсботтом, непонимающе переводя взгляд с одного детектива на другого. — Юджиния Дэвис? Погибла?

— Да. Вчера ночью. В Лондоне.

— В Лондоне? Она… Господи, да что случилось? О боже, а Тедди уже знает?

Взгляд Джорджии метнулся к входной двери, в которую недавно вошли Барбара и Линли. На ее лице красноречиво отразилось желание немедленно полететь с дурными новостями к майору Теду Уайли.

— Он и Юджиния… — заговорила она быстро и негромко, словно игроков в соседней комнате могло волновать что-то еще, помимо их карт и шахмат. — Они были… Ну разумеется, ни один из них не заявлял об этом прямо и открыто, но такова уж была наша Юджиния, очень сдержанная. Она была не из тех, кто всем подряд рассказывает подробности своей личной жизни. Но достаточно было увидеть их вместе, чтобы понять, что Тед без ума от нее. И я, со своей стороны, была страшно рада за них обоих, потому что, хотя мы с Тедди и были когда-то парой, но он не совсем мой тип, и когда я передала его Юджинии, то нарадоваться не могла, что они прямо-таки идеально подошли друг другу. Как две половинки. Между ними было что-то такое, чего у нас с Тедди не возникло. Вы знаете, как это бывает. — Она снова предъявила им свои зубы. — Бедняжка Тед. Бедный, бедный майор. Он такой приятный мужчина. Любимец всего клуба.

— Он знает о миссис Дэвис, — сказал Линли. — Мы уже говорили с ним.

— Бедняга. Сначала его жена. Теперь это. Боже ты мой. — Она вздохнула. — Мне надо будет всем сообщить.

Барбара не могла не заметить, с каким предвкушением произнесла эти слова заслуженная сотрудница клуба.

Линли кивком указал на дверь директорского кабинета.

— Вы позволите нам пройти в кабинет? Джорджия Рамсботтом всплеснула руками.

— О да. Конечно, конечно. Скорее всего, там не заперто. Обычно мы не закрываем его на ключ. Там стоит наш телефон, и, если Юджинии нет, а кто-то позвонит, нам нужно иметь доступ. Само собой. У некоторых членов нашего клуба супруги находятся в домах ухода за пожилыми, и любой звонок может означать…

Ее голос многозначительно смолк. Она повернула ручку и распахнула дверь, жестом пригласив Барбару и Линли пройти в кабинет.

— А могу я вас спросить… — заговорила она снова.

Войдя в кабинет, Линли остановился и обернулся к секретарю. Мимо него в глубь комнаты проследовала Барбара, подошла к единственному столу и села в кресло. На столе лежал ежедневник, который она тут же подтянула к себе.

— Да? — сказал Линли.

— А как Тед? Он очень… — Джорджия Рамсботтом всеми силами старалась не сбиваться с торжественно-печального тона. — Сильно ли расстроился Тед, инспектор? Мы с ним старые друзья, и я подумала, может, мне нужно немедленно позвонить ему? Или лучше даже заглянуть к нему, утешить добрым словом и поддержкой?

Ну надо же, поразилась Барбара Хейверс. Труп еще не остыл, но вероятно, когда освобождается мужчина, нельзя терять ни минуты. И пока Линли, воплощенная вежливость, издавал все приличные моменту звуки в том духе, что только близкий друг может судить об уместности телефонного звонка или личного визита, а Джорджия Рамсботтом, погруженная в раздумья о том, что же будет предпочтительнее, вышла, Барбара обратилась к ежедневнику Юджинии Дэвис. Как вскоре стало ей известно, директор клуба для пожилых людей вела весьма активную жизнь. Ее расписание включало заседания комитетов, посвященных разным аспектам деятельности клуба, посещения учреждений с названиями вроде «Тихие сосны», «Вид на реку» или «Ивы» — должно быть, домов престарелых, свидания с майором Уайли, помеченные словом «Тед» напротив времени, и ряд встреч с указанием названий, похожих на названия пабов и гостиниц. Эти последние появлялись в ежедневнике не часто, но довольно регулярно, но крайней мере раз в месяц; зависимости от дней недели Барбара не увидела. Одна деталь привлекла ее особый интерес: эти встречи фигурировали не только в прошедшие месяцы года, не только в текущем ноябре, но и вплоть до самого конца ежедневника, который включал и первое полугодие следующего года. Барбара указала на это инспектору, который уже начал просматривать личную телефонную книжку Юджинии Дэвис, найденную им в верхнем правом ящике письменного стола.

— План встреч на год? — тоже удивился он.

— Любительница пабов? — предположила Барбара. — Гостиничный критик? Вряд ли. Послушайте: «Колесо Кэтрин», «Голова короля», «Лисица и перчатка», «Клариджес»… Так, это уже не паб, а гостиница… Что вам это напоминает? Лично мне свидания.

— И всего одна гостиница?

— Нет, есть еще. Вот, например, «Астория». И «Лордс оф мэнор». И еще «Ле Меридьен». И в городе, и за городом. Она встречалась с кем-то, инспектор, и я уверена, этот «кто-то» не был Уайли.

— Позвоните в гостиницы. Узнайте, не бронировала ли она номер.

— Скукотища!

— То, ради чего люди мечтают стать полицейскими.

Делая звонки, Барбара попутно просмотрела содержимое ящиков стола Юджинии Дэвис. Она нашла канцелярские принадлежности: визитки, конверты и ручки, скотч и скрепки, резинки, ножницы, карандаши и бумагу. В папках хранились контракты и переписка с поставщиками продуктов питания, мебели, компьютеров и копировальной техники. К тому времени, когда Барбаре удалось узнать, что в первой из гостиниц не имелось записей о пребывании там Юджинии Дэвис, она также удостоверилась, что в ящиках письменного стола не имелось ничего, имеющего отношение к частной жизни директора клуба «Шестьдесят с плюсом».

Затем Барбара обратила свое внимание на поверхность стола, поскольку компьютером уже занялся Линли. Он готовился погрузиться в кибермир погибшей женщины, а Хейверс вытащила ее входящую корреспонденцию из соответствующим образом надписанного подноса для бумаг.

Как и ежедневник, входящие документы не фонтанировали интересной информацией. Три заявления на членство в клубе «Шестьдесят с плюсом» — все от недавно овдовевших женщин семидесяти с лишним лет. Проекты будущих мероприятий. Обнаружив, что клуб вовлекал своих членов в самые разнообразные виды деятельности, Барбара даже присвистнула от удивления. К грядущим рождественским праздникам пенсионеры составили для себя богатейшую программу, в которой было все, начиная от автобусной поездки в Бат на праздничный ужин с представлением и заканчивая гала-концертом в новогоднюю ночь: вечеринки, ужины, танцы, встречи на свежем воздухе, церковные службы. Преодолевшие шестидесятилетний рубеж члены клуба, похоже, не желали тратить свои золотые годы на пассивное созерцание карусели жизни.

За спиной у Барбары загудел вышедший из режима ожидания компьютер. Она встала и подошла к единственному в кабинете сейфу для хранения документов, освободив кресло для Линли, который тут же занял его и развернулся лицом к монитору. Сейф был оборудован замком, но оказался незапертым, так что Барбара беспрепятственно вытащила первый ящик и стала перебирать папки. Все они по большей части содержали переписку с другими организациями британских пенсионеров. Также там хранились документы, касающиеся медицинского обслуживания и различных государственных программ для престарелых, материалы, посвященные болезням пожилых людей — отостеопороза до болезни Альцгеймера, и пухлые подборки, освещающие юридические тонкости завещаний, доверительных фондов и инвестирования. В кожаной папке Юджиния Дэвис собрала письма от детей членов клуба «Шестьдесят с плюсом». В основном в этих письмах люди выражали клубу благодарность за то, что он помог папе или маме справиться с горем, одиночеством или депрессией. Однако несколько человек высказывали опасения, что привязанность их отца или матери к клубу наносит ущерб родственным связям. Такие послания Барбара вытащила из папки и положила на стол. Кто знает, может, один из обеспокоенных родственников решил положить конец слишком уж крепкой связи папы или мамы с директором клуба. Да и сама эта крепкая связь может привести к чему угодно. На всякий случай Барбара проверила, не подписал ли одно из этих писем кто-нибудь по фамилии Уайли. Оказалось, что нет, но это вовсе не означало, что у майора не было замужней дочери, которая письменно обратилась к Юджинии Дэвис.

Одна из папок была особенно интересна тем, что в ней Юджиния держала фотографии клубных мероприятий. Переворачивая страницы, Барбара отметила, что майор У аи ли присутствовал почти на всех снимках, причем обычно он находился в компании женщины, то висящей у него на локте, то опирающейся о его плечо, то восседающей у него на коленях. Джорджия Рамсботтом. «Бедняжка Тед». Ага, подумала Барбара, а вслух произнесла:

— Инспектор…

В это же время Линли тоже окликнул ее:

— Тут кое-что есть, Хейверс.

С фотографиями в руке она приблизилась к компьютеру. Линли успел подключиться к Интернету и вывел на экран почтовый ящик Юджинии Дэвис.

— У нее не было пароля? — спросила Барбара, передавая Линли фотографии.

— Был, — пожал плечами Линли. — Но, учитывая обстоятельства, угадать его не составило труда.

— Имя одного из ее детей? — предположила Барбара.

— «Соня», — подтвердил Линли и неожиданно ругнулся: — Черт!

— Что там?

— Ничего.

— Ни одного подходящего сообщения с угрозами? Никакой договоренности о встрече в Хэмпстеде? И даже ни одного приглашения в «Ле Меридьен»?

— Вообще ничего. — Линли вглядывался в экран. — Как можно поднять старую переписку, Хейверс? Может, она хранится где-нибудь?

— Вы меня спрашиваете? — хмыкнула Барбара. — Я только-только освоилась с мобильным телефоном.

— Нам нужно добраться до ее старых писем. Если они существуют.

— Тогда придется забрать его с собой, — сделала вывод Хейверс- Я про компьютер, сэр. Наверняка в Лондоне найдется человек, который сможет разобраться с этим.

— Такой человек существует, — ответил Линли.

Он рассматривал фотографии, отобранные Барбарой, но, по-видимому, не очень внимательно.

— Джорджия Рамсботтом, — подсказала ему Барбара. — Похоже, она и дорогой бедняжка Тедди одно время были довольно близки.

— Шестидесятилетние женщины давят друг друга машинами? — недоверчиво вопросил Линли.

— Как один из вариантов, — не отступилась Барбара. — Надо проверить, не смят ли бампер ее автомобиля.

— Почему-то я сомневаюсь в этом, — ответил Линли.

— Но все равно надо проверить. Нельзя оставлять…

— Да-да, проверим. Надеюсь, ее машина стоит на здешней стоянке.

Но в голосе его не было интереса, и Барбаре не очень понравилось, что он равнодушно отложил пачку фотографий и вернулся к монитору, явно приняв какое-то решение. Он закрыл почтовую программу, выключил компьютер и стал отсоединять шнуры.

— Давайте сначала узнаем, что делала Юджиния Дэвис в Сети. Я не компьютерный гений, но точно усвоил, что невозможно выйти в Интернет, не оставив после себя цепочку следов.

— Кремовые Трусики. — Старший инспектор Лич старался сохранить бесстрастный вид. Он работал копом двадцать шесть лет и давным-давно понял, что в его работе только законченный тупица мог бы решить, будто ему уже не услышать ничего нового от своих собратьев по человеческой расе. Однако только что прозвучавшее заявление достойно было занять место в анналах полицейских расследований. — Вы сказали «Кремовые Трусики», мистер Пичли?

Они находились в комнате для допросов полицейского участка: Дж. В. Пичли, его адвокат Джейкоб Азофф — миниатюрный человек с пучками волос в ноздрях и кофейным пятном на галстуке, констебль полиции Стэнвуд и сам Лич, который проводил допрос. Он только что выпил стакан растворимого порошка от простуды и гадал, сколько времени понадобится его иммунной системе, чтобы адаптироваться к его нынешнему образу жизни одинокого мужчины. Стоило ему пройтись однажды по пабам, как в его организме развили бурную деятельность все известные науке вирусы.

Адвокат Пичли позвонил менее двух часов назад. Азофф проинформировал Лича, что его клиент желает сделать заявление. При этом он желает получить гарантии, что данное заявление останется конфиденциальным, только между нами, мальчиками, что обращаться с ним будут аккуратно, разве что святой водой не сбрызнут. Другими словами, Пичли хочет, чтобы его имя не стало достоянием прессы, и если существует хотя бы ничтожный шанс, что журналисты прознают о нем… и так далее, и тому подобное. Скукотища.

— Он уже бывал в подобной ситуации, — вещал Азофф напыщенным тоном, — так что если мы сможем достигнуть предварительного соглашения относительно конфиденциальности данной беседы, старший инспектор Лич, то, по моему глубокому убеждению, вы получите человека, могущего оказать серьезную помощь в расследовании.

Вот таким образом в участке в скором времени появились Пичли и его адвокат. Их провели внутрь через заднюю дверь, как секретных агентов, усадили за стол и снабдили напитками по вкусу — свежевыжатый апельсиновый сок и газированная минеральная вода со льдом и лаймом, не лимоном, благодарю вас, после чего Лич нажал на кнопку диктофона и назвал дату, время и имена всех присутствующих.

До определенного момента история Пичли не отличалась от той, что он рассказал им вчера ночью, хотя он предоставил больше подробностей, сообщая следствию адреса и даты и даже имена. К сожалению, этот последний пункт — имена — по-прежнему представлял собой загадку: помимо прозвищ, Пичли не смог назвать настоящих имен своих партнеров по любовным утехам в «Комфорт-инн», которые могли бы подтвердить его слова.

И поэтому Лич имел все основания поинтересоваться:

— Мистер Пичли, как, по-вашему, мы сможем отыскать эту женщину? Если она не пожелала назваться парню, который совал в нее свой член…

— Прошу вас не использовать подобных выражений, — с некоторой обидой перебил его Пичли.

— …то разумно ли ожидать от нее откровенности, когда за информацией к ней обратятся копы? Вам ничего не приходит в голову, когда человек скрывает свое имя?

— Мы всегда…

— Вам не приходит в голову, что такой человек, в данном случае женщина, не желает, чтобы ее нашли, кроме как посредством общения по Интернету?

— Это всего лишь часть игры, в которую…

— А если она не желает, чтобы ее нашли, то не значит ли это, что рядом с ней есть кто-то, вероятно муж, и этот муж не будет с благосклонностью взирать на парня, который перепихну лея с его женой и который в один прекрасный день позвонит к ним в дверь с цветами и шоколадом, рассчитывая получить алиби от этого мужа и его неверной жены?

Пичли краснел на глазах. А Лич, со своей стороны, никак не мог прийти в себя от услышанного. Заикаясь и запинаясь, этот Пичли признался в том, что он является виртуальным казановой и регулярно соблазняет женщин преклонных лет, ни одна из которых не открыла ему своего имени и не спросила, как зовут его самого. Пичли утверждал, что он не может вспомнить точное количество женщин, с которыми имел свидания с момента возникновения электронной почты и чатов, и тем более не помнит всех их прозвищ, однако он мог бы поклясться на стопке из восьмидесяти пяти религиозных книг на выбор старшего инспектора Лича, что со всеми этими женщинами он следовал одному и тому же порядку: достигнув соглашения о свидании, они встречались в ресторане «Королевская долина» в Южном Кенсингтоне, чтобы выпить или перекусить, а затем отводили несколько часов активному и изобретательному сексуальному соитию в гостинице «Комфорт-инн», что на Кромвель-роуд.

— То есть вас могли запомнить служащие гостиницы или ресторана? — спросил Лич.

С этим, как поведал Пичли, тоже могли возникнуть проблемы. Официанты в «Королевской долине» — иностранцы, знаете ли. Ночной портье в «Комфорт-инн» — также, к сожалению, иностранец. А иностранцы зачастую не могут отличить одного англичанина от другого. Потому что иностранцы…

— Две трети Лондона — иностранцы, — остановил его Лич. — Если вы не можете сообщить нам ничего более конкретного, чем все ранее вами сказанное, мистер Пичли, то, боюсь, мы понапрасну теряем здесь время.

— Могу ли я напомнить вам, старший инспектор Лич, что мистер Пичли добровольно явился в участок? — решил вмешаться Джейк Азофф. Апельсиновый сок заказывал он, и Лич заметил, что к его усам прилипла капля мякоти, похожая на птичий помет панковской раскраски. — Вероятно, более выраженное проявление вежливости с вашей стороны оказало бы благотворное влияние на способность моего клиента припомнить интересующие вас детали.

— Полагаю, что мистер Пичли прибыл в участок потому, что вчера он рассказал нам не все, что должен был, — парировал Лич. — Пока что мы получили лишь вариацию на ту же тему, и все это напоминает зыбучие пески, в которых ваш клиент увяз уже по самую грудь.

— Ваше умозаключение кажется мне лишенным каких бы то ни было оснований! — возмущенно фыркнул Азофф.

— Неужели? Позвольте просветить вас. Если только мне это не приснилось, мистер Пичли только что сообщил нам, что его хобби состоит в выискивании через Интернет женщин пятидесяти с лишним лет, готовых поболтать с ним о сексе и в дальнейшем переспать с ним. Он также поведал нам, что достиг на этой арене значительного успеха. Столь значительного, что не в силах припомнить количество женщин, удостоившихся близкого знакомства с его эротическими талантами. Верно ли я передаю суть вашего рассказа, мистер Пичли?

Пичли заерзал и глотнул минеральной воды. Его лицо все еще горело, и, когда он кивнул, волосы мышиного цвета с пробором посередине, от которого по обе стороны вздымались два крыла, упали ему на лоб. Голову он опустил уже несколько минут назад и старался больше не поднимать. Его мучило то ли смущение, то ли сожаление, а что касается умышленного запутывания следствия… Кто, черт возьми, может сказать наверняка?

— Отлично. Давайте продолжим. Итак, мы имеем пожилую женщину, которую переехало транспортное средство на улице, где проживает мистер Пичли, в нескольких ярдах от его дома. Эта женщина обладала листком, где был записан адрес мистера Пичли. Что это может означать?

— Я бы не стал делать никаких выводов, — сказал Азофф.

— Естественно. Однако моя работа состоит именно в том, чтобы делать выводы. И в данном случае я делаю вывод, что наша леди направлялась на встречу с мистером Пичли.

— Мы никоим образом не подтверждали, что мистер Пичли ожидал или вообще знал эту женщину.

— А если она действительно направлялась на встречу с мистером Пичли, то мистер Пичли только что лично предоставил нам возможную причину такой встречи. — Лич подчеркнул свои слова тем, что наклонился вперед, а заодно попробовал разглядеть, что происходит под занавесом серых волос Пичли. — Она была примерно того возраста, к которому вы, Пичли, питаете известную слабость. Шестьдесят два года. Неплохая фигура, насколько можно судить после того, как автомобиль проутюжил ее несколько раз взад и вперед. В разводе. Повторно замуж не выходила. Жила без детей. Интересно, есть ли у нее дома компьютер? Надо же как-то коротать вечера, когда в Хенли ей становилось одиноко.

— Это просто невозможно, — сказал Пичли. — Никто из них не знает, где я живу. Они понятия не имеют, как найти меня после того, как мы… как мы… расстаемся на Кромвель-роуд.

— То есть вы трахаете их и исчезаете, — подытожил Лич. — Шикарно устроился, а? Но что, если одна из них решила, что ей такой порядок не нравится? Что, если одна из них проследила за вами до самого дома? Не прошлой ночью, разумеется, а когда-нибудь раньше. Проследила за вами, запомнила, где вы живете, и, не получив от вас приглашения встретиться снова, стала ждать удобного случая.

— Ничего подобного. Она не могла этого сделать.

— Почему?

— Потому что я никогда не еду сразу домой. Покинув гостиницу, я как минимум полчаса, иногда час езжу по округе, чтобы удостовериться… — Он помолчал, изобразив на лице некое подобие неловкости. — Ну, чтобы удостовериться, что за мной никто не следит.

— Как мудро, — с иронией проговорил Лич.

— Я понимаю, как это выглядит. Я допускаю, что и сам я выгляжу полным дерьмом. Что ж, значит, я таков и есть. Но при этом я не тот, кто давит женщин машиной, и вы, черт побери, знаете это, потому что осмотрели мою машину. Или вместо этого вы катались на ней по Лондону? Короче, я требую, чтобы мне вернули мой «бокстер», старший инспектор Лич.

— Да что вы говорите!

— Это и говорю. Вы хотели информацию, я вам ее дал. Я рассказал вам, где был прошлой ночью, рассказал почему и рассказал с кем.

— С Кремовыми Трусиками.

— Ладно. Я попробую снова связаться с ней. Попробую уговорить ее подтвердить мои слова, если вам это так нужно.

— Советую вам так и поступить, — сказал Лич. — Но, учитывая ваши собственные слова, я не вижу, как ее признание повлияет на общую картину.

— Как это? Ведь я не мог быть в двух местах одновременно.

— Не могли, верно. Но даже если мисс Кремовые Трусики или, скорее, миссис Кремовые Трусики… — Лич не смог скрыть насмешки, а точнее, не очень-то и старался. — Если она и подтвердит вашу версию событий, в одном пункте она не сможет помочь вам. А именно: она не сможет нам сказать, где вы катались на протяжении часа или получаса после того, как закончили с ней резвиться. Если же вы станете утверждать, что она могла проследить за вами, то снова окажетесь на тонком льду. Ведь это будет означать, что после аналогичных упражнений на Кромвель-роуд за вами могла проследить и Юджиния Дэвис.

Внезапно Пичли оттолкнулся от стола с такой силой, что стул под ним пронзительно взвизгнул, скребя ножками по полу.

— Кто? — Его голос был хриплым, как будто слова исторгало не горло, а два куска наждачной бумаги. — Кто, вы сказали?

— Юджиния Дэвис. Погибшая женщина. — Еще не договорив, старший инспектор Лич прочитал на лице Пичли новую реальность. — Вы ее знаете. Вы знаете ее под настоящим именем. Значит, вы знаете ее, мистер Пичли?

— О боже, — простонал Пичли. Азофф тут же подскочил к клиенту:

— Возьмем перерыв на пять минут?

Ответа не потребовалось, потому что в этот момент в дверь постучали и в комнату для допросов заглянула девушка-констебль. Она обратилась к Личу:

— Вам звонит инспектор Линли, сэр. Ответите сейчас или сказать ему, чтобы перезвонил?

— Пять минут, — коротко бросил Лич Пичли и Азоффу.

Он подхватил свои бумаги и вышел из комнаты.

Жизнь — вовсе не беспрерывная череда событий, как кажется. На самом деле это карусель. В детстве человек садится верхом на галопирующего пони и отправляется в путешествие, по ходу которого, как предполагает этот человек, условия и обстоятельства будут меняться. Но правда состоит в том, что жизнь — это бесконечное повторение того, что уже случалось раньше… круг за кругом, снова и снова, вверх и вниз скачет пони. И если человек не будет решать проблемы, встающие на его пути, то они опять будут возникать в той или иной форме до конца его дней. Если раньше Дж. В. Пичли не подписался бы под таким утверждением, то теперь стал ярым его приверженцем.

Он стоял на ступенях полицейского участка в Хэмпстеде и выслушивал разглагольствования своего адвоката Джейка Азоффа. В основном это был монолог на тему о доверии между клиентом и его юристом. Азофф закончил свою речь словами:

— Неужели ты думаешь, что я пошел бы с тобой в этот хренов участок, если бы знал, что ты, черт тебя подери, скрываешься, задница ты этакая? Из-за тебя я выглядел полным дураком, и как, по-твоему, это отразится на моей репутации у копов?

Пичли мог бы сказать, что сейчас дело вовсе не в Джейке и не в его репутации, но не стал себя утруждать. Он вообще ничего не сказал, что побудило разъяренного Азоффа воскликнуть:

— И как вы теперь прикажете называть вас, сэр? — Это «сэр» было употреблено с единственной целью подчеркнуть всю степень презрения адвоката. — Кто будет фигурировать в наших дальнейших контактах — Пичли или Пичфорд?

— Пичли абсолютно легальное имя, — ответил Дж. В. Пичли. — В том, как я сменил имя, нет ничего противозаконного, Джейк.

— Может быть, — отозвался Азофф. — Но я хочу, чтобы все «почему», «когда» и «как» в письменном виде лежали на моем столе завтра же. Факсом, электронной почтой, голубем — как угодно. А потом мы посмотрим, как будут развиваться наши дальнейшие профессиональные отношения.

Дж. В. Пичли, также известный как Джеймс Пичфорд, также известный своим виртуальным собеседникам как Человек-Язык, кивнул в знак согласия, хотя отлично понимал, что Джейк Азофф просто дает выход раздражению. Азофф проворачивал такие операции со своими денежными средствами, что и месяца не смог бы просуществовать без специалиста вроде Пичли/Пичфорда/Человека-Языка. На протяжении вот уже многих лет он так умело жонглировал инвестициями адвоката, что передача контроля в руки менее опытного гуру по финансовым фокусам означала бы для Азоффа неминуемое и скорое свидание с налоговой полицией, чего он всячески желал избежать. Однако адвокату нужно было спустить пар, и Дж. В. Пичли (ранее известный как Джеймс Пичфорд и также проходящий в определенных кругах как Человек-Язык) это понимал. Поэтому он сказал:

— Обязательно, Джейк. Извини, что эта новость застала тебя врасплох, — и проследил, как Азофф фыркнул, поднял воротник своего пальто, прячась от ледяного ветра, и зашагал по улице к тому месту, где оставил автомобиль.

Пичли же, не имея доступа к собственной машине и не получив приглашения от Азоффа подбросить его до Кредитон-хилл, уныло побрел на ближайшую железнодорожную станцию и приготовился к неприятной поездке в электричке. По крайней мере, это не метро, утешал он себя.

Он шел к станции и размышлял о смерти Юджинии Дэвис на улице Кредитон-хилл. И о том, что Юджиния Дэвис имела на руках его, Пичли, адрес.

С Юджинией он познакомился еще будучи Джеймсом Пичфордом, двадцати пяти лет, через три года после окончания университета и прожив год в Хаммерсмите в крохотной комнатушке. Проживание в той каморке было необходимо для того, чтобы иметь возможность посещать лингвистическую школу, где за непостижимую уму сумму он покупал индивидуальные занятия по родному языку. И в результате стал обладателем произношения, уместного при деловых переговорах, для академических целей, в общественных местах и для устрашения швейцаров дорогих гостиниц.

Затем он снял комнату у семьи Дэвис в Южном Кенсингтоне и сумел заполучить свою первую должность в Сити. В глазах обитателей Сити адрес в Центральном Лондоне был абсолютно необходим. А поскольку Джеймс никогда не приводил коллег к себе домой выпить, поужинать или просто в гости, то никто и не догадывался, что письма, документы и приглашения на вечеринки, посылаемые на впечатляющий адрес в Кенсингтоне, на самом деле доставлялись в комнату под самой крышей, еще более тесную, чем та, с которой он начинал в Хаммерсмите.

В принципе Пичфорд считал, что теснота — невысокая цена, которую пришлось ему в те далекие годы платить за адрес, тем более что в придачу к адресу он получил еще и соответствующее общество. Впоследствии Дж. В. Пичли приучил себя не вспоминать о том обществе. Но Джеймс Пичфорд упивался им и считал, что именно благодаря ему добился небывалого успеха вперевоплощении. Тогда в его жизни не было минуты, чтобы он не думал о том или ином обитателе дома. Особенно — о Кате.

— Вы поможете мне учить английский, пожалуйста? — попросила она его. — Я здесь один год. Я учусь не так быстро, как желаю. Я буду так благодарна.

Этот очаровательный немецкий акцент напомнил ему о его собственном просторечном выговоре, с которым он так яростно боролся.

Джеймс Пичфорд согласился помогать ей, потому что она прямо попросила его об этом. Он согласился помогать ей, потому что они были похожи (хотя она не могла этого знать, а он скорее умер бы, чем признался ей). Ее побег из Восточной Германии, пусть и гораздо более драматичный и пугающий, отражал его более ранний побег из Тауэр-Хамлетса.[17] И пусть их мотивации разнились, по сути они были идентичны.

Они уже говорили на одном языке, он и Катя. Если его знания в грамматике и произношении могли оказаться ей полезными, то он готов был с радостью поделиться ими.

Они встречались, когда у нее было время, то есть когда Соня спала или находилась с кем-нибудь из членов семьи. Местом уроков служила либо его комната, либо ее, где у каждого из них был стол и достаточно места, чтобы разложить учебники, по которым Катя делала упражнения, и поставить магнитофон, на который она наговаривала тексты. Она упорно работала над дикцией, интонацией и произношением. В своем стремлении экспериментировать с языком, чуждым ей как йоркширский пудинг, она проявляла смелость. Именно эта смелость стала первым качеством, которое восхитило Джеймса в Кате Вольф. Безрассудство, перенесшее ее через Берлинскую стену, являлось составляющей героизма, о котором Джеймс мог только мечтать.

«Я стану достойным тебя», — мысленно обещал он ей, когда они сидели бок о бок и трудились над загадкой неправильных глаголов. В свете лампы, падающем на ее белокурые волосы, он воображал, как прикасается к ним, как проводит пальцами по локонам, как они ласкают его обнаженную грудь, когда она отрывает свое тело от него после страстного объятия.

Почти все такие мечтания Джеймса Пичфорда раньше или позже прерывались стоящим на комоде аппаратом внутренней связи. Двумя этажами ниже начинал хныкать ребенок, и Катя поднимала голову от своего ежедневного урока.

— Это пустяки, — торопливо говорил он, не желая, чтобы их драгоценное время, и без того слишком краткое, обрывалось. Ведь если хныканье Сони Дэвис перерастало в плач, то это могло быть по какой угодно причине.

— Малышка. Мне нужно бежать, — говорила Катя.

— Подожди.

Он пользовался каждой возможностью, чтобы прикоснуться к ее руке.

— Я не могу, Джеймс. Если она заплачет, а миссис Дэвис услышит и узнает, что меня с ней нет… Ты знаешь, какая она. И это моя работа.

Работа? Да это не работа, возмущался Джеймс, а рабство по договору. Рабочий день был неограничен, а обязанности бесконечны. Для полноценной заботы о ребенке, постоянно страдающем то одним, то другим заболеванием, недостаточно усилий одной девушки без какого бы то ни было опыта.

Даже в двадцать пять лет Джеймс Пичфорд это видел. Соне Дэвис требовалась профессиональная сиделка. Почему семейство Дэвис не наняло ее, было одной из загадок Кенсингтон-сквер. Он был не в том положении, чтобы пытаться разрешить эту загадку. Ему нужно было держаться тише воды, ниже травы.

Но все же, когда посреди урока английского Катя убегала к ребенку, когда он слышал, как глубокой ночью она выскакивает из постели и бежит вниз по лестнице, чтобы успокоить девочку, когда он возвращался с работы и видел, что Катя кормит ее, купает ее, играет с ней в развивающие игры, он думал: «У бедняжки ведь есть семья. Почему они не заботятся о малышке?»

И иногда ему казалось, что он знает ответ. Соня Дэвис оставлена на полное попечение Кати Вольф, пока вся остальная команда суетится вокруг Гидеона.

Можно ли винить их? Пичфорд не знал. И если да, то был ли у них выбор? Все семейство Дэвис посвятило себя развитию музыкального таланта Гидеона задолго до появления Сони. Они уже определили для себя курс, о чем свидетельствовало присутствие в их мире Рафаэля Робсона и Сары Джейн Беккет.

С мыслями о Робсоне и Беккет Пичли вошел в здание станции и бросил монеты в автомат, покупая билет. Шагая вдоль платформы, он размышлял над поразительным фактом: оказывается, он не вспоминал ни о Робсоне, ни о Беккет уже несколько лет. Конечно, вполне естественно, что он мог забыть Робсона, ведь преподаватель игры на скрипке с ними не жил. Но странно, что за все эти годы он даже мимоходом не припомнил Сару Джейн Беккет. Уж она-то, во всяком случае, не упускала случая заявить о своем присутствии.

— Свое положение здесь я рассматриваю как весьма удовлетворительное, — заявила она ему вскоре после своего появления в доме, в той чудной манере позапрошлого века, которой она пользовалась, чтобы подчеркнуть свой статус гувернантки. — Гидеон пусть и довольно трудный, но тем не менее весьма примечательный ученик, и я горжусь тем, что меня выбрали быть его наставницей из девятнадцати кандидатов.

Она тогда только что влилась в ряды обитателей дома. Ее комнатка располагалась рядом с комнатой Джеймса, под самой крышей, и им предстояло пользоваться одной и той же уборной размером с булавочную головку. Ванны им не полагалось, только душ, да такой, в котором взрослому мужчине было не повернуться. Сара Джейн оглядела все это, состроила неодобрительную гримасу, но в конце концов со вздохом мученицы приняла условия.

— Я в ванной комнате не стираю, — заявила она Джеймсу, — и буду крайне признательна, если и вы воздержитесь от этого. Если мы будем проявлять уважение друг к другу в подобных мелочах, то, смею надеяться, сумеем поладить. Откуда вы родом, Джеймс? Я никак не могу определить, что у вас за акцент. Обычно мне не представляет трудности понять, откуда человек родом, по его выговору. Миссис Дэвис, например, выросла в Гемпшире. Вы, должно быть, тоже это поняли? Она довольно приятная особа. И мистер Дэвис тоже. Но дедушка… Он, кажется, слегка… Что ж. Я стараюсь не говорить о людях плохо, но…

Она постучала пальцем по виску и подняла глаза к потолку.

«Полоумный» — так бы назвал Джеймс старика Дэвиса в более ранний период своей жизни. Но тогда он выразился осторожнее:

— Да, старикан с причудами. Но если держаться от него подальше, то никаких проблем с ним не возникает.

И таким образом, больше года они прожили все вместе в относительной гармонии. Джеймс ежедневно уезжал на работу в Сити, Ричард и Юджиния Дэвисы также разъезжались по своим рабочим местам. Старшие Дэвисы оставались в доме, причем дед по большей части возился в саду, а бабушка занималась хозяйством. Рафаэль Робсон вел Гидеона к совершенному владению скрипкой. Сара Джейн Беккет преподавала ему все остальное — от литературы до геологии.

Все время, что оставалось у нее от занятий с Гидеоном, Сара Джейн старалась проводить с Джеймсом. Она приглашала его в кино или в паб выпить по стаканчику «по-дружески». Но зачастую во время этих дружеских вечеров ее нога прижималась к его бедру в темноте кинозала, ее рука проскальзывала в сгиб его локтя, когда они входили в паб, а потом скользила от его бицепса к локтю и дальше к запястью, так что в какой-то момент их пальцы вполне естественным образом сплетались и почему-то не расплетались, даже когда они садились за столик.

— Расскажите мне о своей семье, Джеймс, — говорила она. — Прошу вас. Я хочу знать все.

И Джеймсу приходилось выдумать для нее свою историю, потому что выдумка давно стала его второй натурой. Ему льстило ее внимание, ведь она была образованной девушкой, родом из предместий Лондона. Сам он столько лет держался замкнуто и уединенно, что интерес, проявляемый к нему Сарой Джейн, пробудил в нем аппетит к близкому общению, — аппетит, который он вынужден был подавлять почти всю свою жизнь.

Однако она не была тем человеком, к общению с которым он стремился. И хотя пока он не мог сказать, кого бы ему хотелось видеть на месте Сары Джейн в те вечера в кино или в пабе, он не испытывал головокружения от прикосновения ее ноги и в нем не возникало приятного томления по чему-то большему, когда она сжимала в ладони его руку.

Потом появилась Катя Вольф, и с ней все было по-другому. Но это вполне понятно, ведь Катя Вольф ни в чем не походила на Сару Джейн Беккет.

Глава 7

— Может, она встречалась со своим бывшим, — предположил старший инспектор Лич, имея в виду мужчину, которого Тед Уайли видел на стоянке перед клубом «Шестьдесят с плюсом». — Развод не всегда означает «прощай навсегда», уж поверьте мне. Его имя Ричард Дэвис. Найдите его.

— Тогда он же может быть третьим мужчиной, который оставил сообщение на ее автоответчике, — предположил Линли.

— Напомните-ка мне, что там говорится.

Барбара Хейверс открыла свои записи и прочитала сообщение.

— Голос сердитый, — добавила она, задумчиво постукивая авторучкой по блокноту. — Я тут подумала: не настраивала ли эта Юджиния мужчин друг против друга?

— Вы говорите о ее приятеле Уайли? — уточнил Лич.

— Это вполне возможно, — продолжала Хейверс. — Во-первых, на ее автоответчике сообщения от трех разных мужчин. Во-вторых, Уайли утверждает, что видел, как она спорила с неизвестным мужчиной на стоянке. В-третьих, тот же Уайли утверждает,

что она собиралась рассказать ему о чем-то важном…

Хейверс умолкла и взглянула на Линли.

Тот сразу понял, о чем она думает и что она хочет сказать: «В-четвертых, у нас есть любовные письма от женатого мужчины и компьютер с доступом в Интернет». Барбара явно ожидала его разрешения выдать эту информацию, но он промолчал, поэтому ей пришлось неубедительно свернуть свою краткую речь:

— В общем, как мне кажется, надо бы присмотреться ко всем мужчинам, с которыми она общалась.

Лич кивнул:

— Тогда займитесь Ричардом Дэвисом. Узнайте все, что сможете.

Они сидели в комнате совещаний, где детективы докладывали о результатах выполнения порученных им заданий. Линли, возвращаясь из Хенли в Лондон, позвонил старшему инспектору, в результате чего Лич направил дополнительные силы на поиски всех темно-синих и черных «ауди» с буквами ADY на номерном знаке. Один констебль был послан в телефонную компанию за списком всех входящих и исходящих звонков на телефон в «Кукольном коттедже» в Хенли, а еще один разыскивал через мобильного оператора владельца мобильника, который оставил сообщение и свой номер на автоответчике Юджинии Дэвис.

Из всех отчетов, выслушанных в этот день старшим инспектором, более-менее полезным оказался рассказ констебля, ответственного за сбор информации от экспертов: на одежде погибшей женщины были обнаружены частицы краски. Также частицы краски присутствовали на ее теле, в частности на искалеченных ногах.

— Сейчас краску анализируют, — сообщил Лич детективам Скотленд-Ярда. — Если повезет, мы будем знать, автомашина какой марки сбила ее. Но на это потребуется время. Вы сами знаете.

— Известен ли уже цвет краски? — спросил Линли.

— Черный.

— А какого цвета «бокстер», который вы задержали?

Лич отпустил свою команду, велев, чтобы все возвращались к работе, и повел Линли и Хейверс к себе в кабинет, по пути ответив на вопрос Линли:

— «Бокстер» серебристый. И на нем никаких повреждений. В общем-то, я и не ожидал, что кто-то будет давить людей машиной, которая стоит больше, чем дом моей матери. Но мы все еще держим машину у себя. Практика показывает, что это бывает весьма и весьма полезно.

Он остановился у кофейного автомата и бросил в щель несколько монет. В пластиковый стаканчик до половины накапало густой жидкости. Хейверс приняла у Лича стаканчик, но, сделав глоток, пожалела о своем решении. Линли оказался мудрее и отклонил предложение. Лич заплатил за стакан кофе и для себя и привел детективов в свой кабинет. Локтем захлопнув за собой дверь, он тут же направился к трезвонящему телефону.

— Лич! — рявкнул он в трубку, ставя стаканчик на стол. Опустившись в свое кресло, он кивнул Линли и Хейверс, чтобы те тоже усаживались. — Привет, солнышко, — сказал он, просветлев лицом. — Нет… Нет… Она что? — При этих словах он глянул на сидящих напротив полицейских. — Эсме, сейчас я не могу говорить. Скажу только одно: никто пока и словом не обмолвился о том; чтобы снова выйти замуж, понятно?… Да. Хорошо. Поговорим в другой раз, солнышко. — Он положил трубку на место и пояснил Линли и Хейверс: — Дети. Развод. Голова кругом.

Линли и Хейверс пробормотали положенные слова сочувствия. Лич отхлебнул кофе и вернулся к делу.

— С утра к нам заходил наш приятель Пичли с адвокатом в придачу.

Он пересказал то, что услышал от обитателя дома на Кредитон-хилл: Пичли не только узнал имя жертвы наезда, но некоторое время даже жил в одном с ней доме — как раз тогда, когда была убита дочь жертвы.

— Он сменил имя с Пичфорда на Пичли, но не говорит, по каким причинам, — завершил свой рассказ Лич. — Мне бы хотелось думать, что в конце концов я бы вспомнил этого типа, но в последний раз я видел его двадцать с лишним лет назад, а с той поры утекло много воды.

— Оно и понятно, — вежливо поддакнул Линли.

— Теперь мы знаем, кто это такой, и чутье подсказывает мне, что неспроста он оказался замешанным в этом деле, с «бокстером» или без оного. У него на совести ох как нечисто, носом чую.

— Его подозревали в смерти ребенка? — спросил Линли.

Хейверс раскрыла блокнот на чистой (если не считать пятен от какого-то соуса) странице и стала записывать услышанное.

— Сначала никого не подозревали, потому что выглядело все как несчастный случай. Вы понимаете, о чем я. Бестолковая мамаша оставляет ребенка в ванне и идет поболтать по телефону. Ребенок тянется к резиновой уточке, поскальзывается, ударяется головой о ванну, а дальше все, как в учебниках. Трагическая случайность, но такое бывает. — Лич снова отхлебнул кофе и взял со стола какой-то документ, которым стал активно размахивать. — Но затем мы получили результаты обследования тела ребенка, и оказалось, что там были кровоподтеки и переломы, объяснить которые никто не мог, поэтому под подозрение попали все. Довольно скоро, однако, все сошлось на няне. А она была тем еще фруктом. Лицо Пичфорда я, конечно, мог забыть, но что касается той немки… Черта с два я ее забуду. Холодная как треска, эта девица. Соизволила дать показания лишь один раз — один-единственный раз, подумать только! — о ребенке, который погиб, находясь под ее присмотром, а потом как отрезала — ни слова. Ни уголовной полиции, ни своему адвокату, ни судье. Никому. Использовала право молчать на полную катушку. И ни слезинки не пролила. Хотя чего еще ожидать от фрицев? Не понимаю, как вообще этим родителям пришло в голову нанять ее. Краем глаза Линли заметил, что Хейверс стукнула ручкой по блокноту. Он глянул в ее сторону — она яростно буравила Лича глазами. Хейверс была не из тех, кто мирится с предрассудками, будь то ксенофобия или женоненавистничество, и Линли видел, что с ее губ вот-вот сорвется замечание, которое не улучшит отношения между нею и старшим инспектором. Он поспешил вмешаться:

— Происхождение девушки работало против нее.

— Против нее работала ее мерзкая фрицевская сущность!

— «Мы будем сражаться на пляжах», — буркнула себе под нос Хейверс, передразнивая Черчилля.

Линли бросил на нее предостерегающий взгляд. Она в ответ стрельнула в него глазами.

То ли Лич не расслышал слов Хейверс, то ли предпочел проигнорировать их, но в любом случае Линли был ему благодарен. Сейчас не время спорить о политических убеждениях, разлад в их рядах делу не поможет.

Старший инспектор откинулся на спинку кресла.

— Значит, вы сумели откопать только ежедневник и телефонные сообщения?

— Пока да, — ответил Линли. — Также в доме находилась открытка от женщины по имени Линн, но, похоже, к делу это не относится. У этой Линн умер ребенок, и миссис Дэвис ходила на похороны.

— И больше никакой корреспонденции? — спросил Лич. — А счета, письма и тому подобное?

Линли покачал головой:

— Ничего. Никакой другой корреспонденции. — При этом он старался не смотреть в сторону Хейверс. — Хотя на чердаке она хранила целую коллекцию, посвященную сыну. Газеты, журналы, концертные программки. Майор Уайли говорит, что Гидеон и миссис Дэвис не общались, но, судя по этой коллекции, я бы сказал, что не она была инициатором разрыва.

— Значит, сын? — спросил Лич.

— Или отец.

— То есть мы снова возвращаемся к спору на автостоянке.

— Вполне возможно. Да.

Лич допил кофе и смял пластиковый стаканчик.

— Все-таки странно, вы не находите? Почти никакой информации — и где? В собственном жилище этой Дэвис!

— Жила она очень скромно, сэр.

Лич смотрел на Линли. Линли смотрел на Лича. Хейверс яростно строчила что-то в блокноте. Никто ни в чем не признавался. Линли ждал, чтобы старший инспектор дал ему необходимую информацию. Лич не сделал этого. Он только сказал:

— Тогда поезжайте к Дэвису. Найти его, наверное, не трудно.

Таким образом, планы были составлены, задания розданы, и Линли с Хейверс вскоре вновь очутились на улице, направляясь каждый к своей машине. Хейверс зажгла сигарету и спросила:

— Что вы собираетесь делать с письмами, инспектор?

Линли не стал притворяться, будто ему нужны пояснения.

— Отдам их Уэбберли, — ответил он. — Потом.

— Отдадите их… — Хейверс затянулась и раздраженно выдохнула струю дыма. — Если кто-нибудь узнает, что вы забрали их с места осмотра и не доложили о них… То есть что мы забрали их с места осмотра и не доложили о них… Черт побери, вы понимаете, к чему это может привести, инспектор? А тут еще и компьютер. Почему вы не сказали Личу про компьютер?

— Я скажу, Хейверс, — ровным голосом произнес Линли. — Как только узнаю, что в нем.

— Святые угодники! — вскричала Хейверс. — Ведь это же сокрытие…

— Послушайте, Барбара. Информация о том, что мы забрали письма и компьютер, может дойти до Лича только одним способом, и мы оба знаем, что это за способ.

Он пристально смотрел на Хейверс в ожидании, пока его слова дойдут до нее. Она переменилась в лице.

— Эй, полегче, инспектор! Я не стукач.

Линли понял, что Хейверс задета не на шутку, и примирительно улыбнулся ей.

— Поэтому я и работаю с вами, Барбара. — Он отключил сигнализацию «бентли» и открыл дверцу, но все же снова заговорил с Хейверс поверх крыши автомобиля: — Если меня привлекли к этому делу для того, чтобы защитить Уэбберли, то я предпочел бы, чтобы мне сообщили об этом открытым текстом. А вы?

— Я бы предпочла не давать повода для нареканий, — ответила Хейверс. — Одного из нас пару месяцев назад понизили в звании, инспектор, и, если память мне не изменяет, это были не вы.

Линли смотрел на ее побелевшее лицо и не узнавал в стоящей напротив женщине своего воинственного напарника, с которым проработал не один год. В последние пять месяцев ей пришлось нелегко и в профессиональном, и в эмоциональном плане, и Линли осознал, что обязан уберечь ее от возможных новых проблем.

— Хейверс, может, вам лучше отказаться от участия в этом деле? Один телефонный звонок, и…

— Я не хочу отказываться.

— Но может появиться риск… Уже появился риск… Я отлично понимаю, как вы должны…

— Не говорите ерунды. Я не собираюсь отказываться, инспектор. Просто я хотела, чтобы мы проявляли осторожность.

— Я проявляю максимум осторожности, — заверил ее Линли. — Те письма от Уэбберли не имеют отношения к делу.

— Остается только надеяться, что это действительно так, — сказала Хейверс. Она отошла от «бентли» к своей машине, стоявшей рядом. — Тогда займемся делом. Что у нас по плану?

Линли обдумал ее вопрос, прикидывая, как наилучшим образом приступить к следующей фазе расследования.

— Вы производите впечатление человека, нуждающегося в духовном руководстве, — сказал он, когда определился с планами. — Поэтому поезжайте в монастырь Непорочного зачатия.

— А вы?

— Я последую рекомендации старшего инспектора. Встречусь с Ричардом Дэвисом. Если он виделся или разговаривал со своей бывшей женой относительно недавно, то может знать, в чем она хотела признаться Уайли.

— Или он сам и есть то, в чем она хотела признаться, — заметила Хейверс.

— Вполне возможно, — согласился Линли.

Отмечая галочками выполненные пункты своей «Жизненной программы», которую составила еще будучи пятнадцатилетним подростком, Джил Фостер ни разу не сталкивалась с серьезными препятствиями. Прочитать всего Шекспира (сделано к двадцати годам), проехать автостопом через всю Ирландию (сделано к двадцати одному году), получить кембриджский диплом первой степени по двум специальностям (к двадцати двум годам), совершить поездку в Индию (к двадцати трем), исследовать Амазонку (к двадцати шести), сплавиться по Нилу на каяке (к двадцати семи), написать монографию о Прусте (в процессе), адаптировать романы Ф. Скотта Фицджеральда для телевидения (также в процессе)… За что бы она ни бралась, Джил Фостер ни разу не споткнулась в своем планомерном продвижении по жизни.

Но вот в личной жизни у нее не все шло гладко. Она планировала обзавестись мужем и детьми к своему тридцать пятому дню рождения, но оказалось, что достичь этой цели труднее, чем она рассчитывала, поскольку здесь требуется активное участие другого человека. А она хотела получить мужа и детей — именно в таком порядке. Да, теперь стало модно иметь «партнера». Каждый третий эстрадный певец, кинозвезда или спортсмен был живым доказательством этой моды, во всех бульварных газетенках ежедневно прославлялась их способность бездумно размножаться, как будто акт воспроизводства требовал какого-то особого таланта, которым обладали только они. Но Джил была не из тех, кто легко поддается веяниям скоротечной моды, и уж тем более тверда ее позиция была во всем, что касалось «Жизненной программы». Невозможно достичь цели, если пытаться сократить путь, следуя то одной модной тенденции, то другой.

Последствия романа с Джонатоном на время подорвали ее веру в возможность достижения супружеского и материнского идеала. Но с появлением в ее жизни Ричарда она быстро сообразила, что эти две цели, столь долго не дававшиеся ей, наконец-то обрели реальные очертания. В мире ее бабушек и дедушек, если не в мире ее родителей, тот факт, что они с Ричардом стали любовниками прежде, чем дали друг другу формальные обеты, был бы непростительной глупостью. И даже сегодня доживали свой век с дюжину тетушек, которые, спроси Джил у них совета, настойчиво рекомендовали бы ей дождаться кольца, церковных колоколов и конфетти и только потом завязывать интимные отношения с женихом или хотя бы принимать так называемые меры предосторожности, пока сделка между мужчиной и женщиной не будет подписана и зарегистрирована должным образом. Однако искренние ухаживания Ричарда, последовавшие за неспособностью Джонатона оставить жену, одновременно и польстили Джил, и стали важным этапом в ее жизни. Желание Ричарда обладать ею возбудило соответствующее желание в ней, и она с глубокой благодарностью отдалась этому чувству, поскольку после Джонатона ей стало казаться, будто никогда уже она не испытает острого голода по мужчине.

А этот голод, как узнала Джил, ведет к оплодотворению. Вероятно, в ней говорил голос тела, которому оставалось уже не так много времени, чтобы зачать ребенка: каждый раз, когда они с Ричардом занимались любовью в те первые месяцы, она стремилась вобрать его как можно глубже в себя, словно только такое проникновение обеспечивало зарождение новой жизни.

Поэтому ей пришлось переставить местами брак и детей, но какое это имело значение? Они счастливы друг с другом, а Ричард — сама преданность.

И все-таки время от времени ее посещали сомнения — наследие обещаний и лжи Джонатона. Когда такие сомнения всплывали, Джил напоминала себе, что Ричард и Джонатон — два совершенно разных человека, но вновь и вновь эти сомнения, вызванные тенью, промелькнувшей на лице Ричарда, или его внезапным нежеланием продолжать разговор, пробуждали ее страхи, как ни уговаривала она себя, что все ее тревоги пусты и напрасны.

«Даже если Ричард не женится на мне, — убеждала она себя в худшие моменты, — то мы с Кэтрин отлично проживем и без него. У меня же есть любимая работа. А в наше время матери-одиночки перестали быть париями».

Но дело ведь не в этом, спорила с ней ее внутренняя, любящая составлять планы сущность. Задача стояла так: брак и муж. А в более широком смысле — семья, которую она сама определила как общность, состоящую из матери, отца и ребенка.

И, держа все это в уме, Джил ласково сказала Ричарду:

— Дорогой, я знаю: как только ты увидишь все своими глазами, то сразу согласишься со мной.

Они ехали на машине Ричарда из района Шепердс-Буш в Южный Кенсингтон, чтобы встретиться с агентом по недвижимости. Агенту предстояло оценить продажную стоимость квартиры Ричарда. Джил рассматривала такое развитие событий как прогресс, поскольку в Бреймар-мэншнс они просто не поместятся en famille[18] после рождения ребенка. Там было слишком тесно.

В глубине души Джил была благодарна за это дополнительное подтверждение намерений Ричарда связать себя с ней брачными узами, хотя ей было не совсем понятно, почему они не могут сделать и следующий шаг — взглянуть на один приятный дом, полностью отремонтированный, в уединенном месте, который она подыскала для них в Харроу. Осмотр дома совсем не означает, что они должны немедленно купить его, господи, вовсе нет. А поскольку свою недвижимость она пока не выставила на продажу («Давай не будем становиться бездомными одновременно», — сказал Ричард, когда она предложила сразу продать и ее квартиру), то можно было не бояться, что прямо в день осмотра они не удержатся и купят новый дом.

— Ты сможешь своими глазами увидеть, как я вижу наше совместное будущее, — говорила Джил. — А если тебе не понравится то, как я его вижу, это даже к лучшему: чем раньше я это выясню, тем больше у меня будет времени внести поправки.

Не то чтобы она на самом деле собиралась что-то менять в своем видении семейного дома. Просто придется потратить больше усилий на уговоры Ричарда и действовать с большим тактом.

— Мне не нужно смотреть на дом, чтобы понять, как ты видишь наше будущее, дорогая, — ответил ей Ричард, маневрируя на относительно свободных, с учетом времени суток, улицах. — Все современные удобства, стеклопакеты, ковровое покрытие, большой сад. — Он обернулся к ней и нежно улыбнулся. — Если я ошибся, то накормлю тебя ужином.

— Ужином ты меня накормишь в любом случае, — сказала Джил. — Если меня поставить у плиты и заставить что-то готовить, то ноги разбухнут так, что ни в какую обувь не влезут.

— И все-таки признайся: я верно представляю дом твоей мечты?

— Ну разумеется, абсолютно верно, — засмеялась она и ласково погладила пальцами его висок, где давно поселилась седина. — И если ты собираешься прочитать мне нотацию, то не стоит. Я не ездила по городу в поисках подходящего дома. В Харроу меня отвез агент.

— Это его обязанность, — заметил Ричард. Его рука легла на ее живот, огромный, туго обтянутый кожей, как барабан. — Ты не спишь, Кара Энн? — спросил он у их ребенка.

«Кэтрин Энн», — поправила его Джил, но лишь мысленно. Ричард только-только отошел от тяжелого состояния, в котором прибыл вчера в ее квартиру в Шепердс-Буше. Сейчас лучше его поберечь и не расстраивать лишний раз. И хотя спор по поводу имени ребенка ни в коем случае не мог вызвать серьезного разлада, Джил чувствовала, что после перенесенных испытаний Ричард заслуживал особого снисхождения с ее стороны.

Он не может по-прежнему любить ту женщину, уверяла она себя. В самом деле, они в разводе уже не один десяток лет. Просто он был в шоке после того, как его заставили разглядывать окровавленный труп человека, который когда-то был ему дорог. От такого любой пришел бы в шок, понятное дело. Вот если бы ее попросили опознать останки Джонатона Стюарта, разве она смогла бы остаться невозмутимой?

Рассудив таким образом, Джил решила пойти на компромисс с домом в Харроу. Она рассчитывала, что подобное проявление доброй воли с ее стороны заставит Ричарда сделать ответный шаг и тоже пойти на компромисс, но в другом вопросе. Ее следующая реплика должна была подвести Ричарда к этому.

— Ну хорошо. Сегодня мы в Харроу не поедем. Но как насчет современных удобств, Ричард? Ты не будешь против них возражать?

— Коммуникации в нормальном состоянии и двойные рамы? — уточнил он. — Ковровое покрытие по всему дому, посудомоечная машина и так далее? Ну, с этим я смогу как-нибудь смириться. При условии, что там будешь ты. А точнее, будете вы обе.

Он улыбнулся, но в глубине его глаз она разглядела что-то похожее на сожаление.

Нет, не может он до сих пор любить Юджинию, уговаривала себя Джил. Это невозможно, потому что даже если и любит, то в любом случае все кончено — она мертва. Она мертва.

— Ричард, — сказала Джил, — я тут думала о квартирах, твоей и моей. Насчет того, какую нам следует продать первой.

Он притормозил на светофоре возле станции «Ноттинг-Хилл», где непривлекательная лондонская толпа, одетая преимущественно в черное, заполонила тротуары, разнося по улицам свою долю городского мусора.

— Мне казалось, что с этим мы уже определились, — сказал Ричард.

— Ну да, так и есть. Но я еще раз все взвесила…

— И? — настороженно спросил он.

— И все-таки не понимаю, почему начать нужно с твоей квартиры, а не с моей. Ведь в моей недавно был сделан ремонт. Она полностью модернизирована. В хорошем доме. Район приличный. И она находится у меня в собственности. От ее продажи мы получим приличную сумму денег, которой хватит на первый взнос за наш новый дом. Тогда нам не придется ждать, пока мы не продадим обе наши квартиры.

— Но мы ведь уже приняли решение, — возразил Ричард. — Мы даже договорились с агентом по недвижимости…

— Встречу с ним легко можно отменить. Скажем, что передумали. Милый, посмотри правде в глаза. Твоя квартира безнадежно устарела. Она древняя, как Мафусаил. И аренда на нее истекает через пятьдесят лет. А само здание — да, оно неплохое, но когда же наконец владельцы соберутся привести его в порядок? То есть покупателя на нее нам придется ждать бог знает сколько. Месяцы. Тогда как на мою… Ты же понимаешь, что все можно устроить гораздо проще и быстрее.

Красный свет сменился зеленым, и они возобновили движение. Ричард не отвечал, пока не повернул на Кенсингтон-Черч-стрит, известную как рай для любителей антиквариата. Потом вздохнул и сказал:

— Да. Месяцы. Верно. Чтобы продать мою квартиру, могут уйти месяцы. Но мы никуда не спешим. Ты ведь не сможешь переехать сразу после рождения ребенка. То есть у нас как минимум полгода.

— Но…

— В твоем состоянии это будет невозможно, Джил. Хуже того, для тебя это обернется настоящей пыткой. И будет просто опасно.

Они миновали церковь Кармелиток и покатились по направлению к Палас-гейт и Южному Кенсингтону, пробираясь между автобусами и такси. Еще квартал, и Ричард повернул автомобиль в Корнуэл-гарденс.

— Ты нервничаешь, дорогая? Ты почти ничего не рассказала мне о своем самочувствии. Я, конечно, был занят своими мыслями — сначала Гидеон, потом… потом еще это дело. Прости, что не уделял тебе достаточно внимания. Поверь, я осознаю это.

— Ричард, я отлично понимаю, что тебя беспокоит состояние Гидеона. Я вовсе не ожидаю, что ты будешь думать только…

— Я думаю только об одном: что я обожаю тебя, что ты скоро рожаешь и что нам надо устраивать нашу дальнейшую — совместную — жизнь. И если ты пожелаешь чаще видеть меня у себя в Шепердс-Буше в последние дни перед родами, я счастлив буду выполнить это желание.

— Ты и так ночуешь у меня почти постоянно. Разве можно просить о чем-то большем?

Включив заднюю передачу, Ричард припарковал машину ярдах в тридцати от Бреймар-мэншнс, после чего заглушил двигатель и повернулся к Джил.

— Ты можешь просить у меня что угодно. Если тебе хочется выставить на продажу сначала твою квартиру, то я с радостью соглашусь. Но я наотрез отказываюсь участвовать в каком бы то ни было переезде, пока ты не родишь ребенка и полностью не оправишься, Джил. Думаю, твоя мать полностью поддержит меня в этом.

Ричард был абсолютно прав. Джил знала, что с Дорой Фостер случится сердечный приступ при одной мысли о том, что ее дочь будет паковать свое имущество и передвигаться куда-либо, кроме как от кровати до кухни или туалета, раньше чем через три месяца после родов. «Деторождение является тяжелейшей травмой для женского тела, — провозгласила бы Дора. — Ты должна беречь и баловать себя. Пользуйся случаем. Другого уже может никогда не представиться».

— Ну? — с доброй улыбкой вопросил Ричард. — Что скажешь?

— Ты всегда так логичен и убедителен. Как мне с тобой спорить? То, что ты сказал, абсолютно разумно.

Он наклонился и поцеловал ее.

— Ты умеешь признавать поражение и делаешь это красиво. — Подойдя к пассажирской дверце и помогая Джил выйти из машины, он кивнул в сторону старого здания: — И если я не сильно ошибаюсь, наш агент по недвижимости весьма пунктуален. По-моему, это хороший признак.

Джил хотела бы на это надеяться. По ступеням Бреймар-мэншнс поднимался высокий белокурый мужчина. Когда Ричард и Джил догнали его, он изучал ряд кнопок электрических звонков. Его взгляд задержался на звонке в квартиру Ричарда Дэвиса.

— Похоже, вы ищете нас, — обратился к нему Ричард.

Мужчина обернулся.

— Мистер Дэвис?

— Да.

— Томас Линли, — представился незнакомец. — Нью-Скотленд-Ярд.

Линли давно уже взял за правило, представляясь, оценивать реакцию людей которые не ожидали увидеть полицейского. Так он поступил и сейчас, когда мужчина и женщина остановились на ступенях перед довольно потрепанным зданием у западной оконечности Корнуэл-гарденс.

Женщина, по-видимому, была довольно миниатюрной в обычных обстоятельствах, но из-за беременности все части ее тела распухли. Лодыжки размером с теннисные мячи привлекали излишнее внимание к стопам, и без того слишком большим для ее невысокого роста. Передвигалась она медленно, покачиваясь на ходу, как человек, старающийся удержать равновесие.

Отличительной чертой Дэвиса была сутулость, которая с возрастом должна была стать еще заметнее. Седина приглушила цвет его волос то ли рыжеватых, то ли русых, трудно было сказать. Дэвис небрежно зачесывал их назад, не делая никаких усилий, чтобы скрыть залысины.

Оба удивились, когда Линли представился, причем женщина в большей степени. Она посмотрела на Дэвиса и спросила:

— Скотленд-Ярд?

Она как будто искала у него защиты либо спрашивала, почему к нему наведалась полиция.

Дэвис начал говорить:

— Вы пришли по поводу… но не закончил вопрос, видимо решив, что вход в подъезд не лучшее место для разговора с полицейским. Проходите. Мы ждали агента по недвижимости. Вы удивили нас. Кстати, это моя невеста.

Затем он сообщил Линли, что ее зовут Джил Фостер. На вид ей было лет тридцать пять не красавица, но с очень хорошей кожей и короткими, чуть ниже ушей, волосами цвета черной смородины, и с первого взгляда Линли решил, что это еще один ребенок Ричарда Дэвиса или, к примеру, племянница. Он кивнул ей, обратив внимание на то, как крепко сжимает она руку Дэвиса.

Ричард Дэвис открыл дверь и повел их по лестнице на второй этаж. В квартире он пригласил Линли в гостиную, выходящую на улицу, — сумрачный прямоугольник с единственным окном, закрытым жалюзи. Дэвис направился к окну, чтобы поднять жалюзи, и на ходу сказал невесте:

— Присядь, дорогая. Приподними ноги. — А у Линли спросил: — Не хотите ли чего-нибудь выпить? Чай? Кофе? Мы ждем агента по недвижимости, как я уже говорил, так что, боюсь, в нашем распоряжении всего несколько минут.

Линли поспешил сказать, что его визит не затянется надолго и что он с удовольствием выпьет чаю. На самом деле он просто хотел выиграть немного времени и рассмотреть нагромождение вещей в гостиной. Стены были увешаны любительскими фотографическими пейзажами и бессчетными снимками гениального сына Дэвиса: над камином полукругом висели самодельные резные трости — так в шотландских замках хранят дорогое оружие. Остальная обстановка состояла из довоенной мебели, стопок газет и журналов и многочисленных сувениров, связанных с карьерой сто сына-скрипача.

Ричард не любит выбрасывать старые вещи, — сообщила инспектору- Джил Фостер, с некоторым трудом опустившись в кресло. Клочья желтоватой ваты, вылезающие из сиденья, как весенняя поросль, подтверждали ее слова. — Это еще самая приличная комната.

Линли взял в руки одну из фотографий юного скрипача. Мальчик стоял со скрипкой в руках и внимательно смотрел на лорда Менухина,[19] а тот, тоже сжимая скрипку, в свою очередь взирал на мальчика и благодушно улыбался.

— Гидеон, — сказал Линли.

— Он самый, единственный и неповторимый, — ответила Джил Фостер.

Линли взглянул на нее. Она улыбалась, вероятно чтобы смягчить неожиданно желчную интонацию.

— Радость и средоточие всей жизни Ричарда, — сказала она. — Это понятно, но иногда несколько утомляет.

— Могу себе представить. Давно ли вы знакомы с мистером Дэвисом?

Джил пробормотала:

— Черт возьми. Нет. Так не пойдет. — Она с кряхтеньем и стонами выбралась из кресла и опустилась на диван, подняла ноги и подложила под них подушку. — Господи, еще две недели! Я начинаю понимать, почему этот процесс называют «разрешением от бремени» — Вторую подушку, такую же потертую, как и первая, она пристроила себе под спину. — Мы знакомы уже три года.

— Его радует предстоящее отцовство?

В его возрасте большинство мужчин готовятся стать дедами, — заметила Джил, — но, невзирая на годы, предстоящее отцовство его радует. Линли улыбнулся.

— Моя жена тоже беременна.

Лицо Джил тут же засияло. Связь между ними была налажена.

— Да что вы? Это ваш первенец, инспектор?

Он кивнул.

— Я бы с удовольствием перенял опыт мистера Дэвиса. Он производит впечатление заботливого отца. Джил в притворном ужасе закатила глаза.

— Да он настоящая наседка! «Не поднимайся по лестнице слишком быстро. Не пользуйся общественным транспортом. Не езди в час пик. Нет, вообще не садись за руль, дорогая. Не выходи па улицу без сопровождения. Не ней ничего, что содержит кофеин. Не забывай всегда носить с собой мобильный телефон. Избегай толпы, сигаретного дыма и консервантов». Этот список бесконечен.

Он беспокоится о вас.

— Да, и это очень трогательно, когда не хочется запереть его в чулане.

— Был ли у вас шанс поделиться впечатлениями с его первой женой? О том, как она переносила беременность?

— С Юджинией? Нет. Мы никогда не встречались. Бывшие жены и нынешние жены. В данном случае — будущая жена. Иногда лучше держать их по разным углам, во избежание конфликтов.

В этот момент к ним вернулся Ричард Дэвис, неся перед собой пластиковый поднос, на котором стояла одна чашка с блюдцем и компании молочника и сахарницы. Он обратился к невесте:

— Дорогая, может, ты тоже хотела бы чаю? Джил ответила, что нет, чаю она не хочет, и Ричард, поставив чашку для Линли на столик рядом с креслом, где только что сидела Джил, сам устроился на диване рядом с невестой и положил к себе на колени ее опухшие ноги.

— Чем могу помочь, инспектор? — спросил он. Линли достал из кармана блокнот. Вопрос Дэвиса ему показался интересным. Да и все его поведение в целом было необычно. Линли не мог припомнить, чтобы его хоть раз пригласили пить чай после того, как он неожиданно объявлялся на пороге ничего не подозревающих граждан и сообщал о роде своей деятельности. Обычной реакцией на незваный визит полиции было подозрение, нервозность и беспокойство, по возможности скрываемые, но тем не менее явные.

Словно в ответ на эти размышления Линли Дэвис произнес:

— Полагаю, вы пришли в связи с Юджинией. Вашим коллегам в Хэмпстеде я не смог оказаться полезным, когда меня попросили взглянуть… в общем, взглянуть на нее. С Юджинией мы не виделись уже много лет, да и повреждения…

Он оторвал руки от ног Джил и поднял их ладонями кверху, демонстрируя свою беспомощность.

— Вы правы, я пришел в связи с делом Юджинии Дэвис, — сказал Линли.

Тут Ричард Дэвис снова перевел взгляд на свою невесту со словами:

— Дорогая, может, тебе лучше пойти прилечь? Отдохнешь, пока не пришел агент. Я тебя позову.

— Я посижу с тобой, — отказалась она. — Мы теперь одна семья, Ричард.

Он сжал ее лодыжку, а инспектору сказал:

— Раз вы здесь, значит, это была Юджиния. Да и вообще неразумно было надеяться, что это мог быть кто-то другой, завладевший ее документами.

Действительно, мы получили подтверждение, что это мистер Дэвис, — сказал Линли. — Примите мои соболезнования.

Дэвис кивнул. Впечатления убитого горем человека он, однако, не производил.

— Прошло почти двадцать лет с тех пор, как я видел ее в последний раз. Мне жаль, что она погибла, да еще при таких ужасных обстоятельствах, но наше расставание — наш развод — дело давнее. У меня было много времени, чтобы примириться с тем, что я потерял eё, если вы меня понимаете.

Линли понимал. Неизбывная скорбь со стороны Дэвиса означала бы либо преданность, равную преданности королевы Виктории, либо нездоровое наваждение (что в принципе было почти одним и тем же). Но кое в чем Дэвис заблуждался, и Линли предстояло просветить eго.

— Боюсь, ваша бывшая жена погибла не в результате несчастного случая. Ее убили, мистер Дэвис.

Джил Фостер оторвалась от подушки, на которую опиралась спиной.

— Но разве она не… Ричард, ведь ты сказал…

Сам Ричард Дэвис почти не переменился в лице, только зрачки его расширились.

— Мне сказали, что ее сбила машина, — проговорил он.

Линли объяснил. Полиция не обладает достаточной информацией до тех пор, пока не будут получены отчеты от экспертов и патологоанатомов. Первоначальный осмотр тела погибшей женщины да и место, где оно было найдено, не давали оснований сомневаться в том, что имел место наезд и побег с места происшествия. Но более тщательный анализ показал, что на женщину наехали несколько раз, ее тело затем было передвинуто, а отпечатки шин, найденные на ее одежде и теле, указывают на то, что все повреждения нанесены одним и тем же транспортным средством. Таким образом, сбивший миссис Дэвис автомобилист оказался убийцей, а ее смерть ненесчастным случаем, а, соответственно, убийством.

— Боже праведный.

Джил протянула руку к Ричарду Дэвису, но он не взял ее. Он ушел куда-то в себя, потрясенный услышанным, удалился во тьму, откуда ей было не вытащить его.

Мне никак не дали понять… — бормотал он, уставившись в пространство. — Господи. То есть все еще хуже, чем я думал.

Он взглянул на Линли:

— Я сам хочу рассказать об этом Гидеону. Вы позволите, чтобы сын услышал обо всем от меня? Ему в последние месяцы нездоровится. Он не может играть. И это известие может оказаться для него… Так вы позволите мне самому рассказать Гидеону? Надеюсь, в газетах еще ничего не писали? В «Ивнинг стандард»? Ведь пока семью не оповестили…

— Этим вопросом занимается наш отдел по связям с общественностью, — ответил Линли. — Но разумеется, никаких сообщений в прессе не должно быть, пока не уведомят членов семьи, И вы поможете нам, если сами поговорите с сыном. Помимо Гидеона были ли у Юджинии Дэвис другие близкие родственники?

— Ее братья, но где они, одному богу известно. Что касается роди гелей, то двадцать лет назад они были еще живы, хотя спустя столько времени… не знаю. Их звали Фрэнк и Лесли Стейнс. Фрэнк был англиканским священником, так что можете начать его поиски с церкви.

— А братья?

— Один старший, другой младший. Дуглас и Иен. Опять же не могу сказать, живы они еще или умерли. Когда я познакомился с Юджинией, она уже много лет не виделась со своей семьей и за все время нашего брака не поддерживала с ними связи.

— Мы постараемся найти их. — Линли взял чашку, к стенке которой привалился разбухший чайный пакетик, вытащил его на блюдце и плеснул в чай молока. А вы, мистер Дэвис? Когда вы в последний раз виделись со своей бывшей женой?

— При разводе. А точнее… лет шестнадцать назад. Нужно было подписать бумаги, совершить какие-то формальности. Пришлось встретиться.

— А после?

— Ни разу. Правда, не так давно мы общались по телефону.

Линли опустил чашку.

— Когда это было?

— Последнее время она звонила мне, чтобы расспросить о Гидеоне. Ей стало известно о его нездоровье. Это началось… — Он обратился к Джил: — Дорогая, когда был этот концерт?

Джил Фостер встретила его взгляд с таким невозмутимым выражением лица, что для Линли стало очевидно: Ричард Дэвис отлично помнит дату концерта, и она об этом знает.

— По-моему, тридцатого июля, — сказала она.

— Мне тоже так кажется. — Дэвис вновь повернулся к Линли: — Юджиния позвонила вскоре после концерта. Точнее сказать не смогу. Наверное, где-то в середине августа. И с той поры продолжала время от времени звонить.

— Когда вы говорили с ней в последний раз?

— На прошлой неделе, кажется. Точной даты не помню. Как-то не обратил особого внимания. Она позвонила сюда и оставила сообщение. Я перезвонил. Значительных перемен в состоянии Гидеона не произошло, поэтому разговор был короткий… Инспектор, прошу вас считать мои дальнейшие слова конфиденциальной информацией. У Гидеона острый приступ боязни сцены. Мы заявили, что он страдает от переутомления, но это не более чем эвфемизм. Юджиния поняла это, и, думаю, публика тоже недолго будет оставаться в неведении.

— Разве она не встречалась с сыном лично? Не звонила ему?

Если и звонила, то Гидеон утаил это от меня, что в принципе маловероятно. Мы с сыном довольно близки, инспектор. При этих словах Дэвиса его невеста опустила глаза, и Линли сделал мысленную пометку: вероятно, связь между сыном и отцом не так уж крепка, как кажется Ричарду Дэвису, или же являет собой улицу с односторонним движением, по которой перемешается только отец. Затем он сообщил Дэвису следующее:

— Как нам стало известно, ваша бывшая жена в тот вечер направлялась на встречу с жителем Хэмпстеда. С собой у нее был его адрес. Зовут этого человека Дж. В. Пичли, но вам он был известен под другим именем: Джеймс Пичфорд.

Руки Дэвиса перестали массировать ноги Джил Фостер. Он замер, превратившись в живую скульптуру Родена. — Вы помните его? — спросил Линли.

— Да. Помню. Но… — Он снова счел нужным обратиться к невесте: — Дорогая, ты уверена, что не хочешь прилечь?

Ее лицо красноречиво поведало Дэвису о её желаниях: ни за что на свете Джил Фостер не хотела бы пропустить этот разговор.

Вряд дня смогу забыть кого-то из тех, кто находился рядом со мной в тот период времени, инспектор, — сказал Дэвис. — Вы бы тоже не забыли их, окажись вы на моем месте. Джеймс Пичфорд прожил с нами несколько лет до того, как Соня… наша дочь…

Окончание фразы он оставил невысказанным, выразив свои чувства тем же беспомощным взмахом рук, что и раньше.

— Нет ли у вас информации о том, что ваша бывшая жена поддерживала связь с этим человеком? Мы беседовали с ним, и он утверждает, что нет. Но возможно, в телефонных разговорах с вами ваша бывшая жена упоминала его имя?

Дэвис покачал головой.

— Мы никогда не затрагивали никаких тем, помимо Гидеона и его здоровья.

— То есть вы хотите сказать, что она не рассказывала вам о своей семье, о жизни в Хенли-он-Темз, о своих друзьях или, если таковые имелись, любовниках?

— Ничего такого, инспектор. Мы с Юджинией расстались не самым дружеским образом. Однажды она ушла из дома, и на этом все кончилось. Ни объяснения, ни извинения, ни слова. Сегодня она жила с нами, а на следующий день исчезла, и только через четыре года со мной связались ее адвокаты. Так что наши с ней отношения нельзя назвать безоблачными. Признаться, я не очень обрадовался, когда она наконец позвонила.

— Не могла ли она иметь отношений с другим мужчиной в го время, когда покинула вас? Возможно, этот человек недавно вновь появился в ее жизни.

— Вы… имеете в виду Пичеса?

— Пичли, — поправил его Линли. Да. Не могла ли она иметь отношений с Пичли, когда он был еще Джеймсом Пичфордом?

Дэвис обдумал такую возможность.

Он был гораздо младше Юджинии — лет на пятнадцать, наверное, или на десять. Но Юджиния была привлекательной женщиной, и я готов допустить, что между ними могли возникнуть какие-то чувства. Давайте я подолью вам чаю, инспектор. Линли молча кивнул. Дэвис выбрался из-под ног Джил Фостер и скрылся на кухне, откуда вскоре донесся звук бегущей из крана воды, означавший, что придется подождать минуту или две, пока не закипит чайник. Линли спросил себя, с какой целью Ричард Дэвис старается выиграть время, зачем оно ему понадобилось. Действительно, на него валились известия одно неприятнее другого, а он принадлежал к поколению, которое приравнивало проявление чувств к разгуливанию нагишом по Пикадилли-серкус. Да и невеста жадно ловила каждое его слово, так что у него были причины захотеть уединиться на пару минут, чтобы собраться с мыслями. И все-таки…

Ричард Дэвис вернулся и на этот раз кроме чая принес стакан апельсинового сока, который вручил невесте со словами: Выпей. Гебе нужны витамины.

Линли поблагодарил хозяина за чай и сказал:

— Ваша бывшая жена водила близкую дружбу с Тедом Уайли, мужчиной из Хенли-он-Темз. Может, она упоминала его имя в одном из ваших разговоров?

— Нет, — ответил Дэвис. — Поверьте, инспектор, мы с ней говорили только о Гидеоне.

— Майор Уайли сообщил нам. что Гидеон и его мать не поддерживали отношений.

— Да? — с сарказмом произнес Дэвис — Я бы выразился несколько иначе. Юджиния в один прекрасный день ушла от нас и больше не возвращалась. Если хотите, можете говорить, что она не поддерживала с ним отношений. Я же всегда считал, что она бросила его.

— И в этом ее грех? — спросил Линли.

— Что?

— Она говорила майору Уайли, что хотела бы признаться ему в своих грехах. Вероятно, речь шла о её уходе от мужа и сына. Кстати, она так и не успела этого сделать. Во всяком случае, так утверждает майор Уайли.

— То есть вы думаете, что этот майор…

— В настоящий момент мы просто собираем информацию, мистер Дэвис. Не хотите добавить что-нибудь к уже сказанному? Возможно, ваша бывшая жена упомянула вскользь что-нибудь такое, чему вы не придали в то время значения, но при данных обстоятельствах это могло бы…

— Крессуэлл-Уайт, — произнес Ричард Дэвис словно в трансе, но потом повторил это имя с большей убежденностью в голосе: — Да. Ведь есть же еще Крессуэлл-Уайт. Я получил от него письмо, и Юджиния, должно быть, тоже.

— А кто такой этот Крессуэлл-Уайт?

— Да, она наверняка получила от него такое же письмо, потому что когда убийца выходит из заключения, то всех родственников жертвы оповещают в обязательном порядке — так было написано в том письме.

— Убийца? — переспросил Линли. — Вы получили известие об убийце своей дочери?

Вместо ответа Ричард Дэвис вышел из гостиной и проследовал по короткому коридору в другую комнату. Вскоре после этого раздались звуки открываемых и закрываемых ящиков. Вернулся он с большим конвертом в руках, который и передал Линли. Внутри находилось письмо от некоего Бертрама Крессуэлл-Уайта, эсквайра, королевского адвоката и прочая, и прочая, а отправлено оно было из дома номер пять, Пэйпер-билдингс, Темпл, Лондон. В нем сообщалось, что в указанный ниже день из тюрьмы ее величества «Холлоуэй» условно-досрочно освобождается мисс Катя Вольф. В случае если мисс Катя Вольф будет досаждать, угрожать пли иным образом доставлять неприятности мистеру Дэвису, то мистера Дэвиса просят немедленно уведомить об этом мистера Крессуэлл-Уайта, королевского адвоката.

Линли прочитал послание и подсчитал дни: Катю Вольф освободили ровно за двенадцать недель до смерти Юджинии Дэвис. Он спросил Ричарда Дэвиса:

— Она каким-то образом связывалась с вами?

— Нет, — ответил Дэвис. — А если бы связалась, то, поверьте мне. Богом клянусь, я бы… — Его бравада на этом иссякла, будучи лишь слабой тенью его горячей, но давно прошедшей молодости. — Неужели она нашла Юджинию?

— Миссис Дэвис ничего о ней не говорила?

— Нет.

— Как вы считаете, упомянула бы ваша бывшая жена о Кате Вольф, если бы имела с ней какой-либо контакт?

Дэвис затряс головой, не столько в знак отрицания, сколько от растерянности.

— Даже не знаю. Раньше — да. Раньше она обязательно сказала бы мне об этом. Но после всего… Я просто не знаю, инспектор.

— Можно забрать это письмо?

— Конечно. Вы будете искать ее, инспектор?

— Поручу своим людям найти ее.

Линли задал остальные интересующие его вопросы, но в результате узнал только, что Сесилия, написавшая записку Юджинии Дэвис, была сестрой Сесилией Махони, близкой подругой Юджинии Дэвис и монахиней монастыря Непорочного зачатия. Сам монастырь располагался на Кенсингтон-сквер, где долгое время проживало семейство Дэвисов.

— Юджиния перешла в католицизм, — поведал Ричард Дэвис. — Она ненавидела своего отца: тот, стоило ему спуститься с кафедры проповедника, из смиренного святоши превращался в бесноватого маньяка. И она решила, что лучшей местью за несчастливое детство будет отказ от отцовской веры. По крайней мере, так она мне сказала.

— Значит ли! это, что ваши дети были крещеными католиками? — спросит Линли.

— Нет. Конечно, если Юджиния вместе с Сесилией не крестила их тайно от меня. Иначе с моим отцом случился бы удар. — Дэвис улыбнулся. По-своему он тоже был довольно деспотичным патриархом.

Линли спросил себя: не скрывается ли за этой внешней любезностью и обходительностью такой же патриархальный деспотизм? Но об этом, конечно, лучше было спросить у Гидеона.

Гидеон

1 октября

К чему это все, доктор Роуз? Вы просите меня записывать не только мои воспоминания, но и сны, и мне остается лишь гадать, знаете ли вы, что делаете. Вы просите меня записывать все мои мысли, даже случайные, просите, чтобы я отбросил вопросы о том, что они значат, или что из них следует, и смогут ли они в конце концов стать тем ключом, который отомкнет замок моей памяти. Мое терпение истощается.

Папа сообщил мне, что ваша предыдущая практика в Нью-Йорке в основном была связана с нарушениями питания. Да, он разузнал про вас все, что смог (потребовалось несколько звонков в Штаты), потому что он не видит улучшения в моем состоянии. Он начинает спрашивать меня и себя, есть ли польза в том, что я все больше времени трачу на копание в жалких останках прошлого, вместо того чтобы заняться настоящим. «Господи, да она никогда не работала с музыкантами! — воскликнул он, когда разговаривал со мной сегодня. — Она вообще не знает, как работать с артистами. Так что у тебя есть выбор: или продолжать набивать ее сундуки деньгами, ничего не получая взамен — а насколько я могу судить, именно это и происходит, — или попробовать что-нибудь другое».

«Что?» — спросил я его.

«Если ты так уверен, что ответ лежит в психиатрии, то, по крайней мере, обратись к специалисту, который займется твоей проблемой. Твоя проблема — скрипка, Гидеон, а вовсе не то, что ты помнишь или не помнишь из своего прошлого…»

Я перебил его: «Рафаэль рассказал мне».

«Что?»

«Что Соню утопила Катя Вольф».

Наступило молчание, и, поскольку говорили мы не при личной встрече, а по телефону, я мог только догадываться о том, что написано на папином лице. Наверное, его лицо застыло, как будто все мышцы окаменели, а взгляд обратился внутрь. Рафаэль, открыв даже го немногое, что он мне сказал, нарушил договор двадцатилетней давности. Папе это не понравилось, я точно знаю.

«Как это случилось?» — спросил я.

«Я отказываюсь обсуждать это».

«Поэтому мать и ушла от нас, да?»

«Я же говорил тебе…»

«Ничего ты мне не говорил. Ни-че-го. Раз тебе так хочется помочь мне, почему не поможешь с этим?»

«Потому что прошлое не имеет никакого отношения к твоей скрипке. Зато копание в том, что было и чего не было, обсасывание каждого нюанса и забивание головы ненужными мыслями отлично помогает отгородиться от настоящих вопросов, Гидеон».

«Я делаю то, что в моих силах».

«Чушь. Ты танцуешь под ее дудку, вот и все».

«Это несправедливо».

«Я скажу тебе, что несправедливо. Несправедливо — это когда тебе говорят отойти в сторону и смотреть, как твой сын ломает свою жизнь. Несправедливо — это когда четверть века живешь исключительно ради блага своего сына, ради того, чтобы вырастить из него музыканта, которым он мечтает стать, а он при первой же трудности пускает все коту под хвост. Несправедливо это когда ты вкладываешь в своего ребенка всю душу и строишь с ним доверительные отношения, каких у меня с моим отцом и быть не могло, а затем видишь, как вся его любовь и преданность отнимаются у меня и отдаются тридцатилетней психологине, которой и похвастаться нечем, кроме как восхождением на Мачу-Пикчу,[20] и то неизвестно, не пришлось ли ее нести на руках».

«Господи, да ты все про нее выведал!»

«Достаточно, чтобы понять: ты впустую тратишь драгоценное время. Проклятье, Гидеон… — Но его голос был уже не таким жестким, когда он произносил эти слова. — Ты хотя бы попробовал?»

Попробовал играть, разумеется. Вот что он хочет знать. Как будто в его глазах я перестал быть человеком и превратился в музыкальный автомат.

Когда я не отвечаю, он продолжает говорить, причем довольно разумные вещи: «Разве ты не видишь, что у тебя не более чем простое затмение? Что-то разомкнулось в мозгу. Но поскольку но всей твоей карьере ты ни разу не оступился, тебя сразу охватила паника. Хотя бы возьми скрипку в руки, боже мой. Сделай это ради себя. Пока не слишком поздно».

«Слишком поздно для чего?»

«Для того чтобы справиться со страхом. Нельзя, чтобы он затянул тебя в свою пучину. Нельзя поддаваться ему».

И в конце концов я поверил его доводам. Я поверил, что он подсказывает мне выход, логичный и надежный. Может, я действительно делаю из мухи слона, может, и вправду прикрываю надуманной «болезнью духа» рану, нанесенную моей профессиональной гордости?

И я взял в руки Гварнери, доктор Роуз. В приступе оптимизма я приложил скрипку к плечу. Я не стал раскрывать ноты, а чтобы облегчить задачу для памяти, я решил начать с произведения, игранного мною тысячи раз, — с концерта Мендельсона. Потом я почувствовал свое чело, как учила меня мисс Орр. Я даже услышал в ушах ее голос: «Выпрями корпус, плечи опусти. Смычок ведем всей рукой. Двигаются только пальцы».

Я слышал все, но сделать ничего не смог. Смычок прыгал по струнам, а пальцы давили на лады с деликатностью мясника, разделывающего тушу.

Нервы, думал я. Это все из-за нервов.

И тогда я попробовал еще раз, но звук получился даже хуже. Это все, что я смог произвести, — звук. В нем не было ни намека на музыку. Ну а что касается Мендельсона…

«Какие чувства вы испытывали, совершая эту попытку?» спрашиваете вы.

А какие чувства испытывали вы, закрывая крышку гроба, в котором лежал Тим Фриман? В котором лежал ваш муж, друг, жертва рака и все остальное, чем он был для вас, доктор Роуз? Какие чувства вы испытывали, когда он умер? Потому что я в гот момент испытал собственную смерть, а если воскрешение возможно, то мне нужно знать, как этому содействует перебирайте событий прошлого и записывание всех мыслей в тетрадь? Скажите мне, пожалуйста, доктор Роуз. Ради бога, скажите же.

2 октября

Папе я об этом не стал рассказывать.

«Почему?» — спрашиваете вы.

Я не смог бы вынести этого.

«Чего?»

Его разочарования, должно быть. Он построил всю свою жизнь вокруг моей, а вся моя жизнь построена вокруг игры на скрипке. Мы оба сейчас несемся в пустоту, и я считаю актом милосердия то, что только один из нас знает об этом.

Убирая Гварнери в футляр, я принял решение. И вышел из дома.

Однако на крыльце я наткнулся на Либби. Она сидела, опираясь спиной о перила, на коленях у нее лежал открытый пакетик с пастилой, но, похоже, она не ела ее, а как будто раздумывала над тем, съесть или не стоит.

У меня тут же возник вопрос, давно ли она так сидит, и ее первые слова дали мне ответ на него.

«Я слышала. — Она поднялась на ноги, заглянула внутрь пакетика с пастилой, затолкала его в большой карман своего комбинезона. — Так вот что с тобой случилось. Гид. Вот почему ты не играешь последнее время. А почему мне ничего не сказал? Я-то думала, что мы с тобой друзья».

«Так и есть».

«Ни фига».

«Фига».

Она не улыбнулась. «Друзья помогают друг другу».

«С этим ты мне не можешь помочь. Я даже не знаю, в чем причина, Либби».

Она невидящим взглядом уставилась на площадь и сказала: «Дерьмово. Тогда что мы вообще делаем, Гид? Почему мы запускаем твоих змеев? Какого черта мы спим вместе? Если ты даже не можешь поговорить со мной…»

Этот разговор становился повторением сотни разговоров с Бет. правда с небольшим отличием. Последнюю фразу Бет могла формулировать чуть иначе: «Если мы больше не занимаемся любовью…»

Между мной и Либби отношения не зашли настолько далеко, чтобы она имела основания сказать то же самое, и это служило мне единственным утешением. Я выслушал Либби. но сказать мне было нечего. Когда она выговорилась, помолчала и поняла, что ответа не будет, то пошла следом за мной, к моей машине. «Эй! Куда ты? Подожди! Гид, я с тобой разговариваю. Подожди!» Она схватила меня за руку.

«Мне нужно ехать».

«Куда?»

«К вокзалу Виктория».

«Зачем?»

«Либби…»

«Прекрасно. А когда я отключил сигнализацию, она забралась на пассажирское сиденье и заявила: — Я поеду с тобой».

Чтобы избавиться от нее, мне пришлось бы буквально вытаскивать ее из машины. А ее упрямо выдвинутый подбородок и стальной блеск в глазах подсказывали мне, что сделать это будет непросто. Для подобного подвига у меня не было ни сил, ни духа, поэтому я завел двигатель, и мы поехали к вокзалу Виктория.

Конечно, целью моего путешествия был не вокзал, а здание «Пресс ассосиэйшн»,[21] располагающееся за углом, на Уоксхолл-Кридж-роуд. По пути Либби достала свою пастилу и принялась уминать ее.

Я спросил: «Ты больше не сидишь на диете 'Ничего белого"?»

«Для тех. кто плохо различает цвета, сообщаю, что эта пастила — розовая и зеленая».

«Ты же говорила, что искусственно окрашенные белые продукты все равно считаются белыми», — напомнил я.

«Мало ли что я говорила. — Она скомкала пустой пакет и с видом человека, принявшего какое-то решение, спросила: — Я хочу знать, как давно. Только не увиливай».

«Как давно что?»

«Как давно ты не играешь. Или играешь вот так. Как только что играл. Давно? — А потом с типичной для нее непоследовательностью вдруг заявила: — Впрочем, неважно. И как я раньше-то не заметила… Все из-за этого ублюдка Рока».

«Вряд ли мы можем обвинять твоего мужа…»

«Бывшего мужа».

«Еще нет».

«Практически».

«Хорошо. Но мы не можем винить его…»

«Хотя он самый мерзкий тип на свете».

«…в том, что я оказался в трудной ситуации».

«Да я совсем не об этом! — воскликнула она раздраженно. — Ты не единственный человек на свете, Гидеон. Я говорила о себе. Я бы гораздо раньше заметила, что происходит с тобой, если бы не была так расстроена из-за Рока».

Но я почти не слышал, что там она говорила о себе и о своем муже, пораженный одной ее фразой: «Ты не единственный человек на свете, Гидеон». Эта фраза эхом перекликалась со словами, сказанными много лет назад Сарой Джейн Беккет: «Больше ты не центр вселенной». Я даже не видел Либби, сидящую рядом со мной в машине, потому что видел только Сару Джейн Беккет. Я до сих пор вижу ее, вижу ее взгляд, буравящий меня, ее лицо, нависающее надо мной: губы поджаты, глаза сужены, так что видны лишь короткие щеточки ресниц.

«Что она имеет в виду, когда произносит эти слова?» — немедленно спрашиваете вы.

Да, это хороший вопрос, доктор Роуз.

Я серьезно нашалил, пока находился на ее попечении, и выбор наказания был оставлен за ней. Она долго отчитывала меня в своей излюбленной манере. А дело было вот в чем. В дедушкином шкафу стоял деревянный ящик, наполненный баночками черной и коричневой ваксы для обуви и щетками, и я использовал их как краску и кисти, а стены в доме — как полотно. «Мне скучно, скучно, скучно», — думал я, размазывая ваксу по обоям и вытирая руки о занавески. Но мне не было скучно, и Сара Джейн знала это. Я испортил обои совсем не из-за скуки.

«Тогда из-за чего?» — спрашиваете вы.

Сейчас я уже не помню. Но кажется, я злился. И еще боялся. Да, я помню отчетливый, сильный страх.

В ваших глазах я вижу искру интереса при этих моих словах, доктор Роуз. Наконец-то мы к чему-то пришли. Злость и страх. Эмоции. Страсть. Хоть что-то, над чем вы сможете работать.

Однако боюсь, больше мне нечего к этому добавить. Разве что… Когда Либби сказала: «Ты не единственный человек на свете, Гидеон», я вновь почувствовал тот самый страх. И это был иной страх, чем тот, что я испытывал при мысли о своей неспособности играть на скрипке. Это был страх, не имевший никакого отношения к разговору, который вели мы с Либби. И тем не менее он сжал меня как тисками, так что я неожиданно для себя крикнул Либби: «Не надо!» — хотя обращался совсем не к ней.

«Чего же вы боялись?» — задаете вы вопрос.

Но мне кажется, что это очевидно.

3 октября, 15.30

Нас направили в новостную библиотеку — хранилище, где ряд за рядом стоят вращающиеся стеллажи, забитые папками с газетными вырезками. Вы бывали в ней? Там целыми днями сидят люди, читают основные периодические издания и вырезают из них статьи, которые затем каталогизируются и становятся частью собрания библиотеки. В отдалении стоит ксерокс для тех, кому нужно сделать копию для дальнейшей работы.

Я обратился к плохо одетому длинноволосому парню со своей просьбой. Он сказал: «Вам надо было позвонить заранее. Атак придется подождать минут двадцать. Такие старые материалы мы здесь не держим».

Я сказал, что мы подождем, но, когда юноша ушел искать нужные мне материалы, я внезапно понял, что не могу оставаться в библиотеке — мои нервы были взвинчены до предела. Мне не хватало воздуха, я весь вспотел, почти как Рафаэль. Я сказал Либби, что мне не хватает воздуха. Она вышла вслед за мной на Уоксхолл-Бридж-роуд. Но и на улице я не мог вздохнуть.

«Это все из-за транспорта, — сказали Либби. — Выхлопные газы». Я задыхался, как бегун на дальние дистанции. И потом за работу взялись мои внутренности: желудок свело, а в кишечнике забурлило, грозя унизительным взрывом прямо на тротуаре.

Либби пригляделась ко мне. «Гид, ты выглядишь кошмарно».

«Нет-нет, все в порядке», — бормотал я.

Она сказала: «Если с тобой все в порядке, то я Дева Мария. Иди-ка сюда. Давай уйдем с тротуара, мы мешаем людям».

Она привела меня в кафе на углу и усадила за стол. «Сиди и не шевелись, понятно? Только если ты, это, в обморок начнешь падать, тогда опусти голову… куда-нибудь. Куда надо опускать голову, когда теряешь сознание? Между коленями? В общем, опусти голову». И с этими словами она ушла к прилавку. Через минуту она вернулась со стаканом апельсинового сока. «Когда ты в последний раз ел?» — спросила она.

И я, грешник и бесхарактерный размазня, позволил ей поверить в это объяснение. Я сказал: «Не помню» — и проглотил сок, как будто это был эликсир, который вернет мне все, что я умудрился потерять.

«Потерять?»

Вы, доктор Роуз, никогда не пропускаете ни одного значимого слова.

Да, и вот что я потерял: мою музыку, Бет, мать, детство и воспоминания, которые есть у всех людей, кроме меня.

«И Соню, — продолжаете вы мой список, вопросительно глядя на меня. — Вы бы хотели вернуть ее, если бы могли, Гидеон?»

«Да, конечно, — таков мой ответ. — Но другую Соню».

И это! ответ заставляет меня остановиться. Он отражает мое раскаяние в том, что я забыл про нее.

3 октября, 18.00

Когда я снова смог нормально дышать, мы с Либби вернулись в библиотеку. Там нас уже ожидали пять пухлых папок, набитых вырезками двадцатилетней давности. Неровные края обтрепались, газетная бумага потемнела и отдавала плесенью.

Либби отправилась на поиски свободного стула, чтобы сесть рядом со мной, а я положил перед собой первую папку и открыл ее.

«Няня-убийца осуждена», — бросились мне в глаза крупные буквы. Манера озаглавливать газетные статьи не сильно изменилась за два десятка лет. Под заголовком помещалась фотография — фотография той, что убила мою сестру. Очевидно, снимок был сделан на довольно ранней стадии расследования, потому что на нем Катя Вольф была запечатлена не в зале суда и не где-то в тюрьме, а на Эрлс-Корт-роуд, она выходила из здания Кенсингтонского полицейского участка в компании с коренастым мужчиной в плохо сшитом костюме. Сразу за ней, частично скрытая дверью, маячила фигура человека, которого я не мог толком разглядеть, но тем не менее узнал, поскольку у меня за спиной было двадцать пять лет ежедневных занятий с ним: Рафаэль Робсон. Я отметил для себя присутствие двух этих мужчин, предположив, что коренастый тип в костюме — адвокат Кати Вольф, но все мое внимание было приковано к ней самой.

Она очень изменилась с того дня, когда была сделана фотография в залитом солнце саду в нашем дворе. Конечно, на том снимке Катя позировала, а здесь ее сняли поспешно, в суматохе, которая всегда возникает между моментом, когда примечательный для новостей персонаж покидает некое здание, и моментом, когда он скрывается в автомобиле, чтобы умчаться прочь от любопытных глаз. И все-таки на этом снимке было видно, что известность, по крайней мере подобного рода, не шла на пользу Кате Вольф. Она выглядела худой и больной. На фотографии в саду она широко и открыто улыбалась в камеру, а здесь пыталась закрыть лицо рукой. Должно быть, фотограф подобрался к ней довольно близко, потому что качество снимка было удивительно высоким для газеты того времени. Камера запечатлела каждую черту лица Кати Вольф.

Рот плотно сжат, губы превратились в едва заметную линию. Под глазами темнеют круги — следы напряжения и переживаний. Из-за потери веса крупные черты заострились и потеряли былую привлекательность. Руки торчат из рукавов, как палки, а гам. где вырез блузки обнажает треугольник тела, ключицы выпирают, как край доски. Вот что я разглядел на том снимке, помимо присутствия Рафаэля за Катиной спиной и плохо одетого мужчины, поддерживающего немку под костлявый локоть.

В статье говорилось, что судья Сент-Джон Уилкс приговорил Катю Вольф к пожизненному тюремному заключению и, что было очень необычно, рекомендовал Министерству внутренних дел проследить, чтобы она отсидела не менее двадцати лет. Корреспондент, который, по-видимому, присутствовал в зале суда, писал, что, услышав приговор, подсудимая вскочила и потребовала слова. Но ее желание заговорить именно в тот момент, после того как она пользовалась своим правом на молчание не только на всем протяжении судебного разбирательства, но и пока шло следствие, сильно отдавало паникой и намерением пойти на сделку с правосудием. Во всяком случае, было уже слишком поздно.

«Мы знаем, что случилось, — провозгласил позднее старший адвокат Бертрам Крессуэлл-Уайт, выступая перед прессой. — Мы слышали это от полиции, мы слышали это от семьи, мы слышали это от судебных экспертов и от друзей самой мисс Вольф. Оказавшись в трудной для себя ситуации, желая излить гнев, накопившийся оттого, что она считала себя несправедливо обиженной, и получив возможность избавить мир от ребенка, который и так был болен, она осознанно и со злым умыслом против семьи Дэвис опустила Соню Дэвис под воду в ее же ванне и держала ее там, невзирая на жалкое сопротивление девочки, пока та не утонула. После чего мисс Вольф подняла тревогу. Вот что случилось. И это было доказано. В результате судья Уилкс вынес приговор в соответствии с законом.

«Отец, ее посадили на двадцать лет». Да. Да. Вот что сказал папа дедушке, заходя в комнату, где мы — дедушка, бабушка и я — ждали новостей. Я помню. Мы в гостиной, сидим на диване в ряд, я в середине. Моя мать тоже там, и она плачет. Плачет как всегда, и мне кажется, что плакала она не только после смерти Сони, но и после ее рождения тоже.

Рождение ребенка обычно воспринимается всеми как повод для радости, но для нашей семьи Сонино рождение не стало счастьем. Я начинаю понимать это, когда откладываю первую вырезку в сторону и принимаюсь за вторую — продолжение первой, как оказалось. На этом втором листе я вижу фотографию жертвы, и не только: к своему огромному стыду, я вижу то, что забыл или намеренно стер из памяти на двадцать с лишним лет.

То, что я забыл, Либби заметила первым делом, о чем тут же и заявила, когда уселась рядом, притащив откуда-то второй стул. Разумеется, она не знала, что на снимке изображена моя сестра, поскольку я не объяснял ей, зачем мы вообще пришли в здание «Пресс ассосиэйшн». Она слышала, как я просил принести мне статьи о суде над Катей Вольф, но больше ничего.

Итак, Либби подсела к столу и со словами «Ну что тут у тебя?» потянулась за статьей, лежащей передо мной. А когда увидела, то сказала: «О-о. У нее ведь синдром Дауна, верно? Кто это?»

«Моя сестра».

«Да ты что? Но ты никогда не говорил… — Она оторвалась от вырезки и перевела взгляд на меня. Дальше она говорила медленно, то ли подбирая слова, то ли не зная, как далеко заходить в своих выводах. — Ты… стыдился ее? Или что-то еще? В смысле… Ну и что? Ничего такого. В смысле, синдром Дауна».

«Или что-то еще, — ответил я. — Я чувствовал "что-то еще". Что-то презренное. Плохое».

«Так в чем дело?»

«Дело в том, что я ничего этого не помнил. Ничего. — Я указал на папки с вырезками. — Не помнил ни слова, ни факта. Мне было восемь лет, кто-то утопил мою сестру…»

«Утопил?!»

Я схватил ее за руку, чтобы она замолчала. Мне совсем не хотелось, чтобы персонал библиотеки узнал, кто я такой. Поверьте, мой стыд был велик и без того, чтобы еще выставлять его напоказ.

«Читай, — сказал я Либби без дальнейших объяснений. — Сама читай. Я забыл про нее, Либби, я совершенно не помнил о том, что она существовала».

«Почему?» — спросила она.

Потому что не хотел помнить.

3 октября, 22.30

Я ожидаю, что вы броситесь на мое последнее признание с триумфом воина-победителя, доктор Роуз, но вы ничего не говорите. Вы просто наблюдаете за мной, и хотя вы приучили свое лицо не выдавать ваших чувств, но вы не властны над светом, который возникает в ваших темных глазах. Я вижу его сейчас — вот она, эта искорка, — и он говорит мне, что вы хотите, чтобы я услышал произнесенные мною только что слова.

Я не помнил свою сестру потому, что не хотел ее помнить. Должно быть, так и есть. Мы не хотим помнить — и тогда мы забываем. Только иногда нам просто не нужно помнить. А иногда нам велят забыть.

Хотя есть тут один момент, которого я не понимаю. В доме на Кенсингтон-сквер мы ни единым словом не признавали существование дедушкиных «эпизодов», однако я отчетливо их помню. Тогда почему я помню их, но не помню сестру?

«Фигура дедушки в вашей жизни имеет гораздо большее значение, чем сестра, — говорите вы мне, — и связано это с вашей музыкой. Чтобы подавить воспоминания о нем, как вы, по-видимому, подавили воспоминания о Соне…»

Подавил? Зачем мне подавлять воспоминания о ней? Или вы согласны с тем, что я не хотел помнить свою сестру, доктор Роуз?

«Подавление — это неосознанное действие, Гидеон, — объясняете вы своим тихим, сочувственным и спокойным голосом. — Оно связано с эмоциональным, психологическим или физическим состоянием, с которым человек не в силах справиться. Например, когда мы в детстве становимся свидетелями чего-то путающего или непонятного — хорошей иллюстрацией может служить сексуальный контакт между родителями, — то мы стремимся выбросить увиденное из нашего сознания, поскольку в том возрасте еще не обладаем инструментами для его обработки, не в силах объяснить его и ассимилировать. Даже люди зрелого возраста, перенесшие ужасную катастрофу, обычно не помнят саму катастрофу — просто потому, что она была слишком ужасна. Мы не принимаем осознанного решения избавиться от нежелательного воспоминания. Мы просто делаем это. Подавляя подобные воспоминания, мы защищаем себя. Так наш мозг защищается от того, с чем не готов иметь дело».

Тогда от чего защищается мой мозг, доктор Роуз? Что в моей сестре так меня пугает? Хотя я ведь вспомнил Соню, правильно? Когда я писал о матери, я вспомнил и ее. Только заблокировал одну подробность. Пока я не увидел снимок, я не знал, что у нее был синдром Дауна.

Значит, тот факт, что она была дауном, играет важную роль во всем этом? Да, наверное, так, потому что сам я про него не смог вспомнить. Не смог раскопать в своей памяти. Ничто не вело меня к нему.

«Вы не могли вспомнить и ее няню, Катю Вольф», — подсказываете вы.

Выходит, что синдром Дауна и Катя Вольф каким-то образом связаны между собой, доктор Роуз? Да, должно быть, так и есть.

5 октября

Увидев фотографию сестры и услышав, как Либби произносит вслух то, чего сам я сказать не в силах, я понял, что не могу больше оставаться в библиотеке. Я хотел побыть там еще. Передо мной лежали пять папок, подробно разъясняющих, что случилось с моей семьей двадцать лет назад. Вне всяких сомнений, в этих папках я бы нашел имена всех, кто играл более-менее значительную роль в тех событиях и кто был вовлечен в ход следствия и судебный процесс, за ним последовавший. Но, один раз взглянув на лицо сестры, я больше не мог читать. Потому что перед моими глазами стояла картина: Соня под водой, ее крупная круглая голова поворачивается из стороны в сторону, и ее глаза (даже на газетном снимке было видно, что она родилась неполноценной) смотрят, смотрят, безотрывно смотрят, потому что не могут не смотреть на убийцу. Это кто-то, кому она доверяет, кого любит, от кого зависит и в ком нуждается, и этот человек удерживает ее под водой, а она не понимает. Ей всего два года, и даже если бы она была нормальным ребенком, все равно не поняла бы, что происходит. Но она не нормальна. Она родилась ненормальной. И за те два недолгих года, что составили всю ее жизнь, ничто не было нормальным.

Отклонение в развитии. Это неизбежно ведет к кризисам. Вон оно, доктор Роуз. С моей сестрой мы жили от одного кризиса до другого. Мать плачет на утренней мессе, и сестра Сесилия знает, что требуется помощь. Моя мать нуждается в помощи не только потому, что ей трудно примириться с фактом рождения ребенка, который не такой, как все: несовершенный, необычный, странный, назовите как угодно, — но еще и потому, что она не знает, как ухаживать за этим ребенком в повседневной жизни. И потому, что, невзирая на одного гениального ребенка в семье и на второго инвалида с рождения, жизнь должна продолжаться, то есть бабушка должна присматривать за дедушкой, папа должен ходить на свои две работы, как раньше, и мать, если я буду продолжать заниматься музыкой, тоже должна работать.

Самое первое, что приходит на ум при мысли о возможном сокращении расходов, — это отказ от игры на скрипке и всего, что с ней связано: освобождение Рафаэля Робсона от его обязанностей, увольнение Сары Джейн Беккет и устройство меня в обычную школу. Эти простые и быстрые меры высвободили бы огромные средства, мать смогла бы сидеть дома с Соней, ухаживать за ней во время постоянных проблем со здоровьем.

Но подобная перемена в образе жизни семьи немыслима для всех ее членов, потому что уже в шесть с половиной лет я дал свой первый публичный концерт и лишить мир моего музыкального таланта кажется актом вопиющей мелочности и себялюбия. Тем не менее такая возможность рассматривалась и моими родителями, и родителями моего папы. Да. Теперь я вспомнил. Мать и папа разговаривают о чем-то в гостиной, к ним присоединяется мой громогласный дедушка. «Мальчик гениален, разрази меня гром!» — провозглашает он на весь дом. И бабушка тоже там, потому что я слышу ее тревожное: «Джек, Джек!» — и вижу, как она семенит к проигрывателю и ставит Паганини для успокоения дикой твари, живущей прямо под фланелевой рубашкой деда. «Он уже дает концерты, проклятье! — гремит дедушка. — Скрипку у него вы заберете только через мой труп. Хотя бы раз в жизни, хотя бы один-единственный раз, Дик, прими верное решение, прошу тебя!»

В этой дискуссии не участвуют ни Рафаэль, ни Сара Джейн. Их будущее висит на волоске, полностью завися от моего будущего, но права голоса они, как и я, не имеют. Тот спор ведется почти ежедневно и по нескольку часов как раз в тот период, когда мать оправляется после родов; и к этому спору и проблемам со здоровьем матери прибавляются бесконечные кризисы, обрушивающиеся на новорожденную Соню.

«Малышку везут к врачу… в больницу… в отделение первой помощи». Нас окружает неистребимый запах напряжения, тревоги, страха, которого раньше в доме я не припомню. Нервы у всех натянуты до предела, и все думают об одном: какая беда нагрянет следом?

Кризисы. Дома почти все время пусто — все часто и надолго куда-то уходят. Остаемся только я и Рафаэль. Или я и Сара Джейн. Все остальные с Соней.

«Почему? — спрашиваете вы. — Какие кризисы были у Сони?»

Я помню только эту фразу: «Он сказал, что встретит нас в больнице. Гидеон, иди в свою комнату». А еще помню слабый звук Сониного плача, но вскоре он совсем пропадает, когда ее выносят из дома в ночь и за ней закрывается дверь.

Я иду не к себе в комнату, а в Сонину детскую, в которой забыли погасить свет. Рядом с ее кроваткой находится какой-то странный механизм, и я вижу петли, которыми ее обвязывают, когда она спит. У стены стоит комод, а наверху — лампа с вращающимся абажуром, та самая лампа, что вращалась надо мной, когда я лежал в этой же кроватке. Я вижу вмятины в поручнях, оставленные моими зубами, я вижу переводную картинку с Ноевым ковчегом, на которую любил смотреть в детстве. И я забираюсь в кровать, хотя мне уже скоро семь лет, и сворачиваюсь там клубочком в ожидании того, что случится.

«Что же случится?»

Через какое-то время взрослые возвращаются, как всегда с лекарствами, с именем врача, которого им надо увидеть утром, с рецептами или новейшей диетой, которую нужно будет ввести для Сони. Иногда с ними возвращается и Соня. А иногда ее оставляют в больнице.

Вот почему моя мать плачет на утренних службах в церкви. И вот о чем говорят они с сестрой Сесилией в тот день, когда нас провели внутрь монастыря, а я уронил книги и разбил статую Девы Марии. В основном говорит монахиня, что-то негромко бормочет, наверное, утешает мою мать, которая чувствует… что? Вину за то, что родила ребенка, страдающего неизлечимой болезнью; беспокойство, потому что вопрос «Какая беда нагрянет следом?» не покидает наш дом; гнев на несправедливость жизни и элементарную усталость от необходимости со всем этим справляться.

На этой плодородной бурной почве и взросла идея нанять сиделку для Сони, няню. Няня стала бы решением многих вопросов. Так появляется Катя Вольф. Однако оказывается, что она не имеет опыта работы с маленькими детьми. Она не заканчивала специальных курсов или даже колледжа, не имела диплома няни или медсестры. Но она образованна, горит желанием быть полезной, у нее доброе сердце, она благодарна за то, что ее наняли, и — нельзя не упомянуть об этом — она нам по средствам. Она любит детей, и ей нужна работа. А семье Дэвисов нужна помощь.

6 октября

В тот же вечер я поехал к папе. Если у кого-то и есть ключ к моей памяти, то только у него.

Я нашел его в квартире Джил в Шепердс-Буше. а точнее — на крыльце перед домом. Они — отец и Джил — были погружены в один из тех вежливых, но горячих споров, которые случаются у влюбленных пар, когда разумные и обоснованные желания партнеров вступают в конфликт. Спор, которому я стал свидетелем, разразился из-за того, что находящаяся на поздней стадии беременности Джил собиралась сама сесть за руль.

Папа говорил: «Это опасно и безответственно с твоей стороны. К тому же твоя машина — настоящая развалюха. Давай я вызову тебе такси. Ради бога, я сам тебя отвезу».

А Джил отвечала: «Прошу тебя, не обращайся со мной как с хрустальной вазой. Когда ты так себя ведешь, я начинаю задыхаться».

Она развернулась и собралась войти в дом, но папа взял ее за руку. Он сказал: «Дорогая, пожалуйста», и я видел по его глазам, как он за нее волнуется.

Я понимал его. Моему отцу не везло с детьми. Вирджиния мертва. Соня мертва. Двое из трех его отпрысков не выжили — с таким соотношением трудно быть спокойным.

Джил, должен признать, тоже разглядела его тревогу. Она сказала более спокойно: «Ты ведешь себя глупо», но, думаю, в глубине души она ценила заботу отца о ее благополучии. А потом она заметила меня, стоящего на тротуаре и не знающего, как поступить: тихонько уйти восвояси или пойти к ним с сердечным приветствием, изображая добродушие, которого не чувствовал. Она воскликнула: «Привет! Милый, пришел Гидеон». Папа повернулся и отпустил ееруку, что позволило ей наконец отпереть замок и пригласить нас обоих войти.

Жилище Джил является образцом современной реконструкции довольно старого здания. Несколько лет назад один умный подрядчик полностью переоборудовал дом и провел новые коммуникации. Сама квартира состоит из ковровых покрытий, медных кастрюль, свисающих с потолка кухни, блестящей бытовой техники (работающей) и картин, которые, казалось, вот-вот скользнут на пол и совершат там нечто не совсем пристойное. В двух словах, эта квартира полностью соответствует характеру хозяйки. Я не знаю, как папа сможет примириться с дизайнерскими задумками Джил, когда они поселятся в одном доме. Хотя уже и сейчас они практически живут вместе. Папины заботы о Джил принимают очертания навязчивой идеи.

Получив очередное подтверждение его растущей с каждым днем паранойи относительно здоровья будущего ребенка, я засомневался, стоит ли сейчас расспрашивать его о Соне. Мое тело говорило мне, что не стоит: в голове смутно зашевелилась боль, желудок жгло, и я, давно знакомый с этим жжением, знал, что еда тут ни при чем, все только от нервов.

Джил объявила нам: «Мне нужно немного поработать, так что я оставлю вас развлекать друг друга. Ты ведь не меня пришел навестить, Гидеон?»

Я подумал, что и в самом деле мог бы иногда заглядывать к ней, тем более что вскоре она станет моей мачехой, как ни странно это звучит. Но по ее интонациям было ясно, что она просто хочет понять ситуацию, а не пытается уколоть меня, как любят это делать женщины.

И поэтому я сказал: «У меня тут возникло несколько вопросов…»

«Конечно, — сказала Джил. — Я буду в кабинете, если что». И она скрылась в одной из комнат.

Оставшись вдвоем, мы с папой удалились на кухню. Папа передвинул массивную кофеварку Джил в центр рабочего стола, достал кофейные зерна, засыпал их куда-то внутрь механизма. Кофеварка, как и вся квартира, воплощает собой взгляды и предпочтения Джил. Эта машина обладает способностью производить за одну минуту одну чашку любого типа кофе: просто кофе, капуччино, эспрессо, кофе с молоком. Еще она подогревает молоко и кипятит воду и, полагаю, могла бы мыть посуду, стирать белье и пылесосить, если ее правильно запрограммировать. Раньше папа пренебрежительно фыркал при виде таких приборов, теперь же, как я заметил, он пользовался одним из них весьма умело.

Он вынул из шкафчика две кофейные чашки с блюдцами. В миске рядом с раковиной нашел лимон. Когда он стал искать нож, подходящий для того, чтобы срезать для нас по завитку цедры, я заговорил:

«Папа, я видел фотографию Сони. То есть более четкий снимок, чем тот, что ты мне показывал. В газетной вырезке. В статье о судебном процессе».

Он повернул какие-то рычаги на кофеварке, заменил одинарный кран на двойной, достав его из ящика, и разместил под ним чашки. Нажал на кнопку. Кофеварка тихо заурчала. Затем он снова вернулся к лимону и снял цедру идеальной спиралью, которая оказала бы честь и шеф-повару ресторана «Савой». «Понятно», — вот и все, что он сказал. И стал срезать вторую спираль.

«Почему мне никто не сказал об этом?» — спросил я.

«О чем?»

«Ты знаешь о чем. О суде. О том, как умерла Соня. Обо всем. Почему мы никогда об этом не говорили?»

Отец покачал головой. Со вторым завитком цедры он справился столь же успешно, как и с первым, и бросил их в чашки, когда кофе был готов. Потом он вручил одну чашку мне и спросил: «Там?» — склонив голову в направлении гостиной, выходящей на террасу с видом на другие старинные здания напротив.

В пасмурный день, как этот, терраса не обещала особого уюта. Зато там нам было гарантировано уединение, которого мы оба хотели, и поэтому я пошел вслед за папой в гостиную.

Как я и ожидал, на террасе мы были совершенно одни. Джил уже накрыла чехлами летнюю мебель, но папа снял полиэтилен с двух стульев, и мы уселись. Он поставил свою чашку на колено и застегнул молнию куртки. «Я не хранил те газеты, — произнес он. — Не читал их. Больше всего на свете я хотел забыть. Возможно, сейчас такое отношение к прошлому не в моде. Сейчас мы все должны предаваться самым тяжелым воспоминаниям, пока нас не затошнит. Но я вырос в другое время. И я пережил это — пережил те дни, недели, месяцы. Когда все закончилось, я мечтал только об одном: забыть, что все это случилось».

«Поэтому мать ушла от нас?»

Он поднял чашку и отпил немного кофе, но при этом смотрел на меня. «Я не знаю, что чувствовала твоя мать. Мы не могли говорить об этом. Ни я, ни она. Говорить об этом значило бы заново пережить этот кошмар, но одного раза нам было более чем достаточно».

«Мне нужно, чтобы со мной кто-нибудь поговорил о том времени».

«Опять одна из бесценных рекомендаций твоего доктора Роуз? Соня любила скрипку, если тебя это интересует. Она любила тебя и скрипку, так будет точнее. Говорила она очень мало — речь у детей с синдромом Дауна развивается поздно, — но твое имя выговаривала».

Он как будто делал разрез, тонкий, но безукоризненно ровный разрез в моем сердце. «Папа…» — начал я, но он не дал мне продолжить.

«Извини. Мне не следовало этого делать».

«Почему никто не говорил о ней потом?» — задал я вопрос, ответ на который был очевиден: мы никогда не говорили ни о чем неприятном. Дедушка периодически срывался в буйство; его увозили куда-то за город, откуда он не возвращался неделями, но мы ни словом не признавали этого факта. Однажды моя мать исчезла из дома, забрав с собой не только все свои вещи, но и всякое напоминание о том, что она когда-то была частью семьи, однако мы не обсуждали, куда она делась и почему. Так зачем я, сидя на террасе отцовской любовницы, спрашиваю его, почему мы не говорили о жизни или смерти Сони? Ведь мы были людьми, которые никогда не говорят о вещах, которые могут причинить боль или надорвать сердце, не говорят ни о чем плохом или печальном.

«Мы хотели забыть о том, что случилось».

«Забыть, что случилась моя мать? Забыть, что случилась Соня?»

Он внимательно посмотрел на меня, и я увидел в его глазах тот стальной блеск, то выражение, которым он неизменно и с успехом пользовался, когда хотел ограничить территорию, где был только лед, пронизывающий ветер и бесконечное пепельно-серое небо. «Это недостойно тебя, — сказал он. — Я думаю, ты понимаешь, о чем я».

«Но ни разу не произнести ее имя! За все эти годы! Не назвать его мне! Ни разу не произнести даже эти слова: "Твоя сестра"!»

«И ты думаешь, ты бы выиграл от того, что убийство Сони вошло бы в нашу ежедневную жизнь? Ты этого хотел бы?»

«Я просто не понимаю…»

Отец допил свой эспрессо и поставил чашку на пол рядом с ножкой стула, на котором сидел. Потом откинулся на спинку. Его лицо посерело, почти слилось с седыми волосами, которые он откидывал со лба назад, так же, как я, открывая ломаную линию роста волос — такую же, как у меня, с двумя залысинами-фьордами по обеим сторонам выдающегося вперед треугольника. Он произнес: «Твою сестру утопили в ванне. Ее утопила немецкая девушка, жившая под нашей крышей».

«Я знаю…»

«Ничего ты не знаешь. Ты знаешь только то, что написано в газетах, но ты не знаешь, каково было быть там, посреди всего, что случилось. Ты не знаешь, что Соня погибла потому, что ухаживать за ней становилось все труднее, и потому, что немка…»

Катя Вольф, думал я. Почему он не называет ее по имени?

«…была беременна».

Беременна. Это слово — как щелчок пальцами у меня перед носом. Это слово вернуло меня в мир моего отца, к тому, что" ему пришлось пережить, и к тому, что еще предстоит пережить в связи с его нынешними обстоятельствами. Я вспомнил о фотографии Кати Вольф, на которой она мечтательно улыбается в объектив камеры, сидя в садике с Соней на руках. Я вспомнил о снимке, на котором она выходит из полицейского участка, тощая как палка, больная на вид, с заострившимися чертами лица. Беременная.

Я пробормотал: «На снимке она не была похожа на беременную» — и перевел взгляд на соседнюю террасу, с которой за нами наблюдала старая пастушья овчарка. Заметив, что я гляжу на нее, собака привстала на задних лапах, опершись передними о перила, ограждавшие террасу. Она начала лаять, и меня передернуло от ужаса и жалости. У овчарки удалили голосовые связки, и теперь она могла издавать лишь полное надежды, но почти беззвучное, жалкое сипение, состоящее из воздуха, мышц и жестокости. Мне чуть не стало дурно.

Папа спросил: «На каком снимке?» И должно быть, сразу понял, о чем я говорю, потому что сказал, не дожидаясь моих пояснений: «Тогда еще ничего не было видно. В начале беременности ей все время было плохо, она не могла есть и совсем не прибавила в весе, наоборот, похудела. Сначала мы заметили, что она почти не притрагивается к пище, потом — что она выглядит нездоровой, и подумали, что у нее расстройство на любовной почве или что-то в этом духе. Она и наш жилец…»

«Наверное, Джеймс».

«Да, Джеймс. Они были близки. То есть гораздо ближе, чем мы думали. Он был рад помочь ей с английским, когда у нее было время. Мы ничего не имели против, пока она не забеременела».

«И что йотом?»

«Мы сказали, что ей придется уйти. У нас ведь не приют для матерей-одиночек, нам нужен был человек, который будет уделять все свое внимание Соне, а не себе — своему здоровью, своей проблеме, своему состоянию. Мы не выбросили ее на улицу и даже не велели покинуть нас немедленно. Но сказали, что, как только она сможет найти себе другое… место, работу, то она должна уйти. Это означало бы, что ей придется расстаться с Джеймсом, и она сорвалась».

«Сорвалась?»

«Слезы, гнев, истерика. Она не справлялась с собой. Да и как ей было справиться? Тут и беременность, и плохое самочувствие, и перспектива остаться без жилья и работы, и твоя сестра. Соню тогда только что выписали из больницы в очередной раз. Она нуждалась в постоянном внимании. И немка не выдержала».

«Я помню».

«Что?» Я слышал в его голосе нежелание продолжать болезненный для него разговор, но в то же время он не мог не помочь сыну — горячо любимому сыну — вырваться из тюрьмы памяти.

«Кризисы. Соню все время везут то к врачу, то в больницу, то… уж и не знаю, куда еще».

Отец снова откинулся на спинку стула и, как я до этого, досмотрел на собаку, так жаждавшую нашего внимания. Потом он произнес: «Для существа с особыми потребностями нет места среди людей», и я не знал, говорит ли он о животном, о себе, обо мне или о моей сестре. «Сначала у нее нарушилась работа сердца. Дефект межпредсердной перегородки, так это называется. Почти сразу после ее рождения мы догадались — по цвету лица, по ее пульсу, — что с ней что-то не в порядке. Ей сделали операцию, и мы вздохнули с облегчением: хорошо, мы вовремя решили эту проблему. Но затем у нее заболел желудок: сужение двенадцатиперстной кишки. У детей с синдромом Дауна встречается часто, нам сказали. То, что она вообще страдает этим синдромом, на фоне проблем с сердцем и желудком отошло на второй план как нечто незначительное, как косоглазие, что ли. Еще одна операция. Затем атрезия заднего прохода. Врачи только хмыкали озадаченно: похоже, этот ребенок собрал все заболевания, сопутствующие синдрому. Что же у нее не болит? Давайте-ка вскроем ее еще раз. И еще раз. И еще раз. А потом дадим ей слуховой аппарат. И побольше склянок с лекарствами. И конечно, нам оставалось только смотреть и надеяться, что она выдержит все эти истязания, что врачи, разобрав ее тело на кусочки, соберут его вместе как надо и тогда с ней все будет в порядке».

«Папа…» Я хотел остановить его. Он сказал достаточно. Ему пришлось пройти через очень многое: не только через ее страдания при жизни, но и через ее смерть, через собственное горе, горе моей матери и, несомненно, горе своих родителей…

Но я не успел высказать то, что собирался, — в моей голове вдруг снова зазвучал голос дедушки. И я чуть не задохнулся, как будто меня ударили в живот. Но мне необходимо было спросить. Я сказал: «Папа, а как дедушка относился ко всему этому?»

«Как? Он отказался идти на суд. Он…»

«Я имею в виду Соню, а не суд. Соню и… то, какой она была».

Да, я услышал его, доктор Роуз. Он ревел как всегда, ревел, как король Лир, застигнутый бурей, только дедушкина буря бушевала не в степях, а в его собственном мозгу. «Выродки! — кричит он. — Ты можешь плодить только выродков!» В уголках его губ выступает слюна. Бабушка подхватывает его под руку, тихо зовет его по имени, но он не слышит и не видит ничего, кроме ветра, и дождя, и грома в собственной голове.

Папа сказал: «Твой дедушка был не совсем здоров, Гидеон. Но это был великий и добрый человек. Его демоны были яростны, но столь же яростна была его битва с ними».

«Он любил ее? — спросил я. — Он держал ее на руках? Играл с ней? Воспринимал ее как свою внучку?»

«Почти всю свою короткую жизнь Соня проболела. Она была хрупкой. Ее одолевали болезни одна за другой».

«Значит, нет? — сделал я вывод. — Ничего этого он не делал?»

Папа не ответил. Посидев немного, он поднялся, подошел к перилам. Старая пастушья овчарка засипела в своей безгласности, радостно подскочила, поднялась на задние лапы, и ее стремление завоевать каплю внимания было столь же очевидно, сколь и жалко. «Зачем они так поступают с собаками? — возмутился папа. — Господи милостивый, это же противоестественно. Если им хочется иметь домашнее животное, то нужно обеспечить его необходимыми условиями. В противном случае нечего и браться, чтобы потом мучить зверя».

«Ты не хочешь отвечать мне, — сказал я, обращаясь к его спине. — Не хочешь говорить, как дедушка относился к Соне. Так? Не хочешь?»

«Твой дед был таким, каким он был», — ответил отец. И на этом наш разговор закончился.

Глава 8

Либерти Нил знала, что если бы ей повезло встретить Рока Питерса где-нибудь в Мексике и там же выйти за него замуж, то она не оказалась бы в том положении, в каком оказалась сейчас, потому что тогда она смогла бы развестись с мерзавцем в мгновение ока, и дело с концом. Но встретила она его не в Мексике. Мексики у нее даже в планах было. Либби прибыла в Англию из-за своей полной неспособности к иностранным языкам, которая стала особенно очевидна в старших классах. Ведь Англия была ближайшим к Калифорнии местом, которое могло сойти за заграницу и в котором люди говорили на понятном Либби языке. Канада в данном случае не считается.

Она бы предпочла Францию — круассаны были ее слабостью, хотя чем меньше о них говорить, тем лучше, — но первые же дни в Лондоне подарили ей такое количество гастрономических откровений, что вскоре она уже с удовольствием обживалась на лондонских улицах, вдали от родителей и, что гораздо важнее, в тысячах милях от живого примера человеческого совершенства — своей старшей сестры. Икволити Нил была высокой, стройной, умной, красноречивой и омерзительно успешной во всем, за что только ни бралась. И к тому же ее избрали королевой выпускного бала в школе, которую посещали обе сестры. Одного этого было достаточно, чтобы рвануть от нее на другую половину земного шара. То есть для Либби приоритетом номер один было избавиться от лицезрения Оли, и Лондон предоставил ей такую возможность.

Но в Лондоне Либби встретила Рока Питерса. В Лондоне она вышла за мерзавца замуж. И в Лондоне, где она еще и не принималась за получение разрешения на работу или вида на жительство, она оказалась в полной власти Рока, тогда как в Мексике она пожелала бы ему поцеловать себя в задницу и, наплевав на зарплату и работу, уехала бы от него куда глаза глядят. Вероятнее всего, у нее не было бы средств на билеты и все такое, но это ерунда, потому что поднятый кверху большой палец говорит одно и то же на всех языках мира, а Либби не побоялась бы выйти на обочину и воспользоваться этим жестом. И так бы и поступила — везде, кроме Англии, потому что через Атлантику автостопом от Рока не убежишь.

Да, Рок держал ее за… что ж, образно выражаясь, он держал ее за яйца. Ей хотелось остаться в Англии, потому что домой она возвращаться не желала. Это означало бы признание своего поражения, тогда как каждое письмо, приходившее из Калифорнии, чуть не лопалось от новостей о последних достижениях Оли. Но чтобы жить в Англии, нужны деньги. А для того чтобы получить деньги, ей нужен был Рок. Верно, есть еще более противозаконные способы заработать, чем это делает она, служа курьером у Рока, но если ее поймают, то немедленно депортируют, что означает возврат в Лос-Альтос-Хиллс, возврат к маме и папе, возврат к предложениям типа: «Почему бы тебе не поработать пока на Оли, Либ? Ты могла бы заняться связями с общественностью…» Да ни за что на свете не согласится она приблизиться к сестре, говорила себе Либби. Перед самым своим отъездом в Англию она разбила БМВ Оли. В тот момент она испытала неземную радость — наконец-то Оли обратит на нее внимание! — но сестры расстались далеко не лучшими друзьями.

И вот так сложилось, что она оказалась в зависимости от Рока, чуть ли не в рабстве. Поэтому-то так и вышло, что два-три раза в неделю ей приходилось соглашаться на секс со сластолюбивым проходимцем. Она пыталась избежать этой повинности под предлогом, что нужно срочно доставить тот или иной пакет, а поскольку она была самым надежным его курьером, то не лучше ли ей немедленно отправиться в путь? Обычно такие уловки не срабатывали: когда Рок хотел секса, Рок хотел секса, и ему не требовалось много времени, чтобы привести корабль в порт.

Это случилось и сегодня в лачуге над бакалейной лавкой. Когда Либби удавалось сосредоточиться на шуме машин за окном, то она почти полностью отключалась от поросячьего сопения Рока у нее над ухом. Ну а когда он завершил свое дело, она, как всегда, была так раздражена, что готова была ампутировать его член пилой. Поскольку это представлялось невозможным, Либби пошла на занятия чечеткой.

Она отбивала чечетку до седьмого пота. Она прыгала, шаркала, пыхтела и топала, пока с нее не потекло ручьями. Преподавательница изумленно кричала весь урок: «Либби, что ты там вытворяешь?» — надсаживая горло, чтобы перекрыть музыку, но Либби не обращала на нее внимания. Ей было абсолютно все равно, попадает она в такт или нет, выбилась из ритма или нет, на том ли она вообще полушарии, что и ее товарищи-чечеточники. Ей нужно было заняться чем-то трудным, чем-то быстрым, чем-то увлекательным и физически активным, чтобы выбросить Рока Питерса из головы. Если бы не чечетка, то сидела бы она сейчас перед ближайшим холодильником и не отошла бы от него, пока, шестью миллиардами калорий позднее, не пришла бы в себя после подлого шантажа Рока.

— Ничего такого тут нет, Либ, — сказал он ей, когда все закончилась и она лежала под ним, вновь одержавшим победу. — Просто услуга за услугу. — И он растянул губы в ухмылке, которую раньше она считала такой классной и в которой лишь позднее научилась видеть наглость и презрение. — Ты почешешь мне там, где чешется, а я почешу тебе. Да и от своего дудочника ты, похоже, ни хрена не получаешь, а? Я-то вижу, когда телку обхаживают как следует, а ты ходишь кислая, как будто у тебя целый год нормального мужика не было.

— Вот именно, придурок, что не было, — огрызнулась она. — Ты сам подумай, что сказал, Рок. И он не дудочник. Он играет на скрипке.

— О-о. Извините за выражение, сорвалось, — фыркнул Рок.

Бывшего Рокко Петрочелли ни капли не взволновало то, что она нелестно отозвалась о его способностях как любовника. Для него успех в постели имел одно мерило: кончил он или нет. А ощущениями партнера пусть занимается сам партнер.

Либби покинула танцевальный класс в более спокойном расположении духа. Спортивный костюм и туфли для чечетки заняли свое место в рюкзаке, она вновь затянула тело в кожаный костюм, который носила, когда развозила пакеты. С мотоциклетным шлемом под мышкой она вышла на стоянку, где стоял ее «судзуки», и вместо электрозажигания использовала педальный стартер — чтобы нагляднее представить, как она будет пинать ненавистного Рока.

Улицы были забиты машинами (а когда бывало иначе?), но Либби уже достаточно долго сидела в седле, чтобы не только вызубрить схемы движения, но и научиться протискиваться в пробках между легковушками и фургонами. Как всегда, в нагрудном кармане куртки лежал плеер, а шлем удерживал на голове наушники. Она любила попсу, желательно на полную громкость, и обычно подпевала вслух, потому что комбинация орущей в ухо музыки и собственного крика безотказно удаляла из головы все то, о чем она не хотела думать.

Но сегодня плеер остался лежать невключенным. Чечетка почти стерла образ волосатого тела Рока, распластанного поверх нее, и его красного, как салями, члена, ерзающего взад и вперед между ее ног. А что до остального, что было у нее в голове, то как раз об этом она хотела подумать.

Рок прав: до сих пор она не смогла затащить Гидеона в постель — в смысле, по-настоящему в постель — и никак не могла понять почему. Он вроде был рад ее компании и в принципе производил впечатление вполне нормального мужчины, за исключением того самого, чего между ними не было. Но за все время, что она жила в его доме и общалась с ним, они так и не продвинулись дальше точки, достигнутой еще в самую первую ночь, когда они заснули на ее кровати, слушая музыку. Этим их сексуальные отношения и ограничились.

Сначала она даже решила, что парень голубой и что ее радар совсем свихнулся за месяцы, проведенные с Роком. Но Гидеон не вел себя как гомик, не ходил по заведениям для голубых, не приглашал к себе молоденьких мальчиков, да и пожилых тоже не водил. У него бывали только двое: его отец (который терпеть ее не мог и надевал маску надменного презрения всякий раз, когда им приходилось оказаться в одном помещении) и Раф Робсон — этот ужом увивался вокруг Гидеона и днем и ночью. Из всего этого Либби довольно давно заключила, что с Гидеоном все в порядке, во всяком случае, ничего такого, что не исправить нормальными отношениями… Если только ей удастся вырвать его из-под надзора его нянек.

Покинув Саут-банк, где находилась танцевальная школа, Либби пересекла Сити и выехала к Пентонвилл-роуд. Дальше она решила сделать крюк и рвануть на Камден-таун, чтобы не увязнуть в неразберихе машин, такси, автобусов и фургонов, в которую превращаются улицы по мере приближения к станции Кингс-Кросс. То есть ее маршрут на Чалкот-сквер оказался существенно длиннее, но ей это было только на руку. Лишнее время ей совсем не помешает, потому что она собирается составить план для прорыва в отношениях с Гидеоном. Лично ей кажется, что Гидеон Дэвис — это гораздо больше, чем человек, который, едва выпрыгнув из пеленок, начал играть на скрипке. Да, это, конечно, круто, что он такая шишка среди музыкантов, но кроме этого он еще и личность. А личность не может состоять из одной лишь музыки, которую она, эта личность, производит. Эта личность должна существовать независимо от способности играть на скрипке.

Когда Либби наконец прибыла на Чалкот-сквер, ей сразу стало понятно, что Гидеон не один. На южном конце площади приткнулся древний «рено» Рафаэля Робсона, одним колесом заехав на тротуар, как будто водитель спешил. В освещенном изнутри окне музыкальной комнаты Гидеона Либби увидела силуэт Рафа. Его ни с кем не спутаешь — только он так часто утирает с лица пот носовым платком. Он возбужденно ходил по комнате и говорил. Читал нотации, не иначе. Либби отлично знала, что он мог говорить.

— Вот дерьмо! — прошипела она, подъезжая к дому.

Она несколько раз нажала на газ, чтобы немного спустить пар, и поставила «судзуки» у забора. И как это Рафа угораздило приехать к Гидеону именно сейчас! Обычно он бывает здесь в другое время дня. После общения с Роком она и так на взводе, а теперь еще и это!

Либби пинком распахнула калитку в кованом заборе и даже не придержала ее, так что металл лязгнул по бетонной ступеньке крыльца. В два прыжка преодолев лестницу, Либби мигом отомкнула свою дверь и полетела прямо к холодильнику.

Она долго держалась на диете «Ничего белого», но сейчас — это все чечетка! — ей просто необходимо было съесть что-нибудь бледное. Ванильное мороженое, попкорн, рис, картошку, сыр. Что угодно, или она за себя не ручается!

Еще несколько месяцев назад Либби подготовила холодильник именно к такому моменту. Открывая дверцу, она волей-неволей увидела фотографию, на которой ей шестнадцать лет и где она выглядит как бочка в сплошном купальнике. А рядом с ней — ее изящная сестра пятого размера, в бикини, состоящем из трех веревочек, и с идеальным загаром, разумеется. Либби залепила лицо Оли наклейкой — пауком в ковбойской шляпе, но теперь оторвала паука и тяжелым взглядом уставилась на улыбающуюся сестру. А для пущего эффекта прочитала лозунг, пересекающий дверцу холодильника по диагонали: «Что в рот попало, на бедра упало». Ей приходилось черпать силы всеми возможными способами.

Либби вздохнула и попятилась. И в этот момент с потолка полилась скрипичная мелодия. Она подумала: «О боже! У него получилось!» — и ее затопила волна радости. Значит, проблема Гидеона решена, значит, его недавний план сработал!

Ух, как же классно! Теперь он будет счастлив. Ну да, это Гидеон играет, кто же еще. Не такой ведь Раф Робсон деревянный, чтобы мучить Гида своей игрой на скрипке, когда Гидеон смычок поднять не может.

Но в следующий миг ее радость от воссоединения Гидеона с музыкой померкла — к голосу скрипки присоединился оркестр. Запись, уныло сказала себе Либби. Должно быть, это Раф таким образом накачивает Гида: видишь, как ты умел играть? Ты играл раньше. Сможешь и теперь.

Ну почему, недоумевала Либби, ну почему они никак не оставят его в покое? Неужели они думают, что он заиграет благодаря их занудным увещеваниям? Да он от этого еще сильнее свихнется. Во всяком случае, она, Либби, уже на грани.

Она вышла из кухни и промаршировала к своему собственному проигрывателю. Там она выбрала диск, который наверняка заставит Рафаэля Робсона полезть на стену. Это была попса в квадрате, притом очень громкая. В потолок сразу же застучали. Либби вывернула ручку громкости до предела. Неплохо бы принять ванну, подумала она. Нет ничего лучше попсы, когда хочется полежать в горячей пенной воде.

Тридцатью минутами позднее, накупавшись и переодевшись, Либби выключила музыку и прислушалась к тому, что происходит этажом выше. Тишина. Значит, она сумела настоять на своем.

Она выглянула на улицу — не торчит ли на площади машина Рафа. «Рено» исчез, а это означало, что Гидеон наконец остался без присмотра своих нянек и готов к визиту друга, который видит в нем не только музыканта, но и человека. Либби поднялась по лестнице к его входной двери и решительно постучалась.

Ответа не было, и это заставило ее вновь обернуться к площади, проверить, на месте ли «мицубиси» Гидеона. Да, его машина стояла неподалеку. Либби нахмурилась, снова стукнула в дверь и крикнула:

— Гидеон, ты дома? Это я.

Это подействовало. С другой стороны двери лязгнул открываемый замок. Дверь распахнулась. Либби тут же затараторила:

— Слушай, прости за музыку, я слегка вышла из себя и…

Поток слов оборвался. Либби увидела, что Гидеон в ужасном состоянии. Ну да, он уже не первую неделю выглядит неважно, но сейчас совсем расклеился. Первой мыслью Либби было, что это Раф Робсон так довел Гидеона, заставляя того слушать записи собственных выступлений. Ублюдок!

— А где старый добрый Раф? — спросила она. — Поехал к твоему папаше отчитываться?

Гидеон просто отступил от двери и дал ей пройти внутрь. Затем он поднялся по лестнице, и она последовала за ним. Он шел туда, где, очевидно, находился до ее прихода, — в спальню. Отпечатки его головы на подушке и тела на одеяле выглядели довольно свежими.

Слабый свет ночника, горевшего на прикроватном столике, не разгонял полумрак, и тени на лице Гидеона придавали ему сходство с покойником. Еще со времени провала в Уигмор-холле его постоянно окружала аура беспокойства и поражения, но Либби показалось, что теперь в его облике появилось что-то еще. Что? Мучение, надрыв?

— Гидеон, что с тобой?

Он ответил просто:

— Мою мать убили.

Либби моргнула. Разинула рот. Захлопнула рот.

— Твою маму? Твою родную мать? Господи, нет. Когда? Как? Черт. Садись, Гид.

Она подвела его к кровати, и он сел, свесив руки между колен.

— Как это случилось?

Гидеон рассказал ей то немногое, что знал. Потом добавил:

— Папу просили опознать ее тело. Потом полиция приходила к нему домой. Один детектив. Папа звонил мне недавно. — Гидеон обхватил себя руками, согнулся вперед и начал качаться, как ребенок. Он произнес: — Это конец.

— Чему конец?

— Теперь у меня не осталось даже надежды.

— Не говори так, Гид.

— Теперь мне остается только умереть.

— Боже! Эй, так говорить нельзя!

— Это правда.

Он вздрогнул. Либби заметила это и оглядела комнату в поисках чего-нибудь теплого. Гидеон продолжал раскачиваться.

Либби попыталась представить, что может означать для него смерть матери. Она сказала:

— Гид, ты справишься с этим. Это пройдет, вот увидишь.

Она постаралась вложить в свой голос искренность, изобразить, будто ей так же важно, как и ему, сможет ли он играть на скрипке или нет.

Тут Либби заметила, что Гидеон не просто вздрагивает, а по-настоящему дрожит. На кровати лежал вязаный плед, она схватила его и накинула Гидеону на плечи.

— Ты хочешь поговорить об этом? — спросила она его. — О твоей маме? О… Не знаю, о чем угодно?

Она села рядом с ним и обняла его за плечи. Свободной рукой она придерживала углы пледа у его горла, пока он не догадался сделать это сам.

Гидеон сказал, глядя перед собой:

— Она ехала на встречу с жильцом Джеймсом.

— С кем?

— С Джеймсом Пичфордом. Он жил с нами, когда мою сестру… когда она умерла. Как странно: я недавно подумал о нем, хотя уже столько лет не вспоминал его. — Он поморщился, и Либби увидела, что одна его рука вдавлена в живот, как будто внутри полыхает пожар. — Ее сбили машиной на улице, где живет Джеймс Пичфорд, — продолжал он. — А потом переехали тело. И не один, а несколько раз, Либби. И поскольку она шла к Джеймсу, папа думает, что полиция захочет найти всех, кто был связан… с тем делом.

— Почему?

— Не знаю. Потому что они задавали ему такие вопросы.

— Да нет, я не спрашиваю, почему твой отец думает, будто полиция захочет всех найти. Я спрашиваю, почему полиции это нужно. Разве есть какая-то связь между тем, что было тогда, и тем, что сейчас? То есть понятно, что раз твоя мама хотела встретиться с Джеймсом Пичфордом, то какая-то связь существует. Но если ее убил кто-то, кто знал ее двадцать лет назад, зачем столько ждать?

Гидеон нагнулся еще ниже, его лицо перекосила гримаса боли. Он проговорил сквозь зубы:

— Господи. Внутри все горит.

— Давай помогу.

Либби уложила его на кровать. Он свернулся калачиком, подтянув колени к подбородку. Она сняла с него ботинки. На нем не было носков, белые как молоко стопы судорожно терлись друг о друга, как будто трение могло отвлечь его мысли от боли.

Либби прилегла рядом с ним под одеяло, прижавшись к его спине. Одну руку она просунула под его ладонь, сжимавшую живот. Она ощущала изгиб его позвоночника, каждый позвонок — как камушек. Гид так похудел, что казалось странным, как его кости не протыкают тонкую, как бумага, кожу.

Она сказала:

— Ты, наверное, совсем зациклился на этом. Попробуй пока забыть обо всем. Не навсегда. Только на время. Просто лежи и ни о чем не думай.

— Не могу, — ответил он, и она расслышала горький безрадостный смешок. — Вспомнить все — такое мне дали задание.

Он продолжал тереть ноги одну о другую и еще туже свернулся в клубок. Либби крепче прижалась к нему. Наконец он проговорил:

— Либби, ее выпустили из тюрьмы. Папа знал, но мне не рассказывал. Вот почему полицейские хотят найти всех, кто был в нашем доме двадцать лет назад. Она вышла из тюрьмы.

— Кто? Ты хочешь сказать…

— Катя Вольф.

— И они думают, что это она сбила твою мать?

— Не знаю.

— Но зачем ей это делать? Скорее твоей матери захотелось бы переехать ее.

— При нормальном положении дел — да, — сказал Гидеон. — Но ты забываешь, что в моей жизни не было ничего нормального. И поэтому нет никаких оснований предполагать, что смерть моей матери вызвана нормальными причинами.

— Должно быть, твоя мама свидетельствовала против Вольф, — предположила Либби. — И та провела эти двадцать лет за решеткой, планируя, как отомстить всем, из-за кого она туда попала. Но если так, то как ей удалось отыскать твою маму, Гид? В смысле, ведь даже ты не знал, где она живет. Как же могла эта Вольф так быстро вычислить ее? И если она все-таки разыскала ее и даже убила, то зачем было убивать на улице, где живет ваш бывший жилец Пичфорд? — Либби подумала над своим вопросом и сама же ответила на него: — Это было послание ему.

— Или кому-то еще.

Из телефонного разговора с Линли Барбара Хейверс узнала все, что сообщил инспектору Ричард Дэвис, включая полное имя монахини монастыря Непорочного зачатия. Там, указав Линли, наверняка можно узнать что-нибудь о нынешнем местонахождении сестры Сесилии Махони.

Монастырь располагался на участке земли, стоившем, вероятно, баснословных денег. Вокруг него стояли сплошь старинные здания, ведущие свою историю с конца семнадцатого века. Именно здесь строили свои сельские поместья сильные мира сего в эпоху, когда Вильгельм III и Мария обосновались в скромном сельском коттедже в Кенсингтон-гарденс. Сейчас же сильных мира сего на площади заменили работники нескольких предприятий, втиснутых между историческими фасадами, обитатели еще одного монастыря (где, черт возьми, монашки берут деньги, чтобы жить здесь?) и жильцы тех домов, которые передавались от поколения к поколению лет триста, не меньше. В отличие от некоторых других городских площадей, пострадавших от бомбежек во время войны или от жадных притязаний сменяющих друг друга правительств тори с их большим бизнесом, сумасшедшими прибылями и приватизацией всего, что попадется под руку, Кенсингтон-сквер сохранилась почти нетронутой. С четырех сторон фасады благородных зданий выходили на сквер в центре площади, где опавшая осенняя листва окружила ствол каждого дерева янтарной юбкой.

Найти место для стоянки было невозможно, поэтому Барбара поставила свой «мини» на тротуар в северо-западной части площади, рядом со стратегически размещенной тумбой, не позволявшей транспортному потоку центральных улиц проникнуть в этот тихий микрорайон. Барбара бросила свое полицейское удостоверение на приборную доску «мини», выбралась из машины и вскоре оказалась в обществе сестры Сесилии Махони, которая по-прежнему проживала в монастыре Непорочного зачатия и в данный момент работала в церкви по соседству.

При первом взгляде на сестру Сесилию Барбара решила, что та совсем не похожа на монахиню. Она представляла монашек как женщин не первой молодости в тяжелых черных облачениях, с четками на поясе и в средневековых апостольниках и покрывалах.

Сестра Сесилия в этот образ не вписывалась. Более того, когда Барбара вошла в церковь, где ей посоветовали искать Сесилию, она приняла женщину в клетчатой юбке, стоящую на невысокой стремянке с тряпкой и банкой мастики в руках, за уборщицу. Потому что именно уборкой и занималась эта женщина: чистила алтарь, в котором доминировала статуя Иисуса, указывающего на свое обнаженное, анатомически неточное и частично позолоченное сердце. Барбара сказала:

— Простите, но мне нужна сестра Сесилия Махони.

И в ответ женщина обернулась и сказала с улыбкой:

— Значит, вам нужна я.

Акцент у нее был такой, будто она только что прибыла из глухой ирландской деревни.

Барбара назвала себя, и монахиня с предосторожностями спустилась со стремянки.

— Полиция, вы говорите? Надо же, вы совсем не похожи на полицейского. А что, какие-то проблемы, констебль?

В церкви было сумрачно, но, сойдя с лестницы, сестра Сесилия оказалась в кругу розового света, созданного единственной свечой, что горела на алтаре. Этот свет очень украсил монахиню: скрыл морщины на ее лице и подсветил волосы — короткие, черные, как обсидиан, и такие курчавые, что многочисленные заколки с ними не справлялись. Фиолетовые глаза монахини, оттененные ресницами, дружелюбно взирали на Барбару.

— Не могли бы мы побеседовать где-нибудь в спокойном месте? — спросила Барбара.

Монахиня ответила:

— Как ни печально, констебль, но здесь нас вряд ли кто-нибудь побеспокоит. Вы ведь хотите уединения? Когда-то здесь было людно. Нынче же… даже студенты, что живут в нашем хостеле, заглядывают сюда только перед экзаменом, надеясь на вмешательство Бога в ход событий. Подите-ка сюда. Тут вам никто не помешает расспросить обо всем, что вас интересует. — Она улыбнулась, показав идеальные белые зубы, и продолжила, словно объясняя свою улыбку: — Или вы хотите вступить в наш монастырь, констебль Хейверс?

— Возможно, смена имиджа мне совсем не помешала бы, — признала Барбара.

Сестра Сесилия рассмеялась.

— Идите сюда, констебль. Там, у главного алтаря, потеплее. Мы поставили туда электрический камин — включаем, когда монсеньор служит утреннюю мессу. У бедняги подагра.

Забрав с собой чистящие принадлежности, сестра Сесилия повела Барбару по единственному проходу между скамьями. Над их головами висел темно-синий потолок, усеянный золочеными звездами. Барбара догадалась, что это была церковь, посвященная женщинам. Кроме статуи Иисуса и изображения святого Михаила на витражном окне, все остальные скульптуры и изображения были посвящены женщинам: святой Терезе из Лизье, святой Клер, святой Катерине, святой Маргарите. Верх резных колонн но обеим сторонам каждого окна украшали резные портреты других женщин.

— Ну вот мы и пришли.

Сестра Сесилия прошла в угол и включила большой электрический камин. Он тут же начал источать тепло, а монахиня уведомила Барбару, что намерена продолжить свою работу прямо здесь, в святилище, если констебль не возражает. Надо привести в порядок алтарь: отполировать подсвечники и мрамор, протереть заалтарную перегородку, поменять напрестольную пелену.

— Но вам, наверное, лучше сесть у камина. Холод пронимает до костей.

Сестра Сесилия вновь принялась за уборку, а Барбара приступила к рассказу, который, вероятно, станет для монахини плохой новостью. Дело в том, что ее именем надписаны несколько книг, посвященных житиям святых…

— Что неудивительно, учитывая мое занятие, — проговорила сестра Сесилия, снимая с алтаря медные подсвечники и осторожно складывая их на пол рядом с Барбарой.

Затем она сняла и сложила напрестольную пелену, повесила ее на витиеватое ограждение алтаря. Вытащила из ведра контейнер и несколько салфеток.

Барбара рассказала, что данные книги находились в собственности женщины, умершей прошлым вечером. Также была найдена записка, адресованная той женщине и написанная самой сестрой Сесилией.

— Звали ее Юджиния Дэвис, — закончила Барбара.

Сестра Сесилия замерла на мгновение. Она только что зачерпнула горсть мастики и так и стояла с ней, не двигаясь.

— Юджиния? О, как мне жаль это слышать! Я давно ее не видела. Бедняжка. Она скончалась внезапно?

— Ее убили, — ответила Барбара. — В Западном Хэмпстеде. Она как раз направлялась на встречу с неким парнем по имени Дж. В. Пичли, который раньше фигурировал как Джеймс Пичфорд.

Сестра Сесилия медленно приблизилась к алтарю, двигаясь как ныряльщик в сильном, холодном течении. Аккуратными мазками она нанесла мастику на мрамор, а ее губы зашевелились в беззвучной молитве.

— Также нам стало известно, — сказала Барбара, — что убийца ее дочери, женщина по имени Катя Вольф, недавно была выпущена из тюрьмы на свободу.

Монахиня обернулась к детективу, воскликнув:

— Неужели вы думаете, что бедная Катя имеет к этому какое-то отношение?

«Бедная Катя». Барбара спросила:

— Вы знали эту девушку?

— Конечно, я знала ее. Она жила при нашем монастыре, перед тем как устроиться на работу к Дэвисам. В то время они жили совсем неподалеку, на площади.

Сестра Сесилия объяснила, что Катя была беженкой из бывшей Восточной Германии, и затем поведала факты ее иммиграции в Англию.

Катя мечтала о том, о чем мечтают все девчонки. Родилась она в Дрездене, в семье, верившей в экономическую систему и правительство, при которых она жила. Ее отец во время Второй мировой войны был подростком и видел худшее, что может случиться, когда между странами разгорается конфликт, поэтому он с энтузиазмом воспринял теорию равенства для масс. Он верил, что только коммунизм и социализм могут уберечь планету от уничтожения. Будучи добросовестными членами партии и не имея среди родственников и предков интеллигенции, за чьи грехи им пришлось бы расплачиваться, родители Кати отлично уживались с новой системой. Из Дрездена они переехали в Восточный Берлин.

— Однако Катя была не такой, как остальные, — сказала сестра Сесилия. — Поистине, констебль, не была ли Катя живым доказательством того, что дети рождаются сложившимися личностями?

В отличие от родителей и четырех братьев и сестер Катя ненавидела дух социализма и вездесущее государство. Она ненавидела тот факт, что их жизни были «расписаны, предписаны и ограничены» с момента рождения и до смерти. В Восточном Берлине, который был так близок к Западу, отделенный от него всего лишь стеной и несколькими сотнями ярдов ничейной земли, она впервые почувствовала вкус другой жизни, жизни за пределами ее родины. Так случилось потому, что в Восточном Берлине можно было смотреть западное телевидение, а от приезжих, посещающих Восточный Берлин, она узнала, какова жизнь в «мире ярких красок» — так она называла Запад.

— Ожидалось, что она поступит в университет, будет изучать ту или иную область науки, выйдет замуж и родит детей, за которыми присмотрит государство, — говорила сестра Сесилия. — Именно так поступили ее сестры, именно этого хотели от нее родители. Но она мечтала стать модельером одежды. — Сестра Сесилия отвернулась от алтаря с улыбкой на губах. — Представляете себе, констебль, как такая идея была встречена членами Коммунистической партии?

И Катя сбежала, причем сбежала таким образом, что получила определенную известность, а это, в свою очередь, привлекло к ней внимание монастыря, который в то время осуществлял программу для политических беженцев: чтобы они смогли выучить язык и познакомиться с культурой и обычаями принявшей их страны, им на год предоставлялось жилье и питание в стенах монастыря.

— Она пришла к нам, не зная ни слова по-английски и из одежды имея только то, что было на ней надето. Пробыла она у нас ровно год,после чего пошла работать няней в семью Дэвис.

— Тогда вы с ними и познакомились?

Сестра Сесилия покачала головой.

— С Юджинией мы были знакомы уже многие годы. Она посещала утреннюю мессу в нашей церкви, так что мы все ее знали, констебль. Мы беседовали иногда, я давала ей почитать книги — наверное, некоторые из них вы и нашли на ее полках, однако по-настоящему я узнала ее только после смерти Сони.

— Я видела фотографию девочки.

— Ах да. — Сестра Сесилия растирала мастику по фасаду алтаря, тщательно обрабатывая салфеткой каждую впадинку и выступ резной поверхности. — После рождения малютки Юджиния была убита горем. Полагаю, любая мать чувствовала бы то же самое. Ведь нужно время, чтобы адаптироваться, если ребенок родился не таким, как ожидалось. Ну а для Юджинии с мужем это, должно быть, оказалось особенно тяжким испытанием, потому что их первый ребенок такой одаренный.

— Верно. Он скрипач. Мы о нем знаем.

— Да, юный Гидеон. Поразительный паренек. — Сестра Сесилия опустилась на колени и занялась изысканной резной колонной в конце алтаря. — Поначалу Юджиния не рассказывала о маленькой Соне. Мы все знали, что она была беременна, само собой, а затем услышали, что она родила. Но о том, что с ребенком что-то неладно, мы узнали, только когда Юджиния вновь стала ходить на мессу, через две или три недели после родов.

— И тогда она поделилась с вами своей бедой?

— О нет. Бедняжка, она просто все время плакала. Несколько дней подряд стояла тут, в глубине церкви, все глаза выплакала, и с ней всегда был этот испуганный мальчик, гладил ее руку, смотрел на нее своими большими глазами, все хотел утешить ее. Ну а мы, в Непорочном зачатии, мы даже не видели малышку, понимаете? Я заходила к ним домой раз-другой. Но мне говорили, что Юджиния не принимает посетителей.

Сестра Сесилия всплеснула руками и вернулась к своему ведру, из которого выудила еще одну тряпку и перешла к полировке.

— Когда я наконец смогла поговорить с Юджинией и узнала от нее, что произошло, мне стало понятно ее горе. Но не его глубина, констебль. Этого, должна признаться, я так никогда и не смогла понять. Возможно, потому что я не мать, как она, и понятия не имею, каково это — произвести на свет ребенка, который несовершенен с точки зрения всего мира. И все же мне казалось тогда и кажется сейчас, что Господь дает нам то, что нам суждено получить. Мы можем не понимать, почему Он решил дать нам то, что дал, но у Него есть план для каждого из нас, и, может быть, когда-нибудь мы сможем разглядеть его. — Сидя на коленях и откинувшись на пятки, монахиня обернулась к Барбаре и, словно желая смягчить резкость только что произнесенных слов, добавила: — Хотя мне, конечно, легко говорить. Посмотрите-ка вокруг, констебль. — Она обвела рукой церковь. — Каждый день меня окружает любовь Господня в тысячах ее проявлений. И не мне судить о способности или неспособности других людей принять волю Бога, ведь я так осыпана его дарами. Вы не поможете мне с подсвечниками, милочка? В ведре должна быть банка с пастой.

Барбара пробормотала:

— О! Конечно. Простите.

Она нашла в ведре нужное средство и тряпку, черные пятна на которой предполагали, что для подсвечников нужно использовать именно ее. Все эти хозяйственно-бытовые операции не были сильной стороной Барбары, но она надеялась, что сможет потереть медь тряпкой и не уничтожить ее полностью.

— Вы не помните, когда разговаривали с миссис Дэвис в последний раз?

— Наверное, это было после смерти Сони. Мы отслужили по ней мессу. — Сестра Сесилия с преувеличенным вниманием разглядывала салфетку в своих руках. — О католических похоронах Юджиния и слышать не хотела, она к тому времени уже перестала приходить на службы в нашу церковь. Ее вера ушла: то, что Господь дал ей несовершенного ребенка, а потом еще и забрал его, да еще таким образом… Больше мы с Юджинией не говорили. Я пыталась увидеться с ней. Писала ей. Но она не хотела больше иметь со мной дела, как не хотела иметь дела ни с моей верой, ни с церковью. Мне не оставалось ничего иного, как препоручить ее Господу. Я только молилась, чтобы несчастная женщина нашла наконец покой.

Барбара нахмурилась, держа в одной руке подсвечник, в другой — банку с пастой. В этой истории недоставало одной, весьма существенной части, и имя этой части — Катя Вольф. Она спросила:

— Как так вышло, что немецкая беженка стала работать няней в доме Дэвисов?

— Это я устроила. — Сестра Сесилия с кряхтеньем встала на ноги, потянулась и вновь преклонила колени, на этот раз перед дарохранительницей, и набросилась с тряпкой на ее мраморные бока. — Кате нужно было найти работу, потому что положенный ей год в монастыре заканчивался. Место в семье Дэвис подходило ей идеально: кроме зарплаты ей предоставлялось жилье и питание, что позволяло ей скопить деньги на обучение в колледже дизайна. Тогда казалось, что сам Господь свел вместе эту девушку и Дэвисов, ведь Юджиния так нуждалась в помощи.

— А потом девочку убили.

Сестра Сесилия посмотрела на Барбару. Монахиня ничего не сказала, но намеренное и полное отсутствие какого бы то ни было выражения на ее лице красноречиво поведало о ее мнении на этот счет.

— Вы поддерживали контакт с кем-нибудь из тех людей, с которыми общались в то время? — спросила Барбара.

— Вы имеете в виду Катю, констебль?

Барбара сняла крышку с банки и ответила:

— В том числе.

— В течение двух лет я каждый месяц ходила навещать ее, сначала в «Холлоуэй», где ее держали во время следствия, потом в ту тюрьму, куда ее перевели после вынесения решения. Говорила она со мной лишь один раз, в самом начале, когда ее только арестовали. И больше никогда.

— И что она сказала?

— Что она не убивала Соню.

— Вы поверили ей?

— Да.

Но это вполне понятно, подумала Барбара. Мысль, что ребенка убила Катя, была бы невыносимой для человека, который способствовал устройству немки в семью, и неважно, верит тот человек во всемогущего и прозорливого Бога или нет. Она задала еще один волновавший ее вопрос:

— Сестра Сесилия, вы не получали каких-нибудь известий от Кати Вольф после того, как она вышла на свободу?

— Нет, никаких.

— А как вы считаете, могла ли она искать встречи с Юджинией Дэвис? Был ли у нее повод, помимо желания заявить о своей невиновности?

— Никакого, — твердо ответила сестра Сесилия.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно. Если бы Катя захотела связаться с кем-то, кто имел отношение к тому тяжелому времени, то уж во всяком случае не с Дэвисами, а со мной. Но ко мне она не обращалась.

Какая уверенность, подумала Барбара. В голосе монахини, ни капли сомнения, как будто в этом деле не может быть никаких вариантов. Барбара спросила, почему сестра Сесилия так считает.

— Из-за ребенка, — сказала монахиня.

— Из-за Сони?

— Нет, из-за ребенка Кати, которого она родила в тюрьме. Она попросила меня найти для младенца приемных родителей. Так что если сейчас она на свободе и обдумывает свое прошлое, то почти наверняка задается вопросом о судьбе своего сына.

Глава 9

Ясмин Эдвардс закрыла на ночь свой салон и сделала это, как всегда, с максимальной тщательностью. Большинство частных предприятий на Мэнор-плейс уже долгие годы стоят заколоченные, и с ними происходит то, что всегда происходит с заброшенными зданиями на южном берегу реки: они стали полотном для любителей граффити, а те витрины и окна, что не были закрыты фанерой, теперь разбиты. Салон Ясмин Эдвардс был одной из немногих созданных вновь или возрожденных фирм Кеннингтона, если не считать двух пабов, которые упорно не поддавались урбанистическому упадку, завладевшему улицами. Хотя когда это пабы поддавались чему бы то ни было? Они будут всегда и везде, покуда существует алкоголь и покуда находятся парни типа Роджера Эдвардса, готовые напиваться.

Ясмин проверила, закрылся ли тяжелый навесной замок на засове, потом убедилась, что защитные жалюзи крепко встали на место. Покончив с этим, она подхватила четыре пакета, собранных ею в салоне, и зашагала по направлению к дому.

Дом находился недалеко, в жилом массиве Доддингтон-Гроув. Ясмин жила в Арнольд-хаусе — жила вот уже пять лет, с тех самых пор, как покинула «Холлоуэй» и провела месяц-другой, перебиваясь по чужим квартирам. Ей повезло: ее квартира выходила окнами на садоводческий центр на другой стороне улицы. Конечно, это не парк, не газон и не садик. Но все же это зелень, кусочек живой природы, а ей хотелось, чтобы Дэниел имел в своей жизни хоть немного природы. Ему одиннадцать лет, и почти все то время, что она сидела в тюрьме, он провел в интернате — спасибо ее родному братцу, который заявил: «Слушай, Яс, ну не могу я жить с ребенком, правда, извини, но это факт». Так что теперь Ясмин была твердо намерена всеми силами восполнять сыну то, чего он был лишен.

Он ждал ее у входа в подъезд, на другом краю полоски асфальта, служившей обитателям Арнольд-хауса парковкой. Но он был не один, и, когда Ясмин разглядела, с кем разговаривает ее сын, она ускорила шаги. Район был неплохим — бывают гораздо, гораздо хуже, такова реальность, — но наркодилеры и любители мальчиков могут объявиться где угодно, и, если один из них хотя бы попытается намекнуть ее сыну, что школьные уроки, домашние задания и учеба не самое нужное в другой, лучшей жизни, она убьет подонка.

Этот тип выглядел как вылитый наркодилер в своем дорогом прикиде. В свете фонаря его золотые часы вспыхивали и искрились. И язык у него, судя по всему, был хорошо подвешен. Потому что, когда Ясмин приблизилась и окликнула сына, она увидела, что мальчик совершенно очарован.

Они оба обернулись к ней. Дэниел отозвался:

— Привет, мама. Извини, я забыл дома ключ. Мужчина ничего не сказал.

— Почему ты не пришел ко мне на работу? — спросила Ясмин, полная ужасных подозрений.

Дэниел уронил голову, как делал всегда, когда испытывал неловкость. Уставившись на свои кроссовки (эти «найки» стоили ей целое состояние!), он проговорил:

— Я ходил в армейский центр, мам. Там к ним приезжал один начальник проверять, все ли у них в порядке, и все выстроились на улице, а мне разрешили смотреть и потом угощали чаем.

«Подачки, — вспыхнуло в мозгу у Ясмин. — Жалкие подачки».

— А им не пришло в голову, что у тебя есть дом, а? — строго прикрикнула она.

— Они же знают меня, мам. И тебя тоже. Один спросил: «Это твоя мама та леди с бусами в волосах? Такая красавица».

Ясмин фыркнула. Во время этого диалога она старательно игнорировала незнакомца. Вручив два пакета сыну, она сказала:

— С этим поаккуратнее. Тут для тебя работа, — и набрала код, чтобы вызвать лифт.

Вот тогда незнакомец и заговорил. В голосе его слышался говор южного берега, как у самой Ясмин, но с более отчетливыми вест-индийскими корнями:

— Миссис Эдвардс?

— У меня и так слишком много того, что вы продаете, — ответила она, глядя не на него, а на дверь лифта. — Дэниел? — позвала она, и мальчик встал перед ней, готовясь войти в лифт.

Ясмин положила руку на его плечо, будто желая защитить его. Дэниел обернулся и посмотрел на мужчину. Она развернула его обратно лицом вперед.

— Уинстон Нката, — сказал мужчина. — Нью-Скотленд-Ярд.

Это заставило Ясмин обратить на него внимание. Он протянул ей свое удостоверение, которое она изучила, прежде чем взглянуть на самого Нкату. Коп, думала она. Негр и при этом коп. Хуже нефа, ставшего подстилкой у белых, мог быть только неф-полицейский.

Она отвернулась от полицейского удостоверения, взмахнув волосами, и бусинки в ее бесчисленных косичках сыграли для Нкаты мелодию презрения. Он смотрел на нее так, как смотрят на нее все мужчины без исключения, и она знала, что он видит и что думает. Вот что он видит: тело, все шесть футов; лицо цвета грецкого ореха, лицо, которое могло бы быть лицом модели — с костями модели и с кожей модели, за исключением нижней губы, располовиненной и изуродованной шрамами, будто взорвалась пурпурная роза в том месте, где этот ублюдок Роджер Эдвардс разбил о ее лицо вазу за то, что она не отдавала ему свою зарплату продавщицы в универмаге и отказывалась идти на панель, чтобы оплачивать его привычки; он видит ее глаза цвета кофе — гневные, но в то же время настороженные; а если бы она, невзирая на вечерний холод, сняла пальто, он увидел бы и остальное и первым делом обратил бы внимание на короткий летний топ, который она носит, потому что живот у нее плоский, а кожа — гладкая, и если уж ей хочется выставить напоказ свой плоский гладкий живот, то так она и сделает, и плевать на время года. Вот что он видит. А что он думает? Да то же, что все они думают, что они всегда думают: «Не прочь позабавиться с такой, при условии, что на голову она наденет мешок».

— Могу я поговорить с вами, миссис Эдвардс? — спросил полицейский.

Голос у него был такой же, как у всех: будто они готовы под автобус лечь ради своих мамочек.

Наконец прибыл лифт, и дверь медленно, нехотя отъехала в сторону, словно говоря: «Раз уж вы настолько глупы, что рискуете заходить внутрь и ехать до четвертого этажа, то учтите, что если и доедете, то это еще ничего не значит, потому что дверь может и не открыться».

Ясмин подтолкнула Дэниела, чтобы он заходил в лифт. Коп повторил:

— Миссис Эдвардс, могу ли я поговорить с вами?

Она пожала плечами:

— Как будто у меня есть выбор, — и нажала на кнопку, помеченную цифрой «четыре».

Коп сказал:

— Отлично, — и тоже вошел в лифт.

Он был большим мужчиной. Она заметила это прежде всего остального в резком свете люминесцентной лампы на потолке лифта. Он был выше ее самой на добрых четыре дюйма. И на лице его тоже был шрам, белый, как полоска мела, бегущий от уголка глаза через всю щеку. Ясмин знала, что это за шрам — от лезвия бритвы, но не знала, как он был получен. Поэтому она спросила, мотнув головой в сторону его лица:

— А это что?

Коп глянул на Дэниела, который смотрел на него так, как всегда смотрит на чернокожих мужчин: с таким сияющим, таким открытым, таким жадным лицом, на котором было написано все, чего мальчугану не хватало в жизни с той самой ночи, когда его мама в последний раз бросила вызов Роджеру Эдвардсу. Коп ответил:

— Это напоминание.

— О чем?

— О том, каким идиотом может быть парень, когда уверен, что он круче всех.

Лифт дернулся и замер. Ясмин никак не прокомментировала слова полицейского. Коп стоял ближе всех к двери, поэтому он вышел первым, как только она со скрипом отъехала в сторону. А потом устроил представление, придерживая дверь, чтобы она не ударила внезапно Ясмин или ее сына… ага, как же, ударит. Много он знает об этом лифте. Он постоял сбоку, ожидая, пока все выйдут, и она проскользнула мимо него, говоря на ходу

сыну:

— Займись-ка этими пакетами, Дэн. И не урони парики, потом хлопот не оберешься пыль с них стряхивать.

Она впустила их в квартиру и включила свет в комнате, которая служила у них гостиной. Затем последовало очередное указание сыну:

— Иди набирай ванну. С шампунем только полегче, а не как в прошлый раз.

— Хорошо, мам, — сказал Дэниел.

Он бросил застенчивый взгляд на полицейского, — взгляд, который так красноречиво говорил: «Как тебе наша берлога, чувак?», что у Ясмин душа заболела за сына, и эта боль породила в ней гнев, поскольку она вновь увидела, сколько они с Дэниелом потеряли.

— Займись уже делом, — велела она сыну, а копу сказала: — Так чего тебе от меня надо? Как, ты сказал, тебя зовут?

— Он Уинстон Нката, мам, — встрял Дэн.

— Сколько раз тебе говорить, быстро за работу!

Он ухмыльнулся, полыхнув крупными белыми зубами, зубами взрослого, в которого он превращается куда быстрее, чем ей бы того хотелось. Улыбка осветила его лицо, не такое темное, как у Ясмин, ведь в нем смешались цвета кожи отца и матери. Мальчик исчез в ванной, и оттуда сразу послышался шум воды. Он, видимо, вывернул краны на полную мощность, желая показать, что данное ему поручение он выполняет ловко и умело.

Уинстон Нката остался стоять у двери, и это разозлило Ясмин еще сильнее, чем если бы он пошел разгуливать по всей квартире, осматривая каждый уголок ее собственности (комнат было всего четыре, и это заняло бы у него не больше двух минут).

— Так в чем дело? — спросила она.

— Вы позволите мне осмотреть вашу квартиру? — попросил он вместо ответа.

— Зачем? Я ничего плохого здесь не прячу. У тебя ордер есть? И я ходила отмечаться на прошлой неделе, как всегда отмечаюсь у Шэрон Тодд. Если она сказала вам что-нибудь другое… если эта сучка записала мне пропуск… — Ясмин ощутила, как страх ползет по коже рук от пальцев вверх, и вновь осознала, какую власть имеет офицер службы надзора над тем, что называется ее свободой. — Ее не было на месте, понятно? Мне сказали, что она у врача. С ней какой-то приступ случился, и ей велели срочно сдать анализы или еще что-то. И когда я пришла…

Ясмин сделала глубокий вдох, желая остановить поток слов. Она злилась, злилась на себя за то, что испытывает страх, и злилась на этого копа с порезанным бритвой лицом, который принес страх в ее дом. У копа на руках были не только все козыри — вся колода, и они оба знали это. Пожав плечами, она сдалась:

— Смотри, если хочешь. Все равно не найдешь того, что ищешь.

Бесконечно долгую секунду он смотрел ей в глаза. Она отказалась отводить взгляд, потому что отведенный взгляд означал бы, что он раздавил ее одним пальцем, как блоху. Поэтому она тоже смотрела на него, стоя там, где стояла, — у прохода на кухню. В ванной раздавался плеск воды — Дэн намыливал парики.

Наконец коп произнес: «Отлично» — и кивнул ей смущенно и вежливо, но она все равно была убеждена, что он притворяется. Первым делом он двинулся в ее спальню и щелкнул там выключателем. Ясмин видела, что он раскрыл платяной шкаф, с которого облупилась почти вся краска, но не стал выворачивать все подряд карманы, лишь провел пальцем по паре брюк. И из комода не стал выдвигать ящики, задержался только, разглядывая то, что лежало на его крышке: расчески, в одной из которых застряли белокурые волосинки, и блюдо с разноцветными бусами, которыми Ясмин подвязывала свои косички. Дольше всего он стоял перед фотографией Роджера, одна точная копия которой находилась в гостиной, вторая — на тумбочке у кровати Дэниела в маленькой спальне и третья — на стене над кухонным столом. На этой фотографии Роджеру Эдвардсу двадцать семь лет, он месяц как приехал из Австралии и два дня как залез в постель к Ясмин.

Коп вышел из спальни, снова вежливо кивнул хозяйке квартиры и заглянул в спальню Дэниела, где все повторилось: платяной шкаф, верх тумбочки, фотография Роджера. Затем он направился в ванную, откуда немедленно раздался оживленный голосок Дэна:

— Это моя обычная работа — стирать парики. Мама дает их дамам, которые болеют раком. Им надо принимать лекарства, а от него выпадают волосы. Тогда они приходят к маме, и она дает им волосы. Еще она делает им лица.

— Что, дает бороды и усы? — спросил коп.

— Да нет же, волосы тут ни при чем! — рассмеялся Дэниел. — Лица она делает косметикой. Она лучше всех умеет это делать, моя мама. Могу показать…

— Дэн! — рявкнула Ясмин. — Займись делом.

Ее сын тут же склонился над ванной.

А коп вышел из ванной, в который раз кивнул ей и пошел в кухню. Там была еще одна дверь, выходившая на крошечный балкон, где Ясмин сушила белье, и он открыл эту дверь, выглянул на улицу, потом аккуратно закрыл дверь и провел по косяку рукой, — рукой крупной, как и все его тело, — словно ища сколы. Он не открыл ни одного из кухонных шкафчиков, не заглянул в пенал с посудой. Он вообще почти ничего не делал, только постоял у стола, рассматривая в четвертый раз одну и ту же фотографию.

— Кто этот парень, миссис Эдвардс? — спросил он.

— Отец Дэна. Мой муж. Он умер.

— Сочувствую.

— Оставь свое сочувствие при себе, — холодно произнесла Ясмин. — Я убила его. Хотя ты и сам все отлично знаешь. Потому-то ты и заявился, верно? Какого-нибудь австралийца, любителя черномазых телок, нашли с ножом в спине, вы прогнали детали через свой компьютер, и тот выдал вам имя: Ясмин Эдвардс.

— Этого я не знал, — сказал Уинстон Нката. — Все равно мне очень жаль.

В голосе его слышалось… что? Она никак не могла понять что именно, как не могла понять, какое выражение проглядывало в его глазах. В ней ширился, набухал пузырь ярости, который мешал ей думать и с которым она ничего не могла поделать. Эту ярость Ясмин познала с молодых лет и всегда — всегда — в руках мужчины, в руках тех типов, что нравились ей день, неделю, месяц, до тех пор, пока из-под их личины не начинала проглядывать истинная сущность.

Она заговорила резко и грубо:

— Так чего тебе надо, а? Чего ты приперся ко мне? Зачем заговаривал зубы моему сыну, как будто тебе не все равно, что он скажет? Если считаешь, будто я что-то сделала, тогда говори прямо и говори немедленно или выметай свою задницу из моего дома. Слышишь? А иначе…

— Катя Вольф, — произнес он, и она замолчала.

Какого черта ему нужно от Кати? Коп воспользовался паузой:

— В службе надзора мне сказали, что она проживает но этому адресу. Это так?

— Нам разрешили, — сказала Ясмин. — Уже пять лет как я вышла. На мне ничего нет. Нам дали разрешение.

— Еще мне сказали, что она работает в прачечной на Кеннингтон-Хай-стрит, — продолжал Уинстон Нката. — Сначала я зашел туда, чтобы задать ей несколько вопросов, но на рабочем месте ее не было. По словам управляющей, утром она позвонила и сказала, что больна. Грипп. Поэтому я пришел сюда.

В голове Ясмин зазвенели колокольчики тревоги, но она постаралась, чтобы это не отразилось на ее лице.

— Значит, она пошла к врачу.

— И провела там весь день?

— Такая у нас система здравоохранения, — нашлась она.

Вежливо, как и на протяжении всего визита, Нката сообщил ей:

— За двенадцать недель она сказывается больной четвертый раз, вот что мне сказали в прачечной, миссис Эдвардс. Четвертый раз, и владелица прачечной на Кеннингтон-Хай-стрит очень недовольна. Сегодня она звонила в службу надзора.

Тревожные колокольчики в мозгу Ясмин сменились мощной сиреной. Позвоночник простреливали стрелы паники. Нет, она же знает, что копы врут каждый раз, когда им нужно заставить тебя сказать то, что потом можно будет повернуть каким угодно способом, и она напомнила себе об этом со всей возможной строгостью: «Ну-ка, сучка, не смей поддаваться».

Вслух она отчеканила:

— Я ничего об этом не знаю и знать не хочу. Катя живет здесь, ну и что? У нее свои дела, у меня свои. Мне и с Дэниелом хлопот хватает.

Он бросил взгляд на ее спальню, где двуспальная кровать, и расческа со светлыми волосами, и одежда в шкафу рассказывали совсем другую историю. Ясмин хотела закричать: «Да! Ну и что, мистер белый хозяин? Ты когда-нибудь сидел за решеткой? Ты хотя бы пять минут чувствовал, каково это — не иметь никого в своей жизни? Ни друга, ни мужа, ни любовника, ни партнера? А я чувствовала. И не пять минут, а долгий срок, который мне показался вечностью».

Но она ничего не сказала. Она просто поглядела на него с вызовом. И пять бесконечных секунд, тянувшихся как все пятьдесят, единственными звуками в квартире были плеск воды и голос Дэна, напевавшего себе под нос какой-то очередной хит.

Затем раздался новый звук. В замке заскрежетал ключ. Стукнула дверь.

В квартиру вошла Катя Вольф.

Последним назначением в этот день для Линли стал Челси. Оставив Ричарду Дэвису свою визитку и просьбу позвонить, если каким-то образом даст о себе знать Катя Вольф или появится другая важная информация, Линли пробился через затор возле Южно-Кенсингтонского вокзала и покатил по Слоун-стрит, по освещенному уличными фонарями дорогому кварталу — мимо ресторанов, магазинов и ухоженных особняков. Осенние листья устилали тротуары бронзовым узором. По пути Линли размышлял о связях и совпадениях и о том, не отменяет ли наличие первых возможность вторых. Ему это казалось весьма логичным. Человек вполне может оказаться не в том месте и не в то время, но очень маловероятно, что он мог оказаться не в том месте, не в то время и при этом с намерением навестить кого-то, кто имел отношение к жестокому убийству, произошедшему в их общем прошлом. Совпадение такого рода требовало тщательнейшего рассмотрения.

В относительной близости от дома Сент-Джеймсов он занял первое же свободное место вдоль проезжей части, не рассчитывая, что сможет найти что-то получше. Он вынул из багажника «бентли» системный блок, стоявший ранее в кабинете Юджинии Дэвис, и зашагал по направлению к высокому зданию из темно-коричневого кирпича на углу Лордшип-плейс и Чейни-роу.

Стоило ему нажать на кнопку звонка, как тут же в глубине квартиры послышался собачий лай. Он доносился откуда-то слева — должно быть, из кабинета Сент-Джеймса, где, как заметил Линли с улицы, горел свет. Тявканье приблизилось к двери и продолжилось с удвоенным энтузиазмом, свойственным псам, которые уверены в том, что хорошо выполняют возложенные на них обязанности. Женский голос произнес: «Пич, угомонись, ну хватит уже», но собака, в лучших традициях такс, игнорировала просьбу хозяйки. Повернулся замок, над дверью вспыхнула лампочка, сама дверь распахнулась.

— Томми! Здравствуй. Какой приятный сюрприз!

На звонок Линли ответила Дебора Сент-Джеймс с длинношерстой таксой в руках — извивающимся и лающим комком меха коньячного цвета, единственным желанием которого было как можно скорее обнюхать ноги, руки, лицо гостя в целях опознания и классификации.

— Пич! — урезонивала собаку Дебора. — Ты же отлично знаешь, кто это. — Она отшагнула от двери, пропуская Линли в дом. — Проходи. Только Хелен уже ушла домой. Сказала, что устала. Это было часа в четыре. Саймон обвинил ее в том, что она специально ложится спать попозже, чтобы не заниматься тем, чем они там занимаются — никогда не была способна понять, чем именно, — но она клялась, что это из-за тебя, будто ты заставил ее до самого рассвета смотреть все четыре части «Звонка». Или три, уж не помню, сколько их там всего. Ну, неважно. Так что привело тебя к нам?

Когда входная дверь была закрыта, Дебора опустила собаку на пол. Пич получила наконец возможность принюхаться к брюкам Линли. Она узнала его запах, отбежала на пару шагов и завиляла приветственно хвостом.

— Спасибо, — торжественно поблагодарил Линли таксу, и она с чувством выполненного долга просеменила к корзинке, стоявшей на самом теплом месте у газового камина.

В свете настольной лампы, горевшей на письменном столе Саймона, Линли увидел разбросанные распечатки, частью с черно-белыми фотографиями, частью только с текстом.

Дебора провела Линли в комнату, говоря:

— Ставь же эту штуку куда-нибудь, Томми, наверняка она тяжелая как камень.

Линли выбрал кофейный столик перед диваном. Пич деловито подбежала, чтобы обследовать принесенный в ее дом предмет, после чего снова вернулась в свою корзинку, свернулась клубочком, удовлетворенно вздохнула и замерла в полной достоинства позе — голова на передних лапах, глаза лишь изредка мигают.

— Ты, наверное, хочешь поговорить с Саймоном, — сказала Дебора. — Он наверху. Давай я схожу за ним…

— Не сейчас, — вырвалось у Линли.

Дебора умолкла и взглянула на него с вопросительной улыбкой, заправляя за ухо прядь тяжелых волос.

— Хорошо, — сказала она и прошла к старому столику у окна, где стояли напитки.

Она была высокой, с россыпью мелких веснушек на переносице, не такая худая, как модель, но и не полная — само изящество и женственность. Черные джинсы и свитер цвета оливок составляли приятный контраст ее медным волосам.

Линли только теперь обратил внимание, что вдоль стен и книжных полок стояли крупноформатные фотографии в рамах, часть из них были обмотаны защитной пленкой, и это напомнило ему о предстоящей выставке работ Деборы в галерее на Грейт-Ньюпорт-стрит.

Она тем временем спросила его:

— Шерри? Виски? Мы купили недавно бутылку «Лагавулина», и Саймон утверждает, что это райское наслаждение в сжиженном виде.

— Саймон никогда не отличался любовью к преувеличениям.

— Как можно, он ведь человек науки.

— Тогда стоит попробовать. Значит, виски. Я смотрю, ты готовишься к выставке?

— Уже почти все готово. Я на стадии составления каталога. — Она вручила ему виски и кивком указала на стол мужа: — Когда ты пришел, я как раз читала верстку. Меня вполне устраивает то, какие работы они отобрали, но моя нетленная проза подверглась жестокой правке… — Она ухмыльнулась, сморщив нос, отчего стала казаться моложе своих двадцати шести лет. — И знаешь, мне это совсем не понравилось. Нет, только посмотри на меня! Дождалась своих пятнадцати минут славы и тут же возомнила себя великим художником. Линли улыбнулся:

— Ну, это вряд ли.

— В какой части ты сомневаешься?

— В части про пятнадцать минут.

— Тебе сегодня удаются комплименты.

— Я говорю только правду.

Дебора дружески улыбнулась ему и налила себе шерри. Подняв бокал, она произнесла с шутливой важностью:

— Давай выпьем… Хм… Даже не знаю. Томми, за что нам выпить?

Этот вопрос Деборы поведал Линли, что Хелен сдержала свое обещание и ничего не рассказала о будущем ребенке. Он испытал облегчение, но все равно оставалась неловкость. Когда-нибудь Дебора все равно узнает, и он понимал, что сообщить ей эту новость должен именно он. Он так и хотел сейчас поступить, но не смог придумать, с чего начать. В голову приходили только прямолинейные заявления вроде: «Давай выпьем за Хелен. Давай выпьем за ребенка, которого зачали мы с женой». Что, разумеется, было немыслимо.

Вместо этого он решил отшутиться:

— Давай выпьем за то, чтобы все твои работы на выставке были проданы. Проданы в первый же день, и не кому-нибудь, а членам королевской семьи, которые тем самым продемонстрируют, что у них есть вкус не только к лошадям и кровавым видам спорта.

— Ты никак не забудешь свою первую охоту?

— «Бесшабашный в погоне за несъедобной»[22] — так ведь сказал Уайльд.

— Ты предаешь собственный класс!

— Это придает мне веса в глазах окружающих.

Дебора засмеялась:

— Тогда ладно, пьем за продажу моих работ, — и пригубила шерри.

Линли тоже глотнул виски и окинул мысленным взором все, что оставалось невысказанным между ними. Как ужасно осознавать собственную трусость и нерешительность, думал он.

— А чем ты займешься после выставки? — спросил он. — У тебя уже созрел план на будущее?

Дебора оглядела сомкнутые ряды своих работ и задумалась над ответом, склонив голову.

— Мне немного страшно, — призналась она. — Я работаю над выставкой с января. То есть уже одиннадцать месяцев. Ну а чем бы хотела заняться, если будет на то соизволение богов… — При этих словах она подняла голову кверху, будто желая показать, что в этом деле весомый голос принадлежит не только богам, но и ее мужу. — Я бы хотела поработать за границей. Я по-прежнему буду делать портреты, это мой любимый жанр. Но на этот раз — портреты иностранцев. Не лондонских иностранцев, потому что они уже «обританились», хотя сами этого, может быть, и не осознают. А мне хочется чего-нибудь нового, совсем-совсем нового. Африка? Индия? Турция? Россия? Пока еще не решила.

— И все-таки портреты?

— Ты знаешь, я заметила, что люди не прячутся от камеры, когда снимок не предназначен для их собственного пользования. И это мне нравится: открытость, смелость, с которой они смотрят в объектив. Я уже не смогу без этого жить, наверное, — без того, чтобы не видеть лица, которые на миг приоткрыли свою сущность. — Она сделала еще глоточек шерри и сказала: — Ноты ведь пришел не для того, чтобы говорить о моей работе.

Линли воспользовался данной ему возможностью завершить разговор и, проклиная себя за трусость, спросил:

— Значит, Саймон у себя в лаборатории?

— Позвать тебе его?

— Не надо, я сам поднимусь, если можно.

Она сказала, что, конечно, можно и что он знает дорогу. А сама прошла к столу, где работала до его прихода, поставила бокал и снова вернулась к Линли. Он допил виски, думая, что она хочет взять и его стакан, но она сжала его руку и поцеловала в щеку.

— Была рада повидаться с тобой. Тебе помочь поднять компьютер наверх?

— Сам справлюсь, — улыбнулся он.

И действительно справился, не испытывая, впрочем, особой гордости за то, что сбежал, как только представился шанс. Он убеждал себя, что пришел по работе, и что первым делом надо заняться именно этим, и что Дебора Сент-Джеймс, несомненно, это понимает.

Ее муж работал на верхнем этаже дома, в помещении, давно получившем название «лаборатория». Рядом находилась темная комната, где Дебора занималась фотографией. Преодолев крутую лестницу, Линли остановился на площадке, чтобы предупредить Саймона о своем приходе:

— Саймон, ты не очень занят? Можно к тебе на минутку?

Он вошел в приоткрытую дверь.

Саймон Сент-Джеймс сидел перед компьютером, вглядываясь в монитор, на котором была изображена запутанная конструкция, напоминавшая трехмерный график. Нажатием нескольких клавиш он изменил ракурс изображения. Еще несколько ударов по клавиатуре — и график развернулся на сто восемьдесят градусов. Саймон пробормотал:

— Чертовски интересно, — а потом обернулся к двери. — Томми. То-то мне показалось, что недавно кто-то звонил в дверь.

— Деб угостила меня твоим чудесным «Лагавулином». Она хотела услышать, действительно ли он так хорош, как ты утверждаешь.

— Ну и?

— Безупречен. Можно? — спросил Линли, кивая на системный блок у себя в руках.

— Извини. Сейчас. Давай поставим его… куда-нибудь.

Сент-Джеймс отъехал на стуле от компьютера и ударил металлической линейкой по коленному суставу своей изувеченной ноги, закованной в поддерживающий протез, который не выпрямился, как следовало.

— Замучился я с этой штукой! Хуже артрита. Стоит пойти дождю, как он тут же начинает заедать. Пора отдавать в ремонт. Или сразу обратиться к волшебнику страны Оз.

Сент-Джеймс говорил об этом без малейшей задней мысли, но для Линли такое спокойствие было невозможным. Все эти тринадцать лет при виде Сент-Джеймса ему приходилось собирать всю силу воли в кулак, чтобы не прятать глаза от стыда за то, что из-за него друг стал калекой.

Сент-Джеймс расчистил стол, стоящий у самой двери, сдвинув в одну сторону горы бумаг, папок и научных журналов. Между делом он спросил Линли:

— С Хелен все в порядке? Сегодня она была довольно бледной, когда уходила. Да пожалуй, и весь день выглядела неважно, как я теперь вспоминаю.

— Утром вроде была здорова, — ответил Линли, а себе сказал, что его утверждение достаточно близко к истине. Хелен действительно здорова. Утренняя дурнота не является болезнью в обычном смысле слова. — Немного устала, я думаю. Мы допоздна засиделись у Уэбб… — Тут он вспомнил, что его жена рассказала Деборе и Саймону совсем другую историю. Черт возьми, у Хелен слишком живое воображение! — Ох, нет. Пожалуй, это было днем раньше, точно. Господи, совсем замотался, ничего уже не помню. В общем, с ней все в порядке. Просто не выспалась, и это сказывается.

— Понятно. Что ж… — сказал Сент-Джеймс, но задержал свой взгляд на Линли чуть дольше, чем тому бы хотелось.

В наступившей паузе стало слышно, как по окну барабанит дождь. Сильный порыв ветра налетел на дом, тряхнул раму, словно в приступе гнева.

— Что это ты мне принес? — спросил в конце концов Сент-Джеймс, кивая на системный блок.

— Немного детективной работы.

— Это же твоя сфера, а не моя.

— Здесь требуется определенная деликатность.

Сент-Джеймс знал друга двадцать с лишним лет и поэтому не мог не услышать то, что осталось недосказанным. Он тут же спросил:

— Мы идем по тонкому льду, Томми?

Линли честно ответил:

— В данном случае единственного числа достаточно. Ты чист. То есть если решишь помочь мне.

— Ты меня успокоил, — сухо произнес Сент-Джеймс. — Только почему мне видится неприятная картина: будто я сижу на скамье подсудимых или стою на свидетельской трибуне, но в любом случае потею, как толстяк в Майами?

— Просто ты привык честно играть. Качество, которое я высоко ценю в тебе, кстати, если не упоминал об этом раньше. Однако при работе с криминальными элементами оно довольно быстро выветривается.

— То есть компьютер имеет отношение к какому-то твоему делу? — спросил Сент-Джеймс.

— Я этого не говорил.

Сент-Джеймс задумчиво теребил верхнюю губу, глядя на параллелепипед системного блока. Он более или менее представляет себе, что должен был бы сделать Линли с этим компьютером. Но вот почему он так не поступил… Благоразумнее будет не спрашивать его об этом. Сент-Джеймс с шумом втянул в себя воздух и медленно выдохнул, неодобрительно покачивая головой, что шло вразрез с его последующими словами:

— Что тебе нужно?

— Все связанное с Интернетом. Особенно ее электронная почта.

— Ее?

— Да. Ее. Вполне возможно, что в прошлом она получала послания от виртуального казановы, который величает себя Человеком-Языком…

— Боже праведный!

— …но когда мы включали компьютер в ее кабинете, то ничего подобного не нашли.

Линли сообщил Сент-Джеймсу пароль Юджинии Дэвис, и тот вырвал из толстого блокнота страничку и записал пароль на бумаге.

— Помимо этого Человека-Языка нужно ли искать что-нибудь еще?

— Нужно искать все, что она делала в Интернете, Саймон. Входящая корреспонденция, исходящая, сайты, которые она посещала. В общем, все, что она делала, подключаясь к Сети. Ведь это возможно?

— Обычно — да. Но ты, наверное, догадываешься, что все то же самое, только гораздо быстрее, сделал бы для тебя специалист из Скотленд-Ярда, не говоря уже о судебном постановлении, без которого ты ничего не добьешься от интернет-провайдера.

— Да. Я знаю.

— Отсюда я заключаю, что ты подозреваешь здесь наличие чего-то такого… — Он положил ладонь на системный блок. — Такого, что поставит кого-то в неловкое положение, и ты бы предпочел избавить этого «кого-то» от любых подобных неловкостей. Угадал?

Линли бесстрастно подтвердил:

— Все точно.

— Надеюсь, речь не о тебе самом?

— Господи, Саймон! Разумеется, нет.

Сент-Джеймс кивнул.

— Рад это слышать. — На его лице промелькнуло смущение, и он наклонил голову якобы для того, чтобы потереть шею. — Так значит, у вас с Хелен все в порядке? — с явным усилием произнес он.

Линли понимал логику его рассуждения. Загадочная «она», системный блок на руках у Линли, неизвестное лицо, которое окажется в неудобном положении, если его электронный адрес всплывет в переписке на компьютере Юджинии Дэвис… Все вместе складывалось в нечто противозаконное, а давнишнее знакомство Сент-Джеймса с женой Линли (он ведь знал ее с восемнадцати лет) заставляло Саймона беспокоиться о благополучии Хелен больше, чем полагается ее работодателю.

Линли поторопился успокоить его:

— Саймон, это не имеет никакого отношения ни к Хелен, ни ко мне. Даю тебе слово. Ну так что, ты поможешь мне?

— С тебя причитается, Томми.

— Требуй все, что угодно. Хотя ты так часто выручаешь меня, что я по уши в долгу перед тобой. Даже подумываю переписать на тебя все свои земли в Корнуэлле и расплатиться одним махом.

— Соблазнительное предложение, — улыбнулся Сент-Джеймс. — Всегда мечтал стать помещиком.

— Так ты посмотришь компьютер?

— Ладно. Только земли все же оставь себе. А то твои многочисленные предки начнут кувыркаться в могилах.

Еще до того как она открыла рот, детектив-констебль Уинстон Нката понял, что эта женщина — Катя Вольф, но он не смог бы объяснить, как догадался об этом. У нее был ключ от квартиры, верно, и в принципе уже это помогало идентифицировать ее как одну из двух зарегистрированных по данному адресу женщин (перед этим визитом Уинстон Нката собрал из всех доступных ему источников сведения об адресе проживания и месте работы Кати Вольф). Но и кроме ключа, открывающего замок, было в ней нечто такое, что сразу подсказало Нкате, кого он видит перед собой. В ее осанке чувствовалась настороженность, как у человека, который не доверяет никому на свете, а на лице не проступало ни единой эмоции — с такими лицами приучаются жить заключенные, чтобы не привлекать к себе внимания.

Она остановилась в дверном проеме, и ее взгляд метнулся от Ясмин Эдвардс к Нкате и обратно к Ясмин, где и задержался.

— Я не вовремя, Яс? — спросила она хриплым голосом, в котором Нката, к своему удивлению, уловил лишь намек на немецкий акцент.

Впрочем, конечно, к этому моменту она провела в стране более двадцати лет. И в ее окружении не было соотечественников. Ясмин ответила:

— Это полиция. Детектив-констебль. Его зовут Нката.

Тело Кати Вольф мгновенно отреагировало на эти слова легким, почти неуловимым напряжением, практически незаметным для человека, не рожденного, подобно Нкате, в районе активной деятельности уличных банд.

Катя сняла пальто — вишнево-красное — и серую шапочку с полоской того же цвета, что и пальто. Под верхней одеждой обнаружился небесно-голубой свитер, на вид кашемировый, но поношенный и истертый на локтях почти до толщины листа бумаги, и светло-серые брюки из гладкого материала, поблескивающего в свете лампы серебром.

Она спросила у Ясмин:

— Где Дэн?

Ясмин махнула рукой в сторону ванной комнаты:

— Стирает парики.

— А этот парень? — Катя подбородком указала на Нкату.

Уинстон воспользовался этой репликой, чтобы взять ход беседы в свои руки.

— Вы Катя Вольф?

Она не ответила и молча прошла в ванную поздороваться с сыном Ясмин. Тот, по локоть в мыльной пене, оглянулся на нее через плечо, затем посмотрел дальше, в гостиную, и успел обменяться коротким взглядом с Нкатой, но ничего не сказал. Катя закрыла дверь ванной и прошествовала широким шагом к старому гарнитуру мягкой мебели, составлявшему всю обстановку гостиной. Она села на диван, открыла пачку «Данхилла», лежащую на низком столике, и щелчком выбила сигарету. Затем взяла в руки телевизионный пульт и уже собралась включить телевизор, когда Ясмин окликнула ее по имени, но не просительно, а будто предупреждая о чем-то.

И Нката вдруг обнаружил, что хочет лучше узнать Ясмин Эдвардс, чтобы понять ее саму, понять ситуацию, сложившуюся здесь, в Кеннингтоне, понять ее сына и отношения между двумя женщинами. Он уже отметил тот факт, что она красавица. Но с ее гневом ему еще предстояло разобраться, как и с ее страхами, которые она так отчаянно пыталась скрыть. Ему хотелось сказать: «Тебе нечего бояться,девочка», но он понимал всю глупость такого поступка.

Он обратился к Кате Вольф:

— В прачечной на Кеннингтон-Хай-стрит мне сказали, что сегодня вас не было на работе.

— Я плохо чувствовала себя утром, а точнее, весь день, — ответила Катя. — А сейчас вернулась из аптеки. Это, по-моему, не преступление.

Она затянулась сигаретой и вызывающе уставилась на него.

Нката заметил, что Ясмин тревожно наблюдает за ними обоими. Она сцепила руки перед собой, на уровне лобка, словно пряча свою принадлежность к женскому полу.

— А в аптеку вы ездили на машине? — спросил он Катю.

— Да. Ну и что?

— То есть у вас есть автомобиль?

Катя пожала плечами:

— А в чем дело? Вы пришли с просьбой, чтобы я отвезла вас куда-нибудь?

Ее английский был почти безупречен, отметил про себя Нката, такой нынче редко услышишь. Речь Кати Вольф производила не меньшее впечатление, чем сама женщина.

— Так есть ли у вас автомобиль, мисс Вольф? — терпеливо повторил он.

— Нет. Условно-освобожденных не обеспечивают личным транспортом. И это очень жаль, должна вам сказать. Властям следовало позаботиться бы хотя бы о тех, кто сидел за вооруженное ограбление. Будущее этих грабителей представляется мне весьма мрачным, ведь им придется скрываться с места преступления на своих двоих. Что уж тут говорить обо мне… — Она стряхнула пепел с сигареты, постучав ею о край керамической пепельницы, выполненной в форме тыквы. — Машина не является необходимостью для тех, кто работает в прачечной. Им достаточно лишь обладать терпимостью к бесконечной скуке и. невыносимой жаре.

— Так значит, вы ездили не на своей машине?

Пока Нката задавал этот вопрос, Ясмин пересекла комнату и села рядом с Катей на диван. Она сложила лежащие на кофейном столике журналы и газеты в две аккуратные стопки. Закончив с этим, она положила руку Кате на колено, глядя на Нкату через невидимую границу, проведенную ею столь же явно, как если бы она нарисовала ее мелом на ковре.

— Чего ты хочешь от нас, легавый? — спросила она. — Говори или уходи.

— А у вас есть машина? — спросил ее Нката.

— И что с того?

— Я бы хотел взглянуть на нее.

Теперь в диалог вмешалась Катя:

— Зачем? И вообще, с кем вы хотели поговорить, констебль, со мной или с Ясмин?

— К этому мы еще вернемся, — сказал Нката. — Где машина?

Обе женщины на секунду замолчали, и во время этой паузы возобновившийся шум воды поведал всем, что Дэн приступил к полосканию париков. Первой нарушила молчание Катя, сделав это с уверенностью человека, который два десятилетия провел, изучая свои права при общении с полицией:

— У вас есть ордер? И если есть, то на что именно?

— Не думал, что мне понадобится ордер, чтобы просто поговорить.

— Поговорить о машине Ясмин?

— Машине миссис Эдвардс? Ага. Понятно. Так где она? Нката постарался не выглядеть самодовольным. Немка все равно вспыхнула, поняв, что дала промашку из-за собственного недоверия и неприязни к Нкате.

— Да чего тебе от нас надо, приятель? — взорвалась Ясмин. В ее голосе отчетливее зазвучало беспокойство, и рука ее крепче сжала колено Кати. — Хочешь обыскать мою машину — без ордера тебе не обойтись, ты понял?

Нката спокойно возразил:

— Я не хочу обыскивать ее, миссис Эдвардс. Но, тем не менее, взглянул бы на нее.

Женщины обменялись взглядами, после чего Катя встала и исчезла на кухне. Там открылись и закрылись дверцы шкафчика, с легким стуком встал на плиту чайник, зашипела газовая горелка. Ясмин же осталась сидеть, прислушиваясь к звукам на кухне, как будто ожидала получить оттуда какой-то сигнал. Очевидно, звуки приготавливаемого чая этим сигналом не были. Наконец она поднялась на ноги и схватила ключ, висящий на крючке у входной двери.

— Пошли, — сказала она Нкате и вышла из квартиры, не надев пальто несмотря на плохую погоду.

Катя Вольф осталась в доме.

Ясмин быстрыми шагами пошла к лифту, не заботясь о том, поспевает ли за ней полицейский. Когда она двигалась, ее длинные, доходящие до лопаток косички издавали мелодичный перезвон, гипнотический и приятный на слух, и Нката обнаружил, что как-то странно реагирует на эту музыку. Сначала он ощутил реакцию в горле, потом — в глазах, затем — в груди. Он заставил себя сосредоточиться на деле и выглянул из окна подъезда вниз, на стоянку перед домом. Чуть дальше, в конце улицы, виднелась Мэнор-плейс с ее рядами допотопных зданий — воплощением того, во что превращается жилой квартал при многолетнем попустительстве городских властей. В лифте он спросил Ясмин:

— Вы росли в этом районе?

Женщина лишь молча смерила его взглядом, и ему пришлось заняться разглядыванием надписей на стенках лифта: «Ешь меня, пока не закричу» и тому подобных перлов, выведенных лаком для ногтей. Эти граффити напомнили ему о матери. Она ни за что бы не допустила подобных проявлений творчества в своем подъезде, как не позволила бы нецензурному слову оскорбить ее слух. Элис Нката оказалась бы в лифте с растворителем и тряпкой в руках еще до того, как высох бы лак. Размышляя о своей достойной матери, о том, как она сумела сохранить свое достоинство в обществе, которое прежде всего видело в ней чернокожую и только потом — женщину, и о том, что принес ей этот день, Нката улыбнулся.

— Значит, тебе нравится власть над женщинами? Поэтому ты подписался в копы?

Нката хотел сказать Ясмин, что ей лучше не ухмыляться, и не потому, что при этом кривится ее лицо и шрам на губе растягивается так, что, кажется, вот-вот лопнет, а потому, что ухмылка придает ей испуганный вид. А на улицах страх — это враг женщины. Но вслух он произнес только:

— Извините. Просто подумал о маме.

— «О маме!» — передразнила его Ясмин, закатив глаза. — А теперь еще заявишь, будто я тебе ее напоминаю, да?

От этого предположения Нката расхохотался и сквозь смех выговорил:

— Вовсе нет, подруга.

Ясмин сузила глаза. Лифт остановился, и дверь отъехала в сторону. Женщина быстро вышла на улицу.

На стоянке, отделенной от дома высохшим газоном, выстроилось несколько автомобилей, которые в целом свидетельствовали о невысоком экономическом статусе жителей квартала Доддингтон-Гроув. Ясмин Эдвардс подвела Уинстона Нкату к «фиесте», задний бампер которой привалился к кузову машины, как

пьяница к фонарному столу. Некогда красная краска практически полностью окислилась, превратившись в ржавчину. Нката внимательно осмотрел машину со всех сторон. На правой фаре он нашел трещину, но других наружных повреждений не обнаружил, если не считать косо висящего заднего бампера.

Он присел перед капотом «фиесты» на корточки и заглянул под нее, подсвечивая себе фонариком, чтобы разглядеть днище. То же самое он неторопливо проделал и со стороны багажника. Ясмин Эдвардс молча стояла поодаль, обхватив себя руками и подрагивая от холода. Тонкая летняя кофточка не защищала ее от ветра и припустившего дождя.

Закончив осмотр, Нката выпрямился.

— При каких обстоятельствах была разбита фара, миссис Эдвардс? — спросил он.

— Какая фара? — Ясмин подошла к капоту и взглянула на фары. — Не знаю, — сказала она, и впервые после того, как она узнала, чем Нката зарабатывает на жизнь, в ее голосе не прозвучало агрессии. Она провела пальцем по неровной трещине на стекле. — Фары горят как обычно, я и не замечала ничего.

Она начала дрожать, но, пожалуй, скорее от холода, чем от тревоги. Нката снял свое пальто и протянул ей.

— Наденьте.

Она взяла пальто. Нката подождал, пока она засунет руки в рукава, пока поплотнее запахнет пальто и поднимет воротник. Потом он спросил:

— Вы обе водите эту машину, миссис Эдвардс? Это так, верно? Вы обе водите ее — и вы, и Катя Вольф?

Едва он успел договорить, Ясмин мгновенно сбросила пальто и швырнула его обратно Нкате. Если и возникло между ними иное чувство, чем неприкрытая враждебность, он умудрился задавить его в самом начале. Ясмин взглянула наверх, туда, где Катя Вольф готовила чай. Потом перевела взгляд на Нкату и спросила ровным голосом, снова обхватив себя руками:

— Все? Еще вопросы будут?

— Да. Где вы были прошлой ночью, миссис Эдвардс?

— Здесь, — ответила она. — А где же мне быть? У меня сын, и ему нужна мать, если ты сам не заметил.

— И мисс Вольф тоже была дома?

— Да, — сказала Ясмин, — и Катя тоже была с нами.

Но интонация, с какой она произнесла эти слова, подсказывала, что факты могут говорить обратное.

Когда человек лжет, в нем обязательно что-то меняется. Нкате говорили это тысячу раз. Прислушивайся к тембру голоса, учили его. Следи за величиной зрачков. Наблюдай за движениями головы, за плечами — напряжены они или расслаблены, за сокращением мышц на горле. Ищи что-нибудь — что угодно, чего не было раньше, и тогда ты сможешь точно сказать, в каких отношениях с правдой находится говорящий.

— Мне надо будет задать еще пару вопросов, — сказал Нката и кивком указал на окна квартиры Ясмин.

— Уже задавал.

— Да, знаю.

Он пошел обратно к лифту, и они во второй раз проделали вместе путь наверх. Нката ощущал, что молчание между ними насыщено чем-то еще помимо того напряжения, что возникает между мужчиной и женщиной, между полицейским и подозреваемым, между бывшей заключенной и потенциальным тюремщиком.

— Она была здесь, — повторила Ясмин Эдвардс. — Но ты мне не веришь, потому что не можешь мне верить. Потому что ты разнюхал, где живет Катя, а значит, разнюхал и все остальное и знаешь, кто я такая и что я сидела, а для тебя лжецы и зеки — это одно и то же. Что, скажешь, не так?

Они подошли к двери в ее квартиру. Ясмин встала перед ним, преграждая ему путь, и сказала:

— Иди спроси, где она была прошлой ночью. Спроси сам, где она была. Она скажет тебе, что была здесь. И чтобы я не мешалась у тебя под ногами, я останусь здесь, пока ты говоришь с ней.

— Поступайте, как хотите, — ответил Нката, — но если вы решили оставаться здесь, то наденьте это на себя, — и собственноручно закутал ее в пальто и поднял воротник.

Ясмин вздрогнула. Он хотел спросить: «Как ты стала такой, женщина?» — но вместо этого вошел в дверь, чтобы задать свой вопрос Кате Вольф.

Глава 10

— Мы нашли там письма, Хелен. — Линли стоял перед зеркалом в спальне и без большого энтузиазма выбирал галстук из трех, зажатых в руке. — Барбара нашла их в ящике комода, как и положено любовным письмам, причем каждое — в своем конверте. В общем, все в лучших романтических традициях, не хватало только голубой ленточки.

— Возможно, этому есть невинное объяснение.

— Да о чем он думал, черт побери? — продолжал Линли, как будто его жена ничего не произнесла. — Мать убитого ребенка. Жертва преступления. Невозможно найти более уязвимое существо. С таким человеком лучше держать дистанцию. И уж во всяком случае, не соблазнять.

— Если все было именно так, а не иначе, Томми.

Жена Линли наблюдала за ним, лежа на кровати.

— А разве могло быть как-то иначе? «Жди меня. Умоляю. Я иду к тебе». Что-то не похоже на повседневное письмо о хозяйственных делах, какое найдешь в любом самоучителе по написанию писем.

— В самоучителях нет писем о хозяйственных делах, дорогой.

— Ты знаешь, о чем я.

Хелен повернулась на бок, взяла подушку мужа и прижала ее к животу.

— Господи, — простонала она тоном, который он не мог проигнорировать.

— Сегодня совсем плохо? — спросил он.

— Ужасно. Никогда в жизни я не чувствовала себя хуже, чем сейчас. Когда же этот кошмар превратится в розовое сияние женщины, исполнившей свое предназначение? И почему в романах о беременных пишут, что они «сияют», когда на самом деле они бледные как тесто, а их желудки в состоянии войны с остальными частями тела?

— Хм. — Линли обдумал вопрос. — Даже не знаю. Заговор во имя продолжения человеческого рода? Любимая, как бы я хотел взять на себя твои страдания!

Она слабо рассмеялась.

— Ты всегда был неисправимым лжецом.

В словах Хелен была правда, и Линли сменил тему разговора. Он протянул жене три галстука:

— Я почти выбрал темно-синий с утками. Что скажешь?

— Очень удачный, если твоя цель — заставить подозреваемых поверить, что ты будешь мягок с ними.

— Именно этого я и добиваюсь.

Он вернулся к зеркалу, по пути бросив два отвергнутых галстука на спинку кровати. Хелен поинтересовалась:

— Ты сообщил о письмах старшему инспектору Личу?

— Нет.

— Где они сейчас? — Их взгляды встретились в зеркале, и Хелен прочитала в глазах мужа ответ. — Ты взял их? Томми…

— Знаю. Ну а какие у меня еще варианты: подшить их к делу или оставить на месте, чтобы кто-нибудь другой нашел их и выставил Уэбберли в самом невыгодном свете в самый неудобный момент? Чтобы их принесли ему домой, например? Когда рядом с ним, допустим, стоит Фрэнсис, не ведая, что сейчас ей нанесут смертельный удар? Или хуже того, чтобы их отправили в Скотленд-Ярд, где от его карьеры не останется камня на камне, когда всем станет известно, что он связался с жертвой преступления? А что, если они станут достоянием бульварной прессы? Лондонская полиция — это же любимый объект для грязных сплетен и толков.

— Это единственная причина, по которой ты взял их? Чтобы защитить Фрэнсис и Малькольма?

— Конечно. Какие еще могут быть причины?

— Возможно, само преступление? Они могут быть уликой.

— Ты ведь не предполагаешь, что Уэбберли каким-то образом связан с убийством? Он весь вечер провел на наших глазах. А кроме того, последнее письмо было написано более десяти лет назад. Юджиния Дэвис для Уэбберли уже давно стала закрытой книгой. С его стороны было безумием завязывать с ней какие бы то ни было отношения, но хорошо, что все закончилось до того, как оказались поломанными несколько жизней.

Хелен всегда умела понимать его, как никто другой.

— Но ты в этом не уверен, да, Томми? — спросила она.

— Достаточно уверен. Во всяком случае, мне не кажется, будто сейчас эти письма имеют хоть какое-то значение.

— Если только они не возобновили отношения.

Вот поэтому-то он и забрал компьютер Юджинии Дэвис. В своих действиях Линли руководствовался инстинктом, шестым чувством, которое говорило ему, что его начальник — порядочный человек, на долю которого выпала нелегкая жизнь, человек, который никогда не желал другим вреда, но который в минуту слабости поддался искушению, о чем, несомненно, сокрушается по сей день.

— Он хороший человек, — сказал Линли, глядя в зеркало и обращаясь в большей степени к себе, чем к жене.

Она тем не менее ответила:

— Как и ты. И это, вероятно, объясняет, почему он попросил старшего инспектора назначить на это дело тебя. Ты веришь в его порядочность, а значит, ты защитишь его и ему не придется просить тебя об этом.

Именно так все и случилось, удрученно думал Линли. Может, Барбара была права. Может, надо было доложить об этих письмах и предоставить Малькольма Уэбберли его судьбе.

На другом конце комнаты Хелен внезапно откинула одеяло и метнулась в ванную. Из распахнутой двери, которую она не успела закрыть за собой, послышались звуки рвоты. Линли смотрел на себя в зеркало и пытался отгородиться от того, что слышал.

Забавно, что человек может убедить себя в чем угодно, главное — как следует хотеть этого. Немного ловкости — и утренняя тошнота Хелен может превратиться в несвежий салат, съеденный ею за ужином. Еще один ловкий трюк — и у нее начинается грипп, который в Лондоне как раз подступал к эпидемическому порогу. Или у нее просто нервы расшалились. Ей предстоит трудный день, и ее тело таким образом реагирует на беспокойство. А если придерживаться крайнего рационализма, то можно сказать, что она просто-напросто боится. Вместе они прожили не так уж долго, и ей не всегда с ним легко, как и ему с ней. В конце концов, их разделяет множество различий: опыт, образование, возраст. И все это сказывается, как бы ни старались они убедить себя в обратном…

Рвота не прекращалась. Линли заставил себя вернуться к реальности. Он отвернулся от зеркала и пошел к ванной. Включил свет, который Хелен второпях не зажгла. И увидел, как она припала к унитазу, содрогаясь от приступов тошноты.

Он сказал:

— Хелен?

Но обнаружил, что не может отойти от двери.

«Эгоистичный подлец, — обругал себя Линли, надеясь, что это поможет ему преодолеть позорную слабость. — Ты же любишь эту женщину. Подойди к ней. Прикоснись к ее волосам. Вытри ей лицо влажным полотенцем. Сделай же хоть что-нибудь!»

Но он не мог. Он прилип к месту, будто заколдованный Медузой, не в силах оторвать взгляд от своей красавицы жены, вынужденной сидеть над унитазом, что стало ее ежедневным ритуалом, знаменующим факт их союза.

— Хелен? — снова произнес он, дожидаясь, чтобы она сказала, что с ней все в порядке, что ей ничего не нужно.

Он ждал, надеясь, что она отошлет его прочь из ванной.

Она повернула к нему голову. Линли увидел, что ее лицо покрыто пленкой испарины. И еще он увидел, что Хелен тоже ждет: ждет, чтобы он сделал движение в ее сторону, которое бы выразило его любовь к ней и беспокойство о ее здоровье.

Он попробовал обойтись вопросом:

— Может, принести тебе чего-нибудь, Хелен?

Она не сводила с него глаз. И постепенно ожидание в ее глазах сменилось болью. Она поняла, что он не сделает этого движения.

Хелен покачала головой и отвернулась. Ее пальцы сжали фарфор унитаза.

— Со мной все в порядке, — проговорила она.

И он был счастлив принять эту ложь.

В районе Стамфорд-Брук Малькольма Уэбберли разбудил звон чашки о блюдце. Он разлепил глаза и увидел, что жена ставит на его прикроватный столик чашку утреннего чая.

В комнате стояла невыносимая духота — совокупный результат неудачно спроектированной системы центрального отопления и отказа Фрэнсис приоткрывать на ночь окно. Она не выносила ощущения ночного воздуха на лице. И не могла заснуть из-за страха, что в дом залезут воры, если между подоконником и рамой существует хотя бы минимальный зазор.

Уэбберли оторвал голову от подушки и вновь откинулся на нее со стоном. Ночь была нелегкой. Каждый сустав в его теле болел, но боль в сердце была сильнее всего.

— Я принесла тебе чаю с бергамотом, — сказала Фрэнсис. — С молоком и сахаром. Горячий, только что вскипел. — Она подошла к окну и раздвинула занавески. В комнату просочился жидкий свет осеннего утра. — Ох, сегодня погода неважная, все серо, — продолжала она. — Похоже на дождь. Днем обещали сильный западный ветер. Что ж, ноябрь. Ничего другого ожидать не приходится.

Уэбберли выкарабкался из-под одеяла, сел на кровати. Пижама липла к телу — за ночь она насквозь промокла от пота. Он взял блюдце с чашкой и посмотрел на дымящуюся жидкость. Судя по цвету, чай был некрепким, Фрэнсис не дала заварке настояться как следует. По вкусу напиток будет напоминать разбавленное молоко. Уэбберли вообще не любил начинать утро с чая. Он предпочитал кофе. Но сама Фрэнсис пила чай, и ей было гораздо проще воткнуть чайник в розетку и залить кипятком пакетик, чем проделывать многочисленные манипуляции, заваривая кофе: отмерять, насыпать, мешать, ждать, разливать. В результате ее муж был лишен любимого утреннего напитка.

«Но какое это в принципе имеет значение? — сказал себе Уэбберли. — Главное — залить в тело кофеин, парень. Так что пей свой чай и поднимайся».

— Я написала список того, что нужно купить, — сообщила Фрэнсис. — Положила у выхода.

Он хмыкнул в знак того, что принял эту информацию к сведению. Но его жена, похоже, восприняла этот звук как выражение недовольства и стала многословно оправдываться:

— Там совсем немного, так, по мелочам кое-что. Салфетки, бумажные полотенца, все в таком роде. Еды у нас еще много осталось после юбилея. Ты не потратишь много времени.

— Фрэн, все нормально, — сказал Уэбберли. — Я же ничего не говорю. Заеду в магазин после работы.

— Если у тебя возникнут дела, то не…

— Я заеду в магазин после работы.

— Ну хорошо. Только если тебе не трудно, дорогой.

«Только если мне не трудно? — подумал Уэбберли и тут же рассердился на себя за это маленькое предательство по отношению к жене, хотя не удержался и продолжил ворчать про себя: — Не трудно ли мне делать все, что связано с выходом в мир, Фрэн? Не трудно ли мне купить еды, заехать в аптеку, забрать белье из прачечной, отвести машину на техобслуживание, заняться садом, выгулять собаку…» Уэбберли заставил себя остановиться. Он напомнил себе, что жена не сама выбрала эту болезнь, что она не специально превращает его жизнь в несчастье, что она изо всех сил старается справиться, так же как и он. А ведь что такое жизнь, как не попытка справиться с тем, что выпало на твою долю?

— Конечно, мне не трудно, Фрэн, — ответил он ей, глотая безвкусное питье. — Спасибо за чай.

— Надеюсь, тебе понравилось. Я хотела сделать для тебя что-то особенное сегодня утром. Не такое, как всегда.

— Спасибо, — сказал он.

Уэбберли знал, почему она это делает. Жена приносит ему чай по той же самой причине, по которой отправится на кухню в тот же миг, как он встанет с кровати, и начнет готовить ему обильный и питательный завтрак. Это единственный способ, которым она могла извиниться перед мужем за то, что не сумела сдержать свое слово, данное двадцать четыре часа назад. Ее план поработать в саду закончился ничем. Даже под защитой ограды, обегающей их владения по периметру, она не чувствовала себя в безопасности и поэтому не решилась выйти из дома. Возможно, она пыталась: взялась за ручку двери («Я смогу»), приоткрыла дверь на полдюйма («Да, и это у меня получилось»), почувствовала на щеках дуновение ветра («Мне нечего бояться») и даже притронулась к косяку, но тут паника победила ее. Дальше она не продвинулась, и Уэбберли знал это наверняка, потому что — Господи, прости его безумие — он проверил ее резиновые сапоги, зубцы грабель, садовый инструмент и даже мусорные пакеты в поисках доказательства того, что она выходила на улицу, сделала что-то, подобрала с земли желтый лист, одержала первую маленькую победу над своими иррациональными страхами.

Он одним махом допил чай и рывком поднялся с постели. Пижама липла к телу, от нее пахло потом. Уэбберли чувствовал слабость во всем теле, странную неуверенность, как будто переболел долгой тяжелой болезнью и только-только начал выздоравливать.

Фрэнсис сказала:

— Я пойду приготовлю тебе хороший завтрак, Малькольм Уэбберли. Сегодня никаких кукурузных хлопьев.

— Мне надо принять душ, — сказал он в ответ.

— Чудесно. Значит, у меня будет достаточно времени.

Она направилась к двери.

— Фрэн, — остановил он жену и, когда она обернулась, ожидая продолжения, сказал: — Ничего этого не нужно.

— Не нужно?

Фрэнсис склонила голову набок. Она уже причесала свои рыжие волосы (окрашенные средством, которое муж покупал по ее просьбе каждый месяц и которым она пользовалась, чтобы цвет ее волос стал таким же, как у их дочери, чего никогда не получалось) и надела розовый халат, застегнув его на все пуговицы и аккуратно подпоясавшись.

— Правда, — повторил он, — ты не должна…

Что не должна? Произнесенные вслух, эти слова не приблизят ни одного из них к желанной цели.

— Не должна так нянчиться со мной. Я вполне обойдусь хлопьями.

Она улыбнулась.

— Конечно, обойдешься, дорогой. Но хотя бы время от времени надо питаться полноценно. У тебя будет время поесть?

— Еще надо выгулять пса.

«Я погуляю с ним, Малькольм». Но такого заявления она сделать не могла. Только не после вчерашнего намерения поработать в саду. Два поражения подряд станут травмой, нанести себе которую она не рискнет. Уэбберли это понимал. Весь ужас состоял в том, что он всегда и все понимал. Поэтому он не удивился, когда она сказала:

— Ну посмотрим, как у тебя будет со временем. Думаю, хватит на все. А если нет, то придется Альфи сократить прогулку. Сходите до угла и обратно. Ничего с ним не станется.

Фрэнсис пересекла комнату, нежно поцеловала мужа и вышла. Через минуту он услышал, как она начала хлопотать на кухне. Она запела.

Уэбберли прошлепал по коридору в ванную. Там пахло плесенью — от бетонного бордюра вокруг ванны, который давно следовало почистить, и от пластиковой занавески, которую давно следовало сменить на новую. Уэбберли распахнул окно настежь и встал перед ним, вдыхая полной грудью напоенный влагой утренний воздух. Это был тяжелый, туберкулезный воздух, обещающий приближение долгой, холодной, мокрой и серой зимы. Уэбберли подумалось об Испании, Италии, Греции, о раскиданных по планете залитых солнцем местах, которые он никогда не увидит.

Он разом отбросил от себя солнечные видения, отвернулся от окна и скинул пижаму. На полную мощность открыл кран горячей воды, так что над ванной поднялось облако пара — совсем как надежды оптимиста; потом добавил холодной воды, чтобы температура стала терпимой, шагнул под душ и начал энергично намыливаться.

Уэбберли вспомнил разумные слова дочери о том, что он должен был заставить Фрэнсис снова ходить к психиатру. Он спрашивал себя, какой вред в том, чтобы хотя бы просто предложить это жене. Вот уже два года он не упоминал о ее болезни. Так насколько непростительным будет после двадцати пяти лет совместной жизни высказать предположение, что в скором времени перед ними откроются новые возможности и что для того, чтобы воспользоваться этими возможностями, Фрэнсис стоит подумать, как наилучшим образом подойти к решению ее проблемы? «Мы могли бы путешествовать, Фрэнни, — сказал бы он ей. — Только подумай: мы можем снова увидеть Испанию. Подумай об Италии. Или о Крите. Да что там, мы можем вообще продать дом и переехать в деревню, как мечтали, помнишь?»

Ее губы сложатся в улыбку, но в глазах вспыхнет паника. «Что ты, Малькольм», — только и скажет она, а пальцами ухватится за край фартука, за пояс розового халата, за воротник блузки. «Что ты, Малькольм», — скажет она.

Возможно, увидев, что он говорит очень серьезно, она предпримет еще одну попытку. Но она уже делала такую попытку два года назад, и наверняка все закончится тем же, что и в прошлый раз: страхом, слезами, телефонными звонками посторонних людей в службу спасения, приездом полиции и «скорой помощи» в супермаркет, куда она поехала на такси, чтобы доказать, что она может это сделать, дорогой… А потом будет больница, курс седативных препаратов и последующий возврат всех ее страхов, только в более сильной форме. Она заставила себя покинуть стены дома, чтобы сделать ему приятное. Тогда ничего не вышло. Не выйдет и сейчас.

«Она должна хотеть выздороветь, — объяснял ему психиатр. — Без желания не возникнет внутренняя потребность. А без внутренней потребности излечение невозможно».

И так оно и шло, год за годом. Мир вокруг них продолжал существовать, а ее личный мир усыхал. Его же мир был неразрывно связан с ее миром, и иногда Уэбберли казалось, что он задохнется в этой тесноте.

Он долго плескался под душем. Помыл редеющие волосы. Закончив, он вышел из-за занавески в промозглый холод ванной комнаты, где по-прежнему было раскрыто окно, через которое в дом проникали последние минуты утреннего воздуха.

Спустившись вниз, Уэбберли обнаружил, что Фрэнсис выполняет свое обещание. На столе все было подготовлено для завтрака, в кухне плавали ароматы жареной свинины, у плиты сидел Альфи и с вожделением следил за тем, как Фрэнсис снимает со сковороды ломтики бекона. Стол, однако, был накрыт только на одну персону.

— Ты не будешь завтракать? — спросил Уэбберли жену.

— Я живу, чтобы служить тебе. — Она указала на сковородку. — Одно твое слово, и я приступлю к яйцам. Когда ты будешь к ним готов. В любом виде, каком только захочешь. Все как ты захочешь.

— Ты серьезно, Фрэн?

Он сел на свое обычное место за столом.

— Омлет, глазунья, яйцо-пашот, — провозгласила она. — Или даже с пряностями, если пожелаешь.

— Если пожелаю, — повторил он.

Есть ему не хотелось, но он быстро побросал еду в рот. Он жевал и глотал, не ощущая вкуса. Только кислота апельсинового сока проделала путь от его языка до мозга.

Фрэнсис безостановочно щебетала. Что он думает о весе Рэнди? Ей было бы крайне неприятно говорить об этом с дочерью, но не кажется ли ему, что она чуть полновата для девушки своего возраста? А как насчет ее недавней затеи — отправиться на год в Турцию? Не куда-нибудь, а в Турцию. Она вечно придумывает то одно, то другое, и не стоит принимать близко к сердцу проект, который так и останется проектом, но девушка ее возраста, в одиночку, в Турцию… Это неразумно, небезопасно, нехорошо, Малькольм. В прошлом месяце она говорила о том, чтобы поехать в Австралию, что тоже не подарок… в такую даль от дома, от семьи. Но это? Нет. Нужно отговорить ее. А Хелен Линли, как прелестно она выглядела на их юбилее, правда? Она принадлежит к тем женщинам, которые могут носить все. Само собой, дело и в том, сколько стоит ее одежда. Покупай все французское, и будешь выглядеть как… как графиня, одним словом. А Хелен может позволить себе покупать все французское, Малькольм, никто ведь не следит за тем, у кого она одевается. Не то что наша бедная старушка королева, она-то, если судить по ее виду, вынуждена одеваться у какого-то местного драпировщика. Одежда так много значит для женщины, правда?

Болтовня, болтовня, болтовня. Она заполняла молчание, которое в ином случае могло спровоцировать разговор, слишком болезненный для обоих. И кроме того, она маскировала отсутствие теплоты и близости, создавала образ любящей супружеской пары за совместным завтраком.

Уэбберли резко отодвинул стул. Проведя салфеткой по губам, он скомандовал:

— Альфи, вставай! Идем гулять.

По дороге он схватил с крючка поводок, протащил заспанного Альфи через гостиную и вышел на улицу.

Стоило псу выйти на воздух, как он тут же взбодрился: забил хвостом, навострил уши, разом пришел в боевую готовность и, шагая вслед за хозяином по тротуару, бдительно поглядывал по сторонам — не покажутся ли где-нибудь его заклятые враги кошки. У дороги Альфи, как положено, послушно сел. Здесь, на Стамфорд-Брук-роуд, движение в зависимости от времени суток могло быть весьма плотным, и даже белая «зебра» не гарантировала, что водитель заметит пешехода.

Они перешли дорогу и двинулись к парку.

Ночной дождь напитал парк влагой. Трава отяжелела и гнулась к земле, с веток деревьев капало, а скамьи вдоль дорожек блестели от покрывающей их водяной пленки. Но для Уэбберли все это не имело значения. Он не собирался сидеть под деревьями и не питал ни малейшего интереса к состоянию газонов, по которым Альфи принялся гоняться, как только хозяин спустил его с поводка. Уэбберли сразу направил свои шаги к дорожке, которая проведет его по периметру парка. Он шагал быстро и целеустремленно, под его ногами похрустывал гравий, но, пока тело его находилось в районе Стамфорд-Брук, в котором он прожил уже более двадцати лет, его мысли унеслись в Хенли-он-Темз.

Этим утром он сумел дотянуть до прогулки с собакой, ни разу не подумав о Юджинии Дэвис. Уэбберли счел это почти чудом. В предыдущие двадцать четыре часа она не оставляла его ни на миг. Он еще не получал известий от Эрика Лича и не видел в Скотленд-Ярде Томми. То, что к делу привлекли Уинстона Нкату, Уэбберли счел признаком прогресса, но ему хотелось бы знать, какого именно прогресса, потому что знать что-нибудь — хоть что-нибудь — было лучше, чем вновь остаться один на один с картинами давно забытого прошлого.

Но, не имея связи со своими сотрудниками, Уэбберли был беззащитен перед пробудившимся прошлым. Лишенный защиты тесного, закупоренного дома и безумолчной болтовни Фрэнсис, он ничего не мог поделать с мысленными образами, образами столь далекими, что они стали фрагментами, кусочками головоломки, которую он так и не смог сложить.

Тогда было лето. Недавно закончились парусные гонки. Они с Юджинией катались на лодке но вяло текущей реке.

Ее брак был не первым из браков, которые не пережили ужаса насильственной смерти одного из членов семьи. И он не стал последним из тех, что треснули под весом следствия и суда, а потом и вовсе рассыпались на кусочки под бременем вины, сопутствующей потере ребенка от рук человека, которому родители ошибочно доверили его жизнь. Но для Уэбберли распад этого брака значил гораздо больше. Причину этого он признал лишь многие месяцы спустя.

После суда желтая пресса набросилась на Юджинию с той же жадностью, с какой выпытывала малейшие подробности о жизни Кати Вольф. И если Вольф стала воплощением всех чудовищ от Менгеле до Гиммлера, ответственная в глазах общественности за все злодеяния немецкого фашизма, то Юджиния стала для всех равнодушной матерью: каждый день она покидала детей, уходя на работу, а для ухода за ребенком, который с рождения был инвалидом, она наняла необученную няню, не знавшую английского языка и английской жизни. Если Катю Вольф журналисты всячески поносили — и заслуженно, учитывая содеянное ею, — то Юджинию они пригвоздили к позорному столбу.

Она принимала общественное негодование как должное. «Я виновата, — говорила она. — Это наименьшее из того, что я заслуживаю». Она говорила это с немногословным достоинством, без надежды или желания, чтобы ей возражали. «Я просто хочу, чтобы это кончилось», — говорила она.

Уэбберли увидел ее снова через два года после суда, совершенно случайно, на Паддингтонском вокзале. Он ехал на конференцию в Эксетер. Она сказала, что приехала на встречу с кем-то. С кем — не назвала.

— Приехала? — переспросил он. — Значит, вы теперь живете в другом месте? За городом? Для вашего мальчика это весьма полезно, наверное.

Оказывается, нет, они не переехали за город. Переехала она одна.

Он сказал:

— О, простите. Сожалею.

Юджиния ответила:

— Спасибо, инспектор Уэбберли.

— Малькольм. Прошу вас, просто Малькольм.

Она повторила:

— Спасибо, просто Малькольм.

Улыбка на ее губах была бесконечно печальна. Под воздействием момента и торопливо, потому что до» отхода его поезда оставалось всего несколько минут, он попросил:

— Вы не дадите мне свой номер телефона, Юджиния? Я бы хотел время от времени справляться, как ваши дела. В качестве друга. Если вы не против.

Она написала несколько цифр на газете, которую он купил в дорогу.

— Спасибо за вашу доброту, инспектор, — сказала она на прощание.

— Малькольм, — напомнил он ей.

Лето на реке случилось двенадцатью месяцами позднее, и это был не первый случай, когда он нашел предлог поехать в Хенли-он-Темз и навестить Юджинию. Она в тот день была хороша, тихая по своему обыкновению, но в ней ощущался покой, какого он в ней раньше никогда не видел. Он греб, а она откинулась на борт лодки и отдыхала. Она не опускала руку в воду, как делают некоторые женщины, рассчитывая принять соблазнительную позу, а просто наблюдала за водной гладью, как будто глубины реки прятали что-то, что могло вот-вот появиться на мгновение. Когда их лодка скользила под деревьями, на лице Юджинии играли блики тени и света.

В сумятице охвативших его эмоций Уэбберли все же осознавал, что влюбился в нее. Но позади у них уже было двенадцать месяцев целомудренной дружбы: прогулки по городу, поездки за город, обеды в пабах, изредка — ужины. И тепло разговоров, настоящих разговоров о том, кем была Юджиния Дэвис раньше и как случилось, что она стала такой, как есть.

— В молодости я верила в Бога, — рассказывала она ему. — Но по дороге во взрослую жизнь потеряла Его. Вот уже долгие годы я живу без Него и хотела бы вернуть Его, если смогу.

— Даже после того, что случилось?

— Именно потому, что это случилось. Но боюсь, Он не примет меня, Малькольм. Мои грехи слишком велики.

— У тебя нет грехов. Ты просто не способна грешить.

— Уж ты-то, с твоей работой, не можешь верить в это. Грешат все.

Но Уэбберли не видел в ней греха, что бы она ни говорила о себе. Он видел только совершенство и то, что ему хотелось видеть. Однако говорить о своих чувствах казалось предательством во всех смыслах. Он женат, отец ребенка. Она хрупка и ранима. И несмотря на время, прошедшее после убийства ее дочери, он не мог воспользоваться ее скорбью.

Поэтому он решился только на вопрос:

— Юджиния, ты знаешь, что я женат?

Она перевела на него задумчивый взгляд.

— Я так и думала.

— Почему?

— Ты добрый. Ни одна женщина в здравом уме не упустила бы такого мужчину, как ты, будь у нее такая возможность. Ты хочешь рассказать мне о своей жене и семье?

— Нет.

— А… зачем тогда упомянул о ней?

— Браки иногда распадаются.

— Да.

— Твой распался.

— Да, мой брак распался.

Она снова стала смотреть на воду. Он продолжал грести и наблюдать за ее лицом, понимая, что и через сто лет, будучи слепым старцем, смог бы нарисовать по памяти каждый изгиб и линию.

С собой они захватили еду, и, приметив подходящее местечко, Уэбберли причалил к берегу.

— Подожди. Оставайся в лодке, Юджиния, — сказал он. — Я сначала привяжу ее.

Но, карабкаясь по крутому скользкому склону, он оступился и свалился в воду, где и остался стоять, униженный, по бедра в прохладных волнах Темзы, с веревкой, намотанной на руку. В ботинки стремительно проникала вода.

Юджиния подскочила со словами:

— Ох, Малькольм! Ты цел?

— Я чувствую себя полным идиотом. В фильмах такого никогда не случается.

— Но так даже лучше, — возразила Юджиния.

Не успел он сказать и слова, как она перепрыгнула через борт лодки и оказалась в воде рядом с ним.

— Грязь… — начал он.

— Такая нежная на ощупь, — закончила она. И засмеялась. — Ты покраснел до корней волос. Почему?

— Потому что я хочу, чтобы все было идеально, — признался он.

— Малькольм, все идеально, — сказала она.

Его раздирали противоречия, он хотел и не хотел, был уверен и не уверен. Больше он ничего не сказал. Они выбрались из реки на берег. Уэбберли подтянул лодку и вынул сумку с едой. Расположиться они решили под ивой, которая им обоим понравилась. Когда они уселись на землю, она сказала:

— Если ты готов, Малькольм, то готова и я.

Вот как все началось.

— И таким образом, ребенка отдали на усыновление.

Барбара Хейверс закончила свой отчет, захлопнув потрепанный блокнот. Затем она чуть не с головой нырнула в свою заплечную сумку-мешок и откопала там пакетик жевательной резинки. Широким жестом она угостила всех присутствующих в хэмпстедском кабинете Эрика Лича. Старший инспектор взял пластинку. Линли и констебль Нката отказались. Хейверс сунула жвачку в рот и начала энергично работать челюстями. Линли догадался, что так она борется с желанием закурить. И когда только она насовсем избавится от этой привычки?

Лич тоже воспользовался жвачкой по назначению и стал машинально играть с оберткой из фольги. Он сложил из нее миниатюрный веер и приставил получившееся изделие к основанию фотографической карточки своей дочери. Она только что звонила ему, и детективы из Скотленд-Ярда застали старшего инспектора за окончанием этого разговора, когда он устало бубнил в трубку: «Ради бога, Эсме, это тебе лучше обсудить с матерью… Конечно, она послушает тебя. Она же любит тебя… Ты опережаешь события. Никто не собирается… Эсме, послушай меня… Да. Так. Когда-нибудь она… Может, и я, но это совсем не значит, что мы не…» Похоже, тут девочка повесила трубку, потому что старший инспектор замолчал, но продолжал стоять у стола с открытым ртом, не успев сказать то, что намеревался. Потом он с излишней аккуратностью положил трубку на рычаг и тяжело вздохнул.

А сейчас он подытожил отчет Барбары:

— Это может быть движущей силой нашего убийцы. Или убийц. Ребенок, отданный на усыновление. Вольф попала в интересное положение не сама по себе, а с чьей-то помощью. Это забывать нельзя.

Все четверо продолжили обмен информацией. Непреодолимый затор в Вестминстере не позволил детективам из Скотленд-Ярда присоединиться к утреннему совещанию команды Лича, и теперь ему пришлось самому делать записи.

Констебль Нката тоже захотел высказаться относительно результатов, полученных Хейверс при посещении монастыря Непорочного зачатия:

— Да, это может быть мотивом, которого у нас пока нет. Вольф хочет вернуть ребенка, но никто не помогает ей найти… сына или дочь, Барб?

Следуя своей давнишней привычке, Нката не сидел в кабинете начальства, а стоял у стены возле самого входа, привалившись широким плечом к рамке с благодарностью, которую Лич получил от комиссара.

— Сына, — сказала Хейверс. — Но мне кажется, причина не в ребенке.

— Почему?

— Если верить сестре Сесилии, Катя Вольф отдала сына на усыновление сразу после родов. Первые девять месяцев она могла бы держать его при себе, а если бы отбывала срок не в «Холлоуэе», а в другой тюрьме, то и еще дольше. Ладно бы она подала прошение и ей отказали. Нет. Она родила сына и прямо в родильной палате отдала его чужим людям. И больше им не интересовалась.

Линли возразил:

— Может, она боялась, что привяжется к ребенку, Хейверс. А зачем ей это, с двадцатилетним сроком впереди? Отказ от ребенка может быть свидетельством ее материнских чувств к малышу. Если бы она не согласилась на его усыновление, то он вырос бы, зная, что у него нет семьи.

— Но если она решила найти его, то почему не обратилась в монастырь? — спросила Хейверс. — Она знала, что усыновлением занималась сестра Сесилия.

— Возможно, она вовсе не ищет его, — заметил Нката. — Зачем? Она могла решить, что он не захочет встретиться с настоящей матерью, когда узнает, что она двадцать лет отсидела за решеткой. И кстати, именно по этой причине она могла расправиться с миссис Дэвис. Может, она считает, что, не будь миссис Дэвис, ей бы не пришлось сидеть в тюрьме. Проживи с такой мыслью двадцать лет за решеткой — наверняка захочешь сделать что-нибудь, чтобы сравнять счет, когда выйдешь на свободу.

— Нет, я в это не верю, — стояла на своем Хейверс. — У нас ведь есть этот тип Уайли, который сидит в своем магазине и следит за каждым шагом Юджинии Дэвис. Как удобно для него получилось, что он случайно застал жертву и загадочного мужчину в разгаре ссоры в тот самый вечер, когда ее убили. А кто подтвердит, что это была ссора, а не сцена совсем иного плана, при виде которой майор Уайли не выдержал и натворил дел?

— Так или иначе, этого парня, сына Кати Вольф, нужно найти, — решил Лич. — Тут есть еще один момент: может, она идет по его следу и мы должны предупредить его об этом. Я понимаю, придется повозиться, но все равно надо это сделать. Займитесь этим, констебль.

— Да, сэр, — ответила Хейверс, хотя не выглядела убежденной вцелесообразности этого задания.

— Мне кажется, Катя Вольф — верное направление, — сказал Уинстон Нката. — Что-то в этой пташке меня настораживает.

И он описал для остальных свой разговор с немкой — тот, что состоялся после осмотра «фиесты» в компании Ясмин Эдвардс. В ответ на вопрос о ее местонахождении в интересующий полицию вечер Катя ответила, что была дома с Ясмин и Дэниелом. Они вместе смотрели телевизор, сказала она, хотя не смогла назвать ни одной передачи, объяснив это тем, что они часто переключали каналы и поэтому она не запомнила, что они в результате стали смотреть. Какой смысл в обладании спутниковой тарелкой и пультом дистанционного управления, если не пользоваться ими в свое удовольствие?

Отвечая на вопросы Нкаты, она закурила, и по большей части поведение Кати говорило о ее полнейшем спокойствии. Она даже спросила с самым невинным видом: «В чем все-таки дело, констебль?» Но когда вопрос представлялся ей опасным, она, прежде чем ответить, непроизвольно бросала взгляд на дверь. Нката знал, что означают эти взгляды: она что-то скрывает от него и гадает, совпадает ли ее версия с тем, что Ясмин успела сказать констеблю Нкате.

— А что сказала эта Эдвардс? — поинтересовался Линли.

— Что Вольф находилась в квартире. Правда, никаких подробностей, только голый факт.

— Они вместе сидели, — пожал плечами Эрик Лич. — Значит, уж точно не станут показывать друг на друга пальцем, и тем более не при первой встрече с копами. Нужно поработать с ними, констебль. У вас есть что-нибудь еще?

Нката рассказал о треснутой фаре на «фиесте» Ясмин Эдвардс.

— Говорит, что не знает, как это случилось и когда, — сказал он. — Но машиной пользуется и Вольф. И вчера она ездила на ней.

— Цвет? — спросил Линли.

— Когда-то был красный.

— Нам это не поможет, — заметила Хейверс.

— Кто-нибудь из соседей видел, как они покидали квартиру в ночь преступления? — спросил Лич.

Но дальнейшая беседа была прервана появлением женщины-констебля, которая вошла в кабинет старшего инспектора с кипой бумаг. Лич взял бумаги, глянул на них, промычал «спасибо» и спросил у вошедшей сотрудницы:

— Что там у нас с «ауди»?

— Все еще занимаемся этим, сэр, — сказала она. — В Брайтоне их почти две тысячи штук, сэр.

— Кто бы мог подумать? — пробормотал Лич, когда констебль удалилась. — И что случилось с лозунгом «Покупаем британское»? — Он не выпустил бумаги из рук, хотя и не стал пояснять, что в них, а вернулся к предыдущей теме, спросив у Нкаты: — Итак, соседи. Что говорят?

— Южный берег, — развел руками Нката. — Никто не желает говорить, даже со мной. Разговорился только один библейский проповедник, и то лишь потому, что хотел заклеймить позором женщин, которые живут вместе. Он сказал, что жильцы пробовали выселить из дома эту детоубийцу — это его слова, не мои, — но у них не вышло.

— Значит, здесь тоже придется копнуть глубже, — распорядился Лич. — Займитесь этим. Если правильно подойдете к делу, Эдвардс может расколоться. Вы сказали, у нее есть сын, верно? Используйте его, если понадобится. Соучастие в убийстве даром ей не пройдет, так и скажите ей. А мы тем временем, — сказал старший инспектор Лич, зарываясь в бумажные завалы на своем столе и извлекая оттуда фотографию, — получили вчера из «Холлоуэя» вот это. Нужно будет пройтись с этим снимком по Хенли-он-Темз.

Он передал фотографию Линли. Под портретом женщины стояла подпись: «Катя Вольф». Снимок был неудачным. В резком освещении женщина выглядела измученной и неряшливой. Она выглядела, подумал Линли, как человек, осужденный за убийство.

— Если это она прикончила нашу Дэвис, — продолжал тем временем Лич, — то обязательно некоторое время околачивалась в Хенли. А в таком случае ее кто-нибудь да заметил. Проверьте это.

Старший инспектор закончил сообщением о том, что они получили список всех телефонных звонков, входящих и исходящих, сделанных с телефона Юджинии Дэвис за последние три месяца. Сейчас этот список сравнивается с именами в записной книжке убитой. Затем имена и соответствующие номера будут сопоставлены с записями, оставленными на автоответчике «Кукольного коттеджа». Еще несколько часов — и они узнают, с кем Юджиния Дэвис вела свой последний телефонный разговор.

— А также нам стал известен абонент, звонивший с телефона сети «Селлнет», — проинформировал Лич своих коллег из Скотленд-Ярда. — Это некий Йен Стейнс.

— Скорее всего, ее брат, — сказал Линли. — Ричард Дэвис упоминал, что у нее было два брата, один из них Йен.

Лич записал это.

— Итак, мальчики и девочки, задания ясны всем? — спросил он, заканчивая совещание.

Хейверс и Линли поднялись со стульев, Нката оторвался от стены. На выходе из кабинета их неожиданно остановил вопрос старшего инспектора:

— Кстати, от Уэбберли не было никаких вестей?

Вопрос самый обычный, подумал Линли. Но небрежный тон прозвучал как-то фальшиво.

— Сегодня утром в Ярде его не было, — ответил Линли.

— Передайте ему привет от меня при встрече, — попросил Лич. — Скажите, что я скоро позвоню.

Оказавшись на улице и попрощавшись с Нкатой, Хейверс заметила Линли:

— Интересно, зачем он ему будет звонить.

— Они старые приятели.

— Хм. А что вы сделали с письмами?

— Пока ничего.

— Вы по-прежнему намерены… — Хейверс вгляделась в его глаза. — Ну конечно. Проклятье, инспектор, если бы вы на минуту прислушались к тому, что я…

— Я слушаю, Барбара.

— Хорошо. Тогда слушайте. Я знаю вас и знаю, что вы думаете: «Нормальный мужик, наш Уэбберли. Сделал маленькую ошибочку. Но превращать маленькую ошибку в катастрофу нет никакого смысла». Только вы не правы: смысл есть, инспектор. Она мертва, и эти письма могут объяснить нам почему. Нужно признать это. Мы должны проработать этот вариант.

— Вы утверждаете, что письма десятилетней давности могут подвигнуть кого-то на убийство?

— Сами по себе — вряд ли. Но ведь Уайли говорил, что она собиралась сообщить ему нечто важное, нечто такое, что, по его мнению, могло изменить их отношения. А если она уже сообщила ему это? Или если он сам все узнал, случайно прочитав эти письма? Ведь у нас есть только его слово, что он не знает, о чем собиралась рассказать Юджиния.

— Согласен, — кивнул Линли. — Но вы же не думаете, будто она хотела рассказать майору об Уэбберли. Это старинная история.

— Нет, если они возобновили свой роман. Нет, если они никогда не прерывали отношения. Нет, если они встречались все это время… например, в пабах и гостиницах. Нам обязательно нужно проработать такую версию. Или ее уже «проработали». Только проработали совсем не так, как планировали наши главные действующие лица — миссис Дэвис и Уэбберли.

— Мне это кажется маловероятным, — сказал Линли. — И по-моему, совсем не случайно Юджиния Дэвис убита почти сразу после того, как на свободу вышла Катя Вольф.

— Так вы сели на эту лошадь? — фыркнула Хейверс. — Это тупик. Поверьте моему слову.

— Пока я не сел ни на одну лошадь, — ответил Линли. — Для этого еще рановато. И я советую вам взять мой пример на вооружение и с большей осторожностью выдвигать предположения относительно майора Уайли. Ни в коем случае не следует зацикливаться на какой-то одной идее, поворачиваясь спиной ко всем остальным, — это никуда нас не приведет.

— А разве вы сами не так поступаете? Разве вы не решили для себя, что письма от Уэбберли не имеют отношения к делу?

— Я решил только одно, Барбара: что свое мнение я хочу составить, основываясь на фактах. Фактов в нашем распоряжении не много. И до тех пор, пока их не станет больше, мы можем служить делу правосудия — и придерживаться здравого смысла — только тем, что будем держать глаза открытыми, а суждения — на привязи. Вы не согласны?

Хейверс вскипела.

— Только послушайте его! Черт возьми! Ненавижу, когда вы начинаете морализировать.

Линли улыбнулся.

— Неужели? Я морализировал? Надеюсь, это не побудит вас к насилию.

— Только к курению, — сообщила ему Хейверс.

— Что гораздо страшнее, — вздохнул Линли.

Гидеон

8 октября

Прошлой ночью мне приснилась она. Или кто-то похожий на нее. Но происходило все в каком-то несуразном месте: я еду на поезде «Евростар» под Ла-Маншем. Ощущение было такое, будто спускаешься в шахту.

В поезде со мной все: папа, Рафаэль, бабушка и дедушка и кто-то еще, смутный и безликий, в ком я узнаю мать. Она тоже там, девушка из Германии, такая же, как на снимке в газете. И еще Сара Джейн Беккет с корзинкой для пикника, из которой она вытаскивает не еду, а младенца. Она предлагает его каждому из нас по очереди, как тарелку с сэндвичами, но все отказываются. «Детей не едят», — назидательно произносит дедушка.

За окнами тьма. Кто-то говорит: «Ах да, мы же едем под водой».

И тогда это происходит.

Стены туннеля рушатся. Отовсюду хлещет вода. Она не черная, как сам туннель, а как на дне неглубокой реки: даже если нырнешь глубоко, сквозь толщу воды все равно видно солнце.

Внезапно, как часто бывает во снах, все меняется, и вот мы уже не в поезде. Вагон исчез, мы каким-то образом очутились на берегу озера. На одеяле стоит все та же корзинка для пикника, я хочу открыть ее, потому что умираю от голода. Но у меня не получается расстегнуть кожаные ремни на крышке корзины, и, хотя я прошу взрослых помочь мне, никто не обращает на меня внимания. Они не слышат меня.

А не слышат они меня потому, что все вскочили на ноги, куда-то показывают, плачут и кричат, что лодка отплывает от берега. И я вдруг различаю, чье имя они выкрикивают. Это имя моей сестры. Кто-то говорит: «Она осталась в лодке! Нужно достать ее оттуда!» Но никто не двигается.

Потом кожаные ремни на корзинке пропадают, как будто их никогда и не было. С радостью и надеждой я откидываю крышку, чтобы добраться до еды, но внутри нет ничего съедобного. Там только младенец. Я каким-то образом понимаю, что это моя сестра, хотя лица ребенка не видно. Его голова и плечи укутаны вуалью вроде той, в которой часто изображают Деву Марию.

Я говорю во сне: «Сося здесь. Она здесь». Но никто на берегу не слушает меня. Более того, они бросаются в воду и плывут к лодке, а я, как ни кричу, не могу остановить их. Я вынимаю младенца из корзинки, чтобы доказать, что говорю правду. Я кричу: «Вот она! Смотрите! Сося здесь! Вернитесь! В лодке никого нет!» Но они все равно уплывают, один за другим входят цепочкой в воду и один за другим исчезают в озере.

Я чувствую, что нужно остановить их. Я думаю, что, если они увидят ее лицо, если я буду держать ее высоко над головой, они поверят мне и вернутся. Поэтому я срываю вуаль с головы сестры. Но под ней оказывается еще одна, доктор Роуз. А под второй — третья. И четвертая. Я срываю их, пока не начинаю рыдать, я в ужасе, что на берегу никого не осталось, только я. Даже Сони больше нет. Тогда я снова оборачиваюсь к корзинке, но и теперь не нахожу там еды. Там дюжины и дюжины воздушных змеев, я начинаю доставать их и отбрасывать в сторону. И меня охватывает такое отчаяние, какого я не испытывал ни разу в жизни. Отчаяние и невыносимый страх, потому что все ушли и я остался один.

«И что же вы делаете потом?» — мягко спрашиваете вы.

Ничего не делаю. Меня разбудила Либби. Я был весь мокрый от пота, мое сердце колотилось о грудную клетку, я кричал и плакал.

Плакал, доктор Роуз. Господи, я плакал из-за того, что мне приснилось.

Я сказал Либби: «В корзинке ничего не было. Я не смог остановить их. Я держал ее на руках, но они не видели этого, и они все вошли в озеро и не вернулись».

«Это был всего лишь сон, — сказала она. — Все в порядке. Придвинься ко мне. Давай я обниму тебя».

Да, доктор Роуз, она осталась со мной на ночь, как это у нас уже почти вошло в привычку. Она приготовит поесть, или я куплю что-нибудь, мы вместе поужинаем, помоем посуду, сядем смотреть телевизор. Вот до чего я дошел: до сидения перед телевизором. Если Либби и замечает, что мы больше не слушаем Перлмана, Рубинштейна и Менухина — особенно Иегуди, волшебного Иегуди, этого дитя инструмента, каким был и я, — то никак не комментирует это. А может, она даже рада, что музыку мы сменили на телевизор. Ведь, в сущности, она такая американка.

Когда смотреть становится нечего, мы засыпаем. Мы спим в одной кровати, на постельном белье, которое не менялось неделями. Но на них не найдется следов наших соков. Нет. Этого у нас не получилось.

Либби обнимала меня, пока я пытался справиться с молотом, в который превратилось мое сердце. Правой рукой она гладила мой затылок, а левой медленно водила вдоль моего позвоночника, от шеи до копчика. От спины она пробралась к моему заду, и в конце концов наши лобки встретились, разделенные только тонкой фланелью моей пижамы и тканью ее трусов. Она шептала: «Все хорошо, не волнуйся, с тобой все в порядке», но, несмотря на эти слова, которые при других обстоятельствах могли бы служить мне утешением, я знал, чего она ждала: чтобы к моему члену прилила кровь, чтобы я ощутил ее биение. Чтобы затем это биение переросло в готовность органа. Чтобы я поднял голову, ища ее губы, или спустился ниже, ища ее грудь. Чтобы я стал тереться об нее, чтобы я пригвоздил ее к кровати и взял ее в тишине, прерываемой только стонами удовольствия — удовольствия, с которым ничто не сравнится ни для мужчин, ни для женщин, как вам, должно быть, известно. Чтобы мы кончили. Разумеется, одновременно. Чтобы мы кончили одновременно. Любые отклонения от синхронного оргазма совершенно недопустимы для моего мужского достоинства.

Но ничего этого не происходит, само собой. Да и не могло произойти, покуда я являюсь тем, что я есть.

«И что же вы есть?» — спрашиваете вы меня.

Панцирь, скрывающий пустоту, — вот что я такое, доктор Роуз. Нет, даже не панцирь. Без музыки я вообще ничто.

Либби не понимает этого, потому что она не понимает главного: до Уигмор-холла я был музыкой, возникающей под моим смычком. Я был всего лишь продолжением инструмента, а инструмент — это всего лишь форма моего бытия.

Сначала вы ничего не говорите на эти мои слова, доктор Роуз. Вы не сводите с меня глаз — иногда я поражаюсь вашему умению удерживать взгляд на человеке, который даже не присутствует в одном с вами помещении, — и выглядите задумчивой. Но в ваших глазах есть что-то еще. Жалость? Непонимание? Сомнение? Раздражение?

Вы сидите неподвижно в своем вдовьем наряде. Вы смотрите на меня поверх чашки с чаем. «Что вы кричали в своем сне? — говорите вы. — Когда Либби вас разбудила, что вы кричали, Гидеон?»

Мама.

Но вы, наверное, и сами это знали.

10 октября

Теперь, после посещения новостной библиотеки, я могу представить себе мать. Перед тем как отбросить от себя газету, я мельком увидел ее снимок на соседней с фотографией Сони странице. Я понял, что это моя мать, потому что она опиралась на руку моего отца, потому что оба они стояли на ступеньках здания суда, потому что заголовок над ними провозглашал четырехдюймовыми буквами: «Правосудия для Сони!»

Так что наконец я вижу ее там, где раньше был только туман. Я вижу белокурые волосы, вижу угловатое лицо, вижу острый подбородок, по форме напоминающий сердечко. Она в черных брюках и сером свитере, она пришла, чтобы забрать меня из моей комнаты, где мы с Сарой Джейн занимаемся в этот момент географией. Мы изучаем Амазонку. Моя учительница рассказывает мне, как река змеей петляет на протяжении четырех тысяч миль, от Анд через Перу и Бразилию, чтобы влиться в бескрайний Атлантический океан.

Мать говорит Саре Джейн, что урок придется закончить раньше времени, и я знаю, что Сара Джейн недовольна, знаю потому, что ее губы превратились в узкую щель, хотя она отвечает: «Конечно, миссис Дэвис» — и захлопывает учебник.

Я иду за матерью. Мы спускаемся вниз. Она ведет меня в гостиную, где нас ожидает мужчина. Это крупный мужчина с шапкой рыжеватых волос.

Мать говорит мне, что он из полиции и что он хочет задать мне какие-то вопросы, но я не должен бояться, потому что она останется рядом, пока он будет разговаривать со мной. Она садится на диван и хлопает ладонью по подушке, лежащей возле ее правого бедра. Я тоже сажусь, она кладет руку мне на плечи, и я чувствую, как она дрожит, когда произносит: «Прошу вас, инспектор, начинайте».

Вероятно, она сказала ему, как меня зовут, но я этого не помню. Я помню, как он подтягивает стул, чтобы сесть ближе к нам, и наклоняется вперед, опираясь локтями о колени и кладя подбородок на сложенные руки. Когда он оказывается совсем близко от меня, я ощущаю запах сигар. Должно быть, запах исходит от его одежды и волос. В этом запахе нет ничего неприятного, но мне он непривычен, и я прижимаюсь к матери.

Он говорит: «Твоя мама правильно сказала, паренек. Не нужно бояться. Никто не собирается обижать тебя». Когда он говорит, я изгибаюсь, чтобы взглянуть на мать, и вижу, что она не поднимает глаз от своих коленей. А на ее коленях лежат наши руки — ее и мои, потому что она обхватила мои ладони, соединив нас еще и таким образом: одной рукой она меня обнимает, а другой сжимает мои пальцы. Она сжимает их еще крепче, и это ее ответ на слова полицейского.

Он спрашивает меня, знаю ли я, что случилось с моей сестрой. Я отвечаю: да, я знаю, что с Сосей что-то случилось. В дом приходило много людей, говорю я ему, и они забрали ее в больницу.

«Твоя мама рассказала тебе, что теперь она с Богом?» — спрашивает он.

И я говорю: да, Сося теперь с Богом.

Он спрашивает: знаю ли я, что это означает — быть с Богом?

Я говорю: это означает, что Сося умерла.

«Ты знаешь, как она умерла?» — спрашивает он.

Я опускаю голову. Мои пятки начинают стучать о нижний край дивана. Я говорю, что мне пора заниматься музыкой, что я должен упражняться по три часа каждый день, что Рафаэль велел мне выучить какое-то произведение — кажется, Allegro, — и тогда он в следующем месяце познакомит меня с мистером Стерном. Мать опускает руку и прижимает мои ноги, чтобы я не стучал ими. Она просит меня ответить на вопрос полицейского. Я знаю ответ. Я слышал топот людей, бегущих по лестнице вверх, в ванную. Я слышал плач по ночам. Я слышал шепот по углам. Я слышал, как задавались вопросы и высказывались обвинения. Да, я знаю, что случилось с моей младшей сестрой.

В ванне, говорю я ему. Сося умерла в ванне.

«А где был ты, когда она умерла?» — спрашивает он.

Слушал скрипку, отвечаю я.

Тогда начинает говорить мать. Она объясняет, что, когда у меня не получается какое-то произведение, Рафаэль дает мне запись с этим произведением, чтобы я слушал его дважды в день и учился играть его так, как надо.

«Такты учишься играть на скрипочке?» — ласково спрашивает меня полицейский.

Не на скрипочке, а на настоящей скрипке, отвечаю я.

«А-а, — кивает полицейский и улыбается. — На настоящей скрипке. Ну, теперь я понял. — Он поудобнее устраивается на стуле, кладет ладони на колени и говорит: — Сынок, твоя мама сказала мне, что они с твоим папой еще не объяснили тебе, как именно умерла твоя сестра».

В ванне, повторяю я. Она умерла в ванне.

«Верно. Но понимаешь ли, сынок, это случилось не само собой. Кто-то сделал ей больно. Специально, чтобы она умерла. Ты понимаешь, что это значит?»

В моем воображении возникают камни и палки, и я так и говорю. Сделать больно — значит бросать камни, говорю я ему. Делать больно — значит ставить кому-то подножку, значит ударять, щипаться или кусаться. Я думаю о том, как все это случилось с Соней.

Полицейский говорит: «Это один способ делать больно. Но есть и другой. Так взрослые делают больно детям. Это ты понимаешь?»

Это значит отшлепать, говорю я.

«Больше чем просто отшлепать».

И в этот момент в комнату входит папа. Вернулся ли он с работы домой? Ходил ли он вообще в тот день на работу? Сколько времени прошло с гибели Сони? Я пытаюсь поместить это воспоминание в контекст, но единственный контекст, который я могу создать, таков: раз полиция задает вопросы членам семьи, то это происходит до того, как против Кати выдвинули обвинение.

Папа видит, что происходит, и он немедленно кладет этому конец. Я помню это. Он сердится и на мать, и на полицейского. Он говорит: «Что здесь творится, Юджиния?»

Полицейский встает со стула, а она отвечает: «Инспектор хотел задать Гидеону кое-какие вопросы».

Папа спрашивает: «Зачем?»

Полицейский говорит: «Мы должны опросить всех, мистер Дэвис».

Папа вскидывается: «Не хотите же вы сказать, будто думаете, что Гидеон…»

И мать пытается успокоить его. Она произносит его имя — так же, как бабушка говорит «Джек, Джек!», надеясь предотвратить «эпизод».

Папа велит мне идти в мою комнату, и полицейский говорит, что он только оттягивает неизбежное. Я не знаю, что значат эти слова, но выполняю то, что сказано. Я всегда слушаюсь, когда распоряжения отдает папа. Я выхожу из гостиной, но еще слышу, как инспектор пытается образумить папу: «Из-за этого мальчик только сильнее испугается», а папа отвечает: «А теперь послушайте, что я вам скажу…» — и мать прерывающимся голосом повторяет: «Пожалуйста, Ричард».

Мать плачет. К тому времени я должен был уже привыкнуть к этому. В одежде черного или серого цвета, с серым лицом, она, кажется, проплакала два с лишним года. Но плачет она или нет, это никак не скажется на обстоятельствах того дня.

С лестничной площадки я наблюдаю за тем, как полицейский покидает наш дом. Я вижу, как мать провожает его. Я вижу, как он обращается к ее склоненной голове, как смотрит на нее внимательно, как протягивает к ней руку, а потом отдергивает. Папа окликает мать, и она оборачивается. Она не замечает меня, возвращаясь к нему. За закрытой дверью папа начинает кричать на нее.

На мои плечи опускаются чьи-то ладони и оттаскивают меня от перил. Я поднимаю глаза и вижу Сару Джейн, стоящую надо мной. Она опускается на корточки. Она обнимает меня за плечи, как только что обнимала меня мать, только ни рука Сары Джейн, ни ее тело не дрожат. Мы сидим так несколько минут и все это время слышим папин громкий и резкий голос и просительный, испуганный голос матери. «…Такого не повторялось, Юджиния! — кричит папа. — Я не потерплю этого! Ты слышишь?»

Я слышу в его словах нечто большее, чем просто гнев. Я слышу буйство, буйство как у дедушки, буйство, которое возникает в разрушающемся мозге. Мне страшно.

Я бросаю взгляд на Сару Джейн, надеясь найти… что? Защиту? Подтверждение тому, что слышу? Отвлечение? Все, что угодно, что-нибудь. Но ее внимание приковано к звукам в гостиной, она не сводит глаз с двери из темного дерева. Она смотрит на эту дверь не мигая, и ее пальцы сжимаются на моем плече так сильно, что я почти уже не моху терпеть. Я ойкаю и перевожу взгляд на ее руку: ногти обгрызены почти до мяса, обкусанные заусеницы кровоточат. Но лицо Сары Джейн светится, она дышит полной грудью и не двигается до тех пор, пока разговор в гостиной не стихает, закончившись яростной дробью шагов по паркетному полу. Тогда она берет меня за руку и тянет за собой вверх по лестнице на третий этаж, мимо двери в детскую — теперь запертую — в мою комнату, где меня ждет учебник, раскрытый на главе о реке Амазонка, которая ползет через континент как ядовитая змея.

«Что происходит между вашими родителями?» — таков ваш следующий вопрос.

Но это же очевидно. Обвинения.

11 октября

Соня мертва, и за это должна наступить расплата. И расплата эта назначается не только Центральным уголовным судом, не только судом общественного мнения, но и судом членов семьи. Потому что кто-то должен взять на себя ответственность за Соню: сначала за сам факт ее появления на свет — появления неполноценным ребенком, затем за множество медицинских проблем, преследовавших Соню всю ее короткую жизнь, и наконец за ее жестокую и преждевременную смерть. Тогда это, разумеется, было выше моего разумения, но теперь я понимаю: случившееся в ванной комнате на Кенсингтон-сквер пережить невозможно, если не возложить на кого-нибудь вину за это.

Ко мне приходит папа. Мы с Сарой Джейн уже закончили заниматься, и она ушла вместе с жильцом Джеймсом. Из своего окна я наблюдал за тем, как они пересекли выложенный плитами дворик и вышли из кованых ворот. Сара Джейн отступила в сторону, чтобы жилец Джеймс мог открыть и придержать для нее ворота, а потом подождала с другой стороны и взяла его за руку. Она прижалась к нему, как это делают женщины, и он, должно быть, почувствовал, как к его руке прикоснулись ее почти несуществующие груди. Но если и так, то виду он не подал, а быстро зашагал в сторону паба. Саре Джейн пришлось прибавить шагу, Чтобы поспеть за ним.

Я поставил на проигрыватель пластинку, принесенную Рафаэлем. И когда в мою комнату входит отец, я занят тем, что слушаю ее. Я пытаюсь не только услышать, но и прочувствовать каждую ноту, потому что только тот музыкант, кто чувствует ноты, сможет найти их на своем инструменте.

Папа не сразу замечает меня в углу комнаты, на полу, где я устроился. Он присаживается передо мной на корточки; вокруг нас водоворотом кружится музыка. Мы живем в этой музыке, пока не заканчивается часть. Тогда отец выключает проигрыватель. Он говорит: «Иди сюда, сын» — и садится на кровать. Я поднимаюсь и подхожу к нему.

Он изучающе смотрит на меня, и мне хочется уйти, но я сдерживаюсь. Он проводит рукой по моим волосам и говорит: «Ты живешь ради музыки. Сосредоточься на музыке, Гидеон. Только музыка, и больше ничего».

От него пахнет лимонами и крахмалом. Это так не похоже на запах сигар. Я говорю: «Он спросил меня, как умерла Сося».

Папа притягивает меня к себе и обнимает. Он говорит: «Ее больше нет. А тебя никто не обидит».

Он имеет в виду Катю. Я слышал, что она ушла. Я видел ее в обществе монахини, так что, наверное, она вернулась в монастырь. Ее имя больше не упоминается в нашем маленьком мирке. Как и Сонино. Если только полицейский не нарушит это правило.

Я говорю: «Он сказал, что кто-то сделал Сосе больно».

Папа повторяет: «Думай только о музыке, Гидеон. Слушай музыку и сам учись играть, сынок. Это все, что тебя должно сейчас волновать».

Но это оказывается не совсем так, потому что полиция велит отцу привести меня в участок на Эрлс-Корт-роуд. Там мы сидим в небольшой, ярко освещенной комнате вместе с женщиной, одетой в костюм как у мужчины, которая внимательно следит за тем, какие вопросы мне задают, словно охранник, призванный защитить меня от чего-то. Вопросы задает все тот же полицейский с рыжими волосами.

Он говорит, что задаст мне очень простые вопросы. «Ты ведь знаешь, кто такая Катя Вольф?» Я перевожу взгляд с отца на женщину в костюме. Она носит очки, и, когда на стекла попадает луч света, они вспыхивают и скрывают ее глаза.

Папа говорит: «Конечно, он знает, кто такая Катя Вольф. Он же не идиот. Ближе к делу».

Однако полицейский не боится отца. Он разговаривает со мной, как будто папы вовсе нет с нами. Он проводит меня от рождения Соси к появлению в доме Кати Вольф, к тому, как она ухаживала за Сосей. Папа возражает: «И как восьмилетнему мальчику отвечать на такие вопросы?»

Полицейский замечает, что дети обычно весьма наблюдательны, что я смогу рассказать гораздо больше, чем папа может себе представить.

Мне дали банку кока-колы и печенье с изюмом и орехами, и это угощение стоит передо мной на столе как трехмерный восклицательный знак. Я слежу за тем, как на банке появляются бисеринки влаги, и пальцем вывожу на изогнутой поверхности скрипичный ключ. Ради того, чтобы прийти в полицейский участок, мне пришлось пожертвовать ежедневными тремя часами занятий. Из-за этого я взвинчен и упрям. И я боюсь.

«Чего?» — спрашиваете вы.

Боюсь самих вопросов, боюсь неправильно ответить, боюсь напряжения, которое я ощущаю в отце и которое странно контрастирует с горем матери, как я теперь понимаю. Разве не должен он быть подавлен горем, доктор Роуз? Или, по крайней мере, стремиться выяснить, что же на самом деле произошло с Соней? Но скорби в нем нет, а к чему он стремится, отец никому не объяснил.

«Вы отвечаете на вопросы, несмотря на свой страх?» — спрашиваете вы.

Я отвечаю на них, как могу. Они заставляют меня вспомнить о двух годах, которые Катя Вольф прожила в нашем доме. По какой-то причине они фокусируются в основном на её отношениях с жильцом Джеймсом и Сарой Джейн Беккет. Но в конце концов вопросы начинают касаться и того, как Катя заботилась о Сосе, в частности полицейского интересует один конкретный аспект этой заботы.

«Ты когда-нибудь слышал, чтобы Катя кричала на твою сестренку?» — спрашивает он.

Нет, не слышал.

«Ты когда-нибудь видел, чтобы Катя отчитывала Соню, если девочка плохо вела себя?»

Нет.

«Может, ты замечал, что Катя резка с Соней? Трясет ее, когда она не слушается? Дергает за руку, чтобы привлечь ее внимание? Хватает Соню за ногу, когда меняет ей памперсы?»

Сося часто плакала, говорю ему я. Катя просыпалась ночью, чтобы успокоить ее. Она говорила с ней по-немецки…

«Сердитым голосом?»

…и иногда даже плакала вместе с ней. Я слышал это из своей комнаты, а один раз даже встал и выглянул в коридор и увидел, как она ходит туда-сюда с Сосей на руках. Сося все плакала, и Катя положила ее обратно в кроватку. Она взяла пластмассовые ключики, Сосину игрушку, и звенела ими над ее головой, и я услышал, как она бормочет: «Битте, битте, битте» — по-немецки это означает «пожалуйста». А когда Соня все равно не перестала плакать, Катя отбросила ключи, схватилась за кровать и тряхнула ее.

«Ты это видел? — Полицейский наклоняется ко мне через стол. — Ты видел, что Катя трясет кроватку? Ты уверен, сынок?»

По его голосу я понимаю, что дал правильный ответ на его вопрос, что своими словами я порадовал его. Я говорю, что да, я уверен: Сося плакала, и Катя тряхнула кроватку.

«Думаю, наконец-то мы что-то нащупали», — говорит полицейский.

12 октября

Какая часть того, что рассказывает ребенок, действительно взята из его воспоминаний, доктор Роуз? Какая часть того, что он рассказывает, появилась из его снов? Что из рассказанного мною следователю в тот день в полицейском участке я видел на самом деле? Что возникло из таких противоречивых источников, как ощущаемое мной напряжение между отцом и полицейским и мое желание угодить им обоим?

От няни, которая трясет детскую кроватку, легко перейти к няне, которая трясет ребенка. А дальше уже легко вообразить вывернутую младенческую ручку, тельце, рывком выпрямленное при переодевании, маленькое круглое личико, которое щиплют, когда еда выплевывается на пол, прядку волос, сквозь которую продирается нетерпеливая расческа, ножки, втискиваемые в розовый комбинезон.

«Да», — задумчиво произносите вы. Ваш голос, доктор Роуз, ровен и тщательно очищен от какого бы то ни было суждения. Однако ваши руки поднимаются и складываются в позе, напоминающей молитвенную. Они замирают под вашим подбородком. Вы не отводите взгляда, это я опускаю глаза.

Я понимаю, о чем вы подумали, ведь я подумал то же самое. Это мои ответы на вопросы полицейского отправили Катю Вольф в тюрьму.

Но на суде я не давал показаний, доктор Роуз. Разве меня не вызвали бы в суд свидетелем, если бы мои слова оказались столь существенными для дела? Все, что не сказано в суде после клятвы говорить правду и только правду, приравнивается к статье на первой странице бульварной газетенки: это можно воспринимать лишь как возможный вариант истинных событий, как нечто требующее дальнейшего расследования профессионалами.

И если я сказал, что Катя Вольф плохо обращалась с моей сестрой, то мои слова могли повлечь за собой лишь более глубокое изучение полицией того, что из них вытекало. Не так ли все и было? И если для моих слов существовали основания, то это, несомненно, вскоре бы выяснилось.

Что, скорее всего, и произошло, доктор Роуз.

13 октября

Может, я и вправду это видел. Может, я и вправду был свидетелем того, что провозгласил как имевшее место в отношениях Кати Вольф и моей младшей сестры. Если в моей памяти такое количество белых пятен на месте воспоминаний о прошлом, насколько нелогичным вам покажется предположение, что где-то на этом пространном полотне притаились образы слишком болезненные, чтобы их помнить в деталях и точно?

«Розовый комбинезон — довольно точный образ, — говорите вы. — А он пришел либо из памяти, либо из воображения».

Откуда бы я мог выдумать такую деталь, как розовый комбинезон, если бы Соня не носила этот комбинезон на самом деле?

«Она была маленькой девочкой, — объясняете вы, пожимая плечами, — а маленькие девочки обычно носят розовое».

То есть вы говорите, что я был обманщиком, доктор Роуз? Одновременно вундеркиндом и обманщиком?

«Одно не исключает другого», — указываете вы.

Это предположение ошеломило меня, и вы видите на моем лице что-то — тревогу, ужас, вину? — что заставляет вас смягчить удар: «Я не говорю, что вы и теперь лжец, Гидеон. Но тогда вы могли сказать неправду. Обстоятельства могли вынудить вас так поступать».

Какого рода обстоятельства, доктор Роуз?

На этот вопрос у вас нет иною ответа, кроме этого: «Напишите все, что вы помните».

17 октября

Либби нашла меня на вершине Примроуз-хилл. Я стоял у металлической таблички, которая рассказывала о том, какие здания и памятники можно разглядеть с вершины холма, и я заставлял себя отрываться от таблички и переводить взгляд на лежащие подо мной пейзажи, чтобы отыскать ту или иную достопримечательность. Я двигался с востока на запад. Краем глаза я заметил, что Либби идет в мою сторону, одетая в черную кожу. Свой шлем она где-то оставила, и ветер развевал ее кудрявые волосы.

Она сказала: «Увидела твою машину в сквере. Так и думала, что найду тебя здесь. Ты что, без змея?»

«Без змея». Я прикоснулся к металлической поверхности таблички. Мои пальцы остановились на соборе Святого Павла. Я изучал горизонт.

«Ну как дела? Выглядишь ты не очень, честно говоря. Тебе не холодно? И что ты тут делаешь на таком ветру без свитера?»

Ищу ответы, подумал я.

Она воскликнула: «Эй, кто-нибудь дома? Я вроде как разговариваю с тобой».

«Вышел прогуляться», — ответил я.

Она спросила: «Ты сегодня был у своего психиатра?»

Я хотел ей сказать, что бываю у вас, даже когда не бываю у вас, доктор Роуз. Но подумал, что она может неправильно понять меня и отпустит какое-нибудь замечание насчет пациента, влюбленного в своего врача, чего на самом деле нет.

Либби обошла вокруг таблички, встала ко мне лицом и загородила мне вид. Она положила ладонь мне на грудь и спросила: «Что с тобой, Гид? Как тебе помочь?»

Ее прикосновение напомнило мне обо всем, чего не случилось между нами, — о том, что давно случилось бы между женщиной и нормальным мужчиной, — и тяжесть этой мысли вкупе с тем, что довлело надо мной, сломила меня. Я сказал: «Возможно, из-за меня в тюрьму попал человек».

«Что?»

Я рассказал ей все.

Когда я закончил, она заговорила: «Тебе было всего восемь лет. Полицейский задавал вопросы. Ты ответил, как смог. И вполне вероятно, ты действительно видел то, о чем рассказал. Ученые занимались этим, проводили исследования, Гид, которые показали, что дети не выдумывают вещи, связанные с насилием и плохим обращением. А дыма без огня не бывает. И вообще, судя по всему, кто-то подтвердил твои слова в суде, ведь ты говоришь, что тебя не вызывали в суд».

«В том-то и дело, Либби. Я не знаю наверняка, давал я показания или нет».

«Но ты же говорил…»

«Я говорил, что смог вспомнить полицейского, его вопросы, участок, а раньше все это было заблокировано подсознанием. Возможно, подсознание заблокировало и то, как я выступал свидетелем на суде Кати Вольф?»

«А-а. Понятно. Ага. — Она обернулась на открывающийся перед нами ландшафт, пытаясь справиться с беснующимися волосами, и в задумчивости прикусила нижнюю губу. Наконец она провозгласила: — О'кей. Давай узнаем, что было на самом деле».

«Как?»

«Ты сам подумай. Неужели мы не сумеем разузнать о судебном процессе, о котором кричала каждая газета в стране?»

19 октября

Начали мы с Бертрама Крессуэлл-Уайта, барристера, который в деле Кати Вольф выступал от имени обвинения. Найти его, как и предсказывала Либби, не составило труда. Его офис располагался по адресу: Темпл, Пэйпер-билдингс, дом номер пять. Он согласился встретиться со мной, как только мне удалось дозвониться до него.

«Я отлично помню это дело, — сказал он. — Разумеется, буду рад поговорить с вами о нем, мистер Дэвис».

Либби настояла на том, чтобы сопровождать меня. Она заявила: «Одна голова хорошо, а две лучше. Чего ты не спросишь, спрошу я».

И мы отправились в центр. В Темпл мы вошли со стороны набережной Виктории. Выложенная плиткой дорожка нырнула в нарядную арку, которая открывала доступ к лучшим юридическим умам нации. Здания Пэйпер-билдингс стояли к востоку от пышного сада внутри Темпла, и юристы, расположившиеся в этих помещениях, могли наслаждаться либо видом на деревья, либо видом на Темзу.

В кабинете Бертрама Крессуэлл-Уайта, куда нас с Либби провела молодая девушка, окна выходили на обе стороны, и хозяин кабинета как раз созерцал медлительное продвижение баржи в направлении моста Ватерлоо. Когда он обернулся к нам, я тут же проникся уверенностью, что никогда раньше его не видел, а значит, не мог умышленно или бессознательно стереть из своего мозга связанные с ним воспоминания, если таковые существовали. Потому что я бы наверняка запомнил столь впечатляющую фигуру, особенно если бы наше общение проходило в зале суда.

В нем было не менее шести футов трех дюймов, доктор Роуз, плечи как у гребца, грозные брови шестидесятилетнего старика и взгляд, пронизывающий насквозь и внушающий страх. Во всяком случае, я вздрогнул, когда его взгляд остановился на мне.

Он произнес: «Не думал, что мне когда-нибудь доведется встретиться с вами. Хотя ваше выступление я слышал, в «Барбикане», несколько лет назад». Молодой девушке, которая провела нас к адвокату и заодно принесла для него стопку папок с розовыми ленточками, он сказал: «Мэнди, принеси нам кофе, пожалуйста», после чего осведомился у нас с Либби, присоединимся ли мы к нему за чашкой кофе.

Я сказал «да». Либби кивнула: «Конечно. Спасибо» — и продолжила разглядывать кабинет, сложив губы буквой «о» и беззвучно выдувая сквозь это «о» воздух. Я достаточно хорошо узнал ее за последнее время, чтобы с большой долей уверенности догадаться, о чем она сейчас думала. Что-нибудь вроде: «Круто старикан устроился». И это вполне соответствовало истине.

Кабинет Крессуэлл-Уайта, увешанный медными канделябрами, уставленный полками с томами в кожаных переплетах, обогреваемый камином, в котором и сейчас горело газовое пламя на фоне весьма реалистичной композиции из искусственных углей, — этот кабинет производил сильное впечатление. Адвокат жестом пригласил нас пройти в зону отдыха, состоящую из кожаных кресел, собравшихся вокруг кофейного столика на персидском ковре. На столе стояла рамка с фотографией. На ней рядом с самим Крессуэлл-Уайтом был запечатлен довольно молодой человек в адвокатском парике и мантии, с жизнерадостной улыбкой на лице.

«Это ваш сын? — спросила Либби у Крессуэлл-Уайта. — Очень на вас похож».

«Да, это мой сын Джеффри, — подтвердил адвокат. — Снимок сделан по окончании его первого дела».

«Я так понимаю, он его выиграл», — заметила Либби.

«Верно. Он ваш ровесник, кстати». Это он сказал, обращаясь ко мне. Принесенные его помощницей папки он положил на кофейный столик. Я увидел, что все они были надписаны: «Корона против Кати Вольф». Крессуэлл-Уайт продолжил: «Мне стало известно, что вы с ним родились в одном и том же родильном доме с разницей в одну неделю. Во время суда я этого еще не знал. Но некоторое время спустя где-то читал о вас — по-моему, вы тогда были еще подростком — и наткнулся на некоторые факты вашего рождения. И там все это было: год, день, место. Удивительно, как тесен мир».

В кабинет вернулась Мэнди и установила на столе между нами поднос с кофе: три чашки и три блюдца, молоко и сахар, но без кофейника. Это небольшое упущение вполне могло быть умышленным, дабы ограничить длительность нашего визита. Она ушла, а мы занялись каждый своим кофе.

Я сказал: «Мы пришли, чтобы задать несколько вопросов по делу Кати Вольф».

«Она не пыталась с вами связаться?» — неожиданно резко спросил Крессуэлл-Уайт.

«Связаться? Нет. С тех пор, как она покинула наш дом — когда умерла моя сестра, — я больше никогда ее не видел. По крайней мере… мне кажется, что я не видел ее».

«Вам кажется?» Крессуэлл-Уайт взял чашку с кофе и пристроил ее на колене. Костюм адвоката был очень хорош — из серой шерсти, сшитый точно по фигуре. Складки на брюках выглядели так, будто разместились на своих местах по указу ее величества королевы.

«Я практически не помню самого суда, — объяснил я. — Да и в целом о том периоде моей жизни у меня сохранились самые смутные воспоминания. Сейчас я пытаюсь восстановить ход событий». Я не сказал ему, почему мне захотелось вспомнить прошлое. Я не употребил слово «подавление» и не смог раскрыть истинную суть проблемы.

«Понятно». Крессуэлл-Уайт улыбнулся, но эта улыбка исчезла с его лица так же быстро, как и появилась. Мне она показалась ироничной и вызванной какими-то собственными мыслями адвоката, и последовавшие за ней слова только подтвердили мое впечатление. «Ах, Гидеон, если бы мы все могли пить воду из Леты, как вы. Я, к примеру, спал бы гораздо лучше. Могу я называть вас Гидеон? Я привык так думать о вас, хотя мы никогда не встречались».

Это был однозначный ответ на вопрос, с которым я пришел, а безмерное облегчение, охватившее меня, показало, сколь велики были мои страхи. «То есть я не давал показания? — сказал я. — Меня не вызывали на суд? Я не свидетельствовал против нее?»

«Боже праведный, разумеется, нет. Я бы ни за что не подверг такому испытанию восьмилетнего ребенка. А почему вы спрашиваете?»

«Полицейские расспрашивали Гидеона, когда умерла его сестра, — не стала ничего таить Либби. — Он не помнит сам суд, но подумал, что его слова могли стать причиной, по которой Катя Вольф оказалась за решеткой».

«А-а. Теперь понимаю. А раз ее освободили, вы хотите подготовиться на тот случай…»

«Ее освободили?» — перебил я адвоката.

«А вы не знали? Ваши родители не сообщили вам? Я им обоим послал уведомление. Она на свободе уже… — Он глянул на бумаги в одной из своих папок. — Она на свободе чуть более месяца».

«Нет. Нет. Я не знал». Внезапно внутри черепа возникла пульсация, и перед глазами у меня привычно замелькали яркие точки, предвещающие двадцать четыре часа мигрени. О, только не сейчас, думал я. Пожалуйста. Не здесь и не сейчас.

«Вероятно,они не сочли это необходимым, — сказал Крессуэлл-Уайт. — Если она и собирается найти кого-то имевшего отношение к тому периоду времени, то скорее это будет один из них или даже я, а не вы. Или она захочет найти того, чьи показания стали для нее роковыми». Он продолжал говорить, но я уже почти ничего не слышал, потому что пульсация в моей голове стала громче, а точки слились в ослепительную дугу. Мое тело превратилось в захватническую армию, а я, вместо того чтобы быть ее генералом, стал ее целью.

Мои ноги начали непроизвольную нервную дробь, словно хотели вынести меня из кабинета. Я втянул в себя воздух, и вместе с воздухом снова возникла та дверь: синяя-синяя дверь, к которой ведут несколько ступенек, два замка, кольцо в центре. Я видел ее так отчетливо, как будто стоял перед ней, и я хотел открыть ее, но не мог поднять руки.

Сквозь адскую боль в голове послышался голос Либби. Она звала меня по имени. Я поднял руку, прося не трогать меня, прося несколько секунд, чтобы прийти в себя.

«Прийти в себя от чего? — хотите узнать вы и склоняетесь ко мне, как всегда готовая вдеть распущенную мною нить в свою иглу психоанализа. — Что вызвало в вас такую реакцию, Гидеон? Вернитесь назад».

Куда вернуться?

«К тому моменту в кабинете Бертрама Крессуэлл-Уайта, к пульсации в вашей голове, к тому, что вызвало эту пульсацию».

Ее вызвали все эти разговоры про суд.

«О суде мы уже говорили. Дело в чем-то еще. Чего вы избегаете?»

Я не избегаю ничего… Но вас это не убеждает, доктор Роуз. Мы договорились, что я запишу все, что помню, но вы начинаете сомневаться в том, что мои изыскания в истории суда над Катей Вольф смогут приблизить меня к моей музыке. Вы предупреждаете меня. Вы указываете мне на то, что человеческий мозг силен, что он держится за свои неврозы с отчаянной изобретательностью, что он обладает способностью отрицать и отвлекать и что эта экспедиция в Пэйпер-билдингс вполне может оказаться хитроумной уловкой мозга, чтобы отвлечь меня.

Что ж, значит, так тому и быть, доктор Роуз. Я не знаю, как по-другому справиться с поставленной мне задачей.

«Хорошо, — говорите вы. — Имела ли встреча с Крессуэлл-Уайтом иные последствия помимо эпизода с головной болью?»

«Эпизод». Вы намеренно использовали это слово, я знаю. Но я не проглочу заброшенную вами наживку. Вместо этого я расскажу вам про Сару Джейн. От Бертрама Крессуэлл-Уайта я узнал: ту роль в суде Кати Вольф, которую не сыграл я, получила Сара Джейн Беккет.

19 октября, 21.00

«Но это естественно, ведь она жила в одном доме с вашей семьей и Катей Вольф, — сказал Бертрам Крессуэлл-Уайт. Он взял одну из папок с надписью "Корона против Кати Вольф" и начал листать ее, пробегая глазами тот или иной документ, когда требовалось освежить память. — Она имела отличную возможность наблюдать за тем, что происходило».

«Так она видела что-нибудь конкретное?» — спросила Либби. Она передвинула свой стул ближе ко мне и положила ладонь мне на шею, как будто догадалась о моей головной боли. Она поглаживала меня по затылку, и я хотел быть благодарным ей за это. Но я остро ощущал неудовольствие, с которым адвокат воспринял открытое проявление Либби своих чувств, и от этого я весь напрягся. Я всегда плохо переношу неудовольствие со стороны старших.

«Она заявила, что по утрам Вольф плохо себя чувствовала, каждое утро в течение месяца перед тем, как девочка была убита, — сказал Крессуэлл-Уайт. — Вы ведь знаете, что она была в то время беременна?»

«Да, отец упоминал про это», — ответил я.

«Да. Так вот, Беккет видела, что немка теряет терпение. Ребенок — ваша сестра — поднимала ее по три-четыре раза за ночь, так что няня еще и не высыпалась и на фоне тяжелой беременности стала пренебрегать своими обязанностями. Она надолго оставляла Соню одну, а мисс Беккет, находясь по большей части на одном этаже с детской, не могла не заметить этого. По прошествии некоторого времени она решила, что ее долг — сообщить вашим родителям о происходящем. Затем последовало выяснение обстоятельств, и в результате Вольф была уволена».

«Сразу же?» — спросила Либби.

Крессуэлл-Уайт сверился с бумагами в папке. «Нет. Ей дали месяц на то, чтобы найти новую работу. Ваши родители, Гидеон, были весьма великодушны, учитывая ситуацию».

«Но на суде она не говорила, что видела своими глазами, будто Катя Вольф плохо обращается с моей сестрой?» — спросил я.

Адвокат закрыл папку со словами: «Беккет показала, что немка и ваши родители сильно поссорились. Она показала, что Соня изо дня в день оставалась без присмотра и плакала в своей кроватке порой по часу, а то и дольше. Она также сказала, что в день убийства слышала, как немка купала Соню. Однако она не смогла назвать ни точного времени, ни места, где бы она была свидетелем дурного обращения с ребенком».

«А кто смог?» — спросила Либби.

«Никто», — коротко ответил адвокат.

«Боже!» — вырвалось у меня.

Крессуэлл-Уайт, должно быть, догадался, о чем я подумал, потому что он положил на стол папку, поставил рядом чашку с кофе и стал объяснять мне: «Судебное разбирательство — это как мозаика, Гидеон. Если непосредственных свидетелей убийству не было, как в интересующем нас случае, то все аспекты дела, представляемые суду обвинением, в конце концов складываются в рисунок, на основании которого воссоздается общая картина. И уже эта общая картина убеждает или не убеждает присяжных в виновности подсудимого. В деле Кати Вольф присяжные сочли общую картину убедительной».

«То есть были и другие свидетели, чьи слова работали против Кати?» — спросила Либби.

«О да».

«Кто?» Мой голос дрожал, я слышал это сам и ненавидел свою слабость, но ничего не мог с ней поделать.

«Полицейские, которые опрашивали ее в тот первый и последний раз, когда она согласилась говорить; судебный медэксперт, делавший вскрытие; подруга, с которой, как утверждала вначале Катя Вольф, она говорила по телефону, оставив ребенка всего на минуту; ваша мать, ваш отец, ваши бабушка и дедушка. В данном случае не было какого-то одного свидетеля, чьи слова прямо подтверждали вину подсудимой, скорее перед глазами присяжных общими усилиями была раскрыта картина в целом, что и позволило им делать выводы. Каждый привнес свой кусочек в мозаику этого дела. В результате мозаика сложилась в немецкую девушку двадцати одного года, которая стала известной вследствие своего побега из родной страны и затем получила возможность эмигрировать в Британию благодаря доброй воле монахинь; в девушку, чья слава быстро померкла после прибытия в Лондон, которая нашла работу, дающую ей питание и кров, которая забеременела, затем стала плохо себя чувствовать, не справилась с нагрузкой, потеряла работу и сорвалась».

«Похоже на непредумышленное убийство», — заметила Либби.

«И так оно и было бы квалифицировано, если бы она не отказалась давать показания. Но она отказалась. С ее стороны это выглядело крайне самонадеянно, но в принципе укладывалось в ее общее поведение и происхождение. Она не только отказалась выступать на суде, но еще более усугубила свое положение тем, что не разговаривала ни с полицией, за исключением того единственного раза, ни с собственным адвокатом».

«Почему же она молчала?» — воскликнула Либби.

«Не могу вам сказать. Но вскрытие показало, что на теле вашей сестры, Гидеон, имелись следы от более ранних повреждений, которые не смог объяснить ни один врач, да и вообще никто. Тот факт, что немка никому ни слова не сказала о Соне, производил на всех такое впечатление, будто она что-то знала об этих следах от заживших ран. И хотя присяжных, как это нынче делается, инструктировали не рассматривать молчание Вольф как признак ее вины, они всего лишь люди. Ее молчание, несомненно, повлияло на их решение».

«То есть то, что я сказал в полиции…»

Крессуэлл-Уайт отмахнулся от моих слов: «Я читал ваши показания. Они, само собой, подшиты к делу. Я даже перечитал их после вашего звонка. Но поверьте, даже если тогда, двадцать лет назад, я и принял бы в расчет ваши слова, то никогда не стал бы строить свое обвинение против Кати Вольф только на них. — Он улыбнулся. — Ведь вам было всего восемь лет, Гидеон. Моему сыну было столько же, и я отлично представлял себе, что такое слова мальчишки. Нельзя не учитывать возможности того, что в дни, предшествующие гибели Сони, Катя Вольф могла отчитать вас за что-то. В таком случае вы могли прибегнуть к воображению, чтобы отомстить ей, не представляя, разумеется, к чему могут привести ваши показания в полиции».

«Вот видишь, Гидеон», — сказала Либби.

«Перестаньте тревожиться. Вашей вины в том, что случилось с Катей Вольф, нет, — сказал Бертрам Крессуэлл-Уайт, и в его голосе слышалась теплота. — Никто не причинил ей вреда больше, чем она сама».

20 октября

Так была ли это месть или я действительно это помнил, доктор Роуз? И если это месть, то за что? Не могу припомнить, чтобы кто-нибудь, за исключением Рафаэля, наказывал меня, и даже он в крайнем случае мог заставить меня прослушать запись с произведением, которое мне не давалось, а это вряд ли можно назвать наказанием.

«Он заставлял вас слушать "Эрцгерцога"?» — уточняете вы.

Не помню. А другие вещи помню. Кое-что из Л ало, сочинения Сен-Санса и Бруха.

«И вы научились хорошо исполнять эти произведения? — спрашиваете вы. — После прослушивания записей вы смогли играть их так, как хотелось Рафаэлю?»

Конечно. Да. Я исполнял их все.

«Но не "Эрцгерцога"?»

Это трио всегда было моим bete noire.[23]

«Вы не хотите поговорить об этом?»

Тут не о чем говорить. «Эрцгерцог» существует. Я никогда не мог исполнять его безукоризненно. А теперь я вообще не могу играть. Я даже не представляю, что делать, чтобы вернуть утраченное умение. Значит, мой отец прав и мы тратим время понапрасну? У меня просто случилось нервное расстройство, а я ищу решение не там, где следует? Вы понимаете, о чем я: переложил проблему на плечи другого человека, лишь бы не решать ее самому. Вывалил ее перед психиатром и смотрю, что получится.

«Вы верите в это, Гидеон?»

Я больше не знаю, чему верить.

Когда мы возвращались от Бертрама Крессуэлл-Уайта домой, я видел по лицу Либби, о чем она думает: моя проблема решена, потому что слова адвоката сняли с меня вину. Она болтала о своем — что она скажет этому Року, если он снова не заплатит ей за работу, — и, когда не переключала передачи, держала руку на моем колене. Она сама предложила, что поведет мою машину, на что я охотно согласился. Освобождение от вины, данное Крессуэлл-Уайтом, не уничтожило растущую боль в моей голове. Садиться в таком состоянии за руль было бы рискованно.

На Чалкот-сквер Либби припарковала автомобиль и повернулась ко мне.

«Эй, — сказала она. — Ты получил ответы на вопросы, которые так мучили тебя. Гидеон, это стоит отпраздновать».

Она склонилась ко мне и прижалась ртом к моим губам.

Я почувствовал, как ее язык касается моих губ, и раздвинул их. Я позволил ей целовать меня.

«Почему?» — задаете вы очередной вопрос.

Потому что я хочу верить тому, что она сказала: что я получил ответы на свои вопросы.

«Это единственная причина?»

Нет. Разумеется, нет. Еще я хочу быть нормальным.

«И?»

Ну хорошо. Я смог сделать кое-что в ответ. Мой череп раскалывался надвое, но я потянулся руками к ее голове и запустил пальцы в ее волосы. Мы замерли в этой позе, пока наши языки создавали между нами танец ожидания. Я ощущал на ее губах вкус кофе, выпитый ею в кабинете Крессуэлл-Уайта, и впитывал его, горячо надеясь, что моя жажда перерастет в голод, который я не испытывал уже много лет. Я хотел почувствовать тот голод, доктор Роуз, чтобы знать, что я еще жив.

Обнимая ее за голову, я прижал ее к себе, я целовал ее лицо и шею. Я потянулся к ее груди, ощутил через ткань ее свитера, как твердеет ее сосок, и я сжал его, желая вызвать в ней боль и удовольствие, и она застонала. Она перебралась со своего сиденья на мое, села на меня и, целуя, начала расстегивать на мне рубашку, а я сжимал и отпускал, сжимал и отпускал сосок, и ее рот ласкал мою грудь, ее губы оставляли за собой след из поцелуев на моей шее, и я хотел чувствовать, о, как я хотел чувствовать, и поэтому я застонал и уткнулся лицом в ее волосы.

Ее волосы пахли мятой. Наверное, от шампуня. И я вдруг оказался не в машине, а в заднем саду нашего старого дома на Кенсингтон-сквер. Было лето, поздний вечер. Я сорвал несколько листиков мяты и растираю их между пальцами, чтобы они сильнее пахли. Еще не видя людей, я слышу производимый ими звук. Он похож на чавканье за столом. Я так и думаю, что это кто-то ест, пока не различаю их в глубине сада. Мое внимание привлекло светлое пятно ее белокурых волос.

Они стоят у кирпичной стены сарая, где хранятся садовые инструменты. Он — спиной ко мне. Ее руки скрывают его голову. Одну ногу она закинула ему на бедро и прижимает его к себе, и они трутся друг о друга, трутся и трутся. Она закидывает голову, и он целует ее шею, поэтому его я не вижу, зато хорошо вижу ее. Это Катя, няня моей младшей сестры. А с ней один из мужчин нашего дома.

«Может, какой-то другой знакомый Кати? — делаете вы предположение. — Кто-нибудь из тех, кого вы не знали?»

Кто? Катя ни с кем не была знакома, доктор Роуз. Она ни с кем не встречается, только с монахинями да с одной девушкой, которая иногда заходит к нам, ее зовут Кэти. И там, в темноте сада, стоит совсем не Кэти, потому что я помню, как она выглядит, боже мой, боже, я помню Кэти, она толстая, смешная и одевается ярко, она сидит на кухне, пока Катя кормит Соню, и говорит, что Катин побег из Восточного Берлина является метафорой организма, только, разумеется, она говорит не «организм», а «оргазм» — сейчас я понимаю это, — она все время об этом говорит.

«Гидеон, — перебиваете вы меня, — кто же был тот мужчина в саду? Вглядитесь в его силуэт, посмотрите на его волосы».

Ее руки закрывают его голову. И вообще он склонился к ней. Я не вижу его волос.

«Не видите или не хотите видеть? Не можете или не хотите, Гидеон?»

Не могу. Мне не видно.

«Может, это ваш жилец? Или отец? Или дедушка? Может, Рафаэль Робсон? Кто это, Гидеон?»

Я не знаю.

И потом Либби потянулась к моим штанам, она сделала то, что делает всякая нормальная женщина, когда она возбуждена и хочет поделиться своим возбуждением. Она хохотнула: «Не могу поверить, что мы занимаемся этим в машине» — и расстегнула мой ремень, вытащила его, потом расстегнула пуговицу на брюках, положила пальцы на молнию, вновь прижала свои губы к моим.

А внутри меня, доктор Роуз, была пустота. Ни голода, ни жажды, ни жара, ни томления. Во мне не пульсировала кровь, пробуждая желание, не набухали вены, поднимая мой член.

Я схватил Либби за руки. Мне не нужно было искать оправданий или говорить что-либо. Пусть она американка — порой излишне шумная, несколько вульгарная, чересчур фамильярная, дружелюбная и прямолинейная, — но она не дура.

Она отпрянула от меня и соскользнула на свое сиденье.

«Это из-за меня, да? Я для тебя слишком толстая».

«Не будь идиоткой».

«Не называй меня идиоткой».

«Тогда не веди себя по-идиотски».

Она отвернулась к окну. Стекло запотело. Сквозь пленку конденсата пробивался свет уличного фонаря и падал неярким сиянием на ее щеку, округлую, зарумянившуюся, как поспевающий на солнце персик. Заговорить меня заставило отчаяние, охватившее меня при мысли о ней, о себе, о нас двоих: «Ты в порядке, Либби. На сто процентов. Ты совершенство. Дело не в тебе».

«Тогда в чем? В Роке? Это из-за Рока. Из-за того, что я замужем за ним. Из-за того, что ты знаешь, что он со мной… делает. Ты догадался, да?»

Я не знал, о чем она говорит, да и не хотел знать. Я сказал: «Либби, если ты до сих пор не поняла, что у меня серьезная проблема, очень серьезная проблема…»

Но она вдруг выскочила из машины. Она распахнула дверцу, а потом с размаху захлопнула ее, чего обычно никогда не делает. Она крикнула: «Да нет у тебя никакой проблемы, Гидеон! Слышишь? Нет ни одной траханой проблемы!»

Я тоже вышел, и мы встали друг против друга, разделенные капотом машины. Я сказал: «Ты сама знаешь, что говоришь неправду».

«Я знаю то, что видят мои глаза. А мои глаза видят тебя».

«Ты же слышала, как я пробовал играть. Ты была в своей квартире и все слышала».

«Скрипка? Так в этом все дело, Гид? В этой проклятой членососной скрипке? — Она стукнула кулаком по капоту с такой силой, что я испугался, и закричала со слезами на глазах: — Ты — не скрипка. Игра на скрипке — это то, чем ты занимаешься. Это не то, что ты есть».

«А если я не могу больше играть? Что тогда?»

«Тогда ты продолжаешь жить, понятно? Ты, черт возьми, начинаешь жить. Как тебе такая глубокая идея?»

«Ты не понимаешь».

«Я все отлично понимаю. Я понимаю, что ты превратил себя в эдакого Человека-скрипку. Ты столько лет водил смычком по струнам, что забыл, кто ты такой. Зачем ты это делаешь? Что ты хочешь этим доказать? Или папочка будет тебя сильнее любить, если ты будешь играть, пока пальцы до крови не сотрешь? Или что? — Она отвернулась от машины и от меня. — Да какое мне вообще дело?»

Она зашагала к дому, я пошел вслед за ней и только тут заметил, что входная дверь открыта и на крыльце кто-то стоит. Вероятно, этот человек — мой отец — стоял там с тех пор, как Либби припарковалась на площади. Она увидела его в тот же момент, что и я, и впервые я поймал на ее лице выражение, говорящее, что ее неприязнь к моему отцу столь же сильна, сколь его неприязнь к ней, если не сильнее.

«Так может, пора оставить моего сына в покое?» — спросил папа. Его слова прозвучали вполне любезно, но в глазах его блестела сталь.

Гидеон

20 октября, 22.00

Папа сказал: «Милая девушка, ничего не скажешь. Она всегда орет, как торговка на рыночной площади, или сегодняшний концерт — это нечто особенное?»

«Она огорчилась».

«Ну, это было понятно всем. Как понятно было и ее отношение к твоей работе. Кстати, рекомендую тебе задуматься над этим, если ты и дальше намерен общаться со своей американкой».

Обсуждать с ним Либби мне не хотелось. Свое мнение о ней он выразил с самого начала. Не имело смысла тратить силы на то, чтобы переубедить его.

Мы с ним сидели на кухне, куда прошли после того, как расстались с Либби. Она рявкнула моему отцу: «Ричард, держись от меня подальше!» — стукнула калиткой и протопала по ступеням крыльца к себе в квартиру, откуда тут же послышалась поп-музыка. Ее громкость свидетельствовала о крайне расстроенных чувствах Либби.

«Мы ездили на встречу с Бертрамом Крессуэлл-Уайтом, — сказал я папе. — Ты его помнишь?»

«Я заглянул в твой сад, пока ждал тебя, — ответил он, качнув головой в сторону заднего двора. — Сорняки совсем задавили посадки, Гидеон. Если ты не займешься ими, они задушат то немногое, что еще выжило. Послушай, найми филиппинца какого-нибудь, если самому не хочется возиться в земле. Что скажешь?»

Музыка в квартире Либби взревела еще громче. Это она распахнула свое окно. Из подвала неслись обрывки фраз: «Как мог твой парень… он любит тебя… не спеши, детка…»

Я сказал: «Папа, я спросил тебя…»

«Да, чуть не забыл: я принес тебе две камелии». Он прошел к окну, выходящему в сад.

«…дай ему знать… он играет…»

На улице уже стемнело, так что в окне нечего было рассматривать, если не считать наших с отцом отражений на стекле. Его лицо отразилось четко; мое дрожало как привидение, будто под воздействием то ли атмосферы, то ли моей неспособности настоять на своем.

«Я посадил их по обеим сторонам крыльца, — продолжал папа. — Это не совсем то, что я имел в виду, но все лучше, чем ничего».

«Папа, я спрашивал тебя…»

«И я прополол обе круглые клумбы, но остальным садом тебе придется заняться самому».

«Папа!»

«…шанс понять… сможешь… любовь унесет тебя, детка».

«Или спроси свою американскую подругу, не хочет ли она принести хоть какую-то пользу, вместо того чтобы поносить тебя на всю улицу или вынуждать тебя слушать эту нелепую так называемую музыку».

«Черт побери, отец, я задал тебе вопрос!»

Он обернулся ко мне от окна. «Твой вопрос я слышал. И…»

«Люби его. Люби его, детка. Люби его».

«…если бы мне не приходилось соревноваться в громкости с проигрывателем твоей американочки, я мог бы попытаться ответить на него».

Я почти выкрикнул: «Хорошо, тогда игнорируй его. И Либби тоже игнорируй. Ты же мастер игнорировать то, что тебе неприятно, да, папа?»

Внезапно музыка стихла, как будто меня услышали. Тишина, последовавшая за моим вопросом, создала врага природы — вакуум, и я ждал, что заполнит его. Минутой позже хлопнула дверь Либби. Затем перед домом взревел «судзуки», не менее сердитый, чем его хозяйка. Он прорычал по улице и постепенно стих, когда она вылетела с Чалкот-сквер.

Папа остановил на мне взгляд; руки он скрестил на груди. Мы подошли к опасной территории, и я ощущал эту опасность, накалившую между нами воздух. Но он лишь произнес тихо: «Да. Да, должно быть, я так и поступаю. Я игнорирую неприятное — для того, чтобы иметь возможность продолжать жизнь».

Я обошел молчанием то, что подразумевалось под этими словами. Медленно, словно обращаясь к человеку, плохо понимающему английский, я повторил: «Ты помнишь, кто такой Крессуэлл-Уайт?»

Он вздохнул и отошел от окна. Двинулся в музыкальную комнату. Я последовал за ним. Он присел возле моей стереосистемы и стойки с дисками, я остался стоять у двери.

«Что ты хочешь знать?» — спросил папа.

Я воспринял этот вопрос как согласие. «Я вспомнил, что однажды видел Катю в саду, — сказал я. — Было темно. Она была не одна, а с каким-то мужчиной. Они… — Я пожал плечами, чувствуя, что краснею, и сознавая всю подростковость своего смущения, отчего запылал еще жарче. — Они были вместе. В интимном смысле. Я не помню, кто был тот мужчина. По-моему, я его не разглядел».

«Зачем тебе это?»

«Ты знаешь зачем. Мы уже не раз обсуждали это. Ты в курсе, что я выполняю указания доктора Роуз».

«Ну так объясни мне еще раз, каким образом данное конкретное воспоминание связано с музыкой?»

«Я пытаюсь вспомнить все, что смогу. В том порядке, в каком смогу. Когда смогу. Одно воспоминание пробуждает следующее, и если их наберется достаточно много, то у меня появится шанс понять, чем вызваны мои проблемы с игрой».

«У тебя нет проблем с игрой. Ты вообще не играешь».

«Почему ты не можешь просто ответить? Почему ты не хочешь помочь мне? Просто скажи, с кем Катя…»

«А ты предполагаешь, что я это знаю? — перебил он меня. — Или на самом деле ты спрашиваешь, не я ли был тем мужчиной, с которым ты видел в саду Катю Вольф? Мои нынешние отношения с Джил явным образом указывают на мою склонность к молодым девушкам, так? И раз у меня есть такая склонность сейчас, то почему бы ей не быть и тогда?»

«Ты собираешься ответить или нет?»

«Позволь заверить тебя, что мое увлечение молодыми возникло сравнительно недавно и направлено исключительно на Джил».

«Значит, тем мужчиной в саду был не ты. Тем мужчиной с Катей Вольф».

«Не я».

Я вглядывался в его лицо, гадая, правду ли он говорит. Я думал о снимке Кати Вольф с моей сестрой на руках, о том, как она улыбалась фотографу, о том, что могла значить та улыбка.

Устало махнув рукой в сторону стойки с дисками, он сказал: «Пока тебя не было, я проглядел твою коллекцию записей».

Насторожившись, я ждал продолжения.

«У тебя впечатляющее собрание. Сколько здесь дисков? Триста? Четыреста?»

Я не ответил.

«Некоторые вещи встречаются в разных интерпретациях, сыгранные разными исполнителями».

«Я пока не совсем понимаю, к чему ты ведешь», — произнес я наконец.

«Но я не нашел ни единой записи «Эрцгерцога». Почему, интересно?»

«Мне эта вещь никогда особенно не нравилась».

«Тогда почему ты выбрал ее для исполнения в Уигмор-холле?»

«Это не я. Трио предложила сыграть Бет. Шеррилл согласился. У меня не было оснований возражать…»

«Ты не возражал против того, чтобы играть вещь, которая тебе не нравится? — воскликнул папа. — Гидеон, о чем ты думал, черт возьми? Ты — имя. Не Бет. Не Шеррилл. Репертуар определяешь ты, а не они».

«Я не собирался говорить о том концерте».

«Понимаю. Поверь мне, я отлично это понимаю. Ты с самого начала не хотел о нем говорить. Ты и к психиатру ходишь только ради того, чтобы тебе не пришлось говорить о том концерте».

«Это неправда».

«Сегодня Джоанне звонили из Филадельфии. Они хотят знать, сможешь ли ты выступить там. Слухи добрались уже до Америки, Гидеон. Как ты считаешь, сколько еще нам держать мир в неведении?»

«Я делаю все, чтобы добраться до корня проблемы».

«"Добраться до корня проблемы"! — передразнил он меня. — Ты ничего не делаешь, ты струсил, и этого я никогда от тебя не ожидал. Я лишь благодарю небеса, что твой дедушка не дожил до этого дня».

«Ты благодарен за меня или за себя?»

Папа медленно втянул в себя воздух. Одну руку он сжал в кулак, другой прикрыл кулак сверху. «Что именно ты хочешь этим сказать?»

Я не рискнул пойти дальше. Мы подошли к тому моменту, когда любое продвижение могло бы нанести непоправимый вред. И что хорошего принесло бы мне такое продвижение? Какой прок от того, что я заставил бы отца отвлечься от меня и обратить мысленный взор на его собственное детство? На его юность? На все, что он делал, делает и планирует сделать ради того, чтобы стать достойным человека, который усыновил его?

«Выродки, выродки, выродки!» — кричал мой дед сыну, давшему жизнь трем необычным детям. Потому что я по природе своей тоже выродок, доктор Роуз. И всегда чувствовал это.

Я сказал: «Крессуэлл-Уайт сообщил мне, что против Кати Вольф свидетельствовали все. Все, кто жил в доме, так он сказал».

Несколько секунд папа, прищурившись, смотрел на меня, и я не мог решить, чем было вызвано это промедление: моими словами или моим отказом отвечать на его последний вопрос. «Вряд ли тебя это сильно удивило, ведь речь шла об убийстве».

«Но меня свидетелем не вызвали».

«Верно».

«Зато я помню, как мы с тобой ходили в полицейский участок. И еще я помню, как вы с матерью спорили из-за того, что полиция меня расспрашивала. Там было несколько вопросов, как я недавно припомнил, об отношениях между Сарой Джейн Беккет и жильцом Джеймсом».

«Пичфорд. — Папа говорил устало, с трудом. — Его звали Джеймс Пичфорд».

«Да, Пичфорд. Точно. Джеймс Пичфорд. — На протяжении всего разговора я стоял, а теперь взял стул и поставил его недалеко от папы, напротив него. — На суде кто-то сказал, что вы с матерью поссорились с Катей незадолго до того… до того, что случилось с Соней».

«Она была беременна, Гидеон. Она перестала справляться со своими обязанностями. Твоя сестра была трудной подопечной для любого…»

«Почему?»

«Почему?» Он потер лоб, будто стимулируя собственную память. Когда он убрал от лица руку, то посмотрел не на меня, а почему-то на потолок у себя над головой. Я заметил, что глаза у него покраснели, и почувствовал укол жалости, но не остановил его, когда папа заговорил снова: «Гидеон, я уже перечислял тебе болезни твоей сестры. Синдром Дауна был лишь верхушкой айсберга. Два года своей недолгой жизни она путешествовала из дома в больницу и обратно, и, даже находясь дома, она нуждалась в постоянном уходе. Этот уход должна была обеспечивать Катя».

«Но почему вы не наняли профессиональную сиделку?»

Он невесело рассмеялся: «У нас не было на это средств».

«Ведь правительство…»

«Государственная поддержка? Немыслимо».

И что-то во мне проснулось от этой фразы, из черных глубин возник дедушкин голос, его гневный рык за обеденным столом: «Проклятье, мы не опустимся до того, чтобы просить милостыню! Настоящий мужчина способен обеспечить свою семью всем необходимым, а если нет, то нечего было размножаться. Держи штаны застегнутыми, Дик, раз не можешь отвечать за последствия. Слышишь меня, Дик?»

А папа тем временем продолжал: «И даже если бы мы обратились за пособием, то вряд ли получили бы его. Инспекторы сразу докопались бы, что значительную часть доходов мы тратим на Сару Джейн и Рафаэля. То есть у нас были собственные резервы, на которых можно было бы сэкономить. Но мы решили этого не делать».

«А что насчет той ссоры с Катей?»

«Да ничего. Мы узнали от Сары Джейн, что Катя пренебрегает своими обязанностями. Мы поговорили с девушкой и выяснили, что по утрам она плохо себя чувствует. Дальше уже несложно было догадаться, что она беременна. Она не отрицала этого».

«И вы тут же ее уволили».

«А что нам оставалось делать?»

«От кого она ждала ребенка?»

«Это она отказывалась обсуждать. Кстати, мы уволили ее не из-за того, что она не назвала нам этого человека, понятно? Нас это вообще не касалось. Мы уволили ее из-за того, что она не могла как следует заботиться о твоей сестре. Ну, и было еще несколько моментов, на которые раньше мы старались закрывать глаза, потому что Катя вроде бы любила Соню и нам это нравилось».

«Какие моменты?»

«Ее манера одеваться, например. Она всегда одевалась неподобающим образом. Мы много раз просили, чтобы она носила форму или простую юбку с блузкой, но все бесполезно. Она отвечала, что так она самовыражается. А потом, к ней все время приходили гости, в любое время дня и ночи. Сколько мы ни просили, чтобы она ограничила их визиты, они продолжали ходить».

«Какие гости?»

«Да я и не помню. Господи, это же было двадцать лет назад».

«Кэти?»

«Что?»

«Девушка по имени Кэти. Толстая такая. Всегда очень пышно одевалась. Я помню Кэти».

«Может, была и Кэти. Я не знаю. Это ее подружки из монастыря. Сидели в кухне часами, болтали, пили кофе, курили. Несколько раз Катя уходила с ними по вечерам, когда у нее был выходной, возвращалась обычно подвыпившая и на следующее утро просыпала. Я говорю тебе это все, Гидеон, чтобы показать, что проблемы возникли еще до ее беременности. Беременность, а вместе с ней и утреннее недомогание стали последней каплей».

«Но почему-то вы с матерью поссорились с Катей во время того разговора об увольнении».

Он поднялся на ноги, пересек комнату и встал у футляра со скрипкой, закрытого уже на протяжении многих дней, скрывающего внутри Гварнери, чтобы его вид не терзал меня. «Она, разумеется, не хотела, чтобы мы увольняли ее. Беременная, без шансов найти другую работу. Поэтому она спорила с нами. Умоляла нас оставить ее».

«Почему же она не предпочла избавиться от ребенка? Даже в то время наверняка были места… клиники…»

«Она приняла другое решение. Не спрашивай меня почему, Гидеон». Он присел перед футляром и открыл замки. Поднял крышку. Внутри лежал Гварнери, поблескивая в свете люстры, и сияние его деревянных граней бросало мне обвинение, на которое простого ответа у меня не было. «В общем, мы поспорили. Все втроем. И в следующий же раз, когда с Соней возникли проблемы — а это случилось через день или два, — Катя… решила проблему». Отец вынул скрипку из футляра и отсоединил смычок. Глядя на меня покрасневшими от усталости глазами, голосом, в котором слышалось сочувствие, он сказал: «Теперь ты знаешь правду, сынок. Сыграй для меня, ладно?»

И я хотел сыграть ему, доктор Роуз. Но я знал, что внутри меня пустота, во мне не было того, что извлекало музыку из моей души через мое тело, руки и пальцы.

Я сказал: «Я помню людей в доме в ту ночь, когда… когда Соня… Я помню голоса, шаги, помню, как мать звала тебя».

«Мы были в панике. Все были в панике. Приехали врачи. Полиция. Прибежали дедушка и бабушка. Пичфорд. Рафаэль».

«И Рафаэль там был?»

«И он тоже».

«Почему он был в доме?»

«Этого я уже и не вспомню. Вероятно, пришел, чтобы позвонить в Джульярд. Он тогда уже несколько месяцев пытался придумать способ, как отправить тебя на учебу. Он очень хотел этого, даже больше, чем ты».

«То есть все это случилось примерно во время эпопеи с Джульярдом?»

Папа опустил инструмент, который протягивал мне. Скрипка висела в одной его руке, смычок — в другой, сироты моего вопиющего бессилия. «К чему это все, Гидеон? — спросил папа. — Бог видит, я стараюсь во всем идти тебе навстречу, но мне не на что ориентироваться».

«Ориентироваться?»

«Как я пойму, что ты достиг прогресса? Как ты это поймешь?»

Я не мог ответить ему на это, доктор Роуз. Потому что правда состоит в том, чего боится он и что приводит в ужас меня: я не могу сказать, сдвинулся ли я с мертвой точки, и если да, в нужном ли направлении я двигаюсь, приведет ли меня это движение обратно в ту жизнь, которую я когда-то знал и ценил.

Вместо этого я сказал: «В тот вечер, когда это случилось… я был в своей комнате. Я это вспомнил. Я вспомнил крики и врачей, то есть не самих врачей, а шум и звуки, которые они производили. Я вспомнил, как в моей комнате стояла у двери Сара Джейн и прислушивалась, а потом она сказала, что теперь ей не придется уходить. Однако я не помню, чтобы она собиралась уходить до того, как Соня…»

Правая папина рука сжалась на грифе Гварнери. Очевидно, не такого ответа он ждал, когда вынимал из футляра инструмент. Он сказал: «Эта скрипка должна звучать. А еще она должна храниться должным образом. Посмотри на смычок, Гидеон. Посмотри, в каком он состоянии. Я за все эти годы не припомню случая, чтобы ты убрал смычок, не ослабив его. А теперь ты вообще о таких вещах не думаешь, похоже, теперь ты сосредоточил все свои усилия на прошлом».

Я подумал о том дне, когда пробовал играть и меня услышала Либби, о том дне, когда я получил доказательство того, что раньше только предполагал: музыка ушла, и ушла безвозвратно.

А пана все говорил: «Раньше ты никогда бы так не поступил. Ты ни при каких обстоятельствах не оставил бы инструмент лежать на полу. Ты берег его от холода и жары. Ты хранил его как можно дальше от батареи и не ближе чем в шести футах от окна».

«Если Сара Джейн планировала уйти до того, как все случилось, то почему не ушла?» — спросил я.

«И струны ты не чистил со дня того концерта в Уигмор-холле! А разве было такое хоть раз, чтобы ты не почистил струны после выступления, Гидеон?»

«Концерта не было. Я тогда не играл».

«И не играл с тех пор. Не потрудился сыграть. Тебе не хватило смелости…»

«Расскажи мне про Сару Джейн!»

«Черт возьми! Сара Джейн здесь совершенно ни при чем!»

«Тогда почему ты не можешь ответить мне?»

«Потому что мне нечего отвечать. Она была уволена. Понятно? Сара Джейн Беккет тоже была уволена».

Мне и в голову не могло прийти такое. Я предполагал, что она могла обручиться, или нашла себе другое место, или решила сменить карьеру. Но оказывается, она, как и Катя Вольф, была уволена… Эту возможность я не рассматривал.

Папа сказал: «Нам надо было сокращать расходы. Мы не могли платить Саре Джейн Беккет и Рафаэлю Робсону и при этом оплачивать услуги няни для Сони. Поэтому мы дали Саре Джейн два месяца, чтобы найти себе что-нибудь другое».

«Когда?»

«Незадолго до того, как узнали о беременности Кати Вольф».

«То есть когда Соня умерла и Катя ушла…»

«Да. Необходимость увольнять Сару Джейн отпала». Он повернулся и положил скрипку обратно в футляр. Его движения были медленными, из-за сколиоза он выглядел старше своих лет, как восьмидесятилетний старик.

«Значит, Сара Джейн сама могла…» — начал я.

«Она была с Пичфордом, когда утонула твоя сестра. Она поклялась в этом, и Пичфорд подтвердил ее слова». Папа выпрямился и вновь обернулся ко мне. Вид у него был ужасный. Меня захлестнули тревога, чувство вины и жалость — ведь я знал, что заставляю его возвращаться к событиям, которые он похоронил вместе с моей погибшей сестрой. Но останавливаться я не мог. Мне казалось, что впервые после того эпизода в Уигмор-холле — да, я намеренно использовал это слово, как сделали это вы, доктор Роуз, — мы достигли определенного прогресса, и я просто не мог не попытаться его развить.

Я спросил: «Почему она отказывалась говорить?»

«Я же только что объяснил тебе, что она…»

«Я говорю про Катю Вольф, а не про Сару Джейн Беккет. Крессуэлл-Уайт сказал, что она лишь однажды дала показания полиции и больше не сказала ни слова. Никому. В смысле — о преступлении. О Соне».

«Этот вопрос не ко мне. И… — Тут он снял с пюпитра ноты, положенные мною туда, когда я думал, что смогу играть, и медленно закрыл их, как будто ставя точку в чем-то, что ни один из нас не хотел называть вслух. — Я не понимаю, почему ты не можешь оставить прошлое в покое. Разве Катя Вольф не достаточно поломала нам жизнь?»

«Это не Катя Вольф, — возразил я. — Нашу жизнь поломало то, что случилось».

«Ты знаешь, что случилось».

«Знаю, но не все».

«Твоих знаний достаточно».

«Я знаю, что, когда оглядываюсь на свою жизнь, когда я пишу о ней или говорю, в деталях я вижу только музыку: то, как я пришел к ней, упражнения, которым учил меня Рафаэль, концерты, которые я давал, оркестры, с которыми играл, дирижеров, концертмейстеров, журналистов, бравших у меня интервью, записи, сделанные мною в студиях».

«Это и есть твоя жизнь. Музыка — это ты».

Но Либби говорила иное. Ее слова снова зазвучали в моих ушах. Я ощущал ее отчаяние. Оно раздирало и мое сердце.

И мне страшно, доктор Роуз. Я потерялся. Когда-то я существовал в мире, который я понимал и в котором мне было удобно, в мире с четкими границами, населенном гражданами, говорящими на понятном мне языке. Теперь же этот мир стал для меня чужим, но столь же чужда для меня и та земля, по которой я брожу по вашему велению, брожу без карты, без компаса, без проводника.

Глава 11

Всю первую половину дня Ясмин Эдвардс была очень занята, чему в душе радовалась. Ее салон порекомендовали обитательницам женского приюта в Ламбете, и утром у ее двери появилось шесть женщин разом. В париках они не нуждались — этот товар пользовался спросом у тех, кто проходил курс химиотерапии или страдал облысением. А шесть женщин хотели, чтобы она сделала им макияж, и Ясмин с удовольствием занялась этим. Она знала, как тяжело бывает на душе из-за мужчины, и поэтому не удивилась, когда поначалу женщины дичились и говорили о своих пожеланиях относительно предстоящей косметической процедуры тихо, словно нехотя или стесняясь. Ясмин Эдвардс не торопила их, дала им возможность самим все решить, листая журналы и запивая печенье чаем.

— Ты сделаешь меня похожей вот на эту? — спросила одна из женщин, давно разменявшая шестой десяток лет и вторую сотню килограммов, и ее вопрос разбил лед настороженности, потому что в качестве образца она выбрала фотографию юной чернокожей модели с пышной грудью и пухлыми губами.

— Если после сеанса она будет выглядеть как та молодка, то я разбиваю в этом салоне лагерь, — подхватила шутку другая.

Негромкие смешки переросли в хохот, и после этого все почувствовали себя свободно.

Когда женщины ушли, Ясмин стала протирать рабочий стол, и запах моющего средства вдруг перенес ее на полдня раньше, домой. Ей припомнилось, как утром она ополаскивала ванну, смывая несколько волосков от париков, оставшихся после вчерашних трудов Дэниела. В ванную комнату вошла Катя, чтобы почистить зубы.

— Ты сегодня идешь на работу? — спросила Ясмин подругу.

Дэниел уже ушел в школу, и впервые за прошедшие сутки они могли поговорить открыто. По крайней мере, у них была такая возможность.

— Конечно, — сказала Катя. — Сегодня же не выходной.

Все-таки немецкий акцент иногда проскальзывал в ее речи. Ясмин думала, что двадцать лет, проведенные без контакта с родным языком, должны были вырвать даже наиболее глубоко укоренившиеся привычки Кати, но что-то тем не менее осталось. Раньше Ясмин нравилось, как ее подруга выговаривает английские слова, но сейчас Катино произношение не показалось ей привлекательным. Ясмин попыталась определить, почему и когда стало меняться ее отношение. Не так давно, по-видимому, но назвать конкретную дату она бы не смогла.

— Он сказал, что ты не всегда ходишь на работу. За двенадцать недель пропустила четыре раза, так он сказал.

В зеркале над раковиной голубые глаза Кати поймали взгляд Ясмин.

— И ты поверила ему, Яс? Это же легавый. А ты и я… Ты знаешь, кем он нас считает: отбросами общества, которых выпустили из-за решетки. Может, ты и не заметила, но я видела, как он смотрел на тебя. Так с чего бы он стал говорить правду, если с помощью небольшой лжи можно запросто разрушить доверие между нами?

Ясмин не могла не признать справедливость слов Кати. Она по своему опыту знала, что полиции верить нельзя. Да если уж на то пошло, ни единому человеку в системе юриспруденции верить нельзя. В этой системе создавалась версия, и затем под нее подгонялись факты, а потом эти факты представлялись судьям таким образом, чтобы выпуск под залог выглядел преступной глупостью, а единственным лекарством от так называемого социального зла казался лишь суд с последующим длительным тюремным заключением. Как будто она была болезнью, которая заразила Роджера. На самом же деле она была девятнадцатилетней девушкой, забавой для отчимов, сводных братьев и друзей тех и других, а он был желтоволосым австралийцем, который поехал за своей подружкой в Лондон и был там брошен с книгой стихов под мышкой. Эту самую книгу он оставил на прилавке в универсаме, где Ясмин раз в неделю сидела за кассой; эта самая книга заставила девушку поверить, будто Роджер — это нечто лучшее, чем то, к чему она привыкла.

И он действительно был лучше, он во многом отличался от знакомых мужчин Ясмин. Только в главном он был таким же, как все.

Всегда непросто понять, что соединяет мужчину и женщину. О, на первый взгляд все выглядит однозначно: твердый пенис и горячая вагина, — но на самом деле все не так. Невозможно объяснить это: ее историю и историю Роджера, ее страхи и его безграничное отчаяние, их взаимные нужды и невысказанные представления о том, каким должен быть идеальный партнер. Есть только то, что случилось. А случилась утомительная череда обвинений, рожденных его пагубными привычками, и еще более утомительная череда оправданий, жалких и бездоказательных, служивших поводом для нового витка обвинений. К этому добавилась растущая паранойя, подпитываемая наркотиками и алкоголем, и в конце концов Ясмин захотела изгнать Роджера из своей жизни, из жизни своего ребенка, из своей квартиры, и пусть их сын вырастет безотцовщиной, подобно большинству детей в их районе, пусть так, хотя она и обещала себе, что Дэниелу не придется провести начало жизни в паутине женского окружения.

Однако Роджер отказывался уходить. Он сопротивлялся. Он боролся в буквальном смысле слова. Он боролся, как мужчина борется с другим мужчиной, молча, яростно, сжав кулаки. Но у нее в руках оказалось оружие, и она им воспользовалась.

Ей пришлось отсидеть пять лет. Ее арестовали и вынесли обвинительный приговор. Она шести футов ростом, выше мужа на пять дюймов, так почему же, господа и дамы присяжные, эта женщина сочла необходимым прибегнуть к ножу, чтобы остановить его, когда он, по ее словам, стал вести себя агрессивно? Он был под воздействием посторонних веществ, как это называется, поэтому большинство его тумаков и ударов в цель не попадали, лишь задевали ее тело, вместо того чтобы наносить раны или тем более ломать кости. И все-таки она ударила этого несчастного ножом, причем она-то в цель попала, и не один раз — восемь раз она вонзила лезвие в тело мужа.

Разумеется, расследование, проводимое местной полицией, требовало еще крови. Теперь уже ее крови, не Роджера. А у нее за спиной не было ничего, кроме ее истории. Истории о том, как симпатичный парень, удрученный неудачным романом, замечает красивую девушку, которая прячется от мира. Он выманивает девушку из ее убежища, она обещает ему нектар забвения. И стоит ли беспокоиться, если он балуется наркотиками и любит выпить? Она привыкла к такому поведению с детства и готова его принять. Но стремительное обнищание и требование, чтобы она зарабатывала деньги по ночам — в дверных проемах, в машинах или в городском парке, прислоняясь к дереву с широко расставленными ногами, — этого она не могла принять от Роджера Эдвардса.

— Убирайся, убирайся! — кричала она на него.

И потом соседи вспомнили только ее крик и эти слова.

— Вы просто расскажите нам, как все было, миссис Эдвардс, — уговаривали ее копы над окровавленным и бездыханным телом ее мужа. — Вам нужно лишь рассказать нам, а уж мы разберемся с этим.

И она рассказала полиции свою историю, в результате чего провела пять лет в тюрьме. Пять лет в тюрьме — вот как они с этим разобрались. Эти пять лет были украдены у нее и у ее сына, она вышла ни с чем и следующие пять лет провела в трудах, планах, просьбах и долгах, попутно пытаясь возместить себе и сыну утраченное. Так что Катя права, Ясмин знала это. Только идиот мог поверить тому, что говорит легавый.

Но дело было не только в словах копа об отсутствии Кати на работе, дома, где угодно. Была еще машина с трещиной на фаре. Доверять тому чернокожему легавому или нет, не важно; машина врать не может.

И поэтому Ясмин сказала:

— Ты знаешь, одна фара на машине треснула. Он, тот сыщик, вчера все разглядывал ее. Спрашивал меня, где разбили фару.

— Теперь ты меня об этом спрашиваешь?

— Ну да. — Ясмин ожесточенно драила старую ванну, как будто могла мочалкой и порошком соскрести пятна металлической основы, проглядывавшие сквозь истертый фаянс. — Я не припомню, чтобы наезжала на что-нибудь. А ты?

— Зачем ему это? Какое ему дело до того, где мы разбили фару?

Катя закончила чистить зубы и приблизила лицо к зеркалу, разглядывая себя. Так же разглядывала себя и Ясмин в первые месяцы свободы, словно проверяя, действительно ли она здесь, в этой комнате, без охраны, без решеток, без замков и ключей, и пытаясь не прийти в ужас от лежащих перед ней пустых, не втиснутых в жесткий режим лет.

Катя ополоснула лицо и вытерлась. Она отвернулась от раковины, наблюдая за тем, как Ясмин заканчивает мыть ванну. Когда краны были завернуты, Катя заговорила снова:

— Почему он привязался к нам, Яс?

— К тебе. Я ему не нужна, — сказала Ясмин. — Дело в тебе. Так как разбилась фара?

— Я даже не знала, что она разбита, — ответила Катя. — Я не смотрела… Яс, ты сама часто осматриваешь капот? Ты сама знала, что фара треснула, пока он не показал тебе? Нет? Может, она уже месяц как треснула. Там большая трещина? Свет горит? Наверное, кто-то неудачно дал задний ход на стоянке. Или на улице.

Верно, думала Ясмин. Но что-то слишком торопливое, слишком тревожное в словах Кати не позволяло Ясмин поверить ей. И почему она не спросила, какая фара разбита? Разве не логично было бы поинтересоваться, какая именно фара не в порядке?

Катя добавила:

— И может, это случилось, когда за рулем была ты, а не я, раз ни одна из нас не знала, что фара разбита.

— Да-а, — признала Ясмин. — Может, итак.

— Тогда…

— Он хотел знать, где ты была. Он пошел сначала к тебе на работу и расспросил про тебя.

— Это он так говорит. Но если бы он в самом деле говорил с управляющей и если бы она в самом деле сказала ему, что я прогуляла четыре дня, то почему он передал эту информацию только тебе, а мне нет? Я же была рядом, в одной комнате с вами. Почему он не спросил у меня? Подумай об этом. Ты сама поймешь, что это значит: он хочет разделить нас, потому что так ему будет проще добиться своей цели. И если у него это получится — разделить нас, тогда тратить время и силы на то, чтобы вновь помирить нас, он не станет. Даже если получит то, что хотел… уж не знаю, что именно.

— Он расследует какое-то дело, — сказала Ясмин. — Не знаю точно. Так что… — Она вздохнула так глубоко, что в легких закололо. — Есть что-нибудь, что ты не говоришь мне, Катя? Ты ничего от меня не скрываешь?

— Вот на это он и рассчитывал, — сказала Катя. — Именно так он все и задумывал.

— Но ты мне не отвечаешь.

— Потому что мне нечего ответить тебе. Потому что я ничего не прячу. Ни от тебя, ни от кого-то другого.

Она не сводила с Ясмин глаз. Ее голос был тверд. В них было обещание — ив глазах Кати, и в ее голосе. И еще в них было напоминание Ясмин о том, что между ними существовало, об утешении, которое предложила одна и с благодарностью приняла другая, о том, что выросло из того утешения, как это помогло им выжить. Но сердце не рождает ничего вечного. Ясмин Эдвардс выучила это на собственном опыте.

— Катя, ты бы сказала, если бы… — заговорила она и остановилась.

— Если бы что?

— Если бы…

Катя опустилась на пол возле ванны, рядом с Ясмин, медленно провела пальцами по изгибу ушной раковины подруги.

— Ты пять лет ждала, когда я выйду, — сказала она. — Нет никакого «если бы», Яс.

Они целовались долго и нежно, и Ясмин не удивлялась себе, как удивлялась раньше: «С ума сойти, я целую женщину… она трогает меня… я позволяю ей трогать меня… Ее рот здесь, там, он касается меня там, где мне этого хочется… это женщина, и то, что она делает… да, да, мне это нравится, да». Сейчас она думала только о том, как хорошо ей с Катей, как спокойно и легко.

А теперь, в своем салоне, она сложила в чемоданчик косметику, выбросила бумажные салфетки, которыми вытирала рабочий стол, за который утром одна за другой садились женщины, чтобы Ясмин сделала их красивыми. Она улыбнулась этим совсем еще свежим образам в памяти, вспомнила, как смеялись ее посетительницы, хихикали, как школьницы, получив на полдня возможность стать другими, чем всегда. Ясмин Эдвардс любила свою работу. Задумавшись над своей судьбой, она качала от удивления головой: срок в тюрьме не только привел ее к полезной и приятной работе, но и дал ей подругу и жизнь, которая ей нравилась. Она знала, что далеко не всегда истории, похожие на историю ее жизни, имели счастливый конец.

У нее за спиной стукнула входная дверь. Должно быть, это Акиша, старшая дочь миссис Ньюланд, пришла за свежевыстиранным париком для матери.

Ясмин обернулась к двери, приветливо улыбаясь.

— Мы можем поговорить? — спросил чернокожий констебль.

Майор Тед Уайли оказался последним жителем Хенли-он-Темз, кому Линли и Хейверс показали фотографию Кати Вольф. Это получилось случайно. При нормальных обстоятельствах они бы прежде всего предъявили снимок ему, поскольку, как следовало из его слов, он был ближайшим другом Юджинии Дэвис, проживавшим к тому же почти напротив «Кукольного коттеджа». То есть он обладал наибольшими шансами заметить Катю Вольф, если бы та наведалась к Юджинии. Однако по прибытии на Фрайди-стрит они обнаружили, что книжный магазин закрыт, а на дверях висит табличка, сообщавшая, что майор скоро вернется. И поэтому детективы обошли со своим снимком все остальные дома на Фрайди-стрит, но безуспешно.

Хейверс этот результат не удивил.

— Мы трясем не то дерево, инспектор, — заявила она Линли.

— Нет, дело в том, что это казенная фотография, — возразил он. — Еще хуже, чем на паспорте. Вполне вероятно, что Вольф здесь вообще не похожа на себя. Давайте сначала заглянем в клуб «Шестьдесят с плюсом», а уж потом откажемся от этой версии. Вы помните, что одна встреча Юджинии Дэвис состоялась именно перед клубом? Почему бы и Кате Вольф не встретиться с ней там же?

Даже в это время суток в клубе «Шестьдесят с плюсом» было довольно людно. Большинство присутствующих принимали участие в чем-то вроде чемпионата по бриджу, но четыре женщины за отдельным столом погрузились в «Монополию». Страсти за этим столом кипели; на доске теснились дюжины «красных гостиниц» и «зеленых домов». Кроме того, в узкой комнатке, которая, по-видимому, служила еще и кухней, за круглым столом сидели трое мужчин и две женщины, разложив перед собой папки с бумагами. В этой группе маячила рыжая голова Джорджии Рамсботтом, и звук ее голоса перекрывал даже пение Фреда Астера, который танцевал щека к щеке — по крайней мере, пел об этом — с Джинджер Роджерс на телевизионном экране в алькове, обставленном удобными на вид креслами.

— Куда логичнее будет изыскать внутренние резервы, — говорила Джорджия Рамсботтом. — Мы должны хотя бы попробовать, Патрик. Если кто-то из нас желает управлять клубом, когда Юджинии больше нет с нами…

Одна из женщин перебила ее, но куда более тихим голосом. Джорджия Рамсботтом молчала недолго.

— Я нахожу это в высшей степени обидным, Марджери. Неужели в нашем клубе нет никого, кто бы принял интересы клуба близко к сердцу? Я предлагаю отложить на время нашу скорбь и заняться этим вопросом немедленно. Если не сегодня, то завтра. Иначе у нас скопится гора срочных сообщений. — Она указала на одну из папок, в которой, очевидно, хранились упомянутые сообщения. — И срочных счетов.

Раздался невнятный хор голосов, который можно было счесть как за согласие, так и за несогласие, но выяснить реакцию собеседников Джорджии Рамсботтом полицейским не удалось, потому что их заметила сама Джорджия. Она извинилась, вскочила из-за стола и подошла к Линли и Хейверс. Исполнительный комитет клуба «Шестьдесят с плюсом» как раз проводит экстренное заседание, объявила она с такой важностью, как будто каждый пункт повестки заседания касался дел общенациональной значимости. Клуб «Шестьдесят с плюсом» не может долго находиться без направляющей и руководящей силы, хотя, поведала детективам Джорджия, ей приходится сталкиваться с непониманием того, что «приличный случаю период скорби» по Юджинии Дэвис не отменяет необходимости искать ей замену.

— Мы не отнимем у вас много времени, — остановил ее излияния Линли. — Буквально несколько секунд наедине с каждым из присутствующих. По одному. Если вы будете так добры и поможете нам организовать процесс…

— Инспектор, — произнесла Джорджия, добавляя в голос строго отмеренную дозу оскорбленного достоинства, — члены клуба «Шестьдесят с плюсом» — крайне добропорядочные, законопослушные люди. Если вы пришли сюда с мыслью, что один из них каким-то образом связан со смертью Юджинии…

— Я пришел сюда без каких-либо конкретных мыслей, — с приятной улыбкой прервал ее Линли, но от его внимания не укрылось, что Джорджия употребила местоимение третьего лица, отделяя себя от остальных членов клуба. — Так что начнем прямо с вас, миссис Рамсботтом. Если удобно, в кабинете миссис Дэвис.

Все члены комитета повернули головы вслед Джорджии Рамсботтом, которая скованно проследовала к двери в кабинет. Сегодня дверь была не заперта, и, войдя в кабинет, Линли заметил, что все имевшее хоть какое-то отношение к Юджинии Дэвис уже убрано, сложено в картонную коробку, сиротливо стоящую на полу. Интересно, думал инспектор, какой период скорби напористая миссис Рамсботтом считает «приличным»? В любом случае очистить клуб от всякого напоминания об умершем директоре клуба она уже успела.

Линли не стал тратить время на вежливые вступления и разговоры и, как только Хейверс захлопнула за ними дверь и встала к ней спиной с блокнотом в руках, он сел за стол, жестом пригласил Джорджию Рамсботтом тоже садиться и достал из кармана снимок Кати Вольф. Не встречала ли миссис Рамсботтом в последние несколько недель эту женщину поблизости от клуба «Шестьдесят с плюсом» или вообще в Хенли?

— Убийца? — предположила при виде фотографии Джорджия Рамсботтом, причем таким почтительным тоном, которому позавидовали бы и героини детективов Агаты Кристи. Внезапно она стала сама предупредительность; очевидно, ее отношение к полицейским поменялось, когда она поняла, что шестидесятилетних стариков не подозревают в убийстве директора клуба. Она торопливо добавила: — Я знаю, что это был умышленный наезд, инспектор, а не случайное происшествие. Мне рассказал бедный Тедди по телефону, я звонила ему вчера вечером.

Выражение «бедный Тедди» заставило Хейверс поморщиться. «Тоже мне, тайная любовь среди руин», — подумала она, глядя в спину Джорджии Рамсботтом, и застрочила что-то в своем блокноте. Джорджия услышала яростный скрежет карандаша по бумаге и удивленно оглянулась через плечо.

Линли тут же обратился к ней:

— Если бы вы взглянули на фотографию, миссис Рамсботтом…

Джорджия так и сделала. Она внимательно изучила снимок. Поднесла его к самому носу. Отодвинула, вытянув руку. Склонила голову набок. Но нет, сказала она наконец, она никогда не видела этой женщины. По крайней мере, не в Хенли-он-Темз.

— Где-то в другом месте? — спросил Линли.

Нет-нет. Она не это имела в виду. Конечно, она могла видеть ее в Лондоне — мало ли незнакомцев мы встречаем на тротуарах, — когда ездила навещать своих милых внуков. Но если и видела, то сейчас не помнит этого.

— Благодарю вас, — сказал Линли, намереваясь попрощаться с ней.

Но оказалось, что от Джорджии избавиться не так-то просто. Она закинула ногу на ногу, расправила рукой складки на юбке, потянулась вниз, разглаживая чулки, и сказала:

— Вы захотите показать этот снимок и Теду, инспектор? — Прозвучало это не как вопрос, а как предложение. — Он живет рядом с Юджинией, бедный Тедди, но вам это, видимо, уже известно, и если эта женщина ходила вокруг дома или заходила к Юджинии, то он мог заметить ее. Да и сама Юджиния могла рассказать ему, ведь они были близкими друзьями, знаете ли, эти двое. Так что она вполне могла поделиться с ним, если эта женщина… — Тут Джорджия заколебалась, постукивая унизанным кольцами пальцем по щеке. — Хотя нет. Не-е-ет. Скорее всего, вряд ли.

Линли внутренне вздохнул. Он не собирался вступать с этой Рамсботтом в игру по обмену информацией. Если ей доставляет удовольствие закидывать удочку многозначительных намеков, то пусть поищет себе кого-нибудь другого, кто захочет плавать в ее реке. Он пошел ва-банк, сухо повторив:

— Благодарю вас, миссис Рамсботтом, — и кивнул Хейверс, чтобы та вывела Джорджию из комнаты.

Джорджии пришлось раскрыть карты.

— Ну хорошо. Я разговаривала с бедняжкой Тедди, — признала она. — Как я уже упоминала, мы беседовали по телефону вчера вечером. В конце концов, как не выразить соболезнования другу, потерявшему свою любовь, пусть даже чувства распределялись не так равномерно, как хотелось бы видеть в жизни дорогого друга!

— Если я правильно поняла, под дорогим другом подразумевается майор Уайли, — с долей нетерпения в голосе уточнила Хейверс.

Джорджия удостоила констебля еще одним высокомерным взглядом. Линли же она сказала:

— Инспектор, мне кажется, вам могут пригодиться некие сведения… конечно, о мертвых плохо не говорят… Но по-моему, к данному случаю это не относится, ведь я не говорю о ней плохо, а просто констатирую факт.

— О чем вы хотели сообщить нам, миссис Рамсботтом?

— Я только хочу понять, следует ли мне говорить вам то, что может оказаться, а может и не оказаться существенным для вашего дела. — Она замолчала, ожидая получить какой-либо ответ или подсказку. Когда Линли ничего не сказал, она была вынуждена продолжить: — Но вдруг это окажется действительно важно. У меня такое предчувствие. И если я не раскрою… Понимаете ли, мне приходится считаться с чувствами бедняжки Тедди. Мысль о том, что широкая публика узнает о его личных бедах… что его это может задеть… Мне трудно решиться на такое.

Линли сомневался в истинности последних ее слов.

— Миссис Рамсботтом, — сказал он, — если вы владеете информацией о миссис Дэвис, которая может вывести нас на ее убийцу, то в ваших интересах передать ее непосредственно нам.

«А также и в наших интересах», — было написано на лице Хейверс. Судя по ее виду, она бы с удовольствием придушила расчетливую тетку.

— В противном случае, — добавил Линли, — мы должны будем заняться делом. Констебль, не поможете ли вы миссис Рамсботтом в организации бесед с членами клуба…

— Это про Юджинию, — заторопилась Джорджия. — Мне неприятно это говорить. Но я скажу. Дело в следующем: она не отвечала взаимностью. Не полностью.

— Не отвечала взаимностью на что?

— На чувства Тедди. Она не разделяла его любовь, а он этого не знал.

— А вы знали? — вставила Хейверс со своего поста у двери.

— Я не слепая, — бросила Джорджия через плечо. — И не дура. Был кто-то еще, о ком Тедди не знал. И до сих пор не знает, несчастный.

— Кто-то еще?

— Вам многие скажут, что у Юджинии постоянно было что-то на уме, и это мешало ей по-настоящему сблизиться с Тедди. Но я скажу иначе: у нее на уме было не что-то, а кто-то. Однако она не успела сбросить эту бомбу на беднягу.

— Вы видели ее с кем-то? — спросил Линли.

— Я не видела ее ни с кем, — сказала Джорджия. — Я видела, чем она здесь занималась: телефонные звонки за закрытой дверью, поездки с половины двенадцатого и до вечера. В дни этих поездок, инспектор, она приезжала в клуб на машине, хотя обычно ходила сюда пешком. И это не были дни, когда она работала волонтером в доме для престарелых, потому что в «Тихих соснах» она бывала по понедельникам и средам.

— А в какие дни она уезжала в половине двенадцатого?

— Четверги или пятницы. Всегда. Раз в месяц. Иногда два раза в месяц. На что это похоже, инспектор? Лично мне кажется, что на свидания.

Это похоже на что угодно, подумал Линли, от визита к врачу до похода в парикмахерскую. Слова Джорджии Рамсботтом были явно окрашены нелюбовью к Юджинии Дэвис, однако Линли не мог не признать, что ее информация совпадала с найденной в ежедневнике убитой женщины.

Он поблагодарил Джорджию за содействие, хотя это содействие ему пришлось вырывать чуть ли не силой, и выпроводил даму из кабинета. Хейверс стала по очереди приглашать остальных членов клуба для опознания фотографии Кати Вольф. Линли видел, что все старались быть полезными, но ни один не смог припомнить, что видел изображенную женщину в окрестностях клуба.

Детективы вернулись на Фрайди-стрит, где Линли оставил свою машину напротив крошечного дома Юджинии Дэвис. По дороге к книжному магазину Хейверс спросила у него:

— Ну что, инспектор, вы удовлетворены?

— Чем?

— Проверкой версии с Катей Вольф.

— Не совсем.

— Но вы же не можете по-прежнему предполагать, что она убийца. Только не после этого. — Большим пальцем она ткнула в направлении клуба «Шестьдесят с плюсом». — Если бы это Катя Вольф переехала Юджинию Дэвис, то ей нужно было бы знать, куда та ехала в тот вечер, правильно? Или ей пришлось бы следовать за машиной Дэвис отсюда, прямо от коттеджа. Вы согласны?

— Это очевидно.

— Значит, в любом случае Вольф, выйдя из тюрьмы, должна была бы, так или иначе, вступить в контакт с Дэвис. Да, мы еще не получили результатов от телефонной компании. Кто знает, может, последние двенадцать недель Юджиния Дэвис и Катя Вольф целыми вечерами болтали, как школьницы, обсуждая неизвестные нам пока дела. Но если по телефонным звонкам мы ничего не получим, то остается только одна возможность: кто-то проследил за Юджинией Дэвис отсюда до Лондона. И мы оба знаем, что одному человеку это не составило бы никакого труда.

Она указала на дверь книжного магазина. Вывеску о том, что магазин закрыт, уже сняли. Линли сказал:

— Давайте послушаем, что нам поведает майор Уайли, — и вошел в магазин.

Тед Уайли распаковывал коробку с новыми книгами и выкладывал пахнущие типографской краской тома на стенд с надписью «Новинки». В дальнем углу магазина в одном из кресел удобно устроилась женщина, попивая из крышки термоса чай и читая раскрытую на коленях книгу.

— Видел ваш автомобиль, когда вернулся, — сообщил детективам майор Уайли, имея в виду «бентли». Он вынул очередные три книги, смахнул с них тряпкой пыль и нашел им место на стенде. — К чему вы пришли?

Майор обладал необычной способностью в любой ситуации брать инициативу в свои руки. Все сказанное Уайли звучало как указание, приказ или требование. Судя но всему, он решил, что лондонские полицейские приехали в Хенли-он-Темз исключительно ради того, чтобы доложить ему о достигнутых успехах по делу.

— В настоящий момент слишком рано делать какие-либо заключения, майор Уайли, — ответил инспектор.

— Скажу вам одно, — подхватил Уайли. — Чем дольше тянется ваше расследование, тем меньше шансов, что вы поймаете подонка. У вас должны быть какие-то версии. Подозрения. Хоть что-нибудь.

Линли показал ему фотографию Кати Вольф.

— Вы никогда не встречали эту женщину? Может, где-нибудь поблизости? Или вообще в Хенли?

Уайли покопался в нагрудном кармане пиджака и извлек большие очки в тяжелой роговой оправе. Он встряхнул их одной рукой, откидывая дужки, и водрузил на свой мясистый нос. Секунд пятнадцать он щурился, вглядываясь в снимок, потом спросил:

— Кто это?

— Ее имя Катя Вольф. Она та самая женщина, которая утопила дочь Юджинии Дэвис. Вы узнаете ее?

Уайли снова вперил взгляд в фотографию, и по выражению его лица было видно, что он очень хотел бы узнать ее, чтобы положить конец снедающей его неизвестности, чтобы выяснить, кто напал на любимую им женщину, а может, и совсем по другой причине. Но в конце концов он покачал головой и вернул снимок Линли.

— А как насчет того парня на «ауди»? — спросил он. — Он был очень раздражен. Даже зол. У него явно руки чесались, я чувствовал это. И то, как он сорвался с места, когда уезжал… Он из тех парней, которые могут взорваться. Не получит то, что ему надо, и тогда его не остановить. Остановит только мертвое тело. Или тела. Вы понимаете, о чем я. Есть такой тип людей.

— Мы пока не выяснили, кто он, — сказал Линли. — В городе над списком всех «ауди» в Брайтоне работает целая команда. Мы ожидаем вскоре получить от них информацию.

Уайли проворчал что-то невнятное и, сняв очки, засунул их обратно в карман.

— Вы упоминали, что миссис Дэвис хотела рассказать вам что-то, — продолжил Линли, — и что она даже специально договорилась с вами о встрече. Нет ли у вас каких-либо предположений насчет темы этого разговора?

— Ни единого.

Уайли вновь занялся книгами. Он достал из коробки новую пачку и проверил качество суперобложек, раскрывая каждый том и проводя пальцами по внутренним отворотам.

Наблюдая за майором, Линли размышлял о том, что мужчине обычно известно, отвечает женщина взаимностью на его чувства или нет. Мужчина знает также — не может не знать, — когда страсть в любимой женщине начинает угасать. Порой мужчина обманывает себя на этот счет, отрицая очевидное вплоть до того момента, когда дальнейшие отношения становятся вовсе невозможными. Но и в таких случаях на подсознательном уровне он знает, что не все идет, как ему хотелось бы. Однако признание этого вслух является для мужчины пыткой. И в такой ситуации кое-кто может предпочесть радикальный способ решения проблемы.

Линли сказал:

— Майор Уайли, вчера вы прослушали сообщения на автоответчике миссис Дэвис. Вы слышали голоса мужчин, и для вас не станет сюрпризом мой следующий вопрос. Как вы считаете, не могла ли миссис Дэвис иметь отношения с другим мужчиной помимо вас? Не об этом ли она собиралась рассказать вам?

— Я думал об этом, — тихо ответил Уайли. — Только об этом и мог думать с тех пор, как… Проклятье. Проклятье.

Он затряс головой и сунул руку в карман брюк. Оттуда появился носовой платок, в который майор шумно высморкался, что привлекло внимание женщины, читавшей в глубине магазина. Она оглянулась, увидела Линли и Хейверс и окликнула майора:

— Майор Уайли, все в порядке?

Он кивнул, поднял руку якобы в утвердительном жесте, но одновременно спрятал за поднятым плечом голову, чтобы она не увидела выражения его лица. Женщину такой ответ вполне удовлетворил, и она вернулась к своему чтению, а Уайли признался инспектору:

— Я чувствую себя идиотом.

Линли ждал продолжения. Хейверс постукивала карандашом по блокноту и хмурилась.

Уайли справился с чувствами и рассказал полицейским о том, в чем, по-видимому, ему было труднее всего признаться: о вечерах, когда он следил за коттеджем Юджинии Дэвис из окон своей квартиры над магазином. И в частности, о той ночи, когда его наблюдения принесли результат.

— Было около часа ночи, — говорил Уайли. — Тот самый тип на «ауди». И она прикоснулась к нему… Да. Да. Я любил ее, а у нее был кто-то другой. Должно быть, об этом она и хотела мне рассказать, инспектор. Точно не знаю. Тогда я знать не хотел, не хочу знать и теперь. Зачем?

— Затем, чтобы найти убийцу, — заметила Хейверс.

— Вы думаете, что это я?

— Какая у вас машина?

— «Мерседес». Вот он стоит, перед магазином.

Хейверс взглянула на Линли в ожидании указаний, и он кивнул. Она вышла на улицу и под взглядами двух мужчин, следивших за ней через окно, тщательно осмотрела переднюю часть автомобиля. Машина была черной, но при отсутствии повреждений цвет не имел значения.

— Я бы никогда не причинил ей боли, — негромко произнес майор. — Я любил ее. Надеюсь, вы понимаете, что это значит.

И что из этого следует, мысленно добавил Линли. Но промолчал, дожидаясь, когда Хейверс закончит осмотр автомобиля и вернется в магазин. Чисто, прочитал Линли в ее взгляде. И еще он видел, что Хейверс разочарована.

Уайли тоже это заметил. Он не отказал себе в удовольствии спросить:

— Вы удовлетворены? Или последует допрос с пристрастием?

— Полагаю, вы заинтересованы в том, чтобы мы выполнили нашу работу, — парировала Хейверс.

— Так выполняйте, — сказал Уайли. — Да, еще одно. Из дома Юджинии пропала фотография.

— Что за фотография? — спросил Линли.

— Та, на которой снята девочка. Одна.

— Почему вы не сообщили нам об этом вчера?

— Тогда я не обратил на это внимания. Только утром вспомнил. Вчера на столе стояло двенадцать фотографий, три ряда по четыре снимка в каждом. Но у нее в доме всегда было тринадцать снимков ее детей — двенадцать, где они оба, и один только с девочкой. И вот этой фотографии не было, если только Юджиния не унесла ее наверх.

Линли вопросительно взглянул на Хейверс. Она мотнула головой. Ни в одной из трех комнат, осмотренных ею на втором этаже «Кукольного коттеджа», такого снимка не было.

— Когда вы в последний раз видели это фото? — спросил Линли.

— По-моему, в доме всегда были все тринадцать снимков. Правда, не так, как вчера — все на кухне, а расставленные повсюду. В гостиной. На втором этаже. На лестнице. В ее рабочей комнате.

— Может, она взяла снимок с собой, чтобы купить новую рамку, — высказала предположение Хейверс. — Или просто выбросила.

— Она бы никогда этого не сделала! — воскликнул шокированный майор.

— Или отдала кому-нибудь, навсегда или на время.

— Фотографию своей дочери? Кому бы она могла ее отдать?

А вот это, думал Линли, вопрос, на который нужно найти ответ.

Вновь оказавшись на тротуаре Фрайди-стрит, Хейверс выдвинула еще одну гипотезу:

— Она могла послать этот снимок по почте. Мужу, например. Вы не помните, инспектор, когда вы разговаривали с ним, в его квартире были фотографии дочери?

— Я, во всяком случае, ни одной не заметил. Там были только снимки Гидеона.

— Ну вот, видите. Они же общались, муж и жена. Из-за страха сцены у их сына. Может, речь зашла и о младшей дочери? Мог ведь он попросить у Юджинии снимок Сони, а она послала. И узнать это будет довольно легко, как вы считаете?

— Но это было бы странно, если бы у Дэвиса не сохранилось ни одной фотографии дочери, Хейверс.

— Люди вообще странные существа, — философски сказала Хейверс. — С вашим опытом работы в полиции вы должны бы это знать.

Возразить было нечего. Линли сказал:

— Предлагаю еще раз осмотреть дом Юджинии Дэвис, удостовериться, что фотографии действительно нет.

Всего несколько минут потребовалось двум детективам, чтобы убедиться в верности наблюдений майора Уайли. Кроме двенадцати рамок, выстроенных на кухонном столе, детских фотографий в коттедже не было.

Линли и Хейверс стояли в гостиной, обсуждая этот факт, когда зазвонил мобильный телефон инспектора. Это звонил Эрик Лич с новостями из Хэмпстеда.

— Мы нашли его, — с ходу заявил он Линли довольным голосом. — Брайтонский владелец «ауди» и абонент «Селлнета» — это одно лицо.

— Йен Стейнс? — спросил Линли, вспомнив имя, связанное с «Селлнетом». — Ее брат?

— Точно.

Лич продиктовал инспектору адрес, и тот записал его на обратной стороне своей визитной карточки.

— Займитесь им, — велел Лич. — Что у вас по Вольф?

— Ничего.

Линли коротко отчитался о визите в клуб «Шестьдесят с плюсом» и в книжный магазин Уайли, а также поведал Личу о пропаже одной из тринадцати фотографий из дома Юджинии Дэвис. Старший инспектор предложил еще одно объяснение исчезновению снимка:

— Она могла взять его с собой в Лондон.

— Показать кому-нибудь?

— И это снова приводит нас к Пичли.

— Но зачем бы она стала показывать ему фото? И тем более отдавать ему?

— У меня есть такое чувство, будто Пичли не все нам рассказал, — поделился своими впечатлениями Лич. — Раздобудьте фотографию этой Дэвис. В доме у нее наверняка найдется одна. Или спросите у майора. С этим снимком поезжайте в ресторан «Королевская долина» и в гостиницу «Комфорт-инн». Есть шанс, что ее там опознают.

— С Пичли?

— Вы же слышали, он предпочитает дам в возрасте.

Когда полицейские удалились, Тед Уайли поручил миссис Дилдей присматривать за магазином. Утро выдалось тихое в смысле покупательской активности, день обещал быть таким же, так что он не испытывал угрызений совести, оставляя магазин на увлеченную чтением клиентку. К тому же настало время, чтобы она хоть чем-то расплатилась за самовольно присвоенную привилегию прочитывать все новые бестселлеры бесплатно, лишь изредка покупая поздравительные открытки. И поэтому Тед поднял миссис Дилдей из ее любимого кресла, оставил необходимые инструкции по работе с кассой и пошел к себе в квартиру.

Дэ Эм спала в прямоугольнике жидкого солнечного света. Он перешагнул через ретривера и сел перед старым письменным столом Конни. Там он хранил брошюры о грядущих оперных сезонах Вены, Санта-Фе и Сиднея. Долгое время он лелеял надежду, что один из этих сезонов станет декорацией для их с Юджинией отношений, вышедших на новый уровень. Он мечтал, как они будут путешествовать по Австрии, Америке, Австралии, как они будут наслаждаться Россини, Верди и Моцартом, дополняя музыкой радость от общения друг с другом и расширяя рамки их взаимной любви. Три долгих и полных тревог года они вдвоем приближались к его заветной мечте, создавая для нее основу из взаимной преданности, нежности, ласки и поддержки. Они говорили друг другу, что все остальное, что следует из соединения мужчины и женщины, в частности секс, приложится само собой, когда придет время.

После смерти Конни и особенно после назойливых преследований другими женщинами, в поле зрения которых попадал Тед Уайли, для него огромным облегчением стало знакомство с женщиной, которая сначала желала построить основу для отношений и только потом создавать общий дом. Но теперь, после ухода полиции, Тед наконец заставил себя признать реальное положение дел: колебания Юджинии, ее неизменно мягкое «Я еще не готова, Тед» на самом деле были свидетельством того, что она не готова для него. А чем иначе объяснить то, что на ее автоответчике какой-то мужчина оставил сообщение, полное отчаяния и эмоций? Чем объяснить расставание с мужчиной на пороге ее дома в час ночи? Чем еще объяснить встречу с мужчиной на стоянке перед клубом «Шестьдесят с плюсом» и то, как он умолял ее, словно речь шла о самом дорогом в жизни мужчины, включая его сердце? На все эти вопросы существовал только один ответ, и Тед его знал.

Каким же он был идиотом! Вместо того чтобы тихо радоваться благословенной передышке от сексуальных трудов, которую предоставила ему сдержанность Юджинии, он должен был сразу заподозрить, что у нее есть кто-то другой. Но он ничего не заподозрил, слишком счастливый, что избавлен от плотских запросов Джорджии Рамсботтом.

Она звонила вчера вечером. Поток неискренних соболезнований («Тедди, как я тебе сочувствую. Я сегодня говорила с полицией, и мне сказали, что Юджиния… Дорогой мой Тедди, что я могу для тебя сделать?») едва скрывал ее энтузиазм.

— Я буду у тебя через пять минут, — заявила она. — Никаких «но» и «если», дорогой. Ты не можешь оставаться с этим один на один.

У него не было возможности возразить, а смелости сбежать до ее прибытия не хватило. Джорджия влетела в квартиру через несколько минут после звонка, с блюдом своей фирменной картофельной запеканки с мясом. Она гордо сорвала с блюда фольгу, и Тед с тоской увидел образец кулинарного искусства, украшенный идеально симметричными волнами из пюре. Джорджия проворковала с широкой улыбкой:

— Она еще теплая, но лучше поставить ее в микроволновку. Ты должен нормально питаться, Тед, и я знаю, что ты пренебрегал этим. Я права?

Не дожидаясь ответа, она промаршировала к микроволновой печи, ловко сунула туда свою запеканку, после чего деловито заходила по кухне, доставая тарелки и вилки из шкафов и ящиков с авторитетностью, присущей женщине, знакомой с домом мужчины.

Попутно она говорила:

— Ты безутешен. Я вижу по твоему лицу. Как я тебе сочувствую! Я же знаю, какими близкими друзьями вы были. А потерять такого друга, как Юджиния… Не подавляй своих чувств, дай им вылиться наружу, Тедди.

Друг, думал Тед. Не любовница. Не жена. Не спутница жизни. Не партнер. Друг и все то, что подразумевается под дружбой.

В этот миг он ненавидел Джорджию Рамсботтом. Он ненавидел ее не только за то, что она вторглась в его одиночество, как ледокол в скованные льдом воды, но и за проницательность. Она говорила, пусть не буквально, то, что он не решался даже мысленно предположить: та связь, которая, как ему хотелось верить, существовала между ним и Юджинией, была создана его воображением.

Женщины, заинтересованные в мужчине, обязательно проявят свой интерес, проявят довольно скоро и недвусмысленно. В ту эпоху и в том обществе, где их количество намного превышает количество самцов, они не могут поступать иначе. И доказательство этому находилось прямо в его кухне — Джорджия Рамсботтом, а ей предшествовали и другие в годы его вдовства. Не успеет мужчина произнести: «Не подумай ничего такого, я же не юнец похотливый», а они уже и трусы скинули. А если еще не скинули, то только потому, что их руки заняты расстегиванием его ширинки. Но Юджиния ничего такого не делала. Скромная Юджиния. Кроткая Юджиния. Проклятая Юджиния.

Отчаянная злость захлестнула его, и сначала он даже не мог отвечать на болтовню Джорджии. Ему хотелось стукнуть кулаком в стол, в стену. Хотелось сломать что-нибудь.

Джорджия восприняла его молчание за стоицизм, за гордое подавление чувств, приличествующее любому достойному гражданину Британии мужского пола.

— Знаю, знаю. Такая утрата. Чем старше мы становимся, тем чаще нам приходится провожать дорогих нам людей. Но я вот что поняла: мы должны с особым трепетом поддерживать те добрые отношения, что еще остались у нас. Нельзя замыкаться в своем горе, отворачиваясь от тех, кто искренне беспокоится о тебе, Тедди. Мы тебе этого не позволим.

Она перегнулась через стол и положила на его руку свои обросшие кольцами пальцы. Ему вспомнились руки Юджинии, так не похожие на эти цепкие захваты с красными наконечниками. Она никогда не носила колец и коротко стригла ногти с белыми полумесяцами в основании.

— Не надо отворачиваться, Тедди, — сказала Джорджия, крепче впиваясь в него пальцами. — Не гони нас. Мы хотим помочь тебе справиться с этим. Мы любим тебя. Искренне и глубоко. Ты сам поймешь.

Можно было подумать, что ее собственного неудачного романа с Тедом никогда не существовало. Его несостоятельность и ее презрение по этому поводу были изгнаны из памяти. За прошедшие без мужчины годы Джорджия явно пересмотрела свою шкалу ценностей. Теперь это была другая женщина, в чем бедняжке Теду и предстоит убедиться, как только она вновь прокопает лазейку в его жизнь.

Все это весьма красноречиво читалось в ее жесте и ее взгляде. К горлу Теда подкатил комок желчи, все его тело горело. Ему немедленно нужно было выйти на свежий воздух.

— Где этот пес? — произнес он вдруг и резко встал. — Дэ Эм! Куда ты запропастилась? Ко мне. — И Джорджии: — Извини, я как раз собирался выгулять собаку, когда ты позвонила.

Так он и сбежал, не пригласив Джорджию присоединиться и не дав ей шанса пригласить себя самой. Он еще раз громко окликнул Дэ Эм: «Пойдем, старушка, пора гулять!» — и выскочил на улицу, прежде чем Джорджия успела перестроиться. Тед не сомневался, что его побег она объяснит чрезмерной поспешностью своих действий. Не сомневался он и в том, что никаких других объяснений у нее нет. И это крайне важно, вдруг понял Тед. Жизненно важно не позволить этой женщине узнать его лучше.

Он быстро шагал по пустынным улицам, переживая все вновь. Глупец, ругал он себя, глупец и слепец. Увивался вокруг нее, как мальчишка, надеющийся на взаимность местной распутницы и совсем не видящий, что она шлюшка, потому что он слишком молод, слишком неопытен, слишком горяч… слишком слаб. Да, он слишком слаб.

Тед стремительно несся к реке, таща за собой несчастного пса. Он стремился уйти от Джорджии как можно дальше и хотел не возвращаться домой как можно дольше, чтобы она наверняка ушла, не дождавшись его. Даже Джорджия Рамсботтом не могла рисковать разом всеми своими шансами, выкладывая козыри в первый же вечер. Она уйдет из его квартиры и несколько дней будет держаться в стороне. Потом, рассудив, что он уже должен остыть после их стычки, она вернется вновь под флагом сочувствия и заботы. Схему ее действий Тед мог расписать по часам.

На углу Фрайди-стрит и набережной он повернул налево и двинулся вдоль Темзы. Фонари вдоль улицы поливали асфальт озерцами молока, ветер резкими порывами бросал на редких прохожих тяжелую сырость, поднятую с реки. Тед поправил воротник дождевика и сказал собаке, с тоской поглядывающей на растущий неподалеку кустик в надежде прикорнуть под ним на минутку:

— Пойдем, старушка.

Рывок поводком, как всегда, помог. Они двинулись дальше.

Возле церкви они оказались как-то случайно, Тед и не думал туда идти. Он и не вспоминал о том, что видел в тот вечер, когда не стало Юджинии. Дэ Эм рванулась к траве, как лошадь, завидевшая свое стойло, Тед даже не успел остановить ее. Пес пристроился на газоне и занялся своим делом, и было поздно тащить его в более укромное местечко.

Без намерения, без единой мысли, не желая понимать, что могли означать его действия, Тед медленно перевел взгляд с собаки на строения приюта для неимущих у дальнего конца дорожки. Он только быстренько взглянет в ту сторону, сказал он себе, просто проверит, задернула ли занавески женщина из третьего домика справа или нет. Если нет и если свет в ее окне горит, то он окажет ей услугу, откроет ей глаза на то, что любой случайный прохожий может заглянуть в ее дом и… и, например, прикинуть ценность ее имущества.

Свет горел. Значит, как раз подходящий момент совершить доброе дело. Тед оттащил Дэ Эм от покосившегося надгробия, которое собака неторопливо обнюхивала, и поволок ее за собой с максимально возможной скоростью. Важно было добраться до приюта прежде, чем женщина в третьем домике сделает нечто, что их обоих поставит в неловкое положение. Потому что если она начнет раздеваться, как в тот вечер, то он уже не сможет постучаться в дверь и предупредить ее о том, что с улицы все видно, ведь это означало бы признание в том, что он подсматривал за ней.

— Двигайся, Дэ Эм, — уговаривал он собаку. — Живее.

Он опоздал на какие-то пятнадцать секунд. До домика оставалось пять ярдов, когда она начала раздеваться. И делала это быстро, так быстро, что не успел Тед отвести глаза, а она уже сбросила с себя свитер, встряхнула волосами и сняла бюстгальтер. Она нагнулась зачем-то — снять обувь? чулки? брюки? что? — и ее груди тяжело свесились книзу.

Тед сглотнул. В его голове звучали два слова: «Боже мой», и он ощутил, как его тело начинает реагировать на открывшуюся его взгляду картину. Однажды он уже наблюдал за этой женщиной, уже стоял здесь, обводил глазами изгибы пышного тела. Но нельзя — нельзя! — позволить себе постыдное удовольствие повторить это. Ей нужно сказать. Нужно предупредить ее. Должна же она… знать? Тед недоумевал. Какая женщина не знает этого? Какая женщина могла не выучить элементарного правила всегда занавешивать освещенное окно? Какая женщина ночью скидывает с себя одежду в ярко освещенной комнате перед окном без занавесок или жалюзи и при этом не отдает себе отчета, что по другую сторону нескольких миллиметров стекла может кто-то стоять и смотреть, желать, фантазировать, твердеть… Она знает, понял Тед. Она отлично все знает.

Второй раз он стоял и наблюдал за неизвестной женщиной, обитавшей в приюте для неимущих. На этот раз он задержался, завороженный зрелищем нанесения лосьона на шею и руки. Когда женщина стала втирать лосьон в налитые груди, он услышал собственный стон и почувствовал себя подростком, впервые заглянувшим в «Плейбой».

Там, между церковью и кладбищем, он украдкой занялся мастурбацией. Под дождевиком, по которому закапал начавшийся дождь, он трудился над своим членом, как трудится над ручкой насоса садовод, опрыскивая сад пестицидами. И удовольствия от последовавшего оргазма он получил примерно столько же, сколько получил бы от опрыскивания деревьев, а после эякуляции чувствовал не ликование, а горький, горький стыд.

И теперь, пока он сидел за старым письменным столом Конни усебя в гостиной, на него снова волна за волной накатывало черное унижение, оно росло и вздымалось. Тед полистал глянцевый буклет о Сиднейском оперном театре, отложил его в сторону и взял афишу театра под открытым небом в Санта-Фе, где под звездами исполняли «Свадьбу Фигаро», потом посмотрел фотографии старинных венских улочек. Он перебирал свои несбывшиеся мечты, погружаясь все глубже в душевный мрак, из которого зазвучал голос его матери, столько лет довлевшей над ним в прошлом, всегда готовой осудить если не сына, то кого-нибудь другого, и еще более скорой на презрение. «Пустая трата времени, Тедди. Не будь же таким идиотом».

Да, он идиот. Он растратил бессчетное количество часов, воображая себя и Юджинию то в одной стране, то в другой. В его фантазиях они были актерами, перемещающимися по целлулоидной пленке, которая не допустит ни малейшего недочета в обстоятельствах или в персонажах. Его мысленный взор не замечал ни резкого солнечного света на стареющей щеке, ни растрепавшихся волос на голове, ни несвежего дыхания, ни поджатого сфинктера во избежание неловкого взрыва газов в неурочный момент, ни деформированных ногтей, ни обвисшей кожи. Не было в его мыслях и места его возможной неудаче в акте, когда таковой наконец произойдет. В его воображении они оставались вечно юными, пусть не в глазах всего мира, но в глазах друг друга. Только это и имело для Теда значение — то, как они видели друг друга.

Однако для Юджинии все было не так. Он понял это теперь. Потому что для женщины неестественно удерживать мужчину на расстоянии на протяжении стольких месяцев, неумолимо сливающихся в годы. А еще это несправедливо.

Она пользовалась им как фасадом, заключил он. Не было другого объяснения телефонным звонкам, ночным гостям, этой внезапной поездке в Лондон. Она использовала его как прикрытие, чтобы их общие друзья в Хенли и (самое главное) ее работодатели — совет директоров клуба «Шестьдесят с плюсом» — пребывали в убеждении, будто она находится в целомудренных отношениях с майором Тедом Уайли. Тогда у них не будет оснований предполагать, что она находится в менее целомудренных отношениях с кем-то еще.

«Дурак. Дурак. Не будь же таким идиотом. Пуганая ворона куста боится. Вот уж не думала, что ты так опростоволосишься».

Но разве можно совсем не ошибаться? Такое возможно, только если вовсе исключить сближение с другим человеком, а лишать себя этого Тед не хотел. Его семейная жизнь с Конни — счастливая и приносившая удовлетворение долгие годы — сделала его оптимистом. Их брак приучил его к мысли, что такой союз возможен, что это не редкость, а состояние в порядке вещей, надо только работать над этим. Оно не всегда достается легко, но усилия, основанные на любви, принесут плоды.

Вранье, думал Тед, все это вранье. Вранье то, что он говорил себе, и вранье то, что говорила Юджиния и чему он с такой готовностью верил. «Я еще не готова, Тед». Да, на самом деле она не была готова лишь для него.

Ощущение, что его предали, было сродни ощущению надвигающейся болезни. Оно возникло в его голове и стремительно стало просачиваться ниже, захватывая все уголки тела. Теду казалось, что избавиться от этого ощущения он сможет, только выбив его из организма. Будь у него под рукой кнут, он бы исхлестал себя, через боль получая облегчение. Но у него были только эти буклеты на письменном столе, жалкие следы его ребяческого идиотизма.

Его рука скользнула по ним, пальцы сначала смяли, а потом разорвали бумагу листок за листком. В его груди угнездилась тяжесть — возможно, ее породили медленно сужающиеся артерии, но Тед знал: это в нем умирало нечто куда более важное для его жизни, чем старое сердце.

Глава 12

По пятам за чернокожим констеблем в салон вошла Акиша Ньюланд, и своевременное появление девочки дало Ясмин Эдвардс желанную возможность полностью игнорировать полицейского. Девочка вежливо осталась стоять у входа, рассудив, что мужчина пришел по делу и раньше ее, поэтому надо подождать, когда он закончит. Все дети Ньюландов были такими, хорошо воспитанными и внимательными — редкие качества в подростках.

— Как чувствует себя твоя мама? — спросила у нее Ясмин, избегая смотреть на констебля.

— Да неплохо, — ответила Акиша. — Ей два дня назад снова делали химиотерапию, но на этот раз она перенесла ее легче, чем раньше. Мы не знаем, что это значит, но все надеемся на лучшее. Ну, вы понимаете.

«Лучшее» в данном случае означало еще пять лет жизни — это все, что обещали врачи миссис Ньюланд, когда в ее голове нашли опухоль. Можно ничего не делать и прожить восемнадцать месяцев, так они сказали. А лечение увеличит этот срок до пяти лет. Но это максимум, на грани чуда, а чудеса случаются редко, особенно когда речь идет о раке. Ясмин могла лишь гадать, каково получить смертный приговор матери семи детей, один младше другого.

Она вынесла из глубины салона парик, приготовленный для миссис Ньюланд и надетый на круглую подставку. Акиша удивилась:

— Он не похож на тот, что…

Ясмин не дала ей закончить:

— Это новый. Мне кажется, ей должен понравиться. Ты у нее спроси. Если нет, то поменяем на тот, что был раньше. Договорились?

Темное личико Акиши засияло от удовольствия.

— Спасибо, миссис Эдвардс, — сказала она, зажимая подставку с париком под мышкой. — Спасибо. Вот маме сюрприз будет!

Девочка кивнула констеблю и оказалась на улице прежде, чем Ясмин успела придумать, как продлить разговор. Когда дверь захлопнулась и они остались вдвоем, ей ничего не оставалось, как взглянуть на полицейского. С тайной радостью она отметила про себя, что не может вспомнить его имя.

Затем она оглядела помещение салона в поисках занятия, которое позволило бы ей и дальше игнорировать незваного посетителя. Да, хорошо бы проверить, не нужно ли пополнить запасы косметики после макияжа, сделанного тем шести женщинам. Она вытащила чемоданчик, где хранились ее тюбики и баночки, раскрыла все отделения и стала сортировать лосьоны, кисточки, губки, тени, помаду, кремы, румяна, тушь и карандаши. Каждый предмет она в определенном порядке выкладывала на стол.

Констебль нарушил молчание:

— Найдется у вас минута, миссис Эдвардс?

— Я уже уделила тебе минуту, и не одну. Да, кстати, я забыла, кто ты такой.

— Лондонская полиция.

— Да нет, я спрашиваю, как твое имя. Я забыла.

Он назвался. Его имя вызвало у Ясмин раздражение. То есть фамилия, говорившая о его происхождении, ее устроила. Но вот имя — Уинстон — свидетельствовало о таком подхалимском желании быть английским, что ее передернуло. Это имя было даже хуже, чем Колин, или Найджел, или Джайлс. О чем вообще думали его родители, называя сына Уинстоном? Надеялись, что он станет политиком, или что? Как глупо. И сам он глупец.

— Я работаю, как видишь, — сказала она. — И следующий клиент записан на… — Она сделала вид, будто сверяется с ежедневником, который, к счастью, не был виден полицейскому, стоящему у двери. — Через десять минут. Ну, так чего еще надо? Выкладывай поживее.

Какой он большой, вновь подумалось ей. Он и вчера вечером показался ей крупным мужчиной — и в лифте, и в квартире. Но сегодня, в салоне, он выглядел еще выше, вероятно потому, что она была с ним наедине, без Дэниела в качестве отвлечения. Он словно заполнил все помещение своими широкими плечами, руками с длинными пальцами, дружелюбным — притворно — лицом. Да, все они притворяются дружелюбными, даже те, чьи лица обезображены шрамами.

— Как я сказал, всего одна минута, миссис Эдвардс. — Его голос был безупречно вежливым. Полицейский держался на расстоянии, отделенный от Ясмин рабочим столом. Но вместо того чтобы сразу приступить к делу, на которое ему выделили минуту, он заметил: — Хорошо, когда на улице вроде этой открываются новые заведения. Всегда грустно, если спросите меня, видеть заколоченные витрины. И лучше пусть здесь будут кафе и салоны, как ваш, например, чем если какой-нибудь богач скупит все дома, снесет их, а на их месте построит заправку или еще что-нибудь.

Она негромко фыркнула.

— Если ты рискуешь открыть свое дело в такой дыре, как эта, то хотя бы не платишь много за аренду, — сказала она таким тоном, как будто для нее ничего не значило достижение цели, о которой она мечтала весь свой срок за решеткой.

Нката едва заметно улыбнулся.

— Ну да, это верно. Но уверен, что соседи все очень рады. Это дает им надежду. Так чем вы занимаетесь здесь?

Вопрос был праздным, поскольку род ее занятий был очевиден. Ясмин ни на секунду не поверила этому вопросу. Вдоль одной стены стояли подставки с париками, еще больше париков было в рабочей зоне в глубине салона, где она причесывала их. Стоя у входной двери, коп отлично видел и парики, и рабочие инструменты, так что вопрос только разозлил ее. Со стороны констебля это было неприкрытой попыткой наладить хорошие отношения, тогда как между ними — бывшей заключенной и полицейским — хорошие отношения не только невозможны, но и опасны. Ясмин не стала прятать издевку.

— Ты как стал легавым? — спросила она, окинув его с ног до головы презрительным взглядом.

— Зарабатываю на жизнь, — пожал он плечами.

— За счет своих братьев.

— Только если так получается.

Судя по быстроте и легкости ответа, он уже давно разрешил для себя проблему возможного ареста кого-нибудь из «своих». Разозлившись еще больше, Ясмин дернула головой, указывая на его лицо, и спросила:

— А это за что? — как будто рубец, перечеркнувший его щеку, был наградой за предательство своего народа.

— Ножевая рана, — сказал он. — Встретил кое-кого в Уиндмилл-гарденс, когда мне было пятнадцать лет и я слишком много о себе воображал. Мне повезло.

— А тому, кого ты встретил?

Констебль провел пальцем по шраму, будто пытаясь вспомнить.

— Это зависит от того, что понимать под везением.

Ясмин насмешливо фыркнула и вернулась к своему чемоданчику с косметикой. Она сортировала тени по цвету, выкручивала тюбики помады и тоже расставляла их по тонам, раскрывала пудреницы и коробочки с румянами, проверяла, сколько крема в какой банке осталось. С важным видом она делала записи в формах заказа, с особой тщательностью вписывая названия нужной продукции, как будто от безошибочности их написания зависела жизнь ее клиентов.

— Я был в банде, он — в другой, — пояснил Нката. — После той драки я ушел из банды. В основном из-за мамы. Она только взглянула на меня в травме, куда ее вызвали, и рухнула на пол. Получила сотрясение мозга и попала в больницу. И я завязал.

— Значит, ты любишь свою мамочку.

Какая чушь, подумала она.

— Попробовал бы я только ее не любить! — ответил он.

Она бросила на него непонимающий взгляд и увидела, что он улыбается, и улыбка эта направлена внутрь его, а не на Ясмин. Потом он снова заговорил:

— Симпатичный у вас парень растет.

— Держись подальше от Дэниела!

Охватившая Ясмин паника удивила даже ее саму.

— Он скучает по отцу?

— Я сказала, держись от него подальше!

Тогда Нката подошел к рабочему столику и положил руки на столешницу. Возможно, этим жестом он хотел показать, что безоружен, но Ясмин знала, что это не так. Копы всегда при оружии, и они умеют им пользоваться. У Нкаты действительно было оружие, хотя и не огнестрельное, и он применил его.

— Два дня назад в Хэмпстеде погибла женщина, миссис Эдвардс. У нее тоже был сын.

— А я-то тут при чем?

— Ее сбили машиной. А потом трижды переехали.

— У меня нет знакомых в Хэмпстеде. Я туда никогда не езжу. Я даже ни разу не была там. Там я буду торчать как кактус в Сибири.

— Это точно.

Она метнула в него подозрительный взгляд, ожидая поймать на его лице сарказм, которого не услышала в голосе, но увидела только ласковость в глазах, а что означала эта ласковость, Ясмин отлично понимала. Эта ласковость, возникающая во взгляде, говорила, что он взял бы ее прямо в салоне, если сможет уломать, взял бы ее, если бы это сошло ему с рук, взял бы ее, даже если бы ему пришлось запугивать ее — потому что так он доказал бы, что имеет над ней власть. Просто потому, что сам факт ее нахождения рядом с ним является для него вызовом, как высокая горная вершина для альпиниста. И чем труднее подъем на вершину, тем больше почета покорившему ее.

— Я думала, что копы работают по-другому, — сказала она.

— Что? — спросил констебль, довольно правдоподобно изображая озадаченность.

— Сам знаешь что. Неужели тебя ничему не научили в полицейской академии? Легавые ищут бывших зеков, которые выходят и берутся за старое, за то, что умеют делать лучше всего. Зачем искать кого-то еще? Лишняя трата времени.

— Ну, я времени напрасно не теряю. И мне кажется, вы тоже так думаете, миссис Эдвардс.

— Я убила Роджера Эдвардса. Зарезала ножом. Я не переезжала его на машине. Тогда у нас и машины-то не было, у нас с Роджером. Мы продали ее, когда кончились деньги, а его привычки долго ждать не могли.

— Мне жаль слышать это, — сказал констебль. — Вам пришлось нелегко.

— Хочешь узнать, что такое нелегко, — попробуй отсиди пять лет за решеткой.

Она отвернулась от него и вновь занялась переучетом косметики.

— Миссис Эдвардс, вы догадываетесь, что я здесь не из-за вас, — сказал настойчивый полицейский.

— Ни о чем таком я не догадываюсь, мистер констебль. Но раз я тебе не нужна, то дорогу на улицу ты сможешь найти, надеюсь. Здесь только я, и больше никого не ожидается до прихода моей следующей клиентки. Конечно, у тебя могут быть и к ней вопросы. У нее рак яичников, но она милая дама, она с удовольствием расскажет тебе, когда последний раз ездила в Хэмпстед. Ты ж поэтому приперся в наш район? В Хэмпстеде видели какую-то чернокожую даму за рулем, и теперь там дым коромыслом, а тебя послали разыскать ее?

— Вы знаете сами, что это не так.

Он говорил с бесконечным терпением в голосе, и Ясмин стало интересно, как далеко она может зайти, прежде чем он не выдержит.

Она повернулась к нему спиной. У нее нет ни малейшего желания предлагать ему что бы то ни было, а тем более то, чего ему так хочется, уж ее-то не проведешь.

— Где был ваш сын, пока вы находились в тюрьме, миссис Эдвардс? — спросил полицейский.

Ясмин молниеносно обернулась, и кончики косичек хлестнули ее по щеке.

— Не смей говорить о нем! Не пытайся вывести меня из себя этими разговорами! Я ничего никому не сделала, и ты прекрасно это знаешь!

— Думаю, это абсолютная правда, миссис Эдвардс. А еще правда то, что Катя Вольф знала ту женщину. Ту, которую раздавили в Хэмпстеде. Это было два дня назад, миссис Эдвардс, а Катя Вольф раньше работала у нее. Двадцать лет назад, когда та жила на Кенсингтон-сквер. Катя Вольф была няней ее ребенка. Вы знаете, о какой женщине я говорю?

Роем пчел обожгла ее лицо паника. Она крикнула:

— Ты же видел машину! Вчера сам видел ее. По ней видно, что ею никого не сбивали!

— Я увидел только, что одна из фар разбита, но ни вы, ни мисс Вольф не могут объяснить, как это случилось.

— Катя никого не сбивала! Никого, слышишь? Или ты хочешь сказать, что Катя переехала человека и при этом разбила только одну фару?

Он не ответил, и в тишине продолжал звенеть вопрос Ясмин и то, что из него следовало. Она поняла свою ошибку. Коп не говорил прямо, что ищет именно Катю. К этому его подвела сама Ясмин.

Кипя от гнева на себя за то, что поддалась панике, она с удвоенной энергией вернулась к чемоданчику с косметикой, стала с грохотом рассовывать флаконы и тюбики по металлическим отделениям.

Нката сказал:

— У меня такое впечатление, миссис Эдвардс, что ее не было дома в тот вечер, когда сбили ту женщину. Случилось это примерно между десятью часами вечера и полуночью. Я думаю, в это время Кати Вольф не было в вашей квартире. Может, ее не было два-три часа, может, четыре. Может, весь вечер. Так или иначе, но с вами ее не было, верно, миссис Эдвардс? И она брала машину.

Ясмин не отвечала. Она не смотрела на него. Она вообще вела себя так, будто его нет в салоне. Их разделял только рабочий стол, и она почти ощущала дыхание полицейского. Но она не позволит его присутствию — или его словам — повлиять на нее. И все равно ее сердце бешено стучало, а в голове мелькало Катино лицо. Это лицо внимательно наблюдало за Ясмин, когда от нее ожидали попытки суицида в начале срока; это лицо следило за ней во время физических упражнений и позднее, в общей комнате; это лицо смотрело на нее во время еды, и это же лицо — хотя Ясмин никогда бы не подумала, что ей это может понравиться, — белело над ней в темноте. «Открой мне свои секреты. А я открою тебе свои».

Она знала, как Катя оказалась за решеткой. Это все знали, несмотря на то, что сама Катя никогда об этом не говорила. То, что случилось на Кенсингтон-сквер, стало одним из секретов, раскрывать которые Катя не собиралась. Только однажды Ясмин решилась спросить у Кати о преступлении, за которое другие заключенные так сильно ненавидели ее подругу, что той приходилось долгие годы быть настороже, опасаясь их возмездия. Тогда вместо прямого ответа Катя спросила:

— Так ты считаешь, что я могла убить ребенка, Ясмин? Очень хорошо. Пусть будет так.

И она отвернулась от Ясмин и ушла, оставив ее одну.

Людям не понять, что значит сидеть в тюрьме, что значит оказаться перед выбором — одиночество или компания; риски и страхи, связанные с одиноким существованием, или защита, обретаемая вместе с согласием стать любовницей, партнером, товарищем. Остаться одному — значит подвергнуть себя заключению, уже находясь за решеткой, и изолированность этой тюрьмы в тюрьме могла сломать человека, и, выйдя на свободу, он уже ни на что не будет способен.

Поэтому Ясмин отбросила сомнения и приняла версию, подразумеваемую в словах Кати. Катя Вольф не детоубийца. Она вообще не убийца.

— Миссис Эдвардс, — произнес констебль Нката ласковым, внушающим доверие тоном, который копы всегда используют до тех пор, пока не увидят, что этот прием не приносит желаемого результата, — я понимаю сложность вашего положения. Вы довольно давно с ней подружились. И чувствуете, что должны сохранять преданность по отношению к ней. Преданность — это хорошо. Но когда один человек убит, а другой говорит неправду…

— Что ты знаешь о преданности? — выкрикнула она, вскинувшись и обернувшись к нему. — О чем ты вообще знаешь, коп? Стоишь там и воображаешь себя господом богом, потому что сумел выбрать не то, что выбирают другие. Но ты ничего не знаешь о жизни, понял? Потому что твой выбор дал тебе безопасность, но не дал тебе ничего, чтобы ты стал живым.

Он спокойно глядел на нее, и казалось, что бы она ни делала, что бы ни говорила, ничто не могло потревожить его ровное спокойствие. Ясмин ненавидела его за этот спокойный вид, потому что знала и без его слов, что это спокойствие коренилось в самой сердцевине его существа.

— Катя была дома, как и сказала, — отрезала она. — А теперь выметайся. Мне надо работать.

— А как вы думаете, где она была в те дни, когда отпрашивалась с работы под предлогом болезни? — спросил Нката.

— Она не отпрашивалась с работы. Она не говорила, что болела.

— Это Катя Вольф вам это сказала?

— Она ничего не должна мне говорить.

— Тогда спросите ее. И внимательно следите за ее глазами, когда она будет отвечать. Если они смотрят прямо на вас, скорее всего, человек лжет. Если они смотрят в сторону, это тоже значит, что он лжет. Конечно, за двадцать лет в тюрьме Катя Вольф научилась лгать. Так что если ваш вопрос не смутит ее и она продолжит делать то, чем занималась, то все равно есть шанс, что она говорит неправду.

— Я сказала, чтобы ты выметался, — сказала Ясмин. — И повторять не собираюсь.

— Миссис Эдвардс, вы рискуете в этой ситуации, но вы не единственная, и вам следует это понимать. Вы подвергаете риску сына. У вас хороший сын. Умный и добрый. Я вижу, что он любит вас, и если вам придется вновь оставить его…

— Убирайся! — взвизгнула Ясмин. — Убирайся из моего магазина! Если ты не уйдешь сию секунду, я…

«Что? Что?» — судорожно думала она. Что она может сделать? Проткнет его ножом, как проткнула мужа? Ударит его? И что тогда с ней сделают? И с Дэниелом? Что с ним тогда будет? Если ее сына отнимут, отдадут в интернат хотя бы на день, пока выясняют обстоятельства — они всегда «выясняют обстоятельства», — она не вынесет груза вины за его боль и растерянность.

Ясмин опустила голову. Она не позволит ему увидеть ее лицо. Он видит, как тяжело она дышит. Видит капли пота, заблестевшие на шее. Но больше она ничего не позволит ему увидеть. Ни за что, ни ради свободы, ни ради всего мира.

В поле ее зрения неожиданно попала его темная рука. Ясмин вздрогнула, но потом поняла, что коп не собирается прикасаться к ней. Он положил на стол свою визитку, и рука исчезла. Тихо, как произносят молитву, он сказал:

— Позвоните мне, миссис Эдвардс. На этой карточке указан номер моего пейджера. Звоните когда угодно, днем или ночью. Обязательно позвоните, когда будете готовы…

— Мне нечего сказать.

Но она сумела лишь прошептать эти слова, потому что горло вдруг перехватило и говорить стало больно.

— Когда будете готовы, — повторил он.

Она не смотрела ему вслед, но в этом и не было необходимости. Его шаги отчетливо прозвучали по желтому линолеуму и смолкли, когда стукнула входная дверь.

Распрощавшись на время с инспектором Линли, Барбара Хейверс прежде всего посетила ресторан «Королевская долина». Обслуживался он в основном невысокими плотными официантами восточной наружности. После минутной заминки, вызванной их коллективным неодобрением женщины, одетой в брюки и куртку, вместо того чтобы быть замотанной с ног до головы в черную простыню, Барбара предъявила каждому по очереди снимок Юджинии Дэвис, который им с Линли удалось раскопать в коттедже на Фрайди-стрит. Рядом с Юджинией был запечатлен майор Тед Уайли, они оба стояли на мосту, служившем въездом в Хенли-он-Темз. Снимок был сделан во время регаты, если судить по флагам, яхтам и разноцветной толпе зрителей по берегам реки на заднем плане. Барбара аккуратно отогнула половину фотографии, дабы исключить из композиции майора Уайли. Ни к чему замутнять воды памяти официантов, показывая им Юджинию Дэвис в компании с человеком, которого персонал ресторана «Королевская долина», скорее всего, никогда не видел.

Но они все равно один за другим качали головой. Нет, они не припоминают похожей на эту женщины.

Она могла приходить с мужчиной, пыталась подсказать Барбара. Или они могли прийти по отдельности, но с намерением встретиться здесь, скорее всего в баре. И они могли проявлять друг к другу особый интерес — такой, какой в дальнейшем мог бы привести к сексуальному контакту.

Двое из официантов были шокированы, услышав столь возмутительные подробности. Выражение привычного отвращения на лице третьего яснее ясного говорило о том, что взаимная похотливость, демонстрируемая на людях мужчиной и женщиной, — это как раз то, чего можно ожидать от коренных жителей этого британского варианта Гоморры. Но все подсказки Барбары так и не привели ее к желаемому результату. Вскоре она покинула ресторан и зашагала к гостинице «Комфорт-инн».

Ей сразу стало понятно, что название гостиницы с самой гостиницей никак не соотносится, но разве это несоответствие не является общим правилом для всех недорогих гостиниц на оживленных улицах британской столицы? Барбара показала фотографию Юджинии Дэвис и там — администратору, горничным и всем остальным служащим, имеющим доступ к постояльцам, но результат был тем же, что и в ресторане. Однако ночной администратор, наиболее вероятная кандидатура для опознания дамы на фотоснимке, если эта дама действительно останавливалась здесь со своим любовником после ужина в «Королевской долине», еще не пришел, как сообщил Барбаре управляющий гостиницы. Так что, может быть, констеблю имеет смысл заглянуть попозже?

Придется, решила Барбара. Если уж переворачивать камни, то все подряд.

Она вернулась к своей машине, припаркованной в неположенном месте — на вымощенной булыжником пешеходной дорожке, ведущей в зеленый микрорайон. Усевшись на сиденье, Барбара достала пачку сигарет, закурила и приоткрыла окно, всего на полдюйма, не желая впускать в салон сырой осенний воздух. Неторопливо посасывая сигарету, она обдумала две темы: отсутствие повреждений на машине Теда Уайли и отсутствие свидетельств, что Юджиния Дэвис бывала в этой части Южного Кенсингтона.

Что касается машины Уайли, то отсюда следовал однозначный вывод: каковы бы ни были предположения Барбары на этот счет, Тед Уайли не сбивал женщину, которую любил. А вот с не узнанной ни одним официантом и ни одной горничной Юджинией Дэвис дело обстояло сложнее. Барбаре на ум приходило несколько разных заключений. Например, что в последнее время Юджиния Дэвис не поддерживала никаких отношений с Дж. В. Пичли, также известным под именем Джеймса Пичфорда, несмотря на их знакомство в прошлом, а также вопреки двум удивительным совпадениям (во-первых, она имела при себе адрес Пичли, во-вторых, погибла прямо перед его домом). Другая возможность предполагала, что отношения между Дэвис и Пичли существовали, но не заходили так далеко, как флирт за бокалом вина в «Королевской долине» и затем скачки на матрасе в «Комфорт-инн». Третий вариант говорил, что они являлись давними любовниками, которые обычно встречались где-то в другом месте, а в ночь преступления договорились, что Дэвис приедет домой к Пичли, что объясняло бы наличие у нее его адреса. Барбара видела и еще одну возможность, пусть и весьма маловероятную: по чистой случайности Юджиния Дэвис познакомилась через Интернет с Человеком-Языком (Барбару передернуло от этого прозвища), и тот назначил ей встречу, как и другим своим партнерам, в ресторане «Королевская долина». Они посидели, выпили и расстались, но Юджиния Дэвис проследила за Пичли до его дома и однажды вечером приехала к нему с каким-то делом.

Ага, другие партнеры Пичли. В этом что-то есть. Если Пичли-Пичфорд был завсегдатаем двух этих заведений — ресторана и гостиницы, — то его наверняка там кто-нибудь запомнил. Значит, поместив портрет Юджинии Дэвис рядом с фотографией Пичли, можно вызвать в памяти персонала нужные ассоциации и получить важные для расследования показания. Итак, Барбара пришла к необходимости раздобыть фотографию Пичли-Пичфорда. Был только один способ сделать это.

До Кредитон-хилл она добралась за сорок пять минут, уже не в первый раз пожалев, что не обладает талантом таксистов, которые всегда умудряются выбрать самый короткий и быстрый маршрут. На нужной ей улице свободных мест для парковки не было, но к каждому дому вела подъездная дорожка, и Барбара, недолго думая, решила воспользоваться дорожкой перед домом Пичли. Район был хороший, застроенный домами таких размеров, что не возникало сомнений в том, что их владельцам не приходится экономить на куске хлеба. Пусть и не такой стильный, как Хэмпстед с его многочисленными кафе, узкими улочками и богемной атмосферой, этот район все же производил приятное впечатление. Отличный выбор для семей с детьми и для убийства в неожиданном месте.

Выйдя из машины, Барбара оглядела дом. В ближайшем к двери окну что-то промелькнуло.

Она нажала на кнопку звонка. Немедленного ответа не последовало, что Барбаре показалось странным, ведь от окна, в котором она видела движение, до двери было рукой подать. Она позвонила еще раз и услышала мужской голос:

— Иду, иду.

Через секунду дверь открылась. На пороге стоял мужчина, в котором не было ни единой черты того виртуального казановы, каким представляла его себе Барбара. Она ожидала, что это будет жирный тип в обтягивающих брюках, в расстегнутой до пояса рубашке, с золотым медальоном на тяжелой цепи, смахивающим на приз, который нужно выкапывать из зарослей черных волос на груди. А вместо этого перед ней предстал худощавый сероглазый тип, не могущий похвастаться ростом, обладатель круглых щек с румянцем, в юности наверняка доставлявшим ему много неприятных моментов. Одет он был в синие джинсы и хлопчатобумажную рубашку в полоску, застегнутую на все пуговицы. Из нагрудного кармашка торчали очки, на ногах сидели дорогие на вид шлепанцы.

«Вот и полагайся на стереотипы, — подумала Барбара. — Очевидно, пора включить в список для чтения что-нибудь более основательное, чем дешевые дамские романы».

Она вынула из кармана свое удостоверение и представилась.

— Мы можем поговорить? — спросила она.

Ответ Пичли был мгновенным. Он стал закрывать дверь, говоря:

— Только в присутствии моего адвоката.

Барбара успела вставить ногу в щель между дверью и косяком.

— Послушайте. Мне нужно ваше фото, мистер Пичли. Если вы и вправду не крутили с Юджинией Дэвис никаких делишек, то вам нечего бояться.

— Я же сказал вам…

— Я слышала. И вот мой ответ: чтобы получить фотографию, я пройду всю эту катавасию с получением согласований у всех, кого потребуется, от вашего адвоката до лорд-канцлера. Вот только это совсем не ускорит решения ваших проблем, а кроме того, подумайте, какое чудное развлечение ожидает ваших соседей, когда я подъеду сюда с фотографом на полицейской машине. С воющей сиреной и синими огнями для пущего эффекта.

— Вы не посмеете!

— На что спорим?

Он задумался, не забывая, впрочем, поглядывать на улицу.

— Я ведь уже говорил полиции, что не видел ее много лет. Я даже не узнал ее, когда нашел тело. Почему вы мне не верите? Я говорю правду.

— Отлично. Просто чудесно. Тогда докажите это всем заинтересованным лицам. Не скажу за всю полицию, но лично я не вижу смысла в том, чтобы навешивать убийство на человека, который не сделал мне ничего плохого.

Пичли переминался с ноги на ногу, как школьник. Он по-прежнему одной рукой держал дверь, а другой цеплялся за косяк.

А вот это интересная реакция, подумала Барбара. Несмотря на ее попытку успокоить его, Пичли не изменил оборонительной позы. Он вел себя как человек, которому есть что скрывать. Барбара немедленно захотела узнать, что бы это могло быть. Она напомнила ему о цели своего визита:

— Мистер Пичли, фотография…

— Мм… Ну ладно. Я принесу. Вы пока подождите…

В тот же миг Барбара протиснулась в дверь, не давая ему времени закончить фразу чем-нибудь вроде «здесь» или «на крыльце», и даже вежливое «пожалуйста» не сыграло бы тут роли. Она с жаром воскликнула:

— Спасибо вам большущее! Так мило с вашей стороны. Хоть на несколько минут спрятаться от этого холода!

Его брови недовольно взлетели вверх, но ему оставалось лишь уступить:

— Хорошо. Ждите здесь. Я быстро.

И Пичли чуть ли не бегом поднялся на второй этаж.

Барбара напряженно прислушивалась к его шагам. Она прислушивалась ко всем звукам в доме. Этот Пичли признал, что соблазняет в Сети дамочек преклонного возраста, но это не означает, что добыча более юного возраста оставляет его равнодушным. И если так, если он имеет определенный успех и с подростками, то приводить их в «Комфорт-инн» он, конечно, не рискнет. Парни, которые на любой вопрос полиции автоматом выпаливают: «Только в присутствии моего адвоката», обычно умеют взвешивать риск, когда дело касается несовершеннолетних девочек. Будь у него склонность в этом направлении, он бы не стал выставлять ее на публику, а обделывал бы все свои дела дома.

Движение, замеченное Барбарой в окне рядом с входной дверью, свидетельствовало о том, что, чем бы ни занимался Пичли за стенами своего жилища, занимался он этим на первом этаже. И когда сверху донеслись звуки раскрываемых дверей и торопливые шаги то в одном направлении, то в другом, Барбара прошествовала к закрытой двери справа от себя. Она толкнула дверь и оказалась в опрятной гостиной, обставленной антикварной мебелью.

Единственным предметом, выбивавшимся из общей картины, была поношенная куртка, перекинутая через спинку стула. Судя по его виду и порядку в доме, Пичли был аккуратен и педантичен. Вряд ли такой человек бросил бы свою вещь не на месте.

Барбара оглядела куртку, но не остановилась на этом. Она сняла ее со стула и развернула перед собой. «В яблочко!» — радостно подумала она. Пичли утонул бы в ней. Впрочем, девочке-подростку эта куртка тоже не пришлась бы впору. Как и любой женщине, если только она не борец сумо.

Вниз по лестнице затопали шаги Пичли, и вскоре он сам влетел в гостиную, где Барбара как раз вешала куртку обратно на стул. Он начал возмущаться:

— Я, кажется, просил вас… — но замолк, увидев куртку в руках Барбары.

Его глаза метнулись ко второй двери в гостиной, которая оставалась закрытой. Затем он вновь посмотрел на Барбару.

— Вот то, что вы просили, — сказал он, протягивая ей фотографию. — Кстати, женщина рядом со мной — это сотрудница.

Барбара кивнула:

— Спасибо, — и взяла снимок.

Пичли явно постарался выбрать фото, представляющее его в наиболее выгодном свете: тут он был в черном фраке, а на руке v него висела ослепительная брюнетка в облегающем платье цвета морской волны, из лифа которой так и норовили выпрыгнуть воздушные шары грудей. То, что это имплантаты, было очевидно: они вздымались над грудной клеткой двумя куполами, спроектированными сэром Кристофером Реном.[24]

— Симпатичная леди, — заметила Барбара. — Американка, как я понимаю.

Пичли не сумел скрыть удивления:

— Да, из Лос-Анджелеса. Как вы догадались?

— Элементарная дедукция, — ответила Барбара, убирая фотографию в карман, и с приятной улыбкой продолжила: — Неплохой домишко у вас. Вы один тут живете?

Он невольно взглянул на куртку. Однако ответил утвердительно:

— Один.

— Столько места. Вы счастливчик. У меня квартира в Чок-Фарме, но ее и квартирой-то назвать трудно, так, ежовая нора. — Она показала на вторую дверь: — А там что?

Пичли облизал губы.

— Столовая. Констебль, если вам больше…

— Вы не против, если я загляну одним глазком? Всегда любопытно посмотреть, как живет другая половина.

— Против. То есть послушайте, вы же получили то, зачем пришли, и я не понимаю…

— Мне кажется, вы что-то скрываете, мистер Пичли.

Он вспыхнул до корней волос.

— Ничего я не скрываю.

— Нет? Так это замечательно. Тогда я взгляну, что там, за этой дверью.

Не дожидаясь дальнейших возражений Пичли, Барбара распахнула дверь.

— Я не давал вам разрешения, — бубнил у нее за спиной Пичли, когда она входила в столовую.

Там было пусто. Французское окно в дальнем конце комнаты скрывали элегантные шторы. Как и в гостиной, каждый предмет лежал на своем месте. И так же, как в гостиной, одна вещь выбивалась из общей картины — чековая книжка на столе орехового дерева. Она была раскрыта, рядом лежала шариковая ручка.

— Оплачиваете счета? — лениво поинтересовалась Барбара.

Однако, приблизившись к столу, она уловила тяжелый запах немытого мужского тела, висящий в воздухе.

— Я прошу вас покинуть мой дом, констебль.

Пичли двинулся к столу, но у Барбары, первой вошедшей в столовую, было преимущество. Она взяла чековую книжку. Пичли горячо запротестовал:

— Эй! Подождите! Как вы смеете? У вас нет никакого права врываться в мой дом!

— Хм. Конечно, — рассеянно кивнула Барбара.

Она читала заполненный не до конца чек. Очевидно, занятие Пичли было прервано ее звонком в дверь. Он успел проставить сумму — три тысячи фунтов. Получателем должен был быть некий Роберт, фамилию Пичли написать не успел.

— Ну хватит! — воскликнул Пичли. — Я шел вам навстречу, сколько было возможно. Уходите, или я вызываю адвоката.

— А кто этот Роберт? — спросила Барбара. — Это его куртку я видела в гостиной и это его одеколоном здесь так пахнет?

В ответ Пичли зашагал к двери. Через плечо он бросил:

— Больше я на ваши вопросы не отвечаю.

Но у Барбары вопросы еще не закончились. Она поспешила вслед за Пичли на кухню.

— Сюда нельзя, — попытался остановить ее он.

— Почему?

Ответом Барбаре, вошедшей за хозяином в кухню, был поток холодного воздуха, рвущийся в дом через открытое нараспашку окно. Из сада донесся металлический стук. Барбара подскочила к окну, чтобы узнать, в чем дело, а Пичли схватился за телефон. Пока он нажимал кнопки, Барбара определила происхождение звука: рядом с окном у стены дома стояли грабли, и кто-то уронил их на выложенную плитами дорожку. А те, кто это сделал, бежали вниз по узкому склону, разделявшему сад Пичли и общественный парк.

— Стоять, вы оба! — крикнула Барбара двум здоровым мужикам в засаленных джинсах и грязных ботинках.

Один из них был одет в кожаную куртку, а второй, несмотря на холод, только в свитер. Беглецы обернулись на крик Барбары. Тот, что в свитере, ухмыльнулся и изобразил пальцами неприличный жест. Его товарищ в куртке проорал:

— Джей, не дрейфь!

И оба так расхохотались, что поскользнулись и шлепнулись в грязь. Вскарабкавшись на ноги, они бегом скрылись в парке.

— Проклятье! — выругалась Барбара и отвернулась от окна. Пичли дозвонился до пресловутого адвоката и обиженно частил в трубку:

— Я хочу, чтобы ты приехал немедленно. Клянусь, Азофф, если ты не появишься через десять минут…

Барбара подошла к нему и выхватила телефон из его рук.

— Ах ты чертова… — только и успел он сказать, ошеломленный.

— Лечите нервы, Пичли, — посоветовала ему Барбара и сказала в трубку: — Нет никакой нужды ехать сюда, мистер Азофф, я уже ухожу. То, что мне было нужно, я получила. — Не имея никакого желания выслушивать реплику адвоката, она отдала телефон Пичли. — Не знаю, что вы затеяли, быстрый вы мой, но я собираюсь узнать это. После чего вернусь с ордером и отрядом полиции, которые разнесут этот дом на кусочки. И если мы найдем хоть что-нибудь, связывающее вас с Юджинией Дэвис, считайте себя мясом на вертеле. На моем вертеле. Понятно?

— Никаких отношений с Юджинией Дэвис у меня не было и нет, — холодно ответил Пичли, хотя румянец на его щеках погас и лицо стало почти белым. — Обо всем, что связывало нас в прошлом, я уже рассказал старшему инспектору Личу.

— Прекрасно, — сказала она. — Пусть будет так, мистер Пичли. Вам остается только надеяться, что мои раскопки подтвердят ваши слова.

Она вышла из кухни и нашла дорогу на улицу самостоятельно, без помощи хозяина дома, а затем сразу направилась к своей машине. Бежать на поиски двух таинственных гостей Пичли смысла не было: пока она обойдет Западный Хэмпстед и доберется до входа в парк, они уже будут далеко или как следует спрячутся.

Барбара завела двигатель «мини» и несколько раз нажала на газ, давая выход эмоциям. Она ведь была готова проделать повторно всю процедуру опознания фотографий, дополнив снимок Юджинии Дэвис портретом Пичли, она была готова вернуться в «Комфорт-инн» и «Королевскую долину» и потратить два часа времени, не надеясь на результат. Да, она уже была практически готова вовсе вычеркнуть Дж. В. Пичли, он же Джеймс Пичфорд, он же Человек-Язык, из списка подозреваемых. Но теперь она задумалась. Он вел себя совсем не так, как подобает человеку без единого пятнышка на совести. Нет, он вел себя так, будто вся его совесть извалялась в грязи. А если прибавить к его нервозности недописанный чек на три тысячи фунтов и двух громил, выпрыгивающих из окна его кухни… Перспективы этого Пичли-Пичфорда-Человека-Языка больше не выглядели столь безоблачно, как бы он себя ни называл.

Последняя мысль дала толчок новому соображению. Выезжая задним ходом на дорогу, Барбара повторяла про себя: «Пичли, Пичфорд, Человек-Язык». В этом что-то было. Где три имени, там и четыре. Кто знает, может, у этого типа из Западного Хэмпстеда на каждый случай припасено по имени.

А уж выяснить это для Барбары не составит труда.

Дом Йена Стейнса Линли нашел на тихой улочке недалеко от сада Сент-Эннс-Уэлл. Стараясь придерживаться транзитных трасс, он добрался от Хенли-он-Темз до Брайтона довольно быстро, но свет короткого ноябрьского дня уже угасал, когда он остановился у нужного дома.

Дверь ему открыла женщина, которая держала у плеча, как ребенка, крупную персидскую кошку. Пока Линли доставал свое удостоверение, высокомерный породистый зверь мрачно изучал незваного гостя голубыми глазами. Женщина являла собой смешение европейских и азиатских черт, смешение твердости и мягкости. Давно уже не молодая и давно не такая красивая, как когда-то, она тем не менее притягивала взор.

Она глянула на документы Линли и обронила короткое «да», ничего больше не сказав в ответ на вопрос инспектора, не с миссис ли Йен Стейнс он имеет честь разговаривать. Она ждала, что он скажет дальше, хотя по чуть сузившимся глазам можно было догадаться, что она не сомневается в том, кто станет предметом их разговора. Линли спросил, не могут ли они побеседовать, и она отступила, пропуская его в дом, а затем провела в полупустую гостиную. Заметив на ковре отпечатки ножек мебели, недавно дополнявшей обстановку, он высказал предположение, что Стейнсы переезжают. Миссис Стейнс сказала, что нет, они не переезжают, и после едва уловимой паузы добавила «пока». В этом «пока» Линли услышал нотки презрения.

Она не пригласила его сесть на один из двух стульев, сохранившихся на данный момент в гостиной, тем более что оба они были заняты котами — по одному на каждом стуле — той же породы, что и первый кот, встреченный Линли в этом доме. Оба кота не спали, как ни странно, ведь зачем еще котам забираться на мягкие сиденья стульев, как не для сладкой дремы? Эти же двое внимательно следили за Линли, будто он был зверьком, который может представлять для них интерес, если у них вдруг случится приступ активности.

Миссис Стейнс опустила кота на пол. Перебирая мохнатыми лапами и переливаясь ухоженной шерстью, перс подобрался к одному из стульев, без усилия вспрыгнул на сиденье и согнал сидевшего там собрата. Тому пришлось залезть на второй стул, потеснив третьего кота.

Прекрасные животные, — заметил Линли. — Вы разводите их, миссис Стейнс?

Она не соизволила ответить. В чем-то она была очень похожа на своих котов: такая же внимательная, сдержанная и ощутимо враждебная. Молча она прошла к столу, вокруг которого не было ни единого предмета мебели, если не считать отпечатков четырех ножек дивана. На столе тоже ничего не было, только черепаховая шкатулка. Наманикюренным пальцем миссис Стейнс откинула крышку и извлекла из шкатулки сигарету, в кармане Узких брюк нащупала зажигалку. Она поднесла пламя к кончику сигареты, затянулась и спросила:

— Что он сделал?

Интонация вопроса была незаконченной, будто женщина очень хотела добавить «на этот раз».

Линли не заметил в комнате ни одной газеты, ноих отсутствие вовсе не гарантировало, что Стейнсы не знают о смерти Юджинии Дэвис. Он ответил уклончиво:

— У нас в Лондоне возникло несколько вопросов, которые я хотел бы уточнить у вашего мужа, миссис Стейнс. Он дома или еще на работе?

— На работе? — Она коротко, с придыханием рассмеялась, но тут же вновь приняла невозмутимый вид. — Вы говорите, в Лондоне? Да будет вам известно, инспектор, Йен не любит города. Даже в Брайтоне ему слишком тесно.

— Дорожные пробки? — спросил Линли.

— Люди. Мизантропия — это одно из его наименее привлекательных качеств, хотя он по большей части ухитряется его скрывать. — Отточенным движением, как это делают старые кинозвезды, миссис Стейнс поднесла ко рту сигарету, картинно откинула голову, так что ее волосы — густые, безупречно уложенные, с искорками седины — волной упали с ее плеч. Она подошла к окну, перед которым Линли разглядел очередную серию следов от мебели, по каким-то причинам удаленной из комнаты. — Его не было дома, когда она погибла, — неожиданно проговорила она. — Он как раз ездил повидаться с ней. И они поругались, как вам, должно быть, уже стало известно, иначе вам незачем было бы сюда приезжать. Но он не убивал ее.

— Значит, вы слышали о том, что случилось с Юджинией Дэвис.

— «Дейли мейл», — сказала она. — Мы прочитали сегодня утром.

— Мы знаем, что незадолго до своей смерти миссис Дэвис спорила с неким мужчиной. Этот мужчина водит «ауди» с брайтонскими номерами. Мог ли этот мужчина быть вашим мужем?

— Да, — ответила она. — Это был Йен, разъяренный тем, что еще один его план рассыпался в пыль.

— План?

— Йен всегда строит планы. А когда у него нет плана, то есть надежда. Планы и надежды, надежды и планы. И все они по большей части оканчиваются ничем.

— Достаточно, Лидия.

Эта фраза, произнесенная резким мужским голосом, прозвучала от двери. Линли обернулся и увидел, что в комнату вошел худощавый мужчина с нездоровой желтоватой кожей заядлого курильщика. Он повторил недавние действия своей жены: пересек комнату и достал из черепаховой шкатулки сигарету. Коротко дернув головой, он, очевидно, сумел донести до жены свое пожелание, поскольку она опять достала из кармана зажигалку и передала ему. Стейнс прикурил и спросил у Линли:

— Чем могу быть полезен?

— Он пришел из-за твоей сестры, — сказала Лидия Стейнс. — Я ведь говорила тебе, Йен, что полиция обязательно свяжется с тобой.

— Оставь нас. — Вздернутым подбородком он указал на два стула и добавил: — И забери с собой этих тварей, пока из них не сшили шубу.

Лидия Стейнс бросила все еще тлевшую сигарету в камин и подхватила под мышки двух персов, промурлыкав третьему:

— Пойдем, Цезарь. — Мужчинам она кивнула со словами: — Ну, желаю вам хорошо провести время, — и вместе с котами прошествовала из комнаты.

Пока она не вышла, Стейнс не отрывал взгляда от ее тела; В его глазах вспыхнуло нечто похожее на животный голод, вокруг рта пролегли складки ненависти — ненависти мужчины к женщине, которая имеет над ним слишком большую власть. Только когда в глубине дома щелкнуло и заиграло радио, Йен Стейнс вспомнил о присутствии Линли.

— Да, я видел Юджинию, — сказал он, не дожидаясь вопросов. — Дважды. Оба раза в Хенли. Мы поругались. Сначала она дала мне слово, пообещала, что поговорит с Гидеоном — это ее сын, но вы, должно быть, все это уже знаете, — и я рассчитывал на это. А потом вдруг сказала, что передумала, сказала, что обстоятельства изменились и теперь она не может попросить у него… Вот и все. Я уехал оттуда в слепой ярости. Но как я понимаю, меня кто-то видел? Видел меня и мою машину?

— Где она? — спросил Линли.

— В ремонте.

— Где?

— У местного дилера. А что?

— Мне нужен адрес. Я должен осмотреть машину и поговорить с персоналом ремонтной мастерской. Полагаю, они занимаются кузовными работами.

Кончик сигареты вспыхнул и долго, ярко горел, пока Стейнс втягивал в себя побольше дыма, чтобы хватило на ближайшее время.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Инспектор Линли.

— Я не сбивал свою сестру машиной, инспектор Линли. Я был зол. Я был на грани отчаяния. Но если бы я переехал ее, то не приблизился бы к своей цели ни на дюйм. Нет, я планировал переждать несколько дней — несколько недель, если потребуется и если мне хватит терпения, — а потом снова попробовать уговорить ее.

— Уговорить на что?

Как и его жена, он швырнул сигарету в камин.

— Пойдемте со мной, — сказал он вместо ответа и вышел из гостиной.

Линли последовал за ним. По лестнице, устланной добротным ковром, скрадывавшим звук шагов, они поднялись на второй этаж и пошли по коридору. Темные прямоугольники на обоях говорили о том, что недавно здесь висели картины. Одна из дверей привела их в полутемную комнату, оборудованную под рабочий кабинет. На письменном столе стоял компьютерный монитор, на котором мерцали буквы и цифры. Знаний Линли хватило на то, чтобы определить, что Стейнс подключился к Сети и открыл сайт онлайнового брокера.

— Вы играете на бирже, — догадался он.

— Богатство.

— Что?

— Богатство. Все дело в том, чтобы думать о богатстве, и тогда жить тоже будешь в богатстве. Мысли о богатстве производят богатство, а это богатство производит еще большее богатство.

Линли нахмурился, пытаясь связать высказывания Стейнса с тем, что показывал монитор.

— То есть главное — думать. Большинство людей живут в скудости только потому, что это единственное, что они знают и чему их учили. Раньше я сам был таким. Черт возьми, точно таким.

Он подошел к столу, где уже стоял Линли, взял в руки толстую книгу, лежащую рядом с клавиатурой, и раскрыл ее наугад. Страницы книги были густо усеяны пометками и подчеркиваниями разных цветов, как будто читатель изучал ее годами, каждый раз находя что-то новое в ее содержании. Первой мыслью Линли было, что это некий труд по экономике, но в словах Стейнса отчетливо звучали веяния новомодных философских учений. А Стейнс продолжал проповедовать.

— Мы привлекаем в свою судьбу то, что наиболее полно отражает наш мысленный настрой, — тихо и настойчиво говорил он. — Мы думаем о красоте — и становимся красивыми. Думаем об уродстве — и мы уродливы. Думаем об успехе — и успех приходит к нам.

— Думаем о познании международного рынка и становимся экспертами, — подсказал Линли.

— Да. Да! Если всю жизнь размышляешь об ограниченности своих возможностей, то никогда не вырвешься за их пределы. — Как загипнотизированный, он не отрываясь смотрел на мелькающие на экране цифры. В свете монитора было заметно, что левый глаз Стейнса замутнила катаракта, кожа на лице припухла. — Раньше я тоже жил в пределах того, что считал для себя возможным. Я был скован наркотиками, алкоголем, лошадьми, картами. То одним, то другим, то третьим. И постепенно потерял все — свою жену, детей, свой дом. Но больше этого со мной не случится. Клянусь. Наступит богатство. Я живу богатством.

Картина начинала проясняться для Линли.

— Это рискованное дело — играть на бирже, мистер Стейнс. Можно очень много выиграть, но можно и проиграть.

— Риска нет, если верить и действовать правильно. Мысль в нужном направлении приводит к результату, задуманному Богом, который есть добро и который хочет добра своим детям. Если мы с Ним одно и часть Его, то мы также и часть добра. И мы должны пить из этого источника.

Стейнс так ни разу и не оторвался от экрана, на котором одни цифры постоянно сменяли другие, отражая изменения на фондовых рынках. Он зачарованно следил за ними, как будто пытался расшифровать инструкцию по поиску Святого Грааля.

— Добро разными людьми толкуется по-разному, — сказал Линли. — Да и время, необходимое для достижения этого добра, для людей и для Бога измеряется разными календарями.

— Богатство, — с нажимом произнес Стейнс. — Мы определяем его для себя, и оно приходит.

— А если не приходит, то мы оказываемся в долгах, — по-своему развил мысль Линли.

Стейнс резко протянул руку и нажал кнопку на мониторе. Экран погас. Свои слова Стейнс обращал к темному прямоугольнику, а в его интонациях прорывалась сдерживаемая ярость:

— Я не видел ее много лет. Я ничем не беспокоил ее. Никогда ни о чем не просил, ни разу за все эти годы. Это были годы наркотиков, выпивки, скачек — я ничего у нее не просил. Обычно я обращался к Дугу, и он помогал мне, чем мог. Но в последний раз сказал: «Не могу, старик. Не веришь — загляни в мою чековую книжку». И что мне оставалось делать?

— Вы попросили у своей сестры денег, чтобы расплатиться с долгами. Как у вас появились эти долги, мистер Стейнс? Играли на понижение? Занимались дневными сделками? Покупали фьючерсы? Как?

Стейнс отшатнулся от монитора, словно теперь ему было тяжело даже просто находиться рядом с ним. Он сказал:

— Мы продали все, что смогли. В нашей спальне осталась только кровать. Мы едим с карточного столика. Серебра больше нет. Драгоценностей Лидии нет. А мне всего-то нужно было продержаться какое-то время. И она могла помочь мне, она обещала помочь. Я же сказал ей, что все верну. Верну ее сыну. У него ведь тысячи, миллионы. Я не сомневаюсь в этом.

— Он — это Гидеон, ваш племянник?

— Я поверил ей, что она поговорит с ним. А она передумала. Кое-что произошло, сказала она. И она не могла просить его о деньгах.

— Она сказала это в тот вечер, когда вы встретились с ней в Хенли?

— Да.

— Не раньше?

— Нет.

— Она не объяснила вам, что именно произошло?

— Мы разругались в пух и прах. Я умолял ее. Умолял родную сестру, но… все было бесполезно. Она ничего не объяснила.

Линли удивляло, почему Стейнс так разоткровенничался. Зависимые люди, как ему было известно из личного опыта, были мастерами манипулирования. Его собственный брат демонстрировал это мастерство годами. Однако Линли не был ни близким знакомым Стейнса, ни его родственником, которого чувство ответственности за то, что на самом деле вовсе не являлось его ответственностью, заставило бы выручить Йена Стейнса деньгами — «только один раз!». И все-таки богатый опыт подсказывал Линли, что каждое слово, произнесенное Стейнсом, взвешенно и значимо.

— Куда вы отправились после встречи с сестрой, мистер Стейнс? — спросил Линли.

— Катался по улицам до половины второго ночи. Хотел дождаться наверняка, чтобы Лидия заснула. Не хотел ни с кем говорить.

— Кто-нибудь может подтвердить это? Вы не заезжали на заправку?

— Не было нужды.

— Тогда я попрошу вас проводить меня в ремонтную мастерскую, где сейчас обслуживается ваша машина.

— Да не сбивал я Юджинию. Не убивал ее. Мне нет никакой пользы от этого.

— Таков порядок, мистер Стейнс.

— Она обещала поговорить с ним. Мне нужно было только немного продержаться.

«На самом деле вам нужно избавиться от своих заблуждений», — мысленно возразил ему Линли.

Глава 13

Либби Нил свернула на Чалкот-сквер так резко, что ей пришлось выставлять ногу, чтобы «судзуки» не завалился на бок. Часом ранее она решила отдохнуть от доставки пакетов и перекусить английской версией фаст-фуда в закусочной на Виктория-стрит. Поедая за одним из столиков сэндвич, она заметила оставленную кем-то из обедавших газету. Передвинув пустую бутылку из-под воды «Эвиан», Либби подтянула газету к себе, увидела, что это «Сан» — самое ненавистное для нее издание, и все из-за «Девушки с третьей страницы», которая являла собой все то, чем не была сама Либби, — и уже собиралась отбросить ее подальше, когда в глаза ей бросился заголовок четырехдюймовыми буквами: «Убита мать виртуоза». Под ним помещалась нечеткая фотография; датировать ее было несложно по одежде и прическе снятой на ней женщины. Матери Гидеона.

Либби схватила газету и стала читать, иногда вспоминая о сэндвиче. После краткого сообщения статья продолжалась на четвертой странице уже более полно, и ее содержание заставило Либби потерять всякий аппетит. Непрожеванный сэндвич во рту показался ей горстью опилок. Вся страница была посвящена не смерти матери Гидеона, о чем пока почти не было сведений, а другой, более ранней смерти.

Черт, выругалась Либби. Эти придурки журналисты снова вытащили на свет старую историю. И уж понятно, чего от них ожидать дальше. Они начнут охотиться за Гидеоном. А может, они уже вышли на него? Небольшая колонка сбоку сообщала о провале Гидеона в Уигмор-холле, и мало кто на Флит-стрит упустит возможность провести дальнейшее расследование темы. Газетчики, по-видимому, пытались нащупать какую-то связь между неудачным концертом Гидеона и наездом на его мать в Западном Хэмпстеде, как будто бедняге недостаточно было его проблем!

Ага, как же, думала Либби. Да Гидеон ни в жизнь не признал бы свою мать, если бы она встретилась ему на улице!

Не доев сэндвич, что для нее было совершенно нетипично, Либби затолкала газету под кожаную куртку. Ей еще нужно было заехать по двум адресам, но какого черта! Сейчас самое важное — найти Гидеона.

На Чалкот-сквер Либби проехала по площади против часовой стрелки и затормозила прямо напротив дома Гидеона. Затащив мотоцикл на тротуар и не тратя время на то, чтобы пристегнуть его к забору, она в три прыжка преодолела ступеньки и забарабанила в дверь, потом вдавила кнопку звонка и долго не отпускала. Гидеон не выходил; тогда она оглядела площадь, не стоит ли его «мицубиси» где-нибудь поблизости. Она отыскала знакомую машину в нескольких десятках метров, напротив желтого здания. Значит, он дома. «Давай же, открывай!» — думала она, снова принимаясь стучать в дверь.

В доме зазвонил телефон и после четвертого звонка резко смолк — это наводило на мысль, что Гидеон все-таки дома и просто не желает никого видеть. Однако вскоре из-за закрытой двери донесся далекий бестелесный голос, который Либби не смогла узнать, и она поняла, что сработал автоответчик Гидеона и звонящий оставляет сообщение.

— Проклятье! — пробормотала она.

Куда же он мог уйти? Наверное, уже узнал, что газеты раскапывают все связанное со смертью его сестры, и решил на время скрыться. Она могла это понять. Обычно людям приходится кушать дерьмо лишь один раз. А ему, похоже, выпало дважды пережить все, что связано с тем давним убийством.

Либби спустилась в свою квартиру. На коврике у входа лежала сегодняшняя почта, и она подобрала всю пачку, отомкнула Дверь и, зайдя внутрь и зажав мотоциклетный шлем под мышкой, вскрыла конверты. Помимо счетов от телефонной компании, письма от банка с напоминанием, что ее текущий счет нуждается в срочном пополнении, и рекламы систем безопасности, она нашла большой плоский конверт, подписанный почерком матери. Либби взялась за него с большой неохотой, опасаясь, что внутри ее ожидает очередной отчет об успехах старшей сестры. Но она все-таки надорвала верхний край и вытащила на свет один-единственный лист, почему-то фиолетового цвета.

«Получи то, что хочешь! Стань тем, кем мечтаешь стать!» — кричали крупные буквы заголовка. Как стало понятно из дальнейшего текста, Икволити Нил — исполнительный директор и учредитель «Нил паблисити», буквально на днях появившаяся на обложке журнала «Мани», — недавно проводила в Бостоне семинар на тему «Самооценка и достижения в бизнесе» и теперь получила из Амстердама приглашение выступить и там. На обратной стороне афиши мать приписала своим аккуратным почерком, которым с полным правом могли гордиться монашки, давшие ей образование: «Это такая отличная возможность, чтобы вы с сестрой встретились. Оли сможет заехать к тебе на обратном пути. Амстердам ведь недалеко от Лондона?»

«Во всяком случае, недостаточно далеко», — мысленно ответила ей Либби и скомкала афишу. Это напоминание об Оли и обо всем, что с нею связано, привело Либби в столь раздраженное состояние духа, что она промчалась мимо холодильника (хотя именно туда намеревалась нырнуть, сломленная тем, что не застала Гидеона дома). Вместо шести кесадилий с чеддером, о которых мечтал ее организм, она налила себе благопристойный стакан родниковой воды и, вливая ее в себя, выглянула в окно. У стены, отделявшей границы владений Гидеона от соседей, притулился сарайчик, в котором Гидеон мастерил своих воздушных змеев. Дверь сарая была распахнута, из окна падал на темную траву прямоугольник света.

Либби отставила стакан с водой и выскочила на улицу, топая по серо-зеленым от плесени ступеням.

— Эй, Гидеон! — позвала она, когда до сарая оставалось еще несколько ярдов. — Ты тут?

Ответом ей была тишина, и Либби замедлила шаги, охваченная сомнениями. Машины Ричарда Дэвиса она на площади и перед домом не видела, но, с другой стороны, специально не искала. Может, он заехал, чтобы провести еще одну из своих занудных бесед, типа «отец учит сына жизни», к которым, судя по всему, имел пристрастие. И может, он умудрился при этом довести Гидеона до того, что тот сбежал из дома пешком, лишь бы не слышать отцовских поучений, и тогда Ричард решил отомстить сыну и отправился крушить его воздушных змеев. Это было бы вполне в его стиле, думала Либби. Змеи — это единственное не связанное с дурацкой скрипкой дело, которым занимался Гидеон, и его отец не стал бы колебаться ни секунды, если бы ему пришла в голову мысль разнести их в клочья. Потом он бы нашел чем оправдаться: «Это отвлекало тебя от музыки, сынок».

Ага, как же, кипятилась Либби. Нужно не змеев Гидеоновых ломать, а кое-что другое!

В ее разгоряченном воображении Ричард продолжал убеждать Гидеона в правильности своих действий: «Я соглашался принимать это в качестве твоего хобби, Гидеон, но теперь такое времяпрепровождение недопустимо. Мы должны поставить тебя на ноги. Мы должны вернуть тебя к музыке. У тебя запланированы концерты, тебя ждут на звукозапись, тебя ждет публика!»

«Отвали, — мысленно отвечала Либби Ричарду. — У него своя жизнь. У него хорошая, интересная жизнь. Почему бы тебе тоже не заняться своей жизнью, а, Ричард?»

Мысль о том, что у нее сейчас может появиться шанс вызвать Ричарда на бой на самом деле — вживую сказать ему все, что она думает, пока нет рядом Гидеона, способного помешать ей, — придала Либби новый заряд энергии, и она чуть ли не бегом преодолела последние метры. Постучавшись в раскрытую дверь, она вошла внутрь.

И увидела Гидеона, одного, без Ричарда. Он сидел за самодельным столом для рисования, к которому был прикреплен большой лист бумаги. Гидеон напряженно всматривался в него, будто надеялся не только увидеть, но и услышать что-то важное.

Либби окликнула его:

— Гид, привет! Я увидела, что горит свет…

Гидеон никак не показал, что слышит ее. Его взгляд не отрывался от листа бумаги. Единственной переменой в нем стало то, что теперь он прищурился, вглядываясь.

— Я стучалась к тебе. И звонила. Заметила твою машину на площади, поэтому решила, что ты дома. А потом увидела, что здесь горит свет…

Ее слова, поначалу торопливые и громкие, постепенно стихли, завяли, как растение от недостатка влаги.

— Ты рано сегодня вернулась с работы, — наконец заговорил Гидеон.

— Да, я лучше спланировала маршрут, так что не пришлось ездить дважды в одну сторону.

Либби удивилась, как легко сорвалась с ее губ эта ложь. Очевидно, общение с Роком не проходило бесследно.

— Странно, что твой муж не возражал, чтобы ты уехала до конца дня.

— Да он не знает, а я-то уж не стала ему говорить, что все сделала.

Она поежилась. На полу рядом с Гидеоном стоял маленький электрический обогреватель, но он не был включен.

— Как ты тут сидишь без куртки, без свитера? Тебе что, не холодно? — спросила она.

— Не знаю. Не замечал.

— Давно тут прозябаешь?

— Час, два, а может, три.

— А что рисуешь? Нового змея?

— Хотел придумать что-нибудь, чтобы взлетело выше всех.

— О, классно. — Она подошла и встала у него за спиной, горя желанием увидеть новый проект. — Ты делаешь змеев почти как профи. Ни у кого я не видела таких хороших змеев, Гид. Они просто невероятные. Они…

То, что она увидела на бумаге, заставило ее замолчать. Результатом сидения Гидеона в сарае стало бесформенное нагромождение размазанных пятен, оставшихся от ластика. Похоже, что Гидеон рисовал линию и тут же стирал ее, рисовал другую и снова стирал, так что в некоторых местах бумага была протерта насквозь.

Гидеон обернулся, когда Либби еще не закончила фразу. Обернулся так быстро, что она не успела изменить выражение лица.

— Видишь, я и это разучился делать, — сказал он.

— Нет, не разучился, — попыталась возразить она. — Не говори ерунды. Ты просто… устал, или у тебя блок, или еще что-то. Это ведь творческая вещь. Рисовать змеев — это творчество. А любое творчество иногда застревает, что ли, а потом снова свободно идет…

Он видел ее лицо и прочитал на нем то, что Либби не сказала словами. Он покачал головой. Либби заметила, что выглядит Гидеон хуже, чем когда-либо за все то время, что он перестал играть. Он выглядел даже хуже, чем прошлым вечером, когда пришел к ней, чтобы рассказать о смерти матери. Его светлые волосы грязными прядками прилипли к голове, глаза провалились, а губы потрескались так, что казалось, будто они покрыты чешуей. «Черт, да чего он впадает в крайности? — думала Либби. — Он не видел свою мать уже сто лет, и они не были так уж близки, пока она была жива. Во всяком случае, с отцом у них гораздо более тесные отношения. Так чего он?»

Гидеон сказал, будто прочитав ее мысли и желая объяснить ей, что с ним:

— Я видел ее, Либби.

— Кого?

— Ее. Я видел ее, но забыл об этом.

— Свою маму? — спросила Либби. — Ты видел свою маму? Не понимаю, как я мог забыть такое. Не знаю, каковы механизмы человеческой памяти, но я просто забыл.

Его глаза были обращены на Либби, но она понимала, что он ее не видит, он и разговаривал как будто со своим внутренним «я», а не с ней. Его переполняло такое отвращение к себе, что Либби бросилась защищать его перед самим собой:

— Может, ты не знал, кто она такая. Уже прошло… сколько? В общем, десятки лет с тех пор, как ты был ребенком, с тех пор, когда ты видел ее в последний раз. У тебя ведь нет ее фотографий, верно? Вот ты и не мог помнить, как она выглядит.

— Она подошла ко мне, — глухо произнес Гидеон. — Назвала меня по имени. Спросила: «Ты помнишь меня, Гидеон?» Она хотела денег.

— Денег?

— Я отвернулся от нее. Я ведь такой важный человек, у меня много дел, концертов. И я отвернулся. Потому что я не знал, кто она такая. Но я был не прав: нельзя было так поступать, неважно, узнал я ее или нет.

— Черт! — вырвалось у Либби, когда до нее стало доходить, что происходит в душе Гидеона. — Гид, брось. Ты ведь не думаешь, что ты, типа, виноват в том, что случилось с твоей мамой?

— Я не думаю, — сказал он. — Я знаю.

И он перевел взгляд на открытую дверь, где дневной свет окончательно потускнел, а то, что от него осталось, породило колодцы тьмы.

Либби не сдавалась:

— Это какая-то чушь собачья. Если бы ты знал, кто она такая, когда она подошла к тебе, то обязательно помог бы ей. Я знаю тебя, Гидеон. Ты добрый. Ты порядочный. Если бы у твоей мамы были проблемы или еще что, если бы ей нужны были деньги, ты бы не отмахнулся от нее. Да, она бросила тебя. Да, она скрывалась от тебя все это время. Но все-таки она твоя мама, а ты не из тех парней, что цепляются за старые обиды, тем более обиды на родного человека. Ты же не Рок Питере.

Она даже фыркнула, представив, как повел бы себя ее несносный муж, если бы в его жизни вдруг возникла давным-давно пропавшая мать с просьбой о деньгах. Он бы разъяснил ей, какого он о ней мнения. И не только на словах. Мать или не мать, но она женщина, а с женщинами у Рока разговор короткий: бац — и все дела. Особенно с теми женщинами, которые посмели разозлить его. А уж он бы разозлился, нет сомнений: бросившая его мать возникает у его дверей и без всяких там «Как твои дела, сыночек?» с места в карьер начинает просить денег. Да, уж он бы разозлился, он бы так разозлился, что…

Либби поймала за хвост разошедшееся воображение. Сама мысль о том, что Гидеон Дэвис способен поднять руку даже на паука, могла родиться только у безголового тупицы. Он ведь артист, в конце концов, а артисты не относятся к тому типу людей, которые могут переехать пешехода, а потом спокойненько заниматься своим творчеством. Хотя… вот же он сидит перед листом бумаги и не может нарисовать воздушного змея, что раньше делал с легкостью…

Пересохшими от волнения губами Либби спросила:

— Ты больше не видел ее, Гид? То есть после того, как она попросила у тебя денег. Она не приходила, не звонила?

— Я не знал тогда, кто она такая, — повторял свое Гидеон. — Я не знал, чего она хотела, Либби, поэтому я вообще не понял, о чем она говорила.

Либби предпочла истолковать эти слова как отрицательный ответ. Она ни в коем случае не желала толковать их как-то иначе. Она сказала:

— Послушай, ты не хочешь вернуться в дом? Я приготовлю тебе чаю. Здесь такой дубак. Ты, должно быть, в ледышку превратился, просидел здесь столько времени.

Она взяла его под руку, и он позволил ей поднять себя на ноги. По дороге к выходу Либби выключила свет, и они вместе на ощупь выбрались из мрака наружу. Гидеон лишь едва перебирал ногами, висел на плече Либби безвольным грузом, как будто все силы покинули его, пока он пытался нарисовать схему нового воздушного змея.

— Не представляю, что теперь делать, — сказал он. — Она бы помогла мне, но ее больше нет.

— Я знаю, что тебе делать: тебе нужно выпить чашку горячего чая, — сказала ему Либби. — Я даже угощу тебя кексом.

— Я не могу есть, — проговорил Гидеон. — Не могу спать.

— Тогда оставайся на ночь у меня. Со мной ты всегда быстро засыпаешь.

Вот именно что засыпает, а больше ничего, думала она. Впервые ей в голову закралась мысль: а не девственник ли он? Вдруг он потерял способность сближаться с женщиной после того, как мать бросила его? Либби совсем не разбиралась в психологии, но ей это казалось вполне разумным объяснением видимой нелюбви Гидеона к сексу. Может, его страшила мысль, что женщина, которую он полюбит, покинет его, как покинула мать?

Либби помогла ему спуститься по ступенькам в ее квартиру, где, к своему ужасу, обнаружила, что кекса, обещанного Гидеону, не осталось. У нее вообще не нашлось ничего к чаю, но на кухне у Гидеона наверняка что-нибудь найдется, решила она и вновь подхватила его и потащила наверх, в его часть дома. Там она усадила его за кухонный стол, а сама наполнила чайник водой и стала искать по шкафчикам заварку и что-нибудь съедобное на закуску.

В свете лампы Гидеон стал похож на мертвеца… Поморщившись, Либби поспешно отогнала это сравнение. Надеясь отвлечь и развлечь его, она болтала о событиях прошедшего дня, но вкладывала в это столько усилий, что даже вспотела. Ах да, она же до сих пор не сняла куртку! Либби расстегнула молнию и…

На пол упала газета, подобранная в закусочной. Причем упала, как падает бутерброд с маслом, — совсем не той стороной, как хотелось бы Либби. Кричащий заголовок сделал то, к чему стремятся все кричащие заголовки, то есть привлек к себе внимание Гидеона. И Гидеон наклонился и поднял газету, чуть опередив собравшуюся сделать то же самое Либби.

— Не надо, — залепетала она. — Тебе от этого станет только хуже.

Он взглянул на нее:

— От чего?

— Зачем грузить себя всякими неприятностями? — Либби отчаянно уцепилась за край газеты, тогда как за другой край газету тянул к себе Гидеон. — Они здесь все перетряхивают заново. Тебе это не нужно.

Но пальцы Гидеона были столь же настойчивы, как и ее, и Либби поняла, что ей придется позволить ему прочитать статью или они попросту разорвут газету пополам, как покупательницы — платье на распродаже в «Нордстроме». Она разжала пальцы, мысленно отвешивая себе пинок под зад, во-первых, за то, что вообще взяла эту газету, а во-вторых, за то, что напрочь забыла о ней.

Так же, как она, Гидеон залпом проглотил статью на первой полосе и так же открыл разворот на четвертой и пятой страницах, где шло продолжение. Там его взгляду предстали снимки, которые газета откопала в своих архивах: его сестра, его мать и отец, он сам в восьмилетнем возрасте и другие лица, имевшие отношение к делу. Похоже, в тот день газете совсем не о чем было писать, горько думала Либби.

— Ой, Гидеон, — вдруг вспомнила она, обрадовавшись, что у нее есть предлог оторвать его от чтения, — я совсем забыла сказать тебе. Когда я стучалась в твою дверь, тебе кто-то звонил и оставил сообщение на автоответчике. Я слышала голос. Хочешь послушать? Сейчас принесу телефон.

— Это может подождать, — отмахнулся Гидеон.

— А вдруг это твой папа звонил? Может, у него новости про Джил. Да, кстати, как ты вообще к этому относишься? Ты ведь так и не сказал мне. Странно, должно быть, заиметь братика или сестренку, когда у тебя самого могут быть дети. Они уже знают, кто у них будет?

— Девочка, — ответил он, хотя Либби видела, что мыслями он далеко от нее. — Джил делала анализы. Говорят, будет девочка.

— Классно. Маленькая сестричка. Вот ведь неожиданность какая! Я думаю, из тебя получится замечательный старший брат.

Он рывком встал на ноги.

— Я больше не могу выносить эти кошмары. Сначала мне не заснуть, когда я ложусь в кровать. Я валяюсь без сна по полночи, слушаю тишину и смотрю в потолок. А когда наконец засыпаю, начинаются кошмары. Один за другим. Я не вынесу этого.

За спиной у Либби щелкнул вскипевший чайник. Надо было заняться чаем, но было что-то такое в лице Гидеона, что-то дикое и отчаянное в его глазах… Никогда раньше Либби не видела такого выражения и поняла, что околдована этим лицом, что оно притягивает ее к себе со страшной силой и невозможно отвернуться от него, можно только смотреть в него. Уж лучше это, решила Либби, чем воображать всякую чепуху. Например, думать, что смерть матери довела Гидеона до ручки…

Но какая в этом могла быть логика? С чего бы это взрослый мужчина съехал с катушек при известии о том, что умерла его мама? Тем более что от нее ни слуху ни духу не было уже сколько лет. Ну хорошо, он встретил ее один раз, она попросила у него денег, он ее не узнал и отказал ей… Либби не могла понять, что в этом такого уж страшного. Однако ей было спокойнее оттого, что Гидеон посещает психиатра.

— Ты рассказывал своему психиатру об этих кошмарах? — спросила она, увлеченная новой мыслью. — Они ведь должны разбираться в том, что означают наши сны. Иначе за что им платить, если они не могут объяснить нам, типа, в чем проблема, и таким образом прекратить кошмары?

— Я решил больше не ходить к ней.

Либби нахмурилась.

— К своему врачу? Когда?

— С сегодняшнего дня. Я позвонил и отменил встречу. Она не может помочь мне вернуть скрипку. Я тратил время без толку.

— Но мне казалось, что она тебе нравится.

— Что значит «она тебе нравится»? Раз она не в силах мне помочь, какого черта к ней ходить? Она хотела, чтобы я все вспомнил, и я вспомнил, и что в результате? Посмотри на меня. Посмотри на это. Видишь? Ты это видишь?

Он вытянул перед собой руки, и она увидела то, чего по какой-то причине не заметила раньше и чего не было двадцать четыре часа назад, когда он пришел к ней с известием о смерти матери. Его руки тряслись. Тряслись сильно, совсем как у ее дедушки перед тем, как начинало действовать лекарство от болезни Паркинсона.

С одной стороны, она хотела радоваться тому, что Гидеон перестал ходить на сеансы к психиатру, ведь это означало, что он начинает видеть себя не только как скрипача, а как нечто большее, и это замечательно. Но с другой стороны, его слова заставили ее поежиться от беспокойства. Не играя на скрипке, он смог бы в принципе понять, кто он такой, но только в случае, если он сам хочет понять это. А Гидеон вовсе не производил впечатление человека, желающего отправиться на поиски самого себя.

И тем не менее Либби произнесла со всей возможной мягкостью:

— Даже если ты не сможешь больше играть на скрипке, это еще не конец света.

— Это конец моего света, — сказал он ей и ушел в музыкальную комнату.

Либби слышала, как он споткнулся, ударился обо что-то и выругался. Щелкнул выключатель, и, пока Либби заваривала чай, Гидеон прослушал сообщение, оставленное на автоответчике, пока он сидел в сарае и пытался нарисовать воздушного змея.

— Это инспектор Томас Линли, — зазвучал густой баритон, который достойно вписался бы в любую костюмированную драму. — Я еду из Брайтона в Лондон. Вы не могли бы перезвонить мне на мобильный, когда получите это сообщение? Мне хотелось бы побеседовать с вами о вашем дяде.

И затем голос назвал несколько цифр.

Еще и дядя? Либби чуть не присвистнула. Чего еще ожидать? Сколько еще проблем свалится на плечи Гидеона и когда же он наконец крикнет: «Все, с меня хватит!»?

Она собиралась сказать ему: «Подожди до завтра, Гид. Поспи сегодня у меня, я прогоню твои дурные сны, обещаю тебе», но услышала, как Гидеон набирает на телефоне номер. Через несколько секунд он заговорил. Либби старалась производить как можно больше шума, свидетельствующего, что она с головой ушла в приготовление чая, но все равно прислушивалась, ради Гидеона, разумеется.

— Это Гидеон Дэвис, — произнес он, по-прежнему находясь в музыкальной комнате. — Я получил ваше сообщение… Спасибо… Да, это был шок. — Он довольно долго молчал, слушая, что говорит ему собеседник на другом конце провода. — Я бы предпочел ответить на них по телефону, если вы не возражаете.

Гидеон снова умолк.

«Один ноль в нашу пользу, — обрадовалась Либби. — Мы проведем тихий вечер вдвоем, а потом ляжем спать». Но когда она расставляла на столе чашки, снова заговорил Гидеон, после того как выслушал ответ полицейского:

— Ну что ж, ладно. Раз по-другому никак. — Он назвал свой адрес. — Я буду дома, инспектор, — и повесил трубку.

Он вернулся в кухню. Либби притворилась, что вовсе не подслушивала. Она подошла к шкафу и открыла его, выбирая, что подать к чаю. Остановилась на пачке японского печенья. Она вскрыла упаковку, высыпала содержимое в тарелку и, пока несла ее к столу, бросила в рот пару самых миниатюрных печеньиц.

— Звонили из полиции, — сообщил Гидеон то, что она и так уже знала. — Они хотят поговорить со мной о моем дяде.

— С твоим дядей тоже что-то случилось?

Либби насыпала в свою чашку сахарного песка. Вообще-то чаю она не хотела, но предложение устроить чаепитие исходило от нее самой, и деваться ей было некуда, приходилось играть до конца.

— Пока не знаю, — ответил Гидеон.

— Так может, позвонишь ему, пока сюда не заявился тот полицейский? Не хочешь сначала узнать у него, что да как?

— Понятия не имею, где он живет.

— В Брайтоне? — вырвалось у Либби, и тут же ее лицо вспыхнуло. — Э-э… я нечаянно услышала, как он говорил, что едет из Брайтона. В сообщении. Когда ты прослушивал автоответчик.

— Может, и в Брайтоне. Только я не догадался спросить имя.

— Чье?

— Дядино.

— Ты не знаешь… Хм. Ну ладно. Неважно.

Просто такая у них семейка подобралась, подумала про себя Либби. Да и вообще сейчас многие люди не знают своих родственников. Такие настали времена, как любит говорить ее папа.

— А почему ты не договорился с полицейским на завтра?

— Не хотелось откладывать. Я хочу знать, что происходит.

— О! Конечно.

Либби была разочарована. Она уже размечталась, как будет ухаживать за Гидеоном весь долгий, спокойный вечер. Что-то подсказывало ей, что проявление ласки и заботы о нем сейчас, когда он расстроен и подавлен как никогда раньше, может привести к возникновению между ними чего-то нового, к долгожданному прорыву в их отношениях. Вслух она сказала:

— Если только копу можно доверять.

— Доверять в чем?

— В том, что он расскажет тебе правду о твоем дяде. Он же коп.

Она пожала плечами и протянула руку к тарелке с печеньем. Гидеон сел за стол, взял в руки чашку, но пить не стал.

— А это как раз неважно.

— Что неважно?

— Неважно, правду он скажет или нет.

— Неважно? Как это? — не поняла его Либби.

Нанося удар, Гидеон смотрел ей прямо в глаза:

— Потому что я больше никому не верю. Раньше верил. А теперь понял, что все говорят неправду.

Казалось, дела и так уже шли хуже некуда, а вот поди ж ты.

Дж. В. Пичли, он же Человек-Язык, он же Джеймс Пичфорд, отключился от Сети, уставился на экран монитора и проклял все на свете. Наконец-то ему удалось вызвать Кремовые Трусики на разговор в чате, но, несмотря на полчаса уговоров и доводов, она не согласилась пойти ему навстречу. От нее всего-то требовалось дойти до полицейского участка в Хэмпстеде и потратить пять минут на разговор со старшим инспектором Личем, а она отказалась. Нужно было просто подтвердить, что она и мужчина, известный ей под кличкой Человек-Язык, провели вместе вечер, сначала в ресторане в Южном Кенсингтоне, а потом в тесном гостиничном номере, выходящем на Кромвель-роуд, где шум от нескончаемого транспортного потока перекрывал скрип кровати и крики удовольствия, издаваемые ею в результате тех его действий, на которые намекало его сетевое прозвище. Но нет, она не захотела сделать для него такой мелочи. И неважно, что благодаря ему она кончила шесть раз за неполные два часа, неважно, что он откладывал собственное удовлетворение до тех пор, пока она не обмякла и не взмокла от своих оргазмов, неважно, что он исполнил ее самые темные фантазии об утехах анонимного секса. Она отказалась открыться и «подвергнуть себя унизительному признанию перед совершенно незнакомыми людьми в том, какого рода женщиной я могу стать при определенных обстоятельствах».

«Да ведь я тебе тоже совершенно незнаком, ты, грязная сучка! — прорычал Пичли, правда только в голове. — Тебя же это ни на секунду не остановило, когда ты, задыхаясь, говорила мне, чего и как тебе хочется!»

Она как будто прочитала его мысли, хотя он не отразил их на экране. Она написала в ответ: «Дело в том, Язык, что мне придется назвать им свое имя. А для меня это невозможно. Только не мое имя. Только не с нашей желтой прессой. Прости, но ты должен понять меня».

И тогда он понял, что ошибся. Она не разведенная женщина. Она не женщина преклонных лет, которая отчаянно нуждается в мужчине, чтобы доказать себе, что в ней еще что-то есть. Нет, оказывается, она — женщина преклонных лет, которая ищет острых ощущений, чтобы не закиснуть в рутине брака.

Вероятно, этот брак был давнишним союзом, и не с кем попало, не со среднестатистическим гражданином, а с кем-то известным, с кем-то важным: с политиком или с актером, а может, с преуспевающим бизнесменом. И если она сообщит свое имя старшему инспектору Личу, то оно, несомненно, очень скоро просочится сквозь пористую субстанцию, именуемую в полицейском участке иерархией власти. Просочившись же, оно в мгновение ока станет достоянием информатора, работающего изнутри. Ведь в каждом участке найдется жадная рука, готовая принять деньги от газетчика, который мечтает сделать себе имя, полоща чье-то грязное белье на первой странице своей скандальной газетенки.

Сука, думал Пичли. Сука, сука, сука. Что ж она раньше об этом не думала, когда встречалась с ним в ресторане, а, миссис Кремень? Разве не догадывалась о том, каковы могут быть последствия ее появления там, одетой как миссис Скромница, миссис Старомодная Тетя, миссис У Меня Никакого Опыта С Мужчинами, миссис Пожалуйста Пожалуйста Покажите Мне Что Я Все Еще Желанна Потому Что Мне Так Давно Этого Хотелось? Разве ей в голову не приходило, что когда-нибудь придется сказать: «Да, признаюсь, я была в ресторане " Королевская долина", выпила и поужинала с совершенно неизвестным мне мужчиной, о встрече с которым договорилась в чате, где люди скрывают свое настоящее имя и делятся своими фантазиями о разнузданном, сладострастном, истекающем соками сексе»? Разве не предполагала, что ее могут попросить рассказать о тех часах, которые она провела, раскинувшись на жесткой гостиничной кровати, голая и с мужчиной, чьего имени она не знала, не спрашивала и не хотела знать? Что ж она раньше ни о чем таком не подумала, корова безмозглая?

Пичли отъехал на стуле от компьютера, поставил локти на колени, уронил лицо в ладони и вцепился пальцами в волосы. Она могла бы помочь. Конечно, ее свидетельство в полиции не явилось бы окончательным решением его проблемы с полицией — неподтвержденным оставался период между их уходом из гостиницы и его прибытием на Кредитон-хилл, — но оно стало бы началом, стало бы жирным плюсом в его пользу. А так в его активе было очень немногое: его ничем не подтвержденные слова, намерение придерживаться этих слов, крайне маловероятная возможность того, что ночной администратор в «Комфорт-инн» вспомнит о его, Пичли, посещении гостиницы именно два дня назад, не спутав с дюжинами других случаев, когда принимал из его рук деньги за кратковременный постой, и надежда на то, что полиция, увидев его бесхитростное лицо, поверит его словам.

Его положение отнюдь не облегчалось тем, что он знал женщину, погибшую на его улице да еще с его адресом в сумочке. И уж совсем нехорошо выглядел тот факт, что когда-то он имел отношение — пусть и весьма отдаленное — к ужасному убийству в семье той женщины, произошедшему как раз тогда, когда он жил в ее доме.

В тот далекий вечер он услышал вопли и тут же прибежал узнать, в чем дело, потому что узнал кричавшего по голосу. Когда он прибыл на место, все остальные уже были в сборе: мать и отец ребенка, дед, брат, Сара Джейн Беккет и Катя. «Я не оставляю ее больше чем на минуту! — исступленно верещала Катя, выкладывая эту информацию перед каждым, кто подбегал к двери в ванную. — Я клянусь. Я не оставляю ее больше чем на минуту!» Потом появился Робсон, учитель музыки, схватил ее за плечи и повел прочь. «Вы должны верить мне!» — кричала она и продолжала кричать, пока Робсон тащил ее за собой вниз по лестнице.

Поначалу Пичли не знал, что происходит. Он не хотел знать, это было выше его сил. Он уже слышал, что Катя имела неприятный разговор с родителями ребенка и что ее уволили. Меньше всего на свете хотелось ему размышлять над возможной связью того разговора, увольнения и причины увольнения — о которой он подозревал, но отказывался признавать даже в мыслях, — с тем, что находилось сейчас за дверью в ванную комнату.

— Джеймс, что случилось? — В его руку скользнули пальцы Сары Джейн Беккет, сжали его ладонь. Ее свистящий шепот щекотал ему ухо. — О боже, неужели что-то с Соней?

Он взглянул на нее и увидел, что. несмотря на серьезный тон, глаза ее блестят. Но он не стал задумываться над тем, что означает этот блеск. Его сейчас занимало только одно: как отвязаться от Сары Джейн и найти Катю.

— Уведите мальчика, — распорядилсяРичард Дэвис, обращаясь к Саре Джейн. — Ради бога, уведите отсюда Гидеона, Сара.

Она сделала, как ей велели: отвела маленького белолицего мальчика в его комнату, где из проигрывателя безмятежно лилась музыка, как будто в доме не произошло ничего ужасного.

А Пичли отправился на поиски Кати и нашел ее на кухне, где Робсон заставлял ее выпить бренди. Она отказывалась, говоря: «Нет-нет, я не могу пить», и выглядела растрепанной, дикой и абсолютно неподходящей на роль любящей, заботливой няни ребенка, которого… что? Пичли боялся спрашивать, боялся, потому что уже знал ответ, но не желал слышать его из-за того, как это могло отразиться на его собственной маленькой жизни, если то, о чем он думал и чего страшился, окажется правдой.

— Выпей, — настаивал Робсон. — Катя, ради всего святого, соберись. Вот-вот приедет «скорая», нельзя, чтобы тебя видели в таком состоянии.

— Я не оставляла ее, нет! — Она развернулась на стуле и схватила Робсона за рубашку. — Ты должен сказать им, Рафаэль! Скажи им, что я ее не оставляла!

— У тебя начинается истерика. Может, ничего страшного не случилось.

На самом же деле страшное случилось.

Надо было подойти к ней тогда, но он не подошел, испугался. Одна лишь мысль о том, что могло произойти с этим ребенком, что могло произойти с любым ребенком в доме, где находился и он, Пичли, парализовала его. А позднее, когда он мог бы поговорить с ней и когда он пытался это сделать, желая сказать, что у нее есть друг, на которого Катя может положиться, — к тому времени она уже замкнулась и отказывалась общаться. Сразу после смерти Сони на Катю набросились все газеты страны и, фигурально выражаясь, разнесли ее в пух и прах, загнали в угол, так что выжить она могла, только сжавшись в комочек и затаившись, превратившись в немой камешек на дороге. Каждая статья о развернувшейся на Кенсингтон-сквер драме начиналась с напоминания, что няня Сони Дэвис была немкой, чей нашумевший побег из Восточной Германии — ранее трактуемый как отважный и достойный восхищения поступок — стоил ее товарищу жизни и что прекрасные условия, предоставленные ей в Англии, резко контрастируют с положением, в котором очутилась ее семья после того демонстративного полета на воздушном шаре. Газетчики постарались раскопать в ее биографии все, что могло быть истолковано против нее, а затем предъявили читателям. Все, кто имел к ней малейшее отношение, подвергались тому же обращению. Вот почему он держался на расстоянии. Пока не стало слишком поздно.

Когда Кате наконец предъявили обвинение и передали дело в суд присяжных, автобус, на котором ее перевозили из тюрьмы к зданию суда, был забросан яйцами и гнилыми овощами, а когда тот же автобус к вечеру вернул ее к тюремным воротам, ее недолгий путь по тротуару сопровождался криками «Детоубийца!». Преступление, которое ей приписывали, вызвало у широкой публики негодование: во-первых, потому что жертва была ребенком, во-вторых, потому что ребенок был неполноценным, и, в-третьих, потому что предполагаемая убийца была немкой, хотя прямо этого не произносилось.

И теперь ему приходится возвращаться к тому кошмару, думал Пичли, растирая лоб. Он снова оказался запутан в то дело, как будто с тех пор и не прошло двадцати лет, как будто он никогда не покидал того несчастного дома. Он взял себе другое имя, он пять раз менял место работы, но все его усилия оборвать нити, связывавшие его с Дэвисами, будут сведены к нулю, если он не сможет убедить Кремовые Трусики в том, что от ее показаний зависит его судьба.

Не то чтобы ее показаний было достаточно для того, чтобы вернуть в его жизнь порядок и покой. Еще нужно разобраться с Робби и Брентом, с этими двумя минами, грозящими взорваться в любой момент.

Когда они вторично возникли у его дверей на Кредитон-хилл, он ни секунды не сомневался в том, что им снова понадобились деньги. Ну и что с того, что он только что выписал им чек. Пичли достаточно хорошо их знал, чтобы нарисовать весьма правдоподобный сценарий: при виде букмекерской конторы Робби охватило вдохновение и, вместо того чтобы положить деньги в банк, он поставил их все на лошадь, чья кличка внушила ему доверие. Начало беседы с Робби и Брентом ничем не противоречило этому сценарию.

— Покажи ему, Брент, — велел Робби в первые же минуты после того, как они ввалились в его дом, неся с собой запах дурных гигиенических привычек.

Следуя указанию, Брент вытащил из-за пазухи номер «Сорс» и как простыню встряхнул перед собой, разворачивая ее.

— Ты только посмотри, Джей, кого размазали по асфальту прямо под твоими окнами, — с ухмылкой произнес Брент, показывая статью на первой странице скабрезной газетенки.

Разумеется, они не могли прийти ни с чем иным, кроме «Сорса», думал Пичли. Скорее земля начнет вращаться в другую сторону, чем Брент и Робби начнут читать что-нибудь менее сенсационное, чем эта газета.

Брент подсунул газету ему прямо под нос, и Пичли ничего не оставалось делать, кроме как прочитать кричащий заголовок, под которым он не мог не увидеть портрет Юджинии Дэвис, фотографию улицы, на которой жил он сам, и еще один портрет — портрет мальчика, который давно уже был не мальчиком, а мужчиной, и притом известным. Это из-за него, горько размышлял Пичли, смерть пожилой женщины под колесами автомобиля попала на страницы газет. Если бы Гидеон Дэвис не достиг славы, богатства и успеха в мире, где эти достижения ценятся все выше, то никто не обратил бы внимания на эту смерть. Она осталась бы одним из многочисленных дорожно-транспортных происшествий, по которым ведется следствие. Точка, конец истории. Робби сказал:

— Понятно, мы не знали всего этого, когда приходили к тебе вчера. Не против, если я разоблачусь немного, Джей? — Он выбрался из тяжелой куртки и бросил ее на спинку стула, а потом обошел комнату, с показным вниманием разглядывая обстановку. — Крутая хата. Ты неплохо устроился, Джей. Наверное, теперь ты большая шишка в Сити, по крайней мере среди тех, кто сечет, что к чему. Да, Джей? Ты делаешь их денежкам массаж, и — престо амазо — денег становится больше и тебе все доверяют свои финансы!

— Говори, с чем пришел. У меня мало времени, — сказал Пичли.

— С чего бы это? — хмыкнул Робби. — Ну-ка. В Нью-Йорке сейчас… — Он щелкнул пальцами, глядя на своего спутника: — Брент, сколько сейчас в Нью-Йорке?

Брент послушно посмотрел на часы. Его губы зашевелились — он производил в уме вычисления. Потом нахмурился и прибегнул к помощи пальцев одной руки. Наконец выдал ответ:

— Рано.

Робби подхватил:

— Точно. Рано. В Нью-Йорке еще рано, Джей. Рынки там еще не закрылись. У тебя куча времени на то, чтобы заработать сотню-другую до конца дня. Наша милая дружеская беседа тебе не помешает.

Пичли вздохнул. Единственным способом избавиться от них побыстрее было сделать вид, будто он принимает правила их игры.

— Да, вы правы, — сказал он и без дальнейших расспросов подошел к бюро возле окна, выходящего на улицу.

Пичли вынул изнутри чековую книжку и ручку, отнес это все в столовую, выдвинул из-под стола стул, сел и, официально щелкнув ручкой, начал писать. Первым делом заполнил графу «сумма»: три тысячи фунтов. О том, что Робби удовлетворится меньшей суммой, он и помыслить не мог.

Вслед за ним в столовой появился Роб, за которым, как всегда, тенью следовал Брент.

— Так вот что ты подумал, Джей? — возмутился Робби. — Мы с Брентом пришли к тебе, и ты сразу решил, что дело только в деньгах?

— А разве нет?

Пичли вписал дату и начал выводить имя. Робби стукнул ладонью по столу.

— Эй! Прекрати и посмотри-ка на меня! — Для пущей убедительности он выбил ручку из пальцев Пичли. — Ты думаешь, что нам только деньги нужны, так, что ли, Джей? Мы с Брентом приволоклись сюда — доперли до самого Хэмпстеда, между прочим, хотя у нас у самих дела есть. — При этих словах он мотнул головой в направлении гостиной, что Пичли растолковал как желание указать на внешний мир вообще. — Мы с Брентом, между прочим, бабки теряем ведрами, пока стоим тут с тобой, десять минут калякаем, а ты думаешь, это все из-за денег? Черт бы тебя побрал, Джей! — И, обращаясь к Бренту: — Нет, как тебе это нравится?

Брент тоже подошел к обеденному столу, все еще с развернутой газетой в руках. Он не будет знать, что с ней делать, до тех пор, пока Робби не даст ему очередную порцию указаний. А так хотя бы ему есть чем занять руки.

Несчастный болван был безнадежен. Пичли подивился, как Брент вообще научился завязывать шнурки на ботинках.

— Ну хорошо, — сказал он, откидываясь на спинку стула. — Тогда объясни мне, зачем же вы пришли сюда, Роб?

— Может, просто по-дружески зашли, навестить, так сказать.

— Боюсь, эта история не про нас.

— Ах так? Кстати, об истории. Она вот-вот вернется к тебе, Джей, можешь уже идти открывать ей двери. — Робби ткнул пальцем в газету, и исполнительный Брент тут же поднял ее повыше, совсем как школьник, демонстрирующий одноклассникам свое примитивное искусство. — На этой неделе с новостями туго. Ни члены королевской семьи не напроказили, ни премьер-министра не застукали с членом в дырке какой-нибудь школьницы. Газеты начнут копать то, что есть, Джей. И мы с Брентом пришли обсудить наши планы.

— Планы, — осторожно повторил Пичли последнее слово Роба.

— Ну да. Мы ведь уже однажды навели порядок там, где требовалось. Можем и еще раз повторить. Как только копы пронюхают, кто ты такой на самом деле, и сольют все журналюгам, тебе станет ох как горячо…

— Они уже знают, — сказал Пичли в надежде, что сумеет перехитрить Робби. Его слова были правдой лишь наполовину, но могли сойти и за полную правду, если не выяснять подробностей. — Я уже рассказал им.

Но Роб мгновенно раскусил нехитрый блеф Пичли.

— Да никогда, Джей! Если бы они знали, то скормили бы тебя этим акулам, как только им понадобилось бы показать, что они не просто штаны протирают, а что-то делают. Ты сам это знаешь. Ну да, ты мог им рассказать кое-что, верно. Но если я хоть сколько-нибудь в тебе разбираюсь, всего ты им не открыл. — Робби впился глазами в лицо Пичли и явно был удовлетворен увиденным. Он сказал: — Ага. Хорошо. Так вот, мы с Брентом прикинули и решили, что надо нам обсудить планы. Тебе нужна будет защита, и ты знаешь, где ее получить.

«И тогда я буду в долгу перед тобой до конца жизни, — мысленно закончил за него Пичли. — Вдвое больше, чем уже должен, потому что ты уже во второй раз бросишься останавливать эту свору гончих».

— Мы нужны тебе, Джей, — говорил Робби. — А мы? Мы не поворачиваемся спиной, когда знаем, что в нас кто-то нуждается. Есть люди, которые так и делают, но не мы с Брентом.

Пичли с тоской и ужасом представил, как это будет: Робби и Брент идут ради него в бой, пытаясь оградить его от вынюхивающей жареное прессы, и делают это столь же неэффективно, как проделали в прошлом.

Он собирался отправить их восвояси, домой, к женам, к их полуживому, плохо организованному, неумело управляемому бизнесу — мойке машин богатых людей, в ряды которых им никогда не доведется вступить. Он собирался сказать им, чтобы они навсегда исчезли с его глаз, потому что ему надоело, что его то опустошают, как ванну, то на нем играют, как на плохо настроенном пианино. Он даже раскрыл рот, чтобы все это высказать, но в этот миг в дверь позвонили, он подошел к окну, увидел, кто это, и вместо задуманной тирады велел Робби и Бренту оставаться на месте и вышел из столовой, закрыв за собой двери.

И теперь, уныло размышлял он, сидя перед компьютером, усталый, не сумевший подчинить волю Кремовых Трусиков своим нуждам, теперь он никогда не расплатится с ними. До скончания века они будут доить его, теперь еще и за то, что благодаря сообразительности и быстроте реакции Роба они перешли сначала из столовой на кухню, а потом и вовсе сумели выбраться из дома до того, как на них наложила лапу невзрачная баба из полиции. Да, при нынешних обстоятельствах ничего из того, что они могли бы ей сказать, не ухудшило бы его положения, но Робби и Брент увидят это совсем в другом свете. Они будут считать, что своими действиями защитили его, и придут снова, и будут приходить каждый раз, когда решат, что настало время платить.

Линли добрался до Лондона относительно быстро после того, как заехал на станцию обслуживания брайтонского дилера «ауди», где стояла на ремонте машина Йена Стейнса. Самого Стейнса он взял с собой, дабы не дать тому возможности позвонить в мастерскую с целью подготовить механиков к вопросам полиции. Более того, подъехав к витринам салона, Линли велел Стейнсу оставаться в «бентли», а сам вошел внутрь.

Персонал салона и мастерской в основном подтвердил слова брата Юджинии Дэвис. Машина действительно находилась у них для проведения текущего ремонта; владелец пригнал ее в восемь утра. Договоренность о проведении ремонта была достигнута в прошлый четверг, администратор, принимавший заявки, сверился со своим компьютером: помимо текущего ремонта и обслуживания ничего особенного, вроде кузовных работ, делать с автомобилем не требовалось.

Когда Линли попросил показать ему машину, это не вызвало никаких затруднений. Работник станции провел инспектора в ремонтную зону, по дороге рассказывая о достижениях «ауди» в техническом оснащении, маневренности и дизайне. Если у него и вызвал любопытство визит полиции и расспросы о конкретном автомобиле, он ничем это не проявил. Любой посетитель мог оказаться потенциальным клиентом, нельзя упускать ни единого шанса.

Интересующая Линли «ауди» висела на гидравлическом подъемнике в одном из отсеков, на высоте пяти-шести футов. Это дало инспектору возможность подробно разглядеть подвеску, а также изучить передний бампер и крылья на предмет повреждений. С бампером все было в порядке, но на левом крыле обнаружились царапины и вмятина, выглядевшие весьма интригующе. И кроме того, они были свежими.

— Скажите, а возможно ли, чтобы хозяин поменял бампер до того, как поставил машину на ремонт? — спросил он у мастера, который работал с «ауди» Стейнса.

— Почему же невозможно? — ответил тот. — Совсем не обязательно оставлять деньги у дилеров, если руки растут, откуда им положено.

То есть несмотря на то, что в целом слова Стейнса подтвердились — машина находилась там, где он указал, и кузовного ремонта не требовала, — все же оставался шанс, что те царапины и особенно та небольшая вмятина означают нечто большее, чем небрежное вождение. Вычеркивать Стейнса из списка подозреваемых нельзя, как бы ни доказывал он, что царапины на крыле для него — полная загадка и что «Лидия ведь тоже пользуется машиной, инспектор».

Линли высадил Стейнса у автобусной остановки и попросил его не выезжать за пределы Брайтона.

— Если все же надумаете переезжать, позвоните мне, — сказал он, протягивая Стейнсу свою визитку. — Мы должны знать, где вас искать.

А сам отправился в Лондон. К северо-востоку от Риджентс-парка он обнаружил еще один район города, где осуществлялась реконструкция старинных зданий, — Чалкот-сквер. Об этом свидетельствовали леса на некоторых домах вокруг площади и свежая краска на фасадах остальных резиденций. В целом местность сильно напомнила Ноттинг-Хилл: такие же яркие краски разнообразных оттенков на плотно выстроившихся вдоль улиц зданиях.

Дом Гидеона Дэвиса стоял в самом углу площади. Он был выкрашен в ярко-синий цвет, двери и окна сияли белизной. На втором этаже фасада выступал узкий балкончик с невысокими белыми перилами, французские окна за ним были ярко освещены.

На стук инспектора дверь мгновенно распахнулась, как будто хозяин дома ожидал его визита в прихожей, прямо у входа. Гидеон Дэвис негромко уточнил:

— Инспектор Линли? — и, когда Линли утвердительно кивнул, добавил: — Проходите, прошу вас.

Он провел Линли на второй этаж. Стены лестничной площадки были увешаны свидетельствами высоких достижений Гидеона в музыкальном мире. Затем они оказались в освещенной комнате, которую Линли видел с улицы. Тут одну стену занимала стереосистема, а на остальном пространстве вольготно разместилась уютная мягкая мебель с вкраплениями полок и низких столиков. И на полках, и на столах лежали ноты, но Линли не заметил, чтобы хоть одни из них были раскрыты.

Дэвис сказал:

— Сразу хочу предупредить вас, инспектор Линли, что никогда не встречался со своим дядей. Не знаю, смогу ли быть вам полезным.

Линли читал в газетах о том, что скрипач ушел со сцены прямо во время концерта в Уигмор-холле и с тех пор не играл. Как и большинство людей, проявивших интерес к этой истории, он решил, что музыкант — один из тех людей, с которыми слишком долго нянчились, и все сводится к его капризу из-за какой-то невыполненной прихоти. Он читал и последующие объяснения менеджеров молодого артиста: переутомление от насыщенной концертной программы в предыдущие месяцы. После этого Линли потерял интерес к теме: он счел незначительным событие, которое журналисты подхватили и раздули, как смогли, чтобы заполнить колонки в период нехватки новостей.

Но теперь он увидел, что виртуоз действительно выглядит больным. На ум тут же пришла болезнь Паркинсона: Линли обратил внимание на нетвердую походку Дэвиса, на его трясущиеся руки. Да, менеджерам музыканта приходится несладко, скрывая на протяжении уже нескольких месяцев такое его состояние от публики. Пока они умудряются оправдывать отсутствие Гидеона на музыкальной арене утомлением и нервами, но вскоре этого станет недостаточно.

Дэвис махнул рукой на три кресла, составлявшие уютную композицию перед камином. Сам он сел в самое близкое к огню кресло; в действительности никакого огня не было: среди искусственных углей ритмично взвивались голубые и оранжевые сполохи. Даже несмотря на нездоровый вид Гидеона, Линли сразу подметил сильное сходство между скрипачом и Ричардом Дэвисом. Они обладали одинаковым строением тела, в котором выделялись кости и жилистая мускулатура. У младшего Дэвиса искривления позвоночника не наблюдалось, но судя по тому, что ноги он держал плотно сведенными и периодически сдавливал кулаками живот, проблем со здоровьем у него было предостаточно.

Линли приступил к вопросам.

— Сколько лет вам было, мистер Дэвис, когда ваши родители развелись?

Когда они развелись? — Скрипачу пришлось задуматься над ответом. — Мать ушла, когда мне было лет девять, но развод последовал не сразу. Ну, это было и невозможно, при нашем-то законодательстве. Им потребовалось примерно… года четыре? Вы знаете, инспектор, я точно не помню. Мы с отцом никогда не поднимали эту тему.

— Тему развода или тему ее ухода?

— Ни то ни другое. Просто однажды ее не стало.

— Вы когда-нибудь спрашивали почему?

— Мне не хотелось. В нашей семье вообще не принято обсуждать личные переживания. Я бы сказал, мы всегда отличались… сдержанностью. Видите ли, в доме жили не только мы втроем. Там же проживали и мои бабушка с дедушкой, моя учительница и еще постоялец. Довольно многочисленное семейство. Наверное, только так каждый из нас мог иметь хоть какую-то частную жизнь — благодаря тому, что она просто не обсуждалась. Все держали свои мысли и чувства при себе. Да и не только мы, такова была тогдашняя мода.

— А когда умерла ваша сестра?

Дэвис перевел взгляд с Линли на камин, но в остальном остался неподвижен.

— Когда умерла моя сестра?

— Все ли по-прежнему держали свои мысли и чувства при себе, когда она умерла? И во время следствия и суда?

Колени Дэвиса сжались еще крепче, как будто так он старался защититься от вопроса. И тем не менее он ответил честно, хотя картина, нарисованная им, становилась все непригляднее:

— Мы никогда об этом не говорили. Девизом нашей семьи могли бы стать слова «Лучше все забыть», инспектор, во всяком случае, жили мы именно так. — Он поднял лицо к потолку, сглотнул и сказал: — Боже мой. Наверное, поэтому мать и ушла от нас. В нашем доме никто и никогда не говорил о том, о чем нужно было говорить, о чем нужно было выговориться, и она в конце концов не смогла больше выносить этого молчания.

— Когда вы видели ее в последний раз, мистер Дэвис?

— Вот тогда и видел.

— В возрасте девяти лет?

— Мы с папой уехали в Австрию на гастроли. Когда вернулись, она уже ушла.

— И больше она с вами не связывалась?

— Нет.

— Ваш дядя говорит, что она собиралась встретиться с вами. Она хотела занять у вас денег, но, как говорит ваш дядя, что-то произошло и она сказала, что не сможет обратиться к вам с этой просьбой. У вас нет никаких предположений о том, что могло произойти?

Эти слова вызвали в облике Дэвиса резкую перемену: его окутало облако отчужденности, в его глазах как будто опустился барьер из тонкой стали.

— У меня… в общем, это можно назвать трудностями с игрой, — сказал он медленно и замолчал.

То, что следовало из этого признания, Линли пришлось додумывать самому: мать, обеспокоенная здоровьем сына, не станет просить у него деньги, неважно, для себя или для своего вечного неудачника брата.

Такой ход развития событий не противоречил тому, что Ричард Дэвис рассказал инспектору о своей бывшей жене — о том, что она звонила ему, расспрашивая о состоянии Гидеона. Но если причиной отказа матери попросить у сына деньги являлась тревога о его здоровье, то возникла она довольно поздно — через несколько месяцев после того, как состоялся злополучный концерт в Уигмор-холле, ведь он был в июле, а сейчас стоял ноябрь. Если же верить Йену Стейнсу, его сестра передумала просить у сына деньги относительно недавно, гораздо позже, чем когда у Гидеона начались проблемы с игрой на скрипке.

— Ваш отец сообщил мне, что ваша. мать регулярно звонила ему, осведомляясь о вашем здоровье, и она знала, что у вас что-то не в порядке, — сказал Линли в знак согласия с недосказанным предположением Гидеона. — Однако он ничего не говорил насчет того, что она хотела или даже просила встретиться с вами. Вы уверены, что она не звонила к вам напрямую?

— Думаю, я бы не забыл, если бы мне позвонила родная мать, инспектор. Нет, она не звонила, да и не могла этого сделать. Мой номер не указан в справочнике. Она могла бы связаться со мной только через моего агента, через папу или придя на концерт и послав мне записку за кулисы.

— Ничего этого она не делала?

— Ничего этого она не делала.

— И не передавала вам никакого сообщения через вашего отца?

— Нет, не передавала, — подтвердил Дэвис. — Так что, воз можно, мой дядя солгал вам о том, что мать намеревалась встретиться со мной и попросить о деньгах. Или другой вариант: моя мать лгала ему о своем намерении. Или третий: мой отец солгал вам о ее телефонных звонках. Но последний вариант наименее вероятен.

— Вы так уверены в этом. На чем основано ваше мнение? — Потому что папа сам хотел, чтобы я увиделся с матерью. Он думал, что она сможет мне помочь.

— В чем?

— С той проблемой, о которой я вам говорил. С моей игрой. Он надеялся, что она сможет… — Дэвис снова уставился в камин; уверенность, минутой ранее зажегшаяся в его глазах, исчезла. Он дрожал. Глядя в искусственный огонь, он сказал: — На самом деле я не верю в то, что она помогла бы мне. Сейчас мне никто уже не поможет. Но я был готов попробовать. До того, как ее убили. Тогда я был готов попробовать что угодно.

Это артист, думал Линли, который потерял свое искусство из-за страха. Скрипачу отчаянно нужен какой-то талисман. И он бы поверил, что таким талисманом может стать его мать, что она вернет его к музыке и к инструменту. Проверяя свои рассуждения, Линли спросил:

— Как, мистер Дэвис?

— Что?

— Как ваша мать могла бы помочь вам?

— Согласившись с папой.

— Согласившись? В чем?

Дэвис помолчал, думая над вопросом, а когда ответил, Линли понял, насколько велика разница между тем, что происходит в профессиональной жизни музыканта, и тем, что говорится публике.

— Согласившись с тем, что со мной все в порядке. Согласившись с тем, что у меня временное помутнение в мозгах на нервной почве или что-то в этом роде. Вот чего хотел от нее папа. Он обязательно уговорил бы ее согласиться с ним. Все остальное просто немыслимо. Как я уже говорил, в нашей семье принято невысказанное. Но немыслимое… Это было бы слишком сложно. — Он издал слабый смешок, короткий, невеселый, полный горечи звук. — Я бы встретился с ней. И постарался бы ей поверить.

То есть в его интересах, чтобы мать была жива, а не мертва. Особенно если он действительно рассматривал ее как возможное лекарство от его проблем с музыкой. И тем не менее Линли задал следующий вопрос:

— Таков уж порядок, мистер Дэвис, но я должен спросить у вас: где вы были два вечера назад, в тот день, когда погибла ваша мать? Меня интересует промежуток между десятью часами и полуночью.

— Здесь, — ответил Дэвис. — Спал. Один.

— Встречались ли вы когда-нибудь с человеком по имени Джеймс Пичфорд с тех пор, как он покинул ваш дом на Кенсингтон-сквер?

Дэвис выглядел искренне удивленным.

— С жильцом Джеймсом? Нет. А что?

Вопрос тоже прозвучал естественно.

— Ваша мать направлялась к нему, когда ее сбила машина.

— Она шла на встречу с Джеймсом? Бессмыслица какая-то.

— Да, — сказал Линли. — Мы тоже не видим в этом большого смысла.

Не было смысла и в других ее действиях. Но вот какое из них привело ее к гибели — это вопрос, думал Линли.

Глава 14

Джил Фостер видела, что Ричард не обрадовался очередному визиту полиции. Еще меньше удовольствия ему доставило известие о том, что постучавшийся к ним детектив только что был у Гидеона. Ричард воспринял эту информацию достаточно вежливо и предложил инспектору стул, но его поджатые губы говорили Джил, что он недоволен.

Еще она заметила, что инспектор Линли внимательно наблюдает за Ричардом, как будто оценивая каждую его реакцию, и это насторожило Джил. Будучи большой и давнишней любительницей газетных статей о громких провалах полиции и о громких провалах правосудия, она довольно неплохо представляла себе, до каких крайностей могут дойти полицейские в своем желании приписать преступление определенному подозреваемому. В случаях с убийством полиция была более заинтересована в том, чтобы построить убедительное дело против кого-то, неважно кого, чем в том, чтобы добраться до истины, потому что построение убедительного дела означало окончание следствия, иными словами — возвращение домой, к женам и детям, в нормальные часы. Это желание лежало в основе каждого предпринятого ими шага в ходе расследования убийства, и всем, кому полиция задает вопросы, нужно об этом помнить.

«Полицейские нам не друзья, Ричард, — отправила она жениху мысленное послание. — Не говори ни слова, которое можно было бы извратить и затем использовать против тебя».

Конечно, именно за этим и пришел сюда инспектор Линли. Он впился своими темными глазами — карими, а не голубыми, какие ожидаешь увидеть на лице блондина, — в Ричарда и терпеливо ждал ответа на свое заявление. В большой красивой руке он держал раскрытую записную книжку.

— Когда мы разговаривали с вами вчера, мистер Дэвис, вы не упомянули, что стремились организовать встречу между Гидеоном и его матерью. Не объясните ли почему? — произнес он, войдя в дом.

Ричард сел на стул с прямой спинкой, выдвинутый из-под стола, за которым он и Джил ужинали. В этот раз он не предложил инспектору чая. Это означало бы гостеприимство, а ничего подобного по отношению к полицейскому он демонстрировать не желал. Как только тот появился у дверей, но еще до упоминания инспектором его разговора с Гидеоном, Ричард сказал:

— Я готов оказывать необходимую помощь, инспектор, но хочу попросить вас ограничить визиты дневным временем. Джил нуждается в отдыхе, так что мы были бы вам очень признательны за это.

Губы детектива шевельнулись, и наивный наблюдатель счел бы это движение за улыбку. Но его взгляд, направленный на Ричарда, говорил, что инспектор не привык, чтобы ему указывали, что делать; показательным был и тот факт, что он не извинился за позднее вторжение и не стал произносить обычных фраз о том, что постарается не отнять много времени.

— Мистер Дэвис? — повторил Линли.

— Я ничего не говорил о своем намерении организовать встречу между Гидеоном и его матерью потому, что вы меня об этом не спрашивали, — ответил Ричард. Он посмотрел туда, где сидела за столом Джил с раскрытым ноутбуком перед собой. На экран был выведен пятый вариант третьего акта, первой сцены телевизионной адаптации «Прекрасных, но обреченных». Он сказал ей: — Наверное, ты хочешь продолжить работу, Джил. В кабинете есть письменный стол…

Джил вовсе не собиралась отправляться в ссылку в этот мавзолей-мемориал отца Ричарда, который назывался его кабинетом. Она улыбнулась:

— На сегодня я, пожалуй, закончила. Все равно больше ничего в голову не идет.

И она выполнила всю положенную последовательность действий: сохранение документа, создание резервной копии, закрытие. Если здесь речь пойдет о Юджинии, она хочет присутствовать.

— Она сама просила о встрече с Гидеоном? — спросил детектив.

— Нет, не просила.

— Вы уверены?

— Разумеется, уверен. Она не хотела видеть ни меня, ни его. Этот выбор был сделан ею много лет назад, когда она ушла от нас, даже не потрудившись сказать куда.

— А как насчет почему? — спросил Линли.

— Почему что?

— Почему она ушла, мистер Дэвис. Ваша жена объяснила вам это?

Ричард ощетинился. Джил замерла, пытаясь игнорировать боль, возникшую в ее груди при словах «ваша жена». Ее отношение к тому, что женой Ричарда называли кого-то, кроме нее самой, сейчас не имело значения, ведь вопрос детектива касался самой сути интересующего ее вопроса. Ей было невероятно любопытно узнать не только почему жена Ричарда бросила его, но и каковы были его чувства в связи с уходом Юджинии: каковы они были тогда и, что еще важнее, каковы они сейчас.

— Инспектор, — ровным голосом произнес Ричард, — ваш ребенок когда-нибудь становился жертвой преступления? Причем преступления, совершенного человеком, живущем в вашем собственном доме? Нет? Что ж, тогда я предложу вам задуматься над тем, как такая потеря может отразиться на браке. Мне совсем не нужны были разъяснения Юджинии, почему она уходит. Некоторые браки выживают после подобной травмы. Другие — нет.

— Вы не пытались найти ее после ее ухода?

— Не видел в этом никакого смысла. Я не хотел удерживать Юджинию там, где ей не хотелось быть. К тому же мне необходимо было учитывать интересы Гидеона. Я не принадлежу к тем людям, которые считают, будто два родителя для ребенка всегда лучше, чем один, независимо от отношений между родителями. Если брак перестает устраивать одну из сторон, его нужно расторгнуть. Неполную семью дети переносят легче, чем жизнь в доме, который немногим отличается от арены боевого сражения.

— Ваш разрыв предварялся враждебностью отношений?

— Вы делаете выводы, не имея всей информации.

— Такова моя работа.

— Это может сбить вас с верного пути. Между мною и Юджинией не было ссор и вражды.

Ричард был раздражен. Джил слышала это по его голосу и почти не сомневалась, что полицейский тоже это понимает. Она встревожилась и стала ворочаться на стуле, чтобы привлечь внимание любимого, бросить ему предупреждающий взгляд, чтобы он догадался о ее опасениях и вел бы себя соответственно — изменил если не содержание своих ответов, то хотя бы интонацию. Она отлично знала причину его раздражения: Гидеон, Гидеон, всегда Гидеон; что Гидеон сделал и чего не сделал, что Гидеон сказал и чего не сказал. Ричард был расстроен, потому что Гидеон не позвонил ему с отчетом о посещении детектива. Однако сам детектив воспримет все иначе. Скорее всего, он объяснит негативную реакцию Ричарда его нежеланием отвечать на подробные расспросы о Юджинии.

Она сказала:

— Ричард, прости, но ты не поможешь мне? — А полицейскому с преувеличенной живостью: — Я бегаю в туалет каждые пятнадцать минут, такой период. О, спасибо, дорогой. Ой-ой-ой, что-то я не совсем твердо держусь на ногах.

Она взяла Ричарда под руку, разыгрывая приступ головокружения и рассчитывая, что Ричард предложит проводить ее до двери туалета и таким образом получит время собраться с мыслями и справиться с чувствами. Но к ее разочарованию, он только на секунду обнял ее за талию, помогая ей вернуть равновесие, и сказал:

— Будь осторожна, прошу тебя, — но не проявил желания выйти вместе с ней из комнаты.

Джил попробовала телепатировать ему свои намерения: «Пойдем со мной, пойдем со мной». Но он либо игнорировал ее мысленные сообщения, либо вовсе не получал их, так как, убедившись, что она уверенно стоит на ногах, он убрал руку и вновь обратил все внимание на детектива.

Ей ничего не оставалось делать, как отправиться в туалет, что она и сделала со всей доступной при ее нынешних размерах скоростью. Тем более что ей все равно надо было сходить туда — писать хотелось постоянно, это правда. Она с трудом опустилась на сиденье унитаза, не забывая прислушиваться к тому, что происходит в покинутой ею комнате.

Когда она вернулась, говорил Ричард. Джил с облегчением отметила, что он сумел взять под контроль свою вспыльчивость и, отвечая на очередной вопрос инспектора, выглядел невозмутимо.

— Мой сын в настоящее время страдает от страха сцены, о чем я вам уже, кажется, рассказывал. У него совершенно расстроились нервы. Вы его видели и, несомненно, заметили, что у мальчика серьезные проблемы со здоровьем. И если Юджиния могла бы хоть как-то помочь этому, я готов был попробовать. Я был готов попробовать что угодно. Я люблю своего сына. Меньше всего на свете я хотел бы стать свидетелем того, как вся его жизнь рушится из-за иррациональных страхов.

— И вы попросили ее встретиться с ним?

— Да.

— Почему так нескоро после события?

— События?

— После концерта в Уигмор-холле.

Ричард вспыхнул. Джил знала, что он ненавидит даже мимолетное упоминание об этой концертной площадке. С большой долей уверенности она предполагала, что если к Гидеону вернется его мастерство, то Ричард сделает все, чтобы нога сына не переступала порог злополучного зала. Эта сцена видела унижение Гидеона. Лучше сжечь ее и стереть всякое воспоминание о ней.

— Мы перепробовали все остальное, инспектор, — ответил Ричард. — Ароматерапию, лечение страхов, психотерапию, психиатрию — все, что только существует под солнцем, за исключением, может быть, астрологов. На это у нас ушло несколько месяцев, и Юджиния попросту явилась последним средством. — Он увидел, что Линли записывает что-то в блокнот, и добавил: — Прошу вас заметить, инспектор, что только что сказанное мною является конфиденциальной информацией.

Линли поднял на него глаза:

— Что?

— Я не простак, инспектор, — сказал Ричард. — Я знаю, как работает ваше ведомство. Зарплаты у вас невысокие, и вы дополняете их, продавая на сторону все, что только можно в рамках закона. Хорошо. Я все понимаю. Вам надо кормить семью. Но для Гидеона в его теперешнем состоянии скандал в прессе может стать непоправимой бедой.

— Обычно я не работаю с газетами, — ответил Линли. И добавил после минутной паузы, во время которой он снова сделал пометку в блокноте: — Если только меня не вынуждают, мистер

Дэвис.

Ричард услышал подразумевающуюся в этих словах угрозу и взорвался:

— Послушайте-ка, вы! Я во всем иду вам навстречу, и вы могли бы, черт возьми…

— Ричард! — не выдержала Джил.

Слишком многим он рисковал, продолжая в том же духе, ведь подобные реплики неминуемо привели бы к дальнейшему ухудшению отношений между ним и полицейским.

Ричард сжал челюсти и посмотрел на нее. Она вложила в ответный взгляд призыв к его благоразумию: «Скажи все, что ему нужно, и он уйдет». На этот раз, кажется, ее послание было услышано.

— Ладно, — буркнул Ричард и обернулся к детективу. — Простите. В последнее время я плохо владею собой. Сначала Гидеон, потом Юджиния. Прошло много лет, но именно сейчас, когда мы так нуждались в ней… В общем, извините, что сорвался.

Линли продолжал как ни в чем не бывало:

— Вы сумели договориться о встрече?

— Нет. Я позвонил и оставил сообщение на автоответчике.

Она мне не перезвонила.

— Когда вы звонили?

— На этой неделе, кажется. Точно уже не помню. По-моему, во вторник.

— Характерно ли было для нее не отвечать на сообщения?

— Я над этим не задумывался. В том сообщении, что я ей оставил, о Гидеоне ничего не говорилось. Я просто просил ее перезвонить, когда она сможет.

— А она никогда не просила вас помочь ей увидеть Гидеона по каким-то своим причинам?

— Нет. Зачем ей это? Она позвонила мне, когда у Гидеона начались… сложности на том концерте. В июле. Но вчера мы с вами уже говорили об этом.

— И когда она позвонила вам, то речь шла только о состоянии вашего сына?

— Это не состояние, — возразил Ричард. — У него просто страх сцены, инспектор. Нервы. Такое случается. Вроде блока у писателей. Или у скульпторов, когда они портят несколько фигур подряд. Или у художников, когда они на неделю или две теряют свое видение.

Джил подумала, что все это звучит как отчаянная попытка Ричарда убедить самого себя в своих словах, и от инспектора это наверняка тоже не укрылось. Она обратилась к Линли, пытаясь вести себя как женщина, извиняющаяся за любимого мужчину:

— Ричард всю жизнь отдал музыке Гидеона. Он действовал, не думая о себе, как и полагается действовать отцу гения. Вы должны понять, как больно наблюдать за крушением проекта, которому посвятил жизнь.

— Если только человека можно назвать проектом, — заметил инспектор Линли.

Она покраснела и закусила губу, сдерживая готовый сорваться с языка резкий ответ. Ничего, успокаивала она себя. Пусть этот раунд останется за ним. Она не станет из-за этого терять голову.

Линли тем временем спросил у Ричарда:

— Ваша бывшая жена говорила о своем брате, когда звонила вам в последнее время?

— О котором? О Дуге?

— Нет, о другом. О Йене Стейнсе.

— О Йене? — Ричард мотнул головой. — Никогда. Насколько мне известно, они очень давно не общались.

— Он утверждает, что она собиралась поговорить с Гидеоном о том, чтобы одолжить для него, Йена, денег. У него сейчас трудная ситуация…

— Да когда у Йена не было трудной ситуации? — перебил инспектора Ричард. — Очевидно, Дуг как источник финансовой помощи иссяк, раз Йен перекинулся на Юджинию. Но в прошлом она никогда не помогала ему — я имею в виду то время, когда мы были женаты, а у Дуга тоже было туго с деньгами, так что вряд ли она согласилась бы помочь сейчас. — Он нахмурился, поняв, что следует из вопросов детектива. Он спросил: — А почему вы спрашиваете про Йена?

— Его видели с Юджинией Дэвис в тот вечер, когда она погибла.

— Какой кошмар! — пробормотала Джил.

— У него всегда был вспыльчивый характер, — сказал Ричард. — Йен честно получил его в наследство от отца, отличавшегося буйным нравом. Старый Стейнс хвастался, что никогда не поднимал на своих детей руку, но жизнь их была мучением. И это при том, что он был священником, не знаю уж, поверите ли вы мне.

— А что случилось с их отцом? — спросил Линли.

— Что вы хотите знать?

— Я хочу знать, что Юджиния намеревалась рассказать майору Уайли.

Ричард сначала ничего не сказал. Джил увидела, что на его виске часто запульсировала вена. Подбирая слова, он сказал:

— Инспектор, я не видел свою жену почти двадцать лет. Она могла рассказать своему любовнику что угодно.

«Я не видел свою жену». Эти слова узким кинжалом вонзились ей в грудь, прямо под сердце. Как в тумане она потянулась к крышке ноутбука, с излишней тщательностью опустила ее и закрыла.

Инспектор спросил:

— Не припомните ли вы, чтобы в одном из ваших телефонных разговоров она называла этого человека — отставного военного, майора Уайли?

— Мы говорили только о Гидеоне.

Полицейский никак не оставлял эту тему.

— То есть вы не знаете, что она хотела открыть майору?

— Ради бога, инспектор, да я даже не знал, что у нее в Хенли есть мужчина! — раздраженно воскликнул Ричард. — Откуда мне знать, что она хотела ему рассказать, черт возьми?

Джил пыталась разглядеть за его словами чувства. Она сопоставила его реакцию — и чувство, вызвавшее ее, — с его предыдущим упоминанием Юджинии как его жены, а потом стала рыть вокруг землю в поисках ископаемых чувств. Этим утром на глаза ей попался номер «Дейли мейл», и она жадно набросилась на статью о Дэвисах, нашла фотографию Юджинии. Теперь она знала, что ее соперница была красива, а себя Джил красавицей не считала. И ей захотелось спросить у мужчины, которого она любила, не преследует ли его до сих пор та красота, и если да, то что она значит для него. Джил не собиралась делить Ричарда с привидением из прошлого. Их брак будет всем, или его не будет вовсе, и если его не будет, то она хотела бы узнать об этом как можно раньше, чтобы соответствующим образом перестроить планы.

Но как спросить об этом? Как поднять эту тему?

Инспектор Линли не отставал:

— Она могла говорить о чем-то, не указывая, что хочет рассказать это майору Уайли.

— Тогда я тем более никогда не догадался бы, что это именно то, что вы ищете, инспектор. Я не умею читать мысли…

Ричард внезапно замолчал. Он встал, и Джил подумала, что, доведенный до предела душевных сил необходимостью беседовать о своей бывшей жене — «моей жене», по его собственному выражению, — он хочет попросить полицейского уйти. Но он сказал совсем другое:

— Да, а как насчет Вольф? Может, Юджиния беспокоилась из-за нее? Она тоже должна была получить письмо об освобождении немки. Возможно, она испугалась. Юджиния свидетельствовала против нее на суде и теперь могла вообразить, что Вольф захочет отомстить. Вы не думаете, что это возможно?

— Но вам она ничего такого не говорила?

— Нет. А вот ему, этому Уайли… Он же был там, рядом с ней, в Хенли. Если Юджиния нуждалась в защите или хотя бы ощущении безопасности, знании, что рядом с ней кто-то есть, то первым делом она обратилась бы к нему. Не ко мне. А если так оно и было, то ей пришлось бы объяснить ему, от кого и почему ей требуется защита.

Линли кивнул и задумчиво произнес:

— Да, такое вполне возможно. Майора Уайли не было в Англии, когда убили вашу дочь, мистер Дэвис. Он сообщил нам об этом.

— Так вы знаете, где сейчас находится Катя Вольф? — спросил Ричард.

— Да, мы нашли ее.

Линли захлопнул блокнот и поднялся, поблагодарив их за уделенное ему время.

Ричард торопливо заговорил, как будто не желал, чтобы полицейский уходил, оставляя их одних (чтобы ни означало это «одних»):

— У нее могут быть причины для мести, инспектор.

Линли убрал блокнот в карман.

— Вы ведь тоже давали показания против Вольф, мистер Дэвис?

— Да. Почти все наши показания были против нее.

— Тогда проявляйте максимум осторожности, пока мы все не выясним.

Джил увидела, что Ричард сглотнул. Он произнес:

— Конечно. Постараюсь.

Кивнув им обоим, Линли ушел. Джил вдруг испугалась. Она воскликнула:

— Ричард! Ты же не думаешь… Что, если ее убила та женщина? Если она выследила Юджинию, то может и… Ты тоже подвергаешься опасности.

— Джил, все в порядке.

— Как ты можешь так говорить, ведь Юджиния мертва!

Ричард подошел к ней.

— Пожалуйста, не волнуйся. Ничего не случится. Все будет хорошо.

— Но обещай мне, что ты будешь осторожен. Ты должен внимательно следить… Обещай мне.

— Да. Хорошо. Обещаю. — Он прикоснулся к ее щеке. — Господи, ты же белая как призрак! Ты не волнуешься?

— Конечно, волнуюсь. Он же сказал, что ты…

— Не надо. Мы и так слишком долго обо всем этом говорили. Я отвезу тебя домой. Сегодня никаких споров, ладно? — Он помог ей встать на ноги, говоря: — Ты сказала ему неправду, Джил. По крайней мере, неполную правду. Я не стал ничего говорить при инспекторе, но теперь хотел бы внести поправку.

Джил сунула ноутбук в сумку и, застегивая молнию, посмотрела на Ричарда.

— Какую поправку?

— Ты сказала, что всю свою жизнь я отдал Гидеону.

— А, это.

— Да, это. Когда-то эти слова были абсолютно верными. Даже год назад они были чистой правдой. Но не сейчас. Да, Гидеон всегда будет для меня важен. Разве может быть иначе? Он мой сын. И он был центром моего мира двадцать с лишним лет, а теперь это не так. В моей жизни появилась ты.

Он подал ей пальто. Она скользнула руками в рукава и повернулась к нему.

— Значит, ты счастлив? Счастлив, что мы вместе, что у нас будет ребенок?

— Счастлив? — Одну руку он положил на холм ее живота. — Если бы я мог влезть внутрь тебя и свернуться клубочком рядом с маленькой Карой, я бы сделал это. Только так мы смогли бы стать ближе, чем сейчас.

— Спасибо, — сказала Джил и поцеловала его, подняв лицо навстречу его лицу, приоткрыв губы, чувствуя его язык и испытывая ответный дар желания.

«Кэтрин, — думала она. — Ее зовут Кэтрин». Но поцеловала она Ричарда жадно и с чувством и даже смутилась: нельзя же носить такой здоровый живот и по-прежнему хотеть секса. И вдруг ее охватило такое возбуждение, что жар внутри ее тела превратился в боль.

— Займемся любовью, — пробормотала она, не отрывая рта от его губ.

— Здесь? — спросил он. — На моей узкой кровати?

— Нет. Дома. В Шепердс-Буше. Поехали. Люби меня, дорогой.

— Хм.

Он нащупал под одеждой ее соски и нежно сжал их. Джил вздохнула. Он сжал сильнее, и она почувствовала, как ее тело в области гениталий в ответ вспыхнуло огнем.

— Пожалуйста, — шептала она, — Ричард… Боже!

Ричард усмехнулся.

— Ты уверена, что хочешь именно этого?

— Я умираю от желания.

— Нет, этого мы допустить не можем. — Он отпустил ее, положил ладони ей на плечи, всмотрелся в ее лицо. — Но ты выглядишь совершенно измученной.

Сердце Джил стукнуло и полетело вниз.

— Ричард…

Он не дал ей договорить:

— Поэтому пообещай мне, что после ты отправишься спать и не откроешь глаза как минимум десять часов. Договорились?

Любовь — или то, что она принимала за любовь, — затопила ее. Она улыбнулась.

— Тогда немедленно вези меня домой и делай со мной что хочешь. А иначе я не отвечаю за сохранность твоей узкой кровати.

Бывают такие моменты, когда нужно действовать, повинуясь инстинкту. Констебль Уинстон Нката видел это довольно часто, когда работал в компании с тем или иным инспектором, и ту же склонность начинал ощущать и в себе.

После посещения салона Ясмин Эдвардс его не отпускало какое-то беспокойство. Оно подсказывало, что Ясмин рассказала ему не все. Поэтому он поставил машину на Кеннингтон-Парк-Роуд и откинулся в кресле с пирожками с телятиной в одной руке и картонкой соуса в другой. Мама, как всегда, держит его ужин на плите, но кто знает, когда еще он сможет приступить к фаршированной курице, обещанной ею на ужин? Пока же нужно было чем-то успокоить голодное урчание в желудке.

Он жевал, не отрывая глаз от запотевших окон прачечной Крашлис, расположенной на другой стороне улицы в трех домах от того места, где он припарковался. Незадолго до этого констебль прошелся мимо прачечной и успел заглянуть внутрь, когда дверь распахнулась: в глубине помещения, окутанная клубами пара, большая как жизнь, работала над гладильной доской Катя Вольф.

— Она сегодня на месте? — спросил он управляющую прачечной, которой позвонил сразу после разговора с Ясмин. — Это обычная проверка. Не нужно говорить ей, что я звонил.

— Угу, — ответила Бетти Крашлис сигаретой во рту, судя по дикции. — Соизволила явиться наконец-то.

— Рад это слышать.

— А я-то как рада!

И теперь Нката ждал, когда Катя Вольф закончит свой рабочий день. Если она прямиком отправится в Доддингтон-Гроув, значит, его инстинкт нуждается в перенастройке. А если она нацелится куда-либо еще, это станет подтверждением того, что его предчувствия относительно нее были верны.

Нката макал в соус последний пирожок, когда из прачечной наконец появилась немка с пальто под мышкой. Он торопливо затолкал пирожок в рот, закрыл картонку с остатками соуса и приготовился к действию, но Катя Вольф никуда не шла, просто стояла на тротуаре возле прачечной. День был холодный, резкий ветер, несущий запахи дизельного топлива, бил пешеходам в лицо, но Катя, по-видимому, не испытывала дискомфорта.

Она не спеша надела пальто и достала из кармана синий берет, под который аккуратно заправила белокурые волосы. Затем подняла воротник и зашагала вдоль Кеннингтон-Парк-роуд в сторону дома.

Не успел Нката расстроиться оттого, что из-за своих смутных подозрений потратил даром столько времени, как Катя совершила нечто неожиданное. Вместо того чтобы свернуть на Браганза-стрит, ведущую к Доддингтон-Гроув, она вышла на перекресток и продолжила движение по Кеннингтон-Парк-роуд, даже не бросив взгляда туда, где ее ждали. Она миновала паб, закусочную, в которой Нката полчаса назад покупал пирожки с телятиной, затем парикмахерскую и магазин канцтоваров и остановилась на автобусной остановке, где, закурив сигарету, присоединилась к небольшой группе других потенциальных пассажиров. Два первых автобуса ей, очевидно, не подходили, и она вошла только в третий, бросив окурок в урну. Автобус отъехал от остановки, и Нката последовал за ним на автомобиле, радуясь, что он не за рулем полицейской машины и что наступают сумерки.

Двигаясь по проезжей части со скоростью автобуса, притормаживая перед остановками у поребрика, вглядываясь в выходящих пассажиров, чтобы не пропустить Катю Вольф в сгущающейся темноте, Нката вызывал у остальных водителей вполне объяснимое раздражение. Не раз и не два ему в окно показывали два пальца, пока он прыгал из полосы в полосу, а когда автобус неожиданно затормозил по требованию пассажира, Нката чуть не сбил велосипедиста.

Таким манером он пересек почти весь Южный Лондон. Катя Вольф заняла сиденье у окна с внешней стороны автобуса, так что Нката мог разглядеть ее синий берет, когда улица изгибалась. Он почти не сомневался, что сумеет заметить ее, если она выйдет на одной из остановок, и так оно и случилось, когда, пробившись сквозь вечерние заторы, автобус прибыл к Клапам-Коммон.

Нката решил, что Катя хочет сесть здесь на электричку, и стал прикидывать, не будет ли слишком подозрительно, если он войдет в тот же вагон, что и она. Да, это будет слишком подозрительно, но — делать нечего, на обдумывание других вариантов времени не оставалось. Нужно было срочно искать место для парковки.

Одним глазом он продолжал поглядывать на Катю, лавировавшую в толпе на привокзальной площади. И тут она вновь удивила его: она не скрылась внутри вокзала, а дошагала до другой автобусной остановки на дальней стороне площади и после нескольких минут ожидания вновь села на автобус.

На этот раз места у окна ей не досталось, и поэтому Нката был вынужден напряженно вглядываться в полутьме каждый раз, когда автобус делал остановку. Его нервы были на пределе (а также нервы окружающих его водителей), но он велел себе не обращать внимания ни на что, кроме объекта наблюдения.

И на станции Путни его старания были вознаграждены: Катя Вольф спрыгнула на тротуар и, не оглядываясь, уверенно двинулась по Аппер-Ричмонд-роуд.

Больше Нката не мог ехать за ней на машине, он бросался бы в глаза, как страус на Аляске, или стал бы жертвой дорожной ярости. Поэтому он обогнал Катю ярдов на пятьдесят и перед автобусной остановкой нашел на другой стороне дороги свободное место, правда за двойной желтой полосой, где и припарковался. И стал ждать, настроив зеркало заднего вида так, чтобы видеть тротуар на противоположной стороне улицы.

Как он и рассчитывал, через некоторое время в зеркале появился силуэт Кати. Из-за ветра она опустила голову и спрятала лицо в воротник и поэтому не заметила его. Машина, стоящая в неположенном месте, не являлась для Лондона чем-то необычным. Даже если Катя и обратила внимание на Нкату, то в синих сумерках приняла за человека, ждущего кого-то, кто должен приехать на автобусе.

Выждав, пока немка не удалится на два десятка ярдов, он открыл дверцу машины и продолжил преследование. Запахнув поплотнее пальто на своей крупной фигуре и замотав на шее шарф, Нката подумал, как ему повезло, что мама утром велела ему одеться как следует. В какой-то момент Катя остановилась, развернулась, пряча огонек зажигалки от ветра, и прикурила. Нката успел отреагировать и скрылся на это время между стволами старых платанов. Затем Катя подошла к обочине, дождалась разрыва в потоке машин и перебежала на другую сторону.

А тем временем улица превратилась в коммерческую зону, состоящую из разнообразных фирм и магазинов, верхние этажи над которыми были отданы под жилье. По большей части коммерция здесь служила нуждам местных жителей: это были рестораны, видеопрокаты, книжные магазинчики, салоны цветов и тому подобное.

Из всего этого разнообразия Катя Вольф выбрала кафе-кондитерскую «Фрер Жак», над которой полоскались на ветру флаги Соединенного Королевства и Франции. Это было здание жизнерадостного желтого цвета с окнами в частых переплетах с фрамугами. Катя уже исчезла внутри, а Нката все еще ждал возможности перейти дорогу. Когда он наконец добрался до кафе, то увидел сквозь ярко освещенные окна, что Катя сняла пальто и передала его официанту, который провел ее мимо рядов столиков к бару, протянувшемуся вдоль одной из стен. В кафе было пусто, за исключением единственной посетительницы — хорошо одетой женщины в черном костюме, сидевшей у бара с бокалом в руках.

Все в ней говорило о достатке, как заметил Нката. Взять хо-i я бы короткую волну волос, обрамляющую ее лицо словно полированный шлем, или ее костюм, элегантный и существующий как бы вне веяний моды, — такой можно купить только за большие деньги. В свое время Нката прочитал достаточно глянцевых журналов, чтобы научиться выделять в толпе людей, которые одеваются в районе Найтсбридж, где за двадцатку ты сможешь купить себе носовой платок, и не более того.

Катя Вольф приблизилась к женщине, и та с улыбкой соскользнула с высокого стула и пошла Кате навстречу, чтобы поздороваться. Они взялись за руки и прижались друг к другу щеками, обмениваясь европейской разновидностью воздушного поцелуя. Женщина указала Кате на стул рядом с собой.

Нката поглубже спрятался в пальто и устроился для дальнейшего наблюдения в тени между окном кафе и входом в винный магазин. Если женщины вдруг пойдут в его сторону, он сможет притвориться, что изучает объявления о распродаже, вывешенные в витрине магазина (он заметил, что испанское вино на этой неделе продается за смешные деньги). А пока он может следить за ними, пытаясь понять, кем они друг другу приходятся, хотя у него уже сформировалось определенное мнение на этот счет. Он не мог не отметить фамильярности в их приветственных объятиях. Кроме того, женщина в черном была при деньгах, что не могло не нравиться Кате Вольф. Кусочки мозаики начали складываться в единое целое, выстраиваясь вокруг вранья немки насчет того, где она находилась в вечер гибели Юджинии Дэвис.

Нката пожалел, что у него нет возможности услышать разговор двух женщин. Судя по их склоненным друг к другу головам, речь шла о чем-то не предназначенном для ушей посторонних, и Нката дорого заплатил бы за то, чтобы узнать хотя бы общую тему беседы. А когда Вольф прикрыла глаза рукой, а ее собеседница обняла ее за плечи, он даже начал подумывать о том, чтобы присоединиться к ним за барной стойкой и представиться — просто чтобы увидеть, как будет реагировать Катя Вольф на его появление.

Да. Что-то между ними есть, думал Нката. Скорее всего, Ясмин Эдвардс знала об этом, только не захотела обсуждать. Человек всегда знает, когда его или ее любовник выходит на улицу не только для того, чтобы глотнуть свежего воздуха или купить пачку сигарет. И самое трудное в этой ситуации — признаться себе, что ты это знаешь. Люди делают самые невероятные вещи, лишь бы не смотреть, не говорить, не предпринимать каких-либо действий по отношению к тому, что может причинить им боль. Очень опасно ходить с закрытыми глазами, когда речь идет о взаимоотношениях, и тем не менее именно так поступает подавляющее большинство людей.

Нката постучал ботинками друг о друга, согревая ноги, и засунул руки в карманы пальто. Он стоял под окном уже добрую четверть часа, не зная, что делать дальше, но, к его облегчению, женщины поднялись и стали собирать свои вещи.

Перед их выходом на улицу он нырнул в винный магазин. Наполовину закрытый от взглядов с улицы стойкой с кьянти, он взял в руки бутылку, как будто изучая этикетку. Продавец тут же впился в него глазами с выражением лица, характерным для всех продавцов, когда они видят, что чернокожий посетитель недостаточно быстро расплачивается за то, к чему прикоснулся. Нката игнорировал его, следя исподлобья за двумя женскими фигурами. Увидев, что они прошли мимо, он поставил бутылку на место, проглотил то, что хотел сказать парню за прилавком (и когда он перерастет свое желание вцепляться в лацканы этих типов с воплем «Я коп, понятно?»), и вышел из магазина, следуя по пятам за женщинами.

Спутница Кати Вольф взяла ее под руку и что-то оживленно говорила на ходу. С ее правого плеча свисала кожаная сумка размером с портфель, и она плотно придерживала ее свободной рукой, как и подобает женщине, отлично осознающей опасность, которой подвергаются на улицах невнимательные люди. Увлеченная беседой парочка двигалась по Аппер-Ричмонд-роуд, но не в сторону вокзала, а в направлении Уондсуорта.

Где-то через четверть мили они свернули налево. Этот путь вел в густозаселенный район одно- и двухэтажной застройки. Если там они войдут в какой-нибудь особняк, то Нкате понадобится вся его удача, чтобы найти их. Он ускорил шаги, перейдя на трусцу.

Оказывается, удача пока не покинула его, сказал себе Нката, завернув за угол. От главной дороги ответвлялись и исчезали в глубине между домами несколько поперечных улочек, но женщины не выбрали ни одну из них. Они по-прежнему шагали впереди него, все так же занятые разговором, только теперь говорила немка, жестикулируя в такт своим словам, а дама в черном слушала.

В конце концов они свернули на Галвестон-роуд — в узкий проулок, тесно застроенный типовыми домами, часть из которых была поделена на квартиры, а часть стояла как единоличные домовладения. Здесь селился средний класс со своими тюлевыми занавесками, свежей краской, ухоженными садами, цветочными ящиками под окнами, в которых сидели в ожидании зимы маргаритки. Вольф и ее спутница дошли почти до середины проулка и открыли железную калитку, откуда по дорожке подошли к красной двери. На ней между двумя полупрозрачными окошками блестел медный номер: пятьдесят пять.

Садик у этого дома, в отличие от соседних, не мог похвастаться ухоженностью. По обе стороны от входной двери вольготно разросся кустарник, к крыльцу жадно протянулись щупальца звездчатого жасмина и тутовника. Остановившись на противоположной стороне улицы, Нката смотрел, как Катя боком прошла между кустами и поднялась по ступенькам к входной двери. Она не нажала на звонок, а сама отомкнула замок и вошла внутрь. Ее спутница вошла в дом следом за ней.

Дверь захлопнулась, и через мгновение в двух ее узких окошках зажегся свет. Еще через несколько секунд засветилось из-под занавесок большое окно справа от входа. Ткань занавесок была довольно плотной, так что Нката различал лишь силуэты. Но ничего больше и не требовалось, чтобы понять, что происходит, когда две женские фигуры слились в одну.

— Вот оно, — выдохнул Нката.

Наконец-то он увидел то, ради чего проделал весь этот нелегкий путь: недвусмысленную иллюстрацию неверности Кати Вольф.

Предъявив эту информацию ничего не подозревающей Ясмин Эдвардс, он добьется того, чтобы она начала говорить о своей любовнице начистоту. Если он сейчас же двинется в обратный путь, добежит до машины и не застрянет в пробках по дороге к Доддингтон-Гроув, то прибудет туда гораздо раньше Кати Вольф и не даст ей возможности подготовить Ясмин к тому, что он может рассказать ее подруге но тюрьме. Таким образом, она не сумеет навесить на его слова ярлык «лживые».

Однако когда две фигуры в гостиной дома на Галвестон-роуд разошлись по сторонам и занялись тем, чем намеревались заняться ради взаимного удовольствия, Нкату охватили сомнения. Он не очень представлял себе, как сможет завести разговор о неверности Кати, не рискуя вызвать у Ясмин Эдвардс желания убить на месте вестника дурных новостей, вместо того чтобы выслушать его до конца.

А потом он подивился тому, что вообще думает о таких вещах. Ведь она стоит по другую сторону линии огня. Она бывшая заключенная. Она убила собственного мужа, отсидела пять лет и за то время, что провела за решеткой, наверняка выучила еще несколько приемчиков. Она опасна, и ему, Уинстону Нкате, счастливо избежавшему жизни, которая привела бы его на ту же дорожку, и не следует об этом забывать.

Нет никакой необходимости мчаться в Доддингтон-Гроув, решил он. Если судить по состоянию дел здесь, на Галвестон-роуд, Катя Вольф не собирается в ближайшее время покидать этот дом.

Линли не ожидал застать свою жену в доме Сент-Джейм-Он приехал туда ближе к ужину, гораздо позже того часа, когда Хелен обычно уходила домой. Но едва Джозеф Коттер — тесть Сент-Джеймса и тот человек, который последние десять лет вел хозяйство в доме на Чейни-роу, — открыл ему дверь, то тут же все разъяснилось.

— Они в лаборатории, всей оравой. Впрочем, неудивительно. Его милость сегодня заставил их попотеть. Деб тоже там, хотя не думаю, что она так же послушна, как леди Хелен. Та даже обедать не стала. Сказала, что не может оторваться и что они почти закончили.

— Что закончили? — спросил Линли, поблагодарив Коттера, который, отставив в сторону блюдо с выпечкой, принял у гостя пальто.

— Кто их знает. Чашечку чая? Чего-нибудь покрепче? У меня есть лепешки, — добавил он, кивая на блюдо, — угощайтесь или даже возьмите с собой, если вам не лень будет тащить. Напек к чаю, но никто не соизволил спуститься.

— Пойду разведаю ситуацию. — Линли снял блюдо с лепешками с подставки для зонтиков, куда пристроил его Коттер, и предложил: — Что-нибудь передать?

Коттер сказал:

— Скажите им, что ужин в половине девятого. Говядина в винном соусе. Молодая картошка. Кабачки с морковкой.

— Такое меню заставит их забыть обо всех делах.

Коттер фыркнул:

— Кого другого — да, но с ними никогда ни в чем нельзя быть уверенным. Вы предупредите их там, что пусть лучше спускаются, если хотят, чтобы я продолжал готовить. Пич тоже там, кстати. Только не давайте ей лепешек, ни кусочка, что бы она ни вытворяла. Она на диете.

— Понял.

И с этими указаниями Линли поднялся по лестнице.

Он нашел всех в лаборатории, как и предсказывал Коттер: Хелен и Саймон склонились над листами с графиками, разложенными на рабочем столе, а Дебора разглядывала на свет пленку негативов v входа в свою темную комнату. Пич обнюхивала пол. Она первой услышала приближение Линли и при виде источающего аромат блюда в его руках стремительно подскочила к нему, виляя хвостом и сияя глазами.

— Если бы я был наивным человеком, то решил бы, что ты рада меня видеть, — сказал Линли таксе. — Боюсь, должен тебя огорчить: мне даны строгие указания не кормить тебя лепешками.

Услышав эти слова, Сент-Джеймс оторвался от распечаток, а Хелен радостно воскликнула:

— Томми! — Она взглянула в окно и нахмурилась: — Господи, а который час?

— Наши результаты просто бессмысленны, — сообщил Сент-Джеймс Линли без всяких объяснений. — Минимальная смертельная доза — один грамм? Да меня засмеют на слушании!

— А когда слушание?

— Завтра.

— Похоже, тебе предстоит долгая ночь.

— Или ритуальное самоубийство.

К ним присоединилась Дебора.

— Томми, привет. Какими судьбами? — Ее лицо вдруг засияло от удовольствия. — Ой, лепешки! Как здорово!

— Твой отец просил передать, что ужин будет готов к половине девятого.

— Ешьте или умрите?

— Примерно в этом духе. — Линли взглянул на жену. — Я думал, ты давно ушла.

— Не хотите выпить чаю с лепешками? — спросила Дебора, освобождая Линли от блюда.

Хелен, оправдываясь, сказала мужу:

— Мы как-то забыли о времени.

— На тебя это не похоже, — заметила Дебора, обращаясь к Хелен, и поставила блюдо рядом с книгой, раскрытой на жутковатой фотографии человека, по-видимому мертвого, изо рта и носа которого вытекала мутная серовато-зеленая жидкость. Либо не видя этого не самого аппетитного снимка, либо привычная к подобным документам, она выбрала себе лепешку. — Если ты, Хелен, не будешь напоминать нам о том, что иногда нужно делать перерывы на еду, что с нами станет? — Она разломила лепешку напополам и откусила от одной половины. — Вкуснятина! Я и не догадывалась, что умираю с голоду. Только эти лепешки надо чем-то запить. Я схожу за шерри. Кто-нибудь еще хочет?

— Я бы не отказался. — Сент-Джеймс тоже подошел к блюду с намерением подкрепиться. — Стаканы для всех, милая! — крикнул он вслед удаляющейся жене.

— Хорошо, — откликнулась Дебора и позвала за собой таксу: — Пич, пошли со мной. Тебе пора ужинать.

Собака послушно засеменила за хозяйкой, не отрывая глаз от лепешки в ее руке.

Линли склонился к Хелен.

— Устала?

Она была очень бледна.

— Немного, — признала она, заправляя за ухо прядь волос. — Сегодня он показал себя настоящим рабовладельцем.

— А когда он вел себя по-другому?

— Мне надо блюсти свою репутацию злодея, — парировал Сент-Джеймс. — Но это только для виду, внутри я добрый малый. И даже могу это доказать. Взгляни-ка сюда, Томми.

Он подошел к компьютерному столу, где был установлен системный блок, изъятый Линли и Барбарой Хейверс из кабинета Юджинии Дэвис. Рядом стоял лазерный принтер, с которого Сент-Джеймс снял пачку распечатанных документов.

Линли обрадовался:

— Ты сумел вычислить, что она делала в Интернете? Отлично, Саймон. Я впечатлен и благодарен.

— Особо впечатляться тут нечему. Ты бы запросто сделал это сам, если бы имел хотя бы общее представление о компьютере.

— Будь с ним терпеливее, Саймон. — Хелен нежно улыбнулась мужу. — На работе его только что заставили пользоваться электронной почтой. Не толкай его слишком быстро в будущее.

— Это может закончиться припадком, — согласился Линли. Он достал из нагрудного кармана очки. — Что тут у нас?

— Сначала ее посещения Интернета. — Сент-Джеймс пояснил, что компьютер Юджинии Дэвис, как, впрочем, и все компьютеры вообще, автоматически запоминает сайты, на которые заходил пользователь. Он протянул другу листок со списком, в котором даже мало знакомый с виртуальным миром Линли признал перечень веб-адресов. — Все это самые невинные сайты, — сказал ему Сент-Джеймс. — Если ты ищешь что-нибудь необычное в том, что она делала в Сети, то здесь этого нет.

Линли просмотрел адреса, которые Сент-Джеймс назвал URL-адресами и добавил, что он извлек их из памяти компьютера Юджинии Дэвис. Эти адреса, по его словам, она набирала в адресной строке, когда хотела открыть конкретный сайт. Достаточно лишь нажать на стрелочку выпадающего меню в правом углу той же адресной строки, и твоему взору откроются все следы, оставленные пользователем, пока он ходил по киберпространству. Почти не прислушиваясь к объяснениям Сент-Джеймса о том, как была получена требуемая информация, Линли с понимающим видом кивал, а сам изучал интересовавшие Юджинию сайты. Он видел, что Сент-Джеймс подошел к этому элементарному для него делу с обычной тщательностью и напротив каждого адреса указал тематику сайта. Все сайты — по крайней мере, так казалось на первый взгляд — имели прямое отношение к обязанностям Юджинии Дэвис как директора клуба «Шестьдесят с плюсом», хотя и были самыми разными по содержанию, от государственной системы здравоохранения до автобусных экскурсий для пенсионеров по стране. Также она просматривала сайты периодики, в основном «Дейли мейл» и «Индепендент». Особенно часто она заходила на них в последние четыре месяца, как бы подтверждая слова Ричарда Дэвиса, что она следила за здоровьем Гидеона по газетным публикациям.

— Да, здесь ничего необычного, — согласился Линли с выводом друга.

— Ага. Зато вот здесь можешь найти что-нибудь поинтереснее. — Сент-Джеймс вручил ему стопку листов. — Ее электронная переписка.

— Какая ее часть?

— Вся. Начиная с самого первого письма и до последнего дня.

— Она все сохранила?

— Невольно.

— То есть?

— То есть люди, конечно, пытаются обезопасить себя при работе в Сети, но у них это не всегда получается. Например, они ставят пароли, о которых легко могут догадаться их близкие или даже просто знакомые…

— Да, то же самое с ее паролем «Соня».

— Вот именно. Это первая ошибка. Вторая же сводится к тому, что они не проверяют установки компьютера и электронной почты, а очень часто по умолчанию все входящие сообщения записываются. Пользователь думает, что его переписка конфиденциальна, а на самом деле она открыта каждому, кто знает, какая иконка открывает какие страницы. В случае с миссис Дэвис ее компьютер складывал все полученные и затем удаленные ею сообщения в «мусорную корзину», и там они сохранялись бы до тех пор, пока миссис Дэвис не очистила бы «корзину», чего она, по-видимому, ни разу не делала. Она нажимала на клавишу «Удалить» и думала, что сообщение стерто, а на самом деле оно было просто передвинуто из одного места в другое.

Линли взвесил в руках распечатки.

— Значит, это все ее письма?

Все входящие письма. На этом моя часть дела заканчивается, и дальше ты должен благодарить Хелен. Это она распечатала их для тебя и просмотрела каждое, отмечая те, что выглядят как сугубо деловые. А остальные тебе лучше изучить самому. Линли сказал жене, которая взяла с тарелки лепешку и откусывала с края крохотные кусочки:

— Спасибо, дорогая.

Он отложил сообщения, помеченные Хелен как деловая переписка, и с головой ушел в чтение остальных. Начал он с самых ранних писем, продвигаясь в хронологическом порядке, а искал в них все, что хотя бы потенциально могло являться угрозой для Юджинии Дэвис, а также — хотя не признавался в этом даже себе — все, что могло исходить от Уэбберли и могло скомпрометировать суперинтенданта.

По большей части авторы писем не пользовались своими настоящими именами, а указывали только сетевое имя, зачастую связанное с родом их деятельности или особыми интересами, но все же Линли смог понять, что ни одно из сообщений не ассоциировалось явным образом с его начальником в Нью-Скотленд-Ярде. А что еще лучше, ни в одном из адресов Скотленд-Ярд не фигурировал.

Линли вздохнул с облегчением и продолжил чтение. Он быстро обнаружил, что в переписке не встречалось никого, кто называл бы себя Пичли, Пичфордом или Человеком-Языком. Вторичное прочтение списка, полученного от Сент-Джеймса в начале разговора, не выявило адресов, ловко маскирующих чаты, на которых завязываются сексуальные контакты. Линли заключил, что на основании данного факта Пичли-Пичфорда-Человека-Языка можно в принципе исключить из списка подозреваемых, но лучше с этим подождать.

Пока он разбирал почту Юджинии Дэвис, Сент-Джеймс и Хелен вернулись к своим графикам, от работы над которыми их отвлек приход Линли. Хелен только один раз оторвалась, чтобы сказать мужу:

— Томми, последнее письмо она получила утром в день смерти. Оно в самом низу пачки, но тебе лучше сразу взглянуть на него. Мне оно показалось странным.

Линли понял, чем были вызваны такие ощущения у его жены, стоило ему лишь взглянуть на последний листок в пачке. Сообщение состояло из трех предложений, и Линли похолодел, читая: «Мне необходимо снова увидеть тебя, Юджиния. Умоляю. Не отворачивайся от меня после всего, что случилось».

— Проклятье! — прошептал он.

«После всего, что случилось».

— И что ты думаешь? — спросила Хелен, но по тону ее голоса Линли догадался, что она уже составила собственное мнение об этом письме.

— Не знаю.

Подписи под сообщением не было, а отправитель относился к числу тех, кто не указывает в своем адресе реального имени. Первой частью адреса было слово «Jete», а за ним следовало название провайдера — «Кларанет». Значит, адрес был личный, не принадлежал к домену компании, где мог работать автор. В таком случае напрашивался вывод, что для связи с Юджинией Дэвис он пользовался не рабочим, а домашним компьютером, и это соображение придало Линли спокойствия. Насколько он знал, дома у Уэбберли компьютера не было.

— Саймон, — спросил он, — а можно узнать настоящее имя человека по его электронному адресу?

— В принципе можно, через провайдера, — ответил Сент-Джеймс, — хотя для этого придется надавить на них. Они не обязаны открывать такие сведения.

— Но если речь идет о расследовании убийства? — спросила Хелен.

— Это может стать убедительным доводом, — признал Сент-Джеймс.

С четырьмя стаканами и графином в лабораторию вернулась Дебора.

— Налетай! — объявила она. — Лепешки с шерри, — и стала наполнять стаканы.

Хелен торопливо предупредила ее:

— Ой, мне не надо, Дебора. Спасибо.

Она отломила от своей лепешки еще кусочек и сунула в рот.

— Почему? — удивилась Дебора. — Ты должна выпить хотя бы капельку. Мы не разгибали спины весь день и заслужили награду. А может, ты хочешь джина с тоником, а, Хелен? — предложила она, но тут же сморщила нос. — Господи, что я говорю? Джин-тоник с лепешками. Надо же такое придумать! — Она передала стаканы мужу и Линли. — Сегодня поистине необычный день. Не припомню, чтобы ты хоть раз отказалась от шерри, Хелен, во всяком случае после того, как Саймон все соки из тебя выжал. Ты хорошо себя чувствуешь?

— Да, все в порядке, — сказала Хелен и бросила вопросительный взгляд на мужа.

Вот он, идеальный момент, сказал себе Линли. Более удобного случая не придумаешь. Сейчас, когда они вчетвером уютно расположились в лаборатории Сент-Джеймса с шерри в руках, что может помешать ему провозгласить полушутливо: «А мы хотим сделать небольшое объявление, хотя вы, наверное, вот-вот бы и сами догадались. Или вы уже догадались?» После этих слов он мог бы обнять Хелен за плечи. Он мог бы даже наклониться и поцеловать ее в макушку. «Мы скоро станем родителями, — мог бы продолжить он с улыбкой. — Прощайте, поздние вечера и ленивые воскресные утра. Здравствуйте, памперсы и соски».

Но ничего этого он не сказал. Вместо этого он поднял свой бокал и произнес:

— Пью за Саймона с благодарностью за его помощь с компьютером. Я снова у тебя в долгу.

Он сделал большой глоток шерри.

Дебора перевела любопытный взгляд с него на Хелен, Хелен опустила голову и стала собирать графики, а Сент-Джеймс кивнул Линли в ответ на тост и пригубил стакан. В комнате повисла неловкая тишина. Нарушила ее Пич, которая съела свой ужин и тут же вскарабкалась по лестнице наверх, желая присоединиться к обществу. Такса умильно глянула на блюдо с лепешками и устроилась под столом, на котором оно стояло. Метя пол лохматым хвостом, она громко тявкнула.

— Гм. Ну что ж, — сказала Дебора и обернулась к Пич, которая, не получая ни лепешки, ни внимания, тявкнула еще раз. — Нельзя, Пич. Тихо. Даже не мечтай о лепешках. Саймон, ты только посмотри на нее! Абсолютно неисправима.

И таким образом, с помощью собаки, неловкой паузе был положен конец. Хелен начала собирать свои вещи. Она негромко сказала Сент-Джеймсу:

— Саймон, милый, я с удовольствием осталась бы и помогла тебе биться с этой дозой…

Его ответ прозвучал решительно:

— Ты и так показала себя кремнем, досидев со мной до темноты. Отправляйся домой, дальше я, герой-одиночка, справлюсь сам.

— Он хуже, чем наша собака, — заметила Дебора. — Бессовестный манипулятор. Томми, забирай Хелен, пока она не попала в его ловушку.

Хелен и Линли последовали ее совету и попрощались с Сент-Джеймсами.

Они не обменялись ни словом до тех пор, пока не вышли на тротуар Чейни-роу. С реки дул ледяной ветер. Хелен тихо произнесла:

— Что ж.

Слова эти были обращены даже не к мужу, а будто к ней самой. Она выглядела усталой и грустной. Линли не мог сказать, чего было больше, но он примерно представлял, что творится в душе жены.

Хелен спросила:

— Ты считаешь, что это случилось слишком рано?

Он не стал притворяться, что не понимает.

— Нет. Нет! Конечно нет.

— Тогда в чем дело?

Линли искал объяснение, которое можно было бы предложить ей, с которым они оба могли бы жить дальше и которое не вернется к нему в будущем как бумеранг.

— Я не хочу причинять им боль. Не могу даже представить выражения их лиц, когда они будут стараться изобразить радость, а у самих сердце будет разрываться от несправедливости.

— Жизнь полна несправедливости. Ты, как никто другой, дол жен это знать. В этой игре невозможно уравнять правила для всех и каждого. Как невозможно узнать и будущее. Их будущее. Наше будущее.

— Я знаю.

— Тогда…

— Просто знать — это одно, а поступить в соответствии с этим знанием — совсем другое. Мне кажется, Хелен, что знание не принимает в расчет их чувства.

— А как насчет моих чувств?

— Твои чувства для меня — все. Ты для меня — все. — Он протянул к ней руки и застегнул верхнюю пуговицу ее пальто, поправил на ее шее шарф. — Давай не будем стоять на холоде. Ты как сюда приехала? На своей машине?

— Я хочу поговорить об этом. Последнее время ты ведешь себя так, словно…

Она не закончила фразу. Для этого пришлось бы прямо сказать то, что она думает. Метафоры для того, чтобы описать ее страхи, не существовало, и Линли понимал это.

Он хотел успокоить ее, но не мог. Он думал, что будет радость, будет восторг. Он думал, что ожидание еще крепче объединит их. Но он не думал, что будет чувствовать вину и страх. Камнем давило на него знание, что ему придется похоронить то, что умерло, прежде чем он сможет с чистым сердцем радоваться жизни. Он сказал:

— Поедем домой. Сегодня у нас обоих был трудный день, тебе нужно отдохнуть.

— Отдых — далеко не единственное, что мне нужно, Томми, — ответила Хелен и отвернулась от него.

Он смотрел ей вслед, пока она шла в конец улицы, где между двумя кафе оставила свою машину.

Малькольм Уэбберли положил телефонную трубку на рычаг. Без четверти двенадцать. Не следовало звонить в такое время, но он ничего не мог с собой поделать. Здравый смысл подсказывал ему, что уже поздно, что они уже спят, что даже если Томми все еще работает, то Хелен наверняка в кровати и столь поздний звонок ее не обрадует. Но он не послушался доводов разума. Весь этот день он ждал вестей и, так ничего и не дождавшись, понял, что не уснет, пока не поговорит с Линли.

Можно было бы позвонить Эрику Личу. Если бы Уэбберли поинтересовался у него последними новостями, то Эрик выложил бы каждую деталь. Однако общение с Эриком вернет былое с остротой, невыносимой для Уэбберли. Эрик был слишком тесно связан со всем, что было: он присутствовал в доме на Кенсингтон-сквер, где все началось, присутствовал при каждом допросе, проводимом Уэбберли, он даже давал показания в суде. И он стоял рядом с Уэбберли, когда их взорам впервые предстал труп мертвой девочки. Тогда Эрик Лич был молодым, неженатым мужчиной, который и представить себе не мог, что такое потеря ребенка для родителей.

Уэбберли же при виде безжизненного тела Сони Дэвис на столе патологоанатомов не мог не думать о своей малышке Миранде. И когда был сделан первый надрез на мертвой плоти, тот самый Y-образный надрез, который не спутаешь ни с чем и который говорит о жестоком, но необходимом надругательстве, Уэбберли сморщился и едва сдержал вопль протеста против того, что это маленькое тельце продолжает оставаться объектом жестокости.

Не только смерть Сони была жестокой. В ее жизни также быта жестокость, пусть это была жестокость природы, едва заметный сбой в генетическом коде, ставший в результате причиной ее бесконечных болезней.

Он видел отчеты медиков. Оставалось только поражаться количеству операций и недомоганий, выпавших на долю крохотного младенца на протяжении всего лишь двух лет жизни. Уэбберли благословлял собственное счастье: они с женой произвели на свет здоровое и жизнерадостное дитя, свою Миранду. Как же справлялись с ситуацией те люди, от которых судьба требовала больше, чем они могли дать, больше, чем они могли помыслить?

Эрик Лич думал примерно о том же самом, как выяснилось. В самом начале расследования он сказал Уэбберли:

— Да, я понимаю, что им нужна была няня. Им на голову свалилось слишком много хлопот с этим ребенком, при том что дед наполовину сумасшедший, а старший сын — второй Моцарт или уж не знаю кто. Но почему они не наняли квалифицированного специалиста, чтобы присматривать за дочерью? Им нужна была няня, а не беженка, в конце концов.

— Это было ошибкой, — согласился Уэбберли. — И за это им придется заплатить. Но никакая расплата, назначенная судом или общественным мнением, не сравнится с тем, как будут винить себя они сами.

— Если только…

Лич не закончил фразу. Он уткнулся взглядом в ботинки и стал переминаться с ноги на ногу.

— Если только что, сержант?

— Если только их выбор не был преднамеренным, сэр. Если только они хотели лишь сделать вид, что заботятся о благе ребенка. У них могли быть на то свои причины.

На лице Уэбберли отразились охватившие его чувства.

— Ты понятия не имеешь, о чем говоришь. Подожди, когда у тебя появятся собственные дети, тогда поймешь, что чувствует родитель. Хотя нет, не жди. Я сам скажу тебе. Родитель готов убить всякого, кто хотя бы косо взглянет на его ребенка.

И чем больше информации поступало об обстоятельствах этого ужасного дела, тем сильнее горело в душе Уэбберли это чувство — готовность убить. Потому что он не мог не видеть своей Миранды в столь не похожей на нее бедняжке Соне. В те дни Рэнди радостно топала ножками по дому с неизменным потрепанным зайцем под мышкой. Уэбберли стал во всем видеть угрозу для нее: в каждом углу таилось нечто, что могло заявить на нее права и вырвать из его груди сердце. Вот почему он хотел отомстить за смерть Сони Дэвис — для него это было средством обеспечить безопасность дочери. «Если я поставлю ее убийцу перед судом, — говорил он себе, — то тем самым куплю защиту Бога для своей Рэнди, заплачу за нее твердой монетой собственной праведности».

Конечно, сначала он не знал, что был убийца. Как и все, он думал, что непоправимая трагедия явилась результатом минутной небрежности. Но когда посмертное вскрытие обнаружило следы старых ран и повреждений на скелете мертвой девочки и когда более тщательное исследование тела выявило наличие поврежденных тканей вокруг шеи и на плечах, которые однозначно свидетельствовали о том, что ребенка держали под водой и намеренно утопили, Уэбберли воспылал гневом. Он загорелся желанием отомстить за смерть этой девочки, пусть и несовершенной с рождения, и отомстить за мать, потерявшую ребенка.

Непосредственных свидетелей преступления не было, не имелось и прямых улик, что беспокоило Лича, но Уэбберли не волновало ни в малейшей степени. Сцена преступления рассказывала свою повесть, и Уэбберли понимал, что сможет использовать эту повесть для поддержки теории, которая сама напрашивалась следователям. Во-первых, была ванна с перекинутым через нее столиком из нержавейки, на котором были аккуратно разложены вещи, что красноречиво свидетельствовало о лживости заверений няни в том, что она прибежала после минутной отлучки и нашла свою подопечную под водой и что потом, зовя на помощь, она пыталась вытащить девочку и вернуть ее к жизни. Во-вторых, были лекарства — целый шкафчик лекарств — и объемистая история болезни, которые рассказывали о том, сколь труден был уход за ребенком, страдавшим недугами, как у Сони Дэвис. Также были споры между родителями и няней, о которых упоминали многие обитатели дома на Кенсингтон-сквер. И были показания самих родителей, их старшего ребенка, бабушки и дедушки, гувернантки, подруги, которая должна была подтвердить телефонный разговор с няней в момент несчастья, и жильца (кстати, единственного человека, который всячески уклонялся от какого бы то ни было обсуждения немецкой девушки). И самое главное — была сама Катя Вольф, ее первоначальное заявление и затем ее невероятное и упорное молчание.

Поскольку она отказывалась говорить, Уэбберли приходилось полагаться на слова тех, кто жил рядом с ней. «Боюсь, в тот вечер я ничего особенного не заметил… Конечно, иногда возникала определенная напряженность в ее отношении к ребенку… Ей не всегда хватало терпения, но и обстоятельства были крайне тяжелыми… Сначала она очень старалась угодить… Между ними состоялся неприятный разговор, потому что она в очередной раз проспала… Мы решили уволить ее… Она сочла это проявлением несправедливости по отношению к ней… Мы не хотели давать ей рекомендательное письмо, потому что не считали ее подходящей кандидатурой для няни». Вот так, если не из слов самой Кати, то из слов остальных участников событий, возникало общее представление о взаимоотношениях и характерах. На этойоснове сама собой выстраивалась история — мозаика, собранная из кусочков виденного, слышанного и выводов из того и другого.

— Это дело все еще довольно слабое, — как всегда уважительно заметил Эрик Лич в перерыве слушаний в суде.

— И все-таки это дело, — ответил Уэбберли. — Пока она держит рот на замке, она делает за нас половину работы. Практически она сама подписывает себе обвинительный приговор. Неужели ее адвокат не сказал ей этого?

— Пресса буквально распинает ее, сэр. В газетах печатают запись заседаний, и каждый раз, когда вы, рассказывая о ходе следствия, говорите, что она «отказалась отвечать на вопрос», складывается впечатление…

— Эрик, к чему ты ведешь? — спросил Уэбберли своего сотрудника. — Я не могу отвечать за то, что печатают в газетах. Это не наша проблема. Если ее беспокоит то, как выглядит ее молчание в глазах потенциальных присяжных, то она могла бы подумать о том, чтобы нарушить его наконец.

Их задача, сказал он тогда Личу, состоит в том, чтобы зло было наказано. То есть они должны собрать факты, которые позволили бы поставить Катю Вольф перед судом. Именно это он и сделал. Это все, что он сделал. Благодаря ему для семьи Дэвис свершилось правосудие. Он не мог дать покоя, не мог положить конец ночным кошмарам. Но по крайней мере, он мог дать им — и дал — правосудие.

А сейчас, сидя на кухне своего дома в Стамфорд-Брук перед чашкой быстро остывающего чая, Уэбберли обдумывал то, что узнал из позднего телефонного разговора с Томми Линли. Центральной мыслью было то, что Юджиния Дэвис нашла себе мужчину. Он был рад этому. Наличие у Юджинии мужчины могло в какой-то степени уменьшить бремя вины, которое Уэбберли нес с того времени, когда трусливо положил конец их любви.

Что касается ее, им двигали только лучшие побуждения, вплоть до того дня, когда он понял, что их отношения не могут продолжаться. Он вошел в ее жизнь бесстрастным профессионалом, несущим возмездие для ее семьи; после случайной их встречи на вокзале эту роль сменила другая, роль друга, и он убеждал себя, что сможет искренне играть ее, несмотря на то что его сердце жаждало большего. Она ранима и беззащитна, говорил он себе, пытаясь обуздать обуревавшие его чувства. Она потеряла ребенка, она потеряла семью, нужно хранить от волнений и посягательств тонкую, измученную ткань ее души.

И он бы никогда не рискнул пойти дальше, если бы однажды она сама не заговорила о том, что должно было оставаться невысказанным. Или, по крайней мере, так он себе внушал, пока длилась их связь. «Она хочет этого, — говорил он себе, — хочет этого столь же сильно, как я, и существуют ситуации, когда кандалы общепринятой морали должны быть скинуты во имя того, что очевидно является высшим благом».

Единственный способ, которым он мог бы оправдать свои отношения с Юджинией, состоял в том, чтобы рассматривать все в духовных терминах. «Она дополняет меня, — сказал он себе. — То что объединяет нас, происходит на уровне души, а не только на уровне тела. А человек не может жить на этой земле, если ничто не питает его душу».

С женой этого не происходило. Их брак, решил Уэбберли, принадлежит временному, обыденному миру. Это социальный контракт, основанный по большей части на изживающей себя идее обшей собственности, на прослеживаемой генеалогии для потенциальных потомков и на взаимной заинтересованности в совместном проживании. По условиям такого контракта мужчина и женщина обязуются жить вместе, по возможности воспроизводить себе подобных и обеспечивать друг другу обстановку, удовлетворяющую обоих. Но почему-то нигде не написано и не сказано, что эти мужчина и женщина должны заботиться о томящихся в заточении душах друг друга, и именно тут, говорил себе Уэбберли, и кроется основная проблема брака. Он способствует возникновению у супругов чувства довольства. А это довольство, в свою очередь, приводит к определенной форме забвения, когда мужчина и женщина, объединенные узами брака, перестают рассматривать себя и своего супруга как чувствующих и страдающих существ.

Так случилось с его собственным браком. Но, клялся себе Уэбберли, ничего подобного не произойдет в нечетко определенном духовном браке, который сложился у них с Юджинией Дэвис.

Время шло, они продолжали встречаться, и Уэбберли все дальше уходил по пути самообмана, пусть и невольного. Он говорил себе, что избранная им карьера будто специально скроена для поддержки супружеской неверности, которую он в результате стал рассматривать как Богом данное ему право. Его рабочий график был неустойчивым, иной раз он приходил домой поздно, а порой расследованию посвящались целые уик-энды, и ночные звонки могли выдернуть его из постели на долгие часы. Значит, его работа была дана ему судьбой или Богом для того, чтобы он использовал предоставляемые этой работой возможности для Дальнейшего роста и развития своей духовной сущности, верно? Выступая в роли собственного Мефистофеля и запуская тысячи кораблей неверности в море своей жизни, он убеждал себя, что должен продолжать действовать в том же ключе. Тот факт, что он мог вести двойную жизнь, объясняя свое отсутствие нуждами столичной полиции, служил для него доказательством того, что эта двойная жизнь предназначена ему изначально.

Однако роковой чертой всего человечества является желание большего. И это желание постепенно стало все чаще посещать то, что начиналось как целомудренная, небесная любовь, превращая эту любовь в земную, но не делая ее от этого менее привлекательной. В конце концов, Юджиния ведь разорвала свой брак. И он может разорвать свой. Несколько неприятных разговоров с женой — и он будет свободен.

Но Уэбберли так никогда и не смог начать эти неприятные разговоры с Фрэнсис. Вместо нее с ним говорили ее фобии, и он со временем осознал, что ни он сам, ни его любовь, ни все оправдания этой любви, которые он мог бы найти, не способны осилить наваждение, овладевшее его женой и в конце концов подчинившее себе их обоих.

Юджинии он ничего не сказал. Он написал ей последнее письмо, прося подождать, и больше не писал. Не звонил ей. Не видел ее. Он поставил свою жизнь на паузу, сказав себе, что это его долг перед Фрэнсис — пройти вместе с ней весь путь к ее выздоровлению, дожидаясь момента, когда она станет достаточно крепкой и самостоятельной, чтобы сообщить ей о своем намерении уйти.

К тому времени, когда он понял, что состояние его жены будет нелегко изменить к лучшему хотя бы ненамного, прошло слишком много месяцев, и он не мог и помыслить вновь увидеться с Юджинией только ради того, чтобы уже навсегда вырвать ее из своей жизни. Трусость остановила руку, которая могла бы взять карандаш или набрать телефонный номер. Уж лучше говорить себе, что между ними ничего не было — так, несколько лет страстных интерлюдий, носивших обличье любовного единства, — чем отпустить ее и признать, что остаток его жизни пройдет бессмысленно, без того содержания, которым он стремился наполнить свои дни. И поэтому он ничего не делал, позволил течению повседневности унести себя, предоставил Юджинии думать о нем, что ей захочется.

Она тоже не звонила ему, не искала с ним встречи, и он смог убедить себя, что их отношения не были для нее столь же значительными, как для него, и что их неожиданное окончание не стало для нее такой травмой, как для него. Убедив себя в этом, он постарался стереть из своей памяти ее образ, а также воспоминания о часах, днях, вечерах и ночах, проведенных вместе. То есть он предал Юджинию так же, как предал жену. И заплатил за это сполна.

Но она нашла себе другого мужчину, вдовца, как ему сказали, человека, имевшего право и свободу любить ее и стать для нее всем тем, чего она заслуживала.

— Это некий Уайли, — сказал ему Линли по телефону. — Он рассказал нам, что она собиралась поговорить с ним о чем-то важном. О чем-то таком, по-видимому, что мешало их дальнейшим отношениям.

— Ты думаешь, ее убили, чтобы помешать ее беседе с Уайли? — спросил Уэбберли.

— Это только одна из десятка возможностей, — ответил Линли.

Он перечислил их все, забыв на время о бесстрастии профессионала и с деликатностью джентльмена избегая упоминания о том, что они раскопали и что могло указывать на причастность Уэбберли к делу погибшей женщины. Зато в своем рассказе о брате Юджинии Дэвис, о майоре Теде Уайли, о Гидеоне Дэвисе, о Дж. В. Пичли, который также был известен под именем Джеймс Пичфорд, и о бывшем муже Юджинии он не забыл ни одной подробности.

— Вольф вышла из тюрьмы, — сообщил Линли. — Ее освободили двенадцать недель назад. Дэвис ее не видел, но это не значит, что сама Вольф его не видела. На суде Юджиния свидетельствовала против нее.

— Как и почти все остальные, связанные с тем делом. От показаний Юджинии зависело не больше, чем от других, Томми.

— Да. Что ж. Мне кажется, что все, кто имел отношение к тому делу, должны проявлять бдительность, пока мы не разберемся с убийством Юджинии Дэвис.

— Ты считаешь это преследованием?

— Такой вариант нельзя не рассматривать.

— Но не может же Вольф преследовать всех?

— Как я уже говорил, мне просто кажется, что всем не помешает быть немного внимательнее, сэр. Кстати, мне звонил Уинстон. Он следил сегодня за Вольф, и она привела его к дому в Уондсуорте. Выглядело все как свидание. У этой Вольф есть кое-что в рукаве.

Уэбберли ожидал, что Линли от свиданий, то есть неверности, Кати Вольф сделает логический переход к его, Уэбберли, супружеской неверности. Но вместо этого инспектор сказал:

— Сейчас мы проверяем ее электронную почту и посещаемые ею сайты. Одним из последних — в день смерти — она получила одно странное сообщение и прочитала его, поскольку нашли мы его в «корзине». Подписано оно было «Jete», и этот человек просил ее о встрече. Я бы даже сказал, умолял. «После всего, что случилось» — так там было написано.

— Ты говоришь, это было электронное сообщение?

— Да. — Линли помолчал на том конце провода, прежде чем продолжить: — Технический прогресс движется слишком быстро, и я не поспеваю за ним, сэр. С компьютером разбирался Саймон. Он и дал мне всю информацию по переписке и сайтам, которые посещала Юджиния Дэвис.

— Саймон? Какое отношение Сент-Джеймс имеет к ее компьютеру? Черт побери, Томми, нужно было отнести машину прямо…

— Да-да, я знаю. Но я хотел проверить… — Он снова помолчал, прежде чем решиться сказать, что хотел, напрямую: — Это непростой вопрос, сэр, но у меня нет выбора. У вас дома имеется компьютер?

— У Рэнди есть ноутбук.

— Вы им пользуетесь?

— Когда она привозит его с собой. Но обычно она оставляет его в Кембридже. А в чем дело?

— Я думаю, вы сами знаете.

— Вы подозреваете, что Jete — это я?

— «После всего, что случилось». Нет, скорее мы хотели исключить этого Jete из списка подозреваемых, если бы им оказались вы. Убить ее вы не могли…

— Бога ради…

— Извините. Но это должно быть сказано. Вы не могли ее убить, потому были у себя в доме на глазах двух дюжин гостей, в компании с которыми отмечали юбилей своей семейной жизни. Так что если Jete — это вы, сэр, то я хотел бы знать об этом, чтобы не тратить время на его идентификацию.

— Или ее, Томми. «После всего, что случилось». Это могла быть и Вольф.

— Могла. Но это не вы, сэр?

— Нет, не я.

— Спасибо. Это все, что мне нужно было узнать у вас, сэр.

— Ты быстро добрался до нас. До меня и Юджинии.

— Это не я. Это Хейверс.

— Хейверс? Какого дьявола…

— Юджиния сохранила ваши письма. Они лежали в комоде в ее спальне. Барбара нашла их.

— А где они сейчас? Вы передали их Личу?

— Не думаю, что эти письма имеют отношение к делу. Или я не прав, сэр? Ведь если прислушаться к здравому смыслу, я не должен отбрасывать возможность того, что Юджиния Дэвис хотела рассказать Теду Уайли о вас.

— Если она хотела рассказать Уайли обо мне, то только для того, чтобы признаться в былых прегрешениях, перед тем как двигаться по жизни дальше.

— Вы считаете, что это было в ее характере, сэр?

— О да, — вздохнул Уэбберли. — Абсолютно в ее характере. Ее воспитывали иначе, но взрослые годы она прожила в католической вере, которой присущи глубочайшее чувство вины и покаяния. Ими был окрашен ее образ жизни в Хенли, и ими, несомненно, были бы окрашены ее взгляды на любые перспективы в будущем. Он был уверен в этом.

Что-то уперлось в его руку. Уэбберли глянул вниз и увидел, что Альф сполз со своей потрепанной подстилки у плиты, приковылял к нему и уткнулся мордой в руку хозяина, вероятно, почуяв, что тому нужна сейчас собачья поддержка. Появление пса напомнило Уэбберли, что им давно уже пора совершить вечернюю прогулку перед сном.

Он поднялся на второй этаж проверить, как дела у Фрэнсис. Уэбберли чувствовал себя виноватым перед ней за то, что последние сорок восемь часов провел, отдавшись другой женщине умом и душой, если не телом. Жена спала в их двуспальной кровати, тихо похрапывая. Он постоял, глядя на нее. Сон разгладил тревожные морщины на лице Фрэнсис, и хотя молодости это ей не вернуло, зато придало ей беззащитный вид, отчего у Уэбберли всегда сжималось сердце. Сколько раз за прошедшие годы он делал это — стоял в изножье кровати над спящей женой и поражался, как они пришли к этому, как они умудрились так долго закрывать на это глаза? День за днем складывались в недели, недели быстро превращались в месяцы, а ни он, ни она так ни разу и не попытались понять, о чем тоскует каждый из них, оставшись один, что заставляет их петь в цепях, подняв лицо к небу, стоит им остаться одним. Но Уэбберли получил ответ на этот вопрос — по крайней мере в том, что касалось его, — стоило ему лишь взглянуть на плотно задернутые занавески, за которыми были закрыты все до единой форточки, и на деревянную дубинку, лежащую у кровати в качестве дополнительного средства защиты в те ночи, когда мужа нет дома.

Они оба боялись с самого начала. Просто страхи Фрэнсис приняли форму, более очевидную для стороннего наблюдателя. Ее фобии распространили свое влияние и на него, требуя — безмолвно, но красноречиво — его постоянного присутствия в ее жизни. Его же собственные страхи привязали его к жене; его ужасало, что ему придется сделать больше, чем то, что он уже совершил.

Негромкое поскуливание на первом этаже вернуло Уэбберли к реальности. Он натянул одеяло на открывшееся правое плечо Фрэнсис, прошептал: «Спи спокойно, милая» — и вышел из спальни.

У входной двери его терпеливо поджидал Альфи, усевшись на задние лапы. Как только Уэбберли прошагал от лестницы в кухню за своей курткой и собачьим поводком, пес подскочил и закружил по прихожей в предвкушении. Он подпрыгивал, когда Уэбберли вернулся и пристегнул поводок к ошейнику.

Сегодня вечером Уэбберли намеревался вывести Альфи ненадолго: один кружок по их обычному маршруту — до конца Палгрейв-роуд, оттуда на Стамфорд-Брук-роуд и обратно на Палгрейв через Хартсвуд-роуд. Он устал и не чувствовал в себе сил для относительно продолжительной прогулки до Пребенд-гарденс. В душе он понимал, что собака заслуживала большего — она была воплощенным терпением и преданностью, а все, что требовалось взамен, — это еда, вода и возможность дважды в день всласть побегать по газонам и кустам. В принципе для Уэбберли это не представляло трудности, но сегодня вечером далеко идти не хотелось.

— Завтра погуляем подольше, Альф, — пообещал он псу.

На углу Стамфорд-Брук-роуд было оживленно, автобусы и машины мчались по всем направлениям, хотя их было не так много, как в дневные часы. Альф послушно, как его учили, сел на обочине, и, когда Уэбберли, вместо того чтобы перейти дорогу к садику, повернул налево, пес не двинулся с места. Он переводил блестящие глаза с хозяина на темную массу деревьев, кустов и лужаек на другой стороне улицы и часто бил хвостом об асфальт.

— Завтра, Альф, — сказал ему Уэбберли. — Завтра погуляем в два раза больше, чем всегда. Обещаю тебе. Завтра. Пойдем, мальчик.

Он потянул за поводок.

Собака поднялась. Она пошла за хозяином, но с такой тоской во взгляде смотрела назад, на парк, что Уэбберли не смог совершить еще одного предательства, притворившись, что не замечает, чего так хочет животное. Он вздохнул.

— Ладно. Но только несколько минут. Мы оставили мамочку одну, и она забеспокоится, если проснется, а дома нет ни тебя, ни меня.

Они подождали, пока на светофоре загорится зеленый свет: Альфи — оживленно постукивая хвостом, а Уэбберли — ощущая, что его собственное настроение начинает улучшаться при виде этой бесхитростной радости. Он подумал о том, как легко быть собакой — так мало ей надо для счастья.

Они перешли дорогу и вошли в сад, скрипнув заржавевшей от осенних дождей калиткой. Когда калитка за ними захлопнулась, Уэбберли спустил Альфи с поводка и в тусклом свете, падавшем от Стамфорд-Брук-роуд с одной стороны и от Саут-сайд — с другой, следил за тем, как пес счастливо носится по газону.

Он не догадался прихватить с собой мячик, но овчарка как будто не огорчилась отсутствию любимой игрушки. Вокруг нее поднималось множество ночных запахов, и она вдыхала их на бегу.

Таким образом прошло с четверть часа: Альфи бегал, а Уэбберли медленно бродил от западной до восточной ограды сада. Еще с обеда поднялся ветер, и Уэбберли засунул руки поглубже в карманы, жалея, что вышел на улицу без шарфа и перчаток.

Дрожа, он шел по тропинке вдоль газона. За железной оградой и зарослями кустарника с шумом проносились по Стамфорд-Брук-роуд машины. Только они да потрескивание голых веток на ветру нарушали ночную тишину сада.

В дальнем конце сада Уэбберли достал из кармана поводок и позвал собаку, которая мчалась через лужайку к противоположному краю сада, взбрыкивая, как веселая овечка. Он свистнул и подождал, пока овчарка в последний раз пересечет сад и вернется к нему счастливой массой влажного меха с налипшими на него мокрыми листьями. Уэбберли усмехнулся при виде пса. Ночь для них еще не скоро закончится. По прибытии домой Альфу потребуется тщательная чистка.

Он вновь застегнул на шее собаки поводок. Выйдя из сада, они направились к Стамфорд-Брук-роуд, где пешеходная «зебра» обозначала безопасное место для перехода на Хартсвуд. Там у них был приоритет перед транспортом, но Альфи, разумеется, сделал так, как его учили, — сел на обочине в ожидании команды для перехода через улицу.

Уэбберли стал ждать перерыва в движении, что не заняло много времени в это время суток. После того как мимо прошуршал красный автобус, Уэбберли и собака шагнули на проезжую часть. От тротуара на другой стороне их отделяло менее тридцати ярдов.

Уэбберли всегда был осторожным пешеходом, но на миг его внимание отвлекла тумба с почтовым ящиком внутри, стоявшая на противоположной стороне улицы. Она стояла там со времен королевы Виктории, и именно в этот почтовый ящик он опускал свои письма Юджинии на протяжении их романа, включая то последнее письмо, которое положило всему конец, ничего не оканчивая. Его глаза остановились на этой тумбе, и в этот момент Уэбберли почти видел, как он сам стоит там, где стоял сотни раз, торопливо засовывая письмо в щель и оглядываясь через плечо, хотя и знал, что Фрэнсис вряд ли выйдет на улицу. Поглощенный этим видением, вспоминая себя, каким он был много лет назад, снедаемого любовью и желанием отступиться от клятв, которые требовали от него невозможного, он потерял бдительность. Это длилось всего секунду, но секунды хватило.

Справа от него послышалось рычание двигателя. В тот же миг залаял Альфи. Потом Уэбберли почувствовал удар. Собачий поводок взметнулся в ночь, а самого Уэбберли швырнуло к тумбе, в которую он складывал бессчетные заверения в бесконечной любви.

Ударом смяло грудную клетку.

Вспышка света пронзила его глаза, как маяк.

Затем наступила тьма.

Гидеон

23 октября, 1.00

Я снова видел сон. Я проснулся, помня его. Сейчас я сижу в кровати с тетрадью на коленях, чтобы записать его, пока не забыл.

Я в доме на Кенсингтон-сквер, в гостиной. Я смотрю в окно, как на улице играют дети в центральном сквере, и они замечают, что я смотрю на них. Они машут мне и жестами зовут присоединиться к ним, и я вижу, что их развлекает фокусник в черном плаще и высокой шляпе. Он вытаскивает из их ушей живых голубей и подбрасывает птиц в воздух. Я хочу быть с ними, хочу, чтобы фокусник вытащил голубя из моего уха. Я иду к выходу из гостиной, но вижу, что в двери нет ручки, только замочная скважина, через которую я ожидаю увидеть вестибюль и лестницу на второй этаж.

Но когда я склоняюсь к замочной скважине, которая почему-то оказывается скорее дверным глазком, то вижу в нее не то, что ожидал, а комнату своей младшей сестры. И хотя в гостиной светло, но в детской стоит полумрак, как будто задернули занавески на время дневного сна.

С другой стороны двери слышится плач. Я знаю, что это плачет Соня, но не вижу ее. А потом дверь превращается в плотную гардину, я раздвигаю ее и выхожу, но не в детскую, а в сад за домом.

Этот сад гораздо больше, чем тот, что был у нас на самом деле. Там стоят огромные деревья и раскидистые папоротники, в отдалении — озерцо, в него откуда-то льется водопад. Посреди озерца стоит садовый сарай, тот самый сарай, у которого я видел однажды ночью Катю в объятиях мужчины.

В саду я вновь слышу плач Сони, только она уже не тихо скучит, а рыдает навзрыд, почти визжит, и я понимаю, что должен найти ее. Меня окружают заросли кустов и травы, они растут с каждой секундой, мне приходится продираться сквозь них, сбивать соцветия и листья, чтобы разобрать, откуда доносится плач. Как только мне начинает казаться, что я уже почти рядом с сестрой, плач перемещается в противоположный конец сада и я должен начинать все сначала.

Я зову на помощь мать, папу, бабушку или дедушку. Но никто не приходит. И тогда я выхожу к озеру и вижу, что у сарая стоят два человека, женщина и мужчина. Он склонился к ней, он впивается ей в шею, а Соня все заливается плачем.

По волосам я догадываюсь, что эта женщина — Либби, и я застываю на месте, наблюдая, как мужчина, пока не узнанный мною, целует ее. Я зову их; я прошу их помочь мне найти младшую сестру. В ответ на мой крик мужчина поднимает голову, и тогда я вижу, что это мой отец.

Меня охватывает ярость, мне кажется, что меня предали. Я не могу шевельнуться. Соня безостановочно плачет.

Потом рядом со мной оказывается мать или кто-то похожий на нее: ее роста, с ее фигурой, с волосами того же цвета, что были у нее. Она берет меня за руку, и мне становится ясно, что я должен помогать ей, потому что она нужна Соне, потому что только она может успокоить сестру, плач которой уже перерастает в высокий визг, в истерику.

«Все в порядке, милый, — говорит мне похожая на мать женщина. — Просто она хочет есть».

И мы находим ее под кустом папоротника, полностью скрытую листвой. Похожая на мать женщина берет ее на руки и прижимает к груди. Она говорит: «Пусть она пососет меня. Тогда она успокоится».

Но Соня не успокаивается, потому что она не может сосать. Женщина не достала для Сони грудь, но даже если бы и достала, ничего бы не вышло. Когда я взглядываю на сестру, то вижу, Что ее лицо скрывает маска. Я стараюсь снять ее, но не могу: мои пальцы соскальзывают. Женщина, похожая на мать, не замечает что происходит, и я не могу заставить ее посмотреть на сестру. А сам я ну никак не могу стянуть маску, прячущую Сонино лицо, и от этого прихожу в полное отчаяние.

Я прошу женщину-мать помочь мне, но все бесполезно: она не хочет даже взглянуть на Соню. Тогда я бегом возвращаюсь сквозь заросли к озеру, надеясь найти помощь там, но, добежав до берега, поскальзываюсь и падаю в воду, и меня тянет вниз, отчего я не могу дышать.

В этот момент я просыпаюсь.

Мое сердце колотится как сумасшедшее. Я буквально чувствую, как в кровь вливается адреналин. Пока я записывал сон, сердцебиение понемногу стихло, но заснуть снова я даже не надеюсь.

«Разве Либби не с вами?» — удивляетесь вы.

Нет. Она не вернулась оттуда, куда унеслась после того, как мы, вернувшись от судьи Крессуэлл-Уайта, застали дома моего отца.

«Вы беспокоитесь о том, что с ней?»

Почему я должен беспокоиться о ней?

«Вы ничего не должны, Гидеон».

Я так не думаю. Я должен вспомнить больше. Я должен вернуться к музыке. Я должен привлечь в свою жизнь женщину, не боясь, что могу все потерять.

«Что именно потерять?»

Прежде всего самого себя.

«Вы можете потерять себя?»

Мне так кажется.

23 октября

Рафаэль, как обычно, пришел ко мне на свое ежедневное дежурство, только вместо сидения в музыкальной комнате и ожидания, когда же произойдет чудо, мы отправились в Риджентс-парк погулять по зоопарку. Служитель обмывал из шланга одного из слонов, и мы задержались на несколько минут у загона, наблюдая за тем, как водяные каскады стекают с огромного бока животного. Пучки волос вдоль слоновьего хребта проволокой вздымались в струе воды, а сам слон переминался с ноги на ногу, словно ища равновесие.

«Какие они все-таки странные, — заметил Рафаэль. — Интересно, какая философия стояла за идеей создания слонов. При виде таких биологических чудес я всегда испытываю сожаление, что плохо разбираюсь в эволюционных процессах. Каким образом, к примеру, существа, подобные слонам, развились из первобытного бульона?»

«Наверное, глядя на нас, слоны думают то же самое».

Еще с момента его появления в дверях я заметил, что он находится в отличном расположении духа. Это именно он предложил не сидеть дома, а пойти подышать сомнительной чистоты городским воздухом и еще более сомнительными ароматами зоопарка, где было не продохнуть от запахов мочи и сена. Я тут же насторожился. В этом мне виделась рука отца. Должно быть, он скомандовал Рафаэлю: «Вытащи его на улицу».

А когда отец отдает команды, Рафаэль повинуется.

Этим и объясняется то, как он сумел столько лет продержаться на позиции моего учителя музыки: он правил моим музыкальным образованием, а всем остальным в моей жизни правил папа. Рафаэль всегда принимал это разделение обязанностей в отношении меня.

Став взрослым, я мог, разумеется, заменить Рафаэля кем-то другим, кто сопровождал бы меня на гастролях — помимо папы, само собой, — и был бы моим партнером по ежедневным упражнениям и репетициям. Но за два десятилетия учебы, совместной работы и партнерства мы узнали друг друга так хорошо, что мне и в голову не приходило что-то менять. А кроме того, когда я еще умел играть, мне нравилось играть с Рафаэлем Робсоном. Он был — и есть — блестящий мастер. В нем нет искры, нет той страсти, которая давно бы уже заставила его справиться с нервами и не бояться играть на публике, ведь именно выступления создают связь со слушателями, завершая великий четырехчлен «композитор — музыка — слушатель — исполнитель». Но и без искры Рафаэль обладает артистизмом и любовью к музыке, а также примечательной способностью превращать технику исполнения в серию критических замечаний, указаний, поправок, упражнений и заданий, которые понятны начинающему музыканту и полезны признанному мастеру, желающему усовершенствовать свое умение. Поэтому я никогда не планировал избавиться от Рафаэля, несмотря на его полное подчинение моему отцу — и ненависть к нему.

Должно быть, я всегда ощущал их взаимную антипатию, хотя никогда не говорил об этом открыто. Все эти годы они, несмотря на неприязнь друг к другу, как-то уживались, и только сейчас, когда они начали с особым тщанием скрывать свою антипатию, у меня возник вопрос о том, что же породило ее.

Первым на ум приходит отношение Рафаэля к моей матери: он испытывал к ней особые чувства. Но это объяснило бы только его неприязнь к моему отцу, обладавшему тем, что Рафаэль так хотел заполучить. Это не объясняет отцовскую нелюбовь к Рафаэлю. Здесь должно быть что-то еще.

«Возможно, дело в том, что Рафаэль мог дать вам и чего не мог дать вам отец?» — предлагаете вы еще один вариант.

Это верно, мой папа не владеет ни одним музыкальным инструментом, но мне кажется, что его неприязненное отношение к Рафаэлю кроется в чем-то более глубинном, даже атавистичном.

Когда мы покинули загон со слонами и отправились на поиски коал, я спросил Рафаэля: «Сегодня тебе было велено вывести меня на улицу?»

Он не отрицал этого. «Ричард говорит, что ты слишком много думаешь о прошлом и избегаешь заниматься настоящим».

«А ты как считаешь?»

«Я доверяю доктору Роуз. Как минимум, я доверяю доктору Роузу-отцу. А что касается доктора Роуз-дочери, то, полагаю, она обсуждает этот случай со своим отцом». Произнеся слово «случай», Рафаэль с тревогой взглянул на меня, ведь оно низводило меня до уровня редкого феномена, описание которого вскоре появится в том или ином психиатрическом журнале, причем имя мое будет скрупулезно вычеркнуто, но все остальное, неоновыми стрелками указывающее на меня как на пациента, останется. «Он десятки лет занимался тем, что происходит сейчас с тобой, и наверняка делился опытом с дочерью».

«А что, по-твоему, со мной происходит?»

«Я знаю, как она называет это. Какая-то там амнезия».

«Папа сказал тебе?»

«Конечно сказал, как же иначе? Ведь твоя карьера имеет отношение и ко мне».

«Но ты сам в амнезию не веришь?»

«Гидеон, я не в том положении, чтобы верить или не верить

чему-либо».

Он подвел меня к вольеру с коалами, внутри которого из пола торчали под разными углами ветки, изображая заросли эвкалипта, а о природном месте обитания диких коал напоминало панно с изображением леса, нарисованное на высокой розовой стене. Единственный некрупный медведь спал в перекрестье двух веток; рядом с ним висело ведро, наполненное листьями, служившими ему кормом. Вместо травы и почвы под медведем был бетон, а вокруг ни кустика, ни укрытия, ни игрушки. У одинокого коалы не было товарищей, только посетители вольера, которые свистели и кричали ему, недовольные тем, что ночное по своей природе животное отказывается изменить свой образ жизни в соответствии с их расписанием.

Я смотрел на все это, и на душе у меня росла тяжесть. «Господи, и зачем только люди ходят в зоопарк?»

«Это напоминает им об их свободе».

«Чтобы в полной мере насладиться своим превосходством».

«Да, и это тоже. В конце концов, ведь именно мы, люди, держим ключи от клеток».

«А-а, — протянул я. — Я так и знал, что за этой прогулкой в Риджентс-парк кроется нечто большее, чем просто желание подышать свежим воздухом. Прежде я не замечал за тобой особой любви ни к пешеходным прогулкам, ни к животным. Так что сказал тебе папа? "Покажи Гидеону, как ему повезло. Покажи ему, какой тяжелой может быть жизнь"?»

«Если бы у него и были такие намерения, то он бы нашел место похуже, чем зоопарк».

«Тогда что? Только не говори мне, что сам выдумал идею с зоопарком».

«Ты слишком много размышляешь. Это вредно. И он это понимает».

Я невесело рассмеялся. «Как будто то, что уже случилось, не вредно!»

«Мы не знаем точно, что случилось. Мы можем только строить догадки. И эта амнезия, уж не знаю, какая именно, — не более чем предположение».

«Значит, он советовался с тобой. Вот уж не думал, что такое возможно, учитывая ваши прошлые отношения».

Рафаэль не сводил глаз с несчастного коалы. «Мои отношения с твоим отцом тебя не касаются», — произнес он ровным голосом, но капельки пота — извечная его Немезида — уже показались на его лбу. Еще пара минут — и с его лица потечет, и ему придется утираться носовым платком.

«Ты ведь был в доме, когда утонула Соня, — сказал я. — Папа рассказал мне. То есть ты все знал с самого начала. Знал, что случилось, что привело к ее смерти и что за этим последовало».

«Давай выпьем где-нибудь чаю», — предложил Рафаэль.

Мы дошагали до ресторана на Барклейс-корт, хотя нас вполне устроил бы и обычный киоск с холодными и горячими напитками. Рафаэль не сказал ни слова, пока не изучил непритязательное меню. Подозвав средних лет официантку в старомодных очках, он заказал себе чай «дарджилинг» и кексы.

Она бодро покивала: «Будет сделано, дорогуша» — и стала ждать моего заказа, постукивая карандашом по блокнотику. Я попросил то же, что и Рафаэль, хотя есть не хотел. Официантка все записала и удалилась.

Время было между обедом и ужином, поэтому ресторан стоял полупустой, а рядом с нами вообще никого. Мы сидели за столиком у окна, и Рафаэлю оставалось лишь направить все свое внимание на улицу, где мужчина старался вытащить из колеса детской коляски застрявшее там одеяльце, а рядом стояла женщина с малышом на руках и подсказывала мужчине, что делать.

Я сказал: «По моим воспоминаниям. Соня утонула ночью или поздно вечером. Но если так, то непонятно, что ты делал в доме в такой час. Папа сказал мне, что ты был у нас».

«Она утонула ближе к вечеру, часов в пять или шесть. Я задержался, чтобы сделать несколько телефонных звонков».

«Папа говорил, что ты, вероятно, связывался с Джульярдом».

«После того как тебе сделали предложение, я очень хотел, чтобы ты поехал туда, и всеми средствами старался поддержать эту идею. Мне и в голову не могло прийти, что кто-нибудь способен отказаться от приглашения в Джульярд…»

«Как они узнали обо мне? Я уже отыграл несколько концертов, но не помню, чтобы подавал заявление туда. Помню только, что меня пригласили там учиться».

«Это я им написал. Послал твои записи. Отзывы. Статью о тебе, которую напечатали в "Радио таймс". В Джульярде тобой заинтересовались и прислали анкету и форму для заявления, и я все заполнил».

«Папа знал об этом?»

И вновь на его лбу заблестели бисерины пота; на этот раз Рафаэль воспользовался салфетками, стоявшими в стаканчике на столе. Он сказал: «Я хотел показать ему приглашение уже оформленным, как решенное дело. Мне казалось, что, увидев готовое приглашение, твой отец согласится отправить тебя в Нью-Йорк».

«Но на это не нашлось денег», — с горечью подытожил я. И как ни странно, в этот миг я вновь почувствовал то жгучее, граничащее с яростью разочарование, вызванное знанием, что Джульярд недоступен мне, восьмилетнему мальчику, потому что нам не хватает денег, потому что в нашей жизни денег всегда не хватало и будет не хватать.

Следующая реплика Рафаэля удивила меня: «Деньги никогда не были решающим моментом в этом вопросе. Мы бы как-нибудь нашли нужную сумму. В этом я никогда не сомневался. К тому же тебе предложили стипендию. Однако твой отец и слышать не хотел, чтобы ты учился там. Он не хотел разделять семью. Я полагал, что его главной заботой были родители и что он не может их оставить, и поэтому предложил сам отвезти тебя в Нью-Йорк, чтобы все остальные могли не покидать Лондон. Но и это решение его не устроило».

«Так значит, это не из-за финансов? А я-то всегда думал…»

«Нет. В конечном счете дело было не в финансах».

Должно быть, на моем лице отразились растерянность и обида, потому что Рафаэль торопливо стал объяснять: «Твой отец считал, что тебе Джульярд не нужен, Гидеон, и я рассматриваю это как комплимент нам обоим. Он считал, что ты получаешь достаточно и здесь, в Лондоне, занимаясь со мной, и что ты преуспеешь и без переезда в Нью-Йорк. Время доказало его правоту. Смотри, кем ты стал сегодня».

«Ага. Только посмотри», — с иронией промолвил я. Рафаэль попал в ту же ловушку, в которую уже попадал я, доктор Роуз.

Смотрите, кем я стал сегодня: сижу скорчившись в кресле у! окна музыкальной комнаты, где звучит что угодно, кроме музыки. Я торопливо записываю случайные мысли, пытаясь — хотя и не верю в результат — вспомнить подробности своей жизни, которые мое подсознание решило стереть из моих воспоминаний. И теперь я узнаю, что даже то немногое, что я сумел раскопать в завалах памяти, — например, приглашение в Джульярд и обстоятельства, помешавшие нам принять его, — оказывается не точным. Чему же мне верить, доктор Роуз, на что полагаться?

«Вы сами поймете», — тихо отвечаете вы.

Но я спрашиваю вас, откуда такая уверенность. Факты моего прошлого все чаще представляются мне в виде движущихся мишеней, и они скачут на фоне лиц, которых я не видел долгие годы. Так действительно ли это факты, доктор Роуз, или лишь то, что я желаю считать фактами?

Я попросил Рафаэля: «Расскажи о том, что случилось, когда! утонула Соня. Расскажи про тот вечер, про тот день. Как все было? Убедить папу говорить на эту тему…» Я потряс головой. Вернулась официантка с нашим чаем и кексами, разложенными на пластмассовом подносе. Следуя идее оформления зоопарка в целом, поднос был выкрашен так, чтобы выглядеть не тем, чей является, в данном случае — под дерево. Женщина расставила перед нами чашки, блюдца, тарелки и чайники. Я подождал, пока она не закончит, и продолжил: «Он почти ничего не рассказывает мне. Если я хочу говорить о музыке или о скрипке, то все в порядке. Он считает это прогрессом. Если же я сворачиваю в сторону… Он последует за мной, но для него это сущий ад. Я вижу».

«То было адом для всех».

«Включая Катю Вольф?»

«Я бы сказал, что ее ад пришел позднее. Она и предполагать не могла, что суд определит ей двадцать лет заключения».

«Так вот почему на суде… Я читал, что она вскочила и пыталась сделать заявление после того, как судья зачитал приговор».

«Да? — удивился Рафаэль. — Этого я не знал. В день вынесения приговора я не ходил в суд. К тому времени мне уже хватило сцен правосудия на всю дальнейшую жизнь».

«Но ты ходил вместе с ней в полицейский участок. В самом начале. В одной из газет я видел фотографию, где вы вдвоем выходите из участка».

«Скорее всего, это было простое совпадение. Полиция всех вызывала на допросы и дачу показаний. Почти все мы были там не раз и не два».

«И Сара Джейн тоже?»

«Ну да, наверное. А почему ты спрашиваешь о ней?»

«Мне нужно будет повидать ее».

Рафаэль намазал маслом свой кекс и поднес ко рту, но не откусил, а уставился на меня, словно позабыв обо всем. «С какой целью, Гидеон?»

«Это просто одно из направлений, которое мне хотелось бы изучить. Доктор Роуз предлагает то же самое: следовать моим инстинктам, искать связи, пытаться найти то, что пробудит память».

«Твой отец не обрадуется, узнав о твоем намерении».

«А ты отключи телефон».

Рафаэль откусил от кекса огромный кусок, явно пытаясь скрыть смущение оттого, что его вывели на чистую воду. Но неужели он всерьез надеялся, что я не догадаюсь об их ежедневных консилиумах с отцом относительно моего прогресса или отсутствия такового? Ведь их двоих самым кардинальным образом затронуло происходящее со мной, и помимо Либби и вас, Доктор Роуз, только они знают об истинном масштабе моих проблем.

«Что ты надеешься получить от встречи с Сарой Джейн Беккет, при условии, конечно, что ты сможешь разыскать ее?»

«Она живет в Челтнеме, — сообщил я. — Уже много лет. Я получаю от нее по открытке на каждый день рождения и на Рождество. А ты разве нет?»

«Ну ладно, значит, она живет в Челтнеме, — сказал он, игнорируя мой вопрос. — Чем она поможет тебе?»

«Не знаю. Может, она сумеет рассказать мне, почему Катя Вольф отказалась говорить о том, что произошло».

«Она имела право на молчание, не забывай этого, Гидеон». Рафаэль положил остаток кекса на тарелку и взял чашку, обхватив ее двумя ладонями, словно пытаясь согреться.

«В суде — да. В общении с полицией — да. Там она не обязана была говорить. Но со своим адвокатом? Почему она отказалась общаться даже с ним?»

«Она еще не очень твердо знала английский. Может, ей объяснили ее право на молчание, а она неправильно поняла».

«Это напоминает мне еще кое о чем, чего я не могу понять, — подхватил я. — Если она была иностранкой, то почему отбывала наказание в Англии? Почему ее не отослали обратно в Германию?»

«Она добивалась отмены репатриации через суд и выиграла».

«Откуда ты знаешь?»

«Как я могу не знать? В то время все газеты только о ней и писали. Каждое ее движение, каждый поступок за решеткой выносился прессой на всеобщее обозрение. Это было грязное дело, Гидеон. Оно разбило жизнь твоих родителей, оно в течение трех лет убило твоих бабушку и дедушку, и оно с тем же успехом разрушило бы и тебя, если бы мы не берегли тебя от него всеми правдами и неправдами. Так что все твои копания в прошлом… спустя столько лет… — Он поставил чашку на стол и долил в нее чаю. — Ты не притронулся к еде».

«Я не голоден».

«Когда ты последний раз ел? Выглядишь прескверно, должен сказать. Съешь кекс. Или хотя бы выпей чаю».

«Рафаэль, а что, если это не Катя Вольф утопила Соню?»

Он осторожно опустил на стол чайник. Пододвинул к себе сахарницу и высыпал в чашку еще один пакетик сахара, затем добавил молока. Я заметил, что он проделал это не как обычно — сначала молоко, потом сахар, — а в обратном порядке.

Закончив с размешиванием и доливанием, Рафаэль наконец сказал: «Если она не убивала Соню, то почему тогда молчала?»

«Возможно, она подозревала, что полиция извратит ее слова. Или что это сделает королевский прокурор, если ей придется давать показания в суде».

«Действительно, такое могло случиться. Но ее адвокат не стал бы извращать ее слова, если бы она соизволила хоть что-нибудь сказать ему».

«Это от моего отца она забеременела?»

Рафаэль поднял свою чашку, но, услышав мой вопрос, поставил ее обратно. Он выглянул в окно: супружеская пара, у которой случилась проблема с коляской, выгрузила из коляски сумку, две детские бутылочки и пачку памперсов. Они перевернули коляску на бок, и мужчина атаковал колесо каблуком ботинка. Рафаэль негромко произнес: «Это не имеет никакого отношения к проблеме», и я понимал, что он говорит не об одеяле, которое по-прежнему цеплялось за колесо и не давало коляске ехать.

«Как ты можешь так говорить? Откуда ты знаешь? Она забеременела от него? И из-за этого брак моих родителей распался?»

«Только супруги могут знать, отчего распался их брак».

«Хорошо. Принято. А остальное? Это его ребенка ждала Катя?»

«А что он сам тебе говорит? Ты его спрашивал?»

«Он говорит, что нет. Но ничего другого он в любом случае не сказал бы».

«Значит, у тебя есть его ответ».

«Но если не от него, то от кого же?»

«Может, от жильца? Джеймс Пичфорд был в нее влюблен. Он влюбился в нее до беспамятства в тот самый день, когда она впервые появилась в доме твоих родителей, и так никогда и не разлюбил».

«Постой, я всегда думал, что Джеймс и Сара Джейн… Я помню их вместе, жильца Джеймса и Сару Джейн. Я видел из окна, как по вечерам они вместе выходили из дома. И они частенько шептались на кухне».

«Думаю, это было до появления Кати».

«Почему?»

«Потому что после ее появления Джеймс почти все свободное время проводил с ней».

«То есть Катя потеснила Сару Джейн и в этом».

«Можносказать и так, и я понимаю, к чему ты клонишь. Но в момент смерти Сони Сара Джейн была с Джеймсом Пичфордом. И Джеймс подтвердил это. Лгать ради нее у него не было никаких причин. Если бы он и солгал, то сделал бы это ради женщины, которую любил. Более того, я думаю, что если бы в момент Сониной смерти Сары Джейн не было бы с ним, то он с радостью предоставил бы Кате алиби и в результате все свелось бы к трагической небрежности при выполнении служебных обязанностей, но никак не к умышленному убийству».

«А это было убийство», — задумчиво сказал я.

«Когда были представлены все факты, то стало ясно, что да, это было убийство».

Гидеон

25 октября

«Когда были представлены все факты» — так сказал Рафаэль Робсон. А ведь именно к этому я и стремлюсь — к точному представлению фактов.

Вы не отвечаете. Вы сохраняете на лице непроницаемо нейтральное выражение, как, должно быть, вас учили делать, когда вы были еще студенткой психиатрического факультета. Вы ждете, чтобы я объяснил, чем вызван мой решительный настрой сменить тему. Понимая это, я вдруг теряю дар речи, не могу подобрать слова и начинаю сомневаться в самом себе. Я исследую мотивы, побудившие меня сделать это замещение — так, кажется, вы это называете? — и признаю все свои фобии.

«Какие фобии?» — спрашиваете вы.

Вы уже и сами их знаете, доктор Роуз.

«Я подозреваю, предполагаю, догадываюсь, но не знаю, — говорите вы. — Вы единственный, кто знает их, Гидеон».

Верно. Я согласен с этим. И чтобы показать, насколько чистосердечно мое согласие, я назову их для вас: страх толпы, страх застрять в метро, страх больших скоростей, полнейший ужас перед змеями.

«Все это достаточно распространенные фобии», — замечаете вы.

А еще страх неудачи, страх заслужить неодобрение отца, страх замкнутых пространств…

Вы поднимаете бровь, услышав это, и на миг теряете контроль над своим лицом.

Да, я боюсь замкнутых пространств, доктор Роуз, и понимаю, как это соотносится с моим неумением поддерживать отношения с другими людьми. Я боюсь задохнуться от слишком близкого контакта, и эта фобия указывает на еще большую фобию — на страх интимных отношений с женщиной. С любым человеком, если уж на то пошло. Но для меня это совсем не откровение. У меня был не один год, чтобы поразмыслить над тем, как, почему и в какой момент мои отношения с Бет совершенно расстроились, и, поверьте мне, у меня была масса возможностей обдумать мою неспособность ответить на чувства Либби. Итак, я осознаю и признаю наличие у меня страхов, я выношу их на свет, и разглядываю сам, и позволяю разглядывать другим. Разве после этого можете вы, или папа, или кто-то еще обвинять меня в том, что я замещаю свои страхи нездоровым интересом к смерти моей младшей сестры?

«Я ни в чем вас не обвиняю, Гидеон, — говорите вы, кладя руки на колени. — Однако вы, кажется, обвиняете себя».

В чем?

«Может, вы сами мне это скажете?»

О, я вижу вашу игру. И я знаю, к чему вы хотите меня подвести. К этому все хотят меня подвести, за исключением, может быть, только Либби. Вы хотите подвести меня к музыке, доктор j Роуз, хотите, чтобы я говорил о музыке, окунулся в музыку.

«Только если вы сами этого хотите», — говорите вы.

А что, если я не хочу?

«Тогда мы можем поговорить о том, почему вы этого не хотите».

Вот видите? Вы пытаетесь обхитрить меня. Если только вы заставите меня признать…

«Что? — спрашиваете вы, когда я замолкаю в нерешительности, и голос ваш мягок, как гусиный пух. — Останьтесь со своим страхом, — говорите вы. — Страх — это всего лишь ощущение, это не факт».

Но то, что я не могу играть, — это факт. И боюсь я музыки.

«Всей музыки?»

О, вы знаете ответ на этот вопрос, доктор Роуз. Вы знаете, что я испытываю особый страх только перед одним музыкальным произведением. Вы знаете, что наваждением всей моей жизни является «Эрцгерцог». И вы знаете, что, когда Бет предложила включить его в программу концерта, я не смог возразить. Потому что предложение поступило от Бет, а не от Шеррилла. Будь это Шеррилл, я бы отмахнулся от него фразой «Подбери что-нибудь другое» и больше бы не думал об этом. Дело в том, что, хотя у Шеррилла нет такого пунктика, как у меня и у многих других, и его могло бы озадачить мое нежелание играть «Эрцгерцога», он так талантлив, что для него не составляет никакого труда заменить одно исполняемое произведение другим и он просто не стал бы тратить время и энергию на размышления о том, чем вызван мой каприз. Но Бет — это не Шеррилл, они абсолютно разные и в том, что касается таланта, и в своем отношении к людям. Бет уже подготовила «Эрцгерцога», то есть она обязательно захотела бы узнать причины моего отказа играть его. И в своих расспросах она неминуемо связала бы мою неспособность исполнять «Эрцгерцога» с другой моей неспособностью, которая когда-то очень близко ее коснулась. Вот почему я не стал просить ее выбрать другое произведение. Я решил справиться со своей слабостью, дать ей открытый бой. И проиграл.

«А раньше?» — спрашиваете вы.

Раньше чем что?

«До выступления в Уигмор-холле. Вы ведь репетировали, и не раз».

Конечно, мы репетировали.

«И на репетициях вы могли играть "Эрцгерцога"?»

Вряд ли мы вышли бы на сцену, чтобы исполнить трио, если бы один из инструментов…

«И во время репетиций вы играли его без осложнений?»

Я никогда не играл это трио без осложнений, доктор Роуз. У себя дома или на репетиции, я никогда не мог исполнять его без нервной дрожи, без жжения в желудке, без головной боли, без тошноты, которая заставляет меня целый час провести в туалете. А ведь это даже не публичное выступление!

«А как вы чувствовали себя перед концертом в Уигмор-холле? — задаете вы очередной вопрос — Испытывали ли вы ту же реакцию на «Эрцгерцога», что и на репетициях?»

И я умолкаю в растерянности.

Я вижу, как в ваших глазах вспыхивает искра интереса: вы оцениваете мою растерянность, прикидываете, решаете, выбираете, продолжать ли давление или подождать и позволить мне самому прийти к осознанию этого открытия.

Потому что перед концертом я не мучился.

И до сих пор не обращал внимания на этот факт.

26 октября

Я съездил в Челтнем. Сара Джейн Беккет превратилась в Сару Джейн Гамильтон и пребывает таковой уже двенадцать лет. Внешне она не сильно изменилось с того времени, когда была моей учительницей: чуть располнела, хотя грудь у нее от этого не появилась, а ее волосы по-прежнему такие же рыжие, какими были, когда мы с ней жили под одной крышей. Уложены они, правда, теперь по-другому — зачесаны назад и связаны на затылке в хвост, но все такие же прямые, какими я их всегда помнил.

Первое отличие, бросившееся мне в глаза, как только я увидел Сару Джейн, — это ее манера одеваться. Она, по-видимому, выросла из пышных воротников и кружев, которым отдавала; предпочтение в пору преподавательства, и перешла к юбкам, пиджакам и жемчугу. Еще одной переменой в ее облике стали ногти. Раньше она обгрызала их до крови, откусывала заусеницы, а теперь ухоженные и длинные ногти блестели ярким лаком. Эта метаморфоза свершилась, очевидно, для того, чтобы привлечь внимание окружающих к кольцу с сапфиром размером с небольшую африканскую страну. Я так подробно говорю о ногтях Сары Джейн потому, что во время моего визита она активно жестикулировала и размахивала передо мной руками, словно желая подчеркнуть, насколько вырос ее социальный статус.

Человека, благодаря которому вырос социальный статус Сары Джейн, во время моего визита не было дома. Сама же хозяйка находилась в садике перед домом, который, в свою очередь, находился в очень модном богатом районе, где самыми популярными машинами являются «мерседесы» и рейнджроверы. Сара Джейн наполняла огромную кормушку для птиц зерном из увесистого пакета, стоя на невысокой стремянке. Я не хотел напугать ее, поэтому подождал, пока она не спустится в целости и сохранности на землю, поправит костюм и похлопает себя по груди, проверяя, на месте ли жемчуг. Только тогда я окликнул ее. Ответив на мое приветствие с удивлением и радостью, она сообщила мне, что Перри — муж и средство повышения статуса, а заодно и благосостояния — уехал по делу в Манчестер и будет крайне разочарован, когда узнает, вернувшись, что пропустил такого гостя.

«Уж за эти годы он о тебе наслушался, — сказала она. — Только мне почему-то кажется, он так и не поверил, что я действительно знала тебя». И тут она испустила визгливый переливчатый смешок, отчего мне стало неловко. Я не смог бы объяснить, что именно меня смутило, могу лишь сказать, что такой смех всегда казался мне неискренним.

Сара Джейн продолжала: «Проходи же, проходи в дом. Будешь кофе? Или чаю? А может, глоточек чего-нибудь покрепче?»

Она провела меня в дом, где все было оформлено и обставлено с таким вкусом, воплотить который могут только дизайнеры интерьера: идеальная мебель, идеальные цвета, идеальные objets d'art,[25] деликатная подсветка, от которой выигрывает цвет лица хозяйки, и умеренная доза домашнего уюта в виде тщательно подобранных семейных фотографий. Направляясь делать кофе, Сара Джейн на ходу подхватила одну из них и сунула мне в руки. «Перри, — пояснила она, — его дочери и наши общие. Старшие по большей части живут у матери. К нам приезжают через выходные. Проводят у нас каждый второй праздник и половину каникул. Современная британская семья, как видишь». Снова трель смешка, и Сара Джейн исчезла за дверью, которая, по-видимому, вела в кухню.

Оставшись один, я от нечего делать принялся разглядывать семейный портрет. Отсутствующий в данный момент Перри восседал на снимке посреди пяти женщин: рядом его жена Сара Джейн, за его спиной две старшие дочери, каждая положила руку ему на плечо, маленькая девочка прислонилась к нему сбоку и совсем еще малышка устроилась у него на колене. Весь вид Перри излучал тот вид самодовольства, который, как мне кажется, появляется только у мужчин, успешно произведших потомство. Старшим девочкам было скучно до слез, младшие строили капризные мордочки, а Сара Джейн выглядела преувеличенно счастливой.

Она выглянула из кухни проведать меня как раз в тот момент, когда я возвращал портрет на стол, стараясь поставить его точно на то место, откуда его взяла хозяйка дома.

«Я заметила, — сказала Сара Джейн, — что мачеха — это та же учительница: она так же должна всемерно направлять и хвалить детей, не имея возможности прямо высказать то, что думает. И при этом необходимо угождать их родителям, в данном случае их матери. К сожалению, она пьет».

«Со мной было так же?»

«Силы небесные, конечно нет! Твоя мать не пила».

«Я имею в виду остальное: невозможность сказать прямо, что Я думаешь».

«Пришлось стать дипломатом, — ответила она. — Это моя Анжелика. — Она указала на девочку, сидящую на колене у Перри. — А это Анастасия. Кстати, у нее тоже есть талант к музыке».

Я ждал, что она назовет старших дочерей мужа. Когда этого не случилось, я задал обязательный в данном случае вопрос о том, на каком инструменте играет Анастасия. На арфе, получил я ответ. Как это в духе Сары Джейн, подумал я. В ней всегда было что-то от времен Регентства, как будто она попала в наш мир со страниц романа Джейн Остин. Она больше приспособлена к эпохе обстоятельных писем, кружев ручной работы и безобидных акварелей, чем к суматошной деятельности современной жизни. Я не могу представить себе, чтобы Сара Джейн трусцой бежала по Риджентс-парку с мобильным телефоном, прижатым к уху, — это почти так же невозможно, как представить ее за тушением пожара, добычей угля или управлением яхты. То есть вполне предсказуемо, что, узнав о намерении старшей дочери заняться музыкой, Сара Джейн склонила ее к игре на арфе, а не на электрической гитаре. И я уверен, что материнское руководство было осуществлено решительно и искусно, так что девочка, возможно, и не почувствовала его.

«Конечно, с тобой ей не сравниться, — сказала Сара Джейн, предъявляя мне другую фотографию, на этот раз с одной Анастасией, которая изящно вытянула руки (к несчастью, короткопалые, как и у ее матери), чтобы дотянуться до струн. — Но она делает успехи. Надеюсь, ты послушаешь ее как-нибудь. Когда у тебя будет время, само собой. — И она вновь испустила трель, которую считала смехом. — Ах, какая жалость, что Перри в отъезде. Я бы хотела, чтобы он познакомился с тобой, Гидеон. Ты приехал, потому что выступаешь в Челтнеме?»

Я сказал ей, что здесь у меня нет концерта, но больше ничего не стал объяснять. Она, очевидно, не слышала о происшествии в Уигмор-холле, и лучше было не касаться этого события в разговоре с Сарой Джейн. Поэтому я сказал ей только, что надеялся поговорить с ней о смерти моей сестры и о суде, последовавшем за ней.

«А-а. Да. Понятно», — кивнула она и уселась на пухлый диван цвета свежескошенной травы, а мне указала на кресло, на обивке которого разыгрывалась охотничья сцена в приглушенных осенних тонах с участием собак и оленя.

Как мне было известно из опыта, далее должны были последовать вопросы: «Почему? Почему сейчас? Зачем копаться в том, что давно прошло, Гидеон?» Но к моему удивлению, их не последовало. Вместо этого Сара Джейн посерьезнела, скрестила ноги, сложила руки одну на другую — та, что с сапфиром, легла сверху — и подняла на меня внимательный взгляд, в котором не было ни капли настороженности, с какой обычно встречали люди мои расспросы на эту тему.

«Что именно ты хотел бы узнать?» — спросила она.

«Все, что вы сможете рассказать мне. Например, о Кате Вольф. О том, что она за человек, легко ли было жить с ней в одном доме».

«Да, конечно, — негромко произнесла Сара Джейн, собираясь с мыслями. Потом она начала свой рассказ: — Ну, мне с самого начала было ясно, что она не подходит для работы в качестве няни твоей сестры. Со стороны твоих родителей было ошибкой нанимать ее, но они не видели этого, пока не стало слишком поздно».

«Мне говорили, что она любила Соню».

«О, несомненно любила. Нельзя было не полюбить Соню. Такая хрупкая малышка, такая болезненная — что и неудивительно, при ее-то состоянии, — но до невозможности славная и забавная, как, в общем-то, и все младенцы. Но Катя Вольф была слишком занята другими вещами, и это мешало ей посвятить всю себя Соне. А работая с детьми, ты должен полностью отдаваться им, Гидеон. Одной любовью не обойдешься, она рассыплется при первых же слезах и капризах».

«Какими вещами была занята Катя?»

«Уход за детьми не был для нее основным делом жизни. Это было лишь временное занятие, возможность перебиться и заработать деньги на то, к чему она действительно стремилась. Она мечтала стать модельером, хотя бог знает почему, учитывая совершенно дикие костюмы, которые она мастерила себе. То есть она собиралась работать на твоих родителей ровно столько, сколько потребуется для того, чтобы скопить достаточно денег для поступления в… поступления туда, где готовят модельеров, в колледж какой-то, наверное. Это первое».

«Было что-то еще?»

«Слава».

«Она хотела прославиться?»

«Нет, она уже стала известной: она была девушкой, которая перелетела через Берлинскую стену и на руках у которой погиб ее друг».

«Умер у нее на руках?»

«Хм, ну да. Так она рассказывала. У нее была тетрадь, куда она вклеивала все интервью, которые давала, все статьи из газет и журналов, где говорилось о ней, а о ней после того полета писали во всем мире. Если послушать ее, то кажется, будто это она сама придумала, сделала и надула тот воздушный шар, в чем я глубоко сомневаюсь. Я всегда говорила, что ей крупно повезло остаться единственной выжившей после той авантюры. Если бы парень выжил — не помню его имени, то ли Георг, то ли Клаус, — скорее всего, он рассказывал бы совсем другое насчет того, кто был автором идеи и кто сделал всю работу. То есть она прибыла в Англию с распухшей от самомнения головой, а за год, что провела при монастыре Непорочного зачатия, и вовсе возгордилась. Снова посыпались интервью, потом обед с лордом-мэром, аудиенция в Букингемском дворце… Она психологически не была готова превратиться в ничем не примечательную няню больного ребенка. А что касается физической и ментальной готовности к тому, с чем ей предстояло столкнуться… я уже не говорю о темпераменте… Нет, она не была готова к этому, ни в малейшей степени».

«То есть ей суждено было раньше или позже совершить ошибку», — задумчиво произнес я, и Сара Джейн, очевидно, сумела догадаться, о чем я думаю, потому что заторопилась подправить сказанное ранее: «Я вовсе не имела в виду, что твои родители наняли ее как раз потому, что она не соответствовала выдвигаемым требованиям, вовсе нет, Гидеон. Это было бы ошибочной оценкой тому, что имело место, и из нее следовало бы, что… нет-нет, неважно. В общем, это не так».

«И все же было очевидно с самого начала, что Катя не справится со своими обязанностями?»

«Это было очевидно, но только тем, кто присматривался к ней, — ответила Сара Джейн. — Ну а мы с тобой больше остальных членов семьи находились там, где были Катя с малышкой, так что мы могли и видеть, и слышать. И в доме мы четверо бывали гораздо чаще, чем твои родители, ведь они работали. Так что мы знали больше остальных. По крайней мере, я».

«А мои бабушка с дедушкой? Где были они?»

«Должна сказать, твой дед частенько ходил вокруг да около Кати. Он симпатизировал ей и любил находиться в ее обществе. Но он ведь был не совсем в себе, если ты понимаешь меня. Вряд ли он заметил бы что-нибудь необычное, а если бы и заметил, то не стал бы говорить об этом».

«Необычное?»

«Ну да. Например, Соня плачет, оставленная одна. Или Катя уходит из дома, когда девочка ненадолго заснула днем. Телефонные разговоры во время кормления. Общая нетерпеливость и раздражение, если Соня капризничает. То есть такие мелочи, которые вызывают определенные вопросы и беспокойство, но которые нельзя назвать грубой небрежностью».

«Вы кому-нибудь говорили о них?»

«Говорила. Твоей матери».

«А папе?»

Сара Джейн подскочила на диване. «Кофе! Я совсем забыла!» — воскликнула она и, извинившись, скрылась на кухне.

«А папе?» В комнате стояла тишина, с улицы тоже не доносилось ни звука, и мой вопрос, казалось, отскакивал от стен, как: в каньоне. «А папе?»

Я встал с кресла и подошел к одной из двух стеклянных полок, поблескивающих дверцами по обеим сторонам камина. Меня привлекло ее содержимое: четыре полки, заставленные старинными куклами всех форм и размеров, всех возрастов — от младенцев до стариков, одетые в костюмы различных исторических периодов, наверное, соответственно периодам, когда их сделали. Я абсолютно не разбираюсь в куклах, так что понятия не имел, на что смотрю, но должен сказать, что коллекция производила впечатление и количеством экспонатов, и качеством одежды, и идеальным состоянием самих кукол. Некоторые из них выглядели так, как будто никогда не бывали в детских руках, и я представил себе, как родные и приемные дочери Сары Джейн стоят перед горкой и с вожделением взирают на то, что им никогда не будет принадлежать.

Вскоре появилась Сара Джейн с большим подносом в руках, на котором она установила богато украшенный серебряный кофейник и такие же сахарницу и молочник, а также фарфоровые кофейные чашки, крохотные кофейные ложечки и тарелку с имбирным печеньем. «Сама пекла сегодня утром», — призналась она. Я же неожиданно для себя задался вопросом, как бы Либби отреагировала на все это: на кукол, на демонстрацию кофейного сервиза, на Сару Джейн Беккет-Гамильтон — и, самое интересное, что сказала бы Либби, присутствуй она при этом разговоре, и что предпочла бы не говорить.

Сара Джейн опустила поднос на кофейный столик и принялась разливать кофе, безостановочно болтая: «Боюсь, я не очень любезно отозвалась о Катиной манере одеваться. Иногда со мной это бывает, ты должен простить меня. Я столько времени провожу одна — Перри все время в отъезде, девочки, понятное дело, в школе, — что в тех редких случаях, когда ко мне заглядывает кто-нибудь, я забываюсь и не слежу за своим языком. На самом деле мне следовало сказать, что у Кати не было опыта ни в моде, ни в цвете, ни в стиле, поскольку выросла она в Восточной Германии. Чего можно ожидать от человека из страны Восточного блока? Уж конечно, не haute couture![26] По правде говоря, заслуживает восхищения уже то, что она вообще захотела поступить в колледж и заниматься одеждой. Просто крайне неудачно — трагично — получилось, что свои мечты и свое неумение ухаживать за детьми она принесла в дом твоих родителей. Это было убийственное сочетание. Сахара? Молока?»

Я принял от нее чашку. Как она ни старалась завлечь меня в обсуждение манеры одеваться Кати Вольф, ей это не удалось. Я спросил: «А папа знал, что она небрежно выполняет обязанности няни?»

Сара Джейн взяла в руку чашку и стала помешивать в ней ложечкой, хотя не клала туда ничего, что требовало бы размешивания. «Думаю, твоя мать передала ему мои слова».

«Но вы сами ничего ему не говорили».

«Я сообщила о том, что видела, одному из родителей. Не было никакой необходимости повторять то же самое и другому. Твоя мать чаще бывала дома, чем отец. Его мы редко видели, ведь он работал на двух работах, как ты помнишь. Попробуй моего печенья, Гидеон. Ты по-прежнему любишь сладкое? Как забавно. Мне пришло на ум, что Катя просто обожала сладкое. Особенно шоколад. Ну, полагаю, это пристрастие тоже берет начало в детстве, проведенном в Восточном блоке. Они там плохо питаются».

«А другие пристрастия у нее имелись?»

«Другие пристрастия?» Сара Джейн удивленно подняла на меня глаза.

«Я знаю, что она была беременна, когда все случилось, и я помню, как однажды видел ее в саду с мужчиной. Его я не разглядел, но смог догадаться, чем они занимались. Рафаэль считает, что это был Джеймс Пичфорд, жилец».

«Вот уж не думаю! — запротестовала Сара Джейн. — Джеймс и Катя? Ерунда! — Она засмеялась. — Джеймс Пичфорд не питал к ней никаких особых чувств. Что за странная идея пришла тебе в голову, Гидеон! Он помогал ей с английским, это правда, но сверх этого… Должна сказать, что Джеймса Пичфорда отличало некоторое равнодушие к женщинам вообще, так что нельзя не

задуматься над тем, какова его сексуальная ориентация, извиняюсь за выражение. Нет-нет, Катя Вольф никак не была связана с Джеймсом Пичфордом. — Она взяла с блюда еще одно печенье, — Разумеется, когда под одной крышей проживают разнополые взрослые люди и при этом одна из женщин оказывается беременной, вполне логично предположить, что отцом ребенка является кто-то из мужчин этого сообщества. Да, это первое, что приходит в голову, но в данном случае… Нет, это был не Джеймс. Твой дедушка тоже отпадает. И кто еще у нас остается? Конечно, Рафаэль Робсон. Тебе не кажется, Гидеон, что он специально назвал Джеймса Пичфорда, чтобы отвести подозрения от себя самого?»

«А мой отец?»

Сара Джейн пришла в негодование от такого предположения. «Ты же не можешь думать, что твой отец и Катя… Да нет же, тем более что уж родного-то отца ты бы узнал, если бы тем мужчиной в саду был он. Нет, Гидеон. Даже если бы по какой-то причине его было трудно узнать, все равно это не мог быть он, потому что всем сердцем он был предан твоей матери».

«А то, что через два года после Сониной смерти они расстались…»

«Причина этого лежит в самом факте смерти, в неспособности твоей матери пережить трагедию. После убийства дочери она впала в черную депрессию — а какая мать не впала бы? — и так никогда и не оправилась. Нет. Ты не должен думать плохо о своем отце ни при каких обстоятельствах. Я решительно отказываюсь обсуждать подобные предположения».

«Но как тогда объяснить то, что Катя отказалась назвать имя отца ребенка? И она не сказала ни слова о том, что имело отношение к моей сестре…»

«Гидеон, послушай меня. — Сара Джейн поставила кофейную чашку на стол и положила остаток печенья на край блюдца. — Я допускаю, что твой отец в определенной степени восхищался физической красотой Кати Вольф, как восхищались ею все мужчины. Может, он и провел с ней наедине час или два. Может, он и посмеивался добродушно над ее ошибками в английском языке, делал ей подарки на Рождество и день рождения… Но ничто из этого не доказывает, что они были любовниками. Ты должен немедленно выбросить эту идею из головы». «И все же отказ Кати говорить с кем бы то ни было… Мне говорили, что она не общалась даже со своими адвокатами, а это вообще не имеет смысла».

«Для нас это не имеет смысла, — согласилась Сара Джейн. — Но не забывай, что Катя была чрезвычайно упряма. Я почти не сомневаюсь, как все было: она просто вбила себе в голову, что если молчать, то все будет в порядке. Она ведь приехала из коммунистической страны, где криминалистика не так развита, как у нас в Англии, то есть ее заблуждение в какой-то степени понятно. Вероятно, она думала, что у обвинения нет твердых доказательств. Она решила, что достаточно будет сослаться на телефонный звонок, из-за которого ей пришлось ненадолго отвлечься от девочки, что и привело к трагическим последствиям… хотя зачем придумывать что-то столь легко опровергаемое? Откуда ей было знать, что обнаружатся дополнительные факты, которые, в контексте смерти Сони, послужат косвенным доказательством ее вины?»

«А какие еще факты стали известны? Я имею в виду, помимо беременности, лжи о телефонном звонке и ссоре с моими родителями?»

«И помимо тех старых травм и повреждений на теле твоей сестры, что обнаружились в ходе расследования? Ну, прежде всего, ее характер. Ее вопиющее равнодушие к судьбе родных, оставшихся в Восточной Германии. К тому, каковы были для них последствия ее побега. После ее ареста журналисты выяснили кое-что, в газетах появились статьи на эту тему. Ты не помнишь? — Она снова взяла чашку, подлила себе кофе. Она не замечала, что я к своей чашке еще не прикоснулся. — Ах, конечно, ты не помнишь. И не можешь помнить. Ведь мы сделали все возможное, чтобы оградить тебя от тех событий, и никогда не говорили о них при тебе. Газеты в том возрасте ты еще, само собой, не читал, поэтому не можешь помнить то, чего не знал. В общем, ее семью разыскали — не представляю, как это получилось, хотя кто знает этих коммунистов, может, они только рады были помочь, чтобы участь несчастной семьи стала известна всем в качестве предупреждения для тех, кто помышляет о побеге…»

«Так что с ними случилось?» — спросил я, возвращая Сару Джейн к тому, с чего она начала.

«Ее родители лишились работы, а всех младших родственников выгнали из университетов. А Катя ни слезинки не пролила о них, пока жила с нами на Кенсингтон-сквер. Не пыталась с ними связаться. Она даже никогда не говорила о них, никогда. Их как будто не существовало для нее».

«А друзья у нее были?»

«Хм. К ней частенько захаживала одна толстуха, у которой все мысли были об одном. Я помню ее фамилию — Ваддингтон, такую же неуклюжую, как сама девица».

«Ее, случайно, звали не Кэти?»

«Да. Верно, Кэти. Кэти Ваддингтон. Катя познакомилась с ней в монастыре, и, когда она поселилась в доме твоих родителей, эта Ваддингтон постоянно сидела на кухне. Она вечно что-нибудь ела — ничего удивительного, что она была похожа на слона, — и всегда говорила о Фрейде. И о сексе. Только секс и был у нее на уме. Фрейд и секс. Секс и Фрейд. Значение оргазма, разрешение эдиповой драмы, удовлетворение детских тайных или подавляемых желаний, роль секса как катализатора перемен, сексуальное порабощение женщин мужчинами и мужчин женщинами… — Сара Джейн склонилась над столом и взялась за кофейник. С гостеприимством вежливой хозяйки она улыбнулась мне: — Еще кофе? О, да ты ни капли не выпил. Ну-ка подожди. Сейчас налью тебе свежего».

И не успел я ответить, как она схватила мою чашку и выскочила на кухню, оставив меня наедине с мыслями о славе и внезапном переходе в неизвестность, о вольном или невольном разрушении семьи, о следовании мечтам и важнейшем умении откладывать немедленное воплощение этих мечтаний, о физической красоте и ее отсутствии, о лжи из низких побуждений и о правде, сказанной по той же причине.

Когда Сара Джейн вернулась, я уже подготовил следующий вопрос: «Что произошло в тот вечер, когда погибла моя сестра? Вот что я помню: помню, как прибыли врачи, спасатели или как их еще называют. Я помню нас — вас и себя самого, мы в моей спальне, пока врачи хлопочут над Соней. Я помню, как кто-то плачет или кричит. Мне кажется, что я помню голос Кати. И это все. Что было на самом деле?»

«Разумеется, твой отец смог бы ответить на этот вопрос гораздо лучше меня. Ты его уже спрашивал, как я понимаю?» «Ему очень тяжело вспоминать те дни». «Естественно, как же иначе. Что касается меня… — Она провела пальцем по жемчужному ожерелью. — Сахару? Молока? Ты должен попробовать мой кофе». И когда я уступил ее уговорам и поднес к губам горький напиток, она сказала: «Боюсь, я не смогу добавить ничего существенного. Когда это случилось, я была у себя, готовилась к занятиям на следующий день и только на минутку заглянула в комнату к Джеймсу, хотела попросить его придумать какой-нибудь способ, чтобы заинтересовать тебя в мерах и весах. Поскольку он был мужчиной… то есть он и есть мужчина, если предположить, что он до сих пор жив, а у нас нет оснований думать иначе. Так вот, поскольку он мужчина, я решила, что он сможет предложить такое занятие, которое заинтриговало бы маленького мальчика, — тут она подмигнула мне, — не всегда проявляющего внимание к предметам, не имеющим прямого отношения к музыке. И когда мы с Джеймсом выдвигали идеи, с нижних этажей послышался шум: крики, топот, хлопанье дверей. Мы бегом спустились по лестнице и увидели, что все собрались в коридоре…»

«Все?»

«Дай-ка мне вспомнить. Да, все. Твоя мать, отец, Катя, Рафаэль Робсон, твоя бабушка…»

«И дедушка?»

«Дедушку я не… Хм, он должен был быть там же. Конечно, если только его не увезли… за город, отдохнуть от лондонской суеты. Нет-нет, он, скорее всего, тоже был там, потому что я помню крик, Гидеон, а твой дед любил покричать. Так или иначе, но почти сразу меня попросили увести тебя в твою комнату и оставаться там с тобой, и я так и сделала. Когда прибыла "скорая помощь", всем остальным тоже велели не мешаться и разойтись по своим комнатам. Остались только твои родители. И мы, сидя в твоей комнате, слушали то, что могли расслышать».

«Ничего этого я не помню, — сказал я. — Только как мы с вами сидели в моей комнате».

«Это вполне понятно, Гидеон. Ты же был совсем маленьким мальчиком. Сколько тебе было, лет семь? Восемь?»

«Восемь».

«Многие ли из нас имеют четкие, яркие воспоминания даже о приятных событиях нашего детства? Что уж говорить о плохих событиях, а это было ужасное, шокирующее событие. Забвение в данном случае было благом, так я считаю».

«Вы сказали, что не уйдете. Это то немногое, что мне запомнилось».

«Конечно, я бы не ушла и не оставила тебя одного посреди того кошмара».

«Нет, я имею в виду, вы сказали, что не уйдете с места моей учительницы. Папа рассказал мне, что вас уволили».

Услышав это, Сара Джейн покраснела, щеки ее вспыхнули алым цветом — родным братом рыжего цвета волос, которые она теперь подкрашивала, чтобы скрыть седину, ведь моей бывшей гувернантке было около пятидесяти. «В семье не хватало денег, Гидеон». Она заговорила тише, чем раньше.

«Правильно. Извините. Я знаю. Я не хотел сказать, что… Очевидно, что, поскольку вы учили меня наукам до тех пор, пока мне не исполнилось шестнадцать лет, мой отец считал вас прекрасным преподавателем».

«Благодарю тебя». Ее ответ был формален до крайности. Или мои слова действительно сильно задели ее, или она хотела, чтобы я так думал. И поверьте мне, доктор Роуз, я отлично понимал, как мог бы развиваться тот разговор, если бы я поверил, что обидел ее. Но я решил пойти в другом направлении, спросив: «Что вы делали, прежде чем отправились к Джеймсу за советом, как заинтересовать меня мерами и весами?»

«В тот вечер? Я уже говорила, что готовилась к занятиям с тобой на следующий день».

Она ничего больше не добавила, но по ее лицу я видел, что or догадывается о том, какой вывод я сделал: до встречи с Джеймсом она сидела в своей комнате одна.

Глава 15

Звонок заставил Линли вынырнуть из глубин сна. В темноте спальни он открыл глаза и зашлепал рукой по тумбочке в поисках будильника, но только смахнул будильник на пол, так и не заставив его замолчать. Линли тихо выругался. Хелен, лежавшая рядом с ним, не шевельнулась. Она продолжала мирно спать, даже когда он включил настольную лампу у кровати. Крепкий сон был ее счастливым даром, и беременность никак на это не повлияла. Хелен по-прежнему спала мертвым сном.

Линли поморгал, приходя в сознание, и понял, что звонит не будильник, а телефон. Он посмотрел на часы — без пятнадцати четыре утра. Значит, новости были дурными.

Звонил помощник комиссара сэр Дэвид Хильер. Он пролаял в трубку:

— Я в больнице «Чаринг-Кросс». Малькольма сбила машина.

— Что? Малькольма? Какого Малькольма? — переспросил Линли.

Хильер сказал:

— Проснитесь, инспектор. Протрите лицо кубиками льда, если необходимо. Малькольм в операционной. Приезжайте сюда немедленно. Я хочу, чтобы вы занялись этим делом. Сию минуту.

— Когда? Что произошло?

— Проклятый ублюдок даже не остановился, — сказал Хильер. и его голос, необычно усталый и совершенно не похожий на тот светский и выверенный вежливый тон, которым славился помощник комиссара среди сотрудников Скотленд-Ярда, ярко иллюстрировал снедавшую его тревогу.

«Сбила машина. Ублюдок даже не остановился». Линли мгновенно проснулся, словно ему в сердце ввели дозу кофеина и адреналина. Он спросил:

— Где? Когда?

— Немедленно приезжайте в больницу «Чаринг-Кросс». Я жду вас, Линли.

И Хильер дал отбой.

Линли вскочил с постели и схватил первое из одежды, что попалось ему под руку. Чтобы не будить жену, он нацарапал ей записку с сообщением, куда он уехал. Указав время, он положил листок бумаги на свою подушку и выбежал из дома, едва успев набросить пальто.

Завывавший с вечера ветер стих, но холод стоял немилосердный, к тому же пошел дождь. Линли поднял воротник пальто и трусцой побежал за угол, в гараж за «бентли».

Он старался не думать ни о кратком сообщении Хильера, ни о тоне, которым оно было сделано. Не стоит интерпретировать факты, не получив их в полном объеме, и все-таки Линли не мог удержаться от того, чтобы не провести аналогию. Один наезд и побег с места происшествия. И второй наезд и побег с места происшествия.

Линли рассчитывал, что на Кингс-роуд, несмотря на ее узость и загруженность в дневные часы, в этот час движение не будет плотным, поэтому направился прямо на Слоун-сквер, объехал забитый листьями фонтан посреди площади и промчался мимо универмага «Питер Джонс», витрины которого, уступая растущей коммерциализации общества, давно уже переливались рождественскими огнями. Быстро промелькнули модные магазинчики Чел си и ухоженные особняки, спящие в окружении садиков. Помимо нескольких машин, встретившихся ему на пути в Хаммерсмит, город казался вымершим; только у входа в какое-то административное здание Линли заметил полицейского, склонившегося над закутанной в одеяло фигурой бездомного — настали такие времена, когда на одной улице можно увидеть как невообразимое богатство, так и невообразимую нищету.

Не доезжая до Кингс-колледжа, Линли свернул направо и поехал переулками к Лилли-роуд, которая ближе всего подходила к больнице «Чаринг-Кросс». Там он оставил машину на парковке и трусцой побежал к входу. Лишь тогда он позволил себе взглянуть на часы: с момента, когда его разбудил звонок Хильера, прошло неполных двадцать минут.

Помощник комиссара, такой же небритый и встрепанный, как и сам Линли, обнаружился в приемном покое отделения «скорой помощи». Он что-то резко говорил констеблю, пока три других полицейских в форме опасливо топтались в отдалении. Заметив Линли, старший офицер жестом отпустил констебля, и тот поспешно присоединился к товарищам, а помощник комиссара пошел навстречу инспектору.

Несмотря на глухую ночь, в отделении «скорой помощи» кипела работа — виной тому был дождь. Над гулом голосов раздался чей-то крик: «От Эрлс-Корта везут еще одного с травмой!», и стало понятно, что в ближайшее время в непосредственной близости от происходящего невозможно будет нормально разговаривать. Поэтому Хильер взял Линли за локоть и повел прочь из отделения по каким-то коридорам и лестницам. Он не произнес ни слова, пока они не оказались в тихом помещении, предназначенном для родственников тех, кто находится в операционной. В данный момент здесь было пусто.

Линли спросил:

— Где Фрэнсис? Она не…

— Нам позвонила Рэнди, — перебил его Хильер. — Где-то в четверть второго.

— Миранда? Что случилось?

— Фрэнсис позвонила ей в Кембридж. Малькольма не было дома. Фрэнсис рано легла спать и проснулась оттого, что на улице бешено лаяла собака. Она через окно разглядела, что их собака в саду, с ошейником и с поводком, но без Малькольма. Фрэнсис запаниковала, позвонила Рэнди. Рэнди связалась с нами. К тому времени, когда мы прибыли в дом, Малькольмом уже занимались врачи, и Фрэнсис позвонили из больницы. Фрэнсис решила, что у него случился сердечный приступ, пока он гулял с собакой. Она еще не знает… — Хильер шумно выдохнул. — Мы не смогли вывести ее из дома. Мы подвели ее к выходу, открыли дверь, Лора поддерживала ее с одной стороны, я — с другой. Но как только ее лица коснулся ночной воздух, она впала в истерику. И собака чуть с ума не сошла.

Хильер вынул из кармана платок и провел им по лицу. Линли с удивлением отметил, что за все годы знакомства с Хильером он впервые видит, чтобы помощник комиссара был расстроен.

Он осторожно спросил:

— Насколько все серьезно?

— Ему вскрыли череп, чтобы удалить осколки костей и что-то еще. Образовался отек мозга, так что над этим тоже работают. Что-то такое делают с монитором… кажется, в связи с давлением. То есть ему установили какой-то монитор, чтобы следить за давлением. То ли прямо в мозг установили, то ли еще куда… я не ухватил все детали. — Он спрятал платок в карман, резко откашлялся, произнес: — Боже, — и уставился в пространство перед собой.

Линли проговорил нерешительно:

— Сэр… принести вам кофе? — и почувствовал всю несуразность своего предложения.

Между ним и помощником комиссара было сломано немало копий. Хильер никогда не старался скрыть антипатии по отношению к Линли, а тот, в свою очередь, не скрывал презрения к хищному карьеризму Хильера. Однако в данный момент помощник комиссара переживал беду, случившуюся с человеком, бывшим его родственником и другом на протяжении последних двадцати пяти лет, и неподдельное горе окрашивало его в несколько иной тон, чем ранее. Вот только Линли пока не был уверен, как себя вести с этим новым Хильером.

— Врачи сказали, что, скорее всего, придется удалить ему селезенку, — добавил Хильер. — Печень они надеются спасти, хотя бы половину. Но пока ничего нельзя сказать наверняка.

— А он все еще…

— Дядя Дэвид!

Появление Миранды не позволило Линли закончить вопрос. Девушка влетела в двери комнаты ожидания, одетая в мешковатый спортивный костюм, необутая, с подвязанными на затылке кудрявыми волосами. Сжимая в руке ключи от машины, она бросилась в объятия дяди.

— Тебя подвезли? — спросил он у нее.

— Я одолжила машину у подруги, приехала сама.

— Рэнди, я же просил тебя…

— Ну ладно вам, дядя Дэвид! — Она обернулась к Линли. — Вы его видели, инспектор? — И, не дожидаясь ответа, снова обратилась к помощнику комиссара: — Как он? Где мама? Она не… Господи, она не смогла приехать, да? — С блестящими от слез глазами Миранда повторяла срывающимся голосом: — Ну конечно, она не смогла, конечно нет.

— С ней сейчас твоя тетя Лора, — сказал ей Хильер. — Пойдем-ка вон туда, Рэнди. Садись. Где твоя обувь?

Миранда взглянула на ноги, не совсем отдавая себе отчет в том, что видит.

— Ох, кажется, я забыла надеть кроссовки. Дядя Дэвид, как он?

Хильер повторил ей почти то же самое, что только что говорил Линли, умолчав, правда, о том, что ее отца сбила машина. Помощник инспектора уже начал рассказывать о надежде врачей спасти хотя бы часть печени Уэбберли, когда в дверях показался мужчина в хирургическом облачении. Оглядев немногочисленных присутствующих красными от усталости и недосыпания глазами, не предвещавшими ничего хорошего, он вопросительно проговорил:

— Уэбберли?

Хильер назвал себя и представил Рэнди и Линли, обнял племянницу за плечи и спросил:

— Как он?

Хирург сообщил, что Уэбберли перевели в послеоперационную палату, откуда позднее направят в реанимацию. С помощью препаратов его будут поддерживать в состоянии комы, чтобы дать мозгу отдохнуть. Отек мозга будут снимать стероидами, барбитураты не позволят ему прийти в сознание. На то время, что потребуется для восстановления мозга, его обездвижат мышечными анестетиками.

Рэнди ухватилась за последнюю фразу.

— Значит, с ним все будет в порядке? Папа выздоровеет?

Пока неизвестно, сказал ей хирург. Состояние пациента критическое. С церебральной эдемой всегда так: наперед загадывать невозможно. С отеками нужно быть постоянно настороже, чтобы предупредить сдавливание ствола мозга.

— А что насчет селезенки и печени? — спросил Хильер.

— Мы спасли, что было возможно. Еще было несколько переломов, но по сравнению с остальным это мелочи.

— Я могу увидеть его? — спросила Рэнди.

— А вы его…

— Я дочь. Он мой отец. Можно к нему?

— Других родственников нет? — спросил врач у Хильера.

— Его жена больна, — ответил Хильер.

— Не повезло, — последовал ответ. Затем хирург кивнул Миранде: — Мы сообщим вам, когда его повезут из послеоперационной палаты в реанимацию. Но это произойдет через несколько часов, не раньше. На вашем месте я бы попытался поспать.

Когда он ушел, Рэнди повернулась к дяде и к Линли, взволнованно восклицая:

— Он не умрет! Это значит, что он не умрет! Вот что значат его слова!

— Сейчас он жив, и только это имеет значение, — сказал ей дядя, но не озвучил своих мыслей, о которых догадывался Линли: возможно, Уэбберли и не умрет, но есть вероятность, что он и не выздоровеет, по крайней мере не сможет вести полноценную жизнь, став инвалидом.

Против своей воли Линли мгновенно перенесся в прошлое, в то время, когда другой человек перенес травму головы и отек мозга. В результате его друг Саймон Сент-Джеймс оказался в том состоянии, в каком находится и сейчас, и долгие годы, прошедшие после несчастногослучая, не вернули Саймону того, что он потерял из-за небрежности Линли.

Хильер усадил Рэнди на затянутый синтетикой диванчик, на котором валялось смятое больничное одеяло — след, оставленный тревожным бдением чьих-то еще родственников. Он сказал:

— Я принесу тебе чаю, — и глазами дал Линли понять, чтобы тот следовал за ним.

В коридоре Хильер остановился.

— Вы будете выполнять обязанности суперинтенданта вплоть до соответствующего распоряжения. Соберите команду и обыщите весь город, но найдите ублюдка, сбившего его.

— Сейчас я работаю над делом, которое…

— У вас проблемы со слухом? — оборвал его на полуслове Хильер. — То дело передайте кому-нибудь другому. Я хочу, чтобы вы занялись этим. Привлеките все доступные вам ресурсы. Докладывайте мне лично каждое утро. Ясно? Констебли в отделении «скорой помощи» введут вас в курс дела, но на данный момент мы знаем чертовски мало. Водитель, ехавший в противоположном направлении, заметил машину, но смог различить лишь то, что это было что-то большое — лимузин или такси. Ему показалось, что крыша у машины серая, но на это не стоит обращать внимание. Скорее всего, на крыше отразились уличные фонари, отчего она стала выглядеть светлее, чем весь автомобиль. Тем более что двухцветных машин уже давно не делают.

— Лимузин или такси. Черная машина, — подытожил Линли.

— Я рад, что вы не растеряли свою хваленую дедукцию.

Язвительное замечание красноречиво показало, сколь мало Хильеру хотелось привлекать Линли к расследованию этого дела. От насмешки старшего офицера Линли вспыхнул и почувствовал, что его пальцы непроизвольно сжимаются в кулак. Но он справился с собой и спросил, изо всех сил стараясь, чтобы вопрос прозвучал вежливо:

— Почему я?

— Потому что Малькольм выбрал бы вас, если бы мог, — отчеканил помощник комиссара. — А я хочу, чтобы его желания выполнялись.

— То есть вы считаете, что он не…

— Я ничего не считаю. — Однако дрожь в голосе Хильера опровергала его слова. — Выполняйте приказ. Оставьте дело, которое вели до этого, и немедленно займитесь расследованием наезда. Найдите мне этого сукиного сына. Притащите мне его. Вдоль улицы, где его сбили, стоят жилые дома. Кто-нибудь обязательно должен был видеть, что случилось.

— Происшествие с суперинтендантом может быть связано с Делом, над которым я работаю, — наконец сумел вставить Линли.

— Как, черт возьми…

— Выслушайте меня, прошу вас.

И Хильер слушал, пока инспектор вкратце описывал детали Дорожного происшествия, имевшего место двумя ночами ранее. Там тоже фигурировала большая черная машина, к тому же между суперинтендантом Малькольмом Уэбберли и жертвой первого наезда существует связь. Линли не стал углубляться в точное описание их связи. Он просто упомянул, что расследование двадцатилетней давности вполне могло стать причиной двух ночных наездов на пешеходов.

Но Хильер не достиг бы своего высокого положения, не обладая быстрым и цепким умом. Он переспросил скептически:

— Мать убитого ребенка и офицер, который вел следствие? Если даже допустить, что это достаточная связь, то кто станет ждать двадцать лет, чтобы добраться до них?

— Тот, кто до последнего времени не знал об их местонахождении.

— И у вас есть такое лицо среди группы опрошенных вами людей?

— Да, — ответил Линли после секундной паузы. — Вполне вероятно, что такое лицо у нас есть.

Ясмин Эдвардс присела на кровать сына и обхватила ладонью его маленькое круглое плечо.

— Дэнни, просыпайся. Пора вставать. — Она легонько встряхнула его. — Дэн, ты разве не слышал будильник?

Дэниел состроил недовольную гримаску и зарылся поглубже под одеяло, так что его зад выпятился аппетитным холмиком, от вида которого у Ясмин защемило сердце.

— Ну еще минутку, мам, — пробормотал Дэниел из-под одеяла. — Пожалуйста. Всего одну минутку, ладно?

— Больше никаких минуток. Их уже и так много прошло. Ты опоздаешь в школу. Или придется идти не позавтракав.

— Ну и ладно.

— Не ладно, — возразила Ясмин. Она шлепнула его по попке, потом приподняла край одеяла и дунула сыну в ухо. — Так и знай: если ты сейчас же не встанешь, на тебя набросятся поцелуйные жучки.

Его губы изогнулись в улыбке, хотя глаза он так и не открыл.

— Не набросятся, — сказал он. — У меня есть спрей от насекомых.

— Спрей? Никакой спрей тут не поможет. Поцелуйных жучков нельзя убить. Вот увидишь.

Она склонилась над сыном и стала осыпать поцелуями его щеки, уши и шею. Она целовала его и одновременно щекотала, пока он полностью не проснулся. Дэниел хихикал, вполсилы отбрыкивался и отмахивался, повизгивая от смеха:

— Кыш! Нет! Хватит! Забирай своих жучков, мама!

— Не могу, — ответила она, запыхавшись. — Ой, Дэн, надвигается еще целая туча. Эти жучки ползут отовсюду. Я не знаю, что делать. — Она откинула одеяло и принялась за его живот, приговаривая: — Чмок, чмок, чмок.

Ясмин купалась в его заливистом смехе, который всегда поражал ее своей новизной, хотя она уже несколько лет была на свободе. После возвращения ей пришлось заново учить его игре в поцелуйных жучков, и им предстояло наверстать еще множество поцелуев. Потому что дети, отданные на воспитание в чужие руки, обычно не становятся жертвами поцелуйных жучков.

Она приподняла сына под мышки и подтащила к подушке с космическим кораблем на наволочке. Он отдышался и успокоился, устремив на нее веселые карие глаза. Когда он так смотрел на нее, душу Ясмин заполняло что-то теплое и сияющее. Она спросила:

— Так что мы будем делать на рождественских каникулах, Дэн? Ты подумал об этом, как я тебя просила?

— «Дисней уорлд»! — воскликнул он. — Поедем в Орландо, во Флориду. Сначала пойдем в «Волшебное королевство», потом в Эпкот-центр, а потом на аттракционы киностудии «Юниверсал». А уж после этого поедем в Майами-Бич, и ты будешь загорать на пляже, а я попробую заняться серфингом!

Она улыбнулась ему.

— «Дисней уорлд», значит? А где мы возьмем на это деньги? Или ты планируешь ограбить банк?

— Я скопил немного денег.

— Неужели? И сколько?

— Двадцать пять фунтов.

— Неплохое начало, но, боюсь, этого не хватит.

— Мам…

В одном этом слоге чудесным образом уместилась вся бесконечность детского разочарования.

У Ясмин разрывалось сердце, когда ей приходилось в чем-то отказывать ему, ведь половина его жизни и так была потеряна. Все ее существо стремилось выполнить каждую его просьбу. Но она понимала, что не стоит понапрасну давать ему надежду — да и себе тоже, — так как при планировании рождественских каникул надо было учитывать не только его и ее желания.

— Ты не забыл про Катю, Дэн? Она ведь не сможет поехать с нами. Ей придется остаться и ходить на работу.

— Ну и что? Почему мы не можем поехать вдвоем, мама? Как раньше?

— Потому что теперь Катя — член нашей семьи. Ты ведь знаешь.

Он нахмурился и отвернулся.

— А сейчас она, кстати, готовит для тебя завтрак, — добавила Ясмин. — Печет твои любимые оладушки.

— Она может делать все, что хочет, — буркнул Дэниел.

— Эй, сынок. — Ясмин нагнулась над ним. Ей было очень важно, чтобы он понял. — Катя живет с нами. Она моя подруга. Ты ведь понимаешь, что это значит.

— Это значит, что мы никуда не можем поехать без этой глупой коровы.

— Ну-ка прекрати! — Она прикоснулась к его щеке. — Нельзя так говорить. Даже если бы нас было только двое, ты и я, мы бы все равно не смогли поехать в «Дисней уорлд». Так что не надо демонстрировать свое недовольство Кате, мой мальчик. Это у меня нет денег на такую поездку, а не у нее.

— А зачем тогда ты спрашивала? — обвинил он ее с изощренностью, свойственной одиннадцатилетним детям. — Если ты с самого начала знала, что мы все равно не сможем поехать, зачем спрашивать куда?

— Я спрашивала, что ты хочешь делать, а не куда ты хочешь поехать, Дэн. Это ты сам придумал.

Ясмин поймала его на жульничестве, и Дэниел знал это, однако чудо ее сына состояло в том, что он каким-то образом не приобрел привычки спорить и пререкаться, как любят это делать дети его возраста. И все-таки он был еще ребенком и не обладал необходимым арсеналом для борьбы с разочарованием. Поэтому его лицо помрачнело, он скрестил на груди руки и устроился на кровати дуться.

Она приподняла его голову за подбородок. Дэниел сопротивлялся. Она вздохнула и сказала:

— Когда-нибудь у нас будет больше денег, чем сейчас. Но надо немного подождать. Я люблю тебя. И Катя тоже. — Ясмин поднялась с кровати и пошла к двери. — А теперь вставай, Дэн. Чтобы через двадцать две секунды я услышала, что в ванной льется вода.

— Я хочу поехать в «Дисней уорлд», — упрямо проныл он.

— Знал бы ты, как я хочу отвезти тебя туда!

Она задумчиво провела рукой по дверному косяку и ушла в спальню, которую делила с Катей. Там она уселась на неубранную постель и стала прислушиваться к звукам в доме: Дэниел поднялся и прошлепал босыми ногами в ванную; на кухне Катя пекла свои фирменные оладьи — заскворчило в раскаленном масле тесто, когда она налила на сковороду очередную порцию смеси, стукнули дверцы стенного шкафчика, откуда она достала тарелки и сахарницу, щелкнул электрический чайник, выключаясь, затем раздался голос Кати:

— Дэниел, ты идешь? Сегодня у нас оладьи. Я приготовила твой любимый завтрак.

«Почему?» — подумалось Ясмин. Она хотела бы задать такой вопрос Кате, но в нем прозвучало бы гораздо больше, чем просто расспросы о смешивании муки и молока, распускании дрожжей и замесе теста.

Ясмин провела рукой по сбитому на сторону одеялу. На простынях все еще сохранились отпечатки двух тел, на подушках — отпечатки двух голов, и по этим следам отчетливо читалось то, как они спали: Катя обнимала ее со спины, Катины теплые руки держали ее груди.

Когда ее подруга прошлой ночью вернулась домой, Ясмин притворилась спящей. В комнате было темно (на протяжении пяти лет все до единой ночи Ясмин Эдвардс прорезались светом из тюремного коридора, и больше она не допустит, чтобы темноту ее спальни нарушала хоть искорка света), так что Катя не видела, открыты ее глаза или нет. Катя прошептала: «Яс?» — но Ясмин не ответила. Затем приподнялось одеяло, впуская внутрь Катю, которая скользнула в кровать гладко и уверенно, словно парусник, встающий в хорошо знакомый док, и Ясмин издала несколько невнятных звуков, как человек, лишь наполовину пробудившийся от сна. Она отметила, что в этот момент Катя застыла, словно желая понять, насколько Ясмин осознает происходящее.

Этот момент неподвижности нес в себе какое-то значение, но ухватить его целиком Ясмин не смогла. Поэтому она повернулась лицом к подруге, когда та уже натягивала одеяло на плечи.

— Привет, бэби, — пробормотала она сонно и положила ногу поверх Катиной. — Где ты была?

— Утром, — тоже шепотом ответила Катя. — Слишком долго рассказывать.

— Слишком долго? Почему?

— Шшш. Спи. Завтра.

— Я ждала тебя, — проговорила Ясмин.

Она проверяла Катю и, отдавая себе отчет в том, что проверяет ее, не знала пока, что будет делать с результатами. Она подставила губы для поцелуя подруги, вытянула вниз руку, чтобы погладить мягкий кустик ее волос. Катя, как всегда, ответила на поцелуй и после секундного колебания нежно повернула Ясмин на спину. Глубоким горловым шепотом она произнесла:

— Ненасытная девчонка.

На что Ясмин ответила:

— Ненасытная тобой, — и услышала тихий смех Кати.

Что можно понять из акта любви в темноте? Что можно понять из ртов, и пальцев, и прикосновений к мягкой сладкой плоти? Что можно узнать из скольжения по течению, которое в конце концов становится столь сильным, что уже неважно, кто ведет корабль, главное — чтобы он пришел в пункт назначения? Какого рода знание, черт возьми, можно почерпнуть из всего этого?

«Надо было включить свет, — корила себя Ясмин. — Тогда я бы все поняла по ее лицу».

В одно и то же время она убеждала себя, что не испытывает сомнений и что испытывать сомнения — это естественно. Она говорила себе, что в жизни нет ничего бесспорного. И все-таки она чувствовала, что внутри ее затягивается узел неуверенности, как винт, закручиваемый невидимой рукой. Она не хотела обращать на этот узел внимания, но оказалось, что игнорировать его невозможно, как невозможно игнорировать опухоль, угрожающую твоей жизни.

Ясмин затрясла головой, отмахиваясь от тяжелых мыслей. Грядущий день с его хлопотами вступал в свои права. Она поднялась с кровати и стала заправлять ее, говоря себе, что, если ее худшие подозрения окажутся правдой, у нее еще будет возможность узнать об этом.

Затем она пошла на кухню, где одуряюще благоухали пышные оладушки, обожаемые Дэниелом. Катя напекла их столько, чтобы хватило всем троим; они лежали горкой в металлической миске возле плиты, чтобы не остыли. Помимо оладий Катя собиралась подать к завтраку и традиционно английское блюдо: на сковороде уже шипели полоски бекона.

— А вот и ты, — с улыбкой сказала Катя. — Кофе готов. И чай для Дэниела. Где же наш мальчик? Кажется, душ принимает? Это что-то новенькое. Уж не появилась ли в его жизни девочка?

— Не знаю, — ответила Ясмин. — Если и появилась, то он еще ничего не рассказывал.

— В любом случае это должно случиться. Дэниел и девочки. Раньше, чем ты думаешь. Сейчас дети растут очень быстро. Ты с ним уже говорила на эту тему? О фактах жизни, так сказать?

Ясмин налила себе кружку кофе.

— О фактах жизни? — повторила она. — С Дэниелом? Ты имеешь в виду, о том, откуда берутся дети?

— Ему было бы полезно знать, если он еще ничего об этом не знает. Или ему уже рассказали другие? Раньше, еще до тебя.

Катя старательно избегала упоминать слова «интернат» или «опека», и Ясмин знала, что вызвано это не только нежеланием ранить ее чувства, но и стремлением Кати оставить прошлое в прошлом и двигаться дальше. «Как, по-твоему, я выживаю в этих стенах? — спросила она однажды Ясмин. — Только благодаря тому, что строю планы. Я думаю о будущем, а не о прошлом». И для Ясмин, продолжала Катя, будет лучше, если та тоже будет придерживаться этого правила. «Ты должна знать, что будешь делать, когда выйдешь отсюда, — настаивала она. — Знать во всех деталях, что и как будешь делать, кем и чем станешь. А потом тебе останется только воплотить все это в реальность. Ты сможешь. Но начинать нужно уже сейчас, здесь, пока у тебя есть время сконцентрироваться на своих целях».

«А ты сама? — думала Ясмин, сидя за кухонным столом и наблюдая за тем, как ее любовница раскладывает оладьи на тарелки. — А ты сама, Катя? Какие планы ты строила, пока сидела в тюрьме, каким человеком ты хотела стать?»

До Ясмин вдруг дошло, что Катя никогда не рассказывала об этом, она лишь говорила: «Когда я стану свободной, придет мое время».

«Время для кого? — гадала Ясмин. — Время для чего?»

Оказывается, раньше она не отдавала себе отчета в том, как надежно и спокойно жить в заключении. Когда ты в тюрьме, у тебя возникают только самые простые вопросы, и ответы на них столь же просты. На свободе вопросов и возможных ответов слишком много.

Катя обернулась от плиты с тарелкой в руках.

— Ну, где же Дэниел? Если он не поторопится, оладьи совсем остынут и станут невкусными.

— Он хочет поехать в «Дисней уорлд» на рождественских каникулах, — сказала Ясмин.

— Да? — улыбнулась Катя. — Что ж, надо подумать, может, мы сумеем это устроить.

— Как?

— Есть несколько вариантов, — уклончиво ответила Катя. — Он славный мальчик, наш Дэниел. Он должен получать то, что хочет. Как и ты.

Это был удобный случай задать вопрос, и Ясмин немедленно воспользовалась им.

— А если я хочу тебя? Если это все, чего я хочу?

Катя засмеялась, поставила тарелку Дэниела на стол и подошла к Ясмин.

— Видишь, как все просто? — сказала она. — Ты произносишь свое желание вслух, и оно тут же исполняется. — Поцеловав Ясмин, Катя вернулась к плите, громко крикнув: — Дэниел! Оладьи ждут тебя! Скорее за стол!

Вдруг в дверь позвонили, и Ясмин глянула на маленькие облупившиеся часы, стоящие на плите. Половина восьмого. Кто бы это мог быть? Она нахмурилась.

Катя тоже удивилась.

— Для соседей еще слишком рано, — заметила она, пока Ясмин перевязывала пояс-оби на алом кимоно, служившем ей халатом. — Надеюсь, ничего неприятного, Яс. Или это Дэниел что-то натворил, а?

— Пусть только попробует, — сказала Ясмин.

Она подошла к двери и посмотрела в глазок. И замерла на вдохе, увидев, кто стоит с другой стороны, терпеливо ожидая, когда ему откроют. А может, и не так уж терпеливо, потому что он поднял руку и еще раз нажал на кнопку звонка. В дверях кухни появилась Катя со сковородкой в одной руке и лопаткой в другой. Ясмин прошептала ей:

— Это опять тот проклятый коп.

— Чернокожий парень, что приходил вчера? А-а. Ну ладно. Впусти его, Яс.

— Я не хочу…

Опять зазвонил звонок, и Дэниел высунул из ванной голову с криком:

— Мам! В дверь звонят! Ты откроешь или нет?

Он не заметил сразу, что она уже стоит у двери, как непослушный ребенок, прячущийся от наказания. Потом он увидел и мать, и выглядывающую из кухни Катю.

— Яс, открой дверь, — сказала Катя, обращаясь к Ясмин, а Дэниела позвала завтракать: — Оладьи стынут, сколько можно говорить. Я испекла для тебя ровно две дюжины, как ты любишь. Твоя мама говорит, что на Рождество ты хочешь поехать в «Дисней уорлд». Беги оденься, и мы поговорим с тобой об этом.

— Мы никуда не поедем, — ответил мальчик уныло. Конец его фразы заглушил очередной звонок.

— А-а, так ты знаешь наперед, что произойдет в будущем? Иди одевайся. Нам нужно поговорить.

— Зачем?

— Затем, что, если говорить о мечте, она станет более реальной. А когда мечта станет реальной, то у тебя больше шансов, что она сбудется. Ясмин, mein Gott,[27] открой же дверь. Он все равно уже слышал нас, этот коп. Он будет звонить, пока мы его не впустим.

Ясмин послушалась. Она распахнула дверь с такой силой, что стукнула ею о стену. У нее за спиной Дэн шмыгнул в свою комнату, а Катя вернулась в кухню. Без каких-либо предисловий Ясмин спросила темнокожего полицейского:

— Как ты вошел в подъезд? Я не помню, чтобы кто-то звонил по домофону.

— Дверь лифта была открыта, — ответил констебль Нката. — Так что звонить не было нужды.

— И что тебе опять от нас нужно, а?

— Всего несколько вопросов. Ваша… — Он замялся и посмотрел через голову Ясмин в глубь квартиры, туда, где свет из кухни падал на ковер неосвещенной гостиной желтым овалом. — Катя Вольф здесь?

— А где еще она может быть в половине восьмого утра? — поинтересовалась Ясмин.

На лице констебля появилось многозначительное выражение, и Ясмин заторопилась сменить тему.

— Мы уже рассказали тебе все, что могли. Даже если мы повторим все с начала до конца еще раз, никакой разницы в том, что мы сказали раньше и что скажем теперь, не найдется.

— Появилось кое-что новое, — сказал он невозмутимо, — И у меня возникли новые вопросы.

— Мам, — раздался голос Дэниела из спальни, — а где мой школьный свитер? Его нет на телевизоре? А то я не могу его найти…

С этими словами он вышел в коридор, направляясь на поиски пропавшего предмета одежды. На нем была белая рубашка, трусы и носки, а волосы еще блестели после душа.

— Доброе утро, Дэниел, — сказал ему полицейский, кивая и улыбаясь. — Собираешься в школу?

— Тебя не касается, куда собирается мой сын! — рявкнула Ясмин прежде, чем Дэниел успел ответить. А потом прикрикнула на сына, хватая его свитер с полки книжного шкафа: — Дэн, иди наконец завтракать! Катя все утро печет для тебя оладьи. Чтобы съел все до единой!

— Здрасте, — робко сказал Дэниел констеблю с таким счастливым видом, что сердце Ясмин сжалось. — Вы помните, как меня зовут?

— Помню, — подтвердил Нката. — А меня зовут Уинстон. Тебе нравится ходить в школу, Дэниел?

— Дэн! — Ясмин крикнула так яростно, что ее сын подпрыгнул. Она швырнула ему через коридор свитер. — Ты слышал, что я сказала? Одевайся и иди есть!

Дэниел кивнул. Но глаз от полицейского не отвел. Наоборот, мальчик буквально упивался присутствием взрослого мужчины, разглядывал его с таким неприкрытым интересом и желанием знать и быть узнанным, что Ясмин захотелось встать между ними и толкнуть сына в одну сторону, а несносного копа в другую. Дэниел попятился в свою комнату, глядя на Нкату и отчаянно пытаясь продлить разговор:

— А вы любите оладьи? Они такие маленькие. Особенные. Наверное, у нас их достаточно…

— Дэниел!

— Ой. Извини, мам.

Он просиял улыбкой в тридцать тысяч ватт и исчез в спальне.

Ясмин повернулась к Нкате. Она внезапно ощутила, каким холодом дует через открытую дверь, как коварный сквозняк подкрадывается к ее голым ногам, щекочет ее под коленями и ласкает бедра, как напрягаются ее соски. Сам факт, что они отвердели, раздражал ее, делал ее заложницей собственного тела. Она зябко вздрогнула, все еще не решив, захлопнуть ли за детективом дверь, тем самым впуская его в квартиру, или нет.

Это решение за нее приняла Катя. Она тихо сказала от кухонной двери:

— Впусти его, Яс.

Ясмин шагнула назад, позволяя констеблю пройти внутрь, и он благодарно кивнул Кате. Ясмин захлопнула дверь и сняла с вешалки пальто, накинула его на себя и плотно запахнула на талии, как будто это был корсет, а она — леди Викторианской эпохи, задумавшая сделать себе фигуру в форме песочных часов. Тем временем Нката расстегнул свое пальто и ослабил шарф, совсем как гость, приглашенный на ужин.

— Мы завтракаем, — уведомила его Катя. — Дэниел не должен опаздывать в школу.

— Чего надо? — снова спросила Ясмин у полицейского.

— Хочу узнать, не захотите ли вы изменить что-нибудь из того, что сказали мне в прошлый раз.

Он обращался к Кате.

— Нет, ничего изменять я не хочу, — ответила она.

— Я должен сообщить вам кое-что и прошу как следует обдумать мои слова, — сказал он.

Ясмин вспыхнула. Гнев и страх взяли в ней верх над способностью рассуждать здраво. Она воскликнула:

— Да это же чистой воды домогательство! Вот что это такое! Это домогательство, и ты сам отлично это знаешь!

— Яс! — негромко окликнула ее Катя. Она поставила сковороду на тумбу у кухонной двери, а сама осталась стоять в дверном проеме. Свет, падающий из кухни, оставлял ее лицо в тени. — Пусть скажет, зачем пришел.

— Мы уже выслушали его.

— Я так поняла, что у него есть что-то новое.

— Нет.

— Яс…

— Нет! К черту, я не собираюсь позволять какому-то несчастному ниггеру с ордером в руках…

— Мама?

В гостиную вошел Дэниел, полностью одетый к школе, и на лице его был написан такой ужас, что Ясмин захотелось стереть, изъять из воздуха свой крик, где он повис, как злобный забияка, бьющий по лицу не столько констебля, сколько ее саму.

Ясмин велела сыну:

— Иди завтракать. — А констеблю резко сказала: — Говори, что хотел, и проваливай отсюда!

Невыносимо долгую секунду Дэниел не двигался, словно ожидая указаний от полицейского, что-нибудь вроде разрешения сделать то, что велела ему мать. При виде этого Ясмин чуть не ударила сына, но сумела сдержаться. Она сделала несколько глубоких вдохов и попыталась замедлить бешеный бег сердца. Потом медленно произнесла: «Дэн», и тогда ее сын пошел на кухню. Когда он проходил мимо отступившей в сторону Кати, та шепнула ему:

— В холодильнике есть сок, Дэниел.

Трое взрослых молчали, пока из кухни не донеслись приглушенные звуки, свидетельствующие, что Дэниел, по крайней мере, делает вид, что завтракает. Все трое оставались на тех местах, куда встали после того, как полицейский вошел в квартиру. Описываемый ими треугольник вершинами упирался в прихожую, кухонную дверь и телевизор. Ясмин хотела поменять место и присоединиться к своей любовнице, но успела сделать лишь пару шагов, потому что первые же слова полицейского заставили ее остановиться.

— Обычно выглядит не очень красиво, когда история меняется слишком поздно, мисс Вольф. Вы уверены, что в тот вечер были здесь и смотрели телевизор? Мальчик подтвердит это, если я спрошу его?

— Оставь Дэниела в покое! — взвизгнула Ясмин. — Я не позволю тебе говорить с ним!

— Яс, — тихо, но настойчиво проговорила Катя, — может, пойдешь позавтракаешь? Похоже, констебль хочет поговорить со мной.

— Я не оставлю тебя одну с этим типом. Ты знаешь, как работают копы. Им нельзя доверять ни в чем, только…

— Только в передаче фактов, — закончил за нее Нката. — И если вы будете доверять фактам, которые я вам сейчас скажу, то меня это вполне устроит. Так что насчет того вечера…

— Мне нечего добавить к тому, что я уже говорила.

— Хорошо. А вчера вечером, мисс Вольф?

Ясмин заметила, что лицо Кати дрогнуло, самую малость, лишь сузились глаза.

— Что вчера вечером?

— Вы тоже смотрели телевизор, как и раньше?

— Зачем тебе это? — снова не выдержала Ясмин. — Катя, ничего не говори ему, пока он не объяснит, почему он это спрашивает. Он нас не обманет. Сначала пусть скажет, почему он задает этот вопрос, или ему придется утаскивать свою большую черную задницу и порезанную морду прочь из моей квартиры. Ясно тебе, мистер?

— Вчера был совершен еще один наезд с побегом с места происшествия, — сказал Нката Кате. — Так вы расскажете мне, что делали вчера вечером?

В голове Ясмин заголосили на разные лады тревожные звоночки и сирены, и она с трудом расслышала Катин ответ:

— Я была здесь.

— Примерно в половине двенадцатого?

— Здесь, — повторила она.

— Ага, — сказал полицейский и добавил то, что ему явно не терпелось сказать с того самого момента, как Ясмин открыла ему дверь: — Значит, вы не остались с ней на всю ночь? Просто встретились, перепихнулись и разбежались. Так все было?

Наступила невыносимая тишина, посреди которой в мозгу Яс звенело отчаянное «Нет!». Всеми силами души она призывала подругу ответить полицейскому хоть что-нибудь, не прикрываться молчанием и не уходить.

Отвечая копу, Катя смотрела на Ясмин.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Я говорю о вашей поездке через весь Южный Лондон на автобусе, совершенной вами вчера вечером после работы, — ответил детектив. — Я говорю о том, что в результате вы оказались в Путни, в кафе «Фрер Жак». А потом пошли пешком к дому пятьдесят пять на Галвестон-роуд. Я говорю о том, что происходило внутри и с кем это происходило. Теперь вы понимаете, о чем я говорю? Или вы по-прежнему настаиваете на том, что смотрели телевизор в этой комнате? Судя по тому, что я видел, даже если телевизор был включен, ваши глаза были приклеены совсем не к телеэкрану.

— Вы следили за мной, — осторожно сказала Катя.

— За вами и за женщиной в черном. Да, то была белая женщина в черном, — добавил он зачем-то, бросив быстрый взгляд на Ясмин. — Мой вам совет, мисс Вольф: в следующий раз выключайте свет, когда будете заниматься кое-чем интересным перед окнами.

Перед глазами Ясмин затрепетали дикие птицы. Нужно отмахнуться от них, думала она, но руки не двигались, онемели. «Белая женщина в черном» — это все, что она слышала. «В следующий раз выключайте свет».

Затем заговорила Катя:

— Понятно. Вы хорошо потрудились. Проследили за мной, какой молодец. Проследили за нами обеими — еще больший молодец. Но если бы вы немного подождали — чего вы, очевидно, не потрудились сделать, — то увидели бы, что мы покинули тот дом через пятнадцать минут. Не сомневаюсь, что лично вы, констебль, потратили бы на «кое-что интересное», как вы выразились, именно столько времени, но Ясмин может подтвердить вам, что я отношусь к женщинам, которые тратят гораздо больше времени на то, чтобы доставить удовольствие.

Нката выглядел сконфуженным, и Ясмин наслаждалась этим его видом, как наслаждалась еще одной Катиной победой, которую та одержала следующей тирадой:

— Если бы вы более тщательно относились к своей работе, констебль Нката, то узнали бы, что женщина, с которой я встретилась в кондитерской, является моим адвокатом. Ее зовут Харриет Льюис, и если вам потребуется ее телефонный номер, чтобы подтвердить мои слова, то я смогу предоставить его вам.

— А дом номер пятьдесят пять по Галвестон-роуд? — спросил он. — Кто там живет? Кого навещали в столь поздний час вы и ваша… ваш адвокат?

Эта заминка и многозначительность, с какой детектив произнес это слово, говорили о том, что он обязательно проверит слова Кати.

— Это дом ее партнера по бизнесу. А если вы спросите, по какому вопросу я консультировалась с ними, то я буду вынуждена ответить, что это конфиденциальная информация, и если вы позвоните Харриет Льюис, чтобы проверить мои слова, то она скажет вам то же самое.

Катя прошла через маленькую гостиную к дивану, где рядом с выцветшей подушкой лежала ее сумка. Она повернула выключатель, разогнав утренний полумрак, и достала из сумки пачку сигарет, прикурила одну сигарету, а потом снова раскрыла сумку, что-то нащупывая. Вскоре на свет появилась визитная карточка, которую Катя отнесла Нкате. На протяжении всего разговора она являла собой воплощенное спокойствие. Затянувшись, она выпустила под потолок струйку дыма и сказала детективу:

— Позвоните ей. И если на сегодня ваши вопросы закончились, то прошу вас уйти. Нам пора завтракать.

Нката взял визитку и, не спуская глаз с Кати, словно желая пришпилить ее к месту, спрятал белый прямоугольник в нагрудном кармане пальто.

— Берегитесь, если ее слова не совпадут с вашими от начала и до конца, — сказал он. — Потому что в таком случае…

Ясмин не дала ему договорить:

— Это все, что тебе было надо? Потому что в таком случае тебе пора проваливать.

Нката перевел взгляд на нее.

— Вы знаете, как меня найти.

— А на кой мне это надо? — рассмеялась ему в лицо Ясмин.

Она дернула входную дверь за ручку и не смотрела на детектива, когда тот покидал квартиру. Дверь с громким стуком захлопнулась. Из кухни донесся голос Дэниела:

— Мама?

Она тут же откликнулась:

— Мы сейчас придем, сынок. Ты пока ешь свои оладьи.

— И не забывай про бекон, — добавила Катя.

Но при этом они смотрели друг на друга. Смотрели долго и пристально, ожидая, кто из них первым скажет то, что должно быть сказано.

— Ты не говорила мне, что собираешься встретиться с Харриет Льюис, — нарушила молчание Ясмин.

Катя поднесла сигарету к губам, неспешно затянулась, выдохнула табачный дым. Наконец она произнесла:

— Мне нужно решить много вопросов. За двадцать лет их накопилось множество. Нам с Харриет нужно время, чтобы со всем этим разобраться.

— Что это значит? Какие вопросы? Катя, у тебя что, неприятности?

— Да, определенные неприятности имеются, но не у меня. Просто надо кое-что решить.

— Что? Что нужно…

— Яс, уже поздно. — Катя поднялась и затушила сигарету в пепельнице на кофейном столике. — Нам пора на работу. Сейчас я не могу тебе все объяснить. Ситуация слишком сложна.

Ясмин хотела спросить: «Вот почему вчера тебя так долго не было — обсуждали эту сложную ситуацию, да, Катя?» Однако она промолчала. Она добавила этот вопрос в мысленный список, в который включала все вопросы, которые по каким-то причинам не решалась задать. Например, про Катино отсутствие на работе, про то, зачем ей понадобилась машина в тот раз, когда она ездила на ней, и куда она ездила. Если им двоим предстоит строить длительные отношения — отношения вне тюремных стен, не определяемые необходимостью противостоять одиночеству, отчаянию и депрессии, — тогда им необходимо начать с разрешения всех сомнений. Этот список вопросов, который все удлинялся в ее голове, порожден именно сомнением, а сомнение — опасная болезнь, она может уничтожить все, что у них есть.

Чтобы избавиться от сомнения хотя бы на время, Ясмин стала вспоминать о своих первых днях в тюрьме, когда она находилась под следствием: о пребывании в медицинском блоке, где ее наблюдали на предмет перерастания замкнутости в психическое расстройство; об унизительном первом досмотре с полным раздеванием («Давайте-ка пошуруем во всех ваших дырках, мисс») и о всех последующих досмотрах; о бессмысленном и бесконечном склеивании конвертов, называемым в тюрьме «реабилитацией»; о гневе таком глубоком и таком сильном, что он, казалось, разъедал ее кости. Ясмин вспоминала и о Кате, которая была там уже в те первые дни во время следствия и суда. Катя пристально следила за Ясмин, но никогда не пыталась с ней заговорить, пока Ясмин сама не потребовала объяснить, чего ей надо. В тот момент они находились в столовой, где Катя, как обычно, сидела за столом одна, детоубийца, худшая разновидность убийц — не раскаявшаяся.

— Не связывайся с немкой, — сказали Ясмин. — Эта сучка только и ждет, на кого бы наброситься.

Но Ясмин все равно подошла к ней. Она села рядом с немкой, шлепнула на стол поднос с едой и спросила:

— Чего тебе от меня надо, сука? Ты следишь за мной с первого же дня, как будто я твой обед на завтра, и меня уже тошнит от этого. Понятно тебе?

Она пыталась казаться крутой. Она и без чужих подсказок знала, что ключом к выживанию за решеткой и под замком является лишь один стиль поведения: никогда не показывать свою слабость.

— Приспособиться можно по-разному, — сказала ей в ответ Катя. — Но ты не справишься, если не покоришься.

— Кому? — фыркнула Ясмин. — Этим мерзавцам? — Она резко отставила чашку, расплескав чай и замочив бумажные сам фетки мутно-коричневой жидкостью. — Это не мое место. Я защищала свою жизнь.

— Именно это ты и делаешь, покоряясь. Ты защищаешь свою жизнь, только не жизнь за решеткой, а жизнь, которая наступит потом.

— Что это будет за жизнь? Когда я выйду отсюда, мой малыш уже забудет меня. Ты знаешь, что это такое?

Катя знала, хотя никогда не рассказывала о ребенке, от которого отказалась в день его рождения. Самым удивительным в Кате было то, что она за свою жизнь познала почти все: от потери свободы до потери ребенка, от доверия людям, которым доверять нельзя, до осознания, что полагаться можно только на саму себя. Первые пробные камни их взаимоотношений были положены на фундамент Катиных знаний. И за то время, что они провели вместе, Катя Вольф, просидевшая в тюрьме десять лет до появления там Ясмин, и Ясмин Эдвардс разработали план совместной жизни, которая начнется после освобождения.

Ни для одной из них месть не была частью плана. Даже само это слово ни разу не слетало с их губ. Но теперь Ясмин спросила себя, что имела в виду Катя, когда много лет назад сказала: «Мне должны». В тюрьме она никогда не объясняла, что кроется за этими словами, не рассказывала, в чем состоит долг и кто будет расплачиваться.

Ясмин не находила в себе сил, чтобы спросить у подруги, где та была прошлой ночью, когда покинула дом на Галвестон-роуд в компании своего адвоката Харриет Льюис. Сомнения Ясмин сдерживались мыслью о той Кате, которая давала ей советы, которая выслушивала ее и любила на протяжении всего срока заключения.

И все-таки… все-таки Ясмин никак не могла изгнать из головы тот миг, когда прошлой ночью Катя замерла, ложась в кровать. Ясмин не могла не гадать, что скрывалось за этой настороженной неподвижностью. Поэтому она заметила как бы невзначай:

— Я не знала, что у Харриет Льюис есть партнер.

Катя повернулась к ней от окна с задернутыми занавесками, из-под которых только-только начал пробиваться набирающий силу дневной свет.

— Забавно, — ответила она, — но я тоже этого не знала, Яс.

— Так ты думаешь, что она поможет тебе? Поможет решить те вопросы, о которых ты говорила?

— Да. Да, я надеюсь, что у нее получится. И это будет замечательно — положить конец всем проблемам.

Катя замолчала, но не ушла, ожидая следующих вопросов, которые Ясмин Эдвардс так и не решилась задать.

Поскольку Ясмин тоже молчала, в конце концов Катя кивнула, будто она сама задала себе вопрос и получила удовлетворительный ответ.

— Все идет нормально, — сказала она. — Сегодня вечером после работы я сразу приду домой.

Глава 16

Барбара Хейверс узнала о состоянии Уэбберли в семь часов сорок пять минут, когда ей позвонила секретарша суперинтенданта. В этот момент Барбара вытиралась после утреннего душа, проснуться без которого не могла. Следуя инструкциям инспектора Линли, временно исполняющего обязанности суперинтенданта, Доротея Харриман обзванивала всех детективов, находившихся под командованием Уэбберли. Времени поболтать у нее не было, поэтому она сообщила только основные детали происшествия: Уэбберли лежит в больнице «Чаринг-Кросс», его состояние критическое, он в коме, его сбила машина вчера поздно вечером, когда он выгуливал собаку.

— Черт возьми, Ди! — воскликнула Барбара. — Сбила машина? Как? Где? Он будет… Что говорят врачи?

Голос Харриман напрягся, и это поведаю Барбаре о том, сколько усилий прикладывает секретарь Уэбберли, чтобы вести себя профессионально, невзирая на переживания о человеке, с которым она проработала больше десяти лет.

— Это все, что я знаю, констебль. Дело ведет полиция Хаммерсмита.

Барбара спросила:

— Ди, да что, черт возьми, произошло?

— Наезд и побег с места происшествия.

У Барбары закружилась голова. В то же время она почувствовала, что рука, держащая телефонную трубку, онемела и словно перестала быть частью ее тела. В этом полумертвом состоянии Барбара закончила разговор и оделась, обращая на подбор одежды еще меньше внимания, чем обычно. (Только в середине дня, зайдя в женский туалет, она случайно увидит себя в зеркале и обнаружит, что надела розовые носки, зеленые спортивные штаны с отвислыми коленями и выцветшую сиреневую футболку, на которой еще можно разобрать выполненную готическим шрифтом надпись: «Истина не где-то там, она здесь».) Потом она сунула в тостер кусок хлеба и, пока он поджаривался, высушила феном волосы и растерла по щекам два мазка ярко-розовой помады. С тостом в руке она собрала сумку, схватила ключи от машины и выскочила из дома на просыпающуюся улицу… без пальто, без шарфа и без малейшей идеи, куда, собственно, держать путь.

В шести шагах от крыльца, вдохнув холодный утренний воздух, Барбара пришла в себя. Она сказала себе: «Подожди-ка, Барб» — и побежала обратно в свое жилище, где заставила себя сесть за столик, служивший ей для еды, глажения, работы и нехитрых кулинарных трудов. Там она закурила и велела себе успокоиться, а иначе от нее не будет никакого толку. Если беда с Уэбберли и убийство Юджинии Дэвис как-то связаны, то она не принесет много пользы в расследовании, бегая по кругу, как заводная мышь.

А между этими двумя событиями связь есть. Барбара готова была поспорить на свою карьеру.

Вторичная поездка в «Королевскую долину» и «Комфорт-инн» вчера вечером принесла ей мало радости. Там она узнала только, что Дж. В. Пичли был постоянным клиентом в обоих заведениях, но постоянным настолько, что ни официанты в ресторане, ни ночной портье в гостинице не могли точно сказать, видели они его в ночь убийства Юджинии Дэвис или нет.

— О да, этот джентльмен умеет обходиться с дамами, — прокомментировал ночной портье, разглядывая фотографию Пичли. Его голос едва перекрывал шумную ссору майора Джеймса Беллами и его жены в одной из старых серий фильма «Вверх-вниз», доносящуюся из стоящего неподалеку видеомагнитофона. Портье замолчал, следя за развивающейся драмой, потом покачал головой, вздохнул: — Этот брак долго не продержится, — и только потом вернулся к Барбаре и ее вопросам. Отдав фотографию, которую Хейверс раздобыла в Западном Хэмпстеде, он продолжил: — Он часто приводит сюда своих дам. Всегда платит наличными, а дама ждет его вон там, в уголке. Это для того, чтобы я не увидел ее и не заподозрил, что они собираются воспользоваться номером только на несколько часов, для сексуального контакта. Он бывал у нас много раз, этот человек.

Примерно то же самое Барбаре сказали и в «Королевской долине». Дж. В. Пичли перепробовал все, что было в меню ресторана, и официанты могли назвать каждое блюдо, заказанное им за последние пять месяцев, но вот что касается его спутниц… Это были блондинки, брюнетки, рыженькие и седые дамы. И все англичанки, естественно. Чего еще можно ожидать от этой декадентской страны?

Демонстрация фотографии Юджинии Дэвис в паре со снимком Дж. В. Пичли также никуда не привела. «А, это, наверное, одна из его англичанок?» — такова была реакция и официантов, и ночного администратора. Да, кажется, она приходила с ним однажды. А может, и нет. Видите ли, всеобщее внимание привлекал только сам джентльмен: как такой обыкновенный мужчина мог пользоваться успехом у стольких женщин?

— На безрыбье и рак рыба, — пробормотала Барбара в ответ. — Если вы понимаете, о чем я.

Они не понимали, и она не потрудилась объяснить. Она просто пошла домой, решив переждать некоторое время, пока не откроется архив, то есть пошла спать.

Так вот куда ей надо ехать, вспомнила Барбара, сидя за своим многоцелевым столом и дымя сигаретой. Она надеялась, что никотин взбодрит ее мозг и приведет его в рабочее состояние. С этим Дж. В. Пичли что-то явно было не так, и если наличие его адреса у убитой женщины только насторожило Барбару, то бродяги, выпрыгивающие из окна его кухни, и чек, который он выписывал — скорее всего, на имя одного из них, — подтвердили ее подозрения.

В данный момент она ничего не могла сделать, чтобы улучшить состояние суперинтенданта Уэбберли. Но она могла следовать своим прежним планам, то есть попытаться раскрыть тайну Дж. В. Пичли. То, что может привязать его к убийству или даже к нападению на Уэбберли. И если ее подозрения верны, то она хотела бы быть тем человеком, который раскроет темные делишки Пичли. Она была в долгу перед суперинтендантом, и долг ее был таков, что ей не скоро еще удастся вернуть его.

Несколько успокоившись, Барбара вытащила из шкафа свою бесформенную куртку и намотала на шею клетчатый шарф. Одетая почти по погоде, она во второй раз вышла в сырое, холодное ноябрьское утро.

Ей пришлось немного подождать открытия архива, и она использовала это время для того, чтобы заглянуть в закусочную — одну из тех милых, старомодных, подающих жареные хлебцы кафе, которые стремительно исчезают с лондонских улиц. Одолев большой сэндвич с горячим беконом и грибами, она позвонила в больницу «Чаринг-Кросс», где ей сообщили, что состояние Уэбберли не изменилось. Затем она позвонила на мобильный телефон инспектору Линли и поймала его на пути в Скотленд-Ярд. Он сказал ей, что пробыл в больнице до шести утра, то есть до тех пор, пока не стало ясно, что дальнейшее пребывание к комнате ожиданияпри реанимации только издергает нервы, а суперинтенданту не поможет.

Там остался Хильер, — внезапно сказал Линли, и эти три слова послужили достаточным объяснением для Хейверс.

Помощник комиссара Хильер не был человеком, с которым приятно находиться даже в лучшие времена. В более трудных ситуациях он становился просто невозможным.

— А другие члены семьи? — спросила Барбара.

— Миранда приехала из Кембриджа.

— А Фрэнсис?

— С ней Лора Хильер. В доме Уэбберли.

В доме Уэбберли? — Барбара нахмурилась и заметила: — Это несколько странно, вы не находите, сэр? На что Линли разразился целой речью:

— Хелен привезла в больницу кое-какую одежду для суперинтенданта и немного еды. Рэнди примчалась в таком состоянии, что забыла обуться, так что Хелен прихватила для нее кроссовки. Она позвонит мне, если будут какие-нибудь новости. Хелен, я имею в виду.

— Сэр… — Барбару удивила такая разговорчивость. Она была копом до мозга костей и нюхом чуяла, что здесь есть над чем подумать. Отодвинув на время свои подозрения насчет Дж. В. Пичли, она старалась понять, не означало ли отсутствие Фрэнсис Уэбберли в больнице нечто большее, чем просто шок от дурного известия. Барбара не могла не заподозрить, что это отсутствие обусловлено осведомленностью Фрэнсис о былой неверности мужа. Она сказала: — Сэр, что касается Фрэнсис, вы не думали…

— Чем вы сегодня занимаетесь, Хейверс?

— Сэр…

— Что-нибудь удалось найти по Пичли?

Линли ясно показывал, что Фрэнсис Уэбберли — не та тема, которую он готов обсуждать с Хейверс, поэтому Барбара проглотила раздражение и рассказала все, что ей удалось узнать о Пичли за прошедший день: о его подозрительном поведении, о присутствии в его доме двух громил, которые при ее появлении предпочли выпрыгнуть из кухонного окна, о чеке, который выписывал Пичли, о подтверждении персоналом гостиницы и ресторана, что Пичли действительно был постоянным клиентом «Королевской долины» и «Комфорт-инн».

— И вот что я думаю: однажды он уже менял имя в связи с убийством, так что ему могло помешать сменить имя и в связи с другим преступлением?

Линли сказал, что ему это кажется маловероятным, но дал Барбаре добро на проработку ее версии. Встретиться они договорились позднее, в Скотленд-Ярде.

Барбаре не понадобилось много времени, чтобы просмотреть архивные записи за два десятка лет, поскольку она знала, что ищет. И то, что она обнаружила, заставило ее со скоростью почтового экспресса полететь в Скотленд-Ярд, где она села на телефон и дозвонилась до участка, обслуживавшего Тауэр-Хамлетс. Она провела час, разыскивая единственного детектива, который всю свою жизнь проработал в одном и том же участке. Его обширная память и обладание огромным количеством систематических записей, которых хватило бы на несколько томов мемуаров, открыли для Барбары золотую жилу, на существование которой она и рассчитывала.

— А, верно, — протянул детектив. — Это имя я вряд ли забуду. Вся их семейка доставляет нам одни хлопоты с того самого дня, как они появились на этот свет.

— Но что касается именно его… — напомнила Барбара.

— И насчет него могу поделиться одной-двумя историями.

Слушая старожила полицейского участка, Барбара успевала делать заметки в своем блокноте, потом повесила трубку и побежала искать Линли.

Инспектор нашелся в своем кабинете; он с мрачным видом стоял у окна. Должно быть, он успел заскочить домой между ночным визитом в больницу и приходом на работу, потому что выглядел, как всегда, безупречно: гладко причесанный, идеально выбритый, превосходно одетый. Единственным признаком того, что не все в порядке, была его осанка. Обычно он стоял, как будто вместо позвоночника у него металлический шест, а сегодня ссутулился, словно придавленный тяжелым мешком с зерном.

— Ди сказала мне только, что он в коме, — заявила Барбара вместо приветствия.

Линли перечислил повреждения, полученные суперинтендантом Уэбберли. Закончил он свой рассказ следующими словами:

— Повезло ему только в том, что автомобиль не переехал его. Сила, с которой его ударило о капот, отбросила его на почтовую тумбу, и от этого он сильно пострадал. Но все могло быть гораздо хуже.

— Свидетели были?

— Только один человек, который заметил, как по Стамфорд-Брук-роуд несется черная машина.

— Вроде той, что сбила Юджинию?

— Во всяком случае, она была значительных размеров, — сказал Линли. — Как говорит наш свидетель, это могло быть такси. Ему показалось, будто автомобиль был двухцветный, черный с серой крышей. Хильер настаивает, что это только кажущийся эффект от отражения фонарей на черной поверхности.

— Да плевать на Хильера, — хмыкнула Барбара. — Такси нынче красят всеми цветами радуги. В два цвета, в три цвета, красным и желтым, или покрывают от крыши до колес рекламой. Я бы сказала, что нам следует прислушаться к тому, что говорит свидетель. А поскольку у нас снова фигурирует большой темный автомобиль, то я здесь вижу прямую связь.

— С делом Юджинии Дэвис? — Линли не ждал ответа на этот вопрос. — Да. Я считаю, что эти дела связаны. — Он взял со стола блокнот, достал из нагрудного кармана и посадил на нос очки, затем сел за стол и кивком пригласил Барбару тоже садиться. — Но нам все равно не за что ухватиться, Хейверс. Я перечитывал свои записи, пытаясь найти хоть какую-то зацепку, но все без толку. Все, что мне приходит в голову, — это противоречивые показания Ричарда Дэвиса, его сына и Йена Стейнса относительно встречи Юджинии с Гидеоном. Стейнс утверждает, что она собиралась просить у Гидеона денег, чтобы выручить брата в тяжелой ситуации, иначе он мог бы потерять дом и все остальное; также Стейнс говорит, что уже после обещания встретиться с сыном она сказала ему, что произошло какое-то событие, которое не позволит ей обратиться к Гидеону за деньгами. В то же время Ричард Дэвис заявляет, что она никогда не просила о встрече с Гидеоном, а наоборот, это он хотел, чтобы она попыталась помочь Гидеону справиться с приступом боязни сцены, и в связи с этим они и собирались организовать встречу — по просьбе Ричарда, а не Юджинии. Гидеон в какой-то степени подтверждает слова отца. Он говорит, что его мать никогда не просила о встрече с ним, по крайней мере ему об этом неизвестно. Все, что он знает, — это то, что его отец хотел бы, чтобы он встретился с матерью, в надежде, что она поможет ему со скрипкой.

— Она играла на скрипке? — спросила Барбара. — В ее коттедже в Хенли не было ни инструментов, ни нот.

— Гидеон не имел в виду, что она будет учить его играть на скрипке. Он сказал, что на самом деле она ничего не смогла бы сделать, чтобы помочь ему, кроме как «согласиться» с отцом.

— И что это должно означать?

— Не знаю, честно говоря. Но вот что я вам скажу: у него не страх сцены. С этим парнем происходит что-то серьезное.

— Хотите сказать, его совесть гложет? Где он был три ночи назад?

— Дома. Один. Во всяком случае, так он говорит. — Линли отшвырнул блокнот и снял очки. — И с электронной перепиской Юджинии Дэвис тоже никакой ясности. — Он ввел Хейверс в курс дела и в заключение сказал: — На последнем сообщении было имя Jete. Вам это что-нибудь говорит?

— Может, это акроним? — предположила Барбара. Она попыталась придумать слова, которые могли бы начинаться с этих четырех букв, но в голову ничего путного не приходило. — А что, если это еще одно сетевое прозвище нашего друга Пичли, помимо Человека-Языка?

— Кстати, что вы раскопали про Пичли? — спросил ее Линли.

— Настоящий клад, — ответила она. — Архивные записи подтверждают слова Пичли, что двадцать лет назад он был Джеймсом Пичфордом.

— И почему вы назвали это кладом?

— Потому что это еще не все, — гордо заявила Барбара. — До того как стать Пичфордом, он был другим человеком, сэр, а именно Джимми Пичесом, малышом Джимми Пичесом из Тауэр-Хамлетса. Он сменил имя за шесть лет до убийства на Кенсингтон-сквер.

— Не совсем обычно, — признал Линли, — но не наказуемо.

— Само по себе — да. Но когда человек дважды меняет имя и при этом из его окна выпрыгивают два здоровенных битюга, едва завидев полицейского, то все это начинает пахнуть, как треска на солнце. Поэтому я позвонила в участок в Тауэр-Хамлетсе и поинтересовалась, не помнит ли кто-нибудь нашего Джимми Пичеса.

— И? — спросил Линли.

— Вот слушайте. Вся его семья на протяжении многих лет постоянно имеет неприятности с законом. Когда Пичли был еще Джимми Пичесом, он присматривал за ребенком, и малыш умер. В то время наш Джимми был подростком, и следствие ничего не нашло против него. В конце концов смерть признали случайной, однако Джимми Пичес успел провести за решеткой сорок восемь часов и подвергся допросу как подозреваемый номер один. Загляните в мои записи, если хотите.

Линли так и сделал, снова водрузив на нос очки.

Барбара тем временем говорила:

— Второй ребенок погибает в то время, когда в доме находился этот самый Пичес-Пичфорд. Что-то тут нечисто, сэр.

— Если он действительно причастен к смерти Сони Дэвис и если Катя Вольф молчала об этом все эти годы… — начал рассуждать Линли, но Барбара его перебила:

— Возможно, именно поэтому она не сказала ни слова с момента ареста, сэр. Скажем, между ней и Пичфордом что-то было — она же забеременела, помните? — и, когда Соня утонула, они оба знали, что полиция сразу прицепится к Пичфорду из-за той, первой смерти, стоит им лишь узнать его настоящее имя. Если бы они могли представить все как случайность, результат небрежности…

— А зачем ему было топить дочь Дэвисов?

— Зависть к тому, что в этой семье было, а у него не было. Гнев на то, как Дэвисы обращаются с его возлюбленной. Желание помочь ей в создавшейся ситуации и наказать людей, в которых он видит счастливых обладателей того, на что ему даже надеяться не приходится. И все это он вымещает на ребенке. Катя берет вину на себя, зная о его прошлом и думая, что она получит год или два за неосторожность, а он может получить пожизненное заключение за преднамеренное убийство. Ей и в голову не пришло, что в деле об убийстве ребенка-инвалида присяжные негативно отнесутся к ее упорному молчанию. Вы только вообразите, каким чудовищем представала Вольф в глазах присяжных, а она при этом отказывалась вымолвить хотя бы слово. И судья вкатывает ей по полной, она получает двадцать лет, а Пичфорд исчезает из ее жизни, оставив ее гнить в тюрьме, сам же превращается в Пичли и гребет деньги в Сити.

— И что потом? — спросил Линли. — Она выходит из тюрьмы, и что потом, Хейверс?

— Она рассказывает Юджинии, что случилось на самом деле и кто это сделал. Юджиния находит Пичли — так же, как я нашла Пичеса. Едет к нему на встречу. Но встретиться не успевает.

— Почему?

— Потому что ее сбивает машина.

— Это я понимаю. Но кто сидел в той машине?

— Мне кажется, что Лич прав в своих предположениях.

— Пичли? Почему?

— Катя Вольф ищет справедливости. Юджиния Дэвис тоже. Единственный способ добиться этого — убрать Пичли, а его это вряд ли устраивает. Линли покачал головой.

— А как вы тогда объясните наезд на Уэбберли?

— Я думаю, вы и сами знаете ответ.

— Те письма?

— Настало время передать их в отдел. Вы не можете не видеть, что они важны для дела, инспектор.

— Хейверс, им более десяти лет. Они ни на что не могут повлиять.

— Нет, нет и нет. — Барбара дернула себя за светлую челку, tie зная, как еще выразить свои чувства. — Ну смотрите. Предположим, между Пичли и Юджинией что-то было. Этим и объясняется то, что она оказалась ночью на его улице. Допустим, он приехал к ней в Хенли и между делом нашел те письма. Его сводит с ума ревность, поэтому он давит ее и затем давит суперинтенданта.

Линли снова покачал головой.

— Барбара, вы подтасовываете факты, чтобы они удовлетворяли вашей версии. Но они не умещаются в вашу версию, да и сама версия тоже не подходит.

— Почему нет?

— Потому что слишком многое остается без объяснения. Например: как Пичли удавалось поддерживать близкие отношения с Юджинией Дэвис, чтобы про это не пронюхал Тед Уайли, который, по-видимому, знал обо всех посетителях «Кукольного коттеджа»? В чем Юджиния собиралась признаться Уайли и почему она погибла за день до назначенной встречи? Кто такой Jete? С кем Юджиния встречалась в пабах и ресторанах? И что нам Делать с этим совпадением: Катя Вольф выходит из тюрьмы и почти сразу же происходят наезды на двух людей, связанных с Делом, за которое ее осудили?

Барбара вздохнула, опустила плечи и сказала:

— Ладно. Где Уинстон? Что он скажет нам про Катю Вольф?

Линли передал ей суть отчета Нкаты о передвижении немки от Кеннингтона до Уондсуорта прошлым вечером.

— Он убежден, что Ясмин Эдвардс и Катя Вольф что-то скрывают, — закончил он. — Когда он узнал об Уэбберли, то послал мне сообщение, что хочет еще раз поговорить с ними.

— То есть он считает, что между двумя наездами есть связь.

— Верно. И я с ним согласен. Связь определенно есть, Хейверс. Только мы еще не разглядели ее. — Линли поднялся, вернул Барбаре ее заметки и начал собирать бумаги на своем столе. — Давайте-ка наведаемся в Хэмпстед. Команда Лича наверняка раскопала что-нибудь полезное.

Уинстон Нката остановился перед Хэмпстедским полицейским участком и добрых пять минут не выходил из машины. Из-за столкновения четырех автомобилей на кольцевой дороге у него ушло более полутора часов на то, чтобы добраться до участка из Южного Лондона. И он был рад этому. Стояние в пробке, пока пожарные, врачи и транспортная полиция разбирались в мешанине из покореженного металла и поврежденных тел, дало ему возможность осознать всю глубину и последствия фиаско, которое он потерпел при разговоре с Катей Вольф и Ясмин Эдвардс.

Он испортил все дальше некуда. Развернулся во всем блеске. Словно бык, вырвавшийся из загона, он добрался из родительской квартиры до дома в Кеннингтоне через шестьдесят семь минут после того, как открыл глаза. Звонить в дверь раньше было бы совсем уж неприлично. Фыркая и роя копытами землю, опустив рога и стремясь в атаку, он поднялся на старом скрипящем лифте, но на самом деле его вознесло ощущение скорого завершения дела. Он всячески убеждал себя, что его очередной визит в Кеннингтон связан исключительно с расследованием. Потому что, если бы он смог доказать Ясмин Эдвардс, что Катя Вольф имеет интересы на стороне, в их отношениях возникла бы первая трещина, и тогда ничто не помешало бы Ясмин Эдвардс признаться в том, в чем он и так уже давно не сомневался: Кати Вольф не было дома в вечер убийства Юджинии Дэвис.

Это все, чего он добивается, говорил он себе. Он всего лишь коп, выполняющий свои обязанности. Ее плоть, гладкая и тугая, цвета новеньких пенни, не значит для него ровным счетом ничего. И тело ее, гибкое и сильное, с узкой талией над гостеприимными бедрами, тоже не имеет никакого значения. Ее глаза не более чем окна, темные как тени и пытающиеся спрятать то, что спрятать невозможно, — гнев и страх. Ее гнев и страх нужно использовать, и использовать их должен он, Нката, для кого она — ничто, всего лишь бывшая заключенная, которая однажды заколола своего мужа, а потом связалась с детоубийцей.

В его обязанности не входило выяснять, почему Ясмин Эдвардс привела детоубийцу в дом, где живет ее собственный ребенок, и Нката знал это. Но он говорил себе, что помимо получения важных и крайне нужных для расследования сведений было бы неплохо еще и заложить мину в отношения двух женщин, чтобы в результате последующего разрыва Дэниел Эдвардс оказался вне досягаемости осужденной убийцы.

Он закрывал глаза на тот факт, что мать мальчика тоже была осужденной убийцей. В конце концов, объектом ее преступления был взрослый человек. Ничто в ее прошлой жизни не показывало, что она способна поступить так же в отношении ребенка.

Поэтому он был переполнен собственной праведностью, когда звонил в дверь Ясмин Эдвардс. Отсутствие немедленного ответа только пришпорило его. И он жал на кнопку звонка до тех пор, пока не вынудил жильцов открыть ему дверь.

Нката сталкивался с предубеждением и ненавистью на протяжении почти всей своей жизни. Нельзя принадлежать к национальному меньшинству в Англии и не быть объектом враждебности, выражаемой вроде бы исподтишка, но сотнями способов и ежедневно. Даже в полиции, где профессиональные качества, казалось бы, должны значить больше, чем оттенок кожи, ему приходилось быть настороже, никогда не подпускать других слишком близко к себе, никогда не расслабляться, чтобы не расплачиваться потом за то, что он принял дружеское общение за признание Равенства интеллектов. Это вовсе не так, что бы ни думал сторонний наблюдатель. И правильно поступает тот чернокожий, кто помнит об этом.

Из-за всего этого Нката давно считал себя неспособным к предвзятости, которую день за днем видел в других, в первую очередь по отношению к самому себе. Но после утреннего разговора с двумя женщинами он узнал, что его видение столь же узко и столь же подвержено скоропалительным заключениям, как и видение невежественных, плохо одетых и имеющих дурную репутацию членов «Национального фронта».[28]

Он видел их вместе. Он видел, как они приветствовали друг друга, как они разговаривали, как они шли парочкой по направлению к Галвестон-роуд. Он знал, что сексуальным партнером Кати Вольф была женщина. Поэтому, когда они вошли в дом и захлопнули за собой дверь, при виде силуэта обнимающихся фигур в окне он позволил своему воображению разыграться, и оно выскочило на волю, как необузданный конь из загона. Лесбиянка, встречающаяся с другой женщиной и скрывающаяся вместе с ней в доме, могла означать только одно. Так он решил. И это решение окрасило его второй визит в квартиру Ясмин Эдвардс.

Даже если бы он не сразу осознал, как сильно опростоволосился, то понял бы это, когда позвонил по телефону, полученному от Кати Вольф. «Харриет Льюис» — значилось на визитке, и Харриет Льюис сняла трубку. Она подтвердила все, что сказала Катя и что видел сам Нката: да, она является адвокатом Кати Вольф. Да, прошлым вечером они встречались. Да, они вместе пришли в дом на Галвестон-роуд.

— Вы покинули тот дом примерно через четверть часа? — спросил ее Нката.

Она спросила:

— А что такое, констебль?

— Какого рода дело привело вас на Галвестон-роуд? — продолжал он спрашивать.

— В любом случае это не ваше дело, — отрезала адвокат, отреагировав именно так, как предсказывала Катя Вольф.

— Как давно мисс Вольф является вашим клиентом? — попробовал Нката еще раз.

— Наш разговор окончен, — ответила Льюис. — Я работаю на мисс Вольф, а не на вас.

И он остался ни с чем, кроме ясного понимания, что сделал все неправильно и что теперь ему придется объясняться перед человеком, ставшим для него образцом для подражания, — перед инспектором Линли. Вот почему Нката несказанно обрадовался, когда машины на кольцевой сбились в кучу и окончательно встали, пропуская автомобили с сиренами и проблесковыми маячками. Он был благодарен не только за возможность отвлечься от тяжелых мыслей, но и за несколько дополнительных минут, которые он потратил на то, чтобы лучше подготовиться к отчету о работе, проделанной им за последние двенадцать часов.

И теперь, припарковавшись перед входом в Хэмпстедский полицейский участок, он собрал волю в кулак и заставил себя выйти из машины. Вошел в здание, предъявил удостоверение охране и направился навстречу наказанию, которое придется понести за совершенные им действия.

Своих коллег он нашел в комнате для совещаний, где как раз заканчивалось утреннее собрание. Белую доску целиком заполнял список заданий и фамилий людей, которым поручено их выполнять. Однако собравшиеся констебли вели себя необычно тихо, и Нката догадался, что им сообщили о происшествии с Уэбберли.

Вскоре все разошлись, и в комнате остались только инспектор Линли и Барбара Хейверс, занятые сравнением двух компьютерных распечаток. Нката подошел к ним со словами:

— Простите. Крупная авария на кольцевой.

Линли взглянул на констебля поверх очков.

— А, Уинстон. Как все прошло?

— Обе упорно стоят на том, что сказали вчера вечером.

— Черт! — выругалась Барбара.

— Вы поговорили с Эдвардс наедине? — спросил Линли.

— Не было необходимости. Вольф встречалась со своим адвокатом, инспектор. Вот кем была та дамочка. Адвокат все подтвердила, когда я позвонил ей.

Он ничего больше не сказал, но его унылое лицо было более красноречиво, потому что Линли внимательно посмотрел на него, и Нката почувствовал себя при этом несчастным, как ребенок, огорчивший любимых родителей.

— У вас был весьма уверенный голос, когда вы звонили мне в последний раз, — заметил Линли, — а вы обычно бываете правы, когда испытываете уверенность. Вы действительно говорили с адвокатом, Уинни? Вольф не могла дать вам номер подруги, которая сыграла роль адвоката, когда вы позвонили?

— Она дала мне визитную карточку, — сказал Нката. — И какой адвокат станет лгать ради своего клиента, если копы хотят услышать от него лишь «да» или «нет»? Но мне все равно кажется, что женщины что-то скрывают. Просто я неправильно взялся за них и не смог выпытать правду. — А затем, поскольку его восхищение инспектором всегда перевешивало его желание хорошо выглядеть в глазах Линли, Нката добавил: — Но к тому же; я там все напортил. Если с ними надо будет говорить еще раз, лучше, чтобы послали не меня, а кого-то другого.

Барбара Хейверс попыталась подбодрить товарища:

— Со мной это тоже случалось, и не раз.

Нката бросил на нее благодарный взгляд. Не так давно она действительно напортачила, и это стоило ей временного отстранения от работы, понижения в звании и, возможно, карьерного роста в столичной полиции. Но по крайней мере, в том деле она сумела выйти на убийцу, тогда как он, Нката, лишь все запутал и усложнил.

Линли сказал:

— Что ж, ладно. С кем не бывает. Ничего страшного, Уинстон. Мы разберемся.

Вопреки общему смыслу слов, в интонации инспектора сквозило разочарование. Но Нката знал, что ему предстоит выслушать более серьезные упреки от матери, когда он расскажет ей, что случилось. «Господи, — воскликнет она, — о чем ты только думал, сын?» И на этот вопрос он предпочел бы не отвечать.

Вздохнув, Нката сосредоточился и выслушал краткое сообщение о свежей информации, которую он пропустил, опоздав на утреннее собрание. Распечатка телефонных звонков с аппарата Юджинии Дэвис дополнена именами и адресами. Также идентифицированы все лица, оставившие сообщения на ее автоответчике. Женщина, назвавшаяся Линн, оказалась некой Линн Дэвис…

— Родственница? — спросил Нката.

— Предстоит уточнить.

— …и, судя по адресу, проживает она недалеко от Ист-Далвич.

— К ней отправится Хейверс, сказал Линли.

Мужчина, не назвавший себя и сердито — требовавший, чтобы Юджиния Дэвис сняла трубку, был опознан как Рафаэль Робсон, проживающий в Госпел-Оук, что делало его ближе всех к месту преступления, за исключением Дж. В. Пичли, разумеется. Робсоном займусь я, — сказал инспектор и добавил, обращаясь к Нкате: — Попрошу вас присоединиться ко мне, — как будто чувствовал, что нужно помочь констеблю вернуть уверенность в себе.

Нката кивнул, и Линли продолжил сообщение. Расшифрованный список звонков подтверждает историю Ричарда Дэвиса о телефонных переговорах с бывшей женой. Начались они с первой недели августа, примерно в то самое время, когда их сын сорвал концерт в Уигмор-холле, и продолжались вплоть до утра перед смертью Юджинии Дэвис, когда Дэвис оставил ей короткое сообщение. Также Юджинии часто звонил Стейнс, так что свидетельства обоих мужчин в принципе можно считать подтвержденными.

— Вот вы где! — раздался голос от двери, когда Линли закончил. — Как раз хотел поговорить с вами тремя.

Они обернулись и увидели, что в комнату для совещаний заглянул старший инспектор Лич. В руке он держал листок бумаги, которым махнул себе за плечо, пояснив: — Зайдите ко мне.

С этими словами он исчез, рассчитывая, что младшие чины последуют за ним.

— Вы нашли ребенка Кати Вольф, которого она родила в тюрьме? — спросил Лич у Барбары Хейверс, когда все собрались у него в кабинете.

Барбара доложила:

— Вчера я отвлеклась на Пичли после того, как заехала к нему за фотографией. Сегодня займусь ребенком. Но не похоже, чтобы Катя Вольф интересовалась, где он и что с ним, сэр. Если бы она хотела найти его, то первым делом ей следовало бы обратиться к монахине, а та утверждает, что немка с ней не связывалась.

Лич хмыкнул и сказал:

— Все равно проверьте.

— Слушаюсь, — сказал Барбара. — Вы хотите, чтобы я сделала это до того, как найду Линн Дэвис, или после?

— До. После. Просто сделайте это, мне неважно когда, констебль, — раздраженно буркнул Лич. — Мы получили отчет из лаборатории. Они проанализировали краску, найденную на теле.

— И? — вскинулся Линли.

— Нам придется кое-что поменять в общей картине. Эксперты говорят, что в краске найдены следы целлюлозы, смешанной с разбавителями. Данная технология не применяется в автомобилестроении уже лет сорок. То есть получается, что краска очень старая. Они считают, что она принадлежит модели пятидесятых годов.

— Пятидесятых? — недоверчиво переспросила Барбара.

— Это объясняет, почему свидетель вчерашнего происшествия с суперинтендантом подумал о лимузине, — сказал Линли. — В пятидесятые годы автомобили были большими. «Ягуары». «Роллс-ройсы». «Бентли» и вовсе были огромными.

— То есть ее переехали на ретроавтомобиле? — воскликнула Барбара Хейверс. — Да-а, вот как, значит, припекло.

— Это может быть и такси, — вставил Нката. — Старое, уже негодное, проданное в мастерскую, где восстанавливают такие машины и ставят в них современные двигатели.

— Такси, классический автомобиль или золотая колесница, — подытожила Хейверс. — Похоже, можно вычеркнуть всех, кто был у нас на подозрении.

— Если только кто-нибудь из них не одолжил машину у знакомого, — предположил Линли.

— Нельзя исключать такую возможность, — согласился Лич.

— Значит, мы снова начинаем с начала? — спросила Барбара.

— Я поручу кому-нибудь проверить это. И мастерские, занимающиеся восстановлением ретромашин. Хотя должен сказать, на машине пятидесятых годов следов от наезда на человека останется не много. В те годы машины были как танки.

— Но почти у всех у них были хромированные бамперы, — вспомнил Нката, — массивные хромированные бамперы, и такой обязательно помялся бы.

— Значит, надо проверить магазины, торгующие запчастями к старым машинам, — пометил у себя в блокноте Лич. — Проще заменить, чем ремонтировать, особенно если ты знаешь, что за тобой охотятся копы. — Он позвонил куда-то и отдал соответствующие распоряжения, после чего повесил трубку и сказал Линли: — И все-таки есть еще шанс, что это простое совпадение.

— Вы так думаете, сэр? — спросил Линли.

Нкату не обманул ровный тон инспектора: в этом диалоге явно присутствовал какой-то скрытый смысл.

— Мне бы хотелось так думать. Но я понимаю, что это глубоко ошибочно — думать то, что нам хочется.

Лич уставился на свой телефон, как будто внушением заставлял казенный аппарат зазвонить. Все молчали. Наконец он проговорил негромко:

— Он хороший человек. Может, он и совершал ошибки, но кто из нас безгрешен? Эти ошибки не делают его хуже, чем он есть.

Старший инспектор взглянул на Линли, и они обменялись многозначительными взглядами, разгадать которые Нката не смог. Потом Лич скомандовал:

— Идите работать, — и отпустил их.

За дверями кабинета Барбара сразу же обратилась к Линли:

— Он знает, инспектор.

Нката спросил:

— Что знает? Кто?

— Лич. Он знает, что Уэбберли был связан с этой Дэвис.

— Конечно знает. Они же вместе с Уэбберли работали над тем делом. Здесь ничего нового. Мы тоже это знаем.

— Верно. Но вот чего мы не знали…

— Достаточно, Хейверс, — остановил ее инспектор.

Они посмотрели друг на друга, после чего Барбара беззаботно произнесла:

— О! Само собой. Что ж, я поехала.

Она дружески кивнула Нкате и, поскольку они уже вышли из здания участка на улицу, зашагала к своей машине.

После этого туманного обмена репликами у Нкаты осталось ощущение, что Линли в качестве наказания за проваленное задание решил не делиться с ним какой-то новой информацией, которую нашел вместе с Хейверс. Нката подумал, что заслуживает такого отношения, ведь он только что доказал, что не обладает еще и умением правильно распорядиться новым ценным фактом. С другой стороны, напомнил себе расстроенный констебль, свой отчет об утреннем фиаско он составил достаточно продуманно, так что у инспектора не было оснований считать его совсем уж некомпетентным. Значит, дело было не в этом.

Нката почувствовал всю шаткость своей позиции.

— Инспектор, вы хотите отстранить меня?

— Отчего, Уинстон?

— От этого дела. Ну, вы понимаете. Если я не могу расспросить двух девиц без того, чтобы все не испортить…

Линли смотрел на него с полным непониманием, и Нкате ничего не оставалось, кроме как продолжить, то есть признаться в том, о чем он предпочел бы забыть. Устремив взгляд на Барбару, которая забралась в свою жестянку «мини» и завела надсадно ревущий, изношенный мотор, Нката сказал:

— В смысле, если я не знаю, что делать с фактом, когда у меня есть этот факт, то, наверное, вы решили, что мне и знать не нужно никаких фактов. Но в таком случае у меня не будет полной картины, и от этого я буду менее эффективным, верно? Конечно, сегодня утром я показал, каким «эффективным» могу быть… То есть я хочу сказать… Если вы собираетесь отстранить меня от дела…

— Уинстон, — твердо прервал его Линли, — возможно, ношение власяницы и уместно, учитывая обстоятельства, но доходить до самобичевания все-таки не стоит.

— Что-о?

Линли улыбнулся.

— Перед вами открывается блестящая карьера, Уинни. В вашем послужном списке нет никаких пятен, чего не скажешь о нас с Барбарой. И я хотел бы, чтобы так все и оставалось. Вы понимаете?

— Это значит, что я провалил задание? Что следующая ошибка будет означать формальное…

— Нет. Это значит, что я хотел бы, чтобы вы оставались чистым, если… — Линли замолчал, подбирая слова, что было для него совершенно несвойственно. Он пытался объяснить что-то важное, не открывая при этом сути. Наконец он медленно произнес: — Если наши действия в дальнейшем будут подвергнуты проверке, то я предпочел бы, чтобы эти действия были моими, а не вашими.

Линли сформулировал свою мысль так тонко, что Нката, припомнив неосторожно сказанные слова Барбары, сумел сделать соответствующие выводы.

Потрясенный, он выпалил:

— Ничего себе! Вы раскопали что-то и молчите об этом?

Линли промолвил с иронией:

— Отличная работа, Уинстон, но я вам этого не говорил.

— И Барб все знает?

— Только потому, что она присутствовала при этом. Отвечаю за решение я, Уинстон. И хотел бы, чтобы так и было.

— А вдруг ваша информация ведет к убийце?

— Мне так не кажется. Но в принципе да, такое может быть.

— Это улика?

— Давайте не будем обсуждать это.

Нката не верил своим ушам.

— Тогда вы должны немедленно сообщить об этом Личу! Вы должны установить всю цепочку связей. Нельзя умалчивать об этом, только потому, что вы думаете… А что вы, кстати, думаете?

— Что два ночных наезда на пешеходов связаны между собой, но сначала я должен выяснить, как именно они связаны, и только потом сделаю шаг, который может разрушить чью-то жизнь. То, что осталось от нее. Это мое решение, Уинни. И чтобы защитить вас, я прошу больше не задавать вопросов.

Нката смотрел на инспектора, все еще не в силах поверить, что Линли — не кто-нибудь, а Линли! — действует в серой зоне. Он догадывался, что если будет настаивать, то в результате окажется в том же положении, что и инспектор (и Барбара), но большие планы на будущее заставили его прислушаться к мудрым словам Линли. И все-таки он не удержался и сказал:

— Я бы не советовал вам так поступать.

— Принято к сведению, — ответил Линли.

Глава 17

Либби Нил решила сказаться больной и не пойти на работу. Она ясно представляла себе последствия: у Рока Питерса случится истерика и он пригрозит удержать ее зарплату за неделю, хотя это как раз ничего не значило — он и так недоплатил ей за последние три недели; впрочем, ей было наплевать. При расставании с Гидеоном прошлым вечером она надеялась, что он спустится к ней в квартиру после того, как легавый уберется восвояси. Он не пришел, из-за чего она спала отвратительно и чувствовала себя с утра совершенно больной. Так что не сильно она и соврала про то, что заболела.

Проснувшись, она часа три бродила по квартире в спортивных штанах и футболке, сжимая ладони и напряженно прислушиваясь к тому, что происходит этажом выше — не проявит ли себя Гидеон каким-нибудь шорохом или стуком. Наконец она отчаялась получить какие-либо результаты путем подслушивания. Хотя какое же это подслушивание, если она всего лишь хочет узнать, проснулся Гидеон или нет, в порядке ли он? Либби решила лично удостовериться в том, что он жив и здоров. Вчера он был совершенно разбитым еще до прихода полиции. Кто знает, в каком состоянии он оказался после того, как коп отвалил?

Надо было сразу подняться к нему, сказала себе Либби. Соображения насчет того, почему она не сделала этого раньше, она старалась не пускать к себе в голову, хотя сама мысль о том, что это следовало сделать, закономерно вела к подобному вопросу.

Он напугал ее. У него явно что-то с головой. Когда она говорила с ним в сарае и потом в кухне, он что-то отвечал ей — и все же был где-то совсем в другом месте. Она даже подумала, не позвонить ли в психушку или еще куда. Просто чтобы его проверили. Вот почему весь вечер она провела перед телевизором, гадая, не потому ли она чувствует себя предательницей но отношению к нему и не потому ли не решается пойти и посмотреть ему в глаза. Придя к выводу, что, скорее всего, так оно и есть, Либби окончательно расстроилась и съела два больших пакета попкорна с чеддером, которые ей были вовсе ни к чему, спасибо большое, и в результате пошла спать одна. Всю ночь она воевала с подушками и одеялами с перерывами на цветные, широкоформатные кошмары.

Потоптавшись по квартире, поискав в холодильнике пакет с сельдереем, чтобы отчетливее осознать вину за вчерашний попкорн, и посмотрев некоторое время ток-шоу о женщинах, вышедших замуж за мужчин, которые им в сыновья годятся, а некоторые даже во внуки, Либби поднялась по лестнице, чтобы найти Гидеона.

Она обнаружила его на полу в музыкальной комнате. Он сидел под окном, подтянув колени к груди и опустив на них подбородок, всей своей позой и видом напоминая обиженного ребенка, ни за что получившего от родителей нагоняй. Вокруг него были раскиданы бумаги, оказавшиеся при ближайшем рассмотрении ксерокопиями газетных статей, посвященных исключительно одной теме. Значит, он снова ездил в новостную библиотеку.

Гидеон не взглянул на нее, когда она вошла в комнату. Он был весь поглощен статьями, лежащими вокруг него, и Либби даже подумала, что он вообще не слышит ее. Она окликнула его по имени, но он не отреагировал, только начал тихонько покачиваться вперед-назад.

Нервный срыв, встревожилась Либби. Совсем съехал с катушек. Выглядел он действительно как сумасшедший. Одет в то же самое, что носил вчера, отметила она, а значит, и спать не ложился.

— Эй, — осторожно сказала она. — Что с тобой, Гидеон? Ты снова ездил в библиотеку? Почему мне не сказал? Я бы отвезла тебя.

В глаза ей бросились заголовки статей, копии которых Гидеон веером разложил перед собой. Она увидела, что британские газеты, следуя присущей всей стране склонности к ксенофобии, набросились на няню с ржавым тесаком. Если она называлась не «немкой», то «бывшей коммунисткой, чья семья при просоветском режиме обладала большим достатком» («Ага, скажите еще 'подозрительно большим достатком"», — сардонически хмыкнула Либби). Одна газета раскопала информацию о том, что дед Кати Вольф был членом нацистской партии, а другой печатный орган отыскал снимок ее отца с плакатом в руках, орущего с агрессивным видом что-то вроде «Зиг хайль!», как и положено члену гитлерюгенда, или как там называлась гитлеровская организация молодежи.

Либби поразилась, как эти неутомимые газетчики умеют выдоить из любой истории все до последней капли. Ей казалось, что таблоиды вытащили на всеобщее обозрение жизнь каждого человека, имевшего хоть малейшее отношение к смерти Сони Дэвис, к суду и к осуждению ее убийцы. Под этот микроскоп попала домашняя учительница Гидеона, жилец, снимавший у Дэвисов комнату, а также Рафаэль Робсон, оба родителя Гидеона, его дед и бабушка. И даже после суда всякий, кто хотел заработать денег, бежал в газеты продавать свою версию событий.

Так, из тени повылезали люди, имевшие что сказать о жизни няни. «Читатель, я была няней, и это был ад» — гласил один заголовок. А те, кто не имел опыта работы с детьми, желали поделиться опытом общения с немцами. «Разделенная нация, говорит бывший житель Берлина» — кричали буквы с другого листа. Но больше всего газеты и их читателей интересовал вопрос, зачем семье Дэвисов вообще понадобилась няня для младшей дочери.

Эта тема рассматривалась с разных точек зрения. Одни журналисты обсуждали размер оплаты труда немецкой девушки (сущие гроши, поэтому неудивительно, что в конце концов она утопила несчастное дитя) и приводили для сравнения заработок высококвалифицированной няни из северных районов страны (целое состояние, что заставило Либби задуматься о смене профессии, и как можно скорее), составляя свои лукавые статейки таким образом, чтобы у читателей складывалось впечатление, будто Дэвисы получили ровно то, что заслужили за свои жалкие пенни. Другие разглагольствовали о причинах, побудивших мать семейства оставить детей на чужих людей и пойти работать «вне дома». Третьи рассуждали о родительских ожиданиях, ответственности и любви в семье с неполноценным ребенком. С особенным тщанием разбирался вопрос о том, как поступить с ребенком, родившимся с синдромом Дауна. Перечислялись и критиковались на разные лады все варианты, имеющиеся у родителей такого ребенка: отдать его на усыновление другим людям, сразу отказаться от него, положившись на заботу государства, посвятить ему всю свою жизнь, научиться справляться с проблемой, обращаясь за помощью извне, вступить в группу поддержки, стоически делать вид, что все нормально, обращаться с ребенком как со здоровым и так далее, и так далее.

Либби и не подозревала, в каком аду оказались все, кто был причастен к смерти маленькой Сони Дэвис. Ее рождение само по себе было испытанием, но любить ее — потому что они ведь любили ее, верно? — а потом потерять таким ужасным образом, да еще стать развлечением и предметом обсуждения всей страны, когда каждая подробность ее жизни и жизни всей семьи стала известна всем и каждому… Фу, думала Либби, как они вообще справились со всем этим?

Не слишком хорошо, если судить по состоянию Гидеона. Он слегка переменил позу, уткнувшись в колени лбом, и продолжал медленно раскачиваться.

— Гидеон, как ты себя чувствуешь? — спросила Либби.

— Теперь я не хочу помнить то, что я помню, — ответил он ей глухо. — Не хочу думать. Но не могу остановиться. Я вспоминаю. Думаю. О, как хочется вырвать мозг из головы!

— Скажешь, куда выбросишь, — я подберу, мне пригодится, — пошутила Либби. — Но может, начнем с того, что выбросим все эти бумаги в мусор? Ты всю ночь их читал? — Она нагнулась и стала собирать ксерокопии. — Неудивительно, что ты никак не можешь отвлечься от них.

Гидеон схватил ее за руку.

— Не трогай!

— Но ведь ты не хочешь думать…

— Нет! Я прочитал все от начала до конца и теперь хочу понять, как человек может продолжать существовать… хотеть существовать… Ты только взгляни на это, Либби. Нет, ты только взгляни. Теперь мне все стало понятно. И это понимание убивает меня.

Либби попробовала посмотреть на раскиданные листы глазами Гидеона. Из них он узнал свое прошлое двадцатилетней давности, и все это время его берегли от знания о том, как пережила его семья тот кошмарный период. С особой остротой она увидела почти неприкрытые нападки на его родителей, поняла, в каком свете представляются ему теперь его отец и мать. Его мать. Либби вдруг пришла в голову мысль, которая, несомненно, уже пришла и Гидеону: его мать могла уйти из семьи из-за этих самых газет. Она могла поверить написанному, тому, что она не подходит для роли матери. То есть только теперь Гидеон начинает понимать свое прошлое. Да уж, тут можно сорваться с катушек!

Не умея думать молча, Либби собиралась высказать все это Гидеону, но он неожиданно поднялся на ноги. Сделал два шага, покачнулся. Она подскочила и схватила его за руку.

— Мне надо еще раз увидеть Крессуэлл-Уайта, — сказал он.

— Кого? Того юриста?

Он заковылял из комнаты, нащупывая в карманах ключи. Образ Гидеона за рулем поверг Либби в ужас и заставил ее поспешить вслед за музыкантом. В прихожей она схватила с вешалки его кожаную куртку и по тротуару побежала за Гидеоном к его автомобилю. Рукой, дрожащей, как у древнего старца, он попытался вставить ключ в замок. Либби набросила ему на плечи куртку и сказала:

— Ты за руль не сядешь. Ты врежешься в кого-нибудь, еще не доехав до Риджентс-парка.

— Мне надо в Темпл.

— Отлично. Круто. Куда угодно. Только поведу я.

На протяжении всей поездки Гидеон молчал. Он просто смотрел вперед. Его колени судорожно постукивали друг о друга.

Он вышел из машины в тот же миг, как она выключила зажигание неподалеку от Темпла, и зашагал по улице. Либби закрыла машину и бегом пустилась за ним, догнав его только на другой стороне улицы, у самого входа в святую святых юристов.

Гидеон привел ее к зданию, в котором они были в прошлый раз, — к кирпичному дому с отделкой камнем, стоящему на краю маленького садика. Гидеон вошел в узкую черную дверь, по обе стороны от которой висели черные деревянные пластины с именами юристов, имеющих офисы внутри здания.

В приемной Крессуэлл-Уайта им пришлось подождать, когда в его расписании появится свободная минутка. Они молча сидели на черном кожаном диване, разглядывая персидский ковер на полу и медную люстру под потолком. Вокруг них непрестанно и тихо звенели телефоны; звонки принимали несколько служащих, работающих за столаминапротив дивана.

Минут через сорок Либби, погруженная в глубокомысленную проблему изначального предназначения дубового комода (уж не ночные ли горшки в нем хранили?), услышала властный голос:

— Гидеон!

Она поднялась и вместе с Гидеоном увидела выходящего из дверей самого Бертрама Крессуэлл-Уайта. Он пришел, чтобы лично проводить их в свой угловой кабинет. В отличие от их предыдущего визита, о котором они договаривались заранее, кофе им не предложили, хотя камин горел, сражаясь со стылым воздухом, заполнившим кабинет.

Перед их появлением юрист был занят работой над каким-то документом. На мониторе компьютера до сих пор светился печатный текст, на столе лежали раскрытые шесть или семь томов, а также несколько папок, на вид очень старых. В одной из них лежала черно-белая фотография женщины. Это была блондинка с коротко стриженными волосами и плохой кожей, у которой на лице было написано: «Не связывайтесь со мной».

Гидеон увидел фотографию и спросил:

— Вы пытаетесь вытащить ее из тюрьмы?

Крессуэлл-Уайт закрыл папку, жестом указал своим посетителям на стулья рядом с камином и ответил:

— Будь моя воля и будь в нашей стране другие законы, она была бы повешена. Это чудовище. А все свое свободное время я посвящаю изучению таких чудовищ.

— Что она сделала? — спросила Либби.

— Убивала детей и бросала их тела в болота. Ей нравилось записывать на магнитофон их мучения. Перед тем как убить, она и ее приятель издевались над ними.

Либби сглотнула. Крессуэлл-Уайт глянул на часы с недвусмысленным выражением лица, но смягчил свое действие, обратившись к Гидеону со словами:

— Я слышал о вашей матери в новостях по радио. Глубоко сочувствую вам. Полагаю, ваш визит в какой-то степени связан с этим. Чем могу быть полезен?

— Мне нужен ее адрес.

Гидеон произнес это так, как будто всю дорогу от Чалкот-сквер только об этом и думал.

— Чей?

— Вы ведь должны знать, где она сейчас. Вы ее упрятали за решетку, так что вам должны были сообщить, когда ее выпустили, а я знаю, что она на свободе. Я пришел только за этим. За ее адресом.

Либби мысленно сказала ему: «Эй, Гид, поосторожней-ка здесь».

Крессуэлл-Уайт, очевидно, подумал примерно то же самое, только выразил это по-другому. Он свел брови и спросил:

— Вы спрашиваете меня про адрес Кати Вольф?

— Он у вас есть? Я уверен, что есть. Неужели ее отпустили, не сообщив вам, куда она направляется?

— Зачем вам нужен ее адрес? Не примите мои слова за подтверждение того, что он мне известен.

— Ей кое-что причитается.

Либби подумала: «Ну, это уж совсем через край». Тихо, но настойчиво она шепнула ему:

— Гидеон, что ты! Это же дело полиции, не твое.

— Она вышла из тюрьмы, — продолжал Гидеон, обращаясь к судье, как будто Либби ничего не говорила. — Она вышла из тюрьмы, и ей причитается. Где она?

— Я не могу вам этого сказать. — Крессуэлл-Уайт нагнулся вперед, потянувшись к Гидеону. — Я знаю, что вы понесли тяжелейшую утрату. Вся ваша жизнь, вероятно, была процессом восстановления после того, что она совершила. Богу известно, что время, проведенное ею в тюрьме, ни на йоту не уменьшило ваших страданий.

— Я должен найти ее, — сказал Гидеон. — Это единственный способ.

— Нет. Послушайте меня. Это неверный путь. О, это кажется правильным, и я понимаю ваши чувства: вы бы проникли в прошлое, если бы могли, и разорвали бы ее на части до того, как все произошло, чтобы не дать ей нанести вред, который в реальности она причинила вашей семье. Но этим вы добьетесь столь же мало, сколь мало добиваюсь я, когда слышу вердикт присяжных; да, я знаю, что выиграл, но в то же время я проиграл, ведь я ничего не могу сделать, чтобы вернуть мертвого ребенка. Женщина, забирающая жизнь у ребенка, — это худшая разновидность демонов, потому что она могла бы давать жизнь, а не отбирать. Отбирая жизнь, когда ты можешь подарить ее, ты совершаешь преступление более тяжкое, чем какое-либо другое, и для него ни одно тюремное заключение не будет слишком долгим, ни одно наказание — даже смерть — не будет достаточным.

— Нужно все исправить, — сказал Гидеон. В его голосе было не столько упрямство, сколько отчаяние. — Моя мать мертва, разве вы не понимаете? Необходимо исправить то, что случилось, и это единственный способ. У меня нет выбора.

— Есть, — возразил Крессуэлл-Уайт. — Вы можете выбрать иной путь, чем тот, по которому пошла она. Вы можете поверить тому, что я говорю вам, потому что мои слова основываются на десятках лет опыта. Для такого рода вещей, Гидеон, мести не существует. Даже в те времена, когда смерть была законной и возможной, она и тогда не являлась отмщением.

— Вы не понимаете.

Гидеон закрыл глаза, и Либби испугалась, что он сейчас заплачет. Она хотела сделать что-нибудь, чтобы не дать ему расклеиться и еще больше унизить себя в глазах человека, который практически не знал его и, следовательно, не мог понять, как тяжело дались Гидеону последние два месяца. Но еще ей хотелось как-то сгладить ситуацию, на тот дурацкий случай, если с немецкой девицей действительно что-то случится в ближайшие несколько дней, ведь тогда Гидеон станет первым человеком, на кого падет подозрение после таких высказываний прямо в Темпле. Не то чтобы она думала, будто Гидеон в самом деле может сделать что-нибудь эдакое. Он всего лишь говорит, он ищет что-нибудь, отчего ему станет легче, отчего ему перестанет казаться, будто его мир разваливается на куски.

Негромким голосом она обратилась к юристу:

— Он не спал всю ночь. А в те ночи, когда умудряется заснуть, ему снятся кошмары. Он видел ее, понимаете, и…

Крессуэлл-Уайт выпрямился и стал уточнять детали, явно насторожившись:

— Катю Вольф? Она связывалась с вами, Гидеон? Условия ее освобождения запрещают ей связываться каким-либо образом с членами вашей семьи, и, если она нарушила эти условия, мы сможем…

— Нет-нет. Свою маму, — остановила судью Либби. — Он видел свою маму. Но он не знал, кто она такая, потому что не видел ее с самого детства. И это не дает ему покоя с тех самых пор, как она… как ее… то есть… убили.

Она опасливо глянула на Гидеона. Его глаза по-прежнему были закрыты, он мотал головой из стороны в сторону, как будто не хотел верить, что с ним все это происходит, что он оказался в таком положении, когда ему приходится умолять юриста, которого он даже не знает, нарушить какое-то правило и выдать нужную Гидеону информацию. Этот юрист ничего ему не скажет, Либби даже не сомневалась. Крессуэлл-Уайт ни за что не станет подносить Гидеону няню-немку на блюдечке и рисковать тем самым собственной репутацией и карьерой. Это и к лучшему, между прочим. Чтобы окончательно испортить свою жизнь, Гидеону только и не хватает получить доступ к женщине, убившей его сестру и, может быть, его маму.

Однако Либби всей душой понимала, что он чувствует, по крайней мере ей казалось, что она понимает. Ему кажется, будто он упустил единственный шанс хоть как-то искупить некий свой грех, за который ему приходится расплачиваться потерей музыки. Да, вот к чему все в конце концов сводится — к его скрипке.

Крессуэлл-Уайт произнес:

— Гидеон, Катя Вольф не стоит того времени, какое потребуется на ее поиски. Эта женщина показала, что она не способна на раскаяние, она была так уверена в своей безнаказанности, что даже не пыталась объяснить или оправдать свои действия. Ее молчание говорило: «Пусть сами доказывают, что у них есть против меня дело», и только когда стали всплывать все факты — старые травмы на теле вашей сестры, которые зажили без лечения, только подумайте! — и когда она услышала приговор, только тогда она решила, что нужно защищать себя. Только представьте себе, каким должен быть человек, который отказывается от сотрудничества, отказывается отвечать на элементарные вопросы по делу о смерти ребенка, находившегося под ее присмотром. Сделав свое первое и последнее заявление, она не проронила ни слезинки. Она и сейчас не плачет. Этого от нее никто не дождется. Она не такая, как мы все. Те, кто убивают детей, не люди.

Либби с тревогой и надеждой ждала, какое впечатление произведет пламенная речь Крессуэлл-Уайта на Гидеона. Однако когда он открыл глаза, поднялся и заговорил, ее охватило отчаяние.

— Дело вот в чем: раньше я не понимал, а теперь понял. — Он говорил так, будто слова Крессуэлл-Уайта для него ничего не значили. — И я должен найти ее.

Он двинулся в сторону двери, подняв руки ко лбу, как будто собирался осуществить наконец свое намерение — вырвать мозг из головы.

Крессуэлл-Уайт сказал Либби:

— Кажется, он нездоров.

На что она ответила:

— А то, — и пошла вслед за Гидеоном.

Дом Рафаэля Робсона в Госпел-Оук стоял на одной из самых оживленных улиц района. Он оказался огромным, обветшалым эдвардианским зданием, срочно требующим ремонта. Садик по фасаду прятался за живой изгородью из тиса; подойдя ближе, Линли и Нката увидели, что частично он уже засыпан гравием, превращаясь в паркинг. На гравии стояли машины — грязный микроавтобус, черный «уоксхолл» и серебристый «рено». Линли сразу определил, что «уоксхолл» недостаточно стар, чтобы попасть под подозрение в двух наездах.

Они стояли на крыльце перед входной дверью, когда из-за угла здания вышел человек и, не замечая их, направился к серебристому «рено». Линли окликнул его, и мужчина остановился, замерев с протянутой рукой, в которой болтались ключи от автомобиля.

— Вы не Рафаэль Робсон, случаем? — спросил его Линли и показал свое удостоверение.

Мужчина был непривлекателен. Волосы мышиного цвета были тщательно зачесаны от левого уха через весь череп направо, отчего волосы и лысина под ними напоминали неудачный рисунок акварелью — криво нарисованную решетку. Его кожу покрывали пятна — последствия слишком частых отпусков, проводимых на Средиземноморье в августе, а плечи густо усыпала перхоть. Он бросил равнодушный взгляд на удостоверение Линли и сказал, что да, он и есть Рафаэль Робсон.

Линли представил Нкату и спросил Робсона, нельзя ли пройти с ним куда-нибудь, где можно поговорить несколько минут. Прямо за живой изгородью с шумом и визгом проносились автомобили. Робсон сказал, что да-да, конечно. Не проследуют ли детективы вслед за ним…

— Переднюю дверь перекосило, — пояснил он. — Мы ее пока не успели заменить. Придется обойти дом.

Дом они обошли по кирпичной дорожке, которая вела в довольно большой сад. К сожалению, сад зарос травой и сорняками, цветочные бордюры давно потеряли форму и вид, а торчавшие тут и там деревья не подстригались годами. Под ними гнили мокрые листья, присоединяясь в земле к своим собратьям предыдущих сезонов. Посреди этого хаоса и запустения стояло, однако, новенькое здание. Робсон заметил, что Линли и Нката поглядывают на постройку, и пояснил:

— Это наш первый проект. Тут мы делаем мебель.

— Делаете?

— Восстанавливаем. Также мы планируем заняться домом, восстановление и продажа мебели дают нам кое-какие средства. Но чтобы отреставрировать такой дом… — он кивнул в сторону впечатляющего здания, — потребуется целое состояние. Как только у нас накапливается сумма, достаточная на ремонт одной комнаты, мы ремонтируем ее. И так тянется уже целую вечность, но мы никуда не торопимся. К тому же, когда все вместе работают над одним и тем же проектом, возникает некий дух товарищества. Так мне кажется.

Линли удивился слову «товарищество». Он думал, что Робсон говорит о своей жене и семье, но «возникновение духа товарищества» предполагало нечто иное. Он вспомнил машины, стоящие перед домом, и спросил:

— У вас здесь коммуна?

Робсон отомкнул заднюю дверь и распахнул ее, открывая путь в коридор с деревянной скамьей, бегущей вдоль одной стены. Под ней выстроились резиновые сапоги больших размеров, а над ней на крючках висели куртки, тоже для взрослых, судя по виду. Он сказал:

— Это слово как будто пришло из эпохи лета любви. Хотя да, наверное, можно сказать и так: мы живем коммуной. Я бы назвал нас группой людей с общими интересами.

— Какими, если не секрет?

— Музыкальное творчество и приведение этого дома в божеский вид.

— Но не реставрация мебели? — поинтересовался Нката.

— Это просто способ заработать средства. Музыканты не зарабатывают достаточно денег, чтобы финансировать подобный проект, им нужны дополнительные источники.

Он пропустил их в коридор перед собой, захлопнул дверь, когда все вошли, и тщательно закрыл ее на ключ.

— Сюда, — сказал он и повел их в комнату, которая раньше, наверное, служила столовой, а теперь превратилась в пахнущую плесенью комбинацию чертежной, склада и офиса. Верхнюю часть стен покрывали пострадавшие от воды обои, а нижнюю половину — потрепанные деревянные панели.

Признаком офисного помещения служил компьютер. Со своего места у входа Линли разглядел, что к системному блоку идет телефонный провод.

— Мистер Робсон, — сказал Линли, — мы приехали к вам в связи с сообщением, которое вы оставили на автоответчике женщины по имени Юджиния Дэвис. Оно было оставлено четыре дня назад. В восемь часов пятнадцать минут вечера.

Стоящий рядом с Линли Нката достал свою кожаную записную книжку и механический карандаш, нажал на него, выдвигая тончайший стрежень. Робсон проследил за этим процессом, потом подошел к письменному столу, на котором лежала гора чертежей. Он провел рукой по одному из них, словно собирался изучить его повнимательнее. На сказанное Линли он ответил единственным словом:

— Да.

— Вы знаете, что три дня назад ее убили?

— Да. Знаю, — тихо произнес он, взяв в руку свернутый в трубку чертеж. Большим пальцем он поиграл с резинкой, стягивающей рулон. — Ричард сказал мне, — добавил он, поднимая глаза на Линли. — Он был у Гидеона, говорил ему об этом, и я как раз подъехал на занятие.

— Занятие?

— Я преподаю игру на скрипке. Гидеон был моим учеником с детства. Конечно, больше он не мой ученик, он ничей ученик. Но когда он не занят на записи, репетиции или гастролях, мы с ним каждый день играем по три часа.

— У меня сложилось впечатление, будто последние несколько месяцев он вообще не играет.

Робсон протянул руку, чтобы снова коснуться раскрытого чертежа, но, похоже, передумал и не закончил движение. С тяжелым вздохом он произнес:

— Присаживайтесь, инспектор. И вы тоже, констебль. — Он повернулся к детективам лицом. — В ситуации, которая сложилась сейчас в жизни Гидеона, очень важно не только сохранять видимость, что все в порядке, но и вести себя так же, как будто ничего не изменилось. Поэтому я по-прежнему приезжаю к нему на наше ежедневное трехчасовое занятие, только мы не играем, а просто проводим это время вместе. Мы продолжаем надеяться, что со временем он сможет вернуться к музыке.

— Мы?

Нката поднял голову, ожидая ответа.

— Ричард и я. Это отец Гидеона.

Где-то в доме зазвучало скерцо. Дюжины энергичных нот сорвались с инструмента, похожего на клавесин, но потом вдруг сменились гобоем, а затем, столь же внезапно, флейтой. При этом громкость то усиливалась, то понижалась, а в какой-то момент в такт музыке загрохотало сразу несколько ударных инструментов. Робсон подошел к двери и плотно прикрыл ее, сказав:

— Извините. Джанет просто с ума сходит от синтезатора. Она вообще восхищается всем, что может делать компьютерный чип.

— А вы? — спросил Линли.

— У меня нет денег на синтезатор.

— Я имел в виду компьютерные чипы, мистер Робсон. Вы пользуетесь этим компьютером? Я вижу, к нему подходит телефонный шнур.

Взгляд Робсона метнулся к компьютеру. Он пересек комнату и уселся на стул, который выдвинул из-под листа фанеры, служившего крышкой стола. Тогда Линли и Нката тоже сели, раскрыв два складных металлических стула, и вместе с Робсоном образовали треугольник перед монитором.

— Мы все им пользуемся, — сказал Робсон.

— Электронная почта? Чаты? Поиск в Сети?

— Я в основном пользуюсь электронной почтой. У меня в Лос-Анджелесе сестра. В Бирмингеме брат. У родителей дом в Коста-дель-Соль. С электронной почтой нам легко поддерживать связь.

— А какой у вас адрес?

— А что?

— Просто любопытно, — ответил Линли.

Робсон с озадаченным лицом продиктовал адрес. А Линли услышал то, что ожидал услышать с того момента, как увидел в комнате компьютер. Сетевое имя Робсона было Jete, и такой же соответственно была первая часть электронного адреса.

— Похоже, с Юджинией Дэвис у вас связаны сильные переживания, — сказал он скрипачу. — Ваше сообщение на автоответчике было весьма эмоциональным, и последнее письмо, которое вы послали ей по электронной почте, тоже полно чувств. «Мне необходимо снова увидеть тебя, Юджиния». «Умоляю». Вы с ней были в ссоре?

Робсон, сидевший на вращающемся стуле, отвернулся от полицейских и уставился на пустой экран, словно надеялся увидеть там свое последнее письмо Юджинии Дэвис.

— Вы все проверяете. Конечно. Я понимаю, — сказал он словно самому себе. И продолжил нормальным тоном: — Мы расстались с ней в плохих отношениях. Я сказал кое-что такое, что… — Он вынул из кармана носовой платок и прижал ко лбу, на котором проступили капли пота. — Я надеялся, что у меня будет возможность принести извинения. Мы всегда надеемся на это. Даже когда я уезжал из ресторана — а я был в бешеной ярости, признаю, — у меня не было мыслей вроде: «Ну все, я навсегда покончил с этим, она слепая глупая корова, и больше о ней ни слова». На самом деле я думал совсем другое: «О боже, она выглядит больной, совсем похудела, почему она не хочет понять, что это значит, ради всего святого».

— И что это значит? — спросил Линли.

— То, что она приняла для себя решение, вот что, и, вероятно, ей оно казалось весьма разумным. Но тело ее протестовало против такого решения, которое… я не знаю… Наверное, это ее душа говорила Юджинии, что надо остановиться, надо перестать нести это бремя. Да, в ней чувствовался мятеж. Поверьте мне, он был виден в ней. Дело не в том, что она махнула на себя рукой. Это случилось много лет назад. Она была очень симпатичной, но, увидев ее сейчас, особенно в последние несколько лет, трудно себе представить, что когда-то на улице мужчины замедляли шаг при виде ее.

— Какое решение она приняла, мистер Робсон? — спросил Линли, пока Нката чесал голову, стараясь скрыть нетерпение.

Вместо ответа Робсон сказал:

— Пойдемте со мной. Хочу показать вам кое-что.

Он вывел их из дома в сад той же кирпичной дорожкой и направился к постройке, про которую сказал ранее, что там у них мастерская по реставрации мебели.

Внутри строение состояло из одного большого помещения; вдоль стен громоздились старинные предметы мебели на разных стадиях восстановления. Резко пахло опилками, скипидаром и морилкой, на всех предметах тонким покрывалом лежала патина пыли, порожденная частым шлифованием. Грязный пол был исчерчен цепочками шагов, особенно густо в одном направлении: от верстака, на котором поблескивали маслом начищенные инструменты, к отшлифованному до голого ореха трехногому гардеробу, устало покосившемуся в ожидании следующей стадии омоложения.

— Вот каково мое предположение, — сказал Робсон. — А вы мне скажете, насколько оно соответствует действительности. Я сделал для нее гардероб. Он был из вишневого дерева. Первый класс. Красивый. Такой не каждый день увидишь. Еще я делал ей комод, начала восемнадцатого века. Дуб. И тумбу под мойку. Викторианского периода. Черного дерева с мраморным верхом. Одна из ручек на ящичках потерлась, но менять ее не хотелось, потому что в таком виде у комода проявлялась какая- то индивидуальность, история, что ли. Дольше всего пришлось заниматься гардеробом, но ведь не станешь заниматься реставрацией лишь потому, что вещь старая и в таком виде больше служить не может. Нет, тебе просто хочется восстановить ее. То есть у меня ушло шесть месяцев, прежде чем гардероб стал выглядеть так, как мне хотелось, и никому из них, — он кивнул на дом, указывая на своих единомышленников, — никому из них не нравилось, что я работаю над чем-то, что не принесет нам прибыли.

Линли нахмурился, видя, что разговорчивость Робсона грозит окончательно запутать их, нагромоздив горы информации, в которых и сам Робсон не разберется. А сидеть здесь целый день они тоже не могут. Поэтому он остановил музыканта:

— Вы поссорились с миссис Дэвис из-за принятого ею решения. Но я не думаю, что это решение касалось продажи мебели, которую вы отреставрировали для нее. Я прав?

Плечи Робсона опустились, как будто он надеялся, что Линли не сможет подтвердить его подозрения. Опустив глаза на носовой платок, который все это время он сжимал в руке, Робсон спросил:

— Значит, она не оставила их себе? Не оставила ни одного из тех предметов, что я для нее сделал? Она продала их все до единого, а деньги отдала на благотворительность. Или просто отдала кому-то. Но у себя не оставила. Такой вывод я делаю из ваших слов.

— В ее коттедже в Хенли не было предметов антикварной мебели, если вы спрашиваете об этом, — ответил Линли. — Вся имеющаяся там мебель выглядит довольно… — он поискал слово, которое наиболее точно описало бы обстановку дома Юджинии Дэвис на Фрайди-стрит, — спартанской.

— Как келья монахини. Я угадал? — с горечью в голосе спросил Робсон. — Так она наказывала себя. Но этого ей было недостаточно, и она была готова пойти еще дальше.

— Куда именно? — спросил Нката.

Он бросил делать записи еще в начале тирады Робсона о реставрации мебели, но новый поворот в разговоре обещал привести к чему-то более существенному.

— Уайли, — сказал Робсон. — Владелец книжного магазина. Она встречалась с ним несколько лет, но теперь решила, что настало время…

Робсон сунул платок в карман и встал перед трехногим шкафом. На непрофессиональный взгляд Линли, этот шкаф — без одной ножки, с зияющим пустотой нутром и со следами топора в задней стенке, как будто полки из него не вынули, а вырубили, — уже нельзя было спасти.

— Она собиралась выйти за него замуж, если бы он сделал ей предложение. Она говорила, что считает — чувствует, вот ее точное слово, чувствует этой чертовой женской интуицией, — что дело к тому идет. Я пытался объяснить ей, что если мужчина за три года не соизволил хотя бы попытаться… Если за все это время он никак не проявил своих… Господи, конечно, речь не о насилии. Конечно, он не должен был прижать ее к стене и засунуть в нее свои чувства. Но хотя бы… Он даже не постарался сблизиться с ней. Не сказал, почему он этого не делал. Они просто ездили на свои пикники, о чем-то разговаривали, ездили куда-то на автобусе с толпой пенсионеров… Как я ни убеждал ее, что это ненормально, что это не настоящее… Так что если она и в самом деле решила сделать их отношения постоянными, стать его партнером по жизни, с этим проклятым… — Эмоции обессилили Робсона. Глаза его покраснели. — Но наверное, именно этого она и хотела. Согласиться на совместную жизнь с человеком, который в принципе не способен дать ей всего, то есть того, что дает женщине мужчина, когда любит ее.

На протяжении всего этого горестного монолога Линли внимательно наблюдал за Робсоном. На некрасивом лице музыканта морщины выгравировали историю его несчастной любви.

— Когда вы в последний раз видели миссис Дэвис?

— Две недели назад. В четверг.

— Где?

— В Марлоу. Ресторан «Лебедь и три розы». Сразу за городом.

— И больше вы с ней не встречались? Не говорили с ней по телефону?

— Звонил ей два раза. Я пытался… Я слишком резко отреагировал на то, что она рассказала мне про Уайли, и понимал это. Хотел как-то исправить дело, извиниться, может быть. Но вышло еще хуже, потому что я не мог не поднимать этот вопрос снова и снова, вопрос о том, что если за три года этот майор ни разу даже не… Но она не хотела меня слушать. Не хотела понимать. Только повторяла: «Он хороший человек, Рафаэль, и время уже настало».

— Для чего?

Робсон, похоже, не слышал вопроса Нкаты, потому что продолжал говорить, так, будто он — молчаливый Сирано, который долго ждал возможности излить душу.

— Я не спорил с тем, что время настало. Она наказывала себя долгие годы. В тюрьме она не сидела, но сделала все, чтобы ее жизнь ничем не отличалась от заключения. Так и жила в одном шаге от одиночной камеры, во всем себе отказывая, окружая себя людьми, с которыми не имела ничего общего, всегда вызываясь делать то, чего никто делать не хотел. И все это для того, чтобы платить, платить и платить.

— За что?

Нката давно уже встал со стула и делал свои пометки, стоя у двери, как можно ближе к выходу, очевидно чтобы свести к минимуму контакт шерстяного угольно-черного костюма с пылью, висящей в воздухе мастерской. Но теперь он придвинулся ближе к Робсону и поглядел на Линли, который жестом показал, что не надо перебивать скрипача, пусть тот закончит в своем темпе. Их молчание помогало Робсону разговориться, тогда как молчание Робсона давало полицейским дополнительную информацию и, следовательно, тоже было полезным. Наконец Робсон заговорил снова:

— Когда Соня родилась, Юджиния не почувствовала к ней немедленно той любви, какую хотела чувствовать. Сначала она была просто обессилена, потому что роды проходили очень тяжело и все, чего ей хотелось, — это поскорее оправиться от них. Это нельзя назвать противоестественным желанием, особенно когда женщина рожает так долго — тридцать часов — и у нее не остается сил даже на то, чтобы обнять малютку. Это не грех.

— Не могу не согласиться, — кивнул Линли.

— И вообще поначалу было неясно, что с малышкой. Да, конечно, какие-то признаки были, но все думали, что это последствия тяжелых родов. Соня не выскочила на свет вся розовая и идеальная, как птичка в голливудской постановке. Поэтому доктора ничего не знали до тех пор, пока не провели обследование, и тогда… Боже мой, да любого человека такая новость повергла бы в шок. Любому человеку пришлось бы как-то привыкать к этому, на что требуется время. Но она, Юджиния, думала, что должна была вести себя по-другому. Она думала, что должна была сразу же полюбить Соню, чувствовать себя борцом, иметь готовые планы о том, как заботиться о ней, знать, что делать и чего ожидать, знать, как жить. А не сумев всего этого, она возненавидела себя. Семья не очень-то помогала ей принять малышку как есть, особенно отец Ричарда, этот сумасшедший мерзавец, который ждал от них еще одного вундеркинда, а получил совсем обратное… На Юджинию свалилось сразу столько всего: Сонины проблемы со здоровьем, потребности Гидеона, которые росли день ото дня — а чего еще ожидать от вундеркинда? — приступы безумного Джека, вторая неудача Ричарда…

— Вторая неудача? — переспросил Линли.

— Второй неполноценный ребенок, представляете? У него был еще один, от первого брака, с таким же диагнозом, кажется. А тут родился и второй… Всем было крайне тяжело, но Юджиния не хотела понять, что это нормально — поначалу чувствовать отчаяние, проклинать Бога, то есть делать все, что помогает нам пережить трудности. Вместо этого она получила весточку от своего отца, с которым долго не общалась. «Это Господь говорит с нами. В Его послании нет загадки. Чтобы разобрать Его почерк, всмотрись в свою душу и в свое сознание, Юджиния». Вот что он написал ей, представляете? Вот каким было его благословение и утешение в связи с рождением несчастной малышки. Как будто дитя было наказанием свыше. И что самое ужасное, ей даже не с кем было поговорить о своих чувствах! Да, она общалась с одной монахиней, но та говорила о Божьей воле, о том, что все было предопределено и что Юджиния должна понять это и принять, не гневаться, а горевать об этом, изведать всю меру своего отчаяния, а потом просто вернуться к обычной жизни. А когда Сони не стало, притом таким страшным образом… Мне почему-то кажется, что у Юджинии были мгновения, когда она могла подумать что-нибудь вроде: «Лучше ей умереть, чем так жить, среди врачей, от операции к операции; то легкие отказывают, то сердце едва бьется, то желудок не работает, то уши не слышат, и даже покакать толком не может… Уж лучше ей умереть». И вдруг Соня действительно умерла. Как будто кто-то услышал желание Юджинии и исполнил его, хотя это было не настоящее желание, а всего лишь выражение сиюминутного отчаяния. Так что она могла чувствовать, кроме вины? И что ей оставалось делать во искупление этой вины, как не отказывать себе во всем, что стало бы для нее утешением и облегчением?

— Пока на сцене не появился майор Уайли, — вставил Линли.

— Да, пока не появился Уайли, — эхом откликнулся Робсон. — Он олицетворял для нее новое начало. То есть это она так думала и так говорила мне.

— Но вы не согласились с этим.

— Я считал, что он бы стал просто иной формой добровольного заключения. Еще худшей, чем раньше, потому что это происходило бы под видом чего-то нового.

— И вы поспорили из-за этого.

— А потом я хотел извиниться, — поспешно добавил Робсон. — Я отчаянно хотел извиниться — вы понимаете? — ведь между нами были долгие годы дружбы, между нами двумя, Юджинией и мною, и я не мог просто выбросить их в канаву из-за какого-то Уайли. Я хотел, чтобы она это знала. Вот и все. Как бы это ни выглядело в глазах других.

Линли сопоставил рассказ скрипача с тем, что услышал от Гидеона и Ричарда Дэвиса.

— Она прервала всякое общение со своей семьей двадцать лет назад, но с вами тем не менее встречалась? Вы прежде были любовниками, мистер Робсон?

Лицо Робсона вспыхнуло; пятнистый румянец только сильнее подчеркнул плохое состояние его кожи.

— Мы виделись дважды в месяц, — ответил он.

— Где?

— В Лондоне. В пригородах. Там, где она скажет. Ей хотелось знать новости о Гидеоне, и я обеспечивал ее ими. Наши отношения этим и ограничивались.

Пабы и гостиницы в ее дневнике, думал Линли. Дважды в месяц. Но что-то здесь не сходится. Ее встречи с Робсоном не вписывались в схему жизненного пути Юджинии Дэвис, нарисованную самим Робсоном. Если она всячески наказывала себя за грех человеческого отчаяния, за невысказанное желание — столь ужасным образом исполненное — быть избавленной от тяжких забот о болезненной дочери, то почему она позволяла себе узнавать новости о жизни сына, новости, которые могли служить ей утешением, могли поддерживать хотя бы одностороннюю связь с семьей? Разве не отказала бы она себе в этом в первую очередь?

В этой мозаике не хватает важного фрагмента, заключил Линли. Инстинкты детектива подсказывали ему, что Рафаэль Робсон отлично знает, каков этот недостающий фрагмент.

— Из вашего рассказа, мистер Робсон, я могу понять большую часть ее поступков, но не все. Почему она отказалась обжаться с семьей, но продолжала общаться с вами?

— Как я уже говорил, таким образом она наказывала себя.

— За то, о чем однажды подумала, но чего не делала?

Казалось бы, ответ на этот простой вопрос не должен был вызвать затруднений у Рафаэля Робсона. «Да» или «нет». Он знал погибшую женщину десятки лет. Он постоянно виделся и разговаривал с ней. Но Робсон ответил не сразу. Он взял со стойки с инструментом рубанок и углубился в его изучение, ощупывая каждую деталь тонкими и сильными пальцами музыканта.

— Мистер Робсон? — напомнил ему о себе Линли.

Робсон перешел через комнату к окну, так плотно покрытому пылью, что сквозь него почти ничего не было видно.

— Это она уволила ее, — сказал он наконец. — Это было решение Юджинии. И оно стало началом всего. Вот за что она винила себя.

Нката поднял голову от записной книжки.

— Вы говорите про Катю Вольф?

— Юджиния первой сказала, что немецкая девушка должна покинуть их дом. Если бы она не приняла такого решения… если бы они не поругались… — Робсон вяло развел руками. — Мы не можем заново прожить какой-то момент из нашей жизни. Не можем вернуть сказанное и не можем переделать сделанное. Мы можем лишь вымести осколки нашей жизни, которую сами же и разбили.

Все это верно, думал Линли, но общие положения, сколь угодно мудрые, не приблизят их к истине ни на дюйм. Поэтому он попросил скрипача:

— Расскажите нам, пожалуйста, о днях перед самым убийством Сони Дэвис. То, как вы их запомнили, мистер Робсон.

— Зачем? Какое отношение это имеет…

— Прошу вас, сделайте мне такое одолжение.

— Особо и рассказывать-то нечего. Все это довольно некрасиво. Немка забеременела от кого-то и чувствовала себя отвратительно. Ее мучила тошнота по утрам, а иногда днем и даже вечером. Соне требовалось безотрывное внимание почти круглые сутки, но Катя не могла ей дать этого. Она старалась, бог свидетель, но чем дальше, тем сильнее она слабела. Она не высыпалась. Не могла есть, потому что все извергалось обратно. По ночам ей приходилось нянчиться с Соней, и она пыталась урвать сколько-нибудь сна хотя бы днем. Но если она спала, то, значит, не выполняла своих обязанностей. Это случалось все чаще и чаще, и наконец Юджиния сказала, что увольняет ее. После этого Катя не выдержала. Однажды вечером Соня раскапризничалась сильнее обычного. И все.

— Вы давали показания в суде? — спросил Нката.

— Да, я ходил туда. И давал показания.

— Против нее?

— Я говорил только то, что знал, что видел, что слышал.

— На руку обвинению?

— В результате получилось, что да.

Робсон переступил с ноги на ногу в ожидании следующего вопроса, переводя взгляд с Линли на неутомимо строчащего Нкату и обратно. Линли ничего не говорил, молчание затягивалось, И тогда Робсон продолжил:

— Я почти ничего не видел. Мы с Гидеоном занимались музыкой, вдруг из ванной комнаты раздался Катин вопль, и только тогда я узнал, что что-то случилось. Со всех концов дома примчались люди, Юджиния стала вызывать «скорую помощь», Ричард пытался делать искусственное дыхание.

— А вину возложили на Катю Вольф, — подал голос Нката.

— Сначала наступил такой хаос, что некогда было искать виноватых, — ответил Робсон. — Катя кричала не переставая, что она не оставляла малышку одну, так что создавалось впечатление, будто у ребенка случился какой-то приступ и она умерла в одно мгновение, когда Катя отвернулась, например, за полотенцем. Ну, или что-то в таком роде. Потом Катя сказала, что звонила по телефону в течение минуты или двух, но Кэти Ваддингтон не подтвердила ее слов. Затем были получены результаты вскрытия. Стало ясно, как умерла Соня, и еще обнаружились следы более ранних… повреждений, о которых никто не знал и…

Он снова развел руками, словно говоря: «Остальное вы знаете».

Линли спросил:

— Известно ли вам, мистер Робсон, что Катя Вольф вышла из тюрьмы? Она не пыталась с вами связаться?

Робсон пожал плечами.

— Не представляю, зачем бы ей это понадобилось. Нам вроде не о чем разговаривать.

— Может, ее цель вовсе не поговорить с вами, — заметил Нката.

Робсон вопросительно уставился на полицейских.

— Вы думаете, это она могла убить Юджинию?

— Вчера ночью подобным же образом был сбит машиной по лицейский, который расследовал убийство Сони Дэвис, — сообщил Линли.

— Господи!

— Мы полагаем, что все, кто связан с этим делом, должны проявлять осторожность, пока мы не выясним, что произошло с миссис Дэвис, — сказал Линли. — Кстати, по утверждению майора Уайли, она собиралась что-то рассказать ему. Нет ли у вас каких-нибудь предположений насчет этого?

— Никаких, — ответил Робсон, качая головой, но его ответ прозвучал слишком быстро, на взгляд Линли. Видимо, поняв, что эта поспешность раскрывает больше, чем слова, Робсон постарался исправить ситуацию: — Если и было что-то, что она хотела рассказать майору, то мне она об этом не говорила. Ну, вы понимаете, инспектор.

Линли не понимал. По крайней мере, не понимал, что именно, по мнению Робсона, он должен понять. Зато он отлично понимал, когда человек что-то скрывает.

— Я уверен, что, будучи близким другом миссис Дэвис, вы могли что-то такое слышать из ее уст, мистер Робсон, просто это пока не пришло вам в голову. Если вы еще раз обдумаете ваши последние встречи и особенно последнюю, когда вы поссорились с ней, то вам наверняка припомнится какая-нибудь случайно оброненная фраза, из которой нам станет ясно, в чем миссис Дэвис хотела признаться майору Уайли.

— Да нет, ничего такого не припоминаю. В самом деле. Мне нечего сказать…

Линли настаивал:

— Если то, что она хотела открыть майору Уайли, стало причиной ее убийства — а такую возможность исключать нельзя, — то все, что вы сумеете припомнить, окажется принципиально важным для расследования дела.

— Ну, наверное, она хотела, чтобы он узнал о Сониной гибели и о том, что к этому привело. Хотела рассказать, почему она оставила Ричарда и Гидеона. Возможно, она чувствовала, что должна получить его прощение за все, что сделала, прежде чем они смогут продвинуться в своих отношениях.

— Это было на нее похоже? — спросил Линли. — Я имею в виду ее желание признаться в своих грехах до того, как связывать себя более тесными отношениями.

— Да, — сказал Робсон, и на сей раз его ответ прозвучал искренне. — Исповедание — это абсолютно в духе Юджинии.

Линли кивнул и решил, что можно заканчивать. Часть из всего этого вписывалась в общую картину, но Линли не упустил из внимания один простой факт: Робсон высказывал свои предположения, исходя из того, что майор Уайли ничего не знал о Соне Дэвис и обстоятельствах ее смерти. Действительно, двадцать лет назад майор находился в Африке, но об этом факте Линли и Нката Робсону не говорили.

Но если Робсон знал об этом, то, вероятно, он знал и что-то еще. И что бы это ни было, Линли мог бы поспорить, что оно-то и привело к смерти в Западном Хэмпстеде.

Гидеон

1 ноября

Я возражаю, доктор Роуз. Ничего я не избегаю. Вас может удивлять мое стремление узнать правду о смерти моей сестры; вам может казаться, что занявшая добрых полдня поездка в Челтнем вызвана подспудным желанием отвлечься, а причины, по которым я провел следующие три часа в библиотеке «Пресс ассосиэйшн», где нашел, скопировал и прочитал сотни статей об аресте и суде над Катей Вольф, могут вызывать у вас недоумение. Однако вы не можете обвинить меня в уклонении от того, чем вы просили меня заняться.

Да, вы сказали мне записать все, что я помню, и именно это я и делаю. У меня складывается стойкое ощущение, что если я не докопаюсь до истины в Сониной гибели, то дальше пойти не смогу — это блокирует любые другие воспоминания. Так что позвольте мне разобраться с этим и со всем остальным, что тогда случилось. Если эти мои действия — хитроумная задумка подсознания отвлечь меня от того, что я на самом деле должен вспомнить, что ж, в конце концов мы это поймем, верно? А тем временем вы будете становиться все богаче благодаря бесконечным сеансам терапии, которые нам с вами придется провести. Кто знает, может, я даже стану вашим пожизненным пациентом.

И не надо мне говорить, что вы чувствуете в моих словах раздражение. Да, я действительно раздражен, потому что, как только мне начинает казаться, будто я что-то нащупал, вы тут же предлагаете мне подумать о процессе рационализации и о том, что он может означать в моем нынешнем состоянии.

Я скажу вам, что означает процесс рационализации: он означает, что я сознательно или подсознательно обхожу причину, по которой утратил способность играть. Он означает, что я завлекаю вас в заковыристый лабиринт, чтобы пресечь ваши попытки помочь мне.

Вот видите? Я отлично понимаю, что кроется за моими поступками. И прошу вас не мешать мне их совершать.

Я ездил к папе. Его не было дома, когда я туда приехал, зато была Джил. Она решила перекрасить его кухню и принесла с собой пачку образцов краски, которые разложила на кухонном столе. Я сказал ей, что мне нужно забрать кое-какие старые бумаги из так называемой «дедушкиной комнаты», где папа хранит документы. Она взглянула на меня с тем заговорщическим видом, который предполагает, что двое людей разделяют некую точку зрения, но не обсуждают ее вслух. Из этого я заключил, что созданный папой музей, посвященный памяти его отца, будет разложен по коробкам и упрятан в кладовку, как только они с Джил станут жить вместе. Папе она этого пока не говорила. Джил не отличается излишней прямолинейностью.

«Надеюсь, ты захватил с собой резиновые сапоги и лопату», — сказала она мне. Я улыбнулся, но ничего не ответил, а сразу прошел в «дедушкину комнату», закрыв за собой дверь.

Я не часто сюда захожу. Мне становится не по себе при виде папиной чрезмерной преданности отцу. Наверное, это потому, что я нахожу такую преданность несколько странной. Да, верно, дед пережил лагерь для военнопленных, бессчетные лишения, принудительный труд, пытки и условия, более подходящие для животного, чем для человека, но он правил жизнью моего отца с жесткостью — если не сказать жестокостью — как до войны, так и после, и я никогда не мог понять, почему папа так цепляется за память о нем, вместо того чтобы похоронить его раз и навсегда. Ведь это именно из-за деда наша жизнь на Кенсингтон-сквер сложилась так, как сложилась: нечеловеческая занятость отца на нескольких работах объяснялась тем, что дед не мог содержать себя и свою жену и обеспечивать привычный уровень жизни; моя мать вынуждена была пойти на работу, несмотря на рождение больного ребенка, потому что заработков папы не хватало на то, чтобы заботиться о его родителях, содержать дом и свою семью, оплачивать мои занятия музыкой и мое образование; даже сами эти занятия музыкой начались и продолжались прежде всего потому, что так пожелал дед. И надо всем этим я слышу язвительные обвинения деда. «Выродки! — кричит он. — Ты, Дик, можешь плодить только выродков!»

Поэтому, оказавшись в комнате, я стараюсь не смотреть на выставленные и разложенные свидетельства сыновней любви и отцовских достижений, а иду прямо к столу, из которого какое-то время назад папа достал фотографию Кати Вольф с Соней на руках, и открываю верхний ящик. Он доверху заполнен бумагами и папками.

«Что вы искали?» — спрашиваете вы меня.

Я искал то, что придаст определенности событиям прошлого. Потому что сейчас, доктор Роуз, у меня такой определенности нет, и с каждым новым фактом, который мне удается раскопать, все становится еще более расплывчатым и неопределенным.

Вы знаете, я вспомнил кое-что о Кате Вольф и моих родителях. Толчком к этому воспоминанию послужил мой разговор с Сарой Джейн Беккет и последовавший за этим второй визит в библиотеку «Пресс ассосиэйшн». Среди газетных вырезок мне попалась на глаза небольшая медицинская справка, в которой перечислялись перенесенные Соней травмы, обнаруженные при вскрытии. Там упоминалсяперелом ключицы. Вывих бедра. Перелом указательного пальца. Трещина на запястье. Мне стало дурно, когда я читал этот перечень. В моей голове звенел один вопрос: как Соня могла быть так искалечена Катей Вольф — или кем-то другим, — а никто даже не заметил, что с девочкой не все в порядке?

Газеты писали, что при перекрестном допросе эксперт, вызванный обвинением (врач, специализирующийся на случаях насилия над детьми), признал, что детские кости, в большей степени подверженные травмированию, с большей же легкостью заживают после этих травм даже без врачебного вмешательства. Он признал, что хотя и не является специалистом по костным аномалиям у детей с синдромом Дауна, но все же не исключает, что переломы и вывихи, следы которых обнаружены на теле Сони Дэвис, могут быть связаны с ее состоянием или даже вызваны им. Но прицельные вопросы обвинения все-таки заставили его заявить открытым текстом, что ребенок, тело которого подвержено травме, неизменно будет реагировать на эту травму. И это заявление стало поворотным моментом. Потому что если такая реакция остается незамеченной и если такие травмы не лечатся, то это значит только одно: кто-то не выполняет свои обязанности.

И все равно Катя Вольф молчала. Ей представилась возможность выступить в свою защиту — хотя бы рассказать о Сонином состоянии, о перенесенных ею операциях и обо всех сопутствующих проблемах, которые делали девочку капризной и нервной и заставляли ее постоянно и безутешно плакать. Но на скамье подсудимых Катя хранила молчание, пока прокурор яростно обличал ее «вызывающее безразличие к страданиям ребенка», ее «непробиваемый эгоизм» и «враждебность, которую немка испытывала к своим работодателям».

Да, так вот что я вспомнил, доктор Роуз.

Мы завтракаем, но едим не в столовой, а на кухне. Нас за столом всего четверо: папа, мать, Соня и я. Я занят тем, что выстраиваю из крекеров баржу и нагружаю ее кусочками банана, несмотря на многократные просьбы родителей не играть, а есть. Соня сидит в высоком стульчике, а моя мать кормит ее с ложечки детским питанием.

Мать говорит:

«Ричард, дальше это продолжаться не может». Я поднимаю глаза от перегруженной баржи, думая, что она сердита на меня за то, что я так и не приступил к еде и что сейчас меня отругают. Но мать продолжает: «Вчера ее опять не было до половины второго ночи. Мы ведь договорились, к какому часу она должна возвращаться, и если она не будет соблюдать…»

«Должна же она хоть иногда отдыхать по вечерам», — говорит папа.

«Да, но ее не было ни вчера вечером, ни сегодня утром. Мы обо всем этом говорили с ней, Ричард».

Из их диалога я понимаю, что с нами за завтраком должна быть Катя, что Соню должна кормить она. Но она проспала, не встала вовремя, и теперь ее работу выполняет моя мать.

«Мы платим ей за то, чтобы она смотрела за нашим ребенком, — говорит мать. — А не за то, чтобы она ходила на танцы и в кино или смотрела телевизор, и уж конечно, не за то, чтобы заводить любовников под нашей крышей».

Вот что я вспомнил, доктор Роуз: замечание про любовников Кати Вольф. Вспомнил я и то, что сказали мои родители вслед за этим.

«В этом доме у нее нет любовников, Юджиния».

«Пожалуйста, не думай, что я поверю этому».

Я смотрю сначала на папу, потом на мать и ощущаю в воздухе нечто такое, чему не могу еще дать названия; вероятно, это предчувствие беды. И в этот миг в комнату вбегает Катя. Она многословно извиняется за то, что не услышала будильник и проспала.

«Я, пожалуйста, кормить маленькую», — говорит она. Когда она волнуется, то начинает говорить с ошибками.

Моя мать говорит мне: «Гидеон, возьми свою тарелку и иди есть в столовую».

Чувствуя напряженность взрослых, я послушно выхожу из кухни. Но сразу за дверью останавливаюсь и слышу, как мать обращается к Кате: «Мы уже говорили однажды о ваших утренних обязанностях». А Катя отвечает ясным твердым голосом: «Пожалуйста, я кормить маленькую, фрау Дэвис».

Теперь-то я понимаю, доктор Роуз, что это голос человека, который не боится своего работодателя. И этот голос предполагает, что у Кати есть серьезные основания не бояться.

Итак, я приехал в квартиру отца. Я поздоровался с Джил. Я прошел мимо висящих на стенах документов, витрин и сундуков, в которых хранятся вещи моего деда, и набросился на бабушкин письменный стол, давно уже ставший любимым столом папы.

Я искал какое-нибудь подтверждение того, что у Кати была связь с мужчиной, от которого она забеременела. Потому что я наконец понял: если Катя Вольф хранила на суде молчание, то только по одной причине — чтобы защитить кого-то. И этим человеком был, вероятно, мой отец, который больше двадцати лет берег ее фотографию.

1 ноября, 16.00

Я не успел далеко продвинуться в своих поисках.

В первом открытом мною ящике я обнаружил папку с письмами. Посреди различных писем, по большей части относившихся так или иначе к моей карьере музыканта, лежало послание от адвоката с адресом в Северном Лондоне. Клиент этого адвоката, Катя Вероника Вольф, уполномочила нижеподписавшуюся Харриет Льюис связаться с Ричардом Дэвисом по поводу денежной суммы, причитающейся упомянутой Кате Вольф. Поскольку условия освобождения запрещали мисс Вольф лично контактировать с любым членом семьи Дэвис, она воспользовалась юридической помощью, чтобы решить данное дело ко всеобщему удовлетворению. Не будет ли мистер Дэвис так любезен при первой же возможности позвонить мисс Льюис по вышеуказанному телефону с тем, чтобы денежный вопрос был улажен заинтересованными сторонами как можно скорее? Остаюсь с уважением, мисс Льюис и так далее.

Я внимательно изучил это письмо. Оно было написано около двух месяцев назад. В его тоне, на мой взгляд, не содержалось ничего угрожающего или враждебного, чего можно было бы ожидать от адвоката, планирующего судебный иск. Нет, это было прямое, приятное и профессиональное послание. Но после его прочтения в воздухе повис почти осязаемый вопрос: почему?

Когда отец вернулся домой, я размышлял над вероятными ответами. Я слышал, как он открыл входную дверь. Я слышал, как в кухне он перебросился парой слов с Джил. Вскоре звук шагов поведал мне о его перемещении из кухни к «дедушкиной комнате».

Он распахнул дверь и увидел, что я сижу с папкой на коленях и с письмом от Харриет Льюис в руках. Я не делал попытки скрыть тот факт, что роюсь в вещах отца, и, когда он пересек комнату, возмущенно требуя объяснений, я в ответ протянул ему письмо и спросил: «Папа, что за этим стоит?»

Он глянул на письмо, взял его у меня и положил обратно в папку, убрал папку в ящик стола и только потом ответил: «Она хотела, чтобы ей заплатили за время, проведенное в предварительном заключении, до суда. Первый месяц ареста еще входил в тот период, что мы должны были оплатить ей в связи с увольнением. Она хотела получить эти деньги плюс проценты».

«После стольких лет?»

Он с силой задвинул ящик стола. «Мне кажется, более уместным здесь был бы другой вопрос: "После того, как она убила Соню?"»

«У меня создалось впечатление, что она была совершенно уверена в том, что ее не уволят. Она никак не ожидала, что это может случиться».

«Ты понятия не имеешь, о чем говоришь».

«Так ты ответил на это письмо? Связался с адвокатом Кати?»

«Я не намерен никоим образом возвращаться к тому времени, Гидеон».

Я кивнул на ящик, куда он убрал папку с письмами. «Кое-кто не согласится на это. И кроме того, этот человек, который предположительно разрушил твою жизнь, не испытывает никаких угрызений совести, связываясь с тобой, пусть и через адвоката. Мне это непонятно. Мне кажется, что такому поведению может быть только одно объяснение: вас связывало нечто большее, чем отношения работодателя и работника. Тебе не кажется, что это письмо преисполнено уверенности, какую не ожидаешь найти в человеке, находящемся в положении Кати Вольф по отношению к тебе?»

«К чему ты ведешь, черт возьми?»

«Я вспомнил, как мать говорила с тобой про Катю. Я вспомнил ее подозрения».

«Ты вспомнил то, чего не было».

«Сара Джейн говорит, что Джеймс Пичфорд не испытывал к Кате романтических чувств. Она говорит, что он вообще не интересовался женщинами. Таким образом, он отпадает, а остаетесь только вы с дедом, двое других мужчин в доме. Ну, и еще Рафаэль, хотя мы оба с тобой знаем, кто был объектом его страсти».

«На что ты намекаешь?»

«Еще Сара Джейн говорит, что дед симпатизировал Кате. По ее словам, он старался держаться поближе к ней. Но все-таки не могу представить, чтобы дед был способен на нечто большее, чем пара игривых комплиментов. В результате остаешься ты один».

«Сара Джейн всегда была ревнивой коровой, — ответил папа. — Она с самого начала положила глаз на Пичфорда, как только появилась у нас в доме. Один безупречно артикулированный слог из его уст, результат длительных занятий дикцией, — и она вообразила, что присутствует при втором пришествии. Она была честолюбива до мозга костей, Гидеон, и, пока к нам не присоединилась Катя, ничто не стояло между ней и вершиной той горы, какой она воображала себе этого идиота Пичфорда. Ясно, что ей не хотелось признавать существование отношений, в которых она мечтала видеть саму себя. Надеюсь, твоих познаний в человеческой психологии достаточно, чтобы сделать дальнейшие выводы».

И мне ничего не оставалось, как сделать эти выводы. Я еще раз проиграл в памяти свой визит в Челтнем, пересматривая разговор с моей бывшей учительницей в свете последних утверждений отца. Действительно ли в замечаниях Сары Джейн о Кате Вольф звучало мстительное злорадство? Или она просто пыталась дать мне ответ, за которым я пришел? Разумеется, если бы я заглянул к ней с единственной целью восстановить отношения, она бы не стала вспоминать по собственной инициативе Катю или вообще тот период. Но разве природа ревности не диктует, чтобы объект страсти был высмеян и поруган при любом удобном случае? То есть если Сара Джейн действительно испытывала к Кате Вольф только низменную зависть, разве она не постаралась бы завести разговор о Кате Вольф? С другой стороны, какие бы чувства ни питала Сара Джейн к Кате двадцать лет назад, неужели она продолжала бы терзаться ими до сих пор? Разве стала бы она, уютно устроившаяся в Челтнеме, в модно отделанном доме, мать, жена, коллекционер кукол, — разве стала бы она лелеять прошлые обиды?

Мои мысли были грубо прерваны отцом: «Ну ладно. Хватит». Меня удивила резкость его слов. «Это продолжается слишком долго, Гидеон».

«Что продолжается?»

«Копание в грязи. Созерцание собственного пупка. Мое терпение кончилось. Пойдем со мной. Настала пора взять быка за рога».

Посчитав, что он собирается сказать мне нечто такое, чего я еще не слышал, я последовал за ним. Я ожидал, что он поведет меня в сад, где мы сможем поговорить конфиденциально, не опасаясь, что наши слова долетят до Джил, которая оставалась в кухне, увлеченно прикладывая образцы краски к подоконнику. Однако папа неожиданно для меня направился к выходу из квартиры и дальше на улицу. Он прошагал к своей машине, припаркованной на полпути между Корнуолл-гарденс и Глостер-роуд. Отключив сигнализацию, он велел мне забираться внутрь. Я заколебался, чем вызвал у него еще большее раздражение: «Черт возьми! Ты слышал меня, Гидеон? Садись же, я сказал».

Я спросил: «Куда мы едем?»

Он завел двигатель. Машина дернулась назад, рывками выехала на проезжую часть и стрелой понеслась по Глостер-роуд в сторону кованых ворот, что отмечают въезд в Кенсингтон-гарденс.

«Мы едем туда, куда сразу должны были поехать», — был его ответ.

На Кенсингтон-роуд он свернул на восток, куда на моей памяти он никогда не ездил. Он рискованно петлял между такси и автобусами, а один раз даже нажал на сигнал, когда две женщины побежали через дорогу напротив Альберт-холла. Резкий левый поворот на Игзибишн-роуд привел нас к Гайд-парку. Вдоль Саут-Карридж-драйв мы припустили с еще большей скоростью, чем раньше, и на Парк-лейн скорость не снизилась. Только когда мы миновали Мабл-Арк, я понял, куда он меня везет. Но ничего не сказал, пока он не остановил машину на парковке возле станции подземки на Портман-сквер. Да, он всегда оставлял машину здесь, когда я играл в этом районе.

«Зачем мы сюда приехали, папа?» — спросил я, надеясь замаскировать свой страх спокойствием.

«Мы покончим с этой бессмыслицей, — ответил он. — Если ты настоящий мужчина, то пойдешь за мной. Или ты теперь трусишь не только перед публикой, но и перед самим собой?»

Он распахнул дверцу и встал у автомобиля, дожидаясь меня. При мысли о том, чем могут обернуться ближайшие несколько минут, я испытал приступ дурноты. Но все же вышел из машины. И мы зашагали бок о бок по Уигмор-стрит, направляясь в сторону Уигмор-холла.

«Что вы чувствовали тогда? — спрашиваете вы меня. — Какими были ваши ощущения?»

Мне показалось, будто я вернулся в тот вечер. Только в тот вечер я был один, потому что прибыл из своего дома, с Чалкот-сквер.

Я иду по улице и не подозреваю о том, что меня ожидает. Я нервничаю, но не больше, чем перед любым другим выступлением. Об этом я, кажется, уже говорил? О своих нервах? Забавно, но я не помню, чтобы нервничал в тех случаях, когда должен был бы нервничать: в шесть лет, выступая на публике первый раз в жизни; во время последующих нескольких концертов в семилетнем возрасте; играя перед Перлманом, встречаясь с Менухиным… Чем это объясняется? Как у меня получалось воспринимать все как должное? Где-то в пути я потерял эту наивную самоуверенность. Так что тот вечер, когда я шагаю к Уигмор-холлу, ничем не отличается от десятков и сотен других подобных вечеров, и я ожидаю, что нервное волнение, предшествующее концерту, пройдет, как обычно, в тот момент, когда я возьму в руки Гварнери и смычок.

Я иду и думаю о музыке, проигрываю ее в голове, как всегда. Сколько бы я ни работал над этим произведением, еще ни одна репетиция не проходила без какой-нибудь запинки, но я говорю себе, что на сцене включится мышечная память и проведет меня через фрагменты, которые вызывают у меня трудности.

«Это конкретные фрагменты? — спрашиваете вы. — Всегда одни и те же?»

Нет. Вот что всегда озадачивало меня в «Эрцгерцоге». Я никогда не знаю, какая часть этого произведения заставит меня споткнуться. Оно похоже на заминированное поле: как бы медленно я ни продвигался по искореженной земле, мне ни разу не удавалась избежать мины.

Итак, я иду по улице, вполуха прислушиваясь к шумному веселью в пабах, и думаю о музыке. Мои пальцы сами находят ноты, хотя скрипку я несу в футляре, и легкость, с какой они делают это, позволяет немного успокоиться. Я воспринимаю это как знак, что все будет в порядке.

В концертный зал я прибываю за полтора часа до концерта. Перед тем как завернуть за угол здания к служебному входу, я бросаю взгляд на застекленный главный вход. Вокруг него пока пусто, только мимо проходят люди, спешащие домой после работы. Я мысленно проигрываю первые десять тактов Allegro. Я говорю себе, что это удивительно простая вещь и мне будет легко сыграть ее в компании двух своих друзей, Бет и Шеррилла. Ничто не подсказывает мне, что случится через девяносто минут, которые отделяют меня от начала концерта и конца моей карьеры. Я, если хотите, невинный агнец, ведомый на заклание, не чувствующий опасности, не способный почуять в воздухе запах крови.

Идя к Уигмор-холлу рядом с отцом, я вспоминал все это, и охватившее меня смятение относилось скорее к прошлому, чем к настоящему моменту. Потому что сейчас я заранее знал, что меня ожидает.

Как и в тот вечер, мы свернули на Уэлбек-стрит. Мы не обменялись ни словом с тех пор, как вышли из машины на парковке у метро. Папино молчание я воспринимал как признак мрачной решимости. Он же, в свою очередь, мог воспринимать мое молчание как согласие с его планом. На самом деле я просто смирился с тем, чем этот план неминуемо обернется.

На Уэлбек-уэй мы снова повернули и пошли к двойной красной двери, над которой в каменной стене было высечено: «Служебный вход». Я размышлял о том, что папа, по-видимому, не совсем продумал свой план. Главный вход в концертный зал открыт уже сейчас, чтобы люди могли купить в кассе билеты, но служебный вход, скорее всего, еще заперт, и, даже если мы станем стучать в дверь, нас никто не услышит, потому что внутренние помещения тоже пока пустуют. Так что если папа и в самом деле хочет, чтобы я заново пережил тот вечер в Уигмор-холле во всех деталях, то он ошибся в подходе и его ждет разочарование.

Чтобы предупредить это, я собрался поделиться с ним своими мыслями, но вдруг мои шаги замедлились. Сначала замедлились, а потом и вовсе остановились, и ничто на свете не могло бы в ту минуту заставить меня сдвинуться с места, доктор Роуз.

Папа взял меня за руку и сказал: «Если ты будешь продолжать убегать от самого себя, тебя это никуда не приведет, Гидеон».

Он решил, что я боюсь, что я снедаем тревогой и не желаю подвергать себя риску, который представляет для меня теперь моя музыка. Но меня парализовал не страх. Причиной моей неподвижности стало то, что я увидел перед собой, и я поверить не мог, что до этого момента совершенно не помнил ее, хотя в прошлом играл в Уигмор-холле несчетное количество раз.

Синяя дверь, доктор Роуз. Та самая синяя дверь, которая периодически возникала в моей памяти и в моих снах. Она стоит лад крыльцом из десяти ступенек, рядом со служебным входом в Уигмор-холл.

1 ноября, 22.00

Она совершенно такая же, как та дверь, что представала перед моим мысленным взором: ярко-синяя, лазурная, цвета летнего неба в горах. Серебристое кольцо в центре, два замка, небольшое полукруглое окошко сверху. Под окном фонарь, прикрепленный прямо над дверью. Вдоль ступенек идут перила, тоже окрашенные в этот яркий, чистый, незабываемый синий цвет, который я тем не менее забыл.

Я увидел, что эта дверь ведет в жилой дом: справа и слева от нее имелись окна с занавесками, и с улицы было видно, что внутри на стенах висят картины или фотографии. Меня охватил восторг, какого я не испытывал уже несколько долгих месяцев, а может, и лет, когда я понял, что за этой дверью, вполне вероятно, находится объяснение моему состоянию, причина моих бед и лекарство от них.

Я вырвал руку из папиных пальцев и взбежал по десяти ступеням к двери. Совсем как вы просили меня проделать в уме, доктор Роуз, я попытался открыть ее, хотя сразу увидел, что снаружи она открывается только с помощью ключа. Тогда я постучал по ней. Я ударил по ней кулаком. И она открылась.

Тут мои надежды на спасение рухнули. Потому что дверь открыла китаянка, такая маленькая, что сначала я принял ее за ребенка. Я подумал, что она в перчатках, но сразу понял, что ее руки испачканы мукой. Раньше я никогда не встречался с этой женщиной.

Она вежливо улыбнулась мне и произнесла: «Да?» Я ничего не отвечал, и тогда ее взгляд переместился на моего отца, который стоял у нижней ступеньки. «Чем могу помочь?» — спросила она и едва заметно изменила положение своего крошечного тела, передвинувшись за дверь, внутрь дома.

Я понятия не имел, что ей говорить. Я понятия не имел, почему дверь ее дома преследует меня. Я понятия не имел, почему я взлетел на крыльцо, преисполненный такой уверенности в себе, пустой, ничем не обоснованной уверенности в том, что моим проблемам приходит конец.

Поэтому я пробормотал: «Извините. Извините. Я ошибся. — Но тут же, противореча самому себе, спросил: — Вы живете здесь одна?»

Разумеется, я сразу понял, что подобные вопросы задавать нельзя. Какая женщина в здравом уме скажет незнакомцу, появившемуся у ее дома, что она живет одна, даже если это так и есть? Но прежде чем она успела как-то отреагировать на мой дурацкий вопрос, из-за ее спины раздался мужской голос: «Кто там, Сильвия?»

Это и стало мне ответом. Более того, через мгновение дверь распахнулась шире, и моему взору предстал сам спрашивающий — крупный лысый мужчина с кулаками размером с мою голову. Он подозрительно уставился на меня. Как и Сильвия, он был мне совершенно незнаком.

«Извините. Ошибся адресом», — сказал я ему.

«Кто вам нужен?» — спросил он.

«Не знаю», — проговорил я.

Подобно Сильвии, мужчина перевел взгляд на папу.

«Я бы так не сказал, судя по тому, как вы колотили в нашу дверь», — заметил он.

«Да. Я думал…» Что я думал? Что на меня снизошел дар ясновидения? Наверное.

Но никакого ясного видения на Уэлбек-уэй не было. Когда синяя дверь закрылась перед моим носом, я попытался объяснить папе свои действия: «Это часть ответа. Клянусь, это часть ответа».

«Ты даже не знаешь, в чем состоит вопрос», — с отвращением в голосе бросил он мне.

Глава 18

— Линн Дэвис?

Барбара Хейверс протянула свое удостоверение женщине, которая открыла дверь дома из желтого камня. Дом, стоявший в конце ряда частных домов на Терапи-роуд, представлял собой разноуровневое здание Викторианской эпохи, одно из многих отреставрированных зданий в Ист-Далвиче. Этот тихий район с четырех сторон окружали два кладбища, парк и поле для гольфа.

— Да? — произнесла женщина с вопросительной интонацией и озадаченно склонила голову набок при виде полицейского удостоверения.

Ростом она была примерно с Барбару, то есть невысокая, однако неплохо выглядела в своей простой одежде — синих джинсах, кроссовках и толстом свитере. Барбара решила, что это, вероятно, золовка Юджинии Дэвис, потому что на вид Линн была примерно того же возраста, что и погибшая женщина, хотя ее густые вьющиеся волосы, рассыпавшиеся по плечам и спине, только-только начали седеть.

— Мы можем поговорить? — спросила Барбара.

— Да. Да, конечно.

Линн Дэвис распахнула дверь и пропустила Барбару в прихожую. На полу лежал небольшой вязаный коврик. Стойка для зонтов пристроилась в углу, рядом с ротанговой вешалкой, на которой висели два одинаковых плаща — ярко-желтые с черной окантовкой. Линн провела Барбару в гостиную с эркерным окном, выходящим на улицу. У окна стоял мольберт с прикрепленным к нему листом плотной бумаги. Исчерченная яркими полосами бумага носила следы «пальцевой живописи». Другие листы, с уже законченными произведениями, висели на стенах эркера, приколотые кнопками. Работа на мольберте, хотя и подсохшая, явно не была закончена и выглядела так, будто художника в процессе рисования что-то испугало: три параллельные полоски внезапно, разом рванулись книзу, тогда как остальной рисунок состоял из веселых плавных извилин.

Линн Дэвис молча наблюдала за тем, как Барбара осматривает эркер. Она спокойно ждала продолжения.

— Насколько я понимаю, вы родственница Юджинии Дэвис по браку, — начала Барбара.

— Не совсем, — ответила Линн Дэвис. — А в чем дело, констебль? — Она озадаченно сдвинула брови. — С ней что-то случилось?

— Разве вы не сестра Ричарда Дэвиса?

— Нет, я его первая жена. Пожалуйста, скажите мне. Я начинаю беспокоиться. С Юджинией что-то не так? — Она прижала ладони друг к другу, так крепко, что пальцы побелели. — Наверное, с ней беда, иначе зачем бы вы сюда пришли?

Барбара внутренне перестроилась, узнав, что перед ней не сестра, а жена Ричарда Дэвиса. Словосочетание «первая жена Ричарда» скрывало множество перипетий. Внимательно наблюдая за Линн, Барбара пояснила, чем вызван визит Скотленд-Ярда в ее дом.

У Линн была кожа оливкового цвета, с темными кругами под глубоко посаженными карими глазами. Женщина сильно побледнела, когда услышала подробности наезда и побега с места происшествия в Западном Хэмпстеде.

— Боже мой, — произнесла она и сделала несколько шагов к старенькому дивану с двумя креслами по бокам. Она села на диван, глядя перед собой, но все же сумела вспомнить об обязанностях хозяйки и сказала Барбаре: — Прошу вас, — кивнув на кресло, рядом с которым на полу стояла аккуратная стопка Детских книг. Сверху лежала вполне соответствующая времени года книжка «Как Гринч украл Рождество».

— Извините, — сказала Барбара. — Я вижу, для вас это явилось ударом.

— Я не знала, — ответила Линн. — Должно быть, в газетах писали об этом, да? Из-за Гидеона. И из-за того… из-за того, как она умерла. Но я в последнее время не читала газеты, потому что никак не могу прийти в себя, хотя думала, что уже… О господи! Бедная Юджиния! Вот как все закончилось.

Барбара не ожидала, что обиженная первая жена будет так огорчена известием о смерти второй. Она спросила:

— Вы хорошо знали ее?

— Да, мы были знакомы много лет.

— Когда вы видели ее в последний раз?

— На прошлой неделе. Она приходила на панихиду по моей дочери. Вот почему я не читала… не знала, что… — Линн с силой потерла правой ладонью ногу, словно это могло помочь ей справиться с волнением. — Наверное, нужно объяснить вам, констебль. Вирджиния, моя дочь, скончалась на прошлой неделе. Внезапно. То есть я знала, что это может случиться в любой момент. Я знала это на протяжении многих лет. Но все равно к такому нельзя подготовиться.

— Примите мои соболезнования, — сказала Барбара.

— Она рисовала, как и всегда после обеда. Я на кухне готовила чай. Услышала, что она упала. Прибежала. И это было… Вы понимаете, констебль? Оно, это великое, давно ожидаемое событие, произошло, и меня не оказалось с ней в тот момент. Я даже не успела попрощаться с ней.

«Как Тони», — подумала Барбара. Воспоминание о брате вспыхнуло у нее в мозгу, когда она была совершенно к этому не готова. Совсем как Тони, который умер, когда у его кровати не было ни единого родственника! Барбара не любила думать о брате, о его длительной болезни, о кошмаре, в который повергла семью его кончина. Поэтому она сказала лишь, чувствуя комок в горле:

— Дети не должны умирать раньше своих родителей.

— Врачи сказали, что она умерла, еще не успев упасть на пол, — проговорила Линн Дэвис. — Я понимаю, они хотели хоть как-то утешить меня этими словами. Но если ты провел всю жизнь, ухаживая за ребенком, каким была Вирджиния — всегда и во всем малышка, сколько бы ей ни исполнилось лет, — все равно твой мир окажется разбитым в тот миг, когда ее не станет, особенно если ты просто вышел из комнаты, чтобы приготовить ей чаю. Поэтому я не могла читать газеты, не говоря уже о журналах и книгах, не включала радио или телевизор, хотя понимаю, что мне надо отвлечься. Но мне кажется, если я отвлекусь, то перестану чувствовать то, что чувствую сейчас, в этот момент, а я сейчас чувствую свою связь с ней. Понимаете?

Глаза Линн наполнились слезами.

Барбара помолчала, давая Линн время справиться с переполняющими ее чувствами, сама же тем временем пыталась осознать то, что узнала. Среди информации, которую она мысленно раскладывала по полочкам, был тот невероятный факт, что Ричард Дэвис стал отцом не одного, а двух неполноценных детей. Ведь именно так надо понимать слова Линн Дэвис о том, что Вирджиния была ребенком, несмотря на свой возраст.

— Вирджиния была не… — Барбара запнулась, подбирая слово. Ведь должен же быть подходящий эвфемизм, раздраженно подумала она. Вот если бы она жила в Америке, этой великой стране великой политкорректности, то знала бы такое слово. — Она была нездорова?

— Моя дочь была инвалидом с рождения, констебль. У нее было тело женщины и ум трехлетнего ребенка.

— О… Черт. Мне очень жаль.

— У нее было больное сердце. Мы знали с самого начала, что рано или поздно оно не выдержит. Но ее дух был крепок, поэтому она удивила всех и дожила до тридцати двух лет.

— Дома, с вами?

— Нам обеим пришлось нелегко. Но когда я думаю о других возможностях, то ни о чем не жалею. Я получила больше, чем потеряла, разойдясь с мужем. И по большому счету, я не могу винить Ричарда за то, что он попросил развод.

— А потом он снова женился, и у него снова родился… Барбара второй раз не сумела закончить фразу, и Линн помогла ей:

— У него снова родился ребенок, несовершенный с общепринятой точки зрения. Да, так и случилось, и те, кто верит в мстительного Бога, могли бы счесть это наказанием Ричарду за то, что он бросил нас, меня и Вирджинию. Но мне кажется, что Бог действует не так. Прежде всего, Ричард не стал бы просить меня уйти, если бы я согласилась родить ему еще ребенка.

— Он попросил вас уйти?!

Ну и гусь этот Дэвис, поразилась Барбара. Этому парню есть чем гордиться: он попросил свою жену и больного ребенка найти себе другой дом.

Линн поторопилась объяснить:

— Мы жили вместе с его родителями, в доме, где он провел детство. Понятно, что после развода мы с Вирджинией не могли бы остаться с его родителями, вынудив его искать пристанище где-то еще. Тем более что они, его родители, во многом и были причиной развода. Его отец был совершенно непреклонен в отношении Вирджинии. Он хотел, чтобы мы отдали ее в лечебницу. Он настаивал на этом. А Ричард всегда… Для него всегда было важно одобрение отца. Поэтому он тоже стал считать, что от Вирджинии нужно отказаться. Но я наотрез отказывалась пойти на это. В конце концов, ведь она… — Глаза Линн потемнели от душевной боли, и она остановилась на секунду, прежде чем продолжить более спокойно: — Ведь она наша дочь. Она не виновата, что родилась такой, какой родилась. Кто мы такие, чтобы так распоряжаться ею? И поначалу Ричард думал так же. Пока отец не заставил его передумать. — Линн посмотрела на пестрые рисунки, украшающие стены. — Джек Дэвис был ужасным человеком. Я знаю, он много страдал во время войны. Я знаю, что его мозг был поврежден и его нельзя винить за поселившихся в нем монстров. Но ненавидеть маленького ребенка с такой силой, что даже не позволять ей находиться в одной с ним комнате? Это неправильно, констебль. Совершенно неправильно.

— Прямо ад какой-то, — признала Барбара.

— Вроде того. «Слава богу, в ней нет ни капли моей крови» — так он говорил. А мать Ричарда только причитала: «Джек, Джек, ты же не думаешь так на самом деле», когда и чужому человеку было ясно, что, если бы у него была возможность стереть Вирджинию с лица земли, он бы с радостью это сделал, даже не задумавшись. — Губы Линн дрожали. — И вот теперь ее нет. Вот бы Джек обрадовался!

Она сунула руку в карман джинсов и извлекла оттуда скомканную салфетку. Вытирая щеки, она сказала Барбаре:

— Вы уж извините меня. Вывалила на вас всю эту историю. Не нужно было… Господи, как я скучаю по ней!

— Все нормально, — сказала Барбара. — Нужно время, понятное дело.

— А теперь еще Юджиния, — продолжала Линн Дэвис — Чем я могу вам помочь? Вы ведь пришли из-за нее? Не просто рассказать мне об этом, а потому что вам нужна моя помощь?

— Вы и миссис Дэвис имели нечто общее, я полагаю. Ваши дети…

— Мы сблизились не сразу. Мы встретились, только когда умерла маленькая Соня. Юджиния просто взяла и пришла ко мне однажды. Она хотела поговорить. Я с удовольствием выслушала ее.

— И потом встречались с ней регулярно?

— Да. Она частенько заглядывала к нам. Ей нужно было выговориться — любая мать в ее положении нуждается в сочувственном слушателе, — а я была рада помочь хотя бы этим. Понимаете, с Ричардом она не могла поделиться своими чувствами. Еще она общалась с католической монахиней, но монахиня, естественно, не была матерью. А Юджинии нужно было именно это — общение с другой матерью, особенно с матерью необычного ребенка. Она безмерно горевала по дочери, а во всем доме не нашлось никого, кто мог бы понять ее чувства. Но она знала про меня и про Вирджинию. Ричард рассказал ей вскоре после того, как они поженились.

— Не до того, как поженились? Это странно.

Линн невесело улыбнулась.

— В этом весь Ричард, констебль Хейверс. Он платил алименты до совершеннолетия Вирджинии, но ни разу не видел ее с тех пор, как мы с ней ушли из его дома. Честно говоря, я думала, что он придет на похороны. Я сообщила ему о том, что ее не стало. Но он послал цветы, и все.

— Превосходно, — пробормотала Барбара.

— Он такой, какой он есть. Нет, он не плохой человек, но он не тот мужчина, который мог бы справиться с бременем воспитания больного ребенка. Так бывает, это под силу не каждому. Я, по крайней мере, прошла курсы медсестер, тогда как Ричард… У него за плечами было лишь несколько лет в армии. И в любом случае он мечтал о продолжении рода, то есть ему нужно было подыскивать другую жену. Надо признать, что это оказалось правильным шагом, потому что Юджиния родила ему Гидеона.

— Сорвал банк.

— В каком-то смысле да. Но я подозреваю, что рождение в семье вундеркинда тоже не простое дело, это требует огромных усилий. Иных, чем забота об инвалиде, но тем не менее.

— Юджиния не рассказывала вам об этом?

— Она не любила много говорить о Гидеоне, а когда они с Ричардом разошлись, вообще не упоминала о нем, как, впрочем, и о Ричарде. Да и ни о ком из Дэвисов. По большей части во время своих визитов она помогала мне с Вирджинией. Моя девочка очень любила гулять в парках. И на кладбищах тоже. Наш любимый маршрут проходил по старому Кэмберуэльскому кладбищу. Но я редко ходила туда вдвоем с Вирджинией, потому что мне приходилось фокусировать на ней все свое внимание и я не получала от прогулки никакого удовольствия. А с Юджинией было гораздо проще. То она присмотрит за Вирджинией, то я. Мы беседовали, читали надписи на могильных камнях. С ней нам было очень хорошо.

— Вы разговаривали с ней в день похорон Юджинии? — спросила Барбара.

— Конечно. Но боюсь, ни о чем таком, что могло бы помочь вашему расследованию, мы не говорили. Только о Вирджинии. О том, как это тяжело. О том, как мне справиться с этим. Слова Юджинии были для меня большим утешением. Все эти годы она была мне утешением. А Вирджиния… Вирджиния научилась узнавать ее. Радоваться при виде ее…

Линн замолчала. Она поднялась и подошла к мольберту с последним, незаконченным рисунком своей дочери, на котором отпечатался мгновенный переход от жизни к смерти.

— Вчера я попробовала сама нарисовать несколько таких картин, — задумчиво произнесла Линн. — Я хотела почувствовать то, что чувствовала она, а рисование доставляло ей несказанную радость. Но у меня не получилось. Я начинала снова и снова, пока руки не стали черными от красок, которые я смешивала так и сяк, и все равно ничего такого не почувствовала. И тогда я наконец поняла, как счастлива она была: она навечно осталась ребенком, которому в жизни нужно так мало.

— В этом урок для нас всех, — заметила Барбара.

— Да, верно.

Линн с головой ушла в созерцание рисунка. Барбара заворочалась в своем кресле, желая вывести ее из задумчивости и напомнить о своем присутствии.

— В Хенли Юджиния встречалась с мужчиной, миссис Дэвис. Это военный в отставке, его зовут Тед Уайли. У него книжный магазин напротив коттеджа Юджинии. Она когда-нибудь упоминала его имя при вас?

Линн Дэвис оторвалась от рисунка.

— Тед Уайли? Владелец книжного магазина? Нет. Она никогда не рассказывала мне о человеке по имени Тед Уайли.

— А о ком-нибудь другом, с кем у нее были близкие отношения?

Линн обдумала этот вопрос.

— Она старалась не рассказывать о себе слишком много. Всегда была довольно сдержанной. Но по-моему… не знаю, поможет ли вам это, но последний раз, когда мы с ней разговаривали — это было незадолго до кончины Вирджинии, — она сказала… Знаете, я не уверена, важно ли это. По крайней мере, означает ли это, что она испытывала к кому-то особые чувства.

— Думаю, это нам поможет, — сказала ей Барбара. — Что именно она сказала?

— Дело даже не в том, что она сказала, а в том, с какими интонациями. В ее голосе была легкость, которой я раньше не слышала. Она спросила, верю ли я, что можно влюбиться там, где совсем не ожидаешь найти любовь. Она спросила, считаю ли я возможным, что можно знать человека не один год, а потом вдруг увидеть его совершенно в ином свете, чем раньше. Спросила, считаю ли я возможным, чтобы из этого нового взгляда выросла любовь. Может, она говорила о том военном, про которого вы спрашивали? О том, кого она давно знала, но в кого влюбилась только сейчас?

Барбара тоже подумала, что это вполне вероятно. Но не стоило забывать, что в момент своей смерти Юджиния Дэвис находилась рядом с жилищем другого мужчины, имея в сумочке его адрес.

Она спросила:

— А про Джеймса Пичфорда она не говорила?

Линн покачала головой.

— А про Пичли? Или Пичеса?

— Нет, этих имен я не припомню. Но такой уж она человек: не любила рассказывать о себе.

Женщина, которая не любила рассказывать о себе и которую в конце концов убили. А что, если ее убили именно потому, что она не хотела о себе рассказывать?

Старший инспектор Эрик Лич слушал старшую сестру реанимационного отделения больницы «Чаринг-Кросс». Ничего хорошего она ему не сказала. «Без изменений» — эту формулировку врачи используют, когда отдают судьбу пациента на волю Бога, судьбы, природы или времени. Им не надо прибегать к ней, если больному становится лучше, если старуху с косой удалось отогнать, если имело место неожиданное и чудесное выздоровление. Лич повесил трубку и в задумчивости уставился на заваленную бумагами столешницу. Он размышлял не только о случившемся с Малькольмом Уэбберли, но и о собственных недостатках и о влиянии этих недостатков на его способность предвидеть повороты в ходе расследования.

Ему нужно разобраться с Эсме. С этим, по крайней мере, все ясно. Как это сделать, он скоро поймет. Но необходимость этого очевидна. Ведь если бы он не отвлекся на переживания Эсме о новом приятеле ее матери (не говоря уже о чувствах, охвативших его самого при известии о том, что Бриджит нашла ему замену), то наверняка бы вспомнил, что Дж. В. Пичли, также известный под именем Джеймс Пичфорд, в свое время носил имя Джимми Пичес и что причастность этого Джимми Пичеса к смерти ребенка в Тауэр-Хамлетсе в свое время занимала первые полосы всех мало-мальски уважающих себя таблоидов. Не тогда, когда умер тот несчастный ребенок, — тогда все разрешилось достаточно быстро, после вскрытия, — а гораздо позднее, когда умер другой ребенок, на этот раз в Кенсингтоне.

Когда та чудовищно одетая женщина из Скотленд-Ярда сообщила добытый ею факт, Лич сразу все вспомнил. Он пытался убедить себя, что стер эту информацию из своей памяти, стер потому, что она ничего не меняла, лишь вызывала излишнюю агрессию по отношению к Пичфорду во время следствия по делу смерти младшего ребенка Дэвисов. Но правда состояла в том, что он должен был вспомнить в любом случае, а из-за Бриджит, из-за ее нового приятеля и особенно из-за переживаний Эсме не вспомнил. И это было недопустимо — не вспомнить факт, связанный с давнишним делом, потому что чем дальше, тем больше крепла его уверенность в том, что то дело связано с нынешним расследованием убийства Юджинии Дэвис. И с наездом на Малькольма Уэбберли.

В дверь его кабинета заглянул констебль со словами:

— Пришел парень из Западного Хэмпстеда, которого вы хотели видеть, сэр. Провести его в комнату для допросов?

— Он притащил с собой адвоката?

— Само собой, — ответил констебль. — Он из таких парней, которые не могут подтереться, не спросив у своего юриста, сколько листков туалетной бумаги они имеют право использовать. Тогда ведите его в комнату для допросов, — сказал Лич.

Он не хотел, чтобы у адвокатов складывалось впечатление, будто он их боится, а приглашение Пичли-Пичфорда-Пичеса в его кабинет выглядело бы в их глазах именно так.

Несколько минут ушло на то, чтобы распорядиться относительно возвращения автомобиля Пичли владельцу. Из удерживания «бокстера» больше ничего не удавалось выжать, к тому же Лич считал, что появившаяся в его распоряжении информация о прошлом Джеймса Пичфорда и Джимми Пичеса давала ему больше возможностей для выуживания нужных сведений из этого типа, чем манипулирование его машиной.

После звонка Лич схватил стаканчик с кофе и прошел в комнату для допросов, где за столом его уже ждали Пичли-Пичфорд-Пичес (которого Лич решил называть про себя просто мистер П., а то у него голова кругом шла от обилия похожих имен) и его адвокат. Азофф курил, невзирая на табличку, категорически запрещающую это, — очевидно, так он доказывал свою независимость. А мистер П., уставившись себе на ботинки, безостановочно приглаживал руками волосы.

— Я посоветовал своему клиенту ничего не говорить, — начал Азофф, намеренно избегая всего, что могло сойти за приветствие. — Вплоть до настоящего момента он сотрудничал с вами, не получая с вашей стороны никакой компенсации.

— Компенсации? — переспросил Лич, не веря своим ушам. — Вы о чем вообще говорите? Мы расследуем дело об убийстве, и если нам нужна помощь вашего парня, то мы, черт возьми, получим ее.

— Не вижу смысла продолжать нашу встречу, если вы не предъявите моему клиенту четко сформулированное обвинение, — парировал Азофф.

Услышав это заявление, мистер П. поднял глаза, раскрыл рот и изобразил на лице ясно читаемый вопрос: «Что ты вообще несешь, болван?» Личу это понравилось, потому что невинный человек вряд ли уставился бы на своего адвоката, как головорез с ножом в руках, только потому, что тот употребил выражение «предъявить обвинение». Невинный человек, скорее всего, принял бы самодовольный вид, означающий: «Ну что, съел, легавый?» Но мистера П. обуревали совсем иные чувства. Из чего Лич заключил, что он уже готов и его пора выводить на чистую воду. Старший инспектор пока не знал, чего именно он этим достигнет, но он сгорал от желания расколоть мистера П.

Он сказал самым любезным тоном:

— Что ж. Хорошо, мистер Пичес.

— Пичли, — высокомерно поправил его Азофф.

Свое раздражение он подчеркнул струей табачного дыма, выпущенной в воздух. Вместе с табачной вонью распространился и дурной запах из его рта.

Лич изобразил легкое удивление.

— А, так он не в курсе? — спросил он у мистера П., кивая в сторону адвоката. — В вашем шкафу со скелетом есть несколько укромных местечек и закутков, куда мистер Азофф еще не светил своим фонариком?

Мистер П. спрятал лицо в ладонях, всем своим видом показывая, что его испоганенная жизнь только что стала еще более испоганенной.

— Я сказал вам все, что мог, — промямлил он, обходя стороной вопрос своего третьего имени. — После суда я ту женщину не видел. Через шесть месяцев я переехал и больше не видел никого из них. Я продолжал жить. Ну а что мне еще было делать? Новый дом, новая жизнь…

— Новое имя, — вставил Лич. — Совсем как раньше. Но мистер Азофф, судя по всему, не знает, что человек вроде вас, с прошлым вроде вашего, обладает способностью притягивать к себе всяческие неприятности, а, мистер Пичес? Даже когда ему кажется, что он привязал к своему прошлому кирпич и зашвырнул его в Темзу.

— К чему вы клоните, Лич? — спросил раздраженный адвокат.

— Избавьтесь от этой дымной вонючки, что торчит у вас изо рта, и я попробую просветить вас, — сказал Лич. — Здесь курить запрещено, и я полагаю, что в число ваших талантов, мистер Азофф, входит и умение читать.

Азофф неторопливо вынул сигарету изо рта и еще более неторопливо сбил пепел о подошву ботинка, прилагая максимум стараний якобы для того, чтобы сохранить оставшийся табак для последующего употребления. Во время этого представления мистер П. по собственному почину выложил адвокату свою историю. В конце рассказа, который он постарался сделать как можно более кратким и безобидным, мистер П. сказал:

— Я не говорил тебе об этом раньше, поскольку не считал, что в этом была необходимость. Такой необходимости нет и сейчас, Лу. По крайней мере, ее не возникло бы, если бы этот… — он кивнул в сторону Лича, обозначая присутствие полицейского указательным местоимением вместо имени, — не вбил себе в голову идею, не имеющую ни малейшего отношения к правде.

— Пичес, — произнес Азофф, и, хотя это прозвучало задумчиво, его сузившиеся глаза показывали, что он думает не столько о полученной информации, сколько о том, какие дисциплинарные меры стоит применить к клиенту, который продолжает скрывать от него важнейшие факты своей жизни, отчего он, Азофф, каждый раз выглядит дураком перед полицией. — Так ты говоришь, что при тебе умер еще один ребенок, Джей?

— Два ребенка и женщина, — напомнил ему Лич. — И счет продолжается, кстати. Прошлой ночью сбит еще один человек. Где вы были прошлой ночью, Пичес?

— Это несправедливо! — вскричал мистер П. — Я не видел никого из них… Я не говорил с… Понятия не имею, как у нее оказался мой адрес… И уж конечно, я не поверю, что…

— Где вы были прошлой ночью? — повторил Лич.

— Нигде! Нигде я не был! Дома сидел! Где еще я, черт побери, мог быть, если вы забрали мою машину?

— Может, вас кто-то подвез, — предположил Лич.

— Кто? И вообще, как вы это себе представляете: кто-то приезжает за мной и мы катаемся по Лондону в поисках, кого бы сбить, а йотом быстренько делаем ноги?

— По-моему, я не упоминал, что имел место наезд и побег с места происшествия.

— Нечего ловить меня на слове, вы, умник! Вы сказали: еще один человек. Вы сказали: сбит. Неужели, по-вашему, я должен думать, будто его сбили с ног битой? Иначе зачем я вам здесь нужен?

Он все сильнее выходил из себя. Лич был доволен. Его радовал и тот факт, что адвокат мистера П. не на шутку разозлился на своего клиента и не останавливал его горячие речи юридическими советами. Это могло оказаться крайне полезным.

Лич кивнул:

— Хороший вопрос, мистер Пичес.

— Пичли, — поправил его мистер П.

— Вы видели в последнее время Катю Вольф?

— Кат… — Мистер П. запнулся. — А при чем тут она? — спросил он настороженно.

— Сегодня утром я просматривал свои старые записи и обнаружил, что на суде вы не давали показаний.

— Меня не просили. Я был в доме на момент… но ничего не видел, так что не было смысла…

— А вот та женщина, Беккет, учительница мальчика, свидетелем проходила. Если не ошибаюсь, ее зовут Сара Джейн. Мои записи… Я вам говорил, что храню все записи с первого года службы? Так вот, мои записи показывают, что вы находились вместе с ней, когда ребенка прикончили. Вы находились в одном помещении, и это означает, что или вы оба видели что-то, или оба не видели ничего, но в любом случае…

— Я ничего не видел.

— …в любом случае, — с силой продолжал Лич, — Беккет давала показания, а вы молчали. Почему бы это?

— Она была учительницей мальчика. Гидеона. Брата. Она чаще виделась с семьей. Она чаще видела и саму девочку. Она видела, как Катя ухаживала за ней, и поэтому сочла, что ей есть что сказать. Послушайте, меня не просили быть свидетелем на суде. Я беседовал с полицией, сказал все, что знал, ждал, не понадобится ли что-то еще, но меня так и не вызвали.

— Как удачно все сложилось.

— В каком смысле? Или вы хотите сказать…

— Заткнись, — наконец прервал молчание Азофф. А Личу он бросил: — Давайте к делу, или мы уходим.

— Я с места не сдвинусь, пока не получу свою машину обратно, — возразил мистер П.

Лич выудил из нагрудного кармана форму для получения «бокстера». Положив листок на стол, он сказал:

— Из всех, кто проживал в том доме, мистер Пичес, вы были единственным человеком, который не свидетельствовал против нее на суде. С моей стороны вполне логично будет предположить, что она заглянула к вам на минутку, чтобы сказать спасибо. Ее недавно выпустили, и она могла бы это сделать, хотя бы из вежливости.

— Да о чем вы? — вскричал мистер П.

— Беккет на суде давала Вольф характеристику. Она рассказывала нам и всем, кто хотел слышать, о том, что немка делала и чего не делала, какие промахи совершала. Тут ей не хватило терпения, там она дала волю раздражению. Упустила одно, не успела другое. И тому подобные мелочи, ведь чего не бывает при уходе за больным ребенком. То есть наша Катя Вольф не всегда была безупречна, до уровня квалифицированной няни недотягивала. А затем еще умудрилась залететь…

— Да? Ну и что? Это-то тут при чем? — выпалил мистер П. — Сара Джейн могла видеть гораздо больше, чем я. Вот и рассказывала о том, что видела. Или я должен быть ее совестью? Да еще через двадцать лет после событий? Азофф снова вмешался:

— Что-то я пока не вижу смысла в вашей милой болтовне, старший инспектор Лич. Если мы не услышим, зачем вы вызвали моего клиента, то прошу передать мне этот документ, и мы на этом откланяемся.

Он потянулся к листку с разрешением на получение «бокстера».

Лич прижал листок пальцами.

— Вашего клиента я вызвал в связи с Катей Вольф, — сказал он. — Между ними что-то есть.

— Ничего между нами нет, — запротестовал мистер П.

— Я в этом не уверен. Кто-то же был отцом ее ребенка, а это не тот случай, когда я поставил бы на непорочное зачатие.

— Но и на меня не надо сваливать. Мы жили в одном доме. Это все. Мы кивали друг другу, встречаясь на лестнице. Я иной раз помогал ей с английским и, признаюсь, мог восхищаться… Поймите. Она была очень красивой девушкой. Уверенной, знающей, чего хочет. Этого не ожидаешь найти в иностранце, который даже толком еще не умеет говорить на нашем языке. В женщине это всегда привлекает. А я не слепой.

— То есть вы с ней стакнулись. По ночам перебегали из комнаты в комнату. Раз или два встретились за сараем в саду, и — «ой, смотрите-ка, что получилось!».

Азофф хлопнул ладонью по столу.

— Раз, или два, или восемьдесят пять раз… Если вы не намерены говорить о деле, то мы уходим. Вы поняли?

— Это и есть дело, мистер Азофф, особенно если учесть, что наш парень мог последние двадцать лет провести в мыслях о женщине, которую тискал, и не только, а потом пальцем не пошевелил, чтобы выручить ее, когда она оказалась в интересном положении — кстати, благодаря ему — и когда ее обвинили в убийстве. Может, он захотел исправиться, хотя бы задним числом. А тут как раз удобный случай — Кате Вольф требуется помощь в акте возмездия. Она думает, что кое-кто перед ней в долгу, и думает совершенно искренне. За решеткой время идет медленно, знаете ли. Вы удивитесь, узнав, как это медленное время может превратить убийцу в невинно пострадавшего. В глазах самого убийцы, разумеется.

— Это… это… Это полный абсурд! — выпалил мистер П.

— Неужели?

— Вы знаете, что это абсурд и больше ничего! Как, по-вашему, все это могло случиться?

— Джей… — попытался вставить слово Азофф.

— По-вашему, она разыскала меня, позвонила в дверь и сказала: «Эй, Джим, мы с тобой двадцать лет не виделись, но не поможешь ли ты мне прикончить пару-тройку типов? Чисто для прикола, ха-ха. Ты ведь не слишком занят?» Так вам все это видится, а, инспектор?

— Заткнись, Джей, — многозначительно повторил адвокат.

— Нет! Я полжизни оттирал стены, хотя это не я их обоссал! И мне это надоело! До чертиков надоело! Если не полиция за мной охотится, то газеты. Если не газеты, то…

Он оборвал себя на полуслове.

— То кто? — склонился через стол Лич. — Кто еще за вами охотится? Какие еще делишки кроются в вашем сомнительном прошлом, мистер П.? Кажется мне, что дело не только в смерти младенца. У вас секретов хватит на трех человек. И запомните: я с вами еще не закончил.

Мистер П. откинулся на спинку стула, молча кривя губы. Азофф сказал:

— Странно. Что-то я не слышу, чтобы моему клиенту зачитывали его права. Вы знаете, при аресте это делать обязательно. Или я на секунду потерял сознание? Но я ничего такого не слышал. И если в течение пятнадцати секунд не услышу, то предлагаю нам с вами распрощаться на этой трогательной ноте, инспектор.

Лич толкнул в их сторону листок с разрешением забрать «бокстер».

— Не планируйте дальних поездок, мистер П., — посоветовал он Пичли, а Азоффа предупредил: — Только попробуйте раскурить свою сигарету в здании, я доберусь до вас.

— Ух ты, вот ужас-то! Я уже намочил штаны, начальник, — сказал Азофф.

Лич хотел было ответить, но передумал и только буркнул:

— Убирайтесь.

И проследил, чтобы его команда была выполнена.

Дж. В. Пичли, он же Человек-Язык, он же Джеймс Пичфорд, он же Джимми Пичес, попрощался с Лу Азоффом перед Хэмпстедским полицейским участком, понимая, что больше никогда не увидит своего адвоката. Азофф был взбешен, узнав о существовании Джимми Пичеса, взбешен даже сильнее, чем когда узнал о существовании Джеймса Пичфорда, и неважно, что в обоих случаях тот был признан невиновным (сначала как Пичес, затем как Пичфорд). Он, Азофф, не намерен больше выставлять себя идиотом из-за того, что его клиент не до конца откровенен с ним. Каково ему было сидеть перед проклятым легавым, который, может, и школу-то толком не смог закончить, и чувствовать, как у тебя из-под ног выдергивают ковер, о котором ты даже не подозревал? Это возмутительно, Джей. Или Джеймс? Или Джимми? Или кто-то еще, если уж на то пошло?

Не было кого-то еще. Пичли не был кем-то еще. И даже если бы Азофф не сказал: «Завтра с курьером ты получишь мой последний счет», он и сам положил бы конец их сотрудничеству. Неважно, что до сих пор он успешно справлялся с лабиринтом финансовых махинаций Азоффа. В Сити найдется еще не один ловкий финансист, который сможет двигать средства Азоффа быстрее, чем их отследит налоговая инспекция.

Поэтому он сказал: «Хорошо, Лу» — и даже не стал делать вид, будто хочет уговорить адвоката продолжать работать вместе. В принципе, бедняга имел полное право сердиться. Его самолюбие и профессиональная гордость уже второй раз получали серьезный удар.

Пичли наблюдал за тем, как Азофф наматывает на шею шарф и картинным жестом забрасывает конец за плечо — финальный аккорд пьесы, которая тянулась слишком долго. Адвокат удалился с оскорбленным видом, и Пичли вздохнул. Он мог бы сказать Азоффу, что мысль об отказе от его адвокатских услуг не только приходила ему в голову, но и твердо укоренилась в его мозгу еще посреди разговора со старшим инспектором Личем. Однако Пичли решил предоставить Азоффу возможность сохранить лицо, выйдя из игры первым. Драматический разрыв отношений на улице был слабой компенсацией за унижение, которое адвокату пришлось пережить из-за сокрытия его клиентом некоторых фактов своего прошлого. Но ничего большего Пичли сейчас предложить не мог, так что, позволив адвокату играть отведенную ему роль, он склонил голову и выслушал брызжущего слюной Азоффа, а также посмотрел сцену с наматыванием шарфа.

— Я свяжу тебя с одним человеком, который сможет присмотреть за твоими деньгами, — сказал он адвокату.

— Да уж, постарайся, — огрызнулся Азофф.

Сам же он аналогичного предложения не сделал — не порекомендовал другого адвоката, согласного работать на клиента втемную. Но Пичли и не ожидал этого. Он вообще уже ничего не ожидал.

Так было не всегда. Например, тогда, двадцать лет назад, у него были если не ожидания, то, по крайней мере, мечты. После долгих занятий английским и разговоров по душам на верхнем этаже дома Катя быстрым, горячим, жизнерадостным шепотом рассказывала ему о своих мечтах, то и дело поглядывая на динамик, выведенный из детской: не заворочается ли, не заплачет ли ребенок, не потребуется ли Соне ее Катя, и Катя в ту же секунду прибежит к ней. Она говорила:

— Есть такие школы для модной одежды. Там учат рисовать, что носить. Ты понимаешь? И ты видишь, как я умею рисовать одежду, да? Там я хочу учиться, когда денег хватает. Откуда я приехала, Джеймс, одежда… О, я не могу рассказать, но ваши цвета, ваши цвета… И видишь этот шарф, который я купила? Это секонд-хенд, Джеймс. Этот шарф кто-то отдал!

Она доставала шарф и кружилась с ним, как восточная танцовщица, а потом кусок старого шелка, потрепанный и застиранный, превращался в накидку, в пояс, в сумку на кулиске, в шляпу. Два таких шарфа — и у нее появлялась блузка. Пять — и готова пестрая юбка.

— Вот что я хочу делать, — говорила она, блестя глазами, и бархатисто-молочная кожа окрашивалась на щеках румянцем.

Весь Лондон носил черное, но только не Катя. Катя была радугой, праздником жизни.

Из-за этих разговоров вдвоем он тоже начал мечтать. Не строить планы, как это делала Катя, не говорить о них вслух, а рисовать в уме нечто легкое и неуловимое. Его мечты были как перышко, которое, если его слишком сильно сжать или запачкать, больше не будет пригодно для полета.

Торопиться не стоит, рассуждал он. Они оба еще молоды. Ей предстоит учеба, а ему нужно завоевать твердое положение в Сити, прежде чем принять на себя обязанности, которые накладывает брак. Но когда придет время… Да, она — именно та, кто ему нужен. Непохожесть на других, способность к изменению, жажда к знаниям, желание, нет, отчаянная готовность уйти от того, кем ты была, и стать тем, кем ты хочешь быть, — вот что он видел в Кате. В сущности, она была его двойником в женском обличье. Она еще не знала этого, и он приложил бы все усилия, чтобы никогда и не узнала, но даже в том невероятном случае, если бы ей все стало известно, она бы поняла. Таким человеком она была. «У нас у всех есть свои воздушные шары», — сказал бы он ей.

Пичли спрашивал себя: любил ли он ее? Или просто видел в ней шанс на лучшую жизнь в надежде, что ее иностранное происхождение отвлечет внимание от его прошлого? Он не знал. У него не было возможности узнать это. И по происшествии двух десятилетий он по-прежнему не знал, как бы все сложилось между ними двумя. В данный момент с определенностью он знал только одно: с него хватит.

Вновь оказавшись за рулем своего «бокстера», он поехал туда, куда уже давно следовало съездить. Его путь лежал через весь Лондон: сначала он выехал из Хэмпстеда и по извилистым улочкам добрался до Риджентс-парка, затем двинулся на восток, все время на восток, пока не прибыл в преисподнюю всех почтовых индексов Лондона — ЕЗ, где брали начало его ночные кошмары.

В отличие от многих районов Лондона Тауэр-Хамлетс не был отреставрирован. Здесь не снимали фильмов, в которых актеры хлопают ресницами, влюбляются, живут богатой внутренней жизнью и тем самым придают окружающей их местности налет потускневшего гламура. В результате такая местность переживает ренессанс в руках яппи, желающих любой ценой находиться на пике моды. Слово «ренессанс» означает, что местность когда-то видела лучшие времена и что вливание средств может вернуть их. Но Тауэр-Хамлетс, по мнению Пичли, был дырой с момента закладки первого камня в фундамент его первого строения.

Полжизни он провел, выковыривая из-под ногтей грязь Тауэр-Хамлетса. С девятилетнего возраста он не гнушался никакой работы, припрятывая все заработанное на будущее, которого желал, но которое представлял себе неотчетливо. Он был объектом насмешек в школе, где учеба стояла на далеком седьмом месте после издевательства над учителями, уничтожения старого и почти бесполезного учебного оборудования, разрисовывания всех доступных поверхностей непристойными картинками, тисканья телок в подъездах, поджигания мусорных баков и вымогательства карманных денег у третьеклашек, а когда этих денег не хватало, то и разворовывания пожертвований, собираемых под Рождество на угощение местным бомжам. Но и в таком окружении Пичли заставлял себя учиться, он как губка впитывал все, что когда-нибудь, как-нибудь поможет ему выбраться из этого ада, куда его отправили, наверное, за прегрешения в предыдущей жизни.

Его семья не понимала этого страстного желания вырваться оттуда. Его мать — незамужняя, какой всегда была и какой останется до гробовой доски, — целыми днями смолила сигареты у окна муниципальной квартиры, ходила получать пособия с видом, как будто делала государству великое одолжение одним только тем, что дышала, растила шестерых детей от четырех разных отцов и громко удивлялась, как это она умудрилась произвести на свет такого чудика, как Джимми, такого чистенького да аккуратненького. Неужто он и в самом деле думает, что, умывшись и причесавшись, он перестанет быть паршивым молокососом?

— Нет, только гляньте на него! — говорила она младшим отпрыскам. — Он слишком хорош для нас, наш Джим. Куда сегодня собирается ваша светлость? — Она оглядывала его с ног до головы. — На королевскую охоту, не иначе?

— Ну мам, — бормотал он, чувствуя, как отчаяние поднимается откуда-то изнутри и сводит ему челюсти.

— Все отлично, парень, — продолжала она поддразнивать его. — Ты уж там расстарайся, стащи для нас собачку, пусть охраняет наше барахло, ладно? А что, дети, здорово я придумала? Чтобы Джимми украл там для нас собаку?

— Мам, да не еду я ни на какую охоту, — вспыхивал он.

И тогда они начинали смеяться. Они смеялись и смеялись, а ему хотелось измочалить их всех за никчемность и пустоту.

Мать была хуже всех, потому что тон задавала именно она. Она могла бы быть умной. Могла бы быть энергичной. Она могла бы сделать что-нибудь разумное в своей жизни. Но вместо этого она в пятнадцать лет завела ребенка — собственно Джимми — и с тех пор раз и навсегда усвоила одно: пока она рожает, ей будут платить. Эти деньги назывались детским пособием. Джимми Пичес называл их «цепями государства».

Еще в детстве, не совсем умея объяснить собственные желания, он уже знал, к чему стремится: к уничтожению своего прошлого. Поэтому с малых лет, как только его стали воспринимать как потенциального работника, он хватался за любой заработок: мыл окна, натирал полы, пылесосил ковры, выгуливал собак, мыл машины, сидел с маленькими детьми. Ему неважно было, что делать. Он был готов делать все, за что обещали заплатить. Конечно, деньги не купят ему лучшей крови, но только они могут унести его за много миль от той крови, что грозила утопить его.

А потом случилась та смерть в детской кроватке, тот ужасный момент, когда он вошел в комнату малышки, потому что ей давно уже было пора просыпаться после дневного сна. И увидел не девочку, а пластиковую куклу с рукой, поднятой ко рту, как будто она — силы небесные! — пыталась помочь себе дышать. Ее крошечные ногти были синими, синими, невыносимо синими, и он сразу понял, что ее не вернуть. Боже, а он был совсем рядом, в гостиной! Всего-то в нескольких метрах! Смотрел футбол по телику. Смотрел, а про себя думал: какой удачный день, мерзавка дрыхнет без задних ног, не придется нянчиться с ней во время матча. Он подумал так — мерзавка, — но не имел этого в виду и вслух никогда бы так не назвал ее, наоборот, он даже улыбался, когда встречал ее в местном супермаркете на руках у матери или в коляске. В таких случаях он не думал про нее «мерзавка». Нет, он махал рукой и говорил: «Смотрите-ка, малышка Шерри с мамой. Привет, Чаби-чопс!» Вот как он ее звал, а совсем не мерзавкой. Таким вот смешным бессмысленным именем — Чаби-чопс.

И вот она мертва, и дом наполнился полицией. Вопросы и ответы и — слезы, слезы, слезы. Каким же он был чудовищем, если сидел и болел за «Арсенал», пока за стенкой умирал младенец? Он и по сей день помнит счет того матча.

Разумеется, люди начали шептаться. Поползли слухи. От этого его стремление навсегда уехать из Тауэр-Хамлетса только усилилось, и он решил, что достиг этой цели, когда поселился в вечном раю — в кирпичном доме на Кенсингтон-сквер, величественном, фешенебельном здании с белым медальоном на фронтоне, где была указана дата постройки — тысяча восемьсот семьдесят девятый год. И семья в нем жила подходящая, к пущему восторгу Пичеса: герой войны, вундеркинд-скрипач, гувернантка — подумать только! — у сына, иностранка-няня у дочери… Ничто здесь не напоминало ни Тауэр-Хамлетс, откуда он вышел, ни каморку в Хаммерсмите, где он ютился, пока все средства уходили на обучение умению вести себя в обществе. Да, ему пришлось выучить все, начиная с того, как произносить haricots verts[29] и что это значит, до навыков пользования столовыми приборами, а не пальцами, когда нужно переместить еду на тарелке. И к тому времени, когда его жилищем стал дом в Кенсингтоне, никто бы не догадался о его происхождении, а уж тем более Катя, несведущая в тонкостях английского языка.

А потом она забеременела и переносила беременность очень тяжело в отличие от его матери, для которой выращивание ребенка в животе означало не более чем необходимость несколько месяцев походить в одежде большего размера. Для Кати же мучением была каждая минута, отчего невозможно было долго скрывать ее состояние. С этой беременности все и пошло, закрутилось в едином водовороте, включая его прошлое, которое грозило просочиться сквозь прохудившиеся трубы их жизни в Кенсингтоне, грозило вырваться наружу, как сточные воды, чем оно, по сути, и являлось.

Но и тогда он думал, что сможет убежать. Джеймс Пичфорд, чье прошлое нависло над ним подобно дамоклову мечу, готовое вырваться на страницы бульварной прессы под заголовками вроде: «Мрачная история повторяется», боялся снова превратиться в Джимми Пичеса, глотающего окончания, в Джимми Пичеса — вечный объект насмешек за то, что он пытается стать лучше. Поэтому он снова изменился, отлил себя в новую форму Дж. В. Пичли, первоклассного инвестора и финансового чародея. И все равно ему приходилось бежать, бежать, бежать.

И вот круг замкнулся: он вернулся в Тауэр-Хамлетс, но вернулся другим человеком. Он теперь знает о себе главное: чтобы убежать от кошмара своей жизни, он готов на все — убить себя, снова измениться, уехать навсегда, бросить не только многолюдный Лондон, но и все, что Лондон — и Англия — представляет собой.

Пичли остановил «бокстер» рядом с высотным домом, в котором ему пришлось провести детские годы. Оглядевшись, он увидел, что здесь мало что изменилось. Все было как раньше, и даже несколько местных скинхедов — трое в данный момент, — как и тогда, курили у входа в близлежащий магазинчик и многозначительно разглядывали вновь прибывшего и его машину.

— Десятку хотите заработать? — крикнул он им.

Один из парней сплюнул на тротуар комок желтоватой мокроты.

— По десятке на каждого? — уточнил он лениво.

— Ладно.

— Че надо-то?

— Присмотрите за моим автомобилем. Чтобы никто к нему не прикасался. Договорились?

Они пожали плечами. Пичли истолковал это как согласие. Он кивнул им со словами:

— Десять сейчас, двадцать после.

— Гони уже, — промычал их вожак и заковылял к Пичли за деньгами.

Передавая детине десятифунтовую банкноту, Пичли подумал, что парень вполне может оказаться его младшим братом Полом. Уже двадцать лет он не видел малыша Поли. Какая ирония! Возможно, это его родной брат вымогает у него деньги, и ни один из них не узнает друг друга. С тем же успехом это мог быть и кто-то другой из его братьев. Он ведь даже не знает, сколько их у него: после его бегства мать могла родить еще детей.

Через арку Пичли вошел во двор дома. Там тоже было все, как прежде: пятно вытоптанного газона, «классики», криво начерченные мелом на потрескавшемся асфальте, сдутый футбольный мяч с ножевой раной в боку, две тележки из супермаркета, перевернутые и лишившиеся колес. Три девчушки учились кататься на скейтборде, но у них ничего не получалось, потому что бетонные дорожки находились не в лучшем состоянии, чем асфальт. Доска проезжала два-три ярда, после чего девочкам приходилось спрыгивать на землю и переносить доску через развороченный бетон. Впечатление было такое, что во дворе недавно проводились боевые учения.

Пичли приблизился к нужному подъезду и обнаружил, что лифт не работает. Об этом извещала табличка на старых хромированных дверях, висевшая уже достаточно давно, судя по покрывавшим ее граффити.

Пришлось подниматься пешком на седьмой этаж. Матери нравилось «жить на верхотуре», как она выражалась. Это давало ей большой обзор, что было важно, поскольку она никогда ничего не делала, только сидела, полулежала, курила, ела, пила и смотрела телевизор в продавленном кресле, которое стояло у окна столько, сколько Пичли себя помнил.

Уже на третьем этаже ему пришлось сделать передышку, постоять на площадке, глубоко вдыхая провонявший мочой воздух. На шестом этаже он снова остановился и отдышался. Добравшись до седьмого этажа, Пичли весь взмок.

Вытирая пот с шеи, он сделал несколько шагов к двери в квартиру. Мать наверняка была дома. Больше ей негде быть. Джен Пичес сдвинет с места свой зад, только если здание будет охвачено огнем. И даже тогда она будет недовольна, что придется пропустить телепередачу.

Пичли стукнул по двери костяшками пальцев. Изнутри доносились голоса, специфические телеголоса, характерные для данного времени суток: обычно по утрам мать смотрела ток-шоу, днем — снукер (бог знает почему) и потом до поздней ночи — мыльные оперы.

Не получив ответа, он громче забарабанил в дверь и крикнул:

— Мам?

Теряя терпение, он нажал на ручку замка, и оказалось, что Дверь не заперта. Он приоткрыл ее и еще раз позвал:

— Мама?

— Ну, кто там еще? — отозвалась она. — Это ты, Ноли? Хочешь сказать, что уже сходил на биржу труда? Что-то раненько ты вернулся. Кого ты хочешь надуть? Я не вчера родилась.

Она откашлялась хриплым, надсадным кашлем курильщика с сорокалетним стажем. Пичли толкнул дверь и вошел в дом. Последний раз он видел мать двадцать пять лет назад.

— Ого, — сказала она.

Как он и ожидал, она сидела у окна, но эта была не та женщина, которую он помнил с детства. Двадцать пять лет почти полной неподвижности превратили его мать в огромную тушу, одетую в трикотажные штаны и кофту размером с парашют. Столкнись они на улице, он бы ее не узнал. Он не узнал бы ее и теперь, если бы она первая его не узнала.

— Джим! Каким ветром тебя сюда занесло?

— Привет, мам, — сказал он и осмотрелся.

В квартире ничего не переменилось. У стены стоял все тот же синий диван-уголок, по обеим его сторонам торчали все те же лампы с покосившимися абажурами, на стенах висели все те же фотографии: маленькие Пичесы, восседающие на коленях каждый у своего отца. Джен таким образом запечатлевала те редкие моменты, когда ей удавалось заставить кого-нибудь из своих мужчин вести себя как подобает отцу. Один лишь взгляд на эту галерею вернул Пичли в прошлое. Он как будто снова присутствовал при еженедельном семейном ритуале, когда мать выстраивала всех детей и показывала на каждый снимок по очереди: «Вот это твой папа, Джим. Его звали Трев. Только я всегда называла его красавчиком. Бонни, а это твой папочка, Дерек. Посмотри, какая у него шея! Мне никогда и не обхватить ее было, эту шею. О-хо-хо. Какой мужчина он был, твой папка, Бон!» И так далее, одни и те же портреты, одни и те же слова, каждую неделю, чтобы они, не дай бог, не забыли.

— И че тебе надо-то, Джим? — спросила его мать.

Она с пыхтением дотянулась до телевизионного пульта, прищурилась, видимо запоминая, на каком интересном месте ее прервали, и нажала на кнопку, выключая звук.

— Я уезжаю, — сказал Пичли. — Хотел сообщить тебе.

Она равнодушно смерила его взглядом.

— Парень, ты уже давно уехал. Сколько тому лет? Уж и не сосчитать. Так что не понимаю, зачем сообщать о каком-то еще отъезде.

— На этот раз я уезжаю далеко, — ответил он. — В Австралию. Новую Зеландию. Канаду. Пока точно не решил. Просто хотел сказать тебе, что это навсегда. Все продам. Все начну заново. В общем, подумал, что надо тебе сказать, а ты скажешь остальным.

— Уж не думаешь ли ты, что они спать не могут, все мучаются, куда же ты свалил? — проворчала мать.

— Знаю. И все-таки…

Он не знал, о чем известно его матери. Насколько он помнил, газет она не читала. Пусть страна проваливается в тартарары — продаются и покупаются политики, низвергаются короли, лорды с оружием в руках сражаются за свои титулы с палатой общин, погибают спортсмены, рок-звезды сходят с ума от передозировки наркотиков, сталкиваются поезда, взрываются бомбы на Пикадилли, — Джен Пичес все это не интересовало, так что она, скорее всего, не узнает о том, что произошло с неким Джеймсом Пичфордом и что будет сделано, чтобы остановить дальнейшее развитие событий в этом направлении.

— Просто решил зайти, — промямлил он наконец. — Ты же мне мать. Имеешь право знать, где я и что со мной.

Она сказала:

— Подай-ка мне сигареты, — и кивнула в сторону стола, где лежала мятая пачка «Бенсон-энд-Хеджес».

Он передал сигареты матери. Джен закурила, глядя на экран, где камера предлагала вид сверху на бильярдный стол и на спину игрока, который нагнулся над зеленым сукном, чтобы оценить позицию, словно хирург со скальпелем в руках.

— Просто решил зайти, — повторила она. — Какой ты внимательный, Джим. Ну, тогда бывай.

И она снова включила звук.

Пичли переступил с ноги на ногу и огляделся вокруг, пытаясь найти повод задержаться. На самом деле он пришел не к ней, но по ее поведению видел, что она не горит желанием рассказывать ему о его братьях и сестрах, не стоит и спрашивать. Она ничего ему не должна, и они оба прекрасно это знают. Нельзя же провести четверть века, притворяясь, что прошлого у тебя как бы и не было, а потом вдруг ни с того ни с сего наведаться к матери и попросить у нее помощи.

— Мам, послушай, — проговорил он, — так вышло, я не мог поступить иначе.

Она отмахнулась от него, оставив в воздухе полупрозрачную змейку сигаретного дыма. И снова на него навалилось прошлое, швырнуло его в эту же комнату, только на много лет назад. Его мать лежит на полу, у нее начинаются роды, она курит одну сигарету за другой, потому что где эта «скорая», какая неслыханная наглость, они вызвали ее уже час назад, безобразие, почему никому до них нет дела? «Не уходи, Джим. Только не бросай меня, сынок». Вылезшее из нее существо было скользким, как сырая треска, и окровавленным, оно цеплялось за породившее его тело шнуром, а мать курила не переставая, курила все время, пока рожала, и дым поднимался в воздух синими змейками.

Чтобы избавиться от воспоминаний о том, как он, десятилетний и перепуганный, оказался с новорожденным младенцем на руках, Пичли ушел в кухню. Но и там его преследовали подробности той ночи: двадцать пять минут четвертого, братья и сестры спят, соседи спят, всему свету наплевать на них, все попрятались по своим постелям и видят сны.

После этого он невзлюбил детей. А мысль о том, чтобы произвести ребенка самому… Чем старше он становился, тем больше убеждался, что повторять ту кошмарную драму нет никакой нужды.

Пичли подошел к раковине и повернул кран, надеясь, что глоток холодной воды прогонит непрошеные воспоминания. Когда он потянулся за стаканом, в прихожей раздался скрип открываемой двери. Мужской голос произнес:

— Простофиля несчастный, ты опять все испоганил! Сколько раз тебе повторять, чтобы ты держал пасть на замке, когда я разговариваю с клиентом?

Другой мужской голос уныло оправдывался:

— Я хотел как лучше. Телки же любят, когда их умасливают…

На что первый голос разразился гневными проклятиями:

— Придурок! Умаслил ты ее, как же! Больше мы ее никогда не увидим! — Более спокойным тоном первый мужчина сказал: — Привет, мам. Как жизнь?

— У нас гости, — ответила Джен Пичес.

Пичли допил воду под аккомпанемент шагов, пересекающих тесную гостиную в направлении кухни. Он поставил стакан в грязную раковину и обернулся к двум своим младшим братьям. Они заполнили помещение — такие же здоровые мужики, как их отцы, с головами размером с арбуз и ладонями с крышку мусорного бачка. Рядом с ними Пичли, как всегда, почувствовал робость. И как всегда при встрече с этими громилами, он проклял судьбу, заставившую его мать сойтись с низкорослым заморышем, каким был его отец, и выбрать борцов-тяжеловесов (по крайней мере, такое складывалось впечатление) для зачатия его братьев.

— Робби, — сказал он в качестве приветствия старшему из двух братьев. — Брент, — кивнул он младшему.

Оба брата были одеты в сапоги, синие джинсы и одинаковые куртки с логотипом на спине и груди «Rolling Suds». Значит, они работали, заключил Пичли, пытались удержать на плаву передвижную автомойку, начало которой положил он сам, будучи тринадцатилетним подростком.

Беседу повел Робби, как это было заведено между ним и Брентом.

— Так, так, так! Глянь-ка, Брент, кто к нам пожаловал: наш старший братишка собственной персоной! И какие шмотки-то на нем классные, в них он прямо красавчик.

Брент хмыкнул, прикусил большой палец и стал ждать дальнейших указаний.

Пичли сказал:

— Твоя взяла, Роб. Я сматываюсь.

— В каком смысле сматываешься? — Робби подошел к холодильнику и вытащил оттуда банку пива, которую швырнул Бренту. Затем он громко крикнул: — Ма! Ты не хочешь чего-нибудь выпить? Или перекусить?

— Э-э… Ты знаешь, я бы не отказалась от вчерашнего пирога с мясом. Нашел, Роб? Должен быть где-то на верхней полке. Все равно его надо съесть, а то стухнет.

— Ага. Нашел, — отозвался Роб.

Он плюхнул бесформенные остатки пирога на тарелку, а тарелку сунул Бренту. Тот сообразил, что нужно передать тарелку матери, и исчез на несколько минут. Роб вскрыл банку пива, швырнул крышку в раковину и залил пиво прямо в горло. Он прикончил банку в один заход и тут же схватил пиво Брента, которое тот по глупости оставил без присмотра.

— Ну, — сказал Роб, напившись. — Значит, сматываешься? И куда же это, Джей?

— Хочу эмигрировать. Пока не знаю точно куда. Но это и не важно.

— Тебе, может, и не важно, а мне еще как важно.

«Конечно, тебе важно, — подумал Пичли. — А иначе где брать

деньги, когда поставишь не на ту лошадь, когда разобьешь еще одну машину, когда захочется вдруг позагорать на море?» Без старшего брата, который выписывает чеки каждый раз, когда у Робби обострится финансовая чесотка, закончится жизнь, к которой привыкли младшие Пичесы. Робу и Бренту придется всерьез заняться автомойкой, и если их бизнес в конце концов прогорит — а под беспомощным управлением Роба он постоянно висел на волоске, — то соломки внизу не окажется. «Что ж, такова жизнь, Робби, — думал Пичли. — Дойная корова околела, золотое яичко разбилось, радуга растаяла навсегда. Ты смог проследить меня от Восточного Лондона до Хаммерсмита, от Кенсингтона до Хэмпстеда, ты находил меня во всех промежуточных точках, когда тебе было нужно. Но найти меня на том берегу океана будет не так-то просто». Он повторил:

— не знаю, где в конце концов осяду. Пока не решил.

— у и чего ты тогда заявился? — Робби ткнул в сторону Пичли пустой банкой. — Не думаю, что тебе вдруг захотелось поговорить о прошлом. Ты о чем угодно поговорил бы, только не о прошлом, да, Джей? Ты бы предпочел вообще забыть обо всем. Но тут маленькая проблемка, Джей. Кое-кто не может забыть то что было. Кое-кому некуда от него убежать. Все, что было с нами, остается с нами, вот здесь, оно повторяется снова и снова. Той же банкой он описал несколько кругов, указывая и на упомянутое движение прошлого, и на ветхую квартирку, в которой они провели детство. Затем он в сердцах швырнул обе пустые банки в пластиковый пакет, висевший на ручке кухонного шкафчика. Это нехитрое приспособление уже много лет служило семье Пичес мусорным ведром.

— Я знаю, — сказал Пичли.

— Знаешь ты, как же, — передразнил его брат. — Ни хрена ты не знаешь, Джей, и не забывай об этом.

В тысячный раз Пичли начал говорить брату, что он не просил его угрожать журналистам. То, что они сделали…

— О да, ты не просил. Ты просто сказал: «Ты видел, что они обо мне написали, Роб?» Вот что ты сказал. «Если так будет продолжаться, они разорвут меня на части, — сказал ты. — От меня не останется ничего, когда они закончат».

— Может быть, я говорил это, но на самом деле имел в виду…

— Да плевать мне на то, что ты имел в виду! Роб пнул дверцу шкафчика. Пичли вздрогнул.

— Чего это вы тут?

Брент вернулся в кухню, прихватив по дороге пачку сигарет матери.

— Этот гад намерен снова сделать ноги и пытается запудрить мне мозги, будто не знает, куда поедет. Как тебе такое понравится?

Брент мигнул.

— Дерьмо собачье, Джей.

— В точку, Брент, дерьмо это собачье. — Роб прицелился пальцем в лицо старшему брату. — Я ради тебя срок отмотал. Шесть месяцев. Ты представляешь себе, как это было?

И он начат перечислять все тот же список несчастий, который Пичли слышал каждый раз, когда братья испытывали нужду в Деньгах. Начинался он с повода для столкновения Роба с правоохранительной системой: с избиения журналиста, который в тщательно выстроенном прошлом Джеймса Пичфорда раскопал Джимми Пичеса и который не только напечатал статью, основанную на россказнях информатора из хэмпстедского участка, но и имел наглость дополнить первую статью второй, невзирая на предупреждение Роба. Роб же действовал от широты сердца, ничего не получая и не прося — «Ни хрена, Джей, ты слышишь?» — за защиту репутации брата, давным-давно сбежавшего от них.

— Мы к тебе и близко не подходили, Джей, пока не понадобились тебе, и тогда ты выжал нас досуха, — закончил Робби.

Пичли подумал, что способность его брата к переписыванию истории поразительна.

— Тогда ты появился у меня потому, что увидел в газете мою фотографию, Роб. Ты увидел возможность сделать меня твоим должником. Проломил несколько голов, вывихнул несколько конечностей — и все ради того, чтобы сохранить прошлое Джимми в тайне. Ему это должно понравиться. Он нас стыдится. И если он будет думать, что в любой момент мы вместе с прошлым можем выпрыгнуть, как чертик из табакерки, то он будет платить, болван, лишь бы мы держались подальше. Он будет платить, платить и платить.

— Я сидел в клетке! — зарычал Робби. — Я срал в ведро. Ты это понял, приятель? Меня поимели в душе, Джей. А тебя кто-нибудь поимел?

— Ты! — закричал Пичли. — Ты и Брент! Вот кто меня поимел! Вы двое дышите мне в спину, где бы я ни был, тянете руки за бабками, и никуда от вас не деться, как от дождя осенью!

— Мы же не можем мыть машины в дождь! — внес свою лепту Брент.

— Заткнись! — Роб замахнулся на Брента пакетом с мусором. — Проклятье, до чего же ты туп!

— Он сказал…

— Заткнись! Я слышал, что он сказал. Ты разве не понял, что это значило? Это значило, что мы с тобой — паразиты. Вот что он сказал. Как будто это мы ему должны, а не совсем наоборот.

— Я этого не говорил. — Пичли сунул руку в карман и вытащил на свет чековую книжку, внутри которой лежал чек, дописать который помешала та баба из полиции. — Я просто хотел сказать, что теперь всему этому конец, потому что я уезжаю. Роб, я выпишу последний чек. После чего вы будете сами решать свои проблемы.

— Да насрать я хотел на твой чек!

Роб двинулся на него. Брент торопливо попятился в гостиную, откуда раздался голос Джен Пичес:

— Что это вы там расшумелись так?

— Роб и Джей…

— Заткнись! Заткнись! Господи, почему ты такой козел, Брент?

Пичли достал перьевую ручку, снял колпачок, но не успел прикоснуться к бумаге пером — Роб набросился на него. Он вырвал чековую книжку из рук Пичли и отбросил ее в сторону. Она ударилась о стойку с кружками, которые с грохотом свалились

на пол.

— Эй, поосторожней там! — крикнула недовольная Джен. Перед Пичли пронеслась вся его жизнь. Брент окончательно исчез в гостиной.

— Идиот поганый! — прошипел Роб. Он ухватил Пичли за лацканы пиджака и дернул к себе, так что у того чуть не оторвалась голова. — Ни хрена ты не понимаешь, придурок! Ни хрена!

Пичли закрыл глаза и ждал удара, которого почему-то не последовало. Вместо этого брат оттолкнул его так же резко, как только что подтянул к себе. Пичли ударился спиной о раковину.

— Да мне пофигу были твои деньги, — сказал Робби. — Ну Да, ты давал их нам. И я был рад их взять, верно. Но ты сам тянулся к чековой книжке каждый раз, как видел мою рожу. «До чего надоел, дам-ка ему тысячу или две, может, тогда исчезнет». Вот что ты думал. А потом обвинял меня в том, что я вымогаю у тебя деньги, хотя ничего я не вымогаю, ты сам даешь мне деньги, потому что для тебя это как искупление вины.

— Нет у меня никакой вины, и нечего мне искупать… Роб рубанул рукой воздух, заставляя Пичли замолчать.

— Ты притворялся, что нас нет, Джей. Так что не вини меня за то, что делал ты сам.

Пичли сглотнул. Возразить на это было нечего. Слишком много правды содержалось в утверждении Роба и слишком много фальши — в его собственном прошлом.

В гостиной громче забубнил телевизор. Джен увеличила громкость, чтобы заглушить то, чем занимались на кухне ее сыновья. Таким способом она давала понять, что это ее не касается.

Само собой, мысленно усмехнулся Пичли. Ее никогда не касалась жизнь ее детей.

Брату он сказал:

— Прости, Роб. Я жил так, как мог.

Робби отвернулся. Нагнувшись к старенькому холодильнику, он достал очередную банку пива, вскрыл ее и поднял вверх, отдавая прощальный салют Пичли.

— Я всего лишь хотел быть твоим братом, — сказал он.

Гидеон

2 ноября

Мне кажется, что правда о Джеймсе Пичфорде и Кате Вольф лежит между тем, что сказала Сара Джейн о равнодушии Джеймса к женщинам, и тем, что сказал папа о влюбленности Джеймса в Катю. И Сара Джейн, и отец имели свои причины извратить факты. Если Сара Джейн хотела заполучить Джеймса и невзлюбила Катю, то она не станет признавать, что жилец оказывал предпочтение не ей, Саре Джейн, а кому-то еще. Что касается папы… Вряд ли он по доброй воле признается мне в том, что Катя забеременела от него. Обычно отцы не стремятся делиться с сыновьями подобной информацией.

Вы слушаете меня с невозмутимым спокойствием на лице, и эта невозмутимость, это спокойствие, эта открытость всему, что взбредет мне на ум, говорят мне, о чем вы думаете, доктор Роуз: он так цепляется за факт беременности Кати Вольф, потому что для него сейчас это единственный способ избежать…

Чего, доктор Роуз? А если я ничего не пытаюсь избежать?

«Я не отрицаю такой возможности. Но обдумайте вот что, Гидеон: уже довольно давно вы не вспоминаете ничего связанного с музыкой. У вас почти нет четких воспоминаний о матери. Ваш дед, каким он был во время вашего детства, практически удален из вашего мозга, как и ваша бабушка. Да и Рафаэль Робсон в качестве учителя музыки из вашего детства появляется в ваших воспоминаниях лишь изредка».

Такова моя память, и я ничего не могу с этим поделать.

«Разумеется. Но для того чтобы стимулировать ассоциативное мышление, человек должен создать такую ментальную обстановку, где мозг сможет свободно парить. Вот почему нужно успокоиться, отдохнуть, найти удобное место, где никто не помешает записывать мысли и воспоминания. Активное расследование смерти вашей сестры и последующего суда…»

Да как я могу думать о чем-то другом, когда мой мозг переполнен этим? Нельзя же просто вытряхнуть из головы все мысли, нельзя взять и забыть что-то, чтобы задуматься о чем-то другом. Ее убили, доктор Роуз. А я забыл о том, что ее убили. Господи, я забыл даже о том, что она вообще существовала! И теперь эта мысль преследует меня. Не в моей власти отбросить ее. И это выше моих сил — заниматься подробным описанием того, как в девятилетнем возрасте я сыграл ansiosamente там, где полагалось играть animato,[30] и многословно рассуждать о психологическом значении неверной трактовки музыкального произведения.

«А как же та синяя дверь, Гидеон? — напоминаете мне вы, по-прежнему воплощенное здравомыслие. — Учитывая, сколь важное место занимала эта дверь в вашем мыслительном процессе, не будет ли полезным уделить ей ваше внимание? Может, вам стоит задуматься и написать что-нибудь о ней, а не о том, что вам говорят другие?»

Нет, доктор Роуз. Та дверь — простите невольный каламбур — заперта.

«И все же почему бы вам не закрыть на несколько секунд глаза и не представить ее еще раз? — рекомендуете вы. — Почему бы вам не поместить ее в иной контекст, чем Уигмор-холл? Судя по тому, как вы описываете ее, это входная дверь, ведущая в дом или квартиру. А что, если она не имеет никакого отношения к Уигмор-холлу? Возможно, вам стоит подумать не о самой двери, а только о ее цвете. Возможно, значение имеет только наличие двух замков на двери вместо одного. Или важна только лампа над дверью, в которой воплотилась идея света вообще».

В вашем кабинете вместе с нами сидят Фрейд, Юнг и все прочие их сотоварищи… И — да, да, да, вы правы, доктор Роуз. Я — поле, готовое к уборке урожая.

3 ноября

Либби вернулась домой. После нашей размолвки в сквере прошло три дня, в течение которых я не видел и не слышал ее. Тишина в ее квартире была обвинением, она утверждала, что это я прогнал Либби своей трусостью и мономанией. Эта тишина заявляла, что моя мономания — лишь удобное прикрытие, за которым я прятался, чтобы не пришлось смотреть в лицо правде: я не смог сблизиться с Либби, я не сумел соединиться с человеческим существом, которое Всемогущий буквально положил мне на колени. Положил специально и исключительно для того, чтобы я попробовал установить с кем-то близкие отношения.

«Вот она, Гидеон, — провозгласила судьба, Бог или карма в тот день, когда я согласился сдать квартиру в подвальном этаже кудрявой посыльной, срочно нуждавшейся в убежище, где ее не нашел бы муж. — Вот она. Это твой шанс разрешить то, что мучило тебя со времени разрыва с Бет».

Но я позволил этому уникальному шансу на искупление проскользнуть между пальцев. Более того, я сделал все, что было в моих силах, чтобы этого шанса вообще не существовало. Потому что не найдется лучшего способа избежать интимного сближения с женщиной, чем разрушить собственную карьеру, давая себе, таким образом, безотлагательное дело, требующее приложения максимума усилий. У меня нет времени обсуждать наши отношения, Либби, дорогая. Нет времени размышлять об их неполноценности. Нет времени подумать, почему я могу обнимать твое нагое тело, чувствовать, как твои мягкие груди утыкаются мне в грудь, чувствовать, как холмик твоего лобка прижимается ко мне, и при этом не испытывать ничего, кроме жгучего унижения оттого, что ничего не испытываю. Нет времени вообще ни на что, все силы отданы этой мучительной, настоятельной, срочной проблеме с моей музыкой, Либби.

А может, мое обдумывание ситуации с Либби является ширмой, которая скрывает то, что представляет собой та синяя дверь? Как мне во всем этом разобраться, боже мой?

Когда Либби вернулась на Чалкот-сквер, она не постучала ко мне и не позвонила по телефону. Не заявила о своем прибытии ни ревом «судзуки» под окном, ни оглушительной поп-музыкой, несущейся из ее квартиры. О ее присутствии я догадался лишь по внезапному шуму в водопроводных трубах, спрятанных в стенах дома. Она принимала ванну.

После того как трубы стихли, я дал ей сорок минут дополнительного времени, после чего спустился по лестнице, вышел на улицу и преодолел несколько ступеней вниз ко входу в ее квартиру. Подняв руку, чтобы постучаться, я вдруг заколебался. Идея залатывания дыр в наших неопределенных отношениях неожиданно показалась мне никчемной. Я уже готов был развернуться и уйти, я уже почти произнес мысленно: «А пошло оно все к черту», что в моем лексиконе означает поджатый хвост и побег от трудностей. Но столь же внезапно, как приступ трусости, пришло осознание: я не хочу быть в ссоре с Либби. Все эти месяцы она была мне хорошим другом. Мне недоставало ее дружбы, и я хотел вернуть ее, если это еще возможно.

Сначала она не открыла мне дверь. Пришлось стучать еще несколько раз, и даже когда она соизволила наконец подойти к двери, то не открыла сразу, а спросила: «Кто там?» Как будто не знала, что, кроме меня, вряд ли кто заглянет к ней на Чалкот-сквер. Я решил проявить терпение. Она обижена на меня, говорил я себе. И имеет на это полное право, если рассудить по чести.

Когда она распахнула дверь, я стал говорить принятые в подобных случаях фразы: «Привет. Я беспокоился о тебе. Ты исчезла, и я…»

«Не ври», — услышал я в ответ, хотя в ее голосе не было враждебности. Она успела одеться, заметил я, причем оделась необычным для себя образом: в цветную юбку, развевающуюся на уровне икр, и черный облегающий свитер. На ее левой щиколотке поблескивала золотая цепочка, хотя Либби была босиком. Мне очень понравилось, как она выглядит.

«Это правда. Когда ты ушла, я подумал, что ты собираешься вернуться на работу. А потом, когда ты не вернулась… Я не знал, что и думать».

«Снова вранье», — сказала она.

Я сдержался, говоря себе, что я виноват и должен понести наказание.

«Можно мне войти?»

Она отступила от двери, каким-то незаметным, но абсолютно недвусмысленным телодвижением изобразив полное равнодушие — эквивалент пожатия плечами. Я вошел в квартиру и увидел, что она готовится обедать. На кофейном столике перед футоном, служившим ей в качестве дивана, были расставлены блюда, и их содержимое разительно отличалось от того, что она обычно ела (так же, как и сегодняшний наряд Либби разительно отличался от того, что она обычно носила): она поджарила курицу с брокколи и сделала салат из помидоров.

Я замялся: «Ты ешь? Извини. Наверное, мне стоит зайти попозже». Прозвучало это так формально, что я возненавидел себя.

Она сказала: «Да ничего страшного, если только ты не против, что я буду есть при тебе».

«Я не против. А ты не против, что я буду смотреть, как ты ешь?»

«Я не против».

Это была разведка боем. Мы с ней могли бы поговорить на самые разные темы, но при этом слишком многое являлось запретным.

«Прости за тот день, — сказал я. — За то, что случилось между мной и тобой. У меня сейчас тяжелый период в жизни. Ну, очевидно, ты уже в курсе. Но пока я не разобрался со своими проблемами, я ни с кем не смогу сойтись».

«А раньше мог?»

Меня этот вопрос поставил в тупик.

«Мог что?»

«Сойтись с кем-нибудь?» Либби подошла к дивану и уселась, подобрав под себя юбку. Это был необычайно женственный жест, совершенно ей несвойственный.

«Не знаю, как ответить на это честно и при этом быть честным с самим собой, — признался я. — Наверное, я должен сказать, что да, я мог сойтись с кем-то в прошлом и смогу сделать это ^в будущем. Но правда состоит в том, что, возможно, это не так. То есть я никогда ни с кем не мог сойтись. И возможно, никогда не смогу. Это все, что я сейчас могу сказать».

Либби пила воду, отметил я с удивлением, а не кока-колу, которая была ее любимым напитком все то время, что мы были знакомы. Пока я говорил, она подняла большой стакан с кусочком лимона, плавающим среди кубиков льда, поднесла его к губам и, делая маленькие глотки, смотрела на меня поверх края стакана.

«Ну что ж, — сказала она, когда я замолчал. — И это все, что ты хотел мне сказать?»

«Нет, я уже говорил, что беспокоился о тебе. Расстались мы не лучшими друзьями. А потом тебя все не было… то есть я подумал, что ты, должно быть… В общем, я рад, что ты вернулась. И что ты в порядке. Я рад, что ты в порядке».

«Почему? — спросила она. — И что со мной могло случиться? Ты подумал, что я в реку брошусь, или что?»

«Нет, конечно».

«Тогда почему?»

В тот момент я не увидел, что меня завлекают в ловушку. Как идиот, я свернул на предложенную мне дорогу, предположив, что доберусь по ней к желаемой цели. Я ответил: «Я знаю, что твое положение в Лондоне крайне непрочно. Поэтому я не стал бы винить тебя, если бы ты… ну, если бы ты сделала то, что тебе показалось необходимым, чтобы укрепить это положение. Особенно ввиду того, что мы с тобой так плохо расстались. Но я очень рад, что ты вернулась. Ужасно рад. Я скучал без тебя, мне не с кем было поговорить».

«Попался, — подмигнула она мне, но не улыбнулась. — Теперь мне все понятно, Гид».

«Что "все"?»

Она взяла вилку и нож и стала терзать курицу. Хотя в Англии она провела уже несколько лет, я заметил, что столовыми приборами она так и не научилась пользоваться. Как все американцы, она бестолково перекладывала нож и вилку из руки в руку каждый раз, когда ей нужно было что-то отрезать. Я не успел поразмыслить над этой странностью, потому что Либби, помолчав, решила-таки ответить мне.

«Ты подумал, что я была у Рока?»

«На самом деле я не… То есть ты же работаешь на него. И после той нашей ссоры… Я знаю, что было бы только логично, если бы ты…» Я не знал, как закончить мысль. А Либби не спеша жевала свою курицу и наблюдала, как я путаюсь в словах. Она явно не желала прийти мне на помощь.

Наконец она произнесла: «То есть ты подумал, что я вернулась к Року и делаю то, чего он от меня хочет. А хочет он практически только одного: чтобы я трахалась с ним в любое время, когда у него зачешется. И еще чтобы я мирилась с тем, что он трахает всех подряд девиц, попадающихся ему на глаза. Так?» «Я понимаю, что сила на его стороне, Либби, но, пока тебя не было, я тут подумал, что ты могла бы посоветоваться с адвокатом, который специализируется на иммиграции…» «Хрена с два ты подумал», — фыркнула она. «Послушай, если твой муж продолжает угрожать, что заявит на тебя в Министерство внутренних дел, то мы могли бы…»

«Значит, ты действительно так думаешь? — Она отложила вилку. — Я была не у Рока, Гидеон. Конечно, тебе трудно в это поверить. Ну да, как же, разве не должна была я броситься к какому-нибудь распоследнему козлу, ведь такая у меня манера. И вообще, почему бы мне не поселиться с ним навсегда и снова терпеть все его выходки? Тем более что твои выходки я прекрасно терпела».

«Ты все еще сердишься», — вздохнул я, раздраженный своей очевидной неспособностью общаться с людьми. Я хотел, чтобы мы обошли эту тему, но не знал, как это сделать. Предложить Либби то, чего она столь откровенно желала на протяжении нескольких месяцев, я не мог и не знал, что предложить ей взамен. А требовалось нечто такое, что удовлетворило бы ее не только сейчас, но и в будущем. И все же я хотел предложить ей хоть что-нибудь. «Либби, я нездоров, — сказал я. — Ты сама это видела. Ты знаешь это. Мы не говорили о худшем проявлении моего нездоровья, но ты и сама догадалась, потому что ты на себе почувствовала… Ты видела… Ты ведь была со мной… ночью». Господи, до чего мучительно называть вещи своими именами!

Когда Либби садилась на диван, я остался стоять и теперь мерил шагами небольшую гостиную. Я ждал, чтобы она спасла меня.

«А другие так поступали?» — задаете вы неожиданный для меня вопрос.

Поступали как?

«Спасали вас, Гидеон. Потому что, видите ли, зачастую мы ждем от окружающих того, к чему привыкли. Мы склонны предполагать, что каждый конкретный человек даст нам то, что мы привыкли получать от других».

Бог свидетель, этих других было не так уж много, доктор Роуз. Само собой, была Бет. Но она реагировала обиженным молчанием, а этого я определенно не хотел получить от Либби.

«Чего же вы ждали от Либби?»

Понимания, наверное. Понимания, которое сделает дальнейший разговор — и дальнейшие признания — ненужным. Но вместо этого я получил заявление, которое со всей однозначностью дало мне понять, что ничего подобного я от нее не дождусь.

«Жизнь — это не только ты, Гидеон», — сказала она.

«Я этого и не говорю», — возразил я.

«Не говоришь, но подразумеваешь, — настаивала Либби. — Я не появляюсь три дня, и ты тут же делаешь вывод, что я в истерике оттого, что у нас с тобой не заладилось. Ты делаешь вывод, что я вернулась к Року и из-за тебя мы снова начали трахаться».

«Я бы не стал утверждать, что ты поддерживаешь отношения с ним из-за меня. Но ты не можешь не признать, что ты не пошла бы к нему, если бы мы с тобой не… если бы у нас с тобой сложилось иначе».

«Черт, да ты глухой как дерево, Гид. Ты вообще слушаешь меня? Хотя зачем тебе слушать меня, ведь мы не о тебе разговариваем!»

«Ты несправедлива. Я слушал тебя».

«Да? Тогда вспомни, что я сказала: я была не у Рока. Конечно, я видела его. Каждый день я ходила на работу, значит, встречалась с ним. И я бы вернулась к нему, если бы захотела, но я не захотела. А если он захочет позвонить федералам — или кому еще звонят в вашей стране, — то он так и поступит, и это будет означать, что мне придется покупать билет до Сан-Франциско. И тут ничего не попишешь, я могу вывернуться наизнанку, но все будет без толку. Конец истории».

«Но должен же быть какой-то компромисс. Если он хочет тебя так сильно, то, возможно, тебе стоит обратиться за профессиональной консультацией, чтобы…»

«Ты рехнулся, что ли? Или тебя так трясет от страха, что мне вдруг от тебя что-то понадобится?»

«Я просто пытаюсь предложить выход в сложившейся ситуации с твоим иммиграционным статусом. Ты не хочешь, чтобы тебя депортировали. Я не хочу, чтобы тебя депортировали. Не сомневаюсь, что Рок тоже не хочет, чтобы тебя депортировали, в ином случае он бы уже давно сообщил о тебе властям — кстати, такими делами занимается Министерство внутренних дел, а не федералы, и они уже давно бы взялись за тебя».

Ранее по ходу разговора Либби снова принялась за свою курицу, насадила на вилку кусок и поднесла к губам. Но, слушая мою последнюю тираду, она напрочь забыла о еде, а когда я закончил, опустила вилку с нетронутым куском курицы на тарелку и молча смотрела на меня секунд пятнадцать. После чего произнесла какую-то бессмыслицу: «Я танцевала чечетку».

«Что?»

«Я танцевала чечетку, Гидеон. После того как мы расстались, я поехала танцевать чечетку. Это мое хобби — чечетка. У меня не очень хорошо получается, но это неважно, ведь я хожу на занятия не потому, что хочу хорошо танцевать, а потому, что, когда танцую, мне становится жарко, я потею, мне весело. И еще мне нравится то, как я себя чувствую после занятий».

Я сказал: «А, понятно», хотя на самом деле я ничего не понимал. Мы говорили о ее браке, говорили о ее статусе в Великобритании, говорили о наших с ней взаимоотношениях, по крайней мере пытались. При чем тут чечетка — оставалось для меня загадкой.

«В нашей группе есть одна приятная девушка, индианка. Она ходит на занятия тайком от семьи. И она пригласила меня в гости. Там я и осталась. У нее дома. С ее семьей. Я не была с Роком. Даже не думала о том, что можно поехать к нему. Я думала о том, что будет хорошо для меня. Вот и все, Гидеон».

«А, понятно. Понятно». Меня заело. Я ощущал ее гнев, но не представлял, что с ним делать.

«Нет. Ничего тебе не понятно. В твоем малюсеньком мирке все живут, дышат и умирают только ради тебя, и так было всегда, как только ты родился. Поэтому ты решил, что со мной происходит то же самое. У тебя не встает, когда мы вместе, и меня от этого так плющит, что я со всех ног мчусь к самому подлому негодяю в Лондоне и чего только с ним не делаю, и все это исключительно из-за тебя. Ты думаешь, будто я говорю себе: "Гид меня не хочет, зато добрый старый Рок хочет, а если хоть какая-то задница хочет меня, то, значит, со мной все в порядке, я нормальная, я существую"».

«Либби, я не говорил ничего подобного».

«Тебе не нужно это говорить. Ты так живешь, поэтому ты считаешь, что так живут и все остальные. В твоем мире ты живешь ради идиотской скрипки, а не ради другого человека, и, когда скрипка отвергла тебя или бросила, ты перестал понимать, кто ты и что ты. Вот что с тобой происходит. Но моя жизнь — это моя жизнь, и я живу не ради тебя. И уж тем более не ради твоей скрипки».

Я стоял и гадал, как мы дошли до такого. Никакого четкого ответа на слова Либби у меня не было. Зато в голове неотвязно крутились слова отца: «Вот чем заканчиваются знакомства с американцами, а из всех американцев хуже всего калифорнийцы. Они не разговаривают. Они проводят психоанализ».

«Я музыкант, Либби», — сказал я.

«Нет. Ты — личность. Как и я — личность».

«Люди не существуют вне своего основного занятия».

«Еще как существуют. Большинство людей именно так и живут и чувствуют себя при этом прекрасно. Только те люди, у которых внутри ничего нет, — люди, которые минуты не потратили на то, чтобы понять, кто они такие на самом деле, — вот они да, сразу разваливаются, как только у них что-то не получается».

«Ты не можешь предугадать, как наши… как эта ситуация… между нами… сложится. Я тебе говорил, что сейчас у меня трудный период, но я преодолею его. Я каждый день работаю над этим».

«Да ты совершенно не слушаешь меня. — Она отшвырнула вилку. Не съев и половины того, что лежало на тарелке, она собрала все со стола и унесла на кухню, ссыпала остатки курицы и брокколи в пластиковый пакет и засунула пакет в холодильник. — С твоей музыкой какие-то проблемы, и ты потерян, тебе нечем даже занять себя. И ты думаешь, что мне тоже будет нечем занять себя, если у нас с тобой, или у меня с Роком, или у меня с чем-либо еще возникнут проблемы. Но я не такая, как ты. У меня есть жизнь. А ты человек без жизни».

«Вот поэтому я и стараюсь вернуть себе жизнь. И пока не верну, я буду бесполезен и для себя, и для других людей».

«Неверно. Нет. У тебя никогда не было жизни. Все, что у тебя было, — это скрипка. Игра на скрипке — это не ты. Но ты превратил это в свою суть, и вот почему сейчас от тебя ничего не осталось».

«Чушь, — слышал я отцовское фырканье. — Еще один месяц в компании с этой милой дамочкой, и жалкие остатки твоего мозга превратятся в кашу. Вот что получается, если сидеть на диете из «Макдоналдса», телевизионных ток-шоу и книжек типа "Помоги себе сам". Разумеется, если твоя милашка вообще умеет читать, каковая способность до сего дня вызывает у меня серьезные сомнения».

Устоять перед дуэтом папиной язвительности у меня в голове и горячности Либби в реальности я не мог. Мне ничего не оставалось делать, кроме как удалиться восвояси, сохраняя но возможности достойный вид. «Думаю, мы оба сказали достаточно. Бесспорно только одно: наши мнения по данному вопросу расходятся, и с этим ничего не поделаешь».

«Ага, давай говорить только бесспорные вещи, — ехидно прищурилась Либби. — Потому что спорные вещи могут нас напугать, и если станет очень страшно, то мы можем измениться».

Я уже подошел к двери, но последняя фраза Либби настолько уязвила меня, что я счел необходимым возразить: «Некоторым людям не надо меняться, Либби. Возможно, им надо понять, что происходит с ними, но меняться им совсем не надо».

Я вышел, прежде чем она успела ответить. Почему-то мне хотелось, чтобы последнее слово осталось за мной. Когда я закрывал за собой дверь — аккуратно, чтобы не выдать никаких чувств, которые она могла бы истолковать как отрицательную реакцию на наш разговор, — то все-таки расслышал ее бессильный ответ: «Ага, как же, не надо». И затем что-то сердито царапнуло по деревянному полу, как будто Либби пнула ногой кофейный столик.

4 ноября

Я — это музыка. Я — инструмент. Она видит в этом ошибку. Я — нет. И это показывает разницу между мной и ею, ту разницу, о которой говорил мне папа с того самого момента, как познакомился с Либби. Либби никогда не была профессионалом, и она не занимается творчеством. Ей легко говорить, что я не скрипка, поскольку она не знает, что значит вести жизнь, неразрывно сплетенную с артистической деятельностью. На протяжении ее недолгой жизни у нее были разные работы, на которые она приходила утром и уходила в конце дня. У артистов другая жизнь. Утверждая обратное, она доказывает свое непонимание вопроса и заставляет меня задуматься.

«Задуматься над чем?» — хотите вы знать. Задуматься над возможностями. Для Либби и меня. Дело в том, что какое-то время я считал… Да. Какое-то время эта разница между нами казалась мне важной и нужной. Я считал благоприятным для наших отношений то обстоятельство, что Либби понятия не имела, кто я такой, не признала мое имя, когда увидела его на пакете с документами, которые должна была мне доставить в тот день, не ценила мои профессиональные достижения. Ее не волновало, играю ли я на скрипке или делаю воздушных змеев и продаю их на рынке, и мне это в ней нравилось. Но теперь я понимаю, что если я намерен жить своей жизнью, то мне необходим человек, который понимал бы эту мою жизнь.

Именно потребность в понимании заставила меня отправиться на поиски Кэти Ваддингтон, чаще всех приходившей в гости к Кате Вольф, той самой девушки из монастыря, которую я запомнил сидящей на нашей кухне на Кенсингтон-сквер.

Катя Вольф была половиной двух KB, сообщила мне Кэти, когда я нашел ее. Иногда, сказала она, человек, имеющий близкого друга, предполагает, что их дружба продлится вечно, неизменная и благотворная для обоих. Но в действительности такое случается редко.

Найти Кэти Ваддингтон не составило большого труда. Для меня не стало сюрпризом, что она последовала тому курсу, который в молодые годы провозгласила своей миссией. Ее адрес и телефон я нашел в телефонном справочнике, а встретился с ней в ее клинике на Мейда-Вейл. Клиника носила название «Гармония тела и ума», и, насколько я понял, это название было призвано завуалировать истинное предназначение заведения — сексуальную терапию. Нельзя же открыто заявить о том, что клиника решает сексуальные проблемы, ведь мало у кого хватит смелости признать, что с сексом у него не все в порядке. Дабы избежать излишней прямолинейности, сексуальную терапию назвали «терапией отношений», а неспособность участвовать в сексуальном акте переименовали в «дисфункцию интимных отношений».

«Вы не представляете себе, сколько людей испытывают разного рода трудности в половой жизни, — проинформировала меня Кэти тоном, в котором отчетливо звучали дружелюбие, искренность и профессиональная уверенность. — Ежедневно к нам по рекомендациям обращаются как минимум три новых клиента. У некоторых эти трудности вызваны проблемами со здоровьем: диабетом, сердечными болезнями, перенесенными операциями. Но на каждого клиента с медицинскими проблемами приходится девять или десять человек с психологическими. Полагаю, тут нет ничего удивительного, учитывая нашу национальную одержимость сексом и наше желание скрыть эту одержимость. Достаточно взглянуть на таблоиды и глянцевые журналы, чтобы осознать, сколь велика всеобщая заинтересованность в сексе. Скорее меня удивляет, почему к нам не обращается больше людей. Поверьте мне, я никогда еще не встречала человека, у которого бы не было той или иной проблемы, связанной с сексом. Здоровые люди — это те люди, которые решают эти проблемы».

Она провела меня по коридору, выдержанному в теплых тонах, и мы вошли в ее кабинет. Окна просторной, обставленной комфортабельной мягкой мебелью и широкими кушетками комнаты выходили на террасу, где стояло великое множество горшечных растений. На этом зеленом фоне уместно смотрелись полки с коллекцией керамики («Южная Америка», — мимоходом заметила Кэти) и корзин («Северная Америка… правда, чудесные? Это хобби — моя слабость. Они слишком дороги для меня, но я все равно их покупаю. Утешает меня лишь то, что существуют куда более серьезные пороки»). Мы уселись и оглядели друг друга. Кэти обратилась ко мне все тем же теплым, доверительным и доброжелательным тоном: «Итак, чем я могу помочь вам, Гидеон?»

Тут я понял, что она принимает меня за одного из клиентов, ищущих ее профессионального совета, и поторопился развеять это заблуждение. То, что привело меня сюда, никак не связано с родом ее деятельности, с преувеличенной живостью заявил я. В действительности мне просто нужно получить кое-какую информацию о Кате Вольф, если это возможно. Разумеется, время, потраченное на разговор со мной, будет должным образом компенсировано, поскольку я понимаю, что это время могло бы быть использовано для приема платного клиента. Но что касается… осложнений, с которыми она привыкла работать… Ха-ха (смех). Ну, на данный момент мне не требуется помощи такого рода.

Кэти сказала: «Чудесно. Я рада слышать это». Она устроилась поудобнее в своем кресле с высокой спинкой. Обтянутое тканью осенних тонов — в той же гамме, что и коридор клиники, — это кресло отличалось крепкой, надежной конструкцией. Такое качество было необходимо в связи с размерами Кэти. Склонность к полноте, свойственная двадцатилетней студентке университета, любившей захаживать в нашу кухню на Кенсингтон-сквер, теперь превратилась в ожирение. Кэти в нынешнем ее состоянии было бы трудно уместиться на сиденье в кинотеатре или в кресле самолета. Но одевалась она, как и раньше, со вкусом, а ее драгоценности явно стоили целое состояние. Должен признаться, что мне трудно было представить, как Кэти передвигается с места на место, как она совершает элементарные действия, обслуживая себя. Еще больше усилий потребовалось для того, чтобы вообразить, как кто-то открывает ей душу, рассказывая самые интимные свои секреты. Однако мои чувства явно не разделялись большинством людей. Клиника производила впечатление процветающего предприятия, и я сумел договориться о встрече с Кэти только потому, что буквально за несколько минут до моего звонка один из постоянных клиентов отменил сеанс.

Я сообщил Кэти, что пытаюсь освежить кое-какие воспоминания детства и что в процессе я вспомнил ее, вспомнил, что она часто сидела на кухне, когда Катя кормила там Соню. Так как о местонахождении Кати я не имел ни малейшего представления, то подумал, что она, Кэти, сумеет помочь мне заполнить некоторые пробелы в памяти.

К счастью, она не спросила, чем вызван мой внезапный интерес к прошлому. Вооруженная профессиональной мудростью, она не стала также комментировать само существование пробелов в моей памяти. Вместо этого она сразу приступила к рассказу: «В монастыре Непорочного зачатия нас называли "две KB". "Кто знает, где наши KB? Кто-нибудь, позовите KB, пусть посмотрят на это"».

«Значит, вы были близкими подругами?»

«Когда Катя получила комнату при монастыре, к ней многие потянулись, — сказала Кэти. — Но между нами двумя возникла… Да, можно сказать, что мы подружились. Во всяком случае, в то время мы с ней были очень близки».

На низком столике рядом с ее креслом стояла искусно сплетенная клетка с двумя волнистыми попугайчиками, ярко-голубым и зеленым. Не прерывая беседы со мной, Кэти отомкнула дверцу клетки и, зажав голубую птичку в толстом кулаке, вынула ее наружу. Попугайчик недовольно запищал и клюнул ее в палец. Она сказала: «Ай-ай-ай, плохой мальчик Джоуи» — и взяла депрессор языка, лежавший на столе рядом с клеткой. В ужасе я подумал, что она собирается стукнуть им попугайчика, но она стала массировать им головку и шейку птицы, которая сразу успокоилась. Более того, этот массаж странным образом загипнотизировал попугая, и я тоже начал впадать в транс, зачарованно наблюдая за тем, как круглые птичьи глазки медленно закрываются. Кэти раскрыла ладонь, и птица расслабленно уселась в ней.

«Это терапевтическая процедура, — пояснила Кэти. После того как попугайчик успокоился, она отложила депрессор и продолжила массаж кончиками пальцев. — Понижает кровяное давление».

«Я и не знал, что у птиц бывает высокое давление».

Она тихо рассмеялась: «Высокое давление не у Джоуи, а у меня. Я страдаю ожирением, как вы, несомненно, заметили. Мой врач утверждает, что я не доживу до пятидесяти лет, если не сброшу в ближайшее время половину веса. "Вы же не родились толстой", — говорит он мне. На что я отвечаю, что толстой я прожила всю жизнь. Сердце, конечно, страдает от такой нагрузки, а что происходит с давлением, и сказать страшно. Но все мы уйдем так или иначе. Просто я уже выбрала способ, которым уйду. — Она провела пальцами вдоль сложенного правого крыла попугая. В ответ, не открывая глаз, Джоуи вытянул крыло. — Вот что привлекало меня в Кате. Она была из тех, кто сам делает выбор. Мне это очень нравится в людях. Вероятно, потому, что в моей семье все из поколения в поколение шли в ресторанный бизнес, не задумавшись хотя бы на минуту, что в жизни может быть что-то и помимо ресторана. А вот Катя думала. Она думала и выбирала, а не шла проторенной тропой».

«Восточная Германия, — подсказал я. — Побег на воздушном шаре».

«Да. Это самый наглядный пример. Побег на воздушном шаре и то, как она его устроила».

«Только она не сама устраивала воздушный шар, по крайней мере, мне так говорили».

«Верно, она не сама его сделала. Я имела в виду то, как она устроила побег. Ей пришлось убеждать Ханнеса Гертеля взять ее с собой. Она практически шантажировала его, если верить тому, что она мне рассказывала, а я не вижу причин не верить, ведь хвастаться тут нечем. Но пусть в ее действиях было мало благородства, зато решительности Кате не занимать. Гертель был крупным мужчиной, шести футов и трех или четырех дюймов, он мог причинить ей физический вред, мог бы убить ее и перелететь через стену, и кто бы нашел его после этого? Но она не побоялась пойти к нему, и угрожать, и настоять на своем. Она взвесила все за и против, просчитала риск и решилась. Вот как сильно она хотела жить по-своему».

«А в чем состояла угроза?»

Кэти занялась вторым крылом Джоуи, которое тот шустро ей подставил. Из клетки за сеансом массажа искоса наблюдала вторая птичка, мигая блестящими глазами и прыгая по жердочке. «Она сказала ему, что расскажет о его планах властям, если он не возьмет ее с собой».

«Газетчики не докопались до этой истории, насколько я понимаю».

«По-моему, я единственный человек, кому Катя рассказывала об этом, причем не отдавая себе в этом отчета. Дело в том, что мы обе выпили в тот раз, а когда Катя пьянела — что случалось нечасто, заметьте, — она могла сказать и сделать что-то и напрочь забыть об этом к следующему утру. После того случая я никогда не упоминала при ней о Ханнесе, но в душе восхищалась ею. По этой истории мы можем судить, как далеко она готова была пойти ради достижения цели. Мне тоже пришлось преодолеть много трудностей. — Она обвела взглядом кабинет и, вероятно, мысленным взором окинула всю клинику, столь далеко отстоящую от ресторанного бизнеса ее родни. — Так что в каком-то смысле мы сестры».

«Вы, как и она, жили при монастыре?» «Боже мой, нет. Катя там жила, потому что сестры предоставляли проживание в обмен на работу — на кухне, по-моему. Ей надо было как-то перебиться, пока она учила язык. А я жила не в самом монастыре, а в домиках, принадлежавших монастырю. Сестры сдавали их студентам. Окна выходили на железнодорожную линию, так что грохот в комнатах стоял ужасный, но аренда была невысока, и расположение очень удобное — вокруг много колледжей. Поэтому домики пользовались популярностью у студентов. Нас там проживало несколько сотен человек, и почти все были знакомы с Катей. — Она улыбнулась. — Даже если бы мы не узнали о ней из газет, то все равно быстро заметили бы ее. Она творила чудеса из трех шарфов, свитера и пары брюк. Во всем, что касалось одежды и дизайна, она проявляла незаурядные способности. Этим она и хотела заниматься, кстати, — моделированием одежды. И она стала бы модельером, я в этом не сомневаюсь. Если бы все не обернулось для нее так плохо». Наконец разговор свернул в интересующее меня русло. «Так она не подходила на роль няни для моей сестры?» Кэти начала поглаживать хвостовые перья сомлевшего от наслаждения попугайчика. «Катя была предана девочке, — ответила она. — И любила ее. Она замечательно обращалась с ней. Я никогда не видела, чтобы она вела себя с Соней иначе чем с безграничным терпением и с безграничной нежностью. Она была подарком небес, Гидеон».

А вот этого я совсем не желал слышать, и я закрыл глаза, стараясь найти в памяти образ Кати вместе с Соней. Я хотел, чтобы этот образ совпал с тем, что я, маленький мальчик, сказал рыжеволосому полицейскому, а не с тем, что сейчас утверждала Кэти.

Я заметил: «Насколько я понимаю, вы видели их вместе только в кухне, когда Катя кормила Соню». Глаза я держал закрытыми, надеясь вызвать в памяти хотя бы образ самой кухни: красные и черные квадраты старого линолеума, стол, испещренный полукружьями чашек, поставленных на незащищенное дерево, два окна, сидящие ниже уровня улицы и забранные снаружи решетками. Странно, что я смог вспомнить ноги прохожих, шагающих мимо этих окон, но сцену, которая подтвердила бы то, что i позднее я скажу в полиции, мне в тот момент вспомнить так и не удалось.

Кэти спокойно возразила: «Я видела их не только в кухне, хотя там мы часто бывали вместе. Еще я видела их в монастыре. И в сквере. И в других местах. Часть Катиной работы состояла в том, чтобы стимулировать сенсорные ощущения Сони… — Тут она прервалась, перестала гладить птичку и спросила: — Но вы, вероятно, знаете все это?»

Я пробормотал невнятно: «Как я уже говорил, моя память…»

Этого оказалось достаточно, к моему облегчению, и Кэти продолжила: «А-а. Ну да. Так вот. Все дети, инвалиды и здоровые, нуждаются в сенсорной стимуляции, и Катя отвечала за то, чтобы Соня испытывала как можно больше различных ощущений. Катя развивала у нее моторные навыки, она следила за тем, чтобы девочка видела не только дом, но и другое окружение. Все эти усилия сдерживались состоянием здоровья вашей сестры, но, когда врачи разрешали ей покидать дом, Катя всюду возила ее. Если у меня было время, я ходила с ними. Поэтому я видела Катю с Соней в самых разных обстоятельствах, пусть не каждый день, но несколько раз в неделю точно, на протяжении всего времени, что ваша сестра была… была жива. И Катя отлично справлялась со своими обязанностями. Поэтому когда произошло то, что произошло… Я до сих пор не могу этого понять».

Ее рассказ настолько отличался от всего уже услышанного мною или прочитанного в газетах, что я не мог удержаться от прямой атаки: «Ваши слова полностью противоречат тому, что я узнал из других источников».

«Что за другие источники?»

«Например, Сара Джейн Беккет».

«Ну, тогда ничего удивительного, — сказала Кэти. — К тому, что говорит Сара Джейн, нужно относиться с известной осторожностью. Они были как масло и вода, Сара Джейн и Катя. А тут еще Джеймс. Он с ума сходил по Кате, просто до луны взлетал, когда она хотя бы взглядывала на него. Саре Джейн это совсем не нравилось. Она-то сама положила на него глаз, это было очевидно».

Прямо какая-то заколдованная тема, доктор Роуз, про жильца Джеймса. Когда бы, где бы, с кем бы я ни говорил, рано или поздно она возникает, причем возникает в немного ином виде — одна деталь здесь, другая подробность там, но при этом разница каждый раз достаточная, чтобы сбить меня с толку и заставить гадать, кому же все-таки верить.

«Возможно, верить нельзя никому, — подсказываете вы мне. — Каждый человек видит происходящее по-своему, Гидеон. Каждый из нас старается разработать такую версию прошлых событий, с которой потом можно будет жить. В конце концов эта версия становится для нас истиной».

Интересно, с чем пытается жить Кэти Ваддингтон спустя двадцать лет после преступления? Я могу понять, с чем пытается жить папа или та же Сара Джейн Беккет. Но Кэти? Она не жила в нашем доме. Она не имела с нами никаких отношений, кроме дружбы с Катей Вольф. Верно?

Но именно показания Кэти Ваддингтон оказались решающими для дальнейшей судьбы Кати Вольф. Я прочитал об этом в газетной вырезке, где гигантским заголовком стали слова «Няня лгала полиции». В своем единственном заявлении полицейским следователям Катя утверждала, что в тот вечер, когда погибла Соня, ей пришлось покинуть ванную комнату, где она купала девочку, по причине телефонного звонка от Кэти Ваддингтон и что отсутствовала она не более одной-двух минут. Но сама Кэти Ваддингтон, находясь под присягой, заявила, что в момент предполагаемого звонка она находилась на вечернем занятии в университете. Слова Кэти были затем подтверждены записями преподавателя. А почти несуществующей защите Кати Вольф был нанесен серьезный удар.

Но постойте… Господи, неужели Кэти тоже мечтала заполучить жильца Джеймса? Неужели она таким образом подстроила события, чтобы освободить его для себя?

Словно подслушав, какие подозрения зашевелились в моей голове, Кэти продолжила тему, которую поднимала ранее: «Я же не испытывала никаких особенных чувств к Джеймсу. Она видела в нем только человека, который мог посодействовать ей в изучении английского, и, по сути, она использовала его. Она видела, что ему хочется проводить с ней как можно больше времени, и с удовольствием шла ему навстречу при условии, что это время посвящалось освоению языка. Джеймс не возражал. Наверное, он надеялся, что, если он будет очень стараться, в конце концов она влюбится в него».

«То есть он вполне мог быть тем мужчиной, от которого она забеременела».

«В качестве платы за уроки английского? Вы это имеете в виду? Сомневаюсь. Секс в обмен на что бы то ни было — нет, это совсем не в духе Кати. Подумайте сами, ведь она могла бы предложить секс Ханнесу Гертелю, чтобы уговорить его взять ее с собой. Но она выбрала совершенно иной путь, хотя могла при этом сильно пострадать». Кэти перестала ласкать голубого попугайчика и наблюдала за тем, как птица медленно приходит в себя. Первыми в нормальное положение вернулись хвостовые перья, затем крылья, и наконец открылись глаза. Птичка мигнула несколько раз, словно недоумевая, где она находится.

Я сказал: «Если это не Джеймс, значит, она любила кого-то другого. Вы должны знать кого».

«Вы ошибаетесь. Я не знаю, любила ли Катя кого-нибудь».

«Но раз она забеременела…»

«Не будьте таким наивным, Гидеон. Женщина не должна любить, чтобы забеременеть. Ей даже не нужно быть согласной».

«Вы предполагаете…» Я не смог произнести это вслух, поверженный в ужас мыслью о том, что могло произойти и по чьей инициативе.

«Нет-нет, — заторопилась Кэти. — Это не было изнасилованием. Она бы мне рассказала о таком, я уверена. Я имела в виду несколько другое…» Она замолчала на несколько секунд, чтобы вынуть из клетки зеленого попугайчика и начать ту же процедуру какую провела перед этим с его голубым собратом. «Как я уже упоминала, Катя иногда выпивала. Немного и нечасто. Но если это случалось… словом, у нее бывали потери памяти. Так что вполне возможно, что она и сама не знала… Это единственное объяснение, к которому я могла прийти». «Объяснение чего?»

«Того, что я не знала о ее беременности, — ответила Кэти. — Мы делились друг с другом всем. И тот факт, что она ничего не рассказала мне о своей беременности, заставляет меня предположить, что она сама о ней не знала. Если только она не хотела сохранить личность отца в тайне. Такое тоже возможно».

Я не желал продолжать беседу в этом направлении и постарался отвлечь Кэти. «Если она выпивала в свободные вечера и однажды сошлась с кем-то, кого даже не знала, то у нее были все основания сохранить это в тайне. Иначе она стала бы выглядеть в глазах присяжных и всего света еще хуже. Потому что на суде, насколько мне известно, обсуждался ее моральный облик». Как минимум, добавил я мысленно, ее моральный облик обсуждала Сара Джейн Беккет.

«Что касается этого, — сказала Кэти, прекращая на мгновение массаж зеленого попугайчика, — я хотела быть свидетелем, дающим характеристику подсудимой. Несмотря на ее ложь о телефонном звонке, я все-таки считала, что должна сделать это для нее. Но мне не разрешили. Ее адвокат меня не вызвал. А когда прокурор обнаружил, что я даже не знала о ее беременности… Представляете себе, как он представил это во время допроса: разве можно считать меня ближайшей подругой Кати Вольф и авторитетом по оценке ее характера, если она не доверяла мне и не рассказала о своей беременности?» «Да, понятно, к чему это привело».

«Это привело к приговору за убийство. Я думала, что смогу помочь ей. Я хотела помочь ей. Но когда она попросила меня солгать про телефонный звонок…»

«Она просила вас об этом?»

«Да. Просила. Но я не смогла этого сделать. Только не в суде. Не под присягой. Ни для кого я не пошла бы на такое. Мне пришлось провести на этом черту, и так закончилась наша дружба».

Она опустила глаза на птицу в ее руке: правое крыло вытянуто, чтобы получить те же прикосновения, которые незадолго до этого получила другая птичка. До чего же сообразительное создание, думал я. Кэти еще не загипнотизировала попугайчика своими ласками, а он уже подставляет ей крылья.

«Странно, не правда ли? — сказала задумчиво Кэти. — Порой искренне веришь, что с человеком тебя связывают определенные отношения, и в один прекрасный момент вдруг узнаешь, что это совсем не так».

«Да, — согласился я. — Это очень странно».

Глава 19

Ясмин Эдвардс стояла на углу Оукхилл и Галвестон-роуд, и в мозгу ее горело число «пятьдесят пять». Она не желала иметь ничего общего с тем, что сейчас делала, но все равно делала это, ведомая силой, которая казалась одновременно и внешней, и идущей из глубины души.

Ее сердце говорило: «Иди домой, девочка. Беги отсюда. Возвращайся в салон и продолжай притворяться».

А ее голова возражала: «Ну уж нет. Пришла пора узнать худшее».

Остальное ее тело разрывалось между головой и сердцем, отчего Ясминчувствовала себя тупой блондинкой из триллера, из тех, что на цыпочках крадутся в темноте к скрипнувшей двери, пока весь зрительный зал кричит, чтобы она оставалась на месте.

Перед тем как отправиться на Галвестон-роуд, Ясмин заглянула в прачечную. Не в силах больше противостоять требованиям головы, терзавшим ее уже несколько дней, она закрыла салон и забрала со стоянки «фиесту», намереваясь поехать прямо в Уондсуорт. Но в конце Браганза-стрит, где перед поворотом на Кеннингтон-Парк-роуд ей пришлось ждать, пока проедет встречный поток, она вдруг заметила Катину прачечную, приткнувшуюся между продуктовой лавкой и магазином электротоваров. И решила заскочить туда на минутку, спросить Катю, что бы та хотела сегодня на ужин.

Она понимала, разумеется, что меню на ужин — всего лишь предлог, чтобы проверить подругу. Ну и ладно. Она ведь не спросила у Кати про планы на ужин, когда та уходила утром на работу? Это все тот проклятый коп виноват, испортил им утро своим неожиданным приходом и выбил из привычной колеи.

Ясмин нашла местечко для остановки и забежала в прачечную, где, к своему облегчению, увидела, что Катя на месте: трудится в глубине помещения, согнувшись над гладильной доской. Из-под утюга, которым она скользила по чьим-то кружевным простыням, извергалась струя пара. Сочетание жары, влажности и джунглей из нестираного белья превращали прачечную в подобие тропиков. Ясмин не пробыла внутри и десяти секунд, а уже почувствовала головокружение; на ее лбу выступили капли пота.

Она не была знакома с миссис Крашли, но сразу узнала хозяйку прачечной, сидящую за швейной машинкой, по выражению лица, с которым та воззрилась на подошедшую к прилавку Ясмин. Миссис Крашли принадлежала к тому поколению, которые не могли забыть, что «Англия воевала за таких, как вы», — слишком молодая, чтобы принимать участие в последних вооруженных конфликтах, но достаточно пожилая, чтобы помнить времена, когда Лондон населяли в основном англосаксы. Она нелюбезно пролаяла:

— Да? Чего вам?

Ее взгляд бегал по всему телу Ясмин, а нос сморщился, будто от дурного запаха. Ясмин не держала в руках пакета с бельем, что сразу вызвало у хозяйки прачечной подозрения. А еще Ясмин была темнокожей, что делало ее в глазах миссис Крашли не только подозрительной, но и попросту опасной. Ведь в складках юбки может быть спрятан нож, а в прическе — отравленная стрела, позаимствованная у собрата по племени.

Ясмин произнесла вежливо:

— Нельзя ли позвать Катю?

— Катю? — переспросила миссис Крашли таким тоном, словно Ясмин спросила, не работает ли здесь Иисус Христос. — А чего нужно-то?

— Просто спросить кое-что.

— А зачем мне надо, чтобы она принимала гостей в моей прачечной? Достаточно того, что я вообще согласилась взять ее на работу.

Миссис Крашли приподняла предмет одежды, над которым работала, — белую мужскую рубашку — и кривыми зубами откусила нитку в основании только что пришитой пуговицы.

Заслышав голоса, Катя подняла голову от гладильной доски. Но по какой-то причине она не поприветствовала тут же Ясмин улыбкой, а посмотрела на дверь и только потом вновь перевела взгляд на подругу и улыбнулась.

Подобные мелочи происходят то и дело, и в другое время Ясмин даже не обратила бы на это внимания. Но теперь она стала с особой остротой воспринимать каждый Катин жест, каждый взгляд, каждое слово. Она стала во всем видеть скрытый смысл. И все из-за какого-то грязного копа, будь он проклят.

Настороженно поглядывая на хозяйку прачечной, Ясмин сказала Кате:

— Утром я забыла тебя спросить, что приготовить на ужин.

Миссис Крашли фыркнула:

— В наше время мы ели то, что дадут, да еще спасибо говорили.

Катя подошла ближе, и Ясмин увидела, что ее подруга вся мокрая от пота. Ее ажурная блузка прилипла к телу, волосы висели влажными прядями. За все то время, что Катя проработала в прачечной, она ни разу не возвращалась после работы домой в таком истерзанном, замученном виде, как сейчас. А ведь не прошло еще и половины рабочего дня. Подозрения Ясмин вспыхнули с новой силой. Если домой Катя приходила умытой и причесанной, рассуждала Ясмин, значит, по дороге в Доддингтон-Гроув она где-то останавливалась.

Ясмин забежала в прачечную, только чтобы проверить Катю, удостовериться, что та не прогуливает, зарабатывая штрафные очки у офицера службы надзора. Но подобно большинству людей, которые убеждают себя, будто хотят всего лишь удовлетворить свое любопытство или делают что-то ради блага другого человека, Ясмин получила больше информации, чем того желала.

Она спросила у Кати:

— Ну так как? Есть какие-нибудь идеи? У нас есть телятина. Могу потушить ее с овощами. Помнишь, мы делали так однажды?

Катя кивнула. Она утерла лоб и верхнюю губу рукавом.

— Да, — сказала она, — Отлично. Телятина с овощами — это здорово, Яс. Спасибо.

Они смотрели друг на друга и молчали, осознавая, что миссис Крашли следит из-под полукруглых очков за каждым их движением.

— Ну, узнали, что хотели, мисс Модная Прическа? — сварливо спросила хозяйка. — Тогда идите, хватит тут торчать.

Ясмин сжала губы, чтобы не выпустить рвущиеся наружу слова: Кате — «Где? Кто?» и миссис Крашли — «Сама проваливай, белая дырка». Хорошо, что первой заговорила Катя.

— Мне надо работать, Яс, — тихо сказала она. — Увидимся вечером?

— Угу. Увидимся, — ответила Ясмин и ушла, не спросив Катю, во сколько та собирается вернуться домой.

Этот вопрос стал бы стопроцентной ловушкой, он дал бы Ясмин куда больше сведений, чем взгляд на внешний вид Кати. В присутствии миссис Крашли, которая точно знала, во сколько Катя уходит из прачечной, было бы проще простого спросить у Кати, во сколько та планирует вернуться домой, и потом посмотреть на выражение лица миссис Крашли. Уж она-то наверняка заметит, если время прихода домой будет сильно отличаться от конца рабочей смены Кати. Но Ясмин не хотела доставлять противной корове такого удовольствия — вставить палку в колеса ее отношений с Катей. Поэтому она молча вышла из прачечной и поехала дальше, в Уондсуорт.

И теперь стояла на углу, продуваемая насквозь ледяным ветром. Она осмотрела район и сравнила его с Доддингтон-Гроув. Сравнение было явно не в пользу последнего. Проезжая часть была чистой, будто недавно вымытой, на тротуарах не валялось ни мусора, ни опавшей листвы. Фонарные столбы не пестрели потеками собачьей мочи, а в сточных канавах не копились кучи собачьего же дерьма. Стены домов не украшали граффити, зато на всех окнах были занавески. На балконах не висели унылые ряды мокрого белья, прежде всего потому, что здесь не было балконов, зато возле каждого аккуратного, ухоженного дома был разбит садик.

Вот где можно жить счастливо, думала Ясмин. Вот где можно радоваться жизни. Она с опаской зашагала по тротуару. Вокруг было пусто, но все равно ей казалось, что за ней наблюдают. Она застегнула верхнюю пуговицу жакета, достала шарф и накинула его на голову, хотя понимала, что этот жест только подчеркнет ее испуг и беспокойство. И тем не менее она накрыла голову, потому что в таком районе ей хотелось чувствовать себя спокойной и уверенной и ради этого она готова была прибегнуть к любому способу.

У калитки перед домом номер пятьдесят пять она в нерешительности остановилась. Это была последняя возможность спросить себя, действительно ли она хочет совершить задуманное и действительно ли ей нужна правда. Ясмин снова и снова проклинала чернокожего констебля, из-за которого начались ее треволнения, ненавидела и его, и себя: его — за то, что он рассказал ей о Кате, а себя — за то, что слушала его.

Значит, ей надо узнать правду. Надо только постучаться в дверь, и она получит ответы на гложущие ее вопросы. Она не уйдет отсюда, она обратится лицом к страхам, которые слишком долго пыталась игнорировать.

Ясмин открыла калитку, ведущую в заросший сад. Выложенная каменными плитами дорожка вела к двери ярко-красного цвета с медным кольцом посредине. Над крыльцом нависали аркой по-осеннему голые ветки кустарника; на верхней ступеньке стояла проволочная сетка с тремя пустыми молочными бутылками.

Заметив, что из горлышка одной бутылки торчит записка, Ясмин нагнулась и схватила бумажку, дрожа от отчаянной надежды, что в последний миг ей все же повезет, что ей не придется самой задавать вопросы… не придется смотреть в глаза… Возможно, эта записка все ей расскажет. Ясмин развернула листок на ладони и прочитала короткое сообщение: «Просим с сегодняшнего дня приносить нам две бутылки обезжиренного молока и одну с серебристой крышкой. Спасибо». И все. Почерк ни о чем не говорил. По нему нельзя было вычислить ни пол, ни возраст, ни расу, ни убеждения. Эту записку мог написать кто угодно, любой человек.

Ясмин поиграла пальцами, словно подбадривая ладонь перед решительным действием, а тем временем отступила на шаг от двери и посмотрела на окна, надеясь увидеть там что-то такое, что избавит ее от необходимости стучать в дверь и осуществлять задуманное. Но занавески на окнах были такие же, как и везде: по вечерам они наверняка пропускали достаточно света изнутри, чтобы сквозь них можно было разглядеть силуэты. Однако в дневные часы они защищали окна от сторонних наблюдателей. То есть в дверь стучать придется.

Хватит трусить, мысленно прикрикнула на себя Ясмин. Она имеет право знать. И с этой мыслью она промаршировала к двери и с силой стукнула кольцом о дерево.

Тишина. Ничего. Ясмин подождала и надавила на кнопку звонка. Она слышала, как он звенел внутри дома, сразу за входной дверью, разливаясь популярной мелодией. Но результат был тем же.

Ясмин боялась даже думать, что напрасно приехала в такую даль из самого Кенсингтона. Она боялась думать, что ей придется и дальше притворяться, будто между ней и Катей все по-прежнему. Лучше уж знать, хорошее ли, плохое. Потому что, когда знаешь, можно решить, как поступать дальше.

В кармане ее жакета лежала маленькая визитка, четыре на два дюйма, но Ясмин казалось, что сделана она не из бумаги, а из свинца. Вчера ночью она рассматривала ее, вертела в руках. Время шло, а Катя все не возвращалась. Да, она позвонила. Она сказала: «Яс, сегодня я буду поздно». А когда Ясмин спросила, в чем дело, она ответила: «По телефону долго объяснять, расскажу тебе, когда приду, ладно?» Но она все не приходила, и через несколько часов, уже поздно вечером, Ясмин не выдержала, встала с кровати и села у окна, надеясь, что ночная тьма поможет ей что-то понять. В конце концов она пошла в прихожую и нащупала в кармане жакета визитку, которую дал ей в салоне тот коп.

Она смотрела на имя: Уинстон Нката. Африканец, значит. Но когда он хоть на секунду расслаблялся и забывал следить за акцентом, в голосе его проскальзывали вест-индские нотки. Телефонный номер, напечатанный внизу визитки, в левом углу, принадлежал Скотленд-Ярду. Да она лучше умрет, чем позвонит по нему. Напротив, справа, был указан номер пейджера. «Позвоните мне на пейджер, — сказал он ей. — Днем или ночью».

Или не сказал? В любом случае это не имеет никакого значения, потому что она не собирается стучать полиции. Ни за что на свете. Она не идиотка. И Ясмин сунула визитку обратно, в карман жакета. Она лежит там и сейчас, с каждым мигом становясь все горячее, все тяжелее, все сильнее оттягивая карман, так что заболело плечо. Этой визиткой ее тянет, как металл к магниту, к действию, которое она, Ясмин, не собирается предпринимать.

Она отошла от дома, попятилась по каменным плиткам через сад к калитке. Не оборачиваясь, рукой нащупала задвижку на калитке и спиной вышла на улицу. Если кто-то собирается понаблюдать в щелку между занавесками, как Ясмин уходит, то она будет знать об этом. Но в окнах ничто не шевельнулось. Дом стоял пустой.

В этот миг на Галвестон-роуд въехал фургон почтовой доставки и медленно покатил по улице, пока водитель высматривал нужный ему адрес. Наконец фургон остановился в трех домах от того места, где стояла Ясмин. Оставив двигатель на холостом ходу, водитель выскочил с посылкой в руках и трусцой подбежал к двери. Ясмин стояла и смотрела, как он нажимает на кнопку звонка. Десять секунд, и та дверь открылась. Обмен приветствиями, распишитесь вот здесь, пожалуйста, и водитель уже бежит обратно к своему фургону и уезжает прочь. Мимоходом он бросил взгляд на Ясмин, стоящую на тротуаре, и, наверное, отметил про себя: «Баба, черная, страшная, а фигура ничего, можно было бы…» И вот грузовик исчез, как не бывало. Зато появилась идея.

Ясмин прошла к дому, куда только что была доставлена посылка, репетируя про себя реплики. Она остановилась так, чтобы ее не было видно из окон интересующего ее дома, кстати как две капли воды похожего на дом номер пятьдесят пять, и нацарапала на оборотной стороне визитки детектива тот самый адрес — Галвестон-роуд, дом номер пятьдесят пять. Затем она по-другому завязала на голове шарф — тюрбаном, вынула из ушей серьги и бросила эту горсть меди и бусин в сумку. А потом, хотя ее жакет был застегнут доверху, она расстегнула его, отстегнула ожерелье и тоже спрятала его, на всякий случай. Снова застегнув жакет, она пригладила воротник, придавая ему скромный, немодный вид.

Изменив таким нехитрым образом свою внешность, Ясмин подготовилась к придуманной для себя роли и поднялась по ступенькам к двери, в которую несколькими минутами ранее звонил посыльный. Она нерешительно побарабанила по ней кончиками пальцев. В двери был глазок, и Ясмин опустила голову, сняла сумку с плеча и прижала к груди, неловко держа ее перед собой. На лице она постаралась изобразить смесь покорности, страха, неуверенности и отчаянного стремления угодить. Вскоре она услышала женский голос:

— Да? Вам кого?

Голос доносился из-за закрытой двери, но Ясмин приободрилась: первый барьер преодолен. Она подняла лицо к глазку.

— Пожалуйста, вы мне не поможете? — затараторила она просительно. — Я пришла убраться в доме вашей соседки, но там никого нет дома. Это номер пятьдесят пять.

— Она днем работает, — отозвался голос.

— Но как же… — Ясмин вытянула перед собой визитную карточку полицейского. — Вы видите? Ее муж написал тут адрес…

— Муж? — После этого щелкнул замок, и дверь раскрылась. На пороге стояла средних лет женщина с ножницами в руках. Заметив, что Ясмин при виде ножниц заметно испугалась, женщина сказала: — Ой, извините. Я как раз открывала посылку. Ну-ка, позвольте мне взглянуть.

Ясмин с готовностью отдала женщине визитку. Та стала читать адрес.

— М-да. Действительно. Дом пятьдесят пять, все верно. Вы говорите, муж?

Ясмин кивнула, и женщина перевернула карточку и стала читать печатный текст, точно так же, как снова и снова читала его сама Ясмин предыдущей ночью. Уинстон Нката, констебль, полиция Лондона. Телефонный номер и номер пейджера. Все как положено.

— Ну да, разумеется, если он полицейский… — задумчиво протянула женщина. Но потом сама себе возразила: — Нет. Это ошибка. Я уверена. По фамилии Нката здесь никто не живет.

Она отдала карточку Ясмин.

— Вы точно уверены? — спросила Ясмин, сдвигая брови, чтобы выглядеть как можно более жалко. — Он сказал, что нужно будет убраться в доме…

— Да-да, дорогуша, я абсолютно уверена. Никакого Нкаты здесь нет и не было никогда. Должно быть, он указал неверный адрес, уж не знаю почему. А в этом доме уже много лет живет семья по фамилии Маккей.

— Маккей? — повторила Ясмин.

На сердце у нее стало чуточку легче. Потому что если у адвоката Харриет Льюис действительно есть партнер, как говорила Катя, то ее страхи беспочвенны.

— Да, Маккей, — подтвердила женщина. — Норин Маккей. И еще ее племянник и племянница. Очень милая женщина, эта Норин, всегда такая любезная, но не замужем. И, насколько я знаю, никогда не была. И уж определенно не за Нкатой, если вы понимаете, о чем я, уж не обижайтесь.

— Я… да. Да, понимаю, — прошептала Ясмин. У нее еле ворочался язык. Она узнала полное имя хозяйки дома номер пятьдесят пять. — Я очень благодарна вам, мадам. Большое вам спасибо.

Она попятилась.

Женщина вышла на крыльцо вслед за Ясмин.

— Послушайте-ка, мисс, вам что, плохо? — спросила она.

— О, что вы, нет. Просто… я рассчитывала на работу, а тут такое…

— Мне очень жаль. Вы знаете, я бы попросила вас прибраться у меня, но моя уборщица только вчера приходила. Вы выглядите вполне прилично. А не дадите ли мне ваше имя и телефон на тот случай, если она у нас не задержится? Она филиппинка, знаете ли, а на них не всегда можно положиться, если вы понимаете, о чем я.

Ясмин взглянула на женщину. В ней боролись желание сказать то, что хочется, и понимание того, что это невозможно, учитывая ситуацию. Победил здравый смысл. Сейчас не время было давать волю оскорбленным чувствам. Она сказала:

— Вы так добры, мадам.

А затем представилась Норой и назвала восемь цифр наугад, которые женщина радостно записала в блокнот, лежащий на тумбочке у двери.

— Что ж, — сказала она, закрывая блокнот. — Наша случайная встреча может обернуться для нас удачей. — Она улыбнулась. — Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

Как это верно, подумала Ясмин. Она кивнула, прошла через садик на улицу и вернулась к дому пятьдесят пять, чтобы в последний раз взглянуть на него. Внутри у нее все онемело. Ясмин хотела убедить себя, будто это онемение было признаком того, что только что полученная информация ее не волнует. Но нет — она понимала, что на самом деле это шок.

Оставалось лишь надеяться, что после того, как шок пройдет, а ярость еще не вступит в свои права, у нее будет минут пять, чтобы решить, что делать дальше.

Пейджер Уинстона Нкаты запищал, когда Линли читал отчеты, которые поступали к комнату совещаний от команды старшего инспектора Лича. По утрам они обрабатывались и обобщались. В отсутствие как свидетелей, так и каких-либо улик на месте преступления помимо следов краски, детективы могли сосредоточиться только на транспортном средстве, использованном в первом и втором наездах. Но как следовало из отчетов констеблей, обход лондонских автомастерских ничего не дал, как не дал результатов и обход магазинов запчастей, где мог быть приобретен хромированный бампер для замены поврежденного при совершении наездов.

Линли оторвался от отчета и увидел, что Нката уставился в свой пейджер и задумчиво водит пальцем по шраму. Инспектор снял очки и спросил:

— Что там, Уинни?

На что констебль с видом человека, погруженного в мысли, медленно покачал головой и подошел к телефону, стоящему на письменном столе, за которым один из констеблей вводил в компьютер какие-то данные.

— Полагаю, нашим следующим шагом должно стать Агентство регистрации водителей и транспортных средств, — сказал Линли, когда звонил по мобильному телефону Личу с докладом о результатах разговора с Рафаэлем Робсоном. — Мне кажется, что на данный момент мы имеем список всех основных подозреваемых по делу. Теперь нужно пробить их имена в базе данных агентства и посмотреть, не зарегистрированы ли на них старые машины помимо тех, которые они водят в Лондоне. Начать можно с Рафаэля Робсона. Интересно, что еще у него есть.

Лич согласился. Именно этим и занимался констебль перед компьютером: связывался по Сети с Агентством регистрации, вводил имена подозреваемых и проверял, не является ли кто-нибудь из них собственником классического — или просто старого — автомобиля.

— Нельзя отметать возможность, что один из наших подозреваемых просто имеет доступ к машинам, старым или любым другим, — подсказал Лич. — Например, у него друг — коллекционер. Или продавец автомобилей. Или какой-то его родственник — механик.

— И еще существует возможность, что машину украли, или недавно купили у частного лица и пока не зарегистрировали, или привезли из Европы специально, чтобы провернуть это дело, и уже снова вывезли из страны, так что и следов не найдешь, — сказал Линли. — Во всех этих случаях Агентство регистрации будет тупиковой ветвью. Но поскольку пока нет ничего другого…

— Да, — сказал Лич. — В такой ситуации мы ничего не потеряем.

Оба они знали, что потерять они могли Уэбберли, который все еще лежал в реанимации; более того, его состояние стало критическим.

— Сердечный приступ, — коротко сообщил из больницы «Чаринг-Кросс» Хильер. — Всего несколько часов назад. Кровяное давление упало, сердце стало биться с перебоями, а потом… бах. Обширный инфаркт.

— Боже мой, — произнес Линли.

— Ему делали… как это называется… электрошок…

— Такими подушками на грудь?

— Десять раз. Рэнди была там. Они вывели ее из палаты, но не сразу, так что она застала и тревожную сирену, и крики, и суматоху… В общем, кошмар.

— Что говорят врачи, сэр?

— До воскресенья его будут наблюдать всеми возможными способами. Капельницы, трубки, разные аппараты, провода. Желудочковая тахикардия, вот что у него было. И может случиться снова в любой момент. Все, что угодно, может случиться.

— Как Рэнди?

— Держится. — Хильер не дал Линли шанса расспросить о чем-то еще. Вместо этого, словно желая как можно скорее закрыть пугающую его тему, он угрюмо спросил: — С кем проводились допросы?

Хильера не порадовала информация о том, что все усилия Лича выудить из Пичеса-Пичфорда-Пичли что-либо полезное в третий раз не увенчались успехом. Не обрадовался он и когда узнал, что команды, изучавшие оба места преступления, несмотря на все старания, не сумели выяснить о машине ничего нового в добавление к тому, что уже было известно. Некоторое удовлетворение ему доставили новости, полученные от экспертов относительно следов автомобильной краски и предположительного возраста использованного для убийства транспортного средства. Но информация — это одно. А арест — совсем другое. Хильер же требовал скорейшего ареста, черт бы вас всех побрал.

— Вам это понятно, исполняющий обязанности суперинтенданта?

Линли сделал глубокий вдох и постарался отнести чрезмерную резкость Хильера на счет вполне понятной тревоги об Уэбберли. Да, ему все понятно, ответил он ровным голосом. Но действительно ли с Мирандой все в порядке? Не может ли он хоть чем-то помочь? Удалось ли Хелен заставить Рэнди немного поесть?

— Она сейчас поехала к Фрэнсис, — сказал Хильер.

— Рэнди?

— Ваша жена. У Лоры ничего не получилось, она не смогла даже вывести Фрэнсис из спальни, так что теперь туда отправилась Хелен. Она хорошая женщина, — буркнул Хильер.

Линли знал, что это наивысший комплимент, который когда-либо слетал с губ помощника комиссара.

— Благодарю вас, сэр.

— Займитесь делами. Я останусь здесь. Не хочу, чтобы Рэнди была одна, если вдруг что-нибудь… если ей придется принимать решение…

— Понятно. Да, сэр. Так будет лучше всего, сэр.

Сейчас Линли с некоторым удивлением наблюдал за Нкатой. Констебль как будто прятал от посторонних ушей свой телефонный разговор, загородив трубку широким плечом. Это наблюдение заставило Линли нахмуриться, и, когда Нката закончил говорить, инспектор поинтересовался у него:

— Что-нибудь новое?

Потирая ладони, констебль ответил:

— Надеюсь, что да, надеюсь, что да. Та пташка, что живет с Катей Вольф, хочет еще раз поговорить со мной. Это она звонила мне на пейджер. Как вы считаете, мне не следует…

Он кивнул в направлении выхода, но и вопрос, и жест были лишь данью вежливости, а не просьбой о разрешении, поскольку пальцы констебля уже нащупывали в карманах брюк автомобильные ключи.

Линли припомнил рассказ Нкаты о встречах с этими двумя женщинами.

— Она сказала, о чем пойдет речь?

— Нет. Просто попросила встретиться. Сказала, что по телефону не хочет разговаривать.

— Почему?

Нката пожал плечами и переступил с ноги на ногу.

— Преступники. Вы же знаете, что это за люди. Предпочитают держать ситуацию под контролем.

Да, в этом определенно была доля истины. Если преступник собирается донести на собрата, то обычно он сам назначает место, время и условия, при которых произойдет передача информации. Для доносчика это демонстрация власти, так он заглушает угрызения совести, понимая, что своими действиями ставит себя на низшую ступень даже среди воров и убийц. Но при этом необходимо помнить, что зэки редко питают к копам добрые чувства, и здравый смысл подсказывает, что полицейский, идущий на встречу с бывшим заключенным, должен проявлять осторожность. Для преступника нет большей радости, чем бросить в полицейского гаечный ключ, причем размер ключа будет пропорционален его ненависти к полиции.

Линли сказал:

— Напомните-ка мне, как ее зовут.

— Кого?

— Ту женщину, что позвонила вам на пейджер. Подружку Вольф.

И когда Нката назвал ее имя, Линли поинтересовался, какое преступление отправило Ясмин Эдвардс в тюрьму.

— Зарезала своего мужа, — сообщил Нката. — Насмерть. Получила пять лет. Но у меня такое впечатление, что он здорово ее поколачивал. У нее все лицо в шрамах. Они живут втроем: Вольф, она сама и ее сын Дэниел. Ему лет десять-одиннадцать. Славный парнишка. Так я поеду?

И снова нетерпеливый кивок в сторону двери.

Линли задумался, насколько разумным будет отправлять Нкату на южный берег в одиночку. Прежде всего, опасения вызывала сама горячность Нкаты. С одной стороны, он стремится исправить недавнюю ошибку. С другой — он еще недостаточно опытен, и его желание еще раз побороться с Ясмин Эдвардс может привести к потере объективности. А потеря объективности угрожает не только ходу дела, но и лично Нкате. Точно такая же угроза висит и над Уэбберли, хотя прошло уже столько лет после того расследования.

Они все время возвращаются к тому делу, подумал Линли. Этому должна быть какая-то причина.

Он спросил:

— У нее есть на вас зуб, у этой Ясмин Эдвардс?

— Вы имеете в виду, на меня лично?

— Скорее, на копов в целом.

— Думаю, да.

— Тогда будьте осторожны.

С ключами от «бентли» в руках Нката сказал:

— Хорошо, — и пулей вылетел из комнаты.

Проводив констебля задумчивым взглядом, Линли сел за стол и снова надел очки. Сложившаяся ситуация сводила с ума. Он уже сталкивался с такими делами, когда в распоряжении полиции оказывалась масса улик, но ни одного подозреваемого. Он сталкивался с делами, в которых мотивы преступления громоздились один на другой и подозреваемых было несметное количество, но ни одной улики. А также он сталкивался с делами, где орудие и возможность совершить убийство имелись чуть ли не у каждого подозреваемого, но мотивов днем с огнем было не сыскать. Но здесь…

Как такое возможно, чтобы два человека были сбиты автомобилем под окнами жилых домов и никто ничего не заметил? Ведь нельзя считать серьезным свидетельством промелькнувший темный автомобиль неизвестной марки. И как такое возможно, чтобы после наезда первую жертву оттащили из пункта А в пункт Б и опять никто ничего не заметил? Дело-то происходило на Кредитон-хилл, где дома стоят бок о бок по обе стороны дороги.

Перетаскивание тела казалось важной деталью, и Линли нашел в пачке бумаг последний отчет экспертов, где сообщались результаты исследования тела Юджинии Дэвис. Патологоанатомы провели над ним массу действий и операций, а затем проанализировали полученные данные. Если после дождя, лившего в тот вечер, на теле остались хоть какие-то улики, медэксперты нашли бы их.

Линли перелистал отчет. Под ногтями ничего; вся кровь на теле принадлежит самой жертве; в составе грунта, попавшего на тело с колес автомобиля, специфических компонентов вроде минералов, встречающихся в конкретных местностях, не обнаружено; грязь, застрявшая в ее волосах, идентична образцам грязи, взятым с улицы, на которой было найдено тело; два волоса, обнаруженные на ее теле — седой и каштановый, — были подвергнуты анализу…

А вот это уже интереснее. Два волоса, седой и каштановый. Здесь, возможно, что-то кроется. Нахмурившись, Линли вчитался в этот раздел, продираясь через описания кутикулы, кортекса и медуллы, и наконец добрался до первоначального заключения экспертов относительно двух волосинок: в свое время они росли на млекопитающем.

Но когда он разобрал нагромождения специальных терминов вроде «макрофибриллярная инфраструктура клеток медуллы» и «электрофоретические варианты структурных протеинов» и добрался до заключения, то обнаружил, что результаты исследования двух волосинок не дают определенного ответа. Что за ерунда, черт возьми?

Линли снял телефонную трубку и набрал номер медицинской лаборатории, расположенной на другом берегу реки. После оживленных диалогов с тремя техниками и одной секретаршей ^его соединили со специалистом, который был способен понятными для обычного человека словами объяснить, почему анализ волос, произведенный в век, когда наука и прогресс продвинулись столь далеко, что микроскопический кусочек кожи может указать на личность убийцы, — почему этот анализ не дал конкретных, практических результатов.

— Фактически мы не можем даже сказать, принадлежат ли эти волоски убийце, — поведала ему доктор Клаудия Ноулз. — С тем же успехом они могут принадлежать и жертве.

— Да как такое возможно?

— Во-первых, мы получили их отдельно от скальпа. Во-вторых, волосы, принадлежащие одному индивидууму, могут различаться между собой по самому широкому спектру показателей. То есть мы можем взять дюжины образцов волос вашей жертвы и не найти соответствия ни с одним из двух найденных волосков. И это при том, что они тем не менее могут принадлежать жертве. Все дело в возможных вариациях. Вы понимаете, о чем я?

— А как же анализ ДНК? Какой смысл исследовать эти волосы, если мы даже не можем использовать их…

— Я не утверждаю, что мы не можем их использовать для определения ДНК, — перебила его доктор Ноулз. — Можем и непременно используем. Но даже тогда, определив тип ДНК — что, как вы понимаете, займет не один день, — мы узнаем лишь одно: принадлежат ли волосы жертве. И это, я полагаю, будет иметь для вас определенную ценность. Однако если выяснится, что эти волосы не ее, то вам придется предположить, что до или после смерти жертвы некий человек находился достаточно близко от нее, чтобы оставить после себя след в виде двух волосков.

— А не могли два человека оставить каждый по одному волоску? Ведь один волос седой, а второй каштановый?

— Это вполне вероятно. Но даже в таком случае мы не должны исключать возможность, что перед смертью она обняла кого-то, кто совершенно невинно уронил на нее волосок. Если же мы хотим доказать, что ее не обнимал никто из близких ей людей, то результаты анализа ДНК никак нам в этом не помогут, даже если предположить, что мы их уже получили. У нас ведь нет информации о типе ДНК, с которым нужно сравнивать эти два волоса.

Господи! Ну да, вот она, проблема. Эта чертова проблема вечно возникает в подобных случаях. Линли поблагодарил доктора Ноулз и повесил трубку. Отчет медэкспертов он разочарованно захлопнул и отложил в сторону. Так. Нужны свежие идеи.

Он еще раз перечитал записи своих бесед с проходившими но делу людьми: что сказал Уайли, что сказал Стейнс, что сказали Ричард Дэвис, Робсон и младший Дэвис. Наверняка он что-то упустил. Но нет: сколько бы Линли ни перечитывал записи, ничего нового найти ему не удавалось.

Ладно, сказал он себе. Тогда придется зайти с другой стороны.

Линли вышел из участка и поехал в Западный Хэмпстед. Оказалось, что от Финчли-роуд до Кредитон-хилл было совсем недалеко. Он оставил машину в начале улице и дальше пошел пешком. Обочины были сплошь заставлены автомобилями, но при этом улица казалась необитаемой, как и все районы, жители которых с утра уходили на работу и не возвращались до вечера.

Меловые отметки на асфальте обозначали место, где лежало тело Юджинии Дэвис. Линли встал над ними и посмотрел в тот конец улицы, откуда появилась роковая машина. Дэвис сбили и затем несколько раз переехали, что могло объясняться двумя причинами: либо ее не отбросило с требуемой силой, как отбросило Уэбберли, либо ее швырнуло прямо по ходу автомобиля и переехать ее туда-сюда не составило труда. Потом ее оттащили в сторону, почти полностью спрятав под капотом «воксхолла».

Но зачем? Зачем убийца рисковал быть замеченным? Почему он сразу же не уехал, оставив ее лежать посреди дороги? Конечно, в темноте и под проливным дождем тело, убранное с проезжей части, дольше оставалось бы ненайденным, чем если бы убийца оставил его как есть. Таким образом он увеличивал вероятность, что к тому времени, когда подоспеет помощь, Юджиния Дэвис будет уже мертва. Но вылезать из машины — это такой риск. Хотя… вдруг у него была причина выйти здесь из машины?

Например, он здесь живет. Да. Это возможно.

А нет ли других причин?

Линли вышагивал по тротуару, перебирая все возможные варианты, которые приходили ему в голову на темы «убийца — жертва — мотив», «убийца, перетаскивающий сбитую жертву», «убийца, выходящий из машины». В конце концов самой правдоподобной версией ему показалась следующая: в сумочке Юджинии Дэвис находилось нечто такое, о чем убийца знал и что очень хотел заполучить.

Но сумочку нашли под другой машиной, в таком месте, где убийца, действовавший в спешке, под покровом темноты, вряд ли обнаружил бы ее. И содержимое сумочки осталось нетронутым, насколько можно было судить. Если только убийца не вытащил оттуда единственный интересующий его предмет — может, письмо? — и затем отбросил сумку в сторону, где ее позднее обнаружили полицейские.

Даже сведя количество рассматриваемых версий к минимуму, Линли видел несметное количество возможных вариантов развития событий. Ему казалось, что у него в голове засел многоголосый хор, в котором каждый голос пел не только о своем сценарии, но и о развитии этого сценария, если принять его за основу и рассматривать дальше. Пытаясь разобраться во всем этом, он дошел почти до конца улицы. Из-за живых изгородей выглядывали аккуратные, по-осеннему пестрые садики. Линли собрался повернуть обратно к машине, и вдруг его внимание привлек какой-то блеск. Он присмотрелся к земле под недавно посаженными кустиками тиса и с азартом Шерлока Холмса нагнулся к клумбе.

Его находка, однако, оказалась обычным стеклом. Скорее всего, несколько осколков были сметены с тротуара в сторону, под кусты. С помощью карандаша, вынутого из кармана, он сгреб видимые осколки в кучу, поковырялся в земле и нашел еще. И поскольку никогда еще он не работал с делом, в котором было бы так мало фактического материала, Линли достал носовой платок и сложил в него все найденное.

Снова усевшись в машину, он позвонил домой, надеясь застать там Хелен. Но дома ее не было, хотя, по его сведениям, она уже несколько часов назад покинула больницу «Чаринг-Кросс» и отправилась в дом Уэбберли, чтобы попытаться уговорить Фрэнсис выйти за порог. Не нашел он ее и на работе, у Сент-Джеймсов. Линли встревожился.

И поехал в Стамфорд-Брук.

На Кенсингтон-сквер Барбара Хейверс припарковалась там же, где и в прошлый раз: у тумбы, что защищала с севера покой и уединенность сквера, преграждая путь транспорту с близлежащей Дерри-стрит. Оттуда Барбара дошла до монастыря Непорочного зачатия, но вместо того, чтобы войти в ворота и попросить о встрече с сестрой Сесилией Махони, как уже делала это на днях, она закурила и зашагала по тротуару дальше, к внушительному кирпичному дому, где двадцать лет назад развернулись трагические события.

На своей стороне улицы это было самое высокое здание: пять этажей и полуподвал, к которому вела узкая лесенка, ныряющая но дуге вниз с выложенного плитами дворика. Два каменных столба, увенчанные белыми гипсовыми вазонами, обрамляли въездные ворота из кованого железа. Барбара открыла створку ворот, вошла и остановилась, разглядывая дом.

Невольно она стала сравнивать его со скромным жилищем Линн Дэвис на другом берегу реки. Французские окна и балконы, молочно-белые рамы, важные эркеры и остроносые карнизы, фрамуги и витражи — все это, вкупе с соседними домами, являло разительный контраст с обстановкой, в которой провела свою жизнь Вирджиния Дэвис.

Но помимо внешних различий, сразу бросающихся в глаза, было еще одно, менее заметное. Стоя перед домом, Барбара вспомнила, что здесь когда-то жил ужасный человек, как описывала его Л инн Дэвис, человек, который не желал находиться в одной комнате с собственной внучкой, потому что в его глазах она была не такой, какой должна была быть. Несчастная девочка была нежеланной в этом доме, она была объектом недовольства и даже ненависти, и в конце концов ее мать навсегда увезла ее отсюда. И старый Джек Дэвис — ужасный Джек Дэвис — был удовлетворен. Более того, он был вознагражден, так уж случилось, потому что его сын вскоре женился вторично и следующий внук Джека оказался музыкальным гением.

С этим-то внуком сплошной восторг и сопли, размышляла Барбара. Ребятенок взял в руки скрипочку, провел смычком и — покрыл славой имя Дэвисов, как и было задумано дедом. Но затем родился третий ребенок, и старому Джеку Дэвису — ужасному Джеку Дэвису — снова пришлось взглянуть в лицо несовершенству.

Однако со вторым дефективным ребенком Джеку было не так просто разобраться, как с первым. Потому что если бы старый Джек Даше вынудил и эту мать покинуть дом из-за его бесконечных требований «Держите ее вдали от моих глаз» и «Унесите куда-нибудь это существо», то она забрала бы с собой не только младшую дочь-инвалида, но и старшего гениального сына. А это означало бы прощание с любимым Гидеоном. Прощание с возможностью купаться в лучах славы, которую сулили будущие достижения Гидеона.

Когда Соню Дэвис утопили в ванне, докопалась ли полиция до истории с Вирджинией? А если докопалась, то сумела ли семья сохранить в тайне чудовищную роль, которую сыграл в той истории старый Джек? Скорее всего, да, решила Барбара.

Во время войны ему пришлось пережить немыслимые страдания, он навсегда потерял здоровье, он был героем. Но при этом он был человеком, в котором до полной сонаты явно недоставало пяти-шести нот, и кто знает, как далеко мог зайти такой человек, если счел себя ущемленным в чем-то?

Барбара вернулась на тротуар, закрыв за собой ворота. Она выкинула в урну окурок и повернула к монастырю Непорочного зачатия — цели ее поездки в Кенсингтон.

На этот раз сестру Сесилию Махони она нашла в огромном саду, раскинувшемся за главным зданием монастыря. Вместе с еще одной монахиней сестра Сесилия сгребала граблями листья из-под мощного платана, который мог бы давать тень целой деревушке. Они уже воздвигли пять многоцветных холмов в разных концах лужайки. В отдалении, там, где каменный забор обозначал конец монастырских владений и в какой-то степени защищал их от шума электричек, которые с грохотом проносились мимо каждые несколько минут, мужчина в защитном костюме и вязаной шапке присматривал за костром, подкидывая в огонь собранную монахинями листву.

— С этим надо быть поосторожнее, — сказала Барбара сестре Сесилии после обмена приветствиями. — Одно неверное движение, и весь Кенсингтон превратится в угли. Не думаю, что вам бы этого хотелось.

— Без второго Рена, чтобы отстроить Кенсингтон заново, — нет, — подтвердила сестра Сесилия. — Но вы не волнуйтесь, констебль, мы предельно осторожны. Джордж не отходит от костра ни на секунду. И мне кажется, что Джорджу повезло гораздо больше, чем нам с сестрой Розой. Мы занимаемся собиранием, а вот он делает подношение, принимаемое Господом с радостью.

— Простите?

Монахиня провела граблями по траве, нацепляя на зубья пучки листьев.

— Это библейская аллюзия. Каин и Авель. Костер Авеля произвел дым, который поднялся в небо.

— А-а. Понятно.

— Вы не знаете Ветхий Завет?

— Только те части, где говорится о возлежании, познании и порождении. Зато их я знаю наизусть.

Сестра Сесилия рассмеялась и прислонила свои грабли к скамейке, которая окружала ствол платана. Снова обернувшись к Барбаре, она сказала:

— Да, в те дни было много возлежания и порождения себе подобных, констебль. Но иначе и быть не могло, ведь сказано им было — населить собою весь мир. Барбара улыбнулась.

— У вас не найдется минутки? Я бы хотела еще кое о чем у вас спросить.

— Конечно. Вы, я думаю, не захотите говорить на улице. — Сестра Сесилия не стала ждать согласия или возражения. Она просто сказала своей соратнице: — Сестра Роза, вы не против, если я покину вас на четверть часика?

Вторая монахиня кивнула, и сестра Сесилия повела Барбару к невысокому бетонному крыльцу, которое венчалось дверью в серой кирпичной стене.

По покрытому линолеумом коридору они дошли до двери с табличкой «Гостевая». Сестра Сесилия постучалась и, не получив ответа, распахнула дверь перед констеблем, говоря:

— Не хотите ли выпить чашку чая? Или кофе? По-моему, у нас еще оставалось печенье.

Барбара отказалась.

— У меня всего несколько вопросов, — сказала она монахине.

— А вы не возражаете, если я все-таки выпью?

Сестра Сесилия наполнила водой электрический чайник. На столике в углу комнаты стоял старый пластмассовый поднос с жестянкой чая и разномастными чашками и блюдцами. Монахиня достала из маленькой тумбы коробку с кусковым сахаром, бросила себе в чашку три кубика и невозмутимо пояснила Барбаре:

— Я ужасная сладкоежка. Но Бог прощает нам наши маленькие слабости. Однако я бы чувствовала себя менее виноватой, если бы вы съели хотя бы печенье. Мы покупаем низкокалорийное. Ох, я, разумеется, не имела в виду, что вам нужно…

— Все в порядке, — заверила ее Барбара. — Я съем одно.

Сестра бросила на посетительницу лукавый взгляд:

— Они упакованы по две штуки, констебль.

— Давайте. Я справлюсь.

Налив в чашку кипятка и выложив на отдельное блюдце печенье, сестра Сесилия была готова отвечать на вопросы Барбары. Они сели у окна на обтянутые винилом стулья. Перед ними открывался вид на сад; между деревьями мелькала сестра Роза с граблями в руках. Барбару и монахиню разделял низкий стол. Среди подборки религиозных журналов, разложенных веером на покрытой шпоном столешнице, Барбара разглядела зачитанный номер «Elle».

Барбара рассказала монахине о своей встрече с Линн Дэвис и спросила, известно ли было сестре Сесилии о первом браке Ричарда Дэвиса и о его первом ребенке.

Сестра Сесилия сказала, что знает и о первом браке, и о первом ребенке и что узнала о Линн и о ее «бедняжке доченьке» от самой Юджинии вскоре после рождения Гидеона.

— Могу точно вам сказать, констебль, — сообщила она Барбаре, — что для Юджинии это было шоком. Она даже не знала, что Ричард был разведен, и долгое время пыталасьпонять, почему он не рассказал обо всем до их свадьбы.

— Должно быть, она чувствовала себя обманутой.

— О, ее волновала не личная обида. Во всяком случае, со мной она не обсуждала эту часть вопроса. А вот духовные и религиозные последствия такой скрытности мужа она пыталась осознать на протяжении нескольких лет после рождения Гидеона.

— Какого рода последствия?

— Ну, во-первых, святая церковь считает брак бессрочным соглашением между мужчиной и женщиной.

— То есть миссис Дэвис волновалась, что, если церковь сочтет первый брак ее мужа легитимным, тогда ее собственный брак превратится в двоебрачие. А прижитые от Ричарда Дэвиса дети станут считаться незаконными.

Сестра Сесилия отпила чаю.

— И да и нет, — ответила она. — Ситуация осложнялась тем фактом, что сам Ричард не был католиком. Он вообще не придерживался никакой веры, несчастный человек. Ни первый, ни второй его брак не был освящен церковью, так что главный вопрос, стоявший перед Юджинией, заключался в том, жил ли он во грехе с Линн и носил ли на себе ребенок, рожденный от их союза — то есть зачатый во грехе, — печати Божьего суда. И если дело обстояло именно так, то не рисковала ли Юджиния навлечь и на себя гнев Божий, ступая по следам Линн.

— Вы хотите сказать, за то, что она вышла замуж за человека, который «жил во грехе»?

— О нет. За то, что ее брак не был освящен церковью.

— Церковь не разрешила бы этого?

— Вопрос о том, разрешит церковь такой брак или нет, никогда не ставился. Ричард не хотел религиозной церемонии, и она не состоялась. Они просто поставили свои подписи в бюро регистрации.

— Но разве миссис Дэвис, будучи католичкой, не настаивала на том, чтобы у них было и венчание в церкви? Разве она не обязана была венчаться? Ну, чтобы быть чистой перед Богом и Папой?

— По сути, так оно и должно было быть. Однако Юджиния была католичкой только частично.

— Как это?

— А так. Каких-то тайн она причастилась, а каких-то нет. Какие-то постулаты принимала, а какие-то нет.

— Скажите, разве, когда к вам присоединяются, люди не клянутся на Библии или на чем-то еще, что они будут выполнять

все ваши правила? Вот взять хотя бы Юджинию. Мы знаем, что она выросла не в католической вере. То есть церковь согласна принимать к себе таких людей, которые одни правила согласны выполнять, а другие — нет?

— Давайте не будем забывать, констебль, что у церкви нет тайной полиции, которая следит за тем, чтобы все ее члены ходили строго по ниточке, — ответила монахиня. Она откусила печенье и несколько секунд молча жевала. — Господь дал каждому из нас совесть, чтобы мы сами следили за своим поведением. Да, несомненно, существует множество вопросов, по которым отдельные католики не согласны с матерью-церковью, но только Бог сможет сказать нам, рискуют ли они из-за этого вечным спасением.

— И все-таки миссис Дэвис, похоже, верила, что Бог сводит с грешниками счеты в их земной жизни, если она считала, что Вирджиния воплотила отношение Бога к греховной связи Линн и Ричарда.

— Люди склонны именно так интерпретировать выпадающие на их долю несчастья. Но вспомните Иова. Каков был его грех, за который Господь так сурово наказывал его?

— Возлежал и порождал не на той стороне простыни? — предположила Барбара первое, что пришло в голову. — Честно говоря, я не помню.

— Вы не помните этого потому, что за Иовом не было грехов. Просто так испытывалась его вера во Всемогущего.

Сестра Сесилия сделала еще глоток чая и стряхнула с пальцев крошки печенья на грубую ткань юбки.

— Вы говорили это Юджинии Дэвис?

— Я пыталась объяснить ей, что если бы Господь хотел наказать ее, то он не начал бы с того, что дал ей Гидеона — абсолютно здорового мальчика — в качестве первого плода ее брака с Ричардом.

— А что насчет Сони?

— Не считала ли она Соню наказанием свыше за свои грехи? — уточнила сестра Сесилия. — Прямо она никогда этого не высказывала. Но, судя по тому, как она отреагировала, узнав о болезни несчастной малютки… А потом, когда девочка умерла, Юджиния перестала посещать церковь… — Монахиня вздохнула, поднесла чашку к губам и замерла, словно обдумывая ответ. Наконец она произнесла: — Нам остается только догадываться, констебль. Мы можем лишь вспомнить вопросы, которые она задавала о Линн и ее ребенке, и на их основании строить предположения о том, что чувствовала она сама и во что верила, когда оказалась в такой же ситуации.

— А что остальные?

— Остальные?

— Остальные домочадцы. Они говорили о том, что чувствовали, когда узнали про Соню?

— Она мне не рассказывала об этом.

— Линн говорит, что она ушла от Ричарда частично из-за его отца. Она считает, что у него не хватало нескольких винтиков, а те, что еще сидели на месте, были весьма и весьма гадкими, так что оставалось только радоваться, что их не полный комплект. Но вы, наверное, знаете об этом.

— Юджиния никогда не делилась тем, что происходило у них в доме.

— Она не говорила, что кто-то хочет избавиться от Сони? Например, Ричард? Или его отец? Или еще кто-нибудь?

Голубые глаза сестры Сесилии широко раскрылись. Она воскликнула:

— Господи помилуй, нет! Люди в том доме не были злыми. Возможно, в чем-то они запутались, но кто из нас никогда не ошибается? Однако стремиться избавиться от ребенка с такой силой, чтобы даже пойти на… Нет. Не могу представить себе, что хоть кто-то из них был на такое способен.

— Но ведь кто-то убил ее, а вчера вы говорили мне, что не поверили, будто это сделала Катя Вольф.

— Не поверила и не поверю, — еще раз подтвердила свою позицию монахиня.

— Значит, это сделал кто-то другой, если только вы не считаете, что это рука Бога низверглась с небес и толкнула девочку под воду. Но кто? Сама Юджиния? Ричард? Дедуля? Жилец? Гидеон?

— Да он тогда был восьмилетним мальчиком!

— Восьмилетним мальчиком, который ревновал ко второму ребенку, сместившему его с пьедестала почета.

— Нет, с Соней это был не тот случай.

— Ну, как минимум она лишила его безраздельного внимания взрослых. Она претендовала на их время. Они тратили на нее почти все деньги. Она пила бы из этого колодца, пока он не высох. И что осталось бы делать Гидеону у пересохшего колодца?

— Ни один восьмилетний ребенок не способен загадывать так далеко вперед.

— Ребенок — нет. Зато был способен кто-то из взрослых, заинтересованный в поддержании статуса Гидеона.

— Возможно. Что ж. Все равно я не знаю, кто бы это мог быть.

Монахиня положила половинку печенья на блюдце, поднялась и пошла включить чайник еще раз, чтобы согреть воды на вторую чашку чая. Барбара наблюдала за ней, мысленно оценивая полученную от монахини информацию и поведение сестры Сесилии при их беседах на основании всего того, что ей было известно о монахинях ранее. И пришла к выводу, что монахиня говорила ей всю правду, как сама ее знала. Во время первого их разговора сестра Сесилия сообщила, что Юджиния перестала посещать церковь после смерти Сони. То есть с тех самых пор прекратились задушевные беседы Сесилии и Юджинии — беседы того рода, когда только и возможна передача самых важных и личных сведений.

Она спросила:

— А что случилось с тем, последним младенцем?

— Последним? А, вы говорите о ребенке Кати?

— Мое начальство хочет, чтобы я разыскала его.

— Он сейчас живет в Австралии, констебль. Живет там с двенадцати лет. И как я вам уже говорила в прошлый раз, если бы Катя хотела встретиться с ним, то первым делом после освобождения пришла бы ко мне. В этом вы должны мне поверить. Условия усыновления требовали, чтобы приемные родители предоставляли мне ежегодный отчет о ребенке, так что я всегда знала, где он и что он, и по первой же просьбе Кати передала бы ей всю информацию.

— Но она не просила?

— Нет. — Сестра Сесилия двинулась к выходу. — Подождите минутку. Я принесу кое-что, что может вас заинтересовать.

Монахиня вышла из комнаты. Вскоре вода в чайнике закипела, и он щелкнул, выключаясь. Барбара поднялась и заварила для сестры Сесилии вторую чашку чая, вознаградив себя за это вторым пакетиком печенья. Затолкав оба печенья в рот, она положила в чашку монахини три куска сахара. Вскоре вернулась монахиня с бумажным конвертом в руках.

Она села и разложила у себя на коленях содержимое конверта. Барбара увидела, что это письма и фотографии — любительские снимки и студийные портреты.

— Его зовут Джереми, сына Кати, — сообщила сестра Сесилия. — В феврале ему исполнится двадцать лет. Фамилия приемных родителей — Уотты, у них еще трое детей. Сейчас они все вместе живут в Аделаиде. Кстати, Джереми пошел в мать.

Барбара взяла фотографии, которые протянула ей монахиня. Они отражали почти все стадии жизни мальчика. Джереми был голубоглазым и светловолосым, хотя белокурые волосики детских лет с годами немного потемнели. Примерно в то время, когда семья переехала в Австралию, мальчик пережил период подростковой неуклюжести, но потом выровнялся и стал вполне привлекательным молодым человеком. Прямой нос, квадратная челюсть, прижатые к черепу небольшие уши — вылитый ариец, подумала Барбара.

Она спросила:

— То есть Катя Вольф даже не знает, что у вас есть все эти материалы?

— Я уже говорила: после тех событий она ни разу не пожелала увидеть меня. Даже когда настало время договариваться об усыновлении Джереми, она отказалась говорить со мной. Нашим посредником стала тюрьма: начальник охраны уведомил меня, что Катя хочет отдать ребенка на усыновление, и он же сообщил мне, когда пришло время родов. Я даже не уверена в том, видела ли Катя своего ребенка. Знаю только, что она хотела немедленно отдать его в семью и хотела, чтобы я занялась этим сразу после его рождения.

Барбара вернула ей снимки.

— Она не пожелала, чтобы ребенок жил со своим отцом?

— Нет, она настаивала на усыновлении.

— А отец, кто он?

— Мы с ней не разговаривали…

— Это я понимаю. Но вы же знали ее. Вы их всех знали. Так что у вас должны были быть какие-то свои соображения. В доме вместе с ней проживало трое мужчин, насколько нам известно: дед, Ричард Дэвис и жилец, который в то время проходил под именем Джеймс Пичфорд. Можно сказать, что вместе с Рафаэлем Робсоном, учителем музыки, их было четверо. Или пятеро, если считать и Гидеона и предположить, что Катя любила побаловаться с юными мальчиками. Ведь в одном отношении он был развит не по годам. Может, он опередил время и в чем-то еще?

Монахиня была шокирована.

— Катя не растлительница детей!

— Может, она не воспринимала свои действия как растление. Обычно женщины так не думают, когда посвящают юношей в суть дела. Да что там, есть такие племена, где пожилые женщины обязаны обучать мальчиков…

— Не знаю, как принято поступать в племенах, но ведь они не были дикарями. И разумеется, Гидеон не мог быть отцом ребенка. Я сомневаюсь… — Тут монахиня густо покраснела. — Я сомневаюсь, что он вообще был способен на… акт.

— Значит, тот, кто был отцом, имел причины держать этот факт при себе. А иначе почему он не вышел вперед и не заявил о своих правах на ребенка, когда Катя получила двадцать лет? Хотя, конечно, он мог и застесняться, узнав, что обрюхатил убийцу.

— А почему вы так уверены в том, что это сделал кто-то из дома Дэвисов? — спросила сестра Сесилия. — И почему вообще так важно знать, кто это был?

— Я не могу сказать, важно это или нет, — признала Барбара. — Но если отец ребенка каким-то образом связан со всем остальным, что случилось с Катей Вольф, то он может подвергаться серьезной опасности. Конечно, при условии, что за двумя наездами стоит Катя.

— Двумя?

— Офицер, который вел следствие по делу смерти Сони Дэвис, вчера тоже был сбит машиной. Сейчас он в коме.

Пальцы сестры Сесилии подлетели к распятию, которое она носила на шее. Сжимая его, она проговорила:

— Я не верю, что Катя имеет к этому какое-то отношение.

— Понятно, — вздохнула Барбара. — Но иногда нам приходится поверить в то, чему верить не хочется. Так устроен наш мир, сестра.

— Мой мир устроен иначе, — возвестила монахиня.

Гидеон

6 ноября

Мне снова приснился сон, доктор Роуз. Я стою на сцене «Барбикана», у меня над головой ослепительно сияют огни. Оркестр сидит за моей спиной; дирижер, лица которого я не вижу, стучит палочкой по пульту. Оркестр начинает играть: четыре такта виолончелей — и я поднимаю скрипку, готовлюсь вступить. Вдруг откуда-то из огромного зала я слышу детский плач.

Этот плач эхом отражается от стен и потолка, но я, похоже, единственный, кто замечает его. Виолончели продолжают играть, к ним присоединяются остальные струнные, и я понимаю, что вот-вот начнется мое соло.

Я не могу думать, не могу играть, ничего не могу, захваченный одной мыслью: почему дирижер не остановит оркестр, не повернется к зрителям, не потребует, чтобы кто-нибудь проявил элементарную вежливость и вынес орущего младенца из зала, позволив всем сконцентрироваться на музыке? Перед моим соло будет пауза на целый такт, и я жду ее, поглядывая на аудиторию. Но ничего не вижу из-за ослепительно ярких огней, которые в моем сне гораздо ярче, чем освещение в настоящем концертном зале. Наверное, такими лампами светят в лицо подозреваемым при допросах, по крайней мере, так это обычно представляется.

Я начинаю. Разумеется, играю неправильно. Не в той тональности. Слева от меня резко поднимается первая скрипка, и я вижу, что это Рафаэль Робсон. Я хочу сказать: «Рафаэль, ты играешь! Ты играешь на публике!» — но остальные скрипки следуют его примеру и тоже вскакивают с мест. Они возмущенно жалуются дирижеру, их крики подхватывают виолончели и контрабасы. Я слышу их голоса и хочу заглушить их своей игрой, а заодно хочу заглушить детский плач, но у меня не получается. Я хочу сказать, что это не я, что это не моя вина, я кричу: «Вы разве не слышите? Вы не слышите?» — а сам играю. И при этом наблюдаю за дирижером, потому что он продолжает управлять оркестром, как будто тот и не переставал играть.

Затем Рафаэль подходит к дирижеру, который после этого поворачивается ко мне. Это мой отец. «Играй!» — шипит он на меня. И я так удивлен видеть его там, где его быть не должно, что отступаю назад, и меня поглощает темнота зрительного зала.

Я пытаюсь отыскать плачущего ребенка и двигаюсь вдоль одного из проходов, нащупывая во тьме дорогу. Наконец я понимаю, что плач доносится из-за закрытой двери.

Я нахожу эту дверь и открываю ее. Внезапно я оказываюсь на улице, где ярко светит солнце. Передо мной большой фонтан. Но это не обычный фонтан, потому что посреди него стоит какой-то священник, весь в черном, а рядом с ним — женщина в белом, и на руках она держит заходящегося в плаче ребенка. Я вижу, как священник погружает их обоих — и женщину, и ребенка у нее на руках — под воду, и понимаю в этот момент, что женщина — это Катя Вольф, а держит она мою сестру.

Почему-то я знаю, что должен залезть в фонтан, но мои ноги вдруг тяжелеют, и я не могу шевельнуть ими. Поэтому я просто наблюдаю за тем, как из воды появляется Катя. Она одна.

Мокрое белое платье облепило ее тело, сквозь тонкий материал видны соски. Еще видны лобковые волосы, они густые, темные как ночь, они вьются, вьются, вьются вокруг ее органа, который блестит под мокрым платьем, и кажется, что она голая. Внутри меня возникает то чувство, тот прилив желания, которого я не испытывал уже много лет. С радостью я чувствую, как напрягается моя плоть, я приветствую это, я больше не думаю о концерте, с которого ушел, и о церемонии, только что произведенной на моих глазах.

Мои ноги снова получили свободу. Я приближаюсь к фонтану. Катя обхватывает ладонями груди. Но я не успеваю войти в воду и присоединиться к ней: священник преграждает мне путь, и я смотрю на него. Это мой отец.

Он подходит к ней. Он делает с ней то, что хотел сделать я, а мне остается только смотреть, как ее тело впускает его внутрь, как они начинают двигаться вместе, а у их бедер лениво плещется вода.

Я кричу и просыпаюсь.

И тут я обнаружил между ног то, чего не было уже… сколько лет? Я не мог достичь этого со времени ухода Бет. Подрагивающий, набухший и готовый к действию орган, и все благодаря сновидению, в котором я был жалким зрителем того, как наслаждался мой отец.

Я лежал в темноте, презирая свое тело, презирая свой ум, я ненавидел их за то, что они говорили мне посредством этого сна. И пока я так лежал, ко мне пришло воспоминание.

Катя Вольф входит в столовую, где все мы ужинаем. Она несет на руках мою сестру, которая уже одета в пижаму, готовая ко сну. Катя возбуждена, это сразу заметно, потому что в пылу чувств она начинает хуже говорить по-английски. Она восклицает: «Смотрите! Смотрите, вы должны, что она сделала!»

Дедушка раздраженно спрашивает: «Ну что еще?», взрослые переглядываются, и в этот момент я ощущаю напряженность между ними. Мать смотрит на дедушку, папа — на бабушку, Сара Джейн — на жильца Джеймса. Джеймс смотрит на Катю. А Катя смотрит на Соню.

Она говорит: «Покажи им, маленькая» — и усаживает Соню на пол, на попку, но не поддерживает ее рукой, как обычно, а осторожно выпрямляет ее спинку и отводит руки. Соня остается сидеть.

«Она сама сидит! — гордо объявляет Катя. — Это чудо!»

Мать поднимается из-за стола, говорит: «Какая ты у меня умница, милая!» — и обнимает Соню. Еще она говорит: «Спасибо вам, Катя», и, когда она улыбается, все ее лицо сияет восторгом.

Дедушка никак не реагирует, потому что он не смотрит на то, что показала всем Соня. Бабушка бормочет: «Вот и хорошо, вот и хорошо», не отводя взгляда от дедушки.

Сара Джейн Беккет делает вежливое замечание и пытается завязать разговор с Джеймсом. Но тот полностью заворожен Катей, он не может отвести от нее глаз, как голодная собака не сводит глаз с куска сырой говядины.

А сама Катя не сводит глаз с моего отца. «Видите, какая она молодец — ликует она. — Видите, что учит она и как быстро! Какая молодец наша Соня, да. С Катей всем детям будет хорошо».

«Всем детям». Как я мог забыть эти слова и этот взгляд? Как я раньше не понял, что означают эти слова и эти взгляды? Потому что ясно, что они означают, и все в комнате замирают на миг, как будто сломался проектор и вместо фильма нам показывают один кадр. В следующий миг — через долю секунды — мать берет Соню на руки и говорит: «Никто в этом не сомневается, милочка».

Я видел это тогда, вижу и теперь. Но тогда я не понял всего, мне было… сколько лет? семь? Ребенок в таком возрасте не в состоянии ухватить все значение ситуации, которую он проживает. Ребенок в таком возрасте не может расслышать в единственном коротком замечании женщины, произнесенном самым любезным тоном, внезапного осознания, что ее предали в ее собственном доме и продолжают предавать.

9 ноября

Он сохранил тот снимок, доктор Роуз, помните? Все, что я знаю, сводится к тому факту, что мой отец сохранил один-единственный снимок, фотографию, которую он, скорее всего, сделал сам и потом спрятал, потому что откуда еще ей взяться?

И теперь я представляю их вдвоем в солнечный летний день: он просит ее выйти в сад, чтобы сфотографироваться с моей сестрой. Присутствие Сони на руках у Кати делает всю сцену приличной. Соня — это предлог, несмотря на то что ее держат таким образом, чтобы ее лицо было отвернуто от объектива. Это тоже важная деталь, так как Соня не совершенна. Соня — выродок, и изображение Сони, чье лицо несет на себе свидетельства поразившего ее врожденного дефекта — косые пальпебральные щели (я узнавал, как они называются), эпикантальные складки, непропорционально маленький рот, — будет служить постоянным напоминанием папе, что во второй раз в своей жизни он породил ребенка с физическими и умственными недостатками. Поэтому он не хочет запечатлевать на пленке ее лицо, но она нужна ему как оправдание.

Стали ли они уже любовниками на тот момент, Катя Вольф и мой отец? Или они оба еще только думают об этом и каждый из них ждет, чтобы другой подал некий знак, выражая интерес, говорить о котором пока нельзя? И когда это впервые происходит между ними, кто делает первый шаг и что это за шаг, который сигнализирует о том, в каком направлении будут развиваться их дальнейшие отношения?

Душной ночью она выходит, чтобы подышать свежим воздухом. Это одна из тех августовских ночей, когда Лондон находится во власти тепловой волны и некуда сбежать от давящей атмосферы, созданной загрязненным воздухом, слишком долго провисевшим над городом, причем каждый день его подогревает немилосердное солнце и каждый день его еще сильнее отравляют дизельные грузовики, изрыгающие на улицах выхлопные газы. Соня уснула, наконец-то уснула, и Катя может подарить себе эти десять минут. Ночной воздух создает иллюзию избавления от жары, затопившей комнаты, поэтому она выходит из дома, идет по дорожке в сад, и там он находит ее.

«Невыносимая жара, — говорит он. — Я весь пылаю».

«Я тоже, — отвечает она. — Я тоже вся пылаю, Ричард».

И этого достаточно. Эти последние слова и обращение к нему по имени несут в себе недвусмысленное разрешение, и вторичного приглашения не требуется. Он бросается на нее, и между ними начинается то, что чуть позднее увижу я.

Глава 20

Либби Нил никогда не бывала в квартире Ричарда Дэвиса и потому не знала, чего ожидать, когда привезла туда Гидеона из Темпла. Если бы ее спросили об этом, она предположила бы, что Ричард живет на широкую ногу, черпая из очень глубокого кармана. В последние четыре месяца он столько скандалил из-за неспособности Гидеона играть, что было вполне логично предположить, будто он нуждается в приличном доходе. То есть в регулярном поступлении крупных денежных сумм от Гидеона.

Поэтому когда Гидеон попросил ее остановиться на северной стороне улице под названием Корнуолл-гарденс, она не поверила своим глазам:

— Это здесь?

Она оглядела улицу со смутным разочарованием. Ну ладно, здания — с некоторой натяжкой — можно назвать благородными, хотя они крайне обветшали. Ну да, кое-где можно разглядеть вполне приличные домишки, но остальные строения выглядят так, как будто они не знали ремонта по крайней мере лет сто.

Дальше — хуже. Гидеон, не отвечая на ее вопрос, направился к зданию, которое еще не обрушилось только благодаря горячим молитвам жильцов — во всяком случае, такое складывалось впечатление. Он ключом открыл дверь подъезда, настолько перекошенную, что ключом здесь нужно было пользоваться только для того, чтобы пощадить чувства несчастной двери, а в принципе с задачей открывания замка справилась бы и любая кредитка. По темной лестнице они поднялись на третий этаж. Дверь в квартиру Ричарда стояла ровно, зато кто-то прошелся по ней зеленым спреем, нарисовав размашистое «Z», словно здесь отметился ирландский Зорро.

— Папа? — позвал Гидеон, распахнув дверь и входя в квартиру.

Либби он попросил подождать в гостиной, на что она с радостью согласилась, а сам скрылся в кухне.

От этого жилища у нее по спине побежали мурашки. «Вот уж никогда бы не подумала, что Ричард Дэвис может жить в подобной дыре», — говорила она себе, осматривая комнату.

Во-первых, что за депрессивные цвета? Она не считала себя сколько-нибудь умелым декоратором интерьеров — пусть этим занимаются ее мама и сестра, вот уж кто собаку съел на фэншуе. Но даже она, Либби, видела, что любой нормальный человек, проведя в такой комнате полдня, захочет прыгнуть с ближайшего моста. Тошнотно-зеленые стены. Поносно-коричневая мебель. И извращенные картины вроде этой голой тетки, изображенной от шеи до лодыжек, с лобковыми волосами, которые напоминают внутренности унитаза в процессе слива. Ну и что это значит, скажите пожалуйста? Над камином, служившим, как ни странно, вместилищем для книг, были прибиты какие-то странные палки. Похоже, кто-то пытался смастерить трости для ходьбы, судя по зачищенной поверхности и кожаным ремешкам, продетым в отверстия с одного конца. Но что за дикая мысль прибивать их на стену!

Только одна деталь обстановки не стала для Либби источником неприятного удивления. Она ожидала здесь увидеть и увидела множество фотографий Гидеона. Их были сотни. И все их объединяла одна и та же скучная тема: скрипка. Кто бы мог подумать, фыркнула она. Ричарду никогда и в голову не пришло бы фотографировать Гидеона, когда тот занимался чем-то, чем ему нравилось заниматься. Зачем снимать, как он запускает воздушных змеев на Примроуз-хилл? Зачем снимать, как он помогает мальчонке из Ист-Энда правильно держать скрипку, если сам Гидеон не держит ее, не играет на ней и не получает за это приличные бабки? Хорошо бы кто-нибудь пнул этого Ричарда в задницу, думала Либби. Неужели он совсем не понимает, что всем этим только ухудшает состояние Гидеона?

Она услышала, как на кухне скрипнуло открываемое окно, как Гидеон зовет отца, высунувшись наружу, видимо в надежде, что тот возится в саду, который, как заметила Либби, располагался слева от здания. Очевидно, Ричарда там не было, потому что через тридцать секунд и несколько выкриков окно снова закрылось. Гидеон вернулся в гостиную и направился по коридору в глубь квартиры.

На этот раз он не велел Либби ждать его на месте, поэтому она последовала за ним. Оставаться в гостиной дольше было бы опасно для ее здоровья. Брр!

Гидеон методично осматривал помещение за помещением, открывая двери и окликая отца. В такой манере он миновал спальню, ванную, столовую. Либби шла следом. Она уже собиралась заявить Гидеону, что и дураку понятно, что Ричарда нет дома, так какого фига он орет как глухой, он что, потерял слух за последние двадцать четыре часа? Но она успела лишь открыть рот, потому что он толкнул очередную дверь, распахнул ее настежь, и перед Либби открылся апогей общего безумия квартиры.

Вслед за Гидеоном она вошла в комнату, вертя головой по сторонам, и чуть не подпрыгнула от неожиданности.

— Ой! Извините! — сказала она, обращаясь к солдату в форме, стоящему за дверью.

До нее не сразу дошло, что это не Ричард, переодевшийся солдатом с коварным намерением напугать их до смерти, а всего лишь манекен. Она приблизилась к нему на подгибающихся ногах.

— Вот дерьмо! Какого черта…

Оглянувшись на Гидеона, от которого хотела услышать объяснение, Либби увидела, что тот согнулся над письменным столом в дальнем конце комнаты, раскрыл все дверцы и ящики и ищет там что-то так сосредоточенно, что не услышит Либби, даже если она спросит его о том, о чем хотела спросить, а именно: какого черта Ричард поставил здесь это чучело? И еще: Гидеону известно, знает ли об этом Джил?

В комнате имелось множество витрин того типа, что можно встретить в музеях. В них были выставлены письма, медали, грамоты, телеграммы и подобное барахло, которое при более близком рассмотрении оказалось документами времен Второй мировой войны. На стенах висели фотографии того же периода, на всех них был запечатлен один и тот же парень в военной форме. Тут он лежит на животе и щурится в прицел винтовки, ну вроде как Джон Уэйн в фильме про войну. Здесь он бежит рядом с танком. А там снимок, где он сидит по-турецки на земле в центре группы таких же типов, все с оружием, причем держат свои игрушки с такой небрежностью, как будто «Калашников» (или что там у них было в те годы) через плечо — это самая естественная в мире вещь. Да сегодня ни один человек с каплей здравого смысла в башке не стал бы фотографироваться с автоматом в руках! Если, конечно, он не принадлежит к какой-нибудь неонацистской группе и не орет на митингах как резаный: «Уничтожим всех, кто не белый англосаксонский протестант!»

Либби стало жутко. Назревала необходимость сваливать из этой кунсткамеры, и как можно скорее. Желательно секунд через двадцать.

У нее за спиной шуршали бумаги, с грохотом закрывались одни ящики и открывались другие, что-то падало на пол. Она обернулась, чтобы проверить, чем занят Гидеон, думая: «Теперь-то у Ричарда точно пробки перегорят, когда он увидит этот разгром». Но на самом деле ее не очень волновали чувства Ричарда: он лишь пожнет то, что посеял.

Она спросила:

— Гидеон, что ты ищешь?

— У него должен быть ее адрес. Должен.

— С чего ты взял?

— Он знает, где она. Он ее видел.

— Это он сам тебе говорил?

— Она ему писала. Он знает.

— Гид, он сам тебе так сказал? — У Либби были сомнения на этот счет. — И вообще, зачем она стала бы ему писать? Зачем ей встречаться с ним? Крессуэлл-Уайт сказал, что ей не разрешается приближаться к вам. Из-за этого она рискует снова сесть в тюрьму. А она только что двадцать лет оттрубила. Неужели ты думаешь, что она готова отдохнуть за решеткой еще три-четыре года?

— Он знает, Либби. И я тоже знаю.

— Тогда что мы тут делаем? В смысле, раз ты знаешь…

Речи Гидеона с каждым часом становились все менее вразумительными. Либби даже подумала, не позвонить ли его психиатру. Она знала, как зовут врача — доктор Роуз, кажется, — но больше никакой информацией не располагала. Может, обзвонить всех докторов по фамилии Роуз, указанных в телефонном справочнике? Сколько их существует на свете? Вряд ли слишком много. Допустим, она вычислит ту самую докторшу. И что дальше? Сказать: «Послушайте, я друг Гидеона Дэвиса, он ведет себя как-то странно, я начинаю волноваться, не поможете, а?»

Психиатров вообще вызывают на дом? И что более важно, воспримет ли доктор Роуз серьезно звонок от знакомой ее клиента, которой кажется, что клиенту стало хуже? Или она решит, что эта знакомая вскоре станет новым клиентом? Черт. Дерьмо собачье. Что же делать? Кому звонить? Только не Ричарду, это точно. От него сочувствия не дождется никто, в том числе и родной сын.

Гидеон вываливал содержимое ящиков на пол и перебирал каждую бумажку. Он уже обыскал весь стол, лишь на столе стоял нетронутый поднос с письмами, который Гидеон по какой-то странной причине — хотя кто их считает, его странности? — оставил напоследок. Теперь он приступил и к нему, вскрывая конверты, пробегая глазами листки и швыряя их на пол. Но пятое или шестое письмо привлекло его внимание. Он стал читать его от начала и до конца. Либби увидела, что это даже не письмо, а открытка с цветами, в которую вложен листок с рукописным текстом. Гидеон дочитал его и тяжело уронил руки.

Либби подумала: «Он нашел, что искал». Она подошла к нему и спросила:

— Ну что? Она и вправду писала твоему отцу?

— Вирджиния, — проговорил он еле слышно.

Что? — не поняла Либби. — Кто? Какая Вирджиния? Плечи Гидеона затряслись, и он сжал открытку в руках так, будто хотел задушить ее.

— Вирджиния. Вирджиния, — повторял он. — Будь он проклят. Он лгал мне.

И заплакал. Даже не заплакал, а зарыдал. От судорожных всхлипов его тело словно выворачивалось наизнанку, грозя исторгнуть наружу все: его желудок, его мысли, его чувства.

Либби осторожно потянулась к его руке. Он позволил ей вытянуть из пальцев открытку, и она быстро проглядела написанное, желая понять, что вызвало у Гидеона такую реакцию. Вот что там было написано:

«Дорогой Ричард!

Спасибо за цветы, я признательна за твое внимание. Церемония была краткой, но я постаралась сделать все так, как понравилось бы Вирджинии. Поэтому перед кремацией я повесила в часовне ее рисунки и разложила вокруг гроба ее любимые игрушки.

Наша дочь во многом была чудесным ребенком, и не только потому, что опровергла все медицинские прогнозы и прожила тридцать два года. Еще она сумела многому научить тех, кто знал ее. Думаю, ты мог бы гордиться такой дочерью, Ричард. Несмотря на все ее проблемы, она обладала упорством и бойцовским духом, унаследованными от тебя, и это ей очень помогло при жизни.

Всего хорошего.

Линн».

Либби перечитала записку и поняла. «Она обладала упорством и бойцовским духом, унаследованными от тебя». Вирджиния, думала она. Еще один ребенок. У Гидеона была еще одна сестра, и она тоже мертва.

Она растерянно подняла глаза на Гидеона, не зная, что сказать ему. В последние несколько дней на него обрушилось столько ударов, один тяжелее другого, что она и представить не могла, с какого места начинать утешать его.

— Ты не знал о ней, Гид? — спросила она нерешительно. — Гидеон? — повторила Либби, не получив ответа.

Она протянула руку и прикоснулась к его плечу. Он сидел на стуле неподвижно, если не считать движением дрожь, сотрясавшую все его тело. Ей показалось даже, что он не дрожит, а вибрирует под одеждой.

— Умерла, — сказал он.

— Да, — кивнула Либби. — Я прочитала записку. Должно быть, Линн была… Ну, раз она пишет «наша дочь», значит, она была ее мамой. Что, в свою очередь, означает, что до твоей матери Ричард был женат на этой Линн и что у тебя была сводная сестра. Ты не знал?

Гидеон забрал у нее открытку. Поднявшись со стула, он долго засовывал открытку обратно в конверт, который потом положил в задний карман брюк. Тихим невыразительным голосом, каким говорят люди, находящиеся под гипнозом, он произнес:

— Все, что он говорит, — это ложь. Он всегда мне лгал. И сейчас лжет.

Он пересек комнату, слепо наступая на разбросанные по полу бумаги. Либби поспешила за ним, говоря на ходу: Подожди, может, он совсем не обманывал тебя.

Она говорила так не потому, что хотела защитить Ричарда Дэвиса — который, вероятно, солгал бы и о втором пришествии Иисуса Христа, если бы так было нужно для достижения его целей, — а потому, что не хотела добавлять к печалям Гидеона еще и эту.

— Если он никогда не рассказывал тебе о Вирджинии, то это не совсем ложь. Может, просто к слову не приходилось, вот и все. Может, у вас ни разу не заходил разговор на эту тему. Мало ли что. Может, это ее мама не хотела, чтобы кто-то обсуждал Вирджинию. Может, ей это причиняло боль. То есть я хочу сказать, что это совсем не обязательно означает…

— Я знал, — сказал Гидеон. — Я всегда знал.

Он прошел на кухню, Либби потянулась за ним, гадая, что означает его последняя фраза. Если Гидеон знал о Вирджинии, то в чем, собственно, дело? Он распсиховался, потому что она тоже умерла? Расстроился, что ему никто не сообщил о ее смерти? Он в ярости, что его не позвали на похороны? Только Ричард и сам не ходил, если верить той записке. Так в чем же тут ложь?

Она начала расспрашивать его, но замолчала, увидев, что Гидеон набирает номер на телефоне. Одну руку он прижал к животу, ногой нервно постукивал по полу, но тем не менее на его лице было сосредоточенное выражение. Так выглядит человек, принявший важное решение.

— Джил? Это Гидеон, — сказал он, когда на его звонок ответили. — Мне надо поговорить с папой. Нет? А где… Я у него в квартире. Нет, его здесь нет… Я проверил там. Он не говорил, что…

Последовала довольно долгая пауза, во время которой будущая жена Ричарда либо копалась в памяти, либо перечисляла все места, где мог сейчас находиться ее жених. Наконец Гидеон сказал:

— Понял. В «Товарах для детей». Хорошо… Спасибо, Джил. — Перед тем как попрощаться с ней, он сказал: — Нет. Ничего. Не надо ничего передавать. Кстати, если он позвонит, не говори ему, что я звонил. Я бы не хотел, чтобы… Да. Не будем волновать его. У него достаточно проблем.

Затем он повесил трубку.

— Она думает, что он поехал на Оксфорд-стрит за покупками. Говорит, что он хотел приобрести интерком для детской. Она не купила его сама, потому что планировала, что ребенок будет спать с ними. Или с ней. Или с ним. Или с кем-то еще. Она считает, что ребенок ни в коем случае не должен оставаться один. Потому что если ребенок остался один хотя бы на несколько минут, Либби, если за ним никто не смотрит, если родители не проявляют должной бдительности, если их что-то неожиданно отвлекло, если открыто окно, если кто-то оставил непотушенной свечу, если что угодно, то может случиться самое страшное. И оно случится. И никто не знает об этом лучше папы.

— Пойдем, — сказала Либби. — Давай уедем отсюда, Гидеон. Прошу тебя. Я куплю тебе кофе, хорошо? Наверняка здесь недалеко есть кафе.

Он покачал головой.

— Ты поезжай. Возьми машину. Поезжай домой.

— Я не оставлю тебя здесь одного. А кроме того, как ты доберешься…

— Я дождусь папу. Он привезет меня обратно.

— Да может, он не появится и через несколько часов! Или вдруг он поедет к Джил, у нее начнутся схватки, они уедут в больницу, потом у нее родится ребенок… Видишь? Он может вообще сюда не вернуться в ближайшие дни. И что, ты будешь тут торчать совсем один?

Но переубедить его она не сумела. Гидеон не хотел, чтобы она оставалась с ним, и не соглашался поехать вместе с ней домой. Он настроился на разговор с отцом.

— Мне не важно, сколько придется ждать, — сказал он ей. — На сей раз это действительно не важно.

Либби неохотно согласилась с предложенным планом; он ей не нравился, но ничего поделать она не могла. К тому же, поговорив с Джил, Гидеон как будто немного успокоился. Или, по крайней мере, стал больше похож на себя. Она попросила:

— Ты позвонишь мне, если тебе что-нибудь понадобится,

ладно?

— Мне ничего не понадобится, — ответил он.

Линли постучался в дверь дома Уэбберли в Стамфорд-Брук, и дверь ему открыла его жена.

— Хелен, почему ты еще здесь? — воскликнул он. — Я поверить не мог, когда Хильер сказал мне, что ты уехала из больницы сюда. Ты не должна была этого делать.

— Почему? — задала она абсолютно резонный вопрос.

Из кухни, заливаясь громогласным лаем, примчалась собака Уэбберли. Линли, только что вошедший в дом, начал пятиться, но Хелен по-хозяйски схватила пса за ошейник и сказала:

— Альфи, нельзя! — Она встряхнула собаку. — Он только кажется грозным, а на самом деле вполне дружелюбный. Правда, любит пошуметь.

— Я заметил, — хмыкнул Линли.

Она подняла на него глаза:

— Вообще-то я говорила о тебе.

Когда овчарка успокоилась, Хелен отпустила ее. Пес обнюхал брюки Линли, примирился с вторжением и поплелся обратно на кухню.

— Так что не надо отчитывать меня, дорогой. Как видишь, у меня есть влиятельные друзья.

— И очень зубастые.

— Это верно. — Кивком головы она указала на дверь: — Не думала, что это можешь быть ты. Честно говоря, я надеялась увидеть Рэнди.

— Она все еще с ним?

— Ситуация зашла в тупик: она отказывается оставить отца, а Фрэнсис отказывается оставить дом. Мы не смогли сдвинуть с места ни одну, ни вторую. Я думала, что после известия об инфаркте… Думала, что уж теперь-то она обязательно захочет увидеть его. Заставит себя. Потому что он может умереть, и если в этот момент ее не будет рядом… Но нет.

— Это не твоя проблема, Хелен. И, учитывая то, какой у тебя сейчас ответственный период, и то, как ты себя чувствуешь… Тебе нужно отдыхать. Где Лора Хильер?

— Они с Фрэнсис поссорились. Вернее, Фрэнсис поссорилась с Лорой. Между ними состоялся один из тех разговоров вроде «не смотри на меня, как будто я чудовище», которые начинаются с того, что одна сторона пытается убедить другую, будто она не думает того, что, по мнению другой стороны, она, несомненно, думает, потому что на каком-то уровне — подсознательном, наверное, — она именно это и думает.

Линли нахмурился, пытаясь воспринять тираду жены.

— Кажется, эти воды слишком глубоки для меня.

— Может потребоваться спасательный жилет.

— А я надеялся, что смогу быть полезным.

Хелен провела его в гостиную. Там была расставлена гладильная доска, и утюг посылал к потолку клубы пара, из чего Линли заключил, к своему несказанному удивлению, что Хелен занималась хозяйственными делами семейства Уэбберли. На доске лежала мужская рубашка — перед приходом мужа Хелен гладила рукав. Линли пригляделся. Судя по складкам, исчертившим ткань в самых неудобных местах, его жена не была создана для домашней работы.

Хелен перехватила его взгляд и сказала:

— Понимаешь, я хотела помочь.

— Ты молодец, у тебя здорово получается. Правда, — попробовал он поддержать жену.

— Да нет, я что-то делаю не так. Это очевидно. Я уверена, в этом тоже есть своя логика — может быть, очередность? — но я ее пока не вижу. С чего надо начинать: с рукавов? С полочек? Со спины? Или с воротника? Пока я глажу одну часть, все остальное, особенно только что выглаженное мною, мнется. У тебя не найдется подсказки?

— Где-то поблизости обязательно должна быть прачечная.

— Спасибо, ты мне очень помог, Томми. — Хелен печально улыбнулась. — Что ж, придется мне ограничиться наволочками. Они хотя бы плоские.

— Где Фрэнсис?

— Дорогой, что ты! Мы же не можем просить ее сейчас…

Он не выдержал и расхохотался.

— Да я не об этом. Я просто хочу поговорить с ней. Так она наверху?

— О да. После ссоры с Лорой они обе разрыдались. Лора выскочила из дома вся в слезах. Фрэнсис с мрачным лицом скрылась у себя в комнате. Я заходила проведать ее: она сидела на полу, в самом углу, за занавеской. Попросила оставить ее в покое.

— Рэнди сейчас очень нуждается в поддержке матери. И Фрэнсис тоже помогло бы общение с дочерью.

— Поверь мне, Томми, я говорила ей об этом. Осторожно, деликатно, прямо, уважительно, ласково… Перепробовала все. Кроме враждебности.

— Может, это то, что ей нужно. Жесткость.

— Интонация может сработать, хотя вряд ли, а вот громкость никуда тебя не приведет, гарантирую. Каждый раз, когда я поднимаюсь к ней, она просит, чтобы ее оставили в покое, и, хотя мне не нравится, что она сидит там одна, мне кажется, что нужно уважать ее желания.

— Тогда, может, стоит попробовать мне?

— Я пойду с тобой. У тебя есть свежие новости о Малькольме? Мы не получали из больницы новостей после того, как нам позвонила Рэнди, и это, по-видимому, можно считать добрым знаком. Потому что Рэнди сразу позвонила бы, если бы… Так есть какие-то изменения, Томми?

— Изменений нет, — сказал Линли. — Сердце все усложнило. Сейчас врачи могут только ждать.

— Как ты думаешь, может так случиться, что им придется решить… — Хелен остановилась на лестнице и оглянулась на мужа, читая на его лице ответ на свой незаконченный вопрос. — Я так переживаю за них всех, — сказала она. — И за тебя тоже. Я знаю, как много он для тебя значит.

— Фрэнсис должна быть там. Нельзя, чтобы Рэнди пришлось все делать самой, если дойдет до этого.

— Разумеется, — тихо сказала Хелен.

Линли никогда не бывал на втором этаже дома Уэбберли, поэтому он позволил жене показать ему дорогу к хозяйской спальне. По пути его обоняние атаковали множество запахов: цветочные — из стеклянных ваз на трехногой подставке, установленной на лестничной площадке, апельсиновый — от свечи, горящей у двери в ванную, лимонный — от средства, которым полировали мебель. Но всех этих ароматов было недостаточно длятого, чтобы заглушить один, самый сильный запах — запах перегретого воздуха, тяжелого от сигарного дыма и такого затхлого, что, казалось, только ливень в стенах этого дома, яростный и долгий, сможет освежить атмосферу.

— Закрыты все окна, — пояснила Хелен. — Да, сейчас ноябрь, и никто не ожидает, что… Но все равно… Для них это должно быть так трудно. Не только для Малькольма и Рэнди. Они могут выйти из дома. А для Фрэнсис… Должно быть, она очень хочет… излечиться.

— Наверное, — согласился Линли. — Теперь сюда?

Только одна дверь на втором этаже была плотно закрыта, и, когда он указал именно на нее, Хелен кивнула. Линли постучал по белой филенке и произнес:

— Фрэнсис? Это Томми. Я могу войти?

Ответа не было. Он снова позвал ее, на этот раз чуть громче, и еще раз постучался. Когда Фрэнсис не ответила, он взялся за ручку. Она повернулась, и Линли приоткрыл дверь. У него за спиной раздался негромкий голос Хелен:

— Фрэнсис, можно, Томми поговорит с вами?

Наконец жена Уэбберли отозвалась:

— Да.

В ее голосе не было ни страха, ни гнева на непрошеных гостей, лишь смирение и усталость.

Они нашли ее не в углу, где в последний раз ее видела Хелен, а сидящей на простом стуле с высокой спинкой, который она поставила так, чтобы видеть свое отражение в зеркале над туалетным столиком. На столик она выложила свои щетки, заколки и ленты. Когда Хелен и Линли вошли в спальню, она протягивала между пальцами две ленты, словно проверяя, как они будут выглядеть на фоне ее кожи.

Линли понял, что на Фрэнсис надето то, в чем она была в тот момент, когда дочь позвонила ей из Кембриджа прошлой ночью: розовый стеганый халат, перетянутый в талии поясом, и под халатом ажурная сорочка. Несмотря на обилие щеток и расчесок перед ней, ее волосы оставались непричесанными, по-видимому, с прошлой ночи, примятые с одной стороны подушкой.

Фрэнсис была такой бледной, что, невзирая на ранний час, Линли тут же подумал об алкоголе: джин, бренди, виски, водка — все, что угодно, лишь бы заставить ее сердце биться быстрее. Он попросил Хелен:

— Ты не принесешь чего-нибудь выпить? Фрэнсис, — обратился он к жене Уэбберли, — я надеюсь, вы не откажетесь от глоточка бренди. По-моему, это пойдет вам на пользу.

Она сказала:

— Да. Хорошо. Бренди.

Хелен ушла. Линли заметил ящик для белья, выглядывавший из-под кровати, подтянул его к тому месту, где сидела Фрэнсис, и уселся на ящик, чтобы разговаривать с ней лицом к лицу, а не нависая над ней, как читающий нотацию дядюшка. Он не знал, с чего начать. Он не знал, какие слова возымеют эффект. Учитывая продолжительность времени, которое Фрэнсис Уэбберли провела в стенах этого дома, парализованная необъяснимым ужасом, казалось маловероятным, что простая констатация плачевного состояния ее мужа и положения, в котором оказалась ее дочь, убедит ее в беспочвенности многолетних страхов. Линли понимал, что человеческий мозг так не работает. Обычной логики недостаточно, чтобы уничтожить демонов, поселившихся в лабиринтах женской психики.

— Я могу что-нибудь для вас сделать, Фрэнсис? — спросил он. — Я знаю, что вы хотите поехать к нему.

Она приложила одну из лент к щеке, а потом медленно опустила ее на туалетный столик.

— Вы знаете, — произнесла она, но не вопросительно, а утвердительно, — если бы я обладала сердцем женщины, которая умеет любить мужа, я бы уже была с ним. Сразу после звонка из больницы. Сразу после того, как мне сказали: «Это миссис Уэбберли? Мы звоним вам из больницы «Чаринг-Кросс». Вы родственница Малькольма Уэбберли?» Я бы поехала. Я бы не стала ждать ни слова больше. Женщине, которая любит своего мужа, больше ничего и не нужно. Ни одна женщина — нормальная женщина — не стала бы расспрашивать: «Что случилось? О боже! Почему он не дома? Пожалуйста, скажите мне. Собака вернулась домой, а Малькольм — нет, значит, он ушел от меня, да? Он ушел от меня, он все-таки ушел от меня». И мне ответили: «Миссис Уэбберли, ваш муж жив. Но мы бы хотели поговорить с вами. Здесь, миссис Уэбберли. Мы высылаем за вами такси. Или вас кто-нибудь может привезти в больницу?» Как любезно с их стороны притвориться, будто они не слышали того, что я сказала. Но потом, положив трубку, они наверняка сказали: «Какая-то чокнутая. Бедный мужчина этот Уэбберли. Неудивительно, что бедняга среди ночи оказался на улице. Может, он сам шагнул под машину».

Ее пальцы сжали темно-синюю ленту, ногти продавили в ткани канавки.

Линли возразил:

— Посреди ночи, испытав шок от ужасного известия, мы не взвешиваем свои слова, Фрэнсис. Медсестры, врачи, санитары и все, кто работает в больнице, знают это.

— «Это твой муж, — сказала она мне, — он заботился о тебе все эти годы, ты должна хотя бы этим отплатить ему. И Миранде. Фрэнсис, это твой долг перед ней. Ты должна взять себя в руки, потому что если с Малькольмом что-то случится, пока тебя с ним нет… и если, господи, если он на самом деле умрет… Вставай, вставай, вставай, Фрэнсис Луиза, потому что и ты, и я, мы обе знаем, что с тобой все в порядке, боже мой! Прими тот факт, что сейчас ты не в центре внимания». Как будто она знает, что это такое. Как будто она бывала в моем мире, в этом мире, вот здесь. — Она яростно постучала себя по виску. — Нет же, она живет в своем мирке, где все идеально, где всегда и все было идеально и всегда будет, аминь. Но для меня все иначе. Все не так.

— Конечно, — сказал Линли. — Мы все смотрим на мир через призму нашего собственного опыта, это верно. Но иногда, в критические моменты, люди забывают об этом. И тогда они говорят и делают такие вещи… То есть все стараются достичь одного и того же, только не знают, что нужно для этого сделать. Фрэнсис, как я могу помочь вам?

Вернулась в комнату Хелен, неся бокал, до половину наполненный бренди. Она поставила его на туалетный столик и вопросительно посмотрела на Линли: «Что дальше?» Хотел бы он знать ответ на этот вопрос! Он практически не сомневался в том, что сестра Фрэнсис, движимая самыми благородными побуждениями, уже исчерпала репертуар возможных средств. Наверняка Лора Хильер начала с воззваний к здравому смыслу Фрэнсис, затем перешла к манипулированию, затем — к попытке сыграть на чувстве вины и закончила угрозами. А на самом деле нужно было другое: постепенное привыкание бедной женщины к внешнему миру, столько лет внушавшему ей ужас. Но никто из них не смог бы справиться с такой задачей, а главное — сейчас на это

не было времени.

«Что дальше?» — думал Линли над немым вопросом жены.

Чудо. Здесь потребуется чудо. Он сказал:

— Выпейте немного, Фрэнсис, — и поднес к ее губам бокал. После того как она послушно отпила, он отставил бокал и накрыл своей ладонью пальцы Фрэнсис.

— Что вам рассказали про Малькольма?

— Лора сказала, что со мной хотят поговорить врачи, — проговорила Фрэнсис. — Сказала, что мне нужно ехать в больницу. Что я должна быть с ним. Должна быть с Рэнди.

Впервые за все это время она оторвала взгляд от своего отражения в зеркале и перевела его на свою руку, накрытую ладонью инспектора.

— Но если Рэнди с ним, — продолжала она еле слышно, — то больше ему ничего и нужно. Когда она родилась, он сказал мне: «Нам подарена новая, храбрая жизнь». Вот почему он захотел, чтобы мы назвали ее Мирандой. Для него она была совершенством. Совершенством во всем. Идеалом, до которого мне никогда не дотянуться. Никогда. Папочка нашел свою принцессу. — Она потянулась к бокалу, отставленному Линли, но на полпути уронила руку, качнула головой. — Нет. Нет. Не так. Не принцессу. Конечно же. Папочка нашел свою королеву.

Она не сводила невидящих глаз с бокала. В них показались слезы.

Линли встретился взглядом с женой, стоящей за спиной у Фрэнсис. По выражению ее лица он понял, что она чувствует то же, что и он: желание уйти. Они стали свидетелями материнской ревности, ревности такой силы, что даже посреди смертельного кризиса она не ослабила своей хватки… Это не просто неловко, а прямо-таки непристойно, думал Линли. Он чувствовал себя так, будто его застали за подглядыванием.

Первой заговорила Хелен:

— Я думаю, все отцы ведут себя похоже по отношению к дочерям, Фрэнсис. Они относятся к ним с большим трепетом, потому что это не сыновья. Таким был мой отец, и, наверное, Малькольм чувствовал к Рэнди то же самое.

— В нашей семье так и было, — подхватил Линли. — Наш отец обращался с моей старшей сестрой совсем не так, как со мной. Или с моим младшим братом, если уж на то пошло. В его глазах мы не были столь ранимы. Нас надо было закалять. И я считаю, что все это означает лишь…

Фрэнсис вытащила свою руку из-под его ладони.

— Нет. Они были правы. Те люди из больницы, они правильно догадались, — сказала она. — Королева мертва, и он не справился с этим. Он бросился под машину. — Она впервые взглянула Линли в лицо и повторила: — Королева мертва. Никто не смог бы ее заменить. И уж конечно, не я.

И внезапно Линли понял.

— Вы все знали, — сказал он.

— Фрэнсис, вы ни в коем случае не должны думать… — начала Хелен, но Фрэнсис прервала ее, поднявшись на ноги.

Она подошла к тумбочке, вытащила верхний ящик и поставила его на кровать. Из самого дальнего угла, с самого низа она достала комочек белой ткани. Медленно, как священник, выполняющий ритуал, она развернула его, встряхнула, а потом разгладила на покрывале рукой.

Линли и Хелен подошли к ней. Втроем они стояли и смотрели на то, что оказалось носовым платком, обычным носовым платком, который отличали от всех остальных платочков лишь две детали: вышитые в углу инициалы «Ю» и «Д» и пятно цвета ржавчины примерно по центру платка. Это пятно рассказало им маленькую драму, разыгравшуюся в прошлом. Он порезал палец, ладонь, кисть руки, пока делал что-то для нее — отпиливал доску, заколачивал гвоздь, вытирал стакан, подбирал осколки кувшина, случайно упавшего на пол. Поскольку сам он вечно забывает носить с собой платок, она тут же достает свой носовой платок из сумочки, из кармана, из-за рукава свитера, из чашечки бюстгальтера и прикладывает к его ране. Этот кусочек ткани затем оказывается в кармане его брюк, пиджака, пальто, и все забывают о нем, пока его жена, собирающая белье в прачечную или химчистку или сортирующая старые вещи, чтобы отдать ненужное в секонд-хенд, не находит его. Она понимает, что это за платок, и хранит его. Сколько же лет она хранит его? Сколько невыносимо долгих, богом проклятых лет она хранит его и не спрашивает о нем у мужа, лишая его таким образом возможности сказать правду, какой бы эта правда ни оказалась, или солгать, выдумав вполне достоверное и невинное объяснение, которому она могла бы поверить или которое могла бы взять за основу, чтобы лгать себе? Хелен спросила:

— Фрэнсис, вы позволите мне выкинуть это?

Она наклонилась, чтобы забрать платок, но не прикоснулась к нему, а опустила руку рядом с ним на покрывало с осторожностью, с какой послушник обращается с реликвией, прикасаться к которой позволено лишь посвященным.

— Нет! — воскликнула Фрэнсис и схватила носовой платок. — Он любил ее, — сказала она. — Он любил ее, я знала это. Я видела, как все было, их любовь разворачивалась передо мной, как книга перед читателем. Или как пьеса перед зрителем. И я ждала, потому что, понимаете, с самого начала я знала, что он чувствует. Он уверял меня, что ему нужно поговорить с ней. Из-за Рэнди… Из-за того, что та несчастная семья только что потеряла ребенка, чуть младше, чем наша дочь, и он видел, какая это страшная трагедия для них, видел, как они страдали, особенно мать, и «никто не проявляет желания поговорить с ней об этом, Фрэнсис. У нее никого нет. Она существует в пузыре горя — нет, в зараженном нарыве скорби, и никто не желает вскрыть его. Это негуманно, Фрэнсис, просто негуманно. Ей нужно помочь, а не то она сломается». И он решил быть тем, кто вскроет этот нарыв скорби. Он засадит того злодея в тюрьму, и, Фрэн, дорогая, он не успокоится до тех пор, пока убийца не предстанет перед правосудием. Потому что как бы мы чувствовали, если бы — сохрани нас Бог! — кто-то причинил вред нашей Рэнди? Мы бы не спали ночей, мы бы обыскивали улицы, мы бы не спали и не ели, нашей ноги бы не было в нашем доме до тех пор, пока мы не отыскали бы то чудовище, что посмело обидеть ее.

Линли медленно выдохнул, вдруг осознав, что не дышал все время, пока говорила Фрэнсис. Он ощущал себя так, как будто его вышвырнули на середину океана и ему остается только пойти ко дну. Он взглянул на жену, надеясь получить от нее хоть какую-нибудь подсказку, и увидел, что она зажала рот рукой. И понял, что она чувствует грусть. Хелен грустит о словах, так долго остававшихся невысказанными между супругами Уэбберли. Он же не мог решить для себя, что хуже: годы, проведенные под пыткой неопределенностью, или секунды быстрой смерти от кинжала знания.

Хелен проговорила:

— Фрэнсис, если бы Малькольм не любил вас…

— Долг, — произнесла Фрэнсис, аккуратно складывая носовой платок.

Она ничего не прибавила к этому слову.

— Мне кажется, что долг — это часть любви, Фрэнсис, — сказал Линли. — Нелегкая часть. Это совсем не то, что первая волна восторга, волна желания и веры в то, что звезды предопределили твою судьбу и тебе так повезло, что однажды ты глянул в небо и прочитал послание. Нет, это та часть, где мы выбираем, придерживаться ли нам взятого курса или нет.

— Я не дала ему права выбора, — обронила Фрэнсис.

— Фрэнсис, — негромко сказала Хелен, и по ее голосу Линли понял, сколь трудно ей произнести следующие слова, — поверьте, это не в вашей власти.

Фрэнсис обернулась к Хелен, но, конечно, увидела только внешний образ, выстроенный Хелен для жизни в том мире, который она давным-давно для себя создала: модная стрижка, свежий маникюр, ухоженная безупречная кожа, идеальное стройное тело, еженедельно тонизируемое массажем, одежда, сшитая для женщин, которые знают, что такое элегантность и как ею пользоваться. Но что касается самой Хелен, женщины, которая однажды стремительно покинула любимого мужчину, потому что не могла справиться с тем, что ей придется кардинально изменить весь свой жизненный уклад… Фрэнсис Уэбберли не знала той Хелен и, следовательно, не могла знать, что никто лучше Хелен не понимает, что состояние одного человека — ментальное, духовное, псих1гческое, социальное, эмоциональное, физическое или любая комбинация вышеперечисленного — никак не может повлиять на выбор, который делает другой человек.

— Вы должны знать это, Фрэнсис, — сказал Линли. — Малькольм не бросался под машину. Да, Эрик Лич позвонил ему и сообщил о смерти Юджинии Дэвис, и вы, скорее всего, читали о ее убийстве в газетах.

— Эта новость его сразила. Я думала, он забыл о ней, а оказалось, что нет. Спустя столько лет.

— Он не забыл ее, вы правы, — сказал Линли, — но по иным причинам, чем вы думаете. Фрэнсис, мы не забываем. Мы не можем забыть. Сдав документы в архив, мы не можем идти дальше по жизни как ни в чем не бывало. Это невозможно. Так уж устроен наш мозг. Он помнит. Если нам повезет, то эти воспоминания не превратятся в кошмары. Но это максимум, на что можно надеяться. Это часть работы.

Линли знал, что балансирует на тонкой грани между истиной и ложью. Он знал, что чувства, которые Уэбберли испытывал во время своего романа с Юджинией Дэвис и в последующие годы, объяснялись далеко не одним этим свойством памяти. Но сейчас признавать это было нельзя. Сейчас главная задача состояла в том, чтобы жена Уэбберли уяснила одну важную деталь последних сорока восьми часов. Поэтому он повторил ее:

— Фрэнсис, он не бросался под колеса машины. Его сбили. Сбили умышленно. Кто-то хотел убить его. И через несколько часов или дней мы узнаем, преуспел этот «кто-то» или нет, потому что Малькольм может умереть. Недавно он перенес еще и обширный инфаркт. Вам ведь сообщили об этом?

Она издала странный звук: нечто среднее между мучительным стоном женщины при родах и испуганным всхлипом брошенного ребенка.

— Я не хочу, чтобы он умирал, — сказала она. — Я боюсь.

— Вы не одиноки в ваших чувствах, — ответил Линли.

Только сеанс макияжа, назначенный в приюте для женщин, помог Ясмин Эдвардс пережить время между ее звонком на пейджер констебля Уинстона Нкаты и часом, когда она смогла встретиться с ним у себя в салоне. Он сказал, что для встречи с ней ему придется ехать от самого Хэмпстеда и поэтому он не может назвать точное время, когда доберется до Кенсингтона, но он приедет так скоро, как только возможно, мадам, а если, пока он добирается, она начнет переживать, что он вообще не приедет, или забыл о договоренности, или отвлекся на что-то другое, то пусть она позвонит ему на пейджер еще раз и он перезвонит, чтобы сообщить, где именно он в данный момент находится, если ей так будет спокойнее. Она ответила, что может встретиться с ним где-нибудь еще или в другое время. Она сказала, что это было бы даже предпочтительнее. Он сказал: нет, будет лучше, если он приедет к ней в салон.

В тот миг Ясмин чуть не передумала. Но потом вспомнила о доме номер пятьдесят пять, о том, как Катины губы сливаются с ее губами, о том, что означает тот факт, что Катя по-прежнему может заниматься с ней любовью. И она сказала:

— Хорошо. Тогда увидимся у меня в салоне.

После этого разговора она отправилась в Камберуэлл, в приют для женщин, где ее ждали три сестры, разменявшие четвертый десяток, женщина азиатского происхождения и старая тетка, бывшая замужем уже сорок шесть лет. Впятером эти женщины являли собой коллекцию бытовых травм: бессчетное количество синяков, два заплывших глаза, четыре распухшие губы, зашитая щека, сломанное запястье, вывихнутое плечо и пробитая барабанная перепонка. Поведением они напоминали побитых собак, недавно спущенных с цепи, трусливых и не знающих, бежать им наутек или атаковать.

«Никогда не позволяйте делать с собой такое!» — хотелось крикнуть Ясмин при виде этих несчастных. Удержалась она только потому, что вспомнила о собственном шраме на губе и неровно сросшемся носе — наглядных доказательствах того, что когда-то она сама допустила, чтобы с ней сделали то же самое.

Поэтому она широко улыбнулась им и сказала:

— Ну, кто первый, помидорки мои?

В приюте она провела два часа, неутомимо работая и щедро тратя запасы косметики, бижутерии, духов, шарфов и париков. И когда она закончила, три из ее новых клиенток вновь научились улыбаться, четвертая даже сумела рассмеяться, а пятая попыталась оторвать взгляд от пола. Ясмин сочла это неплохим результатом.

Подъезжая к салону, она увидела, что перед входом нервно расхаживает чернокожий коп. Он то и дело поглядывал на часы и пытался рассмотреть хоть что-нибудь сквозь металлические жалюзи, которые Ясмин опускала каждый раз, когда покидала салон. Вот он еще раз посмотрел на часы, достал из кожаного чехла на ремне пейджер, постучал по нему пальцем.

Ясмин остановила свою «фиесту» перед салоном. Не успела она открыть дверь и поставить на асфальт ногу, как детектив подлетел к ней.

— Это что, шутка такая? — возмущенно произнес он. — Вы думаете, что следствие по делу об убийстве — удобный случай для розыгрыша, миссис Эдвардс?

— Ты же сказал, что не знаешь, когда… — Ясмин заставила себя остановиться. Почему она должна оправдываться? — Я ездила на вызов к клиентам. Ты поможешь мне разгрузить машину или так и будешь крыть меня?

Слишком поздно осознав двусмысленность своих слов, она выставила подбородок вперед и с вызовом посмотрела в глаза Нкате. Нет, она не позволит ему насладиться ее смущением. А к его возможным шуточкам она готова. Ну, что он выдаст? «Эй, малышка, дай мне только шанс, и я покрою тебя на все сто»?

Но он не сказал ничего такого. Он вообще ничего не сказал, а молча пошел к багажнику «фиесты» и стал дожидаться, когда она подойдет и откроет крышку.

Ясмин так и сделала. Сунув ему в руки коробку со своими припасами, она пристроила сверху еще и чемоданчик с лосьонами. Затем захлопнула багажник и подошла к двери салона. Там Ясмин отомкнула металлическую роллету и рывком дернула ее вверх, помогая себе плечом. Механизм жалюзи часто застревал примерно на полпути, и приходилось помогать ему.

— Погодите-ка, — сказал коп и положил свою ношу на тротуар.

Прежде чем она успела остановить его, по обе стороны от нее на роллету опустились две руки — широкие, черные, с бледными овалами аккуратно подстриженных ногтей. Ясмин нажимала плечом, а он тянул вверх, и с протяжным скрежетом металла о металл полотно защитной двери поддалось. Стоя у нее за спиной, слишком близко к ней, гораздо ближе, чем в этом была необходимость, коп сказал:

— Этим нужно заняться. Скоро она вообще перестанет открываться, если ничего не делать.

— Как-нибудь сама разберусь, — буркнула Ясмин и подхватила чемоданчик с косметикой, потому что, во-первых, она хотела чем-нибудь занять себя и, во-вторых, хотела, чтобы он знал: она и без него сумеет справиться со своими вещами, дверью и салоном вообще.

Но когда они оба очутились внутри, все повторилось. Он заполнил собой все пространство и словно сделал его своим. Это вызвало у Ясмин новый прилив раздражения, и особенно сильно ее раздражало то, что сам он не делал ничего, чтобы как-то устрашить ее или, по крайней мере, внушить ей робость. Он просто поставил картонную коробку на прилавок и мрачно произнес:

— Я потратил почти час, ожидая вас, миссис Эдвардс. Надеюсь, теперь, когда вы наконец приехали, я буду вознагражден за потерянное время.

— Ты ничего не получишь…

Ясмин развернулась от прилавка, где раскладывала по местам свои материалы и запасы. Ее реакция была голым рефлексом, как у тех русских собак на звонок.

«Ну, не изображай из себя мисс Ледышку, Яс. Девушка с таким телом, как у тебя, не должна прятать его от других».

Она хотела крикнуть легавому в лицо, что он ничего не получит от нее. Никаких поцелуев у дальней стенки, никаких тисканий за коленки под обеденным столом, никаких поднятых блузок и спущенных брюк и никаких рук, раздвигающих негнущиеся ноги. «Ну же, Яс. Не надо противиться».

Ясмин почувствовала, что ее лицо застыло неподвижной маской. Коп наблюдал за ней. Она видела, как его взгляд остановился на ее губах, затем поднялся к ее носу. Она навсегда была отмечена тем, что считалось любовью мужчины, и он умел читать эти метки, а она никогда не сможет забыть об этом.

— Миссис Эдвардс, — сказал он, и звук собственного имени резанул ей слух.

Ну зачем она оставила фамилию Роджера? Раньше она говорила себе, что сделала это ради Дэниела, думая, что мать и сын должны быть связаны хотя бы именем, если ничем другим. Но теперь ей показалось, что она сделала это в наказание самой себе, не столько в качестве постоянного напоминания о том, что она убила своего мужа, сколько в качестве пожизненной епитимьи за то, что вообще сошлась с ним.

Да, она любила его. Но довольно скоро узнала, что любовь ничего не дает. И все-таки этот урок не был усвоен. Потому что она полюбила снова, и к чему это привело? Это привело к встрече с копом, который на этот раз видит все ту же убийцу, но труп будет совершенно иного рода.

— Вы хотели что-то сказать мне.

Констебль Уинстон Нката опустил руку в карман пиджака, который сидел на нем как влитой, и вытащил кожаную записную книжку, ту самую, куда он записывал предыдущие их беседы, и к обложке был прикреплен тот же карандаш с выдвигающимся стержнем.

При виде записной книжки и карандаша Ясмин подумала о том, сколько лжи уже записано с их помощью и как плохо она будет выглядеть, если решится сказать все начистоту. Мысли ее не остановились на этом, а пошли дальше: как странно, что люди, посмотрев на человека в первый раз, по его лицу, речи, по его поведению составляют о нем какое-то мнение, а потом изо всех сил держатся за это мнение, даже если все свидетельства доказывают обратное. И почему так происходит? Потому что люди очень хотят верить.

Ясмин сказала:

— Ее не было дома. Мы не смотрели телевизор. Ее с нами не было.

Она видела, как грудная клетка детектива медленно опала, словно он задерживал дыхание с момента своего прибытия, поставив все на то, что Ясмин Эдвардс позвонила ему на пейджер с единственной целью — предать свою подругу.

— Где она была? — спросил он. — Она вам сказала, миссис Эдвардс? Во сколько она вернулась домой?

— В двенадцать часов сорок одну минуту.

Детектив кивнул. Он старательно записал все в записную книжку, пытаясь сохранять хладнокровный вид, но Ясмин отлично представляла, что происходит в его голове. Он складывал и вычитал. Он сравнивал полученные цифры с Катиной ложью. А в самой глубине своего мозга он радовался тому, что его ставка не просто принесла выигрыш. Он сорвал банк.

Глава 21

Ее последние слова были вот какими:

— Давай не будем забывать, Эрик, что это ты хотел развестись. И если ты никак не примиришься с тем, что у меня теперь появился Джерри, то хотя бы не притворяйся, что это проблема Эсме, а не твоя.

При этом она была преисполнена торжества, весь ее вид кричал: «Смотрите на меня, я нашла человека, которому я по-настоящему нужна, э-ге-гей!» — и Лич — да простит его Бог — проклинал в душе свою двенадцатилетнюю дочь за то, что она своими женскими штучками склонила-таки его встретиться с ее матерью.

— У меня есть полное право на отношения с другими мужчинами, — заявила Бриджит. — Ты сам дал мне это право.

— Послушай, Бридж, — сказал он, — дело не в том, ревную я или еще что. Просто Эсме в панике, что ты можешь снова выйти замуж.

— А я и собираюсь снова выйти замуж. И выйду.

— Хорошо. Прекрасно. Но она думает, что ты уже выбрала этого типа и…

— А если и так? Если мне понравилось чувствовать себя нужной и любимой? Если мне понравилось быть с человеком, которому не противны чуть обвислые груди и морщинки на лице? Кстати, он их называет характерными черточками, Эрик, а не морщинами.

— Это у тебя реакция на развод, — попытался объяснить Лич.

— Не смей говорить мне, что у меня! Мне ведь тоже есть что сказать о твоем поведении: идиотизм среднего возраста, общая незрелость, подростковая непоследовательность. Продолжать? Нет? Я так и думала.

И она развернулась на каблуках и ушла. Вернулась в класс начальной школы, откуда десятью минутами ранее он вызвал ее, перед этим, как подобает, попросив у завуча разрешения оторвать на секундочку миссис Лич. Завуч заметила, что родители нечасто приходят поговорить с учителями в середине учебного дня, но когда Лич представился, она тут же преисполнилась сочувствия и желания помочь, из чего Лич сделал вывод, что коллеги Бриджит знают не только о предстоящем разводе, но и о ее новом любовном интересе. Ему хотелось сказать: «Эй, послушайте, да мне наплевать, что у нее другой», но он не был уверен, что дело обстоит именно так. Тем не менее сам факт наличия этого другого позволял Личу не чувствовать себя слишком уж виноватым за то, что он первым предложил разойтись. И, провожая взглядом жену, он пытался не забывать об этом.

— Бридж, постой. Ну извини, — сказал Лич вслед удаляющейся спине, но недостаточно громко, чтобы быть услышанным.

Он знал об этом, однако новой попытки не сделал. Он вообще не очень понимал, за что извиняется.

И все-таки его гордости был нанесен ощутимый удар. Поэтому Лич постарался отбросить сожаления о том, как они расстались, и напомнил себе, что поступил правильно. Учитывая, как быстро она нашла ему замену, не оставалось сомнений, что их брак стал формальностью задолго до того, как он заговорил об этом.

Хотя вот другие супружеские пары умудряются как-то придерживаться однажды выбранного курса, что бы ни происходило с их взаимными чувствами. Некоторые из них прямо-таки клянутся, что жить друг без друга не могут, хотя по-настоящему их связывает только банковский счет, недвижимость, общие дети и нежелание делить мебель и рождественские украшения. Лич знавал коллег по службе, которые ненавидят своих жен, но одна мысль о том, чтобы рискнуть детьми и собственностью — не говоря уже о пенсии, — заставляет их годами полировать обручальные кольца.

Такой ход рассуждений неизбежно привел Лича к Малькольму Уэбберли.

Много лет назад Лич догадывался, что в жизни старшего товарища что-то происходит. Об этом свидетельствовали полные недомолвок телефонные звонки, записки, нацарапанные украдкой и опущенные в почтовый ящик у входа в участок, внезапная рассеянность, настигавшая Уэбберли посреди дел и суматохи. То есть у Лича имелись подозрения. Но, не зная ничего наверняка, он не давал им разгуляться, пока через семь лет после закрытия дела об утопленной в ванне девочке не увидел их вместе, Уэбберли и ту женщину. Произошло это совершенно случайно. Они с Бриджит повезли детей на регату, потому что Кертису в школе дали задание написать сочинение на тему «Культура и традиции нашей страны»… Надо же, он помнит даже, как называлось это идиотское сочинение! И там, в Хенли, на мосту через Темзу, он увидел их: его рука на ее талии, оба залиты солнечным светом. Сначала Лич не понял, кто она такая, не узнал ее, заметил только, что женщина весьма привлекательна и что вместе они составляют единство, которое принято называть любовью. Как странно, думал теперь Лич, что он вспомнил все чувства, испытанные им при виде Уэбберли и его дамы. Он понял, что до того момента на мосту никогда не воспринимал Малькольма Уэбберли как живого человека из крови и плоти; скорее, он смотрел на старшего офицера, как ребенок смотрит на взрослого. И неожиданное открытие, что у Уэбберли имелась тайная жизнь, стало для Лича таким же ударом, какой почувствовал бы восьмилетний мальчик, наткнувшийся на своего папу in flagrante[31] с соседкой.

А она так и выглядела, та женщина на мосту, — знакомая, как соседка. До того знакомая, что первое время после открытия Лич ожидал увидеть ее в участке — может, это новая секретарша, с которой он еще не познакомился? — или выходящей из управления на Эрлс-Корт-роуд. Он решил для себя, что Уэбберли случайно встретился с ней, случайно завел разговор, между ними вспыхнула искра и тогда он сказал себе: «Да ладно, Мальк, почему бы тебе не развлечься? Нет никакой нужды изображать из себя пуританина».

Память Лича не сохранила, когда и как ему стало понятно, что любовницей Уэбберли является Юджиния Дэвис, но, поняв это, он больше не мог молчать. Предлогом для разговора стал его гнев, ведь он уже не маленький мальчик, боящийся, что папа снова уйдет из семьи, а взрослый, зрелый мужчина, умеющий отличить хорошее от плохого. Бог мой, возмущался он, да чтобы офицер отдела убийств, его собственный напарник, мог вот так отступить от всех правил, ради удовлетворения постыдной прихоти мог воспользоваться слабостью, беззащитностью, ранимостью человека, пережившего трагическую потерю ребенка и последовавшее затем судебное разбирательство… Уму непостижимо!

Уэбберли если и не проникся доводами Лича, то, по крайней мере, не отказался выслушать их. Он не проронил ни слова, пока Лич произносил обвинительную речь о непрофессиональном поведении Уэбберли, а потом сказал:

— За кого ты меня принимаешь, Эрик? Все было совсем не так. Между нами ничего не было, пока шло следствие. Я не видел ее несколько лет до того, как мы начали… До того, как… До того, как я встретил ее на вокзале. Абсолютно случайно. Мы поговорили минут десять или даже меньше — оба спешили. А потом… Черт, почему я должен тебе объяснять? Если ты считаешь, что я не прав, подай рапорт на перевод.

Но Лич не хотел покидать Уэбберли.

«Почему?» — спрашивал он себя теперь.

Потому что Малькольм Уэбберли к тому времени слишком много для него значил.

Да, тут уж никуда не денешься: наше настоящее определяется нашим прошлым. Мы даже не отдаем себе в этом отчета, но каждый раз, когда мы приходим к выводу, принимаем решение, выводим суждение, за нашей спиной стоят прожитые годы, все, что повлияло на нас когда-то и благодаря этому стало частью нас самих.

Лич поехал в Хаммерсмит, чувствуя, что нуждается в небольшом перерыве, чтобы прийти в себя после неудачного разговора с Бриджит. Душевное равновесие он восстанавливал, выбираясь из забитого транспортом центра на юг. Наконец показалось здание больницы «Чаринг-Кросс». Лич поставил машину на стоянку и отправился искать отделение реанимации.

Пройти к Уэбберли ему не разрешила медсестра, сидящая у входа. К больным реанимационного отделения допускаются только родственники, сказала она извиняющимся тоном. Является ли он членом семьи Уэбберли?

«Еще как являюсь, — подумал Лич, — и уже много лет», хотя он никогда не признавался себе в этом, да и Уэбберли никогда не выдвигал подобных идей. Но вслух он сказал только:

— Нет, просто я тоже офицер полиции. Мы с суперинтендантом раньше работали вместе.

Сестра кивнула. С одобрением в голосе она сказала, что множество полицейских заходили, звонили, присылали цветы, предлагали свою кровь для пациента.

— У него третья группа, — добавила она. — Но подошла бы и первая, она универсальная, как вам, наверное, известно.

— У меня четвертая, резус отрицательный.

— Это редко встречается. В данном случае ваша кровь не пригодится, но вы должны стать постоянным донором, уж простите за прямоту.

— Я могу как-то… — Он кивнул головой в сторону палат.

— С ним сейчас его дочь. И родственник жены. Ему сейчас ничем не помочь… Но он молодец, держится.

— По-прежнему подключен к машинам?

Сочувственно вздыхая, сестра извинилась:

— Простите, я не могу сообщать подобные сведения… Надеюсь, вы понимаете. Позвольте мне спросить… Вы молитесь?

— Время от времени.

— Поверьте, иногда это помогает.

С этим Лич не мог согласиться. Он принесет Уэбберли гораздо больше пользы, если пришпорит свою команду, и тогда они быстрее найдут мерзавца, который посмел покуситься на жизнь Малькольма. Да, так он и поступит.

Он уже собирался распрощаться с разговорчивой и любезной медсестрой, когда дверь одной из палат приоткрылась и в коридор вышла молодая женщина в спортивном костюме и незашнурованных кроссовках. Сестра окликнула ее:

— Этот джентльмен пришел справиться о вашем отце.

Лич не видел Миранду Уэбберли с тех пор, как она была подростком, но сразу узнал ее, так как с годами она приобрела сильное сходство с отцом: то же коренастое тело, те же волосы цвета ржавчины, тот же румянец в пол-лица, та же улыбка, разбегающаяся вокруг глаз морщинками, и та же ямочка на левой щеке. Она не была похожа на девушку, придающую большое значение модным журналам, и Личу это понравилось.

Она негромко рассказала ему о состоянии отца: в сознание так и не приходил, несколькими часами ранее произошел сбой в работе сердца, но теперь все, слава богу, стабилизировалось, анализ крови — «Что-то с белыми кровяными тельцами? Или наоборот?» — показал, что имеет место внутреннее кровоизлияние и его нужно как можно скорее обнаружить, потому что сейчас папе переливают кровь и это окажется пустой тратой, раз он теряет ее где-то внутри.

— Врачи говорят, что он слышит, хотя и в коме, поэтому я ему читаю, — сообщила Миранда. — Жаль, из Кембриджа не догадалась ничего прихватить. Дядя Дэвид сходил в ближайший магазин и купил пособие по гребле. Наверное, это было первое, что попалось ему под руку. Ужасно скучная книга! Я боюсь, что еще несколько страниц — и от скуки я сама впаду в кому. По-моему, гребля не заставит папу очнуться, ведь его интересует не гребля, а ход расследования. Конечно, он в коме в основном потому, что это нужно для лечения. По крайней мере, так мне сказали.

Она старалась успокоить Лича, показать, что его жалкие усилия хоть как-то помочь замечены и оценены. Выглядела она измученной, но была спокойна и, по-видимому, не ждала, что кто-нибудь бросится спасать ее из ситуации, в которой она оказалась. Миранда рассчитывала только на свои силы. Она все больше нравилась Личу.

— Тебя кто-нибудь может здесь подменить? — спросил он. — Хотя бы на время, чтобы ты съездила домой, приняла ванну, поспала часик-другой.

— Да, конечно, — сказала она и выудила из кармана трикотажных штанов резинку, которой попыталась усмирить вьющиеся мелким бесом волосы. — Только я не хочу никуда уходить. Это же мой папа, и… Он слышит меня, понимаете. Он знает, что я рядом с ним. И если это поможет ему… Мне кажется, человеку в таком состоянии нужно знать, что он не одинок. Вы согласны? Из чего следовало, что жены рядом с Уэбберли не было. Из чего, в свою очередь, становилось ясно, какими были для Уэбберли годы, тянущиеся с тех пор, как он принял решение не оставлять Фрэнсис ради Юджинии.

Они говорили об этом один-единственный раз, когда Лич набрался смелости и сам затронул эту тему. Сейчас он уже не помнил, что заставило его вторгнуться в столь интимную сферу жизни другого человека, но, наверное, что-то произошло — завуалированное замечание? телефонный разговор, во время которого в голосе Уэбберли прозвучала враждебность? корпоративная вечеринка, на которую в двадцатый раз Уэбберли пришел один? — и это побудило Лича сказать:

— Я не понимаю, как ты можешь притворяться, будто любишь одну женщину, и в то же время быть любовником другой. Ничто не мешает тебе оставить Фрэнсис, Мальк. Ты же сам это знаешь. Тебе есть куда податься.

Уэбберли тогда ничего не ответил. Он не отвечал несколько дней, и Лич решил, что так и не дождется ответа. Но примерно через две недели, когда машину Малькольма пришлось сдать в ремонт, Лич подвозил его домой после работы, потому что ему было почти по дороге. К дому они подъехали в половине восьмого, она была уже в пижаме, но при звуках двигателя распахнула дверь настежь, выскочила на дорожку с радостным криком: «Папа! Папочка! Папочка!» — и бросилась в отцовские объятия. Уэбберли спрятал лицо в ее кудряшках, осыпал шейку девочки шумными поцелуями, чем вызвал новую бурю восторгов. — Это моя Рэнди, — сказал он Личу. — Вот почему. Лич спросил у давно повзрослевшей Миранды:

— Значит, твоей мамы здесь нет? Она что, отправилась домой отдохнуть?

— Я передам ей, что вы заходили, инспектор, — сказала Миранда. — Ей будет приятно это слышать. Все вели себя так… так славно. Правда.

Она пожала ему руку, сказав, что ей пора возвращаться к отцу.

— Я могу что-то сделать…

— Вы уже сделали, — заверила она его.

Но на обратном пути в Хэмпстедский участок Лич так не чувствовал. Добравшись до комнаты для совещаний, он принялся перечитывать отчеты своих подчиненных, хотя многие из них знал уже наизусть. У девушки-констебля, сидящей перед компьютером, он спросил:

— Что мы получили из Агентства регистрации?

Она покачала головой:

— У всех проходящих по делу машины последних моделей, сэр. Нет ни одной старше десяти лет.

— А у кого десятилетняя?

Констебль сверилась со своими записями, пробежала пальцем по странице.

— У Робсона. Рафаэля Робсона. У него «рено». Цвет… сейчас… цвет серебристый.

— Проклятье! Должно же быть хоть что-то! — Лич обдумал иной способ подхода к проблеме и сказал: — Так. Расширим круг поисков. Займитесь этим.

Девушка не поняла его:

— Сэр?

— Поднимите все отчеты. Выпишите все имена. Жен, мужей, друзей, подруг, подростков, умеющих водить машину, соседей по дому, то есть всех, кого найдете и у кого есть водительские права. Потом прогоните их через Агентство регистрации и посмотрите, нет ли у кого-нибудь из них машины, подходящей под наше описание.

— Всех, сэр? — спросила констебль.

— Мне казалось, что мы с вами говорим на одном языке, Ванесса.

Она вздохнула, сказала:

— Есть, сэр, — и вернулась к работе.

В этот момент с охапкой бумаг в комнату ввалился один из новеньких — совсем еще зеленый констебль по фамилии Солберг, который с первого дня службы в отделе убийств горел желанием отличиться. Красный и запыхавшийся, он напоминал бегуна в конце марафонской дистанции.

Он крикнул:

— Босс! Взгляните-ка сюда! Всего десять дней назад! Это горячо! Ох как горячо!

— В чем дело, Солберг? — спросил Лич.

— У нас новые вводные, — ответил констебль.

После разговора с Ясмин Эдвардс Нката решил навестить адвоката Кати Вольф. Проследив за тем, как он записал в своей записной книжке цифры «12.41», Ясмин отказалась строить предположения о том, где могла находиться ее любовница в ночь убийства Юджинии Дэвис. Она лишь сказала:

— Ты получил, что хотел. А теперь убирайся, констебль.

В принципе, он мог бы попытаться заставить ее говорить («Однажды вы уже солгали, мадам, так откуда мне знать, не лжете ли вы снова, и к тому же вам, должно быть, известно, что случается с бывшими тюремными птичками, которых подозревают в пособничестве убийству?»), но не стал этого делать. Ему не хватило духу. Нката видел по лицу Ясмин, какая буря чувств бушевала в ее душе во время их короткой беседы, и представлял, чего ей стоило сказать даже то немногое, что она сказала. При всем этом он не мог не думать о том, что бы она ответила на вопрос, почему она предала свою подругу, и, что еще более важно, каково значение этого предательства. Но ведь его, Нкату, это не касается и не может касаться, ведь она — бывшая заключенная, а он — коп. Таково положение вещей в этом мире.

Поэтому он закрыл записную книжку и убрал ее в карман. Ему оставалось лишь развернуться на каблуках и покинуть салон, бросив на прощание короткую, но многозначительную фразу: «Всего наилучшего, миссис Эдвардс. Вы поступили правильно». Но и этого Нката не сделал. Вместо этого он, переполненный неожиданной нежностью, участливо осведомился у Ясмин: — Хорошо ли вы себя чувствуете, миссис Эдвардс?

Нката удивлялся самому себе. В такой ситуации нелепо и неправильно испытывать нежность к возможной соучастнице в убийстве, и поэтому, когда Ясмин Эдвардс вторично велела ему убираться, он последовал голосу разума и наконец оставил ее.

Усевшись в машину, он нашел в бумажнике визитку, полученную утром от Кати Вольф. Затем достал из бардачка автомобильную карту города и отыскал улицу, на которой располагалась контора Харриет Льюис. Так сложилось, что улица эта была на другом берегу реки, и это означало еще одну утомительную поездку через полгорода. Нката утешил себя тем, что проведенное за рулем время он сможет использовать для выстраивания плана действий. Он не сомневался в том, что адвокат окажется твердым орешком и что потребуется все его мастерство, чтобы получить от Льюис нужную информацию. Офис этой Льюис находился в непосредственной близости от тюрьмы «Холлоуэй», то есть среди ее клиентов немало преступников, а с такой клиентурой волей-неволей станешь жестким и несговорчивым юристом.

Припарковавшись у нужного ему дома, Нката обнаружил, что Харриет Льюисобосновалась в скромном строении между газетным киоском и продуктовым магазинчиком, перед которым на тротуаре стояли ящики с вялой брокколи и помятой цветной капустой. Покосившаяся входная дверь состояла из двух частей; на верхней, из матового стекла, висела узкая табличка «Юридическая консультация» и больше ничего.

Сразу от входа наверх вела лестница, покрытая вытертой красной дорожкой. На первой площадке имелось всего две двери напротив друг друга. Дверь справа была приоткрыта, за ней виднелась пустая комната и дальше еще одна. Деревянные доски пола припорошила серебристая пыль. К филенке второй двери, плотно закрытой, кнопкой была приколота визитная карточка. Нката сравнил ее с той, что дала ему Катя Вольф, — они оказались идентичными. Ногтем он подцепил край карточки и заглянул под низ — там ничего не было. Нката улыбнулся. У него появился столь необходимый ему козырь.

Он вошел без стука и очутился в приемной, удивительным образом не соответствующей району, непосредственному окружению и помещению напротив. Нката даже оглянулся — не перенесся ли он каким-то чудом в более фешенебельную местность. Большую часть полированного паркета покрывал персидский ковер, и на нем разместились стойка секретаря, диван, кресла и столики — все выдержанные в холодном, жестком стиле. Состоящая сплошь из острых углов, дерева и кожи мебель должна была бы диссонировать с ковром и обоями на стенах, но вместо этого придавала атмосфере приемной ту самую долю отваги, которую надеешься найти, выбирая себе адвоката.

— Чем могу помочь?

Вопрос исходил от женщины средних лет, которая сидела перед монитором и клавиатурой. В ушах у нее виднелись крошечные наушники — очевидно, она печатала с диктофона. Вся ее внешность говорила о высоком уровне профессионализма: темно-синий костюм, кремовая блузка, короткие, аккуратно подстриженные волосы с начинающей седеть прядью, уходящей от левого виска к затылку. У нее были самые черные брови из когда-либо виденных Нкатой и самый враждебный взгляд, который он когда-либо получал от белой женщины, хотя он привык, что белые женщины смотрят на него с подозрением.

Он предъявил женщине свое удостоверение и спросил, может ли он видеть адвоката. О встрече он не договаривался, сообщил он миссис Черные Брови, не дав ей задать этот вопрос, но тем не менее надеется, что миссис Льюис…

— Мисс Льюис, — поправила его секретарша ледяным голосом и сняла наушники.

…примет его, как только узнает, что предметом разговора будет Катя Вольф.

Он положил на стойку свою визитку и добавил:

— Можете передать ей вот это. Скажите, что мы с ней беседовали по телефону сегодня утром. Полагаю, она помнит об этом.

Миссис Брови демонстративно дождалась, чтобы Нката убрал пальцы от визитки, и только тогда прикоснулась к ней.

— Подождите здесь, пожалуйста, — сказала она и исчезла вместе с визиткой за дверью, ведущей во внутренние помещения.

Минуты через две она вернулась, вновь надела наушники на голову и, ни слова не говоря и даже не взглянув в сторону Нкаты, возобновила печатание. Такая грубость могла бы привести Нкату в негодование, но он давно уже, с ранних лет, научился видеть в поведении белых женщин только то, из чего оно, собственно, и состоит: глупость и дурные манеры.

Поэтому он углубился в изучение фотографий на стенах — старинных черно-белых портретов, напомнивших ему о временах, когда Британская империя простиралась по всему земному шару. Закончив с портретами, он взял со столика какой-то женский журнал и погрузился в чтение статьи об альтернативах гистерэктомии, написанной женщиной, которая, казалось, несла на себе всю тяжесть мира.

Нката не присаживался, читал стоя. В конце концов миссис Черные Брови не выдержала и многозначительно заявила:

— Вам придется подождать некоторое время, констебль, так как вы пришли не по записи.

— Такова природа убийства, понимаете? Нельзя сказать заранее, когда оно произойдет, — сказал Нката и прислонился плечом к обоям в бледную полоску. Для пущего эффекта он шлепнул по стене ладонью. — Симпатичные обои. Как называется такой рисунок?

Секретарша впилась глазами в участок стены, к которому он прикоснулся, словно выискивая жирные отметины. Она ничего не ответила, тем не менее Нката любезно кивнул ей, перегнул журнал, чтобы удобно было держать его в одной руке, и откинулся головой на стену.

— У нас есть диван, констебль, — процедила миссис Брови.

— Насиделся за день, — сообщил он ей доверительно и, не удержавшись, добавил: — Геморрой, знаете ли.

Это подействовало. Секретарша вскочила, снова скрылась во внутреннем офисе и быстро вернулась. На этот раз она вынесла поднос с остатками послеобеденного чая и объявила, что адвокат готова принять его.

Нката улыбнулся про себя. Ну разумеется, она готова.

Харриет Льюис, одетая в черное, как и прошлым вечером, встретила Нкату, стоя у своего стола. Вместо приветствия она произнесла:

— Мы уже имели возможность пообщаться, констебль Нката. Полагаю, мне следует позвать своего адвоката.

— Вы так считаете? — спросил Нката. — Женщина вроде вас — и боится остаться один на один с полицией?

— Женщина вроде меня, — передразнила она его, — совсем не дура. Я каждый день говорю своим клиентам, чтобы в присутствии полиции они держали рот на замке. Было бы глупо с моей стороны не следовать собственному совету.

— С вашей стороны было бы еще более глупее…

— Более глупо, — поправила она.

— Еще более глупее, — повторил Нката, — получить обвинение в препятствовании полицейскому расследованию.

— Вы ни в чем меня не обвинили. Вам даже зацепиться не за что.

— День еще не закончился.

— Не надо мне угрожать.

— Ну тогда вызывайте своего адвоката, — сказал ей Нката.

Оглядевшись, он увидел в глубине комнаты своеобразную зону отдыха — три кресла и кофейный столик, вразвалочку прошел туда и уселся.

— О-ох, как же славно вытянуть ноги после целого дня беготни! — И кивнул головой на телефонный аппарат: — Ну, давайте же. Звоните. Время у меня есть. Мамуля моя — отличная повариха, она не даст моему ужину остыть.

— Что у вас за дело ко мне, констебль? Мы уже разговаривали с вами. Мне нечего добавить к сказанному утром.

— У вас нет партнера, как я погляжу, — сказал Нката. — Или она прячется под столом?

— Не припоминаю, чтобы я говорила о том, будто у меня есть партнер. Вы сами сделали такое допущение.

— Основываясь на лжи Кати Вольф. Номер пятьдесят пять по Галвестон-роуд, мисс Льюис. Не хотите порассуждать на эту тему? Кстати, именно там живет ваш партнер, как мне сказали.

— Мои отношения с клиентами — закрытая информация.

— Ага. Значит, там живет ваш клиент?

— Этого я не говорила.

Нката наклонился вперед, оперся ладонями о колени.

— Тогда послушайте, что я вам скажу. — Он взглянул на свои наручные часы. — Семьдесят семь минут назад Катя Вольф потеряла свое алиби на то время, когда был совершен наезд на женщину в Западном Хэмпстеде. Улавливаете? Потеря алиби поднимает ее в верхнюю строчку нашего хит-парада. Мой опыт подсказывает, что люди не станут врать о том, где они находились в момент убийства, если только у них нет на это серьезных причин. В данном случае причиной может быть то, что она имеет отношение к убийству. Погибшая женщина…

— Я знаю, кто она, — отчеканила адвокат.

— Знаете? Отлично. Тогда вы, вероятно, знаете и то, что ваша клиентка точила на эту женщину зуб.

— Смехотворные инсинуации. Если уж на то пошло, то в реальности все обстоит как раз наоборот.

— То есть Катя Вольф хотела бы, чтобы Юджиния Дэвис осталась в живых? С чего бы это, миссис Льюис?

— Это закрытая информация.

— Чудненько. Тогда добавьте к вашей закрытой информации кое-что еще: прошлой ночью в Хаммерсмите был совершен второй наезд на пешехода. Примерно в полночь. Жертва — полицейский, который упрятал Катю за решетку. Он не погиб, но его жизнь сейчас висит на волоске. А уж кому, как не вам, знать, как копы относятся к подозреваемым, когда пострадал их коллега.

Эта новость пробила первую брешь в броне спокойствия Харриет Льюис. Она едва заметно шевельнулась, выпрямляя спину, и заявила:

— Катя Вольф не причастна ни к одному из этих происшествий.

— Вам платят за то, чтобы вы так говорили. И платят за то, чтобы вы сами в это верили. Ваш партнер сказал бы то же самое и верил бы в то же самое, если бы таковой у вас имелся.

— Хватит уже об этом. Мы с вами оба прекрасно знаем, что я не несу ответственности за сведения, которые вы получили от моего клиента в мое отсутствие.

— Верно. Но сейчас вы присутствуете. И раз уж нам стало ясно, что никакого партнера у вас нет, хотелось бы разобраться, почему мне было сказано обратное.

— Понятия не имею.

— Неужели? — Нката достал из кармана записную книжку и карандаш и постучал кончиком карандаша по кожаному переплету. — Вот как мне представляется это дело: вы адвокат Кати Вольф, но не только. Вы для нее и кое-что послаще, и именно это обстоятельство заставляет вас обеих так усердно путать

следы…

— Вы переходите все границы.

— И если об этом станет известно, мисс Льюис, вам не поздоровится. Ведь у вас, юристов, существуют разные этические кодексы, и адвокат, который завел шашни со своим клиентом, в эти кодексы никак не вписывается. Да что там, все станут думать, что вы набираете клиентов из тюремных пташек как раз за этим: чтобы заполучить их, когда они беззащитны, и без особого труда заманить их в постель.

— Какая наглость! — Харриет Льюис наконец обрела дар речи и вскочила из-за стола. Она пересекла кабинет, встала за одним из кресел, обступивших кофейный столик, и схватилась за его спинку. — Покиньте мой офис, констебль.

— Давайте-ка поиграем с этой мыслью, а? — предложил он самым спокойным тоном и откинулся в кресле. — Подумаем вслух вместе.

— Вы из тех, кто неспособен думать даже про себя.

Нката улыбнулся. Он заработал еще одно очко.

— Ну все равно, сделайте мне одолжение.

— Я не намерена продолжать этот разговор. Уходите, или я подам жалобу вашему начальству.

— На что собираетесь жаловаться? И что о вас будут говорить, когда станет известно, что вы не справились с одиноким копом, зашедшим поболтать об убийце? И не о простом убийце, мисс Льюис. О детоубийце, отсидевшей двадцатник.

На это адвокат промолчала. Нката продолжал давить.

— Идите же, звоните в Управление полиции, — мотнул он головой в сторону письменного стола. — Бегите жаловаться, обвиняйте меня в домогательствах, да в чем угодно обвиняйте. А когда вся наша история окажется в газетах, тогда и посмотрим, кто останется белым и пушистым, а кого вымажут дегтем с ног до головы.

— Вы шантажируете меня.

— Я говорю вам факты как есть. А вы можете делать с ними, что вам заблагорассудится. Лично мне нужно от вас только одно: правду о Галвестон-роуд. Дайте мне ее, и я уйду.

— Идите к черту.

— Там я уже был. И больше ноги моей там не будет без оружия.

— Галвестон-роуд не имеет никакого отношения к…

— Мисс Льюис, не надо делать из меня идиота. — Нката снова кивнул на ее телефон. — Вы, кажется, хотели куда-то позвонить. Так будете вы жаловаться на меня или уже передумали?

Харриет Льюис медленно выдохнула, перебирая в голове возможные варианты действий. Она обошла кресло, села в него и сказала:

— В том доме живет алиби Кати Вольф, констебль Нката. Это женщина по имени Норин Маккей, и она не желает идти в полицию, чтобы очистить Катю от подозрений. Вчера вечером мы ходили к ней, снова пытались уговорить ее. Но не преуспели. И я очень сомневаюсь, что вам повезет больше.

— Почему это? — спросил Нката.

Харриет Льюис разгладила юбку. Потеребила кончик нитки, высунувшийся из-под пуговицы пиджака.

— Если хотите, называйте это кодексом профессиональной этики, — в конце концов сказала она.

— Она адвокат?

Харриет Льюис поднялась с кресла.

— Мне придется позвонить Кате Вольф и попросить у нее разрешения ответить на этот вопрос, — заявила она.

Добравшись из Южного Кенсингтона домой, Либби Нил устремилась к холодильнику. Она страшно изголодалась по чему-нибудь белому, а в сложившихся обстоятельствах, решила Либби, она имеет право на послабление. В морозилке специально для таких случаев у нее была припасена пинта ванильного мороженого. Либби выкопала ее из-под мороженых овощей, схватила из ящика ложку и сорвала крышку с коробки. Потребовалось не меньше дюжины полных ложек, чтобы к ней вернулась способность мыслить.

Способность мыслить привела к появлению мыслей в голове, и первой мыслью стало: «Еще белого», поэтому Либби сунулась под раковину, где висел мешок с мусором. Вчера, предчувствуя нехороший день, она выбросила туда недоеденный пакет попкорна с чеддером, и теперь, не поднимаясь с коленей, начала заталкивать себе в рот остатки двумя руками сразу. Потом настала очередь упаковки мексиканских лепешек, которую она держала в качестве вызова собственной выдержке. Кстати, можно было считать, что это уже не совсем белый продукт, потому что лепешки покрылись темными пятнами плесени. Значит, ей удалось показать неплохие результаты, похвалила себя Либби. Ну и ладно, плесень легко соскрести ножом, а если что и попадет в желудок, не страшно. Это ведь тот же пенициллин.

Либби сняла с бруска сыра обертку, отрезала несколько толстых ломтей, плюхнула их на одну лепешку, прикрыла сверху другой и бросила получившееся сооружение на сковородку. Когда сыр расплавился, а лепешки подрумянились, она сняла сковороду с огня, скатала лепешки в трубку и устроилась на полу, чтобы в тридцать секунд умять все подчистую, как будто не ела три года.

Прикончив лепешки с сыром, она оказалась не в состоянии подняться с пола, поэтому осталась сидеть, прислонившись головой к дверце шкафчика. Ей необходимо было подкрепиться, оправдывалась она сама перед собой. Происходящее становится все более диким, а когда происходящее становится диким, нужно поддерживать высокий уровень сахара в крови. Кто знает, в какой момент придется действовать!

Гидеон не проводил ее из квартиры отца до машины. Он просто подвел ее к двери, открыл замок и, когда она вышла, запер его снова. Пока они шли по коридору, она успела спросить:

— С тобой все будет в порядке, Гид? Эта квартирка не самое лучшее место на свете, особенно если оставаться тут одному. Послушай, почему бы тебе не поехать со мной, а? Мы оставим твоему папане записку, и когда он вернется, то позвонит нам, и мы тогда приедем к нему.

— Я подожду его здесь, — сказал он и, не глядя на нее, распахнул перед ней дверь.

Интересно, гадала Либби, почему ему непременно хотелось дождаться отца? Неужели он задумал выяснить отношения по-крупному? Ей-то самой казалось, что такое выяснение давно уже назрело между отцом и сыном Дэвисами.

Она попробовала представить их стычку, каким-то образом спровоцированную открытием Гидеона, что до недавнего времени у него была вторая сестра. Итак: вот он хватает записку, посланную Ричарду матерью Вирджинии, и размахивает ею перед лицом отца. Он говорит: «Расскажи мне о ней, мерзавец! Расскажи, почему не дал мне узнать ее».

Либби казалось, что именно это заставило Гидеона сорваться с катушек после прочтения письма: папаня лишил его и второй сестры, при том что Вирджиния долгое время жила в получасе езды от дома Гидеона.

Почему же Ричард так поступил? Почему он пожелал изолировать Гидеона от оставшейся в живых сестры? Должно быть, решила Либби, им двигало то же соображение, которое определяло всю его жизнь: ничто не должно отвлекать Гидеона от игры на скрипке.

Нет, нет, нет. Тебе нельзя заводить друзей, Гидеон. Ты не можешь ходить на дни рождения к другим детям. Тебе нельзя заниматься спортом. Нельзя ходить в обычную школу. Ты должен упражняться, играть, выступать, зарабатывать. А это у тебя не получится, если тебя будут отвлекать от инструмента другие интересы. Сестра, например.

Боже мой, ужаснулась Либби, распаленная собственным воображением. Да он настоящее чудовище! Да он же покалечил Гидеону всю жизнь!

А вот интересно, какой могла бы быть жизнь Гидеона, если бы он не потратил ее всю целиком на музыку? Для начала, он бы ходил в школу, как и положено всем детям. Он бы увлекся футболом или другим видом спорта. Он бы полюбил кататься на велосипеде, падал бы с деревьев, сломал бы себе кость или даже две. Потом он стал бы встречаться с приятелями в баре, чтобы пропустить по стаканчику пива, стал бы ходить на свидания, шарил бы в девичьих трусиках. Был бы нормальным. Был бы совершенно не таким, как сейчас.

Гидеон заслуживает иметь то, что имеют — и совершенно бесплатно — другие люди, горячилась Либби. Он заслуживает друзей. Заслуживает любви. Он заслуживает семьи. Он заслуживает жизни. Но ничего этого он не получит до тех пор, пока его жизнью управляет Ричард и пока не найдется человек, готовый предпринять решительные действия, чтобы разрушить сложившиеся между Гидеоном и его проклятым отцом отношения.

Возбужденная этими мыслями, Либби замотала головой. В поле ее зрения попала столешница, на которой лежала связка с ключами Гидеона — от машины и от дома. Она бросила туда ключи, ворвавшись в кухню получасом ранее, обуреваемая голодом по белому. Теперь она взглянула на них новыми глазами. То, что они оказались в ее распоряжении, вдруг стало выглядеть знаком свыше, как будто божественное провидение направило ее в жизнь Гидеона, чтобы дать отпор его губителям.

Либби поднялась с пола. В состоянии отчаянной решимости она схватила ключи со стола, не давая себе времени одуматься. И быстро вышла из квартиры.

Глава 22

Ясмин Эдвардс вручила Дэниелу шоколадный торт и послала его через дорогу в армейский центр. Он удивился, памятуя о том, как в недавнем прошлом мать реагировала на его визиты к парням в форме, но тем не менее сказал: «Круто, мам», блеснул улыбкой и умчался в мгновение ока.

— Не забудь поблагодарить их за гостеприимство! — только и успела крикнуть ему вслед Ясмин. — Они ведь столько раз тебя чаем угощали.

Если Дэниелу эти слова и показались неожиданными после вспышек материнского гнева каждый раз, когда ей казалось, будто кто-то жалеет ее сына, то виду он не подал.

Оставшись одна, Ясмин села перед телевизором. На кухне тихонько булькала тушеная телятина, потому что — какая же она идиотка! — Ясмин по-прежнему была неспособна не сделать того, что решила сделать ранее. Точно так же она до сих пор не научилась изменять свою точку зрения или проводить черту — как не умела этого делать, будучи подружкой Роджера Эдвардса, его любовницей, женой и потом заключенной в тюрьме «Холлоуэй».

Так почему же сейчас она готова поступить иначе? Ответ лежал внутри ее, в онемевшей душе, где снова распускал свои ветви-плети страх. Она надеялась, что уже давно похоронила его. Выходило, что вся ее жизнь определялась и управлялась этим страхом, леденящим ужасом перед тем, что она отказывалась называть и чему не имела духа противостоять. Но все ее отчаянные попытки убежать от безымянного кошмара ни к чему не привели. Она опять столкнулась с ним лицом к лицу. Она старалась изгнать из головы все мысли. Она не хотела думать о том, что снова и снова доказывала жизнь: что бы она ни делала, как бы ни убеждала себя в обратном, ей не спрятаться. Ясмин ненавидела себя. Она ненавидела себя так же сильно, как ненавидела Роджера Эдвардса, и сильнее — гораздо сильнее, чем ненавидела Катю, которая подвела ее к этому моменту-зеркалу и заставила вглядеться в него. И неважно, что каждый поцелуй, каждое объятие, каждый акт любви и все до единого слова оказались построенными на лжи, пока еще не доступной пониманию Ясмин. Важнее было то, что она, Ясмин Эдвардс, позволила себе участвовать в этом. Она проклинала себя. Ее грызли тысячи острозубых «Я должна была знать».

Когда в дом вошла Катя, Ясмин бросила взгляд на часы и отметила про себя, что она сегодня вовремя. Хотя иначе и быть не могло, ведь Катя Вольф никогда не была слепа к тому, что происходит в душах окружающих ее людей. Эту технику выживания она освоила за решеткой. Несомненно, утренний визит Ясмин в прачечную был для нее открытой книгой, которую она легко прочитала. И решила, что должна вернуться домой вовремя и быть готовой.

Однако она не могла знать, к чему нужно быть готовой. Это было единственным преимуществом Ясмин. Все остальные козыри держала ее любовница, и самый сильный из них, самый главный все это время сиял как маяк, хотя Ясмин упорно отказывалась замечать его.

Целеустремленность. Катя не сошла с ума за двадцать лет заключения только потому, что всегда имела цель. Она была женщиной с планами, всегда была, с молодости. «Ты должна знать, чего хочешь и кем станешь, когда выйдешь отсюда, — не раз внушала она Ясмин. — Не думай о том, что они с тобой сделали. Если ты проиграешь, это станет их победой». И Ясмин со временем начала восхищаться Катей за ее упрямую решимость стать тем, кем она всегда собиралась, несмотря на ситуацию. Восхищение переросло в любовь к Кате Вольф, и любовь эта стала надежной опорой для них обеих, даже когда они еще сидели в тюрьме. Она говорила Кате:

— Ты проведешь здесь двадцать лет! Думаешь, в один прекрасный день ты выйдешь за ворота и в сорокапятилетнем возрасте, не имея ни знаний, ни опыта, начнешь создавать модели

одежды?

— У меня будет жизнь, — твердо отвечала Катя. — Я смогу, Яс. У меня будет жизнь.

И эту жизнь надо было с чего-то начинать, после того как Катя отсидела срок, прошла этап подготовки к выходу на свободу, доказывая свою законопослушность, и была выпущена на свободу. Она нуждалась в месте, где никто не стал бы показывать на нее пальцем, где она смогла бы начать строить свою жизнь заново. Внимание общественности, шум, известность теперь были бы ей совсем ни к чему. Она не осуществит свою мечту, если ей не удастся влиться в сообщество обыкновенных людей. И даже если здесь она преуспеет, трудности на этом не закончатся, ведь ей предстоит завоевывать положение в конкурентном, жестком, ревнивом мире моды, не имея за спиной ничего, кроме школы выживания в системе исправительных учреждений.

Когда Катя поселилась в Кенсингтоне вместе с Ясмин и Дэниелом, Ясмин понимала, что подруге потребуется период адаптации перед тем, как она сможет приступить к работе над претворением в жизнь планов, о которых было столько говорено в стенах тюрьмы. Поэтому Ясмин предоставила Кате время на возобновление знакомства со свободой. Она не спрашивала, почему Катины речи о целях и целеустремленности не превратились в действие сразу после освобождения. Все люди разные, говорила себе Ясмин. Неважно, что она сама впряглась в работу с яростью и упорством, как только вышла из тюрьмы. У нее была совсем другая ситуация — надо было кормить сына и готовиться к приезду любовницы, воссоединения с которой она ждала столько лет. То есть у нее был сильнейший стимул как можно скорее привести свою жизнь в порядок: она хотела дать Дэниелу, а потом и Кате дом, которого они заслуживали.

Но теперь Ясмин видела, что Катины слова были всего лишь словами. Катя не имела ни малейшего желания заново пролагать свой путь в мире, потому что ей это было не нужно. Место для нее давно уже было припасено.

Ясмин не шевельнулась, когда Катя скидывала в прихожей пальто, бормоча под нос:

— Mein Gott, как же я устала!

Потом Катя вошла в комнату, увидела Ясмин и спросила:

— Что ты тут делаешь в темноте, Яс?

Она пересекла комнату и включила настольную лампу, а затем, как обычно, схватилась за сигареты. Миссис Крашли не разрешала ей курить в прачечной. Катя чиркнула спичкой из коробка, который достала из кармана, прикурила и бросила спички на кофейный столик рядом с пачкой «Данхилла». Ясмин нагнулась и взяла коробок в руки. На нем было напечатано: «Кафе-кондитерская "Фрер Жак"».

— А где Дэниел? — спросила Катя, окидывая квартиру взглядом. Она заглянула на кухню, увидела, что стол накрыт только на двоих, и сделала логичное предположение: — Ушел к приятелю поужинать, да, Яс?

— Нет, — ответила Ясмин. — Он скоро вернется.

Она специально все устроила таким образом, чтобы у нее не было возможности струсить в последний момент.

— Тогда почему стол…

Катя умолкла. Она была женщиной с железной волей и умела не выдавать своих чувств и мыслей. Ясмин видела, как Катя применила эту силу, чтобы оборвать вопрос.

Ясмин горько улыбнулась. «Понятно, — мысленно обратилась она к подруге. — Ты и не думала, что малышка Яс когда-нибудь откроет глаза? А если бы и открыла, то уж, конечно, не стала бы делать первый шаг, ведь тогда она могла бы остаться одна, перепуганная и никому не нужная. Так ты думала, Катя? Потому что у тебя было пять лет на то, чтобы влезть ей под кожу и убедить ее в том, что без тебя у нее не может быть будущего. Потому что с самого начала ты догадалась, что если кто-нибудь покажет этой маленькой сучке возможности там, где она не видела даже надежды, то она, безмозглая корова, отдаст себя этому человеку целиком и полностью и пойдет на все, чтобы сделать этого человека счастливым. А тебе только этого и надо было, так, Катя? Именно на это ты и рассчитывала».

Вслух она сказала:

— Я ходила в дом номер пятьдесят пять.

Катя насторожилась.

— Куда? — переспросила она.

В ее произношении снова стали заметны немецкие звуки, эти некогда казавшиеся очаровательными знаки ее непохожести.

— В дом номер пятьдесят пять по Галвестон-роуд, Уондсуорт, Южный Лондон, — безжизненным голосом доложила Ясмин.

Катя не ответила. Ее лицо было абсолютно непроницаемо. Это в тюрьме она научилась прятаться под маской каждый раз, когда замечала на себе чей-то взгляд. Маска говорила только одно: «Здесь внутри ничего нет». Однако глаза Кати слишком пристально смотрели на Ясмин, и поэтому Ясмин догадывалась, что Катя напряженно думает.

Еще Ясмин заметила, что Катя вернулась домой потная и грязная после работы. Ее лицо блестело жирным блеском, пряди светлых волос прилипли к голове. «Сегодня вечером она туда не ходила, — бесстрастно сделала вывод Ясмин. — Решила принять душ дома, наверное».

Катя приблизилась к креслу, в котором сидела Ясмин, несколько раз глубоко затянулась. Она по-прежнему усиленно размышляла, и Ясмин не только видела сам процесс мышления, но и могла с уверенностью предположить, о чем думает Катя. Катя думает, не уловка ли это со стороны Ясмин, задуманная с целью заставить Катю признаться в чем-то, чего Ясмин наверняка еще не знает, а только предполагает.

— Яс, — произнесла она наконец и провела рукой по косичкам, которые Ясмин убрала от лица, чтобы не мешали при важном разговоре, и связала на затылке шарфом.

Ясмин отдернулась.

— Что, сегодня не было необходимости мыться у нее? — сказала она. — Сегодня ты не измазалась в ее соках? Да?

— Ясмин, что ты такое говоришь?

— Я говорю о доме номер пятьдесят пять, Катя. На Галвестон-роуд. Я говорю о том, что ты делаешь, когда туда приходишь.

— Я хожу туда, чтобы встретиться со своим адвокатом, — возразила Катя. — Яс, ты ведь слышала, что я сказала сегодня утром детективу. Ты считаешь, что я вру? Но зачем мне это? Если хочешь, позвони Харриет и спроси у нее, куда мы с ней ходили и зачем…

— Я сама туда съездила, — без выражения сообщила Ясмин. — Я сама там была, Катя. Ты слышишь, что я говорю?

— Ну и? — спросила Катя.

Такая спокойная, такая уверенная в себе. Или, по крайней мере, способная делать вид, что это так. А почему? Потому что она знает, что днем в доме никого нет. Она полагает, что Ясмин или любой другой человек, позвонивший в дверь на Галвестон-роуд в середине дня, не получит ответа и не узнает, кто живет за этой дверью. А может, она просто тянет время, чтобы придумать, как все объяснить.

— Никого не было дома, — сказала Ясмин.

— Понятно.

— Тогда я пошла к соседям и спросила, кто там живет. — Ясмин ощущала, как предательство набухает внутри ее, растет, как надувной шар, поднимаясь к самому горлу. Она с трудом выговорила: — Норин Маккей.

И стала ждать ответа любовницы. Что она скажет? Придумает оправдание? Свалит все на какое-то недоразумение? Попытается дать правдоподобное объяснение?

Катя с придыханием произнесла:

— Яс… — А потом выпалила: — Проклятье!

Это типично английское ругательство прозвучало так странно в устах немки, что на миг Ясмин показалось, будто она разговаривает не с Катей Вольф, которую любила последние три года в тюрьме и все пять лет, что последовали за освобождением, а с совершенно другим, чужим ей человеком.

— Не знаю, что тебе сказать, — вздохнула Катя.

Она обошла кофейный столик и села рядом с Ясмин, которую передернуло от ее близости. Катя заметила это и отодвинулась.

— Я упаковала твои вещи, — сказала ей Ясмин. — Они в спальне. Не хотела, чтобы Дэн видел… Скажу ему завтра. Он уже привык, что вечерами тебя часто нет.

— Яс, так было не всегда…

Ясмин продолжала говорить, только голос ее стал громче и тоньше:

— Грязное белье, которое нужно постирать, я сложила отдельно, в пакет из «Сейнзберис». Можешь взять в аренду стиральную машинку, или зайди в прачечную, или оставь, я постираю, а ты завтра заберешь. Или…

— Ясмин, выслушай меня. Мы не всегда были… Норин и я… Мы не всегда были вместе, как ты, наверное, думаешь. На самом деле все не так…

Катя снова придвинулась к ней, положила руку на ее бедро, и. Ясмин почувствовала, как ее тело окаменело от этого прикосновения. Напрягшиеся мышцы и связки заставили ее все вспомнить, швырнули ее в прошлое, туда, где над ней склонялись лица…

Она вскочила на ноги. Закрыла уши ладонями и крикнула:

— Прекрати! Чтоб ты в аду горела!

Катя отняла руку, но осталась сидеть на диване.

— Ясмин, да послушай же ты меня. Я не могу тебе это объяснить. Это что-то внутри меня, оно было всегда. Я не могу избавиться от этого, хотя пыталась, и не раз. Иногда оно угасает. Потом все начинается сначала. С тобой, Ясмин… Ясмин, прошу тебя, дослушай. С тобой, я думала… я надеялась…

— Ты использовала меня, — сказала Ясмин. — Ничего ты не думала, ни на что не надеялась. Ты просто использовала меня, Катя. Потому что ты посчитала, что если все будет выглядеть так, будто ты бросаешь ее, то она выйдет вперед и скажет, кто она такая. Но она не сделала этого, когда ты сидела в тюрьме. Не сделала этого, и когда ты вышла. А ты до сих пор продолжаешь думать, что это возможно, и сошлась со мной, чтобы вынудить ее на решительный шаг. Только из этого ничего не выйдет, если она не будет знать, с кем ты и что ты, так? И уж наверняка ничего не выйдет, если время от времени ты не будешь напоминать ей, чего она лишается.

— Все совсем не так.

— То есть ты хочешь сказать, что вы вдвоем этим не занимались, да? И что ты не была с ней с тех пор, как освободилась? Ты не ходила к ней тайком после работы, после ужина, даже после того, как была со мной? Ты не говорила мне, что не можешь уснуть и хочешь прогуляться перед сном, зная, что я не проснусь до утра? Теперь-то я все это вижу, Катя. И хочу, чтобы ты ушла.

— Яс, мне некуда идти.

Ясмин хрипло рассмеялась.

— Ну, одного звонка будет достаточно, чтобы утрясти этот вопрос.

— Прошу тебя, Ясмин. Успокойся. Сядь. Давай я все тебе расскажу.

— Тут нечего рассказывать. Ты просто ждала. О, сначала я не понимала этого. Думала, ты пытаешься привыкнуть к смене обстановки. Думала, ты подготавливаешься к тому, чтобы приступить к созданию новой жизни — для тебя, и меня, и Дэна. Но все это время ты ждала ее. Ты всегда ждешь. Ждешь, чтобы стать частью ее жизни, а когда тебе это наконец удастся, твоя жизнь сразу же устроится.

— Да нет же, Яс, это не так.

— Неужели? А ты сделала хоть что-нибудь из того, о чем столько говорила в тюрьме? Хоть раз позвонила в школу дизайна? Поговорила с кем-нибудь, кто этим занимается? Хоть раз зашла в магазин одежды, чтобы попроситься в ученицы?

— Нет, — признала Катя.

— И мы обе знаем почему. Тебе не нужно налаживать свою жизнь, потому что это сделает за тебя она.

— Это не так, — в третий или четвертый раз повторила Катя. Она встала с дивана, раздавила в пепельнице окурок, рассыпав пепел на стол, где он остался лежать остатками несбывшихся надежд. — Как я и собиралась, я сама строю свою жизнь, — сказала она. — Да, моя сегодняшняя жизнь отличается от той, о которой я говорила в тюрьме. Но не потому, что такой ее сделала Норин или ты, Ясмин. А потому, что я сама такой ее сделала. Я работаю над этим с самого момента освобождения. И Харриет помогает мне. Только поэтому я сумела выжить те двадцать лет за решеткой и не сойти с ума. Потому что я знала — знала! — что ждет меня, когда я выйду на свободу.

— Она, — сказала Ясмин. — Она ждала тебя, да? Ну так иди к ней. Уходи.

— Нет. Ты должна понять. Ты должна…

«Ты должна, ты должна, ты должна…» Слишком часто она слышала это. Ясмин сдавила голову руками.

— Ясмин, в своей жизни я совершила три неверных поступка. Я заставила Ханнеса перенести меня через Стену, угрожая, что донесу о нем властям.

— Это старая история.

— Да, но то, как я поступила с Ханнесом, — это лишь первая моя ошибка. Затем я промолчала, когда должна была рассказать то, что знала. Это вторая ошибка. А потом я один раз — всего один раз, Яс, но этого было достаточно — выслушала, когда должна была закрыть уши. За все эти три ошибки я заплатила. Заплатила двадцатью годами своей жизни. За то, что мне лгали другие люди. Теперь и для них настала очередь платить. Вот этим-то я и занималась.

— Нет! Не хочу тебя слушать!

В панике Ясмин бросилась в спальню, где стояла специально купленная ею спортивная сумка (она заплатила за нее из собственных денег, словно расплачиваясь за совершенные ошибки), куда она упаковала небогатый Катин гардероб. Гардероб этот, состоявший из ярких вещиц, купленных в магазинах секонд-хенда, как нельзя лучше определял ее сущность — сущность женщины, которая отказывается носить черное в городе, где черный цвет был повсюду. Ясмин не желала слушать Катю, а главное, не могла себе этого позволить. Слушать ее означало бы подвергнуть риску себя, свое будущее, будущее Дэниела. Этого она никогда не допустит.

Она подхватила сумку и выбросила ее в гостиную. За сумкой последовал полиэтиленовый пакет с грязным бельем, а за ним — картонная коробка, наполненная туалетными принадлежностями и другими Катиными вещами.

— Я сказала ему, Катя. Он знает. Ты понимаешь? Я ему сказала. Сказала.

— Кому? — переспросила Катя.

— Ты знаешь кому. Ему. — Ясмин провела пальцем по щеке, рисуя шрам, прорезавший лицо чернокожего полицейского. — Тебя здесь не было в тот вечер, ты не смотрела с нами телевизор. И он это знает.

— Но он же… они… все они… Яс, ты же знаешь, что они наши враги. Что они сделали, когда ты оборонялась от Роджера? Как они расценили твои действия и через что заставили тебя пройти? Как ты можешь доверять…

— Так вот на что ты рассчитывала? «Старушка Яс никогда не доверится копу, что бы тот ни говорил и что бы я ни делала. Нужно зацепиться за нее, за старую добрую Яс, и она не выдаст меня, когда придут с расспросами. Она будет делать то, что я ей скажу, как это было в тюрьме». Но этому конец, Катя. Как ты это ни назовешь, этому конец. И мне наплевать. Все. Катя посмотрела на сумки и тихо произнесла:

— Мы так близки к завершению после всех этих…

Ясмин захлопнула дверь спальни, чтобы не слышать Катиных слов и не подвергать себя дальнейшей опасности. И только тогда заплакала. Сквозь слезы она все-таки расслышала, как Катя собирает свои вещи. Через минуту входная дверь открылась и закрылась. Ясмин поняла, что ее подруга и любовница ушла.

— Значит, дело не в ребенке, — сказала Хейверс Томасу Линли, подводя итоги своего второго визита в монастырь Непорочного зачатия. — Кстати, парня зовут Джереми Уоттс. Монахиня всегда знала, где он и что с ним, а Катя Вольф всегда знала, что монахиня это знает. И за двадцать лет ни разу не поинтересовалась о нем. За двадцать лет ни разу не захотела поговорить с сестрой Сесилией. Так что дело не в ребенке.

— В этом есть что-то противоестественное, — задумчиво сказал Линли.

— В ней вообще много противоестественного, — ответила Хейверс. — Да и во всех них. В смысле, взять хотя бы Ричарда Дэвиса, инспектор. Ну ладно, хорошо, Вирджиния была умственно отсталой. Ему это было неприятно. Кому это может быть приятно, понятное дело. Но ни разу не навестить ее… и позволить своему отцу диктовать, как поступать с ней… И какого черта они с Линн вообще жили с родителями? Может быть, конечно, Ричард из тех типов, кому страшно важно жить в супернавороченном квартале вроде Кенсингтона. Или, например, папаня с маманей грозили урезать наследство, если Ричард не будет участвовать в оплате жилья и присматривать за ними. И все равно…

— Отношения между отцом и сыном всегда отличаются сложностью, — заметил Линли.

— Они что, сложнее, чем отношения между матерью и дочерью?

— Вот именно. Потому что очень многое остается невысказанным.

Они сидели в кафе на Хэмпстед-Хай-стрит, недалеко от участка на Дауншир-хилл. Их встреча была назначена заранее: Хейверс позвонила Линли на мобильный, когда он выезжал из Стамфорд-Брук. Он сообщил ей о сердечном приступе у Уэбберли, на что она выругалась в сердцах и спросила, чем может помочь. Его ответ дословно совпадал с тем, что сказала по телефону Рэнди, когда звонила матери с последними новостями о состоянии отца незадолго до ухода Линли: врачи наблюдают за ним, а нам остается только молиться.

Хейверс спросила:

— Что значит «врачи наблюдают за ним»?

Линли не ответил, так как подозревал, что слова «наблюдение за состоянием пациента» — это медицинский эвфемизм, означающий ожидание подходящего момента для отключения систем жизнеобеспечения. Сидя напротив Хейверс за столом, на котором стояли две чашки кофе — черный эспрессо для Линли и кофе с молоком, сахаром и шоколадной крошкой для Барбары, Линли вытащил из кармана носовой платок и развернул его на столе, открывая взору констебля его содержимое.

— Сейчас у нас есть только вот это, — сказал он, указывая на осколки стекла, собранные им на краю тротуара на Кредитон-хилл.

— Стекло от фары? — спросила Хейверс, внимательно изучив осколки.

— Вряд ли, если учесть, где я их нашел. А нашел я их под кустом.

— Тогда это может быть чем угодно, а для нас — ничем.

— Знаю, — уныло вздохнул Линли.

— А где Уинни? Он что-нибудь нашел, инспектор?

— Он идет по следу Кати Вольф.

Линли передал ей все, о чем ранее докладывал ему Нката.

— Так вы склоняетесь к тому, что это дело рук Кати Вольф? — спросила Барбара. — Потому что, как я уже говорила…

— Помню-помню. Если убийца — Катя, то действовала она не из-за сына. Тогда какой у нее может быть мотив?

— Месть? Возможно, ее подставили, инспектор?

— А Уэбберли тоже входит в число подставивших? Господи, не хотел бы я так думать.

— Но ведь у него был роман с Юджинией Дэвис, то есть… — Хейверс поднесла чашку с кофе ко рту, но не отпила, а взглянула на инспектора поверх пышной пены: — Я не утверждаю, что он сделал это намеренно, сэр. Но если он был влюблен, то мог потерять объективность, мог… мог поверить под влиянием… В таком плане.

— Но тогда в то же самое должны были поверить и следователи, и присяжные, и судья, — продолжил ее мысль Линли.

— Подобное случается, — парировала Хейверс. — И не так уж редко, как вам отлично известно.

— Хорошо. Принято. Но почему она молчала? Если улики были сфабрикованными, а показания в суде — ложными, почему она не встала и не заявила об этом?

— Мы снова пришли к ее непонятному молчанию, — вздохнула Барбара. — Мы вечно упираемся в него.

— Да. — Линли достал из нагрудного кармана карандаш. С его помощью он стал двигать по платку стеклянные осколки. — Для фары стекло слишком тонкое, — поделился он своими выводами. — Если бы фары делали из такого стекла, то они разлетались бы вдребезги от первого же удара галькой на трассе.

— Разбитое стекло в кустах? — задумалась Хейверс. — Может, от бутылки? Кто-нибудь шел в гости с бутылкой виски под мышкой. А перед этим уже принял на грудь, вот и споткнулся. Бутылка падает, разбивается, и он ногой отбрасывает осколки в сторону.

— Все куски ровные, — возразил Линли. — Взгляните на самые большие из них. Они абсолютно плоские.

— Ладно. Действительно плоские. Но если вы пытаетесь привязать эти осколки к нашим главным действующим лицам, то проще было бы найти иголку в стогу сена.

Линли понимал, что Хейверс права. Он завязал осколки в платок, спрятал их в карман пальто и погрузился в размышления. Пальцами он рассеянно водил по краю чашки, где остывал эспрессо. Хейверс тем временем расправилась со своим pain an chocolat; к ее верхней губе пристали крошки от съеденного с кофе пирожного.

— Вы наносите непоправимый вред своим артериям, констебль, — сказал ей Линли.

— А сейчас займусь легкими. — Она вытерла губы бумажной салфеткой и выудила из просторного кармана пачку сигарет. Предупреждая протесты напарника, она сказала: — Я заслужила сигарету. У меня был долгий и трудный день. Не бойтесь, я буду дымить в сторону, через плечо, ладно?

Линли был слишком подавлен, чтобы спорить. Тяжелое состояние Уэбберли омрачало все его мысли, а то, что Фрэнсис знала о романе мужа, давило еще сильнее. Он заставил себя отвлечься, вернувшись к работе.

— Ну ладно. Давайте еще раз проанализируем каждого, кто имеет отношение к делу. Доставайте ваши записи.

Хейверс раздраженно выпустила дым.

— Мы уже делали это, инспектор, и не раз. Нам не за что зацепиться.

— Должно же быть хоть что-нибудь, — сказал Линли, надевая на нос очки. — Доставайте записи, Хейверс.

Она недовольно сморщилась, но все-таки выкопала их со дна сумки. Линли, в свою очередь, достал из кармана блокнот. Начали они с тех лиц, чье алиби не имело подтверждения.

Первым Линли предложил обсудить Йена Стейнса. Тот отчаянно нуждался в деньгах и уговорил сестру обратиться за финансовой помощью к ее знаменитому сыну. Она сначала пообещала ему сделать это, но потом не выполнила своего обещания, что поставило Стейнса в крайне трудное положение.

— Выглядел он так, как будто был уже на грани, — сказал Линли. — Почти перед самой гибелью Дэвис они поспорили. Он мог бы поехать вслед за ней в Лондон. Домой он вернулся только после часа ночи.

— Но его машина не подходит, — напомнила Хейверс. — Если только у него нет второго автомобиля, на котором он и ездил в Хенли.

— Это вполне вероятно, — заметил Линли. — Илион заранее отогнал его туда, на всякий случай. В любом случае, Хейверс, у кого-то был доступ ко второму транспортному средству помимо зарегистрированного.

Затем они принялись за многоименного Дж. В. Пичли, основного подозреваемого в глазах Хейверс.

— Какого черта его адрес делал в сумочке Юджинии Дэвис? — хотела она знать. — Почему она ехала на встречу с ним? Стейнс говорит, что, по ее словам, произошло что-то важное, что изменило ее планы. Может ли это иметь отношение к Пичли?

— Может, но беда в том, что до сего момента нам не удалось установить никаких контактов между ними. Ни телефонного звонка, ни электронного сообщения…

— Они могли воспользоваться обычной почтой.

— Тогда как она нашла его?

— Так же, как нашла его я, инспектор. Она могла помнить, что однажды он менял имя, и предположила, что он мог сделать это еще раз.

— Допустим. Но зачем она договорилась о встрече с ним? Хейверс уже предлагала несколько возможных объяснений,

но решила не повторяться и выдвинула новую теорию:

— Может, это он попросил ее о встрече после того, как она вычислила его. И связалась с ним, потому что… — Хейверс запнулась, выбирая наиболее вероятную из возможных причин, — потому что Катю Вольф выпустили из-за решетки. Если они все вместе подставили ее, то после ее освобождения им пришлось бы спланировать дальнейшие действия, верно? О том, что делать, если она объявится у них на пороге.

— Мы снова вернулись к нашему камню преткновения, Хейверс. Целый дом обманом упрятывает девушку за решетку, а она даже слова не вымолвила, чтобы хоть как-то защититься. Почему?

— Из страха, что они могут с ней что-нибудь сделать? Дедуля Дэвис, по их воспоминаниям, настоящий маньяк. Он мог запугать ее чем-нибудь. Допустим, сказал ей: «Или ты играешь в нашу игру, или мы всему свету расскажем…» — Хейверс обдумала новый вариант, но вынуждена была отказаться от него. — Что расскажем? Что она забеременела? Ну и что? Как будто в тот момент это имело какое-то значение! Все равно ее беременность впоследствии выплыла наружу.

Линли поднял руку, останавливая Хейверс.

— Подождите-ка. По-моему, в ваших словах что-то есть, Барбара. Он мог вот что сказать: «Или ты играешь в нашу игру, или мы расскажем, кто отец твоего ребенка».

— Опять же — ну и что?

— Может быть, и ничего, — не сдавался Линли, — а может быть, всему миру все равно, кто отец ребенка, а Юджинии Дэвис — нет.

— Ричард?

— История знает немало примеров, когда хозяин дома проявлял известный интерес к няне своего ребенка.

— А кстати, не мог ли это сделать сам Ричард? — вдруг осенило Хейверс. — Не он ли сбил Юджинию?

— Мотив и алиби, — тут же возразил Линли. — Первое отсутствует, а второе как раз в наличии. Зато про Рафаэля Робсона можно сказать прямо противоположное.

— Но в таком случае при чем тут Уэбберли? Честно говоря, я не очень понимаю, как он вяжется со всей этой историей.

— Наезд на него можно объяснить, только если убийцей была Катя Вольф. И это приводит нас к первому преступлению — к убийству Сони Дэвис. А это, в свою очередь, ведет к группе людей, которые оказались вовлечены в последовавшее за убийством расследование.

— Возможно, кто-то специально подстраивает все так, чтобы казалось, будто происходящее имеет отношение к тому времени. Согласитесь со мной, сэр, что существует куда более глубокая связь — романтические отношения между Уэбберли и Юджинией Дэвис. И тогда логика указывает на Ричарда. На Ричарда или на Фрэнсис Уэбберли.

Линли не хотел думать о Фрэнсис, поэтому он сказал:

— Или на Гидеона, который винит Уэбберли за распад брака родителей.

— Слабовато.

— Но с ним не все в порядке, Хейверс. Вы бы увидели это, если бы встретились с ним. Кстати, у него тоже нет алиби: он говорит, что был в тот вечер один дома.

— Где был его отец?

Линли еще раз сверился с записями:

— Со своей невестой. Она подтверждает.

— Однако если причина убийств — связь между Уэбберли и Юджинией, то у Ричарда куда более сильный мотив, чем у Гидеона.

— Хм. Да. С этим я соглашусь. Но даже если принять, будто это он переехал бывшую жену и сбил Уэбберли, то остается очень интересный вопрос: почему он ждал столько лет?

— Он был вынужден ждать. Катю Вольф отпустили только недавно. Он правильно рассудил, что она станет нашей первой подозреваемой.

— Долго же он носился со своей неутоленной ревностью!

— Тогда, может быть, это какая-то новая, недавняя ревность.

— Недавняя… Вы предполагаете, что он влюбился в нее во второй раз? — Линли помолчал, взвешивая новую версию. — Хорошо. На мой взгляд, это маловероятно, но давайте обсудим и такую возможность. Допустим, его любовь к бывшей жене чудесным образом возрождается. Начнем с их развода.

— Да, она бросила его, и его сердце было разбито, — подхватила Хейверс.

— Точно. Затем у Гидеона возникают проблемы со скрипкой. Его мать читает про это в газетах или слышит от Робсона. Она впервые за много лет связывается с Ричардом.

— Они часто говорят по телефону. Они вспоминают прошлое. Ему кажется, что у них назревает ренессанс отношений, и он вспыхивает как спичка…

— Правда, нам приходится закрыть глаза на существование невесты в лице Джил Фостер, — вспомнил Линли.

— Подождите, инспектор. Ричард и Юджиния говорят о Гидеоне. Они говорят о былых временах, об их браке, о чем угодно. Все, что он когда-то чувствовал к ней, оживает. Он готов перейти к действиям и вдруг обнаруживает, что у него есть соперник — Уайли.

— Не Уайли, — поправляет ее Линли. — Майор слишком стар. Дэвис не воспринял бы его как серьезного противника. Кроме того, сам Уайли говорил, что Юджиния собиралась рассказать ему что-то важное. Так она и сказала ему. Однако три ночи назад у нее не было желания говорить об этом…

— Так как она направлялась в Лондон, — закончила Хейверс — На Кредитон-хилл.

— К Пичли-Пичфорду-Пичесу, — сказал Линли. — Конец — это всегда начало, вы никогда не задумывались над этим парадоксом?

И тут он нашел в своем блокноте информацию, которая все это время находилась у него перед носом и только и ждала, когда на нее обратят внимание и верно интерпретируют.

— Стойте! — воскликнул Линли. — Когда я заговорил о том что у Юджинии может быть мужчина, Дэвис сразу же назвал Пичеса. Именно эту фамилию. Без капли сомнения в голосе. Я так и записал с его слов — Пичес.

— Пичес? — спросила Хейверс. — Нет. Он не мог назвать его так, инспектор. Это не…

Зазвонил мобильный телефон Линли. Он схватил его со стола и поднял указательный палец, показывая, чтобы Хейверс обождала немного. Она нетерпеливо постучала сигаретой о край пепельницы, стряхивая пепел, и спросила:

— Когда именно вы разговаривали с Дэвисом, инспектор?

Линли отмахнулся от нее, нажал на кнопку «соединение» на телефоне и произнес:

— Слушаю.

Звонок исходил от старшего инспектора Лича.

— У нас еще одна жертва, — сообщил он.

Уинстон Нката прочитал вывеску «Тюрьма ее величества "Холлоуэй"» и с особой остротой осознал тот факт, что если бы его жизнь пошла бы слегка иным путем, если бы его мама не упала в обморок при виде сына с тридцатью четырьмя швами на лице, стягивающими ужасную рану, то сейчас он мог бы проводить свои дни в одном из подобных заведений. Не именно в этом, потому что здесь держат только женщин, но в очень похожем. В тюрьме «Скрабе», например, или «Дартмур», или «Билль». Не умея строить жизнь на свободе, он бы отбывал срок за решеткой.

Но его мама упала в обморок. Она пробормотала: «О, золотко мое» — и скользнула на пол, как будто ее ноги вдруг превратились в желе. И когда он увидел, как она лежит на полу травмпункта с тюрбаном, сбившимся на сторону, отчего стало заметно, что она почти седая, — это заставило юного Уинстона наконец воспринять ее не как неодолимую силу, а как живого человека, как женщину, родившую его, которая любит его и хочет им гордиться. Это и стало поворотным моментом в его жизни.

А ведь такого момента могло и не случиться. Вместо матери за ним мог приехать отец, который швырнул бы его на заднее сиденье автомобиля, демонстрируя в полной мере свое отвращение, безусловно заслуженное сыном, и результат был бы совсем иным. Молодой Уинстон мог почувствовать необходимость доказать, что ему наплевать на отцовское разочарование, а доказать это он мог бы, разжигая давнюю вражду банды «Брикстонских воинов» против меньшей по размеру «Крови Лонгборо» в борьбе за присоединение к своей территории куска земли под названием Уиндмил-гарденс. Но за ним приехала мама, и поворотный момент в его жизни случился, изменив навсегда течение событий. В результате чего он и оказался возле каменной громады тюрьмы «Холлоуэй», внутри которой Катя Вольф встретила и Ясмин Эдвардс, и Норин Маккей.

Нката поставил машину на стоянке напротив входа в тюрьму, перед пабом с заколоченными окнами, более уместным где-нибудь в Белфасте, а не в Лондоне. Он съел апельсин, изучая стену и редкие окна «Холлоуэя» и размышляя о значении отдельных фактов в жизни человека. В частности, он пытался определить значение того факта, что немка жила с Ясмин Эдвардс и в то же время водила шашни с кем-то еще, как он, впрочем, и подозревал, когда увидел тени, сливающиеся в одну за оконными занавесками дома номер пятьдесят пять по Галвестон-роуд.

Доев апельсин, он вышел из машины и, когда светофор остановил на полминуты плотный поток транспорта, пересек Парк-херст-роуд. В приемной тюрьмы он предъявил свое удостоверение женщине-офицеру за стойкой.

— Мисс Маккей ожидает вас? — спросила сотрудница тюрьмы.

— Нет, — ответил Нката. — Я здесь в связи с полицейским расследованием. Она не удивится, узнав, по какому делу я хочу ее видеть.

Офицер сказала, что позвонит, а пока пусть констебль Нката присядет. Рабочий день уже заканчивается, и неизвестно, сможет ли мисс Маккей уделить ему время…

— О, не сомневайтесь, сможет, — заверил ее Нката.

Он не стал садиться, а прошел к окну, в котором снова увидел лишь протяженные кирпичные стены. Наблюдая за движением машин на улице перед входом в тюрьму, он обратил внимание, как охранник поднял ворота, чтобы пропустить тюремный автобус. Нката догадался, что это возвращается один из арестованных после дня, проведенного в зале суда. Должно быть, точно так же увозили и привозили Катю Вольф в те далекие дни, когда в суде слушалось ее дело. И с утра до вечера ее постоянно сопровождал офицер тюрьмы. В суде офицер находился рядом с ней на скамье подсудимых. Он провожал ее и выводил из комнаты ожидания под залом суда, приносил ей чай, водил на обед и возвращал обратно в камеру в конце дня. В самый трудный период жизни арестованного он почти все свое время проводит рядом с этим офицером.

— Констебль Нката?

Нката обернулся на голос женщины за стойкой, которая протягивала ему телефонную трубку. Он взял трубку, назвал свое имя и в ответ услышал женский голос:

— Напротив тюрьмы есть паб. На углу Хиллмартон-роуд. Здесь я не могу с вами встретиться, но если вы подождете, то через четверть часа я буду в пабе.

— Я жду вас только пять минут, — сказал он. — Мне некогда рассиживаться по питейным заведениям.

Она громко выдохнула, но согласилась:

— Тогда через пять минут.

В трубке запищали короткие гудки.

Нката снова пересек улицу и вошел в паб, который оказался пустым и холодным, как заброшенный сарай. В воздухе пахло сырой пылью. Нката заказал стакан сидра и отнес напиток за стол недалеко от входной двери.

В пять минут она не уложилась, но появилась до истечения десяти. Она распахнула дверь, впустив в паб порыв ноябрьского ветра. Ее взгляд обежал помещение и остановился на Нкате; она коротко кивнула ему и подошла широкими шагами уверенного в себе человека. Она была довольно высокой женщиной — не такой, как Ясмин Эдвардс, но все же выше Кати Вольф, вероятно, пять футов десять дюймов.

— Констебль Нката? — спросила она.

— Мисс Маккей? — был его ответ.

Она подтянула к себе стул, расстегнула и скинула с плеч пальто и уселась, поставив локти на стол и пригладив ладонями волосы. Она носила короткую стрижку, так что светлые пряди не закрывали ушей. В мочках поблескивали жемчужные серьги-гвоздики. Усаживаясь, она держала лицо опущенным книзу, но когда она подняла голову и взглянула на Нкату, в ее глазах стояла нескрываемая неприязнь.

— Что вам от меня надо? Мне не нравится, когда меня отрывают от работы.

— Я мог бы заехать к вам домой, — сказал Нката. — Но от офиса Харриет Льюис до «Холлоуэя» ближе, чем до Галвестон-роуд.

Имя адвоката заставило Маккей насторожиться.

— Вы знаете, где я живу, — произнесла она.

— Да, следил за одной пташкой по имени Катя Вольф вчера вечером. Она добиралась от Кенсингтона до Уондсуорта автобусом. Что интересно, она пересаживалась с маршрута на маршрут и ни разу не спросила дорогу. Похоже, частенько бывает у вас.

Норин Маккей вздохнула. Она была среднего возраста — вероятно, лет пятидесяти, по прикидкам Нкаты, но минимальное количество косметики на ее лице служило ей добрую службу: тени и помада натуральных тонов лишь подчеркивали природные достоинства, не создавая впечатления нарисованной маски. Аккуратная тюремная униформа тоже шла ей: накрахмаленная белая блузка, начищенные эполеты на темно-синем костюме, брюки со складками, которые сделали бы честь любому военному. На ремне висела связка ключей, а также рация и небольшой футляр. В общем и целом она производила впечатление.

— Не знаю, что вас сюда привело, но мне нечего сказать вам, констебль.

— Даже если речь пойдет о Кате Вольф? — спросил он ее. — О том, что привело ее в ваш дом в компании с адвокатом? Они что, подают на вас иск?

— Я повторяю, что мне нечего вам сказать. Я не могу допустить, чтобы кто-то компрометировал меня. Мне нужно думать о своем будущем и будущем двух подростков.

— Значит, о муже вам думать не надо?

Она снова провела рукой по волосам характерным жестом.

— Я никогда не была замужем, констебль. Со мной живут дети моей сестры, с тех пор как им исполнилось одному четыре года, а другому шесть. После смерти Сьюзи их отец не пожелал заниматься ими — был слишком увлечен холостяцкой свободой, — но теперь стал все чаще наведываться, сообразив, что молодость не вечна. Честно говоря, я не хочу давать ему шанс отобрать у меня детей.

— А такой шанс существует? И что это за шанс?

Вместо ответа Норин Маккей встала из-за стола и направилась к бару. Там она сделала заказ и дождалась, когда джин зальет два кубика льда и перед ней появится бутылочка с тоником.

Нката наблюдал за ней, пытаясь заполнить белые поля в характере собеседницы посредством изучения внешности. Ему было интересно, какая грань работы в тюрьме привлекла в свое время Норин Маккей: власть, которую такая работа дает над другими людьми, ощущение превосходства, сопутствующее ей, или возможность забросить крючок в водах, где форель не имеет психологической защиты.

Со стаканом в руке она вернулась к столу.

— Вы видели, как Катя Вольф и ее адвокат вошли в мой дом. Больше вы ничего не видели и не знаете.

— Она не просто вошла в дом. Она сама открыла дверь, не постучавшись.

— Констебль, не забывайте, что она немка.

Нката склонил голову.

— Никогда не слышал, чтобы немцы не знали, что надо стучаться, когда хочешь попасть в дом к незнакомым людям. Мисс Маккей, мне всегда казалось, что с общепринятыми правилами они более-менее знакомы. Как знакомы и с правилом, гласящим, что не обязательно стучать в дверь дома, где тебя часто видят и уже хорошо знают.

Норин Маккей поднесла к губам свой напиток и отхлебнула, оставив язвительное замечание констебля без ответа. Нкату это не обескуражило.

— Вот что мне интересно, мисс Маккей: Катя Вольф была первой тюремной пташкой, которую вы, так сказать, прибрали к рукам, или она была лишь одной среди многих?

Женщина вспыхнула.

— Вы понятия не имеете, о чем говорите.

— Я говорю о вашей позиции в тюрьме «Холлоуэй», и о том, как вы могли употребить ее или злоупотребить ею на протяжении своей службы, и о том, какие могут быть последствия, если станут известны ваши делишки там, где вы должны только запирать замки на дверях. Сколько лет вы прослужили? До пенсии немного осталось? Или намерены дослужиться до поста самого старшего начальника? Ну, что?

Она улыбнулась без тени веселья.

— Знаете, констебль, я хотела работать в полиции, но у меня дислексия, из-за чего мне не удалось сдать экзамены. Поэтому я пошла в исправительные учреждения, так как меня всегда привлекала идея послушания закону и я верю в то, что нарушители должны быть наказаны.

— Вы сами нарушитель. Вы нарушили закон. С Катей. Она отбывала свои двадцать лет…

— Она не все время находилась в «Холлоуэе». Никто не проводит здесь весь срок от начала и до конца. Я же провела в этих стенах двадцать четыре года. Так что ваши умозаключения, какими бы они ни были, явно страдают непоследовательностью.

— Она сидела здесь во время следствия и суда, она отбыла здесь часть срока. Потом ее перевели — в Дарем, кажется? — и на тот момент ей уже разрешалось принимать посетителей. Как вы думаете, кто будет мелькать в ее деле как самый частый посетитель? Может, даже единственный помимо адвокатов? А потом ее могли вновь вернуть в «Холлоуэй», досиживать срок. Так? Вряд ли для вас этот маневр составил бы особую сложность, вы запросто могли организовать такой перевод, а, мисс Маккей? В чем состоят ваши обязанности?

— Я старший надзиратель, — ответила она невыразительно. — Полагаю, вам это прекрасно известно.

— Старший надзиратель с небольшой слабостью к дамам. Вы всегда имели эту склонность?

— Вас это не касается.

Нката шлепнул ладонью по столу и наклонился к собеседнице.

— Еще как касается, — заявил он. — Ну что, вы хотите, чтобы я поднял дело Кати Вольф, нашел все тюрьмы, в которых она сидела, переписал имена всех посетителей, которых она принимала, подсчитал, сколько раз встречается среди них ваша фамилия, и с этими подсчетами отправился к вашему начальству? Это вполне в моих силах, мисс Маккей, хотя я не горю желанием заниматься этим. У меня много дел и помимо вас.

Она опустила взгляд на свой стакан, медленно поводила по холодному стеклу пальцем. Снова открылась входная дверь, впуская вместе с очередными посетителями сырую прохладу и запах выхлопных газов с улицы. Посетителями оказались двое мужчин в форме тюремных служащих. Они заметили Норин, потом перевели взгляд на Нкату и вновь обратили взгляды на коллегу, теперь с некоторым удивлением на лице. Один из них улыбнулся и что-то вполголоса заметил товарищу. Норин подняла голову и тоже увидела их.

Еле слышно пробормотав проклятие, она стала вставать из-за стола.

— Мне нужно убираться отсюда, — проговорила она. Нката взял ее за запястье.

— Никуда вы не уйдете, пока не скажете то, что мне нужно, — сказал он ей. — А иначе мне придется потратить свое драгоценное время на поиски посетителей Кати Вольф. На тот случай, если ваше имя действительно встречается в ее деле, советую вам подготовиться к трудному разговору с начальством, мэм.

— Вы часто угрожаете людям?

— Это не угроза. Просто констатация факта. А теперь сядьте и допейте свой джин. — Он мотнул головой в сторону тюремных служащих. — Полагаю, ваша репутация только улучшится оттого, что вас видят здесь со мной.

Ее лицо вспыхнуло гневом.

— Вы отвратительный тип…

— Остыньте, — остановил он ее. — Давайте лучше поговорим о Кате. Может, вам приятно будет узнать, что я пришел сюда с ее одобрения.

— Ни за что не поверю…

— Позвоните ей.

— Она…

— Она подозревается в умышленном наезде на пешехода и побеге с места преступления. Также ее подозревают во втором аналогичном наезде. Если вы можете снять с нее эти подозрения, то самое время сделать это. Ее арестуют не сегодня, так завтра. И не надейтесь, что этот арест останется незамеченным для прессы. Только представьте себе заголовки: «Детоубийца вновь обвиняется в страшных преступлениях!» Да вся ее жизнь попадет под микроскоп. Вы, несомненно, догадываетесь, что это будет значить для вас лично.

— Снять с нее подозрения я не могу, — произнесла Норин Маккей, сдавливая в ладонях стакан. — Просто не могу, понимаете?

Глава 23

— Ваддингтон! — выпалил старший инспектор Лич, когда Линли и Хейверс вошли в комнату для совещаний.

Весь его облик излучал торжество: лицо просветлело впервые за последние дни и поступь стала легче — он почти перелетел через комнату, чтобы написать на доске фломастером «Кэтлин Ваддингтон».

— Где ее сбили? — спросил Линли.

— На Мейда-Вейл. Очень похожий modus operandi.[32] Тихий микрорайон. Одинокий пешеход. Ночь. Темная автомашина. Бум!

— Вчера вечером? — спросила Барбара Хейверс. — Но это означает…

— Нет-нет. Это случилось десять дней назад.

— Возможно, простое совпадение, — предположил Линли.

— Очень маловероятно. Она — игрок все той же команды из прошлого.

Лич рассказал, что Кэтлин Ваддингтон, специалист по сексотерапии, десять дней назад вышла из основанной ею клиники примерно в десять часов вечера. На улице ее сбила машина. К счастью, она осталась жива, отделавшись переломом бедра и вывихом плеча. Ваддингтон сообщила полиции, что машина, сбившая ее, была большой, «как в гангстерских фильмах», и двигалась очень быстро, а цвета была темного, вероятно черного.

— Я просмотрел свои записи по другому делу, об убийстве девочки в ванне. Эта Ваддингтон была той женщиной, которая опровергла историю Кати Вольф, будто немка на минуту или две вышла из ванной комнаты, чтобы поговорить по телефону, и будто Соня Дэвис утонула как раз в этот промежуток времени. Если бы не Ваддингтон, для Вольф все могло бы свестись к обвинению в халатности при выполнении рабочих обязанностей и ограничилось бы несколькими годами заключения. Но когда Ваддингтон выставила Вольф лгуньей… Это был еще один гвоздь в крышку гроба. Нам нужно брать Вольф. Передайте это Нкате. Пусть порадуется. Он упорно трудился над этой версией.

— А как же машина? — спросил Линли.

— Скоро выясним, я уверен. Вы же не станете утверждать, будто Вольф провела за решеткой два десятка лет и не нашла сообщников, с которыми могла бы связаться после освобождения.

— Значит, нам нужен кто-то имеющий старый автомобиль? — уточнила Барбара Хейверс.

— Готов поспорить, что именно так. Я уже поручил одному из констеблей проверить всех, кто хотя бы отдаленно связан с проходящими по этому делу людьми. — Он мотнул головой в сторону девушки, сидящей за монитором в углу комнаты. — Она прогоняет через систему всех, кто упоминается в собранных на данный момент материалах. Скоро нам предоставят тюремные архивы, так что мы сможем проверить и тех, кто общался с Вольф, пока она отбывала срок за решеткой. Этим мы можем заняться, пока допрашиваем ее лично. Вы не хотите позвонить вашему констеблю на пейджер, чтобы сообщить обо всем? Или мне это сделать?

Лич удовлетворенно потер руки.

Девушка, работавшая на компьютере, вдруг поднялась из-за стола, держа в руках распечатку.

— Кажется, нашла, сэр, — сказала она.

Лич радостно подскочил к ней.

— Замечательно, Ванесса! Отличная работа. Что там у вас?

— «Хамбер», — ответила девушка.

Эта марка производилась в послевоенные годы, то есть в те Дни, когда отношение потребленного бензина к пройденному расстоянию не сильно волновало умы водителей. По размерам «хамбер» был меньше «роллс-ройса», «бентли» или «даймлера» и гораздо дешевле, но по сравнению со средним автомобилем наших дней он произвел бы впечатление громадины. В отличие от современных машин, которые делают из алюминия и легких сплавов, чтобы уменьшить вес и расход топлива, «хамбер» целиком состоял из стали и хрома. Более того, его передний бампер, расплывшийся в хищном оскале, представлял собой прочную массивную стальную решетку, которая по задумке конструкторов должна была вылавливать из встречного потока воздуха насекомых и птиц.

— Превосходно! — воскликнул Лич.

— Чья это машина? — спросил Линли.

— Зарегистрирована на имя женщины по имени Джил Фостер, — сообщила Ванесса.

— Невеста Ричарда Дэвиса? — Хейверс взглянула на Линли. Ее лицо просияло. — Точно. Точно, инспектор. Когда вы сказали…

Но Линли перебил ее:

— Джил Фостер? Не может быть, Хейверс. Я видел эту женщину. Она с огромным животом, на последнем месяце беременности. Она неспособна на такое. А если бы и была способна, то зачем ей Ваддингтон?

— Сэр… — начала объяснять Хейверс.

Лич прервал ее:

— Значит, должна быть еще одна старая машина, только и всего.

— Боюсь, это маловероятно, — с сомнением в голосе произнесла девушка-констебль.

— Звоните Нкате, — велел старший инспектор, обращаясь к Линли. А Ванессе отдал новое приказание: — Раздобудьте дело Вольф из тюремного архива. Нужно изучить его. Мы должны найти еще одну машину…

— Да подождите же! — воскликнула Хейверс. — На все это можно взглянуть с другой точки. Послушайте меня. Он сказал «Пичес». То есть Ричард Дэвис сказал «Пичес». Не «Пичли», не «Пичфорд», а именно «Пичес». — Чтобы подчеркнуть свои слова, она схватила Линли за руку. — Вы же сами говорили мне, когда мы пили кофе: он назвал Пичеса Пичесом. Вы записали это в своем блокноте, когда разговаривали с Ричардом Дэвисом. Да?

— Пичес? — нахмурился Линли. — При чем здесь Джимми Пичес, Хейверс?

— Он проговорился, разве вы не видите?

— Что за чушь вы несете, констебль? — раздраженно спросил Лич.

Хейверс продолжала, обращаясь к Линли:

— Ричард Дэвис не мог допустить такую оговорку сразу, как только ему сообщили о смерти бывшей жены. В тот момент он еще не должен был знать, что Дж. В. Пичли — это и есть Джимми Пичес. Он мог знать, что Джеймс Пичфорд раньше носил имя Джимми Пичес, верно, но он не думал о нем как о Пичесе, не знал его как Пичеса, так какого черта он стал бы называть его Пичесом в разговоре с вамп, когда и вы сами не знали о том, кто такой этот Пичес? Почему вообще он так его назвал? Да потому, что это крутилось у него в голове, а значит, он сделал то же самое, что и я: поднял записи в архиве. А зачем ему это? Да затем, чтобы найти адрес Джеймса Пичфорда…

— К чему все это? — перебил ее Лич.

Линли поднял руку ладонью вперед, говоря:

— Одну минуту, сэр. В ее словах есть здравый смысл. Продолжайте, Хейверс.

— Еще какой смысл, — заверила его Хейверс- Он несколько недель, если не месяцев, общался с бывшей женой по телефону. В ваших записях есть такая информация. Он сам рассказал об этом, и распечатки телефонной компании подтверждают это.

— Так, — кивнул Линли.

— И Гидеон сказал вам, что они с матерью должны были встретиться. Верно?

— Верно, — снова кивнул Линли.

— Предполагалось, что она поможет ему справиться с приступом страха сцены или как это называется. Так он сказал. Это тоже должно быть в вашем блокноте. Но они не встретились, правильно? Они не смогли встретиться, потому что ее убили. Так может, ее убили именно с целью предотвратить эту встречу? Судя по всему, она не знала, где живет Гидеон. А узнать это могла только у Ричарда Дэвиса. Линли медленно произнес:

— Дэвис хочет убить ее, и ему предоставляется удобный случай. Вместо адреса Гидеона он дает ей адрес Пичеса, называет время, когда они должны встретиться, заранее приезжает на место, чтобы занять выгодную позицию…

— И когда она шагает по улице в поисках нужного дома, с адресом в руках или в сумочке, он выскакивает и — бум! — сбивает ее, — заключила Хейверс. — Потом переезжает ее, чтобы добить наверняка. Но все дело обставлено так, чтобы оно выглядело связанным со старым делом двадцатилетней давности, для чего Дэвис сбивает сначала Ваддингтон, а потом Уэбберли.

— Зачем? — спросил Лич.

— Это хороший вопрос, — признал Линли. — Отличная версия, Барбара. Отличная. Но если Юджиния Дэвис могла помочь сыну вернуться к музыке, то почему Ричард Дэвис захотел остановить ее? Из двух моих бесед с ним, а также после посещения его квартиры — настоящего мемориала достижений Гидеона, могу с уверенностью утверждать, что Ричард Дэвис очень хочет, чтобы его сын снова мог играть.

— А может, мы смотрим на дело не с той стороны? — не сдавалась Хейверс.

— Что вы имеете в виду?

— Я допускаю, что Ричард Дэвис хочет, чтобы Гидеон снова мог исполнять музыку. Если бы у него и были проблемы с этим — например, ревность, зависть к ребенку, который достиг большего успеха, чем породивший и воспитавший его отец, — то он давно уже мог бы сделать что-нибудь, чтобы помешать Гидеону развивать музыкальный талант. Но насколько мы знаем, этот парень играет с пеленок при полной поддержке отца.

— Похоже на то.

— Хорошо. Но что, если Юджиния Дэвис собиралась встретиться с Гидеоном, чтобы навсегда лишить его возможности играть?

— А ей-то это зачем?

— Чтобы свести счеты с Ричардом. Как вам такой вариант? Если их брак распался из-за чего-то, что он совершил…

— Например, завел интрижку с няней? — предложил Лич.

— Или посвятил всего себя Гидеону и напрочь забыл о существовании жены, женщины, испытывающей горе, женщины, которая нуждается в его поддержке и участии. Она потеряла ребенка, но ей не на кого опереться, потому что Ричарда волнует только Гидеон, только то, как его сын переживет психологическую травму — убийство сестры, потому что ни в коем случае нельзя, чтобы мальчик расстроился и перестал играть. Ведь тогда он перестанет быть сыном, которым Ричард так гордится и который стоит уже на пороге всемирной известности. Он вот-вот должен вознаградить все папочкины старания и воплотить все папочкины мечты. А как же она справляется со своим горем? Как живет и чем дышит мать нашего вундеркинда? Всем наплевать. Она забыта, оставлена наедине с самой собой, вынуждена решать свои проблемы в одиночку. Она не забывает о том, как тяжко ей пришлось в тот период, и, когда предоставляется шанс отомстить Ричарду, она отлично знает, как это сделать. Да, удачно получилось: как раз в тот момент, когда он нуждается в ней.

Хейверс замолчала, сделала глубокий вдох и посмотрела на старшего инспектора и Линли, ожидая их реакции.

Лич не заставил себя долго ждать.

— Как?

— Что — как?

— Как она могла лишить Гидеона возможности играть на скрипке? Что она собиралась сделать, констебль? Переломать ему пальцы? Сбить его машиной?

Хейверс снова сделала глубокий вдох, перешедший во вздох.

— Не знаю, — призналась она, понурившись.

— Вот именно, — фыркнул Лич. — Ну, когда вы это узнаете…

— Нет, — перебил его Линли. — В том, что она сказала, что-то есть, сэр.

— Вы шутите? — поднял брови Лич.

— В этом что-то есть, я убежден. Следуя логике рассуждений Хейверс, мы получаем объяснение тому, почему у Юджинии Дэвис имелся адрес Пичли в тот вечер, а ведь сколько мы ни бились над этим вопросом, у нас даже плохонькой версии не появилось.

— Чушь, — отмахнулся Лич.

— Как еще можно объяснить этот адрес? Ничто не связывает ее с Пичли. Ни писем, ни телефонных звонков, ни электронных сообщений…

— Она пользовалась электронной почтой? — тут же ухватился за новый для него факт старший инспектор.

Хейверс энергично кивнула:

— Да, и ее компьютер…

Внезапно она умолкла, будто язык проглотила.

— Компьютер? — эхом отозвался Лич. — Проклятье! И где же он сейчас? В ваших докладах ни один компьютер не упоминался.

Хейверс растерянно посмотрела на Линли, затем быстро опустила глаза и деловито полезла за чем-то в сумку, хотя никакой нужды в этом не было. Линли взвесил, что в настоящий момент больше отвечает его потребностям — правда или ложь, и остановился на следующем объяснении:

— Я проверил ее компьютер, но не нашел там ничего интересного. Электронная почта у нее была, верно. Однако от Пичли сообщений не было. Так что я не видел смысла…

— Упоминать его в вашем отчете? — проревел Лич. — Да вы вообще знакомы с тем, как должен работать полицейский?

— Мне это не показалось необходимым.

— Что-о? Не верю своим ушам! Чтобы компьютер был здесь, Линли, вы слышите меня? Я хочу, чтобы им занялись специалисты, чтобы они разобрали его на винтики. Вы же не эксперт по компьютерной технике. Вы могли пропустить… Проклятье, вы в своем уме? О чем вы думали? Вы вообще о чем-нибудь думали?

Что он мог сказать в свое оправдание? Что хотел сэкономить время? Избавить кое-кого от неприятностей? Спасти репутацию? Спасти брак? Линли произнес, тщательно взвешивая свои слова:

— Прочитать ее почту было несложно, сэр. Вскрыв пароль, мы убедились, что там не было практически ничего…

— Практически?

— Только одно сообщение от Робсона, и мы с ним уже говорили. У меня сложилось впечатление, что он чего-то недоговаривает. Но в целом не похоже, чтобы он имел отношение к смерти миссис Дэвис.

— Вы что, знаете это наверняка?

— Нет, но так мне подсказывают опыт и интуиция.

— Это они вам подсказали не ставить меня в известность о компьютере? Как мне квалифицировать ваше поведение — как утаивание улик? Или их уничтожение?

— Я принял решение на месте, сэр.

— Решения здесь принимаю я. И я хочу, чтобы компьютер был здесь. Немедленно.

— А как насчет «хамбера»? — осторожно вмешалась Хейверс.

— К черту «хамбер»! И к черту Дэвиса! Ванесса, вы поняли, что делать? Раздобудьте мне тюремные архивы по делу Вольф. Возможно, у нее десяток пособников, и каждый с автомобилем древнее Мафусаила, и каждый так или иначе связан с этим делом.

— Таких данных у нас нет, — заметил Линли. — Зато есть

«хамбер», который ведет нас…

— Я сказал — к черту «хамбер», Линли! Мы все начинаем сначала, забудьте о ваших версиях. Отправляйтесь за компьютером. А когда принесете его сюда, падайте на колени и молите меня, чтобы я не написал на вас рапорт.

— Тебе пора перебираться ко мне, Джил.

Дора Фостер вытерла последнюю тарелку и аккуратно повесила посудное полотенце на держатель возле раковины. С присущей ей тщательностью она выровняла края и повернулась к Джил, которая сидела у кухонного стола, положив ноги на табуретку и разминая пальцами ноющие мышцы спины. Джил чувствовала себя так, будто носит в животе пятидесятифунтовый мешок муки, и не могла себе представить, как она умудрится вновь уменьшиться до своего обычного размера к свадьбе, которую назначили на конец зимы — примерно через два месяца после предполагаемой даты родов.

— Наша малышка Кэтрин уже вышла на исходную позицию, — сказала ее мать. — Осталось совсем чуть-чуть, несколько дней. Может, всего один день.

— Ричард так и не одобрил этот план, — сообщила Джил матери.

— Со мной ты будешь в большей безопасности, чем одна-одинешенька в родильной палате. Туда лишь изредка будет заглядывать медсестра, чтобы убедиться, что ты еще жива.

— Мам, я знаю. Но Ричард беспокоится.

— Я приняла роды у…

— Он знает.

— Тогда…

— Дело не в том, что он считает тебя недостаточно квалифицированной. Совсем нет. Но он думает, что все меняется, когда имеешь дело с родной плотью и кровью. Он говорит, что врачи никогда не оперируют своих детей. Врач не сможет оставаться объективным, если что-то случится: какой-нибудь кризис, непредвиденное развитие событий. Ну, ты понимаешь.

— В случае любой непредвиденной ситуации мы немедленно поедем в больницу. Десять минут на машине.

— И это я ему говорила. А он говорит, что десять минут — слишком долго. Что угодно может произойти за это время.

— Да ничего не может произойти. Вся твоя беременность — просто мечта гинеколога, до сих пор все шло идеально.

— Да. Но Ричард…

— Ричард тебе не муж, — твердо сказала Дора Фостер. — Он мог бы им быть, но предпочел отложить бракосочетание. И таким образом, он не имеет права голоса. Это ты ему говорила?

Джил вздохнула.

— Мам…

— Не «мамкай»!

— Какая разница, женаты мы или нет? Мы ведь поженимся. У нас будут и церковь, и священник, и проход к алтарю с папой под руку, и прием в гостинице. В общем, все как положено. Что еще тебе нужно?

— Ничего этого мне не нужно, — ответила Дора. — Это то, чего ты заслуживаешь. Только не надо уверять меня, будто это была твоя идея, потому что я ни за что не поверю. Ты запланировала свою свадьбу, еще когда тебе было десять лет, ты расписала все — от свадебного торта до цветов. И насколько я помню, в твоих планах нигде не фигурировал двухмесячный ребенок.

Джил не хотела снова углубляться в этот спор.

— Времена меняются, — сказала она примирительно.

— А ты не меняешься. — Дора не желала успокаиваться. — О, я отлично знаю, что сейчас пошла такая мода, когда женщины ищут себе не мужа, а партнера. Партнера, как будто рождение ребенка — это такой бизнес. А когда ребенок рождается, они демонстрируют его на публике без тени смущения. Я знаю, это происходит постоянно. Я не слепая. Но ты не актриса и не рок-звезда. Ты всегда знала, чего хочешь, и никогда не стремилась гнаться за модой.

Джил заворочалась на стуле. Мать знала ее лучше, чем кто-либо другой, и все, что она сейчас говорила, было абсолютной правдой. Но правдой было также и то, что для построения крепких отношений необходим компромисс, а ведь она, помимо ребенка, хочет иметь и счастливый брак. Если она сейчас заставит Ричарда поступить так, как хочет она, то будущее счастье, несомненно, окажется под вопросом.

— Все уже решено, — сказала она. — Что-либо менять поздно. И ковылять к алтарю в таком виде я не собираюсь.

— Это значит, что пока ты свободная женщина, — сказала Дора. — Только ты можешь решать, как и где будет рожден твой ребенок. Если же Ричарду это не нравится, то, пожалуйста, напомни ему, что он сам предпочел до рождения ребенка не становиться твоим мужем в традиционном смысле слова, а раз так, то может сидеть и не высовываться — до свадьбы. Так… — Мать присела рядом с Джил за стол, где стояла коробка с приглашениями на свадьбу, которые нужно было подписать и разослать. — Давай-ка соберем твои вещи и отвезем тебя домой, в Уилтшир. Можешь оставить ему записку. Или позвони. Хочешь, принесу

тебе телефон?

— Сегодня я в Уилтшир не поеду, — сказала Джил. — Я хочу поговорить с Ричардом. Еще раз спрошу его…

— Спросишь его? — Дора положила руку на раздувшуюся лодыжку дочери. — О чем ты хочешь его спросить? Можно ли тебе родить твоего собственного ребенка…

— Кэтрин и его ребенок тоже.

— В данном случае это не имеет никакого значения. Рожать будешь ты, Джил, а не он. Ох, как это все на тебя не похоже! Ты всегда была такой разумной, а теперь ведешь себя так, как будто о чем-то беспокоишься, как будто боишься чем-то задеть его. Это абсурдно, понимаешь? Ему так повезло с тобой. Учитывая его возраст, ему вообще…

— Мама! — Между ними давно было решено, что возраст Ричарда не обсуждается, как и то, что он на два года старше отца Джил и на пять лет старше ее матери. — Ты права. Я разумный человек. Я знаю, чего хочу. И сейчас я хочу вот чего: поговорить с Ричардом, когда он вернется домой. До тех пор я в Уилтшир не поеду. И уж тем более не поеду туда, оставив ему записку.

В ее голосе зазвенела сталь. Такой тон она научилась использовать на Би-би-си, где иначе ни один проект не уложился бы в сроки и бюджет. Никто не решался возражать ей, когда в ее голосе начинали проскакивать металлические нотки.

Дора Фостер тоже не стала с ней спорить. Она только вздохнула и перевела взгляд на свадебное платье цвета слоновой кости, которое висело под прозрачным чехлом на кухонной двери.

— Никогда бы не подумала, что все так сложится, — проговорила она.

— Все будет хорошо, — сказала Джил, убеждая не только мать, но и себя.

Когда Дора уехала, Джил осталась наедине с мыслями, этими своенравными спутниками одиночества. Они требовали, чтобы она тщательно обдумала слова матери, а значит, и свои отношения с Ричардом.

То, что он первым предложил подождать со свадьбой, не имеет никакого значения. Это решение основано на здравом смысле. И они приняли его совместно. Так какая разница, кто первым предложил его на рассмотрение? Да, это был Ричард, ну и что? Он привел в высшей степени разумные доводы. Она сказала ему, что беременна, и он пришел от этой новости в восторг — не меньше, чем она сама. Он сказал: «Мы поженимся. Скажи мне, что мы поженимся», и она засмеялась при виде испуга на его лице: он, как мальчишка, боялся отказа. «Конечно, поженимся», — ответила она, и он схватил ее за руки и повел в спальню.

После близости они лежали, сплетя тела, и он говорил о свадьбе. Ее переполняло блаженство, чувство удовлетворения и благодарности, приносимое оргазмом, и в таком состоянии ей все казалось возможным и разумным. Поэтому когда он провозгласил, что хотел бы организовать для нее настоящую свадьбу, а не торопливую регистрацию брака, она сонно сказала: «Да-да, дорогой. Настоящую свадьбу». На что он добавил: «С настоящим свадебным платьем. С цветами и гостями. Хочу, чтобы была церковь. Фотограф. Прием. Я хочу, чтобы это был праздник, Джил».

Разумеется, это было бы невозможно, если бы они попытались уместить планирование, подготовку и само мероприятие в семь месяцев, оставшихся до рождения ребенка. И даже если бы успели сделать все к сроку, то никакие старания не втиснули бы ее распухшее тело в элегантный свадебный наряд. Самым практичным решением стал перенос свадьбы на более позднюю дату. Сейчас, сидя на кухне перед свадебными приглашениями, Джил поняла, что Ричард буквально подвел ее к этому выводу. В тот день в спальне, когда она перечислила вслух все, что предстоит сделать для того, чтобы у них получилась задуманная ими свадьба, и он произнес: «Я понятия не имел, что на это уйдет столько месяцев… Как ты будешь себя чувствовать на таком большом сроке беременности?», она была готова к его следующей мысли: «Этот праздник должен быть в первую очередь для тебя. А ты такая маленькая…» Он положил ладонь на ее живот, словно подчеркивая свои слова. Действительно, ее плоский упругий живот вскоре перестанет быть таким. «Как ты считаешь, не следует ли нам подождать?» — предложил он.

Почему бы и нет, подумала она. Тридцать семь лет ей пришлось ждать своей свадьбы. Ничего страшного, если придется подождать еще несколько месяцев.

Но это было до того, как основной заботой Ричарда стали проблемы со здоровьем Гидеона. До того, как эти проблемы привели в их жизнь Юджинию.

Джил впервые задумалась над тем, что озабоченность Ричарда после происшествия в Уигмор-холле могла иметь и вторуюпричину помимо потери его сыном способности играть. А когда она поставила эту возможную вторую причину рядом с его очевидным нежеланием жениться, то в ее душу закрался страх. Он накатил на нее бесшумно и без предупреждения, как накатывает внезапный туман на ничего не подозревающий берег.

И за это она винила свою мать. Дора Фостер была вполне счастлива получить в скором времени первого внука, но вот отец ребенка ее не радовал. Прямо об этом она не говорила, однако чувствовала потребность так или иначе выказать свое отношение, и лучше всего это можно сделать, заронив у Джил сомнения в порядочности Ричарда. Не то чтобы она рассуждала как героини романов Харди, предполагая, что мужчина «поступит как порядочный человек». Она ведь живет совсем в другое время. Нет, когда она думает о порядочности, то подразумевает, что мужчина говорит правду о своих мыслях и намерениях. Ричард сказал, что они поженятся, значит, они поженятся.

Они могли бы пожениться сразу же, как только она узнала, что беременна. Она бы не возражала. Ведь, в конце концов, дети и брак значились в ее программе как цель, которую нужно достигнуть к тридцатипятилетнему возрасту. Слово «свадьба» в программе вообще не встречалось, и Джил всегда считала свадьбу лишь средством достижения цели. То есть если бы не блаженное состояние, в которое она погрузилась после их занятий любовью, то в ответ на предложение Ричарда устроить грандиозную свадьбу она бы, скорее всего, сказала: «Да зачем нам эта свадьба, Ричард? Давай поженимся прямо сейчас». И он, скорее всего, сразу бы согласился.

Или нет? Разве он согласился назвать малышку так, как хочется Джил? Разве он согласился, чтобы роды принимала ее мать? Разве он согласился сначала продать ее квартиру, а не его? Разве он согласился купить тот дом в Харроу, который она нашла? Он ведь даже отказался съездить туда вместе с агентом, чтобы взглянуть на дом.

Что же все это значит? Ричард противостоит ей по каждому вопросу, но при этом ведет себя так разумно, так логично, так внимательно, что кажется, будто каждое принятое решение принято ими совместно. Будто она не уступает ему каждый раз… почему? Потому что боится? Если да, то чего?

Ответ был известен Джил, хотя женщина уже умерла, хотя она больше не могла вернуться и навредить им, встать у них на пути, помешать сбыться тому, что должно было сбыться…

Зазвенел телефон. Джил вздрогнула от неожиданности. Она так глубоко погрузилась в размышления, что не сразу сообразила, где находится и что это так трезвонит. Медленно оглядевшись, она поняла, что сидит у себя в доме, на кухне, а звенит телефон, который остался в гостиной. Она спустила с табуретки ноги, тяжело встала со стула и потопала отвечать на звонок. — Мисс Фостер? — произнес женский голос. Это был профессиональный, компетентный голос, которым в свое время обладала и Джил.

— Да, — ответила она.

— Мисс Джил Фостер?

— Да. Да. Кто это?

И когда ей ответили, мир Джил разбился вдребезги.

Было нечто странное в том, как Норин Маккей произнесла слова «Снять с нее подозрения я не могу», и это заставило Нкату остановиться, хотя он уже был готов запускать фейерверки в честь победы. В глазах старшей надзирательницы застыло отчаяние; в том, как она допила свой напиток — резко, одним глотком, — проглядывала паника. Он спросил:

— Не можете или не хотите, мисс Маккей?

— Мне нужно думать о двух подростках, которые остались на моем попечении. Другой семьи у меня нет. Я не хочу ввязываться в войну за опеку с их отцом.

— В наши дни суды стали более либеральными.

— И еще моя работа. Это не то дело, которым я хотела заниматься, но ничего другого у меня нет и уже не будет. Я многого добилась здесь. Вы понимаете? Если станет известно, что я хотя бы раз…

Она запнулась на полуслове и замолчала. Нката вздохнул. Норин сидела на стуле так прямо и неподвижно, что казалась вырезанным из картона силуэтом.

— Мисс Маккей, я должен знать, могу ли я вычеркнуть ее имя из списка подозреваемых или нет.

— А я должна знать, могу ли я доверять вам. То, что вы пришли сюда, прямо ко мне на работу, в тюрьму… Разве вы не понимаете, какое производите впечатление?

— Мне не важно, какое я произвожу впечатление. Я занятой человек. Я не вижу никакого смысла в том, чтобы ездить через весь Лондон туда и обратно, когда вы находитесь всего в одной или двух милях от офиса Харриет Льюис.

— А для меня это важно. И на меня вы производите впечатление эгоистичного человека, который думает только о себе. А если вы думаете только о себе, констебль, то что помешает вам передать мое имя информатору, прикормленному газетчиками, если вам за это предложат кругленькую сумму в пятьдесят фунтов? А может, вы и сами информатор и получаете не пятьдесят, а сотню? «Мейл» с удовольствием купит такую историю. В нашей беседе вы грозили мне большим.

— Я могу пойти в «Мейл» и с тем, что вы мне уже рассказали. Хватит и этого.

— Что я вам рассказала? Только то, что однажды вечером ко мне зашел адвокат со своим клиентом? И что, по-вашему, «Мейл» будет с этим делать?

Нката вынужден был признать, что в данном случае Норин Маккей права. Он почти ничего от нее не добился. Однако были еще сведения, которые стали известны ему раньше, а также выводы, которые он мог сделать на их основании. С этими сведениями и выводами он был бы желанным гостем в любом печатном издании. Но на самом деле от Маккей ему нужно было только подтверждение и период времени, дополняющий это подтверждение. А что до всего остального, все эти «почему» и «отчего»… Честно говоря, ему хотелось бы их узнать, но с профессиональной точки зрения в них не было никакой нужды.

Он сказал:

— Наезд на пешехода и дальнейший побег с места происшествия в Хэмпстеде произошел примерно между десятью и одиннадцатью часами. Харриет Льюис говорит, что вы можете дать Кате Вольф алиби на это время. Но, по ее словам, вы отказываетесь это сделать, что заставляет меня думать, будто между вами и Катей происходит нечто такое, что выставит одну из вас или обеих в дурном свете, если о ваших отношениях станет известно.

— Я уже говорила вам: я не собираюсь это обсуждать.

— Я помню ваши слова, мисс Маккей. Они были сказаны громко и четко. Так может, сначала выясним, что вы не отказываетесь обсуждать? Как насчет голых фактов без всяких приукрашиваний?

— Я вас не понимаю.

— Игра в «да» и «нет».

Норин Маккей бросила быстрый взгляд на бар, где ее коллеги поглощали каждый свою пинту «Гиннеса». Опять скрипнула входная дверь, впуская еще трех служащих тюрьмы. Все они были женщинами, одетыми в такие же костюмы, как и сама Маккей, их начальница. Две женщины окликнули ее с неуверенным видом, будто размышляли, подойти к ее столику в надежде на знакомство со спутником старшей надзирательницы или не стоит. Норин резко отвернулась и тихим голосом произнесла:

— Это невозможно. Я не могу… Мы должны немедленно покинуть это место.

— Ваш побег отсюда будет выглядеть не очень красиво, — промурлыкал Нката. — Особенно если я последую за вами, выкрикивая ваше имя. Но дайте мне несколько «да» и «нет», и я уйду, мисс Маккей. Тихо, как мышка, и тогда вы сможете рассказывать про меня своим коллегам что угодно. Школьный инспектор зашел поговорить о ваших племянниках. Агент «Манчестер юнайтед» интересуется перспективным мальчиком. Мне все равно. Сыграем в мою игру, и вы получите свою жизнь обратно, какой бы она ни была.

— Вы ничего не знаете о моей жизни.

— Ну да. Я так и сказал. Какой бы она ни была.

Она смерила его тяжелым взглядом, но потом все-таки согласилась.

— Хорошо. Спрашивайте.

— Она была с вами вечером три дня назад?

— Да.

— Между десятью и полуночью?

— Да.

— Во сколько она ушла?

— Вы сказали только «да» и «нет».

— Ах да. Она ушла до полуночи?

— Нет.

— Она пришла до десяти?

— Да.

— Она пришла одна?

— Да.

— Миссис Эдвардс знала, где она была?

При этом вопросе Норин Маккей взмахнула ресницами и отвела взгляд, но было не похоже, будто она собирается солгать.

— Нет, — ответила она.

— А прошлой ночью?

— Что прошлой ночью?

— Катя Вольф была у вас вчера вечером? Скажем, после того, как ушел ее адвокат?

Норин Маккей взглянула ему прямо в глаза и выдержала паузу, прежде чем ответить:

— Да.

— Она осталась? В половине двенадцатого, в двенадцать она еще оставалась у вас?

— Да. Она ушла… Наверное, уже шел второй час, когда она ушла.

— Вы знаете миссис Эдвардс?

Она снова отвела взгляд. Нката заметил, как сжались ее челюсти. Она сказала:

— Да. Да. Я знаю Ясмин Эдвардс. Она почти весь свой срок отсидела в «Холлоуэе».

— Вы знаете, что она и Катя…

— Да.

— Тогда зачем вы путаетесь между ними? — спросил он неожиданно, отказываясь от предложенной им самим игры в «да» и «нет». Им двигала некая внутренняя потребность, которой он пока не мог дать имени, которой он еще не понимал. — Или у вас с Катей есть план насчет нее? Вы каким-то образом хотите использовать ее и ее сына?

Норин молча смотрела на него. Он продолжал:

— Они — живые люди, мисс Маккей. У них есть своя жизнь, у них есть чувства. Если вы и Катя задумали что-то дурное против Ясмин, например навести след к ее двери, очернить ее в глазах полиции, подвергнуть ее и мальчика риску…

Норин дернулась вперед, прошипела прямо в лицо полицейскому:

— Как вы не понимаете, что происходит совсем обратное? Это меня очернят. Это я рискую. А почему? Потому что я люблю ее, констебль. Это мой грех. Вы думаете, все дело в нетрадиционном сексе? Думаете, это злоупотребление властью? Принуждение, ведущее к извращению, и тошнотворные сцены, в которых отчаявшиеся женщины, привязав к бедрам фаллоимитаторы, взбираются на отчаявшихся женщин-заключенных? Почему-то вы не думаете, что все гораздо сложнее, что я люблю того, кого не имею права любить в открытую, и поэтому люблю ее так, как мог, и еще я знаю, что в те ночи, когда она не со мной — а таких ночей гораздо больше, чем когда мы вместе, — она с кем-то другим, она любит кого-то другого или, по крайней мере, притворяется, что любит, и это потому, что я сама так захотела. И все споры, которые мы с ней ведем, не имеют решения, потому что мы обе правы, каждая в своем выборе. Я не могу дать ей того, что она хочет от меня, и не могу принять того, что она хочет дать. Поэтому она отдает это где-то еще, а мне остается только подбирать остатки, и она тоже подбирает остатки от меня, да, так оно и есть, сколько бы она ни говорила о том, что как-нибудь, когда-нибудь, для кого-нибудь ситуация переменится.

После этой речи она откинулась на стуле, прерывисто дыша, и стала натягивать на себя темно-синее пальто. Потом Норин Маккей встала и направилась к выходу.

Нката последовал за ней. На улице яростно задувал ветер. Маккей стояла в свете фонаря, она все еще не могла отдышаться, словно бегун на длинной дистанции. Одной рукой она держалась за фонарный столб. Ее взгляд был направлен на здание тюрьмы.

Маккей скорее почувствовала, чем увидела приближение Нкаты. Не глядя на него, она заговорила:

— Сначала она мне показалась любопытной. Ее поместили в медицинский блок после суда, а там в то время был мой пост. Ее подозревали в суицидальных настроениях. Но я видела, что она не имеет намерения причинить себе вред. В ней было столько решимости, она так четко понимала, кто она такая, чего она хочет. И это влекло меня к ней, потому что я, зная, кто я такая, не смела признаться в этом даже себе самой. Потом ее перевели в отделение для беременных, а оттуда она должна была отправиться в отделение для матери и ребенка, но она не захотела оставить сына. Я поняла, что хочу узнать, чем вызвано это решение, к чему она стремилась и из какого теста она слеплена, такая уверенная и смелая даже в одиночестве.

Нката не перебивал ее. Он встал перед старшей надзирательницей, прикрывая ее от ветра своей широкой спиной.

— Поэтому я стала наблюдать за ней. Когда ее перевели в общий блок, она оказалась в опасности. Среди заключенных существует определенная иерархия, и низшие из них — это детоубийцы. Так что ей надо было держаться вместе с другими преступниками первой категории, чтобы избежать неприятностей. Но ей было все равно, как к ней относятся, и это стало для меня еще одной загадкой. Сначала я думала, что она ведет себя так потому, что считает свою жизнь конченой, и хотела поговорить с ней об этом. Мне это казалось моим долгом, и, поскольку тогда я вела программу самаритян…

— Самаритян? — переспросил Нката.

— Это специальная программа посещений заключенных, которая ведется у нас в тюрьме. Если заключенный хочет в ней участвовать, то он сообщает об этом кому-нибудь из персонала.

— Катя хотела участвовать?

— Нет. Никогда. Но я воспользовалась этой программой как предлогом, чтобы побеседовать с ней. — Она всмотрелась в лицо Нкаты и словно прочитала в нем что-то, потому что с нажимом произнесла: — Я хорошо выполняю свою работу. Сейчас программа разбита на двенадцать ступеней. Количество посещений увеличилось. У нас улучшились показатели по реабилитации, мы добились упрощения процедуры для посещения заключенных-матерей их детьми. Я хорошо выполняю свою работу. — Она отвернулась от полицейского, посмотрела на проезжую часть, где вечерний поток машин лился на север, в жилые пригороды. — Она ничего этого не хотела, и я не могла понять почему. Она сопротивлялась депортации в Германию, и этого я тоже не могла понять. Она ни с кем сама не заговаривала, только отвечала, если к ней обращались. Но зато она все время наблюдала. И в конце концов заметила, что я тоже наблюдаю за ней. Когда меня перевели в ее сектор — это произошло позднее, — мы стали разговаривать. Она начала разговор первой, что меня сильно удивило. Она спросила: «Почему ты наблюдаешь за мной?» Я помню этот момент. И что последовало за ним. Это я тоже помню.

— В этой игре она держит все козыри, мисс Маккей, — сказала Нката.

— Она не будет меня шантажировать, констебль. Катя могла бы уничтожить меня, но я знаю, что она этого не сделает.

— Почему?

— Есть вещи, которые просто знаешь, без всяких «почему».

— Мы говорим о бывшей заключенной, об убийце.

— Мы говорим о Кате.

Старшая надзирательница оттолкнулась от столба и пошла к светофору, чтобы перейти дорогу и вернуться в тюрьму. Нката шагал рядом с ней.

— С раннего детства я знала, что я не такая, как все. Наверное, мои родители тоже заметили это, потому что я любила переодеваться в мужскую одежду — в солдат, пиратов, пожарных. Но никогда не воображала себя принцессой, или медсестрой, или мамой. Это ненормально, а когда тебе исполняется пятнадцать лет, то больше всего тебе хочется быть такой, как все. Быть нормальной. Я перепробовала весь арсенал: короткие юбки, высокие каблуки, глубокие вырезы, все дела. Я увивалась за мальчишками и трахалась с каждым, кого удавалось залучить. Но однажды в газете я увидела объявление, в котором женщины искали других женщин. Я позвонила. Ради шутки, говорила я себе. Для прикола. Мы встретились в спортивном клубе, вместе поплавали в бассейне, выпили кофе и затем пошли к ней домой. Ей было двадцать четыре года. Мне девятнадцать. Вместе мы были пять лет, пока я не пошла работать в тюрьму. А потом… Я не могла продолжать вести такую жизнь. Мне это казалось слишком рискованным. Ну а потом моя сестра заболела, я взяла к себе ее детей, и на долгое время мне этого хватало.

— Пока не появилась Катя.

— У меня было множество сексуальных партнеров, большинство из которых мужчины, но любила я только дважды. Оба раза — женщин. Одна из них — Катя.

— Как долго это продолжается между вами?

— Семнадцать лет. То угаснет, то опять загорится с новой силой.

— Вы думаете, что дальше все так и будет?

— С Ясмин посередине, вы хотите сказать? — Она взглянула на Нкату, будто пытаясь найти в его молчании ответ на свой вопрос. — Если можно сказать, что мы сами выбираем, кого любить, то Катю я выбрала по двум причинам. Она никогда не говорила о том, что привело ее в тюрьму, поэтому я знаю, что она умеет держать язык за зубами и не станет болтать обо мне. И во-вторых, я видела, что она хранит в себе огромный секрет, и решила, что это любовник или любовница, оставшаяся на свободе. То есть мне показалось, что я ничем не рискую, завязав с ней отношения. Когда она выйдет, то вернется к нему или к ней, а я получу шанс забыть обо всем, что между нами было, и проведу оставшуюся жизнь целомудренно, но в то же время зная, что у меня было что-то…

На светофоре поменялся свет: вместо красного человечка появился зеленый. Норин сошла с тротуара, но оглянулась через плечо, чтобы закончить свой рассказ.

— Так продолжалось семнадцать лет, констебль. Она — единственная заключенная, к которой я прикасалась… подобным образом. Она единственная женщина, которую я любила… так.

— Почему? — спросил он, хотя она уже начала переходить улицу.

— Потому что она надежный человек, — ответила Норин Маккей, не останавливаясь. — Потому что она сильная. Никто не сможет сломать Катю Вольф.

— Черт побери. Полный блеск, — пробормотала Барбара Хейверс. Ее положение становилось крайне уязвимым. После двух месяцев отстранения от должности за нарушение субординации и нападение на старшего по званию она не имела права оступаться. Еще один серьезный проступок окончательно разрушит ее карьеру. — Если Лич расскажет о компьютере Хильеру, нам крышка, инспектор. Вы понимаете это?

— Нам крышка только в том случае, если в компьютере содержится информация, имеющая значение для хода расследования, — уточнил Линли, осторожно выводя «бентли» в оживленный транспортный поток на Росслин-хилл. — А там ничего такого нет, Хейверс.

Его невозмутимое спокойствие действовало Барбаре на нервы, и без того взвинченные. Из кабинета Лича до автомобиля Линли они добрались с такой скоростью, что у нее не было возможности выкурить сигарету, а ей нестерпимо хотелось принять дозу никотина, чтобы успокоиться. В результате к ее беспокойству прибавилось раздражение.

— Откуда вы можете знать это наверняка? — спросила она инспектора. — И ведь есть еще письма, которые суперинтендант писал своей Дэвис. Если эти письма понадобятся для того, чтобы выстроить обвинение против Ричарда Дэвиса… потому что иначе зачем он атаковал Уэбберли… зачем устроил все так, чтобы навести подозрение на Вольф…

Она провела руками по волосам, убирая их от лица. Так, пора стричься, подумала она. Надо будет заняться этим сегодня же вечером. У нее где-то валялись маникюрные ножницы, так что проблем не будет. А может, взять и обкорнать все под корень, оставить только гребень, как у панков? Вот тогда и Хильер, и все остальные сразу забудут о той роли, которую она сыграла

в укрывании улик.

— Вы уж определитесь: или одно, или другое, — заметил Линли.

— В каком смысле?

— Подумайте сами, Хейверс. Ричард Дэвис не мог убить Юджинию, потому что она угрожала карьере Гидеона, а потом гоняться за Уэбберли, ревнуя его к уже убитой бывшей жене. А если взять за основу последний мотив, то куда мы денем Кэтлин Ваддингтон?

— Значит, я ошиблась насчет карьеры Гидеона, — сказала она. — Может быть, Ричард Дэвис задавил Юджинию из-за того, что она связалась с Уэбберли.

— Нет. Вы правы насчет того, что его единственной целью была Юджиния. И это единственный человек, которого он убил. А наезды на Уэбберли и Ваддингтон призваны направить наше внимание на Катю Вольф.

Линли говорил с такой убежденностью, он был так спокоен, несмотря на нависшую над ними угрозу, что Барбаре захотелось стукнуть его. Конечно, чего ему волноваться! Если его выгонят из Скотленд-Ярда, он плавно осядет в родовом поместье в Корнуолле и всю жизнь прекрасно проживет как знатный землевладелец. А вот у нее не было такого уютного запасного аэродрома.

— Вы чертовски уверены в себе, — буркнула она.

— Дэвис получил письмо, Хейверс.

— Какое письмо? — раздраженно спросила она.

— Письмо о том, что Катю Вольф выпустили из тюрьмы. Он знал, что как только я увижу это письмо, то сразу начну подозревать Катю.

— И поэтому он сбивает суперинтенданта и Ваддингтон, чтобы смерть Юджинии выглядела как месть? Как будто Катя мстит всем, из-за кого она попала в тюрьму?

— Так мне кажется.

— Но может, это и было местью, инспектор. Только не со стороны Вольф, а со стороны Дэвиса. Он ведь мог знать о Юджинии и Уэбберли. Может, он всегда знал, но просто выжидал удобного момента, лелеял свою ревность и клялся, что когда-нибудь…

— Не сходится, Хейверс. Письма Уэбберли к Юджинии Дэвис были адресованы в Хенли. Они все написаны после развода Дэвисов. У Дэвиса просто не было причин ревновать. Вероятнее всего, он ничего не знал об их отношениях.

— Тогда почему он выбрал Уэбберли? Почему не кого-то из судей? Королевского прокурора, адвокатов, присяжных, свидетелей?

— Я бы объяснил это тем, что Уэбберли было проще найти. Он двадцать пять лет жил по одному и тому же адресу.

— Но раз Дэвис нашел Ваддингтон, то он должен был знать, где жили и остальные.

— Кто это — остальные?

— Люди, которые на суде свидетельствовали против Вольф. Робсон, например. Кстати, что насчет Робсона?

— Робсон был нужен Гидеону. Это подтверждают и оба Дэвиса, и сам Робсон. Не думаю, чтобы старший Дэвис сделал нечто такое, что могло бы навредить его сыну. Весь ваш сценарий — тот, что вы предложили в кабинете Лича, — построен на допущении, что действия Дэвиса направлены на спасение его сына.

— Хорошо. Согласна. Может, я ошибаюсь. Может, все заварилось из-за романа Уэбберли и Юджинии. Может, письма и компьютер — важные улики, которые мы могли бы использовать для доказательства этой версии. А может, мы просто выдохлись.

Он взглянул на нее, оторвавшись на миг от управления автомобилем.

— Барбара, это не так.

Барбара заметила, что он смотрит на ее руки, и поняла, что заламывает их совершенно в духе беспомощных, несчастных героинь телесериалов.

— Ладно, одну можно.

— Что? — не поняла она.

— Сигарету. Одну можно. С меня причитается. Я потерплю. — Он даже нажал автомобильный прикуриватель и, когда тот выскочил из гнезда, передал его Барбаре со словами: — Закуривайте. В такой ситуации вы вряд ли окажетесь еще раз.

— Да уж, надеюсь, что нет, — проговорила Барбара мрачно.

Он снова бросил на нее взгляд.

— Я имел в виду курение в моем «бентли», Барбара.

— Что? А-а. Я говорила о другом.

Барбара вытащила из кармана сигареты и приложила кончик одной из них к раскаленной спирали прикуривателя. Глубоко затянувшись, она хмуро поблагодарила своего партнера за то, что он хотя бы раз позволил ей предаться дурной привычке. Они медленно пробирались к югу через вечерние пробки. Линли бросил взгляд на часы, нахмурился и передал Барбаре свой мобильный телефон.

— Позвоните Сент-Джеймсу и попросите его приготовить компьютер, чтобы мы его забрали, — сказал он.

Внезапно мобильник в ладони Барбары разразился звоном. Она откинула крышку, и Линли кивнул ей, разрешая принять

звонок.

— Хейверс слушает, — произнесла она.

— Констебль? — Это был старший инспектор Лич, и он скорее рычал, чем говорил. — Где вас носит, черт возьми?

— Мы едем за компьютером Юджинии Дэвис, сэр. — Подняв глаза на Линли, она скорчила гримасу и одними губами произнесла: — Лич.

— К черту компьютер! — сказал Лич. — Немедленно отправляйтесь на Портман-стрит. Между Оксфорд-стрит и Портман-сквер. Сами все поймете, когда приедете на место.

— Портман-стрит? — переспросила Барбара. — Но, сэр, вы же хотели, чтобы…

— Вы слышите так же плохо, как и обращаетесь с уликами?

— Я…

— У нас еще один наезд, — отрезал Лич.

— Что? — не поверила своим ушам Барбара. — Еще один? Кто на этот раз?

— Ричард Дэвис. Однако теперь у нас есть свидетели. И я хочу, чтобы вы с Линли выжали из них все, что можно, пока они не разбежались.

Гидеон

10 ноября

Открытое столкновение — единственный выход. Он лгал мне. Почти три четверти моей жизни мой отец лгал мне. Он лгал не только в том, что говорил, но и в том, о чем молчал. Он двадцать лет молчал, позволяя мне думать, что, когда мать ушла от нас, пострадавшей стороной были мы — он и я. На самом же деле правда состоит в том, что мать ушла от нас, догадавшись, почему Катя убила мою сестру и почему хранила об этом молчание.

11 ноября

Вот как все было, доктор Роуз. На этот раз никаких воспоминаний, если позволите, никаких путешествий во времени. Только факты.

Я позвонил ему. Сказал: «Я знаю, почему умерла Соня. Я знаю, почему Катя отказалась говорить. Ты подлец».

Он ничего не ответил.

Я продолжал: «Я знаю, почему мать ушла от нас. Я знаю, что случилось. Ты понимаешь, о чем я? Скажи что-нибудь, папа. Настало время говорить правду. Я знаю, что случилось».

Я слышал на заднем фоне голос Джил. Она задала ему вопрос, и по ее тону, по ее словам: «Ричард? Господи, Ричард, что там такое?» — я догадался о том, какое впечатление произвели на папу мои слова. Поэтому я не удивился резкости его ответа: «Сейчас приеду. Жди меня там».

Он доехал до дома удивительно быстро. Не знаю, как это у него получилось. Мне показалось, что с окончания нашего телефонного разговора до момента, когда он вошел в дом и решительными шагами поднялся в музыкальную комнату, прошло несколько минут, не больше.

Но за эти несколько минут я увидел их обоих. Я увидел Катю Вольф, которая брала жизнь в свои руки, которая шантажом и угрозами заставила вывезти себя из Восточной Германии и которая не остановилась бы и перед убийством, если бы это было необходимо для достижения поставленной ею цели. И я увидел своего отца, который сделал Катю беременной, очевидно в надежде произвести идеальный образчик для продолжения его рода. Он ведь отличался тем, что избавлялся от женщин, не сумевших родить здоровое потомство. Так он поступил со своей первой женой и, вероятно, планировал сделать то же самое со второй. Но он ошибся, не учтя, с какой скоростью будет действовать Катя, Катя, которая брала жизнь в свои руки и которая не ждала, пока жизнь даст ей желаемое. Из-за этого они ссорились. «Когда ты скажешь ей о нас, Ричард?» «При первом же удобном случае». «Но у нас нет времени! Ты знаешь, мы не можем ждать». «Катя, ты ведешь себя как истеричная дура». А потом моя мать предъявила Кате претензии в связи с беременностью и в связи с неудовлетворительным исполнением обязанностей по уходу за моей сестрой — как раз из-за этой беременности. Настал момент, когда отец мог бы проявить характер, но он не стал защищать Катю, оправдывать ее или открывать же не природу своих отношений с Катей. И тогда Катя вынуждена была взять дело в свои руки. Уставшая от бесконечных спорой с моим отцом и попыток защитить себя, измученная тяжелой беременностью, чувствуя, что ее предали, она не выдержала. И утопила Соню.

Чего она надеялась достичь этим поступком? Возможно, она думала, что освободит моего отца от бремени, которое не позволяло им воссоединиться. Возможно, она рассматривала убийство Сони как заявление о своих правах или чувствах. Возможно, она хотела наказать мою мать, власть которой над моим отцом была столь сильна, что Кате не удавалось сломить ее. Так или иначе, она утопила Соню, а потом стоически молчала, отказываясь говорить о своем преступлении, о краткой жизни моей сестры и о собственных грехах, которые привели ее к убийству.

Но почему? Потому что она хотела спасти человека, которого добила? Или потому что наказывала его за предательство?

Вот что я видел и о чем думал в те недолгие минуты, пока ждал прибытия отца.

«Что за блажь на тебя нашла, Гидеон?» Вот первое, что он сказал, когда вошел в музыкальную комнату. Я, как всегда в последние недели, сидел у окна и боролся с первыми кинжальными ударами боли в моих внутренностях. Они, эти удары, свидетельствовали, что я — испуганный, трусливый мальчишка, который дрожит тем сильнее, чем ближе финальная схватка. Я показал рукой на тетрадь, где содержались все мои записи за эти месяцы, и проклял себя за напряженность в голосе, за то, что говорила эта напряженность обо мне, об отце, о том, чего я страшился.

«Я знаю, что произошло. Я все вспомнил». «Ты хотя бы пытался брать скрипку в руки?» «Ты думал, у меня ничего не получится?» «Гидеон, ты пытался играть?»

«Ты думал, что сможешь притворяться до конца своей жизни?» «Черт возьми! Ты играл? Ты пробовал играть? Ты хотя бы взглянул на инструмент?»

«Ты думал, я буду делать то, что делал всегда?» «Я больше не намерен мириться с этим». Он двинулся, но не к скрипичному футляру, как я ожидал, а к стойке со стереосистемой, на ходу вынимая из кармана пальто новый компакт-диск. «Ты думал, что я сделаю все, что ты мне скажешь, потому что так я поступал всегда, верно? Подбрось ему что-нибудь, что выглядит мало-мальски правдоподобно, и он проглотит все: и крючок, и леску, и грузило».

Он развернулся. «Ты говоришь о том, чего не знаешь. Только взгляни на себя! Посмотри, во что она тебя превратила своей псевдопсихологической заумью! В жалкую мышь, которая шарахается от собственной тени».

«Так все было, да, папа? Так ты поступил? Лгал, изворачивался, предавал…»

«Хватит! — Он срывал с компакт-диска обертку, у него не получалось, и тогда он вцепился в нее зубами, как собака, и выплюнул обрывки целлофана на пол. — Я покажу тебе, как с этим нужно бороться. Так и надо было сделать с самого начала. Настоящий мужчина не прячется от своих страхов, а встает к ним лицом в полный рост. Настоящий мужчина не поджимает хвост и не убегает наутек».

«Это ты сейчас убегаешь».

«Черта с два я убегаю!» Он нажал на кнопку, открывая плеер. Всунул в него диск. Потом нажал клавишу «Play» и крутанул ручку громкости. «А ты слушай, — прошипел он. — Черт возьми, слушай. И веди себя как мужчина».

Он увеличил громкость до такой степени, что, когда музыка заиграла, я не сразу узнал, что это за произведение. Но мое непонимание длилось лишь долю секунды. Он выбрал его, доктор Роуз. То самое трио. «Эрцгерцога». Вот что он выбрал.

Началось Allegro moderato. Оно наполнило собой всю комнату. И, перекрывая звуки музыки, отец кричал: «Слушай! Слушай! Слушай то, что уничтожило тебя, Гидеон! Слушай то, чего ты так страшишься!»

Я зажал уши ладонями. «Я не могу». Но все равно я слышал. Я это слышал. И поверх музыки гремел отцовский голос: «Слушай то, чему ты позволил взять над собой верх! Слушай это простейшее музыкальное произведение, которое пустило под откос всю твою карьеру!»

«Я не…»

«Черные кляксы на листе бумаги — вот что это! Вот из-за чего ты сдался!»

«Не заставляй меня…»

«Прекрати ныть. Слушай. Разве музыканту твоего уровня трудно сыграть это произведение? Нет. Оно слишком сложное? Нет. Есть ли в нем хоть что-то особенное? Нет, нет и нет. Оно хотя бы отдаленно, смутно или…»

«Папа!» Я вдавливал руки в ушные раковины. Комнату затягивала тьма. Пространство сворачивалось до булавочной головки света, и этот свет был синим, синим, синим.

«Ты сделал слабость своей сутью, вот в чем дело, Гидеон. У тебя однажды расстроились нервы, и ты трансформировался в бездарного Рафаэля Робсона. Вот что ты сделал».

Фортепианное вступление почти закончилось. Вот-вот должна была вступить скрипка. Я знал ноты. Во мне еще оставалась музыка. Но перед глазами я видел только ту дверь. А папа — мой отец — продолжал бушевать: «Странно, что ты не начал потеть, как он. Вот к чему все идет. К потному, дрожащему выродку, который не может…»

«Прекрати!»

И эта музыка. Музыка. Музыка. Она набухала, взрывалась, требовала. Я был окружен, поглощен музыкой, которая ввергала меня в ужас.

Передо мной дверь. На ступенях крыльца, ведущих к этой двери, стоит она. Ее освещает солнце, эту женщину, которую я бы не узнал, встреться она мне на улице, женщину, чей акцент растаял во времени за те двадцать лет, что она провела в тюрьме. Она говорит: «Вы помните меня, Гидеон? Я Катя Вольф. Мне нужно поговорить с вами».

Я отвечаю вежливо, хотя и не знаю эту женщину, но меня учили быть вежливым по отношению к публике, чего бы она от меня ни требовала, потому что эта самая публика ходит на мои концерты, покупает мои записи, дает средства на содержание Восточной Лондонской консерватории, чтобы в ней могли учиться дети из бедных семей, столь похожие на меня во всем, кроме одного — обстоятельств рождения… Я говорю: «Боюсь, у меня нет времени, мадам. Мне надо готовиться к концерту». «Это не займет много времени».

Она спускается по ступеням. Пересекает неширокий участок асфальта, что разделяет нас. Я уже приблизился к двойным красным дверям — служебному входу в Уигмор-холл — и собираюсь постучать, чтобы меня впустили внутрь, когда она говорит, она говорит, господи, она говорит: «Гидеон, я пришла за платой», и я не знаю, что это значит.

Но каким-то образом я понимаю, что мне грозит опасность. Я крепче сжимаю ручку футляра, в котором лежит оберегаемый кожей и бархатом Гварнери, и говорю: «Простите, но мне действительно некогда».

«Концерт начнется через час, — возражает она. — Так мне сказали у главного входа».

Она кивает в сторону Уигмор-стрит, где находятся кассы. Должно быть, разыскивая меня, она сначала обратилась туда. Должно быть, ей сообщили, что музыканты еще не прибыли и обычно они пользуются служебным входом, а не главным. Так что если мадам угодно, она может подождать там, и вполне возможно, что ей представится возможность поговорить с мистером Дэвисом, хотя мы не можем гарантировать, что у мистера Дэвиса будет время.

Она говорит: «Четыреста тысяч фунтов, Гидеон. Ваш отец утверждает, что у него нет таких денег. Поэтому я пришла к вам, у вас такая сумма должна быть».

И весь мой мир сужается, сужается, сужается, совершенно исчезает в бусине света. Из этой бусины исторгается звук — это Бетховен, Allegro moderate, первая часть «Эрцгерцога». И голос отца: «Веди себя по-мужски, бога ради. Выпрямись. Встань. Хватит корчиться на полу, как побитая собака! Господи! Что ты слюни распустил! Ты ведешь себя как…»

Больше я ничего не слышал, потому что внезапно осознал все, что тогда произошло. Я узнал — или вспомнил? — все сразу, целиком, как музыку. Музыка была фоном. Действие же, фоном к которому являлась эта музыка, я заставил себя забыть.

Я у себя в комнате. Рафаэль недоволен, недоволен сильнее, чем когда-либо, он недоволен, раздражен, взвинчен, нервозен и нетерпелив уже несколько дней. Я веду себя плохо и отказываюсь слушаться. Мне отказали в Джульярде. Джульярд стал одним из многих «невозможно», которые я постепенно привыкаю слышать. Это невозможно, то невозможно, сэкономить на одном, оторвать от другого… Ну, тогда я им покажу, мстительно думаю я. Не буду больше играть на скрипке, и все тут. Не буду упражняться. Не буду учить уроки. Не буду давать концерты. Не буду играть ни для себя, ни для кого. Я им покажу.

В результате Рафаэль ведет меня в мою комнату. Он ставит запись «Эрцгерцога» и говорит: «Гидеон, ты испытываешь мое терпение. Это несложное произведение. Я хочу, чтобы ты слушал первую часть до тех пор, пока не сможешь пропеть ее во сне».

Он уходит и захлопывает дверь. Начинается Allegro moderate.

Я говорю: «Не буду, не буду, не буду!» Я толкаю стол, сбиваю ногой стул и бросаюсь всем телом на дверь. «И никто меня не заставит!»

Музыка растет, ширится. Рояль начинает мелодию. Все притихло, приготовилось к вступлению скрипки и виолончели. Моя часть нетрудная, во всяком случае для меня, с моими природными способностями к музыке. Но какой смысл учиться и упражняться, если меня не пустили в Джульярд? А вот Перлмана пустили. Мальчиком он учился там. А я нет. И это несправедливо. Это страшно несправедливо. Вся моя жизнь — сплошная несправедливость. Я не буду играть. Я не согласен.

Музыка нарастает.

Я распахиваю дверь. Я кричу в коридор: «Нет!» и «Не буду!» Я ожидаю, что кто-нибудь придет, отведет меня куда-нибудь и применит ко мне воспитательные меры, но никто не появляется, все заняты своими проблемами, а до моих им нет никакого дела. Это приводит меня в ярость, потому что это мой мир подвергается насилию, моя жизнь меняется, моя воля натыкается на препятствие, и я хочу стукнуть в стену кулаком.

Музыка нарастает. Взмывает к небесам скрипка. А я не буду играть это трио ни в Джульярде, ни где-либо еще, потому что мне придется остаться здесь. В этом доме, где все мы — заключенные. Из-за нее.

Дверная ручка оказывается в моей ладони еще до того, как я понял, что делаю. Дверь прямо передо мной. Я ворвусь в ванную комнату и напугаю ее. Заставлю ее плакать. Заставлю ее заплатить. Заставлю их всех заплатить.

Она не испугалась. Но рядом с ней никого нет. Она одна в ванне, рядом с ней качаются на воде желтые утята и ярко-красная лодочка, по которой она радостно стучит кулачком. А она заслужила, чтобы ее напугали, побили, заставили понять, что это она виновата, поэтому я хватаю ее и толкаю под воду, и вижу, как ее глаза становятся все шире, и шире, и шире, и чувствую, как она сопротивляется и пытается вылезти из-под воды.

А музыка — та самая музыка — нарастает и плывет. Бесконечно. Минуты. Часы. Дни.

Потом появляется Катя. Она выкрикивает мое имя. Сразу за ней примчался Рафаэль, потому что… да, теперь понятно, они разговаривали между собой, вот почему Соня осталась одна; это он отвлек ее, потребовал сказать, правда ли то, о чем шепчет Сара Джейн Беккет. Потому что он имеет право знать. Это он и говорит, входя в ванную следом за Катей, которая начинает кричать. Он говорит: «Потому что если ты действительно беременна, то только от меня, и ты знаешь это. Я имею право…» Музыка нарастает.

А Катя вопит все громче, зовет моего отца, Рафаэль тоже кричит: «О боже! О боже!» — но я не отпускаю ее. Я не отпускаю ее, потому что понимаю: конец моего мира начался с нее.

Глава 24

Джил добрела до спальни. Из-за своих размеров она двигалась медленно и неуклюже. Думая лишь об одном: «Ричард, о господи, Ричард!» — она распахнула платяной шкаф и в отчаянии уставилась на полки, не понимая, зачем она сюда пришла. В голове у нее было только имя любимого. Все чувства и соображения затмила смесь ужаса и глубокой ненависти к себе за сомнения, которые она испытывала, которые растила и лелеяла в тот самый момент, когда его… когда что? Господи, что с ним?

— Он жив? — выкрикнула она в трубку, когда голос спросил, является ли она мисс Фостер, мисс Джил Фостер, той женщиной, чьи координаты Ричард Дэвис носит в своем бумажнике на случай, если…

— Боже, что произошло? — задыхаясь, спросила Джил.

— Мисс Фостер, не могли бы вы подъехать в больницу? — сказал голос. — Вам потребуется такси? Я могу вызвать его для вас. Если вы дадите мне свой адрес, я позвоню…

Мысль о том, что приезда такси придется ждать пять минут, или десять, или даже пятнадцать, была невыносима. Джил бросила трубку и пошла за пальто.

Пальто. Вот зачем она пришла в спальню — в поисках пальто. Слепо пробежав рукой по одежде, она нащупала кашемир. Нашла. Джил сдернула пальто с вешалки, натянула на себя. Роговые пуговицы не слушались, не желали пролезать в петли. Второпях Джил пропустила одну петлю, и в результате пальто выглядело на ней как косо повешенная занавеска. Плевать, подумала она, увидев себя в зеркало. Из ящика она вытащила шарф — первый, что попался под руку, — обмотала вокруг шеи. Нахлобучила на голову черную шерстяную шапку, повесила сумку на плечо и вышла из квартиры.

В лифте она нажала нижнюю кнопку, чтобы попасть в подземный гараж. Джил уговаривала маленькую кабинку ехать вниз, не делая остановки на этажах. Когда так и случилось, она сказала себе, что это хороший знак. Еще один хороший знак она видела в том, что персонал больницы позвонил ей и попросил приехать. Если бы новости были плохими, если бы состояние Ричарда было — можно ли рискнуть и произнести это слово? — фатальным, то они не стали бы ей звонить. Вместо этого они послали бы к ней констебля рассказать, что случилось. Тот факт, что ей позвонили, означает, что он жив. Он жив.

Толкая ворота гаража, Джил заключила сделку с Богом. Если Ричард останется в живых, если его сердце или то, что у него заболело, выздоровеет, то она пойдет на компромисс с именем ребенка. Они окрестят ее Кара Кэтрин. Дома, за закрытыми дверями, в кругу семьи Ричард сможет звать ее Кара, и Джил тоже будет так ее звать. Но когда они будут выходить на улицу, в большой мир, то оба будут называть ее Кэтрин. В школе они запишут ее как Кэтрин. Друзья будут звать ее Кэтрин. И тогда имя Кара станет для них особым, потому так ее будут звать только они, ее родители. Так будет справедливо, Бог? Только бы Ричард остался жив!

Машина стояла в седьмом ряду. Джил открыла дверцу, молясь, чтобы древний двигатель завелся. Впервые она подумала, что неплохо бы иметь современное, надежное транспортное средство. Но этот «хамбер» она помнила и любила с детства — его единственным и преданным владельцем был ее дедушка, и, когда после его смерти «хамбер» по завещанию остался ей, она сохранила и машину, и память о деде. Особенно дороги ей были воспоминания об их совместных поездках в горы. Друзья вечно смеялись над ее машиной, а Ричард читал ей лекции об опасностях вождения старого автомобиля — ни подушек безопасности, ни подголовников, ни ремней! — но Джил упорно продолжала ездить на «хамбере» и не собиралась сдаваться.

— В нем куда безопаснее, чем в тех машинах, что ездят сейчас по улицам, — говорила она каждый раз, когда Ричард пытался выбить из нее обещание не садиться за руль «хамбера». — Это же настоящий танк.

— Главное, не прикасайся к нему, пока не родишь, и обещай, что Кару и близко не подпустишь к этой развалине, — отвечал Ричард.

«Кэтрин, — мысленно возразила она ему в тот раз. — Ее зовут Кэтрин». Но это было раньше. Это было тогда, когда она думала, будто не может случиться ничего такого, из-за чего твой мир полностью меняется и то, что вчера казалось таким важным, сегодня оборачивается пустяком.

Тем не менее Джил пообещала Ричарду не ездить на «хамбере» и целых два месяца держала слово. Таким образом, она сама увеличила процент вероятности, что он не заведется.

Но он завелся. С первого раза. Однако за эти два месяца, что она не садилась за руль дедушкиного наследства, ее живот вырос. Нужно отодвинуть тяжелое переднее кресло. Джил нагнулась, дотянулась рукой до металлической рукоятки. Она нажала на нее и уперлась ногами в пол, толкая кресло. Оно не шевельнулось.

— Проклятье! Ну же, давай!

Она попробовала еще раз, но снова безуспешно: или механизм проржавел за годы службы, или что-то заблокировало направляющие, по которым двигалось огромное кресло.

Подавляя растущую тревогу, Джил водила пальцами по полу под сиденьем. Вот рукоятка, вот одна направляющая, вот вторая. Ага, что-то есть. Что-то твердое, тонкое и прямоугольное застряло в направляющей, причем застряло так, что сиденье нельзя сдвинуть с места.

Джил нахмурилась. Потянула за найденный предмет. Подергала его вправо, влево, выругалась, потянула снова. Ее пальцы стали влажными от пота, беспокойство мешало действовать целенаправленно. Ну наконец-то! Наконец-то предмет поддался. Джил вытащила его из-под сиденья и положила рядом с собой.

Оказалось, что это фотография в рамке. Фотография в скромной деревянной рамке.

Гидеон

11 ноября

Я побежал, доктор Роуз. Я бросился к выходу из музыкальной комнаты, скатился по лестнице и выскочил на Чалкот-сквер. Я не знал, куда бегу и что собираюсь делать. Но я должен был уйти от отца и от того, что он, сам того не желая, заставил меня вспомнить.

Я бежал, не разбирая дороги, потому что у меня перед глазами стояло ее лицо. Я видел ее не радостной, не безмятежно-невинной, не страдающей от боли, а теряющей сознание, пока я держал ее под водой. Я видел, как она вертит головой из стороны в сторону, как развертываются веером ее детские волосики, как она по-рыбьи разевает рот, как ее зрачки закатываются и исчезают. Она боролась за жизнь, однако ее силы не могли сравниться с моим гневом. Я держал и держал ее, и, когда Катя и Рафаэль ворвались в ванную, она уже не шевелилась и не сопротивлялась мне. Но гнев мой все еще не был утолен.

Стуча ботинками по асфальту, я бежал через площадь. Сначала в сторону Примроуз-хилл, потому что ноги понесли меня по привычному маршруту. Но Примроуз-хилл — открытое место, а я не мог вынести даже мысли о том, чтобы оказаться на виду. Поэтому я свернул за первый же угол, углубился в тишину сонных домов и бежал до тех пор, пока не добрался до начала Риджентс-Парк-роуд.

Вскоре я услышал, как меня зовут по имени. Пока я стоял, задыхаясь, на перекрестке, где встречаются улицы Риджентс-парк и Глостер, из соседнего проулка выбежал отец, держась руками за бок. Увидев меня, он закричал: «Подожди!» Я припустил с новой силой.

Пока я бежал, в ритм шагам в голове бились слова: «Он всегда знал». Потому что я вспомнил кое-что еще, и воспоминания замелькали предо мной серией отдельных кадров.

Катя вопит и визжит. Рафаэль отталкивает ее в сторону, чтобы добраться до меня. Крики и топот поднимаются по лестнице и приближаются по коридору. Мужской голос выкрикивает: «Проклятье!»

Папа в ванной. Он пытается оттащить меня от ванны, оторвать от сестры, но мои пальцы впиваются, впиваются, впиваются в ее хрупкие плечи. Он орет на меня и бьет меня по лицу. Он дергает меня за волосы, и наконец я отпускаю ее.

«Уведите его отсюда!» — ревет он. Впервые в жизни отец напоминает мне дедушку, и мне становится страшно.

Рафаэль вытаскивает меня из ванной в коридор, но я успеваю услышать, что делают и говорят вокруг. Моя мать взбегает по лестнице: «Ричард, Ричард!» Сара Джейн Беккет и жилец Джеймс переговариваются, торопливо спускаясь с верхнего этажа. Где-то надрывается дедушка: «Дик! Где мое виски? Дик!» И снизу доносится слабый бабушкин голос: «С Диком все в порядке? Что с ним?»

Потом надо мной склоняется Сара Джейн Беккет. «Что случилось? Что происходит? — спрашивает она и высвобождает меня из хватки Рафаэля. — Рафаэль, что ты с ним делаешь? А с ней-то что такое?» Последний вопрос относится к Кате Вольф, которая заливается слезами и повторяет: «Я не оставляю ее! Только на минуту». Рафаэль Робсон не отвечает ни на один из этих вопросов.

Затем я у себя в комнате. Я слышу, как кричит папа: «Не входи сюда, Юджиния! Вызови "скорую помощь"!»

Она спрашивает: «Что случилось? Сося! Что с ней?»

Хлопают двери. Плачет Катя. Рафаэль говорит: «Давайте я отведу ее вниз».

Сара Джейн Беккет стоит у моей двери, она прижалась к ней ухом и подслушивает. Я сижу в изголовье кровати, руки мокрые по локоть, весь трясусь. До меня наконец доходит непоправимость и весь ужас содеянного мною. И все это время играет музыка, все та же музыка, проклятый «Эрцгерцог», который преследовал меня, как безжалостный демон, последние двадцать лет.

Вот что я вспомнил, пока бежал, и, пересекая перекресток, я не пытался уворачиваться от транспорта. Если бы меня переехал грузовик, это показалось бы мне великой милостью.

Но никто меня не сбил. Я добрался до противоположной стороны. Однако папа не отставал, по-прежнему умоляя меня подождать.

Я бежал, бежал прочь от него, бежал в прошлое. Это прошлое представало передо мной калейдоскопом картинок: вот добродушный рыжеволосый полицейский, от которого пахнет сигаретами, разговаривает со мной ласковым отеческим голосом; вот мать ложится ночью на мою кровать и держит, держит, держит меня, прижимая лицом к своей груди, как будто хочет сделать со мной то же самое, что я сделал с сестрой; вот отец сидит на моей кровати, его ладони лежат у меня на плечах, как раньше мои ладони лежали на плечах Сони; вот звучит его голос: «Не бойся, Гидеон, ты в безопасности»; вот Рафаэль с цветами, это цветы для моей матери, цветы соболезнования, призванные смягчить ее боль. И неизменно приглушенные голоса, в каждой комнате, день за днем, неделя за неделей…

Наконец Сара Джейн отходит от двери, где долго простояла без движения, слушая и чего-то ожидая. Она подходит к проигрывателю в тот момент, когда скрипка в трио Бетховена исполняет пассаж двойными нотами. Она нажимает на клавишу, и невыносимая музыка наконец-то стихает. Но наступившая за ней тишина обрушивается на меня пустотой, и мне так страшно, что я хочу, чтобы вновь заиграла музыка.

В эту тишину врывается вой сирен. Он становится все громче и громче. У дома с визгом тормозят машины «скорой помощи» и полиции. Наверное, они появились в считанные минуты после вызова, но мне кажется, что прошел уже час с тех пор, как папа схватил меня за волосы и заставил разжать пальцы, вцепившиеся в плечи сестры.

«Сюда, наверх!» — кричит на лестнице папа, когда кто-то впускает врачей и полицейских в дом.

Затем предпринимаются усилия по спасению того, что спасти уже нельзя. Я знаю, что спасти это уже нельзя, потому что я сам это разрушил.

Не могу выносить эти картины, мысли, звуки… Я бежал слепо, дико, не думая, куда и зачем. Снова пересек какую-то улицу и пришел в чувство напротив паба «Пемброук-касл». За пабом виднелась терраса, на которой летом сидят посетители и пьют пиво. Сейчас терраса пустовала. Ее окаймляла стена, невысокая стена из кирпича, и я вскочил на нее и побежал, а разбежавшись — спрыгнул, спрыгнул не глядя на металлическую арку под пешеходным мостиком через железнодорожную линию, протянувшуюся в тридцати футах под ним. Я приземлился на эту арку и подумал: «Вот, значит, как это будет».

Поезд я сначала услышал и только потом увидел. Решение созрело само собой. Поезд двигался не слишком быстро, а значит, машинист успеет затормозить, и я не умру… если только не прыгну в точно рассчитанный момент.

Я придвинулся к краю арки. Поезд приближался. Я ждал его.

«Гидеон!»

К мостику подбежал папа. «Не двигайся! Стой на месте!» — крикнул он.

«Слишком поздно».

Я заплакал как маленький, ожидая того момента, идеального момента, когда мне надо будет рухнуть на рельсы перед поездом и провалиться в забытье.

«Что? — крикнул отец. — Что ты сказал? Поздно для чего?»

«Теперь я знаю, что я сделал, — рыдал я. — С Соней. Я вспомнил».

«Что ты вспомнил?» Папа переводил взгляд с меня на поезд, мы оба следили за его неуклонным приближением. Папа сделал шаг ко мне.

«Ты знаешь. То, что я сделал. В тот вечер. С Соней. Как она умерла. Ты знаешь, что я сделал с Соней».

«Нет! Подожди! — крикнул он отчаянно, потому что я встал на самом краю, так что мои носки повисли в воздухе. — Не делай этого, Гидеон. Расскажи мне, что, по-твоему, случилось».

«Я утопил ее, папа! Я утопил свою сестру!» Протянув ко мне руки, он сделал еще один шаг. Поезд был уже совсем близко. Двадцать секунд, и все закончится. Двадцать секунд, и долг будет оплачен с лихвой. «Стой на месте! Ради бога, Гидеон!»

«Я утопил ее! — выкрикнул я, захлебываясь от рыданий. — Я утопил ее, а потом — забыл. Ты можешь себе представить, что это значит? Можешь представить, что я чувствую?»

Его взгляд метался между мною и поездом. Он снова шагнул вперед. «Не делай этого! — крикнул он. — Послушай меня. Ты не убивал свою сестру».

«Ты оторвал меня от нее. Теперь я вспомнил. И поэтому мать ушла от нас, не сказав ни слова: она знала, что я сделал. Это так? Это правда?»

«Нет! Нет, это неправда!» «Правда. Я помню».

«Послушай меня. Подожди. — Он говорил быстро, глотая звуки. — Да, ты пытался утопить ее. И когда тебя увели, она была без сознания. Но, Гидеон, сынок, послушай, что я скажу. Ты не утопил ее».

«Тогда кто…» «Я».

«Я не верю тебе». Я посмотрел вниз, на ждущие меня рельсы. Один шаг — вот и все, что нужно сделать, я окажусь на рельсах, и через мгновение все закончится. Вспышка боли, и с прошлым будет покончено.

«Посмотри на меня, Гидеон. Бога ради, выслушай меня. Не делай этого, пока не поймешь, как все было». «Ты пытаешься помешать мне».

«Если и так, то придет другой поезд. Послушай меня. Сделай это ради себя».

Кроме него, в ванной никого не было, сказал он мне. Рафаэль увел Катю вниз, на кухню. Моя мать ушла вызывать «скорую». Бабушка побежала успокаивать деда. Сара Джейн повела меня в мою комнату. А жилец Джеймс исчез у себя наверху.

«Я мог немедленно вытащить ее из ванны, — сказал он. — Я мог сделать ей дыхание в рот. Я мог ей помочь. Но вместо этого я сам стал держать ее в воде. Я держал ее под водой, пока не услышал, что твоя мать закончила говорить по телефону».

«Это невозможно. Не хватило бы времени».

«Хватило. Твоя мать оставалась на телефоне до тех пор, пока мы не услышали, что карета "скорой помощи" подъехала к дому. Она передавала мне инструкции, которые выслушивала по телефону. Я делал вид, будто делаю все, что они говорят. Но она не видела меня, Гидеон, поэтому не знала, что я не вытащил Соню из ванны».

«Я не верю тебе. Ты лгал мне всю мою жизнь. Ты ничего не говорил. Ты ничего мне не рассказывал».

«Я рассказываю тебе сейчас».

Подо мной прогрохотал поезд. Я увидел, как машинист в последний миг посмотрел наверх. Наши взгляды встретились, у него расширились глаза, и он потянулся к рации. Значит, всем последующим поездам будет послано предупреждение. Мой шанс на забытье остался в прошлом.

«Ты должен верить мне, — сказал папа. — Я говорю тебе правду».

«Тогда что насчет Кати?»

«А что насчет нее?»

«Она села в тюрьму. Это мы отправили ее туда. Мы солгали полиции, и она села в тюрьму. На двадцать лет, папа. В этом виноваты мы».

«Нет, Гидеон. Она согласилась на это».

«Что?»

«Подойди ко мне. Сюда. Я объясню».

Я подарил ему веру в то, что это он отговорил меня от прыжка под поезд, хотя на самом деле я просто знал, что через несколько минут сюда примчится транспортная полиция. Я вскарабкался на мостик и подошел к отцу. Когда я оказался рядом с ним, он схватил меня, как будто хотел оттащить от края геенны огненной. Он прижал меня к себе, и я ощутил, как бьется его сердце. Я не верил ни слову из того, что он мне сейчас сказал, но был готов слушать, был готов выслушать его и попытаться увидеть прошлое за фасадом, которым замаскировал его отец, попытаться разглядеть за этим фасадом подлинные факты.

Он рассказал свою историю залпом, ни на секунду не выпуская меня из объятий. Поверив, что это я, а не мой отец утопил мою младшую сестру, Катя Вольф тут же поняла, что на ней лежит большая доля ответственности за это, ведь она оставила Соню без присмотра. Они договорились, что если она согласится взять всю вину на себя, сказав, что ушла из ванной только на минуту, чтобы ответить на телефонный звонок, то папа вознаградит ее. Он заплатит ей двадцать тысяч фунтов за эту услугу его семье. А в случае, если ее будут судить за непредумышленное убийство, то он добавит к этой сумме еще по двадцать тысяч за каждый год тюремного заключения.

«Мы не знали, что полиция выстроит против нее такое серьезное обвинение, — говорил он мне прямо в ухо. — Мы не знали о следах от заживших травм на теле твоей сестры. Мы не знали, что желтая пресса набросится на судебный процесс с таким остервенением. И мы не знали, что Бертрам Крессуэлл-Уайт будет обвинять ее с пылом человека, получившего возможность раз и навсегда посадить за решетку мировое зло. При нормальном ходе событий она бы получила условный срок за небрежность. Или максимум пять лет. Но все пошло не так, как мы планировали. И когда судья рекомендовал двадцать лет ввиду отягчающих обстоятельств… было уже слишком поздно».

Я отодвинулся от него.

«Правда или ложь?» — думал я, изучая его лицо.

«А кто нанес Соне те старые травмы?» — спросил я. «Никто», — ответил папа.

«Но ведь следы…»

«Она была невероятно хрупкой, Гидеон. Ее кости были ломкими. Это часть ее болезни. Защитник Кати упомянул об этом перед присяжными, но Крессуэлл-Уайт разнес его эксперта в пух и прах. Все шло не так. Все шло гораздо хуже, чем могло бы». «Тогда почему она не свидетельствовала в свою защиту? Почему не говорила с полицией? Со своими адвокатами?» «Таково было одно из условий нашей сделки». «Сделки?»

«Двадцать тысяч фунтов за молчание». «Но ты должен был знать…» Я остановился, не зная, как закончить фразу. Что он должен был знать? Что Кэти Ваддингтон не станет лгать под присягой, не станет говорить на суде, что звонила Кате, когда на самом деле не звонила? Что Сара Джейн Беккет охарактеризует ее в самом мрачном свете? Что королевский прокурор назовет ее злостной детоубийцей и воплощением зла? Что судья рекомендует максимально возможный срок? Мог ли мой отец знать все это?

Я оторвал от себя его руки и пошел обратно в сторону Чалкот-сквер. Он молча шел следом за мной. Но я чувствовал, что он не спускает с меня глаз. Я чувствовал, как его взгляд прожигает меня. Все это он придумал, решил я. У него на все готов ответ, и этих ответов слишком много, они сыплются из него один за другим слишком быстро.

На крыльце моего дома я сказал ему то, что думал: «Я не верю тебе, папа».

Он возразил: «Тогда почему она упорно хранила молчание? Это было совсем не в ее интересах».

«О, в эту часть твоего рассказа я верю, — сказал я. — Я верю насчет двадцати тысяч фунтов. Ты не пожалел бы такой суммы, чтобы уберечь меня от неприятностей и скрыть от дедушки, что твой сын-выродок намеренно утопил твою дочь-уродину».

«Это не так!»

«Мы оба знаем, что все было именно так». Я отвернулся от него, чтобы войти в дом.

Он схватил меня за рукав. «Ты поверишь своей матери?» — спросил он.

Я обернулся. Должно быть, он увидел на моем лице вопрос, неверие и настороженность, потому что продолжил, не дожидаясь ответа: «Она часто звонит мне. Начиная с Уигмор-холла звонит примерно дважды в неделю. Она прочитала о случившемся в газете, позвонила, чтобы узнать у меня подробности, и с тех пор звонит регулярно. Я договорюсь с ней, чтобы она приехала к тебе, если хочешь».

«Чем мне это поможет? Ты сказал, что она не видела…»

«Гидеон, ради бога! Как ты думаешь, почему она ушла от меня? Почему она забрала с собой все фотографии твоей сестры?»

Я смотрел на него, мечтая найти способ прочитать его мысли. Но больше всего я хотел найти ответ на один простой вопрос: если даже мы с ней встретимся, то скажет ли она мне правду?

С чтением моих мыслей папа, по-видимому, не имел проблем, потому что быстро заговорил: «У твоей матери нет никаких причин лгать тебе. И даже само то, как она исчезла из нашей жизни, доказывает, что она не смогла смириться с ложью, в которой я заставил ее жить».

«С тем же успехом это доказывает, что она не смогла жить в одном доме с сыном, который убил свою сестру».

«Тогда пусть она сама тебе все скажет».

Мы смотрели друг другу в глаза, и я искал хотя бы намек на то, что он чего-то опасается. Но не нашел.

«Ты можешь доверять мне», — сказал он.

Больше всего на свете я хотел, чтобы эти слова оказались правдой.

Глава 25

Хейверс была недовольна:

— Было бы лучше, если бы ситуация перестала меняться каждые двадцать пять минут. Тогда у нас появилась бы хоть какая-то надежда разобраться с этим делом.

Линли свернул на Белсайз-авеню и воспроизвел в голове план Лондона, пролагая маршрут до Портман-стрит, чтобы по возможности избежать вечерних пробок. Хейверс, сидящая слева от него, вслух пыталась оценить изменившиеся обстоятельства.

— Ну ладно, если Дэвиса сбили, кто у нас остается? Неужели Лич прав? Придется вернуться к Вольф. Должно быть, у нее все же есть знакомый со старой машиной, до которого мы еще не докопались. Он дает немке машину — вполне вероятно, даже не подозревая, зачем ей это нужно, — и она гоняется по городу, сбивая всех, кто участвовал в тех злополучных для нее событиях. А может, они гоняются вдвоем. Мы еще не рассматривали такой вариант.

— Этот сценарий предполагает, что двадцатилетний срок получила невинная женщина, — заметил Линли.

— Такое случается, — возразила Хейверс.

— Да, но невинные люди не молчат, пока их судят.

— Она же из Восточной Германии, а раньше это было тоталитарное государство. В Англии на тот момент она провела… сколько? Два или три года к моменту гибели Сони Дэвис. Представьте, что она почувствовала, когда ее стали допрашивать местные копы. Наверняка она впала в паранойю и отказалась говорить с ними. Мне это кажется вполне логичным. Не думаю, что на ее родине в ней воспитали горячую любовь к полиции.

— Я согласен с тем, что она могла испугаться полиции, — сказал Линли. — Но она обязательно заявила бы о своей невиновности кому-нибудь еще, Хейверс. Она ведь имела возможность общаться со своими адвокатами. Но она молчала. Как вы это объясняете?

— Кто-то ее заставил.

— Как?

— Черт, я не знаю!

Хейверс в приступе отчаяния дернула себя за волосы, будто надеясь, что такая мера стимулирует мыслительный процесс и в ее мозгу возникнут новые идеи. К сожалению, дерганье за волосы не помогло.

Однако Линли не отбросил соображения Хейверс, а еще раз взвесил их.

— Свяжитесь с Уинстоном, — сказал он наконец. — Может, у него будут для нас интересные новости.

Воспользовавшись мобильным телефоном Линли, Хейверс отправила Нкате сообщение на пейджер. Тем временем они подъехали к Финчли-роуд. Весь день было ветрено, но к вечеру ветер заметно усилился, он яростно гонял по асфальту осенние листья и мусор. С северо-востока подступала низкая облачность, и, когда «бентли» повернул с Парк-роуд на Бейкер-стрит, по лобовому стеклу забарабанили первые капли. Лондон накрыли ранние ноябрьские сумерки, и конусы света от фар встречных автомобилей разыгрывали на завесе дождя феерическую фантасмагорию.

Линли выругался:

— Из-за этой погоды от места преступления ничего не останется.

Хейверс согласилась. Зазвонил мобильный телефон Линли. Хейверс передала его владельцу.

Уинстон Нката доложил, что, если верить словам давней любовницы Кати Вольф, немка чиста. И в отношении убийства Юджинии Дэвис, и в деле о наезде на Малькольма Уэбберли. Во время обоих преступлений женщины были вместе, сказал он.

— Вы не сказали нам ничего нового, Уинстон, — сказал Линли. — Вы и раньше говорили, что Ясмин Эдвардс подтверждает алиби Кати…

Речь идет не о Ясмин Эдвардс, а о другой подруге Кати Вольф, пояснил Нката. Это некая Норин Маккей, старший надзиратель в «Холлоуэе», у которой с Катей Вольф многолетняя связь. По очевидным причинам Маккей не хотела светиться и давать официальные показания, но, будучи прижата к стенке, подтвердила, что в интересующие следствие часы Катя Вольф находилась с ней.

— И все-таки сообщите в участок ее имя, — велел Линли. — Пусть прогонят через записи Агентства регистрации. Где сейчас эта Вольф?

— Думаю, дома, в Кенсингтоне, — предположил Нката. — Я как раз еду туда.

— Зачем?

Констебль ответил не сразу.

— Подумал, нужно сообщить, что все в порядке. Я вел себя с ней довольно жестко.

Из слов Нкаты не было понятно, о ком он говорит.

— Сначала позвоните Личу и сообщите ему данные этой Маккей. Имя и адрес.

— А затем?

— Займитесь ситуацией в Кенсингтоне. Только, Уинни, поосторожнее там.

— Что такое, инспектор?

— У нас еще один наезд и побег. — Линли посвятил констебля в последние события, добавив, что они с Хейверс направляются на Портман-стрит. — Поскольку Дэвис теперь отпадает, у нас новый ракурс. Новые правила, новые игроки и, кто его знает, возможно, новая цель.

— Но раз алиби Вольф в обоих случаях подтвердилось…

— Просто будьте внимательны, — посоветовал Линли. — Мы знаем еще далеко не все.

Отключив телефон, Линли рассказал Хейверс о том, что узнал Нката. Она выслушала его с мрачным выражением лица.

— Вам не кажется, инспектор, что круг подозреваемых как-то уж очень сузился? — спросила она с иронией.

— И это еще мягко сказано, — ответил Линли.

Минут через десять они въехали на Портман-стрит. Даже если бы они не знали, что на этой улице произошло дорожно-транспортное происшествие, то догадались бы по вспышкам проблесковых маячков и застопорившемуся движению — улица напоминала автомобильную стоянку. Линли остановил машину, въехав на тротуар, но два колеса все же остались на автобусной полосе.

Отворачивая лица от дождя и ветра, они зашагали в направлении маячков. Путь им приходилось прокладывать через толпу любопытствующих. Причиной остановки движения и источником синих вспышек были три полицейские машины: две из них заблокировали полосу для автобусов, а третья остановилась посреди проезжей части. Прибывшие на этих машинах констебли разделились на две группы: двое или трое полицейских разговаривали с регулировщиком, а остальные опрашивали столпившихся возле автобусной остановки людей и осматривали автобус, который застыл с одним колесом на тротуаре. Машины «скорой помощи» видно не было. Не нашел Линли и команды криминалистов. Место происшествия — оно, несомненно, находилось там, где стояла на проезжей части полицейская машина, — еще только предстояло огородить. И это означало, что улики, еще не смытые дождем и не унесенные ветром, никак не оберегались и вскоре будут бесследно утрачены. Линли вполголоса выругался.

Сопровождаемый Хейверс, он протиснулся сквозь толпу и предъявил свое удостоверение ближайшему полицейскому в дождевике. С форменного шлема на шею констебля капала дождевая вода. Он время от времени смахивал ее ладонью.

— Что произошло? — спросил у него Линли. — Где жертва?

— Отправлен в больницу, — ответил констебль.

— Значит, он жив?

Линли обменялся взглядами с Хейверс. Она подняла вверх большой палец.

— В каком он состоянии?

— Я бы сказал, ему чертовски повезло. В прошлый раз в подобном происшествии мы целую неделю отдирали труп от асфальта, а водитель, наверное, так больше никогда и не сел за руль.

— Свидетели у вас есть? Нам нужно опросить их.

— Вот как? Зачем?

— У нас был подобный наезд с побегом с места происшествия в Западном Хэмпстеде, — сказал Линли. — Еще один в Хаммерсмите. И третий на Мейда-Вейл. Между жертвами, включая сегодняшний случай, имеется связь.

— У вас неточные сведения, — заметил констебль.

— Что? — подключилась к разговору Хейверс.

— Вы говорите о наезде и побеге? У нас ничего подобного не было.

Констебль кивнул на автобус, внутри которого один из его коллег брал показания у женщины, сидящей сразу за местом водителя. Сам водитель вышел на тротуар и, указывая на левую фару, что-то горячо объяснял еще одному полицейскому.

— Автобус сбил пешехода, — пояснил констебль. — А пешеход оказался на проезжей части потому, что кто-то толкнул его прямо под автобус. Чистая случайность, что он не погиб на месте. Мистер Най… — констебль кивнул на водителя автобуса, — обладает завидной реакцией, к тому же в автобусе на прошлой неделе проверяли тормозную систему. Из-за внезапной остановки у нескольких пассажиров автобуса появились синяки и шишки, а у жертвы сломана пара костей, и это все.

— Кто-нибудь видел, как жертву толкнули под автобус? — спросил Линли.

— Именно это мы и пытаемся выяснить, приятель.

Джил оставила «хамбер» на месте, предназначенном, судя по указателям, только для машин «скорой помощи», но ей было все равно. Пусть эвакуируют, штрафуют, лишают прав. Она выбралась из-за руля и заторопилась в отделение травмы и неотложной помощи. Ни регистратуры, ни справочной на входе не было, только охранник за пустым деревянным столом.

Он взглянул на Джил и спросил:

— Вы хотите, чтобы я вызвал вашего врача, мадам, или он сам вас здесь встретит?

Джил непонимающе уставилась на него, спросила: «Что?» — но тут же сообразила, какой вывод сделал охранник, увидев беременную женщину на грани истерики. Она отмахнулась от него:

— Нет, никакого врача, — на что охранник неодобрительно сказал:

— У вас нет своего врача?

Тут же забыв о его существовании, Джил устремилась к человеку, который, по-видимому, относился к медицинскому персоналу больницы. Стетоскоп на шее и пачка похожих на рецепты бумаг в руке внушили Джил гораздо больше уверенности, чем охранник при входе. Еще не дойдя до него, она крикнула:

— Ричард Дэвис?

Человек со стетоскопом оторвал глаза от своих бумаг.

— Где Ричард Дэвис? Мне позвонили. Сказали, что нужно приехать. Его привезли сюда, и не говорите мне… только не говорите… Прошу вас. Где он?

— Джил…

Она обернулась. Ричард стоял в проеме полуоткрытой двери, ведущей, судя по табличке, в процедурную. За его спиной лежали на носилках люди, до подбородков укрытые тонкими одеялами пастельных тонов, а за носилками располагались кабинки. Вместо дверей в кабинках были занавески, из-под которых виднелись ноги тех, кто производил необходимые процедуры с ранеными, тяжелобольными и умирающими.

Ричард был из числа раненых. При виде его Джил почувствовала слабость в коленях. Она воскликнула:

— О боже, я думала, ты… Они сказали… Когда мне позвонили…

И заплакала, что было совершенно нехарактерно для нее. Эти слезы показали Джил, как сильно она напугана. Ричард подошел к ней, и они обнялись.

— Я просил не звонить тебе, — сказал он. — Хотел сам позвонить, чтобы ты знала, что со мной все в порядке. Но у них такой порядок… Если бы я знал, что ты так расстроишься… Ну же, Джил, не надо плакать…

Он неловко попытался достать из кармана носовой платок, чтобы утереть ей лицо, и только тогда Джил заметила, что его правая рука в гипсе. Потом она увидела и остальное: лангету на правой ноге, видневшуюся из-под разорванной брючины, багровый синяк в пол-лица, стянутую медицинскими нитками рану под правым глазом.

— Что с тобой? — в ужасе прошептала она.

Ричард попросил:

— Давай поедем домой, дорогая. Меня хотят оставить здесь на ночь… но я не хочу, в этом нет нужды… — Он посмотрел ей в глаза: — Джил, ты отвезешь меня домой?

Она сказала: конечно. Неужели он сомневался, что она приедет за ним, сделает все необходимое, будет ухаживать за ним?

Ричард поблагодарил ее с такой искренностью, что она растрогалась. Еще сильнее она растрогалась, когда, собирая его вещи, обнаружила, что он не забыл про покупки, ради которых и очутился на Оксфорд-стрит. Несмотря на шок и травмы, он проследил за тем, чтобы все его пять мятых и грязных пакетов не потерялись.

— Зато теперь у нас есть интерком, — криво усмехнулся Ричард.

Невзирая на протесты молодого врача и еще более молодой медсестры, настоятельно советовавших Ричарду провести под их присмотром еще несколько часов, они покинули отделение и побрели на стоянку. Ричарду приходилось останавливаться каждые три-четыре шага, чтобы передохнуть. Пока они шли, он рассказал Джил о происшествии.

В поисках нужных товаров ему пришлось обойти не один магазин, говорил Ричард. В результате он купил больше вещей, чем собирался, и на забитых народом тротуарах пакеты с покупками ему очень мешали.

— Я не проявлял должной осторожности, — сказал он. — Слишком много было людей вокруг.

Его путь пролегал по Портман-стрит — ему надо было вернуться на Портман-сквер, где он оставил свою «гранаду» на подземной стоянке. На тротуарах яблоку негде было упасть: покупатели спешили сделать нужные покупки до закрытия магазинов на Оксфорд-стрит, офисные служащие возвращались домой, группы студентов сливались и снова разбивались, бездомные искали приют на ночь и тянули руки в надежде получить монетку или две на пропитание.

— Ты же знаешь, в той части города всегда очень оживленно, — продолжал Ричард. — С моей стороны было безумием отправиться туда, но я не хотел опять откладывать приобретение интеркома.

Кто и почему его толкнул, он не понял. Семьдесят четвертый автобус только тронулся с места, отъезжая от остановки, и не успел Ричард сообразить что-либо, как оказался под колесами. Одно колесо переехало…

— Твою руку! — воскликнула Джил. — О, Ричард, какой кошмар!

— Полиция говорит, мне необыкновенно повезло. Все могло закончиться… Ты сама понимаешь чем.

Он в очередной раз остановился отдохнуть. Джил возмущенно сказала:

— До чего равнодушными стали люди! Все время куда-то торопятся. Ходят по улицам с мобильниками, будто приклеенными к уху, и не замечают ничего происходящего вокруг. — Она прикоснулась к синяку на его скуле. — Я отвезу тебя домой, дорогой. И буду за тобой ухаживать как за маленьким, — с нежной улыбкой пообещала она. — Накормлю тебя горячим супчиком и уложу в постельку.

— Сегодня я бы хотел переночевать у себя дома, — сказал Ричард. — Прости, Джил, но спать на твоем диване я не в состоянии.

— Ну конечно, дорогой, — тут же согласилась Джил. — Я отвезу тебя в твою квартиру.

Она перехватила ручки пяти пакетов, которые взяла у Ричарда, когда они покидали больницу. Действительно, тяжелые и неудобные. Неудивительно, что он забыл об осторожности, пока тащил их.

— А как полиция поступила с человеком, который толкнул тебя? — спросила она.

— Они пока не знают, кто это был.

— Не знают… Как так вышло, Ричард?

Он пожал плечами. Но она достаточно хорошо его знала, чтобы понять: он говорит ей не всю правду.

— Ричард? — повторила она настойчиво.

— Кем бы он ни был, этот человек не вышел вперед и не признался. А может, он — или она — даже не понял, что нечаянно толкнул меня. Все произошло очень быстро, и автобус как раз трогался с места… Вокруг суетились люди… — Он поправил пиджак, накинутый на плечо, поскольку рукав не налезал поверх гипса. — Знаешь, я хочу поскорее забыть о случившемся. Джил не могла с этим согласиться.

— Неужели никто ничего не видел?

— Когда за мной приехала «скорая», полицейские уже опрашивали свидетелей.

Он разглядел среди машин на стоянке «хамбер» и, прихрамывая, направился к нему. Джил шла за ним следом, не собираясь оставлять волнующую ее тему.

— Ричард, по-моему, ты не все мне рассказываешь.

Он не ответил, пока они не приблизились к автомобилю.

— Полиция считает, что меня толкнули преднамеренно, Джил. Ты не знаешь, где Гидеон? Его нужно предупредить.

Джил едва соображала, что делала, пока открывала дверь «хамбера», опускала спинку водительского кресла, складывала пакеты на заднее сиденье. Усадив Ричарда, она села за руль рядом с ним и спросила:

— Что значит «преднамеренно»?

Ее взгляд не отрывался от извилистых дорожек, оставленных дождем на лобовом стекле. Она старалась не показывать, как ей страшно.

Он не ответил. Тогда она повернулась к нему:

— Ричард, что значит «толкнули преднамеренно»? Это как-то связано с…

И тут она увидела, что он держит на коленях рамку, которую она обнаружила под сиденьем.

— Где ты ее нашла? — спросил он.

Она рассказала ему и добавила:

— Но я не понимаю… Откуда она взялась? И чья это фотография? Я не знаю эту девочку. И вряд ли она может быть…

Джил замялась, не желая произносить вслух то, что пришло ей на ум.

Ричард сказал за нее:

— Это Соня. Моя дочь.

И сердце Джил внезапно сковало ледяным панцирем. В свете, падавшем от фонаря над входом в больницу, она потянулась к фотографии и повернула ее к себе. На снимке девочка — белокурая, каким был в детстве и ее брат, — прижимала к щеке игрушечную панду. Она смеялась в камеру, весело и беззаботно, как будто в ее жизни не было ни единой проблемы. Она не знала, что это не так, думала Джил, глядя на фотографию.

— Ричард, ты никогда не говорил мне, что Соня… Почему мне никто не сказал?… Ричард, почему ты не сказал мне, что у твоей дочери был синдром Дауна?

Он оторвал взгляд от снимка и ответил ровным голосом:

— Я не говорю о Соне. Я никогда не говорю о Соне. Ты знаешь это.

— Но я должна была знать. Должна. Я имею право знать.

— Иногда ты ведешь себя совсем как Гидеон.

— Да при чем здесь Гидеон? Ричард, почему ты раньше не сказал мне о ней? И что эта фотография делает в моей машине?

Все события вечера: разговор с матерью, телефонный звонок из больницы, безумная поездка по городу — все вместе разом навалились на Джил.

— Или ты пытаешься напугать меня? — воскликнула она. — Ты надеешься, что если я увижу, что случилось с Соней, то соглашусь рожать Кэтрин в больнице, а не в маминой квартире? Ты на это надеешься? В этом все дело?

Ричард отбросил рамку на заднее сиденье, где она приземлилась на один из пакетов.

— Не говори глупостей. Гидеон захотел, чтобы у него была фотография сестры — бог знает, зачем она ему понадобилась. Я раскопал ту, что у меня оставалась. И хотел отдать ее в багетную мастерскую. Ты, должно быть, заметила, что рамка сломана, а стекло… Ты сама видела. Вот и все, Джил. Больше за этой фотографией ничего не стоит.

— Тогда почему ты мне не сказал? Разве ты не понимаешь, как мы рискуем? Если у нее был синдром Дауна из-за генетических нарушений… Мы могли бы обратиться к врачу. Могли бы сдать анализы крови, сделать еще что-нибудь, уж не знаю, что делают в таких случаях. А вместо этого ты позволяешь мне забеременеть, и я даже не знаю, что существует шанс…

— Я знал, что никакого шанса не существует. Я знал, что ты будешь делать пренатальную диагностику. И когда нам сказали, что Кара в полном порядке, не было смысла понапрасну волновать тебя.

Но я имела право знать это раньше, когда мы только решили попробовать зачать ребенка… Ведь если бы анализы показали, что что-то не в порядке, то мне пришлось бы решать… Разве ты не понимаешь, что я должна была знать об этом с самого начала? Я должна была знать обо всех рисках, чтобы у меня было время все обдумать, на случай если пришлось бы решать… Ричард, у меня в голове не укладывается, как ты мог не сказать мне. Ричард утомленно вздохнул.

— Заводи машину, Джил. Я хочу домой.

— Не думай, что сможешь так просто закончить этот разговор.

Он сделал глубокий вдох, запрокинул голову к потолку салона и медленно выдохнул.

— Джил, меня сбил автобус. Полиция считает, что кто-то умышленно толкнул меня. Это означает, что кто-то хочет моей смерти. Я понимаю, что ты огорчена. Ты утверждаешь, что у тебя есть на то основания, и я готов это принять. Но если ты выйдешь за пределы собственных чувств, то поймешь, что мне нужен покой. У меня болит лицо, ноет лодыжка, опухла рука. Мы можем продолжить выяснение отношений прямо здесь, в машине, и дело закончится тем, что я вынужден буду вернуться в больницу, или мы можем поехать домой и обсудить сложившуюся ситуацию завтра утром. Решай, как нам поступить.

Джил смотрела на Ричарда до тех пор, пока он не повернул к ней голову и не встретился с ней взглядом.

— То, что ты не сказал мне о синдроме, равносильно самой грязной лжи, — сказала она и завела двигатель, не дожидаясь ответа.

Машина рванула с места. Ричард поморщился.

— Если бы я знал, что ты отреагируешь столь бурно, то давно бы все тебе рассказал. Неужели ты думаешь, что мне хочется ссориться с тобой? Сейчас, когда у нас вот-вот родится ребенок? Думаешь, мне хочется этого? Господи, да мы только что едва не потеряли друг друга!

Джил вывела машину на Графтон-уэй. Какое-то седьмое чувство подсказывало ей, что где-то что-то неправильно. Однако она не могла понять, это с ней что-то не так или с мужчиной, которого она любит.

Ричард молчал, пока они не добрались до Портланд-плейс, откуда двинулись по мокрым улицам по направлению к Кавендиш-сквер. Внезапно он нарушил молчание:

— Мне необходимо как можно скорее поговорить с Гидеоном. Вероятно, ему тоже грозит опасность. Если с ним что-нибудь случится… когда он и так…

Одно слово — «тоже» — сказало Джил больше, чем она хотела бы знать.

— Так это и в самом деле связано с тем, что произошло с Юджинией? — спросила она.

Его молчание было красноречивым ответом. Страх снова завладел всеми мыслями и чувствами Джил.

Наверное, из-за этого страха Джил слишком поздно заметила, что ее маршрут пролегает мимо Уигмор-холла. Хуже всего было то, что в этот вечер там, по-видимому, проходил концерт, потому что всю улицу перед концертным залом запрудили такси и водитель каждого из них непременно хотел высадить пассажира под стеклянным навесом главного входа. Ричард закрыл глаза, не желая видеть ничего связанного с музыкой.

— Она вышла из тюрьмы, — заговорил он. — И через двенадцать недель после того, как ее освободили, Юджиния была убита.

— Ты думаешь, что эта немка… Та самая женщина, которая убила… — И тут же все вернулось обратно, делая любой другой разговор невозможным: образ того несчастного ребенка, и тот факт, что ее состояние было скрыто от Джил Фостер, имевшей серьезнейшие основания знать все, что можно, о Ричарде Дэвисе и его отцовстве. — Ты боялся сказать мне об этом? Да?

— Ты же знала, что Катя Вольф на свободе. Мы говорили об этом, когда приходил полицейский.

— Я говорю не о Кате Вольф. Я говорю о… Ты знаешь, о чем я.

«Хамбер» выехал на Портман-сквер, а оттуда плавно повернул на Парк-лейн.

— Ты боялся, что я не стала бы заводить ребенка, если бы знала. Это было бы рискованно. Ты боялся этого и ничего мне не сказал. Значит, ты мне не доверяешь.

— Как, по-твоему, я должен был сообщить тебе эту информацию? — спросил Ричард. — Неужели я должен был сказать: «Кстати, моя прошлая жена родила ребенка с синдромом Дауна»? И вообще это было не важно.

— Как ты можешь так говорить?

— Мы с тобой не решали завести ребенка. Мы просто занимались сексом. Отличным сексом. Лучшим сексом на свете. И мы любили друг друга. Но ребенка мы не…

— Я не предохранялась. Ты знал об этом.

— Зато я не знал, что ты не знала, что Соня была… Бога ради, да газеты только об этом и писали: о том, что ее утопили, что у нее был синдром Дауна, обо всех нас. Мне в голову не могло прийти, что я должен говорить с тобой об этом.

— Но я ничего не знала. Она умерла двадцать с лишним лет назад, Ричард. Мне тогда было шестнадцать лет. Много ли ты знаешь шестнадцатилетних подростков, которые читают газеты и потом, через двадцать лет, помнят о прочитанном?

— Я не несу ответственности за то, что ты помнишь или не помнишь.

— Ты несешь ответственность за то, чтобы я была в курсе всего, что может повлиять на мое будущее и будущее нашего ребенка.

— Ты не предохранялась. Я сделал вывод, что ты уже распланировала свое будущее.

— То есть ты хочешь сказать, что я заманила тебя в ловушку? — Они остановились у светофора в конце Парк-лейн, и Джил с трудом развернулась на сиденье, чтобы посмотреть в лицо Ричарду. — Ты это хочешь сказать? По-твоему, я так стремилась заполучить тебя в мужья, что забеременела, чтобы заставить тебя пойти со мной к алтарю? Что ж, надо сказать, этот план провалился. Я уступала тебе во всем от начала и до конца.

Позади «хамбера» раздался автомобильный гудок. Джил сначала бросила взгляд в зеркало заднего вида, затем увидела, что на светофоре зажегся зеленый свет. Они двинулись дальше вокруг арки Веллингтона, и Джил поблагодарила судьбу, что «хамбер» обладает столь внушительными размерами. Так он был более заметен для автобусов, а машины поменьше опасливо сторонились его.

— Я хочу сказать тебе совсем другое, — не повышая голоса, произнес Ричард. — Сейчас мне трудно спорить с тобой. Да, так вышло. Я не сказал тебе что-то, потому что думал, что тебе это уже известно. То есть я не упоминал этого факта, но никогда не пытался скрыть его от тебя.

— Не пытался? Тогда почему у тебя нет ни одной ее фотографии?

— Это было сделано ради Гидеона. Или ты думаешь, я хотел бы, чтобы он всю жизнь провел, глядя на свою убитую сестру? Когда Соня погибла, жизнь для нас стала сущим адом. Для всех нас, Джил, включая Гидеона. У нас был единственный выход — забыть, и для этого мы избавились от фотографий. Ну а если ты не в силах этого понять или простить, если ты пожелаешь закончить из-за этого наши отношения…

Его голос дрогнул. Он с силой растер лицо левой рукой, немилосердно натягивая кожу на скулах.

До конца их поездки к Корнуолл-гарденс он не сказал ни слова. Молчала и Джил. Вскоре «хамбер» миновал Кенсингтон-гор. Еще семь минут, и они припарковались посреди заросшей деревьями площади.

По-прежнему не произнося ни слова, Джил помогла жениху выбраться из машины, а затем собрала его покупки с заднего сиденья. Наверное, было бы разумнее оставить их в «хамбере», ведь предназначались они для Кэтрин. Но поскольку будущее родителей Кэтрин вдруг стало таким неопределенным, у Джил возникло смутное, но безошибочное ощущение, что будет лучше, если она отнесет пакеты в квартиру Ричарда. Она сгребла их и вынула из машины. Вместе с вещами в ее руках оказалась и причина их спора — рамка с фотографией.

Ричард сказал, протягивая здоровую руку:

— Давай я помогу тебе. Дай мне что-нибудь понести.

— Сама справлюсь, — ответила она.

— Джил…

— Я справлюсь.

С пятью пакетами в руках она зашагала к Бреймар-мэншнс — обветшалому зданию, ставшему для нее еще одним напоминанием о том, как часто она шла на компромисс в отношениях с будущим мужем. «Кто захочет жить в таком доме? — задавалась она вопросом. — Кто захочет купить квартиру в здании, которое вот-вот развалится? Если мы с Ричардом будем дожидаться, пока кто-нибудь купит его квартиру, чтобы начать думать о жилище для нас троих, то еще долгие годы у нас не появится ни собственного дома, ни собственного сада. Нашей семье и нашей Кэтрин негде будет жить. Может, именно этого он и добивается?»

Он ведь не стал жениться после Юджинии, продолжала размышлять Джил. Прошло двадцать лет после их развода —шестнадцать? восемнадцать? о, да какая разница! — а он так и не впустил в свою жизнь другую женщину. И сейчас, в этот самый день, в этот вечер, когда он сам чуть не погиб, он думает о ней. О том, что с ней случилось, и почему, и что он должен сделать, чтобы предотвратить опасность, нависшую… над кем? Не над Джил Фостер, не над его беременной подругой, не над их нерожденным ребенком, а над его сыном. Над Гидеоном. Ох этот его сын! Его проклятый сын!

Ричард догнал ее уже на крыльце перед дверью в подъезд. Он открыл замок и толкнул дверь, чтобы Джил могла войти в неосвещенный вестибюль. Потрескавшаяся плитка на полу, заплесневелые обои, отклеившиеся от вечно сырых стен… Еще ужаснее показалось Джил отсутствие лифта. Вместо лестничной площадки имелся только небольшой поворот узкой лестницы на тот случай, если кому-то захочется отдохнуть во время подъема по крутым ступеням. Но Джил отдыхать не хотела. Она поднялась на второй этаж, оставив жениха далеко позади.

Когда Ричард наконец добрался до своей квартиры, его дыхание было тяжелым и частым. Раньше Джил горько раскаялась бы в том, что не помогла ему подняться, ведь в его распоряжении были лишь шаткие перила, а с лангетой на ноге и гипсом на руке подниматься было крайне неудобно. Но сейчас она решила, что этот урок пойдет ему на пользу.

— В доме, где я живу, есть лифт, — заявила она. — Когда люди подыскивают себе жилье, они всегда хотят, чтобы лифт был. И кстати, сколько ты надеешься получить за свою квартиру? За мою дадут в несколько раз больше, ты сам это знаешь, и мы сразу сможем купить дом. Наш дом. А уж потом у тебя будет масса времени, чтобы отремонтировать твою квартиру перед продажей, потому что без ремонта она вообще никогда не продастся.

— Я совершенно без сил, — сказал Ричард. — Я не могу продолжать этот разговор.

Он протиснулся мимо нее к двери в квартиру. Джил воскликнула:

— Как это удобно!

Они вошли внутрь, и Ричард закрыл дверь. В квартире горел свет. Ричард нахмурился, проковылял к окну, выглянул наружу.

— Ты никогда не продолжаешь разговоры, которых хотел бы вовсе избежать.

— Это неправда. Ты ведешь себя неразумно. Сегодня ты перенесла шок, у нас обоих был шок, и теперь наступает реакция. Когда ты съездишь домой, отдохнешь…

— Не говори мне, что делать! — пронзительно закричала Джил. В душе она и сама понимала, что Ричард прав, что она ведет себя неразумно, но уже не могла остановиться. Каким-то образом все невысказанные сомнения, которые возникали у нее в последние месяцы, перемешались с ее тайными страхами, и внутри у нее все кипело, как вредоносный газ, ищущий любое отверстие или щель, чтобы вырваться наружу. — До сих пор ты все делал по-своему. Я уступала тебе во всем. Теперь все будет по-моему.

Он остался стоять у окна.

— Неужели мы дошли до такого из-за старой фотографии? — Он протянул руку к Джил. — Тогда отдай ее мне. Я хочу уничтожить ее.

— Я думала, ты хотел отдать ее Гидеону! — взвизгнула Джил.

— Хотел, но раз из-за нее у нас возникают такие проблемы… Отдай мне ее, Джил.

— Нет. Я отдам ее Гидеону. Тебе же всегда важен был только Гидеон. Как Гидеон чувствует себя, что он делает, играет ли он на скрипке или не играет. Он стоит между нами с самой первой нашей встречи… о боже мой, мы даже встретились благодаря ему! Я вовсе не желаю смещать его с пьедестала, что ты! Ты хотел, чтобы Гидеон получил эту фотографию, и он ее получит. Мы прямо сейчас позвоним ему и скажем, что она у нас.

— Джил, не будь идиоткой. Я не говорил ему, что ты знаешь о его страхе сцены. Если ты позвонишь ему насчет фотографии, он подумает, что я его предал.

— Ты уж выбери что-нибудь одно, дорогой. Он хотел фотографию сестры, и он получит ее сегодня же. Я сама отвезу ее.

Она сняла с телефона трубку и стала набирать номер.

— Джил! — сказал Ричард и стал приближаться к ней.

— Что ты хочешь мне отвезти, Джил? — спросил Гидеон.

Они разом повернулись на звук его голоса. Гидеон стоял в дверях гостиной, в полутемном коридоре, ведущем в спальню и кабинет Ричарда. В одной руке он держал конверт, а в другой — открытку с цветами. Лицо его было серым, глаза обведены кругами бессонницы.

— Что ты хочешь мне отвезти? — повторил он.

Гидеон

12 ноября

Вы сидите в кожаном кресле своего отца, доктор Роуз, и наблюдаете за мной, пока я, запинаясь, перечисляю чудовищные факты. На вашем лице, как всегда, сохраняется выражение заинтересованности в том, что я говорю, но в нем нет осуждения. Ваши глаза светятся сочувствием, которое превращает меня в ребенка, ищущего утешения.

Да, вот во что я превратился: я звоню вам и плачу, умоляю, чтобы вы немедленно встретились со мной, утверждаю, что больше нет никого, кому я мог бы доверять.

Вы говорите: «Приходите в мой кабинет через девяносто минут».

Такая вот точность. Девяносто минут. Я хочу знать, что вы такое делаете, из-за чего я не могу увидеть вас сию минуту.

Выговорите: «Успокойтесь, Гидеон. Погрузитесь в себя. Дышите глубже».

«Мне нужно увидеть вас сейчас!» — кричу я.

Вы говорите, что сейчас вы со своим отцом, но встретитесь со мной сразу, как только сможете. Вы говорите: «Если вы приедете раньше, чем я, то подождите на крыльце. Девяносто минут, Гидеон. Вы сможете это запомнить?»

И вот вы здесь, и я рассказываю вам все, что вспомнил о том ужасном дне. Заканчиваю я словами: «Разве можно было забыть все это? Какое же я чудовище, если не смог запомнить ничего из случившегося тогда?»

Вы удостоверяетесь, что я закончил свой рассказ, и начинаете объяснять, что к чему. Спокойным, бесстрастным голосом вы говорите, что невыносимая для меня память о причинении вреда моей сестре и о том, что я считаю себя ее убийцей, приобрела в моем мозге ассоциативную связь с музыкой, звучавшей, когда я совершал упомянутое действие. Действие стало воспоминанием, которое я подавил, но, поскольку оно было связано с музыкой, я в конце концов подавил и музыку. «Помните, Гидеон, — говорите вы, — что подавленное воспоминание обладает волшебной силой. Оно притягивает к себе другие связанные с ним воспоминания, тем самым тоже подавляя их. «Эрцгерцог» был непосредственно связан с вашими действиями в тот вечер. Вы подавили память об этих действиях, к тому же, похоже, все, кто вас окружал в тот период, явно или неявно способствовали этому подавлению. Затем подавление распространилось и на музыку».

Но я всегда мог играть любые другие произведения. Только «Эрцгерцог» мне не давался.

«Верно, — говорите вы. — Но когда неожиданно для вас в Уигмор-холле появилась Катя Вольф и назвала себя, было спровоцировано полное подавление».

Почему? Почему?

«Потому что Катя Вольф, скрипка, «Эрцгерцог» и смерть сестры в вашем мозгу крепко связаны. Вот как это происходит, Гидеон. Основное подавленное воспоминание — это ваша вера в то, что вы убили сестру. Это подавление притянуло к себе все воспоминания о Кате — человеке, наиболее близком к вашей сестре. За Катей в черную дыру последовал «Эрцгерцог» — музыкальное произведение, звучавшее в тот вечер. Наконец, вся остальная музыка, символом которой для вас является скрипка, исчезла вслед за тем единственным произведением, которое вы не могли исполнять. Вот как это происходит».

Я погружаюсь в молчание. Я боюсь задать следующий вопрос — смогу ли я снова играть? — потому что презираю себя за него. Каждый из нас — центр своего собственного мира, но обычно мы можем видеть других людей, существующих в границах нашего мира. Однако я никогда не был на это способен. С самого первого мгновения, когда я осознал, что я — есть, я видел только себя. Поэтому мне кажется чудовищным спрашивать сейчас о моей музыке. Этот вопрос стал бы отречением от жизни невинной Сони. А я и так достаточно долго отрекался от нее, чтобы делать это еще раз.

«Вы верите своему отцу? — спрашиваете вы. — Верите тому, что он сказал о смерти Сони и какую роль он сыграл в ней? Вы верите ему, Гидеон?»

Я не поверю ничему, пока не поговорю с матерью.

13 ноября

Я начинаю видеть свою жизнь в такой перспективе, которая многое для меня проясняет, доктор Роуз. Я начинаю понимать, что отношения, которые я пытался завязать или успешно завязывал, на самом деле управлялись тем, чего я избегал почти всю свою сознательную жизнь, — смертью моей сестры. Я мог поддерживать отношения только с людьми, не знавшими о моей причастности к обстоятельствам гибели Сони, и это были люди, имевшие непосредственное отношение к главному делу моей жизни, то есть к моей профессиональной деятельности: Шеррилл, другие музыканты, специалисты по звукозаписи, дирижеры, продюсеры, организаторы концертов. Но те, кто хотел от меня чего-то большего, чем исполнение музыкальных произведений… с ними я не мог общаться.

Бет служит самым ярким примером. Я никогда не смог бы стать для нее таким спутником жизни, какого она хотела бы иметь. Подобное партнерство предполагает определенный уровень близости, доверия и открытости, что для меня было абсолютно невозможно. Моей единственной надеждой на выживание было спровоцировать разрыв и сбежать от нее.

То же самое сейчас происходит с Либби. Главный символ близости между нами — акт, если хотите, — выше моих сил. Мы лежим в объятиях друг друга, и мои ощущения настолько далеки от сексуального желания, что с тем же успехом я мог бы прижимать к себе не Либби, а мешок картошки.

По крайней мере, теперь я знаю, почему это так. И пока я не поговорю с моей матерью и не узнаю всю правду о том вечере, у меня ничего не получится ни с одной женщиной, кем бы она ни была, как бы мало она ни ожидала от меня.

16 ноября

Возвращаясь с Примроуз-хилл, я встретил Либби. Я ходил туда, чтобы опробовать моего нового воздушного змея, над которым работал несколько недель. Мне не терпелось посмотреть, как он поведет себя в воздухе. Я воплотил в нем свою новую концепцию, которую про себя называл «интригующе аэродинамический дизайн», и надеялся, что в полете эта модель достигнет рекордных высот.

На вершине Примроуз-хилл ничто не может помешать полету воздушного змея. Деревья стоят достаточно далеко, а строения, которые могли бы представлять собой помеху для летающих объектов, находятся на другой стороне улицы, идущей вдоль парка, то есть вне зоны досягаемости любого воздушного змея. День выдался ветреный, и я рассчитывал поднять змея в воздух в считанные секунды.

Увы, мои расчеты не оправдались. Каждый раз, когда я подбрасывал змея в воздух и пускался бежать, разматывая веревку, моя конструкция начинала дрожать, вертеться и болтаться на ветру, после чего стремительно падала на землю. Я предпринимал все новые попытки, поправляя то открылки, то зазоры, даже уздечку. Ничто не помогало. В конце концов одна из нижних распорок треснула, и мне пришлось свернуть мероприятие.

Либби попалась мне навстречу, когда я шел по Чалкот-кресент. По-видимому, она направлялась туда, откуда я возвращался, — в парк. Пакет из супермаркета, банка диетической колы в руке — Либби задумала пообедать на открытом воздухе, решил я. Из пакета, словно ржавый флагшток корабля, торчал длинный багет.

«Если ты запланировала пикник на вершине холма, то тебе может помешать ветер», — сказал я, кивая в сторону Примроуз-хилл.

«И тебе тоже доброго дня», — ответила она.

Она сказала это вежливо, но улыбка ее была скупой. Мы не видели друг друга с того неудачного разговора в ее квартире, и, хотя я слышал, как она приходит и уходит, и в глубине души ожидал, что она позвонит в мою дверь, она так ни разу и не зашла ко мне. Я скучал по ней, но после того как ко мне вернулись воспоминания о Соне, о Кате и о моей роли в смерти одной и лишении свободы другой, я подумал, что лучше нам не видеться. Я не могу сближаться с женщинами, будь то в качестве друга, любовника или мужа. Понимала Либби это или нет, с ее стороны было мудро держаться от меня подальше.

«Я хотел запустить его в воздух, — сказал я, поднимая сломанного змея в качестве объяснения моего замечания о ветре. — Если ты не станешь подниматься на холм, а поешь где-нибудь у подножия, то все будет нормально».

«Утки, — сказала она. На секунду я подумал, что это одно из странных словечек калифорнийского сленга, ранее мною не слышанных. Но она продолжила: — Я иду кормить уток в Риджентс-парк».

«А-а, понятно. А я подумал… То есть у тебя из пакета батон торчит, и я…»

«И ты сразу связал еду со мной. Ну да. Это логично».

«Я вовсе не связываю тебя с едой, Либби».

«Ладно, — пожала она плечами. — Не связываешь».

Я переложил воздушного змея из правой руки в левую. Мне не нравилось ссориться с ней, но никаких четких идей о том, как навести мосты через возникшую между нами пропасть, у меня не было. По сути своей, думал я, мы с ней абсолютно разные люди. Папа с самого начала говорил, что это смешное сочетание — Либби Нил и Гидеон Дэвис. Ведь между ними нет ничего общего!

«Я уже несколько дней не видела, чтобы Раф заходил к тебе, — сказала Либби, мотнув головой в сторону Чалкот-сквер. — Надеюсь, с ним ничего не случилось?»

Она не дала нашему разговору закончиться, заговорив на новую тему. Я вдруг понял, что в нашем с ней общении разговор всегда вела и поддерживала она. И я попытался хотя бы раз изменить это правило, сказав: «С ним — нет. Но кое-что случилось».

Она взглянула на меня с искренним интересом: «С твоим отцом все нормально?»

«Нормально».

«А как его подруга?»

«С Джил тоже все в порядке. Все здоровы».

«А-а. Хорошо».

Я сделал глубокий вдох. «Либби, я собираюсь встретиться со своей матерью. После стольких лет я увижу ее. Папа рассказал мне, что она звонила ему, расспрашивала обо мне, так что теперь мы решили встретиться. Вдвоем — я и она. И после этой встречи я, может быть, разберусь с тем, что мешает мне играть».

Она убрала банку колы в пакет с багетом и вытерла ладонь о бедро. «Что ж, наверное, это классно, Гид. Если ты хочешь этого. Типа, если ты этого хочешь в жизни, верно?»

«Это и есть моя жизнь».

«Конечно. Это твоя жизнь. То, какой ты ее сделал».

По ее интонациям я догадался, что мы снова оказались на зыбкой почве, по которой ходили и раньше, и меня пронзила стрела раздражения. «Либби, я музыкант. Если даже не брать в расчет все остальное, это способ заработать на жизнь. Для меня это единственный источник средств существования. Надеюсь, это ты можешь понять».

«Я понимаю», — сказала она.

«Тогда…»

«Послушай, Гид, я уже говорила: я собираюсь пойти покормить уток».

«Может, зайдешь ко мне, когда вернешься? Мы можем поесть вместе».

«Я планирую пойти постучать».

«Постучать?!»

Она отвернулась, но перед этим на ее лице промелькнуло непонятное мне выражение. Когда она снова повернулась ко мне, ее глаза были печальны. Однако голос звучал равнодушно. «Я занимаюсь чечеткой, — сказала она. — Это мое хобби».

«Прости. Я забыл».

«Ага, — поджала она губы. — Знаю».

«Тогда, может быть, заглянешь попозже? Я буду дома. Мне должен позвонить папа, так что я никуда пока не собираюсь. Заходи после чечетки. То есть если захочешь».

«Конечно, — ответила она. — Увидимся».

После этих слов я понял, что она не зайдет. То, что я забыл о ее занятиях чечеткой, похоже, стало для нее последней каплей. Я попробовал оправдаться: «Либби, у меня сейчас в голове столько всего. Ты же знаешь. Ты должна понять…»

«Господи, — перебила она меня, — да ты не врубаешься!»

«Я врубаюсь, что ты сердишься».

«Я не сержусь. Ничего подобного. Я иду в парк, чтобы покормить уток. Потому что у меня есть на это время и потому что мне нравятся утки. Они всегда мне нравились. А потом я пойду на занятия чечеткой. Потому что мне нравится заниматься чечеткой».

«Ты избегаешь меня?»

«Дело не в тебе. Я — это я, а не ты. Весь остальной мир тоже не ты. Если ты перестанешь завтра играть на скрипке, остальной мир продолжит быть остальным миром. Но как ты продолжишь быть собой, если тебя вообще не существует, а, Гид?»

«Я как раз и пытаюсь вернуть себя».

«Ты не можешь вернуть то, чего не было изначально. Ты можешь создать это, если захочешь. Но ты не можешь просто выйти с сачком и поймать это в сетку».

«Ну как ты не понимаешь…»

«Я хочу покормить уток», — оборвала она меня, повернулась и зашагала к Риджентс-парку.

Я смотрел ей вслед. Мне хотелось побежать за ней и объяснить свою точку зрения. Ей легко говорить, как просто быть самим собой, ведь у нее не было прошлого, усеянного достижениями, каждое из которых служило указателем к давно и твердо определенному будущему. Ей легко просто существовать в данный момент данного дня, потому что ничего, кроме моментов, у нее не было и нет. Моя жизнь была совсем другой, и я хотел, чтобы она признала это.

Должно быть, она прочитала мои мысли. Перед тем как свернуть за угол, она обернулась и что-то крикнула мне.

«Что?» — крикнул я в ответ, потому что ее слова уносило ветром.

Она сложила ладони рупором и крикнула снова: «Удачной встречи с матерью!»

17 ноября

Мне удавалось не думать о матери на протяжении долгих лет благодаря работе. Подготовка к концерту или к сеансу звукозаписи, занятия на скрипке под руководством Рафаэля, участие в съемках документального фильма, репетиция с тем или иным оркестром, гастроли по Европе или Соединенным Штатам, встреча с агентом, обсуждение условий контракта, работа в Восточной Лондонской консерватории… Два десятилетия мои дни и часы были заполнены музыкой. За это время не нашлось лишней минуты, чтобы подумать о родителе, который бросил меня.

Но теперь у меня появилось сколько угодно времени, и в моих мыслях мать заняла главное место. И я знал — даже когда думал об этом, даже когда гадал, воображал и размышлял, — что концентрация всего внимания на матери стала для меня способом не слишком часто задумываться о Соне.

Мне не всегда это удавалось. Моя сестра по-прежнему являлась мне, стоило лишь на секунду потерять бдительность.

«Она какая-то неправильная, мама». Я помню, как сказал это, вертясь возле кроватки, на которой лежала моя младшая сестра, укутанная в одеяльце, в шапочке — и с лицом, которое выглядело как-то не так.

«Нельзя так говорить, Гидеон, — ответила мне мать.™ Никогда не говори так о своей сестре».

«А почему у нее глаза глупые? И рот смешной».

«Я сказала, не смей говорить так о своей сестре!»

Вот как мы начинали, постепенно превращая Сонины отклонения в запретную тему. Они стали доминировать в нашей жизни, а мы по-прежнему молчали о них. Соня капризничает, Соня проплакала всю ночь, Соня провела в больнице две или три недели. А мы делали вид, что жизнь идет своим чередом, что все нормально, что так и должно быть в семье, где появился новорожденный ребенок. Так мы и жили, пока дедушка не разбил стеклянную стену нашего отрицания действительности.

«Какой от них толк, от них обоих? — бесновался он. — Что толку во всех вас, Дик?»

Не тогда ли зародилась в моей голове мысль, что я должен доказать свое отличие от сестры? Не тогда ли впервые осознал необходимость этого? Дедушка смел меня в одну кучу с Соней, но я открою ему глаза на истинное положение вещей.

Но как осуществить задуманное, когда жизнь нашей семьи вращается вокруг нее одной? Ее здоровье, ее развитие, ее болезни, ее рост. Детский плач в ночи — и поднимается весь дом, чтобы удовлетворить ее потребности. Изменилась температура — и жизнь замерла до прихода доктора, который объяснит, что послужило тому причиной. Какие-то проблемы в ее питании — и на дом вызываются специалисты для дачи рекомендаций. Она была предметом всех наших разговоров, однако причина ее недомоганий не называлась никогда.

Я вспомнил все это, доктор Роуз. Вспомнил, потому что когда я думал о матери, то к каждому моему воспоминанию, которое удавалось извлечь из мрака забвения, цеплялась и Соня. Она присутствовала в моем мозгу с таким же постоянством, с каким присутствовала тогда в моей жизни. Дожидаясь встречи с матерью, я пытался избавиться от сестры с той же целеустремленностью, с какой пытался избавиться от нее, пока она еще была жива.

Да, я отдаю себе отчет в том, что это означает. Она мешает мне сейчас. Она мешала мне тогда. Из-за нее моя жизнь изменилась. Из-за нее моя жизнь может измениться еще сильнее.

«Ты будешь ходить в школу, Гидеон».

Должно быть, вот когда было посеяно зерно — зерно разочарования, гнева и разрушенной мечты, которое проросло и превратилось в лес обвинений. Новость о школе сообщил мне папа.

Он входит в мою спальню. Я сижу за столом у окна, где мы с Сарой Джейн Беккет проводим занятия. Я решаю примеры по математике. Папа садится на стул, на котором обычно сидит Сара Джейн, и наблюдает за мной, скрестив на груди руки.

Он говорит: «Мы попробовали пойти таким путем, Гидеон. И ты отлично показал себя, да, сынок?»

Я не понимаю, о чем он говорит, но то, что я слышу в его словах, заставляет меня насторожиться. Сейчас я могу предположить, что в отцовском голосе мне послышалась обреченность, но в тот момент мне не хватало опыта и знаний, чтобы назвать то, что он чувствует.

Вот тогда он и сообщил мне, что я, как все дети, буду ходить в школу. Он нашел одну приличную и недорогую школу неподалеку от дома. Я говорю первое, что приходит мне в голову: «А как же скрипка? Когда я буду упражняться?»

«Мы что-нибудь придумаем».

«А что случится с Сарой Джейн Беккет? Ей не понравится, если она больше не будет моей учительницей».

«Ей придется найти другую работу. Мы увольняем ее, сын. Ее услуги нам больше не по карману». Он останавливается на этом, но я продолжаю фразу про себя, в голове: «Ее услуги нам больше не по карману из-за Сони».

«Нам нужно сократить расходы, — объясняет папа. — Мы не хотим расставаться с Рафаэлем, и без Кати нам не обойтись. Так что остается только Сара Джейн».

«А когда я буду играть, если стану ходить в школу? Они не разрешат мне приходить на уроки только тогда, когда я захочу. И еще у них там разные правила. Так когда я смогу заниматься?»

«Мы поговорили с директором школы, Гидеон. Он готов сделать для тебя определенные послабления. Он знает, что ты музыкант».

«Но я не хочу ходить в школу! Я хочу, чтобы меня учила Сара Джейн».

«Я тоже этого хочу, — отвечает папа. — Мы все этого хотим. Но это невозможно, Гидеон. У нас нет на это денег».

У нас нет денег. Это становится лейтмотивом всей нашей жизни. Так стоит ли удивляться, что приглашение из Джульярда отклоняется? Разве не логично объяснить этот отказ тем, что на Джульярд нам не хватает денег?

Но я удивлен. Я разъярен. Я охвачен безумием. И зерно, посаженное в моей душе, толкает вверх ростки, пускает вниз корни и начинает размножаться в питательной почве.

Я учусь ненавидеть. У меня появляется жажда мести. Объект моей мести становится осязаемым. Сначала я слышу его — в нескончаемом плаче и в нечеловеческих требованиях, возлагаемых на всех нас. А потом я вижу его — в ней, в моей сестре.

Думая о матери, я размышлял и над тем, другим вопросом. В результате я пришел к выводу, что, даже если папа решил не спасать Соню, когда мог ее спасти, от этого ничего не меняется. Я начал процесс ее убийства. Он всего лишь позволил ему закончиться.

Вы говорите мне: «Гидеон, вы были маленьким мальчиком. Вы испытывали чувства, типичные для братьев и сестер. Вы не первый, кто пытается причинить вред младшему брату или сестре, и не последний».

Но она умерла, доктор Роуз.

«Да, она умерла. Но не от ваших рук».

Я не знаю этого наверняка.

«Не знаете и не можете знать. На сегодняшний день это так. Но вы узнаете, Гидеон».

Вы правы, доктор Роуз, вы, как всегда, правы. Мать скажет мне, что случилось на самом деле. Если для меня существует спасение в этом мире, принесет его мне только моя мать.

Глава 26

— Даже кресло-коляску отказался взять! — возмущенно сказала старшая сестра травматологического отделения.

Бейдж на ее груди уведомлял, что ее зовут Марла Маньяна. Она пребывала в легком шоке от того, как Ричард Дэвис уехал из вверенного ей отделения. Пациент должен покидать больницу на кресле-коляске, в сопровождении медицинского работника, чей обязанностью является доставка пациента к его автомобилю. Пациенты не должны отказываться от этой услуги, а если они все-таки отказываются, то их не выписывают из больницы. А этот господин просто взял и ушел, не дожидаясь выписки. Так что больница не несет никакой ответственности, если его травмы заживут неправильно или если возникнут осложнения. Сестра Марла Маньяна надеялась, что все это понимают.

— Если мы хотим оставить пациента под нашим наблюдением на ночь, у нас имеются на это основательные причины, — заявила она.

Еще сестра Марла сказала, что Ричард уехал в сопровождении женщины на позднем сроке беременности. Линли попросил разрешения поговорить с врачом, который осматривал Ричарда Дэвиса, и от этого изможденного джентльмена с многодневной щетиной на лице, свидетельствующей, что он уже давно прописался в больнице, они узнали размер понесенных Дэвисом потерь: сложный перелом правой ульны, простой перелом правой малоберцовой кости…

— Правой руки и правой ноги, — перевел он для Хейверс, которая перебила его вопросом: «Переломы чего?», затем продолжил: — Порезы и ссадины на ладонях. Возможно, сотрясение мозга. На лице пришлось наложить швы. В целом же он счастливчик. В таких случаях смертельный исход не редкость.

Линли обдумывал эту информацию, пока они с Хейверс покидали больницу — больше им там делать было нечего. Добравшись до «бентли», Линли позвонил Личу и узнал от старшего инспектора, что Уинстон Нката передал команде Лича имя Норин Маккей. Его прогнали через файлы Агентства регистрации водителей и транспортных средств, и Лич уже располагал результатами: мисс Маккей владела последней моделью «RAV4». Это была ее единственная машина.

— Если тюремные архивы не оправдают наших надежд, то у нас остается только «хамбер», — сказал Лич. — Приведите его для осмотра, Линли.

— Хорошо, сэр. А что касается компьютера Юджинии Дэвис…

— С этим разберетесь позднее. После того, как мы увидим «хамбер». И поговорите с Фостер. Я хочу знать, где она была сегодня после обеда.

— Вряд ли она караулила своего жениха на остановках, — сказал Линли, хотя понимал, что сейчас лучше помалкивать, чтобы лишний раз не напоминать старшему инспектору о своих прегрешениях. — В ее состоянии она была бы слишком приметной.

— Поговорите с ней, инспектор. И доставьте мне эту машину.

Лич продиктовал Линли адрес Джил Фостер. Это была квартира в Шепердс-Буше. С помощью телефонной справочной Линли узнал телефон, зарегистрированный по этому адресу, и в течение минуты утвердился в своем предположении: Джил не было дома. Она отвозила Дэвиса в его квартиру в Южном Кенсингтоне.

Когда «бентли» несся по Парк-лейн, прицеливаясь к выезду на Гауэр-стрит, Хейверс задумчиво произнесла:

— Вы знаете, инспектор, а ведь только Гидеон и Робсон могли толкнуть Дэвиса сегодня вечером под автобус. Но если действительно это дело рук одного из них, то по-прежнему остается без ответа главный вопрос: почему?

— Сейчас для нас главное слово «если», — заметил Линли.

Она, очевидно, расслышала сомнение в его голосе, потому что спросила:

— Так вы не считаете, что они могли это сделать?

— Обычно убийцы пользуются одними и теми же средствами, — ответил он.

— Но ведь автобус — тоже транспортное средство, — возразила Хейверс.

— А во всех предыдущих случаях фигурировал легковой автомобиль и водитель. Автомобиль, а не автобус. Нам не обязательно, чтобы это был «хамбер», достаточно любой старой машины, но автобус никак не укладывается в общий рисунок. Еще один аргумент: предыдущие наезды заканчивались гораздо трагичнее, чем этот.

— К тому же никто не видел, как Дэвиса толкали, — добавила Хейверс, постепенно склоняясь к точке зрения Линли. — По крайней мере, пока такого человека не нашли.

— И не найдут, Хейверс, готов поспорить на что угодно.

— Ну хорошо. Допустим, это был Дэвис. Сначала он выслеживает Кэтлин Ваддингтон — перед тем как расправиться с Юджинией. После Юджинии берется за Уэбберли, чтобы сбить нас со следа и навести подозрения на Катю Вольф, потому что мы не сразу докапываемся до нее. Затем Дэвис сам бросается под автобус, так как чувствует, что мы не рассматриваем Катю Вольф как нашего главного подозреваемого. Хорошо. Все сходится. Но опять-таки остается неясным мотив.

— Мотив — Гидеон. Другого быть не может. Юджиния каким-то образом угрожала Гидеону, а Дэвис живет только ради сына. Если, как вы и предполагали, Барбара, мать могла помешать ему вернуться к музыке…

— Мне эта идея нравится, но зачем Юджинии это делать? То есть уж кто-кто, а она должна была хотеть, чтобы он продолжал играть, верно? Мы же видели, у нее на чердаке собрана история всей его карьеры. По-моему, она гордилась тем, что ее сын такой гениальный музыкант. С чего бы она вдруг стала совать ему палки в колеса?

— Возможно, она и не имела намерения совать палки в колеса, — выдвинул объяснение этой загадке Линли. — Но именно к этому могла привести ее встреча с Гидеоном, хотя сама она об этом и не подозревала.

— И тогда Дэвис убил ее? Но почему он просто не сказал ей все как есть? У него что, язык отвалился бы сказать: «Погоди, старушка. Если сейчас ты увидишь Гидеона, то ему конец в профессиональном смысле»?

— Может, он так и сказал, — продолжал развивать свою мысль инспектор. — А она ему ответила: «У меня нет выбора, Ричард. Прошло столько лет, и теперь настало время…»

— Время для чего? — спросила Хейверс. — Воссоединения семьи? Объяснений, почему она тогда ушла из дома? Анонса о скорой свадьбе с майором Уайли? Настало время для чего?

— Для чего-то, — ответил Линли. — Чего мы, вероятно, никогда не узнаем.

— М-да, это очень поможет нам в расследовании, — хмыкнула Хейверс. — И Ричарда Дэвиса преподнесет нам на блюдечке с золотой каемочкой! Если и вправду это сделал он, что еще неизвестно. Против него у нас нет ни одной, даже самой завалящей улики! А кстати, у него, кажется, было алиби, инспектор. Что он вам сказал?

— Он спал. С Джил Фостер. Которая сама, по всей вероятности, тоже спала. Так что в принципе он мог съездить по своим делам и вернуться, а она бы ничего не заметила. И при этом он легко мог воспользоваться ее машиной и потом поставить ее обратно.

— Так, снова уперлись в «хамбер».

— Это наша единственная зацепка.

— Ага. Отлично. Что-то сомневаюсь я, что прокурор клюнет на такую зацепку. Доступ к автомобилю не самая сильная улика.

— Доступ — нет, — согласился Линли. — Но я рассчитываю, что одним лишь доступом дело не ограничится.

Гидеон

20 ноября

Я увидел папу до того, как он посмотрел вверх и заметил меня. Он шел по тротуару вокруг Чалкот-сквер, и по его походке я видел, что он в задумчивости. Это не вызвало у меня никаких серьезных опасений или тяжелых предчувствий.

Потом произошло нечто странное. В дальнем конце садика, разбитого по центру площади, показался Рафаэль. Должно быть, он окликнул отца, потому что папа, которому до моего крыльца оставалось пройти лишь несколько домов, обернулся и стал ждать Робсона. Из окна музыкальной комнаты мне было хорошо видно, что они обменялись парой фраз, после чего говорил в основном мой отец. Рафаэль слушал, а потом попятился на пару шагов, лицо его сморщилось, как будто его ударили в живот. Папа все говорил. Рафаэль развернулся и медленно зашагал к садику. Папа следил за тем, как Рафаэль дошел до ворот, около которых стоят две деревянные скамьи, и сел на одну из них. Нет, не сел, а осел, упал на скамью всем весом, как будто набитый костями и плотью мешок, а не живой человек.

Я мог бы догадаться. Но не догадался.

Папа пошел дальше и в какой-то момент глянул на мой дом и увидел, что я стою в окне и смотрю на него. Он поднял руку, но ответного жеста ждать не стал. Через миг он исчез из виду, и вскоре я услышал звук ключа, поворачивающегося в замке моей входной двери. Поднявшись в музыкальную комнату, он снял пальто и аккуратно повесил его на спинку стула.

«Что с Рафаэлем? — спросил я. — Случилось что-то?»

Он повернул ко мне опечаленное лицо. «У меня плохие новости, — сказал он. — Очень плохие новости».

«Что?» Страх накрыл меня с головой, как океанская волна.

«Не знаю, как и сказать тебе», — проговорил он.

«Просто скажи».

«Твоя мать умерла, сын».

«Как? Ты же говорил, что она звонила тебе насчет того, что произошло в Уигмор-холле. Она не могла…»

«Гидеон… Вчера вечером она погибла. Ее сбила машина в Западном Хэмпстеде. Утром мне сообщили из полиции. — Он откашлялся и сжал руками виски, словно пытаясь удержать эмоции в голове, не дать им выплеснуться наружу. — Меня попросили опознать тело. Я посмотрел. Но не мог сказать наверняка… Я не видел ее уже много лет. — Он развел руками. — Мне так жаль, сынок».

«Это не могла быть она… Если ты не узнал ее, может, это не…»

«У той женщины в сумочке лежали документы на имя твоей матери. Водительское удостоверение, кредитные карты, чековая книжка. Каковы шансы, что кто-то будет ходить по городу с документами Юджинии?»

«И ты сказал им, что это она? Ты сказал им, что это моя мать?»

«Нет, я сказал, что не уверен, что не могу сказать ничего определенного. Я вспомнил фамилию зубного врача, у которого она лечилась… того, у которого она лечилась, когда мы еще жили вместе. Думаю, полиция сможет проверить по зубам. Ну, еще есть отпечатки пальцев, наверное…»

«Ты позвонил ей? — спросил я. — Она знала, что я хотел… Она согласилась?» Но какой смысл спрашивать, какой смысл знать? Какая разница, согласилась она встретиться или нет, ведь она мертва.

«Я оставил ей сообщение на автоответчике. Она не успела перезвонить».

«Значит, всему конец».

Он стоял, опустив голову, но эти слова заставили его взглянуть на меня.

«Конец чему?» — спросил он.

«Никто не сможет рассказать мне, как все было».

«Я рассказал тебе».

«Нет».

«Гидеон, ради всего святого…»

«Ты сказал мне то, что должно заставить меня поверить в мою невиновность. Но ты готов сказать что угодно, лишь бы заставить меня снова взяться за скрипку».

«Гидеон, прошу тебя…»

«Нет. — Мне вдруг все стало ясно. Шок от известия о смерти матери рассеял туман в моем мозгу. — Я не понимаю, как Катя Вольф могла согласиться на ваш план. Согласиться отдать двадцать лет жизни… ради чего, папа? Ради меня? Ради тебя? Я для нее был никем, и ты тоже. Разве не так? Ты не был ее любовником. Ты не был отцом ее ребенка. Это был Рафаэль, я прав? Так что нет никакой логики в том, что Вольф согласилась на ваш план. Должно быть, вы заставили ее. Что вы сделали? Подбросили улики? Подтасовали факты?»

«Как ты смеешь обвинять меня в таких вещах?»

«Потому что теперь я вижу. Я понимаю. Потому что… Дедушка! Как бы он отреагировал, папа, если бы узнал, что его внук-выродок утопил свою сестру-уродину? Так вот к чему, должно быть, все свелось: к сокрытию правды от дедушки, любой ценой».

«Она добровольно пошла на это из-за денег. Двадцать тысяч фунтов за признание в небрежности, которая привела к гибели Сони. Я все ей объяснил. Как я тебе уже говорил, мы не ожидали, что пресса будет так агрессивно настроена и что прокурор с такой страстью будет настаивать на максимальном сроке. Мы понятия не имели…»

«Ты сделал это, чтобы защитить меня. И все твои слова о том, что ты оставил Соню в ванне умирать, что ты сам держал ее в воде, — это только слова. Они служат той же цели, что и взваливание вины на Катю двадцать лет назад. Все, что угодно, лишь бы я не переставал играть. По крайней мере, таков был расчет».

«Что ты хочешь этим сказать?»

«Ты понимаешь, что я хочу сказать. Все кончено. Или будет кончено, как только я найду деньги, чтобы заплатить Кате Вольф. Ее четыреста тысяч фунтов».

«Нет! Ты ей ничего не должен… Господи, ты только подумай. Ведь она может быть тем самым человеком, который убил твою мать!»

Я похолодел. Мой рот открылся, чтобы произнести: «Что?» — но голоса не было. Мозг не мог ухватить смысл слов, сказанных отцом.

Он продолжал говорить, и я слышал отдельные звуки, но они не складывались в нечто осмысленное. «Наезд и побег с места происшествия, — сыпались слова одно за другим. — Это не случайность, Гидеон. Машина переехала ее дважды. Трижды. Убийство. Умышленное убийство».

«У меня не было денег, чтобы заплатить ей, — говорил отец. — Ты не помнил, кто она такая. Тогда она разузнала, где живет твоя мать. И когда оказалось, что и у Юджинии нет таких денег… Ты понимаешь, как все было? Теперь тебе понятно?»

Слова ударялись о мой череп, но ничего для меня не значили. Я слышал их, но не понимал. Все затмила одна бесконечная, неохватная мысль: растаяла моя надежда на избавление от страшного преступления в прошлом. Потому что, не веря больше никому и ничему, ей я верил. Я верил своей матери.

«Почему?» — спрашиваете вы.

Потому что она ушла от нас, доктор Роуз. Может быть, в какой-то степени ее уход объясняется невыносимым горем, но на самом деле она ушла от нас из-за того, что не могла больше выносить ложь, опутавшую весь наш дом.

20 ноября, 14.00

Когда стало очевидно, что я говорить больше не намерен, папа ушел. Но один я оставался не более десяти минут — может, даже меньше, — потому что его место вскоре занял Рафаэль Робсон.

Выглядел он кошмарно. Единственная краска на лице — кроваво-красные веки, воспалившиеся от слез, а все остальное — кожа, губы — пепельно-серого оттенка.

Он подошел ко мне и положил мне на плечо руку. Мы стояли лицом друг к другу, и я наблюдал в непосредственной близости, как его черты постепенно плавятся, сливаются в единую массу, как будто под кожей нет ни мышц, ни черепа, а только некая субстанция, уязвимая перед определенным веществом-растворителем.

Он сказал: «До самого конца она наказывала себя». Его рука сжималась на моем плече все сильнее. Мне было больно до слез, я чуть не вывернулся из этой хватки, но мне хватило воли не шевельнуться. Я понимал, что не могу позволить себе ни малейшего жеста, ни единого звука, если не хочу, чтобы Рафаэль замолчал. «Она не простила себя, Гидеон, но никогда — никогда, клянусь тебе, — не переставала она думать о тебе».

«Думать обо мне? — повторил я одними губами, пытаясь понять, что он говорит. — Откуда ты знаешь? Откуда ты знаешь, что она обо мне думала?»

Я прочитал ответ на его лице раньше, чем он успел произнести его вслух. Все эти годы, что ее не было с нами, Рафаэль Робсон не прерывал связи с моей матерью. Он не перестал говорить с ней по телефону. Не перестал встречаться с ней: в пабах, в ресторанах, в гостиницах, в парках и музеях. Она говорила: «Расскажи мне, Рафаэль, как дела у Гидеона», и он снабжал ее информацией, которую не могли дать газеты, критические отзывы о моей игре, статьи в журналах и слухи в среде любителей классической музыки.

«Ты встречался с ней, — сказал я. — Ты виделся с ней. Почему?»

«Потому что она любила тебя».

«Нет. Я имею в виду, почему ты это делал?»

«Она не позволяла мне рассказать тебе, — судорожно выдавил он. — Гидеон, она поклялась, что прекратит наши встречи, как только заподозрит, что ты о них знаешь или догадываешься».

«А этого ты бы не вынес, правильно? — с горечью спросил я, потому что наконец-то все понял. Еще тогда, двадцать лет назад, я видел ответ в принесенных им цветах, а теперь читал его в реакции Рафаэля на известие о смерти Юджинии. Ее не стало, и больше он не мог тешить себя фантазией, что между ними еще может расцвести настоящее и сильное чувство. — Ведь если бы она отказалась видеться с тобой, то что случилось бы с твоей маленькой мечтой?»

Он молчал.

«Ты любил ее, Рафаэль. Ты всегда любил ее. И эти встречи с ней раз в месяц, раз в неделю, раз в день, раз в год были только ради тебя — ради того, что ты хотел и надеялся получить. Поэтому ты ничего мне не говорил. Ты просто позволил мне верить, что она ушла от нас и ни разу не оглянулась назад, ни разу не захотела оглянуться. Тогда как все это время ты знал…»

«Она хотела, чтобы все было именно так, — сказал Рафаэль. — Я должен был уважать ее выбор».

«Ничего ты не должен был».

«Прости меня, — бормотал он. — Гидеон, если бы я знал… Откуда мне было знать?»

«Скажи мне, что случилось в тот вечер».

«В тот вечер?»

«Ты знаешь, в какой вечер. Хоть сейчас не разыгрывай передо мной идиота. Что случилось в тот вечер, когда погибла моя сестра? И сразу прошу тебя: не говори, что это сделала Катя Вольф, понятно? Ты был с ней. Вы спорили о чем-то. Я пробрался в ванную. Окунул Соню в воду. Что было потом?»

«Не знаю».

«Я не верю тебе».

«Это правда. Мы вернулись в ванную и застали там тебя. Катя начала кричать. Прибежал твой отец. Я отвел Катю вниз, на кухню. Это все, что я знаю. После того как приехала "скорая помощь", я уже не поднимался наверх. И не выходил из кухни до приезда полиции».

«Когда вы с Катей пришли в ванную. Соня двигалась в воде?»

«Не знаю. Кажется, нет. Но это совсем не значит, что это ты утопил ее. И никто так не думал».

«Раскрой глаза, Рафаэль! Я держал ее в воде!»

«Ты не можешь этого помнить. Это невозможно. Ты был слишком мал. Гидеон, Катя оставила ее на пять или шесть минут. Я пришел поговорить с ней, и мы поспорили. Из ванной мы перешли в детскую, потому что я хотел знать, что она собиралась делать с…» Он запнулся. Он не мог произнести этого вслух, после стольких лет, даже теперь.

Я сказал это за него: «Какого черта ты обрюхатил ее, Рафаэль? Ведь ты же был влюблен в мою мать?»

«Блондинки, — таков был его жалкий ответ. Он прозвучал после пятнадцати секунд томительного молчания, нарушаемого только прерывистым дыханием. — Они обе были блондинками».

«Боже! — прошептал я. — И она позволила тебе называть ее Юджинией?»

«Не надо, — попросил он. — Это случилось лишь однажды».

«И вы не могли допустить, чтобы кто-нибудь узнал об этом, ну конечно. Ни ты, ни она. Ей нужно было скрывать, что она оставила Соню одну на целых пять или даже шесть минут, а тебе — что ты трахался с ней, представляя, что на ее месте — моя мать».

«Она могла бы избавиться от ребенка. Это было бы просто устроить».

«Нет, Рафаэль, — сказал я. — В жизни все очень непросто. За исключением лжи. И действительно, нам всем ложь далась легко».

«Но не твоей матери, — возразил Рафаэль. — Вот почему она ушла».

Он вновь потянулся ко мне, вновь вцепился пальцами в мое плечо с той же силой, как в начале разговора. «Она сказала бы тебе правду, Гидеон, — проговорил он, глядя мне в глаза. — В этом ты можешь верить своему отцу. Она сказала бы тебе правду».

21 ноября, 1.30

Вот и все, с чем я остался, доктор Роуз: меня заверили, что если бы она осталась жива, если бы у нас была возможность встретиться, то она все рассказала бы мне.

Она провела бы меня по моему прошлому и поправила бы меня там, где мои воспоминания были неверными или неполными.

Она бы объяснила мне то, что я помню. Она бы заполнила пробелы.

Но она умерла и поэтому больше ничего не сможет сделать.

И мне остается полагаться только на свою память.

Глава 27

Ричард спросил у сына:

— Гидеон, что ты здесь делаешь?

Гидеон ответил вопросом на вопрос:

— Что с тобой случилось?

— Его пытались убить! — выпалила Джил. — Он думает, что это Катя Вольф. Он боится, что следующей ее жертвой можешь стать ты.

Гидеон посмотрел на нее, потом снова перевел взгляд на отца. Даже в своем нервическом состоянии Джил заметила, что Гидеон всего лишь озадачен. Не шокирован, не напуган тем, что Ричард едва не погиб, а просто озадачен. Он спросил:

— Зачем Кате это делать? Вряд ли таким образом она добьется того, что ей нужно.

— Гидеон… — медленно заговорил Ричард.

— Ричард думает, что она хочет убить и тебя, — опять вмешалась Джил, не в силах держать в себе переполняющие ее чувства. — Он думает, что она толкнула его под автобус. Он мог погибнуть.

— Это он тебе так сказал?

— Господи! Это действительно произошло! — воскликнул Ричард. — Что ты здесь делаешь? И когда ты пришел?

Сначала Гидеон не ответил. Он как будто производил мысленный учет ранений отца. Его взгляд опустился к ноге Ричарда, скользнул к руке в гипсе, потом вернулся к разбитому лицу.

— Гидеон, — не выдержал Ричард, — я спросил тебя, долго ли ты…

— Достаточно долго, чтобы найти вот это.

Гидеон помахал открыткой, зажатой в руке. Джил взглянула на Ричарда. Его глаза сузились.

— Об этом ты мне тоже лгал, — сказал Гидеон.

Внимание Ричарда было приковано к открытке. Он спросил:

— О чем?

— О моей сестре. Она не умерла. Ни в младенчестве, ни ребенком.

Его рука смяла конверт, и тот упал на пол. Джил удивленно посмотрела на фотографию в рамке, которую все еще держала в руке.

— Но, Гидеон, ты же знаешь, что твоя сестра…

— Ты копался в моих вещах, — перебил ее Ричард.

— Я хотел найти адрес, но ты, должно быть, куда-то его припрятал, и вместо него я нашел вот это…

— Гидеон! — Джил протянула ему фотографию, которую Ричард собирался отдать сыну. — Ты что-то путаешь. Твоя сестра была…

— Вместо него я нашел это, — продолжал Гидеон, не обращая на нее внимания. — И теперь я точно знаю, кто ты такой: обманщик, который не может перестать лгать, даже когда от этого зависит его жизнь. Даже когда от этого зависит жизнь других людей, папа.

— Гидеон! — Джил ужаснули не сами слова, а ледяной тон Гидеона. На время ее ужас затмил возмущение, вызванное поведением Ричарда в отношении ее самой. Она гнала от себя мысль о том, что Гидеон говорит правду — по крайней мере, в отношении ее жизни, если не его: не рассказывая ей о болезни Сони, Ричард лгал ей своим молчанием. Сейчас Джил была способна только недоумевать по поводу несвоевременности того, что сын говорил отцу. — Ричард чуть не погиб всего три часа назад!

— Ты в этом уверена? — спросил ее Гидеон. — Если он лгал мне о Вирджинии, то кто знает, что еще он сможет и захочет извратить?

— Вирджиния? — переспросила Джил. — Кто…

Ричард сказал сыну:

— Мы поговорим об этом позже.

— Нет, — отчеканил Гидеон. — Мы поговорим о Вирджинии прямо сейчас.

Джил повторила свой вопрос:

— Кто такая Вирджиния?

— Так ты тоже ничего не знаешь?

Джил обернулась к жениху:

— Ричард… Ричард, что все это значит?

— Вот что это значит, — сказал Гидеон и прочитал текст открытки.

Его голос передавал всю силу его негодования, но в двух местах дрогнул: первый раз на словах «наша дочь» и второй — когда он дошел до «прожила тридцать два года».

Джил слушала его с широко раскрытыми глазами. Когда Гидеон закончил читать, в ее сознании эхом звенели другие слова: «опровергла все медицинские прогнозы» и «несмотря на все ее проблемы». К горлу Джил подкатила тошнотворная волна, все тело до костей пробрал холод.

— Кто это? — проговорила она. — Ричард, кто это?

— Выродок, — ответил за отца Гидеон. — Не правда ли, папа? Вирджиния Дэвис была еще одним выродком.

— О чем он, Ричард? — взывала к жениху Джил, хотя она знала, уже все знала и не могла вынести этого знания.

Она взывала к Ричарду, чтобы он ответил и развеял ужасные догадки, но он стоял как гранитная статуя, опустив плечи, сгорбив спину, не отводя глаз от сына.

— Скажи что-нибудь! — сорвалась на крик Джил.

— Он придумывает, как тебе ответить, — сказал ей Гидеон. — Ему нужно найти оправдание тому, что он представил все так, будто моя старшая сестра умерла младенцем. Видишь ли, она страдала серьезным заболеванием. Полагаю, было проще сделать вид, что она умерла, чем примириться с фактом, что она не такая, как все.

Ричард наконец нарушил свое молчание.

— Ты не знаешь, о чем говоришь, — сказал он.

Но мысли Джил уже вырвались из-под контроля и закружились диким танцем. Еще один синдром Дауна, кричали голоса в ее голове, еще один синдром Дауна, второй синдром Дауна или что-то еще, что-то ужасное, что-то такое, о чем он не мог даже думать, и все это время ее бесценная Кэтрин подвергалась риску, бог знает какому ужасному риску, и никакие предродовые анализы не могут обнаружить все нарушения, а он стоит, просто стоит здесь, стоит и стоит, и смотрит на своего сына, и отказывается обсуждать… Джил почувствовала, что рамка, которую она сжимает в руке, начинает выскальзывать из ее пальцев, становится невозможно тяжелой, становится грузом, который она не в силах удержать. Рамка упала на пол в тот же миг, когда Джил вскричала:

— Говори со мной, Ричард!

Гидеон и его отец одновременно начали движение к стукнувшей о деревянный пол рамке, а Джил, чувствуя, что ее тело налилось свинцовой тяжестью, сделала несколько неуверенных шагов и рухнула на диван. Оттуда она безмолвно следила за тем, что происходило дальше.

Ричард нагнулся за снимком, но его движениям мешала лангета на правой ноге. Гидеон дотянулся до рамки быстрее. Он схватил ее с криком:

— Еще одна ложь, папа?

А потом он увидел, кто изображен на снимке, и пальцы его побелели, как слоновая кость. Подняв глаза на отца, он хрипло спросил:

— Откуда она взялась?

Ричард не ответил на вопрос.

— Ты должен успокоиться, Гидеон, — сказал он вместо этого.

Однако Джил услышала в его голосе натянутость. Она видела, что душевные силы обоих мужчин напряжены до предела, но по-разному: напряжение Ричарда можно было сравнить с поднятым вверх хлыстом, тогда как у Гидеона оно свернулось тугим кольцом, как готовая к броску змея.

Гидеон сказал:

— Ты же говорил мне, что она забрала с собой все Сонины фотографии. Мать ушла от нас и забрала все фотографии — это твои слова. Она забрала все фотографии, кроме одной, которую ты хранил в своем письменном столе.

— У меня были все основания так…

— Этот снимок все эти годы был у тебя?

Ричард впился взглядом в сына.

— Да.

— Я не верю тебе, — сказал Гидеон. — Ты сказал, что она все забрала, и так и было: она все забрала. Ты хотел, чтобы она забрала с собой все, что напоминало бы тебе о Соне. Может, ты сам отослал ей все фотографии, имевшиеся в доме. В любом случае вот этого снимка у тебя не осталось, потому что если бы он у тебя был, когда я попросил у тебя взглянуть на Сонин портрет, когда мне нужно было ее увидеть, когда я умолял тебя…

— Чушь. Все это сплошная чушь. Я не дал его тебе тогда, так как побоялся, что ты можешь…

— Что? Броситься на рельсы? Но тогда я не знал. Я даже не подозревал. Я был в панике из-за музыки, так же как и ты. То есть если бы в тот день, папа, у тебя был этот снимок, ты бы немедленно показал его мне. Если бы ты хоть на мгновение подумал, что он поможет мне взять в руки скрипку, то сделал бы что угодно.

— Послушай меня, — заговорил Ричард быстрее, чем обычно. — Этот снимок был у меня. Но я о нем совершенно забыл. Он завалился между дедушкиными бумагами. Вчера я случайно наткнулся на него и тут же решил отдать тебе. Я вспомнил, что ты хотел иметь фотографию Сони… что ты просил у меня…

— Этот снимок в рамке. — Судя по выражению лица Гидеона, он не поверил ни слову. — Значит, он не мог завалиться между бумагами.

— Ты цепляешься к словам.

— Если бы ты хранил этот снимок для себя, то он был бы в том же состоянии, что и тот, первый, который ты показывал мне. Ты спрятал бы его в конверт или засунул в какую-нибудь книгу, или он мог валяться где-то среди других документов, но ты бы никогда — никогда — не вставил его в рамку.

— У тебя начинается истерика. Вот что получается от слишком плотного общения с психоаналитиками. Надеюсь, ты теперь и сам это видишь.

— Я вижу другое, — возвысил голос Гидеон. — Я вижу эгоистичного лицемера, который готов сказать что угодно, который готов сделать что угодно, лишь бы достичь…

Внезапно Гидеон умолк.

С дивана Джил видела, что атмосфера между отцом и сыном накалилась. Ее собственные мысли беспорядочно метались в голове, так что, когда Гидеон снова заговорил, она не сразу уловила смысл его слов.

— Это был ты, — медленно произнес он. — О господи! Ты убил ее! Ты поговорил с ней. Попросил подтвердить твою ложь о Соне, но она отказалась это делать. Она ведь ни за что не согласилась бы на такое. Поэтому ей пришлось умереть.

— Ради всего святого, Гидеон! Ты бредишь. Ты сам не понимаешь, что несешь.

— Понимаю. Впервые в жизни я понимаю. Она собиралась сказать правду, да? Ты не думал, что она решится так поступить, ты был абсолютно уверен, что она выполнит все, что ты для нее запланируешь, потому что все эти годы она так себя и вела. Но это глубоко противно ее натуре, неужели ты не понимаешь? Она бросила нас, отец. Она не могла жить с ложью и не могла жить с нами, поэтому ушла. Для нее невыносимо было знать, что из-за нас Катя Вольф на двадцать лет потеряла свободу.

— Она согласилась. Она сама на это пошла.

— На двадцать лет она не соглашалась, — возразил Гидеон. — На это Катя Вольф никогда бы не пошла. Пять лет — возможно. Пять лет и сто тысяч фунтов — это вполне возможно. Но двадцать? Никто этого не ожидал. И мать не могла с этим жить. Поэтому она ушла, и мы бы никогда не услышали о ней, если бы я не потерял в Уигмор-холле свое умение играть на скрипке.

— Ты должен прекратить думать, будто инцидент в Уигмор-холле — нечто большее, чем инцидент в Уигмор-холле. Я с самого начала тебе это говорю.

— Ты хочешь, чтобы я поверил в это, — парировал Гидеон. — Но правда состоит в том, что мать собиралась сказать мне, что моя память не подвела меня, да, папа? Она знала, что Соню убил я. Она знала, что это сделал я один.

— Нет. Я рассказывал тебе. Я тебе все объяснил.

— Тогда расскажи еще раз. При Джил.

Ричард ничего не сказал, только бросил на Джил быстрый взгляд. Как ей хотелось, чтобы это был взгляд, ищущий ее любви, молящий о помощи и поддержке! Но нет, во взгляде Ричарда был лишь холодный расчет.

— Гидеон, — с нажимом произнес Ричард, — давай поговорим об этом позже.

— Нет, мы поговорим об этом сейчас. И если ты говорить не хочешь, то слушай — говорить буду я сам. Джил, я убил свою сестру. Я утопил ее в ванне. Она была ярмом на шее у всех нас…

— Гидеон, хватит!

— …но особенно сильно она мешала мне. Она стояла на пути моей музыки. Я видел, что мир стал вращаться вокруг нее, а не вокруг меня, не мог смириться с этим и убил ее.

— Нет! — прорычал Ричард.

— Папа хочет, чтобы я поверил…

— Нет! — крикнул его отец.

— …что это сделал он, что когда он вошел в ванную в тот вечер и увидел ее под водой, то отправил меня прочь и сам докончил дело. Но это ложь. Он выдумал это, потому что знает: если я и дальше буду думать, что убил Соню, то вряд ли когда-нибудь снова заиграю на скрипке.

— Все было не так, — сказал Ричард.

— Что именно?

Ричард не смог сразу найти ответ, он зажмурился, поставленный словами Гидеона перед выбором, и Джил поняла, что, какой бы вариант он ни выбрал, результат будет один и тот же: или он убил свое дитя, или он убил свое дитя.

Очевидно, Гидеон прочитал на лице отца тот ответ, который хотел получить. Он сказал:

— Да. Так я и знал.

Он выронил из рук фотографию сестры, подошел к двери и распахнул ее.

— Господи, Гидеон! Нет, это был я, я это сделал! — закричал Ричард. — Остановись, Гидеон! Послушай! Поверь тому, что я скажу. Она была еще жива, когда ты ушел. Я придавил ее и не отпускал. Это я утопил Соню.

Джил издала вопль ужаса. Все складывалось в единую картину, все было так логично. Она поняла. Она увидела. Он говорил со своим сыном, но в то же время он говорил и с ней. И наконец-то он объяснил ей, что удерживало его от брака.

— Все это ложь, от начала и до конца, — сказал Гидеон и сделал шаг из квартиры.

Ричард дернулся, чтобы бежать вслед за ним, но ему мешали гипс и травмы. Джил заставила себя подняться с дивана и произнесла:

— Это были дочери. В этом все дело, да, Ричард? Вирджиния. Соня. И теперь Кэтрин.

Ричард подковылял к двери, ухватился за нее.

— Гидеон! Проклятье! Послушай! — проревел он и оттолкнулся здоровой рукой от косяка, выходя в коридор.

Джил, переваливаясь с боку на бок, побежала за ним.

— Ты не хотел жениться на мне, потому что у нас родилась бы дочь! — крикнула она, хватая его за руку.

Он упорно двигался к лестничной площадке и, несмотря на вес Джил, тащил ее за собою. Она слышала, как Гидеон сбежал по лестнице вниз. Гулкое эхо его шагов разбежалось по кафельной плитке вестибюля.

— Гидеон! — надсадно кричал Ричард. — Подожди!

— Ты боишься, что она окажется такой же, как две первые дочери, да, Ричард? — восклицала Джил, повиснув у него на руке. — Ты породил Вирджинию. Ты породил Соню. И ты думал, что наша малышка тоже будет неполноценной. Поэтому ты не хотел жениться на мне, Ричард?

Щелкнул замок двери подъезда. Ричард и Джил вышли на площадку. Ричард снова крикнул:

— Гидеон! Выслушай меня!

— Я услышал достаточно, — последовал холодный ответ, и дверь со стуком закрылась.

Ричард охнул как от удара и тут же начал спускаться по ступеням.

Джил не отпускала его, идя по лестнице вслед за ним.

— Вот почему, да? Скажи мне. Ты ждал, чтобы посмотреть, нормальный ребенок родится или нет, и тогда бы ты…

Он оторвал ее пальцы от себя. Она уцепилась снова.

— Уйди от меня! — заорал на нее Ричард. — Отвяжись! Уходи! Ты не понимаешь, что я должен остановить его?

— Ответь мне. Скажи. Ты думал, что она будет больной, потому что она тоже девочка, и тогда, если бы мы были женаты, ты бы оказался привязанным к нам. К ней. Ко мне. Как раньше.

— Все не так, это чушь.

— Тогда скажи, что не чушь.

— Гидеон! — снова позвал он. — Черт возьми, Джил, я его отец. Я должен ему помочь. Ты не знаешь… Отпусти меня…

— Не отпущу! Не отпущу, пока не…

— Я сказал, отпусти меня, — процедил он сквозь зубы.

Его лицо окаменело. Джил почувствовала, как его рука — его здоровая рука — уперлась ей в грудь и надавила со всей яростью. Она вцепилась в него еще сильнее, крича:

— Нет! Что ты делаешь? Скажи мне!

Она подтащила его к себе, но он развернулся и сумел высвободить руку, и в ходе этой короткой борьбы их позиции поменялись. Теперь он стоял на одну ступеньку выше, чем она. Она стояла ниже. И блокировала ему путь, блокировала дорогу, ведущую к Гидеону и к восстановлению нормальных отношений между отцом и сыном, отношений, понять которые Джил никогда не сумеет.

Они оба тяжело дышали. В воздухе повис запах пота.

— Поэтому ты не женился на мне, Ричард? — спрашивала Джил. — Я хочу услышать это от тебя.

Но вместо ответа он издал невнятный вопль. Прежде чем Джил успела отодвинуться на безопасное место, он попытался пройти мимо нее и левой рукой оттолкнул ее от себя. Она инстинктивно попятилась. Оступилась. И через мгновение покатилась по ступеням вниз.

Глава 28

Ричард слышал только, как с хрипом вырывается из его горла воздух. Она падала, а он смотрел на нее и слышал, как трещат перила под ударами ее тела. Отяжелевшее из-за беременности, ее тело неумолимо набирало скорость, и жалкое подобие лестничной площадки в виде чуть более широкой, чем остальные, ступени не могло задержать его падения. И Джил продолжала страшный полет вниз.

Это случилось не за секунду. Время растянулось гигантской аркой, широкой и длинной, которую не описало бы и слово «вечность». И каждый миг, из которого состояло это время, каждый проходящий миг отделял Ричарда от Гидеона. Без гипса на руке, без лангеты, сковывающей правую ногу от стопы до колена, Гидеон удалялся от своего отца на все большее расстояние. А вместе с расстоянием росла уверенность: этого нельзя допустить.

Ричард спустился с лестницы так быстро, как только мог. Внизу, раскинув руки и ноги, лежала Джил. Она не шевелилась. Когда он приблизился к ней, ее веки — синеватые в слабом свете, падающем из окна возле двери, — затрепетали и губы приоткрылись в стоне.

— Мамочка? — прошептала она.

В падении одежда Джил задралась кверху, обнажив непристойно большой живот. Пальто сбилось над ее головой как чудовищной величины веер.

— Мамочка? — снова выговорила она.

Потом застонала громче. А потом завыла в голос и выгнула спину.

Ричард переместился к ее голове и ожесточенно набросился на пальто, обыскивая карманы. Он видел, как она убирала ключи в карман пальто… или нет? Черт бы все побрал, он видел, видел это. Нужно найти ключи. Если он не успеет, то Гидеон уйдет, а его надо найти, надо поговорить с ним, надо заставить его понять…

В пальто ключей не было. Ричард выругался. Он оттолкнулся от пола и встал на ноги. Придется снова подниматься в квартиру. Он торопливо похромал к лестнице и стал карабкаться по ступеням вверх, подтягивая себя левой рукой за перила. За его спиной Джил вскрикнула: «Кэтрин!» — но Ричард с безумной яростью лез все выше. Он дышал, как марафонец, и думал о том, как остановить сына.

Ворвавшись в квартиру, он бросился искать сумочку Джил. Она валялась на полу у дивана. Ричард подхватил ее, стал дергать тугую застежку. Руки у него тряслись, пальцы не слушались. Застежка не поддавалась…

Загудел домофон. Он поднял голову, оглядел комнату. Ничего. Он снова занялся сумкой. Наконец застежка поддалась. Ричард рывком раскрыл сумку, перевернул ее и вытряхнул содержимое на диван.

Загудел домофон. Ричард проигнорировал это. Он откинул губную помаду, пудреницу, чековую книжку, кошелек с мелочью, мятые салфетки, ручки, маленький блокнот… Ага, вот они. Нанизанные на хорошо ему знакомое хромированное кольцо пять ключей: два медных, три серебристых. Один от ее квартиры, один от его квартиры, один от родительского дома в Уилтшире и два от «хамбера».

Загудел домофон. На этот раз громко, долго, настойчиво, требуя немедленного ответа.

Ричард выругался, поняв, что за звук отвлекает его. Кто-то с улицы хочет попасть в квартиру. Гидеон? Боже, неужели Гидеон? Нет, у него есть свой ключ. Зачем ему звонить?

Гудение продолжалось. Ричард больше не обращал на него внимания. Он направился к двери.

Гудение стало тише. Совсем прекратилось. Ричард опять слышал только свое дыхание, подобное вою потерянных душ, и вдруг к нему прибавилась боль, разрывающая правую ногу, и тут же ее подхватила ноющая, тупая боль в правой руке до самого плеча. В боку закололо от усилий. Он не мог отдышаться, как ни старался.

Выйдя на лестницу, Ричард вынужден был остановиться. Он глянул вниз. Сердце билось о грудную клетку как молот. Грудь вздымалась. Он втянул в себя сырой, затхлый воздух.

Восстановив силы, он начал спуск. Ему пришлось почти лечь на перила и боком преодолевать ступеньку за ступенькой. Джил не сдвинулась с места. Жива ли она? Или нет? Сейчас это вряд ли имело какое-то значение. Надо догонять Гидеона.

— Мамочка… Помоги…

Ее голос был еле слышен. Но мамочки здесь нет. Мамочка не поможет.

А папа тут, он всегда рядом. Папа поможет. Он всегда будет с тобой. Не тот папа из прошлого, не та фигура, окутанная мрачным плащом безумия, которое то приходило, то уходило, которое стояло между папой и «да, мой сын, ты мой сын». Нет, это папа из настоящего, который не подводил, не подведет, не может подвести, потому что «да, мой сын, ты мой сын». Ты, и то, что ты делаешь, и то, на что ты способен. Ты мой сын.

Ричард добрался до промежуточной площадки.

В вестибюле раздался звук открываемой двери.

Он позвал:

— Гидеон?

— Черт возьми, проклятье! — раздалось в ответ.

Голос был женский.

Приземистое существо в бесформенной синей куртке одним прыжком очутилось рядом с Джил. За ним в вестибюле появилась мужская фигура в плаще, которую Ричард Дэвис узнал мгновенно. Этот человек — инспектор полиции Линли — держал в руке кредитную карточку, с помощью которой, по-видимому, и попал в Бреймар-мэншнс. Старая покосившаяся дверь не оказала серьезного сопротивления.

— Боже праведный! — сказал Линли, падая на колени рядом с Джил. — Вызывайте «скорую», Хейверс.

Он передал ей мобильный телефон. Потом поднял голову. Его взгляд сразу же упал на Ричарда, который так и застыл посреди лестницы с ключами от машины Джил в руке.

Хейверс поехала в больницу сопровождать Джил Фостер. Линли повез Ричарда Дэвиса в ближайший полицейский участок. Им оказался участок на Эрлс-Корт-роуд, тот самый, из которого однажды вечером двадцать лет назад Малькольм Уэбберли отправился расследовать подозрительное дело о смерти Сони Дэвис в ванне.

Если Ричард Дэвис и почувствовал иронию этого совпадения, то ничего по этому поводу не сказал. Он вообще отказался говорить после того, как Линли зачитал задержанному его права. Ричарду немедленно предоставили государственного адвоката, но с адвокатом он тоже разговаривать не стал, только спросил, как можно передать сообщение для его сына.

— Я должен поговорить с Гидеоном, — сказал он адвокату. — Это мой сын, Гидеон Дэвис. Вы наверняка слышали о нем. Скрипач…

А больше он ничего не желал говорить. Он заявил, что придерживается собственных слов, сказанных им в предыдущих беседах с Линли. Он знает свои права, и у полиции нет ничего, на чем можно было бы построить обвинение против отца Гидеона Дэвиса.

Однако в их распоряжении оказался «хамбер», и Линли отправился в Корнуолл-гарденс с командой специалистов для временного изъятия автомобиля. Как и предсказывал Уинстон Нката, повреждения, полученные машиной после наезда на двух, а возможно, и трех человек концентрировались вокруг переднего хромированного бампера, покрытого вмятинами и царапинами. Однако подобные повреждения любой более-менее опытный адвокат сможет объяснить десятком невинных причин, и Линли не рассчитывал на мятый бампер как основу обвинения против Ричарда Дэвиса. Он рассчитывал на результаты трасологической экспертизы днища «хамбера» и участков вокруг бампера, а такие результаты ни один, даже самый опытный, адвокат не сможет отмести как бездоказательные. Было бы крайне маловероятно, чтобы после того, как Дэвис несколько раз переехал свою бывшую жену и сбил Кэтлин Ваддингтон и Малькольма Уэбберли, на корпусе автомобиля не осталось ни капли крови, ни кусочка кожи, ни обрывка ткани, ни волоска — волоска, вырванного с корнем или даже с частью кожного покрова головы, потому что только такой волос представляет интерес для следственной команды. Линли знал это по опыту. Чтобы избавиться от улик подобного рода, Ричарду Дэвису пришлось бы предусмотреть возможность их появления. Линли был уверен, что Дэвис не сделал этого. Ни один убийца не может предусмотреть всего.

Он позвонил с новостями старшему инспектору Личу и попросил его передать их помощнику комиссара Хильеру. Сам он, сообщил Линли, проследит за тем, чтобы «хамбер» в целости и сохранности был отправлен на экспертизу, а затем поедет за компьютером Юджинии Дэвис, что и было его изначальным планом. По-прежнему ли старший инспектор желает, чтобы Линли привез компьютер?

Старший инспектор по-прежнему этого желал. Несмотря на арест Дэвиса, Линли по-прежнему оставался в немилости из-за своего проступка. Компьютер должен быть доставлен в участок и зарегистрирован как имущество жертвы.

— Раз уж об этом зашла речь, что еще вы припрятали от меня? — спросил Лич с недюжинной проницательностью.

Линли ответил, что больше ничего из вещей, принадлежавших Юджинии Дэвис, он не брал. И говорил он это с чистой совестью, поскольку жизнь научила его, к счастью или нет, что рожденные страстью слова, которые мужчина пишет в послании женщине — и даже те, которые он говорит ей вслух, — даются женщине в пользование лишь на тот срок, пока слова эти служат своему предназначению. А принадлежат они только мужчине, от начала и до конца.

— Он меня не толкал, — вот первое, что сказала Джил Фостер сидящей рядом с ней Барбаре Хейверс, когда пришла в себя в машине «скорой помощи». — Вы не должны думать, будто он толкнул меня.

Ее голос был слаб — еле слышное бормотание, нижняя половина тела залита кровью, водой и мочой, которые потекли из нее, пока она лежала в вестибюле подъезда. Но больше она ничего не смогла произнести из-за нового приступа боли — по крайней мере, так показалось Барбаре, потому что Джил вскрикнула, а один из команды врачей «скорой помощи» озабоченно вгляделся в мониторы, где отражались основные жизненные показатели пациентки, и сказал водителю:

— Включи-ка сирену, Клифф.

Этого было достаточно, чтобы Барбара сделала выводы о состоянии Джил Фостер.

— Это ребенок? — тихо спросила она у врача.

Тот бросил на нее хмурый взгляд, ничего не сказал и вернулся к пакету с раствором для внутривенного вливания, который подвешивал на стойку над пациенткой.

Даже с сиреной поездка до ближайшей больницы с родовым отделением показалась Барбаре бесконечной. Но когда они наконец прибыли, их встретили с внушающей надежду и успокоение энергичностью. Санитары бегом доставили носилки с Джил из машины в больницу. Там ее окружила толпа медиков, которые повезли ее дальше, по пути выкрикивая запросы на оборудование, консультации педиатров и акушеров, диковинные препараты и таинственные процедуры, названия которых были призваны скрыть их назначение.

— Она выкарабкается? — спрашивала Барбара у всех, к кому могла пробиться. — Она рожает, да? С ней все будет в порядке? А с ребенком?

— Роды не должны быть такими, — был единственный ответ, которым удостоили Барбару озабоченные врачи. — У нее множество травм.

Джил Фостер отправилась прямо в операционную, а Барбара осталась в отделении, ожидая результатов и меряя шагами комнату ожидания. Никто не сообщил ей никаких подробностей, потому что в ответ на встречный вопрос: «Вы член семьи?» — Барбара могла лишь отрицательно качать головой. Она сама не очень понимала, почему ей так важно было знать, что незнакомая ей женщина выберется из переделки живой. Может, это неожиданное сестринское чувство, которое она почувствовала к Джил, объяснялось тем, что ее саму не очень давно точно так же увозили на «скорой помощи» после ее столкновения с убийцей.

Она не поверила, будто Ричард Дэвис не толкал Джил Фостер с лестницы, но с этим придется разбираться позднее, когда Джил немного поправится и узнает, что еще натворил ее жених. А она поправится, сообщили Барбаре примерно после часа ожидания. У Джил родилась дочь, и малышка здорова, несмотря на свое стремительное появление на свет.

Услышав это, Барбара почувствовала, что теперь сможет отправиться домой. Она так и сделала и уже расспрашивала у главного входа в больницу, какие автобусы ходят отсюда в сторону Фулем-Палас-роуд, когда вдруг обнаружила, что стоит под вывеской больницы «Чаринг-Кросс». Да ведь здесь лежит суперинтендант Малькольм Уэбберли! Барбара вновь нырнула в пропахшее лекарствами здание.

На одиннадцатом этаже она сумела остановить бегущую куда-то медсестру реанимационного отделения. «Критическое» и «без изменений» — так описала сестра состояние суперинтенданта, из чего Барбара заключила, что он до сих пор находится в коме, до сих пор подключен к системам поддержания жизни и до сих пор ему грозят такие осложнения, что молитвы о его скорейшем выздоровлении будут столь же рискованным делом, как и мысли о его возможной смерти. Когда человека сбивает машина, когда его мозг получает тяжелые повреждения, даже после долгого лечения этот человек больше никогда не становится самим собой. Барбара не знала, готова ли она желать своему начальнику такого излечения. Она не хотела, чтобы он умер. Эта мысль была для нее невыносима. Но и вообразить его влачащим жалкое растительное существование месяц за месяцем, год за годом она не могла.

— Его семья с ним? Я состою в команде, которая расследует это происшествие. У меня есть для них новости. Если, конечно, они захотят их услышать.

Медсестра с сомнением оглядела Барбару. Барбара вздохнула и вытащила из кармана свое удостоверение. Придирчиво изучив его, медсестра кивнула:

— Подождите здесь.

И Барбара осталась ждать, с чем вернется медсестра от родственников Уэбберли. Она предполагала, что из палаты появится помощник комиссара Хильер, однако поздороваться с ней вышла дочь Уэбберли. Миранда выглядела совершенно измученной, но при виде Барбары улыбнулась и сказала:

— Барбара! Здравствуйте! Как это мило с вашей стороны, что вы зашли проведать отца. Неужели вы все еще на работе, в такой час?

— Мы произвели арест, — сообщила ей Барбара. — Вы скажете отцу? То есть я знаю, конечно, что он не может слышать и вообще… Но все-таки…

— Да нет же, он слышит, — сказала Миранда.

Надежды Барбары подлетели кверху.

— Так он пришел в себя?

— Нет. Просто врачи считают, что люди, находящиеся в коме, могут слышать все, что им говорят. И разумеется, папа будет очень рад слышать, что вы поймали того, кто сбил его.

— Как он вообще? — спросила Барбара. — Я говорила с сестрой, но мне почти ничего не сказали. Кроме «пока все без изменений».

Миранда улыбнулась, но эта улыбка не столько отражала ее собственные чувства, сколько была направлена на то, чтобы уменьшить тревогу Барбары.

— Ну да, принципиальных изменений не было. Однако сердечный приступ не повторялся, а это благоприятный знак. В целом его состояние стабильно, и мы… мы очень надеемся. Да, мы надеемся.

Ее глаза были слишком яркими, слишком испуганными. Барбара хотела сказать, что не нужно ради нее пытаться представить все в лучшем свете, чем есть, однако понимала, что мужественный оптимизм девушки нужен ей самой даже больше, чем остальным.

— Тогда я тоже буду надеяться, — сказала она. — Мы все будем надеяться. Вам что-нибудь нужно?

— Ой, нет, что вы. Во всяком случае, сейчас все равно ничего в голову не приходит. Из Кембриджа я примчалась сюда сломя голову, да еще у меня консультация с руководителем дипломной работы. Но это будет только на следующей неделе, и, возможно, к тому времени… Возможно, уже…

— Да. Конечно.

Их разговор прервали звуки шагов, раздавшиеся в коридоре. Они обернулись и увидели, что к ним приближаются помощник комиссара Хильер и его жена. Между ними, поддерживаемая с обеих сторон под руки, шла Фрэнсис Уэбберли.

— Мама! — воскликнула Миранда.

— Рэнди, — ответила Фрэнсис. — Рэнди, милая моя девочка… Миранда всплеснула руками:

— Мама, я так рада! О мама! — Она подошла к матери и крепко обняла ее. А потом расплакалась, словно почувствовав, какая ответственность — непосильная ответственность, которую она вообще не должна была взваливать на себя, — только что снята с ее плеч. — Врачи говорят, что, если бы с ним случился еще один сердечный приступ, он мог бы… Он на самом деле мог бы…

— Шшш. Ну все, тише, детка, — сказала Фрэнсис Уэбберли, прижимаясь щекой к волосам дочери. — Отведи меня к папе, милая. Давай вместе посидим рядом с ним.

Когда Миранда и ее мать скрылись в дверях палаты, помощник комиссара Хильер сказал своей жене:

— Побудь с ними, Лора. Пожалуйста. Посмотри, чтобы… — и многозначительно сдвинул брови.

Лора Хильер пошла вслед за Мирандой и Фрэнсис.

Помощник комиссара уставился на Барбару взглядом, в котором было лишь капельку меньше неодобрения, чем обычно. Она тут же с особой остротой осознала, во что одета и как выглядит со стороны. Последние месяцы она старательно избегала встреч с Хильером, а когда предполагала, что может столкнуться с ним, то всегда одевалась, памятуя об этом обстоятельстве. Но на этот раз… Она почувствовала, что ее ярко-красные кроссовки пылают ярче неоновой рекламы и что зеленые спортивные штаны, натянутые с утра совершенно бездумно, почти столь же неуместны.

Она сказала:

— Мы произвели арест, сэр. Я решила зайти и сообщить…

— Лич мне позвонил.

Хильер подошел к двери в другом конце коридора и наклонил голову набок. Это означало, что Барбара должна была следовать за ним. Когда они вошли в помещение, оказавшееся комнатой отдыха, он сел на диван и откинулся на мягкую спинку. Только тогда Барбара заметила, как он изможден, и подсчитала в уме, что он исполняет родственный долг уже почти сутки. Эта мысль заставила ее чуть-чуть по-иному взглянуть на Хильера. До сих пор он неизменно производил впечатление сверхчеловека.

Он произнес:

— Хорошо поработали. Вы оба.

— Благодарю вас, сэр, — осторожно ответила Барбара и стала ждать, что последует дальше.

— Садитесь, — велел он.

Она сказала:

— Сэр, — и хотя предпочла бы отправиться поскорее домой, но все же подошла к неудобному на вид стулу и неловко пристроилась на краю.

В ином, лучшем мире, думала она, помощник комиссара Хильер в этот момент высочайшего эмоционального напряжения увидел бы, как ошибался относительно нее. Он бы посмотрел на нее, разглядел бы наилучшие ее качества — ну да, умение одеваться к ним не относится — и признал бы ее как достойного человека и ценного сотрудника. И тогда он тут же, на месте вернул бы ей прежнее звание, покончив таким образом с наказанием, наложенным на нее в конце лета.

Но это был не лучший, а самый обычный мир, и помощник комиссара Хильер ничего такого не сделал. Он просто сказал:

— Возможно, ему не хватит сил. Мы притворяемся, что это не так — особенно перед Фрэнсис, потому что ей так легче, — но нельзя закрывать глаза на факты.

Не зная, что сказать, Барбара пробормотала:

— Черт возьми, — и почувствовала себя ужасно беспомощной и приговоренной вместе со всем человечеством к бесконечному ожиданию.

— Я знал его тысячу лет, — говорил Хильер. — Бывали времена, когда он не особо мне нравился, и, бог свидетель, я никогда его не понимал, но он всегда был рядом, я привык к нему, на него я всегда мог рассчитывать… Как оказалось, мысль о том, что его может не стать, причиняет мне боль.

— Быть может, все обойдется, — сказала Барбара. — Быть может, он поправится.

Хильер бросил на нее холодный взгляд.

— После таких травм поправиться невозможно. Шансы выжить у него есть. Но поправиться? Нет. Собой он больше никогда не будет. Он не поправится.

Хильер сменил позу, закинув ногу на ногу, и Барбара обратила внимание, во что он одет. А он был одет в то, что набросил на себя прошлой ночью, да так и не успел переодеться. Поэтому Барбара впервые смогла разглядеть в своем начальнике обычного человека в мятых брюках и вязаном свитере с дыркой на манжете. Его слова оторвали Барбару от размышлений:

— Лич говорит, что все это было сделано только с целью отвести подозрения.

— Да. Так нам с инспектором Линли кажется.

— Какая напрасная потеря. — Он поднял голову и посмотрел на Барбару. — И это все? Больше ничего?

— В каком смысле?

— Больше никаких причин не стоит за покушением на Малькольма?

Она не отвела глаз под его взглядом и поэтому сумела прочитать в его лице то, что осталось недосказанным. Помощник комиссара хотел знать, является ли правдой то, что он подозревал, предполагал или хотел найти в отношениях супругов Уэбберли. Барбара не собиралась давать ответ на этот вопрос. Она сказала:

— Больше никаких причин. Выходит, что суперинтендант оказался наиболее простой мишенью для Дэвиса, только и всего.

— Вам так кажется, — с нажимом произнес Хильер. — Лич сказал, что сам Дэвис пока молчит.

— Думаю, что в конце концов он заговорит, — рискнула высказать свое предположение Барбара. — Он лучше других знает, к чему иногда приводит молчание.

— Вы в курсе, что я назначил Линли исполняющим обязанности суперинтенданта, пока не разберемся с этим? — спросил ее Хильер.

— Ди Харриман обзванивала нас.

Барбара втянула в грудь воздух и задержала дыхание, надеясь, желая и мечтая о том, чего все-таки не случилось.

— Уинстон Нката неплохо работает, — сказал вместо ожидаемых Барбарой слов Хильер. — Совсем неплохо, учитывая обязательства.

«Какие такие обстоятельства?» — подумала Барбара, но сказала:

— Да, сэр. Он хорошо работает.

— Вскоре ему можно будет думать о повышении.

— Он будет рад, сэр.

— Да. Разумеется.

Хильер задержал на ней взгляд, потом отвернулся. Его глаза закрылись. Голова откинулась на спинку дивана.

Барбара молча сидела на твердом стуле, гадая, что ей дальше делать. Наконец она решилась:

— Вам следует съездить домой и немного поспать, сэр.

— Я так и собираюсь поступить, — ответил помощник комиссара. — Чего и вам советую, констебль Хейверс.

Перевалило уже за половину одиннадцатого, когда Линли припарковался на Лоренс-стрит и оттуда пешком дошел до дома Сент-Джеймсов. Он не стал звонить им заранее и предупреждать о своем приходе и по пути от Эрлс-Корт-роуд решил, что если на первом этаже дома света не будет, то он развернется и уйдет, чтобы не беспокоить хозяев в столь поздний час. Он понимал, что решение это было продиктовано по большей части трусостью. Стремительно приближался момент, когда придется пожинать то, что было посеяно в прошлом, а Линли не горел желанием этого делать. Однако он все чаще стал замечать, как прошлое коварно просачивается в его настоящее, а значит, запланированное и желанное будущее оказывается под угрозой. Эти щупальца из прошлого должны быть отсечены, и сделать это можно, только поговорив начистоту. И все-таки… все-таки Линли молил судьбу об отсрочке и, заворачивая за угол, надеялся увидеть в темных окнах знак того, что такая отсрочка дарована.

Судьба осталась глуха к его мольбам. Не только вход в дом был ярко освещен, но и из окон кабинета Сент-Джеймса на кованую ограду падали желтые колонны света.

Линли взошел на крыльцо и позвонил. В глубине дома раздался собачий лай, который моментально приблизился к входной двери и не прекратился даже тогда, когда перед Линли появилась Дебора Сент-Джеймс.

— Томми! — воскликнула она. — Господи, да ты насквозь мокрый! Ну и погодка! Ты забыл зонтик? Пич, ко мне! Хватит шуметь. — Она подхватила с пола лающую таксу и зажала ее у себя под мышкой. — Саймона нет дома, — сообщила она, — а папа смотрит документальный фильм об африканских сонях, уж не знаю, с каких пор он ими заинтересовался. Поэтому Пич серьезнее, чем обычно, относится к охране дома. Пич, ну-ка прекрати рычать!

Линли вошел в прихожую, снял мокрое пальто и повесил его на вешалку справа от двери. Затем он протянул собаке руку для обонятельной идентификации, и тогда Пич перестала лаять и рычать и даже милостиво согласилась подставить гостю ушко для почесывания.

— Она неисправимо испорчена, — сказала Дебора.

— Нет, просто выполняет свою работу. Мне кажется, Деб, что ты поступаешь неразумно, когда открываешь дверь, не спрашивая, кто это. Тем более в столь поздний час.

— Уверена, что если к нам вдруг заглянет грабитель, то Пич вцепится ему в ногу прежде, чем он доберется до первой комнаты. Да и брать у нас практически нечего, хотя я бы только порадовалась, если бы кто-нибудь соблазнился той ужасной штуковиной с павлиньими перьями, что стоит на буфете в столовой. — Она улыбнулась. — А как твои дела, Томми? Пойдем в кабинет, я там работаю.

Она провела его в кабинет, где, судя по всему, занималась упаковкой фоторабот, отобранных для декабрьской выставки. На полу некуда было ступить из-за рам с фотографиями, уже упакованных в целлофан и еще ждущих своей очереди, бутылок с чистящим средством и салфеток, которыми Дебора протирала стекло в рамах, рулонов целлофана, скотча и ножниц. В комнате горел газовый камин, и Пич неторопливо прошествовала к своей потрепанной корзинке, размещенной неподалеку от огня.

— Если ты сможешь пробраться к бару, то угощайся виски, — предложила Дебора. — Хотя я понимаю, что превратила кабинет в полосу препятствий.

— А где Саймон? — поинтересовался Линли.

Он не испугался завалов и нашел дорогу к напиткам.

— Пошел на лекцию в Королевское географическое общество: чье-то путешествие куда-то и последующая раздача автографов. Кажется, там еще фигурируют и белые медведи. В лекции, конечно, а не в Обществе.

Линли улыбнулся. Он сделал изрядный глоток виски, исключительно чтобы набраться храбрости. В ожидании, когда алкоголь окажет требуемое воздействие, он сказал:

— Мы арестовали подозреваемого по делу, над которым сейчас работаем.

— Быстро вы справились. Ты знаешь, Томми, несмотря на твое воспитание, ты удивительно подходишь для полицейской работы. Кто бы мог подумать?

Она крайне редко упоминала о его происхождении. Рожденный в семье потомственных аристократов, в свое время Линли был вынужден взвалить на себя бремя крови, родовой истории и обязательств перед тем и другим. Сейчас мысль обо всем этом о родне, о бессмысленных титулах, которые с каждым годом становились все бессмысленнее, о бархатных плащах, подбитых горностаем, и о почти трехсотлетней родословной, предопределявшей каждый его шаг, — послужила еще одним напоминанием о том, что он должен был сказать Деборе и почему. И все-таки он пошел на попятный, сказав:

— Хм. Да. В деле об убийстве нужно действовать оперативно. Как только след начнет остывать, шансы найти преступника резко сокращаются. Кстати, я ведь пришел за тем системным блоком, что оставлял у Саймона. Он в лаборатории? Я могу сходить за ним, Деб?

— Конечно, — ответила она, но при этом бросила на него удивленный взгляд, вызванный то ли словами Линли — благодаря роду занятий мужа, она отлично понимала, как важна скорость при расследовании убийства, — то ли напряженностью в его голосе,которая никак не соответствовала смыслу его речей. — Поднимайся, дорогу ты знаешь. Ты не возражаешь, если я с тобой не пойду?

— Ни в коей мере, — заверил он Дебору и ретировался из кабинета.

На верхний этаж Линли поднимался со всей возможной неторопливостью, почти неосознанно желая потянуть время. Дойдя до лаборатории Сент-Джеймса, он повернул выключатель и нашел системный блок там, где видел его в последний раз, — на углу стола. Линли отключил все провода, подхватил блок под мышку и спустился в прихожую. Он опустил металлический ящик на пол и стал продумывать пути скорейшего побега. Самым простым ему казалось крикнуть прямо из прихожей жизнерадостное: «Спасибо, я пошел!» — и уйти. Ведь уже поздно, оправдывался он перед собой, так что придется отложить разговор с Деборой Сент-Джеймс на потом.

Только он вздохнул с облегчением, придумав повод для новой отсрочки, как в дверях кабинета показалась Дебора. Она внимательно посмотрела на него и сказала:

— Ты сегодня какой-то странный. С Хелен ничего не случилось?

И Линли понял, что не сможет избежать этого разговора, как бы сильно ему ни хотелось этого. Он ответил:

— Нет, с Хелен ничего не случилось.

— Рада это слышать, — сказала Дебора. — Первые месяцы беременности тяжелы и сами по себе.

Он открыл рот, чтобы ответить, но не сумел найти слов. Наконец дар речи вернулся к нему.

— Значит, ты догадалась.

Она пожала плечами.

— Разве я могла не догадаться? После… сколько же их у меня было? Семь, восемь беременностей? Тут волей-неволей начнешь разбираться в симптомах. Мои беременности, правда, никогда далеко не заходили… то есть… ты понимаешь, о чем я. И тем не менее я на личном опыте знаю, что такое токсикоз.

Линли сглотнул. Дебора вернулась в кабинет. Он пошел за ней, нашел стакан виски, оставленный им на столе, и на мгновение укрылся в его глубинах. Когда он снова смог говорить, то выдавил:

— Мы знаем, как ты хочешь… И сколько вы пытались… Ты и Саймон…

— Томми, — решительно перебила его бормотание Дебора. — Я рада за вас. Ты ни в коем случае не должен думать, будто наша проблема, моя и Саймона, — нет, скорее, это моя проблема — может помешать мне испытывать радость за то, что у вас ее нет. Я знаю, что означает ребенок для вас обоих, и тот факт, что сама я не могу выносить… Что ж, это тяжело, да. Конечно, это тяжело. Но я не хочу, чтобы остальной мир ходил из-за этого цыпочках. И уж конечно, я никогда не пожелаю той же беды другим, лишь бы не быть одной такой несчастной.

Она опустилась на колени среди своих работ. Похоже, Дебора сказала все, что думала по этому поводу, но Линли на этом остановиться не мог, потому что истинную причину его тревог они еще не затронули. Он тоже прошел в кабинет и сел напротив Деборы в кожаное кресло, в котором любил сидеть Сент-Джеймс.

— Деб, — произнес он и, когда она подняла на него взгляд, сделал наконец решительный шаг: — Я хочу поговорить кое о чем.

Ее зеленые глаза потемнели.

— О чем?

— О Санта-Барбаре.

— О Санта-Барбаре?

— О том лете, когда тебе было восемнадцать лет, когда ты поехала туда учиться. О том времени, когда я прилетал, чтобы увидеться с тобой: в октябре, январе, мае и июле. Особенно об июле, когда мы с тобой ездили вдоль побережья в Орегон.

Дебора молчала, но ее лицо побледнело, так что он знал: она понимает, к чему он ведет. Даже продолжая говорить, он всей душой желал, чтобы что-то произошло и помешало бы ему закончить начатое, чтобы ему не пришлось признаваться ей в том, в чем ему едва хватало смелости признаться самому себе.

— Ты говорила, что все дело в машине, на которой мы тогда ехали, — тем не менее продолжал он. — Что ты не привыкла столько времени находиться в дороге. Или дело в непривычной еде, говорила ты. Или в непривычном климате. Когда мы были на улице, ты говорила, что тебе слишком жарко; когда мы находились в здании, ты говорила, что тебе слишком холодно, что ты не привыкла к кондиционерам и что эти американцы просто помешались на кондиционировании воздуха. Я принимал все твои объяснения, потому что хотел верить им. Но все это время… — Как же ему не хотелось говорить это! Он многое бы отдал, лишь бы его освободили от необходимости назвать все своими именами! Однако он заставил себя произнести вслух то, чего так долго избегал произносить даже мысленно: — Я знал.

Она опустила глаза, потянулась за целлофаном и ножницами, подтащила к себе одну из рам. Но не стала ничего делать.

— После той поездки я ждал, что ты скажешь мне. Я думал, что когда ты мне скажешь, то мы вместе решим, что будем делать дальше. Мы любим друг друга, значит, мы поженимся, вот что я говорил себе. Как только Деб расскажет, что беременна.

— Томми…

— Позволь мне закончить. Я откладывал этот разговор уже столько лет, что, начав, должен закончить.

— Томми, ты не можешь…

— Я всегда знал. Думаю, я знал это с той самой ночи, когда это случилось. С той ночи в Монтесито.

Она промолчала.

— Дебора, пожалуйста, скажи мне, — попросил Линли.

— Теперь это совсем не важно.

— Для меня это важно.

— Прошло столько лет.

— Даже спустя столько лет мне это важно. Потому что я ничего не сделал. Как ты не понимаешь? Я знал, но ничего не сделал. Просто предоставил тебе самой разбираться со всем. Ты была женщиной, которую я любил, которую я хотел, но при этом я предпочел закрыть глаза на то, что происходит, потому что…

Линли обратил внимание, что Дебора не смотрит на него, что ее лицо полностью скрыто от него наклоном головы и упавшими на лоб волосами. Но говорить он не перестал, потому что наконец-то понял, что двигало им почти десять лет назад, что было истинным источником его стыда.

— Потому что я не знал, как себя вести, — сказал он. — Потому что я не планировал, чтобы это случилось, а в те годы у меня все было распланировано, и я не терпел, когда что-то выходило из-под моего контроля. И до тех пор, пока ты молчала, я мог оставить все как есть, я мог вести себя как ни в чем не бывало, я мог жить как ни в чем не бывало. В конце концов я даже сумел убедить себя в том, что ребенка вообще нет. Я говорил себе, что если бы он был, то ты бы давно мне сказала. А раз ты ничего не говорила, то я позволил себе поверить, что ошибся. Хотя в глубине души я всегда, всегда знал, что ошибки не было. Вот так вышло, что я ничего не сказал в июле. И в августе. И в сентябре. Я оставил тебя одну принимать решение и затем действовать в соответствии с ним.

— Это было моей ответственностью.

— Это было нашей ответственностью. Наш ребенок — это наша ответственность. Но я оставил тебя одну. Прости меня.

— Мне не за что тебя прощать.

— Нет, есть за что. Потому что когда вы с Саймоном поженились, когда вы потеряли стольких детей, я понял, что если бы тогда ты родила того ребенка, нашего…

— Томми, нет! — Она наконец подняла голову.

— …нашего ребенка, то ничего бы этого не произошло.

— Все совсем не так, — сказала она. — Поверь мне. Все совсем не так. Ты не должен винить себя из-за того случая. Никаких обязательств у тебя передо мной нет.

— Сейчас — нет. Но тогда они были.

— Нет. И в любом случае это не имело бы никакого значения. Ты мог бы заговорить со мной об этом. Мог бы позвонить. Ты мог бы вернуться на первом же самолете и потребовать, чтобы я рассказала о том, что происходит. Но ничего бы не изменилось. То есть да, мы могли бы второпях пожениться или еще что-нибудь. Ты даже мог бы остаться со мной в Санта-Барбаре, пока я не закончу учебу. Но ребенок все равно бы не родился. Ни от тебя. Ни от Саймона. Ни от кого-либо другого, как выясняется.

— Что все это значит?

Все еще сидя на полу, Дебора отложила скотч и ножницы в сторону.

— Это и значит. Что бы я ни делала, я никогда не смогу родить. — Она быстро заморгала и отвернулась, направив невидящий взгляд на книжные полки. Через несколько секунд она снова посмотрела на Линли. — Нашего ребенка я бы точно так же не выносила. Это называется сбалансированная транслокация.

— Что-что?

— Это у меня такая… проблема. — Она слабо улыбнулась. — Или болезнь? Или состояние?

— Дебора, объясни, что это значит?

— Только то, что я не могу иметь детей. Я никогда не смогу родить. И все из-за одной крохотной хромосомы. Трудно поверить, но это так. — Она показала на себя пальцем: — Фенотип: все в норме. Генотип… Ну, в общем, если человек страдает привычными выкидышами — так это называется; ужасно, да? — то за этим обязательно кроются медицинские причины. В моем случае виновата генетика: один сегмент двадцать первой хромосомы перевернут вверх тормашками.

— Господи, — пробормотал Линли. — Деб, я…

— Саймон еще не знает, — быстро сказала она, как будто желая остановить его. — И я бы пока не хотела говорить ему. Я обещала ему, что подожду как минимум год перед тем, как делать новые анализы, и предпочла бы, чтобы он не узнал о том. что я не сдержала данное ему слово. Я собиралась подождать год, но в июне… помнишь тот случай, над которым ты тогда работал? О смерти маленькой девочки? После этого я больше не могла ждать, Томми. Не знаю почему, просто… просто меня поразила та смерть. Поразила своей бессмысленностью. Как это ужасно, когда новая, чистая жизнь сорвана и загублена в самом начале пути… И я снова пошла к врачам. Но Саймон еще не знает.

— Дебора, — тихо проговорил Линли. — Мне так жаль. Ее глаза наполнились слезами. Она сморгнула их, злясь на себя, и затрясла головой, когда Линли потянулся к ней.

— Нет. Все хорошо. Я в порядке. Правда-правда. Я почти не думаю об этом. И мы сейчас подали документы на усыновление. Пришлось заполнить столько заявлений… столько справок пришлось собрать… Не может быть, чтобы все закончилось ничем… То есть раньше или позже… На всякий случай мы ищем и в других странах. Ради Саймона я бы хотела, чтобы все сложилось иначе. Я знаю, что с моей стороны это эгоистично, но мне хотелось, чтобы у нас был наш ребенок. Думаю, что он хотел… хотел бы того же, но он слишком великодушен, чтобы прямо сказать об этом. — Она улыбнулась, несмотря на то что большая слеза все-таки выкатилась из глаза. — Так что не думай, Томми, будто я подавлена или еще что-то. Нет, все хорошо. Я поняла, что все происходит так, как должно происходить, и неважно, чего нам хочется или не хочется. Самый мудрый путь — это сводить желания к минимуму и благодарить звезды, судьбу или богов за то, что мы имеем.

— Но это не снимает с меня вины за то, что произошло, — вздохнул Линли. — За то, что произошло тогда, в Санта-Барбаре. За то, что я уехал, не сказав ни слова. Это не снимает с меня вины, Деб.

— Нет, конечно, — согласилась она. — Но, Томми, поверь мне, я давно тебя простила.

Хелен ждала его возвращения домой, догадался он. Она уже лежала в постели, с книгой, раскрытой на коленях. Но, читая, она задремала. Ее голова откинулась на подушки, подложенные под спину; волосы темным облаком рассыпались по белому полотну.

Линли осторожно пересек комнату и встал у кровати, глядя на жену. Она вся состояла из света и теней, безгранично всесильная и трогательно ранимая. Он присел на краешек кровати.

Она не испугалась, как иной раз пугаются люди, неожиданно разбуженные чьим-то присутствием в комнате. Как ни странно, ее глаза открылись и мгновенно сфокусировались на нем со сверхъестественным пониманием.

— Фрэнсис все-таки сумела к нему поехать, — сказала она, как будто продолжала разговор. — Лора Хильер звонила, рассказала мне.

— Я рад, — ответил он. — Ей нужно было это сделать. А как он?

— Без изменений. Но держится.

Линли вздохнул и кивнул.

— Ну а у нас все закончилось. Мы арестовали подозреваемого.

— Знаю. Барбара тоже мне позвонила. Она просила передать тебе, что на ее конце мира все в норме. Она бы сама позвонила тебе на мобильный, но ей хотелось справиться о том, как я себя чувствую.

— Мило с ее стороны.

— Она очень хороший человек. Кстати, она говорит, что Хильер собирается повысить Уинстона. Ты уже слышал об этом, Томми?

— Правда?

— Ага. Барбара говорит, что он специально сказал ей об этом раньше всех. Хотя сначала похвалил ее, за работу по этому делу. Вас обоих похвалил.

— Да. Это очень похоже на Хильера. Никогда не скажет «молодец» без того, чтобы тут же не выбить почву из-под ног, дабы ты не возгордился.

— Барбаре очень хотелось бы, чтобы ее восстановили в звании. Ты, само собой, это знаешь.

— А я бы хотел, чтобы это было в моей власти.

Он взял в руки книгу, которую читала жена, повернул обложкой вверх и посмотрел на название. «Урок перед смертью». Надо же, как иногда книги перекликаются с жизнью, подумал он.

Хелен сказала:

— Я нашла ее у тебя на полке с романами. Но пока прочитала только самое начало. Задремала нечаянно. Боже, ну почему я все время чувствую себя такой усталой? Если так будет продолжаться все девять месяцев, то к концу беременности я буду спать по двадцать часов в сутки. А оставшиеся четыре часа меня будет тошнить. Вообще-то от беременности ждешь чего-то более романтичного, чем сон и бесконечная рвота. Во всяком случае, мне всегда так казалось.

— Я сказал Деборе. — Линли объяснил жене, что должен был заглянуть к Сент-Джеймсам по делу, и добавил: — Но оказывается, она уже сама это знала.

— Неужели? Откуда?

— Ну, с признаками и симптомами она хорошо знакома. И, Хелен, она очень рада за нас. Ты была права, что хотела поделиться с ней нашей новостью. Она ждала, когда же мы ей расскажем.

Линли чувствовал, что Хелен вглядывается в его лицо, очевидно догадываясь по его интонации, что он говорит не все. Так оно и было. Но к Хелен это не имело никакого отношения, и еще меньше отношения эта недосказанность имела к их общему будущему. Да, Линли собирался разделить свое будущее с Хелен.

Она спросила:

— А ты, Томми? Ты рад? Да, ты говорил мне уже, что рад, но разве ты мог сказать что-нибудь другое? Ты ведь муж, джентльмен и непосредственный участник процесса, так что при всем желании не мог с воплями убежать из дома, схватившись за голову. Но последнее время мне кажется, что между нами возникла какая-то отчужденность. Этого не было раньше, до того, как стало известно про малыша, и я очень боюсь, что ты еще не готов стать отцом, хотя думал, что готов.

— Нет, — возразил он. — Все хорошо, Хелен. И я действительно рад. Рад больше, чем способен выразить словами.

— И все-таки я думаю, что нам, возможно, надо было еще подождать, приспособиться друг к другу, понять друг друга.

Линли вспомнил слова Деборы о том, что источник счастья лежит в том, что у нас уже есть.

— Чтобы приспособиться друг к другу, у нас будет еще целая жизнь, — сказал он Хелен. — Надо ловить момент, пока он не прошел.

Линли отложил роман на тумбочку. Потом нагнулся и поцеловал жену в лоб.

— Я люблю тебя, Хелен.

В ответ она притянула его к себе, приблизила рот к его губам, проговорила лукаво:

— С тем, что надо ловить момент, я согласна… — и вернула ему поцелуй.

Линли осознал, что этот поцелуй объединил их так, как ничто не объединяло с тех пор, как она впервые сказала ему о том, что ждет ребенка. И тогда в нем ожило желание, слив воедино страсть и любовь, желание, которое заставляло его чувствовать себя слабым и сильным одновременно, которое делало его господином и в то же время полностью подчиняло ее власти женщины. Он оставил россыпь поцелуев на ее шее, и она вздрогнула, когда он нежно опустил с плеч бретельки ее ночной сорочки. Он подхватил снизу ее груди и склонился к ним, а ее пальцы взялись за узел его галстука, развязали его и принялись за пуговицы рубашки.

Неожиданно в голову ему пришла одна мысль, и он на миг оторвался от груди Хелен.

— А как же ребенок? — спросил он. — Это не опасно?

Она улыбнулась и обхватила его обеими руками за шею.

— Для ребенка это даже полезно.

Глава 29

Уинстон Нката вышел из ванной и увидел, что его мать сидит у торшера, с которого она сняла абажур для лучшей освещенности. Для ее работы требовался яркий свет: она плела кружево. Вместе с подругами из местной церкви она записалась на курсы фриволите и твердо решила стать мастерицей в этом ремесле. Зачем ей это было нужно, Нката не знал. Когда он спросил ее о причинах, которые побудили ее заняться клубками, челноками и узелками, она ответила:

— Руки должны работать, сокровище мое. А потом, даже если ремесло очень старое, это не значит, что его нужно вовсе выбросить на помойку.

Нката подозревал, что на самом деле виноват в этом отец. Бенджамин Нката храпел так заливисто, что спать в одной с ним комнате было невозможно, если только не уснешь раньше его, при этом умотавшись так, чтобы тебя не разбудила и пушка. И раз Элис Нката засиделась над рукоделием допоздна, пропустив свое обычное время отхода ко сну, а именно без четверти одиннадцать, значит, ей приходится плести кружево для того, чтобы не задушить своего храпящего мужа в отчаянии от вынужденной бессонницы.

Нката решил, что в этот вечер дело обстояло именно так, потому что, выйдя из ванной, он не только увидел свою мать, склонившуюся над кружевом, но и услышал переливы отцовского храпа. Человек, незнакомый с Бенджамином Нкатой, решил бы, что в спальне хозяев травят медведей.

Элис Нката оторвала голову от работы и взглянула на сына поверх очков. Она была одета в старый желтый халат, и сын недовольно нахмурился, заметив это.

— А где тот халат, что я подарил тебе на материнское воскресенье?

— Какой это? — спросила она.

— Ты отлично знаешь какой. Твой новый халат.

— Да он слишком красивый, чтобы носить его просто так, золотко, — сказала мать. И прежде чем он успел возразить, что халаты предназначены не для того, чтобы ходить в них на чай к королеве, так почему она не носит тот, на который он потратил свой двухнедельный заработок и за которым специально ездил в универмаг «Либертис», она спросила: — Куда это ты собрался в такой час?

— Подумал вот, что надо бы съездить проведать нашего супера, — сказал он ей. — Дело мы закрыли. Инспектор вычислил того типа, который сбивал людей машиной, но супер все еще в отключке, и… — Он пожал плечами. — Не знаю. Подумал, это будет правильно.

— А что так поздно? — спросила Элис Нката, бросая взгляд на крошечный циферблат часов на столике рядом с ней, подаренных сыном на Рождество. — Не знаю, пустят ли тебя. В больницах не любят ночных посетителей.

— Еще не ночь, мама.

— Ну, не ночь. Поздний вечер.

— Все равно не спится. Нервы на взводе. Если смогу чем-то помочь его семье… В общем, так будет правильно.

Она внимательно разглядывала его.

— Оделся ты, как будто у вашего супера свадьба, право слово, — заметила она с иронией в голосе.

Или похороны, подумал Нката. Но он не хотел даже близко подходить к мысли о том, что такое может случиться с Уэбберли, и поэтому заставил себя подумать о другом: например, о том, что побудило его смотреть на Катю Вольф как на убийцу Юджинии Дэвис и как на водителя, столь безжалостно покалечившего суперинтенданта. Или о том, каковы последствия того, что Катя Вольф на самом деле не повинна ни в первом, ни во втором преступлении.

Он сказал матери:

— Надо проявлять уважение там, где оно заслуженно, мама. Ты воспитала сына, который знает, как себя вести.

Она фыркнула, но Уинстон видел, что ей приятны его слова. Она сказала:

— Ладно, иди, только будь осторожен. Увидишь безволосых белых парней в военных ботинках, которые без дела болтаются на углу, — обходи их стороной. Чтобы они и не видели тебя. Ты понял, что я сказала?

— Ну конечно, мама.

— Никаких «Ну конечно», как будто я не знаю, что говорю.

— Не волнуйся, — сказал он. — Я знаю, что ты знаешь, что говоришь.

Он поцеловал ее в макушку и вышел из квартиры. Он чувствовал уколы совести за то, что прибег к обману — он не поступал так с юности, — но успокоил себя, сказав, что сделал это вынужденно. Было поздно; пришлось бы долго объяснять матери, что к чему, а ему нужно было спешить.

Зарядивший с полудня дождь, как обычно, не украсил здание, в котором жили Нката. На внешних переходах между квартирами образовались лужи. На верхние этажи воду приносило дождем и ветром, а на нижние она просачивалась сверху сквозь трещины деревянных перекрытий. Стены самого здания, старого и никогда не знавшего ремонта, потемнели. Лестница стала скользкой и опасной, тоже как обычно, потому что резиновые накладки, набитые в свое время на каждую ступеньку, протерлись насквозь до бетона — или были срезаны детьми, имеющими слишком много свободного времени и не умеющими занять его полезными делами. А внизу, там, где когда-то был разбит садик, газоны и клумбы с незапамятных времен превратились в глинистый пустырь, усыпанный пивными бутылками, картонными упаковками, одноразовыми памперсами и другими отходами человеческого бытия, которые красноречиво свидетельствовали о том, до какого уровня отчаяния и злости доходят люди, поверив или убедившись на опыте, что их возможности ограничены цветом их кожи.

Нката не раз предлагал своим родителями переехать, более того, он говорил им, что поможет переехать. Но они каждый раз отклоняли его предложение. Если люди начнут вырывать корни при каждом удобном случае, сказала Элис Нката сыну, то погибнет все растение. Кроме того, оставаясь там, где они всегда жили, и воспитав сына, сумевшего избежать пути, который навсегда погубил бы его, они показывали добрый пример для всех своих соседей. Теперь они не смогут говорить себе, что их жизнь ограничена рамками, ведь рядом с ними живут люди, которые доказали, что никаких ограничений нет.

— А еще, — сказала Элис Нката, — здесь очень близко до станции Брикстон. И до разъезда Лафборо недалеко. Мне это удобно, золотко. Отцу твоему тоже удобно.

Поэтому они остались, его родители. И он остался вместе с ними. Самостоятельная жизнь пока была ему не по карману, но даже если бы ему хватало средств, все равно он предпочел бы жить в родительском доме. Для них он был источником неиссякаемой гордости, и для него это было важно.

Под уличным фонарем блестел его автомобиль, начисто вымытый дождем. Нката забрался в салон и пристегнулся ремнем.

Поездка была короткой. Несколько поворотов привели его на Брикстон-роуд, по которой он направился на север и вскоре оказался в Кенсингтоне. Машину он остановил перед садоводческим центром, но сразу не вышел, а посидел несколько минут, разглядывая сквозь завесу дождя дом на противоположной стороне улицы. Дом, где жила Ясмин Эдвардс.

На Кенсингтон-роуд его привело прежде всего понимание, что он действовал неправильно. Нката и раньше пытался успокоить совесть, говоря себе, что такое его поведение было необходимо и что цель оправдывает средства. Эти соображения он по-прежнему считал верными. У него почти не было сомнений в том, что инспектор Линли прибег бы к тем же самым приемам, заставляя Ясмин Эдвардс и ее любовницу сказать правду, и что Барбара Хейверс сделала бы то же самое, если не больше. Но при этом их действия имели бы под собой куда более благородные побуждения, чем те, которые двигали в данном случае Нкатой. Их вторжение в частную жизнь двух женщин не носило бы того агрессивного характера, который окрашивал каждую встречу Нкаты с Эдвардс и Вольф.

Нката не совсем четко представлял себе, откуда бралась эта агрессия и как ее присутствие в его действиях характеризует его в профессиональном плане. Он понимал только, что она есть и что нужно избавиться от нее, чтобы можно было жить дальше с чистой совестью.

Он вышел из машины, тщательно закрыл дверь и включил сигнализацию и широкими шагами пересек улицу, отделяющую его от многоквартирного дома. Дверь лифта была закрыта. Он собрался нажать на кнопку с номером квартиры Ясмин Эдвардс, но в последний миг оторвал от кнопки палец. Вместо этого он надавил на кнопку квартиры этажом ниже и, когда ему ответил мужской голос, представился и сказал, что в полицию поступают сигналы об актах вандализма на местной парковке, и не согласится ли мистер… — тут он быстро пробежал глазами список жильцов, — мистер Хутон взглянуть на несколько фотографии на предмет опознания подростков, арестованных в микрорайоне за хулиганство? Мистер Хутон согласился и открыл лифт. Нката поехал на этаж, где живет Ясмин Эдвардс, чувствуя неловкость за обман, с помощью которого проник в здание. Он пообещал себе, что на обратном пути зайдет к мистеру Хутону и извинится.

С улицы он видел, что занавески в окнах Ясмин Эдвардс задернуты, но из-под них пробивалась полоска света. А сейчас, стоя перед дверью в ее квартиру, он услышал звуки работающего телевизора. Значит, хозяйка еще не спит. Нката постучался. Ясмин благоразумно осведомилась, кто там, и потом заставила его ждать тридцать бесконечных секунд, пока решала, открывать ему дверь или нет.

Приняв наконец положительное решение, Ясмин приоткрыла дверь на несколько дюймов. Нката с трудом разглядел, что она одета в леггинсы и просторный красный свитер. Красный, как маки. Она ничего не говорила. Просто смотрела на него пристально, и лицо ее абсолютно ничего не выражало, что стало для констебля очередным напоминанием, кем была Ясмин и кем навсегда останется. Он спросил:

— Можно войти?

— Зачем?

— Поговорить.

— О чем?

— Она здесь?

— А ты сам как думаешь?

Нката услышал, как этажом ниже открылась дверь, и догадался, что это мистер Хутон, гадающий, куда подевался коп, который хотел показать ему фотографии хулиганов. Он предпринял еще одну попытку:

— На улице дождь. К вам в дом тянет сыростью и холодом. Разрешите мне войти, и я отниму у вас всего одну минуту. Максимум пять. Клянусь.

Она сказала:

— Дэн спит. Не хочу, чтобы он проснулся. Утром в школу не добудишься…

— Да. Я буду говорить тихо.

Ясмин подумала еще несколько секунд, но потом развернулась и ушла туда, где находилась до прихода Нкаты, предоставив ему самому распахивать дверь, чтобы войти в квартиру, и осторожно прикрывать ее за собой.

Пройдя в гостиную, он увидел, что Ясмин смотрит телевизор. На экране Питер Селлерс шел по воде. Конечно, это только иллюзия, один из фокусов современной технологии. Но все равно впечатляет.

Ясмин взяла в руку пульт дистанционного управления, но не выключила телевизор, а всего лишь уменьшила громкость, продолжая следить за изображением.

Нката и не винил ее за отсутствие гостеприимства. Когда Ясмин узнает, с чем он пришел к ней, то будет еще меньше рада видеть его.

— Мы поймали человека, который сбивал людей машиной, — сказал он ей. — Это была не… Не Катя Вольф. Как оказалось, у нее было твердое алиби.

— Я знаю ее алиби, — не глядя на Нкату, проговорила Ясмин. — Дом номер пятьдесят пять.

— А-а.

Он посмотрел на экран телевизора, потом на Ясмин. Она сидела, выпрямив спину. Она выглядела как модель. С ее бесподобным телом она идеально смотрелась бы на демонстрациях мод, если бы не ее лицо, если бы не шрам на губе, из-за которого она казалось свирепой, видавшей виды и злой. Нката сделал попытку хоть немного оправдаться:

— Проверять все возможные версии — это моя работа, миссис Эдвардс. Катя Вольф была связана с теми, кто был сбит машиной, и я не мог игнорировать этот факт.

— Значит, ты делал то, что должен был.

— Вы тоже, — сказал он ей. — Вы тоже сделали то, что должны были сделать. Это я и хотел вам сказать.

— Еще бы! — тут же выпалила Ясмин. — Как не похвалить за донос!

— Катя не оставила вам выбора, солгав мне о том, где была в тот вечер, когда убили женщину. Вам оставалось либо сесть с ней в один вагон и подвергнуть себя риску — себя и своего сына, — либо сказать мне правду. Если ее не было здесь, значит, она была где-то в другом месте, и вполне могло оказаться так, что была она в Западном Хэмпстеде. В таком случае молчание могло стоить вам еще одного срока.

— Угу. Что ж, все-таки Кати в Западном Хэмпстеде не было. И теперь мы знаем, где она была и зачем, так что всем можно расслабиться. Я не попаду в лапы полиции и не потеряю сына, а ты не будешь больше ворочаться в кровати без сна, гадая, как бы навесить на Катю Вольф то, чего у нее и в мыслях-то не было.

Для Нкаты стало неприятной неожиданностью, что Ясмин по-прежнему занимает сторону Кати, несмотря на предательство немки. Но прежде чем отвечать, он хорошенько подумал и понял, что в чувствах Ясмин нет противоречия. В глазах Ясмин Эдвардс он оставался врагом. И дело не только в том, что он коп, а она отсидела в тюрьме за убийство. Помимо этого он был человеком, который заставил ее увидеть, что она — пешка в чужой игре, что ее союз с Катей существует лишь в качестве неадекватной замены другого, более давнего и более дорогого для Кати союза, который ей пока недоступен. Он сказал:

— Да, из-за этого я больше не буду ворочаться без сна.

— То-то и оно, — таков был ее презрительный ответ.

— Я имел в виду, — уточнил Нката, — что мне все равно будет трудно заснуть. Только по другому поводу.

— Мне-то какое дело! — фыркнула Ясмин. Она снова направила пульт на телеэкран. — Это все, что ты хотел мне сказать? Что я поступила правильно и будьте счастливы, мадам, потому что теперь вас не назовут соучастником человека, который ничего плохого и не делал?

— Нет, — сказал Нката. — Это не все, что я хотел сказать.

— Да? И что же еще?

Нката не сразу нашелся что ответить. Он хотел сказать ей, что его мотивы в давлении на нее были двойственными с самого начала. Но это стало бы лишь констатацией очевидных фактов, и ничего нового Ясмин не узнала бы из его слов. Он с особой остротой осознавал, что для Ясмин давным-давно стало ясно: мотивы любого мужчины, который смотрит на нее, говорит с ней, что-то просит у нее, такой гибкой, теплой и восхитительно живой, всегда будут двойственными. И не менее остро Нката осознавал, что быть одним из этих мужчин он решительно не хочет.

Поэтому он сказал нечто совсем другое:

— Я все думаю о вашем мальчике, миссис Эдвардс.

— Ну так перестань о нем думать.

— Не могу, — сказал он и, когда она уже открыла рот, чтобы снова съязвить, продолжил: — Вот что я думаю. Он у вас хороший паренек и, похоже, далеко пойдет, если пойдет правильным путем. Только вот найти этот путь непросто.

— Неужели ты думаешь, мне это неизвестно?

— Я такого не говорил, — заметил Нката. — Так вот, вы можете относиться ко мне, как вам будет угодно, но для вашего сына я мог бы стать другом. И я хотел бы стать его другом.

— Что?

— Да. Я ему нравлюсь. Вы не можете этого отрицать. И я мог бы брать его с собой время от времени, чтобы он имел возможность побыть рядом с человеком, который играет по правилам. Рядом с мужчиной, который играет по правилам, миссис Эдвардс, — заторопился добавить он. — Мальчику его возраста очень нужен такой мужчина как образец для подражания.

— Откуда ты знаешь? Сам был таким?

— Вот именно. И хотел бы передать то, чему научился.

Она смерила его холодным взглядом:

— Передай это своим детям.

— Передам, когда они у меня появятся. Обязательно. А пока… — Он вздохнул. — В общем, так. Он славный парень, миссис Эдвардс. И когда у меня будет свободное время, я хотел бы провести его с Дэниелом.

— И что ты собираешься с ним делать?

— Не знаю.

— Ты ему не нужен.

— Я не говорю, что я ему нужен, — сказал ей Нката. — Но ему нужен мужчина. Вы сами знаете. И вот что я думаю…

— Мне плевать на то, что ты думаешь.

Она нажала на кнопку пульта и включила звук. Подумала и прибавила громкость еще немного, чтобы уж наверняка донести до Нкаты свою мысль.

Он посмотрел в сторону спален, думая, не проснется ли мальчик, не войдет ли в гостиную, не докажет ли своей радостной улыбкой, что Уинстон Нката говорит правду. Однако звук телевизора не преодолел закрытую дверь, а если и преодолел, то для спящего Дэниела Эдвардса стал просто еще одним звуком в ночи.

Нката спросил:

— У вас сохранилась моя визитка?

Ясмин не ответила, ее взгляд словно приклеился к экрану телевизора.

Нката вынул из кармана еще одну визитку и положил ее на кофейный столик перед Ясмин.

— Позвоните мне, если передумаете, — сказал Нката. — Или сбросьте сообщение на пейджер. В любое время.

Она по-прежнему упрямо молчала, поэтому ему оставалось только покинуть квартиру. Нката тихо закрыл за собой дверь.

Он уже шел через автомобильную стоянку, перешагивая через лужи по пути к проезжей части, когда вспомнил, что совсем забыл о своем намерении зайти к мистеру Хутону, показать ему свое удостоверение и извиниться за вынужденный обман, с помощью которого он проник в лифт. Нката развернулся и посмотрел на окна интересующего его подъезда.

И увидел, что Ясмин Эдвардс стоит у своего окна и смотрит на него. А в руках держит что-то маленькое и белое. Больше всего на свете Нкате хотелось бы верить, что держит она его визитку.

Глава 30

Гидеон перешел на шаг. Сначала он бежал вдоль тенистых аллей Корнуолл-гарденс и узкой мокрой ленты машин, в которую превратилась в этот дождливый вечер Глостер-роуд. Он бегом углубился в Куинс-Гейт-гарденс, промчался мимо старых гостиниц в направлении парка. А потом бездумно свернул направо, обогнул Королевский музыкальный колледж. Он не давал себе отчета в том, где находится, пока не преодолел небольшой подъем и не выскочил на ярко освещенное пространство перед концертным залом Альберт-холл, из круглого здания которого изливалась на улицу толпа зрителей.

Вот тогда до сознания Гидеона дошла злая шутка, которую сыграл с ним случай, и он замедлил свой бег. В конце концов он совсем остановился. Его грудь вздымалась, плети дождя секли его, а он даже не замечал, как набухла влагой и отяжелела куртка, как хлопают мокрыми парусами штанины брюк. Он стоял перед величайшей концертной площадкой страны, выступить в которой мечтал каждый музыкант. Здесь, в этом зале, дал свой первый концерт Гидеон Дэвис, девятилетний скрипач-вундеркинд, которого сопровождали его отец и Рафаэль Робсон; здесь заложили они первые камни в фундамент будущей славы, которую, как они надеялись и верили, принесет фамилии Дэвис юный исполнитель классической музыки. Сколько же иронии в том, что его побег из Бреймар-мэншнс — побег от отца, от отцовских слов и того, что они значили и не значили, — привел его к самой raison d'etre[33] всего, что случилось: с Соней, с Катей Вольф, с его матерью, со всеми ними! И еще больше злой иронии в том, что raison d'etre той, другой raison d'etre, а именно публика, даже не подозревала, что он находится совсем рядом.

Стоя через дорогу от здания Альберт-холла, Гидеон наблюдал за тем, как толпа поднимает навстречу плачущему небу зонтики. Гидеон видел, как шевелятся их губы, но не слышал их восторженных разговоров, того до боли знакомого гомона жадных пожирателей культуры, на некоторое время утоливших свой голод, того радостного шума, производимого людьми, чье одобрение он так стремился заслужить. Вместо этого он слышал слова отца, повторяющиеся в его мозгу, как магическое заклинание: «Богом клянусь, это сделал я сделал я сделал я сделал я. Верь тому, что я говорю я говорю говорю говорю. Она была жива, когда ты ушел ты ушел ты ушел. Я держал ее в ванне в ванне в ванне. Это я утопил ее утопил ее утопил ее. Это не ты, Гидеон, мой сын мой сын».

Снова и снова повторялись одни и те же слова, и вместе с ними в его сознании возникала картина, однако она говорила иное, чем слова. Вот что он видел: его руки на узких плечиках его сестры. Вот что он чувствовал: вода смыкается вокруг его рук. И, перекрывая отцовский речитатив, гремели крики женщины и мужчины, затем звук торопливых шагов, затем стук захлопнутой двери и другие, теперь уже хриплые крики, потом вой сирен и резкие команды врачей, которые занимаются своим делом, хотя с мертвым телом им делать нечего. И все это знают, кроме самих врачей, потому что их так научили: они должны поддерживать и реанимировать жизнь в любых ситуациях, во что бы то ни стало.

Но: «Богом клянусь, это сделал я сделал я сделал я сделал я. Верь тому, что я говорю говорю говорю».

Гидеон выдавливал из памяти все, что могло бы укрепить эту веру, но вместо этого к нему возвращались все те же образы: его руки на ее плечах, а потом еще ее лицо, ее рот, который открывается и закрывается, открывается и закрывается, и ее голова медленно поворачивается вправо-влево, вправо-влево.

Отец убеждал его, что все это сон, потому что «она была жива, когда ты ушел ты ушел ты ушел». И что еще более важно, «я держал ее в ванне в ванне в ванне».

Но единственный человек, который мог бы подтвердить его слова, тоже мертв, думал Гидеон. И что из этого следует? Что это значит?

«Это значит, что она сама не знала всей правды, — утверждает его отец, который прошел весь этот путь через ветер и дождь бок о бок с Гидеоном. — Она не знала этого, потому что я не признался — ни тогда, когда это имело значение, ни когда я увидел куда более легкий способ разрешить ситуацию. И когда я наконец сказал ей…»

Она тебе не поверила. Она знала, что это сделал я. И ты убил ее, чтобы она не смогла сказать мне это. Она мертва, папа. Она мертва, мертва.

«Да. Верно. Твоя мать мертва. Но она мертва из-за меня, а не из-за тебя. Она мертва из-за того, во что я заставил ее поверить, и из-за того, что я заставил ее принять».

И что же это, папа? Что? Гидеон требовал ответа.

«Ты знаешь ответ, — говорил Гидеону отец. — Я позволил ей поверить, что ты убил свою сестру. Я сказал: "Гидеон был там был там был там, в ванной, он опустил ее в воду. Я оттащил его, но, боже мой, боже мой, Юджиния, она уже умерла". И она поверила мне. Вот почему она согласилась на сделку с Катей: потому что думала, что спасает тебя. Спасает от следствия. От суда. От публичного осуждения. От страшного бремени, которое довлело бы над тобой до конца твоей жизни. Ты ведь был не кто-нибудь, а Гидеон Дэвис, бог мой, и она хотела уберечь тебя от скандала. А я, Гидеон, использовал это, чтобы уберечь всех».

Всех, кроме Кати Вольф.

«Она согласилась. За деньги».

Значит, она тоже думала, будто это я…

«Да, она так думала. Думала, Гидеон. Так она думала. Но не знала. Она знала не больше, чем знаешь сейчас ты сам. Тебя в ванной не было. Тебя оттащили, и ее увели на кухню. Твоя мать побежала вызывать "скорую помощь". То есть с твоей сестрой остался я один. Ты понимаешь, что это означает?»

Но я помню…

«Ты помнишь то, что ты помнишь, потому что так все и случилось. Ты опустил ее в воду. Но опустить в воду и держать ее в воде — это разные вещи. Ты знаешь это, Гидеон. Господи, ты знаешь это».

Но я помню…

«Ты помнишь то, что ты помнишь, только в пределах того, что ты сделал. Остальное сделал я. Я признаю вину за все совершенные преступления. Ведь это же я тот человек, который не смог вынести, чтобы в его жизни существовала умственно отсталая дочь Вирджиния».

Нет, это был дедушка.

«Дедушка стал всего лишь предлогом, которым я воспользовался. Я отвернулся от нее, Гидеон. Я делал вид, что она мертва, потому что я хотел, чтобы она умерла. Не забывай об этом. Никогда не забывай об этом. Ты понимаешь, что это значит. Ты знаешь это, Гидеон».

Но мать… Мать собиралась сказать мне…

«Юджиния собиралась подтвердить ложь. Она собиралась сказать тебе то, что на протяжении многих лет я представлял ей как правду. Она собиралась объяснить тебе, почему она оставила нас, не сказав ни слова на прощание, почему забрала с собой все до единой фотографии Сони, почему держалась почти в стороне двадцать лет… Да. Она собиралась рассказать тебе то, что считала правдой, — что ты утопил свою сестру — и я не позволил этому случиться. Поэтому я убил ее, Гидеон. Я убил твою мать. Я сделал это ради тебя».

И теперь не осталось никого, кто мог бы сказать мне…

«Я говорю тебе. Ты можешь верить мне. Ты должен верить мне. Разве не я тот человек, который убил мать собственных детей? Разве не я тот человек, который сбил ее машиной, затем дважды переехал ее колесами, нашел и забрал из ее сумочки фотографию, которую она привезла с собой, чтобы подкрепить твою вину? Разве не я тот человек, который затем спокойно уехал и ничего не почувствовал? Разве не я тот человек, который вернулся к себе домой к своей молодой любовнице и продолжил жить как ни в чем не бывало? Так неужели я, совершивший все это, окажусь неспособным убить болезненное, никчемное, отсталое дитя, обременившее нашу жизнь, ожившую иллюстрацию моего собственного фиаско как отца? Разве не я тот человек, Гидеон? Разве не я?»

Вопрос ножом вспорол прошедшие годы и вывалил на Гидеона сотни воспоминаний. Они мелькали, множились, раскручивались перед ним. И каждое вопрошало: «Разве не я тот человек?»

Да, этот человек — он. Он. Конечно, это он. Ричард Дэвис всегда был этим человеком.

Но признание этого факта — окончательное принятие его — ни на гран не уменьшило вины Гидеона.

И поэтому Гидеон снова двинулся в путь. Его лицо полосовал дождь, волосы облепили череп. Ручейки, как вены, бежали вниз по его шее, но он не ощущал ни холода, ни сырости. Путь, которым он шел, казался ему бесцельным, но это было не так, несмотря на то, что сам он едва отдавал отчет в том, как Парк-лейн сменилась Оксфорд-стрит, как Орчард-стрит завернула на Бейкер-стрит.

Из трясины всего, что Гидеон вспомнил, что ему сказали и что он разузнал сам, выкристаллизовалось четкое понимание одной вещи, и он ухватился за нее как за соломинку: единственный способ хоть как-то исправить содеянное состоит в том, чтобы сначала принять содеянное. Он должен принять его, потому что только он сумеет исправить то, что еще можно исправить. Потому что остался только он.

Он не в силах вернуть свою сестру к жизни, не в силах спасти мать от гибели, не в силах возвратить Кате двадцать лет ее жизни, которые она пожертвовала, действуя по плану его отца. Но заплатить Кате за эти двадцать лет он может и, таким образом, хотя бы в этой части выполнит условия дьявольской сделки, которую заключил с ней отец.

Более того, существует и способ расплатиться с ней, способ, который одновременно подведет черту под всем, что произошло: от гибели его матери до утраты его музыки, от смерти Сони до обнажения перед публикой жизни всех, кто был связан с Кенсингтон-сквер. У этого способа длинная, изящная талия, совершенной формы завиток и два изумительных перпендикулярных эфа; создал этот способ двести пятьдесят лет назад Бартоломео Джузеппе Гварнери.

Он продаст скрипку. Сколько бы денег ни принес аукцион, какой бы высокой ни оказалась сумма (а будет она астрономической), он все отдаст Кате Вольф. Только этими двумя действиями сможет он выразить свои сожаления и принести извинения. Никакие другие усилия с его стороны не будут достаточны.

Совершив эти действия, он замкнет круг преступлений,лжи, вины и наказания. Его жизнь после этого навсегда изменится, но наконец-то она станет его жизнью. Он хочет этого.

Гидеон не имел ни малейшего понятия о том, который пробил час, когда он наконец прибыл на Чалкот-сквер. Он промок до нитки, долгие скитания по городу обессилили его. Но теперь, когда картина его прошлого и настоящего была восстановлена, а на ближайшее будущее составлен план действий, в душе Гидеона впервые за долгое время возникло ощущение покоя. И все-таки последние ярды показались ему бесконечными. Когда он преодолел их, ему пришлось чуть ли не втаскивать себя на крыльцо, цепляясь за перила. Привалившись к двери, он стал искать по карманам ключи.

Связки ключей не было. Он нахмурился. Прокрутил в голове события дня. Вышел из дома он с ключами, потому что ехал на машине. Он поехал в Темпл, чтобы поговорить с Крессуэлл-Уайтом, а после этого отправился к отцу, где…

Либби, вспомнил он. Это она вела машину. Она была с ним. В какой-то момент — как давно это было! — он попросил Либби оставить его, и она выполнила его просьбу. Следуя его указаниям, она взяла его машину. Значит, связка с ключами у нее.

Он развернулся на крыльце, чтобы спуститься к ней в квартиру, но вдруг входная дверь его дома распахнулась.

— Гидеон! — воскликнула Либби. — Какого черта? Ты что, не мог взять такси? Почему ты не позвонил мне? Я бы приехала… Слушай, звонил тот коп, что приходил к тебе поговорить насчет твоего дяди, помнишь? Я не стала снимать трубку, но он оставил сообщение, хочет, чтобы ты ему позвонил. С тобой все… Черт, что же ты не позвонил мне?

Не умолкая ни на секунду, она широко распахнула дверь и втащила Гидеона в дом. Они двинулись к лестнице. Гидеон молчал. Либби продолжала говорить, как будто на все свои вопросы она получала ответы.

— Ну-ка, Гид, обопрись об меня. Вот так. Где ты был? Ты дождался папу? Вы с ним поговорили? Все хорошо?

Они взобрались на второй этаж. Гидеон хотел повернуть к музыкальной комнате, но Либби направила его в кухню.

— Тебе нужно выпить горячего чая, — сказала она. — Или супу. Или… Садись. Давай я приготовлю тебе чего-нибудь.

Он послушно сел.

Она трещала без остановки. Ее голос звенел, лицо раскраснелось.

— Я решила, что лучше подождать тебя здесь, — говорила она, — ведь ключи-то у меня. Можно было, конечно, дождаться и у меня в квартире. Я даже спустилась туда ненадолго. Но потом позвонил Рок, и я сглупила — ответила ему, потому что подумала, что это ты звонишь. Боже, он совсем не тот, за кого я его принимала, когда только познакомилась с ним. Представляешь, он хотел прийти ко мне. Говорит, давай все обсудим, представляешь?

Гидеон слышал ее и не слышал. Он сидел за кухонным столом, беспокойный и мокрый.

Либби затараторила еще быстрее, заметив, что он заерзал на стуле:

— Рок хочет, чтобы мы снова стали жить вместе. Ну понятно, что он просто ведет себя как собака в стогу сена, или как вы это называете. Он даже сказал: «Я тот, кто тебе нужен, Либ». Нет, ты можешь поверить? Как будто это не он запрыгивает на все, что шевелится, лишь бы имелись нужные части тела. На кой мне такой муж, спрашивается? И вот он говорит: «Ты знаешь, что мы подходим друг другу», а я ему: «Мне нужен Гид, а не ты, Рокко. Ты мне совсем не подходишь». И я вправду так считаю. Ты подходишь мне, Гидеон. А я тебе.

Она ходила по кухне. Очевидно, в конце концов она остановила свой выбор на супе, потому что, порывшись на полке холодильника, она обнаружила там упаковку томатного супа с базиликом и с торжествующим видом предъявила ее Гидеону.

— И срок годности еще не истек, представляешь? Я мигом разогрею. — Либби нашла кастрюлю и вылила туда суп. Пока суп грелся на плите, она вынула из буфета тарелку, все это время продолжая говорить: — Слушай, что я придумала. Мы можем свалить из Лондона на некоторое время. Тебе нужно отдохнуть. Мне давно пора в отпуск. Так что можно отправиться в небольшое путешествие. Например, поехать в Испанию, погреться на солнышке. Или в Италию. Или даже в Калифорнию, а? Познакомишься с моими родителями. Я им рассказывала про тебя. Они знают, что я тебя знаю. То есть я сказала им, что мы живем вместе и все такое. Ну, в некотором роде. То есть не сказала в некотором роде, а живем в некотором роде… ты знаешь.

Она поставила перед ним тарелку, рядом положила ложку, сложила в треугольник салфетку.

— Вот, — сказала она и взялась за лямку своего комбинезона, которая в отсутствие пуговицы держалась на булавке.

Заметив, что Гидеон смотрит на нее, Либби стала нервно расстегивать и застегивать булавку.

Никогда раньше Гидеон не видел, чтобы Либби нервничала. Он вышел из задумчивости и внимательно присмотрелся к ней.

Она спросила:

— Что?

Он поднялся.

— Мне надо переодеться.

Она сказала:

— Я принесу тебе сухую одежду, — и направилась в сторону музыкальной комнаты и спальни, расположенных друг напротив друга. — Что ты хочешь надеть? Джинсы? Свитер? Ты прав, конечно. Давно надо было снять мокрое. — И когда Гидеон пошел вслед за ней, она повторила: — Я принесу. Ты, это… подожди здесь, Гидеон. Сначала нам надо поговорить. То есть я хочу объяснить…

Она умолкла. Сглотнула. Этот звук Гидеон расслышал с расстояния пяти футов. Такой звук производит рыба, когда бьется на дне лодки, делая смертельные вдохи.

Гидеон перевел взгляд за Либби и увидел, что в музыкальной комнате темно. И хотя в выключенном свете ничего странного не было, темнота заставила Гидеона насторожиться. К тому же, заметил он, Либби явно старалась преградить ему дорогу в музыкальную комнату. Он сделал шаг вперед.

Либби торопливо заговорила:

— Слушай, Гидеон, вот что я хотела тебе объяснить. Ты для меня номер один. И я подумала… Я подумала, что должна тебе помочь. Я должна помочь нам, чтобы мы стали «мы» по-настоящему. Потому что это ненормально, что мы вместе, но не по-настоящему вместе, так ведь? И для нас обоих будет здорово, если мы… ну, понимаешь… тебе это нужно. И мне нужно. Мы нужны друг другу, и мы должны быть тем, что мы есть. А мы есть то, что мы есть. Это не то, что мы делаем. И я смогла придумать только один способ, чтобы заставить тебя понять это, потому что все мои разговоры до посинения ни к чему не приводили, и ты знаешь это, и вот что…

— О господи, нет!

С нечленораздельным воплем Гидеон оттолкнул ее в сторону.

В музыкальной комнате он нащупал ближайший выключатель. Ударил по клавише.

И увидел.

Гварнери — то, что от него осталось, — лежал рядом с радиатором отопления. Его гриф был сломан, верхняя дека пробита, бока разбиты в щепу. Мостик разломан пополам, и разорванные струны обвили жалкие руины. Единственной частью скрипки, избежавшей уничтожения, был ее совершенный завиток, изящно изогнутый, словно до сих нор он продолжал тянуться к пальцам скрипача.

За его спиной Либби быстро говорила высоким голосом. Гидеон слышал слова, но не понимал их смысла.

— Потом ты сам скажешь мне спасибо, — частила она. — Может, не сейчас. Потом. Я клянусь. Я сделала это для тебя. И теперь, когда она наконец ушла из твоей жизни, ты можешь…

— Никогда, — сказал он сам себе. — Никогда.

— Что никогда? — спросила она и, когда он приблизился к скрипке, опустился перед ней на колени, прикоснулся к искореженной деке, ощущая, как жар его пальцев смешивается с прохладой лакированного дерева, повторила звенящим настойчивым голосом: — Гидеон? Что никогда?

Он молчал.

— Послушай меня. Все наладится. Я знаю, ты сейчас расстроен, но ты должен понять, что другого выбора не было. Теперь ты свободен от нее. Ты свободен и можешь быть собой, а это куда больше, чем парень, который пиликает на скрипочке. Ты всегда был больше, чем просто тот парень, Гидеон. И теперь ты сам это увидишь, как вижу это я.

Слова ударялись о него, но он улавливал лишь звук ее голоса. И поверх этого звука — еще один, мощный рев будущего, которое вздымалось над ним приливной волной, черное и бездонное. Оно накрыло его, лишив сил и власти, и в мгновение ока все, что он знал, сократилось до одной-единственной мысли: ему помешали сделать то, что он хотел и что планировал сделать. Опять. Опять.

Он закричал:

— Нет! — И: — Нет! — И еще раз: — Нет!

Он вскочил на ноги. Он не слышал, как вскрикнула Либби, когда он бросился на нее. Вес его тела сбил ее с ног, и они оба упали на пол.

Она визжала:

— Гидеон! Гидеон! Нет! Перестань!

Но слова — это ничто, это даже меньше, чем шум и ярость. Его руки опустились на ее плечи, как в прошлом. Его руки на ее плечах. И он держал ее до конца.

Благодарности

Я не сумела бы закончить столь масштабный проект в отведенное для него время без участия и помощи многих людей как в Соединенных Штатах, так и в Англии.

Что касается Англии, то я бы хотела выразить свою благодарность Луизе Дэвис, директору колледжа Норланд, за то, что она позволила мне наблюдать за процессом обучения нянь и за предоставление информации о жизни женщин, чья профессия — уход за маленькими детьми; юристам Годфри Кэрри, Джоанне Корнер и Шарлотте Берчер, которые помогли мне разобраться с тонкостями британской юриспруденции; сестре Мэри Оторман из монастыря Успения на площади Кенсингтон-сквер за разрешение посетить монастырь и часовню и за рассказ об истории самой площади; старшему суперинтенданту лондонской полиции Полу Скотни (участок Белгрейвия) за то, что он просветил меня относительно порядков и процедур, существующих в полиции, а также подтвердил в очередной раз, что моими самыми снисходительными читателями являются британские полисмены; старшему инспектору Пип Лейн, которая всегда с готовностью осуществляла связь между местной полицией и мною; Джону Оливеру и Мэгги Ньютон из тюрьмы «Холлоуэй» за информацию о пенитенциарной системе Англии; Суоти Гамбл за все, от расписания автобусов до адресов больниц с травматологическим отделением; Джо-Энн Гудвин из газеты «Дейли мейл» за то, что познакомила меня с законами, которые регулируют публикацию сведений о следствиях и судебных процессах по делам об убийстве; Сью Флетчер за то, что она щедро поделилась со мной услугами находчивой Суоти Гамбл; и моему агенту Стефании Кейбот из агентства «Уильям Моррис», которая преодолеет любое препятствие.

А в Соединенных Штатах я от всей души благодарю Эми Симе из Филармонического общества округа Ориндж за то, что она не отпустила меня до тех пор, пока не убедилась, что я могу писать о скрипке более или менее точно; Синтии Фейст, которая позволила мне присутствовать на ее уроках игры на скрипке; доктору Гордону Глобусу, который углубил мое понимание психогенной амнезии и терапевтических протоколов; доктору Тому Рубену и доктору Роберту Гринбергу, которые предоставляли мне медицинские сведения всякий раз, когда я их об этом просила; и моим студентам с курсов писательского мастерства, которые знакомились с первыми набросками романа и делились своими впечатлениями.

Перед моей замечательной помощницей Даниэль Азулей я в особом долгу. Без нее я не смогла бы написать предварительный вариант столь длинного романа за десять месяцев. Помощь Даниэль в любой области — от исследовательской работы до выполнения мелких поручений — была абсолютна необходима для того, чтобы я оставалась здорова душой и телом. Говорю ей здесь огромное спасибо.

И наконец, я, как всегда, благодарна моему редактору в издательстве «Бантам» Кейт Мичак, которая умеет задавать правильные вопросы о самых сложных поворотах сюжета; моему литературному агенту в США Роберту Готлибу из агентства «Трайдент медиа», который представляет меня с энергией и творчески; моему коллеге писателю Дону Маккуинну, который галантно выслушивал мои сомнения и страхи, и Тому Маккейбу, который великодушно уступал дорогу творческому локомотиву всегда, когда это было нужно.

ELIZABETH GEORGE

A TRAITOR TO MEMORY

2001

Элизабет Джордж ТАЙНИК

Это книга о братьях и сестрах, и я посвящаю ее

моему родному брату Роберту Ривеллу Джорджу

с любовью и восхищением перед его талантом,

мудростью и остроумием

В одном отношении наше занятие, конечно, может

считаться бесчестным, поскольку мы, подобно великим

мужам государства, поощряем тех, кто предает

своих друзей.

Джон Гей. Опера нищих

10 ноября, 14.45 Монтесито, Калифорния

Санта-Ана с ее ветрами — не самое подходящее место для работы фотографа, но попробуйте объяснить это архитектору-эгоисту, который вбил себе в голову, что вся его репутация зависит от того, удастся ли запечатлеть для вечности — и «Архитектурного дайджеста» — все пятьдесят два квадратных фута недостроенного дома на склоне холма именно сегодня. Даже и не заикайтесь. Особенно если вы, раз двадцать повернув не туда, наконец прибываете, но с опозданием, архитектор бесится, а горячий ветер швыряет горстями пыли, пробуждая лишь одно желание — убраться с этого склона как можно скорее, чего может и не случиться, если заявить, что сегодня съемки вообще не будет. И вы снимаете, не обращая внимания на пыль и кусты перекати-поля, которых тут столько, что кажется, будто целая команда специалистов по эффектам потрудилась, превращая миллионный особняк с видом на океан в некое подобие Барстоу[1] в августе, когда песок забивается под контактные линзы, горячий воздух стягивает лицо, а волосы становятся похожими на пересушенное сено. Нет ничего, кроме работы; работа превыше всего. А поскольку работа давала средства к существованию, то Чайна Ривер сосредоточилась на ней.

Но радости она не испытывала. Когда она закончила, грязь покрывала ее одежду, липла к коже, и все, чего ей хотелось, — кроме большого стакана ледяной воды и наполненной прохладной ванны, разумеется, — как можно скорее убраться с холмов и оказаться поближе к пляжу. Поэтому она сказала:

— Ну вот и все. Послезавтра снимки будут готовы, посмотрите и выберете. В час? В вашем офисе? Отлично. Я приеду.

И она зашагала прочь, не дав архитектору и рта раскрыть. Ей было наплевать на то, какое впечатление произведет на него столь стремительный отъезд. На своем престарелом «плимуте» она скатилась по холму вниз и поехала по шоссе Монтесито, идеально гладкому, никогда не знавшему выбоин. Ее путь лежал мимо супербогатых домов Санта-Барбары, чьи привилегированные обитатели, надежно скрытые от постороннего глаза оградами и электронными воротами, купались в дизайнерских бассейнах и вытирались махровыми полотенцами, белыми и мягкими, как первый снег на берегах реки Колорадо. Время от времени она притормаживала, чтобы взглянуть на садовников-мексиканцев, которые трудились за заборами, или пропустить стайку юных наездниц в облегающих джинсах и коротеньких маечках. Их волосы мерно раскачивались в такт движению, золотясь в лучах солнца. У всех до одной они были такие длинные, гладкие и блестящие, словно светились изнутри. А еще у них была безупречная кожа и идеальные зубы. И ни грамма лишнего жира… нигде. И откуда ему взяться? Жиру просто не хватало силы духа удержаться на их телах хотя бы секунду после того, как они, встав на весы в ванной комнате, впадали в истерику и опрометью кидались в туалет.

Жалко их все-таки, думала Чайна. Заморыши избалованные. И ведь что самое ужасное, мамаши этих бедняжек, наверное, ничем не отличаются от них и из кожи вон лезут, чтобы подавать положительный пример дочкам, которым тоже предстоит делить свое время между персональным тренером, пластическим хирургом, походами по магазинам, ежедневным массажем, еженедельным маникюром и регулярными посещениями психоаналитика. Что это за жизнь, когда любую вещь тебе подносят на блюдечке с золотой каемочкой, и все по милости какого-нибудь идиота, для которого ценность любой женщины выражается в количестве нулей в ее счетах от парикмахеров, визажистов и прочих мастеров цеха красоты.

Каждый раз, попадая в Монтесито, Чайна спешила выбраться оттуда как можно скорее, так было и теперь. Более того, сегодняшняя жара и ветер превращали обычное желание увеличить расстояние между собой и этим местом в потребность, они словно подтачивали ее настроение. А оно, по правде сказать, и так было не блестящим. Какая-то тяжесть давила на плечи с тех самых пор, как утром прозвонил будильник.

Будильник звонил, а телефон молчал. В этом-то и была проблема. Едва проснувшись, она привычно отсчитала три часа назад и подумала: «Десять часов на Манхэттене. Почему же он не звонит?», и потом до часу дня, когда пора было отправляться на встречу в Монтесито, она то и дело поглядывала на телефон и тихо закипала, что было совсем не трудно, ведь столбик термометра на улице уже в девять утра показывал плюс тридцать два градуса.

Она пыталась найти себе занятие. Собственноручно вымыла сначала весь передний двор, а потом и задний, до самого газона. Перекинулась через забор парой слов с Анитой Гарсия: «Привет, соседка, ты как в такую жару? Я просто ни рукой ни ногой», — повздыхала над ее отеками последнего месяца беременности. Перед отъездом помыла и высушила на ходу свой «плимут», умудряясь всю дорогу держаться на шаг впереди пыльного облака, которое норовило осесть на автомобиль и превратить воду в грязь. Дважды она врывалась в дом, чтобы ответить на звонок, и каждый раз слышала голоса этих противных липучек — агентов телефонных компаний, — которые неизменно спрашивали, как у нее дела, а потом начинали убеждать сменить телефонную компанию, обслуживающую междугородние звонки, чтобы вся ее жизнь изменилась к лучшему. Наконец настало время ехать. Но она не тронулась с места, пока дважды не проверила, что телефон в порядке и автоответчик включен.

И все время ненавидела себя за то, что не может просто взять и выкинуть его из головы. Это не удавалось ей много лет. Целых тринадцать. Господи. Как же она ненавидит любовь.

Когда она возвращалась к своему дому на пляже, зазвонил мобильник. До горба на тротуаре, с которого начиналась подъездная дорожка к ее дому, оставалось меньше пяти минут, когда телефон на соседнем сиденье запел. Чайна схватила его и услышала голос Мэтта.

— Привет, красотка.

Голос у него был бодрый.

— И тебе привет.

И тут же возненавидела себя за то, что вся ее тревога улетучилась, словно газ из открытой бутылки, и наступила легкость. Больше она ничего не сказала.

Он сразу ее раскусил.

— Злишься?

Никакого ответа с ее стороны. «Пусть подергается», — подумала она.

— Похоже, я перестарался.

— Где ты был? — спросила она. — Я думала, ты позвонишь утром. Сидела ждала звонка. Терпеть не могу, когда ты так поступаешь, Мэтт. Когда ты это усвоишь? Не хочешь звонить — не надо, переживу, только не обещай тогда. Почему ты не позвонил?

— Извини. Я правда собирался. Весь день напоминал себе об этом.

— И…

— Тебе это не понравится, Чайна.

— Сначала скажи, а там посмотрим.

— Ладно. Вчера вечером здесь вдруг дьявольски похолодало. Пришлось все утро бегать по магазинам, искать приличное пальто.

— А с мобильного позвонить нельзя было?

— Я его в номере забыл. Прости. Я же говорил, тебе не понравится.

Вездесущие звуки Манхэттена проникали в трубку, как было всегда, когда он звонил ей из Нью-Йорка. Рев клаксонов эхом отдавался в каньонах улиц, отбойные молотки крушили бетон, словно тяжелая артиллерия. Но раз он забыл свой мобильник в отеле, то почему сейчас он у него с собой?

— Иду на обед, — объяснил он. — Последняя встреча. На сегодня, конечно.

Она подрулила к тротуару, заметив свободное место ярдах в тридцати от дома. Находиться в стоящей машине было неприятно, потому что никуда не годный кондиционер справлялся с духотой лишь на скорости, и она спешила выбраться наружу, однако последняя фраза Мэтта неожиданно отодвинула жару на второй план и даже сделала ее менее заметной. Смысл сказанного приковал ее внимание.

Уж что-что, а держать язык за зубами, когда Мэтт ронял фразы, похожие на крохотные зажигательные бомбочки, она научилась. Было время, когда после замечания вроде «на сегодня, конечно» она вцепилась бы в него мертвой хваткой и начала выцарапывать подробности — что именно он хотел этим сказать. Но годы убедили ее в том, что молчание действует иногда не хуже требований или обвинений. Кроме того, молчание давало ей чувство собственного превосходства, когда он наконец сознавался в том, что пытался скрыть.

Вот и на этот раз его прорвало.

— Тут вот какое дело. Мне придется задержаться здесь еще на неделю. Появилась возможность потолковать кое с кем о гранте, и мне очень нужно повидаться с этими людьми.

— Мэтт, выкладывай.

— Подожди, детка. Послушай. В прошлом году эти ребята потратили целое состояние на какого-то киношника из Нью-Йоркского университета. Им нужен проект. Понимаешь? В самом деле нужен.

— А ты откуда знаешь?

— Мне рассказали.

— Кто?

— В общем, я позвонил им и договорился о встрече. Но только на следующий четверг. Поэтому придется задержаться.

— Значит, прощай, Камбрия.[2]

— Нет, мы обязательно туда выберемся. Только не на следующей неделе.

— Понятно. Тогда когда?

— В этом все и дело.

Звуки улицы на том конце вдруг стали громче, как будто он окунулся в них, вытесненный с тротуара напором городской толпы в конце рабочего дня.

— Мэтт? Мэтт? — сказала она в трубку и внезапно страшно перепугалась, представив, что потеряла его.

Черт бы побрал эти телефоны со связью вместе, вечно она исчезает в самый неподходящий момент. Но тут его голос вернулся, а шумов стало меньше. Зашел в ресторан, объяснил он.

— Для меня это пан или пропал. А ведь мой фильм обязательно возьмет приз на каком-нибудь фестивале, Чайна. По крайней мере, на Санденсе,[3] а ты знаешь, что это значит. Мне совсем не хочется так подводить тебя опять, но если я не договорюсь с этими ребятами, то мне просто не на что будет с тобой куда-нибудь поехать. Ни в Камбрию, ни в Париж, ни даже в Каламазу.[4] Такие вот дела.

— Хорошо, — ответила она, хотя все было совсем не хорошо, и он мог бы догадаться об этом по ее тусклому голосу.

Месяц назад он обещал ей выкроить два дня, свободные от встреч с потенциальными продюсерами в Лос-Анджелесе и вылазок за деньгами в разные уголки страны, и шесть недель назад она начала отказывать клиентам, а он еще вовсю преследовал свою мечту.

— Иногда, — продолжила она, — я сомневаюсь, получится ли у тебя вообще когда-нибудь, Мэтт.

— Знаю. Порой кажется, что на один фильм уходит целая вечность. И так оно иногда и бывает. Ты же знаешь такие истории. Годы съемок, а потом — бац! — и касса в кармане. Но я своего добьюсь. Мне это необходимо. Жаль только, что мы с тобой чаще бываем врозь, чем вместе.

Чайна слушала и наблюдала за малышом, который катил по тротуару на трехколесном велосипеде в сопровождении бдительной матери и еще более бдительной немецкой овчарки. Ребенок доехал до того места, где цементная поверхность дорожки вспучилась, приподнятая древесным корнем, и переднее колесо его велосипеда уперлось в холмик. Он продолжал крутить педали, но ничего не получалось, так что пришлось мамочке ему помочь. Глядя на них, Чайне вдруг стало грустно.

Мэтт ждал ее ответа. Она попыталась придумать какой-нибудь новый способ выразить свое разочарование, но ничего не приходило в голову. Тогда она сказала:

— Вообще-то я не о фильме говорила, Мэтт.

— А-а, — ответил он.

Говорить было больше не о чем, потому что она знала: он останется в Нью-Йорке, чтобы пойти на встречу, за которую так долго бился, а ей придется самой заботиться о себе. Еще одно свидание сорвано, еще одна жертва великому жизненному плану принесена.

Она сказала:

— Ну ладно, удачи тебе на встрече.

Он ответил:

— Я буду звонить тебе. Каждый день. Хорошо? Ты согласна, Чайна?

— Разве у меня есть выбор? — спросила она и попрощалась.

Она злилась на себя за то, что закончила разговор вот так, но ей было жарко, тяжко, тошно и ужасно жалко себя… В общем, как хотите, так ее ощущения и назовите. Как бы там ни было, ей больше нечего было ему дать.

Свою неуверенность в завтрашнем дне — вот что она больше всего ненавидела, хотя давно научилась не давать ей воли. Но когда та выходила из-под контроля и врывалась в ее жизнь, точно передовой отряд противника в хаос отступающей армии, это всегда заканчивалось плохо. Она начинала верить в то, что только издавна ненавидимый ею способ заарканить мужика, женив его на себе любой ценой и как можно скорее нарожав детишек, и есть единственно правильный. «Это не для меня, повторяла она себе раз за разом. Но какая-то ее часть все равно стремилась именно к этому. И тогда она начинала задавать вопросы, предъявлять требования и больше заботиться о «мы», чем о «я». Когда это происходило, между ней и мужчиной — то есть Мэттом — снова вспыхивал спор пятилетней давности. Бесконечная полемика на тему брака всегда заканчивалась одинаково: он открыто заявлял, что надевать ярмо не собирается, — как будто она и так этого не знала, — в ответ она осыпала его яростными упреками, и они разбегались после того, как один из них заявлял, что устал от этих вечных разногласий. Но те же самые разногласия и сводили их вновь. Они заряжали их отношения такой возбуждающей силой, которой ни одному из них не удавалось достичь с кем-либо другим. Он, скорее всего, пытался. Чайна это знала. Она — никогда. Ей это было ни к чему. Ведь она давно поняла, что, кроме Мэттью Уайткомба, ей не нужен ни один мужчина.

Чайна еще раз пришла к этому убеждению уже на пороге своего бунгало — тысячи квадратных футов, построенных в двадцатые годы двадцатого века в качестве воскресного убежища для некоего обитателя Лос-Анджелеса. Дом стоял среди других похожих домов на засаженной пальмами улице, близко к воде, что позволяло наслаждаться прохладным бризом с океана, но волны до него не доставали. Жилище было довольно скромное: пять маленьких комнат, считая ванную, и всего девять окон, с широкой верандой по фасаду и двумя прямоугольниками травы перед домом и за ним. От улицы участок отделяла изгородь из штакетника, ронявшая хлопья белой краски на клумбы и тротуар, и именно к ней, точнее, к калитке в ней Чайна и потащила свое фотографическое оборудование, завершив разговор с Мэттом.

Жара здесь стояла удушающая, почти такая же, как на холмах, но ветер был потише. Листья на пальмах трещали, как старые кости, лавандовая лантана с цветами, похожими на лиловые звездочки, росшая местами у изгороди, безжизненно поникла в ярком солнечном свете, а земля у корней так спеклась за день, как будто ее не поливали как минимум сутки.

Чайна приподняла и распахнула покосившуюся калитку, футляры с фототехникой оттягивали ей плечи и подавляли желание отправиться прямиком в сарай и вытащить оттуда шланг, чтобы полить бедное растение. Но открывшееся глазам зрелище заставило позабыть обо всем: посреди газона лежал на пузе мужик в одних трусах, подложив под голову, точно подушку, свернутые в ком джинсы и линялую желтую футболку. Башмаки отсутствовали, подошвы ног были чернее черного, а загрубевшие пятки растрескались. Судя по состоянию его локтей и коленей, мытье, как и ношение обуви, было у него не в чести. Чего нельзя было сказать о еде и физических упражнениях — подтверждением тому служила хорошая фигура без лишнего жира. О питье тоже: в правой руке он сжимал запотевшую бутылку «пеллегрино». Из ее холодильника, судя по виду. Ту самую, которую она так мечтала прикончить. Он медленно перевернулся и, прищурившись, посмотрел на сестру, опираясь на грязные локти.

— С безопасностью у тебя хреново, Чайн.

И он смачно глотнул из бутылки. Чайна взглянула на крыльцо и увидела вскрытую дверь-сетку и распахнутую входную дверь.

— Черт тебя побери, — заорала она, — ты что, снова лазал ко мне в дом?

Ее брат сел прямо и прикрыл от солнца глаза.

— А ты чего это так вырядилась? Тридцать с лишним градусов, а ты как будто в Аспене[5] в январе.

— Зато ты, похоже, дожидаешься, когда тебя придут арестовать за непристойный вид. Господи, Чероки, где твои мозги? На этой улице ведь есть маленькие девочки. Да если хоть одна из них пройдет мимо и увидит тебя в таком виде, полицейский наряд будет здесь через пятнадцать минут.

Она нахмурилась.

— Ты кремом от загара намазался?

— Ты не ответила на мой вопрос, — напомнил он. — Почему ты в коже? Запоздалый протест?

Он усмехнулся.

— Видела бы эти штаны мама, она бы тут…

— Я их ношу, потому что мне они нравятся, — отрезала Чайна. — В них удобно.

«И еще потому, что я могу себе это позволить», — добавила она мысленно.

И в этом была главная причина: ей нравилось, живя в Южной Калифорнии, покупать роскошные и бесполезные вещи только потому, что ей хотелось их иметь; в детстве и юности ей приходилось колесить по универмагу «Гудвил» в поисках вещей, которые бы неплохо сидели, были не слишком безобразны и на которых — в угоду убеждениям матери — не было бы ни клочка натуральной кожи или меха.

— Ну конечно. — Он поднялся на ноги, когда она проходила мимо него к крыльцу. — Кожа в Санта-Ане. Очень удобно. Как я сразу не понял?

— Это моя последняя бутылка «Пеллегрино». — Она поставила футляры с техникой прямо в открытую дверь. — Я всю дорогу о ней мечтала.

— Дорогу откуда?

Она ответила, и он опять усмехнулся.

— А, понятно. Снимала для архитектора. Богатый и свободный? Надеюсь. И еще никто не положил на него глаз? Класс. Дай-ка я посмотрю, как ты выглядишь.

И он опрокинул в рот бутылку, одновременно оглядывая ее с головы до ног. Удовлетворившись, он протянул ей бутылку и сказал:

— Можешь допить. Волосы у тебя, как мочало. Когда ты перестанешь их обесцвечивать? Это плохо для тебя. И для окружающей среды тоже: только представь, сколько всякой дряни попадает в воду.

— Можно подумать, состояние окружающей среды тебя беспокоит.

— Эй, потише. У меня тоже есть свои принципы.

— Похоже, дожидаться, пока вернутся хозяева, а не лезть в чужой дом без спросу — не один из них.

— Тебе повезло, что это был только я, — сказал он, — Глупо уходить из дома и оставлять окна нараспашку. А сетки твои — полное дерьмо. Перочинного ножа хватило. Большего им не потребовалось.

Чайна увидела, как именно ее брат забрался в дом, поскольку Чероки, по своему обыкновению, никакой тайны из этого не делал. На одном из окон в гостиной старая рама с противомоскитной сеткой отсутствовала — снять ее было легче легкого, она держалась за подоконник только при помощи старого крючка и петли. Хорошо хоть у него хватило ума лезть в дом через окно, выходящее во двор, а не на виду у всех соседей, которые с удовольствием вызвали бы полицию.

С бутылкой «пеллегрино» в руке она прошла через кухню. Вылила в стакан остатки, добавила ломтик лимона. Взболтала, выпила и сунула стакан в мойку, раздраженная и неудовлетворенная.

— Что ты тут делаешь? — спросила она у брата. — И на чем ты приехал? Починил машину?

— Этот кусок дерьма?

Он прошлепал по линолеуму прямиком к холодильнику, открыл дверцу и принялся шарить среди полиэтиленовых пакетов с овощами и фруктами. Вытащил большой красный перец, подошел с ним к раковине и тщательно вымыл. Отыскал в ящике нож и разрезал овощ на две половинки. Очистил обе от семечек и протянул одну Чайне.

— Я тут кое-что задумал, так что машина мне все равно ни к чему.

На это Чайна не клюнула. Она знала, как бросает наживку ее брат.

— Машина нужна любому.

Свою половинку перца она положила на стол. И пошла в спальню переодеваться. В такую погоду она чувствовала себя в кожаных штанах, как в сауне. Выглядят круто, но внутри — сдохнуть можно.

— Надеюсь, ты явился сюда не затем, чтобы позаимствовать мою, — крикнула она ему, — Потому что если ты на это надеешься, то я тебя сразу разочарую. У матери попроси. Пусть она тебе свою даст. Если та еще жива.

— На День благодарения приедешь? — откликнулся Чероки.

— А кто спрашивает?

— Угадай.

— У нее что, телефон сломался?

— Я сказал ей, что еду к тебе. Она просила узнать, приедешь ты или нет. Так как?

— Я поговорю с Мэттом.

Она повесила в шкаф сначала кожаные штаны, потом жилет, а шелковую блузку бросила в пакет из химчистки. Накинула свободное гавайское платье, достала с полки сандалии. И вернулась к брату.

— А где он нынче пропадает?

Чероки уже съел одну половинку перца и занялся второй.

Она забрала ее у него и откусила. Мякоть была прохладной и сладковатой, скромное противоядие от жажды и жары.

— Уехал, — ответила она. — Чероки, может, ты все-таки оденешься?

— А что? — Осклабившись, он вильнул бедрами в ее сторону. — Я тебя возбуждаю?

— Ты не в моем вкусе.

— Так куда он подался?

— В Нью-Йорк. По делу. Ты оденешься или нет?

Он пожал плечами и вышел. Через секунду она услышала, как хлопнула сетчатая дверь и он вышел во двор за своей одеждой. В пропахшем плесенью чулане, который служил ей кладовой, она отыскала бутылку «Калистоги».

«Теплая, но хотя бы с газом», — подумала она.

Найдя немного льда, она наполнила стакан.

— Ты не спросила.

Она обернулась. Чероки стоял перед ней одетый: футболка села от многочисленных стирок, джинсы висели на бедрах. Штанины волочились по полу, и Чайна, оглядев брата, в который уже раз подумала, что он опоздал родиться. Длинноватые для мужчины песочного цвета кудри, неряшливая одежда, босые ноги и своеобразные манеры делали его похожим на участника «лета любви».[6] Мать, увидев его сейчас, наверняка гордилась бы им, его отец одобрил бы, а ее отец только посмеялся. Сама же Чайна… ее это раздражало. Несмотря на возраст и внешность, Чероки все еще казался наивным ребенком, которого нельзя отпускать на улицу одного.

— Ты меня не спросила, — повторил он.

— О чем?

— Что я задумал? Почему мне больше не понадобится машина? Кстати, сюда я приехал автостопом. Хотя вообще-то автостоп приказал долго жить. Я сюда со вчерашнего обеда ехал.

— Вот поэтому тебе и нужна машина.

— Для того, что я задумал, не нужна.

— Я тебя предупредила. На мою машину не рассчитывай. Мне она нужна для работы. И почему ты не на занятиях? Тебя что, опять выгнали?

— Бросил. На работы времени не хватает. Спрос на них просто грандиозный. Должен тебе сказать, Чайн, бессовестных студентов сегодня развелось столько, что просто уму непостижимо. Будь это моей профессией, я бы ушел на пенсию в сорок.

Чайна вытаращила глаза. Работами назывались курсовики, домашние сочинения, периодические магистерские диссертации и даже пара докторских. Чероки писал их для студентов университета, у которых были деньги, но не было желания работать самостоятельно. В этой связи давно назрел вопрос: почему Чероки, который никогда не получал меньше четверки за свои платные работы, никак не соберется с духом и не закончит колледж сам. Он столько раз поступал в Калифорнийский университет и вылетал из него, что там уже почти решили сделать для него отдельный вход и повесить над ним табличку с его именем. Но Чероки, не задумываясь, объяснял свою замаранную студенческую репутацию так: «Если бы университет платил за мою работу столько же, сколько ленивые студенты платят мне за их работы, я бы работал для себя».

— Мать знает, что тебя опять выгнали? — спросила она брата.

— Я не маленький.

— Конечно, ты у нас взрослый.

Чайна пропустила обед, и это начинало сказываться. Она достала из холодильника приготовленные для салата овощи и одну тарелку из буфета: тонкий намек, который ее брат, как она надеялась, поймет.

— Ну давай, спрашивай.

Он вытащил из-под кухонного стола стул и плюхнулся на него. Из разрисованной корзинки в центре стола он достал яблоко и почти надкусил его, когда понял, что оно искусственное.

Она развернула лист салата и начала рвать его над тарелкой.

— Что спрашивать?

— Ты знаешь. Просто избегаешь вопроса. Ладно. Я спрошу за тебя. «Что у тебя за план, Чероки? Что ты задумал? Почему тебе не нужна больше машина?» Ответ: потому что я покупаю лодку. А лодка дает мне все, что нужно. Транспорт, деньги и дом.

— «Думай, думай, Буч», — пробормотала Чайна больше себе, чем ему.

Все тридцать три года своей жизни Чероки во многом прожил, как этот изгой с Дикого Запада: у него всегда был план, как быстро разбогатеть, раздобыть что-нибудь на халяву, а потом прожигать жизнь.

— Да нет, — сказал он. — Ты только послушай. Дело-то верное. Лодку я уже нашел. Она стоит в Ньюпорте. Рыбацкий баркас. Сейчас на ней вывозят желающих из гавани. За большие бабки. За бонитой ходят. Обычно ходка занимает день, но за большую сумму — а я говорю о действительно большой сумме — идут и в Баху.[7] Лодка, правда, нуждается в починке, но я поживу на ней первое время и подлатаю. Все, что мне нужно, я буду покупать в морской лавке — машина для этого не нужна — и буду себе круглый год возить людей.

— Да что ты знаешь о рыбной ловле? Что ты знаешь о лодках? И вообще, где ты возьмешь на это деньги?

Чайна отрезала кусок огурца и стала крошить его в салат. Рассмотрев собственный вопрос в свете столь удачного появления брата на ее крыльце, она добавила:

— Чероки, даже не вздумай.

— Эй, за кого ты меня принимаешь? Я же говорю, у меня есть план, и это не фу-фу. Черт. Я думал, ты за меня порадуешься. Я даже у матери денег не просил.

— Как будто они у нее есть.

— Зато у нее есть дом. Я мог бы попросить ее переписать его на меня, чтобы заложить его во второй раз и получить деньги таким способом. Она бы не отказалась. Ты же знаешь, что нет.

«Это верно», — подумала Чайна.

Когда мать не потакала планам Чероки? «Он же астматик», — оправдывала она его в детстве. С годами фраза зазвучала иначе: «Он же мужчина».

Значит, источником дохода оставалась сама Чайна.

— И на меня тоже не рассчитывай, ладно? Все, что у меня есть, принадлежит мне, Мэтту и нашему будущему.

— Как бы не так.

Чероки оттолкнулся от стола. Он подошел к кухонной двери, открыл ее и остановился, положив руки на косяк и глядя на жарящийся на солнце задний двор.

— Что это значит?

— Ничего.

Чайна вымыла два помидора и начала их резать. Бросив взгляд на брата, она заметила, что он хмурится и жует верхнюю губу изнутри. Для нее Чероки Ривер был понятен, как афиша, которую можно прочесть с расстояния в пятьдесят ярдов: в его голове зрела какая-то махинация.

— Я отложил кое-что, — сказал он. — Этого, конечно, не хватит, но у меня есть шанс подзаработать еще немного, и тогда все будет в порядке.

— И ты хочешь сказать, что проехал всю дорогу сюда автостопом не для того, чтобы попросить меня вложиться? Ты сутки простоял на обочине, сигналя машинам, просто для того, чтобы нанести мне визит вежливости? Поделиться со мной своими планами? Спросить, собираюсь ли я на День благодарения к ма? Что-то тут не складывается. Есть ведь телефоны. Электронная почта. Телеграммы. Сигнальные барабаны, наконец.

Повернувшись спиной к двери, он наблюдал, как она счищает грязь с четырех шампиньонов.

— Вообще-то, — сказал он, — у меня есть два бесплатных билета в Европу, и я подумал, что моя маленькая сестренка не прочь будет составить мне компанию. За этим я и приехал. Пригласить тебя с собой. Ты ведь не была в Европе, правда? Считай это ранним рождественским подарком.

Чайна опустила нож.

— Где, черт возьми, ты взял два бесплатных билета в Европу?

— Курьерская почта.

И он объяснил. Курьеры, сказал он, перевозят письма и посылки из Соединенных Штатов в любую точку мира в случае, если отправитель считает, что почта, федеральная служба доставки, «Ю-пи-эс» и другие организации не смогут своевременно доставить его отправление в целости и сохранности. Корпорация или отдельный наниматель покупает путешественнику билет в определенном направлении — иногда еще и с доплатой, — и, как только посылка попадает в руки адресата, курьер волен наслаждаться красотами природы или ехать дальше.

Чероки увидел на доске объявлений в университете записку — «оказалось, от какого-то адвоката в Тастине», — в которой говорилось, что курьеру, который согласится перевезти посылку в Великобританию, предоставят два бесплатных авиабилета и оплату. Чероки предложил свои услуги, и его выбрали, при условии, что он «оденется построже и сделает что-нибудь с волосами».

— Пять тысяч баксов за доставку, — весело закончил Чероки. — Неплохая сделка, как тебе кажется?

— Что за чушь? Пять тысяч баксов?

Из своего опыта Чайна знала, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке, да и то для второй мышки.

— Подожди-ка, Чероки, а что в этом пакете?

— Чертежи какого-то архитектора. Понимаешь, это одна из причин, почему я сразу о тебе подумал. Архитектура. Черт возьми. Как раз по твоей части.

Чероки возвратился к столу, но теперь повернул стул кругом и оседлал его.

— А почему этот архитектор не отвезет свои чертежи сам? Или не пошлет по Интернету? Для этого есть специальная программа, а если на том конце ее ни у кого нет, то почему он не пошлет диск?

— Кто знает. Да и какая разница? Пять тысяч баксов и бесплатный билет. Да пусть хоть гребной лодкой свои чертежи посылают, если им так хочется.

Чайна покачала головой и вернулась к салату.

— Слишком странное предложение. Езжай-ка ты лучше один.

— Эй. Речь идет о Европе. Биг-Бен. Эйфелева башня. Чертов Колизей.

— Вот и развлечешься. Если, конечно, на таможне тебя с героином не накроют.

— Говорю тебе, тут все чисто.

— Пять тысяч долларов за доставку обыкновенного пакета? Не верю.

— Давай, Чайна. Ты должна поехать.

Тут в его голосе прозвучало какое-то напряжение, которое он пытался выдать за нетерпение, но оно больше напоминало отчаяние. Чайна осторожно спросила:

— В чем дело? Лучше скажи мне сразу.

Чероки ковырял виниловый шнур на краю спинки стула.

— Дело в том… Я должен быть с женой.

— Что?

— Я говорю про курьера. Про билеты. Они для супругов. Сначала я этого не знал, но когда адвокат спросил, есть ли у меня жена, я понял, что он хочет услышать положительный ответ, и сказал «да».

— Почему?

— Да какая разница? Откуда они узнают? Фамилия у нас одна. Мы не похожи. Можно притвориться…

— Я хочу сказать, почему посылку должна привезти супружеская пара? Да еще и в строгих костюмах? Пара, которая «сделает что-нибудь с волосами»? Что-нибудь такое, чтобы выглядеть неприметно, законопослушно и невинно? Господи, Чероки. Да где твои мозги? Это же наверняка контрабанда, а ты угодишь в тюрьму.

— Да не дрейфь ты. Я все проверил. Мы жеговорим об адвокате. Он существует.

— Ну, этим ты меня очень сильно утешил.

Она обложила салат крохотными морковками, а сверху насыпала горстку тыквенных семечек. Полила все лимонным соком и понесла на стол.

— Я с тобой не поеду. На роль миссис Ривер ищи кого-нибудь другого.

— Да нет больше никого. И даже если бы я нашел кого-нибудь так скоро, в билете будет стоять фамилия Ривер, а паспорт должен соответствовать билету… Ну поехали, Чайна.

Он говорил как маленький мальчик, огорченный тем, что его план, который, казалось, отделяет от осуществления лишь поездка в Санта-Барбару, вдруг оказался так близок к провалу. В этом был весь Чероки: у меня есть идея, и мир, конечно же, поможет мне ее воплотить.

Но Чайна уперлась. Брата она любила. И хотя он был старше, добрую половину детства и часть отрочества она провела, опекая его. Но даже привязанность к Чероки не могла заставить ее участвовать в афере, которая грозила обернуться то ли легкими деньгами, то ли кучей неприятностей.

— Ни за что, — сказала она ему. — И думать забудь. Найди себе работу. Пора тебе начать жить в реальном мире.

— Именно это я и пытаюсь сделать.

— Тогда найди нормальную работу. Все равно рано или поздно придется. Почему бы не сейчас?

— Вот здорово. — Он так и соскочил со стула. — Просто класс, Чайна. Найди нормальную работу. Живи в реальном мире. А я чего, по-твоему, добиваюсь? Я придумал, как получить работу, дом и деньги одним махом, но тебя это, по-видимому, не устраивает. И реальный мир, и нормальная работа должны быть только такими, какими ты их себе представляешь, не иначе.

Он метнулся к двери и выскочил во двор.

Чайна пошла за ним. В центре умирающего от жажды газона стояла ванночка для птиц. Чероки выплеснул из нее воду, схватил проволочную щетку, которая лежала рядом, и принялся яростно драить ребристую поверхность ванны, отскребая птичий помет. Потом промаршировал к дому, где лежал свернутый шланг, открыл воду и вытащил шланг во двор, чтобы заново наполнить ванну.

— Слушай, — начала Чайна.

— Забудь, — сказал он. — Мой план для тебя просто глупость. А я — дурак.

— Я так сказала?

— Я не хочу жить так, как другие: вкалывать с восьми до пяти на чужого дядю за вшивую зарплату, — но ты этого не одобряешь. По-твоему, жить можно только так, а если кто-то с тобой не согласен, что ж, значит, он тупица, дурак и кончит свои дни в тюрьме.

— С чего это тебя вдруг прорвало?

— По-твоему, я должен вкалывать за гроши, складывать их в кубышку, а когда их наберется достаточно, начать выплачивать кредит за дом, завести детей и жену, которая, может быть, окажется лучшей женой и матерью, чем наша ма. Но только это твой жизненный план, ясно? А никак не мой.

И он швырнул булькающий шланг на землю, так что вода полилась на пересохший газон.

— Да при чем тут жизненный план? Это же обыкновенный здравый смысл. Бога ради, сам подумай, что ты предлагаешь. Подумай, что тебе предлагают.

— Деньги, — сказал он. — Пять тысяч долларов. Которые мне чертовски необходимы.

— Чтобы купить лодку, с которой ты понятия не имеешь, что делать? И возить людей на рыбалку бог знает куда? Подумай сначала хорошенько. Если не насчет лодки, то хотя бы насчет этой затеи с курьером.

— Подумать? — И он разразился лающим смехом. — Это я должен подумать? Сама-то ты когда этим займешься?

— Я? При чем здесь…

— Просто восхитительно. Ты учишь меня жить, в то время как твоя собственная жизнь — один сплошной анекдот, а ты об этом даже не знаешь. И вот я прихожу и даю тебе приличный шанс вылезти из всего этого впервые за… — сколько? лет десять? больше? — а ты…

— О чем ты? Из чего вылезти?

— …ты меня же и унижаешь. Потому что тебе не нравится, как я живу. А того, что ты сама живешь еще хуже, ты не замечаешь.

— Да что ты знаешь о том, как я живу?

Она почувствовала, что тоже злится. И как ее братец всегда умеет вывернуть разговор наизнанку! Стоит только заговорить с ним о том, что он натворил или еще собирается натворить, и он тут же переведет стрелки на тебя. А за переводом стрелок всегда следовала атака, да такая, что только большой ловкач мог от нее увернуться.

— Я тебя несколько месяцев не видела. И вот ты являешься, врываешься в мой дом, заявляешь, что тебе нужна моя помощь в какой-то сомнительной махинации, а когда я не отвечаю тебе немедленным согласием, то становлюсь вдруг во всем виноватой. Но я тебе подыгрывать не буду.

— Нет, конечно. Ты лучше подыграешь Мэтту.

— А это еще тут при чем? — спросила Чайна.

Но она ничего не могла с собой поделать — от одного упоминания имени Мэтта страх холодком пробежал по ее спине, точно кто-то провел костлявым пальцем вдоль позвоночника.

— Господи, Чайна. Меня ты считаешь дураком. А сама-то когда начнешь соображать, что к чему?

— Что соображать? О чем ты?

— Да о Мэтте. Ты живешь для Мэтта. Копишь деньга «для себя, Мэтта и нашего будущего». Это же смешно. Нет. Это чертовски грустно. Стоишь тут передо мной, задрав нос, а сама даже…

Он осекся. Казалось, он неожиданно вспомнил, где находится, с кем говорит и почему. Нагнувшись, он схватил с земли шланг, отнес к дому и закрыл воду. Как-то слишком аккуратно свернул шланг и положил его на место у стены.

Чайна наблюдала за ним. У нее вдруг возникло такое чувство, будто все, что было в ее жизни — и прошлое, и будущее, — сгорело в огне и остался лишь этот миг. Миг, когда она знала и в то же время не знала.

— Что ты знаешь о Мэтте? — спросила она у брата.

Частично ответ у нее уже был. Ведь подростками они все трое жили в одном и том же обшарпанном районе городка под названием Ориндж, где Мэтт был серфингистом, Чероки — его адептом, а Чайна — тенью их обоих. Но была еще и другая часть, которой она не знала и которая скрывалась в днях и часах, когда двое мальчишек уходили кататься на волнах на Хантингтон-Бич.

— Ничего.

Чероки прошел мимо нее и вернулся в дом.

Она пошла за ним. Но ни в кухне, ни в гостиной он не задержался. Вместо этого он прошел дом насквозь, распахнул сетчатую дверь и вышел на покосившуюся веранду. Там остановился и, сощурившись, стал смотреть на сухую светлую улицу, где томились на солнце припаркованные машины и порыв ветра гнал сухие листья по тротуару.

— Лучше скажи, на что это ты намекаешь, — сказала Чайна. — Начал — так давай выкладывай.

— Забудь.

— Ты сказал — грустно. Ты сказал — смешно. Ты сказал, я подыгрываю.

— Вырвалось, — ответил он. — Я разозлился.

— Ты ведь видишься с Мэттом? Ты наверняка встречаешься с ним, когда он приезжает к родителям. Что тебе известно, Чероки? Он…

Но она не знала, сможет ли произнести это слово, до того ей не хотелось знать правду. Однако он то пропадал куда-то надолго, то уезжал в Нью-Йорк, то отменял заранее составленные планы. Да и дома, в Лос-Анджелесе, он был так занят своей работой, что тоже отказывался провести с ней выходные. Она убеждала себя, что в сравнении с тем, как давно они вместе, это ничего не значит. И все же ее сомнения росли, и вот она столкнулась с ними лицом к лицу, и надо было либо убедиться в том, что они справедливы, либо отмести их раз и навсегда.

— У Мэтта есть другая женщина? — спросила она напрямик.

Он выдохнул и покачал головой. Однако не похоже было, чтобы это был ответ на ее вопрос. Скорее реакция на то, что она вообще его задала.

— Пятьдесят долларов и доска. Вот сколько я с него запросил. Я дал товару хорошую гарантию — не обижай ее, сказал я, и она тебе ни в чем не откажет, — так что он с радостью заплатил.

Чайна слышала его слова, но ее мозг еще некоторое время отказывался их понимать. Она вспомнила ту доску, которую много лет назад Чероки принес домой с победным кличем: «Мэтт подарил ее мне!» И вспомнила, что случилось потом: она — семнадцатилетняя, не гулявшая с мальчиками, не знавшая ни поцелуев, ни объятий, ни всего остального, и Мэттыо Уайткомб — высокий, застенчивый, ловко управлявшийся с доской, но не знавший, как подойти к девушке, — который пришел к ним домой и, заикаясь, смущенно пригласил ее на свидание. Только это, конечно же, было не смущение — в тот первый раз он просто дрожал в предвкушении того, за что заплатил ее брату.

— Ты продал…

Она не смогла закончить фразу.

Чероки повернулся и посмотрел на нее.

— Ему нравится трахать тебя, Чайна. Вот и все. И больше ничего. Делу конец.

— Не верю.

Но рот у нее стал сухим: суше, чем была ее кожа на жаре под ветром из пустыни, суше, чем запекшаяся, растрескавшаяся земля, на которой увядали цветы и в которой прятались дождевые черви.

У себя за спиной она нашарила ржавую ручку старой сетчатой двери. Вошла в дом. Услышала, как за ней идет брат, тоскливо шаркая ногами.

— Я не собирался тебе рассказывать, — сказал он. — Прости меня. Я совсем не собирался тебе рассказывать.

— Уходи отсюда, — ответила она. — Просто уходи. Уходи.

— Ты же знаешь, что это правда? Ты не можешь этого не чувствовать, потому что понимаешь: между вами что-то не так, и уже давно.

— Ничего подобного я не чувствую.

— Чувствуешь. А знать наверняка — лучше. Теперь ты можешь его бросить.

Подойдя к ней сзади, он положил руку — осторожно, будто пробуя, — ей на плечи.

— Поедем со мной в Европу, Чайна, — сказал он тихо. — Лучше места, чтобы забыть, не придумаешь.

Она стряхнула его руку и повернулась к нему лицом.

— С тобой я даже через порог этого дома не переступлю.

5 декабря, 6.30 утра Остров Гернси, Ла-Манш

Рут Бруар вздрогнула и проснулась. Что-то в доме было не так. Она лежала неподвижно и слушала тишину, как научилась делать много лет назад, ожидая повторения звука, чтобы понять, надежно ли ее укрытие или лучше спасаться бегством. Сейчас, напряженно вслушиваясь в тишину, она не могла понять, что ее нарушило. Точно не один из тех ночных звуков, к которым она привыкла — скрип старого дома, дребезжание оконной рамы, шелест ветра, крик разбуженной чайки, — и поэтому ее сердце часто билось, пока она лежала, напрягая слух и зрение, вглядываясь в окружавшие ее предметы, испытывая каждый, сравнивая его положение ночью с тем, где он стоял при свете дня, когда никакие призраки или незваные гости не посмели бы нарушить покой старой усадьбы, где она жила.

Ничего не услышав, она приписала свое внезапное пробуждение сну, который не могла вспомнить. А расходившиеся нервы объяснила игрой воображения. И еще действием таблеток, сильнейшего обезболивающего средства, прописанного ей врачом вместо морфина, от которого она отказывалась, хотя именно в нем нуждалось ее тело.

Она застонала в кровати, чувствуя, как боль, зарождаясь у плеч, стекает по ее рукам. Врачи, подумала она, это современные воители. Они обучены сражаться с гнездящимся в теле врагом до последней корпускулы. Они запрограммированы на это, и она им благодарна. Но бывают случаи, когда пациент знает больше, чем хирург, и ее случай как раз был одним из таких. Шесть месяцев, думала она. До ее шестьдесят шестого дня рождения остались две недели, а шестьдесят седьмого она уже не увидит. Дьявол, который отнял у нее грудь, добрался после двадцатилетней передышки и до костей, вопреки всем ее надеждам.

Перекатившись со спины на бок, она остановила взгляд на красных цифрах электронных часов у изголовья кровати. Времени оказалось больше, чем она ожидала. Это время года совсем ее запутало. Судя по темноте за окном, она решила, что сейчас два или три часа ночи, но оказалось, что уже половина седьмого, через час пора вставать.

Из соседней комнаты до нее донесся звук. Но не странный шум, рожденный сном или воображением. Скорее он напоминал шелест дерева о дерево, как будто кто-то открыл и снова закрыл сначала дверцу гардероба, а потом выдвинул и задвинул ящик комода. Что-то глухо стукнулось о пол, и Рут представила себе, как он в спешке нечаянно роняет кроссовки.

Он наверняка уже втиснулся в купальные плавки — крохотный треугольник лазурной лайкры, который она считала совершенно неподходящим для мужчины его возраста, — а сверху натянул спортивный костюм. В спальне ему осталось только надеть кроссовки, чтобы дойти до бухты, чем он в настоящий момент и занимался. Рут поняла это по скрипу кресла-качалки.

Она улыбалась, прислушиваясь к движениям брата. Ги был предсказуем, как смена времен года. Он сказал вчера вечером, что собирается искупаться поутру, и вот идет плавать, как делает каждое утро: сначала топает напрямую через парк к опоясывающей его общественной дорожке, по ней быстрым шагом спускается к пляжу, чтобы согреться, один на узкой тропе, глубоким зигзагом вгрызающейся в склоны поросших деревьями холмов. Упорство, с которым брат приводил в исполнение свои планы, добиваясь успеха, больше всего восхищало Рут.

Она слышала, как за ним закрылась дверь спальни. Ей было хорошо известно, что последует дальше: в темноте он на ощупь найдет дорогу к сушилке и вытащит из нее полотенце, которое возьмет с собой. Эта процедура займет у него десять секунд, после чего еще пять минут он потратит на поиски очков для плавания, которые вчера утром положил в коробку для ножей, или бросил на этажерку у себя в кабинете, или сунул машинально в буфет, притулившийся в уголке комнаты, где они завтракали. Завладев очками, он отправится на кухню заваривать чай и уже с ним — ведь он никогда не уходит без аппетитно дымящегося зеленого чая с гинкго, которым вознаграждает себя за купание в воде, слишком холодной для простых смертных, — выйдет из дома и зашагает через лужайку к каштанам. Пересечет подъездную аллею и выйдет к стене, обозначающей границу парка. Предсказуемость брата вызвала у Рут улыбку. И не только потому, что она больше всего любила его за это; но еще и потому, что именно его предсказуемость давно сообщила ее жизни чувство безопасности, которого она, по сути, должна была быть лишена.

Она следила за сменой цифр на электронных часах, пока минуты шли, а брат собирался. Вот он у сушилки, вот спускается по лестнице, вот шарит повсюду в поисках тех самых очков, шепотом кляня свою память, которая на пороге семидесятилетия подводит его все чаще. Вот он уже на кухне, может быть, даже воровато перекусывает перед купанием.

В тот самый миг, когда Ги, согласно своему утреннему ритуалу, должен был выходить из дома, Рут встала с кровати и накинула на плечи халат. Босиком она прошлепала к окну и отодвинула тяжелые портьеры. Она начала считать от двадцати назад и едва добралась до пяти, как внизу, на пороге дома, показался брат, точный, словно часы, и неизменный, словно соленый декабрьский ветер с Ла-Манша.

Одет он был как всегда: надвинутая на лоб красная вязаная шапочка прикрывала уши и густые седеющие волосы; темно-синий спортивный костюм с пятнами белой краски на локтях, манжетах и коленях, оставшимися с прошлого лета, когда Ги красил оранжерею; кроссовки на босу ногу — хотя этого она видеть не могла, просто знала своего брата и то, как он одевается. В руке — термос с чаем. На шее — полотенце. Очки, подумала она, наверное, лежат в кармане.

— Удачного купания, — сказала она в ледяное окно.

И добавила слова, которые всегда говорил ей он, слова, которые много лет назад прокричала им мать, когда уходящий из гавани рыбацкий баркас увозил их в кромешную тьму:

«Au revoir et adieu, mes cheris».[8]

Внизу ее брат делал то же, что и всегда. Он пересекал лужайку, направляясь к деревьям и подъездной аллее за ними.

Но сегодня Рут увидела кое-что еще. Едва Ги поравнялся с вязами, какая-то тень выскользнула из-под ветвей и последовала за ним.

Впереди Ги Бруар видел свет, горевший в окнах коттеджа Даффи, уютного каменного домика, частично встроенного в ограду поместья. Когда-то дом служил местом, где капитан пиратского корабля, построивший Ле-Репозуар в начале восемнадцатого века, собирал с арендаторов ренту; а ныне под его островерхой крышей нашла приют супружеская чета, которая помогала Ги и его сестре в усадьбе: Кевин Даффи работал в саду, а его жена Валери — в доме.

Свет в коттедже означал, что Валери встала и готовит мужу завтрак. Это на нее похоже: таких жен, как Валери, нынче поискать.

Ги давно решил, что теперь таких жен больше не делают. Она была последней в своем роде старомодной женой, которая заботу о муже рассматривала как долг и привилегию. Если бы Ги с самого начала повезло жениться на такой женщине, он наверняка не бегал бы всю жизнь налево в надежде повстречать ее когда-нибудь.

Его собственные жены были одинаково нудными. Первая родила ему одного ребенка, вторая — двоих, обе жили в хороших домах, водили красивые машины, отдыхали в теплых странах, детей отдавали сначала гувернанткам, потом в частные школы… Ничего не помогало.

«Ты вечно на работе. Тебя никогда нет дома. Свою паршивую работу ты любишь больше, чем меня».

Бесконечная вариация на одну и ту же смертельно надоевшую тему. Неудивительно, что его вечно тянуло поразвлечься на стороне.

Выйдя из-под сени голых вязов, Ги пошел по подъездной аллее в направлении дорожки. Кругом было еще тихо, но, когда он дошел до железных ворот и распахнул одну створку, первые певчие птахи зашевелились в зарослях ежевики, терновника и плюща, росших вдоль дороги и льнущих к испещренной пятнами лишайника каменной стене.

Было холодно. Декабрь. Чего и ждать от этого времени года? Зато в такую рань не было ветра, хотя редкие порывы зюйд-оста обещали испортить погоду к полудню и сделать купание невозможным. Правда, в декабре никто, кроме него, купаться и не собирался. Такое преимущество давала ему низкая чувствительность к холоду: в его распоряжении был весь пляж.

Ги Бруара это устраивало. Потому что, плавая, он размышлял, а тем для размышления ему всегда хватало.

Так было и в то утро. Справа от него поднималась стена усадьбы, слева — высокие живые изгороди окрестных полей. Едва видимая в рассеянном утреннем свете тропинка вела к повороту, за которым начинается крутой спуск в бухту. Он обдумывал то, чем занимался в последние несколько месяцев, отчасти по собственному желанию, тщательно взвешивая каждый шаг, отчасти в результате непредвиденного стечения обстоятельств. Его занятия привели к разочарованиям, смятению и предательствам в стане ближайших союзников. А поскольку он давно отвык посвящать кого бы то ни было в дела, которые принимал ближе всего к сердцу, никто из них не мог понять — уж не говоря о том, чтобы принять, — как это они могли так ошибиться в нем. Почти десять лет он приучал их смотреть на Ги Бруара как на постоянного благодетеля, отечески заботящегося об их будущем, расточительного ровно настолько, чтобы они могли считать это будущее обеспеченным. У него и в мыслях не было обманывать кого-нибудь. Напротив, он искренне намеревался исполнить самые заветные мечты всех и каждого.

Но это было еще до Рут: до того, как гримаса боли стала появляться на ее лице, когда она думала, что он не видит, и он узнал, что это обозначает. Он бы, конечно, не догадался, не заведи она привычку назначать свидания на утесах, называя это «возможностью прогуляться, братец». Кристаллы полевого шпата в хлопьевидном гнейсе на мысе Икарт вдохновляют ее на будущее рукоделие, говорила она. В Джербуре, докладывала она, вкрапления аспидного сланца в камне образуют прерывистую серую ленту, идя вдоль которой можно проследить, как время и природа превращали ил и осадочные породы в минералы. Она рассказывала, как делала карандашные наброски зарослей дрока и раскрашивала армерию и лихнис в белый и розовый цвета. Она рвана ромашки, раскладывала их на шершавых поверхностях гранитных валунов и рисовала. По пути она рвала колокольчики и ракитник, вереск и дрок, дикие нарциссы и лилии, в зависимости от времени года и настроения. Но почему-то цветы никогда не доживали до дома.

— Слишком долго пролежали в машине, пришлось выбросить, — говорила она. — Дикие цветы быстро вянут.

Так продолжалось месяц за месяцем. Но Рут никогда не была любительницей лазать по утесам. И доморощенным ботаником или геологом тоже. Неудивительно, что Ги начал что-то подозревать.

Сначала он по глупости подумал, что в жизни его сестры появился мужчина и она смущена этим и не хочет рассказывать. И только увидев ее машину у входа в клинику принцессы Елизаветы, он все понял. Это и то, как она морщилась от боли и надолго закрывалась в своей спальне, вынудило его признать правду, которой он так долго не хотел смотреть в глаза.

С той самой ночи, когда состоялся их запоздалый побег и они покинули французский берег на лодке, спрятавшись среди сетей, она была единственной надежной опорой в его жизни. Если бы не она, он не выжил бы, ради нее он рано повзрослел, ради нее строил планы и одержал наконец победу.

Но это? С этим он ничего не мог поделать. От того, что причиняло его сестре страдания сейчас, ни на какой лодке не уплывешь.

Поэтому все надежды, которые он не оправдал, все планы, которые он разрушил, и все разочарования, причиной которых он стал, бледнели перед перспективой потерять Рут.

Утреннее купание на время помогало ему забыть о всепоглощающей тревоге. Если бы не оно, мысли о сестре, а еще больше его абсолютная неспособность повлиять на то, что с ней происходило, свели бы его с ума.

Тропа, по которой он шел, была крутой и узкой, по ее обочинам здесь, в восточной части острова, стояли деревья. Суровые ветра из Франции редко долетали сюда, и поэтому деревья чувствовали себя привольно. Оголенные ветви сикоморов и каштанов, буков и ясеней, под которыми проходил Ги, сплетались над его головой в прозрачную арку, точно вытравленную на предутреннем небе цвета олова. Деревья росли на крутых склонах холмов, поддерживаемых каменными стенами. У их подножия струился, журча между камнями, ручей, который брал начало где-то в глубине острова и бежал к морю.

Тропа петляла мимо призрачной водяной мельницы и неуместного швейцарского шале, в котором располагался отель, закрытый в межсезонье. Она упиралась в микроскопическую автостоянку с крохотной, как сердце мизантропа, закусочной — ее окна были забиты досками, а на двери висел замок — и скользкий от водорослей гранитный пирс, по которому лошади с телегами подходили к самому vraic,[9] служившему на острове удобрением.

Воздух был тих, никем не потревоженные чайки еще не покинули своих ночных убежищ на вершинах утесов. Недвижная вода в бухте, словно пепельное зеркало, отражала светлеющие небеса. В этом укрытом со всех сторон месте не было волн, вода лишь чуть плескала о прибрежную гальку, и казалось, будто резкие запахи гниения и зарождающейся жизни, притаившиеся в водорослях, вырываются от ее прикосновения на свободу.

Возле спасательного круга, давным-давно болтавшегося на палке, вбитой кем-то в расщелину в скале, Ги расстелил свое полотенце и поставил термос на плоский камень. Сбросил кроссовки, спустил спортивные штаны. Сунул руку в карман куртки, где лежали очки.

Но его пальцы нащупали не только их. В кармане оказался еще один предмет, который он вытащил и положил на ладонь.

Предмет был завернут в белую льняную тряпочку. Развернув ее, Ги увидел круглый камень. В середине была дырочка, которая делала его похожим на колесо, да он и был колесом: enne rouelle de fai'tot. Колесом фей.

Ги улыбнулся амулету и связанным с ним воспоминаниям. Остров был овеян преданиями. В карманах местных жителей, а тем более их родителей, бабушек и дедушек, тоже родившихся и выросших здесь, нередко можно было найти такие обереги от ведьм и их приспешников. Над обычаем посмеивались, но расставаться с ним не торопились.

«Неплохо бы и тебе обзавестись таким. Защита необходима, Ги».

И все же силы камня — волшебного или нет — не хватило на то, чтобы обеспечить ему единственную защиту, в которой он был уверен. Неожиданности случаются со всеми, и нечего было удивляться, когда это случилось с ним.

Он снова завернул камешек в ткань и положил в карман. Сбросив куртку, снял вязаную шапочку и надел очки. Пересек узкую полоску пляжа и, не мешкая, вошел в воду.

Холод резанул его, точно нож. Ла-Манш и летом мало походил на тропическое море. А уж пасмурным утром в канун быстро приближавшейся зимы он был мрачен, опасен и холоден, как лед.

Но Ги об этом не думал. Он решительно шел вперед и, почувствовав достаточную глубину, оттолкнулся ногами от дна и поплыл. Плыл он быстро, огибая островки водорослей в воде.

Одолев ярдов сто, он добрался до похожего на жабу гранитного островка, который отмечал место, где вода бухты встречалась с водами Ла-Манша. Там он остановился, прямо у жабьего глаза — скопления гуано в углублении камня. Повернувшись лицом к пляжу, начал взбивать ногами воду — лучший способ подготовиться к приближающемуся лыжному сезону в Австрии. По привычке снял очки, чтобы оглядеться. Он лениво разглядывал далекие утесы и покрывавшую их густую растительность. Постепенно его взгляд спустился к неровной, усыпанной валунами дороге, ведущей к пляжу.

И замер.

На пляже кто-то был. Человек стоял в тени, но явно наблюдал за ним. Гранитный пирс частично скрывал человека в темной одежде, но белая полоска на шее привлекла внимание Ги. Он прищурился, желая лучше разглядеть незнакомца, но тот отделился от пирса и двинулся через пляж.

Невозможно было ошибиться в том, куда он направляется. Скользнув к сброшенной одежде, незнакомец встал рядом с ней на колени и поднял что-то: то ли штаны, то ли куртку, издалека было трудно понять.

Но Ги догадался, зачем он там шарит, и чертыхнулся. Он понял, что надо было выложить все из карманов, выходя из дома. Разумеется, ни один нормальный вор не заинтересовался бы маленьким круглым камешком, который обычно носил с собой Ги Бруар. Но ни один нормальный вор и не пошел бы ранним декабрьским утром на пляж в надежде поживиться чем-нибудь из карманов купальщиков. Тот, на берегу, точно знал, кто купался сейчас в бухте. И шарил в его одежде либо в поисках камня, либо для того, чтобы выманить его, Ги, на берег.

«Ну и черт с ним», — подумал он.

Это был его час одиночества. Он ни с кем не будет его делить. Только одно волновало его сейчас: сестра и то, как она встретит свой конец.

Он опять поплыл. Дважды пересек бухту туда и обратно. Снова бросив взгляд на пляж, он с удовольствием отметил, что нарушитель его покоя скрылся.

Ги поплыл к берегу и добрался до него, запыхавшись, ведь сегодня он плавал вдвое дольше обычного. Спотыкаясь, вышел из воды и поспешил к полотенцу, весь покрывшись мурашками от холода.

Чай обещал быстрое спасение, и он налил себе из термоса. Напиток был крепкий, горький и, что важнее всего, горячий. Ги выпил целую чашку, прежде чем снять купальные плавки и налить следующую. Эту он выпил медленнее, энергично растираясь полотенцем, чтобы вернуть тепло конечностям. Потом надел штаны и взялся за куртку. Накинул ее на плечи и сел на скалу обсушить ноги. И только надев кроссовки, он сунул руку в карман. Камень по-прежнему был там.

Он задумался. Вытянув шею, оглядел утесы вокруг. Насколько можно было судить, кругом не было ни души.

Тогда он решил, что, наверное, ошибся. Быть может, это был не живой человек, а просто какое-то отражение его собственных мыслей. Воплощенное чувство вины, к примеру.

Он вынул камень из кармана. Развернул его и большим пальцем пощупал инициалы, вырезанные на нем.

Защита нужна всем, подумал он. Труднее всего понять, от кого или от чего.

Он выплеснул остаток чая на землю и налил еще чашку из термоса. До полного восхода солнца оставалось меньше часа. Сегодня он встретит его здесь.

15 декабря, 23.15 Лондон

1

Говорить можно было о погоде. И это радовало. Дождь шел целую неделю, останавливаясь не более чем на полчаса, — явление, достойное замечания даже по стандартам хмурого декабря. А если учесть, что прошлый месяц перевыполнил норму по осадкам, затопив Сомерсет, Девон, Восточную Англию, Кент и Норфолк, не говоря уже о городах Йорке, Шрусбери и Ипсуиче, то даже упоминать о провальном открытии выставки черно-белой фотографии в одной из галерей Сохо на фоне таких событий было бы просто неприлично. В самом деле, как можно развлекаться разговорами о жалкой кучке друзей и родственников, которые представляли всю публику в момент открытия, когда за пределами Лондона люди оставались без крыши над головой, животных тысячами перевозили с места на место, собственность погибала. Не поговорить об этой природной катастрофе значило бы показать себя черствым и негуманным человеком.

Так, по крайней мере, успокаивал себя Саймон Сент-Джеймс.

Разумеется, он видел логическую ошибку в этих рассуждениях. Но от своих мыслей все равно не отказывался. Услышав, как стекла в оконных рамах содрогнулись от порыва ветра, он схватился за звук, как утопающий за соломинку.

— Может быть, подождете, пока буря немного уляжется? — предложил он гостям. — В такую погоду садиться за руль — чистое самоубийство.

Он слышал, как искренне прозвучал его голос. И понадеялся, что они отнесут это на счет его заботы об их благополучии, а не чистой воды трусости, как было на самом деле. И не важно, что Томас Линли и его жена живут всего в двух милях к северо-востоку от Челси. Никому не следует выходить из дому в такой ливень.

Но Линли и Хелен уже надели пальто. От входной двери Сент-Джеймсов их отделяли всего несколько шагов. Линли держал в руке черный зонт — совершенно сухой, — что лучше всяких слов говорило о том, как долго они просидели с Сент-Джеймсом и его женой у камелька в кабинете первого этажа. В то же время состояние самой Хелен, страдавшей на втором месяце беременности от тошноты, которую в этот полуночный час лишь с большой натяжкой можно было назвать утренней, требовало немедленного возвращения домой, невзирая ни на какую погоду.

«И все-таки надежда умирает последней», — подумал Сент-Джеймс.

— Мы ведь еще не поговорили о деле Флеминга, — сказал он Линли, который был офицером Скотленд-Ярда, расследовавшим это убийство, — Прокуратура довольно быстро довела его до суда. Ты, наверное, доволен.

— Саймон, хватит, — тихо сказала Хелен Линли. Нежная улыбка смягчила ее слова. — Нельзя вечно уходить от разговора. Поговори с ней. Такое увиливание совсем не в твоем духе.

К сожалению, это было именно в его духе, и доведись жене Сент-Джеймса слышать сейчас Хелен Линли, она первая опровергла бы ее. Жизнь с Деборой изобиловала опасными подводными течениями. И Сент-Джеймс, точно неопытный гребец на незнакомой реке, всегда предпочитал обходить их стороной.

Он оглянулся через плечо на дверь кабинета. За ней горели свечи, в камине тлел огонь. Надо было сделать освещение поярче, запоздало сообразил он. При других обстоятельствах приглушенный свет мог показаться романтичным, но сейчас он скорее наводил на мысль о похоронах.

«Но никто ведь не умер, — напомнил он себе. — Это же не смерть. А всего лишь разочарование».

Весь последний год его жена работала над серией портретов. В разных концах Лондона она снимала разных людей: от рыбаков, в пять утра привозящих свой улов на рынок Биллингсгейт, до богатых кутил, в полночь съезжающихся в ночные клубы Мейфэра. Ее снимки запечатлели культурное, этническое, социальное и экономическое разнообразие метрополии, и она надеялась, что открытие выставки ее работ в небольшой, но очень приличной галерее на Литл-Ньюпорт-стрит привлечет достаточно посетителей и о ней напишут в каком-нибудь издании для коллекционеров, жаждущих вкладывать деньги в новых художников. По ее словам, ей просто хотелось, чтобы ее имя запало в сознание публики, как зерно падает в почву. Она вовсе не надеялась продать много работ сразу.

Погода, мерзкая погода на границе осени и зимы, — вот что ее подкосило. Дебору не особенно тревожила ноябрьская слякоть. В это время года погожие деньки редкость. Но когда осенние хляби плавно перетекли в декабрьский проливной дождь, Дебора заговорила о своих сомнениях вслух. Может, повременить с открытием до весны? Или даже до лета, когда люди много развлекаются и поздно ложатся спать?

Держаться прежних планов ей посоветовал Сент-Джеймс. Плохая погода, говорил он, никогда не держится дольше середины декабря. Дождь льет уже несколько недель, так что, хотя бы с чисто статистической точки зрения, должен вот-вот перестать.

Но переставать он как раз и не собирался. С неба лило ночь за ночью, день за днем, пока городские парки не превратились в болота, а из трещин в мостовой не полезла плесень. Деревья падали, потому что их корни не находили больше опоры в отсыревшей земле; в подвалах прибрежных домов можно было устраивать соревнования по гребле.

Если бы не Сент-Джеймсы, явившиеся на выставку в полном составе (мать, братья и сестра, все с чадами и домочадцами), единственными посетителями торжественного открытия стали бы отец Деборы, кучка близких друзей, чья преданность пересилила осторожность, да еще пятеро незнакомцев. Именно к ним устремлялись с надеждой все взоры, пока не стало ясно, что трое из них прятались на выставке от ненастья, а еще двое коротали время в ожидании столика в ресторане мистера Кинга.

Сент-Джеймс бодрился ради жены, как и владелец галереи, парень по имени Хобарт, чей английский выдавал уроженца низовий Темзы — можно было подумать, что буквы «т» нет в алфавите. Если верить ему, Деборе было «не о чем волновася. Высавка продлися еще месяц, а качесво супер. Погляди, сколько уже продано!» На что Дебора с присущей ей честностью ответила:

— А поглядите, сколько родственников привел сюда мой муж, мистер Хобарт. Будь у него побольше сестер и братьев, мы распродали бы все.

И она не ошиблась. Сент-Джеймсы были щедрыми людьми, всегда готовыми оказать поддержку. Но то, что они покупали ее работы, значило для Деборы гораздо меньше, чем если бы их купил кто-нибудь другой.

— У меня такое чувство, что они покупали только из жалости, — не выдержав, пожаловалась она в такси по дороге домой.

Вот почему присутствие Томаса Линли и его жены было так желательно Сент-Джеймсу именно сейчас. Когда они уйдут, ему придется защищать талант жены в ее собственных глазах, а он не чувствовал в себе достаточно сил для этого. Он знал, что она не поверит ни единому его слову, хотя он будет говорить совершенно искренне. Как многим художникам, ей требовалось признание посторонних. Он не посторонний, а значит, его мнение не имеет значения. Как и мнение отца, который только потрепал ее по плечу и философски заметил:

— Погода, Деб, ничего не попишешь, — и пошел спать.

Но Линли и Хелен — совсем другое дело. Поэтому когда Сент-Джеймс набрался смелости заговорить в присутствии Деборы о Литл-Ньюпорт-стрит, их присутствие было для него столь необходимо.

Но его надеждам не суждено было сбыться. Он видел, что Хелен буквально падает от усталости, а Линли исполнен решимости во что бы то ни стало доставить ее домой.

— Будьте осторожнее на дороге, — сказал им Сент-Джеймс.

— Coragio,[10] чудовище, — ответил Линли с улыбкой. Сент-Джеймс следил за тем, как они под дождем шли по Чейни-роу к своей машине. Когда Линли благополучно сели в нее, он запер дверь и мысленно собрался с силами, готовясь к разговору, который ждал его в кабинете.

Не считая короткого замечания, оброненного Деборой в разговоре с мистером Хобартом, она удивительно стойко держалась до самого такси. Болтала со своими друзьями, восторженными возгласами приветствовала всех его родственников, водила Мела Докссона, своего старого учителя фотографии, от одной работы к другой, выслушивая и его похвалы, и резкую критику. И только те, кто знал ее всю жизнь, как Сент-Джеймс, видели за показной бодростью тусклый застывший взгляд и по тому, как часто она поглядывала в сторону двери, понимали, до чего важно было для нее мнение посторонних, которое при других обстоятельствах не значило бы ровно ничего.

Он нашел Дебору там же, где оставил, когда пошел провожать Линли, — у стены с коллекцией ее фотографий, развешанных им самим. Она внимательно разглядывала их, сжав за спиной руки.

— Год жизни пошел псу под хвост, — объявила она. — А ведь я могла бы устроиться на нормальную работу, начать наконец зарабатывать деньги. Снимала бы свадьбы. Первые балы. Крестины. Бармицвы. Дни рождения. Делала бы льстивые портреты мужчин среднего возраста и их трофейных жен. Еще что-нибудь.

— Туристов с портретами королевской семьи в руках? — предложил он. — На этом и правда можно заработать пару монет, если встать с фотоаппаратом напротив Букингемского дворца.

— Я серьезно, Саймон, — сказала она, и по ее тону он понял, что шутками тут не отделаешься.

Убедить ее в том, что одно-единственное разочарование — еще не конец жизни, так просто не удастся.

Сент-Джеймс встал рядом и тоже начал рассматривать фотографии. Она всегда разрешала ему отбирать из каждой новой коллекции те работы, которые нравились ему больше всех, и те, что висели здесь, были, на его непрофессиональный взгляд, превосходны: семь черно-белых этюдов, сделанных рано утром в Бермондси, где торговцы любым товаром, начиная от антиквариата и заканчивая краденым, расставляли чуть свет свои прилавки. Больше всего ему нравилось в ее снимках ощущение вечности, неизменности Лондона. Ему нравились лица и то, как на них падал свет уличных фонарей и ложились тени. Он считал свою жену не просто талантливым фотографом. Он полагал, что у нее редкий дар.

— Всякий, кто хочет сделать карьеру, начинает с самых низов. Назови мне любого фотографа, которым ты восхищаешься, и наверняка окажется, что и он начинал обычным ассистентом, парнишкой на побегушках, носил софиты, подавал светофильтры кому-то другому, а тот, в свою очередь, начинал точно так же. Как было бы хорошо, если бы можно было сделать несколько удачных кадров и почивать на лаврах, но, к сожалению, наш мир не таков.

— Мне не нужны лавры. Дело не в них.

— Тебе кажется, что ты буксуешь на месте. Один год и… сколько снимков?

— Десять тысяч триста двадцать два.

— А воз и ныне там. Да?

— С места не сдвинулась. Ни на шаг. Не знаю даже, стоит ли… все это… стоит ли вообще тратить на это время.

— То есть ты хочешь сказать, что опыт, который ты получила, для тебя не важен? Ты пытаешься убедить себя — а заодно и меня, хотя я в это, заметь себе, не верю, — будто работа хороша только тогда, когда она дает результат, на который рассчитываешь.

— Дело не в этом.

— А в чем?

— Мне необходимо поверить, Саймон.

— Во что?

— Я не могу потратить еще год на баловство. Я не хочу быть претенциозной женушкой Саймона Сент-Джеймса, забавы ради расхаживающей по Лондону в рабочих штанах и армейских ботинках со своими фотоаппаратами. Я тоже хочу вносить свой вклад в нашу жизнь. Но как я могу это сделать, если я не верю?

— Может, начнешь с того, что поверишь в сам процесс? Посмотри на любого фотографа, чье творчество ты изучала, разве нет среди них того, кто…

— Да я не это имею в виду! — И она повернулась к нему лицом. — Меня не надо убеждать в том, что все начинают с низов и тяжким трудом прокладывают себе путь наверх. Я не настолько глупа, чтобы верить в то, что сегодня состоялась моя выставка, а завтра ко мне прибегут из Национальной портретной галереи за образцами моих работ. Я не дура, Саймон.

— Я этого и не говорю. Я просто объясняю, что провал одной-единственной выставки — которая, может, еще окажется очень удачной — ни о чем не говорит. Это просто опыт, Дебора. Не больше. И не меньше. Просто ты не так его интерпретируешь.

— А что, по-твоему, люди не должны интерпретировать свой опыт? Пережили и пошли дальше? Играли — не угадали ни одной буквы? Ты это хочешь сказать?

— Ты же знаешь, что нет. Вот сейчас ты расстроишься. А это вряд ли поможет нам обоим…

— Расстроюсь? Да я уже расстроилась. Я месяцами не вылезала с улицы. Месяцами сидела в темной комнате. Потратила кучу денег на пленку и бумагу. Я не могу продолжать в том же духе, если не поверю, что во всем этом есть смысл.

— Чем он определяется? Продажами? Успехом? Статьей в «Санди таймс мэгэзин»?

— Нет! Конечно нет. Я совсем не о том, и ты это знаешь.

Она проскочила мимо него к двери, бросив на ходу: «Да какая разница?» — и собиралась подняться наверх, оставив его ломать голову над природой мучивших ее демонов. Между ними всегда было так: натолкнувшись на его флегматичный нрав, она вспыхивала со всей страстью непредсказуемой натуры. Принципиальное несходство взглядов было одной из причин, почему им так хорошо вместе. К несчастью, по той же самой причине им бывало и плохо.

— Ну так объясни мне, — сказал он, — Объясни, Дебора.

Она остановилась на пороге. Разъяренная и целеустремленная, она была похожа на Медею: длинные волосы дождем рассыпались по плечам, глаза сверкали металлическим блеском в свете пламени.

— Мне нужно поверить в себя, — сказала она просто.

Голос ее прозвучал так, как будто сама речь требовала от нее отчаянных усилий, и он понял, как сильно ее злит его непонимание.

— Но ты и сама должна знать, что твои работы очень хороши, — сказал он. — Неужели можно поехать в Бермондси, сделать такие снимки, — он показал на стену, — и не знать, что они хороши? Больше, чем хороши. Господи, да они великолепны!

— Потому что знание рождается здесь, — ответила она.

Ее голос сделался тише, а поза, такая суровая мгновение назад, утратила свою напряженность, и она как бы обвисла у него на глазах. При слове «здесь» она указала пальцем на голову, а потом положила ладонь под левую грудь и продолжила:

— А вера — здесь. И мне пока не удалось сократить дистанцию между ними. А если я и дальше не смогу… Как я вынесу то, что должна вынести, если хочу доказать сама себе, что чего-то стою?

«Так вот в чем дело», — подумал он.

Больше она ничего не добавила, за что он в душе поблагодарил ее. Судьба отказала его жене в возможности реализовать себя через материнство. Поэтому она искала другой путь.

— Любимая… — начал он.

И не нашел больше слов. Но это одно, казалось, содержало в себе больше доброты, чем она могла вынести, потому что металл в ее взгляде расплавился и она вскинула руку, словно умоляя не подходить к ней и не заключать ее в объятия.

— Постоянно, чем бы я ни занималась, внутренний голос шепчет, что я обманываю себя.

— Разве не все художники обречены на это? И разве тем, кто добился успеха, не пришлось учиться не обращать внимания на сомнения?

— Этого я как раз и не умею. Ты играешь в картинки, говорят они мне. Ты просто притворяешься. Ты зря тратишь время.

— Как ты можешь думать, будто обманываешь себя, когда ты делаешь такие фотографии?

— Ты мой муж, —возразила она. — Что еще ты можешь сказать?

Сент-Джеймс знал, что ему нечего на это возразить. Как ее муж, он желал ей счастья. Они оба знали, что ни он, ни ее отец никогда не скажут ничего такого, что могло бы его разрушить. Он чувствовал, что проиграл, и она, наверное, прочитала это по его лицу, потому что сказала:

— Не попробуешь — не узнаешь. Ты сам все видел. Почти никто не пришел.

Все началось сначала.

— Это погода виновата.

— А мне кажется, не только.

Дальнейшие рассуждения на тему, кому что кажется, были столь же бесплодны, бесформенны и безосновательны, как логика идиота. Будучи настоящим ученым, Сент-Джеймс поинтересовался:

— Ну а на какой результат ты надеялась? Чего, по-твоему, следовало ждать от первого показа в Лондоне?

Она задумалась над этим вопросом, поглаживая пальцами белый дверной косяк, как будто ответ был записан на нем шрифтом Брайля.

— Не знаю, — призналась она. — Наверное, я слишком боюсь это узнать.

— Чего ты боишься?

— Я понимаю, что мои ожидания были сумбурны. Но знаю, что, даже если я — вторая Анни Лейбовиц, времени все равно потребуется много. Но что, если и все остальное во мне под стать моим ожиданиям? Что, если все остальное — тоже сплошной сумбур?

— Что — все?

— А вдруг надо мной просто пошутили? Вот какой вопрос задавала я себе весь вечер. Вдруг все вокруг просто потакают моим причудам? Твоя семья. Наши друзья. Мистер Хобарт. Что, если они принимают мои работы из милости? «Да, мадам, ваши работы очень милы, мы повесим их в нашей галерее, где они никому не помешают, особенно в декабре, когда люди не ходят на художественные выставки, а бегают по магазинам и запасаются подарками к Рождеству, и вообще, нужно же нам чем-то прикрывать свои стены целый месяц, когда никто не думает выставляться». Что, если в этом все дело?

— Ты оскорбляешь всех. Семью, друзей. Всех, Дебора. И меня тоже.

И тут слезы, которые она так долго сдерживала, наконец пролились. Она прижала кулак к губам, словно понимала, каким ребячеством была ее реакция на разочарование. И все же он знал, она ничего не могла с собой поделать. В конце концов, Дебора — это просто Дебора.

«Она ужасно чувствительная крошка, не правда ли, дорогой?» — заметила однажды его мать с таким выражением, как будто близость к Дебориным эмоциям была сродни приближению к очагу туберкулеза.

— Мне это необходимо, понимаешь? — всхлипнула Дебора. — И если мне не суждено здесь ничего добиться, то лучше мне это знать, ведь должна же я иметь хоть что-нибудь в жизни. Понимаешь?

Тут он все-таки подошел и обнял ее, понимая, что слезы лишь отчасти вызваны тягостным вечером на Литл-Ньюпорт-стрит. Ему хотелось сказать ей, что все это совсем не важно, но он не желал лгать. Ему хотелось взять все ее проблемы на себя, но хватало своих. Ему хотелось сделать их совместную жизнь проще, но он был не в силах. Поэтому он просто взял и прижал ее к себе.

— Мне ты не должна ничего доказывать, — произнес он в ее упругие медно-рыжие пряди.

— Проще сказать, чем сделать, — ответила она.

Он едва успел набрать в грудь воздуха, чтобы ответить, что нужно жить так, будто каждый день — последний, а не бросать на ветер слов о будущем, которое никому не ведомо, как дверной звонок громко и протяжно зазвонил, точно кто-то снаружи навалился на него всем телом.

Дебора отошла от него и вытерла щеки, глядя на дверь.

— Наверное, Томми и Хелен что-нибудь забыли… Они ничего не оставили?

И она огляделась вокруг.

— Нет, по-моему.

Звон продолжался, пока не разбудил домашнего пса. Когда они подходили к двери, из кухни на полной скорости вылетела Пич, гавкая, как подобает разъяренному охотнику на барсуков, которым она, собственно, и была. Дебора подхватила извивающуюся таксу на руки.

Сент-Джеймс открыл дверь.

— Вы решили… — начал он, но тут же осекся, не увидев ни Томаса Линли, ни его жены.

Вместо них на верхней ступеньке стоял, привалившись к железным перилам, человек в черной куртке, со слипшимися от дождя волосами, в насквозь промокших джинсах, которые прилипали к его ногам. Щурясь от света, он обратился к Сент-Джеймсу с вопросом:

— Здесь живет…

И замолчал, увидев Дебору, которая с таксой на руках стояла позади мужа.

— Слава богу, — сказал он. — Меня, наверное, раз десять заворачивали. Я сел в метро на вокзале Виктория, но не в ту сторону, и понял это, только когда… Потом промокла карта. Потом ее унесло ветром. А потом я потерял адрес. Но теперь все. Слава богу…

С этими словами он вышел на свет и сказал:

— Дебс, Вот это, блин, чудо. Я уже начал думать, что никогда тебя не найду.

_________

Дебс. Дебора сделала шаг вперед, не веря своим ушам. Воспоминания о том времени и месте накрыли ее, как волна. И конечно, о людях. Она сказала:

— Саймон! Господи боже. Глазам своим не верю…

Но вместо того чтобы закончить мысль, она решила сначала убедиться в том, что все это реально, хотя и совершенно неожиданно. Протянув руку, она втащила незнакомца в дом.

— Чероки?

Первая ее мысль была о том, что брат ее старинной подруги просто не может стоять сейчас на крыльце дома. Убедившись, что это не обман зрения, что он и вправду здесь, она воскликнула:

— О господи, Саймон, это же Чероки Ривер!

Саймон пришел в некоторое замешательство. Он запер дверь, а Пич бросилась обнюхивать ботинки гостя. Видимо, они ей не понравилась, потому что она отпрянула и залаяла.

— Тише, Пич. Это друг, — утихомиривала собаку Дебора.

— Кто? — переспросил Саймон, взял на руки таксу и успокоил ее.

— Чероки Ривер, — повторила Дебора. — Ты ведь Чероки, правда? — спросила она у гостя.

Хотя она почти не сомневалась в том, что это он и есть, с их последней встречи прошло шесть лет, да и тогда, во времена их знакомства, они встречались всего раз пять или шесть. Не дожидаясь ответа, она продолжила:

— Пойдем в кабинет. Там огонь горит. Господи, да ты насквозь мокрый. Что у тебя с головой, порезался? Как ты сюда попал?

Она подвела его к оттоманке у огня и заставила снять куртку. Та когда-то была непромокаемой, но те времена давно прошли, и с куртки лились на пол реки воды. Дебора развесила ее у огня, и Пич тут же бросилась ее обнюхивать.

Саймон задумчиво повторил:

— Чероки Ривер?

— Брат Чайны, — уточнила Дебора.

Саймон посмотрел на гостя, которого начинала бить дрожь.

— Из Калифорнии?

— Да. Чайна. Из Санта-Барбары. Чероки, что, черт возьми… На, держи. Да садись же. Пожалуйста, садись к огню. Саймон, у нас одеяло есть? А полотенце?

— Сейчас принесу.

— Побыстрее! — поторопила Дебора, потому что освобожденный от куртки Чероки трясся, как человек, у которого вот-вот начнутся конвульсии.

Его кожа так побледнела, что приобрела какой-то синюшный оттенок, а зубы выбивали дробь и даже прорвали кожу на губе, так что кровь закапала на подбородок. И это не считая довольно неприятного пореза на виске, осмотрев который Дебора заметила:

— Тут нужен пластырь. Что с тобой стряслось, Чероки? Тебя что, ограбили? — И тут же добавила: — Не надо, не отвечай. Сначала я дам тебе чего-нибудь согреться.

Она метнулась к старому столику на колесиках, который стоял у окна, выходившего на Чейни-роу. Там она налила в стакан чистого бренди и вернулась с ним к Чероки.

Тот поднес стакан к губам, но его руки тряслись так сильно, что стакан просто стучал о зубы и большая часть бренди пролилась на черную футболку, которая была такой же мокрой, как и вся его одежда.

— Черт. Прости, Дебс.

То ли его голос, то ли состояние, то ли напиток, пролитый на футболку, снова возбудили подозрения Пич, которая оторвалась от изучения его куртки и залаяла.

Дебора шикнула на таксу, но та не успокоилась, пока хозяйка не выволокла ее из комнаты и не отправила на кухню.

— Воображает, что она доберман, — с кривой усмешкой сообщила Дебора, вернувшись в комнату. — Когда Пич рядом, смотри в оба.

Чероки усмехнулся. Но тут его страшно затрясло, и бренди, который он держал в руках, заплескался в стакане. Дебора опустилась на оттоманку рядом с ним и обняла его за плечи.

— Извини, — сказал он. — Я что-то совсем расклеился.

— Не надо извиняться. Пожалуйста.

— Я долго бродил под дождем. Налетел на сук там, у реки. Думал, кровь перестала течь.

— Пей бренди, — сказала Дебора. Она была рада, услышав, что он не попал в какую-нибудь историю на улице. — Потом я посмотрю твою голову.

— Там все так плохо?

— Просто порез. Но посмотреть все равно нужно. Вот, держи. — У нее в кармане был носовой платок, и она вынула его и стала вытирать им кровь с раны. — Ты нас удивил. Что ты делаешь в Лондоне?

Дверь кабинета распахнулась, и вошел Саймон. Он принес одеяло и полотенце. Дебора накинула одеяло на плечи Чероки, а полотенцем начала вытирать его волосы. Они стали короче, чем в те времена, когда Дебора жила с его сестрой в Санта-Барбаре. Но вились так же буйно, как прежде, — в этом они с Чайной были не похожи, да и в остальном тоже: у него было чувственное лицо, глаза с тяжелыми веками и пухлые губы, за которые женщины платят огромные деньги пластическим хирургам.

«Все гены сексапильности унаследовал он, — говорила о брате Чайна, — а мне оставил внешность средневекового монаха-аскета».

— Сначала я вам позвонил. — Чероки плотнее закутался в одеяло. — Это было часов в девять. Чайна дала мне ваш адрес и номер телефона. Я думал, они мне не понадобятся, но вылет из-за погоды отложили. А когда буря наконец немного утихла, идти в это чертово посольство было слишком поздно. Вот я и позвонил вам, но никого не было.

— В посольство? — Саймон взял у Чероки стакан и налил еще бренди взамен разлитого. — Что-то случилось?

Чероки взял стакан, кивнув в знак благодарности. Его руки уже не так дрожали. Он залпом выпил напиток.

— Тебе надо переодеться, — сказала Дебора. — И ванну принять тоже не помешает. Я сейчас пойду и все приготовлю, а пока ты будешь отмокать в ванной, мы бросим твою одежду в сушилку. Ладно?

— Э, нет. Я не могу. Это же… Поздно ведь.

— Об этом не беспокойся. Саймон, отведи его, пожалуйста, в комнату для гостей и дай что-нибудь переодеться. Не спорь, Чероки. Никакой проблемы тут нет.

Дебора поднялась наверх. Пока ее муж искал сухую одежду, чтобы дать гостю, она начала набирать ванну. Достала чистые полотенца, а когда появился Чероки в халате Саймона, с его пижамой, переброшенной через руку, промыла порез у него на виске. Он поморщился, когда ватка со спиртом коснулась его кожи. Твердой рукой она придержала его голову и сказала:

— Терпи.

— Пулю прикусить не даешь?

— Только когда оперирую. А это не считается.

Выбросив ватку, она взялась за пластырь.

— Чероки, откуда ты прилетел сегодня? Не из Лос-Анджелеса, точно. Ты ведь без… А багаж у тебя есть?

— Гернси, — ответил он. — Я прилетел с Гернси. Вылетел сегодня утром. Думал, до вечера все успею и к ночи вернусь, поэтому и оставил все вещи в отеле. А вышло так, что я большую часть дня проболтался в аэропорту, дожидаясь улучшения погоды.

Из всего сказанного Дебору заинтересовало только одно.

— Что успеешь?

И она прилепила полоску пластыря на порез.

— В смысле?

— Ты сказал «все успею». Что успеешь?

На мгновение Чероки отвел глаза. Всего мгновение, но его было достаточно, чтобы Дебора встревожилась. Он говорил, что сестра дала ему их лондонский адрес, и у Деборы сложилось такое впечатление, что она сделала это еще в Штатах, как бывает, когда кто-то собирается в Англию и ему дают адреса знакомых.

«Будешь на каникулах в Лондоне? Загляни к моим друзьям, они очень хорошие люди».

Но, подумав хорошенько, Дебора поняла, что такой сценарий попросту невозможен, ведь ее контакт с сестрой Чероки не возобновлялся последние пять лет.

Это навело ее на мысль о том, что если с самим Чероки ничего не стряслось, но тем не менее он примчался с Гернси в Лондон, вооруженный их адресом и твердым намерением как можно скорее попасть в американское посольство…

— Чероки, с Чайной что-то случилось? Ты поэтому здесь?

Он посмотрел на нее. Его лицо было бледно.

— Ее арестовали, — ответил он.

— Больше я у него ничего не спросила.

Дебора нашла мужа в полуподвальной кухне, где он, предусмотрительный, как всегда, ставил на плиту суп. В тостере сушился хлеб, а исполосованный шрамами кухонный стол, на котором ее отец за последние годы приготовил несколько тысяч обедов, был накрыт на одного.

— Я решила, пусть он сначала искупается… Мне показалось, что надо дать ему отдохнуть. Потом расскажет… Если, конечно, захочет…

Она нахмурилась, скользя ногтем большого пальца по краю столешницы. Торчащая щепка была воспринята ею как укол совести. Дебора пыталась убедить себя в том, что ей нечего стыдиться, все дружбы когда-то начинаются и кончаются, такова жизнь. И все же именно она первой перестала отвечать на письма, которые приходили из-за океана. Потому что Чайна Ривер относилась к той части жизни Деборы, которую ей очень хотелось забыть.

Саймон, стоя у плиты и мешая деревянной ложкой томатный суп, бросил на жену беглый взгляд. Видимо, он истолковал ее неразговорчивость как тревогу, потому что сказал:

— Все может оказаться совсем просто.

— Что значит «просто», когда речь идет об аресте?

— Я хочу сказать, ничего страшного. Какая-нибудь авария. Или похожее на кражу недоразумение в универсаме. Что-нибудь в этом роде.

— Зачем ему идти в американское посольство из-за кражи в магазине, Саймон? И вообще, она ведь не воровка.

— Ты в самом деле хорошо ее знаешь?

— Я хорошо ее знаю, — сказала Дебора. Но этого ей показалось мало, и она с нажимом повторила: — Я очень хорошо знаю Чайну Ривер.

— А ее брата? Этого Чероки? И что это за дурацкое имя?

— Так его назвали при рождении, по-моему.

— Родители из лета «Сержанта Пеппера»?

— Ммм. Их мать была радикальной… что-то вроде хиппи. Нет. Погоди. Она боролась за охрану окружающей среды. Вот. Это было еще до того, как я с ней познакомилась. Она сидела на деревьях.

Саймон посмотрел на нее искоса.

— Чтобы их не срубили, — объяснила Дебора просто. — И отец Чероки — у них разные отцы — тоже боролся за охрану окружающей среды. Или нет?

Она задумалась, пытаясь вспомнить.

— Он, кажется, привязывал себя к рельсам… где-то в пустыне.

— Вероятно, рельсы тоже нуждались в защите? Видит бог, они вымирают со страшной скоростью.

Дебора улыбнулась. Из тостера выскочили тосты. Она взялась намазывать бутерброды, а Пич выбралась из своей корзинки в надежде, что и ей немного перепадет.

— Я не слишком хорошо знаю Чероки. Не так хорошо, как Чайну. Когда я жила в Санта-Барбаре, то ездила на праздники к ним домой, там я с ним и познакомилась. Семейные праздники. Рождественские обеды. Новый год. Банковские праздники. Мы приезжали в этот… Ну, где жила ее мать. Город, как цвет…

— Цвет?

— Красный, зеленый, желтый. А, оранжевый. Ориндж. Ее мать жила в Ориндже. Она всегда готовила индейку с соевым творогом на праздники. Черные бобы. Бурый рис. Пирог из морских водорослей. Гадость кошмарная. Мы притворялись, что едим, а сами под каким-нибудь предлогом сматывались из дома и ехали искать какой-нибудь ресторанчик, где было открыто. Чероки знал несколько весьма сомнительных, но зато замечательно дешевых мест.

— Это его положительно характеризует.

— Тогда я с ним и встречалась. Всего раз десять, наверное. Правда, один раз он приезжал в Санта-Барбару и провел пару ночей на нашем диване. Их с Чайной тогдашние отношения можно назвать любовью-ненавистью. Он старший брат, но всегда вел себя как младший, а Чайну это бесило. И еще она пыталась его опекать, а это бесило его. А их мать… она, в общем-то, и не была им настоящей матерью, если ты понимаешь, о чем я.

— Слишком занята была деревьями?

— И не только. Она была, и в то же время ее не было. И это… как бы роднило нас с Чайной. То есть не только это. Фотография. И другие вещи. Но мы обе выросли без матери.

Дебора резала хлеб, а Пич сидела, с надеждой уткнувшись мокрым носом ей в лодыжку.

Саймон выключил газ и прислонился к плите, глядя на свою жену.

— Тяжелое было время, — сказал он негромко.

— Да. Но, — она моргнула, и на лице промелькнула улыбка, — мы, кажется, уцелели.

— Это верно, — подтвердил Саймон.

Пич оторвалась от ноги Деборы, подняла голову и навострила уши. На подоконнике над раковиной большой серый кот по кличке Аляска, до сих пор безучастно наблюдавший за тем, как дождь рисует на стекле дорожки, похожие на червячков, встал и с ленивой кошачьей грацией потянулся, не сводя глаз с лестницы у старого буфета, на котором проводил иногда целые дни. В следующий миг где-то наверху скрипнула дверь, и такса подала голос. Аляска соскочил с подоконника и удалился в поисках спокойствия в кладовую.

— Дебс? — позвал Чероки.

— Мы здесь, внизу, — крикнула она. — Приготовили тебе суп и бутерброды.

Чероки присоединился к ним. Вид у него стал куда лучше. Он был на пару дюймов ниже Саймона и шире в плечах, но халат и пижама сидели на нем превосходно, и дрожь прошла. При этом он был бос.

— Ой, что же я про тапочки не подумала, — сказала Дебора.

— Не надо. Я привык, — ответил Чероки. — Вы меня так хорошо приняли. Спасибо вам большое. Обоим. Кто угодно напугался бы, когда я так ввалился сегодня вечером. А вы молодцы, глазом не моргнули.

И он кивнул Саймону, который поставил на стол кастрюлю с супом и стал наливать его в миску.

— Ну что ты, для нас это почти праздник, — сказала Дебора. — Саймон даже открыл пакет с супом. Обычно мы довольствуемся консервами.

— Спасибо тебе большое, — ответил Саймон.

Чероки улыбнулся, но как-то машинально, словно человек, который едва держится на ногах под конец тяжелого дня.

— Ешь суп, — сказала Дебора. — Между прочим, ты у нас ночуешь.

— Нет. Я не могу…

— Не глупи. Твоя одежда в сушилке, скоро будет готова, но ты ведь не пойдешь среди ночи на улицу искать отель.

— Дебора права, — подтвердил Саймон. — Места у нас много. И мы рады компании.

Несмотря на усталость, Чероки благодарно просиял.

— Спасибо. Ну, я прямо как… — Он тряхнул головой. — Прямо как в детство попал. Знаете, как с ребятишками бывает? Заглядится на что-нибудь в универсаме или комиксами зачитается и не знает, что потерялся, а потом поднимет голову, а матери нет, тут он и забегает. Так же и я. То есть до того, как попал к вам.

— Зато теперь все в порядке, — уверила его Дебора.

— Мне не хотелось оставлять сообщение на автоответчике, — сказал Чероки, — когда я звонил. Не хотел, чтобы вы расстроились, когда вернетесь. Поэтому решил попытаться найти ваш дом. Но эта желтая линия в метро меня совсем задолбала, я еще понять не успел, что сделал не так, как уже оказался на Тауэр-Хилл.

— Кошмар, — шепнула Дебора.

— Не повезло, — добавил Саймон.

Ненадолго наступила тишина, прерываемая только шумом дождя. Капли шлепались на мостовую у черного хода и бесконечными струйками скользили по стеклу. Была полночь, на кухне сидели трое — не считая полной надежд собаки. И все же они были не одни. Там же присутствовал Вопрос. Он притаился меж ними, точно живое существо, которое сопит так, что его нельзя не услышать. Ни Дебора, ни ее муж не решались произнести его вслух. Но как оказалось, в этом не было необходимости.

Чероки зачерпнул ложкой суп. Поднес ко рту. И тут же медленно опустил, даже не отведав содержимого. С минуту он смотрел себе в тарелку, потом поднял взгляд сначала на Дебору, затем на ее мужа.

— Вот что случилось, — начал он.

Виноват во всем он один, сказал он им. Если бы не он, Чайна никогда не оказалась бы на Гернси.

Но ему нужны были деньги, и потому, когда подвернулось это предложение перевезти из Калифорнии на Гернси посылку, да еще за деньги, да плюс бесплатные авиабилеты… Короче, все как в сказке.

Он позвал Чайну с собой, потому что билетов было два и по условиям сделки посылку должны были везти двое: мужчина и женщина. Он подумал: «Почему бы и нет? И почему бы не позвать Чайн? Она же никогда не была в Европе. Даже из Калифорнии не выезжала».

Но ее пришлось уговаривать. Он потратил на это несколько дней, но тут она как раз бросила Мэтта (Дебс помнит друга Чайны? Киношника, с которым они знакомы целую вечность?) и решила, что ей надо развеяться. Тогда она позвонила ему и сказала, что согласна. И он все устроил. Они повезли посылку из Тастина, местечка южнее Лос-Анджелеса, в пригород Сент-Питер-Порта на Гернси.

— А что было в посылке?

Воображение Деборы уже нарисовало облаву на таможне, все как полагается, с собаками, и Чайну с Чероки, двух незадачливых наркокурьеров, от страха вжавшихся в стену, как лисы в поисках укрытия.

Ничего противозаконного, ответил Чероки. Его наняли, чтобы он перевез архитектурные чертежи из Тастина на Гернси. А юрист, который его нанял…

— Юрист? — переспросил Саймон. — Не архитектор?

Нет. Чероки нанял юрист, и это показалось Чайне подозрительным, подозрительнее даже, чем сама просьба отвезти за деньги пакет в Европу, да еще с оплаченным проездом. Именно поэтому Чайна настояла, чтобы пакет открыли в их присутствии, и только тогда согласилась лететь.

Посылка представляла собой порядочных размеров тубус, и Чайна, которая боялась, что он окажется битком набит наркотиками, оружием, взрывчаткой или другой контрабандой, за которую они немедленно угодят за решетку, совершенно успокоилась, когда его распечатали. Внутри, как им и обещали, действительно лежали чертежи какого-то здания, и Чайна вздохнула с облегчением. Чероки, надо признать, тоже. Сестра заразила его своей тревогой.

Итак, они направились с чертежами на Гернси, откуда планировали вылететь в Париж, а оттуда в Рим. Задерживаться там надолго они не собирались, ни у кого из них не было денег, и потому они решили провести в каждом городе по два дня. Но на Гернси их планы неожиданно переменились. Они рассчитывали на короткий обмен в аэропорту: они отдадут чертежи, получат обещанные деньги…

— О какой сумме идет речь? — спросил Саймон.

Пять тысяч долларов, ответил Чероки. Заметив недоверие на их лицах, он поспешно добавил, что да, деньги и правда огромные, поэтому Чайна и настояла на том, чтобы пакет распечатали в их присутствии, прежде чем они куда-нибудь с ним полетят, ежу ведь понятно, что никто не станет платить пять тысяч баксов да еще давать два бесплатных билета в Европу только за то, чтобы переслать из Лос-Анджелеса обычную посылку. Но потом оказалось, что в огромных деньгах как раз и было дело. У человека, который заказал чертежи, денег было больше, чем у Говарда Хьюза, и он, видно, привык сорить ими направо и налево.

Однако в аэропорту их не ждал ни чек на крупную сумму, ни чемодан с наличными, и вообще ничего, что хотя бы отдаленно соответствовало их ожиданиям. Вместо этого их встретил какой-то молчун, Кевин Не-помню-кто, который запихнул их в фургон и отвез в шикарное поместье в нескольких милях от аэропорта.

Такой поворот дела — несколько обескураживающий, надо признать, — здорово напугал Чайну. И в самом деле, они оказались в одной машине с совершенно незнакомым человеком, который не сказал с ними и пятнадцати слов. Жутковато было. Зато похоже на приключение, и Чероки, со своей стороны, был заинтригован.

Наконец они подъехали к потрясающему особняку, который стоял на участке земли бог знает во сколько акров величиной. Дом был очень старый, но полностью отреставрированный, и стоило Чайне его увидеть, как она немедленно захотела его сфотографировать. Снимков там можно было сделать столько, что на целый номер «Архитектурного дайджеста» хватило бы.

Не сходя с места, Чайна решила, что обязательно снимет этот дом. И не только дом, но и поместье целиком, где было все, начиная с пруда для уток и заканчивая какими-то доисторическими штуковинами. Чайна понимала, что другой такой возможности может больше не выпасть на ее долю, и, хотя это означало снимать наудачу, она все же решила рискнуть и потратить время, силы и деньги, так ее вдохновило это место.

Чероки это вполне устраивало. Чайна сказала, что съемки займут дня два, и он решил тем временем полазать по острову, который тоже был классным местечком. Оставался один вопрос — согласится ли на это владелец поместья. Не всем ведь нравится, когда фотографии их домов появляются в журналах по всему свету. От посетителей потом не отобьешься.

Хозяином оказался человек по имени Ги Бруар, и ему идея понравилась. Он уговорил Чероки и Чайну заночевать у него и вообще провести в его доме столько дней, сколько потребуется для фотографирования.

«Мы с сестрой живем тут одни, — объяснил он нам, — поэтому рады любым гостям».

В доме гостил также сын хозяина, и Чероки даже показалось, что Ги Бруар надеялся свести их с Чайной. Но сын был нелюдимым типом, все время исчезал куда-то и приходил только поесть. Зато сестра хозяина была очень милой, и сам Бруар тоже. Поэтому Чероки и Чайна сразу почувствовали себя как дома.

Что до Чайны, то она тут же нашла общий язык с Ги. Оба интересовались архитектурой: она — потому, что фотографирование зданий было ее профессией, а он — потому, что собирался что-то строить. Он даже показывал ей будущую строительную площадку и возил по историческим местам. Чайна должна сфотографировать весь Гернси, говорил он ей. Материала хватит на целый фотоальбом, а не только на одну журнальную статью. Остров мал, но прямо-таки дышит историей, ведь все человеческие сообщества, когда-либо жившие на нем, оставляли по себе память в виде построек.

В четвертый, и последний, вечер, который они провели в доме Бруаров, состоялась давно запланированная вечеринка. А точнее, формальный прием, на который ждали несколько тысяч человек. Ни Чайна, ни Чероки не знали, в честь чего он затеян, пока ближе к полуночи Ги Бруар не собрал всех вместе и не объявил, что проект для его здания — а им оказался какой-то музей — наконец избран. Он назвал имя архитектора, чьи чертежи Чероки и Чайна доставили из Калифорнии, и все закричали, музыканты ударили в барабаны, пробки от шампанского полетели в воздух, и начался фейерверк. Откуда-то принесли мольберт с рисунком будущего музея, все разглядывали его, охали, ахали и пили шампанское часов до трех ночи.

На следующее утро ни Чероки, ни его сестра не удивились, не встретив в доме ни души. Около восьми тридцати они пробрались на кухню, пошарили там и нашли кофе, молоко и хлопья. Они решили, что ничего страшного не случится, если они сами приготовят себе завтрак, пока Бруары отсыпаются после вчерашнего. Поели, вызвали такси и поехали в аэропорт. Никого из поместья они больше не видели.

Они полетели в Париж и два дня осматривали достопримечательности, которые до этого были им знакомы только по картинкам. Потом прилетели за тем же самым в Рим, но в аэропорту Да Винчи их задержал Интерпол.

Их вернули на Гернси, где, по словам полицейских, им хотели задать несколько вопросов. Когда они спросили каких, им ответили, что «серьезное происшествие на острове требует их немедленного возвращения туда».

Как выяснилось, их ждали в полицейском управлении Сент-Питер-Порта. Там их посадили в две одиночные камеры: Чероки на двадцать четыре неприятных часа, Чайну — на трое кошмарных суток, которые закончились тем, что она предстала перед судьей и тот отправил ее в камеру предварительного заключения, где она находится и сейчас.

— За что? — спросила Дебора. Наклонившись через стол, она взяла Чероки за руку. — Чероки, в чем ее обвиняют?

— В убийстве.

Он поднял свободную руку и закрыл ладонью глаза.

— Они там совсем с ума посходили. Чайну обвиняют в убийстве Ги Бруара.

2

Дебора откинула покрывало с кровати и взбила подушки. Она отчетливо осознавала свою никчемность. Где-то на Гернси томится в тюремной камере Чайна, а она суетится в комнате для гостей и — господи помилуй! — взбивает подушки, не зная, чем еще помочь. С одной стороны, ей хотелось немедленно сесть в самолет и лететь на Гернси. С другой стороны, не меньше ей хотелось проникнуть в душу Чероки и унять его тревогу. С третьей стороны, сейчас бы составлять планы, писать списки, раздавать указания, короче, действовать, чтобы Риверы поняли, что они не одиноки в мире. Наконец, с четвертой стороны, хорошо бы, чтобы всем этим занялся кто-то другой, так как в своих силах она сомневалась. Поэтому она бестолково взбивала подушки и стелила постель.

Потом, просто чтобы заговорить с братом Чайны, который неловко мялся у комода, она повернулась к нему.

— Если ночью тебе что-нибудь понадобится, мы этажом ниже.

Чероки кивнул. Вид у него был унылый и одинокий.

— Она этого не делала, — сказал он. — Ты можешь себе представить, чтобы Чайна обидела хоть муху?

— Нет, не могу.

— Когда мы были детьми, я спасал ее от пауков. Стоило ей заметить паука где-нибудь на стенке, как она тут же забиралась с ногами на кровать и кричала, чтобы я пришел и снял его, а когда я его уносил, она просила: «Не делай ему больно, слышишь?»

— И со мной она всегда была нежной.

— Господи, зачем я только настаивал, просил, чтобы она поехала со мной. Теперь надо что-то делать, а я не знаю что.

Его пальцы теребили воротник халата Саймона. Это напомнило Деборе о том, что из них двоих Чайна всегда казалась старшей.

«Чероки, Чероки, ну что мне с тобой делать? — спрашивала она его, бывало, по телефону. — Когда же ты повзрослеешь?»

«Вот сейчас», — подумала Дебора.

Ситуация требовала взрослого подхода, но Дебора не была уверена, способен ли на это Чероки.

И она сказала единственную фразу, которую могла сказать тогда:

— Надо поспать. Утром что-нибудь придумаем.

И вышла из комнаты.

У нее было тяжело на сердце. В самое трудное время ее жизни Чайна Ривер была ее лучшей подругой. Дебора многим была ей обязана и плохо отплатила. И надо же было, чтобы Чайна попала в такую беду, да еще и осталась с ней одни на один… Дебора хорошо понимала, почему Чероки так волнуется за сестру.

Саймона она застала в спальне, где он сидел на стуле с прямой спинкой, на который садился всегда, когда снимал на ночь свой протез. Когда она вошла, он как раз расстегивал застежки-липучки, на которых держатся протез, брюки сползли до лодыжек, костыли лежали на полу. Как всегда за этим занятием, он напомнил Деборе беззащитного ребенка, и ей пришлось собрать всю свою волю в кулак, чтобы не броситься ему на помощь. Его физический недостаток, с ее точки зрения, уравнивал их. Она жалела его, потому что знала, как он страдает, но, со своей стороны, давно смирилась с тем, что если бы не несчастный случай, произошедший с ним в двадцать с лишним лет, она никогда не заполучила бы его в мужья. Он женился бы гораздо раньше, когда она была еще несмышленой девочкой-подростком, и никогда не стал бы частью ее жизни. Но время, проведенное им в больнице, период выздоровления и долгие годы депрессии способствовали их любви. Он терпеть не мог, когда его заставали за этим занятием. Поэтому она направилась прямо к туалетному столику и начала снимать те немногие украшения, которые были на ней, ожидая, когда протез ударится о пол. Услышав этот звук и стон, с которым муж встал со стула, она обернулась. Он стоял, опираясь на пристегнутые к запястьям костыли, и смотрел на нее с нежностью.

— Спасибо, — сказал он.

— Извини. Неужели это так заметно?

— Нет. Но ты всегда так добра ко мне. А я, кажется, ни разу даже не поблагодарил тебя как следует. Вот в чем минус счастливого брака: любимого человека начинаешь принимать как должное.

— Значит, ты принимаешь меня как должное?

— Не нарочно. — Он наблюдал за ней, склонив голову набок. — Хотя, по правде говоря, ты не часто даешь мне такую возможность.

Он подошел к ней, и она обняла его за талию. Он целовал ее сначала нежно, потом со страстью, прижимая к себе одной рукой, и продолжал целовать до тех пор, пока в них обоих не проснулось желание.

Тогда она подняла на него глаза.

— Как хорошо, что ты по-прежнему делаешь это со мной. Но еще лучше то, что я по-прежнему делаю это с тобой.

Он коснулся ее щеки.

— Хмм. Да. Хотя, учитывая все обстоятельства, сейчас, возможно, не время…

— Для чего?

— Для исследования некоторых интересных вариаций того, что ты называешь словом «это».

— А-а. — Она улыбнулась. — Вот ты о чем. Может быть, сейчас как раз самое время. Может быть, день за днем мы учимся понимать лишь одно — жизнь меняется очень быстро. Все, что представляется нам важным сейчас, через минуту может исчезнуть. Так что сейчас самое время.

— Исследовать?

— Но только вместе.

Чем они и занялись при свете одинокой лампы, от которой их тела стали словно золотыми, серо-голубые глаза Саймона потемнели, а обычно скрытые участки обнаженных тел, где кровь бьется особенно жарко, запылали румянцем.

После они лежали поверх сбившегося покрывала, которое не потрудились даже снять с кровати. Одежда Деборы лежала там, где ее бросил муж, а рубашка Саймона свисала с его руки, словно ленивая шлюшка.

— Хорошо, что ты не лег без меня, — сказала она, положив голову ему на грудь, — А то я думала, что ты уже спишь. Мне показалось, что будет неправильно привести его в гостевую комнату и сразу оставить одного. Но у тебя был такой усталый вид там, на кухне, что я решила, что ты сразу ляжешь. Хорошо, что ты дождался. Спасибо, Саймон.

Он привычным движением гладил ее по волосам, запуская свои пальцы в их упругую глубину до самой кожи. Он массировал корни ее волос, и все ее тело расслаблялось в ответ на эту ласку.

— С ним все хорошо? — спросил Саймон. — Может быть, нам следует позвонить куда-нибудь, просто так, на всякий случай?

— На какой случай?

— На случай, если он не добьется того, чего хочет, завтра в своем посольстве. Они наверняка уже связались с полицейским управлением на Гернси. И если они никого туда не послали… — Дебора почувствовала, как ее муж пожал плечами. — Тогда они, скорее всего, решили, что сделали достаточно.

Дебора приподнялась на его груди.

— Ты ведь не считаешь, что Чайна в самом деле совершила убийство, или я ошибаюсь?

— Нет, не ошибаешься. — С этими словами Саймон снова притянул ее к себе. — Я только подчеркивал, что сейчас она находится в руках полиции другого государства. А это означает соблюдение протокола и проведение установленных процедур, и, возможно, дальше этого посольство просто не пойдет. Чероки должен быть готов к такому повороту. И если все произойдет именно так, ему нужно будет на кого-то опереться. Возможно, именно за этим он к нам и пришел.

Последнюю фразу Саймон произнес совсем тихо. Дебора снова подняла голову, чтобы посмотреть на него.

— И что?

— Ничего.

— Ты не все сказал, Саймон. Я по твоему голосу слышу.

— Только одно. Кроме тебя, у него есть знакомые в Лондоне?

— Может быть, и нет.

— Понятно.

— Что понятно?

— Может быть, ты понадобишься ему, Дебора.

— Тебя это беспокоит?

— Не беспокоит. Нет. А другие члены семьи у них имеются?

— Только мать.

— Любительница сидеть на деревьях. Понятно. Что ж, может быть, следует позвонить ей. А отец? Ты, кажется, говорила, что отцы у них разные?

Дебора болезненно моргнула.

— Отец Чайны в тюрьме, любимый. По крайней мере, он был там, когда мы жили вместе.

Увидев, как он встревожился, подумав, видно, что яблоко от яблони недалеко падает, она поспешила добавить:

— Ничего серьезного. По крайней мере, он никого не убил. Чайна не любила об этом говорить, но я знаю, что дело было в наркотиках. Подпольная лаборатория, кажется. Что-то вроде этого. На улицах он героином не торговал.

— Это радует.

— Она на него не похожа, Саймон.

Он что-то буркнул в ответ, и она приняла его ворчание за нехотя данное согласие. Они еще полежали молча, довольные друг другом, ее голова на его груди, его пальцы в ее волосах. В такие мгновения, как это, Дебора по-особому любила своего мужа. Она чувствовала себя с ним на равных. Это ощущение возникало не только из тихой беседы, но и, что было еще важнее, по крайней мере для нее, из того, что ей предшествовало. Ибо тот факт, что ее тело способно дарить ему такое удовольствие, уравнивал их, а то, что она являлась свидетелем этого удовольствия, давало ей даже некоторое превосходство над мужем. По этой причине ее собственное удовольствие давно отошло на второй план, что наверняка ужаснуло бы ее эмансипированных современниц. Но тут уж ничего не поделаешь.

— Я неправильно реагировала, — пробормотала она. — Сегодня вечером. Прости меня, любимый. Я так тебя замучила.

Саймону не составило труда проследить ход ее мысли.

— Предвкушение — враг душевного покоя. В нем корень наших будущих разочарований, которые мы уготовляем себе сами.

— Я действительно все наперед расписала. Десятки людей с бокалами шампанского в руках благоговейно замирают перед моими снимками. «Бог мой, да ведь это гениально», — произносят они наконец. «Подумать только, обыкновенный поляроид… А вы знали, что они бывают черно-белыми? А какие огромные… Нет, это немедленно нужно купить. И не одну. Десять как минимум».

— «Они так и просятся в новую квартиру Канарн-Уорф», — подыграл ей Саймон.

— «Не говоря уже о коттедже в Котсуолде».

— «И доме под Батом».

Они рассмеялись. Потом замолчали. Дебора подняла голову, чтобы взглянуть на мужа.

— Все равно больно, — сказала она. — Не так сильно. Уже почти прошло. Но не совсем. Еще чувствуется.

— Конечно, — ответил он. — От обиды нет панацеи. У всех свои желания. И если они не исполняются, это не значит, что мы перестаем хотеть. Я это хорошо знаю. Поверь мне. Я знаю.

Она быстро отвела глаза, понимая, что его признание прошло куда более длительный путь, чем ее скороспелое однодневное разочарование. Она была благодарна ему за то, что он понял, за то, что понимал ее всегда, какими бы сверхрациональными, логичными, холодными и колкими комментариями ни награждал ее при этом. У нее защипало глаза, но ей не хотелось, чтобы он видел ее слезы. Почему она не может передать ему свое умение спокойно принимать несправедливость? Когда ей удалось справиться с собой настолько, чтобы голос вновь зазвучал решительно, она повернулась к мужу.

— Я собираюсь как следует разобраться в себе, — сказала она. — И может быть, пойду после этого совсем в другую сторону.

Он посмотрел на нее своим обычным взглядом, тем самым, немигающим, который приводил в трепет юристов, когда он давал показания в суде, и вызывал заикание у студентов. Но сейчас его смягчали улыбка и руки, снова потянувшиеся к ней.

— Прекрасно, — сказал Саймон, привлекая ее к себе. — Тогда я хотел бы внести несколько предложений немедленно.

Дебора встала еще до рассвета. Она долго лежала, глядя в потолок, прежде чем сон сморил ее, но всю ночь металась и ворочалась, преследуемая бессвязными кошмарами. Ей снилось, будто она снова в Санта-Барбаре, но не учится в Институте фотографии Брукса, как раньше, а работает шофером «скорой помощи» и должна доставить на операцию по трансплантации еще живое человеческое сердце, но сначала его надо было забрать из больницы, которую она никак не могла найти. Если она не доставит сердце вовремя, пациент, лежавший почему-то не в операционной, а в смотровой яме на автозаправке, рядом с которой жили когда-то они с Чайной, умрет в течение часа, тем более что из его груди уже вынули сердце, оставив на его месте зияющую дыру. А может быть, пациент был женщиной. Дебора не могла определить пол закутанной в покрывало фигуры, лежавшей на гидравлическом лифте над смотровой ямой.

В своем сне она в отчаянии колесила по засаженным пальмами улицам, но никак не могла найти нужный дом. Она совсем не помнила Санта-Барбару, и никто не останавливался, чтобы ей помочь. Проснувшись, она обнаружила, что сбросила во сне одеяло, потому что сильно вспотела, и теперь ее трясет от холода. Поглядев на часы, она выскользнула из постели и босиком прошлепала в ванную, где встала под душ, чтобы смыть ночной кошмар. Вернувшись в спальню, она обнаружила, что Саймон не спит. Он окликнул ее в темноте и спросил:

— Который час? Что ты делаешь?

— Сон видела плохой.

— Что, коллекционеры трясли перед тобой чековыми книжками?

— Нет, фотографиями Анни Лейбовиц.[11]

— А-а. Понятно. Могло быть хуже.

— Правда? Как это?

— Это могли быть работы Карша.[12]

Она засмеялась и сказала ему, чтобы он спал дальше. Было рано, отец еще не вставал, а она сама не собиралась приносить Саймону чай в постель, как это делал он.

— Папа тебя совсем разбаловал, между прочим, — проинформировала она мужа.

— Очень несущественная плата за то, что я освободил его от тебя.

Она услышала, как зашелестело постельное белье, когда он переворачивался на другой бок. Глубоко вздохнув, он снова погрузился в сон. Она оставила его досыпать.

Внизу Дебора решила заварить себе чашку чая в кухне, где из своей корзинки за плитой выглянула Пич, а кот Аляска вылез из кладовой, в которой провел ночь на прохудившемся мешке с мукой, судя по белой пыли, снежком припорошившей его серую шубку. Оба кинулись по красному плиточному полу к хозяйке, вставшей под окном у сушилки для посуды, дожидаясь, пока в электрическом чайнике закипит вода. Дебора слушала дождь, безостановочно шлепавший по плитам тротуара за кухонной дверью. Ночью непогода утихла лишь однажды, да и то ненадолго, часа в три, когда Дебора лежала без сна, прислушиваясь не только к порывам ветра и дождя, сотрясавшим крышу, но и к назойливым голосам у себя в мозгу, наперебой объяснявшим, что ей делать со своим сегодняшним днем, со своей карьерой, со своей жизнью и прежде всего с Чероки Ривером и для Чероки Ривера.

Аляска, подняв хвост, многозначительно терся о ноги Деборы, а она пристально смотрела на Пич. Та терпеть не могла выходить на улицу в дождь: стоило упасть хоть одной капле, и она тут же начинала проситься на руки, — а значит, сегодня ни о чем таком не могло быть и речи. Хотя пробежаться на задний двор, чтобы сделать там необходимые дела, все же придется. Но такса словно читала мысли хозяйки. Она торопливо забилась назад в свою корзинку, а Аляска замяукал.

— Даже не рассчитывай разлеживаться тут долго, — сказала Дебора собаке, которая скорбно смотрела на нее, опустив уголки глаз, как делала всегда, когда хотела придать себе особенно жалобный вид. — Если не выйдешь сейчас сама, пока я прошу, папапотащит тебя на прогулку к реке. Ты же знаешь.

Казалось, Пич готова рискнуть. Положив голову на лапы, она решительно закрыла глаза.

— Очень хорошо.

Она вытряхнула дневную порцию кошачьей еды в мисочку для Аляски, заботливо поставив ее подальше от Пич, которая, даром что притворяется спящей, тут же слизнет весь корм, стоит хозяйке повернуться к ней спиной. Заварив себе чаю, Дебора взяла чашку и в темноте ощупью двинулась наверх.

В кабинете было холодно. Она тихонько притворила за собой дверь и зажгла газовый камин. На одной из книжных полок хранилась папка, в которую Дебора складывала маленькие поляроидные снимки — наброски того, что ей хотелось снять в будущем. Она принесла ее на стол, уселась в потертое кожаное кресло Саймона и начала перебирать фотографии.

Она думала о Доротее Ланж и задавалась вопросом, способна ли она превратить одно-единственное лицо в символ эпохи. В ее распоряжении нет пропыленной Америки 1930-х, чья безнадежность наложила отпечаток на облик всей нации. Чтобы уловить дух своего времени, ей придется придумать что-то новое, не похожее на знаменитую фотографию больной, изможденной женщины с детьми, символ отчаявшегося поколения. И ей казалось, что хотя бы половину работы — придумать, что снимать, — она осилит. Оставался вопрос: хочется ли ей провести еще год на улице, сделать десять-двенадцать тысяч снимков, пытаясь заглянуть за фасад вечно спешащего мира мобильных телефонов, зная, что истина не в них? Пусть даже она добьется своего, что хорошего это принесет ей в будущем? Пока ответа на этот вопрос она просто не знала.

Вздохнув, она положила снимки на стол. И снова, в который раз, задумалась над тем, не был ли выбор Чайны более верным. Коммерческая фотография кормила, одевала, давала крышу над головой. И при этом вовсе не обязательно была бездушным бизнесом. Хотя самой Деборе повезло, на ней не лежала обязанность кормить, одевать и давать кров кому бы то ни было, именно по этой причине она так жаждала приносить хоть какую-то пользу. Если уж ее вклад в экономическое положение семьи не имеет значения, то почему бы ей не попытаться внести свой вклад в жизнь общества в целом?

Но разве коммерческая фотография может в этом помочь, спрашивала себя Дебора. И к какой ее отрасли лучше обратиться? Снимки Чайны отражают, по крайней мере, ее интерес к архитектуре. Вообще-то она с самого начала хотела фотографировать именно здания, а делать это профессионально вовсе не означает продаться, как это было бы с самой Деборой, избери она более легкий путь и уйди в коммерцию. И даже если она решит продаться, что, черт возьми, она будет снимать? Дни рождения у малышни? Рок-звезд на выходе из тюрьмы? Тюрьма… О господи.

Дебора застонала. Уткнув голову в ладони, она закрыла глаза. Какое значение имеет все это по сравнению с тем, что случилось с Чайной? С той самой Чайной, которая заботилась о ней там, в Санта-Барбаре, когда ее забота была ей необходима.

«Я видела вас вместе, Дебс. Расскажи ему все как есть, и он примчится к тебе следующим же рейсом. И наверняка сделает тебе предложение. В душе он уже его сделал».

«Нет, я так не хочу, — ответила ей Дебора. — Как угодно, только не так».

И тогда Чайна сделала все, что требовалось сделать. Отвезла ее в нужную клинику. А когда все кончилось, осталась возле ее кровати, так что Дебора, открыв глаза, увидела Чайну, которая просто сидела рядом и ждала. А потом сказала: «Привет, девочка» с такой добротой, что Дебора подумала: сколько бы она ни прожила еще на свете, никогда больше не будет у нее такой подруги.

Та дружба призывала ее к действию. Она не могла допустить, чтобы Чайна думала, будто осталась совсем одна, — во всяком случае, не навсегда. Но вопрос «что делать?» оставался, ведь…

Где-то за дверью скрипнула половица. Дебора подняла голову. Скрип повторился. Она встала, пересекла комнату и распахнула дверь.

В рассеянном свете фонаря, все еще горевшего на улице в этот ранний час, Чероки Ривер стоял у обогревателя и снимал с него свой пиджак, который Дебора повесила накануне сушить. Его намерения показались ей очевидными.

— Ты что, уходишь? — недоверчиво спросила Дебора.

Чероки стремительно обернулся.

— Господи, как ты меня напугала! Откуда ты взялась?

Дебора кивнула на открытую дверь кабинета, где на столе горела лампа, а на высоком потолке плясали отблески газового пламени в камине.

— Я рано встала. Смотрела свои старые фотографии. А ты что делаешь? Куда-то собрался?

Он переступил с ноги на ногу, характерным жестом провел рукой по волосам и показал на лестницу и верхний этаж.

— Не спалось, — сказал он. — Я нигде не смогу спать, пока не отправлю на Гернси кого-нибудь, кто сможет помочь. Вот я и подумал, может, посольство…

— Который сейчас час?

Дебора взглянула на свое запястье и обнаружила, что забыла надеть часы. На часы в кабинете она тоже не глядела, но по темноте за окном, которая от непрекращающегося дождя казалась только гуще, поняла, что было вряд ли намного больше шести.

— Посольство еще не открылось.

— Я подумал, там, наверное, очередь. Мне надо быть первым.

— Ты и будешь, даже если задержишься выпить чаю. Или кофе, как захочешь. И что-нибудь поешь.

— Нет. Ты и так достаточно сделала. Пустила меня переночевать. И не просто пустила, а пригласила! Да еще супом накормила, и все остальное тоже! Ты меня очень сильно выручила.

— Рада это слышать. Но сейчас ты все равно никуда не пойдешь. Смысла нет. Я сама отвезу тебя в посольство чуть позже, и ты будешь первым в очереди, если тебе так этого хочется.

— Ноя не хочу, чтобы ты…

— А тебе и не надо хотеть, — твердо сказала Дебора. — Я не предлагаю. Я настаиваю. Так что оставь свой пиджак в покое и пойдем.

Казалось, Чероки на мгновение задумался: он посмотрел на дверь, через стеклянные панели которой сочился свет. С улицы доносился непрерывный стук дождя, и, словно в довершение неприятностей, поджидавших его за дверью, откуда-то с Темзы налетел мощный порыв ветра, от которого, словно от удара боксерского кулака, затрещали ветки сикомора рядом с домом.

Нехотя он сдался:

— Ну хорошо. Спасибо.

Дебора повела его вниз, на кухню. Пич выглянула из корзинки и заворчала. Аляска, уже занявший свой дневной наблюдательный пост на подоконнике, оглянулся, моргнул и продолжал рассматривать рисунки, которые оставлял на окне дождь.

— Ведите себя как следует, — предупредила их Дебора и усадила Чероки за стол, где его внимание сразу привлекли многочисленные шрамы от кухонных ножей и круги от раскаленных сковородок.

Дебора снова поставила согреть воды и достала из старинного буфета чайник для заварки.

— Я сделаю тебе завтрак. Когда ты в последний раз ел нормально? — Она посмотрела на него. — До вчерашнего вечера, разумеется?

— Ну вот, суп.

Дебора неодобрительно фыркнула.

— Если ты будешь падать от голода, Чайне это не поможет.

Она достала яйца и бекон из холодильника, помидоры — из корзины рядом с раковиной, а из бумажного пакета, который вместе со всякой хозяйственной всячиной хранил в углу у двери ее отец, вынула грибы.

Чероки встал, подошел к окну над раковиной и протянул руку к Аляске. Кот понюхал его пальцы и, царственным движением склонив голову, позволил почесать себя за ушами. Оглянувшись через плечо, Дебора увидела, что Чероки внимательно разглядывает кухню, словно хочет запомнить каждую мелочь. Она проследила за его взглядом, надеясь увидеть давно примелькавшиеся предметы по-новому. Аккуратные пучки сушеных трав, развешанные по кухне отцом; кастрюли и сковородки, которые сверкали со стен медными донышками, словно маня протянуть за ними руку; старые истертые плитки пола и буфет в углу, хранивший в своих недрах все, что угодно: от блюд для сервировки стола до фотографий племянниц и племянников Саймона.

— Классный у вас дом, Дебс, — сказал Чероки тихо.

Для Деборы это был просто дом, в котором она жила с детства, сначала как дочь овдовевшего дворецкого, незаменимого помощника и правой руки Саймона, потом, очень недолго, как любовница Саймона и, наконец, как его законная жена. Она хорошо знала все сквозняки этого жилища, его проблемы с водопроводом и злилась на нехватку розеток. Для нее это был просто дом. Она сказала:

— Он старый, в нем дует из всех щелей, и вообще с ним ужасно много хлопот.

— Да? А по мне, это настоящий особняк.

— Правда? — Вилкой она положила на сковородку девять ломтиков бекона и поставила жариться под решетку. — Вообще-то он принадлежит всем Сент-Джеймсам. Но когда Саймон поселился в нем, дом был в ужасном состоянии. В стенах жили мыши, по кухне шастали лисы. Саймон с моим отцом два года потратили на то, чтобы сделать его обитаемым. Наверное, братья мужа или его сестра могли бы поселиться с нами здесь, это ведь и их дом, а не только наш. Но они этого не сделают. Они же знают, что все здесь сделано Саймоном и отцом.

— Так у Саймона есть братья и сестры?

— Два брата в Саутгемптоне… Там у них семейный бизнес… Контора по перевозке грузов морем… А сестра здесь, в Лондоне. Раньше она была моделью, а теперь собирается работать на каком-то канале, который никто не смотрит, брать интервью у звезд, о которых все давно забыли.

Дебора усмехнулась.

— Тот еще характер, наша Сидни. Так ее зовут. Их мать сходит с ума оттого, что дочка никак не хочет остепениться. Мужчин меняет как перчатки. Каждый раз знакомит нас с новым парнем, который всегда оказывается мужчиной ее мечты.

— Здорово иметь такую большую семью, — восхитился Чероки.

Тоска в его голосе заставила Дебору отвернуться от плиты.

— Хочешь позвонить своим? — спросила она. — То есть маме. Телефон вон там, на буфете. Или поднимись в кабинет, там тебя никто не потревожит. Сейчас…

Она поглядела на настенные часы и посчитала время.

— Сейчас в Калифорнии четверть одиннадцатого вчерашнего вечера.

— Не могу. — Чероки вернулся к столу и плюхнулся на стул. — Я обещал Чайне.

— Но она имеет право…

— Чайна или ма? — перебил Чероки. — Они же… Ну, ма ведь никогда не была нам настоящей матерью, в смысле, такой, как другие матери, вот Чайна и не хочет, чтобы она узнала. Наверное, потому что… Ну, знаешь… Любая мать тут же села бы в ближайший самолет и прилетела, а наша… Вдруг надо будет спасать подвергающийся опасности вид? Лучше уж пусть не знает. По крайней мере, Чайна так думает.

— А ее отец? Он все еще…

Дебора замешкалась. Эта тема всегда была щекотливой.

— Сидит? О да. На том же месте. Так что звонить некому. На лестнице раздались шаги. Прислушиваясь к осторожной неровной поступи, Дебора расставляла на столе тарелки.

— Это наверняка Саймон, — сказала она.

Сегодня он встал раньше обычного, опередил даже ее отца, Джозефа Коттера, которому это, конечно, не понравится. Он был рядом с Саймоном все время, пока тот поправлялся после автокатастрофы, сделавшей его калекой, и не любил, когда подопечный лишал его возможности лишний раз о нем позаботиться.

— Хорошо, что я на троих нажарила, — сказала Дебора, когда ее муж присоединился к ним.

Саймон перевел взгляд с плиты на стол, где лежали ножи и вилки.

— Надеюсь, сердце твоего отца не разобьется, когда он увидит все это, — улыбнулся он.

— Очень смешно.

Саймон поцеловал жену, кивнул Чероки.

— Сегодня у тебя совсем другой вид. Как голова?

Чероки пощупал полоску пластыря у корней волос.

— Лучше. Медсестра была что надо.

— Она знает, что делает, — кивнул Саймон.

Дебора вылила яйца на сковородку и ловко их размешала.

— По крайней мере, он хорошо обсох, — заметила она. — Я обещала отвезти его в американское посольство, когда мы поедим.

— Ага. Понятно. — Саймон поглядел на Чероки. — Гернсийская полиция не уведомила посольство о случившемся? Это необычно.

— Да нет. Уведомила, — сказал Чероки. — Но те никого не прислали. Только спросили по телефону, есть ли у нее адвокат, чтобы представлять ее в суде. А когда я сказал «да», они ответили: «Вот и хорошо, замечательно, защитой она обеспечена, позвоните нам, как только что-нибудь будет нужно». Я им сказал: «Вы мне нужны. Нужны здесь, на острове». Я объяснил, что нас даже не было там, когда все случилось. Но они сказали, что у полиции наверняка есть улики и они не будут вмешиваться, пока дело не зайдет далеко. Прямо так и сказали: «Пока дело не зайдет далеко». Хороши шутки. И он резко отодвинулся от стола.

— Мне нужно, чтобы кто-нибудь из посольства приехал туда. Все это дело — форменная подстава, и если я ничего не сделаю, ее будут судить и вынесут приговор еще до конца месяца.

— А посольство может что-нибудь сделать? — Дебора поставила завтрак на стол. — Саймон, как по-твоему?

Ее муж задумался. Ему не часто приходилось иметь дело с посольствами, обычно к нему обращались из прокуратуры или адвокаты, выступающие в суде и нуждающиеся в показаниях независимых экспертов в противовес свидетельствам экспертов-криминалистов. Однако у него было достаточно опыта, чтобы предсказать, какое предложение сделают Чероки Риверу в посольстве на Гросвенор-сквер.

— Соблюдение процедуры, — сказал он, — вот главная задача посольства. Они проследят за тем, чтобы дело Чайны разбиралось в соответствии с законами нашей страны.

— И это все, что они могут? — ужаснулся Чероки.

— Почти все, к сожалению, — печально сказал Саймон, но бодро продолжил: — Полагаю, они удостоверятся в том, что Чайна получила хорошую защиту. Проверят личность адвоката, убедятся, что он не вчерашний выпускник. Позаботятся о том, чтобы любой человек в Штатах по желанию Чайны узнал о том, что с ней произошло. Будут вовремя пересылать ей всю ее корреспонденцию и регулярно отправлять своего человека навещать ее. В общем, сделают все, что можно.

Понаблюдав за Чероки, он доброжелательно добавил:

— Но вообще-то говорить еще рано.

— Нас даже на острове не было, когда это стряслось, — повторил Чероки как бы в оцепенении. — Когда все случилось. Я сто раз им это говорил, а они мне не верят. Но ведь в аэропорту должны быть какие-то записи? Разве время нашего отбытия не записано у них в каком-нибудь журнале? Журналы-то они ведут.

— Разумеется, — ответил Саймон. — Если дата и время смерти входят в противоречие с временем вашего вылета, то это очень быстро обнаружится.

И он поиграл с ножом, постукивая его лезвием о тарелку.

— В чем дело? Саймон, что такое? — спросила Дебора.

Он посмотрел на Чероки, потом поверх его головы перевел взгляд на окно, где Аляска то мыл мордочку, то прижимал лапку к окну, словно надеясь таким образом остановить текущие по нему капли. Осторожно подбирая слова, Саймон продолжил:

— Тебе надо успокоиться и трезво взвесить то, что произошло. Мы ведь не в третьем мире. И у нас не тоталитарное государство. Вряд ли полиция Гернси станет кого-нибудь арестовывать без серьезных на то оснований. Поэтому, — тут он отложил нож в сторону, — положение дел таково: у них есть доказательства, которые убеждают их в том, что они задержали именно того, кто им нужен.

Он снова перевел взгляд на Чероки и стал изучать его лицо в присущей ему бесстрастной манере ученого, словно ища свидетельств того, что собеседник в состоянии справиться с его финальным выводом.

— Надо приготовиться.

Чероки бессознательно ухватился за край стола.

— К чему?

— К тому, что могла натворить твоя сестра. Без твоего ведома.

3

— Ополоски, Фрэнк. Вот как мы их называли. А ты и не знал об этом, а? Ты ведь не знал, как плохо на этом острове было тогда со жратвой… Не люблю я вспоминать то время. Чертова немчура… Что они тут творили…

Фрэнк Узли нежно просунул руки под мышки отца, пока тот продолжал болтать. Приподняв его с пластикового стула в ванной, он помог ему встать на потрепанный коврик, прикрывавший холодный линолеум. Утром он включил батарею на всю мощь, но ему по-прежнему казалось, что в ванной жутко холодно. Поэтому, придерживая отца одной рукой, чтобы тот не упал, другую он протянул к батарее, снял с нее большое полотенце и встряхнул. Полотенцем он укрыл плечи отца, иссохшие, как и все его старческое тело. Плоть девяностолетнего Грэма Узли висела на его костях, словно вязкое дрожжевое тесто.

— В те дни в чайник бросали что угодно, — продолжал Грэм, опираясь своим тощим плечом на несколько округлившееся плечо Фрэнка. — Резаный пастернак и тот еще найти надо было. Сначала его, конечно, сушили. А еще листья ромашки, липовый цвет и лимонные корки. И соду сыпали, чтобы заваривалось крепче. Вот это и называлось ополосками. Чаем-то это не назовешь.

Он хохотнул, и его худые плечи заходили вверх-вниз. Хохот перешел в кашель. Кашель — в борьбу за глоток воздуха. Фрэнк схватил отца за плечи, чтобы не дать ему упасть.

— Держись, папа. — И он еще крепче вцепился в плечи старика, хотя боялся, что в один прекрасный день его кости просто не выдержат и сломаются у него в руках, точно лапки чернозобика. — Вот так. Давай-ка тебя на горшок посадим.

— Я не хочу писать, мальчик, — запротестовал Грэм, пытаясь перестать сотрясаться. — Да что с тобой такое? Умом ты тронулся или как? Я же писал перед самой ванной.

— Все правильно. Я знаю. Просто я хочу, чтобы ты сел.

— С ногами у меня все в порядке. Стою не хуже других. Частенько приходилось этим заниматься при немчуре-то. Делали вид, будто стояли за мясом, и все. И никаких новостей никто не передавал, нет, сэр. И никакого радиоприемника в навозной куче мы и знать не знали, нет, сынок. И вообще, если ты делал вид, что для тебя сказать «хайль» грязноносому фюреру так же просто, как «храни Бог короля», то тебя и не трогали. Делай что хочешь. Только осторожно.

— Я помню, пап, — терпеливо сказал Фрэнк. — Ты мне все это рассказывал.

Не обращая внимания на протесты отца, он посадил его на стульчак и начал вытирать. В то же время озабоченно прислушивался к дыханию старика, дожидаясь, когда оно выровняется. Сердечная недостаточность, так сказал врач. От этого есть лекарства, которые мы ему пропишем. Но по правде говоря, в его преклонные годы это лишь вопрос времени. Он и так прожил долгую жизнь, дай Бог всякому.

Услышав новость впервые, Фрэнк подумал: «Нет. Только не сейчас. Пусть он доживет». Но он был готов к уходу старика. Раньше он считал, что ему сильно повезло: сам он уже шестой десяток разменял, а его отец еще жив, и Фрэнк надеялся, что тот протянет еще полтора года, но теперь с грустью, опутавшей его со всех сторон, точно сеть, он думал, что отец умирает и это, пожалуй, к лучшему.

— Неужели? — Грэм скорчил гримасу, точно роясь в памяти. — Неужели я это тебе рассказывал, сынок? И когда я только успел?

«Да раз двести или триста», — подумал Фрэнк.

Рассказы отца о Второй мировой он слушал с самого детства, и большинство из них помнил наизусть. Целых пять лет немцы оккупировали Гернси, куда пришли еще до того, как провалились их планы захватить Британские острова целиком, и лишения, которые терпело население острова все это время, не говоря уже о героических попытках островитян противостоять захватчикам, давно составляли главную тему разговоров Грэма. Всю жизнь Фрэнк, можно сказать, питался молоком его воспоминаний, подобно тому как младенцы питаются материнским молоком.

— Никогда не забывай об этом, Фрэнки. Что бы ни случилось с тобой в жизни, помни.

Он и не забывал, и, в отличие от многих ребятишек, которым давно надоело бы слушать одни и те же байки каждое поминальное воскресенье. Фрэнк Узли ловил каждое отцовское слово и жалел лишь о том, что не родился лет на десять пораньше, ведь тогда он стал бы пусть малолетним, но все же свидетелем того тревожного и героического времени.

В его время ничего подобного не происходило. Были Фолкленды, был Персидский залив — мелкие позорные стычки, разгоравшиеся из-за сущих пустяков, только на то и годные, чтобы пестовать шовинизм в людях, — и, конечно, Северная Ирландия, где он служил в Белфасте, то и дело уклоняясь от огня снайперских винтовок и удивляясь, как это его занесло в самую гущу склоки религиозных фанатиков, чьи вожаки больше сотни лет пускают друг другу кровь. Во всем этом не было ни капли героизма, потому что не было ни одного настоящего врага, ради борьбы с которым стоило рисковать жизнью и умирать. Ничего похожего на Вторую мировую.

Убедившись, что отец твердо сидит на унитазе, он потянулся за его одеждой, аккуратной стопкой лежавшей на краю Раковины. Фрэнк стирал белье сам, поэтому трусы и майка Грэма были не такими уж белыми, но зрение отца постоянно ухудшалось, и сын был уверен, что он ничего не заметит.

Он так привык одевать отца, что делал это машинально, в одной и той же последовательности натягивая на него вещь за вещью. Для сына это был ритуал, который когда-то успокаивал его, придавал единообразие дням, проведенным с Грэмом, обещал, хотя и напрасно, что эти дни продлятся вечно. Но сейчас он настороженно смотрел на отца, опасаясь, уж не предвещает ли очередная задержка дыхания и восковая бледность кожи скорый конец их жизни вместе, жизни, которая длилась более пятидесяти лет. Два месяца назад эта мысль привела бы его в содрогание. Два месяца назад он жаждал лишь одного: чтобы ему хватило времени учредить Музей военного времени имени Грэма Узли и его отец торжественно перерезал бы ленточку на входе в день открытия. Но шестьдесят дней, прошедших с того момента, изменили все до неузнаваемости, и это было грустно, потому что коллекционирование любых предметов времен немецкой оккупации было тем цементом, который издавна скреплял отношения отца и сына. Для них это был и труд всей жизни, и общая страсть, дело, которым они занимались из любви к истории, веря в то, что нынешнее и все последующие поколения гернсийцев должны знать об испытаниях, выпавших на долю их предков.

Фрэнку не хотелось ставить отца в известность о том, что их планам, скорее всего, не суждено сбыться. Дни Грэма и без того сочтены, так зачем отнимать у него мечту, которая возникла, когда в их жизнь вошел Ги Бруар?

— Что у нас на сегодня? — спросил Грэм у сына, пока тот натягивал спортивные штаны на его тощий зад. — Пора уже подыскивать место для стройплощадки? Скоро, наверное, закладка, а, Фрэнки? Ты ведь там будешь, правда, мой мальчик? Сам положишь первый кирпич? Или Ги приберегает эту честь для себя?

Фрэнк избегал подобных вопросов, как и вообще любых разговоров о Ги Бруаре. Он так и не рассказал отцу о жуткой кончине их благодетеля, поскольку сомневался, выдержит ли хрупкое здоровье старика это известие. Кроме того, до оглашения завещания поделать все равно ничего было нельзя, так что какая разница, знает старик или нет.

Фрэнк ответил:

— Я думал взглянуть сегодня на обмундирование. Похоже, сырость добралась-таки до него.

Тут он, разумеется, солгал. Все десять комплектов обмундирования, от шинелей с черными воротниками рядовых вермахта до потертых комбинезонов солдат ПВО люфтваффе, лежали в воздухонепроницаемых чехлах, переложенные бумагой, не содержащей кислоты, и ждали того дня, когда смогут навечно занять свои места в стеклянных витринах.

— Не представляю, как это могло случиться, но проверить надо, а то сгниют.

— Верно, черт возьми, — согласился его отец. — Позаботься о них, Фрэнки. Ох уж эти тряпки. Сколько с ними возни.

— Да, отец, — ответил Фрэнк машинально.

Отец, похоже, ничего не заподозрил. Он позволил сыну расчесать свои жидкие волосенки и проводить его в гостиную. Там Фрэнк усадил старика в его любимое кресло и дал ему в руки пульт от телевизора. Он нисколько не беспокоился, что отец может настроиться на островной канал и услышать ту самую новость, которую он так тщательно от него скрывал. Грэм Узли никогда не смотрел ничего, кроме кулинарных шоу и мыльных опер. Из первых он выписывал рецепты — зачем, его сын так и не мог понять. Вторые смотрел разинув рот, а потом весь обед так увлеченно обсуждал проблемы несчастных героев, словно те были его соседями.

На самом деле никаких соседей у отца и сына Узли не было. Раньше, много лет назад, еще две семьи жили на их улочке в три дома, которая выросла рядом со старой мельницей, Мулен-де-Нио, словно ветка на древесном стволе. Но со временем Фрэнк и его отец ухитрились купить соседние дома, когда те были выставлены на продажу. В них хранилась громадная коллекция, которая должна была со временем перейти в музей.

Фрэнк взял ключи, пощупал батарею в гостиной, нашел, что старые трубы дают слишком мало тепла, включил электрокамин и, выйдя из дома, в котором они с отцом прожили последние сорок два года, направился к соседнему коттеджу. Все дома на улочке стояли в ряд, а тот, в котором жили Узли, был дальше всех от мельницы, чье дряхлое колесо стонало и скрипело по ночам, когда ветер гулял по узкой речной долине, известной под названием Тэлбот-Вэлли.

Старую деревянную дверь заело, когда Фрэнк навалился на нее всей своей тяжестью: каменные плиты у порога лежали неровно, но ни Фрэнку, ни его отцу за годы владения домом и в голову не пришло их переложить. Для них дом был прежде всего местом для хранения, и заедающая дверь представлялась им сущей мелочью в сравнении с прочими трудностями, которые ветшающее жилье подбрасывает всякому, кто пожелает использовать его как склад. Куда важнее было следить за тем, чтобы не протекала крыша, а окна не пропускали сквозняков. Покуда отопление работало и баланс влажности и сухости не нарушался, на проблемы с дверью вполне можно было закрыть глаза.

Но Ги Бруар так не считал. Именно с этой двери начался их разговор, когда он зашел к Узли впервые.

— Дерево разбухло. А это означает сырость. Как ты от нее бережешься? — спросил он.

— Да нет, это просто пол, — ответил Фрэнк. — А не сырость. Хотя ее здесь тоже хватает, к сожалению. Мы стараемся поддерживать температуру, но зимой… Я думаю, все из-за того, что ручей близко.

— Вам бы куда-нибудь повыше перебраться.

— На острове с этим сложно.

Ги не стал возражать. На Гернси нет серьезных возвышенностей, если не считать утесов в южной части острова, обрывающихся прямо в пролив. А близость моря с его соленым воздухом делала эти утесы не самым удачным местом для хранения коллекции, даже если бы они нашли пригодное для нее здание, что само по себе было маловероятно.

Ги не сразу предложил построить музей. Поначалу он просто не осознал истинных размеров коллекции Узли. В Тэлбот-Вэлли он попал после одного заседания общества любителей истории, которое закончилось посиделками с печеньем и кофе по случаю какой-то презентации, когда Фрэнк Узли вдруг пригласил его к себе. Встреча происходила над рыночной площадью Сент-Питер-Порта, в зале для ассамблей, давно узурпированном филиалом библиотеки Гий-Апле. Все пришли послушать лекцию о расследовании преступлений Германа Геринга, проведенном союзниками в 1945 году, которая оказалась сухим изложением фактов, почерпнутых из источника под названием «Сводный отчет о допросах». Уже через десять минут большинство собравшихся клевали носами, но Ги Бруар, казалось, ловил каждое слово докладчика. Это навело Фрэнка на мысль, что он может оказаться дельным союзником. Ведь сегодня не так уж много людей, которых по-настоящему волнуют события прошлого века. Вот почему, когда лекция закончилась, он подошел к этому человеку, не зная даже, кто он, и сильно удивился, услышав, что перед ним тот самый джентльмен, который приобрел заброшенный особняк Тибо между Сент-Мартином и Сент-Питер-Портом и дал ему новое рождение под именем Ле-Репозуар.

Не окажись Ги Бруар таким легким в общении человеком, Фрэнк, наверное, обменялся бы с ним парой любезностей и пошел своей дорогой. Но Ги проявил столько интереса к занятиям Фрэнка в часы досуга, что ему это, по правде говоря, даже польстило. Вот он и пригласил его в Мулен-де-Нио.

Ги, несомненно, думал, что приглашение Фрэнка — это простой энтузиазм дилетанта, распространяющийся на всякого, кто проявит хоть какое-то любопытство к сфере его интересов. Но, войдя в первую комнату, полную ящиков и коробок, набитых военным добром полувековой давности — пулями и медалями, огнестрельным оружием, штыками, ножами и сигнальным оборудованием, — он одобрительно присвистнул и погрузился в детальный осмотр.

Длился он не день и не два. И даже не неделю. Более двух месяцев Ги Бруар приходил в Мулен-де-Нио изучать содержимое двух коттеджей. И когда он наконец сказал: «Вашей коллекции нужен музей, Фрэнк», в сердце последнего зажглась надежда.

Он жил тогда как во сне. И до чего же странно было теперь размышлять о том, как этот сон превратился в кошмар.

Войдя в коттедж, Фрэнк сразу направился к металлическому каталогу, где он и его отец хранили все документы военного времени, которые попадали им в руки. Там были десятки удостоверений личности старого образца, продуктовые карточки, водительские права. Там были немецкие прокламации, грозившие смертной казнью всякому, кто отважится разводить почтовых голубей, а также по другим поводам, изданные с одной целью — вмешаться в жизнь островитян. Но самыми ценными предметами были с полдюжины экземпляров «ГСОС», подпольного ежедневного листка, распространение которого стоило жизни троим гернсийцам.

Именно их и вынул из шкафа Фрэнк. Подойдя с ними к прогнившему плетеному стулу, он сел и осторожно разложил листки на коленях. Это были одинарные странички, отпечатанные на бумаге не толще луковой шелухи, с таким количеством копий, какое только могла взять допотопная пишущая машинка. Хрупкость этих листков была такова, что казалось странным, как они пережили хотя бы месяц, не говоря уже о пятидесяти с лишним годах, и каждый из них представлял собой тончайшее свидетельство храбрости людей, не убоявшихся ни прокламаций, ни угроз нацистов.

Не будь история пожизненной страстью Фрэнка, не проведи он детство, а затем и одинокое отрочество с отцом, неустанно твердившим о бесценности любого свидетельства испытаний, которые выпали на долю народа Гернси, то он, возможно, решил бы, что для демонстрации героического сопротивления хватит и одного клочка военной паутины. Но страстному коллекционеру одного экземпляра всегда мало, а уж если его страсть — хранить память и открывать правду ради того, чтобы фраза «это не должно повториться» приобрела смысл, который переживет время, то для него предметов не может быть ни слишком мало, ни слишком много.

Что-то задребезжало снаружи, и Фрэнк подошел к запыленному окну. Он увидел велосипедиста, который со скрежетом затормозил, спешился и ставил велосипед на подножку. Косматая собачонка, его верный спутник, была при нем.

Это был юный Пол Филдер и его пес Табу.

При виде их Фрэнк нахмурился, удивляясь тому, что они забрались так далеко от Буэ, где непочтенное семейство Пола обитало в одном из тех угрюмых стандартных домов, за строительство которых в восточной части острова проголосовали приходские Дузаны, чтобы поселить там людей, чьи способности к размножению будут вечно превышать их доходы. Он, этот Пол Филдер, был особым проектом Ги Бруара и часто приходил с ним в Мулен-де-Нио, где часами просиживал на корточках у коробок с экспонатами вместе с двумя старшими мужчинами. Но он еще никогда не приезжал в Тэлбот-Вэлли один, и Фрэнк почувствовал, как при виде мальчика у него что-то неприятно сжалось в животе.

Пол двинулся к коттеджу Узли, поправляя грязный зеленый рюкзак, висевший у него на спине, точно горб. Фрэнк отошел от окна, чтобы мальчик его не увидел. Если Пол постучит в дверь, Грэм все равно не откроет. В это время он, как завороженный, смотрит первый дневной сериал, и для него не существует ничего, кроме телика. Не получив ответа, Пол уйдет. Вот на что надеялся Фрэнк.

Но дворняжка нарушила его планы. Пока Пол неуверенно ковылял к крайнему коттеджу, его пес развернулся и направился прямо к двери, за которой, точно туповатый взломщик, притаился Фрэнк. Табу начал обнюхивать порог. Потом залаял, и Пол повернул к нему.

Пока Табу скулил и скребся под дверью, Пол постучал. Стук был нерешительный и такой же несносный, как сам мальчишка Фрэнк положил копии «ГСОС» в папку и сунул ее назад, в ящик каталога. Заперев шкаф, он промокнул ладони о брюки и распахнул дверь.

— Пол! — сердечно приветствовал он мальчика и с притворным удивлением посмотрел на велосипед у него за спиной. — Господи боже! Ты что, на велике сюда прикатил?

Конечно, по прямой от Буэ до Тэлбот-Вэлли было совсем недалеко. На Гернси по прямой куда угодно рукой подать. Однако узкие дороги-серпантины делали любой путь гораздо длиннее. Мальчик еще никогда не приезжал сюда сам, и Фрэнк не побился бы об заклад, что Пол вообще знает дорогу в Тэлбот-Вэлли. Он был туповат.

Пол глядел на него снизу вверх и моргал. В свои шестнадцать лет он был низкоросл и походил скорее на девочку, чем на мальчика. Во времена Елизаветы Первой, когда женоподобные юноши были в большой цене, он взял бы сцену штурмом. Но при Елизавете Второй дело обстояло совершенно иначе. Фрэнк, впервые увидев Пола, сразу подумал, что жизнь у него, наверное, не сахар, особенно в школе, где персиковый цвет лица, волнистые рыжие волосы и шелковистые ресницы цвета спелой ржи отнюдь не гарантировали защиту от хулиганов.

Пол никак не отреагировал на показное радушие Фрэнка. Его светло-серые глаза наполнились слезами, которые он смахнул и размазал по лицу рукавом заношенной фланелевой рубахи. Он был без куртки, что в такую погоду граничило с безумием, а его запястья торчали из манжет, будто круглые скобки, завершающие длинные, как молодые саженцы, руки. Он хотел что-то сказать, но только придушенно всхлипнул. Табу воспользовался моментом и шмыгнул в коттедж.

Делать было нечего, пришлось пригласить и мальчишку. Фрэнк усадил его на плетеный стул и пошел закрыть дверь, чтобы преградить дорогу декабрьскому холоду. Но, вернувшись, увидел, что мальчик снова на ногах. Скинув рюкзак, точно ношу, которую он надеялся переложить на чужие плечи, он нагнулся над стопкой картонных коробок, то ли обнимая их, то ли подставляя свою спину порке.

Всего понемногу, подумал Фрэнк. Для Пола Филдера эти коробки олицетворяли его связь с Ги Бруаром, они же будут напоминать ему о том, что Ги Бруар ушел навсегда.

Мальчик, несомненно, горюет из-за его смерти, и неважно, знает он или нет, какой ужасный конец постиг его друга. Пол вырос в многодетной семье, при родителях, которые только и умели, что бухать да трахаться, так что, когда Ги обратил на него внимание, мальчик просто расцвел. Правда, когда они с Ги приходили в Мулен-де-Нио, никаких признаков расцвета Фрэнк в нем не замечал, но ведь он и не знал этого угрюмого, молчаливого парнишку до их с Ги знакомства. В те времена, когда они все трое разбирали завалы в коттеджах, Пол больше смотрел и слушал, чем говорил, но в сравнении с полной и анормальной немотой, владевшей им прежде, это был огромный прогресс.

Худенькие плечи Пола вздрагивали, а шея с рыжеватыми завитками, как у ренессансных ангелов, казалась слишком тонкой для того, чтобы поддерживать его голову. Та и не держалась, а лежала на верхней коробке. Все тело мальчика сотрясалось. Он судорожно всхлипывал.

Фрэнк глубоко сочувствовал мальчику. Он подошел и неловко потрепал его по плечу, приговаривая:

— Ну будет, будет, — а сам думал, что ответит, если Пол вдруг поднимет голову и спросит: «Что будет?»

Но Пол ничего не спросил, а продолжал стоять, как раньше. Табу сидел у ног хозяина и смотрел на него.

Фрэнк хотел сказать, что он тоже глубоко скорбит о смерти Ги Бруара, но у него не повернулся язык, ведь он знал, что на всем острове так о нем горюет только Пол да еще родная сестра. Поэтому он оказался перед выбором: предложить Полу фальшивые слова утешения или дать возможность продолжать работу, которую они делали с Ги. Фрэнк знал, что на первое он не способен. Что до второго, то сама мысль об этом была ему невыносима. Оставалось одно: отправить подростка восвояси.

— Слушай, Пол, мне жаль, что ты так расстроен. Но разве тебе не надо в школу? Четверть ведь еще не кончилась, или как?

Пол поднял на Фрэнка заплаканное лицо. Из носа у него текло, и он промокнул его тыльной стороной ладони. Вид у него был такой жалкий и одновременно исполненный такой надежды, что Фрэнка вдруг осенило, зачем мальчишка пришел к нему.

Господи боже, да он же замену ищет, второго Ги Бруара, который проявит к нему интерес, даст ему повод для… для чего? Снов наяву? Работы над собой? Что наобещал этому жалкому сопляку Ги Бруар? Как бы там ни было, он, Фрэнк Узли, вечный холостяк, не сможет ему этого дать. У него самого девяностодвухлетний отец на руках. И свое бремя надежд, которые привели его к нынешней неразберихе.

Словно подтверждая опасения Фрэнка, Пол шмыгнул носом и перестал рыдать. Снова вытер рукавом нос и огляделся вокруг, как будто только сейчас понял, где оказался. Прикусив губу, он начал теребить край заношенной рубахи. Потом встал и прошел через всю комнату туда, где стояли друг на друге коробки, на крышках и боках которых черным фломастером было написано: «Рассортировать».

Фрэнк упал духом. Все оказалось так, как он и думал: мальчик пришел сюда, чтобы связать себя с ним и продолжать работу в доказательство этой связи. Так не пойдет.

Пол взял со стопки коробок верхнюю и осторожно поставил ее на пол, а Табу уселся рядом. Мальчик присел на корточки. Пес привычно положил лохматую голову на лапы и устремил на молчаливого хозяина преданный взгляд, а тот аккуратно открыл коробку, как это на его глазах сотни раз делали Ги и Фрэнк. Внутри вперемешку лежали военные медали, пряжки от ремней, сапоги, фуражки люфтваффе и вермахта и другие предметы вражеского обмундирования полувековой давности. Мальчик поступил с ними так же, как Фрэнк или Ги: расстелил на каменном полу полиэтиленовую пленку и принялся выкладывать на нее предметы, прежде чем записать их в служивший каталогом перекидной блокнот.

Он поднялся, чтобы достать блокнот из его хранилища, то есть того самого шкафа, откуда Фрэнк всего несколько минут назад доставал экземпляры «ГСОС». Фрэнк ухватился за эту возможность и крикнул:

— Эй! Послушайте, молодой человек!

Он метнулся через комнату, чтобы захлопнуть ящик под самым носом у мальчика. Он двигался так быстро и говорил так громко, что Табу вскочил на ноги и залаял.

Фрэнк не терял ни минуты.

— Какого черта ты делаешь? — напустился он на мальчика. — Я здесь, между прочим, работаю. А ты вламываешься и хозяйничаешь тут, как у себя дома. Здесь же бесценные экземпляры. Они хрупкие, стоит их разрушить, и они исчезнут навсегда. Это ты хоть понимаешь?

Глаза у Пола расширились. Он открыл рот, чтобы заговорить, но не издал ни звука. Табу продолжал лаять.

— И убери отсюда эту чертову шавку, — продолжал Фрэнк. — Ума у тебя не больше, чем у обезьяны, парень. Зачем ты притащил ее сюда, где она может… Да ты только посмотри на нее! Маленькая вредная тварь!

Табу ощетинился на его крик, и Фрэнк воспользовался этим тоже. Он закричал еще громче:

— Выведи ее отсюда, парень. А то я сам ее выброшу.

Пол съеживался, но не уходил, и Фрэнк закрутил головой, ища повода к дальнейшим действиям. Его взгляд упал на рюкзак мальчика, он подхватил его и замахнулся им на пса, который попятился, но лаять не перестал.

Пригрозив собаке, Фрэнк добился своего. Пол издал полузадушенный, невнятный крик и бросился к двери. Табу несся за ним по пятам. Пол задержался только для того, чтобы вырвать у Фрэнка из рук рюкзак. На бегу он перебросил его себе через плечо.

С бешено колотящимся сердцем Фрэнк стоял у окна и наблюдал за их уходом. Велосипед у мальчишки был древний, ехать на нем можно было лишь чуть быстрее, чем идти пешком. Но парень так приналег на педали, что вместе с собакой в рекордное время скрылся за поворотом, пронесясь под заросшим сорняками подвесным шлюзом.

Когда они убрались, Фрэнк обнаружил, что снова может дышать. До этого бешеные удары сердца отдавались у него в ушах, мешая слышать другие удары, в стену, которая соединяла коттедж с домом, где жили они с отцом.

Он кинулся домой выяснить, зачем отец его звал. Грэма он застал, когда тот с деревянным молотком в руке ковылял назад к своему креслу, с которого с трудом поднялся.

— Папа? У тебя все в порядке? Что случилось?

— В собственном доме человек может посидеть в тишине или нет? — напустился на него Грэм. — Что с тобой сегодня такое, парень? Из-за твоих воплей телика не слышно.

— Извини, — сказал отцу Фрэнк. — Там мальчишка пришел один. Без Ги. Ты его знаешь, Пол Филдер. Так не годится. Нечего ему тут в одиночку шастать. Я ему не то чтобы не доверяю, просто среди вещей есть довольно ценные… А его семья в стесненных обстоятельствах…

Он знал, что говорит слишком быстро, но поделать ничего не мог.

— Не хочу, чтобы он стащил тут что-нибудь на продажу. А он открыл коробку, залез в нее и даже «здрасте» не сказал…

Грэм взял пульт от телевизора и прибавил громкость, так что у Фрэнка зазвенело в ушах.

— Иди займись делом, — заявил он сыну. — Видишь, некогда мне.

Пол жал на педали как сумасшедший, Табу несся за ним. Пол не останавливался, чтобы перевести дух, отдохнуть или подумать, а стрелой летел прочь из Тэлбот-Вэлли в опасной близости от заросшей плющом стены, удерживавшей склон холма там, где в него была врезана дорога. Будь он в состоянии мыслить ясно, то остановился бы там, где от автомобильной стоянки вверх по холму уходила тропинка. Оставил бы там свой велосипед, а сам поднялся наверх и пошел пешком через поля, где паслись рыжевато-коричневые гернсийские коровы. В такое время года людей там нет, так что он мог бы спокойно поразмыслить над тем, как поступить дальше. Но все его мысли были лишь о спасении. Жизненный опыт подсказывал ему, что за криком неизменно следовала драка. А он предпочитал бегство побоям.

Вот почему он мчался через долину, а когда наконец задумался над тем, где он, то оказалось, что ноги принесли его в единственное на земле место, в котором он знал счастье и покой. Перед ним была железная решетка ворот Ле-Репозуара. Ворота стояли распахнутыми, точно здесь ждали его приезда, как раньше.

Он затормозил. Рядом часто дышал Табу. Чувство вины вдруг обожгло Пола, когда он подумал, как неколебимо предан ему маленький пес. Табу лаял, чтобы защитить хозяина от гнева мистера Узли. Он не испугался ярости чужого человека. Да еще и бежал за хозяином пол-острова без единой остановки. Недолго думая, Пол отпустил велосипед, отчего тот грохнулся на землю, и бросился рядом с песиком на колени, чтобы обнять его. В ответ Табу лизнулПола в ухо, как будто тот не забыл о нем, спасаясь бегством. От этой мысли мальчик едва не зарыдал. За всю его жизнь никто не любил его так, как этот пес.

Никто, даже Ги Бруар. Что бы он там ни говорил. И что бы ни делал.

Но в тот момент Полу не хотелось думать о Ги Бруаре. Ему не хотелось вспоминать прошлое с мистером Бруаром и еще меньше хотелось размышлять о будущем без него.

Поэтому он поступал так, как единственно мог поступить в то время: делал вид, будто ничего не изменилось.

А значит, оказавшись у ворот Ле-Репозуара, надо было поднять велосипед и войти. Однако он не сел в седло, а повел велосипед по аллее под каштанами, а Табу радостно засеменил рядом. Вдалеке покрытая галькой подъездная аллея веером разворачивалась перед каменным особняком, который, казалось, подмигивал ему всеми своими окнами в это тусклое декабрьское утро.

В прежние времена он обогнул бы дом и вошел через оранжерею, задержавшись ненадолго на кухне, где Валери Даффи сказала бы ему с улыбкой: «Как приятно видеть тебя» — и наверняка предложила бы домашнюю булочку или пирожок и, прежде чем отпустить в кабинет, или на галерею, или куда-нибудь еще, спросила бы: «Ну-ка, садись, Пол, выкладывай, с чем пришел сегодня. Я должна узнать об этом прежде мистера Ги».

А еще она добавила бы: «Запей-ка вот этим» — и дала бы ему стакан молока, или чашку чаю, или кофе, а то и горячего шоколада, такого густого и крепкого, что слюнки начинали течь от одного запаха. И Табу тоже что-нибудь перепало бы.

Но в то утро в оранжерею Пол не пошел. Со смертью мистера Ги все переменилось. Он обогнул дом и направился к старым каменным конюшням, где мистер Ги хранил свои инструменты в рабочей комнате. Пока Табу услаждал свое обоняние восхитительными ароматами, которые в изобилии предлагали конюшни и мастерская, Пол подхватил пилу и ящик с инструментами, вскинул на плечо несколько досок и устало поплелся наружу. Он свистнул Табу, и дворняга радостно помчалась вперед, к пруду, который находился в северо-западном направлении, на некотором расстоянии от дома. Путь туда лежал мимо кухни, где работала Валери, которую он заметил, глянув на ходу в окно. Но когда она помахала ему рукой, он только втянул голову в плечи. И решительно двинулся вперед, шаркая ногами по гравию, чтобы послушать, как он хрустит. Ему давно нравилось слушать этот звук, особенно когда они шагали вдвоем: он и мистер Ги. Их шаги звучали одинаково, как у двух парней, которые вместе идут на работу, и это сходство почти убедило его в том, что возможно все, и даже вырасти таким, как Ги Бруар.

Не то чтобы он хотел скопировать жизнь мистера Бруара. У него были другие мечты. Но тот факт, что Ги Бруар вначале тоже был никем — малолетним беженцем из Франции — и сумел подняться до огромных высот на выбранной им жизненной стезе, убеждал Пола в том, что и он своего добьется. Все возможно для того, кто не боится труда.

А Пол не боялся с того самого дня, когда впервые увидел мистера Ги. Тощий двенадцати летний парнишка в обносках старшего брата, которые скоро должны были перейти младшему, пожал руку джентльмену в джинсах и сказал только: «Белая какая», с боязливым восхищением взирая на незапятнанную белизну его футболки, которая выглядывала из треугольного выреза безукоризненного синего свитера.

И тут же так сильно залился краской, что чуть в обморок не упал.

«Дурак, дурак, — завопил его внутренний голос — Тупой ты как пробка, и толку от тебя столько же, Поли».

Но мистер Ги сразу понял, что мальчик имел в виду. «Я тут ни при чем. Это все Валери. Стирка — ее забота. А она женщина исключительная. Настоящая хозяйка. К сожалению, не моя. Кевин к ней раньше посватался. Ты познакомишься с ними, когда придешь в Ле-Репозуар. То есть если захочешь, конечно. Что ты об этом думаешь? Испытаем друг друга, а?»

Пол не знал, как отвечать. Его учительница заранее усадила его в классе и объяснила ему суть новой программы: взрослые из общины делают что-то вместе с детьми, — но он плохо ее слушал, так его занимала золотая пломба у нее во рту. Она была близко к передним зубам и вспыхивала в свете потолочных ламп каждый раз, когда учительница начинала говорить. Ему очень хотелось увидеть, есть ли у нее еще такие пломбы. И он все время спрашивал себя, сколько же они стоят.

Поэтому когда мистер Ги заговорил про Ле-Репозуар, Кевина и Валери, а еще про свою маленькую сестренку Рут — Пол думал, что она и правда маленькая, пока не увидел ее впервые, — он просто слушал и кивал, потому что этого от него и ждали, а он всегда старался делать то, чего от него ожидали, ведь поступать иначе было страшно и непривычно. Так они с мистером Ги познакомились и стали дружить.

Их дружба заключалась в основном в том, что они вместе слонялись по усадьбе мистера Ги, ведь кроме рыбалки, купания и прогулок по утесам, заняться на Гернси было все равно нечем. По крайней мере до тех пор, пока они не задумали открыть музей.

Но теперь о нем нужно было забыть. Иначе придется снова пережить те мгновения, когда мистер Узли кричал на него. Вот почему сейчас он шел в направлении пруда, где они с мистером Ги начали строить зимний домик для уток.

Птиц осталось всего три: один селезень и две уточки. Остальные умерли. Однажды утром Пол застал мистера Ги, когда тот хоронил их изломанные и окровавленные тела — все, что осталось от птиц после нападения злой собаки. Или кого-то другого, тоже злого. Мистер Ги не позволил Полу смотреть на них. Он сказал: «Стой там, Пол, и Табу не подпускай». И пока Пол стоял и смотрел, он похоронил каждую бедную птицу в отдельной могилке, которые вырыл для них сам, и все время повторял: «Черт. О господи. Какая потеря».

Уток было двенадцать, еще шестнадцать утят, каждая птица в своей могилке, и каждая могилка помечена, обложена камнями и обозначена крестиком, а все утиное кладбище обнесено забором. «Мы отдаем должное тварям божьим, — сказал ему мистер Ги. — Не следует забывать, что мы и сами одни из них».

Табу тоже нужно было это объяснить, и Полу стоило немалого труда научить пса воздавать должное божьим уткам. Но мистер Ги говорил, что терпение всегда вознаграждается, и оказался прав. С тремя оставшимися утками Табу стал кроток, как агнец, а в то утро и вовсе не обращал на них никакого внимания, словно на пруду никого не было. Он пошел исследовать запахи в зарослях тростника у пешеходного мостика, перекинутого над водой. Пол же понес свою ношу на восточный берег пруда, где они работали с мистером Ги.

Злодей не только истребил уток, но и поломал их зимние домики. Их ремонтом Пол и его наставник занимались последние дни перед кончиной мистера Ги.

Со временем Пол начал понимать, что мистер Ги испытывал его то в одном, то в другом деле, пытаясь разглядеть, для какого поприща он предназначен в жизни. Он хотел объяснить наставнику, что плотничать, красить, класть плитку и кирпичи — дело, конечно, хорошее, но вряд ли поможет ему стать тем, кем он хочет, а именно — пилотом королевских ВВС. Но ему стыдно было в этом признаться. И поэтому он с радостью занимался любым делом, которое ему предлагали. В конце концов, чем больше времени проводил он в Ле-Репозуаре, тем меньше бывал дома, а это его вполне устраивало.

Он положил свою ношу недалеко от воды и скинул рюкзак. Проверил, не скрылся ли Табу из виду, открыл ящик и начал разглядывать инструменты, пытаясь вспомнить порядок действий, которому учил его мистер Ги, когда они что-нибудь строили. Доски они распилили. Это хорошо. С пилой он обращался неважно. Видимо, надо что-то к чему-то прибить. Вопрос только в том, что и к чему.

Под коробкой с гвоздями он увидел сложенный листок бумаги и вспомнил наброски, которые рисовал мистер Ги. Он вытащил листок, расстелил его на земле и присел над ним на корточки, разглядывая, что на нем написано.

Большая буква «А» в кружочке — это начало. «Б» в кружочке — продолжение. «В» — следующий этап, и так далее, до конца.

«Проще не придумаешь», — подумал Пол и порылся в досках в поисках букв, соответствовавших плану.

Но тут возникла проблема. На кусках дерева никаких букв не обнаружилось. Вместо них там стояли числа, и, хотя на плане числа тоже были, некоторые из них оказались одинаковыми, и почти все с дробями, в которых Пол ничегошеньки не смыслил, он даже не мог понять, в каких отношениях состоят между собой верхняя и нижняя цифры. Он знал, что одну из них надо поделить на другую. То ли верхнюю на нижнюю, то ли наоборот, в зависимости от наименьшего общего знаменателя или еще чего-то в этом роде. Одного взгляда на цифры было достаточно, чтобы у него закружилась голова, и он вспомнил мучительные походы к доске, когда учитель требовал, чтобы он, ради всего святого, сократил дробь.

«Нет, нет. Числитель и знаменатель изменятся, если ты поделишь их правильно, глупый ты мальчик».

И все хохочут. Тупой как пробка. Поли Филдер. Коровьи мозги.

Пол глазел на цифры до тех пор, пока они совсем не расплылись у него перед глазами. Тогда он схватил бумажку и скомкал ее. Бестолочь, куриные мозги.

«Реви, реви, сучонок. Я знаю, чего ты разнюнился».

— А, вот ты где.

Пол обернулся на голос. Со стороны дома по тропинке шла к нему Валери Даффи, ее длинная шерстяная юбка цеплялась на ходу за листья папоротника. В руках она несла аккуратный сверток. Когда она подошла ближе, Пол разглядел, что это рубашка.

— Здравствуй, Пол, — сказала Валери нарочито добродушно. — А где же твой четвероногий дружок?

Тут Табу как раз выскочил из-за поворота и с радостным лаем помчался к ней.

— Вот ты где, Таб. Почему ты не зашел ко мне на кухню?

Вопрос был задан Табу, но Пол понимал, что на самом деле он адресован ему. Валери часто так делала. Ей нравилось обращаться с замечаниями к собаке.

— Похороны завтра утром, Таб, и как ни жаль, но собак в церковь не пускают. Хотя, если бы мистер Бруар мог сказать свое слово, ты был бы там, дорогуша. И утки тоже. Но я надеюсь, что наш Пол придет. Мистер Бруар наверняка хотел бы этого.

Пол поглядел на свою заскорузлую одежду и понял, что на похороны ни в коем случае не пойдет. Подходящего костюма у него не было, а если бы и был, то ведь ему все равно не сказали, что похороны завтра.

«Почему?» — подумал он.

Валери продолжала:

— Я позвонила вчера в Буэ и сказала о похоронах Билли, брату нашего Пола, Таб. А потом подумала: Билли ведь ни за что не передаст Полу мои слова. Могла бы и раньше сообразить, Билли есть Билли. Надо было мне звонить до тех пор, пока к телефону не подошел бы сам Пол, его мама или папа. Вот почему я рада, что ты привел к нам Пола, Табу, ведь теперь он знает.

Пол вытер руки о джинсы. Повесил голову и пошаркал ногой о песчаную землю на берегу пруда. Он думал о десятках, а может быть, и сотнях людей, которые придут на похороны мистера Ги, и радовался, что ему ничего не передали. Он и так чувствовал себя очень плохо из-за смерти своего старшего друга. А если придется идти со своим горем в люди, то он этого просто не вынесет. Он знал, что все они будут на него глазеть, ломать голову над тем, кто он такой, и перешептываться: «Это же молодой Пол Филдер, особый друг мистера Бруара». И переглядываться при этом. Он так и видел эти взгляды — брови приподняты, глаза широко раскрыты, сразу понятно, что люди чего-то недоговаривают.

Он поднял голову, чтобы посмотреть, не такое ли выражение лица и у Валери. Но ничего подобного не увидел, и его плечи сразу обмякли. Он держал их в напряжении с самого бегства из Мулен-де-Нио, и они уже начали болеть. Ему показалось, что тиски, сжимавшие его ключицы, вдруг разжались.

— Мы выходим завтра в половине двенадцатого, — сказала Валери, обращаясь на этот раз к самому Полу. — Ты можешь поехать со мной и Кевом, милый. А насчет одежды не беспокойся. Я принесла тебе рубашку, видишь? И не вздумай ее возвращать. Кев говорит, у него таких еще две, третья ни к чему. Что до брюк…

Она задумчиво смерила его взглядом. Пола даже в жар бросило.

— Кевовы не подойдут. Ты в них утонешь. Но вот мистера Бруара… И не бойся, если тебе придется надеть что-нибудь из его вещей, милый. Он и сам охотно с тобой поделился бы. Ведь он тебя так любил. Ну, ты знаешь. Что бы он ни говорил и ни делал, он так… так любил…

И она запнулась на полуслове.

Пол чувствовал, как ее скорбь присасывается к нему, словно пиявка, вытягивая из него то, что ему больше всего хотелось задушить. Он перевел взгляд с нее на трех оставшихся уток и подумал, как они будут жить теперь без мистера Бруара, кто соберет их вместе, кто наметит цель и скажет, что делать дальше.

Он слышал, как Валери сморкается, и повернулся к ней спиной. Она улыбнулась ему кривой улыбкой.

— В общем, мы все хотим, чтобы ты пришел. Но если ты предпочитаешь не приходить, мы возражать не будем. Похороны не всем подходят, и иногда лучший способ помянуть умерших — продолжать жить самим. А рубашку все равно возьми. Она твоя.

Она оглянулась, словно в поисках чистого местечка, куда бы ее положить.

— А, вот сюда, — сказала она, увидев рюкзак, который Пол положил на землю.

И сделала к нему шаг.

Вскрикнув, Пол вырвал рубашку из ее рук. И отшвырнул прочь. Табу отрывисто тявкнул.

— Но, Пол, — сказала Валери удивленно, — я не хотела. Это же не старая рубашка, милый. Она совсем…

Пол схватил рюкзак. Поглядел налево и направо. Единственный путь к отступлению был там, откуда он пришел, а отступать было необходимо.

И он бросился по тропинке назад, а Табу помчался за ним, отчаянно лая. Пол не смог подавить всхлип, вырвавшийся у него, когда он выбежал с ведущей к пруду дорожки на лужайку, за которой раскинулся дом. Он вдруг понял, как он устал бежать. Ему показалось, что всю свою жизнь он только и делает, что бежит.

4

Рут Бруар наблюдала за бегством мальчика. Она была в кабинете Ги, разбирала пришедшие вчерашней почтой карточки с соболезнованиями, за которые нашла в себе силы взяться только сейчас, как вдруг услышала собачий лай, а потом увидела мальчика — он выскочил из-за беседки, отмечавшей начало дорожки к пруду, и помчался по лужайке прямо под ее окном. Через минуту показалась Валери с рубашкой в руках: отвергнутый дар матери, чьи собственные сыновья оперились и вылетели из родительского гнезда куда раньше, чем она ждала и надеялась.

«Надо было ей завести побольше детей», — подумала Рут, глядя, как Валери медленно шагает по тропинке к дому.

Есть женщины, которые рождаются с неутолимой жаждой материнства, и Валери Даффи давно казалась ей одной из них.

Рут наблюдала за Валери, пока та не вошла в кухонную дверь, находившуюся как раз под кабинетом, занятым Рут сразу после завтрака. Это было единственное место, где она еще ощущала близость брата и где все вокруг, словно вопреки его ужасной кончине, говорило о том, что Ги Бруар прожил хорошую жизнь. Свидетельства тому окружали ее со всех сторон: они висели на стенах и стояли на книжных полках, заполняли изящный алтарь старинной работы в центре комнаты. Дипломы, фотографии, награды, рисунки и документы. Отдельно лежали письма и рекомендации для тех, кто достоин был стать объектом знаменитой щедрости Бруара. И наконец, самое видное место занимал последний перл в короне достижений ее брата — точная копия того здания, которое он пообещал острову, ставшему для них домом. По словам Ги, здание будет памятником страданиям островитян. Памятником, воздвигнутым человеком, который сам познал страдания.

«По крайней мере, таково было его намерение», — подумала Рут.

Когда Ги не вернулся домой после утреннего купания, она забеспокоилась не сразу, несмотря на то что он всегда был пунктуален и неизменен в своих привычках. Спустившись по лестнице и не найдя его в утренней комнате, где он, полностью одетый, обычно слушал новости в ожидании завтрака, она просто решила, что он заглянул в коттедж Даффи выпить кофе с Кевином и Валери. Такое тоже иногда случалось. Он им симпатизировал. Вот почему Рут, недолго думая, взяла свой кофе, грейпфрут и пошла в утреннюю комнату, откуда стала звонить в каменный коттедж на границе владений.

Трубку взяла Валери. Нет, сказала она, мистер Бруар у них не был. Она не видела его с раннего утра, когда он проходил мимо них к морю. Что-то случилось? Он еще не вернулся? Ну, может быть, он где-нибудь в поместье… Возле скульптур, например. Он говорил Кеву, что хочет их передвинуть. Помните ту большую человеческую голову в тропическом саду? Может быть, он решает, куда ее поставить, ведь Валери доподлинно знала, что эту скульптуру мистер Бруар хотел передвинуть. Нет, Кев не с ним, мисс Бруар. Кев тут, на кухне.

Сначала Рут не паниковала. Она просто поднялась в ванную брата, куда он наверняка зашел бы переодеться и где оставил бы свои купальные плавки и спортивный костюм. Но ни того ни другого на месте не оказалось. И мокрого полотенца, верного признака его возвращения, тоже не было.

Вот тогда она ощутила тревогу, как будто кто-то щипцами оттянул кожу у нее на груди, под сердцем. Она вспомнила о том, что видела из своего окна утром, наблюдая, как брат направляется к бухте, — тень, которая выскользнула из-под деревьев неподалеку от дома Даффи и последовала за Ги.

Тогда она подошла к телефону и снова набрала номер Даффи. Кевин согласился сходить в бухту.

Вернулся он бегом, но не к ней. И только когда машина «скорой помощи» появилась на другом конце подъездной аллеи, он пришел в дом.

Так начался кошмар. Часы шли, но облегчения не приносили. Сначала она решила, что у Ги был сердечный приступ, но, когда ей не позволили поехать с ним в больницу в одной машине, сказав, что пусть лучше Кевин Даффи везет ее следом, и унесли Ги раньше, чем она успела на него взглянуть, она поняла, что случилось непоправимое.

Она надеялась, что это был удар. Тогда, по крайней мере, он будет жить. Наконец к ней пришли сказать, что он умер, и только тогда она узнала, как это случилось. С тех пор одна и та же картина непрестанно вставала перед ней: Ги страдает, он в агонии, а рядом никого.

Как бы ей хотелось, чтобы смерть брата была случайной. Но нет, его убили, и это лишало ее присутствия духа, превращало жизнь в поиск ответа на вопрос «за что?». И еще «кто?». Но это была опасная территория.

Жизнь научила Ги самому получать то, что хочется. Никто так просто ему ничего не преподносил. Но не раз и не два он брал то, что ему не принадлежало. В результате страдали другие люди. Его жены, дети, коллеги… В общем, другие.

«Если ты будешь продолжать в том же духе, то просто погубишь кого-нибудь, — говорила она ему. — А этого я тебе не позволю».

Но он только посмеивался над ней и нежно целовал в лоб. Директриса мадемуазель Бруар, называл он ее.

«А если я не послушаюсь, ты будешь бить меня линейкой по ладоням?»

Боль вернулась. В затылок словно вбивали ледяной клин, пока исходящий от него ужасный холод не начинал обжигать, точно пламя. Он протягивал вниз щупальца — посланников болезни, и они ползли, по-змеиному извиваясь. В поисках облегчения она покинула комнату.

В доме она была не одна, но чувствовала себя абсолютно одинокой и, если бы не дьявольский рак, сжимавший ее в своих тисках, смеялась бы во весь голос, В шестьдесят шесть лет оказаться до срока вырванной из утробы братской любви. Кто бы мог подумать, что все закончится именно так, когда в ту давно минувшую ночь ее мать прошептала:

— Promets moi de ne pas pleurer. Sois forte pour Guy.[13]

Ей хотелось продолжать верить в мать, как она верила в нее все шестьдесят лет. Но правда была в том, с чем приходилось иметь дело сейчас. Она не могла больше быть сильной.

Маргарет Чемберлен уже через каких-то пять минут в обществе сына начинала сыпать указаниями: «Выпрями спину, ради бога; смотри людям в глаза, когда разговариваешь с ними, Адриан; ради всего святого, перестань швырять мой багаж; осторожнее, не сбей велосипедиста, дорогой; и, пожалуйста, не забывай включать поворотник, милый».

Однако она вовремя остановила эту лавину распоряжений. Он был самым любимым из четырех ее сыновей, но он же неизменно доводил ее до белого каления, — по мнению Маргарет, это объяснялось тем, что отцы у ее детей были разные, а поскольку своего Адриан только что потерял, то она решила смотреть на некоторые неприятные привычки сына сквозь пальцы. Пока.

Он встречал ее в закутке, который в аэропорту Гернси сходил за зал прибытия. Она прошла в дверь, толкая перед собой тележку, нагруженную ее чемоданами, и увидела сына у стойки аренды автомобилей, где тот ожидал ее появления, а не болтал с хорошенькой рыжеволосой девицей за прилавком, как сделал бы всякий нормальный мужик на его месте. Он же притворялся, будто изучает какую-то карту, и упускал очередную возможность, которую жизнь совала ему прямо под нос Маргарет вздохнула.

— Адриан, — позвала она, а когда тот не ответил, окликнула громче: — Адриан.

Со второго раза он ее услышал и оторвался от своей карты. Подкрался к стойке и положил карту на место. Рыженькая спросила, чем она может помочь сэру, но тот не ответил. И даже не посмотрел на нее. Девушка повторила. Но он только поднял воротник куртки и вместо ответа повернулся к ней спиной.

— Машина на улице, — сказал он матери вместо «здравствуй» и скинул ее чемоданы с тележки.

— Может, спросишь хотя бы, как дорогая мамочка долетела? — предложила Маргарет. — И разве нельзя довезти чемоданы в тележке прямо до машины? Так ведь легче.

Но он уже шагал прочь, неся по чемодану в каждой руке. Делать было нечего, оставалось только идти за ним. Маргарет послала извиняющуюся улыбку в направлении стойки, на случай если рыженькая наблюдала за тем, как встретил ее сын. И пошла следом.

Аэропорт представлял собой одиночное строение, расположенное сбоку от единственной посадочной полосы в окружении непаханых полей. Автостоянка при нем была меньше, чем при железнодорожной станции у ее дома в Англии, так что найти Адриана не составило никакой проблемы. Когда Маргарет поравнялась с ним, он запихивал чемоданы на заднее сиденье рейнджровера, автомобиля, хуже которого для местных дорог-паутинок и выдумать ничего было нельзя, как она убедилась вскоре.

Сама она никогда не бывала на этом острове. Они с Ги развелись задолго до того, как тот оставил свой бизнес в «Шато Бруар» и поселился здесь. Но Адриан не однажды гостил у отца на острове, и почему он разъезжал по нему на каком-то фургоне для перевозки мебели, когда тут явно требовалась «мини», было выше ее понимания. Как и многие другие поступки сына. К примеру, его разрыв с единственной женщиной, с которой он ухитрился вступить в отношения за все тридцать семь лет своей жизни.

«С чего бы это вдруг?» — до сих пор удивлялась Маргарет.

«У нас были разные цели», — пытался убедить он ее, чему она ни на секунду не поверила, потому что из приватной доверительной беседы с самой молодой женщиной доподлинно знала: Кармел Фицджеральд хотела замуж, а из другой приватной и доверительной беседы с собственным сыном также доподлинно знала: Адриан считал, что ему повезло найти молодую, в меру привлекательную женщину, готовую не колеблясь связать свою жизнь с человеком практически среднего возраста, который всю жизнь просидел у матери под юбкой.

Кроме тех трех кошмарных месяцев, которые он провел в одиночку, когда пытался поступить в университет… Но чем меньше она будет вспоминать об этом, тем лучше. Так что же между ними произошло?

Маргарет знала, что спрашивать об этом нельзя. По крайней мере сейчас, накануне похорон Ги. Но она все равно собиралась задать этот вопрос, и скоро.

Она сказала:

— Как справляется бедная тетя Рут, дорогой?

Адриан притормозил у дряхлого отеля.

— Я ее не видел.

— Почему? Она что, не выходит из своей комнаты?

Он смотрел вперед, на светофор, сосредоточенно ожидая, когда загорится желтый.

— То есть я ее видел, но не совсем. Я не знаю, как она справляется. Она мне не говорила.

А спросить он, разумеется, не догадался. И с матерью поговорить нормально, а не загадками ему тоже в голову не приходит.

— Это ведь не она его нашла, правда? — спросила Маргарет.

— Нет, это Кевин Даффи. Садовник.

— Она, наверное, в шоке. Они ведь не расставались… Вообще никогда.

— Не знаю, зачем ты сюда приехала, мама.

— Ги был моим мужем, дорогой.

— Первым из четырех, — не преминул напомнить Адриан. Вот зануда, право. Маргарет прекрасно знала сама, сколько раз она выходила замуж.

— Я думал, что на похороны приходят только к действующим мужьям.

— Как это вульгарно с твоей стороны, Адриан.

— Неужели? Ну уж нет, вульгарности мы не потерпим.

Маргарет повернулась, чтобы видеть его лицо.

— Почему ты так себя ведешь?

— Как?

— Ги был моим мужем. Когда-то я любила его. Благодаря ему у меня есть ты. И если в память об этом я должна пойти на его похороны, я это сделаю.

Улыбка Адриана показывала, что он ей не верит, и ей захотелось дать ему пощечину. Сын слишком хорошо ее знал.

— Ты всегда воображала, будто умеешь лгать, — сказал он. — Что, тетя Рут боялась, как бы я тут без тебя… как бы это сказать? Не наделал глупостей? Не совершил преступления? Или попросту не взбесился? А может, она считает, что я уже это сделал?

— Адриан! Как ты мог подумать… даже в шутку…

— Я не шучу, мама.

Маргарет отвернулась к окну, не желая больше выслушивать бредни сына. Светофор мигнул, и Адриан на полной скорости пронесся через перекресток.

Вдоль дороги, по которой они ехали, сомкнутым строем стояли дома. Под хмурым небом послевоенные оштукатуренные коттеджи соседствовали с разрушающимися викторианскими домами-террасами, что лепились порой к какому-нибудь отелю, закрытому на зиму. Населенные территории вдоль южной стороны дороги уступили место голым полям с фермерскими домами из камня, а на границе каждого участка виднелись деревянные белые лари, куда в другое время года фермеры выкладывали молодой картофель и тепличные цветы на продажу.

— Твоя тетя позвонила мне, как и всем остальным, — сказала наконец Маргарет. — Честно говоря, меня удивило, что ты не сделал этого сам.

— Никто не приедет, — ответил Адриан, меняя тему разговора, — привычка, которая ее всегда в нем раздражала. — Даже Джоанна с девочками. Впрочем, Джоанну я понимаю: скольких любовниц отец сменил, пока был женат на ней? Но девочки-то могли бы и приехать. Они его, конечно, терпеть не могут, но я думал, что жадность не даст им усидеть на месте и они явятся. Завещание, вот о чем я говорю. Наверняка им хочется узнать, сколько им причитается. Куча денег, если, конечно, отец раскаялся в том, как обошелся с их мамочкой.

— Пожалуйста, не говори так об отце, Адриан. Как его единственный сын и наследник, чьи дети будут носить фамилию Бруар, я думаю, ты мог бы…

— Никаких детей не будет. — Теперь он говорил настойчиво и громко, как будто хотел заглушить мать. — И все же я думал, что Джоанна появится, хотя бы ради того, чтобы вогнать кол старику в сердце.

Адриан ухмыльнулся, но больше себе, чем ей. Тем не менее от этой ухмылки Маргарет стало холодно. Слишком живо она напоминала ей те тяжелые времена, когда Адриан делал вид, будто все в порядке, тогда как на самом деле в душе у него назревала гражданская война.

Ей не хотелось спрашивать, но еще больше не хотелось оставаться в неведении. Поэтому она подняла с пола свою сумочку, открыла ее и, притворяясь, будто ищет мятную пастилку, небрежно бросила:

— Я слышала, морской воздух очень полезен для здоровья. Как тебе здесь спится? Кошмары не мучают?

Он стрельнул на нее глазами.

— Зря ты настояла, чтобы я поехал на его чертову вечеринку, мам.

— Я настояла? — Маргарет коснулась пальцами груди.

— «Ты должен поехать, дорогой». — Он передразнивал ее так точно, что даже жутко делалось. — «Ты так давно его не видел. По-моему, с прошлого сентября вы с ним даже по телефону не разговаривали. Или я ошибаюсь? Вот видишь. Отец будет очень разочарован, если ты не приедешь. А нам ведь этого не нужно, Ги Бруар не снесет разочарования». Только это не было нужно ему. Я не был нужен ему. Это ты хотела, чтобы я поехал. Он так мне и сказал.

— Адриан, нет. Это же… Я надеюсь… Ты… ты же не поссорился с ним, а?

— Ты рассчитывала, что он размякнет, если я появлюсь в миг его торжества, и передумает насчет денег, правда? — спросил Адриан. — Покажу свою морду на его дурацкой вечеринке, а он будет так счастлив меня видеть, что подкинет деньжат на бизнес. Ты ведь за этим меня сюда посылала?

— Понятия не имею, о чем ты говоришь.

— Уж не хочешь ли ты сказать, будто он не говорил тебе о том, что отказался дать мне денег на бизнес? В сентябре прошлого года? Наш небольшой… спор. «Ты не выказываешь никаких способностей к бизнесу. Мне очень жаль, мой мальчик, но я не люблю выбрасывать деньги на ветер». И это при том, что он их возами раздает направо и налево.

— Твой отец так сказал? «Не выказываешь способностей»?

— Среди всего прочего. «Идея неплоха, — сказал он. — Доступ через Интернет всегда можно усовершенствовать, а в остальном похоже, что так действительно можно добиться толку. Но с твоим послужным списком, Адриан… точнее, с его отсутствием, что приводит нас к необходимости вникнуть в причины его отсутствия».

Маргарет чувствовала, как бешенство медленно заливает кислой волной ее желудок.

— Вот как? Да как он смел!

— «Так что придвинь-ка стул, сынок. Гм. Да. У тебя были проблемы, так? Помнишь тот случай в саду у директора школы, когда тебе было двенадцать? А что ты натворил в университете, когда тебе было девятнадцать? В тех, кто так себя ведет, деньги обычно не вкладывают, мой мальчик».

— Он так тебе сказал? И все это припомнил? Дорогой мой, мне так жаль, — скроила соответствующую мину Маргарет. — Я вот-вот заплачу. И ты все равно поехал к нему после этого? Ты не отказался его видеть? Почему?

— Очевидно, потому, что я идиот.

— Не говори так.

— Я думал, что надо попробовать еще раз. Я думал, что если все устрою, то мы с Кармел могли бы… не знаю… попробовать начать все сначала. Мне показалось, что увидеть его, смириться со всеми гадостями, которыми он меня будет поливать, стоило ради Кармел, ради нашего с ней будущего.

Делая эти признания, он намеренно не сводил глаз с дороги, и Маргарет чувствовала, как ее сердце разрывается от боли за сына, несмотря на все его замашки, которые порой просто сводили ее с ума; ведь ему так трудно пришлось в жизни, куда труднее, чем его сводным братьям, думала она. И во многом это была ее вина. Если бы она позволяла ему чаще видеться с отцом, чего Ги хотел, требовал, добивался изо всех сил… Разумеется, это было невозможно. Но если бы она все-таки рискнула и позволила им видеться чаще, может, сейчас с Адрианом не было бы так трудно. И она не чувствовала бы вины.

— Значит, ты опять говорил с ним о деньгах? В этот визит, дорогой? — спросила она. — Просил его помочь тебе с новым делом?

— Не успел. Никак не мог застать его одного, мисс Бюст так и увивалась вокруг нас, видно, боялась, как бы я не оттяпал долю наличности, которую она хотела заграбастать сама.

— Мисс… кто?

— Его последняя пассия. Ты ее увидишь.

— Вряд ли это ее настоящее имя…

Адриан фыркнул.

— А жаль. Так вот, она все время отиралась рядом с ним, заглядывала ему в лицо, чтобы он, не дай бог, не забыл о ней. Все время его отвлекала. Мы так и не поговорили. А потом стало поздно.

Маргарет не задала этого вопроса по телефону, потому что голос у Рут был по-настоящему страдальческий. И сына сразу при встрече она спросить тоже не могла, надо было сперва оценить его настроение. Но теперь он сам дат повод, и она немедленно им воспользовалась.

— Как именно умер твой отец?

Они въезжали в лесистую часть острова, где высокая каменная стена, густо заросшая плющом, тянулась вдоль западной стороны дороги, а вдоль восточной поднимались рощи каштанов, сикоморов и вязов. Между ними местами мелькал пролив, стальной в сумрачном зимнем свете. Маргарет не понимала, какая нужда купаться в нем в такую погоду.

Адриан не сразу ответил на ее вопрос. Он подождан, пока они проедут какую-то ферму, и сбросил скорость, когда они приблизились к просвету в стене, оказавшемуся открытыми железными воротами. На вделанной в стену табличке значилось название поместья Ле-Репозуар, и машина, свернув, покатила по подъездной аллее. Она вела к величественному дому, четырехэтажной громаде из серого камня, увенчанной неким подобием площадки с перильцами, идеей предыдущего владельца, очарованного Новой Англией. Сразу под этой площадкой виднелись мансардные окна, украшавшие идеально гармоничный фасад. Ги, подумала Маргарет, неплохо обеспечил себя на старости лет. Но ничего удивительного в этом не было.

Ближе к дому подъездная аллея выныривала из-под деревьев, чьи кроны образовывали над ней подобие тоннеля, и огибала лужайку, в центре которой стояла впечатляющая бронзовая скульптура юноши и девушки, купающихся с дельфинами. Адриан проехал вокруг лужайки и остановил машину прямо у ступеней, которые вели к белой входной двери. Она была закрыта и еще не успела открыться, когда Адриан ответил на вопрос матери.

— Он задохнулся до смерти, — сказал он. — Внизу, в бухте.

Маргарет это озадачило. Рут сказала, что ее брат не вернулся домой после утреннего купания, что его подстерегли и убили на пляже. Но если человек задохнулся, то при чем тут убийцы? Вот если его задушили, тогда другое дело, но Адриан сказал именно «задохнулся».

— Задохнулся? — повторила Маргарет. — Но Рут сказала мне, что твоего отца убили.

На миг у Маргарет даже мелькнула безумная мысль, а не солгала ли ей бывшая невестка, чтобы заманить ее на остров.

— А это и было убийство, — сказал Адриан. — Тем, что нашли у отца в горле, никто случайно не поперхнется, да и нарочно тоже.

5

— Вот уж не думал, что окажусь когда-нибудь в таком месте.

Чероки Ривер задержался, чтобы посмотреть на вращающуюся вывеску Нью-Скотленд-Ярда. С нее он перевел взгляд на само здание с его защитными бункерами, охранниками в униформе и присущей ему тяжеловесной важностью.

— Я не уверена, что нам здесь помогут, — откровенно призналась Дебора. — Но по-моему, попробовать стоит.

На часах было почти половина одиннадцатого. Когда они отправлялись в американское посольство, на улице лило как из ведра, теперь же в воздухе висела настойчивая морось, от которой они укрылись под одним из огромных черных зонтов Саймона.

Их совместное путешествие началось довольно обнадеживающе. Несмотря на отчаянное положение сестры, Чероки не изменила та типично американская уверенность, которую Дебора, живя в Калифорнии, наблюдала почти во всех ее обитателях. Он был гражданином Соединенных Штатов, пришедшим в посольство своей страны по делу. Как всякий налогоплательщик, он полагал, что стоит ему войти в посольство и выложить факты, кто-нибудь сразу же позвонит куда надо и Чайну немедленно освободят.

Сначала ей казалось, что вера Чероки во всемогущество посла обоснованна. Как только они установили, куда им следовало обращаться — в отдел особых консульских услуг, вход в который оказался не через осененную государственным флагом массивную дверь на Гросвенор-сквер, а за углом, с тихой Брук-стрит, — и Чероки назвал там свое имя, в недра посольства позвонили и ответ пришел изумительно быстро. Даже Чероки не ожидал, что глава отдела особых услуг будет приветствовать его лично. То есть он, конечно, надеялся, что кто-нибудь из подчиненных проведет их к ней, но что она сама выйдет и поздоровается с ним прямо там, у входа, — такого он не ждал. Но именно это и произошло. Консул по особым делам Рейчел Фрайштат — «обращайтесь ко мне "мисс"» — вошла в огромную комнату ожидания, пожала ему руку двумя руками, с намерением вселить уверенность, и провела Дебору и Чероки в свой кабинет, где предложила им кофе с печеньем и настояла, чтобы они сели поближе к электрическому камину и обсушились.

Оказалось, что Рейчел Фрайштат уже все известно. После ареста Чайны не прошло и суток, как ей позвонили из полиции Гернси. Такова, объяснила она, была норма, соглашение между нациями, подписавшими Гаагский договор. Она даже говорила с самой Чайной по телефону и спросила, не желает ли та, чтобы кто-нибудь из посольства приехал на остров для оказания ей помощи.

— Она ответила, что не нуждается в этом, — сообщила консул по особым поручениям Деборе и Чероки. — В противном случае мы бы немедленно кого-нибудь послали.

— Но она нуждается, — возмутился Чероки. — Ее там подставили. И она это знает. Почему она отказалась?

Он провел рукой по своей шевелюре и пробормотал:

— Не понимаю.

Рейчел Фрайштат сочувственно кивнула, но по ее лицу было заметно, что заявление на тему «ее подставили» она слышит не впервые. Она сказала:

— Мы ограничены в выборе средств, мистер Ривер. Вашей сестре это известно. Мы связались с ее адвокатом — ее защитником, как там говорят, — и он заверил нас, что присутствовал на каждом ее допросе. Мы также готовы позвонить в Соединенные Штаты и оповестить, кого ваша сестра сочтет нужным, хотя она особо оговорила, что сейчас никому звонить не надо. А если история просочится в американскую прессу, все контакты с ней мы тоже возьмем на себя. Газеты на Гернси уже пишут об этом, но их изолированность и недостаток средств связывают им руки: они могут лишь публиковать материал, который дает им полиция.

— Вот именно, — опять встрял Чероки. — Полиция как раз и старается повесить это дело на нее.

Тогда мисс Фрайштат пригубила свой кофе. Поверх чашки она смотрела на Чероки. Дебора поняла, что она готовится сообщить плохую новость и не торопится, обдумывая, как это лучше сделать.

— К сожалению, тут американское посольство ничем помочь не может, — сказала она наконец. — Даже если это так, мы все равно не можем вмешаться. Если вы считаете, что вашу сестру ни за что ни про что вот-вот упрячут за решетку, то вам необходима помощь. Но искать ее вам следует не у нас, а у них.

— Что это значит? — спросил Чероки.

— Может быть, частный сыщик? — предположила мисс Фрайштат.

Так и не получив того, на что надеялись, они покинули посольство. В течение следующего часа они сделали открытие, что найти на Гернси частного сыщика не легче, чем в Сахаре мороженое. Убедившись в этом окончательно, они пересекли весь город и оказались на Виктория-стрит, у здания Нью-Скотленд-Ярда — башни из стекла и бетона, выросшей в самом сердце Вестминстера.

Встряхнув свой зонт над специальным резиновым ковриком, они поспешили внутрь. Дебора оставила Чероки глазеть на вечный огонь, а сама пошла к стойке дежурного, где и передала свою просьбу.

— Исполняющий обязанности суперинтенданта инспектор Линли. Нам не назначено, но если он свободен, нельзя ли нам его увидеть? Меня зовут Дебора Сент-Джеймс.

За стойкой были двое охранников в форме, и оба так смотрели на них с Чероки, словно подозревали, что под одеждой у них полно взрывчатки. Один из них стал куда-то звонить, а другой занялся посылкой, доставленной «Федерал-экспресс».

Дебора ждала у стойки, пока тот полицейский, который звонил по телефону, не сказал ей:

— Подождите пару минут.

Тогда она вернулась к Чероки, и он спросил:

— Думаешь, от этого будет толк?

— Как знать, — ответила она. — Но делать-то что-то надо.

Не прошло и пяти минут, как Томми сам спустился им навстречу, и Дебора сочла, что это хороший знак.

— Деб, привет. Какой сюрприз, — сказал он, поцеловал ее в щеку и стал ждать, когда его представят Чероки.

Раньше они никогда не встречались. Несмотря на то что Томми не раз приезжал к Деборе в Калифорнию, их с Чероки пути как-то не пересекались. Хотя Томми, разумеется, о нем слышал. Он слышал его имя и уж конечно не забыл его, настолько странно оно звучало для английского уха.

Поэтому когда Дебора сказала: «Это Чероки Ривер», он тут же продолжил: «Брат Чайны» — и с характерной для него непринужденностью протянул для приветствия руку.

— Показываешь ему город? — спросил он у Деборы. — Или друзей, которые работают в сомнительных местах?

— Не угадал, — ответила она. — Мы можем с тобой поговорить? Без посторонних? У тебя есть время? Мы… мы вроде как бы по делу.

Томми приподнял бровь.

— Понятно, — сказал он, и не успели они оглянуться, как уже ехали с ним в лифте куда-то наверх, в его кабинет.

Как исполняющий обязанности суперинтенданта, он работал не на обычном месте, а во временном кабинете, который занимал, пока его начальник поправлялся после покушения на его жизнь, имевшего место в прошлом месяце.

— Как здоровье суперинтенданта? — спросила Дебора, заметив, что Томми по своему добросердечию не тронул ни одной фотографии, принадлежавшей хозяину кабинета, Малькольму Уэбберли.

Линли покачал головой.

— Неважно.

— Ужас какой.

— Вот именно.

Он пригласил их садиться и сел сам, подавшись вперед и положив локти на колени. Всем своим видом он словно спрашивал: «Чем я могу вам помочь?», и это напомнило Деборе о том, какой он занятой человек.

Она начала объяснять, зачем они пришли, а Чероки время от времени дополнял ее рассказ необходимыми, на его взгляд, подробностями. Томми слушал их, как, по наблюдениям Деборы, умел слушать только он: не сводя карих глаз с того, кто в данный момент говорил, не обращая внимания ни на что, в том числе шум из соседних кабинетов.

— Насколько близко ваша сестра успела узнать мистера Бруара. пока вы были у него в гостях? — спросил Томми, когда Чероки закончил свою историю.

— Они провели вместе какое-то время. Поладили они быстро, потому что оба зациклились на домах. Но больше ничего не было, насколько я знаю. Он был с ней приветлив. Но и со мной тоже. Кажется, он вообще прилично относился к людям.

— Может быть, и нет, — заметил Томми.

— Ну, может быть. Да, наверное. Раз кто-то его убил.

— Как именно он умер?

— Задохнулся до смерти. Адвокат выяснил это, как только Чайне предъявили обвинение. Кстати, это единственное, что ему удалось выяснить.

— Вы хотите сказать, что его задушили?

— Нет. Задохнулся. Он поперхнулся камнем.

— Камнем? Господи, каким еще камнем? С пляжа, что ли?

— Это все, что нам пока известно. Просто был какой-то камень, и он им подавился. Или, точнее, этим камнем его заставила подавиться моя сестра, раз уж ее арестовали за его убийство.

— Так что видишь, Томми, — добавила Дебора, — смысла тут никакого нет.

— Потому что как Чайна могла заставить его подавиться этим камнем? — спросил Чероки. — Как вообще кто-нибудь мог заставить его им подавиться? Как этосделали? Открыли ему рот и запихнули в глотку камень?

— Это вопрос, который требует ответа, — согласился Линли.

— Это мог быть несчастный случай, — не унимался Чероки. — Он сам мог положить в рот камень по какой-то причине.

— Значит, есть какие-то улики, подтверждающие обратное, — сказал Томми, — иначе полиция никого бы не арестовала. Тот, кто запихивал камень ему в рот, мог оцарапать ему горло и даже язык. Тогда как если он проглотил его по ошибке… Да. Я понимаю, почему они сразу решили, что это было убийство.

— Но почему именно Чайна? — спросила Дебора.

— Наверное, есть еще улики, Деб.

— Моя сестра никого не убивала!

С этими словами Чероки встал. Он беспокойно подошел к окну, потом резко обернулся.

— Ты можешь что-нибудь сделать? — спросила Дебора у Томми. — В посольстве намекнули, чтобы мы наняли кого-нибудь, но я подумала, может, ты мог бы… Может быть, ты позвонишь им? В полицию? И объяснишь? Ведь ясно же, что они недооценивают факты, которые есть у них на руках. Надо, чтобы кто-нибудь им это объяснил.

Томми задумчиво сложил ладони домиком.

— Тут не все так просто, Деб. Они проходят обучение здесь, это верно, гернсийская полиция, я имею в виду. И имеют право попросить у нас помощи, это тоже верно. Но вот насчет того, чтобы начинать дело с нашего конца… Если ты на это надеешься, то так у нас просто не делают.

— Но… — Дебора протянула руку, поняла, что как будто умоляет (жалкое зрелище) и снова уронила руку на колени. — А что, если там просто узнают, что здесь кто-то проявляет к этому делу интерес?

Томми внимательно поглядел ей в лицо и улыбнулся.

— А ты не меняешься, правда? — спросил он нежно. — Ладно. Подождите. Посмотрим, что у меня получится.

На то, чтобы узнать нужный номер на Гернси и выяснить, кто занимается расследованием этого дела, ушло несколько минут. Убийство было настолько необычным на острове происшествием, что Линли стоило только произнести само слово, как его тут же соединили со старшим следователем.

Но звонок ничего не дал. Нью-Скотленд-Ярд, очевидно, не имел в Сент-Питер-Порте никакого веса, и, когда Томми представился и объяснил, зачем звонит, предложив любую помощь столичной полиции, ему ответили — как он доложил Деборе и Чероки, положив трубку, — что «в проливе все под контролем, сэр». И кстати, если какая-нибудь помощь все-таки понадобится, то полиция Гернси обратится с запросом к полицейским силам графств Корнуолл или Девон, как обычно.

— Это и нас касается, ведь арестована иностранка, — сказал Томми.

Да, поворот событий интересный, но полиция Гернси и тут в состоянии справиться собственными силами.

— Извините, — сказал он Деборе и Чероки, закончив разговор.

— И что же нам, черт возьми, теперь делать? — спросил Чероки скорее у себя самого, чем у остальных.

— Вам нужно найти человека, который не откажется поговорить с замешанными в этом деле, — сказал Томми в ответ. — Если бы кто-нибудь из моих людей ехал туда в отпуск, вы бы могли попросить их оказать вам такую услугу. Вы можете и сами этим заняться, но было бы лучше, если бы вам кто-нибудь помогал.

— А что нужно делать? — спросила Дебора.

— Задавать вопросы, чтобы узнать, нет ли свидетеля, которого пропустили. Надо выяснить, были ли у этого Бруара враги: сколько, кто такие, где живут, где находились в момент убийства. И еще вам нужен кто-нибудь для оценки качества добытой информации. Поверьте мне, полиция пользуется услугами таких людей постоянно. Кроме того, вам нужно проверить, не упущены ли какие-нибудь улики.

— На Гернси таких людей нет, — сказал Чероки. — Мы узнавали. Дебс и я. Сначала узнали, а потом пошли к вам.

— Тогда поищите в другом месте.

Томми послал Деборе взгляд, значение которого она хорошо поняла.

Человек, в котором они нуждались, у них был.

Но ей не хотелось просить мужа о помощи. И не только из-за его вечной занятости, но и потому, что Деборе казалось, будто всю ее жизнь Саймон только и делал, что спасал ее. Сначала в школе, когда над ней издевались одноклассники, а «ее» мистер Сент-Джеймс, тогда девятнадцатилетний молодой человек с обостренным чувством справедливости, застращал мучителей так, что им небо с овчинку показалось; и позже, когда она стала его женой, от которой требовалось только одно — быть счастливой. Она просто не могла взвалить на него еще и эту ношу.

Так что придется им с Чероки взяться за дело самим. В этом был ее долг перед Чайной и, что еще важнее, перед самой собой.

Когда Дебора и Чероки приехали в Олд-Бейли, на одну чашу весов правосудия впервые за последние несколько недель пролился солнечный свет, жидкий, как чай с жасмином. У них не было при себе ни рюкзака, ни сумки, поэтому получить разрешение на вход оказалось проще простого. Несколько вопросов привели их в нужное место — зал заседаний номер три.

На верхней галерее для посетителей почти никого не было, не считая троих припозднившихся туристов в прозрачных плащах-дождевиках и какой-то женщины, взволнованно комкавшей платочек. Под ними, точно декорация из исторического фильма, раскинулся зал суда. Вот судья в красной мантии, круглые очки в тонкой оправе придают ему строгий вид, кудрявый парик из овечьей шерсти спускается на плечи; он сидит на зеленом кожаном стуле, одном из пяти, которые стоят в дальнем конце зала на помосте, отделяющем судью от простых смертных. Вон те, в черных мантиях, — адвокаты и прокуроры, занимают переднюю скамью и стол, стоящий под прямым углом к судейскому. За ними расположились их помощники, младшие члены палат и адвокаты, не имеющие права выступать в суде. Напротив них места присяжных, а между присяжными и адвокатами, точно рефери, сидит судейский клерк. Прямо под галереей — скамья подсудимых, где как раз находился обвиняемый в сопровождении офицера полиции. Напротив него было место свидетелей, куда устремили свои взгляды Дебора и Чероки.

Прокурор как раз заканчивал перекрестный допрос свидетеля защиты, эксперта мистера Олкорта-Сент-Джеймса. Он то и дело заглядывал в какой-то многостраничный документ, называл Саймона сэром и обращался к нему «мистер Олкорт-Сент-Джеймс, будьте любезны», что подчеркивало его недоверие ко всякому, чье мнение не совпадало с мнением полиции, а значит, и прокуратуры.

— Вы, кажется, хотите сказать, что в заключении, выданном лабораторией доктора Френча, есть изъян, мистер Олкорт-Сент-Джеймс, — говорил прокурор, пока Дебора и Чероки пробирались на свои места в галерее.

— Вовсе нет, — ответил Саймон. — Я хочу обратить ваше внимание лишь на то, что количество осадка, обнаруженное на коже обвиняемого, вполне совместимо с его профессией садовника.

— В таком случае является ли, по-вашему, простым совпадением тот факт, что на коже мистера Кейси, — кивок в сторону человека на скамье подсудимых, чью шею Дебора и Чероки могли изучать со своего места на галерее, — были обнаружены следы того же самого вещества, которым отравили Констанцию Гарибальди?

— Поскольку «Алдрин» используется для уничтожения насекомых, а преступление было совершено в разгар сезона, когда сады изобилуют упомянутыми вредителями, то я вынужден повторить, что следы «Алдрина» на коже обвиняемого легко объяснить его родом занятий.

— И это невзирая на его длительную ссору с миссис Гарибальди?

— Совершенно верно. Невзирая.

Допрос продолжался еще несколько минут, и все это время королевский прокурор заглядывал в свои записи, а однажды даже проконсультировался с коллегой, сидевшим за спинами барристеров. Наконец он произнес:

— Спасибо, сэр.

И Саймон, в чьих показаниях защита больше не нуждалась, покинул свидетельское место. Едва начав спускаться, он бросил взгляд на галерею для посетителей и заметил там Дебору и Чероки.

Встретившись с ними в коридоре за дверью зала заседаний, он спросил:

— Ну что, как дела? Помогли американцы?

Дебора рассказала ему все, что они услышали в посольстве от Рейчел Фрайштат. И добавила:

— Томми тоже ничего не мог сделать, Саймон. Юрисдикция. И вообще, полицейские Гернси предпочитают обращаться в Корнуолл и Девон, когда им что-нибудь нужно. Метрополию они не любят. Не знаю, как тебе, Чероки, а мне показалось, будто они даже ощетинились слегка, стоило Томми только намекнуть, что он хочет помочь.

Саймон кивнул и задумчиво потянул себя за подбородок. Вокруг них шла повседневная жизнь суда по уголовным делам: спешили куда-то чиновники с папками документов, голова к голове прогуливались барристеры, на ходу обсуждая шаги, которые они намеревались предпринять для защиты своих клиентов.

Дебора наблюдала за мужем. Она понимала, что он занят поиском выхода из тупика, в который попал Чероки, и была благодарна ему за это. Ведь он мог бы просто сказать: «Ну что ж, так, значит, тому и быть. Возвращайся на остров и жди, чем дело кончится». Но это было не в его привычках. Однако ей не хотелось, чтобы он думал, будто они явились в Олд-Бейли исключительно для того, чтобы повесить на него свои проблемы. Наоборот, они пришли сказать, что уезжают на Гернси, как только Дебора заскочит домой и соберет кое-какие вещи.

Так она ему и сказала. Думала, он обрадуется. И ошиблась.

Услышав о намерениях жены, Сент-Джеймс мгновенно пришел к выводу: то, что она затевает, чистое безумие. Но говорить ей об этом напрямую было нельзя. Ведь она действовала из лучших побуждений и к тому же искренне волновалась за свою калифорнийскую подругу. Кроме того, с присутствием постороннего надо было считаться.

Сент-Джеймс с радостью разделил с Чероки Ривером еду и кров. Это было наименьшее, что он мог сделать для брата женщины, которая была лучшей подругой его жены, когда та жила в Америке. Однако это не означает, что Деборе можно играть в детективов с человеком, которого она почти не знает. Такие игры чреваты серьезными неприятностями с полицией. Или, не дай бог, встречей с истинным убийцей.

Однако Сент-Джеймсу вовсе не хотелось ставить Деборе палки в колеса, он только хотел немного поумерить ее пыл. Поэтому он отвел ее и Чероки в тихий уголок, где они сели, и сказал:

— А что ты собираешься там делать?

— Томми предложил…

— Что он предложил, я знаю. Но ты же убедилась, что частных детективов на Гернси нет и нанять там никого не удастся.

— Верно. Вот поэтому…

— Значит, пока ты не найдешь кого-нибудь в Лондоне, ехать на Гернси абсолютно незачем. Разве только для того, чтобы поддержать Чайну. Вполне понятное стремление.

Дебора поджала губы. Он читал ее мысли. И рассуждал как разумный, здравомыслящий человек, истинный ученый, хотя ситуация требовала совсем иного — сочувствия. И не только сочувствия, но содействия, причем немедленного, каким бы неуклюжим оно ни было.

— Я не собираюсь нанимать частного сыщика, Саймон, — ответила она сухо. — По крайней мере, не сразу. Мы с Чероки… мы поговорим с адвокатом Чайны. Узнаем, какие улики собрали полицейские. Мы будем разговаривать с каждым, кто не откажется общаться с нами. Мы ведь не из полиции, а потому люди не побоятся сказать нам все, что знают, и, если кому-то что-то известно… если полиция что-то пропустила… мы откроем истину.

— Чайна не виновата, — добавил Чероки. — А истина… она там. Где-то. Чайна нуждается…

— Это означает, что виновен кто-то другой, — перебил его Сент-Джеймс — А это делает наше предприятие до крайности деликатным и опасным.

«И я запрещаю тебе ехать», — хотелось добавить ему, но он сдержался.

Они ведь не в восемнадцатом веке. И Дебора вполне независимая женщина. Ну, не финансово, конечно. Поэтому он мог бы просто не дать ей денег. Однако ему хотелось верить, что он выше подобных махинаций. Кроме того, он был твердо убежден в том, что разумные доводы эффективнее запугивания.

— А как ты найдешь тех, с кем нужно поговорить?

— Полагаю, что на Гернси существуют телефонные справочники, — ответила Дебора.

— Я имел в виду, как ты узнаешь, с кем говорить? — уточнил Сент-Джеймс.

— Чероки мне подскажет. Чайна тоже. Они ведь были в доме Бруара. Встречались с другими людьми. Они назовут мне имена.

— Но зачем им разговаривать с Чероки? Или с тобой, особенно когда они узнают, что ты связана с Чайной?

— Они не узнают.

— Думаешь, полиция им не скажет? А потом, когда ты — и Чероки тоже — поговорите с ними, справитесь с этой частью задачи, что вы будете делать с остальным?

— С чем — остальным?

— С уликами. Как ты планируешь их оценивать? И как ты узнаешь, что нашла что-то важное, если найдешь что-то?

— Как я ненавижу, когда ты… — Дебора повернулась к Чероки: — Ты бы не мог оставить нас на минуту?

Чероки перевел взгляд с нее на Сент-Джеймса и сказал:

— Я создаю тебе проблемы. Ты и так столько сделала. Возила меня в посольство. В Скотленд-Ярд. Дай я просто уеду и…

Дебора решительно перебила его.

— Оставь нас на минуту. Пожалуйста.

Чероки, похоже, собирался сказать что-то еще, но передумал. Он отошел к доске объявлений и стал изучать расписание судебных заседаний.

Дебора яростно набросилась на Саймона.

— Зачем ты это делаешь?

— Я только хотел, чтобы ты поняла…

— Думаешь, что я такая дура, сама ни в чем разобраться не в состоянии?

— Ты не права, Дебора.

— Не в состоянии поговорить с парой-тройкой людей, которые, может быть, скажут мне что-то такое, чего не сказали полиции? Такое, от чего все изменится. И Чайна выйдет на свободу.

— Дебора, я не хочу, чтобы ты думала…

— Это моя подруга, — яростным шепотом продолжала она. — И я помогу ей, Саймон. Она была со мной там. В Калифорнии. Единственный человек…

Дебора осеклась. Она посмотрела на потолок и помотала головой, словно надеясь стряхнуть не только владевшие ею эмоции, но и воспоминание.

Сент-Джеймс понимал, что она имеет в виду. Он и в самом деле легко читал ее мысли. Чайна была задушевной подругой Деборы и единственной, кому она доверяла в те годы, когда он сам ее бросил. Без сомнения, она была рядом и тогда, когда Дебора влюбилась в Томми Линли, и, возможно, вместе с ней оплакивала последствия этой любви.

Он все это понимал, но заговорить об этом было все равно что прилюдно раздеться и продемонстрировать всем свое увечье. Поэтому он сказал:

— Дорогая, послушай. Я знаю, что ты хочешь помочь.

— Неужели? — с горечью спросила она.

— Ну конечно. Но если ты начнешь носиться взад и вперед по Гернси, никакого толку от этого не будет. У тебя ведь нет соответствующего опыта, да и…

— Спасибо тебе большое.

— Полиция вряд ли будет тебе помогать. А без их помощи, Дебора, ничего у тебя не получится. Пока они не поделятся с тобой всем, что знают, ты никак не установишь, виновна Чайна на самом деле или нет.

— Неужели ты думаешь, что она убийца? Господи боже!

— Я пока ничего такого не думаю. Мой интерес в этом деле куда меньше твоего. А тебе именно такой человек и нужен — незаинтересованный.

Едва эти слова слетели с его уст, как он понял, что попался. Она ни о чем таком его не просила и уж точно не попросит теперь, после их разговора. Но он видел, что другого выхода нет.

Она нуждалась в его помощи, а он привык помогать ей, и неважно, просила она его об этом или нет.

6

Сбежав от Валери Даффи, Пол Филдер отправился в свое тайное убежище. Инструменты он бросил на берегу пруда. Он знал, что поступил нехорошо, ведь мистер Ги объяснял ему, что настоящее мастерство начинается с заботы об инструментах, но Пол обещал себе вернуться за ними позже, когда его не увидит Валери. Он зайдет с другой стороны дома, дальней от кухни, соберет инструменты и отнесет в конюшню. А если никакой опасности не будет, то даже поработает немного над домиком для уток. И навестит утиное кладбище, проверит, на месте ли оградки из ракушек и камней. Вот только сделать это придется до того, как на инструменты наткнется Кевин Даффи. Если он обнаружит их в сырой траве, среди камышей и всякой всячины, то будет недоволен.

Поэтому, убегая от Валери, Пол уехал не особенно далеко. Промчавшись вдоль фасада здания, он свернул в рощу, тянувшуюся к востоку от подъездной аллеи. Там выбрал неровную, усыпанную палой листвой тропу в зарослях рододендронов и папоротников и ехал по ней до второй развилки. У поворота прислонил свой старый велик к замшелому стволу сикомора, поваленного когда-то ветром и оставленного догнивать в роще, на радость всяким диким тварям, которые устроили себе в нем дом. Дальше ехать на велосипеде не было никакой возможности, такой ухабистой становилась тропа, и потому Пол поправил висевший на спине рюкзак и пустился вперед на своих двоих, а Табу весело семенил за ним, радуясь, что можно погулять, а не сидеть, как обычно, на привязи у древнего менгира на краю школьного двора, где он коротал день, поджидая хозяина, в компании миски с водой да горстки сухого корма.

Место, куда Пол держал путь, показал ему мистер Ги.

«По-моему, мы с тобой уже достаточно близко знакомы, — сказал он, приведя Пола сюда, — настало время делиться секретами. Если ты хочешь, если ты готов, то я покажу тебе способ скрепить нашу дружбу, мой принц».

Так он стал называть Пола — «мой принц». Не сразу, конечно, а позже, когда они лучше узнали друг друга и между ними установилось что-то вроде родственных отношений. Конечно, родственниками в полном смысле они не были, да Пол никогда и не надеялся, что они смогут ими стать. Зато они были настоящими товарищами, и когда мистер Ги впервые назвал его «мой принц», Пол был уверен, что он тоже это чувствовал.

Поэтому тогда он согласно кивнул. Он был готов скрепить свою дружбу с этим важным человеком, который вошел в его жизнь. Он не вполне понимал, что это значит — «скрепить дружбу», но рядом с мистером Ги его сердце всегда переполнялось восторгом, и слова мистера Ги, наверное, означали, что и его сердце тоже было переполнено. Поэтому, что бы это ни значило, плохо ему не будет. Пол был в этом уверен.

Место духов — так мистер Ги называл их особое место. Это был земляной купол, похожий на поросшую густой травой перевернутую чашу, опоясанную утоптанной тропой.

Место духов лежало за рощей, на огороженном каменной стеной лугу, где когда-то паслись послушные гернсийские коровы. Нынче луг зарос сорняками, колючками и папоротником, потому что мистер Ги не держал коров, которые подъедали бы траву, а теплицы, пришедшие на смену коровам, сломали и вывезли на тележках, как только мистер Ги вступил во владение поместьем.

Пол забрался на стену и спрыгнул на тропинку под ней. Табу последовал за ним. Тропинка вела через заросли к кургану, и Пол с собакой шли до тех пор, пока не оказались у его юго-западного склона. Здесь, как объяснял мистер Ги, дольше всего задерживались солнечный свет и тепло, что было важно для древних людей.

Обогнув холм, они увидели деревянную дверь куда более позднего происхождения. Дверь висела на каменных наличниках под каменной притолокой, запертая на навесной кодовый замок.

— На поиски входа я потратил несколько месяцев, — рассказывал ему мистер Ги. — Я знал, что это такое. Догадаться было несложно. Откуда иначе круглому холму взяться посреди луга? Но вот найти вход… Вот это была задача так задача, Пол. Здесь было полно всяких обломков да еще кустов, колючек и всякой всячины, так что древняя притолока совсем заросла. Даже когда я нащупал под землей первые камни, еще несколько месяцев ушло на то, чтобы разобраться, где вход, а где внутренние опоры кургана… Несколько месяцев, мой принц. Я потратил на это несколько месяцев. Но по-моему, оно того стоило. Теперь у меня есть свое собственное убежище, и поверь мне, Пол, всякому человеку на земле нужно иметь свое убежище.

Узнав, что мистер Ги хочет поделиться с ним секретом своего убежища, Пол от удивления моргнул. От счастья у него в горле встал ком. Он улыбнулся как идиот. Потом ухмыльнулся, как клоун в цирке. Но мистер Ги все понял. Он сказал:

— Девяносто три — двадцать семь — пятнадцать. Запомнишь? Так можно войти. Этот код знают только самые близкие друзья.

Тогда Пол тщательно запечатлел эти цифры в своей памяти. Настала пора ими воспользоваться. Он сунул замок в карман и толкнул дверь. Она была невысокая, всего фута четыре, так что Полу пришлось обеими руками прижать к груди рюкзак, чтобы протиснуться. Нырнув под притолоку, он заполз внутрь.

Табу семенил впереди него, но вдруг замер, понюхал воздух и заворчал. Внутри было темно, полоска слабого декабрьского света, падавшая сквозь открытую дверь, почти не рассеивала мрак, и, хотя убежище стояло на замке, Пол заколебался, когда пес выразил нежелание входить. Мальчик знал, что на острове живут духи: призраки мертвых, помощники ведьм и феи, которые прячутся в деревьях и ручьях. Поэтому, хотя он не боялся обнаружить внутри кого-нибудь живого, там легко могло оказаться нечто.

Зато Табу встреча с выходцем с того света нисколько не пугала. Он рванулся вперед, обнюхал каменные плиты пола, скрылся во внутренней нише, а оттуда метнулся в самый центр кургана, где под земляным куполом человек мог выпрямиться во весь рост. Наконец он вернулся к Полу, который по-прежнему стоял в дверях, не зная, входить ему или нет. Пес завилял хвостом.

Пол нагнулся и прижался к кудлатой собачьей шерсти щекой. Табу лизнул его в щеку и припал на передние лапы. Отступив на три шага назад, он тявкнул, думая, что они пришли сюда поиграть, но Пол почесал его за ухом, осторожно закрыл дверь, и они оба оказались погребенными в темноте этого тихого места.

Место было ему хорошо знакомо, и он, одной рукой прижимая к себе рюкзак, а другой ощупывая сырую каменную стену, медленно двинулся к центру. Курган, как объяснял ему мистер Ги, имел когда-то огромное значение, в него, как в церковь, древние люди приносили своих мертвых, отправляя их в последний путь. Он назывался дольменом, и в нем даже сохранился алтарь, — Полу казалось, что он больше похож на старый истертый камень в четыре дюйма высотой, — и вторая камера, где в древности совершались религиозные обряды, какие — можно было только гадать.

В тот первый раз, когда Пол пришел в убежище, он смотрел, слушал и дрожал. А когда мистер Ги зажег свечи, которые хранил в небольшом углублении сбоку от алтаря, и увидел, что Пола бьет дрожь, то кое-что сделал.

Он отвел его во вторую камеру, по форме напоминавшую две ладони, сложенные вместе, куда можно было попасть, лишь протиснувшись позади камня, что стоял вертикально, точно статуя в церкви, и хранил следы каких-то изображений на лицевой части. Там у мистера Ги была раскладушка. А еще там были подушки и одеяла. И свечи. И маленькая деревянная шкатулка.

— Я иногда прихожу сюда подумать, — объяснил мистер Ги. — Помедитировать в одиночестве. А ты умеешь медитировать, Пол? Знаешь, как заставить мозг отключиться от всего? Знаешь, как очистить сознание, словно грифельную доску? Чтобы был только ты, Бог и никого между вами? А? Нет? Ну что ж, можем потренироваться прямо здесь, ты и я. Вот. Держи-ка одеяло. Сейчас я тебе все покажу.

«Тайные убежища, — думал Пол. — Особые места для встреч с особыми друзьями. Или места, где можно побыть одному. Когда это нужно. Вот как сейчас».

Но Пол еще никогда не приходил сюда один. Это был самый первый раз.

Осторожно пробравшись в центр дольмена, он стал нащупывать алтарь. Вслепую, как крот, он водил руками по его плоской поверхности, пока не нашарил рядом с ним углубление, где лежали свечи. Еще там хранилась жестянка из-под удивительно вкусных мятных конфет, полная спичек, надежно укрытых от сырости.

Пол пошарил и достал ее. Он поставил рюкзак и зажег первую свечу, прикрепив ее воском к алтарному камню.

Стало чуть светлее, и тревога, которую внушало ему одиночество в этом темном сыром месте, немного улеглась. Он окинул взглядом древние гранитные стены, свод потолка, корявый, в рытвинах, пол.

— Просто невероятно, как древние люди ухитрялись строить такие штуки, — говорил мистер Ги. — Нам кажется, будто мы со своими мобильниками, компьютерами и прочей ерундой обогнали каменный век во всем, Пол. Быстрая информация под стать быстрому всему остальному. Но взгляни на это место, мой принц, просто взгляни на него. Что мы построили за последние сто лет такого, что простоит еще сто тысяч лет, а? Ничего, так-то. Вот, взгляни на этот камень, Пол…

Что он и сделал, пока мистер Ги, положив ему на плечо свою теплую руку, пальцами другой исследовал отметины, оставленные его бесчисленными предшественниками на камне, сторожившем вход в альков, где стояла теперь походная кровать с одеялами. Именно туда, к этой второй камере, и направлялся Пол со своим рюкзаком. Со свечой в руке он протиснулся мимо камня-часового, Табу за ним. Рюкзак он положил на пол, а свечу поставил у изголовья кровати на деревянную шкатулку, закапанную воском от десятков предыдущих свечей. С кровати он взял одеяло для Табу, свернул его в подходящий для собаки коврик и постелил на холодный каменный пол. Песик благодарно запрыгнул на него, покружился, чтобы сделать своим, и со вздохом лег. Положив голову на лапы, он устремил на хозяина любящий взгляд.

«Этот пес думает, что я хочу тебе вреда, мой принц».

Но нет. Просто у Табу была такая привычка. Он знал, какую важную роль в жизни своего хозяина он играет — ведь до появления мистера Ги он был его единственным другом и товарищем, — и хотел, чтобы хозяин тоже знал, что он это понимает. Но поскольку говорить он не умел, то неотрывно смотрел на мальчика изо дня в день, наблюдая каждый его шаг и каждое движение.

Точно так же Пол смотрел на мистера Ги, когда они бывали вместе. И в отличие от других людей, того нисколько не смущал пристальный, немигающий взгляд.

— Тебе интересно, да? — спрашивал он, если Пол присутствовал, когда он брился.

И никогда не подшучивал над тем, что Пол, несмотря на возраст, еще не нуждался в бритве.

— Как мне подстричься, подлиннее или покороче? — спрашивал он у Пола, когда тот сопровождал его в Сент-Питер-Порт к парикмахеру.

— Поосторожнее с ножницами, Хэл. Видишь, со мной человек, он за каждым твоим движением следит.

Тут он подмигивал Полу и показывал знак «друзья до гроба»: скрещенные пальцы правой руки прижаты к ладони левой.

Так оно и случилось.

Пол чувствовал, как подступают слезы, и не удерживал их. Он ведь был не дома. И не в школе. Тут никто не мог помешать ему горевать. И он плакал вволю, пока у него не заболел живот и не защипало глаза. А верный Табу смотрел на него при свете свечи с любовью и пониманием, как всегда.

Выплакавшись, Пол решил никогда не забывать то хорошее, что пришло в его жизнь с мистером Ги: все, что тот его научил ценить и во что верить.

— Наше предназначение не в том, чтобы просто прожить жизнь от рождения до смерти, — не уставал повторять ему друг. — Наше предназначение в том, чтобы очистить прошлое и исцелить будущее.

Частью очищения прошлого должен был стать музей. Именно ради этого они проводили долгие часы в компании мистера Узли и его старого отца. Они с мистером Ги объясняли ему ценность предметов, которые он раньше отшвырнул бы в сторону не глядя: пряжку от ремня, найденную у форта Дойл, где она много лет пролежала под землей, среди сорной травы, пока мощный шторм не вымыл землю из-под большого камня; бесполезный фонарь с гаражной распродажи; ржавые медали; пуговицы; грязное блюдо.

— Этот остров — настоящее кладбище, — говорил мистер Ги, — И мы хотим на нем кое-что откопать. Ты с нами?

Ответ легко было угадать. Он был с теми, с кем был мистер Ги.

Так он вместе с мистером Ги и мистером Узли с головой погрузился в музейную работу. И даже по острову ходил, приглядываясь, не попадется ли что-нибудь для пополнения обширной коллекции.

Наконец он кое-что нашел. На своем велике он поехал в Ла-Конгрей на юго-западе острова, где нацисты выстроили одну из самых безобразных наблюдательных башен. Она торчала из земли, словно футуристическая скульптура, изображающая окаменевший взрыв, а в узкие прорези бойниц высовывались когда-то орудия ПВО, которые сбивали любой приближавшийся к берегу самолет. Правда, он проехал столько миль не в поисках чего-нибудь, имеющего отношение к пяти годам немецкой оккупации. Ему просто хотелось взглянуть на последнюю машину, свалившуюся с утеса.

В Ла-Конгрее находились редкие на острове утесы, на которые можно было заехать прямо на машине. В других местах машину надо было оставлять на стоянке и лезть наверх пешком, а здесь можно было подъехать к самому краю. Удачное место для самоубийц, которые хотели, чтобы их смерть выглядела как несчастный случай. Проехав насквозь рю де ла Тригаль по направлению к проливу, достаточно было резко свернуть вправо, нажать на газ и буквально пролететь последние пятьдесят футов до края обрыва, поросшего травой и невысокими кустиками дрока. Последнее нажатие на педаль газа, и земля уходит из-под капота, машина на миг повисает в воздухе и рушится вниз, на камни, где кувыркается до тех пор, пока не разобьется о гранитные валуны, рухнет в воду или вспыхнет, точно факел.

Машину, на которую ездил посмотреть Пол, постиг именно такой конец. От нее не осталось почти ничего, только куски искореженного металла да одно обгоревшее сиденье, и Пол, который проехал много миль лицом к ветру, был порядком разочарован. Будь там что-нибудь еще, он мог бы с риском для жизни спуститься вниз и покопаться в обломках. Но поскольку на месте аварии ничего больше не было, то он решил осмотреть территорию башни.

Там произошел камнепад, и, судя по виду камней и состоянию земли, которую точно перепахали, было это совсем недавно. На обнажившемся после оползня новом слое камня не росли ни армерия, ни лихнис. А на скатившихся к воде валунах не было нароста гуано, хотя окружающие их куски гнейса так и пестрели им.

Место было очень опасное, и Пол, как урожденный островитянин, прекрасно это знал. Но от мистера Ги он слышал, что когда земля раскрывается перед человеком, наружу выходят тайны. Поэтому он решил поразведать, нет ли там чего интересного.

Оставив Табу на вершине утеса, он стал спускаться вдоль шрама, прорезанного оползнем. Каждый раз, прежде чем передвинуть ногу, он убеждался, что ставит ее на прочный кусок гранита. И так, словно краб, который ищет расселину, где можно укрыться, он медленно пересек весь утес.

Она попалась ему ровно посередине, покрытая полувековой коркой земли, гальки и засохшей грязи, так что сначала он принял ее просто за продолговатый камень. Но, тронув ее ногой, заметил какой-то металлический блеск, словно внутри камня было что-то другое. Он подобрал находку.

Но обследовать камень, вися на середине утеса, не было возможности, поэтому он прижал его подбородком к груди и полез наверх. Там, при активном участии Табу, который оживленно обнюхивал предмет, Пол сначала перочинным ножом, а потом и голыми руками освободил от земли то, что она полвека держала в плену.

Кто знает, как она там оказалась? Немцы не стали прибирать за собой, когда поняли, что война проиграна и вторжения в Англию не будет. Смирившись с этой мыслью, они, как и другие неудачливые завоеватели до них, побросали на острове все, что мешало бегству.

Поэтому не было ничего удивительного, что возле сторожевой башни, где когда-то жили немецкие солдаты, продолжали находить принадлежавшие им предметы. И хотя находку Пола личной вещью назвать было нельзя, фашисты наверняка нашли бы ей применение, если бы союзники, партизаны или борцы Сопротивления совершили удачную высадку прямо у подножия их башни.

В полумраке убежища, которое открыл для него мистер Ги, Пол протянул руку за рюкзаком. Сначала, гордясь своей первой самостоятельной находкой, он хотел вручить ее мистеру Узли в Мулен-де-Нио. Но после того, что произошло сегодня утром, это стало невозможно, поэтому ничего больше ему не оставалось, кроме как спрятать ее здесь, где она будет в безопасности.

Табу поднял голову и следил за тем, как Пол расстегивал пряжки рюкзака. Мальчик сунул руку внутрь и вытащил оттуда свое сокровище, завернутое в старое полотенце. Как все заядлые кладоискатели, Пол развернул полотенце и окинул сокровище восхищенным взглядом, прежде чем вверить его надежному месту.

«Эта граната, может, и не опасна совсем», — подумал Пол.

Погода долго испытывала ее на прочность, прежде чем граната оказалась под землей, и вполне вероятно, что чека, которая приводила в действие взрыватель, давно заржавела намертво. И все же глупо таскать ее повсюду в рюкзаке. Он и без мистера Ги или кого-нибудь еще понимал, что простая осторожность требует припрятать ее надежно, чтобы никто случайно на нее не набрел. По крайней мере до тех пор, пока он не решит, что с ней делать дальше.

Во второй камере дольмена, где они с Табу прятались сейчас, был тайник. Его тоже показал ему мистер Ги — естественную расщелину между камнями, из которых была сложена внешняя стена.

— Сначала ее, конечно, не было, — говорил мистер Ги. — Но время, погода и подвижки грунта сделали свое дело. Создания рук человеческих бессильны перед природой.

Тайник был прямо рядом с кроватью, и непосвященному могло показаться, что это просто небольшое отверстие в камнях. Но, просунув в него руку поглубже, можно было обнаружить вторую щель позади ближнего к кровати камня — в ней и следовало хранить вещи слишком ценные для того, чтобы выставлять их на всеобщее обозрение.

— Я показал тебе тайник, Пол, а это кое-что значит. Больше, чем можно сказать словами. Больше, чем можно даже подумать.

Пол помнил, что в тайнике достаточно места для гранаты. Он уже просовывал туда руку раньше, вместе с мистером Ги, который ободряюще шептал ему на ухо:

— Не бойся, мой принц, сейчас там пусто, я бы не стал так глупо подшучивать над тобой.

Так он узнал, что там есть пространство размером с два кулака, сложенных вместе, — для гранаты более чем достаточно. И глубины тайника тоже вполне хватало. Пол так и не смог нащупать дно, как ни вытягивал руку.

Он отодвинул кровать в сторону и поставил ящик со стоящей на нем свечой на середину алькова. Табу заскулил от такой перемены в своем окружении, но Пол ласково потрепал его по голове и тронул за мокрый нос.

«Все в порядке, — говорил собаке его жест. — Здесь мы с тобой в безопасности. Никто не знает об этом месте, только ты и я».

Бережно держа гранату в руке, он лег на холодный каменный пол. Просунул руку в узкую щель. Дюймах в шести от начала она становилась шире, и хотя заглянуть внутрь он не мог, но знал, как нащупать второй тайник, так что без труда мог бы положить туда гранату.

Но затруднение все-таки возникло. На глубине четырех дюймов в щели оказалось что-то еще. Костяшки его пальцев уперлись во что-то твердое, неподвижное и совершенно неожиданное.

Пол испуганно отдернул руку, но сообразил, что нечто внутри явно не живое, а стало быть, и бояться нечего. Осторожно опустив гранату на кровать, он поднес свечу ближе к щели.

Но светить внутрь щели и одновременно заглядывать в нее оказалось очень трудно. Поэтому он снова растянулся на полу и просунул в тайник сначала ладонь, а потом и всю руку.

Его пальцы нащупали предмет, плотный, но податливый. Не жесткий. Гладкий. Цилиндрической формы. Он ухватился за него и потянул.

— Это особое место, место секретов, Пол, и теперь оно само наш секрет. Твой и мой. Ты умеешь хранить секреты, Пол?

Да. Он умел. Еще как. Потому что, еще не достав предмет, он уже знал, что именно мистер Ги спрятал внутри дольмена.

В конце концов, весь остров был одним большим хранилищем секретов, а дольмен был еще одним тайником среди ландшафта тайн, умолчаний и забвения. Поэтому Пола нисколько не удивляло, что где-то в недрах земли, которая все еще давала богатый урожай медалей, пуль и клинков более чем полувековой давности, покоится что-то еще более древнее, из пиратских времен, а то и старше. А то, что он вытаскивает сейчас из расщелины, — ключ к этой давно похороненной тайне.

Он нашел последний подарок мистера Ги, который и без того дал ему так много.

— Enne rouelle de faitot, — ответила Рут Бруар на вопрос Маргарет Чемберлен. — Колесо фей. Такими пользуются для амбаров, Маргарет.

Маргарет решила, что Рут, как всегда, морочит ей голову, — она так и не полюбила сестру своего бывшего супруга, хотя и прожила бок о бок с ней все время, пока они были женаты. Вечно она так и липла к Ги. Детям одних родителей не подобает выказывать такие чувства друг к другу. Это отдает… Впрочем, Маргарет не хотелось даже думать о том, чем именно это отдает. Разумеется, она понимала, что эти конкретные брат и сестра — евреи, как и она сама, но евреи, бежавшие во Вторую мировую с континента, чем отчасти оправдывались странности их поведения, как она всегда считала, — потеряли всех родственников до единого в нацистских лагерях и с раннего детства вынуждены были стать буквально всем друг для друга. Но то, что Рут за столько лет так и не устроила свою жизнь, делало ее в глазах Маргарет не просто подозрительной или старомодной, но и неполноценной женщиной, прожившей какую-то ненастоящую жизнь, да еще и в тени брата в придачу. Маргарет поняла, что потребуется терпение.

— Для амбаров? — переспросила она. — Я что-то не совсем понимаю, дорогая. Камень ведь должен быть совсем маленьким. Иначе как бы он уместился у Ги во рту?

Она заметила, что при этом вопросе ее невестка вздрогнула, словно от боли, как будто он разбудил ее самые мрачные фантазии о том, как брат встретил свой конец: один на пустынном берегу, в агонии царапая себе горло. Что ж, ничего не поделаешь. Маргарет нужна была информация, и она намеревалась ее получить.

— А зачем они нужны в амбарах, Рут?

Рут подняла голову от рукоделия, которым занималась, когда Маргарет обнаружила ее в утренней комнате. Огромный кусок холста был натянут на деревянную раму, стоявшую на подставке, а перед ней, совсем крошечная в своих черных брюках и не по размеру большом кардигане, вероятно принадлежавшем когда-то Ги, сидела Рут. Очки в круглой оправе сползли на кончик носа, и она маленькой, почти детской ручкой вернула их назад.

— В амбарах они не нужны, — ответила она. — Их вешают на связки ключей от амбаров. По крайней мере, раньше так было. Сейчас на Гернси осталось мало амбаров. А раньше этими камнями отпугивали помощников ведьм. Они нужны для защиты, Маргарет.

— А, амулеты, значит.

— Да.

— Понятно, — сказала Маргарет.

А про себя подумала: «Чудной народ эти островитяне. Амулеты от ведьм. Мумбо-юмбо от фей. Призраки на вершинах утесов. Черти на прогулке».

Она никогда не думала, что ее бывший муж может купиться на такую чертовщину.

— Тебе показали камень? Ты его узнала? Он принадлежал Ги? Я только потому спрашиваю, что на него не похоже, чтобы он носил амулеты и все такое. По крайней мере, на того Ги, которого знала я, это совсем не похоже. Он что, надеялся на удачу в каком-то предприятии?

Она не добавила «с женщиной», но они обе знали, что именно это она имела в виду. Помимо бизнеса, в котором Ги Бруар и так был удачлив, как Мидас, его интересовало только одно: преследование и покорение особ противоположного пола, о чем Маргарет ничего не знала до тех пор, пока по чистой случайности не нашла в его чемодане пару женских трусиков, игриво засунутых туда одной эдинбургской стюардессой, которую он обхаживал тогда на стороне. Вообще-то Маргарет искала чековую книжку, но, обнаружив эти трусы, поняла, что их браку пришел конец. Следующие два года супруги общались только через поверенных, причем Маргарет выколачивала из мужа такие условия развода, которые обеспечили бы ее на всю жизнь.

— В последнее время его интересовало только одно предприятие — музей военного времени.

Рут снова склонилась над рамой с рукоделием и проворно задвигала иглой, вышивая набросанный рисунок.

— И талисман носил не поэтому. Он ему вообще не был нужен. Все и так шло хорошо, насколько я знаю.

И она снова подняла голову, а игла в ее руке застыла перед новым броском.

— Он что-нибудь говорил тебе о музее, Маргарет? Адриан тебе что-нибудь рассказывал?

Маргарет не хотелось обсуждать Адриана ни с невесткой, ни с кем-нибудь еще, поэтому она сказала:

— Да. Да. Музей. Конечно. Я все об этом знаю.

Рут улыбнулась, улыбка вышла искренней и нежной.

— Он ужасно гордился тем, что может сделать острову такой подарок. Вечный. Полный замечательного смысла.

«Лучше бы он сделал такой свою жизнь», — подумала Маргарет.

Уж она-то приехала сюда не для того, чтобы выслушивать панегирики Ги Бруару, покровителю всех и вся. Ей надо было убедиться лишь в том, что он не забыл назначить себя еще и покровителем своего единственного сына.

— И что будет теперь? С его планами?

— Все будет зависеть от завещания, я думаю, — сказала Рут.

Голос у нее был неуверенный.

«Слишком неуверенный», — подумала Маргарет.

— Завещания Ги, я хочу сказать. Хотя о чьем еще завещании может идти речь? Я даже не встречалась еще с его адвокатом.

— Почему, дорогая? — спросила Маргарет.

— Потому что разговор о завещании все сделает постоянным. Неизменным. Я стараюсь этого избежать.

— Если хочешь, я поговорю с его поверенным… то есть адвокатом. Если нужно сделать какие-то распоряжения, я с радостью окажу тебе такую услугу, дорогая.

— Спасибо, Маргарет. Очень мило, что ты предложила, но я должна справиться сама. Я должна… и я справлюсь. Скоро. Когда… когда придет время.

— Да, — пробормотала Маргарет. — Конечно.

Она понаблюдала за тем, как ее невестка еще пару раз воткнула иглу в холст, а потом оставила ее на месте, показывая, что в работе наступил перерыв. Она очень старалась, чтобы в ее голосе прозвучало сочувствие, хотя на самом деле просто умирала от желания узнать, как распорядился своим громадным состоянием ее бывший муж. И особенно ее интересовало, упомянут ли в его завещании Адриан. Хотя при жизни он отказывал сыну в деньгах, которые были тому нужны, чтобы открыть свое дело, смерть отца должна была дать ему желанный капитал. А уж тогда и Кармел Фицджеральд вернется к нему. И Адриан превратится в нормального женатого мужчину, живущего нормальной жизнью, без мелких досадных инцидентов.

Рут подошла к маленькому бюро и взяла оттуда изящную рамку. В ней была заключена половинка медальона, на который она глядела не отрывая глаз. Маргарет видела, что это все тот же пресловутый подарок маман, полученный перед прощанием в доке.

«Je vais conserver l'autre moitie, mes cheris. Nous le recon-stituerons lorsque nous nous retrouverons».[14]

«Да, да, — крутилось на языке у Маргарет, — знаю я, что ты скучаешь, но у нас, черт возьми, делонеоконченное».

— Лучше раньше, чем позже, дорогая моя, — сказала Маргарет мягко. — Ты должна с ним поговорить. Ведь это важно.

Рут поставила рамку, но продолжала глядеть на нее.

— Говори, не говори — ничего от этого не изменится, — вздохнула она.

— Зато кое-что прояснится.

— Если только эта ясность кому-нибудь нужна.

— Разве ты не хочешь знать, как он… ну, каковы были его желания? Тебе просто необходимо это знать. С таким наследством кто предостережен, тот вооружен, Рут. Уверена, его адвокат со мной согласился бы. Кстати, он тебе звонил? Адвокат? Он ведь наверняка уже знает…

— О да. Он знает.

«Ну и что?» — мысленно поторопила Маргарет. А вслух ласково сказала:

— Понимаю. Да. Всему свое время, дорогая. Как только ты будешь готова.

«Скорей бы уж», — добавила она про себя. Она не собиралась торчать на этом треклятом острове дольше, чем нужно.

Рут Бруар знала про свою невестку все. Появление Маргарет в Ле-Репозуаре не имело никакого отношения ни к их неудачному браку с Ги, ни к сожалению или грусти по поводу того, как они расстались, ни даже к уважению, которое она могла бы счесть необходимым продемонстрировать после его ужасной кончины. Даже тот факт, что она до сих пор не выказала ни малейшего любопытства относительно того, кто же убил ее бывшего мужа, выдавал истинное направление ее мыслей. В ее представлении у Ги денег куры не клевали, и она вознамерилась во что бы то ни стало урвать свою долю его богатства. Если не для себя, то хотя бы для Адриана.

Ги называл ее мстительной сукой.

— Представляешь, Рут, она наняла целую ораву докторов, которые готовы под присягой подтвердить, будто он настолько неуравновешен, что не может находиться нигде, кроме как у своей чертовой мамаши под юбкой. А ведь это она и портит мальчишку. В прошлый раз, когда я его видел, он был весь в крапивнице. В крапивнице, подумать только! В его-то возрасте! Господи, да она совсем спятила.

Так продолжалось год за годом, каникулярные визиты под каким-то предлогом сокращались или отменялись вовсе, пока Ги не осталась единственная возможность видеть своего сына — в присутствии его бдительной мамочки.

— Она стоит над нами, как охранник, черт ее побери, — кипятился Ги, — Знает, наверное, что, не будь ее рядом, я бы посоветовал сыну перерезать поводок, а если понадобится, то и перегрызть. С мальчишкой все в порядке, два-три года в приличной школе сделали бы из него человека. Причем я говорю не о таких школах, где обливают холодной водой по утрам и дерут задницу за каждую провинность. Я говорю о нормальной современной школе, где детей учат знать себе цену, а он никогда этому не научится, если она будет держать его при себе, как комнатную собачонку.

Но Ги не суждено было победить в этом споре. Так возник сегодняшний бедняга Адриан — бездарный, бесхарактерный, не имеющий опоры в жизни. Впрочем, один талант у него все же был: он неизменно терпел неудачу во всем, за что бы ни брался, начиная со спорта и заканчивая отношениями с женщинами. И этим он был целиком и полностью обязан своей матери. Чтобы это понять, не нужно быть дипломированным психологом. Но Маргарет никогда этого не признает, а то вдруг придется взять на себя какую-то часть ответственности за его проблемы. А этого, видит бог, она никогда не сделает.

В этом была вся Маргарет. Обвинить ее в чем бы то ни было не удавалось никому, и никому не удавалось добиться от нее помощи. Ее девиз был «каждый за себя, а не можешь — и черт с тобой».

Бедняжка Адриан, не повезло ему с матерью. Она, конечно, хотела ему только добра, но на пути к этой цели умудрилась натворить столько гадостей, что ее добро уже ничего не меняло.

Рут наблюдала за Маргарет, пока та притворялась, будто рассматривает единственное наследство, оставшееся ей от матери, — медальон, которому не суждено было стать целым. Маргарет была крупной блондинкой с высоко зачесанными волосами, темные очки — это в декабре-то? странно, право! — сидели на ее макушке. Рут не могла представить, что ее брат был когда-то женат на этой женщине, впрочем, она и раньше не могла этого представить. Она так и не научилась видеть в Ги и Маргарет супругов — не из-за секса, который, в конце концов, является частью человеческой природы и, как таковой, может приспосабливать друг к другу совершенно разные физические типы, а в эмоциональном смысле, в том, с чего все начинается, что ей, никогда не имевшей возможности испытать свою теорию на деле, представлялось плодородной почвой, единственно пригодной для роста будущего и семьи.

Как выяснилось позднее, Рут была абсолютно права: Ги и Маргарет совершенно не подходили друг другу. И если бы в один из редких приступов оптимизма они не ухитрились произвести на свет Адриана, то после развода так и пошли бы каждый своим путем: она — счастливая богатством, добытым на развалинах брака, а он тем, что так дешево заплатил за самую серьезную ошибку в своей жизни. Но появление Адриана как части их семейного уравнения исключило саму возможность полного исчезновения Маргарет из их жизни. Потому что Ги любил своего сына, хотя и бесился, глядя на него, а это означало, что Маргарет следовало принимать как неизбежность. До смерти одного из них — Ги или Маргарет.

Но именно об этом Рут не хотела ни думать, ни говорить, хотя и понимала, что вечно избегать этой темы ей не удастся.

Словно читая ее мысли, Маргарет поставила рамку с медальоном на стол и сказала:

— Рут, дорогая, я не смогла вытянуть из Адриана и десяти слов о том, что случилось. Боюсь показаться кровожадной, но мне все-таки хотелось бы понять. У Ги, каким я его знала, никогда не было никаких врагов. Были, конечно, женщины, которым не нравилось, когда их бросают. Но даже если он проделал свой обычный…

Рут перебила:

— Маргарет, пожалуйста.

— Погоди, — заторопилась та. — Мы больше не можем притворяться, дорогая. Сейчас не время. Мы обе знаем, каким он был. Но я хочу сказать, что даже брошенная женщина редко… чтобы отомстить… Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать. Так кто? Может быть, женщина была замужем и муж узнал? Хотя Ги обычно избегал подобных типов.

Маргарет играла с одной из трех тяжелых золотых цепей, висевших у нее на шее, той, что с подвеской. Это была огромная жемчужина неправильной формы, похожая на молочного цвета нарост, который лежал у нее между грудей, словно капля картофельного пюре.

— Ничего подобного…

Рут удивилась, почему ей так больно об этом говорить. Ведь она действительно хорошо знала своего брата. Она знала, каким он был: множество достоинств и всего один недостаток, вредная и даже опасная черта.

— Никакого романа не было. Он никого не бросал.

— Но разве арестовали не женщину, дорогая?

— Да, женщину.

— И они с Ги не были…

— Конечно нет. Она пробыла здесь всего несколько дней. Это не имело никакого отношения к… Ни к чему не имело отношения.

Маргарет склонила голову, и Рут сразу поняла, о чем она думает. Нескольких часов Ги Бруару всегда было достаточно, чтобы добиться от женщины всего. И Маргарет собиралась произвести разведку на эту тему. Хитрое выражение ее лица говорило о том, что она ищет способ завести разговор так, что бы ее расспросы не производили впечатления праздного любопытства или злорадства, а больше походили на сочувствие к Рут, потерявшей брата, которого она любила больше собственной жизни. Но к огромному облегчению Рут, этот разговор так и не состоялся. В открытую дверь утренней комнаты робко постучали, и трепещущий голос произнес:

— Рути? Я… не помешала?

Обернувшись, Рут с Маргарет увидели на пороге женщину, а рядом с ней неуклюжую девочку-подростка, высокую и еще не привыкшую к своему росту.

— Анаис, — сказала Рут. — Я и не слышала, как ты вошла.

— Мы открыли дверь своим ключом.

Анаис вытянула руку, на ладони лежал ключ — крохотное металлическое свидетельство того, какое место занимала эта женщина в жизни Ги.

— Надеюсь, это было… О Рут, я не могу поверить… до сих пор… не могу.

И она принялась плакать.

Девочка за ее спиной сконфуженно отвела глаза и вытерла ладони о брюки. Рут пересекла комнату и заключила Анаис Эббот в объятия.

— Оставь этот ключ у себя. Ги этого хотел.

Пока Анаис всхлипывала у нее на плече, Рут протянула руку ее шестнадцатилетней дочери. Джемайма коротко улыбнулась — они с Рут всегда хорошо ладили, — но ближе не подошла. Поглядела через плечо Рут на Маргарет, потом перевела взгляд на мать и тихо, но с болью в голосе сказала:

— Мамочка.

Джемайма никогда не любила выставлять напоказ свои чувства. Все время, что они были знакомы с Рут, девочка не раз испытывала неловкость за мать, склонную к подобным демонстрациям.

Маргарет многозначительно кашлянула. Анаис высвободилась из объятий Рут и выудила пакетик с бумажными платочками из кармана своего брючного костюма. Она была в черном с ног до головы, шляпа-колокол прикрывала ее тщательно ухоженные светлые волосы.

Рут представила женщин друг другу. Это была нелегкая задача: бывшая жена, нынешняя любовница и ее дочь. Анаис и Маргарет негромко обменялись вежливыми фразами и немедленно оценили друг друга.

Трудно было найти двух столь непохожих женщин. Ги всегда любил блондинок, но больше между ними не было ничего общего, кроме, пожалуй, происхождения, потому что, по правде говоря, Ги всегда притягивала вульгарность. Сколько бы они ни учились, как бы ни наряжались, как бы ни старались себя держать и правильно произносить слова, от Анаис все равно время от времени разило Мерсисайдом, а в Маргарет проскальзывала уборщица-мать, причем именно в те мгновения, когда ей меньше всего этого хотелось.

Во всем остальном они разнились, как день и ночь: Маргарет — высокая, внушительная, расфуфыренная и властная; Анаис — маленькая, точно птичка, худая до самоистязания, согласно нынешней одиозной моде (не считая стопроцентно искусственных и чрезмерно роскошных грудей) и всегда одетая как женщина, которая в жизни не надела ни одной тряпки, не посоветовавшись предварительно с зеркалом.

Маргарет, разумеется, приехала на Гернси не для того, чтобы встречаться с любовницами бывшего мужа, а уж тем более утешать или развлекать их. Поэтому, с достоинством произнеся абсолютно фальшивое «очень приятно», она сказала Рут:

— Мы поговорим позже, дорогая.

Потом прижала невестку к груди, расцеловала в обе щеки и добавила:

— Рут, милая моя.

Словно хотела столь нехарактерным для нее и даже немного пугающим поведением дать Анаис Эббот понять, что одна из них имеет положение в этой семье, тогда как другая, разумеется, нет. С этим она и ушла, а за ней потянулся шлейф «Шанели № 5».

«Слишком рано для такого аромата», — подумала Рут.

Но Маргарет ничего подобного, разумеется, не заподозрила.

— Я должна была пойти с ним, — прошептала Анаис, едва за Маргарет закрылась дверь. — Я и собиралась, Рути. С тех самых пор, как это случилось, я не перестаю думать, что если бы я осталась на ночь здесь, то утром пошла бы в бухту с ним. Просто посмотреть. Мне всегда доставляло такую радость смотреть на него… и… О боже, о боже, ну почему это должно было случиться?

«Со мной», — не добавила она.

Но Рут не была глупой. Она не зря прожила жизнь, наблюдая за тем, как ее брат заводит связи с женщинами и сам же их разрушает. Поэтому она всегда хорошо понимала, в какой именно стадии постоянной игры в соблазнение, разочарование и расставание он находился. К тому времени как Ги умер, с Анаис Эббот было почти покончено. И даже если она этого не понимала, то наверняка так или иначе чувствовала.

Рут сказала:

— Тише. Давай сядем. Попросить Валери принести кофе? Джемайма, хочешь что-нибудь, милая?

Джемайма робко ответила:

— А у вас найдется что-нибудь для Бисквита? Он там, снаружи. Мы его не покормили сегодня утром, и…

— Утеночек, дорогуша, — вмешалась ее мать, в устах которой детское имя дочери звучало как упрек.

Этими двумя словами было сказано все: маленькие девочки возятся с маленькими собачками. А молодые девушки интересуются молодыми людьми.

— Ничего с твоим псом не случится. С ним, по правде говоря, и дома ничего не случилось бы. Я ведь тебе говорила. Не можем же мы требовать, чтобы Рут…

— Извини.

Джемайма, похоже, говорила резче, чем сама считала возможным в присутствии Рут, потому что тут же склонила голову и начала теребить рукой шов на своих аккуратных шерстяных брючках. Бедняжка, она и одевалась не как положено нормальному подростку. Летний курс в лондонской школе моделей плюс неусыпная бдительность ее матери, не говоря уже о ее набегах на гардероб девочки, позаботились об этом. Девочка словно сошла с картинки из журнала «Вог». Но несмотря на то что ее учили, как наносить макияж, укладывать волосы и ходить по подиуму, Джемайма осталась прежней Джемаймой, Утеночком для своего семейства и Гадким Утенком для всего остального мира, где она и впрямь чувствовала себя неловко, как утка, которой не дают плавать.

Рут очень ей сочувствовала. Она тут же откликнулась:

— Тот славный маленький песик? Ему, наверное, грустно там без тебя, Джемайма. Хочешь, приведи его в дом.

— Чепуха, — сказала Анаис — Ему и там хорошо. Он, может, и глухой, но с глазами и носом у него все в порядке. Он прекрасно знает, где он. Оставь его на месте.

— Да? Ну хорошо. Но от кусочка говяжьего фарша он не откажется? Или остатков картофельного пирога от вчерашнего обеда? Джемайма, сбегай на кухню, попроси у Валери немного запеканки. Можешь разогреть ее в микроволновке.

Джемайма вскинула голову, и от выражения ее лица у Рут потеплело на сердце даже больше, чем она ожидала. Девочка с надеждой спросила:

— Можно? — и бросила взгляд на мать.

Анаис хватало ума не плевать против ветра. Поэтому она ответила:

— Рути, как это мило с твоей стороны. Мы совсем не хотели тебя беспокоить.

— А вы и не беспокоите, — сказала Рут. — Ступай, Джемайма. А мы, старушки, тут поболтаем.

Рут не думала, что слово «старушки» прозвучит обидно, но после ухода Джемаймы поняла, что ее собеседница все же обиделась. Анаис, которая утверждала, что ей сорок шесть лет, годилась Рут в дочери. И выглядела соответственно. Еще бы, ведь она так старалась. Ибо она лучше многих женщин знала, что пожилых мужчин влечет к хорошеньким и молоденьким, так же как хорошеньких и молоденьких зачастую привлекают источники доходов для поддержания молодости и красоты. Очень удобно, а возраст ни тем ни другим не помеха. Внешность и средства решали все. А любые разговоры о возрасте рассматривались как faux pas.[15] Но Рут даже не попыталась загладить свою ошибку. Господи помилуй, она только что потеряла брата. Ей простительно.

Анаис подошла к раме с рукоделием. Вгляделась в рисунок последней панели и спросила:

— Которая это по счету?

— Двадцать вторая, по-моему.

— И сколько до конца?

— Столько, сколько потребуется, чтобы рассказать всю историю.

— Всю? Даже про Ги?

Глаза у Анаис были красные, но больше она не плакала. Вместо этого она попыталась использовать последний вопрос, чтобы подвести разговор к цели своего визита в Ле-Репозуар.

— Все так переменилось, Рут. Я о тебе беспокоюсь. За тобой есть кому ухаживать?

Сначала Рут подумала, что она спрашивает ее о раке и о том, как она встретит свой близкий конец.

— Думаю, я справлюсь, — ответила она, однако следующая фраза Анаис тут же лишила ее всяких иллюзий относительно того, будто ей предлагают кров, заботу или просто поддержку на оставшиеся месяцы.

— Ты уже читала завещание, Рути? — И, словно понимая в глубине души всю вульгарность своего вопроса, добавила: — Ты убедилась, что получишь достаточно?

Рут ответила любовнице своего брата так же, как перед этим ответила его жене. Она ухитрилась передать информацию с достоинством, несмотря на свое желание сказать, что есть люди, которые на законных основаниях могут проявлять интерес к наследству Ги, а есть и те, которые таких оснований не имеют.

— А…

В голосе Анаис Эббот прозвучало разочарование. Покуда завещание не прочитано, нет никакой возможности узнать, когда и как она сможет расплатиться за все те многочисленные операции по поддержанию молодости, которыми занималась с тех пор, как повстречала Ги. А еще это означало, что волки подошли шагов на десять ближе к двери чрезмерно великолепного жилища в северной оконечности острова, в бухте Ле-Гранд-Авр, где Анаис обитала со своими детьми. Рут всегда подозревала, что Анаис Эббот живет не по средствам. Даже если ее покойный муж действительно был финансистом — хотя кто знает, что скрывалось за фразой «мой муж был финансистом», — акции в сегодняшнем мире вещь ненадежная, купленные вчера, сегодня они уже ничего не стоят, и деньги уходят меж пальцев, как вода в песок. Конечно, он вполне мог быть чародеем из мира финансов, который заставлял деньги множиться, как хлебы перед голодными; или брокером, способным пять фунтов превратить в пять миллионов при наличии времени, веры в себя и ресурсов. Но с другой стороны, он мог быть и простым клерком у Барклая, который так ловко застраховал свою жизнь, что после его смерти вдова смогла занять в обществе более высокое положение, чем тот, к которому она и ее муж принадлежали по рождению. Как бы там ни было, и доступ в высшее общество, и жизнь в нем требовали большого количества наличности: платить нужно было за все — за дом, одежду, машину, отдых, еду. Так что вполне понятно, почему Анаис Эббот оказалась на финансовой мели. Она вложила немалые средства в свой роман с Ги. Для того чтобы эти вложения окупились, Ги должен был остаться в живых и сделать ей предложение.

Несмотря на легкое отвращение, которое Рут питала к Анаис Эббот, считая, что та все время действовала только из корыстных побуждений, она понимала, что отчасти ее можно извинить. Ги действительно ввел ее в заблуждение, дав понять, что союз между ними возможен. Законный союз. Рука об руку перед священником или пять минут смущения и улыбок в мэрии. Вполне естественно, что Анаис строила некие предположения, ведь Ги проявлял щедрость. Рут знала, что это он отослал Джемайму в Лондон, и почти не сомневалась, что именно благодаря его участию — финансовому или какому-то иному — груди Анаис торчали теперь, точно две крепкие симметричные дыни-канталупы, на грудной клетке такого размера, которая естественным образом никак не могла бы их вместить. Но было ли за это уплачено? Или счета только ожидались? Вот в чем был вопрос. В следующую минуту Рут получила на него ответ.

— Я скучаю по нему, Рут. Он был… Ты ведь знаешь, что я его любила, правда? Ты знаешь, как сильно я его любила?

Рут кивнула. Живший в ее позвоночнике рак начинал требовать внимания. Кивок — единственное, на что она была способна, когда приходила боль и нельзя было ей поддаться.

— Он был для меня всем, Рут. Моей опорой. Моей сутью.

Анаис склонила голову. Несколько мягких локонов выбились из-под шляпы и лежали на ее шее, точно след от поцелуев мужчины.

— Он так умел управляться со всем… Все, что он предлагал… и делал… Ты знаешь, что это была его идея отправить Джемайму в Лондон в школу моделей? Чтобы придать ей уверенности, говорил он. Как это было на него похоже. Всегда такой любящий и щедрый.

Рут снова кивнула, задыхаясь от «ласк» своей болезни. Она сжала губы и подавила стон.

— Он ни в чем нам не отказывал. Рут, — продолжала Анапе — Машина… Ее содержание… Бассейн… Он всегда был рядом. Давал. Помогал. Такой замечательный человек. Мне никогда больше не встретить никого, кто хотя бы отдаленно… Он был так добр ко мне. И как я теперь без него? У меня такое чувство, как будто я все потеряла. Он говорил тебе, что заплатил за школьную форму для детей на этот год? Нет, конечно. Ведь он был такой добрый и всегда думал о гордости тех, кому помогал. Он даже… Рут, этот прекрасный, добрый человек даже назначил мне месячное содержание. «Ты так много значишь для меня, я и не думал, что найду женщину, которая будет столько для меня значить, поэтому я хочу, чтобы ты получала больше, чем можешь дать сама». Я говорила ему спасибо много-много раз, Рут. Но у меня никогда не было возможности отблагодарить его по-настоящему. И все же я хочу, чтобы ты знала о его добрых делах, Рут. О добре, которое он делал мне. Чтобы помочь мне, Рут.

Ее просьба не могла быть яснее, напиши она ее хоть на уилтонском ковре у них под ногами. Рут спросила себя, есть ли предел безвкусице, до которой способны дойти корыстные плакальщики Ги.

— Спасибо тебе на добром слове, Анаис, — решила наконец ответить она. — Знать, что тебе известно, что он был сама доброта…

«А это правда, правда!» — хотелось закричать ей.

— Ты очень добра, что пришла сюда сегодня рассказать мне об этом. Я так тебе признательна. Ты очень добра.

Анаис открыла рот, чтобы заговорить. И даже набрала полную грудь воздуха, прежде чем осознала, что сказать-то и нечего. Открыто попросить денег она не могла, боясь прослыть корыстной и черствой. И даже если это ничего для нее не значило, вряд ли она собиралась в скором времени расстаться с претензией на независимое положение вдовы, для которой серьезные близкие отношения с мужчиной ценнее, чем выгода, от них получаемая. Слишком долго она притворялась.

Поэтому Анаис Эббот и Рут продолжали молча сидеть в комнате. Да и что они могли сказать друг другу?

7

В течение дня в Лондоне распогодилось, и Сент-Джеймсы с Чероки Ривером смогли улететь на Гернси. Прилетели они к вечеру, покружили в небе над аэропортом, откуда в меркнущем свете хорошо было видно, как разматывались во всех направлениях серые ниточки дорог, петляя меж голых полей от одной каменной деревушки к другой. Стекла бессчетных теплиц отражали последние отблески солнца, а голые деревья в долинах и на склонах холмов обозначали места, куда не проникала свирепая мощь ветров и бурь. С воздуха островной пейзаж производил впечатление разнообразия: высокие утесы южного и восточного берегов постепенно уступали место спокойным бухтам на севере и западе.

Зимой остров кажется безлюдным. Туристы наводняют хитросплетение здешних дорог поздней весной и летом, направляясь к пляжам, гаваням и утесам, обследуют церквушки, замки и форты. Гуляют, купаются, катаются на лодках и велосипедах. На улицах тогда не протолкнуться, в отелях нет свободных мест. Но в декабре остров населяют лишь три категории людей: собственно островитяне, привязанные к этим местам привычкой, традицией и любовью; налоговые изгнанники, твердо намеренные уберечь как можно больше своих денег от собственных правительств; и банкиры, которые работают в Сент-Питер-Порте, а на выходные летают домой, в Англию.

Именно в Сент-Питер-Порт и направились Сент-Джеймсы с Чероки Ривером. Это был самый крупный город острова, его столица. Там же располагалась штаб-квартира полиции Гернси и офис адвоката Чайны.

В тот день Чероки не закрывал рта от самого Лондона. Он перескакивал с одной темы на другую, словно смертельно боялся паузы в разговоре, так что Сент-Джеймс невольно подумал, уж не предназначен ли заградительный огонь беседы для того, чтобы удержать их от размышлений о бесплодности предприятия, в которое они ввязались. Если Чайну Ривер арестовали и предъявили ей обвинение, значит, существуют улики, позволяющие судить ее за это преступление. И если эти улики не только косвенные, то тогда он не сможет сделать ничего или почти ничего, чтобы истолковать их как-то иначе, чем это сделали полицейские эксперты.

Но пока Чероки болтал, ему стало казаться, что он пытается не столько отвлечь их от мыслей о цели путешествия, сколько привязать себя к ним. Сент-Джеймс играл роль наблюдателя, пятого колеса в телеге, несущейся в неизвестность. Поездка ему определенно не нравилась.

В основном Чероки рассказывал о сестре. Чайн, как он ее называл, наконец-то освоила доску для серфинга. Дебс в курсе? Ее бойфренд Мэтт — Дебс ведь знакома с Мэттом? наверняка, — так вот, Мэтт все-таки вытащил ее на воду… То есть по-настоящему далеко, а то ведь она всегда до смерти боялась акул. Он показал ей азы и заставил упражняться, а в тот день, когда она впервые встала… Тут ей все и открылось. Она постигла суть. Открыла для себя дзен-буддизм серфинга. Чероки всегда хотел, чтобы она приехала покататься к нему в Хантингтон, особенно в феврале-марте, когда волны становятся особенно упрямыми, но она никогда не соглашалась, потому что вернуться в Ориндж для нее все равно что вернуться к ма, а Чайна и ма… У них разногласия. Просто они очень разные. Ма всегда что-нибудь не так делает. Как в прошлый раз, когда Чайна приезжала на уик-энд, — года два назад, — а у ма в доме не оказалось ни одного чистого стакана. Конечно, Чайна вполне могла сама помыть себе стакан, но ма следовало сделать это раньше, потому что, если к чьему-то приезду стаканы вымыты, это что-то значит. Например, «я тебя люблю», или «добро пожаловать», или «я рада, что ты приехала». Как бы там ни было, Чероки всегда старался держаться от них подальше, когда они начинали свои разборки. Вообще-то они обе очень хорошие, ма и Чайн. Просто очень разные. Но все равно, когда Чайна приезжает в каньон — Дебс знает, что Чероки живет в каньоне? Каньон Моджеска? Внутренний? Дом с бревенчатым фасадом? — не важно, короче, когда Чайна приезжает, Чероки обязательно расставляет чистые стаканы повсюду. Не то чтобы их было у него очень много, но те, что есть, стоят во всех углах. Чайне нужны чистые стаканы — Чероки их ей обеспечит. Странно все-таки, как мало некоторым нужно, чтобы завестись.

Всю дорогу до Гернси Дебора рассеянно слушала болтовню Чероки. Тот разрывался между воспоминаниями, откровениями и объяснениями, и через час Сент-Джеймсу стало казаться, что он не только и не столько волнуется из-за проблем сестры, сколько оправдывается перед ними. Если бы он не настоял, чтобы она поехала с ним, ничего такого с ней бы не случилось. Так что ответственность частично лежит и на нем.

«Случается же с людьми такое дерьмо», — говорил он, и они понимали, что это дерьмо не случилось бы именно с его сестрой, если бы Чероки не уговорил ее ехать.

Но без нее он не смог бы поехать сам. А ему так хотелось заработать деньги и открыть наконец дело, которому он без отвращения посвятил бы ближайшие двадцать — двадцать пять лет. Он хотел купить рыбацкий баркас. В этом, вкратце, и было все дело. Чайна Ривер угодила за решетку из-за того, что ее идиоту братцу вздумалось купить рыбацкий баркас.

— Но ты же не мог знать, что все так получится, — воспротивилась Дебора.

— Да. Но мне от этого не легче. Я должен ее оттуда вытащить, Дебс.

И, искренне улыбнувшись Деборе и Сент-Джеймсу, добавил:

— Спасибо вам обоим за помощь. Я ваш вечный должник.

Сент-Джеймсу очень хотелось возразить, что его сестра еще в тюрьме, и даже если ее отпустят под залог, то это, вполне возможно, лишь отсрочит приговор. Но он просто сказал:

— Мы сделаем все, что сможем.

— Спасибо. Вы классные, — ответил Чероки.

А Дебора добавила:

— Чероки, мы же твои друзья.

Тут эмоции, кажется, взяли над ним верх. Он даже в лице на миг переменился. Потом кивнул и сжал кулак в странном, типично американском жесте, годящемся для выражения всего, чего угодно, от благодарности до политического согласия.

Хотя он вполне мог иметь в виду и что-нибудь еще.

Сент-Джеймс не удержался от этой мысли. В сущности, она преследовала его с тех самых пор, как он взглянул на галерею для посетителей в зале заседаний номер три и увидел там свою жену с этим американцем. Они сидели плечом к плечу, Дебора что-то шептала ему на ухо, а он слушал, склонив голову. Что-то разладилось в мире. Сент-Джеймс ощутил это интуитивно. Именно это ощущение вывихнутого времени не позволило ему поддержать декларацию дружбы, только что провозглашенную его женой. Он промолчал, никак не отреагировав на безмолвное «почему?» Деборы. Хотя знал, что отношений между ними это не улучшит. Дебора все еще дулась на него за тот разговор в Олд-Бейли.

По прибытии в город они зарегистрировались в «Эннс-плейс», бывшем правительственном здании, давно переделанном в отель. Там они решили разделиться: Чероки с Деборой направятся в тюрьму поговорить с Чайной, которую держали в камере предварительного заключения, а Сент-Джеймс — в полицию, чтобы отыскать офицера, занимающегося делом об убийстве.

Чувство неловкости не покидало его. Он отлично понимал, что он тут всем чужой и суется в полицейское расследование, хотя никто его об этом не просит. В Англии, случись ему вот так обратиться в полицию за информацией, он, по крайней мере, мог бы сослаться на пару-тройку дел, чтобы отрекомендовать себя.

«Помните дело о похищении Боуэнов? — шепнул бы он кому надо, будь они в Англии. — А прошлогоднее дело об удушении в Кембридже?»

Имея возможность объяснить, кто он такой, и найти общий с полицией источник информации, он обнаружил, что в Англии может задавать полицейским какие угодно вопросы и те охотно выкладывают перед ним все свои карты, нимало не смущаясь тем, что он, скорее всего, попытается узнать больше. Здесь все было по-другому. Чтобы заручиться если не поддержкой полицейских, то по крайней мере их молчаливым снисхождением к его присутствию среди людей, связанных с расследованием убийства, недостаточно просто напомнить им дела, которые он расследовал, или уголовные процессы, в которых участвовал в качестве эксперта. Все это ставило его в невыгодное положение, когда для получения доступа в братство сыскарей, работающих над делом об убийстве, ему придется положиться на свое самое слабое качество — умение устанавливать контакты с людьми.

Он прошел вдоль отеля до поворота на Госпиталь-лейн, где располагалось полицейское управление. По дороге он обдумывал проблему человеческих взаимоотношений. Возможно, именно его неумение налаживать контакты и создает пропасть между ним и другими людьми: он, ученый, кабинетная крыса, вечно чего-то ищет, думает, просчитывает, взвешивает, наблюдает, в то время как другие просто живут… Может, именно поэтому ему так неловко в присутствии Чероки Ривера?

— О, я вспомнила, как мы ходили кататься на досках! — воскликнула Дебора, и выражение ее лица изменилось, как только общее воспоминание пришло ей на ум. — Мы ходили втроем… Помнишь? Где мы тогда были?

Чероки принял задумчивый вид.

— Помню. Мы были на Сил-Бич, Дебс. Он проще, чем Хантингтон. Волны не такие большие.

— Да-да. Сил-Бич. Ты заставил меня взять доску и плюхаться с ней вдоль берега, а я все визжала, что боюсь удариться о пирс.

— До которого, — заметил он, — было как до луны пешком. Да ты бы все равно не продержалась на доске так долго, чтобы удариться обо что-нибудь, разве что уснула бы на ней.

Они рассмеялись, без всяких усилий выковав новое звено в цепи общих событий, которая соединяла прошлое с настоящим.

«Так оно и бывает между людьми, у которых есть что-то общее, — подумал Сент-Джеймс — Так и бывает».

Он перешел через улицу и оказался у штаб-квартиры полиции острова Гернси. Внушительных размеров стена, сложенная из тесаных камней, испещренных прожилками полевого шпата, окружала здание, два крыла которого, одно короткое, другое подлиннее, украшали четыре ряда окон, а на крыше развевался гернсийский флаг. Войдя в приемную, Сент-Джеймс представился и вручил дежурному констеблю свою визитку. Не будет ли офицер любезен направить его к главному следователю по делу об убийстве Ги Бруара? Или, если это невозможно, к главе пресс-службы департамента?

Дежурный изучал визитку, а выражение его лица ясно указывало на неизбежность некоторого количества звонков через пролив с целью выяснения личности этого специалиста по судебной медицине, который только что свалился им на голову. Но это даже к лучшему, ведь звонки пойдут в столицу, в прокуратуру, или даже в университет, где Сент-Джеймс читал лекции, а значит, все пути перед ним будут открыты.

Процедура заняла минут двадцать, заставив Сент-Джеймса торчать в приемной и раз пять перечитать все содержимое доски объявлений. Однако время было потрачено с толком, потому что главный инспектор детектив Луи Ле Галле сам вышел к Сент-Джеймсу и лично проводил его в общую комнату, просторное помещение с коваными потолочными балками. Раньше это была часовня, а теперь оборудование различных отделов полиции чередовалось с картотекой, компьютерными столами, досками объявлений и полками с посудой.

Разумеется, детективу Ле Галле очень хотелось знать, почему столичный специалист по судебно-медицинской экспертизе интересуется делом об убийстве на острове Гернси, тем более что оно уже благополучно закрыто.

— Убийцу мы поймали, — сказал он, скрестив на груди руки и опустившись всем своим весом, внушительным для человека столь небольшого роста, на край стола.

Вид у него был скорее любопытный, чем настороженный.

Сент-Джеймс решил рассказать все как есть. Брат обвиняемой, которого, вполне естественно, потрясло случившееся с его сестрой, обратился в американское посольство, надеясь, что его представители за нее вступятся, но, когда эти надежды не оправдались, он обратился за помощью к Сент-Джеймсу.

— Американцы сделали все, что положено, — возразил Ле Галле. — Не знаю, чего он еще ожидал. Кстати, он и сам был под подозрением. Хотя и остальные тоже. Все, кто был на той вечеринке у Ги Бруара. Накануне убийства. Он пригласил половину острова. И если это нельзя назвать осложняющим обстоятельством, то тогда их просто не существует, можете мне поверить.

Ле Галле продолжал говорить, не давая Сент-Джеймсу вставить и слова, как будто знал, что тот немедленно воспользуется его обмолвкой насчет половины острова. Он рассказал, что его люди допросили всех, кто присутствовал на празднике, предшествовавшем убийству, но ни тогда, ни позже никаких обстоятельств, могущих поколебать изначальное предположение следствия, выявлено не было. Любой, кто ускользнул бы из Ле-Репозуара рано утром так, как это сделали Риверы, вызвал бы подозрение.

— А у других гостей было алиби на время убийства? — спросил Сент-Джеймс.

Ле Галле вовсе не имел это в виду. Однако когда все улики были собраны, выяснилось, что то, чем занимались в момент смерти Бруара все остальные, не имело никакого отношения к убийству.

Улики против Чайны Ривер были очень серьезны, и Ле Галле, казалось, доставляло удовольствие их перечислять. Четверо офицеров выехали на место преступления и прочесали там все, а команда патологоанатомов обследовала тело. Эта Ривер оставила на месте преступления след: отпечаток подошвы, правда, частично перекрытый стеблем морской травы, но зато в бороздках на подошвах ее ботинок были найдены песчинки, полностью совпадающие с образцами крупного песка с пляжа, и те же самые ботинки совпадали с найденным следом.

— Она могла побывать там и в другое время, — сказал Сент-Джеймс.

— Могла. Верно. Я знаю эту историю. Бруар позволял им бродить где вздумается, когда не водил их сам. Но вот чего он точно не делал, так это не запутывал ее волос в молнии своей спортивной куртки. Да и об ее одежку он вряд ли голову вытирал.

— Какую одежку?

— Черную такую штуку вроде одеяла. С одной пуговицей у горла и без рукавов.

— Плащ?

— А его волосы на нем были, причем именно в таком месте, где и оказались бы, если бы она обхватила его сзади и держала. Глупая корова не догадалась даже щеткой по нему пройтись.

— Способ убийства… немного необычный, как вы считаете? Как это можно поперхнуться камнем? Если он не проглотил его сам по какой-то случайности… — начал Сент-Джеймс.

— Вот это, черт возьми, вряд ли, — перебил Ле Галле.

— …то его насильно засунул ему в горло кто-то другой. Но как? И когда? Они боролись? Где следы борьбы? На пляже? На его теле? На теле этой Ривер, когда вы ее арестовали?

Тот покачал головой.

— Никакой борьбы. Да в ней и нужды не было. Поэтому мы с самого начала искали женщину.

Подойдя к другому столу, он взял с него пластиковый контейнер и вытряхнул его содержимое себе в ладонь. Пошарил пальцем и со словами: «Ага. Вот этот подойдет» — вытащил полупустой пакетик «Поло». Выковырнув один леденец, он показал его Сент-Джеймсу.

— Камень, о котором мы говорим, примерно такой. В середине дырочка, чтобы носить на связке ключей. По бокам какая-нибудь резьба. А теперь смотрите.

Он бросил леденец себе в рот, прижал языком к щеке и сказал:

— С французским поцелуем передаются не только микробы, приятель.

Сент-Джеймс понимал, но все еще сомневался. Теория следователя не казалась ему вполне убедительной.

— Но просто сунуть ему камень в рот недостаточно, — упорствовал он. — Да, я понимаю, что, когда они целовались, сделать это не составило для нее труда. Но ведь надо было еще пропихнуть камень ему в горло. Как это у нее получилось?

— Ей помогла неожиданность, — возразил Ле Галле. — Она застала его врасплох с этим камнем. Не прекращая поцелуя, она поместила ладонь ему на затылок, чтобы его голова заняла нужное положение. Свободную руку положила ему на щеку, и, когда он отшатнулся, внезапно почувствовав во рту камень, она обхватила его локтевым сгибом за шею, запрокинула ему голову, а свободную руку переместила на горло. А там был камень. И он готов.

— Не хочу вас обидеть, но, по-моему, все это очень сомнительно, — сказал Сент-Джеймс- Вряд ли ваши прокуроры всерьез надеются убедить… У вас тут присяжные есть?

— Какая разница. В камень все равно никто не поверит, — сказал Ле Галле. — Это просто теория. В суде она, может, и не прозвучит.

— Почему нет?

Ле Галле еле заметно улыбнулся.

— Потому что у нас есть свидетель, мистер Сент-Джеймс, — сказал он. — А один свидетель стоит сотни экспертов с тысячами заумных теорий, если вы понимаете, о чем я.

В тюрьме, где Чайну держали в блоке предварительного заключения, Чероки и Дебора узнали, что в последние двадцать четыре часа события развивались очень динамично. Адвокату Чайны удалось вытащить ее из тюрьмы под залог, и он поселил ее где-то в другом месте. Разумеется, тюремная администрация знала, где именно, но делиться этой информацией не спешила.

Поэтому Деборе и Чероки пришлось еще раз проделать весь путь из государственной тюрьмы в Сент-Питер-Порт, а когда у того места, где с Вейл-роуд открывался вид на Бель-Грев-Бей, они увидели телефонную будку, Чероки выскочил из машины, чтобы позвонить адвокату. Наблюдая за ним через стекло, Дебора видела, как он возбужденно стучал кулаком о стенку будки. Не умея читать по губам, Дебора все же разобрала одну фразу: «Нет, мужик, это ты меня послушай». Разговор длился всего три или четыре минуты, так что успокоиться Чероки не успел, зато успел узнать, где находится его сестра.

— Она в какой-то квартире в Сент-Питер-Порте, — доложил Чероки, снова забравшись в машину и рывком тронувшись с места. — Сезонная квартира. «Очень удачно, что она там» — вот как он выразился. Что он хотел этим сказать, понятия не имею.

— Это квартира, которую сдают туристам, — сказала Дебора. — Вероятно, до весны она стоит пустая.

— Да без разницы, — отозвался он. — Мог бы хоть записку мне черкануть, что ли. Я же не посторонний. Я спросил его, почему он не дал мне знать, что собирается вытащить ее под залог, а он сказал… Знаешь, что он сказал? «Мисс Ривер не изъявляла желания сообщать кому-нибудь о своем местопребывании». Можно подумать, это она от меня прячется.

Они снова повернули к Сент-Питер-Порту и отправились на поиски квартиры, что оказалось сродни небольшому подвигу, несмотря на адрес, который у них имелся. Город был настоящим лабиринтом улиц с односторонним движением: узкие переулки взбегали от бухты по склону холма вверх и пронизывали всю столицу, которая возникла задолго до того, как человек придумал автомобиль. Дебора и Чероки миновали несколько георгианских домов и улиц, застроенных викторианскими домами, когда наконец натолкнулись на дом королевы Маргарет, расположенный на самой высокой точке Клифтон-стрит, на ее пересечении с Сомарез-стрит. Оттуда открывался вид, за который любой турист отдаст большие деньги и весной, и летом: внизу раскинулся порт, на узкой косе за ним вырисовывался замок Корнет, некогда хранивший остров от набегов, а в погожие дни, когда хмурые декабрьские тучи не застилали горизонт, вдалеке виднелся французский берег.

Однако в тот день темнеть начало рано, и воды пролива колыхались внизу пепельно-серой жижей. В гавани, где не было ни одного прогулочного суденышка, горели огни, а замок вдали казался нагромождением полосатых детских кубиков.

Труднее всего оказалось найти в доме королевы Маргарет человека, который указал бы им квартиру Чайны. Только в спальне-гостиной на задворках пустующего здания они обнаружили небритого и дурно пахнущего субъекта. Похоже, он выполнял обязанности консьержа, когда отрывался от своего постоянного занятия — игры за двух партнеров сразу во что-то вроде шахмат, только вместо фигур и клеток здесь были черные блестящие камешки, которые нужно загнать в похожие на чашечки углубления на узком деревянном подносе.

Когда Чероки и Дебора возникли на пороге его комнаты, он сказал:

— Погодите… Я только… Черт. Опять он меня съел.

Под «ним» подразумевался, видимо, его оппонент, то есть он сам, только с другой стороны доски. Одним неуловимым движением очистив свою сторону доски от камешков, он поинтересовался:

— Чем могу служить?

Когда они объяснили, что пришли к его единственной жиличке — ибо было ясно как день, что остальные квартиры в доме королевы Маргарет на данный момент стоят пустые, — он сделал вид, будто не понимает, о ком речь. И только когда Чероки велел ему позвонить адвокату Чайны, он слегка расслабился и позволил себе намек на то, что женщина, обвиняемая в убийстве, действительно находится в доме. После этого ему не осталось ничего, кроме как подковылять к телефону и нажать несколько кнопок. Когда на том конце подняли трубку, он сказан:

— Тут один говорит, что он ваш брат… — И, бросив взгляд на Дебору, добавил: — С ним какая-то рыжая.

Послушав пять секунд, он сказал:

— Ладно, — и выдал требуемую информацию.

Та, кого они ищут, находится в квартире «Б» в восточном крыле здания.

Это оказалось недалеко. Чайна встретила их у двери со словами:

— Ты приехала, — и шагнула прямо в объятия Деборы.

Дебора обхватила ее руками.

— Конечно, я приехала, — сказала она. — Жаль только, я с самого начала не знала, что ты в Европе. Почему ты мне не сообщила? Почему не позвонила? Ой, ятак рада тебя видеть.

Она моргнула, ощутив, как защипало глаза, и удивилась такому наплыву чувств, показавшему ей, как сильно она скучала по своей подруге все эти годы, пока они не виделись.

— Жаль только, что все так вышло.

На лице Чайны промелькнула улыбка.

Она казалась еще тоньше, чем запомнилось Деборе, а ее великолепные, песочного цвета волосы, подстриженные по последней моде, обрамляли крохотное личико заблудившегося ребенка. На ней была одежда, от которой ее вегетарианку мать немедленно хватил бы удар. Черные кожаные штаны, такой же жилет и черные кожаные сапожки, закрывающие лодыжки. По контрасту с ними ее кожа казалась еще бледнее.

— Саймон тоже приехал, — сказала Дебора. — Мы во всем разберемся. Ни о чем не волнуйся.

Чайна бросила взгляд на брата, который закрыл за ними дверь. Он стоял в нише, заменявшей в квартире кухню, и переминался с ноги на ногу так, словно ему хотелось оказаться где-нибудь на другом краю вселенной, — типичная реакция мужчины в присутствии двух расчувствовавшихся женщин. Она сказала ему:

— Я тебя не затем посылала, чтобы ты привез их сюда. Я дала тебе их адрес, чтобы ты мог спросить у них совета, если понадобится. Но… я рада, что ты привез их, Чероки. Спасибо.

Чероки кивнул.

— Может, вам двоим надо… Я могу и погулять пойти, если что. Чайн, а у тебя еда есть? Вот что, пойду-ка я магазин поищу.

И, не дожидаясь ответа сестры, вышел из квартиры.

— Типичный мужик, — сказала Чайна, когда он ушел. — Слез не выносит.

— А мы ведь до них еще даже не дошли.

Чайна усмехнулась, и у Деборы полегчало на сердце. Она и вообразить не могла, каково это: оказаться в чужой стране, где тебя считают убийцей. Поэтому больше всего ей хотелось помочь подруге забыть о грозящей опасности. С другой стороны, ей хотелось убедить Чайну в том, что между ними все по-прежнему.

Поэтому она сказала:

— Я по тебе скучала. Надо было чаще мне писать.

— Да и ты тоже могла бы хоть иногда мне писать, — ответила Чайна. — Я тоже по тебе скучала.

И она повела Дебору в кухонную нишу.

— Я тут как раз чай завариваю. Поверить не могу, до чего я рада тебя видеть.

— Нет, дай лучше я заварю, — запротестовала Дебора, — Я не хочу, чтобы мы с тобой опять начинали с того, что ты будешь заботиться обо мне. Нам надо поменяться ролями. И не спорь.

С этими словами она усадила подругу на стул у восточного окна. На нем лежали ручка и блокнот. Вверху страницы большими печатными буквами была написана дата, а под ней несколько абзацев, написанных знакомым размашистым почерком Чайны.

Чайна сказала:

— Тогда у тебя было тяжелое время. Для меня было важно помочь тебе, чем я могла.

— Я была просто жалкой размазней, — ответила Дебора. — Не знаю, как ты со мной справлялась?

— Ты оказалась далеко от дома, в большой беде, и пыталась решить, что делать дальше. А я была твоей подругой. Мне не надо было с тобой справляться. Мне надо было только о тебе заботиться. А это, по правде говоря, было совсем не сложно.

Дебору бросило в жар — реакция, которая имела два различных источника. Отчасти дело было в давно забытом удовольствии чисто женской дружбы. С другой стороны, речь шла о том периоде ее прошлого, который ей было очень трудно вспоминать. Чайна Ривер была частью того времени, она буквально вынянчила тогда Дебору.

— Я так… — Дебора запнулась. — Какое слово тут подойдет, даже не знаю. Рада тебя видеть? Но, видит бог, звучит ужасно эгоистично, правда? Ты в беде, а я этому рада? Маленькая эгоистичная треска.

— Ну, не знаю. — Чайна ответила задумчиво, но потом ее созерцательный настрой сменился улыбкой. — Я хочу сказать, разве треска бывает эгоистичной?

— А ты что, не знаешь? Сделает морду тяпкой и якает: я, я, я.

И они рассмеялись. Дебора вошла в маленькую кухню. Налила воды в чайник и воткнула вилку в розетку. Нашла чашки, чай, сахар и молоко. В одном из двух кухонных шкафчиков даже обнаружилась упаковка с чем-то под названием «Гернси гош». Отогнув обертку, Дебора увидела похожий на кирпич кусок кекса — то ли хлебец с изюмом, то ли фруктовый пирог. Сойдет.

Пока Дебора собирала на стол, Чайна молчала. Наконец очень тихо шепнула:

— Я тоже по тебе скучала.

Дебора и не услышала бы, если бы в глубине души не ждала именно этих слов.

Она сжала плечо подруги. Завершила ритуал заваривания чая. Она знала, что чаепитие вряд ли надолго отвлечет Чайну от ее проблем, но для Деборы держать чашку, уютно обхватив ее ладонью, и чувствовать льющееся в руку тепло всегда было сродни волшебству, как будто жидкость, дымящаяся внутри, была настояна на водах реки забвения, а не на листьях азиатского растения.

Чайна, похоже, угадала намерения Деборы, потому что взяла чашку и сказала:

— Англичане и их чай.

— Мы и от кофе не отказываемся.

— Но только не в такое время, как сейчас.

Чайна держала свою чашку в точности так, как и хотела Дебора, уютно обхватив ее всей ладонью. Она бросила взгляд в окно, где городские огни уже складывались в мигающую желто-черную палитру по мере того, как дневной свет уступал место ночи.

— Никак не могу привыкнуть к тому, что здесь так рано темнеет.

— Все дело во времени года.

— Я так привыкла к солнцу.

Чайна пригубила напиток и поставила кружку на стол. Вилкой отковырнула кусочек гернсийской булки, но есть не стала.

— Хотя, похоже, пора начинать привыкать. К отсутствию солнца, я имею в виду. И к жизни взаперти.

— Этого не будет.

— Я этого не делала. — Чайна подняла голову и посмотрела на Дебору в упор. — Я не убивала этого человека, Дебора.

Дебора почувствовала, как внутри у нее все содрогнулось при мысли, что Чайна могла поверить, будто ее нужно в этом убеждать.

— Господи боже мой, ну конечно ты этого не делала. Думаешь, я приехала сюда убедиться лично? И Саймон тоже.

— Но у них есть улики, понимаешь? — сказала Чайна. — Мой волос. Мои туфли. Следы. У меня такое чувство, как будто я во сне пытаюсь закричать, но никто меня не слышит, потому что я во сне. Замкнутый круг. Понимаешь?

— Как бы я хотела тебя из него вытащить! И вытащу, если смогу.

— Он был на его одежде, — продолжала Чайна. — Волос. Мой волос. На его одежде, когда они его нашли. И я не знаю, как он туда попал. Пытаюсь что-нибудь вспомнить, но не могу.

Кивком она указала на блокнот.

— Я записала все события день за днем, по порядку. Может быть, он приобнял меня как-нибудь? Но зачем ему меня обнимать и почему я ничего не помню об этом? Юрист говорит, мне лучше сказать, будто между нами что-то было. Не секс, конечно. Зачем заходить так далеко. Сказать, якобы он за мной бегал. То есть надеялся на секс. Якобы между нами было что-то такое, что могло привести к сексу. Прикосновения. Что-нибудь в этом роде. Но ничего такого не было, и я не хочу лгать. Не то чтобы я находила ложь зазорной. Поверь мне, будь в этом хоть малейший прок, я соврала бы что угодно. Но кто в это поверит? Люди видели нас вместе, и он меня даже пальцем ни разу не тронул. Ну, может, коснулся когда-нибудь руки, но не более того. И если в суде я встану и скажу, что мой волос оказался у него на одежде, потому что он — что? Обнимал меня? Целовал? Ласкал? Что еще? Это будет мое слово против слова любого, кто встанет и скажет, что он в мою сторону даже не глядел. Конечно, мы можем выставить в качестве свидетеля защиты Чероки, но я не собираюсь заставлять брата лгать.

— Он горит желанием помочь.

Чайна решительно помотала головой.

— Он и так всю жизнь только и делает, что врет. Помнишь, как он заделался ярмарочным менялой? И вкручивал людям поддельные индейские артефакты? Наконечники для стрел, осколки керамики, орудия труда и прочую ерунду? Даже я почти поверила, что они натуральные.

— Ты же не хочешь сказать, что Чероки…

— Нет-нет. Я просто говорю, что мне следовало дважды, нет, десять раз подумать, прежде чем соглашаться ехать с ним сюда. Ему все казалось просто, без подвохов, слишком хорошо, чтобы быть правдой, но все же правда… Но я должна была знать, что тут нечто большее, чем просто доставка каких-то чертежей на другую сторону океана. Конечно, не Чероки затеял все это, скорее кто-то другой.

— Чтобы сделать тебя козлом отпущения, — закончила Дебора.

— Другого объяснения я не нахожу.

— Это значит, что все случившееся было спланировано заранее. В том числе и приглашение американца, на которого следовало свалить вину.

— Двух американцев, — сказала Чайна. — Чтобы, если один почему-либо не сможет сыграть роль подозреваемого, другой бы уж наверняка подошел. Вот такая мышеловка, и мы в нее попались. Двое тупых калифорнийцев, которые отродясь не бывали в Европе, а всем ведь известно, как они этого хотят. Парочка наивных олухов, которые понятия не имели бы, что делать, случись им попасть здесь в такую переделку. А самое смешное в том, что я даже ехать не хотела. Я знала — что-то тут нечисто. Но за всю жизнь так и не научилась говорить своему брату «нет».

— Он ужасно переживает из-за того, что случилось.

— Он всегда ужасно переживает, — ответила Чайна. — И тогда я чувствую себя виноватой. Надо дать ему шанс, говорю я себе. Он сделал бы для меня то же самое.

— По-моему, он думал, что оказывает тебе услугу. Из-за Мэтта. Дает тебе передышку. Он, кстати, все мне рассказал. Про вас двоих. И вашу ссору. Мне очень жаль. Мне нравился Мэтт.

Повернув свою чашку вполоборота, Чайна так долго и пристально смотрела на нее, словно хотела вовсе избежать разговора о прекращении своих многолетних отношений с Мэттом Уайткомбом. Но когда Дебора уже собиралась сменить тему, она заговорила.

— Сначала было трудно. Но тринадцать лет ждать, пока мужчина созреет, это чересчур. И потом, мне кажется, подсознательно я всегда знала, что у нас ничего не выйдет. Просто раньше я не могла собраться с духом и сказать, что между нами все кончено. Я боялась остаться совсем одна, вот и цеплялась за него. С кем я буду встречать Новый год? Кто пришлет мне валентинку? Куда я пойду четвертого июля? Подумать только, какое количество людей не решаются прекратить отношения из страха, что им не с кем будет встречать праздники!

Чайна подняла вилку с куском гернсийского пирога и, содрогнувшись, отодвинула ее подальше.

— Не могу это есть. Извини. — И продолжила: — Но сейчас на моей повестке дня проблемы поважнее Мэттью Уайткомба. Как случилось, что я потратила молодость на попытки превратить классный секс в семейную жизнь — с домом, деревянной изгородью и детьми? Будет над чем подумать на старости лет. А теперь… Странно, как все получается. Не окажись я на этом острове, где мне грозит срок, сидела бы сейчас дома и думала, как это я сваляла такого дурака с Мэттом.

— В смысле?

— Он же все время трусил; это было видно с самого начала, только я не хотела замечать. Стоило мне только намекнуть, что хорошо бы нам проводить вместе не только каникулы и выходные, и он тут же находил причину этого не делать. То неожиданная командировка. То работа дома накопилась. То надо отдохнуть и подумать. За эти тринадцать лет мы с ним столько раз разбегались, что наши отношения стали напоминать повторяющийся кошмар. В сущности, наши отношения перешли в стадию разговоров об отношениях, если ты понимаешь, о чем я. Мы часами говорили о наших проблемах, о том, почему он хочет одного, а я — совсем другого, почему он пятится назад, а я мчусь вперед, почему он задыхается, а я чувствую себя брошенной. Господи, ну почему мужчины такие нерешительные?

Чайна взяла ложечку и помешала чай, скорее чтобы унять собственное беспокойство, а не потому, что в этом действительно была какая-то нужда. Потом глянула на Дебору.

— Хотя ты не тот человек, которому следует задавать такие вопросы. О мужчинах и решительности. Ты никогда не сталкивалась с такой проблемой, Дебс.

Дебора не успела напомнить ей, что за три года ее пребывания в Америке Саймон ни разу даже не позвонил. Ей помешал отрывистый стук в дверь, возвещавший появление Чероки. На его плече болталась туристическая сумка.

Поставив ее на пол, он объявил:

— Я съехал из отеля, Чайн. Ни за что больше не оставлю тебя здесь одну.

— Здесь нет второй кровати.

— На полу посплю. Сейчас тебе, как никогда, нужны близкие, а это значит — я.

Судя по его тону, дело было решенное. Туристическая сумка свидетельствовала о том, что спорить бесполезно. Чайна вздохнула. Вид у нее был несчастный.

Контору адвоката Чайны Сент-Джеймс обнаружил на Нью-стрит, в двух шагах от здания Королевского суда. Инспектор Ле Галле позвонил, чтобы предупредить юриста о посетителе, поэтому, когда тот назвал секретарю свое имя, долго ждать ему не пришлось: не прошло и пяти минут, как его провели в кабинет адвоката.

Роджер Холберри указал ему на одно из трех кресел, окружавших небольшой стол для совещаний. Оба сели, и Сент-Джеймс изложил ему все факты, которыми поделился с ним Ле Галле. Он не сомневался, что Холберри все это известно. Но Сент-Джеймса интересовало то, что инспектор от него утаил, а узнать это можно было лишь одним путем: расстелить перед адвокатом одеяло фактов, чтобы тот, заметив открывшиеся в нем прорехи, сам захотел их залатать.

Похоже, Холберри был только рад помочь. Ле Галле, сообщил он, не стал скрывать от него верительные грамоты гостя при телефонном разговоре. Как любой нормальный солдат, он не очень обрадовался подкреплению со стороны противника, но, как честный человек, не собирался вставлять им палки в колеса в их попытках оправдать Чайну Ривер.

— Он ясно дал понять, что не верит, будто вы сможете ей помочь, — сказал Холберри. — Собранные им улики неоспоримы. По крайней мере, ему так кажется.

— Что говорят судмедэксперты?

— Они только поскребли тело снаружи. Под ногтями в том числе. Анализа внутренних органов не было.

— А как же токсикологический тест? Анализ тканей? Осмотр внутренних органов?

— Слишком рано. Мы посылаем все это на экспертизу в Великобританию, а там очередь. Но с орудием убийства все ясно. Ле Галле наверняка вам все рассказал.

— Камень. Да. — Сент-Джеймс рассказал адвокату о своих сомнениях относительно того, что женщина может запихнуть камень в горло кому-либо, кроме ребенка. — А поскольку никаких следов борьбы найдено не было… Что обнаружено под ногтями?

— Ничего. Кроме небольшого количества песка.

— А на остальном теле? Синяки, царапины, ушибы? Еще что-нибудь?

— Ничего, — ответил Холберри. — Но Ле Галле знает, что у него почти ничего нет. Поэтому он и вешает все на свидетеля. Сестра Бруара что-то видела. Что — один бог знает. Нам он этого еще не сказал, Ле Галле то есть.

— Может, она сама это и сделала?

— Возможно. Но маловероятно. Все, кто их знал, говорят о ее преданности жертве. Они были вместе — жили вместе, я хочу сказать, — почти всю жизнь. Она даже работала на него, когда он только начинал.

— Что?

— «Шато Бруар», — пояснил Холберри, — Вместе они сделали кучу денег, а когда он ушел на покой, приехали на Гернси.

«Шато Бруар», — подумал Сент-Джеймс.

Он слышал об этой группе: ей принадлежала сеть маленьких, но первоклассных отелей, расположенных в специально оборудованных усадьбах по всей Великобритании. Никакого показного шика, только историческое окружение, памятники искусства, прекрасная кухня и покой. Такие места любят те, кто ищет уединения и анонимности, они незаменимы для актеров, стремящихся хотя бы на несколько дней ускользнуть от пристального взора фотокамер, или политических деятелей, устраивающих свои амурные дела. Осмотрительность — главное достоинство делового человека, а компания «Шато Бруар» служила воплощением этого качества.

— Вы говорили, что она, возможно, покрывает кого-то, — сказал Сент-Джеймс — Кого?

— Ну, для начала, племянника. Адриана.

Холберри рассказал, что тридцатисемилетний сын Ги Бруара тоже гостил в доме накануне убийства. Кроме того, добавил он, есть еще Даффи — Кевин и Валери, которые живут в Ле-Репозуаре с тех самых пор, как там обосновался Ги Бруар.

— Ради любого из них Рут Бруар могла солгать, — подчеркнул Холберри. — Все знают, что тем, кого она любит, она способна простить все. Это же, кстати, можно сказать и о Даффи. Эту пару, Ги и Рут Бруар, на острове любили. Он сделал здешним людям немало добра. Раздавал деньги, словно бумажные платки в холодную погоду, а она много лет входила в благотворительную организацию «Самаритяне».

— Значит, люди без явных врагов, — отметил Сент-Джеймс

— Злейшие враги защиты, — заметил Холберри. — Но и на этом фронте еще не все потеряно.

Голос у Холберри был довольный. Сент-Джеймсу стало интересно.

— Вы что-то нашли?

— И довольно много, — сказал Холберри. — Правда, может оказаться, что все это сплошная ерунда, но проверить все-таки стоит, тем более что полиция, скажу вам по секрету, ни под кого серьезно не копала, кроме этих самых Риверов.

И он рассказал о том, что у Ги Бруара были близкие отношения с шестнадцатилетним мальчиком, неким Полом Филдером, который жил не в самом, по-видимому, благополучном районе острова, известном под названием Буэ. Бруар познакомился с Полом благодаря местной программе, по которой взрослые должны были на общественных началах заниматься с подростками из неблагополучных семей. Гернсийская ассоциация взрослых, подростков и учителей выбрала Ги Бруара в наставники к Полу, и тот его почти усыновил, что не слишком радовало родителей мальчика, не говоря уже о родном сыне Бруара. В общем, накал страстей был вполне возможен, в том числе и самой низменной страсти из всех: зависти и всего, что ей сопутствует.

— Затем есть еще факт вечеринки, предшествовавшей кончине Бруара, — продолжал Холберри.

О ней было объявлено за много недель, и убийца, который приготовился напасть на Бруара, когда тот будет не в лучшей форме после праздника, затянувшегося до глубокой ночи, имел возможность распланировать все как по нотам и успеть найти козла отпущения. Разве трудно в разгар вечеринки прокрасться наверх и оставить волосы на плаще и песок в подошве туфли, а еще лучше спуститься с этой туфлей на пляж и оставить там пару отпечатков, которые назавтра найдет полиция? Да, между вечеринкой и смертью определенно существует связь, недвусмысленно утверждал адвокат Холберри, а может быть, и связи.

— Надо еще покопаться в истории с архитектором музея, — сказал Холберри. — Все было неожиданно и запутанно, а когда что-то неожиданное и запутанное случается, это провоцирует людей на разные поступки.

— Но ведь архитектора на празднике не было, не так ли? — спросил Сент-Джеймс — У меня сложилось впечатление, что он в Америке.

— Это другой. А я говорю о первом архитекторе этого проекта, человеке по имени Бертран Дебьер. Он местный и, как многие другие, верил, что именно его проект будет выбран для музея. А почему бы и нет? Бруар заказал модель, которую несколько недель кряду показывал всем желающим, и она была выполнена самим Дебьером по его собственному проекту. Поэтому когда он, то есть Бруар, назначил дату вечеринки, чтобы объявить имя выбранного им архитектора… — Холберри пожал плечами. — Вряд ли можно винить Дебьера в том, что он прочил на это место себя.

— Он мстителен?

— Трудно сказать. С одной стороны, полиция Гернси должна была бы копнуть под него поглубже, но он же гернсиец. Вот они его и не тронули.

— А американцы агрессивны от природы? — спросил Сент-Джеймс, — В школах стреляют, смертную казнь не отменяют, оружие продают и тому подобное?

— Дело не столько в этом, сколько в самом характере преступления.

Холберри глянул на дверь, которая, скрипнув, приоткрылась. В комнату скользнула секретарша, всем видом давая понять, что она собирается домой: в одной руке — стопка бумаг, в другой — ручка, пальто под мышкой, а через плечо переброшена сумка. Холберри взял у нее документы и начал подписывать, не переставая при этом говорить.

— Преднамеренного убийства на нашем острове давно уже не бывало. Никто и не помнит, когда такое случалось в последний раз. Во всяком случае, в полиции таких старожилов не нашлось, а это что-то да значит. Бывают, конечно, преступления на почве страсти. Несчастные случаи, самоубийства тоже встречаются. Но убийство, спланированное заранее? Нет, такого несколько десятков лет не видали.

Закончив с подписями, он вернул письма секретарше и попрощался с ней. Потом встал, подошел к своему письменному столу и начал перебирать бумаги, складывая некоторые из них к себе в дипломат.

— При таком положении дел полицейские, к сожалению, склонны считать, что гернсийцы просто неспособны на преднамеренное убийство.

— А вы подозреваете кого-нибудь, кроме архитектора? — спросил Сент-Джеймс- Я хочу сказать, других гернсийцев, у которых могла быть причина желать Ги Бруару смерти?

Задумавшись над этим вопросом, Холберри отложил свои бумаги. В приемной открылась и снова закрылась дверь: ушла секретарша.

— Я полагаю, — начал Холберри осторожно, — что в части отношений между Ги Бруаром и жителями этого острова мы только прикоснулись к поверхности. Он был как Дед Мороз: одна благотворительная организация, другая благотворительная организация, крыло для больницы, что еще изволите? Обращайтесь к мистеру Бруару. Он покровительствовал людям искусства: художникам, скульпторам, стеклодувам, кузнецам; он же платил за учебу многих здешних детишек в английских университетах. Таким он был. Многие считали это его благодарностью общине, которая спасла его когда-то от смерти. Но я бы не удивился, узнав, что есть люди, у которых иное мнение на сей счет.

— Деньги за услуги?

— Что-то вроде. — Холберри защелкнул крышку дипломата. — Обычно, расставаясь с деньгами, люди рассчитывают получить что-то взамен, разве не так? Думаю, что если мы походим по острову и выясним, куда уходили деньги Бруара, то узнаем, чего он ждал взамен.

8

Фрэнк Узли договорился с одной фермершей с рю де Рокетт, что та заедет приглядеть за его отцом. Вообще-то он не хотел отлучаться из Мулен-де-Нио больше чем на три часа, но сколько продлятся похороны и поминальная церемония, он не знал. Он и представить себе не мог, чтобы кто-нибудь делал за него обычные дневные дела. Но оставлять отца одного было рискованно. Поэтому он сел на телефон и обзванивал всех до тех пор, пока не нашел сердобольную душу, которая пообещала ему, что заедет пару раз на велосипеде, «привезет старичку чего-нибудь вкусненького. Папа ведь любит сладенькое?»

Фрэнк заверил ее, что у отца все есть. Но если она и вправду хочет сделать ему приятное, то пусть привезет любую стряпню с яблоками.

«Фуджи, брейберн, пиппин?» — поинтересовалась добрая женщина.

По правде говоря, ему это безразлично.

Все равно испечет что-нибудь похожее на старые простыни и выдаст их за штрудель. Его отец в свое время и хуже едал, и ничего, живет и другим об этом рассказывает. Фрэнку стало казаться, что чем ближе подходила к отцу смерть, тем больше он говорил о далеком прошлом. Несколько лет тому назад Фрэнк только радовался бы, поскольку Грэм Узли, несмотря на свой интерес к войне вообще и оккупации Гернси в частности, удивительно мало распространялся о героизме, проявленном им самим в то страшное время. В юности Фрэнк пытался его расспрашивать, но тот лишь отмахивался от всех вопросов со словами: «Дело не во мне одном, дело во всех нас», и Фрэнк научился ценить тот факт, что его отец не нуждался в самоутверждении через героические воспоминания, в которых главная роль отводилась бы ему самому. Но в последнее время, словно зная, что жить ему уже недолго, и желая оставить единственному сыну память в наследство, Грэм начал вспоминать подробности.

Но, раз начав, он, похоже, не мог остановиться.

В то утро Грэм произнес целый монолог о фургоне-детекторе — устройстве, используемом нацистами для выслеживания последних коротковолновых радиоприемников, с помощью которых островитяне узнавали новости от тех, кого заклеймили врагами, то есть французов и англичан.

— Последнего поставили к стенке в форте Георга, — сообщил Грэм. — Бедняга был родом из Люксембурга, да. Говорили, будто его засек фургон-детектор, но на самом деле на него донес стукач. Были у нас и такие, разрази их, шпионы да перебежчики. Коллаборационисты, Фрэнк. Послали парня на расстрел и глазом поганым не моргнули, разрази Господь их души.

После этого началась кампания «V for Victory», и двадцать вторая буква английского алфавита стала возникать повсюду — ее рисовали мелом, краской и даже выводили в свежем цементе, к постоянному раздражению оккупантов.

И наконец появился «ГСОС» — «Гернси, свободный от страха» — личный вклад Грэма Узли в борьбу за освобождение острова. Именно этому подпольному листку он был обязан своей годичной отсидкой. Он и еще трое островитян ухитрялись выпускать его двадцать девять месяцев подряд, прежде чем в дверь его дома постучали гестаповцы.

— Меня заложили, — говорил сыну Грэм. — Как и тех, с передатчиками. Так что не забывай никогда, Фрэнк: те, у кого трусость в крови, боятся пореза. И так всегда в трудные времена. Люди начинают показывать друг на друга пальцами, стоит им почуять выгоду для себя. Но они у нас еще попляшут. Справедливости приходится ждать долго, но она всегда торжествует.

Когда Фрэнк оставил отца, тот все еще кипятился по этому поводу, разговаривая с телевизором, перед которым устраивался в предвкушении дневного сериала. Фрэнк предупредил старика, что в течение часа к нему заглянет миссис Петит, проверить, как он справляется, в то время как он сам будет заниматься неотложными делами в Сент-Питер-Порте. Про похороны он ничего не сказал, так как отец еще не знал о смерти Ги Бруара.

К счастью, отец не поинтересовался, что за дела его ждут. С экрана телевизора полилась слезливая мелодия, и миг спустя Грэм с головой погрузился в какую-то любовную историю, действующими лицами которой были две женщины, один мужчина, некий терьер и чья-то коварная свекровь. С этим Фрэнк его и оставил.

Поскольку из-за ничтожной численности еврейского населения на острове не было синагоги, и вопреки тому факту, что Ги Бруар не принадлежал ни к какой христианской конфессии, его похороны состоялись в городской церкви Сент-Питер-Порта, что у самой гавани. В соответствии с важным положением, которое занимал покойный, а также с учетом того, какой любовью он пользовался у островитян, было решено, что церковь Святого Мартина, в чьем приходе находился Ле-Репозуар, не подойдет для похорон, так как не сможет вместить всех убитых горем плакальщиков. Судить о том, насколько дорог сердцу каждого гернсийца стал Ги Бруар за десять лет своей жизни на острове, можно было хотя бы по тому, что в его похоронах принимали участие ни много ни мало, а семь служителей Господа.

Фрэнк как раз успел к началу, что было настоящим чудом, учитывая ситуацию с парковкой в городе. Однако полиция отвела всю стоянку на пирсе Альберта в распоряжение посетителей похорон, и Фрэнк, которому удалось втиснуть свою машину на свободное местечко только на самой северной оконечности пирса, вынужден был обратно идти пешком, почему и проскользнул в церковь, опередив только гроб и близких родственников покойного.

Он сразу увидел, что роль главного плакальщика отвел себе Адриан Бруар. Как старший и единственный сын Ги Бруара, он имел на это полное право. Однако все друзья Ги хорошо знали, что отец и сын не общались по крайней мере месяца три, а их общение, предшествовавшее этому отчуждению, вполне справедливо можно было назвать столкновением характеров. Наверняка это мать расстаралась, чтобы сын занял позицию сразу за гробом, сделал вывод Фрэнк. А чтобы не сбежал, и сама встала рядом. Бедная крошка Рут стояла третьей, а сразу за ней расположилась Анаис Эббот с детьми, сумевшая каким-то образом втереться ради такого случая в семейство. Единственные, кого Рут наверняка сама попросила пойти с ней на похороны брата, были Кевин и Валери Даффи, но место, на которое их сослали, — сразу за Эбботами — лишало их возможности оказать Рут поддержку. Фрэнк надеялся, что ее хотя бы отчасти утешает то, сколько людей пришли выразить свое соболезнование ей и отдать дань памяти ее брату, другу и благодетелю многих.

Сам Фрэнк всю жизнь сторонился дружбы. Ему хватало отношений с отцом. Они были неразлучны с того самого дня, когда на глазах Фрэнка его мать тонула в водохранилище, а Грэм спас ее и привел в чувство. Фрэнк всю жизнь мучился угрызениями совести из-за того, что не был достаточно проворен в первом и сведущ во втором. К сорока годам Грэм Узли познал много горя и скорби, и Фрэнк еще в детстве твердо решил, что вырастет и положит им конец. Заботе об отце он посвятил всю жизнь, и когда вдруг появился Ги Бруар и возможность настоящей мужской дружбы впервые замаячила перед Фрэнком, он ощутил себя Адамом с яблоком древа познания в руках. Изголодавшись, он впился в него зубами, даже не вспомнив о том, что для вечного проклятия довольно и одного укуса.

Похороны тянулись целую вечность. Сначала Адриан Бруар, запинаясь, читал отпечатанный на трех больших листах панегирик отцу, за ним выступали священники каждый со своей речью. Плакальщики пели соответствующие псалмы, а спрятанная где-то наверху солистка, точно оперная дива, поднимала свой голос в театральном прощании.

Потом все кончилось, по крайней мере первая часть. За ней последовали собственно погребение и поминки, и то и другое в Ле-Репозуаре.

Внушительная процессия двинулась к усадьбе. Она заняла всю набережную, от пирса Альберта до гавани Виктории. Медленно обогнув Ле-Валь-де-Терр под могучими, по-зимнему голыми деревьями, она втянулась в стремнину между каменными стенами, подпиравшими крутые склоны холмов. Оттуда она выплеснулась на ведущее прочь из города шоссе, которое, словно ударом ножа, отсекало богатый район Форт-Джордж с его просторными современными особняками, живыми изгородями и электрическими воротами от обычных кварталов на западе: улиц и проспектов, еще в девятнадцатом веке густо застроенных георгианскими домами, жилищами эпохи регентства и зданиями времен королевы Виктории, которые заметно подурнели от времени.

На самой границе между Сент-Питер-Портом и приходом Святого Мартина кортеж повернул на восток. Машины покатили под деревьями по узкой дороге, которая скоро превратилась в еще более узкую тропу. С одной стороны вдоль нее шла высокая каменная стена. С другой поднималась земляная насыпь, на которой росла живая изгородь, взъерошенная и словно нахохлившаяся от декабрьского холода.

Внезапно в стене показался проем, а в нем — металлические ворота. Они были распахнуты и пропустили катафалк на широкие просторы поместья. За ним последовали плакальщики, а с ними Фрэнк. Оставив свою машину на краю подъездной аллеи, он вместе со всеми пошел в направлении дома.

Не прошел он и десяти шагов, как его одиночество было нарушено. Чей-то голос рядом с ним произнес:

— Это все меняет.

Он поднял голову и увидел Бертрана Дебьера.

У архитектора был такой вид, как будто последнее время он горстями ел таблетки для похудения. Он и всегда был слишком худым для своего высоченного роста, а с последней вечеринки в Ле-Репозуаре потерял, кажется, еще килограммов десять. Белки его глаз подернулись пурпурной сеточкой сосудов, а скулы, и всегда выпиравшие, теперь торчали из-под кожи так, словно у него были там два куриных яйца, которые стремились наружу.

— Нобби, — сказал Фрэнк и кивнул в знак приветствия.

Прозвище вырвалось у него само собой. Много лет назад Дебьер был учеником Фрэнка в средней школе, а у того никогда не было привычки церемониться с теми, кого он когда-то учил.

— Я не заметил тебя в церкви.

На прозвище Дебьер не отреагировал. Поскольку близкие друзья иначе его не звали, он, вероятно, и внимания не обратил. Он спросил:

— Ты согласен?

— С чем?

— С оригинальной идеей. С моей идеей. Придется нам к ней вернуться. Ги не стало, и мы не можем ожидать, что Рут возглавит проект. Она наверняка ничего в подобных вещах не смыслит и вряд ли захочет вникать. А ты как думаешь?

— А, ты о музее, — понял Фрэнк.

— Я за то, чтобы продолжать. Ги этого хотел. Но что касается проекта, его придется изменить. Я говорил ему об этом, но ты, наверное, уже в курсе? Вы ведь были неразлейвода, ты и Ги, так что он, наверное, рассказывал тебе о том, как я его подкараулил. Ну, в ту ночь. Мы были одни. После фейерверка. Я присмотрелся к рисунку и заметил — как и любой, кто хоть немного разбирается в архитектуре, заметил бы на моем месте, — что этот тип из Калифорнии всюду напортачил. А чего еще можно ожидать от человека, который проектирует вслепую, не видя места? Сплошная отсебятина, вот что я думаю Я бы ничего подобного не сделал, так я и сказал Ги. И знаешь я его почти убедил.

Нобби говорил горячо, не отставая от процессии, которая направлялась к западному крылу дома, Фрэнк посмотрел на него. Он ничего не ответил, хотя знал, что Нобби только этого и ждет. Его выдавала едва заметно поблескивающая верхняя губа.

Архитектор продолжат:

— Сплошные окна, Фрэнк. Как будто нам надо, чтобы из окон открывался вид на церковь Святого Спасителя или что-нибудь в этом роде. Вот если бы он сначала приехал и посмотрел местность, то не сделал бы ничего подобного. А зимой как отапливать помещение с такими высоченными окнами? Да тут на одном отоплении в трубу вылетишь, особенно если на закрывать музей на зиму, когда туристов нет. Я надеюсь, ты не хочешь, чтобы его открывали только в сезон? Если его строят не столько для туристов, сколько для острова, то надо, чтобы он был открыт и зимой, а не только в разгар сезона, когда кругом такие толпы, что никто из местных в него даже не сунется. Согласен?

Фрэнк понял, что придется ответить, так как молчать в данной ситуации было бы странно, поэтому он сказал:

— Смотри, Нобби, не суйся вперед батьки в пекло. Сейчас не время спешить.

— Но ты на моей стороне или нет? — спросил Нобби. — Ф-Фрэнк, ты ведь н-на моей стороне?

Неожиданно начавшееся заикание служило мерилом его волнения. То же было с ним в школе: когда его вызывали к доске, он так волновался, что не мог отвечать. Из-за этого Нобби всегда казался более ранимым, чем другие мальчики, что, с одной стороны, подкупало, а с другой — обрекало его говорить правду любой ценой, лишая возможности скрывать свои истинные чувства, как делали остальные.

Фрэнк ответил:

— Это не тот случай, когда надо говорить о врагах и союзниках, Нобби. Все эти дела, — и он кивнул на дом, словно имея в виду события, которые там произошли, решение, которое там было принято, и мечты, которые оно разрушило, — ко мне не имеют никакого отношения. Я никак не мог на них повлиять. По крайней мере, не в той степени, как тебе хотелось бы.

— Н-но он выбрал меня. Фрэнк, ты же знаешь, что он выбрал м-меня. Мой проект. Мой план. И с-с-слушай, я д-д-должен получить этот за-за-за-заказ.

Последнее слово он еле выговорил. Все его лицо блестело от усилий. Голос стал громким, и несколько плакальщиков с любопытством покосились на них по дороге к могиле.

Фрэнк вышел из процессии и потянул Нобби за собой. Гроб как раз несли мимо оранжереи в сад скульптур на северо-западной стороне дома. Фрэнк подумал, что место для могилы выбрано удачно: Ги будет покоиться в окружении работ художников, которым он покровительствовал при жизни.

Не снимая руки с плеча Нобби, Фрэнк повел его вокруг оранжереи, подальше от глаз тех, кто направлялся на похороны.

— Еще рано об этом говорить, — сказал он своему бывшему ученику. — Если в его завещании никаких отчислений не окажется, тогда…

— И-имени архитектора в завещании не будет, — сказал Нобби. — В этом можешь быть уверен.

Он вытер лицо носовым платком и, казалось, почерпнул из него новые силы для контроля над речью.

— Будь у Ги достаточно времени, чтобы обдумать все как следует, он вернулся бы к гернсийскому плану, поверь мне, Фрэнк. Ты же знаешь, как предан он был нашему острову. Он просто не мог выбрать архитектора со стороны, это даже смешно. Со временем он сам это понял бы. Поэтому нам надо просто сесть и придумать внятную причину, почему мы должны поменять архитектора, а ведь это несложно, правда? Мне хватит десяти минут, чтобы посмотреть чертежи этого парня и сказать, чего он не учел. И окна еще не самый главный из всех его недочетов. Этот американец просто не понял сути, Фрэнк.

— Но Ги уже сделал выбор, — заметил Фрэнк. — Изменив его волю, мы нанесем оскорбление его памяти, Нобби. Подожди, ничего не говори. Послушай меня. Я знаю, что ты разочарован. Я знаю, что выбор Ги тебе не нравится. Но он его сделал, он имел на это право, и мы обязаны с ним смириться.

— Ги умер, — сказал Нобби, вколачивая каждый слог кулаком в ладонь, — Поэтому, независимо от того, что он решил, мы можем построить такой музей, какой считаем нужным. Такой, как нам подсказывает здравый смысл и чувство удобства. Это ведь твой проект, Фрэнк. И всегда был твоим. Все экспонаты у тебя. А Ги просто хотел построить для них дом.

Он был очень убедителен, несмотря на странный вид и манеру говорить. При других обстоятельствах Фрэнк, весьма возможно, разделил бы его точку зрения. Но обстоятельства сложились именно так, и надо было твердо стоять на своем. Иначе он сильно пожалеет.

И он сказал:

— Я не могу помочь тебе, Нобби. Мне очень жаль.

— Но ведь ты можешь поговорить с Рут. Тебя она послушает.

— Может быть, и так, но я просто не представляю, что Я ей скажу.

— Я тебя подготовлю. Придумаю тебе слова.

— Раз ты знаешь, что сказать, то и поговори с ней сам.

— Но меня она не послушает. По крайней мере, не так, как тебя.

Фрэнк протянул к нему руки ладонями кверху и сказал:

— Мне жаль, Нобби. Мне очень жаль. Что я еще могу сказать?

Расставшись с последней надеждой, Нобби стал похож на спущенный воздушный шар.

— Например, что ты попытаешься все изменить, настолько тебе жаль. Но наверное, я слишком много жду от тебя, Фрэнк.

«Скорее мало», — подумал Фрэнк.

Останься все по-прежнему, они не стояли бы сейчас здесь.

Сент-Джеймс видел, как от процессии, двигавшейся к могиле, отделились двое мужчин. Он заметил, какой напряженный был у них разговор, и решил обязательно выяснить, кто они такие. Но позже.

Дебора шагала рядом с ним. Ее молчание показывало, что она все еще дуется из-за разговора за завтраком — бессмысленного спора, лишь один участник которого понимал, о чем идет речь. И это, к сожалению, был не он. Его замечание насчет того, что она мудро поступила, взяв на завтрак только грибы с томатами-гриль, побудило ее пересмотреть всю их совместную жизнь в целом. По крайней мере, к такому выводу он пришел, выслушав, как жена обвиняет его в том, что «ты вертишь мной, как захочешь, Саймон, словно я и шага сама сделать не могу. Я от этого устала. Я взрослая, и обращайся со мной, пожалуйста, как со взрослой».

Он, моргая, смотрел то на нее, то на меню и диву давался, как это разговор о протеине довел их до обвинений в бессердечном диктате.

— О чем ты говоришь, Дебора? — глупо спросил он.

И то, что он не понял ее логики, как раз и привело к катастрофе.

Хотя катастрофа существовала только в его воображении. С ее точки зрения, это был момент, когда давно подозреваемые, но доселе неосязаемые истины об их браке вдруг явились ее взору. Он надеялся, что по дороге на похороны или во время погребения она поделится с ним своими прозрениями. Но ничего подобного не случилось, и ему оставалось только надеяться, что по прошествии нескольких часов все между ними утрясется само собой.

— Это, наверное, сын, — шепнула она ему.

Они стояли за спинами плакальщиков, на склоне небольшой земляной насыпи у стены. Стена окружала сад, отделяя его от остального поместья. Здесь между аккуратно подстриженными клумбами и кустами прихотливо вились тропинки, огибая деревья, расположенные так, чтобы летом тени от их; крон падали где на бетонную скамью, а где на мелкий пруд. Тут и там были видны современные скульптуры: гранитная фигура свернулась в позе эмбриона; позеленевший медный эльф замер под листьями пальмы; три бронзовые девы волочили шлейфы из водорослей; мраморная морская нимфа выходила из пруда. В их окружении, на пять ступеней выше уровня сада, раскинулась терраса. Вдоль ее дальнего края была устроена увитая виноградом пергола,[16] скрывавшая в своей тени одну-единственную скамью. Здесь, на террасе, и приготовили могилу, возможно, с прицелом на то, что будущие поколения, созерцая красоты сада, отдадут должное и месту последнего упокоения его создателя.

Сент-Джеймс увидел, что гроб опустили и прощальные молитвы произнесли. Светловолосая женщина в неуместных здесь солнечных очках — как будто похороны проходили где-нибудь в Голливуде — побуждала стоявшего рядом с ней мужчину выйти вперед. Сначала она что-то ему шептала, а когда это не помогло, буквально вытолкнула его к могиле. Рядом была куча земли, из нее торчала лопата, траурная лента обвивала черенок. Сент-Джеймс согласился с Деборой: наверняка это был сын покойного, Адриан Бруар, единственный, не считая тетки и двоих Риверов, кто ночевал в доме накануне убийства.

Бруар едва заметно оскалился. Отмахнувшись от матери, он подошел к куче земли. В абсолютной тишине, которая наступила вокруг могилы, он зачерпнул лопатой земли и бросил ее на гроб. Глухой стук, с которым она ударилась о крышку, походил на стук захлопнувшейся двери.

Следом за Адрианом Бруаром землю на гроб бросила пожилая женщина в очках, маленькая, словно птичка, и такая сухонькая, что со спины ее можно было принять за мальчика. Она торжественно передала лопату матери Адриана, которая тоже добавила в могилу земли. И уже хотела вернуть лопату на холмик рядом с могилой, как вдруг к ней подошла еще одна женщина и буквально вырвала инструмент у нее из рук.

Наблюдатели зашептались, и Сент-Джеймс внимательно пригляделся к ней. Правда, лица он не видел, так как его прикрывала шляпа размером с небольшой зонтик, зато поразительную фигуру в обтягивающем угольно-черном костюме разглядел хорошо. Проделав положенную церемонию с лопатой, она передала ее угловатой девочке-подростку, сутулящейся и слишком тонконогой для своих платформ. Девочка склонилась над могилой, потом попыталась передать лопатку стоявшему рядом мальчику примерно одного с ней возраста, чей рост, цвет волос и черты лица выдавали в нем ее брата. Но он, вместо того чтобы сыграть свою роль в ритуале, повернулся и пошел прочь, растолкав тех, кто стоял за ними. Все сновазашептались.

— Что это с ним такое? — спросила Дебора тихо.

— Не знаю, но разузнать стоит, — ответил Сент-Джеймс.

Поведение подростка открывало перед ними определенную перспективу.

— Тебе не трудно будет его расспросить, Дебора? Или ты предпочитаешь вернуться к Чайне?

Он еще не встречался с этой подругой Деборы и не очень-то стремился, хотя причина такого нежелания оставалась непонятной ему самому. Но, зная о неизбежности встречи, он убеждал себя в том, что не хочет идти к ней с пустыми руками, когда настанет время представиться. Однако ограничивать Дебору в контактах с подругой он не собирался. Сегодня его жена еще не воспользовалась предоставленной ей свободой, и американка со своим братом, несомненно, уже гадали, чего удалось добиться этим лондонским друзьям.

Чероки звонил им рано утром, так ему не терпелось узнать, что выведал у полиции Сент-Джеймс, Пока он излагал ему то' немногое, что удалось узнать, американец на том конце провода сохранял нарочито бодрый тон, из чего становилось понятно — сестра рядом. В конце разговора Чероки прозрачно намекнул, что собирается на похороны. Он был непоколебим в своем желании участвовать в «действии», как он выражался, и лишь после тактичного указания Сент-Джеймса на то, что его появление на церемонии может вызвать нежелательный ажиотаж, который поможет настоящему убийце отвлечь от себя внимание, неохотно пообещал держаться от похорон подальше. Но он будет ждать сообщений о том, что им удастся разведать, предупредил он. И Чайна тоже.

— Можешь пойти к ней, если хочешь, — сказал Сент-Джеймс жене. — А я здесь еще поразнюхаю. Кто-нибудь довезет меня потом до города. Проблем быть не должно.

— Я приехала на Гернси не затем, чтобы сидеть рядом с Чайной и держать ее за руку, — ответила Дебора.

— Я знаю. Вот почему…

Она перебила его, не дав закончить.

— Я узнаю, что он может рассказать, Саймон.

Сент-Джеймс смотрел ей вслед, когда она уходила за мальчиком. Он подивился, почему разговоры с женщинами, с его женой в особенности, так часто превращаются в поиски какого-то скрытого смысла там, где речь идет совершенно о другом. И еще он подумал, не помешает ли его неумение налаживать контакт с женщинами распутать это дело здесь, на Гернси, так как похоже было, что обстоятельства смерти Ги Бруара связаны с женщиной, и не с одной.

Когда Маргарет Чемберлен увидела калеку, который в конце поминок подошел к Рут, она поняла, что к собранию, присутствовавшему на службе и на похоронах, он не имел никакого отношения. Прежде всего, в отличие от остальных, у могилы он не подошел к Рут и не сказал ей ни слова. Кроме того, во время поминок он все расхаживал из одной комнаты в другую с таким видом, как будто что-то обдумывал. Сначала Маргарет, несмотря на его хромоту и протез, заподозрила в нем взломщика, но позже, когда он все же представился Рут и даже вручил ей визитку, она поняла, что ошиблась. Он был не взломщик, а скорее совсем наоборот, и это «наоборот» имело непосредственное отношение к смерти Ги. А если не к смерти, то хотя бы к завещанию, с которым они наконец познакомятся, как только последний из плакальщиков уйдет.

Рут не хотела встречаться с поверенным Ги раньше. Словно знала, что их ждут плохие новости, и хотела уберечь от них всех.

«Всех или кого-то одного», — подумала Маргарет проницательно.

Вопрос только — кого.

Если речь об Адриане, если именно его разочарование Рут надеется отсрочить, то дорого за это заплатит. Она лично затаскает невестку по судам, а понадобится, то и перекопает все грязное белье, если только Ги вздумал обездолить единственного сына. О, конечно, у Рут не будет недостатка в оправданиях, почему отец Адриана так поступил с ним. Но пусть только попробуют обвинить ее в том, что она разрушила отношения отца и сына, пусть только попытаются представить дело так, как будто это она виновна в потере, выпавшей на долю Адриана… Чертям в аду станет жарко, когда она в суде представит истинные причины, по которым не дозволяла отцу видеться с сыном. И у каждой причины найдется имя и титул, правда, не такой, который искупает в глазах публики любые проступки: стюардесса Даниэль, циркачка Стефани, собачий парикмахер Мэри-Энн, горничная из отеля Люси.

Они были причиной тому, что Маргарет не позволяла отцу видеться с сыном.

«Какой пример показал бы он мальчику? — спросила бы она у всякого, кто потребовал бы у нее ответа. — Разве мать не обязана заботиться о том, чтобы у впечатлительного мальчика восьми, десяти, пятнадцати лет был достойный объект для подражания? А если его родной отец вел такой образ жизни, который исключал длительные визиты сына, то разве в этом виноват сын? И разве справедливо, что теперь он должен быть лишен причитающегося ему по праву кровного родства из-за любовниц, которых его отец не переставал собирать до самой смерти?»

Нет. Она имела полное право ограничивать их общение, обрекая их лишь на краткие визиты или прерывая их раньше времени. В конце концов, Адриан был чувствительным ребенком. И она, как мать, обязана была защитить его, противопоставив свою любовь отцовскому разврату.

Она наблюдала, как ее сын маячил на краю каменного холла, с двух сторон подогреваемого жарким пламенем каминов, между которыми проходила основная часть поминок. Он пытался протиснуться ближе к двери, собираясь то ли улизнуть совсем, то ли пробраться в столовую, где ломился от закусок огромный стол из красного дерева. Маргарет нахмурилась.

Так не годится. Он должен общаться с людьми. Не красться вдоль стенки, как таракан, а вести себя, как подобает наследнику богатейшего человека в истории Нормандских островов. Как, спрашивается, он собирается переменить свою жизнь, ограниченную тесным мирком материнского дома в Сент-Олбансе, если все время будет шнырять по углам?

Маргарет проложила себе путь между еще не разошедшимися гостями и поймала сына, как раз когда он собирался нырнуть в проход, ведущий в столовую. Продев руку ему под локоть, она, не обращая внимания на его попытки освободиться, с улыбкой сказала:

— Вот ты где, милый. Я так и думала, что обязательно найду того, кто покажет мне людей, с которыми я не знакома. Хотя всех я все равно не запомню. Но есть ведь и важные персоны, которых полезно знать на будущее.

— Какое будущее?

Адриан попытался отцепить ее пальцы, но она поймала его руку и стиснула, продолжая улыбаться, точно он не хотел от нее убежать.

— Твое, разумеется. Мы должны позаботиться о том, чтобы оно было обеспеченным.

— Должны, мама? И как ты предлагаешь этого добиться?

— Словечко здесь, словечко там, — ответила она беззаботно. — Ты даже представить не можешь, какого влияния можно достичь через знакомство с нужными людьми. Вон тот сердитый джентльмен, к примеру. Кто он?

Вместо ответа Адриан двинулся от матери прочь. Однако, воспользовавшись преимуществом роста — и веса тоже, — она удержала его на месте.

— Дорогой, — сказала она весело. — Вон тот джентльмен с заплатками на локтях, похожий на раскормленного Хитклифа,[17] — кто он?

Адриан окинул мужчину беглым взглядом.

— Один из отцовских художников. Они тут кишмя кишат. Сбежались, чтобы подлизаться к Рут, на случай если большая часть добра досталась ей.

— Почему же они к тебе не подлизываются? Вот странно, — сказала Маргарет.

Он наградил ее взглядом, задумываться о значении которого ей не хотелось.

— Поверь мне. Таких дураков нет.

— В каком смысле?

— В том смысле, что все прекрасно знают, кому папа оставил свои деньги. Знают, что он бы не…

— Дорогой мой, это не имеет совершенно никакого значения. Кому бы он хотел их оставить и у кого они окажутся в конце концов — это две абсолютно разные вещи. И поэтому мудро поступает тот, кто понимает это и действует соответственно.

— Мудро поступает и та, да, мама?

Тон у него был озлобленный. Маргарет не могла понять, чем она это заслужила.

— Ну, если мы говорим о последнем увлечении твоего отца этой миссис Эббот, то, по-моему, я могу с уверенностью…

— Ты, черт возьми, прекрасно знаешь, что мы говорим не о ней.

— …сказать, что склонность твоего отца к женщинам помоложе…

— Да, мама, в этом-то все и дело. Да ты хоть раз сама себя послушай!

Маргарет в смущении остановилась. Задумалась о последних словах, которыми они обменялись.

— А что я говорила? О чем?

— О папе. О его женщинах. О его молодых женщинах. Просто подумай, ладно? Уверен, ты обо всем догадаешься.

— Дорогой, о чем я догадаюсь? Я, честное слово, не знаю…

— «Возьми ее с собой к отцу, дорогой, чтобы она своими глазами все увидела, — процитировал Адриан отрывисто. — От такого ни одна женщина не откажется». А все потому, что она начала задумываться, и ты сразу это заметила, да? Видит бог, ты этого, может быть, даже ожидала. Ты подумала, что если она увидит, какие деньжищи маячат на горизонте, при условии что она разыграет свои карты правильно, то она решит остаться со мной. Как будто я в ней нуждался. Как будто я сейчас в ней нуждаюсь.

Маргарет вдруг стало холодно.

— Ты хочешь сказать… — начала она, прекрасно зная, что именно он имеет в виду.

Она оглянулась. Ее улыбка застыла, словно посмертная маска. Она вывела сына за собой в холл. Протащила через весь коридор, мимо столовой, втолкнула в комнату дворецкого и заперла дверь. Ей не нравилось то направление, какое принимал их разговор. Ей не хотелось даже думать о том направлении, какое принимал их разговор. Еще меньше ей нравилось значение, какое приобретал этот разговор в свете недавних происшествий. Но остановить вал событий, который сама же она и привела в движение, было ей не под силу, поэтому она заговорила:

— Что ты хочешь мне сказать, Адриан?

Она стояла спиной к двери, чтобы не дать ему сбежать. Правда, в комнате была вторая дверь, но она вела в столовую, и Маргарет была почему-то уверена, что туда он не пойдет. Доносившийся из-за двери шум голосов говорил им обоим, что столовая занята. Кроме того, у него начался тик, глаза съехались к переносице, а это предвещало наступление такого состояния, в котором он не захочет показываться посторонним. Он не сразу ответил, и Маргарет повторила вопрос, только более нежным голосом, потому что, несмотря на раздражение, видела, как он страдает:

— Что произошло, Адриан?

— Ты знаешь, — ответил он тускло, — Зная его, ты обо всем догадаешься.

Маргарет стиснула его голову в своих ладонях. Она сказала:

— Нет. Я не верю… — И еще крепче сжала руки. — Ты его сын. Это должно было его остановить. Именно поэтому. Ты его сын.

— Как будто это имело для него значение, — сказал Адриан и вывернулся из ее тисков. — Ты тоже была его женой. И это его никогда не останавливало.

— Но Ги и Кармел? Кармел Фицджеральд? Кармел, которая двух слов не могла связать и вряд ли отличила бы остроумие от…

Тут Маргарет осеклась. И отвела глаза.

— Вот именно. В самый раз для меня, — сказал Адриан. — К умным людям она не привыкла, так что охмурить ее было легче легкого.

— Я не это имела в виду. Я о другом думала. Она милая девочка. Вы вместе…

— Какая разница, о чем ты думала. Это правда. И он это видел. Она была легкой добычей. Он это видел и не мог не сделать первый шаг. Он ведь никогда не оставлял ни одного невспаханного клочка земли, особенно прямо у себя под носом, только руку протяни, ведь так, мама…

Тут голос у него сорвался.

Звон тарелок и лязг ножей в столовой означал, что поставщики провизии начали убирать со стола и поминки заканчивались. Маргарет поглядела на дверь за спиной сына; она знала, что через считанные минуты сюда кто-нибудь войдет. А ей непереносима была мысль о том, что ее сына увидят вот таким: лицо лоснится от пота, обкусанные губы дрожат. В одно мгновение он превратился в ребенка, а она — в мать, какой была все его детство: раздираемой между желанием приказать ему взять себя в руки, пока кто-нибудь не увидел, как он распускает нюни, и прижать его к материнской груди, клянясь отомстить его обидчикам.

Однако именно мысль об отмщении заставила ее вернуться к настоящему и увидеть в Адриане мужчину, а не маленького мальчика. И тогда холодок, коснувшийся ее шеи, превратился в лед у нее в крови, пока она обдумывала месть, которую свершит тут, на Гернси.

Ручка двери за спиной Адриана громыхнула, дверь распахнулась и толкнула его. Седовласая женщина просунула внутрь голову, увидела окаменевшее лицо Маргарет, ойкнула, извинилась и спряталась. Ее вторжение послужило для них сигналом. Маргарет поспешила вытолкнуть сына из комнаты.

Она повела его наверх, в свою спальню, радуясь, что Рут отвела ей комнату в западном крыле дома, подальше от себя и от Ги. Там они с сыном смогут побыть наедине, а именно это им сейчас и было нужно.

Посадив Адриана на табурет перед туалетным столиком, она вытащила из чемодана бутылку виски. О том, что Рут скупа на выпивку, знали все, и Маргарет поблагодарила за это Бога, ведь иначе ей не пришло бы в голову взять запас. Плеснув в стакан неразбавленного виски на два пальца, она выпила залпом, налила еще и передала стакан сыну.

— Я не буду…

— Будешь. Это успокаивает нервы.

Она подождала, пока он выполнит ее приказ, а он, осушив стакан, оставил его у себя в ладонях, словно не знал, что с ним делать. Тогда она спросила:

— А ты уверен, Адриан? Ему нравилось флиртовать. Ты же знаешь. Может, между ними ничего такого и не было. Ты видел их вместе? Видел…

Ей не хотелось расспрашивать о пикантных подробностях, но нужны были факты.

— Мне и не надо было их видеть. Она изменилась по отношению ко мне после этого. Я догадался.

— Ты говорил с ним? Обвинял его?

— Разумеется. За кого ты меня принимаешь?

— И что он сказал?

— Он все отрицал. Но я заставил его…

— Заставил?

У нее перехватило дыхание.

— Я солгал. Сказал ему, что она призналась. Тогда и он тоже сознался.

— А потом?

— Ничего. Мы вернулись в Англию, Кармел и я. Остальное ты знаешь.

— Боже мой, так зачем ты сюда вернулся? — спросила она у него. — Он поимел твою невесту прямо у тебя под носом. Почему ты…

— Потому что меня заставили это сделать, если ты помнишь, — ответил Адриан, — Что ты мне говорила? Что он будет рад меня видеть?

— Но если бы я знала, я бы никогда даже не предложила, и уж тем более не настаивала бы… Адриан, ради бога. Почему же ты не сказал мне, что случилось?

— Потому что хотел этим воспользоваться, — ответил он. — Если разумные доводы не помогут уговорить его дать мне взаймы, то, может быть, чувство вины поможет. Только я забыл, что отец был неуязвим для вины. Он был неуязвим для всего.

Тут он улыбнулся. И в этот самый миг кровь застыла у Маргарет в жилах. Ее сын добавил:

— Почти для всего, как выяснилось.

9

Дебора Сент-Джеймс шла за подростком, сохраняя расстояние. Ей не очень-то удавались разговоры с незнакомцами, но она не собиралась выходить из игры, не разузнав, в чем тут дело. Она понимала: ее нежелание сдаваться только подтверждало, что Саймон не зря беспокоился и не хотел отпускать ее одну на Гернси заниматься делами Чайны, — Чероки он, видимо, не принимал в расчет. Именно поэтому она была вдвойне настроена на то, чтобы не дать своей природной сдержанности помешать ей достигнуть цели.

Мальчик не знал, что за ним кто-то идет. Похоже, он шел куда глаза глядят. Выбравшись из толпы в саду скульптур, он зашагал через овальную лужайку, которая раскинулась у богато украшенной оранжереи по ту сторону дома. У края лужайки он вдруг подпрыгнул и отломил тонкую молодую ветку от каштана, росшего между двумя высокими рододендронами, подле группы из трех надворных построек. Не доходя до них, он резко повернул на восток, где вдалеке между ветвями деревьев Дебора разглядела каменную стену, за которой начинались луга и поля. Но вместо того чтобы направиться туда и наверняка оставить позади и похороны, и все с ними связанное, он потащился по усыпанной галькой аллее назад к дому. По пути он сбивал сорванной им веткой листья с кустарников, буйно разросшихся вдоль аллеи. За ними к востоку от дома были другие садики, содержавшиеся в безукоризненном порядке, но он туда не пошел, а потопал прямо сквозь деревья, росшие позади кустарников, и еще ускорил шаг, очевидно услышав, как кто-то подошел к одной из машин, припаркованных рядом.

Дебора тут же потеряла его из виду. Под деревьями было темно, а он был с ног до головы в темно-коричневом, так что разглядеть его было трудно. Но она все равно спешила вперед в том направлении, которое он выбрал, и догнала его на тропе, спускавшейся к лугу. Посередине луга, за рощицей молодых кленов и декоративной деревянной изгородью, которая блестела от масла, призванного сохранить ее первоначальный цвет, палитру черных и красных оттенков, виднелась черепичная крыша строения, похожего на японский чайный домик. Она поняла, что видит еще один сад на территории поместья.

Мальчик пересек изящный деревянный мостик, изогнувшийся над впадинкой в земле. Отбросив свою ветку, он прошел по камням-ступенькам и шагнул к фестончатым воротам. Толкнув створку, скрылся внутри. Ворота бесшумно закрылись.

Дебора торопливо последовала за ним, пробежала по мостику, перекинутому над канавкой, в которой серые камни были размещены с глубочайшим вниманием к растительности вокруг них. Подойдя к воротам, она увидела то, что было скрыто от нее раньше, — бронзовую дощечку, вделанную в дерево.

«Ala memoire de Miriam et Benjamin Brouard, assassines par les Nazis a Auschwitz. Nous n'oublierons jamais».[18]

Пробежав эти слова глазами, Дебора поняла, что стоит у входа в сад памяти.

Она толкнула створку ворот и шагнула в мир, не похожий на то, что она видела повсюду в Ле-Репозуаре. Буйная зелень и пышно растущие деревья здесь были укрощены. Строгий порядок царил повсюду, значительная часть листвы срезана, кустарникам приданы геометрические формы. Они радовали глаз и словно перетекали друг в друга таким образом, что взгляд невольно следовал за ними вдоль всего периметра сада, пока не упирался еще в один мост, который гляделся в длинный извилистый пруд, поросший кувшинками. На его противоположном берегу стоял тот домик, который Дебора видела из-за изгороди. У него были пергаментные двери, на манер японских частных домов, и одна из этих дверей была отодвинута в сторону.

По тропинке Дебора обошла сад по периметру и ступила на мост. В воде она увидела больших ярких карпов, а впереди — открытый чайный дом. Сквозь дверь хорошо был виден устланный традиционными циновками пол в небольшой комнате, меблированной низким столом из черного дерева с шестью подушками вокруг.

Просторная терраса окружала домик, приподнятая на высоту двух ступеней над аккуратной гравиевой дорожкой, которая огибала сад. Дебора, нисколько не прячась, поднялась по ним. Пусть лучше мальчик думает, что ее пригласили на похороны и ей захотелось пройтись, решила она, чем считает, что она преследовала его с целью навязать разговор, к которому он, может быть, не был расположен.

Он стоял на коленях перед шкафчиком из тикового дерева, встроенным в дальнюю стену чайного домика. Шкафчик был открыт, и мальчик вытягивал из него какой-то тяжелый пакет. Он извлек его наружу, открыл и пошарил внутри. Достал оттуда пластиковый мешочек. Потом повернулся и увидел Дебору, которая наблюдала за ним. Он даже не вздрогнул при виде незнакомки. Наоборот, смотрел открыто и без малейшей боязни. Затем встал и прошел мимо нее на крыльцо, а оттуда к пруду.

Когда он проходил мимо, она заметила в его пластиковом пакете какие-то маленькие круглые штучки. Он подошел к пруду, сел на гладкий серый камень и начал бросать эти штучки рыбам. В воде тут же началось радужное мельтешение. Дебора спросила:

— Не против, если я посмотрю?

Мальчик покачал головой. Лет ему, как она заметила, было около семнадцати, лицо усыпано прыщами, ставшими еще краснее, когда она подошла к нему. С минуту она смотрела на рыб, которые, повинуясь инстинкту, открывали и закрывали рты, хватая с поверхности воды все, что двигалось. Счастливые, подумала она, живут себе тут в тиши и безопасности и не знают, что в воде может плавать не только еда, но и наживка.

Она сказала:

— Не очень-то я люблю похороны. Наверное, потому, что с детства на них нагляделась. Моя мама умерла, когда мне было семь лет, с тех пор стоит мне попасть на похороны, как тут же все вспоминается.

Мальчик ничего не ответил, но процесс кормления рыб едва заметно замедлился. Дебора, ободренная этим, продолжила:

— Но вот что странно, когда все случилось, я почти ничего не чувствовала. Кто-то скажет, что я просто ничего не понимала тогда, но нет, я все поняла. Я хорошо знала, что происходит, когда кто-то умирает. Это значит, что человека не стало и я никогда больше его не увижу. Он ушел к Богу или к ангелам, в общем, в такое место, куда я еще долго-долго не попаду. Так что я все знала. Только не осознавала, что это значит. Осознание пришло намного позже, когда некому стало давать мне то, что дают дочерям матери.

Он по-прежнему молчал. Но рыб кормить перестал и смотрел на воду, пока те собирали остатки. Они напомнили Деборе людей, которые спокойно стоят в очереди в ожидании автобуса, но стоит ему появиться, как очередь тут же ощетинивается локтями, коленями и зонтами, и все это пихается и рвется вперед.

— Ее нет уже больше двадцати лет, а я все продолжаю думать, как бы мы с ней жили, если бы она не умерла. Мой папа так больше и не женился, поэтому другой семьи у него нет, но иногда мне кажется, что было бы здорово стать частью чего-то большего, чем просто он и я. А еще я думаю о том, как все сложилось бы, если бы у моих мамы и папы были еще дети. Ей было всего тридцать два, когда она умерла; конечно, мне, семилетней, она казалась старухой, но теперь я понимаю, что у нее впереди были еще многие годы активной жизни и она могла бы родить других детей. Жаль, что этого не случилось.

Тут мальчик посмотрел на нее. Она отбросила с лица волосы.

— Извини. Я заболталась? Со мной такое бывает.

— Хотите попробовать?

Он протянул ей пластиковый контейнер.

— Здорово. Да. Спасибо.

И запустила руку внутрь. Подвинулась ближе к краю валуна и посыпала корм в воду. Рыбы тут же подплыли к ней, расталкивая друг друга от жадности.

— Такое впечатление, будто вода кипит. Их тут, наверное, сотни.

— Сто двадцать три.

Мальчик говорил тихо, Деборе пришлось напрячь слух, чтобы его услышать, а его взгляд снова был обращен к воде.

— Он все время подпускает новых рыб, потому что за ними охотятся птицы. Здоровые такие. Иногда прилетают чайки, но им не хватает скорости и сил. А рыбы умные. Они прячутся. Вот почему камни положены так, чтобы их края нависали над водой: рыбы прячутся под ними от птиц.

— Надо же, как много всего надо учесть, — сказала Дебора. — А вообще отличное место здесь, правда? Я гуляла по парку, хотела уйти подальше от похорон, как вдруг увидела крышу чайного домика и изгородь и подумала, что здесь, наверное, спокойно. Тихо, понимаешь? И я пришла.

— Не врите.

Он поставил контейнер с кормом между ними, словно провел невидимую черту.

— Я вас видел.

— Видел?

— Вы шли за мной. Я видел вас у конюшен.

— А-а.

Мысленно Дебора побранила себя за неосторожность, выдавшую ее с головой, а еще больше за беспечность, которая подтверждала правоту ее мужа. Ну и что, пусть себе твердит, что она якобы не в своей тарелке, — это не так, и она ему это докажет.

— Я видела, что произошло у могилы, — созналась она. — Когда тебе передали лопату. Мне показалось… Я ведь тоже потеряла близкого человека, правда, очень давно, вот я и подумала, что, может быть, тебе нужно… Очень самонадеянно с моей стороны, я знаю. Но терять близких всегда больно. А когда с кем-нибудь поговоришь, становится легче.

Он схватил контейнер и одним махом высыпал половину его содержимого в воду, которая буквально вскипела у них перед глазами.

— Я ни о ком не хочу говорить. И особенно о нем.

Дебора тут же насторожилась.

— Разве мистер Бруар был… Он, конечно, слишком стар, чтобы годиться тебе в отцы, но, раз ты был среди членов семьи… Может, он приходился тебе дедушкой?

И она стала ждать продолжения. Она верила, что оно обязательно последует, стоит лишь проявить немного терпения: парня буквально разъедало что-то изнутри. Чтобы помочь ему разговориться, она добавила:

— Да, кстати, меня зовут Дебора Сент-Джеймс. Я приехала из Лондона.

— На похороны?

— Да. Я и правда говорила, что не люблю похорон. Ну а кто их любит?

Он фыркнул.

— Моя мать. Она там как рыба в воде. Опыт большой.

Деборе хватило ума промолчать. Она ждала, когда мальчик сам пояснит свои слова, что он и сделал, хотя и косвенным образом.

Он сказал ей, что его зовут Стивен Эббот, и добавил:

— Мне тоже было семь. Он заблудился в белизне. Знаете, что это?

Дебора покачала головой.

— Это когда опускается облако. Или поднимается туман. Или еще что-нибудь. И так и так плохо. Потому что не видно ни склона, ни лыжни, ничего, и не знаешь, как выбраться. Кругом одна белизна: белое небо и белый снег. Так можно заблудиться. А иногда… — Тут он отвернул от нее лицо. — Иногда и умереть.

— Твой отец? — сказала она. — Мне очень жаль, Стивен. Как ужасно вот так потерять того, кого любишь.

— Она сказала, что он найдет дорогу вниз. Говорила, он же эксперт. Он знает, что надо делать. Лыжники-эксперты всегда находят дорогу. Но время шло, началась метель, настоящая вьюга, а он был слишком далеко от того места, где ему полагалось быть. Его нашли только через два дня: он сломал ногу, когда пытался выйти пешком. Спасатели сказали… спасатели сказали, что, доберись они до него на шесть часов раньше… — Он ударил кулаком прямо в остатки корма. Мелкие комочки так и брызнули из контейнера на камень. — Он мог бы жить. Но она этого не хотела.

— Почему?

— Потому что тогда она не смогла бы путаться со своими Дружками.

— А-а.

Дебора сразу поняла связь. Ребенок теряет любимого отца, а потом видит, как мать начинает метаться от мужчины к мужчине, отчаянно пытаясь то ли забыть, то ли возместить невосполнимую потерю. Но Дебора понимала, что с его точки зрения это могло значить лишь одно: мать никогда не любила отца.

Она сказала:

— А мистер Бруар тоже был ее другом? Поэтому твоя мама была сегодня утром с его родными? Это ведь была твоя мама? Та женщина, которая хотела, чтобы ты взял лопату?

— Да, — ответил он. — Кто же еще.

Стивен стал смахивать рассыпанные кусочки корма в пруд. Один за другим они скрывались в воде, словно иллюзии разочарованного ребенка.

— Глупая корова, — бормотал он. — Глупая старая корова.

— Хотеть, чтобы ты принял участие в…

— Она считает себя такой умной, — перебил он. — Думает, что она неотразимая любовница… Стоит ей только приподнять юбку, и все мужчины у ее ног. До сих пор такого, правда, не случалось, но если долго пытаться, то в один прекрасный день, может, и получится.

Схватив контейнер, Стивен вскочил на ноги. Зашагал обратно к чайному домику и скрылся внутри. Дебора пошла за ним.

Стоя на пороге, она сказала:

— Иногда, когда женщина сильно по кому-то скучает, она так себя ведет. Со стороны она может показаться неумной. Даже бесчувственной. Или коварной. Но если заглянуть глубже и попытаться понять причину…

— Она начала сразу после его смерти, понятно?

Стивен засунул мешок с рыбьим кормом обратно в шкаф. И захлопнул дверцу.

— Первым был лыжный инструктор, но тогда я еще не понимал, что происходит. Я только потом разобрался, когда мы оказались в Палм-Бич, а до этого мы уже пожили в Милане и Париже, и с нами всегда был какой-нибудь мужчина, понимаете, всегда. Вот поэтому мы здесь, понятно? Потому что последнего, который был в Лондоне, она так и не окрутила, а ей пора. Кончатся деньги, что она тогда будет делать?

Тут бедняга заплакал, унизительные всхлипы рвались из его груди, сотрясая все тело. Сердце Деборы преисполнилось сочувствием, она вошла в домик и подошла к мальчику.

— Сядь, Стивен. Пожалуйста, сядь.

Он ответил:

— Я ее ненавижу, ненавижу. Сука вонючая. Она так глупа, что даже не понимает… — Слезы не дали ему продолжить.

Дебора заставила его опуститься на одну из подушек. Упав на колени, он склонил голову, всем телом содрогаясь от рыданий.

Дебора не трогала его, хотя ей очень хотелось. Семнадцать лет, крайняя степень отчаяния. Она знала, что это такое: солнце потухло, ночи не будет конца, безнадежность окутала, как саван.

— Ты думаешь, что ненавидишь ее, потому что твое чувство очень сильно, — сказала она. — Но это не ненависть. Это что-то совсем другое. Изнанка любви, наверное. Ненависть уничтожает. Но то… то, что ты сейчас чувствуешь… Оно никому не причинит вреда. Значит, это не ненависть. Правда.

— Но вы же ее видели! — прокричал он. — Видели, на что она похожа!

— Обыкновенная женщина, Стивен.

— Нет! Совсем нет. Вы же видели, что она сделала!

Тут Дебора насторожилась.

— А что она сделала?

— Она состарилась. И ничего не может с этим поделать. И не видит… А я не могу ей сказать. Как я ей скажу?

— Что сказать?

— Слишком поздно. Для всего. Он ее не любил. Он ее даже больше не хотел. Как она ни старалась, изменить ничего не могла. Ничего не помогало. Секс не помогал точно. Пластическая операция тоже. Ничего. Она его потеряла, но по глупости не могла этого понять. Но ведь она должна была заметить. Ну почему она не заметила? Зачем старалась выглядеть лучше, чем есть на самом деле? Чтобы он снова ее захотел?

Дебора слушала его очень внимательно. Вспомнила все, что он говорил раньше. Смысл его слов был ясен: Ги Бруар бросил его мать. Логически можно было предположить, что он сделал это ради другой женщины. Но в реальности могло оказаться, что он оставил ее не ради кого-то, а ради чего-то. Если он по какой-то причине перестал нуждаться в миссис Эббот, то необходимо выяснить, в чем он нуждался.

Пол Филдер прибыл в Ле-Репозуар потный, грязный и запыхавшийся, с рюкзаком, криво висящим на плечах. Он знал, что опоздал, но все равно изо всех сил жал на педали, от самого Буэ гоня свой велосипед по приморской дороге к городской церкви с такой скоростью, словно все всадники Апокалипсиса мчались за ним по пятам. А вдруг, думал он, похороны мистера Бруара задержали по какой-нибудь причине. Если бы это произошло, то он еще мог успеть хотя бы к концу.

Но, не увидев ни одного автомобиля ни на эспланаде, ни на автостоянке вдоль пирса, он понял, что проделка Билли удалась. Старший брат не дал Полу сходить на похороны единственного друга.

Пол знал, что это Билли испортил велосипед. Едва он вышел из дома и увидел, что заднее колесо прорезано ножом, а цепь снята и валяется в грязи, он сразу понял, что к этому приложил свои мерзкие руки его брат. Придушенно вскрикнув, он метнулся обратно в дом, где его брат сидел у стола на кухне и ел гренки, запивая их чаем. В пепельнице рядом с ним лежала непотушенная сигарета, другая, забытая, дымилась на сушилке у раковины. Годовалая сестренка просыпала из мешка муку на пол и играла с ней, но Билли делал вид, будто смотрит ток-шоу по телику, а на самом деле ждал, когда брат ворвется в дом и набросится на него с обвинениями, и предвкушал свару.

Пол понял это, как только вошел. Билли выдала ухмылка.

Было время, когда он побежал бы жаловаться родителям. Было и такое время, когда он бросился бы на брата с кулаками, невзирая на разницу в росте и весе. Но те времена давно прошли. Старый мясной рынок, комплекс горделивых, украшенных колоннадами зданий на рыночной площади Сент-Питер-Порта, закрылся навсегда, лишив его семью постоянного источника доходов. Теперь его мать работала кассиршей у Бута на Хай-стрит, а отец — в бригаде дорожных рабочих, где дни тянулись долго, а труд был убийственным. Так что их все равно не было дома, а если бы и были, Пол не стал бы обременять их своими проблемами. А в одиночку ему с Билли не справиться, это даже он понимает, хоть и не семи пядей во лбу. Билли только того и надо, чтобы на него с кулаками полезли. Он уже не первый месяц этого добивается, прямо из кожи вон лезет. Просто у него кулаки чешутся, а о кого их почесать, значения не имеет.

Но Пол едва взглянул на него, проходя мимо. Он подошел к шкафчику под раковиной, открыл его и вытащил оттуда видавший виды отцовский ящик с инструментами.

Билли пошел за ним на улицу, не обратив внимания на сестренку, которая осталась сидеть на полу в кухне, играя просыпанной мукой. Еще двое отпрысков семьи Филдер бесились наверху. Вообще-то Билли положено было собирать их в школу. Но он не часто делал то, что ему было положено. Вместо этого он дни напролет просиживал на заросшем сорняками заднем дворе, где подкидывал пенсовые монетки, стараясь попасть ими в пивные банки, которые опустошал с утра до ночи.

— О-о-о, — с притворной озабоченностью протянул Билли, едва увидев катастрофу, постигшую велосипед Пола. — Поли, что это тут стряслось? Кто-то, кажись, твой велик испортил?

Не обращая на него внимания, Пол сел на землю. Начал он с замены колеса. Табу, стоявший на страже рядом с велосипедом, подозрительно принюхался, и в горле у него что-то заворчало. Пол прервался и подвел Табу к ближайшему фонарю. Привязав пса, Пол показал ему на землю, чтобы тот лег. Табу с нескрываемой неохотой повиновался. Пес ни на грош не доверял его брату и предпочитал быть поближе к хозяину, Пол знал это.

— Тебе куда-то надо, да? — спросил Билли. — А тут с великом такая беда. Плохо. Что творят люди!

Полу не хотелось плакать, потому что он знал — его слезы подскажут брату еще сотни возможностей поиздеваться над ним. Правда, Билли предпочел бы выбить из него пыль в обычной потасовке, а слезы это так, мелочи, хотя все же лучше, чем ничего, но Пол не хотел доставлять ему даже такого удовольствия. Он давно усвоил, что у его брата нет сердца, а тем более совести. Билли жил только для того, чтобы отравлять существование другим. И это был его единственный вклад в жизнь семьи.

Поэтому Пол не обращал на него внимания, что совсем не понравилось Билли. Он прочно обосновался на выбранной им позиции, прислонившись к стене дома, и закурил новую сигарету.

«Чтоб твои легкие сгнили!» — подумал Пол.

Но вслух не сказал ничего. Просто продолжал латать старую потрепанную шину кусочками резины, которые наклеивал на рваный порез, стягивая его края.

— Дай-ка я угадаю, куда это мой маленький братец нынче с утра навострился, — задумчиво произнес Билли, сося свои бычок. — Может, в Бутс, навестить мамочку? Или отнести папочке обед в его дорожную бригаду? Хмм. Вряд ли. Слишком уж он вырядился. А кстати, откуда он взял эту рубашку? Уж не из моего ли шкафа? Ну, если так, держись. У меня просто так не поворуешь. Может, взглянуть поближе? Чтобы знать наверняка.

Пол и глазом не моргнул. Билли, как он знал, был молодец среди овец. Ему хватало храбрости напасть, только когда он был уверен, что жертва боится.

«Как наши родители», — с горечью подумал Пол.

Боятся вышвырнуть Билли из дома, где он живет бесплатным квартирантом, а то как бы не натворил что-нибудь.

Когда-то Пол, как и все в их семье, только смотрел, как брат таскает и без того небогатые семейные пожитки на гаражные распродажи, чтобы купить себе пива и сигарет. Но это было до того, как в его жизни появился мистер Ги. Он всегда умел разглядеть, что творилось у Пола на сердце, и умел говорить обо всем спокойно, без нравоучений, не требуя и не ожидая взамен ничего, кроме дружбы.

«Думай только о том, что по-настоящему важно, мой принц. А остальное? Да пусть себе идет своим чередом, даже если это не то, о чем ты мечтаешь».

Вот почему теперь он спокойно чинил велосипед, не обращая внимания на брата, который дразнил его, провоцируя то ли кинуться на него с кулаками, то ли разреветься. Пол не слушал и думал о своем. Ему надо залатать колесо и вычистить Цепь. Это непросто, но он справится.

Можно было поехать в город на автобусе, но он вспомнил об этом лишь тогда, когда починил велосипед и был уже на полпути к церкви. Корить себя за тупость было поздно. Ему так отчаянно хотелось попрощаться с мистером Ги, что единственная мысль, которая посетила его, когда мимо прогромыхал автобус номер пять, шедший по северному маршруту, была о том, как здорово было бы броситься ему наперерез на своем велике и сразу положить всему конец.

Тут он наконец заплакал, исключительно от усталости и отчаяния. Он плакал о настоящем, в котором препятствия вставали перед ним на каждом шагу, к чему бы он ни стремился; и о будущем, которое казалось ему пустым и холодным.

Несмотря на то что у церкви ни одной машины не было, он все-таки поддернул рюкзак повыше и вошел внутрь. Но сначала поднял на руки Табу. Он взял пса с собой, хотя и знал, что если их там застукают, то у него будут проблемы. Но ему было плевать. Мистер Ги и Табу были друзьями, да и вообще, не оставлять же пса одного на площади, где он будет сидеть, не понимая, что происходит. И они вошли в церковь, где в воздухе все еще витал запах свечей и цветов, а справа от кафедры стояла хоругвь с надписью «Requiescat in Pace». И никаких больше признаков того, что в церкви Сент-Питер-Порта только сейчас закончилась заупокойная служба. Пол дошел по центральному проходу до середины, представляя себе, как будто он на похоронах, повернулся и вышел наружу. Сел на велик и поехал к Ле-Репозуару.

Утром он надел свою самую лучшую одежду, жалея, что убежал от Валери Даффи, когда та предлагала ему рубашку Кевина. На нем были брюки с пятнами от отбеливателя, и фланелевая рубаха, в которой когда-то работал в холодные дни на рынке его отец, на ногах — единственная пара стоптанных туфель. Вокруг шеи он затянул вязаный галстук, тоже отцовский. А сверху нацепил красную материну куртку. В общем вид у него был самый что ни на есть жалкий, и он это знал, но делать было нечего.

Когда он добрался до поместья Бруаров, каждая деталь его туалета была либо покрыта грязью, либо пропитана потом. Поэтому он оставил велик за пышным кустом камелий сразу у входа и пошел к дому не по дорожке, а под деревьями, которые росли вдоль восточной стороны подъездной аллеи, а Табу семенил за ним.

Пол увидел, как впереди начали небольшими группами выходить из дома люди, и остановился поглядеть, в чем дело, как вдруг ему навстречу выехал катафалк, на котором привезли гроб с телом мистера Ги, проехал мимо и скрылся за воротами на дороге, ведущей в город. Проследив за ним взглядом, Пол понял, что опоздал и на погребение. Везде опоздал.

Он почувствовал, как все его тело напряглось, словно что-то пыталось вырваться из него с такой же силой, с какой он пытался это что-то в себе удержать. Сбросив с плеч рюкзак, он прижал его к груди, точно убеждая себя в том, что все, связывавшее его и мистера Ги, не было перечеркнуто в одно мгновение, но, напротив, приобрело дополнительный смысл и святость благодаря сообщению, которое оставил ему мистер Ги.

«Это, мой принц, особое место, место для нас двоих. Ты умеешь хранить секреты, Пол?»

«Еще как умею», — клятвенно заверил его Пол тогда.

Куда лучше, чем слышать насмешки брата и притворяться, будто не слышишь. Лучше, чем переносить испепеляющую боль этой потери, делая вид, будто ничего не случилось. Лучше всего на свете.

Рут Бруар привела Сент-Джеймса наверх, в кабинет брата. Он, как оказалось, располагался в северо-западном углу дома и выходил окнами на овальную лужайку и оранжерею с одной стороны и стоящие полукругом постройки, по виду — старые конюшни, с другой. Позади того и другого простирались земли поместья: многочисленные сады, луга, поля и леса. Сент-Джеймс заметил, что скульптурная тематика, беря начало в огороженном саду, где похоронили убитого владельца, продолжалась и за его пределами. Тут и там из-за деревьев и необузданной зелени выглядывала какая-нибудь геометрическая фигура из мрамора, гранита, дерева или бронзы.

— Ваш брат покровительствовал художникам.

Сент-Джеймс повернулся спиной к окну, в которое смотрел, пока Рут Бруар бесшумно закрывала за ними дверь.

— Мой брат, — ответила она, — покровительствовал всем на свете.

«Вид у нее нездоровый», — решил про себя Сент-Джеймс.

Все ее движения были точно рассчитаны, голос звучал опустошенно. Она подошла к креслу и медленно в него опустилась. Глаза за стеклами очков прищурились, точно она хотела зажмуриться от боли и только твердое решение сохранить лицо неподвижным, как маска, удержало ее от этого.

В центре комнаты стоял ореховый стол, на нем — детальный макет здания в оправе пейзажа, состоявшего из фрагмента шоссе перед домом и сада за ним, включая миниатюрные деревья и кустарники, которые будут там расти. Макет был так тщательно сделан, что имел не только окна и двери, но и бордюр вдоль фасада, который впоследствии предполагалось, наверное, вырезать из камня, а пока он был приклеен к нему рукой опытного мастера. «Музей военной истории Грэма Узли», значилось на нем.

— Грэм Узли. — Сент-Джеймс сделал от макета шаг назад.

Здание было тяжелым и приземистым, словно бункер, и только входная арка живописно взмывала вверх, напоминая творения Ле Корбюзье.

— Да, — тихо сказала Рут. — Он гернсиец. Довольно старый. Ему за девяносто. В годы оккупации стал местным героем.

Больше она ничего не добавила, явно ожидая его реплики. Прочитав имя и род занятий Сент-Джеймса на его визитке, она немедленно согласилась с ним поговорить. Но очевидно, хотела сначала узнать, что ему нужно, и только потом предлагать какую-то информацию.

— Это проект местного архитектора? — спросил Сент-Джеймс — Как я понял, он сделал для вашего брата макет.

— Да, — ответила ему Рут. — Этот макет сделал человек из Сент-Питер-Порта, но Ги в конце концов остановил свой выбор на другом.

— Интересно, почему? У этого вид вполне подходящий, разве нет?

— Понятия не имею. Брат мне не говорил.

— Архитектор, наверное, расстроился. Похоже, он очень старался.

Сент-Джеймс снова склонился над макетом.

Рут Бруар поерзала на сиденье, словно ища более удобное положение для спины, поправила очки и сложила свои маленькие ручки на коленях.

— Мистер Сент-Джеймс, — начала она, — чем я могу быть вам полезна? Вы сказали, что пришли поговорить о смерти Ги. Поскольку ваше занятие судебная медицина… У вас есть новости? Поэтому вы здесь? Мне сообщили, что его органы будут исследованы?

Она запнулась, словно ей трудно было говорить о брате по частям, а не в целом. Нагнув голову, она через минутупродолжила:

— Мне сказали, что органы и ткани моего брата будут подвергнуты исследованию. И другие части тела тоже. В Англии, как мне сказали. Поскольку вы из Лондона, то, может быть, вы привезли информацию? Хотя, если бы что-то нашли, что-то неожиданное, мистер Ле Галле сам сообщил бы мне об этом лично, не правда ли?

— Ему известно, что я здесь, но он меня не присылал, — ответил Сент-Джеймс.

Потом осторожно объяснил ей, что именно привело его на остров. И закончил:

— Адвокат мисс Ривер сообщил мне, что вы именно тот свидетель, на чьих показаниях строит свое дело инспектор Ле Галле. Я пришел спросить вас о том, что вы видели.

Она отвела глаза.

— Мисс Ривер, — сказала она.

— Она и ее брат гостили здесь несколько дней перед убийством, как я понял.

— И она попросила вас помочь ей избежать обвинения в том, что случилось с Ги?

— Я ее еще не видел, — ответил Сент-Джеймс — И не говорил с ней.

— Тогда почему?

— Она и моя жена давние подруги.

— И ваша жена не верит, что ее давняя подруга могла убить моего брата?

— Весь вопрос в мотиве, — ответил Сент-Джеймс — Насколько хорошо мисс Ривер успела узнать вашего брата? Может быть, они познакомились еще до ее визита сюда? Ее брат ничем этого не подтверждает, но он мог и не знать. А вы?

— Если она когда-нибудь бывала в Англии, то не исключено. Она могла встретить Ги. Но только там. Ги никогда не был в Америке. Это я знаю точно.

— Знаете?

— Он, конечно, мог поехать и не сказать мне, но я не понимаю зачем. Или когда. Если он туда и ездил, то давным-давно. С тех пор как мы здесь, на Гернси, он туда не выезжал. Он бы сказал мне. За те девять лет, что он ушел от дел, он почти никуда уезжал и всегда сообщал мне, где его можно найти. Это было его достоинством. Точнее, это было одним из многих его достоинств.

— И ни у кого не могло быть ни малейшего повода его убить? Ни у кого, кроме Чайны Ривер, которая, похоже, убила его просто так?

— Мне это тоже непонятно.

Сент-Джеймс отошел от макета и сел в кресло напротив Рут Бруар, так что между ними оказался круглый столик. На нем стояла фотография, и он взял ее, чтобы рассмотреть поближе: большая еврейская семья собралась за обеденным столом, мужчины в ермолках сидят, женщины стоят за ними с раскрытыми книжечками в руках. С ними двое детей, маленькая девочка и мальчик. Девочка в очках, на мальчике полосатые подтяжки. Во главе группы патриарх, готовый разломить большую мацу. Позади него, на буфете, серебряный подсвечник с семью зажженными свечами, продолговатые тени от которых падают на картину на стене, а рядом с патриархом стоит женщина — судя по тому, как она продела свою руку ему под локоть и склонила голову на его плечо, это его жена.

— Это ваша семья? — спросил он у Рут Бруар.

— Мы жили в Париже, — ответила она. — До Освенцима.

— Я понимаю.

— Нет, вряд ли. Такое никто не может понять.

Сент-Джеймс согласился:

— Вы правы.

Его согласие отчасти удовлетворило Рут Бруар, как, может быть, и осторожность, с которой он вернул фотографию на место. Она посмотрела на макет в середине комнаты и без всякой злобы заговорила:

— Я могу рассказать вам лишь о том, что сама видела в то утро, мистер Сент-Джеймс, И о том, что я сама делала. Я подошла к окну в моей спальне и смотрела, как Ги выходил из дома. Когда он поравнялся с деревьями и вышел на аллею, она пошла за ним. Я ее видела.

— Вы уверены, что это была именно Чайна Ривер?

— Сначала я сомневалась, — ответила она, — Пойдемте. Я вам покажу.

И она повела его назад по темному коридору, стены которого были увешаны старыми гравюрами с изображениями дома. Не доходя до лестницы, отворила какую-то дверь и впустила Сент-Джеймса в комнату, судя по всему — свою спальню: в ней стояла простая, но хорошая старинная мебель и висел огромный вышитый гобелен. На нем были изображены несколько сюжетов, которые складывались в одну историю, как на гобеленах в докнижные времена. Это была история спасения: бегство в ночи от приближающейся чужеземной армии, дорога к морю, плавание по бурным волнам, прибытие на незнакомый берег. Только два персонажа переходили из одной сцены в другую: маленькая девочка и мальчик.

Рут Бруар шагнула в неглубокую оконную нишу и отодвинула прозрачные панели, закрывавшие стекло.

— Подойдите, — позвала она Сент-Джеймса. — Взгляните.

Сент-Джеймс подошел и увидел, что окно выходило на фасад. Под ним делала круг подъездная аллея, огибая участок земли, засаженный травой и кустарниками. За ними спускалась к удаленному коттеджу лужайка. Деревья плотно обступали его со всех сторон, и живой стеной стояли вдоль аллеи.

Брат вышел из дома через главный вход, по своему обыкновению, рассказала Рут Бруар Сент-Джеймсу. На ее глазах он пересек лужайку и пошел через рощу к коттеджу. Чайна Ривер вышла из-под тех деревьев и пошла за ним. Ее было хорошо видно. Она была в черном. На ней был плащ с поднятым капюшоном, но Рут сразу поняла, что это она.

— Как? — поинтересовался Сент-Джеймс,

Ему было ясно, что воспользоваться плащом Чайны мог кто угодно. По самой своей природе он подходил как мужчине, так и женщине. И разве поднятый капюшон не навел мисс Бруар на мысль о том, что…

— Я полагалась не только на свое зрение, мистер Сент-Джеймс, — ответила ему Рут Бруар. — Мне показалось странным, что она шла за ним по пятам так рано утром, без всякой видимой причины. Меня это встревожило. Я подумала, что могла ошибиться, и пошла в ее комнату проверить. Ее там не оказалось.

— Возможно, она была где-то в доме?

— Я смотрела. В ванной. В кухне. В кабинете у Ги. В гостиной. В галерее наверху. Ее не было нигде в доме, мистер Сент-Джеймс, потому что в тот момент она шла по пятам за моим братом.

— А вы были в очках, когда увидели ее внизу, среди деревьев?

— Вот поэтому я и обыскала дом, — сказала Рут. — Потому что когда я подошла к окну в первый раз, очков на мне не было. Мне показалось, что это она, — у меня хорошая память на рост и фигуру, — но я хотела убедиться.

— Почему? Вы в чем-то ее подозревали? Или кого-то другого?

Рут вернула прозрачные занавески на место. Ладонями разгладила тонкую ткань. При этом она говорила:

— Кого-то другого? Нет. Нет. Конечно нет.

То, что она словно обращалась к этим занавескам, заставило Сент-Джеймса задать следующий вопрос.

— Кто еще был тогда в доме, мисс Бруар?

— Ее брат. Я. И Адриан, сын Ги.

— А какие у него были отношения с отцом?

— Хорошие. Замечательные. Они редко встречались. Его мать давным-давно позаботилась об этом. Но они очень любили друг друга, хотя и мало виделись. Разумеется, у них были свои разногласия. А у кого их нет? Но в них не было ничего серьезного, в этих разногласиях. Ничего такого, что нельзя было бы преодолеть.

— Вы в этом уверены?

— Конечно уверена. Адриан… Он хороший мальчик, просто у него была тяжелая жизнь. Его родители ссорились, когда разводились, каждый тянул ребенка в свою сторону. Он-то любил обоих, но его заставили выбирать. После такого люди перестают друг друга понимать. Становятся как чужие. И это нечестно.

Почувствовав дрожь в своем голосе, она сделала глубокий вдох, словно пытаясь унять ее.

— Они любили друг друга так, как могут любить только отец и сын, не имеющие ни малейшего понятия о том, что за человек каждый из них.

— А до чего, по-вашему, может довести такая любовь?

— Не до убийства. Уверяю вас.

— Вы любите вашего племянника, — подытожил Сент-Джеймс.

— Кровные родственники значат для меня больше, чем для многих других людей, — ответила она, — по вполне понятным причинам.

Сент-Джеймс кивнул. Он понимал, что это правда. Понимал он и многое другое, о чем не было смысла говорить с ней сейчас. Он сказал:

— Я хотел бы взглянуть, каким путем ваш брат шел в бухту в то утро, мисс Бруар.

Она ответила:

— Вы найдете тропу к востоку от коттеджа смотрителя. Я позвоню Даффи и предупрежу их о том, что разрешила вам туда прийти.

— Эта бухта — частная собственность?

— Нет, бухта никому не принадлежит. Но если вы появитесь там, Кевин станет интересоваться, что вас туда привело. Он очень заботится о нас. И его жена тоже.

«Плохо заботится», — подумал Сент-Джеймс.

10

Сент-Джеймс повстречался с Деборой, когда та выходила из-под каштанов, стоявших вдоль дорожки. Очень коротко она рассказала ему о том, что случилось в японском саду, жестом показав, что это было к юго-востоку отсюда, в роще. Похоже, ее утреннее раздражение прошло, и Сент-Джеймс порадовался этому, еще раз вспомнив, что сказал ему будущий тесть, когда он решил — в качестве старомодной формальности, как он надеялся, — просить ее руки.

— Деб — рыжая, и это не случайно, парень, — сказал ему тогда Джозеф Коттер. — Она тебе задаст такого жару, какого ты никогда не видывал, но не успеешь и глазом моргнуть, как тут же отойдет.

Как он убедился, с парнем она поработала неплохо. Несмотря на свою сдержанность, она умела жалеть людей, и это давало ей преимущество над Сент-Джеймсом. Это качество помогало ей и в профессии: люди позировали куда охотнее, когда знали, что человек с камерой разделяет их ценности и взгляды на жизнь, — точно так же, как его невозмутимость и аналитический склад ума помогали ему в его профессии. Успех Деборы в разговоре со Стивеном Эбботом лишь подчеркивал тот факт, что в этом деле помимо технических навыков и опыта лабораторной работы нужны были и другие способности.

— Значит, та женщина в огромной шляпе, которая выхватила лопату, — заключила Дебора, — она, похоже, подружка, а не член семьи. Но, судя по всему, надеялась им стать.

— «Вы же видели, что она сделала», — пробормотал Сент-Джеймс- Что, по-твоему, означает эта фраза, дорогая?

— Что она сделала, чтобы казаться привлекательнее, я думаю, — ответила Дебора. — Я действительно заметила… впрочем, трудно не заметить, правда? К тому же здесь это не так часто встретишь, в отличие от Америки, где большая грудь что-то вроде… вроде национальной идеи фикс, по-моему.

— То есть это все, что она «сделала»? — спросил Сент-Джеймс, — А не устранила, предположим, своего любовника, когда тот увлекся другой женщиной?

— Зачем это ей, если она надеялась выйти за него замуж?

— Может быть, ей надо было от него избавиться.

— Почему?

— Одержимость. Ревность. Ненависть, утолить которую можно лишь одним путем. Или еще проще: он ей что-то завещал, она об этом узнала и поспешила убрать его, пока он не переписал завещание в пользу кого-то другого.

— Но ты не принимаешь во внимание проблему, с которой мы столкнулись, — заметила Дебора, — Как женщина сумела протолкнуть камень в глотку Ги Бруара? Любая женщина.

— Придется вернуться к идее поцелуя, предложенной инспектором Ле Галле, — сказал Сент-Джеймс, — какой бы нереалистичной она нам ни казалась.

— Только не Чайна, — заявила Дебора уверенно.

От Сент-Джеймса не укрылась решимость, прозвучавшая в голосе жены.

— Значит, ты настаиваешь.

— Она рассказала мне, что недавно порвала с Мэттом. Они встречались много лет, с тех пор как ей исполнилось семнадцать. Я никак не могу себе представить, чтобы она связалась с другим мужчиной так скоро.

Этот разговор, как было прекрасно известно Сент-Джеймсу, заводил их в неизведанные дебри, где Дебора и Чайна Ривер обитали вдвоем. Не так уж много лет прошло с той поры, когда Дебора, расставшись с ним, завела нового любовника. И хотя они никогда не обсуждали степень ее увлечения Томми Линли, это вовсе не значило, что она не жалела о происшедшем и не каялась внутренне перед самой собой.

— Но разве это не делает ее еще более уязвимой? Разве она не могла слегка пофлиртовать с ним, просто чтобы чуть-чуть приподнять себе настроение, и разве Бруар не мог счесть это за что-то более серьезное? — предположил Сент-Джеймс.

— Вообще-то она не такая.

— Но допустим…

— Хорошо. Допустим. Но она все равно не убивала его, Саймон. Тебе придется признать, что мотива у нее нет.

С этим он согласился. Но все равно считал, что так же вредно безоговорочно верить в чью-либо невиновность, как и в вину. Поэтому, рассказав обо всем, что узнал от Рут Бруар, он осторожно закончил:

— Она действительно искала Чайну по всему дому. Но той нигде не было.

— Так утверждает Рут Бруар, — справедливо заметила Дебора, — Она, может, и лжет.

— Может, и так. Риверы не были единственными гостями в доме. Адриан Бруар тоже был там.

— Зачем ему убивать своего отца?

— Не стоит сбрасывать его со счетов.

— Она его кровная родственница, — сказала Дебора. — Учитывая ее историю — вся семья погибла во время холокоста, — кажется вероятным, что для защиты кого-то из родных она пойдет на все, ты так не думаешь?

— Может быть.

Они шагали по подъездной аллее в направлении дорожки, опоясывавшей парк, откуда Сент-Джеймс свернул в рощу, к тропе, которая, как сказала Рут Бруар, приведет их в бухту, где купался ее брат. По пути они миновали каменный коттедж, запримеченный им ранее, — теперь он увидел, что два его окна выходили на тропу. Здесь живет семья смотрителя, и Даффи, заключил он, вполне могут добавить что-нибудь к тому, что сообщила ему Рут Бруар.

Под деревьями было прохладно и сыро. То ли земля там была такая плодородная, то ли человек постарался, но заросли были впечатляющие, и благодаря им эта часть поместья отличалась от всего остального. Пышно разрослись обступившие тропу рододендроны. Под ними раскинули свои листья папоротники, которых там было с полдюжины разных видов. Почва пружинила под ногами благодаря опавшим листьям, которые никто не убирал, а голые ветви каштанов, переплетавшиеся над их головами, говорили о том, какой зеленый тоннель образуют они летом. Кроме шороха их шагов, других звуков слышно не было.

Но тишина скоро была нарушена. Только Сент-Джеймс протянул руку, чтобы помочь жене переступить через лужу, как вдруг нечесаная собачонка выпрыгнула на них из-за кустов и затявкала.

— Господи! — Дебора вздрогнула и рассмеялась. — Ой, какой миленький, правда? Привет, песик. Мы тебя не обидим.

И она протянула к нему руку. Но тут из-за тех же кустов выскочил паренек в красной куртке и сгреб песика в охапку.

— Извини, — улыбнулся Сент-Джеймс — Кажется, мы напугали твою собаку.

Мальчик ничего не сказал. Он лишь переводил взгляд с Деборы на Сент-Джеймса и обратно, а его собачонка продолжала лаять, точно защищая хозяина.

— Мисс Бруар сказала, что эта дорога ведет к бухте, — снова заговорил Сент-Джеймс — Мы в ту сторону повернули?

Мальчик по-прежнему не отвечал. Вид у него был потрепанный, жирные волосы висели сосульками, лицо в пятнах. В руки, державшие собачонку, въелась грязь, на черных брюках в районе колена расплылось жирное пятно. Он сделал несколько шагов назад.

— Мы, наверное, и тебя тоже напугали? — спросила Дебора. — Мы не думали, что кто-то будет…

Она умолкла, не закончив фразы, потому что мальчик вдруг развернулся и бросился бежать туда, откуда пришел. На спине у него болтался потрепанный рюкзак, который колотил его при каждом шаге, как мешок с картошкой.

— Кто же это такой? — пробормотала Дебора.

Ответ Сент-Джеймса удивил его самого.

— Придется и в этом разобраться.

Калитка в стене довольно далеко от подъездной аллеи вывела их на тропу. Там они обнаружили, что поток машин, в которых люди приехали на похороны, уже схлынул, поэтому ничто не загораживало им обзор и они с легкостью нашли спуск в бухту, оказавшийся в сотне ярдов от входа в поместье.

Спуск представлял собой что-то среднее между автомобильной колеей и тропинкой: шире первой, но явно уже второй, он многократно пересекал сам себя, петляя по крутому склону. Стена из дикого камня и роща обступали его с двух сторон, по камням у подножия стены лепетал ручей. Поблизости не было ни домов, ни коттеджей, лишь один закрытый на зиму отель приютился в складке холма среди деревьев, но и его окна были закрыты ставнями.

Далеко внизу открывался вид на Ла-Манш, испещренный бликами неяркого солнца, с трудом пробившегося через пелену облаков. Увидев море, Сент-Джеймс и его жена тут же услышали и чаек. Птицы кружили над вершинами гранитных утесов, которые подковой выгнулись вдоль берега, образовав ту самую бухту. На них в первозданном изобилии рос Дрок и английская камнеломка, а там, где слой почвы был толще, спутанные заросли узловатых ветвей отмечали места летнего буйства терновника и ежевики.

Внизу тропы, словно отпечаток пальца на пейзаже, примостилась небольшая автостоянка. Машин на ней не было, да и откуда им взяться в такое время года. Идеальное место для купания или любого другого занятия вдали от чужих глаз.

Автостоянку защищал от приливов каменный мол, одна сторона которого покато опускалась к воде. На ней на каждом шагу лежали спутанные пряди мертвых и умирающих водорослей, и в другое время года над ними висели бы тучи комаров и мух. Но в декабре они не привлекали ни ползучих, ни летучих тварей, и Сент-Джеймс с Деборой спокойно прошли между ними к пляжу. Небольшие волны ритмично всхлипывали на линии прилива, словно у камней и песка был собственный пульс.

— Ветра нет, — заметил Сент-Джеймс, разглядывая вход в бухту на некотором расстоянии от места, где они стояли. — Вот почему здесь так удобно купаться.

— Зато холодно ужасно, — сказала Дебора. — Понять не могу, как он это делал. Да еще в декабре. Удивительно, правда?

— Некоторые люди любят крайности, — сказал Сент-Джеймс — Давай оглядимся тут.

— А что именно мы ищем?

— Все, что могла проглядеть полиция.

Найти место убийства оказалось несложно: все признаки места преступления были налицо — желтая полицейская лента, пара пустых коробочек от фотопленки и капля гипса там, где кто-то делал слепок отпечатка подошвы. Начав оттуда, Дебора и Сент-Джеймс бок о бок пошли по все расширяющейся окружности.

Продвижение было медленным. Не отрывая глаз от земли, они описывали все более и более широкие круги, переворачивая крупные камни, которые попадались им на пути, аккуратно убирая в сторону водоросли, разравнивая песок кончиками пальцев. За час они обследовали пляж целиком, обнаружив крышку от баночки с детским питанием, полинявшую ленточку, пустую бутылку из-под воды «Эвиан» и восемьдесят семь пенсов мелочью.

Когда они вернулись к молу, Сент-Джеймс предложил разделиться и пойти с разных концов навстречу друг другу. Встретившись, они продолжат идти каждый в свою сторону и таким образом обследуют весь мол дважды.

Тут приходилось двигаться очень осторожно, потому что камни у мола попадались чаще, а почва была изрыта трещинами, в которые могло что-нибудь завалиться. Но хотя они ползли со скоростью улитки, к месту встречи оба пришли с пустыми руками.

— Похоже, дело безнадежное, — заметила Дебора.

— Похоже, что так, — согласился ее муж. — Но шансов с самого начала было не много.

Он на миг прислонился к стене, скрестив на груди руки и устремив взгляд на пролив. В это мгновение он размышлял о лжи: той, которую люди говорят, и той, в которую верят. Он знал, что люди в обоих случаях могут быть одни и те же. Когда часто повторяешь что-то, сам начинаешь в это верить.

— Ты беспокоишься, да? — сказала Дебора. — Если мы ничего не найдем…

Он обхватил ее одной рукой и поцеловал в голову.

— Давай продолжим.

И ни словом не обмолвился о том, что было для него совершенно очевидно: любая находка, сделанная ими сейчас на этом берегу, только усугубит дело, так что будет лучше, если они не найдут вообще ничего.

Они продолжали ползти вдоль стены, точно крабы, причем Сент-Джеймсу слегка мешал поддерживающий протез на его ноге, из-за которого передвигаться между крупными камнями ему было труднее, чем его жене. Возможно, именно поэтому крик восторга, отмечавший находку чего-то ранее незамеченного, издала именно Дебора, когда их поиски уже шли к концу.

— Нашла! — закричала она. — Саймон, посмотри.

Он обернулся и увидел, что она добралась до дальнего конца мола, покато спускавшегося к воде. Ее рука показывала на угол между спуском и основной частью мола, и, когда Сент-Джеймс двинулся к жене, она присела на корточки, чтобы лучше рассмотреть свою находку.

— Что это? — спросил он, поравнявшись с ней.

— Что-то металлическое, — сказала она. — Я не хотела его трогать.

— Глубоко?

— Меньше фута, по-моему, — ответила она. — Если хочешь, я…

— Вот.

Он дал ей носовой платок.

Чтобы достать предмет, ей пришлось опустить ногу в неровную дыру, что она и сделала с энтузиазмом. Забравшись достаточно далеко внутрь, она ухватила и вытащила то, что увидела сверху.

Это оказалось кольцо. Дебора положила его на ладонь, подстелив под него свернутый носовой платок, и протянула руку Сент-Джеймсу, чтобы он посмотрел.

Крупное мужское кольцо, на вид бронзовое. Печатка на нем тоже подходила скорее мужчине. Она изображала череп со скрещенными костями. Над черепом стояли цифры 39–40, а внизу были выгравированы четыре слова по-немецки. Прищурившись, Сент-Джеймс разобрал: Die Festung im Westung.

— Что-то военное, — произнесла Дебора, внимательно вглядываясь в находку. — Но оно не могло пролежать здесь столько лет.

— Нет. Его состояние не настолько плохое.

— Тогда как…

Сент-Джеймс завернул кольцо в платок, но оставил его на ладони у Деборы.

— Это надо проверить, — сказал он. — Ле Галле наверняка захочет снять с него отпечатки. Много он, конечно, не найдет, но и некоторое количество может помочь.

— Как они могли его не заметить? — спросила Дебора, и Сент-Джеймс понял, что она не ждет ответа.

Тем не менее он сказал:

— Главный инспектор Ле Галле считает вполне достаточными показания пожилой женщины, которая глядела в окно, не надев очки. Думаю, я не ошибусь, если скажу, что он не очень-то стремится найти то, что может их опровергнуть.

Дебора посмотрела на маленький белый узелок у себя на ладони и перевела взгляд на мужа.

— Это может оказаться уликой, — сказала она. — Поважнее волоса, который они нашли, и отпечатка подошвы, который у них есть, и даже показаний свидетельницы, которая, возможно, говорит неправду. От этой улики может зависеть все, правда, Саймон?

— Вполне возможно, — ответил он.

Маргарет Чемберлен поздравила себя с тем, что настояла на оглашении завещания сразу после поминок. Еще раньше она сказала:

— Позвони поверенному, Рут. Пусть придет после похорон.

И когда та ответила, что адвокат Ги и так будет присутствовать — еще один нудный островитянин, которого придется кормить на поминках, — она решила, что это будет как нельзя более кстати. Просто судьба. А чтобы невестка ее не опередила и не расстроила как-нибудь ее планы, Маргарет сама подошла I поверенному на поминках, когда тот запихивал в себя сэндвич с крабом. Мисс Бруар, сообщила она ему, желает ознакомиться с завещанием покойного, как только последний гость покинет дом. Документы у него с собой? Да. Хорошо. Существуют ли какие-либо затруднения, которые не дадут им услышать последнюю волю покойного, как только появится такая возможность? Нет? Прекрасно.

Поэтому теперь собрались все. Однако состав группы Маргарет не радовал.

По-видимому, Рут не только связалась с поверенным, как настаивала Маргарет. Она позаботилась и о том, чтобы послушать его собралась диковинная коллекция индивидуумов. Маргарет была уверена, это могло означать только одно: Рут была в курсе условий завещания, благоприятных для тех самых индивидуумов, но неблагоприятных для членов семьи. Иначе зачем ей было собирать абсолютно чужих людей по такому важному для семьи поводу? И как бы тепло она их ни встречала и как бы заботливо ни усаживала в гостиной, все равно, с точки зрения Маргарет, которая считала членами семьи лишь тех, кого связывали с покойным узы крови либо брака, они оставались чужими.

Среди них были Анаис Эббот с дочерью: первая все такая же размалеванная, как накануне, вторая — такая же угловатая и сутулая. Правда, одеты они были по-другому. Анаис умудрилась втиснуться в такой узкий черный костюм, что даже ее тощие ягодицы, облепленные юбкой, выглядели как два арбуза, а Джемайма напялила черное болеро, которое носила с грацией мусорщика. Угрюмый сынок, по-видимому, куда-то испарился, потому что, когда вся компания собралась в гостиной под очередным шедевром Рут на тему «Жизнь перемещенного человека», который был посвящен детству в чужой семье, — словно в послевоенные годы она была единственным ребенком в Европе, кому пришлось через это пройти, — Анаис, непрестанно заламывая руки, рассказывала всем, кто соглашался ее слушать, что «Стивен куда-то исчез… Он безутешен», и вновь и вновь наливала глаза слезами в знак вечной преданности покойному.

Кроме Эбботов пришли еще Даффи. Кевин — управляющий поместьем, садовник, смотритель Ле-Репозуара, в общем, мастер на все руки, по желанию Ги, — сторонился всех и стоял у окна, разглядывая сады внизу, по-видимому твердо придерживаясь одного принципа: отвечать односложным фырканьем всякому, кто бы к нему ни обратился. Его жена Валери сидела одна, крепко сжав руки на коленях. Смотрела она то на мужа, то на Рут, то на поверенного, который разбирал бумаги в своем портфеле. Вид у нее был совершенно ошарашенный.

А еще там был Фрэнк. Маргарет познакомили с ним сразу после похорон. Фрэнк Узли, сказали ей, вечный холостяк и добрый друг Ги. Более того, задушевный друг. У обоих обнаружилась настоящая страсть ко всему, что связано с войной, это их и подружило, и Маргарет сразу заподозрила неладное. Именно он, как она узнала, стоял за мрачным музейным проектом. Так что один бог знает, сколько миллионов Ги уплывет из-за него в чужие руки, то есть не к ее сыну. Особенно отвратительное впечатление произвели на Маргарет его плохо сидящий твидовый костюм и дешевые коронки на передних зубах. Кроме того, он страдал излишней полнотой, что также свидетельствовало против него. Отвисшее брюхо — признак жадности.

Вдобавок ко всему он разговаривал с Адрианом, у которого, разумеется, не хватало ума распознать соперника, стоя с ним нос к носу и дыша одним воздухом. Если дело повернется именно так, как начала опасаться Маргарет, то через каких-то тридцать минут они с этим коренастым субъектом окажутся на ножах, и вполне легально. Уж хотя бы это Адриан мог сообразить и, соответственно, держаться подальше.

Маргарет вздохнула. Наблюдая за сыном, она впервые заметила, до чего он похож на отца. А еще она обратила внимание на то, что он изо всех сил старается это сходство скрыть: стрижется почти наголо, чтобы не видеть своих кудрей, как у Ги, одевается неряшливо, бреется гладко, а не носит изящную бородку, как Ги. Только с глазами, совершенно отцовскими, он ничего не мог поделать. Глаза, что называется, с поволокой, томные, с тяжелыми веками. И с цветом лица, смуглее, чем у обычных англичан, сделать тоже было ничего нельзя.

Она направилась туда, где у камина стоял с другом своего отца ее сын. И продела руку ему под локоть.

— Садись со мной, милый, — попросила она сына. — Могу ли я похитить его у вас, мистер Узли?

Фрэнку Узли не было необходимости отвечать, поскольку Рут закрыла двери гостиной, давая понять, что все заинтересованные стороны в сборе. Маргарет повела Адриана к одному из диванов, окружавших стол, на котором поверенный Ги — худощавый мужчина по имени Доминик Форрест — разложил свои бумаги.

От внимания Маргарет не укрылось и то, что абсолютно все собравшиеся делали вид, будто понятия не имели, зачем они приглашены. Не исключая ее собственного сына, который вообще пришел на это сборище лишь после того, как она на него хорошенько надавила. Он сидел ссутулившись, со скучающим видом, как будто ему было все равно, что сделал со своими деньгами его отец.

Ну и пусть, зато это очень интересовало Маргарет. Поэтому когда Доминик Форрест надел очки и прочистил горло, она вся превратилась в слух. Он предупредил ее о том, что идея прочесть завещание при всех идет вразрез с правилами. Гораздо удобнее для всех упомянутых в завещании персон узнать о причитающейся им доле наследства в приватной обстановке, которая позволяет задавать любые вопросы, не посвящая в свое финансовое положение тех, кто не должен иметь к нему никакого законного интереса.

Что, как прекрасно знала Маргарет, было удобно прежде всего самому мистеру Форресту — поговорив со всеми наследниками лично, он прислал бы каждому отдельный счет. Гадкий человечишка.

Рут, словно птичка, примостилась на краешке стула эпохи королевы Анны неподалеку от Валери. Кевин Даффи остался стоять у окна, Фрэнк Узли не отходил от камина. Анаис Эббот с дочерью устроились на двухместном сиденье, где одна заламывала руки, а другая пыталась задвинуть свои жирафьи ноги в какой-нибудь уголок, где они никому не будут мешать.

Мистер Форрест сел и одним движением запястий встряхнул свои бумаги.

— Последняя воля и завещание мистера Бруара, — начал он, — была составлена, подписана и засвидетельствована второго октября сего года. Документ простой.

Маргарет не очень нравилось такое развитие событий. Она заранее приготовилась выслушать новость, которую нельзя было назвать хорошей. И как оказалось, поступила мудро, ибо мистер Форрест буквально в нескольких словах сообщил, что все состояние мистера Бруара заключалось в банковском счете и портфеле ценных бумаг. И счет, и ценные бумаги, согласно закону о наследовании государства Гернси, — что это еще такое? — делились на две равные доли. Первая доля, согласно все тому же закону, будет распределена поровну между тремя детьми мистера Бруара. Вторую долю наследуют некий Пол Филдер и некая Синтия Мулен, каждый по половине.

О Рут, возлюбленной сестре и неизменной компаньонке покойного, в завещании ни одного слова сказано не было. Но, учитывая, что в завещании не были даже упомянуты ни банковские вклады, ни государственные обязательства, ни закладные и произведения искусства, которые принадлежали мистеру Бруару, ни та недвижимость, которой он владел в Англии, Франции, Испании и на Сейшелах, не говоря уже о самом Ле-Репозуаре, нетрудно было догадаться, как Ги одним махом и обеспечил сестру, и выразил свои чувства к детям.

«Господь всемогущий, — подумала Маргарет. — Никак он отдал ей все еще при жизни?!»

Конец речи мистера Форреста был встречен молчанием, сначала ошеломленным, а затем — со стороны Маргарет, по крайней мере, — и озлобленным. Первая ее мысль была о том, что Рут подстроила все это нарочно, чтобы унизить ее. Рут никогда ее не любила. Никогда, никогда, никогда она не могла ее терпеть. А за те годы, что Маргарет не позволяла Ги видеться с сыном, в душе Рут, должно быть, созрела настоящая ненависть к ней. Так что этот миг должен был доставить ей двойное удовольствие: во-первых, наблюдать, как Маргарет ошарашит известие о том, что состояние Ги вовсе не так велико, как ей представлялось, а во-вторых, как она будет унижена, узнав, что и от этого урезанного состояния ее сын получит лишь часть, причем меньшую, чем какие-то неизвестные Филдер и Мулен.

Маргарет двинулась на свою невестку, готовая к бою. Но лицо Рут открыло ей истину, в которую она не хотела верить. Рут так побледнела, что даже губы у нее стали белыми как мел, а по выражению ее лица было видно, что завещание брата было для нее полной неожиданностью. Однако еще более красноречивым становилось выражение ее лица в сочетании с тем фактом, что она пригласила на чтение завещания стольких людей. Все это привело Маргарет к неизбежному выводу: Рут не только знала о существовании какого-то другого завещания, но и была в курсе его содержания.

Иначе зачем ей приглашать последнюю любовницу Ги? Или Фрэнка Узли? Или этих Даффи? Этому могло быть только одно объяснение: Рут пригласила их потому, что была твердо уверена — ее брат оставил каждому из них наследство.

Наследство, слабо подумала Маргарет. Адрианово наследство. Наследство ее сына. Ее взор застлало тонкой красной пеленой, когда она осознала, что произошло. Ее сына Адриана лишили всего, что принадлежит ему по праву… Родной отец все равно что вычеркнул его из завещания, хотя и прикинулся, будто это не так… Какое унижение: на глазах у всех получить меньше, чем Филдер и Мулен, — черт их знает, кто они такие, уж во всяком случае, не родственники Ги… Другие распоряжаются тем, что принадлежало ее сыну… А его буквально пустил по миру тот самый человек, который сначала дал ему жизнь, а потом бросил на произвол судьбы, да еще и выразил ему свое презрение тем, что соблазнил его возлюбленную, когда та была готова — да-да, готова — принять решение, которое в корне изменило бы жизнь Адриана, исцелило бы его… Нет, это просто не укладывалось в голове. Уму непостижимо, как можно так поступить. Но ничего, кое-кто за это заплатит.

Маргарет не знала, кто и как. Но она решительно настроилась все исправить.

Все поправить означало прежде всего выцарапать назад те деньги, которые ее бывший муж оставил двоим незнакомцам. Кто они вообще-то такие? И где они? И что всего важнее, какое отношение они имели к Ги?

Ответ на этот вопрос, очевидно, знали двое. Одним из них был Доминик Форрест, который укладывал свои бумаги обратно в портфель, бормоча что-то об отчетах судмедэкспертов, банковских счетах, биржевых брокерах и тому подобных вещах. Второй была Рут, она суетливо подбежала к Анаис Эббот — не к кому-нибудь — и начала что-то шептать ей на ухо. Форрест, догадывалась Маргарет, вряд ли скажет что-то сверх того, что он уже рассказал во время чтения завещания. Значит, остается Рут как ее собственная невестка и — что всего важнее — тетка Адриана. Да, если найти к ней правильный подход, Рут все расскажет.

Тут Маргарет ощутила рядом с собой, с той стороны, где сидел Адриан, какое-то колебание и резко обернулась. Поглощенная мыслями о том, что же делать, она даже не подумала, какой эффект произвело сообщение на ее сына. Видит бог, отношения Адриана с отцом всегда были непростыми, ведь Ги предпочитал бесконечные любовные связи близкому общению со своим старшим сыном. Но быть вот так вышвырнутым за борт — это жестоко, куда более жестоко, чем прожить без отца всю жизнь. И теперь он страдает вдвойне.

Поэтому она повернулась к нему, готовая объяснить, что существуют законные способы, методы, средства, чтобы уладить, заставить, запугать, короче, добиться желаемого, поэтому не надо беспокоиться и тем более не надо полагать, будто за условиями отцовского завещания стоит что-то, кроме минутного помешательства, вызванного один бог знает чем… Слова готовы были сорваться с ее уст, рука — обвиться вокруг его плеч, поддержать, влить в его тело материнской силы… Но тут она увидела, что во всем этом нет никакой необходимости.

Адриан не плакал. Он даже не погрузился в себя.

Сын Маргарет беззвучно смеялся.

Валери Даффи пришла на чтение завещания, снедаемая многочисленными заботами, а когда уходила, их стало лишь на одну меньше. Она боялась, что со смертью Ги Бруара они с мужем могут лишиться и дома, и заработка. Однако Ле-Репозуар не был упомянут в завещании, значит, о нем уже позаботились, и Валери догадывалась, в чьем владении он состоял. Стало быть, их С Кевином не выгонят на улицу немедленно и не оставят без работы. Это успокаивало.

Однако прочие заботы Валери никуда не делись. Они имели отношение к врожденной молчаливости ее мужа, которая обычно не вызывала у нее беспокойства, но сейчас казалась пугающей.

Она и ее муж шли через парк Ле-Репозуара, оставив позади дом и направляясь к своему коттеджу. Валери наблюдала самые разные выражения на лицах тех, кого собрали в гостиной сегодня, и почти в каждом она видела разбитые надежды. Анаис Эббот надеялась на воскрешение из финансовой могилы, которую сама себе вырыла, пытаясь удержать около себя мужчину. Фрэнк Узли ожидал посмертного дара, который позволил бы ему воздвигнуть памятник своему отцу. Маргарет Чемберлен мечтала получить столько денег, чтобы навсегда отселить сына из-под своей крыши. А Кевин? Было видно, что Кевин думал о чем угодно, только не о посмертных дарах и завещаниях, а поэтому имел одно преимущество перед всеми: он вошел в гостиную, свободный от картин радужного будущего, которые рисовали себе другие.

Она бросила беглый взгляд на мужа, который шагал рядом. Она знала, что ему покажется странным, если она промолчит, но боялась сболтнуть лишнее. Есть вещи, о которых лучше помалкивать.

— Так ты думаешь, что нам стоит позвонить Генри? — решилась она наконец.

Кевин ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу: одежда, которую большинство мужчин носят не задумываясь, его тяготила. Он сказал:

— Думаю, он скоро сам узнает. К ужину половина острова будет в курсе.

Валери ждала продолжения, но его не последовало. Ей хотелось счесть это добрым знаком, но муж не посмотрел на нее, когда ответил, и она поняла, что он думает о другом.

— Интересно, как он отреагирует? — задумчиво произнесла Валери.

— Неужели, милая? — переспросил Кевин.

Он сказал это тихо, так что Валери могла бы и не расслышать, но тон был таков, что у нее мурашки побежали по коже.

— Что ты хочешь этим сказать, Кев? — спросила она в надежде спровоцировать его на разговор.

— Люди не всегда делают то, что собираются, так ведь?

Кевин пристально посмотрел на нее.

Мурашки Валери перешли в дрожь. Холод прокрался по ее ногам и клубком свернулся в животе, точно безволосая кошка, которая просит, чтобы ее обогрели. Она ждала, когда муж заведет разговор на тему, которую наверняка обдумывали или обсуждали сейчас те, кто был на чтении завещания. Но он молчал, и она сказала:

— Генри был в церкви, Кев. Ты говорил с ним? И на погребение он тоже пришел. И на поминки. Ты его видел? Наверное, они с мистером Бруаром остались друзьями до самого конца. И это хорошо, по-моему. Как было бы ужасно, если бы мистер Бруар скончался, не помирившись с кем-нибудь, и особенно с Генри. Ведь Генри не хотел бы, чтобы хоть одна трещинка в их с мистером Бруаром дружбе омрачала его совесть, правда?

— Нет, — сказал Кевин, — Нечистая совесть — противная штука. Спать не дает по ночам. Только о том и думаешь, как бы ее успокоить.

Он остановился, то же сделала Валери. Они стояли на лужайке. Внезапный порыв ветра принес с собой запах моря, а с ним прилетели и воспоминания о том, что произошло в бухте совсем недавно.

— Ты думаешь, Вэл, — сказал Кевин через добрых тридцать секунд после своего последнего замечания, на которое жена так и не ответила, — что Генри приходил узнать насчет завещания?

Она отвернулась, зная, что он по-прежнему смотрит на нее, точно пытаясь прочесть ее мысли. Обычно ему удавалось ее разговорить, ведь на двадцать восьмом году брака она любила его так же, как в тот первый день, когда он сорвал одежду с ее трепетавшего от желания тела и овладел ею. Она знала, что значит мужчина в жизни женщины, и страх потерять его тянул ее за язык, подбивая рассказать мужу о том, что она натворила, и попросить у него прощения, хотя она и поклялась себе молчать, чтобы не сделать хуже.

Но одного притяжения взгляда Кевина было для нее недостаточно. Он заставил ее подойти к краю пропасти, но столкнуть ее вниз, навстречу неминуемой гибели, было не в его власти. Она по-прежнему молчала, и тогда он продолжил:

— Было бы странно, если бы он не пришел. Все это до того чудно, что поневоле напрашиваются вопросы. И если он их не задаст…

Кевин повернул голову в направлении утиного пруда, где на маленьком утином кладбище покоились искалеченные тела ни в чем не повинных птиц. Он заговорил снова:

— Есть много вещей, которые для мужчины означают власть, и, если у него забирают эту власть, вряд ли он отнесется к этому спокойно. Потому что тут не отмахнешься, не скажешь: «Ну и подумаешь, не больно-то и нужно». Мужчина, который обрел свою силу, так не скажет. Не скажет и тот, кто свою силу потерял.

Валери тронулась с места, решив, что больше не позволит мужу пронзить ее взглядом, точно бабочку, снабдив этикеткой «Женщина, нарушившая клятву».

— Думаешь, в этом все дело, Кев? В том, что кто-то расстался со своей властью? Из-за этого весь шум?

— Не знаю, — ответил он. — А ты?

Хитрая женщина на ее месте сказала бы: «А мне-то откуда знать?» — но Валери никогда не отличалась таким качеством, как хитрость. Она хорошо знала, почему муж задает ей этот вопрос, и знала, куда заведет их ее прямой ответ — к пересмотру данных обещаний и обсуждению сделанных выводов.

Но помимо того, что Валери не хотелось обсуждать с мужем, оставались ее собственные чувства, которые тоже следовало принять во внимание. Нелегко жить с сознанием того, что на тебе, быть может, лежит ответственность за смерть хорошего человека. Заниматься повседневными делами с таким грузом на душе само по себе испытание не из легких. А жить при этом бок о бок с человеком, которому известно о твоей вине, и вовсе невыносимо. Так что оставалось только петлять и заметать следы. Поэтому любой поступок казался Валери шагом к поражению, началом долгого пути нарушения заветов и отказа от ответственности.

Больше всего ей хотелось повернуть колесо времени вспять. Но это было не в ее власти. Поэтому она продолжала ровным шагом идти к коттеджу, где обоих ждала работа, позволявшая им отвлечься от пропасти, отдаляющей их друг от друга.

— Ты видел того человека, который разговаривал с мисс Бруар? — спросила она у мужа. — Хромого? Она повела его наверх. Поминки тогда почти кончились. Раньше я его здесь не видела, вот и подумала… Может, это ее доктор? Она ведь больна. Ты знаешь это, Кев? Она пыталась скрыть, но ей стало хуже. Жалко, что она не хочет говорить об этом. Тогда бы я больше ей помогала. Понятно, почему она молчала раньше, пока он был жив, — расстраивать его не хотела, — но теперь, когда его не стало… Мы могли бы многое сделать для нее, ты и я. Если бы она нам позволила.

Они оставили лужайку позади и пересекли подъездную аллею, выгнувшуюся прямо перед их домом. С Валери во главе они подошли к входной двери. Валери готова была шагнуть через порог, снять пальто, повесить его на вешалку и заняться повседневными делами, но тут ее остановили слова Кевина:

— Когда ты перестанешь врать мне, Вэл?

Слова заключали в себе тот самый вопрос, на который ей рано или поздно пришлось бы отвечать. Был в них и намек на изменение их отношений, и в другое время, чтобы доказать, что это не так, она просто дала бы мужу прямой и искренний ответ. Но сейчас ей не пришлось ничего говорить, потому что из кустов, росших покраю тропы, которая вела в бухту, вышел тот самый человек, о котором Валери говорила раньше.

С ним была рыжеволосая женщина. Увидев Даффи, они перекинулись несколькими торопливыми словами и направились к ним. Мужчина отрекомендовался как Саймон Сент-Джеймс и представил свою жену Дебору. Объяснив, что они приехали на похороны из Лондона, он попросил Даффи уделить им несколько минут.

________

Новейший из анальгетиков, тот, который ее онколог называл «последним словом», уже не в силах был убить зверскую боль в костях Рут. Очевидно, настало время подключить морфин, то есть физически оно настало. Но ее разум еще не был готов сдаться и отказаться от контроля над собственным концом. И до тех пор пока это не произошло, Рут намеревалась жить так, словно болезнь не безумствовала в ее теле, как банда головорезов, оставшихся без предводителя.

В то утро она проснулась от сильнейшей боли, которая не уменьшалась в течение всего дня. Поначалу ей удалось до такой степени сосредоточиться на долге перед братом, его семьей, друзьями и общиной в целом, что она почти не обращала внимания на огненные тиски, которые сжимали ее тело. Но когда люди один за другим начали откланиваться, ей стало все труднее игнорировать боль, которая изо всех сил старалась привлечь ее внимание. Чтение завещания помогло ей немного отвлечься. Последовавшие за ним события тоже.

Ее перебранка с Маргарет оказалась, благодарение богу, на удивление короткой.

— Я разберусь во всей этой путанице позже, — негодующе выпрямившись, заявила ей невестка с таким лицом, как будто ей сунули кусок тухлого мяса под нос — А сейчас я хочу знать, кто они, черт возьми, такие.

Рут знала, что Маргарет имеет в виду двух наследников Ги, которые не были его детьми. Она предоставила Маргарет всю информацию, которую та требовала, и проследила, как она выплыла из комнаты, чтобы, вне всякого сомнения, затеять юридическую баталию, исход которой представлялся Рут весьма сомнительным.

Потом наступила очередь остальных. С Фрэнком Узли все прошло удивительно гладко. Когда она подошла к нему и, заикаясь от смущения, заговорила о том, что наверняка что-то еще можно сделать, поскольку ее брат совершенно недвусмысленно высказывался по поводу музея, Фрэнк ответил:

— Не утруждайте себя этим, Рут.

И без всякой злобы откланялся. И все же он наверняка был сильно разочарован, ведь они с Ги вложили в этот проект столько времени и сил, поэтому она задержала его и сказала, что положение не безнадежное, что они вместе придумают, как воплотить в реальность его мечту. Ги знал, как много значил для Фрэнка этот проект, и наверняка хотел… Но продолжать она не могла. Она не могла предать брата и его планы, так как сама еще не понимала, что именно он сделал и почему.

Фрэнк взял ее руку в свои и сказал:

— У нас будет время подумать об этом позже. А сейчас не беспокойтесь.

И он ушел, оставив ее один на один с Анаис.

«Контуженый», — внезапно всплыло в памяти Рут слово, когда она наконец осталась один на один с любовницей своего брата.

Та оцепенело сидела на том же самом диванчике, куда опустилась, когда Доминик Форрест оглашал завещание, только теперь она была одна. Бедняжка Джемайма так обрадовалась возможности скрыться, что не успела Рут шепнуть: «Не могла бы ты поискать Стивена, дорогая, он где-то в парке…», как девочка заторопилась к выходу и, зацепившись неуклюжей ногой за краешек оттоманки, едва не опрокинула ее. Причины такой спешки были понятны. Джемайма хорошо знала свою мать и заранее предвидела, каких жертв дочерней преданности потребует от нее та в ближайшие несколько недель. Анаис понадобится и наперсница, и козел отпущения. И только время покажет, какую роль она выберет для своей долговязой дочери.

Итак, Рут и Анаис остались одни. Анаис сидела, теребя уголок диванной подушки, а Рут не знала, что сказать. Ее брат, несмотря на все свои недостатки, был добрым и щедрым человеком и в своем предыдущем завещании так хорошо обеспечил Анаис Эббот и ее детей, что, будь оно действительным сейчас, у той не осталось бы поводов для беспокойства. Вообще-то Ги давно обзавелся привычкой поступать так со своими женщинами. Каждый раз, когда ему случалось провести с очередной любовницей больше трех месяцев кряду, он включал ее в свое завещание, чтобы показать, как они привязаны друг к другу. Рут хорошо это знала, потому что Ги всегда ставил ее в известность о каждом своем завещании. За исключением последнего документа, она прочитала их все в присутствии брата и его поверенного, так как Ги всегда хотел быть уверен в том, что деньгами распорядятся по его желанию.

Последнее завещание, которое читала Рут, было составлено через шесть месяцев после начала его отношений с Анаис Эббот, они тогда как раз вернулись с Сардинии, где занимались, похоже, лишь тем, что исследовали возможности взаимодействия мужчины и женщины при помощи соответствующих частей тел. Ги вернулся из той поездки со сверкающими глазами и сразу заявил:

— Она — та, кто мне нужен. Рут. — И его новое завещание отражало эту оптимистическую веру.

Именно поэтому Рут и попросила Анаис присутствовать при чтении завещания, а та, судя по выражению ее глаз, считала, что она сделала это по злобе.

Рут не знала, что хуже: позволить Анаис считать, будто она затаила такую ненависть к ней, что публично разбила все ее надежды, или рассказать ей о тех четырехстах тысячах, которые отходили ей по первому завещанию и позволили бы решить ее нынешние проблемы. Придется выбрать первое, решила Рут. Конечно, ей не хотелось жить с сознанием того, что кто-то ее ненавидит, но рассказать о предыдущем завещании значило пуститься в объяснения о том, почему оно было изменено.

Рут опустилась на диванчик. Она тихо сказала:

— Анаис, мне очень жаль. Я не знаю, что еще сказать.

Анаис повернула голову медленно, как женщина, приходящая в себя после глубокого обморока.

— Если ему так хотелось оставить свои деньги детям, то почему не моим? Джемайме. Стивену. Неужели он только притворялся? — Она прижала подушку к животу. — За что он так со мной, Рут?

Рут не знала, как ей объяснить. Анаис и так было плохо. Сделать ей еще хуже было бы совсем жестоко.

— Я думаю, все дело в том, что своих детей Ги потерял, моя дорогая. Их забрали матери. После разводов. По-моему, эти подростки были для него последним шансом сыграть роль отца, ведь его дети выросли.

— А моих ему было недостаточно? — спросила Анаис — Моей Джемаймы? Моего Стивена? Они были для него не важны? Настолько несущественны, что двое чужих…

— Не для Ги, — поправила ее Рут. — Он знал Пола Филлера и Синтию Мулен много лет.

«Дольше, чем тебя или твоих детей», — чуть было не произнесла она, но удержалась, потому что хотела завершить разговор раньше, чем они доберутся до тем, рассуждать на которые она не могла.

— Ты же знаешь о Гернсийской ассоциации взрослых, подростков и учителей, Анаис. И ты знаешь, как трепетно Ги относился к обязанностям наставника.

— И они втерлись в его жизнь, так? В надежде на… Представились, пришли сюда, огляделись и поняли, что если разыграют свои карты как надо, то, может, им что-нибудь и перепадет. Вот так. Именно это и случилось. Вот так.

И она отшвырнула подушку.

Рут смотрела и слушала. Способность Анаис к самообману поражала. Ее так и подмывало сказать: «А ты сама-то не к тому ли стремилась, милая? Или ты связалась с мужчиной на двадцать пять лет старше тебя из чистой преданности? Нет, Анаис, я так не думаю».

Вместо этого она произнесла:

— Наверное, он полагал, что Джемайма и Стивен преуспеют в жизни, ведь о них есть кому позаботиться. А те двое… У них нет таких преимуществ, как у твоих детей. Вот он и хотел им помочь.

— А я? Как он собирался поступить со мной?

«Ага, — подумала Рут. — Вот мы и добрались до главного». Но такого ответа, который устроил бы Анаис, у нее не было. Поэтому она снова повторила:

— Мне очень жаль, дорогая.

На что Анаис заявила:

— Да уж, конечно.

Она огляделась по сторонам с видом человека, который очнулся в незнакомом месте. Собрала свои пожитки и встала. Подошла к двери. Но там остановилась и повернулась к Рут.

— Он давал обещания, — сказала она, — Он говорил мне такие вещи, Рут! Неужели все это была ложь?

Рут дала тот единственный ответ, который можно было спокойно предложить другой женщине:

— Я не помню случая, когда бы мой брат говорил неправду. Да он и не лгал никогда в жизни, по крайней мере ей.

«Sois forte, — говорил он ей. — Ne crains rien. Je reviendrai te chercher, petite soeur».[19]

И он сдержал свое простое обещание, вернулся и нашел ее в чужой семье, куда разоренная войной страна, для которой двое французских ребятишек-беженцев были двумя лишними ртами, нуждавшимися в еде, доме и заботе, поместила их в ожидании того неопределенного будущего, когда появятся благодарные родители и заберут их домой. Но они так и не пришли, а потом, когда все узнали об ужасах, творившихся в концлагерях, появился Ги. Несмотря на свой страх, он клялся ей, что «cela n'a d'importance, d'ailleurs rien n'a d'importance»,[20] чтобы она не боялась. И всю жизнь продолжал доказывать, что они проживут и без родителей, а если надо, то и без друзей, в стране, которую они не выбирали, но которую навязала им судьба. Поэтому в глазах Рут он никогда не был лжецом, хотя она и понимала, что ему наверняка пришлось сплести целую сеть лжи, когда он обманывал двух жен и множество любовниц, без конца меняя женщин.

Когда Анаис ушла, Рут задумалась над этими вопросами. Она размышляла над ними в свете активности Ги в последние несколько месяцев. И поняла, что если он обманывал ее хотя бы в том, что не говорил ей всей правды, — как в случае с новым завещанием, о котором она ничего не знала, — то мог обманывать и в остальном.

Она встала и пошла в его кабинет.

11

— А вы уверены в том, что видели в то утро? — спросил Сент-Джеймс- В котором часу она проходила мимо коттеджа?

— Сразу после семи, — ответила Валери Даффи.

— Значит, еще не совсем рассвело.

— Нет. Но я подошла к окну.

— Зачем?

Она пожала плечами.

— Я пила чай. Кевин еще не спустился. Играло радио. Вот я и стояла у окна с чашкой чая в руках, думала о делах на день, как обычно делают люди.

Они сидели в гостиной коттеджа Даффи, куда проводила их Валери, а Кевин пошел на кухню поставить для гостей чайник. Низкий потолок нависал над головами, полки с альбомами фотографий и репродукций, а также коллекцией фильмов сестры Венди[21] занимали все пространство. Комната была так мала, что и в лучшие времена в ней едва хватило бы места для четверых. Теперь, когда на полу громоздились стопки книг, вдоль стен выстроились картонные коробки и отовсюду глядели семейные портреты, люди казались здесь просто лишними. Да и свидетельства неожиданного образования Кевина Даффи, по правде говоря, тоже. Хотя не часто встретишь садовника и мастера-на-все-руки с университетской степенью по истории искусств, и, наверное, поэтому среди семейных фото красовалась рамка с университетским дипломом Кевина и несколько портретов юного неженатого выпускника.

— Родители Кевина верили в то, что смысл образования — в самом образовании, — сказала его жена словно в ответ на не высказанный, но напрашивающийся вопрос- По их мнению, оно не обязательно определяет выбор работы.

Даффи не пришло в голову спросить, откуда Сент-Джеймс явился и по какому праву задает вопросы о смерти Ги Бруара. Когда он объяснил им род своих занятий и вручил визитку, они сразу согласились с ним поговорить. Не вызвало у них вопросов и то, почему он приехал с женой, а Сент-Джеймс не стал упоминать о том, что женщина, обвиненная в убийстве, подруга Деборы.

Валери рассказала, что всегда встает в половине седьмого утра и идет на кухню готовить Кевину завтрак, после чего спешит в большой дом, где готовит еду для Бруаров. Мистер Бруар, пояснила она, любил позавтракать чем-нибудь горячим, когда возвращался с купания, поэтому в то утро она встала в обычное время, несмотря на то, что накануне все поздно легли спать. Мистер Бруар говорил, что пойдет купаться, как всегда, и сдержал обещание, — она заметила его, когда стояла у окна с чашкой чая в руках. Почти сразу же следом за ним прошел кто-то в темном плаще.

Сент-Джеймс поинтересовался, был ли плащ с капюшоном.

Да, с капюшоном.

А капюшон был поднят или лежал на плечах?

Поднят, сообщила ему Валери Даффи. Но это не помешало ей увидеть лицо женщины, потому что та прошла очень близко от ее освещенного окна и разглядеть ее было легче легкого.

— Это была та американская леди, — сказала Валери. — Я в этом уверена. Я видела прядь ее волос.

— А может, это был кто-то другой примерно ее роста? — спросил Сент-Джеймс.

Больше некому, заверила его Валери.

— Других блондинок не было? — вставила Дебора.

Валери еще раз заверила их в том, что видела Чайну Ривер. И ничего удивительного, сказала она им. Чайна Ривер и мистер Бруар были довольно близки все время, что американка гостила в Ле-Репозуаре. Мистер Бруар всегда умел расположить к себе женщин, но с этой даже по его стандартам все прошло очень быстро.

Сент-Джеймс заметил, как нахмурилась его жена, и поостерегся ловить Валери Даффи на слове. Его привела в замешательство легкость, с которой она дала такой ответ. И еще то, что она старалась не смотреть на мужа.

Поэтому не он, а Дебора вежливо спросила:

— А вы тоже это видели, мистер Даффи?

Кевин Даффи молча стоял в темном углу, куда переместился сразу после того, как принес чай. Он прислонился к книжной полке, его галстук был ослаблен, смуглое лицо непроницаемо.

— Вэл обычно встает раньше меня, — ответил он лаконично.

Судя по всему, подумал Сент-Джеймс, им предлагается сделать вывод, что он вообще ничего не видел. Тем не менее он спросил:

— И в тот день тоже?

— То же самое, — ответил Кевин Даффи.

Дебора спросила у Валери:

— В каком смысле близки? — И когда та поглядела на нее, ничего не понимая, пояснила: — Вы сказали, что Чайна Ривер и мистер Бруар были довольно близки. Вот я и спрашиваю, в каком смысле.

— Они всюду ездили вместе. Ей нравилось поместье, она хотела его сфотографировать. А ему нравилось смотреть, как она снимает его дом. Ну и остальной остров тоже. Он очень хотел все ей показать.

— А ее брат? — спросила Дебора. — Он тоже ездил с ними?

— Иногда ездил, а иногда болтался тут. Или уходил куда-нибудь в одиночку. Она, похоже, не возражала, эта американская леди. Потому что тогда они оставались вдвоем. Она и мистер Бруар. Но в этом не было ничего удивительного. Женщины его всегда любили.

— Но у мистера Бруара уже была другая женщина, так ведь? — спросила Дебора. — Миссис Эббот?

— У него всегда была какая-нибудь женщина, и не всегда долго. Миссис Эббот была последней. А потом появилась американка.

— Кто-нибудь еще? — спросил Сент-Джеймс.

По какой-то причине после этого вопроса в комнате сразу стало тяжело дышать. Кевин Даффи переступил с ноги на ногу, а Валери нарочито аккуратно расправила юбку.

— Никого, насколько я знаю, — ответила она.

Дебора и Сент-Джеймс переглянулись. По выражению лица жены он понял, что она готова продолжать поиски в новом направлении, и мысленно с ней согласился. Однако факт, что перед ними была свидетельница того, как Чайна Ривер шла по пятам за Ги Бруаром в бухту, и свидетельница более надежная, чем Рут, учитывая небольшое расстояние между тропой и коттеджем, игнорировать было нельзя.

— А главному инспектору Ле Галле вы об этом рассказывали? — задал вопрос Сент-Джеймс

— Я все ему рассказала.

Сент-Джеймс удивился, почему ни Ле Галле, ни адвокат Чайны Ривер ничего ему не сообщили.

— Мы нашли предмет, который вы, может быть, опознаете.

Он вытащил из кармана носовой платок с завернутым в него перстнем, найденным Деборой среди булыжников. Развернув платок, показал кольцо сначала Валери, а потом Кевину Даффи. Они не проявили особого интереса.

— Похоже, это кольцо военное, — сказал Кевин. — Времен оккупации. Нацистское, наверное. Череп и кости. Я видел такое раньше.

— Такое кольцо? — спросила Дебора.

— Я имел в виду череп с костями, — ответил Кевин. Он бросил взгляд на жену. — Не знаешь, у кого такое есть, Вэл?

Глядя на кольцо, лежавшее на ладони Сент-Джеймса, она покачала головой.

— Это ведь сувенир, правда? — спросила она у мужа и добавила: — На острове столько этого добра. Оно могло взяться откуда угодно.

— Например? — уточнил Сент-Джеймс.

— Например, из магазина военного антиквариата, — ответила Валери. — Или из чьей-нибудь коллекции.

— Или у какого-нибудь молокососа с руки свалилось, — добавил Кевин Даффи. — Череп с костями? Паршивцы из Национального фронта любят похвалиться такими цацками перед своими дружками. Чувствуют себя настоящими мужиками. Но кольцо-то большое — зазевался, вот оно с пальца и соскользнуло.

— А больше ему неоткуда было взяться? — спросил Сент-Джеймс.

Даффи задумались. Еще раз переглянулись. И Валери медленно, словно в раздумье, произнесла:

— Нет, ничего больше в голову не приходит.

Фрэнк Узли ощутил приближение приступа, как только повернул машину на Форт-роуд. До Ле-Репозуара было рукой подать, и поскольку по дороге ему не встретилось ничего такого, что могло бы причинить беспокойство его бронхам, то он решил, что просто нервничает из-за предстоящего разговора.

В сущности, в этой беседе не было никакой нужды. Как именно Ги Бруар распорядился своими деньгами, его, Фрэнка, не касалось, поскольку Ги никогда не обращался к нему за советом по этому вопросу. И Фрэнк вовсе не обязан был брать на себя роль посланника, приносящего дурные вести, тем более что благодаря местным сплетникам на острове скоро не останется ни одного человека, который не слышал бы о завещании Ги. И все-таки он чувствовал, что, как бывший учитель, должен сделать это сам. Однако сознание того, что он поступает правильно, никакой радости ему не приносило, о чем сообщала сжимающаяся грудная клетка.

Затормозив у дома на Форт-роуд, он вытащил из бардачка ингалятор и воспользовался им. Подождал, пока станет легче дышать, и тут заметил, что на лужайке через улицу худой высокий мужчина и двое мальчишек играют в футбол. Все трое делали это довольно неуклюже.

Фрэнк вышел из машины на прохладный ветерок. С трудом натянул пальто, пересек улицу и пошел к лужайке. Деревья, которые росли вдоль ее дальнего края, стояли почти без листьев — здесь, в возвышенной части острова, всегда было ветрено. На фоне серого неба ветки походили на вскинутые в мольбе руки, а птицы, которые, нахохлившись, сидели на них, казалось, наблюдали за игроками.

Подходя к Бертрану Дебьеру и его сыновьям, Фрэнк пытался придумать какую-нибудь вступительную реплику. Нобби не сразу его увидел, и к лучшему, потому что Фрэнк знал — все, о чем ему так не хотелось говорить, написано у него на лице.

Два маленьких мальчика шумно радовались, наслаждаясь вниманием отца. Лицо Нобби, часто омраченное заботами, теперь было совершенно счастливым. Он аккуратно пинал мяч своим мальчишкам и одобрительно кричал, когда они пытались сделать то же. Фрэнк знал, что старшему шесть лет и он будет таким же высоким и, возможно, некрасивым, как его отец. Младшему было четыре, и, когда к брату катился мяч, он радостно носился вокруг и хлопал себя по бокам руками, как крыльями. Их звали Бертран-младший и Норман — не самые удачные имена в современном мире, но это они поймут лишь в школе, где будут из кожи вон лезть, чтобы получить более значительные прозвища, чем те, которыми наградили в свое время одноклассники их отца.

Бурное отрочество Нобби — вот причина, по которой Фрэнк, как он только что понял, сам приехал к своему бывшему ученику. Тогда Фрэнк не сделал все возможное, чтобы облегчить ему жизнь.

Первым его увидел Бертран-младший. Он замер с поднятой для удара ногой и уставился на Фрэнка. Желтая вязаная шапочка сползла так низко, что волос совсем не было видно. Норман, в свою очередь, воспользовался паузой, упал на траву и стал кататься по ней, точно спущенный с поводка щенок. При этом он почему-то кричал:

— Дождь, дождь, дождь, — и взбрыкивал в воздухе ногами.

Нобби обернулся взглянуть, куда смотрит его старший сын. Увидев Фрэнка, он поймал мяч, который все-таки ухитрился подать ему Бертран-младший, и бросил его обратно со словами:

— Пригляди за братишкой, Берт, — после чего шагнул навстречу Фрэнку, а Бертран-младший навалился на Норманна и стал щекотать его за шею.

Кивнув Фрэнку, Нобби сказал:

— Они так же любят играть, как я в их возрасте. Норманн подает кое-какие надежды, но внимания у него кот наплакал. Но мальчишки они хорошие. Учатся хорошо. Берт так читает и считает, просто диву даешься. Насчет Нормана говорить еще рано.

Фрэнк понимал, как много это значит для самого Нобби, у которого в свое время были проблемы как с учебой, так и с родителями, считавшими его туповатым по причине того, что он единственный сын в семье, где несколько дочерей.

— Это у них от матери, — сказал Нобби. — Везунчики. Берт, — окликнул он сына, — потише там с ним.

— Ладно, папа, — отозвался мальчик.

Фрэнк видел, как Нобби при этих словах прямо раздулся от гордости, в особенности когда мальчик назвал его папой, что для Нобби Дебьера было важнее всего. Именно потому, что он был примерным семьянином, Нобби и оказался в том положении, в котором находился теперь. Нужды его домашних — реальные и воображаемые — были для него самым главным.

Подойдя к Фрэнку, архитектор говорил с ним лишь о своих сыновьях. Но едва он повернулся к ним спиной, его лицо стало жестким, словно он готовился услышать ожидаемую новость, а глаза, как и предполагал Фрэнк, сверкнули враждебностью. Фрэнк почувствовал, как просятся у него с языка слова о том, что Нобби сам должен нести ответственность за принятые им решения, но ощущал себя ответственным за Нобби, вот в чем была беда. Он понимал, что все дело в его желании стать больше чем другом для взрослого, которому он уделял недостаточно внимания, когда тот был ребенком и сносил все синяки и шишки, достающиеся в школе чудаковатым тугодумам.

Он сказал:

— Я только что из Ле-Репозуара, Нобби. Завещание прочли.

Нобби ждал молча. У него нервно дергалась щека.

— По-моему, на этом настояла мать Адриана, — продолжал Фрэнк. — Впечатление такое, как будто она играет в пьесе, о существовании которой остальные едва догадываются.

— И что? — Нобби удалось сохранить безразличный вид, хотя Фрэнк знал, что внутри он очень далек от спокойствия.

— Странное оно какое-то. Не такое прямолинейное, как кажется, если хорошо поразмыслить.

И Фрэнк пустился в подробности: банковский счет, портфель с ценными бумагами, Адриан Бруар и его сестры, двое местных подростков.

Нобби нахмурился.

— Но что он сделал с… Поместье ведь огромное. Оно не может уложиться в один банковский счет и портфель с бумагами. Как он выкрутился?

— Рут, — пояснил Фрэнк.

— Он не мог оставить Ле-Репозуар ей.

— Нет. Конечно нет. Закон этого не позволяет. Так что оставить поместье ей было нельзя.

— Что же тогда?

— Не знаю. Какая-нибудь лазейка в законе. Наверняка он что-нибудь нашел. А она всегда соглашалась с любыми его планами.

Тут Нобби слегка расслабился, морщинки вокруг глаз разгладились.

— Значит, это хорошо, верно? Рут знает о его планах, о том, что он собирался сделать. Она будет продолжать проект. Когда она начнет, будет проще простого сесть и вместе с ней просмотреть эти бумаги из Калифорнии. Объяснить ей, что он выбрал самый плохой проект из всех возможных. Совершенно не подходящий к местности, не говоря уже о части света. Наименее эффективный с точки зрения затрат на содержание. А уж что до стоимости строительства…

— Нобби, — перебил его Фрэнк, — все не так просто.

Позади них завизжал кто-то из мальчишек, Нобби обернулся, и они увидели, что Бертран-младший сорвал с себя вязаную шапчонку и старательно натягивает ее на лицо Норману. Нобби резко окликнул его:

— Берт, прекрати сейчас же. Не будешь играть нормально, останешься дома с мамой.

— Но я только…

— Бертран!

Мальчик сдернул с брата шапку и погнал через лужайку мяч. Норман со всех ног помчался за ним. Нобби проследил за ними взглядом и снова повернулся к Фрэнку. Выражение облегчения, оказавшегося скоротечным и преждевременным, покинуло его лицо, оно снова стало замкнутым и настороженным.

— Не так просто? — переспросил он. — Почему, Фрэнк? Что может быть проще? Или ты хочешь сказать, что тебе нравится проект американца? Больше, чем мой?

— Нет, не хочу.

— Так в чем дело?

— В том, что написано в завещании.

— Но ты же сам говорил, что Рут…

Лицо Нобби вновь стало жестким, как в далекие школьные годы, когда его, обычного мальчишку, такого же, как все остальные, переполняла злость одиночки, никогда не знавшего участия и дружбы, которые могли бы скрасить его одиночество.

— И что же там написано, в завещании?

Фрэнк долго об этом думал. Всю дорогу от Ле-Репозуара до Форт-роуд он только и делал, что рассматривал его со всех мыслимых точек зрения. Если бы Ги Бруар хотел продолжать строительство музея, то завещание отражало бы этот факт. Неважно, где и каким образом он избавился от остальной собственности, но определенную сумму, отведенную на строительство военного музея, он бы оставил. Он этого не сделал, и, по мнению Фрэнка, тем самым ясно выразил свои намерения.

Фрэнк растолковал это Нобби Дебьеру, который слушал его с растущим изумлением.

— Ты что, с ума сошел? — спросил он, когда Фрэнк замолчал. — Зачем тогда было устраивать вечеринку? Объявлять во всеуслышание? Пить шампанское и пускать фейерверки? Чертовы чертежи показывать?

— Не могу тебе сказать. Я сужу только об имеющихся фактах.

— То, что происходило в тот вечер, тоже факты, Фрэнк. Все, что он говорил. И что делал.

— Да, но что именно он говорил? — стоял на своем Фрэнк. — Разве он говорил о закладке фундамента? О дате завершения строительства? Не странно ли, что он ничего такого не упомянул? По-моему, причина тут только одна.

— Какая?

— Он раздумал строить музей.

Нобби смотрел на Фрэнка, а его дети носились по лужайке у него за спиной. Вдалеке, где-то около форта Георга, на лужайке показался человек в синем спортивном костюме — он бежал трусцой, ведя на поводке собаку. Хозяин отпустил животное, и пес радостно помчался к деревьям, а его уши развевались на ветру. Мальчишки Нобби завопили от восторга, но отец даже не обратил на них внимания. Он напряженно глядел за спину Фрэнка, на дома, выстроившиеся вдоль Форт-роуд, и в особенности на свой собственный: большое желтое здание с белой отделкой, за которым был сад, где могли играть дети. Фрэнк знал, что в доме Кэролайн Дебьер работала, наверное, над романом — давняя мечта Нобби, по чьему настоянию она оставила должность штатного корреспондента в «Архитектурном обозрении», где мирно трудилась до тех пор, пока не повстречала своего будущего мужа, и они принялись вместе строить воздушные замки, которые рушил теперь один за другим ледяной ветер реальности, вызванный смертью Ги Бруара.

Лицо Нобби налилось кровью, когда до его сознания дошли слова Фрэнка и вложенный в них смысл.

— Ра-ра-раздумал? С-совсем? Т-то… то есть у-ублюдок…

Он замолчал. Казалось, он силой пытается заставить спокойствие снизойти на него, но оно, похоже, не очень спешило.

Фрэнк пришел на помощь.

— Не думаю, что он всех нас провел. По-моему, он просто передумал. По какой-то причине. Вот что, мне кажется, произошло.

— А… а… а вечеринка?

— Не знаю.

— А… а…

Нобби сильно зажмурился. Сморщил лицо. Трижды повторил слово «так», словно заклинание, которое помогало избавиться от напасти, а когда заговорил снова, заикания как не бывало.

— А зачем тогда было всем объявлять, Фрэнк? Зачем рисунок? Он вынес его к гостям. Ты был там. Он его всем показывал. Он… Господи, зачем он это сделал?

— Не знаю. Не могу сказать. Я сам не понимаю.

Нобби пристально поглядел на него. Сделал шаг назад, как будто хотел разглядеть Фрэнка получше, прищурился, отче го лицо заострилось еще сильнее, чем раньше.

— Опять я в дураках, да? — сказал он. — Прямо как раньше.

— Почему в дураках?

— Вы с Бруаром меня подставили. Посмеялись надо мной. Неужели вам в школе было мало? Не ставьте Нобби в нашу группу, мистер Узли. Когда он встанет перед классом, чтобы отвечать, мы все будем выглядеть плохо.

— Не говори чепухи. Ты меня вообще слушал?

— Разумеется. И прекрасно во всем разобрался. Сначала меня подставили, а теперь сбили с ног. «Пусть думает, что получил подряд, а мы вытянем ковер у него из-под ног». Правила все те же. Только игра другая.

— Нобби, — сказал Фрэнк, — послушай себя сам. Неужели ты думаешь, что Ги заварил всю эту кашу с музеем ради сомнительного удовольствия унизить тебя?

— Думаю, — ответил тот.

— Чушь какая. Зачем?

— Затем, что ему это нравилось. Взамен того источника адреналина, которым был для него бизнес. Так он чувствовал себя всемогущим.

— Во всем этом нет ни капли смысла.

— Думаешь? А ты посмотри на его сына. Посмотри на Анаис, глупую телку. Да посмотри на себя, Фрэнк, если уж на то пошло.

«С этим надо что-то делать, Фрэнк. Ты ведь понимаешь, правда?»

Фрэнк отвел взгляд. Грудь снова стало давить, давить, давить. И снова в воздухе не было ничего такого, что мешало бы ему дышать.

— Он говорил: «Насколько мог, я тебя выручил», — сказал Нобби тихо. — Он говорил: «Я поддержал тебя, сынок. К сожалению, на большее тебе рассчитывать не приходится. И на то, что это будет длиться вечно, тоже, дорогой мой». Но ведь он обещал, понимаешь. Он заставил меня поверить…

Нобби яростно заморгал и отвернулся.

— Да, — прошептал Фрэнк. — Это у него хорошо получалось.

Сент-Джеймс и его жена расстались недалеко от коттеджа. Рут Бруар позвонила, когда их разговор с Даффи подходил к концу, и в результате ее звонка кольцо, найденное ими на пляже, перекочевало в руки Деборы. Сент-Джеймс должен был вернуться в поместье, чтобы увидеть мисс Бруар. Дебора, в свою очередь, должна была отнести кольцо, не вынимая его из носового платка, к инспектору Ле Галле для возможного опознания. Внешний вид находки не позволял надеяться на то, что на ней будет хотя бы один годный отпечаток. Но шанс, пусть и ничтожный, все равно оставался. Поскольку у Сент-Джеймса для проведения экспертизы не было ничего, в том числе и права, то заниматься этим придется Ле Галле.

— Я сам доберусь обратно и встречусь с тобой в отеле, — сказал он жене, серьезно посмотрел на нее и спросил: — Ты уверена, что справишься, Дебора?

Он имел в виду не задание, которое поручал ей, а то, что они услышали от Даффи, в особенности от Валери, неколебимо уверенной в том, что она видела именно Чайну Ривер, когда та шла в бухту по пятам за Ги Бруаром. Дебора ответила:

— Наверное, у нее есть какая-то причина желать, чтобы мы поверили, будто между Чайной и Ги что-то было. Он имел подход к женщинам, почему бы не к самой Валери?

— Она старше остальных.

— Старше Чайны. Но не намного старше, чем Анаис Эббот. Всего на несколько лет, я думаю. И при этом она оказывается лет на… сколько? На двадцать лет моложе самого Ги Бруара?

Этот факт нельзя было оставить без внимания, даже если ему показалось, что его жена настойчиво старается убедить саму себя. Тем не менее он сказал:

— Ле Галле не говорит нам всего, что знает. И не скажет. Я для него никто, и даже если бы я был кем-то, то так просто не бывает, чтобы полицейский, расследующий убийство, раскрывал материалы следствия представителю противоположной стороны. Но обо мне и этого не скажешь. Я для него совершенно чужой человек, который пришел просить об одолжении, не объяснив толком, кто он такой и какое место занимает во всей этой истории.

— Значит, ты считаешь, что есть что-то еще. Какая-то причина. Какая-то связь. Между Ги Бруаром и Чайной. Саймон, я не могу в это поверить.

Сент-Джеймс посмотрел на нее с нежностью и подумал о том, как сильно он ее любит и как ему хочется ее защитить. Но он знал, что должен сказать правду, и потому ответил:

— Да, любимая. По-моему, это не исключено.

Дебора нахмурилась. Ее взгляд устремился поверх его плеча туда, где тропинка, ведущая к бухте, пропадала в зарослях рододендронов.

— Я в это не верю, — повторила она. — Даже будь она легкой добычей. Из-за Мэтта. Понимаешь, когда такое случается, когда женщина расстается с мужчиной, ей нужно время, Саймон. Она должна чувствовать, что между ней и следующим мужчиной что-то есть. Ей хочется верить, что это не просто… не просто секс…

Жаркий румянец растекся по ее шее, поднялся вверх и залил щеки.

Сент-Джеймс хотел сказать: «Так было с тобой, Дебора».

Он понимал, что она, сама того не подозревая, сделала их отношениям самый лучший из всех возможных комплиментов: созналась, что для нее перейти от него к Томми Линли было совсем не просто, когда до этого дошло. Но не все женщины одинаковы. Бывают и такие — он знал это наверняка, — которым по окончании длительного романа просто необходимо убедиться в неотразимости своих чар. Для них знать, что они желанны, важнее, чем знать, что они любимы. Но он не мог сказать этого вслух. Слишком многое было связано с любовью Деборы к Линли. Слишком многое зависело от его собственной дружбы с ним. Поэтому он сказал:

— Не будем смотреть на вещи предвзято. Пока не узнаем наверняка.

— Хорошо. Не будем.

— Увидимся позже?

— В отеле.

Он коротко поцеловал ее, сначала раз, потом еще два. Ее губы были нежны, а рука касалась его щеки, и ему так хотелось остаться с ней, но он знал, что это невозможно.

— В участке спроси Ле Галле, — сказал он ей. — Никому другому кольцо не отдавай.

— Конечно, — ответила она.

И он зашагал назад к дому.

Дебора провожала его взглядом, замечая про себя, как хромота сковывает его движения, от природы полные красоты и грации. Ей хотелось окликнуть его и объяснить, что она знает Чайну Ривер так, как можно узнать человека только в беде, ему, Саймону, не понятной, а дружба, выкованная при таких обстоятельствах, помогает женщинам понимать друг друга с полуслова. Ей хотелось рассказать мужу, что между женщинами бывают такие моменты, когда устанавливается истина, и ее нельзя ни отменить, ни опровергнуть, но и объяснить словами тоже нельзя. Истина просто есть, а то, как каждая из женщин ведет себя в очерченных ею пределах, зависит от того, прочна ли их дружба. Но разве объяснишь это мужчине? И не какому-то мужчине, а собственному мужу, который прожил больше десяти лет, пытаясь вырваться за пределы истины о том, что он калека, и, не в силах эту истину отрицать, пытался обратить ее в шутку, хотя, как она знала, увечье погубило почти всю его молодость.

Ничего объяснить было нельзя. Можно было лишь сделать все, чтобы показать ему: Чайна Ривер, которую она знала, вовсе не та Чайна Ривер, которая легко прыгнула бы в постель к любому мужчине и тем более — убила кого-нибудь.

Оставив позади поместье, она поехала в Сент-Питер-Порт, куда ее привела дорога, вволю попетляв по лесистому склону Ле-Валь-де-Терр и свернув к городу только у самой Хавлет-Бей. Пешеходов на набережной было мало. Всего лишь через улицу отсюда, чуть выше по склону холма, в банках, которыми славятся Нормандские острова, жизнь бьет ключом в любое время года, но здесь все как вымерло: ни налоговых изгнанников, загорающих на палубах своих яхт, ни туристов, снимающих замок и город.

Дебора остановила машину возле отеля «Эннс-плейс», откуда до полицейского управления, укрывшегося за высокой каменной стеной на Госпиталь-лейн, было рукой подать. Заглушив двигатель, она еще с минуту посидела в автомобиле. До возвращения Саймона из Ле-Репозуара у нее есть час, а может быть, и больше. Она решила использовать это время с пользой, слегка откорректировав планы, которые построил для нее муж.

В Сент-Питер-Порте понятия «далеко» не существует. Из пункта А в пункт Б всегда можно добраться пешком за двадцать минут, а в центре города, где улицы, начиная с рю Вовер и заканчивая Грейндж-роуд, словно закручены против часовой стрелки в неправильной формы овал, и того быстрее.

Ведь город возник задолго до появления автотранспорта, и его улицы, настолько узкие, что двум машинам не разминуться, без всякой логики и порядка петляли по склону холма, под которым был заложен Сент-Питер-Порт, заставляя его расти вверх.

Чтобы добраться до дома королевы Маргарет, Деборе просто нужно было пересечь эти улицы одну за другой. Но когда она прибыла на место и постучала в дверь, то, к своему огорчению, обнаружила, что Чайны в квартире нет. Дебора повернулась и тем же путем вернулась к парадному подъезду здания, где стала думать, что делать дальше.

Чайна могла уйти куда угодно, размышляла она. На встречу со своим адвокатом, отмечаться в полицию, просто прогуляться или побродить по улицам. Ее брат, скорее всего, пошел с ней, и Дебора решила попробовать их найти. Она пойдет в сторону полицейского управления. Спустится на центральную улицу и будет идти по ней, пока снова не придет к отелю.

Через дорогу, напротив дома королевы Маргарет, в склон холма были врезаны ступени, которые вели к гавани. Дебора направилась к ним, углубилась в коридор высоких стен и каменных строений и вскоре оказалась в одной из старейших частей города, где здание из красноватого камня, когда-то великолепное, занимало одну сторону улицы, а на другой открывались многочисленные арочные проемы, сквозь которые можно было попасть в магазины, торгующие цветами, фруктами и сувенирами.

Высокие окна величественного старого дома были темны, без света в этот сумеречный день здание выглядело нежилым и заброшенным. Но в одной его части вокруг торговых прилавков все еще теплилась жизнь. Прилавки стояли в глубине похожего на пещеру здания, куда можно было попасть с Маркет-стрит через обшарпанную голубую дверь, широко распахнутую. Дебора подошла к ней.

Ее ноздри тут же защекотал безошибочно узнаваемый запах крови: так пахнет только в лавке мясника. Отбивные, лопатки и груды фарша были выставлены на немногочисленных застекленных прилавках — все, что осталось от некогда процветавшего мясного рынка. И хотя здание с его коваными ре-Щетками и лепниной вполне могло привлечь Чайну как фотографа, Дебора не сомневалась, что запах мертвых животных наверняка прогнал бы обоих Риверов прочь, и не удивилась не найдя их внутри. Однако на всякий случай она внимательно оглядела каждый уголок здания, с грустью отметив, что там, где раньше стояли мелкие лавчонки и шла бойкая торговля нынче не было ничего, кроме пустоты заброшенного склада. Посреди громадного зала, где взмывающий вверх потолок жутковатым эхом вторил ее шагам, стоял ряд разбитых прилавков, на одном из которых сделанная фломастером надписи «Чтоб ты провалился, Сейфуэй» отражала чувства по крайней мере одного торговца, потерявшего заработок по вине пришедшей в город сети супермаркетов.

В самом дальнем углу рынка, напротив мясных прилавков, Дебора обнаружила все еще работающую лавочку, где торговали овощами и фруктами, а за ней снова начиналась улица. Прежде чем выйти из здания, она зашла туда купить лилий, а заодно взглянуть, какие еще магазины есть на улице.

Сквозь арочные проходы по ту сторону улицы ей были хорошо видны не только сами магазинчики, но и их покупатели, так как посетителей там было не много. Ни Чайны, ни Чероки среди них не было, и Дебора снова задумалась, куда они могли пойти.

Ответ ждал ее прямо у лестницы, по которой она спускалась. Небольшой бакалейный магазин под гордым названием «Кооперация Нормандских островов. Общество с ограниченной ответственностью» наверняка должен был привлечь внимание Риверов. которые все-таки оставались детьми своей матери — убежденной вегетарианки, сколько бы они над ней ни подтрунивали.

Дебора вошла внутрь и сразу услышала голоса обоих Риверов, потому что магазин был маленький, хоть и загроможденный высокими полками, которые скрывали посетителей от взглядов прохожих.

— Я ничего не хочу, — нетерпеливо говорила Чайна, — Я не могу есть, когда у меня нет аппетита. Будь ты на моем месте, он бы и у тебя пропал.

— Но есть-то надо, — отвечал Чероки. — Вот, например, суп.

— Ненавижу супы из банок.

— Но ты же раньше ела их на обед.

— Вот именно. Знаешь, что они мне напоминают, Чероки? Жизнь в мотелях. А это еще хуже, чем жить в трейлере.

Дебора прошла по проходу, завернула за угол и увидела их у прилавка с супами Кэмпбелла. Чероки держал в одной руке банку с супом из риса и помидоров. А в другой — пакет с чечевицей. Чайна повесила себе на локоть проволочную корзину. В ней не было ничего, кроме батона, пачки спагетти и коробки томатного сока.

— Дебс! — Чероки улыбнулся, отчасти приветственно, но в основном с выражением глубокого облегчения. — Мне нужен союзник. Она отказывается есть.

— Не отказываюсь.

Вид у Чайны был изможденный, хуже, чем вчера, под глазами залегли глубокие темные круги. Попытка скрыть их при помощи косметики принесла лишь частичный результат.

— «Кооперация Нормандских островов». Я-то думала, здесь продают здоровую пищу. А тут…

И Чайна безнадежно повела рукой, указывая на полки вокруг.

Единственными свежими продуктами, которыми располагал этот кооператив, были яйца, сыр, охлажденное мясо и хлеб. Все остальное было либо в консервах, либо замороженное. Серьезное разочарование для тех, кто привык покупать экологически чистые продукты в специализированных магазинах Калифорнии.

— Чероки прав, — сказала Дебора. — Тебе надо поесть.

— Я остаюсь при своем мнении, — решительно сказал Чероки и принялся нагружать корзину всеми подряд банками.

Чайна выглядела слишком подавленной, чтобы спорить. Через несколько минут с покупками было покончено.

Выйдя из магазина, Чероки выразил желание поскорее услышать, что принес Сент-Джеймсам этот день. Дебора предложила вернуться в квартиру и там поговорить, но Чайна воспротивилась:

— О господи, нет. Я только что оттуда. Давайте пройдемся.

И они направились вниз, к гавани, где выбрали для прогулки самый длинный из пирсов. Он протянулся до мыса у входа в Хавлет-Бей, где, точно часовой, стоял замок Корнет. Поравнявшись с ним, они повернули направо, описав приличную дугу надводами пролива.

На краю пирса Чайна сама подняла волнующую всех тему. Она спросила у Деборы:

— Ну что, дела плохи? По твоему лицу вижу. Так что давай выкладывай, — и тут же повернулась к морю, которое сплошной серой массой колыхалось перед ними.

Не так далеко впереди еще один остров — Сарк? Или Олдерни? — просвечивал сквозь туман, словно морское чудовище, которое прилегло отдохнуть.

— Так что у тебя, Дебс?

Чероки поставил на землю сумки с продуктами и взял сестру за руку.

Чайна высвободилась и отодвинулась от него. У нее был вид человека, готового услышать самое плохое. Дебора почти решила преподнести новости в позитивном свете. Но ничего позитивного в том, что она собиралась сказать, не было, к тому же она понимала, что обязана сказать подруге правду.

Поэтому она рассказала Риверам все о том, что им с Саймоном удалось узнать в Ле-Репозуаре. Чайна, которая никогда не была дурой, сразу сообразила, какое направление примут мысли любого разумного человека, едва станет известно, что она не только проводила время с Ги Бруаром наедине, но и была замечена — и явно не одним человеком — идущей за ним по пятам в утро его смерти.

— Ты тоже считаешь, что у меня с ним что-то было, так ведь, Дебора? Так. Здорово.

В ее голосе звучали враждебность и отчаяние.

— Вообще-то я…

— А почему бы и нет, в конце концов? Все равно все именно так и думают. Несколько часов наедине, два дня… К тому же он был чертовски богат. Ну конечно. Мы трахались, как кролики.

Дебора моргнула, услышав такую грубость. Это было так не похоже на ту Чайну, которую она знала, всегда такую романтичную, преданную единственному мужчине, довольную самым неопределенным будущим.

Чайна продолжала:

— И меня совершенно не волновало то, что он мне в дедушки годился. При таких-то деньжищах. Какая разница, кого трахать, если на этом можно хорошо заработать, правда?

— Чайн! — взмолился Чероки. — О господи!

Едва ее брат заговорил, как Чайна словно одумалась. Более того, она, кажется, поняла, что ее слова можно отнести и к самой Деборе, потому что торопливо сказала:

— Господи, Дебора. Прости меня.

— Ничего страшного.

— Я ничего такого не хотела… я вообще не думала ни о тебе, ни о… ну, ты знаешь.

«Томми», — мысленно закончила Дебора.

Чайна хотела сказать, что не думала о Томми и его деньгах. Его деньги никогда не упоминались, но всегда присутствовали — одна из тех вещей, которые кажутся такими привлекательными со стороны, если не знать, что за ними стоит.

— Ничего. Я знаю, — сказала Дебора.

Чайна продолжала:

— Просто дело в том, что… Неужели ты правда веришь, будто я… с ним? Веришь?

— Она рассказывала тебе о том, что ей удалось узнать, вот и все, Чайн, — вмешался Чероки, — Нам же надо знать, что думают люди, или нет?

Чайна набросилась на него.

— Слушай, заткнись, Чероки. Ты сам не знаешь, что… Хотя ладно, забудь. Просто заткнись, и все.

— Я всего лишь пытаюсь…

— Ну так не пытайся. И перестань вокруг меня вертеться. Мне дышать нечем. Я шагу без тебя ступить не могу.

— Послушай. Никто не хочет, чтобы ты села в тюрьму, — сказал ей Чероки.

Она засмеялась, но смех тут же оборвался, потому что она заткнула себе рот кулаком.

— Ты что, спятил? — спросила она. — Да все только этого и добиваются. Кому-то нужен козел отпущения. Моя кандидатура подходит идеально.

— Ну да, вот поэтому твои друзья и приехали. — Чероки улыбнулся Деборе и кивнул на букет, который она держала в руках. — И привезли цветы. Где ты их купила, Дебс?

— На рынке. — Подчиняясь импульсу, она протянула цветы Чайне. — Мне показалось, что в твоей квартире не хватает яркого пятна.

Чайна взглянула на цветы, потом посмотрела Деборе в лицо.

— Знаешь, по-моему, ты лучшая подруга в мире, — сказала она.

— Я рада.

Чайна взяла цветы. Пока она смотрела на них, выражение ее лица смягчилось.

— Чероки, оставь нас ненадолго, ладно? — попросила она брата.

Он перевел взгляд с сестры на Дебору и ответил:

— Ладно. Я поставлю их в воду.

Он подхватил сумки с покупками и сунул букет под мышку.

— Ну пока, — кивнул он Деборе, в то время как его взгляд яснее слов говорил: «Удачи».

И зашагал вдоль пирса назад. Чайна провожала его взглядом.

— Я знаю, что он хочет мне добра. Знаю, что он волнуется. Но от его присутствия мне только хуже становится. Как будто мне надо бороться не только со всей этой ситуацией, но еще и с ним.

Она обхватила себя руками, и Дебора в первый раз заметила, что на ней нет ничего, кроме свитера, хотя на улице холод. Наверное, ее плащ еще в полиции. Тот самый плащ, от которого так много зависит.

— Где ты оставила свой плащ в тот вечер?

Чайна посмотрела на воду.

— Когда была вечеринка? В моей комнате, наверное. Я за ним не следила. Я целый день то приходила, то уходила, но, видимо, в какой-то момент унесла его наверх, потому что утром, когда мы собрались ехать, он был там, висел на стуле. У окна.

— А ты помнишь, как ты его туда повесила?

Чайна покачала головой.

— Наверное, я сделала это машинально. Надела, сняла, бросила куда попало. Я никогда не страдала манией порядка, ты же знаешь.

— Значит, кто-то мог взять его, надеть, выйти в то утро за Ги Бруаром, а потом вернуть?

— Наверное. Только не понимаю как. Или даже когда.

— А когда ты ложилась спать, он был там?

— Возможно. — Она нахмурилась. — Не знаю даже.

— Валери Даффи клянется, что видела, как ты шла за ним по пятам, Чайна, — сказала Дебора как можно мягче. — Рут Бруар клянется, что обыскала дом, как только увидела из окна кого-то, похожего на тебя.

— Ты им веришь?

— Дело не в этом, — ответила Дебора. — Дело в том, не случилось ли раньше чего-нибудь такого, что заставило бы полицию поверить их словам.

— Какого такого?

— Между тобой и Ги Бруаром.

— Снова ты об этом.

— Это не я так думаю. Это полиция…

— Забудь, — перебила ее Чайна. — Пойдем со мной.

И она пошла назад к набережной. Перешла через дорогу, даже не поглядев по сторонам. Обогнула несколько автобусов на городской автостанции и зигзагами двинулась к лестнице Конституции, которая рисовала перевернутый вопросительный знак на склоне холма. Эта лестница — очень похожая на ту, по которой спустилась раньше Дебора, — привела их на Клифтон-стрит, к дому королевы Маргарет. Чайна обошла дом и через черный ход вошла в квартиру «Б». И только когда они вошли внутрь и сели за кухонный стол, она сказала:

— Вот. Садись. Прочти это. Если по-другому ты мне не веришь, пожалуйста, можешь вникнуть в подробности.

— Чайна, да я тебе верю. Тебе не надо…

— Не рассказывай мне, что мне надо и чего не надо, — ответила Чайна настойчиво. — Ты думаешь, что я, может быть, все-таки лгу.

— Не лжешь.

— Ну ладно. Бывает, что-нибудь такое покажется. Но я говорю тебе, тут и показаться ничего не могло, потому что ничего не было. И никому бы ничего не показалось, потому что ничего не было. Ни между мной и Ги Бруаром. Ни между мной и кем-нибудь еще. Вот я и прошу, прочти это сама. Чтобы не сомневаться.

И она опустила на стол блокнот, в котором записала все, что делала в Ле-Репозуаре каждый день.

— Я верю тому, что ты говоришь, — повторила Дебора.

— Читай, — был ответ.

Дебора поняла, что придется, иначе ее подруга не успокоится. Она села за стол и стала читать, а Чайна отошла к разделочному столу, на который Чероки сложил цветы и покупки, прежде чем куда-то скрыться.

Чайна была очень педантична, Дебора заметила это сразу, едва начав читать записки. Ее памяти можно было позавидовать. Каждая встреча с Бруарами была подробно описана, а когда она не встречалась с Ги Бруаром, или его сестрой, или с ними обоими, то тщательно перечисляла все, чем занималась без них. Чаще всего она проводила время с Чероки или одна, фотографировала поместье.

Записала она и то, где происходила каждая встреча. Это давало возможность проследить каждый ее шаг, что было очень хорошо, потому что кто-нибудь наверняка мог подтвердить ее слова.

«Гостиная, — писала она. — Смотрела исторические изображения ЛР. Были Ги, Рут, Чероки и Пол Ф.».

Далее следовали время и дата.

«Столовая, — продолжала она. — Обедала с Ги, Рут, Чероки, Фрэнком У. и Полом Ф. А. Э. пришла позже, во время десерта, привела Утеночка и Стивена. На меня смотрела волком. На Пола Ф. тоже».

«Кабинет, — шло далее. — Ги, Фрэнк У. и Чероки говорили о музее. Фрэнк ушел. Чероки пошел с ним знакомиться с его отцом и смотреть мельницу. Я и Ги остались. Пришла Рут с А. Э. Утеночек со Стивеном и Полом Ф. пошли на улицу».

«Галерея, — писала она, — верхний этаж дома, с Ги. Ги показывал картины, позировал для снимка. Зашел Адриан. Он только что приехал. Нас познакомили».

«Парк. Я и Ги. Говорили о снимках поместья. Об "Архитектурном дайджесте". О спонтанных поступках. Осматривали постройки и разные сады. Кормили рыб».

«Комната Чероки. Он и я. Обсуждали, ехать дальше или остаться».

И так далее, и тому подобное, дотошный отчет обо всем, что происходило в последние несколько дней перед смертью Ги Бруара. Дебора прочитала все целиком, стараясь выделить ключевые моменты, которыми кто-то неизвестный мог воспользоваться в своих целях и поставить Чайну в ее нынешнее положение.

— Кто такой Пол Ф.? — спросила она.

Чайна объяснила: один из протеже Ги Бруара. Ги был для него кем-то вроде Большого Брата. У британцев есть такие Большие Братья, как у нас, в Штатах? Когда взрослый человек берется воспитывать подростка, которому не повезло с родителями? Именно такие отношения были между Ги Бруаром и Полом Филдером. Мальчик никогда не произносил больше десяти слов кряду. Просто смотрел на Ги преданными глазами и ходил за ним повсюду, как собачонка.

— А сколько ему?

— Подросток. Из бедной семьи, судя по виду. И велосипеду. Он почти каждый день приезжал на этом своем ржавом костотрясе. И ему всегда были рады. И его псу тоже.

Мальчик, одежда и собака. Описание подходило пареньку, на которого они с Саймоном наткнулись по пути в бухту. Дебора спросила:

— А на вечеринке он был?

— Ты имеешь в виду, накануне?

Когда Дебора кивнула, Чайна ответила:

— Конечно. Все там были. Насколько мы поняли, она была здесь событием сезона.

— А сколько там было людей?

Чайна задумалась.

— Сотни три, наверное. Ну, примерно.

— И все в одном месте?

— Не совсем. То есть дом не держали открытым, но люди всю ночь бродили, где хотели. Из кухни то и дело приносили новые закуски. Работали четыре бара. Никакого хаоса не было, но я не думаю, что кто-нибудь следил за тем, кто куда пошел.

— Значит, твой плащ легко могли стащить, — подытожила Дебора.

— Наверное, так. Но когда он мне понадобился, он был на месте, Дебс. Когда мы с Чероки уезжали в то утро.

— А ты никого не видела, когда уезжала?

— Ни души.

Тут они обе умолкли. Чайна разобрала сумки и сложила покупки в маленький холодильник и единственный кухонный шкаф. Поискала, куда бы пристроить цветы, и остановилась на кофейнике. Дебора наблюдала за ней, ломая голову над тем, как бы задать вопрос, который ей необходимо задать, но так, чтобы подруга не сочла его подозрительным или провокационным. Трудностей ей и без того хватало.

— А до того, — начала она, — в какой-нибудь из предыдущих дней, ты ходила с Ги Бруаром на его утреннее купание? Хотя бы просто посмотреть?

Чайна покачала головой.

— Я знала, что он ходил плавать в бухту. Все так восхищались им из-за этого. Вставал в такую рань, зимой, да еще окунался в ледяную воду. Мне кажется, ему нравилось восхищение, которое вызывали в людях его утренние заплывы. Но я никогда с ним не ходила.

— А кто-нибудь другой ходил?

— По-моему, его подружка, судя по тому, как об этом говорили. Вроде того: «Анаис, может быть, хотя бы ты его отговоришь?» А она: «Я и пытаюсь, когда там бываю».

— Так что она могла пойти с ним в то утро?

— Если бы осталась на ночь. Но по-моему, она этого не сделала. Она не оставалась ни разу за все время, что мы с Чероки были там.

— Но иногда она все же оставалась?

— Да, и не скрывала этого. То есть она всячески старалась, чтобы я об этом узнала. Так что теоретически в ту ночь, когда была вечеринка, она могла и остаться, хотя я сомневаюсь.

Дебору успокоило то, что Чайна не пыталась бросить тень подозрения на кого-то другого. Это свидетельствовало о характере куда более сильном, чем ее собственный.

— Чайна, по-моему, в этом деле существует множество путей, по которым полиция могла бы пойти в своих поисках.

— Правда? Ты правда так считаешь?

— Да.

И тут Чайну словно отпустило что-то большое и неназываемое, сидевшее у нее внутри с тех самых пор, как Дебора набрела на них с Чероки в бакалейном магазине.

— Спасибо тебе, Дебс.

— Не надо меня благодарить.

— Нет, надо. За то, что ты приехала. За то, что ведешь себя как настоящая подруга. Если бы не вы с Саймоном, меня бы тут совсем заклевали. Ты познакомишь меня с Саймоном? Мне бы очень хотелось его увидеть.

— Конечно познакомлю. Он тоже ждет не дождется.

Чайна вернулась к столу и взяла в руки блокнот. Поглядела в него с минуту, словно обдумывая что-то, а потом протянула его Деборе так же внезапно, как раньше та протянула ей цветы.

— Передай ему это. Пусть пройдется по нему частым гребнем. Пусть не стесняется задавать мне любые вопросы так часто, как сочтет нужным. Но пусть докопается до правды.

Дебора взяла документ и пообещала передать его мужу. Квартиру она покидала с радостным чувством. Выйдя из подъезда, обогнула здание и увидела Чероки, который стоял, прислонившись к ограде на другой стороне улицы, напротив закрытого на зиму отеля. Воротник его куртки был приподнят, из картонного стаканчика с крышкой, который он держал в руках, поднимался парок, а сам он разглядывал дом королевы Маргарет с видом копа, работающего под прикрытием. Увидев Дебору, он отделился от ограждения и пошел ей навстречу.

— Ну как? — спросил он. — Все в норме? Она весь день сама не своя.

— С ней все в порядке, — ответила Дебора. — Хотя нервишки, конечно, пошаливают.

— Я хочу сделать для нее что-нибудь, а она мне не позволяет. Я пытаюсь, а она слетает с катушек. По-моему, ей не надо сидеть там одной, вот я и слоняюсь вокруг нее, предлагаю пойти покататься, погулять, поиграть в карты или посмотреть Си-эн-эн, узнать, как дела дома. Или еще что-нибудь. А ее это бесит.

— Ей страшно. Мне кажется, она просто не хочет, чтобы ты знал насколько.

— Но я же ее брат.

— Может быть, именно поэтому.

Он задумался, осушил свой стакан и смял его в руке.

— Она всегда заботилась обо мне. В детстве. Когда мама… ну, ты знаешь нашу маму. У нее всегда были марши протеста. Судебные дела. Не всегда, конечно, но, когда надо было привязать себя к какому-нибудь дереву или пронести плакат против чего-нибудь, она никогда не отказывалась. Уезжала, и все. Иногда на несколько недель. И тогда все держалось на Чайне. Не на мне.

— Поэтому ты чувствуешь себя в долгу перед ней.

— Еще как. Да. Я хочу помочь.

Дебора задумалась: его желания полностью отвечали ситуации. Взглянув на часы, она решила, что пора.

— Пойдем со мной, — сказала она. — Есть одно дело.

12

В утренней комнате особняка Сент-Джеймс увидел огромную раму вроде тех, на которых ткали гобелены. Только здесь была колоссальных размеров вышивка. Рут Бруар молча наблюдала, как он разглядывал раму с натянутой на ней канвой и висящую на стене законченную работу, похожую на ту, которую он уже видел в спальне.

Сюжетом громадной вышитой картины была Франция во Второй мировой войне: линия Мажино, женщина, собиравшая чемоданы. Двое детей — мальчик и девочка — наблюдали за ней, а на заднем плане бородатый мужчина в молитвенном одеянии стоял, держа на ладони раскрытую книгу, а женщина одного с ним возраста плакала и успокаивала мужчину, который был, наверное, ее сыном.

— Какая замечательная работа, — сказал Сент-Джеймс.

На открытом бюро лежал конверт из манильской бумаги, который Рут Бруар положила туда, прежде чем впустить посетителя.

— Для меня это лучше психоанализа, — сказала она, — и гораздо дешевле.

— И сколько ушло на это времени?

— Восемь лет. Но я тогда не торопилась. Некуда было.

Сент-Джеймс поглядел на нее внимательно. Все в ней говорило о болезни — и подчеркнуто осторожные движения, и напряженное лицо. Но ему не хотелось не то что называть болезнь своим именем, но и вообще говорить о ней, так убедительно поддерживала Рут иллюзию жизнестойкости.

— И сколько таких вы запланировали? — спросил он, переводя взгляд на неоконченное полотно на подставке.

— Столько, сколько понадобится, чтобы рассказать всю историю, — ответила она. — Вон та, — кивнула она на стену, — та была первая. Грубовата немного, но с опытом пришло качество.

— Она рассказывает важную историю.

— Я тоже так думаю. А что с вами случилось? Я знаю, задавать такие вопросы считается грубостью, но мне сейчас не до условностей. Надеюсь, вы не возражаете.

Он бы наверняка возражал, если бы вопрос исходил от кого-нибудь другого. Но в ней чувствовалась такая способность к пониманию, которая превосходила всякое праздное любопытство и превращала ее в родственную душу.

«Возможно, — подумал Сент-Джеймс, — это потому, что она сама уже так очевидно умирает».

Он ответил:

— Автокатастрофа.

— Давно?

— Мне было двадцать четыре.

— А, простите меня.

— Совершенно не за что. Мы оба были пьяны в дым.

— Вы и ваша дама?

— Нет. Старый школьный друг.

— Который, разумеется, был за рулем. И отделался парой синяков.

Сент-Джеймс улыбнулся.

— Мисс Бруар, вы, случайно, не колдунья?

Она ответила ему улыбкой.

— К сожалению, нет. Уж я бы не упустила возможности наложить пару-тройку заклятий.

— На какого-нибудь счастливчика?

— На моего брата.

Она развернула стоявший у стола стул с прямой спинкой к комнате и опустилась на него, положив на сиденье руку. Потом кивнула на соседнее кресло. Сент-Джеймс сел и стал ждать, когда она объяснит, зачем позвала его снова.

Через минуту все прояснилось. Она спросила, знаком ли мистер Сент-Джеймс с законом о наследовании на острове Гернси. В таком случае ему, может быть, известны ограничения, которые этот закон налагает на завещателя с точки зрения распределения денег и собственности? Система, прямо скажем, архисложная, корнями уходящая в норманнское обычное право. Его важнейшей характеристикой является сохранение собственности в пределах семьи, а отличительной чертой — невозможность лишить своего отпрыска наследства, будь он хоть трижды беспутным. Дети имеют право наследовать определенную долю имущества родителей, каковы бы ни были их взаимоотношения.

— Многое на этих островах было по душе моему брату, — сказала Сент-Джеймсу Рут Бруар. — Погода, атмосфера, сильно развитое чувство общности. Само собой, налоговое законодательство и хорошие банки. Но Ги было не по душе, когда ему указывали, как он должен распоряжаться собственными деньгами.

— Вполне понятно, — ответил Сент-Джеймс.

— Поэтому он стал искать способ обойти закон, какую-нибудь лазейку в нем. И он ее нашел, в чем каждый, кто его знал, мог быть уверен с самого начала.

Прежде чем перебраться жить на остров, объяснила Рут Бруар, ее брат перевел все свое имущество на нее. Себе он оставил единственный банковский счет, на который положил кругленькую сумму, позволявшую ему не только делать вложения, но и жить с комфортом. А все остальное, чем он когда-либо владел, — недвижимость, акции, ценные бумаги, другие счета, предприятия — было оформлено на имя Рут. При одном условии: оказавшись на Гернси, она должна была сразу же подписать завещание, которое составят юрист и ее брат. Поскольку ни мужа, ни детей у нее не было, то она могла завещать свою собственность кому угодно, а точнее, свою собственность мог завещать кому угодно ее брат, потому что завещание было написано под его диктовку. Неплохой способ обойти закон.

— Видите ли, мой брат многие годы не общался со своими младшими детьми, — объясняла Рут. — И он не мог понять, почему тот факт, что он является для этих девочек отцом, обязывает его с точки зрения местного закона оставить каждой из них целое состояние в наследство. Он всю жизнь помогал им материально. На его деньги они учились в лучших школах, благодаря его связям одна из них учится в Кембридже, другая — в Сорбонне. И никакой благодарности в ответ. Даже простого спасибо. Поэтому он решил, что хорошего понемножку, и изыскал способ отблагодарить двух появившихся в его жизни людей, от которых он получил то, чего не дождался от родных детей. Я имею в виду преданность. Дружбу, признание и любовь. Он мог щедро отблагодарить их, этих двоих, и хотел это сделать, но только через меня. Так он и поступил.

— А что его сын?

— Адриан?

— Его ваш брат тоже хотел оставить без наследства?

— Он никого не собирался оставлять без наследства. Он только хотел уменьшить ту сумму, которую его обязывал отдать им закон.

— Кому это было известно? — спросил Сент-Джеймс.

— Насколько я знаю, самому Ги, Доминику Форресту — это его адвокат — и мне.

Тут она протянула руку за конвертом из манильской бумаги, но не сразу расстегнула его металлические зажимы. Просто положила конверт себе на колени и продолжала говорить, поглаживая его руками.

— Частично я на это согласилась, просто чтобы Ги не беспокоился. Его очень угнетали те отношения, которые установились у него с детьми по вине его жен, вот я и подумала:

«А почему бы и нет? Почему бы не дать ему возможность отблагодарить тех, кто осветил его жизнь в тот момент, когда родные люди от него отказались?» Понимаете, я ведь не ожидала…

Заколебавшись, она аккуратно сложила на груди руки, словно обдумывая, что еще следует сказать. Внимательный взгляд на конверт, лежавший у нее на коленях, словно помог ей решиться, и она продолжила:

— Я не надеялась пережить своего брата. Я думала, что, когда расскажу ему о своем… физическом состоянии, он предложит мне переписать завещание и оставить все ему. Разумеется, тогда закон опять связал бы ему руки в том, что касалось его собственных посмертных распоряжений, но я до сих пор уверена, что он предпочел бы это, чем остаться при одном банковском счете и нескольких инвестициях без всякой возможности увеличения того или другого в случае необходимости.

— Да, понятно, — сказал Сент-Джеймс — Мне понятно, как все должно было быть. Но, судя по всему, получилось иначе?

— Я так и не собралась рассказать ему о своей… ситуации. Иногда я ловила на себе его взгляд и думала: «Он знает». Но он никогда ничего не говорил. И я тоже. Я все обещала себе: «Завтра. Поговорю с ним об этом завтра». Но так и не поговорила.

— Поэтому когда его внезапно не стало…

— Было много надежд.

— А теперь?

— Теперь много обид.

Сент-Джеймс кивнул. Он поглядел на огромную стенную вышивку, изображавшую роковой момент в жизни семьи. Он увидел, что мать плачет, собирая чемоданы, а дети в страхе жмутся друг к дружке. В окно были видны фашистские танки, бороздившие отдаленный луг, а по узкой улице колонной двигались войска.

— По-моему, вы позвали меня сюда не для того, чтобы я сказал вам, как поступить дальше, — сказал он. — Что-то подсказывает мне, что вы уже приняли решение.

— Я всем обязана моему брату, и я привыкла отдавать долги. Поэтому вы правы. Я пригласила вас сюда не для того, чтобы спросить, как мне поступить с моим завещанием теперь, когда Ги больше нет. Совсем не для этого.

— В таком случае могу я узнать… Чем я могу вам помочь?

— До сегодняшнего дня, — ответила она, — мне были в точности известны условия завещаний Ги.

— Их было несколько?

— Он переписывал их несколько чаще, чем это делают другие люди. Каждый раз, составив новое, он обязательно устраивал мне встречу со своим адвокатом, чтобы я в точности знала содержание каждого документа. Он всегда заботился об этом и был очень последователен. В день, когда завещание следовало подписать и засвидетельствовать, мы шли к мистеру Форресту в офис. Там просматривали все бумаги, проверяли, не следует ли внести какие-то изменения в мое завещание, подписывали и заверяли все и шли обедать.

— Но, как я понимаю, с последним завещанием такого не случилось?

— Не случилось.

— Может быть, он просто не успел, — предположил Сент-Джеймс- Он ведь не собирался умирать.

— Последнее завещание было написано в октябре, мистер Сент-Джеймс. Больше двух месяцев назад. Все это время я никуда не уезжала с острова. И Ги тоже. Чтобы сделать это завещание законным, ему пришлось поехать в Сент-Питер-Порт подписать все необходимые бумаги. Тот факт, что он не взял меня с собой, показывает, что он не хотел посвящать меня в свои планы.

— Какие?

— Вычеркнуть из завещания Анаис Эббот, Фрэнка Узли и Даффи. Он утаил это от меня. Когда я это поняла, то осознала, что он мог утаить от меня и многое другое.

Сент-Джеймс видел, что дело дошло наконец до главного — причины, по которой он снова здесь. Рут Бруар отогнула застежки конверта. Сент-Джеймс увидел паспорт Ги Бруара.

— Вот первый секрет, — сказала Рут. — Посмотрите на последнюю отметку, совсем недавнюю.

Сент-Джеймс пролистал маленькую книжицу и нашел страницу для отметок иммиграционных властей. И тут же увидел, что, вопреки фактам, сообщенным несколькими часами ранее его сестрой, Ги Бруар ступал на землю штата Калифорния в марте текущего года, куда попал через международный аэропорт города Лос-Анджелеса.

— Он не рассказывал вам об этом? — спросил ее Сент-Джеймс.

— Нет, конечно. Иначе я бы вам сказала.

Она передала гостю стопку каких-то бумаг. Сент-Джеймс увидел, что это счета по кредитной карте, а также счета из отеля, чеки из ресторанов и фирм по прокату автомобилей. Ги Бруар провел пять ночей в отеле «Хилтон» города Ирвин. Там он обедал в заведении под названием «Иль Форнайо», а также в «Морском ресторане Скотта» в Коста-Мезе и гриль-баре «Цитрус» в Ориндже. В Тастине он встречался с человеком по имени Уильям Кифер, адвокатом, которому заплатил более тысячи долларов за три встречи на протяжении пяти дней и сохранил его визитную карточку, а также счет из архитектурной фирмы под названием «Саутби, Стрейндж, Уиллоуз и Вард». Внизу, под счетом, было нацарапано «Джим Вард», слово «мобильный» и номер.

— Похоже, он лично устраивал все музейные дела, — заметил Сент-Джеймс- Это совпадает с тем, что мы знаем о его планах.

— Совпадает, — кивнула Рут. — Но он ничего не рассказал мне. Ни слова об этой поездке. Понимаете, что это значит?

Вопрос Рут прозвучал зловеще, хотя Сент-Джеймсу показалось, что ее брат, наверное, просто хотел немного пожить своей жизнью. Не исключено даже, что он поехал туда не один и не хотел, чтобы сестра знала об этом. Но когда Рут заговорила снова, он понял, что открытые ею факты не столько сбили ее с толку, сколько лишний раз убедили в собственной правоте.

— Калифорния, мистер Сент-Джеймс. Она живет в Калифорнии. Значит, он наверняка познакомился с ней до того, как она приехала на Гернси. Она приехала сюда, продумав все заранее.

— Понимаю. Вы о мисс Ривер. Но она из другой части штата, — заметил Сент-Джеймс- Она живет в Санта-Барбаре.

— А как далеко оттуда до этого места?

Сент-Джеймс нахмурился. Он не знал, так как никогда не бывал в Калифорнии и не имел никакого представления о том, какие там вообще есть города, за исключением Сан-Франциско и Лос-Анджелеса, которые, по его представлениям, находились в противоположных концах штата. Однако Калифорния виделась ему как огромное пространство, опутанное сетью автодорог, по которым с умопомрачительной скоростью носятся автомобили. Квалифицированное мнение о том, мог ли Ги Бруар добраться из одного места в другое за то время, которое он провел в Калифорнии, способна была высказать Дебора. Живя там, она много путешествовала, причем не только с Томми, но и с Чайной.

Чайна. Мысль о ней напомнила ему рассказ жены об их визитах к ее матери и брату. Город, как цвет, сказала она тогда — Ориндж. Именно там находился гриль-бар «Цитрус», чек из которого сохранился среди бумаг Ги Бруара. Кроме того, где-то в тех местах жил Чероки Ривер, а не его сестра Чайна. Так, может быть, не Чайна, а именно Чероки познакомился с Ги Бруаром до приезда на Гернси?

Подумав о том, что может из этого следовать, он сказал Рут:

— Где спали Риверы, когда гостили у вас?

— На третьем этаже.

— Куда выходили их окна?

— На юг.

— То есть из них хорошо просматривается подъездная аллея? Деревья вдоль нее? Коттедж Даффи?

— Да. А что?

— Почему вы подошли к окну в то утро, мисс Бруар? Когда вы увидели человека, крадущегося за вашим братом, почему вы вообще выглянули в окно? Вы всегда так поступали?

Поразмыслив над его вопросом, она медленно заговорила:

— Обычно Ги выходил из дома раньше, чем я вставала. Так что, наверное, это был…

Вид у нее стал задумчивый. Она сложила руки поверх конверта, и Сент-Джеймс увидел, как на тоненьких косточках натянулась ее кожа, словно бумажная.

— Дело в том, что мне послышался какой-то звук, мистер Сент-Джеймс. Он разбудил меня и немного напугал, так как я думала, что еще очень поздно и кто-то крадется среди ночи. Но, взглянув на часы, я увидела, что время, когда Ги уходил плавать, почти подошло. Я еще полежала, послушала и услышала, как он шуршит в своей комнате. Поэтому я решила, что и тот звук донесся тоже из его спальни.

Поняв, какое направление приняли мысли Сент-Джеймса, она добавила:

— Но это мог быть кто-то другой, правда? Вовсе не Ги, а тот, кто давно встал и ходил по дому. Тот, кто собирался выйти и ждать Ги под деревьями.

— Похоже на то, — ответил Сент-Джеймс.

— А их комнаты были как раз над моей, — сказала она. — Комнаты Риверов. Этажом выше. Так что видите…

— Возможно, — сказал Сент-Джеймс.

Но видел он гораздо больше. Например, то, как можно уцепиться за какой-то один факт и упустить все остальное. Поэтому он спросил:

— А где была спальня Адриана?

— Он не мог…

— Он знал о завещаниях? Вашем и вашего брата?

— Мистер Сент-Джеймс, уверяю вас. Он не мог… Поверьте мне, это не он…

— Если предположить, что он знал островной закон о наследовании и не знал о том, что отец фактически оставил его без наследства, то он мог надеяться получить… что?

— Половину состояния отца, поровну поделенную между ним и его сестрами, — ответила Рут с явной неохотой.

— Или треть пирога, если бы отец просто оставил все своим детям?

— Да, но…

— Значительное состояние, — подчеркнул Сент-Джеймс.

— Да, конечно. Но вы должны поверить, что Адриан его и пальцем не тронул бы. Ни за что. И уж тем более из-за наследства.

— Значит, у него есть собственные деньги?

Она не ответила. На каминной полке тикали часы, их звук вдруг стал громким, словно это была готовая взорваться бомба. Сент-Джеймс счел молчание достаточным ответом.

— А что насчет вашего завещания, мисс Бруар? Какое соглашение заключили вы с братом? Как он хотел распорядиться собственностью, оформленной на ваше имя?

Она облизала губу. Язык у нее оказался почти таким же бледным, как она сама.

— Адриан — несчастный мальчик, мистер Сент-Джеймс. Почти всю жизнь родители тянули его каждый в свою сторону, как канат. Их брак кончился плохо, и Маргарет превратила сына в орудие мести. Для нее не имело значения то, что она вскоре снова вышла замуж, причем удачно, — Маргарет всегда удачно выходит замуж, — ведь Ги обманывал ее, а она ни о чем не догадывалась, не выследила его и не застала за самим фактом измены, о чем она, мне кажется, мечтала: мой брат с какой-нибудь женщиной в постели, и тут открывается дверь и фурией влетает Маргарет. Но ничего такого не было. Вся грязь выплыла наружу совершенно случайно… даже не знаю как. А она не смогла закрыть глаза, не смогла простить. И Ги заплатил за ее унижение полной мерой. Адриан стал орудием его пытки. Разве можно так обращаться с ребенком… вряд ли дерево вырастет крепким, если постоянно подкапывать ему корни. Но Адриан не убийца.

— Значит, в качестве компенсации вы все оставили ему?

До сих пор она разглядывала свои руки, но тут подняла голову и сказала:

— Нет. Я поступила так, как хотел брат.

— А именно?

Поместье Ле-Репозуар, по ее словам, становилось достоянием всех жителей Гернси и превращалось в публичный парк, а для поддержания в должном порядке территории, строений и интерьеров учреждался специальный фонд. Остальное — недвижимость в Испании, Франции и Англии, акции и ценные бумаги, банковские счета и личные вещи, не ставшие к моменту ее смерти частью интерьеров дома или украшений парка, — должно быть продано, а вырученные деньги вложены в фонд.

— Я согласилась, потому что он так хотел, — сказала Рут. — Он обещал, что его дети будут упомянуты в его собственном завещании, и слово сдержал. Конечно, они получили не так много, как могли бы при нормальном положении вещей. Но все же без гроша он их не оставил.

— Что они получили?

— Он воспользовался тем, что закон разрешает делить состояние. Его дети получили половину, поделенную на троих. Вторую половину получили двое подростков с Гернси.

— То есть фактически им он оставил больше, чем родным детям?

— Я… Да, — сказала она. — Совершенно верно.

— И кто эти подростки?

Она назвала ему Пола Филдера и Синтию Мулен. Ее брат, сказала она, был их наставником. С мальчиком он познакомился благодаря специальной программе, которая проводится в местной средней школе. С девочкой — благодаря ее отцу, Генри Мулену, стекольщику, который строил оранжерею и менял стекла в Ле-Репозуаре.

— Обе семьи довольно бедные, особенно Филдеры, — закончила Рут. — Ги видел это, и поскольку дети ему нравились, то он хотел сделать для них что-нибудь такое, чего их родители никогда не смогли бы себе позволить.

— Но зачем скрывать это от вас? — спросил Сент-Джеймс.

— Не знаю, — ответила она, — не понимаю.

— Вы стали бы возражать?

— Ну, может быть, сказала бы ему, что это вызовет много недовольства.

— У его родственников?

— Не только. У Пола и Синтии есть сестры и братья.

— Которых ваш брат не упомянул в своем завещании?

— Которых мой брат не упомянул в своем завещании. Так что если один получит наследство, а другие нет… Я бы предупредила его о том расколе, который это может вызвать в семьях.

— Он послушался бы вас, мисс Бруар?

Она покачала головой. Вид у нее при этом был бесконечно печальный.

— Это было его слабое место, — сказала она ему. — Ги никогда никого не слушал.

Маргарет Чемберлен не могла вспомнить, когда она в последний раз испытывала такую ярость и такое желание ее выплеснуть. Наверное, в тот день, когда ее подозрения насчет похождений мужа на стороне перестали быть подозрениями и превратились в полнокровную реальность, которая на миг вышибла из нее дух, словно удар кулаком в солнечное сплетение. Но тот день давно прошел, и с тех пор столько всего было, — еще три брака и трое детей, если уж быть точной, — что сама память о нем потускнела, как давно не чищенное старинное серебро. Тем не менее она чувствовала, что гнев, от которого ее распирало сейчас, был сродни той старой обиде. По иронии судьбы и тогда, и сейчас причина была одна и та же.

Когда она испытывала такое, ей всегда трудно бывало решить, в каком направлении нанести первый удар. Она знала, что разговора с невесткой не избежать: слишком уж странными были условия завещания Ги, и Маргарет готова была голову дать на отсечение, что причина тому одна и она носит имя Рут. Но кроме нее были еще двое новоявленных наследников, которые оттяпали половину того, что Ги выдавал за свое полное состояние. И никакие силы на небесах, на земле или в аду не заставят Маргарет Чемберлен просто стоять и смотреть, как эти двое выскочек, не связанные с Ги ни единой каплей общей крови, получат больше денег, чем родной сын этого паразита.

Из Адриана цедить информацию пришлось по капле. Он укрылся в своей комнате, а когда она выследила его и приперла к стенке вопросами о том, кто, где и почему, на которые Рут не пожелала дать подробного ответа, он сказал только:

— Это дети. Которые глядели на отца так, как, по его мнению, должны были глядеть на него порождения его чресл. Но мы на это не пошли. А они — с радостью. В этом он весь, правда? Всегда ценил преданность.

— Где они? Где их можно найти?

— Он в Буэ, — ответил ее сын. — Где именно это находится — не знаю. Что-то вроде муниципального района. Может быть где угодно.

— А она?

С ней все оказалось проще. Мулены жили в Ла-Корбьере, к юго-западу от аэропорта, в приходе под названием Форест. Их дом был самый чудной на острове. Люди прозвали его Ракушечным домом, и любой, кто оказывался в окрестностях Ла-Корбьера, просто не мог его не заметить.

— Прекрасно. Поехали, — скомандовала Маргарет сыну.

И тут Адриан ясно дал понять, что никуда ехать не собирается.

— Чего ты добиваешься? — спросил он.

— Я хочу, чтобы они поняли, с кем имеют дело. Я хочу, чтобы они ясно представили себе, что их ждет, если они украдут у тебя принадлежащее тебе по праву…

— Зря стараешься, — Он непрерывно курил и ходил взад и вперед по комнате с такой настойчивостью, как будто решил протоптать в персидском ковре дыру. — Отец так хотел. Это его последнее… как это… последнее прости.

— Прекрати скулить, Адриан. — Она ничего не могла с собой поделать. Смириться с согласием сына принять унизительное поражение только потому, что так за него решил отец, было выше ее сил. — Речь идет не только о его желаниях. Здесь затронуты твои права, права его плоти и крови. А если на то пошло, то и права твоих сестер, и не говори мне, что Джоанна Бруар станет спокойно сидеть в сторонке, когда узнает, как обошелся с ее девочками твой отец. Но мы можем годами таскаться по судам, если до этого дойдет дело. Поэтому надо прежде всего взять за жабры этих новоявленных наследников. А потом и Рут.

Он подошел к комоду, в первый раз поменяв свой маршрут. Раздавил сигарету в пепельнице, на девяносто процентов ответственной за дурной запах в комнате. И тут же зажег новую.

— Я никуда не поеду, — сказал он. — На меня не рассчитывай, мама.

Маргарет не приняла его отказ всерьез, во всяком случае, как постоянный. Она сказала себе, что он подавлен. Он унижен. Он в трауре. Не по Ги, само собой. По Кармел, которую он уступил Ги, да сгноит Господь его душу за то, что он предал своего родного и единственного сына в своей самой худшей манере, Иуда проклятый. Однако эта самая Кармел еще прибежит к нему и будет молить о прощении, когда Адриан займет свое законное место как полноправный наследник отцовского состояния. В этом Маргарет почти не сомневалась.

Адриан не задал ни единого вопроса, когда она сказала:

— Очень хорошо, — и стала рыться в его вещах.

Он не возражал, когда она вытащила ключи от его машины из кармана пиджака, который он оставил на сиденье стула. Бросив: «Ладно. Можешь ни во что пока не вмешиваться», она вышла.

В бардачке рейнджровера она нашла выпущенную фирмой по сдаче автомобилей внаем карту острова, на которой, как обычно в таких случаях, крупно было обозначено только расположение этой самой фирмы, а все остальное напечатано так мелко, что и не разглядишь. Но поскольку фирма была рядом с аэропортом, а Ла-Корбьер находился недалеко от того и другого, то у самой кромки южного берега острова ей удалось-таки разглядеть деревушку, к которой вела тропа не шире кошачьей шерстинки.

Она сорвалась с места, словно хотела выразить таким образом свои чувства, и понеслась вперед. Получится ли у нее, спрашивала она себя, сначала найти дорогу в аэропорт, а потом свернуть с нее влево по рю де ла Виллиаз? Она же не дура. А на домах есть указатели. Она не заблудится.

Ее уверенность основывалась на том, что на домах должны быть указатели. Однако скоро Маргарет обнаружила, что своей репутацией необычного места остров отчасти обязан тому, как надежно здесь прятались от глаз указатели с названиями улиц: обычно их вешали на уровне пояса и непременно там, где рос плющ. Еще она выяснила, что здесь желательно знать название прихода, в который направляешься, иначе рискуешь оказаться прямо в центре Сент-Питер-Порта, куда, словно в Рим, вели на острове все пути.

Потерпев четыре неудачи, она даже вспотела от расстройства, а когда ей посчастливилось наконец найти аэропорт, проскочила мимо рю де ла Виллиаз, даже не заметив ее, такой крошечной оказалась улочка при ближайшем рассмотрении. Маргарет привыкла к английским дорогам, где основные магистрали хотя бы отдаленно соответствуют своему названию. На карте улочка была обозначена красным, поэтому Маргарет представляла себе двухполосное шоссе с хорошей разметкой и крупными дорожными знаками, которые укажут ей на то, что она попала куда надо. К несчастью, она проехала практически весь путь до треугольной развязки в середине острова, о близости которой возвещала церковь, полускрытая в ложбине, когда ей пришло в голову, что она, должно быть, забралась слишком далеко. Тогда она свернула на обочину, раскрыла карту и с нарастающим раздражением увидела, что цель осталась далеко позади и все придется начинать сначала.

Вот тут-то она помянула своего сына недобрым словом. Если бы не этот жалкий, бесхребетный… Но нет. Конечно, было бы куда удобнее, если бы он поехал с ней и они прибыли к месту назначения, не заблудившись пять раз по дороге. Но Адриану надо прийти в себя после удара, нанесенного ему завещанием отца — его проклятого отца, — и если ему нужен на это час или около того, что ж, так тому и быть, думала Маргарет. Она сама справится.

Однако мысль о Кармел Фицджеральд все же мелькнула у нее в голове: может быть, девушка просто поняла, что рано или поздно настанет время, когда Адриан засядет у себя в комнате или натворит что-нибудь похуже, а ей придется со всем справляться самой? Видит бог, Ги мог любого чувствительного человека если не загнать в могилу, то уж заставить мучиться презрением к себе. Как минимум. И если именно это случилось с Адрианом, пока он и Кармен гостили в Ле-Репозуаре, то как молодой беззащитной девушке было устоять перед натиском мужчины, находившегося в своей стихии, бодрого и чертовски активного?

«Вот именно, беззащитной», — подумала Маргарет.

А Ги,разумеется, сразу это увидел и бессовестно воспользовался.

Но, бог свидетель, он заплатит за все, что натворил. При жизни он этого избежал. Зато теперь никуда не денется.

Маргарет так увлеклась своими мыслями, что чуть не проскочила рю де ла Виллиаз вторично. Но в последний миг все же заметила узкий проулок, сворачивавший вправо недалеко от аэропорта. Очертя голову она ринулась в него, пронеслась мимо паба, отеля и вдруг оказалась за городом, в окружении высоких земляных насыпей и живых изгородей, за которыми виднелись фермерские дома и лежали невспаханные поля. Проселок начал ветвиться мелкими тропинками, больше похожими на тракторную колею, чем на дорогу, и Маргарет уже хотела было свернуть на первую попавшуюся в надежде, что та приведет ее в какое-нибудь узнаваемое место, как вдруг случилось чудо: впереди показался перекресток, а на нем — знак, указывавший направо, в сторону Ла-Корбьера.

Шепотом Маргарет воздала хвалу божеству автолюбителей, которое милостиво сопроводило ее сюда и указало путь, неразличимый среди многих других. Попадись ей навстречу другая машина, кому-то из них пришлось бы пятиться до самого начала тропинки, но удача была на ее стороне, и, миновав беленый фермерский дом и пару красных каменных коттеджей, она никого не встретила.

Зато в просвете между ними она увидела Ракушечный дом. Как и говорил Адриан, не обратить на него внимания мог разве что слепой. Само здание было оштукатурено и выкрашено желтой краской. Ракушки, от которых оно получило свое название, украшали подъездную дорожку, изгородь и просторный сад перед ним.

Маргарет не могла припомнить, когда она в последний раз видела такую безвкусицу, наводившую на мысль о коллекционере-маньяке. Во-первых, бордюры: они состояли из больших воронкообразных раковин и раковин-гребешков, перемежавшихся с редкими морскими ушками. Ими были огорожены все до единой клумбы, на которых вместо растений красовались обклеенные ракушками прутики, веточки и металлические стержни, согнутые в виде цветов. Посреди лужайки неглубокий пруд поднимал свои выложенные ракушками борта, между которыми плавали — слава богу — настоящие золотые рыбки. Зато вокруг пруда на многочисленных инкрустированных раковинами постаментах застыли в разнообразных позах готовые к приему почестей ракушечные идолы. Два полноразмерных чайных стола из ракушек стояли в окружении соответствующего количества ракушечных стульев, и каждый был накрыт к чаю сервизом из ракушек, и даже угощение на ракушечных тарелочках было из ракушек же. А вдоль фасада выстроились миниатюрная пожарная часть, школа, амбар и церковь, и все сверкали белизной от покрывавших их панцирей моллюсков, которые расстались с жизнью ради их сооружения.

«Да, — подумала Маргарет, вылезая из рейнджровера, — после такого не скоро захочешь отведать буйабес».

Такая монументальная вульгарность заставила ее содрогнуться. Откуда-то нахлынули неприятные воспоминания: летние каникулы на берегу моря в Эссексе, повсюду валяются обглоданные куриные косточки, горы жирных чипсов и безобразно обгоревшие дряблые телеса, гордо заявляющие всему миру о том, что на отдых у моря денег было накоплено достаточно.

Маргарет отмахнулась от этих мыслей и от воспоминания о том, как ее родители стояли на пороге арендованной пляжной кабинки в обнимку, с пивом в руках. Слюнявые поцелуи, хихиканье матери и последовавшая за этим любовная пантомима.

«Довольно», — подумала она и решительно зашагала по дорожке.

Уверенно окликнула хозяев — раз, другой, третий. Из дома никто не вышел. Однако на дорожке лежали садовые инструменты, хотя для чего они могли тут понадобиться, бог весть. Тем не менее их присутствие указывало, что кто-то дома и работает в саду, поэтому она подошла к двери. И тут же из-за угла вышел мужчина с лопатой. Одет он был как бродяга, в такие грязные джинсы, что, сними он их и поставь на пол, они бы стояли сами по себе. Несмотря на холод, он был без куртки, а на его полинявшей синей рубахе кто-то вышил красными нитками слова «Стекло Мулена». Ноги были обуты в сандалии, правда, с носками. Впрочем, последние обнаруживали множество дыр, в одну из которых, на правом носке, почти целиком выглядывал большой палец.

При виде Маргарет человек остановился, но не сказал ни слова. С удивлением она поняла, что узнает его: это был тот самый раскормленный Хитклиф, которого она видела на поминках по Ги. При ближайшем рассмотрении оказалось, что цветом лица он обязан загару, который сделал его похожим на арапа. Его глаза глядели враждебно, а руки покрывала сетка из заживших и свежих порезов. От него прямо-таки веяло ненавистью, и Маргарет испугалась бы, не всколыхнись в ней ответная ненависть, а кроме того, она вообще была не робкого десятка.

— Я ищу Синтию Мулен, — сказала она человеку со всей вежливостью, на какую была способна. — Не могли бы вы сообщить мне, где я могу ее найти?

— Зачем?

Он прошел с лопатой к лужайке и начал окапывать дерево.

Маргарет ощетинилась. Она привыкла к тому, что люди трепетали, заслышав ее голос — видит бог, она достаточно времени потратила на его тренировку, — и выполняли ее команды немедленно. Она сказала:

— Думаю, что ответ должен быть либо да, либо нет. Вы либо можете мне помочь, либо нет. Или вы меня плохо поняли?

— Все я понял, только мне начхать.

Он говорил с таким чудовищным акцентом, что был похож на персонажа костюмной драмы. Она продолжала:

— Мне надо с ней поговорить. Это необходимо. Мой сын сообщил мне, что она живет здесь… — Она попробовала произнести слово «здесь» так, словно хотела сказать «на этой куче мусора», но решила, что не будет ничего страшного, если у нее не получится. — Но если он ошибся, то я была бы вам очень признательна за информацию о том, где ее можно найти. А после этого я от вас отстану.

«Не то чтобы мне очень хотелось к тебе приставать», — подумала Маргарет, глядя на его волосы, которые отличались густотой, но при этом имели такой вид, словно их отродясь не мыли.

— Ваш сын? Это еще кто?

— Адриан Бруар. Ги Бруар был его отцом. Его-то, я надеюсь, вы знаете? Ги Бруара? Я видела вас на его поминках.

Последнее замечание, кажется, привлекло его внимание, потому что он оторвался от своего занятия и оглядел Маргарет с головы до ног, после чего молча направился через всю лужайку к крыльцу, откуда вернулся с ведром. В нем лежали какие-то гранулы, которыми он щедро засыпал канавку, выкопанную вокруг дерева. Поставив ведро на землю, перешел к соседнему дереву и снова стал копать.

— Послушайте, вы, — сказала Маргарет, — я ищу Синтию Мулен. Мне нужно поговорить с ней немедленно, и если вы знаете, где ее найти… она ведь живет здесь, верно? Это Ракушечный дом?

Маргарет подумала, что вопроса глупее этого ей еще не приходилось задавать. Если это не Ракушечный дом, значит, где-то ее поджидает кошмар еще похуже этого, что просто не укладывалось в голове.

— Вы, значит, его первая, — сказал мужчина и кивнул. — Я всегда хотел посмотреть, кто была его первая. Много узнаешь о человеке, когда видишь его первую. Понимаете? Сразу ясно, как он выбирал остальных.

Маргарет напряженно вслушивалась в его акцент, пытаясь разобрать, что он говорит. Улавливая лишь каждое четвертое-пятое слово, она тем не менее поняла, что этот тип нелестным образом комментирует их с Ги сексуальное партнерство. Нет, этого она не допустит. Контролировать ситуацию будет она. Мужчины способны любой разговор свести к «сунул-вынул», только дай шанс. Думают, что этим могут смутить любую женщину. Но Маргарет Чемберлен — не любая женщина. Пока она собиралась с мыслями, как лучше дать это понять стоявшему перед ней мужлану, в его кармане зазвонил мобильный телефон, который он вынужден был достать и раскрыть, тем самым разоблачив свое притворство.

— Генри Мулен, — сказал он в трубку и слушал почти целую минуту.

Потом без малейшего намека на акцент, которым он только что развлекал Маргарет, ответил:

— Сначала мне придется сделать замеры на месте, мадам. Иного способа сказать, сколько времени займет выполнение вашего заказа, не существует.

Послушав еще, он торопливо достал из другого кармана черную записную книжку. Записал в нее что-то, очевидно, дату встречи с особой, разговор с которой он закончил так:

— Разумеется. Буду счастлив помочь, миссис Феликс.

Вернув телефон в карман, он посмотрел на Маргарет так невозмутимо, словно это не он только что пытался убедить ее, будто знать не знает ничего, кроме стрижки овец где-нибудь в окрестностях Кестербриджа.

— Ага, — заговорила Маргарет угрожающе-вежливо, — теперь, когда это маленькое препятствие устранено, вы, может быть, все же ответите на мой вопрос и скажете мне, где я могу найти Синтию Мулен? Вы ее отец, насколько я понимаю?

Он не только не смутился, но и не раскаялся.

— Син здесь нет, миссис Бруар.

— Чемберлен, — поправила его Маргарет. — Где она? Я должна поговорить с ней немедленно.

— Невозможно, — ответил он. — Она на Олдерни. Помогает бабушке.

— А телефона у бабушки нет?

— Есть, когда не сломан.

— Понятно. Ну что же, мистер Мулен, может быть, так даже лучше. Мы с вами решим все сами, а она ни о чем даже не узнает. И не будет разочарована.

Мулен вынул из кармана тюбик с какой-то мазью, которую выдавил себе на ладонь. Втирая мазь в свои многочисленные порезы и ничуть не заботясь о том, что заодно с ней туда попадает и грязь, он пристально смотрел на Маргарет.

— Расскажите сначала, с чем вы пришли, — сказал он по-мужски прямо, и его прямота одновременно обескуражила и как-то даже возбудила Маргарет.

На миг она представила себя с ним в постели — мысль до того дикая и странная, на которую она даже не считала себя способной. Он шагнул к ней, она инстинктивно отшатнулась. Его губы дрогнули в усмешке. У нее по коже побежали мурашки. Она почувствовала себя героиней плохого любовного романа за миг до постельной сцены.

И тут же разозлилась и вернула себе преимущество в беседе.

— Возможно, мистер Мулен, мы с вами уладим этот вопрос между собой. Не думаю, что вам хочется стать участником длительной судебной тяжбы. Я права?

— Какой тяжбы?

— О наследстве моего покойного мужа.

Его глаза блеснули, что говорило о возросшем интересе. Маргарет заметила это и поняла, что возможен компромисс: Уломать его принять меньшую сумму, вместо того чтобы тратить все на стряпчих, или как там их называют на этом острове, которые будут годами таскать их по судам, словно оживших членов клана Джарндисов.[22]

— Не буду вас обманывать, мистер Мулен. Согласно завещанию моего бывшего мужа, ваша дочь становится наследницей крупной суммы денег. Мой сын, старший ребенок Ги и его единственный отпрыск мужского пола, как вам, возможно, известно, получает гораздо меньше. Уверена, вы согласитесь с тем, что это вопиющая несправедливость. Поэтому мне хотелось бы ее исправить, не доводя дело до суда.

Маргарет не пыталась представить себе заранее, как отреагирует этот человек на известие о том, что его дочь получила наследство. В общем-то, это ее не заботило. Ей хотелось лишь одного: любым путем разрешить сложившуюся ситуацию наиболее выгодным для Адриана образом. Разумный человек, решила она, согласится с ней, когда она изложит все в выражениях, содержащих недвусмысленный намек на будущие юридические затруднения.

Генри Мулен сначала не сказал ничего. Он отвернулся. Подошел к неоконченной канавке, но дышал при этом как-то странно, с присвистом. И шагал быстрее, чем раньше. Схватил лопату и вогнал ее в землю. Раз, другой, третий. При этом его шея, обыкновенно черная, налилась вдруг такой краснотой, что Маргарет испугалась, как бы его тут же, на месте, не хватил удар.

— Моя дочь, черт побери! — воскликнул он и перестал копать.

Схватил ведро с гранулами. Перевернул его над второй канавкой, не обращая внимания на то, что гранулы заполнили ее целиком и просыпались вокруг.

— Да он что думает, можно… Ни на секунду, черт его побери… — пробормотал он, и не успела Маргарет пикнуть, не успела выразить сочувствие, пусть и наигранное, по поводу его огорчения, вызванного недоверием Ги к его способности обеспечить собственного ребенка, как Генри Мулен снова схватился за лопату.

Но на этот раз он двинулся на Маргарет. Поднял лопату и пошел прямо на нее.

Маргарет завопила, отпрянула, тут же возненавидела себя за это, а его за то, что он заставил ее отпрыгнуть, и оглянулась в поисках пути к отступлению. Но выбор был невелик: либо по очереди перепрыгнуть через ракушечную пожарную станцию, ракушечный шезлонг и чайный столик, либо сразу, словно заправский прыгун, сигануть через ракушечный пруд. Она уже метнулась к шезлонгу, когда мимо нее промчался Генри Мулен и напал на пожарную станцию. Не глядя, он нанес удар.

— Черт возьми!

Куски полетели в разные стороны. Три мощных удара, и ракушечная постройка превратилась в горстку мусора. Потом он обрушился на амбар, после — на школу, а Маргарет смотрела, завороженная силой его гнева.

Больше он не говорил ничего. Фантастические ракушечные строения падали одно за другим жертвами его ярости: школа, чайный столик, стулья, пруд, сад ракушечных цветов. Мулен был неутомим. И остановился лишь тогда, когда уперся в тропинку, которая вела от подъездной дорожки к входной двери. Швырнул лопату в направлении выкрашенного желтой краской дома. Та со стуком упала на дорожку.

Мужчина стоял, тяжело дыша. Старые порезы на его руках раскрылись, из них снова показалась кровь. От летевших во все стороны ракушек и осколков цемента появились новые. Грязные джинсы побелели от ракушечной пыли, и, когда он провел по ним руками, на белом остались красные кровавые следы.

И вдруг у Маргарет вырвалось:

— Не смейте! Не смейте так унижаться перед ним, Генри Мулен.

Он уставился на нее, тяжело дыша и часто моргая, словно надеялся, что от этого у него прояснится в голове. Ярость покинула его. Оглядев разрушения, учиненные им самим на пороге собственного дома, он сказал:

— Ублюдок, у него и так их было двое.

«Это он о девочках Джоанны», — подумала Маргарет.

У Ги были собственные дочери. С ними он тоже упустил возможность стать настоящим отцом. Но он не привык мириться с поражениями, а потому заменил своих брошенных детей другими, теми, которые закрывали глаза на его недостатки охотнее, чем его собственная плоть и кровь. Ведь они были бедны, а он — богат. Имея деньги, без любви и преданности не останешься.

— Вам надо что-то сделать с руками, — заметила Маргарет. — Вы их совсем изрезали. Кровь идет. Нет, не вытирайте…

Но он все равно вытер их еще раз о грязные и пыльные штаны, добавив еще красных разводов, и, словно этого было мало, промокнул руки о свою заскорузлую от пота и пыли рубашку.

— Его проклятые деньги нам не нужны. Мы не нищие. Можете разжечь из них костер на Тринити-сквер, нам плевать.

Маргарет подумала, что, скажи он это с самого начала, она, а заодно с ней и искусственный сад были бы избавлены от ужасающей сцены. А вслух произнесла:

— Рада это слышать, мистер Мулен. По отношению к Адриану это честно…

— Но они принадлежат Син, — продолжал Генри Мулен, разбив тем самым в куски надежды Маргарет так же легко, как незадолго до этого раскрошил творения из ракушек и цемента. — Если она хочет отступного…

Тяжело ступая, он пошел за лопатой, которая лежала на дорожке, ведущей к двери. Поднял ее. Проделал то же самое с граблями и ведром. Стоя с инструментами в руках, стал оглядываться вокруг, словно вспоминая, для чего они ему понадобились.

Он посмотрел на Маргарет, и она увидела, что его глаза покраснели от горя.

— Он приходил сюда. Я бывал у него. Много лет мы трудились бок о бок. И все это время он повторял: «Ты настоящий художник, Генри. Не может быть, чтобы твоим предназначением было всю жизнь строить оранжереи». И еще: «Порви с этим и вырвись на свободу, друг. Я в тебя верю. Для начала я тебе помогу. Разреши мне. Ведь кто не рискует, тот, видит бог, не пьет шампанского». И я верил ему, понимаете? Мне хотелось другой жизни. Куда больше, чем продолжать жить здесь. Мне хотелось этого ради моих девочек, да, именно ради них. Но и для себя тоже. Разве это преступление?

— Нет, не преступление, — ответила Маргарет. — Мы все хотим своим детям добра, верно? Вот и я тоже. Поэтому я и пришла сюда, из-за Адриана. Нашего с Ги сына. Из-за того, как с ним обошлись. У него украли то, что ему принадлежит, мистер Мулен. Вы ведь понимаете, что это неправильно, мистер Мулен?

— Нас всех обокрали, — сказал Генри. — У вашего бывшего мужа это хорошо получалось. Он годами уговаривал нас решиться на что-то, а сам выжидал. Но он не вор, наш мистер Бруар, нет, он все делает в рамках закона. Моральный закон, вот что он нарушает. Долг и правда, вот чего он не помнит. Мы все ели из его рук и не знали, что в еду он подмешал отраву.

— Разве вам не хочется все исправить? — спросила Маргарет. — Это ведь в ваших силах. Поговорите с дочерью, объясните ей. Мы не требуем, чтобы Синтия отказалась от всего наследства. Мы только хотим поделить все по справедливости, чтобы сразу было видно, кто был плотью и кровью Ги, а кто нет.

— Вот, значит, что вам нужно? — прищурился Генри Мулен. — И вы думаете, что таким образом справедливость будет восстановлена? Значит, вы ничем от него не отличаетесь, миссис. Считаете, что деньгами можно прикрыть любой грех. Нет, нельзя, и никогда не будет можно.

— То есть вы отказываетесь с ней поговорить? Объяснить ей все? И нам придется решать проблему на другом уровне?

— Вы что, ничего не понимаете? С моей дочкой поговорить нельзя. Я ей все уже объяснил.

Он повернулся и понес инструменты туда, откуда несколько минут тому назад пришел с лопатой. Повернул за угол и скрылся.

С минуту Маргарет совершенно неподвижно стояла посреди дорожки, впервые в жизни не зная, что сказать. Ее угнетало ощущение ненависти, которое Генри Мулен оставил после себя, точно сильный запах. Оно было как течение, которое увлекало ее в открытое море, откуда не было спасения.

Совершенно неожиданно она ощутила необъяснимое духовное родство с этим косматым, растрепанным человеком. Она понимала его чувства. Свой ребенок — всегда свой ребенок, и к нему чувствуешь не то же самое, что ко всем остальным. Мужья, жены, родители, братья, сестры, любовники, любовницы, друзья — все это совершенно иное. Ребенок же — часть твоего тела и души. И никто не имеет права разрывать узы, выкованные из такого материала.

Но что, если чужак все же попытался и, не дай бог, преуспел?

Никто лучше Маргарет Чемберлен не знал, на что может пойти родитель, чтобы сохранить отношения со своим ребенком.

13

Вернувшись из Сент-Питер-Порта, Сент-Джеймс первым делом заехал в отель, но нашел их комнаты пустыми, а портье сказал ему, что никакого сообщения его жена не оставляла. Тогда он отправился в полицию, где застал главного инспектора Ле Галле за пожиранием огромного сэндвича из багета с креветочным салатом. Инспектор проводил его в свой кабинет, где предложил кусок своего сэндвича, от которого Сент-Джеймс отказался, и чашку кофе, которую Сент-Джеймс принял. К кофе инспектор достал откуда-то и положил на стол шоколадные конфеты, но поскольку вид у них был такой, словно их шоколадное покрытие не однажды таяло и застывало снова, то Сент-Джеймс решил ограничиться кофе.

Он описал Ле Галле всю историю с завещаниями Бруаров, брата и сестры. Тот слушал, не переставая жевать, и делал пометки в блокноте, который извлек из стоявшей на его столе пластиковой коробки для входящих и исходящих дел. Рассказывая, Сент-Джеймс наблюдал, как инспектор подчеркивает фамилии Филдер и Мулен и рисует рядом с последней вопросительный знак. Ле Галле прервал поток информации сообщением о том, что знал об отношениях Бруара с Полом Филдером, но Синтия Мулен раньше в этом деле не фигурировала. Еще он записал все о завещаниях Бруара и вежливо выслушал теорию Сент-Джеймса, которая созрела у того по дороге в город.

По предыдущему завещанию, о существовании которого было известно Рут Бруар, наследство получали люди, вычеркнутые из последнего документа: Анаис Эббот, Фрэнк Узли, Кевин и Валери Даффи, а также дети Ги Бруара, как того требовал закон. Но поскольку об изменениях в завещании она ничего не знала, то пригласила всех присутствовать при его чтении. Если, подчеркнул Сент-Джеймс, кто-нибудь был в курсе более раннего документа, то у него появляется ясный мотив для того, чтобы разделаться с Ги Бруаром и получить свое не позже, а раньше.

— А Филдера и Мулен в предыдущем завещании не было? — спросил Ле Галле.

— Она их не упоминала, — ответил Сент-Джеймс, — и поскольку на сегодняшнем чтении они отсутствовали, то, по-моему, мы не ошибемся, предположив, что мисс Бруар ничего об этом не знала.

— А они? — спросил Ле Галле, — Сам Бруар мог сказать им об этом. И тогда у них тоже появляется мотив. Что скажете?

— Полагаю, что это возможно.

Вероятным это предположение он не считал, поскольку речь шла о подростках, но его радовало любое свидетельство того, что мысль Ле Галле работает еще в каком-то направлении, кроме недоказанной вины Чайны Ривер.

Видя, что Ле Галле настроен непредвзято, Сент-Джеймс очень не хотел возвращать его к предыдущему образу мыслей, но приходилось быть честным, иначе его замучила бы совесть.

— С другой стороны…

Сент-Джеймс, который полагал, что его лояльное отношение к жене должно распространяться и на ее друзей, начал неохотно и, заранее зная, как отреагирует инспектор, все же передал ему то, что получил при последней беседе от Рут Бруар. Ле Галле перелистал паспорт покойного, потом перешел к счетам и чекам. Счет из гриль-бара «Цитрус» привлек его особое внимание, он долго смотрел на него, постукивая по нему карандашом и жуя очередной кусок сэндвича. Поразмыслив, он развернул свое кресло и протянул руку к конверту из манильской бумаги. В нем оказались бумажки с напечатанными на них заметками, в которых он рылся до тех пор, пока не нашел то, что ему, очевидно, было нужно.

— Почтовые индексы, — сказал он Сент-Джеймсу. — Оба начинаются на девять два. Девять два восемь и девять два шесть.

— Один из них принадлежит Чероки Риверу, как я понимаю?

— Вы уже знаете?

— Я знаю, что он живет где-то недалеко от того места, куда ездил Бруар.

— Второй — его индекс, — сказал Ле Галле. — Девять два шесть. А другой — вот этого ресторана, гриль-бара «Цитрус». Вам это о чем-нибудь говорит?

— Только о том, что Ги Бруар и Чероки Ривер провели некоторое время в одном и том же округе.

— А больше ни о чем?

— Как я могу предполагать что-то большее? Калифорния — обширный штат. И округи в нем тоже, наверное, обширные. Не думаю, что на основании одних только почтовых индексов можно сделать вывод о том, что Бруар и Ривер встречались до того, как последний приехал со своей сестрой на остров.

— То есть никакого совпадения вы тут не видите? Подозрительного совпадения?

— Возможно, я бы его увидел, если бы мы имели дело лишь с теми фактами, которые сейчас перед нами: паспортом, счетами и домашним адресом Чероки. Но некий юрист — скорее всего, с тем же самым индексом — нанял Ривера, чтобы тот доставил архитектурные чертежи на Гернси. Поэтому мне кажется разумным предположить, что Ги Бруар ездил в Калифорнию для встречи с этим юристом и архитектором, который, возможно, проживает по тому же самому индексу, а не с Чероки Ривером. Я не думаю, что они встречались до того, как Ривер и его сестра приехали в Ле-Репозуар.

— Но вы согласны с тем, что такую возможность нельзя сбрасывать со счетов?

— Я бы сказал, что со счетов нельзя сбрасывать никакую возможность.

Включая и кольцо, которое они с Деборой нашли в бухте. Сент-Джеймс это понимал. И спросил о нем главного инспектора Ле Галле, точнее, о том, не может ли на нем оказаться каких-нибудь отпечатков, хотя бы частичных, которые будут полезны полиции. Судя по виду кольца, вряд ли оно долго лежало на берегу, подчеркнул он. Но главный инспектор, вне всякого сомнения, и сам пришел к такому же убеждению, осмотрев его.

Ле Галле отложил сэндвич и вытер пальцы о бумажную салфетку. Взял чашку с кофе, которую игнорировал во время еды, устроил ее поудобнее в ладони и только потом заговорил. От двух слов, которые он произнес, у Сент-Джеймса заныло сердце.

— Какое кольцо?

Бронзовое, или медное, или просто железное, объяснил Сент-Джеймс, с черепом и костями на печатке, цифрами тридцать девять тире сорок у черепа на лбу и надписью по-немецки. Он сам послал его в полицейское управление некоторое время тому назад с наказом передать инспектору Ле Галле лично в руки.

Он не добавил, что в роли курьера выступала его собственная жена, так как внутренне готовился услышать от Ле Галле неизбежное. Задавая себе вопрос, чем это неизбежное обернется, он знал ответ заранее.

— Не видел, — ответил ему Ле Галле и поднял трубку, чтобы узнать, не лежит ли кольцо где-нибудь в приемной.

Со слов Сент-Джеймса он описал дежурному офицеру кольцо. Когда офицер ответил, он хмыкнул и уставился на Сент-Джеймса, продолжая выслушивать отчет о чем-то еще. Наконец он сказал:

— Ну так несите его наверх, — отчего Сент-Джеймс снова задышал полной грудью.

Но Ле Галле продолжал:

— Бога ради, Джерри. Я не тот человек, кому надо жаловаться на какой-то чертов факс. Разберитесь с ним как-нибудь сами, ясно?

Ругнувшись, он швырнул трубку, а когда заговорил снова, то во второй раз за последние три минуты смутил спокойствие духа Сент-Джеймса.

— Нет там никакого кольца. Может, еще что-нибудь скажете?

— Должно быть, произошла ошибка.

«Или автокатастрофа», — хотелось добавить Сент-Джеймсу, но он знал, что это полная ерунда, так как сам ехал той же дорогой, по которой раньше вернулась в город его жена, и не увидел ни одного разбитого фонаря и никаких других следов дорожного происшествия, из-за которого Дебора не смогла бы выполнить свой долг. Да и вообще на этом острове никто не ездил со скоростью, достаточной для автокатастрофы. Самое серьезное, на что способны здешние водители, это погнуть кому-нибудь бампер или помять крыло. Не больше. А это не могло помешать его жене прийти в полицию и передать кольцо Ле Галле.

— Ошибка. — Ле Галле говорил уже не так дружелюбно, как раньше. — Да. Понятно, мистер Сент-Джеймс. Ошибочка, значит, вышла.

Тут он повернул голову, чтобы поглядеть, кто стоит у открытой двери кабинета, и увидел офицера в форме с пачкой документов в руках. Ле Галле жестом приказал ему отойти, сам встал и закрыл дверь. Скрестив на груди руки, он повернулся к Сент-Джеймсу.

— Я не возражаю, чтобы вы тут вынюхивали, мистер Сент-Джеймс. Страна у нас, сами знаете, свободная, и если вам надо задать пару вопросов тому или другому парню и он не против, то и мне все равно. Но скрывать улики — это совсем другое дело.

— Да я же понимаю…

— Не думаю. Вы приехали сюда с определенным намерением, и если вам кажется, что я этого не знаю или не понимаю, к чему это может привести, то лучше вам переменить свое решение. А теперь мне нужно кольцо. Немедленно. Позже мы разберемся, где оно побывало с тех пор, как вы подняли его на пляже. А заодно и с тем, зачем вы его вообще подняли. Можно подумать, черт возьми, вы не знали, что в таких случаях надо делать. Я ясно выражаюсь?

Сент-Джеймс не получал таких выволочек с ранней юности и сейчас чувствовал себя так, словно разъяренный учитель прилюдно стащил с него штаны, — ситуация не из приятных. У него даже мурашки по коже побежали, настолько это было унизительно, но делать было нечего — он это заслужил, да еще как. Однако сознание собственной вины не смягчало чувства горечи, испытываемой им в данный момент, и не могло предотвратить удар, который это происшествие нанесет его репутации в будущем, если он не исправит ситуацию в кратчайшие сроки.

— Я не знаю, что могло случиться, — сказал он, — но приношу вам мои глубочайшие извинения. Кольцо…

— Мне не нужны ваши дурацкие извинения, — рявкнул Ле Галле. — Мне нужно кольцо.

— Вы получите его немедленно.

— На это я, черт возьми, и надеюсь, мистер Сент-Джеймс.

Главный инспектор подошел к двери и распахнул ее.

Сент-Джеймс не помнил случая, когда бы его выпроваживали столь бесцеремонно. Он вышел в коридор, где ждал офицер с бумагами в руке. Опустив глаза, точно в смущении, он проскользнул мимо него в кабинет главного инспектора.

Ле Галле захлопнул дверь. А напоследок бросил вместо «до свидания»:

— Хромоножка чертов.

Дебора обнаружила, что буквально все гернсийские торговцы антиквариатом жили в Сент-Питер-Порте. Как и следовало ожидать, они облюбовали старейшие кварталы вблизи гавани. Но вместо того чтобы обходить одну за другой их лавки, она предложила Чероки обзвонить их. Поэтому они вернулись назад к рынку, а оттуда прошли прямо к городской церкви. Сбоку от нее стоял телефон-автомат, который и был им нужен, и, пока Чероки стоял и с серьезным видом наблюдал за Деборой, она скармливала автомату одну монету за другой, выясняя, в каких именно магазинах продается военный антиквариат. Ей казалось логичным начать с них, а потом расширять круг поисков по мере надобности.

Как оказалось, всего две лавки в городе торговали подобным добром. Обе находились на Милл-стрит, мощеной улочке, карабкавшейся вверх по холму от мясного рынка. Мудрым решением муниципалитета она была переведена в разряд пешеходных.

«Впрочем, — подумала Дебора, когда они ее нашли, — здесь все равно ни одна машина не проехала бы, не ободрав себе бока о стены».

Улочка напомнила ей Шэмблз в Йорке: чуть более широкая, она также вызывала в воображении картины прошлого, когда запряженная лошадьми повозка, медленно тащившаяся по мостовой, служила единственным транспортным средством.

Магазинчики на Милл-стрит отражали патриархальный период развития торговли, так как украшения в их окнах почти отсутствовали, а сами окна были снабжены мощными переплетами, и двери тоже были серьезные. Дома, в которых располагались эти заведения, вполне вероятно, служили их владельцам и постоянными квартирами, так как имели по три аккуратных этажа, а их крыши украшали слуховые окна и ряды каминных труб, выстроившихся по росту, точно школьники на линейке.

Район был малолюдный, поскольку лежал довольно далеко от оживленных магазинов и банков Хай-стрит и ее продолжения, Ле-Полле. Пока Дебора и Чероки оглядывались в поисках первого адреса и фамилии, которые она записала на оборотной стороне незаполненного чека, ей пришло в голову, что даже самый оптимистически настроенный торговец рискует прогореть, открыв здесь магазин. Обнаружив первый из двух нужных им магазинов, они увидели в его окне унылый транспарант, объявлявший о грядущем выходе из бизнеса, — вид у него был такой, словно он служил местным торговцам переходящим знаменем.

Антикварный магазин Джона Стивена Митчелла предлагал совсем немного вещей на военную тематику. Возможно, по причине скорого закрытия в нем оказалась всего одна витрина. В основном там были различные медали, компанию им составляли три кортика, пять пистолетов и две фуражки вермахта. Несмотря на разочарование, охватившее ее при виде этой витрины, Дебора решила, что раз в ней все немецкое, то, может быть, надежда еще есть.

Они с Чероки склонились над витриной, изучая выставленные предметы, когда к ним вышел владелец, вероятно, сам Джон Стивен Митчелл. Судя по его влажным рукам и мокрым пятнам на фартуке, они оторвали его от мытья посуды. Не переставая вытирать тошнотворной засаленной тряпкой руки, он любезно осведомился, чем может им помочь.

Дебора вытащила найденное ими с Саймоном на пляже кольцо, стараясь не касаться его сама, и предупредила Джона Стивена Митчелла, чтобы он тоже его не трогал. Она спросила, видел ли он этот предмет раньше и может ли что-нибудь о нем сказать.

Митчелл взял с кассы очки, надел их и склонился над кольцом, которое Дебора положила на витрину с военными артефактами. Вооружившись дополнительно увеличительным стеклом, он стал разглядывать надпись на черепе.

— «Западный бастион», — пробормотал он. — «Тридцать девять — сорок».

Он умолк, точно обдумывая свои слова.

— Так переводится «Die Festung im Westen». А год… в общем, похоже на памятный знак о строительстве какого-то оборонительного сооружения. А может быть, это метафорическое обозначение оккупации Дании. С другой стороны, череп и кости были типичны для отрядов СС, так что, может быть, это как-то связано с ними.

— А к оккупации Гернси оно может иметь отношение? — спросила Дебора.

— Тогда оно затерялось бы, когда немцы сдались союзникам. Но нет, к оккупации оно отношения не имеет. Даты не те. И выражение «западный бастион» теряет смысл.

— Почему это? — Чероки не сводил глаз с кольца, пока Митчелл осматривал его. но теперь вдруг взглянул прямо на антиквара.

— Потому что они не строили здесь крепостей, — ответил Митчелл. — Разумеется, они построили тоннели. Укрепления, артиллерийские батареи, наблюдательные башни, госпитали, много всего. Даже железную дорогу. Но никакой крепости. Впрочем, даже если бы они ее тут возвели, дата все равно указывает на год перед оккупацией Гернси.

И он во второй раз склонился над кольцом с увеличительным стеклом в руке.

— Надо сказать, я такого еще не видел. Хотите продать?

Нет, нет, ответила ему Дебора. Только выяснить, откуда оно могло взяться, так как, судя по его состоянию, вряд ли оно пролежало где-нибудь в земле с сорок пятого года. Им показалось, что самое правильное будет начать поиск с антикваров.

— Понятно, — отозвался Митчелл.

Что ж, если им нужна информация, то глупо не поговорить с Поттерами, они тут совсем рядом, всего в нескольких домах.

Антикварный магазин «Поттер и Поттер», владельцы Жанна и Марк, мать и сын, пояснил он. Она специалист по фарфору, так что помочь им она не сможет. Зато он знает о немецкой армии времен Второй мировой все, что только можно знать. Не откладывая, Дебора с Чероки вышли на Милл-стрит и пошли дальше, на этот раз вверх по склону холма, мимо темного отверстия между двумя домами, которое называлось Бэклейн. Сразу за этим переулком они и обнаружили магазин «Поттер и Поттер». В отличие от лавки, где они только что побывали, он производил впечатление процветающего предприятия.

Войдя, они обнаружили за прилавком матушку Поттер. Она сидела в кресле-качалке, поставив ноги в шлепанцах на обитую стеганым материалом скамейку, а ее внимание было целиком отдано экрану телевизора размером с обувную коробку. По нему шел фильм: Одри Хэпберн и Альберт Финни ехали по сельской местности на старинном «МГ». Автомобиль показался Деборе похожим на машину Саймона, и впервые с тех пор, как она отложила визит в полицию ради того, чтобы повидаться сначала с Чайной Ривер, Дебора ощутила укол совести. Она словно попалась на крючок, и ее полегоньку тянули куда-то. Чувством вины это не было, ведь она не сделала ничего такого, чего следовало бы стыдиться. И все же это было неприятно, как дурной привкус во рту, от которого хочется поскорее избавиться. Она даже удивилась тому, что так странно себя чувствует. До чего же это раздражает, когда приходится отвлекаться от важного дела по пустякам.

Она заметила, что Чероки нашел военный отдел, который оказался значительным. В отличие от антикварного магазина Джона Стивена Миллера, «Поттер и Поттер» торговал всем на свете, начиная от старых противогазов и заканчивая кольцами для салфеток со столов немецких офицеров. Даже пушка ПВО и та была выставлена у них на продажу, не говоря уже про старый кинопроектор с фильмом, который назывался «Хорошая вещь». Чероки сразу направился к витрине с полками, которые приводились в движение электричеством, поднимаясь и опускаясь на специальном барабане, стоило только нажать кнопку. На них Поттеры хранили медали, значки и военные знаки различия. Брат Чайны начал изучать полку за полкой. При этом он нетерпеливо постукивал ногой по полу, что говорило о его стремлении найти хоть что-нибудь для облегчения участи сестры.

Матушка Поттер отвлеклась от Одри и Альберта. Она была полной, слегка выпученные глаза выдавали проблемы со щитовидной железой, но на Дебору она глядела дружелюбно.

— Чем могу помочь, моя дорогая?

— Нам бы по военной части.

— Тогда вам нужен мой Марк.

Прошлепав к полуприкрытой двери, она распахнула ее, явив их взору лестницу. Шла миссис Поттер, держась рукой за мебель, как человек, нуждающийся в операции по замене тазобедренного сустава. Остановившись у лестницы, она крикнула сына, и его бестелесный голос отозвался откуда-то сверху. Она сообщила ему, что пришли клиенты и придется оторваться от компьютера ненадолго.

— Интернет, — сказала она Деборе доверительно. — Хуже героина, ей-богу.

Марк Поттер, с грохотом спустившийся по лестнице, оказался совсем не похож на человека, страдающего какой-нибудь зависимостью. Несмотря на время года, его лицо было темным от загара, а в движениях сквозила энергия.

Он сразу же поинтересовался, чем может им помочь. Что именно они ищут? Он все время получает новые предметы для продажи.

— Люди умирают, а их коллекции остаются, и, если вы спросите меня, от этого всем хорошо.

Поэтому если сейчас нужной им вещи у него не найдется, то не исключено, что он сможет ее для них достать.

Дебора снова вытащила кольцо. При виде его лицо Марка Поттера просияло.

— Еще одно! — воскликнул он. — Ну и ну! За все время, что я в деле, мне попадалось только одно такое, а тут второе. Как вы его нашли?

Жанна Поттер подошла к сыну и встала по другую сторону витрины, на которую выложила кольцо Дебора, снова попросив всех не прикасаться к нему. Женщина сказала:

— Точно такое, как ты продал, правда, милый? — Потом обратилась к Деборе; — Оно у нас тут долго лежало. Мрачноватая штука, как и эта. Я уж думала, мы никогда его не продадим: на такую вещь не скоро найдешь охотника, так ведь?

— А давно вы его продали? — поинтересовалась Дебора.

Поттеры переглянулись.

— Когда? — спросила мать.

— Дней десять? Или две недели? — стал вспоминать сын.

— А кто его купил? — спросил Чероки. — Вы не запомнили?

— Конечно запомнил, — ответил Марк Поттер.

Его мать с улыбкой добавила:

— Еще бы ты не запомнил. Глаз у тебя наметанный, известное дело.

Поттер усмехнулся и ответил:

— Ты же знаешь, это тут ни при чем. Хватит меня дразнить, глупая старуха.

После этого он заговорил с Деборой:

— Одна американская леди. Я запомнил ее потому, что американцы вообще редко бывают на Гернси, а зимой особенно. Да и что им тут делать? Когда они отправляются в Европу, то на уме у них места поважнее, чем Нормандские острова, верно?

Дебора слышала, как рядом с ней Чероки набрал полную грудь воздуха. Она опередила его вопрос:

— Вы уверены, что это была именно американка?

— Леди из Калифорнии. Я услышал акцент и спросил, откуда она. Мама тоже слышала.

Жанна Поттер кивнула.

— Мы поговорили о кинозвездах, — сказала она. — Я-то сама там никогда не бывала, но думала, что те, кто живет в Калифорнии, каждый день с ними на улице сталкиваются. А она сказала, что нет, это не так.

— Харрисон Форд, — сказал Марк Поттер. — Не ври, ма.

Она засмеялась и прикинулась смущенной.

— Да иди ты. — И обратилась к Деборе: — Мне Харрисон нравится. Помните маленький шрам у него на подбородке? Он с ним такой мужественный.

— Ах ты проказница, — сказал ей Марк. — Что сказал бы папа?

Чероки, вмешавшись, с надеждой произнес:

— А как она выглядела, эта американская леди? Вы помните?

Как оказалось, они ее не очень хорошо разглядели. На голове у нее было что-то намотано — Марк думал, что шарф, его мать считала, что капюшон, — так что волос и верхней части лица видно не было. Да к тому же в магазине было довольно темно, и день, скорее всего, был дождливый… в общем, они ничего не могли добавить к тому, как она выглядела. Хотя она была вся в черном, если от этого есть какой-то прок. И еще на ней были кожаные брюки, вспомнила Жанна Поттер. Она хорошо их запомнила, эти брюки. Именно такие ей хотелось носить самой, когда она была в том же возрасте, только их тогда еще не придумали, а если бы и придумали, фигура у нее все равно была не та.

Дебора не смотрела на Чероки, но в этом не было необходимости. Она уже рассказала ему о том, где они с Саймоном нашли кольцо, и потому знала, что эта новая информация привела его в отчаяние. Но он все же не сдавался и спросил у Поттеров, не знают ли они на острове такого места, откуда могло взяться еще одно такое же — точно такое же, подчеркнул он — кольцо.

Мать и сын задумались над вопросом, и в конце концов ответил Марк. На всем острове, проинформировал он их, есть лишь одно место, где могло бы существовать точно такое же кольцо. Он назвал это место, и мать тут же подтвердила его слова.

За городом, в Тэлбот-Вэлли, сказал Марк, живет серьезный собиратель всякого военного барахла. У него этого добра больше, чем на всем остальном острове.

Его зовут Фрэнк Узли, добавила миссис Поттер, и он со своим отцом живет в местечке под названием Мулен-де-Нио.

Разговор с Нобби Дебьером о рухнувшем музейном проекте дался Фрэнку непросто. Он пошел на это потому, что слишком часто подводил Нобби в школе и пытался загладить вину. Следующий разговор предстоял с отцом. Фрэнк и перед ним был в долгу, но притворяться дальше, будто их совместная мечта принимает конкретные очертания в переулке рядом с церковью Святого Спасителя, как думал его отец, было чистым безумием.

Правда, он еще не говорил о проекте с Рут. И если уж на то пошло, можно было обратиться за помощью к Адриану Бруару, его сестрам — при условии, что он сможет их найти, — а также к Полу Филдеру и Синтии Мулен. Адвокат не называл конкретных сумм, которые унаследуют эти люди, поскольку все деньги пройдут через руки банкиров, брокеров и судебных бухгалтеров. Но речь наверняка шла об очень крупных суммах, поскольку невозможно было поверить, будто Ги мог избавиться от Ле-Репозуара и прочей недвижимости, не обеспечив предварительно свое будущее солидным банковским счетом и портфелем документов, содержимое которого при необходимости могло пополнить этот счет. Слишком он был умен.

Самым простым и эффективным способом привести проект в действие было поговорить с Рут. Скорее всего, законной владелицей Ле-Репозуара стала именно она, как бы это ни было оформленоюридически, а значит, ее можно настроить так, чтобы она почувствовала себя обязанной выполнить обещание, данное ее братом людям, и согласилась открыть более скромную версию музея военного времени Грэма Узли на землях поместья, а участок возле церкви, приобретенный под строительство, продать и вырученные деньги вложить в здание. С другой стороны, он мог бы поговорить с наследниками Ги и выжать деньги из них, убедив построить фактически памятник их благодетелю.

Фрэнк знал, что может и должен так поступить. И вообще, будь он сделан из другого теста, то именно так и поступил бы. Однако кроме стремления построить здание, куда можно будет поместить коллекцию военного добра, на собирание которой ушло более полувека, им двигали иные соображения. По правде говоря, его не интересовало ни благо жителей Гернси, получающих возможность просвещаться, приходя в этот музей, ни личное благо Нобби Дебьера, чья карьера архитектора стремительно пойдет в гору после строительства, просто Фрэнк Узли знал, что ему будет легче дышать, если музея военного времени не появится.

Поэтому он не станет говорить с Рут о продолжении благородного дела, начатого ее братом. И загонять в угол остальных наследников с целью выпросить у них средства тоже не будет. С него, Фрэнка Узли, достаточно. Ги Бруар умер, и музей вместе с ним.

Фрэнк с трудом вписал свой старенький «пежо» в узкую колею, которая вела к Мулен-де-Нио. Подскакивая на последних колдобинах, которые отделяли его от мельницы, он обратил внимание, как сильно заросла дорога. Ежевика уже захватывала асфальт. Ягод в этом году будет достаточно, а вот подъезда к мельнице и соседним коттеджам не будет совсем, если он не подрежет ветки, не выстрижет плющ, остролист и папоротники.

Он знал, что теперь может спокойно заняться живой изгородью. Приняв наконец-то решение и проведя умозрительную линию в несуществующем песке, он приобрел ту свободу, которой ему, оказывается, не хватало. Эта свобода раздвинула границы его мира, впустив в него мысли о таких простых вещах, как стрижка кустов вдоль дороги. До чего же это странная штука, одержимость, подумал он. Стоит только раз попасть в удушающие объятия идеи фикс, и окружающий мир просто исчезает.

Он свернул в ворота сразу за мельничным колесом, и шины автомобиля зашуршали по гравию. Проехав до самого последнего коттеджа, он остановил «пежо» капотом к ручью, который он слышал, но не видел из-за вязов, обвитых плющом. Его стебли свисали с ветвей почти до земли, как косы Рапунцель. С одной стороны, плющ загораживал коттеджи от шоссе, что проходило через Тэлбот-Вэлли, но с другой — скрывал от глаз звонкий ручей, которым так приятно было бы любоваться весной и летом, сидя в раскладных креслах в саду. Фрэнк осознал, что вокруг дома тоже полно дел. Еще одно указание на то, как сильно он все запустил.

В доме он застал отца, дремавшего в своем кресле, а вокруг него на полу лежали рассыпанные страницы «Гернси пресс», словно огромные игральные карты. Увидев их, Фрэнк вспомнил, что не попросил миссис Петит спрятать от отца газету, и пережил несколько неприятных минут, собирая газетные листы с пола и просматривая их на предмет сообщения о смерти Ги. Только убедившись, что в сегодняшнем номере его нет, он вздохнул свободнее. Следующий, с репортажем о похоронах, выйдет завтра. А сегодня он спасен.

Затем он прошел на кухню, где аккуратно сложил газетные листы и стал готовить чай. В свой последний визит к Грэму миссис Петит заботливо захватила с собой пирог в металлической коробке, к которой приспособила веселенький ярлычок. «Цыпленок с латуком для вашего удовольствия!» было написано на фирменной карточке кухни Бетти, привязанной к пластиковым зубчикам миниатюрной вилочки, воткнутой в корку пирога.

«Как кстати», — подумал Фрэнк.

Наполнив чайник водой, он разыскал жестянку с чаем. И насыпал «Инглиш брекфест» в заварник.

Он раскладывал на салфетке тарелки и приборы, когда в комнате зашевелился в своем кресле отец. Фрэнк слышал, как он сперва коротко всхрапнул перед пробуждением, а потом охнул, удивленный тем, что уснул.

— Который час? — спросил Грэм Узли. — Это ты, Фрэнк?

Фрэнк подошел к двери. Он увидел, что нижняя губа у отца мокрая, а с подбородка сталактитом свисает струйка слюны.

— Готовлю чай, — отозвался он.

— Давно ты дома?

— Несколько минут. Ты спал. Я не хотел тебя будить. Как вы поладили с миссис Петит?

— Она помогала мне в туалете. Я не люблю, чтобы женщина заходила со мной в туалет, Фрэнк. — Руки Грэма теребили плед, лежавший у него на коленях. — Где ты был так долго? Который сейчас час?

Фрэнк глянул на старый будильник на плите. К его удивлению, он показывал пятый час.

— Дай-ка я позвоню миссис Петит, а то она подумает, что ей придется зайти еще раз, — сказал он.

Покончив с этим, он хотел ответить на вопросы отца, но обнаружил, что тот снова заснул в своем кресле. Плед соскользнул с его тощих колен, и Фрэнк поправил его, обернув вокруг ног Грэма, и слегка опустил спинку кресла, чтобы голова старика не заваливалась на его костлявую грудь. Носовым платком он вытер отцу рот и убрал ниточку слюны с подбородка.

«Правду говорят, старость — не радость, — подумал он. — Стоит человеку перевалить за отпущенные ему семь десятков, как он стремглав несется к полной недееспособности».

Он стал готовить чай: настоящий, такой, как пили в рабочих семьях. Разогрел и порезал клинышками пирог. Достал салат и намазал хлеб маслом. Когда еда была готова, а чай заварился, он пошел за Грэмом и привел его на кухню. Можно было подать ему еду на подносе, но Фрэнк хотел, чтобы они глядели друг другу в лицо во время разговора, который он затевал. Разговор лицом к лицу означал, что говорить будут двое мужчин, двое равных, а не отец и сын.

Грэм уплетал пирог с цыпленком и латуком за обе щеки: оскорбление, которое нанесла ему миссис Петит, сводив его в туалет, было забыто, заслоненное удовольствием от ее стряпни. Он даже попросил добавки — событие небывалое для старика, который обыкновенно ел меньше девочки-подростка.

Фрэнк решил дать ему поесть спокойно, а уж потом огорошивать новостью. Поэтому жевали они в молчании; Фрэнк обдумывал начало разговора, а Грэм ограничивался редкими замечаниями по поводу качества еды и особенно хвалил подливку, лучше которой он не едал с тех пор, как скончалась мать Фрэнка. Именно так он обычно говорил о гибели Грейс Узли. Трагедия на водохранилище, когда Грэм и Грейс отчаянно барахтались в воде и только один из них выжил, забылась со временем.

Еда напомнила Грэму о жене, о войне и особенно о посылках Красного Креста, которые островитяне начали получать, лишь когда запасы продовольствия на острове истощились и люди дошли до того, что пили кофе из пастернака, подслащивая его сиропом из свеклы. Канада прислала дары неописуемой щедрости, сообщил Грэм сыну: шоколадное печенье, мальчик мой, да с настоящим чаем, целый пир! А еще сардины и сухое молоко, консервированную лососину и сливы, и ветчину, и говяжью тушенку. Ах, какой это был прекрасный день, когда посылки Красного Креста показали народу Гернси, что их остров, хотя и невелик, не забыт остальным миром.

— А нам надо было это знать, вот как надо, — заявил Грэм. — Немцы хотели заставить нас поверить в то, что их паршивый сосунок Гитлер может ходить по водам и накормить одним хлебом всех голодных, но мы-то знали, что сдохнем, Фрэнки, сдохнем раньше, чем этот мерзавец подкинет нам хотя бы одну маленькую сосисочку.

Подбородок Грэма был в пятнах подливки, и Фрэнк, наклонившись, промокнул его и сказал:

— Суровые были времена.

— Но люди-то об этом ничего не знают, так ведь? Они все про евреев да про цыган говорят, это да. Про другие страны, про Голландию, про Францию. Да про блицкриг. Черт возьми, только и слышно, что про блицкриг, который доблестные англичане, те самые англичане, между прочим, чей сраный король сдал нас немцам и глазом не моргнул: «Пока, мол, прощайте, и желаю вам приятно провести время с врагом, парни и девчата…»

Грэм подцепил вилкой кусок пирога и дрожащей рукой поднял его в воздух, где тот повис, словно немецкий бомбардировщик времен битвы за Англию, готовый вот-вот сбросить начинку, точно бомбу.

Фрэнк снова подался вперед и мягким движением направил вилку отцу в рот. Грэм послушно взял курятину и продолжал жевать и говорить одновременно.

— Они до сих пор обсасывают этот блиц-криг, англичане-то. Лондон, видите ли, бомбили, так теперь никому не дадут об этом даже на пятнадцать секунд забыть, а здесь? Черт, никто и понятия не имеет о том, что тут произошло, как будто нам причинили маленькое неудобство, не более того. Можно подумать, фрицы наш порт не бомбили — двадцать девять трупов, Фрэнки, и ни единого орудия с нашей стороны, — и бедных евреек в концлагеря не отправляли, и не расстреливали тех, кого им угодно было считать шпионами. Можно подумать, что этого не было, всем плевать. Но ничего, мы скоро с этим покончим раз и навсегда. Правда, сынок?

Фрэнк подумал, что подходящий момент настал. Не надо выдумывать, с чего начать разговор. Боясь упустить подвернувшуюся возможность, он очертя голову ринулся вперед:

— Папа, кое-что случилось. Я не хотел говорить тебе об этом раньше. Я знаю, что значит для тебя этот музей, вот и молчал, боялся, ты подумаешь, будто я вставляю тебе палки в колеса.

Склонив голову набок, Грэм повернул к сыну свое, как он выражался, хорошее ухо.

— Повтори-ка, — попросил он.

Фрэнк точно знал, что никаких проблем со слухом у его отца нет, просто он слышит только то, что захочет. Поэтому повторять он не стал. Просто сказал отцу, что несколько дней тому назад умер Ги Бруар. Смерть наступила внезапно, он был здоров как бык и совсем не собирался на тот свет, судя по тому, что не предусмотрел, как его кончина скажется на планах строительства музея.

— О чем это ты? — Грэм тряхнул головой, словно надеясь, что в ней прояснится. — Говоришь, Ги умер? Скажи мне, что ты пошутил, мой мальчик.

К несчастью, отвечал Фрэнк, ему совсем не до шуток. И что самое печальное, по какой-то причине Ги Бруар не побеспокоился заранее о подобной случайности, хотя, зная его, это кажется невероятным. В его завещании нет ни строчки о военном музее, так что планы его строительства придется положить на полку.

Проглотив свой кусок, Грэм дрожащей рукой поднял кружку с забеленным чаем и сказал:

— Знаешь, что они сделали? Мины поставили, вот что. Разрывные. Тридцать пять штук. Фугасы тоже. И ригели. Предупреждающие флажки, конечно, развесили, но сам подумай, на что они были похожи. Маленькие желтые треугольнички, которые запрещали нам ступать по собственной земле. Мир должен узнать об этом, сынок. И о том, что мы варили варенье из водорослей, тоже.

— Знаю, папа. Люди должны об этом помнить.

Фрэнку расхотелось доедать пирог. Он отодвинул тарелку на середину стола и развернул свой стул таким образом, чтобы говорить прямо отцу в ухо. Своими действиями он словно предупреждал отца о серьезности своих слов: «Слушай внимательно, папа. Все изменилось, и навсегда».

— Папа, музея не будет. У нас нет денег. Мы надеялись, что за строительство здания заплатит Ги, но в его завещании об этом нет ни слова. Папа, ты меня слышишь, я знаю, и, поверь мне, я очень, очень жалею, что пришлось тебе об этом сказать. Я не хотел тебе говорить, и вообще не планировал говорить тебе о смерти Ги, но когда я услышал его завещание, то понял, что выбора у меня нет. Прости меня.

Про себя он добавил, что ему и правда жаль, хотя это лишь часть его истории.

Рука Грэма так сильно задрожала, когда он попытался поднести чашку к губам, что горячий чай выплеснулся ему на грудь. Фрэнк протянул было руку, чтобы ему помочь, но старик отшатнулся от него, пролив еще больше. Застегнутый на все пуговицы теплый жилет, надетый поверх фланелевой рубашки, уберег его от ожога. Казалось, в тот миг ему важнее было избежать соприкосновения с сыном, чем не облиться чаем.

— Мы с тобой, — пробормотал Грэм с помутившимся взглядом, — мы с тобой строили планы.

Фрэнк даже не предполагал, что ему будет так мучительно больно смотреть, как рушатся оборонительные рубежи его отца. Чувство было сродни тому, подумал он, как если бы Голиаф вдруг рухнул перед ним на колени.

— Пап, я ни за что на свете не причинил бы тебе такую боль. Если бы я знал, как построить твой музей без помощи Ги, я бы это сделал. Но такого способа нет. Строительство слишком дорого стоит. Нам остается только забыть об этой идее.

— Люди должны знать, — запротестовал Грэм Узли, но голос его звучал слабо, и он не думал больше ни о чае, ни о пироге. — Никто не должен забыть.

— Согласен. — Фрэнк ломал голову над тем, как смягчить боль этого удара. — Может быть, со временем мы придумаем, как помочь нашей идее осуществиться.

Плечи Грэма поникли, он обводил кухню взглядом лунатика, который только что очнулся и не поймет, где находится. Руки, что он уронил на колени, судорожно мяли салфетку. Он оттолкнулся от стола и встал, Фрэнк за ним следом, думая, что отец хочет в туалет, или спать, или вернуться в свое кресло в гостиной. Но как только он взял Грэма под локоть, старик уперся. То, что ему было нужно, оказалось на рабочем столе — Фрэнк недавно положил туда рассыпанные газетные страницы, сложив их в должном порядке, так что надпись из двух слов, «Гернси» и «пресс», разделенных жирной чертой, смотрела вверх.

Грэм схватил газету и прижал ее к груди.

— Так тому и быть, — сказал он Фрэнку. — Способ другой, зато результат тот же самый. А это главное.

Фрэнк никак не мог взять в толк, какую связь нашел его отец между крахом их планов и островной газетой. С сомнением в голосе он произнес:

— Газета, конечно, напечатает эту историю. Может, кто-нибудь из тех, кто скрывается тут от налогов, прочитает, заинтересуется и даст нам денег. Но сколько наличности можно собрать, просто опубликовав статью в газете? Вряд ли нам хватит, пап. Да и на это может уйти несколько лет.

Он не стал добавлять, что в девяносто два года этих лет просто нет в запасе.

— Я сам им позвоню, — ответил Грэм. — Они придут. Они заинтересуются, вот увидишь. Как только узнают, так и прибегут.

Он сделал три неверных шага к телефону и поднял трубку, словно собирался позвонить немедленно.

— Не думаю, что газета сразу опубликует эту статью, папа, — попытался его утихомирить Фрэнк. — Со временем — да. Материал не лишен определенного интереса с гуманитарной точки зрения. Но по-моему, тебе не следует возлагать надежды на…

— Пора, — настаивал Грэм, как будто Фрэнк ничего не говорил. — Я себе обещал. Я сделаю это перед смертью, говорил я себе. Есть те, кто хранил верность, и те, кто изменил. И вот время пришло. Пока я жив.

И он зашелестел газетами, которые лежали на столе рядом со стопкой корреспонденции за несколько дней.

— Куда же запропастился этот справочник? Какой у них номер, парень? Давай позвоним.

Но Фрэнк уже зациклился на тех, кто хранил верность, и тех, кто изменил. Что, собственно, имел в виду его отец? Есть тысячи разных способов хранить верность и изменять, но когда речь заходит о войне и оккупированных территориях, то тут способ может быть только один. Он осторожно начал:

— Папа, по-моему…

«Господи, — подумал он, — как же отговорить его от этого безрассудства?»

— Послушай, так не годится. И потом, еще слишком рано…

— Время уходит, — настаивал Грэм. — Времени почти не осталось. Я дал себе клятву. Я поклялся на их могилах. Они погибли за «ГСОС», и никто не заплатил за их гибель. Ничего, заплатят теперь. Вот так-то.

Он откопал справочник на дне ящика с кухонными полотенцами и столовыми салфетками и, хотя томик был совсем небольшой, крякнул, вытаскивая его на стол. Когда он начал перелистывать страницы, его дыхание стало частым, как у бегуна, приближающегося к концу дистанции.

Фрэнк сделал последнюю попытку остановить его.

— Папа, надо сначала собрать доказательства.

— Не надо нам ничего собирать. Все вот здесь.

И он ткнул себе в висок кривым пальцем, сломанным еще во время войны при неудачной попытке бегства: гестаповцы арестовали всех издателей газеты, которых предал кто-то из своих, кому они доверяли. Двое из четверых умерли в тюрьме. Еще один погиб при попытке бегства. Только Грэм остался цел, хотя и нельзя сказать, что невредим. И навсегда сохранил память о тех троих, погибших за дело свободы по вине предателя, так долго остававшегося неизвестным. Негласное соглашение между островными и английскими политиками не предусматривало расследования преступлений военной поры и наказания за них. Прошлое должно было оставаться прошлым, и, поскольку улик для возбуждения уголовного дела оказалось недостаточно, те, кто ради собственных интересов пожертвовал во время войны чужой жизнью, спокойно жили дальше, не тревожимые призраками прошлого, и увидели то самое будущее, которого по их вине оказались лишены люди куда более достойные. Часть музейного проекта была направлена на то, чтобы исправить эту несправедливость. Музей военного времени без раздела о коллаборационизме не имел никакой ценности для будущего: без него предательство кануло бы в небытие вместе с теми, кто его совершил, и теми, кто от него пострадал. И жители Гернси продолжали бы жить и наслаждаться свободой, ничего не зная о людях, которые заплатили за это жизнью, и нелюдях, навлекших на них такую страшную участь.

— Но, папа, — сказал Фрэнк, зная, что все напрасно, — у тебя потребуют доказательств более веских, чем твое слово. Ты должен понимать это.

— Ну так пойди и поищи их там, среди барахла, — ответил Грэм и кивком указал на стену, в сторону соседнего коттеджа, где нашла временный приют их коллекция. — Когда они придут, доказательства будут у нас в руках. Иди ищи, мальчик.

— Но, папа…

— Нет! — Грэм стукнул исхудавшим кулаком по справочнику и пригрозил сыну телефонной трубкой. — Иди и делай, не откладывая. И без глупостей, Фрэнк. Я собираюсь назвать имена.

14

На обратном пути к дому королевы Маргарет Дебора и Чероки говорили мало. Задул ветер, заморосил дождь, давая им повод для молчания: Дебора спряталась под зонтом, Чероки втянул голову в плечи и поднял воротник куртки. Возвращаясь тем же путем, они прошли по Милл-стрит и пересекли маленькую площадь. Кругом было совершенно безлюдно, и только на Маркет-стрит из опустевшей лавки мясника грузили в желтый фургон пустую витрину. Вся сцена была словно печальный симптом близкой кончины рынка, и, будто комментируя происходящее, один из грузчиков, споткнувшись, уронил свой конец витрины. Стекло разлетелось вдребезги, на боку образовалась вмятина. Напарник обругал грузчика, назвав его чертовым увальнем.

— Влетит нам за это! — кричал он.

Что ему ответил на это первый грузчик, Дебора и Чероки не узнали, так как повернули за угол и начали подниматься по лестнице Конституции. Но мысль задержалась и повисла между ними: за то, что они сделали, им влетит.

Чероки первым нарушил молчание. Где-то на середине холма, где ступени делали поворот, он задержался и окликнул Дебору. Она остановилась и повернулась к нему. Капли дождя бусинами лежали на его кудрявых волосах, покрывая их тончайшей сеткой, в которой отражался свет, а ресницы слиплись от сырости, как у ребенка. Он дрожал. Там, где они стояли, ветра не было, но Дебора знала, что на Чероки теплая куртка, а значит, дело не в холоде.

Его слова подтвердили ее догадку.

— Наверняка это ерунда какая-нибудь.

Она не стала притворяться, будто не понимает. Вряд ли он сейчас способен думать о чем-то другом.

— Все равно надо ее спросить, — ответила она.

— Они сказали, что на острове могут быть и другие. А тот парень, про которого они говорили, — ну, тот, из Тэлбот-Вэлли, — у него такая военная коллекция, просто уму непостижимо. Я сам видел.

— Когда?

— В один из тех дней… Он как-то приходил на обед, и они с Ги говорили про коллекцию. Он спросил, не хочу ли я на нее взглянуть, а Ги превозносил ее до небес, вот я и подумал, почему бы и нет, черт возьми, и пошел. Мы вдвоем пошли.

— С кем?

— С парнишкой, который дружил с Ги. С Полом Филдером.

— И ты видел там другие такие же кольца?

— Нет. Но это не значит, что их там не было. У этого парня там все битком набито. Мешки, коробки. Шкафы для бумаг. Полки. Два двухквартирных дома забиты ими сверху донизу, без всякой системы. Даже если бы там было такое кольцо и вдруг почему-то пропало… Черт, да он бы даже не заметил. Не мог же он все вещи до одной занести в каталог.

— Ты хочешь сказать, что этот Пол Филдер мог стащить его, пока вы были там?

— Ничего я не хочу сказать. Просто должно быть еще одно такое кольцо, потому что Чайна ни за что бы не стала…

Он неуклюже сунул руки в карманы, отвернулся от Деборы и стал смотреть вверх по склону холма, в направлении Клифтон-стрит, где в доме королевы Маргарет, в квартире «Б» ждала его сестра.

— Чайна ни за что бы не стала никому вредить. Ты это знаешь. Я это знаю. А кольцо… Его потерял кто-то другой.

Его голос был полон решимости, но на что именно он решился, Дебора не хотела спрашивать. Она знала, что столкновения с Чайной им не избежать. Верить они могли во что угодно, но выяснить все про это кольцо было необходимо.

— Давай вернемся в квартиру, — сказала она. — По-моему, через минуту-другую хлынет как из ведра.

Они застали Чайну смотрящей по телевизору бокс. Одного из боксеров избивали нещадно, и было очевидно, что матч нужно прервать. Но завывающая от восторга толпа явно не собиралась этого допустить. «Крови, — звучало в ее воплях, — еще крови!» Чайна, казалась, ничего не замечала. Ее лицо было совершенно пустым.

Чероки подошел к телевизору и переключил канал. Передавали репортаж о велогонке из какой-то залитой солнцем страны, походившей на Грецию, хотя, в сущности, это могло быть что угодно, кроме их неприветливого острова. Выключив звук, он оставил изображение. Подошел к сестре и спросил:

— Как ты? Тебе что-нибудь нужно?

Он тронул Чайну за плечо.

Тогда она пошевелилась.

— Я в порядке, — ответила она брату и посмотрела на него со слабой улыбкой на лице. — Просто задумалась.

Он улыбнулся ей в ответ.

— Оставь-ка ты это. Посмотри, до чего я дошел. А все потому, что вечно думаю. Думал бы поменьше, мы бы не сидели сейчас в таком дерьме.

Она пожала плечами.

— Да. Ладно.

— Ты что-нибудь ела?

— Чероки…

— Хорошо. Забудь, что я спрашивал.

Тут Чайна как будто поняла, что Дебора тоже здесь. Повернув голову, она сказала:

— Я думала, ты вернулась к Саймону со списком всего, что я делала на острове.

Шанс поговорить о кольце сам плыл в руки, и Дебора решила его не упускать.

— Он не совсем полон. В твоем списке не все.

— О чем ты?

Дебора поставила зонт в подставку у двери и подошла к дивану, где села рядом с подругой. Чероки пододвинул стул и присоединился к ним, так что они сидели, образовав равнобедренный треугольник.

— Ты не указала антикварный магазин «Поттер и Поттер», — заявила Дебора. — На Милл-стрит. Ты была там и купила кольцо у Поттера-сына. Ты забыла?

Чайна бросила взгляд на брата, точно ожидая разъяснений, но он молчал. Она снова повернулась к Деборе.

— Я вообще не писала про магазины, в которые ходила. Я не думала… Да и зачем? Несколько раз я заходила в «Бутс», заглянула в пару обувных магазинов. Раз или два купила газету и еще освежающие леденцы. В моем фотоаппарате разрядилась батарейка, и я заменила ее на новую, которую купила в пассаже… рядом с Хай-стрит, кажется? Но я ничего этого не записывала, так что многое, наверное, забыла. А что?

И она снова повернулась к брату:

— Что такое?

Вместо ответа Дебора достала кольцо. Развернув носовой платок, в который оно было завернуто, она протянула руку к Чайне, чтобы та могла видеть кольцо, лежащее в гнезде из льняной ткани.

— Оно было на пляже, — сказала она, — в той бухте, где умер Ги Бруар.

Чайна даже не попыталась прикоснуться к кольцу, как будто понимала значение того, что Дебора завернула его в платок и что оно найдено вблизи места преступления. Зато она на него поглядела. Смотрела она долго и пристально. Ее лицо уже и без того было таким бледным, что Дебора не могла сказать наверняка, отхлынула ли кровь от ее щек. Но она явно прикусила нижнюю губу, не открывая рта, а когда снова посмотрела на Дебору, глаза у нее были испуганные.

— Какой вопрос ты хочешь мне задать? — спросила она. — Убила ли я его? Хочешь так прямо выяснить?

Дебора ответила:

— Тот человек в магазине, мистер Поттер, сказал, что какая-то американка купила у него это кольцо. Американка из Калифорнии. На ней были кожаные брюки и, наверное, плащ, потому что капюшон был поднят. Она и мать мистера Поттера — миссис Поттер — поговорили о кинозвездах. Они вспомнили, что она — та женщина из Америки — рассказала им, что обычно звезд просто так не увидишь…

— Ну ладно, — сказала Чайна. — Я все поняла. Я купила кольцо. Какое-то кольцо. Вот это кольцо. Не знаю. Я купила у них какое-то кольцо, ясно?

— Такое, как это?

— Очевидно, да, — огрызнулась Чайна.

— Слушай, Чайн, нам надо выяснить…

— А я вам помогаю! — сорвалась Чайна на брата. — Понятно? Помогаю, как полагается хорошей маленькой девочке. Я приехала в город, увидела кольцо, подумала: это как раз то, что надо, — и купила его.

— То, что надо? — спросила Дебора. — Для чего?

— Для Мэтта. Понятно? Я купила его для Мэтта.

Признавшись в том, что она купила кольцо в подарок мужчине, с которым у нее, по ее словам, все было кончено, Чайна смутилась. Словно понимая, какое впечатление это производит, она продолжила:

— Оно было такое страшное, что это мне в нем и понравилось. Послать такое человеку — все равно что послать куклу вуду. Череп и кости. Яд. Смерть. Мне казалось, что такой подарок лучше всяких слов объяснит, как я себя чувствую.

Тут Чероки встал и подошел к телевизору, на экране которого велосипедисты крутили педали на самом краю утеса. Под ними переливалось солнечными бликами море. Он выключил телевизор и вернулся на свой стул. На сестру он не смотрел. На Дебору тоже.

Но Чайна, словно в ответ на его безмолвный комментарий, сказала:

— Ну хорошо, это было глупо с моей стороны. Я словно напрашиваюсь на продолжение отношений там, где никакого продолжения быть не должно. Я словно жду от него ответа. Я это знаю, понятно? Знаю, что это глупо. Но мне все равно хотелось так сделать. Тут уж ничего не поделаешь. Я его увидела, и мне оно понравилось. Я его купила, и все.

— А что ты с ним сделала? — спросила Дебора. — В тот день, когда купила?

— Как это?

— Они упаковали его в пакетик? А ты положила его в сумку? Или в карман? И что было потом?

Чайна задумалась над ее вопросами; Чероки смотрел на нее, оторвавшись от разглядывания своих туфель. Похоже, он понял, к чему клонила Дебора, потому что сказал:

— Постарайся вспомнить, Чайн.

— Я не знаю. Сунула его в сумку, наверное, — сказала она. — Я всегда так делаю, когда покупаю что-нибудь маленькое.

— А после? Когда ты вернулась в Ле-Репозуар? Что ты могла с ним сделать?

— Ну, может быть… я не знаю. Если оно было у меня в сумке, я могла оставить его там и забыть о нем. Или переложить его в чемодан. Или положить на туалетный столик, где оно лежало бы до отъезда.

— Где кто-нибудь мог его увидеть, — произнесла Дебора.

— Если это вообще то самое кольцо, — сказал Чероки.

«В этом все и дело», — подумала Дебора.

Ведь если кольцо в ее руке было лишь копией того, которое Чайна купила у Поттеров, значит, они имеют дело с поразительным совпадением. И каким бы невероятным оно ни казалось, необходимо разобраться в нем до конца, прежде чем двигаться дальше.

— Ты уложила кольцо, когда собиралась? Сейчас оно среди твоих вещей? Может, ты его сама засунула куда-нибудь и позабыла?

Чайна улыбнулась, словно осознавая иронию, которая должна была прозвучать в ее ответе.

— Откуда мне знать, Дебс? Все, чем я владею, находится сейчас у копов. Ну, по крайней мере все, что я привезла с собой. Если я и упаковала кольцо или просто сунула в чемодан, когда вернулась в Ле-Репозуар, то оно сейчас вместе со всеми вещами.

— Значит, это надо проверить, — сказала Дебора.

Чероки кивнул на кольцо у нее в ладони.

— А с этим что будет?

— Отнесу в полицию.

— И что они с. ним сделают?

— Наверное, будут искать отпечатки. Может быть, найдут хотя бы фрагмент.

— Найдут, и что тогда? Ну, то есть, если найдут отпечаток Чайн… если это то же кольцо… Они ведь не подумают, что его могли подбросить? Я имею в виду кольцо.

— Могут и заподозрить, — ответила Дебора.

Но одну важную деталь она скрыла: полиция всегда заинтересована в том, чтобы как можно быстрее доказать вину и закрыть дело. А дальше пусть другие разбираются. Если среди вещей Чайны не окажется кольца, аналогичного этому, и если отпечатки ее пальцев обнаружатся на кольце, найденном на пляже, то полицейским останется только занести это в протокол и передать его обвинителю. И тогда уже адвокату Чайны придется придумывать, как интерпретировать этот факт, когда ее будут судить за убийство.

Разумеется, подумала Дебора, Чероки и Чайна это знают. Они же не младенцы. Разногласия с законом, которые возникли у отца Чайны в Калифорнии, наверняка должны были послужить им обоим наглядным уроком того, как работает машина правосудия.

— Дебс, — произнес Чероки задумчиво, отчего коротенькое имя прозвучало протяжно, словно призыв. — А можно как-нибудь…

Он глянул на сестру, будто пытаясь представить, как она отреагирует на то, что он собирался сказать.

— Не хочется тебя об этом просить. Но ты не могла бы как-нибудь потерять это кольцо?

— Потерять?

— Не надо, Чероки, — сказала Чайна.

— Нет, надо, — ответил он ей, — Дебс, если это то кольцо, которое купила Чайна… а мы ведь знаем, что такая возможность не исключена, верно? В общем, я хочу сказать, зачем полицейским вообще знать о том, что ты его нашла? Может, тебе просто взять и бросить его в канализацию, и дело с концом?

Похоже, он понимал все значение своей просьбы, потому что торопливо продолжил:

— Слушай, копы ведь и так уверены, что это ее рук дело. А если найдут ее отпечаток на этой штуке, то это будет лишним доказательством. Но если ты его потеряешь… предположим, выронишь случайно из кармана на пути к отелю…

Он смотрел на нее с надеждой, протянув руку, словно ожидал, что она положит кольцо ему на ладонь.

Его взгляд, надежда и искренность, которые в нем были, заворожили Дебору. Она не могла пошевелиться под его взглядом, читая в нем историю, которая связала их с Чайной Ривер.

— Иногда, — тихо продолжал Чероки, — добро и зло перепутываются. То, что кажется правильным, оказывается неправильным, и наоборот…

— Забудь об этом, — перебила его Чайна. — Чероки, забудь об этом.

— Но ведь это совсем не сложно.

— Забудь, я сказала. — Чайна протянула к Деборе руку и сомкнула ее пальцы вокруг завернутого в льняной платок кольца. — Делай то, что должна, Дебора.

И снова повернулась к брату.

— Она не такая, как ты. Для нее это вовсе не просто.

— Они используют против нас все средства. И нам надо действовать так же.

— Нет, — сказала Чайна и снова обратилась к Деборе: — Ты приехала, чтобы помочь мне. Я благодарна тебе за это. Так что делай то, что должна делать.

Дебора кивнула и с трудом выдавила:

— Мне очень жаль.

У нее было такое чувство, как будто она их подвела.

Сент-Джеймс всегда считал, что умеет контролировать свои чувства. С того дня, когда он, очнувшись на больничной койке, — память не сохранила о катастрофе ничего, кроме последнего стаканчика текилы, который ему не следовало пить, — взглянул в лицо своей матери и прочел по нему приговор, час спустя подтвержденный неврологом, он привык подчинять себя и свои эмоции такой суровой дисциплине, которая сделала бы честь и военному. Он неколебимо верил в силу своей воли: с ним произошло самое худшее, но он не сломался под грузом личной трагедии. Он был изувечен, остался калекой, его бросила возлюбленная, но он прошел сквозь все испытания, оставшись самим собой. Если он справился с этим, то справится с чем угодно.

Поэтому беспокойство, которое он начал испытывать, узнав, что жена не доставила кольцо старшему инспектору Ле Галле, застигло его врасплох. Позже, когда минуты шли, а Дебора все не возвращалась, беспокойство достигло критического уровня, и это его доконало.

Сначала он ходил по комнате и прилегавшему к ней балкончику. Потом бросился в кресло и минут пять раздумывал о том, что могло означать поведение Деборы. Но от этого ему стало только хуже, и он, схватив в охапку пальто, выскочил на улицу. Там он решил, что пойдет ее искать. Не представляя, в каком направлении двигаться, он перешел дорогу, радуясь тому, что дождь кончился и можно не раскрывать зонта.

Направление вниз по склону холма было ничуть не хуже, чем вверх, и он пошел, огибая сложенную из валунов стену, которая тянулась по краю большого углубления напротив отеля, где был разбит сад. У его дальнего конца стоял военный мемориал, и Сент-Джеймс уже поравнялся с ним, когда увидел, как из-за угла здания королевского суда, чей величавый фасад серого камня занимал рю дю Мануар полностью, выходит его жена.

Дебора подняла руку в знак приветствия. Пока она приближалась, он изо всех сил старался успокоиться.

— Ты вернулся, — сказала она с улыбкой, подойдя к нему.

— Это очевидно, — ответил он.

Ее улыбка погасла. Она все поняла по его голосу. Иначе и быть не могло. Ведь она знала его почти всю жизнь. И он тоже думал, что знает ее, однако теперь ему начинало казаться, будто разница между его представлением о ней и реальностью быстро приобретает размеры пропасти.

— В чем дело? — спросила она. — Саймон, что случилось?

Он стиснул ее руку так, что ей, несомненно, стало больно, но ослабить хватку было не в его силах. Подведя ее ко входу в сад, он едва ли не спихнул ее по ступенькам вниз.

— Что ты сделала с кольцом?

— Сделала? Ничего я с ним не сделала. Оно у меня вот здесь…

— Ты должна была отнести его прямиком к Ле Галле.

— Я это и делаю. Я как раз шла к нему. Саймон, да что такое?

— Шла к нему? Только сейчас? А где ты была все это время? С тех пор как мы расстались с тобой на пляже, прошло несколько часов.

— Но ты же не говорил… Саймон, почему ты так себя ведешь? Перестань. Пусти меня. Мне больно.

Она высвободилась из его хватки и стояла перед ним с пылающими щеками. Вдоль периметра сада шла тропа, и Дебора повернулась и пошла по ней, хотя та, в сущности, никуда не вела. Черные лужицы дождевой воды стоял на ней повсюду, отражая быстро темневшее небо. Дебора шагала прямо по ним, нисколько не заботясь о том, что промочит ноги.

Сент-Джеймс шел следом. Его бесило, что она вот так взяла и ушла от него. Казалось, что перед ним какая-то совершенно другая Дебора, и это ему не понравилось. Конечно, если дело между ними дойдет до погони, то она легко его обставит. И вообще, в любом состязании, кроме словесного или интеллектуального поединка, победа тоже будет за ней. Таково было проклятие его увечья, сделавшего его слабее и неповоротливее собственной жены. И это тоже бесило его, стоило ему представить, как они смотрелись бы с улицы, если бы кто-нибудь решил за ними понаблюдать: она уверенным шагом уходит все дальше, а он, словно жалкий попрошайка, ковыляет за ней.

Она дошла до дальнего конца маленького парка, глубже всего сидевшего в земле. В углу, где согнувшаяся под грузом красных ягод пираканта склоняла свои отяжелевшие ветви над скамьей, так что ягоды почти касались ее спинки, Дебора остановилась. Но не села, а прислонилась к подлокотнику и, сорвав с куста горсть ягод, стала задумчиво швырять их одну за другой в листву.

Ее ребячество рассердило его еще больше. Их словно отбросило назад в то время, когда ему было двадцать три, а ей двенадцать и он, столкнувшись с приступом необъяснимой подростковой истерики по поводу стрижки, которая ей не шла, вырывал у нее из рук ножницы, пока она не сотворила с волосами что-нибудь похуже и не изуродовала себя в наказание за то, что решила, будто новая прическа поможет ей примириться с прыщами на подбородке, которые высыпали в одночасье, ознаменовав наступление в ее жизни периода перемен.

«Да, с нашей Деб не соскучишься, это точно», — сказал тогда ее отец. «Женского глаза ей не хватает», — добавил он, а сам так никогда и не женился.

«Как было бы удобно, — подумал Сент-Джеймс, — взять и свалить сейчас всю вину на Джозефа Коттера, дескать, не предпочти он остаться вдовцом, ничего подобного сейчас между нами с Деборой не происходило бы. Вот было бы замечательно! И незачем строить догадки, почему Дебора повела себя столь непостижимым образом».

Он настиг ее. И безрассудно выпалил первое, что пришло ему на ум:

— Не вздумай больше убегать от меня, Дебора.

Не разжимая кулака с зажатыми в нем ягодами, она резко развернулась.

— Не смей… Не смей говорить со мной в таком тоне!

Он сделал попытку успокоиться. Он понимал, что эта стычка перерастет в затяжную ссору, если один из них не возьмет себя в руки и не перестанет кипятиться. А еще он знал, что вряд ли Дебора первой пойдет на мировую. И поэтому как можно спокойнее — хотя, вероятно, его голос прозвучал лишь чуть менее воинственно, чем раньше, — он произнес:

— Я жду объяснений.

— Ах вот как? Ну так извини, дорогой, но я не расположена их давать.

И она швырнула ягоды на тропинку.

«Словно перчатку», — пронеслось у него в голове.

Если он ее поднимет, между ними разразится настоящая война. Как бы он ни был зол, войны не хотелось. Разум еще не совсем изменил ему, и он понимал, что в битве между ними победителя не будет. Он сказал:

— Это кольцо представляет собой улику. А улики должны быть в руках полиции. Если оно не попадет к ним немедленно…

— Можно подумать, что все улики попадают в полицию прямо сразу, — отрезала она. — Ты прекрасно знаешь, что это не так. Ты прекрасно знаешь, что половина улик, которые удается добыть полиции, сначала никто даже уликами не считает. Через сколько рук они проходят, прежде чем попадут туда, куда нужно? Уж кому-кому, а тебе это известно, Саймон.

— Но это никому не дает права умножать число рук, через которые проходят улики, — возразил он. — Где ты была с этим кольцом?

— Ты что, меня допрашиваешь? Да ты сам-то слышишь, что говоришь? Или тебя это не заботит?

— Сейчас меня заботит только одно: почему улика, которая, как я полагал, находится в руках Ле Галле, оказалась где-то в неизвестном месте, когда я заговорил о ней? Тебя не заботит, что это означает?

— А, понятно.

И она вздернула подбородок. В ее голосе прозвучало ликование, как всегда у женщины, когда мужчина наступает на мину, которую она ему подложила.

— Ты в этом весь. Главное — хорошо выглядеть. Нам плюнули в лицо, а утереться нечем.

— Препятствование полицейскому расследованию — это не плевок в лицо, — ответил он лаконично. — Это преступление.

— Я никому ни в чем не препятствую. Вот это чертово кольцо.

Она сунула руку в висевшую у нее на плече сумочку, вытащила завернутое в носовой платок кольцо, схватила его за руку так же сильно, как он ее несколько минут назад, и втиснула сверток прямо ему в ладонь.

— На, держи. Доволен? Тащи его к своему дорогому Ле Галле. А то еще подумает о тебе что-нибудь нехорошее, если ты не примчишься к нему немедленно, Саймон.

— Почему ты так себя ведешь?

— Я? А ты почему?

— Потому что я сказал тебе, что надо делать. Потому что у нас есть улика. Потому что мы оба знаем, что это улика. Потому что мы знали это тогда и…

— Нет, — сказала она. — Ты не прав. Мы этого не знали. Мы только подозревали. И на основании этого подозрения ты велел мне отнести кольцо в полицию. Но если уж кольцо должно было попасть в руки полиции немедленно, если его роль была так очевидна, так почему же ты сам не отвез его в город, а отбыл в неизвестном направлении, которое на тот момент казалось тебе более важным?

Сент-Джеймс выслушал ее тираду с нарастающим раздражением.

— Ты прекрасно знаешь, что я разговаривал с Рут Бруар. Учитывая то, что она сестра убитого, и то, что она сама пригласила меня для разговора, о чем тебе тоже хорошо известно, можно сказать, что в Ле-Репозуар меня призывало дело не самого последнего значения.

— Ну конечно. Разумеется. В то время как дело, которым занималась я, и яйца выеденного не стоит.

— То, чем ты должна была заниматься…

— Хватит уже об этом!

Ее голос сорвался на визг. Похоже, она сама это услышала, потому что заговорила тише, хотя и не менее гневно.

— А занималась я, — сказала она, издевательски подчеркнув это слово, — вот чем. Это записки Чайны. Она считает, что они могут тебе пригодиться.

Порывшись у себя в сумочке еще раз, Дебора извлекла оттуда сложенный вдвое блокнот.

— А еще я выясняла насчет кольца, — продолжала она с притворной любезностью. — О чем и поведаю тебе в случае, если ты сочтешь информацию достойной твоего внимания, Саймон.

Сент-Джеймс взял у нее блокнот. Проглядев его, он увидел даты, указания времени, места и описания событий, сделанные, как можно было предположить, рукой самой Чайны Ривер.

Дебора сказала:

— Она хотела, чтобы он был у тебя. Точнее говоря, она даже просила, чтобы он был у тебя. А еще она купила это кольцо.

Он оторвался от чтения.

— Что?

— Думаю, ты меня слышал. Это кольцо или такое же, как это… Чайна купила его в магазине на Милл-стрит. Мы с Чероки его проследили. А потом спросили ее об этом. Она созналась, что купила его для того, чтобы послать своему парню. Бывшему. Мэтту.

Дебора рассказала ему остальное. Излагала она официально: визит в антикварный магазин, к Поттерам, описание того, что сделала с кольцом Чайна, наконец, возможность существования второго такого кольца в Тэлбот-Вэлли. Закончила она так:

— Чероки говорит, что видел эту коллекцию сам. С ним был мальчик по имени Пол Филдер.

— Чероки? — резко переспросил Сент-Джеймс — Он был с тобой, когда ты расспрашивала о кольце?

— По-моему, я уже сказала.

— Значит, он все о нем знает?

— Думаю, он имеет право.

Мысленно Сент-Джеймс выругал себя, ее и всю ситуацию, а также то, что он ввязался в это дело по причинам, о которых ему не хотелось размышлять. Дебора не была дурой, но это дело ей явно не по силам. Однако сказать ей об этомнельзя, а то они рассорятся еще больше. Не сказать — как угодно, со всем возможным тактом или без него, — значит поставить под угрозу все расследование. Выбора у него не было.

— Ты поступила не мудро, Дебора.

Его интонация не укрылась от нее.

— Почему?

— Ты должна была предупредить меня заранее.

— О чем?

— О том, что ты намерена раскрыть…

— Я ничего не раскрывала…

— Но ты ведь сама сказала, что он был с тобой, когда ты выясняла, откуда взялось кольцо, или нет?

— Он хотел помочь. Он обеспокоен. Он чувствует себя виноватым, потому что это он настоял на поездке, а теперь его сестру обвиняют в убийстве. Когда я уходила от Чайны, у него был такой вид… Он страдает вместе с ней. За нее. Он хотел помочь, и я не думала, что от этого будет какой-то вред.

— Он подозреваемый, Дебора, так же как его сестра. Если Бруара убила не она, значит, это сделал кто-то другой. А он был одним из тех, кто присутствовал в доме в момент убийства.

— Ты не можешь так думать… Он не убийца… Ради бога! Он же приехал в Лондон. Нашел нас. Сходил в посольство. Согласился на встречу с Томми. Да он только и мечтает, чтобы кто-нибудь доказал невиновность Чайны. Неужели ты в самом деле считаешь, что он сделал бы все это, если бы был убийцей? Зачем?

— На этот вопрос у меня нет ответа.

— А. Ну да. Но ты по-прежнему настаиваешь…

— Зато у меня есть вот что, — перебил он.

И тут же возненавидел себя, когда волна черной радости затопила его изнутри. Он загнал ее в угол и сейчас нанесет последний, решающий удар, который определит, кто из них прав, а кто виноват. Он рассказал ей о бумагах, отданных им Ле Галле, с информацией о поездке Ги Бруара в Америку, втайне даже от своей сестры. Сент-Джеймсу было неважно, что в разговоре с Ле Галле он отстаивал совершенно другую точку зрения на то, какое отношение к поездке Бруара в Калифорнию мог иметь Чероки Ривер. Главное — отстоять свое превосходство над ней во всех вопросах, имеющих отношение к расследованию убийства. Он намекнул на то, что ее стихия — фотография, мир образов, возникающих на целлулоидной пленке в темной комнате. Его стихия — наука, мир фактов. Иными словами, фотография — это просто еще одно название фантазии. И пусть она не забывает об этом в следующий раз, когда решится без его ведома на какой-либо шаг.

— Понятно, — сказала она в заключение его речи и застыла. — Приношу извинения за кольцо.

— Уверен, ты делала то, что считала правильным, — ответил ей Сент-Джеймс со всем великодушием мужа, только что вновь утвердившего свое законное положение в браке. — Я немедленно отнесу кольцо Ле Галле и объясню ему, что случилось.

— Отлично, — сказала она. — Если хочешь, я пойду с тобой. И с радостью объясню все сама, Саймон.

Ее предложение и то, что стояло за ним, — ясное понимание своего проступка — тронуло Сент-Джеймса.

— Это совсем не обязательно, — ответил он добродушно. — Я сам справлюсь, любимая.

— Уверен, что ты хочешь именно этого?

Вопрос прозвучал ядовито. Сент-Джеймс должен был понять, что означает этот тон, но как законченный дурак, который считает, будто может оставить за собой последнее слово в споре с женщиной, ответил:

— Совершенно уверен, Дебора.

— Странно. Ни за что бы не подумала.

— Чего?

— Что ты упустишь возможность посмотреть, как Ле Галле вонзает в меня свои клыки. Это же так весело. Я удивлена, что ты не хочешь позабавиться.

Горько улыбнувшись, она торопливо прошла мимо него. Теперь она спешила по той же тропе к выходу.

Главный инспектор Ле Галле как раз садился в свою машину во дворе полицейского управления, когда в воротах показался Сент-Джеймс. Дождь начался снова, когда Дебора во второй раз бросила его в глубоком саду, но, хотя Сент-Джеймс покинул отель в спешке и забыл зонт, возвращаться за ним к портье он не стал. Пойти следом за Деборой выглядело бы как приставание к ней. А поскольку приставать к ней у него не было причин, то он решил не производить такого впечатления.

Вела она себя возмутительно. Конечно, ей удалось собрать информацию, которая может оказаться полезной. Выяснив, откуда взялось кольцо, она сэкономила всем время, а обнаружив его потенциальное вторичное происхождение, она заготовила такой снаряд, который может пошатнуть убежденность местной полиции в виновности Чайны Ривер. Но все это не извиняет той скрытной и бесчестной манеры, в которой она произвела свое расследование. Если она и впредь собирается идти по пути, который изберет сама, то пусть предупреждает его, чтобы он не выглядел дураком перед офицером, расследующим это дело. К тому же, невзирая на все, что она совершила, открыла и узнала от Чайны Ривер, она поделилась с братом подозреваемой ценной информацией, и с этим фактом ничего поделать было нельзя. И потому необходимо указать ей на всю глупость ее поведения.

И хватит об этом, подумал Сент-Джеймс. В конце концов, он сделал то, на что имел право и что обязан был сделать. Но идти за ней следом ему все равно не хотелось. Он сказал себе, что даст ей сначала время остыть и подумать. Немного дождя не помешает ему на пути к ее исправлению.

Во дворе полицейского управления Ле Галле заметил его и остановился, не закрыв дверцу своего «эскорта». К заднему сиденью машины были прикреплены два одинаковых детских креслица.

— Близняшки, — сообщил Ле Галле отрывисто, когда Сент-Джеймс поглядел на них. — Восьмимесячные.

И, словно эти признания обязывали его обойтись с Сент-Джеймсом по-дружески, чего инспектору совсем не хотелось, он продолжил:

— Где оно?

— У меня.

Сент-Джеймс выложил все, что рассказала ему о кольце Дебора, и закончил:

— Чайна Ривер не помнит, куда положила его в последний раз. Она говорит, что если это кольцо не то же самое, которое она купила, то, значит, ее кольцо у вас, среди ее вещей.

Ле Галле не стал требовать, чтобы ему показали кольцо сразу. Он захлопнул дверцу машины и, бросив: «Пойдемте», вернулся в участок.

Сент-Джеймс последовал за ним. Ле Галле привел его наверх, в тесную комнатенку, служившую, по всей вероятности, лабораторией. Вдоль одной стены висели на спускавшихся с потолка лесках черно-белые фотографии отпечатков ног, под ними стояло несложное приспособление для обнаружения отпечатков пальцев при помощи паров цианакрилата. За ним над другой дверью с надписью «темная комната» горел красный свет, указывая на то, что она была не пуста. Ле Галле трижды стукнул по ней кулаком и рявкнул:

— Отпечатки, Маккуин! — После чего обернулся к Сент-Джеймсу. — Давайте.

Сент-Джеймс передал ему кольцо. Ле Галле составил надлежащий протокол. Когда главный инспектор ставил свою подпись с целой россыпью точек, из темной комнаты появился Маккуин. Скоро к улике из бухты, где погиб Ги Бруар, был применен весь арсенал средств, которыми располагала островная криминалистическая лаборатория.

Ле Галле предоставил Маккуину колдовать с парами клея, а сам отправился в комнату для хранения вещественных доказательств. От дежурного офицера он потребовал список вещей, изъятых у Чайны Ривер. Просмотрев его, он сообщил Сент-Джеймсу то, что тот и так уже подозревал: среди пожитков Чайны Ривер кольца не было.

«Как, должно быть, радуется сейчас Ле Галле», — подумал Сент-Джеймс,

Ведь полученная им только что информация была не чем иным, как новым гвоздем в крышку гроба Чайны Ривер, который и без того вот-вот закроется окончательно. Однако вместо, удовлетворения лицо главного инспектора выражало раздражение. У него был такой вид, точно он собирал мозаику, где на место одного кусочка вдруг встал совершенно другой.

Ле Галле посмотрел на него. Снова перечитал список вещей. Дежурный офицер сказал:

— Да нет его здесь, Лу. Раньше не было и сейчас нет. Я еще раз все пересмотрел. Здесь все просто. Ничего не изменилось.

Из этого Сент-Джеймс заключил, что Ле Галле искал в бумагах не только кольцо. Очевидно, главный инспектор уже приходил сюда проверять что-то еще, не пришедшее ему в голову при их предыдущей встрече. Он внимательно поглядел на Сент-Джеймса, словно прикидывая, как много можно ему доверить.

— Черт, — выдохнул он, а потом добавил: — Пойдемте со мной.

Они прошли в его кабинет, где Ле Галле захлопнул дверь и указал Сент-Джеймсу на стул. Сам выдвинул из-за своего стола стул, плюхнулся на него, потер лоб и потянулся к телефону. Набрал на нем несколько цифр и, когда на том конце ответили, сказал:

— Ле Галле. Есть что-нибудь?… Черт. Ну так продолжайте искать. Край. Кончик пальца. Что угодно… Да, Розюмек, я, черт возьми, имею представление о том, сколько людей имели возможность там полазать. Хотите верьте, хотите нет, но умение считать тоже входит в мою профессиональную квалификацию. Пошевеливайтесь там.

И он повесил трубку.

— Вы проводите обыск? — спросил Сент-Джеймс — Где? В Ле-Репозуаре?

Он не стал ждать ответа.

— Но если бы целью ваших поисков было кольцо, вы бы его сейчас отменили.

Подумав, он решил, что вывод из этого следует только один, и сказал:

— Полагаю, вы получили информацию из Англии. Может быть, детали некролога подсказали этот поиск?

— А вы не дурак, верно?

Ле Галле протянул руку к папке и вынул из нее несколько листков, скрепленных вместе. Посвящая Сент-Джеймса в подробности картины, он не смотрел на них.

— Токсикология.

— Что-то неожиданное в крови?

— Опиат.

— В момент смерти? И что они говорят? Что он был без сознания, когда задохнулся?

— Похоже на то.

— Но это может значить только одно…

— Что не все еще кончилось.

Ле Галле был недоволен. И неудивительно. Из-за этой новой информации, чтобы свести концы с концами, ему придется доказать, что либо жертва, либо главная подозреваемая были как-то связаны с опиумом или его продуктами. Если этого не произойдет, обвинение, выстроенное Ле Галле против Чайны Ривер, рассыплется, как карточный дом.

— Что вам об этом известно? — спросил Сент-Джеймс — Мог он употреблять наркотики?

— Ширнулся, прежде чем войти в воду? Сбегал в местный шалман с утра пораньше? Вряд ли, если, конечно, он не хотел утопиться.

— На руках следов нет?

Взгляд Ле Галле яснее слов говорил: «Не держите нас за идиотов».

— Как насчет осадка в крови с предыдущей ночи? Вы правы — вряд ли он сделал укол перед тем, как пойти купаться.

— Вряд ли он вообще употреблял.

— Значит, кто-то подсунул ему опиат в то утро? Как?

Ле Галле стало неловко. Он опять положил бумаги на стол.

— Человек подавился камнем. Что бы ни было у него в крови, умер он все равно от этого. Подавился камнем. Давайте не будем об этом забывать.

— Но теперь мы, по крайней мере, понимаем, как этот камень попал ему в рот. Если его накачали наркотиком и он потерял сознание, то разве трудно было засунуть камень ему в рот и дать задохнуться? Единственный вопрос в том, как ему дали наркотик? Вряд ли он стал бы сидеть и смотреть, как ему делают укол. Может, он страдал диабетом? И ему под видом инсулина ввели опиат? Нет? Тогда он наверняка… что? Выпил его в растворе?

Сент-Джеймс заметил, что взгляд Ле Галле стал напряженнее. Он сказал главному инспектору:

— Значит, вы тоже думаете, что он его выпил, — и тут же понял, почему, несмотря на трудности, причиненные Деборой, детектив вдруг стал таким покладистым.

Ему предлагали негласную сделку: невысказанные извинения за нанесенное оскорбление и потерю терпения при прошлой встрече в обмен на отказ Сент-Джеймса разобрать по косточкам дело, состряпанное Ле Галле. Учитывая это и все, что ему было известно об этом деле, Сент-Джеймс медленно произнес:

— Должно быть, вы что-то проглядели на месте преступления, что-то совсем безобидное.

— Ничего мы не проглядели, — сказал Ле Галле. — Мы проверили его, как и все остальное.

— Что?

— Термос Бруара. Его ежедневную порцию гинкго и зеленого чая. Он пил эту смесь каждое утро после купания.

— На пляже?

— Да, именно на чертовом пляже. Вообще-то он был просто помешан на этом напитке, каждый день его пил. Наркотик наверняка подмешали в него.

— Но когда вы его проверяли, в нем не было ничего?

— Кроме соленой воды. Мы решили, что это Бруар его выполоскал.

— Кто-то, несомненно, это сделал. А кто нашел тело?

— Даффи. Он спустился в бухту, потому что Бруар не вернулся домой, и его сестра позвонила к ним узнать, не зашел ли он в коттедж на чашечку кофе. Он нашел его холодным, как рыба, и тут же побежал вызывать «скорую», так как ему показалось, что у того сердечный приступ. И неудивительно: Бруару-то было под семьдесят.

— Значит, Даффи, бегая туда-сюда, вполне мог выполоскать термос.

— Да, мог. Но если это он убил Бруара, то его жена должна была либо помогать ему, либо хотя бы знать об этом, а тогда эта женщина — самая отъявленная лгунья, которую я видел. Она говорит, что ее муж был наверху, а она — на кухне, когда Бруар шел купаться. Он, то есть Даффи, по ее словам, даже не выходил из дома в то утро до тех самых пор, когда ему пришлось спуститься в бухту в поисках Бруара. Я ей верю.

Сент-Джеймс взглянул на телефонный аппарат и задумался о звонке Ле Галле и его указаниях насчет поиска.

— Значит, если вы решили, что отрава была в термосе, и речь идет не о том, как его отравили, то вы ищете то, в чем опиат был раньше, контейнер, в котором его принесли в поместье.

— Если он был в чае, — сказал Ле Галле, — а я представить себе не могу, чтобы он был в чем-то другом, значит, он был жидкий. Или растворимый, в виде порошка.

— Что, в свою очередь, предполагает бутылку, флакон или еще какой-нибудь контейнер… на котором будут, хочется надеяться, отпечатки пальцев.

— И находиться он может где угодно, — признал Ле Галле.

Сент-Джеймс понимал затруднение главного инспектора: его людям предстояло не только прочесать огромное поместье, но и опросить сотни потенциальных подозреваемых, поскольку в ночь перед гибелью Ги Бруара Ле-Репозуар был наводнен гостями, любой из которых мог прийти на вечеринку, замыслив убийство. Ведь, несмотря на волос Чайны Ривер, найденный на теле Ги Бруара, несмотря на таинственную фигуру в ее плаще и несмотря на потерянное на пляже кольцо с черепом и скрещенными костями — купленное самой Чайной, — опиат, обнаруженный в крови Ги Бруара, это улика, от которой Ле Галле не отмахнется.

Ему не очень нравилась ситуация, в которую он попал. До настоящего момента все улики указывали на Чайну Ривер как на убийцу, однако присутствие наркотика в крови Ги Бруара выдавало предумышление, никак не вязавшееся с тем фактом, что Чайна познакомилась с Бруаром, лишь приехав на остров.

— Если это сделала Ривер, — сказал Сент-Джеймс, — то она должна была привезти наркотик с собой из Штатов, так ведь? Не могла же она полагаться на то, что найдет опиум на Гернси. Она ведь не знала, что это за место, насколько велик здешний город и где его вообще тут искать. Но даже если она надеялась найти наркотик здесь и действительно нашла, поспрашивав в разных местах, то главный вопрос все равно остается, так ведь? Зачем она это сделала?

— Среди ее вещей нет ничего такого, в чем она могла бы его провезти, — сказал Ле Галле, как будто Сент-Джеймс не задал ему только что очень обоснованный вопрос, — Ни бутылки, ни флакона, ни банки. Ничего. Значит, она его выбросила. Если мы его найдем — когда мы его найдем, — там должен быть осадок. Или отпечатки. Хотя бы один. Ни одному убийце еще не удавалось замести все следы. Каждый думает, что ему удастся. Но если человек не сумасшедший, то убить другого ему психологически сложно, он начинает нервничать и упускает что-нибудь из виду. Одну маленькую деталь. Где-нибудь.

— И все же вопрос остается, — настаивал Сент-Джеймс — У Чайны Ривер нет мотива. Она ничего не выигрывает от его смерти.

— Я найду контейнер с отпечатками, а дальше не мое дело, — заявил Ле Галле.

Его ответ выражал худшую сторону полицейской работы: следователи вечно предрасположены к тому, чтобы сначала найти виноватого, а уж потом подгонять факты под мнимую вину. Верно то, что у полиции Гернси был плащ, волос на теле убитого и показания двух свидетелей, которые говорили, что за Ги Бруаром на пути в бухту кто-то крался. А теперь они получили еще и кольцо, купленное самой подозреваемой и потерянное на месте преступления. Но кроме этого у них был еще один элемент головоломки, который должен был их насторожить. И то, что они, получив отчет токсикологов, даже не почесали в затылке, объясняет, почему в тюрьме сплошь и рядом сидят невиновные, а вера людей в правосудие давно сменилась циничным к нему отношением.

— Инспектор Ле Галле, — осторожно начал Сент-Джеймс, — с одной стороны, у нас убитый мультимиллионер и потенциальный убийца, которому ровно ничего не дает его смерть. С другой стороны, среди окружавших его людей были такие, кто мог надеяться на получение наследства. У нас есть ущемленный в правах сын, двое подростков, получивших от покойного по небольшому состоянию каждый, не приходясь ему родственниками, и некоторое количество индивидов, чьи разбитые мечты были связаны с планами Бруара строить музей. Мне кажется, что мотивов для убийства хоть отбавляй. Игнорировать их в пользу…

— Он был в Калифорнии. Мог повстречать ее там. Тогда же возник и мотив.

— Но вы проверили передвижения остальных?

— Никто из них не был…

— Я говорю не о поездке в Калифорнию, — перебил Сент-Джеймс- Я говорю о том утре, когда было совершено убийство. Вы проверили, где были в тот момент все остальные? Адриан Бруар, люди, имеющие отношение к музею, подростки, их родственники, жаждавшие денег, другие люди из окружения Бруара, его любовница, ее дети?

Молчание Ле Галле было красноречивым ответом. Сент-Джеймс продолжал настаивать на своем.

— Чайна Ривер была в доме, это правда. Правда и то, что она могла познакомиться с Бруаром в Калифорнии, хотя это еще предстоит проверить. Или с ним мог познакомиться ее брат и представить их друг другу. Но если не учитывать эту связь — которой, может быть, и не существует, — разве Чайна Ривер ведет себя как убийца? Разве она совершала что-нибудь подозрительное? Она не скрывалась с места преступления. Просто уехала вместе с братом, как было запланировано, и не пыталась замести следы. Смерть Бруара ей абсолютно не выгодна. У нее нет причин желать ему смерти.

— Насколько нам известно, — вставил Ле Галле.

— Вот именно, — согласился Сент-Джеймс — Но вешать это убийство на нее на основании доказательств, которые легко можно подделать… должны же вы понимать, что адвокат Чайны Ривер съест вас с потрохами.

— Я так не считаю, — просто ответил Ле Галле. — Мой опыт подсказывает мне, мистер Сент-Джеймс, что дыма без огня не бывает.

— Значит, вы по-прежнему настаиваете на своем.

— Пока не найду контейнер. А там посмотрим.

15

Пол Филдер обычно просыпался под звон своего будильника, старого оловянного агрегата, выкрашенного когда-то черной краской, но с годами облупившегося, который он каждый вечер добросовестно заводил и ставил на нем точное время, всегда помня о том, что кто-нибудь из младших братишек мог поковыряться в нем в течение дня. Но в то утро его разбудил телефонный звонок и следом топот на лестнице. Узнав тяжелую поступь Билли, он плотно зажмурил глаза на случай, если тот войдет в комнату. С чего это братец поднялся так рано? Может, вообще не ложился? В этом-то как раз ничего необычного не было. Иногда Билли засиживался перед телевизором до раннего утра, пока было что смотреть, а когда все передачи кончались, он просто сидел в гостиной, курил и слушал пластинки на старом отцовском проигрывателе. Он включал его на всю громкость, но никто никогда не просил его сделать потише, чтобы остальные члены семьи могли поспать. Те дни, когда чья-то просьба влияла на Билли, давно прошли.

Дверь спальни с грохотом распахнулась, но Пол упорно не открывал глаз. С кровати в противоположном конце маленькой комнаты донесся испуганный вскрик младшего братишки, и на мгновение Пол испытал облегчение человека, который избежал пытки, доставшейся кому-то другому. Но как оказалось, вскрик означал лишь испуг, причиненный внезапным шумом, потому что сразу вслед за ним на плечо Пола опустилась тяжелая ладонь. И голос Билли произнес:

— Эй, тупица! Думаешь, я не знаю, что ты притворяешься? Вставай. К тебе посетитель.

Пол упрямо держал глаза закрытыми, ожидая, оторвет Билли его голову от подушки, схватив за волосы, или нет. Вонючее утреннее дыхание Билли обдало Полу лицо, и он услышал:

— Может, поцеловать тебя, паскудник мелкий? Помочь тебе проснуться? Ты ведь любишь, когда это делают мальчики? — Он встряхнул Пола за волосы и отпустил его голову, так что она шмякнулась на подушку. — Эх ты, недотепа. Спорим, у тебя стоит, да вставить некуда. Давай проверим.

Пол почувствовал, как руки брата опустились на одеяло, и среагировал моментально. Эрекция у него действительно была. Она всегда случалась по утрам, но из разговоров, подслушанных им на переменах в школе, он понял, что это нормально, и испытал большое облегчение, так как его уже стало волновать, почему он просыпается каждое утро с членом, торчащим под прямым углом к телу.

Завопив не хуже младшего брата, он вцепился в одеяло. Поняв, что Билли не отстанет, Пол выскочил из постели и опрометью кинулся в ванную. Влетев в нее, захлопнул за собой дверь и запер на замок. Билли колотил кулаками с другой стороны.

— Что, дрочишь? — хохотал он. — Без чужой помощи не так приятно? Уж ты-то знаешь, как такие дела делаются, правда?

Пол открыл кран и спустил воду в унитазе. Только бы не слышать голоса брата.

Сквозь рев воды до него донеслись другие голоса, потом ненормальный смех Билли и снова стук в дверь, на этот раз не такой грубый, но настойчивый. Закрыв воду, Пол продолжал стоять рядом с ванной. Голос был отцовский.

— Открой, Поли. Поговорить надо.

Открыв дверь, Пол увидел отца в рабочей одежде. На нем были заскорузлые джинсы, заляпанные грязью башмаки и толстая фланелевая рубаха, от которой так и разило тяжелым запахом пота.

«А ведь на нем должен быть халат мясника», — подумал Пол, и от этой мысли ему стало так грустно, что даже перехватило горло.

Красивый белый халат и длинный белый передник, спускающийся на брюки, не знающие грязи, вот во что надлежало бы ему одеться. И работать там, где его с раннего детства помнил Пол. Сейчас он должен был бы выкладывать мясо на свой собственный прилавок в дальнем конце рынка, где уже никто не торгует и все стало так, как будет, когда за всеми придет смерть.

Полу хотел захлопнуть дверь у отца перед носом, чтобы не видеть его грязной одежды и заросшего щетиной лица. Но не успел, так как в дверях появилась мать, принеся с собой запах жареного бекона, который, по ее настоянию, съедал каждый день отец, чтобы поддержать силы.

— Одевайся, Поли, — сказала она через плечо мужа. — К тебе пришел адвокат.

— В чем дело, Пол? — спросил его отец.

Пол покачал головой. Адвокат? К нему? Ошибка какая-то.

— Может, ты школу прогуливал? — спросил отец.

Пол снова покачал головой, нимало не раскаиваясь во лжи. В школу он ходил, но только когда не было других дел, поважнее. Например, несчастья с мистером Ги. И горе снова волной нахлынуло на мальчика.

Похоже, мать прочитала это по его лицу. Сунув руку в карман своего клетчатого халата, она вытащила оттуда бумажный платок, вложила его Полу в руку и сказала:

— Поспеши, милый, — и мужу: — Ол, пойдем готовить тебе завтрак.

— Он пошел вниз, — добавила она через плечо, когда они выходили, чтобы Пол мог подготовиться к встрече с посетителем.

Снизу, словно ненужное объяснение, раздался рев телевизора. Билли нашел себе занятие.

Оставшись один, Пол стал, как мог, готовиться к встрече с адвокатом. Помыл лицо и подмышки. Одел вчерашнюю одежду. Почистил зубы и причесался. Поглядел на себя в зеркало и удивился. Что бы это могло значить? Та женщина, книга, церковь и рабочие. В руках у нее было гусиное перо, которое показывало куда-то: острый конец в книгу, а пушистый — в небо. Но что это значило? Может быть, ничего, но он в это не верил.

«Ты умеешь хранить секреты, мой принц?»

Он спустился вниз, где отец завтракал, а Билли, позабыв про телевизор, наслаждался сигаретой, развалившись на стуле и закинув ноги на мусорное ведро. Рядом с ним стояла чашка чая, которую он поднял в шутовском приветствии, увидев Пола.

— Ну как, Поли, хорошо пошло? Надеюсь, сиденье унитаза не забыл вытереть?

— Рот закрой, — сказал Ол Филдер старшему сыну.

— Ой, боюсь, боюсь, боюсь, — был ответ Билли.

— Яичницу, Поли? — спросила мать. — Сейчас поджарю. Или могу яйца сварить, если хочешь.

— Последняя трапеза перед арестом, — глумился Билли. — Ничего, Поли, ты там отсосешь кому надо, и все парни к тебе в очередь выстроятся.

Громкий рев младшей из Филдеров, донесшийся сверху, прервал их разговор. Мать поручила отцу присмотреть за яичницей, а сама поспешила на помощь к единственной дочери. Скоро та въехала в кухню верхом на материнском бедре, но прошло еще немало времени, прежде чем она успокоилась.

В дверь позвонили, когда двое средних Филдеров с грохотом скатились по лестнице и заняли свои места за кухонным столом. Ол Филдер пошел открывать и скоро уже звал Пола в гостиную.

— И ты тоже, Мейв, — окликнул он жену, следом за которой тут же поплелся никем не званный Билли.

Пол мялся у двери. Он не так уж много знал об адвокатах, но то, что было ему известно, не пробуждало в нем желания свести знакомство с одним из них. Адвокаты участвуют в судебных процессах, а процессы означают, что у кого-то неприятности. А неприятности, как ни крути, легко могут оказаться и у Пола.

Адвокат оказался человеком по фамилии Форрест, который крутил головой, глядя то на Билли, то на Пола, точно недоумевая, кто из них кто. Билли решил проблему, вытолкнув Пола вперед. Он сказал:

— Вот кто вам нужен. Чего он натворил-то?

Ол Филдер представил всех присутствующих. Мистер Форрест оглянулся в поисках стула. Мейв Филдер смахнула стопку стираного белья с большого кресла и сказала:

— Прошу вас, садитесь, — хотя сама осталась стоять.

Никто не знал, как себя вести. Все переминались с ноги на

ногу, у кого-то заурчало в животе, а малютка ерзала на руках у матери.

У мистера Форреста был с собой дипломат, который он положил на крытый синтетической тканью диван. Садиться он не стал, потому что хозяева дома стояли. Порывшись в бумагах, он откашлялся.

Пол, объявил он родителям мальчика и его старшему брату, является одним из основных наследников состояния покойного Ги Бруара. Филлерам известно что-нибудь о законе наследования имущества на Гернси? Нет? Ну что же, тогда он им объяснит.

Пол слушал, но ничего не понял. Только по изменившемуся выражению родительских лиц и комментариям Билли наподобие «Чего? Кто? Вот черт!» он сообразил, что произошло что-то необычайное. Но он не сознавал, что это событие имеет отношение к нему, пока его мать не вскрикнула:

— Наш Поли? Он будет богатым?

— Что за хрень! — сказал Билли и повернулся к брату.

Он мог бы высказаться яснее, но тут мистер Форрест начал называть наследника, к которому он пришел, «нашим молодым мистером Полом», и это произвело на старшего брата такое неизгладимое впечатление, что тот ткнул Пола в бок и вымелся из комнаты. Он и из дома вышел, так громко хлопнув дверью напоследок, что всем показалось, будто в комнате на мгновение изменилось давление воздуха.

Отец, улыбаясь Полу, говорил:

— Это хорошая новость, хорошая. Повезло тебе, сынок. Мать не переставая шептала:

— Господи боже, господи Иисусе.

Мистер Форрест говорил еще что-то про бухгалтеров, и определение точной суммы наследства, и кто сколько получит, и как все это будет решаться. Еще он упомянул детей мистера Ги и дочку Генри Мулена, Син. Он рассказал о том, как и почему мистер Ги избавился от недвижимости, и говорил, что, когда Полу понадобится совет касательно размещения капитала, процентов, страховок, банковских залогов и тому подобного, ему стоит только сделать мистеру Форресту один звонок, и он всегда будет рад ему помочь. Достав свои визитки, он сунул одну Полу, другую — его отцу. Пусть звонят ему в любое время, как только у них возникнут какие-то вопросы, сказал он им. А вопросы, улыбнулся он, возникнут непременно. В таких случаях, как этот, без них не обходится.

Первый вопрос задала Мейв Филдер. Облизав пересохшие губы, она нервно глянула на мужа и поправила ребенка, сидевшего у нее на бедре.

— А сколько?…

А, ответил мистер Форрест. Пока неизвестно. Сначала нужно получить банковский отчет, выплатить брокерские гонорары и погасить неоплаченные счета — судебная бухгалтерия уже занимается этим, — а когда все будет сделано, они узнают точную сумму. Хотя он, со своей стороны, может предположить… однако ему не хотелось бы, чтобы на основании его догадки они предпринимали какие-то шаги, добавил он торопливо.

— Хочешь узнать, Поли? — спросил его отец. — Или подождешь, пока они определятся с точной суммой?

— Я думаю, что он хочет знать прямо сейчас, — сказала Мейв Филдер. — Я бы на его месте хотела, а ты, Ол?

— Пусть Поли решает. Что скажешь, сын?

Пол взглянул на их лица, сияющие улыбками. И понял, какой ответ ему следует дать. Он и сам хотел ответить так, потому что знал, как им хочется услышать хорошую новость. Поэтому он кивнул, просто коротко опустил и поднял голову в знак признания внезапно открывшегося перед ними будущего, о котором они даже не мечтали.

Нельзя быть абсолютно уверенными, пока не закончена бухгалтерская работа, предупредил их мистер Форрест, но поскольку мистер Бруар был чертовски прозорливым бизнесменом, то долю Пола Филдера в наследстве можно с уверенностью оценить в семьсот тысяч фунтов стерлингов.

— Господи Иисусе, — выдохнула Мейв Филдер.

— Семьсот тысяч… — Ол Филдер тряхнул головой, точно хотел прочистить мозги. Лицо печального неудачника озарила уверенная улыбка. — Семьсот тысяч фунтов стерлингов? Семьсот тысяч! Подумать только! Поли, сынок. Подумай только, что ты теперь можешь сделать!

Пол повторил за ним «семьсот тысяч фунтов», но для него эти слова были загадкой. Зато чувство долга, внезапно свалившееся на него, буквально пригвоздило его к месту.

«Подумай, что ты можешь сделать».

Это напомнило ему мистера Ги, слова, сказанные им, когда они вместе стояли на крыше Ле-Репозуара, любуясь деревьями в богатом апрельском уборе и лежавшими вокруг садами, которые возвращала к жизни весна.

«С того, кому многое дано, еще больше спросится, мой принц. Не забывай об этом, и в твоей жизни всегда будет равновесие. Но жить по такому правилу получается не у всех. А ты, сынок, смог бы, будь у тебя такая возможность? С чего бы ты начал?»

Пол не знал. Он не знал тогда, не знал и сейчас. Но кое-какая идея у него все же возникла, и подсказал ее сам мистер Ги. Не прямо, мистер Ги вообще не делал ничего прямо, как выяснил Пол. Но он его понял.

Он оставил родителей и мистера Форреста за обсуждением волшебных «когда» и «почему» его чудесного наследства. Вернулся в спальню, где под кроватью, для пущей сохранности, держал свой рюкзак. Опустился на колени — пятая точка в воздухе, ладони на полу, — чтобы достать его, и тут же услышал, как когти Табу скребут линолеум в прихожей. Громко сопя, песик вбежал в спальню и подошел к нему.

Пол вспомнил, что нужно закрыть дверь, и на всякий случай придвинул к ней один из двух письменных столов, бывших в комнате. Табу прыгнул на его кровать, покрутился, выбирая местечко, где особенно сильно пахло Полом, а когда нашел, то улегся, удовлетворенный, и стал наблюдать за тем, как хозяин вытащил из-под кровати рюкзак, смахнул с него пыль и расстегнул пластмассовые застежки.

Пол сел рядом с собакой. Табу положил голову ему на колени. Пол знал, что должен почесать пса за ухом, и сделал это, но без внимания, просто из чувства долга. В то утро у него были другие заботы, поважнее забав с собакой.

Он не знал, как поступить с тем, что у него было. Развернув это впервые, он сразу понял, что это не карта пиратского клада, которую он ожидал увидеть, но все же что-то похожее, иначе мистер Ги не положил бы ее для него в тайник. Тогда, разглядывая свою находку, он вспомнил, что мистер Ги часто говорил загадками: к примеру, утка, отвергнутая стаей, обозначала Пола и его одноклассников, а машиной, изрыгающей клубы жирного черного дыма, он называл организм, безнадежно отравленный плохой пищей, сигаретами и нехваткой упражнений. Такова была манера мистера Ги, потому что он не любил читать нотации. Чего Пол не предвидел совершенно, так это аналогичного подхода мистера Ги к поучительным разговорам, которые перетекли в сообщение, составленное для него.

Перед ним была женщина с пером в руке. Но было ли это перо? Выглядело оно как перо. На ее коленях лежала раскрытая книга. За спиной поднималось высокое большое здание, у подножия которого трудились рабочие. Полу оно напомнило собор. А она выглядела… Он не знал, как сказать. Подавленной, что ли. По крайней мере, грустной. Она писала в книге, словно поверяла ей… что? Свои мысли? Или ход работы? То, что происходило за ее спиной? А что там происходило? Люди строили здание. Женщина с книгой и пером и рабочие, которые строят здание, таково было последнее послание Полу от мистера Ги.

«Ты знаешь много всего, хотя тебе кажется, что ты ничего не знаешь, сынок. Ты можешь делать все, что захочешь».

Но что делать с этим? Что нужно с этим сделать? Единственными зданиями, которые ассоциировались у Пола с мистером Ги, были его отели, его дом в Ле-Репозуаре и музей, о строительстве которого он говорил с мистером Узли. Единственными женщинами, которые были связаны с мистером Ги и о которых знал Пол, были Анаис Эббот и сестра мистера Ги. Не похоже было, чтобы сообщение, которое оставил Полу мистер Ги, имело какое-то отношение к Анаис Эббот. Еще больше он сомневался в том, что мистер Ги стал бы посылать ему тайное сообщение об одном из своих отелей или даже о доме, в котором жил. А значит, сообщение подразумевало мистера Узли и сестру мистера Ги. В этом была суть того, что он хотел сообщить.

Возможно, книга на коленях женщины содержала отчет о строительстве музея. А тот факт, что мистер Ги оставил это сообщение Полу, когда мог бы просто взять и передать его кому-то другому, говорил о том, что это его инструкция на будущее. И наследство, полученное от мистера Ги, вписывалось в эту картину: Рут Бруар позаботится о том, чтобы построить музей, а деньги для этого даст ей Пол.

Наверное, в этом все дело. Пол знал это. Более того, он это чувствовал. А мистер Ги не раз говорил с ним о чувствах.

«Верь тому, что внутри, мальчик мой. Там живет истина».

С радостным возбуждением Пол подумал, что «внутри» означает не просто в сердце или в душе, но еще и внутри дольмена. Он должен верить тому, что найдет в его темной сердцевине. Значит, он будет верить.

Он обнял Табу и почувствовал, как с его плеч свалилась огромная тяжесть. С того самого дня, когда умер мистер Ги, он словно бродил в темноте. И вот увидел свет. Больше чем свет. Гораздо больше. Он нашел дорогу.

Рут не интересовали слова онколога. Приговор и так был написан у него на лице, особенно на лбу, где словно прибавилось морщин. Она понимала, что он гонит прочь мысли, неизбежно следующие за неудачей. И подумала: интересно, что чувствует человек, чья повседневная работа — наблюдать за угасанием бесчисленных пациентов. Врачам ведь полагается исцелять и торжествовать победу над недугами, немощами и несчастными случаями. Но средств, которыми располагают онкологи, зачастую недостаточно для борьбы с врагом, не признающим ни границ, ни правил. Рак похож на террориста, подумала Рут. Нападает без предупреждения, разрушает все до основания. Одно название чего стоит.

— Из этого препарата мы выжали все, что могли, — сказал врач. — Настает время использовать более сильный опиоидный анальгетик. Думаю, вы уже поняли, что пора, Рут. Одного гидроморфона больше недостаточно. Нельзя все время увеличивать дозу. Надо сменить лекарство.

— Я предпочла бы другой вариант.

Рут знала, как слабо звучит ее голос, и ненавидела его за то, что он выдает ее истинное состояние. Ей надо было найти способ скрыться от огня, а если нет, то скрыть огонь от мира. Она вымученно улыбнулась.

— Если бы боль стала пульсирующей, то это было бы не так страшно. Тогда между приступами были бы передышки, понимаете? Я бы успела вспомнить, как было раньше… во время пауз… как было до болезни.

— Значит, еще один курс химиотерапии.

Рут твердо стояла на своем.

— Только не это.

— Тогда придется перейти на морфин. Другого выхода нет. Он пристально посмотрел на нее со своей стороны стола,

и с его глаз словно упала пелена, которая мешала ему видеть. Он почувствовал себя перед ней беззащитным: человек, который принял на себя слишком много чужой боли.

— Чего именно вы боитесь? — Его голос звучал доброжелательно. — Химии как таковой? Побочных эффектов?

Она покачала головой.

— Значит, морфина? Вас страшит привыкание? Представляете себе героинистов, опиумные притоны, наркоманов, дремлющих в проулках?

И снова она покачала головой.

— Или того, что морфин назначают в конце? И того, что это значит?

— Нет. Не этого. Я знаю, что скоро умру. И не боюсь.

«Увидеть maman и papa после долгой разлуки, снова встретить Ги и попросить у него прощения… Разве это страшно?» — подумала Рут.

Но ей хотелось сохранить контроль над ситуацией до самого конца, а она знала, что такое морфин и как он коварно лишает вас того самого, что вы храбро пытаетесь с его помощью удержать.

— Зачем же тогда умирать в агонии, Рут? Ведь морфин…

— Когда я буду уходить, я хочу знать, что ухожу, — сказала Рут. — Не хочу превратиться в труп раньше, чем испущу дух.

— А-а. — Доктор опустил на стол руки, аккуратно сложив их так, чтобы его кольцо-печатка ловило солнечный свет. — Вот, значит, как вы себе это представляете. Пациентка лежит в коме, родные обступили ее и смотрят, а она не может даже прикрыться. Лежит неподвижно, ничего не чувствует и не может ничего сказать, не важно, хочется ей этого или нет.

Рут захотелось плакать, но она переборола себя. Боясь, что это ненадолго, она просто кивнула.

— Так было давным-давно, — сказал ей врач. — Конечно, мы и сегодня можем по желанию пациента устроить ему медленный спуск в забытье, где его будет ждать смерть. Но мы можем и контролировать дозу так, чтобы боль притуплялась, а пациент оставался в сознании.

— Но при очень сильной боли дозу все равно придется сделать адекватной. А я знаю, что морфин делает с человеком. Вы ведь не станете утверждать, что он не расслабляет.

— Если у вас будут такие проблемы, если вас все время будет клонить в сон, мы можем уравновесить действие морфина чем-нибудь другим. Например, метилфенидатом, он стимулирует.

— Еще один наркотик. — Горечь, которая прозвучала в голосе Рут, была сопоставима с болью, которая терзала ее кости.

— Разве у вас есть выбор, Рут, не считая того, что вы уже имеете?

Это был вопрос, на который нелегко ответить, а еще тяжелее с этим ответом смириться. Вариантов было три: наложить на себя руки, с радостью принять муку, точно христианская святая, или обратиться к наркотику. Решать ей.

Она обдумывала, что же выбрать, за чашкой кофе, которую зашла выпить в гостиницу «Адмирал де Сомаре». Там, всего в нескольких шагах от Бертело-стрит, огонь пылал в камине, и ей повезло найти крохотный свободный столик прямо рядом с ним. Осторожно опустившись на стул, она заказала кофе. Пила его не спеша, наслаждаясь горьковатым привкусом и наблюдая, как языки пламени жадно лижут поленья в камине.

Она не создана была для такой жизни, устало подумала Рут. В юности она думала, что выйдет замуж и у нее, как у других девушек, будет своя семья. Но ей исполнилось сначала тридцать, потом сорок, а семейная жизнь все не получалась, и тогда она решила, что будет жить для брата, который был для нее всем. Значит, она не создана для другого, сказала она себе тогда. Так тому и быть. Она будет жить для Ги.

Но жить для Ги означало время от времени сталкиваться с тем, как жил сам Ги, а принять это ей было трудно. Со временем она научилась, убеждая себя в том, что его поведение — это просто реакция на раннюю потерю родных и бесконечную ответственность, которая свалилась на него в результате этой утраты. Частью его сердечной заботы была сама Рут. Она ему многим обязана. Такие мысли позволяли ей закрывать глаза на его слабости до тех пор, пока она не поняла, что больше у нее нет сил.

Она много думала о том, почему трудности, пережитые в детстве, так сильно влияют на характер человека. Что придает одному сил, для другого становится оправданием слабостей, но, так или иначе, опыт, полученный в детстве, все равно стоит за всеми нашими делами. Этот несложный принцип был очевиден для нее всегда, когда бы она ни задумалась о жизни брата. Его стремление добиться успеха и показать всем, чего он стоит, определялось преследованиями и утратами, которые ему пришлось перенести в раннем возрасте. Его неудержимая бесконечная погоня за женщинами была простым отражением чувств ребенка, изголодавшегося по материнской любви. Его безуспешные попытки исполнить роль отца указывали на то, что его отношения с собственным отцом были прерваны в самом начале, не достигнув расцвета. Она понимала это. И много над этим размышляла. Но она никогда не задумывалась над тем, как тот же принцип главенствующей роли детства срабатывает в жизни других людей, не похожих на Ги.

К примеру, в ее жизни — существовании, пронизанном страхом. Взрослые обещали ей, что вернутся, и ушли навсегда. Таков был задник, на фоне которого она играла свою роль в затяжной драме, ставшей ее жизнью. Но жить, беспрерывно боясь, невозможно, поэтому надо хотя бы притвориться, что страха не существует. Мужчина может бросить, значит, надо найти такого, который не сможет этого сделать. Ребенок может вырасти, измениться, покинуть родное гнездо, значит, надо предупредить такую возможность простейшим способом — не иметь детей. Будущее может принести с собой проблемы, решение которых нужно будет искать в неизвестной сфере, значит, жить надо в прошлом. Да, надо превратить свою жизнь в воздаяние прошлому, стать его хроникером, его жрицей, его памятью. Так она научилась жить вне страха, что оказалось равнозначным тому, чтобы жить вне самой жизни.

Но разве это так уж плохо? Рут так неказалось, особенно когда она размышляла над тем, к чему привели ее попытки жить внутри жизни.

— Я хочу знать, что ты намерена делать, — подступила к ней Маргарет утром. — Адриана лишили того, что принадлежало ему по праву, и не только в материальном отношении. Тебе это прекрасно известно, поэтому я хочу знать, что ты намерена предпринять. Скажу тебе честно, меня не интересует, как именно он этого добился; и какие юридические па ему пришлось для этого вытанцовывать, меня не касается. Я хочу знать только одно — как ты намерена это исправить. Вот именно, Рут. Как? Ты отлично знаешь, куда это тебя заведет, если все останется как есть.

— Ги хотел…

— Мне наплевать на то, чего он, по-твоему, хотел, потому что я точно знаю: хотел он того же, что и всегда.

Маргарет вплотную подступила к Рут, которая сидела за туалетным столом, пытаясь придать своему лицу искусственный румянец.

— Она ему в дочери годилась, Рут. Да что там, его собственные дочери старше, чем она. Уж казалось бы, на нее у него не могло быть никаких видов. Но его и это не остановило. И ты знаешь об этом, правда, Рут?

Руки у Рут задрожали так сильно, что она не смогла даже раскрыть тюбик помады. Маргарет заметила это и немедленно бросилась в бой, вообразив, что Рут не намерена отвечать прямо.

— Господи, да ты и вправду знала, — сказала Маргарет хрипло. — Ты знала, что он планирует ее соблазнить, и даже не попыталась остановить его. Ведь ты считала — ты всегда так считала, — что чертов Ги — совершенство и все, что он делает, благо, и не важно, если кому-то это повредит.

«Рут, я хочу этого. И она тоже».

— Да в конце концов, разве имело какое-то значение то, что она стала последней в длиннющем списке соблазненных им женщин, мимо которых он просто не смог в свое время пройти? Разве имеет какое-то значение то, что, соблазнив ее, он совершил предательство, которое нельзя ничем загладить? А он всегда притворялся, будто делает своим пассиям большое одолжение, наш джентльмен. Расширял их кругозор, брал под свое крыло, спасал от неприятностей, известно каких. На самом деле он просто развлекался, причем самым несложным способом. Ты это знала. Ты видела. И не возражала. Как будто у тебя никогда не было обязательств ни перед кем, кроме себя самой.

Рут опустила руку, которая тряслась так, что толку от нее никакого не было. Да, Ги грешил. Она это признает. Но он никогда не делал этого намеренно. Он никогда ничего не планировал заранее… и даже не думал… Нет. Он не был таким чудовищем. Просто однажды она пришла, и с его глаз словно упали шоры, как падали всегда, когда он внезапно видел женщину, и так же внезапно им овладевало желание, и он уже не мог удержаться, потому что «это она, Рут, та самая». Все женщины Ги были только из этой категории, чем он и оправдывал свои поступки. Поэтому Маргарет была права. Рут знала о грозящей опасности.

— Ты следила за ними? — спросила Маргарет.

До сих пор она смотрела на Рут со спины и видела только ее отражение в зеркале, но теперь подошла и встала так, чтобы Рут пришлось смотреть ей в лицо, а на случай, если та отвернется, Маргарет выхватила у нее помаду.

— Так было дело? Ты была там? Тебе надоело играть при Ги роль Босуэла[23] с иглой, и ты решила сыграть активную роль в драме жизни. Или ты заделалась любопытной Варварой? Или, как Полоний в юбке, спряталась за гобеленом?

— Нет! — вскрикнула Рут.

— А, значит, держала нейтралитет. Что бы он ни вытворял.

— Неправда.

Это было выше ее сил — терпеть свою собственную боль, переживать из-за убийства брата, быть свидетелем крушения надежд, любить людей, находящихся в конфликте друг с другом, да еще и наблюдать круговорот преступных страстей Ги, неизменный даже в финале. Все шло по заведенному порядку. Даже после того, как он в последний раз сказал ей: «Это точно она». Это была не она, но он должен был сказать себе эти слова, ведь иначе ему пришлось бы взглянуть в глаза правде о самом себе и признать, что он — старик, так и не справившийся с горем, которому никогда не предавался. Да он и не мог позволить себе такую роскошь, ведь наказ «заботься о сестренке» стал для него девизом, который он мысленно начертал на своем воображаемом гербе. Так разве она имела право призывать его к ответу? Какие требования могла она ему предъявить? Чем угрожать?

Ничем. Она могла только уговаривать. Но уговоры не возымели действия, потому что были обречены в тот самый миг, когда он снова сказал: «Это она», как будто не повторял тех же самых слов раз тридцать. И тогда она поняла, что остановить его можно только хитростью. Для нее это был совершенно новый путь, пугающий и неизведанный. Но пройти его было необходимо.

Так что Маргарет ошибалась, по крайней мере, в этом. Она не была Полонием в юбке, который подсматривает и подслушивает, чтобы подтвердить собственные подозрения, а заодно и получить удовлетворение вприглядку. Она все знала. И пыталась воздействовать на брата словами. Когда это не помогло, она приняла меры.

И что? Теперь она расхлебывала последствия.

Рут знала, что искупление неизбежно. Маргарет хочет заставить ее поверить, будто для этого достаточно будет выцарапать законное Адрианово наследство из юридического болота, которое Ги создал именно для того, чтобы сын не добрался до его денег. Но это потому, что Маргарет верит в быстрое решение проблемы, нараставшей годами.

«Как будто деньги могут заменить в жилах Адриана кровь и избавить его от немощи, которая его гложет», — подумала Рут.

В гостинице «Адмирал де Сомаре» Рут допила свой кофе и положила деньги на стол. Не без труда надела пальто, на ощупь застегнула пуговицы и повязала шарф. Снаружи тихо падал дождь, но просвет в тучах со стороны Франции обещал, что может еще распогодиться. Рут надеялась на это. Она приехала в город без зонта.

Ей нужно было пройти по Бертело-стрит снизу вверх, что оказалось для нее совсем не просто. Сколько еще она продержится, сколько месяцев, а может быть, и недель осталось до того дня, когда она не сможет подняться с постели и для нее начнется последний отсчет, спрашивала она себя. Хотелось надеяться, что немного.

В верхней точке подъема от Бертело-стрит ответвлялась Нью-стрит и уходила вправо, к зданию королевского суда. В этом районе открыл свой офис Доминик Форрест.

Рут вошла и обнаружила, что адвокат только вернулся с утренних визитов. Если она не откажется подождать минут пятнадцать, он примет ее. Ему нужно сделать два телефонных звонка, очень важных. Может быть, она выпьет кофе?

Рут отклонила это предложение. Садиться она тоже не стала, так как сомневалась, что сможет встать без посторонней помощи. Она взяла номер журнала «Кантри лайф» и стала делать вид, будто рассматривает фотографии.

Обещанные пятнадцать минут еще не истекли, а мистер Форрест уже пришел за ней. Когда он окликнул ее по имени, вид у него был серьезный, и она подумала, уж не стоял ли он все это время в дверях своего кабинета, наблюдая за ней и прикидывая, сколько еще ей осталось. Рут казалось, что она ловит подобные взгляды на каждом шагу. Чем больше усилий прилагала она к тому, чтобы казаться нормальной и незатронутой болезнью, тем более пристально следили за ней окружающие, точно ждали, когда она выдаст себя.

В кабинете Форреста Рут села, понимая, что если во время их разговора она останется стоять, это будет выглядеть странно. Адвокат попросил у нее разрешения выпить чашечку кофе. Он сегодня на ногах с самого утра, так что ему просто необходимо немного взбодриться. Может быть, она не откажется от кусочка кекса?

Рут сказала: нет, ей ничего не нужно, она сама только что пила кофе в «Адмирале де Сомаре». Подождала, пока мистер Форрест выпьет свой кофе с ломтиком местного фруктового кекса, и только тогда пустилась в объяснения о цели своего визита.

Она рассказала адвокату о том, в какое смятение повергло ее завещание Ги. Как мистеру Форресту известно, она всегда была свидетельницей завещаний брата, и потому изменения, произведенные им в порядке наследования, шокировали ее. Анаис Эббот и ее дети ничего не получили, музей военного времени забыт, Даффи обойдены. А родным детям Ги завещано даже меньше денег, чем его двум… Замявшись в поисках подходящего слова, она остановилась на «местных протеже». Все это просто сбило ее с толку.

Доминик Форрест торжественно кивнул. Он и сам не мог понять, что происходит, признал он, когда его попросили огласить условия завещания в присутствии людей, которые, как ему было известно, ничего по нему не получали. Это было ошибкой — впрочем, как и вся процедура оглашения завещания в такой день и в такой компании, — но он решил, что, возможно, Рут окружила себя друзьями и близкими в час испытаний. Но сейчас стало ясно, что Рут и сама пребывала в неведении относительно последнего завещания брата. Это объясняет, почему официальное чтение документа выглядело так странно.

— Я удивился, что вы не пришли с ним в тот день, когда он подписывал документы. Он ведь всегда приводил вас раньше. Я подумал, что, может быть, вы неважно себя чувствуете, но не стал спрашивать. Потому что…

Он пожал плечами, вид у него был сочувствующий и смущенный. Он тоже знает, поняла Рут. Значит, и Ги, скорее всего, догадался. Но, как большинство людей, не знал, как об этом заговорить. Слова «мне так жаль, что ты умираешь» казались ему слишком вульгарными.

— Но понимаете, он всегда рассказывал мне, — сказала Рут. — О каждом новом завещании. Всегда. Вот я и пытаюсь понять, почему он держал в секрете последнее.

— Возможно, не хотел вас расстраивать, — ответил Форрест. — Возможно, он знал, что вы будете не согласны с изменениями, которые он произвел. С тем, что он решил отдать часть денег чужим людям.

— Нет. Дело не в этом, — сказала Рут, — В других завещаниях было то же самое.

— Но тогда речь шла не о половине. И его дети всегда получали больше, чем остальные наследники. Возможно, Ги думал, что вы станете придираться к этому. Он знал, что вы сразу поймете суть нового завещания, едва услышите его.

— Я действительно стала бы возражать, — заметила Рут. — Но это ровным счетом ничего не изменило бы. Ги меня никогда не слушал.

— Да, но так было раньше…

Форрест сделал едва заметное движение руками. Рут решила, что он имеет в виду ее болезнь.

Да. Если Ги знал, что она умирает, то это все ставит на свои места. Желание сестры, которой недолго осталось жить на этом свете, он бы выполнил. Даже Ги не пренебрег бы таким обязательством. А выполнить ее просьбу значило бы для него оставить родным детям по крайней мере такую же, если не большую, сумму денег, чем та, которую он завещал двоим подросткам с острова. А этого-то он как раз и не хотел. Дочери давно стали для него чужими; сын всю жизнь приносил одни разочарования. Ему хотелось отблагодарить людей, которые любили его так, как он считал правильным. Поэтому он исполнил закон о наследовании формально, завещав своим детям половину, которую они и так получили бы, а остальное отдал, кому захотел.

И все же не сказать ей… У Рут было такое чувство, как будто она несется куда-то без руля и без ветрил. Причем несется по бурному морю, где буквально не за что зацепиться взглядом. Ведь Ги, ее родной брат, ее опора, оставил ее в неведении. Меньше чем за сутки она узнала о его поездке в Калифорнию, о которой он сам не обмолвился с ней ни словом, и о заговоре с целью воздать по заслугам тем молодым людям, которые его разочаровали, и тем, которые принесли ему радость.

— Ги очень серьезно относился к последнему документу, — сказал мистер Форрест, точно надеясь утешить ее. — Он был составлен так, что дети Ги получили бы большие деньги вне зависимости от того, что получали другие наследники. Десять лет назад, как вам известно, он начал с двух миллионов фунтов. При условии разумного вложения этот капитал превратился бы со временем в состояние, даже часть которого кому угодно показалась бы завидной долей.

Уже не думая о делах брата, которые заставили страдать столь многих, Рут вслушивалась в эти «получили бы» и «превратился бы», произносимые мистером Форрестером. Ей вдруг показалось, что он где-то далеко от нее, словно море, в которое ее швырнули, уносит ее все дальше от людей. Она спросила:

— Есть еще что-то такое, что мне нужно знать, мистер Форрест?

Казалось, вопрос поверг Доминика Форреста в раздумье.

— Нужно? Да нет, я бы не сказал. С другой стороны, принимая во внимание реакцию детей Ги… Наверное, лучше приготовиться заранее.

— К чему?

Адвокат взял листок бумаги, лежавший у него на столе рядом с телефоном.

— Я получил сообщение от судебного бухгалтера. Помните, мне нужно было позвонить? В том числе я звонил и ему.

— И?

По тому, как Форрест глядел в листок, Рут видела, что он колеблется, — точно так же колебался ее доктор, собираясь с силами, чтобы сообщить дурную весть. Поэтому она успела подготовиться к тому, что услышит, хотя ей хотелось сорваться с места и бежать из комнаты вон.

— Рут, денег осталось очень мало. Едва наберется четверть миллиона фунтов. При нормальном положении вещей в этом нет ничего страшного. Но, учитывая, что начал он с двух миллионов… А ведь он был очень проницательным бизнесменом, я не знаю никого проницательнее его. Он всегда знал, когда, куда и как вкладывать деньги. На его счетах должно было быть куда больше денег, чем есть сейчас.

— Что же случилось…

— С остальными деньгами? — закончил Форрест. — Не знаю. Когда судебный бухгалтер представил свой отчет, я сказал ему, что в нем, должно быть, какая-то ошибка. Сейчас он разбирается, но, по его словам, дело совсем ясное.

— Что это значит?

— Очевидно, десять месяцев тому назад Ги продал значительную часть своих акций. Более чем на три с половиной миллиона фунтов.

— Чтобы положить в банк? Под проценты?

— Их там нет.

— Значит, он что-то купил?

— Никаких документов об этом нет.

— Тогда что же?

— Я не знаю. Я только десять минут назад обнаружил, что денег нет, и потому могу лишь сказать, что от них осталось — четверть миллиона фунтов стерлингов.

— Но как его адвокат, вы должны были знать…

— Рут, сегодня я потратил часть утра на то, чтобы сообщить его наследникам о причитающейся им сумме в семьсот тысяч фунтов, а может быть, и более. Поверьте мне, я и понятия не имел, что деньги куда-то ушли.

— Их мог кто-нибудь украсть?

— Не вижу как.

— Может быть, их растратил банкир или брокер?

— Опять же — как?

— А сам он мог их отдать?

— Мог. Да. Именно сейчас бухгалтер занимается тем, что ищет среди документов след пропавших денег. Логически самой подходящей кандидатурой для того, чтобы сбыть деньги на сторону, был бы его сын. Но в настоящее время? — Он пожал плечами. — Мы не знаем.

— Если Ги и отдал Адриану деньги, — сказала Рут скорее себе, чем адвокату, — то мне он ничего об этом не говорил. И Адриан тоже. А его мать ничего не знает. Маргарет, его мать, — обратилась она к адвокату, — ничего не знает.

— До тех пор пока мы не узнаем больше, будем считать, что все получают сильно урезанное наследство, — ответил мистер Форрест. — А вам следует подготовиться к тому, что у вас появится много врагов.

— Урезанное. Да. Об этом я не подумала.

— Так подумайте теперь, — сказал ей мистер Форрест. — При нынешнем положении вещей дети Ги наследуют чуть менее шестидесяти тысяч фунтов каждый, двое других — около восьмидесяти тысяч, в то время как вы владеете собственностью, которая стоит миллионы. Когда это откроется, на вас начнут давить со всех сторон, требуя исправить положение. Поэтому пока мы не разобрались во всем, советую вам ни на шаг не отступать от того, что нам известно о желаниях Ги касательно поместья.

— Неужели это еще не все? — прошептала Рут.

Форрест опустил на стол записку от бухгалтера.

— Поверьте мне, главные новости еще впереди, — сказал он.

16

Валери Даффи слушала длинные гудки в трубке и шептала:

— Возьми трубку, возьми трубку, ну возьми же трубку.

Но сигналы продолжались. Ей очень не хотелось их прерывать, но ничего другого не оставалось. В следующую секунду она убедила себя, что набрала не тот номер, и начала все сначала. Номер набран; гудки возобновились. И снова безрезультатно.

В окно ей были видны полицейские, которые проводили обыск. Сначала они с упорством ищеек обследовали дом, потом взялись за парк и пристройки. Валери понимала, что в скором времени они явятся и в коттедж. Ведь он был частью Ле-Репозуара, а им было приказано, как сообщил ей ответственный за обыск сержант, «провести полный и тщательный осмотр всей территории».

Ей даже думать не хотелось о том, что именно они ищут, хотя она и так знала. Один из офицеров спустился с верхних этажей, неся полный пакет улик — таблетки Рут, и, если бы Валери не вступилась и не объяснила, что лекарства жизненно необходимы хозяйке, в доме не осталось бы ни единой пилюли. Зачем вам все, убеждала их Валери. Мисс Бруар страдает от сильных болей, и без таблеток…

— Болей? — вмешался констебль. — Значит, это все болеутоляющие?

И он тряхнул мешком для пущей выразительности, как будто так было непонятно.

Ну разумеется, болеутоляющие. Посмотрите на этикетки, там же написано — от болей, неужели они не заметили, когда выгребали таблетки из шкафчика с лекарствами?

— У нас есть четкие указания, мадам, — был ответ констебля.

Из этого заявления Валери поняла, что они должны забрать из дома все потенциальные наркотики, для чего бы те ни предназначались.

Она попросила их не трогать большую часть таблеток.

Пусть возьмут пробу из каждого флакона, а остальное не забирают. Они ведь могут пойти на это ради мисс Бруар. Иначе ей будет очень плохо.

Констебль нехотя согласился. Возвращаясь на кухню, где ее ждала работа, Валери буквально спиной чувствовала его взгляд и понимала, что теперь он будет ее подозревать. Именно поэтому она не хотела звонить из большого дома. Она прошла через парк в коттедж и, вместо того чтобы позвонить из кухни, поднялась в спальню, откуда могла наблюдать за полицейскими, хозяйничавшими в поместье. Она сидела на половине кровати Кевина, ближе к окну, и, видя, как полицейские разделились и пошли кто в сады, а кто в разные строения на территории поместья, вдыхала запах мужа, исходивший от рабочей рубашки, которую он бросил на подлокотник кресла.

«Сними трубку, — мысленно молила она. — Ну же, давай, сними трубку».

Он вышел из дома рано. Погода день ото дня все хуже, сказал он, надо починить рамы в коттедже у Мэри Бет, а то протекают. Местность там открытая, окна выходят прямо на бухту Портеле, так что, когда пойдут дожди, у нее будут большие проблемы. Через нижние окна вода будет течь прямо в гостиную, попортит ковры, заведется плесень, а Валери ведь знает, что у обеих дочек Мэри аллергия на сырость. С верхними окнами и того хуже — это как раз спальни ее девочек. Не может же он допустить, чтобы его племянницы спали в комнатах, где струйки дождя текут прямо по обоям. У него, как у зятя, есть свои обязанности, и грех ими пренебрегать.

И ушел заниматься окнами в доме невестки. Бедная, бедная Мэри Бет, до срока овдовевшая из-за порока сердца, который убил ее мужа, когда тот шел от такси к дверям отеля в Кувейте. Минуты не прошло, а с Кори все было кончено. Кев имел точно такой же порок сердца, как и его брат-близнец, о чем стало известно лишь после того, как Кори упал бездыханным на улице, посреди жары и беспощадного кувейтского солнца. Так Кев оказался обязанным жизнью покойному брату. Врожденный дефект в теле одного близнеца заставил предположить наличие точно такого же дефекта в теле второго. Кевину вставили в грудь волшебную штучку, которая спасла бы жизнь и Кори, если бы кто-нибудь знал про его заболевание.

Валери знала, что по этой причине ее муж ощущал себя вдвойне ответственным за вдову брата и его детей. Напоминая себе о том, что он просто исполняет свой долг, о котором не было бы и речи, будь его брат жив, она все же не удержалась, взглянула на будильник у изголовья кровати и спросила себя, сколько же времени может уйти на то, чтобы законопатить четыре или пять оконных рам.

Девочки, племянницы Кева, наверняка будут в школе, а Мэри будет ему благодарна. Ее благодарность в сочетании с горем могут превратиться в дурманящий коктейль.

Сделай так, чтобы я забыла, Кев. Помоги мне забыть.

Сигналы все шли и шли. Наклонив голову, Валери слушала гудки. Рукой она прикрыла глаза.

Она хорошо знала, как действует соблазн. Видела собственными глазами. Старая, как мир, история отношений между мужчиной и женщиной начинается с брошенных мимоходом взглядов и понимающего вида. Случайные касания, которые так легко объяснить, придают ей определенность: пальцы поглаживают друг друга, передавая тарелку, ладонь ложится на локоток, подчеркивая забавное замечание. Лицо заливает румянец, предвещающий голод в глазах. А после находятся причины для того, чтобы бродить вокруг, видеть предмет своего обожания, показывать ему себя и вызывать желание.

Она и сама не знала, как они дошли до этого. И что было бы дальше, если бы никто не сказал ни слова?

Она никогда не умела убедительно лгать. Когда ей задавали вопрос, она либо уходила от него, притворяясь, будто не поняла, либо отвечала правду. Актрисой она была никудышной и намеренно вводить человека в заблуждение, глядя ему при этом в глаза, просто не могла. Когда ее спрашивали: «А что тебе известно об этом, Вэл?» — ей приходилось либо спасаться бегством, либо говорить.

Она нисколько не сомневалась в том, что именно видела из окна кухни в то утро, когда умер Ги Бруар. Она была уверена в этом даже сейчас. Тогда у нее не возникло сомнений потому, что увиденное вполне совпадало с тем, как Ги Бруар жил. Он проходил мимо ее окна на заре, направляясь к бухте, где совершал свой ежеутренний ритуал купания, который был для него не столько физическим упражнением, сколько средством доказать самому себе и другим, что удаль и мужская сила еще не покинули его, хотя время и подтачивало их день за днем. А в тот день за ним по пятам кралась тень. Валери до сих пор была уверена в том, кто был его тенью тем утром, потому что видела, как он обхаживал ту американку. Он был с ней одновременно очаровательным и очарованным, как старосветский джентльмен и в то же время как современный повеса, — а она хорошо знала, до каких чувств и поступков может довести женщину такое обращение.

Но могла ли она убить? Вот в чем вопрос. Вполне вероятно, что Чайна Ривер кралась за ним в бухту просто потому, что там у них было назначено свидание. Валери не сомневалась в том, что многое — если не все — уже произошло между ними еще до того утра. Но она никак не могла убедить себя, что американка убила Ги Бруара. Убийство — а особенно такое, как это, — не женских рук дело. Женщины убивают соперниц, отнимающих у них мужскую любовь; но они не убивают мужчин.

Чайне Ривер самой грозила опасность. Анаис Эббот вовсе не радовалась, видя, как ее возлюбленный расточает знаки внимания другой. А может, и кто-то еще наблюдал за этими двумя — Чайной Ривер и Ги Бруаром — и понял, что их стремительно развивающееся взаимопонимание говорит об их отношениях, подумала Валери. И увидел в Чайне Ривер не постороннюю, приехавшую в Ле-Репозуар погостить на несколько дней, а угрозу своим планам, почти осуществившимся, когда она появилась на Гернси. Но если дело именно в этом, зачем убивать Ги Бруара?

«Возьми трубку, возьми», — сказала Валери прямо в телефон.

И тут же услышала:

— Вэл, что здесь делает полиция?

Трубка упала Валери на колени. Стремительно обернувшись, она увидела Кевина, который стоял на пороге их спальни в наполовину расстегнутой рубашке, — видимо, собирался переодеться. За долю секунды в ее мозгу мелькнуло подозрение: «Что, Кев, на твоей одежде ее запах?» Но он выбирал из гардероба что-нибудь потеплее — толстый рыбацкий свитер для работы на улице.

Кевин взглянул на телефонную трубку на ее коленях, потом на нее. Из мембраны доносилось чуть слышное попискивание. Валери схватила трубку и со стуком опустила ее на телефон. И тут же почувствовала то, чего не замечала раньше: резкую боль в костяшках пальцев. Пошевелив пальцами, она сморщилась от боли. И удивилась, как это она раньше ничего не заметила.

Кевин спросил:

— Болит, да?

— Иногда.

— Доктору звонила?

— Да что от него толку. Все в порядке, вот и весь его ответ. Никакого артрита у вас нет, миссис Даффи. А таблетки, которые он назначает… в них, по-моему, один сахар и больше ничего, Кев. Просто так, чтобы я не жаловалась. Но боль-то настоящая. Бывают дни, когда я пальцами не могу пошевелить.

— Значит, другой врач?

— Так трудно найти того, кому можно доверять.

«Как это верно», — подумала она.

И кто это научил ее быть такой недоверчивой и подозрительной?

— Я имел в виду телефон, — сказал Кевин, натягивая толстый серый свитер через голову. — Ты звонила другому врачу? Если боль усиливается, надо же что-то делать.

— А-а. — Валери уставилась на телефон возле кровати, чтобы не смотреть в глаза мужу. — Да. Да. Я пыталась… но не могла дозвониться.

Она торопливо улыбнулась.

— Куда катится мир, если у врачей в приемных никто не берет трубку.

Она хлопнула себя по бедрам, точно подводя итог разговору, и решительно поднялась.

— Пойду за таблетками. Если, как утверждает мой доктор, я все придумала, то, может, им удастся меня обмануть.

Пока она ходила за таблетками, у нее было время, чтобы успокоиться. Они были в ванной, и Валери принесла их на кухню, чтобы принять, как обычно, с апельсиновым соком. Ничего такого, что могло бы насторожить Кевина.

Когда он спустился по лестнице и зашел на кухню, она была готова. И весело спросила:

— Как там Мэри Бет? Законопатил ей окна?

— Ее тревожит Рождество. В первый раз без Кори.

— Тяжело ей, бедняжке. Она еще долго по нему тосковать будет. Как я тосковала бы по тебе, Кев.

Из ящика с бельем Валери достала чистую тряпочку и принялась вытирать ею столы. Никакой необходимости в этом не было, но надо было чем-то занять себя, чтобы правда не вышла наружу. Пока руки работают, голос, жесты и мимика ее не выдадут, а этого ей как раз и хотелось: знать, что она в безопасности, что ее чувства под надежным контролем.

— А с тобой ей, наверное, еще хуже: бедняжка смотрит на тебя, а видит Кори.

Кевин не отвечал. Ей пришлось на него посмотреть.

— Ее тревожат девочки, — сказал он. — Они просят Санта-Клауса, чтобы он вернул им папу. Вот Мэри Бет и волнуется о том, что с ними будет, когда этого не случится.

Валери терла черное пятно на старой столешнице, оставленное горячим чайником. Но оно не оттиралось. Слишком старый ожог, лечить надо было сразу.

Кевин снова спросил:

— Что тут делает полиция, Вэл?

— Ищут.

— Чего?

— Не говорят.

— Это имеет отношение к…

— Да. К чему же еще? Они забрали таблетки Рут…

— Они же не думают, что Рут…

— Нет. Не знаю. Вряд ли.

Валери перестала тереть и свернула тряпку. Пятно осталось на своем месте, как было.

— Не в твоих привычках сидеть дома в это время, — сказал Кевин. — Что, в большом доме нет работы? А еду приготовить?

— Не хотела у этих под ногами путаться, — ответила она, имея в виду полицию.

— Они просили?

— Мне показалось, так лучше.

— Они и сюда придут, раз там закончили. — Он посмотрел в окно, хотя из их кухни господского дома было не видно. — Интересно, что они ищут?

— Не знаю, — ответила она снова, чувствуя, как перехватило горло.

Перед коттеджем залаяла собака. Лай перешел в визг. Кто-то закричал. Валери с мужем пошли в гостиную, выходившую окнами на лужайку перед домом и подъездную аллею, которая в этом месте как раз огибала бронзовую статую купальщиков с дельфинами. Оттуда они увидели Пола Филдера и Табу, сражавшихся с местной полицией в лице единственного констебля, который прижался спиной к стене, пока собака трепала его за штаны. Пол бросил свой велосипед и принялся оттаскивать пса. Краснолицый констебль, громко крича, двинулся на него.

— Пойду-ка я разберусь, — сказала Валери. — Не хочу, чтобы наш Пол попал в беду.

Она схватила пальто, которое перебросила через ручку кресла, когда пришла домой. И направилась к выходу.

Кевин молчал до тех пор, пока ее рука не легла на ручку входной двери, и тогда окликнул ее.

Она обернулась и поглядела на него: обветренное лицо, загрубевшие от работы руки, непроницаемый взгляд. Когда он заговорил, она не нашла в себе сил ответить, хотя и слышала вопрос.

— Ты ничего не хочешь мне сказать? — спросил он.

Она беззаботно улыбнулась и покачала головой.

Дебора сидела под серебристым небом недалеко от памятника Виктору Гюго, чей гранитный плащ и гранитный шарф вечно раздувал порыв ветра с берегов его родной Франции. Они были одни на некрутом склоне Кэнди-гарденс, прямо над отелем «Эннс-плейс», откуда пришла Дебора. Спала она плохо, присутствие в кровати мужа и ее решимость не приваливаться к нему в ночном забытьи мешали ей. Морфей бежит от людей с подобными настроениями. Вот почему она поднялась еще до рассвета и вышла на прогулку.

После вчерашней ожесточенной стычки с Саймоном она вернулась в отель. Но там почувствовала себя ребенком, замученным чувством вины. Злясь на себя за то, что позволила себе сожалеть о своем поступке, хотя ничего плохого не сделала, Дебора снова покинула отель и вернулась только после полуночи, когда Саймон, по ее убеждению, должен был уже спать.

Вечер она провела у Чайны.

— Саймон, — сообщила она ей, — совершенно невыносим.

— По-моему, это видовая характеристика всех мужчин.

Чайна втянула ее внутрь, и они стали вместе готовить пасту, то есть Чайна колдовала у плиты, а Дебора стояла, привалившись к раковине.

— Выкладывай, — предложила Чайна приветливо. — Тетушка готова к оказанию первой помощи.

— Все из-за этого дурацкого кольца, — сказала Дебора. — Он прямо истерику из-за него устроил.

И пока Чайна опорожняла банку томатного соуса в кастрюлю и размешивала его ложкой, она рассказала ей всю историю.

— Можно было подумать, будто я совершила какое-то преступление, — закончила она.

— Действительно, глупо, — заметила Чайна, когда Дебора выговорилась, — То есть я хочу сказать, что зря я его купила. Необдуманный поступок.

Она склонила голову, глядя на Дебору.

— Ты бы никогда так не сделала.

— Похоже, Саймон считает, что необдуманно с моей стороны было принести его сюда.

— Правда? — Чайна посмотрела на кипящую пасту и ровным голосом ответила: — Что ж. Понятно, почему он не хочет меня видеть.

— Это не так, — тут же запротестовала Дебора. — Не надо… Ты с ним познакомишься. Он очень этого хочет… он столько слышал о тебе за эти годы.

— Да?

Чайна оторвалась от соуса и невозмутимо посмотрела на нее. Деборе показалось, что под этим взглядом она становится липкой.

— Все правильно, — проговорила Чайна. — Ты продолжала жить. Ничего плохого в этом нет. Три года в Калифорнии не были для тебя лучшими в жизни. Я вполне понимаю, почему ты предпочитала по возможности не вспоминать о них. А писать… Это тоже значит вспоминать, да? И вообще, с друзьями такое случается. Люди сначала сближаются, потом расходятся. Обстоятельства меняются. Иначе и быть не может. Такова жизнь. Но я по тебе скучала.

— Жаль, что мы не общались.

— Трудно общаться, когда кое-кто не пишет. И не звонит. И вообще молчит.

На лице Чайны сверкнула улыбка. Но она вышла печальной, и Дебора это заметила.

— Прости меня, Чайна. Я не знаю, почему я не писала. Я хотела, но время пошло так быстро… Я должна была написать. Послать имейл. Позвонить.

— В там-тамы побить.

— Что угодно. Ты наверняка подумала… Не знаю… Ты, наверное, подумала, что я тебя забыла. Но я не забыла. Разве я могла? После всего, что было?

— Известие о твоей свадьбе я все же получила.

«Но не приглашение на нее», — осталось в подтексте.

Но Дебора услышала. И стала подыскивать объяснения.

— Наверное, я решила, что ты сочтешь это странным. После Томми. После всего, что было, я вдруг выхожу замуж за кого-то другого. Наверное, я просто не знала, как это объяснить.

— А ты считала, что должна объяснять? Почему?

— Потому что это было похоже…

Дебора искала слово, которое точно отразило бы, как ее переход от Томми Линли к Саймону Сент-Джеймсу мог выглядеть в глазах кого-то, кто не знал всей истории ее любви к Саймону и разрыва между ними. Все время, пока она оставалась в Америке, боль была слишком свежа, чтобы говорить о ней с кем-то. Кроме того, там был Томми, заполнивший пустоту, о существовании которой не знал тогда даже он. Как все сложно. И всегда было сложно. Возможно, именно поэтому Чайна была для нее лишь частью американского опыта, который включал в себя Томми и должен был отправиться в архив, когда их с Томми время кончилось.

— Я ведь не говорила тебе о Саймоне, правда? — начала она.

— Даже имени его не упоминала. Но ты так ждала писем. А когда раздавался телефонный звонок, ты только что не подпрыгивала от нетерпения, как щенок. Когда выяснялось, что письма нет и звонит кто-то другой, ты исчезала на пару часов. Я догадалась, что дома остался кто-то, кого ты держишь про запас, и спрашивать не стала. Думала, ты сама скажешь, когда будешь готова. Но ты не сказала.

Чайна перелила готовую пасту в дуршлаг. Когда она отвернулась от раковины, за ее спиной поднялся пар.

— Мы могли бы поговорить и об этом, — сказала она. — Жаль, что ты мне не доверяла.

— Это не так. Подумай о том, что тогда произошло, и ты поймешь, что я доверяла тебе целиком и полностью.

— Аборт, я помню. Но это физическое испытание. А эмоциями ты не делилась ни с кем. Даже когда вышла замуж за Саймона. Даже теперь, когда вы с ним донимаете друг друга. Подруги нужны для того, чтобы делиться, Дебс. А не просто для удобства, как бумажный платочек, который всегда в кармане, если надо высморкаться.

— Ты думаешь, что я так к тебе относилась? И отношусь сейчас?

Чайна пожала плечами и сделала несчастное лицо.

— Точно не знаю.

Сидя на Кэнди-гарденс, Дебора обдумывала свой вечер с Чайной. Пока она была там, Чероки не появлялся: «Сказал, что идет в кино, а сам, наверное, кадрит какую-нибудь телку в баре», — так что никто не отвлекал их от обсуждения насущного вопроса о том, что же случилось с их дружбой.

На Гернси их роли странным образом поменялись, и это создавало между ними неопределенность. Чайна, на чью долю раньше выпало быть благодетельницей, взявшей на себя заботы об иностранке, которая приехала в Калифорнию с разбитым сердцем, здесь волей обстоятельств превратилась в Чайну-просительницу, зависимую от доброты подруги. Дебора, привыкшая принимать помощь Чайны, вынуждена была примерить плащ доброй самаритянки. Эта перемена сбила их с толку, причем сильнее, чем могла бы, не стой между ними ничего, кроме тех лет, когда наступил перерыв в их дружбе. Поэтому неудивительно, что обе не знали, что говорить и как себя вести. Но обе, как надеялась Дебора, чувствовали в душе одно и то же, хотя их попытки выразить это казались неловкими: каждая хотела другой добра, и каждая защищала свою позицию. Они искали друг к другу новый подход, который должен был вывести их из прошлого.

Дебора поднялась со скамьи, едва белесый луч солнца упал на угольно-черную дорожку, ведшую к воротам парка. Она пошла по тропе между кустарником и газоном, в обход пруда, где плавали золотые рыбки, миниатюрные копии тех, которых она видела в японском саду Ле-Репозуара.

Снаружи, на улице, машин становилось все больше, и пешеходы спешили в центр города по своим делам. В основном они направлялись к «Эннс-плейс». Повернув, Дебора увидела Чероки, который стоял, прислонившись бедром к низкой ограде утопленного в земле садика. Он жевал что-то завернутое в салфетку и запивал это из чашки, над которой поднимался парок, а когда она окликнула его по имени, вздрогнул. Потом ухмыльнулся.

— Гляди-ка, работает, — сказал он. — Я посылал тебе телепатические сообщения, чтобы ты вышла.

— Телефон обычно эффективнее. Что ты ешь?

— Шоколадный круассан. Хочешь? — И дал ей салфетку.

Дебора взяла его ладони своими, чтобы удобнее было кусать.

— Ммм, свеженький. Прелесть какая, — проговорила она с полным ртом.

Он протянул ей чашку, над которой плюмажем вставал аппетитный запах горячего кофе. Она сделала глоток.

— Отлично, — улыбнулся Чероки.

— Ты о чем?

— О том, что здесь только что произошло.

— И что же?

— Наша свадьба. Согласно обычаям некоторых примитивных племен Амазонии, ты только что стала моей женой.

— И что из этого следует?

— Поехали со мной на Амазонку, там узнаем. — Он откусил от круассана, пристально глядя на нее. — Не знаю, где были тогда мои глаза. Я даже не заметил, какая ты горячая штучка. Наверное, это потому, что ты была несвободна.

— Я и сейчас несвободна, — напомнила ему Дебора.

— Замужние женщины не в счет.

— Почему?

— Так сразу не объяснишь.

Она прислонилась рядом с ним к ограде, взяла у него из рук стаканчик и отхлебнула еще кофе.

— А ты попробуй.

— Ну, это типично мужская штука. Что-то вроде основного правила. С женщиной можно заигрывать, если она одна или замужем. Одинокая женщина более доступна, да и, что греха таить, обычно ищет кого-нибудь, кто сказал бы ей, как классно она выглядит, поэтому заигрывания принимает. Замужняя тоже, поскольку муж наверняка уже не уделяет ей столько внимания, как раньше, ну а если у них все в порядке, то она даст тебе знать сразу, и делу конец. Но руки прочь от женщины, у которой есть друг, но нет мужа. На заигрывания она не обращает внимания, а если попробуешь с ней связаться, наверняка получишь от ее парня.

— Похоже на личный опыт, — прокомментировала Дебора.

Он уклончиво улыбнулся.

— Чайна думала, что ты ходил закадрить какую-нибудь бабенку вчера вечером.

— Она говорила, что ты заходила. Я еще удивился зачем.

— Да у нас тут размолвка вчера вышла.

— Значит, ты вдвойне доступна для флирта. Размолвка — очень хорошая новость для того, кто хочет пофлиртовать. Откуси еще круассан. Выпей еще кофе.

— Чтобы скрепить наш амазонский брак?

— Вот видишь? Ты уже думаешь как латиноамериканка.

И оба дружески рассмеялись.

Чероки сказал:

— Жаль, что ты так редко бывала в Ориндже. Мы бы хорошо провели время.

— Ты бы кадрил меня тогда?

— Не-а. Этим я занимаюсь сейчас.

Дебора усмехнулась. Разумеется, это была шутка. Он желал ее не больше, чем свою собственную сестру. Однако она не могла не признать, что подтекст его шуток, сквозившее в них сексуальное напряжение доставляли ей удовольствие. Она попыталась вспомнить, как давно это напряжение ушло из ее брака. И ушло ли оно. Просто попыталась вспомнить.

— Мне нужен твой совет, — сказал Чероки. — Прошлой ночью я ни хрена не спал, все думал, что же делать.

— С чем?

— Да с матерью. Чайна не хочет, чтобы я ей звонил. И не хочет, чтобы она узнала. А по-моему, она имеет право. Она ведь наша мать, как-никак. Чайна говорит, что помочь она все равно не сможет, и это правда. Но она могла бы приехать, так? Короче, я решил, что позвоню. Что скажешь?

Дебора задумалась. Отношения Чайны с матерью и в лучшие времена напоминали вооруженное перемирие двух армий, вовлеченных в кровопролитный конфликт. В худшие времена это была настоящая война. Ненависть Чайны к матери уходила корнями в детство, полное лишений, причиной которых была неумеренная приверженность Андромеды Ривер к вопросам социальным и экологическим, что, в свою очередь, негативно влияло на ее отношение к потребностям собственных детей. Вот почему она почти не уделяла времени Чероки и Чайне, чье детство прошло в мотелях, где стены были тонкими, как бумага, а единственным предметом роскоши являлась машинка для льда рядом с кабинетом владельца. Сколько Дебора знала Чайну, в душе у той всегда был огромный запас злости на мать за то, что она позволяла им так жить, а сама непрерывно размахивала плакатами в защиту исчезающих видов животных, растений и детей, чье детство было под угрозой из-за условий существования, весьма похожих на те, в которых росли ее собственные отпрыски.

— Может, лучше тебе с этим повременить, — предложила Дебора. — Чайна сейчас на взводе… да и кто на ее месте не был бы? Раз она не хочет, чтобы мать приезжала, так, может, отнестись с уважением к ее желанию? Ну, хотя бы пока.

— Думаешь, дальше будет хуже?

Она вздохнула.

— Все из-за этого кольца. И зачем только она его купила?

— Вот именно.

— Чероки, что произошло между ней и Мэттом Уайткомбом?

Он уставился на отель, словно его вдруг очень заинтересовали окна первого этажа, где занавеси были еще задернуты от утреннего солнца.

— Их отношения никуда не вели. А она отказывалась это понимать. Для него они не значили ничего, а для нее значили много, так она их видела.

— Как это ничего не значили, когда они пробыли вместе тринадцать лет? — спросила Дебора. — Разве такое бывает?

— Бывает, потому что все мужики — задницы. — Чероки опрокинул в себя остатки кофе и поспешно сказал: — Пойду-ка я лучше к ней, ладно?

— Разумеется.

— А мы с тобой, Дебс? Нам надо как следует постараться, чтобы вытащить ее из этого дерьма. Ты ведь понимаешь, правда?

Он протянул руку, и ей показалось, будто он хочет погладить ее по волосам или по щеке. Но он опустил ладонь ей на плечо и стиснул его. И зашагал в сторону Клифтон-стрит, откуда было рукой подать до здания королевского суда, где Чайна скоро предстанет в качестве обвиняемой, если они не сделают все возможное, чтобы предотвратить это.

Дебора вернулась в свой номер в отеле. Там она обнаружила Саймона, занятого одной из своих утренних процедур. Правда, обычно ему помогали в этом она или ее отец, поскольку подключать электроды в одиночку ему было неудобно. Но в то утро он сумел вставить их достаточно точно. Он лежал в кровати со вчерашним номером «Гардиан» в руках и читал передовицу, пока электричество стимулировало бесполезные мышцы его ноги, чтобы они не атрофировались.

Она знала, что это было единственным проявлением его тщеславия. Но также и надежды на то, что, может быть, настанет день, когда он сможет ходить как все. И когда этот день придет, он не хотел, чтобы нога отказалась служить ему просто потому, что в ней атрофировались все мышцы.

Всякий раз,застав его за этим занятием, Дебора чувствовала, как у нее разрывается сердце от жалости к нему. Он это знал, и, поскольку все, что хотя бы отдаленно напоминало жалость, было ему ненавистно, она изо всех сил делала вид, будто он занят совершенно обычным делом, например чистит зубы.

— Я пережил неприятный момент, когда проснулся и увидел, что тебя нет, — сказал он. — Я подумал, что тебя всю ночь не было.

Она сняла пальто, подошла к электрическому чайнику, налила в него воды и включила. Положила в заварник два чайных пакетика.

— Я сильно рассердилась на тебя. Но все же недостаточно, чтобы спать на улице.

— Да я и не думал, что ты этим кончишь.

Она взглянула на него через плечо, но он развернул газету и скрылся за ее страницами.

— Мы вспоминали старые времена. Ты спал, когда я вернулась. А потом мне не спалось. Всю ночь ворочалась. Встала рано, вот и вышла погулять.

— Ну и как там, на улице, хорошо?

— Холодно и серо. Прямо как в Лондоне.

— Декабрь, — сказал он.

— Гмм, — ответила она.

Хотя внутри у нее все кричало: «Почему, черт побери, мы говорим о погоде? Этим что, заканчивается каждый брак?»

Словно прочитав ее мысли и желая доказать ей, что она не права, Саймон заговорил:

— Очевидно, это ее кольцо, Дебора. В комнате для вещественных доказательств среди ее вещей другого такого не было. Хотя, конечно, наверняка они смогут сказать лишь тогда…

— А ее отпечатки на нем есть?

— Пока не знаю.

— Тогда…

— Подождем — увидим.

— Ты думаешь, что она виновна, правда? — Дебора сама услышала горечь в своем голосе, хотя изо всех сил старалась быть как Саймон — рациональной, вдумчивой, уравновешенной, — но это ей не удавалось, эмоции все равно брали в ней верх над преданностью факту. — Ну мы с тобой и помощники.

— Дебора, — позвал Саймон негромко, — подойди сюда. Сядь на кровать.

— Господи, до чего я ненавижу, когда ты говоришь со мной таким тоном!

— Ты сердишься на меня из-за вчерашнего. Я обошелся с тобой… нехорошо, я знаю. Я был резок. Груб. Признаю это. И прошу у тебя прощения. Мы можем забыть об этом? Потому что мне хочется рассказать тебе обо всем, что я узнал. Я хотел рассказать еще вчера вечером. И рассказал бы. Но это было сложно. Я нехорошо поступил с тобой, и ты имела полное право уйти от меня подальше.

Саймон никогда еще не заходил так далеко в признании своих ошибок, совершенных по отношению к ней. Дебора оценила это и приблизилась к кровати, где он стимулировал мышцы ноги электрическим током. Присела на краешек.

— Может быть, это и ее кольцо, Саймон, но это не значит, что она была там.

— Согласен.

И он начал рассказывать, чем занимался целый час после того, как они расстались в нижнем саду.

Разница во времени между Гернси и Калифорнией позволила связаться с тем адвокатом, который нанял Чероки Ривера перевезти архитектурные планы через океан. Уильям Кифер начал разговор с цитаты о неразглашении поверенным дел клиента, но, едва узнав, что клиента, о котором идет речь, убили на пляже острова Гернси, охотно пошел на сотрудничество.

Ги Бруар, как объяснил Кифер Саймону, нанял его для того, чтобы привести в движение довольно необычную цепочку событий. Он пожелал, чтобы Кифер нашел заслуживающего доверия человека, который взялся бы поработать курьером и доставить некие чертежи из округа Ориндж на Гернси.

Сначала, сказал Кифер, задача показалась ему идиотской, хотя он и не употребил этого слова во время короткой встречи с мистером Бруаром. Почему не обратиться в одну из служб доставки, созданных специально для того, чтобы выполнять поручения, подобные этому, причем за минимальную цену? В «Федэкс», например? В «Ди-эйч-эл»? Или в «Единую посылочную службу»? Но мистер Бруар, как выяснилось, представлял собой интересную комбинацию властолюбца, эксцентрика и параноика. Он сказал Киферу, что у него есть деньги и он может себе позволить сделать все по-своему, то есть получить то, что ему нужно и когда нужно. Он бы и сам увез эти чертежи, но он прибыл в Ориндж только для того, чтобы договориться об их изготовлении. Остаться и подождать, пока они будут готовы, он не мог.

Он подчеркнул, что курьер ему нужен ответственный. За то, чтобы получить именно такого человека, он готов был заплатить любые деньги. Одиноким мужчинам он не доверял: он объяснил Киферу, что, глядя на своего сына-неудачника, он привык считать, что нынешняя молодежь ни на что не способна, — а поручать поездку в Европу одинокой женщине не хотел, так как считал, что женщин вообще не следует отпускать одних, и, кроме того, боялся, как бы ему не пришлось отвечать, если в пути с ней что-нибудь случится. В этом смысле он был человек старомодный. Поэтому они решили, что поедут мужчина и женщина. Значит, искать надо супружескую чету любого возраста.

Как сказал Кифер, Бруар проявил эксцентричность, предложив за работу пять тысяч долларов. Зато билеты оплатил только туристического класса. Поскольку пара должна была тронуться в путь, едва чертежи будут готовы, то наиболее подходящим местом для поисков потенциальных курьеров показался им Калифорнийский университет. Кифер развесил там объявления и стал ждать.

Тем временем Бруар выплатил ему гонорар и добавил пять тысяч долларов для курьера. Оба чека оказались в порядке, но Кифер, которому вся ситуация казалась чертовски странной, проверил, все ли законно и что архитектор действительно архитектор, а не фабрикант оружия, торговец наркотиками, поставщик плутония или веществ для ведения биологической войны.

Поскольку было очевидно, добавил Кифер, что никто из подобных типов не стал бы ничего посылать официальной курьерской почтой.

Но архитектором оказался человек по имени Джим Вард, который даже ходил с Кифером в одну школу. Он все и подтвердил. Ему поручили изготовить набор чертежей и набросков для мистера Ги Бруара, владельца поместья Ле-Репозуар близ Сент-Мартина на острове Гернси. Бруар хотел получить их как можно скорее.

Только после этого Кифер взялся за дело. Из толпы желающих съездить в Европу он выбрал человека по имени Чероки Ривер. Тот был старше других и женат, так объяснил свой выбор Кифер.

— Важнее всего то, — закончил Саймон, — что Уильям Кифер подтвердил историю Риверов до последней запятой. Странный способ ведения дел, но у меня складывается впечатление, что Бруар вообще любил вести свои дела странно. Это позволяло ему держать людей в подвешенном состоянии, а значит, контролировать ситуацию. Для богачей это важно. Именно так они становятся богачами.

— А полиция об этом знает?

Он покачал головой.

— Все бумаги находятся у Ле Галле. Думаю, еще немного, и он все выяснит.

— И тогда он ее отпустит?

— Только потому, что основные детали ее истории подтверждаются?

С этими словами Саймон протянул руку к коробочке, которая была источником электрических импульсов. Отключив ее от сети, он начал освобождаться от проводов.

— Вряд ли, Дебора. По крайней мере, не раньше, чем он найдет что-нибудь, прямо указывающее на кого-то еще.

Он подхватил с пола костыли и, опираясь на них, броском перенес свое тело с кровати на пол.

— А это «что-нибудь» существует? И указывает на кого-то другого?

Он не ответил. Взял скобу, которая лежала у кресла под окном, и начал прилаживать ее на ногу. Деборе показалось, что в то утро количество движений, которые он совершил, прикрепляя ее на место, просто не поддавалось счету, а время, понадобившееся ему, чтобы одеться, встать на ноги и приготовиться к продолжению разговора, тянулось бесконечно.

Наконец он сказал:

— Тебя что-то беспокоит.

— Чайна удивлялась, почему ты не… В общем, ты, кажется, не очень хочешь ее видеть. Ей кажется, будто у тебя есть для этого какие-то основания. Это правда?

— Любой, кто судит поверхностно, решит, что лучшей кандидатуры на роль козла отпущения, чем она, в этом деле не придумаешь: очевидно, что она и Бруар провели некоторое время наедине, заполучить ее плащ мог кто угодно, и всякий, кто имел доступ в ее комнату, мог раздобыть там ее волос и башмак. Но умышленное убийство требует мотива. А у нее, как ни крути, его нет и в помине.

— И все же полиция считает…

— Нет. Они знают, что мотива у них нет. И нам это на руку.

— Чтобы найти его для кого-нибудь другого?

— Да. Что заставляет людей идти на убийство? Месть, ревность, шантаж или материальная выгода. Вот на них-то мы и должны сосредоточить наши усилия сейчас.

— Но кольцо… Саймон, а что, если оно действительно принадлежит Чайне?

— И времени у нас осталось чертовски мало.

17

Всю дорогу назад, к Ле-Репозуару, Маргарет Чемберлен мертвой хваткой держала рулевое колесо. Это помогало ей сосредоточиться и думать только о количестве усилий, необходимых, чтобы не выпустить его из рук. Потому что надо было вести рейнджровер на юг вдоль Бель-Грев-Бей, а не возвращаться все время мыслями к недавнему столкновению с семейством Филдер.

Найти их оказалось легко. В телефонном справочнике оказалось всего двое Филдеров, один из которых жил на Олдерни. Другой оказался обитателем дома на рю де Лир в районе между Сент-Питер-Портом и Сент-Сэмпсоном. Найти это место на карте не составило труда. Однако в реальном измерении все оказалось куда сложнее, поскольку этот район, называемый Буэ, судьба обделила не только внешней привлекательностью, но и указателями с названиями улиц и номерами домов.

Район Буэ вызвал у Маргарет неприятные воспоминания о далеком детстве: у ее родителей было шестеро детей, и в их семье концы не то что не сходились с концами, но даже не подозревали о существовании друг друга. В Буэ обитали маргиналы островного общества, и их дома мало чем отличались от домов им подобных по всей Англии. Везде одни и те же жуткие однотипные дома с узкими дверями, оконными рамами из алюминия и облицовкой, пятнистой от ржавчины. Переполненные мешки с мусором занимают место живых изгородей, а немногочисленные плешивые лужайки пестрят не цветочными клумбами, а отбросами.

Пока Маргарет выбиралась из своей машины, на улице в канаве шипели друг на друга две кошки, не поделив валявшийся там же пирог со свининой. В перевернутом мусорном баке рылась собака. На чьей-то лужайке чайки клевали остатки батона. Все это привело Маргарет в содрогание, хотя она знала, что такая обстановка дает ей преимущество в близящемся разговоре. Филдеры явно не принадлежали к той категории людей, которые могут нанять адвоката, чтобы тот разъяснил им, в чем заключаются их права. А значит, выцарапать у них Адрианову долю наследства будет совсем не сложно.

Она не рассчитывала увидеть типа, который открыл ей дверь. Здоровенный, нечесаный, немытый и непривлекательный да еще и агрессивно настроенный мужлан стоял перед ней. На ее вежливое: «Доброе утро. Родители Пола Филдера живут здесь?» он ответил: «Может, живут, а может, и нет» — и впился глазами в ее грудь с явным намерением сбить незнакомку с толку.

— Вряд ли мистер Филдер — это вы, — заметила она. — Я имею в виду, старший.

Разумеется, это был не он. Несмотря на всю напускную сексуальную опытность, лет ему было никак не больше двадцати.

— Вы, наверное, сын. Я хотела бы поговорить с вашими родителями, если они здесь. Скажите им, что речь пойдет о вашем брате. Пол Филдер ведь ваш брат, как я понимаю?

Мужлан тут же оторвался от созерцания ее бюста.

— Мелкий засранец, — сказал он и отошел от двери.

Маргарет приняла это за приглашение войти, а когда мужлан исчез где-то в задней части дома, она решила, что может последовать за ним. Она оказалась в крохотной кухоньке, пропитанной кислыми запахами многочисленных яичниц с беконом, наедине с этим неотесанным типом, который прикурил сигарету от газовой горелки на плите и, затягиваясь, повернулся к ней.

— Что он еще натворил? — спросил он.

— Он унаследован приличную сумму денег от моего мужа, бывшего мужа, точнее говоря. Унаследовал в обход моего сына, которому эти деньги принадлежат по праву. Я считаю, что нудных судебных разбирательств по этому поводу можно избежать, и пришла узнать, придерживаются ли ваши родители того же мнения.

— Да ну? — спросил братец Филдер.

Поддернув свои грязные синие джинсы, он переступил с ноги на ногу и громко пукнул.

— Пардон, — сказал он. — С леди надо вести себя как следует. Я и позабыл.

— Я так понимаю, что ваших родителей дома нет? — Маргарет поправила висевшую на локте сумочку в знак того, что их встреча быстро приближается к концу. — Если вы сообщите им…

— Может, они наверху. Они любят с утра покувыркаться. А вы когда предпочитаете?

Маргарет решила, что ее разговор с этим молокососом затянулся.

— Если вы сообщите им, что Маргарет Чемберлен, ранее Бруар, заходила… Я им позже позвоню.

И повернулась, чтобы уйти восвояси.

— Маргарет Чемберлен, ранее Бруар, — повторил за ней братец Филдер. — Уж и не знаю, как я все это запомню. Придется вам пособить мне маленько. Надо же, язык сломать можно.

Не дойдя до двери, Маргарет остановилась.

— Если у вас найдется листок бумаги, я запишу.

Она стояла в коридоре, который соединял кухню с прихожей, и молодой человек вышел за ней туда. Его близкое присутствие в узком коридоре сделало его страшнее, чем он мог показаться при других обстоятельствах, а тишина вокруг и над ними стала особенно заметной.

— Да я не про бумагу говорю, — сказал он. — Какой с нее толк?

— Ну что же. Тогда разговор исчерпан. Придется мне позвонить и представиться им самой.

Маргарет повернулась к нему спиной, хотя ей страшно не хотелось выпускать его из виду, и направилась к двери.

Он нагнал ее в два прыжка и схватил ее руку, уже лежавшую на ручке двери. Она почувствовала, как его дыхание обожгло ей шею. Он навалился и прижал ее к двери. Обездвижив, он стал ощупывать ее, опускаясь вниз, пока не достиг паха. Тут он сильно ухватился за Маргарет и рывком прижал ее спиной к себе. Другой рукой стиснул ее левую грудь. Все случилось за одну секунду.

— Вот так я точно запомню, — пропыхтел он.

Как ни смешно, все мысли Маргарет были только о сигарете, которую он зажег на кухне. Куда он ее девал? Неужели он хочет ее обжечь?

Эта безумная мысль при таких обстоятельствах, когда нанести ей ожоги явно не входило в планы этого типа, помогла прогнать страх. Она двинула локтем ему под ребра. Изо всех сил наступила каблуком на ногу. И едва его хватка ослабла, отпихнула его от себя и выскочила за дверь. Ей хотелось задержаться и наподдать ему ногой по яйцам — видит бог, ужасно хотелось, — но, хотя в ярости Маргарет Чемберлен становилась настоящей тигрицей, головы она при этом не теряла. И потому побежала к машине.

По дороге в Ле-Репозуар Маргарет обнаружила, что ее буквально переполняет адреналин, а он всегда вызывал в ней ярость. Она направила ее на мерзкую двуногую ошибку природы, которая повстречалась ей в Буэ. Да как он смел… За кого он, черт побери, ее принял… Что он намеревался… Да она бы его убила… Но продолжалось это недолго. Когда сознание того, что с ней едва не произошло, полностью овладело ее мыслями, ее ярость устремилась к более подходящему адресату — сыну.

Он снова отказался с ней ехать. Вчера он предоставил ей самой разбираться с Генри Муленом и сегодня поступил так же.

С нее хватит, решила Маргарет. Видит бог, хватит. Ей надоело организовывать за Адриана его жизнь, не видя от него не то что помощи, но даже благодарности. Она выигрывала сражения за него с тех самых пор, как он родился, но теперь все, хватит.

В Ле-Репозуаре она вышла из автомобиля, сильно хлопнув дверцей, широким шагом подошла к дому, открыла дверь, вошла и грохнула ею о косяк. Удары были точками в ее внутреннем монологе. Хватит с нее. Трах. Пусть сам справляется. Трах.

Ни звука не донеслось из глубины дома в ответ на ее обхождение с тяжелой входной дверью. Это разозлило Маргарет так, что самой стало странно, и она пронеслась по старому каменному холлу, выбивая каблучками сапог яростную дробь по плитам пола. Она буквально взлетела по лестнице к дверям комнаты Адриана. Единственное, что не позволило ей распахнуть ее и ворваться внутрь, было беспокойство о том, как бы недавнее происшествие не оставило на ее внешности какие-нибудь следы, да еще страх застать Адриана за очередным отвратительным занятием.

Может быть, подумала она, именно это и толкнуло Кармел Фицджеральд в вечно распахнутые объятия его отца. Наверное, она столкнулась с одним из гнусных методов, к которым Адриан прибегал для успокоения своей нервной системы в периоды стресса, и, смущенная, бросилась к Ги, ища у него утешения и объяснения, а тот был только рад их ей предоставить.

«Мой сын странный человек, не совсем тот, кого можно назвать настоящим мужчиной».

«О да, тут ты был прав, — подумала Маргарет. — Единственный шанс Адриана стать нормальным ты выхватил у него прямо из рук».

И что бесило Маргарет сильнее всего, виноват в этом был сам Адриан. Когда, господи, когда же ее сын станет тем человеком, которым она всегда хотела его видеть?

В коридоре верхнего этажа над комодом из красного дерева висело зеркало в золоченой раме, и Маргарет затормозила перед ним, чтобы взглянуть на себя. Бросив взгляд на свое отражение, она даже удивилась, не найдя отпечатков лап братца Филдера на своем желтом кашемировом свитере. Она все еще чувствовала его прикосновение. Вонь из его рта. Чудовище. Кретин. Психопат. Убийца.

В дверь комнаты Адриана она постучала дважды, и довольно громко. Окликнула сына по имени, повернула ручку и вошла. Он лежал в кровати. Но не спал. Его взгляд был прикован к окну, шторы на котором были раздвинуты, открывая картину серого дня и распахнутое окно.

В животе у Маргарет стало холодно, и гнев тут же покинул ее. Ни один нормальный человек, решила она, не стал бы лежать в кровати при таких условиях.

Маргарет поежилась. Шагнув к окну, она осмотрела наружный подоконник и землю внизу. Повернулась лицом к кровати. Пуховое одеяло закрывало Адриана до самого подбородка, бугорки под ним обозначали расположение его конечностей. Она изучала его топографию, пока ее взгляд не уперся в его ступни. Надо посмотреть, сказала она себе. Надо знать самое худшее.

Он не протестовал, когда она подняла одеяло, открыв его ноги. И не пошевелился, пока она разглядывала его подошвы в поисках следов того, что он выходил на улицу минувшей ночью. Раздвинутые шторы и открытое окно свидетельствовали о том, что у него опять был приступ. Раньше он никогда не ходил по коньку крыши и не стоял на подоконнике ночью, но его подсознание не всегда руководствовалось тем, что делают и чего не делают разумные люди.

— Лунатики редко подвергают себя опасности, — втолковывали Маргарет. — Ночью они делают то же самое, что стали бы делать днем.

В этом-то, думала Маргарет мрачно, все и дело.

Но если Адриан и выходил ночью за пределы своей комнаты, а не просто ходил по ней взад-вперед, никаких следов этого на его подошвах не сохранилось. Мысленно вычеркнув приступ снохождения из списка потенциальных пятен на экране психологического состояния своего сына, Маргарет приступила к осмотру постели. Она даже не имитировала нежность, когда сунула обе руки ему под бедра в поисках мокрых пятен на простыне и матрасе. С облегчением обнаружила, что их там нет. С комой наяву, как она называла его периодические погружения в транс среди бела дня, она справится.

Было время, когда она делала это с нежностью. Тогда она называла его своим бедным мальчиком, своим дорогим малышом, не похожим на трех ее других сыновей, здоровых и успешных, таким чувствительным ко всему, что происходило вокруг. И пробуждала его от сна наяву, нежно поглаживая по щекам. Она массировала ему голову, пока он не просыпался, и ласковыми словами возвращала его на землю.

Но не теперь. Братец Филдер выжал из нее молоко материнской нежности и заботы досуха. Поехал бы Адриан с ней в Буэ, и ничего подобного не случилось бы. Хотя он, конечно, не мужчина, но присутствие еще одного человека, к тому же свидетеля, наверняка заставило бы братца Филдера подумать, прежде чем бросаться на нее.

Маргарет схватила одеяло за край, сорвала его со своего сына и швырнула на пол. Выдернула у него из-под головы подушку. Когда он заморгал, она сказала:

— С меня хватит. Сам занимайся своей жизнью.

Адриан посмотрел на мать, на окно, потом снова на мать и на одеяло на полу. Его не затрясло от холода. Он не пошевелился.

— Вылезай из постели! — рявкнула Маргарет.

Только тогда он проснулся окончательно и спросил:

«Я опять…» — имея в виду окно.

— А ты как думаешь? И да, и нет. — Она имела в виду окно и постель. — Мы нанимаем поверенного.

— Их здесь называют…

— Да плевать я хотела на то, как их тут называют! Я нанимаю поверенного, и ты едешь со мной.

Она подошла к гардеробу и вынула из него халат. Бросила сыну и, когда тот поднялся с постели, закрыла окно.

Когда она повернулась к нему снова, то встретила его взгляд, и по его выражению ей стало ясно, что он полностью отдает себе отчет в происходящем и начинает реагировать на ее вторжение в его комнату. Было похоже, будто осознание того, что она осматривала его тело и окружающие его предметы, медленно просачивалось в его мозг, и она видела, как это происходит: сначала забрезжило понимание, затем пришло все остальное. Значит, поладить с ним будет еще труднее, но Маргарет всегда знала, что сын ей не ровня.

— Ты стучала? — спросил он.

— Не говори ерунды. Как ты думаешь?

— Ответь мне.

— Не смей так разговаривать с матерью. Знаешь, через что я прошла сегодня утром? Знаешь, где я была? И знаешь почему?

— Я хочу знать, стучала ли ты.

— Да ты сам себя послушай. Знаешь, на кого ты похож?

— Не уходи от ответа. Я имею право…

— Вот именно. Ты имеешь право. Этим-то я и занимаюсь с самого рассвета. Забочусь о соблюдении твоих прав. Пытаюсь вернуть тебе то, что принадлежит тебе по праву. Пытаюсь — без всякой благодарности — втолковать это тем самым людям, которые вырвали твои права прямо у тебя из рук.

— Я хочу знать…

— Ты скулишь, как сопливый двухлетка. Прекрати. Да, я стучала. Я колотила в дверь. Я кричала. И если ты считаешь, что я должна была уйти и спокойно дожидаться, пока ты соизволишь вынырнуть из своего крошечного придуманного мирка, то ты сильно ошибаешься. Я устала работать на того, кто совершенно не стремится работать сам на себя. Одевайся. Будешь действовать. Сейчас же. Или я все бросаю.

— Бросай.

Маргарет стала наступать на сына, радуясь тому, что ростом он пошел в отца, а не в нее. Она была на два, нет, почти на три дюйма выше. И пользовалась этим.

— Ты невыносим. Нельзя вечно мириться с поражением. Ты хотя бы представляешь, какое впечатление ты производишь? И что думают о тебе женщины?

Он подошел к комоду, с которого взял пачку «Бенсон и Хеджес». Вытряхнул сигарету и закурил. Глубоко затянулся и некоторое время молчал. От его ленивых движений ей чуть не стало плохо.

— Адриан!

Услышав свой визг, Маргарет ужаснулась: ее голос звучал в точности как голос ее матери-уборщицы — те же нотки безнадежности и страха, которые она маскировала яростью.

— Отвечай мне, черт тебя побери. Я этого не потерплю. Я приехала на Гернси для того, чтобы обеспечить твое будущее, и не собираюсь стоять здесь и терпеть твое обращение со мной, как будто я…

— Что? — Он стремительно обернулся. — Как будто ты что? Предмет мебели? Который двигают то туда, то сюда? Как ты обращаешься со мной?!

— Яне…

— Думаешь, я не знаю, чего ты добиваешься? Чего ты всегда добивалась? Чтобы все было так, как ты хочешь. Как ты запланировала.

— Как ты можешь так говорить? Я работала. Я выбивалась из сил. Я организовывала. Я устраивала. С тех пор как ты родился, я жила только ради того, чтобы ты мог гордиться своей жизнью. Чтобы ты чувствовал себя ровней со своими братьями и сестрами. Чтобы ты стал человеком.

— Не смеши меня. Ты всю жизнь делала из меня бездельника, а теперь, когда я стал им, ты пытаешься сбросить меня со своей шеи. Думаешь, я не вижу? Думаешь, я не понимаю? В этом все дело. Для этого ты сюда приехала.

— Это неправда. Это дурно, неблагодарно и намеренно…

— Нет уж. Если ты хочешь моего участия в приобретении того, что ты для меня запланировала, так давай убедимся в том, что мы с тобой правильно друг друга понимаем. Ты хочешь, чтобы я получил эти деньги и наконец отстал от тебя. «Больше никаких оправданий, Адриан. Теперь ты сам по себе».

— Неправда.

— Думаешь, я не знаю, что я неудачник? И обуза?

— Не говори так о себе. Не смей!

— А когда у меня в руках окажется целое состояние, время оправданий кончится. И ты сможешь выпихнуть меня из своего дома и из своей жизни. Ведь тогда у меня хватит денег даже на то, чтобы засадить себя в сумасшедший дом, если до этого дойдет.

— Я лишь хочу, чтобы ты получил то, чего заслуживаешь. Господи, неужели это непонятно?

— Понятно, — отозвался он. — Поверь, мне все понятно. Только почему ты решила, что я не получил того, что заслуживаю? Уже, мама. Уже получил.

— Ты его сын.

— Вот именно. В этом-то и суть. Его сын.

Адриан смотрел на нее долго и пристально. Маргарет вдруг поняла, что он пытается ей что-то сказать, она почувствовала напряжение в его взгляде. Ей вдруг показалось, что они — как два незнакомца, которые не встречались до тех пор, пока их не столкнула жизнь.

Но в этом непривычном чувстве отстраненности было и нечто утешительное. Другие эмоции могли заставить ее думать о том, о чем думать было нельзя.

Маргарет спокойно сказала:

— Одевайся, Адриан. Мы едем в город. Нам надо нанять поверенного, и у нас мало времени.

— Я хожу во сне, — сказал он, и в его голосе зазвучал слабый надрыв. — И еще черт знает что делаю.

— Вряд ли нам стоит обсуждать это сейчас.

После разговора в номере отеля Дебора и Сент-Джеймс разделились. Она отправилась выяснять, может ли существовать еще одно немецкое кольцо, подобное тому, которое они нашли на пляже. Он пошел разыскивать наследников Ги Бруара. Цель у них была одна: обнаружить возможный мотив, но подходы разные.

Признав, что наличие умысла в этом преступлении указывает на возможность его совершения кем угодно, только не братом и сестрой Ривер, Сент-Джеймс благословил Чероки на участие в экспедиции Деборы к Фрэнку Узли, которого они собирались расспросить о военных сувенирах. Если убийцей окажется именно он, то лучше, чтобы при их с Деборой разговоре присутствовал мужчина. Сам он отправлялся на поиски тех, кого в наибольшей степени коснулось завещание Ги Бруара, один.

Начал Сент-Джеймс с поездки в Ла-Корбьер, где обнаружил хозяйство Муленов на повороте одной из узких тропинок, которые вились по всему острову между оголенных живых изгородей и высоких земляных валов, поросших плющом и густым дерном. Он лишь в общих чертах представлял себе район, где жили Мулены, то есть собственно Ла-Корбьер, но найти его большого труда не составило. Остановившись у большого желтого дома на краю крошечной деревушки, он обратился за помощью к женщине, оптимистически развешивавшей на просушку белье в тумане.

— А, так вам Ракушечный дом нужен, миленький, — сказала она и махнула куда-то в восточном направлении.

Пусть он держится этой же дороги, только не сворачивает к морю, пояснила она. И не ошибется. Так и случилось.

Сент-Джеймс остановился на подъездной дорожке и оглядел территорию вокруг дома Муленов, прежде чем идти дальше. Выглядела она любопытно, и это заставило его нахмуриться: обломки ракушек, куски проволоки и цементная пыль вместе составляли когда-то фантастический сад. Некоторые объекты сохранились и показывали, каким он был. Под огромным каштаном красовался нетронутый колодец, а на причудливом ракушечно-цементном шезлонге уцелела думка из ракушек, на которой кусочками темно-синего стекла были выложены слова «Папа говорит…». Все остальное превратилось в пыль. Казалось, на землю вокруг маленького приземистого домика пролился дождь из кувалд, которые вбили в землю все.

Рядом с домом стоял амбар, из него доносилась музыка: Фрэнк Синатра выводил какую-то песенку на итальянском. Сент-Джеймс направился туда. Дверь амбара была приоткрыта, и сквозь нее виднелись беленые стены, освещенные рядами флуоресцентных ламп, которые свисали с потолка.

Сент-Джеймс громко поздоровался, но ему никто не ответил. Тогда он шагнул через порог и оказался в мастерской стеклодува. Судя по всему, там изготовляли предметы двух различных видов. В одной половине резали стекло для теплиц и оранжерей. Вторая половина была отдана искусству. Здесь неподалеку от потухшего горна стопкой лежали мешки с химикалиями. Прислонившись к ним, стояли длинные трубки для выдувания стекла, а на полках красовались готовые изделия, декоративные предметы ярких цветов: огромные тарелки на подставках, стилизованные вазы, современная скульптура. Эти объекты куда уместнее смотрелись бы в каком-нибудь ресторане Конрана, чем в амбаре на Гернси. Сент-Джеймс рассматривал их в некотором изумлении. Их состояние — ни на одном не было ни пылинки ни соринки — контрастировало с состоянием горна, трубок и мешков, покрытых толстым слоем копоти.

Сам стеклодув даже не заметил появления незнакомца. Он работал у широкого верстака на теплично-оранжерейной стороне мастерской. Над его головой висели чертежи сложного оранжерейного сооружения. Их окружали рисунки других, еще более изысканных конструкций. Но мастер, стремительным движением разрезая прозрачный лист, который лежал перед ним на скамье, смотрел не на них, а на обычную салфетку, где, похоже, были нацарапаны какие-то размеры.

Наверное, это и есть Мулен, подумал Сент-Джеймс, отец наследницы Бруара. Он окликнул его по имени, на этот раз громче. Мулен поднял голову. Когда он вынул из ушей восковые затычки, стало понятно, почему он не слышал шагов Сент-Джеймса, но непонятно, зачем ему тогда Синатра.

Затем он подошел к источнику музыки, компакт-проигрывателю, где Фрэнк уже перешел к следующей песне, «Luck Be a Lady Tonight». Мулен прервал его на полуслове. Протянув руку за полотенцем, на котором киты выпускали фонтаны воды, он накрыл проигрыватель и сказал:

— Я всегда включаю его, когда работаю, чтобы люди знали, где меня найти. А чтобы он не действовал мне на нервы, вставляю беруши.

— Может, лучше другую музыку поставить? — спросил Сент-Джеймс.

— Я ее все равно ненавижу, так что без разницы. Чем могу помочь?

Представившись, Сент-Джеймс протянул ему свою визитку. Мулен посмотрел на нее и бросил на верстак, где она упала рядом с его салфеточными расчетами. Его лицо немедленно стало настороженным. Он отметил, чем занимается Сент-Джеймс, и, очевидно, не верил, что судмедэксперт из Лондона зашел к нему с мыслью заказать стекло для оранжереи.

— Похоже, ваш сад серьезно пострадал, — заметил Сент-Джеймс, — Ни за что бы не подумал, что здесь процветает вандализм.

— Вы приехали его посмотреть? — спросил Мулен. — Это что, тоже ваша работа?

— Вы обращались в полицию? — вместо ответа вновь спросил Сент-Джеймс.

— Незачем.

Мулен вынул из кармана металлическую рулетку и начал измерять лист, над которым работал. Сделав пометку на салфетке с цифрами, он осторожно поднял стекло и прислонил его к дюжине других у стены.

— Я сам его разбил, — пояснил он. — Время пришло.

— Понятно. Мелкий домашний ремонт.

— Ремонт жизни. Сад построили мои девочки, после того как ушла жена.

— У вас не одна дочь? — спросил Сент-Джеймс. Мулен словно взвесил его вопрос, прежде чем ответить:

— У меня их три.

Он отвернулся и взял новый кусок стекла. Положил на верстак и склонился над ним: человек за работой. Сент-Джеймс воспользовался моментом и подошел ближе. Он взглянул на чертежи и рисунки над скамьей. Слова «Йейтс, Добри-Лодж, Ле-Валлон» относились к сложной оранжерее. Рисунки изображали стилизованные окна. Они принадлежали «Военному музею Г. У.».

Прежде чем продолжить разговор, Сент-Джеймс понаблюдал за Генри Муленом за работой. Это был крупный мужчина, здоровый и сильный на вид. Под пластырями, которые перекрещивали его руки во всех направлениях, бугрились мышцы.

— Я вижу, вы порезались, — сказал Сент-Джеймс — Издержки профессии, наверное.

— Вы правы.

Мулен разрезал стекло раз и другой, что говорило о его огромном опыте и изобличало его во лжи.

— Вы работаете не только с оранжереями, но и с окнами?

— А разве не видно? — Он поднял голову и мотнул ею в направлении стены, на которой висели рисунки. — Я работаю с любым стеклом, мистер Сент-Джеймс.

— Наверное, именно это и привлекло к вам внимание Ги Бруара?

— Наверное.

— И вы должны были делать окна музея? — Сент-Джеймс указал на рисунки на стене. — Или это просто проекты?

— Я делал все стекольные работы для Бруаров, — ответил Мулен. — Восстановил оригинальные теплицы в садах, построил оранжерею, поменял окна в доме. Я же говорю, я работаю с любым стеклом. И в музее тоже должен был работать я.

— Но вы, наверное, не единственный стекольщик на острове. Здесь столько теплиц. Все вам не успеть.

— Не единственный, — подтвердил Мулен. — Просто я лучший. Бруары это знали.

— Поэтому вполне логично, что вас наняли для музея?

— Можно и так сказать.

— Но насколько я понял, никто не знал, каким будет это здание. До того праздника. Значит, чтобы сделать проект окон заранее, вы сверяли их с чертежами местного архитектора? Кстати, я видел его модель. Ваши окна к ней вполне подходят.

Мулен сделал еще одну пометку на своей салфетке и сказал:

— Вы пришли сюда говорить об окнах?

— Почему только одна?

— Что одна?

— Дочь. У вас их три, но наследство от Бруара получает только одна. Синтия Мулен. Ваша… которая? Старшая?

Мулен взял еще один лист стекла и сделал два надреза. Рулеткой уточнил результат и сказал:

— Син старшая.

— И почему, как вы думаете, он ее выделил? Сколько ей, кстати?

— Семнадцать.

— Школу уже кончила?

— Учится на курсах в Сент-Питер-Порте. Он предлагал отправить ее в университет. Она способная, только университета здесь нет. Придется ей ехать в Англию. А в Англии нужны деньги.

— Которых у вас, как я понимаю, не было. И у нее тоже.

«Пока он не умер». Эти слова висели между ними, непроизнесенные, словно дым от невидимой сигареты.

— Верно. Все дело было в деньгах. Да. Повезло нам. — Мулен повернулся к верстаку спиной и взглянул Сент-Джеймсу в лицо. — Это все или вас еще что-то интересует?

— Как вы думаете, почему только одна из ваших дочерей была упомянута в завещании?

— Не знаю.

— Двум другим девочкам высшее образование тоже не помешало бы.

— Верно.

— Так почему…

— Возраст у них не тот. Рано им еще в университет. Всему свое время.

— Но ведь мистер Бруар не собирался умирать, правда? Конечно, шестьдесят девять лет — это не молодость, но все говорят, что он был в отличной форме. — Сент-Джеймс не стал ждать ответа Мулена. — Значит, если Бруар хотел, чтобы ваша дочь получила образование на те деньги, которые он ей оставил… Когда же она должна была этим заниматься, по его мнению? Он мог еще лет двадцать прожить. А то и больше.

— Разумеется, если бы мы его не убили, — ответил Мулен. — Вы на это намекаете?

— Где ваша дочь, мистер Мулен? Она здесь?

— Да ладно вам, бросьте. Ей всего семнадцать.

— Так она здесь? Я могу с ней поговорить?

— Она на Олдерни.

— И что она там делает?

— Бабушке помогает. Или от копов прячется. Как вам больше нравится. Мне все равно.

Он вернулся к работе, но от Сент-Джеймса не укрылось ни дрожание жилки у него на виске, ни косой надрез, который он сделал на стекле. Ругнувшись вполголоса, он швырнул испорченные куски в мусорную корзину.

— Вряд ли вы можете себе позволить часто ошибаться при такой работе, — заметил Сент-Джеймс — Так и разориться недолго.

— Вы бы меня не отвлекали, а? — отозвался Мулен. — Если у вас все, то, с вашего разрешения, у меня много работы и мало времени.

— Я понимаю, почему мистер Бруар оставил деньги мальчику по имени Пол Филдер, — сказал Сент-Джеймс- Бруар, как член уважаемой на острове организации, был его наставником. Я говорю о Гернсийской ассоциации взрослых, подростков и учителей. Слышали о такой? То есть их отношения имели официальную основу. А ваша дочь так же с ним встретилась?

— У Син не было с ним никаких отношений, — сказал Генри Мулен, — Ни через ассоциацию, ни как-либо иначе.

Несмотря на свои прежние слова, он, видимо, решил прекратить работу. Положив инструменты для резки и рулетку на свои места, он схватил щетку и смахнул с верстака мелкие осколки стекла.

— Просто у него были свои причуды, и Син стала одной из них. Сегодня причуда одна, завтра другая. Сегодня я занимаюсь одним, завтра другим, послезавтра третьим, потому что у меня есть деньги и я могу сколько угодно разыгрывать Сайта-Клауса. Вот Син и повезло. Как в игре в музыкальные стулья, где надо оказаться в нужном месте, когда кончится мелодия. Через день на ее месте могла бы оказаться ее сестра. Через месяц точно. Вот так-то. Просто он знал ее лучше, чем других девочек, потому что, когда я работал в Ле-Репозуаре, она ходила туда со мной. Или забегала к тетке.

— К тетке?

— Вэл Даффи. Моя сестра. Она мне помогает с девочками.

— Как?

— Что значит «как»? — огрызнулся Мулен, и стало ясно, что его терпение на пределе. — Девочкам нужен женский глаз. Мне что, объяснить вам зачем или сами докумекаете? Син ходила к ней поболтать. Между нами, девочками, ясно?

— О переменах, которые происходили с ее телом? О проблемах с мальчиками?

— Не знаю. Мой нос был там, где ему положено быть, то есть у меня на лице. А не в их делах. Я благодарю небо за то, что рядом с Син есть женщина, с которой она может поговорить по душам, и эта женщина — моя сестра.

— Которая дала бы вам знать в случае чего?

— Никакого случая не было.

— Но ведь причуды у него были.

— У кого?

— У Бруара. Вы сами сказали, что у него были причуды. Син была одной из них?

Лицо Мулена побагровело. Он шагнул к Сент-Джеймсу.

— Черт побери. Да я должен…

И он остановился. Похоже, это потребовало от него серьезного усилия.

— Речь идет о девочке, — сказал он. — Не о взрослой женщине. О девочке.

— Пожилые мужчины и прежде питали слабость к молоденьким девочкам.

— Вы выворачиваете мои слова наизнанку.

— Так поправьте меня.

Мулен помедлил. Сделал шаг назад. Оглянулся на свои поделки в другой половине мастерской.

— Я уже говорил. У него были причуды. Стоило какому-то предмету привлечь его внимание, и он словно обсыпал его волшебным порошком. Делал его особенным. Потом его привлекало что-то другое, и он посыпал порошком его. Такой уж он был.

— Волшебный порошок — это деньги?

Мулен покачал головой.

— Не только.

— А что же?

— Вера, — сказал тот.

— Во что именно?

— Вера в других. Он умел верить в других. Правда, человек начинал думать, что если ему повезет, то одной верой в него дело не ограничится, вот какая проблема.

— То есть от него ждали денег.

— Он почти обещал. Он как будто говорил: «Вот чем я могу тебе помочь, если ты будешь трудиться, только сначала надо трудиться, а уж дальше посмотрим». Конечно, он никогда так не говорил, то есть не такими словами. Но эта мысль почему-то заседала в голове у каждого.

— И у вас тоже? Вздохнув,

Мулен ответил:

— И у меня тоже.

Сент-Джеймс вспомнил все, что он узнал о Ги Бруаре, о его секретах, о планах на будущее, о том, что другие люди думали о нем самом и об этих планах. Возможно, подумал он, эти черты личности покойного, которые считали отражением капризов богатого благодетеля, были на самом деле симптомами гораздо более опасного для окружающих поведения — странной игры во власть. В этой игре влиятельный человек, более не занимавший место во главе успешной бизнес-корпорации, сохранял за собой определенного рода власть над людьми, причем осуществление этой власти и являлось конечной целью всей игры. Люди превращались в пешки, а доской служила их жизнь. А главным игроком был, конечно же, Ги Бруар.

Но достаточно ли этого, чтобы толкнуть кого-то на убийство?

Сент-Джеймс предполагал, что ответ на этот вопрос кроется в тех действиях, которые каждый предпринял под влиянием веры Бруара в него. Еще раз оглядев амбар, он частично увидел ответ на свой вопрос в предметах из стекла, о которых прилежно заботились, и в горне и стеклодувных трубках, о которых не заботился никто.

— Полагаю, вас он заставил поверить в ваши художественные способности, — отметил он, — Так было дело? Он поощрял вас осуществить мечту?

Мулен вдруг направился ко входу в амбар, где щелкнул выключателем и остался стоять, вырисовываясь темным силуэтом на фоне двери. Он выглядел громадным, и не только благодаря свободной рабочей одежде, но и потому, что был силен как бык. Сент-Джеймс подумал, что ему, наверное, не составило труда разрушить поделки своих дочерей.

Он вышел на улицу следом за ним. Мулен закрыл дверь и повесил на нее замок, продев его дужку в толстые металлические петли.

— Он заставлял людей поверить в то, что они значительнее, чем на самом деле, вот что он умел, — сказал он. — А если они решались пойти по тому пути, на который он уговаривал их вступить… Что ж, полагаю, это было их личное дело. С кого же спрашивать, когда сам рискуешь последним?

— Люди редко ставят на карту последнее, если не верят в успех предприятия, — заметил Сент-Джеймс.

Генри Мулен оглянулся на сад, где осколки ракушек усыпали лужайку, точно снег.

— Он умел придумывать. Он рождал идеи и дарил их нам. А мы… мы умели верить.

— Вы знали об условиях завещания мистера Бруара? — спросил Сент-Джеймс, — Ваша дочь знала?

— Вы хотите спросить, не мы ли его убили? Не поторопились ли, пока он не передумал?

Мулен сунул руку в карман. Вытащил тяжелую связку ключей. И пошел по дорожке к дому, давя по пути ракушки и гравий. Сент-Джеймс шел за ним, но не потому, что надеялся на продолжение поднятой им самим темы, а потому, что увидел в этой связке кое-что интересное и хотел убедиться, что зрение его не обмануло.

— Завещание, — повторил он, — Знали вы о нем или не знали?

Мулен не отвечал до тех пор, пока не подошел к входной двери и не вставил один из ключей в ее замок. Тогда он повернулся, чтобы ответить.

— Ни о каком завещании мы ничего не знали, —сказал он. — Желаю вам доброго дня.

Он повернулся к Сент-Джеймсу спиной и вошел внутрь. Дверь тут же захлопнулась за ним, лязгнув замком. Но Сент-Джеймс успел увидеть то, что хотел. Со связки ключей Генри Мулена свисал маленький камешек с дырочкой посередине.

Сент-Джеймс пошел прочь от дома. Он был не настолько глуп, чтобы верить, будто Мулен рассказал ему все, но понимал, что сейчас от него большего не добьешься. И все же на пути к машине он остановился и задумчиво оглядел Ракушечный дом: шторы на окнах были задвинуты от солнца, дверь надежно заперта, сад лежал в руинах. Он размышлял о том, что же это значит — иметь причуды. А также о власти, которую обретает над другими человек, посвященный в их мечты.

Пока он так стоял, ни на что особенно не глядя, его внимание привлекло какое-то движение в доме. Пошарив глазами по фасаду, он заметил, что у небольшого окошка кто-то стоит.

Кто-то за стеклом поправлял шторы. Сент-Джеймс успел заметить лишь светлые волосы да полупрозрачный силуэт, когда человек скрылся из виду. При других обстоятельствах он решил бы, что видел привидение. Однако свет из комнаты на мгновение обрисовал фигуру женщины, вполне материальной.

18

Пол Филдер очень обрадовался, когда увидел Валери Даффи, которая спешила к нему через лужайку. Она бежала, ее расстегнутое черное пальто развевалось на ветру, и то, что она даже не застегнулась, показывало, что она на его стороне.

— Эй, послушайте! — крикнула она, когда полицейский схватил Пола за плечо, а Табу ухватил полицейского за штанину. — Что вам от него нужно? Это наш Пол. Он здешний.

— Тогда почему он не говорит, кто он такой?

У констебля были усы, как у моржа, и Пол заметил кусочек хлопьев, который прилип к ним с завтрака и трепыхался при каждом слове. Пол наблюдал за ним, словно зачарованный, как будто это был не фрагмент еды, а отважный скалолаз, висящий на краю отвесного утеса.

— Я же вам объясняю, кто он, — сказала Валери Даффи. — Его имя Пол Филдер, он здешний мальчик. Табу, перестань. Отпусти этого нехорошего дяденьку.

Нащупав на собаке ошейник, она оттащила пса от констебля.

— Мне следовало бы привлечь вас обоих за нападение.

И констебль отпустил Пола, толкнув его напоследок так, что тот отлетел прямо к Валери. Табу снова залаял.

Пол бросился перед псом на колени и уткнулся лицом в его пахучую шерсть. Табу тут же перестал лаять. Но ворчать все же продолжал.

— В следующий раз, — сказал обладатель моржовых усов, — называй свое имя, когда тебя просят, парень. А если не назовешь, оглянуться не успеешь, как я тебя… И твою псину вместе с тобой. Ее уже сейчас забрать не мешало бы. Только посмотри, что она сотворила с брюками. Дыру в них прогрызла, видишь? А если бы за ногу цапнула? А там ведь мясо. Кровь. Ты прививки ему делал? А документы на него где? Вот сейчас я их у тебя и заберу.

— Не дури, Трев Аддисон, — сказала Валери, и голос ее прозвучал резко, — Да-да, я тебя знаю. Я с твоим братом в одну школу ходила. И тебе не хуже меня известно, что никто не носит документы на собаку с собой. Ты сам напугался и мальчика напугал. И собаку тоже. На этом и кончим. Зачем ухудшать дело?

Звук собственного имени, похоже, привел констебля в чувство, потому что тот посмотрел сначала на Пола, потом на собаку, на Валери и наконец одернул мундир и отряхнул брюки.

— У нас приказ, — сказал он.

— Разумеется, — ответила Валери, — и мы не собираемся мешать его выполнению. Пойдем со мной, штаны твои починим. Я их зашью — глазом моргнуть не успеешь. А все, что тут произошло, забудем.

Трев Аддисон бросил взгляд на край аллеи, где один из его коллег поднимал ветки кустарника, с головой уйдя в работу. Задача казалась весьма утомительной, и никто бы не отказался отвлечься от нее минут на десять. С неохотой он начал:

— Не знаю, мне вообще-то надо…

— Да брось, — отозвалась Валери. — Чашечку чаю-то выпить никому не возбраняется.

— Говоришь, глазом моргнуть не успею?

— Я двоих сыновей вырастила, Трев. Так что дырки успею зашить раньше, чем ты — выпить свой чай.

— Ну ладно, — согласился он и добавил, обращаясь к Полу: — А ты смотри не путайся под ногами, понял? Здесь идет полицейское расследование.

Валери сказала Полу:

— Иди в большой дом на кухню, милый. Сделай себе какао. Там есть свежие имбирные пряники.

Кивнув ему, она пустилась в обратный путь через лужайку, а Трев Аддисон шагал за ней по пятам.

Пол, словно пришитый к месту, ждал, когда дверь коттеджа Даффи закроется за ними. Обнаружив, что сердце вот-вот выпрыгнет у него из груди, он прижался лбом к спине Табу. Сырой мускусный запах его шерсти был так же знаком ему и приятен, как прикосновение материнской ладони к его щеке в детстве, когда у него поднималась температура.

Когда сердцебиение улеглось, он поднял голову и потер кулаками лицо. Рюкзак соскользнул, когда полицейский схватил мальчика за плечо, и теперь лежал на земле бесформенной кучкой. Подхватив его, Пол рысцой двинулся к дому.

Он направлялся к черному ходу, как обычно. Повсюду шла какая-то суета. Пол в жизни не видел столько полицейских в одном месте, разве что по телику, поэтому он притормозил у оранжереи, чтобы поглядеть, чем они заняты. Они что-то искали. Это было понятно. Но он представить себе не мог, что именно. Он подумал, что, верно, кто-то потерял какую-то дорогую вещь в день похорон, когда все пришли в Ле-Репозуар на поминки. Но хотя это казалось ему вполне возможным, вряд ли половину всей полиции острова согнали бы сюда на ее поиски. Такое могло произойти лишь в том случае, если бы хозяином этой вещи был кто-то очень-очень важный, но ведь самым важным человеком на острове и был покойный. Тогда кто же мог ее обронить? Пол этого не знал и не догадывался. Поэтому он пошел в дом.

Вошел он через дверь оранжереи, которая, как всегда, стояла незапертая. Табу семенил за ним, цокая когтями по кирпичам, из которых был сложен пол. Внутри было тепло и влажно, а капли воды из ирригационной системы создавали гипнотический ритм, так что Полу хотелось посидеть и послушать его. Но он не мог, ведь ему велели сделать себе какао. А когда Пол приходил в Ле-Репозуар, ему больше всего хотелось делать именно то, что ему говорили. Благодаря этому он сохранил за собой привилегию приходить в поместье, когда ему захочется, и этой привилегией он дорожил.

«Поступай со мной так, как хочешь, чтобы я поступал с тобой. Вот правило, на котором держится все важное, мой принц».

И это была еще одна причина, по которой Пол знал, что именно ему надлежит делать. И не только с какао и имбирными пряниками, но и с наследством. Когда адвокат ушел, родители поднялись к нему в комнату и постучали в дверь.

— Поли, сынок, нам надо об этом поговорить, — сказал отец, а мать добавила: — Ты теперь богач, милый. Только подумай, что можно сделать с такими деньгами.

Он впустил их, и они говорили с ним и друг с другом, но, хотя он хорошо видел, как движутся их губы, и ловил отдельное слово или фразу, что делать с деньгами, он уже решил. И отправился прямо в Ле-Репозуар, чтобы обо всем договориться.

Он не знал, дома ли мисс Рут. Ему не пришло в голову взглянуть, на месте ли ее машина. Но поговорить он пришел именно с ней. И если ее нет дома, то он будет ждать.

Он пошел на кухню — через каменный холл, в другую дверь, вдоль по коридору. Дом молчал, но скрип половиц над головой сказал ему, что мисс Рут, вероятно, у себя. Однако у него хватило ума не шастать по чужому дому в поисках хозяйки, с которой пришел поговорить. Поэтому он добрался до кухни и шмыгнул туда. Он выпьет какао и перекусит пряниками, а когда закончит, придет Валери и проводит его наверх.

Пол достаточно часто бывал в кухне Ле-Репозуара, чтобы знать, где что лежит. Он устроил Табу под рабочим столом в центре, подложив ему под голову свой рюкзак, а сам пошел в кладовку.

Как и все поместье, кладовка была волшебным местом, наполненным запахами, которых он не мог распознать, и коробками и жестянками с едой, о которой он никогда не слышал. Он любил, когда Валери посылала его сюда за чем-нибудь, если он вертелся на кухне, пока она готовила. И всегда мешкал среди полок, вдыхая смешанный аромат экстрактов, пряностей, трав и прочих ингредиентов. Здесь он чувствовал себя так, словно попал в новую вселенную, отличную от той, которую он знал.

Вот и сейчас он тоже не спешил. Сняв крышки с целого ряда бутылок, он поднимал их одну за другой и нюхал содержимое. «Ваниль», — прочел он на одной этикетке. «Апельсин», «миндаль», «лимон». Ароматы были такие крепкие, что он ощущал, как они отзываются у него в голове. Они переносили его в страны, в которых он никогда не бывал, показывали ему людей, которых он никогда не видел.

От экстрактов он перешел к пряностям, и прежде всего к корице. Добравшись до имбиря, он взял щепотку не больше краешка ногтя. Положив его себе на язык, он почувствовал, как рот наполняется слюной. Он улыбнулся и взялся за мускатный орех, кумин, карри и гвоздику. Затем настала очередь трав, потом уксусов, потом масел. И только после этого он повстречался с мукой, сахаром, рисом и бобами. Он брал каждую коробку в руки и читал то, что было написано на них сзади. Прижимался щекой к пакетикам с макаронами и тер их целлофановые упаковки о свою кожу. Нигде больше не видал он такого изобилия, как здесь. Это приводило его в восторг.

Наконец он издал вздох полного удовлетворения и отыскал баночку с какао. Принес ее на стол и достал из холодильника молоко. С полки над плитой он взял кастрюльку и аккуратно, не расплескав ни капли, налил в кружку молока, которое затем с еще большими предосторожностями перелил в кастрюльку. В такие мгновения он всегда вспоминал о том первом разе, когда ему разрешили воспользоваться кухней, и старался, чтобы Валери Даффи гордилась тщанием, с которым он относился к этой редкой привилегии.

Он зажег горелку и нашел мерную ложечку для какао. Имбирные пряники, совсем свежие, стояли на столе на специальной подставке, остывая после духовки. Он раскрошил для Табу один и скормил его псу. Себе взял два, один засунул в рот сразу. Другой приберег.

Где-то в доме начали бить часы. Словно аккомпанируя им, по коридору прямо у него над головой раздались шаги. Где-то открылась дверь, зажегся свет, и кто-то начал спускаться по черной лестнице в кухню.

Пол улыбнулся. Мисс Рут. Валери нет, вот ей и пришлось самой спуститься за кофе, который она пила в середине утра, когда хотела. А он был здесь, в стеклянном кофейнике, над которым поднимался пар. Пол приготовил для нее вторую чашку, ложку и сахар. И представил себе разговор, который состоится между ними, как удивленно расширятся ее глаза, округлятся губы и она прошепчет: «Пол, мальчик мой дорогой», когда поймет, что он собирается сделать.

Он наклонился и вынул рюкзак из-под головы Табу. Пес посмотрел на него, прислушиваясь к звукам с лестницы. Глубоко в его глотке назревало ворчание. За ним последовал визг, а потом и настоящий лай. Кто-то на лестнице сказал:

— Что за черт?

Это не был голос мисс Рут. Из-за поворота показалась женщина богатырского роста. Увидев Пола, она строго спросила:

— А ты еще кто такой? Как ты вошел? Что ты тут делаешь? И где миссис Даффи?

Слишком много вопросов сразу, к тому же Пола застали с имбирным пряником в руке. Он почувствовал, как его глаза округляются, словно губы мисс Рут. А брови ползут в направлении линии волос, И в ту же секунду из-под стола выскочил Табу, гавкая, как доберман, и скаля зубы. Он расставил для упора лапы, а уши прижал. Ему не нравились люди, которые говорили грубо.

Богатырша попятилась. Табу двинулся на нее раньше, чем Пол успел схватить его за ошейник. Она завопила:

— Держи его, держи, черт побери, да держи же! — словно боялась, что песик и впрямь ее укусит.

Но от ее крика Табу залаял еще громче. И в тот же миг на плите сбежало молоко.

Это уже было слишком — собака, женщина, молоко, да еще и пряник в руке, словно ворованный.

Фшшш. Молоко, пенясь, залило горелку. Запах гари от столкновения молока с открытым огнем рванулся в воздух, точно стая напуганных птиц. Табу лаял. Женщина кричала. Пол стоял столбом.

— Глупый мальчишка! — Голос богатырши гремел, словно железкой били по железке. — Да не стой же ты как вкопанный, Христа ради!

Она попятилась к стене. Повернув голову в сторону, словно для того, чтобы не видеть, как в ее плоть вонзятся зубы страшного зверя, который, по правде говоря, был напуган больше ее, женщина не побежала и не упала в обморок, а закричала:

— Адриан! Адриан! Бога ради, Адриан!

А Пол, почувствовав, что ее внимание больше не направлено на него и его собаку, вернул себе контроль над своими конечностями.

Он бросился вперед и схватил Табу, уронив рюкзак на пол. Подтащив пса к плите, он стал шарить в поисках регулятора, чтобы погасить газ. Тем временем Табу продолжал лаять, женщина — кричать, и кто-то, гремя каблуками, несся по лестнице вниз.

Одной рукой Пол снял с плиты кастрюльку, чтобы унести ее в раковину, но поскольку другой рукой он тянул за ошейник упиравшегося пса, то потерял равновесие. Кастрюля перевернулась, кипящая масса вылилась на пол, а Табу оказался там же, где и был — у ног богатырши, продолжая делать вид, будто собирается съесть ее на завтрак. Пол кинулся за ним и оттащил. Табу лаял как одержимый.

Адриан Бруар ворвался в кухню. И внес свою лепту в скандал, закричав:

— Что за черт? Табу! Хватит! Уймись!

Богатырша воскликнула:

— Ты знаешь эту тварь?

И Пол не понял, имела она в виду его или пса. Вообще-то это было не важно, так как Адриан Бруар знал обоих. Он сказал:

— Это Пол Филдер, отцов…

— Этот? — Женщина устремила свой взгляд на Пола. — Этот грязный маленький…

Казалось, она не может подобрать нужное слово для самозванца с кухни.

— Этот, — подтвердил Адриан.

Он прибежал на кухню в пижамных штанах и шлепанцах, как будто его застали, когда он одевался перед наступающим днем. Пол и представить себе не мог, что в такое время можно лежать в постели, а не заниматься делом.

«Не упускай ни дня, мой принц. Кто знает, сколько их осталось».

Глаза Пола защипало от слез. Он как наяву услышал его голос, И почувствовал его присутствие так, словно Ги шагнул в комнату. Он бы решил эту проблему за одну секунду: одну руку на ошейник псу, другую — на плечо Полу, и ласково: «Ну что у нас тут?»

— Заткни свою зверюгу, — сказал Полу Адриан, хотя лай Табу и так уже стих до ворчания. — Если он укусит мою мать, проблем не оберешься.

— Столько проблем ты в жизни своей не видел, — рявкнула она. — А их у тебя, позволь заметить, и так хватает. Где миссис Даффи? Это она тебя впустила?

Тут она закричала:

— Валери! Валери Даффи! Подите сюда немедленно!

Табу терпеть не мог крика, а эта дура так ничего и не поняла. Стоило ей повысить голос, как он немедленно залаял снова. Оставалось только вытолкать его из кухни, подтереть грязь и подобрать рюкзак, и все это одновременно, чего Пол никак не мог сделать. Он чувствовал, как клокочут его внутренности. Он чувствовал, что его мозги готовы вытечь наружу. В следующий момент он понял, что вот-вот взорвется с обоих концов, и это заставило его решиться.

Коридор за спинами Бруаров заканчивался дверью, которая выходила в огород. Пол потянул было Табу туда, но тут богатырша сказала:

— Даже не думай, что тебе удастся слинять, пока не приберешь грязь, которую ты здесь развел, гаденыш ты этакий.

Табу зарычал. Бруары попятились. Полу удалось дотащить пса до двери без новых взрывов лая, несмотря на пронзительные призывы богатырши «вернуться немедленно сюда», и выпихнуть в невспаханный огород. Он захлопнул за ним дверь и решительно приготовился не слушать, когда Табу протестующе заскулил.

Пол знал, что пес просто пытался его защитить. И еще он знал, что любой, у кого есть хотя бы капля здравого смысла, понял бы это. Да видно, такие люди не слишком часто встречаются на свете. А тех, у кого здравого смысла нет, приходится бояться, потому что сами они трусливы и изворотливы.

Значит, нужно их избегать. Поскольку мисс Рут не пришла посмотреть, из-за чего поднялся шум, Пол решил, что дома ее нет. Он вернется, когда ничто не будет ему угрожать. И все же оставлять следы катастрофического столкновения с Бруарами тоже не следовало. Это было бы по меньшей мере некрасиво с его стороны.

Он вернулся на кухню, но замешкался в дверях. И увидел, что, несмотря на все угрозы богатырши, она и Адриан подтирают пол и оттирают верх плиты. Однако запах убежавшего молока по-прежнему отравлял воздух в кухне.

— …Конец этому безобразию, — говорила мать Адриана. — Я с ним разберусь, даже не сомневайся. Если он думает, что может приходить сюда, как к себе домой, не сказав ни «здравствуйте», ни «до свидания», словно настоящий человек, а не паршивый маленький негодный кусок…

— Мама.

Пол видел, что Адриан заметил его в дверях, и стоило тому сказать одно короткое слово, как то же сделала и его мать. Она вытирала плиту, но теперь повернулась к нему с тряпкой в руках и стояла, комкая ее своими большими, унизанными перстнями пальцами. Она так смерила его взглядом с головы до ног, а на лице у нее было написано такое презрение, что Пола пробрала дрожь, и он сразу понял — надо уходить. Но он не мог оставить на полу рюкзак, в котором лежало послание Ги о планах и мечтах.

— Можешь сообщить своим родителям, что мы нанимаем адвоката по этому делу о завещании, — сказала ему богатырша. — Если твое воображение нарисовало тебе картинку, как ты уходишь отсюда с деньгами Адриана, то ты жестоко ошибаешься — ни одного пенни ты не получишь. Я буду биться с тобой во всех судах, какие только существуют на свете, а когда наше дело подойдет к концу, вместе с ним растают и денежки, которые ты надеялся хитростью выманить у отца Адриана. Ты понял? Тебе ничего не светит. Убирайся отсюда. И смотри, чтобы я тебя больше не видела. Если сунешь сюда свой нос, я натравлю на тебя полицию. А твою вшивую шавку отправлю на живодерню.

Пол не двинулся с места. Он не собирался уходить без рюкзака, но не знал, как до него добраться. Рюкзак лежал там, где он его оставил, у ножки стола посреди комнаты. Но теперь между Полом и рюкзаком стояли Бруары. А близость к ним грозила опасностью ему самому.

— Ты меня слышишь? — продолжала богатырша. — Я сказала, убирайся. Здесь у тебя нет друзей, что бы ты там себе ни думал. В этом доме тебя никто не ждет.

Пол увидел, что единственный способ добраться до рюкзака — проползти к нему под столом, что он и сделал. Не успела мать Адриана закончить свою речь, как он опустился на четвереньки и полез под стол, словно краб.

— Куда он? — спросила она. — Что он еще задумал?

Адриан, похоже, понял намерение Пола. Он схватил рюкзак в тот самый миг, когда его коснулись пальцы Пола.

— Господи боже, да этот чертенок что-то стащил! — воскликнула богатырша. — Это предел. Адриан, останови его!

Адриан попытался это сделать. Но образы, которые возникли в воображении Пола, едва он услышал слово «украл» (рюкзак обыщут, рисунок найдут, его самого будут допрашивать в полиции, посадят в камеру, ему будет страшно, стыдно), придали ему дополнительных сил. Он потянул рюкзак так сильно, что Адриан потерял равновесие, повалился на стол, потом упал на колени и шмякнулся подбородком о деревянное сиденье. Его мать вскрикнула и тем самым дала Полу шанс, в котором он нуждался. Прижав к себе рюкзак, он вскочил на ноги.

Мальчик бросился в коридор. Огород окружала изгородь, но в ней была калитка, ведущая в парк. Там были такие укрытия, о которых Бруары даже не подозревали, и потому Пол знал, что стоит только ему добраться до огорода, и он спасен.

Он несся по коридору, а ему вслед летел голос богатырши, которая кричала:

— Дорогой, ты в порядке? Беги же за ним, бога ради! Адриан! Лови его!

Но Пол был проворнее их обоих. Последнее, что он услышал перед тем, как дверь захлопнулась и они вместе с Табу понеслись к калитке, были слова:

— В его мешке что-то есть!

________

Дебора удивилась, увидев Тэлбот-Вэлли. Миниатюрная долина выглядела так, словно ее перенесли сюда из Йоркшира, где они с Саймоном проводили медовый месяц. Миллионы лет назад ее пропилила в горной породе река, и одна сторона долины сбегала вниз округлыми зелеными холмами, среди которых паслись местные желтовато-коричневые коровы, укрываясь от яркого солнца и редких приступов непогоды в посадках дубов. Дорога шла по другой стороне, крутой горке, подпертой гранитной стеной. Вдоль нее росли ясени и вязы, а за ней земля уходила вверх, к пастбищам на вершине. В целом это место так же мало походило на остальной остров, как Йоркшир на Саут-Даунс.

Они искали узенькую улочку под названием Ле-Нио. Чероки был почти уверен в том, что знает, где она находится, так как уже бывал там. Тем не менее развернутая карта лежала на его коленях, поскольку он всю дорогу выступал в роли штурмана. Они почти проскочили мимо цели, но едва поравнялись с проемом в живой изгороди, как он сказал:

— Это здесь! Поворачивай. — И добавил: — Вот елки-палки. Улицы у них тут, как у нас подъездные дорожки.

И действительно, назвать замощенную тропу улицей как-то язык не поворачивался. Она ответвлялась от главной дороги неожиданно, словно вход в другое измерение, где густо росла зелень, воздух был влажен и вода сочилась сквозь трещины в булыжниках, которые лежали там в большом изобилии. Не проехали они и пятидесяти ярдов по этой тропе, как справа увидели старую водяную мельницу. От нее до края дороги было не больше пяти ярдов, а над ней возвышался старый шлюз, весь затянутый травой.

— Это она, — сказал Чероки, свернув карту и укладывая ее в бардачок. — Они живут в последнем коттедже. Остальное, — и он указал на строения, которые они миновали по пути к широкому двору перед мельницей, куда Дебора направила свой автомобиль, — склад, где они держат свою коллекцию.

— Она, наверное, очень большая, — сказала Дебора, ведь рядом с тем коттеджем, который, по словам Чероки, служил домом Фрэнку Узли, стояли еще два.

— Это мягко сказано, — ответил Чероки. — А вот и машина Узли. Может, нам повезет.

Дебора понимала, что везение им не помешает. Присутствие на пляже, где умер Ги Бруар, кольца, идентичного тому, которое до этого купила Чайна Ривер и которое отсутствовало среди ее вещей, не помогало доказать ее невиновность. А потому им с Чероки было нужно, чтобы Фрэнк Узли опознал это кольцо по описанию. Более того, им было нужно, чтобы он понял — как раз такое кольцо пропало недавно из его коллекции.

Где-то неподалеку топили камин. Дебора и Чероки вдыхали запах горящих поленьев, приближаясь к двери коттеджа Узли.

— Как у нас в каньоне, — сказал Чероки. — Окажись там среди зимы, и не поверишь, что ты в округе Ориндж. Кругом бревенчатые дома, а из труб идет дым. А на Седле — это гора — иногда даже снег лежит. Лучшее место на свете. — Он оглянулся. — Но кажется, я только сейчас это понял.

— Так что, насчет жизни на лодке возникли сомнения? — спросила Дебора.

— Черт, — сказал он с чувством, — сомнения на этот счет у меня возникли после пятнадцати минут пребывания в тюрьме Сент-Питер-Порта.

У квадратного цементного пятачка, служившего крыльцом коттеджу, он остановился.

— Я знаю, что это я во всем виноват. Это из-за меня Чайна сейчас там, где она есть, из-за того, что я хотел бабок срубить по-быстрому, как обычно. Поэтому я должен вытащить ее из этой переделки. А если не сумею… — Он вздохнул, и его Дыхание туманным облачком пролетело по воздуху. — Она боится, Дебс. И я тоже. Наверное, поэтому мне хотелось позвонить ма. Помочь бы она нам, конечно, не смогла, а может, и еще хуже сделала бы, но все же…

— Все же она ваша мама, — закончила за него Дебора и стиснула его плечо. — Ничего, все образуется. Обязательно. Вот увидишь.

Он накрыл ее ладонь своей и крепко сжал в ответ.

— Спасибо. Ты… — Он улыбнулся. — Ладно.

Она подняла бровь.

— Ты что, хотел испробовать на мне один из своих приемов, Чероки?

Он расхохотался.

— А ты думала?

Они постучали в дверь, потом позвонили. Несмотря на рев телевизора внутри и присутствие «пежо» снаружи, им никто не ответил. Чероки заметил, что Фрэнк, возможно, занимается сейчас своей огромной коллекцией, и пошел проверить два других коттеджа, а Дебора снова постучала в дверь.

Она услышала дрожащий голос, который отвечал:

— Эй, вы, там, коней придержите.

— Кто-то идет, — сказала она Чероки.

Он подошел и встал рядом с ней, и тут же по другую сторону двери загремели ключи и задвижки.

Им открыл старый человек. Точнее, очень старый. Он глядел на них, сверкая толстыми линзами очков, а хрупкой рукой опирался о стену, чтобы стоять прямо. Казалось, только стена да еще собственная воля не давали ему упасть, но и это требовало от него огромных усилий. Ему следовало бы опираться на ходунки или хотя бы на трость, но ни того ни другого у него не было.

— А, это вы, — сказал он сварливо. — Мы как будто на завтра договаривались, или нет? Ну ладно, неважно. Так даже лучше. Входите. Входите же.

Было ясно, что он кого-то ждал. Что до Деборы, то она готовилась увидеть куда более молодого человека. Но тут Чероки все прояснил, спросив:

— Мистер Узли, а Фрэнк дома? Мы видели его машину снаружи.

Дебора поняла, что перед ними Грэм Узли, отец Фрэнка.

— Да вам не Фрэнк нужен, — ответил пенсионер, — а я, Грэм. Фрэнк ушел на ферму Петит, понес коробку из-под пирога с латуком и курицей. Если повезет, она испечет нам еще один такой же на этой неделе. Стучу по дереву, чтоб не сглазить.

— А Фрэнк скоро вернется? — спросила Дебора.

— Ну, до его возвращения нам времени хватит, — заверил ее Грэм Узли. — Об этом не беспокойтесь. Должен сказать, Фрэнку не очень нравится то, что я тут затеял. Но я дал себе обещание, что перед смертью все исправлю. И выполню его, с его благословения или без.

Он проковылял в жарко натопленную гостиную, где взял с ручки кресла пульт от телевизора, направил его на экран, где повар ловко нарезал ломтиками банан, и погасил картинку.

— Пошли, на кухне поговорим. Там кофе есть.

— Вообще-то мы пришли…

— Никакой проблемы! — Старик перебил Дебору, которая, по его мнению, собиралась протестовать. — Гостеприимство — моя слабость.

Делать было нечего, оставалось только последовать за ним на кухню. Она оказалась маленькой, а завалы всякого хлама делали ее еще меньше: кипы газет, писем и документов боролись за пространство с кухонными принадлежностями, посудой, вилками, ножами и неизвестно как сюда забредшими садовыми инструментами.

— Присаживайтесь, — сказал им Грэм Узли, прокладывая себе путь к кофейной машине, в которой стояло дюйма четыре какой-то маслянистой жижи.

Он бесцеремонно шмякнул эту жижу прямо в раковину. Достал с откидной полки жестянку и дрожащей рукой зачерпнул из нее свежего кофе: он попал не только в кофеварку, но и на пол. Старик, не заметив этого, зашаркал к плите, откуда взял чайник. Направился с ним к раковине, наполнил водой и поставил на огонь. Проделывая все это, он так и светился от гордости.

— Вот так-то, — объявил он, потирая руки, потом нахмурился и сказал: — А вы двое какого черта столбами стоите?

Стояли они, естественно, потому, что были совсем не теми, кого ждал мистер Узли. Но поскольку его сына дома не было, а вернуться он, судя по характеру его дела и присутствию машины во дворе, должен был скоро, Дебора и Чероки переглянулись, словно говоря друг другу: «Почему бы и нет?» Они решили, что выпьют со стариком кофе, посидят и подождут.

Тем не менее Деборе показалось, что будет только честно, если она спросит:

— А Фрэнк скоро должен вернуться, мистер Узли?

На что тот раздраженно ответил:

— Слушайте, вы. Что вам этот Фрэнк дался? Садитесь. Блокноты приготовили? Нет? О господи. Да у вас память, наверное, слоновья.

С этими словами он опустился на стул и ослабил галстук. Тут Дебора впервые заметила, что на нем был щеголеватый твидовый костюм-тройка, а на ногах — до блеска начищенные туфли.

— Фрэнк, — сообщил им Грэм Узли, — ни дня в жизни не прожил, не беспокоясь. И ему не нравится то, что может выйти из этого разговора между нами. Но мне плевать. Что со мной могут сделать такого, чего до сих пор не делали, а? Мой доли перед мертвыми — призвать к ответу живых, вот так-то. Это наш общий долг, и я хочу исполнить свой, прежде чем умру. Девяносто два года мне уже. Почитай сто лет живу на свете. Что вы на это скажете?

Дебора и Чероки негромко выразили свое изумление. На плите засвистел чайник.

— Давайте я, — сказал Чероки, и не успел Грэм Узли возразить, как он вскочил на ноги, — Вы рассказывайте, мистер! Узли. А я кофе сварю.

И он послал старику обаятельную улыбку.

Уговаривать не пришлось, Грэм остался на своем месте, а Чероки занялся кофе, двигаясь взад и вперед по кухне в поисках чашек, ложек, молока и сахара. Когда он принес все это на стол, Грэм Узли сидел, откинувшись на спинку кресла.

— Это долгая история, так и знайте. Сейчас я вам ее расскажу.

Его история перенесла их на пятьдесят лет назад, во времена оккупации немцами островов пролива. Пять лет жизни под солдафонами, как называл то время старик, пять лет стараний перехитрить чертовых фрицев и жить достойно, несмотря на всеобщий упадок. Ведь они конфисковали у населения все транспортные средства, вплоть до велосипедов, радиоприемники объявили verboten,[24] депортировали тех, кто давно жил на острове без гражданства, а тех, кого считали шпионами, расстреливали. В концлагеря привозили военнопленных из России и Украины, и те работали на строительстве укреплений для фашистов. В трудовых лагерях для европейцев, куда свозили тех, кто отказывался жить по немецким законам, люди мерли как мухи. У местных жителей проверяли документы до третьего колена: искали еврейскую кровь, и те, у кого ее находили, подлежали уничтожению. Вот тогда-то среди честных граждан Гернси и появились предатели: эти черти готовы были продать собственную душу, а заодно с ней и своих братьев-островитян за то, что наобещали им немцы.

— Зависть и ревность, — продекламировал Грэм Узли. — Из-за них тоже немало народу пострадало. Ведь стоило шепнуть чертовым фрицам одно словечко, и старые недруги получали по заслугам.

И все же старик радостно сообщил, что предателями чаще всего оказывались не коренные обитатели Гернси: то живший в Сент-Питер-Порте голландец прознал о том, что у кого-то есть радио, то ирландский рыбак из Сент-Сэмпсона увидал, как в полночь британская лодка причаливала возле Петит-Порт-Бея. И хотя ни о каком забвении, а уж тем более проще нии речи не было, от того, что предателем оказывался иностранец, становилось как будто легче, чем когда такое совершал свой. Но и это тоже случалось: гернсийцы тоже выдавали своих. Так было с «ГСОСом».

— С чем? — переспросила Дебора. — С каким еще насосом?

«ГСОСом», а не насосом, объяснил Грэм Узли, — название, образованное из первых букв слов «Гернси, свободный от страха». Так называлась местная подпольная газета, единственный источник, из которого люди узнавали о действиях союзников во время войны. Ночами слушали запрещенное радио, настроенное на Би-би-си, и дотошно записывали все новости, какие им удавалось выудить. В предрассветный час за плотно зашторенными окнами ризницы церкви Сен Пьер дю Буа факты о войне печатали на тонких листочках бумаги, которые затем передавали из рук в руки проверенным людям, для кого жажда правды была сильнее страха перед допросом в гестапо и его последствиями.

— Среди них и оказались предатели, — объявил Грэм Узли, — Нам следовало догадаться. Следовало быть внимательнее. Поменьше доверять. Но они были из наших.

Он ударил себя в грудь кулаком.

— Понимаете меня? Из наших!

Четверых издателей «ГСОС» арестовали по доносу предателя, пояснил он. Трое умерли — двое в тюрьме, третий при попытке к бегству. И только один — Грэм Узли — провел самый страшный год своей жизни в тюрьме и вышел на свободу: сорок килограммов костей, вшей и туберкулеза.

Но предатели погубили не только издателей газеты, продолжал Узли. Они доносили на тех, кто укрывал британских тайных агентов, прятал беглых русских пленных, и даже на тех, чье единственное преступление состояло в том, что они, взяв в руки мелок, рисовали букву «V» — знак победы — на седлах велосипедов, которые немецкие офицеры оставляли перед отелями, где напивались по вечерам. И никто так и не заставил предателей заплатить за их черные дела, что не давало покоя тем, кто пострадал от них. Люди умирали, шли на казнь, в тюрьмы, откуда вернулись не все. Больше полувека прошло, а имена тех, кто за это в ответе, так и остались неназванными.

— Кровь на их руках, — заявил Грэм Узли, — И я сделаю так, что они заплатят. О, они будут отпираться, конечно. С пеной у рта будут доказывать, что они ни при чем. Но когда мы опубликуем доказательства… И вот как я хочу это сделать, слышите, вы, двое. Сначала их имена напечатают в газете, и пусть они тогда отпираются и нанимают себе адвокатов, если хотят. Тут и доказательства подоспеют, и тогда они повертятся, как должны были вертеться еще в те времена, когда фрицы сдались союзникам. Вот когда все должно было открыться. И про доносчиков, и про спекулянтов, и про немецких подстилок и их ублюдков ребятишек.

Старик договорился до того, что на губах у него показалась пена. Лицо стало синеть, и Дебора начала беспокоиться за его сердце. Она поняла, что пора объяснить, что они не те, за кого он их принимает, не репортеры, которые пришли выслушать его историю и опубликовать ее в газете.

— Мистер Узли, мне ужасно жаль… — начала она.

— Нет! — Он оттолкнул свой стул от стола с такой неожиданной силой, что кофе расплескался из их кружек, а молоко — из кувшина. — Не верите — идите за мной. Мой сын Фрэнк и я, мы нашли доказательства, слышите?

Он стал с трудом подниматься со стула, и Чероки соскочил с места, чтобы ему помочь. Но Грэм оттолкнул его протянутую руку и заковылял к выходу. И снова им не оставалось ничего, кроме как следовать за ним и задабривать его в надежде, что сын вернется домой раньше, чем старик причинит себе вред своими стараниями.

Прежде всего Сент-Джеймс поехал к Даффи. Он не удивился, обнаружив, что в коттедже никого нет. Был разгар дня, и Валери с Кевином, вне всякого сомнения, работали: он — в одном из обширных парков Ле-Репозуара, она — в самом доме. Ему нужна была она. Подтекст, который он ощущал в ее словах во время их прошлого разговора, нуждался в объяснении, и особенно теперь, когда он узнал, что Генри Мулен — ее брат.

Он нашел ее, как и ожидал, в большом доме, куда его пропустили, когда он представился одному из полицейских, которые прочесывали парк. На его звонок в дверь она вышла со свертком простыней под мышкой.

Сент-Джеймс не стал тратить время на общепринятые любезности. Преимущество неожиданности было на его стороне, и он не хотел лишиться его, пустословя понапрасну и давая ей возможность собраться с мыслями. Поэтому он начал с места в карьер:

— Почему вы сразу не сказали мне, что в этом деле замешана еще одна блондинка?

Валери Даффи не отвечала, но он видел, как смятение в ее взгляде уступило место каким-то внутренним расчетам. Ее глаза забегали, словно она искала мужа. Сент-Джеймс понимал, что его поддержка ей сейчас не помешает, и твердо вознамерился заставить ее обойтись без таковой.

— Я вас не понимаю, — тихо сказала она, положила простыни на пол у порога, повернулась и пошла в дом.

Он последовал за ней в каменный холл, где ледяной воздух хранил воспоминания о запахе дров, давно прогоревших в камине. Остановившись у длинного узкого стола в центре, она начала обирать засохшие листья и готовые упасть ягоды со стоявшей на нем осенней композиции, оттененной высокими белыми свечами.

— Вы заявляли, что видели светловолосую женщину, которая следовала по пятам за Ги Бруаром в бухту в день его смерти, — продолжил наступление Сент-Джеймс.

— Это была американка…

— То есть вы хотели, чтобы мы в это поверили.

Она подняла на него взгляд.

— Я ее видела.

— Кого-то вы видели. Но есть и другие светловолосые женщины. Просто вы не упомянули о них в свое время.

— Миссис Эббот блондинка.

— А также, я полагаю, и ваша племянница. Синтия.

К чести Валери, она продолжала смотреть ему в лицо, не отводя глаз. Опять же к ее чести, она не произнесла ни слова, пока не поняла, как много ему известно. Она была неглупа.

— Я говорил с Генри Муленом, — сказал Сент-Джеймс- И по-моему, видел вашу племянницу. Он пытался убедить меня в том, что отослал ее на Олдерни, к бабке, но мне отчего-то кажется, что если у Синтии и есть бабушка, то живет она совсем не там. Почему ваш брат прячет Синтию в доме, миссис Даффи? Он что, держит ее под замком?

— У нее сейчас тяжелый период, — проговорила наконец Валери Даффи и вернулась к цветам и ягодам, прежде чем продолжить. — С девочками ее возраста постоянно такое случается.

— Что же это за трудности такие, которые требуют домашнего ареста?

— Трудность одна — с ними невозможно говорить. То есть невозможно ничего втолковать. Они не слушают.

— А что им надо втолковывать?

— Да то, что их причуды им только вредят.

— А ее причуда?

— Откуда мне знать?

— Ваш брат так не считает, — ответил Сент-Джеймс — Он говорит, что именно с вами она делилась секретами. После разговора с ним у меня возникло впечатление, что вы с ней близки.

— Нет, не очень.

Она отнесла горсть листьев к камину и бросила их туда. Из кармана передника достала какую-то тряпицу и стала вытирать ею пыль с каминной полки.

— Значит, вы одобряете то, что отец запирает дочь в доме?

Пока она преодолевает эти свои трудности?

— Я этого не говорила. Мне очень жаль, что Генри…

Она умолкла, перестала вытирать пыль и, похоже, попыталась собраться с мыслями.

Сент-Джеймс спросил:

— Почему мистер Бруар оставил ей деньги? Именно ей, а не другим девочкам? Почему семнадцатилетняя девочка унаследовала небольшое состояние в обход собственных детей завещателя и своих единокровных сестер? Какой в этом смысл?

— Она не единственная наследница. Если вы знаете про Син, значит, вам и о Поле сказали. У того тоже есть братья и сестра. Даже больше, чем у Син. И никто из них не был упомянут в завещании. Я не знаю, почему мистер Бруар так поступил. Может быть, ему доставляло удовольствие думать о том, какие ссоры начнутся между братьями и сестрами, когда один из них унаследует такую кучу денег.

— Отец Синтии так не считает. Он говорит, что деньги предназначались на ее образование.

Валери принялась вытирать безукоризненно чистый стол.

— А еще он говорит, что у Ги Бруара были другие причуды. Вот я и подумал, не привела ли одна из них к его смерти. Вы знаете, что такое кольцо фей, миссис Даффи?

Движения ее руки, державшей тряпку, замедлились.

— Фольклор.

— Островной фольклор, как я полагаю, — сказал Сент-Джеймс- Вы ведь родились здесь? И вы, и ваш брат? Она подняла голову.

— Это не Генри, мистер Сент-Джеймс.

Она говорила довольно спокойно. Синяя жилка часто билась на ее шее, но в остальном она вела себя так, словно оборот событий, на который намекал Сент-Джеймс, нисколько ее не волновая.

— Вообще-то я думал не о нем, — сказал Сент-Джеймс — А что, у него были причины желать Ги Бруару смерти?

Залившись краской, она вернулась к своему бессмысленному занятию.

— Я обратил внимание на то, что ваш брат принимал участие в музейном проекте мистера Бруара. В изначальном проекте, судя по рисункам, которые я видел у него в амбаре. Интересно, а в пересмотренном проекте он тоже участвовал? Вы не знаете?

— Генри хороший мастер по стеклу, — только и сказала она. — Это и свело их вместе с самого начала. Мистеру Бруару был нужен кто-нибудь, чтобы построить здесь оранжерею. Она большая, замысловатая. Какая-нибудь штамповка ему не годилась. А еще ему нужен был мастер, чтобы поставить теплицы. Да и окна застеклить, если уж на то пошло. Я рассказала ему о Генри. Они побеседовали и нашли немало общего. С тех пор Генри работает на него.

— А как получилось, что Синтия привлекла внимание мистера Бруара?

— Внимание мистера Бруара привлекали многие люди, — терпеливо ответила Валери. — Пол Филдер. Фрэнк Узли. Нобби Дебьер. Генри с Синтией. Он даже отправил Джемайму Эббот в школу моделей в Лондон и помог ее матери, когда она в этом нуждалась. Он вообще интересовался людьми. Вкладывал в них деньги. Такой уж он был человек.

— Вкладывая деньги в других, люди обычно ждут отдачи, — заметил Сент-Джеймс — И не всегда финансовой.

— Тогда вам лучше всего спросить у каждого их них, чего именно мистер Бруар ждал от них взамен, — сказала она язвительно. — И начните, пожалуй, с Нобби Дебьера.

Скомкав тряпку, она сунула ее в карман передника. Двинулась в направлении входной двери. Там подхватила белье, которое положила перед тем на пол, и, подперев сверток бедром, повернулась к Сент-Джеймсу.

— Если у вас все…

— А почему с Нобби Дебьера? — спросил ее Сент-Джеймс — Он ведь, кажется, архитектор? Мистер Бруар обращался к нему с какой-то особой просьбой?

— Если и так, то в ночь перед смертью мистера Бруара Нобби явно не горел желанием ее выполнить, — заявила Валери. — Они спорили возле утиного пруда после фейерверка. «Я не позволю вам разорить меня», — говорил Нобби. Интересно, что он имел в виду?

Было очевидно, что это прием, к которому она прибегла лишь для того, чтобы отвлечь Сент-Джеймса от своих родственников. Но он не собирался легко сдаваться.

— Как давно вы с мужем работаете у Бруаров, миссис Даффи?

— С самого начала.

Она переложила узел с бельем с руки на руку и выразительно взглянула на часы.

— Значит, вы знати их привычки.

Она не сразу ответила, но ее глаза слегка сузились, пока она просчитывала возможности, заложенные в его вопросе.

— Привычки? — переспросила она.

— К примеру, пристрастие мистера Бруара к утренним купаниям.

— Об этом все знали.

— И о напитке, который он неизменно брал с собой, тоже? Зеленый чай с гинкго? Где он хранится, кстати?

— На кухне.

— Где именно?

— В кладовой на полке.

— А вы работаете в кухне.

— Вы что, намекаете, что я…

— Куда ваша племянница приходила с вами поболтать? Куда приходил поболтать ваш брат во время работы над оранжереей, к примеру?

— Все, кто был дружен с мистером Бруаром, постоянно толклись в кухне. Это же открытыйдом. Здесь не делают различия между теми, кто трудится внизу, и теми, кто нежится наверху. Бруары не такие люди, и никогда такими не были. Именно поэтому…

Она осеклась. И крепче вцепилась в простыни.

— Именно поэтому… — спокойно повторил Сент-Джеймс.

— Мне нужно работать. Не возражаете, если я дам вам совет? — Она не стала ждать ответа. — Наши семейные дела не имеют никакого отношения к смерти мистера Бруара, мистер Сент-Джеймс, Но если вы покопаете поглубже в другом месте, то обнаружите, что это относится не ко всем семьям.

19

Фрэнку не удалось вернуть коробку Бетти Петит и вернуться в Мулен-де-Нио так скоро, как он надеялся. Бездетная и овдовевшая фермерша редко принимала гостей, но если уж кто-нибудь к ней заходил, то без кофе и свежих круассанов она его не выпускала. Единственным предлогом, который позволил Фрэнку сократить свой визит почти до часа, был его отец. «Папу нельзя надолго оставлять одного» — эта фраза служила отличным прикрытием в случае необходимости.

Когда он вошел на свой двор, то сразу увидел рядом со своим «пежо» припаркованный «эскорт» с наклейкой в виде арлекина — символ местной фирмы по прокату автомобилей — на заднем стекле. Он тут же бросил взгляд на дом и заметил, что дверь распахнута. Нахмурившись, он поспешил к ней. Крикнул с порога:

— Папа? Ты здесь? — хотя и так было ясно, что в доме никого нет.

Значит, оставалось лишь одно место. Фрэнк почти бегом кинулся к ближайшему коттеджу, где хранилась военная коллекция. Пробегая мимо крохотного окна гостиной, он заглянул внутрь, и у него потемнело в глазах от увиденного. Брат этой американки, Ривер, стоял возле шкафа-картотеки, а рядом с ним какая-то рыжеволосая женщина. Верхний ящик был выдвинут до самого конца, и перед ним стоял отец. Одной рукой Грэм Узли цеплялся за край ящика, чтобы не упасть. Другой сражался с пачкой документов, которые пытался из него извлечь.

Фрэнк сорвался с места. В три прыжка он подлетел к двери и распахнул ее. Разбухшее дерево с визгом проехало по старому полу.

— Какого черта? — сказал он резко. — Какого черта вы тут делаете? Папа! Перестань! Документы хрупкие!

Грэм повернулся к сыну как раз тогда, когда тот ринулся к нему через комнату.

— Пора, мальчик, — сказал он. — Я уже все рассказал. Ты знаешь, что теперь надо делать.

— Ты с ума сошел? — набросился на него Фрэнк. — Оставь вещи в покое!

Он взял отца за руку и попытался отвести его на шаг назад. Но тот вырвался.

— Нет! Мы перед ними в долгу. Этот долг надо заплатить, и я это сделаю. Я выжил, Фрэнк. Трое погибли, а я все еще жив. Я прожил все годы, которые могли бы прожить и они. Сейчас у них могли быть внуки, Фрэнк. Правнуки. Но все пошло прахом из-за какого-то трусливого негодяя, который так ни за что и не ответил. Ты понял, сын? Кое-кому пора платить.

Он вырывался из рук Фрэнка, словно подросток, стремящийся избежать наказания, но без юношеского проворства. Фрэнку не хотелось проявлять жестокость, ведь отец был слаб. Однако из-за этого контролировать его поступки становилось еще труднее.

Рыжеволосая женщина сказала:

— По-моему, он принимает нас за журналистов. Мы пытались ему объяснить… вообще-то мы пришли поговорить с вами.

— Оставьте нас, — бросил он ей через плечо и смягчил приказ, добавив: — На одну минуту. Пожалуйста.

Ривер и его рыжая спутница вышли из коттеджа. Фрэнк подождал, пока они скроются за дверью. Тогда он оттащил отца от шкафа и захлопнул ящик, ругнувшись сквозь зубы:

— Дурак старый.

Это привлекло внимание Грэма. Фрэнк редко ругался, а на отца — никогда. Его преданность старику, сближавшая их общая страсть к истории и прожитая бок о бок жизнь помогали ему спокойно и беззлобно воспринимать все проявления отцовского упрямства. Но сегодняшнее происшествие выходило далеко за пределы того, что Фрэнк способен был стерпеть. Словно плотина, которую он старательно сооружал два последних месяца, рухнула у него внутри, и он разразился такими ругательствами, о существовании которых в своем словаре даже и не подозревал.

Услышав их, Грэм съежился. Его плечи поникли, руки повисли вдоль тела, а мутные глаза за толстыми стеклами очков налились горькими слезами.

— Я же хотел… — Его щетинистый подбородок задрожал. — Я не хотел ничего плохого.

Фрэнк сознательно изгнал из своего сердца всякую жалость.

— Папа, послушай меня, — начал он. — Эти двое — не журналисты. Понимаешь? Не журналисты. Мужчина… Он…

Господи, как ему объяснить? И надо ли вообще что-нибудь объяснять?

— А женщина…

Но он и сам не знал, кто она. Ему показалось, что он видел ее на похоронах Ги, но что она делала на мельнице… да еще с братом этой Ривер… Это нужно было выяснить, причем немедленно.

Грэм смотрел на него в полном недоумении.

— Они сказали… Они пришли за… — И, тут же забыв, что он пытался сказать, Грэм схватил Фрэнка за плечо и закричал: — Пора, Фрэнк! Со дня на день меня не станет. А ведь я единственный, кто еще остался. Ты меня понимаешь, правда? Ну скажи мне, что понимаешь. Скажи мне, что ты знаешь. И раз музея у нас не будет… — Его хватка оказалась куда крепче, чем Фрэнк мог представить. — Фрэнки, я не могу допустить, что они умерли напрасно.

Эти слова причинили Фрэнку такую боль, словно они, как копье, поразили не только его тело, но и дух.

— Папа, ради бога…

Он не смог закончить, притянул отца к себе и крепко его обнял. Грэм всхлипнул у сына на плече.

Фрэнку хотелось плакать вместе с ним, но у него не было слез. Но даже если бы их накопился внутри его целый колодец, он не мог позволить им перелиться через край.

— Я должен сделать это, Фрэнки, — скулил отец. — Это важно, очень.

— Я знаю.

— Тогда…

Грэм отошел от сына на один шаг и промокнул слезы обшлагом своего твидового рукава.

Фрэнк обнял отца за плечи и сказал:

— Поговорим об этом позже, папа. Мы что-нибудь придумаем.

Он подтолкнул отца к двери, и Грэм, не увидев «журналистов», которые предусмотрительно скрылись из виду, притворился, будто забыл об их появлении, а возможно, так оно и было на самом деле. Фрэнк отвел его назад в их собственный коттедж, дверь которого все еще была нараспашку.

Грэм повис у него на плече, когда Фрэнк повернул его к удобному креслу спиной. Его голова поникла, словно внезапно отяжелела, а очки сползли на кончик носа.

— Что-то я себя неважно чувствую, парень, — прошептал он. — Надо, наверное, вздремнуть.

— Ты перетрудился, — сказал отцу Фрэнк. — Я больше не буду оставлять тебя одного.

— Я же не младенец, который пачкает пеленки, Фрэнк.

— Нет. Но если я не буду тебя стеречь, ты опять затеешь что-нибудь нехорошее. Тебя ведь не согнуть, ты как старая подметка, пап.

Грэм улыбнулся такому сравнению, и Фрэнк вручил ему пульт от телевизора.

— Ты сможешь посидеть здесь минут пять, ни во что не вляпываясь? — спросил он отца добродушно. — А я пойду разберусь, что там к чему. — И он кивнул головой на окно гостиной, подразумевая двор за ним.

Убедившись, что отец снова захвачен происходящим по телевизору, Фрэнк разыскал Ривера и его рыжую спутницу. Они стояли возле ободранных раскладных стульев на заросшей лужайке за коттеджем. Похоже, между ними шел какой-то спор. Увидев Фрэнка, они умолкли.

Ривер представил спутницу как подругу сестры. Ее звали Дебора Сент-Джеймс, и она с мужем приехала из Лондона, чтобы помочь Чайне.

— Ее муж занимается такими вещами постоянно, — сказал Ривер.

Фрэнка в тот момент беспокоил только отец, он не хотел оставлять его одного надолго, боясь, как бы тот снова не набедокурил, поэтому ответил на представление вежливо, но кратко:

— Чем я могу вам помочь?

Оба заговорили одновременно. Он понял, что обязан их визитом кольцу, как-то связанному с годами оккупации. Об этом говорили надпись на немецком языке, дата и необычное изображение черепа со скрещенными костями.

— В вашей коллекции что-нибудь подобное есть? — нетерпеливо спросил Ривер.

Фрэнк с любопытством взглянул сначала на него, потом на женщину, чей серьезный взгляд показал ему, насколько важна была эта информация для них обоих. Задумавшись над этим, он взвесил все возможные последствия всех ответов, которые он может дать. И наконец сказал:

— Мне кажется, я никогда даже не видел ничего похожего.

На что Ривер ответил:

— Но вы не совсем уверены, так?

Фрэнк не спешил с подтверждением, и тот продолжил, тыча пальцем в сторону двух других коттеджей, прилегавших к мельнице.

— У вас ведь там этого барахла до черта. Я помню, как вы говорили, что не все еще даже в каталог успели занести. Именно этим вы и занимались, так? Вы и Ги готовили вещи к показу, но сначала вам надо было составить списки всего, что у вас есть, и где оно находится сейчас, и как разместить это в музее, верно?

— Да, этим мы и занимались.

— А тот парень вам помогал. Пол Филдер. Ги то и дело приводил его с собой.

— Один раз он привел своего сына и молодого Эббота, — сказал Фрэнк. — Но какое отношение это имеет к…

Ривер повернулся к рыжей.

— Видишь? Есть и другие варианты. Пол. Адриан. Младший Эббот. Копам хочется думать, что все пути ведут к Чайне, но это не так, черт возьми, и вот доказательство.

Женщина негромко ответила:

— Не обязательно. Только если… — Она задумалась и обратилась прямо к Фрэнку: — Может ли быть такое, чтобы вы занесли в каталог кольцо наподобие того, которое мы вам описали, и просто забыли об этом? Или это сделал кто-нибудь другой? Или у вас было такое кольцо, но вы о нем забыли?

Фрэнк согласился, что такая возможность существует, но постарался вложить в ответ как можно больше сомнения, потому что знал, о чем она попросит его затем, и не хотел связывать себя обещанием. Но она приступила прямо к делу. Нельзя ли им самим поискать его среди военных артефактов? О, она, конечно, понимает, что у них нет никаких шансов осмотреть все, но вдруг им просто повезет…

— Давайте сначала посмотрим в каталоге, — сказал Фрэнк. — Если какое-нибудь кольцо было, то кто-нибудь из нас наверняка его записал, хотя, конечно, мы могли просто не дойти до него.

Он повел их туда же, куда перед этим водил его отец, и вытащил из каталога тетрадь. Всего их было четыре, и каждая предназначалась для учета предметов определенного типа. Одна — для формы, другая — для медалей и знаков различия, третья — для оружия и амуниции, и еще одна — для газет и документов. Просмотр второй тетради показал Риверу и женщине по фамилии Сент-Джеймс, что никакого кольца, подходящего под их описание, пока найдено не было. Однако это не означало, что кольцо не лежит где-нибудь среди огромной груды материала, к которому еще никто не прикасался. Через минуту стало ясно, что его гости это понимают.

Дебора Сент-Джеймс пожелала знать, хранятся ли неразобранные медали и знаки различия в одном месте или они рассеяны по всей коллекции.

Он сказал ей, что они лежат в разных местах. Вместе хранятся лишь те предметы, которые уже были осмотрены, рассортированы и занесены в каталог. Эти вещи, объяснил он, разложены по специальным контейнерам с ярлыками, которые покажут им, где что лежит, когда настанет время расставлять экспонаты в музее. Каждый предмет занесен в специальную тетрадь, где ему присвоен инвентарный номер и номер контейнера на случай, когда они понадобятся.

— Поскольку никакое кольцо в каталоге не фигурирует… — произнес Фрэнк с сожалением и красноречиво умолк, предоставив им самим закончить фразу в уме: то никакого кольца, вероятно, не существует, если только оно не лежит внутри того гордиева узла, который представляет собой неразобранная коллекция.

— Но вообще-то кольца в каталоге есть, — заметил Ривер.

Его спутница добавила:

— Значит, во время разборки кто-нибудь мог и утащить кольцо с черепом и костями, а вы об этом даже и не узнала бы, ведь так?

— И этим человеком мог оказаться любой, кого в то или иное время приводил с собой Ги, — продолжил Ривер. — Пол Филдер. Адриан Бруар. Младший Эббот.

— Возможно, — сказал Фрэнк, — не знаю только, зачем оно им.

— Или кольцо могло быть похищено у вас в другое время, — предположила Дебора Сент-Джеймс — Ведь если что-то из материалов, не занесенных в каталог, исчезнет, как вы об этом узнаете?

— Полагаю, это зависит от того, что именно пропадет, — ответил Фрэнк. — Если что-то большое или что-то опасное… я, наверное, увижу. Ну а если что-то маленькое…

— Вроде кольца, — ввернул Ривер.

— …то я могу и не заметить.

Фрэнк увидел, что они обменялись довольными взглядами, и спросил:

— Послушайте, а какое это имеет значение?

— Филдер, Бруар и Эббот.

Чероки Ривер сказал это рыжеволосой, а не Фрэнку, и вскоре оба ушли. Поблагодарили его за помощь и поспешили к машине. Он услышал, как Ривер ответил на какое-то замечание женщины:

— По той или другой причине это могло быть нужно любому из них. Но только не Чайне. Нет, только не ей.

Сначала Фрэнк думал, что Ривер имел в виду кольцо с черепом и костями. Но скоро понял, что они говорили об убийстве: о том, кто хотел, чтобы Ги умер, и кому это могло быть выгодно. А кроме того, только его смерть могла уберечь кого-то от грозящей опасности.

Он вздрогнул и пожалел о том, что не верит в Бога, а потому не знает готовых ответов и не умеет говорить о смерти. Он закрыл дверь коттеджа, изгнав из него саму мысль о смерти — преждевременной, напрасной, любой другой, — и уставился на мешанину предметов, связанных с войной, которые долгие годы определяли его жизнь и жизнь его отца.

Долгое время они обменивались фразами типа: «Посмотри сюда, Фрэнки, глянь, что я раздобыл!»

И: «С Рождеством, папа. Никогда не догадаешься, где я нашел вот это».

Или: «Подумай только, кто стрелял из этого пистолета, сын. Подумай о том, какая ненависть двигала им, когда он нажимал курок».

Все, чем он владел, копилось лишь для того, чтобы создать нерушимую связь между ним и гигантом духа, воплощением мужества, благородства, храбрости и силы. Стать похожим на него было невозможно, нечего и надеяться жить, как жил он, и пережить то, что выпало на долю ему, поэтому оставалось только дорожить тем же, чем дорожил он, и так оставить свою крохотную закорючку на страницах гроссбуха истории, где росчерк его отца, отчетливый и гордый, будет красоваться до скончания времен.

С этого все и началось, с желания быть как он, такого простого и неискоренимого, что Фрэнк иногда задавался вопросом, неужели все сыновья с момента зачатия запрограммированы на то, чтобы во всем копировать отцов. А если это невозможно — отец не утратил своего героического величия, невзирая на все слабости преклонного возраста, — значит, нужно что-то придумать и доказать, что сын во всем достоин своего отца.

Внутри коттеджа Фрэнк озирал материальные подтверждения своего человеческого достоинства. Идея собрать коллекцию предметов военного времени привела к тому, что на поиски чего угодно, начиная с пуль и заканчивая перевязочным материалом, были потрачены годы. Находки множились бесконтрольно, точно ракушки на корпусе корабля: буйно, своевольно, неукротимо. А началось все с бумажек, которые хранила в своем сундуке мать Грэма: талонов на питание, предупреждений об авианалетах, разрешений на покупку свечей. Фрэнк У зли столько раз смотрел и пересматривал их, что в конце концов именно они и подсказали ему честолюбивый замысел, который со временем подчинил себе всю его жизнь и должен был стать воплощением его любви к отцу. Коллекция вещей заменила ему слова преданности, восхищения и чистого восторга, которые он долго не мог произнести.

«Прошлое всегда с нами, Фрэнки. Те, кто был его частью, должны передать свой опыт тем, кто идет следом. А иначе как мы остановим зло? И как снимем шляпу перед добром?»

И разве есть лучший способ сохранить прошлое и отдать ему должное, чем показать его людям через предметы, которые ему принадлежали, а не только рассказывать о нем ученикам в классе, чем он занимался много лет? У его отца сохранились копии «ГСОС», отдельные прокламации нацистов, пилотка люфтваффе, значок члена партии, ржавый пистолет, противогаз и карбидная лампа. Мальчиком Фрэнк держал эти вещи в руках и в возрасте семи лет торжественно посвятил себя делу коллекционирования.

«Папа, давай соберем коллекцию. Ты хочешь? Я — да. Вот будет здорово, правда? На острове наверняка полно такого добра».

«Это была не игра, сынок. Не забывай, что все было всерьез. Ты меня понял?»

О да, он понял. Понял. Это и стало его мучением. Он все понял. Все всегда было всерьез.

Фрэнк изгнал из памяти звук отцовского голоса, но его место тут же занял другой, он объяснял прошлое и неведомо откуда взявшееся будущее, произнося слова, которые Фрэнк хорошо знал, хотя и не мог понять почему: «Это дело, благое дело, душа моя». Фрэнк хныкал, как ребенок, которому приснился дурной сон, но все же заставил себя идти кошмару навстречу.

Он видел, что ящик картотеки не до конца встал на свое место, когда он толкнул его туда недавно. Он приближался к нему робко, словно необстрелянный новичок, шагающий по минному полю. Добравшись до цели живой и невредимый, он обхватил пальцами ручку ящика, почти ожидая, что она обожжет его, когда он потянет ее на себя.

Вот он и стал солдатом на той войне, о полях сражений которой так долго грезил. Вот он и узнал, что значит хотеть бросить все и опрометью бежать от врага в надежное место, которого, как ему было известно, не существовало на свете.

Вернувшись домой, Рут Бруар застала такую картину: кучка полицейских вышла с территории парка и продвигалась по тропе к вырубке, которая вела вниз, к бухте. По-видимому, в поместье их работа закончилась. Сейчас они начнут обыскивать земляную насыпь и живые изгороди — а может, также рощи и поля за ними — в поисках вещи, которая поможет им доказать то, что они знали, или полагали, будто знают, или фантазировали о смерти ее брата.

Она проигнорировала их. Поездка в Сент-Питер-Порт высосала из нее все силы да еще грозила лишить единственной опоры в жизни, с самого начала отмеченной бегством, потерями и страхом. Выдержав все, что сломило бы любого другого ребенка, — вот какую мощную основу успели заложить в ней ее любящие родители, бабушки, дедушки, а также обожавшие ее дядюшки и тетушки, — она сумела не потерять себя. Причиной тому был Ги и то, что он олицетворял для нее — семью и ощущение принадлежности к определенному месту, хотя само это место давно исчезло. Но теперь Рут казалось, будто сам факт того, что человек по имени Ги когда-то жил, дышал и был любим ею, вот-вот исчезнет. Как она справится с этим потрясением и справится ли вообще, она не знала. Более того, она не была уверена, что захочет справиться.

Она вела машину по аллее под каштанами и думала о том, как хорошо было бы сейчас поспать. Каждое движение давалось ей с трудом, причем уже давно, и она знала, что ближайшее будущее не облегчит ее страданий. Строго выверенные дозы морфина могли бы умерить физическую боль, неотступно терзавшую ее кости, но для того, чтобы изгнать сомнения, начинавшие точить ее мозг, требовалось полное забвение.

Она твердила себе, что всему услышанному ею в Сент-Питер-Порте существует тысяча и одно объяснение. Но это не отменяло того факта, что одно из этих объяснений, видимо, стоило жизни ее брату. II то, что открытия, сделанные ею о последних месяцах жизни Ги, частично снимали с нее вину за те до сих пор невыясненные обстоятельства, которые сопутствовали его гибели, не имело никакого значения. Важно было лишь то, чего она так и не узнала, а именно: чем же занимался ее брат. Но одного неведения было достаточно, чтобы вера, за которую она держалась всю жизнь, начала покидать ее. А этого никак нельзя было допустить, потому что тогда вся жизнь Рут превратится в сплошное нагромождение ужасов. Поэтому ей оставалось лишь выстроить мощную крепостную стену, защищающую ее внутренний мир от потери того, что придавало ему цельность. Вот только как это сделать, она не знала.

Из конторы Доминика Форреста она поехала к брокеру Ги, потом к его банкиру. От них она узнала подробности пути, по которому шел ее брат последние десять месяцев. Продавая ценные бумаги огромными пакетами, он то переводил деньги на свои банковские счета, то снимал их, так что от всех его операций тянуло нехорошим душком чего-то незаконного. Бесстрастные лица финансовых консультантов Ги намекали на многое, но с ней они не поделились ничем, кроме голых фактов, таких голых, что ей поневоле захотелось прикрыть их хотя бы лохмотьями своих самых черных подозрений.

Пятьдесят тысяч фунтов здесь, семьдесят пять там, капля за каплей, к началу ноября они превратились в немыслимые двести пятьдесят тысяч. Разумеется, концы можно было найти в документах, но заниматься этим прямо сейчас ей не хотелось. Она стремилась лишь убедиться в том, что Доминик Форрест не ошибся, передав ей результаты работы экспертов, которые исследовали финансовую ситуацию Ги. Все девять лет, которые прошли со дня их приезда на остров, Ги, как и говорил Доминик Форрест, распоряжался деньгами, по своему обыкновению, мудро и осторожно, но вдруг в последние десять месяцев они буквально потекли у него сквозь пальцы, словно вода… или их выжали из него, словно кровь… или потребовали… или он сам пожертвовал их на что-то… или… что еще?

Она не знала. И в какой-то момент сказала себе, что ей безразлично. В конце концов, дело было не в деньгах. Дело было в том, о чем деньги, а точнее, их отсутствие говорило в ситуации, когда само завещание Ги, казалось, свидетельствовало о том, что его детей и двух других наследников ждало целое состояние… И это сильнее всего тревожило Рут.

Потому что такие мысли неизбежно приводили ее к размышлениям об убийстве брата и о том, как оно произошло и было ли оно как-то связано с деньгами.

У нее болела голова. Слишком много новых идей наполнили череп, они словно давили на него изнутри, сражаясь за наиболее выгодную позицию, чтобы получить как можно больше внимания. Но ей не хотелось уделять внимание ни одной из них. Ей хотелось только спать.

Она обогнула дом сбоку, где уже обрезали на зиму потерявшие листву кусты розового сада. Сразу за ним дорога делала еще один поворот к конюшням, где Рут держала машину. Когда она, подъехав к воротам, нажала на тормоз, то поняла, что у нее нет сил открыть дверцу. Поэтому она просто повернула ключ зажигания, остановила мотор и положила голову на рулевое колесо.

Она чувствовала, как в салон ровера просачивается холод, но не двинулась с места, с закрытыми глазами слушая успокоительную тишину. Ничто не утешало ее так, как тишина. Ведь она не таит в себе ничего нового.

Однако Рут понимала, что так долго сидеть нельзя. Нужно было принять лекарство. И отдохнуть. Господи, как ей нужно отдохнуть.

Чтобы открыть дверцу, ей пришлось навалиться на нее плечом. Оказавшись снаружи, Рут с удивлением обнаружила, что у нее нет сил дойти по засыпанной гравием дорожке к оранжерее, откуда она сможет попасть в дом. Поэтому она прислонилась к машине и тут заметила какое-то движение возле утиного пруда.

Она сразу подумала о Поле Филдере и о том, что кто-то должен сообщить ему новость о наследстве, которое не будет таким огромным, как пообещал ему ранее Доминик Форрест. Хотя для него это не важно. Его семья разорена, отцовский бизнес рухнул под безжалостным натиском прогресса и модернизации. Поэтому любые деньги, которые так или иначе попадут ему в руки, покажутся ему огромной суммой, куда большей, чем все, на что он мог рассчитывать… если он, конечно, знал о завещании Ги. Но это была еще одна мысль, додумывать которую до конца у Рут не было охоты.

Чтобы дойти до утиного пруда, ей пришлось собрать всю волю в кулак. Но когда Рут добралась до него и вышла между двумя рододендронами на берег, где пруд раскинулся перед ней, точно оловянная тарелка, чей цвет был позаимствован у неба, то обнаружила, что вовсе не Пола, деловито восстанавливающего укрытия для уток, видела она издалека. Вместо него у края пруда стоял человек из Лондона. Примерно в ярде от него в траве валялись брошенные инструменты. Однако смотрел он не на них, а на утиное кладбище на другом берегу.

Рут хотела развернуться и пойти назад к дому, надеясь, что он ее не заметит. Но он поглядел на нее, потом опять на могилы и спросил:

— Что случилось?

— Кому-то не понравились утки, — ответила она.

— Кому они могли не понравиться? Они же безобидные.

— Казалось бы, так оно и есть.

Больше она ничего не добавила, но, когда он снова взглянул на нее, ей показалось, будто он прочел правду по ее лицу.

— И укрытия тоже разрушили? — снова задал он вопрос — А кто строил их заново?

— Пол и Ги. Они хотели сделать все как было. Весь пруд был их совместной идеей.

— Может быть, кому-то это не понравилось. — И он поглядел на дом.

— Не думаю, — ответила она, хотя сама слышала, как неискренне звучат ее слова, и боялась, что он не поверит ей ни на секунду. — Вы же сами сказали: «Кому могли не нравиться утки?»

— Значит, кому-то не нравился Пол? Или те отношения, которые связывали его с вашим братом?

— Вы сейчас думаете об Адриане.

— А он способен на ревность?

Рут подумала, что Адриан способен на что угодно. Но обсуждать племянника с этим человеком или с кем-нибудь еще она не собиралась.

— Здесь сыро, — заметила она. — Оставляю вас наедине с вашими мыслями, мистер Сент-Джеймс Я иду домой.

Он пошел следом, незваный. Молча хромал бок о бок с ней. Они прошли сквозь кустарник в оранжерею, дверь которой была незапертой, как всегда.

Он сразу обратил на это внимание. И спросил, всегда ли это так.

— Да. Всегда. Здесь, на Гернси, не то что в Лондоне. Люди не привыкли бояться. Замки не нужны.

Отвечая, она чувствовала на себе его взгляд и, когда повернулась к нему спиной и зашагала по кирпичному полу через влажную атмосферу теплицы, ощущала, как его серо-голубые глаза буквально буравят ее затылок. Она догадывалась, на какие размышления навела его незапертая дверь: всякий, кто хотел зла ее брату, мог спокойно войти и сделать свое дело. Вот и хорошо, такое направление его мыслей устраивало ее куда больше, чем то, которое они приняли за разговором о невинных утках. Ни одной секунды она не верила, что смерть брата была связана с вторжением в дом какого-то незнакомца. Но пусть уж лучше лондонец развлекает себя такими соображениями, чем подозревает Адриана.

— Я говорил с миссис Даффи, — сообщил он. — Вы были в городе?

— Я встречалась с адвокатом Ги. А также его банкирами и брокерами.

Они прошли в утреннюю комнату. Валери, заметила она, уже побывала там. Шторы были раздвинуты, в окна лился белесый декабрьский свет, газовый камин разгонял холод. На столике рядом с диваном стоял кофе в стеклянном кофейнике, рядом с ним чашка и блюдце. Коробка с нитками и иголками была открыта, словно в ожидании начала работы над новым гобеленом, на крышке бюро стопкой лежали письма.

Все в комнате словно говорило о том, что сегодняшний день был такой же, как всегда. Но он был не такой. И никогда ни один день уже не будет таким, как прежде.

При мысли об этом Рут заговорила. Она рассказала Сент-Джеймсу обо всем, что узнала в Сент-Питер-Порте. Опустившись на диван, она указала ему на кресло. Он выслушал ее молча, а когда она закончила, предложил несколько возможных объяснений. Большинство из них приходили ей в голову по дороге из города. Да и как могло быть иначе, когда в конце того пути, по которому они ее вели, затаилось убийство?

— Я бы, разумеется, остановился на шантаже, — сказал Сент-Джеймс — Такого рода истощение финансов, сопровождающееся постоянным повышением снимаемых сумм…

— В жизни моего брата не было ничего, что могло послужить поводом для шантажа.

— Так кажется на первый взгляд. Но у него, очевидно, были секреты, мисс Бруар. Об этом говорит хотя бы его поездка в Америку, когда вы считали, что он находится где-то еще.

— У него не было секретов, которые могли бы привести к такому. Есть очень простое объяснение того, что Ги сделал с деньгами, причем совершенно законно. Просто нам оно еще неизвестно.

Она сама не верила тому, что говорила, и, судя по скептическому выражению лица Сент-Джеймса, он не верил тоже.

Он заговорил, и она сразу поняла, что он старается быть с ней помягче:

— Полагаю, вы догадываетесь, что то, как он двигал туда-сюда деньги, наводит на мысли о нелегальных операциях.

— Нет, я не знаю…

— Но если вы хотите, чтобы его убийцу нашли, — а я полагаю, вы этого хотите, — необходимо рассматривать разные возможности, вы ведь понимаете.

Она не ответила. Но от сочувствия, которое она читала в его лице, ей становилось еще хуже. Она ненавидела, когда ее жалели. Всю жизнь. «У бедняжки все родственники погибли в нацистских лагерях. Мы должны быть к ней снисходительны. И терпеливо относиться к ее маленьким слабостям».

— Убийца у нас есть, — ледяным тоном заявила Рут. — Я видела ее в то утро. Мы знаем, кто она.

Сент-Джеймс продолжал твердить свое, как будто она ничего не говорила:

— По всей вероятности, он от кого-то откупался. Или расплачивался за какую-то дорогую покупку. Может быть, даже нелегальную. Оружие? Наркотики? Взрывчатку?

— Абсурд, — ответила она.

— Если он сочувствовал какому-либо движению…

— Какому? Арабскому? Алжирскому? Ирландскому? — фыркнула она. — Мой брат интересовался политикой не больше, чем садовый гном, мистер Сент-Джеймс, — Тогда остается единственное решение: он добровольно отдал кому-то деньги. И если это так, нам остается только найти потенциального получателя такого лакомого кусочка.

Он взглянул на входную дверь, точно прикидывая, что находится за ней.

— А где сегодня утром ваш племянник, мисс Бруар?

— К Адриану это не имеет никакого отношения.

— Тем не менее…

— Полагаю, он повез куда-то свою мать. Она не знает острова. Разметка на дорогах здесь плохая. Без его помощи ей не обойтись.

— А он, значит, часто навещал отца? Все эти годы? И знает…

— Адриан тут ни при чем!

Ее голос прозвучал чересчур пронзительно, даже ей самой так показалось. Тысячи крохотных пик пронзали ее кости. Ей необходимо было избавиться от этого человека немедленно, что бы он там ни затевал против нее самой и ее родственников. Ей надо было добраться до своего лекарства и принять дозу, которая сделает ее тело нечувствительным, если это еще возможно.

— Мистер Сент-Джеймс, я знаю, что вы пришли сюда не без причины. Это не визит вежливости.

— Я был у Генри Мулена, — сказал он ей.

Она насторожилась.

— Да?

— Я не знал, что миссис Даффи его сестра.

— Не было никаких причин сообщать вам об этом.

Он коротко улыбнулся, словно признавая ее правоту. И рассказал ей о рисунках музейных окон, которые видел в мастерской у Генри. По его словам, они напомнили ему о чертежах, заказанных мистером Бруаром. И спросил, нельзя ли ему взглянуть на них еще раз.

Услышав столь несложную просьбу, Рут испытала такое облегчение, что поспешила удовлетворить ее немедленно, не задумываясь над тем, куда это может завести. Чертежи наверху, в кабинете Ги, сказала она ему. Сейчас она их принесет.

Сент-Джеймс вызвался проводить ее, если она не возражает. Просто ему хотелось еще раз взглянуть на модель, выполненную Бертраном Дебьером, пояснил он. И заверил, что это займет совсем немного времени.

Ничего не поделаешь, пришлось согласиться. Когда они вышли на лестницу, лондонец заговорил снова.

— Похоже, — сказал он, — Генри Мулен держит свою дочь Синтию взаперти у себя дома. Мисс Бруар, вы не знаете, как давно?

Рут продолжала подниматься, притворяясь, будто не слышит.

Но Сент-Джеймс был неумолим.

— Мисс Бруар?

Направляясь по коридору к кабинету брата, она торопливо ответила:

— Понятия не имею, — и порадовалась, что день снаружи такой мрачный, а темнота в коридоре скрывает выражение ее лица. — Я взяла себе за правило не совать свой нос в дела моих сограждан, мистер Сент-Джеймс.

— Так что никакого кольца в его каталоге не оказалось, — сказал Чероки Ривер сестре. — Но это не означает, что кто-то не свистнул его без ведома владельца. Он говорит, что Адриан, Стив Эббот и парень по фамилии Филдер бывали у него в разное время.

Чайна покачала головой.

— Кольцо с пляжа — мое. Я знаю это. Я это чувствую. А вы нет?

— Не говори так, — сказал Чероки, — Должно быть какое-то другое объяснение.

Все трое собрались в доме королевы Маргарет, где Дебора и Чероки застали Чайну в спальне у окна, куда она принесла из кухни стул с решетчатой спинкой. В комнате было ужасно холодно, и все из-за распахнутого настежь окна, из которого, точно картина в раме, был виден замок Корнет.

— Я подумала, что пора привыкать смотреть на мир из маленькой квадратной комнаты с крошечным окошком, — с кислой улыбкой пояснила Чайна, когда они нашли ее.

На ней не было ни пальто, ни свитера. Казалось, даже мурашки на ее коже тоже покрылись мурашками от холода, но она, похоже, ничего не замечала.

Дебора сняла с себя пальто. Ей хотелось утешать подругу с энтузиазмом Чероки, но она боялась дать ей ложную надежду. Открытое окно было хорошим предлогом, чтобы уйти от обсуждения туч, сгущающихся над головой Чайны.

— Ты совсем замерзла. Надень это.

Дебора накинула свое пальто ей на плечи.

Чероки наклонился над ними и закрыл окно.

— Давай уведем ее отсюда, — сказал он и кивнул головой в сторону гостиной, где было ненамного теплее.

Когда они усадили Чайну и Дебора закутала ее ноги одеялом, Чероки сказал:

— Знаешь, тебе надо лучше о себе заботиться. Мы можем для тебя кое-что сделать, но тут все зависит только от тебя самой.

— Он думает, что я это сделала, правда? — обратилась Чайна к Деборе. — Он не пришел потому, что думает: это сделала я.

— О чем ты… — начал было Чероки.

Но Дебора все поняла и перебила его:

— Не в этом дело. Просто Саймон все время собирает улики. И ему нужно сохранять непредубежденный взгляд на вещи. Именно этим он сейчас и занят. Сохраняет непредубежденность.

— Почему же он тогда не заходит сюда? Я бы хотела, чтобы он пришел. Если бы он зашел, если бы мы встретились и поговорили… Я бы все ему объяснила.

— Ты не обязана ничего ему объяснять, — сказал Чероки, — ведь ты ничего никому не сделала.

— Это кольцо…

— Оно оказалось там. На пляже. Просто взяло да и оказалось. Если оно принадлежит тебе и ты не помнишь, чтобы оно лежало в твоем кармане, когда ты спускалась посмотреть бухту, значит, тебя подставили. И точка.

— И зачем я только его купила.

— Да уж, черт побери. Чертовски верно. О господи, я уж думал, с Мэттом покончено. Ты же сказала, что вы с ним все обсудили.

Чайна посмотрела на Чероки таким долгим немигающим взглядом, что тот не выдержал и отвернулся.

— Я же не ты, — сказала она наконец.

Во фразах, которыми обменялись брат и сестра, Деборе почудился какой-то тайный смысл. Чероки забеспокоился и стал переминаться с ноги на ногу, провел пятерней по волосам и сказал:

— Черт. Чайна, хватит.

Чайна заговорила с Деборой:

— Чероки еще не бросил серфинг. Ты это знаешь, Дебс?

— Он говорил о серфинге, но я не поняла, катается он еще или нет…

Голос Деборы замер. На уме у подруги явно было что-то другое.

— Мэтт его научил. Так они и подружились. У Чероки не было доски, но Мэтт давал ему уроки на своей. Сколько тебе тогда было лет? — спросила Чайна у брата. — Четырнадцать?

— Пятнадцать, — промямлил он в ответ.

— Пятнадцать. Верно. Но доски у тебя не было. — И она снова повернулась к Деборе: — А без доски как следует не на-: учишься. Нельзя все время брать у кого-то взаймы, потому что тренироваться надо постоянно.

Чероки подошел к телевизору и взял пульт. Покрутил его в руках и направил на экран. Включил и тут же выключил.

— Чайна, хватит, — попросил он.

— До Мэтта у Чероки не было друзей, но их дружба кончилась после того, как мы с Мэттом сблизились. Меня это опечалило, и однажды я спросила у Мэтта, почему так получилось. Он ответил, что отношения между людьми иногда меняются, и ничего больше не сказал. Я подумала, что дело, наверное, в разных интересах. Мэтт с головой ушел в режиссуру, ну а Чероки вел себя, как и полагается Чероки: то играл в группе, то вдруг заделывался пивоваром. А то вешал людям на уши лапшу с этими индейскими артефактами. Мэтт взрослеет, решила я, а Чероки хочет навсегда остаться девятнадцатилетним. Но с дружбой никогда не бывает так просто, верно?

— Ты хочешь, чтобы я оставил тебя в покое? — спросил Чероки сестру. — Я могу, ты знаешь. Вернусь в Калифорнию. А мама приедет. Будет с тобой вместо меня.

— Мама? — Чайна приглушенно хохотнула. — Только этого мне не хватало. Так и вижу, как она роется во всех углах этой квартиры, не говоря уже о моей одежде, выбрасывая прочь все, что имеет хотя бы отдаленное отношение к животным. Следит за тем, чтобы я не забывала принимать витамины и есть тофу. Проверяет, на самом ли деле рис коричневый, а хлеб зерновой. Очень мило. Толку никакого, зато веселья — хоть отбавляй.

— Тогда чего ты хочешь? — с отчаянием в голосе спросил Чероки. — Чего? Скажи.

Они смотрели друг на друга, причем Чероки стоял, а его сестра — сидела, и все же он казался маленьким по сравнению с ней. Дебора подумала, что дело, наверное, в характере Чайны, который делал ее более значительной фигурой, чем ее брат.

— Ты будешь делать то, что должен, — сказала она ему.

Он первым не выдержал и отвел глаза, а она продолжала Держать его на мушке своего взгляда. Пока они молчали, Дебора задумалась о природе отношений брата и сестры. Для нее понять происходящее между детьми одних родителей было все равно что начать дышать жабрами.

По-прежнему не сводя с брата глаз, Чайна обратилась к подруге:

— Дебс, тебе никогда не хотелось повернуть время вспять?

— По-моему, этого всем иногда хочется.

— И какое время ты выбрала бы?

Дебора задумалась.

— Была одна Пасха перед тем, как умерла моя мама… На деревенской лужайке давали представление. За пятьдесят пенсов катали на пони, а у меня как раз столько денег и было. Я знала, что если потрачу их, то больше у меня ничего не останется, три минуты верхом на пони, и я банкрот, больше уже ничего купить не смогу. И я никак не могла решиться. Даже взмокла вся и беспокоилась ужасно, боялась, что любое решение, которое я приму, окажется неправильным и я буду несчастна. И тогда мы поговорили об этом с мамой. Она сказала мне, что неправильных решений не бывает. Бывают просто решения и то, чему они нас учат.

Дебора улыбнулась своим воспоминаниям.

— Я бы хотела вернуться в тот день и все прожить сначала. Только чтобы на этот раз она не умирала.

— И что ты сделала? — спросил ее Чероки. — Покаталась на пони? Или нет?

Дебора поразмыслила над вопросом.

— Знаешь, я не помню. Странно, правда? Наверное, пони был не так уж важен для меня, даже тогда. Важно было то, что она мне сказала. Такая уж она была.

— Повезло тебе, — вздохнула Чайна.

— Да, — ответила Дебора.

Тут в дверь постучали, а потом позвонили, очень настойчиво, как им показалось. Чероки пошел посмотреть, кто это.

Он открыл дверь, и на верхней ступени лестницы они увидели двух констеблей в форме: один из них беспокойно озирался, точно проверял, нет ли где засады, а другой похлопывал себя по ладони дубинкой.

— Мистер Чероки Ривер? — спросил констебль с дубинкой.

Он не стал дожидаться ответа, так как, очевидно, знал, с кем говорит.

— Вам придется пройти с нами, сэр.

— Что? Куда? — оторопел Чероки.

Чайна встала.

— Чероки? Что…

Но заканчивать вопрос не было необходимости. Дебора подошла к ней. Положила подруге руку на талию и спросила:

— Что происходит?

В ответ представители государственной полиции острова Гернси зачитали Чероки Риверу его права.

Они принесли с собой наручники, но надевать их на него не стали. Один сказал:

— Пройдемте, сэр, пожалуйста.

Другой взял Чероки за руку повыше локтя и быстро повел его прочь.

20

В нежилых коттеджах возле мельницы света почти не было, так как Фрэнк не работал в них ни после полудня, ни по вечерам. Но для того чтобы найти нужную вещь среди бумаг в ящике картотеки, ему не нужно было много света. Он знал, где лежит этот единственный документ, и знал его содержание, в чем и заключался весь ужас его положения.

Он потянул его на себя. Хрустящий манильский конверт ласкал пальцы, точно гладкая кожа. Только обтягивала она скелет совсем другого конверта — старого, потрепанного, с обмахрившимися уголками, давно расставшегося со своей металлической застежкой.

В последние дни войны оккупанты страдали спесью почти невероятной, учитывая поражения, которые сыпались на немецкую армию на всех фронтах. На Гернси они сначала даже отказались сдаваться, настолько им не верилось в то, что их планы по завоеванию европейского господства и улучшению человеческой расы ни к чему не привели. Когда генерал-майор Гейне поднялся наконец на борт «Бульдога», корабля британских ВМС, чтобы обсудить условия сдачи, война уже сутки как кончилась и вся Европа праздновала победу.

Не желая терять ни одного козыря из тех, что еще были них на руках в те последние дни, а также, возможно, стремя оставить свой след в истории острова, как это делали друг удачливые завоеватели до них, немцы не стали разрушать построенное ими. Часть из того, что они вызвали к жизни, к примеру башни для защиты от ударов авиации, разрушить было просто невозможно. А часть — в том числе и документ, который был сейчас в руке у Фрэнка, — служила немым свидетельством того, что среди островитян нашлись такие, в ком личные интересы возобладали над чувством общности со своим народом и кто притворялся, будто поддерживает немцев. То, что их поддержка была лишь притворством, для оккупантов значения не имело. Неизбежное потрясение, вызванное документом, в котором черным по белому, четким, колючим почерком будет записано все о предательстве, — вот что было для них важно. Проклятием Фрэнка было уважение к истории, которое сначала заставило его поступить в университет, а затем тридцать лет учить равнодушных, в большинстве своем подростков. То самое уважение, которое внушил ему отец. То самое, которое подвигло его на собирание коллекции, предназначенной для того, чтобы напоминать людям о прошлом, когда его самого не станет.

Он свято верил, что те, кто забываетпрошлое, обречены на его повторение. Он давно считал войны и вооруженные столкновения, которые происходили повсюду в мире, следствием того, что человечество так и не выучило главный урок истории: агрессия бесплодна. Всякое вторжение с целью завоевания господства неизбежно ведет к угнетению и затаенной вражде. А она порождает все возможные виды насилия. Единственное, чего она не может породить, — это блага. Фрэнк это знал и пламенно в это верил. Он, словно миссионер, пытался обратить свой маленький мир к знанию, которое его приучили почитать священным, а кафедрой ему служила коллекция военных атрибутов, собранных за многие годы. Пусть она сама говорит за себя, решил он. Пусть люди ее увидят. И пусть никогда не забывают.

Поэтому, как и немцы, он ничего не уничтожил. Он собрал столько разных предметов, что сам давно потерял своим сокровищам счет. Он брал все, что так или иначе относилось к оккупации или войне.

Вообще-то он даже не знал, из чего именно состоит его коллекция. Долгое время он думал о ней в самых общих выражениях. Оружие. Военная форма. Ножи. Документы. Пули. Инструменты. Головные уборы. Только появление в его жизни Ги Бруара все изменило.

«Фрэнк, а ведь это может стать чем-то вроде памятника. И прославить остров и страдания тех, кто жил на нем в войну. Не говоря уже о тех, кто умер».

Вот ведь ирония. В этом и была причина.

Фрэнк подошел с хрупким конвертом к гнилому плетеному стулу. Рядом стоял торшер с линялым абажуром и оборванной бахромой, и Фрэнк, щелкнув выключателем, сел. Желтый луч освещал его колени, на которых лежал конверт, и Фрэнк, поглядев на него с минуту, открыл его и достал оттуда четырнадцать тонких листков.

Из середины стопки он вытянул один. Расправил его у себя на коленях; остальные положил на пол. Напряжение, с которым он рассматривал оставшийся листок, наверняка заставило бы стороннего наблюдателя решить, что он видит его впервые. И что он в нем, собственно, нашел? Неприметный, казалось бы, листочек.

«Шесть колбас, — читал он по-немецки, — одна дюжина яиц, два килограмма муки, шесть килограммов картофеля, один килограмм бобов, двести граммов табака».

Очень простой список, который кто-то сунул в одну стопку вместе со списками других вещей, от бензина до краски. Совсем безобидный документ, в общем и целом, который легко могли потерять или положить куда-то еще, и никто бы ничего не узнал. Однако Фрэнку он говорил о многом, в том числе о спеси оккупантов, которые записывали каждый свой шаг, чтобы, когда они победят, не оставить своих пособников без награды.

Если бы не детство и одинокая юность, которые он провел, слушая рассказы о том, как важно все, что имеет хотя бы отдаленное отношение к године испытаний Гернси, он мог бы нарочно заложить этот листок куда-нибудь, и никто бы ничего не узнал. Никто, кроме него самого, и все навсегда осталось бы как было.

Хотя если бы Узли не надумали открыть музей, то эту бумажку, возможно, не увидел бы никто, даже сам Фрэнк. Но стоило им с отцом ухватиться за предложение Ги Бруара построить музей военного времени Грэма Узли во благо и ради просвещения нынешнего и будущего поколений гернсийцев, как начались неизбежные сортировка, просеивание и организация материала. В процессе и всплыл этот список. «Шесть колбас — это в сорок третьем-то году! — одна дюжина яиц, два килограмма муки, шесть килограммов картофеля, один килограмм бобов, двести граммов табака».

Список нашел Ги.

— Фрэнк, что это такое? — спросил он, так как не понимал по-немецки.

Фрэнк, не задумываясь, механически выдал перевод, не вчитываясь в каждую строку и не вдумываясь в то, что за ними стоит. Смысл дошел до него лишь тогда, когда последнее слово — «табак» — сорвалось с его губ. Едва он осознал, что это значит, как тут же посмотрел в начало документа, а потом перевел взгляд на Ги, который по милости немцев лишился семьи, всех родственников и наследства.

— Что ты будешь с этим делать? — поинтересовался Ги.

Фрэнк не ответил.

— Тебе придется решать, — сказал Ги. — Нельзя это так оставить. Господи, Фрэнк, ты ведь не оставишь это так?

Этим и были полны все их последние совместные дни. «Ты поговорил с ним, Фрэнк? Ты намекнул ему?» Сначала Фрэнк подумал, что теперь, когда Ги больше нет и никто, кроме него, об этом не знает, говорить нет смысла. Он был уверен, что ему и не придется. Но минувший день показал, что он ошибался.

Тот, кто забывает о прошлом, обречен на его повторение.

Фрэнк поднялся на ноги. Положил остальные бумаги в конверт, а конверт вложил в другой, новый. Убрав все в картотеку, он захлопнул ящик и выключил свет. И закрыл за собой дверь.

Вернувшись в свой коттедж, он застал отца спящим в кресле. По телевизору показывали американский детектив: двое полицейских с надписью «NYPD»[25] на ветровках замерли с пистолетами перед дверью, готовые вломиться внутрь, чтобы вершить там суд и расправу. В другое время Фрэнк разбудил бы отца и помог ему подняться наверх. Но сегодня он прошел мимо и сам поднялся в спальню, ища одиночества.

На комоде в его комнате стояли две фотографии. На одной были его родители в день своей свадьбы, после войны. На другой Фрэнк с отцом на фоне немецкой башни ПВО в конце рю де ла Прево. Фрэнк не помнил, кто их тогда снимал, зато хорошо помнил тот день. Их долго поливал дождь, но они упорно лезли по крутой тропе вверх, а когда добрались до вершины, на них брызнуло солнце. И Грэм сказал, что их паломничество угодно Богу.

Фрэнк прислонил список из картотеки ко второй фотографии, попятился, словно священник, которому нельзя поворачиваться спиной к освященному хлебу. Протянув назад руку, он нащупал край кровати и опустился на нее. Потом уставился на полупрозрачную бумажку, пытаясь выбросить из памяти вызов, который звучал в том голосе.

«Ты не можешь оставить все как есть».

Он и сам понимал, что не может. Потому что «в этом причина, душа моя».

Фрэнк не много повидал в жизни, но ограниченным человеком он не был. Он знал, что мозг — прелюбопытное устройство, которое, словно кривое зеркало, может искажать воспоминания о том, что причиняет боль. Он может отрицать, переиначивать и забывать. Он может даже создать параллельную вселенную, если надо. Он может придумать отдельную реальность для каждой ситуации, которую ему трудно вынести. И еще Фрэнк знал, что в каждом подобном случае мозг не лжет. Он просто разрабатывает стратегию, которая помогает ему выжить.

Проблемы возникают там, где разработанная стратегия подменяет собой правду, вместо того чтобы на время прикрыть от нее человека. Когда это происходит, рождается отчаяние. Наступает неразбериха. За которой приходит полный хаос.

Фрэнк понимал, что они балансируют на краю бездны. Время требовало от него действий, но он чувствовал себя неспособным на них. Он отдал жизнь служению химере, и, хотя два месяца прошло с тех пор, как он узнал правду, голова у него все еще кружилась.

Разоблачение сведет на нет полвека преданности, восхищения и веры. Герой превратится в негодяя. Человек закончит свои дни в позоре.

Фрэнк знал, что в его силах это предотвратить. В конце концов, лишь тонкий листок бумаги отделял истину от фантазий старика.

Дверь дома Бертрана Дебьера на Форт-роуд открыла привлекательная беременная женщина. Она сообщила Сент-Джеймсу о том, что ее зовут Каролина и она — жена архитектора. Сам Бертран работал с мальчиками в саду. Он всегда забирал их от нее на время, когда она выкраивала несколько часов для письма. Он всегда с пониманием относился к ее работе, просто образцовый муж. Как и чем она заслужила такое счастье, она и сама не знала.

Каролина Дебьер обратила внимание на свернутые в рулон большие листы бумага, которые Сент-Джеймс держал под мышкой. И спросила, пришел ли он по делу. Голос ее выдал — ей ужасно хотелось, чтобы это было так. Ее муж прекрасный архитектор, сказала она Сент-Джеймсу. Всякий, кому нужно построить новый дом, обновить или расширить старый, не прогадает, заказав проект Бертрану Дебьеру.

Сент-Джеймс ответил, что пришел получить у мистера Дебьера консультацию касательно уже существующего проекта. Он заходил к нему в офис, но секретарша сказала, что мистер Дебьер ушел. Тогда он заглянул в телефонный справочник и взял на себя смелость посетить архитектора у него дома. И Сент-Джеймс выразил надежду, что не пришел в неподходящее время.

Вовсе нет. Каролина немедленно позовет Бертрана из сада, если мистер Сент-Джеймс согласится немного подождать в гостиной.

Снаружи, из-за дома, донеслись радостные крики. За ними последовал стук: в дерево забивали гвоздь. Услышав это, Сент-Джеймс ответил, что не хотел бы отрывать мистера Дебьера от его настоящих занятий и, если супруга архитектора не возражает, он выйдет к нему и детям в сад.

Каролина Дебьер взглянула на него с облегчением, вне всякого сомнения довольная тем, что ей не придется отрываться от работы и брать на себя присмотр за детьми. Она показала Сент-Джеймсу дверь в сад и предоставила самому знакомиться с ее мужем.

Бертран Дебьер оказался одним из тех двоих мужчин, которые в день похорон Ги Бруара отделились от траурной процессии и затеяли оживленную дискуссию возле оранжереи в Ле-Репозуаре. Это был не человек, а ходячий подъемный кран: высокий и угловатый до карикатурности, словно какой-нибудь диккенсовский персонаж; в данный момент он сидел на нижней ветке сикомора, где сколачивал основание того, что, вероятно, должно было стать древесным домом для его сыновей. Их было двое, и они оказывали ему всяческую помощь, которой только можно ожидать от малых детей. Старший мальчик передавал отцу гвозди, лежавшие в поясной сумке, перекинутой через плечо, а младший колотил пластмассовым молотком по стволу дерева и по своим ляжкам, напевая: «Забиваем, прибиваем», чем нисколько не помогал отцу.

Дебьер заметил Сент-Джеймса, который шел к ним через лужайку, но сначала закончил забивать гвозди и только тогда обратил на него внимание. Сент-Джеймс видел, что взгляд архитектора привлекла прежде всего его хромота и ее причина: ножная скоба, поперечная планка которой проходила через каблук его ботинка, но потом он, как и его жена, взглянул на бумаги под мышкой гостя и забыл обо всем остальном.

Дебьер спустился с дерева и сказал старшему мальчику:

— Берт, уведи брата в дом, пожалуйста. Мама даст вам печенья. Только смотрите, все не съешьте. А то к чаю ничего не останется.

— Какое печенье, лимонное? — спросил старший мальчик. — Мама испекла лимонное печенье, пап?

— Думаю, да. Вы же его просили.

— Лимонное печенье! — выдохнул Берт в лицо брату.

Обещанное угощение заставило мальчишек побросать все, чем они занимались, и бежать к дому с криками:

— Мама! Мам! Мы хотим печенья! — положив тем самым конец ее уединению.

Дебьер с нежностью наблюдал за ними, потом наклонился, чтобы подобрать сумку с гвоздями, которую второпях скинул с себя Берт, рассыпав по траве половину ее содержимого.

Пока хозяин собирал гвозди, Сент-Джеймс представился и объяснил ему, какое отношение он имеет к Чайне Ривер. Он приехал на Гернси по просьбе брата обвиняемой, и полиция в курсе того, что он проводит независимое расследование по ее делу, сказал он Дебьеру.

— Какое еще расследование? — спросил тот. — Полиция арестовала убийцу.

Сент-Джеймсу не хотелось вдаваться в разговоры о вине или невиновности Чайны Ривер. Вместо этого он указал на сверток с чертежами у себя под мышкой и спросил архитектора, не откажется ли он на них взглянуть.

— Что это?

— Чертежи проекта, который выбрал мистер Бруар. Для музея военного времени. Вы ведь их еще не видели, правда?

Дебьер ответил, что видел то же, что и остальные гости на вечеринке Бруара: подробный чертеж в трех измерениях, который представлял видение проекта американским архитектором.

— Полная бессмыслица, — прокомментировал Дебьер. — Даже не знаю, о чем Ги думая, когда выбирал такое. С тем же успехом в качестве музея на Гернси можно было поставить космический корабль. Громадные окна по всему фасаду. Потолки как в церкви. Такое здание ни за какие деньги не обогреешь. Да и, судя по его виду, оно так и просится на какой-нибудь утес с видом на океан.

— Тогда как для музея выбрали…

— Участок в переулке, где церковь Спасителя, прямо рядом со входом в подземные тоннели. А оттуда до ближайшего утеса и морского берега вообще так далеко, что дальше на этом острове не бывает.

— И какой оттуда вид?

— Никакой. Если, конечно, вы не любитель автостоянок.

— А с мистером Бруаром своими опасениями вы поделились?

Лицо Дебьера приняло настороженное выражение.

— Я говорил с ним.

Он подкинул сумку с гвоздями на ладони, точно прикидывая, стоит ли ему снова забираться на дерево и продолжать работу над домом. Взгляд, брошенный на небо, где догорали последние остатки дня, решил дело в пользу приостановки строительства. Дебьер принялся собирать доски, которые разложил перед этим на траве под деревом. Он уносил их в дальний конец лужайки, где аккуратно складывал на синий кусок полиэтилена.

— Мне сказали, что дело между вами зашло несколько дальше разговоров, — сообщил Сент-Джеймс — Вы с ним, по-видимому, ссорились. Сразу после фейерверков.

Дебьер не отвечал. Он продолжал сносить деревяшки в кучу, просто образцовый дровосек, выполняющий приказ волшебника. Покончив с этим, он тихо сказал:

— Это я д-д-должен был получить чертов заказ. Все это знали. Поэтому когда его п-п-получил кто-то другой…

Вернувшись к сикомору, где ждал его Сент-Джеймс, Дебьер оперся одной рукой на пестрый ствол дерева. Подождал с минуту, словно борясь с внезапно возникшим заиканием.

— Дом на дереве, — сказал он наконец, словно смеясь над самим собой. — Вот все, чего я оказался достоин. Дурацкий дом на дереве.

— Мистер Бруар обещал, что заказ получите вы? — спросил его Сент-Джеймс.

— Вы имеете в виду, говорил ли он об этом открыто? Нет. Это б-б-б… — Его лицо приобрело болезненное выражение. — Это было не в его правилах. Он никогда не давал обещаний. Он только предлагая. Подсказывал возможности. Сделай вот это, друг мой, а там, глядишь, и получится.

— Что это значило в вашем случае?

— Независимость. Собственную фирму. Не быть больше ничьим подручным или рабочей пчелой, трудящейся ради чьей-то славы, но воплощать свои собственные идеи в собственном пространстве. Он зная, что я к этому стремлюсь, и поощрял мои стремления. Ведь он же стая предпринимателем, в конце концов. Почему бы и нам не сделать то же самое?

Дебьер взглянул на кору сикомора и горько усмехнулся.

— Вот почему я ушел на вольные хлеба и основал свою фирму. Он рисковал в своей жизни не раз, думал я. И я тоже рискну. Конечно, мне было не так тяжело решиться, ведь я думал, что мне гарантирован крупный заказ.

— Вы говорили ему, что не позволите вас разорить, — напомнил Сент-Джеймс.

— Это тоже из подслушанного на вечеринке, — отреагировал Дебьер. — Я не помню, что тогда говорил. Помню только, что подошел к рисунку и рассмотрел его внимательно, вместо того чтобы пускать над ним слюни, как все остальные. Я видел, что в нем все не так, и не мог понять, почему Ги выбрал его, хотя он говорил… говорил, что… одним словом, он почти обещал. И я помню, что я п-п-почувствовал…

Он замолчал. Его пальцы так стиснули ветку дерева, что костяшки побелели.

— А что будет теперь, после его смерти? — спросил Сент-Джеймс — Музей все-таки построят?

— Я не знаю, — сказал он. — Фрэнк Узли говорил, что в завещании о музее ничего не сказано. Не могу себе представить, чтобы Адриан дал денег на строительство, так что остается только Рут, если, конечно, она захочет этим заниматься.

— Рискну предположить, что ее можно уговорить на это.

— Ги ясно давал понять, что придает музею большое значение. И поверьте мне, ей это известно без подсказок.

— Я не имел в виду уговаривать ее строить музей, — сказал Сент-Джеймс — Я имел в виду, что ее можно уговорить вернуться к вашему проекту. То есть сделать то, от чего отказался, по-видимому, ее брат. Вы с ней говорили? Собираетесь поговорить?

— Собираюсь, — ответил Дебьер. — Мне выбирать не из чего.

— Почему это?

— А вы оглянитесь вокруг, мистер Сент-Джеймс. У меня двое ребятишек, третий на подходе. Жена, которую я уговорил бросить работу и засесть за роман. Заложенный дом и новый офис на Тринити-стрит, где сидит секретарша, которая хочет время от времени получать зарплату. Мне нужен заказ, а у меня его нет… Поэтому я буду разговаривать с Рут. Да. Я постараюсь доказать ей мою правоту. И сделаю для этого все возможное.

Вероятно, осознав, какое множество значений можно извлечь из его последнего утверждения, он поспешно отошел от дерева и вернулся к кучке строительного материала на краю лужайки. Синим полиэтиленом он накрыл деревяшки со всех сторон, в результате чего обнаружилась лежащая под ними веревка. Взяв ее, он обвязал получившуюся стопку для лучшей защиты от дождя и принялся собирать инструменты.

Когда он подобрал молоток, гвозди, уровень и рулетку и понес их в симпатичный сарайчик на краю сада, Сент-Джеймс последовал за ним. Дебьер положил инструменты на верстак, и на нем же Сент-Джеймс развернул принесенные им из Ле-Репозуара чертежи. Он пришел сюда для того, чтобы увидеть, годятся ли придуманные Генри Муленом замысловатые окна для здания, проект которого предпочел Ги Бруар, но теперь он понял, что не только для стекольщика участие в музейном проекте было делом первостатейной важности.

— Вот то, что прислал мистеру Бруару архитектор из Америки. К сожалению, я ничего не понимаю в архитектуре и чертежах. Не могли бы вы взглянуть на них и сообщить мне ваше мнение? Здесь, по-моему, несколько разных проектов.

— Я вам уже все сказал.

— Когда вы на них посмотрите, вам, может быть, будет что добавить.

Листы были крупными, больше ярда в длину и столько же в ширину. Дебьер вздохнул, обозначив тем самым свое согласие посмотреть чертежи, и потянулся за молотком, чтобы прижать им край.

Светокопий среди чертежей не оказалось. Как заметил Дебьер, светокопии давно отправились следом за копировальной бумагой и пишущими машинками. Лежавшие перед ними черно-белые листы выглядели так, словно вышли из какого-то гигантского ксерокса, и, перелистывая их, Дебьер рассказывал Сент-Джеймсу, что они собой представляли: схематические планы каждого этажа; строительные документы, где были особо отмечены потолок, электропроводка, водопровод, строительные секции; план местности с указанием того, где будет находиться здание; рисунок здания в целом.

Перелистывая их, Дебьер качал головой и шептал: «Смешно» и «О чем этот идиот думал?» — указывая на смехотворных размеров комнатки здания. «Как, — вопрошал он, тыкая в одну из них отверткой, — здесь можно разместить галерею? Или зал для экспонатов? Для чего это вообще предназначено? Вы только посмотрите. Три человека здесь разместятся с комфортом, но не более. Камера какая-то, а не комната. И они все такие».

Сент-Джеймс всмотрелся в план-схему, в которую тыкал Дебьер. Заметив, что на чертеже нет ни одной надписи, он спросил архитектора, всегда ли так бывает.

— Разве архитектор не должен подписывать, какая комната для чего? Почему же тогда здесь ничего нет?

— Да кто его знает, — пренебрежительно отозвался Дебьер. — Работали спустя рукава, в этом все дело. Ничего удивительного, раз он умудрился сдать проект, даже не побывав на площадке. Да вы вот сюда взгляните…

Он вытащил один лист и положил его поверх остальных. Постучал по нему отверткой.

— Что это, двор с бассейном, что ли? Жаль, не доведется поговорить с этим болваном. Он, наверное, всю жизнь проектировал дома в Голливуде и считает, что дом нельзя назвать домом, если двадцатилетним красоткам негде погреть задницы на солнышке. Полное пренебрежение к экономии пространства. И вообще весь проект — сплошная катастрофа. Я удивлен, что Ги…

Он нахмурился и вдруг склонился над чертежом, пристально в него вглядываясь. Похоже, он что-то искал, но это что-то явно не было частью строения, так как он изучал не сам чертеж, а углы листа и, не найдя там необходимой детали, просмотрел все края. Со словами «чертовски странно» он сдвинул верхний лист в сторону и взглянул на следующий под ним. Потом на следующий и на следующий. Наконец он поднял голову.

— В чем дело? — спросил Сент-Джеймс.

— Здесь должны быть водяные знаки, — ответил Дебьер. — На всех листах. Но их нет.

— Что это значит?

Дебьер указал на чертежи.

— Когда работа закончена, архитектор ставит на чертежах водяные знаки и свою подпись.

— Это формальность?

— Нет. Без этого нельзя. Иначе чертежи не признаются законными. Чертежи без подписи и печати не одобрит ни комиссия по планировке, ни комиссия по застройке, и, разумеется, не найдется ни одного подрядчика, который согласится строить по ним.

— А если они незаконные, то какие же тогда? — спросил архитектора Сент-Джеймс.

Дебьер еще раз посмотрел на чертежи. Потом снова на Сент-Джеймса.

— Краденые, — ответил он.

Оба в молчании разглядывали чертежи, схемы и рисунки, разбросанные по верстаку. Где-то хлопнула дверь, и до них донесся голос:

— Папа! Мама сделала тебе песочное печенье.

Дебьер вздрогнул. Его наморщенный лоб указывал на то, что архитектор пытается понять непонятное: огромное количество приглашенных, праздник в Ле-Репозуаре, объявление о начале удивительного проекта, грандиозный фейерверк, приглашены все первые лица острова, репортажи в газетах и на телевидении.

Его сыновья продолжали кричать: «Папа! Папа! Иди пить чай!» — но Дебьер их, похоже, не слышал. Он шептал:

— Что же он хотел делать?

Сент-Джеймс подумал, что ответ на этот вопрос может пролить свет и на загадочное убийство.

Найти стряпчего — Маргарет Чемберлен отказывалась думать о нем как об адвокате и называть его так, поскольку в ее намерения входило прибегнуть к его услугам лишь на такой срок, который понадобится, чтобы обстряпать дело о лишении нежданно-негаданно возникших наследников ее бывшего мужа их доли наследства, — оказалось довольно просто. Оставив рейнджровер на автостоянке отеля «Эннс-плейс», Маргарет и ее сын спустились с одного холма и поднялись на другой. По пути они миновали здание королевского суда, и Маргарет лишний раз убедилась в том, что юристы в этой части города кишмя кишат. По крайней мере, Адриан был в этом уверен. Сама она вновь была бы вынуждена обратиться к телефонному справочнику и карте Сент-Питер-Порта. Ей пришлось бы звонить по телефону и объяснять свое дело заочно, не видя обстановки, в которой принимают ее звонок. Но с Адрианом звонить вообще не было нужды. Она могла штурмовать любую цитадель по своему выбору и нанимать того юриста, который покажется ей наиболее подходящим для ее целей.

В конце концов ее выбор пал на контору Гиббса, Грирсона и Годфри. Три «г» в одном названии раздражали, зато входная дверь производила впечатление, а надпись на медной табличке, сделанная четкими буквами, наводила на мысль о беспощадности, которая как раз и была нужна Маргарет. Поэтому, не тратя времени на предварительную запись, она вошла и спросила, можно ли видеть кого-нибудь из персонажей, чьими именами называлась контора. Задавая этот вопрос, она задушила в себе желание приказать Адриану встать прямо, сочтя, что рукопашной с этим хулиганом Полом Филлером, в которую он бросился ради ее спокойствия и безопасности, было вполне достаточно.

Как назло, никого из отцов-основателей в конторе в тот день не оказалось. Один года четыре тому назад умер, а двое других отсутствовали по каким-то архиважным адвокатским делам, сообщил им клерк. Но кто-нибудь из младших адвокатов наверняка примет миссис Чемберлен и мистера Бруара.

Маргарет пожелала узнать, что значит «младшие адвокаты».

Ее стали убеждать, что это просто такое выражение.

Младший адвокат оказался младшим только по названию. На самом деле это была женщина средних лет по имени Джудита Краун — мисс Краун, как представилась она им, — с большой бородавкой под левым глазом и несильным запахом изо рта, вызванным, вероятно, недоеденным бутербродом с салями, который лежал на бумажной тарелочке на ее столе.

Пока Адриан слонялся поблизости, Маргарет изложила причину своего прихода: сын, которого обманом лишили наследства, и само наследство, похудевшее по меньшей мере на три четверти.

Мисс Краун сообщила — слишком высокомерно, с точки зрения Маргарет, — что миссис Чемберлен ошибается, такого просто не может быть. Если бы мистер Чемберлен…

Мистер Бруар, перебила ее Маргарет. Мистер Бруар из Ле-Репозуара, приход Святого Мартина. Она — его бывшая жена, а это их сын, Адриан Бруар, старший и единственный наследник мистера Ги Бруара, добавила она с нажимом.

Маргарет была отомщена, увидев, как встрепенулась мисс Краун и как взяла себе этот факт на заметку, пусть даже мысленно. Веки адвокатессы за стеклами очков в золотой оправе чуть заметно дрогнули. Она взглянула на Адриана с интересом. На мгновение Маргарет даже почувствовала благодарность Ги за его вечную тягу к успеху. По крайней мере, имя свое он прославил, и слава эта распространялась и на его сына.

Маргарет изложила мисс Краун ситуацию: состояние поделено на две половины, одну из которых наследуют брат и две сестры, а другую — двое совершенно незнакомых, можно даже сказать, абсолютно чужих людей в лице местных тинейджеров, практически не известных никому из членов семьи. С этим надо что-то сделать.

Мисс Краун покивала, точно мудрая сова, и стала ждать продолжения. Но Маргарет молчала, и тогда она спросила, участвует ли сама бывшая жена в дележе наследства супруга. Нет? Ну тогда, — тут она сложила на столе руки, а губами изобразила ледяную вежливую улыбку, — в завещании нет ничего необычного. Согласно законам острова Гернси, собственность может передаваться по наследству. Половина отходит законным отпрыскам завещателя. В случае отсутствия действительного супруга или супруги вторая половина распределяется в соответствии с волей завещателя. Судя по всему, джентльмен, о котором идет речь, именно так и поступил.

Тут Маргарет ощутила, как Адриан рядом с ней беспокойно завозился, зашарил по карманам и вытащил книжечку со спичками. Она подумала, что он решил закурить, несмотря на отсутствие в комнате пепельницы, но он принялся краем книжки чистить у себя под ногтями. Мисс Краун при виде этого прямо передернуло от отвращения.

Маргарет хотела прикрикнуть на сына, но ограничилась тем, что наступила ему на ногу. Он отодвинулся. Она откашлялась.

Деление наследства согласно завещанию — не единственное, что ее волнует, объяснила она юристу. Гораздо важнее прояснить, куда девалось все то, о чем ни слова не сказано в завещании и что должно составлять основную часть наследства, кто бы его ни получил. В завещании не упомянуто само поместье — дом, его внутреннее убранство и земля, на которой стоит Ле-Репозуар. В нем также не упомянута многочисленная собственность Ги в Испании, Англии, Франции, на Сейшелах и бог знает где еще. В нем не сказано, в чье владение передаются автомобили, яхты, самолет, вертолет, и ни словом не упоминаются миниатюры, статуи, серебряные предметы, картины и монеты, которые долгие годы коллекционировал Ги. Наверняка все это каким-то образом должно отразиться в завещании человека, который был успешным предпринимателем и несколько раз за свою жизнь становился мультимиллионером. Тем не менее его завещание включало в себя только один депозит, один текущий счет и один инвестиционный счет. Как считает уважаемая мисс Краун, произнесла Маргарет с особым нажимом на слове «считает», чем это можно объяснить?

Мисс Краун задумалась и секунды через три спросила, насколько Маргарет уверена в том, что факты именно таковы, как она их излагает. На что Маргарет возмущенно ответила, что она абсолютно уверена и у нее нет привычки бегать по стряпчим…

— Адвокатам, — мурлыкнула мисс Краун.

…не убедившись предварительно, что факты именно таковы, как она их излагает. Как она и говорила с самого начала, по меньшей мере треть собственности Ги Бруара отсутствует, и она намерена разобраться в этом ради Адриана Бруара, наследника, старшего сына, единственного сына его отца.

Тут Маргарет взглянула на Адриана, надеясь услышать хоть слово одобрения или поддержки. Но тот положил лодыжку левой ноги на колено правой, показав при этом изрядный кусок плоти, бледной, как рыбье брюхо, и промолчал. Мать отметила, что он забыл надеть носки.

Джудита Краун взглянула на мертвенно-бледную ногу своего потенциального клиента и тактично воздержалась от содрогания. Обратив все свое внимание на Маргарет, она сказала, что если миссис Чемберлен подождет немного, то она поищет то, что, по ее мнению, сможет им помочь.

Спинной хребет, вот что нам поможет, подумала Маргарет. Будь у Адриана настоящий хребет, а не лапша, все было бы совсем иначе. Но адвокату она сказала, да-да, конечно, все, что может оказаться полезным в их ситуации, они с радостью примут, и если у мисс Краун много своих клиентов, то, может быть, она соблаговолит порекомендовать…

Пока Маргарет произносила эту тираду, мисс Краун вышла. Она бесшумно прикрыла за собой дверь, и почти сразу Маргарет услышала в приемной ее голос:

— Эдвард, где у нас то истолкование «Retrait Linager», которое мы рассылаем клиентам?

Ответ клерка она не расслышала.

Воспользовавшись наступившей паузой, Маргарет прошипела сыну:

— Ты мог бы и поучаствовать. Мог бы и помочь матери.

Некоторое время тому назад, в кухне Ле-Репозуара, она подумала, что ее сын перевернул страницу. Он схватился с Полом Филдером, как человек, который своего не упустит, и она почувствовала, как в ней расцветает надежда… преждевременно, судя по всему. Лепестки опали, не успев раскрыться.

— Мог хотя бы сделать вид, что собственное будущее тебе небезразлично, — добавила она.

— В этом смысле мне за тобой не угнаться, мама, — был его лаконичный ответ.

— Ты меня просто бесишь. Ничего удивительного, что твой отец…

Она замолчала.

Он склонил голову к плечу и сардонически улыбнулся. Но сказать ничего не успел, так как в кабинет вошла Джудита Краун. В руке она держала несколько отпечатанных листков. В них, объяснила она, содержалось истолкование законов «Retrait Linager».

Маргарет интересовало только одно: согласится или не согласится адвокат заняться ее делом, чтобы она, в свою очередь, могла заниматься своим. У нее были большие планы, но рассиживаться по конторам стряпчих да читать истолкования всяких путаных статутов в них не входило. Тем не менее она взяла из рук женщины предложенные листки и полезла в сумку за очками. Пока она занималась этим, мисс Краун объяснила Маргарет и ее сыну особенности закона, который регулировал владение большим поместьем или его продажу на острове Гернси.

Здесь, в отличие от других островов пролива, закон не позволяет людям оставлять своих отпрысков без наследства, сказала она. Более того, здесь нельзя даже продать свою собственность до кончины и надеяться обмануть закон таким способом. Если родитель задумал продать свое поместье, то дети имеют первостепенное право на его приобретение и по той цене, которую за него просит продавец. Но конечно, если они не могут себе такого позволить, то родитель вправе продавать, сколько ему угодно, а также отдавать деньги на сторону или тратить иным способом до смерти. Однако и в том и в другом случае родителю надлежит сначала уведомить своих детей о намерении продать то, что в противном случае составило бы часть их наследства. Совокупность этих мер обеспечивала удержание земельной собственности в пределах одной семьи, при условии, конечно, что семья располагала достаточными средствами, чтобы владеть ею.

— Насколько я понимаю, ваш отец не проинформировал вас о намерении продать поместье до своей смерти, — обратилась мисс Краун прямо к Адриану.

— Разумеется нет! — сказала Маргарет.

Мисс Краун ждала, когда Адриан подтвердит ее заявление. Она сказала, что если дело и вправду обстоит именно так, то отсутствие большой части наследства можно объяснить только одним обстоятельством. Очень простым, кстати.

— А именно? — вежливо поинтересовалась Маргарет.

А именно, что мистер Бруар никогда и не владел той частью собственности, которая, как все считали, ему принадлежит, ответила адвокатесса.

Маргарет уставилась на нее.

— Абсурд какой-то, — сказала она. — Конечно владел. Он владел этим поместьем много лет. И им, и всем остальным. Оно принадлежало ему. Слушайте. Он не был ничьим арендатором.

— Ничего подобного я не утверждаю, — ответила мисс Краун. — Я просто хочу сказать, что все, считавшееся его собственностью, все, приобретенное им за свою жизнь или, по крайней мере, за годы, проведенные на острове, на самом деле приобреталось им для кого-то другого. Или кем-то другим по его указке.

Выслушав это, Маргарет почувствовала, как к ней подступает ужас, который она не хотела даже признавать, а тем более смотреть ему в лицо.

— Это невозможно! — услышала она собственный хрип и тут же почувствовала, как ее бросило вперед, словно ей объявили войну собственные ноги. Не успев опомниться, она уже нависла над столом адвоката, дыша той в лицо. — Да вы с ума сошли, слышите? Вы спятили. Да знаете ли вы, кто он был такой? Вы хотя бы представляете, во что оценивалось его состояние? «Шато Бруар» — слышали когда-нибудь такое название? Англия, Шотландия, Уэльс, Франция. Один бог ведает, сколько у него там было отелей! Настоящая империя, вот что это было такое! И кто еще мог ею владеть, как не Ги Бруар?

— Мама…

Адриан тоже поднялся. Маргарет повернулась и увидела, как он набрасывает кожаный пиджак, очевидно собираясь уходить.

— Мы узнали все, что хотели…

— Ничего мы не узнали! — завопила Маргарет. — Твой отец всю жизнь тебя обманывал, и я не позволю ему обмануть тебя еще раз, после смерти! У него были тайные счета и собственность, не упомянутая в завещании, и я намерена до нее докопаться. Я намерена передать их тебе, и ничто — слышишь, ничто! — меня не остановит.

— Он обхитрил тебя, мама. Он знал…

— Нет, не знал. Ничего он не знал.

И она снова накинулась на адвокатессу, как будто это Джудита Краун нарушила ее планы.

— Тогда кто? — потребовала она ответа. — Кто? Одна из его мелких шлюх? Вы это хотите сказать?

Мисс Краун, похоже, понимала, о чем говорит Маргарет, потому что ответила:

— Это был кто-то, кому он мог доверять, как я считаю. Доверять беспредельно. Человек, который поступил бы с этой собственностью так, как хотел бы он, невзирая на то, кому она принадлежит формально.

Естественно, это могла быть только она. Маргарет поняла это, еще не услышав имени, и ей показалось, будто она знала это с самого начала, еще с тех пор, когда услышала завещание. Во всем божьем свете был только один человек, которому Ги мог доверить все свои приобретения и который хранил бы их сколь угодно долго, а в момент своей смерти, или раньше, если того потребуют обстоятельства, распорядился бы ими согласно его воле.

И почему она раньше об этом не подумала, удивлялась Маргарет.

Ответ был прост. Она не подумала об этом потому, что не знала закона.

Вспыхнув с головы до пят, она вылетела из конторы на улицу. Но поражения не признала. Она еще поборется, и ее сын должен это знать. И она повернулась к нему.

— Мы поговорим с ней немедленно. Она твоя тетка. И она знает, что правильно, а что нет. И если несправедливость того, что было сотворено у нее на глазах, еще не дошла до нее… Он всегда был для нее божеством, не больше и не меньше… А он был безумцем и скрывал это от нее. Он скрывал это от всех, но мы докажем…

— Тетя Рут знала, — без всякого выражения ответил Адриан. — Она знала, чего он хочет. И поддерживала его.

— Не может быть!

Маргарет вцепилась в его руку с силой, которая должна была заставить его понять и увидеть. Пора ему препоясать свои жалкие чресла и отправиться на бой, а если он сам не в силах, то она его заставит.

— Он должен был сказать ей…

«О чем? — спросила она себя. — Что такое мог Ги сказать своей сестре, чтобы заставить ее поверить: все его дела делаются для их же блага — его, ее, его детей и всех остальных? Что он ей сказал?»

— Дело сделано, — возразил Адриан. — Завещания не изменишь. И того, как он его обставил, тоже. Мы вообще ничего не можем сделать, только оставить все как есть.

Он сунул руку в карман пиджака и снова вытащил оттуда спички, но на этот раз вместе с пачкой сигарет. Закурив, он усмехнулся, хотя в выражении его лица ничего веселого не было.

— Добрый старый папик, — сказал он, качая головой. — Всех нас урыл.

От его бесстрастного тона Маргарет содрогнулась. И решила попробовать иначе.

— Адриан, Рут — добрая душа. У нее чистое сердце. Если бы она только знала, как тебе больно…

— Мне не больно.

Краем большого пальца Адриан снял с языка табачную крошку, осмотрел ее со всех сторон и щелчком сбросил на землю.

— Не говори так. Зачем постоянно притворяться, будто…

— Я не притворяюсь. Мне не больно. С чего бы? И потом, ну, чувствовал бы я себя задетым, какое бы это имело значение? Ровным счетом никакого.

— Как ты можешь так говорить? Она твоя тетя. Она тебя любит.

— Она была там, — сказал Адриан. — Она в курсе его намерений. И поверь мне, ни на миллиметр от них не отступит. Особенно теперь, когда она знает, что он хотел извлечь из этой ситуации.

Маргарет нахмурилась. «Она была там». Где? Когда? Из какой ситуации?

Адриан зашагал прочь. Подняв для защиты от холода воротник, он шел в направлении здания королевского суда. Маргарет сразу поняла, что он просто избегает ее расспросов, и насторожилась. Проклятый страх тоже поднял голову. Нагнав сына в одном футе от военного мемориала, она атаковала его прямо под суровым взглядом меланхолического солдата.

— Не смей от меня так уходить. Мы еще не кончили. Из какой ситуации? Чего ты недоговариваешь?

Адриан отшвырнул свою сигарету в направлении пары десятков мотоциклов, которые нестройными рядами стояли недалеко от мемориала.

— Папа не хотел, чтобы я получил его деньги, — сказал он. — Ни сейчас. Ни после. Тетя Рут это знала. Так что даже если мы обратимся к ней, к ее чувству справедливости или честной игры, как ты говоришь, она прежде всего вспомнит, чего хотел он, и поступит соответственно.

— Как она может знать, чего именно хотел Ги в момент своей смерти? — фыркнула Маргарет. — Я, конечно, понимаю, что она должна была знать это раньше, иначе она не могла бы ему помочь. Но в этом все и дело. Раньше. Он хотел этого раньше. Но люди меняются. Меняются их желания. И поверь мне, твоя тетя Рут все поймет, когда мы объясним ей как следует.

— Нет. Так было не только тогда, — сказал Адриан и начал протискиваться мимо нее к автостоянке, где остался их рейнджровер.

— Черт! Стой, где стоишь, Адриан.

Ее голос дрогнул, она услышала это, разозлилась и обратила свое раздражение на сына.

— Нам надо составить план и выработать правильный метод атаки. Твой отец заварил эту кашу и хотел, чтобы мы, как полагается добрым христианам, подставили вторую щеку, а я говорю тебе — этого не будет. Насколько мы можем судить, в один прекрасный день он в припадке злости сговорился с Рут, а после пожалел об этом, но исправить ничего не успел.

Маргарет перевела дыхание и задумалась над сказанным.

— Кто-то узнал об этом, — продолжала она. — В этом все дело. Кто-то узнал, что он собирался все изменить и оставить все тебе, как положено. А значит, Ги следовало убрать.

— Да не собирался он ничего менять, — отмахнулся Адриан.

— Перестань! Откуда ты знаешь…

— Потому что я у него спрашивал, ясно?

Адриан засунул обе руки в карманы, и вид у него стал совсем несчастный.

— Я у него спрашивал, — повторил он. — И она была там. Тетя Рут. В комнате. Она слышала наш разговор. Она слышала, как я его просил.

— О чем? Изменить завещание?

— Дать мне денег. Она все слышала. Я попросил. Он сказал, что у него нет. Столько, сколько мне было нужно. У него столько не было. Я ему не поверил. Мы поругались. Разъяренный, я вышел, а она осталась с ним.

Он посмотрел на мать, лицо его было спокойно.

— Вряд ли они не поговорили об этом после моего ухода, правда? Она могла бы спросить: «Что нам делать с Адрианом?», а он мог бы ответить: «Оставить все как есть».

Для Маргарет его слова были как вой ледяного ветра.

— Ты снова просил у отца? После того, что случилось в сентябре? Ты снова просил у него денег после того, что случилось?

— Просил. И он отказал.

— Когда?

— Перед вечеринкой.

— Но ведь ты говорил мне, что не просил его ни о чем… с прошлого сентября…

Маргарет увидела, как он снова отворачивается от нее, опустив голову, как делал это сотни раз в детстве после очередного поражения или разочарования. В ней они вызывали ярость, но самую сильную ярость вызывал в ней злой рок, который делал жизнь Адриана такой трудной. Однако кроме этой нормальной материнской реакции она испытывала кое-что еще, и это ей совсем не нравилось. Она даже боялась признаться себе в том, что это было.

— Адриан, ты же говорил…

Мысленно она восстановила в памяти хронологию событий. Что он говорил? Что Ги умер до того, как он успел еще раз попросить у него денег, которые были ему необходимы для открытия собственного бизнеса. С доступом через Интернет, в духе будущего. Если бы ему удалось оседлать эту волну, отец смог бы гордиться тем, что дал жизнь такому прозорливому сыну.

— Ты говорил, что у тебя не было возможности попросить у него денег в последний раз.

— Я тебя обманул, — ответил Адриан спокойно.

Он курил новую сигарету и не смотрел на мать.

Маргарет почувствовала, как у нее пересохло в горле.

— Почему?

Он не ответил.

Ей захотелось встряхнуть его. Ей нужно было вытряхнуть из него ответ, потому что, только зная его, она сможет докопаться до правды и понять, с чем имеет дело, чтобы приготовиться к следующему ходу и к тому, что может последовать за ним. Однако помимо внутренней потребности строить планы, подыскивать предлоги и вообще делать что угодно, чтобы сохранить сына в безопасности, Маргарет испытывала другое, более глубокое чувство.

Если он солгал ей о разговоре с отцом, то, может быть, солгал и кое в чем еще.

После разговора с Бертраном Дебьером Сент-Джеймс в задумчивостивернулся в отель. Молодая девушка за стойкой портье передала ему записку, но он даже не развернул ее, поднимаясь по лестнице к себе в номер. Он продолжал размышлять о том, с какой стати Ги Бруар пошел на такие жертвы и расходы единственно ради того, чтобы приобрести набор нелегальных документов. Знал он об этом или его одурачил нечистый на руку американский бизнесмен, за его же деньги подсунувший чертежи, по которым нельзя ничего построить, так как они не имеют законной силы? И что вообще такое незаконные архитектурные чертежи? Плагиат? Можно ли украсть идею у архитектора?

У себя в номере он сразу подошел к телефону, достав из кармана бумажки с информацией, полученной раньше от Рут и детектива Ле Галле. Найдя среди них номер Джима Варда, он набрал его, приводя в то же время свои мысли в порядок.

В Калифорнии было еще утро, и архитектор, судя по всему, только приехал в офис. Женщина, которая сняла трубку, сказала:

— Он как раз входит… Мистер Вард, тут вас спрашивает кто-то с клевым акцентом… — и снова в телефон: — Так откуда вы звоните? И как вас, говорите, зовут?

Сент-Джеймс повторил. Он звонит из города Сент-Питер-Порт на острове Гернси в проливе Ла-Манш, объяснил он.

— Bay, — сказала она. — Подождите секундочку, о'кей?

И прежде чем в трубке зазвучала музыка, Сент-Джеймс услышал:

— Эй, парни, а где у нас Ла-Манш?

Прошли сорок пять секунд, в течение которых Сент-Джеймс развлекался бодрым регги. Потом в трубке что-то щелкнуло, музыка прекратилась, и приятный мужской голос сказал:

— Джим Вард. Чем могу помочь? Это снова насчет Ги Бруара?

— Значит, вы разговаривали с Ле Галле, — сказал Сент-Джеймс и принялся объяснять, кто он такой и какое отношение имеет к ситуации на Гернси.

— Не думаю, что могу вам серьезно помочь, — заметил Вард. — Как я уже говорил тому детективу, который звонил сюда раньше, я видел мистера Бруара только раз. Его предложение показалось мне интересным, но дальше посылки тех образцов дело у нас не зашло. Я ждал, не проявится ли он с чем-нибудь еще. И послал ему по имейлу пару новых фотографий домов, которыми занимаюсь сейчас на севере Сан-Диего. Вот и все.

— А какие образцы вы имеете в виду? — спросил Сент-Джеймс — То, что у нас тут есть, похоже на полный набор чертежей, я видел их только сегодня. Мы просматривали их с местным архитектором…

— Это и есть чертежи. Полный набор. Я собрал для него все чертежи одного спа-курорта, который сейчас строят здесь на побережье. Там все, кроме восьми с половиной на одиннадцать, толстая такая книжечка. Я сказал ему, что это поможет ему получить представление о том, как я работаю, прежде чем решать, обращаться ли ко мне с чем-нибудь еще. По-моему, странноватый способ знакомиться с архитектором. Но исполнить его просьбу было совсем не трудно, к тому же это экономило мне время на… Сент-Джеймс перебил его:

— Так вы хотите сказать, что в той посылке были не чертежи музея?

Вард засмеялся.

— Музея? Нет. Это дорогой спа-курорт, из тех, где помешанных на пластической хирургии типов с головы до ног обмазывают всякой всячиной. Когда он попросил меня предоставить ему образец моей работы, как можно более полный набор чертежей и рисунков, достать этот оказалось проще всего. Я сказал ему об этом. Я предупредил его, что, разумеется, к работе над музеем подошел бы совершенно иначе. Но он ответил, что его все устраивает. Пусть это будет что угодно, только от начала до конца, чтобы он мог понять, что перед ним такое.

— Так вот почему они не подписаны, — сказал Сент-Джеймс скорее себе самому, чем Варду.

— Верно. Это просто копии из моего офиса.

Сент-Джеймс поблагодарил архитектора и повесил трубку. Медленно опустился на край кровати и уставился на свои туфли.

В тот момент он чувствовал, будто летит вниз по кроличьей норе. Похоже, Бруар использовал музей как своего рода прикрытие. Но для чего? И еще один вопрос не давал ему покоя: был ли он задуман как прикрытие? И если да, то не мог ли один из потенциальных участников этого проекта — тот, чья судьба так или иначе зависела от его воплощения, — узнать об этом и отомстить Бруару за то, что тот превратил его в свое слепое орудие?

Сент-Джеймс сжал руками виски и потребовал от мозга разобраться во всем немедленно. Но Ги Бруар опережал его ровно на один шаг, как и всех, кто был связан с ним до убийства. И это сводило Сент-Джеймса с ума.

Записку, полученную от портье, он положил на подзеркальник, и, когда стал подниматься с кровати, она бросилась ему в глаза. Развернув бумажку, он увидел, что писала Дебора, и, судя по всему, в жуткой спешке.

«Чероки арестован! — нацарапала она. — Пожалуйста, приходи, как только получишь это».

Слово «пожалуйста» было подчеркнуто дважды, а ниже поспешно нарисована схема пути к дому королевы Маргарет на Клифтон-стрит, куда Сент-Джеймс направился, не мешкая ни минуты.

Он едва успел коснуться костяшками пальцев двери квартиры «Б», как на стук ответила Дебора.

— Слава богу! Как я рада, что ты здесь. Заходи, любимый.

Познакомься наконец с Чайной.

Чайна Ривер сидела на диване по-турецки, на ее плечах лежало покрывало, которое она прижимала к себе, словно шаль. Она сказала Сент-Джеймсу:

— Я уже не думала, что встречу вас когда-нибудь. Не думала, что…

Лицо ее исказилось.

— Что случилось? — спросил у Деборы Сент-Джеймс.

— Мы не знаем, — ответила она. — Полицейские не сказали, просто увели его, и все. Поверенный Чайны… ее адвокат… он поехал в полицию, как только мы ему позвонили, и от него до сих пор ничего не слышно. Но, Саймон, — она перешла на шепот, — по-моему, у них что-то есть, они что-то нашли. Что это может быть?

— Его отпечатки на том кольце?

— Чероки даже не знал о нем. Он его вообще не видел. Он удивился не меньше меня, когда мы пришли с этим кольцом в антикварный магазин и нам сказали…

— Дебора, — раздался с дивана голос Чайны.

Оба повернулись к ней. Вид у нее был явно нерешительный. И с таким же явным сожалением она сказала:

— Я… Как я могу…

Похоже, ей пришлось собрать все свои силы, чтобы продолжить:

— Дебора, я показывала это кольцо Чероки сразу, как только купила.

Сент-Джеймс обратился к жене:

— Ты уверена, что он не…

— Дебс не знала. Я ей не сказала. Мне не хотелось говорить, потому что, когда она показала нам это кольцо здесь, в квартире, Чероки промолчал. И вообще повел себя так, как будто не узнает его. Я не могла понять… ну почему он…

Разнервничавшись, Чайна принялась обгрызать кожу вокруг ногтя большого пальца.

— Он не сказал… а я не подумала…

— Они забрали его вещи, — сказала Дебора Сент-Джеймсу. — У него была большая сумка и рюкзак. Ими особенно интересовались. Их было двое — констеблей, я имею в виду, — и они спрашивали: «Это все? Больше у вас ничего нет?» А когда его увели, они вернулись и перерыли все шкафы. Под мебелью смотрели. И даже в мусорном ведре.

Сент-Джеймс кивнул. Он сказал Чайне:

— Я поговорю с детективом Ле Галле прямо сейчас.

— Кто-то спланировал все это с самого начала, — проговорила Чайна. — Рецепт прост: найти двух тупых американцев, которые никогда не были в Европе и даже за пределы Калифорнии не выбирались, разве что автостопом. Предложить им шанс, который подворачивается раз в жизни. Главное, чтобы звучало заманчиво, и не важно, если неправдоподобно, главное, чтобы наживку слопали. Вот мы и попались, голубчики.

Ее голос дрогнул.

— Нас подставили. Сначала меня. Теперь его. И будут говорить, что мы спланировали все это еще до отъезда из дома.

А как мы докажем, что это не так? Что мы даже не знали этих людей? Никого из них. Как мы это докажем?

Сент-Джеймсу не хотелось утешать подругу Деборы полагающимися в таком случае словами. По всей видимости, той доставляло странное удовольствие барахтаться в трясине несчастья вместе с братом. Однако суть была в том, кого видели свидетели накануне убийства и что нашли полицейские на месте преступления. К этому следовало прибавить также, кого арестовали и за что.

— Боюсь, в данном случае совершенно ясно, что убийца был только один, Чайна. За Бруаром в бухту шел только один человек, и на песке нашли отпечатки только одной пары ног.

Свет в комнате был плохой, но он увидел, как Чайна сглотнула.

— Тогда нет разницы, кому из нас предъявят обвинение. Мне или ему. Хотя очевидно, что мы были нужны здесь вдвоем, чтобы кто-нибудь из нас наверняка оказался убийцей. Все было запланировано заранее и расписано как по нотам. Вы же понимаете, правда?

Сент-Джеймс молчал. Он понимал, что кто-то очень хорошо все продумал. Он понимал, что преступление не было совершено под влиянием момента. Однако понимал он и то, что, насколько можно было судить по открывшимся обстоятельствам, о поездке американцев — потенциальных козлов отпущения — на Гернси знали только четверо: Ги Бруар, которому они должны были доставить чертежи, адвокат, нанятый им в Америке, и брат и сестра Риверы. Но Бруар был мертв, адвокат — вне подозрений, значит, спланировать убийство мог только кто-то из Риверов. Он или она.

Он осторожно начал:

— Проблема в том, что, по всей видимости, никто не знал о вашем приезде.

— Кто-то должен был знать. Ведь вечеринка была организована заранее… в честь музея…

— Да. Понимаю. Но похоже, Ги Бруар заставил людей поверить в то, что проект, который он избрал, принадлежит Бертрану Дебьеру. А это приводит нас к заключению, что ваш приезд и ваше пребывание в Ле-Репозуаре стали сюрпризом для всех, кроме самого Бруара.

— Но он наверняка кому-то сказал. У любого человека есть кто-то, с кем он может быть откровенен. Как насчет Фрэнка Узли? Они ведь были друзьями. Или Рут? Мог же он сказать родной сестре?

— Не похоже. И даже если сказал, то зачем ей…

— А зачем нам? — Чайна повысила голос- Да ладно вам! Он сказал кому-то о нашем приезде. Если не Рут или Фрэнку, то кому-то еще… Кто-то знал. Я говорю вам, кто-то знал.

Дебора обратилась к Сент-Джеймсу:

— Он мог сказать миссис Эббот. Анаис. Той женщине, с которой у него были отношения.

— А она разболтала дальше, — подхватила Чайна. — Если так посмотреть, то знать мог кто угодно.

Сент-Джеймсу пришлось признать, что такая возможность не исключена. И даже вероятна. Но главную проблему это не решало: пусть Бруар сообщил кому-то о скором приезде американцев, но зачем ему понадобились фальшивые планы, которые они с собой привезли? Ведь Бруар представил всем акварельное изображение здания как проект будущего музея, хотя сам прекрасно знал, что ничем подобным он не является. Отсюда вопрос: если Бруар поделился с кем-то новостью о приезде Риверов, то сообщил ли он этому человеку о том, что чертежи, которые они везут с собой, сплошная липа?

— Нам обязательно нужно поговорить с Анаис, дорогой, — настаивала Дебора. — И с ее сыном. Он был… Он определенно был очень взволнован, Саймон.

— Вот видите? — опять вступила Чайна. — Вокруг столько людей, кто-то из них наверняка знал о том, что мы приезжаем. Он и спланировал все исподтишка. И вам надо этого человека найти, Саймон. Потому что копы и не почешутся его искать.

Выйдя на улицу, они обнаружили, что начался небольшой дождь. Дебора просунула свою руку Саймону под локоть и прижалась к его боку. Ей хотелось думать, что он истолкует ее поведение как поступок женщины, ищущей защиты у своего мужчины, но она знала, что не в его обыкновении льстить себе таким образом. Он поймет, что она просто не хочет, чтобы он поскользнулся на мокрой от дождя мостовой, и, в зависимости от своего настроения, станет ей потакать или нет.

Неизвестно по какой причине, но возражать он не стал. Не вдаваясь в мотивы ее поведения, он начал:

— То, что он не сказал тебе про это кольцо… Ни про то, что сестра его купила, ни про то, что показывала ему или упоминала о нем, в общем, ничего такого… Подозрительно это выглядит, дорогая.

— Не хочу даже думать о том, что это может значить, — отозвалась она. — Особенно если кольцо покрыто ее отпечатками.

— Хмм. Я так и думал, что рано или поздно ты сама к этому придешь. Не считая твоего замечания о миссис Эббот. У тебя был такой вид… — (Дебора почувствовала на себе его взгляд), — такой вид, как будто ты испугалась.

— Но он же ее брат, — сказала Дебора. — Я и представить себе не могла, чтобы родной брат…

Она умолкла, словно пытаясь избавиться от этой идеи, и не могла. Она засела у нее в голове с тех самых пор, как ее муж заметил, что никто, кроме самих Риверов, не подозревал об их приезде на Гернси. Все, о чем она могла думать, начиная с этого момента, были лишь бесконечные подвиги Чероки Ривера на грани дозволенного законом, о которых она слышала много лет подряд. Всю свою жизнь он был человеком, у которого есть план, и этот план неизменно заключался в том, чтобы разбогатеть легко и быстро. Так было, когда Дебора жила в Санта-Барбаре и Чайна рассказывала ей о похождениях Чероки, начиная с его подростковой авантюры, когда он сдавал свою комнату для свиданий ровесникам за почасовую оплату, и заканчивая процветающей фермой по выращиванию марихуаны, которой он обзавелся в двадцать с небольшим лет. Чероки Ривер, каким его знала Дебора, был прирожденным конъюнктурщиком. Единственный вопрос, требовавший ответа, заключался в том, как квалифицировать ту возможность, которую он увидел в смерти Ги Бруара и не пожелал пропустить.

— Чего я совершенно не могу вынести, так это того, что все это значит для Чайны, — сказала Дебора. — Как он намеревался с ней поступить… Я имею в виду то, что именно она… Не кто-нибудь другой… Это ужасно, Саймон. Родной брат. Как он только мог? Если это он, конечно. Вообще-то я думаю, что этому должно быть какое-то другое объяснение. Мне хочется в это верить.

— Мы поищем его вместе, — успокоил Саймон. — Поговорим с Эбботами. И с остальными тоже… Но, Дебора…

Подняв на него глаза, она увидела, что он встревожен.

— Обещай, что будешь готова к худшему, — сказал он.

— Худшее случится, если Чайна предстанет перед судом, — отозвалась Дебора. — А еще хуже будет, если она отправится в тюрьму. Отбывать наказание… за кого-то другого…

Язык прилип у нее к гортани, когда она оценила правоту мужа. Ей показалось, что ее без всякого предупреждения и без подготовки заставили выбирать между «плохо» и «еще хуже». Конечно, прежде всего она поддерживала подругу. Поэтому ей должен был доставлять радость тот факт, что арест по ложному обвинению и само обвинение, которое могло привести Чайну в тюрьму, оказалось — наконец-то — подвергнуто серьезному сомнению. Но как быть, если избавление Чайны пришло вместе с известием о том, что ее родной брат подстроил события, которые привели к ее аресту… Разве можно праздновать ее спасение, узнав такое? И разве сама Чайна оправится когда-нибудь от этого удара?

— Она ни за что не поверит, что это его рук дело, — убежденно сказала Дебора.

— А ты? — спросил Саймон спокойно.

— Я?

Дебора даже остановилась.

Они дошли до поворота на Бертелот-стрит, которая круто уходила вниз, к Хай-стрит и набережной за ней. Узкая улочка блестела от дождя, и ручейки, стекавшие по ней к гавани, уже превращались в настоящие потоки, которые грозили стать еще шире в ближайшие несколько часов. Человеку, нетвердо держащемуся на ногах, ступать на нее было небезопасно, но Саймон решительно направился вниз, пока Дебора раздумывала над его вопросом.

Примерно на середине спуска она увидела отель «Адмирал де Сомаре», окна которого ярко светились в темноте, обещая путнику тепло и уют. Но она знала, что эти дары недолговечны даже в лучшие времена, а уж тем более когда на город падает дождь. Но ее муж направлялся прямо туда. Дебора не стала торопиться с ответом, пока входная дверь отеля не закрылась за ними.

Там она сказала:

— Я как-то не думала об этом, Саймон. И не вполне понимаю, что ты имеешь в виду.

— Именно то, что я сказал. Ты веришь? — спросил он ее. — Сможешь поверить? Когда дело до этого дойдет — если дойдет, конечно, — сможешь ли ты поверить в то, что Чероки Ривер подставил собственную сестру? Ведь это будет значить, что он приезжал в Лондон специально за тобой. Или за мной. Или за нами обоими, если на то пошло. Но не только для того, чтобы сходить в посольство.

— Зачем?

— Зачем мы ему понадобились, хочешь сказать? Чтобы его сестра поверила в то, что он ей помогает. Чтобы ей не пришло в голову заподозрить его в чем-нибудь или, еще хуже, навести на него подозрения полиции. Можно предположить, что он частично облегчал свою совесть, обеспечив Чайне хоть какую-то поддержку, но если он действительно собирался повесить на нее вину за убийство, которое совершил сам, то ни о какой совести говорить не приходится.

— Тебе он не нравится, да? — спросила Дебора.

— Дело не в том, нравится он мне или нет. Дело в фактах, которым приходится смотреть в лицо и принимать их такими, какие они есть.

Дебора понимала, что он прав. Она знала, что бесстрастная оценка Саймоном Чероки Ривера брала начало из двух источников: его познаний в науке, которая основывалась на регулярном изучении уголовных преступлений, и недолгого времени, проведенного им в обществе брата Чайны. Иными словами, Саймон не верил ни в вину Чероки, ни в его невиновность. Но она сама — другой случай.

— Нет, — сказала она. — Я не верю в то, что он это сделал. Просто не верю.

Саймон кивнул. Деборе показалось, что его лицо как-то вдруг помрачнело, но она решила, что виной всему плохое освещение.

— Да. Это меня и беспокоит, — пробормотал он и повел ее за собой в кафе при отеле.

«Ты ведь понимаешь, что это значит, правда, Фрэнк? Конечно понимаешь».

Фрэнк не мог вспомнить, произнес Ги Бруар эти слова на самом деле или он сам прочел их по его лицу. Но так или иначе, в каком-то виде они, безусловно, возникли. Они были не менее реальны, чем имя Г. X. Узли и адрес Мулен-де-Нио, начертанные надменной арийской рукой на списке продуктов: колбаса, мука, яйца, картофель и бобы. И настоящий табак, чтобы Иуда не ползал больше по придорожным обочинам, не сушил листья, которые удастся там найти, и не сворачивал из них хрупкие сигаретки.

Фрэнку не надо было задавать вопросы, чтобы узнать, какой ценой досталось все это добро. Он и так знал, что трое храбрецов, которые печатали копии «ГСОС» на пишущей машинке при тревожных отблесках тусклой свечи в ризнице Сент Пьер дю Буа, поплатились за это отправкой в трудовые лагеря, тогда как четвертого всего лишь перевезли на корабле во Францию. Трое умерли в лагерях или после них. Четвертый лишь год просидел в тюрьме. По его словам, тот год, проведенный во французской тюрьме, был жесток, полон лишений и во всех отношениях страшен, но этот обман, как понимал теперь Фрэнк, входил в его замысел. Возможно даже, что это был самообман, а не обман, иначе как прожить жизнь, помня, как тебя увозили подальше от Гернси для твоей же собственной безопасности, когда ты выдал своих товарищей… о том, как продолжал шпионить для нацистов по возвращении, обязанный им жизнью… о том, что пошел на предательство только потому, что очень хотелось набить живот, а не из-за веры в какие-то идеалы… Как может человек жить, зная, что его товарищи отдали жизни только за то, чтобы он сам мог нормально питаться?

Со временем мысль о том, что он сам был одним из тех, кого предали, стала для Грэма Узли реальностью. Он просто не мог себе позволить жить по-другому, и если бы кто-нибудь напомнил ему о том, что он и есть предатель, на чьей совести лежит смерть трех достойных людей, его и без того ослабевший разум не выдержал бы и погрузился в полную тьму. Однако именно это случится, как только журналисты начнут читать документы, которые потребуются в подтверждение информации о предателях.

Фрэнк живо представлял себе, во что превратится их жизнь, когда вся эта история просочится в прессу. Газеты будут писать о ней день за днем, потом подхватят теле- и радиостанции. К протестующим возгласам потомков коллаборационистов — в том числе и тех, которые, как Грэм, еще живы, — пресса добавит необходимые факты. Без фактов вся история вообще никуда не попадет, поэтому среди имен предателей, названных в газете, появится имя Грэма Узли. Какая восхитительная ирония судьбы, за которую не преминут ухватиться средства массовой информации всех мастей: человек, вознамерившийся назвать имена негодяев, по вине которых людей депортировали с острова, сажали в тюрьму и убивали, сам оказался первостатейным мерзавцем, которого нужно вывести на чистую воду.

Ги спрашивал Фрэнка о том, что он намерен делать с доказательствами предательства отца, и тот не смог ему ответить. Как Грэм Узли не смог посмотреть в глаза своей совести во время оккупации, так и Фрэнк не находил в себе сил исправить последствия его деяний. Он проклинал тот вечер, когда впервые встретил Ги Бруара на лекции в городе, и горько сожалел о миге, когда заметил в нем интерес к войне, не уступавший его собственному. Не случись этого и не поддайся он тогда необдуманному порыву, все было бы иначе. Этот список и другие бумаги нацистов, написанные для того, чтобы не забыть о тех, кто помогал и оказывал содействие, так и остался бы погребенным в груде документов, ставших частью коллекции, любовно собранной, но не рассортированной, не подписанной и не приведенной в порядок.

Появление в их жизни Ги Бруара изменило все. Энтузиазм, с которым он отстаивал свою идею организовать для хранения коллекции более подходящее место, вкупе с любовью к острову, ставшему для него домом, породили монстра. Этим монстром было знание, а оно требовало признания и действия. Вот по этому замкнутому кругу и бродил сейчас Фрэнк в поисках выхода.

Времени оставалось мало. Когда Ги умер, Фрэнк решил, что они откупились. Но события сегодняшнего дня показали ему обратное. Грэм взял курс на самоуничтожение и решительно ему следовал. Пятьдесят с лишним лет он скрывался, но нынче его убежище разрушено, и негде больше спастись от судьбы, которая его ждет.

Подходя к комоду в своей спальне, Фрэнк едва волочил ноги, точно на них висели кандалы. Взяв оттуда листок, Фрэнк пошел вниз, держа его перед собой, точно священную жертву.

В гостиной по телевизору показывали двух врачей в зеленых халатах, которые суетились над телом пациента в операционной. Фрэнк выключил его и повернулся к отцу. Тот все еще спал, его рот открылся, слюна лужицей стояла во впадине нижней губы.

Фрэнк нагнулся над Грэмом и положил руку ему на плечо.

— Папа, просыпайся. Нам надо поговорить, — позвал он и слегка встряхнул отца.

Глаза Грэма за толстыми стеклами очков открылись. Он смущенно моргнул.

— Я, похоже, задремал, Фрэнки. Который час?

— Поздний, — сказал Фрэнк, — Пора в постель.

— А. Ладно, парень, — согласился Грэм и собрался встать.

— Не сейчас, — остановил Фрэнк. — Взгляни сначала на это, папа.

Он протянул отцу список продуктов, держа его прямо перед слабеющими глазами старика.

Взгляд Грэма скользнул по бумажке, брови насупились.

— И что это такое?

— Это ты должен мне сказать. Здесь твое имя. Видишь? Вот тут. И дата тоже есть. Восемнадцатое августа. Одна тысяча девятьсот сорок третьего. Написано в основном по-немецки. Что ты об этом скажешь, папа?

Отец покачал головой.

— Ничего. Понятия не имею, что это.

Его слова прозвучали искренне, и, без сомнения, он действительно не узнал документ.

— Знаешь, что тут написано? По-немецки, конечно. Перевести можешь?

— Я же вроде не шпрехаю, или как? Никогда не шпрехал и не буду.

Грэм заворочался в кресле, подался вперед и положил руки на подлокотники.

— Погоди, пап, — сказал Фрэнк, чтобы удержать его. — Давай я тебе прочитаю.

— Сам же говоришь, спать пора, — настороженно ответил Грэм.

— Закончим с этим. Здесь сказано: шесть колбас. Два кило муки. Одна дюжина яиц. Шесть кило картошки. Кило бобов. И табак, папа. Настоящий. Двести граммов. Все это дали тебе немцы.

— Фрицы? — сказал Грэм. — Чепуха. Где ты взял… Дай-ка я посмотрю.

И он слабым движением попытался схватить бумажку. Фрэнк отодвинул ее подальше, чтобы отец не достал, и сказал:

— Вот что произошло, папа. Наверное, тебе все надоело. Непрестанная борьба за жизнь. Скудный паек. Потом его отсутствие. Ежевика вместо чая. Картофельные очистки вместо хлеба. Ты был голоден, устал, и тебе до смерти надоело есть траву и корешки. И тогда ты назвал имена…

— Я никогда…

— Ты дал им то, чего они хотели, потому что тебе хотелось выкурить нормальную сигарету. И мяса. Господи, как тебе хотелось мяса! И ты знал, как его раздобыть. Вот что случилось. Три жизни в обмен на шесть колбас. Отличная сделка для времени, когда всех кошек съели.

— Это неправда! — запротестовал Грэм. — Спятил ты, что ли?

— Здесь твое имя или нет? А вот тут, внизу страницы, подпись фельдкомманданта Гейне. Вот она. Погляди, папа. Спецпаек для тебя одобрили на самом верху. Подкармливали тебя время от времени, пока не кончилась война. Интересно, если порыться в документах, сколько еще таких записочек можно найти?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь!

— Конечно. Ты не понимаешь. Ты заставил себя все забыть. А что еще тебе оставалось, когда они умерли? Этого ты не ожидал, верно? Думал, они просто отсидят свое и вернутся домой. Видишь, как хорошо я о тебе думаю.

— Ты спятил, мальчик. Дай мне встать. Отойди. Отойди, я сказал, а не то я тебе покажу.

Отцовская угроза, которую Фрэнк так редко слышал в детстве, что она почти забылась, неожиданно сработала. Он отступил. И наблюдал, как отец с трудом встает на ноги.

— Я спать иду, вот что, — сказал Грэм сыну. — Хватит с меня твоей чепухи. Завтра у меня много дел, и я собираюсь хорошенько выспаться. И запомни, Фрэнк, — дрожащий палец старика уперся сыну в грудь, — не вздумай стоять у меня на пути. Ты слышишь? Мне есть что рассказать людям, и я расскажу все.

— Да ты меня хотя бы слышишь? — с болью спросил Фрэнк. — Ты сам был одним из них. Ты сдал своих товарищей. Ты пошел к нацистам. Ты заключил с ними сделку. И прожил шестьдесят лет, отрицая это.

— Я никогда… — Грэм шагнул к нему, решительно сжав руку в кулак. — Люди погибли, ты, ублюдок. Хорошие люди — не тебе чета — предпочли умереть, но не подчиниться. О, их предупреждали, конечно. Сотрудничайте, говорили им, крепитесь, главное — выстоять. Король вас бросил, но он не забыл, он помнит, и настанет день, когда все кончится и он снимет перед вами шляпу. А пока делайте вид, как будто подчиняетесь приказам фрицев.

— Вот, значит, как ты себя успокаивал? Ты просто вел себя как парень, который притворяется, что сотрудничает? Сдал своих друзей, посмотрел, как их арестовывают, разыграл шараду с собственной депортацией, зная, что все это сплошной блеф. Кстати, а куда они отправляли тебя, па? Где они тебя спрятали на время твоей «отсидки»? А когда ты вернулся, никто не заметил, что для джентльмена, проведшего год в тюрьме, да еще и в военное время, ты слишком хорошо выглядишь?

— У меня был туберкулез! Мне пришлось лечиться.

— Кто ставил тебе диагноз? Уж не здешний врач, наверное. А если мы проведем анализ — знаешь, такой, который показывает, болел человек когда-нибудь туберкулезом или нет, — какой будет результат? Положительный? Сомневаюсь.

— Ты несешь чушь, ясно? — взвизгнул Грэм. — Чушь, чушь, чушь. Дай эту бумажку сюда. Слышишь, Фрэнк? Дай ее сюда.

— Не дам, — сказал Фрэнк. — И говорить с журналистами не позволю. Потому что если ты скажешь им… папа, если ты им скажешь…

И тут весь ужас происходящего нахлынул на него: жизнь, которая обернулась ложью, и та роль восторженного дурачка, которую он сам играл в ней, ничего не подозревая. Все пятьдесят три года своей жизни он преклонял колена перед храбростью своего отца, и все лишь для того, чтобы узнать: поклоняться золотому тельцу было бы не в пример лучше. Горе, которое обрушила на него запоздалая мудрость, было непереносимо. Ярость, с которой оно мешалось, готова была затопить и расколоть его мозг. Он отрывисто заговорил:

— Я был ребенком. Я верил…

Тут голос изменил ему.

Грэм поддернул штаны.

— Это еще что? Слезы? И больше у тебя за душой ничего нет? Вот нам в свое время было о чем плакать. Пять долгих лет ада на земле, Фрэнки. Пять лет, мальчик мой. Но разве мы лили слезы? Разве мы заламывали руки и спрашивали, что делать? Разве мы сидели как святые и ждали, пока кто-то другой выгонит наци с нашей земли? Да ничего подобного. Мы сопротивлялись, вот что. Мы рисовали знак победы. Мы прятали радиоприемники в кучах навоза. Мы перерезали телефонные провода, снимали уличные знаки и прятали пленных, когда тем удавалось бежать из лагерей. Мы принимали у себя британских солдат, когда те проникали на остров как шпионы, хотя и знали, что за это полагается расстрел без суда и следствия. Но разве мы плакали, как дети? Разве мы лили слезы? Разве мы пускали слюни и размазывали сопли? Ничего подобного. Мы вели себя как мужчины. Потому что мужчинами мы и были.

И он пошел к лестнице.

Фрэнк смотрел на отца в изумлении. Он понял, что версия истории по Грэму Узли прочно укоренилась у того в мозгу и вырвать ее оттуда будет непросто. Доказательства, которое Фрэнк держал в руках, для старика не существовало. Точнее, он не мог позволить ему существовать. Ведь для него признаться в предательстве было все равно что признаться в убийстве хороших людей. А на это он не пойдет. Никогда. И с чего это он, Фрэнк, решил, что отец возьмет и сознается?

Тем временем отец добрался до лестницы и начал подниматься наверх, хватаясь за перила. Фрэнк едва не бросился вперед, чтобы помочь ему, как обычно, но вдруг обнаружил, что не может прикоснуться к отцу. Ему пришлось бы положить правую руку на плечо Грэма, а левой обхватить его за пояс, но сама мысль о таком контакте стала вдруг невыносима. Поэтому он просто стоял и смотрел, как старик ползет вверх по лестнице из семи ступенек.

— Они придут, — сказал Грэм, обращаясь к себе, а не к сыну, — Я ведь позвонил им. Настало время правде выйти наружу, и я все им расскажу. Я назову им все имена. И все получат по заслугам.

Беспомощно, словно маленький мальчик, Фрэнк возразил:

— Но, папа, нельзя же…

— Не смей говорить мне, что можно, а что нельзя! — проревел с лестницы старик. — Да как ты смеешь указывать отцу, что ему делать, а что нет, черт тебя побери? Мы все страдали, да. Многие погибли. И некоторые за это заплатят. И точка. Слышишь меня, Фрэнк? Точка.

Он повернулся. Крепче ухватился за перила. Пошатнулся, поднимая левую ногу на следующую ступеньку. Закашлялся.

И тогда Фрэнк бросился вперед, потому что ответ был прост, он был сутью всего. Его отец говорил то, что считал правдой. Но правда, которую знали они двое — отец и сын, — заключалась в том, что кто-то должен был заплатить.

Добежав до лестницы, он в несколько шагов взлетел по ней. Остановился на расстоянии вытянутой руки от Грэма. И со словами «папа, о папа» уцепился за отвороты отцовских брюк. И дернул за них, быстро и резко. Когда Грэм рухнул вниз, он отошел в сторону.

Голова старика с громким стуком ударилась о ступеньку. Падая, Грэм испуганно вскрикнул. Его тело бесшумно съехало по ступенькам вниз.

21

На следующее утро Сент-Джеймс и Дебора завтракали в отеле у окна, которое глядело на маленький садик, где пышно разросшиеся анютины глазки образовывали вокруг лужайки нарядный бордюр. Они как раз делились друг с другом своими планами на день, когда к ним вышла Чайна, вся в черном, точно призрак.

Она поспешно улыбнулась, как будто извинялась за то, что навязалась им так рано, и сказала:

— Мне надо идти. Заняться чем-нибудь. Не могу сидеть сложа руки. Раньше приходилось, но теперь — нет, а нервы на пределе. Наверняка что-нибудь найдется…

Тут она, наверное, сама заметила, что говорит путано, потому что умолкла, а потом кисло сказала:

— Прошу прощения. Я, наверное, чашек пятьдесят кофе выпила. С трех часов не сплю.

— Выпей апельсинового сока, — предложил ей Сент-Джеймс — Ты завтракала?

— Аппетита нет, — ответила она. — Кстати, спасибо. Я не поблагодарила вас вчера. Хотя собиралась. Если бы не вы двое… В общем, спасибо.

Она села на стул за соседним столиком и подтащила его к Сент-Джеймсу и его жене. Оглянулась на посетителей за другими столиками: бизнесмены в костюмах и галстуках, с мобильными телефонами, лежащими рядом с ножами и вилками, и дипломатами, которые стояли у их стульев на полу, читали за завтраком газеты. Тишина стояла, как в мужском клубе где-нибудь в Лондоне.

— Как в библиотеке, — прошептала Чайна.

— Банкиры, — ответил ей Сент-Джеймс — У них головы забиты всякими мыслями.

— Зануды, — сказала Дебора и тепло улыбнулась Чайне.

Чайна взяла сок, который налил ей Сент-Джеймс.

— А я все думаю о том, что если бы произошло то, да если бы это. Я не хотела ехать в Европу, и если бы настояла на своем… Если бы пресекала все разговоры об этом… Если бы в то время у меня была куча работы и я не смогла бы поехать… может быть, и он бы не поехал. И ничего не случилось бы.

— Такие мысли ни к чему хорошему не приведут, — сказала Дебора. — Что-то случается просто потому, что оно случается. Вот и все. И наша задача — не стараться, чтобы оно расслучилось, — Дебора улыбнулась собственному неологизму, — а продолжать жить дальше.

Чайна улыбнулась в ответ.

— По-моему, я уже слышала это раньше.

— Ты давала хорошие советы.

— В прежние времена они тебе не очень-то нравились.

— Ага. Наверное, они казались мне… ну, бездушными, что ли. Так бывает всегда, когда нам хочется, чтобы наши друзья слились с нами в долгом заунывном плаче.

Чайна наморщила нос.

— Не будь к себе так беспощадна.

— И ты тоже.

— О'кей. По рукам.

Две женщины с нежностью смотрели друг на друга. Сент-Джеймс перевел взгляд с одной на другую и понял, что женское общение, которого он не понимал, в разгаре. Закончилось оно тем, что Дебора сказала Чайне Ривер:

— Я по тебе скучала.

А та, мелодично рассмеявшись и склонив голову к плечу, ответила:

— Так тебе и надо.

На этом разговор между ними завершился.

Их обмен репликами напомнил Сент-Джеймсу о том, что у Деборы была своя жизнь, которая отнюдь не исчерпывалась несколькими годами их знакомства. Впервые он осознал ее присутствие, когда ей было семь, и с тех пор его будущая жена всегда была неизменной частью его личной вселенной. И хотя сознание того, что у нее есть своя собственная вселенная, его отнюдь не шокировало, навязчивая мысль о том, что в этой вселенной случалось много событий, не имевших к нему никакого отношения, обескураживала. А уж о том, что многое из этого последнего могло бы иметь к нему отношение, лучше было подумать как-нибудь в другой раз, когда не так много будет поставлено на карту.

— Ты говорила с адвокатом? — спросил он.

Чайна отрицательно покачала головой.

— Его нет. Вообще-то он должен оставаться в участке, пока допрос не кончится. Но раз он мне не звонил…

Она притронулась к лежавшему на решетке тосту таким движением, как будто хотела его съесть, но, наоборот, отпихнула подальше.

— Наверное, допрос затянулся за полночь. Так было и со мной.

— Тогда я начну оттуда, — сказал ей Сент-Джеймс, — А вы двое… Думаю, вам следует навестить Стивена Эббота. Он уже поговорил с тобой один раз, милая, — обратился он к Деборе, — надеюсь, не откажется и во второй.

Он вывел женщин наружу и повел к автостоянке. Там они расстелили на капоте «эскорта» карту и проследили по ней путь к Ле-Гранд-Гавр, широкой полукруглой вмятине на северном берегу острова, где разместились три бухты и одна гавань и откуда целая паутина пешеходных троп вела к башням времен войны и заброшенным фортам. Чайна, как лоцман, поведет Дебору туда, где в деревеньке под названием Ла-Гаренн обосновалась Анаис Эббот. Тем временем Сент-Джеймс навестит полицейское управление и попытается выведать у Ле Галле как можно больше подробностей касательно ареста Чероки.

Когда с маршрутом его жены и ее подруги все было решено, он пронаблюдал, как они отъезжают прочь. Их машина нырнула на Госпиталь-лейн и покатилась по дороге, ведущей к гавани. Когда она повернула на Сент-Джулиан-авеню, он заметил мелькнувший в окне профиль Деборы. Она улыбалась чему-то, сказанному подругой.

Еще мгновение он стоял и думал о миллионах способов, которые он мог бы пустить в ход, чтобы предостеречь свою жену, если бы только она захотела и смогла его услышать. Дело не в том, что я думаю, сказал бы он ей в качестве объяснения. Дело в том, чего я пока не знаю.

Ле Галле, вот кто сможет восполнить пробелы в его знаниях, с надеждой подумал Сент-Джеймс. И отправился на его поиски.

Главный инспектор только что приехал в управление. Он вышел навстречу Сент-Джеймсу, даже не сняв пальто. Швырнув его на стул в комнате для персонала, он подвел Сент-Джеймса к доске для объявлений, к верхней части которой констебль в форме прикреплял серию цветных фотографий.

— Взгляните, — кивнул на них Ле Галле.

Судя по всему, он был очень доволен собой.

На фотографиях Сент-Джеймс увидел среднего размера коричневую бутылочку из тех, в которых часто продается сироп от кашля. Она валялась среди пожухлой травы и сорняков, в каком-то углублении. На одной из фотографий рядом с бутылочкой лежала пластиковая рулетка, для уточнения размера. Другие показывали ее местоположение относительно ближайшей растительности, поля, на котором она находилась, живой изгороди, отделявшей поле от дороги, и, наконец, самой дороги, с двух сторон затененной деревьями, которую Сент-Джеймс тут же узнал, так как недавно ходил по ней сам.

— Это тропа, которая ведет в бухту, — сказал он.

— Да, верно, это она, — признал Ле Галле.

— Что же это такое?

— В бутылке?

Главный инспектор подошел к столу и взял с него бумажку, по которой прочел:

— Eschscholzia californica

— Что означает?

— Маковое масло.

— Значит, свой опиат вы получили.

Ле Галле ухмыльнулся.

— Точно.

— A californica означает…

— Именно то, что вы подумали. Бутылка вся в его отпечатках. Здоровых таких. Ясных и красивых. Просто праздник для истомленных работой глаз, скажу я вам.

— Черт, — пробормотал Сент-Джеймс, ни к кому особенно не обращаясь.

— Преступник арестован.

Ле Галле нисколько не сомневался в том, что это правда, как двадцать четыре часа назад не сомневался в том, что арестовал преступницу.

— И как вы это поняли?

Ле Галле взял карандаш и начал тыкать им в фотографии.

— Как она туда попала, хотите вы сказать? Думаю, что так: он не захотел подливать опиат Бруару в термос ни накануне вечером, ни даже рано утром. Кто знает, а вдруг тот ополоснул бы его перед использованием и налил новый чай? Поэтому он решил пойти за ним в бухту. И подлил масло в термос, пока Бруар плавал.

— Рискуя быть увиденным?

— Да какой там риск? Еще даже не рассвело, он и не думал, что в такое время кто-то будет на ногах. Ну а если и будет, то на такой случай он надел плащ своей сестры. Бруар же выплывает далеко из бухты и не обращает внимания на то, что происходит на пляже. Подождать, пока Бруар заплывет подальше в море, Риверу не составило труда. Он прокрался к термосу — он ведь все время шел по пятам за Бруаром и видел, куда тот его положил, — и налил масло внутрь. Потом снова спрятался там, где сидел раньше: между деревьев, за камнями, у закусочной. Подождал, когда Бруар выйдет из воды и начнет пить свой чай, как он делает каждое утро, о чем все знают. Гинкго с зеленым чаем. От этой смеси на груди растут волосы, но, что для Бруара и его подружки всего важнее, в яйцах загорается огонь. Ривер подождал, когда опиат сделает свое дело. Как только это произошло, он на него и набросился.

— А если бы он подействовал не на пляже?

— Какая разница? — Ле Галле выразительно пожал плечами. — До рассвета все равно было далеко, а опиат подействовал бы где-нибудь по дороге. Ривер сделал бы свое дело где угодно, лишь бы это случилось. Случилось на пляже, он засунул ему в горло камень, и дело с концом. Он рассчитывал, что в качестве причины смерти укажут, что жертва поперхнулась инородным объектом, и так оно и было. А от бутылки он избавился, зашвырнув ее в кусты по дороге домой. Не сообразил, что тело проверят на наличие токсинов, какова бы ни была причина смерти.

В этом был смысл. Убийцы всегда допускают какие-нибудь ошибки, благодаря чему в основном и попадаются. На бутылке остались отпечатки пальцев Чероки Ривера, что и привлекло к нему внимание Ле Галле. Но остальные детали этого дела по-прежнему требовали прояснения. За одну из них и уцепился Сент-Джеймс.

— А что вы скажете о кольце? На нем тоже его отпечатки?

Ле Галле покачал головой.

— С него так ни одного приличного отпечатка и не получили. Так, фрагменты одни, в том числе и его.

— И что же?

— Он мог взять его с собой. Быть может, он даже собирался засунуть его Бруару в глотку, вместо камня. Но камень ненадолго сбил нас со следа, а ему это было как раз на руку. Зачем ему, чтобы мы сразу подумали на его сестру? Он не хотел дарить нам это дело вместе с разгадкой. Ему надо было, чтобы мы голову поломали, побегали, прежде чем придем к решению.

Сент-Джеймс задумался над ответом полицейского. Вопреки лояльности его жены к брату и сестре Ривер, он не мог не признать, что в нем все было складно, и все же Ле Галле так спешил закрыть дело, не взваливая вину ни на кого из соотечественников-островитян, что явно чего-то недоговаривал.

— Полагаю, вы понимаете, что все сказанное вами о Чероки Ривере можно сказать и о других. А такие другие, которым смерть Ги Бруара по крайней мере выгодна, есть.

Не дожидаясь ответа Ле Галле, он торопливо продолжил:

— Генри Мулен носит такой же камень на связке ключей и мечтает стать художником по стеклу, с подачи Бруара, но, видимо, так и будет продолжать мечтать. Бертран Дебьер влез в долги, потому что был уверен — заказ на музей достанется ему. А что до самого музея…

Ле Галле взмахнул рукой и перебил его.

— Мулен с Бруаром дружили — неразлейвода. Много лет. Вместе работали, чтобы превратить старое поместье Тибо в Ле-Репозуар. Не сомневаюсь, что именно Генри и подарил ему камень в знак дружбы. Это все равно что сказать человеку: «Теперь ты один из нас, друг». Что до Дебьера, то я представить себе не могу, чтобы Нобби убил того самого человека, которого надеялся переубедить.

— Нобби?

— Бертран. — Ле Галле хватило такта смутиться. — Его кличка. Мы вместе ходили в школу.

Что, по всей видимости, превращало Дебьера в глазахстаршего инспектора в еще менее подходящую кандидатуру на роль убийцы, чем любого другого островитянина. Сент-Джеймс пытался нащупать хотя бы маленькую трещинку в броне логики Ле Галле, которая позволила бы ему понять, что он скрывает.

— Но зачем? Какой у Чероки Ривера мог быть мотив? Какой мотив могла иметь его сестра, когда вы считали ее главной подозреваемой?

— Поездка Бруара в Калифорнию. Несколько месяцев назад. Тогда Ривер все и спланировал.

— Зачем?

Терпение Ле Галле лопнуло.

— Слушайте, вы, я не знаю, — раздраженно сказал он. — Мне и не надо этого знать. Мне надо было найти убийцу Бруара, я это сделал. Да, сначала я задержал его сестру, но только на основании улик, которые он же и подбросил. И его я задержал тоже не без основания.

— Но кто-то мог подбросить и эти улики.

— Кто? И зачем?

Ле Галле соскочил с края стола, на котором сидел, и двинулся на Сент-Джеймса несколько более агрессивно, чем того требовала ситуация, так что тот уже приготовился быть вышвырнутым из полицейского управления на улицу.

Он спокойно произнес:

— Со счета Бруара пропали деньги, инспектор. Много денег. Вам это известно?

Ле Галле изменился в лице. Сент-Джеймс поспешил воспользоваться полученным преимуществом.

— Рут Бруар сказала мне об этом. По всей видимости, их выплачивали кому-то постепенно.

Ле Галле задумался. И заговорил, хотя и с меньшей уверенностью, чем раньше:

— Ривер мог…

Сент-Джеймс перебил его:

— Если вы полагаете, что Ривер замешан в этом деле — в афере с шантажом, скажем так, — то зачем ему убивать курицу, несущую золотые яйца? И даже если это так, если Ривер шантажировал Бруара, то, скажите на милость, зачем тому было соглашаться с нанятым в Америке адвокатом, когда он выбрал Ривера на роль курьера? Ведь Кифер не мог не назвать клиенту имя того, кто полетит на Гернси, иначе кого тогда встречали бы в аэропорту? А узнав, что фамилия курьера Ривер, он наверняка отказался бы от его услуг.

— Может быть, когда он узнал, отказываться было поздно, — возразил Ле Галле, но самоуверенности в его голосе заметно поубавилось.

Сент-Джеймс гнул свое.

— Инспектор, Рут Бруар понятия не имела о том, что ее брат спускает свое состояние. И я думаю, что никто другой этого тоже не знал. По крайней мере, сначала. Разве это не наводит вас на мысль, что кто-то мог убить его только для того, чтобы помешать ему растратить все без остатка? А если это кажется вам маловероятным, то как вам идея о противозаконной деятельности Бруара? И разве отсюда не вытекает, что у кого-то другого мог быть железный мотив для убийства, в отличие от Риверов?

Ле Галле молчал. От Сент-Джеймса не укрылось, что новая информация о жертве преступления, которую должен был добыть он сам, слегка пришибла главного инспектора. Он взглянул на доску, где серия фотографий коричневой бутылки, содержавшей некогда опиат, торжественно извещала о том, что убийца найден. Потом перевел взгляд на Сент-Джеймса и, казалось, задумался, принять или не принять вызов, который бросил ему этот человек. Наконец он сказал:

— Ладно. Идемте со мной. Надо позвонить.

— Кому?

— Тем, кто заставляет банкиров говорить.

Чайна оказалась превосходным лоцманом. По указателям на домах она читала названия улиц, которые они проезжали, двигаясь по эспланаде на север, и, не сделав ни одного лишнего поворота, они добрались до Вейл-роуд в северной части Бель-Грев-Бей.

Миновав квартал с бакалейной лавкой, парикмахерской, автомастерской и светофором — вещью на этом острове редкой, они взяли курс на северо-запад. На Гернси пейзажи меняются быстро, поэтому, не проехав и полумили, они оказались в сельской местности. Об этом им сообщили акры парников, в стеклах которых, подмигивая, отражалось утреннее солнце и поля, раскинувшиеся за ними. Еще через четверть мили Дебора вдруг опознала местность и удивилась, что не сделала этого раньше. С опаской взглянув на подругу, сидевшую на пассажирском сиденье, она по выражению лица Чайны увидела, что та тоже поняла, где они находятся.

Вдруг, когда они поравнялись с поворотом к тюрьме, она попросила:

— Притормози здесь, ладно?

На обочине той же дороги, ярдах в двадцати от поворота, Дебора нашла площадку для автомобилей и остановилась, а Чайна вышла из машины и направилась к зарослям боярышника и терновника, которые служили изгородью. За ней, немного в стороне от дороги, стояли два здания, в которых и располагалась тюрьма. Бледно-желтые стены и красная черепичная крыша делали ее похожей скорее на школу или больницу. И только металлические решетки на окнах выдавали истину.

Дебора подошла к подруге. Вид у Чайны был замкнутый, и Дебора не решилась прервать ход ее мыслей. Просто стояла рядом и молчала, страдая от собственной беспомощности, особенно когда вспоминала, с какой нежностью заботилась эта женщина о ней в час нужды.

Первой заговорила Чайна.

— Он не выдержит. Нет, черт возьми, не выдержит.

— Да и никто бы не выдержал.

Дебора представила себе, как закрывается тюремная дверь, поворачивается в замке ключ и тянется время: дни складываются в недели, недели в месяцы, месяцы в годы.

— Для Чероки ничего страшнее быть не может, — сказала Чайна. — Мужчины вообще хуже это переносят.

Дебора посмотрела на нее. Она вспомнила слышанный много лет назад от Чайны рассказ о том, как та единственный раз навещала своего отца в тюрьме.

— Глаза, — сказала она тогда. — Они у него так и бегали. Мы сидели за столом, и когда кто-то проходил у него за спиной, он оборачивался с таким видом, словно ждал, что его пырнут ножом. Или что похуже.

В тот раз он отсидел пять лет. Как выразилась тогда Чайна, система пенитенциарных учреждений штата Калифорния приняла ее родителя в вечные объятия.

— Он не знает, чего ждать там, внутри, — произнесла Чайна, имея в виду Чероки.

— До этого не дойдет, — заверила ее Дебора. — Мы скоро во всем разберемся, и вы поедете домой.

— Знаешь, раньше я всегда страдала от нашей бедности. От того, что приходится откладывать каждый цент в надежде скопить четвертак. Я все это ненавидела. В школе мне приходилось работать только ради того, чтобы купить себе пару туфель в магазине вроде «Кей-Марта». Сколько столиков я обслужила, чтобы заработать на поступление в Брукс! А еще эта квартира в Санта-Барбаре! Помнишь, как там было сыро, Дебс? Господи, как я все это ненавидела. Но сейчас я согласилась бы жить так до конца своих дней, только бы выбраться отсюда. Конечно, он меня бесит. Я стала бояться подходить к телефону — а вдруг это Чероки с очередным «Чайн! Слушай, у меня классный план», что почти всегда значило, что он куда-то впутался или хочет попросить у меня денег. Но теперь… в эту минуту… Я отдала бы все, что угодно, лишь бы мой брат был рядом, и мы вместе стояли бы на пирсе в Санта-Барбаре, и он делился бы со мной своей очередной авантюрой.

Не раздумывая, Дебора обняла подругу. Чайна стояла неподвижно, как скала, но Дебора прижималась к ней до тех пор, пока не почувствовала ответное движение.

— Мы его вытащим, — пообещала она. — Мы вас обоих вытащим. И вы поедете домой.

Они вернулись к машине. Пока Дебора выруливала со стоянки и возвращалась на основную дорогу, Чайна сказала:

— Если бы я знала, что они придут за ним… Наверное, я говорю как святая. Но я ничего такого не имею в виду. Просто я бы лучше сама за него отсидела.

— Никто не будет нигде сидеть, — отчеканила Дебора. — Саймон об этом позаботится.

Чайна развернула карту и посмотрела в нее, точно сверяясь с маршрутом.

— Он совсем не похож на… — осторожно сказала она. — Он не такой, как… Я бы не подумала…

Она умолкла. Потом добавила:

— По-моему, он очень милый, Дебора.

Дебора поглядела на нее и закончила мысль:

— Но он совсем не похож на Томми, да?

— Ничего общего. Мне кажется… не знаю… ты с ним как будто не очень свободно себя чувствуешь? Верно? Не так свободно, как с Томми. Я помню, как вы с ним смеялись. И попадали во всякие передряги. И делали глупости. Но с Саймоном я ничего такого представить не могу.

— Правда?

Дебора заставила себя улыбнуться. Подруга не ошибалась, ее отношения с Саймоном были совсем другими, нежели с Томми, и все же Деборе показалось, будто замечание Чайны направлено против ее мужа, и она тут же почувствовала себя обязанной его защитить — чувство, которое ей совсем не нравилось.

— Может быть, это потому, что ты видишь нас за серьезным делом?

— А по-моему, дело тут ни при чем, — заметила Чайна. — Ты же сама говоришь, он не похож на Томми. Может, это из-за его… ну, ноги? Из-за нее он серьезнее смотрит на жизнь?

— Вероятно, у него просто больше причин быть серьезным.

Дебора понимала, что это не совсем так. Как следователь по делам об убийстве, Томми сталкивался по работе с такими вещами, которые Саймону и не снились. Но ей хотелось найти способ объяснить подруге, что между любовью к человеку, почти безраздельно занятому собственными мыслями, и человеку открытому, темпераментному, интересующемуся жизнью во всех ее проявлениях большой разницы нет. Просто Томми мог себе все это позволить, вот и все, хотелось сказать Деборе в защиту мужа. И не потому, что он богат, а просто потому, что он такой, какой есть. И то, какой он есть, придает ему уверенность, которой не обладают другие люди.

— Ты имеешь в виду его увечье? — спросила Чайна минуту спустя.

— Что?

— Какие у Саймона причины для серьезности?

— Знаешь, об этом я даже не думаю, — сказала ей Дебора. Смотрела она прямо на дорогу, чтобы подруга не прочитала по ее лицу, что это ложь.

— А-а. Понятно. Ты с ним счастлива?

— Очень.

— Ну что ж, повезло тебе.

Внимание Чайны снова привлекла карта.

— На ближайшем перекрестке не сворачиваем, — сказала она отрывисто. — На следующем направо.

Она направляла их к северной оконечности острова, в места, совершенно не похожие на те приходы, где расположились Сент-Питер-Порт и Ле-Репозуар. Гранитные утесы гернсийского юга на севере сменили дюны. Крутые, поросшие деревьями спуски в бухты уступили место пологим песчаным пляжам, а из растительности, защищавшей землю от ветров, остались только песколюб и вьюнок, которые росли на сыпучих песках, да молочай и овсяница там, где дюны утратили свою подвижность.

Их маршрут пролегал по северному берегу Ле-Гранд-Гавр, огромной открытой бухты, где на берегах пережидали зиму маленькие лодки. По одну сторону водного простора скромные белые домики Ле-Пикереля стояли вдоль дороги, уводившей на запад, к целой серии бухт, которыми так примечательны низинные части Гернси. По другую сторону влево уходила Ла-Гаренн, названная так из-за кроличьих нор, в которых обитал когда-то главный деликатес острова. Сегодня это была узенькая полоска мостовой, огибавшая восточный склон Ле-Гранд-Гавр.

Там, где Ла-Гаренн поворачивала, следуя изгибу береговой линии, они нашли дом Анаис Эббот. Он стоял посреди большого участка земли, отделенного от дороги теми же серыми грандиоритовыми блоками, из которых было сложено и само здание. Перед домом был разбит обширный сад с петляющей тропой к крыльцу. На ступеньках, сложив под арбузными грудями руки, стояла сама Анаис. Она увлеченно беседовала о чем-то с лысеющим мужчиной с кейсом под мышкой, а тот, в свою очередь, прилагал немало усилий, чтобы не опускать взгляд ниже ее подбородка.

Пока Дебора ставила машину на обочине через дорогу от дома, мужчина протянул Анаис руку. Та взяла ее и встряхнула, точно заключив с ним какую-то сделку, и мужчина, развернувшись, спустился с крыльца и пошел по выложенной камнем тропинке между кустами хебе и лаванды. Анаис провожала его глазами, а поскольку его автомобиль оказался припаркованным как раз перед Дебориным, то хозяйка дома увидела двух своих следующих посетительниц, когда те выходили из «эскорта». Ее тело заметно напряглось, выражение лица, мягкое и открытое в присутствии мужчины, изменилось, глаза превратились в щелки, пока она вычисляла, что нужно этим двум женщинам, приближавшимся к ней.

Точно защищаясь, она подняла руку к горлу.

— Кто вы? — спросила она у Деборы. Затем перевела взгляд на Чайну: — Почему вы не в тюрьме? Что это значит? — И наконец задала вопрос обеим: — Что вы здесь делаете?

— Чайну отпустили, — ответила Дебора и представилась, объяснив свое присутствие туманным намерением «во всем разобраться».

Анаис переспросила:

— Отпустили? Что это значит?

— Это значит, что Чайна невиновна, миссис Эббот, — сказала Дебора. — Она ничего не сделала мистеру Бруару.

При упоминании этого имени глаза Анаис наполнились слезами.

— Я не могу говорить с вами. Я не знаю, что вам нужно. Оставьте меня.

И она сделала движение, чтобы уйти.

Чайна остановила ее:

— Анаис, подождите. Нам надо поговорить…

Женщина стремительно обернулась.

— Мне не о чем говорить с вами. Я не хочу вас видеть. Разве вы не достаточно натворили? Вам этого мало?

— Мы…

— Нет! Я видела, как вы себя с ним вели. Думали, я ничего не заметила? А я заметила. Да, заметила. Я знаю, чего вы добивались.

— Анаис, он просто показывал мне дом. Поместье. Хотел, чтобы я увидела…

— Хотел, хотел, — фыркнула Анаис, но голос ее дрогнул, и слезы, стоявшие в глазах, покатились по щекам. — Вы знали, что он мой. Вы это знали, видели, вам говорили об этом все кругом, но вы все равно продолжали гнуть свое. Вы решили его соблазнить и ни минуты не тратили впустую…

— Я только снимала, — сказала Чайна. — Мне не хотелось упускать шанс поснимать для одного американского журнала. Я сказала ему об этом, и моя идея ему понравилась. Мы не…

— Да как вы смеете отрицать! — Ее голос поднялся до крика. — Он совсем от меня отвернулся. Он говорил, что не сможет, но я-то знала, что он не хотел… Я потеряла все. Все.

Она реагировала так бурно, что Деборе на мгновение показалось, будто, покинув свой «эскорт», они оказались в другом измерении, и она поспешила вмешаться:

— Нам нужно поговорить со Стивеном, миссис Эббот. Он здесь?

Анаис попятилась к двери.

— Что вам нужно от моего сына?

— Он вместе с мистером Бруаром ходил смотреть военную коллекцию Фрэнка Узли. Мы хотим спросить его о ней.

— Зачем?

Дебора не собиралась ничего больше ей говорить, а уж тем более то, что могло навести женщину на мысль, будто ее сын в какой-то степени несет ответственность за убийство Ги Бруара. Она и так уже была на грани, а от такого сообщения могла и вовсе неизвестно что выкинуть. Поэтому Дебора предпочла выбрать нечто среднее между правдой, кривдой и уклончивостью.

— Нам нужно знать, что он может вспомнить.

— Зачем?

— Он дома, миссис Эббот?

— Стивен никому не сделал зла. Как вы посмели хотя бы предположить… — Анаис распахнула дверь. — Убирайтесь из моего дома. Если вам нужно с кем-то поговорить, сходите к моему адвокату. Стивена здесь нет. Он не будет говорить с вами ни сейчас, ни потом.

Она вошла в дом и захлопнула за собой дверь, но взгляд выдал ее раньше. Он был направлен туда, откуда они пришли, к церковному шпилю, поднимавшемуся над склоном холма в полумиле от дома.

Туда они и направились. Возвращаясь из Ла-Гаренн, они не выпускали шпиль из виду. Вскоре показалась ограда кладбища, спускавшегося по склону холма вниз, а на его вершине — церковь Сен Мишель де Валь, на островерхой башне которой часы с синим циферблатом и без минутной стрелки показывали — похоже, вечно — шесть часов. Решив, что Стивен Эббот, наверное, внутри, они толкнули церковную дверь.

За ней, однако, была тишина. Колокольные веревки неподвижно висели у мраморной купели, а с витражного окна на алтарь, украшенный ветвями остролиста, смотрел распятый Христос. Никого не было ни в приделе, ни в часовне Архангелов, примыкавшей к алтарю, где мерцающая свеча указывала на присутствие Святого Духа.

Они вернулись на кладбище.

— Наверное, она нас обманула, — предположила Чайна. — Об заклад бьюсь, что он в доме.

Вдруг Дебора увидела на той стороне улицы пруд. С дороги они не заметили его из-за камышей, но отсюда, с вершины небольшого холма, пруд у дома с красной крышей был как на ладони. Какой-то человек бросал в воду палки, а у его ног равнодушно лежала собака. Приглядевшись, они увидели, что это мальчик, и заметили, как он подпихнул собаку к пруду ногой.

— Стивен Эббот, — мрачно заметила Дебора, — Вне всякого сомнения, развлекается.

— Милый парнишка, — ответила Чайна, когда они возвращались к машине и переходили дорогу.

Когда они вышли из густых зарослей на берег пруда, он как раз зашвырнул в воду еще одну палку.

— Ну давай, — сказал он собаке, которая мялась на берегу и с видом раннего христианского мученика глядела на воду. — Ну давай же! — прикрикнул на нее Стивен Эббот. — Ты что, вообще ничего не умеешь?

Он швырнул еще одну палку, потом еще, словно вознамерившись доказать свое превосходство над существом, которое не думало ни о подчинении, ни о заключенной в нем благодати.

— По-моему, она просто не хочет промокнуть, — сказала Дебора. — Здравствуй, Стивен. Ты меня помнишь?

Стивен оглянулся на нее через плечо. Затем увидел Чайну. Его глаза широко открылись, но только на мгновение, после чего лицо снова стало замкнутым, а взгляд — жестким.

— Глупая псина, — сказал он. — Такая же глупая, как и весь этот дурацкий остров. Как все остальное. До чертиков глупая.

— Похоже, ей холодно, — заметила Чайна. — Она вся дрожит.

— Думает, я его вздую. А я и вздую, если он не оторвет свою задницу от берега. Бисквит! — заорал он. — А ну, давай. Полезай в воду и притащи сюда эту дурацкую палку.

Пес повернулся спиной.

— Этот кусок дерьма к тому же глухой, — сказал Стивен. — Но он знает, чего я добиваюсь. Он знает, чего я от него хочу. А раз знает, что для него хорошо, то сделает.

Оглядевшись вокруг, он поднял с земли камень и взвесил его на ладони, прикидывая, какой урон можно им нанести.

— Эй! — крикнула Чайна. — Оставь пса в покое.

Стивен взглянул на нее с презрением, швырнул камень и крикнул:

— Бисквит! Ты, бесполезный кусок дерьма! А ну, вставай!

Камень угодил псу прямо по голове. Тот взвизгнул, вскочил на ноги и бросился в камыши, где заметался, поскуливая.

— Все равно это пес моей сестры, — сказал Стивен с пренебрежением.

Отвернулся и стал бросать в воду камни, но недостаточно быстро, и Дебора успела заметить его мокрые глаза.

Чайна, с выражением ярости на лице, шагнула к нему и начала:

— Слушай, ты, ублюдок маленький…

Дебора протянутой рукой остановила подругу.

— Стивен, — мягко произнесла она.

Но он перебил ее.

— «Выведи собачку», — просит она меня, — с горечью сказал он. — «Просто погуляй с ним, дорогуша». Я говорю, пусть Джемайма гуляет. Это же ее пес. Но нет. Она не может. Уточка занята, воет у себя в комнате, ей, видите ли, жалко уезжать из этой чертовой дыры.

— Уезжать?

— Мы съезжаем. Агент по недвижимости сидит в гостиной и делает вид, будто его совершенно не интересуют материны сиськи. Несет какую-то фигню насчет «достижения обоюдовыгодного соглашения», хотя на самом деле ему до смерти хочется ее скорее трахнуть. Собака лает на него, Утка бьется в истерике, потому что ей совсем не улыбается жить с бабушкой в Ливерпуле, но я-то тут при чем? Я готов ехать куда угодно, только бы не торчать больше на этой навозной куче. Вот я и притащил эту глупую псину сюда, но что я поделаю, если я не Утка, а его никто другой не устраивает?

— А почему вы уезжаете?

По голосу подруги Дебора поняла, о чем та думает. Она и сама думала о том же, о цепи обстоятельств, которые привели семейство Эббот к нынешнему положению вещей.

— Это же очевидно, — ответил Стивен, но, прежде чем пуститься в объяснения, спросил: — А что вам вообще-то надо?

Он бросил взгляд на заросли тростника и камышей, где затих, найдя убежище, Бисквит.

Дебора спросила у него про Мулен-де-Нио. Ходил ли он туда с мистером Бруаром?

Да, один раз.

— Мама так много говорила об этой коллекции, но на самом деле я пошел туда только потому, что она настаивала. — Он подавил смешок. — Так мы собирались заарканить глупую Корову. Как будто он серьезно… Картинка была еще та. Я, Ги, Фрэнк, его папаша, которому миллион лет, среди всего этого барахла. Оно там повсюду. В коробках. В мешках. В шкафах. В ведрах. Где угодно. Сплошная трата времени.

— И что ты там делал?

— Делал? Они перебирали шапки. Шапки, кепки, шлемы, все такое. Кто что когда носил, как и почему. Глупость такая… Жалко было тратить на это время. Так что я пошел в долину, погулять.

— Значит, сам ты эти вещи не трогал? — спросила Чайна.

Стивену в ее вопросе что-то показалось подозрительным, потому что он вдруг спросил:

— А вам-то что? И что вы вообще тут делаете? Вам разве не в тюрьме полагается сидеть?

Дебора вмешалась снова:

— А кто еще был с вами в тот день? Ну, когда вы ходили смотреть коллекцию?

— Никого. Только Ги и я.

Его внимание снова привлекла Дебора и тема, которая, похоже, не выходила у него из головы.

— Я же говорил, это был наш опыт по накидыванию лассо. Я должен был делать вид, будто готов из кожи выпрыгнуть от счастья, что в нем на пятнадцать минут взыграли отцовские чувства. Он должен был убедиться, что я больше гожусь ему в сыновья, чем этот жалкий псих Адриан, который даже из университета сбежал потому, что там не было мамочки, которая водила бы его за ручку. Глупая затея, чертовски глупая. Как будто он и впрямь собирался на ней жениться.

— Зато теперь все кончилось, — сказала ему Дебора. — Вы возвращаетесь в Англию.

— Только потому, — ответил он, — что она не получила того, чего хотела от Бруара.

Он бросил презрительный взгляд в направлении Ла-Гаренн.

— Как будто из этого могло что-то выйти. Подумать только, она надеялась выжать из него что-нибудь! Я пытался вразумить ее, но она же не слушает. Всякий, у кого есть мозги, видел, что ему было надо.

— Что? — хором спросили Чайна и Дебора.

Стивен ответил им тем же презрительным взглядом, которым одарил перед тем свой дом и скрывавшуюся в нем мать.

— Он брал свое, где хотел, — коротко ответил он. — Сколько раз я пытался ей сказать, но она не слушала. Она и представить себе не могла, что пошла ради него на такие жертвы — под нож легла и все такое, за его деньги, правда, — а он все это время тискал другую. «Это твое воображение», — говорила она мне. «Милый, ты все придумываешь, потому что тебе самому немного не повезло, правда? Ничего, настанет время, и у тебя тоже будет девушка. Вот увидишь. Чтобы у такого большого, красивого, здорового парня, как ты, не было девушки?» Господи, господи, что за глупая корова!

Чтобы понять, есть ли у них повод для обвинения, Дебора перебрала в памяти все детали: мужчина, женщина, мальчик и мать.

— А кто была та, другая женщина, ты знаешь, Стивен?

Чайна взволнованно сделала к нему шаг — наконец они до чего-то добрались, — и Дебора жестом остановила ее, чтобы подруга, желая как можно быстрее добраться до сути дела, не напугала мальчишку.

— Конечно знаю. Синтия Мулен.

Дебора взглянула на Чайну, та покачала головой. Дебора спросила у Стивена:

— Синтия Мулен? Кто это?

Оказалось, они вместе учились. Девушка-подросток из школы дальнейшего образования.

— Но откуда тебе это известно? — спросила Дебора, а когда он выразительно округлил глаза, догадалась: — Мистер Бруар увел ее у тебя? Ведь так?

— Где эта глупая собака? — прорычал он в ответ.

Когда и на третье утро в доме брата никто не взял трубку, Валери Даффи не выдержала. Как только Кевин занялся работой, а Рут закончила завтракать, сама Валери улучила часок, села в машину и поехала в Ла-Корбьер. Она знала, что ее не хватятся.

Подъехав к Ракушечному дому, Валери сразу увидела разгромленный сад и испугалась, так как знала, что это ее брат натворил в припадке ярости. Генри был хорошим человеком, верным другом, заботливым братом и любящим отцом, но, к сожалению, заводился с пол-оборота и, заведясь, не мог остановиться, пока не выпустит весь пар. С тех пор как они оба стали взрослыми, она никогда не видела его в таком состоянии, зато знала, что он может натворить. Однако он никогда еще не направлял свой гнев на живое существо, хотя именно этого она боялась в тот день, когда он пек для своей младшей дочери лепешки, а она приехала сообщить ему о том, что Ги Бруар регулярно спит с его старшей.

Как еще положить этому конец, она не знала. Разговоры с Синтией ни к чему не привели: они как встречались, так и продолжали встречаться.

— Мы любим друг друга, тетя Вэл, — заявила она, глядя на нее наивными, широко раскрытыми глазами женщины, только что и не без удовольствия расставшейся с девственностью. — Разве ты никогда не любила?

Ничто не могло убедить девушку в том, что мужчины, подобные Ги Бруару, не влюбляются. Даже услышав о шашнях Ги с Анаис Эббот, девушка и глазом не моргнула.

— Да, мы говорили с ним об этом. Он вынужден поступать так, — сказала Синтия. — Иначе люди подумают, что у нас с ним что-то есть.

— А разве это не так? Синтия, да ему шестьдесят восемь лет! Господи, да он в тюрьму за это может сесть!

— Ах, нет, тетя Вэл. Мы подождали, пока я стану совершеннолетней.

— Подождали?

В памяти Валери пронеслись годы, когда ее брат работал на Ги Бруара, каждый раз приводя с собой в Ле-Репозуар то одну, то другую из своих дочерей, так как считал, что должен общаться с девочками индивидуально, чтобы возместить отсутствие матери, сбежавшей со звездой, которая некогда блистала на небосклоне рок-музыки, но ныне угасла.

Синтия приходила с отцом чаще других. Валери даже не задумывалась об этом до тех пор, пока однажды не заметила взгляд, которым обменялся с ее племянницей Ги Бруар, потом увидела случайную ласку — его пальцы коснулись ее голой руки, — а в один прекрасный день прокралась за ними, и слушала, и ждала, а когда ее племянница вышла, она приперла ее к стенке и узнала правду.

Она не могла скрыть это от Генри. Особенно когда стало ясно, что отговорить Синтию свернуть с того пути, который она выбрала, невозможно. И вот последствия того, что она натворила, повисли над ней, словно нож гильотины, готовый обрушиться на ее голову по первому знаку палача.

Она пробиралась через печальные остатки того, что было когда-то фантастическим садом. Машина Генри стояла у дома, недалеко от амбара, где он занимался изготовлением своих стеклянных поделок, но сейчас дверь амбара была заперта и на ней висел большой замок, поэтому Валери проследовала к дому. У парадной двери она остановилась, собираясь с духом, прежде чем постучать.

Она твердила себе, что это ее брат. Ей нечего опасаться, а тем более ждать от него чего-либо плохого. Вместе они пережили тяжелое детство в доме изверившейся в людях, брошенной неверным мужем матери, чья история повторилась затем в жизни Генри. Поэтому их объединяла не только одна кровь. Их объединяли незабываемые воспоминания, и ничто не могло быть важнее, чем их умение находить опору друг в друге и заботиться друг о друге, обретенное после того, как отец исчез из их жизни физически, а мать — духовно. Им удалось сделать так, что это перестало иметь значение. Они поклялись, что не позволят ошибкам родителей повлиять на их жизнь. И никто не виноват в том, что это им не удалось, — они, как могли, старались.

Дверь распахнулась раньше, чем она успела постучать, и на пороге возник ее брат с корзиной грязного белья под мышкой. Такого мрачного выражения лица, как в тот миг, она давно у него не видела. Со словами:

— Вэл, какого черта тебе тут нужно? — он зашагал в сторону кухни, где у него была пристройка, служившая прачечной.

Идя за ним, она невольно отметила, что Генри стирает так, как учила его она. Белье аккуратно разделено на кучки по цвету: белое, черное и цветное, полотенца лежат отдельно.

Когда он заметил, что она наблюдает за ним, на его лице мелькнуло выражение, которое иначе как ненавистью к себе трудно было назвать.

— Некоторые уроки не забываются, — сказал он ей.

— Я звонила. Почему ты не отвечал? Ты ведь был дома, правда?

— Не хотел.

Он открыл стиральную машину с бельем и начал перекладывать его в сушку. Рядом в раковине что-то мокло, из крана с ритмичным стуком падали в таз капли воды. Генри заглянул в него, плеснул немного отбеливателя и энергично помешал большой деревянной ложкой.

— Для бизнеса это плохо, — заметила Валери. — Кто-нибудь может позвонить, чтобы дать тебе работу.

— Для этого есть мобильник, — сказал он ей. — По делу звонят на него.

Валери ругнулась про себя, услышав эту новость. О мобильнике-то она и не подумала. Почему? Да потому, что была слишком напугана, встревожена и замучена чувством вины и не думала ни о чем, кроме того, как бы успокоить свои расшатанные нервы. Вслух она произнесла:

— Ах да. Мобильник. О нем я не подумала.

— Вот именно, — сказал он и принялся запихивать следующую порцию стирки в машину. Это оказались девчачьи одежки: джинсы, джемперы, носки. — Ты не подумала, Вэл.

Презрение в его голосе уязвляло, но она решила, что не позволит ему запугать ее и выгнать из дома.

— Где девочки, Гарри?

Услышав свое прозвище, он поднял голову. На миг маска презрения слетела с его лица, и перед ней снова был тот мальчик, которого она держала за руку, когда они переходили через эспланаду, чтобы искупаться в бухточках пониже Хавлет-Бей.

«Тебе от меня не спрятаться, Гарри», — хотелось ей сказать. Но она ждала его ответа.

— В школе. Где им еще быть?

— Я спрашивала о Син, — уточнила она.

Он не ответил.

— Гарри, ты же не можешь держать ее под замком…

Он наставил на нее указательный палец и сказал:

— Никого здесь под замком не держат. Слышишь меня? Никого.

— Значит, ты ее выпустил. Я заметила, что на окне больше нет решетки.

Вместо ответа он потянулся за порошком и начал посыпать им одежду. Он не отмерял его, а просто сыпал и сыпал, не сводя с нее глаз, словно ждал, примет ли она его вызов и решится ли предложить совет. Но однажды, всего однажды, она это уже сделала, Господи, помоги ей. И вот пришла убедиться, что ничего страшного не случилось после ее слов: «Генри, ты должен что-то сделать».

— Значит, она куда-то ушла?

— Из комнаты не выходит.

— А замок с двери ты снял?

— Какой в нем теперь прок?

— Какой прок?

По телу пробежала дрожь. Она обхватила себя руками, чтобы ее унять, хотя в доме не было холодно.

— Никакого проку, — повторил Генри и, словно желая раздобыть какое-то подтверждение своим словам, шагнул к раковине с замоченным бельем и что-то из нее вынул.

Это оказались женские трусики, с которых на пол натекла целая лужа, пока он держал их на весу. Валери увидела след от пятна, все еще заметный, несмотря на замачивание и отбеливание. И почувствовала, как ее затошнило, когда она поняла, почему брат держал взаперти свою дочь.

— Значит, она не… — сказала Валери.

— Хоть одно утешение. — Он дернул головой в сторону спален. — Но выходить не хочет. Можешь поговорить с ней, если есть желание. Только она заперла дверь изнутри и воет, точно кошка, у которой утопили котят. Дурочка несчастная.

Он захлопнул крышку стиральной машины, нажал несколько кнопок и оставил агрегат заниматься своим делом.

Валери подошла к комнате племянницы. Постучала, назвала свое имя и добавила:

— Это тетя Вэл, дорогая. Ты мне откроешь?

Но Синтия внутри молчала. Валери тут же подумала самое худшее. Она закричала:

— Синтия? Синтия! Дай мне с тобой поговорить. Открой дверь, пожалуйста.

И снова ответом ей было молчание. Мертвое молчание. Нечеловеческое молчание. Валери показалось, что есть только один способ заставить семнадцатилетнюю девочку перейти от кошачьих завываний к полной тишине. Она заспешила назад к брату.

— Нам надо войти в ее спальню, — сказала она, — А вдруг она что-нибудь с собой…

— Чепуха. Выйдет, когда будет готова. — И он горько рассмеялся. — Может, ей там понравилось.

— Генри, нельзя же позволить ей…

— Не указывай, что мне нельзя, а что можно! — заорал он. — Никогда больше не смей мне ничего советовать! Посоветовала уже, хватит. Свое дело сделала. С остальным я справлюсь по-своему.

Этого она больше всего и боялась: что ее брат справится. Ведь то, с чем он собирался справляться, выходило далеко за пределы сексуальной активности его дочери. Будь это какой-нибудь парнишка из колледжа, Генри просто предостерег бы ее об опасности, даже позаботился бы о том, чтобы все меры, предохраняющие от неприятных последствий случайного секса, такого желанного для Синтии в силу своей новизны, были приняты. Но он столкнулся с чем-то большим, нежели зарождение сексуального влечения у молодой девушки. Речь шла о соблазнении и предательстве столь глубоком, что, когда Валери впервые рассказала брату о нем, он ей сначала даже не поверил. Не мог поверить. Отшатнулся, услышав, словно животное, оглушенное ударом по голове.

— Послушай меня, Генри, — сказала она в тот раз, — То, что я говорю, — правда, и если ты ничего не предпримешь, один бог знает, что станет с девочкой.

Именно тогда она и произнесла эти роковые слова: «Если ты ничего не предпримешь». Теперь, когда роману пришел конец, ей надо было узнать, что же именно он предпринял.

Генри долго смотрел на нее, и его «по-своему» звенело в тишине, точно колокола церкви Святого Мартина. Валери поднесла руку ко рту и прижала к зубам губы, как будто это могло заставить ее замолчать и не произносить то, что было у нее на уме, то, чего она больше всего боялась.

Генри прочел ее мысли так же легко, как и всегда. Оглядел с головы до ног и спросил:

— Чувство вины замучило, да, Вэл? Не волнуйся, старушка.

— О Гарри, слава богу, а то я уже… — начала было она, но он перебил ее, закончив свое признание:

— Не ты одна мне про них рассказывала.

22

Рут вошла в спальню брата впервые со дня его смерти. Она решила, что пришло время разобрать одежду. Никакой необходимости в этом не было, просто ей хотелось найти себе занятие. И лучше, чтобы оно имело отношение к Ги, позволяя ей снова почувствовать его вселяющее уверенность присутствие, не сталкиваясь с доказательствами его нечестности.

Подойдя к гардеробу, она сняла с плечиков его любимый твидовый пиджак. Помедлив минуту, чтобы снова вдохнуть знакомый запах лосьона, сунула руку в каждый карман по очереди и извлекла из них носовой платок, пачку мятных леденцов, ручку и вырванный из спирального блокнота листок бумаги, совсем свежий, еще не обтрепавшийся по краям. Он был свернут в крохотный прямоугольник, который Рут и развернула.

«С + Г = любовь навеки» — было написано, без сомнения, рукой подростка.

Рут торопливо скомкала бумажку и поймала себя на том, что озирается по сторонам, словно боится, как бы ее кто-нибудь не увидел, какой-нибудь ангел мщения в поисках доказательства, на которое она только что натолкнулась.

Хотя она сама меньше всего нуждалась в каких-либо доказательствах в тот момент. Да и вообще когда-нибудь. Разве нужны доказательства тому, кто знает страшную правду, потому что видел ее своими глазами?

Рут почувствовала, как на нее накатила та же немощь, которую она ощутила в день, когда неожиданно рано вернулась с собрания самаритян. Тогда ее боли еще не были диагностированы. Она всем говорила, что это артрит, глушила боль аспирином и надеялась на лучшее. Но в тот день боль стала вдруг нестерпимой, так что не оставалось ничего другого, кроме как отправиться домой и лечь в постель. Поэтому она ушла с собрания задолго до его конца и поехала в Ле-Репозуар.

Подъем по лестнице дался ей с трудом: воля боролась с болезнью. Выиграв битву, Рут поплелась по коридору к своей спальне, по соседству со спальней брата. Она уже положила руку на ручку двери, как вдруг услышала смех. Затем девичий голос воскликнул:

— Перестань, Ги! Щекотно!

Рут застыла, как соляной столп, потому что узнала этот голос и, узнав, не могла отойти от двери. Она не могла двинуться с места, потому что не могла поверить. По этой причине она сказала себе, что есть, наверное, очень простое объяснение тому, как в спальне ее брата оказалась девочка-подросток.

Если бы ей удалось быстро убраться от двери, то она бы, наверное, так и продолжала в это верить. Но не успела она даже подумать о том, чтобы исчезнуть, как дверь соседней спальни распахнулась. Оттуда вышел Ги, запахивая халат на голое тело, и, обращаясь к кому-то в комнате, сказал:

— Тогда попробуем шарфиком Рут. Тебе понравится.

Тут он повернулся и увидел сестру. К его чести — единственное, что в той ситуации могло послужить к его чести, — кровь мгновенно отхлынула от его разгоряченных щек, и они стали белыми. Рут сделала к нему шаг, но он схватил дверь за Ручку и захлопнул. Пока они с сестрой смотрели друг на друга, Синтия Мулен из-за двери звала:

— В чем дело? Ги?

— Отойди, братец, — попросила Рут.

— Господи, Рут. Почему ты дома? — хрипло ответил Ги.

— Наверное, потому, что должна была увидеть.

И она протиснулась мимо него в комнату.

Он даже не попытался ее остановить, и теперь это ее удивляло. Он словно хотел, чтобы она увидела девушку на кровати — тонкую, нагую, свежую, прекрасную и такую неиспорченную — и бахрому, которой он дразнил ее и оставил лежать у нее на бедре.

Она сказала Синтии Мулен:

— Одевайся.

— И не подумаю!

Так они и застыли все трое, словно актеры в ожидании следующей реплики, которая все не звучала: Ги у двери, Рут возле гардероба, девушка на кровати. Синтия посмотрела на Ги и подняла бровь, а Рут удивилась, как это у молоденькой девушки, застигнутой в щекотливом положении, хватает духу вести себя так, словно она знает, что последует затем.

— Рут, — многозначительно произнес Ги.

— Нет, — ответила Рут и снова обратилась к девушке: — Одевайся и вон из этого дома. Видел бы тебя сейчас твой отец…

Больше она ничего сказать не успела, потому что к ней подошел Ги и обнял за плечи. И снова произнес ее имя. А потом тихонько шепнул — она даже не поверила своим ушам:

— Рути, нам нужно побыть сейчас одним, если ты не возражаешь. Как видишь, мы не знали, что ты придешь домой так рано.

Именно разумность этого утверждения Ги в обстоятельствах, всякую разумность отрицавших, и подтолкнула Рут к двери. Когда она вышла в коридор, Ги шепнул ей:

— Поговорим с тобой позже, — и закрыл дверь.

Но в последний момент Рут успела услышать, как он сказал, обращаясь к девушке:

— Похоже, придется обойтись без шарфа.

Старые половицы заскрипели под его ногами, и застонала старинная кровать, когда он улегся на нее рядом со своей любовницей.

Некоторое время спустя — ей оно показалось часами, хотя на самом деле прошло, вероятно, минут двадцать пять, — зажурчала и умолкла вода, загудел фен. Рут лежала на кровати и вслушивалась в эти звуки, такие простые и домашние, что она даже подумала, а не привиделось ли ей это все.

Но Ги не позволил ей обмануть саму себя. Он пришел сразу после ухода Синтии. Уже стемнело, но Рут еще не зажигала свет. Она предпочла бы навсегда остаться в темноте, но Ги и этого не дал. Подойдя к тумбочке у кровати, он сам включил ночник.

— Я знал, что ты не уснешь, — сказал он.

Он долго смотрел на нее, потом прошептал: «Моя дорогая сестра» — с такой печалью в голосе, что Рут приготовилась было выслушивать его извинения.

Но ошиблась.

Он подошел к низкому, очень мягкому креслу и опустился в него. Рут подумала, что вид у ее брата какой-то восторженный, словно он вознесся в другое измерение.

— Это она, — сказал он таким тоном, словно речь шла о священной реликвии. — Она пришла ко мне наконец. Представляешь, Рут? После стольких лет. Это определенно она.

Он встал, словно не в силах сдержать эмоции. И заходил по комнате. Продолжая говорить, он касался то шторы на окне, то края вышивки на стене, то угла комода, то кружева на коврике.

— Мы собираемся пожениться, — сказал он. — Я говорю это не потому, что ты застала нас сегодня… вот так. Я хотел сказать тебе после ее дня рождения. То есть мы хотели тебе сказать. Вместе.

Ее дня рождения. Рут уставилась на брата. Она чувствовала себя заблудившейся в неузнаваемом мире, где царил один закон: если тебе чего-то хочется, бери; оправдываться будешь позже, да и то если тебя застукают.

— Через три месяца ей будет восемнадцать. Мы решили устроить по этому поводу обед… Ты, ее отец и сестры. Может, и Адриан приедет из Англии. Мы решили, что я положу кольцо к ее прочим подаркам, а когда она откроет коробочку…

По его лицу расплылась ухмылка. Вид у него, не могла не признать Рут, был совсем мальчишеский.

— Вот это будет сюрприз. Ты никому не проболтаешься?

— Это же… — начала Рут, но запнулась, не найдя нужных слов.

Ее воображение нарисовало ей картину того, что она хотела бы сказать, но эта картина была так ужасна, что она отвернулась в страхе.

— Рут, тебе нечего бояться. Этот дом всегда был и останется твоим. Син это знает и не возражает. Ты для нее как…

Но он не закончил свою мысль: она сделала это за него.

— Как бабушка, — подсказала она. — А ты тогда кто?

— Возраст любви не помеха.

— О господи! Да ты ее на пятьдесят лет…

— О нашей разнице в годах мне все известно, — отрезал он.

Он вернулся к кровати и стоял, глядя на нее сверху вниз. Вид у него стал озадаченный.

— Я думал, ты обрадуешься. За нас двоих. За то, что мы любим друг друга. И хотим жить вместе.

— Сколько? — спросила она.

— Никто не знает, сколько кому отпущено.

— Я имею в виду, как давно. Сегодня… Это же не… Она так по-хозяйски себя вела.

Ги ответил не сразу, и у Рут взмокли ладони, когда она поняла, что означает это промедление. Она сказала:

— Скажи мне. Не скажешь ты, я спрошу у нее.

— На ее шестнадцатый день рождения, Рут.

Все оказалось хуже, чем она думала, потому что это могло значить только одно: ее брат стал любовником девушки в тот самый день, когда она стала совершеннолетней. Стало быть, он положил на нее глаз бог знает как давно. Он все спланировал, он тщательно организовал ее соблазнение. Господи, подумала она, когда Генри узнает… когда он догадается обо всем, как только что догадалась она…

Немеющими губами она спросила:

— А как же Анаис?

— Что Анаис?

— Ты ведь говорил то же самое о ней. Разве не помнишь? Ты сказал: «Это она». И ты в это верил. Так почему же ты думаешь…

— Теперь всепо-другому.

— Ги, все всегда бывает по-другому. Для тебя все по-другому. Но это только сперва, пока все ново.

— Ты не понимаешь. Да и как тебе понять? Мы с тобой пошли в жизни разными путями.

— И каждый свой шаг ты делал у меня на глазах, — сказала Рут, — а это…

— Что-то большее, — перебил он ее. — Глубокое. Преображающее. Если я окажусь таким дураком, что брошу ее и нашу любовь, то заслужу вечное одиночество.

— Но как же Генри?

Ги отвел глаза.

И тут Рут увидела: Ги хорошо знает, что ради Синтии играл своим другом, Генри Муленом, как пешкой. Она увидела, что каждый раз, когда Ги говорил: «Надо пригласить Генри, пусть он этим займется», имея в виду то или иное хозяйственное дело, он на самом деле подбирался к его дочери. Она не сомневалась, что ее настойчивость наверняка заставит его придумать какое-нибудь оправдание и махинации, совершенной им по отношению к Генри, и очередному заблуждению касательно женщины, которая якобы завоевала его сердце. Он в самом деле верил, что Синтия Мулен была та самая. Но то же он говорил сначала о Маргарет, потом о Джоанне, а потом обо всех маргарет и джоаннах, что были после, включая Анаис Эббот. А о женитьбе на этой последней маргарет-джоанне он заговорил лишь потому, что она в свои восемнадцать лет хотела его и это тешило его мужское самолюбие. Однако придет время, когда его снова потянет налево. Или ее. Неважно, кого из них, все равно кому-то будет больно. Они просто уничтожат друг друга. Рут должна была это предотвратить.

Поэтому она поговорила с Генри. Рут убеждала себя, что идет на этот шаг только ради того, чтобы уберечь Синтию от разбитого сердца, и даже сейчас ей нужно было верить в это. Интрижка ее брата с девушкой-подростком была более чем аморальна и неэтична, и тому были тысячи разных причин. Если самому Ги не хватает мудрости и смелости мягко свести их отношения на нет и отпустить девушку на свободу, дать ей нормальную жизнь и будущее, значит, ей самой придется сделать так, чтобы у него просто не осталось выбора.

Она решила открыть Генри Мулену только часть правды: о том, что Синтия, вероятно, немного увлеклась Ги. Слоняется по Ле-Репозуару, вместо того чтобы проводить время с друзьями или за книжками, изобретает предлоги для того, чтобы заглянуть в поместье и повидаться с теткой, ходит за Ги хвостом. Рут назвала это влюбленностью и намекнула, что Генри, возможно, следует поговорить с девушкой.

Он поговорил. Синтия отвечала ему с искренностью, которой Рут от нее не ожидала. Она спокойно объяснила отцу, что это не увлечение и не детская влюбленность. Папе не о чем беспокоиться. Ведь она и его друг собираются пожениться, потому что любят друг друга уже два года.

И тогда Генри ворвался в Ле-Репозуар и застал Ги на опушке тропического сада, где тот кормил уток. С ним был Стивен Эббот, но Генри это нисколько не волновало. Он двинулся на Ги с криком:

— Ты, жалкий кусок слизи! Я убью тебя, негодяй! Отрежу твой член и запихну его тебе в глотку! Да сгноит Господь тебя в аду! Ты прикасался к моей дочери!

Стивен бегом прибежал за Рут, лопоча что-то несвязное. Разобрав имя Генри Мулена и слова «орет что-то про Син», она бросила все и последовала за ним в сад. Пересекая крокетную лужайку, она сама слышала звуки бури. На бегу Рут лихорадочно озиралась по сторонам, ища кого-нибудь, кто мог бы вмешаться, но машины Кевина и Валери не было на месте, а это значило, что предотвратить насилие предстояло им со Стивеном.

В том, что насилия не миновать, Рут не сомневалась. Как глупо было с ее стороны полагать, что отец может спокойно смотреть соблазнителю дочери в глаза, не испытывая желания удушить его, вышибить из него дух.

Еще не добежав до тропического сада, она услышала удары. Генри бесновался и хрипел, утки верещали, но Ги был нем. Как могила. Вскрикнув, она бросилась к нему через кусты.

Трупы валялись повсюду. Кровь, перья, смерть. Генри стоял среди убитых уток, все еще сжимая в руках доску, которой он их перебил. Его грудь вздымалась, а по искаженному рыданиями лицу текли слезы.

Подняв трясущуюся руку, он ткнул пальцем в Ги, который стоял у пальмы, как громом пораженный, а у его ног лежал лопнувший мешок с утиным кормом.

— Не подходи, — зашипел на него Генри. — Тронешь ее опять — будешь следующим.

В спальне Ги Рут словно переживала все заново. Ответственность за все произошедшее тяжким грузом лежала на ее плечах. Одного желания сделать всем хорошо оказалось мало. Она не уберегла Синтию. И не спасла Ги.

Медленно она свернула пиджак. Потом так же медленно повернулась и направилась к гардеробу за следующей вещью.

Когда она снимала с вешалки брюки, дверь спальни распахнулась и на пороге возникла Маргарет Чемберлен.

— Я хочу поговорить с тобой, Рут. Вчера вечером, после обеда, ты от меня улизнула — у тебя был тяжелый день, артрит замучил, надо отдохнуть… как удачно. Но теперь ты от меня не спрячешься.

Рут прервала свое занятие.

— Я и не пряталась.

Презрительно фыркнув, Маргарет вошла в комнату. Вид у нее, отметила про себя Рут, был потрепанный. Ее французский пучок сбился набок, из его обычно гладкой волны торчали прядки. Украшения, вопреки обыкновению, не подходили к платью, которое было на ней, и еще она забыла солнечные очки, которые вечно торчали у нее на макушке при любой погоде.

— Мы ходили к поверенному, — объявила она. — Адриан и я. Ты, конечно, это предвидела.

Рут бережно положила брюки на кровать.

— Да, — сказала она.

— Очевидно, и он тоже. Вот почему он позаботился о том, чтобы нас отфутболили на дальних подступах.

Рут ничего не сказала.

Рот Маргарет превратился в тонкую полоску. Злобно улыбаясь, она спросила:

— Разве не так, Рут? Или Ги не знал, как я отреагирую на то, что он обездолил собственного сына?

— Маргарет, он его не обездолил…

— Давай не будем притворяться. Он изучил законы этого жалкого прыща на теле океана, притворяющегося островом, и выяснил, что произойдет с его собственностью, если при покупке он не будет записывать все на тебя. Он понял, что не сможет ничего даже продать, не сообщив предварительно Адриану, а потому позаботился о том, чтобы ничего не иметь. Превосходный план, Рути. Надеюсь, ты получила удовольствие, разрушая надежды единственного племянника. Потому что именно этого вы и добились.

— Никто не собирался ничего разрушать, — спокойно сказала Рут. — Ги устроил все таким образом не потому, что не любил своих детей и хотел досадить им.

— А кажется, будто хотел, или я не права?

— Пожалуйста, Маргарет, послушай. Ги не…

Рут замешкалась, не зная, как объяснить поступки брата его бывшей жене, как сказать, что все не так просто, как кажется, как заставить ее понять, что то, какими Ги хотел видеть своих детей, было частью самого Ги.

— Он не верил в наследство. Вот и все. Он сделал себя сам, начав с нуля, и хотел, чтобы его дети повторили его путь. Чтобы они испытали такое же удовольствие. Чтобы обрели то чувство уверенности, которое приходит только…

— Какая несусветная чушь, — отмахнулась Маргарет. — Просто ни в какие ворота не лезет. И ты знаешь это, Рут. Чертовски хорошо знаешь.

Она остановилась, чтобы успокоиться и привести в порядок мысли, словно считала, что сможет вырубить топором то, что написано пером.

— Рут, — сказала она, с видимым усилием сохраняя спокойствие, — главный смысл жизни в том и состоит, чтобы дать своим детям то, чего у тебя не было. А не в том, чтобы поставить их в те же обстоятельства и смотреть, как они будут выкарабкиваться. Зачем тогда вообще стараться сделать свое будущее лучше настоящего, если знаешь, что все бесполезно?

— Не бесполезно. Речь идет об учебе. О росте. Только принимая вызов обстоятельств, можно научиться их преодолевать. Ги верил, что борьба формирует характер. Он сам боролся, и это пошло ему на пользу. Этого же он хотел и для своих детей. Он не желал, чтобы они оказались в положении, когда им не придется работать. Он не хотел, чтобы они оказались перед соблазном не делать ничего всю оставшуюся жизнь.

— Ага. Но тех двоих это не касается. Их, значит, соблазнять можно, потому что они по какой-то причине не должны бороться. Так?

— Девочки Джоанны находятся в том же положении, что и Адриан.

— Я говорю не о дочерях Ги, и ты это прекрасно знаешь. Я говорю о тех двоих. Филдере и Мулен. Учитывая их происхождение, они получили по целому состоянию. Каждый. Что ты можешь сказать об этом?

— Они — особый случай. Они другие. Они были лишены преимуществ…

— Ну конечно. Лишены. Зато теперь они своего не упустят, правда, Рути?

Маргарет расхохоталась и шагнула к распахнутому гардеробу. Там она стала перебирать кашемировые свитера, которые Ги предпочитал носить вместо рубашек и галстуков.

— Они были особыми для него, — сказала Рут. — Наверное, их можно было назвать его приемными внуками. Он был для них кем-то вроде наставника, а они…

— Мелкие воришки, — сказала Маргарет. — Но надо позаботиться о том, чтобы они получили награду, несмотря на их липкие пальчики.

Рут нахмурилась.

— Воришки? О чем ты?

— А вот о чем: я застала протеже Ги — или мне лучше называть его внуком, Рут? — когда он воровал из этого дома. Вчера утром, вот когда это было. В кухне.

— Пол, наверное, проголодался. Валери иногда подкармливает его. Вот он и пришел за печеньем.

— И сунул его в свой рюкзак? А когда я попыталась посмотреть, что он там стянул, он натравил на меня свою шавку. Почему бы тебе не отдать ему столовое серебро, Рут? Или одну из статуэток Ги? Или какое-нибудь украшение? Или что еще он там вчера спер? Он побежал, когда увидел нас — меня и Адриана, — а если ты думаешь, что он ни в чем не виновен, то спроси у него, почему он так вцепился в этот рюкзак и сопротивлялся, когда мы пытались посмотреть, что у него там.

— Я тебе не верю, — сказала Рут, — Пол никогда ничего у нас не возьмет.

— Неужели? Ну тогда давай попросим полицию, пусть они пошарят в его рюкзаке сами.

Маргарет подошла к прикроватному столику и взяла оттуда телефонный справочник. Словно искушая, она протянула его невестке.

— Я позвоню им или ты сделаешь это сама? Если мальчик ни в чем не виноват, то бояться ему нечего.

Банк Ги Бруара находился на Ле-Полле, узкой улочке, которая ответвлялась от Хай-стрит и шла параллельно нижней части северной эспланады. Относительно небольшая тенистая улочка была с двух сторон застроена домами, самым старым из которых было не менее трехсот лет. Они служили напоминанием о переменчивой природе городов повсюду в мире: некогда роскошный жилой дом восемнадцатого века — сплошь отшлифованный гранит с пилястрами по углам — в двадцатом веке превратился в отель, тогда как соседняя парочка домов девятнадцатого века из непонятно какого камня стала магазинами одежды. Изогнутые стеклянные витрины, модные в Эдвардианскую эпоху, напоминали о расцвете торговли, который можно было наблюдать здесь перед Первой мировой, а рядом с ними вставали современные постройки лондонского финансового учреждения.

Банк, который разыскивали Сент-Джеймс и Ле Галле, оказался в самом конце Ле-Полле, недалеко от таксопарка, переходившего в набережную. Пришли они туда в сопровождении сержанта Марша из отдела по борьбе с мошенничеством, моложавого человека с антикварными бакенбардами, который, обращаясь к старшему инспектору, прокомментировал:

— Здесь нужна хорошая бомба, так ведь, сэр?

Ле Галле язвительно ответил:

— Дик, я хочу, чтобы у них с самого начала появилось желание сотрудничать с нами. Нам это сэкономит время.

— Думаю, что посетителя из отдела по борьбе с мошенничеством для этого вполне достаточно, сэр, — ответил Марш.

— Я привык страховать риски, прежде чем биться об заклад, парень. И я не из тех, кто пренебрегает своими привычками. Финансовый отдел развяжет им языки, можно не сомневаться. Но посетители из отдела по борьбе с мошенничеством? Тут не только языки, тут и кишки развяжутся.

Сержант Марш улыбнулся и округлил глаза.

— Вам, парням из убойного, развлечений не хватает.

— Ничего, Дик, мы их находим, где можем.

Потянув на себя тяжелую стеклянную дверь, он пропустил Сент-Джеймса вперед.

Управляющим директором банка оказался человек по фамилии Робийяр, и, как выяснилось, Ле Галле был ему хорошо знаком. Когда они вошли в его офис, тот встал со своего кресла.

— Луи, как жизнь? — Он протянул главному инспектору руку. — Нам не хватало тебя на футболе. Как лодыжка?

— В порядке.

— Значит, в выходные будем ждать тебя на поле. Вид у тебя такой, словно ты истосковался по упражнениям.

— Всё круассаны по утрам. Доконают они меня когда-нибудь, — признался Ле Галле.

Робийяр засмеялся.

— Только толстяки умирают молодыми.

Ле Галле представил ему своего спутника со словами:

— Мы пришли поболтать насчет Ги Бруара.

— А-а.

— Он ведь держал свои деньги здесь?

— И его сестра тоже. А что, со счетами не все чисто?

— Похоже на то, Давид. Извини.

Ле Галле объяснил, что они уже знали: сначала клиент продает большой портфель акций и закладных, потом в несколько приемов забирает деньги из банка, и все это за относительно короткий срок. Дело кончилось тем, заключил он, что банковский счет клиента сильно похудел. Теперь этот клиент мертв — о чем Робийяр наверняка слышал, если не оглох за последние несколько недель, — а поскольку он не просто умер, а был убит…

— Нам нужно увидеть все, — закончил Ле Галле.

Робийяр выглядел задумчивым.

— Конечно нужно, — сказал он. — Только использовать банковскую документацию в качестве улики… Тебе понадобится ордер бейлифа. Полагаю, ты не забыл об этом.

— Разумеется нет, — ответил Ле Галле. — Но в данный момент мы просто хотим знать, и ничего больше. Куда уходили эти деньги, к примеру, и как?

Робийяр обдумывал просьбу. Остальные ждали. Ле Галле объяснил Сент-Джеймсу, что одного звонка из Службы финансового контроля достаточно, чтобы получить от банка всю информацию в общих чертах, но лично он предпочитает индивидуальный подход. Так будет не только эффективнее, но и быстрее. Предполагалось, что финансовые учреждения должны докладывать в СФК обо всех подозрительных операциях, если та запросит у них такую информацию. На самом деле они не очень-то с этим спешили. У них всегда были наготове десятки отговорок. По этой причине он и запросил помощи у отдела по борьбе с мошенничеством в лице сержанта Марша. Ги Бруар слишком давно умер, чтобы они могли прохлаждаться и ждать, пока банк исполнит все па ритуального танца вокруг того, чего недвусмысленно требует закон.

Наконец Робийяр сказал:

— Ну, если вы не будете забывать о том, что касается использования улик…

Ле Галле постучал себя по виску пальцем.

— Затвердил намертво, Давид. Дай нам все, что можешь.

Управляющий директор лично отправился выполнять его просьбу, оставив их наслаждаться видом гавани и пирса Святого Юлиана, открывающимся из окна.

— В приличный телескоп отсюда видна Франция, — заметил Ле Галле.

— Только кому она нужна? — ответил Марш, и оба усмехнулись, как местные жители, чье гостеприимство по отношению к туристам порядком поизносилось с годами.

Минут через пять к ним вернулся Робийяр с компьютерной распечаткой в руках. Жестом он показал на небольшой переговорный стол, куда они сели. Опустившись на стул, он положил распечатку перед собой.

— У Ги Бруара был в нашем банке крупный счет. Не такой крупный, как у его сестры, но вполне достаточный. В последние месяцы какие-то деньги поступали на его счет и какие-то с него исчезали, но, учитывая, кто такой был мистер Бруар — «Шато Бруар», объемы бизнеса, во главе которого он стоял, — никаких вопросов движение капиталов на его счете не вызывало.

— Сообщение принято, — сказал Ле Галле и обратился к Маршу: — Понял, Дик?

— Сотрудничество идет по плану, — ответил тот.

Сент-Джеймсу оставалось только восхищаться тем, как отлажено взаимодействие между разными ведомствами в маленьком городке. Он хорошо представлял, как усложнилась бы вся процедура, если бы заинтересованные стороны начали настаивать на присутствии адвокатов, наличии ордеров, выданных главой местной судебной системы, или предписания СФР. Он приготовился наблюдать дальнейшее развитие событий, и оно не замедлило наступить.

— Он послал множество телеграфных переводов в Лондон, — сказал Робийяр. — Все они поступали в один и тот же банк, на один и тот же счет. Первый ушел… — он заглянул в распечатку, — чуть больше восьми месяцев назад. Другие следовали за ним всю весну и лето, каждый раз сумма оказывалась больше предыдущей, пока все не завершилось последним, самым крупным платежом первого октября. Первый перевод был на сумму пять тысяч фунтов. Последний — на двести пятьдесят тысяч.

— На двести пятьдесят тысяч? И каждый раз деньги поступали на один и тот же счет? — сказал Ле Галле. — Господи милостивый, Давид, кто тут заправляет вашей лавочкой?

Робийяр вспыхнул.

— Я ведь говорил, Бруары — одни из самых крупных наших вкладчиков. Он владел бизнесом, подразделения которого были во всех частях света.

— Да он же уволился, черт возьми!

— Да, это так. Но понимаешь, если бы деньги переводил кто-то, кого мы не так хорошо знали, — если бы деньги то поступали, то уходили со счетов какого-нибудь иностранца, к примеру, — то мы бы немедленно об этом сигнализировали. Но в данной ситуации не было ничего странного. Я и сейчас не вижу в ней ничего необычного.

Он оторвал от распечатки желтый липучий листок.

— Имя получателя — «Интернэшнл аксесс». Адрес зарегистрирован в Бракнелле. Честно говоря, я предполагал, что это какая-то новая компания, которую финансировал Бруар. Спорю, что вы именно это и обнаружите, когда займетесь ими вплотную.

— Чего тебе очень хотелось бы, — вставил Ле Галле.

— Больше я ничего не знаю, — ответил Робийяр.

Ле Галле не поддался.

— Не знаешь или не хочешь говорить, Давид?

Тут Робийяр сложил поверх распечатки ладони.

— Слушай, Луи. Во всем этом чертовом деле нет ни одной зацепки, которая говорила бы, что оно не то, чем кажется.

Ле Галле потянулся к листку.

— Хорошо. Посмотрим.

Выйдя из банка, трое мужчин остановились у булочной, и Ле Галле с вожделением уставился на шоколадные круассаны, выставленные в ее витрине.

— Здесь есть над чем поразмыслить, сэр, — произнес сержант Марш, — Но поскольку Бруар умер, я не думаю, что кто-нибудь в Лондоне станет надрываться над этим делом.

— Это мог быть вполне законный перевод, — заметил Сент-Джеймс — Сын, Адриан Бруар, насколько я понимаю, живет в Англии. И другие дети тоже. Нельзя исключать возможность, что «Интернэшнл аксесс» принадлежит кому-то из них, а Бруар просто делал, что мог, чтобы поддержать компанию.

— Инвестируемый капитал, — кивнул сержант Марш. — Нам надо, чтобы кто-то в Лондоне поговорил с этим банком. Я позвоню в СФР и замолвлю словечко, но, скорее всего, они затребуют ордер. Я имею в виду банк. Если вы позвоните в Скотленд-Ярд…

— У меня есть кое-кто в Лондоне, — вмешался Сент-Джеймс — Он работает в Ярде. И может помочь. Я позвоню ему. А пока…

Он взвесил все, что ему удалось узнать за последние несколько дней. И проследил все концы, тянувшиеся от каждого полученного им фрагмента информации.

— Я займусь Лондоном, если вы не возражаете, — предложил он Ле Галле. — После чего, по-моему, надо будет поговорить по душам с Адрианом Бруаром.

23

Вот такие дела, парень, — сказал Полу отец.

Он стиснул сыну лодыжку и нежно улыбнулся, но Пол видел в его глазах сожаление. Он заметил его прежде, чем отец позвал его наверх, в спальню, «потолковать по душам». Перед этим зазвонил телефон, Ол Филдер взял трубку и сказал:

— Да, мистер Форрест, сэр. Мальчик рядом со мной, — а потом долго слушал, и удовольствие на его лице медленно сменилось сначала тревогой, а затем и откровенным разочарованием. — Ну что же, — сказал он, когда адвокат закончил свою речь, — это тоже неплохая сумма, и, бьюсь об заклад, наш Поли ею не побрезгует.

После этого разговора он и попросил Пола пойти с ним наверх, пропустив мимо ушей комментарий Билли:

— Что там у нас новенького? Не бывать нашему Поли вторым Ричардом Брэнсоном?

Они поднялись в спальню, где Пол уселся на кровать, прижавшись спиной к изголовью. Его отец сел на край и начал объяснять ему, что сумма наследства, которая, по предварительным предположениям мистера Форреста, должна была составить семьсот тысяч фунтов, на самом деле оказалась равной шестидесяти тысячам. Это, конечно, не так много, как они надеялись сначала, но тоже не кот чихнул. Есть много способов потратить эти деньги: пойти в технический колледж, а оттуда в университет, путешествовать. Можно купить машину и отправить старый велик на свалку. Или открыть небольшое дело, если будет желание. Можно даже купить где-нибудь коттедж. Правда, небольшой и совсем не красивый, но ничего, над ним можно будет поработать, подлатать его, так что, когда он женится, у него уже будет свое уютное гнездышко… Мечты, мечты, так ведь? Но в них есть своя прелесть. Да и куда мы без них?

— Ты ведь еще не начал строить планы, как потратить деньги, а, сынок? — добродушно спросил Ол Филдер, закончив свое объяснение, и потрепал сына по ноге. — Нет? Я так и думал, сынок. Ты у нас парень разумный. Хорошо, что их оставили тебе, Поли, а не… Ну, ты меня понимаешь.

— Вот это новость так новость, а? Смех, да и только.

Пол поднял голову и увидел брата, который, как всегда, явился незваным. Билли стоял в дверях, прислонившись к косяку. В руке у него было пирожное, с которого он слизывал глазурь.

— Похоже, что наш Поли остается-таки с нами, а не уезжает куда-нибудь вести красивую жизнь. Ну, что я могу сказать, мне это по душе, да. Я и представить себе не мог, как мы тут будем обходиться без Поли, кто будет по ночам дрочить в его постели.

— Хватит, Билл. — Ол Филдер встал и потянулся. — Надеюсь, у тебя, как и у всех нас, найдутся сегодня утром какие-нибудь дела.

— Надеешься, говоришь? — отозвался Билли. — Зря. Никаких дел у меня нету. Думаешь, я такой, как ты, да? А мне не так-то легко найти работу.

— Просто ты не пытаешься, — сказал Ол Филдер своему сыну. — В этом вся разница между нами.

Пол переводил взгляд с отца на брата. Потом опустил глаза и взглянул себе на колени. Брюки на них светились — казалось, тронь, и ветхая ткань расползется.

«Ношу давно, — подумал он, — других нету».

— Ах вот, значит, как? — переспросил Билли таким тоном, что Пол мигнул, зная, что брат воспринял совершенно безобидный комментарий отца как приглашение к скандалу.

Он месяцами носил в себе злость, дожидаясь повода, чтобы излить ее наружу. А когда отец нанялся дорожным рабочим, а Билли остался дома зализывать раны, все стало еще хуже.

— Вся разница, говоришь? И другой, значит, нет?

— Ты сам знаешь, Билл.

Билли шагнул в комнату. Пол вжался в кровать. Ростом Билли не уступал отцу, и, хотя Ол Филдер превосходил его в весе, он был слишком мягок по сравнению с сыном. К тому же он не мог тратить силы на драки. Каждый день он выкладывался на работе, и вообще драчливым никогда не был.

Это и было в глазах Билли главным недостатком отцовского характера: отсутствие боевого духа. Все держатели прилавков на рынке Сент-Питер-Порта получили предупреждение: город отказывается возобновлять с ними договор аренды, так как здание рынка подлежит модернизации — то есть в нем откроют модные бутики, антикварные магазины, кофейни и сувенирные лавки. А все мясники, рыботорговцы и зеленщики вольны либо дожидаться истечения аренды, либо катиться на все четыре стороны уже сейчас. Власть имущим было безразлично, как именно они уберутся оттуда, все сразу или по одному, лишь бы все прошло чинно-благородно.

— Мы будем драться, — заявил тогда за обедом Билли.

Ночь за ночью вынашивал он свой план. Если они проиграют, то сожгут рынок дотла, потому что всякий, кто покусится на семейный бизнес Филдеров, должен за это заплатить.

Но отец не согласился. Ол Филдер всегда был человеком миролюбивым.

Таким он оставался и сейчас, хотя у Билли, который стоял перед ним, кулаки так и чесались, и он только искал повода, чтобы затеять драку.

— Пошел бы ты лучше работать, Билл. Давно пора найти себе занятие, — сказал отец.

— А у меня была работа, — отозвался тот. — И у тебя тоже. И у моего деда и прадеда.

О л покачал головой.

— Прошло то время, сынок. — И шагнул к двери.

Билли схватил его за руку.

— Ты, — заявил он отцу, — бесполезный кусок дерьма, — и прикрикнул на Пола, который издал приглушенный протестующий крик: — А ты помалкивай, вонючка мелкая!

— Я ухожу на работу, Билл, — сказал отец.

— Никуда ты не пойдешь. Я хочу говорить с тобой, ясно? Сейчас. Пора тебе увидеть, что ты натворил.

— Всему когда-то приходит конец, — напомнил Ол Филдер сыну.

— Всему пришел конец, потому что ты не сопротивлялся, — шел в наступление Билли. — У нас было все. Работа. Деньги. Собственное дело. Его оставил тебе дед. А он получил его от своего отца, который его создал. И что же, ты за него боролся? Пытался его спасти?

— У меня не было возможности. Ты знаешь это, Билл.

— Я должен был унаследовать наше дело, как до меня его унаследовал ты. Вот что я должен был делать сейчас.

— Извини, — произнес Ол.

— Извини? — Билли дернул отца за руку. — Да на кой черт мне твои извинения? Что они меняют?

— Что тебе тогда нужно? — спросил Ол Филдер. — И отпусти мою руку.

— Почему это? Боишься, больно будет? Потому и подраться отказался? Боялся, вдруг тебя заметут? Да еще отшлепают? Синяков наставят?

— Мне на работу пора, парень. Дай мне пройти. Отцепись, Билли.

— Отцеплюсь, когда сам захочу. И ты пойдешь, когда я тебе позволю. А сейчас мы с тобой разговариваем.

— Что толку? Все равно все останется как есть.

— Не говори так! — Билли повысил голос — Никогда не говори так при мне! Я с десяти лет готовился стать мясником. Я учился нашему делу. Я хорошо учился, отец. Много лет. Руки, одежда у меня всегда были в крови, от меня даже пахло кровью, и мне дали кличку «Убийца с большой дороги». Ты знал об этом, отец? Но я не возражал, потому что у меня было свое место в жизни. И я готовился его занять. Раньше у меня был прилавок, а теперь нет ничего, ни с чем я остался. Это ты позволил, чтобы у меня все отняли, потому что боялся, как бы тебе не намяли бока. Так что мне делать? Скажи, отец?

— В жизни всякое случается, Билл.

— Только не со мной! — заорал Билли.

Он выпустил руку отца и толкнул его изо всех сил. Толкнул раз, другой, третий, а Ол Филдер стоял не шевелясь.

— Дерись со мной, подонок! — выкрикивал Билли при каждом толчке, — Дерись! Дерись же!

Пол со своей кровати видел их как сквозь туман. Где-то в доме лаял Табу, раздавались голоса.

«Телик, — подумал он. И еще: — Где мама? Неужели она не слышит? Почему не идет их разнимать?»

Хотя она все равно не сможет. Да и никто не сможет, ни сейчас, ни после. Билли всегда нравилось насилие, подспудно связанное с профессией мясника. Он любил большие тесаки, которые одним ударом отсекали мясо от кости или дробили кость на части. Когда это занятие ушло из его жизни, он несколько месяцев подряд изнемогал от желания изрубить что-нибудь в куски или превратить в фарш. Потребность в разрушении копилась в нем долгие месяцы и готова была выплеснуться наружу.

— Я не буду драться с тобой, Билли, — сказал Ол Филдер, когда сын толкнул его в последний раз.

Он по-прежнему стоял вплотную к кровати и сейчас опустился на нее.

— Я не буду драться с тобой, сынок.

— Проиграть боишься? Ну давай. Вставай.

И Билли резко ударил отца рукой в плечо. Ол Филдер поморщился. Билли невесело усмехнулся.

— Вот так-то. Ну что, теперь будешь? Вставай, дерьмо. Вставай. Вставай же.

Пол обнял отца, чтобы спрятать его в безопасном месте, которого не было. Тогда Билли набросился на него.

— Брысь отсюда, вонючка. Брысь. Слышишь? У нас свои счеты.

Схватив отца за подбородок, он повернул его голову набок, чтобы Пол ясно видел его лицо.

— Посмотри на эту морду, — велел Билли. — Жалкий червяк. Ни с кем драться не хочет.

Лай Табу стал громче. Голоса приближались. Билл снова повернул отца лицом к себе, ущипнул его за нос и дернул за уши.

— Ну, что тебе еще сделать, а? — дразнил он его. — Что я должен сделать, чтобы ты стал мужиком, отец?

Ол оттолкнул его руки.

— Хватит!

Голос отца стал громким.

— Как, уже? — засмеялся Билли. — Полно, папа. Мы же только начали.

— Я сказал, хватит! — рявкнул Ол Филдер.

Билли, который этого и добивался, заплясал от радости. Сжав кулаки, он расхохотался, торжествующе молотя ими по воздуху. Потом повернулся к отцу и запрыгал перед ним, имитируя движения боксера на ринге. И сказал:

— Ну что, где сойдемся? Тут или на улице?

Он бросился к кровати, нанося короткие отрывистые удары по воздуху. Но лишь один из них, отцу в висок, достиг цели, прежде чем комната вдруг наполнилась людьми. Дверь с грохотом распахнулась, и люди в синей форме ворвались внутрь, за ними вошла Мейв Филдер с дочкой на руках. По пятам за ней вбежали младшие мальчишки с тостами в руках и с перемазанными вареньем лицами.

Пол решил, что они пришли разнимать отца и брата. Кто-то ухитрился позвонить в участок, полицейские оказались поблизости и явились в рекордно короткий срок. Слава богу, они обо всем позаботятся и заберут с собой Билли. Его упрячут за решетку, и в доме наконец-то воцарится мир.

Но все оказалось совсем иначе. Один из полицейских, обращаясь к Билли, спрашивал:

— Пол Филдер? Ты Пол Филдер?

А другой надвигался на брата.

— Что здесь происходит, сэр? — спросил он у отца. — Какие-то проблемы?

Ол Филдер ответил отрицательно. Никаких проблем, просто семейные неурядицы, с которыми они разберутся сами. Констебль хотел знать, кто из двоих его сын Пол.

— Они спрашивают Поли, Ол, — сказала Мейв Филдер мужу, — а зачем, не говорят.

Билли ликовал.

— Попался, воришка, — сказал он Полу. — Что, приставал к парням в общественном туалете? Говорил я тебе, не торчи там все время!

Пол заерзал на кровати. Один из его братишек держал за ошейник Табу. Пес все время лаял, и констебль сказал:

— Да заткните вы эту псину!

— А пушка у вас есть? — спросил Билли со смехом.

— Билл! — воскликнула Мейв. И тут же: — Ол? Ол? В чем дело?

Но Ол Филдер, естественно, понимал не больше остальных.

Табу продолжал лаять. Он вертелся, пытаясь вырваться из рук ребенка.

Констебль скомандовал:

— Уймите этого пса немедленно!

Пол знал, что Табу просто хочет на свободу. Чтобы убедиться, что с Полом все в порядке. Другой констебль сказал:

— Ну-ка, дай я. — И схватил пса за ошейник, чтобы увести прочь.

Табу оскалил зубы. И цапнул полицейского. Тот вскрикнул и отвесил ему пинка. Пол соскочил с кровати и бросился к псу, но Табу уже с визгом летел вниз по лестнице.

Пол хотел было броситься за ним, но обнаружил, что его схватили. Мать кричала:

— Что он сделал? Что? — а Билли хохотал как сумасшедший.

Ища, на что бы опереться, Пол заскреб ногами по полу и случайно зацепил одного из констеблей. Тот хрюкнул и ослабил хватку. Этой секунды хватило Полу, чтобы схватить рюкзак и броситься к двери.

— Остановите его! — раздался чей-то крик.

Это было совсем не трудно. В комнату набилось столько людей, что бежать, а тем более прятаться было просто негде. Поэтому скоро Пола вели вниз по лестнице к выходу.

С этого момента он существовал словно в калейдоскопе меняющихся картинок. Он слышал, как его мать без конца спрашивала полицейских, что им нужно от ее малыша Поли, слышал, как отец сказал:

— Мейв, возьми себя в руки, девочка.

Он слышал смех Билли и отдаленный лай Табу, видел соседей, которые сбежались посмотреть. Над ними он увидел небо, прояснившееся впервые за много дней, и словно нарисованные углем ветви деревьев, которые окружали покрытую комьями смерзшейся грязи автостоянку.

Не успел он понять, что происходит, как его запихали на заднее сиденье полицейского автомобиля, где он уселся, прижимая к груди рюкзак. Ногам было холодно, и, поглядев вниз, он понял, что не обул ботинки. На нем были его потрепанные комнатные туфли, и никто не подумал подождать, пока он накинет куртку.

Дверца машины захлопнулась, двигатель взревел. Пол слышал непрекращающиеся вопли матери. Когда машина тронулась с места, он вывернул шею, глядя назад. Его семья скрывалась вдали.

Откуда-то из-за спин родни и соседей выскочил Табу и понесся за ними. Он яростно лаял, его уши развевались на ветру.

— Вот глупая псина, — проворчал полицейский, который был за рулем. — Заблудится еще…

— Не наша проблема, — отозвался другой.

С Буэ они повернули на Питроннери-роуд. Когда, достигнув Ле-Гранд-Буэ, машина начала набирать скорость, Табу все еще отчаянно гнался за ней.

Дебора и Чайна не сразу нашли дом Синтии Мулен в Ла-Корбьере. Им сказали, что он носит название Ракушечного дома и они никак его не пропустят, хотя он и стоит на тропинке не шире велосипедного колеса, которая сама является ответвлением другой тропки, петляющей между земляных насыпей и живых изгородей. Лишь с третьей попытки они наконец заметили оклеенный ракушками почтовый ящик и решили, что искомый дом обнаружен. Дебора свернула на подъездную дорожку, и оттуда они увидели, что весь сад усыпан осколками раковин.

— Дом, некогда известный как Ракушечный, — пробормотала она. — Неудивительно, что мы его не сразу заметили.

Похоже, дом был пуст: машины не видно, амбар по соседству заперт, шторы на окнах с переплетами в виде ромбиков опущены. Но, выбравшись из машины на усыпанную осколками дорожку, они увидели молодую женщину, сидевшую на корточках в дальнем конце того, что было когда-то ракушечным садом. Она обнимала верхушку декоративного колодца из цемента, покрытого панцирем из ракушек, ее длинные белые волосы стелились по его краю. Она походила на Виолу после кораблекрушения[26] и даже не обернулась, когда Дебора и Чайна подошли к ней. Зато заговорила:

— Уходи. Видеть тебя не могу. Я позвонила бабушке, и она сказала, что я могу приехать к ней на Олдерни. Она меня звала, и я поеду.

— Вы Синтия Мулен? — спросила у девушки Дебора.

Вздрогнув, та подняла голову. Посмотрела на Чайну, на Дебору, словно пытаясь угадать, кто они. Потом устремила взгляд за их спины, точно убеждаясь, что они одни. Никого не увидев, она обмякла. Лицо приняло привычное выражение отчаяния.

— Я думала, это отец, — сказала она глухо и опустила голову на край колодца. — Я хочу умереть.

И снова вцепилась в стенки колодца, точно надеялась усилием воли заставить свое тело перестать жить.

— Мне это чувство знакомо, — сказала Чайна.

— Оно не знакомо никому, — возразила Синтия, — потому что это мое чувство. А он радуется. Говорит: «Живи дальше спокойно. Сделанного не воротишь». Но все не так. Это для него все кончилось. А для меня нет. И никогда не кончится. Я никогда не забуду.

— Вы хотите сказать, что все кончилось между вами и мистером Бруаром? — спросила ее Дебора. — Потому что его больше нет?

При упоминании имени Бруара девушка снова подняла голову.

— Кто вы?

Дебора объяснила. По дороге из Ле-Гранд-Гавр Чайна рассказала ей, что, гостя в Ле-Репозуаре, ни разу не слышала даже намека на роман Ги Бруара с Синтией Мулен. Насколько ей было известно, единственной любовницей Бруара числилась Анаис Эббот. «Оба вели себя соответственно», — сказала она. Из чего было ясно, что эта девушка выпадала из картины до приезда Риверов на остров. Оставалось только выяснить, почему и по чьей инициативе.

Губы Синтии задрожали, уголки рта поползли вниз, когда Дебора представила ей Чайну и объяснила цель их приезда в Ракушечный дом. Когда она закончила, первые слезы уже бежали по щекам девушки. Она даже не пыталась их остановить. Они падали на ее серую водолазку, словно само горе оставляло на ней крохотные овальные следы.

— Я этого хотела, — говорила она, плача. — И он тоже. Он никогда не говорил мне, и я не говорила, но мы оба знали. Один раз перед этим он посмотрел на меня, и я поняла, что между нами все изменилось. Я видела по его лицу, что это будет значить для него, и все такое, и сказала ему: «Ничего не надо». И он так улыбнулся, как будто прочитал мои мысли и они ему понравились. В конце концов, так было бы даже легче. Тогда нам оставалось бы только пожениться.

Дебора взглянула на Чайну. Одними губами та прошептала изумленное: «Вот это да». У Синтии Дебора спросила:

— Вы с Ги Бруаром были помолвлены?

— Были бы, — сказала она. — А теперь Ги… О Ги!

Она плакала не стесняясь, точно маленькая девочка.

— У меня ничего не осталось. Был бы у меня хоть ребеночек, вот было бы хорошо. Но теперь он правда умер, совсем умер, а я этого не вынесу, я его ненавижу. Ненавижу. Я его ненавижу. Он говорит: «Выходи. Живи, как жила раньше. Можешь ходить, куда захочешь», и делает вид, как будто не молился об этом, не боялся, что я убегу и спрячусь где-нибудь до тех пор, пока не родится ребенок и он ничего не сможет поделать. Он говорит, что ребенок испортил бы мне жизнь, как будто она и так не испорчена. И он этому радуется. Да, радуется. Он радуется.

Обхватив обеими руками колодец, она уткнулась в его шершавый край и зарыдала.

Дебора подумала, что ответ на свой вопрос они определенно получили. Характер отношений между Ги Бруаром и Синтией Мулен был ясен, как небо в безоблачный день. А «он», которого так ненавидела девушка, был, конечно же, ее отцом. Дебора представить себе не могла, кто еще принимал бы в ее судьбе такое участие, если не этот презренный «он».

— Синтия, можно, мы проводим тебя в дом? — спросила Дебора. — На улице холодно, а ты в одном свитере…

— Нет! Я никогда туда не вернусь! Буду сидеть здесь, пока не умру. Я так хочу.

— Вряд ли твой папа это допустит.

— Он хочет этого не меньше меня. «Отдай колесо, — говорит он мне. — Ты не достойна его покровительства, девочка». Как будто из-за этого со мной должно было что-то случиться. Или как будто я стала бы думать, что он хотел этим сказать на самом деле. «Ты мне не дочь», — вот что он хотел этим сказать, а я должна была понять его без слов. Только мне на него плевать, ясно? Плевать.

Дебора в некотором недоумении посмотрела на Чайну. Та пожала плечами, показывая, что тоже ничего не поняла. Речь явно шла о чем-то таинственном. Без помощи им было не разобраться.

— Я и так уже отдала его Ги, — сказала Синтия. — Несколько месяцев назад. И сказала, чтобы он всегда носил его с собой. Глупо, я знаю. Ведь это обыкновенный камень, и ничего больше. Но я сказала ему, что он хранит того, кто его носит, и он, наверное, поверил, потому что я сказала… я сказала…

Ее всхлипывания возобновились.

— А он не помог. Обыкновенный бестолковый камень.

Невинность, чувственность, наивность и уязвимость удивительным образом сочетались в этой девушке. Дебора могла понять, чем она так привлекала мужчину, который хотел наставить ее в мирской жизни и одновременно сохранить от нее, посвятив попутно в кое-какие из мирских наслаждений. Отношения с Синтией Мулен позволяли человеку более взрослому выразить себя во всех смыслах, что для одержимого жаждой превосходства Ги Бруара было непреодолимым соблазном. Вообще-то Дебора видела в этой девочке себя: такой бы она стала, если бы не сбежала в Америку, где прожила три года, предоставленная самой себе.

Именно поэтому она опустилась рядом с девушкой на колени и принялась гладить ее по голове.

— Синтия, мне так жаль, что на твою долю выпало такое. Но пожалуйста, давай пойдем в дом. Сейчас тебе хочется умереть, но так будет не всегда. Поверь мне. Я знаю.

— И я, — подключилась Чайна. — Серьезно, Синтия. Она говорит правду.

Заложенная в их словах идея сестринского понимания всех женщин на земле, похоже, достигла слуха девушки. Она не стала сопротивляться, когда ей помогли подняться на ноги, и, едва встав, промокнула глаза рукавом свитера и жалобно сказала:

— Мне надо высморкаться.

Дебора ответила:

— В доме наверняка что-нибудь для этого найдется.

Они довели ее до двери. Там она встала как вкопанная, и Дебора начала бояться, что им не удастся завести ее внутрь, но, когда она крикнула, чтобы кто-нибудь открыл им, и не получила ответа, Синтия согласилась войти в дом. Там она высморкалась в кухонное полотенце, вошла в гостиную, свернулась калачиком в старом мягком кресле, положила голову на подлокотник и стянула со спинки старое вязаное покрывало, которым укрылась.

— Он сказал, что мне придется сделать аборт. — Она говорила как во сне, — Сказал, что будет держать меня взаперти до тех пор, пока не узнает наверняка, надо его делать или нет. Он говорил, что не допустит, чтобы я убежала куда-нибудь и там родила ублюдка этого ублюдка. Я сказала ему, что никакого ублюдка я бы не родила, потому что к тому времени мы бы давно поженились, и тогда он совсем взбесился. «Будешь сидеть тут до тех пор, пока я не увижу кровь, — сказал он мне. — А насчет Бруара мы еще посмотрим».

Взгляд Синтии был прикован к стене напротив, где висели семейные фото. В центре находился снимок мужчины — наверное, ее отца, — сидевшего в окружении трех девочек. Отец производил впечатление честного и благонамеренного человека. Девочки были серьезны и неулыбчивы.

— Он никогда не понимал, чего мне хотелось. Для него это не имело значения. А теперь у меня ничего нет… Остался бы мне хоть ребеночек…

— Поверь мне, я понимаю, — сказала Дебора.

— Мы любили друг друга, а он этого не понял. Он сказал, что меня соблазнили, но это не так.

— Конечно не так, — согласилась Дебора. — Это никогда не бывает так, правда?

— Правда. И у нас так не было.

Синтия зажала угол покрывала в кулаке и поднесла его к подбородку.

— Я сразу заметила, что нравлюсь ему, и он понравился мне тоже. Больше ничего не было. Мы просто нравились друг другу. Он говорил со мной. Я говорила с ним. И он меня видел. Я была для него не как стул или какая-нибудь мебель. Я была для него настоящей. Он сам мне это говорил. И со временем случилось все остальное. Но ничего такого, к чему я не была бы готова. Ничего такого, чего я не хотела бы. Потом про нас узнал отец. Как, не знаю. Он все нам испортил. Превратил все в грязь и гадость. Выставил все так, как будто Ги сделал это простодля смеха. Как будто он заключил с кем-то пари, что будет моим первым мужчиной, и обещал показать простыни.

— Отцы всегда боятся, как бы их дочерей кто-нибудь не обидел, — вставила Дебора. — Вряд ли он хотел…

— Ну конечно, хотел. Да и все равно Ги был таким.

— Он что, уложил тебя в постель на пари?

Чайна обменялась загадочным взглядом с Деборой. Синтия поспешила ее поправить:

— Он хотел, чтобы я узнала, как это бывает. Он знал, что я еще никогда… Я ему говорила. Он всегда говорил мне о том, как важно для женщины почувствовать в первый раз… как это он говорил… ликование. Да, ликование. И я почувствовала. Именно это. В первый раз. И всегда.

— Поэтому ты к нему привязалась, — вздохнула Дебора.

— Я хотела, чтобы он жил вечно, со мной. Мне было наплевать, что он старше. Какая разница? Ведь мы были не просто двумя телами, которые перепихивались в кровати. Мы были двумя душами, которые нашли друг друга и не собирались расставаться никогда, что бы ни случилось. Так и было бы, если бы… если бы он…

Синтия положила голову на подлокотник и снова заплакала.

— Я тоже хочу умереть.

Дебора подошла к ней. Погладив девушку по голове, она сказала:

— Как я тебе сочувствую. Потерять сначала мужчину, а потом обнаружить, что даже не можешь родить от него… Тебе, наверное, сейчас очень тяжело.

— Ужасно, — всхлипывала та.

Чайна осталась на своем месте, в нескольких футах от них. Она скрестила на груди руки, словно защищаясь от натиска эмоций Синтии.

— Сейчас тебе это, наверное, не поможет, — сказала она, — но знай, что рано или поздно ты с этим справишься. Более того, настанет день, когда ты почувствуешь себя лучше. В будущем. Ты ощутишь себя совершенно другим человеком.

— Я не хочу.

— Конечно не хочешь. Никто этого не хочет. Мы всегда влюбляемся как дурочки, а если теряем любовь, то готовы зачахнуть и умереть от горя. Только ни один мужчина этого не стоит, кто бы он ни был. И вообще, в реальном мире так не бывает. Сначала мы барахтаемся, как можем. Но постепенно выплываем к берегу. И вот уже снова стоим на земле.

— Я не хочу на землю!

— Пока нет, — мягко поправила Дебора. — Сейчас тебе хочется горевать. Глубина твоего горя показывает глубину твоей любви. Но если со временем ты сумеешь забыть горе, это сделает твоей любви честь.

— Правда?

Голос девушки прозвучал так по-детски, и выглядела она совсем ребенком, так что Деборе захотелось немедленно броситься на ее защиту. В одну секунду она постигла все чувства ее отца, когда тот узнал, что Ги Бруар овладел ею.

— Я в это верю, — сказала Дебора.

Она видела, что Чайна пододвигается к двери.

Они оставили Синтию Мулен в кресле, под пледом, где она, положив голову на подлокотник, размышляла об их последних словах. Выплакавшись, она обессилела, но успокоилась. Они посоветовали ей немного поспать. Может быть, во сне она увидит Ги.

Шагая по усеянной осколками раковин дорожке к машине, Чайна и Дебора сначала молчали. Остановившись, они оглядели сад, который выглядел так, словно на него наступил рассеянный великан, и Чайна просто заметила:

— Грязь какая.

Дебора взглянула на подругу. Она знала, что та говорит не об истреблении фантастических украшений, оживлявших когда-то лужайку и клумбы перед домом.

— Да, умеют люди сами себе подкладывать мины, — отозвалась она.

— Больше похоже на атомную бомбу, по-моему. Ему ведь было под семьдесят. А ей… сколько? Семнадцать? Это же форменное растление малолетних. Но нет, об этом он позаботился, правда?

Отрывистым движением, так напоминавшим ее брата, она провела рукой по своим коротким волосам.

— Мужчины — свиньи. Если среди них есть хоть один порядочный, мне бы чертовски хотелось на него посмотреть. Просто пожать ему руку. Поздороваться, черт возьми. Просто убедиться в том, что не для каждого из них предел мечтаний — хороший здоровый трах. А то как заладят свое: «Ты моя единственная» да «Я люблю тебя». И почему женщины до сих пор на это дерьмо покупаются?

Она поглядела на Дебору и прежде, чем та успела ответить, продолжила:

— О, извини. Не обращай внимания. Вечно я забываю. По тебе-то мужики не топтались.

— Чайна, это…

Но та лишь отмахнулась.

— Прости меня. Прости. Прости. Зря я… Просто, когда я посмотрела на нее… услышала все это… забудь.

И она поспешила к машине. Дебора последовала за ней.

— Каждый из нас сам справляется со своей болью. Ничего не поделаешь, боль — побочный продукт бытия.

— Совсем не обязательно. — Чайна открыла дверцу машины и забралась на свое место. — Просто бабам надо быть поумнее.

— Нас воспитывают с верой в сказку, — сказала Дебора. — О том, что любовь хорошей женщины может спасти несчастного мужчину. С самой колыбели этой выдумкой пичкают.

— Но в нашем-то сценарии несчастного мужчины нет и в помине, — заметила Чайна, кивнув в сторону дома. — Так чего она в него втюрилась? Ну да, конечно, он весь такой очаровательный. Приличный. В отличной форме, так что на вид ему и не дашь семидесяти. Но чтобы согласиться на такое… ну, в смысле, в качестве первого мужчины… Ведь как ни крути, он ей в дедушки годится. В прадедушки даже.

— Кажется, она его все-таки любила.

— Голову на отсечение даю, его банковский счет сыграл в ее любви не последнюю роль. У него красивый дом, красивое поместье, красивая машина, что ни возьми, все красивое. С ним она стала бы хозяйкой имения. Он катал бы ее по всему свету, куда она захочет. Покупал бы любые шмотки. Хочешь бриллианты? Получи. Пятьдесят тысяч пар туфель? Пожалуйста. «Феррари»? Нет проблем. Спорю, что именно это делало Ги Бруара таким привлекательным в ее глазах. Да ты посмотри вокруг. Посмотри, как она жила всю жизнь. Соблазнить ее было легче легкого. Любую девушку, которая родилась и выросла в таком месте, как это, ничего не стоит соблазнить. Ясное дело, бабы всегда клюют на идиота в несчастье. Но помани любую хорошими деньгами, и она еще как поведется.

Дебора слушала и чувствовала, как часто бьется сердце где-то в горле.

— Ты правда так считаешь, Чайна?

— Можешь не сомневаться, так оно и есть. И мужики об этом прекрасно знают. Потряси мошной, и увидишь, что будет. Бабы начнут слетаться, как мухи на липучку. Для большинства из нас деньги важнее, чем то, может ли мужик на ногах стоять. Главное, был бы богат да дышал еще, остальное не важно. Мы готовы подписать контракт. Но сначала мы назовем это любовью. Будем ему рассказывать, как мы счастливы, когда он рядом. Будем уверять, что, когда мы вместе, кругом поют птички, и земля трепещет у нас под ногами, и сразу наступает весна. Но стоит отбросить эту мишуру, и останется одно — деньги. Пусть у мужика воняет изо рта, пусть у него одна нога и член давно отсох, мы все равно будем любить его, лишь бы денежки давал.

Дебора не могла ответить. Слишком многое из того, о чем говорила Чайна, могло быть отнесено и к ней, причем не только к ее роману с Томми, начавшемуся, когда она покинула Лондон и с разбитым сердцем явилась в Калифорнию много лет тому назад, но и к браку, случившемуся через полтора года после разрыва с Томми. Со стороны все выглядело именно так, как описывала Чайна: немаленькое состояние Томми играло роль главной приманки; куда более скромные доходы Саймона тем не менее обеспечивали ей тот уровень свободы, который многие женщины ее возраста никак не могли себе позволить. На самом деле это была лишь видимость; деньги как гарант безбедного существования иногда напоминали ей паутину, специально сотканную вокруг нее с целью удержать ее на месте… чтобы она перестала быть сама себе хозяйкой… ведь от нее никто ничего не требовал… Какое все это имеет значение, когда ей так повезло в жизни: один раз с богатым любовником, второй — с обеспеченным мужем?

Дебора проглотила все молча. Она знала, что сама выбрала свою жизнь. И еще она знала, что Чайне о ее жизни почти ничего не известно.

— Да. Верно, — согласилась она. — Что для одной женщины — любовь всей жизни, для другой только приглашение к кормушке. Давай вернемся в город. Саймон наверняка уже поговорил с полицией.

24

Единственное преимущество близкой дружбы с исполняющим обязанности суперинтенданта уголовного отдела полиции заключалось в том, что друзья могли говорить с ним когда угодно. Минуты не прошло, как Сент-Джеймс услышал в трубке слегка насмешливый голос Томми, который спросил:

— Что, Дебора таки вытащила тебя на Гернси? Я и не сомневался.

— Она как раз не хотела, чтобы я ехал, — ответил Сент-Джеймс — Мне стоило труда убедить ее в том, что игра в «Мисс Марпл едет в Сент-Питер-Порт» никому не принесет пользы.

Линли усмехнулся.

— И дела у вас…

— Движутся, но не так быстро, как мне хотелось бы.

И Сент-Джеймс посвятил друга в подробности частного расследования, которое они с Деборой пытались провести, не путаясь в то же время под ногами у местной полиции.

— Не знаю, как долго еще у меня хватит сил терпеть сомнительную силу моей репутации, — закончил он.

— Отсюда и звонок? — сказал Линли. — Я говорил с Ле Галле, когда Дебора приходила в Ярд. Он ясно дал понять: ему не нужно, чтобы столица вмешивалась в его дела.

— Это тут ни при чем, — поспешил заверить его Сент-Джеймс, — Просто я хочу попросить тебя сделать пару звонков.

— Кому? — спросил Линли осторожно.

Сент-Джеймс объяснил. Когда он закончил, Линли сказал ему, что по всем вопросам, касающимся банковского дела в Англии, следует обращаться в Управление по финансовым услугам, специально для этого созданный орган. Он попытается выжать информацию из банка, на счета которого поступали переводы с Гернси, но они могут затребовать ордер, а на это понадобится время.

— Все еще может оказаться вполне законным, — ответил ему Сент-Джеймс, — Мы знаем, что получателем была группа компаний под названием «Интернэшнл аксесс» в Бракнелле. Может быть, с них тебе и начать?

— Не исключено, что так и придется поступить. Я посмотрю, что мне удастся сделать.

Закончив разговор, Сент-Джеймс спустился в фойе отеля, где стал убеждать портье непременно сообщить ему о любом звонке из Лондона, где бы он в это время ни находился, и неожиданно для себя обнаружил, что давно задолжал плату за мобильный телефон. Девушка за стойкой как раз записала все, что он ей сказал, и не слишком довольным голосом обещала передать ему любое сообщение, когда Дебора и Чайна вернулись из своей поездки в Ле-Гранд-Гавр.

Все трое отправились в гостиную отеля, где заказали по чашке утреннего кофе и принялись обмениваться информацией. Дебора, как сразу заметил Сент-Джеймс, поспешила сделать выводы, хотя и довольно реалистические, из того, что они узнали. Зато Чайна даже не пыталась подать добытые ими факты так, чтобы повлиять на его представление об этом деле, и это вызвало в нем искреннее восхищение. Он не был уверен, что на ее месте смог бы оставаться столь же осмотрительным.

— Синтия Мулен говорила о каком-то камне, — закончила свой рассказ Дебора. — Она сказала, что подарила его Ги Бруару. Для защиты, так она объяснила. А ее отец потребовал у нее этот камень назад. Вот я и подумала, а не тот ли это камень, которым его удушили? Мотив у него — серьезнее некуда, я имею в виду ее отца. Он даже запер ее в доме и держал под замком до тех пор, пока у нее не начались месячные и он не убедился, что она не беременна от Ги Бруара. Сент-Джеймс кивнул,

— Ле Галле предположил, что кто-то собирался удушить Бруара тем перстнем с черепом и костями, но передумал, когда выяснилось, что он носит при себе камень.

— И этот кто-то — Чероки? — Чайна не стала ждать ответа. — Но зачем ему это понадобилось, они не знают, как не знали этого и тогда, когда пытались навесить дело на меня. А разве им не обязательно искать объяснение, Саймон? Чтобы концы сошлись с концами?

— В идеале, конечно, должны.

Он хотел было рассказать остальное — о том, что полиция нашла кое-что не менее значимое, чем мотив, — но решил повременить. Дело было не в том, что он подозревал в совершении этого преступления Чайну Ривер или ее брата. Скорее он подозревал всех и потому привычно предпочитал не раскрывать карты.

Прежде чем он продолжил, приняв решение не выдавать пока всей правды, заговорила Дебора.

— Вряд ли Чероки мог знать, что у Ги Бруара есть этот камень.

— Ну, он мог его увидеть, — ответил Сент-Джеймс.

— Как? — возразила Дебора. — Синтия сказала, что Бруар носил его с собой. Наверное, он клал его в карман, а не носил в ладони.

— Да, скорее всего, — кивнул Сент-Джеймс.

— А вот Генри Мулен знал, что этот камень у него есть. Он совершенно недвусмысленно потребовал, чтобы дочь его вернула, так она говорила. И если она сказала ему, что отдала свой амулет, или талисман, или что там еще, тому самому человеку, против которого ополчился ее отец, то разве не мог он пойти к нему и потребовать камень назад?

— Никаких доказательств того, что он этого не делал, нет, — согласился Сент-Джеймс — Но пока мы не узнали все наверняка…

— Валить все будем на Чероки, — закончила Чайна спокойно.

И посмотрела на Дебору, точно говоря: «Видишь?» Идея разделиться и играть в игру «мальчики против девочек», которую предполагал этот взгляд, Сент-Джеймсу не импонировала.

— Мы просто пытаемся не упускать из виду ни одну из возможностей. Вот и все, — заметил он.

— Мой брат этого не делал, — сказала Чайна с нажимом. — Слушайте, у нас есть Анаис Эббот с мотивом. У нас есть Генри Мулен, тоже с мотивом. Даже у Стивена Эббота, и то мотив, если он в самом деле хотел залезть Синтии под юбку или отвадить Бруара от матери, и, поверь мне, когда мы встретили его сегодня утром, он вел себя чертовски странно. Так при чем тут Чероки? Ни при чем. А почему? Да потому, что он этого не делал. Он знал всех этих людей не больше, чем я.

Дебора добавила:

— Ты же не станешь сбрасывать со счетов все, что указывает на Генри Мулена, только потому, что это Чероки на пользу, верно? Ведь нет ни малейших указаний на то, что он хотя бы косвенно причастен к смерти Ги Бруара.

Похоже, она прочла что-то по лицу Саймона, когда делала свое последнее замечание, потому что тут же добавила:

— Или все-таки есть? Должно быть, иначе с чего бы они его арестовали? Конечно есть. О чем я только думаю? Ты ведь был в полиции. Что они тебе сказали? Все дело в кольце?

Сент-Джеймс взглянул на Чайну, которая вся подалась вперед, чтобы ничего не упустить, а потом снова на жену. Покачав головой, он начал:

— Дебора, — и тут же со вздохом, выражавшим всю степень его вины, закончил: — Прости меня, любимая.

Дебора вытаращила глаза, понимая, что хочет сказать и чего добивается ее муж. Она отвела от него взгляд, и Сент-Джеймс заметил, как она прижала ладони к коленям, словно надеясь сдержать таким образом переполнявший ее гнев. По всей видимости, Чайна тоже заметила это, потому что тут же встала, хотя и не успела пригубить свой кофе.

— Пойду узнаю, дадут ли мне поговорить с братом, — сказала она. — Или найду Холберри и пошлю весточку с ним. Или…

Она замешкалась, ее взгляд устремился к двум женщинам, которые зашли отдохнуть после утренней пробежки по магазинам, нагруженные пакетами от «Маркса и Спенсера». Наблюдая, как они устраиваются за столиком, слушая их беззаботный смех и болтовню, Чайна совсем сникла. Она обратилась к Деборе:

— Увидимся позже, ладно?

Кивнула Сент-Джеймсу и взялась за пальто. Дебора окликнула подругу, когда Чайна вихрем вылетала из зала, но та не обернулась. Тогда она напустилась на мужа.

— Это что, было так необходимо? — спросила она. — Взял бы уж тогда и назвал его убийцей. К тому же ты считаешь, что она тоже в этом замешана, так? Потому и не хочешь при ней говорить о том, что тебе удалось узнать. Ты думаешь, они убийцы. Оба. Или один из них. Ты ведь так думаешь, правда?

— У нас нет доказательств того, что это не так, — ответил Сент-Джеймс, хотя собирался говорить совершенно о другом.

Он реагировал на обвиняющий тон жены, прекрасно понимая, что его реакция — это пустое раздражение, которое приведет лишь к новой ссоре.

— Как ты можешь так говорить? — продолжала Дебора.

— Дебора, а как ты можешь говорить иначе?

— Я же рассказала тебе все, что нам удалось узнать, и это не имеет ни малейшего отношения к Чероки. Или к Чайне.

— Не имеет, — согласился он. — То, что вы узнали, к ним не относится.

— А то, что узнал ты, относится. Ты это хочешь сказать? И как полагается хорошему маленькому детективу, ты все держишь при себе. Ну что же, прекрасно. Похоже, мне пора собирать чемодан. Похоже, мне пора предоставить тебе…

— Дебора.

— …закончить дело, как ты считаешь нужным, ведь ты все равно уже все решил.

И она, как до нее Чайна, взялась за пальто. Но запуталась в рукавах и не сумела разыграть драматическую сцену ухода до конца, что она, вне всякого сомнения, собиралась сделать.

— Дебора. Сядь и послушай.

— Не говори со мной так. Я не ребенок.

— Так не веди себя как…

Вовремя сдержавшись, он поднял обе руки ладонями к ней в жесте, который словно призывал: «Давай перестанем». Усилием воли он заставил себя успокоиться и говорить здраво.

— Неважно, во что именно я верю.

— Так значит, ты…

— И, — прервал он ее решительно, — неважно, во что веришь ты. Факты — вот единственное, что имеет значение. Чувствам нет места в такой ситуации, как наша.

— Господи боже, так ты и впрямь принял решение? На каком основании?

— Никакого решения я не принимал. У меня нет на это права, но даже если бы оно было, моего мнения все равно никто не спрашивает.

— Ну и?

— Дело принимает нехороший оборот. Вот так.

— Что ты узнал? Что они нашли?

Не дождавшись ответа, она воскликнула:

— Боже мой, так ты и мне не веришь? Что, по-твоему, я сделаю с твоей информацией?

— А что бы ты сделала, если бы она указывала на то, что брат твоей подруги виновен?

— Что за вопрос? По-твоему, я побегу ему об этом рассказывать?

— Кольцо… — Сент-Джеймсу не хотелось это говорить, но пришлось. — Оказалось, он узнал его сразу, как только увидел, но ничего не сказал. Как ты объяснишь это, Дебора?

— Разве я должна что-то объяснять? Это его дело. Он и объяснит.

— Ты до такой степени в него веришь?

— Он не убийца.

Но факты утверждали обратное, хотя Сент-Джеймс никак не мог осмелиться раскрыть их. Eschscholzia californica, бутылочка в траве, отпечатки на бутылочке. И все, что произошло в округе Ориндж, штат Калифорния.

Он еще раз все взвесил. На Ривера указывало все. Кроме одной маленькой детали: денег, которые уходили с Гернси в Лондон.

Маргарет стояла у окна и резко вскрикивала каждый раз, когда какая-нибудь птица приближалась к дому. Она дважды звонила в полицию с требованиями сообщить, когда они наконец займутся «этим жалким воришкой», и теперь ждала прибытия того, кто выслушает ее историю и примет надлежащие меры. В это время Рут пыталась сосредоточить свое внимание на пяльцах.

Однако с Маргарет это было практически невозможно.

— Через час ты запоешь новую песню о его невиновности.

Или:

— Я вам покажу, что значит честь и правда.

Пока они ждали, эти и подобные им ремарки сыпались из нее с интервалами в несколько минут. Рут не знала, чего они ждут, потому что после первого звонка в полицию невестка сообщила ей лишь одно:

— Они уже занимаются его делом.

Время тянулось, и Маргарет все сильнее впадала в ажитацию. Она почти убедила себя в необходимости позвонить в полицию еще раз и потребовать от властей немедленных действий, когда к дому подкатил черно-белый автомобиль и она воскликнула:

— Взяли!

Маргарет бросилась к дверям. Рут, с трудом поднявшись с кресла, заковыляла за ней, изо всех сил стараясь не отстать. Ее невестка выскочила на улицу, где констебль в форме открывал заднюю дверь автомобиля. Маргарет отпихнула его и встала между ним и пассажиром. Когда из дома вышла Рут, Маргарет уже грубо выволакивала Пола Филдера из машины за воротник.

— Думал, тебе удастся сбежать, да? — спрашивала она.

— Послушайте, мадам, — вмешался констебль.

— Дай сюда рюкзак, воришка ты этакий!

Пол извивался в ее руках и прижимал рюкзак к груди. Он пинал ее лодыжки.

— Он снова убегает! — закричала она и тут же потребовала от полицейского: — Да сделайте же что-нибудь, черт вас возьми. Отнимите у него рюкзак. Оно у него там.

Второй констебль, сидевший за рулем, обернулся к ней.

— Вы препятствуете…

— Если бы хоть один из вас делал свою работу как полагается, я бы не препятствовала, черт побери!

— Отойдите, мадам, — сказал первый констебль.

Рут заметила:

— Маргарет, ты его только пугаешь. Пол, милый, зайди, пожалуйста, в дом. Констебль, проводите его, пожалуйста.

Маргарет с неохотой выпустила мальчика, и Пол бросился к Рут. Его руки были протянуты к ней, намерения ясны. Она, и только она, получит рюкзак.

Взяв рюкзак в одну руку, другую продев Полу под локоть, Рут повела его и констеблей в дом. Она постаралась, чтобы все выглядело как можно более дружески. Мальчика трясло как в лихорадке, и ей хотелось сказать ему, что бояться нечего. Сама мысль о том, что он мог украсть из Ле-Репозуара хотя бы одну вещь, была просто смехотворна.

Она жалела о том, что мальчика так напугали, и знала, что присутствие Маргарет только усугубит его испуг. Рут поняла, что зря позволила Маргарет позвонить в полицию. Но что ей оставалось делать? Запереть невестку на чердаке или перерезать телефонные провода?

Сделанного не воротишь, но надо было постараться, чтобы Маргарет не присутствовала при разговоре, который и без того обещал быть тяжелым. Поэтому, едва они вошли в холл, Рут сказала:

— Сюда, пожалуйста. Пол, констебли, вы не могли бы пройти пока в утреннюю комнату? Она вон там, сразу за той лестницей у камина.

Увидев, что Пол не спускает глаз с рюкзака, она похлопала по нему и ласково добавила:

— Сейчас я его принесу. Иди с ними, дорогой. Они тебе ничего не сделают.

Когда констебли с Полом вошли в утреннюю комнату и закрыли за собой дверь, Маргарет обратилась к невестке.

— До сих пор я не мешала тебе делать то, что ты считала нужным. Теперь ты не мешай мне.

Но Маргарет не была дурой. Она сразу смекнула, откуда дует ветер, грозящий разрушить ее планы возвращения денег сыну путем уличения в краже мальчишки, который их у него отнял. Она потребовала:

— Открой рюкзак и сама убедишься.

— Я сделаю это в присутствии полиции, — ответила Рут. — Если он что-нибудь взял…

— То ты всегда найдешь ему оправдание, — сказала Маргарет с горечью. — Еще бы. Ты же всем находишь оправдание. Это твой стиль жизни, Рут.

— Мы поговорим позже. Если есть о чем.

— Ты не запретишь мне войти туда. Ты не имеешь права.

— Верно. Зато полиция имеет. И запретит.

Маргарет высокомерно выпрямила спину. Рут видела, что она поняла свое поражение, но мечется в поисках последнего слова, которое выразило бы все страдания, причиненные ей презренными Бруарами как ныне, так и прежде. Но, так ничего и не найдя, она резко повернулась и вышла. Рут подождала, пока ее шаги затихнут на лестнице.

Войдя в утреннюю комнату, где ее дожидались два констебля и Пол Филдер, она нежно улыбнулась мальчику.

— Садись, дорогой. Пожалуйста, — обратилась она к полицейским и указала на диван и два кресла.

Пол выбрал диван, и она опустилась с ним рядом. Похлопала его по руке и шепнула:

— Мне ужасно жаль, что так получилось. Просто она сильно переживает.

— Послушайте. Этого парня обвиняют в воровстве…

Рут подняла руку, чтобы констебль замолчал.

— Уверена, что это не более чем плод воспаленного воображения моей невестки. У нас ничего не пропало, по крайней мере, я ничего не заметила. А этого мальчика я пустила бы в любое помещение этого дома в любое время дня и ночи. Какие бы ценности там ни находились.

В подтверждение своих слов она вернула мальчику рюкзак, даже не открыв его, и добавила:

— Единственное, о чем я сожалею, так это о неудобствах, которые были причинены всем. Маргарет тяжело переживает кончину моего брата. И ведет себя сейчас не вполне разумно.

Она думала, что на этом все и закончится, но ошиблась. Пол подтолкнул к ней рюкзак.

— В чем дело, Пол, я не понимаю?

Тогда он расстегнул его и вынул какой-то цилиндрический предмет, что-то свернутое в трубочку. Озадаченная Рут перевела взгляд на мальчика. Оба констебля поднялись на ноги. Пол буквально всунул предмет ей в руки, но, увидев, что она не знает, как с ним поступить, снова забрал его. Развернув трубку, которая превратилась в лист бумаги, он расстелил его на ее коленях.

Она взглянула на бумагу и воскликнула:

— О боже мой!

И вдруг все поняла.

Ее взор затуманился, и она тут же простила брату все: тайны, которые он хранил от нее, ложь, которую он ей говорил. Его манипуляции людьми. Его потребность доказывать свое мужество. Его страсть соблазнять. Она снова превратилась в маленькую девочку, и старший брат сжимал ей руку. «Не бойся, — говорил он ей тогда. — Никогда не бойся. Мы вернемся домой».

Один из констеблей что-то объяснял, но Рут едва различала его голос. С трудом сдержав поток нахлынувших на нее воспоминаний, она умудрилась произнести:

— Пол это не крал. Он хранил это для меня. И собирался мне отдать. Скорее всего, в мой день рождения. Ги не хотел, чтобы с этой вещью что-нибудь случилось. Вот он и отдал ее на хранение Полу. Да, так оно и было.

Больше она ничего сказать не могла. Эмоции захлестывали ее, она была поражена поступком брата и тем, какие немыслимые трудности он преодолел ради нее, их семьи и их наследия. Она прошептала констеблям:

— Мы причинили вам массу беспокойства. Примите мои извинения.

Этого хватило, чтобы те ушли.

Рут и Пол остались сидеть на диване. Мальчик подвинулся ближе к ней. Пальцем он показывал на здание, изображенное художником, крохотные фигурки строителей, трудившихся над ним, и божественную женщину на первом плане, чьи глаза были прикованы к страницам огромной книги, лежащей у нее на коленях. Складки голубого платья скрывали фигуру. Волосы были отброшены назад, точно ими играл ветерок. Ее красота нисколько не померкла за те шестьдесят лет, что прошли с тех пор, как Рут видела ее в последний раз: нестареющая и совершенная, она словно застыла во времени.

На ощупь Рут взяла ладонь Пола в свои. Ее трясло, она не могла говорить. Но прочие способности ей не отказали, и она не замедлила этим воспользоваться. Приложив его руку к своим губам, она встала.

Знаком показала ему следовать за ней. Она отведет его наверх, чтобы он увидел все своими глазами и понял, какой необычайный подарок он ей только что преподнес.

Валери нашла записку, вернувшись из Ла-Корбьера. В ней было всего два слова, написанные четким почерком Кевина: «Выступление Черри». Краткость свидетельствовала о степени его недовольства.

Это ее слегка кольнуло. Рождественский концерт у девочек в школе просто вылетел у нее из головы. Они с мужем договорились, что вместе пойдут поаплодировать вокальным усилиям шестилетней племянницы, но желание знать, в какой степени она сама была виновна в гибели Ги Бруара, вытеснило из ее памяти все остальное.

Не исключено, что Кевин даже напоминал ей о концерте за завтраком, но она его просто не услышала. Она была занята составлением собственных планов на день: когда и как улизнуть в Ракушечный дом, чтобы ее не хватились в поместье, и что сказать Генри, когда она придет туда.

Когда Кевин вернулся домой, она стояла у плиты и снимала жир с куриного бульона. На рабочем столе рядом с ней лежал новый рецепт супа. Она вырезала его из журнала в надежде, что Рут соблазнится новым блюдом и поест.

Кевин в расстегнутом жилете и с ослабленным галстуком остановился в дверях и наблюдал за ней. Валери заметила, как расфрантился ее муж ради рождественского спектакля младших школьников, и от этого ей стало еще хуже: он был такой красивый, жаль, что ее рядом не было.

Взгляд Кевина скользнул по дверце холодильника, на которой он оставил свою записку.

— Прости меня, — извинилась Валери. — Я забыла. Черри справилась?

Муж кивнул. Он снял галстук, свернул его в кольцо и положил на кухонный стол, рядом с миской нечищеных грецких орехов. Снял пиджак, затем жилет. Пододвинул стул и сел.

— Мэри Бет в порядке? — спросила Валери.

— Не хуже, чем можно было надеяться, учитывая, что это ее первое Рождество без него.

— И твое тоже.

— Со мной все иначе.

— Да, наверное. И все-таки девочкам повезло, что у них есть ты.

Между ними легла тишина. Булькал бульон. Снаружи, недалеко от кухонного окна, зашуршал под колесами автомобиля гравий. Валери выглянула и увидела полицейскую машину, покидавшую поместье. Нахмурившись, она вернулась к бульону и добавила в него рубленый сельдерей. Бросила горстку соли и стала ждать, когда заговорит муж.

— Машина сдохла, когда я собрался в город, — сказал он, — Пришлось взять «мерседес» Ги.

— Ты в нем, наверное, был как картинка, весь такой нарядный. Мэри Бет понравился шикарный выезд?

— Я приехал один. Слишком поздно было за ней заезжать. Я и так опоздал к началу. Тебя ждал. Думал, что ты вот-вот вернешься. Пошла в аптеку за лекарствами для большого дома или еще за чем-нибудь.

Она еще раз провела шумовкой по поверхности бульона, снимая несуществующую пленку жира. Рут не станет есть суп, если в нем будет слишком много жира. Увидит прозрачные кружочки на поверхности и сразу отодвинет тарелку. Поэтому Валери придется быть внимательной. Ей придется быть бдительной. Ей придется отдать бульону все свое внимание.

— Черри по тебе скучала, — настаивал Кевин. — Она ждала, что ты придешь.

— А Мэри Бет про меня, конечно, не спрашивала?

Кевин не ответил.

— Что ж… — весело сказала Валери. — Как там ее окна, Кев? Больше не протекают?

— Где ты была?

Она подошла к холодильнику и заглянула в него, пытаясь сообразить, что ответить. Пока она притворялась, будто осматривает содержимое холодильника, мысли роились в голове, как мошки над перезрелым фруктом.

Стул Кевина со скрежетом проехал по полу, когда он встал. Подойдя к холодильнику, он захлопнул дверцу. Валери вернулась к плите, он пошел за ней. Она взяла шумовку, чтобы снова заняться бульоном, но он забрал ее из рук жены. И аккуратно опустил в подставку, рядом с другой кухонной утварью.

— Пора нам поговорить.

— О чем?

— Думаю, ты знаешь.

Но она предпочла сделать вид, будто ничего не понимает. Выбора у нее не было. Оставалось только сбивать его со следа. Хотя она и знала, что это грозит ей ужасным риском повторить судьбу матери, стать очередной жертвой рока, который, казалось, тяготел над их семьей. Все детство и юность она прожила с сознанием того, как глубоко несчастна ее мать, и потому, выйдя замуж, делала все возможное, чтобы никогда не увидеть спину супруга, уходящего из ее жизни навсегда. Так было с ее матерью. Так было с ее братом. Но она дала себе клятву, что с ней этого не случится. Она верила, что тот, кто трудится не покладая рук и всем жертвует ради любви, заслуживает хотя бы верности. Так она прожила долгие годы, уверенно принимая ответную любовь. Но вот рискует потерять ее ради того, кому сейчас нужна ее защита. Она собралась с силами и сказала:

— Ты скучаешь по нашим мальчикам, правда? Дело отчасти в этом. Мы вырастили отличных сыновей, но теперь у них своя жизнь, а тебе не хватает ребятишек. С этого все и началось. Я заметила это еще тогда, в первый раз, когда девочки Мэри Бет пили у нас чай.

На мужа она не смотрела, и он ничего не говорил. В другой ситуации она истолковала бы его молчание как знак согласия и оставила бы этот разговор. Но сейчас, когда прекращение одного разговора было чревато началом другого, она не могла себе этого позволить. Все темы были для них одинаково опасны, и она выбрала эту, потому что рано или поздно они все равно пришли бы к ней.

— Разве не так, Кевин? Разве не так у вас все началось?

Несмотря на то, что тему разговора выбрала она сама, и сделала это хладнокровно, стремясь замаскировать и навеки спрятать другое, опасное знание, ей все равно вспомнилась мать, ее слезы и мольбы не покидать ее, обещания сделать все, что отец захочет, стать такой, какой он пожелает ее видеть, даже похожей на ту, другую. Она обещала себе, что если и у них с Кевином до этого дойдет, то она никогда не будет вести себя так, как ее мать тогда.

— Валери. — Голос Кевина вдруг охрип. — Что с нами стало?

— А ты не знаешь?

— Объясни мне.

Она поглядела на него.

— Еще есть «мы»?

Вид у него сделался до того озадаченный, что ей захотелось закончить разговор на этих самых словах и не пересекать грань, к которой они подошли так близко. Но поступить так было не в ее власти.

— О чем ты говоришь? — спросил он.

— О выборе, — ответила она. — О том, что настает время, когда мы уходим от выбора. Или делаем выбор и уходим от кого-то другого. Вот что с нами случилось. Я долго наблюдала за тем, как мы к этому шли. Пыталась делать вид, что не смотрю, глядела сквозь пальцы, глядела в другую сторону. Но все остается как есть, и ты прав. Нам пора поговорить.

— Вэл, ты говорила…

Но она пресекла его попытку двинуться в новом направлении.

— Если муж уходит от жены, значит, между ними образовалась пустота.

— Уходит от жены?

— Да, где-то образовалась пустота. В отношениях. Сначала я думала, что ты вполне можешь играть роль их отца, не становясь им. Дашь девочкам все, что дают дочерям отцы, а мы с тобой как-нибудь с этим справимся. Займешь в их жизни место, которое занимал Кори. Это можно. Я не обижусь.

Сглотнув, она пожалела, что затеяла этот разговор. Однако выбора в данной ситуации у нее было не больше, чем у мужа.

— Я подумала, — продолжала она, — когда стала размышлять об этом, Кев: для жены Кори делать то же самое тебе не обязательно.

— Погоди-ка. Ты думала… что Мэри Бет… и я?

Он выглядел потрясенным. В другое время у нее отлегло бы от сердца, но теперь ей надо было дожать его, чтобы в его голове осталась лишь одна мысль: жена подозревает его в том, что он влюбился во вдову своего брата Кори.

— Разве не так все было? — спросила она его. — И разве сейчас все по-другому? Я хочу знать правду, Кев. По-моему, у меня есть на это право.

— Все хотят знать правду, — сказал Кевин. — Но я не уверен, что всякий имеет на нее право.

— Даже жена? — сказала она, — Ответь мне, Кевин. Я хочу знать, что происходит.

— Ничего, — сказал он. — Понять не могу, как ты вообще могла поверить, будто что-то происходит.

— Ее девочки. Ее звонки. То ей нужно одно, то другое. Ты ей помогаешь, а сам скучаешь по мальчикам и хочешь… Я ведь вижу, что ты скучаешь по ним, Кев.

— Конечно скучаю. Я ведь их отец. Разве это не нормально? Но это вовсе не значит… Вэл, Мэри Бет для меня как сестра. Не больше, но и не меньше. Я думал, что уж ты-то меня поймешь. И это было все?

— В смысле?

— Твое молчание. Секреты. Как будто ты от меня что-то скрываешь. Я ведь прав, да? Ты что-то скрываешь? Ты всегда все мне рассказывала и вдруг перестала. Когда я спрашивал… — Он взмахнул рукой и тут же безвольно опустил ее. — Ты не отвечала. Вот я и подумал…

Он отвернулся и стал глядеть в бульон с таким видом, как будто это было ведьмино варево.

— Что подумал? — спросила она, потому что рано или поздно она все равно узнает, а если он скажет сейчас, то она будет все отрицать и тема перейдет в разряд закрытых.

— Сначала, — сказал он, — я решил, что ты все рассказала Генри, хотя и обещала мне помалкивать. Я подумал: господи Иисусе, не иначе она рассказала своему брату про Син и теперь боится, что это он прикончил Бруара, а мне не рассказывает, потому что я предостерегал ее с самого начала. Но потом я решил, что тут кое-что другое, похуже. В смысле, похуже для меня.

— Что же?

— Вэл, я же знал его привычки. У него была эта Эббот, но она была не в его вкусе. У него была Син, но Син ведь просто девчонка. А ему нужна была женщина, которая ведет себя, как положено женщине, и знает все, что положено знать женщине, такая, которой он был бы нужен не меньше, чем она ему. А ты как раз такая женщина, Вэл. И он это знал. Я видел, что он знает.

— И ты подумал, что мистер Бруар и я…

Валери не верила своим ушам, и не только потому, что ему вообще могло прийти такое в голову, но и потому, что ей несказанно повезло. Вид у него был такой жалкий, что у нее даже сердце заныло. И в то же время ей хотелось расхохотаться при мысли о том, что Ги Бруару могла приглянуться именно она, с ее загрубевшими от работы руками и познавшим материнство телом, которого не касался нож пластического хирурга.

«Дурачок ты, ему нужны были молодость и красота взамен его собственных», — хотелось ей сказать своему мужу. Вместо этого она произнесла:

— Милый, с чего это, скажи на милость, ты так решил?

— Секретничать не в твоих привычках, — ответил он. — Если дело было не в Генри…

— Конечно нет, — сказала она и улыбнулась мужу, рискуя, что тот заметит ее ложь.

— Тогда что еще это могло быть?

— Но решить, что между мистером Бруаром и мной… Неужели ты думал, что он мне интересен?

— А я не думал. Я просто видел. Он был такой, какой был, а у тебя появились от меня секреты. У него были деньги, а мы с тобой богатыми уж точно никогда не будем, и, кто знает, может, для тебя это важно. А ты… Ну, тут все ясно.

— В смысле?

Он развел руками. По его лицу было видно, что сейчас он выскажет самую разумную часть фантазии, с которой жил все это время.

— Кто отказался бы попытать счастья с тобой, будь у него хотя бы слабая надежда?

Она почувствовала, как все ее тело потянулось к нему: вопрос, который он только что задал, выражение его лица, движение рук — все ее смягчило. Смягчились ее глаза, ее лицо. Она шагнула к нему.

— Кевин, в моей жизни всегда был только один мужчина. Не многие женщины могут это сказать. И совсем не многие могут этим гордиться. Я говорю это и этим горжусь. В моей жизни всегда был и есть только ты.

Она ощутила, как его руки сомкнулись вокруг нее. Без всякой нежности он притянул ее к себе. И обнимал без всякого желания. Надежности, вот чего он искал, и она знала это, потому что надежность была нужна и ей.

К счастью, больше он ее ни о чем не спрашивал.

Поэтому она ничего и не сказала.

Маргарет поставила на кровать свой второй чемодан и стала выгребать в него одежду из комода. По прибытии она разложила все очень тщательно, но теперь ей не было никакого дела до того, как все будет лежать в чемодане. Хватит с нее этого острова, и Бруаров тоже хватит. Один бог знает, когда следующий рейс на Англию, но она его не пропустит.

Что она могла, то сделала: и для сына, и для бывшей невестки, и для всех остальных, черт их дери. Но то, как обошлась с ней Рут, не пустив в утреннюю комнату, переполнило чашу ее терпения сильнее, чем разговор с Адрианом, последовавший затем.

— Вот что думает Рут, — объявила она.

В поисках сына она заходила в его спальню, но та оказалась пуста. Маргарет обнаружила Адриана на верхнем этаже дома, в галерее, где Ги хранил часть коллекции скульптур, собранной им за много лет, а также почти все картины. Подумать только, что все это могло бы принадлежать Адриану… должно было принадлежать Адриану… И не важно, что все холсты были современные — красочные кляксы и фигуры, выглядящие так, словно их пропустили через кухонный комбайн, — все равно они должны были что-то стоить, и их хозяином должен был стать ее сын, а от мысли, что Ги посвятил последние годы своей жизни сознательному обиранию собственного сына, Маргарет просто пылала. Она поклялась отомстить.

Адриан был в галерее и ничего не делал. Просто сидел развалившись в кресле. В комнате было холодно, и, чтобы согреться, он надел кожаный пиджак. Руки засунул в карманы, а ноги вытянул вперед. В такой позе часто сидят футбольные фанаты, наблюдая, как их любимую команду планомерно уничтожают на поле, только Адриан смотрел не в телевизор. Его взгляд был прикован к каминной полке. На ней стояло с полдюжины семейных фотографий, в том числе Адриан с отцом, Адриан со сводными сестрами, Адриан с тетей.

Окликнув его, Маргарет продолжила:

— Слышал, что я сказала? Она думает, что ты не имеешь права на его деньги. По ее словам, он тоже так думал. Она говорит, что он не верил в наследование. Так она выражается. Как будто мы в это поверим. Да если бы твоему отцу кто-нибудь оставил хорошее большое наследство, неужели бы он от него отвернулся? Неужели сказал бы: «О господи, нет, спасибо. Я этого не заслуживаю. Лучше отдайте его кому-нибудь другому, чья духовная чистота не пострадает от внезапно свалившихся на него денег». Нисколько на него не похоже. Лицемеры они оба. Все, что он сделал, задумано только для того, чтобы через тебя наказать меня, а она потакает его планам и сидит довольная, как слизняк в салате. Адриан! Ты меня слушаешь? Ты слышал хотя бы слово из того, что я сказала?

Она уже подумала, не перешел ли он в одно из своих пограничных состояний, что так на него похоже. Давай-давай, погрузись в себя на длительный период ложной кататонии, милый. А с твоими проблемами пусть мамочка разбирается.

Наконец Маргарет просто устала от всего этого: устала от вечных телефонных звонков из школ, в которых Адриан не успевал; устала от сестер Сан, убеждавших ее в том, что «с мальчиком все в полном порядке, мадам»; устала от психологов, которые с сочувствующими лицами информировали ее о том, что она просто обязана предоставить мальчику больше свободы, если хочет увидеть улучшение; устала от мужей, не способных взять под свое широкое крыло пасынка с таким количеством проблем; устала наказывать братьев Адриана, когда те измывались над ним; устала читать нотации учителям, когда те не понимали его; устала переругиваться с докторами, когда те оказывались бессильны помочь; устала выбрасывать щенков и котят, когда он в них разочаровывался; устала умолять работодателей дать ему третий или четвертый шанс; устала уговаривать квартирохозяек; устала подыскивать потенциальных подружек и манипулировать ими… И все это ради этой минуты, когда он должен был хотя бы послушать ее, выжать из себя хоть одно доброе слово, сказать ей: «Мама, ты сделала все, что могла», или хотя бы хмыкнуть, показывая, что он ее слышит. Но нет, она слишком много от него хочет, ведь это значит сделать над собой усилие, проявить находчивость, притвориться, будто у него есть своя жизнь, своя, а не продолжение ее собственной, но, бога ради, разведаже на такую малость мать не имеет права? Разве мать не имеет права знать, что ее дети выживут, когда ее не станет?

Но со старшим сыном она даже в этом не была уверена. И когда Маргарет это поняла, ее решимость дала трещину.

— Адриан! — закричала она, а когда он не ответил, размахнулась и изо всех сил ударила его по щеке. — Я тебе не мебель! Отвечай мне немедленно! Адриан, если ты не…

И она снова занесла руку.

Он перехватил ее, когда ладонь уже приближалась к его лицу. Крепко держа мать за запястье, он встал, ни на миг не ослабляя хватки. Потом отшвырнул ее так, словно она была каким-то мусором.

— Вечно ты все портишь. Ты мне надоела. Уезжай домой.

— Боже мой, — ужаснулась она. — Да как ты смеешь…

Но больше ничего произнести не успела.

— Хватит, — сказал он и вышел из галереи.

Тогда она и вернулась в свою комнату, где достала из-под кровати чемоданы. Первый она уже уложила и трудилась над вторым. Она уедет. А его предоставит своей судьбе. Пусть справляется с жизнью сам, раз он этого хочет, а она посмотрит, как это у него получится.

На подъездной аллее хлопнули одна за другой две автомобильные дверцы, и Маргарет поспешила к окну. С тех пор как отъехала полицейская машина, не прошло и пяти минут, и Маргарет видела, что этого мальчишку, Филдера, они с собой не взяли. Она надеялась, что полицейские нашли какой-нибудь повод запереть негодника и вернулись за ним. Но внизу стоял темно-синий «форд-эскорт», пассажир и водитель которого вышли из салона и переговаривались через капот.

Пассажира она узнала: это был тот самый похожий на аскета инвалид, который приходил на поминки Ги и все время простоял у камина. Его спутницей и водителем была какая-то рыжеволосая женщина. Маргарет стало интересно, чего они хотят и к кому приехали.

Ответ она узнала довольно скоро. По аллее, со стороны бухты, поднимался Адриан. Незнакомцы стояли лицом в том направлении, откуда он приближался, из чего Маргарет заключила, что они, вероятно, видели его, подъезжая, и ждут, когда он подойдет.

Она тут же насторожилась. Несмотря на недавнюю решимость предоставить сына его судьбе, разговор Адриана с незнакомцами, когда дело об убийстве его отца еще не закрыто, был для нее сигналом опасности.

В руках Маргарет держала ночную рубашку, которую собиралась положить в чемодан. Швырнув ее на кровать, она заспешила прочь из комнаты.

Подбегая к лестнице, она услышала голос Рут, доносившийся из-за двери кабинета Ги. Она решила, что позже непременно разберется с невесткой, которая не дала ей задать этому быдловскому отродью взбучку в присутствии полиции. Теперь у нее было дело поважнее.

Оказавшись на улице, она сразу увидела, что тот человек и его рыжая спутница идут навстречу ее сыну. Она окликнула их:

— Эй, подождите. Подождите. Может быть, я могу вам помочь? Я Маргарет Чемберлен.

Она заметила выражение, которое скользнуло по лицу Адриана и тут же исчезло, и распознала в нем легкое презрение. Ей хотелось тут же бросить его: видит бог, он заслужил, чтобы его оставили выплывать в одиночку, — но она обнаружила, что не в силах уйти, пока не узнает, зачем явились эти двое.

Догнав посетителей, она представилась еще раз. Мужчина сказал, что его зовут Саймон Олкорт Сент-Джеймс, его сопровождает Дебора, его жена, а пришли они затем, чтобы повидать Адриана Бруара. При этих словах он кивнул сыну Маргарет тем особым кивком, который сообщает человеку: «Я вас знаю», лишая его возможности скрыться, если он это задумал.

— А по какому делу? — осведомилась Маргарет любезно. — Кстати, я его мать.

— Вы не могли бы уделить нам несколько минут? — спросил Олкорт Сент-Джеймс у Адриана, точно не понял довольно ясного намека его матери.

Внутренне ощетинившись, она, однако, старалась говорить с той же любезностью, что и прежде.

— Прошу нас извинить. У нас совсем нет времени. Я улетаю в Англию, а Адриан должен отвезти меня в аэропорт, так что…

— Идемте внутрь, — сказал Адриан. — Там поговорим.

— Адриан, дорогуша, — заворковала Маргарет.

Ее устремленный на сына пристальный взгляд телеграфировал: «Перестань валять дурака. Мы же понятия не имеем, что это за люди».

Не обратив на нее никакого внимания, он двинулся к входной двери. Ей оставалось только последовать за ним со словами:

— Ну хорошо. Несколько минут у нас, пожалуй, найдется. Надо было создать впечатление, будто она и ее сын выступают единым фронтом.

Будь на то воля Маргарет, она вынудила бы посетителей изложить свое дело в каменном холле, где температура была противоестественно низкой, а вдоль стен стояли твердые деревянные стулья, которые наверняка отбили бы у них желание затягивать разговор. Однако Адриан повел их наверх, в гостиную. У него хватило такта не просить ее выйти, и она уселась на один из диванов, чтобы не дать им забыть о своем присутствии.

Сент-Джеймс — именно так он попросил себя называть, услышав из ее уст свою двухпалубную фамилию, — похоже, не возражал против ее присутствия при разговоре. Не возражала и его жена, которая без приглашения уселась рядом с Маргарет на диван и на протяжении всей беседы молчала, внимательно наблюдая за всеми, словно ей поручили следить за реакцией собеседников. Что касается Адриана, то его визит двух совершенно незнакомых людей, кажется, нисколько не встревожил. Не проявил он никакой тревоги и тогда, когда Сент-Джеймс заговорил о деньгах, огромных суммах, которые пропали со счетов его отца.

Маргарет потребовалось несколько минут, чтобы понять, какова связь между фактами, которые излагал Сент-Джеймс, и наследством Адриана, уменьшившимся в десятки раз. Оно и прежде было жалким сравнительно с тем, что Адриан должен был получить, если бы хитроумие Ги не лишило сына возможности воспользоваться его богатством, а теперь оказывалось, что там и пользоваться-то особо нечем.

Маргарет воскликнула:

— Неужели вы хотите нам сказать…

— Мама, — перебил ее Адриан. — Продолжайте, — обратился он к Сент-Джеймсу.

По-видимому, лондонец явился не только для того, чтобы проинформировать Адриана о перемене в положении его дел. Последние восемь-девять месяцев Ги переводил телеграфом деньги с Гернси, сказал им Сент-Джеймс, который желал знать, что Адриану известно о том, почему его отец пересылал большие суммы денег на счет какой-то фирмы в Лондоне с адресом в Бракнелле. Он сообщил, что по его просьбе в Англии кто-то уже выясняет обстоятельства этого дела, но, может быть, мистер Бруар окажет им любезность и облегчит задачу, сообщив детали, которые ему, возможно, известны?

Намек был прозрачнее воздуха швейцарских гор, и, прежде чем Адриан успел заговорить, Маргарет сказала:

— А в чем именно состоит ваша задача, мистер Сент-Джеймс? Честно говоря — не сочтите, пожалуйста, за грубость, — я не понимаю, почему мой сын должен отвечать на ваши вопросы, о чем бы ни шла в них речь.

Любой на месте Адриана понял бы, что надо держать язык за зубами, но только не ее сын.

— Понятия не имею, зачем моему отцу понадобилось пересылать деньги куда бы то ни было.

— Значит, он посылал их не вам? Тогда, может быть, у него были на то личные причины? Или он хотел открыть дело? Или зачем-либо еще? Может, в уплату долга?

Адриан извлек из кармана джинсов смятую пачку сигарет. Вытащил одну и закурил.

— Моих деловых начинаний отец не поддерживал, — объяснил он. — Как и других моих дел. Я просил, чтобы он мне помог. Он отказался. Вот и все.

Маргарет внутренне сморщилась. Если бы он мог себя слышать. Если бы он мог видеть себя со стороны. И зачем рассказывать им то, о чем они не спрашивали? Ясное дело, чтобы мать позлить. Она ведь наговорила ему всякой всячины, а тут такая прекрасная возможность поквитаться, вот он и воспользовался ею, не думая, какие последствия могут иметь его слова. Он кого хочешь с ума сведет, сыночек этот.

Сент-Джеймс сказал ему:

— Значит, к фирме «Интернэшнл аксесс» вы, мистер Бруар, не имеете никакого отношения?

— А что это? — спросила Маргарет осторожно.

— Фирма-получатель всех переводов мистера Бруара-старшего. Как выяснилась, общая сумма полученных ими денежных переводов составила более двух миллионов фунтов стерлингов.

Маргарет изо всех сил делала вид, будто она очень заинтересована, но нисколько не поражена услышанным, но на самом деле у нее было такое чувство, словно стальной обруч сдавил ей нутро. Усилием воли она сдержалась и не взглянула на сына. Если Ги и впрямь посылал ему деньги, подумала она, и Адриан солгал ей… Ведь именно так, «Интернэшнл аксесс» должна была называться компания, которую задумал ее сын. Это вполне в его духе — придумать название для компании раньше, чем она начала существовать. Но так ли это? Его детище, блестящая идея, способная принести миллионы, если только отец согласится профинансировать проект. Но Адриан утверждал, что отец отказался выступить в роли инвестора, проще говоря, не дал на всю затею ни пенса. А что, если он врал и Ги все это время давал ему деньги?

Все, что могло бросить на Адриана хотя бы слабую тень подозрения, следовало отметать немедленно.

— Мистер Сент-Джеймс, — обратилась к гостю Маргарет, — уверяю вас, что если Ги и посылал деньги кому-то в Англию, то получал их не Адриан.

— Нет?

Голос Сент-Джеймса в приятности не уступал ее собственному, но от Маргарет не ускользнул взгляд, которым они обменялись с женой, и смысл их переглядываний ей тоже был вполне ясен. В лучшем случае им покажется любопытным тот факт, что мать отвечает за взрослого сына, вполне способного говорить за себя. В худшем они решат, что она любопытная стерва, которая сует нос не в свое дело. Ну и пусть думают, что хотят. У нее есть заботы поважнее, чем переживать из-за того, что о ней подумают совершенно чужие люди.

— Думаю, что сын рассказал бы мне об этом. Он все мне рассказывает, — подчеркнула она. — А поскольку я ничего не слышала от него о том, что отец посылает ему деньги, значит, никаких денег Ги не посылал. Вот и все.

— Вот как? — переспросил Сент-Джеймс и поглядел на Адриана. — Мистер Бруар? Быть может, тому были другие причины, не делового характера?

— Об этом вы уже спрашивали, — напомнила Маргарет.

— Но кажется, не получили ответ, — вежливо сказала миссис Сент-Джеймс- Во всяком случае, не полный.

Маргарет особенно ненавидела таких баб: сидит себе вся в кудрях, розовая, как фарфоровая кукла, и помалкивает. Радуется, наверное, что все ее видят, но никто не слышит, эдакая викторианская женушка, которая научилась, ни во что не вмешиваясь, наблюдать течение английской жизни.

— Послушайте, — начала Маргарет, но Адриан ее перебил.

— Отец не давал мне никаких денег, — заявил он. — Ни для каких целей.

— Ну вот, — встряла Маргарет, — если это все, вы нас извините, потому что нам надо еще многое успеть до моего отъезда.

И она начала подниматься. Ее остановил следующий вопрос Сент-Джеймса:

— В таком случае, мистер Бруар, может быть, их получал кто-нибудь другой? Кто-то в Англии, кого вы знаете и кому ваш отец мог захотеть помочь? Кто-то связанный с группой «Интернэшнл аксесс»?

Это был предел. Разве они не рассказали этому типу все, что ему было нужно? Теперь он должен убраться.

— Если Ги и посылал кому-то деньги, — сказала она высокомерно, — то наверняка какой-нибудь женщине. Я бы предложила вам поискать в этом направлении. Адриан, милый, ты не поможешь мне с чемоданами? Нам пора выезжать.

— Какой-то конкретной женщине? — спросил Сент-Джеймс — Я в курсе его отношений с миссис Эббот, но поскольку она здесь, на Гернси… Нет ли в Англии кого-то, с кем нам следовало бы поговорить?

Маргарет поняла, что, пока они не назовут имя, им от него не избавиться. И лучше им самим вспомнить это имя, чем позволить этому типу узнать все по своим каналам, а потом использовать для того, чтобы запятнать репутацию Адриана. Если они назовут имя сами, то это прозвучит вполне невинно. Если это сделают чужие люди, то все будет выглядеть так, словно им есть что скрывать. Она обратилась к Адриану, стараясь, чтобы ее голос звучал небрежно, хотя и самую малость нетерпеливо, давая непрошеным гостям понять, что они отнимают у нее время:

— Ах да… Была, кажется, какая-то молодая женщина, с которой ты приезжал в прошлом году к отцу. Ну, та, которая играла в шахматы. Как ее звали? Кэрол? Кармен? Нет. Кармел. Точно. Кармел Фицджеральд. Ги еще увлекся ею. У них даже был небольшой роман, как я припоминаю. Конечно, поеле того как твой отец убедился, что она и ты не… ну, в общем, ты понимаешь. Ее ведь так, кажется, звали?

— Папай Кармел…

Маргарет продолжала трещать, надеясь, что Сент-Джеймсы все поймут.

— Ги питал к женщинам слабость, а поскольку Кармел и Адриан не были парой… Дорогой, быть может, он увлекся Кармел сильнее, чем ты подумал? Я помню, как тебя это забавляло. «Кармел стала папиным "ароматом месяца"», — вот как ты говорил. Я помню, мы еще смеялись этой шутке. Но неужели увлечение твоего отца этой девушкой и впрямь оказалось таким серьезным? Ты, кажется, говорил, что для нее это не больше чем эскапада, но, может быть, с его стороны все было гораздо серьезнее? Правда, на него это не очень похоже, ведь он никогда не покупал внимание женщин за деньги, но, с другой стороны, раньше у него не было такой необходимости. А в ее случае… Дорогой, что ты об этом думаешь?

Маргарет затаила дыхание. Она знала, что говорила слишком долго, но тут уж ничего не поделаешь. Надо же было дать сыну понять, в каком ключе ему следует говорить о взаимоотношениях отца с женщиной, на которой он сам должен был жениться. Ему оставалось только принять у нее эстафетную палочку и продолжить: «А, папа и Кармел. Это было забавно. Вам надо поговорить с ней, если вас интересует, куда подевались отцовские деньги». Но ничего такого он не сказал.

— Это вряд ли Кармел, — заявил он. — Они с отцом едва знали друг друга. Он ею не интересовался. Она не в его вкусе.

Маргарет не выдержала.

— Но ты же говорил…

Он взглянул на нее.

— Ничего такого я тебе не говорил. Ты все выдумала. И не случайно. Все так логично связывается, правда?

Маргарет видела, что те двое не понимают, о чем говорят мать и сын, но им страшно хочется это узнать. Новость, сообщенная Адрианом, настолько ее ошарашила, что она никак не могла решить, поговорить ей с сыном сейчас или подождать, пока они останутся одни. Господи, в чем же еще он ей солгал? И что подумают лондонцы, если она произнесет слово «ложь» в их присутствии? Какие выводы они сделают?

— Я, видимо, поспешила с выводами, — заговорила она. — Твой отец вечно… Ну, ты знаешь, какой он был с женщинами. Вот я и подумала… Но я, наверное, неправильно поняла… Но ведь ты говорил, что для нее это эскапада, или не говорил? А может, ты говорил о ком-то другом, а я решила, что это о Кармел?

Адриан ехидно улыбался, не без удовольствия наблюдая, как его мать открещивается от всего, что совсем недавно с такой уверенностью утверждала. Позволив ей еще немного потрепыхаться, он перебил ее:

— Не знаю, был ли у отца кто-нибудь в Англии, но здесь, на острове, роман у него точно был. Не знаю с кем, но моя тетя в курсе.

— Это она сама вам сказала?

— Я слышал, как они из-за этого ссорились. Похоже, девушка была совсем молоденькая, потому что тетя Рут грозила рассказать обо всем ее отцу. Она сказала, что если иного способа заставить отца отпустить девушку на свободу не существует, то она пойдет на это. — Он улыбнулся невесело и добавил: — Тот еще был тип, мой отец. Немудрено, что кто-то его в конце концов прикончил.

Маргарет закрыла глаза, страстно желая провалиться сквозь землю, и призвала проклятия на голову своего сына.

25

Сент-Джеймсу и его жене не пришлось долго разыскивать Рут Бруар. Она нашла их сама. Она вошла в гостиную, буквально пылая от возбуждения.

— Мистер Сент-Джеймс, какая удача. Я звонила вам в отель, но мне сообщили, что вы поехали сюда.

Не обращая внимания на племянника и невестку, она стала просить Сент-Джеймса пойти с ней, потому что все стало вдруг кристально ясно и она хотела ему обо всем рассказать.

— Мне подождать там? — спросила Дебора, кивнув в сторону улицы.

Но Рут, узнав, кто она такая, пригласила и ее пойти с ними.

Маргарет Чемберлен тут же заявила протест:

— В чем дело, Рут? Если речь идет о наследстве Адриана…

Но Рут продолжала делать вид, будто не замечает невестку, и так далеко зашла, что даже закрыла дверь у нее перед носом, хотя та еще не закончила говорить.

— Вы должны извинить Маргарет, — сказала она Сент-Джеймсу. — Она не совсем… — Тут она выразительно пожала плечами, а потом добавила: — Пойдемте же. Я в кабинете Ги.

Добравшись туда, она не стала тратить время на преамбулы.

— Я знаю, что он сделал с деньгами, — сказала она. — Вот. Взгляните. Сами увидите.

На письменном столе ее брата лежала картина. Двадцать четыре дюйма по вертикали, восемнадцать по горизонтали, края прижаты книгами, снятыми с полок. Рут коснулась ее робко, словно то был объект поклонения.

— Ги все же удалось вернуть ее домой.

— Что это? — спросила Дебора, становясь рядом с Рут и разглядывая картину.

— «Красавица с пером и книгой», — ответила Рут. — Она принадлежала моему деду. До него ею владел его отец, а перед ним его отец и так далее, насколько я знаю. Со временем она должна была перейти к Ги. Так что я думаю, он потратил все деньги на ее поиски. Больше ничего…

Ее голос изменился, и Сент-Джеймс увидел, что глаза Рут Бруар за круглыми стеклами очков полны слезами.

— Это все, что от них осталось. Вот видите.

Она сняла очки, вытерла глаза рукавом толстого свитера и подошла к столику, который стоял между двумя креслами в другом конце комнаты. Взяла с него фотографию и вернулась к гостям.

— Вот, — сказала она. — Вот они все, на этом снимке. Maman дала его нам в ночь побега, потому что на нем были они все. Вот они, видите? Grandpere, grandmere, Tante Эстер, Tante Бекка, их мужья, совсем еще молодые, наши родители, мы. Gardez-la…

Тут она сообразила, что воспоминания унесли ее в другую страну и в другое время. И снова перешла на английский:

— Прошу прощения. Она сказала: «Храните ее до тех пор, пока мы не встретимся снова, по ней вы нас узнаете, когда увидите». Мы не знали, что этого никогда не случится. А теперь смотрите. На фотографию. Вот она, над сервантом. «Красавица с книгой и пером», там она всегда и висела. Видите крошечные фигурки за ее спиной, вдалеке… они строят церковь. Какую-то громадную готическую штуковину, которую меньше чем за сто лет не построишь, а она сидит такая… ну, невозмутимая. Как будто знает об этой церкви что-то такое, чего мы никогда не узнаем.

Рут нежно улыбалась картине.

— Милый, милый брат, — прошептала она по-французски, — ты никогда не забывал.

Сент-Джеймс встал рядом с женой и тоже поглядел на фотографию. Он увидел, что перед ними на столе лежала та же картина, которая была на снимке, а саму фотографию он заметил еще в прошлый раз, когда разговаривал с Рут в этой комнате. На ней была изображена еврейская семья в полном составе, собравшаяся на пасхальный обед. Все радостно улыбались в камеру, пребывая в гармонии с миром, который вскоре их уничтожит.

— А что произошло с картиной?

— Мы так и не узнали, — сказала Рут, — Мы могли только предполагать. Когда закончилась война, мы ждали. Сначала думали, что они приедут за нами, наши родители. Мы ведь не знали. Сначала не знали. И ждали довольно долго, потому что надеялись… С детьми так часто бывает, правда? Но в конце концов мы все-таки узнали.

— Что они умерли, — прошептала Дебора.

— Что они умерли, — повторила Рут. — Они слишком задержались в Париже. Потом поехали на юг, думая, что там с ними ничего не случится, а там их след потерялся. Они ехали в Лаворетт. Но от правительства Виши там было не скрыться. Они выдавали евреев по первому требованию. В каком-то смысле они были еще хуже нацистов, ведь они предавали собственных граждан, каковыми и были евреи во Франции.

Она протянула руку за фотографией, которую все еще держал Сент-Джеймс, и говорила, не отрывая от нее взгляда.

— В конце войны Ги было двенадцать, а мне девять. Много лет прошло, прежде чем он смог поехать во Францию и узнать, что стало с нашей семьей. Из последнего письма, которое у нас было, мы знали, что они оставили все имущество, взяв лишь по чемодану с одеждой каждый. Так что «Красавица с книгой и пером», как и остальные вещи, осталась на хранении у нашего соседа, Дидье Бомбара. Он сказал Ги, что нацисты пришли и забрали у него все, потому что это было имущество евреев. Но он мог и солгать. Мы это знали.

— Как же тогда вашему брату удалось ее найти? — спросила Дебора. — Столько лет спустя?

— Он был очень целеустремленным человеком, мой брат. Он, не колеблясь, нанял бы столько людей, сколько ему понадобится для того, чтобы найти картину и приобрести ее.

— «Интернэшнл аксесс», — вставил Сент-Джеймс.

— Что это? — спросила Рут.

— Туда шли деньги, которые ваш брат переводил со своих счетов здесь, на Гернси. Это компания в Англии.

— А-а. Ну, значит, так оно и есть.

Она потянулась за маленькой лампочкой, которая освещала край письменного стола, и повернула ее так, чтобы свет падал на картину.

— Думаю, они ее и нашли. Очень вероятно, учитывая, какое громадное количество произведений искусства ежедневно покупается и продается в Англии. Когда вы поговорите с ними, они, наверное, расскажут вам о том, как они ее выследили и сколько человек трудилось, чтобы вернуть ее нам. Частные сыщики, скорее всего. Может быть, работники какой-нибудь галереи. Ему ведь наверняка пришлось ее выкупать. Не могли же они просто так взять и отдать ее.

— Но ведь она ваша… — сказала Дебора.

— А чем мы могли это доказать? Ведь у нас не было ничего, кроме этой фотографии, а кто, поглядев на снимок семейного обеда, решится утверждать, что картина, которая изображена на заднем плане, — вот это самое полотно? — Она указала на лежавшую перед ними картину. — Других документов у нас не было. Да их и вообще не было. Просто она — «Красавица с пером и книгой» — всегда принадлежала нашей семье, и никакого способа доказать это не было.

— А показания людей, видевших ее в доме вашего деда?

— Полагаю, никого из них уже нет в живых, — сказала Рут. — И кроме того, я все равно не знаю никого, кроме мсье Бомбара. Поэтому у Ги не было иного способа ее вернуть, кроме как перекупить у последних владельцев, что он и сделал, можете не сомневаться. Думаю, что это был его подарок на мой день рождения: возвращение в семью единственной вещи, которая от нее осталась. Пока я жива.

В молчании они смотрели на холст, расстеленный на столе. В том, что картина была старой, сомневаться не приходилось. Сент-Джеймсу она напомнила работы старых голландских или фламандских мастеров. В ее завораживающей, вневременной красоте была, вне всякого сомнения, сокрыта аллегория, ясная когда-то как живописцу, так и заказчику.

— Интересно, кто она? — спросила Дебора, — Наверняка из хорошей семьи, судя по платью. Материя очень тонкая, правда? И книга. Такая огромная. Иметь такую книгу… даже просто уметь читать в то время… Наверное, она была богатой. Может быть, даже королевой.

— Она просто дама с пером и книгой, — ответила Рут. — Мне этого достаточно.

Сент-Джеймс оторвался от созерцания картины и спросил у Рут Бруар:

— Как случилось, что вы обнаружили ее сегодня утром? Она была здесь, в доме? Среди вещей вашего брата?

— Она была у Пола Филдера.

— Мальчика, чьим наставником был ваш брат?

— Он отдал ее мне. Маргарет решила, что он что-то украл, потому что он никому не давал свой рюкзак. Но в нем оказалась картина, и он тут же отдал ее мне.

— Когда это было?

— Сегодня утром. Полицейские привезли его из Буэ.

— Он еще здесь?

— Где-нибудь в парке, наверное. А что? — Лицо Рут стало серьезным, — Вы же не думаете, что он украл ее, правда? Потому что это не так. На него это совсем не похоже.

— Можно, я возьму ее с собой, мисс Бруар? — Сент-Джеймс коснулся края картины. — Ненадолго. Обещаю, что с ней ничего не случится.

— Зачем?

Вместо ответа он лишь добавил:

— Если вы не возражаете. Вам не о чем волноваться. Я скоро ее верну.

Рут взглянула на картину так, словно очень не хотела с ней расставаться, что, вне всякого сомнения, так и было. Однако она почти сразу кивнула и убрала книги с краев холста.

— Надо найти ей хорошую раму, — сказала она. — И подходящее место в доме.

Она передала холст Сент-Джеймсу. Взяв у нее картину, он резко переключился на другую тему.

— Полагаю, вы знали, что у вашего брата была связь с Синтией Мулен, мисс Бруар?

Рут выключила лампу на столе и повернула ее так, как она стояла прежде. Он решил, что ответа не будет, но она все-таки заговорила:

— Я застала их вместе. Он сказал, что собирался рассказать мне обо всем позже. Сказал, что женится на ней.

— Вы ему не поверили?

— Слишком часто, мистер Сент-Джеймс, мой брат заявлял, что наконец-то нашел «ее». «Она — та самая», — говорил он обычно. «Эта женщина, Рут, определенно та самая, которая мне нужна». И он всегда верил в то, что говорил… потому что, как многие люди, всегда принимал бегущие по коже мурашки сексуального влечения за любовь. Проблема Ги была в том, что он был не в состоянии пойти дальше. Поэтому когда влечение угасало — а это рано или поздно случается, — он думал, что это смерть любви, не понимая, что это лишь возможность ее начала.

— Вы говорили с отцом девушки об этом? — спросил Сент-Джеймс.

Рут шагнула к модели военного музея, стоявшей посреди комнаты на своем столе. И смахнула с ее крыши несуществующую пыль.

— Он не оставил мне выбора. Он отказывался расстаться с ней. А это было неправильно.

— Почему?

— Она еще совсем девочка, почти ребенок. У нее нет опыта. Я никогда не возражала, когда он баловался с женщинами постарше, именно потому, что они были старше. Они знали, что делали, хотя могли не знать, что делал он. Но Синтия… Этой было слишком. С ней он перегнул палку. Мне оставалось только пойти к Генри. Я просто не знала, как еще уберечь их обоих. Ее — от разбитого сердца, а его от позора.

— Но и этот способ оказался нехорош, правда?

Она повернулась к модели спиной.

— Генри не убивал моего брата, мистер Сент-Джеймс. Он его пальцем не тронул. У него была такая возможность, но он не смог заставить себя воспользоваться ею. Поверьте мне. Не такой он человек.

Сент-Джеймс видел, насколько необходимо Рут Бруар верить в это. Стоит ей дать волю своим мыслям, и она окажется лицом к лицу с виной, которая ее просто раздавит. А ей и так приходится терпеть страшные муки.

— Вы уверены в том, что именно вы видели из окна в то утро, когда умер ваш брат, мисс Бруар?

— Я видела ее, — сказала она. — Она шла за ним. Я ее видела.

— Вы видели кого-то, — мягко поправила ее Дебора. — Кого-то в черном. Издалека.

— Ее не было в доме. Она шла за ним. Я это знаю.

— Арестован ее брат, — сообщил Сент-Джеймс, — Похоже, полиция считает, что раньше они допустили ошибку. Может быть, и вы видели не Чайну Ривер, а ее брата? Он мог надеть плащ, и всякий, кто раньше видел ее в этом плаще, увидев в нем его… Неудивительно, что вы решили, будто видите Чайну. Произнося это, Сент-Джеймс избегал смотреть на жену, зная, как она отреагирует на любой намек на то, что кто-то из Риверов замешан в преступлении. Но были вопросы, которые требовали ответов, невзирая на чувства Деборы.

— Может быть, обыскивая дом, вы искали и Чероки Ривера? — спросил он у Рут. — Может быть, вы проверили и его спальню, а не только ее?

— Я проверила только ее спальню, — возразила Рут Бруар.

— А комната Адриана? Там вы не искали? Или комната вашего брата? Чайны там не было?

— Адриан не… Ги и эта женщина никогда… Ги не…

Голос Рут замер.

Другого ответа Сент-Джеймсу и не было нужно.

Когда дверь гостиной закрылась за посетителями, Маргарет, не откладывая в долгий ящик, принялась выяснять отношения с сыном. Правда, он попытался последовать примеру гостей и покинуть комнату, но она встала в дверях, как стена, и преградила ему путь.

— Сядь, Адриан. Нам надо поговорить.

Она услышала в своем голосе угрозу и пожалела, что не может контролировать себя, но ее запасы материнской нежности, и без того не бесконечные, порядком поистощились за последнее время, а кроме того, настала пора взглянуть фактам в лицо: Адриан был трудным ребенком с того самого дня, когда впервые увидел свет, а трудные дети часто превращаются в трудных взрослых.

Она долго считала своего сына жертвой обстоятельств и списывала на это его многочисленные странности. Ощущение опасности, вызванное присутствием в его жизни мужчин, которые его не понимали, она долгие годы считала причиной снохождения и заторможенного состояния, из которого ее сына не могло вывести ничто, кроме торнадо. Страхом, что его бросит мать, выходившая замуж не один, а целых три раза, оправдывала его неспособность жить своей жизнью. Травма, перенесенная в раннем детстве, делала понятным тот кошмарный инцидент с публичной дефекацией, результатом которого стало его исключение из университета. Любым его выходкам Маргарет неизменно находила оправдание. Единственное, чего она не могла понять, так это намеренного обмана той самой женщины, которая пожертвовала своей жизнью ради того, чтобы его существование стало более приятным. И за это она требовала компенсации. Если не в виде мести, которой она так жаждала, то хотя бы в виде объяснения.

— Садись, — приказала она. — Ты никуда не пойдешь. Нам надо кое-что обсудить.

— Что? — спросил он, и Маргарет с негодованием отметила, что его голос прозвучал не настороженно, а раздраженно, словно она покушалась на его драгоценное время.

— Кармел Фицджеральд, — сказала она. — Я намерена докопаться до сути.

Он встретил ее взгляд, и она увидела, что наглец принял вызывающий вид, словно подросток, пойманный за запретным делом, которое ему страшно хотелось совершить именно по причине его запретное™, чтобы тем самым без слов выразить свой протест. Маргарет почувствовала, как у нее зачесались ладони: так ей хотелось пощечиной стереть с его физиономии это выражение — верхняя губа чуть приподнята, ноздри раздуваются. Она сдержалась и подошла к стулу.

Он остался стоять у двери, но из комнаты не вышел.

— Кармел. Ладно. И что ты хочешь о ней знать?

— Ты говорил мне, что она и твой отец…

— Ты все выдумала. Ни фига подобного я тебе не говорил.

— Не смей выражаться…

— Ни фига подобного, — повторил он. — Ни хрена подобного, мамочка. Ни хренашечки.

— Адриан!

— Ты все придумала. Всю свою жизнь ты только и делала, что сравнивала меня с ним. А раз так, то с чего бы кому-то предпочесть сына отцу?

— Это неправда!

— Но как это ни смешно, она предпочитала меня. Даже когда он был рядом. Ты скажешь, это потому, что она была не в его вкусе и сама это понимала: не блондинка, не покладистая, как он любил, и не слишком потрясенная его деньгами и властью. Однако все дело в том, что он сам ее не впечатлил, как ни старался. Она знала, что все эти умные разговоры, анекдоты, наводящие вопросы, которые задают, глядя женщине в глаза, — просто игра, и ничего больше. Он не нуждался в ней, то есть не по-настоящему, но если бы захотел, то приударил бы за ней как следует, как делал всегда. Вторая натура. Ты знаешь. Кому и знать, как не тебе? Вот только она не хотела.

— Так зачем же, спрашивается, ты говорил мне… зачем намекал… И не отрицай. Ты ведь намекал. Зачем?

— Ты уже сама все к тому времени вычислила. У нас с Кармел все кончилось после того, как мы съездили сюда, навестить его, и по какой же причине? По той, что я застал его, когда он запускал руки под юбку моей девушке…

— Прекрати!

— И вынужден был положить всему конец. Или она сама так решила, предпочтя его мне. Это было единственное, что ты могла предположить, не так ли? Потому что если это было не так, если отец не отбивал ее у меня, то была другая причина, и тебе не хотелось думать какая, ведь ты надеялась, что все позади.

— Ты болтаешь чушь.

— А произошло вот что, мама. Кармел была согласна практически на что угодно. Сама она не красавица, да и не умница. Она понимала, что ей еще повезет, если удастся подцепить хотя бы одного парня за всю жизнь, а ей хотелось замуж. Выйдя замуж, она не стала бы бегать за мужиками. Короче говоря, вариант она была беспроигрышный. Ты это понимала. Я это понимал. Все это понимали. Даже Кармел. Мы были созданы друг для друга. Возникла лишь одна проблема: компромисс, на который она не смогла пойти.

— Какой еще компромисс? О чем ты?

— Ночной компромисс.

— Ночной? Ты ходил во сне? Она испугалась? Она не поняла, что такие вещи…

— Я писал в постель, — перебил он.

Его лицо пылало от унижения.

— Ясно тебе? Довольна? Я писал в постель.

Отвечая, Маргарет всеми силами старалась сдержать отвращение и не дать ему прозвучать в ее голосе:

— Такое тоже со всяким могло случиться. Перебрал с выпивкой накануне… Или кошмар приснился… Или просто с не-; привычки в чужом доме…

— Каждую ночь, что мы были здесь, — отчеканил он. — Каждую. Она меня жалела, но, вполне естественно, дала после этого задний ход. Даже терпению похожей на мышь любительницы шахмат, которой в жизни ничего не светит, приходит конец. Она готова была мириться с хождением во сне. С ночной испариной. С кошмарами. Даже с моими периодическими загулами. Но спать в моей моче она отказалась, и я не могу ее в этом винить. Я сам в ней сплю тридцать пять лет, и мне порядком надоело.

— Но у тебя же все прошло! Я знаю, что прошло! То, что произошло здесь, в доме твоего отца, это не норма, это отклонение. Больше этого не случится, ведь твой отец умер. Я позвоню ей. Я все ей объясню.

— Что, так приспичило?

— Ты заслуживаешь…

— Давай не будем лгать. Кармел была твоим последним шансом сбыть меня с рук, мама. Но все сложилось не так, как ты надеялась.

— Неправда!

— Вот как? — И он насмешливо покачал головой, забавляясь. — А я-то думал, тебе надоела ложь.

И он снова направился к выходу, который на этот раз никто не загораживал.

Открыл дверь и бросил через плечо, выходя из гостиной:

— С меня хватит.

— Что значит «хватит»? Адриан, ты не можешь…

— Могу, — ответил он. — И сделаю. Я такой, какой есть, то есть нам обоим придется это признать: такой, каким ты хотела меня видеть. Полюбуйся, до чего ты нас довела, мама. Вот до чего: нам с тобой некуда деться друг от друга.

— Так это я во всем виновата? — спросила она, задыхаясь от возмущения при мысли о том, как он истолковывал каждый ее продиктованный любовью шаг.

Ни тебе спасибо за то, что защищала его, ни благодарности за то, что направляла его, ни признательности за то, что оберегала. Господи боже, она, как верный часовой, день и ночь стояла на страже его интересов, и вот он проходит мимо и даже головы в ее сторону не повернет.

— Адриан, это я во всем виновата? — переспросила она, не получив ответа.

Но все, что она услышала, был громкий грубый смех. Закрыв дверь у нее перед носом, ее сын отправился по своим делам.

— Чайна говорит, что у нее с ним ничего не было, — сказала Дебора мужу, едва они вышли на аллею перед домом. Каждое свое слово она взвешивала. — Но может быть… она просто не хотела мне говорить. Может быть, ее смущало то, что она, отскочив от Мэтта, рикошетом влетела в новый роман. Вряд ли она этим гордилась. Не по каким-то моральным причинам, а потому… в общем, это довольно грустно. Иногда… иногда это бывает необходимо. А она всегда это ненавидела. Ненавидела быть в нужде. Ненавидела то, как это ее характеризовало.

— Это объяснило бы, почему ее не было в комнате, — согласился Саймон.

— И еще это дает шанс кому-то другому — кому-то, кто знал, где она, — взять ее плащ, то кольцо, несколько ее волосинок, туфли… Это было бы совсем просто.

— Но сделать это мог только один человек, — напомнил Саймон. — Ты ведь понимаешь, правда?

Дебора отвела взгляд.

— Не могу поверить, что это Чероки. Саймон, есть другие, те, у кого была возможность и, главное, мотив. Адриан, раз. Генри Мулен, два.

Саймон помолчал, наблюдая за тем, как крохотная птичка прыгала в ветвях каштана. Потом скорее выдохнул, чем произнес ее имя, и Дебора остро почувствовала все различие их положений. Он что-то знал. Она ничего не знала. Очевидно, его информация имела какое-то отношение к Чероки.

Все это заставило Дебору ожесточиться, несмотря на его нежный взгляд. Не без некоторой натянутости она спросила:

— Так что же дальше?

Безропотно приняв перемену как в ее голосе, так и в настроении, он ответил:

— Кевин Даффи, полагаю.

Сердце подпрыгнуло у нее в груди, когда она услышала о том, что их поиски обретают новое направление.

— Значит, ты все-таки думаешь, что это кто-то другой.

— Я думаю, что неплохо бы с ним поговорить.

В руках Саймон держал холст, взятый у Рут, и теперь его взгляд устремился к нему.

— А пока не могла бы ты разыскать Пола Филдера, Дебора? По-моему, он где-то рядом.

— Пола Филдера? Зачем?

— Мне хочется знать, откуда у него эта картина. Получил ли он ее на хранение от Ги Бруара или увидел, взял и отдал Рут только тогда, когда его поймали?

— Не представляю себе, как он мог ее украсть. Что он собирался с ней делать? Уж если подросток украдет, то наверняка что угодно, но не картину.

— Это верно. С другой стороны, на обычного подростка он не похож. Кроме того, у меня сложилось впечатление, что его семья едва сводит концы с концами. Может быть, он решил продать картину какому-нибудь торговцу антиквариатом в городе. В этом надо разобраться.

— Думаешь, если я его спрошу, он все мне расскажет? — сказала Дебора с сомнением. — Не могу же я обвинить его в краже.

— Я думаю, что тебе кто угодно расскажет о чем угодно, — ответил ее муж. — И Пол Филдер не исключение.

На этом они расстались, Саймон двинулся к коттеджу Даффи, а Дебора осталась у машины, пытаясь решить, откуда начать поиски Пола Филдера. Вспомнив все, что выпало на его долю за день, она подумала, что сейчас он наверняка отсиживается в каком-нибудь тихом, спокойном уголке. Например, в одном из садов. Придется проверить их один за другим.

Начала она с тропического сада, поскольку он был ближе других к дому. Там в пруду мирно плавали немногочисленные утки, в ветвях вяза звенел хор жаворонков, но никто не смотрел на первых и не слушал вторых, поэтому она повернула в сад скульптур. Именно там похоронили Ги Бруара, и, увидев открытую калитку в окружавшей могилу ограде, Дебора поняла, что мальчик, скорее всего, за ней.

Так оно и оказалось. Пол Филдер сидел на холодной земле возле могилы своего наставника. Его ладонь нежно гладила землю у корней незабудок, посаженных по краю могилы.

Дебора шла через сад, направляясь к нему. Гравий хрустел под ее ногами, но она и не пыталась скрыть свое присутствие. Однако мальчик даже не поднял головы.

Дебора увидела, что вместо ботинок на нем комнатные шлепанцы, да и те на босу ногу. По одной из его худых лодыжек размазалась земля, а края синих джинсов испачкались и обтрепались. Одет он был явно не по погоде. Дебора не могла понять, почему он не дрожит от холода.

По замшелым ступеням она поднялась к могиле. Но не пошла к мальчику, а направилась к беседке за его спиной, где под зимним жасмином стояла каменная скамья. Желтые цветы наполняли воздух нежным ароматом. Вдыхая его, она наблюдала за тем, как мальчик гладит цветы.

— Тебе, наверное, сильно его недостает, — сказала она наконец. — Ужасно, когда теряешь того, кого любишь. Особенно друга. Людям всегда кажется, что они так мало пробыли вместе. По крайней мере, мне всегда так казалось.

Мальчик склонился над незабудкой и оторвал увядший лепесток. Покатал его между большим и указательным пальцами.

Однако по тому, как дрогнули его ресницы, Дебора поняла, что он слушает. И продолжала говорить:

— По-моему, самое главное в дружбе — это свобода быть самим собой. Настоящий друг всегда принимает тебя таким, какой ты есть, со всеми твоими тараканами. Когда тебе хорошо, он рядом. Когда тебе плохо, он тоже рядом. На него можно положиться, он никогда не подведет.

Пол отшвырнул свою незабудку. И выдернул несуществующий сорняк.

— Друг желает тебе только добра, — говорила Дебора. — Даже когда ты сам не знаешь, в чем оно заключается. Наверное, именно таким другом был для тебя мистер Бруар. Тебе повезло, что он был в твоей жизни. Ужасно, наверное, его потерять.

Тут Пол встал на ноги. Вытер ладони о джинсы. Боясь, как бы он не сбежал, Дебора заговорила быстрее, надеясь завоевать доверие неразговорчивого парнишки.

— Когда кто-нибудь уходит вот так… особенно так… я имею в виду то, как ужасно он ушел… как он умер — мы готовы сделать все, что угодно, только бы вернуть человека. Но это невозможно, и, когда мы это понимаем, нам хочется сохранить что-то, принадлежавшее ему, чтобы связь между нами не прерывалась как можно дольше. Пока мы сами не захотим ее прервать.

Пол переступил обутыми в шлепанцы ногами по гравию. Вытер нос рукавом фланелевой рубашки и метнул на Дебору настороженный взгляд. Но тут же отвернулся и уставился на калитку ярдах в тридцати от них. Дебора захлопнула ее, когда вошла, и теперь молча корила себя за то, что сделала. Вдруг он решит, что она заперла его здесь? И не будет говорить.

— У викторианцев была на этот счет отличная идея. Они делали украшения из волос умерших. Ты знал об этом? Звучит ужасно, но если подумать, то, наверное, очень неплохо иметь что-нибудь — брошку или медальон — с частичкой того, кого ты когда-то любил. Жаль, что сейчас так не делают, ведь людям все равно хочется иметь что-нибудь на память об умерших, а если ничего нет… что же делать, приходится брать самим.

Пол перестал переминаться, он стоял совершенно неподвижно, как статуя, и только на щеке заалело пятно, точно след от пощечины.

— Интересно, не так ли произошло с картиной, которую ты отдал мисс Бруар. Быть может, мистер Бруар показал ее тебе потому, что хотел сделать сестре сюрприз. Наверное, он сказал, что это тайна между вами. Поэтому ты был уверен, что больше никто о картине ничего не знает.

Краска залила щеки мальчика и поползла к ушам. Он снова взглянул на Дебору и отвел глаза в сторону. Его пальцы теребили край рубахи, высунувшийся с одной стороны из-за пояса джинсов и оказавшийся таким же поношенным, как и они.

— А потом, когда мистер Бруартак внезапно умер, ты решил оставить картину себе в память о нем. Ведь только ты и он знали о ней. Так кому от этого хуже? Так все было?

Мальчик моргнул, словно его ударили. И выкрикнул что-то нечленораздельное.

— Ничего страшного, — поспешила заверить Дебора. — Картину ведь вернули. Мне просто интересно…

Он повернулся на цыпочках и побежал. Когда Дебора поднялась со скамьи и окликнула его, он уже оставил ступеньки позади и мчался по усыпанной гравием дорожке. Она подумала, что потеряла его, но он вдруг остановился посреди сада рядом с огромной бронзовой статуей, изображавшей сидящую на корточках обнаженную женщину с огромным животом, тяжелыми болтающимися грудями и меланхолическим выражением лица. Он повернулся к Деборе, и она увидела, что он кусает свою нижнюю губу и смотрит на нее. Тогда она сделала шаг вперед. Он не шелохнулся. Она стала приближаться к нему осторожно, точно он был олененком, которого она боялась спугнуть. Когда между ними осталось всего каких-то десять ярдов, он снова бросился наутек. Снова встал, на этот раз у калитки сада, и оглянулся на нее. Открыл и не стал закрывать калитку. И двинулся на восток, но шагом, а не бегом.

Дебора поняла, что это приглашение следовать за ним.

26

Сент-Джеймс застал Кевина Даффи дома. Точнее, за домом, где тот трудился в огороде, находившемся в состоянии зимнего покоя. Кевин ворошил землю чем-то вроде огромных вил, но остановился, едва увидев Сент-Джеймса.

— Вэл ушла в большой дом, — сказал он. — Вы найдете ее на кухне.

— Вообще-то я хотел поговорить с вами, — ответил Сент-Джеймс — У вас не найдется минутки?

Взгляд Кевина упал на холст, который Сент-Джеймс держал в руках, но если он и встречал этот предмет раньше, то виду не подал.

— Считайте, что я вам ее подарил, — ответил он.

— Вы знали о том, что Ги Бруар был любовником вашей племянницы?

— У меня две племянницы, мистер Сент-Джеймс, одной из них восемь лет, другой — шесть. Ги Бруар состоял в разнообразных отношениях с разнообразными людьми. Но педофилия среди его интересов не числилась.

— Я имел в виду племянницу вашей жены, Синтию Мулен, — поправился Сент-Джеймс, — Вы знали, что у Синтии был роман с Бруаром?

Кевин промолчал, но взглянул в сторону большого дома, что само по себе могло служить ответом.

— Вы говорили с Бруаром об этом? — спросил Сент-Джеймс.

И снова молчание.

— А с отцом девушки?

— Тут я ничем не могу вам помочь, — ответил наконец Даффи. — Это все, что вы хотели у меня спросить?

— Вообще-то нет, — сказал Сент-Джеймс, — Я пришел услышать ваше мнение вот об этом.

И он осторожно развернул холст.

Кевин Даффи вогнал вилы зубцами в землю и оставил их так. Он приблизился к Сент-Джеймсу, вытирая руки о штаны, и, взглянув на картину, со свистом втянул воздух.

— Очевидно, мистер Бруар не остановился ни перед чем, чтобы вернуть это, — произнес Сент-Джеймс — Его сестра рассказала мне, что картина пропала у них в сороковые годы. Она не знает ни когда эта картина попала в их семью, ни где она оказалась после войны, ни как ее брат получил ее обратно. Вот я и подумал, не сможете ли вы хотя бы отчасти пролить свет на ее историю.

— Откуда мне…

— В вашей гостиной две полки книг и видеофильмов по живописи, мистер Даффи, а на стене висит диплом по истории искусств. Это и навело меня на мысль, что вы можете поведать об этой картине больше, чем обыкновенный садовник.

— Я не знаю, где она была, — ответил тот. — И как он ее вернул — тоже.

— Вот видите, значит, кое-что вам все-таки известно, — указал Сент-Джеймс — Так откуда она взялась?

Кевин Даффи не сводил с картины глаз.

— Идемте со мной, — пригласил он, повернулся и пошел в коттедж.

У дверей он сбросил заляпанные грязью башмаки и провел Сент-Джеймса в гостиную. Повернув выключатель, зажег на потолке лампы, которые осветили полки с книгами, и взял очки с подлокотника потертого кресла. Просмотрев свою коллекцию томов по искусству, он нашел нужный. Снял его с полки, сел и открыл указатель. Обнаружив в нем то, что искал, он начал перелистывать страницы, пока не остановился на одной. Долго смотрел на нее, прежде чем показать книгу Сент-Джеймсу.

— Смотрите сами, — обратился он к гостю.

То, что открылось взору Сент-Джеймса, оказалось вовсе не репродукцией картины — хотя именно ее он ожидал увидеть, наблюдая за Даффи, — а рисунком, скорее даже наброском будущего полотна. Он был частично закрашен, как будто художник хотел посмотреть, какие цвета будут лучше смотреться вместе. Однако цветным он сделал только платье женщины, выбрав для него тот самый оттенок, который использовал потом в картине. Возможно, позже решение нашлось само собой, и он не стал заполнять цветом остальное, а сразу взялся за тот самый холст, что Сент-Джеймс держал теперь в руках.

Композиция рисунка из книги и все фигуры на нем полностью совпадали с теми, что были на картине, переданной Полом Филдером Рут Бруар. На обоих дама с пером и книгой спокойно сидела на переднем плане, пока человек двадцать рабочих у нее за спиной таскали огромные камни, которым суждено было стать частью огромного готического собора. Единственное различие между эскизом и законченной работой заключалось в том, что по краю первого кто-то написал: «"Святая Варвара", собственность Королевского музея изящных искусств города Антверпена».

— Ага, — протянул Сент-Джеймс задумчиво. — Да. Я сразу понял, что это вещь значительная.

— Значительная? — Священный трепет мешался в голосе Кевина Даффи с недоверием. — Да у вас в руках Питер де Хоох![27] Семнадцатый век. Один из трех мастеров Дельфта. Полагаю, никто даже не подозревал о существовании этой картины до настоящей минуты.

Сент-Джеймс бросил еще один взгляд на то, что было у него в руках.

— Боже милостивый! — поразился он.

— Просмотрите хоть все книги по истории искусств, какие найдете, и нигде не встретите даже упоминания об этой картине, — продолжал Кевин Даффи. — Только рисунок, эскиз. И все. Никто не знает, что де Хоох вообще ее нарисовал. Религиозные сюжеты не были его сильной стороной, поэтому все решили, что он просто побаловался с этим рисунком и забросил его.

— Никто не знал, — пробормотал Сент-Джеймс.

Он видел, что свидетельство Даффи подтверждает слова Рут. Она говорила, что картина была в их семье всегда, никто даже не помнил, как она к ним попала. Передавалась из поколения в поколение от отца к сыну — семейная реликвия. Потому-то, наверное, никому и в голову не пришло пойти с этой картиной к специалистам и выяснить, что это такое. Как сказала Рут, это была просто семейная картина, изображавшая красивую даму с книгой и пером. Сент-Джеймс рассказал Кевину Даффи, как назвала картину Рут.

— Это не перо, — отозвался тот. — Она держит пальмовую ветвь. Пальмовая ветвь — символ мученичества. Это же религиозный сюжет.

Вглядевшись, Сент-Джеймс увидел, что это и правда небольшая пальмовая ветвь, но ему было понятно, почему ребенок, неискушенный в тонкостях живописной символики того времени, мог принять ее за длинное изящное перо.

— Рут рассказала мне, что ее брат ездил в Париж, когда вырос, после войны. Его целью было забрать вещи, принадлежавшие семье, но они все пропали. Полагаю, что и картина в их числе.

— Картина в первую очередь, — согласился Даффи. — Нацисты твердо намеревались вернуть себе все, что они именовали «арийским искусством». У них это называлось «репатриацией». На самом деле эти выродки просто хватали все, что под руку попадало.

— Рут, кажется, считает, что их сосед, некий мсье Дидье Бомбар, имел доступ к их вещам. Если картина хранилась у него, а сам он не был евреем, то как тогда полотно оказалось у нацистов?

— Способов было немало. Среди них и обыкновенная кража. Но были и французские посредники, торговцы антиквариатом, которые скупали вещи для немцев. Да и немецкие торговцы давали в парижских газетах объявления о том, что в таком-то отеле тогда-то будет находиться потенциальный покупатель, просьба приносить картины и прочее. Ваш мсье Бомбар мог продать картину и так. Если он не знал, что это такое, то вполне мог отнести ее кому-нибудь из них, получить свои пару сотен франков и радоваться.

— А потом? Куда она девалась потом?

— Кто знает? — ответил Даффи. — В конце войны союзники организовали специальные команды по поиску художественных ценностей и возвращению их законным владельцам. Но вернуть их было непросто. Один только Геринг вывозил шедевры эшелонами. К тому же миллионы людей погибли, целые семьи исчезли, не оставив наследников, и некому было заявлять свои права на предметы искусства. Ну а те, кто выжил, но не мог доказать свои права на ту или иную вещь, могли считать, что им не повезло.

Он покачал головой.

— То же случилось и с ней, наверное. А может быть, какой-нибудь нечистый на руку парень из армии союзников засунул ее в свой вещмешок и принес домой вместо сувенира. Или какой-нибудь коллекционер-одиночка из Германии купил ее во время войны у французов и сумел сохранить, когда появились союзники. Суть в том, что если вся семья погибла, то кто мог сказать, кому что принадлежало? И сколько лет было Ги Бруару в то время? Двенадцать? Четырнадцать? В конце войны он вряд ли помышлял о том, чтобы вернуть собственность своего семейства. Наверняка он задумался об этом лишь много лет спустя, но поезд уже ушел.

— А сколько лет понадобилось, чтобы найти ее, — сказал Сент-Джеймс — Не говоря уже об армии историков искусства, реставраторов, работников музеев и аукционных домов, сыщиков.

«Плюс небольшое состояние», — добавил он про себя.

— Ему еще повезло, что он вообще ее нашел, — заметил Даффи. — Некоторые шедевры так и затерялись во время войны и никогда больше не всплыли. Из-за других до сих пор идут споры. Ума не приложу, как мистеру Бруару вообще удалось доказать, что эта картина его.

— Похоже, он просто купил ее, не пытаясь ничего доказывать, — объяснил Сент-Джеймс — С его банковских счетов пропала огромная сумма. Ее перевели в Лондон.

Даффи приподнял бровь.

— Вот как? — В его голосе звучало сомнение. — Скорее всего, он купил ее на распродаже какого-нибудь поместья. Или она всплыла в каком-нибудь антикварном магазине где-нибудь в глухой деревне или на блошином рынке. И все же трудно поверить, что никто не заподозрил ее истинной ценности.

— Ну, знатоков живописи не так уж и много.

— Дело не только в этом, — ответил Даффи. — Сразу ведь видно, что вещь старинная. Не может такого быть, чтобы, пока она переходила из рук в руки, никому в голову не пришло показать ее экспертам.

— Но если ее и впрямь украли в конце войны? Какой-нибудь солдат прибрал к рукам… Где? В Берлине? Мюнхене?

— В Берхтесгадене? — предположил Даффи. — У всех нацистских бонз были там дома. А в конце войны союзники там кишмя кишели. Всем хотелось урвать свой кусок.

— Хорошо. В Берхтесгадене, — согласился Сент-Джеймс — Какой-нибудь солдат умыкнул картину, пока вокруг шли грабежи. Привез ее домой, в Хакни, повесил в гостиной над диваном и думать забыл. Там она и висела до его смерти, а потом перешла к его детям. Тех родительское барахло всегда раздражало, и они все продали. С аукциона. На распродаже. Где угодно. Кто-то ее купил. И снова выставил на продажу. На Портобелло-роуд, к примеру. Или в Бермондси. Или в магазине на Кэмден-пэссидж. Или даже в деревне, как вы предположили. Люди Бруара искали ее годами, и, как только она появилась, они тут же ее схватили.

— Полагаю, так все и было, — кивнул Даффи, — Нет. Уверен, что иначе быть просто не могло.

Столь решительное утверждение Даффи заинтриговало Сент-Джеймса.

— Почему? — спросил он.

— Потому что у мистера Бруара не было другого способа вернуть эту картину. Доказать, что она принадлежит ему, он не мог. Значит, остается только покупка. Купил он ее не на «Кристи» и не на «Сотби», стало быть…

— Погодите, — перебил его Сент-Джеймс — А почему не на «Кристи» или «Сотби»?

— Ее бы перекупили. Кто-нибудь из Гетти, у них же карман бездонный. Или какой-нибудь арабский нефтяной магнат. Да мало ли кто.

— Но у Бруара были деньги…

— Таких денег у него не было. Точнее, было, но недостаточно. На «Кристи» и «Сотби» сразу поняли бы, что за эту картину будут драться коллекционеры всего мира.

Сент-Джеймс взглянул на полотно: размеры восемнадцать на двадцать четыре дюйма, холст, масло, рука гениального мастера, несомненно. Очень отчетливо он произнес:

— О какой сумме мы говорим, мистер Даффи? Сколько, по-вашему, стоит эта картина?

— Я бы сказал, десять миллионов фунтов, самое малое, — ответил ему Кевин Даффи. — И это еще до начала торгов.

________

Пол вел Дебору куда-то в обход большого дома, и сначала она думала, что он держит путь к конюшням. Но он даже не взглянул в их сторону, пересек двор, который отделял конюшни от дома, и углубился в заросли кустарника.

Последовав за ним, Дебора очутилась на широком лугу, за которым начиналась вязовая роща. Пол как раз скрылся между деревьями, и она прибавила шагу, чтобы не потерять его. Подойдя к деревьям, она увидела, что через рощу ведет хорошая тропа, упругая от покрывавшего ее ковра из палых листьев. Дебора шла по ней до тех пор, пока впереди между стволами не замелькала круглая земляная насыпь. Она увидела Пола, который взбирался на нее. Она испугалась, как бы не упустить его совсем, но на самом верху он остановился. Оглянулся, словно проверяя, не отстала ли она, подождал, пока она подойдет к насыпи, протянул ей руку и помог перебраться на другую сторону.

За насыпью Дебора увидела, что подробно и заботливо распланированные парки Ле-Репозуара уступали там место широкому заброшенному лугу, где сорняки, кусты и ежевика разрослись так, что человеку было по пояс. Протоптанная сквозь них тропинка вела к странному земляному кургану. Она ничуть не удивилась, когда Пол, спрыгнув на землю, припустил прямо к нему. Добежав до кургана, он повернул направо и скрылся за его основанием. Она поспешила за мальчиком.

Ей было непонятно, как странный холм может стать хранилищем картины, но тут она увидела дорожку из камней, заботливо выложенную вокруг кургана. Только тогда она поняла, что холм перед ней не настоящий, а выстроенный руками человека в доисторические времена.

Тропа вокруг была так же хорошо утоптана, как и та, что вела от насыпи, и, обогнув холм по периметру, Дебора увидела Пола Филдера, который возился над комбинацией замка в старой покосившейся дубовой двери, преграждавшей доступ внутрь кургана. Похоже, он услышал ее шаги, потому что прикрыл плечом замок, не давая ей разглядеть шифр. В замке что-то щелкнуло, крякнуло, и вот Пол открыл ногой дверь, засовывая замок в карман. Открывшееся в склоне холма отверстие оказалось совсем небольшим, высотой не более трех с половиной футов. Пол пригнулся, бочком протиснулся под притолоку и скрылся в темноте.

Деборе оставалось либо бежать докладывать обо всем Саймону, как подобает послушной маленькой женушке, либо нырнуть за мальчиком в глубину холма. Она выбрала последнее.

Ступив за дверь, она оказалась в узком, пропахшем сыростью проходе, тяжелый земляной потолок словно придавил ее к полу, от которого его отделяли всего каких-то пять футов. Но ярдов через шесть проход стал шире и выше, плавно перейдя в центральный зал, слабо освещенный сочившимся снаружи дневным светом. Дебора выпрямилась, моргая, и стала ждать, когда глаза привыкнут к полумраку. Когда это произошло, она увидела, что стоит в большой камере. Все в ней — пол, стены и потолок — было сложено из плотно подогнанных друг к другу кусков гранита, а один камень, словно часовой, стоял чуть в стороне, и воображению рисовался воин в полном вооружении, готовый отразить вторжение чужаков. Другой кусок гранита, поднимавшийся над полом дюйма на четыре, служил чем-то вроде алтаря. Рядом с ним стояла свеча, незажженная. Мальчика нигде не было видно.

На мгновение Деборе стало страшно. Ей показалось, что она заперта в этом холме и никто не знает, куда она отправилась. Замысловато выругав себя за то, что слепо доверилась этому Полу Филдеру, она успокоилась и окликнула мальчика. В ответ где-то чиркнула спичка. Из отверстия в покореженной стене справа вырвался луч света. Поняв, что там еще одна камера, она двинулась туда.

Обнаруженный ею проем в ширину был дюймов десять, не больше. Она пролезла в него, почти касаясь холодной и влажной поверхности внешней стены, и увидела, что вторая камера была снабжена множеством свечей и небольшой походной кроватью. В изголовье лежала подушка; в ногах стояла резная деревянная шкатулка; а посередине сидел Пол Филдер с коробком спичек в одной руке и горящей свечой в другой. Он начат пристраивать ее в нишу между двумя камнями внешней стены. Когда это ему удалось, он зажег другую свечу и стал капать воском на пол, чтобы поставить ее.

— Это ваш тайник? — спокойно спросила его Дебора. — Здесь ты нашел картину, Пол?

Это казалось ей маловероятным. Похоже, тайник был предназначен для чего-то иного, и Дебора догадывалась для чего. Ее догадку подтверждало присутствие кровати, а то, что она увидела, протянув руку к шкатулке и открыв крышку, устранило последние сомнения.

Шкатулка была полна презервативов: ребристых, гладких, цветных и с запахом. Их количество позволяло предположить, что тайник использовался для занятий сексом регулярно. Да, лучшее место для свиданий придумать было трудно: скрытое от посторонних глаз, возможно, всеми забытое и в то же время вполне романтическое для девушки, считавшей, что ее свела с возлюбленным сама судьба. Так вот, значит, где Ги Бруар и Синтия Мулен предавались радостям плоти. Непонятным, оставалось только одно: зачем он приводил сюда еще и Пола Филдера.

Дебора взглянула на мальчика. При свете свечи фарфоровая гладкость его кожи и крутые завитки волос вокруг лица, делавшие его похожим на херувимов с полотен Ренессанса, еще сильнее бросались в глаза. В нем определенно было что-то женственное, а тонкие черты и хрупкое сложение подчеркивали это. И хотя Ги Бруар слыл завзятым бабником, Дебора не спешила сбрасывать со счетов вероятность того, что Пол Филдер также был объектом его желаний.

Мальчик смотрел в открытую шкатулку, которую Дебора поставила себе на колени. Задумчиво он зачерпнул оттуда горсть маленьких хрустящих пакетиков и смотрел, как они лежат на его раскрытой ладони. Дебора негромко спросила:

— Пол, вы с мистером Бруаром были любовниками?

Он швырнул презервативы обратно в шкатулку и захлопнул крышку.

Посмотрев на него, Дебора повторила свой вопрос.

Мальчик резко отвернулся, задул обе свечи и выскользнул через пролом в камнях наружу.

Пол твердил себе, что не будет плакать, потому что это ничего не значит. Почти ничего. Ведь он был мужчиной, а Пол слышал от Билли, от отца, по телику, от парней в школе — когда ходил туда — и изредка украдкой читал в «Плейбое», что мужчины делают это постоянно. А то, что он делал это здесь, в секретном месте, о котором знали только они двое… Ведь здесь он это делал, да? Иначе зачем тут эти блестящие пакетики, если он никого сюда не приводил, если он не приводил женщину, которая была важна для него настолько, что он даже показал ей их с Полом потайное место?

«Сумеешь сохранить нашу тайну, Пол? Я проведу тебя внутрь, если ты пообещаешь мне, что никому не расскажешь о нашем убежище, ладно? Мне кажется, о нем давно все забыли. И пусть так и будет дальше. Хочешь туда? Обещаешь?»

И он, конечно, обещал, что сохранит тайну. Обещал и сохранил.

Он видел кровать, но решил, что мистер Ги иногда на ней отдыхает, или молится, или размышляет, или берет ее с собой в походы. Деревянную шкатулку он тоже видел, но никогда не открывал, потому что родители и грубый жизненный опыт научили его никогда не трогать чужого. По правде говоря, он едва не остановил эту рыжеволосую леди, когда она открыла ее сама. Но та поставила ящичек себе на колени и открыла крышку, прежде чем он успел вырвать шкатулку из ее рук и убрать подальше. А когда он увидел, что там внутри…

Пол был неглуп. Он знал, для чего нужны эти квадратные штучки. И протянул за ними руку, желая убедиться, что они настоящие и не растают как во сне. Но они не только не растаяли, а лежали в его ладони, ощутимо указывая, чем это место было для мистера Ги на самом деле.

Рыжая леди заговорила, но слов он не расслышал, только голос, и комната вдруг закружилась вокруг него. Он почувствовал, что ему надо бежать, стать невидимкой, поэтому он задул свечи и выскочил из камеры.

Но уйти далеко он, разумеется, не мог. Ведь замок был у него и он был ответствен… Не мог же он просто оставить дверь открытой. Ее следовало запереть, ведь он обещал мистеру Ги…

И нечего тут плакать, плакать глупо. Мистер Ги был мужчиной, а у мужчин есть свои потребности, которые они удовлетворяют, где могут, вот мистер Ги и удовлетворял их здесь, и делу конец. К нему, Полу, и к их с мистером Ги дружбе все это не имело ни малейшего отношения. Они стали друзьями с самого начала и оставались ими до самого конца, и даже тот факт, что он делил это место еще с кем-то, ничего не меняет, так? Так ведь?

В конце концов, что говорил мистер Ги?

«Это будет нашей с тобой тайной».

Разве он говорил, что никто и никогда ее больше не узнает? Разве он намекал, что в его жизни никогда не будет человека, важного настолько, чтобы получить доступ в их убежище? Нет, не говорил. И он не лгал. Значит, нечего расстраиваться… и слезы лить тоже нечего…

«Как тебе это нравится, маленькая задница? Как он тебе дает, а?»

Вот что думал про них Билли. Но ничего подобного никогда не было. Если Пол и хотел стать ближе к предмету своего обожания, то это было желание уподобиться ему, а не слиться с ним воедино. А желание уподобиться возникало из того, чем они делились здесь.

«Тайное место, тайные мысли. Место, где можно поговорить или побыть. Вот для чего оно, мой принц. За этим я прихожу сюда».

Как оказалось, не только. Но Пол решил, что убежище все равно останется для него священным, пока он сам не начнет думать о нем иначе.

— Пол? Где ты?

Он слышал, как она выкарабкивается из внутренней камеры. Двигалась она на ощупь, поскольку свечи не горели. Но как только она доберется до большой камеры, все будет нормально. Свеча не горела и здесь, но через открытую дверь снаружи падал луч света, который рассеивался, словно туман, попадая внутрь холма.

— Ты здесь? — спросила она. — А, вот ты где. Ну ты меня и напугал! Я думала…

Она негромко рассмеялась, но Пол понял, что она боится и стыдится своего страха. Это чувство было ему хорошо знакомо.

— Зачем ты меня сюда привел? — спросила она его. — Из-за… ну, из-за той картины?

Он почти забыл. Увидел шкатулку, раскрытую, полную этих штуковин, которые все ему рассказали… И почти забыл. А он хотел, чтобы она узнала и поняла, потому что кто-то ведь Должен. Мисс Рут не верила, что он мог украсть из Ле-Репозуара хоть что-нибудь, но другие всегда будут его подозревать, если он не объяснит, как к нему попала эта картина. А он не вынесет этого, не вынесет подозрения, ведь Ле-Репозуар — его единственное убежище на всем острове, которое он не хотел и не мог потерять, потому что невыносимо сидеть дома с Билли или торчать в школе, слушая насмешки и зубоскальство и зная, что ему некуда больше пойти и не на что надеяться. Но и рассказывать кому-либо из поместья о том, где он нашел картину, ему тоже нельзя, потому что иначе он выдаст секрет дольмена, который поклялся хранить. Вот и выходило, что рассказать он мог только незнакомке, которой все равно, ведь она скоро уедет и не вернется сюда никогда.

Только теперь… Он не мог показать ей место, где была картина. Там скрывался его собственный секрет. А показать было нужно, поэтому он встал на колени перед низким алтарем, прямо напротив трещины, которая тянулась по всей его задней поверхности у самого основания. Взял из углубления свечу и зажег. Потом показал леди, куда смотреть.

— Здесь? — спросила она. — Картина лежала здесь?

Ее взгляд устремился на Пола, и тот почувствовал, что она изучает его лицо, поэтому торжественно кивнул. Он показал ей, как картина могла лежать там и оставаться невидимой для всякого, кто не обошел бы алтарный камень сзади и не опустился бы перед ним на колени, как это сделал Пол.

— Как странно, — тихо сказала леди.

Но ее улыбка, когда она посмотрела на него, была доброй. Она добавила:

— Спасибо тебе, Пол. Знаешь, по-моему, ты и не думал оставлять картину себе, я права? По-моему, ты совсем не такой человек.

— Мистер Узли, сделать переход как можно менее болезненным для вас — это наша работа, — сказала девушка Фрэнку.

В ее голосе было куда больше сочувствия, чем он мог рассчитывать, глядя на столь юное существо.

— Мы здесь для того, чтобы помочь вам пережить потерю. Поэтому все, что вы хотите уладить с моргом, мы для вас уладим. Мы здесь для вашего удобства. Прошу вас, пользуйтесь этим.

По мнению Фрэнка, она была слишком молода, чтобы заправлять встречами и церемониями и вообще предлагать услуги, предоставляемые похоронным бюро Маркхэма и Свифта. На вид ей было не больше шестнадцати, хотя на самом деле могло оказаться за двадцать, а представилась она как Арабелла Агнесс Свифт, старшая правнучка основателя фирмы. Тепло пожав ему руку, она провела его в свой офис, который, учитывая настроения убитых горем людей, обычно приходивших туда, был отделан совсем не по-офисному. Больше всего он походил на типичную бабушкину гостиную с гарнитуром мягкой мебели из трех предметов, кофейным столиком и семейными фотографиями на полке фальшивого камина, в котором горел электрический огонь. Нашелся среди них и снимок самой Арабеллы. На нем она была изображена в мантии выпускницы университета. Собственно, именно этот снимок и выдал Фрэнку ее истинный возраст.

Она вежливо ждала его ответа. Обтянутый кожей том скромно лежал на столе, вне всякого сомнения скрывая под своим переплетом фотографии гробов, из которых предлагалось выбирать скорбящим родственникам. Раскрытый отрывной блокнот она положила себе на колени, когда садилась на диван рядом с Фрэнком, но ручку в руки не взяла. Настоящий современный профессионал до мозга костей, нисколько не похожий на мрачных диккенсовских персонажей, которые рисовались его воображению, когда он еще только готовился переступить порог похоронного бюро.

— Мы могли бы провести церемонию прямо здесь, в нашей часовне, если вы предпочитаете, — сказала она вполне доброжелательно. — Не все же регулярно посещают церковь. Некоторые придерживаются агностических взглядов.

— Нет, — ответил Фрэнк наконец.

— То есть вы хотите церковную службу? Позвольте, я запишу ее название. И имя священника, если не возражаете.

— Не надо церемонии, — сказал Фрэнк. — И похорон не надо. Он бы этого не хотел. Я хочу, чтобы его…

Фрэнк остановился. «Я хочу» звучало как-то неуместно.

— Он предпочитал кремацию. Вы ведь это делаете, правда?

— О да. Делаем, конечно, — заверила его Арабелла. — Мы все организуем и привезем тело прямо в государственный крематорий. Вам надо будет только забрать урну. Позвольте, я вам покажу…

Она наклонилась вперед, и он ощутил запах ее духов, приятный аромат, вероятно утешавший тех, кто в этом нуждался. Даже ему, не искавшему сочувствия, эти духи напомнили запах материнской груди.

«И как только эти парфюмеры узнают, какой именно аромат способен проделывать с вами такие штуки?» — подумал он.

— Есть несколько разновидностей, — продолжала Арабелла. — Ваш выбор должен быть продиктован тем, что вы хотите сделать с прахом. Некоторые люди находят утешение в том, чтобы хранить его дома, тогда как другие…

— Не надо никакой урны, — перебил ее Фрэнк. — Я возьму прах как он есть. В коробке. Или в пакете. Ну, в чем он бывает.

— Да, конечно.

Ее лицо было абсолютно бесстрастно. Комментировать то, как любящие родственники усопших поступают с их останками, не входило в ее служебные обязанности, и она свое дело знала туго. Возможно, выбор Фрэнка и не принесет Маркхэму и Свифту тех барышей, к которым они привыкли, но это уже не его, Фрэнка, проблемы.

Итак, организационные вопросы были решены быстро и без суеты. Фрэнк глазом не успел моргнуть, как снова сидел за рулем своего «пежо», направляясь вниз по Брок-роуд, а потом вверх, к гавани Сент-Сэмпсон.

Все оказалось куда проще, чем он ожидал. Сначала он вышел из дома и направился к соседним коттеджам, проверить их содержимое и запереть двери на ночь. Вернувшись, он подошел к отцу, который неподвижно лежал у лестницы, разбросав ноги и руки.

— Папа! Господи! — воскликнул он. — Я же просил тебя никогда не подниматься…

И бросился рядом с ним на колени. Оказалось, что тот еще дышит, пусть и едва заметно. Фрэнк встал, походил взад и вперед по комнате, посмотрел на часы. Выждав минут десять, он подошел к телефону и набрал номер «скорой помощи». Рассказал о случившемся. И стал ждать.

Грэм Узли умер раньше, чем «скорая» добралась до Мулен-де-Нио. Когда его душа покинула бренное тело и предстала перед судом Всевышнего, Фрэнк обнаружил, что плачет от жалости к ним обоим и скорби о потерянном, — за этим занятием и застали его санитары: он плакал, точно ребенок, положив себе на колени голову отца с синяком в том месте, где его лоб коснулся ступеньки.

Следом приехал врач Грэма и похлопал Фрэнка по плечу огромной лапой. Старик не мучился, заявил доктор Ланглуа. Вероятно, когда он пытался взобраться по лестнице, у него случился сердечный приступ. Такое напряжение в его-то годы, чего вы хотите. Но, учитывая, как мало изменилось его лицо… Скорее всего, он был без сознания, когда ударился о ступеньки, и вскоре умер, не успев понять, что с ним случилось.

— Я отлучился, только чтобы запереть коттеджи на ночь, — объяснял Фрэнк, чувствуя, как засыхающие на щеках слезы превращаются в соль, которая начинает щипать растрескавшуюся кожу вокруг глаз. — А когда вернулся… Я ведь говорил ему, чтобы он даже не пытался…

— Они терпеть не могут покровительства, эти старики, — сказал Ланглуа. — Я постоянно с этим сталкиваюсь. Знают, что уже не так резвы, как когда-то, но не хотят быть обузой для окружающих, поэтому и не просят помочь, когда им что-нибудь нужно.

Он сжал плечо Фрэнка.

— Вряд ли ты мог что-нибудь тут поделать, Фрэнк.

Он подождал, пока придут санитары с носилками, но не ушел и после того, как они унесли тело. Фрэнк почувствовал себя обязанным предложить ему чаю, а когда доктор сознался, что не отказался бы и от капельки виски, принес бутылку «Обан» и на два пальца наполнил стакан, после чего проследил, как доктор с наслаждением выпил.

Прежде чем уйти, Ланглуа заметил:

— Как бы мы ни готовились, но родители всегда уходят неожиданно. Хотя ему было… сколько? Девяносто?

— Девяносто два.

— Девяносто два. Он был готов к смерти. Они все такие. Их поколение, я имею в виду. Они приготовились умирать еще пятьдесят лет тому назад. Пари держу, что каждый день, прожитый после сорокового года, он считал даром небес.

Фрэнку отчаянно хотелось остаться одному, но Ланглуа продолжал разглагольствовать о том, что ему меньше всего хотелось слышать: такие люди, как Грэм Узли, сейчас больше не рождаются; Фрэнк должен радоваться, что ему так повезло с отцом, который к тому же пробыл с ним так долго; Грэм гордился таким сыном, как Фрэнк, с которым он прожил в мире и согласии до самой смерти; нежная и неустанная забота Фрэнка так много значила для старика…

— Никогда не забывай об этом, — торжественно призвал его Ланглуа.

После этого он наконец удалился, а Фрэнк поднялся в свою спальню, где сначала сел на постель, потом лег и стал с сухими глазами дожидаться наступления будущего.

Теперь, добравшись до Саут-Ки, он обнаружил, что попал в ловушку. Поток машин сзади увеличивался по мере того, как любители ходить по магазинам покидали коммерческие кварталы города и разъезжались по домам, а впереди до самой Бульвер-авеню стояла огромная пробка. Там, на перекрестке, грузовик с прицепом поворачивал на Саут-Ки, но заложил слишком крутой угол и застрял, собрав вокруг себя множество машин, которые пытались проехать мимо, но не могли, потому что места было мало, да еще и зеваки набежали со своими советами. Видя это, Фрэнк резко вывернул руль своего «пежо» влево. Выбравшись из потока машин на край набережной, он припарковался лицом к воде и вышел из машины.

В это время года всего несколько лодок покачивались на воде у полированной стены гранитной набережной, зато на лизавших ее волнах в декабре не было бензиновых пятен, которыми они изобилуют в разгар лета, в сезон легкомысленных лодочников-любителей, этого вечного проклятия гернсийских рыбаков. Из противоположного конца гавани, от северной оконечности моста, неслась какофония звуков, производимых рабочими судоверфи: там стучали молотками, проводили сварку, скребли и материли суда, вытащенные из воды на зиму для тщательной проверки. Хотя Фрэнк хорошо знал, что означает каждый звук и какое отношение он имеет к работе на верфи, его воображение превращало их в нечто иное: стук молотков стал ритмичным маршем подкованных сапог по булыжной мостовой, металлический скрежет — лязгом взводимых затворов, ругань — понятным на любом языке приказом «пли!».

Он никак не мог выкинуть из головы истории отца, даже теперь, когда это было особенно необходимо: он слушал их пятьдесят три года, они всегда повторялись, но никогда не приедались, но вот настал момент, когда он больше не хотел их знать. А они все продолжали приходить на ум, хотел он того или нет. Двадцать восьмое июня одна тысяча девятьсот сорокового года, шесть пятьдесят пять пополудни. Ровно гудя двигателями, приближались самолеты, и по мере их приближения росла паника и сумятица среди тех, кто собрался в гавани Сент-Питер-Порта, чтобы, по обыкновению, проводить почтовый пароход, и тех, кто дожидался своей очереди на разгрузку помидоров, привезенных на машинах к причалам торговых судов… Гавань была полна людьми, и, когда шесть самолетов пролетели над ней, все, кто там был, оказались либо ранены, либо убиты. Зажигательные бомбы сыпались на грузовики, которые тут же взлетали к небесам, пулеметы косили людей без разбора. Мужчин, женщин и детей.

Потом начались депортации, допросы, казни и отправки в лагеря. А еще немедленная зачистка всех, в чьих жилах текла хотя бы капля еврейской крови. И бесконечные прокламации и мандаты. Нарушишь один — попадешь на каторжные работы, нарушишь другой — познакомишься с расстрельной командой. В газетах была цензура, в кино — цензура, на радио — цензура, в мозгах, и то цензура.

Рыночные спекулянты беззастенчиво наживались на бедах сограждан. Фермеры, у которых были радиоприемники, прятали их в амбарах, вдруг становясь героями. Целый народ принужден был вести существование, давно забытое цивилизованным миром, — люди рылись на помойках в поисках еды и растопки, а гестаповцы шныряли меж ними, подсматривая и подслушивая, готовые броситься на всякого, кто делал хоть одно неверное движение.

«Люди умирали, Фрэнки. Вот здесь, на этом острове, люди страдали и гибли от рук гуннов. Но находились и такие, которые боролись, как могли. Так что смотри, никогда не забывай об этом. И гордись своими предками, сынок. Они были среди тех, кто знавал худшие времена и выжил, чтобы рассказать о них другим. Не всякий паренек на этом острове может похвастать тем же, Фрэнк».

Голос и эти воспоминания. Они буквально пропитаны отцом. Фрэнк понял, что ему от них не избавиться. Голос и воспоминания будут преследовать его до конца дней. Он может утопиться в Лете, но это не поможет ему забыть.

Считается, что отцы не должны лгать своим сыновьям. Если уж они решили стать отцами, то обязаны передавать детям истины, усвоенные ими на собственном опыте. Кому же еще доверять человеку, как не собственному отцу?

К этому все и свелось для Фрэнка, пока он стоял в одиночестве на набережной и глядел в воду, видя в ней отражение истории, беспощадно вылепившей по своему образу и подобию целое поколение островитян. Все свелось к доверию. Он подарил его своему отцу — единственный дар, который может принести ребенок огромному и неприступному родителю. Грэм радостно принял его детский дар и грубо им злоупотребил. Их отношения, построенные на лжи, походили на хрупкую решетку из клея и соломы. Неудивительно, что первый же порыв ветра ее разметал. Постройка оказалась настолько неустойчивой, что ее будто не было вовсе.

Прожить более полувека, притворяясь, будто не имеешь отношения к смерти ни в чем не повинных людей… Фрэнк не был уверен, что ему удастся когда-нибудь восстановить теплое чувство, которое он испытывал к отцу раньше, и победить отвращение, оставшееся в нем после смерти Грэма Узли. Он знал, что сейчас он на это не способен. Может быть, когда-нибудь… Когда ему самому будет столько же, сколько было его отцу… Если в таком возрасте он начнет смотреть на жизнь по-другому…

Цепочка машин у него за спиной пришла наконец в движение. Он развернулся и увидел, что грузовик на перекрестке ухитрился выбраться из тупика, в который сам себя загнал. Тогда Фрэнк снова сел в машину и влился в поток автомобилей, покидающих Сент-Сэмпсон. Вместе с ними он добрался до Сент-Питер-Порта, где набрал скорость, миновав промышленную зону на Бульвер-авеню, и вырвался оттуда на дорогу, которая описывала вытянутый полумесяц вдоль берега Бель-Грев-Бей.

До возвращения домой ему надо было сделать еще одно дело, поэтому он продолжал ехать на юг, между морем, раскинувшимся по левую руку от него, и Сент-Питер-Портом, вздымавшимся, точно серая ступенчатая крепость, по правую руку. Проехав под деревьями Ле-Валь-де-Терр, он вырулил на Форт-роуд и подкатил к дому Дебьеров всего минут на пятнадцать позже, чем было условлено.

Он предпочел бы избежать еще одного разговора с Нобби. Но архитектор позвонил сам и так настаивал на встрече, что привычное чувство вины перед ним заставило Фрэнка ответить: «Очень хорошо, я заеду» — и назвать время, когда он сможет появиться.

Нобби сам открыл ему дверь и проводил Фрэнка на кухню, где, при явном отсутствии жены, готовил мальчикам чай. В комнате было непереносимо жарко, так что лицо Нобби лоснилось от пота. В воздухе висел тяжелый запах подгоревших рыбных палочек. Из гостиной доносились звуки компьютерной игры: ритм задавали взрывы, отмечавшие очередную удачу искусного игрока в борьбе против плохих парней.

— Каролина в городе, — пояснил Нобби.

Он выдвинул из духовки противень и склонился над ним. На противне дымился набор рыбных палочек, и запах в кухне стал еще отвратительнее. Нобби скорчил гримасу.

— И как они это едят?

— Что детям радость, то родителям смерть, — констатировал Фрэнк.

Поставив противень на стол, Нобби деревянной ложкой переложил его содержимое на тарелку. Вытащил из холодильника пакет мороженых чипсов, высыпал их на противень и задвинул в духовку. На плите бурно кипела кастрюля. Пар валил из нее и столбом вставал над плитой, точно призрак миссис Битон.[28]

Нобби помешал варево и вынул ложку гороха на пробу. Горошины были неестественно зелеными, точно их покрасили. Взглянув на них с сомнением, Нобби отправил их назад в кипящую воду.

— Вообще-то этим должна заниматься она, — покачал головой горе-повар. — У нее лучше получается. А я в таких делах безнадежен.

Фрэнк знал, что бывший ученик вызвал его не для того, чтобы получить от него мастер-класс по кулинарии, но знал он и то, что в такой жаре ему долго не продержаться. Поэтому он молча взял дуршлаг, откинул на него содержимое кастрюли, прикрыл горох и отвратительные рыбные палочки фольгой, чтобы они не остыли, пока будет готовиться картошка. Сделав это, он открыл окно и спросил у хозяина, который накрывал меж тем стол для сыновей:

— Так зачем ты хотел меня видеть, Нобби?

— Она в городе, — ответил он.

— Ты уже говорил.

— Надеется получить работу. Спроси меня где.

— Ладно. Где?

Нобби невесело рассмеялся.

— В Бюро консультации населения. Спроси меня какую.

— Нобби…

Фрэнк устал.

— Писать их чертовы брошюры.

Нобби снова хохотнул, на этот раз пронзительно и истерично.

— Она ушла из «Архитектурного обозрения», а поступает в Бюро консультации населения. А все благодаря мне. Это я уговорил ее бросить работу. Пиши свой роман, говорил я ей. Борись за свою мечту. Делай как я.

— Мне жаль, что так случилось, — сказал Фрэнк. — Ты даже не знаешь, как мне жаль.

— Нет, конечно. Куда мне. Но вот что самое поганое: все было зря. С самого начала. Ты уже понял? Или ты знал?

Фрэнк нахмурился.

— В каком смысле? Что было…

Нобби снял передник жены, свернул его и повесил на спинку стула. Вид у него был безумный, словно ему доставлял удовольствие их разговор и то, что он поведал своему гостю дальше. Планы, которые по заказу Ги были привезены из Америки, оказались фальшивыми, сказал он. Он видел их собственными глазами, и они незаконны. Насколько он мог судить, к музею они не имели никакого отношения. Что Фрэнк Узли об этом скажет?

— Он и не собирался строить музей, — проинформировал его Нобби. — Это была такая игра, вроде боулинга. А мы были его кеглями. Ты, я, Генри Мулен и всякий, кто еще оказался бы втянутым в этот план. Подать нам надежду, а потом смотреть, как мы корчимся под обломками, когда она рухнет. Вот какая была у него задумка. Однако очередь дошла только до меня. Тут старина Ги скопытился, оставив вас думать да гадать, как бы построить музей без его «благословения». Но я хочу, чтобы вы знали. А то ведь жалко будет, если никто, кроме меня, не узнает, какое необычное чувство юмора было у нашего Ги.

Фрэнк пытался переварить новую информацию. Все в ней противоречило тому, что он знал о Ги как посторонний и испытал лично как его друг. Конец мечтам о музее положила смерть Ги и его завещание. Но чтобы он не собирался его строить… Фрэнк даже в мыслях не мог такого допустить. Ни сейчас и никогда вообще. Слишком дорого он заплатил за это.

— Те планы… — попытался сформулировать он, — Которые привезли американцы…

— Сплошная липа, — ответил Нобби любезно. — Я их видел. Тот тип из Лондона приносил их мне. Не знаю, кто их начертил и для чего они предназначены, но уж точно не для музея в переулке рядом с церковью Спасителя.

— Но он же должен был…

«Что? — подумал Фрэнк. — Что он был должен? Знать, что кто-нибудь начнетразглядывать эти планы? Когда? В ту ночь?»

Ги показал публике мастерски выполненный рисунок здания и объявил, что это и есть выбранный им проект, но никто даже не подумал потребовать предъявить чертежи.

— Его, наверное, обманули, — предположил Фрэнк. — Я знаю точно, что он собирался строить этот музей.

— На какие деньги? — усмехнулся Нобби. — Как ты сам заметил, Фрэнк, в завещании он не оставил ни пенни на строительство чего бы то ни было и не дал Рут никаких указаний на этот счет, на случай, если с ним что-нибудь случится. Нет. Ги никто не дурачил. А вот он нас надул. Всех. И мы ему подыграли.

— Тут должна быть какая-то ошибка. Недопонимание. Быть может, он неудачно вложил деньги в последнее время и потерял капитал, который намеревался отдать на строительство. Вряд ли ему приятно было в этом признаваться… Он боялся потерять лицо в глазах сограждан, вот и продолжал делать вид, будто ничего не случилось, чтобы никто не догадался…

— Ты так думаешь? — Нобби даже не пытался скрыть свое недоверие. — Ты в самом деле так думаешь?

— Как же иначе можно объяснить… Колеса уже завертелись, Нобби. Он не мог не чувствовать ответственности. Ты оставил работу и открыл фирму. Генри вложил деньги в производство стекла. О музее писали газеты, люди ждали, когда он откроется. Если он и впрямь потерял деньги, то ему оставалось только сознаться или притворяться, будто все остается как было, в надежде, что если он затянет дело, то люди постепенно остынут и все забудется.

Нобби у стола скрестил на груди руки.

— Ты и в самом деле так думаешь? — Его интонация яснее слов говорила, что вчерашний ученик стал хозяином положения. — Ну что ж. Понимаю. Тебе сейчас особенно хочется в это верить.

Фрэнку показалось, что он увидел, как прозрение вспышкой осветило лицо Нобби: тот понял, что он, обладатель тысяч и тысяч нежно любимых предметов времен последней войны, совсем не хочет, чтобы его коллекция увидела свет. Но это было просто невозможно, Нобби Дебьер ничего не мог об этом знать. Это было слишком деликатное дело для того, чтобы Нобби мог вот так взять и догадаться. Ему было известно только то, что Фрэнк Узли, как и многие другие, возлагал свои надежды на проект, который лопнул, как мыльный пузырь, разочаровав всех.

— У меня голова пошла кругом, — признался Фрэнк. — Просто не могу поверить. Должно быть какое-то объяснение.

— Я только что дал его тебе. Жаль, правда, что Ги так и не дождался плодов своих махинаций. Смотри, что я тебе покажу.

Нобби подошел к рабочему столу, на который в этом доме, кажется, складывали почту. Вообще-то в жилище Дебьеров это было единственное неубранное место, где кипы писем перемешались с журналами, каталогами и телефонными справочниками. Из-под этой кучи Нобби Дебьер извлек одинарный листок и подал его Фрэнку.

Фрэнк увидел, что это была копия рисунка для рекламного объявления. На нем карикатурный Нобби Дебьер стоял за кульманом, к которому были прикреплены чертежи. Пол вокруг ног карикатурного героя устилали наполовину развернутые рулоны ватмана, на которых виднелись другие чертежи. Рекламное объявление представляло новое предприятие, которое именовалось «Ремонт, переоборудование и перепланировка Бертрана Дебьера» и располагалось тут же, на Форт-роуд.

— Секретаршу мне пришлось, разумеется, уволить, — сказал Нобби с принужденной веселостью, от которой мурашки побежали по коже Фрэнка. — Так что она теперь тоже без работы, что наверняка бесконечно обрадовало бы старину Ги, доживи он до этого.

— Нобби…

— А я буду работать дома, что просто отлично, особенно если учесть, что Каролина, скорее всего, будет проводить значительную часть времени в городе. Я сжег мосты, уволившись из фирмы, но, без сомнения, со временем меня возьмут куда-нибудь еще, если, конечно, от моей репутации еще что-то осталось. Да. Видишь, как замечательно все устраивается, правда?

Забрав у Фрэнка рекламу, он смял ее и сунул под телефонный справочник.

— Мне очень жать, — сказал Фрэнк. — То, как все вышло…

— Безусловно, к лучшему, — ответил Нобби. — Для некоторых.

27

Сент-Джеймс нашел Рут Бруар в оранжерее. Помещение оказалось просторнее, чем ему запомнилось со дня похорон. Воздух был теплым и влажным. Неудивительно, что по стеклам стекала вода. Капли с окон и из поливальной системы падали на широкие листья тропических растений и кирпичную дорожку между ними, создавая неумолчную музыку.

Рут Бруар сидела в середине стеклянного павильона, где кирпичная дорожка расширялась, образуя круглую площадку, на которой помещались шезлонг, белое плетеное кресло, такой же стол и небольшой пруд с лилиями. Рут устроилась в шезлонге, ее ноги покоились на гобеленовой подушке. На столе рядом с ней стоял поднос с чаем. На коленях лежал раскрытый альбом с фотографиями.

— Извините, что так жарко, — сказала Рут, кивком указав на включенный электрический камин, который стоял на кирпичах, добавляя жары оранжерейному климату. — Мне с ним лучше. На самом деле он ничего, конечно, не меняет, но кажется, как будто наоборот.

Она скользнула взглядом по картине, которую он держал в руках свернутой, но ничего не сказала, а пригласила его взять кресло и сесть поближе, чтобы она могла показать ему, «какими мы были».

Альбом оказался своего рода документом, отражавшим пребывание Бруаров в Англии во время войны, когда их отдали в приемные семьи. На снимках были изображены мальчик и девочка на фоне военного и послевоенного Лондона, всегда вместе, всегда серьезные. Дети росли, но торжественное выражение их лиц практически не менялось от снимка к снимку, где они были запечатлены на фоне двери, или ворот, или в саду, или у камина.

— Он никогда меня не забывал, — рассказывала Рут Бруар, переворачивая страницы. — Мы не всегда жили в одной семье, и я страшно боялась, когда он уходил: а вдруг он не вернется, вдруг с ним что-нибудь произойдет, а мне не скажут. Или он просто возьмет и перестанет приходить. Но он говорил, что этого не будет, а если что-нибудь случится, я узнаю. Почувствую, так он говорил. Почувствую, как что-то сдвинулось со своего места во вселенной, а до тех пор волноваться не о чем.

Она закрыла альбом и отложила его в сторону.

— А я ничего не почувствовала, понимаете? Когда он пошел в бухту, мистер Сент-Джеймс, я не почувствовала совсем ничего.

Сент-Джеймс протянул ей картину.

— Но какая удача, что она наконец нашлась, — сказала Рут негромко, беря полотно в руки. — В какой-то мере она возвращает мне семью.

Положив картину поверх альбома, она взглянула на гостя.

— Что-нибудь еще?

Он улыбнулся.

— Вы уверены, что вы не ведьма, мисс Бруар?

— Абсолютно, — ответила она. — Вам ведь еще что-то нужно от меня?

Он признался, что это так. Из ее слов и поведения ему стало ясно, что она не имеет представления о стоимости картины, которую разыскал для нее брат. Но он и не стремился это изменить. Почему-то он понимал, что картина не станет для нее ценнее, даже если она узнает, что это работа мастера.

— Возможно, — начал он, — вы правы в том, что большую часть своих денег ваш брат потратил на поиски этой картины. Но я бы хотел убедиться в этом, просмотрев его бухгалтерию. Вы ведь храните записи дома?

Она ответила, что да, Ги хранил всю свою бухгалтерию у себя в кабинете. Если мистер Сент-Джеймс не откажется последовать за ней, она с удовольствием проводит его туда. С собой они захватили картину и альбом, хотя было совершенно ясно, что Рут Бруар по простоте душевной так и оставила бы их лежать в оранжерее, если бы не он.

В кабинете брата она прошла по комнате и включила все лампы, чтобы разогнать сумрак угасающего зимнего дня. Затем, к удивлению Сент-Джеймса, из шкафа рядом с письменным столом достала обтянутую кожей бухгалтерскую книгу, которой мог пользоваться еще Боб Крэтчит.[29] Заметив реакцию Сент-Джеймса, она улыбнулась.

— Все, что касалось управления отелями, было у нас в компьютере, — пояснила она. — Но в отношении личных финансов Ги был старомоден.

— Да, вид у нее…

Сент-Джеймс запнулся в поисках подходящего эвфемизма.

— Старомодный, — подсказала она. — Не похоже на Ги. Но он так и не поладил с компьютерами. Кнопочные телефоны и микроволновки — дальше этого его доверие к техническому прогрессу не зашло. Однако разобраться в его записях совсем не трудно, вот увидите. Ги отлично вел дела.

Как только Сент-Джеймс уселся за стол и раскрыл гроссбух, Рут вытащила еще пару таких же. Каждый, объяснила она, содержал отчет о расходах ее брата за три года. Они были невелики, так как большая часть денег была записана на ее имя и средства на содержание поместья всегда снимались с ее счетов.

Завладев самым последним гроссбухом, Сент-Джеймс перелистал его, чтобы посмотреть, каков был последний год жизни Ги Бруара. Очень скоро он увидел, что все его расходы подчинялись определенному принципу, который носил имя Анапе Эббот. Бруар то и дело выкладывал денежки, оплачивая за свою возлюбленную все, начиная с пластических операций и кончая налогом на собственность, закладными на дом, каникулами в Швейцарии и Белизе и обучением ее дочери в школе моделей в Лондоне. Помимо этого в расходах значилась покупка одного «мерседеса-бенц», десяти статуй, внесенных в реестр по имени скульптора и названию, заем Генри Мулену, обозначенный как «горн», и еще несколько займов или подарков сыну. Сравнительно недавно он приобрел участок земли у церкви Святого Спасителя и заплатил Бертрану Дебьеру, а также компаниям «Дизайн шкафов» Де Картере, «Тиссье электрик» и «Водопроводные работы» Бертона-Терри.

Из этих последних записей Сент-Джеймс сделал вывод, что какое-то время назад Бруар действительно собирался построить военный музей и даже нанять Бертрана Дебьера в качестве архитектора. Однако девять месяцев назад все платежи, хотя бы отдаленно напоминавшие расходы по строительству общественного здания, полностью прекратились. Тогда же подробные записи, которые вел Бруар до этого, сменились столбцами цифр, заполнявшими конец одной страницы и начало другой и объединенными фигурной скобкой, без указания получателя. Тем не менее Сент-Джеймс догадывался, что это была «Интернэшнл аксесс». Цифры совпадали с теми, которые предоставили в банке Ле Галле. Он отметил, что последний платеж — самый крупный — был отправлен с Гернси в тот самый день, когда на остров прибыли Риверы.

Сент-Джеймс попросил у Рут Бруар калькулятор, и она тут же вытащила его из ящика в письменном столе брата. С его помощью Саймон сложил все цифры, которые обозначали суммы, отправленные неизвестному получателю. Получилось чуть больше двух миллионов фунтов.

— С какой суммы начал ваш брат, когда вы поселились здесь? — спросил он у Рут. — Вы, кажется, рассказывали, что он почти все отписал вам, но кое-что оставил на личные расходы? Вы знаете сколько?

— Полтора миллиона фунтов, — сказала она. — Он считал, что при правильном вложении на безбедную жизнь ему хватит и процентов с этого капитала. А что? Что-нибудь…

«Не так», — хотела закончить она, но сдержалась, поскольку в этом не было необходимости.

С момента смерти ее брата в его финансовых делах не так было практически все.

Телефонный звонок избавил Сент-Джеймса от необходимости отвечать. Рут подняла трубку с аппарата на столе и почти сразу передала ее гостю.

— Портье в твоем отеле тебя невзлюбила, — сообщил ему Томас Линли из Лондона. — Она советует тебе приобрести мобильный телефон. Это ее слова, я только передаю.

— Понятно. Ну что, нарыл что-нибудь?

— И не говори. Загадочное дело, хотя не думаю, что тебя это сильно обрадует. Скорее ты решишь, что это только палка тебе в колеса.

— Дай-ка я угадаю. В Бракнелле нет компании «Интернэшнл аксесс».

— В яблочко. Я позвонил старому приятелю из Хендона. Он там в отделе нравов работает. Так вот, он прогулялся по адресу, который числится за «Интернэшнл аксесс», и обнаружил там солярий. Открылся он восемь лет тому назад и с тех пор процветает: видно, в Бракнелле отбоя нет от желающих позагорать.

— Учту на будущее.

— И они там понятия не имели, о чем им толковал мой человек. Пришлось снова поговорить с банком. Я напомнил им про Управление по финансовым услугам, и они согласились предоставить мне кое-какую информацию по счетам этой самой «Интернэшнл аксесс». Оказалось, что деньги, поступавшие на них с Гернси, через сорок восемь часов переводились дальше, в Джексон Хайте в Квинсе, Нью-Йорк.

— Джексон Хайте? Это что…

— Название места, а не имя получателя.

— А имя ты из них вытряс?

— «Валера и сын».

— Тоже фирма?

— Видимо, да. Только не знаю какая. И банк тоже не знает. Они не вправе задавать подобные вопросы и тэ дэ, и тэ пэ. Однако похоже… короче, ты понимаешь, на что это похоже: такие вещи всегда вызывают у американского правительства зверский аппетит.

Сент-Джеймс изучал рисунок ковра у себя под ногами. Он вспомнил о Рут Бруар, лишь когда поднял глаза и увидел ее рядом. Лицо ее было серьезно, но больше он ничего на нем не прочел.

Он повесил трубку после того, как Линли заверил его в том, что нужные колеса уже вертятся и в фирму «Валера и сын» уже дозваниваются, однако предупредил, чтобы Сент-Джеймс не слишком рассчитывал на помощь из-за океана.

— Если наше дело таково, каким кажется, то мы упремся в стену, не заручившись мощной поддержкой с той стороны. Кого-нибудь вроде Международной налоговой службы, ФБР, полиции Нью-Йорка.

— Да уж, они помогут, — кисло заметил Сент-Джеймс,

Линли усмехнулся.

— Я буду на связи.

И повесил трубку.

Поговорив с Линли, Сент-Джеймс на минуту задумался, стараясь понять, что же он узнал. Он сравнил новую информанию с тем, что ему было известно, и выводы, к которым он пришел, совсем ему не понравились.

— В чем дело? — наконец не выдержала Рут Бруар.

Он пошевелился.

— Я вот подумал, а не сохранилась ли у вас упаковка, в которой прибыли из Америки чертежи музея, мисс Бруар?

Когда Дебора вышла из кустарника, то не сразу разглядела мужа. Смеркалось, к тому же она задумалась о том, что видела в доисторическом кургане, который показал ей Пол Филдер. Более того, она размышляла о том, откуда мальчик знает код и почему он так упорно загораживал его спиной от ее взгляда.

Поэтому она заметила Саймона лишь тогда, когда почти уткнулась в него носом. С граблями в руках он ворошил что-то у трех пристроек, ближайших к большому дому. Рылся он в мусоре, вывалив для этого на землю содержимое четырех контейнеров.

Когда она окликнула его, он замер.

— Решил сменить профессию? — спросила она.

— А что, это мысль, — улыбнулся он. — Только я бы специализировался на мусоре поп-звезд и политиков. Что ты выяснила?

— Все, что ты хотел знать, и даже больше.

— Пол рассказал тебе про картину? Молодец, дорогая.

— Я бы не стала утверждать, что Пол вообще умеет говорить, — отметила она. — Зато он показал мне место, где нашел картину, правда, я сначала подумала, что он хочет меня там запереть.

И она рассказала про курган, про то, где он находится, и как запирается дверь, и что хранится в двух его камерах из камня.

— Презервативы, складная кровать, — закончила она. — Понятно, зачем Ги Бруар ходил туда, Саймон. Хотя, честно говоря, мне не ясно одно, почему он не крутил свои амуры в доме.

— Там ведь почти всегда была его сестра, — напомнил ей Сент-Джеймс- А поскольку амуры он крутил с подростком…

— С двумя, если Пол Филдер был одним из них. Полагаю, так оно и было. Гадость какая, правда?

Она оглянулась на кустарник, лужайку, тропу, ведущую через рощу.

— Да уж, — констатировала она, — можешь мне поверить, глаза они никому не мозолили. Чтобы найти этот дольмен, надо точно знать дорогу.

— А он показал тебе где?

— Где он нашел картину?

Саймон кивнул, и Дебора объяснила.

Ее муж слушал, опираясь на грабли, словно отдыхающий фермер. Когда она закончила свое описание алтарного камня и трещины за ним, он уточнил, находится ли трещина в полу или нет, и, услышав утвердительный ответ, покачал головой.

— Этого не может быть, Дебора. Картина стоит целое состояние.

И рассказал ей все, что узнал от Кевина Даффи.

— И Бруар наверняка знал это, — закончил он.

— Знал, что это де Хоох? Но откуда? Ведь картина хранилась в их семье десятилетиями, она передавалась от отца к сыну как семейное достояние. Откуда ему было знать? Ты бы на его месте знал?

— Нет. Но он не мог не знать, сколько он отдал, чтобы вернуть ее, а сумма была в районе двух миллионов фунтов. Никогда не поверю, что, потратив столько денег и пойдя на такие жертвы, он хотя бы на пять минут оставил ее внутри холма.

— Но ведь он запирается!

— Дело не в этом, дорогая. Речь идет о полотне семнадцатого века. Он не оставил бы его в тайнике, где ему могли повредить холод или сырость.

— Значит, по-твоему, Пол лжет?

— Я ничего такого не говорил. Я только выразил сомнение в том, что Бруар оставил картину в доисторическом холме. Если он и впрямь хотел припрятать ее до дня рождения своей сестры, как она утверждает, то нашел бы дюжину мест в собственном доме, где это можно было сделать, не подвергая картину опасности.

— Значит, кто-то другой…

— К сожалению, иные версии не имеют смысла.

И он снова взялся за грабли.

— Что же ты тогда ищешь?

Она услышала дрожь в своем голосе, и по тому, как он взглянул на нее потемневшими от тревоги глазами, поняла, что он тоже это заметил.

— То, в чем она попала на Гернси, — ответил он.

Он продолжал разгребать мусор до тех пор, пока не обнаружил то, что ему, по-видимому, было нужно. Это оказалась трубка тридцати шести дюймов в длину и восьми дюймов в диаметре. Оба ее конца закрывали металлические окружности, которые плотно надвигались на края трубки и надежно смыкались вокруг них.

Саймон выкатил ее из мусора и неуклюже наклонился. Когда он повернул находку набок, на ней обнаружился длинный надрез. Он превратился в настоящую дырку с оборванными краями там, где кто-то сорвал внешнюю оболочку трубки, открыв внутреннюю структуру футляра. У них в руках была трубка с потайной вставкой внутри, и не надо было быть Эйнштейном, чтобы понять, для чего использовался этот тайник.

— Ага, — выдохнул Саймон и поглядел на Дебору.

Она знала, что у него на уме, потому что те же мысли роились у нее в голове, хотя ей не хотелось об этом думать.

— Можно, я взгляну?

Она взяла трубку у него из рук, радуясь, что он отдал ее без комментариев.

Осмотрев футляр, Дебора убедилась в самом главном: попасть во внутренний отдел можно было только через внешнюю оболочку. Металлические кольца с обеих сторон были приделаны так крепко, что сорвать их означало бы полностью испортить футляр и его содержимое. Кроме того, любой, будь то получатель груза или таможенный чиновник, взглянув на футляр, сразу понял бы, что с ним что-то делали. Однако на кольцах не было ни царапины. Дебора сказала об этом мужу.

— Я вижу, — ответил он. — А ты поняла, что это значит, или нет?

Дебору разозлил и сам вопрос, и его настойчивость.

— Что? Тот, кто привез это на Гернси, не знал…

— Не открывал его, — перебил он. — Но это вовсе не означает, что этот человек не знал, что внутри, Дебора.

— Как ты можешь так говорить?

Она почувствовала себя очень несчастной. Внутренний голос и все ее инстинкты кричали «нет!».

— Из-за дольмена. Из-за того, что она лежала в дольмене. Ги Бруара убили из-за этой картины, Дебора. Это единственный мотив, который все объясняет.

— Слишком легко, — возразила она. — Это означает, что кто-то хочет нас в этом убедить. Нет! — вскрикнула она, когда он хотел заговорить. — Послушай меня, Саймон. По-твоему, они знали, что везут?

— Один из них, не оба.

— Хорошо. Один знал. Но если это так… если они хотели…

— Он. Если он хотел, — вставил ее муж негромко.

— Да. Отлично. Но ты не принимаешь во внимание других возможностей. Если он…

— Чероки Ривер, Дебора.

— Да. Чероки. Если он хотел забрать эту картину себе, если он знал, что она внутри футляра, зачем ему вообще было везти ее на Гернси? Почему просто не скрыться с ней? Какой смысл в том, чтобы привезти ее сюда и здесь украсть? Нет, этому должно быть какое-то другое объяснение.

— Какое?

— Я думаю, ты знаешь. Ги Бруар открыл посылку и показал картину кому-то еще. Этот человек его и убил.

Адриан на большой скорости мчался по разделительной полосе. Он обгонял все машины подряд, ни на секунду не сбрасывая скорость. Короче говоря, делал все возможное, чтобы вывести Маргарет из себя, но она твердо решила не поддаваться на провокацию. Ее сыну явно не хватало утонченности. Он хотел заставить ее возражать против его манеры езды, с тем чтобы и дальше продолжать ехать, как ему нравится, и раз и навсегда утвердить свою свободу от нее. Прямо как десятилетний мальчишка, который решил «всем показать».

Адриан и так уже порядком ее разозлил. Маргарет пришлось призвать на помощь всю свою силу воли, чтобы не наброситься на него. Зная сына, она понимала, что раз он решил молчать, то будет молчать, ведь сейчас ему кажется, что поделиться с ней — значит признать ее победу. Какую победу, она понятия не имела и сказать не могла. Ведь она никогда не хотела для своего старшего сына ничего, кроме нормальной жизни, успешной карьеры и семьи.

Разве она хочет слишком многого? Сама Маргарет так не считала. Однако за последние несколько дней поняла, что, сколько бы она ни пыталась помогать Адриану, сколько бы ни вмешивалась ради его блага, сколько бы ни закрывала глаза на его снохождение и ночное недержание, все ее попытки столь же уместны, как жемчуг в свином корыте.

Ну и ладно, подумала она. Так тому и быть. Но она уедет с Гернси не раньше, чем разберется с одним вопросом. Хочет скрытничать — пускай. В конце концов, запирательство можно принять за многообещающий признак запоздалого отрочества. Но пристрастие к вранью до добра не доведет, ни сейчас, ни потом. Ведь ко лжи прибегают лишь слабые натуры, те, кому не дано повзрослеть.

Возможно, Адриан обманывал ее всю жизнь, и не только словом, но и делом. А она была так озабочена тем, чтобы держать его подальше от разлагающего влияния отца, что безоговорочно принимала его версию любых событий: от щенка, якобы случайно утонувшего как раз накануне ее второй свадьбы, до причины, по которой расстроилась его последняя помолвка.

А в том, что он продолжает врать и сейчас, Маргарет не сомневалась ни секунды. Но такой лжи, как эта история с «Интернэшнл аксесс», она еще никогда от него не слышала.

— Ведь он послал эти деньги тебе, правда? — спросила она. — Еще осенью. Интересно, на что ты их потратил?

Она не удивилась, когда Адриан ответил:

— О чем ты?

Тон у него был безразличный. Нет. Скорее скучающий.

— Проспорил? Проиграл в карты? Или вложил по-глупому? Я знаю, что никакой «Интернэшнл аксесс» не существует, потому что ты больше года просидел дома, а выходил только затем, чтобы навестить Кармел или съездить к отцу. Но может, все дело в ней? Может, ты купил ей машину? Драгоценности? Дом?

Он вытаращил глаза.

— Ну конечно. Именно это я и сделал. Она ведь согласилась за меня выйти, а все потому, что я сорил деньгами, не считая.

— Я не шучу, — сказала Маргарет. — Ты лгал мне о том, что просил у отца денег, ты лгал о Кармел и ее связи с твоим отцом, ты ввел меня в заблуждение, заставив считать, будто у тебя и женщины, которая согласилась стать твоей женой, были «разные цели»… Был ли случай, когда ты мне не лгал?

Он бросил на нее взгляд.

— Какая разница?

— Что значит — какая разница?

— Какая разница, лгал я тебе или нет. Ты все равно видишь только то, что хочешь видеть. А я облегчаю тебе задачу.

Он обогнал мини-фургон, который загораживал им дорогу. Обгоняя, он непрерывно жал на клаксон и вернулся на свою полосу, когда от встречного автобуса их, как ей показалось, отделяли считанные дюймы.

— Как ты можешь так говорить? — напустилась на него Маргарет. — Большую часть моей жизни я провела…

— Живя мою жизнь.

— Не в этом дело. Я не могла стоять в стороне, как и любая мать на моем месте. Я беспокоилась.

— Как бы все не пошло по-моему.

— А в благодарность, — продолжала Маргарет, решительно настроившись не дать Адриану вырвать у нее из рук нить разговора, — я не получаю от тебя ничего, кроме лжи. Но я на это не согласна. И я требую и настаиваю на том, чтобы ты сказал мне всю правду. Немедленно.

— Потому что у тебя есть на это право?

— Вот именно.

— Так я и думал. А не потому, что тебе это по-настоящему интересно.

— Как ты смеешь так говорить со мной! Я приехала сюда ради тебя. Я согласилась еще раз пережить кошмарные воспоминания о моем первом браке…

— Ой, я тебя умоляю, — фыркнул он.

— …ради тебя. Чтобы убедиться, что ты получишь наследство, ведь я знала, он ни перед чем не остановится, чтобы лишить тебя денег. Другого способа наказать меня у него не осталось.

— А какой ему интерес тебя наказывать?

— Он верил, что я выиграла. И не мог смириться со своим проигрышем.

— Что ты выиграла?

— Тебя. Я не давала ему видеться с тобой ради твоего блага, но он отказывался это понять. Он считал, что это всего лишь месть с моей стороны. Да и как он мог считать иначе, ведь для него это значило бы иначе взглянуть на свою жизнь и на то влияние, которое его пример мог бы оказать на единственного сына, если бы я позволила. А этого ему не хотелось. Не хотелось смотреть. Вот он и обвинил меня в том, что я вас разлучила.

— Чего ты, разумеется, не делала, — сардонически заметил Адриан.

— Разумеется, именно это я и сделала. А как бы ты поступил на моем месте? Бесконечная череда любовниц. Бесконечная череда содержанок, это когда он уже женился на Джоанне. Да один бог знает, чем он еще развлекался. Может быть, оргиями. Или наркотиками. Выпивкой. Некрофилией или другим каким скотством, откуда мне знать. Конечно, я стремилась защитить тебя от всего этого. Я и сейчас поступила бы точно так же. И я была права.

— Вот почему я всем тебе обязан, — подвел итог Адриан. — Картина ясна. Так скажи мне, — он взглянул на нее, пока они стояли на перекрестке, дожидаясь своей очереди влиться в движение на дороге, которая вела к аэропорту, — что именно ты хочешь знать?

— Что стало с его деньгами? Не с теми, на которые он покупал все то, что записывал на имя Рут, а с другими, с теми, которые он сохранил, потому что у него ведь их куры не клевали. Не мог он обделывать свои амурные делишки и содержать такую дорогую женщину, как Анаис Эббот, на подачки, что давала ему Рут. Да она бы и не стала спонсировать его любовниц, слишком она для этого строга. Так что же, ради всего святого, случилось с деньгами? Либо он отдал их тебе раньше, либо они спрятаны где-то, и я хочу знать где, потому что иначе я буду продолжать поиски сама. Он отдал их тебе?

— Не надо ничего продолжать, — был его лаконичный ответ.

Они подъезжали к аэропорту, где как раз снижался самолет, возможно, тот самый, который, заправившись, оторвется через час от взлетной полосы и понесет Маргарет обратно в Англию. Адриан свернул к терминалу и остановил машину прямо у входа, вместо того чтобы поставить ее на какой-нибудь из стоянок через дорогу.

— Оставь, — сказал он.

Она пыталась прочесть что-нибудь по его лицу.

— Это значит…

— Это значит то, что значит, — сказал он. — Денег больше нет. Ты их не найдешь. И не пытайся.

— Откуда ты… Значит, он отдал их тебе? И все это время они были у тебя? Но если так, то почему же ты не сказал? Адриан, мне нужна правда, наконец.

— Ты зря тратишь время. Вот тебе вся правда.

Он толкнул дверь машины наружу и пошел к багажнику рейнджровера. Холодный ветер ворвался в салон, пока он вытаскивал ее чемоданы и, не особо церемонясь, швырял их прямо на обочину. Потом подошел к ее двери. Похоже, разговор был окончен.

Маргарет вышла, плотнее запахиваясь в пальто. Здесь, на самом открытом месте острова, порывы ледяного ветра сбивали с ног. Ничего, зато до Англии долечу быстрее, понадеялась она. А там и сын последует за ней. У нее не было сомнений на этот счет, что бы Адриан ни думал о сложившейся ситуации и как бы ни вел себя сейчас. Он вернется. Таков был закон мира, в котором они оба жили, мира, который она создала для них сама.

— Когда ты вернешься домой? — спросила она.

— Не твое дело, мама.

Он выудил из кармана свои сигареты и сделал пять попыток закурить на ветру. Любой бросил бы это безнадежное дело уже после второй погасшей спички, но только не ее сын. По крайней мере в этом он очень походил на свою мать.

— Адриан, моему терпению наступает конец.

— Поезжай домой, — ответил он ей. — Нечего было приезжать.

— Что же ты тогда собираешься делать? Раз уж не едешь домой вместе со мной.

Он без всякой радости улыбнулся, широкими шагами обходя машину. И через капот ответил:

— Я что-нибудь придумаю, поверь.

Сент-Джеймс расстался с Деборой, едва они вскарабкались от автостоянки к отелю. Всю дорогу от Ле-Репозуара она пребывала в задумчивости. Машину она вела со своей обычной аккуратностью, но, несмотря на это, он видел, что ее голова занята совсем не ситуацией на дороге и даже не направлением, в котором они двигались. Он знал, что она обдумывает свою версию того, как бесценное полотно попало в доисторическую постройку из земли и камней. И не винил ее за это. Он и сам думал над тем же, хотя бы потому, что сбрасывать эту версию со счетов было нельзя. Он понимал, что если предрасположенность его жены видеть хорошее в каждом человеке приводит порой к тому, что она не замечает главного, то и его собственная склонность не доверять всем и каждому иногда мешает видеть вещи в их истинном свете. Вот почему всю дорогу от Сент-Питер-Порта они ехали молча. И только у входа в отель Дебора повернулась к нему с таким видом, словно приняла какое-то решение.

— Я не буду пока заходить. Прогуляюсь немного.

Ответил он не сразу. Последствия неосторожно произнесенного слова были ему хорошо известны. Но и об опасности молчания в ситуации, когда Дебора, будучи заинтересованной стороной, знает слишком много, он тоже не забывал.

— Куда ты пойдешь? — осторожно спросил он. — Может, лучше выпьем? Чаю или еще чего-нибудь?

Выражение ее глаз тут же изменилось. Она поняла, что он хотел сказать на самом деле, несмотря на попытки замаскировать свои намерения.

— Может, мне вооруженного телохранителя нанять, Саймон?

— Дебора…

— Я скоро вернусь, — бросила она и зашагала прочь, но не туда, откуда они только что пришли, а в сторону Смит-стрит, которая вела на Хай-стрит и дальше, к гавани.

Ему оставалось только отпустить ее, признав, что в данный момент об истинных причинах гибели Ги Бруара ему известно столько же, сколько ей. У него не было ничего, кроме подозрений, которые она, кажется, решила ни в коем случае не разделять.

Войдя в отель, он услышал, как его окликнули, обернулся и увидел портье, которая стояла за стойкой с листком бумаги в руке.

— Сообщение из Лондона, — сказала она, подавая ему бумажку вместе с ключами от комнаты.

Он заметил на листке надпись «Супер Линели», которая, несомненно, обозначала должность его друга в Нью-Скотленд-Ярде, но до того походила на личную характеристику, что наверняка позабавила бы исполняющего обязанности суперинтенданта, несмотря на ошибку в фамилии.

— Он сказал, что вам пора обзавестись мобильным телефоном, — добавила девушка многозначительно.

Поднявшись к себе, Сент-Джеймс не сразу перезвонил Линли. Сначала он подошел к телефону, который стоял на столике у окна, и набрал совершенно другой номер.

Когда на том конце сняли трубку, Сент-Джеймс узнал, что Джим Вард отбыл на встречу партнеров. К сожалению, встреча проводилась не в офисе, а в отеле «Ритц Карлтон».

— На побережье, — не без важности добавила женщина, которая идентифицировала себя как «Саутби, Стрейндж, Виллоу и Вард. Кристал слушает». — В данный момент все они недоступны, — добавила она. — Но вы можете оставить сообщение.

Сент-Джеймс не мог ждать, когда его сообщение дойдет до архитектора, и потому спросил у молодой женщины, произношение которой заставляло подозревать, что она жует стебелек сельдерея, не окажет ли она ему услугу.

— Сделаю все, что смогу, — ответила та жизнерадостно, — Я сама учусь на архитектора.

Фортуна улыбнулась ему, когда он спросил Кристал о чертежах, которые Джим Вард отправил на Гернси. Документы покинули офис Саутби, Стрейнджа, Виллоу и Варда не так давно, и по счастливому стечению обстоятельств именно Кристал отвечала тогда за почту, «Ю-пи-эс», «Федэкс», «Ди-эйч-эл» и даже интернет-рассылку чертежей. А поскольку тот случай совсем не походил на их обычную процедуру, то она все прекрасно помнит и с удовольствием все ему объяснит, «если только он подождет минутку, а то на параллельной линии звонок».

Он подождал, и через некоторое время ее жизнерадостный голос снова зазвучал в трубке. При нормальном ходе вещей, рассказала она ему, чертежи ушли бы через Интернет к другому архитектору за океаном, который занимался бы проектом на месте. Но в том случае мистер Вард посылал просто образцы своих работ, а значит, никакой спешки не было. Поэтому она упаковала их как обычно и отдала адвокату, который явился за ними. Ей сказали, что так мистер Вард условился с заокеанским клиентом.

Это был мистер Кифер? — спросил ее Сент-Джеймс, — Мистер Уильям Кифер? Это он за ними приходил?

Имени она не помнит, сказала Кристал. Но кажется, фамилия была другая. Хотя… погодите. Если подумать как следует, то, кажется, тот парень вообще никак не назвался. Просто сказал, что пришел забрать чертежи, которые отправляются на Гернси, так что пусть она их ему выдаст.

— А что, их так и не получили? — спросила она озабоченно.

Нет, все в порядке, чертежи дошли.

— Как они были упакованы? — спросил Сент-Джеймс.

Как обычно, ответила она. В большой почтовый футляр из толстого картона.

— Может быть, их повредили по дороге? — спросила она так же озабоченно.

Не физически, успокоил ее Сент-Джеймс, Поблагодарив Кристал, он задумчиво повесил трубку. Набрал еще один номер и добился немедленного успеха, спросив Уильяма Кифера. Менее чем через тридцать секунд адвокат из Калифорнии был у телефона.

И оспорил версию событий, изложенную Кристал. По его словам, за чертежами он никого не посылал. Мистер Бруар особо предупредил, что чертежи доставит к нему в офис представитель архитектурной фирмы, как только они будут готовы. А когда это произойдет, ему останется только найти курьеров, которые повезут документы из Калифорнии на Гернси. Так и произошло, так он и поступил.

— А вы не помните, как выглядел человек, который принес чертежи от архитектора? — спросил Сент-Джеймс,

— Я его не видел. Или ее. Или кто там это был, — ответил Кифер. — Чертежи просто оставили у секретаря. Я забрал их, когда вернулся с обеда. Они были упакованы, снабжены ярлыком, в общем, готовы к отправке. Но может быть, она помнит… Подождите минуточку, пожалуйста.

Однако Сент-Джеймс развлекался записанной на телефон мелодией больше минуты: Нил Даймонд издевался над английским языком, подыскивая кошмарные рифмы. Когда телефон снова ожил, Сент-Джеймс обнаружил, что на этот раз говорит с некоей Черил Беннет.

Чертежи от архитектора принес в офис мистера Кифера мужчина, сообщила она ему. А на вопрос, не бросилось ли ей что-нибудь в глаза в его внешности, она, хихикнув, ответила:

— Еще как бросилось. Таких, как он, в округе Ориндж не часто увидишь.

— Каких?

— Да растаманов.[30]

Человек с чертежами был карибского типа, пояснила она.

— Дреды по самое это самое. Сандалии, джинсы до колен и гавайская рубаха. Я еще подумала, странный он для архитектора-то. Но может, он у них посыльным работает или еще кем.

В заключение она добавила, что он не представился. Они вообще не разговаривали. Он был в наушниках и слушал музыку. Он и сам походил на Боба Марли.

Сент-Джеймс поблагодарил Черил Беннет за помощь и вскоре повесил трубку.

Подошел к окну и стал изучать вид Сент-Питер-Порта. Он думал о том, что сказала Черил и какое это может иметь значение. В конце концов он пришел к выводу, что все узнанное ими до сих пор на самом деле не то, чем кажется.

28

Дебору раздражало недоверие Саймона, а еще больше то, что он наверняка говорит себе сейчас: сама, мол, виновата, не отнесла кольцо в участок, когда я просил, И то, что он сомневается в ней, никак не связано с текущей ситуацией. Правда в том, что Саймон не доверяет ей потому, что он не доверяет ей вообще. Такова его непроизвольная реакция на любое происшествие, требующее от нее взрослого мышления, на которое она, по его мнению, неспособна. А такая реакция, разрушающая отношения, неизбежна, когда выходишь замуж за человека, который когда-то был тебе вторым отцом. В их ссорах он не всегда занимал положение родителя. Но его склонность изображать из себя отца, пусть и не часто, бесила ее до такой степени, что она готова была назло ему сделать все наоборот. Вот почему она свернула к дому королевы Маргарет, вместо того чтобы полюбоваться на витрины Хай-стрит, подняться по склону холма к Кэнди-гарденс, прогуляться до замка Корнет или поглазеть на украшения, выставленные за стеклами ювелирных магазинов в коммерческой аркаде. Однако визит на Клифтон-стрит не дал никаких результатов. Никто не ответил на ее стук в дверь квартиры «Б». Тогда она спустилась по лестнице, которая вела к рынку, твердя себе, что вовсе не ищет Чайну, а если и так, то что в этом особенного? Они давние подруги, и Чайна ждет не дождется известия о том, что ситуация, в которой оказались она и ее брат, скоро разрешится благополучно для них обоих.

Деборе очень хотелось принести ей такую весть. Это было наименьшее, что она могла сделать для возвращения долга.

Чайны не оказалось ни на старом рынке у подножия лестницы, ни в продуктовом магазине, где Дебора повстречала их с братом раньше. Но стоило Деборе расстаться с мыслью найти Чайну, как она тут же увидела ее: Чайна собственной персоной показалась из-за поворота с Хай-стрит на Смит-стрит.

Дебора начала подниматься вверх по склону, смирившись с неизбежным возвращением в отель. Возле уличного автомата она остановилась, чтобы купить газету, а когда убирала кошелек обратно в сумку, заметила Чайну, которая вышла из магазина на середине холма и пошла наверх, туда, где Смит-стрит, достигнув высшей точки, расширялась, образуя небольшую площадь с мемориалом Первой мировой.

Дебора окликнула подругу. Чайна обернулась и стала всматриваться в толпу хорошо одетых бизнесменов, мужчин и женщин, которые тоже поднимались наверх, закончив трудовой день в банковских учреждениях внизу. Она приветственно подняла руку и стала ждать, когда Дебора подойдет к ней.

— Как дела? — спросила она, когда Дебора приблизилась настолько, чтобы расслышать ее слова. — Что-нибудь новенькое?

— Пока не знаем, — уклончиво ответила Дебора и, чтобы увести разговор в другую сторону, подальше от риска поделиться подробностями с обеспокоенной подругой, спросила: — А ты что делаешь?

— Кэнди, — ответила Чайна.

Дебора сразу подумала о Кэнди-гарденс, но никакого смысла в этом не увидела, поскольку Чайна была очень далеко оттуда. Но потом ее мозг точно сделал маленький шажок в сторону, к чему она привыкла, живя в Америке, где ей постоянно приходилось в уме переводить с английского Чайны на свой собственный. Она поняла.

— А-а, сласти.

— Я искала «Крошку Рут» или «Сладкие пальчики».

Чайна похлопала по своей объемистой сумке, в которую, очевидно, уложила покупки.

— Его любимые. Но их нигде не оказалось, поэтому я купила то, что удалось найти. Надеюсь, мне дадут его увидеть.

Чайна рассказала, что в ее первый визит на Госпиталь-лейн увидеться им не дали. Оставив Дебору и ее мужа, она сразу отправилась в полицию, но к брату ее не пустили. Оказалось, что, пока подозреваемого допрашивают, его имеет право видеть только адвокат. Странно, что она забыла об этом, ведь ее и саму задерживали для допроса. Тогда она позвонила Холберри. Он пообещал сделать все возможное для того, чтобы устроить ей встречу с братом, и это навело ее на мысль пойти поискать его любимые шоколадки. Теперь она идет передать их ему. Она бросила взгляд в сторону площади и перекрестка за ней, чуть выше того места, где они стояли.

— Хочешь пойти со мной?

Дебора ответила согласием. И они вдвоем отправились в полицию, которая оказалась всего в двух минутах ходьбы от места, где они повстречались.

Неприветливый констебль за конторкой у входа сообщил им, что мисс Ривер нельзя видеть своего брата. Когда Чайна сказала, что Роджер Холберри специально договорился о посещении для нее, констебль ответил, что лично ему Роджер Холберри ничего такого не говорил, а потому, если леди не возражают, он продолжит заниматься своим делом.

— Позовите вашего главного, — велела ему Чайна. — Следователя. Ле Галле. Холберри, скорее всего, с ним разговаривал. Он обещал, что договорится. Слушайте, ну мне же надо увидеться с братом, как вы не понимаете?

Констебль был непоколебим. Если бы Роджер Холберри действительно с кем-то договорился, проинформировал он Чайну, то этот человек, будь он хоть старший инспектор Ле Галле, хоть царица Савская, наверняка позаботился бы о том, чтобы на пропускном пункте об этом знали. А поскольку ничего подобного не произошло, то по закону никто, кроме адвоката подозреваемого, не имеет права к нему входить.

— Но ведь Холберри и есть его адвокат, — возмутилась Чайна.

Констебль улыбнулся, демонстрируя высшую степень недружелюбия.

— Но с вами я его не вижу, — ответил он, подчеркнуто глядя куда-то поверх ее плеча.

Чайна уже заготовила горячую реплику, начинавшуюся со слов: «Слушай, ты, мелкий…», когда вмешалась Дебора. Она невозмутимо спросила у констебля:

— Может быть, вы не откажетесь передать мистеру Риверу немного сладкого?

Но Чайна перебила ее резким «забудь» и вышла из участка, так и не передав свою посылку.

Дебора обнаружила подругу во дворе, служившем заодно и автостоянкой, где она сидела на краю большого декоративного вазона и со злостью обрывала листья с растущего в нем куста. Когда Дебора подошла к ней, Чайна сказала:

— Ублюдки. Что я, по их мнению, могу сделать? Выкрасть его, чтоли?

— Может быть, нам самим поговорить с Ле Галле?

— Да, уж он с радостью нас пропустит!

Чайна швырнула оборванные листья на землю.

— Ты не спрашивала адвоката, как он там?

— «При сложившихся обстоятельствах лучшего и желать нельзя», — процитировала Чайна. — Он, конечно, думал, что мне от этого станет легче, но эти слова могут означать все, что угодно, мне ли не знать. Да в этих камерах от страха обделаться можно, Дебора. Голые стены, голый пол и деревянная лавка, которую они гостеприимно превращают в кровать, если посетителю приходится задержаться на ночь. Унитаз из нержавейки. Раковина из нержавейки. И такая огромная неподвижная синяя дверь. И ни тебе журнала, ни книги, ни плаката на стене, ни радио, ни кроссворда, ни даже колоды карт. Да он с ума там сойдет. Он же не готов… он не из тех… Господи, как я была рада, когда выбралась оттуда! Мне нечем было там дышать. В тюрьме и то было бы легче. И ведь ему никак… Казалось, она усилием воли заставила себя говорить медленнее.

— Мне придется вызвать сюда мать. Он хотел, чтобы она приехала, и если я это для него сделаю, то не буду так сильно корить себя за радость от того, что там кто-то другой, а не я. Господи, и что я за скотина такая?

— Радоваться тому, что ты не в тюрьме, вполне естественно для человека, — сказала Дебора.

— Если бы я только могла увидеть его, убедиться, что с ним все в порядке.

Чайна шевельнулась на краю вазона, и Дебора подумала, что ее подруга собирается снова атаковать неприступную твердыню полицейского управления. Но Дебора знала, что это бесполезно, и потому не двинулась с места.

— Давай пройдемся.

И они направились назад тем же путем, которым пришли, обогнув военный мемориал и двигаясь прямо к дому королевы Маргарет. Дебора слишком поздно поняла, что этот маршрут ведет их прямо к королевскому Дворцу правосудия, у крыльца которого Чайна замешкалась, глядя на впечатляющий фасад здания, служившего домом всей судебной машине острова. Прямо над ними, хлопая на ветру, развевался флаг Гернси: три льва на красном поле.

Не успела Дебора предложить подруге пойти дальше, как Чайна уже стала подниматься по ступеням к парадной двери. Открыв, она вошла внутрь, так что Деборе ничего не оставалось, как только поспешно последовать за ней.

Она нашла Чайну в фойе, где та просматривала указатель. Услышав шаги Деборы, она сказала:

— Тебе не обязательно оставаться. Ничего со мной не случится. Тебя, наверное, Саймон ждет.

— Я хочу остаться, — возразила Дебора. — Чайна, все будет в порядке.

— Все и так в порядке, — ответила та и зашагала через фойе, мимо деревянных дверей с прозрачными стеклянными вставками, на которых были написаны названия различных департаментов, скрывавшихся внутри.

Она поднялась по роскошной лестнице, вдоль которой на обшитой дубом стене золотыми буквами были выписаны фамилии старейших семейств острова, и этажом выше нашла то, что, по-видимому, искала — зал заседаний суда.

Зал явно был не тем местом, где Чайне следовало искать утешения, и то, что она вообще пришла сюда, подчеркивало их с братом несхожесть. Когда его ни в чем не повинная единокровная сестра сидела в тюрьме, кипучая натура Чероки проявлялась в действии — у него всегда был наготове очередной план, который он стремился воплотить в жизнь. Дебора подумала, что авантюризм Чероки, так часто приводивший в отчаяние его сестру, имел свои преимущества, одним из которых было неумение поддаваться унынию.

— Не стоило тебе сюда сейчас приходить, — сказала Дебора Чайне, когда та уселась на стул в конце зала, как можно дальше от судейского кресла.

Чайна, точно не слыша ее, заговорила:

— Холберри рассказывал мне, как тут у них проходят заседания суда. Когда я думала, что окажусь на скамье подсудимых, мне захотелось знать, как все будет, вот я и попросила его рассказать.

Она смотрела прямо перед собой, точно воочию видела то, что описывала.

— И вот какая штука: присяжных у них нет. В отличие от нас. Я имею в виду, от Америки. Людей не сажают на скамью присяжных и не задают им разные вопросы, чтобы убедиться, что никто из них не принял заранее решения послать подсудимого на электрический стул. Здесь все присяжные профессионалы. Работа у них такая. Но я не понимаю, как они могут быть всегда беспристрастными. Разве никто не может поговорить с ними заранее, повлиять на них? Или они могут прочитать о деле в газетах. Даже провести собственное расследование, если на то пошло. Но здесь все не так, как дома.

— Да, это пугает, — согласилась Дебора.

— Дома я бы знала, что делать, потому что там я знаю, как все работает. Мы бы нашли кого-нибудь, кто знает, как найти присяжных и отобрать лучших из них. Мы бы дали интервью в газеты. Поговорили бы с телерепортерами или еще с кем-нибудь. Мы повлияли бы на общественное мнение, так что, если бы дело дошло до суда…

— До которого дело не дойдет, — встряла Дебора решительно. — Не дойдет. Ты мне веришь?

— …то мы, по крайней мере, знали бы, что люди думают по этому поводу и как они настроены. Он ведь не один. У него есть я. Ты. Саймон. Вместе мы могли бы что-нибудь сделать. Правда? Если бы все было как дома…

Дома, подумала Дебора. Она знала, что ее подруга права. Будь она дома, ее испытания не были бы так мучительны, ведь там знакомые люди, знакомые предметы, и, что важнее всего, сама процедура и то, к чему она вела, тоже было знакомо.

Дебора понимала, что не может предложить подруге чувство уверенности, которое приходит со знанием, ведь здесь все вокруг говорило о неизвестном и потому пугающем будущем. Все, что она могла, — лишь сделать окружающую обстановку чуть менее враждебной и уж тогда попытаться утешить женщину, которая в свое время послужила таким утешением ей.

И в тишине, последовавшей за репликой Чайны, она шепнула:

— Эй, подруга…

Чайна посмотрела на нее.

Дебора улыбнулась и сказала то, что могла бы сказать сама Чайна и наверняка сказал бы ее брат:

— Ну и депресняк здесь. Давай-ка валить отсюда по-тихому.

Несмотря на свое настроение, подруга Деборы улыбнулась ее словам.

— Ага. Точно. Валим.

Когда Дебора встала и протянула Чайне руку, та взяла ее. И не отпускала до тех пор, пока они, выйдя из зала суда и спустившись по лестнице, не оказались на улице.

Второй за день разговор с Линли поверг Сент-Джеймса в задумчивость. Как сообщил ему суперинтендант Нью-Скотленд-Ярда, получить информацию у фирмы «Валера и сын» оказалось совсем не трудно. Тот, кто ответил на его звонок за океаном, явно не знал всей подоплеки дела. Он не только радостно завопил: «Эй! Отец! Звонят из Скотленд-Ярда! Представляешь?» — когда Линли назвал себя, предварительно убедившись, что позвонил в Джексон-Хайтс, Нью-Йорк, но и весьма кстати оказался чрезвычайно разговорчивым, когда его спросили, чем, собственно, занимается компания «Валера и сын».

С акцентом, достойным «Крестного отца», его собеседник — Чиз Валера, так он представился, — сообщил Линли, что «Валера и сын» обналичивают чеки, дают взаймы и рассылают денежные переводы по всему свету. А что? Хотите послать сюда чуток деньжат? Сделаем. Переведем ваши деньги в доллары. Что у вас там, в Шотландии, ходит-то? Франки? Кроны? Или перешли на евро? Мы все принимаем. Не бесплатно, конечно.

Беспредельно болтливый и, очевидно, столь же бестолковый да еще и доверчивый Валера-сын объяснил, что он и его отец пересылают деньги партиями по девять тысяч девятьсот девяносто девять долларов.

— Девяносто девять центов накиньте, если хотите, — хохотнул он, — но, по мне, это называется искушать судьбу.

Так делается специально для придирчивых индивидов, которые не желают, чтобы в один прекрасный день в их дверь постучали федералы, — а это, несомненно, случится, если когда-нибудь «Валера и сын» задекларируют телеграфные переводы на сумму от десяти тысяч долларов и больше, как того требует «дядюшка Сэмюель и его вашингтонские прихвостни». Так что если кто-нибудь в Шотландии очень хочет послать кому-нибудь в США что-нибудь в районе десяти тысяч баксов, то «Валера и сын» с радостью выступят посредниками в этой операции, не безвозмездно, разумеется. В США, где политики стоят на подхвате, лоббисты подают, выборы всегда на носу, а капиталисты спятили, ничего не бывает безвозмездно.

— А что происходит, если сумма перевода превышает девять тысяч девятьсот девяносто девять долларов и девяносто девять центов? — поинтересовался Линли.

— Ну, тогда «Валера и сын» обо всем докладывают федералам.

— И что делают те?

— Интересуются, когда есть чем. Например, если ваша фамилия Готти, то интерес возникает очень даже просто. А если вы недавно разбогатевший Джо Шмо, то чуть помедленнее.

— Было очень интересно, — сказал Линли Сент-Джеймсу в конце своего доклада. — Мистер Валера готов был продолжать до бесконечности, так его восхитил звонок аж из самого Скотленд-Ярда.

Сент-Джеймс усмехнулся.

— Но он все-таки заткнулся?

— По всей видимости, на сцену вышел мистер Валера-отец. В трубке раздался какой-то шум, похожий на выражение неудовольствия, а потом короткие гудки.

— Томми, я перед тобой в долгу, — сказал Сент-Джеймс.

— Слава богу, что ты, а не Валера-отец.

Теперь в своем номере Сент-Джеймс обдумывал следующий ход. Он пришел к выводу, что, не привлекая внимания ни одного из агентств правительства Соединенных Штатов, он в одиночку должен будет так или иначе разнюхать все недостающие факты и без посторонней помощи выкурить убийцу Ги Бруара из норы. Разработав несколько способов справиться с проблемой, он выбрал один и спустился в фойе.

Там он задал вопрос, можно ли воспользоваться компьютером отеля. Портье, которая невзлюбила его еще раньше за то, что он заставил ее разыскивать его по всему острову, выслушала его просьбу без большого восторга. Она втянула нижнюю губу под выпирающие верхние зубы и ответила, что об этом ему придется справиться у мистера Алиара, управляющего отелем.

— Обычно мы не предоставляем постояльцам такой услуги… Люди, которым нужен компьютер, привозят их с собой. Разве у вас нет ноутбука?

«Или мобильника?» — подразумевалось в ее вопросе, хотя ничего такого она не добавила.

«Получил?» — было написано у нее на лице, когда она уходила на поиски мистера Алиара.

Сент-Джеймс проторчал в фойе добрых десять минут, когда похожий на бочонок человек в двубортном пиджаке наконец вышел к нему из-за двери, что вела в святая святых отеля. Он представился мистером Алиаром — Феликсом Алиаром — и спросил, чем может быть полезен.

Сент-Джеймс изложил свою просьбу более подробно. Рассказывая, он вручил управляющему свою визитку, а также упомянул имя главного инспектора Ле Галле в надежде сойти за легального участника расследования.

Мистер Алиар, оказавшийся человеком куда более учтивым, чем портье, согласился предоставить Сент-Джеймсу доступ к компьютерной системе отеля. Для этого он пригласил постояльца в офис за конторкой портье. Там двое служащих сидели за машинами, а еще одна девушка отправляла по факсу какие-то документы.

Алиар посадил Сент-Джеймса за свободный компьютер и сказал девушке с факсом:

— Пенелопа, этот джентльмен поработает за твоей машиной.

И со словами: «Наш отель всегда рад угодить постояльцам» — он вышел, улыбаясь патентованно фальшивой улыбкой.

Сент-Джеймс поблагодарил его и, не тратя времени даром, вошел в Интернет.

Начав с «Интернэшнл геральд трибьюн», он загрузил их веб-сайт, на котором узнал, что любую статью более чем двухнедельной давности можно прочесть лишь на том сайте, с которого она взята. Это его не удивило, учитывая характер сообщения, которое он искал, и ограниченную тематику газеты. Тогда он перешел к «Ю-эс-эй тудэй», но там печатали только большие истории, так или иначе связанные с основной темой выпуска: правительственные дела, международные происшествия, громкие убийства, героические поступки.

Тогда он выбрал «Нью-Йорк тайме» и напечатал в окошке поиска «Питер де Хоох». Когда это ничего не дало — «Санта-Барбара». Но когда и это не принесло никаких результатов, он начал сомневаться в правильности теории, которая возникла у него, когда он впервые услышал о существовании фирмы «Валера и сын» в Джексон Хайте, Нью-Йорк, и окрепла, когда он узнал о том, чем занимается эта компания.

В запасе оставался только один вариант, «Лос-Анджелес тайме», к чьим архивам он и обратился. Как и прежде, он ограничил интересовавший его период последними двенадцатью месяцами и ввел имя «Питер де Хоох». Менее чем через пять секунд экран монитора моргнул и выдал список статей, в которых упоминался художник: пять на этой странице и еще сколько-то в запасе.

Он выбрал первую и стал ждать, когда компьютер ее загрузит. Сначала на экране появился заголовок: «Воспоминания одного отца».

Сент-Джеймс проглядел статью. Отдельные фразы так и бросались ему в глаза, словно набранные более крупным шрифтом. И только наткнувшись на слова «награжденного ветерана Второй мировой войны», он начал читать внимательно. Речь шла о проведенной давным-давно, но до тех пор неслыханной операции по пересадке сердца, легких и почек, которая имела место в госпитале «Санта-Клара» города Санта-Ана. Пациентом был пятнадцатилетний мальчик по имени Джерри Фергюсон. Его отец Стюарт и был тем самым награжденным ветераном, о котором шла речь в статье.

Продавец автомобилей Стюарт Фергюсон — такова была его профессия — очевидно, провел остаток своих дней, изыскивая способ расплатиться с клиникой, в которой спасли жизнь его сыну. «Санта-Клара», благотворительная больница, основным принципом которой было не отказывать тем, кто нуждался в помощи, не требовала оплаты счета за лечение, составлявшего более двухсот тысяч долларов. Рядовой продавец автомобилей, обремененный четырьмя детьми, не мог и надеяться скопить такую сумму, поэтому перед смертью Стюарт Фергюсон завещал больнице единственную потенциально ценную вещь, которой владел, — картину.

«Мы и понятия не имели… — цитировало издание слова его вдовы. — Стю точно ничего не знал… Он говорил, что получил ее во время войны… Как сувенир… Вот все, что я о ней знаю».

«Я думал, что это просто старая картина, — дал свой комментарий Джерри Фергюсон после того, как полотно было оценено специалистом из музея Гетти, — Она висела у папы и мамы в спальне. И знаете, мне она никогда особенно не нравилась».

Итак, похоже было, что восхищенные сестры милосердия, чья клиника существовала буквально на медные деньги, неустанно собираемые ими в виде пожертвований, вдруг унаследовали бесценное произведение искусства. Историю сопровождала фотография, на который повзрослевший Джерри Фергюсон и его мать были запечатлены в момент передачи картины «Святая Варвара» Питера де Хооха сестре Монике Кейси, чей кислый вид объяснялся, вероятно, тем, что тогда она и понятия не имела, какой ценности касаются ее благочестивые руки.

Когда позднее мать и сына спросили, не жалеют ли они о том, что пришлось расстаться со столь ценной вещью, то женщина сказала: «Мы удивились, узнав, что такая дорогая вещь так долго хранилась в нашем доме». Ответ сына звучал достойно: «Отец хотел, чтобы так было, и мне этого достаточно». Сестра Кейси, в свою очередь, заявила, что их «сердца трепещут от благодарности» и что картину продадут с аукциона, как только она будет приведена в надлежащий вид. А до тех пор, сообщила она репортерам, сестры милосердия поместят картину де Хооха «куда-нибудь в надежное место».

«Видно, место оказалось недостаточно надежным», — подумал Сент-Джеймс. С этого все и началось.

Он щелкнул на продолжение истории и нисколько не удивился, узнав, какой оборот приняли события в Санта- Ане, Калифорния.

Быстро пролистав их — для того чтобы проследить путь «Святой Варвары» Питера де Хооха из больницы «Санта-Клара» в дом Ги Бруара, много времени не потребовалось, — он распечатал то, что было ему нужно.

Потом соединил распечатки скрепкой. И поднялся наверх обдумывать свой следующий шаг.

Дебора заваривала чай, а Чайна то брала трубку телефона, то снова опускала ее на место, иногда набрав несколько цифр, а иногда не дойдя и до этого. На обратном пути в дом королевы Маргарет она приняла решение позвонить матери. Должна же та узнать, что происходит с Чероки, сказала Чайна. Но когда настал момент истины, как она его называла, ей не хватало сил исполнить задуманное. Она набирала код международной связи. Набирала единицу для звонка в США. И даже код округа Ориндж в Калифорнии. Но на этом у нее сдавали нервы.

Пока Дебора отмеряла заварку, Чайна объяснила причину своих колебаний. Оказалось, всему виной детское суеверие.

— Я все боюсь сглазить его своим звонком.

Дебора вспомнила, что уже слышала такое от нее раньше. Не говори, что фотосессия или экзамен пройдут нормально, а то провалишься, потому что сама себя сглазишь. Не говори, что ждешь звонка от парня, а то сглазишь и он не позвонит. Не радуйся, когда быстро едешь по одному из огромных калифорнийских шоссе, а то сглазишь и через десять минут нарвешься на аварию и пробку в четыре мили длиной. Дебора называла такое извращенное мышление законом Чайналенда и, живя с Чайной в Санта-Барбаре, сама привыкла следить за своим языком, чтобы ненароком чего-нибудь не сглазить.

— А что еще ты можешь сглазить? — спросила она.

— Сама не знаю. Просто чувство такое. Как будто я позвоню ей и расскажу, что случилось, а она приедет и все сразу станет еще хуже.

— Но ведь это же нарушение основного закона Чайналенда, — заметила Дебора. — По крайней мере, как я его помню.

И она включила электрический чайник. Услышав от Деборы это давно забытое слово, Чайна улыбнулась, точно помимо своей воли.

— Почему? — спросила она.

— Ну, насколько я помню порядок вещей в Чайналенде, если хочешь попасть в мишень, целься в другую сторону. Не позволяй судьбе догадаться о том, что ты задумала, а не то она тотчас вмешается и все испортит. Выбирай обходные пути. Подкрадывайся к цели незаметно.

— Бросайся на мерзавку стремглав, — добавила Чайна.

— Вот именно. — Дебора достала из шкафа кружки. — Поэтому в данном случае мне кажется, что тебе необходимо позвонить матери. У тебя просто нет выбора. Если ты позвонишь ей и потребуешь, чтобы она приехала на Гернси…

— У нее даже паспорта нет, Дебс.

— Тем лучше. Значит, ей будет стоить неимоверного труда добраться до острова.

— Не говоря уже о деньгах.

— Ммм. Да. Это практически гарантирует успех. — Дебора прислонилась к кухонному столу. — Паспорт придется делать быстро. А для этого ей надо будет поехать… куда?

— В Лос-Анджелес. Федеральное здание. Рядом с шоссе на Сан-Диего.

— За аэропортом?

— Намного дальше. За Санта- Моникой.

— Прекрасно. Столько кошмарных пробок. Столько сложностей. Значит, сначала она поедет туда и сделает себе паспорт. Потом купит билеты. Полетит в Лондон, а уж оттуда на Гернси. И вот, преодолев столько трудностей, переволновавшись…

— Она приезжает сюда и узнает, что все уже утряслось.

— Причем, возможно, всего за час до ее приезда. — Дебора улыбнулась. — И — вуаля. Закон Чайналенда в действии. Такие сложности, такие расходы. И все напрасно.

У нее за спиной со щелчком выключился чайник. Она налила кипятка в большой зеленый заварник, поставила его на стол и сделала Чайне знак, что можно садиться.

— А если ты ей не позвонишь…

Чайна оставила телефон и вошла в кухню. Дебора ожидала, что подруга закончит ее мысль. Но Чайна села за стол, взяла кружку и стала медленно вертеть ее между пальцев.

— Я давно бросила так думать, — проговорила она. — Да и вообще это была просто игра. Но она перестала работать. Или это я перестала работать. Не знаю.

Она отодвинула кружку в сторону.

— Все началось с Мэтта. Я тебе рассказывала? Когда мы были подростками. Я проходила мимо его дома, и, когда не смотрела в его сторону и даже не думала о нем, он всегда оказывался там: возился в гараже, или подстригал лужайку для

матери, или еще что-нибудь делал. Но стоило мне бросить в ту сторону хоть один взгляд или подумать о нем, даже просто вспомнить его имя, и его там не оказывалось. Это всегда срабатывало. Тогда я и стала продолжать. Если я буду делать вид, что нисколько им не интересуюсь, то он заинтересуется мной. Если я не захочу с ним встречаться, он захочет встречаться со мной. Если я буду думать, что он никогда даже не поцелует меня на прощание, то он обязательно поцелует. У него просто не будет выбора. Он будет умирать от отчаяния. Подсознательно я всегда знала, что на самом деле так не бывает: нельзя думать и говорить нечто прямо противоположное тому, чего ты на самом деле хочешь, — но, раз начав видеть мир в таком свете, играть в эту игру, я уже не могла остановиться. В конце концов я, разумеется, пришла к такому выводу: если я буду строить планы жизни с Мэттом, этого никогда не случится. Поэтому надо делать вид, что он мне не нужен, и тогда он сам прибежит как миленький и будет просить руку и сердце.

Дебора разлила чай и мягко подтолкнула кружку назад к Чайне.

— Мне жаль, что все так вышло. Я знаю, как ты его любила. И чего хотела. На что надеялась. Чего ждала. Как угодно.

— Да. Вот именно, как угодно. Точнее не скажешь.

Сахар стоял посреди стола в стеклянном дозаторе. Чайна схватила его и перевернула вверх дном над своей чашкой, так что белые гранулы посыпались в чай, точно снег. Когда Дебоpa решила, что чай превратился в пойло, Чайна отставила сахар в сторону.

— Мне очень жаль, что все вышло не так, как ты хотела, — сказала Дебора. — Но может быть, еще не все потеряно.

— То есть у меня выйдет так же, как у тебя? Нет. Я не из таких. Я не умею приземляться на все четыре лапы. Никогда не умела. И уже не научусь.

— Ты же не знаешь…

— С одним мужчиной у меня все кончено, Дебора, — перебила Чайна нетерпеливо. — Надеюсь, ты мне веришь? И у меня нет в запасе второго, пусть даже увечного, который ждет не дождется, когда можно будет выйти на сцену и продолжить с того места, где остановился предыдущий.

Дебора даже моргнула, так больно уязвили ее слова старинной подруги.

— Вот, значит, как ты видишь мою жизнь… то, что случилось… как все произошло… Вот, значит, как… Чайна, это несправедливо.

— Неужели? Я, значит, маялась с Мэттом, который то уходил, то приходил. Туда-сюда. Классный секс сегодня, разрыв со скандалом завтра. Он вновь возвращается с обещанием, что «теперь все будет по-другому». Мы падаем в постель и трахаемся так, что чуть мозги не вылетают. А через три недели снова ссоримся из-за какой-нибудь ерунды. Он обещает прийти в восемь, а сам появляется только в одиннадцать тридцать и не звонит, не предупреждает, что придет поздно, а когда он заявляется, я уже сыта всем этим по горло и говорю ему, ну, все, с меня хватит, все, убирайся. Десять дней спустя он звонит. И говорит: «Слушай, детка, дай мне еще один шанс, я не могу без тебя». И я ему верю. То ли потому, что дура такая, то ли ни на что больше не надеюсь, и все начинается снова. А ты в это время развлекалась со своим чертовым герцогом, ни больше ни меньше, или кто он там. А как только он навсегда покинул сцену, на ней тут же появился Саймон, и десяти минут не прошло. Вот я и говорю, ты всегда приземляешься на все четыре лапы.

— Но ведь ничего похожего не было, — возразила Дебора.

— Нет? Так расскажи мне, что было. Сделай так, чтобы это было похоже на нас с Мэттом.

Чайна потянулась за чашкой. Но пить не стала.

— Не получится, верно? — констатировала она. — Потому что у тебя все было по-другому.

— Мужчины не…

— Я не о мужчинах говорю. Я говорю о жизни. О том, как она обошлась со мной. И о том, как она вечно обходится с тобой.

— Ты видишь только внешнюю сторону, — не сдавалась Дебора. — И сравниваешь то, какой моя жизнь кажется снаружи, с тем, как ты чувствуешь себя изнутри. Но это бессмысленно. Чайна, у меня ведь даже матери не было. Ты же знаешь. Я выросла в чужом доме. Первую половину жизни я провела, пугаясь собственной тени, в школе меня дразнили за рыжие волосы и веснушки, а дома я даже попросить о чем-нибудь не смела, ни у кого, в том числе у собственного отца. И испытывала просто болезненную благодарность ко всякому, кто хотя бы гладил меня по голове, как собаку. До четырнадцати лет у меня и друзей не было, только книги да третьесортный фотоаппарат. Я жила в чужом доме, где мой отец был чуть лучше прислуги, и думала: «Ну почему он не сделал хоть какую-нибудь карьеру? Почему не стал доктором, дантистом или банкиром? Почему он не ходит по утрам на работу, как все папы? Почему…»

— Господи, да мой отец вообще в тюрьме сидел! — закричала Чайна. — Он и сейчас там же. За наркоторговлю. Ты меня слышишь? Тебе понятно? Мой отец — грязный торговец дурью. А моя мать… Как бы тебе понравилось, если бы вместо матери у тебя была мисс Американское Красное Дерево? Которая спасала бы пятнистых сов или трехногих земляных белок. Боролась против строительства дамб, шоссе или бурения нефтяных скважин, но ни разу, ни одного разу не вспомнила про твой день рождения, не собрала тебе в школу завтрак и не позаботилась о том, чтобы у ее ребенка была хоть одна приличная пара обуви. А уж про такие вещи, как игра Малой лиги, собрание девочек-скаутов или учительская конференция нечего и говорить, на них она никогда не тратила время, потому что, видит бог, угроза вымирания одуванчиков может поставить на край гибели всю экосистему. Так что не смей, слышишь, не смей сравнивать свою убогую жизнь сопливой дочки дворецкого в чьем-то там особняке с моей!

Дебора, дрожа, перевела дыхание. Похоже, говорить было больше не о чем.

Чайна, отвернувшись, сделала большой глоток.

Деборе хотелось возразить, что не от нас зависит, какие карты мы получаем при рождении, и потому значение имеет лишь то, как мы их разыграем, а не то, что мы имеем на руках с самого начала. Но она сдержалась. Не упомянула и о том, что давным-давно, когда умерла ее мать, она узнала, что даже из самого горького горя может произойти что-то хорошее. Потому что не хотела показаться самодовольной, поверхностной моралисткой. А еще ей не хотелось обсуждать их с Саймоном брак, которого не было бы, если бы его родители не решили, что ее убитого горем отца надо отослать из Саутгемптона подальше. Не поручи они тогда Джозефу Коттеру следить за перестройкой запущенного родового гнезда в Челси, она никогда бы не оказалась под одной крышей с человеком, которого полюбила, за которого в конце концов вышла замуж и с которым делила свою жизнь. Но в разговоре с Чайной упоминать о таких вещах было небезопасно. Ей и без того сейчас туго приходилось.

Дебора понимала, что могла бы умерить тревоги Чайны, поделись она с подругой информацией — о дольмене, о коде на его двери, о картине внутри его, о состоянии почтового туба, в котором ничего не подозревающий Чероки Ривер провез контрабанду сначала в Великобританию, а потом на Гернси. Но понимала она и то, что долг перед мужем обязывал ее молчать. Поэтому просто сказала:

— Я знаю, что тебе страшно, Чайна. Но все будет в порядке. Поверь.

Чайна продолжала смотреть в другую сторону. Дебора увидела, что ей трудно глотать.

— В тот самый миг, когда мы ступили на землю этого острова, — снова заговорила Чайна, — мы стали игрушками в чьих-то руках. Как я жалею, что мы не отдали эти дурацкие чертежи и не убрались отсюда подальше! Так нет же. Втемяшилось мне делать об этом доме статью. Все равно ее никто не купит. Глупость какая-то. Тупость. Типичная для Чайны провальная идея. И вот… Я нам обоим все испортила, Дебора. Он-то хотел уехать. И с радостью уехал бы. Потому что только этого ему и хотелось. Но я подумала: вот шанс сделать несколько удачных снимков, собрать статью из ничего. Вот это-то и было самое глупое, потому что когда же мне удавалось продать статью, сделанную из ничего? Никогда. Господи, и что я за неудачница такая?

Это было уже слишком. Дебора встала и подошла к стулу, на котором сидела подруга. Встав у нее за спиной, она обняла Чайну, прижалась щекой к ее макушке и сказала:

— Перестань. Перестань сейчас же. Я клянусь тебе…

Но не успела она закончить, как за их спинами распахнулась входная дверь и поток ледяного декабрьского воздуха ворвался в квартиру. Они обернулись, и Дебора сделала шаг к двери, чтобы закрыть ее. Но застыла, увидев того, кто вошел.

— Чероки! — воскликнула она.

Вид у него был жалкий: небритый, одежда измятая, но на лице тем не менее сияла улыбка. Он поднял руку, предупреждая их восклицания и вопросы, и снова вышел за дверь. Рядом с Деборой медленно встала Чайна. Она замерла, схватившись обеими руками за спинку стула.

Чероки появился снова. В руках он держал спортивные сумки, которые забросил в квартиру. Затем откуда-то из куртки достал две тонкие синенькие книжицы с золотым тиснением на обложке. Одну бросил сестре, а другую поцеловал.

— Наш обратный билет, — пояснил он. — Давай-ка свалим отсюда по-тихому, Чайн.

Она посмотрела на него, потом на паспорт в своих руках.

— Что… — начала она, но тут же бросилась через всю комнату обнимать его. — Что случилось? Что?

— Понятия не имею, да я и не спрашивал, — ответил ее брат. — Какой-то коп пришел ко мне в камеру со всем нашим барахлом минут двадцать назад. Сказал: «Все кончено, мистер Ривер. Чтобы к завтрашнему утру вас не было на этом острове». Или что-то в этом роде. И даже снабдил нас билетами до Рима, «если вы не раздумали туда лететь», как он сказал. Ну и прибавил, конечно, что государство Гернси приносит свои извинения за причиненные нам неудобства.

— Он так сказал? Неудобства? Да мы засудим этого мерзавца к чертям собачьим, и…

— Тихонько, тихонько, — сказал Чероки. — Лично меня интересует только одно: как быстрее попасть домой. Если бы сегодня был рейс, поверь мне, я уже был бы на нем. Один вопрос: ты в Рим хочешь?

— Я домой хочу, — ответила Чайна.

Чероки кивнул и поцеловал ее в лоб.

— Должен признаться, моя изба в каньоне еще никогда не казалась мне такой привлекательной.

Дебора наблюдала эту сцену между братом и сестрой, и на сердце у нее становилось все легче. Она знала, кто ответствен за освобождение Чероки Ривера, и благословляла его. Саймон не однажды приходил ей на помощь, но никогда еще результаты его вмешательства не были столь блестящими. Но дело было не только в этом. Дело было в том, что он прислушался к ее интерпретации фактов. Даже больше: он наконец услышал ее.

Рут Бруар завершила медитацию, ощущая душевный покой, которого не знала уже многие месяцы. Со смерти Ги она совсем забросила свои ежедневные тридцатиминутки спокойного созерцания, и результат не замедлил сказаться: ее мысли перескакивали с одного предмета на другой, а тело впадало в панику от каждого приступа боли. В таком состоянии она носилась по адвокатам, банкирам и брокерам, а в свободные минуты рылась в бумагах брата, чтобы понять, как и почему он изменил свое завещание. Эти занятия разнообразили лишь визиты к врачу, с которым они подбирали лекарство для более эффективной борьбы с болью. В результате все ответы и решения, в которых она нуждалась, оказались внутри ее самой.

Этот сеанс показал ей, что она еще не утратила способности к сосредоточенному созерцанию. Одна в своей комнате, со свечой, горевшей на столе рядом с ней, она сидела и сосредоточивалась на своем дыхании. Усилием воли гнала снедавшую ее тревогу. На полчаса ей удалось отпустить горе.

Увидев, что дневной свет сменился темнотой, она встала с кресла. В доме стояла полная тишина. Давно знакомые приветливые звуки, наполнявшие дом при жизни ее брата, затихли с его смертью, оставив пустоту, в которой она чувствовала себя как человек, выброшенный внезапно в космическое пространство.

Так все и останется до ее собственной смерти. Остается только желать, чтобы это произошло поскорее. Она неплохо держалась, пока дом наполняли гости и надо было готовиться к похоронам Ги и проводить их. Но ей предстояло дорого заплатить за это — усталость и боль предъявили свой счет. А наступившее одиночество давало возможность оправиться от пережитого. И отпустить былое.

Теперь ей не перед кем разыгрывать здоровье, подумала она. Ги умер, а Валери все знает, хотя Рут не обмолвилась с ней ни словом. Но это ничего, ведь Валери всегда умела держать язык за зубами. Рут не жаловалась на болезнь, а Валери ни о чем не спрашивала. Чего еще требовать от женщины, которая большую часть времени проводит в одном доме с тобой.

Из ящика комода Рут достала пузырек и вытряхнула из него на ладонь пару пилюль. Запила их водой из графина, стоявшего на столике у кровати. От пилюль ей захочется спать, но в доме все равно никого нет, так зачем бодрствовать. Она может спать хоть за обедом, если захочет. Или у телевизора. Да что там, она может уснуть прямо здесь, в своей спальне, и не выходить из нее до рассвета. Вот только примет еще пару пилюль. Это была соблазнительная мысль.

Но вдруг она услышала шелест гравия под колесами автомобиля, подъезжавшего к дому по аллее. Подойдя к окну, она успела заметить лишь задние огни машины, огибавшей дом. И нахмурилась. Она никого не ждала.

Она пошла в кабинет брата, к окну. Через двор увидела, как кто-то ставит огромный автомобиль в бывшую конюшню. Задние фары еще горели, точно водитель раздумывал, что делать дальше.

Она смотрела и ждала. Казалось, человек в машине тоже ждет ее ответного хода. И она решилась.

Покинув кабинет Ги, подошла к лестнице. От долгой неподвижности во время медитации у нее затекло все тело, так что спускаться пришлось медленно. Запах обеда, оставленного на плите Валери, щекотал ноздри. Однако она шла на кухню не потому, что хотела есть, а потому, что это казалось ей разумным.

Окна кухни, как и окно кабинета ее брата, выходили во двор, Под предлогом того, что собирает себе обед, она посмотрит, кто это приехал в Ле-Репозуар.

Ответ на свой вопрос она получила, одолев последнюю лестницу. По коридору, ведущему в заднюю часть дома, она пошла к полуоткрытой двери, из которой на ковер косо падал луч света. Толкнув дверь, увидела, что у плиты, энергично помешивая содержимое кастрюльки, оставленной Валери томиться на дальней конфорке, стоит ее племянник.

— Адриан! Я думала…

Он обернулся.

— Я думала… Ты здесь. Но ведь твоя мать сказала, что уезжает…

— И ты подумала, что я уеду тоже. В этом есть смысл. Обычно я следую за ней, куда бы она ни направлялась. Но не в этот раз, тетя Рут.

И он протянул ей длинную деревянную ложку, чтобы она попробовала блюдо — кажется, говядину по-бургундски.

— Ты готова? Где будешь обедать: в столовой или здесь?

— Спасибо, но я не хочу есть.

По правде говоря, у нее кружилась голова, возможно, это был результат пилюль, принятых на голодный желудок.

— Это заметно, — сказала Адриан. — Ты сильно похудела, Разве тебе никто этого не говорил?

Он подошел к буфету и взял оттуда супницу.

— Но сегодня ты поешь.

Он начал накладывать в супницу мясо. Потом закрыл ее крышкой и достал из холодильника зеленый салат, тоже приготовленный Валери. Из духовки вынул еще одну кастрюльку — с рисом — и начал расставлять все это на столе посреди кухни. Добавил стакан для воды, тарелки и приборы на одного.

— Адриан, зачем ты вернулся? Твоя мать… Конечно, она ничего конкретного не сказала, но, когда она собралась уезжать, я решила… Дорогой, я знаю, как разочаровало тебя завещание отца, но он был непреклонен. И как бы там ни было, по-моему, я должна уважать…

— Я не жду от тебя никаких изменений ситуации, — успокоил ее Адриан. — Отец все доходчиво объяснил. Садись, тетя Рут. Я принесу тебе вина.

Рут испытывала тревогу и озабоченность. Дожидаясь его возвращения, она слушала, как он рылся в кладовке, которую Ги давным-давно превратил в винный погреб. Адриан выбирал вино из отцовской коллекции дорогих бутылок. Вот одна из них звякнула о мраморную полку, изначально предназначенную для сыров и мяса. В следующий миг Рут услышала журчание текущего из горлышка вина.

Она задумалась над его поступком, удивляясь, что он затеял. Когда через несколько минут племянник вернулся с откупоренной бутылкой бургундского в одной руке и стаканом вина в другой, она заметила, что бутылка старая: этикетку покрывала пыль. Ги ни за что не выбрал бы ее для столь незначительной трапезы.

— По-моему… — начала она, но Адриан пролетел мимо и церемонно выдвинул из-за стола стул.

— Садитесь, мадам, — сказал он. — Обед готов.

— А ты разве не будешь?

— Я перехватил кое-что по дороге из аэропорта. Кстати, мама улетела. Она уже, наверное, на месте. Мы с ней наконец-то умыли руки по отношению друг к другу, чего Уильям — это ее нынешний муж, если ты забыла, — не сможет не оценить. Да я его и не осуждаю. Он ведь не планировал приобрести постоянного жильца в лице пасынка, когда женился на ней, правда?

Не знай Рут своего племянника, она бы увидела в его поведении и словах признаки маниакального состояния. Но за все тридцать семь лет его жизни она ни разу не замечала в нем ничего похожего на маньяка. Значит, тут что-то другое. Просто она не знает, как это назвать. И что это значит. И как к этому относиться.

— Вот странно-то, — прошептала Рут. — Я была совершенно уверена, что ты забрал свои вещи. Чемоданов я, правда, не видела, но… Странно, какими представляются нам события, когда мы настроены воспринимать их определенным образом.

— Как ты права.

Он положил на ее тарелку рис и прибавил мяса. Поставил все это перед ней.

— Эту беду мы навлекаем на себя сами, с предубеждением глядя на жизнь. И на других людей. Ты ничего не ешь, тетя Рут.

— Аппетит… с этим у меня трудно.

— Ну так я тебе помогу.

— Не вижу как.

— Знаю, что не видишь, — ответил он. — Но я не так бесполезен, как кажусь.

— Я не хотела…

— Ничего. — Он поднял ее бокал. — Выпей немного вина. Если я чему и научился от отца, так это выбирать хорошие вина. К примеру, вот это.

Он поднял вино и посмотрел его на свет.

— С удовольствием сообщаю, что у него исключительная выдержка, восхитительное послевкусие, прекрасный букет с легкой остротой в конце… Фунтов пятьдесят за бутылку? Или больше? Хотя это не важно. Главное, что оно прекрасно подходит к тому, что ты ешь. Попробуй.

Она улыбнулась ему.

— Если бы я тебя не знала, то подумала бы, что ты хочешь меня напоить.

— Тогда уж отравить, — сказал Адриан. — И унаследовать состояние, которого не существует. Полагаю, что твоим наследником я также не являюсь.

— Мне очень жаль, но это так, дорогой мой, — ответила ему Рут. И когда он протянул ей бокал с вином, добавила: — Я не могу. Мое лекарство… Боюсь, что если смешать его с вином, легче мне не станет.

— А-а. — Он поставил стакан. — Не хочешь слегка рискнуть напоследок?

— Риск — это по части твоего отца.

— Да, и вот до чего он его довел, — сказал Адриан.

Рут опустила глаза и дотронулась до вилки.

— Мне будет не хватать его.

— Не сомневаюсь. Попробуй говядину. Она очень вкусная. Она посмотрела на него.

— Ты пробовал?

— Никто не умеет готовить так, как Валери. Ешь, тетя Рут. Я не выпущу тебя из кухни, пока ты не съешь хотя бы половину.

То, что он так и не ответил на ее вопрос, не укрылось от Рут. В сочетании с его возвращением в Ле-Репозуар, когда она считала, что он улетел с матерью, это заставляло задуматься. Однако никаких причин бояться племянника у нее не было. О завещании своего отца он знал все, а о своем она сообщила ему только что. И все же она сказала:

— Такая забота с твоей стороны… я просто польщена.

Они разглядывали друг друга через стол, на котором дымились блюда с говядиной и рисом. Однако молчание между ними отличалось от того молчания, которым Рут наслаждалась некоторое время тому назад, и потому она была рада, когда зазвонил телефон, вдребезги разбив тишину своим настойчивым «брррринг».

Рут стала вставать, чтобы ответить. Адриан ее опередил.

— Нет. Ты ешь, тетя Рут. Ты уже целую неделю о себе не заботилась. Кто бы там ни звонил, он позвонит позже. А ты тем временем успеешь подкрепиться.

Она подняла вилку, показавшуюся ей невероятно тяжелой.

— Да. Хорошо. Раз ты настаиваешь, дорогой…

Она вдруг поняла, что ей все равно, что будет. Так или иначе, скорого конца не избежать.

— Но могу я спросить… Зачем тебе все это, Адриан?

— Никто никогда так и не понял одного: я любил его, — ответил Адриан. — Несмотря ни на что. А он хотел бы, чтобы я был здесь, тетя Рут. Ты это не хуже меня знаешь. Он хотел бы, чтобы я был с тобой до самого конца, потому что сам бы так сделал.

Против этой правды возразить было нечего. Вот почему Рут положила в рот первый кусок.

29

Когда Дебора покидала дом королевы Маргарет, Чероки и Чайна перебирали свои пожитки, убеждаясь накануне отъезда, что все на месте. Но прежде Чероки затребовал сумочку Чайны и шумно рылся в ней в поисках кошелька. Он объяснил, что ищет деньги, чтобы пойти куда-нибудь поужинать и весело провести ночь перед отъездом. Но все кончилось вопросом:

— Сорок фунтов, Чайн?

Он оценил недостаточность средств, которыми располагала сестра.

— Господи, похоже, придется мне самому бежать за едой.

— А это, конечно, многое меняет, — заметила Чайна.

— Подожди-ка. — Чероки поднял палец, как человек, которого внезапно посетило вдохновение. — Бьюсь об заклад, на Хай-стрит есть банкомат, из которого ты можешь взять деньги.

— И даже если нет, — добавила Чайна, — по чистой случайности у меня с собой имеется кредитная карта.

— Сегодня и впрямь мой счастливый день.

И брат с сестрой весело рассмеялись. Они открыли свои дорожные сумки, чтобы проверить, все ли в них на месте. Тут Дебора с ними попрощалась. Чероки пошел провожать ее к двери. Снаружи, на полутемной лестнице, он ее остановил.

Стоя в тени, он особенно походил на мальчишку, которым, скорее всего, навсегда останется в душе.

— Дебс. Спасибо тебе. Без тебя… и без Саймона… в общем… спасибо.

— Мне кажется, мы ничего особенного не сделали.

— Ты много сделала. И вообще, ты была здесь. Как друг. — Он коротко усмехнулся. — Хотя мне хотелось большего. Черт. Ты знала? Знала, конечно. Замужняя дама. Мне всегда не везло с тобой.

Дебора моргнула. Ей стало жарко, но она молчала.

— Не то время, не то место, — продолжал Чероки. — Вот если бы все было по-другому, тогда или сейчас…

Он поглядел куда-то за нее, на крохотный дворик и уличные фонари за ним.

— Я просто хотел,чтобы ты знала. И не из-за того, что ты для нас сделала. Так было всегда.

— Спасибо, — ответила Дебора. — Я это запомню, Чероки.

— Если когда-нибудь наступит время…

Она положила руку ему на плечо.

— Оно не наступит, — сказала она. — Но все равно спасибо.

— Да. Ну ладно, — вздохнул он и поцеловал ее в щеку.

А потом, прежде чем она успела увернуться, взял ее за подбородок и поцеловал прямо в рот. Его язык коснулся ее губ, раздвинул их, скользнул внутрь и отпрянул.

— Мне хотелось сделать это с тех самых пор, как я тебя увидел, — признался он. — Черт возьми, и за что это английским парням такое везение?

Дебора отступила назад, все еще чувствуя вкус его поцелуя. Ее сердце билось быстро, легко и чисто. Но если она и дальше будет стоять в полутьме с Чероки Ривером, то оно забьется по-другому.

— Английским парням везет всегда, — ответила она и оставила его у двери.

По дороге в отель ей хотелось продолжать думать об этом поцелуе и обо всем, что ему предшествовало. Поэтому она избрала самый долгий путь. Спустилась вниз по лестнице Конституции и направилась на Хай-стрит.

Людей на улице почти не было. Магазины закрылись, а те рестораны, которые еще работали, располагались дальше, возле Ле-Полле. Три человека стояли в очереди к банкомату напротив Нет-Уэст, да пятеро подростков разговаривали по одному мобильному так громко, что их голоса эхом отдавались от стен домов на узенькой улочке. Тощая кошка поднялась по ступенькам с набережной и заскользила дальше, прижимаясь к фасаду обувного магазина, а где-то поблизости залился лаем пес, и мужской голос прикрикнул на него, чтобы он замолк.

Там, где Хай-стрит поворачивала направо и превращалась в Ле-Полле, спускавшуюся к гавани покатым склоном из аккуратно уложенных булыжников, Смит-стрит начинала свой подъем. Дебора свернула на нее и стала карабкаться на холм, думая о том, как за двенадцать коротких часов день перевернулся с ног на голову. Все началось с тревоги и нарастающего отчаяния, а кончилось шумным весельем. И откровением. Но эту мысль она тут же выбросила из головы.

Она знала, что слова Чероки родились под влиянием сиюминутной бурной радости и ощущения свободы, которую он почти уже потерял. Не следует принимать всерьез слова, сказанные на пике такого счастья.

Но вот поцелуй… Его она принимала всерьез. Но только как то, чем он был, то есть просто поцелуй. Ей понравилось его ощущение. Более того, ей понравилось возбуждение, которое он с собой принес. Однако ей хватило мудрости не принимать возбуждение за что-то более серьезное. И она не чувствовала себя вероломной или виноватой перед Саймоном. Ведь это был, в конце концов, всего лишь поцелуй.

Она улыбнулась и вспомнила все, что ему предшествовало, миг за мигом. Способность так по-детски радоваться всегда была отличительной чертой характера Чероки. А приступ серьезности, охвативший его на Гернси, возможно, впервые за все его тридцать три года, был скорее исключением, чем правилом.

Теперь они свободны либо продолжать путешествие, либо вернуться домой. Но что бы они ни выбрали, они унесут с собой частичку души Деборы, которая за три коротких года в Калифорнии из девочки превратилась в женщину. Без сомнения, Чероки будет бесить свою сестру и дальше. А Чайна будет по-прежнему сокрушать планы своего брата. Пикировка между ними не прекратится никогда, как это обычно бывает с личностями сложными и незаурядными. Но они всегда будут вместе. Такова природа кровных уз.

Думая об их отношениях, Дебора шла мимо магазинов Смит-стрит, почти не глядя по сторонам. И остановилась только на середине улицы, ярдах в тридцати от автомата, где купила газету сегодня днем. Она поглядела на окружавшие ее здания: Бюро консультации населения, «Маркс и Спенсер», турагентство Дэвиса, булочная Филлера, галерея Сент-Джеймса, книжный магазин Баттона… Прочитав эти и другие вывески, она нахмурилась. Вернулась к началу улицы и медленно пошла наверх, внимательно осматриваясь вокруг. У военного мемориала она остановилась.

«Похоже, придется мне самому бежать за едой».

Дебора поспешила в отель.

Саймона она нашла не в номере, а в баре. Он читал «Гардиан» и попивал виски — стакан стоял у его локтя. Целая компания бизнесменов толкалась в баре, они шумно опрокидывали свой джин с тоником и ныряли в общую миску за чипсами. В воздухе крепко пахло сигаретным дымом и человеческими телами, пропотевшими за долгий офшорно-финансовый рабочий день.

Дебора пробилась к мужу сквозь толпу. Она увидела, что Саймон одет для ужина.

— Пойду переоденусь, — торопливо сказала она.

— Не стоит, — ответил он. — Сразу пойдем или сначала выпьешь?

Она удивилась, почему он не спрашивает, где она была. Он сложил газету и поднял свой стакан в ожидании ответа.

— Я… — замешкалась она, — ну, может быть, шерри?

— Я принесу, — сказал он и двинулся к стойке, лавируя между посетителями.

Когда Саймон вернулся с напитком, она сказала:

— Я была у Чайны. Чероки отпустили. Им сказали, что они могут уезжать. Точнее, что они должны уехать первым же рейсом. В чем дело?

Казалось, он всматривается в нее, и это мгновение тянулось так долго, что на ее щеках выступила краска.

— Тебе ведь нравится Чероки Ривер, правда?

— Мне они оба нравятся. Саймон, в чем дело? Скажи мне. Пожалуйста.

— Картину украли, а не купили, — сказал он и бесстрастно добавил: — В Южной Калифорнии.

— В Южной Калифорнии?

Дебора чувствовала тревогу в своем голосе, но ничего не могла поделать, несмотря на все радостные события двух последних часов.

— Да. В Южной Калифорнии.

Саймон рассказал ей историю картины. И все время не сводил с нее долгого взгляда, который начал ее раздражать, потому что она чувствовала себя девчонкой, разочаровавшей своего родителя. Она терпеть не могла этот его взгляд еще с давних пор, но ничего не сказала, дожидаясь, пока он закончит свой рассказ.

— Добрые сестры больницы «Санта-Клара» приняли все меры предосторожности, когда узнали, что за полотно находится у них в руках, но их оказалось недостаточно. Кто-то внутри уже разузнал — тогда или раньше, — что, где и как. Фургон был бронирован, охранники вооружены до зубов, но дело происходило в Америке, стране, где быстро и без проблем можно купить все, что угодно, от АК-47 до взрывчатки.

— Значит, фургон попал в засаду?

— Да, когда картину возвращали из реставрации. Легко и просто. Причем засада была устроена так, что на калифорнийских дорогах ни у кого не вызвала бы подозрения.

— Пробка. Или дорожные работы. — То и другое. — Но как они это сделали? И как им удалось скрыться?

— Фургон перегрелся, стоя в пробке, чему способствовала течь в радиаторе, обнаруженная позже. Шофер свернул на обочину. Ему пришлось выйти, чтобы проверить мотор. Об остальном позаботился мотоциклист, проезжавший мимо.

— На глазах у свидетелей? Ведь там было столько машин.

— Да. Но что они видели? Сначала какой-то мотоциклист останавливается, чтобы предложить помощь шоферу обездвиженного автомобиля, а немного погодя тот же самый мотоциклист уносится прочь, лавируя между рядами автомобилей, где никому больше не проехать…

— И его никто не преследует. Да. Могу себе представить, как это было. Но где… Как Ги Бруар узнал… Ведь это же было в Южной Калифорнии?

— Дебора, он разыскивал эту картину много лет. Если уж я нашел ее историю в Интернете, то какую проблему это составило бы для него? Главное для него было — получить информацию, а потом его деньги и один визит в Калифорнию сделали остальное.

— Но если он не знал, насколько важна эта картина… кто ее написал… в общем, ничего… Саймон, это значит, что ему приходилось проверять историю каждого произведения искусства, которое он мог раздобыть. Долгие годы.

— У него было для этого время. К тому же это необычная история. Некий ветеран Второй мировой, находясь при смерти, завещал в дар больнице, где когда-то спасли жизнь его маленькому сыну, «сувенир», доставшийся ему во время войны. Подарок оказался бесценным полотном, о существовании которого не подозревали даже специалисты. Оно стоит миллионы долларов, и монахини собирались продать его с аукциона, чтобы на вырученные средства пополнить скудеющую казну своей больницы. Такую историю нельзя не заметить, Дебора. Оставалось только ждать, когда Ги Бруар наткнется на нее и примет свои меры.

— И он поехал туда лично…

— Да, чтобы договориться обо всем. Только за этим. Чтобы договориться.

— Значит…

Дебора понимала, как он истолкует ее следующий вопрос, но не могла его не задать, потому что ей надо было знать. Здесь было что-то не так, и она это чувствовала. Она почувствовала это еще на Смит-стрит.

— Если все произошло в Южной Калифорнии, то почему инспектор Ле Галле отпустил Чероки? Почему он велит им обоим — Чероки и Чайне — убираться с острова?

— Полагаю, у него есть какие-то новые улики, — ответил Саймон. — Что-то, указывающее на кого-то еще.

— А ты не рассказывал ему…

— О картине? Нет, я ему не говорил.

— Почему?

— Человек, который доставил картину к адвокату в Тастине для последующей передачи на Гернси, был не Чероки Ривер, Дебора. Он совсем не похож на Ривера. Чероки тут ни при чем.

Не успел Пол Филдер притронуться к ручке входной двери их дома в Буэ, как ее распахнул перед ним Билли. По всей видимости, он поджидал Пола, сидя в гостиной у орущего телевизора, посасывая свои папироски, потягивая пиво и покрикивая на младших ребятишек, чтобы оставили его в покое, когда те оказывались слишком близко. Через окно он увидел, как Пол подошел к неровной дорожке, ведущей к дому. Когда Пол поплелся к двери, он вскочил и встал за дверью, чтобы первым поприветствовать брата, когда тот войдет.

Пол не успел еще переступить через порог, как Билли выпалил:

— Поглядите-ка, кто к нам пришел. Перекати-поле наконец прибило к нашему порогу. Что, полиция с тобой разделалась, ты, мудила? Показали тебе в каталажке кузькину мать? Слыхал я, на это они большие мастера.

Пол прошел мимо него. Он слышал голос отца откуда-то сверху: «Это наш Поли пришел?» А мать отозвалась из кухни: «Поли, это ты, дорогой?»

Пол бросил взгляд сначала на лестницу, потом в сторону кухни и удивился, почему его родители дома. Отец всегда возвращался со своих дорожных работ с наступлением темноты, но мать допоздна работала за кассой в Бутсе, да еще и сверхурочных прихватывала, когда могла, то есть почти каждый день. В результате семья ужинала кое-как. Кто хотел, открывал банку супа или печеной фасоли. Или обходился тостами. Каждый заботился о себе сам, кроме малышей. Их обычно кормил Пол.

Он шагнул к лестнице, но Билли его остановил.

— Эй! Где твоя псина, мудила? Где твой постоянный компаньон?

Пол замешкался. И тут же почувствовал, как страх железной хваткой сдавил его внутренности. Он не видел Табу с самого утра, с тех пор как за ним приехала полиция. На заднем сиденье черно-белой машины он все время вертелся, потому что Табу бежал за ними, лаял и не отставал от автомобиля в надежде догнать.

Пол озирался. Где же Табу?

Он сложил губы трубочкой, чтобы свистнуть, но почувствовал, что во рту пересохло. Он услышал шаги отца на лестнице. В тот же миг из кухни показалась мать. На ней был передник, весь в пятнах от кетчупа. Она вытирала руки полотенцем.

— Поли, — печально начал его отец.

— Дорогой, — подхватила мать.

Билли захохотал.

— Его сбили. Тупую псину сбили. Сначала машина, потом грузовик, а он все продолжал бежать. И кончил на обочине, где выл, как дикая гиена, ожидая, пока кто-нибудь придет его пристрелить.

— Хватит, Билли! — рявкнул Ол Филдер. — Убирайся в свой паб или куда ты там собирался.

— Я не намерен…

Мейв Филдер закричала:

— Немедленно делай, что отец говорит!

И этот вопль, столь нехарактерный для их обычно мягкой матери, настолько поразил ее первенца, что он уставился на нее с открытым ртом, как рыба во время кормежки, и прошлепал к двери за курткой.

— Тупой ублюдок, — процедил он сквозь зубы Полу. — Ни о чем как следует позаботиться не можешь. Даже пса и того нельзя тебе поручить.

Он вышел в ночь, захлопнув за собой дверь. Пол слышал, как он громко загоготал и сказал:

— Мать вашу так, растяпы.

Но никакие слова или поступки Билли не могли задеть его сейчас. Шаткой походкой он прошел в гостиную, не видя ничего, кроме Табу. Как тот бежит за полицейской машиной. Табу на обочине, смертельно раненный, крутится волчком и огрызается, чтобы никто не посмел подойти близко. Это все он виноват, надо было упросить полицейских остановить машину всего на секунду, чтобы Табу мог запрыгнуть внутрь. Или, по крайней мере, дать ему время вернуться домой и привязать собаку.

Почувствовав, что его колени уперлись в старый потертый диван, он повалился на него с затуманенными глазами. Кто-то торопливо подошел к нему, сел рядом и положил ему на плечо руку. Кто-то хотел его утешить, но его словно каленым железом обожгло. Он закричал и попытался вырваться.

— Я знаю, как это расстроило тебя, сынок, — прошептал отец прямо ему в ухо, чтобы он не пропустил ни слова. — Беднягу увезли к ветеринару. Им сразу позвонили. Твою маму вызвали с работы, кто-то узнал, чей это был пес…

Был. Он говорил про Табу «был». Пол не мог слышать это незначительное слово в применении к своему другу, единственному существу, знавшему его, как никто другой. Он — его друг, этот лохматый пес. И для него он не больше «был», чем он сам.

— … так что мы прямо сейчас и поедем. Они ждут, — закончил его отец.

Пол посмотрел на него, смущенно, испуганно. Что он сказал?

Мейв Филдер, похоже, поняла, о чем думает ее сын.

— Его еще не усыпили, милый. Я их попросила. Сказала, чтобы они подождали. Я сказала им, что наш Поли должен с ним проститься и что пусть они сделают все возможное, чтобы ему не было больно, и подождали, пока не придет Пол. Папа тебя отвезет. А мы с ребятишками…

И она показала в сторону кухни, где братишки и сестренка Пола, вне всякого сомнения, пили чай, радуясь такому исключительному событию, как присутствие дома мамы в этот вечер.

— Мы подождем вас здесь, дорогой.

А когда Пол с отцом встали и прошли мимо нее, она добавила:

— Как мне тебя жаль, Пол.

На улице отец Пола ничего больше не сказал. Волоча ноги, они подошли к старому фургону, на борту которого все еще была видна полустертая надпись «Мясная торговля Филдера. Мясной рынок». В молчании они влезли в фургон, и Ол Филдер завел мотор.

Дорога из Буэ на рю Изабель, где находилась круглосуточная ветеринарная клиника, заняла много времени, потому что это был другой конец города, куда не было объездного пути. Так что им пришлось пробираться через весь Сент-Питер-Порт в самый тяжелый час, и все это время Пол был в тисках болезни, от которой плавились его внутренности. Его ладони стали мокрыми от пота, а лицо — ледяным. Перед глазами стоял его пес, и только пес: как он бежал за той машиной и все лаял и лаял, потому что она увозила прочь единственного человека, которого он любил. Они ведь никогда не расставались, Пол и Табу. Даже когда Пол уходил в школу, пес ждал его где-нибудь рядом, терпеливый, как монах.

— Ну вот, сынок, приехали. Заходи внутрь, ладно?

Услышав ласковый голос отца, Пол позволил ему довести себя до дверей хирургической. Перед глазами у него все было как в тумане. В нос ударил смешанный запах животных и лекарств. Он слышал голоса отца и помощника врача. Но ничего не видел до тех пор, пока его не провели через весь кабинет в тихий сумрачный уголок, где электрический обогреватель сохранял тепло в крохотном, закутанном во все белое тельце, а капельница вливала что-то в его вены.

— Ему не больно, — прошептал отец Полу на ухо, прежде чем тот успел протянуть к собаке руку. — Мы их попросили, сынок. Пусть ему будет хорошо. Но не усыпляйте его до прихода нашего Поли, пусть знает, что он не один. Так они и сделали.

Тут раздался третий голос.

— Это хозяин? Ты Пол?

— Это он, — сказал Ол Филдер.

Пока они разговаривали через голову Пола, мальчик склонился над собакой, приподнял покрывало и увидел Табу: тот лежал, полузакрыв глаза, и неглубоко дышал, а из шва, тянувшегося вдоль всей его лапы, торчала игла. Пол наклонился лицом к собаке. И дохнул в ее лакричный нос. Пес заскулил, его веки затрепетали. Он высунул язык, но едва-едва, и коснулся щеки Пола, словно говоря «здравствуй».

Кто мог сказать, через что они прошли вместе, чем были друг для друга и каким общим знанием обладали? Никто. Ведь они никогда и никому не рассказывали об этом. Обычно люди думают о собаках как о животных. Но Пол никогда не думал так о своем псе. Он-то знал, что дог отличается от бога всего на одну букву. Если у вас есть пес, то с вами любовь и надежда.

«Вот дурак», — сказал бы сейчас его брат.

«Вот дурак», — сказал бы сейчас весь мир.

Но Полу и Табу это было безразлично. Ведь у них была одна душа на двоих. Они были частью одного существа.

— …Хирургические процедуры, — говорил врач. Пол не мог сказать, говорит ли он с отцом или с кем-то другим.-…Селезенка, но это не смертельно… самая большая проблема… задние лапы… попытка может ни к чему не привести… трудно сказать… очень серьезный случай.

— Боюсь, это исключено, — с сожалением сказал Ол Филдер. — Цена… Я, конечно, ничего не хочу такого сказать.

— Понимаю… конечно.

— Я имею в виду, сегодня… то, что вы сделали… — Он судорожно вздохнул. — Это будет кое-чего стоить.

— Да. Я понимаю… Конечно… Конечно, сейчас сказать ничего не возможно, особенно имея в виду раздробленные лапы… обширное ортопедическое вмешательство…

Когда до Пола дошло, о чем говорят отец с ветеринаром, он поднял голову. С того места, где он стоял, склонившись над своим псом, врач в длинном белом халате и Ол Филдер в пыльной рабочей одежде казались ему великанами. Многообещающими великанами. Они подавали Полу надежду, которая была ему нужна.

Он выпрямился и взял отца за руку. Ол Филдер посмотрел на него и покачал головой.

— Это больше, чем мы можем себе позволить, больше, чем я и твоя мама можем заплатить. И даже если они все это с ним сделают, бедняжка Табу уже никогда не будет таким, как прежде.

Пол обратил встревоженный взгляд к врачу. На его халате был пластиковый значок с надписью: «Алистер Найт, Д. В. М., Ч. К. В. О.». Ветеринар ответил:

— Быстро бегать он не сможет, это правда. Со временем у него начнется артрит. И вообще, как я уже говорил, все это может ему и не помочь. А если поможет, то выздоровление затянется на многие месяцы.

— Слишком долго, — сказал Ол Филдер. — Ты ведь понимаешь, Поли? Мы с твоей мамой… Нам столько не осилить… Речь ведь идет о целом состоянии, сынок. У нас нет… Мне очень жаль, Пол.

Мистер Найт погладил Табу по всклокоченной шерстке.

— Хороший он пес. Правда, малыш?

Табу, точно поняв, что речь идет о нем, снова высунул свой бледный язык. Он хрипло дышал, его бил озноб. Передние лапы подергивались.

— Придется, значит, усыплять, — сказал мистер Найт, выпрямляясь. — Пойду принесу шприц.

И добавил, обращаясь к Полу:

— Вам обоим будет лучше, если ты его подержишь.

Пол снова склонился над псом, но брать его на руки, как сделал бы раньше, не стал. Ведь поднять его значило навредить ему еще больше, а Пол не хотел причинять ему нового вреда.

Пока они ждали возвращения ветеринара, Ол Филдер переминался с ноги на ногу. Пол нежно прикрыл израненного Табу одеялом. Протянул руку и пододвинул обогреватель к псу поближе, а когда ветеринар вернулся, неся по шприцу в каждой руке, Пол был готов.

Ол Филдер приблизился. Ветеринар тоже. Пол протянул руку и остановил врача.

— У меня есть деньги, — сказал он мистеру Найту так четко, словно это были первые слова, произнесенные когда-либо между людьми. — Мне все равно, сколько это будет стоить. Спасите мою собаку.

Дебора и ее муж только принялись за первое блюдо, как к ним почтительно подошел метрдотель и заговорил с Саймоном. Он сказал, что некий джентльмен — похоже, это определение он применял в самом широком смысле — хочет поговорить с мистером Сент-Джеймсом. Он ждет за дверью ресторана. Может быть, мистер Сент-Джеймс хочет ему что-нибудь передать? Или предпочитает поговорить с ним лично?

Саймон повернулся в кресле и посмотрел в том направлении, откуда появился метрдотель. Дебора тоже взглянула туда и увидела грузного человека в темно-зеленом анораке, который слонялся за дверью, наблюдая за ними, в особенности за ней, как ей показалось. Едва их взгляды встретились, как он тут же перевел глаза на Саймона.

— Это главный инспектор Ле Галле, — пояснил Саймон. — Извини, дорогая, — и вышел.

Оба повернулись к двери спиной. Говорили они меньше минуты, а Дебора наблюдала, пытаясь понять, что означает столь неожиданное появление полицейского в отеле, а также определить степень напряженности — или отсутствия таковой — в их беседе. Очень скоро Саймон вернулся к столу, но садиться не стал.

— Мне придется тебя покинуть.

Вид у него был серьезный. Он поднял салфетку, брошенную перед этим на стул, и, повинуясь привычке, аккуратно сложил ее.

— Почему? — спросила она.

— Кажется, я был прав. У Ле Галле появились новые улики. Он хочет, чтобы я взглянул на них.

— А они не могут подождать до…

— Ему не терпится. Похоже, он намерен произвести арест уже сегодня.

— Арест? Чей? С твоего разрешения, что ли? Саймон, это же не…

— Я должен идти, Дебора. А ты ужинай. Я скоро приду. Только дойду до полицейского участка и обратно. За угол и сразу назад.

Он наклонился и поцеловал ее.

— Почему он пришел за тобой сам? Мог бы… Саймон!

Но он уже уходил прочь.

С минуту Дебора сидела, глядя на единственную свечу, горевшую на их столике. Ее охватило то ощущение неловкости, которое всегда испытывает человек, услышав заведомую ложь. Ей не хотелось бежать за мужем и требовать у него объяснений, но и сидеть тихо, как горлица в лесу, она тоже не собиралась. Поэтому она избрала нечто среднее и перешла из ресторана в бар напротив, откуда был хорошо виден фасад отеля.

Там она увидела Саймона, натягивающего пальто. Ле Галле что-то говорил констеблю в форме. На улице, перед отелем, их дожидалась полицейская машина, водитель скучал за рулем. Чуть дальше виднелся белый полицейский фургон, сквозь окна которого Дебора разглядела силуэты других полицейских.

Она слегка вскрикнула. Ей вдруг стало очень больно, и она хорошо понимала природу этой боли. Но подсчитывать убытки было некогда. Она заспешила к выходу.

Сумочку и пальто она оставила в номере отеля. Так предложил Саймон, с запозданием вспомнила она. Он еще сказал: «Вряд ли они тебе понадобятся, правда, дорогая?» — и она согласилась с ним, как соглашалась всегда… ведь он такой мудрый, такой заботливый, такой… какой? Решил во что бы то ни стало не дать ей последовать за ним. Свое пальто он, разумеется, оставил где-то поблизости, зная, что оно понадобится ему, когда Ле Галле придет за ним в разгар ужина.

Но Дебора была вовсе не так глупа, как, очевидно, считал муж. Ее преимущество заключалось в интуиции. А также в том, что она уже бывала там, куда они, по ее мнению, собирались сейчас. Больше им некуда было собираться, несмотря на все, что Саймон рассказывал ей раньше, пытаясь сбить ее со следа.

Схватив пальто и сумочку, она слетела по лестнице вниз и выбежала в ночь. Полицейские машины уехали, тротуар был пуст, улица свободна. Дебора бегом бросилась за угол, к автостоянке, на которую выходили окна полицейского управления. Ни одной черно-белой машины или фургона во дворе управления не было, но это ее не удивило: с самого начала было маловероятно, чтобы Ле Галле явился за Саймоном лично да еще и привел целый эскорт с намерением сопроводить его до полицейского управления, которое отделяли от отеля всего сто ярдов.

— Мы позвонили в поместье, чтобы предупредить ее, — говорил Сент-Джеймсу Ле Галле, пока они неслись сквозь тьму к Сент-Мартину, — но никто не ответил.

— Что это, по-вашему, может значить?

— От души надеюсь, что она на весь вечер куда-нибудь ушла. На концерт. В церковь. Ужинать с подругой. Она член общества самаритян, а у них вполне может быть сегодня какое-нибудь мероприятие. Остается только надеяться.

Они свернули по Ле-Валь-де-Терр и поехали вверх по улице, прижимаясь к замшелой каменной стене, которая подпирала лесистый склон холма. Их машина, а за ней и полицейский фургон вынырнули из-под деревьев в окрестностях Форт-Джорджа, где уличные фонари лили свет на пустынную лужайку, окаймлявшую Форт-роуд с востока. Дома на западной стороне улицы выглядели до странности нежилыми в этот поздний час — все, кроме жилища Бертрана Дебьера. В его саду горел весь свет, какой только был, словно архитектор хотел превратить свой дом в маяк для кого-то.

На большой скорости они проследовали в сторону Сент-Мартина, тишину в машине нарушало лишь периодическое потрескивание полицейского радио. Свернули на одну из неизбежных на этом острове узких троп и продолжали нестись по ней, петляя между деревьями, пока не достигли стены, отмечающей границу Ле-Репозуара. Тут Ле Галле схватился за рацию. И велел водителю ехавшего за ними фургона свернуть на дорогу, которая приведет его прямо вниз, к бухте. Машину он приказал оставить там, а самим подниматься наверх по тропе. На связь он велел выходить не раньше, чем они окажутся на территории поместья.

— И ради всего святого, постарайтесь не высовываться, — добавил он, прежде чем сунуть рацию на место, а водителю своей машины приказал: — Притормози у «Бейсайда». Заедешь сзади.

«Бейсайдом» назывался отель, закрытый на зиму, как и многие его собратья вокруг Сент-Питер-Порта. Он громоздился в темноте у края дороги, в трех милях от въезда в Ле-Репозуар. Они подъехали к зданию сзади, где у закрытой на висячий замок двери стоял мусорный бак. Немедленно вспыхнули сигнальные огни. Ле Галле поспешно расстегнул ремень безопасности и выскочил из машины, едва она перестала двигаться.

Пока они пешком шли к собственности Бруаров, Сент-Джеймс просветил Ле Галле относительно планировки поместья. Войдя на его территорию, они сразу нырнули в густую каштановую рощу, окаймлявшую подъездную аллею, и стали ждать, когда из бухты поднимется еще группа полицейских и присоединится к ним.

— А вы точно не ошиблись? — спросил его Ле Галле, пока они в темноте переминались с ноги на ногу, чтобы не замерзнуть.

— Другого объяснения просто быть не может, — ответил Сент-Джеймс.

— Хорошо бы.

Почти десять минут прошло, прежде чем остальные полицейские, тяжело дыша после поспешного подъема в гору, прошли в ворота и растаяли в тени деревьев.

— Показывайте дорогу, — сказал Ле Галле Сент-Джеймсу, тем самым передавая командование ему.

Чутье на детали, которым обладала его жена-фотограф, не подвело ее и на этот раз: Дебора заметила и запомнила такие подробности, что, руководствуясь ими, он просто не мог не найти дольмен. Главное было не попасться никому на глаза — обогнуть на краю парка коттедж, обиталище Даффи, обойти дом, в котором скрывалась не ответившая на их звонок Рут Бруар. Для этого пришлось все время держаться восточного края подъездной аллеи. Она провела их ярдах в тридцати от здания, и весь путь им пришлось идти под деревьями на ощупь, не зажигая фонарей.

Ночь выдалась на редкость темной; тяжелый полог облаков скрывал и звезды, и луну. Полицейские шагали под деревьями в затылок друг другу, вел их Сент-Джеймс. Таким порядком они приблизились к кустарнику за конюшнями и начали искать в нем просвет, чтобы пробраться в рощу, где была тропа, упиравшаяся в огороженный луг с дольменом в центре.

Никакого перелаза через каменную стену не было, и потому пробраться на луг оказалось непросто. Конечно, для человека, не носящего металлических скобок на ногах, перелезть через стену было легче легкого. Но для Сент-Джеймса ситуация была сложной, и еще больше ее усложняла темнота.

Похоже, Ле Галле это понял. Ни слова не говоря, он вытащил карманный фонарик, зажег его и водил лучом по верхнему краю стены до тех пор, пока не обнаружил место, где камни раскрошились, оставив проем, сквозь который можно было сравнительно легко подтянуться наверх.

— Это, думаю, сгодится.

С этими словами он полез первым.

Перебравшись через стену, они оказались в цепких зарослях шиповника, боярышника и ежевики. Ле Галле сразу же зацепился своим анораком за какой-то куст, и тут же еще двое из следовавших за ними констеблей зашипели, кляня коварные кусты на чем свет стоит.

— Господи Иисусе, — ворчал Ле Галле, вырывая свою куртку из объятий куста, на котором она повисла. — А вы уверены, что это здесь?

— Здесь наверняка есть более удобный вход, — ответил Сент-Джеймс.

— Тут вы, черт возьми, правы. — Ле Галле скомандовал одному из своих подчиненных. — Посвети-ка нам, Сомаре.

Сент-Джеймс начал:

— Но мы можем спугнуть…

— Хороши мы будем, — сказал Ле Галле, — если запутаемся здесь, как мухи в паутине. Сомаре, свети. Фонарь держи ниже.

Поток света залил землю, когда упомянутый констебль щелкнул кнопкой мощного фонаря, что держал в руках. Увидев это, Сент-Джеймс застонал — наверняка из дома заметят, — но зато оказалось, что они удачно выбрали место для перелаза. Потому что в десяти ярдах справа от них начиналась тропа, которая вела через пастбище.

— Выключай, — скомандовал Ле Галле, когда сам ее увидел.

Свет погас. Главный инспектор первым двинулся через кусты ежевики, приминая их для следовавших за ним. Темнота снова стала благодеянием и проклятием одновременно. Она скрыла тропу, куда они стремились, оставив их барахтаться в какой-то ботанической трясине. Но она же делала незаметным и их маленький отряд, который наверняка был бы как на ладони, выдайся ночь лунной.

Дольмен был точно такой, каким его описывала Сент-Джеймсу Дебора. Он торчал прямо посреди луга, как будто много поколений тому назад кто-то специально огородил этот клочок земли, чтобы не дать доисторической постройке исчезнуть. Человек непосвященный при взгляде на него наверняка подумал бы, что это обычный холм, который каким-то непостижимым образом возник посредине ровного, давно заброшенного пастбища. Однако наметанный глаз сразу угадывал в нем многообещающий археологический объект.

Дольмен можно было свободно обойти кругом, так как у его стен в зарослях была прорублена дорожка шириной не более двух футов. Полицейские шли по ней до тех пор, пока не наткнулись на тяжелую деревянную дверь, на которой болтался кодовый замок.

Тут Ле Галле остановился, снова достал из кармана фонарик, зажег его и посветил на замок. Потом повел лучом в сторону зарослей, сплошь состоявших из папоротников вперемешку с ежевикой.

— Ну и местечко для засады, — сказал он тихо.

В его словах была правда. Если убийцу придется караулить в засаде, то ничего приятного их не ждет. Зато им не придется уходить далеко от дольмена: в таких джунглях, как здесь, спрятаться можно хоть у самой дорожки.

— Хьюз, Себастьян, Хейзел, — сказал Ле Галле и кивнул в сторону зарослей. — Займитесь. У вас есть пять минут. Мне нужен легкий доступ и абсолютная незаметность. И потише. Даже если кто из вас ногу сломает, все равно пусть молчит. Готорн, ты пойдешь к стене. Как только увидишь кого-нибудь, шли сообщение на мой пейджер, он в режиме вибрации. Остальные выключают мобильники, пейджеры и радио. Не болтать, не чихать, не пердеть и не рыгать. Если мы здесь все профукаем, то будем начинать все с самого начала, а мне от этого радости никакой. Поняли? Действуйте.

Сент-Джеймс понимал, что их самым большим преимуществом было выбранное время суток. Несмотря на то, что темнота стояла — хоть глаз выколи, час был отнюдь не поздний. Шансов, что убийца сунется к дольмену до полуночи, было не много. Зато риск наткнуться в поместье на кого-нибудь еще был гораздо выше, а объяснить, почему целый отряд полиции крадется по территории особняка в темноте, с потушенными фонарями, не представлялось возможным вообще.

Поэтому Сент-Джеймс удивился, когда минут через пятнадцать Ле Галле ругнулся сквозь зубы и сказал:

— Готорн засек кого-то на периметре. Вот черт. Кого там несет, — и напустился на констеблей, которые рубили ежевику футах в пятнадцати от деревянной двери: — Эй вы, я же сказал, пять минут. Мы заходим.

И первым шагнул в кусты, Сент-Джеймс за ним. Людям Ле Галле удалось прорубить в кустах некое подобие тоннеля размером с собачью будку. В ней могли уместиться двое. Но набились пятеро.

Человек, о приближении которого предупредил Готорн, двигался быстро и уверенно; с легкостью преодолев каменную стену, он зашагал по тропе. Очень скоро к окружавшей их тьме добавилось еще одно темное пятно. Только вытянутая тень, скользившая по заросшему папоротником холму, позволяла судить о движениях человека, который наверняка уже бывал здесь раньше.

И вдруг спокойный и такой знакомый голос уверенно произнес:

— Саймон, где ты?

— Что за черт… — прошептал Ле Галле.

— Я знаю, что ты здесь, и никуда не уйду, — произнесла Дебора отчетливо.

Сент-Джеймс издал нечто среднее между проклятием и вздохом. Этого следовало ожидать. Он сказал Ле Галле:

— Она догадалась.

— Сам вижу, — отозвался главный инспектор. — Уберите ее отсюда как-нибудь.

— Это, — ответил Сент-Джеймс, — будет нелегко.

Он протиснулся мимо Ле Галле и его констеблей. Вернулся к дольмену и окликнул:

— Я здесь, Дебора.

Она обернулась на его голос.

— Ты мне солгал, — просто сказала она.

Он не отвечал, пока не подошел к ней вплотную. В темноте ее лицо стало каким-то призрачным. Широко распахнутые глаза так некстати напомнили ему глаза девочки, какой она была лет двадцать тому назад, когда стояла у гроба своей матери, глядя на всех с испугом — и с надеждой.

— Прости меня, — сказал он. — У меня не было другого выхода.

— Я хочу знать…

— Здесь не место. Тебе надо уйти. Ле Галле и без того пошел на большую уступку, позволив мне присутствовать. На тебя она не распространяется.

— Нет, — сказала она. — Я знаю, о чем ты думаешь. И останусь посмотреть» как ты сядешь в лужу.

— Дело не в том, кто из нас прав, а кто нет.

— Ну разумеется. Для тебя дело всегда в чем-то другом. В фактах и в том, как ты их истолковываешь. А все, кто толкует их иначе, могут отправляться к черту. Но я знаю этих людей. А ты нет. И никогда не знал. Ты видишь их только…

— Ты торопишься с выводами, Дебора. А нам некогда спорить. Это слишком рискованно. Тебе надо уйти.

— Только если ты унесешь меня отсюда. — В ее голосе прозвучала сводящая с ума нотка упрямства. — Тебе следовало подумать об этом раньше. «А что я буду делать, если дорогая Дебора догадается, что я пошел вовсе не в полицейский участок?»

— Дебора, ради бога…

— Что тут происходит? Скажите мне, черт возьми!

Ле Галле задал вопрос из-за спины Сент-Джеймса и двинулся на Дебору с намерением взять ее на испуг.

Сент-Джеймс не любил прилюдно, и особенно в присутствии едва знакомых ему людей, признаваться, что эта рыжеволосая своевольная красотка не подчиняется каждому его слову, и никогда не подчинялась, видит бог. В другом месте и в другое время мужчина мог обладать хотя бы видимостью власти над такой женщиной, как Дебора. Но к несчастью, они давно не жили в таком мире, где женщина становилась собственностью мужчины лишь потому, что вышла за него замуж.

— Она не будет… — начал он.

— Я никуда не пойду, — заявила Дебора прямо в лицо Ле Галле.

— Вы сделаете то, что вам будет велено, мадам, а иначе я запру вас за решетку, — ответил главный инспектор.

— Отлично, — сказала она. — Это у вас неплохо получается, как я понимаю. Вы уже упрятали за решетку двух моих друзей без видимой причины. Так почему бы и не меня?

— Дебора… — Сент-Джеймс понимал, что спорить с ней сейчас бесполезно, но все же предпринял попытку. — Ты не все знаешь.

— А почему? — спросила она его с ехидством.

— Времени не было.

— Неужели?

Судя по ее тону, а также по тем эмоциям, которые скрывались за ним и которые Сент-Джеймс ощущал едва ли не шестым чувством, он недооценил впечатление, произведенное на нее его решением предпринять решающий шаг, не поставив ее в известность. Но у него просто не было времени посвятить ее в дело так глубоко, как она этого, очевидно, желала. События развивались слишком стремительно. Тихим голосом она сказала ему:

— Мы же вместе приехали сюда. И вместе хотели им помочь.

Он понимал, что Дебора не произнесла главного: «И мы должны были вместе закончить это дело». Но все оказалось не так. И в данный момент он даже не мог объяснить почему. Они же не современные Томми и Таппенс,[31] приехавшие на Верней, чтобы поразвлечься, расследуя злобные козни, членовредительство и убийство. Погиб человек, а не сказочный злодей, которого никому не жалко, потому что он давно напрашивался на плохой конец. И единственное, что правосудие могло сделать для этого человека, — заманить его истинного убийцу в ловушку, которая, однако, не сработает, пока Сент-Джеймс не придет к согласию с женщиной, стоявшей перед ним.

— Прости меня. Сейчас нет времени. Позже я все объясню.

— Прекрасно. Я подожду. Можешь навестить меня в тюрьме.

— Дебора, ради бога…

— Господи Иисусе, парень, — перебил его Ле Галле и заявил Деборе: — А с вами, мадам, я разберусь позже.

Он повернулся на каблуках и зашагал к укрытию. Сент-Джеймс истолковал это как разрешение Деборе остаться. Это не вполне его устраивало, но он предпочел не затягивать бесполезный спор с женой. Ему тоже придется отложить разбирательство до лучших времен.

30

Для себя они устроили укрытие. Дебора увидела, что оно представляло собой прямоугольник грубо утоптанной растительности, в котором сидели в засаде двое полицейских. С ними был и третий, только он почему-то устроился с той стороны ограды. Какой в этом смысл, ей было непонятно, ведь на пастбище был только один вход и одна тропинка, которая вела через кусты.

В остальном она не имела понятия о том, сколько всего здесь полицейских, да это ее и не заботило. Она никак не могла справиться с тем, что муж обманывал ее, намеренно и продуманно, впервые в их супружеской жизни. По крайней мере, она надеялась, что это случилось в первый раз, хотя отныне поверить могла во что угодно. Поэтому она попеременно то кипела от злости, то вынашивала планы мести, а то подбирала слова, которые бросит ему в лицо, когда полицейские арестуют того, кого они намерены сегодня арестовать.

Холод опустился на них, точно кара Господня, его волна накатила из бухты и залила луг. Они почувствовали его ближе к полуночи, по крайней мере Деборе так показалось. Никто не отваживался зажечь огонь, чтобы взглянуть, который час.

Все хранили молчание. Минуты шли, складываясь в часы, но ничего не происходило. Лишь иногда какой-нибудь шорох в кустах заставлял их насторожиться. Но за шорохом не следовало ничего, кроме нового шороха, и они успокаивались, решив, что это возится какой-нибудь зверь, в чье жизненное пространство они вторглись. Может быть, крыса. Или дикая кошка любопытствует взглянуть на незваных гостей.

Деборе показалось, что уже наступило утро, когда Ле Галле прошептал одно-единственное слово: «Идет», на которое она и внимания бы не обратила, если бы полицейские вдруг не напряглись, как один человек.

Тогда она услышала: сначала на стене зашуршали камни, потом под ногой человека, приближавшегося в темноте к дольмену, хрустнула ветка. В руках у ночного гостя не было фонаря: видимо, путь к холму был ему хорошо известен. Не прошло и минуты, как кто-то — весь в черном, словно банши, — скользнул на круговую дорожку.

У двери человек все-таки зажег фонарик и направил его на замок. Но Дебора из кустов не могла разглядеть ничего, кроме крохотного пятна света, которого едва хватало, чтобы сделать видимой черную спину, склоненную над кодовым замком.

Она стала ждать, когда полицейские что-нибудь предпримут. Но никто не двигался. Никто, кажется, даже не дышал, следя за черной фигурой, которая, открыв замок на двери, согнулась и вошла в доисторическую постройку.

Входная дверь осталась открытой, и через мгновение Дебора увидела мягкий мигающий свет — она уже знала, что это свечка. Затем света стало больше — зажглась вторая. Однако ничего другого сквозь дверной проход видно не было, и всякое движение, происходившее внутри, скрывали от глаз наблюдателей каменные стены камеры и земля, засыпавшая их много веков назад.

Дебора не могла понять, почему полиция бездействует.

Она шепнула Саймону: «Что…»

Его пальцы стиснули ее плечо. Лица она не видела, но ей показалось, что он, не отрываясь, смотрит на вход в дольмен.

Прошло минуты две, не больше, когда свечи внутри вдруг потухли. Вместо них снова зажегся фонарик, и, когда его маленький, но четкий луч двинулся к входу, главный инспектор Ле Галле прошептал:

— Сомаре, готовься. Не спеши. Погоди. Погоди, парень.

Едва фигура внутри достигла выхода и выпрямилась, он скомандовал:

— Давай!

Полицейский вырос из травы рядом с ними и включил фонарь, такой мощный, что его свет на мгновение ослепил и Дебору, и Чайну Ривер, которая попала в его луч, как в расставленную Ле Галле ловушку.

— Не двигайтесь, мисс Ривер, — приказал старший инспектор. — Картины здесь нет.

— Нет, — выдохнула Дебора.

Она слышала, как Саймон прошептал: «Прости меня, любимая», но у нее не было времени разобрать его слова, потому что все стало происходить очень быстро.

У дверей дольмена Чайна стремительно обернулась, когда второй луч возник откуда-то сзади и взял ее на мушку, точно охотник свою жертву. Она ничего не сказала. Просто нырнула в земляное нутро и захлопнула за собой дверь.

Дебора встала не раздумывая.

— Чайна! — закричала она в ужасе и тут же, обернувшись к полиции и своему мужу, добавила: — Вы не так поняли.

Словно не слыша ее, Саймон отвечал на какой-то вопрос Ле Галле:

— Только складная кровать, свечи, деревянная шкатулка с презервативами…

Дебора поняла, что каждое слово, сказанное ею о дольмене мужу, он передавал полиции.

Каким бы нелогичным, смешным и глупым это ни казалось, но Дебора ничего, ну ничего не могла с собой поделать: она решила, что своим поступком муж предал ее окончательно. У нее не было сил ни вдуматься в ситуацию, ни забыть.Выскочив из укрытия, она устремилась к подруге.

Саймон схватил ее, не успела она пробежать и пяти футов.

— Пусти! — закричала она и вырвалась из его рук.

Услышав приказ Ле Галле: «Черт, уберите ее отсюда!» — она воскликнула:

— Я приведу ее к вам! Пустите меня. Пустите!

Вывернувшись из объятий Саймона, она все же не убежала. Тяжело дыша, они стояли друг против друга. Дебора сказала:

— Ей некуда больше идти. Ты же знаешь. И они тоже. Я приведу ее. Ты должен позволить мне привести ее сюда.

— Это не в моей власти.

— Скажи им.

— Вы уверены? — спросил Саймона Ле Галле. — Другого выхода нет?

Дебора ответила:

— Даже если бы был, какая разница? Куда она денется с острова? Она знает, что вы тут же перекроете аэропорт и гавань. Что она, вплавь, что ли, до Франции доберется? Она выйдет, когда я… позвольте мне сказать ей, кто здесь…

Ее голос дрогнул, и она тут же возненавидела себя за то, что здесь и сейчас ей приходится бороться не только с полицией и Саймоном, но еще и со своими треклятыми эмоциями, которые никогда не позволяли ей стать такой же, как он: холодной, бесстрастной, способной в доли секунды переменить решение, если это было нужно для дела. А сейчас это было нужно.

— Как ты догадался… — сломленным голосом обратилась она к Саймону, но не закончила вопроса.

— Я не знал. Не был уверен. Просто думал, что это наверняка один из них.

— Что ты от меня скрыл? Не надо, не говори. Не важно. Дай мне пойти к ней. Я расскажу ей, что ее ожидает. Я приведу ее сюда.

Саймон молча вглядывался в нее, и по его умному угловатому лицу она видела, что он никак не может решиться. А еще она видела, что он встревожен и пытается оценить, насколько его поступок подорвал ее доверие к нему. Через плечо он попросил Ле Галле:

— Вы позволите…

— Черт побери, нет, конечно. Речь идет об убийце. Один труп у нас уже есть. Второй мне не нужен.

И тут же бросил своим людям:

— Вытащите оттуда эту сучку.

Этого было достаточно, чтобы Дебора снова бросилась к дольмену. Она пролетела сквозь кусты с такой скоростью, что добежала до деревянной двери быстрее, чем Ле Галле успел скомандовать: «Взять ее!»

Полицейским оставалось только ждать. Конечно, они могли попытаться взять дольмен штурмом и тем самым подвергнуть жизнь Деборы опасности, если Чайна окажется вооружена. Но Дебора была уверена, что оружия у подруги нет и полиция дождется, пока они вдвоем выйдут из холма. Что будет с ними дальше — может быть, их обеих возьмут под стражу, — Дебору в тот момент не волновало.

Она толкнула тяжелую деревянную дверь и вошла в древнюю камеру.

Как только дверь закрылась, ее окружила чернота, густая и беззвучная, словно в могиле. Последним звуком, долетевшим до нее снаружи, был вопль Ле Галле, который заглушила тяжелая дверь. Последнее, что она увидела, был узкий, точно копье, луч света между дверью и косяком, исчезнувший вместе со звуком.

— Чайна, — сказала она в тишину и прислушалась.

Она пыталась вспомнить, что видела внутри дольмена, когда приходила сюда с Полом Филдером. Прямо перед ней был ход в главную камеру. Вторая — справа. Она понимала, что слева тоже могли быть камеры, но в прошлый раз она их не видела и не помнила никаких отверстий в стенах, сквозь которые туда можно было попасть.

Она попыталась поставить себя на место подруги, на место любого человека, оказавшегося в таком положении. Безопасность, подумала она. Чувство возвращения в утробу. Внутренняя камера, маленькая и надежная.

Она потянулась к стене. Ждать, пока привыкнут глаза, не было смысла, потому что привыкать было не к чему. Тьма стояла кромешная, ни искорки, ни блика.

Она заговорила:

— Чайна. Там, снаружи, полиция. Они на лугу. Трое прячутся в тридцати футах от двери, один на стене и еще сколько-то среди деревьев. Я не с ними. Я не знала. Я пришла позже. Саймон…

Даже теперь она не в силах была сообщить подруге о том, что именно ее муж стал инструментом ее падения.

— Отсюда нет выхода, — сказала она. — Я не хочу, чтобы тебе было больно. Я не знаю, почему…

Понимая, что с этим предложением без дрожи в голосе ей не справиться, она выбрала другой маршрут.

— Все можно объяснить. Я знаю. Можно. Правда, Чайна.

Нашаривая в стене ход во внутреннюю камеру, она вслушивалась в каждый звук. Она говорила себе, что бояться нечего, что это ее подруга, женщина, которая помогла ей пережить тяжелое время, тяжелее которого в ее жизни не было ничего. Время, когда она любила и потеряла любовь, не знала, на что решиться, потом совершила поступок и переживала его последствия.

Именно Чайна держала тогда ее за руку и говорила: «Дебс, все пройдет. Пройдет, поверь мне».

В полной темноте Дебора еще раз окликнула Чайну:

— Позволь мне вывести тебя отсюда. Я хочу тебе помочь. Я с тобой.

Она добралась-таки до внутренней камеры, задев курткой за стену. Было слышно, как шуршит материал, и Чайна, очевидно, тоже это услышала. Она наконец заговорила.

— Со мной, — сказала она. — О да, Дебс. Ты всегда была со мной.

Она зажгла тот самый фонарик, которым освещала замок на двери дольмена. Луч света ударил Деборе прямо в лицо. Он шел снизу, со складной кровати, на которой сидела Чайна. Ее лицо над источником света было бледно, словно мраморная посмертная маска, парящая в темноте.

— Ты ни черта не смыслишь в дружбе, — просто сказала ей Чайна. — И никогда не смыслила. Поэтому не рассказывай мне, на что ты готова пойти, чтобы мне помочь.

— Это не я привела сюда полицию. Я не знала…

Но Дебора не могла солгать, особенно в этот решающий момент. Потому что она была на Смит-стрит. Она вернулась туда и прошла всю улицу, так и не найдя магазина сластей, в котором Чайна якобы купила для своего брата конфет. Да и сам Чероки открывал ее сумочку в поисках денег, но не достал из нее ничего похожего на его любимые конфеты. И Дебора сказала не столько Чайне, сколько себе:

— Это было турагентство, правда? Ты ведь туда ходила? Да, больше некуда. Ты строила планы, куда поедешь, когда тебя отпустят с острова, ведь ты знала, что тебя скоро выпустят. Они же получили того, кто им нужен. Наверное, именно на это ты и рассчитывала с самого начала и даже планировала. Но почему?

— Тебе интересно, да?

Чайна провела лучом вверх и вниз по телу Деборы.

— Ты же у нас само совершенство. За что ни возьмешься, все у тебя получается. И мужики на тебя всегда заглядываются. Понятно, что тебе хотелось бы знать, как чувствует себя неудачница, которую всякие доброхоты попрекают ее неудачами.

— Но ты же не могла убить его из-за… Чайна, что ты наделала? Зачем?

— Пятьдесят долларов, — сказала та без всякого выражения. — Пятьдесят долларов и доска. Только подумай, Дебора. Пятьдесят долларов и видавшая виды доска.

— О чем ты?

— О цене, которую он заплатил. О ценнике. Он решил, что больше одного раза ему не понадобится. Они оба так думали. Но все оказалось так здорово, куда лучше, чем ожидал он, и куда лучше, чем думала я, — и ему захотелось еще. Изначально планировалось дать вишенке подрасти, но мой брат заверил его, что я на все соглашусь, если он правильно себя со мной поведет, будет ласков, но ненавязчив, притворится, что это его совсем не интересует. Он сделал, как мой брат ему сказал, и я сделала так же. Только затянулось это все на тринадцать лет. Так что он, можно сказать, не прогадал, отслюнявив моему брату пятьдесят долларов и потрепанную доску. Моему родному брату!

Фонарик задрожал у нее в руках, но она сдержала эмоции и даже смогла усмехнуться.

— Ты только представь. Я-то считала, что у нас с ним вечная любовь, а он, оказывается, приходил только потрахаться хорошенько, а сам все это время — все время, Дебора! — крутил романы с адвокатессой из Лос-Анджелеса, хозяйкой картинной галереи из Нью-Йорка, хирургом из Чикаго и бог знает с кем еще по всей Америке. Хотя ни одна из них — просекаешь, Дебора? — ни одна не трахает его так, как я, почему он и возвращается ко мне все время. А я, дура, сижу и думаю, что пройдет время и мы все равно будем вместе, ведь нам так хорошо вдвоем, так хорошо, что когда-нибудь он сам поймет это. И он понимает, все понимает, только у него есть другие, и всегда были, о чем он сам рассказал мне, когда я прижала его к стенке после разговора с моим чертовым братцем, который признался, что продал меня лучшему другу за пятьдесят баксов и доску, когда мне было семнадцать лет.

Дебора не шевелилась и едва осмеливалась дышать, боясь, что одно неверное движение — и ее подруга сорвется с края пропасти, на котором балансировала.

— Этого не может быть, — прошептала Дебора.

— Чего именно? — переспросила Чайна. — Того, что случилось с тобой, или того, что случилось со мной? Тогда я тебе скажу, что моя история — это правда, которая чуднее вымысла. Значит, ты говоришь о себе. Наверное, ты хочешь сказать, что в твоей жизни тоже не все гладко и не каждый день идет по плану.

— Конечно нет. И никогда не было. Так вообще не бывает. Ни у кого.

— Отец тебя обожает. Богатый любовник был готов ради тебя на что угодно. Только он исчез, как тут же появился вполне приличный муженек. Все, что захочешь. Никаких проблем. Ну да, в Санта-Барбаре тебе не повезло, но ты и там выкрутилась, как это всегда у тебя получается. Все у тебя всегда получается.

— Чайна, не бывает жизни без трудностей. Ты же знаешь.

С тем же успехом Дебора могла не раскрывать рта.

— А ты просто смылась. Как все. Словно я не вложила в нашу дружбу все свое сердце и всю душу, когда ты особенно в ней нуждалась. Но ты поступила как Мэтт. Как все остальные. Взяла, что хотела, а у кого, и думать забыла.

— Ты хочешь сказать… Неужели ты сделала все это… все, что ты сделала… неужели все это из-за…

— Тебя? Не льсти себе. Расплачиваться будет мой брат.

Дебора задумалась. Она вспомнила, что рассказал им Чероки в ту первую ночь в Лондоне, когда только пришел к ним в дом.

— Ты не хотела ехать с ним на Гернси, сначала.

— Не хотела, пока не подумала, что могу использовать поездку как способ заставить его заплатить долг, — призналась Чайна. — Я еще не знала, когда и как, но была уверена, что способ найдется. И подумала, что подброшу дурь ему в багаж, когда мы будем проходить таможню. Мы планировали заехать в Амстердам, и я решила, что куплю там что-нибудь. Это было бы здорово. Не вполне надежно, но все-таки шанс. Подбросить можно было что угодно: оружие, взрывчатку. Короче, мне было все равно — что. Я знала одно: если смотреть в оба, то случай обязательно подвернется. А когда мы приехали в Ле-Репозуар и он показал мне… в общем, то, что он показал… Мраморное лицо над лучом света исказила мрачная улыбка.

— Я поняла: это то, что надо, — сказала она. — Жалко было проходить мимо.

— Чероки показал тебе картину?

— А, — сказала Чайна, — ты и это знаешь. Пари держу, ты и твой чудо-муж Саймон вместе пронюхали. Нет, Дебс, просчиталась. Чероки и знать не знал, что везет. И я не знала. Пока Ги мне не показал. «Приходи ко мне в кабинет, выпьем по стаканчику на сон грядущей, моя прелесть. Я покажу тебе то, что наверняка поразит тебя сильнее всего, что я показывал тебе до сих пор, и о чем говорил, и что делал, пытаясь залезть тебе в трусы, потому что именно этого я хочу, и ты не прочь, я же вижу. Но даже если нет, то попытка — не пытка, ведь я богат, а ты нет, а богатым парням не надо делать ничего, чтобы добиться всего у женщин, достаточно просто быть богатыми». Ну, ты-то это знаешь, Дебс, кому и знать, как не тебе. Только на этот раз речь шла не о пятидесяти долларах и доске, да и плата пошла не моему братцу на карман. Я убивала не двух зайцев, а целую дюжину. Поэтому я трахнула его прямо здесь, как только он показал мне это место, ведь он за этим и привел меня сюда, поэтому называл меня своим особым другом — олух, — за этим зажег свечи, похлопал по кровати и сказал: «Как тебе нравится мое убежище? Шепни мне, что ты думаешь. Подойди ближе. Дай мне тебя потрогать. Я могу заставить тебя чувствовать, и ты можешь заставить меня чувствовать, и свет так нежно гладит нам кожу, ведь правда, и золотит нас там, где мы больше всего хотим, чтобы нас трогали. Вот здесь и еще вот тут… Господи, по-моему, ты все-таки та самая, моя дорогая». И тогда я сделала это с ним, Дебора, и, можешь мне поверить, ему понравилось, так же как нравилось Мэтту, и сюда же я принесла картину, которую украла у него в ночь перед убийством.

— О боже, — сказала Дебора.

— Боже тут совершенно ни при чем. Ни тогда. Ни сейчас. И вообще никогда. К моей жизни он не имеет никакого отношения. К твоей, может, и имеет, а к моей нет. Хотя, знаешь, это ведь нечестно. С самого начала было нечестно. Потому что я ничем не хуже тебя и любого другого человека, и я не заслужила той гадости, которую получила.

— Значит, это ты взяла картину? Ты знаешь, что это?

— Газеты-то я читаю, — усмехнулась Чайна. — В Южной Калифорнии они так себе, а в Санта-Барбаре и того хуже. Но громкие истории они печатают. Да. Громкие истории они не забывают.

— И что ты собиралась с ней делать?

— Я не знала. Решила подумать об этом после. Оставила эту задачу на закуску, как самую вкусную часть пирога. Я знала, где она лежит в кабинете. Он не очень-то старался ее спрятать. Вот я ее и взяла. Положила в тайник. И решила, что вернусь за ней позже. Я знала, что здесь с ней ничего не случится.

— Но ведь кто угодно мог войти сюда и увидеть, — возразила Дебора. — Для этого нужно было только пробраться в дольмен, ведь всякий, кто не знает комбинации, может просто сломать дужку замка. А потом зайти, посветить фонарем, увидеть картину и…

— Как?

— Да так: обойди алтарь и сразу увидишь. Она же бросалась в глаза.

— Ты там ее нашла?

— Не я. Пол… друг Ги Бруара… Тот мальчик…

— А-а, — сказала Чайна. — Так значит, это его я должна благодарить.

— За что?

— За этот подарок.

И Чайна вытащила на свет руку, в которой не было фонаря. Зато Дебора увидела в ней объект, по форме похожий на небольшой ананас. Одними губами она произнесла: «Что это?», в то время как в мозгу уже сложилась догадка.

За стенами дольмена Ле Галле сказал Сент-Джеймсу:

— Даю ей еще пару минут. И все.

Тот все еще пытался свыкнуться с тем фактом, что именно Чайна Ривер, а не ее брат оказалась у дольмена. Хотя он и говорил Деборе, что преступник — один из Риверов, поскольку только это объясняло все: от кольца, найденного на пляже, до флакона в поле, — сам он почти сразу пришел к выводу, что это брат. А признаться в этом, даже самому себе, у него не хватало сил. И дело было не в том, что убийство ассоциировалось у него больше с мужчинами, чем с женщинами. Дело было в том, что на уровне подсознания, исследовать которое ему совсем не хотелось, он жаждал, чтобы этот американец убрался из его жизни, жаждал с тех самых пор, как тот, здоровый и веселый, возник на пороге их лондонского дома и стал звать его жену Дебс.

Вот почему он не сразу отреагировал на слова Ле Галле. Он был слишком занят, пытаясь найти какую-нибудь логическую увертку, которая позволила бы ему не признаваться в собственной ошибке и презренной слабости.

— Сомаре, — продолжал тем временем Ле Галле. — Приготовься к броску. Остальные…

— Она ее приведет, — сказал Сент-Джеймс — Они же подруги. Та послушает Дебору. И она ее приведет. Другого выхода у нее нет.

— А у меня нет желания рисковать, — ответил Ле Галле.

________

Граната выглядела древней. Даже издалека Дебора видела, что ее всю проела ржа и облепила грязь. Граната походила на артефакт времен Второй мировой и потому казалась совсем не страшной. Разве такие штуки взрываются?

Чайна, словно прочитав ее мысли, сказала:

— Но ведь ты не знаешь наверняка, правда? И я тоже. Расскажи мне, как они все устроили, Дебс.

— Что устроили?

— Я. Здесь. С тобой. Они бы не привели тебя сюда, если бы не знали. Какой смысл?

— Я не знаю. Я же говорила тебе. Я пошла за Саймоном. Мы обедали, и вдруг появилась полиция. Саймон сказал…

— Не ври мне, ладно? Они наверняка нашли флакон из-под опия, иначе не пришли бы за Чероки. Они решили, что остальные улики подбросил он, чтобы все поверили, будто это я, ведь какой мне смысл подбрасывать улики против самой себя, надеясь только на флакон, который неизвестно еще, найдут или нет. Но они его нашли. А что было дальше?

— Я ничего не знаю про флакон, — сказала Дебора. — И про опий тоже.

— Ой, только не надо. Все ты знаешь. Пай-девочку разыгрываешь? Саймон от тебя ничего важного не утаит. Так что давай выкладывай, Дебс.

— Я все рассказала. Я не знаю того, что знают они. Саймон не говорил мне. И не скажет.

— Значит, не доверяет, да?

— Видимо, нет.

Признание заставило Дебору вздрогнуть, как от неожиданного шлепка, нанесенного родительской ладонью. Флакон с опием. Он не доверял ей.

— Нам надо идти, — сказала она. — Они ждут. Они войдут сюда, если мы не…

— Нет, — сказала Чайна.

— Что — нет?

— Я не буду сидеть. Не пойду под суд. Или как это у них тут называется. Я выхожу из игры.

— Но как… Чайна, тебе некуда идти. Ты же не можешь сбежать с острова. Они, наверное, уже перекрыли… Это невозможно.

— Ты неправильно понимаешь, — сказала Чайна. — Выйти из игры не значит сбежать с острова. Выйти — значит выйти. Вместе с тобой. Подруги — так до самого конца.

Она осторожно положила фонарик и начала возиться с чекой гранаты. Себе под нос она бормотала:

— Вот не помню, как скоро эти штуки взрываются, а ты?

— Чайна! Нет! Она не взорвется. А если взорвется…

— На это я и надеюсь, — сказала Чайна.

К ужасу Деборы, ей удалось раскачать чеку. Старая, ржавая, повидавшая за последние шестьдесят лет бог весть какие непогоды, она должна была стоять на месте, как влитая, но она двигалась. Как те неразорвавшиеся бомбы, которые время от времени извлекают из-под земли на южной окраине Лондона, граната сгустком памяти лежала на ладони Чайны, а Дебора судорожно пыталась вспомнить, сколько времени есть у них — у нее — в запасе, чтобы попытаться избежать смерти.

Чайна начала считать:

— Пять, четыре, три, два…

Дебора качнулась назад и, не раздумывая, упала в темноту. Какую-то секунду, которая показалась ей длинной, как вечность, ничего не происходило. Вдруг стены дольмена сотряс такой грохот, словно наступил конец света.

И все исчезло.

Дверь сорвало с петель. Точно снаряд, она отлетела в густую растительность, а за ней наружу вырвался порыв ветра, жаркий, словно адское сирокко. Времени не стало. Застыли все звуки, как будто их поглотил ужас.

Через час, или минуту, или секунду весь свет сошелся клином на этом крохотном кусочке острова Гернси. Звук и движение взвихрились вокруг Сент-Джеймса, словно поток воды из прорванной плотины, несущий с собой грязь, листья, поломанные ветки, вырванные с корнем деревья, изувеченные трупы животных. Он чувствовал какую-то толкотню и возню в тесном пространстве утоптанной растительности, которое служило им наблюдательным пунктом. Он ощущал движения людей и слышал проклятия одного и громкие крики другого — голоса долетали до него, словно с другой планеты. Где-то далеко кто-то пронзительно вопил, вопли будто парили над ними, а лучи света вокруг метались и раскачивались в пыльной темноте, словно руки и ноги повешенных.

А он, не сводя глаз с дольмена, осознавал, что все — и слетевшая с петель дверь, и шум, и жаркое дуновение, и суета вокруг — было проявлениями события, которое никто не предвидел даже в теории. Свыкнувшись с этой мыслью, он, шатаясь, двинулся вперед. Он шел прямо к двери, не обращая внимания на заросли ежевики, которые цеплялись за него со всех сторон. Он рвал колючие побеги руками и даже не замечал, как они ранят его плоть. Он видел только дверь, коридор за ней и непередаваемый страх, о котором он не хотел даже думать, хотя прекрасно понимал, что именно случилось с его женой и убийцей, запертыми вместе.

Кто-то схватил его, и до него дошел чей-то крик. Не только звук, но и слова тоже.

— Господи, вот он. Сюда, парень! Сомаре! Да приведите его, Христа ради. Сомаре, черт тебя побери, посвети нам. Готорн, сейчас прибегут из дома. Не пускай их сюда, ради всего святого.

Его тянули, дергали и наконец толкнули вперед. Освобожденный от ежевики, которой зарос весь луг, он плелся позади Ле Галле в направлении дольмена.

Ибо тот продолжал стоять, как стоял здесь уже сто тысяч лет: гранитные блоки, вырубленные из породы, составлявшей самую основу этого острова, оправленные в гранит, окруженные гранитом, крытые гранитом и выложенные гранитом изнутри. Да еще и засыпанный землей, которая отражала многочисленные попытки человека разрушить его.

Это не удалось никому. Даже теперь.

Ле Галле отдавал приказы. Вытащив фонарь, он светил им внутрь холма, откуда летели клубы пыли, словно души, освобожденные в день Страшного суда. Кто-то из его людей подошел сзади и спросил его о чем-то, и этот вопрос — какой именно, Сент-Джеймс не разобрал, поскольку не в силах был воспринимать ничего, кроме того, что открывалось его взгляду, — заставил главного инспектора замешкаться на пороге. Сент-Джеймс воспользовался паузой и проник туда, куда при других обстоятельствах его бы не пустили. Делая шаг вперед, он молился, заключая сделку с Богом: «Если она выживет, я сделаю все, что Тебе угодно, стану кем угодно, приму все, что угодно. Только не это, Господи, только не это».

Фонаря у него не было, да и на что он ему, когда у него есть руки. Он пополз внутрь на ощупь, охлопывая ладонями шероховатые поверхности камней, ушибая колени, и даже стукнулся один раз лбом о какую-то низкую притолоку. У него закружилась голова. Теплая струйка крови потекла из ранки над бровью. А он все твердил свою молитву: «Стану кем угодно, сделаю что угодно, приму все, что Тебе угодно, не спрашивая, стану жить только для других, только для нее, буду честным и верным, буду слушать каждое ее слово и постараюсь понять, потому что в этом главная моя ошибка, здесь я всегда ошибался. Господи, Ты ведь знаешь, потому Ты и забрал ее у меня. Господи, Господи, Господи».

Ему хотелось встать на четвереньки и ползти, но он не мог, чертова скоба не давала ему согнуть ногу. Но ему необходимо было пасть ниц, встать на колени и вознести свою мольбу в пыльной темноте, где он не мог найти ее. Поэтому он разорвал штанину и пытался дотянуться до проклятого пластика и застежки-липучки, но ничего не получалось, и он то молился, то ругался. За этим занятием и настиг его луч света от фонаря Ле Галле.

— Господи Иисусе, парень, — сказал главный инспектор и крикнул через плечо: — Сомаре, свети сюда!

Но Сент-Джеймсу это уже не было нужно. Он видел цвет: медный. И роскошную волну ее волос, таких любимых.

Раскинув руки и ноги, Дебора лежала позади чуть приподнятого камня, который она называла алтарем и под которым Пол Филдер якобы нашел портрет красивой дамы с книгой и пером.

Спотыкаясь, Сент-Джеймс двинулся к ней. Смутно он сознавал, что вокруг него движутся другие люди, а пещеру заливает яркий свет. Он слышал голоса и шарканье ног по каменному полу. Запах пыли и едкая вонь взрывчатки забивали ему нос. Медно-соленый привкус собственной крови наполнил его рот, и он ощутил сначала холодный жесткий шершавый камень алтаря, до которого дотронулся рукой, а потом теплую податливую плоть, которая была телом его жены.

Он не видел ничего, кроме Деборы. Повернул ее на спину. Ее лицо и волосы заливала кровь, одежда была изорвана, глаза закрыты.

С яростью он притянул ее к себе. С яростью прижался щекой к ее щеке. Он больше не мог ни молиться, ни сквернословить: центр его жизни, то, что делало его самим собой, вдруг исчезло, вырванное из его сердца мгновенно и неожиданно. Он даже не успел приготовиться.

Он позвал ее. Закрыл глаза, чтобы не видеть. И ничего не услышал в ответ.

Зато он почувствовал, как в теле, которое держал в объятиях и не собирался отпускать ни за что и никогда, билась жизнь. Он ощутил дыхание, неглубокое и частое, у самого своего горла. Господь милосердный, она дышала!

— Господи, — прошептал Сент-Джеймс, — Господи, Дебора.

Он опустил жену на пол и хрипло стал звать на помощь.

Сознание возвращалось к ней постепенно. Сначала она услышала высокий звук, не менявшийся ни в громкости, ни в частоте, ни в тоне. Он заполнял ее ушные каналы, стучась в тонкие защитные мембраны у их основания. Позднее он словно просочился сквозь барабанные перепонки в ее мозг и там застрял. Для обычных звуков не осталось места, и она оказалась словно выброшенной из привычного мира.

За слухом пришло зрение: свет и тьма, тени на фоне освещенного экрана, который будто вобрал в себя само солнце. Его накал был так велик, что она могла выносить его лишь несколько секунд кряду, а потом снова закрывала глаза, отчего в голове у нее начинало гудеть еще сильнее.

Гудение не исчезало никогда. С открытыми глазами или с закрытыми, в сознании или за его пределами, она слышала его постоянно. Наверное, то же слышат дети, когда только появляются на свет из утробы, думала она. И все же это было кое-что осязаемое, за звук можно было ухватиться, что она и делала, стремясь к нему всем своим существом, как пловец, поднимающийся из глубины озера, стремится к его далекой поверхности, покрытой тяжелыми колышущимися складками, но сверкающей обещанием воздуха и света.

Когда она наконец смогла выносить ослепительный свет дольше нескольких секунд, то обнаружила, что просто наступила ночь. Вместо залитой сиянием сцены, на которую устремлены взгляды сотен зрителей, она оказалась в небольшой комнате, где горела лишь одна флуоресцентная лампа над ее кроватью, набрасывая свой мерцающий покров на ее тело, всеми своими бугорками и впадинами прорисовывающееся сквозь тонкое одеяло. Рядом сидел ее муж, пододвинув стул так, чтобы положить голову на матрас. Руки он подложил под голову, лицо отвернул в сторону. Но она все равно знала, что это Саймон, ведь она в любом месте и в любое время узнала бы его среди тысячи других. Она знала его рост и фигуру, знала, как завиваются волоски у него на шее, знала, как сходятся его лопатки, когда он сцепляет пальцы на затылке.

Она обратила внимание на то, что его рубашка испачкана. Медно-рыжие пятна покрывали воротник, как будто Саймон порезался во время бритья и промокал кровь рубашкой. Ближний к ней рукав был весь в потеках грязи, а манжеты испещряли другие медно-рыжие пятна. Больше она ничего не видела, а разбудить его у нее не было сил. Она обнаружила, что может лишь подвинуть пальцы на пару дюймов. Но этого оказалось достаточно.

Саймон поднял голову. Видеть его было чудом. Он заговорил, но из-за шума в ушах она не слышала ни слова, и тогда она покачала головой и попыталась заговорить сама, но у нее ничего не вышло: во рту было так сухо, что губы и язык словно прилипли к зубам.

Саймон потянулся за чем-то к столику рядом с постелью. Слегка приподняв Дебору, он поднес пластиковый стаканчик к ее губам. Из него торчала соломинка, которую Саймон аккуратно вставил ей в рот. Она благодарно потянула в себя воду, та оказалась тепловатой, но ей было все равно. Пока она пила, он подвинулся к ней ближе. Она чувствовала, как он дрожит, и подумала, что вода наверняка прольется. Она попыталась остановить его руку, но он ее удержал. Прижал ее ладонь к своей щеке, а пальцы приложил ко рту. Нагнулся над ней и прижался щекой к ее макушке.

Ему сказали, что Дебора выжила лишь потому, что либо не входила во внутреннюю камеру, либо выбралась из нее за доли секунды до взрыва. В том, что это была именно граната, полицейские не сомневались. Это подтверждали улики.

Что до той женщины… Вряд ли хоть один человек, сознательно взорвавший начиненную тринитротолуолом бомбу у себя в руке, выжил, чтобы рассказать об этом. А взрыв, как полагали полицейские, был вызван сознательно. Другого объяснения не было.

— Счастье, что это произошло внутри кургана, — сказали Сент-Джеймсу полицейские, а затем и двое докторов, которые осматривали его жену в больнице принцессы Елизаветы. — От такого взрыва любая другая постройка рухнула бы им на головы. Ее раздавило бы в лепешку… или унесло куда-нибудь в Тимбукту. Ей повезло. Вам всем повезло. Современная взрывчатка снесла бы холм, а заодно и весь луг. Но где она раздобыла гранату, вот в чем вопрос?

Вопрос, но лишь один из многих, думал Сент-Джеймс. Все остальные начинались со слова «зачем». Никто не сомневался в том, что Чайна Ривер вернулась к дольмену за картиной, которую спрятала внутри. Ясно было и то, что она каким-то образом узнала о плане переправить картину на Гернси вместе с чертежами. О том, что она задумала и совершила преступление, основываясь на привычках Ги Бруара, которые изучила уже на острове, они узнали из собеседований с главными участниками событий. Но вот зачем она все это сделала, долгое время оставалось непонятным. Зачем похищать картину, которую она не могла надеяться продать открыто, а лишь в частную коллекцию за сумму гораздо меньшую, чем она стоила на самом деле… да и то при условии, что ей удастся найти коллекционера, который не побоится незаконной сделки? Зачем подбрасывать улики против самой себя, надеясь лишь на то, что полиция найдет флакон с отпечатками пальцев ее брата и следами опиата, которым отравили жертву? Зачем вообще подбрасывать улику против единокровного брата? Этот вопрос не давал им покоя больше всего.

Были и другие вопросы, начинавшиеся со слова «как». Как к ней попало кольцо фей, которым она удушила Ги Бруара? Сам ли он показал его ей? Знала ли она, что он его носит? Планировала ли она использовать его? Или такая мысль пришла ей в голову потом, в момент озарения на пляже, когда она обшаривала карманы сброшенной им одежды и решила воспользоваться камнем вместо кольца, которое принесла с собой для этой цели?

Сент-Джеймс надеялся, что частично на эти вопросы сможет когда-нибудь ответить его жена. Остальные так и останутся без ответа.

Ему сказали, что слух к Деборе вернется. Конечно, из-за близости к взрыву она, наверное, никогда не будет слышать так же хорошо, как раньше, но это станет ясно только со временем. Она перенесла тяжелую контузию, последствия которой будут давать о себе знать еще не один месяц. Без сомнения, она не скоро сможет вспомнить события, произошедшие непосредственно перед взрывом и сразу после него. Поэтому не надо приставать к ней с расспросами. Придет время, когда она все вспомнит сама, ну а не вспомнит, значит, не вспомнит.

Каждый час он звонил ее отцу, докладывал о ее самочувствии. Когда всякая опасность миновала, он заговорил с Деборой о случившемся. Он говорил ей прямо в ухо, не повышая голоса и положив ладонь ей на ладони. Повязки с порезов на ее лице сняли, но швы на большой рваной ране на подбородке остались. На ее синяки было страшно смотреть, но ею уже овладело нетерпение. Ей хотелось домой. Там ее ждали отец, фотография, собака и кошка, Чейни-роу, Лондон и все, что она хорошо знала.

Голосом, все еще дрожащим от слабости, она спросила:

— Чайны больше нет, правда? Расскажи мне. Думаю, что я услышу, если ты сядешь поближе.

Этого ему как раз и хотелось. Поэтому он осторожно опустился рядом с ней на больничную койку и рассказал все, что ему было известно. А заодно и то, что утаил от нее раньше. И сознался, что скрыл это из желания наказать ее за непослушание в той истории с кольцом, а больше всего за взбучку, которую он сам получил тогда от Ле Галле. Он сказал ей, что, узнав от американского поверенного Ги Бруара о черном растафарианце,[32] который принес в его контору чертежи, он убедил Ле Галле расставить ловушку на убийцу. Раз это один из них, то отпустить следует обоих, предложил он главному инспектору. Пусть себе катятся на все четыре стороны, только с условием, что они покинут остров с утра первым же рейсом. Если мотивом убийства была картина, найденная в дольмене, то убийца придет за ней… если, конечно, убийца — один из них.

— Я ожидал, что им окажется Чероки, — сказал Сент-Джеймс на ухо жене. И замялся, перед тем как сделать очередное признание. — Я хотел, чтобы им оказался Чероки, Дебора.

Дебора повернула голову и посмотрела на него. Он не знал, услышит ли она его, если он не будет шептать ей на ухо, и сможет ли прочесть по его губам, но все равно продолжал говорить, а она не отводила от него взгляда. После всего, что он натворил, он обязан был исповедаться перед ней до конца.

— Я все время задавал себе один и тот же вопрос: дойдет когда-нибудь до этого или нет, — сказал он.

Она то ли услышала его слова, то ли прочла по его губам. Не важно. Важно то, что она сказала:

— До чего до этого?

— Я против них. Такой, какой я есть. И они такие, как есть. Твой выбор против того, что ты могла бы иметь в ком-то другом.

Ее глаза округлились.

— Чероки?

— Кто угодно. На нашем крыльце возникает незнакомец, какой-то тип из Америки, о котором ты, по-моему, никогда даже не говорила с тех пор, как вернулась оттуда, и оказывается, что он тебя знает. И ты его тоже знаешь. Он явно часть того времени. А я — нет. И уже никогда не буду. Это сразу засело у меня в голове, и началось: оказывается, этот симпатичный, здоровый парень явился затем, чтобы увезти мою жену на Гернси. Потому что к этому все идет, что бы он там ни твердил про американское посольство. И я знаю, что может из этого выйти. Но не хочу этого допустить. Она всматривалась в его лицо.

— Как ты мог подумать, что я оставлю тебя, Саймон? Ради кого бы то ни было. Разве так поступают с человеком, которого любят?

— Дело не в тебе, — сказал он. — А во мне. Ты такая… Ты никогда ни от чего не уходила и не станешь, потому что если бы ты уходила, то не была бы такой, какая ты есть. Но я-то вижу мир глазами человека, который уходил, Дебора. И не раз. И не только от тебя. Поэтому для меня мир — это место, где люди только и делают, что губят друг друга. Губят своим эгоизмом, жадностью, чувством вины, глупостью. Или страхом, как в случае со мной. Чистейшим животным страхом. Который начинает мучить меня всякий раз, как кто-нибудь вроде Чероки Ривера внезапно появляется на моем крыльце. Страх снедает меня, и каждый мой поступок окрашен им. Я хотел, чтобы он оказался убийцей, потому что только так я мог быть уверен в тебе.

— Неужели ты правда считаешь, что это так важно, Саймон?

— Что — это?

— Ты знаешь.

Он опустил голову и поглядел на свою руку, лежавшую поверх ее ладоней, так что она вряд ли смогла бы прочесть по губам его следующие слова.

— Мне было трудно даже добраться до тебя, любимая. Там, в дольмене. Таким, какой я есть. Поэтому да. Для меня это очень важно.

— Но только если ты считаешь, что я нуждаюсь в твоей защите. А это не так. Саймон, мне ведь давно не семь лет. И то, что ты делал для меня тогда… теперь мне это больше не нужно. Более того, твоя забота мне только мешает. Все, что мне нужно, это ты сам.

Он выслушал ее слова и попытался их переварить. Он стал калекой, когда ей исполнилось четырнадцать, через много лет после того дня, как он разобрался с кучкой ребятишек, не дававших ей житья в школе. И он знал, что они с Деборой вошли в ту стадию отношений, когда ему полагается доверять силе, которую они составляют вместе как муж и жена. Но он не был уверен, что способен на это.

Для него это был миг перехода через Рубикон. Он видел переправу, но не мог различить, что там, на другом берегу. Чтобы отважиться и шагнуть вперед, требовалась недюжинная вера. Где ему взять такую веру, он не знал.

— Я попытаюсь привыкнуть к тому, что ты уже взрослая, — сказал он наконец. — Это все, что я пока могу тебе обещать, и то, наверное, буду постоянно делать глупости. Стерпишь ли ты их? Захочешь ли стерпеть?

Она повернула свою руку в его руке и ухватила его за пальцы.

— Лиха беда начало, — был ее ответ. — Я рада, что ты решился.

31

Сент-Джеймс поехал в Ле-Репозуар на третий день после взрыва и обнаружил там Рут Бруар и ее племянника. Они как раз проходили мимо конюшен, возвращаясь с заброшенного луга, куда пошли по просьбе Рут — ей хотелось увидеть дольмен. Разумеется, она всегда знала, что он там, но думала о нем лишь как о древнем могильнике. О том, что ее брат исследовал этот холм, нашел вход в него, оборудовал и превратил в свой тайник, она не имела ни малейшего понятия. И Адриан тоже, как убедился Сент-Джеймс.

Среди ночи они услышали грохот, но что это было и где, так и не поняли. Соскочив с постелей, они бросились в коридор, где и встретились. Рут не без смущения призналась Сент-Джеймсу, что с перепугу решила, будто взрыв имеет прямое отношение к возвращению племянника в Ле-Репозуар. Чутье подсказало ей, что где-то взорвали бомбу, и она связала это с настойчивым желанием Адриана накормить ее ужином, который он помешивал на плите, когда она вошла в кухню. Она подумала, что он подмешал ей в еду снотворное. Поэтому когда от взрыва задрожали стекла в окне ее спальни и по всему дому захлопали двери, она никак не ожидала встретить в коридоре одетого в пижаму племянника, вопящего что-то про упавший самолет, утечку газа, арабских террористов и боевиков Ирландской республиканской армии.

Она призналась, что решила, будто он хочет причинить поместью вред — не досталось мне, так не доставайся же ты никому. Но, понаблюдав, как он взялся за дело: вызвал полицию, «скорую», пожарную команду, — она переменила свое мнение. Без него она просто не справилась бы.

— Я поручила бы все Кевину Даффи, — сказала Рут Бруар. — Но Адриан сказал «нет». Он сказал: «Даффи не член нашей семьи. Мы не знаем, что произошло, и, пока не узнаем, будем все контролировать сами». Так мы и сделали.

— За что она убила отца? — спросил Сент-Джеймса Адриан Бруар.

Это привело их к разговору о картине, которая, насколько удалось установить Сент-Джеймсу, и была целью Чайны Ривер. Но конюшни были не самым подходящим местом для разговора о полотне семнадцатого века, и потому Сент-Джеймс спросил, не могут ли они пройти в дом, чтобы поговорить в непосредственной близости от дамы с пером и книгой. Ведь с ее судьбой еще не все ясно.

Картина оказалась наверху, в галерее, занимавшей почти всю длину восточного крыла дома. На обшитых ореховыми панелями стенах расположилась собранная Ги Бруаром коллекция современной масляной живописи. Красивая дама, лежавшая без рамы на столике для миниатюр, выглядела здесь не на месте.

— А это что? — спросил Адриан, подходя к столу.

Он зажег лампу, и отблески света заиграли в волосах святой Варвары, пышным покрывалом спадавших на ее плечи.

— Отец ведь не собирал такие вещи.

— Это та самая дама, с которой мы обедали, — ответила Рут. — Когда мы были маленькими, она висела в нашей столовой в Париже.

Адриан посмотрел на нее.

— В Париже? — Его голос посерьезнел. — Но после Парижа… Как же она сюда попала?

— Ее нашел твой отец. По-моему, он планировал для меня сюрприз.

— Где он ее нашел? Как?

— А вот этого я никогда не узнаю. Мистер Сент-Джеймс и я… Мы подумали, что он, наверное, нанял кого-то. Она пропала после войны, но он никогда не забывал о ней. И о них тоже: я имею в виду нашу семью. Все, что от них осталось, это единственная фотография — пасхальный обед, помнишь? Ну, та, у отца в кабинете, на которой есть и эта картина. Наверное, поэтому он и не забыл. Их вернуть он, разумеется, не мог, но найти картину было в его силах. И он ее нашел. Она была у Пола Филдера. А он отдал ее мне. Наверное, Ги просил его сделать это, если… Ну, в общем, если что-нибудь случится с ним раньше, чем со мной.

Адриан Бруар был не дурак. Он взглянул на Сент-Джеймса.

— Это имеет какое-то отношение к его смерти?

— Не вижу связи, дорогой, — сказала Рут.

Подойдя к племяннику, она встала рядом с ним и стала рассматривать картину.

— Она ведь была у Пола, так что вряд ли Чайна Ривер могла о ней знать. И даже если бы она узнала, если бы отец сам рассказал ей по какой-то причине, что с того, ведь это просто воспоминание, последняя память о нашем семействе. Она имеет ценность лишь как воплощение того обещания, которое дал мне твой отец в детстве, перед отъездом из Франции. Она помогает восстановить чувство семьи, которую он так и не смог мне заменить. Кроме того, это просто красивая вещь, но и только. Просто старая картина. Какое значение она может иметь для кого-то еще?

Разумеется, подумал Сент-Джеймс, рано или поздно она узнает об истинной ценности этой картины, хотя бы от того же Кевина Даффи. Не сегодня, так завтра он зайдет в дом и увидит ее либо в каменном холле, либо в утренней комнате, здесь, в галерее, или в кабинете Ги. Увидит и заговорит… если, конечно, не узнает от Рут, что этот хрупкий холст — простое напоминание о времени и людях, которых уничтожила война.

Сент-Джеймс понял, что с ней картина будет в безопасности, как тогда, когда она была всего лишь красивой дамой с книгой и пером и передавалась от отца к сыну, пока ее не похитили солдаты вражеской армии. Теперь она принадлежала Рут. Став хозяйкой картины уже после убийства брата, она не была связана условиями ни одного завещания или какой-либо договоренности, предшествовавшей его смерти. И могла делать с ней все, что угодно, и когда угодно. Но лишь до тех пор, пока Сент-Джеймс будет молчать.

Конечно, о картине знал Ле Галле, но что именно было ему известно? Только то, что Чайна Ривер хотела похитить произведение искусства из коллекции Ги Бруара. И ничего больше. На какую именно картину она нацелилась, кто ее нарисовал, откуда она взялась и как было совершено ограбление… Единственным человеком, посвященным во все подробности, был сам Сент-Джеймс. В его власти было поступить сейчас так, как он сочтет нужным.

— В нашей семье отец всегда передавал ее старшему сыну, — пояснила племяннику Рут. — Наверное, так наследник становился патриархом. Тебе хотелось бы иметь ее, дорогой?

Адриан покачал головой.

— Со временем, возможно, — ответил он ей. — Но не сейчас. Отец хотел, чтобы она была у тебя.

Рут с любовью коснулась картины в том месте, где на переднем плане навеки застыли текучие складки платья святой Варвары. За ее спиной неизменные каменщики вытесывали и укладывали гранитные глыбы. Рут улыбнулась спокойному лику святой и прошептала:

— Спасибо, брат. Спасибо. Ты сдержал слово, которое дал маме.

Она встрепенулась и спросила Сент-Джеймса:

— Вы хотели увидеть ее снова. Почему?

Ответ оказался очень простым.

— Потому что она прекрасна, — сказал он, — а я пришел сказать вам «прощайте».

После этого он ушел. Они дошли с ним до лестницы. Он просил их не провожать его дальше, так как дорога ему известна. Но они все же спустились на один пролет иостановились на площадке. Рут сказала, что хочет отдохнуть у себя. Она слабела с каждым днем.

Адриан вызвался сам уложить ее в постель.

— Возьми мою руку, тетя Рут, — велел он ей.

Дебора дожидалась завершающего визита невролога, который наблюдал за ее выздоровлением. Он должен был снять последний запрет, после чего они с Саймоном смогут отправиться назад, в Англию. Она даже оделась соответствующим образом, предвкушая благословение врача. И села на неудобный шведский стул у кровати, а чтобы не оставить у врача никаких сомнений относительно своих желаний, даже свернула одеяло и простыню, подготовив место для следующего пациента.

Ее слух улучшался с каждым днем. Швы с подбородка сняли. Синяки заживали, царапины и ссадины на лице исчезали прямо на глазах. Вот с внутренними повреждениями дело обстояло сложнее. Пока никаких особых неудобств они ей не причиняли, но Дебора знала, что день расплаты рано или поздно придет.

Когда дверь ее палаты отворилась, она ожидала увидеть врача и даже привстала, чтобы поздороваться. Но на пороге стоял Чероки Ривер.

— Я сразу хотел прийти, но… дел было много. А когда их стало меньше, я не знал, как показаться тебе на глаза. И что сказать. Я и сейчас не знаю. Но мне надо было прийти. Через пару часов я уезжаю.

Она хотела пожать ему руку, но он не взял протянутую ему ладонь.

— Мне очень жаль. — Она опустила руку.

— Я везу ее домой, — продолжал он. — Ма хотела прилететь и помочь, но я сказал…

Он усмехнулся, но не от радости, а чтобы скрыть горе. И провел по своим кудрявым волосам ладонью.

— Она бы не захотела, чтобы ма приехала. Она вообще никогда не хотела, чтобы ма была рядом. Да и вообще, что толку ей сюда ехать: лететь в такую даль, чтобы тут же развернуться и назад? Но она рвалась приехать. И так плакала. Они не разговаривали… не знаю сколько. Может, год. А может, два. Чайне не нравилось… не знаю. Я вообще не знаю, что ей нравилось, а что нет.

Дебора настойчиво усаживала его на низкий неудобный стул.

— Не надо. Лучше ты посиди, — говорил Чероки.

— Я на кровать сяду, — ответила она и примостилась на уголке оголенного матраса.

Чероки опустился на стул, но не на все сиденье, а только на край и уперся локтями в колени. Дебора ждала, когда он заговорит. Сама она не знала, что сказать, кроме того, что она очень сожалеет о случившемся.

— Я вообще ничего не понимаю, — продолжал он. — До сих пор не могу поверить… Ведь не было никаких причин. Но она спланировала все заранее. Только вот понять не могу зачем.

— Она знала, что у тебя есть маковое масло.

— Для смены часовых поясов. Я ведь не знал, чего ожидать. Сможем мы уснуть или нет, когда попадем сюда. Я не знал… ну, это… сколько мы будем привыкать к другому времени и привыкнем ли вообще. Вот я и купил масло дома и взял его с собой. А ей сказал, что пользоваться можем вместе. Но я к нему так и не прикоснулся.

— И даже забыл, что оно у тебя с собой?

— Не забыл. Просто не думал. Может, оно было у меня. А может, я отдал его ей. Я вообще о нем не думал.

Он оторвал взгляд от своих туфель и посмотрел на Дебору.

— Когда она травила им Ги, она, наверное, забыла, что это мой флакон. И просто не отдавала себе отчета в том, что он весь в моих отпечатках.

Теперь отвела глаза Дебора. На краю матраса обнаружилась вытянутая нитка, и Дебора обмотала ее вокруг своего пальца. Посмотрела, как наливается кровью ногтевое ложе.

— Отпечатков Чайны на флаконе не было. Только твои.

— Ну да, но этому должно быть какое-то объяснение. Например, она так его держала. Или еще что-нибудь.

В его голосе звучало столько надежды, что Дебора не нашла в себе силы ответить, только посмотрела на него. Пауза между ними все затягивалась. В тишине она услышала сначала его дыхание, потом из коридора донеслись голоса. Кто-то спорил с медперсоналом, какой-то мужчина требовал отдельной палаты для своей жены. Ведь она, «черт возьми, работает в этой дурацкой больнице. Неужели она не заслужила чуть более внимательного отношения?»

Наконец Чероки хрипло спросил:

— Почему?

Дебора не знала, где взять слова, чтобы ответить. С ее точки зрения, брат и сестра Риверы отплатили друг другу ударом за удар, но и это не помогло уравновесить чаши весов, потому что когда речь идет о совершенных преступлениях и перенесенных страданиях, то месть всегда кажется неадекватной, особенно некоторое время спустя.

— Чайна ведь так и не простила вашу маму, правда? За то, какой она была, когда вы были детьми. За то, что ее никогда не было рядом. За детство, проведенное в мотелях. За магазины, в которых она покупала вам одежду. За свою единственную пару туфель. Она так и не смогла понять, что это всего лишь мир, который ее окружает. И ничего более. Все это значит только то, что значит: мотель — это просто мотель, одежда из секонд-хенда — это просто одежда, туфли — это туфли. а мама, которая приезжает на день или на неделю, — это все равно ее мама. Но для нее все имело какой-то особый смысл. Она воспринимала жизнь как великую несправедливость, совершенную по отношению к ней, вместо того чтобы воспринимать ее как набор карт, с которыми она вольна поступать как хочет. Ты понимаешь, о чем я?

— Значит, она убила… Значит, она хотела, чтобы копы поверили… — Чероки явно не в силах был взглянуть правде в лицо, не говоря уже о том, чтобы произнести ее вслух. — Нет, я все равно не понимаю.

— Мне кажется, она видела несправедливость там, где другие люди видят просто жизнь, — объяснила ему Дебора. — Итак и не смогла перестать думать об этой несправедливости, о том, что случилось, о том, что сделали…

— Ей, — закончил Чероки мысль Деборы. — Да. Верно. Но я-то что? Нет. Когда она подливала ему опиум, она не думала… Она не знала… Она не понимала…

Его голос замер.

— Как ты узнал, где искать нас в Лондоне? — спросила его Дебора.

— У нее был твой адрес. Она сказала, что, если у меня будут проблемы с посольством или еще что-нибудь, я смогу разыскать тебя и ты поможешь. Твоя помощь может понадобиться, сказала она, чтобы докопаться до истины.

Так оно и вышло, подумала Дебора. Правда, не совсем так, как рассчитывала Чайна. Она не сомневалась в том, что Саймон, свято веря в ее невиновность, будет оказывать давление на местную полицию до тех пор, пока они не найдут подброшенный ею флакон с опиатом. Но она не учла, что полиция найдет флакон самостоятельно, а муж Деборы начнет искать совершенно в другом направлении, узнает о картине и использует ее как приманку в ловушке на убийцу.

Дебора мягко сказала брату Чайны:

— Значит, она послала тебя за нами. Она знала, что будет, когда мы приедем.

— Что меня…

— Этого она и хотела.

— Повесить на меня убийство.

Чероки встал и подошел к окну. Оно было закрыто жалюзи, и он дернул за шнур.

— Чтобы я кончил… как? Как ее отец, что ли? Неужели она затеяла все это из мести за то, что ее папаша в тюрьме, а мой — нет? Как будто это моя вина, что этот неудачник достался ей в отцы. Это не моя вина. Я тут ни при чем. Да и мой-то папаша что, намного лучше, что ли? Тоже мне, благодетель человечества, всю жизнь спасал то ли пустынных черепах, то ли желтых саламандр, то ли еще каких-то тварей. Господи, да какая разница-то? Какая, черт побери, ей была разница? Вот чего я не понимаю.

— А ты хочешь понять?

— Конечно. Она ведь была моей сестрой. Еще как хочу, черт побери!

Дебора встала с кровати и подошла к нему. Мягко вынула шнур у него из рук. Подняла жалюзи, чтобы в комнате стало светлее и на их лица упал рассеянный свет далекого декабрьского солнца.

— Ты продал ее невинность Мэттью Уайткомбу, — сказала она, — Твоя сестра узнала об этом, Чероки. И хотела, чтобы ты заплатил.

Он не отвечал.

— Она думала, что он любит ее. Все эти годы. Что бы ни происходило между ними, он всегда возвращался, и она решила, что это значит то, чего вовсе не было. Она знала, что он изменял ей с другими женщинами, но верила, что рано или поздно он перерастет это и останется с ней навсегда.

Чероки наклонился вперед. Прижался к холодному оконному стеклу лбом.

— Он правда изменял, — прошептал Чероки. — Но только с ней. Не ей. А с ней. О чем, черт возьми, она думала? Он проводил с ней один выходной в месяц. Два, если повезет. Пять лет назад они съездили в Мексику, а когда ей был двадцать один — в круиз на теплоходе. Да этот козел женат, Дебс, Уже полтора года, а ей так и не сказал. А она все ждала и ждала, а я не мог… я просто не мог сказать ей. Не мог так с ней поступить. Мне не хотелось видеть, какое у нее будет лицо. Поэтому я взял да и рассказал ей, с чего у них все началось, надеялся, что она взбесится и бросит его.

— Ты хочешь сказать… — Дебора едва устояла на ногах, до того ее напугала эта мысль, столь ужасная в своих последствиях. — Ты не продавал ее? Она только думала… что за пятьдесят долларов и доску ты продал ее Мэтту? А ты этого не делал?

Он отвернулся. Посмотрел вниз, на больничную стоянку, куда как раз въехало такси. Пока они оба смотрели, из машины вышел Саймон. Он поговорил с водителем, и такси осталось стоять, когда он подошел к больничной двери.

— Тебя выпустили, — сказал Чероки Деборе.

Она повторила:

— Так ты не продавал ее Мэтту?

— Ты уже собралась? Встретимся в холле, если хочешь.

— Чероки!

— Черт, мне хотелось кататься. А для этого нужна была доска. Брать взаймы было недостаточно. Мне нужна была своя собственная.

— О господи, — выдохнула Дебора.

— Не понимаю, почему это так важно, — сказал Чероки. — Для Мэтта это было совсем не важно, и для любой другой девчонки тоже. Но откуда мне было знать, как воспримет это Чайна и что, по ее мнению, должно было выйти из того, что она «отдалась» какому-то придурку? Господи, Дебс, да о чем тут говорить, ну, трахнулись, да и все.

— А ты, значит, обыкновенный сутенер, да и все.

— Все было совсем не так. Я же видел, что он ей нравится. И ничего страшного в этом не было. Она бы и не узнала никогда, не реши она превратить свою жизнь в рулон туалетной бумаги, чтобы истратить ее на какого-то придурка. Поэтому я просто должен был ей сказать. Она не оставила мне выбора. Это было сделано ради ее добра.

— Как и сама сделка? — спросила Дебора. — Хочешь сказать, тебе она была не нужна? Разве ты не желал заключить ее и разве ты не использовал для этого свою сестру? Разве не так все было?

— Ну ладно. Да. Так. Но зачем было так серьезно все воспринимать? Не надо было зацикливаться.

— Правильно. А она взяла и зациклилась, — напомнила Дебора. — Потому что трудно поступить иначе, когда тебя обманывают.

— Никто ее не обманывал. Все она видела, только понимать не хотела. Господи, и почему она никогда ничего не забывала? Все, что попадало ей внутрь, гноилось там, как незаживающая рана. Вечно она думала о том, как все должно было быть, по ее мнению.

Дебора знала, что по крайней мере в одном он прав: Чайна имела привычку определять цену всему, что предлагала ей жизнь, и всегда считала, будто та ей сильно задолжала. В последнем разговоре с ней Дебора наконец поняла: Чайна слишком многого ждала от людей. От жизни. Ее ожидания и стали причиной тех разочарований, которые привели ее к роковому концу.

— Но хуже всего то, Дебс, что ее никто не заставлял это делать, — сказал Чероки. — Никто не приставлял заряженный револьвер ей к виску. Он заигрывал с ней, а я свел их вместе, это верно. Но все остальное она позволила сама. И позволяла снова и снова. Так с какой стати я оказался во всем виноватым?

На этот вопрос у Деборы не было ответа.

«В последние годы члены семейства Риверов слишком часто перекладывали друг на друга вину за свои поступки», — подумала она.

В дверь отрывисто постучали, и в комнату вошел Саймон. Кивнув Чероки, он спросил у Деборы:

— Готова ехать домой?

— Еще бы, — улыбнулась она.

32

Фрэнк Узли дождался двадцать первого декабря, самого короткого дня и самой длинной ночи в году. Закат в этот день наступает рано, а именно закат и был ему нужен. Длинные тени, которые предметы отбрасывают в этот час, подходили ему как нельзя лучше, скрывая его от глаз посторонних, чтобы те не стали нечаянными свидетелями последнего акта его личной драмы.

В половине четвертого он взял сверток. Картонная коробка стояла на телевизоре с тех самых пор, как он привез ее из Сент-Сэмпсона. Края были склеены липкой лентой, но Фрэнк еще раньше приподнял ее, чтобы проверить содержимое. Все, что осталось от его отца, уместилось в обычном пластиковом пакете. Прах к праху. Цветом останки напоминали пепел и пыль, но были темнее и легче, а кое-где в них встречались осколки костей.

Он знал, что где-то на Востоке есть обычай перебирать прах умерших. Все члены семьи садятся и палочками выбирают из пепла остатки костей. Что они делают с этими костями, он не знал, — может быть, хранят в домашних усыпальницах, как кости мучеников хранили в ранних христианских церквях, чтобы придать им святость. Но он ничего такого делать не собирался. Все останки отца станут частью того места, которое Фрэнк выбрал для его последнего упокоения.

Сначала он решил, что это будет водохранилище. Место, где погибла его мать, примет и отца, даже если не развеивать над водой останки. Затем он вспомнил об участке у церкви Святого Спасителя, отведенном под музей войны. Но передумал, ведь похоронить отца на земле, отданной людям совсем иного склада, граничило бы со святотатством.

Он бережно вынес то, что осталось от отца, на улицу и уютно устроил в пассажирском кресле старенького «пежо», заботливо обернув старым полотенцем, с которым бегал на пляж в детстве. Потом со всеми предосторожностями выехал из Тэлбот-Вэлли. Деревья уже совсем оголились, и только дубовая рощица на южном покатом склоне долины еще сохраняла листву. Но и там листья густым ковром лежали на земле, окружая большие уютные стволы пелеринами цвета шафрана и умбры.

Дневной свет всегда рано покидал Тэлбот-Вэлли. Яркие огни зажглись в окнах редких коттеджей, притаившихся между холмами, чьи склоны веками подмывали ручьи. Но едва Фрэнк въехал из долины в Сент-Эндрю, характер местности резко переменился, а вместе с ним и освещение. Склоны, издавна служившие пастбищем для коров, уступили место полям и деревушкам, где дома, окруженные десятком-другим теплиц каждый, поглощали и отражали последние солнечные лучи.

Он направлялся на восток и въехал в Сент-Питер-Порт через дальнюю окраину, мимо больницы принцессы Елизаветы. Добраться оттуда до Форт-Джорджа не составляло труда. Хотя день шел к концу, для автомобильных пробок было еще рано. Впрочем, в это время года их вообще не бывает. Вот наступит Пасха, тогда и дороги начнут заполняться.

Ему пришлось пропустить лишь трактор, который продребезжал через перекресток в конце Принц-Альберт-стрит. После этого Фрэнк в считанные минуты доехал до форта Георга, скользнув под тяжелую каменную арку его ворот в тот самый миг, когда закатное солнце отразилось в живописных окнах роскошных домов на его территории. Несмотря на название, форт давно перестал служить каким-либо военным целям, но в отличие от других крепостей, разбросанных по всему острову от Дойла до Ле-Крока, не был и руиной из гранита и кирпичей. Близость к Сент-Питер-Порту и вид на Солджер-Бей сделали его престижным местом, где все налоговые изгнанники ее величества пожелали строить свои роскошные дома. Так они и поступили: за высокими живыми изгородями из самшита и тиса, за коваными оградами с электрическими воротами, в окружении просторных лужаек стояли дома, а рядом с ними ждали хозяев «ягуары» и «мерседесы».

Машина Фрэнка неизбежно вызвала бы подозрение у обитателей этих особняков, вздумай он отправиться на ней куда-либо еще, кроме кладбища, расположенного по иронии судьбы в самой живописной части района. Оно находилось на южном крае бывшего армейского плаца и занимало восточный склон. Вход на кладбище отмечал военный мемориал в виде гигантского гранитного креста с мечом посередине, повторявшим серую крестообразную форму, в которую он был помещен. Возможно, скульптор вовсе не добивался иронического эффекта. Скорее всего, так вышло случайно. Тем не менее ирония на этом кладбище процветала.

Фрэнк оставил машину на засыпанной гравием площадке у мемориала и перешел дорогу, направляясь к воротам кладбища. Оттуда были хорошо видны островки Герм и Джету, встававшие в тумане над неподвижными водами пролива. Оттуда же бетонный пандус с металлической оградой — чтобы никто случайно не упал с него в бурную погоду — плавно спускался к кладбищу, которое состояло из нескольких террас, высеченных в склоне холма. Под прямым углом к ним в сохранившуюся стену бухты Рокейн были врезаны бронзовые барельефы людей в профиль, быть может, жителей острова, солдат или жертв войны. Фрэнк не знал, кто они. Но надпись — «Жизнь есть и за могилой» — указывала на то, что это, скорее всего, лики усопших, нашедших на этом кладбище последний приют, а сама надпись была вставлена в дверь, которая открывала взору имена погребенных.

Он их не читал. Просто остановился, положил коробку с прахом отца на землю и открыл ее, чтобы извлечь пластиковый мешок.

По ступеням сошел на первую террасу. Здесь лежали храбрецы из местных, погибшие в Первую мировую. Их могилы под старыми вязами тянулись ровными рядами, отмеченными падубом и пиракантой. Фрэнк миновал их и продолжил свой путь вниз.

Он уже решил, в какой точке кладбища начнет свой одинокий обряд. Ряды одинаковых надгробий появились здесь значительно позже Первой мировой. На простых белых камнях были вырезаны кресты, сама форма которых яснее имен, выбитых под ними, говорила о том, кто здесь лежит.

К этим могилам и направлялся Фрэнк. Их было сто одиннадцать, и ровно столько раз ему предстояло опустить руку в пакет с пеплом и столько же раз просыпать прах отца над могилами немцев, которые пришли на остров Гернси как оккупанты и остались на нем навсегда.

Церемония началась. Сначала он чувствовал отвращение, когда его живая плоть касалась превращенных в пепел останков отца. А когда осколок кости в первый раз царапнул его ладонь, он вздрогнул и его затошнило. Но начатое надо было закончить, и он остановился, чтобы успокоиться. Провожая отца к тем, кого он сам выбрал себе в товарищи, Фрэнк вчитывался в имена, фамилии, даты рождения и смерти на каждом надгробии.

Он видел, что среди них было много мальчишек девятнадцати-двадцати лет, которые, должно быть, впервые уехали так далеко от дома. Интересно, как они чувствовали себя на крохотном Гернси после большой страны, в которой привыкли жить? Не казалась ли им здешняя служба ссылкой на другую планету? Или они, наоборот, радовались, что не попали в кровавую мясорубку передовой? Каково это: жить среди людей, обладая всей полнотой власти над ними, и в то же время чувствовать, что они презирают тебя?

Но презирали, конечно, не все. В этом и крылась главная трагедия того времени и места. Не все видели в оккупантах презренных врагов.

Словно автомат, Фрэнк переходил от могилы к могиле, спускаясь все ниже и ниже, пока не опустошил мешок. Закончив, он подошел к указателю внизу кладбища и постоял рядом с ним, глядя на покрытый могилами склон холма, по которому он спустился.

Он увидел, что на могилах немецких солдат не осталось и следа тех кучек праха, которые клал на них Фрэнк. Пепел осел на листьях плюща, вьюнка и падуба, местами скрывавших могилы, и превратился в обычную пыль, тонкую пленку, которую первый же порыв ветра подхватит и, превратив в невесомое облачко, унесет вдаль.

А ветер скоро налетит. С ним придет дождь. От дождя вздуются ручьи и побегут по склонам холмов в долины, а из них в океан. Часть праха, бывшего когда-то его отцом, утечет с ними. А часть останется здесь и станет землей, покрывающей мертвых. Землей, питающей живых.

Благодарности

Как обычно, я обязана многим людям, помогавшим мне создать эту книгу.

Из жителей милого острова Гернси я должна поблагодарить инспектора Тревора Коулмана, любезных сотрудников Бюро консультации населения, а также мистера Р. Л. Хьюма, директора Музея германской оккупации в Форесте.

В Великобритании я по-прежнему в долгу перед Сью Флетчер, моим редактором в издательстве «Ходдер и Стоутон», а также ее изумительно изобретательной помощницей Свати Гамбл. Моя благодарность распространяется и на Кейт Брэндис из посольства Соединенных Штатов.

Моя бессменная французская переводчица Мари-Клод Ферре любезно помогла мне написать ряд диалогов для этого романа, а Вероника Кройцаг из Германии снабдила меня правильными немецкими названиями артефактов Второй мировой войны.

Благодаря блистательной работе американского профессора Джонатана Петрополуса «Сделка Фауста» и его личному участию я разобралась в сути того, что нацисты называли «репатриацией искусства». Также в Соединенных Штатах доктор Том Рубен любезно снабжал меня необходимой медицинской информацией, Билл Халл помогал вникнуть в профессию архитектора, а мой коллега по перу Роберт Крайс не возражал против моего использования добытой им информации по отмыванию денег. Сьюзен Бернер я чрезвычайно признательна за готовность, с которой она прочла первые гранки этого романа, а моему мужу Тому Мак-Кейбу — за терпение и уважение к длительному процессу написания романа. И наконец, лишь благодаря постоянному присутствию, помощи и бодрости духа моей ассистентки Даниэллы Азулей я вообще смогла начать эту книгу.

В процессе написания этого романа мне особенно помогли следующие книги: упомянутая выше «Сделка Фауста» Джонатана Петрополуса, «Безмолвная война» Фрэнка Фола, «Жизнь с врагом» Роя Маклафлина, «Здания в городе и приходе Сент-Питер-Порта» С. И. Б. Бретта, «Гернсийский фольклор» Мари Де Гари, «Ландшафт Нормандских островов» Найджела Джи, «Утрехтские живописцы голландского золотого века» Кристофера Брауна, а также «Вермеер и живопись Делфта» Алекса Рюгера.

И наконец, несколько слов о святой Варваре. Знатокам истории искусств, разумеется, известно, что, хотя картины, фигурирующей в этом романе, не существует, рисунок, который я приписала Питеру де Хооху, все же есть. Правда, сделан он вовсе не Питером де Хоохом, а Яном Ван Айком. Единственная причина, по которой я столь вольно обошлась с авторством рисунка, заключается во времени, когда он был сделан и когда творил Ван Айк. Случись ему действительно нарисовать святую Варвару, он изобразил бы ее на дубовой доске, как было принято в тот период. Мне же для моих целей нужен был холст, вошедший в употребление гораздо позднее. Надеюсь, читатели простят мне такое самоуправство в вопросах искусства.

Вне всякого сомнения, в книге присутствуют ошибки. В том, что они вкрадись в роман, повинна лишь я, а никак не те прекрасные люди, которые мне помогали.

ELIZABETH GEORGE

A PLACE OF HIDING

2003

Элизабет Джордж БЕЗ ЕДИНОГО СВИДЕТЕЛЯ

Посвящается мисс Одре Айседоре, с любовью

…и если долго вглядываться в бездну, бездна начинает вглядываться в тебя.

Ницше

Пролог

Больше всех Киммо Торну нравилась Дитрих: ее волосы, ее ноги, мундштук, цилиндр и фрак. Вот что он называл «полным комплектом», и никто никогда с ней не сравнится, по крайней мере в глазах Киммо. О, если сильно попросят, он сможет изобразить и Гарланд. Миннелли — это вообще просто, да и Стрейзанд у него получается все лучше. Но если выбирать будет он сам (а обычно так и бывает, разумеется), то отдаст предпочтение Дитрих. Знойная Марлен. Его девушка номер один. Своим пением она могла бы выбить кусочки хлеба из тостера, вот как пела его Марлен.

Песня закончилась, но Киммо не спешил выходить из роли — не потому, что так было нужно по ходу действия, просто он обожал этот образ. Финальные аккорды замерли, а он продолжал стоять как живая статуя Марлен: нога в сапоге на высоком каблуке опирается на стул, а между пальцами левой руки зажат мундштук. В тишине, наступившей, когда растаяла последняя нота, он досчитал про себя до пяти — наслаждаясь Марлен и собой, потому что она была хороша и он был хорош, он был чертовски, чертовски хорош, что тут скажешь, — и только тогда сменил позу. Выключив караоке, юноша снял шляпу, взмахнул фалдами и низко поклонился публике, состоящей из двух человек. Тетя Сэл и бабуля, верные его поклонницы, отреагировали должным образом, именно так, как он и ожидал.

— Превосходно! — воскликнула тетя Сэлли. — Превосходно, мой мальчик!

— Вот он какой, наш Киммо, — вторила бабуля. — Стопроцентный талант, да! Вот папа с мамой обрадуются, когда я пошлю им карточки!

«Ага, как же, обрадуются!» — кисло усмехнулся про себя Киммо. Но тем не менее он снова поставил ногу на стул, зная, что бабуля говорит искренне. Ничего не поделаешь: в том, что касается его родителей, котелок у нее не варит.

Бабуля взялась за фотоаппарат, велела тете Сэлли подвинуться вправо: «Не загораживай мальчика», — и через несколько минут снимки были сделаны и вечернее шоу закончилось.

— Куда ты сегодня собираешься, Ким? — спросила тетя Сэлли у Киммо, когда тот уже направлялся в свою комнату. — На свидание с какой-нибудь милой девушкой?

Ничего подобного, но ей этого знать не обязательно.

— С Блинкером, — бодро откликнулся он.

— Ну, вы уж там не шалите, мальчики.

Киммо подмигнул ей и шагнул в дверной проем.

— Что ты, тетушка, как можно, — слукавил он, закрыл за собой дверь и щелкнул замком.

Сначала нужно было позаботиться о костюме Марлен. Киммо разделся, развесил все на плечики и уселся перед туалетным столиком. Он внимательно вгляделся в свое отражение, прикидывая, не снять ли часть грима. Пожал плечами: это означало, что он решил оставить все как есть. Переворошил содержимое комода, выбирая, что надеть. В конце концов облачился в свитер с капюшоном, любимые леггинсы и короткие замшевые сапожки без каблуков. Он обожал двусмысленность этого наряда. «Юноша или девушка?» — будут гадать те, кому попадется он на глаза. Но ответ они получат, только если Киммо заговорит, потому что у него наконец начал ломаться голос. Как только он откроет рот, игра закончена.

Киммо накинул капюшон на голову и неторопливо спустился на первый этаж.

— Я ушел! — прокричал он бабушке и тете, снимая куртку с вешалки у двери.

— Пока, мой милый, — ответила бабуля.

— Будь осторожен, Киммо, — добавила тетя Сэлли.

Он послал им воздушный поцелуй. Они ответили ему тем же.

— Доброй ночи! — хором произнесли все трое.

На площадке он застегнул куртку и снял замок со своего велосипеда. Подкатив его к лифту, нажал на кнопку вызова и, пока ждал, проверил велосумку — все ли на месте. В своем мысленном списке Киммо вычеркивал пункт за пунктом: молоток, перчатки, отвертка, ломик, карманный фонарик, наволочка, красная роза. Последняя единица снаряжения служила ему визиткой, да и нехорошо это — что-нибудь забирать, не давая ничего взамен.

На улице его встретила промозглая тьма, и Киммо без всякого удовольствия подумал о предстоящем путешествии. Он не любил ездить на велосипеде и в хорошую погоду, а при нулевой температуре просто ненавидел. Но ни у тети Сэлли, ни у бабули машины не было. А сам он еще не обзавелся водительскими правами, которые можно было бы предъявить полицейским вместе с обезоруживающей улыбкой, если бы его остановили. Так что выбора не было — придется крутить педали. О том, чтобы ехать на автобусе, разумеется, не могло быть и речи.

Его путь лежал по Саутуорк-стрит к запруженной транспортом Блэкфрайерс-роуд, миновав которую он добрался до окрестностей Кеннинггонского парка. Оттуда, каким бы плотным ни было движение, добраться до Клапам-Коммон не составляет труда — все время прямо, а там уже виднеется и цель поездки: довольно уединенное (что весьма кстати) трехэтажное здание из красного кирпича.

За этим особняком Киммо наблюдал уже целый месяц и так близко познакомился с обычаями и занятиями живущей в нем семьи, что почти сроднился с ними. Он знал, что в семье двое детей. Мама ездит на работу на велосипеде, и это заменяет ей занятия спортом. Папа садится на электричку на станции Клапам. У них работает няня, у которой два свободных дня в неделю, и в один из этих выходных — вечером, всегда в один и тот же день, — мама, папа и детишки всей семьей отправляются… Киммо не знал, куда они отправляются. Возможно, к бабушке на ужин, но с той же вероятностью это могла быть и служба в церкви, сеанс у семейного психолога или занятия йогой. Впрочем, это не важно; главное, что раз в неделю они уезжают на весь вечер и возвращаются очень поздно, так что взрослым приходится сразу разносить малышей по кроватям — дети неизменно засыпают по пути домой. Что касается няни, то она проводит свободное время с двумя другими пташками, тоже нянями очевидно. Сбившись стайкой и болтая на болгарском или каком-то другом столь же непонятном языке, они уходят куда-то и даже если и возвращаются до рассвета, то уж точно далеко за полночь.

Судя по внешним признакам, дом многообещающий. Семья разъезжает на огромном рейнджровере. Раз в неделю к ним приходит садовник. Они пользуются услугами прачечной: их белье стирается, гладится и приносится в дом специально обученными людьми. Из всего этого Киммо заключил, что особняк созрел и ждет его визита.

Особенно симпатичным этот домик делало пустующее здание по соседству, с одинокой табличкой «Сдается» на фонарном столбе у калитки. Ну а идеальным объектом для взлома особняк становился благодаря удобному доступу со стороны двора: от пустыря его отделяла невысокая кирпичная стена.

К этой стене и приблизился Киммо после того, как прокатился вдоль фасада облюбованного особняка и убедился, что обитатели дома не нарушили своих привычек и сегодняшним вечером. Проехав по ухабистому пустырю, он прислонил велосипед к стене и сложил в наволочку инструменты и розу. Потом вскочил на седло и без всяких проволочек очутился по другую сторону стены.

Во дворе дома было темно, как под мышкой у дьявола, но Киммо не раз заглядывал сюда через краешек стены и теперь отлично представлял, где что находится. Прямо перед ним была компостная куча, а за нею раскинулась аккуратно подстриженная лужайка, где были посажены фруктовые деревья. По обе стороны лужайки протянулись пышные цветочные клумбы. Одна из них огибала детские качели, а вторая служила украшением сарая, где хранился садовый инвентарь. В дальнем от Киммо конце двора, уже перед самым домом, находилось патио, вымощенное неровным кирпичом, — там после дождя собирались лужи. С крыши дома свисали лампочки охранного освещения.

Когда Киммо приблизился к ним, лампочки автоматически зажглись. Он кивнул им с благодарностью. Охранное освещение, по его убеждению, изобрел не кто иной, как вор-взломщик с чувством юмора. Ведь каждый раз, когда оно срабатывало, все убеждали себя, что это всего лишь кошка прошмыгнула по саду. Киммо еще ни разу не доводилось слышать о том, чтобы кто-то вызвал полицию, увидев, что в соседнем доме вспыхивает световая сигнализация. С другой стороны, среди его приятелей-воров ходило немало рассказов о том, как легко им было забраться в чье-то жилище именно благодаря зажегшимся лампочкам.

В данном случае бдительных соседей можно было даже не принимать в расчет. Темные незанавешенные окна и табличка «Сдается» свидетельствовали о том, что в доме справа никто не живет, а в доме слева не было ни окон, выходящих на эту сторону, ни собаки, которая могла бы разразиться хриплым лаем. Таким образом, насколько мог судить Киммо, все было чисто.

Со двора в дом вела стеклянная дверь, и Киммо направился к ней. Молотком он обычно пользовался, когда разбивал автомобильные стекла, но и сейчас достаточно было одного легкого удара, чтобы добраться до внутренней ручки замка. Он открыл дверь и шагнул в дом. Воздушной сиреной взвыла сигнализация.

Барабанные перепонки чуть не лопались от дикого воя, но Киммо не обращал на него внимания. Пройдет пять минут — а скорее всего, и больше, — прежде чем раздастся телефонный звонок от охранной компании, которая пожелает убедиться, что сигнализация сработала по ошибке. Если их надежда не оправдается, они станут обзванивать все имеющиеся у них номера хозяев дома. Когда и эта мера не остановит душераздирающий вой сирены, им придется позвонить в полицию. Полицейские же могут приехать, чтобы проверить, в чем дело, а могут и не приехать. В любом случае такая возможность появится у них минут через двадцать, а это означает, что в распоряжении Киммо времени на десять минут больше, чем ему требуется для выискивания интересующих его вещей.

А интересовали его совершенно конкретные ценности. Пускай другие хватаются за компьютеры, ноутбуки, DVD-плееры, телевизоры, ювелирные украшения, цифровые фотоаппараты, видеокамеры и видеомагнитофоны. Он же искал кое-что совсем иное, и объекты его интереса имели одно преимущество — обычно они стояли на видном месте и чаще всего не по разным уголкам дома, а в гостиной, где собирается вся семья.

Киммо включил фонарик и посветил вокруг. Он находился в столовой, и брать здесь было нечего. А вот в гостиной его взгляд сразу же выхватил четыре нужные ему вещицы, поблескивающие на крышке пианино. Он подошел, чтобы аккуратно сложить серебряные рамки в наволочку, но предварительно вынул стоящие в них фотографии — кто знает, вдруг они дороги кому-то, нельзя же быть бесчувственным как дерево. Пятая рамка нашлась на журнальном столике, и, захватив ее, Киммо двинулся в переднюю часть дома, где возле самой двери на полукруглом столике под зеркалом были выставлены еще две рамки с фотографиями. Он присовокупил их к своей добыче, оставив нетронутыми стоящие по соседству фарфоровую шкатулку и вазу с цветами.

Опыт подсказывал Киммо, что остальные рамки вероятнее всего можно обнаружить в спальне родителей, поэтому он быстро поднялся по лестнице. Охранная сигнализация продолжала терзать уши. Комната, которую он искал, находилась на третьем этаже, в глубине дома, и выходила окнами в сад. Но как только он щелкнул фонариком, чтобы оглядеть спальню в поисках вожделенных предметов из серебра, как сирена смолкла. И тут же зазвонил телефон.

Киммо замер — одна рука сжимает фонарик, вторая тянется к рамке с фотографией, на которой парочка в свадебных нарядах целуется под аркой из цветов. Через миг, так же внезапно, как и сигнализация, телефонный звонок стих, внизу вспыхнул свет.

— Алло? — сказал кто-то. И после паузы: — Нет. Мы только что вошли… Да. Да. Сигнализация сработала, но я еще не успел… Господи, Гейл! Там стекло, стой!

Киммо мгновенно сообразил: события приняли неожиданный поворот. Он не стал раздумывать, какого черта семейство заявилось домой, когда им полагается сидеть за столом у бабки, в церкви, на занятиях йогой, у психолога или где-нибудь в другом месте — там, куда они свалили пару часов назад. Не тратя ни секунды, он бросился к окну в тот самый миг, когда снизу послышался женский крик:

— Рональд, в доме кто-то есть!

Не нужно было долго прислушиваться к шагам Рональда, взлетающего по лестнице, или к воплям Гейл «Нет! Стой!», чтобы понять, что нужно выбираться отсюда, и как можно скорее. Киммо нащупал шпингалет, распахнул оконную раму и выскочил в ночь, сжимая в руке наволочку; краем глаза он успел заметить, как в спальню ворвался Рональд, вооруженный чем-то вроде вилки из набора для садового барбекю.

С глухим ударом, резко выдохнув, Киммо приземлился восемью футами ниже на крышу веранды. Досадно, что стены не были обвиты ползучими растениями — по ним он без труда выбрался бы на свободу. Он услышал крик Гейл: «Он здесь! Он здесь!» — и из окна над его головой раздались проклятия Рональда. Перед тем как припустить к кирпичной стене в дальнем конце лужайки, Киммо обернулся к дому и игриво помахал женщине, которая смотрела на него из окна столовой. На руках у нее сидел ошарашенный сонный малыш, и еще один ребенок цеплялся за ее брюки.

Киммо помчался прочь. Наволочка билась о спину, а в груди закипал смех. Единственное, что огорчало его, — роза, которую он не успел оставить в доме. Подбегая к стене, он услышал, как Рональд с ревом выскакивает из столовой во двор, но к тому моменту, когда бедняга добрался до фруктовых деревьев, Киммо уже перелетел через стену на пустырь. Когда появятся копы — это случится не раньше чем через час, а может, и только к полудню завтрашнего дня, — его уже и след простынет, останется лишь смутный образ в памяти хозяйки: накрашенное лицо под темным капюшоном.

Боже, вот это жизнь! Лучше не придумаешь! Если добыча окажется чистым серебром, то к утру пятницы он разбогатеет на несколько сотен. Может ли сравниться хоть с чем-нибудь такая жизнь, а? В том-то и дело, что нет! Ну и что с того, что он собирался на некоторое время завязать? На подготовку этого дела он потратил целый месяц, не выбрасывать же практически готовый план! Это было бы глупо, а Киммо Торна можно назвать как угодно, но только не глупцом. Нет, нет и нет. Нет, и точка.

Он проехал на велосипеде около мили от места взлома, когда вдруг осознал, что его преследуют. На улицах было довольно много машин (а когда это на лондонских улицах бывает пусто?), и кое-какие из них сигналили, минуя Киммо. Сначала он думал, что они сигналят, недовольные присутствием велосипедиста на проезжей части, но вскоре понял, что недовольство адресовано автомобилю, который ехал прямо за ним, отказываясь двигаться быстрее или объезжать его.

Его обеспокоило это открытие. Неужели Рональд умудрился собраться с мыслями и догнал его? Киммо свернул на боковую улочку, чтобы проверить, верна ли его догадка насчет преследования, и точно: фары, сияющие у него за спиной, повернули вслед за ним. Он чуть было не рванул вперед, яростно крутя педали, когда услышал приближающийся рокот мотора, однако знакомый дружелюбный голос окликнул его по имени:

— Киммо? Это ты? Каким ветром занесло тебя в эту часть города?

Киммо резко развернулся и притормозил — посмотреть, кто обращается к нему. Узнав водителя автомобиля, он улыбнулся и сказал:

— Да так, ничего особенного. А что ты здесь делаешь?

Ответом тоже была улыбка.

— Похоже, я катаюсь по городу в поисках тебя. Подвезти куда-нибудь?

Это было бы кстати, подумал Киммо, особенно если Рональд видел его велосипед и если копы отреагируют на вызов быстрее, чем обычно. Находиться сейчас на улице Киммо не очень хотел. Впереди были еще две мили, да и холод стоял как в Антарктике.

— Было бы здорово. Но я с великом, — сказал он.

— Ну, это не проблема, хотя решать тебе, — хмыкнул его собеседник.

Глава 1

Констебль Барбара Хейверс не могла нарадоваться своей удаче: подъездная дорожка была свободна. Сегодня она отправилась в еженедельный поход за покупками не пешком, а на машине, хоть это и рискованный шаг в районе, где каждый, кому посчастливилось занять местечко для парковки рядом с домом, цепляется за этот кусочек земли с преданностью, которую проявляет разве лишь спасенный к своему спасителю. Зная, сколько всего ей предстоит купить, и содрогаясь при мысли, что придется плестись по холоду до магазина и обратно, Барбара выбрала автомобиль, а в остальном положилась на судьбу. Поэтому, когда она подъехала к желтому зданию постройки начала века, за которым прятался ее крошечный коттедж, и увидела, что подъездная дорожка пуста, она свернула на нее без лишних размышлений. Двигатель «мини» чихал и кашлял, и Барбара, выключая зажигание, в пятнадцатый раз за этот месяц пообещала себе отвезти машину в автомастерскую, чтобы там устранили неполадку, из-за которой машина рыгала, как старик с расстроенным пищеварением. Правда, существовала вероятность, что за ремонт у нее много попросят — руку, ногу и первенца.

Она выбралась из автомобиля и откинула водительское сиденье, чтобы добраться до пакетов с покупками. Ухватив четыре пакета, она собиралась вытащить их, как вдруг ее окликнули.

— Барбара, Барбара! — звал кто-то. — Смотри, что я нашла!

Барбара выпрямилась и глянула в ту сторону, откуда раздался голос. Перед домом на облезлой деревянной скамье сидела дочурка соседа. Девочка скинула сандалии и была увлечена процессом натягивания роликовых коньков. «Великоваты ей будут ролики», — заметила про себя Барбара. Хадия совсем недавно отметила восьмой день рождения, а ролики были для взрослого человека.

— Это мамины, — сообщила Барбаре Хадия, как будто умела читать мысли. — Я нашла их в шкафу. Раньше я на них не каталась. Наверное, мне они будут большие, но я положила внутрь кухонные полотенца. Папа не знает.

— Про кухонные полотенца?

Хадия хихикнула.

— Да нет же! Он не знает про то, что я нашла ролики.

— Может, он не хотел бы, чтобы ты их нашла.

— Да нет, они не были спрятаны, просто убраны в шкаф. Пока мама не вернется, я думаю. Она в…

— В Канаде. Понятно, — кивнула Барбара. — Ну ты поаккуратнее с этими роликами. Твой папа не сильно обрадуется, если ты упадешь и разобьешь голову. У тебя есть шлем, наколенники?

Хадия посмотрела на свои ноги — одна в коньке, другая в носке — и призадумалась над вопросом.

— А что, они нужны?

— Это меры безопасности, — объяснила Барбара. — И еще они облегчают работу подметальщиков улиц. Без шлема мозги размазываются по тротуару, и потом их приходится долго соскребать.

— Я знаю, ты шутишь, — подняла Хадия карие глаза.

— Чистая правда, — перекрестилась Барбара. — Кстати, где твой папа? Ты сегодня одна?

Она толкнула ногой деревянную калитку, преграждавшую ей путь к дому, и спросила себя, не стоит ли еще раз поговорить с Таймуллой Ажаром. Не годится оставлять такого маленького ребенка без присмотра. Надо отдать должное Таймулле, такое случалось довольно редко, но тем не менее. И Барбара уже говорила ему, что с радостью посидит с Хадией в свое свободное время, когда ему понадобится встретиться со студентами или зайти в университетскую лабораторию. Хадия была удивительно самостоятельной для восьми лет, но, как ни крути, она еще ребенок, причем более наивный и ранимый, чем большинство ее сверстников, — частью из-за культуры, ограждавшей ее от реалий жизни, частью из-за матери, уехавшей «в Канаду» больше года назад.

— Папа пошел купить мне подарок, — деловито проинформировала Барбару девочка. — Он думает, что я не знаю. Он думает, будто я думаю, что он ушел по делам, но я знаю, куда он на самом деле ушел. Это потому что он расстроился и думает, будто я тоже расстроилась, а я совсем и не расстраивалась, но он все равно хочет меня порадовать. Поэтомуон и сказал: «Мне надо сходить по делам, куши», — чтобы я думала, будто он не из-за меня уходит. Ты ездила в магазин, да, Барбара? Можно, я помогу тебе?

— Если хочешь, сходи за остальными пакетами. Они в машине, — сказала ей Барбара.

Хадия соскользнула со скамейки и — одна нога в коньке, другая в носке — поскакала вприпрыжку к «мини». Барбара ждала ее на углу дома. Когда припрыгала Хадия с пакетами, Барбара поинтересовалась:

— А по какому случаю?

Хадия пошла за ней в глубь двора, где под белой акацией стоял коттедж Барбары, больше похожий на сарай с манией величия, чем на человеческое жилище. Хлопья зеленой краски падали на узкую клумбу, давно нуждающуюся в прополке.

— Что? — спросила Хадия.

Барбара заметила, что на шее девочки висят наушники, а к поясу синих джинсов прикреплен мини-плеер. В наушниках тоненько тренькала какая-то мелодия, которую Барбара не узнала, Хадия же, казалось, вовсе не обращала на музыку внимания.

— Подарок, — сказала Барбара, открывая переднюю дверь. — Ты говорила, что папа пошел покупать тебе подарок.

— А, это.

Хадия неуклюже взобралась на крыльцо и вошла в дом. Пакеты с покупками она водрузила на обеденный стол, где уже находилась почта за несколько дней, четыре номера «Ивнинг стандард», корзина с грязным бельем и обертка от печенья. Все вместе составляло весьма непривлекательный натюрморт, при виде которого аккуратная девочка неодобрительно нахмурилась.

— Ты не следишь за своей комнатой, — укорила она Барбару.

— Удивительно тонкое наблюдение, — пробормотала Барбара. — Так что насчет подарка? День рождения у тебя уже прошел, я помню.

Хадия, вдруг смутившись, стала ковырять пол ногой, обутой в роликовый конек. Такая реакция была абсолютно не характерна для девочки. Сегодня, отметила про себя Барбара, Хадия сама заплела свои темные волосы. Пробор получился у нее с несколькими зигзагами, а кособокие красные банты на концах косичек оказались на разной высоте — один на целый дюйм выше другого.

— Ну, — протянула она, когда Барбара начала вынимать продукты из пакета и составлять на рабочий столик в кухне, — конкретно он ничего не говорил, но мне кажется, это из-за того, что ему позвонила миссис Томпсон.

Барбара узнала имя учительницы Хадии. Она оглянулась на девочку и вопросительно подняла бровь.

— Понимаешь, у нас было чаепитие, — пояснила Хадия. — То есть не настоящее чаепитие, просто это так назвали, потому что если бы назвали как есть, то все бы постеснялись и никто бы не пришел. А всем хотелось туда пойти.

— Куда? Что за чаепитие?

Хадия отвернулась и стала разгружать пакеты, которые принесла из машины. Как узнала из ее слов Барбара, это была скорее встреча, чем чаепитие, а если уж совсем точно, скорее собрание, чем встреча. Миссис Томпсон пригласила к ним одну даму, чтобы она поговорила с ними об… как это… об особенностях девичьего организма, и все девочки из класса должны были прийти с мамами, чтобы послушать, а потом можно было задавать вопросы, а совсем уже в конце все пили апельсиновый лимонад и ели печенье и пирожные. Так что миссис Томпсон назвала это чаепитием, хотя чай-то никто и не пил. Поскольку мама у Хадии уехала, девочка решила пропустить это мероприятие. Вот почему миссис Томпсон и позвонила ее отцу — вообще-то пропускать было нельзя, все должны были прийти и послушать ту леди.

— Папа сказал, что он бы пошел со мной, — проговорила Хадия. — Но это было бы так ужасно. Кроме того, Меган Добсон все мне и так рассказала, так что я все знаю. Там было про девочек. Ну, знаешь: дети, мальчики. Месячные.

Она скорчила гримасу.

— А! Понятно.

Барбара могла понять, почему Ажар так отреагировал на звонок от дочкиной учительницы. Из всех знакомых Барбары никто не обладал таким обостренным чувством гордости, какое было у преподавателя из Пакистана, живущего по соседству.

— Знаешь что, дружок, если тебе понадобится взрослая подружка, чтобы сходить куда-нибудь вместо мамы, обращайся, — сказала она Хадии. — Буду только рада.

— Ой, классно! — воскликнула Хадия.

Сначала Барбара подумала, что девочка с таким восторгом реагирует на ее предложение заменить маму, но потом поняла, что ее маленькая помощница просто достала из пакета нарядную упаковку шоколадного печенья с мармеладом.

— Ты ешь это на завтрак? — вздохнула Хадия.

— Идеальная еда для работающей женщины при дефиците времени, — ответила Барбара. — Только пусть это будет наш секрет, ладно? Еще одна наша тайна.

— А это что? — спросила Хадия. У Барбары возникли сомнения, слышала ли девочка ее последние слова. — Вкуснятина! Батончики с мороженым и сгущенкой! Когда я стану взрослой, то буду кушать как ты.

— Да, я стараюсь потреблять продукты из всех основных пищевых групп, — сказала Барбара. — Шоколад, сахар, жир и табак. Да, сигареты не попадались тебе на глаза, кстати?

— Курить вредно, — произнесла Хадия, шурша пакетом и доставая из него блок сигарет. — Папа пытается бросить. Я тебе говорила? Вот мама обрадуется! Она сколько раз повторяла: «Хари, ты испортишь себе легкие, если не бросишь». Так она говорила. Вот я не курю.

— Очень надеюсь на это, — заметила Барбара.

— А мальчики в школе курят, некоторые. Они прячутся за школой, на улице. Они из старших классов. И еще они не заправляют рубашку в брюки, представляешь, Барбара? Они думают, что так они круто выглядят, но на самом деле они выглядят… — Тут она задумчиво нахмурилась. — Гадко, — подобрала она наконец подходящее слово. — Да, гадко.

— Павлины распускают хвосты, — утвердительно кивнула Барбара.

— Как?

— У зверей обычно самец завоевывает внимание самки. А иначе она его не замечает. Интересно, да? Я тут подумала, что это мужчины должны пользоваться косметикой, а не женщины.

— Вот бы здорово папа выглядел с помадой! — рассмеялась Хадия.

— Пришлось бы ему шваброй отбиваться от женщин.

— Маме это не понравилось бы, — посерьезнела девочка.

Она подхватила четыре банки «Завтрака на весь день» — Барбара предпочитала быть готовой к тем нередким случаям, когда приходилось задерживаться на работе, — и понесла их к шкафчику над раковиной.

— Тут ты права, — согласилась Барбара. — Хадия, что это так ужасно пищит у тебя на шее?

Она приняла у девочки банки и кивнула на наушники, из которых продолжала доноситься поп-музыка сомнительного качества.

— «Нобанци», — последовал малопонятный ответ.

— «Но…» что?

— «Нобанци». Это лучшая группа. Вот, смотри.

Из кармана куртки Хадия вытащила пластмассовую коробку из-под компакт-диска. На цветном вкладыше в надуманных позах застыли три анорексичные девицы, одетые в майки размером со щедрость Дядюшки Скруджа и синие джинсы, настолько узкие, что можно было разглядеть все округлости; осталась только одна-единственная загадка — как певицы умудрились втиснуться в них.

— А-а, — протянула Барбара, — так вот какие у нынешнего подрастающего поколения образцы для подражания. Ну что ж, давай-ка их сюда, послушаем.

Хадия с готовностью передала Барбаре наушники, та нацепила их и рассеянно потянулась за сигаретами. Несмотря на неодобрительное выражение на лице девчушки, она выбила из пачки одну сигарету и закурила, а тем временем ее уши подверглись атаке чего-то, отдаленно напоминающего песню. Хотя и песней-то это было трудно назвать: набор бессмысленных слов в сопровождении оргазмических стонов, которые, скорее всего, были призваны замаскировать отсутствие басов и ударных. Нет, это не музыка, решила Барбара и вернула наушники девочке. Затянувшись, она в задумчивости склонила голову набок.

— Правда, они классные? — спросила Хадия. Она снова достала коробку из-под компакт-диска и указала на девушку в центре фотографии, которая отличалась от двух других пестрыми негритянскими косичками и татуировкой в виде дымящегося пистолета на правой груди. — Это Джуно. Она мне больше всех нравится. У нее есть маленькая дочка по имени Нефертити. Она прелесть, да?

— Иначе не скажешь.

Барбара скомкала пустые пакеты и не глядя засунула их в шкафчик под раковиной. Вытащила ящик с ложками-вилками и нащупала в его глубине блок желтых стикеров, которые она обычно использовала, когда хотела напомнить себе о важных делах. Ее записки самой себе выглядели примерно так: «Не пора ли выщипать брови?» или «Вычисти наконец этот мерзкий унитаз». Однако на этот раз она нацарапала на стакере три коротких слова и сказала своей юной подружке:

— Пойдем со мной. Настала пора заняться твоим образованием.

Повесив на плечо сумку, она вышла из коттеджа и направилась к дому Хадии, где на каменных плитах дворика возле скамейки валялись сандалии девочки. Барбара велела ей обуться, а сама приклеила стакер на дверь квартиры, которая была на первом этаже здания.

— А теперь не отставай, — сказала Барбара, когда Хадия была готова. — Папу твоего я предупредила.

Она вышла за калитку и зашагала в сторону Чок-Фарм-роуд.

— А куда мы идем? — спросила Хадия. — В путешествие?

— Позволь мне узнать у тебя кое-что, — вместо ответа сказала Барбара. — Я сейчас буду называть тебе имена, а ты кивай, если они тебе знакомы. Бадди Холли. Нет? Ричи Валенс. Нет? Биг Боппер. Нет? Элвис. Ну да, разумеется, кто же не знает Элвиса. Но это не считается. А как насчет Чака Берри? Ну а Литл Ричард? Джерри Ли Льюис? Совсем ничего не слышала ни про одного из них? Черт возьми, да чему вас в школе учат?

— Ругаться нехорошо, — сказала Хадия.

От Чок-Фарм-роуд до конечной цели похода — музыкального магазина «Вирджин мегастор» на Камден-Хай-стрит — было недалеко. Однако, чтобы добраться до него, следовало пройти по торговому району, который, насколько могла судить Барбара, во многом отличается от всех остальных торговых районов города: тротуары плотно забиты молодежью всех цветов, вероисповеданий и одеяний; здесь на пешехода со всех сторон обрушивается какофония музыки, исторгающейся из динамиков; пахнет здесь всеми возможными ароматами — от пачулевого масла до жареной рыбы. Здесь витрины и фасады магазинов украшают чудовищных размеров персонажи: кот, сапоги, нижняя половина тела, одетая в синие джинсы, самолет носом вниз… Они покачиваются или медленно вращаются и по большей части имеют лишь отдаленную связь с товаром, который, очевидно, рекламируют, ведь торговые точки в этом районе отданы под черные или кожаные вещи. Черная кожа. Черная искусственная кожа. Черный искусственный мех на черной искусственной коже.

Барбара заметила, что Хадия взирает на все как зачарованная, и это означало, что девочка попала сюда впервые — несмотря на близость Камден-Хай-стрит к дому. С глазами размером с блюдце, разинув рот, с восторженным удивлением на лице, она брела по тротуару, и Барбаре приходилось держать ее за плечо, маневрируя среди толпы, чтобы не потеряться в давке.

— Как тут красиво, как тут красиво, — выдохнула Хадия, прижав ладошки к груди. — О, Барбара, это гораздо лучше любого подарка.

— Я рада, что тебе понравилось, — сказала Барбара.

— А мы зайдем в магазины?

— Сначала я займусь твоим образованием.

Она завела девочку в музыкальный магазин, в отдел классического рок-н-ролла.

— Вот это, — заявила она Хадии, — и есть музыка. Так… С чего же начать? Хотя какие тут могут быть сомнения. Уже столько лет прошло, всем давно ясно: есть Великий и есть все остальные. Итак…

Барбара отыскала в отделе диски с исполнителями на букву «X», а потом среди всех «X» — то единственное «X», которое было ей нужно. К выбору музыки из того, что было представлено в магазине, она подошла со всем тщанием, перебирая диск за диском и читая списки песен на каждом. Рядом с ней Хадия разглядывала фотографии Бадди Холли на коробках компакт-дисков.

— Как-то чудно он выглядит, — заметила она.

— Не говори ерунды. Вот. Это подойдет. Тут есть и «Raining in My Heart», от которого впадаешь в блаженство, и «Rave on», от которого хочется вскочить на стол и пуститься в пляс. Вот это, дружок, настоящий рок-н-ролл. Люди будут слушать Бадди Холли и через сто лет, гарантирую. А вот что касается «Нобуки»…

— «Нобанци», — терпеливо поправила Хадия.

— Про них забудут на следующей неделе. Уйдут в небытие, а Великий останется в вечности. Только это может называться музыкой, девочка моя.

На лице Хадии было написано сомнение.

— У него очки дурацкие, — настаивала она.

— Ну да. Такая была мода в то время. Он ведь давно уже умер. Разбился в авиакатастрофе. Из-за плохой погоды. Хотел поскорее вернуться домой — к беременной жене.

Слишком юный, добавила про себя Барбара. Слишком торопливый.

— Ой, как грустно.

Теперь Хадия взглянула на фото Бадди совсем иначе.

Барбара оплатила покупку и сорвала с коробки полиэтиленовую обертку. И тут же, прямо у кассы, вытащила диск и вставила в плеер Хадии вместо «Нобанци» со словами:

— Услади слух настоящим искусством.

И они вышли из магазина. Как Барбара и обещала, она зашла вместе с девочкой в несколько магазинов, где на вешалках, стенах и даже на потолке висела одежда во всем многообразии моды-однодневки. Толпы юнцов и девиц тратили в этих магазинах деньги с такой скоростью, как будто в последних новостях объявили о надвигающемся Армагеддоне, и были эти подростки все одинаковы, на взгляд Барбары. Она пригляделась к своей спутнице и помолилась, чтобы Хадия сохранила свойственную ей безыскусность, которая делала столь приятным ее общество. Барбара не хотела и думать, что Хадия вскоре превратится в лондонскую старшеклассницу — стремительно несущуюся во взрослую жизнь, с прижатым к уху мобильником, с раскрашенным помадой и тушью лицом, в синих джинсах, обтягивающих узкие бедра, и на высоких каблуках, ломающих ее кости. И уж совсем невероятным представлялось ей, что отец девочки разрешит ей выйти на улицу в таком виде.

В свою очередь Хадия под звуки бессмертного голоса Бадди Холли впитывала все с жадностью, как малыш, впервые попавший в магазин игрушек. Только когда они добрались до Чок-Фарм-роуд, где толпы были еще плотнее, шумнее и ярче одеты, чем в торговом районе, Хадия сняла наушники и наконец заговорила.

— Я хочу приходить сюда каждую неделю, — объявила она. — Ты будешь ходить со мной, Барбара? Я буду экономить все свои деньги, и тогда мы сможем обедать здесь, а потом будем гулять по всем магазинам. Сегодня у нас уже нет времени, потому что я должна быть дома до того, как вернется папа. Он рассердится, если узнает, где мы были.

— Да? Почему?

— О, потому что мне запрещено сюда приходить, — жизнерадостно пояснила Хадия. — Папа говорит, что если он хоть раз увидит меня на Камден-Хай-стрит, то так отшлепает меня, что я сидеть не смогу. Ты не написала в записке, куда мы пошли, а, Барбара?

Барбаре оставалось только выругаться — мысленно. Она и не предполагала, что невинный поход в музыкальный магазин в образовательных целях может иметь столь плачевные последствия. На мгновение показалось, что она действительно развратила невинное существо, однако это не помешало ей испытать облегчение при мысли, что в записке Таймулле Ажару лишь три слова: «Ребенок со мной» — и ее подпись. И если положиться на сдержанность Хадии… Однако при виде лучащейся восторгом девочки Барбара поняла, что та при всем желании не сможет скрыть от Ажара, как провела она время в его отсутствие, — слишком уж сильное впечатление произвело на нее это небольшое путешествие.

— Куда именно, я не писала, — признала Барбара.

— Уф, хорошо, — сказала Хадия. — Потому что если он узнает… Я бы не хотела, чтобы меня отшлепали. А ты, Барбара?

— Ты думаешь, он и вправду…

— Ой, смотри, смотри! — закричала Хадия. — Что это там такое? Как вкусно пахнет! Там что-то готовят, да? Давай заглянем!

Новый приступ восторга был вызван запахами рынка Камден-Лок, к которому они приблизились на пути к дому. Рынок стоял на краю канала Гранд-Юнион, но ароматы, поднимающиеся от его прилавков, вырывались далеко за пределы рынка, на проезжую часть и тротуары. Помимо запахов до них доносился рэп, исторгаемый одним из магазинчиков, и на фоне рэпа едва можно было различить призывы торговцев едой, продающих все — от фаршированного картофеля до индийских пирожков с курицей.

— Барбара, давай зайдем внутрь! — вновь попросила Хадия. — Там все такое необычное. А папа не узнает, обещаю. Нас не отшлепают, Барбара.

Барбара посмотрела на сияющее личико и поняла, что не сможет отказать ребенку в простом удовольствии пройтись по рынку. Да и такое ли великое преступление они совершат, если задержатся еще на полчасика и побродят среди свечей, ароматических масел, футболок и шарфов? Ну а если на глаза им попадутся салоны татуировок и прочих атрибутов разврата, Барбара сможет как-нибудь отвлечь внимание Хадии. В остальном же предлагаемые на рынке Камден-Лок товары и услуги были абсолютно невинны.

Барбара улыбнулась маленькой спутнице.

— Какого черта, — сказала она, пожав плечами. — Пойдем!

Однако не успели они сделать и пары шагов в направлении рынка, как зазвонил мобильный телефон Барбары.

— Погоди-ка, — попросила она девочку и посмотрела на дисплей телефона, где определился номер звонящего.

Этого было вполне достаточно, чтобы понять: хороших новостей ждать не приходится.

— Срочное дело, — произнес исполняющий обязанности суперинтенданта Томас Линли, и в его голосе слышалось напряжение, причина которого стала ясна из последующего: — Вы должны немедленно явиться в кабинет Хильера.

— Хильера?

Барбара отняла от уха мобильник и уставилась на него, будто телефон был инопланетным объектом. Рядышком терпеливо стояла Хадия, проводя ногой вдоль трещины в асфальте и разглядывая человеческий поток, который огибал их с двух сторон в своем нескончаемом движении к магазинам.

— Не может быть, чтобы помощник комиссара хотел меня видеть, — произнесла Барбара.

— В вашем распоряжении один час, — сказал Линли.

— Но, сэр…

— Он давал вам всего тридцать минут, но я сумел договориться на час. Где вы?

— У рынка Камден-Лок.

— Вы успеете приехать сюда за час?

— Постараюсь. — Барбара захлопнула крышку телефона и бросила его в сумку. — Дружок, — сказала она, обращаясь к Хадии, — боюсь, придется нам отложить поход на рынок на другой раз. Что-то случилось на работе.

— Что-то плохое? — спросила Хадия.

— Может быть, да, может быть, нет.

Барбара надеялась, что нет. Более того, она надеялась, что ей хотят объявить об отмене наказания. Уже много месяцев она терпела унизительное понижение в ранге и не могла не думать о том, когда же будет положен конец профессиональному остракизму, которому она подвергалась всякий раз, когда речь заходила о помощнике комиссара сэре Дэвиде Хильере.

А теперь ее хотят видеть. Хотят видеть в кабинете помощника комиссара. Хотят видеть сам Хильер и Линли, который, как было известно Барбаре, пытался восстановить ее на прежнем месте практически с той самой минуты, как ее понизили в должности.

Барбара и Хадия чуть ли не бегом вернулись на Итон-виллас. Расстались на углу здания, где выложенная плитами дорожка разделялась на две тропинки. Хадия помахала рукой и поскакала вприпрыжку ко входу в дом, и Барбара успела заметить, что записка, оставленная ею для отца девочки, исчезла с двери. Она сделала вывод, что Ажар вернулся с подарком для дочери, а значит, можно с чистой совестью заняться своими делами.

Что надеть — вот что предстояло решить Барбаре первым делом, и решить очень быстро, потому что от часа, о котором шла в речь в короткой беседе с Линли, оставалось всего сорок пять минут. Ее наряд должен говорить о профессионализме и при этом не выглядеть попыткой заслужить одобрение Хильера. Брюки и такого же цвета жакет будут максимально соответствовать первому требованию, причем невозможно будет заподозрить ее в угодничестве. Итак, решено: брюки и жакет.

Барбара нашла их за телевизором, где они валялись, смотанные в комок. Как они там оказались, она уже не помнила, но, очевидно, бросил их туда не кто иной, как она сама. Разложив оба предмета одежды на полу, она изучила понесенный ими ущерб. «Ах, полиэстер — это чудо», — подумала Барбара. Можно попасть под копыта бешеного буйвола, подняться, отряхнуться и пойти дальше как ни в чем не бывало — на полиэстере не останется ни следа от происшедшего.

Стряхнув пыль, Барбара приступила к облачению в подобранный ансамбль, хотя трудно назвать облачением молниеносное натягивание брюк и судорожные поиски наименее мятой блузки из немногих имеющихся. Затем она подобрала самую подходящую случаю пару обуви — стоптанные полуботинки — и надела их вместо красных кроссовок, в которых обычно ходила. На все ушло пять минут, и она еще успела бросить в сумку две упаковки шоколадного печенья.

На улице перед Барбарой встал еще один вопрос — выбор средства передвижения из трех возможных: машина, автобус и метро. Все три варианта были рискованными. Автобусу придется пробираться через забитую транспортом Чок-Фарм-роуд, поездка на машине в это время суток обернется головоломкой и гонками, а что касается метро… Чок-Фарм стоит на известной своей непредсказуемостью ветке — Северной линии. Двадцатиминутное ожидание электрички здесь не редкость и в спокойные дни.

Барбара решила поехать на машине. Она составила маршрут, который составил бы честь и Дедалу, и сумела добраться до Вестминстера с отставанием от графика всего на одиннадцать с половиной минут. Однако она знала, что Хильера удовлетворит только пунктуальность, поэтому, не снижая скорости, свернула с Виктория-стрит и, припарковавшись, бегом понеслась к лифтам.

Она вышла на этаже, где располагался временный офис Линли, уповая, что старший офицер изыскал возможность задержать помощника комиссара как раз на эти одиннадцать с половиной минут, которые потребовались для прибытия в Скотленд-Ярд сверх отведенного часа. Увы, пустой кабинет Линли лишил этой надежды, а Доротея Харриман, секретарь отдела, подтвердила догадку Барбары.

— Он наверху у помощника комиссара, констебль, — сказала Доротея. — Он передал, чтобы вы сразу поднимались. Ой, а вы знаете, что у вас на брюках подшивка оторвалась?

— Да? Черт! — расстроилась Барбара.

— У меня есть иголка, дать?

— Времени нет. А булавки не найдется?

Доротея направилась к столу. Барбара не очень-то рассчитывала, что у секретаря может быть с собой булавка. Странно уже и то, что у нее, всегда безукоризненно одетой, имелась иголка с ниткой.

— К сожалению, булавки нет, констебль, — сказала Доротея. — Зато есть вот это.

Она взяла в руку степлер.

— Сойдет, — кивнула Барбара. — Только быстро, я опаздываю.

— Знаю. У вас пуговицы на манжете нет, — заметила Доротея. — И на спине… констебль, у вас на спине… Что это? Комок пыли?

— О черт, черт! — вновь не сдержалась Барбара. — Ладно. Придется ему принимать меня такой, какая есть.

Все равно на горячий прием рассчитывать не приходится, рассуждала сама с собой Барбара, переходя в другой корпус и направляясь к лифту, который должен будет отвезти ее на этаж, где находится кабинет Хильера. Последние четыре года он только и ждал возможности уволить ее, и лишь заступничество других сотрудников мешало ему осуществить это намерение.

Секретарь Хильера Джуди Макинтош велела Барбаре идти прямо в кабинет. Сэр Дэвид, говорила она, ждет. Давно уже ждет, вместе с исполняющим обязанности суперинтенданта Линли, добавила она. С неискренней улыбкой Джуди указала кивком головы на дверь.

А в кабинете Хильер и Линли заканчивали разговор по громкой связи с человеком, который говорил о «стягивании сил для ограничения ущерба» в тот момент, когда Барбара появилась в дверях.

— Тогда, полагаю, нам не обойтись без пресс-конференции, — сказал Хильер. — И как можно скорее, в противном случае мы будем выглядеть так, будто всего лишь хотим ублажить Флит-стрит. Когда вы сможете организовать ее?

— Мы займемся этим немедленно. Вы намерены принять в ней участие?

— Самое непосредственное. И у меня есть на примете еще один сотрудник.

— Отлично. До связи, Дэвид.

«Дэвид» и «ограничение ущерба». Лексика, свойственная клоунам из отдела по связям с общественностью, рассудила Барбара.

Хильер завершил разговор.

— Что ж, — сказал он, оборачиваясь к Линли, и в этот момент заметил Барбару, стоящую у самой двери. — Где вас черти носили, констебль?

«Ну вот, последний шанс угодить Хильеру растаял, будто и не бывало», — печально констатировала Барбара. Заметив краем глаза, что Линли развернулся на стуле в ее сторону, она сказала:

— Прошу прощения, сэр. Пробки были смертельные.

— Жизнь вообще смертельна, — ядовито произнес Хильер, — Что не означает, что все мы должны перестать жить.

«Знает ли он вообще, что такое логика?» — подумала Барбара. Она взглянула на Линли, который в качестве предупреждения на полдюйма приподнял указательный палец.

— Да, сэр, — заставила себя сдержаться Барбара и присоединилась к двум старшим офицерам, которые сидели за большим столом для совещаний. Она выдвинула стул и скользнула на него, стараясь совершать минимум движений и производить минимум шума.

На столе — сразу обратила она внимание — были разложены четыре ряда фотоснимков, запечатлевшие четыре тела — по одному ряду на каждое. Не поднимаясь с места, Барбара разглядела, что все тела — это юноши, которые лежат на спине со сложенными на груди руками, на манер надгробных статуй. Подростков можно было бы принять за спящих, если бы не синеватые лица и ожерелье странгуляционной борозды.

Барбара поджала губы.

— Черт возьми! — воскликнула она. — Когда их…

— На протяжении последних трех месяцев, — ответил Хильер.

— Трех месяцев? Но почему же тогда никто… — Она переводила взгляд с Хильера на Линли. Линли сидел с выражением крайней озабоченности на лице; Хильер же, мастер интриги и политических игр, выглядел всего лишь сосредоточенным. — Я ни слова об этом не слышала. И не читала в газетах. И не видела ничего похожего по телевизору. Четыре смерти. Один и тот же модус операнди.[1] Все жертвы примерно одних лет. Все — мужского пола…

— Попрошу вас не впадать в истерику. А то мне показалось, что я слушаю выпуск новостей на кабельном телевидении, — перебил ее Хильер.

Линли шевельнулся на стуле и обменялся с Барбарой взглядами. Его карие глаза говорили, что лучше ей воздержаться и не произносить вслух, что она думает, по крайней мере до тех пор, пока они не останутся вдвоем.

«Ладно», — сжав зубы, подумала Барбара. Она будет придерживаться такой линии поведения.

— Кто эти подростки? — спросила она самым деловым тоном.

— Пока они Первый, Второй, Третий и Четвертый. Имен мы еще не знаем.

— Никто не сообщил об их исчезновении? За три месяца?

— Очевидно, в этом и заключается проблема, — вставил Линли.

— Что вы имеете в виду? Где их нашли?

Хильер указал на одну из фотографий:

— Номер первый — в парке Ганнерсбери. Десятого сентября. Найден утром, в четверть девятого, мужчиной, который совершал пробежку и завернул в кусты облегчиться. На территории парка находится старый сад, частично огражденный стеной, неподалеку от Ганнерсбери-авеню. Похоже, именно этим путем преступник и проник туда — две заколоченные калитки выходят из сада прямо на улицу.

— Но умер он не в парке, — заметила Барбара, кивая на снимок, на котором подросток лежал навзничь на подстилке из травы между двумя кирпичными стенами.

Ничто не указывало на то, что поблизости разыгралась борьба не на жизнь, а на смерть. Более того, то же самое можно было сказать и об остальных фотографиях из этой серии: ни на одной из них не было ничего, что ожидаешь увидеть на месте убийства.

— Верно. Умер он не здесь. И вот этот — тоже. — Хильер сгреб следующую пачку фотографий, на которых худенький подросток был уложен поперек капота автомобиля — столь же аккуратно, как и тело в парке Ганнерсбери. — Этот был найден на парковке в конце переулка Квинсуэй. Около пяти недель назад.

— А что говорит отдел убийств из местного участка? Осталось ли что-нибудь на камерах скрытого видеонаблюдения?

— Та стоянка не оборудована камерами, — ответил Линли на вопрос Барбары. — Вместо них везде развешаны таблички, предупреждающие, что на территории «может вестись видеонаблюдение». Этим меры безопасности и ограничиваются.

— А вот это Квакер-стрит, — продолжал Хильер, имея в виду третью серию снимков. — Заброшенный склад недалеко от Брик-лейн. Двадцать пятое ноября. И наконец… — Он собрал последнюю пачку фотографий и придвинул их Барбаре. — Его нашли в парке Сент-Джордж-гарденс. Сегодня.

Барбара изучила четвертую серию снимков. Здесь тело обнаженного мальчика лежало на могильной плите, покрытой лишайником и мхом. Сама плита располагалась на лужайке, возле извилистой тропинки. Поодаль кирпичная стена отделяла от лужайки не кладбище, как можно было бы подумать, увидев надгробия, а сад. Из-за стены виднелись гаражи и многоквартирный дом.

— Сент-Джордж-гарденс? — переспросила Барбара. — Где это?

— Недалеко от Расселл-сквер.

— Кто нашел тело?

— Сторож, который открывает парк каждое утро. Наш убийца попал внутрь через ворота на Гандель-стрит. Они были закрыты на замок как положено, но ни одна цепь не устоит перед соответствующим инструментом. То есть он открыл ворота, въехал на территорию парка, уложил свой груз на могильную плиту и двинулся обратно. По пути остановился, чтобы обмотать цепью створки ворот — так, чтобы прохожие ничего не заметили до поры до времени.

— Отпечатки шин в парке остались?

— Есть два вполне четких следа. Сейчас с них делают слепки.

Барбара показала пальцем на жилой дом, виднеющийся на заднем плане за гаражами.

— Свидетели?

— Констебли из местного участка делают поквартирный обход.

Барбара подтянула к себе все фотографии и нашла среди них четыре снимка, на которых жертва видна была лучше всего. В глаза сразу бросились отличия — и все существенные — между последним трупом и первыми тремя. Хотя все четыре тела принадлежали подросткам мужского пола и убиты они были одинаковым способом, четвертая жертва была единственной обнаженной и к тому же с макияжем на лице: помада на губах, тени на веках, подводка и тушь — размазанные и полустертые, но по-прежнему яркие до вульгарности. Помимо этого, убийца особо отметил тело, взрезав его от грудины до талии и нарисовав на лбу убитого странный символ. С точки зрения политических последствий наиболее опасной была расовая принадлежность убитых подростков. Только один мальчик был белым — последний, накрашенный. Остальные — цветные: один был чернокожим, а двое других — смешанной национальности: негритянско-китайской, вероятно, или негритянско-филиппинской, или какой-то еще, с примесью негритянской крови. Выделив последнюю деталь, Барбара поняла, почему до сих пор не было ни статей во всю первую полосу, ни телевизионных репортажей, ни, что хуже всего, каких-либо слухов в Скотленд-Ярде. Она подняла голову.

— Расизм на государственном уровне. Вот в чем нас будут обвинять, да? Никто во всем Лондоне — ни на одном участке из тех, где были найдены тела, — не врубился, что мы имеем дело с серийным убийцей. Никому в голову не пришло сравнить записи. Этот парнишка… — она подняла фотографию чернокожего мальчика, — может, о его исчезновении заявили в Пекеме. Может, в Килбурне. Или в Льюисхэме. Или где-то еще. Но его тело оказалось брошенным не там, где он жил и откуда пропал, а потому копы его родного участка решили, что он сделал ноги, палец о палец не ударили и, соответственно, не сопоставили его данные с информацией об убийстве, которое произошло совсем в другом районе. Я правильно поняла?

— Очевидно, от нас требуется деликатность и быстрота действий, — сказал Хильер.

— Незначительное дело, которое не стоит и расследовать, и все из-за цвета кожи убитых. Вот какие мысли припишут лондонским полицейским, когда история вылезет наружу. Желтая пресса, телевидение и радио — все набросятся на нас.

— Наш план — опередить их, прежде чем нас начнут обсуждать. Сказать по правде, будь все эти таблоиды, службы новостей и репортеры искренне заинтересованы в том, что происходит в реальной жизни, они не гонялись бы за скандалами среди знаменитостей, правительства и членов королевской семьи, а первыми могли бы раскопать эту историю с четырьмя убийствами. И кстати, тем самым уничтожить нас на первых полосах газет. А при нынешнем положении дел они вряд ли имеют право обвинять нас в расизме из-за того, что мы не увидели того же, чего не увидели и они сами. Можете даже не сомневаться: когда каждый отдельный участок передал в средства массовой информации новость о найденном теле, журналисты сочли ее недостаточно «горячей» именно из-за цвета кожи жертвы. И не увидели сообщений о других жертвах. Очередной чернокожий мальчишка. Это не новость. Не о чем писать. Точка.

— При всем моем уважении, сэр, — сказала Барбара, — этот факт не помешает репортерам извалять нас в грязи.

— Посмотрим. Ага! — Хильер широко улыбнулся, когда дверь его кабинета распахнулась. — Вот и джентльмен, которого мы все так ждем. Вы уже закончили с формальностями, Уинстон? Можно теперь официально называть вас сержантом?

Эти слова заставили Барбару вздрогнуть. Удар был мощным и абсолютно неожиданным. Она посмотрела на Линли, но он поднимался, чтобы поприветствовать Уинстона Нкату, который остановился у двери. В отличие от Барбары Нката был одет, как всегда, с величайшим тщанием. Вся его одежда была чистой и отглаженной. В его присутствии — а если уж на то пошло, и в присутствии любого из тех людей, что находились в кабинете, — Барбара чувствовала себя Золушкой, которую еще не навестила добрая фея-крестная.

Она встала из-за стола. Она собиралась совершить худший для своей карьеры поступок, потому что ей не оставили выхода — кроме выхода в буквальном смысле слова.

— Уинни, — выдавила она, обращаясь к бывшему констеблю. — Чудесно. Поздравляю. Я не знала. Только что вспомнила, мне срочно нужно ответить на один звонок, — сказала она старшим офицерам.

После чего, не дожидаясь ни от кого ответа, вышла из кабинета.

Исполняющий обязанности суперинтенданта Томас Линли отчетливо ощущал необходимость последовать за Хейверс. В то же время он сознавал, что разумнее будет сейчас оставаться на месте. В конечном счете, рассудил он, у него будет больше возможности помочь ей, если из них двоих хотя бы он умудрится сохранить благорасположение помощника комиссара Хильера.

К сожалению, эта задача всегда была трудновыполнимой. Стиль руководства помощника комиссара — балансировать обычно на грани макиавеллиевского и откровенно деспотичного поведения, и всякий здравомыслящий человек старался держаться от него подальше, насколько позволяли служебные обязанности. Непосредственный начальник Линли — Малькольм Уэбберли, уже некоторое время находящийся на больничном, — оберегал Линли и Хейверс от нападок помощника комиссара с того самого дня, как поручил им первое дело. Теперь, когда Уэбберли находится вне стен Скотленд-Ярда, прерогативой Линли стало догадываться, с какой стороны бутерброда намазано масло.

Разыгравшаяся драма явила серьезное испытание решимости Линли оставаться незаинтересованной стороной, контактируя с Хильером. Буквально за несколько минут до прихода Барбары у помощника комиссара появился отличный предлог сообщить Линли о повышении Нкаты и отказаться восстановить звание Хейверс.

Разговор он начал без обиняков:

— Я хочу, чтобы вы возглавили это расследование, Линли. Как исполняющий обязанности суперинтенданта… Вряд ли я могу поручить дело кому-то другому. Все равно Малькольм хотел бы, чтобы это были именно вы, так что подбирайте команду. Лаконичность старшего офицера Линли ошибочно воспринял за проявление беспокойства. Суперинтендант Малькольм Уэбберли, ставший жертвой покушения на убийство, приходится Хильеру родственником. Естественно, Хильер не может не думать с волнением о том, как идет выздоровление Уэбберли — его чуть не насмерть сбила машина. Потому Линли произнес:

— Как себя чувствует суперинтендант, сэр?

— Сейчас не время обсуждать самочувствие суперинтенданта, — таков был ответ Хильера. — Так вы возглавите расследование, или мне поручить его кому-нибудь из ваших коллег?

— Я хотел бы, чтобы частью команды стала Барбара Хейверс в своем старом звании сержанта.

— Что вы говорите! Между прочим, мы с вами не на базаре торгуемся. Ответ должен быть или: «Да, я немедленно приступаю к работе, сэр», или: «Нет, я ухожу в длительный отпуск».

Линли ничего не оставалось, как сказать: «Да, я немедленно приступаю к работе», что начисто лишило его возможности действовать в пользу Хейверс, Тем не менее он быстро прикинул, что будет давать Барбаре в рамках расследования такие поручения, которые подчеркнут ее способности и достоинства. И тогда, вероятно, за несколько месяцев он сможет исправить несправедливость, которая выпала на долю Барбары в июне прошлого года.

И тут же его план был разрушен коварством Хильера. Появление Уинстона Нкаты, новоиспеченного сержанта, уничтожило и без того слабые перспективы повышения Барбары в обозримом будущем, о чем сам Нката, вероятнее всего, и не подозревал.

В душе Линли полыхал пожар, но лицо его сохраняло безразличное выражение. И помимо всего прочего, ему было любопытно, каким образом Хильер, назначая Нкату его правой рукой, собирается обойти один очевидный факт. Потому что — Линли даже не сомневался — именно это помощник комиссара и намеревался сделать. Очевидный же факт состоял в том, что, имея в качестве родителей уроженку Ямайки и выходца из Кот-д'Ивуара, Нката был чернокожим — однозначно, безоговорочно и в высшей степени к месту. А когда в прессе станет известно о расовых убийствах, которые полиция не связала друг с другом, хотя должна была это сделать в первую очередь, темнокожее сообщество придет в негодование. И никаких объяснений вопиющей небрежности нет и быть не могло, кроме одного, которое Барбара Хейверс с присущей ей прямотой, не волнуясь о политкорректности, уже назвала вслух: узаконенный в рамках государства расизм, вследствие которого полиция не желает активно искать убийц подростков с темным цветом кожи. Не захотели полицейские, и все тут.

Хильер тщательно смазывал колеса, готовясь к задуманному. Он усадил Нкату за стол и коротко посвятил в дело с четырьмя убийствами. О расовой принадлежности трех первых жертв не было сказано ни слова, но Уинстон Нката дураком не был.

— Итак, у вас проблемы, — спокойно подытожил он услышанное от помощника комиссара.

— На данном этапе наша задача — избежать проблем, — ответил Хильер с выверенным хладнокровием.

— И для этого вам понадобился я?

— В каком-то смысле.

— В каком именно смысле? — спросил Нката. — Как вы планируете скрыть это? Не сам факт убийств, понятное дело, а то, что в связи с ними не было ничего сделано?

Линли едва сдержал улыбку. Молодец, Уинстон. Уж он-то ни под чью дудку плясать не станет.

— Участки, на территории которых были обнаружены тела, ведут собственные расследования, — парировал Хильер. — Надо признать, что связь между этими убийствами должна была быть установлена, но этого не произошло. Соответственно, расследование было передано в руки Скотленд-Ярда. Я распорядился, чтобы исполняющий обязанности суперинтенданта Линли собрал команду. И я хочу, чтобы вы играли в этой команде особую роль.

— Вы имеете в виду символическую роль, — сказал Нката.

— Я имею в виду роль в высшей степени ответственную, важную…

— Видимую, — вставил Нката.

— Хорошо, и видимую роль.

Обычно красноватое лицо Хильера приобрело бордовый оттенок. Очевидно, разговор шел вразрез с его сценарием. «Если бы он посоветовался со мной заранее, — думал Линли, — то я бы с удовольствием сообщил ему, что прошедший закалку в качестве главаря уличной банды "Брикстонские воины" Уинстон Нката является наименее подходящей персоной для использования в качестве пешки в чьих-то политических махинациях». Тем временем Линли получал огромное удовлетворение, наблюдая за барахтающимся Хильером. Тот явно рассчитывал на то, что чернокожий сотрудник с радостью ухватится за возможность сыграть значительную роль в деле, которое обещает стать весьма громким. Поскольку Нката не проявлял такого желания, Хильеру оставалось удерживаться на грани между недовольством начальника, действия которого подвергаются сомнениям со стороны какой-то мелкой сошки, и политической корректностью умеренного белого англичанина, который в глубине души чувствует, что по улицам Лондона скоро потекут реки крови.

Линли решил предоставить им возможность закончить трудный разговор наедине. Он поднялся на ноги со словами:

— Полагаю, я не нужен, чтобы объяснять сержанту Нкате тонкости данного дела, сэр. Мне лучше заняться организацией расследования: подобрать людей, распределить обязанности, составить графики работы и так далее. Я бы хотел немедленно приступить к работе — с помощью Ди Харриман, — Он собрал документы и фотографии и сказал Нкате: — Уинни, когда освободитесь, зайдите ко мне в кабинет, хорошо?

— Конечно, — отозвался Нката. — Как только прочитаем приписанное мелким шрифтом к контракту.

Линли вышел за дверь. Он сдерживал приступ смеха, пока не отошел от кабинета на достаточное расстояние. Он знал, что Хильеру было бы тяжело выносить Барбару Хейверс, если бы ту восстановили в звании сержанта. Но и Нката станет для него крепким орешком: гордый, умный, образованный и сообразительный. Нката был прежде всего мужчиной, затем — чернокожим мужчиной, а профессия полицейского стояла в этом ряду на далеком третьем месте. Хильер же, по оценке Линли, расставил три эти позиции в обратном порядке.

Перейдя из корпуса Тауэр-блок в Виктория-блок, Линли решил спуститься к своему кабинету по лестнице. Там-то он и нашел Барбару Хейверс. Она сидела на верхней ступеньке пролета, курила и накручивала на палец нитку, вылезшую из рукава куртки.

— Это нарушение — курить на лестнице, — сказал Линли. — Вы знаете об этом, я полагаю?

Он сел рядом с ней на ступеньку.

Она пристально посмотрела на тлеющий кончик сигареты и вновь сунула ее в рот, с показным наслаждением затянулась.

— Может, тогда меня уволят, — сказала она.

— Хейверс…

— Вы знали? — внезапно спросила она.

Он не стал унижать ее, притворяясь, будто не понял.

— Конечно нет. Я бы сказал вам. Передал бы как-нибудь до вашего прихода. Придумал бы что-нибудь. Меня он тоже застал врасплох. Как и намеревался, естественно.

Она пожала плечами.

— Да плевать! Тем более что Уинни заслуживает этого. Он молодец. Умница. Отлично работает со всеми.

— Хм, как раз Хильеру сейчас приходится с ним несладко. Во всяком случае, так было, когда я их оставил.

— Он догадался, что его собираются использовать как ширму? Черное лицо крупным планом на пресс-конференциях? Никаких проблем с цветом кожи, и смотрите-ка сюда: вот оно, доказательство, сидит прямо перед вами! Все эти уловки Хильера шиты белыми нитками.

— Я бы сказал, что Уинстон на пять-шесть ходов опережает Хильера.

— Надо было остаться и посмотреть на это.

— И точно, надо было вам остаться, Барбара. Как минимум это было бы разумно.

Она бросила окурок на нижнюю площадку. Он покатился, остановился у стены и послал в воздух ленивую струйку дыма.

— Когда я поступала разумно?

Линли оглядел ее с ног до головы.

— Ну, например, сегодня, когда одевались. Отличный ансамбль. Вот только… — Он склонился вперед, чтобы приглядеться к чему-то на ее ногах. — Что это? Вы подшиваете брюки скрепками, Барбара?

— Быстро, просто и временно. Я птичка, которая не терпит долгосрочных обязательств. А в данном случае я бы предпочла скотч, но Ди рекомендовала степлер. Хотя я зря старалась.

Линли поднялся со ступени и протянул руку, чтобы помочь Хейверс встать на ноги.

— Если не считать скрепок, сегодня вы можете собой гордиться.

— Точно. Я такая. Сегодня служу в Ярде, завтра выйду на подиум, — буркнула Хейверс.

Они спустились к его временному офису. Не успели они с Барбарой разложить на столе материалы по делу, как в дверь заглянула Доротея Харриман.

— Мне начинать всех обзванивать, исполняющий обязанности суперинтенданта Линли?

— В нашем секретариате новости распространяются с быстротой молнии. Вы, как всегда, — образец эффективности, — заметил Линли. — Снимите Стюарта с графика дежурств — он будет старшим оперативной группы. Хэйл сейчас в Шотландии, а Макферсон занят в том деле с поддельными документами, так что их не трогайте. И пришлите ко мне Нкату, когда он спустится от Хильера.

— И сержанта Нкату. Понятно.

Харриман, как и положено было компетентному секретарю, записывала указания шефа в блокнотик.

— Вы уже и об Уинни прослышали? — спросила Хейверс — Впечатляет. Признайтесь, Ди, вы подсадили шпиона в коридоры власти?

— Разработка надежных источников информации является целью всякого сотрудника полиции, — как прилежная ученица, отбарабанила Харриман.

— Тогда разработайте такой источник на другом берегу реки, — сказал Линли. — Мне нужны все отчеты экспертов, сделанные по предыдущим смертям. Далее обзвоните все полицейские участки, где были найдены тела, и договоритесь, чтобы нам немедленно передали все, что у них есть по этим случаям, — каждый отчет, каждое имя, каждый адрес. Хейверс, вы пока возьмите у Стюарта парочку констеблей и садитесь за компьютер. Нам нужны заявления о пропавших подростках, поступавшие за последние три месяца. Особое внимание обращайте на мальчиков в возрасте… — Он посмотрел на снимки. — Думаю, в возрасте от двенадцати до шестнадцати лет, этого пока будет достаточно. — Линли постучал пальцем по фотографии последней жертвы — мальчика с размазанной по лицу косметикой, — И пожалуй, нам не мешает связаться с полицией нравов — нет ли у них что-нибудь на этого парня. Да и всех остальных хорошо бы проверить по этому каналу.

Хейверс понимала, в каком направлении движутся его мысли.

— Если они действительно были заняты в проституции — допустим, сбежали из дома и оказались втянутыми в игру, — то, скорее всего, сэр, об их исчезновении никто не заявлял. По крайней мере, не в тот месяц, когда их убили.

— Верно, — согласился Линли. — В таком случае нам придется проверить и все предыдущие заявления. Но начинать с чего-то нужно, и пока давайте ограничимся этими тремя месяцами.

Хейверс и Харриман отправились исполнять поручения, а Линли сел за стол и нащупал в нагрудном кармане очки для чтения. Он еще раз рассмотрел все фотографии, уделив особое внимание снимкам с последней жертвой. Он знал, что даже самая современная видеотехника не в силах верно передать всю чудовищность преступления, какую ему довелось увидеть своими глазами немногим ранее.

Когда он прибыл в парк Сент-Джордж-гарденс, небольшой участок вокруг найденного тела был заполнен детективами, констеблями в униформе и оперативниками. Эксперт-патологоанатом еще не покинул место преступления, он сидел в холоде серого утра, съежившись под плащом горчичного цвета; полицейский фотограф уже закончил работу и собирал оборудование. За высокими коваными воротами начали собираться любопытствующие прохожие, еще больше зрителей наблюдали за действиями полиции из окон жилого дома. Полицейские же тщательно, кончиками пальцев ощупывали местность в поисках улик, досконально осматривали велосипед, брошенный неподалеку от статуи Минервы, собирали серебряные предметы, рассыпанные вокруг надгробия.

Линли не знал, чего ожидать, когда показывал удостоверение у ворот и шагал по тропе к специалистам. Телефонный звонок, который призвал его сюда, сообщил о «возможном серийном убийстве», и поэтому Линли, приближаясь к сцене преступления, собирал мужество в кулак, готовился к чему-то отвратительному: выпотрошенные внутренности в духе Джека-Потрошителя, обезглавленное или расчлененное тело. Пробираясь среди полицейских к надгробной плите, он ожидал, что ему предстоит тягостное зрелище. Но ему и в голову не приходило, что зрелище может оказаться жутким.

Именно таким было тело, открывшееся наконец его взгляду: жутким. На Линли подобное впечатление обычно производили ритуальные убийства. То, что это преступление было ритуалом, не вызывало у него сомнений с первой же секунды.

Его догадка подтверждалась прежде всего положением тела — его уложили как статую на надгробном памятнике. А еще был символ, нарисованный кровью на лбу жертвы: неровный круг, пересеченный двумя линиями, каждая из которых сверху и снизу тоже была перечеркнута. Мысль Линли о ритуале подкрепляла и странная набедренная повязка: кусок ткани, обшитый кружевами, был подоткнут вокруг гениталий словно любящей рукой.

Линли натянул латексные перчатки и подошел к надгробию, чтобы поближе разглядеть тело; он заметил и другие доказательства того, что здесь был совершен своеобразный обряд.

— Что у вас? — спросил он, обращаясь к патологоанатому, который уже собирался уходить и стягивал, палец за пальцем, перчатки.

— Время — около двух часов ночи или около того, — последовал краткий ответ. — Удушение, судя по всему. Все резаные раны на теле произведены после смерти. Самый длинный надрез сделан одним движением, без колебаний. Затем… видите вот это расширение? У самой грудины. Похоже, наш хирург сунул туда руки и раздвинул края надреза, как это делают знахари на островах. Мы узнаем, все ли внутренние органы на месте, только когда вскроем тело. Но пока на это не похоже.

Линли обратил внимание, что патологоанатом сделал ударение на слове «внутренние», и быстро оглядел сложенные руки жертвы и ее ноги. Все конечности и пальцы на месте.

— А что касается внешних органов? — спросил он. — Не хватает чего-нибудь?

— Нет пупка. Он вырезан ножом. Взгляните.

— Господи Иисусе!

— Да. Тот еще подарочек достался нашей Опал.

Опал оказалась седовласой женщиной в пушистых красных наушниках и варежках того же цвета. Она отделилась от группы констеблей, увлеченных какой-то дискуссией, и широким шагом приблизилась к Линли. Представилась как старший инспектор Опал Тауэрс из участка на Теобальдс-роуд, на территории которого они сейчас все находились. Когда она бросила первый взгляд на тело, пояснила она Линли, то сразу сказала, что они имеют дело с убийцей, который «определенно может стать серийным». Не обладая полной информацией, она тогда ошибочно заключила, что мальчик на могильной плите был первой жертвой преступника, которого они быстро найдут и поймают, прежде чем он успеет нанести следующий дар.

— Но потом констебль Хартелл, — кивнула она на круглолицего полицейского, который судорожно жевал резинку и наблюдал за начальством с видом человека, ожидающего серьезный разнос, — вспомнил, что он уже видел похожее убийство в районе Тауэр-Хамлетс, когда работал в участке на Брик-лейн. — Я позвонила его бывшему шефу, и мы поболтали. Похоже, в обоих случаях мы имеем дело с одним и тем же убийцей.

Беседуя с Опал Тауэрс в то утро, Линли не спросил, почему она позвонила в полицию Большого Лондона. До тех пор пока он не поговорил с Хильером, он не знал, что были и другие жертвы. Он также не знал, что трое убитых мальчиков принадлежали к национальным меньшинствам. И он не знал, что ни один из этих подростков еще не был опознан полицией. Все это позже сообщил ему Хильер. А тогда, в Сент-Джордж-гарденс, он просто пришел к заключению, что потребуется привлечь больше сил и что придется координировать работу двух участков в разных концах города. Улица Брик-лейн в районе Тауэр-Хамлетс являлась центром бангладешского сообщества и еще сохраняла часть выходцев из Вест-Индии, которые раньше составляли большинство местного населения, а Сент-Панкрас, посреди которого зеленел оазис парка Сент-Джордж-гарденс в плотном кольце внушительных зданий эпохи короля Джорджа, был исключительно монохромным, причем этот цвет был белым.

— Участок на Брик-лейн добился каких-нибудь результатов в расследовании? — спросил Линли у старшего инспектора Тауэрс.

Она покачала головой и посмотрела в сторону кованых ворот, куда несколькими минутами ранее вошел Линли. Он проследил за ее взглядом и увидел, что там начали собираться представители прессы и новостных агентств, вооруженные блокнотами, микрофонами и диктофонами, а операторы выгружали видеоаппаратуру из фургонов. Офицер пресс-службы пытался собрать всех в одну группу.

— Если верить Хартеллу, на Брик-лейн никто палец о палец не ударил, потому он и захотел уйти оттуда. Говорит, что там это нормальное явление. Понятно, что или он мечтает вонзить топор в репутацию бывшего шефа, или эти ребята действительно спят за рулем. Так или иначе, придется разбираться. — Тауэрс сгорбилась и засунула руки в варежках глубоко в карманы долгополой куртки. Она снова глянула на толпу репортеров. — Если им удастся разнюхать, что к чему, они такое нам устроят… Я решила, что на всякий случай тут нужно поставить по полицейскому на каждый квадратный дюйм.

Линли с возрастающим интересом взглянул на старшего инспектора. Тауэрс определенно не была похожа на любительницу политических игр, однако, вне всякого сомнения, соображала быстро. Тем не менее он счел нелишним уточнить:

— Так вы поверили в то, что утверждает констебль Хартелл?

— Сначала не верила, — призналась она. — Но он довольно быстро переубедил меня.

— Как?

— Не успел он как следует рассмотреть тело, как отозвал меня в сторону и спросил о ладонях.

— О ладонях? А что с ладонями?

Она бросила на него быстрый взгляд:

— Так вы еще не видели? Пойдемте со мной, суперинтендант.

Глава 2

На следующее утро Линли встал рано, но оказалось, что жена поднялась еще раньше. Он нашел ее в комнате, которую они уже привыкли называть детской, — там задавали тон желтые, белые и зеленые цвета, а мебель пока ограничивалась кроваткой и пеленальным столиком; вырезанные из журналов и каталогов фотографии обозначали места для остальных предметов обстановки: здесь кресло-качалка, полка для игрушек там, а у окна комод (правда, комод ежедневно переезжал из точки А в точку Б, потому что в первом триместре беременности Хелен отличалась особым непостоянством во всем, что касалось комнатки их будущего сына).

Она стояла у пеленального столика и разминала руками поясницу. Линли подошел к ней, отвел прядь ее волос, открывая щеку для поцелуя. Она прильнула к нему.

— Ты знаешь, Томми, — сказала Хелен, — я и не подозревала, что ожидание материнства может стать таким политическим мероприятием.

— А оно политическое?

Она махнула рукой на столик. Линли бросились в глаза остатки упаковки, по-видимому от посылки, полученной ими вчера. Хелен открыла ее и разложила на столике содержимое — белоснежный наряд для крещения: платье, накидка, шапочка и ботиночки. Рядышком лежал еще один крестильный наряд — опять платье, накидка и шапочка. Линли подтянул к себе почтовую бумагу, на которой был написан обратный адрес.

— Дафна Амальфини, — прочитал он.

Следовательно, посылку прислала одна из четырех сестер Хелен, живущая в Италии.

— Что происходит? — спросил Линли.

— Формируются два враждебных лагеря, — ответила жена. — Мне не хочется говорить это тебе, но, боюсь, скоро нам придется выбирать, на чью сторону встать.

— А-а. Понятно. Значит, вот это…

Линли обвел рукой только что распакованный наряд для крещения.

— Да. Это прислала Дафна. Вместе с очень милой запиской, кстати, — но это не должно вводить нас в заблуждение относительно сути дела. Дафна не сомневается в том, что твоя сестра уже послала нам фамильные одежды для крещения отпрысков рода Линли, ведь она единственная представительница нынешнего поколения вашей семьи, которая сумела обзавестись детьми. Но при этом Дафна считает, что пять сестер Клайд, размножающиеся как кролики, являются достаточным аргументом, чтобы на крестинах использовался наряд от семейства Клайд. Хотя нет, это не достаточный аргумент, а обязательное условие, так будет точнее. Все это смешно — поверь мне, я понимаю, — но мы с тобой волей-неволей оказались вовлечены в один из тех межсемейных конфликтов, которые могут раздуться до масштабов катастрофы, если не урегулировать его грамотно.

Хелен взглянула на мужа и усмехнулась.

— Как это глупо, да? По сравнению с тем, чем тебе приходится заниматься, это полная чепуха. Во сколько ты вчера вечером вернулся домой? Я оставила тебе в холодильнике ужин — нашел?

— Решил, что лучше будет съесть его на завтрак.

— Курицу под чесночным соусом из индийского ресторана?

— М-да. Пожалуй, такой вариант не пройдет.

— Ну, тогда что посоветуешь насчет крестильных платьев? Только не говори, что можно вообще обойтись без крестин. В таком случае я не желаю нести ответственность за сердечный приступ, а он случится у отца неминуемо.

Линли обдумал ситуацию. С одной стороны, наряд для крещения, принадлежащий его семье, помог младенцам пяти, а то и шести поколений приобщиться к христианству. Так что нельзя было отрицать существование определенной традиции, которая в этом наряде воплощалась. С другой стороны, это одеяние и выглядело так, будто его носили младенцы пяти-шести поколений. С третьей стороны, если вообще возможно употребить такой оборот речи, дети всех сестер Клайд были наряжены в одеяния поновее — купленные семейством Клайд; так что и здесь устанавливается традиция, и было бы неплохо продолжить ее. Итак… что же делать?

Хелен права. Сложилась одна из тех идиотских ситуаций, когда пустяк мог привести к невообразимым последствиям. Требуется найти некое дипломатическое решение.

— Давай скажем всем, что обе посылки потерялись в пути и до нас не дошли, — предложил Линли.

— Я и не знала, что ты такой трус. Твоя сестра уже знает, что ее посылку мы получили, а кроме того, я совершенно не умею обманывать.

— Тогда остается одно: положиться на то, что ты сможешь найти соломоново решение.

— А что, неплохая идея, — заметила Хелен. — Сначала аккуратно разрежем ножницами оба наряда ровно посередине. Затем пойдут в ход иголка с ниткой, и все будут счастливы!

— И заодно мы положим начало новой традиции.

Они посмотрели на разложенные на столе наряды, а потом друг на друга. В глазах Хелен поблескивало озорство. Линли рассмеялся.

— Мы не посмеем, — сказал он. Ты придумаешь что-нибудь более подходящее, я уверен.

— Как насчет двух обрядов крещения?

— Вот видишь. Ты уже на пути к решению.

— А ты на пути куда? Ты сегодня рано поднялся. Меня-то разбудил Джаспер Феликс, он делал зарядку у меня в животе. А тебе что помешало поспать подольше?

— Рассчитываю опередить Хильера. Он вместе с пресс-бюро организовывает встречу с журналистами и хочет, чтобы рядом с ним все видели Нкату, буквально бок о бок. Отговорить Хильера я, разумеется, не смогу, но надеюсь хотя бы проследить, чтобы он не слишком переусердствовал.

Эта надежда жила в душе Тома Линли вплоть до того момента, когда он вошел в здание Скотленд-Ярда. Там он вскоре понял, что за дело взялись силы, неподвластные даже Хильеру, — в лице главы пресс-бюро Стивенсона Дикона. Дикон строил большие планы относительно предстоящей акции. С ее помощью он намеревался не только доказать свою незаменимость на нынешнем посту, но и дать карьере новый толчок. В связи с этим он лично руководил организацией первой встречи помощника комиссара Хильера с прессой, и в программу входило непременное присутствие Уинстона Нкаты, возведение трибуны на фоне огромного национального флага, уложенного элегантными складками, а также вручение каждому приглашенному журналисту информационного пакета, содержащего головокружительное количество ничего не значащих фраз и заявлений. Кроме того, в дальнем конце конференц-зала были выставлены столы, сильно напоминающие место проведения фуршета.

Линли мрачно присмотрелся к происходящему. Те скромные надежды, которые он питал относительно минимизации амбиций Хильера, улетучились. К делу подключился отдел по связям с общественностью, а это подразделение столичной полиции подчинялось не Хильеру, а его непосредственному начальству — заместителю комиссара. Все нижестоящие сотрудники — Линли в том числе — по всей видимости, были низведены до статуса винтиков в грандиозном механизме связей с общественностью. Все, что было в его силах, понял Линли, — это по возможности сократить время пребывания Нкаты под прицелом объективов.

Только что произведенный в сержанты Нката уже прибыл в Ярд. Ему сказали, куда сесть, когда начнется встреча, и что говорить, если ему будут заданы те или иные вопросы. Линли отыскал разъяренного Нкату в коридоре. Карибские нотки в его голосе, доставшиеся в наследство от матери — уроженки Вест-Индии, — в минуты стресса всегда звучали отчетливее.

— Я не для того здесь работаю, чтобы плясать под дудку, как дрессированная обезьянка, — выпалил Нката. — Не за тем я пришел в полицию, чтобы мама включила телевизор и увидела на экране мою рожу. Он думает, я безмозглый идиот, вот что он думает. Я скажу ему, что он ошибается.

— Тут командует не Хильер, — сказал Линли и кивнул в знак приветствия одному из звукорежиссеров, суетившихся с аппаратурой. — Сохраняйте спокойствие и смиритесь с тем, что происходит, хотя бы на время, Уинни. В конечном счете это даже может пойти вам на пользу, в зависимости от того, как вы видите свою дальнейшую карьеру.

— Но вы ведь понимаете, зачем я здесь! Черт возьми, вы ведь понимаете!

— Это все задумки Дикона, — продолжал Линли. — Пресс-бюро всегда отличалось цинизмом, это вполне в их духе предположить, что, увидев вас на трибуне рядом с помощником комиссара, зритель сделает тот вывод, которого от него ожидают. Дикон настолько самонадеян, что считает, будто ваше присутствие умерит негодование журналистов в связи с этой ситуацией с четырьмя убийствами. Но ничто не должно задевать вас, ни в личном плане, ни в профессиональном. Помните об этом, и тогда вы сможете высидеть эту конференцию.

— Да? Ну так вот, я так не считаю. И если кто-то и недоволен ситуацией, то на это есть все основания. Сколько еще человек должно погибнуть, чтобы за дело наконец взялись? Ну и что, что черный убивает черного, — все равно это не что иное, как преступление. Только никто не обращает на него внимания. И если окажется, что в данном случае белый преступник убивает черную жертву, то мое пособничество Хильеру… Когда мы оба знаем, что он ни за что не повысил бы меня, если бы не нынешние обстоятельства…

Нката сделал паузу при этих словах и вдохнул побольше воздуха, подыскивая красноречивое завершение своей тираде.

— Убийство используется в политических целях, — сказал Линли. — Да. Это так. Отвратительно? Несомненно. Цинично? Однозначно. Неприятно? Да. По-макиавеллиевски хитроумно? Снова да. Но в конечном счете это никак не может бросить тень на вас — порядочного офицера полиции.

В этот момент в коридоре появился Хильер. Он выглядел довольным — тем, как Стивенсон Дикон организовал мероприятие.

— Эта встреча даст нам как минимум сорок восемь часов, — сказал он, обращаясь к Линли и Нкате. — Уинстон, надеюсь, вы хорошо выучили свою роль.

Линли напрягся, ожидая реакции Нкаты, но тот, надо отдать ему должное, только кивнул с безмятежным выражением лица. Однако как только Хильер ушел к лифту, сержант проговорил:

— Ведь мы говорим о детях. Об убитых детях.

— Уинстон, — сказал Линли, — я это знаю.

— Тогда что же он делает?

— Полагаю, собирается сбить прессу со следа.

Нката посмотрел в ту сторону, где скрылся Хильер.

— И как у него это получится?

— Прежде чем высказаться, он выждет достаточно времени, чтобы журналисты первыми озвучили свои обвинения. Хильер-то знает: газеты докопаются до того факта, что более ранние жертвы были чернокожими или смешанной расы, и, когда это случится, они набросятся на нас как голодные псы, жаждущие крови. Чем мы занимались, спали или еще что — все в таком духе. На этой стадии Хильер сможет, праведно бия себя в грудь, спросить, почему же им, журналистам, потребовалось столько времени, чтобы узнать о том, о чем копы давно уже знают и даже поделились этим с прессой. Последняя смерть попадет на первые полосы всех печатных изданий в стране. «А что было с остальными убийствами? — спросит Хильер. — Почему их не сочли достойными упоминания на первой или хотя бы второй полосе?»

— То есть Хильер намерен пойти в атаку, — сказал Нката.

— Он умеет делать то, что он делает, — в большинстве случаев.

Отвращение Нкаты к происходящему не уменьшилось.

— Если бы в разных концах города погибло четыре белых подростка, то копы с самого начала метались бы между участками, как черти на сковороде, — проговорил он.

— Скорее всего.

— Тогда…

— Мы не можем исправить их ошибки, Уинстон. Мы можем обвинить их и попытаться изменить их поведение в будущем. Но вернуться назад и исправить содеянное невозможно.

— Зато можем не допустить, чтобы эту… небрежность замяли как нечто несущественное.

— Да, мы можем побороться за это. Да, я согласен. — И видя, что Нката хочет что-то ответить, Линли продолжил мысль: — Но пока мы занимаемся уличением виноватых, убийца будет убивать. И что мы получим? Вернем к жизни мертвых? Добьемся справедливости? Поверьте мне, Уинстон, журналисты недолго будут приходить в себя после контратаки Хильера, и тогда они набросятся на него, как мухи на гнилое яблоко. А у нас между тем на руках четыре нераскрытых убийства, и мы не сможем полноценно заняться расследованием, не имея поддержки тем самых отделов убийств, которые вам не терпится выставить перед всем светом коррумпированными и погрязшими в ханжестве. Согласны ли вы с моими словами?

Нката задумчиво хмурился.

— Я хочу иметь право голоса, — промолвил он наконец. — Сидеть на пресс-конференциях в качестве декорации во имя интриг Хильера я не желаю.

— Понимаю. Согласен. Теперь вы сержант, — напомнил Линли. — Этот факт никуда не денется. Что ж, пойдемте, пора приниматься за работу.

Неподалеку от кабинета Линли было выделено помещение под оперативный центр следствия, где у компьютерных мониторов уже сидели констебли; они вводили информацию, поступающую в ответ на запросы Линли в полицейские участки, на территории которых были обнаружены тела. На стенах были развешаны фотографии со всех четырех мест преступления, тут же находились списки констеблей и оперативников с указанием порученных им заданий. Техники установили три видеомагнитофона, чтобы была возможность просмотреть все записи, сделанные камерами скрытого видеонаблюдения — в случаях, когда такие записи делались и камеры действительно имелись в окрестностях, где были брошены трупы. По полу змеились переплетения проводов. Телефоны звонили без умолку. Звонки сейчас принимал инспектор Джон Стюарт, давнишний коллега Линли, и два констебля. Стол инспектора сразу бросался в глаза — на нем царил граничащий с маниакальным порядок.

Когда Линли и Нката вошли в оперативный центр, Барбара Хейверс сидела посреди кучи распечаток и отмечала в них желтым маркером имеющие особую важность данные. На столе рядом с ней лежала открытая пачка печенья с клубничным джемом и стояла кружка кофе, из которой Барбара отпила, с недовольной гримасой пробормотав:

— Тьфу, холодный.

Затем она с тоской взглянула на пачку сигарет, почти заваленную бумагами.

— Даже не мечтайте, — пригрозил Линли. — Что получено из пятого спецотдела?

Хейверс отложила маркер и погладила мышцы шеи.

— Эту информацию лучше не показывать прессе.

— Весьма многообещающее начало, — заметил Линли. — Готов выслушать вас.

— За последние три месяца в реестре несовершеннолетних преступников и пропавших без вести зарегистрировано тысяча пятьсот семьдесят пять имен.

— С ума сойти!

Линли взял со стола Барбары пачку распечаток и нетерпеливо пролистал их. В другом конце комнаты инспектор Стюарт повесил трубку и что-то записал в лежащий перед ним блокнот.

— Если хотите знать мое мнение, — сказала Хейверс, — то мне кажется, мало что изменилось со времени последней газетной кампании против пятого спецотдела за их неспособность своевременно обновлять информацию в реестрах. Хотя тогда их так отчехвостили, что я ожидала от них большей эффективности.

— Верно, — согласился Линли.

Надо сказать, что имена детей, о пропаже которых поступали сведения, вводились полицией в реестр немедленно. Но зачастую, если ребенка находили, его имя из списков не удаляли. Не всегда его стирали и в тех случаях, когда ребенок, поначалу попавший в розыск, оказывался за решеткой тюрьмы для несовершеннолетних преступников либо попадал под опеку социальной службы. Это был как раз тот случай, когда правая рука понятия не имеет, что делает левая, и не раз уже эта неразбериха в записях пятого спецотдела приводила расследования полиции в тупик.

— Я уже догадываюсь, что вы хотите сказать, — воскликнула Барбара, — но в одиночку я не справлюсь, сэр. Полторы тысячи имен? К тому времени, когда я проверю каждое из них, наш приятель, — она указала на стену, где висели фотографии жертв, — осчастливит нас еще десятком тел.

— Мы дадим вам кого-нибудь в помощь, — ответил Линли и обратился к Стюарту: — Джон, перебрось на это дело дополнительные силы. Пусть часть людей сядут на телефон и проверят, не нашлись ли дети из тех, о которых заявили как о пропавших, а еще несколько человек пускай попробуют сравнить наши четыре тела с описаниями в документах по розыску. Если выявится хоть что-нибудь, что может помочь привязать имя к телу, — немедленно проверить. А что говорят в полиции нравов по поводу мальчишки из Сент-Джордж-гарденс? Есть ли новости с Кингс-Кросс? Или с Толпаддл-стрит?

Инспектор Стюарт взял блокнот.

— Как сообщают в полиции нравов, переданное нами описание не подходит ни к одному подростку, занимающемуся проституцией. Среди их «постоянных клиентов» пропавших без вести нет. Пока.

— Тогда свяжитесь с полицией нравов тех участков, где были обнаружены остальные тела, — велел Линли Барбаре. — Посмотрите, не разыскивают ли там кого-либо похожего на этих жертв.

Он подошел к стене и в который раз пробежал глазами по фотографиям убитых. К нему присоединился Джон Стюарт. Как обычно, инспектор являл собой смесь нервозной энергичности с дотошностью. Блокнот, который он держал в руках, был раскрыт на странице, разлинованной цветными карандашами. Смысл цветовой кодировки был ясен только Стюарту.

— Что получено из-за реки? — спросил у него Линли.

— Отчеты еще не готовы, — сказал Стюарт. — Я уточнял у Ди Харриман минут десять назад.

— Необходимо, чтобы они проанализировали косметику с лица четвертого мальчика, Джон. Спросите, нет ли возможности определить марку и визажиста. Вероятно, жертва не сама делала макияж. Если это действительно так и если косметика окажется относительно редкой, а не той, что можно купить в любом магазине, тогда сведения о месте покупки могут подтолкнуть нас в нужном направлении. А пока составьте список тех, кто недавно вышел из тюрьмы или психбольницы. И еще тех, кого в последнее время освободили из мест заключения несовершеннолетних. Проверьте все учреждения в радиусе ста миль.

Стюарт оторвал глаза от блокнота, куда он торопливо заносил задания.

— Ста миль?

— Наш убийца мог прийти откуда угодно. Но то же самое верно и для наших жертв. И пока мы не опознали более или менее определенно всех четырех подростков, мы не знаем, с кем имеем дело, если не считать очевидных фактов.

— С больным ублюдком.

— Это подтверждает множество свидетельств, обнаруженных на четвертом теле, — кивнул Линли.

Его взгляд невольно обратился к тем самым свидетельствам, о которых он говорил: длинный посмертный надрез на теле, нарисованный кровью символ на лбу, вырезанный пупок и то, что оставалось незамеченным и несфотографированным до тех пор, пока тело не передвинули, — до черноты обожженная плоть ладоней.

Усилием воли Линли перевел взгляд на список заданий, которые он вчера вечером распределил среди своей только что собранной команды. В этот момент мужчины и женщины в полицейской форме стучались в двери жилищ, расположенных в тех окрестностях, где были найдены три первых тела; несколько констеблей изучали информацию о прошлых преступлениях в поисках признаков прогрессирующего патологического поведения — только такое поведение могло привести к таким убийствам, с которыми сейчас полиция имела дело. Все это было необходимо и важно, но предстояло еще разобраться с набедренной повязкой, украшавшей последнее тело, изучить велосипед и серебряные предметы, найденные на месте преступления, исследовать и проанализировать все четыре сцены убийства; нужно было проверить списки тех, кто когда-либо обвинялся в сексуальных преступлениях, алиби этих людей, нужно было и связаться с полицией всей страны, чтобы уточнить, не было ли подобных нераскрытых убийств. Сейчас полиция Большого Лондона имеет на руках четыре тела, но вполне возможно, что на самом деле их четырнадцать. Или сорок.

Восемнадцать детективов и шесть констеблей работали над порученным Линли делом о четырех убийствах, но он точно знал, что понадобится еще больше людей. И был только один способ получить их.

С долей иронии Линли подумал о том, что сэр Дэвид Хильер будет счастлив и одновременно раздражен, когда услышит просьбу о дополнительных ресурсах. Возможность заявить прессе, что над делом работают тридцать с лишним человек, доставит ему несказанное удовольствие. Но как же мучительно будет для него подписывать сверхурочные для целой толпы подчиненных!

Такова, однако, избранная им доля. За амбиции приходится платить.

К концу следующего рабочего дня Линли получил из седьмого спецотдела полные отчеты по результатам вскрытия трех первых жертв и описание первичного осмотра последнего обнаруженного тела. Он дополнил материалы фотографиями мест, где были обнаружены тела. Сложив бумаги в портфель, он спустился к парковке, сел в машину и в легком тумане, поднимающемся с реки, направился в сторону Виктория-стрит. Транспорт забил улицы так плотно, что движения почти не было; когда Линли пробился наконец к набережной Миллбанк, ему представилась возможность насладиться видом реки… вернее, тем, что можно было разглядеть через бетонную ограду, отделявшую воду от тротуара со старинными уличными фонарями, бросавшими во мглу желтые шары света.

Возле Чейни-уок Линли взял вправо, где нашел свободное место для остановки — на его удачу из паба в глубине переулка Чейни-роуд вышел посетитель, сел в машину и уехал. От этого места до дома на углу Лордшипс-плейс было совсем недалеко. Через пять минут он уже звонил в дверной звонок.

Линли предполагал услышать лай одной весьма добросовестной длинношерстной таксы, но его ожидания не оправдались. Спустя минуту дверь распахнула высокая рыжеволосая женщина с ножницами и мотком желтой ленты в руках. Ее лицо вспыхнуло радостью, когда она увидела, кто пришел.

— Томми! — воскликнула Дебора Сент-Джеймс — Ты как нельзя кстати. Только я подумала, что мне нужна помощь, как тут же появляешься ты.

Линли вошел в дом, сбрасывая на ходу пальто и пристраивая портфель рядом со стойкой для зонтиков.

— Какого рода помощь тебе нужна? Где Саймон?

— Он уже получил от меня задание. А мужей, да будет тебе известно, можно просить о помощи только в строго ограниченных пределах, а не то они сбегут с первой попавшейся бабенкой из местного паба.

Линли улыбнулся.

— Чем я могу помочь?

— Пошли со мной.

Она повела его в столовую, где над столом, заваленным оберточной бумагой, была зажжена старинная бронзовая люстра. Большая коробка была ярко упакована, и Дебора, по-видимому, находилась в процессе создания сложнейшего изысканного банта.

— Нет-нет, — сразу же пошел на попятную Линли, — в таких делах я не лучший помощник.

— Я все продумала, — сказала ему Дебора. — Тебе нужно будет только подать скотч и подержать, где я покажу. Не тушуйся, у тебя все получится. Желтую ленту я уже завязала, осталось добавить зеленую и белую.

— Такие же цвета Хелен выбрала… — Линли замолчал. — Это, случайно, не для нее? То есть для нас?

— Как это вульгарно, Томми, — улыбнулась Дебора. — Вот уж никогда не думала, что ты можешь так откровенно напрашиваться на подарок. Вот, возьми ленту. Я отмерю трижды по сорок дюймов. Кстати, как дела на работе? Ты же пришел по делу. Наверное, хочешь поговорить с Саймоном?

— Сойдет и Пич. Где она?

— Отправлена на прогулку, — ответила Дебора. — Отправлена с боем — из-за погоды. С ней пошел папа, что означает только одно: они спорят, кто будет гулять, а кого будут нести. Ты их не видел?

— Нет.

— Похоже, Пич победила и папа унес ее в паб.

Линли следил за тем, как Дебора сворачивает замысловатыми петлями отрезанную ленту. Она сосредоточилась на творении, и это дало возможность сосредоточиться на ней, его бывшей любовнице, женщине, которая была предназначена ему в жены. Не так давно ей пришлось лицом к лицу столкнуться с убийцей, и многочисленные швы, наложенные на ее лице, еще не совсем зажили. Шрам от пореза шел вдоль всей челюсти, но Дебора, которая была практически лишена тщеславия, не делала ничего, чтобы его скрыть.

Она подняла голову и увидела, что Линли рассматривает ее.

— Что? — спросила она.

— Я люблю тебя, — честно сказал он. — Иначе, чем раньше. Но все равно люблю.

Черты ее лица смягчились.

— Я тоже тебя люблю, Томми. Мы завершили тот этап и теперь на новой территории, и все-таки что-то осталось.

— Да-да, именно так.

Они услышали в коридоре шаги, приближающиеся к столовой, и по их неровному ритму поняли, что идет муж Деборы. Он возник в дверях комнаты, держа пачку больших фотографий в руках.

— Привет, Томми. Я не слышал, как ты пришел.

— Пич нет дома, — хором произнесли Дебора и Линли и так же хором засмеялись.

— Хоть на что-то годится эта собака. — Саймон Сент-Джеймс подошел к столу и разложил принесенные фотоснимки. — Выбор был нелегким, — сказал он жене.

Сент-Джеймс говорил о фотографиях, которые, насколько мог судить Линли, изображали один и тот же пейзаж: ветряная мельница на фоне полей, деревьев, далеких холмов и полуразрушенный коттедж на переднем плане.

— Можно? — спросил Линли и, когда Дебора утвердительно кивнула, рассмотрел фотографии подробнее. Выдержка, понял он, менялась от кадра к кадру, но тем не менее каждый снимок передавал тонкое умение фотографа уловить все вариации света и тени; при этом ни одна деталь пейзажа не теряла четкости.

— Я отдал пальму первенства вот этой фотографии, где ты подчеркнула лунный свет на крыльях мельницы, — сказал Деборе Сент-Джеймс.

— Мне она тоже показалась самой удачной. Спасибо, любимый. Ты мой лучший критик.

Она закончила завязывать бант и попросила Линли помочь ей со скотчем. Затем отступила на шаг, чтобы полюбоваться результатом работы, взяла с тумбочки запечатанный конверт, сунула его под обертку и протянула коробку Линли.

— С наилучшими пожеланиями, Томми, — произнесла она. — Искренне рады за вас.

Линли как никто другой осознавал, что пришлось преодолеть Деборе, чтобы произнести такие слова. Ей самой не суждено было родить ребенка.

— Спасибо. — Линли не смог справиться с чувствами, и голос прозвучал более хрипло, чем обычно, — Спасибо вам обоим.

Между тремя давними знакомыми воцарилась секундная тишина, которую нарушил Сент-Джеймс.

— Кажется, у нас есть повод выпить, — провозгласил он шутливо.

Дебора сказала, что присоединится к мужчинам, как только разберется с беспорядком, который устроила в столовой. Сент-Джеймс повел Линли в свой кабинет, расположенный на том же этаже, что и столовая, но выходящий окнами не во двор, а на улицу. Линли по пути забрал из прихожей портфель, оставив на его месте украшенный бантом подарок. Когда он нагнал старого друга, Сент-Джеймс уже стоял с графином в руке у бара возле окна.

— Шерри? — спросил он. — Виски?

— А твой «Лагавуллин» уже закончился?

— Как я ни старался, еще немного осталось.

— Готов оказать посильную помощь.

Сент-Джеймс налил обоим виски, а для Деборы оставил на столике бокал с шерри. Устроился рядом с Линли в одном из кожаных кресел перед камином. Для Сент-Джеймса это было непростым делом — из-за протеза, который он носил на левой ноге уже несколько лет.

— Читал я сегодняшнюю «Ивнинг стандард», — сказал он. — Выглядит все весьма и весьма скверно, Томми, если только я правильно понял оставшееся между строк.

— Значит, ты догадываешься, почему я пришел.

— Кто работает с тобой над этим делом?

— Все те же лица, куда без них. Я буду просить об увеличении команды. Хильер пойдет на это, хоть и без особой охоты. Однако какой у него выбор? В идеале мне нужно пятьдесят человек, но нам повезет, если дадут хотя бы тридцать. Ты поможешь?

— Ты полагаешь, Хильер включит меня в состав оперативной группы?

— У меня есть предчувствие, что он примет тебя с распростертыми объятиями. Нам позарез нужны твои знания, Саймон. И в пресс-бюро будут только рады, если Хильер сможет объявить журналистам о привлечении к делу независимого судмедэксперта Саймона Олкорта Сент-Джеймса, бывшего сотрудника полиции Большого Лондона, который в настоящее время выступает как независимый эксперт в суде, преподает в университете, читает лекции и так далее и тому подобное. Именно то, что надо, когда требуется вернуть доверие публики. Только смотри, чтобы все это не начало давить на тебя.

— Что я смогу сделать для вас? Дни, когда я осматривал места преступления, давно миновали. И будем надеяться, что больше у вас не будет новых мест преступления.

— Нам нужны твои консультации. Я не стану обманывать тебя и заверять, что твое сотрудничество с нами никак не помешает твоим нынешним занятиям. Однако я обещаю свести наши просьбы к минимуму.

— Ладно. Тогда показывай, с чем пришел. Должно быть, это копии всех материалов, что у вас имеются, да?

Линли открыл портфель и достал документы, собранные перед отъездом из Скотленд-Ярда. Сент-Джеймс отложил бумаги в сторону и первым делом принялся за фотографии. Через несколько минут он тихо присвистнул, снова помолчал, потом поднял голову и взглянул на Линли.

— О том, что это серийные убийства, догадались не сразу? — спросил он.

— В точку. В этом-то и проблема.

— Но ведь все эти убийства — с признаками ритуализации. Одни только обожженные ладони…

— Только у трех последних жертв.

— Все равно, достаточно сходства в положении всех четырех тел. Да убийца только что рекламного объявления не дал, что это серийные убийства, а так — все сделал, чтобы никто и не вздумал сомневаться.

— Что касается последнего тела, найденного в Сент-Джордж-гарденс, инспектор из местного участка сразу определил, что это серия.

— А в остальных случаях?

— Все тела были оставлены на территориях разных участков. В каждом случае было определенное расследование, но, похоже, все были только рады заключить, что это однократное убийство. И что оно совершено в связи с бандитскими разборками — такой вывод напрашивается из-за расовой принадлежности жертв. А пометки, оставленные на телах, сочли чем-то вроде подписи той или иной банды. Или предупреждением остальным.

— Это же полная ерунда.

— Я никого не оправдываю.

— А что касается общественного мнения — для полиции дело должно стать настоящим кошмаром.

— Да. Так ты поработаешь с нами?

— Ты не принесешь мне лупу? Она в верхнем ящике комода.

Линли подошел к комоду и достал замшевый мешочек с увеличительным стеклом. Передав другу лупу, он встал у него за спиной и стал следить за тем, как Сент-Джеймс скрупулезно изучает фотографии тел. Больше всего времени тот потратил на снимки, сделанные на месте последнего из четырех преступлений. Не отрывая взгляда от лица жертвы, он начал говорить, и Линли даже показалось, что обращается Саймон скорее к самому себе, чем к нему.

— Разрез брюшной стенки на четвертом теле произведен, очевидно, после наступления смерти, — проговорил он. — Но ожог на ладонях…

— До смерти, — согласился Линли.

— Это весьма интересная деталь, ты не находишь? — Сент-Джеймс на мгновение направил задумчивый взгляд в окно и снова вернулся к изучению снимков жертвы номер четыре. — Преступник не очень хорошо владеет ножом. Никаких сомнений относительно того, в каком месте резать, не было, однако он испытал удивление, когда оказалось, что не так-то просто это сделать.

— Значит, он не врач и не студент медицинского колледжа.

— У меня сложилось именно такое впечатление.

— А каким инструментом он пользовался?

— В данном случае вполне можно было обойтись любым острым ножом. Даже кухонным.Нужно только обладать достаточной силой, поскольку пришлось разрезать все абдоминальные мышцы. А чтобы проделать такое отверстие… Это было совсем не просто. Он несомненно обладает большой физической силой.

— Саймон, ты обратил внимание? Он вырезал пупок. На последнем теле.

— Отвратительно. — Сент-Джеймс вздохнул. — Можно было бы предположить, что он сделал надрез, так как ему не хватало крови, чтобы нарисовать на лбу символ, но отсутствие пупка разрушает эту теорию, согласен? Кстати, а как ты объясняешь пометку на лбу?

— По-моему, это какой-то символ.

— Подпись убийцы?

— В какой-то степени да. Но это больше чем просто подпись. Если все преступление — это часть некоего ритуала…

— А все сводится к тому.

— …то я могу предположить, что кровавая метка — это заключительный штрих церемонии. Жертва мертва, и точка.

— Тогда в ней может заключаться какое-то послание.

— Определенно.

— Но кому? Полиции, которая не сумела догадаться, что в городе орудует серийный убийца? Жертве, которая только что прошла настоящую пытку огнем? Кому-то еще?

— Это и есть главный вопрос.

Сент-Джеймс кивнул. Он отложил стопку фотографий и взял бокал с виски.

— С него-то я и начну, — заявил он.

Глава 3

Когда Барбара Хейверс, уже поздним вечером, выключила зажигание, она не вышла из «мини», а осталась сидеть, прислушиваясь к бульканью двигателя. Голову она склонила на руль. Шевельнуться не было сил. Странно, кто бы мог подумать, что просиживание часами напролет перед компьютером и на телефоне окажется более утомительным, чем гонки по Лондону в поисках свидетелей, подозреваемых, улик и многого другого, но жизнь показала, что это именно так. И еще одно наблюдение: оказывается, длительное вглядывание в монитор, чтение и подчеркивание распечаток и повторение одного и того же доведенным до отчаяния родителям на другом конце телефонного провода вызывают в организме непреодолимую потребность в печеной фасоли на жареном хлебе (о, банка фасоли от «Хайнц», эта лучшая еда на свете!) с последующим принятием горизонтальной позиции на диване перед телевизором с «лентяйкой» в руках. Короче говоря, за последние два бесконечных дня у нее не было ни одного приятного момента.

Прежде всего надо было как-то пережить ситуацию с Уинстоном Нкатой. С сержантом Уинстоном Нкатой. Одно дело — понимать, почему Хильер повысил ее коллегу в звании именно сейчас. Другое дело — осознавать, что Нката заслуживает повышения вне зависимости от того, является он пешкой в политических интригах или нет. А хуже всего было продолжать работать с ним, понимая, что происходящее нравится ему чуть ли не меньше, чем ей.

Будь Нката самодовольным болваном, она бы знала, как вести себя. Если бы он раздулся от гордости, она бы отлично повеселилась, издеваясь над ним. Если бы нарочито скромничал, она бы радостно разобралась с ним с приличной случаю язвительностью. Но ничего такого в его поведении не было, он являл собой более молчаливую версию обычного Нкаты, и это подтверждало слова Линли: Уинни совсем не дурак и отлично понимает, чего пытаются добиться Хильер и отдел по связям с общественностью.

Так что Барбара в конце концов стала сочувствовать коллеге, и это сочувствие вдохновило ее на то, чтобы принести и ему стаканчик, когда она ходила за чаем. Поставив стакан на стол рядом с Нкатой, она сказала:

— Молодец, поздравляю.

Вместе с констеблями, которых инспектор Стюарт дал ей в помощь, Барбара провела два дня и два вечера, обрабатывая головокружительное количество имен в полученном от пятого спецотдела списке пропавших без вести. На определенном этапе к выполнению задания подключился и Нката. За прошедшее время они сумели как следует сократить список. Они вычеркнули детей, которые вернулись домой или сообщили семье тем или иным способом о своем местонахождении. Кое-кто из них оказался за решеткой, как и предполагалось. Других подростков нашли через службы социальной опеки. Но оставались еще сотни и сотни тех, о ком с момента пропажи не было ни слуху ни духу, и на следующем этапе полицейским предстояло сравнить их описания с четырьмя жертвами серийного убийцы. Часть работы можно было возложить на компьютер. Остальное пришлось делать вручную.

С помощью фотографий и отчетов о посмертном вскрытии трех первых трупов и благодаря готовности практически всех родителей пропавших детей к сотрудничеству им удалось предположительно идентифицировать одно из тел. Однако до полной уверенности, что разыскиваемый мальчик действительно является одной из жертв, было еще очень далеко.

Тринадцать лет, смешанного происхождения — афро-филиппинского, бритая голова, нос, приплюснутый на конце, и сломанная переносица… Его звали Джаред Сальваторе, и пропал он почти два месяца назад. Об этом сообщил его старший брат, который, как указывалось в документах, обратился в полицию из Пентонвилльской тюрьмы, где отбывал срок за вооруженное ограбление. О том, каким образом старший брат узнал об исчезновении младшего, документы умалчивали.

И это все. Стало понятно, что если не удастся установить какой-либо связи между подростками — жертвами серийного убийцы, то попытки их опознать, просеивая информацию о пропавших детях, будут подобны поискам комариного дерьма в молотом перце. Существование же связи между жертвами пока выглядело маловероятным — слишком уж далеко друг от друга были найдены тела.

Когда Барбара поняла, что с нее хватит — по крайней мере, на этот рабочий день, — она сказала Нкате:

— Я сваливаю, Уинни. А ты остаешься или как? Нката откинулся на спинку стула, потер шею и сказал:

— Еще немного посижу.

Она кивнула, но не ушла сразу же. Ей казалось, обоим нужно что-то сказать, только она не знала, что именно. Нката, очевидно, думал так же, и первый шаг сделал он.

— Что нам делать с этим, Барб? — Он положил шариковую ручку на блокнот. — Или даже — как нам быть? Взять и просто игнорировать ситуацию мы не можем.

Барбара снова села на место. На столе лежал степлер, и она рассеянно взяла его и стала вертеть в руках.

— По-моему, мы просто должны делать то, что нужно. А остальное все самой собой утрясется как-нибудь.

Он задумчиво кивнул.

— Не думай, что мне это нравится. Я понимаю, почему я здесь. Хочу, чтобы и ты это понимала.

— Не волнуйся, понимаю, — сказала Барбара. — Но не вини себя. Ты заслуживаешь…

— Хильер ни хрена не знает, заслуживаю я чего-то или нет, — перебил ее Нката. — Я уж молчу про отдел по связям с общественностью. Ни раньше не знали, ни теперь и никогда знать не будут.

Барбара молчала. Спорить с тем, что, как они оба знали, было правдой, она не могла. Наконец она произнесла:

— Ты знаешь, Уинни, мы с тобой оказались примерно в одинаковом положении.

— Как это? Женщина-полицейский и чернокожий полицейский?

— Да нет. Скорее дело в видении. Хильер на самом деле не видит ни тебя, ни меня. Да что там, можно сказать то же самое и о любом члене нашей команды. Он не видит нас, значит, не понимает, что мы можем либо помочь ему, либо навредить.

Нката обдумал слова Хейверс.

— Что ж, пожалуй, ты права.

— И поэтому ничто из того, что он говорит или делает, не имеет значения: в конечном счете перед всеми нами стоит одна и та же задача и ничего больше. Вопрос в том, сможем ли мы выполнить ее. Ведь для этого нам придется отложить все чувства и эмоции и заняться тем, что мы умеем делать лучше всего.

— Я готов, — сказал Нката. — Но, Барб, все равно ты заслуживаешь…

— И ты тоже, — не дала ему договорить Барбара.

Сейчас, сидя в машине, она широко зевнула и пихнула плечом норовистую дверцу «мини». Свободное место для парковки нашлось на Стилс-роуд, буквально за углом от Итон-виллас. Съежившись на холодном ветру, не затихающем с самого полудня, она потопала к желтому зданию, а дальше по тропинке к своему коттеджу.

Очутившись наконец дома, она включила повсюду свет, бросила сумку на стол и вытащила из буфета желанную банку фасоли. Содержимое банки было бесцеремонно вывалено на сковороду. При других обстоятельствах Барбара съела бы фасоль, не разогревая ее. Но в этот вечер она решила, что заслуживает наилучшего обращения. Два куска хлеба утонули в тостере, из холодильника появилась банка пива. Вообще-то по расписанию выпивка сегодня не полагалась, но, сказала себе Барбара, день был слишком уж тяжелый.

Пока готовился ужин, она отправилась на поиски телевизионного пульта, который, как обычно, где-то искусно прятался. Барбара перетряхивала смятое покрывало на диване, когда в дверь постучали. Она оглянулась и увидела за окном два силуэта, стоящие на ее крыльце, — один совсем маленький, а второй повыше, оба стройные. Это Хадия и ее отец решили зайти к ней в гости.

Барбара прекратила поиски пульта и открыла соседям дверь.

— Как вы вовремя! — сказала она. — Фирменное блюдо «Барбара» почти готово. Правда, я сделала только два тоста, но, если вы будете хорошо себя вести, я разрежу каждый из них на три части.

Она пошире распахнула перед гостями дверь и торопливо оглядела комнату, проверяя, не валяются ли где-нибудь на виду трусы, которые давно уже следовало бы положить в корзину для грязного белья.

Таймулла Ажар улыбнулся с присущей ему серьезной вежливостью.

— Мы не сможем остаться, Барбара, — сказал он. — У нас к вам небольшое дело, если не возражаете.

Его голос звучал так печально, что Барбара насторожилась и перевела взгляд на его дочь. Хадия стояла, понурив голову, сцепив руки за спиной. Несколько прядей выскользнули из косичек и упали на щеки. Однако Барбара заметила, что лицо девочки порозовело… Что это? Кажется, она плакала?

— Что случилось? — Барбара встревожилась, находя дюжину поводов для беспокойства, ни один из которых ей не нравился. — Что происходит, Ажар?

— Хадия, — произнес Ажар.

Дочь подняла голову и умоляюще посмотрела на него. Выражение его лица не смягчилось ни на йоту.

— Мы пришли сюда по делу. Ты знаешь по какому.

Хадия сглотнула так громко, что Барбара, стоящая от нее в трех ярдах, расслышала этот сдавленный звук. Девочка вынула руки из-за спины и протянула их Барбаре. Она держала компакт-диск с записями Бадди Холли.

— Папа говорит, что я должна вернуть это тебе, Барбара, — еле слышно проговорила она.

Барбара взяла диск. Подняла глаза на Ажара.

— Но… — пробормотала она. — А что такое? У вас не разрешается брать подарки или что?

Однако она не думала, что дело в подарке, принятом девочкой. У Барбары была возможность немного познакомиться с традициями соседей: обычай дарить подарки они не только не порицали, но даже приветствовали.

— А дальше? — спросил Ажар у дочери, не отвечая на вопрос Барбары. — Что еще нужно сказать?

Хадия снова понурила голову. Барбара видела, что губы у девочки дрожат.

— Хадия, — произнес отец, — я не буду просить тебя дважды…

— Я соврала, — выпалила девочка. — Я соврала папе, а он узнал, и теперь я должна отдать тебе диск. — Она подняла голову и, глотая слезы, торопливо добавила: — Но все равно спасибо тебе, потому что песни мне понравились. Особенно «Пегги Сью».

Хадия развернулась на пятках и умчалась к дому. Только когда всхлипывания Хадии смолкли в отдалении, Барбара обрела дар речи.

— Послушайте, Ажар, — сказала она, глядя на соседа, — на самом деле это я виновата. Я понятия не имела, что Хадии не разрешается ходить на Камден-Хай-стрит. А она не знала, куда я ее веду, когда мы отправились в путь. И вообще все это было шуткой, не более того. Я обратила внимание, что она слушает какую-то ужасную попсу, и стала подшучивать над ней из-за этого, а она стала рассказывать, какая эта группа замечательная. Тогда я решила показать, что такое настоящий рок-н-ролл, и повела ее в музыкальный магазин. Я ведь не знала, что это запрещено, а она не знала, куда мы идем. — Барбара остановилась, чтобы перевести дух. Она чувствовала себя как школьница, которую застали в парке аттракционов, когда ей положено было быть на уроке в школе. Ощущение не из приятных. Она заставила себя успокоиться и произнесла: — Если бы я знала, что вы ей запретили ходить на Камден-Хай-стрит, то никогда бы не отвела ее туда. Я дико извиняюсь, Ажар. Она не сказала мне сразу.

— Что и стало причиной моего недовольства Хадией, — сказал Ажар. — Она должна была сказать это первым делом.

— Но я же говорила: она не знала, куда мы идем, пока мы не пришли на место.

— А когда вы пришли, вы завязали ей глаза?

— Разумеется, нет. Но тогда уже было слишком поздно. Честно говоря, я не дала ей шанса что-либо сказать.

— Хадия не должна нуждаться в дополнительном приглашении, чтобы сказать правду.

— О'кей. Согласна. Это случилось, но больше не повторится. По крайней мере, пусть диск останется у нее.

Ажар отвел взгляд. Его темные пальцы — такие тонкие, что были похожи на девичьи, — двинулись к карману белоснежной рубашки. Он нащупал и достал пачку сигарет. Вытряхнул одну, задумчиво посмотрел на нее, будто недоумевая, что с ней делать, и протянул пачку Барбаре. Она восприняла это как положительный знак. Их пальцы соприкоснулись на мгновение, пока она вынимала сигарету, и он чиркнул спичкой, от которой они оба по очереди прикурили.

— Она хочет, чтобы вы бросили курить, — сказала Барбара.

— Она много чего хочет. Как и все мы.

— Вы все еще сердиты. Зайдите в дом, поговорим.

Он остался стоять у двери.

— Ажар, послушайте. Я понимаю, что вы беспокоитесь насчет Камден-Хай-стрит и всего остального. Но вы не можете защитить ее от всего. Это невозможно.

Он покачал головой.

— Я не стремлюсь защитить ее от всего, просто хочу делать то, что правильно. К сожалению, я не всегда уверен, что правильно, а что нет.

— Один невольный поход на Камден-Хай-стрит не испортит ее. И Бадди Холли, — тут Барбара помахала возвращенным диском, — не испортит ни ее, ни кого-либо другого.

— Дело не в Камден-Хай-стрит и не в Бадди Холли, Барбара, — сказал Ажар. — В данном случае меня возмутила ложь.

— Ну хорошо. Могу понять ваши чувства. Но это была даже не ложь, а упущение. Она не сказала мне вовремя того, что могла. Или должна была. Только и всего.

— Это не все, Барбара.

— А что еще?

— Она солгала мне.

— Вам? А…

— А этого я не потерплю от дочери.

— Но когда? Когда она солгала вам?

— Когда я спросил у нее про диск. Она сказала, что это вы подарили его…

— Ажар, но это чистая правда!

— Однако она предпочла умолчать о том, где и при каких обстоятельствах он был подарен. Эта информация всплыла позже, когда она болтала о компакт-дисках вообще, о том, как много их на прилавках магазина «Вирджин мегастор».

— Черт возьми, Ажар, но это же не ложь!

— Это — нет. А вот ее отказ признаться, что она была в этом магазине, — ложь. И это недопустимо. Я не позволю Хадии вести себя так по отношению ко мне. Она не будет лгать. Никогда. Только не мне.

Его голос был таким ровным, а черты — такими невозмутимыми, что Барбара поняла: сейчас речь идет о куда более серьезных вещах, чем первая попытка дочери схитрить.

— Ладно, я все поняла, — сказала Барбара. — Но Хадия, она же так огорчена. Мне кажется, она усвоила урок, который вы решили преподать ей.

— Надеюсь, что это так. Она должна знать, что все ее действия будут иметь последствия. Необходимо внушать это с самого детства.

— Не могу не согласиться, конечно. Но… — Барбара в последний раз затянулась перед тем, как бросить сигарету на ступеньку крыльца и раздавить ее. — Мне кажется, что, вынужденная признать передо мной — почти публично — свой проступок, она уже понесла достаточное наказание. Думаю, вы должны позволить ей оставить диск.

— Я уже определил, каковы должны быть последствия обмана.

— Неужели теперь уже ничего нельзя изменить?

— Если менять решения слишком часто, то можно пасть жертвой собственной непоследовательности, — ответил несгибаемый Ажар.

— И что тогда? — спросила Барбара. Поскольку он не ответил, она негромко продолжила: — Хадия и ее ложь… Ведь дело не только в этом, да, Ажар?

— Я не допущу, чтобы она начала лгать, — повторил Ажар. Он сделал шаг назад и вежливо добавил: — Простите, что так надолго оторвал вас от ужина.

После чего повернулся и пошел к своему жилищу.

Невзирая на разговор с Барбарой Хейверс и ее уверения, что честь его осталась незапятнанной, мантия сержанта полиции тяжким грузом лежала на плечах Уинстона Нкаты. Он-то думал, что будет рад и горд, получив повышение, но этого не произошло, и удовлетворение, которого он искал в работе, сейчас продолжало ускользать, как и почти на всем протяжении его карьеры.

В первые месяцы службы в рядах лондонской полиции он не испытывал никаких сомнений относительно выбора жизненного пути. Но вскоре до Нкаты стала доходить вся двусмысленность и сложность положения чернокожего полицейского в мире, где доминирует белая раса. Впервые он начал замечать что-то неладное в столовой — во взглядах, которые как бы невзначай проскальзывали по нему и мгновенно переходили на другое; потом он почувствовал это в разговорах: обмен репликами становился менее свободным, когда он присоединялся к компании коллег. А дальше он обратил внимание и на то, как с ним здороваются: с нарочитым радушием, которое особенно бросалось в глаза, если тут же здоровались и с белым копом. Он ненавидел, когда в его присутствии люди прилагали дополнительные усилия ради того, чтобы не выглядеть расистами. Их усердные попытки относиться к нему так же, как ко всем остальным, имели обратный результат: он немедленно ощущал, что он не такой, как они.

Поначалу Нката говорил себе, что ему и не хочется быть таким, как все. Достаточно было соседей по кварталу, которые, узнав о том, что он работает в полиции, прозвали его «продавшимся кокосом». Было бы гораздо хуже, если он на самом деле стал бы частью белого сообщества. И все же в глубине души он переживал из-за того, что люди одного с ним цвета кожи стали считать его перебежчиком. Нката не забывал материнское наставление: «Если какой-то невежда назовет тебя стулом, ты не превратишься в стул от этого», тем не менее двигаться к выбранной цели ему становилось все труднее.

— Сокровище мое, — сказала мать, когда он позвонил, чтобы сообщить о повышении, — меня ничуть не волнует, из каких соображений тебя повысили. Главное — это случилось, и перед тобой открылась новая дверь. Войди в нее. И не надо оглядываться назад.

Последовать этому совету он не мог. Внезапное внимание Хильера продолжало давить на него, ведь он отлично знал, что до сих пор для помощника комиссара он был никем, одним из лиц, мельтешащих вокруг, — без имени, умений и личности. Хильер не смог бы вспомнить о нем ничего, даже если бы от этого зависела его, Хильера, жизнь.

В словах матери, несомненно, был здравый смысл, с этим Нката не спорил. Нужно просто войти в распахнутую дверь. Сейчас он не знает, как это делается, но должен научиться. Эта дверь была для него не единственной, в самых разных областях жизни могут случиться перемены. Вот о чем думал Нката, когда, попрощавшись с ним, Барб Хейверс отправилась домой.

Перед тем как самому покинуть Ярд, он еще раз взглянул на фотографии мертвых подростков. Нката смотрел на них и думал, как же юны они были, невыносимо юны, и думал еще о том, что из-за цвета их кожи у него появились обязательства, которые распространяются много дальше, чем просто предание убийцы правосудию.

На подземной автостоянке он забрался в «эскорт» и просидел несколько минут, размышляя об этих обязательствах и о том, к чему они приводят. Нужно было действовать, постоянно сталкиваясь лицом к лицу со страхами. Он даже хотел стукнуть себя за то, что испытывает страх. Ему уже двадцать девять лет, господи. Он — офицер полиции.

Служба в полиции — одна из тех профессий, которые не созданы для того, чтобы производить впечатление на окружающих. И все же… Он — полицейский, и тут уж ничего не поделаешь. А кроме того, он мужчина и должен вести себя по-мужски.

Глубоко вздохнув, Нката наконец тронулся с места. Он выбрал дорогу, ведущую через реку в Южный Лондон. Но вместо того чтобы направиться прямо к дому, он объехал кирпичный панцирь площади Овал и двинулся по Кеннингтон-роуд в сторону станции Кеннингтон.

Неподалеку от входа в подземку он нашел место, где можно было оставить машину. У уличного лоточника он купил свежий выпуск «Ивнинг стандард», надеясь набраться мужества перед поворотом на Браганза-стрит.

В конце этой улицы посреди неухоженной стоянки высилась коробка Арнольд-хауса — часть жилого массива Доддингтон-гроув. Напротив здания располагался садоводческий центр, огороженный металлической сеткой. К этому-то ограждению и прислонился Нката, засунув под мышку свернутую трубкой газету и направив взгляд на крытый переход четвертого этажа, ведущий к пятой квартире слева.

Перейти улицу и стоянку не составило бы большого труда. Попасть в лифт тоже было бы легко, потому что, как хорошо знал Нката, домофон ломали чаще, чем чинили. Так неужели это так уж сложно: пройти несколько десятков ярдов, открыть дверь, нажать кнопку и сделать несколько шагов до квартиры? Тем более что у него есть повод. В Лондоне погибают мальчишки, мальчишки смешанной расы, а в квартире на четвертом этаже живет Дэниел Эдвардс, белый отец которого был мертв, а вот темнокожая мать в высшей степени жива. Именно в ней-то и заключалась проблема. В Ясмин Эдвардс.

«Бывшая заключенная, сокровище мое? — переспросила бы мать, если бы ему когда-нибудь хватило смелости рассказать о Ясмин. — Бога ради, опомнись. О чем ты вообще думаешь?»

Хотя на такой вопрос ответить легко: «Думаю о коже Ясмин, мама, и том, какая она красивая в свете настольной лампы. Думаю о ее ножках, которые обвивают возбужденного мужчину. Думаю о ее губах и округлостях ягодиц и о том, как вздымается ее грудь, когда Ясмин сердится. Она высокая, мама. Высокая, как я. Хорошая женщина, которая совершила только одну, хоть и очень большую, ошибку и уже заплатила за нее сполна».

В любом случае Ясмин Эдвардс не имеет отношения к делу. Не она является объектом служебного долга, а Дэниел Эдвардс, который в свои неполные двенадцать лет вполне мог заинтересовать убийцу. Кто знает, как этот убийца выбирает жертв? Никто. И пока это неизвестно, разве может он, Уинстон Нката, уклониться от выполнения своего долга и не предупредить Ясмин об опасности?

Итак, все, что от него требуется, — это перейти улицу, обойти несколько машин, приткнувшихся между трещин и выбоин, попытать счастья с домофоном, вызвать лифт и постучать в дверь. Его способностей определенно должно на это хватить.

И он это сделает. Чуть позже, ну вот прямо сейчас, поклялся себе Нката. Но не успел он сделать шаг — первый шаг из тех, что привели бы его к дверям дома Ясмин Эдвардс, — на тротуаре появилась она сама.

Появилась она не с той стороны, откуда пришел Нката, а со стороны зеленой зоны на Браганза-стрит, где на Мэнор-плейс располагался ее маленький салон. Там Ясмин предлагала чернокожим женщинам, страдающим от несовершенства внешности и внутреннего мира, новую надежду в виде макияжа, париков и причесок.

При виде Ясмин Нката, не в силах контролировать себя, вжался в железную проволоку забора, слился с тенью. И тут же возненавидел себя за это. Но выйти вперед, как собирался и очень хотел, он попросту не смог.

В отличие от него Ясмин Эдвардс уверенно и спокойно шла к кварталу Доддингтон-гроув. Скрытого тенью Нкату она не заметила, и это могло послужить поводом для начала разговора. Симпатичная женщина на улице, одна, в таком районе да еще после наступления темноты? Нужно быть осторожной, Яс. Нужно проявлять бдительность. Кто-нибудь может прыгнуть на тебя… обидеть… ударить… ограбить… И что станет делать Дэниел, если его мать пойдет по следам отца, оставит ребенка сиротой?

Но нет, этого Нката сказать не мог бы. Только не в адрес Ясмин Эдвардс, от руки которой погиб отец Дэниела. Поэтому он остался стоять в тени, наблюдая за Ясмин. И отчаянно стыдясь того, что дыхание участилось и сердце забилось быстрее.

Ясмин шла по тротуару. Он увидел, что сотня косичек с бусинками на кончиках исчезла, уступив место короткой стрижке. Вот почему он не сразу заметил Ясмин: ее прическа при ходьбе больше не звенела, предупреждая о приближении. Женщина тем временем перекинула сумки из одной руки в другую и стала нащупывать что-то в карманах жакета. Он знал, что она ищет; ключи от квартиры. Конец дня, нужно кормить сына, ведь жизнь продолжается.

Перед домом она пересекла еле видимую на разрушающемся асфальте разметку стоянки. У подъезда она остановилась, набрала код (очевидно, домофон всё-таки исправен), вызвала лифт. Он спустился, и Ясмин исчезла из виду.

Через минуту она показалась в переходе четвертого этажа, быстро прошагала к своей квартире. Не успела повернуть ключ в замке, как дверь распахнулась. В переливчатом свете, который, должно быть, шел от работающего телевизора, стоял Дэниел. Он забрал у матери сумки и двинулся было в комнату, но вдруг она остановила его. Вот она: руки на бедрах, длинные великолепные ноги. Она что-то сказала сыну; Дэниел подошел к ней, опустил сумки на пол и подставил себя под материнские объятия. В тот миг, когда стороннему наблюдателю показалось бы, что объятия Дэниел скорее терпит, чем получает от них удовольствие, его худые руки взметнулись и сомкнулись вокруг маминой талии. И Ясмин поцеловала его в макушку.

Потом Дэниел без помех занес сумки в квартиру, и Ясмин зашла в дом. Захлопнула дверь. Через мгновение ее силуэт возник на фоне окна, которое, как знал Нката, находилось в гостиной. Она подняла руки к занавескам, чтобы задернуть их на ночь, но по какой-то причине замерла, глядя во тьму.

Нката по-прежнему оставался в тени, но чувствовал, кожей чувствовал: да, она ни разу не посмотрела в его сторону, но он мог поклясться, что все это время Ясмин Эдвардс знала о том, что он здесь.

Глава 4

Днем позже Стивенсон Дикон и отдел по связям с общественностью решили, что пришло время для первой полномасштабной пресс-конференции. Помощник комиссара Хильер, получив указание сверху, проинструктировал Линли, чтобы тот присутствовал на этом важном мероприятии «вместе с нашим новым сержантом». Линли хотелось быть там не больше, чем Нкате, но голос разума подсказывал ему, что нужно, по крайней мере, создать видимость сотрудничества. Поэтому в назначенное время в сопровождении сержанта Нкаты он вышел из кабинета и направился в конференц-зал. В коридоре их встретил Хильер.

— Готовы? — спросил помощник комиссара Линли и Нкату, стоя перед доской объявлений, прикрытой стеклом, и разглядывая отражение.

Он явно гордился пышной шапкой седых волос. В отличие от двух своих коллег он весь сиял от предвкушения встречи с журналистами и только что руки не потирал, готовясь к неминуемой конфронтации. Вне всякого сомнения, так говорил его самоуверенный вид, пресс-конференция пройдет по намеченному сценарию, как вагончик по хорошо смазанным рельсам.

Ответа на вопрос он не стал дожидаться. Улыбнувшись напоследок своему отражению, он направился в зал. Линли и Нката последовали за ним.

Журналистам газет и радиостанций отвели ряды стульев рядом с трибуной. Кроме того, в зале были установлены камеры — чтобы в вечернем выпуске новостей оповестить зрителей, что столичная полиция своевременно и максимально полно информирует граждан о происходящем, по крайней мере предпринимает все возможные меры для этого.

Стивенсон Дикон, глава пресс-бюро, счел необходимым лично произнести вступительное слово. Его появление на пресс-конференции не только свидетельствовало о важности мероприятия, но и доказывало широкой публике, что полиция подходит к своим обязанностям с полной ответственностью. Только присутствие начальника отдела по связям с общественностью произвело бы большее впечатление.

Газеты, разумеется, с жаром набросились на историю о теле, найденном на могиле в парке Сент-Джордж-гарденс; а в Скотленд-Ярде любой человек, обладающий хоть какими-то умственными способностями, ничего иного и не ожидал. Неразговорчивость полиции на месте преступления, прибытие офицеров Скотленд-Ярда еще до того, как тело увезли, затянувшееся молчание после обнаружения тела да еще эта пресс-конференция… Все это раззадоривало аппетит журналистов и обещало обнародование куда более интересных деталей, чем те, что были уже известны.

И Хильер не преминул сыграть на этом, когда Дикон передал ему слово. Он начал с определения общей цели пресс-конференции. Цель, по его словам, состоит в том, чтобы «донести до нашей молодежи, какие опасности поджидают ее на улице». Затем Хильер, не вдаваясь в подробности, описал суть расследуемых преступлений, и, в тот самый миг, когда собравшиеся журналисты уже начали вопросительно переглядываться, не понимая, зачем их позвали сюда, он проинформировал прессу об убийстве, которое уже фигурировало в начальных строчках новостей и на первых полосах газет.

— В данный момент мы ищем свидетелей, — сказал Хильер. — Нам нужны свидетели того, что, по нашей оценке, похоже на серию потенциально связанных преступлений против подростков.

Потребовалось менее пяти секунд, чтобы слово «серия» преобразовалось в мозгах журналистов в слово «серийный», и приглашенные репортеры повскакали с мест, как пассажиры со скамеек зала ожидания при приближении последней электрики. Их вопросы вылетали, как вспугнутая стая птиц.

Линли видел, что в глазах Хильера заблестело удовлетворение: репортеры начали задавать именно те вопросы, на которые он вместе с пресс-бюро и рассчитывал. Никто не додумался поднять тему, какой хотелось избежать Хильеру с Диконом. Помощник комиссара поднял руку с выражением, сообщавшим, что он отлично понимает, чем вызван такой взрыв чувств у прессы. Дождавшись, пока немного стихнет шум, он продолжил речь, говоря лишь о том, что планировал сказать, пренебрегая заданными только что вопросами.

Каждое отдельное преступление, объяснил он, изначально расследовалось теми участками полиции, на территории которых были найдены тела погибших юношей. Несомненно, журналисты, ответственные за сбор информации в данных участках, будут счастливы поделиться с коллегами теми сведениями, которые уже удалось собрать. Это позволит всем сэкономить драгоценное время. Со своей стороны, полиция Большого Лондона будет и дальше прилагать все усилия для скорейшего раскрытия последнего убийства и попытается найти его связь с предыдущими — конечно, при условии, если будут убедительные свидетельства, что они связаны между собой, разумеется. А тем временем самой большой заботой столичной полиции — как уже говорилось ранее — является безопасность молодых людей на улицах города, поэтому крайне важно, чтобы послание полиции как можно скорее достигло их ушей: подростки мужского пола могут быть целью одного или нескольких убийц. Необходимо осознавать эту опасность и всякий раз, покидая стены дома, предпринимать соответствующие меры предосторожности.

Затем настал момент, когда Хильер смог представить двух «ведущих офицеров», занятых в расследовании. Исполняющий обязанности суперинтенданта Томас Линли возглавляет расследование и координирует действия, предпринимаемые в данный момент местными полицейскими участками, объявил Хильер. Ему помогает сержант полиции Уинстон Нката. Об инспекторе Стюарте Джоне или ком-то другом не было сказано ни слова.

На представителей полиции посыпались новые вопросы, теперь уже связанные с составом, размером и возможностями команды, ведущей расследование, и на эти вопросы отвечал Линли. Вслед за тем взял ситуацию в свои руки Хильер. С таким видом, будто новая мысль только что пришла ему в голову, он произнес:

— Хорошо, что вы заговорили о составе команды…

И поведал журналистам, что лично он, Хильер, привлек к участию в расследовании известного специалиста, судебного медицинского эксперта Саймона Олкорта Сент-Джеймса, а для того, чтобы сделать работу судмедэксперта и работу офицеров полиции еще более эффективной, приглашен также судебный психолог, который составит психологический портрет преступника. Профессиональная этика вынуждает психолога оставаться на заднем плане, а для общего сведения достаточно будет сказать, что он проходил стажировку в Соединенных Штатах в Квантико, штат Виргиния, где располагается психологическая служба Федерального бюро расследований.

На этом Хильер, опытный оратор, завершил конференцию, сообщив о том, что пресс-бюро будет проводить для журналистов ежедневные брифинги. Он выключил микрофон и вывел Линли и Нкату из помещения, оставив журналистов с Диконом. А тот велел своему помощнику раздать всем присутствующим буклеты с дополнительной информацией, которая конечно же, была заблаговременно согласована и признана годной для общественного потребления.

Очутившись в коридоре, Хильер растянул губы в довольной улыбке.

— Время куплено, — сказал он. — Смотрите же используйте его с толком.

Его внимание переключилось на мужчину, который стоял неподалеку в компании секретаря Хильера. К зеленому кардигану мужчины был приколот бейджик посетителя.

— А-а, вы уже здесь! Замечательно, — приветствовал Хильер посетителя.

Помощник комиссара представил присутствующих друг другу. Это Хеймиш Робсон, сказал он Линли и Нкате, психолог-клиницист и судебный эксперт, о котором только что говорилось на пресс-конференции. Имея должность при психиатрической больнице для преступников в Дагенеме, доктор Робсон тем не менее любезно согласился оказать содействие и присоединиться к команде, ведущей расследование под руководством Линли.

Линли почувствовал, что его позвоночник превращается в камень. Он понял, что вновь прозевал удар. Во время пресс-конференции он ошибочно заключил, что Хильер беззастенчиво врет о безымянном судебном психологе. Линли нашел в себе силы пожать руку доктору Робсону, после чего спросил у Хильера, постаравшись, чтобы его слова прозвучали как можно любезнее:

— Могу я поговорить с вами, сэр?

Хильер с показным беспокойством посмотрел на наручные часы. Увы, ему немедленно нужно отчитаться перед заместителем комиссара о только что завершившейся пресс-конференции, деловитым тоном сообщил он.

— Я отниму у вас не более пяти минут, сэр, — ответил Линли — и это крайне важно. Сэр, — добавил он, выдержав многозначительную паузу, значения которой Хильер не мог не понять.

— Очень хорошо, — решил уступить Хильер. — Хеймиш, прошу нас извинить. Сержант Нката покажет вам, где находится оперативный центр группы расследования.

— Уинстон понадобится мне при разговоре с вами, — сказал Линли.

Строго говоря, это было неправдой, просто он уже некоторое время ощущал растущую необходимость показать Хильеру, что дело об убийствах подростков ведет не помощник комиссара полиции.

Наступило напряженное молчание, во время которого Хильер словно оценивал, насколько серьезно Линли нарушает субординацию.

— Хеймиш, пожалуйста, подождите нас здесь, — произнес он наконец.

И повел Линли и Нкату — не в свободную комнату, не к лестничному пролету, не к лифту, который отвез бы в его личный кабинет, а в мужской туалет, где велел констеблю в форме, занятому опорожнением мочевого пузыря, немедленно освободить помещение и занять пост снаружи, не позволяя никому войти.

Прежде чем Линли успел сказать хоть слово, Хильер произнес с вежливой улыбкой:

— Пожалуйста, больше никогда так не делайте. А иначе вы снова окажетесь одетым в форму констебля, причем так быстро, что даже не заметите, кто застегнул молнию на ваших штанах.

Любезный тон Хильера не сбил Линли с толку, он-то знал, сколь высок будет накал разговора, поэтому попросил Нкату:

— Уинстон, будь добр, оставь нас, пожалуйста. Нам с сэром Дэвидом нужно поговорить, и тебе этого лучше не слышать. Возвращайся в оперативный центр и узнай, что сумела выяснить Хейверс по списку пропавших без вести. Особенно важно — удалось ли узнать что-то по поводу возможности опознания одного тела.

Нката кивнул. Он не спросил, следует ли взять с собой Хеймиша Робсона, как ранее распорядился Хильер. Напротив, он был рад, что полученная команда давала ему возможность показать, кто является для него авторитетом.

Когда он ушел, первым заговорил опять Хильер:

— Ваше поведение недопустимо!

— При всем моем уважении к вам должен сказать, что недопустимо ваше поведение, а не мое, — парировал Линли.

— Как вы смеете…

— Сэр, я буду ежедневно сообщать вам обо всех деталях расследования, — перебил его Линли, стараясь, однако, не повышать голоса. — Я буду стоять перед телекамерами, если вам этого хочется, и сидеть рядом с вами на пресс-конференциях. И буду приводить с собой сержанта Нкату. Но ни при каких условиях я не передам вам свои полномочия по руководству расследованием. Вы не должны вмешиваться. Только так мы сможем добиться успеха.

— Вы хотите, чтобы пересмотрели ваше соответствие занимаемой должности? Поверьте мне, такое устроить будет совсем нетрудно.

— Если вы считаете, что это необходимо, то так и должны поступить, — ответил Линли. — Но, сэр, вы должны понимать, что у любого дела может быть только один руководитель. Если таким руководителем хотите быть вы, то перестаньте создавать видимость, будто расследование веду я. Но если вы не хотите его возглавлять, то прекратите вмешиваться. Вы уже дважды принимали решения, не ставя меня в известность заранее, и третьего сюрприза мне совсем не хочется.

Лицо Хильера окрасилось в цвет закатного неба. Тем не менее он ничего не сказал, видимо оценив спокойствие Линли в такой сложной ситуации. Несколько секунд он молчал, взвешивая услышанное.

— Я хочу получать ежедневные отчеты, — процедил он наконец.

— Вы получаете их. И будете получать в дальнейшем.

— И психолог останется в команде.

— Сэр, на данном этапе нам меньше всего хочется выслушивать психологическую заумь.

— Нам пригодится любая помощь, какую только возможно получить! — Хильер возвысил голос — Газетчики всего в двадцати четырех часах от начала воя и хая. Вы знаете это не хуже меня.

— Знаю. Но еще мы оба знаем, что теперь, когда стало известно о других убийствах, шум поднимется в любом случае, раньше или позже.

— Уж не обвиняете ли вы меня…

— Нет! Вы сказали журналистам то, что следовало сказать. Но как только они начнут копать, то сразу набросятся на нас, и в том, что они предъявят столичной полиции, будет много правды.

— На чьей вы стороне, Линли? — гневно вопросил Хильер. — Эти мерзавцы сейчас вернутся в редакции и начнут выискивать все про предыдущие убийства, а потом обвинят нас — не себя! — в том, что ни одно из убийств не попало на первые полосы их же газет. После чего начнут размахивать флагом расизма, и тут уж взорвется вся общественность. Нравится вам или нет, мы должны опережать их хотя бы на шаг. Психолог — один из способов этого добиться. Только и всего.

Линли задумчиво молчал. Мысль о том, что им придется принять в свои ряды психолога, была ему ненавистна, но он не мог не признать пользу, которую принесет присутствие такого специалиста: полиция предстанет в более выгодном свете перед наблюдающими за расследованием журналистами. И хотя сам Линли не считал нужным придавать слишком большое значение телевидению и прессе — так как процесс сбора и распространения информации с каждым годом становится все более позорной деятельностью, — он мог понять желание помощника комиссара сосредоточить внимание журналистов на успехах расследования. Если они начнут возмущаться тем, что полиция Большого Лондона не сумела установить связь между тремя предыдущими убийствами, то полицейские окажутся вынужденными тратить свое время и силы, пытаясь найти оправдание такому упущению. И от этого не выиграет никто и ничто, за исключением, может быть, владельцев газет, которые увеличат продажи, раздувая пламя общественного негодования. Что сделать совсем нетрудно, ведь общественность распаляется быстрее, чем потревоженный дракон.

— Хорошо, — сказал Линли. — Психолог останется. Но только я буду определять, что он видит, а чего не видит.

— Идет, — ответил Хильер.

Они вернулись в коридор, где в полном одиночестве их дожидался Хеймиш Робсон. Чтобы занять себя чем-нибудь, психолог углубился в изучение доски объявлений, которая висела на некотором расстоянии от туалетной комнаты. Так что Линли невольно почувствовал уважение к Робсону.

— Доктор Робсон, — окликнул он психолога.

— Прошу вас, зовите меня Хеймиш, — ответил Робсон.

— Теперь вами займется суперинтендант, Хеймиш, — сказал Хильер. — Желаю удачи. Мы рассчитываем на вас.

Робсон перевел взгляд с Хильера на Линли. Глаза за позолоченной оправой очков были настороженными. В целом же выражение лица маскировалось седеющей бородкой. Когда психолог кивнул, на лоб упала прядь жидких волос. Он отбросил ее. Искрой вспыхнуло на руке золотое кольцо-печатка.

— Я буду рад делать все, что в моих силах, — ответил он. — Мне понадобятся полицейские отчеты, фотографии с места преступления…

— Суперинтендант предоставит вам все необходимое, — сказал Хильер и обратился к Линли: — Держите меня в курсе событий.

С этими словами он кивнул Робсону и зашагал к лифту.

Пока Робсон наблюдал за тем, как удаляется Хильер, Линли, в свою очередь, получил возможность внимательнее рассмотреть незваного члена команды. И в результате решил, что психолог достаточно безвреден. Было что-то успокаивающее в его темно-зеленом кардигане и бледно-желтой рубашке. Галстук к этому наряду Робсон подобрал консервативный — однотонный, коричневого цвета, и такого же цвета были его весьма поношенные брюки. Невысокий и пухлый, он был похож на добряка дядюшку, обожаемого всей семьей.

— Вы работаете с психически ненормальными преступниками? — спросил Линли, чтобы хоть как-то начать непринужденную беседу, и повел Робсона к лестнице.

— Я работаю с умами, чье единственное избавление от страданий — в совершении преступлений.

— Разве это не одно и то же? — спросил Линли.

Робсон грустно улыбнулся.

— Если бы это было так!

Линли коротко представил Робсона команде, а потом отвел из оперативного центра в свой кабинет. Там он передал психологу копии фотографий с мест преступлений, полицейские отчеты и предварительные заключения патологоанатомов по результатам первичного осмотра каждого из тел. Отчеты о вскрытиях онрешил пока попридержать. Робсон проглядел полученные материалы и сообщил, что ему потребуется не менее двадцати четырех часов, чтобы сделать определенные выводы.

— Никакой срочности, — сказал Линли. — У членов команды есть множество дел, которыми они могут заняться и не дожидаясь ваших… — Линли хотел сказать «представлений», но получилось бы, будто Робсон экстрасенс и пришел показать, как он гнет ложки одним взглядом. Однако слово «отчеты» придало бы слишком большое значение деятельности Робсона, поэтому Линли остановил выбор на сравнительно нейтральном выражении: — Не дожидаясь вашей информации.

— Ваши сотрудники, как мне показалось… — Робсон тоже не сразу смог подобрать верное слово. — Мне показалось, они отнеслись к моему появлению с настороженностью.

— Привыкли работать по старинке, — предложил объяснение Линли.

— Надеюсь, мой вклад окажется полезным для вас, суперинтендант.

— Рад это слышать, — кивнул Линли и вызвал Ди Харриман, чтобы она проводила доктора Робсона из здания Скотленд-Ярда.

После ухода психолога Линли смог наконец вернуться в оперативный центр и заняться своими непосредственными обязанностями. Первым делом он хотел узнать, что нового накопали сотрудники.

Инспектор Стюарт, как всегда, имел наготове отчет, который зачитал, поднявшись из-за стола подобно ученику в надежде получить хорошую отметку. Он объявил, что разделил имеющихся в его распоряжении констеблей на группы, с тем чтобы с максимальной эффективностью использовать их в различных областях расследования. Услышав эти слова, несколько констеблей в оперативном центре вознесли взоры к потолку. Стюарт, помимо маниакальной педантичности, отличался еще и канцелярским стилем речи.

Группы под его руководством в настоящее время дюйм за дюймом продвигаются вперед, выполняя кропотливую рутинную работу, на которой базируется всякое расследование. Двух констеблей из группы номер один — «брошенной на сбор информации» — Стюарт направил в психбольницы и тюрьмы. Они откопали несколько потенциальных ниточек, которые можно будет затем проработать: педофилы, вышедшие на свободу за последние шесть месяцев, условно освобожденные убийцы подростков, члены бандитских группировок, находящиеся под следствием…

— Есть что-нибудь в связи с малолетними преступниками? — спросил Линли.

Стюарт покачал головой. Ничего, что могло бы помочь следствию, не было обнаружено в этом направлении. Все малолетние преступники, освобожденные в последнее время, на месте, никто из них не пропадал.

— Что мы получили от обходов жилых домов у мест преступления? — задал следующий вопрос Линли.

Почти ничего. Стюарт выделял констеблей, чтобы опросить всех, кто проживает в непосредственной близости от интересующих полицию мест. Все констебли были соответствующим образом проинструктированы: нужно было искать не странности, замеченные гражданами, а скорее самые обыденные вещи или явления, которые, если привлечь к ним внимание опрашиваемых, заставляли их задуматься. Поскольку серийные убийцы по природе своей обладают способностью сливаться с фоном, то именно фон и нужно внимательно разглядывать, дюйм за дюймом.

Он послал запросы в транспортные компании, продолжал Стюарт, и на данный момент располагает информацией о пятидесяти семи водителях грузовиков, которые могли находиться на Ганнерсбери-роуд в ночь, когда первая жертва была оставлена в парке Ганнерсбери. С ними всеми сейчас связывается констебль — пытается освежить их память, расспрашивая, не видели ли они в ту ночь по дороге в центр Лондона автомобилей, припаркованных у парка, рядом с кирпичным забором. Тем временем другой констебль опрашивал все службы такси с целью получить информацию примерно ту же, что и его коллега, только что упомянутый. Что касается местных жителей — напротив парка, на другой стороне дороги, стоят дома, отделенные от проезжей части трамвайными линиями. На эти дома возлагаются определенные надежды. Кто знает, вдруг какой-нибудь пенсионер, страдающий бессонницей, сидел в ночь убийства у окна и глядел на парк. То же самое, кстати, можно сказать и о Квакер-стрит, где напротив заброшенного склада находится многоквартирный дом, — речь идет, разумеется, о территории, где нашлось третье тело.

С другой стороны, многоэтажная автомобильная стоянка — место обнаружения второго тела — не выглядит слишком уж многообещающей. Единственный человек, кто мог что-то увидеть, — дежурный служитель, но он клянется, что ничего не заметил в интересующий нас промежуток времени — между часом ночи и шестью двадцатью утра (когда на тело наткнулась медсестра, спешившая к началу утренней смены в больницу «Челси-энд-Вестминстер»). Это, само собой, не означает, что сторож проспал все дежурство. Данная стоянка не оборудована пропускным пунктом на центральном входе, где круглосуточно сидел бы кто-нибудь из сотрудников. Там имеется что-то вроде офиса, приткнувшегося в глубине здания и оборудованного лишь креслом-качалкой да телевизором, призванным хоть как-то скрасить служителям долгие часы ночных дежурств.

— А парк Сент-Джордж-гарденс? — спросил Линли.

— А вот тут удалось раскопать кое-что поинтереснее, — доложил Стюарт.

По словам констебля из участка на Теобальдс-роуд, который обходил жильцов в том районе, одна женщина, проживающая на четвертом этаже здания на углу Хенриетта-мьюз и Гандель-стрит, слышала звук, похожий на скрип открываемых ворот. Она даже запомнила время — около трех часов ночи. Она сначала решила, что это сторож парка, но потом поняла, что еще слишком рано открывать ворота. Пока она поднималась с кровати, набрасывала халат и подходила к окну, прошло слишком много времени и она успела заметить только отъезжающий автомобиль. Он как раз проезжал под уличным фонарем. Это был довольно большой фургон или микроавтобус, если верить ее описанию. Красного цвета, как ей показалось.

— В масштабах города это сводится к нескольким сотням тысяч микроавтобусов, — уныло подытожил Стюарт. Он захлопнул блокнот: отчет закончен.

— Все равно нужно будет отправить кого-нибудь в Агентство регистрации транспорта, получить информацию обо всех подходящих микроавтобусах, — сказала Барбара Хейверс, обращаясь к Линли.

— Это, констебль, тупиковая ветвь, и вам следовало бы понимать такие вещи, — вставил замечание Стюарт.

Хейверс вспыхнула и открыла рот, чтобы ответить на этот выпад.

Линли не дал ей этого сделать.

— Джон, — сказал он. В его голосе слышались стальные нотки, и Стюарт, хотя ему совсем не нравилось, что Хейверс — какой-то жалкий констебль — имеет наглость высказывать свое мнение, повиновался невысказанному приказу.

— Ладно. Я займусь этим. И пошлю человека к старой кумушке с Гандель-стрит. Может, удастся выковырять из ее памяти еще что-нибудь — что она там видела из окна.

— А что насчет кружевной ткани на четвертом теле? — спросил Линли.

— Очень похоже на фриволите, как мне кажется, — ответил Нката.

— Что?

— Фриволите. Так называются кружева. Моя мама плетет такие же. Это что-то вроде узелков из нитки по краям основы. Получаются салфетки, что ли, их потом кладут на антикварную мебель, под фарфор и так далее.

— Вы имеете в виду антимакассар? — уточнил Джон Стюарт.

— Анти-что? — раздался недоуменный возглас одного из констеблей.

— Это старинное кружево, — пояснил Линли. — Вроде того, что раньше клали леди на спинки кресел.

— Черт побери, — хмыкнула Барбара Хейверс — Похоже, наш убийца большой любитель ходить по лавкам старьевщиков.

Ее замечание было встречено взрывами смеха со всех сторон.

— Так, идем дальше, — продолжил Линли. — Что у нас с велосипедом, брошенным в Сент-Джордж-гарденс?

— Все отпечатки на нем — того мальчишки. На педалях и на цепи обнаружено некое вещество, но седьмой отдел еще не управился с этим.

— А серебряные предметы там же?

Удалось выяснить только, что все те вещи — просто рамки для фотографий, больше о них ничего не было известно. Кто-то снова упомянул лавку старьевщика, но во второй раз шутка не показалась такой уж смешной.

Линли велел всем вернуться к заданиям. Нкату он направил на установление контакта с семьей мальчика, которого вроде бы удалось идентифицировать с одним именем из списка пропавших детей. Барбару Хейверс он попросил продолжать работать со списком — и такое задание не было воспринято ею с большой радостью, если судить по выражению лица, — а сам вернулся в кабинет и сел за отчеты о вскрытиях. С очками на носу, потирая время от времени усталые глаза, он пытался вникнуть в заковыристый текст. Чтобы не потерять нить, он стал выписывать на отдельный лист пункты, представляющие, на его взгляд, особый интерес для следствия. Вот что у него в конце концов получилось:

Способ убийства: удушение посредством сдавливания горла во всех четырех случаях. Орудие убийства отсутствует.

Пытки перед смертью: ладони обеих рук обожжены в трех из четырех случаев.

Следы фиксации тела: поперек предплечий и лодыжек в четырех случаях, из чего следует, что жертв привязывали к чему-то вроде стула или клали навзничь.

Анализ тканей подтверждает это: следы натуральной кожи на руках и ногах во всех четырех случаях.

Содержимое желудка: небольшое количество еды, съеденной не ранее чем за час до смерти, во всех четырех случаях.

Способ заставить жертв сохранять молчание: следы клейкой ленты у рта — у всех четырех жертв.

Анализ крови: ничего необычного.

Посмертные увечья: брюшной надрез и удаление пупка у жертвы номер четыре.

Особые метки: кровью на лбу жертвы номер четыре.

Трасологический анализ тел: черное вещество (проводятся исследования), волосы, масло (проводятся исследования) во всех четырех случаях.

Анализ ДНК: ничего.

Линли перечитал записи, потом еще раз перечитал. Снял телефонную трубку и набрал номер седьмого спецотдела — лаборатории судебной медицины на южном берегу Темзы. Со времени первого убийства прошло уже много времени. Наверняка с тех пор они успели определить, что за масло было на телах и какое черное вещество имелось на первом теле. И пусть не отговариваются тем, что они загружены выше головы.

Как ни возмутительно, но по черному веществу результатов еще не было, а когда он сумел наконец дозвониться до человека, отвечающего за идентификацию масла, то ответом ему было два слова: «Из кита». Доктор Окерлунд, как выяснилось из дальнейшего разговора, предпочитала давать односложные ответы и только под давлением собеседника соглашалась поделиться более подробной информацией.

— Из кита? — переспросил Линли. — Вы имеете в виду, из рыбы?

— Да бог с вами! Это млекопитающее, — поправила она. — Если точнее, масло добывается из кашалота. Его название — масла, а не кита — амбра.

— Амбра? А где оно используется?

— В парфюмерии. Это все, что вы хотели узнать, суперинтендант?

— В парфюмерии?

— Мы что, играем в эхо? Да, именно это я сказала — в парфюмерии.

— И больше ничего?

— Что еще вы хотите услышать?

— Я имел в виду масло, доктор Окерлунд. Используется ли оно где-нибудь еще помимо парфюмерии?

— Не могу сказать, — отрезала она. — Это ваша работа.

Он поблагодарил ее со всей вежливостью, какую только смог вложить в свой голос, и повесил трубку. К пункту о трасологических исследованиях он добавил слово «амбра» и вернулся в оперативный центр, где обратился ко всем присутствующим:

— Кто-нибудь знает, что такое амбровое масло? Его нашли на телах убитых. Получают из кашалотов.

— Кашалоты — это бегемоты такие? — отозвался кто-то из констеблей.

— Да нет же, — сказал Линли. — Это киты. «Моби Дика» читали?

— Какого Дика?

— С ума сойти, Фил! — раздался возглас из другого угла. — Попробуй от картинок в книжках перейти к буквам.

За этим последовали и другие шутки, порой выходящие за грань приличий. Но Линли не стал останавливать подчиненных. Рассуждал он так: работа, выпавшая на их долю, отнимает время, силы и нервы, ложится тяжким грузом на их плечи, а порой и на сердце, является причиной раздоров в семье. Если они испытывают потребность снять стресс юмором и смехом, то он не возражает.

Тем не менее новость, положившая веселью преждевременный конец, была встречена с энтузиазмом. Барбара Хейверс, закончив телефонный разговор, объявила:

— Мы только что подтвердили личность жертвы в Сент-Джордж-гарденс. Это парень по имени Киммо Торн, и жил он в Саутуорке.

Барбара Хейверс настояла на том, чтобы ехать на ее машине, а не Уинстона Нкаты. Она рассматривала полученное от Линли распоряжение опросить родственников Киммо Торна как радостный повод выкурить сигарету и не хотела осквернять безупречно чистый «эскорт» Уинстона пеплом и дымом. Она закурила, как только они оказались на подземной стоянке, и начала с некоторым изумлением наблюдать, как Нката втискивает свои шесть футов и четыре дюйма в ее крохотный «мини». Колени, поджатые чуть не до самой груди, голова, упирающаяся в потолок, — ему оставалось только недовольно кряхтеть.

После нескольких неудачных попыток Барбара завела-таки машину, и они сразу же вывернули в направлении Бродвея. Там через Парламент-сквер въехали на Вестминстерский мост и полетели дальше вдоль реки. Этот район Нката знал лучше, чем Барбара, и поэтому после перекрестка на Йорк-стрит ему пришлось взять на себя роль штурмана. Таким образом они без особых проблем добрались до Саутуорка, где в одном из множества безликих многоквартирных домов, построенных в этом районе к югу от реки после Второй мировой войны, жили тетя и бабушка Киммо Торна. Единственное, чем отличалось от остальных своих собратьев здание, интересующее двух полицейских, — его близость к театру «Глобус». Но, как отметила с саркастической усмешкой Барбара, это вовсе не означает, что жильцы ближайших домов могут позволить себе такую роскошь, как билет в воссозданный театр Шекспира.

Войдя в жилище семейства Торн, Нката и Хейверс обнаружили там бабулю и тетю Сэл, уныло восседающих на диване перед расставленными на кофейном столике тремя фотографиями в рамках.

— Мы уже ходили на опознание, — сразу затараторила тетя Сэл. — Я не хотела брать с собой мамулю, но она и слушать меня не стала, что вы! И вот теперь совсем расклеилась, как посмотрела на нашего Киммо, как он лежит там. Он был хорошим мальчиком. Пусть того, кто сделал это, повесят, да.

Бабуля молчала. Выглядела она убитой. В руке она сжимала белый платочек, вышитый по краям сиреневыми кроликами. Ее взгляд застыл на фотографии внука, где тот был одет будто для костюмированной вечеринки — губная помада, прическа «ирокез», зеленые колготки, куртка в стиле Робин Гуда и ботинки «Док Мартенс». Во время беседы с полицейскими старушка лишь изредка прикладывала платок к глазам, промокая набегающие слезы.

Барбара рассказала родственницам Киммо Торна, что полиция делает все возможное для обнаружения убийцы подростка. И если мисс и миссис Торн расскажут все, что помнят про последний день из жизни Киммо, то окажут следствию неоценимую помощь.

Закончив тираду, Барбара, хоть и с опозданием, поняла, что автоматически взяла на себя роль, ранее принадлежавшую ей, но которую судьба теперь передала в руки Нкаты. Она досадливо поморщилась и бросила короткий взгляд на Нкату. В ответ он поднял руку: телеграфировал, что все в порядке, и это движение, отметила Барбара, как две капли воды повторяло жест, который при подобных обстоятельствах не раз ей доводилось видеть в исполнении Линли. Она раскрыла блокнот и взяла ручку.

Тетя Сэл со всей серьезностью отнеслась к просьбе полицейских. Она начала с того, что утром Киммо проснулся, оделся как обычно…

— Леггинсы, сапоги, свободный такой свитер, повязал на пояс толстый бразильский шарф — тот самый, что папа с мамой прислали ему на Рождество, ты ведь помнишь, мамуля? — и наложил макияж. На завтрак он поел кукурузные хлопья и чай, а потом отправился в школу.

Барбара и Нката переглянулись. Рассказы о необычном мальчике и странные наряды, в которых он был запечатлен на фотографиях, стоящих на кофейном столике, театр «Глобус» в двух шагах от дома — из всего этого сам собой напрашивался следующий вопрос. И Нката спросил, не занимался ли Киммо на театральных курсах. Не ходил ли в школу актерского мастерства, например?

О, их Киммо просто создан был для театра, и тут не может быть никаких «но», ответила тетя Сэл. Нет, на курсы при «Глобусе» или на какие-нибудь другие занятия он не ходил. Как выяснилось, описанный теткой наряд мальчика был его повседневной одеждой: он выходил на улицу только в таком виде. Да и по дому он тоже так ходил, раз уж на то пошло. Отложив на время тему одежды, Барбара спросила:

— Значит, и косметикой он пользовался регулярно?

Пожилые женщины согласно кивнули, и она мысленно поставила крест на одной из предварительных теорий, что убийца сам купил косметику и размазал ее по лицу последней жертвы. Однако было крайне маловероятно, что Киммо Торн ходил в школу раскрашенный как кукла. Наверняка его неподобающий вид вызвал бы неодобрение учителей и те сообщили бы о поведении ученика его бабушке и тете. Но, не высказывая сомнений, Барбара поинтересовалась у женщин, в обычное ли время Киммо вернулся из школы в день смерти.

Они сказали, что да, он вернулся к шести часам, как обычно, и они все вместе поужинали — тоже как обычно. Бабуля пожарила мясо, хотя, надо сказать, Киммо не очень-то его любил, потому что следил за фигурой. После ужина тетя Сэл мыла посуду, а Киммо помогал ей — вытирал полотенцем столовые приборы и фарфор.

— Он был точно такой, как всегда, — говорила тетя Сэл. — Болтал, рассказывал всякие истории, так что я смеялась до слез. Он был мастер рассказывать. Да он из чего угодно мог устроить целый спектакль и сыграть его в одиночку от начала до конца. А уж петь и танцевать… Наш мальчик мог показывать их прямо как волшебник.

— Показывать? — переспросил Нката.

— Джуди Гарланд. Лайзу. Барбру. Дитрих. Даже Кэрол Ченнинг, когда парик надевал. А еще он работал над Сарой Брайтман, — добавила тетя Сэл, — только верхние ноты ему не давались и никак не получались руки. Но он бы сумел, обязательно сумел бы, упокой господи его душу, только вот теперь…

В конце концов тетя Сэл не выдержала. Она начала всхлипывать, и вскоре ее рассказ оборвался, потому что она не могла вымолвить ни слова, убитая горем. Барбара посмотрела на Нкату — убедиться, что он оценивает ситуацию в этой маленькой семье так же, как она: как бы странно ни выглядел и вел себя Киммо Торн, для бабушки и тетушки он был солнцем в окошке.

Бабуля взяла в ладони руку дочери и вложила в нее платочек с кроликами. Дальнейший рассказ повела она.

После ужина он показал им Марлен Дитрих. «Снова влюбляясь». Фрак, чулки в сеточку, каблуки, цилиндр… Даже платиновые волосы, с небольшой такой волной. Все изобразил идеально, до последней детали, наш Киммо. И потом, после спектакля, он ушел.

— Во сколько это было? — спросила Барбара.

Бабуля взглянула на электрические часы, стоящие на телевизоре, и неуверенно предположила:

— В половине десятого? А, Сэлли?

Тетя Сэл утерла глаза.

— Да, примерно в это время.

— Куда он собирался?

Они не знали. Но он сказал, что будет с Блинкером.

— С Блинкером? — повторила Барбара, желая убедиться, что правильно расслышала.

Да, с Блинкером, подтвердили женщины. Фамилии этого мальчика они не знают (значит, Блинкер мужского пола и относится к человеческому роду, заключила Барбара), но зато точно знают, что именно он, Блинкер, и является причиной, из-за которой у их Киммо были неприятности.

Слово «неприятности» немедленно привлекло внимание Барбары, и она доверила Нкате проработать это направление.

— Какого рода неприятности?

Ничего серьезного, разумеется, заверила тетя Сэл. И Киммо никогда не был инициатором. Все дело в том, что проклятый Блинкер («Прости, мамулечка», — торопливо добавила тетя Сэл) передал что-то Киммо, а Киммо куда-то это пристроил; его на этом поймали и обвинили в сбыте краденого.

— Но во всем виноват был только Блинкер, — настаивала тетя Сэл. — Наш Киммо никогда бы ничего такого не сотворил.

Это еще предстоит уточнить, думала Барбара. Она спросила, могут ли Торны подсказать, как найти пресловутого Блинкера.

Его телефонного номера у них нет, зато они отлично представляют, где он живет. Они уверены, что найти его будет нетрудно в любой день, если начать поиски с утра пораньше, потому что про него они точно знают одно — что он целыми ночами болтается где-то в районе Лестер-сквер и потом спит до обеда. Ютится он на диване в доме своей сестры, которая живет с мужем в Киплинг-истейт, что неподалеку от Бермондси-сквер. Имени сестры тетя Сэл, конечно, не знала, как и не имела понятия о том, как назвали Блинкера при рождении; но она полагала, что если полицейские походят по округе с вопросом, где можно найти Блинкера, то кто-нибудь обязательно подскажет. Блинкер из тех людей, которые умудряются прославиться, к сожалению, не добрыми делами.

Барбара попросила разрешения осмотреть вещи Киммо. Тетя Сэл отвела их с Нкатой в комнату племянника. В небольшом помещении теснились кровать, туалетный столик, шкаф, комод, телевизор и музыкальный центр. На туалетном столике красовался такой ассортимент косметики, которому позавидовал бы сам Бой Джордж. Верхняя крышка комода была заставлена подставками с париками; Барбара пересчитала их — пять штук. А на стенах висели десятки профессионально сделанных портретов, служивших Киммо источниками вдохновения. Судя по снимкам — от Эдит Пиаф до Мадонны, — мальчик обладал весьма эклектичным вкусом.

— Откуда он брал бабки на все это? — вопросила Барбара, когда тетя Сэл предоставила им изучать имущество погибшего подростка, — Вроде она ничего не говорила про работу, а?

— Как тут не задуматься над вопросом, что именно передал Блинкер для продажи, — ответил Нката.

— Наркотики?

Он развел руками: может быть, да, а может, и нет.

— Точно одно: этого было много, — сказал он.

— Нужно найти парня, Уинни.

— Большого труда не составит, по-видимому. Походить, поспрашивать. Наверняка в квартале о нем кто-то слышал. Обычное дело.

В итоге они мало чего узнали, осмотрев комнату Киммо. Тонкая пачка открыток — на день рождения, на Рождество, на Пасху, все подписанные одинаково: «Любим тебя, детка, твои мамочка и папочка» — нашлась в глубине ящика комода, вместе с фотографией пары средних лет на залитом солнцем чужестранном балконе. Из-под кучи бижутерии на туалетном столике была извлечена газетная вырезка о профессиональной модели, которая в свое время — давным-давно, судя по пожелтевшей газетной бумаге, — поменяла пол. Журнал по парикмахерскому искусству при иных обстоятельствах мог бы свидетельствовать о карьерных устремлениях мальчика.

В остальном же комната Киммо была именно такой, какой Нката и Хейверс ожидали увидеть комнату пятнадцатилетнего подростка. Дурно пахнущие ботинки, трусы, валяющиеся под кроватью, непарные носки. В общем, самая обыкновенная мальчишеская спальня, если бы не наличие кое-каких вещей, превращавших комнату в обиталище гермафродита.

Когда осматривать было больше нечего, Барбара встала посреди комнаты и спросила у Нкаты:

— Уинни, ну и как ты думаешь, чем занимался наш Киммо?

Нката обвел взглядом помещение.

— У меня такое чувство, что об этом лучше всего спросить у Блинкера.

Оба они понимали, что немедленно начинать поиски товарища Киммо бессмысленно. Разумнее будет приступить к этому делу утром, когда работающие соседи Блинкера покинут квартиры и отправятся в офисы. Придя к такому решению, Хейверс и Нката вернулись к тете Сэл и бабуле, и Барбара расспросила их о родителях Киммо. Ее интерес к этой части биографии мальчика был вызван стопкой открыток, припрятанной в комнате, но для следствия эта информация, скорее всего, не пригодится. Этот жалкий тайник заставил Барбару задуматься о том, какие ценности и устремления бывают у людей.

О, они живут в Южной Африке, сказана бабуля. Переехали туда в тот год, когда Киммо исполнилось восемь. Его папа занят в гостиничном бизнесе, понимаете ли, и они поехали открывать шикарный СПА-салон. Конечно, забрать Киммо было в планах родителей (забрать, как только дело наладится). Но мама хотела сначала выучить язык, и времени на это ушло больше, чем ожидалось.

— Родителям о смерти сына сообщили? — спросила Барбара. — Ведь они…

Тетя Сэл и бабуля обменялись взглядами.

— …они живут далеко, а им наверняка захочется как можно скорее прибыть домой.

Последний вопрос Барбары не был простой формальностью. Она задала его не случайно — хотела заставить женщин признать то, о чем уже догадалась сама: родители Киммо называются родителями благодаря некой яйцеклетке, сперме и случайному их столкновению. А вообще-то папаша и мамаша озабочены вещами куда более важными, чем то существо, которое появилось на свет в результате слияния их тел.

Что, в свою очередь, напомнило ей об остальных жертвах. И о том неизвестном обстоятельстве, которое объединяет их всех.

Глава 5

На следующий день из седьмого спецотдела пришли две новости, которые подняли дух следственной группы. Был определен производитель шин, двое отпечатков которых обнаружили на земле рядом с телом в Сент-Джордж-гарденс. К тому же один из отпечатков позволял выделить характерный износ одной из шин; этот факт, несомненно, порадует прокурора, когда столичная полиция арестует (если когда-нибудь арестует) человека, владеющего двумя такими шинами и транспортным средством, на котором эти шины используются. Другая новость касалась веществ, найденных на педалях и цепи велосипеда, брошенного в Сент-Джордж-гарденс, и на всех четырех телах, фигурирующих в материалах следствия. Во всех случаях это было одно и то же вещество, из чего следовал однозначный вывод: убийца подобрал Киммо Торна в одном месте, убил в другом, после чего выбросил в Сент-Джордж-гарденс тело, велосипед и, возможно, серебряные рамки для фотографий. Все эти новости и выводы нельзя было назвать существенным прогрессом, но все же это был прогресс. Поэтому, когда Хеймиш Робсон вновь появился в Скотленд-Ярде с отчетом, Линли пребывал в настроении достаточно приподнятом, чтобы простить психолога — за то, что тому понадобилось на три с половиной часа больше тех двадцати четырех, которые были выделены Робсону по его же просьбе на подготовку информации, полезной следствию.

Ди Харриман забрала Робсона из приемной и отвела в кабинет Линли. Психолог отказался от предложенной послеобеденной чашки чая и без долгих церемоний прошел к столу для совещаний. Робсон не сел на стул, стоящий перед столом суперинтенданта, и Линли увидел в этом стремление психолога подчеркнуть свое равенство с полицейским офицером. Несмотря на внешнюю сдержанность, Робсон вел себя как человек, который не склонен пасовать перед кем бы то ни было.

Он выложил из портфеля на стол папку, большой блокнот и документы, переданные Линли во время их первого разговора днем ранее. Сложив все это перед собой аккуратной стопкой, он спросил у Линли, известно ли тому что-нибудь о методе создания психологического портрета. Линли ответил, что до сих пор ему не случалось работать вместе с подобными специалистами, хотя общее представление об их работе он имеет. Он не стал дополнять свой ответ воспоминаниями о том, с каким нежеланием согласился включить Робсона в команду, и не стал рассказывать, что Робсона позвали только в качестве дополнительного козыря для Хильера в общении с алчной оравой журналистов.

— Хотите, коротко расскажу об этом методе? — спросил Робсон.

— По правде говоря, не особенно.

Робсон внимательно посмотрел на полицейского. Глаза его за стеклами очков загадочно блеснули, однако он не счел нужным что-либо добавить, кроме малопонятной фразы:

— Ну, дальше будет видно, что и как.

После чего он раскрыл блокнот и приступил к делу.

Скотленд-Ярду нужно искать, говорил психолог, белого мужчину в возрасте между двадцатью пятью и тридцатью пятью годами. Внешне этот мужчина будет отличаться опрятностью и аккуратностью: чисто выбритый, с короткой стрижкой, в хорошей физической форме, поддерживаемой, вероятнее всего, физическими упражнениями. Он был знаком с жертвами до их последней встречи, хотя близким другом или даже приятелем тех молодых людей его назвать нельзя. Весьма умный, он все же не достиг больших успехов в жизни. В школе он, скорее всего, учился неплохо, но имел проблемы с дисциплиной, вызванные его хроническим неумением слушаться. За спиной у него будет внушительный список потерянных рабочих мест, и, хотя в настоящее время он, судя по всему, работает, специальность будет гораздо ниже его способностей. Можно не сомневаться, что в детские и юношеские годы он уже нарушал закон, например попадался на поджоге или жестоком обращении с животными. Семейный статус преступника — не женат, живет один или с властным родителем.

Несмотря на то что он уже кое-что знал о психологическом портрете, Линли не мог не испытывать недоверия к такому большому количеству подробностей о характере и внешности убийцы.

— Откуда вам все это известно, доктор Робсон? — спросил он.

Губы Робсона шевельнулись в улыбке, в которой, как психолог ни старался, сквозило самодовольство.

— Я полагаю, суперинтендант, вы действительно в курсе, чем занимается в следственной команде психолог, — сказал он. — Но знаете ли вы, почему этот метод оказывает реальную помощь? Психологические портреты редко бывают неточными, и тут дело обходится без хрустальных шаров, карт Таро и заклания жертвенных животных.

Это замечание сильно напоминало увещевания нежного родителя в адрес своенравного ребенка, и Линли вспомнил несколько способов восстановления авторитета — хотя бы формального. Но все это было бы пустой тратой времени.

— Давайте начнем наши отношения с чистого листа, — предложил он психологу.

Робсон снова улыбнулся, на этот раз искренне.

— Спасибо, — сказал он.

И поведал суперинтенданту, что для выявления убийцы достаточно лишь внимательно рассмотреть совершенное им преступление; именно этим занимаются американцы с тех пор, как ФБР выделило в своем составе группу поведенческой психологии. Благодаря многолетнему сбору информации о серийных убийцах и проведению опросов среди тех, кто находился в заключении, специалисты обнаружили, что существуют некие общие черты в психологическом портрете людей, совершивших преступления одного типа. И эти черты обязательно будут присутствовать. В данном случае, продолжал Робсон, следствие может взять за основу тот факт, что четыре убийства являются попытками добиться власти, хотя сам убийца может считать, будто его поступки вызваны совершенно иными причинами.

— Но дело не в том, что он просто получает удовольствие от акта убийства?

— Вовсе нет, — подтвердил Робсон. — Удовольствие здесь не играет роли. Этот человек совершает преступление, потому что он раздражен, отчаялся, лишен чего-то или унижен кем-то. Хотя удовольствие здесь может присутствовать, но только как вторичный фактор.

— Унижен жертвой?

— Нет. Нашего убийцу толкнул на путь преступлений некий источник стресса, но этим источником стресса была не жертва.

— Кто же тогда? Или что?

— Несправедливая, по мнению убийцы, потеря работы относительно недавно. Разрыв брачных или иных любовных отношений. Смерть близкого человека. Отказ в ответ на предложение руки и сердца. Судебный запрет. Внезапная утрата денег. Уничтожение родного дома огнем, наводнением, землетрясением, ураганом. Подойдет все, что способно превратить мир человека в хаос. Это и будет источником стресса.

— У нас у всех такое случается, — заметил Линли.

— Но не все мы психопаты. Источник стресса опасен не сам по себе, а в сочетании с психопатической личностью.

Робсон разложил веером фотографии, сделанные на местах преступлений, и продолжил анализ. Во всех случаях, говорил он, наличествуют признаки садизма — обожженные руки, например, — но убийца испытывал некое подобие жалости к своим жертвам. Об этом в каждом эпизоде свидетельствует тело жертвы: оно положено так, как традиционно укладывают в гроб умерших. Кроме того, последняя жертва была прикрыта чем-то вроде набедренной повязки. Это, сказал Робсон, называется психической компенсацией или психическим стиранием.

— То есть убийце эти преступления представляются печальным долгом, который он должен исполнить. Это его убеждение.

Линли показалось, что психолог заходит слишком далеко. То, что было сказано вначале, еще как-то можно проглотить. Но это? Компенсация? Наказание? Печальный долг? Зачем делать это четыре раза, если потом он сожалеет о содеянном?

— Для него, — сказал Робсон словно в ответ на вопросы, которые Линли так и не задал вслух, — конфликт состоит в потребности убивать; потребность же эта вызвана источником стресса. Эту надобность он может удовлетворить только актом убийства, хотя отлично осознает, что поступает плохо. Противостоять ей он не может.

— Правильно ли я понял вас, что он снова сделает это? — спросил Линли.

— Тут даже вопросов быть не может. Более того, потребность убивать будет только нарастать. Она уже нарастает — это мы можем понять по четырем известным нам убийствам. Вы сами можете видеть, что он поднимает ставки. Об этом говорит не только то, что он выбрасывает тела в местах, где его с большой долей вероятности могут заметить, но и те штуки, которые он проделывает с телами.

— Увеличивает количество оставленных меток?

— Да, он делает свою подпись более очевидной. Судя по всему, он считает, что полицейские слишком глупы, чтобы поймать его, поэтому ему хочется поддразнить вас немного. Он трижды обжигал ладони жертв, а вы не сумели увидеть связи между убийствами. Так что ему пришлось пойти дальше.

— Но почему он пошел настолько далеко? Разве недостаточно было просто разрезать живот последней жертвы? Зачем добавлять метку на лбу? Зачем эта набедренная повязка? Зачем он вырезал пупок?

— Если отбросить набедренную повязку как психическую компенсацию, то мы имеем разрез, отсутствующий пупок и метку на лбу. Разрез на теле можно трактовать как часть ритуала, который мы еще не сумели разгадать, а изъятый пупок — как жутковатый сувенир, с помощью которого убийца рассчитывает заново пережить событие. Остается только символ на лбу, который служит для сознательного усиления впечатления от совершенного действа.

— А как бы вы истолковали эту метку? — спросил Линли.

Робсон взял в руки одну из разложенных на столе фотографий — ту, где кровавый рисунок был отчетливо виден.

— Она чем-то напоминает клеймо, которым метят скот. Я имею в виду саму метку, а не то, каким способом она нанесена на тело. Круг с двумя двухголовыми крестами, которые делят его на четыре части. Он наверняка обладает каким-то конкретным значением.

— То есть вы считаете, что это не подпись преступника, в отличие от других характерных действий?

— Я думаю, это больше чем подпись, потому что символ слишком сложен для этого. Почему не поставить обычный крест, если нужно всего лишь пометить тело? Почему не один из своих инициалов? В любом случае это было бы гораздо быстрее, чем рисовать на жертве замысловатый символ. А время для убийцы, я полагаю, весьма важный фактор.

— Значит, эта метка служит двоякой цели.

— Да, такое у меня складывается впечатление. Ни один художник не подписывает свое произведение до тех пор, пока не закончит его, и тот факт, что символ нарисован кровью самой жертвы, говорит о том, что его нанесли на лоб уже мертвого человека. Так что — да, я думаю, это прямое послание.

— Полиции?

— Или жертве. Или семье жертвы. — Робсон собрал фотографии и отдал Линли. — Ваш убийца испытывает огромное желание быть замеченным, суперинтендант. Если это желание не удовлетворено уже обретенной известностью в прессе — а оно не удовлетворено, потому что потребности такого рода ничем не могут быть удовлетворены, — то он нанесет новый удар.

— Скоро?

— На вашем месте я ожидал бы этого очень скоро.

Психолог вернул Линли также копии полученных ранее отчетов. К ним он приложил свое заключение, которое вынул из папки, — аккуратно распечатанное, официальное, на бланке психиатрической больницы для преступников.

Линли собрал все в стопку, сверху положил визитную карточку психолога. Он размышлял над услышанным. Некоторые из его коллег, как было известно Линли, абсолютно доверяли этому искусству (или науке, если считать, что выводы основаны на неопровержимых эмпирических доказательствах), но сам он не принадлежал к их числу. Поставленный перед выбором, в любой ситуации он предпочел бы положиться на собственный мозг и кропотливо просеивать конкретные факты, а не создавать на основании этих самых фактов портрет неизвестного человека. Кроме того, он пока не видел практической пользы от такого портрета. Так или иначе, им предстоит найти убийцу среди десяти миллионов людей, населяющих Большой Лондон, и каким образом психологический портрет, нарисованный Робсоном, поможет следствию, Линли не представлял. А вот сам психолог, по-видимому, знал это. Он добавил последнюю деталь, словно поставив точку в отчете.

— Еще вам нужно подготовиться к контакту, — сказал он.

— Контакту какого рода? — спросил Линли.

— Убийца выйдет с вами на связь.

Наедине с Собой Он был Фу, Священное Существо, бессмертный Бог Того, Что Должно Случиться. Он есть истина, и путь принадлежит Ему. Он знает это, однако одного этого знания более не достаточно.

В Нем снова заговорила потребность. Она пришла раньше, чем Он ожидал. Она пришла спустя дни, а не недели, требуя действия. Но, несмотря на довлеющее желание судить и мстить, искупать и избавлять, Он двигался с осторожностью. Выбирать необходимо тщательно. Знамение подскажет Ему, и потому Он ждал. Потому что Ему каждый раз было знамение.

Одиночка — лучше всего, это основополагающая аксиома. И в таком городе, как Лондон, выбирать можно из бессчетного количества одиночек. Но только хорошенько изучив одного из них, Он сможет убедиться, что не ошибся с выбором.

Невидимый в камуфляже из окружающих Его пассажиров, Фу выполнял свою задачу в общественном транспорте. Избранный вошел перед Ним в салон автобуса и немедленно направился к лесенке, ведущей на второй этаж. Фу не поднялся за ним. Он остался на первом этаже автобуса, заняв позицию у поручня неподалеку от выхода, откуда лестница хорошо просматривалась.

Их поездка оказалась долгой. Автобус фут за футом пробирался через забитые транспортом улицы. На каждой остановке Фу безотрывно наблюдал за выходом, а между остановками развлекая Себя изучением попутчиков в нижнем салоне: Он смотрел на усталую мать с вопящим младенцем на руках, на старую деву с опухшими лодыжками, на школьниц в расстегнутых пальто и не заправленных в юбки блузках и на молодых выходцев из Азии, которые приблизили друг к другу головы и шептались, строя какие-то планы; он наблюдал за чернокожими подростками в наушниках: плечи их двигались в такт музыке, которую никто, кроме этих подростков, больше не слышал. Всех снедала нужда, но почти никто не сознавал этого. И никто из них не знал, кто стоит среди них. Анонимность — величайшее благо, дарованное большим городом.

Какой-то пассажир нажал на кнопку, давая знак водителю, чтобы тот притормозил у следующей остановки по требованию. На лестнице раздался топот ног, и в нижнем салоне появилась большая группа подростков разных национальностей. Фу видел, что Его избранник тоже был среди них, и стал пробираться ближе к двери. Он оказался прямо за спиной у Своей добычи и мог чувствовать его запах, пока стоял на ступенях в очереди на выход. Это был омерзительный запах пубертатного периода, беспокойный и резкий.

Ступив на тротуар, Фу задержался, чтобы дать мальчику время уйти вперед ярдов на двадцать. Пешеходов на улице было не так много; Он огляделся, пытаясь уяснить, где очутился.

Район был многонациональный: мимо Него проходили чернокожие, белые, азиаты и арабы. Они говорили на дюжине языков. Но, несмотря на то что все эти группы персонажей в этих местах не выглядели уж слишком странно и непривычно, каждый человек по отдельности находился здесь не в своей тарелке.

Так воздействует на людей страх, подумал Фу. Недоверие. Настороженность. Жди неожиданностей с любой стороны. Будь готов или бежать, или драться. А лучше оставайся незаметным, если это реально.

Его избранник придерживался последней методы. Он шагал, опустив голову, и будто не видел никого, кто проходит мимо. А это, думал Фу, только к лучшему, если принимать в расчет Его намерения.

Мальчик приблизился к цели путешествия, и оказалось, что он шел вовсе не к себе домой, как ранее предполагал Фу. Путь юноши проходил через коммерческую зону, заполненную магазинчиками, видеосалонами и букмекерскими конторами, и закончился у маленькой лавки с непрозрачными витринами, в которую мальчик и вошел.

Фу перешел на другую сторону улицы и встал в тени у магазина велосипедов. Оттуда Он мог никем не замеченным наблюдать за Своей добычей. Помещение, куда вошел мальчик, было ярко освещено, и, несмотря на холодную погоду, дверь была распахнута настежь. Там стояли и болтали друг с другом наряженные в пестрые одежды мужчины и женщины, между ними бегала шумная детвора. Интересующий Его мальчик разговаривал с высоким мужчиной в длинной разноцветной рубашке, доходящей до бедер. Кожа мужчины была цвета кофе с молоком, на шее висели резные деревянные бусы. Между ним и мальчиком, по-видимому, существовала какая-то связь, но менее близкая, чем между отцом и сыном. Потому что отца у добычи не было. Фу знал это. Значит, этот мужчина… этот человек приходится мальчику… Да уж, возможно, Фу все-таки ошибся в Своем решении.

Однако вскоре Он убедился, что все-таки был прав, выбрав именно этого мальчика. Толпа расселась на стульях, и начались занятия хоровым пением. Получалось плохо. Слов почти никто не знал, а аккомпанементом служила записанная на кассету музыка явно африканского происхождения, судя по барабанам, преобладающим в аранжировке. Запевала — тот самый мужчина, с которым разговаривал мальчик, — то и дело останавливал хор и заставлял начинать заново. Мальчик тем временем выскользнул на улицу. Застегнул молнию на куртке инаправился дальше, мимо торговых заведений. Сгущались сумерки. Фу, никем не замеченный, последовал за ним.

На одном из перекрестков подросток повернул и скрылся на другой улице. Фу ускорил шаги и, завернув за угол, буквально в последний миг успел заметить, что мальчик нырнул в дверь кирпичного здания без окон, рядом с обшарпанной закусочной для трудяг. Фу остановился, оценивая ситуацию. Было крайне нежелательно рисковать, ведь Его могли увидеть, но Он должен убедиться, что мальчик, который избран Им, соответствует требованиям.

Он приблизился к двери. Она оказалась не запертой, и Фу потянул ручку. Темный коридор вел в просторный зал, ярко освещенный. Из этого зала доносились удары, хрипы и изредка резкие, грубые команды: «Ну же, удар, где твой удар, черт возьми!» и «А теперь апперкот, давай!»

Фу вошел в дверь. Его нос сразу же подвергся атаке запаха пыли и пота, кожи и плесени, несвежей мужской одежды. Вдоль коридора на стенах висели плакаты, а на полпути к залу стоял застекленный шкафчик со спортивными наградами. Фу неслышно двинулся вдоль стены. Он уже почти подошел к залу, как вдруг раздался голос:

— Чего тебе тут надо?

Это был голос чернокожего, и при этом недружелюбно настроенного. Фу позволил Себе уменьшиться в размерах, перед тем как обернуться к обладателю голоса. На нижней ступеньке темного лестничного марша, который Фу раньше не заметил, стоял шкаф во плоти. Он был одет по-уличному и натягивал перчатки на широкие ладони.

— Ну, так чего ты ищешь? Это частное владение.

Фу нужно было избавиться от него, но потребность кое-что увидеть была еще более острой. Что-то подсказывало Ему, что в этом здании Он узнает все самое важное, необходимое для того, чтобы приступить к действиям.

— Извините, — сказал Он. — Я не знал, что это частное владение. Просто заметил, что отсюда вышли несколько парней, и захотел посмотреть, что здесь такое. Я в этом районе впервые.

Мужчина молча смотрел на Него.

— Я подыскиваю себе квартиру, — добавил Фу. Он улыбнулся приветливо. — Хожу, смотрю, изучаю район. Простите. Не хотел никого обидеть.

Для пущего эффекта Он ссутулился и покорно шагнул в сторону выхода, хотя не имел ни малейшего намерения уходить. Даже если громила выдворит Его на улицу силой, Он вернется сюда, как только этот черный уберется восвояси. Но чернокожий великан смилостивился.

— Ладно, можешь взглянуть, — сказал он. — Но смотри мне, никому не мешай, понял?

Фу почувствовал, как внутри Его раздувается пузырь гнева. Тон голоса, дерзость приказа. Он вдохнул спокойствия вместе со спертым воздухом коридора.

— А что здесь? — спросил Он.

— Зал рукопашной борьбы. Ну иди, ты же хотел посмотреть. Только постарайся, чтобы тебя не спутали с боксерской грушей!

И с этими словами чернокожий спортсмен ушел, довольный своими жалкими потугами на остроумие. Фу ждал, пока тот скроется за дверью. Его одолевал соблазн пойти за наглецом и показать ему, с кем он только что говорил. Желание мгновенно переросло в голод, но Он отказался подчиниться. Вместо этого Он прошел к ярко освещенному проему и, держась в темноте, оглядел зал, откуда доносились хрипы и удары.

Боксерские мешки, пневматические груши, два ринга. Гантели и штанги. Беговая дорожка. Скакалки. Две видеокамеры. Инвентарь повсюду. И повсюду мужчины, использующие этот инвентарь. В основном чернокожие, но были среди них и несколько белых парней. И мужчина, выкрикивающий команды, тоже белый, при этом лысый как младенец и с серым полотенцем, накинутым на плечи. Он тренировал двух боксеров на ринге. Они были чернокожими, потными и пыхтели, как загнанные собаки.

Фу взглядом отыскал мальчика. Тот уже успел переодеться в спортивный костюм и колотил в углу боксерский мешок. На спине выступили пятна пота.

Фу наблюдал за тем, как подросток молотит по мешку — без стиля и техники. Он просто бросался на цель и яростно осыпал ее ударами, не замечая ничего вокруг себя.

Ага, думал Фу. Путешествие через весь Лондон все-таки оправдало сопряженный с этим риск. То, чему Он сейчас был свидетелем, стоило даже унизительной интерлюдии с громилой в коридоре. Потому что впервые за все время слежки за избранником тот обнажил свою суть. Только сейчас.

В нем жил гнев, равный гневу самого Фу. Он действительно нуждается в искуплении.

Уинстон Нката снова не поехал домой сразу же после работы. Вместо этого он проследовал вдоль реки до моста Воксхолл, где перебрался на другой берег и вновь обогнул площадь Овал. Он ехал не думая, лишь сказав себе, что настало время. Пресс-конференция многое упростила. К этому времени Ясмин Эдвардс уже слышала или читала про убийства, а значит, цель его визита — сделать акцент на тех деталях, значение которых, возможно, ускользнуло от Ясмин.

Только припарковавшись напротив Доддингтон-гроув, Нката более или менее пришел в себя. И встреча с реальностью оказалась не самой приятной, потому что помимо способности рассуждать к нему вернулась и способность чувствовать, а чувствовал он, барабаня пальцами по кожаному рулю, не что иное, как трусость. Все ту же трусость.

С одной стороны, у него есть повод, который ему так нужен, повод зайти. Более того, у него есть долг, который он поклялся исполнять. Не такое уж это и сложное дело — передать ей необходимую информацию. Это его работа. Но отчего же он так взвинчен? Эту загадку ему ни за что решить.

И все же Нката знал, что лжет себе, и даже специально отвел на это дело тридцать секунд. У него было полдюжины оснований испытывать тревогу перед тем, как подняться на лифте в квартиру на четвертом этаже, и не последним из них было то, что он когда-то сделал намеренно по отношению к женщине, которая жила в этой квартире.

Он еще не совсем разобрался с тем, что побудило его взять на себя ответственность и поведать Ясмин Эдвардс о том, что ее любовница ей неверна. Одно дело — честно вести охоту за убийцей, и совсем другое — желать, чтобы убийцей оказался тот, кто стоит на пути Нкаты к… к чему? Он не хотел задумываться над ответом.

Он сказал себе: «Смелее, чувак» — и распахнул дверцу машины. Может, Ясмин Эдвардс и зарезала мужа, в результате чего отсидела срок за решеткой, но уж если дело меж ними дойдет до ножей, то Нката (и он был уверен в этом как ни в чем другом) имеет куда больше опыта в обращении с оружием, чем она.

В другое время он, чтобы проникнуть в лифт здания, позвонил бы в любую другую квартиру и состряпал бы для ответившего жильца историю — зачем полиции требуется попасть в подъезд. Тогда он поднялся бы на лифте и постучал в дверь Ясмин Эдвардс, которая и не догадалась бы, кто же стоит на пороге ее жилища. Но сейчас Нката не разрешил себе так поступить. Он набрал на домофоне номер ее квартиры и услышал ее голос, спрашивающий, кто там.

— Полиция, миссис Эдвардс. Мне нужно поговорить с вами, — сказал он.

Возникшая пауза заставила предположить, что хозяйка квартиры не узнала его голос. Однако секундой позже она открыла замок. Дверцы кабины разъехались в стороны, и Нката шагнул в лифт.

Он думал, что Ясмин встретит его в крытом переходе, у входа в квартиру, но дверь была плотно закрыта, как всегда, и окно гостиной задернуто, как положено на ночь, занавесками. Когда же он постучал, дверь сразу распахнулась. Это означает, заключил Нката, что она стояла в прихожей и ждала его прихода.

Она без выражения смотрела на него, и ей не приходилось поднимать голову. Потому что Ясмин Эдвардс была ростом в шесть элегантных футов, и выглядела она столь же впечатляюще, как и в первый раз, когда Нката увидел ее. Она уже сменила рабочую одежду, и сейчас на ней была только полосатая пижама. Больше на ней ничего не было, и он знал ее достаточно хорошо, чтобы догадаться: она сознательно не набросила халат, узнав, кто звонит в дверь. Так она показывала полиции, что ее уже ничем не напугаешь; она уже испытала в их руках самое плохое, что только возможно.

Яс, Яс, думал он. Он хотел остановить несказанные ею слова. Между нами все должно быть совсем не так. Но вслух он произнес лишь: «Миссис Эдвардс» — и потянулся за своим удостоверением, словно поверил, что она не узнала его.

— Чего тебе, парень? — спросила она. — Пришел высматривать еще одного убийцу? В этом доме только я одна способна на убийство, так на какой день мне нужно алиби?

Нката сунул удостоверение обратно в карман. Он не вздохнул, хотя очень хотелось.

— Можно поговорить с вами, миссис Эдвардс? — спросил он. — Если честно, это касается Дэна.

Невзирая на все усилия Ясмин, тревога отразилась на ее лице. Но она подозревала, что слова Нкаты могут быть какой-то уловкой, поэтому осталась стоять где стояла, загораживая проход в квартиру.

— Моего Дэна? — переспросила она. — Сначала выкладывай все мне, констебль.

— Теперь уже сержант, — заметил Нката. — Или это только портит дело?

Ясмин склонила голову набок. Нката вдруг понял, что ему недостает перезвона бусинок в сотне ее косичек, хотя и короткая стрижка была ей очень к лицу.

— Значит, сержант? Так ты об этом хотел рассказать Дэниелу?

— Я пришел поговорить не с ним, — терпеливо пояснил Нката, — а с вами. О Дэниеле. Могу сделать это в коридоре, если вам так удобнее, миссис Эдвардс, но вы замерзнете, если останетесь здесь.

И тут же лицо Нкаты вспыхнуло жаром: в этих словах отозвалась только что замеченная им подробность: кончики ее грудей затвердели под тонкой тканью пижамы, а кожа цвета грецкого ореха в глубоком вырезе пошла мурашками. Изо всех сил Нката старался не смотреть на незащищенное от зимнего холода тело Ясмин, но все равно в поле его зрения оставался нежный и гордый изгиб шеи, а под правым ухом была родинка, которой он раньше не замечал.

Ясмин бросила на него полный презрения взгляд и протянула руку за дверь, где, как было известно Нкате, находилась вешалка для верхней одежды. Она достала тяжелый кардиган и надела его, затем тщательно, не торопясь, застегнулась. Только когда все пуговицы были застегнуты, а воротник расправлен, она вновь обратила внимание на Нкату.

— Так лучше? — спросила она.

— Вам судить, не мне.

— Мам? — Это раздался голос ее сына, доносящийся из-за двери спальни, которая, как помнил Нката, располагалась слева от прихожей. — Ты уходишь куда-то? Кто…

За спиной Ясмин возникла фигурка Дэниела Эдвардса. Он взмахнул ресницами, когда увидел, кто к ним пришел, и расплылся в заразительной улыбке, обнажая идеальные белые зубы, такие крупные на лице двенадцатилетнего мальчика.

— Привет, Дэн, — сказал Нката. — Как дела?

— Привет! — ответил Дэниел. — Ты запомнил, как меня зовут.

— У них все записано, — сказала сыну Ясмин Эдвардс — У копов такая работа. Ты уже готов пить какао? Если хочешь, пей, я все приготовила. Уроки сделал?

— Ты зайдешь к нам? — спросил Дэниел у Нкаты. — У нас есть какао. Мама сама варит. Я поделюсь с тобой.

— Дэн! У тебя с ушами все в порядке?

— Извини, мама, — торопливо пробормотал Дэн и снова блеснул улыбкой.

Дэниел исчез в кухне. Сразу же застучали открываемые и закрываемые дверцы шкафчиков.

— Можно? — спросил Нката у матери мальчика, кивая головой в сторону гостиной. — На это уйдет не больше пяти минут. Обещаю вам, мне и самому пора домой.

— Я не хочу, чтобы ты пытался подобраться к Дэну…

Нката поднял руки в знак покорности.

— Миссис Эдвардс, я хоть раз беспокоил вас после того, что случилось? Нет, верно? Думаю, вы можете доверять мне.

Она как будто углубилась в размышления над тем, что сказал чернокожий полицейский, а тем временем из кухни продолжал доноситься веселый стук и звон посуды. Наконец она отошла от дверного проема, широко раскрыв дверь. Нката тут же шагнул в квартиру и закрыл за собой дверь, не давая ей возможности передумать.

Он быстро огляделся. Еще загодя он решил проявлять безразличие ко всему, что бы он ни нашел в квартире Ясмин; но любопытство взяло верх. Когда он впервые встретил Ясмин Эдвардс, она жила с любовницей-немкой — тоже бывшей заключенной, как и она сама, тоже отсидевшей срок за убийство, как и она. Теперь Нката не мог не задаться вопросом: кто пришел на смену немке?

Но ничто не говорило о том, что в жизни Ясмин появился кто-то другой; в доме все было по-прежнему. Он обернулся и увидел, что Ясмин наблюдает за ним, сложив руки на груди, а на лице ее читалось: «Удовлетворен?»

Нката ненавидел себя за то, что испытывает в ее присутствии робость. В общении с женщинами он не привык чувствовать себя так. Поэтому взял быка за рога:

— Миссис Эдвардс, недавно в городе был убит мальчик. Его тело нашли в парке Сент-Джордж-гарденс рядом с Расселл-сквер.

— Северный берег, — ответила она, пожимая плечами, словно хотела этим сказать, что к южному берегу это происшествие не может иметь никакого отношения.

— Это еще не все, — продолжал Нката. — Тот мальчик — лишь один из тех, кого находят по всему Лондону. Ганнерсбери-парк, Тауэр-Хамлетс, автостоянка в Бейсуотере, а теперь вот в Сент-Джордж-гарденс. Тот, кого нашли в парке, белый, а все остальные — смешанной расы. И юные, миссис Эдвардс. Совсем еще дети.

Она кинула быстрый взгляд в сторону кухни. Нката знал, о чем она думает, ведь ее Дэниел подпадал под это описание. Он юный, он смешанной расы. Но все-таки, нетерпеливо переступив с ноги на ногу, она сказала Нкате:

— Это все к северу от реки. Нас это не касается! И вообще, хотела бы я знать, зачем ты сюда явился?

Резкостью тона и торопливыми фразами она словно хотела защититься от страха за своего мальчика.

Прежде чем Нката успел ответить, в прихожую снова вышел Дэниел с чашкой дымящегося какао в руках. Старательно избегая материнского взгляда, он пошел прямо к Нкате:

— Я принес тебе на всякий случай, вдруг ты захочешь. Попробуй, может, сахару надо добавить, я не знаю, как ты любишь.

— Спасибо, Дэн.

Нката взял у мальчика кружку и похлопал его по плечу. Дэниел заулыбался, переминаясь с ноги на ногу.

— Да ты, похоже, вырос с тех пор, как мы виделись в прошлый раз.

— Угу, — кивнул Дэниел, — Мы измеряли. У нас отметки на стене в кухне. Хочешь, пойдем покажу. Мама замеряет меня первого числа каждого месяца. В этот раз я на два дюйма вырос.

— Надо же, так вымахать, — сказал Нката. — Кости-то болят?

— Ага! А ты откуда знаешь? А-а, потому что ты тоже быстро рос.

— В точку, — признал Нката. — Однажды за лето вытянулся на пять дюймов.

Дэн засмеялся. Он, по-видимому, настроился поболтать с Нкатой по душам, но мать положила конец этому намерению, резко окликнув сына. Дэниел взглянул на нее, однако снова повернулся к полицейскому.

— Иди пей свое какао, — подмигнул ему Нката. — Поговорим в другой раз.

— Да?

Всем своим видом мальчик будто умолял, чтобы ему пообещали встречу.

Ясмин Эдвардс не позволила этому произойти.

— Дэниел, этот человек пришел сюда по делу, только и всего, — отрезала она.

Этого хватило, чтобы мальчуган поплелся на кухню, напоследок успев лишь оглянуться на Нкату. Ясмин подождала, пока он не скроется из виду.

— Что-нибудь еще? — спросила она у Нкаты.

Он сделал глоток горячего какао и поставил кружку на кофейный столик с железными ножками, где стояла старая знакомая Нкаты — пепельница в форме красного каблука. Теперь, после ухода из жизни Ясмин Эдвардс любовницы-немки, пепельницей никто не пользовался.

— Сейчас вы должны проявлять особую внимательность, — произнес Нката. — К Дэну.

Ее губы сжались в полоску.

— Уж не хочешь ли ты сказать…

— Нет, — сказал Нката. — Вы — лучшая мать в мире, я не сомневаюсь в этом, Ясмин. — Он сам напугался из-за того, что назвал ее по имени, но она притворилась, будто ничего не заметила, и он был страшно благодарен Ясмин за это. — Я знаю, что у вас дел выше головы: и ваш бизнес с париками, и дела по дому, и все остальное. Дэн много времени проводит один, без вас, но не потому, что вы так хотите, а потому, что так получается. Мне нужно только сказать, что этот тип выбирает мальчишек такого возраста, как Дэн, и убивает их, а я не хочу, чтобы это случилось с Дэном.

— Он не идиот, — ядовито заметила Ясмин.

Однако Нката видел, что это всего лишь бравада. Она ведь тоже не была идиоткой.

— Я знаю, Яс. Но он… — Нката с трудом находил нужные слова. — Вы сами понимаете, что мальчик нуждается в общении с мужчиной. Это же очевидно. И, судя по тому, что мы знаем о тех мальчиках… Они сами шли с ним. Они не сопротивлялись. Никто ничего не видел, потому что видеть нечего — они доверяли ему, понятно?

— Дэниел никогда не пойдет за каким-то…

— Мы думаем, что у него микроавтобус, — перебил Нката, несмотря на явное ее нежелание слушать. — Вероятно, микроавтобус красного цвета.

— А я говорю, что Дэниел не ездит с кем попало. Не разговаривает с теми, кого не знает. — Она глянула в сторону кухни и понизила голос: — И что ты хочешь этим сказать? Что я не научила его самым простым вещам?

— Я знаю, что вы научили его всему, чему нужно. Как я уже говорил, мне кажется, что вы замечательная мать. Но это никак не меняет того, что уже есть внутри мальчика, Яс. А у него внутри — потребность общения с мужчиной.

— Думаешь, ты сможешь стать таким мужчиной, или что?

— Яс… — Произнеся ее имя один раз, Нката уже не мог остановиться — так нравилось ему, как оно звучит. Звучание ее имени становилось для него зависимостью, от которой нужно было избавиться как можно скорее, а не то он окажется за дверью — и глазом не успеет моргнуть. Поэтому он начал снова: — Миссис Эдвардс, я знаю, что Дэн много времени проводит один, потому что вы заняты. Это и не хорошо, и не плохо. Такова жизнь. Просто я хочу, чтобы вы понимали, что творится в нашем городе, слышите?

— Хорошо, — сказала она. — Я поняла. — Она прошла к выходу и взялась за ручку двери со словами: — Ты сделал то, ради чего сюда пришел, и теперь можешь…

— Яс! — Нката не сдавался. Он пришел, чтобы оказать этой женщине услугу, хочет она этого или нет, и услуга эта — разъяснить всю серьезность и опасность ситуации, чего Яс, по всей видимости, понимать не желала. — По улицам ходит негодяй, охотится за мальчишками вроде Дэниела, — выпалил Нката куда с большим жаром, чем намеревался. — Он сажает их в микроавтобус и обжигает им ладони до черноты. Потом он душит их и разрезает трупы. — Вот теперь Ясмин слушала его, это вдохновляло Нкату, и он продолжал что-то доказывать, хотя сам он не до конца понимал, что именно ему так хочется доказать. — А потом ставит на них метку кровью, их кровью. И после этого выставляет тела напоказ. А мальчики идут с ним, и мы не знаем почему, и до тех пор, пока не узнаем…

Он увидел, что выражение лица ее изменилось. Гнев, ужас и страх превратились в… Во что?

Она смотрела мимо него, она не отрывала взгляда от кухни. И он понял. Миг — и он понял, как будто перед ним щелкнули пальцами и он внезапно пришел в сознание. Нужды оборачиваться не было. Ему оставалось лишь догадываться, давно ли Дэниел стоит в дверях кухни и многое ли он услышал.

Кроме того, что он вылил на Ясмин Эдвардс ушат информации, в которой она не нуждалась и которую он в принципе не имел права разглашать, он еще и напугал ее сына, и Нката знал это, не оглядываясь, — точно так же, как знал, что визит слишком затянулся. В Доддингтон-гроув еще не скоро будут рады его видеть.

— Ну что, доволен? — яростно прошипела Ясмин Эдвардс, переводя взгляд с сына на Уинстона Нкату. — Увидел, что хотел? Услышал?

Нката оторвал от нее глаза и посмотрел на Дэниела. Тот стоял в дверях кухни с надкушенным тостом в руках, скрестив ноги так, будто ему срочно нужно в туалет. При виде огромных детских глаз Нката проникся жалостью к мальчику, которому пришлось услышать, как его мать пререкается с мужчиной.

— Я не хотел, чтобы ты слышал это, чувак, — сказал он Дэниелу, — В этом нет нужды, и мне очень жаль. Но на улице будь внимателен. Там убийца ищет мальчиков твоего возраста. Я не хочу, чтобы ты оказался на его пути.

Дэниел кивнул с мрачным видом и сказал:

— Ладно. — И когда Нката повернулся, чтобы выйти из квартиры, вслед ему раздалось: — Когда ты снова к нам зайдешь?

Нката не ответил на этот вопрос. Он сказал лишь:

— Главное — будь осторожен, хорошо?

Уже покидая квартиру, он рискнул в последний раз оглянуться на мать Дэниела Эдвардса. В его взгляде светилось послание: «Ну, что я тебе говорил, Ясмин? Дэниелу нужен мужчина».

Она ответила ему столь же красноречивым взглядом: «Что бы ты о себе ни думал, этот мужчина — не ты».

Глава 6

Прошло еще пять дней. Они были отданы той работе, из которой состоит всякое следствие по факту убийства, только в данном случае все усилия были возведены в куб, потому что команде приходилось вкалывать над серией убийств. Итак, часы складывались с часами, оборачивались долгими днями и еще более долгими вечерами, когда некогда было даже нормально поесть, — вот сколько времени отнимала рутинная тяжелая работа. На восемьдесят процентов эта работа состояла из бесконечных телефонных звонков, сличения фактов, сбора информации, опроса свидетелей и составления отчетов. Еще пятнадцать процентов труда уходило на то, чтобы собрать все данные воедино и попытаться в них разобраться. Три процента тратилось на пересмотр каждого факта дюжину раз: надо убедиться, что ничего не упущено, не забыто и не истолковано неверно. И только в оставшиеся два процента времени полицейские чувствовали, что дело продвигается. Для первых восьмидесяти процентов требовалось упорство и трудолюбие. В остальном отлично помогал кофеин.

На протяжении всего этого времени пресс-бюро выполняло свое обещание держать средства массовой информации в курсе событий, и помощник комиссара Хильер продолжал вызывать для участия в брифингах сержанта Уинстона Нкату — а зачастую и Линли тоже, — чтобы они служили для столичной полиции экспонатами в выставочной витрине «Ваши налоги в действии». Несмотря на отвращение к сути пресс-конференций и их целям, Линли не мог не признавать, что выступления Хильера перед журналистами возымели желаемый эффект: средства массовой информации пока еще не спускали на Скотленд-Ярд всех собак. Но это не делало его присутствие на конференциях менее тягостным.

— Мое время могло быть потрачено с большей пользой — в других направлениях, сэр, — со всей возможной дипломатичностью высказался он помощнику комиссара после третьего восхождения на трибуну.

— Это часть вашей работы, — последовал сухой ответ Хильера. — Умейте справляться.

Докладывать журналистам было почти не о чем. После того как инспектор Джон Стюарт разделил подчиненных сотрудников на рабочие группы, они работали с армейской точностью, что, разумеется, не могло не радовать инспектора. Группа номер один завершила изучение алиби, предоставленных всеми возможными подозреваемыми, которых они выкопали из числа недавних пациентов психиатрических лечебниц и бывших тюремных заключенных. То же самое было проделано ими в отношении тех, кто совершил преступления сексуального характера и был освобожден в последние шесть месяцев. Они добавили к своему списку всех, кто был осужден условно, а также бездомных — из числа тех, кто, по информации из ночлежек, вел себя подозрительно в дни совершения убийств. Но усилия полиции пока ни к чему не привели.

Тем временем группа номер два прошерстила все в окрестностях тех точек, где были найдены четыре мертвых подростка, в поисках свидетелей… в поисках хоть чего-нибудь. Ганнерсбери-парк по-прежнему выглядел самым многообещающим в этом смысле, и инспектор Стюарт намерен был, хоть «кровь из носу», как сам он выразился, найти тех, кто что-то видел. Не может быть такого, поучал он группу номер два, чтобы никто не заметил автомобиля, припаркованного ранним утром на Ганнерсбери-роуд, когда жертва номер один была доставлена в парк, потому что, как было точно установлено, в закрытый на ночь парк можно было попасть только двумя способами: через забор (что для человека, который несет на себе труп, было практически невозможно, если учитывать высоту забора — восемь футов) или через две заколоченные калитки на Ганнерсбери-роуд. Но пока опрос жителей домов, расположенных на этой улице, не принес группе номер два успеха. Опросили и водителей грузовиков — практически каждого, кто мог проехать мимо парка тем утром, событиями которого так интересовалось следствие, но результат также был нулевой. Аналогичные запросы в службы такси и курьерские фирмы тоже были безуспешны — пока, поскольку работа в этом направлении еще не была завершена.

Отправной точкой оставался красный фургон, замеченный в районе парка Сент-Джордж-гарденс. Но когда Агентство регистрации транспорта выдало Скотленд-Ярду список подобных автомобилей, находящихся в собственности жителей Большого Лондона, команда испытала глубокое разочарование: таковых было семьдесят девять тысяч триста восемьдесят семь штук. Даже составленный Хеймишем Робсоном портрет убийцы, позволяющий сузить круг автовладельцев до одиноких мужчин в возрасте двадцати пяти — тридцати пяти лет, не сократил это невозможное число до разумных пределов.

И в этой ситуации Линли тосковал по кинематографической версии жизни полицейского: краткий этап рутинной работы, чуть более долгий период размышлений, а потом — яркие сцены действия, в которых герой преследует злодея на суше, в воде и в воздухе, в темных аллеях, под виадуками и наконец загоняет его в угол и выбивает признание у изнемогшего противника. Однако в жизни все было совсем не так.

Но однажды после очередного появления перед журналистами в распоряжение следственной команды поступили три обнадеживающие новости, одна за другой.

Линли вернулся в свой кабинет как раз вовремя, чтобы ответить на звонок из седьмого спецотдела. Анализ черного вещества на всех телах и велосипеде позволил сделать ценное заключение: микроавтобус, который разыскивают полицейские, скорее всего, будет «фордом» модели «транзит». Анализируемое вещество образовалось при разложении определенного типа резиновой обивки, которая использовалась на полу микроавтобусов такого типа десять — пятнадцать лет назад. Уточнение марки и модели автомобиля сослужит добрую службу, сократив список, полученный от Агентства регистрации транспорта, хотя конкретные цифры станут известны только после того, как новые данные заведут в компьютер.

Когда Линли вошел в оперативный центр, чтобы поделиться этой новостью, его встретили еще одним сообщением. Тело, оставленное на автостоянке в Бейсуотере, опознали. Уинстон Нката прокатился в Пентонвилльскую тюрьму, чтобы показать фотографию второй жертвы убийцы Фелипе Сальваторе (тот сидел срок за вооруженное ограбление и нападение), и Сальваторе рыдал взахлеб, как пятилетний ребенок, узнав на фотографии своего младшего брата Джареда; о его исчезновении он заявил еще в тот день, когда парнишка впервые пропустил свидание со старшим братом. Что касается остальных членов семьи Джареда… Найти их оказалось не так-то просто по той причине, что мать убитого мальчика была в кокаиновой зависимости и любила перемену мест.

Третью новость тоже принес Уинстон Нката, который провел два утра в квартале Киплинг-истейт, пытаясь разыскать человека, о ком полиция не знала ничего, кроме его клички — Блинкер. Упорство сержанта вкупе с его хорошими манерами в конце концов было вознаграждено: некий Чарли Буров, более известный как Блинкер, проживающий у старшей сестры, был найден и даже выразил согласие рассказать о своих отношениях с Киммо Торном, жертвой из Сент-Джордж-гарденс. Встречаться в родном квартале он, однако, не пожелал, потому назначил встречу с полицейскими («только без формы», несколько раз подчеркнул он) в соборе Саутуорк, в пятом ряду с конца, слева от прохода, ровно в двадцать минут четвертого.

Линли ухватился за эту возможность — выбраться на несколько часов из душных помещений. Он позвонил помощнику комиссара рассказать последние известия, чтобы дать Хильеру материал для скармливания журналистам на следующей пресс-конференции, и велел сержанту Нкате проверить в отделе нравов, не состоял ли у них на учете Джаред Сальваторе, а затем съездить и поговорить с семьей мальчика. С собой Линли взял констебля Хейверс и отправился вместе с ней в направлении Вестминстерского моста.

Когда типичная для Тенисон-уэй неразбериха на дороге осталась позади, дальнейший путь к собору Саутуорк был прост и прямолинеен. Через пятнадцать минут после поворота с Виктория-стрит Линли и его спутница вошли в собор.

Со стороны алтаря доносились голоса — там стояла, похоже, группа студентов, внимающих разъяснениям какого-то человека, который указывал на детали убранства над амвоном. Три туриста, решившие посетить Лондон в межсезонье, перебирали открытки в книжном киоске напротив входа. Однако в церкви не было никого, кто был бы похож на человека, ожидающего встречи. Ситуация усложнялась и тем, что, подобно большинству средневековых соборов, Саутуорк был построен без скамей, поэтому не представлялось возможным определить «пятый ряд с конца слева от прохода», где мог бы притулиться Чарли Буров, он же Блинкер, в ожидании полицейских.

— Могу предположить, что раньше он не бывал здесь, — проговорил негромко Линли.

Хейверс, оглянувшись, вздохнула и шепотом выругалась, и он добавил:

— Следите за речью, констебль. Молния — не такая уж редкая штука, когда дело касается Бога.

— Он мог бы, по крайней мере, зайти сюда на разведку, — ворчала Хейверс.

— В лучшем из миров. — Наконец Линли разглядел у купели тщедушного юношу в черном, который украдкой поглядывал в их сторону. — Ага. Смотрите-ка, Хейверс. Это, должно быть, наш человек.

Он не убежал, когда они приблизились к нему, хотя и бросил нервный взгляд сначала на группу студентов перед амвоном, потом на туристов у книжного киоска. В ответ на вежливый вопрос Линли, не он ли является мистером Буровом, юнец буркнул:

— Да не, я Блинкер. А вы, значит, легавые?

При этом говорил он, почти не размыкая губ, как персонаж из плохого фильма ужасов.

Линли назвал себя и представил Хейверс, одновременно оглядывая собеседника. На вид Блинкеру можно было дать лет двадцать, а его лицо было бы абсолютно неприметным, если бы не обритая налысо голова и большое количество пирсинга, как раз достигшего пика моды. Колечки и гвоздики прорезывались сквозь кожу лица как серебряное проявление оспы, а когда он говорил — что было для него непросто, — то можно было заметить еще дюжину гвоздиков, пронзивших край языка. Линли не хотел даже думать, какую помеху они представляют собой во время еды. Ему с лихвой хватало слышать, какое препятствие они представляют собой при разговоре.

— По-моему, собор не лучшее место для нашей беседы, — сказал Линли, — Может, ты знаешь здесь неподалеку какое-нибудь место…

Блинкер согласился на кофе. Им удалось отыскать подходящее кафе поблизости, и Блинкер уселся за один из неопрятных пластиковых столов.

— Так я возьму спагетти, идет? — спросил он, изучив меню.

Линли передвинул источающую зловоние пепельницу в сторону Хейверс и сказал пареньку:

— С удовольствием угощу тебя.

Однако он содрогнулся при мысли о поглощении любой пищи (а тем более спагетти) в заведении, где ботинки прилипают к линолеуму, а книжечки меню выглядят так, будто нуждаются в дезинфекции.

Блинкер, очевидно, воспринял слова Линли как приглашение к пиру, потому что, когда к ним подошла официантка принять заказ, он добавил к спагетти с мясным соусом еще и бифштекс, два яйца, жареный картофель, грибы и сэндвич с тунцом и кукурузой. Хейверс заказала апельсиновый сок, Линли — кофе.

В ожидании заказа Блинкер схватил солонку и принялся катать ее между ладоней. Он не хочет разговаривать, пока «не пожрет», заявил он полицейским. Поэтому все трое молча сидели до тех пор, пока не прибыли первые тарелки с едой. Хейверс воспользовалась паузой, чтобы выкурить сигарету, а Линли смотрел на кофе и мысленно готовился к ужасному спектаклю — когда Блинкер начнет изуродованным языком заталкивать еду в рот.

К счастью, оказалось, что Блинкер вполне освоил этот трюк. Когда перед ним поставили блюдо с бифштексом и гарниром, он расправился с пищей быстро, беззвучно и — слава богу! — не демонстрируя окружающим внутренность рта. Собрав куском хлеба растекшийся по тарелке яичный желток и жир от бифштекса, он констатировал, что «так-то лучше», и изобразил на лице готовность перейти к разговору и сигарете, которую стрельнул у Хейверс. Официантка пообещала, что спагетти скоро будут готовы.

Он был «в полном отпаде от Киммо», сказал он. Но он предупреждал приятеля — предупреждал миллион раз — о том, чтобы тот не подставлялся незнакомым мужикам. Да только Киммо всегда утверждал, что риск того стоит. И что он всегда заставляет мужиков надевать презики… хотя, конечно, не каждый же раз он оборачивался в ключевой момент и смотрел, натянута резинка или нет.

— Говорил же ему: не в том дело, что какой-нибудь мужик заразит его, — бубнил Блинкер. — А в том, что с ним как раз и случилось. Никогда я не хотел отпускать его одного, никогда. Когда Киммо шел на улицу, я шел на улицу вместе с ним. Так все и должно было быть.

— А! — качнул головой Линли. — Понемногу начинаю понимать. Ты был сутенером Киммо Торна, верно?

— Эй, ничего подобного!

Блинкер явно обиделся на такое предположение.

— Значит, ты не был его сутенером? — вступила Барбара Хейверс — А кем же ты тогда ему приходился, скажи на милость?

— Я был его приятелем, — ответил Блинкер. — Присматривал за ним, чтобы никакого дерьма не случилось, если, например, какой-нибудь тип задумал бы что, помимо перепиха с Киммо. Мы работали вместе, одной командой. Я-то тут при чем, в самом деле, если им нравился Киммо, а не я?

Линли хотел сказать, что, вероятно, проститутка может понравиться клиентам или не понравиться из-за своей внешности, но решил не заострять внимание на этом моменте.

— В ту ночь, — спросил он, — когда Киммо пропал, он вышел на улицу без тебя?

— Да вы чего, я даже не знал, что он собирается на дело. За день до того мы пробили Лестер-сквер и нашли там компашку, которой хотелось поразвлечься, так что бабла мы срубили прилично, и нам пока не нужно было никого искать, да и Киммо сказал, что бабуля зачем-то просила его остаться дома в тот вечер.

— Такое случалось и раньше? — спросил Линли.

— Не-а. То есть я сразу должен был просечь, что дело нечисто, когда он так сказал, но я не врубился, потому что мне-то что, мне и так по кайфу. Я мог телик посмотреть… и вообще у меня тоже дела были.

— А поточнее? — спросила Хейверс. Так как Блинкер не ответил, а молча уставился в направлении кухни, откуда должны были появиться его спагетти под мясным соусом, она сформулировала вопрос по-иному: — Чем еще занимались вы двое, Чарли, помимо проституции?

— Эй! Я же говорил: мы никогда не…

— Давай не будем тут в игры играть, — перебила его возражения Хейверс — Можешь наводить какую угодно тень на плетень, но истина в том, что если тебе платят деньги, Чарли, то это не настоящая любовь. А вам платили деньги, правильно я понимаю? Ведь ты именно это нам сказал? И не потому ли вам не нужно было снова искать клиентов на следующий вечер? Потому что, развлекая «компашку» на Лестер-сквер, Киммо заработал достаточно денег, чтобы тебе хватило на неделю, а то и больше, так ведь? Но вот какой вопрос меня мучает, Чарли: а что ты сделал со своей долей? Выкурил? Выколол? Вынюхал? Что?

— Да я вообще не обязан с вами тут разговаривать! — запальчиво произнес Блинкер. — Могу вообще вот встать и уйти, и черта с два вы меня поймаете…

— И даже не попробуешь свои спагетти? Под мясным соусом? — спросила Хейверс — Только не это, черт возьми.

— Хейверс! — произнес Линли тем тоном, который обычно использовал (с переменным успехом), чтобы обуздать ее. Он спросил Блинкера: — Часто ли такое случалось, чтобы Киммо уходил один?

— Иногда бывало, ну да. Я же говорил. Я предупреждал его, но он все равно делал, как хотел. Я говорил, что это небезопасно. Он же мелкий такой был, Киммо, и если он ошибется с тем, кому дает… — Блинкер смял сигарету и отвернулся. Его глаза наполнились влагой, — Кретин несчастный, — проговорил он.

Наконец прибыли его спагетти вместе с банкой тертого сыра, который выглядел как опилки, страдающие недостатком железа. Тщательно посыпав сыром пасту, Блинкер снова принялся за еду. Очевидно, аппетит его взял верх над эмоциями. Дверь кафе открылась, и в зал вошли двое рабочих в джинсах, побелевших от штукатурки, и в заляпанных цементом ботинках на толстой подошве. Они по-приятельски поздоровались с поваром, который маячил в окошке для подачи блюд, и выбрали столик в углу, где официантка приняла у них заказ, не сильно отличающийся от того, что сделал Блинкер двадцатью минутами ранее.

— Сколько раз говорил я ему, что это случится, если он будет ходить один, — сказал Блинкер, покончив со спагетти. Теперь он ждал сэндвич с тунцом и кукурузой. — Говорил ему снова и снова, но он разве слушал? Он считал, что разбирается в мужиках. От плохих, сказал он, так и пахнет — плохо. Как будто они слишком долго думали о том, что хотелось бы им сделать с тобой, отчего, мол, кожа у них жирная становится. Я ему говорю, ерунда это все и что он должен всегда брать меня с собой, всегда, но ему хоть кол на голове теши, и вот видите, как все вышло.

— Так ты думаешь, это сделал один из его клиентов? — спросил Линли. — Киммо был один и ошибся в своем выборе?

— Ну да, что же еще?

— Бабушка Киммо утверждает, что это ты втравил его в неприятности, — сказала Хейверс, — По ее словам, он сбывал краденые вещи, которые ему передавал ты. Что скажешь на это?

Блинкер встал со стула, будто смертельно обиженный.

— Никогда! — выпалил он. — Лживая ведьма, вот кто она такая. Корова старая. Она с самого начала точила на меня зуб, а теперь пытается засадить за решетку, да? Ну так вот, если и были у Киммо неприятности, то я к этому никаким боком. Да вы сами поспрашивайте в Бермондси, кто знает Блинкера и кто знает Киммо, — тогда узнаете. Так и сделайте.

— Бермондси? — переспросил Линли.

Но Блинкер больше не желал говорить. Он весь кипел при мысли, что на него указали как на вора, а на самом-то деле он вовсе не вор, нет, он просто обычный сводник, предлагающий почтенной публике услуги пятнадцатилетнего мальчика.

Линли спросил:

— Вы, случайно, не были любовниками, ты и Киммо?

Блинкер пожал плечами, словно счел вопрос несущественным. Он оглянулся в ожидании сэндвича, увидел, что тот готов и стоит в окошке выдачи, и пошел за ним сам.

— Не спеши, приятель, — окликнула его официантка. — Сейчас я сама тебе все принесу.

Блинкер ее проигнорировал и пришел с сэндвичем к столу. Но садиться он больше не стал. И есть не стал. Вместо этого он завернул сэндвич в использованную салфетку и сунул сверток в карман поношенной кожаной куртки.

Линли, наблюдавший за Блинкером, заметил, что юноша не столько возмущен последним вопросом, сколько расстроен, и это чувство, по-видимому, стало неожиданным для него самого. Мышцы его рта подрагивали, и Линли получил ответ на интересующий его вопрос. Да, Блинкер и убитый подросток были любовниками, если и не в последнее время, то раньше — вероятно, до того, как они встали на путь добывания денег с помощью тела Киммо.

Блинкер бросил на полицейских угрюмый взгляд, когда застегивал молнию на куртке.

— Как я уже говорил, у Киммо не было бы проблем, если бы он держался со мной, — сказал он. — Но Киммо все делал по-своему, хотя я предупреждал его. Он думал, что все уже знает. И вот что вышло из этого знания.

С этими словами он развернулся и направился к двери, оставив Линли и Хейверс изучать остатки его спагетти под мясным соусом.

— Даже спасибо не сказал за обед, — заметила Хейверс, Она взяла вилку Блинкера, намотала на нее две длинные макаронины и поднесла вилку к лицу, словно хотела изучить творение здешнего повара в деталях. — Но вот его тело… Тело Киммо. Ни в одном из отчетов не сказано, что перед смертью имело место сексуальное сношение, а?

— Верно, — согласился Линли.

— А это означает…

— А это означает, что его смерть не связана с работой на улице. Если, конечно, они просто не успели заняться сексом до того, что случилось той ночью.

Линли переставил почти нетронутую чашку кофе на центр стола.

— Но если мы исключим секс как часть… — продолжила свою мысль Хейверс.

— Тогда встает такой вопрос: как вы относитесь к подъему до рассвета?

Она посмотрела на него:

— Бермондси?

— Да, мне кажется, это наша следующая остановка.

Линли с легким удивлением смотрел, как она размышляет над этими словами, по-прежнему держа вилку со спагетти у себя перед носом.

Наконец она кивнула, но выглядела при этом не очень довольной.

— Надеюсь, вы планируете присоединиться к этому раннему походу.

— Вряд ли я смогу допустить, чтобы дама бродила по предрассветному Южному Лондону в одиночку, — ответил Линли.

— А вот это хорошая новость.

— Рад слышать. Хейверс, зачем вы взяли вилку? Что вас так интересует в этих спагетти?

Она глянула на него, затем снова перевела взгляд на вилку, застывшую в пяти дюймах от ее лица.

— Как что? — спросила она, сунула спагетти в рот, с задумчивым видом разжевала и вынесла вердикт: — Над соусом им нужно еще поработать.

Джаред Сальваторе, вторая жертва убийцы (которого в следственной команде стали называть «Красный фургон», за неимением лучшего определения), жил в Пекеме, в восьми милях от того места, где было найдено его тело. Поскольку Фелипе Сальваторе, находясь в Пентонвилльской тюрьме, не мог указать точного местопребывания его семьи, Нката сначала отправился по последнему известному адресу, то есть в квартиру в дебрях квартала Северный Пекем. Это была местность, где с наступлением темноты никто не выходил на улицу без оружия, где копов не жаловали, а территория была поделена между бандами. Здесь совместное проживание являло свои худшие стороны: унылые ряды сохнущего белья на веревках, натянутых между балконами и водосточными трубами, поломанные, лишенные шин велосипеды, тележки из супермаркетов, брошенные ржаветь, и мусор во всех своих ипостасях. По сравнению с Северным Пекемом родной квартал Нкаты выглядел как Утопия в день открытия.

По адресу, который числился за семейством Сальваторе, Нката никого не нашел. Он обошел всех соседей, но те либо ничего не знали, либо не хотели ничего говорить. Наконец сержант отыскал человека, заявившего, что «придурковатая корова со своими сопляками» была изгнана из дома послемонументальной битвы с Навиной Крайер и ее командой, все члены которой происходили из квартала Клифтон. Дальнейшая судьба семьи Сальваторе была неизвестна. Но, получив новое имя — то бишь имя Навины Крайер, — Нката смог продолжить поиски в Клифтоне, куда он и отправился в надежде раздобыть хоть какие-то сведения о Джареде Сальваторе.

Навина оказалась шестнадцатилетней девушкой на поздней стадии беременности. Проживала она вместе с матерью, двумя своими младшими сестрами и парой карапузов в подгузниках; чьи это карапузы, за все время разговора Нкаты с девушкой так и не стало ясно. В отличие от обитателей Северного Пекема Навина горела желанием поговорить с полицией. Однако она долго всматривалась в удостоверение Нкаты, еще дольше разглядывала самого Нкату и только после этого впустила его в квартиру. Ее мать на работе, сообщила она сержанту, а остальные — очевидно, она имела в виду сестер — пусть сами за себя отвечают. Она провела Нкату на кухню. На обеденном столе высилась гора грязного белья, а воздух казался густым от запахов детских подгузников, использованных по назначению.

Навина прикурила сигарету от горелки на закопченной газовой плите. Ее живот выпирал так далеко, что было удивительно, как девушка умудряется стоять прямо. Под тонкой тканью ее леггинсов просматривались толстые, как черви после дождя, вены.

— М-да, почти вовремя, — заявила она неожиданно. — И что это вдруг у вас загорелось? Я почему спрашиваю: в следующий раз хочу знать, с какого края за вас браться, чтобы толку добиться.

Нката попытался разобраться в услышанном. Судя по всему, она ожидала визита из полиции. Если учесть информацию, полученную от единственной жительницы Северного Пекема, способной к диалогу, то можно сделать вывод, что Навина сейчас говорит о последствиях (каких именно, еще предстояло разобраться) ее столкновения с миссис Сальваторе.

— Одна женщина в Северном Пекеме… — проговорил он. — Она говорит, что вы, может быть, знаете, где сейчас находится мать Джареда Сальваторе. Это правда?

Навина сузила глаза. Она сделала глубокую затяжку (настолько глубокую, что Нката поморщился от боли за ее нерожденного ребенка) и выдула через ноздри дым. Посмотрев на Нкату, она углубилась в изучение своих ногтей на руках — покрашенных ярко-розовым лаком, как и ногти на ногах. Наконец она медленно произнесла:

— Что насчет Джареда? От него слышно что-нибудь?

— Надо кое-что передать его матери, так что скажите, где мне ее искать, — как можно туманнее ответил Нката.

— Как будто ей не все равно. — Голос Навины звенел от презрительной насмешки. — Как будто Джаред значит для нее больше, чем доза. Эта сука даже не знала, что он пропал, пока я ей об этом не сказала, мистер, и если вы найдете ее под какой-нибудь машиной — потому что где же ей еще приткнуться, из Северного Пекема-то ее вытурили, — то передайте ей, что я желаю ей сдохнуть. Я с радостью приду на ее похороны, чтобы только плюнуть в гроб.

Она сделала еще одну затяжку. Нката заметил, что пальцы у нее дрожат.

— Навина, а вы не могли бы рассказать немного подробней? — попросил он. — Я ничего не понимаю.

— Как это? Что еще я должна вам сказать? Его нет уже бог знает сколько, а это совсем на него не похоже, вот о чем я твержу вам снова и снова. Да только никто и слушать меня не желает, и я уже готова…

— Погодите-ка, — перебил поток эмоций Нката. — Вы не присядете вот сюда, пожалуйста? Я стараюсь разобраться, а вы слишком торопитесь.

Он вытащил стул из-под стола и кивнул ей, чтобы она садилась. В этот момент в кухню приковылял один из безродных карапузов. Его неуверенные шажки затруднялись подгузником, висящим почти до колен. Навина отвлеклась от беседы с полицейским, чтобы переодеть малыша. Вот каков был процесс переодевания: полный подгузник сорвали и швырнули в мусорное ведро (к счастью, содержимое подгузника при этом не разлетелось во все стороны), а новый памперс бесцеремонно натянули на ребенка. Прилипшие к телу малыша фекалии остались без внимания. Покончив с гигиеной, Навина сняла с полки коробочку сока и вручила ребенку, предоставив ему самостоятельно разбираться, как отсоединить упакованную в пластик трубочку и вставить ее в запечатанное фольгой отверстие. Потом она с трудом опустилась на стул. Все это время сигарета висела у нее между губ, но теперь она затушила ее в пепельнице, которую выудила из-под завалов грязного белья.

— Вы хотите сказать, что сообщили в полицию об исчезновении Джареда? — спросил Нката.

— Я сказала об этом копам, как только он в первый раз не пришел на мои занятия для беременных. Я сразу поняла, что с ним что-то не так, ведь раньше он всегда приходил. Он заботится о своем ребенке.

— Так он отец ребенка? — не сдержал удивления Нката. — Джаред Сальваторе — отец вашего ребенка?

— И гордится этим. Гордится с самого начала. Всего-то тринадцать лет, не многие парни начинают так быстро, и ему нравилось это, моему Джареду. В тот день, когда я ему сказала, у него так встал, вы и не поверите.

Нката хотел было спросить у Навины, о чем она думала, когда путалась с мальчишкой, которому надо ходить в школу и думать о своем будущем, а не болтаться без дела и детей плодить, но он не спросил. Навина, если уж на то пошло, сама еще не вышла из школьного возраста, во всяком случае, ей следовало бы заняться чем-то более полезным, а не отдаваться похотливому подростку тремя годами младше ее. Должно быть, они занимались этим еще тогда, когда Джареду было двенадцать. У Нкаты закружилась голова при одной мысли об этом. Страшно представить, ведь в двенадцать лет он и сам бы, при наличии согласной девицы, мог радостно выбросить свою жизнь на помойку, дорвавшись до плотских утех и потеряв способность думать о чем-либо еще.

— Мы получили информацию от Фелипе Сальваторе, в настоящее время отбывающего срок в Пентонвилле, — сказал он Навине. — Джаред не пришел на свидание с ним, хотя и обещал, и Фелипе заявил о его исчезновении. Было это недель пять или шесть назад.

— Да я же через два дня сказала этим олухам! — воскликнула Навина. — Через два дня после того, как он не пришел на занятия, а он всегда раньше приходил. Я говорила легавым, но они меня не слушали. Они ни одному моему слову не поверили.

— Когда это было?

— Уже больше месяца назад, — сказала она. — Иду я в участок и говорю парню в приемной, что хочу заявить: пропал человек. Он спрашивает: «Кто?» — и я говорю: «Джаред». Я говорю ему, что он не пришел на занятия для беременных и что даже не звякнул мне, что совсем на него не похоже. А они тут же решают, что он сбежал от меня, понимаете, из-за ребенка. Они говорят, что надо подождать еще день или два, и, когда я снова прихожу, велят еще подождать. И я все хожу к ним и говорю, а они запишут мое имя да Джареда, и все. И никто больше ничего не делает!

Она начала плакать.

Нката поднялся со стула и подошел к ней. Он положил руку ей на затылок. Подушечками пальцев он чувствовал, какая она худенькая и какая теплая плоть в том месте, где он касался ее. И тогда он догадался, сколь привлекательна она была до того, как безобразно распухла от бремени, вынашивая дитя тринадцатилетнего подростка.

— Мне очень жаль, — проговорил Нката. — В местном участке должны были вам поверить. Я не оттуда.

Она подняла к нему мокрое лицо.

— Но вы же сказали, что вы коп… А откуда вы тогда?

Он сказал ей. Потом со всей возможной деликатностью сообщил остальное: отец ее ребенка погиб от рук серийного убийцы; погиб он, скорее всего, в тот самый день, когда не явился на занятие для беременных, и он был одной из четырех жертв, которые, подобно ему, были подростками. Их тела были найдены слишком далеко от родных домов, чтобы их кто-нибудь сразу опознал.

Навина слушала, и ее темная кожа блестела от слез, которые продолжали бежать по щекам. Нката разрывался от желания утешить ее и втолковать ей хоть каплю здравого смысла. На что она вообще рассчитывала, недоумевая он про себя. Он хотел спросить у Навины: неужели она думала, что тринадцатилетний мальчишка останется с ней навсегда? Дело, конечно, не в том, что он может умереть, хотя, бог свидетель, не так уж редко юноши с темным цветом кожи не доживают и до тридцати. А дело в том, что рано или поздно он одумался бы и понял, что жизнь — это гораздо большее, чем бессмысленное размножение, и тогда он захотел бы лучшего, чем бы оно ни обернулось для него.

Победила жалость. Нката выудил из кармана куртки платок и вложил ей в руку.

— Вас должны были выслушать в участке, но почему-то этого не сделали, — сказал он. — Я не могу объяснить вам почему. Мне очень жаль, Навина.

— Вы не можете объяснить? — горько повторила она. — Да что я для них такое? Беременная девица, залетевшая от мальчишки, которого застукали с двумя ворованными кредитками, — и это все, что они помнят о нем. Да еще то, что он пару раз выхватывал сумочки у прохожих. Однажды с приятелями пытался взломать «мерседес». Тот еще хулиган, мы и не почешемся искать его, еще чего! Так что катись отсюда, девка, хватит дышать нашим драгоценным воздухом, большое спасибо. Ну и что, а я любила его, любила, и мы хотели жить вместе, и он уже начал строить эту жизнь. Он учился готовить, собирался стать настоящим шеф-поваром. Вот спросите у кого угодно. Послушайте, что вам скажут.

Готовить? Шеф-повар? Нката вынул элегантную книгу для записей в кожаном переплете, которую использовал как рабочий блокнот, и карандашом записал услышанное. Расспрашивать Навину подробнее ему не хватило духу. Да с ее слов уже было понятно, что в Пекемском полицейском участке про Джареда Сальваторе могли много чего порассказать.

— Как вы себя чувствуете, Навина? — спросил он. — Может, мне позвонить кому-нибудь, чтобы вам помогли?

— Да, маме, — ответила она, всхлипывая.

Впервые за все время общения она стала похожа на шестнадцатилетнюю девушку и позволила своим чувствам отразиться на лице. Нката увидел, что она испугана. Испугана, как и многие девушки, которые воспитывались в обстановке, где никто не был в безопасности и все находились под подозрением.

Ее мать работала в столовой при местной больнице, и, когда Нката дозвонился до нее, она сказала, что приедет немедленно.

— Надеюсь, это не роды? — с тревогой спросила женщина и, услышав, что ситуация совсем иного рода и что ее присутствие просто послужит для дочери большим утешением, выдохнула: — Ну ладно, спасибо и на этом.

Он оставил Навину дожидаться прихода матери, а сам поехал из Клифтона в полицейский участок Пекема, который располагался недалеко от Хай-стрит. В приемной белый констебль писал что-то за столом, и, чтобы оторваться от своих дел и поднять глаза на подошедшего Нкату, ему потребовалось времени на секунду больше, чем было необходимо. После этого он произнес с удивительно безразличным выражением лица:

— Чем могу?

Представляясь сержантом полиции и показывая удостоверение, Нката испытал особое удовольствие. Он пояснил, по какому делу пришел сюда. Стоило ему упомянуть фамилию Сальваторе, как оказалось, что никаких дальнейших объяснений не требуется. В участке сложнее было бы найти человека, который ничего не знает о славной семейке Сальваторе, чем того, кто не сталкивался с ними в связи с тем или иным нарушением закона. Помимо Фелипе, сидящего в Пентонвилле, был еще один — его брат, пребывающий в предварительном заключении по обвинению в нападении. Мать имела неприятности с полицией начиная со школьной скамьи, а сыновья, казалось, из кожи вон лезли, чтобы превзойти ее. Поэтому нужно было не искать того, кто мог бы поговорить с сержантом Нкатой о Джареде, а, скорее, выбирать, с кем именно Нката хотел бы побеседовать, потому что практически все здешние сотрудники могли рассказывать о Сальваторе часами.

Нката сказал, что предпочел бы встретиться с человеком, который принял заявление о пропаже Джареда Сальваторе от Навины Крайер. Тут выяснилось, что никаких записей о приходе Навины в участок нет, и тогда возник деликатный вопрос — почему ее заявление не было зарегистрировано. Однако Нката не желал отвлекаться на это. Он выразил надежду, что, даже если в участке и не зарегистрировали заявление девушки, то хотя бы выслушали ее. Вот с человеком, который общался с Навиной, он бы и поговорил.

Оказалось, что с Навиной общался констебль Джошуа Сильвер. После звонка от дежурного он вышел в приемную и отвел сержанта в кабинет, который с ним делили еще семеро полицейских. Места в кабинете было мало, а шума — много. Констебль Сильвер имел в своем распоряжении выгороженный закуток между созвездием постоянно трезвонящих телефонов и шкафом для хранения документов; туда-то он и привел Нкату. Да, признался констебль, это он — тот самый сотрудник, который принял Навину в участке. Не во время первого ее прихода, когда ей даже не удалось пройти дальше стола дежурного, а во второй и третий раз. Да, он записал информацию, полученную от Навины, но, по правде говоря, не воспринял ее слова всерьез. Младшему Сальваторе было тринадцать лет. Сильвер решил, что парнишка сделал ноги, чего и следовало ожидать, стоило только взглянуть на живот подружки. Ничто в прошлом Джареда не предполагало, что он будет ждать такого благословенного события где-то поблизости.

— Мальчонка с восьми лет не в ладах с законом, — поведал констебль. — Впервые он предстал перед магистратом, когда ему было девять, — за то, что украл сумочку у старой леди. А в последний раз его приволокли в участок за взлом и кражу на одной из здешних заправок. Планировал сбыть награбленное добро на барахолке, вот какой он, наш Джаред.

— Вы знали его лично?

— Ну да, как и все в участке.

Нката протянул ему фотографию тела, которое Фелипе Сальваторе опознал как тело своего брата. Констебль Сильвер бросил взгляд на снимок и кивнул, подтверждая слова Фелипе. Да, это действительно Джаред. Миндалевидный разрез глаз, приплюснутый кончик носа. Все младшее поколение Сальваторе унаследовало дар смешения рас их родителей.

— Отец филиппинец. Мать негритянка. Совсем дурная на голову.

Сильвер вдруг понял, что его слова могут быть восприняты как оскорбление, и поднял обеспокоенный взгляд на Нкату.

— Это мне известно.

Нката забрал снимок. Его интересовали кулинарные курсы, которые, вероятно, посещал Джаред.

О курсах Сильвер ничего не знал и объявил, что эта информация — либо фантазии Навины Крайер, либо вранье Джареда Сальваторе. Зато он точно знал, что дело Джареда было направлено в отдел малолетних правонарушителей, где социальный работник пытался перевоспитать подростка — и не преуспел, судя по всему.

— А местный отдел малолетних правонарушителей не мог направить Сальваторе на такие курсы? — спросил Нката — Там ребятам не помогают найти работу?

— Наш Джаред жарит рыбу в ресторане за углом? Да скорее свиньи научатся летать, — заявил Сильвер. — Лично я бы лучше с голоду умер, чем съел то, что приготовит этот парень. — Сильвер достал из ящика стола скрепку и стал чистить грязь под ногтем большого пальца. — Хотите знать правду о подонках вроде братьев Сальваторе? Большинство из них заканчивают там, куда всю жизнь стремятся, и Джаред точно такой же, как и все они. Навина Крайер не захотела этого понять. Фелипе уже за решеткой; Маттео под следствием. Джаред — третий по старшинству, так что он был бы следующим. Благодетели в отделе малолетних правонарушителей могли бы попытаться уберечь его от тюрьмы, но с самого начала все было против них.

— Что «все»? — поинтересовался Нката.

Сильвер стряхнул со скрепки грязь, вытащенную из-под ногтя, на пол и посмотрел на Нкату.

— Не хочу вас обижать, приятель, — сказал он осторожно, — но вы исключение. Вы не правило. И наверное, у вас были кое-какие преимущества. Но бывают времена, когда людям выше головы не подпрыгнуть, и сейчас как раз такое время. Если ты начал плохо, то закончишь еще хуже. Просто такова жизнь.

«Жизнь мы строим сами, только иногда нам нужна чья-то помощь, — хотел ответить Нката. — Судьбы не высекаются в камне при рождении».

Но он промолчал. Он получил то, зачем пришел. Для него не стало яснее, почему исчезновение Джареда Сальваторе прошло незамеченным для полиции, но ясности в этом вопросе он и не искал. Просто такова жизнь, как сказал констебль Сильвер.

Глава 7

Направляясь в тот вечер домой, Барбара Хейверс чувствовала себя чуть ли не счастливой. Во-первых, беседа с Чарли Буровом, также известным как Блинкер, давала надежду на то, что следствие сдвинется наконец с мертвой точки. А во-вторых, день, который она провела вне стен оперативного центра и посвятила конкретной сыскной работе, да еще в компании с Линли, заставил ее призадуматься: а так ли уж ей необходимо восстановление в звании? Рассуждая в таком ключе, она нашла местечко, чтобы приткнуть «мини», и даже припустивший дождь и ветер, бросавший ледяные капли ей в лицо, не испортили ей настроения. Она просто прибавила шагу и, в такт песенке, которую она неожиданно для себя вдруг стала напевать, заспешила к Итон-виллас.

Свернув на подъездную дорожку, она кинула взгляд на окна квартиры на первом этаже. В жилище Ажара горел свет; в одном окошке Барбара разглядела Хадию, сидящую над раскрытой тетрадью за столом.

Уроки, подумала Барбара. Хадия была прилежной ученицей. Хейверс невольно остановилась под окном, наблюдая за девочкой, сидящей в свете лампы. В этот момент в комнату вошел Ажар, прошел мимо дочери. Хадия проводила его тоскливым взглядом, но он даже не подал виду, что заметил дочку, и она промолчала, снова уткнувшись носом в тетрадку.

У Барбары от этой сцены защемило сердце. А еще пронзил острый приступ гнева, и она не стала искать, откуда взялось в ней это чувство. Она зашагала по тропинке к своему коттеджу. Оказавшись дома, она щелкнула выключателем, бросила сумку на стол и вытащила из буфета готовый ужин — банку, содержимое которой немедленно вывалила на сковороду. После Барбара сунула два куска хлеба в тостер, а из холодильника извлекла банку пива, пообещав себе, что в дальнейшем сократит потребление алкоголя: ведь это был уже второй вечер, когда она нарушила установленный ею же режим. Но повод был — как не отметить сегодняшнюю беседу с Блинкером.

Убедившись, что далее ужин будет готовиться без ее участия, Барбара направила усилия на поиски телевизионного пульта, который, по своему обыкновению, спрятался. В процессе поисков она очутилась у телефонного аппарата и только тогда заметила, что красный огонек автоответчика мигает. Она нажала несколько кнопок, чтобы включить записанное сообщение, а сама возобновила поиски пульта.

В комнате зазвучал голос Хадии, напряженный и тихий, как будто девочка пыталась утаить разговор от ушей другого человека.

«Я наказана, Барбара, — сказала она. — Мне не разрешается выходить на улицу, разве только в школу. Я раньше не могла тебе позвонить, потому что мне нельзя даже звонить. Папа сказал, что я наказана до тех пор, пока он не решит, что достаточно, и я считаю, что это несправедливо».

— Проклятье! — пробормотала Барбара, уставившись на серый аппарат, из которого доносился голос ее маленькой подружки.

«Папа сказал, что это из-за того, что я с ним спорила. Я-то не хотела отдавать диск Бадди Холли, понимаешь? Поэтому, когда он сказал, что я должна его вернуть, я спросила, нельзя ли просто оставить его у тебя на крыльце с запиской. А он говорит, что нет, что я должна сделать это сама. А я ответила ему тогда, что это несправедливо. И он сказал, что я буду делать то, что он мне скажет, а поскольку я совсем не хотела этого делать, то он хочет убедиться, что все сделано как надо, вот поэтому он и пошел тогда со мной. А потом я ему кричала, что он злой, злой, злой и что я ненавижу его. А он… — Девочка замолчала, должно быть, прислушиваясь к чему-то. Потом торопливо закончила: — В общем, я никогда не должна с ним спорить, вот что он сказал мне и наказал. Запретил говорить по телефону, смотреть телевизор, и мне вообще ничего нельзя, только ходить в школу и возвращаться домой, и это несправедливо! — Она заплакала, пробормотала между всхлипами: — Пока!» — и сообщение на этом закончилось.

Барбара вздохнула. Такого от Таймуллы Ажара она не ожидала. Он ведь сам нарушил правила: бросил жену с двумя маленькими детьми и сошелся с английской девушкой, в которую влюбился. В результате его семья отказалась от него, и он навсегда стал парией для родственников. Уж кто-кто, а он-то мог бы проявлять побольше гибкости и способности прощать, думала Барбара.

Придется побеседовать с ним. Наказание, рассуждала Барбара, должно соответствовать совершенному преступлению. Только надо будет придумать такой подход, чтобы беседа с ним не выглядела как собственно беседа (а под этим словом, разумеется, она понимала высказывание своей точки зрения на случившееся). Нет, следует быть более деликатной и подвести к болезненной теме самый обычный добрососедский разговор. А это значит, что нужно придумать предлог для начала такого разговора, в ходе которого самым естественным образом можно было бы упомянуть Хадию, ложь, наказание и неразумных родителей. Правда, сейчас при одной только мысли о грядущих вербальных маневрах голова Барбары раздулась, как воздушный шар. Поэтому она пока только сделала мысленную пометку — необходимо найти правдоподобный повод и поговорить с Ажаром — и открыла банку пива.

Вечер складывался таким образом, что обойтись одной банкой пива будет невозможно.

Фу завершил необходимые приготовления. Много времени на это не потребовалось, так как всю предварительную работу Он выполнил отлично. После того как правильность Его выбора подтвердилась, Он наблюдал за избранным до тех пор, пока не выучил распорядок всей его жизни. Поэтому, когда момент настал, Он с легкостью определил сцену, на которой свершится действо. Этой сценой станет спортивный зал.

Сомнений Фу не испытывал. Он нашел место неподалеку от спортзала, где без лишних проблем можно было оставить машину; Он убедился в этом, приезжая туда несколько раз в разное время суток. Это была улица, по одной стороне которой шла кирпичная стена — граница школьного двора, а в другой стороне уходила вдаль площадка для крикета. От спортивного зала эту улицу отделяло несколько сотен ярдов, но Фу не видел в данном обстоятельстве реальной угрозы Своему плану, так как гораздо более важным, чем такое расстояние, был другой момент: то местечко, где Фу припарковал машину, лежит на пути мальчика домой.

Когда после занятий он вышел из зала, Фу уже ждал его, хотя сделал вид, будто эта встреча была случайным совпадением.

— Эй! — окликнул мальчика Фу, излучая всем Своим видом приятное удивление. — Это ты? Что ты здесь делаешь?

Мальчик шел в трех шагах перед Фу, как всегда, подняв плечи и опустив голову. Когда он обернулся, Фу помедлил, чтобы Его узнали. Это произошло достаточно быстро.

Мальчик посмотрел направо и налево, но, казалось, не столько хотел избежать продолжения встречи, сколько рассчитывал найти свидетелей столь странному обстоятельству: как это человек мог оказаться в таком месте, где ему, этому человеку, совсем не место. Но вокруг никого не оказалось, поскольку выход из спортивного зала находился на торцевой стороне здания, а не на фасадной, где пешеходы встречались чаще.

Мальчик дернул головой в качестве приветствия — жест, испокон веков принятый между подростками. Тугие кудряшки волос упруго подпрыгнули вокруг лица.

— Привет. А ты-то сам как здесь оказался?

Фу выдал заранее подготовленное объяснение:

— Сделал еще одну попытку наладить отношения с отцом, да ничего не вышло, как обычно.

В общем течении жизни подобный эпизод почти ничего не значил, но Фу знал, что для мальчика он значит все. В одной фразе нашла отражение их общая судьба, и тринадцатилетний подросток оказался способен воспринять этот рассказ и домыслить, что осталось недосказанным, то есть выстроить связь, существующую между собеседниками.

— Возвращаюсь домой, — продолжил Фу. — А ты? Живешь где-то неподалеку?

— Да, на углу Финчли-роуд и Фрогнал.

— Я как раз оставил машину в той стороне. Хочешь, подброшу тебя?

Он пошел рядом с мальчиком, выдерживая темп между прогулкой и скорой ходьбой, соответствующей холодному времени года. Как и подобает приятелю, Он закурил и предложил мальчику сигарету, а потом рассказал, что машину оставил довольно далеко от места встречи с отцом, потому что знал, что захочется проветриться после разговора.

— Мы с ним никогда не могли найти общий язык, — признался Фу, — Мать все хочет, чтобы мы хотя бы познакомились поближе, что ли, но я считаю, что невозможно подружиться с человеком, который бросил твою мать еще до того, как ты родился. — Он почувствовал, что мальчик смотрит на Него, и смотрит не с подозрением, а сочувственно.

— Однажды я встречался со своим отцом. Он на автозаводе работает, в Северном Кенсингтоне. Я ездил познакомиться с ним.

— Зря потратил время?

— Еще как зря.

Мальчик пнул мятую жестянку из-под лимонада, попавшуюся ему под ноги.

— Придурок?

— Козел.

— Дерьмово.

— Да пошел он!

Фу издал смешок.

— Моя тачка вон там, — сказал Он. — Уже недалеко.

Он перешел дорогу, сознательно воздерживаясь, чтобы не обернуться и не посмотреть, идет ли мальчик следом. Он вынул из кармана ключи от машины и подбросил их в руке, чтобы наглядно продемонстрировать близость машины — на тот случай, если Его спутник начнет испытывать беспокойство.

— Кстати, я слышал, что у тебя вроде все неплохо, — сказал Он.

Мальчик пожал плечами. Однако Фу видел, что тот доволен комплиментом.

— Чем сейчас занимаешься?

— Делаю оформление.

— Оформление чего?

Ответа не последовало. Фу глянул в сторону подростка, думая, что Он зашел слишком далеко, вторгся на территорию, которую мальчик по каким-то причинам считал закрытой для досужего любопытства. Тот действительно выглядел смущенным, но, когда, преодолевая нежелание говорить, все-таки ответил, Фу понял причину его колебаний: это была неловкость тинейджера, который боится выглядеть смешным в чужих глазах.

— Это для одной церковной группы, в помещении, где у них проходят собрания. На Финчли-роуд.

— Здорово, — сказал Фу.

Но на самом деле Он так не думал. Контакт мальчика с церковной группой нарушал логику действий Фу, потому что Его целью были отвергнутые обществом индивидуумы. В следующий момент, однако, мальчик уточнил уровень и своей добродетельности, и близости с другими членами общества.

— Меня взял к себе преподобный отец Сэвидж. Он теперь мой опекун.

— Преподо… В смысле, викарий? Той самой церковной группы?

— Ну да, он и его жена. Оуни. Она из Ганы.

— Из Ганы? Недавно приехала?

Мальчик в который раз пожал плечами. Наверное, это было привычкой.

— Не знаю. Он тоже оттуда родом. В смысле, отец Сэвидж. Оттуда его предков привезли на Ямайку на рабовладельческом корабле. А ее зовут Оуни. Жену преподобного Сэвиджа. Оуни.

Ага. Вот он во второй раз повторил ее имя и в третий. Значит, здесь есть что искать, сразу несколько самородков за один заход.

— Оуни, — произнес Фу. — Чудесное имя.

— Да. Она вообще супер.

— Так тебе нравится жить с ними? С отцом Сэвиджем и его женой?

Снова приподнялись и опустились плечи. Нарочито небрежный жест, под которым прячутся истинные чувства мальчика и его желания. В их силе и в их нечистоте Фу не сомневался.

— Нормально, — ответил тот. — Всяко лучше, чем с матерью. — И прежде чем Фу успел задать мальчику следующий вопрос, чтобы тот заговорил о матери и о том, что ныне она находится за решеткой, и с помощью этой темы установить между ними еще одну фальшивую связь, мальчик спросил: — Ну, где же твоя машина?

Беспокойство, явно различимое в его интонации, следовало интерпретировать как дурной знак.

К счастью, они уже почти подошли к фургону, стоящему в тени огромного платана.

— Да вот она, — сказал Фу и огляделся, чтобы удостовериться, что улица столь же пустынна, какой была во время всех Его разведывательных наездов.

Так оно и оказалось: вокруг ни души. Прекрасно. Фу бросил сигарету на асфальт и, когда мальчик сделал то же самое, открыл пассажирскую дверь.

— Залезай, — сказал Он. — Не голоден? Я заскакивал в кафе по дороге, и, по-моему, там еще оставалось что-то, посмотри в пакете на полу.

Жареная говядина, хотя молодая баранина была бы лучше. Ягненок в данном случае явил бы более богатые ассоциации.

Фу захлопнул за мальчиком дверь, убедившись, что тот нагнулся к пакету с едой, как и ожидалось. Он прямо набросился на содержимое коробок и поэтому не заметил, что с внутренней стороны его двери нет ручки, как нет и ремня безопасности. Фу залез в машину через водительскую дверь, опустился в кресло и вставил ключ в зажигание. Двигатель заработал, но Он не отпустил сцепление и даже не снялся с ручного тормоза. Вместо этого Он попросил мальчика:

— Слушай, ты не достанешь нам чего-нибудь попить? У меня тут есть холодильник, за моим сиденьем. Я бы не отказался от пивка. Там должна быть и кола, если хочешь. Или пива тоже возьми.

— Круто. — Мальчик повернулся на сиденье и посмотрел в глубь салона, где было темно, как у черта в заднице, благодаря звукоизоляционным панелям, которыми были обиты все внутренние поверхности микроавтобуса. И, по-прежнему действуя в полном соответствии со сценарием Фу, мальчик спросил: — А где холодильник-то? Ничего не видно.

— Погоди-ка, — сказал Фу. — У меня где-то должен быть фонарик. — Он изобразил суетливые поиски фонарика под сиденьем. В точно рассчитанный момент Его рука легла на фонарик, спрятанный в специально оборудованном тайнике. — Вот он. Сейчас посвечу тебе.

И Он помахал фонариком.

Сосредоточенный на холодильнике и обещанном пиве, мальчик не обратил внимания на необычные детали внутреннего интерьера в фургоне: широкую длинную доску, прочно установленную в скобы, фиксаторы рук и ног, свернувшиеся кольцами по обе стороны доски, электрическую плиту, оставшуюся от предыдущего собственника микроавтобуса, рулон скотча, веревку и нож. Мальчик не видит ничего этого, даже нож, потому что он точно такой же, как и его предшественники: подросток мужского пола с аппетитом ко всему незаконному — аппетитом, свойственным всем подросткам мужского пола, — и в данный момент это незаконное воплощается в пиве. В другое время — это было чуть раньше — незаконное воплотилось для него в преступлении. Вот за что он осужден понести наказание.

Развернувшись в кресле и наклонившись в сторону салона, мальчик потянулся к холодильнику. Это движение раскрыло его торс. Это движение было спланировано — чтобы последовало то, что последовало.

Фу включил фонарик, который вовсе не был фонариком, и вжал его в тело мальчика. Две тысячи вольт нанесли удар по нервной системе.

Остальное было просто.

Линли стоял у кухонного стола, допивая чашку самого крепкого кофе, какой он только мог проглотить в половине пятого утра. Вдруг, к его удивлению, в дверях кухни появилась жена. Хелен хлопала ресницами, щурясь от яркого света и затягивая пояс халата на талии. Она казалась измученной.

— Плохо спала? — спросил он и добавил с улыбкой: — Все беспокоишься о крестильных нарядах?

— Не надо об этом, — простонала она. — Мне приснилось, что наш Джаспер Феликс крутит сальто-мортале у меня в животе.

Она подошла к мужу и обняла его, уткнула голову ему в плечо и зевнула.

— А ты зачем встал в такую рань? И уже одет. Или это ваше пресс-бюро додумалось устраивать предрассветные брифинги? Я даже догадываюсь, какой ход мысли был у них: вот смотрите, как усердно мы трудимся в столичной полиции — солнце еще не встало, а мы уже мчимся по следу преступника.

— Хильер обязательно бы это устроил, только пока не додумался, — ответил Линли. — Дай ему еще недельку, и эта светлая мысль придет ему в голову.

— Опять плохо себя ведет, да?

— Да нет, просто ведет себя как Хильер. Сейчас вот демонстрирует перед прессой Уинстона, как породистого жеребца.

Хелен подняла на него глаза.

— Ты сердишься на него, да? На тебя это не похоже; ты же умеешь смотреть на вещи философски. Или это из-за Барбары? Из-за того, что Уинстона повысили вместо нее?

— Со стороны Хильера это было подло, но мне следовало это предвидеть, — сказал Линли. — Он мечтает избавиться от нее.

— До сих пор?

— И конца этому не видно. Хелен, я ведь так и не понял пока, что нужно делать, чтобы ее защитить. Даже теперь, получив на время полномочия суперинтенданта, я в растерянности. Уэбберли умеет разбираться с такого рода ситуациями, мне до него так далеко.

Она освободилась из его объятий и подошла к шкафу, вытащила оттуда кружку, наполнила ее обезжиренным молоком и поставила в микроволновку.

— У Малькольма Уэбберли, дорогой, есть одно важное преимущество: он родственник сэра Дэвида. Это обстоятельство не может остаться без внимания в случаях разногласий между ними.

Линли буркнул в ответ что-то невнятное, то ли соглашаясь, то ли нет. Он наблюдал, как его женушка достает из микроволновки теплое молоко и размешивает в нем ложку меда. Он сам тем временем допил кофе и ополаскивал чашку в раковине, когда в дверь позвонили.

Хелен отошла от стола со словами:

— Боже мой, кто в такую рань… — и перевела взгляд на настенные часы.

— Это Хейверс, должно быть.

— Так ты действительно идешь на работу? В половине пятого утра?

— Нам нужно съездить в Бермондси. — Линли вышел из кухни; Хелен, с чашкой молока в руке, последовала за ним. — На рынок.

— Неужто хочешь купить что-нибудь? Низкая цена — это хорошая цена, и ты же знаешь, я сама никогда не откажусь от выгодной покупки. Но все-таки должны же быть какие-то рамки. Подожди хотя бы, пока солнце встанет. Линли против воли засмеялся.

— А ты с нами не хочешь прокатиться? Вдруг отыщешь бесценную фарфоровую вещицу за двадцать пять фунтов? Или Питера Пауля Рубенса, который притаился под слоем двухсотлетней грязи и под портретами любимых кошечек кисти шестилетнего мальчугана, датируемыми прошлым веком?

Он прошелся по мраморным плитам вестибюля и распахнул дверь, за которой стояла Барбара Хейверс — в вязаной шапке, натянутой до самых глаз, и застегнутой на все пуговицы куртке на коренастом теле.

— Если вы поднялись, чтобы проводить мужа, то медовый месяц явно затянулся, — заметила Хейверс, обращаясь к Хелен.

— Его провожают мои дурные сны, — ответила Хелен. — И общая тревога о будущем, как он считает.

— Вы еще не решили, что делать с крестильными шмотками?

Хелен посмотрела на Линли.

— Неужели ты про это рассказал ей, Томми?

— Это был секрет?

— Нет. Но это же так глупо. Сама ситуация, а не то, что ты про нее рассказал. — И Хелен снова обратилась к Барбаре: — Возможно, в детской скоро возникнет небольшой пожар. К огромному нашему сожалению, он повредит оба комплекта крестильных одежд до неузнаваемости. И они уже не будут подлежать восстановлению. Как вам такая идея?

— По мне, так отличный выход, — сказала Хейверс — Зачем искать родственный компромисс, если можно устроить поджог?

— Вот-вот, и мы так подумали.

— Все лучше и лучше, — сказал Линли. Он обнял жену за плечи и поцеловал ее в висок. — Запрись на все замки, — заботливо велел он. — И возвращайся в постель.

— Больше не надо приходить в мои сны, молодой человек, — сказала Хелен своему животу. — Побереги мамочку. А вы, — обратилась она к Линли и Барбаре, — берегите себя. — И закрыла за ними дверь.

Линли подождал, пока все запоры и замки не щелкнут как положено. Рядом с ним Барбара Хейверс прикуривала сигарету. Он неодобрительно на нее посмотрел.

— Еще нет и пяти утра, Хейверс! — сказал он. — Даже в худшие свои дни я не опускался так низко.

— Вы в курсе, сэр, что нет на свете хуже лицемера, чем обращенный курильщик?

— Я в это не верю, — ответил он, направляя свой маленький отряд в сторону переулка, где находился его гараж. — Пустая демагогия.

— Ничего подобного, — убеждала его Хейверс. — Проводились специальные исследования. Даже завзятые марии магдалины, вдруг почувствовавшие тягу к монашеской жизни, и гроша ломаного не стоят по сравнению с вами, бывшими курильщиками.

— Я думаю, дело в том, что мы, как никто другой, осознаем весь вред, причиняемый курением.

— Скорее, дело в вашем желании распространить свое несчастье на всех остальных. Бросьте, сэр. Я знаю, вам хотелось бы вырвать у меня из рук сигарету и скурить ее — до самого фильтра. Сколько вы уже протянули без единой затяжки?

— Так долго, что точный срок уже и не назову.

— Ага, как же, так я и поверила, — произнесла она, глядя в небо.

Они стартовали в благословенный для Лондона ранний час: на улицах почти не было машин. По этой причине они мигом пронеслись через Слоун-сквер по «зеленому коридору» и менее чем через пять минут уже увидели огни моста Челси и высокие кирпичные трубы электростанции в Баттерси, которые вздымались в угольное небо на другом берегу Темзы.

Вдоль набережной Линли выбрал такой маршрут, чтобы удержаться на этом берегу реки до последнего момента, — эти районы ему были лучше известны. И здесь было мало транспорта — пока, — лишь несколько такси промчались навстречу, спеша в центр города, да еще с десяток фургонов выехали — развозить товары по магазинам. И так, не пересекая реку, они добрались до массивной серой громады Тауэра, а там было уже совсем недалеко до рынка Бермондси, только проехать немного по Тауэр-Бридж-роуд.

В свете уличных ламп, ручных фонариков, гирлянд, развешанных на некоторых прилавках, и других источников иллюминации сомнительного происхождения и низкой мощности торговцы завершали подготовку к встрече покупателей. Их день вот-вот начнется — рынок открывается в пять часов утра, а к двум часам дня от базарного шума и суматохи не останется и следа, — поэтому они торопились поскорее завершить установку тентов и столов, которые создавали торговое пространство. В темноте вокруг них ждали своего часа коробки с несметными сокровищами, привезенные на тележках. А тележки, в свою очередь, были извлечены из фургонов и машин, заполонивших соседние улицы.

В торговой зоне уже собирались покупатели, желающие первыми пройтись между прилавками. А на прилавках можно было найти все, от расчесок до сапог на высоком каблуке. Ранних покупателей вроде бы никто не удерживал от стремления броситься по торговым рядам, однако лица продавцов яснее ясного говорили, что клиентам не будут рады до тех пор, пока все товары не окажутся разложенными под предрассветным небом.

Как и на большинстве лондонских рынков, в Бермондси каждый продавец изо дня в день занимал примерно одно и то же место. Поэтому Линли и Хейверс начали с северного края и двигались к южному, пытаясь найти кого-нибудь, кто мог бы что-то рассказать про Киммо Торна. Тот факт, что они из полиции, не обеспечил им содействия со стороны торговцев, хотя в данных обстоятельствах на это содействие можно было бы рассчитывать, ведь был убит один из их собратьев по роду деятельности. Сдержанность и немногословность обитателей рынка, вероятнее всего, можно было объяснить тем, что в Бермондси сбывают ворованные вещи. Это место, где слово «дело» часто обозначает не только бизнес, но и кражу со взломом.

Им пришлось потратить больше часа в бесплодных расспросах, прежде чем продавец поддельных викторианских туалетных столиков («Сто процентов гарантии, что это оригинальная мебель, сэр и мадам») узнал имя Киммо и, провозгласив носителя этого имени «странным пареньком, если хотите знать мое мнение», отправил Линли и Хейверс к пожилой паре в палатке с серебряными изделиями.

— Вам надо поговорить с Грабински. Их место вон там, — сказал он, указывая направление. — Они вам расскажут, что за тип был этот Киммо. Чертовски жаль, что с ним такое приключилось. Читал про него в газете.

В курсе новостей была и чета Грабински, которые, как выяснилось, ранее потеряли сына примерно такого возраста, что и Киммо Торн. Они привязались к мальчику, объясняли супруги, не столько из-за его физического сходства с их Майком, сколько из-за деятельной натуры. Их горячо любимый Майк был таким же предприимчивым, поэтому супруги Грабински с радостью давали Киммо Торну место за своим прилавком, когда тот появлялся то с одним, то с другим товаром. За эту услугу он делился с ними прибылью.

— Только не подумайте, что мы просили его об этом, — торопливо добавила миссис Грабински, представившаяся как Элейн. Ее ноги были обуты в оливково-зеленые резиновые сапоги, а через край сапожков были завернуты красные носки.

Когда к ней подошли полицейские, она полировала внушительных размеров канделябр и, как только Линли произнес имя Киммо, спросила: «Киммо? Кто это пришел спросить про Киммо? Давно пора». И оставила свои дела, чтобы ответить на вопросы полицейских. Так же поступил и ее муж, который подвязывал шпагатом серебряные чайники к горизонтальной металлической штанге.

В первую их встречу мальчик подошел к их лавке, надеясь продать свой товар, сообщил мистер Грабински («Зовите меня Рей», — сказал он). Но он запросил цену, которую чета Грабински сочла чрезмерной, и, так как на рынке не нашлось никого, кто купил бы у Киммо его вещи, он вернулся к супругам с новым предложением: он сам продаст свой товар в их лавке, а потом поделится с ними частью полученных денег.

Мальчик им понравился («Такой он был нахальный», — призналась Элейн), поэтому они выделили ему четверть столика в углу прилавка, где он и разложил принесенный товар. В основном Киммо продавал серебряные изделия — столовые приборы, безделушки, но специализировался он на рамках для фотографий.

— По нашим сведениям, у него были неприятности с этим, — сказал Линли. — По-видимому, он продавал то, что для продажи не предназначалось.

— То есть продавал похищенное, — вставила Хейверс.

О, вот об этом им ничего не было известно, замахали руками оба Грабински. Лично им кажется, что кто-то строил козни против Киммо и потому рассказал эту басню местным легавым. И можно не сомневаться: этот кто-то — не кто иной, как их главный конкурент на рынке, некий Реджинальд Льюис, к которому Киммо тоже обращался, пытаясь пристроить свое серебро. А Редж Льюис ни за что не допустит, чтобы в Бермондси обосновался новенький, уж такой он завистливый человек. Двадцатью двумя годами ранее он так же противился появлению в рыночных рядах и четы Грабински, когда они только начинали бизнес. Так же он вел себя и по отношению к Морису Флетчеру и Джеки Хун.

— Так значит, высчитаете, что товары Киммо Торна не были ворованными? — спросила Хейверс, отрываясь от записей в блокноте. — Однако, если подумать, как мог паренек вроде Киммо получить в свое распоряжение ценные предметы из серебра?

Ну, они считали, что он продает семейные реликвии, сказала Элейн Грабински. Они ведь спрашивали об этом у Киммо, и вот что тот ответил: он помогает своей бабушке, распродавая ее старинные вещицы.

Линли охарактеризовал ситуацию как случай добровольной слепоты со стороны Грабински: они поверили в то, во что хотели верить, и дело тут не в исключительных способностях Киммо Торна навешивать лапшу на уши пожилой пары. Они не могли не догадываться в глубине души, что мальчик действует не совсем в рамках закона, но предпочитали закрывать на это глаза.

— Мы так и сказали полиции, что, если дело дойдет до суда, мы готовы заступиться за мальчика, — заявил мистер Грабински. — Но после того как бедного Киммо увезли отсюда, мы не слышали про него ни слова. Пока не увидели по телевизору новости.

— Лучше бы вы пошли да порасспрашивали об этом Реджа Льюиса, вот что я вам скажу, — провозгласила Элейн Грабински, возвращаясь к канделябру с удвоенным рвением. — Это человек, от которого всего можно ожидать, — произнесла она со значением, и муж похлопал ее по плечу, утихомиривая: «Ну-ну, милая, что ты».

Редж Льюис был немногим моложе своих древних товаров. Под жакетом у него виднелись подтяжки в яркую клетку, которые поддерживали на животе пару старинных широченных штанов. Стекла его очков были толстыми, как дно пивной кружки, из ушей торчал громоздкий слуховой аппарат. На предполагаемого серийного убийцу он был похоже не больше, чем овца — на гения математики.

Да он «ни на грош не удивился», когда на рынок прибыли копы в поисках Киммо, сказал Редж полицейским. Он-то сразу понял, что с этим парнем не все чисто, когда еще тот впервые попался ему на глаза. Одет наполовину как мужчина, наполовину как девица, в этих колготках или что там они еще носят, да бестолковые полусапожки… ну странное он создание, что и говорить. Так вот, когда копы пришли со списками ворованного имущества, для него, Реджа Льюиса, не стало сюрпризом, что имущество это нашлось у некоего Киммо Торна. Увезли его без долгих разговоров, да и ладно. Только портил репутацию рынка — тем, что сбывал здесь краденое. И до чего ж тупой-то: даже не заметил, что на серебряных рамках выгравированы надписи, по которым опознать их проще простого.

Что случилось с Киммо после того, Редж Льюис понятия не имел. И в голову не приходило поинтересоваться у кого-нибудь. Этот расфуфыренный полупацан-полудевица напоследок только одно хорошее дело успел сделать: не потащил за собой Грабински. А эти двое — тоже хороши. Слепы как кроты. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять: от этого Киммо жди неприятностей. Это ж сразу было ясно, и после первого появления чудо-ребенка на рынке Редж предупредил Грабински, чтобы они держались от Торна подальше. Но разве станут они слушать того, кто всей душой беспокоится о них? Да никогда. И кто же оказался прав в конце концов, а? И кто так и не услышал простого: «Редж, извини, мы неправильно себя вели»?

Больше Реджу Льюису нечего было добавить. После того как Киммо забрали копы, мальчишка на рынке больше не появлялся. Возможно, проводит время в каком-нибудь исправительном учреждении. А может, в полицейском участке ему вправили мозги и он узрел истину. Все, что Редж Льюис мог сказать, так это то, что пацан больше не приносит в Бермондси ворованное серебро и что его, Реджа, это устраивает как нельзя лучше. Если кого-то интересуют подробности, пусть обращаются в местный полицейский участок. Там про Киммо знают все.

Редж Льюис ясно выразил свою точку зрения; из его слов оставалось непонятным только одно — известно ему об убийстве Киммо Торна или нет, во всяком случае, явным образом этого не прозвучало. Самого же мальчика он, очевидно, не жаловал, в основном из-за дурной славы, которую тот создавал рынку Бермондси. Что ж, остальное действительно можно будет выяснить в участке, это Льюис верно заметил.

Линли и Хейверс так и собрались поступить. Они уже пробирались к машине через торговые ряды, но их планы нарушил звонок на мобильный телефон Линли.

Содержание звонка было кратким и предельно ясным: исполняющему обязанности суперинтенданта требовалось немедленно прибыть на улицу Шанд-стрит, а именно в ту ее точку, где туннель под железнодорожными путями образовывает проулок, ведущий к Крусификс-лейн. У них новый труп.

Линли захлопнул крышку телефона и посмотрел на Хейверс.

— Крусификс-лейн, — сказал он. — Вы не знаете, где это?

На вопрос ответил стоящий неподалеку торговец. Это у Тауэр-Бридж-роуд, сообщил он с готовностью. Не больше мили от того места, где они сейчас находятся.

Северный периметр Крусификс-лейн образовывал железнодорожный виадук, исходящий от станции Лондон-Бридж. Сложен он был из кирпича, покрытого вековыми наслоениями сажи и грязи, так что если кирпич изначально и обладал каким-то цветом, то сейчас это невозможно было определить — современному наблюдателю кладка представала как невнятное смешение углеродистых отложений.

В арки, поддерживающие виадук, были встроены различные мелкие предприятия: аренда помещений для хранения, склады, винные погреба, автомастерские. Но одна из этих арок была сквозной и являла собой туннель, через который шла нужная Линли и Хейверс Шанд-стрит. Северный конец улицы служил адресом для нескольких магазинчиков, закрытых в этот ранний час, а южная — более длинная — часть изгибалась под виадуком и исчезала во тьме. Туннель в этом месте достигал в ширину шестидесяти ярдов, давая место густым теням; почти невидимые во мраке своды были перебинтованы листами ржавого металла, сквозь которые пробивались и падали на землю капли воды — падали неслышно, потому что все звуки здесь заглушались непрерывным грохотом утренних поездов, идущих из Лондона и в Лондон. Вода текла и по стенам; ручейки лились из железных стоков, пробитых в стенах на высоте восьми футов. Вся эта влага собиралась в грязные лужи под ногами. Воздух под виадуком пропах кислой мочой. Немногочисленные фонари, пока избежавшие меткого броска камня, скудно освещали жутковатую картину запустения.

Когда Линли и Хейверс прибыли на место, они обнаружили, что туннель полностью перекрыт с обоих концов. Со стороны Крусификс-лейн был поставлен констебль, чтобы преграждать проход, однако его авторитета и сил едва хватало для борьбы с натиском ранних представителей прессы — вечно голодных журналистов, охотящихся за горячими новостями при каждом полицейском участке. У заграждения собралось уже пятеро, и они выкрикивали свои вопросы в глубину туннеля. Их сопровождали три фотографа, которые пытались делать снимки через голову констебля; вспышки фотокамер создавали сюрреалистичное стробоскопическое освещение. Пока сотрудники Скотленд-Ярда предъявляли констеблю удостоверения, к газетчикам присоединился и какой-то телеканал: из подъехавшего фургона спешно выгружались камеры и звукооператоры. Здесь срочно требовалось присутствие представителя полиции по связям с прессой.

— Серийный убийца? — донеслось со стороны журналистов до Линли, когда тот миновал заграждение в сопровождении Хейверс — Ребенок? Взрослый? Мужчина? Женщина?

— Подожди, приятель! Дай нам хоть что-нибудь!

Линли проигнорировал их, Хейверс пробормотала: «Шакалы», — и они двинулись в середину туннеля, в направлении брошенной спортивной машины. Именно там один таксист обнаружил тело. Рано утром он ехал из Бермондси в аэропорт Хитроу, где собирался целый день развозить пассажиров по адресам — за умопомрачительную цену, которую делали еще более умопомрачительной постоянные пробки в центре города. Этот водитель давно уже дал показания и уехал; на месте находки его сменила команда техников и экспертов, а возглавлял происходящее инспектор из местного полицейского участка Боро. Он представился Хогартом и сообщил, что его начальник не велел ничего предпринимать до тех пор, пока не появятся люди из Скотленд-Ярда. Хогарта такое положение дел отнюдь не радовало.

Линли не собирался тратить время на то, чтобы приглаживать перья, чьи бы то ни было. Если здесь действительно поработал их серийный убийца, то вскоре у всех появятся заботы поважнее, чем недовольство местного полицейского вторжением сотрудников Скотленд-Ярда на его территорию.

— Что тут у нас? — спросил Линли у Хогарта и, слушая ответ, натянул на руки латексные перчатки, которые принес один из криминалистов.

— Чернокожий пацан, — ответил Хогарт. — Мальчик, совсем юный. Лет двенадцати, от силы тринадцати. Точнее не скажу. Почерк на вашего серийного убийцу не похож, если кому-то интересно знать мое мнение. Не понимаю, зачем вас вызвали.

А Линли понимал. Убитый был чернокожим. То есть Хильер заранее позаботился о том, чтобы прикрыть свою спину в хорошо сшитом пиджаке, ведь ему скоро придется сидеть на следующей пресс-конференции.

— Пойдем взглянем на него, — скомандовал он и шагнул мимо Хогарта. Хейверс тенью следовала за ним.

Тело было бесцеремонно брошено в полуистлевшем автомобиле — на то место, где раньше находилось водительское сиденье, а теперь оставались лишь пружины и металлический каркас. Труп с раскинутыми ногами и головой, свесившейся набок, соседствовал с жестяными банками из-под кока-колы, пластиковыми стаканчиками, пакетами с мусором, картонными упаковками из ресторанов быстрого обслуживания и одинокой резиновой перчаткой. Глаза мальчика были раскрыты, они невидяще уставились на то, что раньше было рулевой колонкой. Его лицо обрамляло множество тугих косичек. Гладкая кожа цвета грецкого ореха и идеально сформированные черты лица делали его настоящим красавцем. Он был полностью обнажен.

— Черт! — пробормотала Хейверс.

— Такой юный, — произнес Линли. — Он выглядит младше, чем последняя жертва. Господи, Барбара! Почему, бога ради…

Он не закончил, оборвал на полуслове вопрос, на который не было ответа.

Тем не менее Барбара, проработавшая с ним уже несколько лет, поняла его.

— Нет никаких гарантий. Неважно, чем ты занимаешься. Или какие принимаешь решения. Или что сделал. Или с кем.

— Вы правы, — признал Линли. — Гарантий нет. Но все равно он был чьим-то сыном. Все они — чьи-то дети. Нельзя забывать об этом.

— Думаете, это один из наших?

Линли присмотрелся к мальчику, и на первый взгляд он был склонен согласиться с Хогартом. Хотя юноша был обнажен, как и Киммо Торн, его тело бросили здесь без ритуалов и церемоний, а не уложили, как предыдущих жертв. Гениталии не прикрывал кусок кружевной ткани, на лбу не было кровавого символа, а ведь обе эти детали присутствовали на теле Торна. Живот, по-видимому, не был надрезан. Но самым главным отличием было, пожалуй, то, что сама поза тела подразумевала спешку и несоответствие плану, тогда как остальные убийства характеризовались именно тщательностью и продуманностью исполнения.

Когда группа экспертов, вооруженная инструментами и пакетами для сбора улик, передвинулась дальше, на прилегающую к автомобилю территорию, Линли получил возможность подойти к телу поближе. И увидеть более полную картину события.

— Подойдите-ка сюда, Барбара, — сказал он, аккуратно приподнимая руку мальчика.

Плоть ладони была обожжена, а на запястье остались глубокие следы от веревок.

В любом серийном убийстве многое остается известным только убийце, потому что полицейские скрывают полученную информацию — с двойной целью. Во-первых, так они пытаются защитить семью жертвы от излишних душераздирающих подробностей, а во-вторых, оставляют возможность отсеять ложные признания со стороны людей, испытывающих недостаток внимания (в полицейской практике такие люди нередко дают о себе знать). Вот и в данном случае полиция не раскрыла прессе и широкой публике всех деталей, среди которых были и обожженные ладони, и связывание конечностей. Хейверс приподняла бровь:

— А ведь это весьма точный указатель, сомнений не остается.

— Согласен. — Линли выпрямился и оглянулся на Хогарта. — Это один из наших, — произнес он. — Где патологоанатом?

— Приезжал и уже уехал, — доложил Хогарт. — То же самое с фотографом. Мы только вас дожидались, чтобы убрать тело.

Вызов в словах инспектора был очевиден. Линли предпочел проигнорировать его. Он спросил, определено ли время смерти, имеются ли свидетели, сделана ли копия с показаний таксиста.

— Патологоанатом считает, что смерть наступила между десятью и двенадцатью часами вечера, — сказал Хогарт. — Свидетелей пока не выявлено, но это неудивительно. В таком месте после наступления темноты нормальные люди не ходят.

— А что сказал таксист?

Хогарт сверился с мятым конвертом, который он извлек из кармана куртки. Похоже, конверт служил в качестве блокнота. Инспектор зачитал фамилию таксиста, его адрес и номер мобильного телефона. Пассажира с ним не было, добавил Хогарт, и Шанд-стрит была частью его обычного маршрута на работу.

— Проезжает здесь каждое утро примерно в пять часов, в начале шестого, — продолжал инспектор. — Сказал, что вот это… — кивок в сторону брошенного автомобиля, — стоит здесь уже несколько месяцев. И он не раз сообщал об этом, жаловался. И мне все уши прожужжал про то, что всякий хлам мешает безопасности на дорогах и что дорожная полиция ничего не желает предпринимать… — Внимание Хогарта привлек шум в конце туннеля со стороны Крусификс-лейн. Он нахмурился: — Кто это? Вы ждете коллегу?

Линли обернулся. По туннелю к ним двигалась фигура, подсвеченная со спины прожекторами телевизионных камер. Было в ней что-то знакомое: крупный, тяжелый силуэт, слегка сутулые плечи.

Хейверс нерешительно предположила:

— Сэр, уж не…

Но Линли и сам уже догадался, кто это, и сделал резкий вдох — такой глубокий, что потемнело в глазах. На место преступления вторгся не кто иной, как навязанный Хильером психолог, Хеймиш Робсон. И существовал лишь один способ, с помощью которого он мог получить доступ в туннель.

Линли не колебался ни секунды. Он двинулся навстречу Робсону и без всякой преамбулы схватил его за рукав.

— Вы должны немедленно уйти отсюда, — выпалил он. — Не знаю, как вы умудрились пересечь заграждение, но здесь вам делать нечего, доктор Робсон.

Такое приветствие вызвало у Робсона удивление. Он глянул через плечо в сторону полицейского заграждения, сквозь которое только что успешно прошел.

— Мне позвонил помощник… — начал он.

— Не сомневаюсь в этом. Но помощник комиссара здесь не приказывает. Я хочу, чтобы вы ушли. Немедленно.

Сквозь очки на Линли взирали внимательные глаза психолога. Линли буквально чувствовал, как его оценивают. Он почти мог прочитать в глазах Робсона заключение: объект испытывает вполне объяснимый в данных обстоятельствах стресс, А как же иначе, думал Линли. С каждым новым шагом серийного убийцы планка будет подниматься на новую высоту. Робсон и не догадывается, что такое настоящий стресс. Это ему еще предстоит узнать, если убийца успеет лишить жизни следующую жертву, прежде чем до него доберется полиция.

— Не стану делать вид, будто понимаю, что происходит между вами и помощником комиссара, — сказал Робсон. — Но раз уж я здесь, думаю, вы могли бы воспользоваться моими знаниями. Дайте мне возможность хотя бы взглянуть на труп. Я буду держаться на безопасном расстоянии и никоим образом не помешаю сбору улик или другим вашим процедурам. Надену все, что нужно: перчатки, комбинезон, головной убор, что угодно. Я уже здесь, так используйте меня себе во благо. Позвольте мне помочь вам.

— Сэр? — произнесла Хейверс, привлекая внимание Линли.

Он увидел, что с противоположного конца туннеля констебли подкатывают колесные носилки с мешком для транспортировки трупа. Один из техников шел с бумажными пакетами, чтобы обернуть ими ладони жертвы. Все, что требовалось от Линли, — лишь один кивок, и тогда часть проблемы, вызванной присутствием Робсона, будет ликвидирована: ему просто нечего будет увидеть.

Хейверс снова негромко обратилась к Линли:

— Отправляем?

— Я уже пришел, — продолжал убеждать Робсон. — Забудьте почему и как. Забудьте Хильера. Ради бога, позвольте мне быть полезным.

Его голос был мягок и настойчив, и Линли понимал, что в словах психолога есть разумное зерно. Можно с упорством цепляться за договоренность, которую он вырвал у Хильера, а можно отбросить на время все соображения, несущественные на данный момент, и воспользоваться идущим в руки шансом узнать хоть что-то новое о том, как работает мозг серийного убийцы.

Линли крикнул группе техников, приступающих к упаковке трупа:

— Одну минуту! Подождите пока! — И Робсону: — Хорошо. Можете посмотреть.

Робсон кивнул.

— Разумно, — пробормотал он и двинулся к ржавому каркасу автомобиля.

Остановился он, однако, как минимум в четырех футах от него и, когда хотел оглядеть руки мальчика, не притронулся к ним сам, а попросил инспектора Хогарта повернуть их ладонями вверх. Хогарт выполнил просьбу, но не удержался от того, чтобы не состроить возмущенную гримасу. Мало того что приходится подчиняться людям из Скотленд-Ярда, так они еще и привели на место преступления гражданского. Немыслимо! Он поднял брови с таким выражением на лице, которое говорило, что весь свет сошел с ума.

Через несколько минут, потраченных на осмотр тела и размышления, Робсон вернулся к Линли. Прежде всего он сказал то, о чем говорили и Линли с Хейверс:

— Такой юный! Бог мой! Для вас это, должно быть, очень нелегко. При всем вашем опыте…

— Да, — подтвердил Линли.

К ним присоединилась Хейверс. Возле автомобиля приступили к приготовлениям к погрузке тела на носилки, чтобы отвезти его на вскрытие.

— Очевидны перемены, — продолжил Робсон. — Ситуация накаляется. Вы видите, что он обращается с телом совершенно иначе, чем раньше: нет больше ни прикрытых гениталий, ни ритуальных поз. В нем больше нет сожаления, нет психического замещения. Вместо этого он испытывает сильную потребность унизить мальчика: ноги раздвинуты, гениталии открыты взорам, тело брошено посреди мусора. Его взаимодействие с мальчиком до смерти также не похоже на его взаимодействие с предыдущими жертвами. Они чем-то вызывали его сочувствие. С этим мальчиком этого не случилось. А случилось нечто противоположное. Он больше не сочувствует, он испытывает удовольствие. И гордость от содеянного. Теперь он уверен в себе. Он считает, что его не поймают.

— С чего он взял? — спросила Хейверс — Он же бросил парня прямо на улице, черт возьми.

— Вот именно. — Робсон махнул рукой в сторону дальнего конца туннеля, где Шанд-стрит выходила на небольшие заведения, которые разместились в современных кирпичных зданиях с декоративными решетками на окнах — скромный результат программы по обновлению Южного Лондона, — Он положил тело там, где его легко могли заметить.

— Разве то же самое не относится к предыдущим убийствам? — спросил Линли.

— Да, но есть разница. В предыдущих случаях риск быть замеченным был гораздо меньше. Тогда для перевозки и переноски тела он мог использовать такие орудия и средства, заметив которые ни один случайный свидетель ничего не заподозрил бы: например, садовую тачку, или большую сумку, или тележку дворника. Эти предметы самым естественным образом вписались бы в обстановку парка или стоянки. Ему нужно было всего лишь транспортировать тело от своего автомобиля к выбранному месту, и это вполне безопасно для него, если действовать под покровом темноты и с подходящими инструментами. Но здесь он весь на виду с того самого момента, как вытащил тело из машины. И он не просто кидает его как попало, обратите внимание, суперинтендант. Это только так кажется. Не допускайте этой ошибки. Он намеренно придал телу такую позу. И он был уверен, что никто не застанет его за этим занятием.

— Наглая сволочь, — буркнула Хейверс.

— Да. Он гордится тем, что способен совершить такое. Полагаю, сейчас он может даже находиться где-то поблизости, чтобы иметь возможность наблюдать за всей той суматохой, которую спровоцировал своими действиями. Если так, то он наслаждается каждым мигом.

— А что вы скажете по тому поводу, что на теле нет надреза на животе? Как нет и символа на лбу. Следует ли нам сделать вывод, что он сворачивает активность?

Робсон покачал головой.

— Мне кажется, что отсутствие надреза означает в данном случае лишь то, что для преступника это убийство отлично от предыдущих.

— Отлично чем?

— Суперинтендант Линли! — Это был Хогарт, который следил за переносом тела из останков спортивного автомобиля на носилки. Он прервал этот процесс, прежде чем на мешке с телом застегнули молнию. — Возможно, вам будет интересно взглянуть на это.

Сотрудники Скотленд-Ярда подошли к носилкам. Хогарт указал на тело мальчика. То, что раньше было скрыто из-за сидячей позы жертвы, сейчас, когда тело было вытянуто на носилках, стало доступно взгляду. Живот этой, самой последней, жертвы преступника действительно не был вспорот, однако сам пупок был удален. Их убийца завладел очередным сувениром.

О том, что он сделал это после смерти мальчика, свидетельствовало малое количество крови вокруг раны. О том, что сделал это в гневе — или в спешке, — свидетельствовал надрез поперек живота, из которого затем ножницами или щипцами был удален пупок.

— Сувенир, — проговорил Линли.

— Психопат, — добавил Робсон. — Суперинтендант, я бы посоветовал установить наблюдение за теми местами, где были обнаружены все остальные жертвы. Весьма вероятно, что он захочет туда вернуться.

Глава 8

Фу был очень осторожен с урной. Он нес ее перед Собой, как священник несет потир, и далее опустил ее на стол. Медленно приподнял крышку. Слабый запах тления поднялся в воздух, но теперь он не раздражал Фу так, как раздражал поначалу. Запах разложения скоро совсем исчезнет. Но содеянное останется с Ним навсегда.

Он удовлетворенно рассматривал Свои реликвии. Теперь их было две; они как раковины свернулись в тонком пепле, почти пыли. От легчайшего прикосновения пепел поднялся облаком и скрыл их. Как же здорово Он придумал поместить их в эту урну с прахом. Реликвии исчезли из виду, и все же они там, как нечто, сокрытое в алтаре церкви. Да и сам процесс трепетного перемещения урны с одного места на другое сходен с пребыванием в церкви, только без социальных ограничений, которые накладывает на членов конгрегации посещение церкви.

«Сядь прямо. Прекрати ерзать. Или тебе нужно преподать урок, как следует себя вести? Когда тебе сказали преклонить колени, так и делай, немедленно. Сложи ладони вместе. Проклятье! Молись!»

Фу сморгнул. Голос. Одновременно далекий и близкий, он был признаком того, что червь проник в голову. Пролез через ухо внутрь, в самый мозг. Он не проявил должной осторожности, и мысль о церкви дала червю долгожданный шанс. Сначала смешок. Потом откровенный хохот. Потом эхом: «Молись, молись, молись».

И: «Наконец-то начал искать работу? И что ты рассчитываешь найти, тупой бездельник? А ты уберись отсюда, не лезь под руку, Шарлин. Или тоже хочешь схлопотать?»

Бесконечная ругань. Бесконечный крик. Это могло продолжаться часами. Он-то думал, что уже избавился от червя, но мысль о церкви стала Его ошибкой.

«Я хочу, чтобы ты выметался из моего дома, слышишь? Спи где хочешь, хоть под дверью. Что, соломы нет подстелить?»

«Это ты довел ее, чтоб тебя! Ты прикончил ее!»

фу зажмурил глаза. Слепо потянулся вперед. Его руки наткнулись на какой-то предмет, Его пальцы нащупали кнопки. Он стал беспорядочно жать на них, пока не взревел звук. Глаза раскрылись от неожиданности.

Его взгляду предстал телевизионный экран, на котором в этот миг проступало изображение. Голос червя угасал. Фу не сразу понял, на что смотрит. Оказалось, Его уши и глаза штурмуют утренние новости.

Фу сосредоточился на экране. Постепенно Ему становилось ясно, о чем идет речь. Журналистка с волосами, раздуваемыми ветром, стояла перед полицейским заграждением. У нее за спиной зияло вратами Гадеса черное чрево туннеля — Шанд-стрит. В глубине мрачного сырого зева ржавую «мазду» освещали прожекторы.

При виде этой машины Фу успокоился, Его охватило чувство довольства Собою. Конечно, думал Он, не очень удачно вышло, что заграждение выставили с южного конца туннеля. С этой точки тела не видно. А Он столько усилий приложил, чтобы сделать послание как можно красноречивее: «Мальчик сам обрек себя, разве не понятно? Не на возмездие, избежать которого в принципе невозможно (и не стоит на это даже надеяться), а на невозможность освобождения. До самого конца он сопротивлялся и отрицал».

Фу предполагал, что наутро встанет с ощущением беспокойства, которое должно появиться из-за того, что мальчик отказался признавать свои постыдные поступки. Правда, в момент его смерти Он не испытал ничего подобного. Тогда Он ощутил другое: ощутил, что тиски, сжимающие Его мозг все сильнее день от дня, ослабли. Но Он ожидал, что беспокойство придет позднее, когда ясность ума и честность перед самим Собой потребуют от Него оценки выбора объекта. Но, проснувшись, Фу не испытал никаких негативных эмоций. Вплоть до появления червя Он наслаждался ощущением довольства, напоминающим чувство сытости после хорошего обеда.

— …Никакой другой информацией на данный момент, — горячо тараторила журналистка. — Мы знаем, что найден труп, мы слышали — подчеркиваю, всего лишь слышали — о том, что это труп мальчика, и также нам сообщили, что сюда прибыли офицеры полиции из Скотленд-Ярда, занятые в расследовании недавнего убийства в Сент-Джордж-гарденс. Однако связано ли это убийство с предыдущим… Нам придется подождать более точных сведений.

Пока она говорила, из туннеля за ее спиной вышли несколько человек: одетые в гражданское легавые, судя по манерам. Коренастая женщина с мочалкой вместо волос выслушала какие-то указания от укутанного в пальто блондина, который выглядел как наследник большого и старинного состояния. Она один раз кивнула и вышла из кадра, а светловолосый офицер остался разговаривать с парнем в накидке горчичного цвета и сутулым типом в мятом плаще.

— Сейчас я попытаюсь узнать… — сказала журналистка и придвинулась к заграждению так близко, как смогла.

Но та же самая идея пришла в голову и всем остальным журналистам, так что в последовавшей суматохе и выкриках никто не получил ответов на вопросы. Копы игнорировали прессу но телекамера тем не менее взяла крупный план занятых беседой полицейских. Фу получил возможность как следует рассмотреть Своих противников. Невзрачная тетка ушла, зато у Него было время изучить Пальто, Накидку и Плащ. Вывод таков: они для Него не самые серьезные соперники.

— Пятеро, и счет продолжается, — пробормотал Он экрану. — И даже не пытайтесь помешать мне.

У Него под боком стояла чашка чая, который Он заварил Себе сразу после пробуждения, и Фу поднял ее, салютуя телевизору, потом поставил чашку на стол. Вокруг Него негромко потрескивал дом — это трубы несли к радиаторам горячую воду. Но Фу услышал в треске оповещение о неминуемом появлении червя.

«Посмотри на это, — скажет Он, указывая на телевизионный экран, где Он и Его дела обсуждаются полицией. — Я оставляю для них послание, и они должны прочитать его. Каждый Мой шаг спланирован до мельчайших деталей».

Где-то за спиной раздалось надсадное сиплое дыхание. Этот извечный знак присутствия червя. Но уже не в Его голове, а прямо в комнате.

«Что делаешь, парень?»

Не было необходимости оборачиваться и смотреть. Рубашка окажется белой, как всегда, но с потертостями на воротнике и манжетах. Брюки будут темно-серые или коричневые, галстук идеально завязан, кардиган застегнут на все пуговицы. И он, как всегда, наполировал ботинки, наполировал стекла и оправу очков, даже наполировал лысину.

Снова этот вопрос: «Что делаешь, парень?» И в голосе скрытая угроза.

Фу не отвечал, поскольку ответ был очевиден: Он смотрит новости; перед Ним разворачивается Его личная история. Он оставил Свой след, и разве не это требовалось от Него?

«Отвечай, когда я с тобой разговариваю! Я спросил, что ты делаешь, и жду ответа».

И почти без паузы: «Где, черт возьми, тебя воспитывали? Немедленно сними свою чертову чашку с дерева. Или ты хочешь заняться полировкой мебели в свободное время, тем более что тебе его девать некуда? И о чем ты вообще думаешь? Или ты потерял даже способность думать?»

Фу сконцентрировал внимание на телевизоре. Он переждет. Он знал, что будет дальше, поскольку кое-что не менялось никогда: отруби в теплом молоке, превратившиеся в баланду, стакан клетчатки, растворенной в соке, молитвы, возносимые небесам в надежде на скорое опорожнение кишечника, дабы ему не пришлось мучиться в общественном месте, например в мужском туалете в школе. И если опорожнение произойдет, за ним последует триумфальная пометка в календаре на внутренней стороне дверцы буфета. «Н» означало в календаре «нормальный», хотя червь был кем угодно, только не нормальным.

Но этим утром что-то нарушило установленный ход событий. Фу спиной почувствовал, как тот наскакивает на Него — словно всадник Апокалипсиса.

«Где они? Что ты, черт возьми, сделал… Я же говорил, чтобы ты не смел прикасаться к ним своими грязными лапами. Разве нет? Разве не повторял сто раз человеческим языком? А ну выключи свой поганый телевизор и подними на меня глаза, когда я с тобой разговариваю!»

Он хотел получить пульт. Фу не собирался отдавать его.

«Ты возражаешь мне, Шарлин? Ты? Возражаешь? Мне?»

«А что, если Я возражу? — думал Фу. — А что, если она тоже возразит? Что, если мы оба возразим ему? А если бы все взяли и возразили ему?» Удивительно, но Он осознал вдруг, что не боится, что больше не напряжен, абсолютно спокоен, даже несколько весел. Власть червя была ничтожна по сравнению с Его собственной властью, которую Он взял наконец в Свои руки, и вся прелесть ситуации состояла в том, что червь понятия не имеет, с чем столкнулся. Фу ощущал небывалое присутствие духа, небывалые силы, небывалую уверенность и знание. Он поднялся со стула, позволив телу выпрямиться во весь рост, не прячась.

— Я захотел и взял, — произнес Он. — Вот и все.

В ответ ничего. Ничего. Как будто червь догадался о возросшей мощи Фу. Ага, он почуял перемену погоды.

— Тебе повезло, — сказал ему Фу.

Да, инстинкт самосохранения — великая вещь.

Но червь не мог просто уйти, ведь это глубоко въелось в саму его суть — быть постоянно и повсеместно. Поэтому он следил за каждым движением Фу и ждал знака, который показал бы ему, что говорить снова безопасно.

Фу прошел на кухню и поставил чайник на плиту. Ну и что, думал Он, может, Он действительно снова захотел чаю. И может, стоит выбрать заварку какую-нибудь необычную, с оттенком праздничности. Он изучил жестянки с чаем в буфете. «Имперский порох»? Нет, слишком слабый, хотя нельзя не признать, что название звучит привлекательно. Он остановился на том, что любила Его мать: «Леди Грей», с тонким фруктовым ароматом.

И тут же раздалось: «Что ты опять затеял? Еще нет и девяти утра. Это первый раз за… сколько времени? Когда ты займешься чем-нибудь толковым, вот что я хотел бы знать».

Фу оторвался от закладывания заварки в чайник.

— Никто не знает, — сказал Он. — Ни ты, ни кто-либо другой.

«Так вот как ты думаешь? Помочился в общественном месте, и никто не знает? Твое имя в списке провинившихся третий или четвертый раз, а тебя не волнует? Кому какое дело, да? И не смей прикасаться к Шарлин! Трогать ее буду я и только я!»

Ну наконец-то они снова оказались на привычной территории: удар раскрытой ладонью, чтобы не осталось следа, хватание за волосы, запрокинутая голова, толчок к стене и пинок в такое место, где синяков не будет.

Пробитое легкое, вспомнил Фу. Так ли это было? И он говорил тогда: «А ты смотри, парень. Смотри и учись».

Фу почувствовал, как в Нем вспыхнул импульс. В кончиках Его пальцев забилась пульсация, мышцы во всем теле напряглись, готовые к удару. Но нет. Еще не время. Однако настанет день, когда Он с огромным удовольствием опустит эти пухлые, мягкие, никогда не знавшие труда ладони на сковороду, прижмет их к раскаленному дну. И тогда Его лицо будет нависать над червем, и Его губы будут изрыгать проклятия…

Он будет умолять о пощаде, как умоляли другие. Но Фу не смягчится. Он подведет его к краю, как остальных. И, как остальных, швырнет в бездну.

Познай Мою силу. Узнай Мое имя.

Констебль Барбара Хейверс держала путь в полицейский участок Боро. Он, как оказалось, располагался на улице Хай-стрит, которая в этой части города и в этот утренний час пропускала спешащих на работу граждан через узкий каньон проезжей части и тротуаров. Шум стоял невозможный, холодный воздух отяжелел от выхлопных газов; а бесконечный поток машин делал все возможное, чтобы изрыгнуть еще больше копоти на задымленные насквозь здания, прижавшиеся к узким тротуарам, где валялось все: от пивных банок до использованных презервативов. Такой это был район.

На Барбаре начинал сказываться стресс. Раньше ей никогда не доводилось работать над серийными убийствами, и, хотя она была отлично знакома с ощущением необходимости как можно скорее добраться до преступника и арестовать его, все же нынешние чувства стали для нее новыми. Теперь ей казалось, что она каким-то образом несет личную ответственность за последнее убийство. Погибло пять подростков, и еще никто не привлечен к ответу. Как минимум они работают недостаточно быстро.

Беспокоило и другое: ей все труднее было удерживать фокус на жертве номер четыре, Киммо Торне. Ведь номер пять уже мертв, а номер шесть где-то сейчас ходит по городу, занимается повседневными делами, ни о чем не догадывается. И в результате душевных сил Барбары хватило только на то, чтобы соблюдать спокойствие, когда она вошла в здание участка Боро и махнула удостоверением.

Ей нужно поговорить с человеком, который привез с рынка Бермондси воришку по имени Киммо Торн, заявила она дежурному констеблю. Вопрос срочный.

Она наблюдала за констеблем, который сделал три телефонных звонка. Он говорил тихо, не отрывая от нее взгляда и, несомненно, оценивая ее как представителя Скотленд-Ярда. Она явно не подходила под сложившийся у констебля образ — растрепанная, бестолково одетая, похожая на бездомную бродяжку. А этим утром, насколько понимала Барбара, ее внешний вид был особенно непригляден. Но ведь нельзя ожидать от человека, который встал в четыре утра и провел несколько часов в копоти Южного Лондона, что он сохранит при этом свежесть и безукоризненность туалетов гламурной модели во время показа мод. Натягивая спросонок высокие красные кроссовки, она рассчитывала, что они придадут нотку бодрости ее наряду. Но дежурный констебль был явно не согласен с ней, судя по неодобрительным взглядам, которые он то и дело бросал в направлении кроссовок.

Барбара решила, что лучше будет не раздражать констебля своим видом, и отошла к доске объявлений. Там она прочитала о заседаниях различных общественных комитетов и о программах по добровольному патрулированию района. Фотография двух печальных собак заставила задуматься о вероятности приютить их. Затем она выучила на память телефон человека, который обещал поделиться с ней секретом мгновенного похудания и при этом не требовал отказаться от привычной и любимой еды. Она уже наполовину ознакомилась с содержанием статьи о мерах предосторожности, которые следует принимать при поздних прогулках, когда открылась дверь и мужской голос произнес:

— Констебль Хейверс? Кажется, вы хотели поговорить со мной?

Барбара обернулась и увидела индуса средних лет в ослепительно белом тюрбане и с печальными глазами. Его зовут сержант Джилл, сообщил он. Не согласится ли она составить ему компанию в столовой? Он как раз завтракает и, если она не против, хотел бы закончить… Он взял сегодня тост с грибами, и печеная фасоль весьма недурна. Да, в нем теперь больше английского, чем в самих англичанах.

Она выбрала из ассортимента на прилавке кофе и шоколадный круассан, оставив без внимания более разумные и куда более полезные варианты. Потому что какой смысл давиться целомудренным грейпфрутом, если она вот-вот узнает секрет хорошей фигуры, позволяющий ей продолжать питаться жирной и сладкой вкуснятиной? Она заплатила за свой завтрак и отнесла поднос на стол, где сержант Джилл возобновил прерванную трапезу.

По его словам, в участке Боро на Хай-стрит о Киммо Торне знали все, даже если не все с ним лично встречались. Киммо давно уже принадлежал к числу людей, чья деятельность то и дело заставляет полицию приглядеться к ним повнимательнее. Когда его тетя и бабуля заявили об исчезновении Торна, никто в участке не был удивлен; однако новость о том, что он стал жертвой убийства и что его тело было выброшено в Сент-Джордж-гарденс. Она потрясла до глубины души нескольких менее закаленных сотрудников участка и заставила их задуматься: а все ли было сделано для того, чтобы удержать Киммо на прямой дорожке.

— Видите ли, мальчик нам даже нравился, констебль Хейверс, — признался Джилл своим приятным восточным голосом. — Вот уж был интересный персонаж, Киммо Торн: всегда готов поболтать, пошутить, при любых обстоятельствах. Честно говоря, трудно было не проникнуться к нему симпатией, даже несмотря на его манеру одеваться и торговлю телом. Хотя, должен признаться, мы ни разу так и не поймали его на проституции, что бы мы ни делали. Этот мальчик обладал особым чутьем, он всегда распознавал переодетых полицейских… Если мне будет позволено выразить свою точку зрения — он был умен не по годам, а мы этого не учли и из-за этого не сделали все, что должны были. К нему следовало применять более продвинутые меры, которые, вероятно, могли бы спасти его. И за это я, — он прикоснулся к своей груди, — несу личную ответственность.

— Его товарищ — парень по прозвищу Блинкер, некий Чарли Буров — говорит, что они работали в паре, но не в этом районе, а на другом берегу реки, возле Лестер-сквер. Киммо делал дело, а Блинкер стоял на страже.

— А, это частично объясняет нашу неудачу, — заметил Джилл.

— Частично?

— Ну, видите ли, он был весьма неглуп. Мы несколько раз приводили его в участок, делали ему предупреждения. Пытались втолковать, что ему повезло и он пока не попал в серьезную беду, но никакое везение не вечно. Однако он нас не слушал.

— Дети, — сказала Барбара. Она изо всех сил старалась обращаться с круассаном как можно деликатнее, но он, рассыпаясь восхитительными хлопьями, противостоял усилиям Барбары вести себя за столом прилично. Она сосредоточилась на том, чтобы хотя бы не облизывать пальцы и тем более стол. — Что с ними поделаешь? Они думают, что они бессмертны. Вот вы не думали так?

— В том возрасте? — Джилл покачал головой, — Тогда я был слишком голоден, чтобы рассчитывать на уготованное мне бессмертие, констебль. — Он доел тост и фасоль и аккуратно сложил салфетку. Тарелку он отодвинул в сторону, а чашку с чаем придвинул к себе. — Для Киммо в данном случае большую роль играла уверенность в том, что никто не сможет причинить ему вред и что он не подвергнет себя опасности из-за неверного выбора. Должно быть, он считал, что может безошибочно судить, с кем ему идти, а кому отказать. У него была цель; проституция была средством ее достижения. Поэтому-то он и не хотел бросать это занятие.

— А что за цель?

Джилл вдруг смутился, как будто его принуждали открыть неприличный секрет в присутствии дамы.

— Гм… Киммо планировал изменить пол. И собирал на это деньги. Он рассказал нам об этом в свой первый же привод в участок.

— На рынке нам сказали, что в конце концов вы поймали его на сбыте краденого, — продолжала Барбара. — И я не могу понять: почему именно Киммо Торн? Ведь там дюжины воришек, торгующих тем, что удалось стащить.

— Это верно, — согласился Джилл. — Но, как нам с вами хорошо известно, людей, чтобы перетрясти все лондонские рынки и определить, какие товары легальны, а какие нет, не хватает. Ну а в случае с Киммо дело было в том, что он, не зная того, продавал предметы, на которых были выгравированы едва заметные серийные номера. И чего уж он совсем не мог ожидать, так это того, что законные владельцы этих предметов будут искать их на рынке каждую пятницу. Когда они увидели своё имущество на его прилавке, то сразу обратились к нам. Меня тоже вызвали, и…

Он сделал пальцами жест, который говорил: что было дальше, вы сами знаете.

— И раньше вы никогда не догадывались, что он занимается грабежом?

— Он был хитер как лиса, — признал Джилл. — И никогда не нарушал закон там, где живет. Все его прегрешения совершались на территории других участков. На это ему хватало ума.

Вот так и вышло, объяснил Джилл, что арест Киммо за торговлю краденым был первым его серьезным столкновением с полицией. Магистрат на основании этого дал ему только условный срок. Сейчас об этом приходится лишь сожалеть. Если бы к Киммо Торну отнеслись серьезнее, если бы его не просто шлепнули по рукам и заставили отмечаться в отделе юных правонарушителей, то, может быть, он что-нибудь понял бы и все еще оставался в числе живых. Но, увы, этого не произошло. Вместо того чтобы провести с ним более серьезную работу, его просто направили в организацию, которая работает с подростками из групп риска.

Барбара навострила уши. Организация? Какая? Где?

— Благотворительная организация, называется «Колосс», — рассказал ей Джилл. — Замечательная идея, и располагаются они прямо здесь, к югу от реки. Они предлагают молодежи альтернативу уличной жизни, преступлениям и наркотикам. Проводят различные мероприятия, занятия по развитию навыков общения, ездят с подростками в походы… И туда приглашаются не только подростки, нарушившие закон, но и бездомные, и находящиеся под опекой, и просто трудные дети… Не могу не признать, что ослабил свое внимание к Киммо, как только узнал, что его записали в «Колосс». Я не сомневался, что кто-нибудь возьмет над ним шефство.

— Вы имеете в виду наставничество? — спросила Барбара. — Этим они занимаются в «Колоссе»?

— Это то, что было нужно Киммо, — сказал Джилл. — Чтобы кто-нибудь проявил к нему интерес. Чтобы кто-то помог ему увидеть, что его личность ценна и важна, ведь сам он в это не верил. Ему нужен был кто-то, к кому бы он мог прийти в трудную минуту. Кто-то, с кем…

Сержант внезапно оборвал горячую тираду,вероятно, осознав, что вместо передачи необходимой информации коллеге-полицейскому он незаметно перешел к агитации за социально активную позицию. И разжал пальцы, стиснувшие чайную кружку.

Теперь понятно, почему его так огорчила смерть мальчика, рассуждала Барбара. Просто удивительно, как он с таким мировоззрением умудряется работать в полиции, и, судя по всему, не первый год, ведь никаких душевных сил не хватит сталкиваться с тем, с чем ему приходиться сталкиваться изо дня в день.

— Не вините себя, — сказала она. — Вы сделали все, что могли. Я бы сказала, вы сделали больше, чем сделали бы другие на вашем месте.

— Но как оказалось, этого недостаточно. И с этим мне придется как-то жить дальше. Мальчик мертв, потому что сержант Джилл не сумел его спасти.

— Но ведь таких ребят, как Киммо, миллионы, — возразила Барбара.

— И большинство из них сейчас живы и здоровы.

— Всем помочь невозможно. Всех не уберечь.

— Вот-вот, так мы и говорим себе.

— А что же нам говорить?

— Что от нас не требуется спасать их всех. От нас требуется помочь только тем, которые встречаются на нашем жизненном пути. И этого, констебль, я не сделал.

— Черт возьми, не судите себя слишком строго!

— Но если не я сам, то кто станет строго судить меня? — воскликнул Джилл. — То-то и оно. И есть одна вещь, в которой я глубоко убежден: чем больше людей будет строго себя судить, тем больше детей получат жизнь, какую и должны иметь дети.

В ответ на это Барбара могла лишь опустить взгляд. Она понимала, что с такими аргументами спорить невозможно. Но тот факт, что спорить ей хотелось, показывал, что она принимает свою работу слишком близко к сердцу. И это делало ее более похожей на Джилла, чем она могла допустить, — как член команды, расследующей убийства.

В этом состоял парадокс полицейской службы. Не принимай ее близко к сердцу — и погибнет еще больше людей. А прими ее слишком близко к сердцу — и не сможешь поймать убийцу.

— Мне нужно поговорить с вами, — сказал Линли. — Прямо сейчас.

Он не добавил «сэр» в конце фразы и не постарался умерить негодование в голосе. Если бы его сейчас видел психолог Хеймиш Робсон, то наверняка бы по интонациям голоса сделал вывод об агрессивности и желании свести счеты. Но Линли это не волновало. У них с Хильером была договоренность. И Хильер не выполнил ее условий.

Помощник комиссара только что закончил совещание со Стивенсоном Диконом. Глава пресс-бюро покинул кабинет Хильера с мрачнейшим выражением лица, которое вполне могло бы поспорить с настроением самого Линли. Дела в их департаменте, по-видимому, шли не так гладко, и на мгновение Линли поддался злорадному чувству. Мысль о том, что в результате махинаций пресс-бюро Хильеру придется пережить несколько весьма неприятных минут перед толпой журналистов, в данный момент доставляла исключительное удовольствие.

Как будто Линли ничего и не говорил, Хильер воскликнул:

— Где этого Нкату черти носят? Скоро у нас встреча с журналистами, я хочу, чтобы он являлся сюда заранее.

Он собрал в стопку документы, рассыпанные по столу для совещаний, и сунул их одному из помощников, который все еще не успел закончить свои дела и оставался в кабинете после встречи с Диконом. Это был тощий, как спичка, юнец в круглых — а-ля Джон Леннон — очках. Он строчил что-то в блокноте, всеми силами стараясь не попасться Хильеру под горячую руку.

— Они пронюхали про цвет кожи, — раздраженно произнес помощник комиссара. — И кто же тот подлец, — он ткнул пальцем в направлении, которое Линли интерпретировал как южное, то есть южный берег реки, то есть туннель на Шанд-стрит, — что слил эту информацию газетчикам? Я хочу, чтобы это выяснили немедленно и принесли мне голову наглеца на блюде. Ты, Пауэре!

Помощник вскочил, изгибаясь в полупоклоне.

— Сэр? Слушаю, сэр!

— Дозвонитесь до этого придурка Родни Аронсона. Он сейчас издает «Сорс», и расовый вопрос появился из его паршивой газетенки. Разузнайте, что возможно, с этого конца. Надавите на Аронсона. Надавите на любого, с кем будете разговаривать. Я хочу, чтобы к концу дня у нас не осталось щелей. Займитесь этим.

— Сэр. — Пауэре выскочил из кабинета.

Хильер подошел к столу и снял трубку, нажал несколько цифр — либо не замечая присутствия Линли, либо не обращая на него внимания из-за разгорающегося скандала.

Линли не поверил своим ушам, когда услышал, что Хильер заказывает сеанс массажа. Чувствуя себя так, как будто по его венам течет кислота, Линли сделал три шага к столу Хильера и нажал на рычаг телефонного аппарата, прерывая звонок.

— Кем вы себя считаете… — вскипел Хильер.

— Я сказал, что мне нужно поговорить с вами, — перебил его Линли. — Между нами существует определенная договоренность, а вы нарушили ее.

— Вы вообще понимаете, с кем вы сейчас разговариваете?

— Отлично понимаю. Вы ввели в команду Робсона в качестве декорации, и я позволил вам это.

Лицо Хильера вспыхнуло алым цветом.

— Что значит «позволил»?

— Мы договорились, что я буду решать, что ему следует увидеть, а что нет. У него не было никакой нужды появляться на месте преступления, тем не менее он явился и был пропущен. Это могло случиться только в одном случае.

— Вот именно! — рявкнул Хильер. — Не забывайте об этом. Все, что здесь случается, происходит только в одном случае: если я — а не вы, учтите, — пожелаю это. Только я решаю, кто имеет допуск, куда и зачем. И если мне вдруг придет в голову, что следствию пойдет на пользу, если королева поздоровается с трупом за руку, то будьте готовы встретить «роллс-ройс» ее величества. Робсон — часть команды, суперинтендант. Свыкнитесь с этой мыслью.

Происходящее не укладывалось у Линли в голове. Только что помощник комиссара с пеной у рта требовал, чтобы все возможные каналы утечки информации по делу были перекрыты, и вот он уже приглашает в самую гущу событий потенциального «слухача». Но проблема не сводится лишь к тому, что Хеймиш Робсон может сознательно или невольно выложить журналистам.

— Вам не приходило в голову, что вы подставляете Робсона под удар? — спросил Линли. — Без особых на то причин вы заставляете его рисковать жизнью. Вы стараетесь лучше выглядеть — за его счет, — но если что-нибудь произойдет, вина ляжет на полицию Большого Лондона. Об этом вы не думали?

— Вы переходите всякие границы…

— Отвечайте на вопрос! — потребовал Линли. — По городу гуляет убийца, забравший уже пять жизней, и никто не может гарантировать, что сегодня утром он не стоял у полицейского заграждения в толпе зевак, изучая всех и каждого, кто работал на объекте.

— У вас истерика, — сказал Хильер. — Убирайтесь из моего кабинета. Я не собираюсь слушать ваши причитания. Если вы не можете справиться с нагрузкой, то подайте рапорт, чтобы вас отстранили от дела. Или я сам сделаю это за вас. А теперь мне, черт побери, нужен Нката! Где он? Он должен быть здесь, когда явится пресса.

— Вы слышите меня? Вы хотя бы представляете себе… — Линли хотел стукнуть кулаком по столу, нужно было найти выход охватившей его ярости. Потом он сумел взять себя в руки. Более спокойным тоном он продолжил: — Сэр, выслушайте меня. Если убийца возьмет на заметку кого-нибудь из нас, то это одно дело. Мы согласились на этот риск, когда пришли работать в полицию. Но выставлять перед психопатом постороннего человека лишь ради того, чтобы прикрыть свою спину…

— Хватит! — Казалось, Хильера вот-вот хватит удар. — С меня хватит. Я годами закрывал глаза на вашу наглость, но на этот раз мое терпение лопнуло… — Он обошел стол и остановился в трех дюймах от Линли. — Выметайтесь отсюда! — прошипел он. — Возвращайтесь к работе. Пока мы сделаем вид, что этого разговора не было. Вы немедленно займетесь своим делом, вы будете выполнять все мои приказы, вы доведете следствие до конца и произведете скорый арест преступника. А вот после этого… — Палец Хильера уткнулся в грудь Линли, и в глазах у того потемнело от гнева, но он сумел сдержаться и промолчал. — Затем мы решим, что с вами будет дальше. Вам все понятно? Да? Хорошо. Тогда идите и работайте. Мне нужен результат.

Линли позволил, чтобы последнее слово осталось за помощником комиссара, хотя проглотить такую нотацию было так же нелегко, как проглотить порцию яда. Он развернулся на каблуках и оставил Хильера заниматься политическими интригами. Чтобы остыть немного, в оперативный центр следствия он отправился по лестнице, а не на лифте. По пути он ругал себя — за то, что рассчитывал изменить стиль работы Хильера. Нужно сконцентрироваться на том, что сейчас действительно важно, говорил он себе, а желание помощника комиссара использовать Хеймиша Робсона в этот список не входит.

Все члены его группы уже были в курсе, что на Шанд-стрит найдено еще одно тело, и когда Линли присоединился к ним, то застал в комнате подавленную тишину — как и ожидал. Их число в настоящий момент достигло тридцати трех человек, если считать всех — от констеблей, обходящих дом за домом, до секретарей, отслеживающих все отчеты и документацию по делу. За их спиной стояла вся мощь столичной полиции, в том числе сложные коммуникационные системы, камеры видеонаблюдения, научные лаборатории и огромные базы данных. Проиграв одному человеку, они не могли не прийти в уныние. Их удручало сознание, что они не сумели остановить убийцу.

Итак, в оперативном центре Линли застал общую подавленность и тишину. Слышался лишь перестук клавиш и кликанье компьютерных мышек. Но и эти звуки смолкли, когда Линли спросил негромко:

— Ну, какие новости?

Инспектор Джон Стюарт оторвался от своей многоцветной диаграммы. Триангуляция точек, где были найдены тела, не Дала никаких результатов, сообщил он. Убийца действовал по всему Лондону. Это говорило о хорошем знании города, что, в свою очередь, могло дать подсказку о месте его работы — что-то связанное с разъездами.

— На ум сразу приходит водитель такси, — сказал Стюарт. — Или водитель маршрутки. Или даже водитель автобуса, потому что тела были выброшены относительно недалеко от автобусных линий.

— Кстати, наш новый психолог считает, что преступник занимает позицию ниже своих способностей, — вспомнил Линли, хотя после стычки с Хильером ему было противно упоминать Хеймиша Робсона.

— Сюда подойдет и работа курьером, — предложил новый вариант один из констеблей. — Чтобы ездить по городу на мопеде, хочешь не хочешь, а карту придется вызубрить не хуже, чем таксисту.

— Или на велосипеде, — добавил кто-то еще.

— Но откуда тогда появляется фургон?

— А если это его личный транспорт? Которым он не пользуется для работы?

— А что у нас с фургоном? — спросил Линли. — Кто разговаривал со свидетельницей в Сент-Джордж-гарденс?

Откликнулся констебль из группы номер два. Тщательные расспросы свидетельницы ни к чему не привели, но вчера вечером она позвонила в участок, потому что вспомнила кое-что. Правда, она не уверена, реальное ли это воспоминание или сочетание воображения с желанием помочь полиции. В общем, ей кажется, вернее, она почти не сомневается в том, что это был полноразмерный фургон. На боку у него были полустертые белые буквы, так что возможно, что этот фургон используется или использовался в каком-то бизнесе.

— В общем и целом она подтвердила, что нам нужно искать «форд транзит», — подытожил Стюарт, — Мы работаем со списком Агентства регистрации транспорта, ищем красный фургон, который зарегистрирован на каком-нибудь предприятии.

— И? — спросил Линли.

— На это требуется время, Томми.

— У нас нет времени!

Линли услышал в своем голосе нервозность и понял, что для остальных она тоже не осталась незамеченной. И это стало напоминанием для него (причем в самый неудачный момент), что он не Малькольм Уэбберли, что он не обладает выдержкой суперинтенданта и его умением спокойно работать в напряженной ситуации. По лицам сотрудников он видел, что они думают примерно о том же. Уже спокойнее он сказал:

— Постарайтесь отыскать что-нибудь в этом направлении, Джон. Как только что-нибудь появится, сразу сообщайте мне.

— Что касается амбры… — Во время вспышки, допущенной Линли, инспектор не отрывал глаз от бумаг, где сделал какую-то новую пометку и подчеркнул ее трижды. — Мы через Интернет нашли места, где можно ее купить. Таких магазинов два.

— Всего два?

— Амбру каждый день не станешь покупать.

Магазины, где продавалась амбра, располагались в противоположных концах города: один, под названием «Хрустальная луна», — в районе Гейбриелс-Варф…

— Ага, это на южном берегу реки, — заметил кто-то с надеждой в голосе.

И второй — на рынке Камден-Лок, называется «Облако Венди».

— Барбара живет возле Камден-Лок, — сказал Линли. — Пусть она заглянет туда. А Уинстон может… Да, а где он, кстати?

— Прячется от Дейва, наверное, — последовал ответ с неуважительной ссылкой на Хильера. — Наш Уинни получает теперь кучу писем от фанаток. От всех этих одиноких дамочек, ищущих перспективного мужчину.

— Он в здании?

Никто не знал.

— Позвоните ему на мобильный. И Хейверс тоже.

Только он договорил, как в дверях показалась Барбара. Уинстон Нката прибыл через пару секунд после нее. Собравшиеся в оперативном центре полицейские не преминули отметить сей факт улюлюканьем и шутками, подразумевая, что за почти одновременным появлением Хейверс и Нкаты кроется нечто личное. Хотя, конечно, в основном ими двигало желание разрядить обстановку.

Барбара покрутила пальцем у виска.

— Придурки вы все! — добродушно сказала она. — Странно, что я вижу вас не в столовой.

Нката же обратился прямо к Линли:

— Простите за задержку. Пытался отыскать социального работника, который вел дело мальчишки Сальваторе.

— Нашли?

— Нет.

— Продолжайте. Да, вы знаете, что Хильер ищет вас?

Нката поморщился.

— В участке Пекема мне рассказали кое-что про Джареда Сальваторе.

Вопрос о Хильере он предпочел оставить без ответа и вместо этого поделился со всеми той информацией, что удалось собрать, а остальные пока слушали и делали пометки в блокнотах.

— Его подружка говорит, что он учился где-то на повара, но парни в участке не очень-то этому верят, — закончил он свой отчет.

— Пусть кто-нибудь проверит все кулинарные школы и курсы, — распорядился Линли.

Стюарт кивнул и сделал запись в одном из графиков. Линли перешел к следующему вопросу:

— Хейверс, что там у вас по Киммо Торну?

Барбара сообщила, что все, сказанное ранее Блинкером, а затем четой Грабински и Реджем Льюисом на рынке Бермондси, в участке Боро подтвердилось. Затем она добавила, что Киммо Торн, по-видимому, участвовал в проекте под названием «Колосс».

— Это такая кучка добрых дядей и тетей к югу от реки, — изложила Барбара своими словами суть проекта. Она уже съездила по адресу, чтобы на месте посмотреть, что это за «Колосс»: оказалось, что располагается он в бывшем производственном корпусе в районе станции метро «Элефант-энд-Касл». — Только там еще было закрыто, — сказала Барбара. — На дверях висели замки, но во дворе болтались несколько мальчишек, которые ждали, должно быть, когда кто-нибудь придет и впустит их.

— От них удалось что-нибудь узнать? — спросил ее Линли.

— Да ни шиша, — недовольно поджала она губы. — Я только спросила: «Вы из "Колосса"?» — и они тут же просекли, что я коп. Тут наш разговор и закончился.

— Тогда продолжайте работу.

— Конечно, сэр.

После этого настала очередь Линли поделиться с подчиненными тем, какие выводы сделал Хеймиш Робсон после осмотра пятого тела. О том, что психолога на место преступления послал Хильер, Линли не стал упоминать. Ни к чему загружать их неприятностями, тем более что изменить что-либо не в их власти. Поэтому в его рассказе прозвучало лишь то, что убийца обращался с последней жертвой не так, как с предыдущими, и что существует вот какая вероятность: он может вернуться в любое место из тех, где оставлял тела.

Услышав это, инспектор Стюарт немедленно распорядился, чтобы по всем пяти адресам организовали круглосуточное наблюдение. Он взял в руки следующий отчет — по записям с камер наблюдения, установленных в местах, где были найдены тела, или неподалеку от тех мест. Полицейские, получившие задание пересмотреть записи всех камер, продолжали корпеть над пленками. Не самое увлекательное времяпрепровождение, но констебли упорно сидели перед экранами, поддерживая себя бесчисленными кружками кофе. Они пытались различить в записях не только фургон, но и любое другое транспортное средство, пригодное для перевозки тела из точки А в точку Б и при этом оставшееся незамеченным для местных жителей. Это могла быть молочная цистерна, тележка уборщика или что-то подобное.

Эту информацию Стюарт дополнил результатами анализа косметики, которой пользовался Киммо Торн. Эксперты в лаборатории пришли к выводу, что это средства марки «Намбер Сэвен», обыкновенно продаваемой в магазинах «Бутс». Не считает ли суперинтендант нужным приступить к просматриванию записей, сделанных системами видеонаблюдения во всех магазинах «Бутс», которые расположены в районе, где жил Киммо Торн? Судя по голосу, инспектора не привлекала подобная перспектива, но тем не менее он подчеркнул:

— Может, что-то и найдем. Например, парню за прилавком не понравилось, как ведет себя Торн, и он решил проучить его. В таком духе.

В отсутствие крепких версий Линли не мог откинуть ни одной, даже самой маловероятной зацепки. Поэтому он кивнул Стюарту, чтобы тот назначил людей на просмотр видеозаписей из магазинов «Бутс» в Саутуорке. Сам он дал задания Нкате и Хейверс: Нкате поручалось проверить лавочку «Хрустальная луна», а Хейверс должна была вечером, по пути домой, зайти в «Облако Венди». А пока ей предстояло сопровождать Линли в районе «Элефант-энд-Касл». Он хотел своими глазами посмотреть, что представляет собой этот «Колосс» и что можно там разузнать. Если с этой организацией был связан один из погибших подростков, то почему бы не поискать такую же связь между «Колоссом» и остальными жертвами, по-прежнему неопознанными?

— А не может последнее убийство быть лишь подражанием первым четырем? — спросила Хейверс — Такой вариант мы еще не обсуждали. Да, я помню, что Робсон нашел объяснение, почему есть разница между последним телом и остальными, но вдруг эта разница возникла из-за того, что тот, кто хотел скопировать предыдущие убийства, просто не знал всех деталей?

Разумеется, это теоретически возможно, согласился Линли. Однако, как это чаще всего бывает, в основе подражательных убийств лежит информация, публикуемая в прессе. Только что выяснилось, добавил Линли, что внутри Скотленд-Ярда произошла утечка, но это случилось совсем недавно. Об этом свидетельствует тот факт, что пресса набросилась на цвет кожи последнего тела, а ведь в деле имелись куда более сенсационные детали, которые можно было бы подробно осветить на первых полосах таблоидов. То, как работают журналисты, известно всем: они не станут придерживать даже самые отвратительные и жуткие подробности, если эти детали помогут продать лишние двести тысяч экземпляров издания. Таким образом, все указывает на то, что у газетчиков пока нет этих отвратительных и жутких деталей, и это, в свою очередь, доказывает, что пятое убийство не является подражанием. Это еще одна смерть в цепочке подобных смертей, которые несут на себе отпечатки одного и того же убийцы.

Его-то и нужно найти, и как можно скорее. Линли достало сообразительности обобщить, что сказано было этим утром Хеймишем Робсоном о человеке, которого они ищут: если последнее тело носит на себе следы презрения и гнева, значит, дальше события будут развиваться по нарастающей.

Глава 9

Нката сумел покинуть здание на Виктория-стрит, избежав встречи с помощником комиссара. На мобильный пришло сообщение от секретаря Хильера: «Сэр Дэвид желал бы обсудить некоторые детали предстоящей пресс-конференции», — но он предпочел проигнорировать его. Хильер хотел обсудить со Нкатой детали конференции не более, чем подхватить вирус тропической лихорадки, и подтверждение этому сержант читал в глазах помощника комиссара при каждой встрече. Он устал быть послушной марионеткой, нужной Хильеру для демонстрации равных возможностей для национальных меньшинств среди служащих столичной полиции. Он понимал, что если соучастие в пропагандистских играх продлится еще некоторое время, то он возненавидит свою профессию, своих коллег и самого себя. И это не будет справедливостью ни для кого. Поэтому Нката сбежал из кабинетов и коридоров Скотленд-Ярда сразу после окончания совещания в оперативном центре. Предлогом послужило амбровое масло.

Он без особых проблем перебрался на другой берег реки к Гейбриелс-Варф, дорогостоящему прямоугольнику асфальта примерно посредине между Ватерлоо и Блэкфрайерс — двумя мостами, соединяющими берега Темзы. Это было место для летнего сезона — полностью под открытым небом, с разноцветными гирляндами, натянутыми над площадью, и огнями, светящимися, несмотря на светлое время суток. Но зимой покупателей на торговой площади было немного. Салон проката велосипедов и роликов не привлекал ни одного клиента, и, хотя в маленьких обшарпанных галереях, протянувшихся по периметру бывшей верфи, бродили несколько любителей прекрасного, в остальных заведениях царила тишина. К этим заведениям относились рестораны и кафе, которые летом ломились от наплыва желающих полакомиться вафлями, пиццей, сэндвичами, печеным картофелем и мороженым; сейчас же случайные прохожие по большей части игнорировали их.

Нката нашел «Хрустальную луну» меж двух ресторанчиков, торгующих навынос: слева продавали вафли, справа — сэндвичи. Это была восточная часть верфи, где невзрачные лавки и галереи подпирали задними стенами жилую улочку. Верхние этажи на этой улице в силу какого-то модного поветрия были расписаны ложными окнами, каждое — в своем стиле, так что прогулка здесь казалась моментальным путешествием по Европе. Лондонские окна георгианского периода через четыре шага сменялись парижским рококо, а те, в свою очередь, уступали Венеции дожей. Таким вот образом улочка вносила свой вклад в причудливую атмосферу всей верфи.

«Хрустальная луна» тоже была выдержана в эксцентричном стиле: чтобы войти в магазин, нужно было раздвинуть вышитую бисером занавеску, на которой изображалось звездное небо с куском сыра вместо луны. Нката осилил эту преграду и открыл входную дверь, ожидая, что внутри его встретит одетая в балахон последовательница хиппи, называющая себя как минимум Афродитой, а на самом деле — обыкновенная Кайли из Эссекса. Однако, к своему удивлению, он увидел за прилавком пожилую тетушку в нежно-розовом костюме и с ниткой сиреневых бус. Она сидела на высоком стуле рядом с кассовым аппаратом и листала глянцевый журнал. Рядом с ней горела ароматическая палочка, наполняя воздух запахом жасмина.

Нката кивнул, но не подошел сразу к ней, а решил сначала осмотреть предлагаемый на продажу товар. Как и следовало ожидать, широко был представлен хрусталь, свисающий на шнурах с потолка, украшающий разнообразные абажуры и подсвечники, насыпанный горками в маленькие корзинки, расставленные тут и там. Помимо хрусталя здесь в изобилии имелись благовония, карты Таро, свечи, ароматические масла, флейты, плееры и не совсем уместные в данном заведении декоративные палочки для еды. Нката подошел к стойке с маслами.

Чернокожий мужчина в магазине. Белая женщина, одна. В обычных обстоятельствах Нката поспешил бы погасить любые мыслимые опасения, представившись женщине и предъявив полицейское удостоверение. Однако сегодня из-за Хильера и вообще из-за всего, что связано с помощником комиссара, он был просто не в настроении успокаивать представителей белой расы, будь то пожилая леди или молодой парень.

Он прочитал этикетки. Анис, Росный ладан. Эвкалипт. Ромашка. Миндаль. Нката взял в руки одну бутылочку, ознакомился со списком всевозможных применений. Поставил бутылочку на место, взял другую. За его спиной страницы переворачивались с прежним ритмом. Наконец, скрипнув стулом, хозяйка магазина заговорила.

Только оказалось, что она вовсе не хозяйка магазина. Она сообщила об этом со смущенным смешком, после того как предложила Нкате помощь.

— Не знаю, правда, смогу ли я хоть чем-то помочь, — сказала она, — но я готова попытаться. Я прихожу сюда всего раз в неделю на несколько часов, пока Гиги, моя внучка, ходит на занятия вокалом. Это ее маленький бизнес — кажется, это так называется. Чем я могу вам помочь? Вы ищете что-то конкретное?

— А для чего это все?

Нката указал рукой на полки, уставленные бутылочками с маслами.

— О, да много для чего, — ответила пожилая дама.

Она слезла со стула, подошла к витрине и встала рядом с Нкатой. Он башней возвышался над ней, но это, по-видимому, ее совсем не смутило. Она подняла голову, чтобы встретиться с ним взглядом, сложила руки на груди и заметила:

— Ого, вы, как я посмотрю, регулярно принимали витамины. — И продолжила делиться знаниями: — Какие-то масла используются в медицине. Какие-то — в магии. А какие-то — в алхимии. Разумеется, я сама не знаю, но так говорит Гиги. Может, на самом деле от них вообще никакой пользы. А почему вы спрашиваете? Вам масло зачем нужно?

Нката потянулся к флакону с амброй.

— А вот это тогда для чего?

Она взяла флакон из его рук и произнесла задумчиво:

— Амбра… Давайте-ка посмотрим в справочнике.

Она отнесла флакон на прилавок с кассой, нагнулась и достала из какого-то ящика огромный фолиант.

Если сама старушка не совсем соответствовала тому, что Нката ожидал увидеть в магазинчике под названием «Хрустальная луна», то тяжелый фолиант, извлеченный из-под прилавка, вполне вписался в обстановку. Выглядел он как реквизит к фильму про волшебников: толстый, в кожаном переплете, со страницами, потертыми от частого чтения. Когда старая дама раскрыла книгу, Нката невольно напрягся: а вдруг оттуда вспорхнет стая моли?

Старая дама как будто прочитала его мысли, потому что она засмеялась негромко и извиняющимся тоном сказала:

— Да. Это немного по-детски, я знаю. Но люди ожидают здесь увидеть что-нибудь в таком духе.

Она перевернула несколько страниц и начала читать. Нката подошел к прилавку и тоже наклонился над книгой, но старушка вдруг неодобрительно поджала губы и закачала головой.

— Что? — спросил он.

— Как это все неприятно. Я имею в виду то, что связано с амброй. — Водя пальцем по странице, она рассказала Нкате, что ради этого масла люди убивают бедных славных кашалотов, а само вещество используется для мщения и кары. Она нахмурилась и пристально взглянула в лицо Нкате: — Извините, но я должна спросить. Гиги пришла бы в ужас от моего поведения, но что касается некоторых вещей… Зачем вам понадобилась амбра? Вы же такой красивый молодой человек. Или это из-за вашего шрама? Мне очень жаль, что вас поранили, но должна заметить… Правда же, он придает вашему лицу какую-то значительность. Так, может, позволите предложить вам что-нибудь другое?

Она сказала, что мужчина вроде него мог бы заинтересоваться маслом душевика, которое помогает удерживать на расстоянии женщин, потому что она не сомневается, что женщины осаждают такого красавца толпами. Или вот бриония. Ее добавляют в любовное зелье, если у него есть некая женщина на примете. А еще есть репешок, он защитит от негативной энергии. Для оздоровления можно взять эвкалипт. А шалфей — для бессмертия. То есть в его распоряжении целый букет масел с приятными и добрыми свойствами, и если бы только она могла направить его на путь, который приведет к положительным переменам в жизни…

Нката понял, что момент настал. Он наконец достал удостоверение. И сказал, что масло амбры связано с убийством.

— С убийством? — Она широко раскрыла голубые, выцветшие с годами глаза и прижала ладонь к сердцу. — Господи, да уж не думаете ли вы… Неужели кто-то отравился? Но я не верю… это просто невозможно… на флаконе обязательно было бы указано… я знаю, что… наверняка дело в том…

На этот раз Нката поспешил успокоить ее. Нет, никто не отравился, и даже если бы такое произошло, магазин не нес бы за это ответственности. Конечно, если только не сам магазин применил это вещество с подобными целями. Но ведь это не так?

— Разумеется, нет. Разумеется, — выговорила пожилая дама, приходя в себя. — Но боже мой, когда Гиги узнает об этом, она придет в отчаяние. Оказаться замешанной в убийстве, хотя бы косвенно… Она самая миролюбивая девушка на свете. Правда. Если бы вы видели, как она разговаривает с покупателями! Если бы вы только послушали песни, которые она поет! Или вот ее любимые записи на дисках. Подойдите, посмотрите. Видите? «Бог внутри нас», «Духовные путешествия». И вот еще. Это все для медитаций.

Нката уловил в потоке слов одно: «покупатели» — и постарался вернуть ее к этой теме. Он спросил, не покупал ли кто-нибудь масло амбры в последнее время. Старушка сказала, что этого она не знает. У Гиги торговля идет неплохо, даже в зимнее время года. Но записей об отдельных покупках она не ведет. Само собой, они хранят чеки оплаты по кредитным картам, и полиция, если нужно, может взять их. А так Гиги только предлагала клиентам записаться в блокнот, если они хотели получать информационный листок «Хрустальной луны». Это поможет следствию?

Нката в этом сомневался, однако взял блокнот из рук женщины. Взамен он протянул визитку и попросил позвонить, если она вспомнит что-нибудь еще… Или если Гиги сможет добавить что-то к тому, что известно ее бабушке…

Да-да, конечно. Если вспомнит, то обязательно… А кстати…

— Бог знает, какой от этого может быть толк, но Гиги ведет один список, — сказала старушка. — Это всего лишь почтовые индексы. Она очень хочет открыть вторую «Хрустальную луну» на другой стороне реки, в Ноттинг-хилле, поэтому собирает почтовые индексы покупателей, чтобы подкрепить этим списком заявку на кредит в банке. Как вы думаете, эта информация будет вам полезна?

Не очень представляя себе, чем это может пригодиться, Нката все же согласился взять и список индексов. Он поблагодарил бабушку Гиги и направился к выходу. Однако неожиданно для самого себя притормозил у все той же полки с маслами.

— Что-нибудь еще хотите спросить? — встрепенулась старушка.

Нката кивнул.

— Да. Какое, вы сказали, масло отгоняет негативную энергию?

— Репешок.

Он отыскал нужный флакон и отнес к кассе.

— Его-то я и куплю, — сказал он.

Район Элефант-энд-Касл существовал в иной реальности, не в той, что весь остальной Лондон, который вкруг него менялся с годами, ветшал и вновь обновлялся. Свингующий Лондон мини-юбок, виниловых сапог, магазинов молодежной моды на Кингс-роуд и Карнаби-стрит закончился десятилетия назад, так и не затронув этот район. Подиумы Лондонской недели моды никогда здесь не возводились. И хотя «Лондонский глаз», мост Тысячелетия и музей «Тэйт модерн» возвещали о рассвете нового века в городе, Элефант-энд-Касл по-прежнему принадлежал прошлому. Подобно многим районам на южном берегу реки, в этой местности пытались провести реконструкцию, однако шансов на успех было мало. Обновлению упорно сопротивлялись наркоманы и наркодилеры, наводняющие улицы, а также бедность, необразованность и отчаяние. Вот в таком окружении основатели «Колосса» и решили поместить свою организацию. Для этой цели они приобрели полуразрушенное здание заводика по производству матрасов и слегка подновили его, так что теперь оно стало служить жителям города в совершенно ином качестве.

Барбара Хейверс указала Линли путь к такому месту на Нью-Кент-роуд, где небольшая парковка позади здания из желтого кирпича служила для посетителей «Колосса» курилкой. Небольшая группа курильщиков уже собралась там и вовсю дымила сигаретами, когда Линли поставил машину на одно из парковочных мест. Он нажал на тормоз и заглушил двигатель. Хейверс заметила, что, вероятно, «бентли» — не лучший вид транспорта для поездки в подобный район.

Линли не мог не согласиться. Он не до конца продумал эту деталь, хотя на подземной парковке на Виктория-стрит Хейверс предлагала:

— Может, поедем на моей, сэр?

Тогда ему хотелось одного: снова получить контроль над ситуацией, и одна из составляющих такого контроля — как можно скорее удалиться из той точки, где находится помощник комиссара полиции. Другой стороной контроля над ходом событий было самостоятельное принятие решений о том, каким способом от помощника комиссара удаляться. Но теперь он увидел, что Хейверс была права. Дело было даже не столько в том, что они провоцировали агрессию, демонстрируя дорогую машину в бедном районе, а в том, что наличие «бентли» в их собственности придавало им определенный статус, который в данной местности лучше было бы не афишировать.

С другой стороны, утешал себя Линли, они хотя бы не объявили всем и каждому, что они из полиции. Но этого утешения он довольно быстро лишился — в тот самый миг, когда вышел из автомобиля и поставил его на сигнализацию.

— Копы, — пробормотал один из курильщиков, и это предупреждение быстро облетело всю группу, погасив всякие разговоры.

«М-да, на автомобильную маскировку больше рассчитывать не стоит», — подумал Линли.

Хейверс, как всегда, угадала его мысли и поэтому тихо пояснила ему:

— Это из-за меня, сэр, не из-за вас. У них радар на полицию, у этих типов. Они вычислили меня, как только я показалась здесь сегодня утром. — Она бросила на него лукавый взгляд. — Но вы можете притвориться моим водителем, если хотите. Так мы сможем обдурить их. Давайте начнем с того, что вы дадите мне прикурить. — Линли в ужасе уставился на нее. Она ухмыльнулась. — Я просто предложила.

Они прошли через умолкшую толпу подростков к железным ступеням, ведущим к заднему входу в здание. На широкой зеленой двери висела небольшая табличка из полированной меди с надписью «Колосс». Через окошко, прорезанное в верхней части двери, можно было увидеть узкий потолок с рядами светильников, уходящих в глубь здания. Линли и Хейверс вошли и оказались в чем-то одинаково напоминающем галерею и скромную сувенирную лавку.

Та часть коридора, которая похожа была на галерею, знакомила посетителей с историей организации, запечатленной на фотографиях: основание, ремонт помещений, в которых она разместилась, и воздействие, оказываемое на жизнь обитателей района. Сувенирная часть коридора, состоявшая из единственной витрины, предлагала приобрести за относительно невысокую цену футболки, спортивные куртки, кепки, кофейные кружки, рюмки и канцелярские товары — все с одинаковым логотипом. Центральной фигурой этого логотипа был мифический персонаж, именем которого была названа организация. На него взбирались дюжины крошечных человечков: они использовали плечи и руки гиганта, чтобы выбраться из нищеты к успеху. Под гигантом изгибалось слово «Вместе», образуя нижний полукруг, а сверху его дополнял второй полукруг — из слова «Колосс». На видном месте внутри витрины была выставлена фотография принца и принцессы Кентских, дарующих высочайший патронаж какому-то мероприятию, связанному с «Колоссом». Снимок этот, скорее всего, не продавался. За витриной с сувенирами находилась дверь, ведущая в приемную. Там Линли и Хейверс оказались под прицелом сразу трех пар глаз, обладатели которых при появлении полицейских замолчали. Двое из них — худощавый моложавый мужчина в бейсболке с логотипом «Евродисней» и мальчик смешанной расы лет четырнадцати — играли в карты на низком столике меж двух диванов. Третий — крупный юноша с короткими рыжими волосами и жидкой бородкой, аккуратно подстриженной, но едва скрывающей оспины на щеках, и с бирюзовым крестом, висящем в ухе, — сидел за письменным столом. На нем была спортивная куртка со словом «Колосс» на груди. Перед ним на пустом столе лежал календарь, в котором он делал пометки синим карандашом; из динамиков, установленных за его спиной, лился негромкий джаз. Окинув Хейверс взглядом, юноша недружелюбно насупился. Линли услышал, как рядышком тихо вздохнула Хейверс.

— Пожалуй, мне пора сменить прикид, — прошептала она.

— Предлагаю для начала расстаться с кроссовками, — посоветовал ей Линли.

— Чем могу помочь? — спросил юноша и достал из-под стола ярко-желтый пакет с надписью «Мистер Сэндвич».

Оттуда были неторопливо извлечены на свет булочка с сосиской и чипсы, и юноша, не говоря больше ни слова, приступил к еде. «Легавые, — телеграфировал он своими действиями, — не помешают мне заниматься делами».

Не обращая пока внимания на двух игроков в карты, Линли показал рыжеволосому удостоверение, хотя в этом, судя по всему, не было никакой необходимости. Пластмассовая табличка на столе подсказывала, что он представляет себя и Хейверс некоему Джеку Винессу, на которого тот факт, что перед ним стоят два сотрудника Скотленд-Ярда, не произвел ни малейшего впечатления.

Кинув взгляд на карточных игроков, будто ища одобрения, Винесс просто ждал, что последует дальше. Он жевал булочку с сосиской, иногда запускал руку в кулек с чипсами и поглядывал на настенные часы над дверью. А может, он смотрел не на часы, а на саму дверь, думал Линли, через которую мистер Винесс, вероятно, надеялся улизнуть. Внешне он казался спокойным, этот молодой человек, но в нем ощущалась какая-то подспудная напряженность.

Они пришли, чтобы поговорить с директором «Колосса», сообщил Линли Джеку Винессу, или, если директора нет на месте, с любым человеком, который мог бы рассказать об одном из клиентов «Колосса» (уместно ли здесь это выражение, Линли засомневался), а именно о Киммо Торне.

Это имя произвело почти такой же эффект, какой производит в классических вестернах незнакомец, входящий в бар. В других обстоятельствах Линли даже позабавила бы подобная реакция: два игрока немедленно прекратили игру, бросили карты на стол и показали всем своим видом, что не собираются пропустить ни слова из того, что будет сказано дальше, а Джек Винесс наконец-то перестал жевать. Он положил недоеденную булочку на пакет «Мистер Сэндвич» и на стуле отъехал от стола. Линли подумал, что Винесс собирается позвать кого-нибудь, но тот вместо этого подошел к кулеру с водой. Он наполнил чашку с логотипом «Колосса» кипятком, опустил в нее чайный пакетик и поболтал им, заваривая чай.

Хейверс, стоящая рядом с Линли, завела глаза к потолку.

— Эй, приятель! — сказала она. — В твоем слуховом аппарате, по-моему, сгорел предохранитель.

Винесс вернулся на свое место и поставил кружку с чаем на стол.

— Я отлично вас слышу. Просто еще не решил, стоит отвечать или нет.

На другом конце комнаты тихо присвистнул мужчина в кепке. Его компаньон опустил голову. Винесс был явно доволен — тем, что сумел завоевать их одобрение. Линли решил, что с него хватит.

— Вы можете подумать над этим в комнате для допросов, — сказал он Винессу.

— Мы будем только рады найти там местечко для тебя, — добавила Хейверс, — Всегда готовы служить и так далее, ну, ты сам знаешь.

Винесс сел и затолкал в рот остатки обеда. Не прожевав, он пробубнил с полным ртом:

— У нас в «Колоссе» все знают всех. Включая Торна. Так работает наша организация. Только поэтому она и работает.

— К вам это тоже относится, как я понимаю? — спросил Линли.

— Вы правильно понимаете, — согласился Винесс.

— А вы двое? — обратилась Хейверс к игрокам в карты. — Вы тоже знали Киммо Торна? — Задавая вопросы, она вынула из сумки блокнот. — Как вас зовут, кстати?

Мужчина в кепке был как будто напуган тем, что его вдруг стали расспрашивать, но послушно ответил, что зовут его Робби Килфойл. Он добавил, что вообще-то он не работает в «Колоссе», как Джек, просто помогает на добровольной основе несколько часов в неделю и сегодня как раз потому и пришел. Его юный напарник назвался Марком Коннором. Он сказал, что пришел на свое четвертое занятие в группе адаптации.

— То бишь он у нас новенький, — пояснил Винесс.

— Значит, с Киммо он не был знаком, — добавил Килфойл.

— Но вы-то его знали? — спросила Килфойла Хейверс. — Хотя и не работаете здесь?

— Эй, погодите-ка! Он этого не говорил! — воскликнул Винесс.

— А ты что, его адвокат? — отрезала Хейверс, — Нет? Тогда я предпочту выслушать его самого. — И снова повторила вопрос Килфойлу: — Вы знали Киммо Торна? Где вы работаете?

Как ни странно, Винесс упорствовал:

— Бросьте! Он просто доставляет сюда сэндвичи, вот и все, понятно?

Килфойл сердито нахмурился, очевидно обиженный пренебрежительным замечанием.

— Я ведь говорил уже, — сказал он. — Помогаю на добровольных началах. Отвечаю на телефон. Навожу порядок в классах. Когда на складе скапливается много вещей, разбираю их. Поэтому я встречал Киммо то тут, то там. Я знал его.

— Ну да, как и все, — буркнул Винесс — Кстати… Сегодня после обеда одна группа собирается на реку. Тебе не нужно заняться ими, Роб?

Он долго не сводил с Килфойла глаз, будто пытался внушить ему какую-то мысль.

— Я помогу тебе, Роб, — вызвался Марк Коннор.

— Хорошо, — сказал Килфойл. И Джеку Винессу: — Хочешь, чтобы я прямо сейчас этим занялся или что?

— Лучше, чтобы прямо сейчас.

— Ну ладно.

Килфойл собрат карты и, сопровождаемый Марком, направился к двери. В отличие от Марка и Винесса он был не в спортивной куртке, а в ветровке, и вместо логотипа «Колосса» ветровку украшал сэндвич с тонкими руками и ногами и надписью «Мистер Сэндвич».

Уход двух этих персонажей по какой-то причине произвел в поведении Джека Винесса кардинальную перемену. Как будто кто-то вдруг повернул невидимый переключатель на Джеке — или в нем: юноша в мгновение ока превратился в совсем другого человека.

— Хм… Вы извините, — сказал он Хейверс и Линли. — Иногда, когда захочу, я бываю настоящим дерьмом. Понимаете, я тоже хотел быть копом, но у меня не вышло. И легче винить в этом вас, чем посмотреть на себя и разобраться, в чем дело. — Он щелкнул пальцами и неуверенно улыбнулся. — Ну, как вам сеанс мгновенного психоанализа? Пять лет терапии — и человек здоров.

Эта перемена в Винессе сбивала с толку. В нем словно существовало две личности. И конечно, первой в голову приходила мысль, что на поведение Винесса каким-то образом влияло присутствие Килфойла и Коннора: возможно, именно ради них он изображал крутого парня. Но Линли решил пока не проявлять к этой детали излишнего внимания и снова повел разговор о Киммо Торне. Хейверсзашелестела рядом страницами блокнота в поисках чистого листа. Переродившийся Джек Винесс даже бровью не повел.

Он честно рассказал, что познакомился с Киммо в тот самый день, когда мальчик впервые прибыл в «Колосс». Ведь он, в конце концов, осуществляет функции администратора организации. Поэтому он одним из первых узнавал всех, кто приходил, уходил или оставался. Винесс подчеркнул, что он старается со всеми познакомиться и всех запомнить, поскольку считает это частью своей работы.

— Почему вы так считаете? — спросил Линли.

— Потому что — кто их знает, — несколько туманно ответил Винесс.

— Кто знает кого? — уточнила Хейверс.

— Вот их. — Винесс указал на окно, за стеклом которого виднелась стоянка и курящие подростки. — Они же приходят к нам отовсюду. С улиц, из приютов, из отдела малолетних правонарушителей, из центров реабилитации для наркоманов, из банд; они в прошлом воровали, торговали оружием, наркотиками. Нельзя же им доверять, по крайней мере пока они не доказали обратное. Поэтому я за ними поглядываю.

— То же самое касается и Киммо? — спросил Линли.

— Это касается всех, — сказал Винесс — И тех, кто чего-то стоит, и всяких лузеров.

С этой фразы инициативу перехватила Хейверс.

— И к какой группе ты относил Киммо — ко второй? Он тебя чем-то раздражал?

— Не меня, — уклонился от прямого ответа Винесс.

— Тогда кого?

Винесс молча водил пальцем по столу.

— Если вы владеете какой-то информацией, которую нам следует знать… — начал Линли.

— Он был скользким, — решился Винесс — Ненадежным типом. Но такое иногда случается. Здесь мы даем им шанс. Все, что требуется, — это забраться на борт. Но иногда они просто перестают приходить — даже такие, как Киммо, который должен был являться сюда по расписанию, чтобы его не забрали в колонию, — и вот это у меня не укладывается в голове. Казалось бы, он должен был обеими руками схватиться за нас, чтобы туда не загреметь. А он — не-ет, он просто перестал приходить, и все.

— Когда он в первый раз пропустил занятие? — спросил Линли.

Винесс задумался на секунду, потом из среднего ящика стола вытащил толстую тетрадь на спирали и вчитался в записи, которые покрывали с дюжину страниц. Как догадался Линли, это был журнал регистрации посещений, и когда Винесс ответил на вопрос, то оказалось, что дата последнего появления Киммо Торна в «Колоссе» всего на сорок восемь часов отличалась от даты убийства.

— Безмозглый дурак, — сказал Винесс, сдвигая журнал посещений в сторону. — Не мог понять, что для него хорошо, а что плохо. Проблема в том, что детям хочется получить все и сразу. Не всем детям, правда, только некоторым из них. Они хотят результатов, но не желают тратить время на процесс, который приведет к этим результатам. Так что я думаю, что он бросил «Колосс». Как я говорил, такое случается.

— На самом деле его убили, — сказал Линли. — Вот почему он перестал приходить.

— Но ты и сам уже догадался, правда? — добавила Хейверс — Иначе почему ты с самого начала говорил о нем в прошедшем времени? И зачем бы к вам наведывалась полиция, да еще дважды за один день? Я ведь не сомневаюсь, что эти… — Хейверс, как несколькими минутами ранее Винесс, показала на кучку ребят за окном, — уже доложили тебе, что я приходила сюда раньше, когда все еще было закрыто.

Винесс замотал головой.

— Нет, я не знал… Нет… — Он посмотрел в дверь, не закрытую после ухода Килфойла и Коннора, и дальше, в ярко освещенный коридор, в которую выходило несколько помещений. Джек Винесс как будто задумался о чем-то и после этого произнес: — Тот пацан в Сент-Панкрасе? В парке?

— В точку, — сказала Хейверс — Да ты, как я посмотрю, соображаешь, когда не спишь.

— Да, это был Киммо Торн, — подтвердил Линли. — Его смерть — одна из тех пяти, что мы сейчас расследуем.

— Из пяти? Что? Погодите-ка! Вы же не думаете, что «Колосс»…

— Мы пока не делаем никаких выводов, — остановил его Линли.

— Черт! Тогда прошу прощения за свои слова. О том, что он скользкий и лузер. Черт! — Винесс заглянул в картонку с остатками чипсов, смял ее и сунул обратно в желтый пакет. — Понимаете, некоторые ребята перестают ходить к нам. Им дают возможность выбраться из дерьма, а они все равно уходят. Думают, что выбирают более легкий путь. — Он покачал головой. — Иногда просто злость разбирает смотреть на них. Но… проклятье! Мне жаль, что Киммо… Это было в газетах? Я нечасто в них заглядываю, и…

— Сначала его имя не упоминалось, — сказал Линли. — Только тот факт, что в Сент-Джордж-гарденс было найдено тело.

Он не стал добавлять, что сейчас, скорее всего, во всех газетах будет масса материалов по всем серийным убийствам: имена, места и даты. Юная белая жертва возбудила интерес таблоидов; обнаруженное утром тело чернокожего подростка дало им шанс прикрыть собственные задницы. Смешанная раса, дешевые новости — так подумали они, услышав про предыдущие убийства. Все изменилось после смерти Киммо Торна. А теперь, когда появился чернокожий мальчик… Таблоиды ухватятся за него с утроенной силой, чтобы компенсировать потерянное время и упущенные возможности.

— Смерть подростка, имеющего отношение к «Колоссу», наводит на определенные вопросы, — продолжал Линли, — но вы, разумеется, и сами это понимаете. Мы опознали еще одно тело — это мальчик, который также мог быть одним из ваших подопечных. Джаред Сальваторе — вам знакомо имя?

— Сальваторе… Сальваторе… — пробормотал Винесс, — Нет. По-моему, нет. Я бы вспомнил.

— Тогда мы хотели бы поговорить с вашим директором…

— Да-да, конечно. — Винесс вскочил на ноги. — Вам нужна Ульрика. Она здесь всем заправляет. Я сейчас схожу посмотрю. Подождите.

Выпалив это, он выскочил через дверь, ведущую в глубь здания, заторопился по коридору, свернул за угол и пропал из виду.

Линли взглянул на Хейверс.

— Интересный парень.

— Да, дно тут не двойное, а как минимум тройное, — согласилась она.

— Вот-вот, у меня тоже сложилось такое впечатление.

— То есть вопрос не в том, прячет ли он что-нибудь, а в том, что именно он прячет.

Линли перегнулся через стол и подтянул к себе журнал регистрации посещений, которым воспользовался Винесс. Прислушался, взял журнал и отдал Хейверс, чтобы она положила его в свою безразмерную сумку.

— Сальваторе? — спросила она.

— Была такая мысль.

Глава 10

Вскоре Линли и Хейверс обнаружили, что директор «Колосса» тоже ничего не знает о гибели Киммо Торна. Вдобавок по какой-то причине Джек Винесс не просветил ее и относительно того, зачем в стены организации пожаловали два копа из Скотленд-Ярда. Он лишь уведомил начальницу, что они хотят поговорить с ней. То была с его стороны интригующая недомолвка.

Ульрика Эллис оказалась приятной на вид женщиной лет тридцати, с песочного цвета косами, стянутыми на спине одной резинкой, и с таким количеством медных браслетов, что ее можно было бы счесть пленницей замка Зенда. Одета она была в толстый черный свитер, синие джинсы и сапоги, и она сама вышла в приемную, чтобы препроводить посетителей в личный кабинет. Поэтому Джек Винесс получил возможность снова занять свое место за столом, а Ульрика повела полицейских по коридору, где на стенах висели объявления из жизни местных жителей, фотографии подростков, расписания всевозможных кружков и курсов и анонсы предстоящих мероприятий «Колосса». У себя в кабинете директриса подхватила со стула перед столом стопку экземпляров благотворительной газеты «Биг Исью» и сунула их на полку, и так уже просевшую под тяжестью томов и папок. Папки хранились еще и в небольшом шкафу с выдвижными ящиками, стоящем возле стола Ульрики. Он также был переполнен бумагами.

— Все время покупаю эту газету, — сказала Ульрика, имея в виду номера «Биг Исью», — а времени прочитать никогда не хватает. Если хотите, возьмите несколько штук. Или вы сами ее покупаете? — Она взглянула на полицейских. — Мне кажется, все должны покупать. О, я знаю, что думают люди: я куплю газету, а этот немытый бомж пойдет и всю прибыль пропьет или потратит на наркотики, а чем же это ему поможет? Но я считаю, что нельзя рассчитывать на худшее, а вместо этого лучше сделать хоть что-нибудь, чтобы изменить эту страну. — Она осмотрела кабинет, словно в поисках, к чему приложить руки, и произнесла: — Да, проблема не решилась. Одному из вас все равно придется стоять. Или давайте поговорим стоя. Так скажите же мне: неужели администрация района наконец-то обратила на нас внимание?

Барбара Хейверс прошествовала к книжной полке, чтобы взглянуть на библиотеку Ульрики Эллис, а Линли сообщил директору «Колосса», что они прибыли сюда не от имени местной администрации. Цель их визита — поговорить о Киммо Торне. Знала ли мисс Эллис этого мальчика?

Ульрика села за стол, Линли занял единственный стул для посетителей, а Хейверс осталась стоять у полки. Она вытащила одну из нескольких фотографий, засунутых между книгами.

— Киммо натворил что-нибудь? — спросила Ульрика. — Видите ли, мы не несем ответственности за то, что ребята делают вне наших стен. Мы даже никогда и не утверждали, что это в наших силах. «Колосс» создан для того, чтобы показать им альтернативу, но иногда они все равно делают неверный выбор.

— Киммо погиб, — сказал Линли. — Вероятно, вы читали о теле подростка, найденном в парке Сент-Джордж-гарденс, что находится в районе Сент-Панкрас. Прессе теперь уже известно его имя.

Сначала Ульрика ничего не сказала. Она несколько секунд смотрела перед собой, потом ее взгляд перешел на Хейверс, по-прежнему держащую в руках одну из ее фотографий.

— Прошу вас, положите снимок обратно, — проговорила Ульрика вежливым тоном. Она стянула с кос резинку, снова связала их вместе и только после этого тихо произнесла: — Я позвонила… Я позвонила, как только мне сказали.

— Так вы знали, что он погиб?

Хейверс вернула фотографию на полку, но не спрятала ее между книгами, где снимок был раньше, а поставила лицевой стороной наружу, чтобы Линли увидел, кто на ней изображен: совсем юная Ульрика, взрослый мужчина, похожий на ее отца, в одеянии священнослужителя, и между ними — фигура Нельсона Манделы в ярком наряде.

— Нет. Нет, — ответила Ульрика. — Я имела в виду… Когда Киммо не появился на пятом занятии в адаптационной группе, Грифф Стронг сообщил мне об этом, как и положено. Я тут же позвонила полицейскому, который вел дело Киммо. Мы всегда должны так поступать, если кто-то из наших ребят посещает занятия по решению магистрата или социальной службы.

— А Грифф Стронг — это…

— Социальный инспектор. То есть это его специальность — социальная работа, хотя здесь, в «Колоссе», мы не относимся к этой службе. Грифф ведет одну из адаптационных групп. С детьми у него прекрасный контакт. Очень немногие уходят из «Колосса» после того, как позанимались в группе у Гриффа.

Линли отметил, что Хейверс все записывает.

— С Гриффом Стронгом можно будет поговорить? — спросил он. — Инспектор сегодня здесь? Если он знал Киммо, то у нас к нему будет несколько вопросов.

— К Гриффу? — Ульрика посмотрела на телефонный аппарат так, будто ожидала получить ответ от него. — Но его нет… Он поехал получить заказ… — Ей вдруг понадобилось перекинуть косы в более удобное положение. — Он предупреждал, что сегодня приедет попозже, поэтому вряд ли стоит ожидать его до… Понимаете ли, он занимается нашими фирменными футболками и спортивными костюмами. Это его вторая работа, вернее приработок. Вы наверняка видели их в коридоре перед приемной. В стеклянной витрине. Он замечательный работник. Нам очень везет, что он работает здесь.

Линли почувствовал, что Хейверс смотрит на него. Он знал, о чем она думает: здесь надо бы копнуть поглубже.

— У нас есть еще один убитый подросток, — сказал он. — Джаред Сальваторе. Не был ли он тоже одним из ваших ребят?

— Еще один…

— В настоящий момент мы расследуем пять убийств, мисс Эллис.

— Вы вообще читаете газеты? — вмешалась Хейверс. — У нас сложилось впечатление, что в этом учреждении газеты вне закона.

Ульрика посмотрела на констебля:

— Ваше замечание не кажется мне справедливым.

— Какое из двух? — спросила Хейверс, но ответа не стала дожидаться: — Мы сейчас говорим о серийном убийце. Он проявляет особый интерес к мальчишкам примерно того же возраста, что и ребята, курящие у вас на стоянке. Возможно, следующим будет как раз один из них, так что приношу оптом извинения за мои манеры, но меня не сильно волнует, что вам кажется справедливым, а что нет.

В других обстоятельствах Линли призвал бы Хейверс к порядку. Однако он увидел, что продемонстрированное Барбарой нетерпение возымело положительный эффект. Ульрика встала из-за стола и подошла к шкафу. Там она присела на корточки и рывком открыла один из ящиков. Перебирая пальцами корешки папок, она сказала:

— Конечно, я читала… Я просматриваю «Гардиан». Каждый день. Или когда у меня есть время.

— Но в последние дни времени у вас не было, верно? — уточнила Хейверс — И чем это было вызвано?

Ульрика не ответила. Она продолжала просматривать папки. Наконец она задвинула ящик и поднялась с пустыми руками.

— Среди наших ребят Сальваторе нет, — сказала она. — Надеюсь, я ответила на ваш вопрос. А теперь позвольте и мне спросить у вас кое о чем. Кто вас надоумил прийти в «Колосс»?

— Кто? — переспросил Линли. — Что вы хотите этим сказать?

— Не надо пытаться меня обмануть. У нас есть враги. Любая организация вроде нашей… которая пытается изменить хоть что-то в этой ретроградной стране… Неужели вы вправду верите, будто нет таких людей, которые мечтают о том, чтобы нас закрыли? Так кто прислал вас в «Колосс»?

— Нас прислала сюда наша работа, — ответил Линли.

— А если быть точнее, местный полицейский участок, — дополнила ответ старшего офицера Хейверс.

— И вы хотите, чтобы я поверила… Вы пришли сюда, потому что считаете, будто смерть Киммо как-то связана с «Колоссом», да? Да вам бы и в голову такое не пришло, если бы эту мысль не подкинул вам кто-нибудь из наших врагов — будь то полицейский из местного участка или кто-то из знакомых Киммо.

Блинкер, например, подумал Линли. Только вот продырявленный пирсингом приятель Киммо ни разу не упомянул «Колосс».

— Расскажите нам, чем занимаются ребята в адаптационной группе, — попросил он директора «Колосса».

Ульрика вернулась к столу. На мгновение она замерла возле него, глядя на телефон, словно ожидая от него обещанной помощи. За спиной у нее Хейверс перешла к стене, увешанной дипломами, сертификатами и грамотами, и стала переписывать в блокнот все данные, которые привлекли ее внимание. Ульрика оглянулась на нее, настороженно наблюдая за ее действиями.

— Мы заботимся о наших ребятах. Мы хотим, чтобы они ощутили, что к ним теперь относятся по-другому. Мы уверены, что единственный способ, которым этого можно добиться — это сближение. Через соединение одной жизни с другой.

— Это и есть адаптация? — спросил Линли. — Попытка сблизиться с теми, кто пришел сюда?

Это и многое другое, как последовало из рассказа директрисы. Это был первый контакт подростков с «Колоссом» — две недели, в течение которых они ежедневно встречались в группах по десять человек во главе с лидером. В случае Киммо Торна — с Гриффом Стронгом. Цель занятий — вызвать у ребят интерес, доказать им, что они могут достичь успеха в той или иной области, установить с ними доверительные отношения и побудить их принять участие в других программах «Колосса». В группе все начинается с выработки персонального кодекса поведения, и каждый день они оценивают то, что было пройдено — и усвоено — днем раньше.

— На первом этапе — игры, способствующие знакомству, — рассказывала Ульрика. — Затем различные виды деятельности, направленные на развитие чувства доверия. Конкретные задания, например, подъем на каменную стену, сложенную у нас на заднем дворе. После этого они все вместе продумывают маршрут совместного похода — к морю, в лес, в горы — и совершают этот поход. И в самом конце мы приглашаем их выбрать для себя какой-нибудь кружок или курсы. Компьютеры. Кулинария. Самостоятельная жизнь. Здоровье. От учебы к заработку.

— То есть вы подыскиваете им работу? — спросила Хейверс.

— Они еще не готовы к тому, чтобы пойти работать. Во всяком случае, не сразу после того, как они здесь появились. Большинство из них могут изъясняться только односложными словами, а то и вовсе не умеют общаться. Они побиты жизнью. Но мы стараемся показать, что существует иной путь, отличающийся от тех, что приводили их на улицы. Можно вернуться в школу, научиться читать, закончить колледж, бросить наркотики. Можно поверить в свое будущее. Можно научиться справляться с чувствами. Можно чувствовать, прежде всего. Можно видеть в себе достойного человека. — Она пристально взглянула на полицейских, словно пытаясь прочесть их мысли. — Да, я знаю, что вы сейчас думаете. Эдакая слюнявая чушь. Апофеоз педагогическо-психологической болтовни. Но правда состоит в том, что если поведение и может измениться, то только изнутри. Никто не изберет иной путь, пока не станет иначе относиться к самому себе.

— Таков был план и для Киммо? — спросил Линли. — Насколько нам стало известно, он был вполне доволен собой, несмотря на выбор, который сделал в жизни.

— Человек, выбравший в жизни то, что выбрал Киммо, не может быть доволен собой, суперинтендант.

— То есть вы ожидали, что он изменится к лучшему благодаря программам «Колосса»?

— Наша деятельность до сих пор была весьма успешна, — заявила Ульрика Эллис — Несмотря на ваше мнение о нас. Несмотря на то, что мы не знали о гибели Киммо Торна. Когда он не пришел, мы сделали то, что должны были сделать.

— Да, вы говорили, — кивнул головой Линли. — А что вы делаете с остальными?

— С остальными?

— Все ли ваши подопечные приходят к вам через отдел несовершеннолетних правонарушителей?

— Совсем нет. Большинство из них приходит просто потому, что услышали о нас совершенно из других источников. В церкви или в школе, от знакомых, которые уже ходят к нам. И если они остаются, то только потому, что начинают нам доверять и начинают верить в себя.

— Что случается с теми, у кого не получается? — поинтересовалась Хейверс.

— Не получается что?

— Поверить в себя?

— Разумеется, эта программа не работает для всех и каждого. Это невозможно. Ведь мы говорим им с первого же дня, что вся их прежняя жизнь была неправильной. Иногда подросток не уживается у нас, как не смог ужиться ни в одном другом месте. Поэтому он заходит и выходит, вот и все. Мы никого не заставляем посещать занятия, если только к этому их не обязал суд. А что касается всех остальных, то они вольны оставаться с нами до тех пор, пока соблюдают наши правила. Мы никого не прогоняем. Некоторые ребята ходят к нам годами. Им просто нравится.

— И таких много?

— Немного, но они есть.

— Кто, например?

— Боюсь, это конфиденциальная информация.

— Ульрика? — Это вернулся Джек Винесс. Он подошел к дверям директорского кабинета неслышно, как туман. — Тебе звонят. Я пытался объяснить, что ты занята, но он не слушает. Извини. Мне сказать, что…

Он пожал плечами.

— А кто это?

— Преподобный Сэвидж. Он на взводе. Говорит, что пропал Шон Лейвери. Что вчера вечером он не пришел домой после компьютерных курсов. Может, мне…

— Не надо, Джек, — остановила его Ульрика. — Переведи звонок на меня.

Джек вышел из кабинета. Ульрика сжала пальцы в кулаки. Она не смотрела на собеседников, пока ожидала звонка.

— Сегодня утром было обнаружено еще одно тело, мисс Эллис, — нарушил молчание Линли.

— Тогда я включу громкую связь, — ответила она. — Господи, пусть это не имеет к нам никакого отношения!

Пока Винесс шел к своему столу и переводил звонок преподобного Сэвиджа в кабинет директора, Ульрика успела коротко сообщить, что звонящий является приемным отцом одного из участников программы. Имя мальчика — Шон Лейвери, и он чернокожий. Она подняла взгляд на Линли, и вопрос в ее глазах безмолвно повис в воздухе. Он кивнул, подтверждая невысказанный ею страх, касающийся расовой принадлежности тела, найденного утром в туннеле на Шанд-стрит.

Когда телефон наконец зазвонил, Ульрика нажала на кнопку громкой связи. В помещении загудел голос отца Сэвиджа, глубокий и встревоженный. Где Шон, хотел бы он знать. Почему вчера вечером Шон не вернулся после занятий в «Колоссе»?

Ульрика поведала ему то немногое, о чем ей было известно. Согласно имеющейся у нее информации, приемный сын преподобного отца Сэвиджа Шон Лейвери днем раньше присутствовал на занятиях в соответствии с расписанием, а после этого ушел в обычное время. Ничего иного от руководителя компьютерных курсов она не слышала, а он в обязательном порядке сообщил бы ей, если бы Шон не пришел, так как Шон посещал «Колосс» по настоянию инспектора социальной службы. А их организация всегда держит социальную службу в курсе того, что происходит с их подопечными.

Тогда где же он? (Голос преподобного отца стал еще громче.) В Лондоне что ни день пропадают дети. Мисс Ульрика в курсе? Или в данном случае ее это не волнует, потому что пропавший мальчик — чернокожий?

Ульрика заверила его, что она при первой же возможности поговорит с преподавателем компьютерных курсов, а тем временем… Преподобный Сэвидж уже обзвонил друзей Шона — проверить, не отправился ли он к кому-нибудь в гости? А не мог он поехать к отцу? Или повидаться с матерью? Она ведь еще в тюрьме Холлоуэй, не так ли, а для Шона не составило бы труда добраться туда на общественном транспорте. Иногда мальчики просто отправляются в путешествие и забывают уведомить об этом близких, сказала она Сэвиджу.

— Только не этот мальчик, мадам, — сказал он и повесил трубку.

Ульрика прошептала: «О господи!» — и Линли понял, что это была молитва.

Он и сам помолился. Следующий звонок отца Сэвиджа, по всей вероятности, будет в местный полицейский участок.

Только один сотрудник Скотленд-Ярда покинул здание после звонка отца Сэвиджа. Второй полицейский, а именно невзрачная женщина с обломанными передними зубами и в абсурдных красных кроссовках, осталась. Мужчина, суперинтендант Линли, намеревался отправиться в Южный Хэмпстед, чтобы поговорить с приемным отцом Шона Лейвери. Его подчиненная, констебль Барбара Хейверс, не собиралась покидать «Колосс» до тех пор, пока не сумеет поговорить с Гриффином Стронгом. Ульрика Эллис догадалась обо всем этом в считанные секунды: Линли попросил у нее адрес Брама Сэвиджа, а Хейверс поинтересовалась, можно ли ей прогуляться вокруг да посмотреть, что тут и как.

Ульрика понимала, что сказать «нет» она не может. Ситуация достаточно серьезна и без того, чтобы полиция заподозрила ее в нежелании сотрудничать. Поэтому она согласилась с просьбой констебля. Какие бы события ни происходили за этими стенами, «Колосс» и все, что он собой представляет, имеет куда большее значение, чем жизнь одного или даже дюжины подростков.

Она пыталась убедить себя, что «Колосс» выйдет незапятнанным из столь неблагоприятных обстоятельств, и даже почти преуспела в этом; однако ее беспокоило отсутствие Гриффа. Вопреки ее собственным словам об ожидаемой поставке футболок с логотипами, он должен был появиться как минимум пару часов назад. А раз его до сих пор нет…

Ей ничего не остается, как позвонить ему на мобильный и предупредить о том, что ожидает его по возвращении в «Колосс». Но она не будет выкладывать по телефону все подробности. Надежность телефонной связи никогда не вызывала у нее доверия. Лучше она договорится с ним о встрече в пабе «Чарли Чаплин». Или в торговом центре на углу. Или у одного из ларьков прямо перед входом в «Колосс». Или даже в подземном переходе, ведущем на станцию метро, потому что какое значение имеет место встречи, когда им просто нужно увидеться, чтобы она могла предупредить его… «О чем? — спросила она себя. — И зачем?»

Грудь разрывалась от боли. Уже несколько дней боль не давала ей нормально работать, но сейчас она вдруг обострилась. Случаются ли сердечные приступы у тридцатилетних? Когда она присела перед шкафом, то испытала одновременно и головокружение, и такой резкий приступ боли, что чуть не вскрикнула. Подумала, что потеряет сознание. Господи! Вроде не барышня кисейная.

Ульрика велела себе прекратить нытье. Она сняла трубку и нажала кнопку выхода на городскую линию. Услышав сигнал, набрала номер мобильника Гриффа. Она оторвет его от того дела, которым он занимается (и чем же он занимается?), но тут уж ничего не поделаешь.

— Да? — рявкнул Грифф раздраженно.

Интересно, в чем у него проблема? Он работает в «Колоссе», она его начальник. Умей воспринимать жизнь такой, какая она есть, Грифф.

— Ты где? — спросила она.

— Ульрика… — начал он, и по его интонации можно было понять смысл недосказанного.

Но тот факт, что Грифф обратился к ней по имени, говорил, что он в безопасном месте.

— У нас была полиция, — сказала она. — Не могу больше говорить. Нам нужно встретиться перед тем, как ты придешь сюда.

— Полиция?

Раздражение в его голосе исчезло. Ульрика расслышала, что недовольство сменилось страхом. Она и сама чувствовала нечто похожее.

— Двое. Один из них, женщина, еще в здании. Тебя ждет.

— Меня? Может, мне лучше…

— Нет. Ты должен приехать. Если нет… Послушай, давай не будем обсуждать это по телефону. Когда ты сможешь быть… скажем, в «Чарли Чаплине»? — И вдруг не удержалась и снова спросила, ведь это весьма логичный вопрос в данной ситуации (ответ поможет им вместе определить, сколько времени ему потребуется, чтобы доехать): — Где ты?

Однако даже новость о посещении «Колосса» полицией не заставила Гриффа отбросить свойственную ему скрытность.

— Через пятнадцать минут, — только и сказал он.

Значит, он не дома. Но это она и так уже вычислила, когда он назвал ее по имени. Ладно, придется смириться: больше от него ничего не добьешься.

— Тогда до встречи в «Чарли Чаплине» через пятнадцать минут, — сказала она и положила трубку.

Единственное, что ей теперь оставалось, — ждать. Ждать и гадать, что сейчас делает женщина-констебль, куда именно сует нос. Ульрика мгновенно сообразила, что если она разрешит констеблю осмотреть помещения без сопровождения, то это послужит на пользу «Колоссу». Раз по «Колоссу» можно разгуливать беспрепятственно, значит, «Колоссу» нечего скрывать — так это будет истолковано.

Но господи, господи, грудь сейчас просто взорвется. Должно быть, она слишком туго заплела волосы. Если потянуть за косу, то, наверное, сразу половина волос отвалится. Как это называется? Когда от стресса выпадают волосы? Алопеция, вот как. А интересно, бывает ли мгновенная алопеция? Возможно. И возможно, следующей напастью станет именно она.

Ульрика встала из-за стола. С вешалки у двери сдернула пальто, шапку, шарф, перекинула через руку и вышла из кабинета. В коридоре она свернула в закуток, где притаилась дверь в туалет.

Там она подготовилась к встрече. Поскольку косметикой Ульрика не пользовалась, то подправлять макияж не было необходимости; она только проверила состояние кожи и протерла лицо салфеткой. На щеках сохранились следы от вспышек подростковой угревой сыпи, но Ульрика считала, что попытки скрыть их под пудрой или гримом свидетельствовали бы о тщеславии. От тщеславия же недалеко и до низкой самооценки и слабости характера в целом, а это не те качества, за которые совет попечителей держит ее на должности директора.

Именно сильный характер понадобится ей, чтобы вывести «Колосс» из сложившейся неприятной ситуации. Уже давно разрабатываются планы по расширению организации и основанию второго отделения «Колосса», предположительно в Северном Лондоне, и совет попечителей совсем не обрадуется, если до районной администрации и благотворительных обществ дойдет новость, что «Колосс» оказался замешан в следствии по делу об убийстве. И тогда о расширении придется забыть, а им необходимо расширяться. Потребность в помощи растет день ото дня. Дети в приютах. Дети на улице. Дети, торгующие своим телом. Дети, умирающие от наркотиков. «Колосс» стал бы ответом для всех, поэтому «Колосс» должен расти. И поэтому нужно как можно скорее разобраться с этими неприятностями, которые свалились им на голову.

Барбара Хейверс не стала сидеть сложа руки в ожидании Гриффина Стронга. Уведомив директора «Колосса», что она «побродит тут, если никто не против», она без промедления покинула директорский кабинет, чтобы Ульрика не успела прикрепить к ней своего человека. Так у Барбары появилась возможность спокойно передвигаться по зданию, которое постепенно наполнялось обитателями «Колосса», возвращающимися после позднего обеда, перекура на заднем дворе или иного сомнительного времяпрепровождения. Она наблюдала за тем, как они расходятся по разным помещениям: кто-то направился в компьютерный класс, кто-то — в просторную учебную кухню, кто-то в маленькие кабинеты, а с дюжину человек ушли в конференц-зал, где сели в круг и стали что-то оживленно обсуждать. Присматривал за ними один взрослый, который записывал высказываемые идеи и вопросы на доску. Сейчас Барбару интересовали именно взрослые. Ей нужно будет всех записать. Нужно будет проверить прошлое — и, конечно же, настоящее — каждого из них. Просто на всякий случай. Нудная работа, но она должна быть сделана.

Никто из работников «Колосса» и их подопечных не выказал неудовольствия, видя, как Барбара ходит повсюду. Большинство просто игнорировали ее, правда, кое-кто игнорировал демонстративно. В конце концов блуждания привели Барбару в компьютерный класс, где группа разномастных подростков углубилась в создание собственных веб-страничек, а невысокий плотный преподаватель примерно того же возраста, что и Барбара, объяснял юному выходцу из Азии, как пользоваться сканером. Закончив инструктаж, он сказал: «А теперь попробуй сам», — отшагнул в сторону и заметил в дверях Барбару.

— Вас что-то интересует? — спросил он негромко.

Выражение его лица было достаточно дружелюбным, однако было видно, что он знает, кто она такая и что она здесь делает.

— У вас тут все обо всем знают, как я посмотрю, — проговорила Барбара. — И какая же сорока принесла вам на хвосте свежую новость? Тот парень из приемной, Джек?

— Это одна из его обязанностей, — ответил мужчина. Он представился как Нейл Гринэм и протянул для рукопожатия руку — мягкую, женственную и теплую. А после он сказал, что информация, полученная от Джека, оказалась излишней. — Я и так понял бы, что вы из полиции.

— Личный опыт? Ясновидение? Моя манера одеваться?

— Вы стали известным человеком. Ну, в некотором смысле. Насколько это возможно при вашей работе. — Гринэм подошел к преподавательскому столу, стоящему в углу комнаты, и взял сложенную трубкой газету. Вернулся к Барбаре и протянул газету ей. — Возвращаясь с обеда, я купил свежий номер «Ивнинг стандард». Посмотрите сами.

Барбара с любопытством развернула газету. На первой полосе заголовок с надрывом извещал о мрачной утренней находке в туннеле на Шанд-стрит. Ниже были помещены два снимка: один — тусклая фотография внутренностей туннеля, где, подсвеченные портативными прожекторами, смутно вырисовывались силуэты людей, обступивших спортивный автомобиль, а второй — четкий, контрастный снимок самой Барбары, Линли, Хеймиша Робсона и инспектора из местного полицейского участка, сделанный в момент их разговора перед туннелем. Только Линли был назван по имени. Но лично ей безымянность никак не помогла, подумала Барбара. Она вернула газету Гринэму.

— Констебль Хейверс, — представилась она. — Скотленд-Ярд.

Он кивком указал на газету:

— Разве вы не хотите взять ее себе? Вырежете статью на память.

— По дороге домой непременно куплю три дюжины экземпляров. Я бы хотела задать вам несколько вопросов.

Он оглянулся на учеников.

— Это срочно? Мы только что начали урок.

— Мне кажется, пока они отлично справляются самостоятельно.

Гринэм еще раз оглядел класс, словно оценивая верность слов констебля. Потом кивнул и предложил Барбаре выйти в коридор.

— Пропал один из ваших, — сразу же сообщила ему Барбара. — Вы еще не слышали? Ульрика должна была поговорить с вами.

Взгляд Гринэма переместился с Барбары в дальний конец коридора, где размещался кабинет Ульрики Эллис. Ага, подумала Барбара, а вот эта новость ни одну сороку, кажется, не заинтересовала. И это было любопытно, особенно если вспомнить, что во время разговора с преподобным Сэвиджем директриса обещала поговорить о пропавшем мальчике с руководителем компьютерных курсов.

— Шон Лейвери? — спросил Гринэм, подумав.

— Бинго.

— Он только сегодня не пришел занятия, а так все время был.

— Разве вы не должны были сообщить об этом?

— В конце дня — да. Вдруг он просто опаздывает.

— Как вы, вероятно, прочитали в «Ивнинг стандард», тело подростка было найдено в районе Лондонского моста примерно в половине пятого утра.

— Это Шон?

— Еще не знаем. Но если да, то он будет вторым.

— А первый — Киммо Торн. Вы имеете в виду, что убийца один и тот же. Серийный…

— Слава богу, хоть кто-то здесь читает газеты. А то я уже начала задумываться, как так вышло, что о смерти Киммо в «Колоссе» никто не знает. Вы знали, но ни с кем об этом не говорили. Почему?

Гринэм переминался с одной ноги на другую. Явно испытывая неловкость от собственных слов, он произнес:

— Дело в том, что у нас существует некоторое разделение. Ульрика и руководители адаптационных курсов с одной стороны, а мы, все остальные, — с другой.

— И Киммо был все еще на уровне адаптации.

— Да.

— И все-таки вы знали его.

Гринэма не напугало скрытое обвинение, которое при желании можно было расслышать в словах констебля.

— Да, я знал его, — сказал он. — Но разве можно было не знать, кто такой Киммо? Юный трансвестит? Накрашенный помадой и тенями? Его трудно было не заметить и еще труднее забыть, если вы понимаете, о чем я. И я не единственный. Все о нем узнали через пять минут после его появления здесь.

— А второй мальчик? Шон?

— Этот — одиночка. Немного враждебен. Не хотел сюда ходить, но согласился посмотреть, что это за компьютеры такие. Со временем, думаю, мы бы смогли…

— Прошедшее время, — перебила его Барбара. Над верхней губой Гринэма выступил пот.

— То тело, о котором вы говорили…

— Мы еще не знаем, кто это.

— Наверное, я предположил… раз вы здесь, и вообще…

— Постарайтесь ничего не предполагать раньше времени. Барбара вынула блокнот. Она заметила, как на пухлом лице Гринэма промелькнула тревога.

— Расскажите мне о себе, мистер Гринэм, — попросила она.

Он быстро оправился:

— Адрес? Образование? Родители? Хобби? Убиваю ли я подростков в свободное время?

— Начните с того, каково ваше место в здешней иерархии.

— У нас нет иерархии.

— Вы только что сказали, что в «Колоссе» существует разделение. Ульрика и адаптационные курсы с одной стороны. Все остальные — с другой. А теперь утверждаете, что иерархии нет. Как-то не вяжется.

— Вы неправильно меня поняли, — пояснил Гринэм, не смутившись на этот раз. — Разделение, о котором я говорил, имеет отношение к информации и ее распределению. Только и всего. А в целом мы здесь, в «Колоссе», все в одной лодке. Мы спасаем детей. Вот чем мы занимаемся.

Барбара задумчиво кивнула.

— Расскажите это Киммо Торну. И давно вы работаете тут?

— Четыре года, — ответил он.

— А до этого?

— Я по профессии школьный учитель. Работал в Северном Лондоне. — Он назвал начальную школу в Килбурне. И прежде чем она спросила его о причинах перехода на другую работу, он по собственному почину поведал ей, что ушел из той школы потому, что понял: его призвание — дети постарше. И добавил, что помимо этого у него возникли проблемы с директором. Когда Барбара захотела уточнить, какого рода были эти проблемы, он откровенно признался, что не сошелся с начальством во взглядах на дисциплину.

— Какую же точку зрения вы отстаивали? — поинтересовалась Барбара. — Что детей надо холить и лелеять или что лучше держать их в ежовых рукавицах?

— У вас, похоже, есть избитые выражения на все случаи жизни.

— Я ходячая энциклопедия избитых выражений. Так что насчет дисциплины?

— Разумеется, речь не шла о телесных наказаниях, а о жесткой дисциплине в классе, подкрепляемой лишением определенных привилегий, внушениями, краткими периодами остракизма. Такого рода меры.

— А также высмеивание ребенка перед одноклассниками? Ношение колпака, да?

Гринэм покраснел.

— Я стараюсь быть с вами честным. Вы все равно позвоните им, я знаю. И вам скажут, что мы разошлись во мнениях. Но это же нормально. Все люди разные и придерживаются разных точек зрения.

— Точно, — сказала Барбара. — Мы все разные и судим обо всем по-разному. А здесь у вас возникают разногласия? Разногласия, ведущие к конфликту, который, в свою очередь, ведет к… К чему угодно. Кстати, то разделение, о котором вы говорили, — оно не стало камнем преткновения?

— Я повторю вам то, что уже пытался объяснить. Все мы здесь в одной лодке. Цель «Колосса» — это дети. Поговорите с нашими сотрудниками. Они все скажут вам то же самое, и тогда вы поймете. А теперь, если вы позволите, я покину вас. Юсуфу нужна моя помощь.

И он вернулся в класс, где Юсуф склонился над сканером с таким видом, будто хотел разбить его молотком. Барбара вполне разделяла его чувства по отношению к оргтехнике.

Она оставила Гринэма заниматься учениками. Дальнейшее обследование помещений — по-прежнему беспрепятственное — привело ее в самую глубь здания. Там она нашла склад снаряжения, где с десяток подростков подбирали одежду и оборудование для сплава на каяках по зимней Темзе. Робби Килфойл — один из игроков в карты, тот, что был в бейсболке «Евродисней», — выстроил их в очередь и измерял каждого, чтобы найти водонепроницаемый костюм нужного размера из тех, что висели на вешалке вдоль стены. Мальчишки, которые уже получили костюмы, выбирали себе спасательные жилеты из кучи, сваленной на полу. Переговаривались мальчишки мало и тихо, что при данных обстоятельствах выглядело странно. Похоже, наконец-то и до них дошла новость о смерти Киммо Торна. Или же они просто притихли, зная, что по зданию ходит коп и что-то вынюхивает.

Обеспечив всех необходимым снаряжением, Килфойл отправил ребят в игровую комнату и велел дожидаться там Гриффина Стронга. Грифф будет помогать руководителю их адаптационной группы при сплаве по Темзе и будет недоволен, если вернется и не застанет всех в сборе. Когда склад опустел, Килфойл занялся сортировкой резиновых сапог, беспорядочно сложенных в мешок. Он находил для каждого сапога пару и расставлял их на стеллаже: для каждого размера отдельная полка. Заметив Барбару, он кивнул ей, как давнишней знакомой.

— Все еще здесь? — спросил он.

— Ага. Похоже, весь «Колосс» ждет прибытия Гриффина Стронга.

— А вот это вы в точку.

В его голосе была некая ирония, подразумевавшая скрытый смысл в коротенькой фразе. Барбара взяла это на заметку.

— Давно вы тут добровольцем? — спросила она Килфойла.

Тот ответил не сразу.

— Года два, — произнес он. — Даже чуть больше. Скажем, Двадцать девять месяцев.

— А что до этого?

Килфойл глянул на нее, давая понять, что осознает: это не пустая болтовня с ее стороны.

— Раньше я на добровольных началах никогда не работал.

— Почему?

Он оторвался от своего занятия, с парой сапог в руке.

— Как я уже сказал в приемной, я доставляю сюда заказы на сэндвичи. Так я познакомился с ними. Я видел, что им не хватает рук, потому что — только это между нами — платят они работникам гроши. И из-за этого у них большая текучка. И я стал задерживаться здесь, когда заканчивал с доставкой. То одно сделаю, то другое, а потом раз — и я уже считаюсь добровольным помощником.

— Как это благородно с вашей стороны.

Он пожал плечами:

— Ради хорошего дела не трудно. И кроме того, я бы хотел, чтобы меня взяли сюда на постоянную работу.

— Даже несмотря на то, что платят здесь гроши?

— Мне нравится работать с детьми. Да и своими сэндвичами я зарабатываю еще меньше, чем мог бы получать в «Колоссе», поверьте.

— А как вы их доставляете?

— В каком смысле?

— На чем?

— На велосипеде, — ответил он. — Ставлю на багажник контейнер и еду.

— Куда?

— В основном заказы из Южного Лондона. Иногда в Сити. А что? Что вас интересует?

Фургон, мысленно ответила Барбара. Нас интересует фургон, развозящий по городу заказы. Она обратила внимание, что лицо Килфойла окрасилось румянцем, но решила не придавать этому большого значения, как не придала значения и выступившему на верхней губе Гринэма поту или его слишком мягким рукам. А этот парень, Килфойл, от природы весьма краснолиц, как свойственно многим англичанам, и его мясистое лицо, узкий нос и шишковатый подбородок везде и всегда выдадут его британское происхождение, в какой бы части света он ни оказался.

Барбара отдавала себе отчет в том, что страстно желает разглядеть за обычной внешностью одного из этих парней серийного убийцу. До сих пор это желание охватывало ее при встрече с каждым новым персонажем из «Колосса», и можно было не сомневаться, что и Гриффин Стронг, когда он наконец соизволит явиться на рабочее место, тоже будет выглядеть в ее глазах типичным серийным убийцей. На этапе сбора информации необходимо проявлять максимум объективности и хладнокровия, говорила себе Барбара. Нужно складывать из деталей истинную картину, а не сваливать их в кучу просто потому, что тебе хочется видеть их в куче, внушала она себе.

— Так как же они умудряются сводить концы с концами? — спросила Барбара. — Не говоря уже о крыше над головой?

— Кто?

— Вы сказали, что платят здесь мало…

— А-а. Это. Почти у всех есть приработок на стороне.

— Например?

Он задумался.

— Про всех не скажу. Но вот Джек по выходным работает в пабе, а Грифф вместе с женой держит шелкотрафаретную мастерскую. Думаю, только Ульрика зарабатывает достаточно, чтобы не искать себе вторую работу по выходным или по вечерам. Ну а иначе просто невозможно выжить, — Он посмотрел мимо Барбары, в сторону двери, и сказал: — Эй, приятель. Я как раз собирался высылать за тобой ищеек.

Барбара обернулась и увидела мальчика, который ранее, в приемной, играл сКилфойлом в карты, а сейчас, ссутулившись, привалился к косяку, в мешковатых синих джинсах, спущенных так, что из-за пояса виднелись трусы. Он вразвалочку вошел на склад, где Килфойл ему поручил разбирать спутанные в клубок страховочные альпинистские веревки. Подросток стал вытягивать их по одной из прозрачного мешка и аккуратно — насколько это было в его силах — наматывать на согнутую в локте руку.

— Вы, случайно, не были знакомы с Шоном Лейвери? — спросила Барбара у Килфойла.

Этот вопрос снова заставил Килфойла задуматься.

— Он уже прошел адаптацию?

— Занимался компьютерами на курсах Нейла Гринэма.

— Тогда, скорее всего, я его знал. Если не по имени, то в лицо. Здесь, — он обвел головой помещение склада, — я сталкиваюсь только с теми, кто отправляется в какой-нибудь поход и должен подобрать снаряжение. А иначе они для меня всего лишь лица. Я не всех знаю по именам и не всегда запоминаю тех, с кем познакомился, после того, как они пройдут адаптацию.

— Потому что только ребята из адаптационных групп приходят за этим? — спросила его Барбара, кивая на полки со снаряжением.

— В общем и целом — да, — подтвердил он.

— Нейл Гринэм сказал мне, что существует разделение между руководителями адаптационных групп и всеми остальными работниками, при этом Ульрика относится скорее к первым. Из его слов выходит, что такое разделение вызывает среди персонала определенные трения.

— Ну, тут дело в самом Нейле, — сразу же отреагировал Килфойл. Он глянул на своего юного помощника и понизил голос: — Он ненавидит, когда что-то происходит без него. Легко обижается. Он стремится взять на себя как можно больше ответственности, и…

— Почему?

— Что почему?

— Почему он стремится взять на себя как можно больше ответственности?

Килфойл перешел от резиновых сапог, благополучно занявших предписанные им места на полках, к спасательным жилетам, которые не понадобились для предстоящего сплава по Темзе.

— Многие люди хотят этого, разве не так? Те, кто любит власть.

— Нейл любит власть?

— Я не очень близко знаком с ним, но мне кажется, что он хотел бы в большей степени влиять на то, как и что здесь делается.

— А вы? Наверняка у вас на будущее более амбициозные планы, чем наведение порядка на складе, да еще и за бесплатно.

— Вы имеете в виду мои планы насчет «Колосса»? — Он опять не торопился с ответом; подумал, потом пожал плечами. — Ну да, я бы хотел здесь работать. Я был бы не против заняться привлечением новых ребят, когда откроется новое отделение «Колосса» на севере Лондона. Но на это место целит Грифф Стронг. А если Грифф хочет чего-то, он это получает.

— Почему?

Килфойл колебался, взвешивая в руках спасательный жилет — как будто взвешивая свои слова.

— Я могу только сказать, — наконец ответил он, — что в одном Нейл прав: в «Колоссе» все про всех знают. Решение о том, кто займется привлечением новых ребят в северном отделении, будет принимать Ульрика, а она некоторых людей знает лучше, чем других.

Сев в «бентли», Линли позвонил в полицейский участок в Южном Хэмпстеде и сообщил о теле, найденном этим утром к югу от реки, которое, вероятно, было одним из серии убийств… И не разрешит ли ему руководство участка поговорить с неким преподобным отцом Сэвиджем, который, скорее всего, уже звонил им насчет пропавшего подростка… Пока он пересекал город, были сделаны соответствующие распоряжения.

Брама Сэвиджа он нашел в церкви, которая на поверку оказалась бывшим магазином электротоваров. Старое название магазина «Свет» было экономично использовано как часть названия церкви «Свет Бога». В этом бедном районе церковь служила одновременно молельным домом и бесплатной столовой. В момент прибытия Линли она функционировала во втором качестве.

Когда он вошел внутрь, то почувствовал себя примерно так же, как чувствует толстый нудист посреди одетых в пальто людей: он был единственный белый во всем заведении, и черные лица, глядевшие на него со всех сторон, дружелюбием не светились. Он попросил позвать преподобного Сэвиджа, пожалуйста, и женщина, выдававшая очереди голодающих миски с ароматной похлебкой, ушла, чтобы найти его. Вскоре в помещении появился Сэвидж — шесть футов пять дюймов исконной Африки, что было неожиданно для Линли. Слушая в кабинете Ульрики Эллис искаженный телефонной связью голос, он представлял невысокого щуплого школьного учителя, но никак не здорового гиганта.

Преподобный отец Сэвидж был облачен в балахон из красной, оранжевой и черной ткани и обут в грубые сандалии, которые носил без носков, невзирая на холодное время года. На груди у него лежало деревянное ожерелье тончайшей работы, а на уровне глаз Линли висела сережка, сделанная из раковины, кости и чего-то мумифицированного. Сэвидж выглядел так, будто только что сошел из самолета, совершившего рейс из Найроби, вот только его короткая бородка обрамляла не такое уж темное лицо, как можно было бы ожидать. Если не считать Линли, он был самым светлокожим человеком в помещении.

— Вы из полиции?

Снова этот акцент, говорящий не только об университетском образовании, но и о воспитании в районе, совсем не похожем на тот, в котором они сейчас находились. Глаза Сэвиджа — орехового цвета, заметил Линли, — оглядели костюм Линли, рубашку, галстук и ботинки. Свое суждение он вынес мгновенно, и оно не было позитивным. Что ж, пусть так, подумал Линли. Он показал удостоверение и спросил, не могут ли они перейти в более тихое место, где можно было бы поговорить без помех.

Сэвидж провел его в кабинет, находящийся в глубине здания. По пути им пришлось пробираться мимо длинных столов, расставленных для трапезы. Пищу споро раскладывали женщины, одетые примерно так же, как и сам Сэвидж. За столами сидели дюжины две мужчин и вполовину меньше женщин; они жадно глотали похлебку, пили из картонных упаковок молоко и намазывали на хлеб масло. Трапезу сопровождала тихая музыка — мелодичный речитатив на каком-то африканском наречии.

Сэвидж закрыл за собой дверь, отсекая шум и суету столовой.

— Почему Скотленд-Ярд? — спросил он. — Я звонил в местный участок. Мне сказали, что пришлют кого-нибудь. И я решил… Что происходит? В чем дело?

— Когда вы звонили в «Колосс», я находился в кабинете мисс Эллис.

— Что с Шоном? — еще больше насторожился Сэвидж. — Он не ночевал дома. Вы должны что-то знать. Скажите мне.

Линли видел, что преподобный отец привык к мгновенному повиновению. Право доминировать он получил уже хотя бы по той причине, что выжил. Линли не припоминал, чтобы хоть раз в жизни видел человека со столь авторитетным видом.

Он спросил:

— Как я понимаю, Шон Лейвери живет с вами?

— Я хотел бы знать…

— Преподобный Сэвидж, мне потребуется от вас определенная информация. Так или иначе, но я должен буду ее получить.

Некоторое время они поедали друг друга глазами, сойдясь в немом поединке характеров. Наконец Сэвидж произнес:

— Со мной и моей женой. Да. Шон Лейвери живет с нами. Мы его приемные родители.

— А его родители?

— Мать в тюрьме. Покушение на убийство копа. — Сэвидж помедлил, будто оценивая реакцию Линли на это сообщение. Линли постарался никак не проявить своих чувств. — Отец — механик в Северном Кенсингтоне. Они никогда не были женаты, и он никогда не интересовался мальчиком, ни до ни после ареста матери. Когда она села за решетку, Шона отправили в приют.

— Как получилось, что вы стали его приемным отцом?

— Я уже почти двадцать лет усыновляю мальчиков.

— Мальчиков? Значит, есть и другие помимо Шона?

— Сейчас нет. Только Шон.

— Почему?

Преподобный Сэвидж подошел к термосу, из которого налил себе в кружку чего-то горячего и благоуханного. Он предложил напиток и Линли, но тот отказался. Сэвидж отошел с кружкой к столу, уселся и кивнул на стул, приглашая Линли тоже садиться. На столе лежал раскрытый блокнот с записями, списками, подчеркиваниями, вычеркиваниями и восклицательными знаками.

— Готовлюсь к проповеди, — сказал Сэвидж, очевидно заметив направление взгляда Линли. — Они мне нелегко даются.

— Вернемся к другим мальчикам, преподобный отец.

— Я недавно женился. Оуни не очень хорошо говорит по-английски. У нее сейчас сложный период, нужно привыкнуть к новой стране. Поэтому я перевел трех мальчиков в другие места. На время. Пока Оуни не освоится.

— Но Шона Лейвери вы оставили. Никуда не перевели. Почему?

— Он моложе остальных. Мне показалось неправильным снова что-то менять в его жизни.

Линли подозревал, что неправильным Сэвиджу показалось еще кое-что. Наверняка это было присутствие трех великовозрастных юнцов в доме, где хозяйничает молодая миссис Сэвидж, робкая и плохо говорящая по-английски.

— Каким образом Шон попал в «Колосс»? — спросил он. — Эта организация расположена довольно далеко отсюда.

— Работники «Колосса» пришли однажды в нашу церковь. Они называют это поиском новых ребят, но на самом деле все сводится к рассказу о программе. Об альтернативе тому, чем, по их мнению, обязательно займется любой цветной подросток, если бы не вмешательство «Колосса».

— Вы не очень-то их жалуете, как видно.

— Наше сообщество поможет себе само, изнутри. Оно не изменится к лучшему, если помощь придет извне, со стороны группы либеральных, замученных чувством вины социальных деятелей. Пусть возвращаются туда, откуда пришли, и забирают свои хоккейные клюшки и крикетные биты.

— И все-таки, несмотря на ваши убеждения, Шон Лейвери стал участником этой программы.

— Моего мнения не спрашивали. Как не спрашивали и мнения Шона. Все решил инспектор социальной службы, ведущий его дело.

— Но ведь, как его опекун, вы имеете право голоса в делах, которые касаются свободного времени Шона.

— При иных обстоятельствах — да. Но тут у нас произошел инцидент с велосипедом.

Сэвидж пояснил, что это был за инцидент: по его мнению, мальчишки просто не поняли друг друга. Шон взял дорогой горный велосипед у одного из соседских мальчиков, думая, что ему разрешили им попользоваться, однако владелец велосипеда думал иначе. Он сообщил в полицию о пропаже, и копы быстро обнаружили искомое у Шона. Правонарушение было первым в биографии Шона, поэтому инспектор Шона предложил уничтожить потенциальную склонность к противозаконным действиям в зародыше. Так возникла мысль о «Колоссе». Сначала Сэвидж пусть и неохотно, но поддержал ее. Из всех его приемных сыновей Шон был первым и пока единственным, кто попал на заметку полиции. И он был первым, кто пропускает занятия в школе. Предполагалось, что «Колосс» все это исправит.

— Сколько времени он посещает «Колосс»? — спросил Линли.

— Скоро уже год.

— Регулярно, без пропусков?

— Он обязан ходить регулярно, это одно из условий социальной службы, иначе… — Сэвидж поднял кружку, сделал глоток. Тщательно вытер губы салфеткой. — Шон сразу сказал, что не воровал тот велосипед, и я ему верю. В то же время я хочу уберечь его от неприятностей, в которые он непременно вляпается — как мы с вами оба понимаем, — если не будет посещать школу и не займется чем-то полезным. Его не радуют ежедневные походы в «Колосс», насколько я могу судить, но он ходит. Адаптационный курс он одолел довольно легко, а про компьютерные курсы, которые сейчас посещает, даже говорил что-то хорошее пару раз.

— Кто был руководителем в период адаптации?

— Гриффин Стронг. Социальный работник. Шону он нравился. По крайней мере, жалоб я от него не слышал.

— Когда-нибудь раньше бывали случаи, чтобы Шон не приходил ночевать, преподобный Сэвидж?

— Никогда. Несколько раз он припозднился, но в каждом случае звонил и предупреждал. Больше ничего.

— Как вы думаете, могут ли у него быть причины сбежать из дома?

Сэвидж обдумал вопрос. Он сплел пальцы вокруг кружки и покрутил ее между ладонями.

— Однажды он сумел разыскать своего отца, ничего мне не говоря… — проговорил он наконец.

— В Северном Кенсингтоне?

— Да. В какой-то автомастерской в Манро-мьюз. Это случилось несколько месяцев назад. Не знаю точно, как прошла их встреча. Он не рассказывал. Но не думаю, что результаты оправдали его надежды. Его отец давно живет своей жизнью. У него жена и дети, это мне сообщил инспектор Шона из соцслужбы. Поэтому, если Шон рассчитывал на отцовское внимание… Тут его ожидало полное разочарование. Однако вряд ли это заставило бы его сбежать от нас.

— Как зовут отца?

Сэвидж назвал его: некий Сол Оливер. Но на этом он израсходовал последнюю каплю терпения и смирения; очевидно, ни первое, ни второе не было его сильной стороной.

— Итак, суперинтендант Линли, я рассказал вам все, что знаю, — проговорил он. — Теперь я хочу, чтобы вы посвятили меня в свои планы. Что вы намерены делать? Только не говорите, что вы намерены делать через сорок восемь часов или сколько еще вы хотите, чтобы я подождал на тот случай, если Шон действительно сбежал. Он не сбежал. Он всегда звонит, когда опаздывает. Он уходит из «Колосса» и заходит сюда, сказать мне, что все в порядке и что он идет в спортзал. Там он молотит боксерскую грушу и потом идет домой.

Спортзал? Линли сделал пометку в блокноте. Какой спортзал? Где? Как часто он туда ходит? И как Шон добирается от «Света Бога» до спортзала, а оттуда — домой? Пешком? На автобусе? Есть ли у него привычка ловить машину? Или кто-то подвозит его?

Сэвидж с удивлением воззрился на полицейского, но ответил на все вопросы не пререкаясь. Шон ходит пешком, сказал он Линли. Этот спортзал расположен недалеко и от церкви, и от дома. Называется он «Сквер фор Джим».

— Есть ли там у мальчика наставник? — поинтересовался Линли. — Кто-то, кем он восхищается? Кто-то, о ком рассказывает?

Сэвидж покачал головой. Он сказал, что Шон ходит в спортзал, чтобы выплеснуть злость, — по рекомендации все того же инспектора соцслужбы. Он не мечтает стать бодибилдером, боксером или кем-то в таком духе. Во всяком случае, Сэвидж об этом не слышал.

— А что насчет друзей? — продолжал задавать вопросы Линли. — Есть ли они у Шона, и если да, то кто они?

Сэвидж не сразу ответил, но через несколько секунд признал, что у Шона Лейвери друзей, похоже, не было. Но тем не менее он всегда был хорошим, ответственным мальчиком, настаивал Сэвидж. И в одном его приемный отец не сомневается ни на йоту: Шон обязательно позвонил бы или как-то еще сообщил о том, что не придет домой.

И после этого, поскольку Сэвидж догадывался, что сотрудник Скотленд-Ярда не пришел бы с визитом вместо местного полицейского по той лишь причине, что он случайно находился в кабинете Ульрики Эллис во время телефонного звонка по поводу пропавшего мальчика, священник многозначительно произнес:

— Мне кажется, настало время, чтобы вы наконец рассказали мне, что привело вас сюда, суперинтендант Линли.

В ответ Линли спросил, нет ли у преподобного Сэвиджа фотографии Шона.

Здесь нет, ответил Сэвидж. Все фотографии хранятся у него дома.

Глава 11

Даже если бы Робби Килфойл в бейсболке с логотипом «Евродисней» не намекнул на особые отношения между Гриффином Стронгом и Ульрикой Эллис, Барбара Хейверс и сама бы заподозрила нечто такое, понаблюдав за парочкой первые же пятнадцать секунд. Она не смогла бы определить, что между ними: полная горечи безответная любовь, или свидания в местной столовой, или камасутра под звездами. Не смогла бы она и однозначно сказать, не являются ли их отношения улицей с односторонним движением, по которой в одиночестве едет Ульрика, держа путь в никуда. Но в том, что между ними что-то есть, сомневаться не приходилось. Некий заряд, который подразумевает обнаженные тела, стоны под одеялом и обмен телесными токами, но который в реальности может быть чем угодно, от рукопожатия до первобытного совокупления, — такой заряд пронизывал воздух между Ульрикой и Гриффином, и только глухонемой инопланетянин стал бы это отрицать.

Директриса «Колосса» лично привела Гриффина Стронга к Барбаре. Ульрика представила их друг другу, и то, как она произнесла его имя (не говоря уже о том, как она смотрела на него — с выражением, с которым сама Барбара смотрела на увенчанный фруктами чизкейк), практически осветило неоновыми огнями секрет, который она одна или они оба предположительно должны были оберегать. Разумеется, здесь им есть что скрывать. Мало того что Робби Килфойл упомянул об имеющейся у Стронга жене, на пальце самого Стронга красовалось обручальное кольцо размером с покрышку грузовика. Что само по себе было неплохой мыслью, подумала Барбара. Стронг был, пожалуй, великолепнейшим мужчиной из тех, кого она когда-либо встречала на улицах Лондона. Конечно же, такому красавцу нужно чем-нибудь отражать атаки самок, которые разевают рты при встрече и бросаются на него, как загипнотизированные. Он выглядел как кинозвезда. Нет, лучше, чем кинозвезда. Он выглядел как бог.

А еще он смотрелся встревоженным, отметила Барбара. Она не могла решить, зачесть ли эту тревогу в пользу Стронга или посчитать ее поводом для того, чтобы приглядеться к нему повнимательнее.

Он заговорил первым:

— Ульрика рассказала мне о Киммо Торне и Шоне Лейвери. Наверное, вам будет полезно знать вот еще что: и тот и другой занимались в моих группах. Шон проходил со мной адаптацию десять месяцев назад, а Киммо так и не успел закончить курс. Когда он пропустил занятие, я сразу сообщил об этом Ульрике. О том, что сегодня не пришел Шон, я, разумеется, не знал, так как он больше у меня не занимается.

Барбара кивнула. Надо же, прямо горит желанием помочь. А эта информация о Шоне довольно интересна.

Она спросила, не найдется ли поблизости уголка, где они смогли бы поговорить. Ульрика, которая ловит каждое слово разговора, им вовсе не требуется.

Стронг сказал, что он делит кабинет с двумя другими руководителями адаптационных курсов, но те в данный момент уехали с группами, и если она последует за ним, то в кабинете им никто не помешает. Однако он не располагает лишним временем, так как сегодня нужно помочь другому сотруднику вывезти ребят на реку. Он кинул короткий взгляд на Ульрику и жестом пригласил Барбару пройти за ним.

Барбара перехватила этот взгляд и попыталась интерпретировать его, а еще понять значение нервной улыбки, изогнувшей губы Ульрики. «Ты и я, детка. Наш секрет, любимая. Поговорим позже. Я хочу тебя. Спаси меня через пять минут, пожалуйста». Вариантов было бесконечно много.

Двигаясь вслед за Гриффином Стронгом («Зовите меня просто Грифф», — попросил он), Барбара пришла в кабинет, находящийся по соседству с приемной. Он был выдержан в том же стиле, что и кабинет Ульрики: много вещей и мало свободного места. Книжные полки, архивные шкафы, один стол на троих. Стены были залеплены плакатами, которые, очевидно, должны оказывать на молодежь позитивное влияние: неграмотные футболисты с диковинными прическами, притворяющиеся, будто читают Чарльза Диккенса, и поп-звезды, выкроившие между концертами тридцать секунд, чтобы попозировать на раздаче в суповой кухне. Портреты знаменитостей разбавлялись плакатами «Колосса» с уже знакомым Барбаре логотипом: гигант, позволяющий более слабым существам использовать себя как лестницу.

Стронг подошел к одному из шкафов и ловко вытащил из ящика пару папок. Сверившись с ними, он сообщил Барбаре, что Киммо Торн пришел в «Колосс» по предписанию магистрата и отдела по преступлениям несовершеннолетних в связи со склонностью к сбыту краденого. Шона в организацию направила социальная служба в результате какого-то недоразумения с чужим горным велосипедом.

И вновь демонстративная готовность помогать. Стронг положил папки обратно в ящик и уселся за стол, потирая лоб ладонями.

— Кажется, вы устали, — заметила Барбара.

— У нас маленький ребенок, — сказал он. — Колики день и ночь. А у жены послеродовая депрессия. Я держусь. Но уже почти на грани.

Ага, это объясняет, что происходит между ним и Ульрикой, решила Барбара, по крайней мере частично. Ситуация отлично укладывается в разряд внебрачных поползновений со стороны бедных, непонятых, заброшенных мужей.

— Трудные времена, — сказала она тем не менее в знак сочувствия.

Он блеснул белоснежной (как же иначе!) улыбкой.

— Есть ради чего стараться. Я справляюсь.

Кто бы сомневался, подумала Барбара. И попросила его рассказать о Киммо Торне. Что знал Стронг о его пребывании в «Колоссе»? С кем он общался? Кто были его друзья, наставники, приятели, учителя и тому подобное? Насколько она поняла, в ходе адаптации подростки вовлекаются в более тесный контакт со взрослыми, чем на других курсах «Колосса», и, следовательно, Стронг имел возможность узнать Киммо Торна лучше, чем кто-либо.

Хороший парнишка, отвечал Стронг. О да, он попадал в неприятности, но преступность не была его призванием. Он занимался этим, не имея других средств для достижения своих целей, но кайфа не получал и не выражал таким образом неосознанный протест. И он же в конце концов отказался от этого… по крайней мере, так казалось… Было еще слишком рано говорить, каким путем пойдет Киммо, что, в общем-то, нормально для ребят, пробывших в «Колоссе» меньше года.

— А что он был за человек? — спросила Барбара.

Он всем нравился, сказал Грифф. Приятный, дружелюбный. На самом деле он имел все задатки для того, чтобы чего-то добиться в жизни. В нем был потенциал и настоящий талант. Как чертовски обидно, что его выбрал своей жертвой какой-то негодяй.

Барбара записала все сказанное Стронгом, несмотря на то, что уже знала это из других источников, и несмотря на то, что рассказ Стронга уж очень походил на заготовленную речь. Это занятие давало ей возможность не смотреть на собеседника, пока тот рассказывает. Так она могла оценивать его голос, не отвлекаясь на внешность топ-модели. Звучал он вполне искренне. Весь такой откровенный. Но в том, что он говорил, не было ничего указующего на его близкое знакомство с Киммо, более близкое, чем у других сотрудников. А он должен был хорошо узнать его, в этом и состоит его работа. И все-таки ничего такого не прозвучало, и Барбара не могла не обратить на это внимание.

— У него были здесь особо близкие друзья? — задала она очередной вопрос.

— Что? — не сразу понял Стронг. И, подумав, воскликнул: — Неужели вы думаете, что его убил кто-то из «Колосса»?

— Это не исключено, — ответила Барбара.

— Ульрика подтвердит вам, что все наши сотрудники тщательно проверяются перед приемом на работу. И считать, что среди нас каким-то образом затесался серийный…

— Я смотрю, вы плотно пообщались с Ульрикой перед нашей встречей. — Барбара подняла на него взгляд, оторвавшись от блокнота. На его лице она успела застать выражение зайца, ослепленного светом фар на дороге.

— Ну да, само собой, она сказала мне, что вы здесь, и про Киммо и Шона. Но она упомянула, что вы расследуете еще несколько смертей, так что «Колосс» здесь просто ни при чем. И еще неизвестно, что с Шоном. Может, он просто решил сегодня прогулять занятия.

— Возможно, — согласилась Барбара. — Так что с близкими друзьями?

— Моими?

— Мы говорили о Киммо.

— А, да, Киммо. Все к нему неплохо относились. Хотя было бы логичнее ожидать обратного, учитывая его любовь к переодеванию и трепетное отношение подростков к своей сексуальности.

— В чем это выражается?

— Ну, вы знаете, в этом возрасте они несколько нервничают, будучи неуверенными в собственных достоинствах и из-за этого не желая иметь дело с теми, кто может бросить на них тень в глазах сверстников. Но Киммо никто не сторонился. Он бы и не допустил этого. Что касается близких друзей, то, по-моему, он никого особо не выделял, и не было таких, кто особо выделял бы его. Но во время адаптации такое в принципе редко случается, поскольку на этом этапе мы нацеливаем ребят на умение работать в группе.

— А что насчет Шона? — спросила Барбара.

— Что насчет Шона?

— Друзья?

Стронг помолчал.

— С ним было труднее, чем с Киммо, — заговорил он наконец, припоминая. — Он так и не влился в группу во время адаптации. Но возможно, это объясняется его прирожденной замкнутостью. Он интроверт. Всегда о чем-то своем думает.

— Например?

— Даже не знаю. Зато знаю, что он злился и не старался этого скрывать.

— Злился на что?

— Наверное, на то, что должен ходить сюда. Пока я здесь работал, видел, что большинство подростков, которые приходят к нам через социальную службу, злятся. И по ходу адаптации нарушают то или иное правило. Но Шон ничего не нарушал.

Сколько же времени Гриффин Стронг занимает должность руководителя адаптационных групп, захотела узнать Барбара.

В отличие от Килфойла и Гринэма, которым пришлось задуматься над ответом на аналогичный вопрос, Грифф мгновенно сказал:

— Четырнадцать месяцев.

— А до этого?

— Социальная работа. Начинал я в медицине — думал, что буду патологоанатомом, однако обнаружил, что не выношу вида мертвых; тогда я переключился на психологию. И социологию. У меня степень в обеих дисциплинах.

Звучит впечатляюще. Но и проверить будет легко.

— Где именно вы работали? — спросила Барбара.

Он не ответил сразу, и тогда Барбара вновь оторвалась от писанины. И наткнулась на его взгляд. И поняла, что он специально ее вынудил посмотреть на него, и теперь страшно доволен, что это ему удалось. Без всякого выражения она повторила вопрос.

— В Стокуэлле, — сказал он наконец. — Недолго.

— А перед этим?

— В Льюисхэме. Послушайте, разве это имеет значение?

— На данном этапе все имеет значение. — Барбара не торопясь записала в блокноте «Стокуэлл» и «Льюисхэм». — Чем конкретно занимались? — спросила она, пририсовав к последней букве небольшой завиток. — Опекой? Проститутками? Одинокими мамашами?

Он во второй раз не ответил. Барбара подумала, что он снова играет в свои игры, но все же посмотрела на него. Но на этот раз он уставился не на нее, а на одного из глянцевых футболистов, якобы увлеченного «Холодным домом» в кожаном переплете. Барбара уже собиралась повторить вопрос, но Грифф к тому времени успел прийти к какому-то решению.

— Ладно, я расскажу, — сказал он. — Все равно узнаете. Меня уволили в обоих случаях.

— За что?

— Я не всегда нахожу общий язык с начальством, особенно если начальство — женщина. Иногда… — Он вновь направил на нее все свое внимание, темные бездонные глаза удерживали на себе ее взгляд. — В социальной работе всегда возникают споры. Они должны быть. Мы работаем с человеческими жизнями, а каждая жизнь отлична от других, не так ли?

— Можно и так сказать, — сказала Барбара, не совсем понимая, к чему клонит Стронг. Но он быстро все прояснил.

— Да. Так вот. У меня есть привычка прямо высказывать свое мнение, а женщинам свойственно негативно воспринимать прямоту. И заканчивалось все… давайте назовем это непониманием.

Ну-ну, вот оно, подумала Барбара, пресловутое непонимание. Просто оно всплыло не совсем в том месте, где она ожидала.

— Но с Ульрикой у вас таких проблем не возникает?

— Пока нет, — сказал он. — Но тут дело в самой Ульрике. Она не боится здоровой дискуссии в команде.

И здорового секса в команде тоже, по-видимому, не боится, не удержалась от мысленного сарказма Барбара. И даже предпочитает его всякр1 м там дискуссиям.

— Так значит, вы с Ульрикой близки? — спросила она.

Но Стронг пока не был готов к признаниям.

— Она руководит организацией, — пожал он плечами.

— А когда вы не на работе?

— О чем вы?

— О том, спите ли вы со своим боссом. То есть меня интересует, как относятся другие руководители адаптационных групп к тому, что после работы вы с Ульрикой предаетесь плотским утехам. Да и не только они, и все остальные тоже. Кстати, не таким ли образом вы лишились предыдущих мест работы?

Он ровным голосом произнес:

— Вы не очень добрый человек.

— У меня нет времени на доброту, когда расследуется дело о пяти смертях.

— О пяти? Но не считаете ли вы… Мне сказали… Ульрика сказала, что вы пришли сюда…

— Я пришла сюда из-за Киммо, да. Но он лишь один из двух подростков, которых мы опознали, — сказала Барбара.

— Но вы же говорили, что Шон… Пропал только Шон, ведь так? Он жив… Вы не знаете…

— Сегодня утром мы обнаружили труп, и он вполне может оказаться Шоном. Ни за что не поверю, будто Ульрика вам этого не рассказала. Помимо этого, мы знаем, что одного из убитых зовут Джаред Сальваторе, а трое пока ждут, когда о них кто-нибудь спохватится. Всего пять.

Стронг ничего на это не ответил, но Барбаре показалось, что он по какой-то причине задержал дыхание. Что бы это значило? Через некоторое время он пробормотал:

— Господи…

— А что происходит с подростками, которые проходили адаптацию под вашим руководством, мистер Стронг? — спросила Барбара.

— Что вы хотите услышать?

— Отслеживаете ли вы их дальнейшую судьбу после двух первых недель в «Колоссе»?

— Нет. Не отслеживаю. То есть после меня они попадают к другому преподавателю. В случае если они хотят продолжать, конечно. Преподаватели ведут записи об успехах и посещаемости и сообщают обо всем Ульрике. Вся команда встречается дважды в месяц, и мы обсуждаем проблемы. С ребятами, которые особенно трудны, Ульрика сама проводит работу. — Он нахмурился, постучал пальцами по столешнице, — Если другие убитые окажутся нашими… Кто-то хочет дискредитировать «Колосс», — заявил он Барбаре. — Или одного из нас. Да, кто-то пытается очернить одного из нас.

— Вы думаете, таков мотив? — удивилась Барбара.

— Если хотя бы еще один из них — наш, то чем еще вы можете это объяснить?

— Тем, что детей подстерегает опасность в любой точке Лондона, — сказала Барбара, — но если они оказываются здесь, то эта опасность превращается в прямую угрозу.

— То есть вы считаете, что мы специально собрались здесь, чтобы убивать детей? — гневно вопросил Стронг.

Барбара улыбнулась и захлопнула блокнот.

— Это вы сказали, мистер Стронг, а не я, — завершила она беседу.

Преподобный отец Брам Сэвидж и его жена проживали в Западном Хэмпстеде. Зажиточный район и само их жилище несколько портили создаваемый Сэвиджем образ «человека из народа». Дом был невелик, верно, но все равно он был недосягаемой мечтой для тех, кто разливал в «Свете Бога» похлебку, а также для тех, кто с жадностью ее глотал. И к своему дому Сэвидж ехал на «саабе» последней модели. Будь здесь констебль Хейверс, она бы обязательно съехидничала насчет того, что не всем приходится надрываться ради куска хлеба с маслом.

Сэвидж ждал, пока Линли найдет место для парковки «бентли». Он стоял на крыльце дома, выглядя весьма по-библейски в развевающемся на зимнем ветру одеянии, без пальто, невзирая на зиму. Когда Линли наконец присоединился к нему, он уже разобрался с тремя замками и открыл дверь.

— Оуни, — позвал он. — Я привел гостя.

Про Шона он не стал ничего спрашивать, отметил про себя Линли. Не поинтересовался, звонил ли мальчик, не было ли от него каких-нибудь новостей. Просто уведомил жену, что пришел не один, а с гостем; прозвучало это как предупреждение и при этом очень не вязалось с манерами, которые до сих пор наблюдал Линли в святом отце.

На зов Сэвиджа ответа не последовало. Он попросил Линли подождать в гостиной, а сам прошел к лестнице и быстро поднялся на второй этаж. Линли слышал, как удалились шаги в глубину дома.

У Линли появилась минута, чтобы осмотреться в гостиной, которая была обставлена простой, но качественной мебелью. На полу лежал яркий ковер. Стены увешаны старинными документами в застекленных рамках, и, пока над его головой открывались и закрывались двери, Линли не торопясь обошел комнату, читая эти документы. Один из них был старинной сопроводительной ведомостью с судна под названием «Вэлиэнт Шеба», в трюмы которого было погружено двадцать мужчин, тридцать две женщины (из них восемнадцать детородного возраста, как отмечалось в документе) и тринадцать детей. Другой документ был написан каллиграфическим почерком на бланке канцелярии городка Эш-Гроув, как удалось разобрать Линли. Само письмо, выцветшее от времени, почти не поддавалось расшифровке, и Линли сумел прочитать лишь два отрывка: «отличный материал для размножения» и «если держать дикий нрав в узде».

— Это мой прапрапрадед, суперинтендант. Рабство не пришлось ему по душе.

Линли обернулся. В дверном проеме стоял Сэвидж, и рядом с ним — девушка.

— Оуни, моя жена, — сказал он. — Она попросила, чтобы я вас познакомил.

Линли трудно было поверить, что смотрит на жену Сэвиджа, поскольку Оуни на вид казалась не старше шестнадцати лет. Это была тоненькая, длинношеяя и очень африканская девушка. Подобно мужу, она носила национальные одежды и в руках держала необычный музыкальный инструмент — чем-то похожий на банджо, но с высоко поднятыми струнами, которых было чуть не две дюжины.

Один взгляд на нее объяснил Линли многое. Оуни поражала своей красотой — безупречная как полночь, несущая в себе столетия чистокровного воспроизводства, избежавшая расового смешения. Она была такой, каким никогда не мог быть Сэвидж — из-за того, что его предок попал на корабль «Вэлиэнт Шеба». Разумеется, ни один здравомыслящий мужчина не оставил бы ее наедине с группой тинейджеров.

Линли произнес с легким поклоном:

— Миссис Сэвидж.

Девушка улыбнулась и кивнула. Она глянула на мужа, словно ожидая подсказки, но все же попыталась что-нибудь сказать:

— Вы можете хотеть… — но запнулась.

На ее лице отразилось сосредоточенное перебирание уже знакомых слов и грамматических правил, постичь которые она еще не могла.

Ее муж пришел ей на помощь:

— Суперинтендант пришел в связи с Шоном, дорогая. Мы не хотим помешать твоим занятиям на коре.[2] Может, ты поиграешь здесь, а я проведу полисмена в комнату Шона?

— Да, — согласилась она. — Я буду играть тогда. — Она подошла к дивану и аккуратно поставила кору на пол. Когда мужчины уже выходили из гостиной, она еще раз попыталась сказать на английском: — Сегодня очень не солнечно, нет? Еще один месяц уходит. Брам, я… открываю… Нет, это открываю нет… Я узнаю сегодня утром…

Сэвидж остановился. Линли ощутил перемену — священник напрягся как струна.

— Мы поговорим с тобой позже, дорогая, — пообещал он.

— Да, — не возражала она. — И другое тоже? Опять?

— Возможно. И другое.

Сэвидж быстро повел Линли к лестнице. Они поднялись на второй этаж и прошли в одну из дальних комнат, которая служила Шону спальней. Когда они вошли туда, Сэвидж словно почувствовал необходимость объясниться. Он тщательно закрыл дверь и сказал:

— Мы пытаемся завести ребенка. Пока безуспешно. Вот что она имела в виду.

— Сочувствую, — сказал Линли.

— Она беспокоится из-за этого. Боится, что я могу… Не знаю… выбросить ее на улицу как ненужную вещь, что ли? Но она совершенно здорова. Идеально сложена. Она… — Сэвидж запнулся, очевидно осознав, что он и сам, подобно белым работорговцам, описывает человека с точки зрения его способности к воспроизводству. Решив сменить тему разговора, он обвел рукой помещение: — Это комната Шона.

— Вы не спрашивали свою жену, не было ли от него известий? Не звонил ли он? Может, заходил?

— Она не отвечает на телефонные звонки, — ответил Сэвидж. — Она недостаточно хорошо владеет английским. Ей не хватает уверенности.

— А все остальное?

— Что вы имеете в виду?

— Что она могла как-то иначе получить известие от Шона. Вы ее спрашивали об этом?

— Это было бы лишнее. Она сразу бы мне рассказала. Она знает, что я очень переживаю.

— Каковы ее отношения с мальчиком?

— А при чем здесь это?

— Мистер Сэвидж, я должен спросить вас об этом, — спокойно произнес Линли, глядя священнику в глаза. — Она значительно моложе вас.

— Ей девятнадцать лет.

— По возрасту она ближе к вашим приемным сыновьям, чем к вам.

— Мы сейчас говорим не о моем браке, не о моей жене и не о моем возрасте, не так ли, суперинтендант?

«Именно об этом мы сейчас и говорим», — подумал Линли и продолжал расспрашивать Сэвиджа:

— Вам сколько лет? Лет сорок? То есть вы на двадцать — двадцать пять лет старше ее. Какого возраста были жившие с вами подростки?

Сэвидж от возмущения как будто вырос в размерах, его голос звенел, когда он ответил:

— Сейчас нам нужно найти пропавшего мальчика. Обостряет ситуацию то, что в городе орудует маньяк, если верить газетам. Так что если вы, провалив дело, думаете, будто я позволю отвлечь меня на другие темы, то вы ошибаетесь.

Сэвидж не ждал ответной реплики Линли. Он подошел к книжному стеллажу, на котором стоял небольшой проигрыватель и ряд книжек в мягких обложках, на вид ни разу не читанных. С верхней полки он снял фотографию в простой деревянной рамке и сунул ее в руки Линли.

На фотографии был запечатлен сам Сэвидж все в тех же африканских одеждах, обнимающий за плечи серьезного мальчика в мешковатом спортивном костюме. На голове у мальчика буйствовали кудряшки, а на лице застыло настороженное выражение — как у собаки, которую слишком часто после прогулки запирали в клетку приюта. Его кожа была очень темной, лишь немного светлее, чем у жены Сэвиджа. И еще он однозначно был тем самым мальчиком, чье тело этим утром нашли на Шанд-стрит.

Линли оторвал глаза от фотографии. Избегая смотреть на Сэвиджа, он оглядел плакаты, которыми Шон украсил стены своей комнаты: страстно проповедующий что-то Луис Фаррахан, Элайджа Мухаммад в окружении членов «Нации ислама», юный Мохаммед Али — вероятно, самый известный из обращенных.

— Мистер Сэвидж… — начал он наконец и вновь умолк на мгновение, не зная, как сообщить тяжелую новость.

Тело в туннеле вдруг стало слишком живым и реальным — с того момента, когда ему нашлось имя. Теперь тело превратилось в человека, чья смерть отзовется в людях жаждой мщения, стремлением воздать преступнику по заслугам или хотя бы желанием выразить элементарное соболезнование родственникам погибшего.

— Мне очень жаль, — собрался с мыслями Линли. — Я вынужден попросить вас взглянуть на тело. Его обнаружили сегодня утром на южном берегу реки.

— О господи. Это же не… — выговорил Сэвидж.

— Надеюсь, что нет, — сказал Линли, хотя он знал, что это Шон Лейвери.

Он взял священника под руку, чтобы поддержать его. У него возникли новые вопросы к приемному отцу убитого мальчика, но в данный момент они могли и подождать.

Ульрика сумела передохнуть у себя в кабинете, дожидаясь, пока Джек Винесс отключит телефоны и приберет приемную к следующему рабочему дню. Как только она ответила на его прощальное «до завтра» и услышала, как за ним захлопнулась дверь, то немедленно отправилась на поиски Гриффа.

Вместо этого в пустом коридоре она встретила Робби Килфойла. Из двух больших мешков он доставал футболки и спортивные куртки с логотипом «Колосса» и складывал их в шкаф под витриной, где выставлялись образцы товаров. По крайней мере, про это Грифф не соврал, подумала Ульрика. Он действительно потратил какое-то время в своей мастерской, чтобы выполнить заказ «Колосса».

Она ведь сомневалась в этом. Когда они встретились в «Чарли Чаплине», она первым делом спросила:

— Где ты был весь день, Грифф?

И сама же поморщилась оттого, как это прозвучало, и оттого, что поняла: Грифф знает, что она и так знает.

— Не надо, — произнес он без каких-либо пояснений (они же оба все понимают) и рассказал ей, что какой-то механизм в печатном станке сломался и пришлось нести его в ремонт. — Я же говорил тебе, что задержусь сегодня в мастерской. Ты хотела, чтобы я принес еще футболок, помнишь? — Это был типичный прием Гриффа: я делал то, о чем ты сама меня просила, подразумевал он.

— Робби, ты не видел Гриффа? — спросила Ульрика у Килфойла. — Мне нужно поговорить с ним.

Сидя на корточках, Робби отвлекся от своего занятия и сдвинул кепку, с которой не расставался, на затылок.

— Он помогает новой группе в походе, — сказал он. — Они поехали на реку. Отсюда отправились… часа два назад. — На лице Робби было написано иное, а именно его сарказм по поводу того, что она — директор — не знает того, что ей положено знать. — Он оставил заказ… — он кивнул на мешки с футболками, — на складе. Я подумал, что лучше сразу положить все на место. Я могу тебе помочь?

— Мне? Помочь?

— Ну, ты же ищешь Гриффа, а его сейчас нет, так, может, я как-то… — Он пожал плечами.

— Я сказала, что хочу поговорить с ним. — Ульрика сразу поняла, что ведет себя неоправданно резко. Она тут же добавила: — Извини. Это было грубо с моей стороны. Я вся на нервах. Полиция. Сначала Киммо. Теперь…

— Шон, — закончил Робби. — Да, знаю. Но он ведь жив? Шон Лейвери?

Ульрика пристально взглянула на него.

— Я не называла его имени. Откуда тебе известно про Шона?

Робби, казалось, обиделся.

— Полиция расспрашивала меня про него, Ульрика. Та женщина. Она заходила на склад. Сказала, что Шон занимается на компьютерных курсах, поэтому я при случае спросил у Нейла, что происходит. Он и сказал мне, что Шон сегодня пропустил занятия. Только и всего. — Потом он добавил, словно вспомнив, что является подчиненным: — Понятно теперь, Ульрика?

Однако это прозвучало не слишком уважительно. И она не могла винить его за это.

— Я… Послушай, я не имела в виду… Ты не думай, что я… подозреваю… Просто я в отчаянии. Сначала Киммо, потом Шон. И эти полицейские. Ты не знаешь, когда Грифф с ребятами собирались вернуться?

Робби не торопился с ответом, прикидывая, принимать извинения Ульрики или нет. Это уже слишком, внутренне вскипела она. В конце концов, он здесь всего лишь волонтер.

— Не знаю, — в конце концов сказал он. — Возможно, после похода они зайдут куда-нибудь выпить кофе. Вряд ли стоит ждать их раньше половины восьмого. Или даже восьми. Но ведь у него же есть свои ключи?

Есть, подумала Ульрика. Он может приходить и уходить когда ему заблагорассудится, что было удобно в прошлом — в тех случаях, когда нужно было обсудить тот или иной организационный или политический вопрос, спланировать стратегию перед общим собранием — во внерабочее время. «Вот как я смотрю на это, Гриффин, — мысленно обратилась она к нему. — А ты?»

— Ну да, ты прав, — сказала она. — Они еще не скоро вернутся.

— Но не слишком поздно. Сейчас темнеет быстро, и вообще… Там, на реке, чертовски холодно и никакого удовольствия. Между нами — я не понимаю, почему руководитель группы выбрал сплав на каяках в такое время года. Пеший поход был бы куда уместнее. Прогулка поКотсуолдсу или еще где-то. В какой-нибудь деревне могли бы перекусить и согреться. — Он вернулся к футболкам и курткам — начал складывать их в шкаф.

— Ты бы так поступил, да? — спросила она. — Повел бы их в поход? В более безопасное место?

Он обернулся.

— Возможно, все еще обойдется.

— Ты про что?

— Про Шона Лейвери. Иногда они просто сваливают, эти подростки.

Ульрика хотела было спросить у него, с чего он взял, что знает ребят в «Колоссе» лучше, чем она. Но если смотреть правде в глаза, он, скорее всего, действительно знает их лучше, потому что она месяцами занимается совершенно другими делами. Ребята приходят в «Колосс» и уходят из него, и она даже не встречалась с некоторыми ни разу.

Что может стоить ей работы, если это станет известно совету попечителей, занятому поисками виноватого в том, что происходит… если что-то и вправду происходит. Все эти часы, дни, недели, месяцы и годы, отданные организации, в мгновение ока окажутся выброшенными в сточную канаву. Она сможет найти другую работу, но это уже будет не «Колосс». Больше нигде она не получит желанную возможность делать именно то, что кажется ей столь необходимым: изменять страну на самом нижнем уровне, то есть на уровне психики отдельного ребенка.

Куда все это делось? Она пришла на работу в «Колосс», веря в то, что сможет изменить мир, и она меняла мир — до того самого момента, пока на ее столе не появилось заявление о приеме на работу от Гриффина Стронга и пока он сам не воззрился на нее своим чарующим взглядом. О, тогда она сумела сохранить хладнокровие профессионала и сохраняла его месяцами, отлично понимая, какую опасность представляет служебный роман.

Но со временем ее решимость ослабла. Хоть бы прикоснуться к нему, думала она. К этим великолепным волосам, густым и волнистым. Или к широким плечам гребца под свитером грубой вязки, который он любит носить. Или к запястью, перетянутому плетеным кожаным ремешком. Мечта притронуться к его телу в конце концов превратилась в наваждение, и избавиться от него можно было одним-единственным способом: сделать это. Просто протянуть руку над столом во время совещания и сжать его пальцы в знак того, что она согласна с его мнением. Она так и сделала. И была потрясена, когда он на миг прикрыл ее руку своей и тоже легонько сжал. Она убеждала себя, что это всего лишь выражение благодарности в ответ на то, что она поддержала его идеи. Но это было выражение совсем иного чувства, как вскоре выяснилось.

— Когда закончишь здесь, проверь, чтобы все двери были закрыты, ладно? — сказала она Робби Килфойлу.

— Конечно, — ответил он.

Возвращаясь в кабинет, Ульрика чувствовала на спине его испытующий взгляд.

У себя в кабинете она присела перед шкафом и открыла нижний ящик, который сегодня уже открывала в присутствии полицейских. Второй раз за день пробежав пальцами по корешкам папок, она вытащила нужную и сунула ее в холщовую сумку, служившую ей портфелем для бумаг. Потом взяла сменную одежду, в которой ездила на велосипеде на работу и обратно, и пошла переодеваться перед долгой поездкой до дома.

Переодевалась она в женском туалете, не торопясь и все время прислушиваясь, не возвращается ли группа новичков из похода. Но единственными звуками, которые донеслись до нее, были шаги Робби Килфойла, покидающего здание. После этого она осталась в «Колоссе» одна.

На этот раз Ульрика не могла рисковать, трезвоня Гриффу на мобильный телефон, ведь она знает, что он с группой. У нее оставался один выход — написать ему записку. Только положит она записку не к нему на стол, что даст ему возможность сказать, будто не заметил бумажку, а подсунет ее под «дворник». На стороне водителя. Так она и поступила, и для пущей надежности приклеила листок полоской скотча. После этого она направилась к велосипеду, отомкнула замок и покатила в сторону Сент-Джордж-роуд — первой части ее извилистого маршрута от Элефант-энд-Касл к Паддингтону.

Дорога на холодном ветру заняла у нее почти час. Маска в какой-то степени защищала от выхлопных газов, но от непрекращающегося шума спасения не было. Она приехала на Глостер-террас более умаявшаяся, чем обычно, но все же довольная — хотя бы тем, что сама поездка и необходимость постоянно уворачиваться от машин отвлекли от терзающих ее мыслей.

Она привязала велосипед к забору, ограждающему палисадничек перед домом номер двести восемьдесят пять, и открыла ключом парадную дверь. Из квартиры на первом этаже, как обычно, неслись запахи еды. Тмин, кунжутное масло, рыба. Переваренная брюссельская капуста. Гнилой лук. Ульрика задержала дыхание и почти бегом направилась к лестнице. Она уже добралась до пятой ступеньки, когда за спиной резко загудел домофон. В двери было прямоугольное окошко, и через него она разглядела знакомое лицо. И быстро спустилась обратно.

— Я звонил тебе на мобильный. — Грифф был зол. — Почему ты не отвечаешь? Черт побери, Ульрика. Ты оставила мне такую записку и даже не соизволила…

— Я ехала на велосипеде, — сказала она. — И я всегда выключаю телефон, когда еду, потому что все равно не могу ответить. И ты отлично это знаешь.

Она распахнула дверь пошире, повернулась к нему спиной и стала подниматься по лестнице. У него не будет иного выбора, кроме как последовать за ней.

На втором этаже она включила свет и подошла к дверям своего жилища. Зашла в квартиру и бросила сумку на продавленный диван, включила торшер.

— Подожди здесь, — сказала Ульрика и ушла в спальню, где сбросила с себя велосипедную одежду, понюхала подмышки и, обнаружив, что они не так свежи, как хотелось бы, протерла их влажной фланелью. Затем осмотрела свое отражение в зеркале и с удовлетворением отметила, что после поездки по Лондону щеки окрасил здоровый румянец. Накинув халат и затянув пояс, она вернулась в гостиную.

Оказалось, что тем временем Грифф включил общий, более яркий свет. Она решила проигнорировать этот факт и молча прошла на кухню. Она достала из холодильника бутылку белого вина и, захватив с полки два бокала и штопор, снова предстала перед Гриффом.

При виде вина он нахмурился.

— Ульрика, я только что вернулся с реки. Я выжат как лимон и просто не…

Она приподняла в усмешке бровь:

— Месяц назад тебя это не остановило бы. Всегда и везде. Заряжай торпеды, и плевать на последствия. Ты не мог этого забыть.

— Я не забыл.

— Вот и отлично. — Она разлила вино и поднесла ему бокал. — Мне нравится думать, что ты всегда готов.

Она обняла его за шею и притянула к себе. Секундное сопротивление, и вот уже его рот соединился с ее губами. Язык, снова язык, горячее объятие, и его рука скользит от ее талии к груди. Пальцы сжимают сосок. Сжимают. Заставляют ее стонать. В животе у нее вспыхивает огонь. Да. Очень ловко, Грифф. Она резко высвободилась из его объятий и отошла.

Грифф не стал скрывать, что возбужден. Он подошел к стулу — не к дивану — и сел.

— Ты говорила, что это срочно, — сказал он. — Кризис. Хаос. Поэтому я приехал. Кстати, ехать пришлось в противоположную сторону, так что домой я попаду бог знает когда.

— Как это неудачно, — произнесла она. — А ведь туда долг зовет и все такое. И я отлично знаю, где ты живешь, Гриффин. И тебе это известно.

— Не хочу ссориться. Ты позвала меня, чтобы затеять перебранку?

— Интересно, а почему ты так думаешь? Где ты был весь день?

С видом мученика он воздел взор к потолку — примерно такие же лица можно увидеть на картинах, изображающих смерть христианских святых.

— Ульрика, ты же знаешь мою ситуацию. Ты знала ее с самого начала. Не можешь же ты… Чего ты хочешь от меня? Чего ты раньше хотела? Чтобы я бросил Арабеллу, когда она была на пятом месяце беременности? Когда она рожала? Или сейчас, когда у нее на руках младенец? Я никогда не давал тебе ни малейшего повода рассчитывать…

— Ты прав. — На губах Ульрики появилась горькая улыбка. Она чувствовала, как жалко выглядит с этой улыбкой, и почти ненавидела себя — за то, что так остро реагирует на его слова. Подняв в шутливом тосте бокал, она повторила его слова: — Никогда ни малейшего повода. Браво! Всегда все было честно и открыто. Никогда никого не просишь плюнуть на все. А то так недолго и забыть о своих обязанностях.

Он поставил бокал на стол, так и не прикоснувшись к его содержимому.

— Ну хорошо, — сказал он. — Сдаюсь. Белый флаг. Все, что угодно. Зачем ты меня позвала?

— Чего она от тебя хотела?

— Послушай, я опоздал сегодня, потому что работал в мастерской. Я уже про это говорил. Хотя тебя не должно касаться, чем я и Арабелла…

Ульрика рассмеялась, хотя и не очень искренне, как плохая актриса на ярко освещенной сцене.

— Я отлично знаю, чего хотела от тебя Арабелла и что ты, наверное, дал ей… все семь с половиной дюймов. Но я говорю не о тебе и не о твоей милой женушке. Я говорю о полиции. Констебль Как-ее-там со сломанными зубами и отвратительной прической.

— Ты пытаешься загнать меня в угол?

— О чем ты?

— Я говорю о твоем подходе в целом. Я протестую, я не желаю терпеть, как ты ведешь себе по отношению ко мне; я говорю: хватит, я посылаю тебя к черту, и ты получаешь то, что хочешь.

— Что же именно?

— Мою голову. Причем без особых хлопот.

— Так вот что ты думаешь? И ты считаешь, что я за этим тебя позвала сюда?

Она залпом осушила бокал вина и сразу же ощутила соответствующий эффект.

— Ты что, хочешь сказать, что не собираешься уволить меня при первом же удобном случае? — спросил он.

— Еще как хочу, — ответила она. — Но ты здесь не поэтому.

— Тогда почему?

— О чем она с тобой говорила?

— О том, о чем ты и предполагала.

— И?

— Что «и»?

— И что ты ей сказал?

— А как ты думаешь, что я мог сказать? Киммо — это Киммо. Шон — это Шон. Один был беззаботным трансвеститом с манерами водевильной королевы, парнишкой, которого никто в здравом уме не стал бы обижать. Второй вел себя так, будто с удовольствием жевал бы шурупы на завтрак. В тот день, когда Киммо не пришел в группу, я сразу сообщил тебе об этом. Шон был вне моих обязанностей, так что я не мог знать, что он пропустил занятие.

— Это все, что ты ей сказал?

Она внимательно смотрела на него, когда задавала этот вопрос, — прикидывала, насколько могут доверять друг другу два человека, предавшие третьего.

Его глаза сузились.

— Мы же договорились, — только и сказал он. И поскольку она откровенно оценивала его, добавил: — Или ты мне не доверяешь?

Разумеется, она ему не доверяет. Как можно доверять тому, кто живет изменой? Но у нее есть возможность проверить его, и не только проверить, но и заставить сохранять видимость сотрудничества — если это действительно только видимость.

Ульрика подошла к холщовой сумке, достала оттуда папку, которую привезла из своего кабинета, и передала папку Гриффу.

Она наблюдала за его взглядом: он остановился на имени и фамилии, написанных на папке фломастером. Прочитав их, он тут же поднял глаза на Ульрику.

— Я сделал то, что ты просила. И что мне теперь с этим делать?

— То, что должен, — ответила она. — Думаю, ты знаешь, что я имею в виду.

Глава 12

На следующее утро, когда констебль Барбара Хейверс прибыла на подземную стоянку Скотленд-Ярда, она выкуривала уже четвертую сигарету (не считая той, которой успела затянуться пару раз по пути из кровати в душ). Она курила не переставая с тех пор, как выехала из дома, и сводящая с ума поездка по утреннему Северному Лондону ничуть не улучшила ни настроения, ни состояния нервов.

Она привыкла к стычкам. Рано или поздно она начинала конфликтовать с каждым, с кем приходилось работать, и однажды дошла до того, что выстрелила в старшего офицера. И это стоило ей звания и чуть не стоило работы. Но ничто в ее карьере, хоть и не самой гладкой, не производило на нее такого тяжелого впечатления, как пять минут разговора с соседом.

Ссориться с Таймуллой Ажаром она не собиралась. Ее целью было просто передать приглашение для его дочери. Тщательное расследование (если честно, оно свелось к покупке местной рекламной газеты, где помимо прочего печатались объявления о проходящих в городе выставках и тому подобных увеселениях) показало, что некое культурное учреждение под названием «Музей Джеффри» предлагает заглянуть в быт прошлых столетий посредством реконструированных гостиных. Разве это не замечательная возможность для Хадии — сходить туда вместе с Барбарой и напитать свой детский ум чем-то более полезным, чем созерцание пирсинга в пупках однодневных поп-звезд? А кроме того, она совершит путешествие из Северного Лондона в Восточный. Это было бы исключительно познавательно, не так ли? Не может же Ажар, сам работающий в сфере образования, иметь что-то против.

Еще как может, выяснила Барбара. Когда она постучалась к соседям по пути к машине, он открыл дверь и выслушал ее как всегда вежливо, окутанный ароматами питательного и сбалансированного завтрака. Запахи доносились из кухни и воспринимались Барбарой как упрек ее собственному утреннему ритуалу из кекса и сигареты.

— И мы получим двойной выхлоп, если можно так выразиться, — завершила она свое приглашение, сама удивляясь употребляемой ею лексике. И откуда она берет все эти жаргонизмы? — В смысле, музей расположен в бывшей богадельне, так что там можно увидеть еще и образцы исторической и социальной архитектуры. Это такие вещи, мимо которых дети проходят, не понимая, что это такое. В общем, я подумала, что это стало бы… — Чем? Она и сама не знала. Неплохой идеей? Хорошей возможностью для Хадии? Или побегом от продолжительного наказания?

Конечно, последнее. Барбара больше не могла каждый день видеть в окне печальное бледное личико Хадии. Хватит — значит, хватит, черт возьми, думала она. Ажар сказал, что хотел. Сколько можно мучить несчастного ребенка из-за одного проступка?

— Это очень любезно с вашей стороны, Барбара, — произнес Ажар с церемонной вежливостью, в обычной своей манере. — Однако, учитывая обстоятельства, в которых мы с Хадией оказались…

И тут за его спиной появилась она сама, видимо, услышав из кухни голоса.

— Барбара! — воскликнула она. — Привет, привет! — Выглядывая из-за худощавой фигуры отца, она спросила: — Папа, а можно, Барбара зайдет к нам в гости? Мы завтракаем, Барбара. Папа приготовил тосты с омлетом. Это для меня. С сиропом. А сам он ест йогурт. — Она наморщила носик, но не на отцовские гастрономические предпочтения, судя по ее следующим словам: — Барбара, ты что, курила? Уже? — И тут же снова: — Папа, давай пригласим Барбару!

— Извини, дружок, посидеть с вами я не могу, — заторопилась Барбара, чтобы Ажару не пришлось вынужденно приглашать ее. — Бегу на работу. Нужно оберегать женщин, детей и маленьких мохнатых зверюшек от плохих дядек. Ну, ты сама знаешь.

Хадия прыгала с ноги на ногу.

— А я получила хорошую оценку за контрольную по математике, — сообщила она. — Папа сказал, что гордится мной.

Барбара посмотрела на Ажара. Его лицо сохраняло серьезное выражение.

— Учеба — это очень важно, — сказал он дочери, однако глядел при этом на Барбару. — Хадия, пожалуйста, возвращайся на кухню и заканчивай завтрак.

— А разве Барбара не зайдет…

— Хадия! — Его голос был резок. — Что я тебе сейчас сказал? И разве сама Барбара не сказала тебе, что ей нужно идти на работу? Ты вообще слышишь, что тебе говорят, или тебя интересует только то, чего ты хочешь?

Тирада прозвучала излишне строго, даже по меркам Ажара. Радость, только что сиявшая на лице Хадии, померкла. Она широко раскрыла глаза, но не от удивления. Барбара увидела, что девочка пыталась таким способом удержать набегающие слезы. Всхлипнув, она попятилась и исчезла в кухне.

Ажар и Барбара остались вдвоем, лицом к лицу. Он был похож на случайного и совершенно равнодушного свидетеля автомобильной аварии, а она ощущала в животе нарастающий жар. То был момент, когда ей лучше всего было бы сказать: «Что ж, ладно. Тогда я пошла, до встречи» — и отправиться восвояси, осознавая, что она без всяких на то оснований чуть было не сунулась в чужие дела. Но вместо этого она не сводила глаз с Ажара, а пламя внутри ее разгоралось, пока не добралось до груди, где превратилось в жгучий узел.

— Это было чересчур, вам не кажется? — заговорила она. — Ведь это всего лишь ребенок. Когда вы собираетесь забыть о ее проступке?

— Хадия знает, что должна делать, — ровным голосом отвечал Ажар. — А еще она знает, что в случае непослушания ее ожидают определенные последствия.

— Ну хорошо. Это понятно. Вырублено на камне. Вытатуировано у меня на лбу. Все, что угодно. Но как насчет соответствия наказания преступлению? И раз уж мы подняли этот вопрос — зачем было унижать ее в моем присутствии?

— Я не…

— Унизили, — прошипела Барбара. — Вы не видели ее лица, а я видела. И давайте я уж дам вам еще один совет. Жизнь трудна, особенно для маленьких девочек. И родителям совсем необязательно делать их жизнь еще сложнее.

— Она должна…

— Вы хотите спустить ее на ступеньку или две? Хотите, чтобы она знала, что никогда и ни для кого не будет нумеро уно? Да просто выпустите ее в свет, Ажар, и она сразу это поймет. Зачем ей слышать это от родного отца?

Барбара чувствовала, что зашла слишком далеко. Лицо Ажара, всегда спокойное, исказилось до неузнаваемости.

— У вас нет детей, — сказал он. — Если вам когда-нибудь повезет стать матерью, Барбара, вы измените свои понятия о том, как и когда наказывать ребенка.

Слова «когда-нибудь повезет» и все, что под ними подразумевалось, заставили Барбару по-иному взглянуть на соседа. Грязный игрок, подумала она. Но в эту игру можно играть вдвоем.

— Неудивительно, что она ушла от вас, Ажар. И сколько же времени ей понадобилось, чтобы в вас разобраться? Слишком долго, мне кажется. Но это понятно. Она же была простой английской девушкой, а мы, английские девушки, никогда не играем полной колодой.

Сказав это, она развернулась и зашагала прочь, наслаждаясь кратким триумфом труса, за которым осталось последнее слово. Но, высказавшись последней, она не избавилась от яростного внутреннего диалога с воображаемым Ажаром, и диалог этот длился всю дорогу до Центрального Лондона. Поэтому, когда она припарковалась под зданием Скотленд-Ярда, состояние ее души и ума никак не способствовало началу продуктивного рабочего дня. Да еще кружилась голова от никотина.

Она зашла в женский туалет, чтобы плеснуть на лицо холодной воды. В зеркале мелькнуло ее отражение. И, ненавидя себя за это, она попыталась разглядеть в своем облике ту самку, которую, как оказалось, видел в ней Таймулла Ажар все те месяцы, что прожили они по соседству: невезучую самку хомо сапиенс, которая все делает неправильно. Ни единого шанса на нормальную жизнь, Барбара. Какой бы эта нормальная жизнь ни была.

— Пошел он к черту! — прошептала она. — Да кто он такой вообще? Что он о себе возомнил?

Она провела рукой по волосам, которые недавно обкорнала маникюрными ножницами, поправила воротник блузки, обратив внимание, что надо бы ее погладить… если б у нее был утюг. Выглядела она так, будто только что пережила взрыв, пожар и смертельный ужас, но с этим ничего не поделаешь, да и какое это имеет значение? Нужно работать.

В оперативном центре Барбара обнаружила, что утреннее совещание уже началось. Суперинтендант Линли оторвался на миг от доклада Уинстона Нкаты и взглянул на нее, затем перевел взгляд на настенные часы. Особого восторга на его лице не отобразилось.

Барбара стала слушать Уинстона:

— … Для мщения и кары, если верить тому, что сказала мне старая леди в «Хрустальной луне». Она прочитала это в книге. Помимо этого она передала мне список покупателей, которые хотели бы получать буклеты с рекламой магазина, а еще у них зарегистрированы покупки по кредитным картам и есть список почтовых индексов клиентов.

— Давайте попробуем сопоставить список индексов с местами, где были найдены тела, — сказал Линли. — То же самое сделайте с двумя другими списками. Может, нам повезет. А что насчет рынка Камден-Лок? — Линли вновь обратил взгляд на Барбару. — Что вам удалось разузнать про тот ларек, констебль? Вы зашли туда сегодня утром?

Таким образом он, очевидно, выразил надежду, что поводом для опоздания Барбары послужило поручение, причем выполненное.

Барбара чертыхнулась про себя. Стычка с Ажаром начисто лишила ее памяти. Она пошарила в голове в поисках какого-нибудь оправдания, но в последний миг остатки здравого смысла остановили ее. Она решилась быть честной.

— С этим я оплошала, — призналась она. — Простите, сэр. Вчера, закончив в «Колоссе», я… но это неважно. Я немедленно поеду на рынок.

Коллеги вокруг нее переглядывались. Линли на мгновение поджал губы, так что она заторопилась сгладить напряженный момент:

— Но мне кажется, что нам нужно плотнее заняться «Колоссом», сэр.

— Неужели?

Голос Линли был спокоен, слишком спокоен, на взгляд Барбары, но она предпочла не обращать на это внимания. Она стала высказывать свои впечатления от вчерашних бесед:

— Да. Там открывается множество возможностей. Начать хотя бы с Джека Винесса, который знает там всех и каждого. Или еще один парень по имени Нейл Гринэм, который из кожи вон лезет, старается помочь. У него с собой был номер «Стандарда», и он был страшно рад показать его мне. Или же Робби Килфойл — помните, вчера он был в приемной, играл с парнишкой в карты? — он бесплатно помогает на складе. Его основная работа — доставка сэндвичей…

— Фургон? — спросил Линли.

— К сожалению, нет, — извиняющимся тоном ответила Барбара. — Велосипед. Но он признал, что примеривается к полноценной занятости в «Колоссе», если откроется новое отделение на другом берегу реки, что дает ему мотив подставить кого-то…

— Убийство подростков вряд ли поможет ему в получении должности, а, Хейверс? — ядовито вставил Джон Стюарт.

Барбара проигнорировала это замечание, продолжая говорить:

— Его конкурентом на должность может быть сотрудник «Колосса» Грифф Стронг, который до этого дважды был уволен из-за того, что он, по его словам, не ладил с начальницами. Это уже четвертый возможный подозреваемый, и все они по возрасту соответствуют психологическому портрету преступника.

— Мы займемся ими, — согласился Линли.

И только Барбара подумала, что искупила ошибку, как Линли попросил Джона Стюарта назначить человека для выполнения этой задачи и затем немедленно обратился к Нкате, велев тому поподробнее изучить прошлое преподобного Брама Сэвиджа и уточнить ситуацию в спортзале «Сквер фор Джим», а заодно и заглянуть в автомастерскую в Северном Кенсингтоне. Потом суперинтендант раздал дополнительные задания, касающиеся водителя такси, который нашел труп в туннеле на Шанд-стрит. Выслушав отчет о кулинарных школах в Лондоне — Джаред Сальваторе не был записан ни в одну из них, — он наконец вспомнил о существовании Барбары и сказал:

— Прошу зайти ко мне в кабинет, констебль.

На этом совещание завершилось, и Линли вышел из оперативного центра. Остро ощущая, что все избегают встречаться с ней взглядом, Барбара поплелась следом за Линли.

Чтобы поспеть за широкими шагами суперинтенданта, ей пришлось чуть ли не бежать. Ощущение было не из приятных: что она, собачка — бегать за хозяином? Она понимала, что провинилась, забыв проверить тот ларек на рынке Камден-Лок, и, наверное, заслужила выговор, но с другой стороны, она же дала следствию совершенно новое, богатейшее направление для поисков — Стронг, Гринэм, Винесс, Килфойл! — и это нельзя не учитывать, правда ведь?

Однако, оказавшись в кабинете суперинтенданта, она узнала, что Линли не разделяет ее точку зрения.

— Закройте дверь, Хейверс, — велел он.

Она закрыла, и Линли подошел к своему столу, но не сел в кресло, а остался стоять, повернувшись к Барбаре, — просто прислонился к краю стола. Ей он жестом велел садиться, и в результате получилось, что он нависает над ней, как скала.

Барбаре совершенно не нравилось такое положение дел, но она твердо настроилась не давать волю чувствам.

— Вашу фотографию, — сказала она, — поместили на первой полосе «Стандарда», сэр. Во вчерашнем номере. И мою тоже. И Хеймиша Робсона. Мы все вместе там стоим у входа в туннель на Шанд-стрит. Называется ваше имя. Это скверно.

— Такое случается.

— Но с серийным убийцей…

— Констебль, скажите мне, — перебил ее Линли, — вы намеренно пытаетесь выстрелить себе в ногу или все это получается у вас неосознанно?

— Все это?… Что?

— Вам дали задание. Рынок Камден-Лок. Это по пути к вашему дому! Или же из дома на работу. Вы понимаете, как выглядите, когда приходите и заявляете, что «с этим вы оплошали»? Если вы хотите вернуть свое звание — а я полагаю, что хотите, — то как вы собираетесь этого достичь? Вы же понимаете, насколько это зависит от вашего умения действовать в составе команды, и при этом продолжаете принимать собственные решения, что важно для следствия, а что нет.

— Сэр, вы несправедливы, — запротестовала Барбара.

— И это не первый раз, когда вы действуете по собственному разумению, — сказал Линли, как будто не слыша ее слов. — Порой мне кажется, что вы хотите совершить профессиональное самоубийство… О чем вы вообще думаете? Разве вы не понимаете, что я не могу все время за вас заступаться? Только я начинаю думать, что все налаживается, как вы тут же начинаете все сначала.

— Что все?

— Вашу проклятую самодеятельность. Ваши неуемные попытки взять инициативу в свои руки, вместо того чтобы четко выполнять указания. Ваше постоянное нарушение субординации. Ваше нежелание хотя бы сделать вид, будто вы являетесь частью команды. Мы с вами уже говорили об этом. И не раз. Я делаю все, что могу, чтобы вас защитить, но, клянусь, если это не прекратится… — Он вскинул руки. — Поезжайте на Камден-Лок, Хейверс. В эту лавку «Радуга Венди» или как она там называется.

— «Облако Венди», — глухо поправила его Барбара. — Но там еще, наверное, закрыто, потому что…

— Тогда отыщите домашний адрес владельца! И пока это не будет сделано, я не хочу видеть вас, слышать вас и знать, что вы существуете на этой планете! Все понятно?

Барбара смотрела на него, и постепенно до нее начинала доходить суть происходящего. Она работала с Линли уже достаточно долго, чтобы понимать, насколько необычным для него был этот взрыв — даже если она заслужила выволочку на двести процентов. Мысленно перебрала причины, которые могли довести Линли до крайности: размолвка с Хелен, ссора с Хильером, проколотая шина по дороге на работу, проблемы с младшим братом, слишком много кофеина, недостаток сна… Но потом ее осенило. Отлично зная Линли, она могла бы и быстрее догадаться.

— Он выходил с вами на связь, да? — спросила она. — Он увидел ваше имя в газете и связался с вами.

Линли задержал на ней задумчивый взгляд, принимая решение. Он обошел стол, достал из ящика бумажную папку, вынул из нее листок и протянул Барбаре. Она сразу увидела, что это ксерокопия оригинала, который, как она предположила, был уже на пути к экспертам.

«ОТРИЦАНИЕ НЕВОЗМОЖНО, ТОЛЬКО ИСКУПЛЕНИЕ» — было аккуратно напечатано заглавными буквами в одну строчку. Под фразой была не подпись, а скорее символ, словно составленный из двух отдельных частей лабиринта.

— Как это было доставлено? — спросила Барбара, возвращая лист Линли.

— Почтой, — сказал он. — Обычный конверт. Те же печатные буквы.

— Что можете сказать про символ в конце? Это подпись?

— Вроде того.

— Может, какой-то придурок захотел поиграть с нами? В послании ведь нет ничего, что указывало бы на знание автора о таких деталях, о которых может знать только убийца.

— А слова об искуплении? — заметил Линли. — Это предполагает, что он в курсе: мальчики, по крайней мере те, которых мы опознали, имели проблемы с законом в большей или меньшей степени. Только убийца это знает.

— Плюс все обитатели «Колосса», — заявила Барбара. — Сэр, тот парень, Нейл Гринэм, видел вашу фотографию в «Стандарде». Давайте я там еще покопаюсь…

— Барбара!

В голосе Линли больше не слышалось нетерпения.

— Что?

— Вы снова это делаете.

— Это?

— Я же вам сказал: поезжайте на Камден-Лок. С остальным я разберусь.

Она собиралась возразить — да плевать на здравый смысл! — но зазвонил телефон, и Линли снял трубку.

— Да, Ди? — произнес он, обращаясь, очевидно, к секретарю департамента. Он слушал несколько секунд, потом сказал: — Пожалуйста, проводите его ко мне, — и прервал звонок.

— Робсон? — поинтересовалась Барбара.

— Саймон Сент-Джеймс, — ответил Линли. — У него для нас какие-то новости.

Он отдавал себе отчет, что теперь его жена была для него якорем. Жена и та реальность, которую она собой представляет. Для Линли это было сродни волшебству — то, что он мог прийти домой и на несколько часов (пока снова не уйдет на работу) если не уйти с головой, то хотя бы отвлечься на нечто столь идиотское, как выбор одного из различных крестильных костюмов, — дело, грозящее непримиримой ссорой между двумя семействами.

— Томми! — позвала Хелен. Она лежала на кровати и наблюдала за тем, как он готовится к рабочему дню; на еще более округлившемся животе балансировала чашка чая. — Я тебе не говорила, что вчера звонила твоя мать? Она просила передать, что наконец-то нашла крестильные ботиночки, ради которых ей пришлось несколько дней перебирать коробки на чердаке, кишащем пауками и ядовитыми змеями, если я правильно поняла. Она выслала их нам — не пауков и змей, а ботиночки, — так что скоро мы должны их получить. Еще она сказала, что, возможно, они слегка пожелтели от времени, но хорошая прачечная с этим, несомненно, справится. Конечно, я не знала, что ей сказать. То есть если мы не нарядим Джаспера Феликса в ваш фамильный костюм, будет ли он настоящим Линли? — Она зевнула. — Боже, только не этот галстук, дорогой. Сколько ему лет? Ты выглядишь в нем как итонский первокурсник, которого впервые отпустили в Виндзор и он изо всех сил старается походить на взрослых парней. Откуда он вообще у тебя взялся?

Линли снял галстук и убрал его в шкаф со словами:

— Как ни поразительно, но, будучи холостяками, мужчины годами сами следят за своим гардеробом, не подозревая, что абсолютно некомпетентны в этом вопросе; и только женщина может им помочь.

Он достал еще два галстука и расправил на локте: какой из них одобрит Хелен.

— Зеленый, — сказала она. — Ты знаешь, мне нравится, когда ты носишь на работу зеленое. Этот цвет придает тебе нечто шерлокианское.

— Хелен, зеленый я надевал вчера.

— Хм, — улыбнулась она, — никто и не заметит. Поверь мне. Никто не обращает внимания на мужские галстуки.

Он не стал указывать, что Хелен противоречит самой себе. Он просто улыбнулся. Подошел к кровати и присел на краешек матраса.

— Что сегодня собираешься делать? — спросил он жену.

— Я обещала Саймону поработать несколько часов. Он взвалил на себя…

— Разве бывает иначе?

— Сейчас он буквально умоляет помочь ему: написать доклад о чем-то химическом, что при соединении с чем-то производит еще что-то. Все это выше моего понимания. Я просто иду туда, куда он говорит, и стараюсь выглядеть неотразимой красавицей. Хотя… — и она ласково взглянула на холм своего живота, — скоро это будет невозможно. Он поцеловал ее в лоб и потом в губы.

— Для меня ты всегда будешь неотразимой красавицей, — сказал он. — Даже в восемьдесят пять лет, без единого зуба.

— Я планирую унести в могилу все свои тридцать два зуба, — заявила Хелен. — И они будут идеально белыми, идеально ровными, а десны будут идеально здоровыми.

— Я потрясен, — проговорил он.

— Женщина всегда должна стремиться к чему-то высокому, — лукаво улыбнулась Хелен.

И он засмеялся. Она всегда умеет рассмешить его. Вот почему она стала для него насущной необходимостью. Только благодаря ей сумел он этим утром отвлечься от самоубийственных устремлений Барбары Хейверс.

Если Хелен была чудом, то Барбара всегда являлась для него загадкой. Каждый раз, когда Линли думал, что наконец наставил ее на путь продвижения по карьерной лестнице, как она тут же совершала нечто, чтобы его разубедить. Командным игроком она не была. Дай ей любое задание, подобно остальным участникам следствия, и она неизменно сделает одно из двух: или расширит задание до такой степени, что оно станет неузнаваемым, или проигнорирует его вовсе и займется чем-то другим, на ее взгляд более важным. Но сейчас, с пятью убийствами на руках и задачей предотвратить шестое, слишком многое стоит на кону, чтобы позволять Барбаре делать не то, что ей сказано.

И все же, при всех ее недостатках, Барбара часто бывает права, и Линли доставало мудрости прислушиваться к ее мнению. В уме ей не откажешь, поэтому Линли разрешил ей остаться в кабинете, когда Ди Харриман привела из приемной Саймона Сент-Джеймса.

Саймон отказался от предложенного секретарем кофе, и Ди ушла к себе. Оставшись втроем, они по предложению Линли расселись вокруг стола для совещаний, как сидели в прошлом уже не раз, пусть и за другими столами. И первые слова Линли были такими же, как всегда:

— Что мы имеем?

Сент-Джеймс достал из принесенного конверта стопку листов и разделил ее на две части. В одной содержались отчеты о вскрытии тел. Во вторую попали увеличенные снимки символа, нарисованного кровью на лбу Киммо Торна, ксерокопия из какого-то справочника с похожим знаком, и аккуратно напечатанный, хотя и краткий, отчет самого Саймона.

— Пришлось повозиться, — признался Сент-Джеймс, — Существует бесконечное число символов, от дорожных знаков до иероглифов. Но в целом, я бы сказал, сомнений у меня почти нет.

Он передал Линли ксерокопию и увеличенный снимок символа со лба Киммо Торна. Линли положил их перед собой и потянулся к пиджаку, в кармане которого лежали очки для чтения. Основные части символа имелись на обоих документах: это круг, две линии, которые пересекались внутри круга и затем продолжались вне его, кресты на конце каждой линии.

— Они одинаковые, — сказала Барбара Хейверс, вытягивая шею, чтобы внимательно рассмотреть символы. — Что это?

— Алхимический символ, — ответил Сент-Джеймс.

— Что он означает? — спросил Линли.

— Очищение, — сказан Саймон. — В частности, процесс очищения, достигаемого через сжигание нечистого вещества или вещи. По-моему, это объясняет обожженные ладони.

Барбара негромко присвистнула.

— «Отрицание невозможно, только искупление», — пробормотала она. И обратилась к Линли: — Он сжигает то, что в них греховно. Сэр, я думаю, он спасает их души.

Сент-Джеймс не понял ее слов и спросил, глянув на Линли:

— О чем это вы?

Линли передал ему копию послания, которое пришло на его имя. Сент-Джеймс прочитал фразу, нахмурился и глубокомысленно уставился в окно.

— Тогда становится понятно, почему отсутствуют сексуальные действия, — проговорил он наконец.

— А тебе знаком символ, который он начертил в конце письма? — спросил друга Линли.

Сент-Джеймс снова всмотрелся в листок с текстом.

— После многих часов, проведенных за изучением всевозможных символов, я должен был бы сразу узнать и этот. Но… Можно мне взять его с собой?

— Разумеется, — сказал Линли. — У нас есть еще копии.

Сент-Джеймс убрал листок в конверт и сказал:

— Но это еще не все, Томми.

— Да?

— Назовем это профессиональным любопытством. Во всех отчетах о вскрытиях упоминается похожая на синяк травма, на левом боку, от двух до шести дюймов ниже подмышки. За исключением одного тела, где травма также включает два точечных ожога в центре, описания повреждений совпадают: круглое пятно, бледное в середине, более темное — почти красное в случае с телом из Сент-Джордж-гарденс — по краям…

— Киммо Торн, — вставила Барбара.

— Верно. Итак, более темное по краям. Я бы хотел взглянуть на это пятно. Фотографии будет достаточно, хотя я предпочел бы увидеть тело. Можно ли это организовать? Например, Киммо Торн? Его тело еще не передано семье?

— Я договорюсь. Но к чему ты ведешь?

— Я и сам еще не до конца понимаю, — смущенно улыбнулся Сент-Джеймс, — Но мне кажется, что этот след может иметь отношение к тому, каким образом мальчики были обездвижены. Токсикологический анализ не выявил следов каких-нибудь наркотиков или медикаментов, так что их не усыпляли. Нет и свидетельств борьбы перед тем, как они были привязаны за руки и за ноги, значит, их не оглушали силой. Если отбросить вариант, связанный с каким-то садомазохистским ритуалом, когда мальчик добровольно соглашается на секс с более взрослым мужчиной, а тот вместо сексуального акта совершает убийство…

— И такой вариант отбрасывать нельзя, — заметил Линли.

— Конечно. Нельзя. Но мы уже увидели, что сексуальный компонент не присутствует в явном виде; тогда можно заключить, что убийца нашел какой-то способ связать жертву перед пытками и убийством.

— Это мальчишки с улицы, — сказала Хейверс, соглашаясь. — Вряд ли они станут спокойно реагировать на то, что какой-то тип хочет их связать.

— Вот именно, — кивнул Сент-Джеймс — И наличие одинаковой травмы на всех пяти телах предполагает, что убийца знал, чего ожидать, с самого начала. Поэтому, во-первых, должна существовать связь между всеми жертвами…

— Которую мы уже нашли, — перебила его Хейверс. В ее голосе зазвучало возбуждение, и Линли по опыту знал: когда она в таком состоянии, ею невозможно управлять. — Есть такая благотворительная организация, Саймон, которая называется «Колосс». Там добрые дяди и тети возятся с городскими подростками — нарушителями закона, беспризорниками и тому подобное. Это около Элефант-энд-Касл. И двое из убитых ходили в этот «Колосс».

— Двое из опознанных, — поправил Линли. — Еще один подросток, которого мы опознали, не имел отношения к «Колоссу». А про остальных вообще ничего не известно, Барбара.

— Ну да, но вот что я хочу сказать, — стояла на своем Барбара. — А что, если нам покопаться в архивах «Колосса» и посмотреть, кто еще перестал приходить на занятия в то время, когда случились эти смерти? Может, тогда мы и найдем их имена. «Колосс» явно замешан в нашем деле, сэр. Один из этих типов — тот, кого мы ищем, на сто процентов.

— Есть серьезные основания полагать, что жертвы были знакомы с убийцей, — сказал Сент-Джеймс, и это звучало подтверждением теории Хейверс — Более того, вполне возможно, что они доверяли ему.

— И это еще один камень на шею «Колосса», — добавила Хейверс — Доверие. Их там специально учат доверять. Сэр, Грифф Стронг говорил мне, что это часть адаптационного курса. А он как раз и руководит группами адаптации, играет с ними в игры по развитию доверия. Черт возьми, нужно срочно послать туда наших ребят и выжать из него все до последней капли. А трое других, с которыми я разговаривала, — Килфойл, Винесс и Гринэм, — все они были связаны по крайней мере с одной из жертв. Точно вам говорю — не тот, так другой. Кто-то из них — убийца.

— Возможно, так оно и есть, и я ценю ваше стремление помочь следствию, — сухо сказал Линли. — Но вы уже получили задание. Насколько я помню, это рынок Камден-Лок.

Хейверс, надо отдать ей должное, не стала больше настаивать.

— Гм… Да.

— Так, может, вам и заняться этим прямо сейчас?

Вид у нее был не самый довольный, но она встала и потопала к двери.

— Рада была увидеться, Саймон, — сказала она Сент-Джеймсу.

— Я тоже, — отозвался Саймон. И когда дверь за ней закрылась, спросил у Линли: — Проблемы на этом фронте?

— Разве бывает по-другому, если дело касается Хейверс?

— Мне всегда казалось, что ты считаешь ее толковым детективом.

— Так и есть. По большей части.

— Ей не скоро вернут звание?

— Я бы хоть сейчас вернул его, несмотря на ее проклятую самодеятельность. Но решения принимаю не я.

— Хильер?

— Ну да. — Линли откинулся на спинку стула и снял очки. — Сегодня он поймал меня у самого входа, перед лифтом. Он пытается повлиять на ход следствия через махинации пресс-бюро, но репортеры уже не столь сговорчивы, как вначале, когда в обмен на кофе и круассаны соглашались довольствоваться жалкими крохами информации, выдаваемой Хильером. Теперь они, похоже, сложили все в единую картину: до Киммо Торна было убито три подростка, относящихся к национальным меньшинствам, способ убийства во всех случаях сходный, и до сего дня в «Краймуотч»[3] не появился ни один представитель столичной полиции. И они хотят знать почему. Они спрашивают, как воспримет население тот факт, что полиция по-разному относится к этим трем смертям и к таким убийствам, когда жертвами становятся бледнолицые, светловолосые, голубоглазые англосаксы? Они начинают задавать неприятные вопросы, и Хильер, для того чтобы уберечь пресс-бюро от скандала, нарушает свое обещание не мешать следствию.

— Гордость, — заметил Сент-Джеймс.

— Иногда гордость заставляет людей совершать безумства, — добавил Линли. — А ситуация ухудшается с каждым днем. Последний убитый мальчик — Шон Лейвери — был усыновлен, жил в доме одного общественно-религиозного активиста, который, как сказал мне Хильер, сегодня сам проводит пресс-конференцию. Можно только догадываться, что напишут завтра жадные до крови СМИ.

— И работать с Хильером станет еще приятнее.

— Аминь. Сейчас все испытывают давление. — Линли посмотрел на ксерокопию алхимического знака, раздумывая, каким образом его расшифровка может помочь следствию, и сказал Сент-Джеймсу: — Мне нужно позвонить. Если у тебя есть время, я бы попросил тебя остаться и послушать.

Номер телефона Хеймиша Робсона он нашел в отчете, который психолог передал ему ранее. Когда Робсон ответил на звонок, Линли включил громкую связь и представил его Сент-Джеймсу. Он рассказал Робсону об анализе, проведенном Сент-Джеймсом, и к этому добавил, что предсказание Робсона сбылось: убийца вступил в контакт с полицией.

— В самом деле? — живо отреагировал Робсон. — Как — по телефону? По почте?

Линли зачитал полученную утром записку.

— Мы делаем вывод, что символ очищения на лбу и обожженные ладони связаны. И мы выяснили, с какими целями может применяться амбра, следы которой были обнаружены на телах. По-видимому, она используется для совершения актов мщения или кары.

— Гнев, кара, очищение и искупление, — повторил Робсон. — С моей точки зрения, его послание читается весьма однозначно.

— У нас возникла версия, что преступления каким-то образом связаны с благотворительной организацией, действующей наюжном берегу реки, — сказал Линли. — Она называется «Колосс». Там работают с проблемными подростками. Вы можете как-то прокомментировать такой вариант?

На некоторое время в кабинете воцарилось молчание — пока Робсон обдумывал услышанное.

— Мы знаем, что убийца обладает высоким уровнем интеллекта, — наконец сказал психолог. — Однако он взбешен тем, что мир не признает его потенциала. Если вы приблизитесь к нему в ходе расследования, то он сделает все возможное, чтобы замести следы. Поэтому, если до сих пор он брал подростков из одного источника…

— Например, из «Колосса», — вставил Линли.

— Да. Если до сих пор он брал подростков из «Колосса», то я очень сомневаюсь, что он будет и дальше так поступать после того, как туда с расспросами явилась полиция.

— Означает ли это, что убийства прекратятся?

— Возможно. Но только на время. Убийство приносит ему слишком сильное удовлетворение, чтобы он смог остановиться, суперинтендант. Потребность убивать и наслаждение, сопутствующее процессу, перевесят страх быть пойманным. Но я полагаю, что он станет более осторожным. Возможно, сменит место действия, передвинется из столицы в пригороды.

— Если он видит, что полиция вышла на его след, почему рискнул пойти на контакт? — задал вопрос Сент-Джеймс.

— А-а, это проявление уверенности психопата в собственной неуязвимости, мистер Сент-Джеймс, — ответил Робсон. — Так он доказывает себе и нам, что всемогущ.

— Разве он не понимает, что подобные действия ведут к провалу? — спросил Сент-Джеймс.

— Скорее, подобные действия убеждают его, что он не совершит роковой ошибки. Он не боится открыться родственнику. Он так уверен в силе своего характера и ума, что не допускает и мысли, будто кто-то осмелится донести на него в полицию. Это слабое место в порочном характере психопата. В нашем случае убийца уверен, что вы не поймаете его, как бы близко вы ни подобрались. Если в ходе расследования его вызовут на допрос в полицию, он первым делом прямо спросит, какие у вас имеются против него улики, и после этого сделает все, чтобы не оставлять больше следов.

— Мы считаем, что в совершенных преступлениях отсутствует сексуальный компонент, — сказал Линли, — и, значит, можно отбросить тех людей, которые ранее получали сроки за изнасилования и тому подобное.

— Цель нашего убийцы — явить свою власть, а не получить сексуальное удовольствие, — согласился с первым тезисом Робсон, — но преступления, связанные с сексом, тоже зачастую имеют отношение к власти. Так что вполне вероятно, что в дальнейшем мы найдем и проявления секса, например сексуальное надругательство над телом. Это произойдет, когда убийство само по себе не будет больше давать убийце необходимую степень удовлетворения.

— Это типичное развитие событий? — спросил Сент-Джеймс — В убийствах такого рода?

— Это сродни наркотической зависимости, — пояснил Робсон. — Каждый раз, когда он воплощает в жизнь фантазии о спасении через страдание, ему хочется чего-то большего. Тело со временем привыкает к наркотику — чем бы он ни был, — и для достижения нирваны требуется увеличивать дозу от приема к приему.

— То есть вы имеете в виду, что нам следует ожидать большего? Со всевозможными вариациями на тему?

— Да. Именно это я и говорю.

Он хотел снова это испытать: взлет души. Он хотел ощутить свободу, которая открывалась Ему на финальной минуте. Он хотел услышать, как душа Его исторгает крик: «Да!» — хотя под Ним кто-то тщился издать свое последнее «Нет!». Он нуждается в этом. Более того, Он имеет на это право. Но даже когда Его голод вырастал до безотлагательной потребности, Он понимал, что торопиться нельзя. И оставался с неутоленным желанием и кипящей смесью необходимости и долга, бегущей по Его венам. Он был как ныряльщик, слишком быстро поднимающийся на поверхность. Страстное стремление перешло в боль.

Он потратил некоторое время, чтобы ослабить эту боль. Он уехал на болота, где можно было побродить по тропам вдоль реки Ли. «Здесь Я смогу найти облегчение», — думал Он.

Они всегда паниковали, когда приходили в сознание и понимали, что привязаны за руки и за ноги и что их рты залеплены скотчем. Управляя фургоном в ночи, Он слышал, как они ерзают за спиной, кто-то в ужасе, кто-то в гневе. Однако к тому моменту, когда Он прибывал на место, стадия первичной, инстинктивной реакции у всех у них миновала, и они готовы были договариваться. Я сделаю все, что ты хочешь. Только не убивай меня.

Дословно они так не говорили. Но это было написано в их обезумевших глазах: я все сделаю, я стану чем угодно, скажу что угодно, буду думать так, как ты мне скажешь. Только не убивай меня.

Он всегда останавливался в одном и том же безопасном месте: в боковом закутке парковки при хоккейном катке. Густые заросли кустарника прикрывали Его со стороны улицы; фонарь над парковкой давно уже не горел. Он выключал фары и свет в салоне автомобиля и перебирался с переднего сиденья назад. Он присаживался на корточках рядом с обездвиженной фигурой и ждал, пока Его глаза не привыкнут к темноте. Начинал Он всегда с одних и тех же слов, и голос Его был полон нежности и сочувствия: «Ты поступал плохо». И потом: «Я уберу это, — касаясь пальцами полоски скотча, — но только молчание обеспечит тебе жизнь и освобождение. Ты обещаешь молчать?»

И они кивали, все без исключения, горя желанием говорить. Убеждать, признаваться, иногда угрожать или требовать. Но какой бы путь они ни избирали и что бы ни чувствовали при этом, все заканчивали мольбами.

Они ощущали Его власть. Они улавливали ее сильный аромат в запахе масла, которым Он умащивал Свое тело. Они видели ее в мерцании ножа, который Он клал перед ними. Они чувствовали Его власть в жаре, идущем от плиты. Они слышали ее в потрескивании раскаленной сковороды.

«Я не хочу причинять тебе боль, — говорил Он. — Мы должны поговорить, и если разговор состоится, то в результате ты получишь свободу».

И они говорили. Соловьями заливались. Он перечислял их преступления, и в ответ слышал одно: мгновенное признание. Да, я сделал это. Да, я раскаиваюсь. Да, я клянусь… во всем, в чем ты хочешь, во всем клянусь, только отпусти меня.

Но мысленно они добавляли к этому еще кое-что, и Он читал их мысли без труда: «Ты грязная скотина. За то, что ты сделал со мной, я пошлю тебя в ад».

Поэтому, само собой, Он не мог освободить их. По крайней мере, освободить в том смысле, который подразумевали они. И все же Он держал данное им слово.

Сначала шло сожжение. Сожжение всего лишь ладоней, чтобы показать Его гнев и вместе с тем Его милосердие. Провозглашение вины открывало перед ними дверь к искуплению, но, чтобы очиститься, нужно пройти через страдание. Поэтому Он вновь заклеивал рты скотчем и держал их руки на раскаленной добела сковороде, пока не начинало пахнуть горелым мясом. Они выгибали спину, стремясь вырваться, их мочевой пузырь и кишечник изливали свое содержимое; некоторые из них теряли сознание и не чувствовали, как удавка касается их шеи и затем сжимается. Другие были крепче, и вот с ними-то Он и испытывал наивысший восторг, в тот миг, когда жизнь покидала их телесные оболочки.

А потом Он обязательно освобождал души, при помощи ножа вскрывал их навечно привязанные к земле тела. Ведь Он же обещал. Им нужно было всего лишь признать свою вину и выразить искреннее желание ее искупить. Но большинство из них выполняли только первое условие. Большинство из них даже не думали об искуплении.

Последний же не сделал ни того ни другого. В конце он все отрицал. «Я ничего не сделал, ты, урод больной, я ничего плохого не сделал, ты можешь это понять? Пошел к черту, козел, отпусти меня!»

И значит, ему не суждено было получить освобождение. Свобода, искупление, все, что предлагал ему Фу, — он на все это плевал. Он ушел, не очистившись, не отпустив душу. Он стал ошибкой Священного Существа.

Хотя бесконечное удовольствие от самого процесса… Оно никуда не делось. И Он снова хотел его. Хотел этого сладкого наркотика — высшей власти.

Ее не могла заменить прогулка вдоль реки Ли. Не могли заменить воспоминания. Действенна только реальность.

Глава 13

Когда Барбара Хейверс наконец добралась до рынка Камден-Лок, она пребывала в отвратительном настроении. Она сердилась на себя за то, что позволила личным проблемам помешать выполнению рабочих обязанностей. Ее измотала адская поездка в Северный Лондон, которую ей пришлось совершить почти сразу же после того, как она с большим трудом покинула этот район, направляясь в центр города. Ко всему прочему правила парковки вынудили ее искать место для машины за тридевять земель от рынка. И Барбара горела праведным негодованием, ведь она бессмысленно тратила время.

Все ответы находятся в стенах «Колосса», а не здесь. Барбара считала психологический портрет полной ерундой и всерьез не воспринимала составленный Робсоном отчет, однако определенная часть его выводов все же казалась ей правдоподобной. Эта часть включала описание предполагаемых физических и возрастных характеристик серийного убийцы. Поскольку этому описанию соответствовало уже как минимум четыре человека (все — сотрудники «Колосса»), то Барбара считала, что искать подозреваемых с такими же характеристиками возле прилавков и магазинов Камден-Лок было абсолютно бесперспективно. И уж совершенно не надеялась найти след убийцы в лавке «Облако Венди». Но после утреннего разговора с Линли Барбара острее, чем обычно, осознавала, что нужно хотя бы для видимости выполнять указания начальства. Поэтому она прорвалась сквозь пробки и нашла у черта на куличках место для парковки (такое узкое, что пришлось заталкивать туда «мини» как ногу одной из сестер Золушки в хрустальную туфельку). А после она потопала к рынку Камден-Лок, магазины и прилавки которого растянулись вдоль набережной.

Найти «Облако Венди» оказалось трудной задачей, так как эта торговая точка не имела собственной вывески. Изучив поэтажные планы рынка и расспросив местных завсегдатаев, Барбара в конце концов добралась до цели. И это был крохотный закуток, расположенный в другом магазине. Здесь продавались свечи и подсвечники, поздравительные открытки, бижутерия и канцтовары. В «Облаке Венди» покупателям предлагались масла для массажа и ароматерапии, благовония, мыло и пена для ванн.

Хозяйка, чьим именем была названа лавочка, сидела в мягком низком кресле, так что из-за прилавка едва виднелась ее макушка. Сначала Барбара подумала, что таким способом Венди следит за ловкими и нечестными покупателями, но, когда на вопрос «Простите, можно с вами поговорить?» ответа не последовало, стало ясно, что хозяйка лавочки дремлет (под воздействием некоего вещества, причем не из числа тех, что можно было найти среди ее товаров). Наконец ее тяжелые веки чуть приподнялись, и она не столько встала, сколько выкарабкалась из кресла, перебирая руками по прилавку. Ей даже пришлось по пути преклонить голову между пакетиками с морской солью.

Барбара выругалась про себя. С длинными прядями седых волос, в индейском наряде-простыне, Венди не выглядела многообещающим источником информации. Скорее она была похожа на беженку поколения хиппи. Не хватало только бус братской любви.

Тем не менее Барбара представилась, показала удостоверение и попыталась простимулировать мозг стареющей женщины упоминанием Скотленд-Ярда и употреблением слов «серийный» и «убийца» в непосредственной близости друг от друга. Затем она перешла к амбре и с надеждой спросила, не ведет ли Венди учет покупок. Но в ответ — тишина, и это заставило Барбару предположить, что только холодный душ сможет вывести Венди из забытья. Однако как раз в тот миг, когда она прикидывала, где поблизости можно найти воду, женщина заговорила.

— Оплата наличными, и до свидания, — сказала она. И добавила: — Извиняюсь.

Барбара истолковала это как свидетельство, что учет покупок Венди не ведет. Венди кивнула. И вдруг разговорилась настолько, что сумела поведать Барбаре о системе заказов, существующей в лавке. Новую партию она заказывает, когда у нее остается только одна единица того или иного товара. Если, конечно, она не забудет проверить в конце дня, сколько чего осталось. Но забывает она об этом часто, и только если покупатель попросит что-то, чего не имеется на прилавке, Венди вспоминала, что пора делать очередной заказ.

Эти нежданные сведения давали почву для дальнейших расспросов. Барбара спросила, не может ли Венди припомнить, кто в последнее время покупал у нее амбру.

Венди нахмурилась. Ее глаза закатились кверху. По-видимому, в поисках ответа Венди углубилась в дальние закоулки своего мозга.

— Алло? — проговорила через некоторое время Барбара. — Эй! Венди! Вы еще здесь?

— Не тратьте на нее время, милочка, — посоветовал Барбаре женский голос — Она уже тридцать лет «дурь» курит. На ее чердаке не много мебели осталось, если вы понимаете, о чем я.

Барбара оглянулась и увидела, что обратившаяся к ней женщина сидит у кассы большого магазина, в углу которого и пристроилось «Облако Венди». Позволив Венди вновь утонуть в низком кресле за прилавком, Барбара передвинулась к новой собеседнице. Та представилась как многострадальная сестра Венди, Пет. Это сокращение от Петулы, пояснила она. Уже много лет она разрешает Венди держать лавку в своем магазине, но Венди не очень-то горит желанием торговать — никогда не знаешь, придет она сегодня или нет.

Барбара спросила, что происходит в те дни, когда Венди не появляется у себя в лавке. Что, если кто-то хочет купить что-нибудь? Барбара надеялась, что в таких случаях Пет идет им навстречу и встает за прилавок вместо Венди.

Пет покачала головой — такой же седой, как у Венди, но превращенной в подобие стальной мочалки при помощи перманента. Нет, дорогуша, она уже давно выучила урок, что всякое доброе дело наказуемо. Венди может пользоваться ее магазином до тех пор, пока платит аренду. Но если она хочет заработать денег и уберечь себя от скатывания в нищету, где пребывала полтора десятка лет до того, как сумела открыть «Облако Венди», то пусть соизволит хотя бы проснуться, прийти, открыть лавочку и обслужить клиентов. Ее младшая сестренка не намерена за нее вкалывать.

— То есть вы не знаете, покупал ли кто-нибудь амбру в лавке вашей сестры? — подытожила Барбара.

Конечно нет, сказала Пет. На рынке Камден-Лок люди приходят и уходят толпами. А на выходных (констебль, вероятно, в курсе) здесь просто сумасшедший дом. Туристы, тинейджеры, романтически настроенные парочки, семейства с маленькими детьми в поисках дешевых увеселений, постоянные клиенты, карманники, жулики… Тут не упомнишь, кто и что покупает в твоем собственном магазине, что уж говорить о посетителях сестриного заведения. Нет, если уж кто-нибудь и сможет сообщить констеблю о покупках, сделанных в «Облаке Венди», то только сама Венди. Но вот беда: почти все время Венди проводит в облаке… если констебль понимает, о чем речь.

Барбара понимала. И еще она понимала, что больше ничего уже не выжмет из этой поездки через весь город, с самого начала не имеющей смысла. Она попрощалась с Пет, оставив ей номер своего мобильного телефона на тот маловероятный случай, если Венди вдруг снизойдет на землю на время достаточно долгое, чтобы припомнить что-нибудь имеющее отношение к амбре, и отправилась восвояси.

Чтобы время было потрачено не совсем уж впустую, Барбара сделала две дополнительные остановки. Первую — у прилавка главной торговой галереи. Ее коллекция футболок с веселыми фразочками на груди или спине всегда нуждалась в пополнении, и ради этого она изучила предложенные компанией «Пигэнд Ко» варианты. Отвергнув «Принцессу-практикантку» и «Папа с мамой ездили на Камден-Лок, а мне купили всего лишь одну отстойную футболку», она остановилась на надписи «Я торможу ради инопланетян», которая шла под карикатурой премьер-министра, застрявшего под колесами лондонского такси. В чем соль шутки, Барбара не очень-то уловила, но все равно сочла ее забавной.

Она оплатила покупку и решила, что настала пора перекусить. Вторая краткая остановка — теперь у ларька, торгующего печеным картофелем, — решила эту проблему. Барбара выбрала начинку из капусты, креветок и сладкой кукурузы, так как необходимо регулярно потреблять продукты из всех основных групп, напомнила она себе. И, шагая обратно к машине, она при помощи пластиковой вилки приступила к ланчу.

Дорога к машине вела по направлению к дому, на северо-запад от Чок-Фарм-роуд. Однако не успела она отойти от Камден-Лок и на сто ярдов, как в глубине ее сумки зазвонил мобильник. Пришлось остановиться, пристроить салфетку с картофелиной на край мусорного бачка и выкопать телефон. Может, Венди упала с облака и сообщила своей сестре полезную информацию, которую Пет, в свою очередь, спешит передать Барбаре? Надежда умирает последней.

— Хейверс, — бодро произнесла в телефон Барбара.

Краем глаза она заметила, что мимо нее проехал фургон и с нарушением правил припарковался у бокового входа в Стейблз-маркет — старинную конюшню для лошадей артиллерии, которая давно уже используется под торговые помещения. Без особой цели наблюдая за фургоном, она слушала, что говорит Линли:

— Где вы, констебль?

— На Камден-Лок, как и было велено, — отрапортовала Барбара. — Но, увы, результатов ноль.

Из фургона на тротуар выбрался мужчина. Он был странно одет, даже по меркам зимнего времени: красный колпак, солнечные очки, перчатки без пальцев и бесформенное черное пальто, доходящее до щиколоток. Слишком уж оно бесформенное, думала Барбара, с растущим любопытством наблюдая за водителем фургона. Под таким пальто очень удобно прятать взрывчатку. Водитель направился к задним дверцам фургона, а Барбара тем временем внимательнее присмотрелась к самому автомобилю. Он был фиолетового цвета — кому пришло в голову красить его в такой цвет? — и с белой надписью на боку. Барбара передвинулась, чтобы прочитать надпись, и вдруг вспомнила, что ведет беседу с Линли. Тот как раз говорил:

— Поэтому отправляйтесь туда немедленно. Возможно, вы были правы насчет «Колосса».

— Простите, — поспешно вставила Барбара, — я не расслышала, сэр. Плохой прием. Проклятые мобильники. Можно повторить?

Линли повторил, что кто-то из их команды откопал интересную информацию про Гриффина Стронга. Выяснилось, что мистер Стронг был не до конца откровенен, когда упоминал свое расставание с должностью в социальной службе. Погиб ребенок, находящийся под опекой, и его инспектором был Стронг, он как раз служил в Стокуэлле. Настало время заняться Стронгом плотнее. Линли сообщил Барбаре его домашний адрес (жилой массив на Хоуптаун-стрит) и велел начинать оттуда. Это довольно далеко от рынка Камден-Лок, и Линли мог послать кого-нибудь другого, но раз Хейверс так настаивала на версии с «Колоссом»…

Не звучит ли в его голосе раскаяние, прислушивалась Барбара. Не пытается ли он таким образом извиниться? Не осознал ли, что его плохой день не должен становиться плохим днем для всех?

Но все это неважно. Она не помнит зла. И Барбара ответила Линли, что будет счастлива проделать почти неосуществимый путь к Уайтчепел. Она отправляется немедленно. Она как раз шла к машине, когда он ей позвонил.

— Отлично, — сказал Линли, — Тогда удачи.

Он отключился прежде, чем Барбара успела рассказать ему о фиолетовом фургоне, за которым наблюдала, и о мужчине, разгружающем в этот момент коробки.

Фиолетовый, думала Барбара. Темнота, ближайший уличный фонарь в десятке ярдов, и у окна — полусонная женщина…

Она подошла к фургону и осмотрела его. Надпись на боку сообщала, что фургон принадлежит мистеру Фокусу, ниже значился лондонский номер телефона. Ага, вот, значит, кто этот мужчина в пальто, подумала Барбара. Да-а, под таким пальто можно прятать не только взрывчатку, но и все остальное, от голубей до крупных кроликов в шляпе.

Пока она прохаживалась с недоеденной картошкой в руке перед фургоном, мужчина выгрузил коробки и, поскольку руки у него были заняты, ногой захлопнул заднюю дверцу. Аварийку он оставил включенной, наивно полагая, что это помешает рьяным дорожным полицейским выписать штраф за парковку в неположенном месте. Он заметил Барбару и обратился к ней:

— Простите… Можно вас попросить… Мне надо отойти на минутку. Отнести вот это… — он кивком указал на коробки в руках, — в мой киоск. Вы не присмотрите за фургоном? Здесь такие правила парковки — просто невозможно не нарушить.

— Нет проблем, — сказала Барбара. — Вы мистер Фокус?

— Вообще-то я Барри Миншолл, — хмыкнул он. — Так я мигом. Спасибо.

Миншолл вошел в здание Стейблз-маркета — одного из четырех рынков, разместившихся в округе, а Барбара воспользовалась неожиданным шансом, чтобы обойти его автомобиль. Это был не «форд транзит», хотя это, в общем-то, не имело значения, так как она и не надеялась, что видит перед собой тот самый фургон, который они ищут. Уж она-то знает, насколько мала вероятность, что полицейский, занятый поисками серийного убийцы, совершенно случайно наткнется на него на улице. Но цвет фургона заинтриговал Барбару, и она думала о том, как часто неверная информация считается истинной.

Барри Миншолл вернулся и рассыпался в благодарностях. А Барбара в ответ спросила у него, чем он торгует на рынке. Он перечислил товары: наборы для розыгрышей и фокусов, костюмы, видеокассеты… Барбара слушала, но ее внимание было приковано к неуместным в мрачные зимние месяцы солнцезащитным очкам. Однако, вспомнив о недавней беседе с Венди, она решила, что в этом районе нужно быть готовой к любым чудачествам и не нужно ничему не удивляться.

К машине она возвращалась, погруженная в задумчивость. Кто-то сказал, что фургон красный, и весь Скотленд-Ярд бросился на поиски красного фургона. Но чистый красный цвет — всего лишь малая часть широкого спектра. А может, в этом красном есть примесь синего? Да, нужно будет как следует это обдумать.

Сержант полиции Уинстон Нката отправился в «Свет Бога» подготовленным: перед тем как покинуть здание Скотленд-Ярда, он внимательно изучил биографию преподобного отца Сэвиджа. Полученные сведения позволили ему несколько иначе взглянуть на человека, которому журнал «Санди таймс» и газета «Мейл он санди» посвятили специальные репортажи и которого провозгласили «поборником справедливости».

Пресс-конференция была в полном разгаре, когда Нката вошел в церковь, совмещаемую в дневные часы с суповой кухней. Бедные и бездомные, обычно кормившиеся в кухне, сейчас выстроились на тротуаре в унылую очередь. Многие опустились на корточки с выражением покорной безнадежности, которое часто встречается у людей, обитающих на задворках общества.

Нкате было неловко пробираться через очередь к входу. Только благодаря стечению обстоятельств, думал он, несгибаемой любви родителей и давнему вмешательству одного неравнодушного копа он не разделил жизнь этих несчастных людей. Ту же неловкость он испытывал, когда приходилось исполнять некоторые обязанности полицейского по отношению к собратьям по цвету кожи. Сможет ли он когда-нибудь преодолеть тягостное чувство, будто он предал свой народ, выбрав путь, малопонятный для большинства из них?

Вот и сегодня, когда Нката вошел в захудалую автомастерскую, Сол Оливер посмотрел на него как на предателя. Мастерская приютилась в трущобах на узкой улочке Манро-мьюз, что в Северном Кенсингтоне. Ее стены густо изукрасили уличные художники и покрыл копотью пожар, выпотрошивший соседнее здание. Трущобы тыльной частью выходили на Гол-берн-стрит, где Нката оставил «эскорт». Там, между разбитыми тротуарами и канавами, заваленными мусором, мимо сомнительных оптовых магазинов одежды и неопрятных киосков с грохотом несся транспортный поток.

Сол Оливер трудился над древним «фольксвагеном», когда Нката окликнул его. Механик оторвался от созерцания крохотного двигателя. Он обвел взглядом фигуру Нкаты с головы до пят, после чего изучил удостоверение сержанта. И все, что Сол Оливер думал о Нкате, отразилось на его лице: недоверие к чернокожему полицейскому.

Ну да, он уже в курсе, что стряслось с Шоном Лейвери, рассказал Оливер Нкате, хотя эта новость не стала для него такой уж трагедией. Ему позвонил преподобный Сэвидж. Нет, он, Сол, ничего не знает о последних днях жизни Шона. Он уже несколько месяцев не видел сына.

— Когда он приезжал к вам в последний раз? — спросил Нката.

Оливер посмотрел на настенный календарь, словно желая пробудить свою память. Календарь висел под плотным гамаком из паутины и над грязной кофеваркой. Рядом с кофеваркой стояла кружка, расписанная детской рукой футбольными мячами; на одном боку неуверенные буквы складывались в слово «Папа».

— В конце августа, — подсчитал Оливер.

— Вы уверены? — уточнил Нката.

— А что? Вы думаете, это я его убил или как? — Оливер отложил гаечный ключ, которым орудовал, когда пришел Нката, и вытер руки о замасленную тряпку. — Послушайте-ка, я даже не знал его толком. Да и знать не очень-то хотел. Теперь у меня есть семья, а что случилось между мной и его мамашей, случается и с другими. Я сказал ему: «Да, хреново, что Клео загремела за решетку», — но взять его все равно не мог, что бы он там себе ни напридумывал. Так уж вышло. Да мы с Клео и женаты не были.

Нката старался сохранять на лице бесстрастное выражение, хотя в душе его бушевала буря. Оливер воплощал в себе все худшее, что есть в мужчинах его расы: сбросить семя, если женщина не против, а в случае обременительных последствий уйти, пожав плечами. Равнодушие стало наследством, передаваемым от отца к сыну.

— А чего он от вас хотел? — спросил Нката, — Вряд ли он приезжал просто перекинуться парой слов.

— Да я и говорю. Хотел остаться жить с нами, что ж тут непонятного. Со мной, с моей женой, с детьми. У меня двое. Но я-то не мог его взять. Некуда. И даже если бы нашлось место… — Он огляделся, как будто ища объяснение, укрытое в захламленном гараже. — Мы же чужие друг другу. Он и я. Он думал, я возьму его просто потому, что в нем моя кровь, но я не мог этого сделать, понятно? Ему нужно было жить своей жизнью. Так сделал я. Так все мы делаем.

Он, должно быть, разглядел неодобрение на лице Нкаты, потому как начал оправдываться:

— И кстати, его мать и не хотела, чтобы я остался. Она залетела от меня, да, но мне ничего не сказала, пока я случайно не столкнулся с ней на улице. Ей уже пора было рожать. Вот тогда она и заявила, что это мой ребенок. Но мне-то откуда знать? Но она и потом, когда он уже родился, ко мне никогда не приходила. Я пошел своим путем, она — своим. А тут объявляется вдруг тринадцатилетний пацан, который хочет, чтобы я стал ему отцом. Но я не чувствую себя его отцом. Я его не знаю.

Оливер снова взял в руки гаечный ключ, очевидно желая вернуться к работе.

— В общем, как я уже говорил. Мне жаль, что его мать в тюрьме, но я тут ни при чем.

Это верно, думал Нката, заходя в «Свет Бога» и занимая место у стены. У него практически нет сомнений, что Сола Оливера можно вычеркивать из составляемого списка подозреваемых. Механик не испытывал интереса к жизни Шона Лейвери, а значит, не был заинтересован в его смерти.

Однако про преподобного Брама Сэвиджа этого не скажешь. Когда Нката разбирался в прошлом этого человека, он обнаружил несколько моментов, требующих дальнейшего изучения. В том числе возник вот какой вопрос: почему Сэвидж солгал суперинтенданту Линли, рассказав о переводе трех подростков, находившихся у него в опеке, к другим людям?

Одетый в африканский наряд из просторного балахона до пят, с повязкой на голове, Сэвидж стоял на трибуне. В свете прожекторов, привезенных телевизионщиками, нависая над тремя микрофонами, он ораторствовал перед журналистами, которые заняли четыре ряда стульев. Он сумел собрать неплохую аудиторию и теперь извлекал из ситуации максимальный эффект.

— Что же мы имеем в результате? Ничего, кроме вопросов, — говорил он. — И это вопросы, которые могли бы возникнуть в любом сообществе, но, когда реакция полиции определяется цветом кожи, эти вопросы остаются без ответа. Так вот, мы требуем положить этому конец. Пять смертей, и убийца не найден, леди и джентльмены, и полиция бездействовала вплоть до смерти номер четыре, и только после этого начались действия по расследованию преступлений. Почему же так произошло? — Его взгляд обвел ряды журналистов. — Только полиция сможет ответить нам.

Он продолжал гневную речь, поочередно поднимая все темы, которые в данных обстоятельствах поднял бы любой представитель национальных меньшинств, начиная с того, почему первые убийства не были тщательно расследованы, и заканчивая тем, почему на улицах не расклеены листовки с информацией и предупреждениями. В ответ на его обличения среди журналистов слышалось одобрительное шушуканье, но Сэвидж не стал почивать на лаврах. Вместо этого он обратился к слушателям:

— А вы, как вам не стыдно! Вы проявили себя как лицемеры, так как не выполнили свою обязанность перед обществом, как не выполнила ее полиция. Известие об этих убийствах было сочтено недостойным первых полос. Так что же должно произойти, чтобы вы поняли, что жизнь — это жизнь, какого бы цвета она ни была? Что любая жизнь ценна. Что она любима и оплакиваема. Вы повинны в грехе равнодушия в той же степени, что и полиция. Кровь невинных мальчиков взвывает к правосудию, и чернокожее сообщество не успокоится до тех пор, пока оно не свершится. Это все, что я хотел сказать.

Репортеры, разумеется, подскочили к трибуне. Все как и было задумано. Они умоляли преподобного Сэвиджа уделить им внимание, но он демонстративно игнорировал их и быстро скрылся в двери, ведущей в глубь здания. Вместо себя он оставил человека, который вступил на трибуну и представился адвокатом Клеопатры Лейвери, отбывающей тюремное наказание матери пятой жертвы. Его присутствие здесь объяснялось желанием ее клиентки передать послание для средств массовой информации, которое он и собирается зачитать.

Нката не стал задерживаться, чтобы выслушать послание Клеопатры Лейвери, а обошел комнату, направляясь к двери, за которой минутой ранее скрылся Брам Сэвидж. Однако путь ему преградил парень в черном церковном одеянии — он хмуро покачал головой при виде Нкаты и скрестил руки на груди.

Нката показал ему удостоверение.

— Скотленд-Ярд, — на всякий случай произнес он.

Охраннику понадобилось некоторое время, чтобы переварить информацию, после чего он велел Нкате подождать, а сам ушел. Вскоре он появился вновь с сообщением, что преподобный Сэвидж согласен принять сержанта.

Когда Нката вошел в комнатку, служившую Сэвиджу кабинетом, священник уже ждал его, заняв место в углу таким образом, чтобы по обе стороны от него были видны развешанные на стене фотографии: Сэвидж в Африке, черное лицо среди миллионов таких же.

Преподобный отец попросил Нкату показать удостоверение, как будто не поверил тому, что сообщил охранник. Нката протянул документ и, пока Сэвидж изучал его, сам изучал Сэвиджа. Его интересовало, насколько происхождение священника объясняет его привязанность ко всему африканскому. Нката знал, что Сэвидж вырос в Руислипе, в семье типичного среднего класса — его родителями были авиадиспетчер и школьный преподаватель.

Сэвидж вернул Нкате удостоверение.

— Это что, подачка в мой адрес? — спросил он. — Неужели полиция считает меня полным идиотом?

Прежде чем заговорить, Нката встретился с Сэвиджем взглядом и не отводил глаз целых пять секунд, убеждая себя, что Сэвидж просто зол и имеет на это все основания. И помимо прочего, в его словах была доля правды.

— Нам нужно прояснить несколько моментов, мистер Сэвидж, — сказал он. — И я решил, что будет лучше, если я лично приду к вам.

Сэвидж не ответил сразу, словно отказ Нкаты заглатывать крючок заставил его призадуматься. Наконец он спросил:

— Что именно вы хотите прояснить?

— Вы сказали моему боссу, что трое подростков из тех четырех, над которыми вы оформляли опеку, были переведены в другие дома. И причиной назвали свою жену. Что она плохо говорит по-английски и так далее, верно?

— Верно, — подтвердил Сэвидж, хотя Нката уловил в его голосе настороженность. — Оуни учит язык. Если вы хотите проверить…

Нката жестом показал, что хочет он не этого.

— У нас нет оснований сомневаться, что она учит английский. Но нам стало известно, преподобный отец, что вы не переводили мальчиков в другие места. Их забрала от вас социальная служба еще до того, как вы женились. И мне хочется понять, почему вы лгали суперинтенданту Линли, хотя не могли не знать, что мы будем проверять все сказанное вами.

Преподобный Сэвидж снова помолчал, прежде чем ответить. В это время в кабинет постучались. В приоткрывшейся двери показалась голова охранника:

— «Скай ньюс» просят вас сказать несколько слов журналисту.

— Все, что я хотел, я уже сказал, — ответил Сэвидж. — И пусть выметаются. Нам нужно кормить людей.

Охранник кивнул и закрыл дверь. Сэвидж подошел к письменному столу и сел, жестом пригласив Нкату тоже садиться на стул напротив.

Нката вернулся к своему вопросу:

— Так вы не хотите рассказать мне об этом? Ведь это был арест за непристойное поведение, если верить архивам. Как получилось, что дальше дело не пошло?

— Потому что дела не было. Просто недоразумение.

— Что это за недоразумение, которое заканчивается арестом за непристойное поведение, мистер Сэвидж?

— А такое, которое случается, если ваши соседи только и ждут, чтобы чернокожий человек сделал шаг не в ту сторону.

— И что это значит?

— Летом, если у нас вообще бывает лето, я загораю в саду нагишом. Меня увидела соседка. Один из мальчиков вышел из дома и захотел ко мне присоединиться. Вот и все.

— Что — все? Двое голых парней на лужайке или что?

— Не совсем.

— Тогда что?

Сэвидж сложил под подбородком пальцы, очевидно раздумывая, продолжать или нет. Придя к какому-то решению, он произнес:

— Соседка… Ох, все это яйца выеденного не стоит. Она увидела, что мальчик раздевается. И что я ему помогаю. С рубашкой или брюками, уж не знаю. Эта истеричка придумала бог весть что и позвонила в полицию. В результате — несколько неприятных часов с местными властями в лице древнего констебля, чей мозг не поспевал за воображением. Тут же примчалась социальная служба и забрала мальчиков, а мне пришлось объясняться перед магистратом. К тому времени, как все наконец разрешилось, мальчишек уже определили в другие семьи, и было бы бессердечно снова их дергать. Шон был первым моим приемным сыном после того случая.

— Это все?

— Это все. Обнаженный мужчина, обнаженный подросток. Редкий солнечный день. Конец истории.

Конечно, это не совсем так, подумал Нката. Еще должна быть причина, и он, кажется, догадывается. Сэвидж был достаточно чернокож, чтобы белое общество отнесло его к национальному меньшинству, но для того, чтобы африканские сородичи приняли его за своего, он был слишком светлокожим. Преподобный отец надеялся, что летнее солнце хоть ненадолго даст ему то, в чем природа и генетика ему отказали, а в другое время года выручит ближайший солярий. Комизм ситуации не ускользнул от Нкаты, и он подумал о том, как часто поведение людей определяется дурацкими заблуждениями, которые называются одним именем: «Не совсем такой, как другие». Здесь не такой белый, там не такой черный, слишком экзотический для одной группы, слишком английский для другой. И Нката поверил истории Сэвиджа о солнечных ваннах голышом. Она была достаточно абсурдна, чтобы быть правдой.

— Я сейчас ездил в Северный Кенсингтон, — сказал он, — встречался с Солом Оливером. Он говорит, что Шон хотел жить у него.

— Меня это не удивляет. Шону пришлось нелегко в жизни. Его мать надолго попала в тюрьму, и его два года таскали по системе, пока я не усыновил его. Это было его пятое место, и он уже устал. Если бы он сумел уговорить отца взять его к себе, то в его жизни по крайней мере появилось бы хоть что-то постоянное. Вот чего он хотел. И его можно понять.

— Как он узнал про Оливера?

— Наверное, ему рассказала Клеопатра. Его мать. Она сейчас в Холлоуэе. Он навещал ее, когда только мог.

— Куда еще он ходил, помимо «Колосса»?

— В спортзал. Тут недалеко, вверх по Финчли-роуд. Называется «Сквер фор Джим». Я говорил об этом вашему суперинтенданту. После «Колосса» Шон обычно заходил сюда — просто так, на пару слов, — а потом шел или домой, или в этот спортзал. — Сэвидж обдумал сказанное и неуверенно предположил: — Наверное, его тянуло к мужчинам, вот почему он туда ходил. Правда, раньше я так не думал.

— А как вы думали?

— Только то, что он нашел выход своим эмоциям. Он был очень сердит на судьбу. Ему казалось, что при рождении ему выпали плохие карты, и он хотел изменить расклад. Но теперь я думаю… этот спортзал… Возможно, так он и пытался изменить судьбу. С помощью мужчин, которые туда ходят.

— Каким же образом? — насторожился Нката.

— Не таким, о котором вы подумали, — хмуро ответил Сэвидж.

— Тогда каким?

— Обыкновенным — как это делают все мальчишки. Шон изголодался по мужчинам, которыми он мог бы восхищаться. Что вполне нормально. Я только надеюсь, что его убило не это.

Хоуптаун-роуд ответвлялась к востоку от Брик-лейн и уходила в глубь тесно застроенного района, который только на памяти Барбары Хейверс трижды менял свой облик. На его улочках по-прежнему было множество магазинов дешевой одежды и по крайней мере одна пивоварня, страдающая дрожжевой отрыжкой, но еврейские обитатели района сменились выходцами с Карибов, а те — индусами и бангладешцами.

Брик-лейн старалась с максимальной выгодой использовать свой нынешний этнический колорит. Рестораны национальной кухни были представлены здесь в изобилии, на фонарных столбах вдоль тротуаров висели кованые украшения, а в начале улицы возвышалась богато декорированная арка, по форме отдаленно напоминающая мечеть.

Дом Гриффина Стронга обнаружился напротив небольшого парка, где для детей была оборудована площадка, а для их воспитателей — скамейки. Резиденция Стронгов стояла в ряду одинаковых, простых по архитектуре зданий из красного кирпича, так что свою индивидуальность жильцы могли проявлять, выбирая входные двери и оформляя палисадники. Стронги, например, замостили свой участок земли каменной плиткой с рисунком в виде мишени для игры в дротики и густо заставили его горшками с растениями, за которыми кто-то преданно ухаживал, судя по буйной зелени. Забор они выложили таким же кирпичом, из какого был построен дом, а входом служила дубовая дверь с овальным витражом посередине. Все очень миленько, подумала Барбара.

На ее звонок ответила женщина в спортивном трико с плачущим младенцем на руках.

— Да? — спросила она громко, чтобы перекричать звуки видео, которые доносились из глубины дома.

Барбара показала удостоверение и сказала, что хотела бы поговорить с мистером Стронгом, если он дома.

— А вы, должно быть, миссис Стронг? — добавила она.

— Да, Арабелла Стронг, — представилась женщина. — Пожалуйста, проходите. Я только успокою Татьяну.

И она понесла малышку в дом. Барбара недоуменно повторила про себя: «Татьяна?» — и проследовала за хозяйкой.

В гостиной Арабелла опустила ребенка на кожаный диван, где были приготовлены крошечное розовое одеяло и еще более крошечная розовая грелка. Она обложила дочку подушками и пристроила грелку ей на животик.

— Колики, — пояснила она Барбаре. — Теплое вроде помогает.

Так и оказалось: через несколько секунд плач Татьяны сменился слабым хныканьем, так что теперь основным источником шума оставался телевизор. На экране под ритмичную музыку «ка-бумм-дидди-бумм» невероятно мускулистая женщина выдыхала «нижний пресс раз, нижний пресс два» и вскидывала ноги и бедра вверх из положения лежа. Барбара с изумлением увидела, что женщина одним движением вскочила на ноги и встала перед камерой, явив зрителям свой живот в профиль — плоский, как голландский горизонт, поставленный вертикально. Эта женщина явно не умела радоваться жизни. Такой живот исключал всякое знакомство с мармеладным печеньем, хрустящими вафлями, копченой треской и жареной картошкой с уксусом. Несчастная корова.

Арабелла нажала кнопку на пульте, выключая телевизор и видеомагнитофон.

— Подозреваю, она занимается этим по шестнадцать часов в сутки, — сказала она.

— Рубенс в могиле юлой вертится, вот что я вам скажу. Кто бы намекнул ей, что жить не означает мучиться?

Арабелла хмыкнула. Она уселась на диван рядом с дочкой и указала на стул, приглашая Барбару тоже садиться; дотянулась до полотенца и утерла со лба пот.

— Гриффа сейчас нет, — сказала она. — Он в мастерской. У нас шелкотрафаретный бизнес.

— А где находится ваша мастерская?

Барбара села и выудила блокнот из необъятной сумки. Найдя чистую страницу, она приготовилась писать. Арабелла продиктовала адрес — на Квакер-стрит — и спросила, пока Барбара записывала:

— Это из-за того мальчика, да? Которого убили? Грифф рассказывал о нем. Киммо Торн, так вроде его звали. И еще один мальчик пропал. Кажется, Шон.

— Шон тоже мертв. Его опознал приемный отец.

Арабелла глянула на свою малышку, словно опасаясь за нее.

— Какой ужас! Грифф был дико расстроен из-за Киммо. И теперь еще Шон.

— Это не первый раз, когда погибают доверенные ему дети, как я понимаю.

Арабелла с нежностью погладила безволосую головку Татьяны и только после этого ответила:

— Я же сказала, что он был дико расстроен. И он никак не был связан со смертью детей. Ни в «Колоссе», ни ранее.

— Но все равно впечатление складывается не самое благоприятное. Ну знаете, будто мистер Гриффин недостаточно внимателен.

— Нет, не знаю.

— Недостаточно внимателен к вверенным ему жизням. Или чертовски невезуч.

Арабелла поднялась. Она подошла к металлическому стеллажу в углу комнаты и взяла с полки пачку сигарет. Резко выбила из пачки сигарету, так же резко чиркнула зажигалкой. Ментоловые, отметила про себя Барбара. Глушит нервозность табаком. А нервничать есть из-за чего: нужно возвращаться в форму. Арабелла была достаточно привлекательна — хорошая кожа, красивые глаза, темные блестящие волосы, — но, очевидно, за время беременности набрала дюжину лишних фунтов. Оправдывала себя тем, что «надо есть за двоих», не иначе.

— Если вам нужно алиби — вы ведь всегда ищете алиби? — то у Гриффа оно есть. И зовут алиби Ульрика Эллис. Если вы уже были в «Колоссе», тонаверняка с ней встречались.

А вот это действительно интересный поворот. Не тот факт, что между Ульрикой и Гриффом что-то есть (Барбара не сомневалась в этом), а то, что Арабелла про это знает. И не выглядит сильно огорченной. Что бы это могло значить?

Арабелла как будто прочитала мысли Барбары.

— Мой муж слаб, — сказала она. — Но все мужчины слабы, не только он. Когда женщина выходит замуж, она должна понимать это и решить для себя заранее, с чем будет мириться, когда эта слабость проявится. В чем именно выразится слабость мужа, женщина обычно не знает, но… жизнь состоит из открытий, так? Будет ли это алкоголь, еда, азартные игры, работа с утра до ночи, другие женщины, порнография, футбольное хулиганство, увлечение спортом, наркотики… Слабость Гриффа — это неумение сказать женщине «нет». Что неудивительно — они ведь проходу ему не дают.

— Непросто быть замужем за человеком, который так…

Барбара запнулась, подбирая верное слово.

— Прекрасен? Подобен ангелу? — подсказала Арабелла. — Аполлон? Нарцисс? Нет, совсем не трудно. Мы с Гриффом собираемся сохранить брак. Мы оба выросли в неполных семьях и не хотим, чтобы то же самое случилось с Татьяной. Я сумела расставить свои приоритеты. Существуют куда более серьезные неприятности, чем любвеобильность мужа. Грифф раньше уже поддавался своей слабости, констебль. Думаю, что и в будущем она никуда не денется.

Выслушав эту тираду, Барбара пожелала вытрясти из Арабеллы всю эту надуманную чушь. Узнав об измене супруга, женщины борются за своих мужчин, вынашивают планы мести, причиняют вред себе или другим, — к этому всему Барбара уже привыкла. Но это? Спокойный анализ, принятие измены как нормы жизни? Барбара не могла решить, как назвать Арабеллу Стронг: женщиной зрелой, философски настроенной, отчаявшейся или просто сумасшедшей.

— Каким это образом Ульрика может стать алиби вашего мужа? — спросила она Арабеллу.

— Каждый раз, когда он не ночует дома, я знаю, что он с ней. Вам достаточно сопоставить даты убийств с его ночным отсутствием.

— То есть в те даты он всю ночь проводил у мисс Эллис?

— Если и не до утра, то достаточно долго.

Как ловко все складывается! Интересно, сколько телефонных звонков им троим потребовалось, чтобы состряпать такую удобную схему, думала Барбара. И еще ей было интересно, в какой степени внешнее спокойствие Арабеллы соответствует ее внутреннему отношению к изменам мужа. И не объясняется ли это спокойствие беззащитным положением женщины с ребенком на руках. Арабелле нужен мужчина-кормилец, если ей самой приходится сидеть дома и растить Татьяну.

Барбара захлопнула блокнот и поблагодарила Арабеллу за ее время и согласие откровенно поговорить о муже. Она понимала, что в этом доме она больше не раздобудет ни грамма полезной информации.

Вернувшись в «мини», она развернула карту города и отыскала на ней Квакер-стрит. Ну наконец-то ей улыбнулась удача! Оказалось, что мастерская Гриффина Стронга находится к югу от железнодорожной ветки, ведущей к станции Ливерпуль-стрит. До мастерской от Брик-лейн можно добраться за четверть часа и заодно потратить калории, поглощенные за завтраком в виде половинки кекса с джемом. Печеной картофелине, проглоченной на рынке Камден-Лок, придется подождать Другого случая.

— У нас телефонов не хватает, чтобы принимать все звонки, Томми, — сказал Джон Стюарт.

Инспектор расположил аккуратно свернутый документ строго перед собой и, пока говорил, выровнял нижние углы вдоль края стола. Попутно он поправил галстук, проверил состояние ногтей и оглядел комнату в поисках малейших признаков беспорядка. Наблюдая за инспектором, Линли в который раз подумал, что у жены Стюарта имелись уважительные причины для расторжения брака.

— Нас атакуют родители со всей страны, — продолжал Стюарт. — На данный момент — двести сообщений о пропавших детях. Нам нужны дополнительные силы, чтобы обработать этот поток.

Они сидели в кабинете Линли, пытаясь более эффективно перераспределить имеющиеся в наличии ресурсы. Им отчаянно не хватает людей, Стюарт абсолютно прав. Но Хильер отказался выделять помощь до тех пор, пока не прозвучит волшебное слово «результат». Линли думал, что результат у них есть: удалось опознать еще одно тело — первое в цепи из пяти убийств, найденное в Ганнерсбери-парк. Это был четырнадцатилетний Антон Райд, смешанной расы. В пропавших без вести он числился с восьмого сентября. В его короткой биографии было членство в уличной банде и аресты за хулиганство, вторжение на частную территорию, воровство и нападение. Обо всем этом в Скотленд-Ярд сообщили из полицейского участка на Митчем-роуд, куда обратились встревоженные родители Антона. Однако, признал представитель участка, к этому делу не было проявлено должного внимания. Полицейские объяснили все тем, что подросток попросту сбежал из отчего дома. Из-за этого газеты поднимут такой вой, что мало не покажется, громогласно заявил Хильер в телефонном разговоре с Линли, когда был ознакомлен с подробностями. Так когда же суперинтендант соизволит представить прессе нечто более существенное, чем опознание очередного трупа, черт возьми?

— Займитесь делом, — сказал помощник комиссара, перед тем как повесить трубку. — Надеюсь, ваши люди достаточно работоспособны и я не должен лично подтирать им задницы? Или должен?

Линли придержал язык и характер. Он вызвал Стюарта, и они засели над отчетами.

Из отдела нравов пришло окончательное подтверждение, что никто из опознанных подростков, за исключением Киммо Торна, в их архивах не числится. Ни один из них, за исключением Киммо, не был замечен в занятиях проституцией: жертвы не являлись ни мальчиками по вызову, ни трансвеститами. И несмотря на их более чем пестрые биографии, ни один из них не был связан ни с распространением наркотиков, ни с их употреблением.

Беседа с таксистом, который обнаружил в туннеле на Шанд-стрит тело Шона Лейвери, ничего нового не дала. Проверка самого таксиста выявила абсолютно чистое досье. Его даже ни разу не штрафовали за парковку в неположенном месте.

Полуобгоревшая «мазда» в туннеле не имела видимой связи ни с одним из фигурантов следствия. Без регистрационного знака и без двигателя не было никакой возможности определить, кому принадлежала эта машина, и не нашлось ни единого свидетеля, который рассказал бы, как она оказалась в туннеле, ну или давно ли она там стоит, хотя бы.

— Это тупик, — высказался Стюарт. — Лучше направить людей на что-то другое. Кстати, я думаю, нам нужно сменить ребят, которые сейчас отсматривают записи камер видеонаблюдения.

— Там ничего?

— Ничего.

— Господи, как такое возможно? Неужели никто ничего не видел?

Линли не ждал ответа на этот вопрос — он был риторическим. Но ответ все же был: большой город. Люди в метро и на улице избегают встречаться взглядами. Работу полиции усложняет именно эта широко распространившаяся среди городских жителей философия — «ничего не вижу, ничего не слышу».

— Ну хоть кто-то мог бы заметить, как машину поджигают! — воскликнул Линли. — Или как она горит!

— Зато у нас кое-что есть на двух парней из «Колосса», — сообщил Стюарт, вытаскивая из своей аккуратной стопки бумаг интересующий его лист. — Их зовут Робби Килфойл и Джек Винесс. Мы проверили обоих.

Эти сотрудники «Колосса», как выяснилось, в юности имели столкновения с законом. Провинности Килфойла были относительно незначительны. Стюарт зачитал список из школьных прогулов, нескольких случаев вандализма и подглядываний в окна, о чем сообщали бдительные соседи.

— Все это мелочи, — подвел итог Стюарт, — если не считать того факта, что его выгнали из армии.

— За что?

— Самовольные отлучки.

— И как это относится к нашему делу?

— Если вспомнить психологический портрет убийцы — там тоже фигурируют проблемы с дисциплиной и неумение выполнять приказы. Так что это совпадает.

— С натяжкой, — заметил Линли. Прежде чем Стюарт успел обидеться, он добавил: — Что еще по Килфойлу?

— В настоящее время работает курьером — развозит на велосипеде сэндвичи. Закусочная называется… — он справился со своими заметками, — «Мистер Сэндвич». Так он и оказался в «Колоссе», кстати. Возил туда заказы, познакомился с ними и стал помогать после того, как его рабочий день заканчивался. Уже несколько лет так продолжается.

— А где находится его основная работа?

— «Мистер Сэндвич»? Это в Гейбриелс-Варф. — И когда Линли поднял голову, оторвавшись от записей, Стюарт добавил: — Да-да, вы правы. Там же расположена и «Хрустальная луна».

— Отличная работа, Джон. Что у вас на Винесса?

— С этим еще интереснее. Он сам бывший подопечный «Колосса». Посещал занятия с тринадцати лет. А до этого был юным поджигателем. Начинал с маленьких пожаров недалеко от дома, но потом разошелся, стал поджигать машины и даже пустующий дом. На последнем его поймали, какое-то время он провел в колонии, после чего его прикрепили к «Колоссу». Сейчас он у них как выставочный образец. Выводят на показ перед совещанием попечителей и при сборе пожертвований, там он зачитывает речь о том, как «Колосс» спас его жизнь, и затем пускает шапку по кругу. Я так думаю.

— Где он живет?

— Винесс… — Стюарт снова зашелестел бумагами. — У него комната в Бермондси. Это совсем недалеко от рынка, кстати. Того самого, где Киммо Торн сбывал свой товар, если помните. А что касается Килфойла… У него жилье на Гранвиль-сквер. Это Айлингтон.

— Роскошный район для человека, развозящего сэндвичи, — заметил Линли. — Проверьте это обстоятельство. И еще: займитесь их коллегой, Нейлом Гринэмом. Барбара пишет в отчете…

— Неужели она написала отчет? — перебил суперинтенданта Стюарт, — Какое чудо подвигло ее на это?

— …что раньше он преподавал в начальной школе в Северном Лондоне, — продолжал Линли. — И по какой-то причине не поладил с начальством. Разошлись во мнениях по вопросам дисциплины, как я понял. В результате уволился. Этим тоже надо бы заняться.

— Сделаем.

Стюарт сделал соответствующую пометку в своем графике.

Стук в дверь возвестил о приходе Барбары Хейверс. Вслед за ней вошел и Уинстон Нката; они что-то горячо обсуждали. Барбара выглядела возбужденной, Нката — заинтересованным. Линли мгновенно воспылал надеждой, что вскоре будет получен результат.

— Это «Колосс», — объявила с порога Хейверс, — Иначе быть не может. Только послушайте. Шелкотрафаретная мастерская Гриффина Стронга находится на Квакер-стрит. Ничего не напоминает? Мне так сразу напомнило. Оказывается, у него небольшое помещение в одном из бывших складов, и когда я стала расспрашивать в округе, в каком именно, то один старик на тротуаре затряс головой, забормотал что-то насчет привидений и указал на место, где, как он сказал, «о себе заявил дьявол».

— Что означало… — вопросительно взглянул на нее Линли.

— Что буквально в двух домах от мастерской мистера Стронга было найдено одно из наших тел. Точнее — тело номер три. На совпадение не похоже, поэтому я проверила кое-что еще. И вот послушайте…

Барбара по локоть сунула руку в свою огромную сумку и, пошуровав там, вытащила потрепанный блокнот. Она провела рукой по волосам (что ничуть не улучшило ее внешний вид) и продолжила:

— Джек Винесс: дом номер восемь по Грандж-уок — меньше мили от туннеля на Шанд-стрит. Робби Килфойл: Гранвиль-сквер, дом номер шестнадцать — оттуда до Сент-Джордж-гарденс рукой подать. Ульрика Эллис: Глостер-террас, двести пятьдесят восемь — в двух кварталах от многоэтажной парковки. Той самой парковки, если кто не понял. То есть «Колосс» плотно замешан в этом деле, от начала и до конца. Об этом кричат если не сами трупы, то как минимум те места, где их нашли.

— А тело с Ганнерсбери-парк? — спросил Джон Стюарт.

Он выслушал теорию Хейверс, склонив голову, и на лице его застыло выражение родительского долготерпения, которое — Линли отлично знал это — Барбаре было особенно неприятно.

— До этого я еще не добралась, — признала она. — Но есть все шансы, что тот мальчонка тоже был из «Колосса». А в том, что где-то неподалеку от Ганнерсбери-парка проживает один из работников из «Колосса», даже не сомневайтесь. Нам только и требуется, что переписать имена и адреса всех, кто там работает. В том числе — добровольных помощников. Потому что, поверьте мне, сэр, кто-то изо всех сил старается выкрасить всю организацию в черный цвет.

Джон Стюарт затряс головой.

— Мне не нравится это, Томми. Серийный убийца выбирает жертв из круга людей, с которыми тесно связан? Не вижу, как это увязывается с тем, что мы знаем о серийных убийцах вообще и о нашем убийце в частности. Нам известно, что мы имеем дело с умным типом, и это полный идиотизм — думать, будто он работает там же, где убивает. Он ведь понимает, что рано или поздно мы докопаемся до этого, и что тогда? Когда мы сядем ему на хвост, что он будет делать?

— Вы же не хотите сказать, — парировала Хейверс, — будто это какое-то совпадение — что все тела, которые мы опознали, так или иначе связаны с «Колоссом»?

Он смерил ее взглядом, и она добавила после паузы:

— Сэр. При всем моем уважении, это невозможно.

Она вытащила из сумки еще один блокнот. Линли увидел, что это журнал посещений, который они тайком забрали из приемной «Колосса». Барбара раскрыла его и, листая страницы, сказала:

— Это еще не все. Слушайте дальше. Пока я ехала сюда из Ист-Энда, посмотрела этот журнал. Вы не поверите… Черт возьми, какие вруны. — Она нашла нужное место в блокноте и зачитала: — Джаред Сальваторе, одиннадцать ноль-ноль. Джаред Сальваторе, два десять. Джаред Сальваторе, девять сорок. Джаред, блин, Сальваторе, три двадцать. — Она захлопнула журнал посещений и бросила его на стол. Журнал пролетел по гладкой столешнице и сбил на пол идеально выровненную стопку документов Джона Стюарта. — Права ли я в своем предположении, что ни одна кулинарная школа в Лондоне слыхом не слыхивала этого имени? Ну так это и понятно, ведь он посещал поварские курсы в «Колоссе»! Наш убийца точно сидит там. Он приглядывается и выбирает. Он выстраивает преступления как профессионал, и ему в голову не приходит, что мы можем поймать его хотя бы на одном убийстве.

— Это совпадает с тем, что говорил нам Робсон, — сказал Линли, — О чувстве всемогущества, которое испытывает убийца. Если он настолько самоуверен, что оставляет трупы жертв на открытых местах, то так ли уж невозможно предположить, что работает он в «Колоссе»? В обоих случаях мы видим его уверенность в собственной неуязвимости.

— Нужно установить наблюдение за каждым из этих воспитателей, — подхватила Хейверс — Причем немедленно.

— У нас нет для этого людей, — поджал губы Стюарт.

— Тогда нужно найти их. И еще хорошо бы вызвать их на допрос, сквозь сито пропустить их прошлое, расспросить их…

— Я же сказал, у нас не хватает людей. — Инспектор Стюарт отвернулся от Хейверс, Ему страшно не понравилось, что кто-то — эта Хейверс! — смеет подсказывать ему. — Давайте не будем забывать об этом, Томми. И если наш убийца действительно сидит в «Колоссе», как предполагает констебль, то нам нужно сначала присмотреться к остальным сотрудникам этой организации. И ко всем тем, кто связан с «Колоссом», — клиентам, или пациентам, или как они себя называют. Судя по всему, там малолетних злодеев бегает достаточно, чтобы набрать материала на дюжины дел.

— Это будет пустой тратой времени, — настаивала Хейверс — Сэр, выслушайте меня… — воззвала она к Линли.

— Ваше мнение учтено, Хейверс, — перебил он. — Что вы узнали от Гриффина Стронга про ребенка, погибшего во время его дежурства на предыдущем месте работы?

Барбара замялась с виноватым выражением на лице.

— Проклятье! — тут же вспылил инспектор Стюарт. — Хейверс, неужели вы…

— Послушайте, когда я услышала про тело на складе возле мастерской Стронга… — принялась она объяснять, но Стюарт не дал ей договорить.

— То есть вы не выполнили задание? Во время дежурства Стронга умер ребенок, вы понимаете это? Или для вас это ничего не значит?

— Я сейчас этим займусь. Просто я вернулась, как только узнала про тело. Сначала нужно было сверить адреса с местами нахождения трупов, потому что я решила…

— Вы решили. Вы решили! — Голос Стюарта был резок. — Решать — это не ваше дело. Когда вам дан приказ… — Он ударил по столу кулаком. — Господи! Почему вас до сих пор не вышвырнули, Хейверс? За этот секрет я бы многое отдал, потому что вы здесь явно не благодаря тому, что находится у вас между ушей, и, бьюсь об заклад, не благодаря тому, что находится у вас между ног.

Лицо Хейверс побелело как простыня.

— Ты, мерзавец… — выговорила она сквозь зубы.

— Хватит! — остановил перепалку Линли. — Вы оба ведете себя неподобающим образом.

— Она…

— Этот подлец только что сказал…

— Хватит! Выясняйте отношения за дверью моего кабинета и за рамками расследования, иначе я отстраню от дела вас обоих. У нас и так проблем выше головы, и я не намерен смотреть, как вы перегрызаете друг другу горло.

Он помолчал, дожидаясь, когда кровь в венах замедлит бег. В тишине Стюарт бросил на Хейверс взгляд, в котором выразил все свое презрение, а Хейверс открыто уставилась на него пылающими глазами — это был мужчина, на которого всего через три недели совместной работы она подала рапорт о сексуальных домогательствах. Все это время Уинстон Нката оставался у двери, в позе, которую принимал почти всегда, оказываясь в одном помещении с двумя и несколькими белыми коллегами: со скрещенными руками, прислонившись к стене. С тех пор как вошел в кабинет Линли, он не произнес ни слова.

Линли устало повернулся к нему:

— Что у тебя для нас, Уинни?

Нката доложил о своих встречах: сначала с Солом Оливером в автомастерской, затем с Брамом Сэвиджем. Потом он рассказал о визите в спортивный зал, куда Шон Лейвери ходил на тренировки. Завершил доклад фразой, которая разрядила скопившееся в комнате напряжение: он сказал, что, возможно, нашел человека, который видел убийцу в лицо.

— Перед тем как Шон пропал, возле спортзала видели какого-то белого мужчину, — рассказывал Нката. — На него обратили внимание, потому что зал посещают в основном темнокожие. Однажды вечером один из бодибилдеров увидел, как незнакомец крадется по коридору, и спросил, что ему надо. Белый мужчина сказал, что собирается переехать в этот район и подыскивает место, где можно было бы заниматься спортом. Но на деле ничего осматривать он не стал. Не зашел ни в сам зал, ни в раздевалку, ни в душевую. Не расспрашивал про абонемент, про стоимость занятий. Просто походил по коридору, и все.

— Вы получили его описание?

— Сейчас договариваемся о том, чтобы бодибилдер пришел к нам и попробовал составить портрет с нашими компьютерщиками. Говорит, что запомнил странного типа. И что он на сто процентов никакой не спортсмен. Таких бодибилдеров и борцов не бывает, если верить его словам: невысокий и тощий. Я думаю, у нас появился шанс, суперинтендант.

— Молодец, Уинни, — похвалил Линли.

— Вот что я называю хорошо выполненной работой, — многозначительно вставил Джон Стюарт. — Рад видеть вас в команде, Уинстон. И поздравляю с повышением. По-моему, я еще не поздравлял вас.

— Джон, — Линли старался проявлять терпение. Он помолчал, пока не почувствовал, что может говорить спокойно. — Сообщите остальным, пожалуйста. Позвоните Хильеру. Посмотрите, нельзя ли найти людей, чтобы установить наблюдение. Уинстон, мы выяснили, что Килфойл работает в закусочной под названием «Мистер Сэндвич», это в районе Гейбриелс-Варф. Постарайтесь найти связь между ним и «Хрустальной луной».

После нескольких минут вопросов и указаний Нката и Стюарт покинули кабинет, оставив Линли разбираться с Хейверс наедине. Он подождал, пока дверь за ними не закроется.

Она заговорила первой, негромко, но по-прежнему горячо:

— Я не собираюсь мириться с тем…

— Я знаю, — сказал Линли. — Барбара, я знаю. Он вел себя недопустимо. Вы были вправе отреагировать. Но у монеты есть и вторая сторона, хотите вы это видеть или нет, а именно: вы сами его спровоцировали.

— Я его спровоцировала? Я заставила его сказать, что… — От переполнявшего ее негодования Барбара не могла закончить фразу. Она упала на стул. — Иногда мне кажется, что я вас совсем не знаю.

— Иногда я сам себя не узнаю, — ответил он.

— Тогда…

— Вы спровоцировали не его слова, — перебил ее Линли. — Они непростительны. Но вы спровоцировали его отношение.

Он сел за стол рядом с ней, чувствуя закипающее раздражение. Раздражение означало, что вскоре у него иссякнут идеи, как вернуть Барбаре Хейверс ранг сержанта. Также это означало, что вскоре у него иссякнет и желание за это бороться.

— Барбара, вы же знаете наши правила, — произнес он. — Работа в команде. Ответственность. Четко и быстро выполнить задание. Немедленно подать отчет. Получить следующее задание. В ситуации, как наша, когда тридцать с лишним человек рассчитывают на то, что вы выполните порученное вам дело…

Он поднял руку и бессильно уронил ее. Хейверс смотрела на него. Он смотрел на Хейверс. И потом перед Барбарой как будто убрали пелену, и она поняла. Она понурила голову:

— Простите, сэр. Что тут скажешь? Вам и без того туго приходится, а тут еще я, да?

Она беспокойно заерзала на стуле, и Линли догадался, что ей хочется курить — чтобы чем-то занять руки, встряхнуть как-то мозг. Ему хотелось разрешить ей закурить, но, с другой стороны, хотелось и заставить еще помучиться. Надо что-то делать с этой невозможной женщиной, а то она пропадет.

— Иногда меня прямо тошнит оттого, что жизнь так чертовски сложна, — продолжала она. — Вы понимаете меня?

— Как дела дома? — спросил он.

Она хмыкнула и выпрямилась на стуле, хотя до того практически полулежала на нем.

— Нет. Таким путем мы не пойдем, суперинтендант. У вас достаточно своих проблем.

— Если задуматься, то семейный спор из-за крестильных нарядов нельзя назвать проблемой, — суховато заметил Линли. — И мне посчастливилось жениться на женщине, способной найти выход из назревающего конфликта. Хейверс невольно улыбнулась.

— Я не имела в виду ваши домашние проблемы, и вы знаете это.

— Конечно знаю, — улыбнулся он в ответ.

— Ваши неприятности сыплются на вас из кабинета этажом выше, я полагаю.

— Достаточно сказать, что постепенно мне становится ясно, какого труда стоило Малькольму Уэбберли удерживать Хильера и всех остальных от вмешательства в наши дела.

— Хильер видит в вас конкурента, — сказала Хейверс — Еще несколько ступенек по карьерной лестнице, и — оп-ля! — вы возглавляете столичную полицию, а он у вас в подчиненных.

— Не испытываю ни малейшего желания возглавлять столичную полицию, — сказал Линли. — Иногда…

Он оглядел кабинет, который согласился занять только на время: два окна, что свидетельствовало о повышении, стол для совещаний, за которым в данный момент сидели они с Хейверс, ковровое покрытие вместо линолеума на полу, и за дверью — мужчины и женщины, находящиеся под его руководством. Но по большому счету все это не имеет значения. И уж конечно, все это куда менее важно, чем то, с чем они столкнулись.

— Хейверс, я думаю, вы правы, — произнес Линли.

— Конечно я права, — ответила она. — Любой, у кого есть глаза…

— Я говорю не о Хильере, а о «Колоссе». Он выбирает тамошних подопечных, значит, должен находиться где-то поблизости. Это противоречит тому, что мы обычно ожидаем от серийного убийцы. Но так ли не похож данный случай на случай Питера Сатклиффа, убивающего только проституток, или на поведение четы Уэст, нападающих исключительно на голосующих девушек? Так ли уж наш убийца отличается от человека, изо дня в день караулящего женщин, которые выгуливают в парке собак? Или от того, кто вечерами неизменно находит открытое окно, за которым, как ему известно, он найдет одинокую старуху? Наш человек делает то, что у него получилось в первый раз. И если вспомнить, что он обстряпал свое преступление пять раз кряду, а мы его так и не поймали, то почему бы ему не продолжить в том же духе?

— Так вы думаете, что остальные тела тоже будут из «Колосса»?

— Да, — подтвердил он. — А поскольку все те, кого мы уже опознали, никому не были нужны, кроме родителей, нашему убийце можно не беспокоиться, что его заметили.

— Что же делать дальше?

— Собирайте информацию.

Линли встал и оглядел ее с высоты своего роста: не внешность, а катастрофа. И невозможное упрямство. Упрямство, которое сводит с ума. Но кроме этого, сообразительность — вот почему он ценит ее помощь.

— А знаете, в чем ирония, Барбара? — сказал он.

— Что? — не поняла она.

— Джон Стюарт согласен с вашей оценкой. Он так и сказал перед тем, как вы вошли в кабинет. Он, как и вы, считает, что искать убийцу надо в «Колоссе». И вы бы услышали это, если…

— Если бы придержала язык за зубами. — Хейверс отодвинулась от стола вместе со стулом, готовясь встать. — Ну и что мне теперь делать? Посыпать голову пеплом? Что?

— Постарайтесь хоть раз не попасть в неприятности, — посоветовал Линли. — Постарайтесь делать то, что велено.

— И что же это?

— Сейчас — Гриффин Стронг и тот мальчик, который умер, когда Стронг работал в социальной службе в Стокуэлле.

— Но остальные тела…

— Хейверс, никто не спорит с вами по поводу остальных тел. Но мы не собираемся комкать все расследование, как бы вам этого ни хотелось. Вы выиграли этот раунд. Займитесь теперь делами.

— Ясно, — смирилась Хейверс и повесила на плечо сумку, готовая вернуться к работе.

Уже в дверях, однако, она остановилась и обернулась.

— А что это был за раунд? — спросила она Линли.

— Вы и сами отлично знаете, — ответил он. — Любой подросток, получивший предписание посещать занятия в «Колоссе», подвергается опасности.

Глава 14

— Антон какой? — переспросила в телефонную трубку Ульрика Эллис — Не могли бы вы произнести фамилию по буквам?

На другом конце провода полицейский, чье имя Ульрика заставила себя немедленно выбросить из головы, продиктовал: Р-а-й-д. Он добавил, что родители Антона Райда, пропавшего из Фёздауна и недавно опознанного (как первая жертва серийного убийцы, убившего пять лондонских подростков), назвали «Колосс» в числе тех мест, которые посещал их сын в последние месяцы перед смертью. Не мог бы директор подтвердить данные, пожалуйста? А также следствию потребуется список всех знакомых и приятелей Антона Райда из числа посетителей и сотрудников «Колосса», мэм.

Ульрика ни на секунду не поверила вежливому тону просьбы. Но тем не менее она попыталась затянуть время.

— Фёздаун — это ведь к югу от реки, верно? А в этой части города о «Колоссе» многие наслышаны, констебль…

Она замолчала, якобы забыв имя полицейского.

— Эйр, — сказал он.

— Констебль Эйр, — повторила Ульрика. — То есть я хочу сказать, что мальчик — Антон Райд — возможно, просто говорил родителям, что идет в «Колосс», а сам как-то по-другому проводил это время. Так бывает, знаете ли.

— По сведениям, полученным от его родителей, в «Колосс» его направили из отдела несовершеннолетних правонарушителей. У вас в бумагах это должно быть отмечено.

— Вы говорите, отдел несовершеннолетних правонарушителей? Тогда я должна проверить. Если вы оставите мне номер телефона, то я посмотрю…

— Мы знаем, что он один из ваших, мэм.

— Может быть, вы это знаете, констебль…

— Эйр, — сказал он.

— Да. Конечно. Может, вы это знаете, констебль Эйр. Но я — пока нет. Теперь мне придется поднять наши архивы, так что если вы дадите мне номер телефона, то я перезвоню вам.

У него не оставалось выбора. Он мог бы получить ордер на обыск, но на это уйдет время. И она же не отказывается сотрудничать. Никто не может обвинить ее. Просто она сотрудничает в рамках своего рабочего графика, а не в рамках графика полицейского расследования.

Констебль полиции продиктовал свой номер телефона, и Ульрика его записала. Звонить она не собиралась — кто она, школьница в кабинете директрисы, чтобы отчитываться? — но ей нужно было иметь бумажку с этим номером, чтобы помахать перед носом у тех, кто придет в «Колосс» за информацией об Антоне Райде. Потому что кто-нибудь непременно придет. В данной ситуации ее задачей является разработка плана действий для такого случая.

Закончив говорить по телефону, Ульрика присела у шкафа с архивами. Сейчас она горько раскаивалась, что разработала и воплотила в жизнь систему двойного хранения информации: каждую запись в компьютере дублировал бумажный документ или распечатка. В крайнем — самом крайнем — случае она могла бы сделать кое-что с материалом, собранным на жестких дисках, даже если для этого пришлось бы отформатировать каждый компьютер в здании. Но копы, которые наведывались в «Колосс», уже видели, как она перебирает папки в ящике, изображая поиск сведений о Джареде Сальваторе. И они не поверят, будто о ком-то из мальчиков информация в электронном виде имеется, а о ком-то нет. И все-таки выход пока оставался: папка с делом Антона могла отправиться туда же, где уже находилось дело Джареда. Остальное будет несложно.

Ульрика уже потянула из ящика папку, озаглавленную «Антон Райд», когда за дверью раздался голос Джека Винесса.

— Ульрика? — окликнул он. — У тебя есть минутка? — и без дальнейших церемоний открыл дверь.

— Так нельзя себя вести, Джек! — взвизгнула она. — Я уже говорила тебе об этом.

— Я постучался, — запротестовал он.

— Это был шаг первый, да. Ты постучался. Очень хорошо. А теперь давай поработаем над вторым шагом, который заключается в том, чтобы дождаться от меня приглашения войти.

Его ноздри дрогнули, белые по краям.

— Конечно, Ульрика, — проговорил он и развернулся, чтобы выйти.

Вел он себя как поднаторевший в манипуляциях вздорный подросток, несмотря на свой возраст — сколько ему, двадцать семь лет? Двадцать восемь? Только его капризов не хватало. Сейчас для этого не лучший момент.

— Что ты хотел Джек? — спросила она, обращаясь к его спине.

— Ничего, — буркнул он. — Просто тут есть кое-что, и я подумал, что тебе лучше бы это знать.

Игры, игры, игры.

— Да? Ну, раз ты считаешь, что мне лучше знать об этом, почему не расскажешь мне?

Он снова повернулся к ней лицом.

— Он пропал. Вот и все.

— Кто еще пропал?

— Журнал учета посещений из приемной пропал. Сначала я подумал, что засунул его куда-нибудь, когда прибирался вчера вечером. Но я уже везде посмотрел. Он определенно пропал.

— Пропал?

— Ну да, пропал. Исчез. Испарился. Крибле-крабле-бумс, и — фьюить!

Ульрика, не вставая с корточек, прислонилась к стене спиной. Ее мозг перебирал всевозможные объяснения, и ни одно ей не нравилось.

— Его мог взять зачем-нибудь Робби, — сказал Джек, желая прийти на выручку. — Или Грифф. У него ведь есть ключ к зданию, и он может приходить сюда в любое время.

Это уже слишком.

— Зачем Робу, Гриффу или кому-нибудь другому мог понадобиться журнал учета посещений, а?

Джек демонстративно пожал плечами и сунул кулаки глубоко в карманы джинсов.

— Когда ты заметил, что его нет?

— Сегодня утром, когда стали приходить первые ребята. Я полез в стол за журналом, его там не было. Тогда, как я уже говорил, я подумал, что вчера вечером куда-нибудь его сунул. Так что я просто завел новый журнал, пока не найдется старый. А старый так и не нашелся, хотя я везде искал. По-моему, кто-то стащил его со стола.

Ульрика вспомнила события вчерашнего дня.

— Полиция, — сказала она. — Когда ты пошел звать меня. Ты оставил их в приемной одних.

— Ага. Я тоже об этом думал. Только вот вопрос. Я никак не могу врубиться, зачем им журнал посещений?

Ульрика отвернулась от его самодовольного и все понимающего лица.

— Спасибо, что сообщил мне, Джек, — сказала она.

— Хочешь, я…

— Спасибо, — твердо повторила она. — Еще что-нибудь? Нет? Тогда можешь возвращаться к работе.

Джек ушел, отсалютовав и щелкнув каблуками, что можно было расценить как шутливый жест, однако у Ульрики сложилось иное впечатление. Она сунула папку с делом Антона Райда обратно в ящик, задвинула его на место и поднялась. Набрала на телефоне номер мобильника Гриффа. У него как раз проходила встреча с новой группой адаптационного курса, их первое знакомство друг с другом. Он не любил, чтобы его прерывали в такие ответственные моменты — когда дети садились «в круг», как это у них называется. Но ничего не поделаешь, придется прерваться, и он поймет, когда выслушает ее.

Он произнес с ожидаемым раздражением:

— Да?

— Что ты сделал с папкой? — спросила она его.

— Как… приказано.

Она чувствовала, что это слово выбрано намеренно; это такой же сарказм, как и салют Джека на прощание. Пока до него не дошло, кто из них в опасности. Ничего, скоро дойдет.

— Это все? — спросил он.

По мертвой тишине в трубке Ульрика поняла, что все участники его новой группы прислушивались к каждому произнесенному им слову. Она ощутила мгновенный прилив злорадства. Отлично, Грифф, думала она. Посмотрим, как ты поведешь себя дальше.

— Нет, — ответила она. — Полиция знает, Грифф.

— Знает что именно?

— Что Джаред Сальваторе был одним из наших. Вчера они забрали наш журнал посещений. Они наверняка увидели там его имя.

Молчание. И потом:

— Дерьмо! — И шепотом: — Почему ты не подумала об этом?

— То же самое я могу спросить у тебя.

— Что ты имеешь в виду?

— Антон Райд, — сказала она.

Снова молчание.

— Гриффин, — сказала Ульрика, — ты должен уяснить одну простую вещь. Ты здорово трахаешься, но я никому не позволю разрушить «Колосс».

Не спеша, аккуратно она опустила на рычаг телефонную трубку. Пусть он пока поразмыслит над услышанным!

Она вернулась к своему компьютеру. Среди файлов она нашла все, что имело отношение к Джареду Сальваторе. По сравнению с бумажной подборкой документов это было немного, но уж сколько есть. Ульрика нажала на кнопку «Печать». Потом набрала номер, который десять минут назад ей продиктовал констебль Эйр.

— Эйр, — мгновенно ответил он.

— Констебль, я нашла информацию, которую вы запрашивали, — сказала она. — Вероятно, вы захотите передать ее начальству.

Нката предоставил компьютеру выполнять за него работу по сверке почтовых индексов, собранных владелицей «Хрустальной луны». Гиги — так ее звали — были нужны индексы, чтобы доказать растущий интерес к ее товарам в других районах города и, следовательно, доказать необходимость основания еще одного филиала. А Нката поначалу хотел узнать, не проживает ли кто-то из клиентов магазинчика в районах, где были найдены пятеро убитых подростков. Однако, поразмышляв о найденной Барб Хейверс связи между местами преступлений и адресами работников «Колосса», он решил добавить компьютеру еще один параметр для сравнения: почтовые индексы всех сотрудников воспитательной организации. На это у него ушло больше времени, чем он рассчитывал. В «Колоссе», как оказалось, очень немногие горели желанием незамедлительно поделиться с полицией своим точным адресом.

Когда он наконец получил результат, то сразу же распечатал и изучил его. Затем вручил его Стюарту, чтобы инспектор передал бумагу Хильеру, когда пойдет просить дополнительные силы для наблюдения за персоналом «Колосса». Нката уже набрасывал пальто, чтобы отправиться выполнять задание в Гейбриелс-Варф, когда в оперативный центр заглянул Линли и тихо окликнул:

— Уинни, нас ждут наверху.

«Нас ждут наверху» означает только одно — они понадобились Хильеру. Он вызывает их именно сейчас — через несколько часов после пресс-конференции, созванной преподобным Брамом Сэвиджем, — и это предполагает, что встреча не будет приятной.

Нката вышел вслед за Линли, не снимая пальто.

— Я собирался в Гейбриелс-Варф, — сказал он исполняющему обязанности суперинтенданта, надеясь, что таким образом получит освобождение от тяжелой повинности.

— Это ненадолго, — сказал Линли.

Прозвучало как обещание.

Они пошли вверх по лестнице.

— Мне кажется, босс, что Барб права, — сказал Нката.

— В чем?

— Про «Колосс». Один из почтовых индексов из списка «Хрустальной луны» совпал с домашним адресом одного служащего. Я передал результат инспектору Стюарту.

— И кто это?

— Робби Килфойл. У него тот же индекс, что и у одного из покупателей «Хрустальной луны».

— Неужели? — Линли остановился посреди пролета, перерабатывая услышанную информацию. Потом он сказал: — Да нет, это всего лишь почтовый индекс, Уинни. Сколько еще человек проживает по этому же индексу? Несколько тысяч? Кроме того, он ведь работает где-то неподалеку, да?

— Буквально по соседству с «Хрустальной луной», — признал Нката. — В закусочной.

— Тогда я не знаю, насколько серьезно следует относиться к этому совпадению, как бы нам того ни хотелось. В этом что-то есть, я согласен…

— Нам это и нужно, — вставил Нката. — Хоть что-то.

— Но пока мы не узнали, что именно он там покупал… Ты видишь, в чем состоит трудность?

— Угу. Он работает в Гейбриелс-Варф уже бог знает сколько. Вполне мог купить что-нибудь в одном магазинчике по соседству, что-нибудь в другом.

— Точно. Но все равно поговори с ними об этом.

Секретарь Хильера, Джуди Макинтош, сразу провела их в кабинет помощника комиссара. Хильер ждал их: он стоял у широкого окна, обратив взгляд на раскинувшийся за стеклом парк Сент-Джеймс. Когда они вошли, он был демонстративно углублен в изучение пейзажа. На подоконнике, под кончиками его пальцев, лежала аккуратно сложенная газета.

Хильер обернулся. Словно для невидимой камеры, он театрально поднял газету за край, и она под действием силы тяжести развернулась. Должно быть, Хильер что-то не рассчитал в своей пантомиме, потому что все выглядело так, будто он полотенцем прикрывает гениталии.

— Как это получилось? — произнес он, медленно выговаривая каждое слово.

Нката увидел, что перед ними развернут последний номер «Ивнинг стандард». Статья на первой полосе посвящалась пресс-конференции, которую утром провел Брам Сэвидж. Заголовок оповещал читателей о безутешном горе приемного отца.

Нката не заметил, чтобы среди эмоций, обуревавших Сэвиджа в связи со смертью Шона Лейвери, было горе, однако слово «горе» куда лучше продавалось, чем «оправданная ярость на некомпетентность полиции» и другие фразы, более близкие к истине.

Хильер продолжал, швырнув «Стандард» на стол:

— Вы, суперинтендант, — обратился он к Линли, — должны были контролировать поведение родственников жертв, следить за тем, чтобы они не сказали прессе лишнего. Это часть вашей работы, так почему вы ее не выполняете? Вы хотя бы представляете, что он там наболтал? — Хильер тыкал пальцем в газету, подчеркивая каждую фразу: — Расизм на государственном уровне. Некомпетентность полиции. Широкомасштабная коррупция. И постоянные призывы тщательно расследовать ситуацию, обращенные к Министерству внутренних дел, к парламентским комитетам, к премьер-министру и ко всем, кто готов взять метлу и навести порядок. — Он сбросил газету со стола в корзину для мусора. — Этот проповедник добился своего — его слушают, — провозгласил он. — Я требую, чтобы этому был положен конец.

Несмотря на гневные тон и смысл речи, в выражении лица Хильера проглядывало удовлетворение. Нката не сразу сообразил, что это самодовольство относится не к обсуждаемым вопросам, а к представлению, которое разыгрывал перед ними помощник комиссара. Хильер хотел отчитать Линли перед нижестоящим сотрудником, понял Нката. То, что в качестве этого нижестоящего сотрудника был выбран он, Нката, объясняется тем обстоятельством, что на прошлых пресс-конференциях он послушно сидел рядом с Хильером как дрессированная собачка.

Он заговорил прежде, чем Линли успел открыть рот и ответить на обвинения помощника комиссара:

— Простите, босс. Я был на той пресс-конференции. Сказать по правде, мне даже не пришло в голову прервать ее. Я думал, что он может выступать перед прессой, сколько ему захочется. Это же его право.

Нката почувствовал, что Линли смотрит на него. Допустит ли гордость Линли подобное вмешательство? Большой уверенности Нката в этом не испытывал, поэтому не дал исполняющему обязанности суперинтенданта остановить его.

— Я мог бы подойти к микрофону сразу же, как Сэвидж закончил со своим выступлением, — продолжил он. — Может, мне так и надо было поступить. Но я не думал, что это вам бы понравилось. Во всяком случае, я же не мог без вас решить, что делать.

Он растянул губы в простодушной улыбке: этакий глупенький черный Самбо в большом городе.

Рядом откашлялся Линли. Хильер хмуро глянул сначала на Линли, потом на Нкату.

— Проследите, чтобы такого больше не повторялось, Линли, — сказал он. — Не хватало еще, чтобы каждый Том, Дик и Гарри лез в это дело через газетчиков.

— Мы обратим на этот момент особое внимание, — ответил Линли. — Что-нибудь еще, сэр?

— Насчет следующей пресс-конференции. Я хочу, чтобы вы… — он грубо указал пальцем на Нкату, — явились сюда за десять минут до начала.

— Записано, — сказал Нката и постучал пальцем по лбу.

Хильер собирался сказать еще что-то, но отпустил их. Линли ничего не говорил, пока они не вышли из кабинета, миновали комнатку секретаря и направились в сторону Виктория-блок. В коридоре он замедлил шаги и сказал:

— Уинстон, послушайте. Не делайте так больше.

Все-таки гордость заговорила, рассудил Нката. Так он и думал.

Но Линли вдруг удивил его.

— С вашей стороны это слишком рискованно — выступать против Хильера, пусть и завуалированно. Я ценю ваше желание заступиться за меня, но для вас думать о своей безопасности важнее, чем о моей. Как враг он очень опасен. Постарайтесь не злить его.

— Он хотел поставить вас в неловкое положение в моем присутствии, — сказал Нката. — Мне это не нравится. И я подумал, что ему не мешало бы испытать это на собственной шкуре.

— Такое подразумевает, что помощник комиссара способен чувствовать неловкость, — заметил Линли. — Не думаю, что это в принципе возможно. — Они подошли к лифту. Линли нажал на кнопку вызова и, не отрывая от нее задумчивого взгляда, продолжил: — С другой стороны, есть во всем этом определенная ирония.

— Какая, босс?

— Хильер произвел вас в сержанты, чтобы досадить Барбаре, но получил он не то, что хотел.

Нката размышлял надсловами начальника. Тем временем прибыл лифт, дверь раскрылась. Они вошли и нажали на кнопки нужных им этажей.

— То есть вы думаете, он надеялся, что я до гробовой доски буду ловить каждое его слово? — спросил Нката.

— Да. Именно на это он и рассчитывал.

— Почему?

— Потому что он понятия не имеет, что вы за человек, — ответил Линли. — Но мне кажется, что вы и сами уже догадались.

Они доехали до этажа, где находился оперативный центр, и Линли вышел, а Нката остался, так как ему нужно было на подземную стоянку. Перед тем как дверь лифта закрылась, Линли придержал ее рукой.

— Уинстон… — произнес он и замолчал.

Нката ждал, что будет сказано дальше. И вот что он услышал, к своему удивлению:

— Все равно спасибо.

Линли отпустил дверь, и, пока она не закрылась, взгляд его темных глаз был устремлен на Нкату.

Когда Нката выехал из подземной парковки, его встретил дождь. День быстро угасал, и в дождевой пелене сумерки казались гуще, чем на самом деле. На мокром асфальте перемигивались отражения светофоров; капли дождя, бьющие по лобовому стеклу, дробили стоп-сигналы впереди идущих автомобилей. Нката пробился к Парламент-сквер и отстоял очередь из такси, автобусов и правительственных лимузинов, выстроившуюся перед въездом на Вестминстерский мост. Он бросил взгляд с моста: под ним вздымалась серая масса воды, взъерошенная дождем и смятая надвигающимся приливом. В сторону Ламбета по реке ползла одинокая баржа; в освещенной рубке виднелся силуэт человека, управляющего судном.

Нката припарковался в неположенном месте, в южном конце Гейбриелс-Варф, и выложил под лобовое стекло полицейский пропуск. Поднял воротник пальто, надеясь хоть немного защититься от дождя, и двинулся в торговую зону. У него над головой, создавая праздничную атмосферу, горели натянутые между фонарями гирлянды. Мудрый владелец велопроката заводил велосипеды внутрь салона.

В «Хрустальной луне» на этот раз его встретила не бабушка хозяйки, а сама Гиги, которая сидела у кассы и что-то читала. Нката подошел к ней и предъявил удостоверение. Однако она на удостоверение даже не взглянула, сказав:

— Бабушка говорила мне, что вы, скорее всего, зайдете еще раз. Она хорошо разбирается в людях. Редкая интуиция. В иные времена ее бы сочли ведьмой. Ну как, репешок помог?

— Я не совсем понял, что мне с ним делать.

— Вы поэтому вернулись, да?

Он покачал головой:

— Хотел поговорить об одном парне по имени Робби Килфойл.

— О Робе? — переспросила она и захлопнула книгу. Нката увидел, что это том «Гарри Поттера». — А при чем здесь Роб?

— Так вы знакомы с ним?

— Да-а.

Это протяжное «да» прозвучало и как утверждение, и как вопрос. Во взгляде Гиги появилась настороженность.

— Близко?

— Я не очень понимаю, как относиться к вашим вопросам, — сказала она. — Роб что-то сделал?

— Он ваш покупатель?

— Иногда. Но у меня много и других покупателей. В чем дело?

— Что именно покупал у вас Килфойл?

— Не знаю. Он уже довольно давно не заходил. И я не записываю, кто и что покупает.

— Но вы помните, что он у вас что-то купил.

— Потому что я его знаю. Кроме того, я знаю, что две официантки из ресторана «Ривьера» — тоже мои покупатели. И шеф-повар из «Пиццы-экспресс», и множество продавцов из местных магазинов. Но, как и с Робом, я не помню, что именно они покупают у меня. Хотя нет, про парня из «Пиццы-экспресс» я помню: он купил любовное зелье для своей девушки. Я запомнила это, потому что мы с ним разговорились и углубились в рассуждения о любви.

— А как близко вы с ним знакомы? — спросил ее Нката.

— С кем?

— Вы сказали, что знаете Килфойла. И мне интересно, что именно это означает.

— В смысле, он мой бойфренд или нет? — Нката заметил, что на шее девушки проступают алые пятна. — Нет. Он не мой бойфренд. То есть мы с ним однажды зашли в бар выпить, но это было не свидание. У него что, неприятности?

Нката не ответил. С самого начала он не питал особых надежд, что хозяйка «Хрустальной луны» запомнит, кто что у нее покупал. Но тот факт, что Килфойл делал здесь покупки, дает расследованию зацепку для дальнейших действий, и сейчас это было как раз то, что нужно. Он сказал Гиги, что благодарен ей за помощь, и оставил визитку, попросив позвонить, если она вспомнит что-нибудь про Килфойла. То, что полиции было бы небезынтересно про него узнать. Нката понимал, что она с тем же успехом может отдать эту визитку самому Килфойлу при следующей встрече, но не видел в этом особой проблемы. Если их убийца и есть Килфойл, то известие, что копы вышли на его след, наверняка заставит его затаиться. Но в сложившейся ситуации они будут рады этому почти так же сильно, как и его поимке. У них на руках и так уже слишком много жертв.

Он направился к двери, но остановился, чтобы задать еще один вопрос:

— Как им пользоваться?

— Чем? — спросила Гиги.

— Репешком.

— А-а, — протянула Гиги, — Надо жечь или умащивать.

— Это как?

— Очень просто: сжигайте масло в ее присутствии или умащивайте ее тело. Я так понимаю, речь идет о девушке?

Нката прикинул, сможет ли выполнить хотя бы одно из этих двух действий, и решил, что нет, это невозможно. Но думал он и о другом: ведь их серийный убийца именно так и делал. Жег и умащивал. Он еще раз поблагодарил Гиги и вышел из магазина. Следующей целью было здание по соседству: закусочная «Мистер Сэндвич».

Скромное заведение общественного питания уже закрылось. Табличка на дверях извещала, что закусочная открыта ежедневно с десяти до трех. Нката попытался что-нибудь разглядеть через стекло витрины, но в темноте ему удалось различить лишь прилавок и плакаты с фотографиями сэндвичей и ценами. Сегодня здесь больше ничего не узнать, решил он. Пора уезжать.

Но он не поехал домой. Его вновь неудержимо влекло к площади Овал, где при первой же возможности он свернул в сторону Кеннингтон-Парк-роуд. Автомобиль он снова оставил на Браганза-стрит, но вместо того чтобы ждать ее там или подняться на четвертый этаж жилого массива Доддингтон-гроув и проверить, не дома ли она, Нката двинулся к жалкому клочку зелени, носящему название Суррей-гарденс. Потом он оказался на площади Мэнор-плейс, которая никак не могла выбрать между разрухой и возрождением.

В ее салоне он не был с ноября, но никогда не смог бы забыть, где тот находится. Ее саму он нашел в салоне, как и в прошлый его визит. Она сидела за письменным столом, склонив голову над какими-то гроссбухами. Она грызла кончик карандаша, и это придавало ей беззащитный, уязвимый вид, делало ее похожей на школьницу, ломающей голову над задачкой. Однако когда она подняла голову на звук открывающейся двери, то казалась вполне взрослой. И неприятно удивленной. Отложив карандаш и закрыв книгу, она подошла к прилавку и встала за ним так, чтобы он служил барьером между ними.

— На этот раз убит чернокожий мальчик, — сказал он. — Его тело выбросили недалеко от станции Лондон-Бридж. И еще мы опознали одну из предыдущих жертв. Он был смешанной расы. Из Фёздауна. Теперь это два подростка с южного берега реки, Яс. Где Дэниел?

— Если ты думаешь, что… — начала она.

Он перебил ее нетерпеливо:

— Яс, Дэниел имеет какое-нибудь отношение к подросткам, которые собираются в районе Элефант-энд-Касл?

— Дэн не связан ни с какими бандами.

— Это не банда, Яс. Это воспитательная организация. Они предлагают детям различные программы и курсы, детям… из групп риска. — Он заторопился дальше: — Я знаю, знаю, ты скажешь, что Дэн совсем не в группе риска, и я пришел не для того, чтобы спорить. Так вот, та организация называется «Колосс», и мне нужно спросить у тебя: ты никогда не обращалась к ним, чтобы они присмотрели за Дэном после школы? Пока ты на работе?

— Я не разрешаю Дэну ходить в район Элефант-энд-Касл.

— И он никогда не упоминал при тебе «Колосс»?

— Нет, никогда… Зачем ты это делаешь? — спросила она. — Ты нам не нужен. Ты и так уже достаточно постарался.

Она начинала сердиться. Он видел это — потому что под трикотажной кофточкой вздымалась и опускалась ее грудь. Как и все кофточки, которые он на ней видел, эта была коротко обрезана и обнажала гладкий живот, плоский как ладонь. Она сделала пирсинг на пупке, заметил он. На фоне темной кожи поблескивала капелька золота.

В горле у него пересохло, но он знал, что еще не сказал того, ради чего пришел, и неважно, как она воспримет его слова.

— Яс… — сказал он и подумал: «Ну что же такого в ее имени? Почему мне хочется повторять его снова и снова?» — Яс, неужели ты предпочла бы ничего не знать? Она обманывала тебя, обманывала с самого начала, и ты не можешь не признавать этого, что бы ты обо мне ни думала.

— Ты не имел права…

— Неужели ты предпочла бы остаться в неведении? И что хорошего бы из этого вышло, Яс? Мы с тобой оба знаем, что ты не склонна к этому.

Она схватилась руками за прилавок так, что побелели кончики пальцев.

— Это все, что ты хотел сказать? Потому что, если ты закончил, мне нужно работать.

— Нет, — ответил он. — Не все. Есть еще одно. То, что я сделал, должно было быть сделано, и ты сама это понимаешь.

— Ты…

— Но, — продолжал он, — то, каким образом я это сделал, было неправильно. И…

Он подошел к самой трудной части, когда нужно было сказать правду, в которой даже самому себе он не хотел признаваться. Однако он решился.

— И то, почему я это сделал, тоже было неправильно, Ясмин, — сказал он. — И неправильно, что я лгал себе о том, почему я это делал. Я прошу прощения за все это. И хочу исправить.

Она молчала. В ее взгляде не было ничего, хотя бы отдаленно напоминающего теплоту. В это время у салона остановилась машина, Ясмин оглянулась на нее и снова обратила взгляд на Нкату.

— Тогда прекрати использовать Дэниела, — отчеканила она.

— Использовать? Яс, я…

— Прекрати использовать Дэниела, чтобы подобраться ко мне.

— Ты так это видишь?

— Ты мне не нужен. У меня был мужчина. Я вышла за него замуж, и каждый раз, когда смотрюсь в зеркало, я вижу, что он сделал со мной. И тогда я вспоминаю, что с ним сделала я за все это, а повторения того кошмара я больше никогда и ни за что не допущу.

Она задрожала. Нката хотел протянуть руку через прилавок, разделяющий их, и утешить ее, убедить, что не все мужчины… Но он знал, что она не поверит, да и сам не очень-то был уверен в этом. И пока он придумывал, что бы сказать ей, дверь открылась и в салон вошел еще один чернокожий мужчина. Его взгляд при виде Ясмин засиял, потом переметнулся на Нкату.

— Ясмин, — сказал он, произнося ее имя иначе, с ударением на втором слоге, с чужестранным акцентом, — с тобой все в порядке? Ты здесь одна?

В том, как незнакомец говорил с ней, Нката услышал все. В том, каким тоном и с каким видом тот обращался к ней. Нката почувствовал себя идиотом.

— Да, теперь она одна, — сказал он мужчине и вышел, оставив их вдвоем.

Барбара Хейверс решила, что пора на перекур. Она рассматривала сигарету как небольшую награду, как морковку, которой она трясла перед собственным носом все то время, что сидела за компьютером, и потом, когда сидела на телефоне. Больше всего ей хотелось заняться куда более приятным делом — немедленно отправиться в «Колосс» и вытрясти из этих благотворителей правду, однако она корпела над ненавистной канцелярской работой и в конце концов одолела ее, так что можно считать это небольшим подвигом с ее стороны. Ведь ей приходилось еще и подавлять кипящие в душе чувства: ярость на инспектора Стюарта, раздражение из-за необходимости выполнять скучное задание, детскую зависть (неужели это и в самом деле зависть?) к Нкате из-за того, что для дуэли с Хильером Линли выбрал его, а не ее. Итак, с какой стороны ни посмотри, а в этот поздний час она просто обязана как-то поощрить себя за старания — например, сигареткой.

С другой стороны, как это ни противно, но приходится констатировать: сидение за компьютером и на телефоне вложили ей в руки новое оружие, которым она сможет воспользоваться, появившись в следующий раз в районе Элефант-энд-Касл. Поэтому она хоть и с неохотой, но признала разумным требование начальства выполнять порученные ей задания. Барбара даже решила, что своевременно составит отчет о проделанной работе. Что будет означать одно: допущенные ошибки ею осознаны и исправлены. Но потом на время отложила осуществление этого героического плана — сначала все-таки надо покурить. Оправдывалась она тем, что если сумеет выскочить на лестницу и там незаметно покурит, то окажется поближе к оперативному центру и, следовательно, поближе к тому месту, где она сможет заполнить соответствующие формуляры и составить отчет… только нужно порцией никотина подкрепить измученный мозг, пока он окончательно не отключился.

Она собрала вещи, пробралась на лестницу, плюхнулась на ступеньку, щелкнула зажигалкой и затянулась. Блаженство. Конечно, в этот поздний час она предпочла бы сидеть дома перед тарелкой лазаньи и жареной картошки, но раз это неосуществимо, то сигарета вполне сойдет как временный заменитель.

— Хейверс, чем это вы тут занимаетесь?

Черт возьми! Барбара поднялась на ноги. Из коридора на площадку вышел Линли, собираясь либо спуститься по лестнице, либо подняться. Судя по пальто, перекинутому через руку, на повестке дня был спуск по лестнице. Пешая прогулка до подземной стоянки займет довольно много времени, но размеренное движение по ступенькам даст возможность подумать, что, наверное, и было целью Линли. Если, конечно, он не выбрал лестницу как оптимальный способ незаметного побега из здания — ведь это тоже вариант.

— Э-э, собираюсь с мыслями, — затараторила Хейверс — Я сделала, что вы сказали, по Гриффину Стронгу и как раз обдумываю, как лучше представить информацию.

Она протянула ему записи, которые вела по результатам своих компьютерно-телефонных поисков. Сначала, пока оставалось место, она писала в старом блокноте, но потом пришлось перейти на подручные материалы, коими оказались два использованных конверта из корзины для мусора и мятая салфетка, валявшаяся на дне сумки.

Линли перевел взгляд с бумажек на Барбару.

— Эй, прежде чем сделать мне выговор… — начала Барбара.

— Мне не до этого, — устало произнес Линли. — Что удалось найти?

И Барбара, с сигаретой, зажатой в углу рта, довольная, что избежала очередной нахлобучки, приступила к отчету:

— Ну, прежде всего, если верить его жене, Гриффин Стронг занимается со своим директором постельной акробатикой. Арабелла — это и есть жена — готова подтвердить, что в даты убийств, когда бы они ни случились, ее муж был у Ульрики Эллис. Заявила об этом не моргнув глазом, между прочим. Не знаю, как вы, а я так сразу решила, что эта Арабелла любой ценой будет цепляться за мужа и его зарплату, пока сама нянчится с ребенком и качает пресс под руководством видеокурса днями напролет. Ну да, ее можно понять. Но оказывается, наш Грифф далеко не в первый раз затевает романы с коллегами по работе и в прошлом умудрялся увязнуть в них так глубоко, извиняюсь за каламбур, что не хватало пороху на выполнение прямых обязанностей.

Прислонившись к перилам, Линли терпеливо слушал речь Барбары, щедро приправленную метафорами. Он смотрел ей в глаза не отрываясь, и у Барбары зародилась надежда, что она понемногу приближается к восстановлению своей репутации (а там, глядишь, и звание вернут!). Это побудило ее с еще большим энтузиазмом пересказывать детали полученных сведений.

— Вот что интересно: оказывается, из Льюисхема его уволили за фальсификацию отчетов!

— Действительно, интересно.

— Предполагалось, что он ходит по домам, проверяет, как живется детям в приемных семьях, а на самом деле он успевал зайти только к одному из десяти.

— Почему?

— Понятно почему. Ублажал соседку по рабочему кабинету. Он получил одно устное предупреждение и два письменных выговора, после чего терпение у начальства лопнуло. Похоже, его взяли в Стокуэлл только потому, что никто из его подопечных детей не пострадал от дурного обращения, пока он развлекался.

— Но в наши дни… Неужели для него не было никаких последствий, более серьезных?

— Ни шепотка. Я поговорила с его бывшим боссом в Льюисхеме, который убежден — я даже догадываюсь, кто его убеждал в этом, — что Грифф был не столько охотником, сколько добычей. Если послушать этого босса, так бедный Гриффин месяцами отбивался от той дамочки. Он сказал, что «на месте Гриффа любой бы в конце концов сдался».

— Я так понимаю, что его боссом был мужчина?

— Естественно. И вы бы послушали, как он отзывается о самой дамочке. Как будто она — сексуальный эквивалент бубонной чумы.

— А что в Стокуэлле? — спросил Линли.

— Да, там погиб один из подростков, за которых отвечал Стронг. На него напали.

— Кто?

— Банда, в которой было принято проводить что-то вроде инициации. Желающие присоединиться должны были поймать двенадцатилетнего мальчишку и порезать его осколком стекла. И однажды они поймали того парнишку в Анджелл-парке, ткнули в бедро стеклом, попали в артерию. И он умер от кровопотери, не успев добраться до дому.

— Господи! — Линли пришел в ужас — Но вряд ли можно винить в этом Стронга.

— Если учесть, что напавший на парнишку был его сводным братом…

Линли воздел глаза к потолку. Выглядел он совершенно разбитым.

— Сколько же лет было этому сводному брату?

Барбара пошуршала бумажками.

— Одиннадцать.

— Что с ним стало? — спросил Линли. Барбара продолжила читать записи:

— Посажен в психушку до восемнадцати лет, хотя неизвестно, будет ли от этого какая-то польза. — Она сбила с сигареты выросший столбик пепла. — Я тут подумала…

— О чем?

— Об убийце. Складывается такое впечатление, будто он считает себя «санитаром леса». Это для него вроде как религия. Если вспомнить все ритуалы, которые он совершает в ходе убийства… — Она оставила мысль незаконченной, предоставив Линли самому сделать логическое заключение.

Линли потер лоб и обеими руками взялся за перила.

— Барбара, мне абсолютно все равно, кем он себя считает. Ведь это же дети, а не сорная трава, не генетические мутанты. Если ребенок ошибся, ему нужно подсказать, как исправиться, а в остальных случаях его нужно беречь. Все. Конец истории.

— Сэр, здесь не может быть двух мнений, — сказала Барбара. — Согласна с вами от начала и до конца.

Она бросила окурок на пол и затоптала носком ботинка. Потом, спохватившись, нагнулась, подобрала окурок… и спрятала его в сумку вместе со своими записями.

— Что, проблемы наверху? — спросила она, имея в виду встречу Линли с Хильером.

— Не больше, чем обычно, — ответил Линли. — Но нужно сказать, что в лице Уинстона Хильер получил вовсе не того пай-мальчика, на которого рассчитывал.

— А вот это приятно, — заметила Барбара.

— В какой-то степени да.

Он смотрел на нее внимательно. Между ними повисло молчание, и Барбара отвернулась, притворившись, будто нужно срочно оторвать катышек от рукава застиранного свитера. Хотя один оторванный катышек из тысячи не сделает свитер лучше.

— Барбара, — наконец снова заговорил Линли, — может, нам следует кое-что изменить.

Она подняла на него взгляд:

— Что?

— Думаю, вы сами знаете. Вам не кажется, что вы сможете быстрее продвинуться по службе, если будете работать с кем-нибудь… с человеком, который умеет ладить с начальством?

— С кем же это? С Джоном Стюартом? Вот это была бы та еще команда!

— Ну а с Макферсоном? Или с Филиппом Хэйлом? Даже если вы просто перейдете отсюда, скажем, в какой-нибудь участок, это было бы полезнее для вас. Потому что до тех пор, пока вы находитесь под моим началом — и под началом Хильера, — а Уэбберли уже не может защитить ни вас, ни меня…

Он жестом предложил Барбаре закончить фразу самостоятельно. Но она не собиралась этого делать. Повесив сумку на плечо, она двинулась в сторону оперативного центра.

— Ничего менять не собираюсь, — сказала она на ходу. — Потому что, несмотря на все свои закидоны, я знаю, что важно, а что нет.

— И что же?

Она задержалась у двери, ведущей в коридор, чтобы ответить Линли его же словами:

— Думаю, вы сами знаете, сэр. Приятного вечера. А мне сегодня еще надо поработать.

Глава 15

Он мысленно нарисовал перед Собою тело, лежащее на полу, распятое ремнями. Оно было беззвучно, но не безжизненно, и, когда чувства вернулись к нему, вместе с ними пришло и понимание: оно во власти силы, от которой не убежать. И тогда страх снизошел на тело под видом гнева, и в присутствии его страха сердце Фу выросло. Кровь наполнила Его мускулы, и Он вознесся над Собой. То был экстаз, который приходит только от знания, что Ты есть бог.

Испытав такой экстаз один раз, Он хотел повторить его. Однажды осознав, кем Он на самом деле является, и вырвавшись из своего кокона, Фу не мог существовать как прежде. Это осталось с Ним и в Нем навсегда.

После того как умер первый мальчик, Он пытался удержать испытанные ощущения как можно дольше. Снова и снова Он помещал Себя в темноту и там медленно проживал заново каждый миг, который вел Его от выбора к приговору, от приговора — к признанию, затем к наказанию и наконец к освобождению. Но все же невыразимая экзальтация реального эпизода потускнела, как тускнеет все в этом мире. Чтобы вернуть ее, у Него была лишь единственная возможность — сделать новый выбор, совершить все сначала.

Он говорил Себе, что не таков, как другие до Него — свиньи вроде Брейди, Сатклиффа и Уэста. Все они — искатели дешевого кайфа, хладнокровные убийцы, которые набрасывались на беззащитных, на тех, кто попадется под руку, лишь бы получить удовольствие. Они на весь мир заявляли о своей незначительности поступками, которые мир вряд ли забудет.

Но в случае с Фу все иначе. Не для Него все эти невинные дети, пешеходы, наугад схваченные с тротуара, девицы, путешествующие автостопом и принявшие роковое решение сесть в машину к мужчине и его жене…

Для тех убийц все сводилось к обладанию, внушению ужаса и лишению жизни. Но Фу шел иным путем, и именно поэтому Ему так трудно справиться с нынешним состоянием. Будь Он таким же, как те свиньи, то сейчас был бы почти спокоен: нужно лишь выйти на улицу, и через несколько часов… снова экстаз. Поскольку Он таким не был, Фу искал темноты как средства получить облегчение.

Однако, оказавшись там, Он почуял вторжение. Он сделал вдох и задержал дыхание, все органы Его чувств напряглись, внимая. Он слушал. Он думал о невозможном. Но нельзя было не понять, что говорит Ему Его тело.

Он разогнал тьму. Он искал свидетельства. Свет был приглушенным, как Ему нравится, но достаточно сильным, чтобы показать Ему: здесь нет явных признаков вторжения. И все-таки Он знал. Он научился доверять кончикам нервов у Себя на затылке, а они нашептывали Ему: «Осторожно!»

Под стулом на полу — брошенная книга. Журнал с мятой обложкой. Небрежно сложенная стопка газет. Слова. Слова. Слова на словах. И каждое из них говорит, каждое обвиняет. Червь, хором внушают они Ему. Здесь, здесь.

Ковчежец, вдруг дошло до Него. Вот что он искал. Потому что только через ковчежец червь сможет снова с Ним заговорить. И то, что он скажет…

«Только попробуй сказать, что ты забыла купить соус, корова старая. О чем тебе еще думать целый день?»

«Дорогой, пожалуйста. Мальчик…»

«Ты смеешь мне указывать, что делать? А ну выметай отсюда свою задницу, пошла в магазин за соусом! И оставь мальчишку. Я сказал, оставь его! У тебя что, не только мозга нет, но и ушей?»

«Прошу тебя, дорогой…»

Как будто интонации и слова могли что-то изменить для того, кто ходит как тень и перепуган до тошноты. А все это еще может вернуться, если Он утратит урну и ее содержимое.

Но нет: Он увидел, что ковчежец стоит там, где Он его оставил, — в тайном месте, которое на самом деле вовсе не было тайным. И когда Он трепетно снял крышку, то обнаружил, что содержимое кажется непотревоженным. И даже содержимое внутри содержимого — тщательно захороненное, оберегаемое, сокровенное — лежит как было. По крайней мере, так кажется.

Он подошел к стопке газет. Нагнулся над ними, но они говорили Ему только о том, что и так было доступно Его взгляду: человек в африканском костюме, заголовок, оповещающий о «горе приемного отца», и статья под ним, раскрывающая это горе в деталях. И дальше: все тела найдены, между ними определена связь, наконец-то до них дошло, что это работа серийного убийцы.

Фу почувствовал, как Его тело расслабляется. Фу почувствовал тепло в ладонях, а тошнота внутри стала отступать, когда Он перебирал листы таблоидов. Возможно, Он сможет обойтись ими.

Он сел. Подтянул всю стопку к Себе, как Санта-Клаус, обнимающий дитя. Как странно, думал Он, что только с последним мальчиком — лживым, отрицающим и обвиняющим Шоном, который утратил право на искупление и освобождение, так как упрямо отказывался признать вину, — только с ним полицейским удалось понять, что они имеют дело с кем-то превосходящим всех и вся, с кем они когда-либо сталкивались. Он оставлял для них подсказки с самого начала, но они закрывали глаза. Но теперь они знают. Знают не Его цель, разумеется, но сам факт Его существования как единственной и единичной силы возмездия. Всегда на шаг впереди тех, кто Его преследует. Верховный и всевышний.

Он вытащил последний номер «Ивнинг стандард» и отложил его в сторону. Потом Он перебрал всю стопку, пока не нашел «Миррор», где был напечатан снимок туннеля — того самого, где Он оставил последнее тело. Он опустил ладони на фотографию и перевел взгляд на другие снимки на той же странице. Копы. Кто, как не они. И один из них назван по имени, так что теперь Он знает, кто желает помешать Его планам, кто направляет все силы — бесплодно — на то, чтобы остановить Его движение по выбранному пути. Линли, суперинтендант полиции. Запомнить это имя будет нетрудно.

Фу закрыл глаза и вызвал в уме образ самого Себя и этого Линли в противостоянии. Но не в том противостоянии, когда Он остается с копом наедине. Нет, в Его воображении возникла сцена искупления, а полицейский был зрителем, беспомощным, не в силах ничего сделать, не в силах остановить цикл наказания и спасения, который разворачивался перед его глазами. Вот это было бы действительно нечто, думал Фу. Это стало бы актом такой декларативной силы, который не смог бы совершить никто — ни Брейди, ни Сатклифф, ни Уэст. Никто, кроме Него.

Мысль принесла Фу удовлетворение и надежду, что она подведет Его ближе к тому опьяняющему ощущению, которое Он называл воспарением. Оно наступало в финале акта искупления. Он желал, чтобы Его захватило чувство успеха, желал, чтобы Его наполнило осознание полноценного бытия, желал, желал, желал, чтобы эмоции и чувства взорвались в миг превращения задуманного в свершение… Пожалуйста.

Но ничего не произошло.

Он открыл глаза. Каждый нерв в Его теле трепетал. Червь все-таки был здесь, загрязнил Его жилище своим присутствием, и вот поэтому Он не смог пережить снова ни одно из тех мгновений, когда чувствовал Себя по-настоящему живым.

Он не мог допустить, чтобы подступающее отчаяние победило, поэтому обратил его в злость, и саму злость Он направил на червя. Держись подальше отсюда, ничтожество. Убирайся и больше не появляйся здесь.

Но Его нервы била дрожь, они пели, что таким способом Он никогда не достигнет покоя. Покой станет возможен только через акт приведения другой души к освобождению.

Мальчик и само деяние, думал Он.

Вот что Ему необходимо. А что Ему необходимо, то и свершится.

Следующие пять дней лил дождь — тяжелый зимний дождь из тех, что заставляют поверить, будто солнце уже не покажется никогда. На шестое утро осадки прекратились, однако нахмурившееся небо предвещало скорое прибытие очередного циклона.

Утром Линли не поехал в Скотленд-Ярд, как обычно поступал. Вместо этого он двинулся в обратном направлении, выискивая относительно свободные проезды к трассе А-4, по которой он выехал бы из Центрального Лондона. Совершить это путешествие предложила ему Хелен. За завтраком она посмотрела на него поверх стакана с апельсиновым соком и спросила:

— Томми, может, тебе съездить в Остерли? Ты не думал об этом?

— Что, моя неуверенность в себе так бросается в глаза? — спросил он в ответ.

— Я бы не назвала это неуверенностью. И если ты сам это так называешь, то напрасно. Ты слишком к себе строг.

— А как бы ты назвала это?

Хелен задумалась над вопросом, склонив голову набок и не сводя с мужа глаз. Она еще не оделась, даже не успела причесать волосы, и Линли понял в этот момент, что она нравится ему и в таком, неприбранном виде. Она выглядела… выглядела как жена, подобрал он слово, хотя скорее он отрежет себе язык, чем скажет это Хелен. Она тем временем задумчиво проговорила:

— Я бы назвала это морщинкой на поверхности твоего обычно спокойного состояния духа, и за эту морщинку надо благодарить таблоиды и помощника комиссара полиции. Дэвид Хильер желает твоей неудачи, Томми. Ты должен был уже понять это. Даже когда он с пеной у рта требует результата, меньше всего ему хочется, чтобы результата добился ты.

Линли понимал, что она права, но тем не менее заметил:

— Остается только гадать, зачем он тогда меня повысил.

— Ты имеешь в виду обязанности суперинтенданта? Или то, что ты ведешь это дело?

— И то и другое.

— Это все из-за Малькольма Уэбберли, разумеется. Хильер же сам тебе говорил: он знает, как поступил бы в этой ситуации Малькольм, потому-то и назначил тебя на эти позиции. Так он проявляет уважение к Уэбберли. Или желание как-то ему помочь. Но его собственная воля — воля Хильера, я имею в виду, — встает поперек его лучших намерений. И поэтому наряду с повышением на должность исполняющего обязанности суперинтенданта и заданием возглавить следствие ты получил в придачу самые черные пожелания Хильера.

Линли взвесил слова жены: они многое объясняли. Но такова была Хелен. Надо только уметь разглядеть под свойственной ей беззаботной манерой ясный ум и редкую интуицию.

— Я и понятия не имел, что ты так наловчилась в мгновенном психоанализе, — сказал он.

— Ты оценил? Спасибо! — Она отсалютовала ему стаканом с остатками сока. — Все дело в ток-шоу, дорогой.

— Правда? Вот уж не думал, что ты смотришь ток-шоу.

— Ты льстишь мне. Я пристрастилась к ним в последнее время, особенно к американским. Это такие передачи, где на диване сидит один человек и изливает душу перед ведущим и полумиллиардом зрителей, после чего ему дают советы и отправляют на бой с драконами. То есть мы получаем признание, решение и обновление — в аккуратной пятидесятиминутной упаковке. Обожаю, как просто решаются жизненные проблемы на американском телевидении, Томми. Американцы вообще склонны все упрощать, правда? Эта их логика вооруженного человека: достал пистолет, нажал на курок — и проблемы нет. Предположительно.

— Уж не советуешь ли ты мне пристрелить Хильера?

— Только в качестве крайней меры. А пока можно просто съездить в Остерли.

Он последовал ее совету. Час для посещения реабилитационного санатория был неприлично ранним, но Линли понадеялся, что с помощью полицейского удостоверения ему удастся проникнуть внутрь. И не ошибся.

Большинство пациентов еще не закончили завтрак, однако постель Малькольма Уэбберли была пуста. Улыбчивая санитарка подсказала Линли заглянуть в кабинет физиотерапии. Там он и обнаружил суперинтенданта полиции Уэбберли, преодолевающего три ярда с помощью двух параллельных брусьев.

Линли остановился в дверях. Тот факт, что суперинтендант был в числе живых, можно было считать чудом. Он выжил после того, как его сбил автомобиль, нанеся бесконечный список травм. Он выжил после того, как у него удалили селезенку и большую часть печени, после того, как из его мозга извлекли осколки черепа и кровяной сгусток, после шестинедельной комы. У него было сломано бедро, рука, пять ребер, и помимо прочего он перенес еще и сердечный приступ. В битве за возвращение к жизни он вел себя как настоящий борец. А еще он был единственным человеком во всем Скотленд-Ярде, с которым Линли не боялся говорить откровенно.

Дюйм за дюймом Уэбберли двигался между брусьями, подбадриваемый медсестрой, которая называла его «милок» — невзирая на яростные взгляды, какие бросал в ее сторону Уэбберли. Размером она была примерно с канарейку, и Линли удивлялся, как она собирается поддержать крупного суперинтенданта, если тот вдруг начнет падать. К счастью, такого намерения Уэбберли не обнаруживал; все его устремления были очевидно направлены на то, чтобы добраться до конца тренажера. Когда ему это удалось, он, не глядя в сторону дверей, где стоял Линли, произнес:

— Ты думаешь, они хоть раз позволили мне выкурить сигару, Томми? Здесь они в качестве поощрения сопровождают клизму музыкой Моцарта.

— Как вы себя чувствуете, сэр? — спросил Линли, входя в комнату. — Кажется, вы похудели?

— Уж не хочешь ли ты сказать, что я был слишком толст? — бросил тот грозный взгляд на Линли.

Суперинтендант был бледен, небрит и с большой неуверенностью опирался на бедро, которое теперь наполовину состояло из титана. Вместо больничного халата на нем был спортивный костюм. Куртку украшала надпись «Лучший в мире коп».

— Просто бросилось в глаза, — ответил Линли. — Для меня вы неизменно являетесь образцом для подражания.

— Каков нахал, — буркнул Уэбберли. В этот момент он разворачивался между брусьями, для того чтобы сесть в поджидавшее его кресло-коляску. — Никогда не доверял льстецам.

— Чашку чая, милок? — спросила медсестра у суперинтенданта, когда он уселся в кресло. — Имбирный пряничек? Сегодня вы славно потрудились.

— Она думает, что я цирковая лошадь, — сообщил он Линли, а женщине сказал: — Несите сюда всю пачку.

Она безмятежно улыбнулась и похлопала его по плечу:

— Значит, чашку чая и пряничек. А для вас?

Этот вопрос был задан Линли, который вежливо отказался. Медсестра исчезла в соседней комнате.

Уэбберли откатил кресло к окну, где поднял жалюзи и выглянул на улицу.

— Чертова погода, — проворчал он. — Я уже готов к Испании, Линли. Одна мысль о ней… Только это и удерживает меня на плаву.

— Собираетесь уйти в отставку, сэр?

Линли постарался задать этот вопрос беззаботным тоном, чтобы не выдать, что почувствовал при одной только мысли о том времени, когда суперинтендант навсегда покинет ряды полиции.

Но, несмотря на его старания, Уэбберли было не обмануть. Суперинтендант бросил на него короткий взгляд, оторвавшись ради этого от созерцания пейзажа за окном.

— Что, Дэвид плохо себя ведет? Тебе нужно продумать стратегию, как справляться с ним. Это все, что я могу посоветовать.

Линли подошел к окну и встал рядом с креслом Уэбберли. Теперь они вместе воззрились на обрамленный оконным переплетом зимний пейзаж: на заднем плане — голые ветви деревьев в парке Остерли, на переднем — парковка во дворе санатория.

— Что касается лично меня, то я справляюсь, — сказал Линли.

— Но ведь только это от тебя и требуется.

— Я волнуюсь об остальных. В основном — о Барбаре и Уинстоне. Заняв вашу должность, я не помог ни одному из них. И вообще это было безумием — думать, будто мне это удастся.

Уэбберли молчал. Линли не сомневался: суперинтендант понимает, о чем идет речь. До тех пор пока Хейверс будет работать под его началом, она может оставить всякие надежды на карьерный рост. Что касается Нкаты… Линли знал, что любой другой офицер, возведенный в ранг исполняющего обязанности суперинтенданта, сумел бы уберечь Уинстона от когтей Хильера. Однако при Линли положение Хейверс в Скотленд-Ярде с каждым днем только ухудшается, а Нката, который понимает, что его используют, может в конце концов преисполниться горьких чувств. А это не позволит ему полноценно заниматься работой. То есть с какой стороны ни взгляни, только он, Линли, был виноват, что Хейверс и Нката оказались в нынешнем своем положении.

— Томми, это не в твоих силах, — сказал Уэбберли, как будто Линли произнес все это вслух.

— Разве? Но вы же могли. И можете. Мне тоже следовало бы…

— Подожди. Я говорю сейчас не о том, можешь ты или нет быть буфером между Хильером и твоими подчиненными. Я говорю о том, можешь ли ты его изменить. А ведь именно этого ты хочешь, признайся. Однако он, как и ты, живет со своими демонами в душе. И никакая сила в мире не заставит его расстаться с ними.

— Так как же у вас получалось работать с ним?

Уэбберли поставил локти на подоконник. Линли обратил внимание, что за последнее время суперинтендант постарел. Его редкие волосы, еще недавно песочного цвета — на пути от рыжих к седым, — теперь окончательно побелели. Кожа под глазами и подбородком висела мешком. Линли вспомнились размышления Теннисона в «Улиссе»: «Имеет старость свой почет», — и он захотел процитировать эту строчку Уэбберли. Что угодно, лишь бы отсрочить неизбежное.

— Тут многое объясняется рыцарством, по-моему, — продолжал Уэбберли. — Ты думаешь, Хильер с легкостью носит титул. А я считаю, что это для него как латные доспехи, которые, как нам известно, носить совсем не легко. Он хотел титула и не хотел его. Он плел интриги, чтобы добиться рыцарства, и теперь ему с этим приходится жить.

— С интригами? Да это его любимое занятие.

— Вот то-то и оно. Подумай, каково будет получить такую надпись на надгробии. Томми, тебе все это известно. И если б ты мог действовать в соответствии с этим знанием, а не идти на поводу у своего отвратительного характера, то сумел бы найти подход к Хильеру.

Вот она, подумал Линли. Вот она, основополагающая истина всей его жизни. В его ушах звучал голос отца, хотя тот умер почти двадцать лет назад: «Ну что за характер, Томми! Ты позволяешь страсти не только ослепить себя, но и руководить собой».

Чем было вызвано то замечание отца? Яростным спором с судьей по ходу футбольного матча? Счетом в регби, с которым он не согласился? Ссорой с сестрой из-за настольной игры? В общем-то, какое это сейчас имеет значение.

Отец оценивал его характер так же, как Уэбберли. Черная страсть минуты теряла смысл после того, как минута миновала. Он просто не понимал этого, раз за разом, и в результате за его роковую слабость расплачивались и до сих пор расплачиваются другие люди. Он — Отелло без оправдания в лице Яго, он Гамлет без привидения. Хелен права. Хильер расставляет ловушки, а он шагает в них с открытыми глазами.

Он едва не застонал вслух. Уэбберли посмотрел на него.

— В нашей работе есть чему учиться, — сказал суперинтендант уже мягче. — А ты всегда казался мне способным учеником.

— Легче сказать, чем сделать, ведь вместо учителя напротив меня стоит человек с боевым топором.

Уэбберли пожал плечами.

— Дэвида не переделаешь — он всегда будет вооружаться. Зато ты можешь измениться сам — стать человеком, который умеет отражать удары.

Крошечная медсестра вернулась к ним с чашкой чая в одной руке и салфеткой в другой. На салфетке лежал одинокий пряник, награда суперинтенданту за упражнения на брусьях.

— Кушайте, милок, — сказала медсестра, обращаясь к Уэбберли. — Вот вам чаек, с молоком и сахаром… как вы любите.

— Я ненавижу чай, — сообщил ей Уэбберли, принимая чашку и пряник.

— Вот шалун, — ответила она. — Что-то расшумелись вы сегодня утром. Это все из-за вашего гостя? — Она похлопала своего подопечного по плечу. — Что ж, хорошо, что жизнь к вам понемногу возвращается. Но только не морочьте мне голову, милок, а то мне придется объяснить вам, что к чему.

— Вы — главная причина, по которой я хочу выбраться отсюда как можно скорее, — сказал ей Уэбберли.

— Ради этого я здесь, — спокойно ответила медсестра. Она погрозила своенравному пациенту пальцем и вышла из комнаты, забрав по пути медицинскую карту.

— У тебя Хильер, у меня — она, — буркнул Уэбберли, надкусывая пряник.

— По крайней мере, она угощает чаем, — улыбнулся Линли.

Визит в Остерли, по сути, ничего не решил, но прописанная Хелен поездка все же оказалась полезной, как она и предполагала. Когда Линли прощался в палате с суперинтендантом, он чувствовал себя готовым к следующему раунду своей профессиональной жизни.

А этот раунд принес новую информацию из целого ряда источников. Команду Линли нашел в оперативном центре, где звонили телефоны, а констебли вводили данные в компьютеры. Стюарт принимал отчет от одной из своих групп, и — чудеса случаются, оказывается! — Хейверс в его отсутствие сумела выслушать распоряжения инспектора, не устроив сцены. Когда началось совещание, первым делом Линли сообщили, что Хейверс, действуя в соответствии с заданием, вновь съездила на южный берег реки в «Колосс» для новой встречи с Ульрикой Эллис.

— Уму непостижимо, как быстро она разыскала всю информацию по Джареду Сальваторе! А всего-то и требовалось, что стащить из приемной журнал посещений, — докладывала в своей манере Хейверс — И еще она накопала целую кучу полезных сведений об Антоне Райде. Теперь она лучший помощник полиции, сэр. Она выдала мне имена всех подростков, которые внезапно перестали посещать «Колосс» за последние двенадцать месяцев. Я как раз проверяю, не совпадут ли имена с какими-нибудь из неопознанных тел.

— С кем мальчики теснее всего общались в «Колоссе»?

— Джаред и Антон? Их адаптационную группу вел — угадайте-ка кто? — Гриффин Стронг. А Антон Райд некоторое время посещал компьютерный класс Гринэма.

— Что насчет Килфойла и Винесса? Существовали ли какие-то отношения между ними и мальчиками?

Хейверс заглянула в свой отчет, который — вероятно, чтобы еще раз показать, что отныне и навсегда она намерена быть образцовым копом, — был напечатан, а не нацарапан от руки.

— Они оба знали Джареда Сальваторе. Получается, что Джаред был мастер готовить. Читать он не умел, поэтому рецепты из кулинарных книг были ему не знакомы, но он умудрялся выдумывать что-то свое и потом угощал весь «Колосс». И поэтому его знали практически все. Раньше я допустила ошибку… — она обвела взглядом помещение, словно предупреждая нежелательную реакцию на признание, — когда спросила про Джареда только Ульрику Эллис и Гриффа Стронга. Они сказали, что это не их клиент, я поверила им, потому что о Киммо Торне они рассказали сразу. Извиняюсь.

— Тогда что говорят Килфойл и Винесс про Антона Райда?

— Килфойл говорит, что вообще не помнит Антона. Винесс мнется. Говорит, может, и знал, а может, и нет. Зато Нейл Гринэм его хорошо запомнил.

— Что касается Гринэма, Томми, — подхватил тему Стюарт, — тоон тот еще огурчик, судя по словам директора школы в Килбурне, где он раньше работал. Несколько раз он срывался во время уроков, а однажды даже толкнул ребенка. Родители ему потом устроили, и он извинился, но кто знает, насколько искренне он раскаивался.

— А ведь так рассуждал о дисциплине, — вставила Хейверс.

— Мы установили наблюдение за этими ребятами? — поинтересовался Линли.

— У нас и так не хватает людей, Томми. Хильер отказался выделять новых, пока мы не выдадим ему конкретный результат.

— Проклятье…

— Но мы и без слежки сумели кое-что разузнать, так что об их вечернем времяпрепровождении представление получили.

— Ну и?

Стюарт кивнул констеблям из третьей группы. Пока, доложили они, подозрительного мало. После рабочего дня в «Колоссе» Джек Винесс почти ежедневно ходит в паб в Бермондси, рядом с домом, там же по выходным он подрабатывает барменом. В пабе он пьет, курит, иногда звонит из телефонной будки у входа…

— А вот это интересно, — заметил кто-то.

— Но на этом все. Потом он идет домой или заходит поужинать в кафе около Бермондси-сквер. Зато Гриффин Стронг делит свободное от «Колосса» время между своей мастерской на Квакер-стрит и домом. И по-видимому, ему нравится захаживать в один индийский ресторан на Брик-лейн — всегда в одиночку.

Что касается Килфойла и Гринэма: группа номер три раздобыла информацию, что Килфойл почти все вечера проводит в баре «Отелло» при гостинице «Лондон Райан», расположившейся в непосредственной близости от Гранвиль-сквер. А в остальные дни сидит дома, то есть все на той же Гранвиль-сквер.

— С кем он живет? — спросил Линли. — Это нам известно?

— По документам дом записан на Виктора Килфойла. Должно быть, это его отец.

— Что насчет Гринэма?

— Единственное, что он сделал за последнее время, так это сводил мамочку в оперу. Еще у него есть подружка, с которой он встречается вне дома. Мы знаем, что они посетили дешевый китайский ресторан на Лайл-стрит и сходили на открытие галереи на Аппер-бук-стрит. А так он обычно сидит дома с мамочкой. — Стюарт улыбнулся. — В Ганнерсбери, между прочим.

— Похоже, это уже никого не удивляет, — прокомментировал Линли.

Он глянул в сторону Хейверс. Судя по всему, она изо всех сил старалась не закричать: «Я была права!» — что заслуживало высокой оценки. Ведь это именно она первой обнаружила связь между адресами работников «Колосса» и точками, где преступник бросал трупы жертв.

Чуть позже в комнату вошел Нката, только что отсидевший рядом с Хильером очередную пресс-конференцию. Решено, что по материалам следствия будет сниматься серия программы «Краймуотч», поведал он, и это сообщение вызвало град насмешек в его адрес: в наших рядах взошла новая звезда и тому подобное. Не обращая внимания на юмористов, Нката продолжил, что в серии будет использован фоторобот замеченного в спортзале «Сквер фор Джим» мужчины, который составили в соответствии с показаниями бодибилдера, имевшего беседу с потенциальным подозреваемым. Фоторобот дополнят портреты всех опознанных жертв, а также инсценировка того, как — предположительно — Киммо Торн встретил своего убийцу: красный «форд-транзит» останавливает велосипедиста, имеющего при себе мешок с украденными вещами, водитель фургона помогает мальчику загрузить велосипед и вещи, мальчик садится в «форд», и они уезжают.

— К этому мы можем еще кое-что добавить, — заявил Стюарт, когда Нката закончил. В голосе инспектора звучало удовлетворение. — Кадры из записи, сделанной камерой скрытого видеонаблюдения. Не скажу, что это прорыв, но все же считаю, что нам повезло: на одной из видеокамер, установленных напротив Сент-Джордж-гарденс, запечатлен фургон, едущий по улице.

— Время и дата?

— Совпадают со временем и датой, когда погиб Киммо Торн.

— Господи, Джон, почему об этом стало известно только сейчас?

— Об этих кадрах мы знали и раньше, — сказал Стюарт, — но они были низкого качества. Нужно было поработать с пленкой, на это и ушло время. Однако ожидание стоило того. Надо бы вам взглянуть на запись и решить, как ее можно использовать. Возможно, что-то подойдет для «Краймуотч».

— Сразу после совещания посмотрю, — сказал Линли. — А что с наблюдением за местами, где были обнаружены тела? Есть хоть что-нибудь?

Как оказалось, ничего. Если их убийца и подумывал о ночном визите к алтарю его криминального действа (как предполагалось в заключении Хеймиша Робсона), то пока он не осуществил этих намерений. Продолжая тему психологического портрета убийцы, Барбара Хейверс сказала, что она еще раз перечитала заключение Робсона и хотела бы обратить внимание на одну деталь: по мнению психолога, убийца живет с властным родителем. На данный момент у них имеется два подозреваемых, которые соответствуют этому параметру: Килфойл и Гринэм. Один при папочке, другой при мамочке. И не странно ли, что Гринэм ведет маму в оперу, а подружка удостаивается лишь посещения дешевого ресторана и бесплатного открытия галереи? Что бы это могло значить?

На это стоит взглянуть повнимательнее, согласился Линли.

— У кого-нибудь есть сведения о том, с кем живет Винесс? — спросил он.

— Там всего лишь квартирная хозяйка, — ответил Джон Стюарт. — Мэри Элис Аткинс-Уорд. Дальняя родственница.

— Значит, нам надо сосредоточиться на Килфойле и Гринэме? — спросил один из констеблей с карандашом наготове.

— Давайте я сначала взгляну на видеозапись с фургоном.

Линли попросил всех вернуться к выполнению заданий, а сам проследовал за Джоном Стюартом к видеомагнитофону. По дороге он жестом пригласил Нкату присоединиться. Хейверс, заметив это, помрачнела, но Линли решил проигнорировать пока ее недовольство.

Он возлагал большие надежды на запись камеры видеонаблюдения. Фоторобот оказался малоинформативным. По мнению Линли, получившееся лицо могло принадлежать любому и никому. Подозреваемый носил кепку — но сейчас все ходят в кепках. Барбара Хейверс, взглянув на фоторобот, сразу же напомнила, самодовольно сияя, что Робби Килфойл не расстается со своей кепкой с логотипом «Евродисней», но считать это уликой нельзя. Так что Линли считал фоторобот практически бесполезным и предполагал, что «Краймуотч» подтвердит это.

Стюарт взял пульт от видеомагнитофона и нажал на кнопку. В углу экрана появились цифры — дата и время съемки; камера была направлена на небольшие строения, за которыми изгибалась ограда Сент-Джордж-гарденс. В кадре между строениями показалась передняя часть фургона, примерно в тридцати ярдах от того места, где была укреплена видеокамера. Фургон остановился, фары погасли, из кабины вышел мужчина. С каким-то инструментом в руках он исчез за поворотом ограды, вероятно, чтобы употребить инструмент для чего-то, но дальнейшее находилось вне кадра. Линли предположил, что целью мужчины является навесной замок на цепи, которой обматывают ворота парка на ночь.

Через некоторое время фигура мужчины вновь возникла в кадре, но слишком далеко, чтобы различить хоть какие-то детали. Не помогла даже обработка пленки. Мужчина забрался в фургон, и автомобиль покатился вперед. Прежде чем он исчез из виду, Стюарт остановил запись и сказал, преисполненный гордости:

— Взгляните-ка вот на это, Томми.

И ему есть чем гордиться, признал Линли. Потому что на боку фургона удалось различить буквы. Если бы надпись читалась вся целиком, то это было бы чудом. Чуда не случилось, однако компьютерщики потрудились на славу, вытягивая из расплывчатой записи все возможное. Линли прочитал обрывки трех строк:

виж

ня

ваф

Под ними видны были цифры: 873-61.

— Нижняя строчка — это, скорее всего, часть телефонного номера, — заключил Нката.

— А все остальное — название фирмы, — добавил Стюарт. — Вопрос в следующем: показываем ли мы это в «Краймуотч»?

— Кто у нас сейчас работает с фургоном? — спросил Линли. — И что именно делается?

— Сейчас мы пытаемся получить что-то от телефонной компании по части номера, проверяем названия всем фирм на предмет совпадения с буквами, которые видны на записи, и еще раз прогоняем наши данные через Агентство регистрации транспорта.

— На это уйдет сто лет, — заметил Нката. — А если мы покажем запись по телевизору, ее увидят миллионы людей.

Линли обдумывал возможные последствия демонстрации этих кадров в программе «Краймуотч». Да, этот сериал смотрят миллионы, и в нескольких случаях отклики зрителей ускорили ход следствия. Но показ пленки по всей Британии связан и с определенными рисками. В частности, тогда Скотленд-Ярд раскроет преступнику свои карты, ведь он тоже может оказаться среди тех миллионов, что смотрят «Краймуотч». И в этом случае он так вычистит и выскоблит свой автомобиль, что любые свидетельства нахождения там убитых подростков будут уничтожены навсегда. Или он может отогнать фургон подальше от Лондона и бросить в таком месте, где его еще лет десять не найдут. Или поставит под замок в каком-нибудь гараже, и эффект будет примерно тот же.

Все ждали, что скажет Линли. Он решил пока придержать пленку, но вслух произнес лишь:

— Я еще подумаю. Уинстон, скажи людям из «Краймуотч», что у нас может быть дополнительный материал для них, но пока мы не закончили с ним работать.

Нката без особой охоты направился к телефону. Стюарт же вернулся к столу, сохраняя довольное выражение лица.

Линли кивнул Хейверс, словно говоря: «Теперь займемся вами». Она взяла новенький блокнот и вышла вслед за ним из оперативного центра.

— Хорошая работа, — похвалил он ее.

Он заметил, что она сегодня даже оделась почти как положено: в твидовый костюм и полуботинки. На юбке, правда, сидело жирное пятно, а обувь не чистили с рождения, но в целом это была разительная перемена для женщины, которая предпочитает носить мятые штаны и футболки с сомнительными надписями.

— Сэр, я в состоянии уловить намек, особенно когда меня стукнут им по голове, — ответила Барбара, пожав плечами.

— Рад слышать это. Одевайтесь, вы поедете со мной.

Ее лицо просияло таким счастьем, что Линли растрогался. Он хотел посоветовать ей держать свои чувства при себе, дабы они не мешали профессиональной деятельности, но промолчал. Хейверс — это Хейверс, и ничего с этим не поделаешь.

Она не спрашивала о цели поездки до тех пор, пока они не сели в «бентли» и не отъехали в сторону Воксхолл-Бридж-роуд. Только тогда она поинтересовалась:

— Мы совершаем побег, сэр?

— Поверьте, я уже не раз об этом думал, — ответил он. — Но Уэбберли говорит, что с Хильером можно справиться. Только я пока не понял как.

— Наверное, задачка почище поисков чаши Грааля.

Барбара опустила взгляд на свои полуботинки и, по-видимому, обратила внимание на их плачевное состояние. Она послюнявила пальцы и потерла ими кожзаменитель — безрезультатно.

— Как он вообще? — спросила он, имея в виду состояние суперинтенданта.

— Уэбберли? Медленный прогресс, но все же прогресс.

— Значит, дела идут на поправку?

— В общем, да, только, повторюсь, медленно. А нам нужно, чтобы он вернулся до того, как Хильер достигнет стадии саморазрушения и заберет всех нас с собой.

— Вы думаете, дело идет к тому?

— Иногда, — сказал Линли, — я не знаю, что и думать.

В конечном пункте их путешествия найти место для машины, как всегда, было неосуществимо. Линли втиснул «бентли» перед входом в бар, прямо под табличкой «Машины не ставить», к которой кто-то приписал: «А то умрешь!» Приподняв вопросительно бровь, Хейверс взглянула на Линли.

— Что за жизнь без риска? — отшутился он.

Но тем не менее выложил на видное место полицейский пропуск.

— Так вот что, по-вашему, значит рисковать, — заметила Хейверс.

Они прошли несколько ярдов вдоль Чейни-роу до углового дома на Лордшипс-плейс. Там они поднялись на верхний этаж и в лаборатории нашли Сент-Джеймса в обществе Деборы и Хелен, которые листали журналы и обсуждали некое «идеальное решение всех проблем».

— Саймон, твоя жена — гений! — воскликнула Хелен.

— Логика, — ответила Дебора. — Логика и ничего больше. — Она обернулась на звук шагов и увидела возникших в дверях Линли и Барбару. — Вы как раз вовремя, — сказала она. — Хелен, смотри, кто пришел. Тебе даже не придется ехать домой, чтобы его уговорить.

— Уговорить меня на что? — Линли подошел к жене, вгляделся в ее бледное лицо. — Ты выглядишь усталой.

— Не будь такой наседкой, — пожурила его жена. — У тебя уже морщинки на лбу появились оттого, что ты постоянно беспокоишься.

— Это все из-за Хильера, — сказала Хейверс, — Через месяц все мы будем выглядеть старше лет на десять.

— Ему еще не пора в отставку? — спросила Дебора.

— Помощники комиссара в отставку не уходят, любовь моя, — просветил жену Сент-Джеймс — По крайней мере, не уходят до тех пор, пока из них не выбьют последнюю надежду стать комиссаром, — Он посмотрел на Линли: — Я полагаю, в случае с Хильером до этого еще далеко?

— Ты верно полагаешь. У тебя есть для нас что-нибудь, Саймон?

— Наверное, речь идет не о виски, а об информации, — с сожалением в голосе сказал Сент-Джеймс. И добавил загадочно: — Фу.

— Почему фу? — переспросила Хейверс — От нас плохо пахнет? Или от информации?

— «фу» — это название.

Сент-Джеймс до прихода гостей стоял перед повешенной на стене диаграммой с образцами искусственной крови, но сейчас подошел к письменному столу и вынул из верхнего ящика лист. На бумаге был нарисован тот же символ, который стоял в конце записки, полученной в Скотленд-Ярде, предположительно — от серийного убийцы.

— Это китайский символ, — объяснил Сент-Джеймс, — Он означает силу, священную власть и способность судить. В целом его можно читать как «правосудие». А называется он «Фу».

— Тебе это поможет, Томми? — спросила Хелен.

— Во всяком случае, такое значение символа соответствует смыслу сообщения, полученного нами. И в какой-то степени — знаку, оставленному на лбу Киммо Торна.

— В том смысле, что это тоже знак? — уточнила Хейверс.

— Думаю, именно это имел в виду доктор Робсон.

— Несмотря на то, что тот знак относился к алхимии? — спросила Дебора у своего мужа.

— Скорее всего, здесь важен сам факт знака, — ответил Сент-Джеймс, — Два конкретных символа, значение которых нетрудно отыскать. Ты ведь об этом говоришь, Томми?

— Хм. Да. — Линли изучал лист бумаги, на котором был нарисован символ и объяснялось его значение. — Саймон, а как тебе удалось расшифровать его?

— Поиск в Сети, — сказал тот. — Никакой трудности, кстати, не составило.

— Значит, наш парень имеет доступ к компьютеру, — сделала вывод Хейверс.

— Ага, и это сужает круг подозреваемых до половины населения Лондона, — мрачно сказал Линли.

— У нас есть возможность сократить это число. Я нашел для вас кое-что еще.

Сент-Джеймс перешел к рабочему столу, на котором были разложены фотографии. Линли и Хейверс присоединились к Саймону, Дебора же и Хелен остались сидеть возле журнального столика со стопкой торговых каталогов.

— Вот это я получил из седьмого отдела, — начал Сент-Джеймс, указывая на ряд снимков, где Линли сразу узнал тела убитых подростков. Ниже лежали увеличенные фрагменты тех же фотографий — на каждом был виден какой-либо участок тела жертвы. — Ты помнишь заключения о вскрытиях, Томми? Там в отношении всех жертв упоминались «похожие на синяки травмы» — так это было сформулировано. А теперь взгляни сюда. Дебора вчера вечером увеличила для меня эти травмы.

Он взял в руки одну из нижних фотографий. Это был фрагмент тела Киммо Торна, очевидно, потому что он был единственной жертвой с белой кожей, а на светлом фоне было проще разглядеть детали.

Линли всмотрелся в изображение. Из-за его плеча Хейверс тоже пыталась понять, что имел в виду Сент-Джеймс. На снимке было видно, что травма напоминает не синяк, а скорее отпечаток: участок бледной кожи обрамляет узкая темная окружность, а в самом центре круга различимы две точки, похожие на ожоги. С поправкой на оттенок кожи тот же рисунок повторялся на всех фотографиях, которые поочередно показывал Сент-Джеймс. Изучив их все, Линли поднял глаза на Сент-Джеймса.

— Неужели седьмой отдел мог это пропустить? — спросил он, хотя про себя ужаснулся: «Кровавый прокол!»

— В отчетах они пишут об этом отпечатке. Только используют при описании не совсем точный термин. Называют его синяком.

— А по-твоему, что это? Похоже на нечто среднее между синяком и ожогом.

— У меня сразу появились соображения на этот счет, но я не был уверен. Поэтому отсканировал снимки и послал их одному коллеге, чтобы он подтвердил мой вывод. А живет он в Штатах.

— При чем здесь Штаты?

Хейверс держала один из снимков и задумчиво хмурилась над ним, но оторвалась от размышлений, услышав последние слова Саймона.

— А при том, что в Штатах легализованы почти все существующие виды оружия, в том числе и это.

— Что — это?

— Электрошокер. Я думаю, именно так преступник лишает подростков способности двигаться. Прежде чем приступить к остальному. — Сент-Джеймс продолжил развивать свою теорию, сравнив травмы на телах убитых подростков со следами, которые оставляет на человеке разряд электричества напряжением от пятидесяти до двухсот тысяч вольт, выдаваемый распространенными видами электрошокеров. — Все подростки получили разряд примерно в одно и то же место — в левый бок. Это говорит о том, что убийца каждый раз использовал оружие в одинаковой манере.

— Зачем придумывать что-то новое, если и старое отлично работает, — заметила Хейверс.

— Вот именно, — согласился Сент-Джеймс — Разряд шокера нарушает деятельность нервной системы человека, что приводит его буквально в состояние шока, как и следует из названия. Он не может пошевелиться, даже если захочет. Его мышцы сокращаются, и довольно быстро, но человек недвижим. Сахар в крови превращается в молочную кислоту, и человек лишается энергии. Его неврологические импульсы прерываются. Он ослаблен, растерян и дезориентирован.

— Пока он находится в таком состоянии, убийца может спокойно его связать, — добавил Линли.

— А если жертва вдруг очнется раньше времени? — спросила Хейверс.

— Убийца применит шокер снова. И когда жертва наконец придет в чувство, то будет уже связана по рукам и ногам, а убийца может делать с ней все, что угодно. — Линли вернул фотографии Сент-Джеймсу. — Да. Судя по всему, так все и происходило.

— Только… — Хейверс тоже протягивала фотоснимок Саймону, но обращалась к Линли. — Это же уличные мальчишки. Уж они бы не стали молча смотреть, как кто-то тычет им под ребра оружием.

— Что касается этого, Барбара…

Сент-Джеймс достал из лотка для входящих бумаг, стоящего на картотечном ящике, несколько листков. На первый взгляд они напоминали рекламный буклет, но когда Линли взял их в руки и рассмотрел поближе, то оказалось, что это распечатка веб-сайта некой компании под названием PersonalSecurity.com. Эта компания предлагала на продажу оружие для самозащиты, и электрошокеры в том числе. Но это были шокеры, совершенно не похожие по своему внешнему виду на оружие, как можно было бы ожидать, и, пожалуй, именно поэтому имело смысл приобретать их. Какие-то шокеры были выполнены в форме мобильных телефонов. Другие выглядели как фонарики. Однако действовали все они одинаково: пользователь должен был прикоснуться шокером к жертве, чтобы электрический заряд передался из оружия в тело.

Хейверс негромко присвистнула.

— Впечатляет, — сказала она. — Теперь осталось только выяснить, каким образом эти славные штучки попадают в нашу страну.

— Не думаю, что через границу их трудно провезти, — заметил Сент-Джеймс — Они выглядят абсолютно безвредными.

— А от границы они прямиком идут на черный рынок, — закончил Линли. — Отличная работа, Саймон. Спасибо. Это прогресс. Наконец-то у меня появились основания для умеренного оптимизма.

— Но Хильеру об этом говорить нельзя, — забеспокоилась Хейверс — Он тут же сольет все в «Краймуотч». Или газетчикам. Не успеете вы сказать: «Поцелуй меня в задницу», — а он уже раструбит о шокерах на всю страну. Ой, — опомнилась она, — вы так, конечно, не скажете, сэр.

— Не скажу, но нечто подобное на языке у меня периодически вертится, — позволил себе пошутить Линли. — Хотя обычно я предпочитаю более деликатные меры.

— О, тогда с нашим планом могут возникнуть трудности. — Это произнесла Хелен из угла лаборатории, где они с Деборой продолжали разглядывать каталоги. Один из них она развернула и показала Линли, и он увидел, что это каталог детской одежды. Она сказала: — Должна сказать, что его не назовешь деликатным. Это Дебора придумала, Томми. Как выбраться из тупика с крестинами.

— А, это.

— Да, это. Так тебе рассказать? Или подождать до вечера? Мне кажется, что тебе полезно будет немного отвлечься от ужасов этого дела.

— И погрузиться в ужасы семейных распрей? — спросил Линли. — О да, это прекрасно отвлекает.

— Ну, тогда слушай, — совершенно верно расценила его иронию Хелен. — Будь моя воля, я бы крестила Джаспера Феликса в кухонном полотенце, честно. Но поскольку решаю в этом деле не я — ведь речь идет о продолжателе двухсотпятидесятилетней истории рода Линли! — то хотела бы предложить компромисс, который удовлетворит все стороны.

— Что вряд ли возможно, пока Айрис собирает остальных твоих сестер под знаменами Клайдов, чтобы сражаться за их традиции, — заметил Линли.

— Да, если уж она заберет что-нибудь в голову, с ней трудно бывает сладить. Как раз это мы с Деборой и обсуждали, когда она предложила самый очевидный в мире выход.

— Позволено ли мне будет спросить, какой именно? — Линли взглянул на Дебору.

— Новый костюм для крестин, — торжественно произнесла она.

— Но не просто новый, — пояснила Хелен. — И не просто платьице, одеяльце, накидка и тому подобное. Суть в том, чтобы найти нечто такое, что будет достойно провозглашения новой традицией. Нашей с тобой традицией. Поэтому естественно, что на покупку такого наряда потребуется больше усилий. Десятиминутной прогулки по универмагу будет недостаточно.

— Дорогая, для тебя это будет неприятнейшей повинностью, — сказал Линли.

— Очередной образчик фирменного сарказма Томми, — пояснила Хелен остальным. И снова обратилась к Линли: — Но ты согласен, что это отличное решение? Нечто новое, нечто иное, нечто такое, что мы сможем передать по наследству — или как минимум сделать вид, будто передадим, — нашим детям, чтобы они тоже этим пользовались. И я уверена, что такой костюм существует, нужно только хорошенько поискать. И Дебора вызвалась мне помочь.

— Спасибо, — поблагодарил Линли Дебору.

— Так тебе нравится эта идея? — спросила она.

— Мне нравится все, что обещает покой, — сказал он, — пусть и на короткое время. Вот если бы еще мы смогли…

Договорить помешал мобильный телефон, запищавший из нагрудного кармана его пальто. Пока Линли доставал его, зазвонил мобильник и у Хейверс.

Супруги Сент-Джеймс и Хелен наблюдали за тем, как Линли и Хейверс одновременно получают срочную информацию из Скотленд-Ярда. Новости были плохими.

Куинс-вуд. Северный Лондон.

Найдено еще одно тело.

Глава 16

Хелен проводила их до машины. Когда Линли уже садился в автомобиль, она остановила его со словами:

— Томми, милый, послушай меня. — Она бросила взгляд на Хейверс, которая уже пристегивала ремень безопасности на пассажирском сиденье, и тихо сказала мужу: — Ты найдешь его, Томми. Пожалуйста, не суди себя слишком строго.

Линли вздохнул. До чего же хорошо она понимала его! Он ответил ей так же тихо:

— Как мне не судить себя? Ведь это еще один, Хелен.

— Помни: ты всего лишь человек.

— Нет. Я не просто человек, я — это почти три дюжины мужчин и женщин, и мы ничего не смогли сделать, чтобы остановить его. А вот он — всего лишь человек, один.

— Это не так.

— Что именно?

— Ты знаешь сам. Ты делаешь только то, что в твоих силах.

— А в это время мальчишки — совсем еще мальчишки, Хелен, их жизнь только начиналась, — погибают прямо на улицах. Неважно, что они сделали, неважно, какие преступления совершили, если вообще совершили, — такого они не заслуживают. Мне кажется, будто мы все спим за рулем и не знаем, куда едем.

— Понимаю, — сказала она.

Линли видел на лице жены любовь и тревогу, и ее забота на время согрела его. Все же, садясь в машину, он попросил ее с горечью в голосе:

— Прошу тебя, не думай обо мне слишком хорошо, Хелен.

— Я не могу думать о тебе иначе. Будь осторожен за рулем. — И добавила, склонившись к открытой дверце, чтобы увидеть Хейверс: — Барбара, прошу вас, проследите, чтобы он поел сегодня. Вы же знаете его. Скорее всего, забудет.

— Ладно, куплю ему где-нибудь жареной картошки, — кивнула Хейверс — Жирной. Будет знать, как забывать про еду.

Хелен улыбнулась, прикоснулась на прощание к щеке мужа и отошла от машины. Отъезжая, Линли видел в зеркале заднего вида, что она не уходит: стоит, глядя им вслед.

До места они добрались довольно скоро, так как сразу свернули на северо-запад и выскочили на Парк-лейн и Эдгвер-роуд. Риджентс-парк они объехали вдоль северного края, откуда направились в Кентиш-таун. Они уже приближались к Куинс-вуду со стороны станции Хайгейт, как припустил дождь, собиравшийся весь день. Линли чертыхнулся про себя. Дождь на месте преступления — кошмар полицейского.

Куинс-вуд можно считать аномалией в Лондоне: фактически это настоящий лес, выросший на том месте, где когда-то давно был разбит обычный парк, который, однако, впоследствии запустили, позволив флоре расти, размножаться и погибать по собственному усмотрению. В результате такой политики сугубо урбанистический пейзаж Лондона уступил место нескольким акрам дикой природы. С разных сторон к бывшему парку подступали коттеджи и многоквартирные дома, но в десяти футах от забора или заднего дворика возвышалась стена леса: бук, папоротник, кустарник, и все это, как в джунглях, сплеталось ветвями в борьбе за место под солнцем.

Лужаек здесь не было. Не было ни скамеек, ни прудов с уточками. По озерной глади не скользили величавые лебеди. Здесь можно найти лишь заросшие тропинки, переполненные мусорные бачки, из которых во все стороны лезут пивные жестянки, использованные памперсы и картонки из-под китайской еды, а еще одинокий указатель, не очень внятно показывающий направление на станцию метро «Хайгейт», да склон, по которому лесные заросли подбираются вплотную к участкам местных жителей.

Удобнее всего в Куинс-вуд можно попасть от Масуэлл-Хилл-роуд. Там Вуд-лейн изворачивается к северо-востоку, разрезая южную часть парка надвое. Местная полиция уже плотно оккупировала этот участок, перекрыв проезд барьерами. Четыре констебля в накидках и резиновых сапогах сдерживали натиск зевак. В косых струях дождя мокрые зонтики были похожи на россыпь грибов.

Линли помахал удостоверением перед одним из констеблей, и тот сигнализировал остальным, что «бентли» нужно пропустить. Барьеры сдвинули, но, прежде чем тронуться с места, Линли велел констеблю:

— Не пропускайте никого, кроме экспертов. Никого. Мне неважно, кто они такие и что они вам говорят. Сюда никто не должен попасть, только сотрудники полиции с соответствующими документами.

Констебль кивнул. Вспышка фотоаппарата поведала Линли, что пресса уже пронюхала о новой жертве.

Первая половина Вуд-лейн состоит из жилых домов: частных и многоквартирных, построенных в девятнадцатом и двадцатом веках. Однако через двести ярдов от начала улицы в свои права вступает лесная чаща: по обе стороны проезжей части высятся деревья. Ни забор, ни простой газон не отделяют жилой квартал от леса, который в ненастный день, вот как сейчас, выглядит хмуро и грозно.

— Отличный выбор, — пробормотала Хейверс, когда они с Линли вышли из машины. — В этом ему не откажешь, а? Всегда умудряется найти такое место, что аж мурашки по коже. — Она подняла воротник куртки, спасаясь от дождя. — Тут можно фильм ужасов снимать.

Линли не мог не согласиться. В летние месяцы лесопарк, вероятно, был райским уголком, природным оазисом, куда можно сбежать, покинув тюрьму из бетона, камня, кирпича и асфальта, какой давно уже стала среда обитания человека. Но зима превращала Куинс-вуд в унылое место, где все находилось в той или иной стадии разложения. Толстый слой палых листьев покрывал почву; от них исходил запах торфяника. Деревья, поваленные бурями в разные годы, догнивали там, где упали, а сучья, сорванные ветром и поросшие мхом и лишайниками, сделали склон почти непроходимым.

Деятельность полиции сконцентрировалась на южной стороне Вуд-лейн, где лес сначала ныряет к огородам, а затем поднимается снова вверх — на холм, по которому вьется улочка Прайори-гарденс. Большой кусок прозрачной пленки, натянутый на шесты, прикрывал от дождя участок примерно в пятидесяти ярдах к западу от огородов. Там лежал, задрав ветки к небу, огромный бук, вырванный из земли, судя по всему, относительно недавно, поскольку там, где были его корни, еще сохранилось углубление — время, почва, ветер, мелкие зверьки, мох и трава пока не успели его заполнить.

В это углубление и пристроил убийца свою жертву. В данный момент телом занимался судмедэксперт, а вокруг него деловито и немногословно работала команда констеблей, собирающих улики. Ярдах в тридцати, под высоким деревом, за ними наблюдал подросток. Ногу он поставил на пень; рядом на земле лежал рюкзак. Вместе с ним под деревом стоял светловолосый мужчина в пальто; при виде Линли и Хейверс он кивнул, подзывая их.

Блондин назвался инспектором Уиддисоном из полицейского участка в Арчуэе, а мальчика представил как Раффа.

— Рафф?

Линли глянул на подростка, который мрачно смотрел на него из-под двух капюшонов: от свитера и от большого, не по размеру, плаща.

— Фамилии у него пока нет. — Уиддисон отошел от Раффа на несколько шагов, попросив Линли и Хейверс следовать за ним. — Это он нашел тело, — сказал он негромко. — Вообще-то он крепкий парень, но находка его напугала. Его даже стошнило, пока он бежал за помощью.

— За помощью? Куда? — спросил Линли.

Уиддисон швырнул воображаемый мяч в направлении Вуд-лейн.

— В Уолден-лодж. В том доме восемь или десять квартир. Он жал на все звонки подряд, пока кто-то не впустил его. Потом позвонили в полицию.

— А что он тут делал, кстати? — задала вопрос Хейверс.

— Ставил теги,[4] — ответил ей Уиддисон. — Конечно, он не хочет, чтобы мы об этом знали, но так перепугался, что по ошибке назвал вместо имени свой тег. Ну а теперь не хочет говорить, как его настоящие имя и фамилия. Мы его месяцев восемь ловили. Здесь у нас все подписано его тегом «Рафф»: дорожные знаки, урны, деревья. Серебро.

— Серебро?

— Это цвет его тегов. Серебро. У него в рюкзаке баллоны с краской. Не сообразил, что нужно выбросить их до нашего приезда.

— Что он рассказывает? — спросил Линли.

— Да почти ничего. Можете сами с ним поговорить, но думаю, он действительно ничего не видел. Думаю, видеть тут и нечего было. — Он склонил голову, указывая на пятачок в основании упавшего дерева, где кипела деятельность: — Если что, я буду там, — и зашагал к коллегам.

Линли и Хейверс вернулись к мальчику. По дороге Хейверс сунула руку в сумку, и Линли сказал ей:

— Барбара, мне кажется, он прав. Вряд ли нам нужно будет что-нибудь записывать.

— Я не за блокнотом, сэр, — сказала Хейверс; она вытащила на свет мятую пачку сигарет и протянула ее мальчику, поскольку они уже подошли к нему.

Рафф перевел взгляд с пачки на Хейверс, потом снова на сигареты. Наконец решился:

— Спасибо, — и взял сигарету. Барбара щелкнула пластмассовой зажигалкой, давая ему закурить.

— Ты кого-нибудь видел, когда обнаружил тело? — спросил Линли у теггера, когда тот сделал первую жадную затяжку. Он обратил внимание, что у мальчишки грязные руки, под ногтями и заусеницами черная окантовка. Прыщеватое бледное лицо тоже грязное.

Рафф потряс головой.

— На огородах один тип возился, и все, — сказал он. — Дед старый, а лопатой так шуровал, как будто клад искал. Я видел его, когда свернул с Прайори-гарденс. На тропу. И все, больше никого.

— А ты один теги ставил? — спросил Линли.

— Эй, а с чего вы взяли… — сверкнул глазами мальчик.

— Извини. Давай по-другому. Ты один пришел в парк?

— Ну да.

— Заметил что-нибудь необычное? Машину или фургон, который странно выглядел? Где-нибудь здесь или на Вуд-лейн? Может, когда бежал искать телефон?

— Да не видел я ни черта, — сказал Рафф. — Тут вообще всегда много машин оставляют днем. Потому что люди приезжают сюда на машине, а дальше едут на метро, понятно? Метро тут совсем рядом, станция «Хайгейт». Слушайте, я тому легавому все уже сказал. А меня держат, как будто я что-то сделал. И не отпускают меня.

— Возможно, дело в том, что полиции до сих пор неизвестно твое имя, — подсказала парнишке Хейверс — Если нам понадобится еще раз поговорить с тобой, мы не будем знать, как тебя искать.

Рафф с подозрением прищурился, пытаясь найти в ее словах подвох. Барбара помогла ему принять решение, проговорив:

— Мы из Скотленд-Ярда. У нас есть дела поважнее, чем ловить тебя за автографы в неположенном месте. Нас интересует рыба покрупнее.

Он чихнул, вытер нос тыльной стороной ладони и уступил. Зовут его Эллиотт Огастус Гринберри, признался он, с вызовом глядя на полицейских: пусть только посмеет кто-нибудь усмехнуться.

— Два «л», два «т» и два «р» в конце, — сказал он. — И не говорите мне, что имя дурацкое, сам знаю. Послушайте, можно мне идти?

— Сейчас, мы уже почти закончили, — пообещал ему Линли. — Ты знаешь этого мальчика?

Рафф откинул от лица прядь жирных волос, выпавшую из-под капюшона.

— Что, его, что ли? Э… это?

— Да, погибшего мальчика, — подтвердил Линли. — Он из здешних мест?

— Не-а, — пробормотал Рафф. — Я его никогда не видел. Может, он живет где-то неподалеку, хоть на той улице за огородами, но я его не знаю. Говорил же уже, не знаю я ничего. Можно теперь идти?

— Сначала назови нам свой адрес, — сказала Хейверс.

— Зачем?

— Потому что нам нужна будет твоя подпись под показаниями, а как нам тебя найти, не зная адреса, верно?

— Но я же сказал, что ничего…

— Таковы правила, Эллиотт, — остановил Линли протесты мальчика.

Юный теггер состроил гримасу, но адрес продиктовал, после чего его отпустили. Он сбросил дождевик, отдал его полицейским и пустился бегом вниз по склону, к тропе, которая должна была вывести его на Прайори-гарденс.

— Ну как, удалось что-нибудь узнать? — спросил инспектор Уиддисон, когда Линли и Хейверс подошли к нему.

— Ничего, — ответил Линли и отдал дождевик Уиддисону. Тот протянул его насквозь мокрому констеблю, который с благодарностью в него закутался. — Только про старика на огородах.

— Нам он то же самое говорил, — подтвердил Уиддисон. — Сейчас наши люди обходят дома вокруг участков, ищут этого старика.

— А на Вуд-лейн?

— Тоже. По моим прикидкам, больше всего шансов найти что-нибудь в доме Уолден-лодж.

Во второй раз Уиддисон указал на современное, крепкое здание, возведенное у самой кромки леса. Это было последнее строение на Вуд-лейн, дальше начинался парк, поэтому проектировщики сочли возможным разместить балконы на всех сторонах дома. Сейчас балконы по большей части пустовали, лишь кое-где стояла покрытая пленкой садовая мебель и грили, но в четырех квартирах любопытные жильцы вышли на балконы, чтобы посмотреть, что происходит. Один даже вооружился биноклем.

— Не думаю, что убийца мог притащить сюда тело без фонарика, — поделился своими соображениями Уиддисон. — А свет от фонарика могли заметить.

— Но он мог сделать все сразу после рассвета, — возразила Хейверс.

— Слишком рискованно, — парировал Уиддисон. — На этой улице многие проезжающие оставляют свои машины, когда с утра едут на работу, — дальше удобнее добираться на метро. Преступник должен был знать об этом заранее и все спланировать соответствующе. И все равно имелся бы риск, что его увидят, — кто-нибудь мог приехать раньше обычного, например.

— Он всегда тщательно готовится, — заметила Хейверс — Мы знаем это по предыдущим случаям.

Судя по выражению лица Уиддисона, доводы Хейверс его не убедили. Он отвел представителей Скотленд-Ярда к телу, под самодельный тент. Оно лежало на боку, небрежно сброшенное в яму, которая образовалась при падении бука. Голова лежала на груди, руки были раскинуты в стороны, словно вдруг застывшие в приветственном жесте.

Этот мальчик, сразу бросилось в глаза Линли, выглядел младше всех остальных жертв, хотя не намного. И он был белым: светловолосым и с очень бледной кожей. Он был хрупок и как будто недоразвит физически. Линли на мгновение даже почувствовал некоторое облегчение — это дело рук не их серийного убийцы, и зря его и Хейверс заставили мчаться сюда через весь Лондон. Но когда он присел на корточки, чтобы разглядеть тело подробнее, то увидел разрез, сделанный после смерти мальчика: он начинался под грудью и исчезал в складке живота. На лбу же мальчика был кровью нарисован символ — копия символа, обнаруженного на теле Киммо Торна.

Линли оглянулся на патологоанатома, который говорил что-то в микрофон небольшого диктофона.

— Я бы хотел осмотреть его ладони.

— Да, я закончил, — кивнул патологоанатом. — Уже можно упаковывать.

К телу приблизился констебль с необходимыми материалами в руках. Сначала руки трупа завернут в бумагу, чтобы сохранить возможные трасологические улики, оставшиеся под ногтями мальчика от борьбы с убийцей. Затем все тело запакуют в мешок. Линли решил, что во время этих операций он сможет увидеть то, что его интересует.

Так и оказалось. Несмотря на то что тело начало коченеть, при подъеме тела из ямы обнажился фрагмент ладони, и этого было достаточно, чтобы подтвердить опасения Линли: ладонь почернела от ожога. Пупка тоже не было — его грубо вырезали из тела жертвы.

— «З» означает «Зорро», — проговорила находящаяся рядом Хейверс.

Верно, эти детали были характерной подписью убийцы, хотя Линли видел и множество отличий от предыдущих убийств: на запястьях и щиколотках нет следов от связывания, и удушение на этот раз было совершено руками, судя по темным синякам на шее мальчика. Синяки покрывали и другие части его тела: плечи, предплечья, на спине вдоль позвоночника, на бедрах и талии. Самый большой синяк окрасил половину лица от виска до подбородка.

В отличие от остальных жертв, заключил Линли, этот мальчик боролся за свою жизнь. А это значит, убийца совершил первую ошибку при выборе жертвы. Линли надеялся, что из-за этой ошибки преступник невольно оставил множество улик.

— Он сопротивлялся, — сказал Линли.

— Электрошокера на этот раз не было? — спросила Хейверс.

Они проверили тело: нет ли следа от электрического разряда.

— По-видимому, не было, — сказал Линли.

— И что из этого следует, по-вашему? Неожиданно сели батарейки? Шокеры вообще на батарейках работают или как?

— Может быть, — сказал Линли. — А может, ему не понадобилось применять оружие. Складывается впечатление, что события развивались не по плану. — Он встал, кивнул санитарам, которые стояли рядом, ожидая, когда можно будет завернуть и увезти тело, и обернулся к Уиддисону: — Что обнаружили вокруг тела?

— Два отпечатка ноги под головой мальчика, — доложил Уиддисон. — Он и прикрыл их от дождя. Может быть, они здесь были раньше, но слепки с них все равно сейчас снимают. И осматривают территорию, но полагаю, что основные улики нужно искать на теле.

Линли попрощался на этом с инспектором, оставив распоряжение собрать показания с каждого жителя Вуд-лейн и передать их в Скотленд-Ярд — как можно скорее.

— Особенно тщательно обойдите жильцов того дома с краю, — подчеркнул он. — Я согласен с вами, кто-то мог заметить свет или еще что-нибудь. Или услышать. И пусть с обоих концов улицы до конца дня стоят констебли и опрашивают всех, кто придет забрать машину, оставленную на день.

— Ну, от этих мы вряд ли что-нибудь конкретное узнаем, — предупредил Уиддисон.

— Сейчас мы будем рады чему угодно, — сказал Линли. Он также сообщил инспектору о фургоне, который искали. — Поспрашивайте об этом тоже, не видел ли кто этот фургон.

После этого он в сопровождении Хейверс поднялся вверх по склону. Вновь оказавшись на Вуд-лейн, они увидели, что полицейские действительно обходят дома: кто-то стучал в дверь, кто-то уже стоял под прикрытием козырька над входом в подъезд и беседовал с жильцами. Были только эти проявления жизни; на улице и в садах было пустынно. Ледяной дождь загнал всех под крышу.

Однако у полицейского заграждения ситуация наблюдалась иная. Толпа зевак выросла. Линли ждал, пока для его машины отодвинут барьер, и думал о находке в Куинс-вуде, когда Хейверс проговорила:

— Черт побери, сэр. Он снова здесь. — И Линли пришлось оторваться от размышлений.

Он сразу понял, о ком говорит Хейверс: с другой стороны барьера им махал Хеймиш Робсон. По крайней мере, подумалось Линли, он сумел-таки помешать помощнику комиссара Хильеру. Констебль, стоявший в заграждении, выполнил распоряжение Линли. У Робсона не было полицейского удостоверения, и ему не позволили пройти за барьер, несмотря на полученное от Хильера задание.

Линли опустил стекло, и Робсон поспешил к «бентли».

— Этот констебль не пропускает… — начал жаловаться он.

— Он действует по моему приказу. Вы не имеете права находиться на месте преступления, доктор Робсон. И в прошлый раз нам тоже не следовало вам это разрешать.

— Но помощник комиссара…

— Не сомневаюсь, что он вам звонил, но нарушать правила я не позволю. Я понимаю, что вы хотите помочь. И также знаю, что вы оказались между двух огней. Примите мои извинения за это. И за потраченное вами время, ведь вы приехали сюда, как оказалось, напрасно. Однако как бы…

— Суперинтендант…

Робсон дрожал. Он сунул руки в карманы. По-видимому, приехал он в спешке, потому что при нем не было ни зонта, ни плаща. Его куртка потемнела от влаги, очки были забрызганы дождем, и то немногое, что оставалось у него от волос, прилипло к черепу жидкими прядками.

— Позвольте мне взглянуть, — заговорил он настойчиво. — Совершенно бессмысленно отправлять меня сейчас обратно в Дагенем, когда я уже здесь, в вашем распоряжении.

— А вот это вам лучше обсудить спомощником комиссара Хильером, — сказал Линли. — Я имею в виду бессмысленность.

— Но ведь из ситуации еще можно извлечь пользу. — Робсон оглядел местность и кивнул на обочину в нескольких ярдах от того места, где происходил разговор. — Может, подъедете вон туда, и мы поговорим с вами?

— Мне нечего вам сказать.

— Это понятно. Но мне есть что сказать, и я бы очень хотел, чтобы вы меня выслушали. — Он отошел от машины, демонстрируя свою добрую волю тем, что предоставил Линли принять решение самостоятельно: уехать или пойти навстречу. — Всего несколько слов! — крикнул он в открытое окно, — И я был бы не прочь ненадолго спрятаться от дождя. Если вы позволите сесть к вам в машину, то обещаю, что сразу уйду, как только вы выслушаете меня и дадите ответ.

— А если у меня не будет ответа?

— Вы не такой человек. Так вы позволите?…

Линли нахмурился, потом коротко кивнул. Хейверс протянула: «Сэ-эр» — в необычной для нее просительной манере, к которой прибегала в тех случаях, когда не одобряла принятое им решение. Он объяснил ей свою точку зрения:

— Почему бы не выслушать его, Барбара? Он уже здесь. Возможно, что-нибудь из его соображений нам пригодится.

— Проклятье, да неужели вы…

Она прикусила язык, потому что в этот момент задняя дверца автомобиля открылась и к ним присоединился Хеймиш Робсон.

Линли проехал немного вперед, на безлюдный пятачок у дороги. Он остановил машину у обочины, оставив двигатель работать; по лобовому стеклу ритмично двигались «дворники».

Для Робсона это не осталось незамеченным.

— Не беспокойтесь, я быстро, — сказал он. — Полагаю, данное убийство отличается от тех, что имели место раньше. Кое-что остается прежним, разумеется, но будут и изменения. Я прав?

— А что? — спросил Линли. — Вы это предвидели?

— Так есть ли отличия? — настаивал на своем Робсон. — Потому что, понимаете ли, при анализе личности преступника мы часто сталкиваемся…

— При всем уважении к вам, доктор Робсон, ваш анализ пока ничего нам не дал. Ни одной конкретной зацепки, и мы ни на шаг не приблизились к убийце.

— Вы уверены? — Робсон не дал Линли возможности ответить. Он наклонился с заднего сиденья вперед, чтобы оказаться ближе к своему собеседнику, и продолжил тише и мягче: — Ваша работа кажется мне невероятно трудной. Должно быть, она отбирает у вас больше душевных сил, чем можно себе представить. Но вы не должны винить себя за эту смерть, суперинтендант. Вы делаете все, что в ваших силах. Никто не может требовать от вас большего, так что и вы не требуйте от себя невозможного. Это прямой путь к безумию.

— Таково ваше профессиональное мнение? — спросил Линли с иронией.

Робсон воспринял этот вопрос буквально, проигнорировав интонацию:

— Именно. Так что прошу вас позволить мне взглянуть на тело. Позвольте мне дать вам несколько подсказок. Суперинтендант, у психопата потребность убивать не угасает, а становится только сильнее. Она растет с каждым разом. Но каждый раз для достижения удовлетворения ему требуется все больше и больше тех ощущений, которые он получает посредством совершения преступления. Поймите меня, прошу. Мы говорим о страшной угрозе — молодым мужчинам, подросткам, детям… мы даже не знаем точно кому, так, бога ради, примите мою помощь.

Линли наблюдал за Робсоном в зеркало заднего вида, а Хейверс — развернувшись на сиденье лицом к психологу. Тот выглядел так, будто страстная речь обессилила его, и, закончив говорить, он отвернулся от собеседников и уставился в окно.

— А какова ваша история, доктор Робсон? — спросил Линли.

Робсон смотрел влево, на живую изгородь, с которой на асфальт стекали потоки воды и собирались в лужи.

— Простите, — произнес он. — Не могу сдержаться, когда с детьми делают такое. Во имя любви. Или игры. Или наказания. Чего угодно.

Он замолчал. Только тихое шуршание «дворников» по лобовому стеклу и урчание двигателя «бентли» нарушали тишину. Наконец Робсон продолжил:

— В моем случае это был дядя по материнской линии. Он называл это борьбой. Только это была не борьба. Потому что шутливая борьба редко возникает между взрослым и ребенком по инициативе взрослого. Но конечно, ребенок не может этого понимать.

— Сочувствую, — сказал Линли. Он тоже развернулся на сиденье и посмотрел на психолога. — Но не делает ли это вас менее объективным в вашей оценке?

— Нет. Поверьте, это делает меня человеком, который лучше других знает, чего можно ожидать, — ответил Робсон. — Поэтому позвольте мне взглянуть на тело. Я поделюсь с вами своим мнением. Решение о дальнейших действиях принимать будете только вы.

— Боюсь, это невозможно.

— Господи, да…

— Тело уже увезли, доктор Робсон, — перебил негодующее восклицание психолога Линли. — А то, на что можно посмотреть, — это лишь упавшее дерево и яма на месте вырванных корней.

Робсон откинулся на сиденье. Он посмотрел на улицу, где в тот момент проехала карета «скорой помощи» — ее только что выпустили из-за полицейского заграждения. Она выехала на Вуд-лейн без сирены и маячка. Один из констеблей вышел на проезжую часть и остановил движение (уже и без того замедлившееся из-за любопытства водителей и пассажиров), чтобы выезду «скорой помощи» никто не препятствовал. Машина двигалась неторопливо — не было никакой необходимости торопиться, ее груз не нуждался в срочной доставке в больницу. Это дало фоторепортерам возможность запечатлеть карету для своих изданий. Возможно, именно при виде вспышек их камер Робсону в голову пришла новая идея:

— Ну хотя бы на фотографии мне дадут взглянуть?

Линли задумался. Полицейский фотограф закончил работу уже к тому времени, когда они с Хейверс прибыли на место, а место обнаружения тела, округу, само тело и деятельность вокруг него записали на видеокамеру. Микроавтобус с криминалистами находился не так уж далеко от того места, где стоял «бентли». Несомненно, в микроавтобусе уже готовы снимки, с которыми мог бы ознакомиться Робсон.

Какой от этого может быть вред, если психолог посмотрит на то, что у них есть: видеозапись, цифровые фотографии или другие материалы, собранные на данный момент криминалистами отдела убийств? Это можно будет рассматривать и как компромисс между тем, чего хотел Хильер, и тем, что Линли не собирался позволять помощнику комиссара.

С другой стороны, приезд психолога не был оправданным. Для работы над телом и для сбора улик его присутствия не требовалось, и он оказался здесь прежде всего из-за вмешательства Хильера и его желания скормить прессе что-нибудь позитивное. Если сейчас Линли уступит Хильеру, то в следующий раз тот пришлет экстрасенса. А потом кого? Гадалку по кофейной гуще? Или по внутренностям ягненка? Этого нельзя допустить. Кто-то должен взять в руки контроль над ситуацией, и для этого настал самый подходящий момент.

— Извините, доктор Робсон, — произнес Линли. Взгляд Робсона потух.

— Это ваше последнее слово? — спросил он.

— Да.

— Вы уверены, что поступаете верно?

— Я ни в чем не могу быть уверенным.

— И это самое трудное, не так ли?

Робсон вышел из машины и направился обратно к заграждению. На своем пути он миновал инспектора Уиддисона, но не сделал попытки заговорить с ним. Зато Уиддисон, как только увидел «бентли» с сотрудниками Скотленд-Ярда, поднял руку, что Линли истолковал как просьбу не уезжать. Он опустил окно, и Уиддисон бегом приблизился к автомобилю.

— Нам сейчас позвонили из участка на Хорнси-роуд, — сообщил Уиддисон, пригнувшись к открытому окну. — Туда вчера вечером поступило заявление об исчезновении подростка, от его родителей. Описание в целом соответствует нашей жертве.

— Мы займемся этим, — сказал Линли, и Хейверс вывалила на пол содержимое своей бездонной сумки в попытке найти блокнот, чтобы записать туда адрес.

Свежая информация привела их в район Аппер-Холлоуэй, в небольшой жилой квартал недалеко от Джанкшн-роуд. Там, за похоронным бюро и местным супермаркетом, они нашли извилистую полоску асфальта, названную Бовингдон-клоуз, — цель их поездки. Это была пешеходная зона, поэтому «бентли» пришлось оставить на Харгрейв-роуд. Бородатый бродяга с гитарой в одной руке и мокрым спальником в другой предложил Линли постеречь машину за стоимость одной пинты. Или бутылки вина, если будет на то желание господина и если он сочтет работу хорошо выполненной. А со здешним хулиганьем надо быть внимательным, особенно с «такой прекрасной машиной, как ваша, сэр». Бродяга вместо плаща кутался в большой зеленый мешок для мусора и говорил как персонаж из костюмированной драмы или как человек, который в юности слишком увлекался историческими спектаклями канала Би-би-си.

— Здесь полно эмигрантов, — поведал он Линли и Хейверс — Ничего нельзя оставить без присмотра, все приберут, сэр.

Он поднес руку к голове, как будто хотел почтительно снять головной убор. Каждый раз, когда он открывал рот, воздух становился тяжелым от запаха гнилых зубов.

Линли сказал мужчине, что будет признателен, если тот присмотрит за машиной. Бродяга тут же уселся на ступени ближайшего дома и, не обращая внимания на дождь, стал перебирать три струны своей гитары. По тротуару прошли нескольких чернокожих подростков с рюкзаками на спинах, и бродяга бдительно проводил их взглядом.

Линли и Хейверс оставили бродягу караулить, а сами направились на Бовингдон-клоуз. Туда они попали через похожий на туннель проем в кирпичной стене, являющейся частью жилого комплекса. Они искали дом номер тридцать и нашли его неподалеку от зоны отдыха, то есть треугольного газончика с розовыми кустами в каждом углу и скамейками вдоль каждой стороны. За исключением четырех саженцев, боровшихся за жизнь на этом газоне, в Бовингдон-клоуз деревьев не было, а дома, которые не выходили окнами на крошечную зеленую зону, смотрели друг на друга поверх полоски асфальта не более пятнадцати футов шириной. Летом, когда окна приходилось держать открытыми, все жители улочки поневоле знали, что делается в домах соседей.

Каждому дому был выделен клочок земли у парадного входа, и наиболее оптимистичные из домовладельцев расценивали эти клочки как садики. Перед домом номер тридцать на таком участке росла только пожухлая трава, валялся детский велосипед да стоял зеленый пластмассовый стул. Под стулом белел воланчик для игры в бадминтон, но выглядел он так, будто его долго жевала собака. Около входной двери стояли прислоненные к стене две ракетки, обе — почти без единой целой струны.

Когда Линли позвонил, дверь открыл миниатюрный мужчина. Он даже был ниже Хейверс, но очень крепкий физически. Судя по его виду, он занимался тяжелой атлетикой, пытаясь, как это часто бывает, компенсировать недостаток роста силой. С красными глазами и небритый, он переводил взгляд с полицейских на асфальт за их спиной, словно ожидал увидеть еще кого-то.

— Копы, — сказал он, и прозвучало это как ответ на вопрос, который никто не задавал.

— Да, мы из полиции.

Линли представил себя и Хейверс и ждал, когда мужчина (про которого они знали только, что его зовут Бентон) пригласит их войти в дом. За спиной Бентона Линли видел дверь в полутемную гостиную и фигуры людей, сидящих там. Жалобный детский голосок спросил, почему нельзя раздвинуть занавески и почему нельзя поиграть, и в ответ женский голос велел сидеть тихо.

Бентон крикнул тем, кто был гостиной:

— Ну-ка успокоились там! — Затем обратился к Линли: — Почему вы не в форме?

Линли проинформировал, что они не относятся к местному участку, они работают в другом подразделении, а именно в Скотленд-Ярде.

— Можно нам войти? — спросил он. — Это вы заявляли об исчезновении сына?

— С вечера его нет.

Бентон облизнул сухие, потрескавшиеся губы.

Он отшагнул от двери и провел их в гостиную через коридор не более дюжины футов длиной. Там в полутьме на стульях, диване, пуфике и на полу сидели люди: два маленьких мальчика, две девочки постарше и женщина. Ее зовут Бев Бентон, сказала она. А ее мужа — Макс. А это их дети. Девочки Шерри и Бренда, мальчики Рори и Стиви. А Дейви вот пропал.

Все Бентоны, обратил внимание Линли, были необыкновенно малы. В той или иной степени все они напоминали мальчика, найденного мертвым в Куинс-вуде.

Мальчики должны были сейчас быть в школе, а девочки — работать в рыбных лавках на рынке Камден-Лок, продолжала говорить Бев. А она сама вместе с Максом должна была обслуживать покупателей — они торгуют рыбой с фургона, у них арендовано место на Чапел-стрит. Но ни один из них не выйдет из этого дома, пока они не получат новостей о Дейви.

— С ним что-то случилось, — сказал Макс Бентон. — Иначе к нам прислали бы обычных констеблей в форме. Мы не тупые, можем догадаться. Так в чем дело?

— Наверное, нам лучше будет поговорить без детей, — предложил Линли.

— О боже! — выдохнула Бев Бентон.

— Нечего нюни распускать! — рявкнул на нее Макс. И после сказал Линли: — Они останутся. Если из того, что они здесь услышат, может быть извлечен полезный урок, то я, богом клянусь, хочу, чтобы они его получили.

— Мистер Бентон…

— Никаких «мистеров Бентонов»! — оборвал Бентон суперинтенданта. — Говорите по делу.

Линли не собирался идти на поводу у властного Бентона.

— Нет ли у вас фотографии вашего сына? — спросил он.

На этот вопрос ответила Бев Бентон:

— Шерри, ласточка, принеси фотографию Дейви с холодильника.

Одна из двух девочек — блондинка, как и труп в лесу, и такая же белокожая, тонкокостная, с мелкими чертами лица — быстро вышла из гостиной и так же быстро вернулась. Глядя куда-то на ботинки Линли, она отдала ему карточку и затем уселась на пуфик, который делила с сестрой. Линли опустил взгляд на фотографию. На ней растянул губы в дерзкой улыбке мальчишка со светлыми волосами, приглаженными в прическу при помощи геля. Его нос был сбрызнут веснушками, а на шее поверх школьного костюма висела пара наушников.

— В последнюю минуту надел их, — прокомментировала Бев Бентон наличие наушников, которые вряд ли были частью школьной формы мальчика. — Так любит музыку. Особенно рэп. Знаете, который играют эти чернокожие из Америки, со странными именами?

Мальчик на фотографии был похож на того, чье тело нашли этим утром под деревом, но окончательным ответом будет только опознание, произведенное родителями. Невзирая на желание Макса Бентона преподать детям некий урок, Линли не собирался выступать в роли учителя.

— Когда вы в последний раз видели Дейви? — спросил он.

— Вчера утром. — Это ответил Макс — Он ушел в школу, как обычно.

— Но потом почему-то не вернулся домой, — добавила Бев Бентон. — Хотя была его очередь присмотреть за Рори и Стивом.

— Я сходил в местную секцию таэквондо — проверить, не там ли он, — сообщил Макс — В прошлый раз, когда он сбежал, не выполнив своих обязанностей, он утверждал, что там был.

— Утверждал? — переспросила Барбара Хейверс.

Она оставалась у входа в гостиную, где записывала ход беседы в новый блокнот.

— Однажды он должен был прийти в нашу автолавку на рынок Чапел, — объяснила Бев. — Чтобы помочь отцу. Но он не пришел, а потом сказал, что пошел посмотреть на тренировку таэквондо, увлекся и забыл о времени. Среди его знакомых есть один мальчик, с которым у него возникли неприятности…

— Энди Криклуорт, — вставил Макс — Этот гаденыш достает Дейви, хочет занять его место в группе, которую организовал Дейви.

— Только не подумайте, это не банда какая-нибудь, — торопливо добавила Бев. — Просто мальчики вместе собираются. Они все давно дружат.

— А этот Криклуорт — новенький. Когда Дейви сказал, что хочет пойти посмотреть на таэквондо, я подумал…

Макс стоял, но вдруг подошел к дивану, где сидела его жена; он практически упал на диван и сжал лицо руками. Младшие дети, испугавшись столь очевидного расстройства папы, подбежали к сестре; та обняла их за плечи и успокаивала. Макс взял в себя в руки.

— Да, так в той секции мне сказали, что не знают никакого Дейви, — продолжил он. — И никогда не слышали о нем. Никогда не видели. Тогда я позвонил в школу, вдруг он прогуливает, а нам ничего не говорит; но нет, там мне сказали, что он ходит на занятия каждый день. Сегодня первый день, который он пропустил. За целый год.

— У него раньше были проблемы с полицией? — спросила Хейверс — Когда-нибудь магистрат интересовался им? Не предписывал ему посещения занятий в группах для трудных подростков?

— Наш Дейви не трудный подросток, — сказала Бев Бентон. — Он никогда не пропускает уроки. И отлично успевает по всем предметам, вот так.

— Только он не любит, когда об этом говорят, мама, — проговорила еле слышно Шерри, словно мать этими словами выдала доверенную ей тайну.

— Он должен быть сильным, — добавил Макс — А сильные парни не очень-то переживают из-за оценок.

— Вот Дейви и играл эту роль, — объяснила Бев, — но на самом деле он такой.

— Значит, полиция к нему претензий не имела? И в социальной службе к нему не присматривались?

— Что вы такое говорите? Макс…

Бев повернулась к мужу, словно ища у него разъяснений. Линли не дал ей договорить, продолжая задавать вопросы:

— Вы звонили его друзьям? Тем мальчикам, о которых вы говорите?

— Никто не видел его, — ответила Бев печально.

— А тот, другой мальчик? Энди Криклуорт?

Никто в семье никогда его не видел. И никто не знал, где его искать.

— А ваш Дейви, случаем, не придумал его? — спросила Хейверс, подняв голову от блокнота. — Может, таким образом он прикрывал какие-то свои дела?

Ответом на это стало молчание. То ли никто в семье не знал, что сказать, то ли никто не хотел говорить. Любопытно, думал Линли, отметив, что Бев Бентон поглядывает на мужа. Эти расспросы ей явно неприятны. Линли терпеливо ждал; наконец тишину нарушил глава семьи.

— Хулиганы не задирали его, вот что я вам скажу. Они знали, что Дейви даст отпор, если они затеют ссору. Он был невысокий и…

Макс Бентон вдруг понял, что упомянул сына в прошедшем времени, и, потрясенный, замолчал. Его мысль закончила его дочь Шерри.

— Хорошенький, — сказала он. — Наш Дейви необыкновенно хорошенький.

Они все хорошенькие, думал Линли. Хорошенькие и миниатюрные, как фарфоровые куклы. Мальчикам это качество наверняка приходится как-то компенсировать. Например, яростно сражаться, если кто-то попробует их обидеть. Например, получать синяки и сопротивляться, если кто-то захочет придушить их, зарезать и выбросить в заброшенном парке.

— Вы не покажете нам комнату сына, мистер Бентон? — попросил Линли.

— Зачем?

— Возможно, там мы найдем какую-то подсказку, куда он делся, — ответила Хейверс — Иногда дети не все рассказывают родителям. Если у него есть приятель, о котором вы ничего не знаете…

Макс переглянулся с женой. Впервые за все время беседы с полицейскими он не выглядел как безусловный глава семьи. Бев кивнула ему, и Макс сказал, чтобы Линли и Хейверс следовали за ним.

Он провел их на второй этаж, где на квадратную лестничную площадку выходило три спальни. В одной из них у противоположных стен стояли две двухэтажные кровати, разделенные комодом. Над одной из верхних коек на стене была укреплена полка с коллекцией компакт-дисков и аккуратной стопкой бейсболок. Нижнюю кровать здесь убрали, и вместо нее было устроено что-то вроде берлоги. Часть ее была отдана под одежду: мешковатые брюки, кроссовки, джемперы и футболки с фотографиями американских рэпперов, о которых говорила Бев Бентон. Другая часть состояла из металлических стеллажей, на которых выстроились дешевые книжки — в основном фантастика, как выяснилось при ближайшем рассмотрении. В глубине «берлоги» стояла тумбочка. Все это, поведал полиции Макс Бентон, принадлежит Дейви.

Линли и Хейверс нырнули в мальчишечье логово, в разные углы, а тем временем Макс произнес — не властно, как раньше, а в отчаянии и со страхом:

— Вы должны рассказать мне. Вы бы не пришли, если б все было в порядке. Конечно, я понимаю, вы не хотели говорить при жене и детворе. Но теперь… К нам прислали бы констеблей, а не вас.

Линли проверял карманы первой пары брюк, когда Макс заговорил, но, услышав просьбу отца, вышел на середину комнату, оставив Хейверс в одиночку осматривать вещи мальчика.

— Вы правы, — сказал он. — Найдено тело подростка, мистер Бентон. Сегодня утром, в Куинс-вуде, в районе станции метро «Хайгейт».

Макс Бентон пошатнулся, но отмахнулся от Линли, когда тот протянул руку, чтобы поддержать его и отвести к нижней кровати в другой половине комнаты.

— Дейви? — спросил Макс.

— Мы хотели попросить вас взглянуть на тело. Это единственный способ исключить ошибку. Мне очень жаль.

Макс снова повторил короткий вопрос:

— Дейви?

— Мистер Бентон, возможно, это не он.

— Но вы думаете… А иначе зачем бы вам приезжать сюда, смотреть его вещи?

— Сэр… — раздался из «берлоги» голос Хейверс.

Линли обернулся и увидел, что она показывает ему какой-то предмет: на первый взгляд, наручники, только не совсем обычные. Они были сделаны не из металла, разглядел Линли, а из плотного пластика и в тусклом свете лампочки под верхней койкой светились.

— Это может быть… — начала Хейверс.

Но ее перебил Макс Бентон.

— Я же велел ему вернуть эти штуки, — резко произнес он. — И он сказал, что вернул. Даже поклялся мне, потому что не хотел, чтобы я сходил вместе с ним и проверил, отдал он их или нет.

— Кому отдал? — спросила Хейверс.

— Он заполучил их где-то в Стейблз-маркете. Это на Камден-Лок. Он сказал мне, что это подарок продавца, но какой продавец станет раздавать подарки мелюзге, которая толчется вокруг его товара? Ну, я и понял, что он стащил их, и велел вернуть туда, где взял, причем немедленно. А маленький хитрец, должно быть, припрятал их здесь.

— Что это за продавец, Дейви вам не говорил? — спросил Линли.

— Сказал, что это продавец фокусов. Не знаю, как его зовут. Дейви не говорил, а я не спрашивал. Просто сказал, чтобы вернул наручники обратно и раз и навсегда прекратил брать то, что ему не принадлежит.

— Продавец фокусов? — повторила Барбара Хейверс — Вы уверены в этом, мистер Бентон?

— Так он сказал.

Тогда Хейверс вышла из «берлоги» Дейви.

— Можно вас на пару слов? — сказала она Линли и зашагала из спальни на площадку, не дожидаясь ответа.

Когда Линли присоединился к ней на лестничной площадке, она заговорила негромко, но быстро:

— Черт возьми! Возможно, я ошибаюсь. Возможно, принимаю желаемое за действительное. Называйте это как хотите.

— Хейверс, сейчас не лучший момент, чтобы обсуждать ваши видения, — сказал Линли.

— Подождите. Я все время грешила на «Колосс». А про фокусы и не вспоминала. А какой мальчишка от пятнадцати и младше не любит фокусы? Нет. Сэр. Подождите… — заторопилась она, видя, что Линли не намерен более выслушивать ее монолог, поток сознания по сути своей. — «Облако Венди» находится на рынке Камден-Лок, а это совсем рядом со Стейблз-маркетом. Так вот, сама Венди вечно под кайфом, поэтому не помнит, кто и что у нее покупает и покупает ли вообще. Но в прошлом у нее была амбра — мы это знаем точно, — и когда я закончила разговаривать с ней и шла обратно к машине, то увидела того парня возле Стейблз…

— Какого парня?

— Он разгружал коробки. И относил их в свой киоск с фокусами или чем-то вроде того, и сам он фокусник. Так он мне сказал. Вряд ли на одном и том же рынке будет два киоска с фокусами, правда? И слушайте дальше, сэр. У него фургон.

— Красный?

— Фиолетовый. Но в свете фонаря в три часа ночи… Допустим, вы стоите у окна. Краем глаза замечаете фургон. Вы даже не думаете о нем, потому что, господи, это же огромный город, с чего бы вам обращать особое внимание на какой-то фургон, пусть он и едет по улице в три часа ночи?

— А надпись на его фургоне?

— Есть. Реклама его фокусов, что ли.

— Но мы ищем совсем другое, Хейверс. На пленке видеокамеры наблюдения с Сент-Джордж-гарденс есть фургон, но нет никакой рекламы.

— Но мы же не знаем, что за фургон был снят на пленку. Может, это сторож приехал, чтобы открыть ворота. Или кто-то приехал что-то починить.

— В три часа утра? Да еще с инструментом в руках, который, похоже, как раз годится для того, чтобы срезать замок? Хейверс…

— Ну погодите же. Прошу вас. Мы пока ничего про тот фургон не знаем, и вполне возможно, что буквально через час или два найдется самое логичное объяснение, почему он там оказался. Черт возьми, возможно, у того парня из фургона было самое что ни на есть благонадежное дело в парке, и то, что вы приняли за инструмент, на самом деле относится к этому делу. Он мог делать там все, что угодно: чинить что-то, мочиться, разносить утренние газеты, проверять новый график развоза молока. Что угодно. Я хочу сказать…

— Да, конечно. Я понимаю.

Она продолжала, как будто Линли еще нужно было убеждать:

— И я разговаривала с тем фокусником. Из Стейблз-маркета. Я видела его. Поэтому если тело в Куинс-вуде действительно Дейви и если тот парень, которого я видела, тот самый продавец, у кого Дейви стащил наручники…

Она остановилась, предоставив Линли закончить мысль. И он быстро справился с этой задачей:

— Тогда ему понадобится чертовски надежное алиби на вчерашний вечер и ночь. Да, все верно, Барбара. Я понимаю, как вы все это сложили.

— И ведь это он, сэр. Дейви. Вы тоже не сомневаетесь в этом.

— Вы про тело? Да. Я думаю, что это он. Но мы не можем двигаться дальше, пока не выполнены все формальности. Я займусь этим.

— А я?…

— А вы отправляйтесь в Стейблз-маркет. Найдите, что связывает Дейви и этого фокусника, если сможете. После этого везите его на допрос.

— Думаю, у нас первый настоящий прорыв, сэр.

— Надеюсь, вы правы, — ответил Линли.

Глава 17

Светящиеся в темноте наручники Барбара Хейверс взяла с собой в Стейблз-маркет, который, как и следовало из названия, раньше был огромной конюшней. Сложенное из кирпича здание длинной своей стороной выходило на Чок-Фарм-роуд, но Барбара вошла в него с торца — через площадь Камден-Лок — и приступила к расспросам о местонахождении киоска с фокусами. Первое заведение, куда она обратилась, оказалось магазином, где продавали мебель и ткани из бывших колоний. Воздух был пропитан запахом пачулей, а из динамиков, слишком маломощных для такой громкости, неслась восточная музыка.

Продавщица ничего не знала о киоске с фокусами, но предположила, что Тара Пауэлл из салона пирсинга наверняка подскажет Барбаре, кто, где и чем торгует.

— И еще она отлично делает пирсинг, — поделилась напоследок продавщица опытом. В ее нижней губе поблескивал серебряный гвоздик.

Найти салон пирсинга не составило большого труда; его хозяйка Тара Пауэлл оказалась жизнерадостной девицей двадцати с небольшим лет и с ужасным прикусом. В знак преданности своей профессии она проколола мочку уха в шести местах и вставила в левую бровь тонкое золотое кольцо. Когда Барбара вошла в салон, Тара прокалывала носовую перегородку у девочки-подростка. Рядом стоял бойфренд, держа наготове выбранное ювелирное изделие — тяжелое кольцо вроде тех, что вдевают в ноздри коровам. Да, красота будет необыкновенная, подумала Барбара.

Тара увлеченно болтала (кто бы мог ожидать?) о линии роста волос у премьер-министров. По-видимому, она тщательно исследовала тему бремени власти и ответственности и влияния всего этого на потерю волос. Возникла лишь одна проблема: леди Тэтчер никак не укладывалась в ее стройную теорию.

Когда Барбаре удалось на секунду остановить поток слов Тары, она спросила о местонахождении киоска фокусника, и Тара не задумываясь ответила, что он в аллее. Барбара захотела уточнить, в какой аллее, но в ответ Тара закатила глаза с видом: «Как в какой аллее? В той самой». Затем она обернулась к своей юной клиентке и предупредила:

— Сейчас будет укольчик. — И одним движением проткнула иглой носовую перегородку девочки.

Дальше Барбаре пришлось быстро ретироваться, потому что девочка ойкнула и обмякла на стуле, а Тара крикнула кому-то, чтобы несли нашатырь, быстро. До чего же нервная работа, думала Барбара, покидая салон.

Хотя Барбара жила недалеко от Камден-Хай-стрит и расположенных там рынков и бывала в Стейблз-маркете много раз, она понятия не имела, что узкий переулочек, в котором в конце концов отыскался киоск с фокусами, обладает именем. Это была не столько аллея, сколько просто проход между кирпичной стеной одной из старинных построек и длинным рядом торговых прилавков, хозяева которых выставляли на продажу все — от книг до ботинок.

Аллею освещали голые лампочки, подвешенные на проводе вдоль прилавков. Они с трудом разгоняли мрак, каковой усиливался из-за закопченной стены конюшни и темного металла, из которого были построены торговые ряды. Поскольку день был рабочий, многие прилавки были закрыты, но киоск фокусника работал. Подходя к нему, Барбара увидела того же странно одетого мужчину, чей фургон она караулила несколько дней назад. Он показывал фокус с веревкой группе зачарованных мальчишек, которые, вместо того чтобы сидеть на уроках, собрались возле его прилавка. Все они были примерно одного роста и возраста, что и мертвый мальчик в Куинс-вуде, прикинула Барбара.

Она встала таким образом, чтобы видеть и представление фокусника, и его киоск. Он был невелик — размером с платяной шкаф, — но в нем каким-то чудом разместилось множество товаров: наборы для фокусов и розыгрышей (вроде пластиковой рвоты, которую так здорово положить на мамин новый ковер), видеозаписи шоу иллюзионистов, книги о магии и старые журналы. Среди этого богатства были и наручники, как две капли воды похожие на те, что лежали в кармане Барбары. Они принадлежали к отдельной группе товаров — игрушкам для взрослых.

Барбара присоединилась к кольцу детворы, чтобы лучше разглядеть фокусника. Он был одет так же, как и при первой их встрече, и она обратила внимание, что красный колпак не только покрывает его волосы, но доходит почти до самых глаз. Дополненный темными очками, этот колпак полностью спрятал верхнюю половину головы и часть лица фокусника. При обычных обстоятельствах Барбара не стала бы придавать большое значение этой детали. Но в ходе поисков серийного убийцы чудной костюм вкупе с наручниками, телом мальчика и фургоном делали мужчину вдвойне подозрительным. Барбара хотела поговорить с ним наедине.

Она пробилась сквозь облепивших прилавок мальчишек и стала разглядывать предлагаемые на продажу наборы для фокусов. Предназначены они были по большей части для детей: книжки-раскраски о волшебниках, сцепляющиеся кольца, летающие монетки и тому подобное. Это напомнило Барбаре о Хадии и ее торжественно-печальном личике, когда та махала Барбаре по утрам из окна первого этажа Итон-виллас. А это, в свою очередь, напомнило об Ажаре и неприятных словах, которыми они обменялись в последнюю их встречу. С тех пор они тщательно избегали друг друга. Настало время выкурить трубку мира, только Барбара не очень понимала, кто должен ее разжечь.

Она взяла в руки набор «Волшебный карандаш» и изучила краткую инструкцию (попросите у зрителей пятифунтовую купюру, проткните ее карандашом посередине, потом дерните вбок, и — та-да! — пятифунтовая банкнота цела и невредима). Она обдумывала, насколько уместен будет этот наборчик в качестве метафорической трубки мира, когда фокусник объявил аудитории:

— На сегодня все. Давайте бегите по своим делам. Мне надо работать.

Кое-кто из детей запротестовал, выпрашивая еще один маленький фокус, самый последний. Однако фокусник был тверд.

— В следующий раз, — сказал он и махнул руками, прогоняя маленьких зрителей.

Барбара заметила, что он носит перчатки с обрезанными пальцами.

Дети убежали, только сначала мистер Фокус изъял у одного из них набор для фокуса с летающей монеткой, который стащили с прилавка в тот момент, когда все начали расходиться. Перед киоском осталась только Барбара. Не может ли он ей помочь чем-нибудь, спросил фокусник.

Барбара купила у него набор с волшебным карандашом, думая, что инвестирует два фунта в благородное дело установления добрососедских отношений.

— Вы умеете ладить с детьми, — сказала она. — Должно быть, они постоянно вокруг вас вьются.

— Фокусы, — сказал он, пожимая плечами, одновременно складывая в пакет приобретение Барбары. — Фокусы и мальчишки — понятия неразделимые.

— Как хлеб и масло.

Его губы изогнулись в самодовольной улыбке: я популярен, что тут поделаешь!

— Эта малышня не действует вам на нервы? — поинтересовалась Барбара. — Стоят у прилавка, просят показать фокус.

— Это полезно для бизнеса, — ответил мистер Фокус — Потом они идут домой, рассказывают папе и маме о том, что видели, и, когда наступает день рождения, они знают, какую потеху они хотят получить.

— Фокусы?

Он стянул с головы красный колпак и поклонился.

— Мистер Фокус, к вашим услугам. И к их услугам тоже. День рождения, бар-мицва, крестины, Новый год. И так далее.

Барбара захлопала ресницами, но успела оправиться, пока фокусник натягивал колпак обратно. Он носил его, как теперь поняла Барбара, по той же причине, по которой, наверное, носил и темные очки с перчатками. Потому что был альбиносом. Одетый так, как сейчас, он вызывает иной раз удивленный взгляд на улице. Но одетый как все — не пряча бесцветные волосы и красные глаза, — он вызывал бы всеобщее любопытство и был бы мучим теми же самыми детьми, которые восхищались им минуту назад.

Он вручил Барбаре визитку. Она ответила ему тем же и проследила за выражением его лица, вернее, открытой его части, чтобы увидеть реакцию.

— Полиция? — спросил он удивленно.

— Новый Скотленд-Ярд. К вашим услугам.

— А-а. Надо же. Но вряд ли вы хотите заказать представление с фокусами.

Поразительное хладнокровие, отметила Барбара. Она достала из кармана светящиеся в темноте наручники. Они были запечатаны в полиэтиленовый пакет, чтобы не стерлись отпечатки пальцев. Наручникам еще только предстояло попасть в руки экспертов.

— Это из ваших товаров, как я понимаю, — сказала Барбара. — Вы узнаете их?

— Я продаю такие вещи, — ответил фокусник. — Вы, наверное, сами уже видели. Тоже игрушки, но только для взрослых.

— Эти наручники были украдены у вас мальчиком по имени Дейви Бентон, по крайней мере так сказал нам его отец, когда мы пришли к ним домой. И он — отец — думал, что сын уже вернул украденное обратно, как ему было велено.

Темные очки скрывали от Барбары глаза альбиноса, и ей приходилось полагаться только на его голос. А голос был абсолютно ровным и любезным, когда фокусник ответил:

— Очевидно, что он этого не сделал.

— Чего не сделал? — уточнила Барбара. — Не украл или не вернул?

— Поскольку вы нашли наручники среди вещей Дейви, то я полагаю, что он не вернул их.

— Ну да, наверное, — сказала Барбара. — Только я вроде не говорила вам, где мы нашли наручники.

Фокусник повернулся к ней спиной и стал аккуратно сворачивать веревку, с помощью которой показывал фокус своим юным зрителям. Барбара мысленно улыбнулась, увидев это. Ага, попался, подумала она. Ее опыт показывал, что умелый полицейский может смутить даже самого хладнокровного человека.

Мистер Фокус снова встал лицом к ней.

— Возможно, что эти наручники — мои. Как видите, среди моего товара есть точно такие же. Но вряд ли я единственный человек в Лондоне, у которого можно купить такую вещь. Или стащить.

— Не единственный. Но кажется, ваш киоск — ближайший к дому Дейви.

— Это мне неизвестно. Что-нибудь случилось с этим мальчиком?

— Да, с ним что-то случилось, — ответила Барбара. — Он мертв.

— Мертв?

— Мертв. Но давайте не будем играть в эхо. Когда мы осматривали его вещи и нашли вот это, его отец рассказал нам, как они могли там оказаться. Он основывался на том, что ему, в свою очередь, рассказал Дейви… То есть вы понимаете, почему я решила осведомиться, известен ли вам этот предмет, мистер… Как ваше настоящее имя? Я знаю, что Фокус — не настоящее, мы ведь с вами уже встречались.

Он не спросил где и когда. Сказал, что его зовут Миншолл. Барри Миншолл. И да, все верно, похоже, что наручники принадлежали ему, раз мальчик так сказал своему отцу. Но тут уж ничего не поделаешь, дети вечно воруют по мелочи. На то они и дети, такова их природа. Они пытаются понять, где проходит граница. Без риска ничего не получишь, и поскольку местные копы только отругают мальчишку, если поймают его за подобные дела, то почему бы и не попробовать себя в ловкости рук? О да, он, Барри Миншолл, старается приглядывать за ними, но иногда липкие пальчики все же ухватывают что-нибудь с его витрины, например пару светящихся в темноте наручников. Иногда они бывают слишком шустры, чтобы можно было заметить пропажу.

Барбара слушала, кивала и изо всех сил старалась выглядеть доброжелательно и рассудительно. Но она слышала, что в голосе Барри Миншолла все усиливаются нотки беспокойства, и для нее эти нотки были как запах лисицы для своры гончих. У этого парня ложь сыплется изо рта, носа и ушей, думала она. Он из тех, кто считает себя непревзойденным артистом, но артистов иногда начинает нести.

— Как я помню, у вас есть фургон, — сказала она. — Я видела, как вы разгружали из него коробки некоторое время назад. Если вы не возражаете, я бы хотела взглянуть на него еще раз.

— Зачем?

— Давайте назовем это любопытством.

— По-моему, я не обязан показывать его вам. Во всяком случае, без ордера на обыск.

— Вы правы. Но если мы пойдем таким путем — что, разумеется, решать только вам, — то мне будет страшно интересно, что же такое находится в вашем фургоне, если вы не хотите мне его показывать.

— Я должен проконсультироваться со своим адвокатом.

— Конечно-конечно, консультируйтесь. Я даже дам вам свой мобильник, Барри, минутку.

Она сунула руку в объемистую сумку и принялась энергично там рыться.

— Не надо, у меня есть свой, — сказал Миншолл. — Послушайте, я не могу бросить киоск. Приходите попозже.

— Да зачем же бросать киоск, приятель, — сказала Барбара. — Дайте мне ключи, я сама посмотрю все, что мне нужно.

Он задумался, спрятавшись под темными очками и колпаком из романа Диккенса. Барбара представила, как лихорадочно вертятся колесики в его голове. Миншолл решал, каким путем пойти. Требование ордера на обыск и присутствия адвоката было грамотным и мудрым. Но люди редко поступают в соответствии с доводами разума, если им есть что скрывать и когда копы неожиданно начинают задавать неприятные вопросы и требовать ответы на них. В таких случаях человек чаще всего принимает идиотское решение действовать самостоятельно, на свой страх и риск, надеясь, что ему удастся пережить несколько трудных минут. Он ошибочно полагает, будто бы напротив него стоит инспектор Тупица, обхитрить которого не составит труда. Он думает, что если сразу начнет звать адвоката — как это часто делают в американских полицейских сериалах, — то тем самым навесит на себя табличку с красной буквой «В», что означает «виновен». На самом деле на табличке горела бы буква «У» в смысле «умный». Но под давлением опытного полицейского у человека нет времени все продумать, на что и рассчитывала в данном случае Барбара. Миншолл принял решение.

— Вы напрасно тратите свое время, — сказал он. — И мое, что еще хуже. Но раз вы считаете, что по каким-то причинам это необходимо…

— Поверьте мне, — улыбнулась Барбара. — Ведь из нас двоих именно я присягала служить, защищать и не причинять вреда.

— Ладно. Уговорили. Но вам придется немного подождать, пока я закрываю киоск, на это уйдет несколько минут. А потом я провожу вас к фургону. Надеюсь, вы не спешите.

— Мистер Миншолл, — сказала Барбара, — вам крупно повезло. Потому что как раз сегодня я никуда не спешу.

Когда Линли вернулся в Скотленд-Ярд, он увидел, что пресса уже разбивает лагерь в маленьком парке на углу Виктория-стрит и Бродвея. Там две команды телевизионщиков — различимые по ярким логотипам на машинах и оборудовании — активно сооружали нечто вроде переносного пресс-центра, а под мокрыми деревьями прохаживались журналисты. От своих собратьев по отрасли они заметно отличались манерой одеваться.

Линли с тяжелым сердцем наблюдал за ними. Он не тешил себя надеждой, что пресса прибыла сюда не в связи с убийством шестого подростка. Очередное убийство не могло не вызвать всплеска активности со стороны средств массовой информации. Не оставалось надежд и на то, будто на этот раз они согласятся воспринять и описать события в соответствии с пожеланиями отдела по связям с общественностью.

Он преодолел транспортный затор, вызванный деятельностью телевизионщиков, и затормозил у въезда на подземную парковку. Однако охранник в будке не поднял приветственно руку, как обычно, и не поднял шлагбаум для Линли. Вместо этого он приблизился к «бентли» и подождал, пока Линли опустит водительское окно.

— У меня для вас сообщение, — произнес охранник, наклонившись. — Вам следует незамедлительно пройти в кабинет помощника комиссара. Никуда не заходить, ни с кем не говорить и все такое. Помощник комиссара позвонил лично, дабы не возникло никакого недопонимания. И я должен позвонить ему, как только вы прибудете. Вопрос в следующем: сколько времени вы хотите? Можем назвать какое угодно, только не забудьте, что он просил вас не останавливаться в оперативном центре и не разговаривать с вашими людьми.

— О боже, — помолвил Линли. Подумав секунду, он решил: — Подождите десять минут.

— Договорились.

Охранник отступил, и Линли въехал на территорию Скотленд-Ярда.

Припарковавшись, он не вышел из машины, а потратил полученные десять минут на то, чтобы посидеть с закрытыми глазами, откинувшись на подголовник, в полумраке и тишине подземной стоянки.

Это всегда трудно, думал он. Ты видел уже столько ужасных происшествий и разыгрывающихся после них драм, что в какой-то момент начинаешь верить: они перестали тебя затрагивать, у тебя выработался иммунитет на чужие страдания. И вдруг снова происходит то, что напоминает: ты всего лишь человек, что бы ты о себе ни думал.

Так и случилось, когда он стоял рядом с Максом Бентоном, которому предстояло опознать тело старшего сына. Бентон наотрез отказался от предложенных компромиссов: посмотреть на фотоснимки тела или взглянуть на тело через стеклянную перегородку, с безопасного расстояния, которое скрыло бы отдельные подробности наступления смерти мальчика. Нет,он настоял на том, чтобы увидеть тело, и не сказал определенно, это его сын или нет, до тех пор, пока ему не показали все, через что пришлось пройти Дейви перед смертью.

Только тогда он произнес:

— Значит, он сопротивлялся. Как и должен был. Как я его и учил. Он боролся с этим подонком.

— Это ваш сын, мистер Бентон? — спросил Линли.

Его вопрос был не только обязательной формальностью, но и попыткой избежать взрыва сдерживаемых эмоций (а сдержать их выше человеческих сил), приближение которого он ощущал в человеке, который был рядом.

— Говорил с самого его рождения, что людям нельзя доверять, — ответил Бентон. — Говорил ему с самого рождения, что мир — жестокое место. Но он никогда не хотел слушать меня, нет. И вот что случилось. Вот что. Я хочу, чтобы они пришли сюда, остальные. Я хочу, чтобы они увидели. — Его голос дрожал, но он продолжал: — Мужчина старается изо всех сил, чтобы научить детей, что есть что за порогом дома. Мужчина живет ради того, чтобы внушить им: нужно быть внимательным, нужно быть осторожным, нужно знать, что может произойти… Вот что я говорил ему, нашему Дейви. И никаких нежностей со стороны Бев, потому что они должны быть крепкими, все они. С такой-то внешностью ты должен быть сильным, ты должен знать, должен понимать… Ты должен понимать… Слушай же меня, негодник. Разве ты не видел, что это для твоего же собственного блага… — И он разрыдался, уткнувшись лицом в стену, ударил по стене кулаком и сказал еле слышно, по одному выталкивая слова через сдавливаемое судорожными всхлипами горло: — Будь же ты проклят.

Утешения для него не было ни в чем. И Линли проявил уважение к скорби Бентона, не пытаясь утешить его.

— Искренне сочувствую вам, — лишь сказал он и увел убитого горем отца из смотровой.

Поэтому Линли и остался сидеть в машине — ему нужно было время, чтобы прийти в себя. Сцена, которой он стал свидетелем, потрясла с особой силой — ведь скоро он тоже пополнит ряды отцов. Скоро у него тоже появится сын, а порой отцы возлагают на сыновей слишком много надежд. Бентон был прав, и Линли понимал это. Обязанность мужчины — защищать своих детей. И когда он не справляется с этой обязанностью, тогда происходит катастрофа, потому что убитый ребенок — не что иное, как катастрофа; тогда чувство вины родителя может сравниться только с его горем по своей силе. В результате распадаются браки. Любящие семьи рушатся. И все, что у человека было дорогого и родного, рассыпается под ударом зла, от которого каждый отец стремится уберечь свое дитя, но приближение которого невозможно предугадать.

После такого нельзя оправиться. Никогда не наступит такое утро, когда солнце засияет как прежде. Ни одна ночь не принесет блаженного погружения в Лету. Такого не случается — никогда — с родителями ребенка, чью жизнь отобрал убийца.

Теперь их шестеро, думал Линли. Шестеро детей, шесть пар родителей, шесть семей. Шестеро, и каждый читатель газет в стране загибает пальцы, считая.

В соответствии с распоряжением Хильера он отправился прямо к нему в кабинет. К этому моменту Робсон уже наверняка сообщил помощнику комиссара, что Линли не позволил ему, психологу, осмотреть тело и место, где оно было найдено, и Хильер, несомненно, в ярости.

Помощник комиссара был занят беседой с главой пресс-бюро. Это сообщила Линли секретарь Хильера. Тем не менее он должен немедленно пройти в кабинет, как следовало из указаний помощника комиссара, оставленных на тот случай, если исполняющий обязанности суперинтенданта Линли появится во время совещания.

— Он испытывает… — Джуди Макинтош сделала паузу. Казалось, пауза потребовалась скорее для произведения пущего эффекта, чем для поиска нужного слова. — Он испытывает по отношению к вам некоторую враждебность, суперинтендант. Надеюсь, теперь вы предупреждены и так далее?

Линли лишь вежливо кивнул в ответ. Он часто удивлялся, как это Хильер умудрился подобрать себе секретаря, настолько полно соответствующего его стилю руководства.

На встречу с Хильером Стивенсон Дикон привел двух молодых помощников, как заметил Линли, входя в кабинет. Юношу и девушку. И оба они выглядели так, будто только вчера встали со студенческой скамьи: до блеска намытые, азартные, самоуверенные. Ни Хильер, ни сумрачный Дикон (который прибыл в кабинет помощника комиссара почему-то с литровой бутылкой газировки) не представили Линли незнакомых сотрудников.

— Вы уже видели этот цирк, полагаю? — начал Хильер без каких-либо вступлений. — Предложенные нами брифинги их больше не удовлетворяют. Мы сейчас продумываем способы, как их отвлечь.

Молодой помощник Дикона с религиозным рвением записывал каждое слово Хильера. А девушка, напротив, не отрывала от Линли пристального взгляда. Так, наверное, хищник выслеживает добычу, думал Линли, несколько озадаченный таким вниманием.

— Я думал, что в этих целях вы решили дать информацию в «Краймуотч», сэр, — сказал он.

— То решение было принято до того, как все тут встали на уши. Теперь будет недостаточно одного только сюжета в «Краймуотч».

— Тогда что? — Линли еще не сообщил помощнику комиссара о кадрах, обнаруженных среди записей видеонаблюдения, и не собирался делать это сейчас. Он хотел дождаться отчета Хейверс о поездке в Стейблз-маркет, — Надеюсь, мы не будем использовать ложную информацию.

Хильер недовольно поморщился, и Линли понял, что поспешил.

— У меня нет такой привычки, суперинтендант, — сказал помощник комиссара. И бросил главе пресс-бюро: — Скажите ему, мистер Дикон.

— Внедрение. — Дикон открутил крышку с бутылки газировки и сделал глоток. — И тогда этим паршивцам не на что будет жаловаться. Прошу прощения, мисс Клапп, — обернулся он к девушке, которая смутилась от своеобразного проявления светских манер.

Линли понял, о чем идет речь, но не хотел верить.

— Извините? — произнес он вопросительно.

— Внедрение, — повторил Дикон с раздражением в голосе. — Мы допустим журналиста в следственную группу. И он станет очевидцем работы полиции над преступлением такого масштаба. Такие вещи иногда делаются в военное время.

— Неужели вы не слышали об этом, суперинтендант? — спросил Хильер.

Разумеется, Линли слышал. Он просто не в силах был поверить, что пресс-бюро считает возможным повторять эту глупость.

— Мы не может так поступить, сэр, — обратился он к Хильеру. Линли старался говорить вежливо, что стоило ему больших усилий. — Это неслыханно и…

— Да, в полиции такого раньше не делали, суперинтендант, — сказал Дикон с неискренней улыбкой. — Но это не значит, что мы не можем так поступить. В конце концов, мы уже не раз приглашали прессу на запланированные аресты. А теперь просто сделаем следующий шаг. Допуск проверенного, тщательно отобранного журналиста из приличной — обратите внимание, мы не говорим о таблоидах! — газеты к материалам следствия остановит со стороны населения растущее недовольство полицией. И от этого выиграет не только данное расследование, но и вся столичная полиция в целом. Надеюсь, не нужно объяснять, сколь взволнована публика этими убийствами. Первая полоса сегодняшней «Дейли мейл», к примеру…

— Завтра попадет в чье-то мусорное ведро, — перебил Линли. Следующие слова он адресовал Хильеру и попытался быть столь же рассудительным, как Дикон. — Сэр, такой шаг создаст невообразимые трудности. Разве сможет команда свободно обсуждать детали дела, скажем, на утреннем совещании, при постороннем, который любое их слово может поместить в ближайший номер «Гардиан»? И как нам быть с положениями Закона о неуважении к суду?

— Это, — отчеканил Хильер, глядя прямо в глаза Линли, — проблема журналистов, а не наша.

— Вы хотя бы представляете, сколько имен мы называем по ходу дела? — Линли осознавал, что понемногу теряет контроль над эмоциями, но счел, что сейчас главное — донести суть возражений до Хильера, а не сохранить бесстрастность Шерлока Холмса. — Какой, по-вашему, будет реакция человека, который прочитает о себе в газете что-то вроде «сотрудничает с полицией»?

— И с этим будет разбираться газета, а не мы, — самодовольно вставил Дикон.

— А если упомянутым человеком окажется убийца, которого мы ищем? Если он после этого затаится?

— Вы же не хотите сказать, будто предпочли бы, чтобы он продолжал убивать, — сказал Дикон.

— Я хочу сказать, что это не игрушки. Я только что разговаривал с отцом тринадцатилетнего ребенка, чье тело…

— Об этом мы еще поговорим, — перебил Хильер. Он впервые за все время разговора оторвал взгляд от Линли и посмотрел на Дикона. — Подготовьте мне список имен, Стивенсон. С краткой биографией каждого. И с образцами статей. Мое решение я буду готов сообщить вам… — Он взглянул на наручные часы и сверился с ежедневником на столе. — Думаю, через сорок восемь часов.

— Не стоит ли пустить слушок там, где следует? — Это предложение поступило от молодого помощника Дикона, который на мгновение прекратил строчить. Девушка же хранила молчание и смотрела исключительно на Линли.

— Не сейчас, — сказал Хильер. — Я буду на связи.

— Тогда все, — поднялся с места Дикон.

Линли наблюдал, как трое сотрудников отдела по связям с общественностью собирают блокноты, папки, портфели и сумки. Они вышли из кабинета колонной, возглавляемые Диконом. Линли не ушел вслед за ними, а воспользовался затянувшимися сборами и уходом, чтобы успокоиться.

— Малькольм Уэбберли был кудесником, — сказал он наконец.

Хильер сел за стол и, уперев подбородок в сплетенные пальцы, посмотрел на Линли.

— Давайте не будем сейчас обсуждать моих родственников, — сказал он.

— А по-моему, это необходимо, — возразил Линли. — Я только сейчас начинаю понимать, каких усилий ему стоило удерживать вас в рамках.

— Вы, забываетесь.

— Нет, я слишком долго молчал, и, боюсь, ни одному из нас это не пошло на пользу.

— Вас могут снять с должности в любой момент.

— Чего вы не могли сделать с Уэбберли, верно? Потому что он ваш родственник и потому что ваша жена не стала бы молча смотреть, как вы увольняете мужа ее сестры. Ведь она понимает, что муж сестры — это единственное, что стоит между вами и концом вашей карьеры.

— Это переходит всякие границы.

— В этом расследовании вы все делали неправильно. Вероятно, так было всегда, но Уэбберли оберегал вас от…

Хильер подскочил со стула:

— Я сказал, хватит!

— Но теперь его здесь нет, и вы оказались на виду. И у меня остается выбор: наблюдать, как вы губите всех нас — или только себя самого. И что, по-вашему, я должен делать в такой ситуации?

— По-моему, вы должны выполнять приказы. Выполнять немедленно и беспрекословно.

— Бессмысленные приказы я выполнять не буду. — Линли постарался взять себя в руки и сумел сказать более сдержанно: — Сэр, я больше не могу допустить, чтобы вы продолжали вмешиваться. Я вынужден потребовать, чтобы вы раз и навсегда прекратили всякие попытки управлять следствием, или мне придется…

И тут Линли замолчал. На полуслове его оборвала торжествующая усмешка, промелькнувшая на лице Хильера. Он вдруг осознал, что близорукость вновь завела его в ловушку, расставленную помощником комиссара. И в следующий миг ему стало ясно, почему суперинтендант Уэбберли всегда давал понять своему родственнику, кто из офицеров должен заменить его, даже если эта замена будет временной. Линли мог в любой момент все бросить и уйти из полиции. И никак от этого не пострадать. Другие не могли. Только у Линли имелся доход, независимый от работы. Остальным инспекторам работа давала кров и пищу. И это обстоятельство раз за разом заставляло бы их подчиняться директивам Хильера без возражений, поскольку ни один не мог рисковать рабочим местом. Уэбберли видел Линли как единственного сотрудника, который мог хоть как-то противостоять помощнику комиссара.

Бог свидетель, он не может подвести суперинтенданта, думал Линли. Сколько раз Уэбберли с готовностью шел ему на помощь? Настал черед Линли ответить тем же.

— Или?

Голос Хильера был холоден.

Линли пришлось искать другой путь.

— Сэр, сейчас нам нужно бросить все силы на новое убийство. Мы просто не имеем возможности возиться еще и с журналистами.

— Да, — сказал Хильер. — Кстати, о новом убийстве. Вы действовали вопреки моему приказу, суперинтендант, и вам придется постараться, чтобы найти убедительное оправдание.

Наконец-то добрались, подумал Линли. До его отказа пропустить Робсона к телу. Он не стал делать вид, будто не понимает, о чем говорит Хильер.

— Я оставил соответствующие указания заграждению. Чтобы на сцену преступления пропускали только тех, кто предъявил удостоверение полиции. У Робсона такого удостоверения не было, и констебль из заграждения не имел ни малейшего представления, кто это такой. А это мог быть кто угодно, в частности — журналист.

— А потом, когда вы встретились? Когда вы поговорили? Когда он попросил посмотреть фотографии, видеозапись, то, что осталось, когда тело унесли?

— Я отказал ему, — ответил Линли, — но вам это уже известно, иначе вы не упомянули бы все эти детали.

— Да, мне это уже известно. И теперь вам предстоит выслушать, что думает Робсон о шестом убийстве.

— Сэр, прошу меня извинить, но люди ждут, нам нужно работать. Это куда более важно, чем…

— Моя власть выше вашей, — заявил Хильер, — и сейчас был дан прямой приказ.

— Я понимаю, — сказал Линли, — но если он не видел материалы, то нам придется впустую потратить время, пока…

— Он уже посмотрел видеозапись. Прочитал предварительные отчеты. — Хильер тонко улыбнулся, заметив удивление Линли. — Как я уже говорил, моя власть выше вашей, суперинтендант. Так что садитесь. Вам еще придется побыть здесь некоторое время.

Хеймишу Робсону достало совести выглядеть виноватым. И смущенным, как постарался бы выглядеть в данной ситуации всякий человек, обладающий интуицией. Он вошел в кабинет с желтым блокнотом и тонкой пачкой бумаг. Пачку он отдал Хильеру, а после улучил момент и бросил быстрый застенчивый взгляд на Линли, сообщающий: «Это не я».

Линли кивнул в ответ. Он не испытывал к психологу вражды. Если уж на то пошло, они оба всего лишь выполняют свою работу, будучи поставлены в исключительно трудные условия.

Хильер явно хотел подчеркнуть свое доминирующее положение: он не пересел из-за своего стола за круглый стол для совещаний, за которым проводил встречу с главой пресс-бюро и его помощниками; жестом предложив Робсону сесть рядом с Линли, он добился того, что они стали напоминать двух просителей перед троном фараона. Оставалось только упасть ниц.

— Что вы можете сказать нам, Хеймиш? — спросил Хильер, не сочтя нужным делать вежливое вступление.

Робсон пристроил блокнот на колено. Его лицо горело, и Линли на мгновение почувствовал сочувствие к психологу. Тот оказывается между молотом и наковальней в который уже раз.

— В предыдущих преступлениях… — начал Робсон неуверенно, по-видимому не зная, как вести себя в атмосфере неприязни, существующей между двумя офицерами полиции. — В предыдущих преступлениях убийца получал ощущение всемогущества, которого и добивался посредством различных действий по ходу убийства. Я имею в виду похищение жертвы, приведение ее в беспомощное состояние, связывание, ритуалы сжигания и надрезания. Но в последнем случае, в Куинс-вуде, этих действий стало уже недостаточно. Того, что ему давали прежние убийства — будем по-прежнему считать, что это власть, — на этот раз не удалось достичь. И это вызвало в нем ярость, ранее им не испытываемую. Я могу предположить, что эта ярость удивила его, поскольку он наверняка выстроил сложную философию, которая объясняет и оправдывает убийства мальчиков и в которой нет места ярости. Но он чувствует ярость, ведь ему посмели помешать в стремлении к власти, и поэтому он не справляется с внезапной потребностью наказать жертву за неповиновение. Шестая жертва видится им ответственной: из-за нее он не получил того, что получал от всех остальных жертв.

Робсон говорил, не поднимая взгляда от записей, но теперь поднял голову, словно нуждаясь в поощрении. Линли ничего не сказал. Хильер коротко кивнул.

— И поэтому он обращается к физическому насилию над мальчиком, — продолжил Робсон, — и делает это перед убийством. После этого он не испытывает сочувствия к жертве: тело не уложено в особую позу, напротив, оно брошено как попало. И брошено там, где его могли найти только случайно, то есть не сразу. Из этого мы можем сделать вывод, что убийца следит за ходом следствия и прикладывает усилия, чтобы, во-первых, не оставить улик, а во-вторых, не попасться никому на глаза, пока избавляется от тела. Возможно, вы уже с ним разговаривали. Он знает, что вы стягиваете кольцо, и не намерен больше давать ничего, что могло бы связать его с преступлениями.

— Именно поэтому конечности подростка в данном случае не были зафиксированы? — спросил Линли.

— Пожалуй, нет. Скорее тут дело в том, что раньше, до этого убийства, преступник решил, будто достиг уже того всемогущества, к которому стремился почти всю жизнь. Это ложное ощущение власти убедило его, что больше не нужно обездвиживать следующую жертву. Но оказалось, что несвязанный мальчик сопротивляется, а это потребовало особых мер по его умерщвлению. Вот почему вместо удавки убийца на этот раз душит голыми руками. Только через телесный контакт он может вернуть ощущение власти, потребность в которой и толкает его на убийства.

— И каково же будет ваше заключение? — поинтересовался Хильер.

— Это человек с неадекватной психикой. Он или находится в подчинении у кого-то, или думает, будто дело обстоит так. Он не представляет, как вести себя в ситуации, когда он себя ощущает более слабым, чем люди вокруг него. В частности, он не понимает, как вести себя в обстоятельствах, в которых он сейчас оказался.

— Вы имеете в виду шестое убийство? — уточнил Хильер.

— О нет! — возразил Робсон. — Он чувствует себя вполне способным водить полицию за нос еще сколь угодно долго. Но в его личной жизни что-то идет не так. И он не знает, что сделать, чтобы это исправить. Возможно, это работа, или неудачный брак, или такие отношения с родителями, где он вынужден нести больше ответственности, чем ему по душе, или такие отношения с родителями, где он постоянно находится на вторых и третьих ролях, или же финансовые проблемы, которые он скрывает от жены или другого близкого человека. Что-то в этом роде.

— Но вы говорите, будто он знает о том, что мы к нему приближаемся, — сказал Хильер. — То есть мы говорили с ним? Каким-то образом общались?

Робсон кивнул.

— Это в высшей степени вероятно, — подтвердил он. — И что касается последнего тела, суперинтендант, — обратился он к Линли, — все говорит о том, что вы подошли к убийце ближе, чем думаете.

Глава 18

Барбара Хейверс наблюдала, как Барри Миншолл, также известный под именем мистер Фокус, закрывает свой ларек в аллее. А он не спешил. Каждым движением он показывал, что эти легавые причиняют ему массу хлопот. Вытянув с оборудованных под крышей антресолей разобранные картонные коробки, он начал демонстративно бережно складывать товар. Один за другим в коробках исчезали наборы для розыгрышей, а вслед за ними и наборы юных фокусников. Каждая единица товара имела у Миншолла свое место, и он внимательно следил, чтобы все они были упакованы в определенной последовательности, известной ему одному. Но Барбара не испытывала ни малейшего нетерпения. Она готова была предоставить фокуснику столько времени, сколько тому захочется потратить на демонстрацию недовольства. И если он, может статься, использовал это время для того, чтобы состряпать правдоподобную историю о Дейви Бентоне и наручниках, она тоже не стояла без толку. Она изучала местность, готовясь к серьезному разговору с мистером Фокусом. А то, что такой разговор состоится, она не сомневалась. Этот парень, судя по всему, не будет молча смотреть, как она обыскивает фургон.

И поэтому, пока Миншолл возился с коробками, Барбара приметила то, что в дальнейшем может оказаться полезным, если понадобится надавить на фокусника: камеры наружного наблюдения, установленные в начале аллеи у прилавка с китайской едой, и продавца солей для ванны, который с расстояния в шесть ярдов с огромным интересом следил за происходящим в ларьке фокусника. Этот торговец, увлеченный наблюдением, одновременно ел самосу[5] и не замечал, что жир с пирожка стекает по запястью на манжету рубашки. Такие типы, подумала Барбара, всегда готовы рассказать пару-тройку историй про своих соседей.

Торговец в некоторой степени оправдал ожидания Барбары, когда несколькими минутами позже она вместе с Миншоллом выходила из аллеи. Он окликнул Барри:

— Никак ты завел себе дамочку, Бар? Что это с тобой? Я-то думал, ты мальчиками увлекаешься.

— Да иди ты знаешь куда, Миллер, — спокойно парировал Миншолл.

И двинулся дальше, не останавливаясь. А вот Барбара не стала спешить.

— Погодите-ка, — сказала она фокуснику и показала продавцу солей полицейское удостоверение. — Не могли бы вы взглянуть на несколько фотоснимков? Может, узнаете кого-нибудь из тех подростков, что останавливались у ларька фокусов в последнее время?

Миллер тут же насторожился.

— Каких таких подростков?

— Тех, которых убивают по всему Лондону.

Он бросил взгляд на Миншолла.

— Мне не нужны неприятности. Я не знал, что вы коп, когда сказал…

— А что это меняет?

— Ничего я не видел. — Он отвернулся и занялся товаром. — Здесь вообще темно. Я и не отличаю одного от другого.

— Еще как отличаешь, Миллер, — сказал Миншолл. — Ты же часами пялишься на них. Вы, кажется, хотели осмотреть мой фургон? — обратился он к Хейверс и зашагал дальше.

Барбара взяла на заметку фамилию продавца. Она понимала что замечание относительно пристрастий Барри Миншолла могло быть пустой болтовней — точно так же, как пустой болтовней могли оказаться и слова Миншолла о Миллере. Все это могло объясняться враждой, которая иногда возникает между двумя мужчинами. А может, дело в причудливой внешности Миншолла и мальчишеской реакции Миллера на это. Но в любом случае приглядеться стоило к ним обоим.

Барри Миншолл вел ее по направлению к главному входу Стейблз-маркета. Под звуки электрички, прогромыхавшей по виадуку над головами, они вышли на Чок-Фарм-роуд. В надвигающихся сумерках на мокром асфальте отражались огни фонарей, и дизельный грузовик, едущий мимо, изрыгнул в воздух букет тяжелых запахов — квинтэссенцию зимнего Лондона.

Из-за холода и сырости завсегдатаи местных тротуаров — готы в черном с головы до пят да старики пенсионеры, сетующие, что нынче вот какие времена-то настали, не то что раньше, — все они сидели по домам. Постепенно набирал мощь поток людей, возвращающихся с работы; торговцы начинали заносить товары с улицы в магазины. Барбара отметила, что Барри Миншолл вызывает у прохожих удивленные взгляды. Даже в районе, известном чудаковатостью своих обитателей, фокусник выделялся — то ли из-за солнцезащитных очков посреди зимы, то ли из-за длинного пальто и колпака на голове, то ли из-за эманации недоброжелательности, формирующих вокруг него негативную ауру. Барбара решила для себя этот вопрос. Лишенный ореола невинности, создаваемого наивными фокусами, Барри Миншолл являлся не самым приятным человеком.

— Скажите мне, мистер Миншолл, в каких местах вы обычно даете представления? — спросила она. — Я имею в виду ваши фокусы. Вряд ли вы прибегаете к ним только лишь с целью развлечь детишек возле вашего ларька. Так ведь и квалификацию потерять недолго, пальцы заржавеют без настоящей практики, я полагаю.

Миншолл глянул на нее искоса. Она поняла, что он оценивает не только сам вопрос, но и то, как она воспринимает его реакцию.

Она предложила варианты:

— Может, выступаете на вечеринках? Или в женских клубах? В частных организациях?

Он ничего не говорил.

— На днях рождения? Вот где, наверное, вы пользуетесь большим спросом. А как насчет школ — вас не приглашают на различные детские праздники? Или вот еще — церковные мероприятия? Бойскауты?

Он молча шел вперед.

— А приглашают ли вас на южный берег реки, мистер Миншолл? Вы там когда-нибудь выступали? Где-нибудь в районе Элефант-энд-Касл? В какой-нибудь молодежной организации? Случайно, не заглядывали в приюты или даже колонии для малолетних преступников?

Миншолл никак не реагировал. Он не стал обращаться к адвокату из-за требования осмотреть фургон, зато принял решение не говорить ни слова, дабы себе не навредить. Так что он был глупцом лишь наполовину, решила Барбара. Нет проблем. Половины вполне достаточно.

Фургон был припаркован на Джеймстаун-роуд, одним колесом на тротуаре. Барбара посчитала большой удачей, что Миншолл поставил фургон прямо под фонарем, и сейчас автомобиль оказался в круге желтого света. К тому же возле стоящего в пятнадцати футах дома зажглась лампа охранного освещения, и двух этих источников света вполне хватало, чтобы приступить к осмотру фургона.

— Ну что ж, давайте поглядим, что тут у вас, — сказала Барбара, кивая на задние двери машины. — Вы откроете или мне самой?

Она полезла в сумку и достала оттуда пару латексных перчаток.

Это действие побудило Миншолла нарушить молчание.

— Надеюсь, вы правильно трактуете оказываемое мною содействие, констебль.

— А как его следует трактовать?

— Как верный признак, что я хочу помочь. Я никому ничего плохого не сделал.

— Мистер Миншолл, я страшно рада это слышать, — ответила Барбара. — Открывайте же.

Миншолл достал ключи из кармана пальто. Отомкнул замок и отошел в сторону, позволив Барбаре подойти. Она так и сделала. Внутри фургона находились коробки. И еще коробки. И еще много-много коробок. Должно быть, на фокусника работала вся картонно-бумажная индустрия страны. Каждая коробка (которых было не менее трех дюжин, как сумела прикинуть Барбара) подписана фломастером. Надписи относились, скорее всего, к содержимому коробок: «Карты и монеты», «Стаканы, кости, шарфы и веревки», «Видео», «Книги и журналы», «Для взрослых», «Розыгрыши». В просветы между коробками было видно, что пол фургона застелен ковровым покрытием. Ковер был потертый, и из-под коробки с картами и монетами выглядывало странное темное пятно, очертаниями напоминающее оленьи рога. Это наводило на мысль, что, во-первых, большую часть пятна не видно, а во-вторых, его пытались заставить коробками.

Барбара отошла и захлопнула дверцы.

— Ну что, удовлетворены? — спросил Миншолл.

В голосе его прозвучало облегчение — так, по крайней мере, показалось Барбаре.

— Не совсем, — ответила она. — Давайте посмотрим еще и кабину.

Миншолл, похоже, хотел возразить, однако передумал. С недовольным ворчанием он отомкнул водительскую дверь и распахнул ее. Барбара же показала на пассажирскую дверь:

— Вот эту откройте.

Кабина, в отличие от кузова, была похожа не на склад, а на помойку. Барбара перебирала обертки, банки из-под лимонада, старые билеты, штрафы за неправильную парковку, рекламные листовки из тех, что всегда появляются под «дворниками» после стоянки на торговой улице. В общем и целом это был целый клад улик. Если Дейви Бентон — или кто-то другой из убитых подростков — бывал в этом фургоне, то здесь наверняка имелось тому с дюжину свидетельств.

Барбара сунула руку под пассажирское сиденье — проверить, какие сокровища там спрятаны, — но извлекла на свет лишь пластиковый номерок — из тех, что выдают в гардеробах, — карандаш, две шариковые ручки и пустую коробку из-под видеокассеты. Она перешла на другую сторону кабины, где возле водительской дверцы стоял Миншолл. Вероятно, он надеялся, что Барбара позволит ему сесть за руль и уехать куда глаза глядят. Напрасно. Она мотнула головой, и ему пришлось открыть дверь. Барбара сразу сунула руку под кресло водителя.

Ее пальцы и здесь нащупали несколько предметов. Она выудила ручной фонарик (действующий) и ножницы (такие тупые, что ими только масло резать). Последней находкой оказалась черно-белая фотография.

Она посмотрела на нее и перевела взгляд на Барри Миншолла. Развернув к нему снимок лицом, она спросила ласково:

— Не хотите рассказать, откуда у вас эта милая картинка, а Бар? Или мне попробовать угадать?

Ответ последовал мгновенно, и она заранее знала, каким он будет:

— Я не знаю, как эта…

— Барри, приберегите это на потом. Вам понадобится.

Она велела Миншоллу отдать ключи от машины, после чего нашла в сумке мобильник. Набрав несколько цифр, она стала ждать, когда Линли ответит на звонок.

— Пока мы не найдем тот фургон с видеозаписи, — говорил Линли, — и пока не узнаем, зачем он приехал к парку Сент-Джордж-гарденс посреди ночи, я не хочу выпускать информацию о нем в эфир.

Уинстон Нката оторвался от пометок, которые делал в своей аккуратной записной книжке в кожаном переплете.

— Хильер придет в ярость… — сказал он.

— Нам придется пойти на риск, — прервал его возражения Линли. — Иначе, если новость о фургоне будет обнародована преждевременно, риск увеличится вдвойне. С одной стороны, мы открываем карты преступнику, а с другой, если фургон находился там в силу самых невинных причин, мы настроим зрителей на поиск красного фургона, тогда как в действительности это могла быть совсем другая машина.

— Но то вещество на трупах, — сказал Нката, — оно же однозначно указывало на «форд транзит».

— Но цвет остается под вопросом. Поэтому пока я предпочел бы вообще ничего не говорить об этом.

Нкату эти доводы, похоже, убедили не до конца. Он пришел в кабинет Линли, чтобы окончательно утвердить перечень, что будет показано в выпуске «Краймуотч». Это задание он получил от помощника комиссара Хильера, который на время перестал вмешиваться в каждое движение подчиненных, занятый, по-видимому, вопросом, что же надеть на съемки телепрограммы через несколько часов. И теперь Нката смотрел на короткий список, который составил вместе с Линли, и раздумывал, как доложить о списке начальнику, не вызывая гнева.

Линли решил, что это не должно его беспокоить. Они уже предоставили Хильеру массу сведений для использования в «Краймуотч», и, кроме того, он был уверен, что Хильер, желающий выглядеть либеральным в расовых вопросах, воздержится от излияний на Нкату своего раздражения, если таковое появится. Тем не менее Линли произнес:

— Не волнуйтесь, я постараюсь взять огонь на себя, — и после этого добавил, словно желая укрепить позицию сержанта: — Пока мы не услышим, что скажет Барбара о встрече с фокусником, которого она видела возле рынка, про фургон будем молчать. Так что мы даем фоторобот человека, заходившего в «Сквер фор Джим», и инсценировку похищения Киммо Торна. Думаю, этого будет достаточно, чтобы надеяться на какой-то результат.

Резкий стук в дверь, и в кабинет Линли заглянул инспектор Стюарт.

— Томми, могу я зайти на пару слов? — Он приветственно кивнул Нкате, добавив: — Ну что, припудрились перед съемками? Говорят, ваши поклонницы пишут вам письма пачками.

Нката уже давно устал от поддразниваний коллег.

— Я переправляю всю почту вам, — ответил он Стюарту. — Жена от вас сбежала, так что вам не помешает. Кстати, тут пришло одно письмо — от дамочки из Лидса. Пишет, что в ней двадцать стоунов,[6] но вам такая женщина будет в самый раз.

Стюарт не улыбнулся.

— А не пошел бы ты…

— Взаимно.

Нката вскочил на ноги и вышел из кабинета. Стюарт сел на его место, на стул перед столом Линли, и принялся барабанить пальцами по бедру, как делал всегда, когда ему нечем было занять руки. Линли знал на собственном опыте, что над другими инспектор любит подшутить, но юмор в свой адрес абсолютно не воспринимает.

— Это была шуточка ниже пояса, — сказал Стюарт мрачно.

— Мы все теряем чувство юмора, Джон.

— Мне не нравится, когда моя личная жизнь…

— Это никому не нравится. Что вы хотели мне сказать?

Стюарт еще не был готов забыть обиду. Он посидел, пощипывая складку на брюках и снимая несуществующие пылинки с колена, но потом все же перешел к делу.

— У меня две новости, — сказал он. — Мы опознали тело с Квакер-стрит, и тут спасибо нужно сказать Ульрике Эллис. Она составила список ребят, бросивших занятия в «Колоссе». Звали его Деннис Батчер. Четырнадцать лет. Из Бромли.

— Он был в списке детей, находящихся в розыске?

Стюарт потряс головой.

— Родители в разводе. Папаша думал, что Деннис с матерью и ее любовником. Мамаша думала, что он с отцом, подружкой отца, двумя ее детьми и их общим ребенком. И поэтому в полицию никто не заявлял. По крайней мере, так они мне сказали.

— А на самом деле?

— На самом деле мне кажется, что они только рады были. Нам пришлось попотеть, чтобы хотя бы одного из них заставить опознать тело.

Линли отвернулся от Стюарта и посмотрел в окно, за которым горели огни вечернего Лондона.

— Я бы очень хотел, чтобы мне объяснили природу человека. Четырнадцать лет. — Он вздохнул. — За что направили в «Колосс»?

— Нападение с пружинным ножом. Поначалу им занимался отдел малолетних правонарушителей.

— Значит, еще одна душа, нуждающаяся в очищении. Как раз то, что ищет наш убийца. — Линли снова обернулся к инспектору. — А что за вторая новость?

— Мы наконец-то нашли магазин, где Киммо Торн покупал косметику.

— Неужели? И где же это? В Саутуорке?

Стюарт снова качнул головой.

— Мы пересмотрели все записи камер видеонаблюдения во всех магазинах «Бутс» вблизи его дома и потом около «Колосса». Ничего. Тогда мы еще раз перечитали досье и увидели, что он часто болтался в районе Лестер-сквер. Мы нарисовали круг радиусом в четверть мили с центром на Лестер-сквер, и тут же нашли на Джеймс-стрит то, что требовалось: магазин «Бутс». Там он был, покупал себе помаду, что ли, в компании с каким-то чудовищем. Бледная поганка, поросшая металлом.

— А, это Чарли Буров, — догадался Линли. — Хотя обычно он зовется просто Блинкер. Это приятель Киммо.

— В общем, он тоже был там. Оба видны как на ладони. Та еще парочка, Киммо и Чарли. Их трудно не заметить. Да-а… А обслуживала их девушка, кстати. И за ними стояла очередь. Четыре человека.

— Кто-нибудь из очереди подходит под фоторобот?

— Так сразу и не скажешь. Это же запись видеонаблюдения, Томми. Вы сами знаете, какое там качество картинки.

— А как насчет описания, составленного психологом?

— А что тут может быть? Оно туманно настолько, что под него попадет три четверти лондонцев до сорока лет. Как мне кажется, мы сейчас просто собираем информацию и проверяем, проверяем, проверяем. Пока не найдем того, кого ищем.

В его словах была правда: они переворачивали камни на бескрайнем галечном берегу. И нельзя пропустить ни единого камня. Потому что жизненно важная информация зачастую находится под самым неприметным камушком.

— Надо будет показать эту запись Хейверс, — сказал Линли.

— Хейверс? — нахмурился Стюарт. — Зачем?

— Она — единственный человек, который видел всех сотрудников «Колосса», интересующих нас.

— Значит, вы поддерживаете ее версию?

Стюарт задал вопрос как бы мимоходом, и это был вполне логичный вопрос, но инспектора выдал изменившийся голос и внимание, с каким он стал вдруг изучать нитку в шве брюк. Линли пригляделся к нему внимательнее.

— Сейчас я поддерживаю все версии, — ответил он. — Вам что-то не нравится?

— Да нет, все нравится, — сказал Стюарт.

— Тогда?…

Инспектор смущенно заерзал на стуле. Он, должно быть, обдумывал, как лучше сформулировать ответ, и наконец решился:

— Тут начали поговаривать насчет любимчиков, Томми. Среди наших людей. И еще… — Он замялся, и Линли даже подумал, что Стюарт собирается выдать совсем уж нелепое предположение, будто в команде поговаривают насчет его интереса к Барбаре как к женщине. Но Стюарт закончил объяснения иначе: — В общем, непонятно, почему вы ее так защищаете.

— Кому непонятно? Всем? — спросил Линли. — Или только вам? — Он не стал ждать ответа. Неприязнь инспектора к Хейверс была ему хорошо известна. Он сказал шутливо: — Джон, я козел отпущения. Я согрешил, и Барбара — мое чистилище. Если я смогу вылепить из нее копа, который сможет работать в команде, то буду спасен.

Стюарт невольно улыбнулся.

— Она, конечно, умная тетка, но как же она меня раздражает. И господи, до чего упряма.

— Все верно, — сказал Линли. — Но ее положительные качества в сумме перевешивают отрицательные.

— А ее манера одеваться! — не сдавался Стюарт. — По-моему, она берет шмотки в пунктах раздачи одежды для бедных.

— Она бы вам сейчас сказала, что в мире есть места и похуже, — заметил Линли.

В этот момент зазвонил телефон на столе, и он снял трубку. Стюарт поднялся, собираясь уходить. Как оказалось, стоило ему помянуть дьявола, и он тут как тут.

— Фургон Миншолла, — произнесла Хейверс без предварительных пояснений. — Это сладкая мечта любого эксперта, сэр.

Линли кивнул Стюарту, выходящему в коридор, и все внимание обратил на голос в телефонной трубке.

— Что вам удалось найти? — спросил он.

— Целый клад. В его фургоне столько хлама, что придется месяц разбираться. Но есть там одна вещица, которая вас особенно порадует. Нашлась под водительским сиденьем.

— И что это за вещица?

— Детское порно, сэр. Фотография голого подростка с двумя мужчинами: с одного конца берет, с другого дает. Остальное дорисуйте сами. Мое мнение: нужно брать один ордер на обыск в квартире и второй — на то, чтобы разобрать фургон на винтики. Засылайте сюда команду техников с частым гребешком.

— Где он сейчас? И где вы?

— По-прежнему в Камден-тауне.

— Тогда везите его в участок на Холмс-стрит. Посадите в комнату для допросов, узнайте домашний адрес. И ждите меня возле его дома.

— А ордер?

— С этим проблем не будет.

Совещание длилось бесконечно, и Ульрика Эллис теряла терпение и силы. Все тело зудело, нервные окончания на руках и ногах рассылали в разные стороны импульсы, колкие, как комариные укусы. Она старалась сохранять спокойный и профессиональный вид — воплощение лидерства, сообразительности, предвидения и мудрости. Но совещание совета попечителей тянулось и тянулось, и Ульрике с каждой минутой все тяжелее было сдерживать внутреннее напряжение.

Этот аспект работы она ненавидела всем сердцем: необходимость мириться с семью благодетелями, которые составляют совет попечителей. Эти семеро, очевидно, мучаются угрызениями совести из-за своего неприличного богатства и пытаются искупить вину, изредка выписывая чеки на различные благотворительные цели (в данном случае на счет «Колосса»). Заодно они побуждают своих столь же обеспеченных друзей делать то же самое. А потому считают, будто имеют полное право контролировать каждый шаг Ульрики. В результате ежемесячные совещания в Оксо-тауэр растягиваются на долгие часы: учитывается каждый потраченный пенни и до мельчайших мелочей обговариваются планы на будущее.

Сегодняшнее совещание было особенно тягостным для директора «Колосса»: вся их организация оказалась на краю пропасти, чего попечители еще не знали. А Ульрика всеми силами старалась, чтобы этот факт так и остался для них тайной. Потому что их давнишняя цель — собрать достаточно денег для открытия филиала в Северном Лондоне — окажется недостижимой, если «Колосс» будет вовлечен в какой бы то ни было скандал. А ведь появления филиала так ждут на другом берегу реки. Килбурн, Криклвуд, Шепердс-буш, Кенсал-райз. Никому не нужная молодежь живет там в окружении наркотиков, оружия, драк и воровства. «Колосс» мог бы предложить альтернативу тому образу жизни, который обрекает на наркотическую и алкогольную зависимость, венерические заболевания, тюремное заключение или раннюю смерть, и эти ребята имеют полное право воспользоваться тем, что предлагает «Колосс».

Но чтобы это стало реальностью, нужно любыми средствами доказать, что между организацией и серийным убийцей не существует никакой связи. Ее ведь действительно не существует, это простое совпадение, что пятеро трудных подростков погибли приблизительно в то время, когда они перестали посещать занятия в «Колоссе». Никакого другого объяснения Ульрика не допускала. Иначе как жить дальше?

И поэтому во время совещания она играла роль ответственного и исполнительного работника. Она кивала, записывала, произносила в нужные моменты фразы вроде «Отличная идея» и «Я займусь этим немедленно». Таким вот образом она сумела высидеть очередную встречу с попечителями до того благословенного момента, когда кто-то из них не выдвинул предложение закруглиться.

В Оксо-тауэр она приехала на велосипеде, поэтому сейчас снова села на седло. Путь до Элефант-энд-Касл не был дальним, однако узкие улочки и сгущающаяся темнота превратили его в опасное путешествие. В таких условиях Ульрика не заметила бы нового газетного киоска, появившегося на Ватерлоо-роуд, но заголовок «Шестое убийство!» буквально бросился в глаза. Нажав на тормоз, она остановилась и втащила велосипед на тротуар.

С замершим сердцем она подошла к киоску и взяла в руки свежий номер «Ивнинг стандард». Не отрываясь от статьи, нащупала в кармане мелочь и расплатилась с продавцом.

О боже, о боже. Она не верила собственным глазам. Еще один труп. Еще один мальчик. Куинс-вуд, Северный Лондон. Нашли этим утром. Его еще не опознали — по крайней мере, имя не называлось. То есть пока остается надежда, что это случайное убийство, что оно не имеет отношения к пяти предыдущим… Только вот надежда эта была очень слабой. Возраст похожий. Газета называет жертву «подростком», и, судя по заголовку статьи, мальчик погиб не от естественных причин и даже не в результате несчастного случая. То есть это убийство тинейджера, как и раньше. Но все же, вдруг это не…

Нельзя, чтобы это убийство оказалось связанным с «Колоссом». Ни в коем случае нельзя. Если же оно все-таки имеет какое-то отношение к организации, то Ульрика должна однозначно показать полиции, что она помогает следствию изо всех сил. Никаких других вариантов поведения здесь нет. Она могла бы тянуть время или откровенно мешать, но такие действия ни к чему хорошему не приведут. Лишь отсрочат неизбежное, если выяснится, что она по случайности наняла убийцу, а потом отказалась принимать меры по его выявлению. Потому что если это действительно так, то ей конец. Каки «Колоссу».

Добравшись до Элефант-энд-Касл, Ульрика направилась прямо к себе в кабинет. Переворошив содержимое верхнего ящика стола, она отыскала визитку, которую оставил детектив из Скотленд-Ярда, и набрала на телефоне номер. Однако там сказали, что нужный ей сотрудник на совещании и не может поговорить. Не хочет ли она оставить сообщение или кто-нибудь другой может ей помочь?

Да, ответила она констеблю и представилась. Упомянула «Колосс». Ей нужны все даты, когда были обнаружены тела убитых подростков. С их помощью она сможет сопоставить мальчиков с занятиями в «Колоссе» и узнать имена педагогов, которые проводили те занятия. Она хотела бы составить для суперинтенданта Линли более полный отчет, чем тот, что подготовила раньше, и в выполнении этой добровольно взятой на себя задачи ей помогут упомянутые даты.

Констебль попросил подождать несколько минут, несомненно, чтобы получить разрешение начальства на выдачу такой информации. Когда он снова взял трубку, то уже имел при себе все даты. Она записала их, дважды проверила, какое число какому имени соответствует, и на этом закончила беседу. Потом она задумчиво всмотрелась в список, оценивая его в свете чьего-то желания очернить и уничтожить «Колосс».

Если — если! — помимо очевидной связи между убитыми мальчиками и «Колоссом» есть еще что-то, думала она, то это означает только одно: кто-то хочет любой ценой разрушить организацию. То есть кто-то из сотрудников ненавидит направляемых сюда подростков во всех их проявлениях. А быть может, кто-то из сотрудников не получил желаемой позиции в структуре «Колосса», не добился желаемых перемен в методах или стиле работы, не достиг чрезвычайных успехов в перевоспитании… причин для вероятного недовольства, растущего изнутри, масса. А может, кто-то хочет занять ее место и выбрал для этого вот такой путь. А может, среди них затесался какой-то сумасшедший, который только ведет себя как нормальный человек. А может…

— Ульрика?

Она подняла голову от списка дат и календаря, который положила перед собой — хотела сравнить эти даты с планом занятий и местом их проведения. В двери кабинета просунул круглую голову Нейл Гринэм и стоял так, с почтительным выражением на лице.

— Да, Нейл? — сказала Ульрика. — Что случилось?

Он по какой-то причине залился румянцем: сначала пухлое лицо окрасилось непривлекательным оттенком розового, затем вспыхнул весь череп, отчего сразу стало заметно, какие жидкие у него волосы. Что это с ним?

— Хотел сказать, что завтра мне придется уйти пораньше. Маме нужно к врачу, показать бедро, а отвезти ее могу только я.

— На такси она не может поехать? — нахмурилась Ульрика.

Почтительность тут же исчезла с лица Нейла.

— Не может, знаешь ли. Это для нее слишком дорогое удовольствие. А на автобусе я не разрешаю ей ездить. Ребят я уже предупредил, чтобы приходили на два часа раньше. — И потом добавил: — Если ты не возражаешь.

Хотя по его виду было понятно, что он не собирается менять планы, даже если начальству они не нравятся.

Ульрика задумалась. Нейл подбирается к административной должности с тех самых пор, как пришел работать. Сначала нужно показать способности — таково общее правило, но наш Нейл не желает ему следовать. Он из тех людей, которые выше правил. И время от времени их надо ставить на место.

— Хорошо, Нейл, — сказала она. — Но в будущем, прежде чем менять расписание, сначала договорись со мной, ладно?

Она снова углубилась в список, показывая, что разговор окончен.

Он не понял намека или намеренно проигнорировал его.

— Ульрика, — повторил он.

Она снова посмотрела на него.

— Что еще?

Прозвучало нетерпеливо, но именно это она и испытывала сейчас — нетерпение. Тем не менее она попыталась смягчить резкость улыбкой и жестом в сторону разложенных перед ней бумаг.

Он серьезно оглядел бумаги и снова встретился с ней взглядом:

— Извини. Я думал, ты захочешь узнать про Денниса Батчера.

— Про кого?

— Про Денниса Батчера. Он ходил на курсы «Учимся зарабатывать», когда про… — Он запнулся и поправился: — Когда перестал приходить. Джек Винесс сказал, что, пока вы были на совещании с попечителями…

Ульрике выдохнула едва слышно:

— Боже мой!

— А сегодня нашли еще одного. И я тут подумал…

— Что? Что ты еще подумал?

— Может, ты согласишься…

Его паузы кого угодно могли свести с ума.

— На что соглашусь? Говори же! У меня куча дел, так что если ты хочешь что-то сказать, Нейл, то говори.

— Да. Конечно. Я просто подумал, что нужно собрать всех ребят и предупредить. Если жертвы отбираются из «Колосса», то единственно правильным решением…

— Ничто не указывает на то, будто убийца ищет жертв в «Колоссе», — отчеканила Ульрика, несмотря на то, о чем думала перед самым приходом Нейла Гринэма. — Это дети из групп риска. Они принимают наркотики и торгуют ими, они замешаны в драках, грабежах, нападениях, проституции. Они общаются с людьми из преступного мира каждый день, так что если они и погибают, то только из-за своего образа жизни, а не из-за того, что некоторое время провели в наших стенах.

Он удивленно смотрел на нее и молчал. В наступившей тишине стали слышны голоса из кабинета руководителей адаптационных групп, и среди них — голос Гриффа. Ульрика хотела избавиться от Нейла. Она хотела заняться списком и принять необходимые решения.

— Ну, если ты так считаешь… — сказал Нейл наконец.

— Да, я так считаю, — солгала она. — И если ты закончил…

Снова молчание и снова удивленный взгляд. Задумчивый. Многозначительный. Взгляд человека, прикидывающего, как использовать эту жесткость себе на пользу.

— Ну, — проговорил он, — это все, что я хотел сказать. Тогда я пошел.

Но он все стоял и смотрел. Ульрике хотелось его стукнуть.

— Желаю удачно съездить завтра к врачу, — ровным голосом сказала она.

— Да, — ответил он. — Постараюсь.

И после этого наконец-то оставил ее. Когда он ушел, она опустила голову на сплетенные пальцы рук. Господи. Господи. Деннис Батчер, думала она. Теперь их пятеро. А она ведь ничего не знала и вплоть до Киммо Торна даже не подозревала о том, что происходит под самым носом. Потому что ее нос в последнее время способен улавливать только одно: запах лосьона после бритья, которым пользуется Грифф Стронг.

Стоило Ульрике подумать о нем, как он тут же возник перед ней во плоти. Но он не встал нерешительно в дверях, как Нейл, а вошел в кабинет как к себе домой.

— Ульрика, ты уже слышала про Денниса Батчера? — спросил он.

Ульрика нахмурила лоб. Странно, почему в его голосе слышится удовлетворение?

— Да, Нейл только что рассказал мне.

— Вот как?

Грифф сел на единственный стул в кабинете (не считая того, на котором сидела сама Ульрика). На нем был тот самый молочного цвета вязаный свитер, который оттенял темные волосы и синие джинсы, а те в свою очередь подчеркивали микеланджеловские формы бедер.

— Хорошо, что ты уже в курсе, — добавил он. — Значит, это не то, что мы с тобой думали, да?

Она удивилась. «Мы? А что мы думали?»

— О чем? — проговорила она вслух.

— О том, что это как-то связано со мной. Что кто-то хочет подставить меня, убивая моих учеников. Деннис Батчер проходил адаптацию не у меня, Ульрика. Он был у другого руководителя. — Грифф улыбнулся. — Такое облегчение. Пока копы дышали мне в спину… Мне было неприятно, да и тебе, думаю, тоже.

— Почему?

— Что «почему»?

— Почему ты думаешь, что мне неприятно, когда полиция дышит кому-то в спину? Или ты предполагаешь, будто я замешана в убийстве этих детей? Или будто полиция думает, что я замешана?

— Господи, нет, конечно. Я просто хотел сказать… Ты и я…

С этими словами он совершил излюбленный свой жест — провел рукой по волосам. Его шевелюра симпатично взлохматилась. Нет никакого сомнения, что он специально делает такую стрижку — чтобы можно было вот так, по-мальчишески, ерошить волосы.

— Я думал, тебе не хочется, чтобы про нас с тобой… — продолжал он. — Некоторые вещи лучше хранить в тайне. Так что… — Он сверкнул белозубой улыбкой и осмотрел заваленный бумагами стол Ульрики. — Чем занимаешься? И кстати, как прошло совещание?

— Тебе лучше уйти, — сказала она.

— Почему? — растерялся он.

— Потому что мне надо работать. Может, твой рабочий день уже закончился, а мой — нет.

— Что не так?

Снова этот мальчишеский жест — рукой по волосам. Когда-то она находила его неотразимым. Когда-то она рассматривала это как приглашение прикоснуться к его шевелюре. Когда-то она так и делала: протягивала руку и гладила его кудри и от этого прикосновения возбуждалась — ее робкие пальцы, его великолепные локоны, прелюдия к поцелуям и жадным объятиям двух тел.

— Пятеро из наших ребят убиты, Гриф, — произнесла она. — Вероятно, уже шестеро, потому что сегодня утром найдено еще одно тело. Вот что не так.

— Но мы тут ни при чем.

— Как ты можешь быть в этом уверен? Пятеро мальчишек мертвы, и единственное, что их объединяло, помимо проблем с законом, — это участие в наших программах.

— Да-да, — сказал он. — Знаю. Я имею в виду ситуацию с Деннисом Батчером. Здесь-то мы точно ни при чем. Он не был в моей группе. Я его даже не знал. Так что мы с тобой… то есть не надо будет никому рассказывать.

Ульрика смотрела на него, недоумевая, как это она раньше не видела… Что же за сила такая в физической красоте? Почему в присутствии красоты человек становится тупым, глухим и слепым?

— Да. Разумеется, — сказала она. — Всего хорошего.

Взяла в руку карандаш и снова склонилась над бумагами.

Он произнес ее имя, но она не ответила и не посмотрела ему вслед, когда он уходил из кабинета. Но сказанное им осталось и после его ухода: эти убийства не имели к нему отношения. Она раздумывала над этим: не значит ли это также, что убийства не имеют отношения и к «Колоссу»? И если это на самом деле так, то попытками найти убийцу внутри организации Ульрика только привлекает к «Колоссу» ненужное внимание, заставляя полицию тщательно изучать прошлое и настоящее каждого сотрудника. А из этого следует, что полиция не занимается поисками реального убийцы, который продолжает тем временем убивать в свое удовольствие.

Вывод один: между мальчиками должна существовать какая-то связь — вне стен «Колосса». Пока полиция не разглядела этой связи, но скоро все выяснится. Обязательно выяснится. Главное — не давать им лишнего повода совать нос в «Колосс», и с этой задачей она справится.

На улице не было ни души, когда Линли свернул на Леди-Маргарет-роуд в Кентиш-таун. Он поставил машину на первое же свободное место, попавшееся на глаза, то есть почти на самом углу, и дальше пошел пешком в поисках Хейверс. Нашел ее перед домом Барри Миншолла. Вынув сигарету изо рта, она сообщила:

— Он попросил дежурного адвоката, как только я привезла его в участок, — и передала суперинтенданту фотографию, запечатанную в полиэтиленовый пакет.

Линли взглянул на снимок. Образное описание Хейверс вполне соответствовало истине: содомия и фелляция. Мальчику на вид было лет десять.

Линли стало тошно. Мальчик мог быть кем угодно, где угодно и когда угодно, а мужчин, удовлетворяющих с его помощью извращенные потребности, опознать было абсолютно невозможно. Но в этом-то и смысл. Можно дополнить пробелы любой фантазией, а что еще нужно этим чудовищам. Он вернул снимок Хейверс и, ожидая, пока желудок успокоится, оглядел дом.

Дом номер шестнадцать по Леди-Маргарет-роуд являл собой жалкое зрелище. Кирпичное трехэтажное здание с полуподвальным этажом от фундамента до крыши нуждалось в покраске. Ни на двери, ни на прямоугольных колоннах, обрамляющих вход, не было таблички с номером дома; вместо нее кто-то нацарапал на одной из колонн цифру «16» и буквы «А», «В», «С» и «D» со стрелочками вверх и вниз, указывающими расположение квартир на этажах. Во дворе рос типичный для Лондона старый платан. Толстый, как матрас, слой опавшей листвы покрывал все в диаметре десяти ярдов от дерева: крохотный палисадник, покосившийся низкий забор из кирпича перед домом, узкую дорожку, ведущую к крыльцу, и само крыльцо — все пять ступенек, поднимающихся к синей двери. В верхней половине двери были врезаны две вертикальные панели из полупрозрачного стекла, одна из которых треснула и ждала только повода, чтобы рассыпаться окончательно. Ручки на двери не было, только привинченный шурупом кусок дерева, отполированный прикосновениями тысяч рук.

Миншолл проживал в квартире «А», которая находилась в полуподвале, поэтому попасть туда можно было, спустившись по лестнице вниз, свернув за угол и обойдя дом по бетонной тропе, на которой скапливались лужи дождевой воды и процветала плесень. Рядом со входом в его квартиру стояла клетка для птиц. Голуби. Они тихо заворковали, почуяв присутствие человека.

Ордеры были у Линли, ключи — у Хейверс. Она передала ключи боссу, чтобы тот открыл дверь. Они шагнули в темноту.

Чтобы найти выключатель, им пришлось обшарить комнату, напоминающую на ощупь гостиную после визита воров. Правда, когда Хейверс воскликнула: «Нашла, сэр!» — и нажала на кнопку настольной лампы, то оказалось, что состояние комнаты объясняется всего лишь неопрятностью жильца.

— Чем это, по-вашему, пахнет? — спросила Хейверс.

— Немытым мужским телом, неисправной канализацией, спермой и плохой вентиляцией. — Линли натянул латексные перчатки, Хейверс сделала то же самое. — Тот мальчик был здесь, — сказал он. — Я это чувствую.

— Тот, что на снимке?

— Дейви Бентон. Что говорит об этом Миншолл?

— Он заткнулся. Я думала, у нас будут видеозаписи с камер наблюдения, которые я видела на рынке, но копы из участка на Холмс-стрит говорят, что это одна видимость. Пленки в них нет. Там же, на рынке, я приметила одного типа, по фамилии Миллер, который мог бы по фотографии Дейви сказать, видел он мальчика в обществе Миншолла или нет. Но не знаю, захочет ли он.

— Что ему помешает?

— Кажется, он и сам неравнодушен. К несовершеннолетним мальчикам, я имею в виду. У меня сложилось впечатление, что если Миллер укажет на Миншолла, то и Миншолл тут же укажет на Миллера.

— Прекрасно, — мрачно хмыкнул Линли.

Он пробрался на другой конец гостиной и нашел еще один источник света, у продавленного дивана. Щелкнув выключателем, он оглядел открывшуюся перед ними картину.

— Опа! Да это настоящая золотая жила! — воскликнула Хейверс.

С ней нельзя было не согласиться. Компьютер, который наверняка имел выход в Интернет. Видеомагнитофон и полки с кассетами над ним. Журналы с откровенными иллюстрациями, часть из них — садомазохистской направленности. Немытая посуда. Аксессуары для показа фокусов. Линли и Хейверс перебирали предметы в разных концах комнаты, когда Хейверс сказала:

— Сэр, это то, что я думаю? Нашла на полу, под столом.

Она держала в руках несколько кухонных полотенец. Местами они ссохлись и затвердели, как будто их использовали во время просмотра порносайтов в Сети — для целей, совсем не напоминающих вытирание стаканов и тарелок.

— Тот еще субъект, как я посмотрю.

Линли перешел в альков, служивший хозяину спальней. Кровать была покрыта простынями, похожими по состоянию на кухонные полотенца. Другими словами, тут имелись залежи материалов для анализов ДНК. Если Миншолл предавался порокам наедине не только с компьютером и своей рукой, но и с кем-то еще и если этот «кто-то» был несовершеннолетним подростком, то в этом жилище найдется масса улик, способных надолго отправить фокусника за решетку.

Под кроватью обнаружился еще один потрепанный журнал: похоже, его часто листали. Линли поднял его и просмотрел несколько страниц. Фотографии женщин — голых, с раздвинутыми ногами. Зовущие взгляды, влажные губы, знающие свое дело пальцы, соития, ласки. Это был секс, сведенный к низменным рефлексам, и ничего более. Линли, подавленный, быстро захлопнул журнал.

— Сэр, тут кое-что есть.

Линли вернулся в гостиную, где Хейверс проверяла содержимое ящиков письменного стола. Среди прочего она нашла стопку полароидных снимков, которые теперь показывала Линли.

Это была не порнография. На каждой фотографии был запечатлен подросток, одетый в костюм фокусника: накидка, цилиндр, черные брюки и рубашка. У некоторых для пущего эффекта под мышкой зажата волшебная палочка. Все они были заняты показом одного и того же фокуса: что-то связанное с шарфами и голубем. На тринадцати снимках было тринадцать разных подростков — белых, чернокожих, смешанной расы. Дейви Бентона среди них не было. Что касается остальных жертв, то их родителям придется взглянуть на фотографии.

— Что он сказал про снимок в фургоне? — спросил Линли, когда изучил полароидные снимки.

— Не знает, как он там оказался, — ответила Хейверс — Это не он его туда положил. Он абсолютно невиновен. Это какая-то ошибка. И так далее, и тому подобная чушь.

— Может, он говорит правду.

— Вы шутите?

Линли обвел взглядом квартиру:

— Пока мы не нашли здесь даже намека на детскую порнографию.

— Пока, — подчеркнула Хейверс. Она показала на видеомагнитофон и собрание кассет. — Не станете же вы говорить, что это мультфильмы Диснея, сэр.

— Не стану, верно. Но скажите мне: с какой стати он стал бы хранить тот снимок в фургоне, а не дома, где это было бы намного безопаснее? К тому же все, что мы здесь видели, указывает на увлечение женщинами.

— Потому что за детское порно его по головке не погладят. И он достаточно сообразителен, чтобы это понять, — ответила Хейверс. — Что касается остального, то дайте мне десять минут, и я найду у него в компьютере недостающее. Даже думаю, десяти минут будет много.

Линли дал добро Хейверс этим заняться. Сам он прошелся по коридору. Сразу за гостиной располагалась ванная с туалетом — и то и другое в запущенном состоянии, — а дальше кухня. Более тщательным осмотром помещений пусть займутся криминалисты и эксперты. Наверняка все покрыто отпечатками пальцев и свидетельствами пребывания здесь гостей Миншолла.

Он оставил Хейверс наедине с компьютером и вышел на улицу. Бетонная дорожка привела его обратно к передней двери. Там он поднялся по ступеням и позвонил в остальные квартиры дома. Только в одной из трех на звонок ответили. Судя по голосу, раздавшемуся из домофона, в квартире «С» на втором этаже проживала индианка средних лет. Она пригласила Линли подняться. Разумеется, она рада будет ответить на все вопросы суперинтенданта, только пусть он сначала просунет удостоверение под дверь квартиры.

Эта нехитрая мера открыла доступ в квартиру с видом на проезжую часть. Одетая в сари пожилая женщина впустила его в дом и с небольшим поклоном вернула удостоверение.

— Приходится быть осторожной, — сказала она. — В таком уж мире доводится нам жить. — Она назвалась миссис Сингх. Линли узнал, что она вдова, детей не имеет, находится в стесненных обстоятельствах и почти не видит возможности выйти замуж вновь. — Увы, мой детородный возраст миновал. Теперь я смогу пригодиться лишь для ухода за чужими детьми. Не выпьете ли со мной чаю, сэр?

Линли вежливо отказался. Зима тянется долго, женщина явно страдает от одиночества, и он задержался бы на час-другой для приятной беседы и чаепития. Но температура в квартире была тропической, хотя не она стала главной причиной отказа. Ему требовалось получить ответы на несколько вопросов, на что хватит двух-трех минут, а на светские разговоры у него времени нет. Он сказал, что хотел бы узнать о джентльмене, который живет в нижней квартире. По имени Барри Миншолл. Не знает ли она этого человека?

— Это тот странный мужчина с колпаком на голове? О да, знаю, — ответила миссис Сингх. — Его арестовали?

Она задала вопрос таким тоном, что прозвучал он как утверждение.

— Почему вы так решили? — спросил Линли.

— Из-за мальчиков, — сказала она. — Они все время приходили к нему в квартиру. Днем и ночью. Я три раза звонила в полицию. Говорила, что они должны проверить, что это за человек. С ним явно что-то не так. Но боюсь, меня сочли бестолковой женщиной, которая сует нос в чужие дела.

Линли показал ей фотографию Дейви Бентона, полученную от отца мальчика.

— Этот мальчик бывал здесь?

Она вглядывалась в фотографию. Потом отошла с ней к окну, выходящему на улицу, и посмотрела вниз, словно пыталась восстановить в памяти образ Дейви Бентона в обстановке, в которой могла его видеть: вот он идет по дорожке к крыльцу, сворачивает за дом, чтобы войти в квартиру в полуподвальном этаже.

— Да, — наконец сказала миссис Сингх. — Да. Я видела этого мальчика. Однажды тот мужчина встретил его на улице. Я помню. Он был в кепке, этот мальчик. Но лицо было видно. Я видела его.

— Вы в этом уверены?

— Да, можете не сомневаться. Я вспомнила его по наушникам, как на этом снимке. Он и тогда был в них. Это ведь от плеера, да? Тот мальчик тоже был невысоким и очень красивым, как этот, что на фотографии.

— Они с Миншоллом пошли в квартиру?

Они спустились по лестнице и завернули за угол, сказала она Линли. Она не видела, как они входили в саму квартиру, но можно предположить… Сколько мальчик пробыл у ее соседа, она не знала. Она ведь не сидит целыми днями у окна, пояснила миссис Сингх, смущенно смеясь.

Но и того, что она рассказала, было предостаточно, и Линли поблагодарил ее. Он отклонил еще одно приглашение выпить чаю и снова спустился в полуподвальный этаж. Хейверс встретила его в дверях.

— Я нашла все, что нужно, — заявила она и повела Линли к компьютеру.

На экране был выведен список сайтов, которые посещал Барри Миншолл. И не нужно было быть компьютерным гением, чтобы по названиям сайтов догадаться об их содержании.

— Вызывайте команду криминалистов, — сказал Линли.

— А что насчет Миншолла?

— Пусть потомится в участке до завтрашнего утра. Он не заскучает там, пока будет думать, как мы ползаем по его квартире и раскрываем тайну его грязного существования.

Глава 19

На следующее утро Уинстон Нката вовсе не спешил оказаться на работе. Он знал, что после появления в программе «Краймуотч» ему придется выслушать порцию свежих шуточек коллег, что его вовсе не радовало. Да и повода для шуток нет, потому что в результате выхода программы в эфир была получена информация, которая, вполне возможно, продвинет следствие далеко вперед. И прежде чем он, Нката, направится в Скотленд-Ярд, он проверит эту информацию и узнает, действительно ли это прорыв.

Телевизор в гостиной был настроен на канал Би-би-си — матушка любила послушать с утра новости. Дикторы читали обычную подборку: последние события, транспорт, погода и специальные репортажи, — повторяя каждые полчаса. В тот момент, когда в гостиной появился Нката, они как раз подошли к рассказу о том, что появилось сегодня на первых полосах национальных газет. И у Нкаты появилась возможность оценить температуру отношения прессы к серийным убийствам.

Как сообщали обозреватели Би-би-си, таблоиды делали основной акцент на трупе, найденном в Куинс-вуде, что на время оттеснило Брама Сэвиджа и его обвинительные речи в адрес полиции с первых полос. Но Сэвидж по-прежнему интересовал репортеров, а те журналисты, которые не занимались добыванием новых сведений об убитом подростке, казалось, брали интервью у всех подряд, лишь бы люди желали поделиться своим недовольством насчет работы полицейских. На первой полосе «Миррор», под статьей о теле в Куинс-вуде, появилась Навина Крайер — она рассказывала читателям печальную историю, что на нее не обращали внимания, когда она сообщила об исчезновении Джареда Сальваторе. Клеопатра Лейвери умудрилась дать другому изданию телефонное интервью из тюрьмы Холлоуэй. У нее накопилось много впечатлений от уголовно-процессуальной системы и много невысказанных слов о том, что система сделала с «ее дорогим Шоном». «Дейли мейл» взяла интервью у Сэвиджа и его африканской жены прямо в их доме и сопроводила репортаж фотографиями Оуни, играющей на необычном музыкальном инструменте под любящим взглядом мужа. «Один убийца против скольких копов?» — таков был риторический вопрос, который с изрядной иронией задавали печатные издания.

Именно поэтому «Краймуотч» и то, как в программе описывались усилия столичной полиции по раскрытию убийств, были столь важны. И именно поэтому помощник комиссара Хильер предпринял попытку узурпировать кресло режиссера во время съемки передачи прошлым вечером.

Он желает, чтобы передача шла в режиме «разделенного экрана», заявил Хильер. Предполагалось, что сержант Нката расскажет об убитых подростках, назовет имена и покажет фотографии. На одной половине экрана Нката будет все это говорить, а в это время на другой половине будут демонстрироваться фотографии жертв серийного убийцы; структурированная таким образом картинка как нельзя лучше донесет до зрителей мысль: столичная полиция серьезнейшим образом работает над поиском преступника. Разумеется, со стороны Хильера это была демагогия чистой воды. На самом деле он (а вместе с ним и отдел по связям с общественностью) хотел, чтобы вся страна как можно дольше лицезрела чернокожего полицейского в ранге более высоком, чем констебль.

Помощнику комиссара не позволили командовать съемками. У них на «Краймуотч» не увлекаются видеоэффектами и прочими техническими новшествами, сказали ему. Просто прокручивают видеозаписи, если таковые имеются, показывают фотороботы и фотографии, какие-то ситуации инсценируют, берут интервью у следователей. Визажисты проследят за тем, чтобы у людей, сидящих перед камерой, не блестела кожа на лице, а звукооператоры прикрепят микрофон таким образом, чтобы он не казался пауком, ползающим по шее ведущего. Но отбирать хлеб у Стивена Спилберга в их планы не входит. Тут у них малобюджетный проект, так что большое спасибо, никаких идей не требуется. Так кто и что будет говорить, кому и в каком порядке?

Хильер был недоволен, но поделать с этим ничего не мог. Однако он проследил, чтобы сержанта Уинстона Нкату представили как положено, и по ходу передачи сам дважды повторил его имя. В своем выступлении он описал совершенные убийства, назвал даты, показал на карте точки, где были найдены тела, и в общих чертах познакомил зрителей с ходом следствия. Сделал это таким образом, чтобы у зрителей сложилось впечатление, будто помощник комиссара Хильер и сержант Нката работают плечом к плечу. Вот это выступление, фоторобот, составленный по описанию бодибилдера из зала «Сквер фор Джим», инсценировка похищения Киммо Торна и информация Нкаты о жертвах и составили передачу.

Их труды принесли плоды. И таким образом, все хлопоты и неприятности, связанные с передачей, были оправданны. Даже неминуемые насмешки от приятелей по работе не казались такими уж невыносимыми, ведь Нката намеревался войти в оперативный центр с ценной информацией на руках.

Нката закончил завтрак, когда Би-би-си по второму кругу принялась извещать зрителей об утренних пробках и дорожных работах. Он вышел из квартиры под материнское «Будь осторожен на дороге!» и отцовское тихое «Я горжусь тобой, сын». Спускаясь по лестнице, он застегнул пальто, готовясь выйти в промозглое лондонское утро. По пути через жилой квартал никто не встретился, кроме мамаши, которая гнала выводок из трех малолетних детей в местную начальную школу. Он приблизился к машине и собрался было сесть в нее, когда заметил, что правое переднее колесо спущено.

Он вздохнул. Конечно, это не просто прокол. Прокол можно было бы объяснить чем угодно: то ли медленно выходил воздух из трещинки, то ли гвоздь воткнулся в резину где-то на проезжей части, а потом выпал. Такое неудачное начало дня огорчило бы Нкату; но колесо было вспорото ножом, и это заставило серьезно призадуматься. Колесо, вспоротое ножом, говорило о том, что владелец автомобиля должен ожидать нападения, и не только в те минуты, пока достает из багажника домкрат и запаску, но и вообще, когда просто идет по кварталу.

Нката машинально огляделся, перед тем как приступить к замене колеса. Естественно, вокруг никого не было. Ущерб был нанесен прошлой ночью, после возвращения со съемок «Краймуотч». Тому, кто это сделал, не хватало смелости встретиться с Нкатой лицом к лицу. Дело-то в том, что все в квартале знают: хоть он и коп и, следовательно, враг, но при этом еще и выпускник банды «Брикстонские воины», в рядах которой проливал кровь, свою и чужую.

Через пятнадцать минут он уже был в пути. Его маршрут пролегал мимо Брикстонского полицейского участка, камеры которого он изучил слишком хорошо во времена бурной юности. Дальше он свернул направо, на Эйк-лейн. К его радости, в направлении, куда он двигался, машин почти не было.

А двигался он в направлении Клапама, потому что телефонный звонок, поступивший в конце передачи «Краймуотч», был как раз из этого района. Звонивший представился Рональдом Ритуччи. Он сказал, что, кажется, располагает информацией, которая может оказаться полезной для полиции в расследовании убийства «того мальчика с велосипедом». Он и его жена смотрели передачу, даже не думая, что она может иметь к ним какое-то отношение, когда Гейл — «это моя жена» — заметила, что число, когда их дом ограбили, совпадало с датой смерти мальчика. И он — Рональд — видел лицо маленького воришки перед тем, как тот выпрыгнул из окна спальни на втором этаже. У него на лице определенно был макияж. И если полиции интересно…

Полиции было очень интересно. Утром к Ритуччи кого-нибудь пришлют.

Этим «кем-нибудь» оказался Нката, и дом семейства Ритуччи он нашел неподалеку от Клапам-Коммон. Дом стоял в ряду других типичных для Лондона постэдвардианских зданий, но в отличие от множества таких же построек на северном берегу реки здешние дома были особняками, и это в городе, где земля на вес золота.

Нката позвонил в дверь и услышал, как по коридору семенят детские ножки. С внутренней ручкой повозились — и безуспешно, — а потом раздался тонкий голосок:

— Мамочка! Звонят! Ты слышала?

Через мгновение заговорил мужской голос:

— Джиллиан, отойди отсюда. Сколько раз я говорил, что детям нельзя открывать дверь! Наверное, уже тысячу раз говорил…

Мужчина открыл дверь. Из-за его ног выглядывала маленькая девочка в лакированных туфельках для чечетки, колготках и балетной пачке.

Нката протянул удостоверение, но мужчина даже не взглянул на документ.

— Видел вас вчера по телевизору, — сказал он. — Я Рональд Ритуччи. Проходите. Вы не против, если мы поговорим на кухне? Гейл кормит малыша. Наша няня свалилась с гриппом, так неудачно сложилось.

Нката сказал, что не против, и проследовал за Ритуччи — но только после того, как хозяин дома закрыл дверь на ключ и на защелку и потом еще проверил, точно ли она закрылась. Все вместе они вошли в кухню, расположенную в глубине дома. Здесь недавно был проведен ремонт — все было по последнему слову архитектурной моды. В нише, образованной стеклянной перегородкой, стояли стол и стулья из сосны. За столом сидела женщина в деловом костюме; она с раздражением пыталась засунуть ложку с кашей младенцу в рот. На вид ребенку было не больше годика. Должно быть, это и есть Гейл, догадался Нката, которая в отсутствие няни делает героические попытки побыть матерью, перед тем как умчаться на работу.

— Я видела вас вчера по телевизору, — сказала она, повторяя слова мужа.

Девочка Джиллиан внесла свою лепту в беседу ясным и звонким, как колокольчик, голосом:

— У него черная кожа, да, папочка?

Ритуччи пришел в ужас, как будто расовая принадлежность Нкаты была сродни болезни, о которой вежливые люди никогда не стали бы говорить вслух.

— Джиллиан! — произнес он, — Это взрослый разговор, не мешай нам. — И обратился к Нкате: — Не хотите ли чаю? Я заварю вам. Это быстро.

Нката сказал, что спасибо, нет. Он только что позавтракал и ничего не хочет. Кивком он указал на один из сосновых стульев:

— Можно?

— Конечно, — сказала Гейл Ритуччи.

— А что ты ел? — не унималась Джиллиан. — Я ела яйцо всмятку и тосты.

— Джиллиан, — прикрикнул на нее отец, — что я тебе говорил только что?

Но Нката ответил на вопрос девочки:

— Я тоже ел яйца, только без тостов. Моя мама считает, что я уже слишком большой для тостов, но, думаю, если попросить ее как следует, она для меня их приготовит. Еще я ел сосиски. И грибы с помидорами.

— Столько всего? — воскликнула девочка.

— Я расту.

— Можно, я сяду к тебе на коленки?

Очевидно, это уже был предел. Родители хором выразили свое негодование по поводу поведения дочки, и отец подхватил девочку на руки и унес из кухни. Мать, сунув ложку каши в разинутый рот младенца, пояснила Нкате:

— Она такая… Дело не в вас, сержант. Мы пытаемся научить ее, как вести себя с незнакомцами.

— Мамы и папы должны быть особенно бдительны в этом отношении, — сказал Нката и щелкнул авторучкой, готовясь делать записи.

Очень скоро вернулся Ритуччи, оставив старшую дочку где-то в другой комнате, вне зоны видимости и слышимости. Как и его жена, он первым делом извинился перед Нкатой. Их смущение было столь велико, что Нкате хотелось как-то облегчить их страдания.

Он напомнил, что вчера вечером они звонили на передачу «Краймуотч». Кажется, они сообщили о том, что их ограбил подросток в макияже?…

Первую часть истории поведала Гейл Ритуччи. Она передала ложку и миску с кашей мужу, чтобы тот на время ее подменил в деле кормления младшего ребенка. В тот вечер их не было дома, рассказала Гейл, они ужинали в Фулхэме, вместе с друзьями и их детьми. А когда вернулись в Клапам, то не сразу смогли подъехать к дому, потому что по улице медленно ехал фургон. Сначала они подумали, что он ищет место для парковки, но тот проезжал одно свободное место за другим, так что они стали беспокоиться.

— Перед этим нас оповестили, что в районе участились кражи с взломами, — сказала Гейл и обратилась к мужу: — Когда это было, Рон?

Он замер с ложкой на полпути ко рту малыша, вспоминая.

— В начале осени? — предположил он.

— Да-да, так и было. — Она снова повернулась к Нкате. — И поэтому тот фургон показался нам очень подозрительным. Он как будто крался. И я записала его регистрационный номер.

— Очень предусмотрительно с вашей стороны, — отметил Нката.

— Потом мы подъехали к дому, — продолжала она, — а тут воет сирена. Рон побежал наверх и увидел, как какой-то мальчишка выпрыгивает из окна спальни на крышу веранды. Конечно, мы сразу вызвали полицию, но его и след простыл, когда они наконец появились.

— Они добирались до нас два часа, — едко заметил муж. — Остается только гадать, каким путем они к нам ехали.

Гейл постаралась сгладить резкость мужа:

— Наверное, были важные дела и поэтому они задержались… может, несчастный случай или более серьезное преступление… для нас-то, конечно, все было очень серьезно, представляете: вы возвращаетесь домой, а тут кто-то ходит. Но для полиции…

— Не надо искать оправдания, — сказал муж. Он отставил миску и ложку и краем кухонного полотенца вытер измазанное кашей личико ребенка. — Органы правопорядка работают из рук вон плохо. И длится это уже давно.

— Рон!

— Никого не хотел обидеть, — сказал Ритуччи Нкате. — Вероятно, не вы в этом виноваты.

Нката сказал, что нисколько не обижен, и спросил, сообщали ли они в местный участок регистрационный номер того подозрительного фургона.

Да, так они и сделали, ответили супруги Ритуччи. В тот же вечер, вернее, ночь, когда все случилось. Полиция появилась только к двум часам ночи, причем в лице двух женщин-констеблей. Они оформили заявление и выразили сочувствие. Сказали, что будут держать пострадавших в курсе, и попросили зайти через несколько дней в участок, чтобы забрать подписанное полицией заявление — для обращения в страховую компанию.

— И на этом все закончилось, — сказала Гейл Ритуччи Нкате.

— Копы ни черта не сделали, — добавил ее муж.

Отправляясь в Аппер-Холлоуэй, где они с Линли договорились встретиться, Хейверс остановилась перед квартирой на первом этаже Итон-виллас, мимо которой все предыдущие дни проходила, старательно глядя себе под ноги. На этот раз она шла с предложением мира в виде приобретенного в ларьке Барри Миншолла набора юного фокусника: трюк с протыканием пятифунтовой купюры карандашом, предназначенный для того, чтобы развлечь и поразить друзей.

Она скучала и по Хадии, и по Таймулле Ажару. Она скучала по приятельским отношениям, по сложившейся между ними привычке заскакивать друг к другу поболтать, когда захочется. Они не стали для нее семьей. Барбара не могла бы даже утверждать, что они были по-настоящему близкими друзьями. Но они давали ей что-то… давали ощущение, что она не одинока. Барбара хотела вернуть это ощущение и готова была проглотить обиду и первой принести извинения, если это потребуется, чтобы вернуть былые отношения.

Она постучала в дверь и сказала:

— Ажар? Это я. Можно к вам на минутку?

Она отступила от двери. Сквозь занавески проникал неяркий свет, поэтому она знала, что они уже проснулись, вероятно, надевают халаты и потягиваются.

Никто не отвечал. Только музыка слышалась из глубины дома. Должно быть, сработал радиобудильник, но никто не проснулся и не выключил его. И наверное, она слишком тихо стучалась. Поэтому она сделала еще одну попытку, на этот раз более решительную. Прислушалась, пытаясь понять, не послышался ли ей звук раздвигаемых штор. Не выглядывают ли обитатели дома на улицу, недоумевая, кто это пожаловал в такую рань. Она посмотрела на окно; изучила складки ткани, завесившей стеклянную входную дверь. Ничего.

И потом ей стало неловко. Она отошла от дома на пару шагов, сказала чуть слышно:

— Ну что ж, ладно.

И пошла к машине. Раз он хочет, чтобы между ними все так и оставалось… Если она ранила его слишком сильно замечанием про сбежавшую жену… Но ведь это не что иное, как правда? И вообще тогда они оба играли нечестно, а вот он не подходил к ее коттеджу с намерением извиниться.

Барбара заставила себя выбросить из головы неприятные мысли, оставленные неудавшимся визитом к соседям, и решительно зашагала прочь. Она даже не оглянулась, чтобы проверить, не смотрит ли кто-нибудь ей вслед через щелку в занавесках. До машины идти было далеко — аж до самой Парк-Хилл-роуд, потому что вчера вечером не удалось найти свободного местечка поближе к дому.

В Аппер-Холлоуэе она отыскала среднюю школу, адрес которой продиктовал Линли, когда звонил этим утром. Барбара все еще лежала в постели, не в силах подняться даже при помощи незабвенных хитов Дайаны Росс, которыми разразился радиобудильник. Она взяла телефонную трубку, пытаясь говорить бодрым голосом, и записала адрес на внутренней стороне обложки романа «Терзаемый желанием», из-за которого она вчера полночи не спала, снедаемая жгучим вопросом, поддадутся ли герой и героиня овладевшей ими взаимной страсти или нет. Да уж, ответ на этот вопрос трудно было бы предугадать, с сарказмом думала невыспавшаяся Барбара на следующее утро.

Нужная школа находилась недалеко от Бовингдон-клоуз, где жила семья Дейви Бентона. Выглядела она как тюрьма средней строгости, слегка приукрашенная творениями уличных «художников».

Несмотря на то, что Линли в это утро пришлось преодолеть значительно большее расстояние, чем Барбаре, он уже ждал ее. Настроение у него было подавленным. Он объяснил, что встречался с Бентонами только что.

— Как они?

— Как и можно было ожидать. Как и любая другая семья в подобной ситуации. — Линли говорил еще более лаконично, чем ему было свойственно, и Барбара с удивлением взглянула на него, собираясь спросить, что произошло. Но он кивком головы указал на входную дверь школы. — Ну что, готовы? — спросил он.

Барбара была готова. Им предстояло поговорить с неким Энди Криклуортом, предположительно приятелем Дейви Бентона. Утром, во время телефонного разговора, Линли сказал Барбаре, что хочет как можно лучше подготовиться к беседе с Барри Миншоллом в полицейском участке на Холмс-стрит и что у него есть основания полагать, что Энди Криклуорт может в этом помочь.

Линли успел позвонить также и в администрацию школы, чтобы предупредить о предстоящем визите полиции и об интересе со стороны правоохранительных органов к одному из учеников школы. Поэтому буквально через несколько минут после появления в школьном коридоре они уже оказались в обществе директора школы, его секретаря и тринадцатилетнего школьника. У секретаря был усталый, замученный вид, а по внешности директора становилось ясно, что чем раньше он выйдет на пенсию, тем более счастливым будет. Что касается школьника, то он носил скобки на зубах, был прыщав и зачесывал волосы назад при помощи геля — примерно в стиле жиголо тридцатых годов. Войдя в кабинет, он слегка приподнял верхнюю губу, чтобы продемонстрировать всю глубину своего презрения к ожидающим его полицейским. Однако отрепетированная ухмылка не помогла справиться с нервами, и на протяжении всей беседы он прижимал кулаки к животу, словно очень хотел в туалет и боялся обмочиться прилюдно.

Директор школы, мистер Фэрберн, представил присутствующих друг другу. Их встреча проходила в комнате для совещаний; все, кроме секретаря, расселись за убогий стол на столь же убогих и неудобных стульях. Секретарь директора уселся в уголке и усердно записывал каждую реплику, как будто впоследствии его записи будут сравниваться с записями Барбары в неминуемом судебном разбирательстве.

Линли начал с того, что спросил у Энди Криклуорта, знает ли тот о смерти Дейви Бентона. Полиции еще только предстояло открыть прессе имя Дейви, но слухи, как известно, разносятся со скоростью света. Если родители Дейви уже проинформировали администрацию школы, что их сын погиб, то, скорее всего, эта новость уже облетела учеников.

— Ну да, — ответил Энди. — Все знают. По крайней мере, все восьмые классы. — В его голосе не прозвучало огорчения, и он почти сразу объяснил эту бесчувственность встречным вопросом: — Его ведь убили, да?

По его интонации стало понятно, что убийство рассматривалось им как наиболее привлекательный способ расставания с жизнью по сравнению со смертью в автокатастрофе или от болезни; а значит, погибший от руки убийцы обретал в глазах современного подростка ореол недосягаемой «крутизны».

Да, такую точку зрения разделит почти любой тринадцатилетний мальчишка, думала Барбара. Внезапная смерть для них была прикольным событием, которое случается с кем-то другим, но только не с тобой. Она сказала беспечным тоном,надеясь несколько пошатнуть эту позицию Энди:

— Сначала задушили, потом выбросили. Тебе ведь известно, что в Лондоне орудует серийный убийца?

— Так это он прикончил Дейви?

Да-а, как оказалось, слова Барбары не только не заставили Энди прозреть, а напротив, еще более его впечатлили.

— Ты должен просто отвечать на вопросы, Криклуорт, — сказал мальчику мистер Фэрберн. — Большего от тебя и не требуется.

Энди бросил на него красноречивый взгляд: «Пошел ты».

— Расскажи нам о Стейблз-маркете, пожалуйста, — попросил Линли.

— Да что рассказывать-то? — тут же насторожился Энди.

— По словам родителей Дейви, он частенько бывал там. А когда он идет куда-то, с ним идет и вся его компания. Ты тоже был в его компании, не так ли?

— Может, и ходили мы на рынок, — пожал плечами Энди. — Но ничего плохого не делали же.

— Отец Дейви сказал, что сын стащил наручники с прилавка фокусника. Ты что-нибудь об этом знаешь?

Энди ушел в глухую оборону.

— Я ничего ни у кого не воровал, — сказал он. — А если Дейви и стащил что-то, то это его проблемы. Вообще-то он любил это дело, так что не удивлюсь, если так и было. Все время тырил что-нибудь. Видеокассеты в магазине на Джанкшн-роуд. Шоколадки в киоске. Бананы на рынке. Он думал, что это круто. А вот я говорил, что он напрашивается на неприятности, ведь рано или поздно поймают. Только он никого не слушал. Это ведь Дейви. Он хотел, чтобы все считали его крутым.

— А что насчет ларька фокусника? — остановила этот поток слов Барбара.

— В смысле?

— Ты ходил туда с Дейви?

— Эй, я же сказал, ничего я не…

— Речь не о тебе, — перебил его Линли. — Речь не о том, что именно ты украл или не украл и где это могло произойти. Это тебе понятно? Мы знаем от родителей Дейви, что он иногда ходил к ларьку фокусника в Стейблз-маркете, и это практически все, что мы знаем, кроме твоего имени. Его нам, кстати, тоже назвал мистер Бентон.

Энди вдруг запаниковал.

— Я даже не видел их!

— Да, это нам известно. Также нам известно, что у вас с Дейви не очень ладились отношения.

— Суперинтендант, — сказал мистер Фэрберн таким тоном, будто он осознавал, насколько быстро слова «не ладились отношения» могут привести к обвинениям, а он, мистер Фэрберн, не мог допустить, чтобы в этой комнате для приема посетителей звучали какие бы то ни было обвинения.

Линли поднял руку, останавливая дальнейшие возражения директора.

— Но сейчас все это не имеет никакого значения, Энди. Постарайся понять. Сейчас важно только то, что именно ты помнишь про ларек фокусника, про рынок и все остальное. Потому что это поможет нам в поисках убийцы Дейви. Тебе все понятно?

Энди неохотно буркнул, что да, ему все понятно, хотя Барбара в этом сомневалась. Драматизм ситуации настолько увлек подростка, что он никак не хотел видеть мрачной реальности.

— Ты когда-нибудь ходил вместе с Дейви к ларьку фокусника в Стейблз-маркете? — продолжил Линли.

— Да. Один раз, — кивнул Энди. — Мы все ходили. Только это не я придумал, учтите. Кто-то предложил, я уже не помню кто, и мы пошли.

— И? — подтолкнула рассказчика Барбара.

— И Дейви попытался стырить какие-то там наручники с прилавка того странного продавца. Его застукали, и тогда мы все убежали.

— Кто его застукал?

— Ну, тот продавец. Странный такой. По-настоящему странный. Вот кто мог бы… — Энди, похоже, сопоставил задаваемые ему вопросы с фактом гибели Дейви. Он округлил глаза и произнес: — Так вы думаете, что это тот урод убил нашего Дейви?

— Ты видел их когда-нибудь вместе после того случая? — спросил Линли. — Дейви и фокусника?

Энди затряс головой.

— Я — не-а. — Потом он нахмурился и добавил после секундной паузы: — Только все равно.

— Что «все равно»? — спросила Барбара.

— Все равно они встречались.

Он развернулся на стуле, чтобы оказаться лицом к Линли, и далее обращался только к нему. Он рассказал, что Дейви стал показывать в школе фокусы. Идиотские такие фокусы — да любой смог бы их показать, — но раньше, до того дня, когда вся их компашка ходила в Стейблз-маркет, за Дейви ничего подобного не замечалось. Он сначала показал фокус с мячиком — делал вид, будто мячик исчезает, хотя всякий, у кого есть голова на плечах, мог догадаться, в чем там дело. Еще он показывал фокус с веревкой: разрезал ее на две части, и потом оказывалось, что веревка целая. Может быть, конечно, он сам этому научился, по книжке или по телевизору, но, скорее всего, это тот фокусник научил его трюкам. То есть выходит, что Дейви видел его и не раз.

Энди умолк с гордым видом, под впечатлением от своих дедуктивных способностей, и оглядел взрослых, ожидая реакции вроде: «Гениально, Холмс!»

Вместо этого последовал очередной вопрос от Линли:

— До того случая с наручниками ты уже приходил к ларьку фокусника?

— Нет, — ответил Энди. — Никогда. Никогда. — Но словам противоречили жесты: он с новой силой прижал кулаки к паху и бросил косой взгляд на блокнот Барбары.

Врет, решила Барбара. Интересно, почему?

— Тебе самому фокусы нравятся, Энди?

— Ну да, прикольно. Только не эти детские штучки с мячами и веревками. Мне нравится, когда исчезают самолеты и все такое. Или тигры. А Дейви дерьмо какое-то показывал.

— Криклуорт! — одернул мальчика мистер Фэрберн.

Энди дернул плечом, не глядя на директора.

— Извиняюсь. В общем, то, что показывал Дейви, мне не нравилось. Это для малышни. Не по мне.

— Но Дейви нравилось их показывать? — уточнил Линли.

— Да Дейви сам еще мелюзга, — сказал Энди.

Как раз такие и привлекают мразь вроде Барри Миншолла, подумала Барбара.

Больше они ничего не смогли добиться от Энди. Но то, за чем они приехали в эту школу, они получили: подтверждение, что Миншолл и Дейви Бентон были знакомы. Если фокусник станет утверждать, будто наличие его отпечатков на наручниках объясняется тем простым фактом, что это его наручники, и будто он не видел, как Дейви воровал их с прилавка, полиция теперь сможет оспорить сказанное. Теперь у них есть свидетельство, что он не только видел, как Дейви пытается стащить наручники, но и поймал его за этим занятием. С точки зрения Барбары, Миншоллу теперь никак не отвертеться.

Когда они с Линли покинули школу, она произнесла довольным голосом:

— Ну, суперинтендант, сегодня у нас на завтрак будет Барри Миншолл.

— Если бы все было так просто.

Голос Линли был мрачен. Совсем не такой реакции ожидала Барбара.

— А в чем сложность? — спросила она. — Теперь у нас есть показания этого Энди, и если понадобится подкрепить их чем-то, то можно будет поговорить с остальной компанией. Потом, у нас есть свидетельство соседки-индианки, что Дейви бывал в квартире у Миншолла, и, думаю, в самой квартире мы найдем кучу доказательств. Так что мне кажется, мы кое-что нащупали. А вы как считаете? — Она присмотрелась к нему. — Что-то случилось, сэр?

Линли остановился возле своей машины. Автомобиль Хейверс стоял чуть дальше. Он не сразу ответил на вопрос, и Барбара поначалу решила, что ответа вовсе не последует. Но через некоторое время он с трудом, преодолевая себя, произнес одно слово:

— Изнасилован.

— Что? — не поняла она.

— Дейви Бентон был изнасилован, Барбара.

— Черт! — проговорила она, — Все так, как он и говорил.

— Кто?

— Робсон. Он говорил, что дальше будет хуже. Что убийце скоро не станет хватать того, чего раньше ему хватало. Что он захочет большего. Теперь мы знаем, в чем это будет выражаться.

Линли кивнул.

— Теперь мы знаем. — Потом он собрался с мыслями и добавил: — Я не смог сказать об этом его родителям. Я встречался с ними именно с этой целью — они ведь имеют право знать, что произошло с сыном. Но когда надо было произнести это вслух… — Он отвернулся от Барбары, посмотрел на пенсионера, ковыляющего по тротуару с продуктовой сумкой на колесиках. — Отец мальчика больше всего боялся именно этого. И, зная об этом, я не смог сказать ему. Мне не хватило духу. В конце концов они узнают, разумеется. По крайней мере, в суде это обязательно прозвучит. Но сегодня, когда я видел его лицо… — Линли мотнул головой, отгоняя воспоминания. — Хейверс, боюсь, я не смогу долго этим заниматься.

Барбара нашарила в сумке пачку сигарет и выбила из нее две сигареты. Одну она предложила Линли, надеясь при этом, что он устоит и откажется. Так и случилось. Тогда она закурила сама. Запах горящего табака был резок и горек в холодном зимнем воздухе.

— Вы не стали плохим копом из-за того, что остались человеком, — сказала она между затяжками.

— Тут дело в браке, — ответил он. — Дело в отцовстве. В таких обстоятельствах человек чувствует… — Он поправился: — В таких обстоятельствах я чувствую себя слишком уязвимым. Я вижу, сколь хрупка жизнь. Она может окончиться в любое мгновение, и это… то, чем вы и я занимаемся… еще более обостряет это чувство. И… Барбара, я никогда не думал, что узнаю это ощущение.

— Какое?

— Что я больше не могу. И даже если мы притащим этого мерзавца за яйца на скамью подсудимых, для меня это уже ничего не изменит.

Она сделала глубокую затяжку и задержала дыхание. Это же игра в кости, хотела она сказать. Жизнь дает много возможностей, но не дает гарантий. Хотя он и сам отлично это понимает. Каждый коп понимает. Точно так же каждый коп понимает, что одна лишь работа в полиции, каждодневная борьба со злом на стороне добра не спасет жену, мужа или семью полицейского. Дети отбиваются от рук. Жены заводят любовников. Мужья доводят себя до инфаркта. Все, что есть у человека, в одно мгновение может исчезнуть. Жизнь есть жизнь.

— Давайте постараемся прожить сегодняшний день, — сказала она. — Я так считаю. Мы не можем позаботиться о завтрашнем дне до тех пор, пока он не наступит.

Барри Миншолл выглядел как человек, которому плохо спалось прошлой ночью из-за тревожных мыслей. Примерно на такой эффект и рассчитывал Линли, когда решил отложить допрос фокусника до утра. Миншолл был взъерошен и сильно горбился. В помещение для допросов он вошел в сопровождении дежурного адвоката. Джеймс Барти, представился адвокат, когда провел клиента к столу и усадил на стул. Усевшись, фокусник зажмурился, отворачиваясь от яркого света, и попросил, чтобы ему вернули темные очки.

— Вы все равно ничего не увидите по моим глазам, если на это был ваш расчет, — уведомил он Линли и в качестве иллюстрации и в доказательство своих слов поднял голову. Его глаза были чуть темнее, чем дым от сухого горящего дерева, и они быстро и непрерывно двигались из стороны в сторону. Через секунду Миншолл снова опустил голову. — Нистагм и светобоязнь, — сказал он. — Так это называется. Или мне нужно принести справку от врача, чтобы вы мне поверили? Мне нужны очки, понятно? Я не выношу света и вообще ничего без очков не вижу.

Линли кивнул Хейверс. Она вышла из комнаты, чтобы принести темные очки Миншолла. Образовавшееся таким образом свободное время Линли потратил на то, чтобы подготовить магнитофон к записи и изучить подозреваемого. Раньше он никогда не сталкивался с настоящими альбиносами. Представлял он их, по незнанию, совсем иными. Оказалось, у альбиноса нет ни красных глаз, ни снежно-белых волос — глаза сероватые, а волосы грязно-желтого цвета и тусклые, как будто покрытые пылью или перхотью. Миншолл по каким-то соображениям отрастил волосы и убирал их от лица, стягивая на затылке резинкой. Пигментация на его коже отсутствовала. Ни веснушки на лице, ни пятнышка.

Когда Хейверс вернулась с очками Миншолла, тот сразу же нацепил их на нос. Поэтому он смог приподнять голову, хотя на протяжении допроса держал ее слегка склоненной, словно такая поза помогала контролировать непрестанный бег зрачков. Линли начал с формальностей, необходимых при записи допроса на магнитофонную пленку. Затем он зачитал Миншоллу его права — для того, чтобы заставить того полностью сосредоточиться на разговоре, а также на тот случай, если фокусник не до конца понимает серьезность положения. Хотя последнее, конечно, было маловероятно.

— Расскажите о ваших отношениях с Дейви Бентоном, — сказал Линли после всего этого.

Хейверс, сидящая рядом, раскрыла блокнот в дополнение к магнитофону, однако ответ Миншолла был малоинформативен:

— Учитывая обстоятельства, вряд ли я захочу что-либо вам рассказывать.

Он говорил гладко, как будто хорошо отрепетировал реплики.

Его адвокат откинулся на стуле, явно довольный ответом подопечного. У него была целая ночь, для того чтобы научить Миншолла пользоваться своими правами.

— Дейви мертв, мистер Миншолл, — сказал Линли, — как вам хорошо известно. Я бы посоветовал вам быть более разговорчивым. Итак, не скажете ли вы нам, как провели вечер два дня назад?

Наступила пауза, во время которой Миншолл пытался взвесить последствия молчания и ответа на вопрос.

— Какое время вас интересует, суперинтендант? — наконец проговорил он и жестом остановил адвоката, который хотел что-то сказать.

— Весь вечер, — был ответ Линли.

— А вы не можете быть более конкретным?

— Неужели у вас такой плотный график по вечерам?

Миншолл скривил губы. Для Линли было крайне непривычно допрашивать человека, чьи глаза были скрыты темными линзами, но он заставил себя сконцентрироваться на других источниках информации о внутреннем состоянии собеседника: на движениях адамова яблока, на подрагивании пальцев, на переменах позы.

— Ларек я закрыл как обычно — в половине шестого. Подтвердить это почти наверняка сможет Джон Миллер — он продает соли для ванны неподалеку и почти все время не спускает глаз с мальчишек, которые вертятся вокруг моего прилавка. С рынка я пошел в кафе рядом с домом, там я всегда ужинаю. Оно называется «Буфет Софии», хотя никакой Софии там нет, да и уюта, который имеется в виду под словом «буфет», тоже. Но цены там умеренные, и никто ко мне не цепляется, а больше мне ничего не надо. Из кафе пошел прямо домой. Потом ненадолго вышел — купить молока и кофе. Это все.

— А пока вы были дома в тот вечер?

— Не понял вопроса.

— Что вы делали? Смотрели кассеты? Сидели в Интернете? Читали журналы? Принимали гостей? Отрабатывали новые фокусы?

Миншолл не сразу ответил на вопрос.

— Ну, насколько я припоминаю… — протянул он и замолчал, очевидно, занятый припоминанием.

Слишком уж долго приходится ему ворошить свою память, подумал Линли. Сомнений нет, Миншолл занят не чем иным, как прикидками — что из возможных ответов полиция сможет проверить, а что нет. Телефонные звонки? Они все регистрируются телефонной компанией. Разговор по мобильному телефону? То же самое. Пользование Интернетом? В компьютере записываются адреса и даты посещения всех сайтов. Поход в местный паб? Найдутся свидетели. Учитывая состояние его жилища, утверждать, что он занимался уборкой, не представляется возможным. Остается телевизор, но тогда ему придется назвать какие-то программы. Тогда что? Кассеты? Журналы?

— Я рано пошел спать, — сказал он в конце концов. — Принял ванну и отправился прямиком в кровать. Обычно я плохо сплю, и иногда накапливается усталость, так что в такие дни стараюсь лечь пораньше.

— Один? — задала вопрос Хейверс.

— Один, — сказал Миншолл.

Линли достал полароидные снимки, найденные в квартире фокусника.

— Назовите имена этих мальчиков, мистер Миншолл, — попросил он.

Миншолл посмотрел на снимки и через несколько секунд сказал:

— По-моему, это победители.

— Победители?

Миншолл подтянул фотоснимки к себе.

— С дней рождения. Я зарабатываю на жизнь не только торговлей, но и выступлениями на праздниках, в том числе на днях рождения. Иногда я прошу хозяев дома подготовить для детей какую-нибудь игру, и на снимках вы видите собственно призы для тех, кто выиграл.

— Что является призом?

— Костюм фокусника. Я заказываю их в Лаймхаусе, если вам интересно.

— А как зовут мальчиков? И почему победитель всегда мальчик? Или перед девочками вы не выступаете?

— Как правило, девочкам не так нравятся фокусы, как мальчикам. Почему-то они их не привлекают. — Миншолл снова изобразил, будто внимательно изучает снимки. Он поднес их под самый нос, гораздо ближе, чем необходимо. — Возможно, когда-то я знал их имена, но сейчас совершенно не помню. А может, вообще не знал. Мне как-то не приходило в голову запоминать имена. Не думал, что мне придется кому-то называть их. Уж точно не полиции.

— Зачем же вы тогда их фотографировали?

— Чтобы показать родителям, когда буду договариваться о следующем выступлении, — ответил Миншолл. — Это же реклама, суперинтендант. Просто реклама, ничего зловещего в этих снимках нет.

Как гладко все у него получается, думал Линли. Нужно отдать этому Миншоллу должное: не напрасно он провел бессонную ночь в участке на Холмс-стрит. Но его гладкие ответы складываются в одно: «Виновен». Дело лишь за тем, чтобы найти в этой скользкой персоне трещинку.

— Мистер Миншолл, — сказал Линли, — нам известно, что Дейви Бентон приходил к вашему ларьку. Нам известно, что он пытался украсть у вас наручники. Также у нас есть свидетель, что вы поймали его. Поэтому я еще раз прошу рассказать нам о ваших отношениях с мальчиком.

— Вряд ли можно назвать отношениями то, что я поймал мальчика за руку, когда тот хотел что-то стащить с моего прилавка, — парировал Миншолл. — Дети то и дело пытаются что-нибудь у меня украсть. Иногда я ловлю их. Иногда нет. В случае с этим мальчиком… Вот этот констебль, — кивнул он в сторону Барбары, — сказала мне, что вы нашли некие наручники у него дома, и вероятно, что в какой-то момент он действительно стащил их с моего прилавка. Но если и так, то разве не следует сделать вывод, что я не поймал его на воровстве? Потому что если бы я его поймал, то не отпустил бы с миром и с наручниками.

— Может, у вас были на то свои причины.

— И что это могут быть за причины?

Линли не допускал, чтобы во время допроса вопросы задавал подозреваемый. В данном случае он понимал, что большего от Миншолла они пока не добьются, хотя узнали еще далеко не все. Поэтому он заявил следующее:

— Мистер Миншолл, вам следует знать, что в эту самую минуту в вашей квартире команда криминалистов собирает все возможные улики и свидетельства, и мы с вами знаем, что именно они там найдут. Другой наш специалист занимается вашим компьютером, так что можете не сомневаться: вскоре мы узнаем, какие именно сайты с какими красивыми картинками вы любите посещать. Одновременно наши эксперты обследуют ваш фургон. Ваша соседка по дому — полагаю, вы знакомы с миссис Сингх — дала показания, что она видела, как Дейви Бентон посещал вас в вашей квартире на Леди-Маргарет-роуд, а когда она получит возможность взглянуть на фотографии других убитых подростков… вы догадываетесь, что за этим последует. И мы еще даже не начали опрашивать ваших коллег по рынку. Вот уж кто с удовольствием начнет копать вам могилу, как только узнает последние новости.

— Какие новости? — спросил Миншолл, хотя он уже не выглядел таким уж самоуверенным и поглядывал время от времени на адвоката, словно ища поддержки.

— А вот какие: вы арестованы по обвинению в убийстве. Пока в одном убийстве. Допрос закончен.

Линли наклонился к микрофону, назвал дату и время и выключил магнитофон. Он вручил визитку Джеймсу Барти.

— Если ваш клиент пожелает уточнить или расширить какой-либо ответ из уже данных им сейчас, — сказал он адвокату, — я буду рад выслушать его, мистер Барти. А пока нам нужно работать. Уверен, дежурный сержант устроит мистера Миншолла в участке со всеми возможными удобствами — до тех пор, пока вашего клиента не переведут в отделение предварительного заключения.

Выйдя на улицу, Линли сказал Барбаре:

— Нам нужно узнать имена мальчиков с полароидных снимков. Если кто-то и сможет рассказать про делишки Барри Миншолла, то это будет один из них. И еще надо сравнить эти снимки с фотографиями убитых подростков.

Она оглянулась на здание участка.

— Грязный тип этот Миншолл. Сэр, я прямо чувствую это. А вы?

— Он во многом похож на портрет, который рисовал Робсон. Эта самоуверенность. У него серьезные проблемы, но это не слишком его волнует. Проверьте его биографию. Разузнайте все, что возможно. Я хочу знать все, даже о том, что в восемь лет он получил предупреждение за катание на велосипеде по тротуарам.

В этот момент зазвонил его мобильный, но Линли дождался, пока Хейверс не запишет указания в блокнот, и только потом ответил на звонок.

Звонил Уинстон Нката, и в его голосе звучало едва сдерживаемое возбуждение.

— Мы нашли фургон, босс, В ночь, когда погиб Киммо Торн, по улицам медленно ездил подозрительный фургон, как будто что-то выискивал. Информация о нем была передана в участок на Кавендиш-роуд, но там ее не смогли использовать. Связи с грабежом не обнаружено, сказали мне. И еще сказали, что, должно быть, свидетель неверно записал регистрационный номер.

— Почему?

— Потому что хозяин фургона имеет алиби. И его подтвердили монахини из группы матери Терезы.

— В их словах сомневаться не приходится.

— Но слушайте дальше. Фургон принадлежит человеку по имени Муваффак Масуд. Номер его телефона совпадает с цифрами, которые мы видим на борту того фургона с записи камер наблюдения в Сент-Джордж-гарденс.

— Где его можно найти?

— В Хейесе. Это в Мидлсексе.

— Давайте мне адрес. Встретимся там.

Нката продиктовал адрес, Линли жестом попросил Хейверс передать ему блокнот и ручку и записал улицу и номер дома. Потом закончил разговор с Нкатой и начал раздумывать, что дает новая информация. Щупальца, заключил он. Версии расползались во все стороны, как щупальца.

— Поезжайте в Ярд и займитесь там Миншоллом и всем остальным, — велел он Хейверс.

— Мы подошли к чему-то?

— Кажется, да, — честно ответил он, — хотя иногда мне кажется, что мы только-только подступаемся.

Глава 20

Чтобы попасть в Мидлсекс, Линли выехал на трассу А-40. Адрес, данный сержантом Нкатой, найти было непросто, и путешествие в Хейес оказалось чередой неверных поворотов, возвращений и поисков переправ через канал Гранд-Юнион. В конце концов искомый дом нашелся в небольшом жилом квартале, окруженном двумя спортивными комплексами, двумя игровыми площадками, тремя озерами и портом. Будучи частью Большого Лондона, район производил впечатление сельской местности, и даже самолеты, встречаемые и провожаемые вдалеке аэропортом Хитроу, не могли нарушить иллюзии, будто воздух здесь чище и обстановка безопаснее.

Муваффак Масуд жил на Телфорд-уэй — узкой улочке, состоящей из кирпичных малоквартирных домов желтоватого цвета. Когда Линли и Нката позвонили в дверь угловой квартиры в одном таком доме, неожиданным посетителям открыл сам хозяин жилища, с надкушенным тостом в руках.

Он удивленно замигал, уставившись на нежданных гостей. Масуд еще не успел облачиться в дневной наряд и встретил полицейских в халате того типа, что набрасывают боксеры перед выходом на ринг: с капюшоном и надписью «Убийца», вышитой на груди и спине, — все как полагается.

Линли предъявил удостоверение.

— Мистер Масуд? — спросил он и, когда мужчина нервно мотнул головой, продолжил: — Вы не могли бы ответить на несколько вопросов?

Он представил Нкату и назвал свое имя. Масуд перевел взгляд с Линли на сержанта и обратно на Линли; потом отшагнул от двери, впуская их в дом.

Они оказались в гостиной. Она была немногим больше, чем морозильная камера, и в дальнем углу выделялась деревянная лестница, ведущая на второй этаж. Ближе к входу, напротив электрического камина, стоял диван, покрытый шерстяным пледом. В углу разместилась металлическая этажерка, на которой сконцентрировались немногочисленные декоративные элементы интерьера — дюжина фотографий, запечатлевших группы молодых людей и детей. Верхняя полка этажерки была отдана единственному портрету, украшенному шелковыми цветами и оправленному в хромовую рамку; это была фотография принцессы Дианы.

Линли задержал взгляд на этажерке, поначалу приняв ее за некий алтарь, а после снова повернулся к Муваффаку Масуду. Это был бородатый мужчина лет пятидесяти — шестидесяти. Пояс на его халате был завязан так, что становилось очевидным наличие под ним округлого брюшка.

— Это ваши дети? — спросил Линли, указывая на фотографии.

— У меня пятеро детей и восемнадцать внуков, — ответил мужчина. — Там они все. Кроме новорожденной малышки, третьего ребенка моей старшей дочери. Здесь я живу один. Моя жена умерла четыре года назад. Чем могу быть полезен?

— Вам нравилась принцесса?

— Для нее национальность не была препятствием, — вежливо произнес Масуд.

Он взглянул на тост, который держал в руке, с таким видом, будто у него пропал всякий аппетит. Он извинился и нырнул в дверной проем за лестницей, где обнаружилась кухня, по размеру еще меньше, чем гостиная. За кухонным окном чернели голые ветки деревьев, предполагая существование садика на заднем дворе.

Муваффак Масуд вернулся к полицейским, затягивая пояс на боксерском халате. Он произнес с подчеркнутой вежливостью и достоинством:

— Надеюсь, ваш визит не связан с той кражей в Клапаме. Ко мне уже приходили по этому вопросу. Тогда я сообщил офицерам то немногое, что знал, и, поскольку больше от них известий не поступало, решил, что дело закрыто. Но теперь я должен спросить: неужели никто из вас так и не позвонил монахиням?

— Вы не позволите нам присесть, мистер Масуд? — спросил Линли. — Нам нужно задать вам несколько вопросов.

Мужчина заколебался, не зная, как себя вести. С одной стороны, Линли не ответил на вопрос, и тому могли быть некие причины. С другой стороны, законы гостеприимства никто не отменял. Помолчав, он все же сказал:

— Да, конечно, — и повел рукой в сторону дивана.

Другой мебели, чтобы сесть, в гостиной не было. Масуд сходил на кухню за стулом и поставил его прямо напротив дивана, где уселись гости. Он сел, широко расставив босые ноги. На одном пальце не хватало ногтя, заметил Линли.

— Должен сразу заявить, что я никогда не нарушал законы этой страны, — произнес Масуд. — Я говорил это полицейским, когда они приходили в прошлый раз. Я не знаю Клапама и вообще не знаком с районами к югу от Темзы. Даже если бы знал, все равно я там не бываю. В те вечера, когда я не встречаюсь с детьми, я езжу на набережную Виктории. Там я был и в тот день, когда произошла кража в Клапаме, о которой полиция меня уже расспрашивала.

— Набережная Виктории? — повторил Линли.

— Да-да. Это около самой реки.

— Я знаю, где это. Что вы там делаете?

— За гостиницей «Савой» круглый год спят бездомные люди. Я их кормлю.

— Кормите их?

— У меня есть кухня. Да. Я кормлю их. И я не единственный, кто занимается этим, — добавил он, очевидно, расслышав скептицизм в голосе Линли. — Там же работают монахини. И еще одна группа, которая раздает одеяла. Когда полиция спрашивала меня, не мог ли мой фургон оказаться в Клапаме в момент кражи, я объяснил, что это невозможно. С половины десятого и до полуночи я слишком занят, чтобы отвлекаться на грабежи, суперинтендант. Я следую канонам ислама, — пояснил он и добавил с едва заметным нажимом: — В их истинном виде.

Очевидно, последним замечанием Масуд хотел разделить традиционные верования и воинствующие формы ислама, возникающие в разных точках глобуса. Пророк — да будет благословенно имя его — призывает последователей заботиться о бедных, продолжил разъяснения Масуд. Передвижная кухня — это один из способов выполнить этот наказ; этот способ и взял на вооружение он, скромный слуга Аллаха. Круглый год он ездит на набережную Виктории, хотя зимой потребность в его кухне возрастает многократно — из-за холода, который к бездомным особенно немилосерден.

Первым отреагировал на эти слова Нката.

— Передвижная кухня? — повторил он. — Мистер Масуд, то есть вы готовите еду для бездомных не дома?

— Нет-нет. Разве я смог бы сохранить блюда горячими? Ведь мне приходится ездить от Телфорд-уэй почти в центр Лондона. Мой фургон оборудован всем необходимым для приготовления пищи. Плита, рабочий стол, небольшой холодильник. Это все, что требуется. Конечно, я мог бы подавать сэндвичи, которые сэкономили бы усилия по готовке еды, но им нужна горячая пища, бедным людям без крыши над головой, и холодный хлеб с сыром ее не заменит. Я благодарен небесам за то, что у меня есть возможность дать им необходимое.

— Давно ли действует ваша передвижная кухня? — спросил мужчину Линли.

— С тех пор, как я стал получать от «Бритиш телеком» пенсию. То есть уже почти девять лет. Вы должны спросить монахинь. Они скажут то же самое.

Линли верил ему. Не только потому, что все его слова, скорее всего, будут подтверждены монашками и всеми людьми, которые регулярно видели Муваффака Масуда на набережной. Но и потому, что мужчина производил впечатление честного человека, и было невозможно не испытывать доверия к нему. «Праведный» — вот каким словом описал бы собеседника Линли.

— Мы с коллегой хотели бы посмотреть на ваш фургон, — сказал он тем не менее. — Снаружи и внутри. Вы позволите?

— Конечно. Вы не подождете меня? Я только оденусь, а потом отведу вас в гараж.

Он быстро поднялся по лестнице, оставив Линли и Нкату молча обдумывать услышанное.

Через некоторое время Линли спросил сержанта:

— Какова ваша оценка?

— Говорит правду или социопат. Но взгляните-ка вот на это, босс.

Нката развернул на колене свою аккуратную записную книжку в кожаном переплете, чтобы Линли мог прочитать то, что там было написано несколькими днями ранее:

виж

ня

ваф

873-61

Ниже Нката приписал:

Передвижная

кухня

Муваффака

873-61

— Но вот чего я никак не могу понять, — горячо продолжал Нката, — какой смысл в его действиях? Сначала раздал еду за «Савоем», потом переждал сколько-то времени в Центральном Лондоне, после чего, уже в середине ночи, переместился к Сент-Джордж-гарденс, где его записали камеры скрытого наблюдения. Зачем?

— Встреча?

— С кем? С продавцом наркотиков? Но по-моему, из него такой же наркоман, как из нас с вами. Тогда с проституткой? Его жена умерла, он захотел поразвлечься, понятно, но зачем везти девушку к Сент-Джордж-гарденс?

— Может, встреча с террористом? — предложил Линли.

Это казалось совсем уж маловероятным, но он знал, что на начальных стадиях нельзя отбрасывать ни один вариант.

— Или с продавцом оружия? — перебирал возможности Нката.

— Или его ждал кто-нибудь, чтобы передать контрабанду?

— Или он встречался с убийцей, — сказал Нката. — Чтобы передать что-то. Оружие?

— Или взять что-нибудь у убийцы.

Нката покачал головой.

— Нет, скорее отдать что-нибудь. Или кого-нибудь, босс! Отдать мальчишку.

— Киммо Торна?

— Тогда все получается. — Нката бросил взгляд на лестницу. — Он ездит на набережную, но ведь это не так уж и далеко от Лестер-сквер. Например, от пешеходного моста Хангерфорд, если именно таким образом Киммо Торн и его приятель перебирались на другой берег. Этот Масуд мог знать Киммо уже сколько угодно времени, просто не торопился, решая, что с ним делать.

Линли обмозговывал эту версию и так и сяк, но она не укладывалась в голове. Если только благодетель бомжей не был социопатом, как справедливо заметил Нката.

— Пожалуйста, следуйте за мной, — сказал Масуд, спускаясь по лестнице.

Он надел не традиционный арабский наряд, а свободные джинсы и фланелевую рубашку, поверх которой набросил кожаную куртку. На ногах у него были кроссовки. В европейской одежде он внезапно стал больше похож на англичанина, чем на своих земляков. Перемена была столь разительна, что нельзя было не задуматься, сколь далекой от истины может оказаться оценка, основанная лишь на внешнем виде человека.

Муваффак Масуд держал фургон в одном из гаражей, выстроившихся бок о бок в дальнем конце улицы. Гараж был узким, и рассмотреть автомобиль, не выгоняя его, было бы затруднительно. Поэтому Масуд, не дожидаясь, пока его об этом попросят, сел за руль и выкатил фургон на площадку перед гаражом, где Линли и Нката без помех приступили к осмотру. Фургон был красным, как и тот, который видела женщина из окна квартиры на Гандель-стрит. И это был «форд-транзит».

Масуд выключил двигатель и выпрыгнул из фургона, открыл дверцу кузова, чтобы продемонстрировать интерьер фургона. Он был оборудован так, как Масуд и описывал: у одного борта стояла плита, вокруг нее разместились шкафчики, рабочий стол, маленький холодильник. Такой автомобиль можно было бы использовать в туристических целях, так как в салоне нашлось место и для походной кровати. Здесь же можно было и убивать.

Но это был не тот «форд», который искали Линли и Нката. Это стало понятно еще до того, как Масуд открыл дверцу салона. Нужды разглядывать внутреннее устройство не было никакой. Потому что фургон был новый и на борту горела свежая яркая надпись: «Передвижная кухня Муваффака» и номер телефона.

Линли открыл рот, чтобы задать вопрос, но на долю секунды его опередил Нката:

— Раньше у вас был другой фургон, не так ли, мистер Масуд?

— О да, — кивнул Масуд. — Но он был старый, и несколько раз я не смог завестись. А мне нужно ездить каждый день.

— Что вы с ним сделали? — спросил Линли.

— Продал.

— Со всей начинкой?

— Вы имеете в виду плиту? И холодильник со столом? Да, там было все то же самое, что и в этой машине.

— Кто купил его? — В голосе Нкаты слышалась и надежда, и страх, что эта надежда не оправдается. — Когда?

Масуд подумал, прежде чем ответить на эти вопросы.

— Это было уже… месяцев семь назад. Где-то в конце июня. Кажется, да, примерно в это время… Джентльмен… К сожалению, не запомнил имени… Он хотел купить фургон к августу, к отпуску, так он сказал. Полагаю, он планировал поездку по стране, хотя дословно этого не прозвучало, насколько я помню.

— Как он расплатился?

— Ну, я, конечно, не просил за фургон много. Он был уже старый. И ненадежный, как я уже упоминал. Его нужно было ремонтировать и красить. Тот джентльмен хотел выписать чек, но поскольку я не знал его, то попросил заплатить наличными. Он уехал, но в тот же день вернулся с деньгами. Мы совершили сделку, и… и все. — Масуд сам сложил вместе кусочки информации, пока заканчивал объяснение. — Значит, вы ищете мой старый фургон. Конечно. Тот джентльмен, должно быть, намеренно купил его для противозаконных целей и поэтому не перерегистрировал на свое имя. А что именно он собирался делать… Неужели это и есть тот клапамский вор?

Линли отрицательно качнул головой. Вором был подросток, сказал он Масуду. А человек, купивший фургон, был, вероятно, убийцей того мальчика.

Масуд, потрясенный, отшатнулся.

— Мой фургон? — выговорил он и замолчал, не в силах произнести более ни слова.

— Вы можете описать покупателя? — спросил Нката. — Может быть, что-то бросилось вам в глаза, что-то особенное запомнилось?

Масуд выглядел так, будто не совсем еще пришел в себя, но ответ его был взвешенным и неторопливым.

— Боюсь, это было слишком давно. Джентльмен, как я его помню, был пожилым. Моложе, чем я, пожалуй, но старше вас. Белый. Англичанин. Лысый. Да. Да. Он был лысый, я помню, потому что день был жаркий и череп у него потел, а он протирал его носовым платком. И носовой платок был необычный. Необычный для мужчины. С кружевами по краям. Я даже что-то сказал по этому поводу, а он ответил, что платок дорог ему как память. Он принадлежал его жене. Она плела кружева.

— Фриволите, — проговорил Нката негромко. — Босс, это такие же кружева, как на куске ткани, которым был прикрыт Киммо.

— Он вдовец, как и я, — говорил Масуд. — Такой вывод я сделал из его слов про память. И вот еще что запомнилось: он был не очень здоров. Мы прошли от дома до гаража, тут ведь совсем недалеко, а он едва дышал. Вслух я не стал ничего говорить, но подумал еще, что мужчина в его возрасте не должен так запыхаться.

— А что-нибудь еще про его внешний вид вы помните? — продолжал спрашивать Нката. — Он был лысый, это мы поняли, а что еще? Борода? Усы? Толстый? Худой? Какие-то родимые пятна?

Масуд посмотрел на землю, будто надеялся увидеть там образ покупателя старого «форда».

— Бороды и усов не было, — сказал он, потом еще подумал, наморщив напряженно лоб, и наконец признал: — Больше ничего не могу припомнить.

Лысый и безбородый. С этим далеко не уйдешь.

— Мы бы хотели составить фоторобот этого человека, — сказал Линли. — Мы пришлем к вам специалиста, когда вам будет удобно.

— Чтобы нарисовать его лицо? — уточнил Масуд с сомнением в голосе. — Я сделаю все, что в моих силах, но боюсь… — Он замялся, словно подбирая вежливую формулировку, чтобы выразить мысль, — Для меня почти все англичане на одно лицо. А он был очень английский, очень… обыкновенный.

И это типичная характеристика большинства серийных убийц, подумал Линли. Это их особый дар: они сливаются с толпой, и никто не подозревает, какое чудовище шагает рядом. Только в фантастических триллерах убийцы рождаются в волчьем обличье.

Масуд завел фургон обратно в гараж. Линли с Нкатой подождали его, и все вместе они вернулись к дому. И когда уже начали прощаться, Линли вспомнил, что один вопрос остался незаданным.

— Мистер Масуд, а как он сюда добирался? — спросил он.

— Простите, что вы имеете в виду?

— Если он планировал вернуться домой на вашем фургоне, то ему нужен был транспорт, чтобы сначала к вам приехать. Железнодорожной станции поблизости, кажется, нет. Вы не обратили внимания, на чем он приехал?

— О да. Он приехал на такси. Пока мы разговаривали, оно ждало на улице — почти напротив моего дома.

Линли переглянулся с Нкатой.

— Вы случайно не разглядели водителя такси?

— К сожалению, нет. Он просто сидел в машине напротив дома и ждал. Никакого интереса к нашим делам он не проявил.

— Это был молодой человек или пожилой? — спросил Нката.

— Я бы сказал — моложе, чем любой из нас.

Фу не стал брать фургон, чтобы поехать на рынок Лиденхолл. В этом не было необходимости. Выезжать на нем со стоянки в дневное время Он не любил, и, кроме того, у Него есть возможность воспользоваться иным видом транспорта, который больше соответствует этой части города — по крайней мере, с точки зрения случайного наблюдателя.

Он убеждал Себя в том, что события последних дней наконец-то показали Ему всю Его силу. Но даже несмотря на то, что остальное человечество начало воспринимать Его так, как Он долго мечтал, Его не покидало ощущение, что ситуация ускользает из-под контроля. Никаких оснований для такого ощущения не было, но в общественных местах Фу все чаще ловил Себя на том, что Ему хочется выкрикнуть во весь голос: «Я здесь, Тот, кого вы ищете!»

Он хорошо понимал законы этой жизни. Чем шире распространялось знание, тем выше становился риск. С самого начала Он был готов к этому. Более того, Ему нравилось рисковать. Но вот чего Он совсем не ожидал, так это того, что факт Его признания распалит потребность внутри. Теперь она полностью поглотила все Его мысли и чаяния.

Он вошел в здание старого викторианского рынка с Лиденхолл-плейс. Торговые ряды давали надежное укрытие: Его присутствие здесь никого не удивит, и если одна из бесчисленных камер видеонаблюдения на пути уловит Его образ, то в такое время суток и в таком месте это не вызовет никаких вопросов.

Внутри рынка под арочным потолком раскинули серебряные крылья готовые к полету драконы: с длинными когтями и алыми языками, огромные твари сидели в каждом углу. А под ними была выложена брусчаткой центральная улица, которая днем закрывалась для транспорта. И магазинчики, расположившиеся по обе стороны, предлагали товары работникам Сити, а также туристам, которые — в другое, более милостивое время года — всегда заглядывали сюда по пути в Тауэр или на Петтикоут-лейн. Рынок пытался соответствовать запросам именно такой публики: в узких проходах можно было найти все, от пиццерии до фотосалона, но особенно часто здесь встречались мясные и рыбные лавки, где продавалась свежайшая продукция к грядущему ужину.

В зимнее же время эта территория почти идеально подходила для целей Фу. Днем она пустовала, за исключением того часа-двух, когда у служащих в Сити наступал обеденный перерыв, а поздним вечером, когда на концах улицы сдвигали тумбы, открывая проезд для транспорта, лишь изредка здесь появлялись машины.

Фу прогуливался по торговым рядам, двигаясь к главному выходу на Грейсчерч-стрит. Магазины работали, но людей в них почти не было. Наибольшую активность покупатели проявляли в таверне «Лэм»: в ее полупрозрачных окнах периодически возникали силуэты выпивающих. Перед питейным заведением пристроился чистильщик обуви. С отсутствующим видом он тер ботинки какому-то банкиру, который воспользовался несколькими минутами, чтобы почитать газету, пока занимаются его обувью. Фу присмотрелся к газете, когда проходил мимо. Вопреки Его ожиданиям, похожий на финансиста тип читал не «Файнэншл таймс», а «Индепендент», и первую полосу газеты украшал заголовок, обычно резервируемый журналистами для супердрам королевской семьи, политических скандалов и катастроф. Заголовок был короткий, но емкий: «Номер шесть». Сразу под ним на полполосы шла нечеткая фотография.

При виде статьи Фу испытал потребность совсем иного рода. Она побуждала не удовлетворять Его растущее желание, а броситься к банкиру, забрать газету и погрузиться в текст — как голодная колибри погружается в объятия цветка. Превознести Себя, заставить всех Его понять.

Но Он умеет контролировать чувства. Он отвел глаза от газеты. Прошло еще слишком мало времени, однако Он распознал в Себе то же самое ощущение, которое испытал, когда смотрел вчера вечером передачу, где говорили о Нем. Как странно было узнавать это ощущение, ведь Он вовсе не ожидал, что оно возникнет.

Гнев. Обжигающий гнев, опаляющий мышцы горла до боли, до крика. Потому что тот, кто искал Его, тот, кто вел остальных за собой в этом поиске, не появился перед телевизионными камерами. Вместо себя он послал миньонов, как будто Фу был всего лишь пауком, которого раздавить каблуком ничего не стоит.

Он смотрел на экран, и там-то, перед телевизором, Его нашел червь. Он вполз по стулу, на котором сидел Фу, скользнул в нос, развернулся за глазными яблоками, так что зрение Его замутилось, и потом устроился внутри Его черепа, устроился надолго. Чтобы язвить. Чтобы твердить: «Жалкий, жалкий, жалкий, жалкий. Безмозглый слюнтяй. Грязнаясвинья».

«Думаешь, ты — личность? Думаешь, из тебя что-нибудь получится? Кусок дерьма… Не смей отворачиваться от меня, когда я с тобой разговариваю!»

Фу отшатывался от него, отворачивался. Но червь не отставал.

«Ты хочешь огня? Я покажу тебе огонь. Дай мне руки. Я сказал, дай мне свои дрянные руки! Ну, как тебе? Похоже на огонь?»

Он вжал голову в спинку кресла; Он закрыл глаза. Червь жадно вгрызался в мозг, а Он старался не чувствовать этого и не признавать. Он старался оставаться тем, кем был, делать то, что Он, только Он мог делать.

«Ты слышишь меня? Ты знаешь меня? Сколько людей ты собираешься отправить в могилу, чтобы тебе наконец хватило?»

Столько, сколько потребуется для полного удовлетворения, ответил Он мысленно.

После Он открыл глаза и увидел на телеэкране рисунок. Лицо одновременно и Его, и не Его. Чья-то память попыталась вызвать Его образ из эфира. Он оценивал изображение и усмехался. Он расстегнул рубашку и подставился под поток ненависти, который направлялся на портрет со всех концов страны.

Давай же, сказал Он этой ненависти, ешь мою плоть.

«Так вот чего ты от них ждешь? Думаешь, они сделают это? Для тебя? Какое дерьмо, ты полон дерьма, мальчишка. Никогда не видел ничего подобного».

И никто не видел, думал Фу. Никто никогда больше не увидит. Это обещает Ему рынок Лиденхолл.

Он стоял напротив трех магазинов сразу у входа с Грейсчерч-стрит. Два мясных и один рыбный — сплошь золотые, красные, кремовые цвета, волей-неволей вспоминается Рождество. Над магазинами, по всей их длине, еще с прошлого века висели три ряда железных прутьев, утыканных мириадами крюков. Сто, двести лет назад на эти крюки торговцы вывешивали дичь — гроздья индеек, связки фазанов, — соблазняя прохожих сделать покупку. Теперь же они служат лишь напоминанием о давно прошедших днях. Однако они могли снова принести пользу — для Его целей.

Вот сюда Он привезет их — и доказательство, и свидетеля. Одновременно. Он решил, что устроит нечто вроде распятия — руки вытянуты в стороны на крюках, а тела свисают вниз, втиснутые между прутьями. Это будет самая публичная из Его экспозиций. И самая смелая.

Разрабатывая план, Он обошел окрестности рынка. Существовало четыре возможных пути для подъезда к рынку Лиденхолл, и каждый из них сопряжен с трудностями различного рода. Но при этом всех их объединяет общее свойство, и это же свойство объединяет их практически с любой улицей Сити.

Там повсюду висят камеры скрытого наблюдения. Те, что установлены на Лиденхолл-плейс, охраняют универмаг; на Уиттингдон-авеню они приглядывают за офисом страховой компании; на Грейсчерч-стрит оберегают банк. Наилучшим вариантом представлялся переулок Лайм-стрит-пэссидж, но даже там над входом в гастроном Он приметил небольшой прибор с темным глазком, а гастроном этот нужно будет миновать по пути на рынок. С тем же успехом Он мог бы выбрать крупнейший банк страны тем местом, где будет сделан Его следующий «вклад». Но сложность задачи — это всего лишь половина удовольствия. Вторая половина придет с исполнением самой операции.

Он воспользуется переулком Лайм-стрит-пэссидж, решил Он. Добраться до этой маленькой и дешевой видеокамеры и сломать ее не составит большого труда.

Придя к такому решению, Он почувствовал, как на Него нисходит покой. Он двинулся обратно к рынку, чтобы выйти на площадь Лиденхолл-плейс и к универмагу. Однако Его остановил чей-то оклик:

— Прошу прощения, сэр, погодите, пожалуйста.

Он остановился. Обернулся. К Нему приближался мужчина с фигурой в форме груши, с форменными эполетами на плечах. Фу ослабил мышцы лица, надевая маску расслабленности, которая обычно внушала Его собеседникам чувство безопасности. К этой маске Он добавил еще и недоумевающий взгляд.

— Простите, — повторил мужчина, догнав Фу.

Он запыхался, что при его весе было неудивительно. Форменный костюм охранника — рубашка и брюки — был ему тесноват; на груди висел бейджик с именем Б. Стрингер. С такой фамилией в детстве ему, должно быть, спасения не было от задир, подумал Фу. Хотя не факт, что это настоящая фамилия.

— Такие наступили времена, — сказал Б. Стрингер. — Вы уж простите.

— А что случилось? — Фу огляделся, словно ища ответ на Свой вопрос, — Что-то не так?

— Да просто… — Б. Стрингер состроил унылую гримасу. — Ну, мы увидели вас на мониторе… у себя в охране, понимаете? Вы как будто… Я говорил им, что, вероятно, вы ищете какой-то магазин, но они сказали… Короче, извините, но могу я помочь вам как-нибудь?

Фу отреагировал так, как в данном случае было бы естественно отреагировать. Он стал выискивать вокруг Себя видеокамеры, хотя только что их все осмотрел.

— А что? — спросил Он. — Меня записали на камеру наблюдения?

— Террористы, — пожал плечами охранник. — Ирландцы, мусульмане, чеченцы, прочие бандиты. Вы не похожи ни на кого из них, но когда мы замечаем, что кто-то бродит без дела…

Фу выпучил глаза, эдакий недалекий обыватель.

— И вы подумали, что я?… — воскликнул Он и растянул губы в улыбке. — Извините, я просто разглядывал здешние красоты. Вообще-то я каждый день бываю тут неподалеку, но на рынок никогда не заходил. Потрясающе, правда? — И Он стал показывать декоративные элементы здания, которые якобы наиболее сильно затронули Его чувство прекрасного: серебристые драконы, золотые надписи на густо-бордовом фоне, богатая лепнина. Чувствуя Себя последним идиотом, Он еще некоторое время расписывал красоты старинной архитектуры и закончил следующим образом: — Хорошо хоть, что не взял с собой фотоаппарат. А то вы бы меня в два счета за решетку упрятали. Но вы всего лишь выполняете свою работу. Я понимаю. Хотите взглянуть на мои права или страховое свидетельство? Правда, я уже собирался уходить.

Б. Стрингер поднял руки, словно говоря: «Хватит, хватит».

— Я просто должен был спросить у вас. Пойду скажу, что все чисто. — И потом добавил доверительно: — Параноики они, право слово. Мне по три раза в час приходится спускаться и подниматься по лестнице. Ничего личного.

— Я так и думал, — добродушно ответил Фу.

Б. Стрингер махнул на прощание рукой, и Фу в ответ кивнул. Он двинулся дальше, туда, куда держал путь до встречи с охранником, — на Лиденхолл-плейс.

Но там Он замедлил шаги. Он чувствовал, как напряжение сковывает шею, плечи, грудь, оно заливало все Его тело, опускаясь все ниже. Все было напрасно, столько времени потрачено впустую, а ведь время для Него критично… Он хотел рвануть вслед за охранником и сделать его Своим утешительным призом, хотя и отдавал Себе отчет в том, какой непростительной глупостью стал бы такой поступок. Но теперь Ему придется начинать все сначала, а это опасно — начинать сначала, когда Его потребность столь велика. В таких обстоятельствах Он поневоле мог поступиться осторожностью и здравым смыслом. Он не мог этого допустить.

«Ты думаешь, что ты особенный, кретин? Думаешь, в тебе есть что-то интересное для кого-нибудь?»

Он сжал челюсти. Он заставил Себя взглянуть на голые, холодные факты. Рынок Лиденхолл не подходит для Его целей, и сама судьба спасла Его, явившись в образе охранника, чтобы открыть Ему этот факт. Очевидно, в округе было куда больше видеокамер, чем Он смог разглядеть: спрятанные под самым потолком, укрытые складками серебряного крыла, замаскированные под декоративную лепнину… Но это уже не имеет значения. Главное лишь то, что Он узнал. И теперь может заняться поисками другого места.

Он вспомнил телепередачу, которую смотрел накануне. Вспомнил газетные статьи. Вспомнил фотографии. Вспомнил имена.

И улыбнулся — сколь простым оказался ответ. Он знает место, которое Ему нужно.

К тому времени, когда Линли и Нката вернулись в Скотленд-Ярд, Барбара Хейверс выполнила задание по изучению прошлого Барри Миншолла. Кроме того, она просмотрела запись, сделанную в магазине сети «Бутс», и изучила людей, стоящих в очереди за Киммо Торном и Чарли Буровом (Блинкером) — в поисках какого-нибудь знакомого лица, — и заодно всмотрелась в изображения остальной публики в магазине, попавшую в поле зрения видеокамеры. Там не было никого, доложила она, кто был бы похож на сотрудников «Колосса», с которыми она встречалась. И Барри Миншолла среди покупателей также не было, добавила она. Что касается фоторобота, полученного от завсегдатая спортзала «Сквер фор Джим», то трудно определить, имеется ли какое-то сходство между фотороботом и теми, кто оказался в «Бутс» одновременно с Киммо. Она с самого начала не очень-то рассчитывала на этот фоторобот.

— И вообще все это направление тупиковое, — заявила она Линли.

— Что удалось узнать про Миншолла? — спросил он.

— До сих пор он умудрился нигде не засветиться.

Фотографии мальчиков в костюме фокусника она передала инспектору Стюарту, а он распределил их между полицейскими, которые должны будут показать их родителям жертв для возможного опознания.

— Хотите знать мое мнение? — сказала она. — Это тоже будет бессмысленной тратой времени, сэр. Я сравнивала их с фотографиями убитых и не нашла ни одного похожего. — В ее голосе звучало разочарование. Она ведь уже почти была уверена в том, что убийца — Барри Миншолл.

Линли поручил ей проверить Джона Миллера, продавца солей для ванны из Стейблз-маркета, который был замечен в чрезмерном интересе к происходящему у прилавка фокусника.

Тем временем Джон Стюарт выделил пять констеблей (больше у него людей нет, сказал инспектор суперинтенданту) на работу с телефонными звонками, поступающими после выхода в эфир передачи «Краймуотч», где показали фоторобот подозрительного мужчины и обнародовали другую информацию об убийствах. Оказалось, что бесчисленное количество зрителей имеют знакомых, «удивительно похожих» на виденного у спортзала мужчину в кепке. Констеблям предстояло отделить зерна от плевел. К тому же среди звонивших всегда бывало много остряков, которые не могут упустить такую возможность обратить на себя внимание или ловко отомстить невзлюбившему их соседу. Что может быть лучше, чем сообщить в полицию: неплохо бы проверить такого-то, проживающего там-то?

Из оперативного центра Линли пошел к себе в кабинет, где на столе уже ждал отчет от экспертов седьмого отдела. Он вынул из нагрудного кармана очки и приступил было к чтению, но помешал телефонный звонок. Приглушенным голосом Ди Харриман сообщила, что к нему направляется помощник комиссара Хильер.

— С ним какой-то незнакомец, — шептала Харриман. — Не знаю, кто он, но на копа не похож.

Мгновением позже в кабинете появился Хильер.

— Говорят, вы кого-то задержали, — сказал он.

Линли снял очки. Перед тем как ответить, он глянул на спутника Хильера: мужчину лет тридцати, в синих джинсах, ковбойских сапогах и широкополом стетсоне. Определенно не коп, подумал Линли.

— Мы с вами не встречались?… — спросил он у мужчины.

Хильер нетерпеливо произнес:

— Это Митчелл Корсико, из «Сорс». Наш внедренный журналист. Что там у вас за подозреваемый, суперинтендант?

Линли аккуратно перевернул отчет экспертов лицевой стороной вниз.

— Сэр, я бы хотел переговорить с вами наедине…

— В этом, — сказал Хильер, — нет необходимости.

Корсико поспешно промямлил, переводя взгляд с одного офицера полиции на другого:

— С вашего позволения, я выйду.

— Я сказал…

— Благодарю. — Линли подождал, пока журналист не скроется в коридоре, и только тогда заговорил: — Вы сказали, что у меня будет сорок восемь часов до появления в команде репортера. Это время еще не истекло.

— С этим вам придется обращаться не ко мне, суперинтендант. Решение было принято на высшем уровне.

— Где же именно?

— Отдел по связям с общественностью сделал предложение. Я счел его подходящим.

— Я вынужден протестовать. Мы не только нарушаем все правила, но и неоправданно рискуем.

Хильеру эти слова удовольствия не доставили.

— Слушайте, что я вам говорю! — рявкнул он. — Пресса рвет нас на части. История с убийствами на первых полосах всех газет без исключения и на всех новостных каналах. Если только нам не повезет и какой-нибудь горячий араб не бросит бомбу на Гросвенор-сквер, нам не миновать скандала. Митч на нашей стороне…

— Вы не можете этого знать, — возразил Линли. — И вы заверили, сэр, что репортер будет из серьезного издания.

— И, — продолжал Хильер, демонстративно не обращая внимания на слова Линли, — у него есть неплохая идея. Его редактор позвонил в отдел по связям с общественностью, и те дали добро. — Он повернулся к двери и крикнул: — Митч! Зайдите к нам, пожалуйста.

Корсико вернулся. Сдвинув шляпу на затылок, он обратился к Линли его же словами:

— Суперинтендант, я понимаю, что мы нарушаем все правила, но вы не волнуйтесь. Я хотел бы начать с биографического очерка о каком-либо из офицеров — чтобы познакомить читателей с процессом расследования через рассказы о людях, занятых в нем. Начать я хочу с вас. Кто вы такой и что вы здесь делаете. Поверьте, в очерке не появится ни одной подробности о самом следствии, которую вы не разрешите включить.

— У меня нет времени на то, чтобы давать интервью, — сказал Линли.

Корсико вскинул руки.

— Так никто же и не просит у вас интервью, — сказал он. — Я уже обладаю массой сведений — благодаря помощнику комиссара, он был так любезен. У вас я прошу лишь разрешения быть мухой на стене.

— Я не могу его дать.

— А я могу, — заявил Хильер. — И даю. Я верю в вас, Митч. Вы ведь понимаете, насколько деликатная сложилась у нас ситуация. Пойдемте, я представлю вас остальным. Вы еще не видели наш оперативный центр? Думаю, вам будет интересно туда заглянуть.

С этими словами Хильер в сопровождении Корсико покинул кабинет. Линли, ошеломленный, смотрел им вслед. При появлении помощника комиссара он встал, но теперь медленно опустился на стул. Похоже, в отделе по связям с общественностью все окончательно лишились разума.

Кому звонить? Кому жаловаться? Первый, о ком подумалось, был Уэбберли. Не сможет ли суперинтендант повлиять на события, все еще пребывая в санатории? Нет, это не в его власти, понял Линли. Хильер теперь пляшет под дудку вышестоящих чинов, и весь авторитет Уэбберли в такой ситуации бессилен. Единственным человеком, который смог бы остановить это безумие, был сам комиссар, но чего Линли добьется обращением к нему? Скорее всего, его самого отстранят от дела.

Биографический очерк, повторил он про себя, все еще не веря своим ушам. Господи, что будет дальше? Глянцевые портреты в «Хеллоу!» или участие в каком-нибудь бессмысленном ток-шоу?

Понимая, что команда обрадуется новостям ничуть не больше его самого, он вновь взял в руки отчет из седьмого отдела. Надо наконец узнать, каковы результаты экспертизы, сказал себе Линли, отбросил эмоции и надел очки.

Под ногтями Дейви Бентона обнаружены фрагменты кожи — следы отчаянной борьбы с убийцей. Имевшее место сексуальное насилие подтверждалось наличием спермы. Проводятся анализы ДНК частиц кожи и спермы, что позволит получить первые фактические данные — чего не удалось сделать с пятью предыдущими трупами.

На шестом теле также обнаружен необычный волос. Сердце Линли подпрыгнуло, когда он прочитал слово «необычный», и он сразу же подумал о Барри Миншолле. Волос в настоящее время исследуется. Однако уже ясно, что это не человеческий волос, поэтому следует обдумать, не пристал ли он к телу, пока оно лежало на земле под деревом.

И в заключение — удалось идентифицировать найденные в Куинс-вуде отпечатки обуви. Это были ботинки марки «Черчс», модель называлась «Шаннон».

Последний пункт отчета заставил Линли тяжело вздохнуть. Полученная информация сузит круг поисков до каждого второго обувного магазина в центре Лондона.

Он набрал внутренний номер Доротеи Харриман. Не отправит ли она копию отчета из седьмого отдела Саймону Сент-Джеймсу, спросил он.

Расторопная Харриман, оказывается, это уже сделала. Но хорошо, что суперинтендант связался с ней — ему сейчас как раз звонят из участка на Холмс-стрит. Ответит ли он на звонок? И кстати, как ей вести себя с тем парнем Корсико, если он начнет расспрашивать, каково иметь боссом аристократа? Игнорировать? Хотя, добавила она, если уж речь зашла о начальниках-аристократах, то, кажется, можно было бы посадить помощника комиссара на его собственное… тут она запнулась, не зная, как сформулировать мысль.

— На его собственную петарду, — подсказал Линли. В ее словах был смысл. В них был ответ и была простота, не требующая обращений к начальству и конфликтов. — Ди, вы гений. Да. Подбросьте дровишек в их огонь. Там хватит сплетен не на один номер газеты, так что не стесняйтесь, подкладывайте. Упомяните Корнуолл. Фамильное поместье. Заговор слуг под руководством злоумышленницы экономки. Позвоните моей матери и попросите ее проследить, чтобы брат выглядел настоящим наркоманом, если вдруг заявится Корсико. Позвоните моей сестре и предупредите, чтобы запирала все двери на тот случай, если в поисках грязного белья Корсико занесет и в Йоркшир. У вас есть еще какие-нибудь идеи?

— Итон и Оксфорд? Гребные гонки в составе университетской команды?

— Хм. Да. Конечно, лучше бы регби, это как-то более мужественно. Но будем придерживаться фактов, пусть разбирается с ними и не сует нос в оперативный центр. Переписать историю мы не можем, даже если иногда нам этого очень хочется.

— Может, мне называть вас вашей светлостью? Графом? Еще как-то?

— Боюсь, это будет уж слишком. Он может догадаться о нашем замысле. На идиота вроде не похож.

— Понятно.

— Так, что там со звонком из участка на Холмс-стрит? Соедините меня, пожалуйста.

Харриман отключилась, переведя входящий звонок на его номер, и через пару секунд в трубке Линли раздался голос — не констеблей и сотрудников участка, а адвоката Барри Миншолла. Его сообщение было кратким и желанным.

Его клиент, сказал Джеймс Барти, обдумал ситуацию и готов к разговору со следователями.

Глава 21

Ульрика Эллис говорила себе, что у нее нет никаких оснований считать себя виноватой. Ее огорчила смерть Дейви Бентона, как огорчила бы смерть любого другого мальчика, чей труп, выброшенный, как мусор, был бы найден в таком месте. Но факт остается фактом: Дейви Бентон не был подопечным «Колосса», и она не могла не радоваться, что с «Колосса» снято наконец подозрение; а снималось оно потому, что последнее убийство не было совершено кем-то из сотрудников.

Конечно, полиция не сказала этого явным образом, когда Ульрика туда позвонила. Таково было ее собственное заключение. Но инспектор, с которым она разговаривала, произнес «очень хорошо, мэм» таким тоном, как будто вычеркнул из своего списка нечто очень важное, а это могло значить только одно: туча, сгущавшаяся над «Колоссом», растаяла. Под тучей Ульрика понимала подозрения со стороны всей следственной группы из Скотленд-Ярда.

Началось все с того, что она позвонила в столичную полицию и запросила имя мальчика, чье тело нашли в Куинс-вуде. Потом она снова позвонила, на этот раз чтобы сообщить восхитительную (хотя она всеми силами старалась скрыть это) новость, что администрация «Колосса» не располагает информацией, будто Дейви Бентон посещал или должен был посещать занятия в их организации. Между двумя этими звонками она перерыла всю документацию. Она проверила все папки с распечатками и просмотрела все файлы, хранящиеся на всех компьютерах «Колосса». Она даже вспомнила про анкеты, которые заполнялись ребятами, проявившими интерес к «Колоссу» в ходе ознакомительно-агитационных кампаний в других частях города. И в заключение она набрала номер социальной службы, где ее заверили: у них нет сведений, что мальчик по имени Дейви Бентон когда-либо направлялся в «Колосс» на перевоспитание.

И только проделав всю эту работу, она позволила себе вздохнуть с облегчением. Кошмар серийных убийств все-таки не имеет отношения к «Колоссу». Не то чтобы она хоть на миг поверила обратному…

Однако звонок от непривлекательной женщины-констебля со сломанными зубами и плохой прической несколько омрачил счастливое состояние Ульрики, впервые за много дней избавившейся от мучительной тревоги. Теперь полиция работает над другой версией. Констебль хотела знать, не организовывал ли «Колосс» какие-либо развлекательные программы для клиентов. В честь праздника или других особых дат?

Когда Ульрика спросила женщину (Хейверс, так ее звали), о каких развлекательных программах идет речь, та ответила:

— Например, о представлении с фокусами. Вы никогда ничего подобного не устраивали?

Надеясь передать голосом всю силу своего желания помочь полиции, Ульрика сказала, что ей надо уточнить. Потому что дети действительно участвуют в различных групповых мероприятиях — это входит в программу адаптационного курса, — но в основном все мероприятия так или иначе связаны с физической активностью: сплав по реке, пешая прогулка, поездка на велосипедах или ночевка в лесу. Но вполне возможно, что какая-то группа выбрала для себя нечто иное, и Ульрика хочет все проверить, чтобы полиция получила самые полные и точные сведения. Так что она перезвонит констеблю Хейверс, хорошо?

И она снова отправилась на поиски. Снова перетрясла документацию. Также она расспросила на эту тему Джека Винесса потому что если кто и знал, что происходит в каждом закоулке «Колосса», то только Джек: он был в «Колоссе» задолго до того, как здесь услышали имя Ульрики Эллис.

— Фокусы? — повторил Джек и саркастически изогнул рыжую бровь. — Это когда из шляпы выскакивает кролик? Эти копы что, совсем с ума посходили? — Он никогда не слышал, чтобы в «Колоссе» кто-нибудь показывал фокусы или чтобы одна из адаптационных групп ходила на подобное представление. — Эти ребята, — мотнул он головой в сторону классов и учебных помещений, — они не из тех, кто будет увлекаться фокусами, так ведь, Ульрика?

Конечно, не из тех, и Джеку совсем не обязательно было это говорить. И тем более лишней была ухмылка на его лице — то ли его так развеселила мысль, что ребята сидят полукругом, затаив дыхание, и смотрят представление фокусника, то ли позабавило, что она — Ульрика Эллис, предположительно душа и сердце организации, — могла подумать, будто прошедшие огонь, воду и медные трубы клиенты «Колосса» способны заинтересоваться подобным развлечением. Этого Джека нужно время от времени ставить на место, чтобы не забывался. И она незамедлительно его осадила:

— Это тебе кажется таким смешным — поиски серийного убийцы? С чего бы это?

Ухмылка тотчас исчезла, и ее место заняло выражение враждебности.

— Послушай-ка, Ульрика, а можно не бросаться на своих сотрудников? — огрызнулся Джек.

— Не забывайся, — лишь сказала она и пошла заниматься делами.

Ее дела состояли в выкапывании дальнейшей информации для копов. Но когда она позвонила в полицию с сообщением, что в «Колоссе» никто не заказывал представление с фокусами и ни одна группа не ходила на такие шоу, ее слова не произвели большого впечатления. Констебль, принявший ее звонок, эхом повторил то, что ранее уже говорил Ульрике его коллега: «Очень хорошо, мэм», — и сказал, что передаст информацию по назначению.

— Вы же понимаете, что это может означать только… — начала она, но констебль уже повесил трубку.

Ульрика восприняла это как необходимость собрать еще больше сведений, чтобы полиция оставила наконец в покое «Колосс». И она, Ульрика, ради этого готова на все.

Она искала способ так подойти к выполнению задачи, чтобы ее цели не были очевидными. Иначе впоследствии придется столкнуться с нехваткой сотрудников или даже групповыми выступлениями против нее. Разумеется, грамотный руководитель не станет беспокоиться о мнении подчиненных — Ульрика знала это, — но руководитель должен быть еще и тонким политиком и уметь так обставить предпринятое им действие, чтобы оно выглядело как шаг на благо организации, чем бы это действие на самом деле ни было. Однако, как ни ломала голову Ульрика, она не смогла придумать, чем замаскировать предстоящие разговоры с сотрудниками. Своими расспросами она явным образом продемонстрирует недоверие, и ничем этого не скроешь. От напряженных раздумий над задачей, оказавшейся неразрешимой, у Ульрики заболели зубы. Она так удивилась, что стала припоминать, не забыла ли она сходить к стоматологу в положенный срок. В ящике стола нашлась упаковка парацетамола, и она проглотила две таблетки, запив глотком холодного кофе, бог знает сколько простоявшего на столе. И после этого приступила к выполнению задачи, которую назвала «снятием подозрений». Не с себя, а с других… Обо всем, что удастся обнаружить, она немедленно сообщит в полицию, говорила она себе. В «Колоссе» убийцы нет, в этом не может быть никаких сомнений, но Ульрика понимала, что нужно исправлять последствия ее вранья насчет Джареда Сальваторе. Нужно доказать копам, что администрация «Колосса» не препятствует, а наоборот, изо всех сил содействует следствию. Нужно проявлять инициативу. Нужно показать, что «Колоссу» нечего скрывать. Нужно во что бы то ни стало заставить их убраться из «Колосса».

Джека Винесса она решила на время оставить в покое, а пока отправилась на поиски Гриффа. Через стеклянную дверь комнаты адаптационного курса она увидела, что он занимается с новой группой. Судя по записям на доске, они обсуждали результаты предыдущего занятия. Ульрика дождалась, когда Грифф взглянет в ее сторону, и кивком головы попросила его выйти. Ответом были пять поднятых вверх пальцев и полуулыбка, свидетельствующая, что он ошибочно оценивает тему разговора, о котором она его просит. Это неважно, подумала она. Пусть думает, будто она собирается снова заманить его в постель. С таким настроем он не будет излишне настороженным, а ей это только на руку. И, кивнув Гриффину, Ульрика пошла искать Нейла Гринэма.

Однако по пути она заглянула в учебную кухню и застала там Робби Килфойла — тот готовил кухню к уроку кулинарии. Он доставал из шкафов миски и сковороды, руководствуясь списком, составленным для него преподавателем. Вдруг до Ульрики дошло, что она ни черта не знает об этом Робби! Только о том, что давным-давно у него были неприятности с законом. Это выяснилось в ходе стандартной проверки, когда Килфойл оформлялся в «Колосс» в качестве волонтера, но Ульрика все равно взяла его. «Колоссу» отчаянно не хватало рабочих рук, а люди, готовые работать бесплатно, на дороге не валяются. Он был молод, глуп, а с годами взялся за ум, убеждала себя Ульрика в то время. Но сейчас она взглянула на Килфойла критическим взглядом и заметила, что у него на голове кепка… как у фоторобота серийного убийцы.

Боже, боже, боже, думала Ульрика. Неужели она сама привела в эти стены убийцу…

Но если она знает, как выглядит фоторобот преступника, то же самое может быть известно и Робби Килфойлу, ведь он, как и она, тоже мог прочитать «Ивнинг стандард» или посмотреть «Краймуотч». А если ему это известно и убийца — он, то как посмел он явиться сюда в своей излюбленной кепке «Евродисней»? Если только, конечно, он не сообразил, что будет очень и очень странно, если сразу после выхода в эфир той передачи «Краймуотч» он вдруг перестанет ее носить. Хотя возможен и другой вариант: он убийца, но при этом такой самоуверенный, что решил не снимать кепку и носит ее у всех на глазах, словно машет красной тряпкой перед быком… Или же, наоборот, он совсем тупой… или не смотрит телевизор и не читает газет… или… Боже, боже…

— Что с тобой, Ульрика?

Этот вопрос вернул ее к действительности. Боль в зубах сместилась ниже, в грудь. Снова сердце. Нужно как можно скорее сходить к врачу, обследоваться по полной программе…

— Прости, — сказала она, — я, кажется, задумалась.

— А-а… понятно.

Он расставлял миски на рабочем столе — с интервалом примерно в ярд, чтобы у каждого ученика было достаточно места.

— Сегодня будут готовить йоркширский пудинг, — сказал он, кивком указывая на список, который сунул между дверцами настенного шкафа. — Когда я был маленький, мама делала его каждое воскресенье. А твоя?

Ульрика с готовностью подхватила разговор:

— Я в первый раз попробовала пудинг, только когда мы приехали в Англию. В Южной Африке мама не готовила ничего английского. Уж и не знаю почему.

— Даже ростбиф?

— Честно говоря, не помню. Скорее всего, нет. Послушай, давай я тебе помогу.

Он обернулся. Предложение насторожило его, и Ульрика могла это понять. Ведь раньше она никогда не предлагала Килфойлу помощь. Она даже никогда не разговаривала с ним по-настоящему, за исключением того единственного случая, когда она принимала его на работу в «Колосс». Она мысленно пообещала себе, что отныне будет говорить с каждым сотрудником хотя бы раз в день.

— Да тут и делать особо нечего, — сказал Килфойл. — Но поболтать я бы не отказался.

Она подошла к списку. Так, что тут у нас? Яйца и мука. Масло. Сковородки. Соль. Да, очевидно, не требуется быть гением, чтобы состряпать йоркширский пудинг. Ульрика сделала еще одну мысленную пометку: поговорить с преподавателем кулинарных курсов, чтобы тот начал включать в учебную программу что-нибудь поинтереснее.

Она перебрала в уме возможные темы разговора, но их было немного, так как о Робби она знала только то, что раньше он любил заглядывать в чужие окна.

— Как дела на работе? — задала она единственный вопрос, который смогла придумать.

Он бросил на нее взгляд, полный сарказма.

— Ты про доставку сэндвичей? Нормально. На хлеб хватает. Ну, — улыбнулся он, — почти хватает. Я не прочь найти что-нибудь получше.

Ульрика видела, к чему клонит Килфойл. Он уже не раз закидывал удочку насчет постоянной занятости в «Колоссе», на платной основе. Что ж, Ульрика не могла винить его за это.

Робби как будто прочитал ее мысли. Он оторвался от пересыпания муки из пакета в большую посудину.

— Я отлично работаю в команде, Ульрика, — сказал он. — Если бы мне только дали возможность это доказать!

— Да. Твое желание нам известно. И мы его учитываем. Когда на другом берегу реки откроется филиал, ты будешь первым кандидатом на должность руководителя адаптационного курса.

— Серьезно? Ты не разыгрываешь меня?

— Разыгрываю? Зачем?

Он поставил пакет с мукой на стол.

— Послушай, я же не глухой. И не дурак. Я знаю, что здесь происходит. И полицейские со мной говорили.

— Они со всеми говорили.

— Ну да. Но они зачем-то и к соседям моим приходили с расспросами. Я там уже сто лет живу, поэтому мне сразу рассказали, что копы что-то про меня вынюхивали. Так что не удивлюсь, если за мной следить начнут.

— Следить? — Ульрика постаралась, чтобы в ее голосе не звучало беспокойство. — За тобой? Глупости. Неужели ты ходишь в такие места, чтобы им захотелось тратить на тебя время?

— Да в том-то и дело, что никуда я не хожу. Есть возле моего дома одна гостиница, а при ней бар. Туда я и сбегаю, когда мне нужно отдохнуть от отца. По-моему, ничего криминального в этом нет.

— Родители, — сказала она. — Иногда от них хочется бежать куда глаза глядят, да?

Робби нахмурился и замер, словно забыв о том, что делал. После секундного молчания он повторил слова Ульрики:

— Бежать? В каком это смысле?

— Э-э… да ни в каком. Просто мы с мамой порой ссоримся, вот я и подумала… возможно, дело в том, что мы обе — женщины. Или вы с отцом… Двое взрослых одного пола в одном доме? Со временем они начинают действовать друг другу на нервы.

— Мы с отцом вместе только телевизор смотрим, и тогда никаких проблем не возникает, — пожал плечами Килфойл.

— А-а. Повезло тебе. И что, часто вы этим занимаетесь? Телевизор смотрите?

— Ага. Всякие реалити-шоу. Мы их обожаем. Вот недавно вечером…

— Когда именно?

Она поняла, что задала вопрос слишком быстро. На лице Килфойла появилась жесткость, которой раньше Ульрика в нем не замечала. Он отвернулся к холодильнику, достал оттуда яйца и тщательно отсчитал нужное количество, будто хотел продемонстрировать свою старательность. Ульрика молча ждала ответа.

— Это было за день до того, как в парке нашли того парнишку, — наконец сказал он, и слова его прозвучали предельно вежливо. — Мы смотрели передачу про парусный спорт. Идет по кабельному. Мы с отцом делали ставки на то, кто вылетит из шоу, а кто останется. У тебя есть кабельное телевидение, Ульрика?

И она поневоле восхитилась его выдержкой — как он подавил негативные чувства, чтобы не портить с ней отношения. Это заслуживает награды.

— Извини, Роб, — сказала она.

Он не сразу ответил, но потом смягчился.

— Да ладно, все нормально. Но я удивился вначале, чего это ты вдруг зашла.

— Ты и вправду в списке кандидатов для работы в филиале.

— Посмотрим, — пожал он плечами. — Пока мне нужно поскорее тут закончить.

Ульрика оставила его в кухне заниматься приготовлениями к занятию. После беседы она чувствовала неловкость, однако отбросила лишние эмоции. Сейчас не время беспокоиться о чьих-то обидах. Позже, когда все вернется в нормальное русло, она постарается исправить ошибки и наладить отношения. Пока же на повестке дня стоят куда более острые проблемы.

Поскольку обходные маневры показали свою несостоятельность, с Нейлом Гринэмом Ульрика решила не ходить вокруг да около, а сразу взяла быка за рога.

Его она нашла в компьютерном классе, одного. Он редактировал веб-страничку одного из учеников, которая была выдержана в мрачных готических тонах — как и следовало ожидать от питомца «Колосса».

— Нейл, — спросила она, — что ты делал восьмого числа?

Он записал что-то в блокнот, лежащий рядом с компьютерной мышкой. Ульрика заметила, как заходили мышцы его мясистой челюсти.

— Правильно ли я тебя понял, Ульрика? — сказал он. — Ты, должно быть, интересуешься, не убивал ли я в тот день какого-нибудь несчастного ребенка в кустах?

Она не стала отвечать, предоставив Нейлу думать на этот счет все, что ему угодно.

— Остальных ты уже опросила? — продолжал он. — Или я один такой счастливчик?

— Ты не можешь просто ответить на мой вопрос, Нейл?

— Конечно могу. Только вот хочу ли я?

— Нейл, здесь нет ничего личного, — сказала она. — Я уже поговорила с Робби Килфойлом. И потом собиралась отыскать Джека.

— А как насчет Гриффа? Или его подозревать в убийстве ну никак невозможно? Знаешь, если уж ты взялась за полицейскую работу, то для начала попробуй быть более объективной.

Ульрика чувствовала, что краснеет. От унижения, не от злости. О да, в первые дни романа она уверяла себя, что будет соблюдать осторожность. Никто не должен догадаться, говорила она Гриффу. Но потом все это потеряло значение. А когда дурман страстей берет верх над благоразумием, плакаты и громкоговорители вовсе не нужны.

— Ты собираешься отвечать на вопрос или нет? — спросила она.

— Конечно, — сказал он. — Но только когда его зададут копы. Скорее всего, мне не придется долго ждать — ведь ты постараешься подогреть их интерес ко мне, да, Ульрика?

— Дело совсем не во мне, — сказала она. — Дело ни в ком по отдельности. Сейчас мы говорим о…

— О «Колоссе», — закончил он. — Конечно. Главное — это всегда «Колосс», и поэтому я буду благодарен, если ты позволишь мне вернуться к выполнению своих служебных обязанностей на благо «Колосса». А тебе могу дать подсказку: позвони моей матери. Она обеспечит мое алиби. Само собой, я ее сладкий голубоглазый мальчик, и она скажет все, что я попрошу ее сказать, в случае если начнут расспрашивать про меня дамы, которые суют нос не в свое дело. Но то же самое будет верно и в отношении остальных наших работников. Желаю хорошего дня.

Он отвернулся к компьютеру. Его румяное от природы лицо стало еще краснее. Ульрика видела, что на виске у него забилась жилка. Что это — невинность, негодующая в ответ на подозрения? Или что-то еще? Хотя неважно. Ладно, Нейл, пусть будет по-твоему.

С Джеком Винессом было проще.

— Бар «Миллер энд Гриндстоун», — сразу сказал он. — Ульрика, ты же знаешь, если я не здесь, значит, там. И вообще, какого черта ты этим занимаешься? Нам ведь и без твоих расспросов хватает неприятностей.

Действительно, хватает. Она только ухудшала ситуацию, но с этим ничего не поделаешь. Она должна найти для полиции хоть что-нибудь. И даже если ради этого придется самой проверять каждое алиби у отца Робби, у матери Нейла, у посетителей в любимом пабе Джека… Она готова. И способна на это. И не боится. Она сделает это, потому что на кону стоит столько…

— Ульрика! Что случилось? Мы же договорись: через пять минут.

В приемной появился Грифф. Он выглядел растерянным, что и понятно, ведь раньше Ульрика, как подвластный силам гравитации спутник, возникала на его орбите — орбите звезды! — ровно в назначенный им миг.

— Мне нужно поговорить с тобой, — сказала она. — У тебя есть время?

— Найдется. Моя группа сейчас работает над «кругом доверия». А что случилось?

В разговор встрял Джек:

— Ульрика вообразила себя полицейским.

— Тебя не спрашивают, Джек, — отрезала Ульрика, а Гриффу коротко велела: — Пойдем.

Она привела его в кабинет и плотно закрыла дверь. Ни обходные маневры, ни прямой вопрос не помогли избежать обид со стороны сотрудников, потому Ульрика не беспокоилась, какой избрать метод для разговора с Гриффом. Однако она не успела заговорить — Грифф опередил ее.

— Хорошо, что ты попросила о встрече, Рика, — сказал он, проводя пальцами по густой шевелюре. — Я и сам хотел поговорить с тобой.

— О чем? — спросила Ульрика, хотя уже через миг поняла, что он имеет в виду.

Рика. Он шептал это ей на ушко. Имя слетало с его губ вместе со стоном оргазма: Рика, Рика.

— Я скучал по тебе. Мне не нравится, как все между нами закончилось. Мне не нравится, что между нами все закончилось. Твои слова… что со мной здорово трахаться. Они больно меня задели. Я никогда не думал так, когда был с тобой. Это все не ради секса, Рика.

— Правда? Тогда ради чего?

Гриффин стоял возле двери, а она — у стола. Он двинулся, но не к ней, а к книжной полке, и как будто углубился в изучение корешков и фотографий. Наконец взял в руки снимок Нельсона Манделы, стоящего между Ульрикой — гораздо более юной и питающей множество иллюзий — и ее отцом.

— Ради этого, — сказал Грифф. — Ради этой девочки и всего того, во что она верила тогда и во что верит до сих пор. Ради ее страсти. Ради бьющей в ней жизни. Я надеялся прикоснуться и к одному и к другому: к страсти и к жизни, вот почему и ради чего все это было. — Он поставил снимок на место и обернулся к Ульрике: — В тебе они до сих пор есть, страсть и жизнь. Это и привлекло меня к тебе с самого начала. И влечет сейчас.

Он сунул руки в задние карманы синих джинсов. Джинсы, как обычно, были узкими и плотно обтягивали бедра. Она увидела холмик — там, где находится пенис, И отвела взгляд.

— Дома творится что-то несусветное, — продолжал Грифф. — Из-за этого я был сам не свой, прости. У Арабеллы бушуют гормоны, у малышки колики. Наша мастерская почти без заказов, дела идут неважно. Так что видишь, у меня забот полон рот, и я начал думать о тебе как еще об одной проблеме, которую приходится решать. Поэтому я и вел себя не самым лучшим образом.

— Да. Это так.

— Но это не означало… не означает, будто ты мне больше не нужна. Просто все эти сложности…

— Жизнь не должна быть сложной, — перебила она. — Это ты сделал ее такой.

— Рика, я же не могу уйти от нее. Пока не могу. У нас только что родился ребенок. Если бы я поступил так, то доказал бы, что не достоин ни Арабеллы, ни тебя. Разве ты этого не понимаешь?

— Тебя никто и не просил уходить.

— Все шло именно к тому, ты знаешь не хуже меня.

Ульрика замолчала. Она понимала, что давно уже пора задавать те вопросы, ради которых она и затеяла разговор, но темные глаза Гриффа отвлекали. Не только отвлекали, но и тянули обратно в прошлое. Туда, где он рядом с ней. Где его, тело пышет жаром. Где он входит в нее — о, этот головокружительный момент! То было не просто соединение плоти с плотью. То соединялись души.

Она отгородилась от наплыва воспоминаний.

— Да. Наверное, так и было, — сказала она.

— Ты знаешь, что мы шли к этому. Ты видела, что я чувствовал. Что я чувствую…

Он приблизился к ней. В горле у нее что-то быстро и легко запульсировало. В теле образовался жар, сконцентрировался в низу живота. Между ног стало влажно — совершенно против воли.

— Это все плотское, — попробовала Ульрика остановить происходящее. — Только дурак мог принять это за настоящее чувство.

Грифф был уже так близко к ней, что она уловила запах. Не запах лосьона. Не одеколона и не геля после бритья. Это был его запах, созданный из запахов волос, кожи и секса.

Он протянул руку и прикоснулся к ней. Пальцы скользнули по ее виску, спустились ниже. Задержались на мочке. Провели линию к подбородку. Потом Грифф уронил руку.

— Мы ведь по-прежнему вместе, да? — спросил он. — Ничего не изменилось между нами?

— Грифф, послушай… — произнесла она.

Но в голосе ее не было твердости. И он слышит это не хуже ее. И он понимает, что это означает. Потому что это может означать только одно… О, как он близко, этот запах, эта сила… Он опрокидывает ее, обеими руками прижимает ее ладони к кровати и целует, целует. Ее бедра подхватывают ритмичный танец и вскидываются, вскидываются, потому что все отступило, ничто больше не имеет значения, только желание, обладание и упоение.

Да, он чувствует то же самое. Она знала, что если опустит глаза (а она этого ни за что не сделает), то увидит доказательство под тканью узких джинсов.

Грифф хриплым голосом спросил:

— Что послушать, Рика? Мое сердце? Твое? Послушать, о чем они говорят? Я хочу, чтобы ты вернулась. Это безумие. Это глупо. Я ничего не могу предложить, лишь одно: я хочу тебя. Не знаю, что принесет завтрашний день. Может быть, мы завтра умрем. Я просто хочу, чтобы ты все это знала.

И когда он стал целовать ее, она не стала вырываться из объятий. Он нашел ее губы, и они раскрылись, покорные движениям его языка. Она отступила к столу, и он прижался к ней, чтобы в ее живот еще сильней вдавился его твердый и горячий холмик.

— Позволь мне вернуться, Рика, — шептал он.

Она обвила руками его шею и жадно поцеловала его. Со всех сторон подстерегают опасности, но больше ни о чем не нужно беспокоиться. Потому что от любых опасностей заслонит и защитит вот это — сыпучий шелк волос, в который она погружает пальцы, рот, впившийся в шею, ищущие ее грудь Руки, жаркие прикосновения тела, ее желание обладать им и полное равнодушие ковсему, даже к тому, что кто-нибудь может в любую минуту заглянуть в кабинет.

Они все сделают быстро, говорила она себе. Все равно невозможно будет расстаться, пока не…

Молнии, пуговки, все сброшено; оба застонали от наслаждения, когда он посадил ее на стол и вошел в нее. Вновь сомкнулись губы, ее руки скользят по мускулистой спине, а он обхватывает ее бедра и грубо, сильно пронзает ее, но хочется еще сильнее и грубее. И вот уже все внутри сжимается, волны поднимаются и… она летит куда-то… А мгновением позже и он достиг экстаза, прерывисто дыша. Они слились в одно, чувствуя безопасность и покой, хотя не прошло и шестидесяти секунд.

Медленно они оторвались друг от друга. Она видела, что Гриффин раскраснелся, и подумала, что ее лицо, должно быть, тоже горит. Он часто дышал и выглядел ошеломленным.

— Я не думал, что так случится, — сказал он.

— И я.

— Это оттого, что мы снова вместе.

— Да, я знаю.

— Я не могу остановиться. Пробовал уже, не раз. Не получается. Потому что, когда я вижу тебя…

— Знаю, — повторила она. — Со мной то же самое.

Она стала собирать и натягивать одежду, чувствуя, что его соки уже потекли из нее; она понимала, что вся пропиталась запахом страстного соития. Нужно было что-то с этим делать, но она не могла сейчас ни о чем думать.

Должно быть, Грифф чувствовал то же самое, потому что, одевшись, он снова прижал ее к себе и поцеловал.

— Я обязательно что-нибудь придумаю, — сказал он.

И Ульрика поцеловала его. «Колосс», большой и беспокойный, перестал существовать, не видный за дверью ее кабинета.

Наконец он со смехом оторвался от ее губ и прижал к своему плечу ее голову.

— Ты ведь всегда будешь со мной, да? — спросил он. — Ты всегда будешь здесь, правда, Рика?

Она подняла голову.

— Вроде бы я никуда исчезать не собиралась.

— Я рад. Теперь мы снова вместе. Навсегда.

— Да.

Он погладил ее щеку и снова прижал Ульрику к плечу.

— Так ты скажешь?

— Мм…

— Рика! Ты скажешь?

Ульрика оторвалась от его плеча и глянула на него.

— Что? — спросила она.

— Что мы вместе. Мы хотим друг друга; знаем, что это неправильно, но не можем остановиться. Поэтому каждый раз, когда нам выпадает такая возможность, ничто не имеет значения. Ни время суток, ни день недели. Ничто. Мы делаем то, что не можем не делать.

Она заглянула в его пытливые глаза — как же они близко! — и вдруг почувствовала холод, разлившийся в воздухе.

— О чем ты говоришь?

Грифф хохотнул — добродушно, как и подобает нежному и снисходительному любовнику. Она отодвинулась.

— Что-то не так? — спросил он тогда.

— Где ты был? — спросила Ульрика. — Скажи мне, где ты был?

— Я? Когда?

— Ты знаешь когда, Гриффин. Потому что теперь я понимаю, ради чего все это было, — Она обвела рукой комнату, имея в виду произошедший только что эпизод. — Ради тебя. Ты все делаешь только ради себя. Господи. Все вокруг тебя вертится. Хотел меня так одурманить, чтобы я сказала что угодно. Пришли бы копы, и я бы костьми легла, лишь бы они не приглядывались к человеку, с которым я трахаюсь.

Грифф изобразил на лице крайнее удивление, но она не поверила. Не тронул ее и вид оскобленной невинности, пришедший на смену удивлению. Где бы он ни был восьмого числа, ему нужно алиби. И, убежденный, что они судьбой предназначены любить друг друга, он ни на мгновение не усомнился, что она предоставит такое алиби.

— Ах ты, эгоистичный подонок! — выговорила она.

— Рика…

— Убирайся! Вон из моей жизни!

— Что? — пробормотал он. — Ты увольняешь меня?

Она хрипло рассмеялась, она хохотала над собой и над своей глупостью.

— Ты действительно не видишь ничего, кроме себя. Нет, не увольняю. Не надейся отделаться так просто. Я хочу, чтобы ты был здесь, у меня на глазах. Я хочу, чтобы ты прыгал, когда я скажу: «лягушка».

Невероятно, но он предпринял еще одну попытку добиться своего:

— Но ты скажешь копам?…

— Поверь мне, я скажу им все, что они захотят услышать.

Линли решил, что Хейверс заслужила право присутствовать на втором допросе Барри Миншолла, ведь это именно она его вычислила. Поэтому он зашел в оперативный центр, где она корпела над сбором информации о продавце солей для ванны из Стейблз-маркета. Он лишь сказал, чтобы она следовала за ним, и, уже спускаясь по лестнице на пути к подземной стоянке, посвятил коллегу в детали.

— Держу пари, он хочет предложить сделку, — сказала Хейверс, когда Линли рассказал, что Барри Миншолл готов говорить. — У этого типа рыльце в пушку и в грязи, захочет отмыться — не спасет и целая фабрика по производству стирального порошка. Попомните мои слова. Так вы пойдете ему навстречу, сэр?

— Это же подростки, Хейверс. Вчерашние дети. Я не стану умалять ценности отнятых жизней, позволив убийце избежать заслуженной участи — а именно пожизненного пребывания в очень неприятном заведении, чьи обитатели крайне недружелюбно относятся к растлителям малолетних.

— Не думаю, что меня это сильно огорчает, — заметила Хейверс.

Несмотря на то, что она была согласна с его точкой зрения, Линли все еще испытывал потребность в дальнейшей аргументации. Ему казалось, что только самые жесткие меры помогут излечить болезнь, поразившую общество.

— В какой-то момент, Хейверс, у нас не останется выбора, — сказал он. — Нам придется стать страной, в которой нет лишних детей. Нельзя жить так, будто всем все позволено и никого ничего не волнует. Поверьте мне, я буду только рад преподать на примере мистера Миншолла наглядный урок всем, кто считает двенадцати-тринадцатилетних детей такими же расхожими материалами, как картонные коробки из-под пиццы.

Линли остановился на лестничной площадке и посмотрел на Хейверс.

— Извините за проповедь, — сказал он виноватым голосом.

— Да ничего. Ваше право. — Она задрала голову, указывая на верхние этажи здания. — Но, сэр… — Она замолчала в нерешительности, что было абсолютно не в ее привычках. — Тот парень, Корсико.

— А-а, внедренный Хильером репортер? Мы ничего не можем тут поделать. В этом вопросе Хильер прислушивается к Доводам разума не более, чем обычно.

— Пока этот журналист держится в рамках, — успокоила его Хейверс — Дело не в этом. Его, похоже, ничего не интересует, кроме… вас. Хильер говорил, что Корсико будет делать очерки о тех, кто ведет расследование, но мне кажется…

Она явно испытывала неловкость. Линли видел, что ей очень хочется закурить, потому что табак помогает собрать мужество в кулак. Он сам закончил мысль:

— …что это не самая лучшая идея — рассказывать широкой публике об оперативниках.

— Об этом просто не может быть и речи, — подхватила Хейверс — Я не хочу, чтобы какой-то писака копался в моем белье.

— Я сказал Ди Харриман, чтобы она выложила как можно больше сплетен. Расчет таков, что выяснение всех деталей моего неприглядного прошлого надолго его займет. Ди получила инструкции не стесняться, расписывая мои приключения: Итон, Оксфорд, любовные похождения, аристократические хобби вроде парусного спорта, лисьей охоты…

— Ни черта себе, неужели вы…

— Конечно нет. То есть да, но только однажды, когда мне было десять лет, и того раза мне хватило, чтобы возненавидеть охоту всем сердцем. Но Ди может говорить и о затравленных лисах, и о десятках девиц, танцующих по мановению моего пальца, — лишь бы подействовало. Я хочу, чтобы некоторое время репортер не совался с расспросами к членам команды. И если будет на то воля небес — и если Ди хорошо выполнит свою задачу, а все остальные догадаются и подыграют, — то мы завершим следствие еще до того, как он приступит к следующему очерку.

— Но вы же не хотите увидеть свой портрет на первой полосе «Сорс»! — воскликнула Хейверс — «Граф, ставший копом» или тому подобную чушь.

— Такое может только в страшном сне присниться. Но если мой портрет в бульварной газетенке предотвратит утечку информации, я готов потерпеть.

На стоянке они разошлись каждый к своему автомобилю: рабочий день подходил к концу и было бы логично, чтобы Хейверс после разговора с Миншоллом отправилась прямо домой. Пережив несколько неприятных мгновений, когда казалось, что ее машина вообще не заведется, Барбара последовала за «бентли» шефа в своей чихающей «мини».

В участке на Холмс-стрит их ждали. Джеймс Барти — дежурный адвокат — должен был прибыть минут через двадцать, так что Линли с Хейверс получили возможность немного передохнуть. Они расположились в комнате для допросов, отклонив предложение выпить по чашке чая. Когда наконец появился Барти, с крошками песочного пирожного в уголках губ, то выяснилось: он понятия не имеет, с чего бы это клиент выразил желание говорить. Во всяком случае, адвокат Миншоллу этого не советовал. Он предпочел бы подождать, пока полиция не раскроет карты, поведал Барти детективам из Скотленд-Ярда. А то, что у полиции что-то есть, можно не сомневаться — иначе как объяснить столь быстро предъявленное обвинение в убийстве, а, суперинтендант?

Появился Барри Миншолл, так что Линли не успел ответить адвокату. Фокусника привел из камеры дежурный сержант. На этот раз Миншолл был в темных очках. Выглядел он так же, как и в прошлый раз, только щеки и подбородок покрыла белесая щетина.

— Ну что, обживаетесь в камере? — спросила Хейверс — Домой пока не хочется?

Миншолл проигнорировал это замечание. Линли включил магнитофон, назван дату, время и фамилии присутствующих.

— Мистер Миншолл, вы заявили о желании что-то рассказать, — сказал он. — Что именно вы хотите сказать?

— Я не убийца.

Кончик языка Миншолла высунулся и ящерицей пробежался по губам — бесцветная плоть лизнула бесцветную плоть.

— Неужели вы надеетесь, что в вашем фургоне мы не найдем ни отпечатков пальцев, ни других улик? — спросила Хейверс — А ведь есть еще и ваша берлога. Кстати, когда вы там последний раз убирались? Или хотели приберечь для нас побольше материала?

— Я не отрицаю, что знал Дейви Бентона. И знал других. Мальчиков, которые сфотографированы полароидом. Я знал их. То есть знаю. Наши пути пересеклись, и мы стали… друзьями, можно так сказать. Или, скажем, я учитель, а они — ученики. Я — наставник, а они… ну неважно. И я признаю, что они приходили ко мне в квартиру. Дейви Бентон и остальные мальчики с фотографий. Но приходили только для того, чтобы научиться делать фокусы. Меня ведь часто приглашают выступать на детских праздниках, и чтобы не возникало вопросов… — Он громко сглотнул. — Послушайте, вы и сами знаете, что люди сейчас подозрительны, и это объяснимо. Допустим, одетый Санта-Клаусом мужчина сажает к себе на колени девочку и запускает руку ей в трусики. Или клоун приходит в детское отделение больницы и уводит несмышленого малыша в подсобку. Такое встречается сплошь и рядом, поэтому я хотел показать родителям, что я не представляю угрозы для детей. А сопровождающий фокусника юный ассистент… это сразу внушает доверие. И Дейви мне нужен был именно для этого.

— Для того, чтобы быть вашим ассистентом, — повторила Хейверс.

— Верно.

Линли затряс головой и склонился над микрофоном.

— Я завершаю допрос… — Он глянул на часы и назвал время, затем выключил магнитофон и поднялся со словами: — Хейверс, мы напрасно потеряли время. Увидимся завтра утром.

Хейверс с удивлением взглянула на него, но тоже поднялась.

— Хорошо, — сказала она и двинулась вслед за Линли к двери.

— Постойте! — встрепенулся Миншолл. — Я не…

Линли развернулся к нему:

— Это вы подождите, мистер Миншолл. А заодно послушайте. Хранение и распространение детской порнографии. Совращение малолетних. Педофилия. Убийство.

— Я не…

— Я не собираюсь сидеть здесь и выслушивать сказки, как работает ваша школа для юных волшебников. Вас видели с этим мальчиком — на рынке, в вашем доме. И мы только начали вами заниматься, так что это далеко не все. Мы найдем его отпечатки повсюду, где бываете вы, и на нем самом найдем ваши отпечатки.

— Вы не найдете…

— Еще как найдем. И не позавидую адвокату — если кто-нибудь вообще согласится защищать вас в суде, — которому придется придумывать объяснения этим свидетельствам перед присяжными. Они будут гореть желанием поскорее засадить вас за решетку, потому что вы трогали своими грязными руками маленького мальчика.

— Они не были маленькими…

Миншолл оборвал себя и откинулся на спинку стула.

Линли не сказал ни слова. Хранила молчание и Хейверс. Внезапно в помещении стало тихо, как в усыпальнице сельской церкви.

— Вы не хотите проконсультироваться, Барри? — произнес Джеймс Барти.

Миншолл покачал головой. Линли и Хейверс замерли на том же месте, где стояли. Еще два шага, и они окажутся за дверью. Фокусник должен был действовать, и немедленно. Наверняка он это понимает, ведь он совсем не глуп, подумал Линли.

— Это слово ничего не значит, — заговорил Миншолл, будто в доказательство соображениям Линли. — Слово «не были». Это не такая оговорка, о чем вы подумали. Те мальчики, которые умерли, — другие, не Дейви, — не имели ко мне никакого отношения. Вы ничего не найдете, клянусь Богом. Я не знал их.

— Не знал в библейском смысле или как? — спросила Хейверс.

Миншолл бросил на нее яростный взгляд, что было видно даже через темные очки. «Вам не понять», — говорило выражение его лица. Линли почувствовал, как Хейверс ощетинилась. Он слегка прикоснулся к ее руке, давая знак, что пора возвращаться к столу.

— Что вы можете нам рассказать? — спросил он Миншолла во второй раз.

— Включайте магнитофон, — ответил тот.

Глава 22

— Это совсем не то, что вы думаете, — таковы были первые слова Барри Миншолла после того, как Линли вновь включил магнитофон. — Такие, как вы, вобьют себе в голову что-нибудь, а потом подтасовывают факты, чтобы все выглядело гладко. Но на этот раз все было совсем не так, как вы думаете. И то, как Дейви Бентон был… все тоже совсем не так. Только сразу должен предупредить: вы не сможете правильно воспринять, что я собираюсь рассказать, потому что смотрите на мир иначе, чем я, и не захотите понять мою точку зрения. Я хочу пить. В горле пересохло, а история длинная.

Линли ненавистна была даже мысль о том, чтобы удовлетворить просьбу — любую — этого человека, но он кивнул Хейверс, и она вышла, чтобы принести Миншоллу воды. Вернулась уже через минуту с пластиковым стаканчиком в руках, который выглядел так, будто она нашла его в женском туалете (так оно, скорее всего, и было). Она поставила его перед Миншоллом, и он заглянул внутрь, словно проверяя, не плюнула ли она в стакан. Убедившись, что вода на вид терпима, он сделал глоток.

— Я могу помочь вам, — сказал он, — но сначала давайте договоримся.

Линли потянулся к магнитофону, намереваясь в очередной раз выключить его и завершить беседу.

— Я бы на вашем месте не торопился, — остановил его Миншолл. — Вы нуждаетесь во мне не меньше, чем я — в вас. Я знал Дейви Бентона. Научил его нескольким простым фокусам. Я наряжал его как ассистента. Он ездил в моем фургоне и бывал у меня дома. Но это все. За все время нашего знакомства я пальцем к нему не притронулся — в вашем смысле этого слова, хоть он и напрашивался.

От гнева Линли бросило в жар.

— На что, черт возьми, вы намекаете?

— Я не намекаю, а говорю. Излагаю факты. Информирую. Называйте как хотите, сути дела это не меняет. Мальчишка имел склонность. Как минимум он думал, что имеет склонность, и искал доказательства. Хотел попробовать и понять, что это такое. Каково это — мужчина с мужчиной.

— Вы же не думаете, будто мы поверим…

— Да мне все равно, верите вы или нет. Я говорю вам правду. Более того, похоже, я был не первым мужчиной, с которым Дейви хотел проверить свою теорию, потому что подход его был самым что ни на есть прямолинейным. Только мы остались наедине, как он положил руку мне на лобок. Он счел меня одиночкой — я и есть одиночка, чего уж там, — и рассудил, должно быть, что со мною можно будет рискнуть и попробовать. Но я сразу сказал: с несовершеннолетними дела не имею. Возвращайся, когда исполнится шестнадцать лет.

— Вы лжете, Барри, — сказала Барбара Хейверс — Ваш компьютер чуть не лопается от детской порнографии. С грязными картинками вы даже за рулем не расставались. Каждый вечер перед монитором компьютера вы трахали свой кулак, а теперь хотите, чтобы мы поверили, будто это Дейви Бентон домогался вас, а не наоборот?

— Вы можете думать все, что вам угодно. Что вы и делаете, судя по всему. А почему бы и нет, ведь перед вами какой-то несчастный урод. Как будто я не знаю, что вы там себе думаете: он выглядит как чудовище, значит, он и есть чудовище.

— И часто вы пользуетесь этим приёмчиком? — спросила Хейверс — Полагаю, действует эффективно, в нашем-то обществе. Что может быть проще: направить неприязнь на самих себя. Должно быть, и на детях срабатывает. Да вы чертовски сообразительны, приятель! Получите приз — вы нашли очень ловкий способ обратить свою внешность себе на пользу.

— Видимо, вы не до конца осознаете всю сложность своего положения, мистер Миншолл, — заговорил Линли. — Разве мистер Барти, — кивнул он в сторону адвоката, — не объяснил вам, что случается с теми, кого обвиняют в убийстве? Всю процедуру, начиная с магистрата и вплоть до…

— В городской тюрьме вас встретят с распростертыми объятиями, — вставила Хейверс, — У них есть особый приветственный ритуал для совратителей детей вроде вас. Вы не знали этого, Барри? Вам придется нагнуться.

— Я не…

Линли щелкнул выключателем.

— Очевидно, ваш клиент нуждается в дополнительном времени на раздумья, — сказал он Джеймсу Барти. — А тем временем свидетельства против вас накапливаются, Миншолл. И как только мы убедимся, что вы были последним человеком, который видел Дейви Бентона живым, можете считать свою судьбу решенной.

— Я не…

— Попробуйте убедить в этом присяжных. Мы собираем улики, передаем дело в суд. После этого вы нас больше не интересуете.

— Я могу вам помочь.

— Думайте лучше о том, как помочь себе.

— Я могу предоставить важную информацию. Но вы получите ее, только заключив со мной сделку, потому что если я заговорю, то стану не самым популярным человеком.

— А если вы не заговорите, то окажетесь за решеткой как убийца Дейви Бентона, — сказала Барбара Хейверс — И на вашей популярности, Барри, это скажется не лучшим образом.

— Я предлагаю следующее, — решил Линли. — Выговорите, что знаете, и молитесь Богу, чтобы полученные от вас сведения заинтересовали нас больше, чем ваши грехи. Но прошу вас не заблуждаться, Барри, сейчас вам предъявлено обвинение как минимум в одном убийстве. Если в результате вашего рассказа о Дейви Бентоне окажется, что вы не виновны в его смерти, а виновны в чем-то другом, то тюремный срок не будет столь большим, как за убийство. Если только вы не сознаетесь в убийстве кого-то другого, конечно же.

— Я никого не убивал, — сказал Миншолл, но уверенности в его голосе поубавилось, и у Линли впервые появилась надежда, что они понемногу пробивают оборону фокусника.

— Убедите нас, — сказала Барбара Хейверс.

Миншолл ненадолго задумался, после чего попросил:

— Включайте магнитофон. Я видел его в тот вечер, когда он погиб.

— Где?

— Я отвез его в… — Он заколебался, затем снова отпил воды. — В гостиницу под названием «Кентербери». Там нас ждал клиент, перед которым мы должны были выступать.

— Что значит «выступать»? — спросила Хейверс — Что за клиент?

В дополнение к магнитофонной записи она делала пометки в блокноте и теперь подняла голову, ожидая ответа.

— Выступать — значит показывать фокусы. Клиент — наш единственный зритель. Закончив представление, я ушел, а Дейви остался в гостинице. С ним.

— С кем? — спросил Линли.

— С клиентом. И это был последний раз, когда я его видел.

— Как зовут вашего клиента?

Плечи Миншолла поникли.

— Понятия не имею. — И, словно ожидая, что полицейские снова прервут беседу, добавил поспешно: — Я знал его по номеру. Двадцать один шестьдесят. Имени он мне не называл. И я ему тоже. Меня он знал только как Снежка. — Он указал рукой на свои волосы. — Ни с кем не спутаешь.

— Как вы встретились с этим человеком? — спросил Линли. Миншолл опять отпил воды. Его адвокат поинтересовался, не хочет ли он посовещаться. Фокусник покачал головой.

— Через МИМ, — ответил он.

— Фокусники, мимы, — сказала Хейверс. — У вас там целый цирк собрался, что ли?

— «М», «И», «М», — по буквам произнес Миншолл. — Это не человек, а организация.

Линли задал наводящий вопрос:

— И эта аббревиатура означает?…

Миншолл понуро расшифровал:

— «Мужчины и мальчики». А полное название — «Мужчины и мальчики в любви».

— Охренеть, — пробормотала Хейверс, записывая его слова в блокнот. Она дважды подчеркнула аббревиатуру — с такой силой, что шуршание ручки по бумаге прозвучало как наждак по дереву. — Ни за что не догадаюсь, чем вы там занимаетесь.

— Где проходят собрания организации? — продолжал расспрашивать Линли.

— В полуподвальном этаже церкви. Дважды в месяц. Церковь бывшая, раньше называлась церковь Сент-Люси. Это на Кромвель-роуд, недалеко от станции метро «Глостер-роуд». Точного адреса не знаю, но это здание найти нетрудно.

— Конечно же, по запаху серы, — вставила Хейверс. Линли едва заметно повернул голову в ее сторону. Он испытывал к фокуснику и его истории не меньшее отвращение, чем она, однако Миншолл наконец заговорил, и нужно было сделать все, чтобы он не остановился.

— Расскажите нам о МИМе, — сказал он.

Миншолл медленно заговорил, подбирая слова:

— Это группа поддержки. Она предлагает… убежище для… — Было не так-то просто найти такие выражения, которые раскрывали бы суть деятельности организации и при этом описали бы ее членов в положительном свете. Почти невозможная задача, думал Линли, но не стал мешать фокуснику пытаться формулировать мысли. — Это такое место, где люди с одинаковым мировоззрением могут встретиться, поговорить и узнать, что они не одиноки. Наша организация создана для мужчин, которые считают, что любить юношей и подростков — это не грех и не должно вызывать порицания со стороны общества. Которые считают, что нужно знакомить мальчиков с мужской гомосексуальностью в безопасном и дружелюбном окружении.

— В церкви? — Хейверс не сумела сдержать переполняющих ее чувств. — И знакомство это проходит в форме человеческих жертвоприношений? Небось прямо на алтаре?

Миншолл снял очки и уставился на нее испепеляющим взглядом, пока протирал линзы о ткань брюк.

— Почему бы вам не заткнуться, констебль? — сказал он. — Именно такие люди, как вы, и устраивали охоту на ведьм.

— Слушай, ты, кусок…

— Достаточно, Хейверс, — пресек дальнейшую перепалку Линли. И обратился к Миншоллу: — Продолжайте.

Фокусник еще раз смерил Хейверс взглядом, потом развернулся на стуле, словно решив забыть о ее присутствии.

— Среди членов организации нет ни подростков, ни молодых людей, — сказал он. — МИМ предлагает только психологическую и моральную поддержку, ничего больше.

— Кого же она поддерживает? — продолжал подталкивать рассказчика Линли.

Тот надел очки и ответил:

— Мужчин, которые… находятся в конфликте с собственными желаниями. Те, кто уже сумел принять свою природу как данность, помогают тем, кто пока только пытается это сделать. Такая помощь оказывается в атмосфере понимания и терпимости.

Линли видел, что Хейверс вот-вот снова взорвется. Он постарался опередить ее:

— А как вы познакомились с «двадцать один шестьдесят»?

— Я заметил его сразу, когда он пришел к нам в первый раз. Он был совсем новичок. Не мог даже поднять глаз. Мне стало его жаль, и я предложил ему помощь. Этим я и занимаюсь.

— Какую именно помощь?

На этом рассказ Миншолла прервался. Фокусник помолчал и потом попросил несколько минут для консультации с адвокатом. Джеймс Барти все это время напряженно слушал, закусив нижнюю губу с такой силой, что казалось, будто он вознамерился ее откусить.

— Да-да-да, — подхватил он, и Линли остановил запись.

Он кивнул Хейверс, и они вместе вышли в коридор участка на Холмс-стрит.

— У него была целая ночь, чтобы выдумать все это, сэр! — воскликнула Хейверс.

— МИМ?

— Да, и этого типа номер двадцать один шестьдесят. Вы же не поверили, будто люди из отдела нравов, когда они нагрянут в эту церковь Сент-Люси, действительно застанут там очередное собрание МИМа? Да ни за что на свете, сэр. И у нашего друга Барри будет наготове прекрасное оправдание, не так ли? Я уже знаю, как это будет: «Среди членов МИМа есть и копы, знаете ли, и они успели узнать о планах полиции и предупредили остальных. Что может быть проще. И теперь они затаились. Ушли в подполье. Очень жаль, что вы не сумели их найти». И арестовать их всех до единого, — добавила она уже от себя. — Мерзкие педофилы!

Линли смотрел на нее — воплощение праведного гнева. Он полностью разделял ее чувства, но также и понимал, что нельзя позволить потоку информации, с таким трудом полившемуся из фокусника, иссякнуть. Единственным способом отделить ложь от правды было заставить его говорить дальше и как можно дольше, выискивая проколы, которые он обязательно совершит, — такова судьба всех лжецов.

— Вы же знаете правила, Хейверс, — сказал он. — Мы должны дать ему надежду.

— Знаю, знаю. — Она посмотрела на дверь, за которой сидел ненавистный Миншолл. — Но у меня от него мороз по коже. Он сидит там с Барти и придумывает, как оправдать совращение тринадцатилетних мальчишек, и мы с вами оба это понимаем. И что нам делать? Стоять здесь и тихо булькать негодованием?

— Да, — ответил Линли. — Потому что Барри Миншоллу очень скоро предстоит узнать: нельзя взобраться на елку, не исколовшись. Он не может утверждать, будто отказал Дейви Бентону на том основании, что тот слишком юн для любви, и в то же время рассказывать, как он предоставил мальчика убийце. Полагаю, именно это несоответствие он и пытается сейчас обговорить с мистером Барти.

— То есть вы верите, что МИМ существует? Что это не Миншолл убил Дейви Бентона и остальных?

Как и Хейверс минутой раньше, Линли направил взгляд на дверь комнаты для допросов.

— Думаю, это весьма вероятно, — ответил он. — Такая история объясняет один очень важный момент, Барбара.

— И что же за момент?

— Бентон — первый из убитых подростков, который никак не связан с «Колоссом».

Как всегда, Хейверс сразу уловила его мысль и развила ее дальше:

— Потому что убийце пришлось искать новую область поисков, после того как мы показались в районе Элефант-энд-Касл?

— Насколько мы можем судить, он весьма умен, — сказал Линли. — Как только мы добрались до «Колосса», он потерял возможность подбирать там жертв. А МИМ как замена «Колосса» подходит по всем статьям, Хейверс, потому что никто из членов организации не станет его подозревать, особенно Миншолл, который горит желанием взять новичка под крыло и подкладывать ему одного мальчика за другим, движимый, очевидно, верой в святость их дьявольского проекта.

— Нам нужно описание этого «двадцать один шестьдесят», — сказала Хейверс, кивком указывая на комнату для допросов.

— И не только, — дополнил Линли, как раз когда дверь открылась и Джеймс Барти пригласил их вернуться.

Миншолл допил воду и сосредоточился на уничтожении пластикового стаканчика. Он сказал, что хочет кое-что уточнить. Линли в ответ заявил о готовности выслушать все, что Миншолл пожелает сказать, и возобновил запись беседы на магнитофон. Хейверс села, громко скрипнув ножками стула по линолеуму.

— Мое первое знакомство с мужчиной произошло в кабинете педиатра, — тихо произнес Миншолл, опустив голову и уставившись — предположительно, потому что темные стекла очков не позволяли сказать точнее, — себе на руки, терзающие пластиковый стакан. — Он называл это осмотром моего «состояния». Я был ребенком, откуда мне было знать? Я верил, что щупанье между ногами действительно помогало врачу убедиться, что мое «состояние» не вызовет в дальнейшем сексуальных проблем вроде импотенции или преждевременной эякуляции. В конце концов он изнасиловал меня прямо в кабинете, но я никому об этом не рассказывал. Так я был напуган. — Миншолл поднял голову. — Ни одному мальчишке я бы не пожелал такого первого раза. Вы понимаете? Я хотел, чтобы это случалось как логичное следствие взаимной любви и чтобы на тот момент они были уже готовы. Чтобы они желали этого и понимали, что происходит и что это означает. Я хотел, чтобы для них это был позитивный опыт, вот я и подготавливал их.

— Как?

Линли сохранял ровную и спокойную интонацию, хотя на самом деле он готов был взвыть от негодования. Как же они поднаторели в приукрашивании своих действий! Педофилы живут в параллельном мире, не соприкасающемся с остальным человечеством, и ничто не может выбить их оттуда, столь прочно они укрепились за годы самооправданий и софистики.

— Говоря им правду, — ответил Барри Миншолл. — Тем, что я честно веду себя с ними.

Линли чувствовал, что Хейверс, находящаяся рядом с ним, борется с рвущимися наружу словами. Она делала записи с такой яростью, что ручка то и дело рвала бумагу.

— Я говорю с ними о сексуальных потребностях. Я объясняю, что их чувства и желания естественны, что им нечего стыдиться и нечего прятать. Я показываю, что необходимо показывать всем детям: сексуальность во всех ее проявлениях дана нам Богом, и нужно радоваться ей, а не скрывать. В мире до сих пор еще существуют племена, где дети проходят через сексуальную инициацию — это часть ритуала взросления — при помощи опытного взрослого, которому они доверяют. Это часть их культуры, и если мы сможем вырваться из оков нашего викторианского прошлого, то это станет и частью нашей культуры.

— В этом и заключается цель МИМа, да? — спросила Хейверс.

Миншолл не дал прямого ответа на этот вопрос.

— Когда они приходят ко мне домой, — сказал он, — я учу их показывать фокусы. Учу ассистировать мне. На это обычно уходит несколько недель. Когда они готовы, мы выступаем перед аудиторией из одного-единственного человека — моего клиента. Кого-то из членов МИМа. Прошу вас особо отметить, что ни один мальчик ни разу не отказался остаться с мужчиной после того, как мы заканчивали свое выступление. Более того, они хотели этого. Они были готовы — благодаря мне, как я уже говорил.

— Дейви Бентон… — начала Хейверс, и по дрожи в ее голосе Линли догадался, что ее нужно остановить.

— Где проходили ваши выступления, мистер Миншолл? — спросил он. — В церкви Сент-Люси?

Миншолл потряс головой.

— Это были частные встречи, я же говорил.

— Значит, в «Кентербери»? Там, где вы в последний раз видели Дейви? Где находится эта гостиница?

— На Лексем-гарденс. Недалеко от Сент-Люси, в районе Кромвель-роуд. Ее владелец — тоже один из наших членов. Разумеется, гостиница работает не только для моих встреч с клиентами и не для встреч мужчин с мальчиками. Это легальный бизнес.

— Ага, как же, — пробормотала под нос Хейверс.

— Расскажите нам подробно, что произошло во время того представления, — попросил Линли. — Это случилось в номере?

— Да, в обычном гостиничном номере. Я всегда прошу клиента заранее заказать номер в «Кентербери». Он встречает нас в вестибюле, и мы поднимаемся к нему в комнату. Показываем подготовленные фокусы — я и ассистирующий мне мальчик, — и я получаю плату.

— За мальчика?

Миншолл, разумеется, не собирался сознаваться в сутенерстве.

— За представление, показанное мной и мальчиком, — произнес он с негодованием.

— Что происходит потом?

— Потом я оставляю мальчика. Клиент сам отвозит его домой… позже.

— И все те мальчики, фотографии которых нашлись в вашей квартире… — начала Хейверс, глядя на Миншолла.

— Да, это мои бывшие ассистенты, — подтвердил Миншолл.

— То есть вы подтверждаете, что все они были переданы с рук на руки каким-то мужчинам, чтобы те поимели их в гостиничном номере?

— Ни один мальчик не возражал. Никто не оставался в гостинице против воли. Ни один из них не обращался ко мне после всего с жалобой, что с ним плохо обошлись.

— Обошлись, — повторила Хейверс — Обошлись?

Линли снова пришлось пресечь назревающий конфликт.

— Мистер Миншолл, Дейви Бентон был убит мужчиной, с которым вы оставили его в гостинице. Понимаете ли вы это?

Тот покачал головой:

— Я знаю только, что Дейви убили, суперинтендант. У меня нет оснований считать, будто это сделал мой клиент, по крайней мере до тех пор, пока я не услышу это от него самого. Я убежден, что Дейви Бентона доставили домой в целости и сохранности, но в тот же вечер он вышел на улицу уже по другому делу.

— Что значит «пока не услышу это от него самого», а? — спросила Хейверс — Вы ждете, когда серийный убийца наберет ваш номер и скажет: «Спасибо, приятель, давай-ка устроим еще одно шоу, и я прикончу еще одного мальчишку»?

— Вы считаете, что Дейви Бентона убил мой клиент, а я с этим не согласен. И — да, я ожидаю от него повторного заказа — сказал Миншолл. — Обычно так и бывает. А затем третий и четвертый, если только мальчик и мужчина не приходят к взаимному соглашению за моей спиной.

— Что за соглашение? — спросил Линли.

Отвечать на этот вопрос Миншолл не торопился. Он глянул на Джеймса Барти, по-видимому силясь припомнить, какие факты адвокат рекомендовал открыть, а от каких признаний воздержаться.

— МИМ превыше всего ставит любовь, — осторожно сказал он. — Любовь между мужчинами и мальчиками. Большинство детей к этому и стремятся — к любви. Да к этому стремится большинство людей. Так что совращение здесь вовсе ни при чем.

— Только сутенерство, — сказала Хейверс, очевидно больше не в силах сдерживаться.

— Ни один мальчик, — упрямо продолжал Миншолл, — не почувствовал, будто его использовали или даже изнасиловали в ходе встреч, которые я организую через МИМ. Мы хотим их любить. И действительно любим.

— А что вы говорите себе, когда они вдруг оказываются мертвы? — спросила Хейверс — Что вы залюбили их до смерти?

Миншолл адресовал свой ответ Линли, как будто молчание суперинтенданта означало, что он тайно одобряет деятельность фокусника.

— У вас нет доказательств, что клиент… — Он вдруг решил сменить тактику: — Никто не хотел смерти Дейви Бентона. Он был готов к…

— Дейви Бентон сопротивлялся, — перебил его Линли. — Вопреки вашим представлениям о характере мальчика, мистер Миншолл, он не имел склонности к гомосексуальности, он не был готов, не хотел и не стремился. Поэтому я сомневаюсь, что он остался после представления наедине с убийцей по собственной воле.

— Он был жив, когда я оставил их одних в тот вечер, — глухо произнес Миншолл. — Я клянусь. Я в жизни не обидел ни одного ребенка. И ни один клиент не тронул и волоса на голове мальчика.

Линли предостаточно наслушался о клиентах Барри Миншолла, о МИМе и о великом проекте любви, в который так верил, по-видимому, фокусник.

— Как он выглядит? — спросил Линли. — Как вы поддерживали связь друг с другом?

— Он не…

— Мистер Миншолл, в данный момент меня не волнует, убийца он или нет. Я хочу найти и допросить его. Так как вы связывались друг с другом?

— Он мне звонил.

— По городскому телефону? По мобильному?

— По мобильному. Он позвонил мне, когда был готов. Его номера я не знаю, он его никогда не давал.

— Тогда как он узнал, что вы подготовили все для представления?

— Я знаю, сколько понадобится времени. И сказал, когда ему можно снова позвонить мне. Так мы и поддерживали связь. Закончив с подготовкой, я просто стал ждать его звонка, а когда дождался, сказал, где и когда встретимся. Он приехал в гостиницу первым, заплатил за номер наличными, и потом подъехали мы с Дейви. Все остальное было так, как я уже рассказывал. Мы выступили, и я оставил Дейви с клиентом.

— И Дейви не задавал никаких вопросов? Спокойно остался в номере с незнакомцем?

«Такое поведение не соответствует тому, что рассказывал о Дейви Бентоне его отец, — подумал Линли. — В том, как описывает историю Миншолл, какой-то детали определенно не хватает».

— Вы заставили мальчика принять наркотики? — спросил он.

— Я никогда не даю мальчикам наркотики, — сказал Миншолл.

Линли уже привык к манере фокусника отвечать на прямые вопросы уклончиво, поэтому спокойно продолжал:

— А ваши клиенты?

— Я не даю мальчикам…

— Хватит, Барри, — прервала Барбара. — Вы отлично понимаете, о чем спрашивает суперинтендант.

Миншолл глянул на то, что осталось от пластикового стакана, который он так старательно и долго терзал.

— В номере мы обычно предлагали напитки. Мальчики могли либо принять предложение, либо отказаться.

— Что за напитки?

— Алкоголь.

— Но не наркотики? Конопля, кокаин, экстези и тому подобное?

В ответ на этот вопрос Миншолл прямо-таки вскинулся в негодовании:

— Разумеется, нет! Мы не наркоманы, суперинтендант Линли.

— Всего лишь растлители детей, — сказала Хейверс. Затем бросила извиняющийся взгляд на Линли: «Простите, сэр».

— Так как же выглядит ваш клиент, мистер Миншолл? — повторил вопрос Линли.

— «Двадцать один шестьдесят»? — Миншолл задумался над ответом. — Обыкновенно, — сказал он наконец. — У него были усы и бородка. На голове кепка, деревенская какая-то. И еще очки.

— И вам ни разу не пришла в голову мысль, что все это маскировка? — спросил Линли. — Все эти волосы на лице, очки, кепка?

— Ну, сначала я не думал о… Видите ли, к тому моменту, когда человек готов перейти от фантазий к действиям, не нужна никакая маскировка.

— Если только он не планирует кого-то убить, — заметила Хейверс.

— Какого он возраста? — спросил Линли.

— Не знаю. Среднего? Точно не молодой, потому что состояние здоровья у него было не очень. Выглядел он как человек, далекий от физической активности.

— Как вы думаете, могут ли у него быть проблемы с дыханием? Например, вы не замечали, что ему трудно дышать, когда он поднимается по лестнице?

— Возможно. Но послушайте, он не маскировался. Да, признаю, некоторые члены МИМа, когда они только начинали ходить на собрания, пытались изменить внешность — париками, бородами, тюрбанами, чем угодно, — но когда наконец… Мы строим доверительные отношения. И нельзя быть одним из нас, не чувствуя доверия. Потому что я, например, мог оказаться полицейским. Я мог быть кем угодно.

— И они тоже, — вставила Хейверс — Но в отношении клиента вам такая мысль не приходила в голову, а, Барри? Вы просто передали Дейви Бентона серийному убийце, помахали на прощание ручкой и уехали с деньгами в кармане. — Она повернулась к Линли: — Кажется, на сегодня хватит, сэр?

Линли быт полностью с ней согласен. Они получили от Миншолла достаточно сведений. Теперь нужно составить список входящих звонков на его мобильный телефон, нужно наведаться в гостиницу «Кентербери», составить фоторобот и показать его в спортзале «Сквер фор Джим» — не признают ли в описанном Миншоллом человеке того подозрительного посетителя. Хотя из устного описания клиента «двадцать один шестьдесят» следовало, что фоторобот совпадет не с человеком, замеченным в спортзале, а с тем мужчиной, который купил фургон у Муваффака Масуда. Правда, в последнем случае борода и усы отсутствовали. Но возраст совпал, плохая физическая форма совпала, и лысина, которую запомнил Масуд, вполне могла быть скрыта знакомой Миншоллу кепкой.

Впервые за время следствия Линли пришла в голову совершенно новая идея.

— Хейверс, — обратился он к констеблю, когда они покинули комнату для допросов, — можно ведь взглянуть на дело совсем по-иному.

— Как это? — спросила она, пряча блокнот в сумку.

— Два человека, — ответил он. — Один обеспечивает жертву, второй убивает. Один работает на то, чтобы второй получал возможность убить. Лидер и подчиненный.

Она подумала над этим.

— Такие примеры бывали, — сказала она. — Вариация на тему Фреда и Розмари или Хиндли и Брейди.

— И даже больше, — уточнил Линли.

— В каком смысле?

— Версия с двумя участниками объясняет, почему один человек покупает фургон в Мидлсексе, а второй ждет его в машине перед домом Муваффака Масуда.

Когда Линли добрался до дома, было уже довольно поздно. Он заезжал на Виктория-стрит, в девятый отдел, чтобы поговорить насчет МИМа. Там он передал в группу защиты детей всю имеющуюся у него информацию об организации. Рассказал, что ее штаб-квартира находится в церкви Сент-Люси, рядом со станцией метро «Глостер-роуд», и поинтересовался, каковы шансы, что деятельность группы будет прекращена.

Ответ он получил неутешительный. Встречи единомышленников, желающих обсудить волнующие темы, сами по себе не являются нарушением закона. Происходит ли в полуподвальном этаже Сент-Люси нечто помимо разговоров? Если нет, то у отдела нравов мало сотрудников и много дел более важных, связанных с предотвращением явно противозаконных действий.

— Но это же педофилы! — возмущенно воскликнул Линли, выслушав от коллег их мнение о ситуации.

— Возможно, — последовал ответ. — Но на основании одних лишь разговоров дело никогда не дойдет до суда, Томми.

Тем не менее ему пообещали, что девятый отдел пошлет кого-нибудь из офицеров на собрание МИМа под видом участника, но только когда бремя других забот станет хоть немного полегче. В отсутствие заявления и конкретных улик это лучшее, что девятый отдел мог сделать.

Поэтому Линли был мрачен, подъезжая к Итон-террас. Он поставил машину в гараж и побрел по выложенной брусчаткой аллее к дому. Дневные события оставили неприятный осадок. Он чувствовал себя грязным и душой и телом.

В доме на первом этаже его встретили тишина и темнота, только на лестнице падал сверху неяркий свет. Он поднялся по ступенькам и прошел в спальню — посмотреть, не улеглась ли жена спать. Но постель стояла не разобранная, поэтому он продолжил поиски — сначала в библиотеке, потом в детской. Там-то он и нашел Хелен. Она купила для этой комнаты кресло-качалку, заметил Линли, и теперь заснула, сидя в нем с необычной формы подушкой в руках. А-а, эту подушку они купили, когда в очередной раз приходили в магазин для будущих матерей. Ее предполагалось использовать во время кормления: подушку кладут на колени, на нее — ребенка, и он оказывается прямо под материнской грудью.

Хелен шевельнулась, когда Линли прошел по комнате иподошел к ней. Удивительно ясным голосом, как будто в продолжение разговора, она произнесла:

— Да, я решила потренироваться. То есть мне захотелось почувствовать, как это будет. Конечно, не как кормить, этого мне совсем не представить, а хотя бы как это — держать его на руках. Странно, если задуматься, да?

— Что именно?

Кресло-качалка стояло у окна, и Линли облокотился о подоконник, не сводя с жены любящего взгляда.

— То, что мы фактически создали новое человеческое существо. Нашего собственного Джаспера Феликса, и сейчас он счастливо плавает внутри меня и ждет, когда мы откроем перед ним мир.

Линли содрогнулся, задумавшись над последними словами Хелен — о том, что они откроют перед сыном мир, который преисполнен жестокости и который при всем желании нельзя назвать безопасным местом.

Должно быть, Хелен это почувствовала, потому что тут же спросила:

— В чем дело?

— Тяжелый день, — сказал он.

Она протянула руку, и он взял ее ладонь в свою. Ее кожа была прохладной, и он уловил легкий цитрусовый аромат.

— Томми, сегодня мне звонил некто по имени Митчелл Корсико, — сказала она. — Он сказал, что представляет «Сорс».

— Господи! — простонал Линли. — Прости, Хелен. Он действительно из «Сорс». — Он посвятил жену в свой план противостояния Хильеру и рассказал, что пытается переключить внимание журналиста на подробности своей личной жизни. — Ди должна была предупредить тебя, что он будет звонить. Но мы не ожидали, что он проявит такую прыть. Надеялись, что на первое время ему хватит сведений, которые выложит Ди, и он забудет про оперативный центр.

— Понятно. — Хелен потянулась и зевнула. — Когда он назвал меня графиней, я догадалась, что все не так просто. А еще он успел пообщаться с моим отцом, как оказалось. Не представляю, как этот Корсико его разыскал.

— Что он хотел узнать?

Она начала подниматься с кресла. Линли помог ей встать. Она положила подушку в детскую кроватку и усадила сверху плюшевого слона.

— Дочь графа, замужем за графом. Очевидно, он ненавидел меня всей душой. Я попробовала смягчить его своим невероятным легкомыслием. И еще предприняла несколько жалких попыток пофлиртовать с ним по рецептам девичьих журналов, но журналист не выказал того восхищения, которого я ожидала. В основном вопросы были о том, почему «голубая кровь» — это ты, милый, — вдруг пошел служить в полицию. Я сказала, что об этом не имею ни малейшего понятия, но предпочла бы, чтоб ты был свободен и каждый день возил меня на ланч в Найтсбридж. Он попросил разрешения приехать сюда в сопровождении фотографа, но тут уж моему ангельскому терпению пришел конец. Надеюсь, я поступила правильно.

— Конечно.

— Хорошо. Разумеется, мне трудно было упустить такой шанс — сфотографироваться для «Сорс» в элегантной позе на диване в гостиной, но я справилась с собой. — Она обняла мужа за талию, и вместе они пошли к двери. — Что еще?

— Хм? — вопросительно промычал Линли, целуя ее в макушку.

— Я про твой тяжелый день.

— Боже. Я бы не хотел говорить об этом.

— Ты ужинал?

— Аппетита нет, — сказал он. — Сейчас я мечтаю только об одном — упасть. Предпочтительно на что-нибудь мягкое и относительно упругое.

Она посмотрела на него и улыбнулась:

— Я знаю, что тебе нужно.

Она взяла его под руку и повела в спальню.

— Хелен, сегодня у меня просто нет сил, — взмолился он. — Боюсь, я выдохся. Прости.

— Вот бы не подумала, — засмеялась она, — что когда-нибудь услышу от тебя такие слова, но не бойся. Я имею в виду нечто совсем другое.

Она велела ему сесть на кровать, а сама ушла в ванную комнату. Он услышал, как чиркнула спичка. Увидел сквозь полупрозрачную дверь, как вспыхнуло пламя. Секундой позже в ванну полилась вода, а потом Хелен вернулась к мужу.

— Не шевелись, — сказала она. — Постарайся не думать, если получится. Просто сиди.

И начала раздевать его.

В ее действиях было что-то церемониальное. Наверное, потому, что она снимала с него одежду очень медленно. Аккуратно отставила ботинки в сторону, сложила брюки, рубашку, пиджак. Когда он был полностью обнажен, она повела его в ванную, где вода благоухала тонкими ароматами и горели свечи, создавая мягкое сияние, умноженное зеркалами.

Он шагнул в ванну, погрузился всем телом в воду, улегся так, чтоб только голова осталась на поверхности. Хелен подложила ему под голову надувную подушечку и сказала:

— Закрой глаза. Расслабься. Ничего не делай. Старайся не думать. Аромат тебя расслабит. Сосредоточься и вдыхай.

— Что это? — спросил он.

— Особое зелье Хелен.

Он слышал, как она двигается вокруг ванны: захлопнулась Дверца шкафчика, с шорохом упала на пол одежда. И Хелен оказалась рядом, ее рука окунулась в воду. Он открыл глаза: она переоделась в мягкий махровый халат, оливковый цвет которого бросал на кожу теплые блики. В ее руке была мягкая губка с лужицей геля для душа.

Хелен начала легонько тереть мужа губкой.

— Я не спросил тебя про твой день, — проговорил он.

— Тсс, — шепнула она.

— Нет. Расскажи мне. Это поможет мне отвлечься от Хильера и следствия.

— Тогда ладно, — сказала она, но голос ее был тих; она с легким нажимом провела губкой по его руке. От этого прикосновения Линли снова закрыл глаза. — Сегодня у меня был день надежды.

— Рад слышать.

— Проведя глубокие исследования, мы с Деборой выбрали восемь магазинов, где можно найти хорошую крестильную одежду. Мы договорились встретиться завтра и посвятить весь день экскурсии.

— Прекрасно, — сказал он. — Конфликт исчерпан.

— Мы надеемся. Кстати, можно будет взять «бентли» на завтра? Наверняка у нас покупок наберется больше, чем влезет в мою машину.

— Но ведь речь идет об одежде для младенца, Хелен! Новорожденного младенца. Сколько места может для этого понадобиться?

— Да. Конечно. Но ведь есть и другие вещи, Томми…

Он издал добродушный смешок. Она принялась за вторую его руку.

— Ты можешь устоять перед всем, кроме соблазна, — сказал он.

— У меня высокая цель.

— Разумеется, разве может быть иначе?

Но тем не менее он сказал жене, чтобы она брала «бентли» и насладилась поездкой по магазинам. А сам он полностью отдался наслаждению, которые доставляли действия Хелен.

Она помассировала ему шею и размяла мышцы плеч. Попросила чуть нагнуться вперед, чтобы потереть ему спину. Потом занялась его грудью и пальцами надавила на какие-то точки на лице супруга, отчего все напряжение, скопившееся в нем за день, куда-то исчезло. После этого она то же самое проделала с его стопами, и он превратился в теплый кисель. А то, что было у мужа чуть повыше, она оставила напоследок.

Губка скользила по ногам все выше, выше, выше. И вот губка уплыла, а рука Хелен продолжала делать что-то под водой, и Линли вдруг застонал.

— Да? — проговорила она.

— Да. О да.

— Еще? Сильнее? Как?

— Просто делай, что делаешь. — Он выдохнул. — Бог мой, Хелен. Ты очень шаловливая девочка.

— Я перестану шалить, если хочешь.

— Ни в коем случае.

Линли открыл глаза и встретился с ней взглядом. Она улыбалась, глядя на него сверху.

— Снимай халат, — потребовал он.

— Хочешь посмотреть на меня и вдохновиться? По-моему, тебе это уже не нужно.

— Не нужно, я ко всему готов, — ответил он. — Просто сними халат.

И когда она выполнила просьбу, Линли сменил позу, чтобы жена могла присоединиться к нему. Она вошла в ванну, намеренная оседлать мужа, и он потянулся к Хелен, помогая ей опуститься в воду.

— Ну-ка, скажи нашему Джасперу Феликсу, пусть подвинется, — сказал он.

— Думаю, он будет совсем не против, — ответила Хелен.

Глава 23

Барбара Хейверс включила телевизор, чтобы во время утреннего ритуала (кофе, сигареты и печенье с мармеладом) он составил ей компанию. В комнате стоял жуткий холод, и она подошла к окну, чтобы посмотреть, не выпал ли за ночь снег. Оказалось, что не выпал, но бетонную дорожку перед домом покрыл черный покров льда, который зловеще поблескивал в свете фонаря, свисающего с крыши. Барбара вернулась к смятой постели, борясь с желанием забраться туда и дождаться, пока электрический обогреватель не разгонит стужу. Однако она знала, что времени на это нет, поэтому стянула с кровати одеяло и замоталась в него. И в таком вот виде, все еще зябко подрагивая, Барбара смогла добраться до кухни и включить чайник.

За спиной у нее новостная программа потчевала зрителей последними сплетнями из жизни знаменитостей. По сути своей они состояли из сообщений, кто с кем нынче спит — вопрос, волнующий британскую публику с неизменной остротой, — и кто кого бросил ради кого.

Барбара поморщилась и налила вскипевшую воду в кофеварку, нагнулась над раковиной и постучала пальцем по сигарете, зажатой между губ, чтобы стряхнуть столбик пепла, по возможности поближе к сливному отверстию. Кошмар какой-то, думала она, все с ума посходили. Сошелся с этой, сошлась с этим. Хоть кто-нибудь в этом мире оставался в одиночестве хотя бы на пять минут — кроме самой Барбары, разумеется? Казалось, вся нация, каждый человек занимается только тем, что заканчивает отношения с одним и с максимальной скоростью переходит к следующему. Одинокая женщина воспринимается безусловно и однозначно как неудачница, и, куда ни глянешь, этот ярлык преследует тебя повсюду.

Она положила на стол пачку печенья и вернулась к кофеварке. Направив пульт дистанционного управления на экран, выключила телевизор. Чувства сейчас были слишком расстроены, чтобы задумываться об одиночестве. В ушах до сих пор звучали слова Ажара о том, повезет ли ей когда-нибудь стать матерью, и в нынешнем состоянии лучше держаться от размышлений на эту тему как можно дальше. Поэтому она откусила добрую половину печенья и решила отвлечься от мыслей о соседе и о замечании относительно ее семейного положения, а еще не вспоминать об одной входной двери, которую не открыли, когда Барбара постучалась. Разумеется, никто не мог развлечь лучше, чем ее любимый мужчина из Люббока. Она вставила диск в музыкальный центр и повернула ручку громкости на максимум.

Бадди Холли услаждал слух и душу, а она доедала второе печенье и допивала третью чашку кофе. Он воспевал радости своей короткой жизни с такой страстью — и так громко, — что она едва расслышала телефонный звонок, когда направлялась в ванную принять утренний душ.

Она приглушила Бадди и сняла трубку, где знакомый голос назвал ее по имени.

— Барбара, дорогуша, это вы?

Это была миссис Фло (в более официальных случаях — миссис Флоренс Маджентри), возглавляющая дом для престарелых в Гринфорде, где последние пятнадцать месяцев находилась мать Барбары в компании с несколькими пожилыми дамами, столь же нуждающимися в профессиональном уходе.

— Я, и не кто иной, как я, — сказала Барбара. — Доброе утро, миссис Фло. А вы ни свет ни заря уже вся в делах? С мамой все в порядке?

— О да, все в порядке, — ответила миссис Фло. — Она у нас большой молодец. Сегодня утром попросила на завтрак кашки и как раз уплетает сейчас за обе щеки. Чудный аппетит сегодня у мамочки. И все про вас говорит, со вчерашнего дня.

Не в правилах миссис Фло было заставлять родственников ее подопечных мучиться угрызениями совести, но Барбаре все равно стало стыдно. Она уже несколько недель не ездила навестить маму. Сверившись с календарем, она подсчитала, что последний раз была в Гринфорде пять недель назад, и почувствовала себя эгоистичной коровой, бросившей теленка. Поэтому она начала оправдываться перед миссис Фло:

— Я сейчас работаю над теми убийствами… Где подростки… Вы, наверное, читали в газетах. Дело сложное, и нам приходится спешить. А мама…

— Барби, дорогуша, не переживайте вы так, — сказала миссис Фло. — Я только хотела, чтобы вы знали: у мамочки было несколько хороших дней. Все это время она была с нами, вплоть до сегодняшнего дня. Так вот, я подумала, не свозить ли ее на обследование — проверить, что там у нас по женской части. Раз она немного лучше воспринимает реальный мир, то мы сможем обойтись без седативных средств, а я считаю, что это всегда предпочтительнее.

— Да уж, куда лучше, когда она в сознании, — согласилась Барбара, — Если вы запишете ее на прием, я вырвусь и отвезу ее в клинику.

— Только помните, дорогуша, нет никакой гарантии, что она по-прежнему будет в себе, когда вы поедете на осмотр. Да, несколько хороших дней подряд — это добрый знак, но вы знаете, как это бывает.

— Знаю, — сказала Барбара. — Но все равно запишите ее. Даже если придется накачивать ее успокоительным, я переживу.

Надо быть мужественной, говорила она себе, но в голове уже возникла почти невыносимая картина: мама, обмякшая на заднем сиденье «мини», уставившаяся пустым взглядом в никуда. Пусть на ничтожно малую величину, но все же так лучше, чем втолковывать матери, теряющей способность мыслить и понимать, что с ней вот-вот произойдет, когда ее попросят сесть в гинекологическое кресло и положить ноги на эти ужасные подставки.

В результате Барбара и миссис Фло пришли к соглашению, которое сводилось к перечню дней недели, когда Барбара может прибыть в Гринфорд. После они попрощались, и Барбара положила трубку с тягостным ощущением, что на самом деле она не столь бездетна, как это кажется внешнему миру. Потому что ее мать вполне соответствует роли беспомощного чада. Это не совсем то чадо, о котором иногда мечтала Барбара, но выбирать не приходится. Космические силы, управляющие вселенной, вечно подсовывают не то, что ты ждешь от жизни, а некую вариацию на тему твоих чаяний.

Она направилась в ванную, но телефон снова зазвонил. На этот раз она решила не снимать трубку, предоставив все разговоры автоответчику. Она вышла из комнаты и включила душ. Сквозь шум воды донесся мужской голос. Наверное, в расследовании появились какие-то новые данные, подумала Барбара и поспешила обратно, чтобы самой снять трубку. В гостиной ее встретил голос Таймуллы Ажара: «…по этому номеру вы сможете связаться со мной в случае надобности».

— Ажар? — схватила она трубку. — Алло? Вы еще там?

Где это — там, интересно, успела подумать она.

— А, Барбара, — ответил он. — Надеюсь, я не разбудил вас? Мы с Хадией сейчас в Ланкастере. Меня пригласили на университетскую конференцию. Я только сейчас сообразил, что до отъезда никого не попросил забирать нашу почту. Вы не могли бы…

— А разве она не должна ходить в школу? Или у нее каникулы? Посреди полугодия?

— Да, конечно, — сказал он. — То есть она должна ходить в школу. Но я не мог оставить ее одну в Лондоне, и мы решили взять с собой школьные учебники и тетради. Она занимается сама, в номере, пока я хожу на заседания. Я понимаю, что это не лучшее решение, но по крайней мере здесь дочь в безопасности. Без меня она никому не открывает дверь.

— Ажар, ей не следует… — Барбара прикусила язык. Подобные формулировки ведут к спору. Поэтому она переиначила фразу: — Вы могли бы оставить ее у меня. Я была бы только рада компании. Я всегда с удовольствием за ней присмотрю. На днях я хотела зайти к вам, постучалась в дверь. Никто не открыл.

— А-а, мы уже были в Ланкастере, — сказал Ажар.

— Да? Но я слышала музыку…

— Это мои жалкие попытки ввести воров в заблуждение.

Эти слова сняли с души Барбары огромную тяжесть.

— А вы не хотите, чтобы я проверила квартиру? Ключи не оставили? Потому что я могу забрать почту и заодно заглянуть в дом…

До Барбары в этот момент дошло, как счастлива она была слышать его голос и как сильно ей хочется сделать ему приятное. Это открытие Барбаре не понравилось, и она не стала заканчивать фразу. Ведь Таймулла по-прежнему оставался тем человеком, который считает ее никому не нужной неудачницей.

— Вы очень любезны, Барбара, — говорил он тем временем. — Пожалуйста, проследите за нашей почтой, а больше ничего не нужно, спасибо.

— Ладно, договорились, — бодро ответила она. — Как поживает моя подружка?

— По-моему, она скучает по вам. Она еще не проснулась, а то бы я передал ей трубку.

Барбара была благодарна ему за эту откровенность. Ведь он мог бы и не говорить этого.

— Ажар, насчет того диска, из-за которого мы поспорили, — сказала она, — ну, вы знаете… когда я сказала, что ваша… что мать Хадии ушла… — Барбара не очень-то представляла, что говорить дальше, а перечислять все, что было тогда сказано, и таким образом напоминать, за что именно она извиняется, не хотелось. Поэтому она сразу перешла к главному: — Я была не права. Извините.

В трубке было тихо. Она представила себе, как он сидит в безликом гостиничном номере где-то на севере, у заиндевевшего окна. Там наверняка две кровати, и тумбочка между ними, и он сидит на краю постели, а Хадия — маленький комочек под одеялом — напротив. Горит настольная лампа, но он передвинул ее с тумбочки, чтобы свет не разбудил дочку. Он одет… в халат? В пижаму? Или уже переоделся к выходу? Сидит ли он еще босой или в носках? В ботинках? Причесал ли свои темные волосы? Побрился? И… Черт возьми, девочка моя, возьми себя в руки, бога ради!

— Как оказалось, я тогда не отвечал на ваши слова, а только реагировал эмоционально, — сказал он. — Так нельзя было делать. Я чувствовал… Нет, я думал: «Эта женщина не понимает и не может понять. Она судит, не имея фактов, и я вправлю ей мозги». Это было неправильно, и я прошу прощения.

— Что я тогда не понимала?

Барбара слышала, как в ванной плещется вода, и знала, что нужно пойти и выключить кран. Но она не хотела перебивать его, боясь, что он не захочет дожидаться ее возвращения и закончит разговор.

— Не понимали того, что так взволновало меня в поведении Хадии…

Он замолчал, и в тишине Барбара расслышала, как чиркнула спичка. Ага, он решил закурить — очевидно, чтобы отсрочить ответ на вопрос, используя прием, которому учит нас общество, культура, фильмы и телевизор. Наконец он произнес очень тихо:

— Барбара, это началось… Нет. Анджела начала с обмана. Куда она идет и с кем. Обманом и закончила. Поездка в Онтарио, к родственникам. Вернее, к крестной матери, которая заболела и которой она была стольким обязана. Вы догадались, я полагаю, что на самом деле ничего этого не было, а был другой, как раньше кем-то другим для Анджелы был я… Поэтому, когда Хадия солгала мне…

— Я понимаю. — Барбара больше не хотела ничего слышать, хотела только одного: остановить боль, которую слышала в его голосе. Ей совсем не нужно знать, что сделала мать Хадии и с кем. — Вы любили Анджелу, а она вас обманула. Вы не хотите, чтобы Хадия тоже научилась лгать.

— Потому что женщина, которую любишь больше всего на свете, — выговорил Ажар, — женщина, ради которой бросил все, которая родила тебе ребенка… третьего твоего ребенка, а первых двух ты потерял навсегда…

— Ажар, — остановила его Барбара. — Ажар, Ажар. Простите меня. Я не подумала… Вы правы. Как мне было понять ваши чувства? Проклятье. Хотела бы я…

«Чего?» — спросила она себя. Чтобы он был здесь, в этой комнате, пришел ответ из глубины сердца, и чтобы она могла обнять его. Обнять, чтобы утешить. Утешить, но не только, подумала она. Никогда в жизни она не чувствовала себя более одинокой, чем в этот миг.

— Жизнь — нелегкая штука, вот что я понял за прожитые годы, — сказал он.

— Боюсь, от этого понимания легче не стало.

— Не стало. А, вот и Хадия зашевелилась. Хотите…

— Нет, не надо. Просто передайте привет от меня. И, Ажар, в следующий раз, когда вы поедете на конференцию или еще куда-нибудь, вспомните обо мне, хорошо? Как я уже говорила, я с радостью присмотрю за Хадией, пока вы в отъезде.

— Спасибо, — проговорил он. — Я часто вспоминаю о вас — И положил трубку.

А Барбара на своем конце провода еще несколько минут сидела с трубкой в руке. Она прижимала ее к уху, словно это могло вернуть ее соседа к разговору. Наконец Барбара сказала в пустоту:

— Тогда пока, — и положила трубку на рычаг, но руки с нее не убрала.

Она постояла, ощущая, как в кончиках пальцев бьется пульс. Ей стало легче и теплее. Добравшись наконец до душа, она напевала уже не «Haining in My Heart», a «Everyday», и это гораздо больше соответствовало ее изменившемуся настроению.

Последующая поездка в Скотленд-Ярд не составила для нее труда. Она преодолела привычный путь с удовольствием, и не понадобилось ни единой сигареты, чтобы подбодриться. Но весь этот жизнерадостный настрой исчез, как только она вошла в оперативный центр.

Там стоял тревожный гул. Люди группами столпились вокруг газет, разложенных на трех столах. Барбара присоединилась к группе, где стоял Уинстон Нката. Он, следуя своей привычке, находился позади всех, со скрещенными на груди руками, но все же склонился в сторону газеты, как и остальные, чтобы разглядеть написанное.

— Что случилось? — спросила Барбара.

Нката кивнул головой на стол:

— В газете напечатана статья про босса.

— Уже? — воскликнула она. — Черт. Быстро. — Оглядывая комнату, она заметила мрачность на лицах коллег. — Ведь план состоял в том, чтобы занять этого Корсико на неделю, а то и на две. Не получилось? Или что?

— Он и был занят, еще как, — сказал Нката. — Даже успел отыскать дом босса и сфотографировать для статьи. Точный адрес не называет, но пишет, что это в Белгрейвии.

Барбара пришла в ужас от этой новости:

— Придурок! У него что, совсем мозгов нет?

Увидев и прочитав все, что хотели, оперативники один за другим отходили от стола, и вскоре Барбара оказалась у газеты. Она перелистала ее и посмотрела первую полосу, где в глаза бросался заголовок: «Его высочество коп». Чуть ниже шел снимок, на котором Линли и Хелен стояли, обнимая друг друга за талию, с бокалами шампанского в руках. Хейверс сразу вспомнила, где была сделана эта фотография — на двадцатипятилетнем юбилее свадьбы Уэбберли и его жены, всего за несколько дней до того, как виновник торжества стал жертвой покушения на убийство.

Она пробежала глазами начало статьи. Да, Доротея Харриман на все сто выполнила поручение Линли: снабдить Корсико всевозможными сплетнями и байками из истории семейства, чтобы тому было где копать. Но они не учли одного момента, а именно: с какой скоростью репортер сумеет найти недостающую информацию и превратить ее в захватывающую дух прозу, обычную для желтой прессы. Более того: в статью журналист включил факты, которые ни в коем случае нельзя было доводить до сведения широкой публики.

В частности, примерное указание, где находится дом Линли, думала Барбара. Последствия такой болтливости страшно даже представить.

Фотографию дома на Итон-террас она нашла на четвертой странице, где было напечатано продолжение статьи. Там же, вдобавок ко всему, был помещен снимок фамильного поместья Линли в Корнуолле, а еще два портрета суперинтенданта в юношеские годы — в тоге Итонского колледжа и в компании с товарищами по гребной команде в Оксфорде.

— Чтоб его подняло и не опустило, — пробормотала она. — Как, черт побери, он сумел разыскать все это?

— Можно только догадываться, что он раскопает, когда примется за остальных, — ответил негромко Нката.

Барбара оторвалась от газеты и посмотрела на сержанта. Если бы тот мог позеленеть, то позеленел бы. Уинстону Нкате меньше всего на свете хотелось, чтобы его прошлое обсуждалось на страницах газет.

— Босс не даст ему добраться до тебя, Уинни, — сказала она.

— Насчет босса я не волнуюсь, Барб, — ответил он.

Хильер — вот кто его беспокоит. Потому что если Линли стал прекрасным объектом для огромной статьи, то нетрудно представить, как возрадуется репортер, когда ему удастся поспекулировать на тему «Бывший член банды исправился». Нката даже в узком кругу коллег старался не упоминать о своей юности, проведенной в брикстонских бандах. А если над историей поработает опытный газетчик да поместит статью в популярный таблоид…

Внезапно в комнате наступила тишина, и Барбара оглянулась — узнать, в чем дело. Оказалось, пришел Линли. Выглядел он подавленным, и Барбара задумалась, не корит ли он себя за то, что сделался жертвенным агнцем, которого «Сорс» положил на алтарь повышения продаж.

— По крайней мере, пока они не добрались до Йоркшира, — были его первые слова, и в ответ раздались нервные смешки.

Речь шла о единственном, но нестираемом пятне на карьере и репутации Линли: убийстве его родственника и той роли, которую Линли сыграл в последующем расследовании.

— Пока. Но они доберутся, Томми, — сказал Джон Стюарт.

— Нет, если мы предложим нечто более интересное.

— Линли подошел к стене и изучил фотографии, приколотые к ней, а также список заданий, распределенных между членами команды.

— Что мы имеем? — начал он совещание традиционным вопросом.

Первыми отчитались оперативники, собиравшие информацию о горожанах, которые приезжали на Вуд-лейн на личном транспорте, оставляли там машины, а дальше шли пешком к станции подземки на Арчуэй-роуд. Ни один из этих людей не видел ничего необычного по пути на работу утром того дня, когда в парке нашли тело Дейви Бентона. Некоторые из них припомнили одного мужчину, одну женщину и еще двух мужчин — все они выгуливали собак, — но больше у них ничего не удалось узнать.

Ничего не добавили к информации, уже имеющейся у полиции, и обитатели домов на Вуд-лейн, выходящих окнами в парк. По ночам эта округа практически вымирала, и, похоже, в ту ночь, когда был убит Дейви Бентон, ничто не нарушило привычной тишины. Известие о бесплодности поисков удручающе подействовало на всю команду, однако настроение улучшилось, когда настала очередь констебля, получившего задание опросить всех жильцов Уолден-лодж — небольшого здания на десяток квартир, стоявшего на самом краю Куинс-вуда.

Повода для особой радости, конечно, нет, сказал оперативник, но: один тип по имени Беркли Пирс держит терьера, и вот эта собачка в три сорок пять интересующей нас ночи начала лаять.

— Происходило это внутри квартиры, а не на улице, — добавил констебль. — Пирс подумал, что кто-то проник к нему на балкон, поэтому он взял большой нож и пошел проверять. Он уверен, что видел ниже по склону свет фонарика — тот загорелся, погас и снова вспыхнул. Тогда Пирс пришел к выводу что это теггеры ищут не помеченные еще деревья либо кто-то двигается к Арчуэй-роуд. Он успокоил собаку, и это все.

— Три сорок пять ночи. Это объясняет, почему прохожие ничего не видели, — сказал Джон Стюарт, обращаясь к Линли.

— Да. Хотя мы с самого начала знали, что действует он рано утром или даже ночью, — заметил Линли. — Что-нибудь еще удалось узнать, Кевин?

— Женщина по имени Джанет Касл говорит, что, кажется, около полуночи она слышала крик или вопль. Прошу обратить внимание на слово «кажется». Она сутками напролет сидит перед телевизором, смотрит криминальные сериалы и тому подобное. У меня сложилось впечатление, что дама воображает себя великой сыщицей.

— Только крик, и все?

— Так она утверждает.

— Мужской, женский, детский?

— Этого она не помнит.

— Те двое мужчин в парке… которые выгуливали собаку утром… Возможно, тут что-то есть. — Линли не стал пояснять свою мысль, только велел оперативнику, занимавшемуся этим вопросом, еще раз опросить прохожих, которые видели двух мужчин и собаку. — Что еще? — продолжил он.

— Да, тот старый дед, которого мальчишка-теггер видел на огородах… — Это заговорил один из констеблей, работавших в Куинс-вуде. — Ему семьдесят два года, и на убийцу он никак не тянет. Едва ходит. Зато говорит без умолку, я еле сбежал.

— А он видел что-нибудь? Или кого-нибудь?

— Только теггера. И говорить хотел исключительно о нем. Похоже, он постоянно звонит в полицию, сообщая о маленьком хулигане, но, как он утверждает, никто даже пальцем не пошевелил, потому что у них есть занятия поприятней, чем ловить вандалов, портящих муниципальное имущество.

Линли с живостью обернулся к констеблю, обходившему квартиры в Уолден-лодж:

— Кто-нибудь из жильцов заметил этого теггера, Кевин?

Кевин покачал головой. На всякий случай сверившись с записями, он добавил:

— Но я поговорил с жильцами только восьми квартир из десяти. Что касается двух оставшихся — одна недавно освободилась и сейчас выставлена на продажу, а владелица второй уехала в ежегодный отпуск. В Испанию.

Линли и здесь разглядел возможность дальнейших поисков:

— Найдите местные агентства недвижимости. Узнайте, кому в последнее время показывали ту свободную квартиру.

Потом Линли оповестил команду о содержании нового отчета седьмого отдела — два листа печатного текста дожидались на столе, когда он пришел на работу. Волос с тела Дейви Бентона принадлежал коту, сказал он. Кроме того, шины фургона, принадлежавшего Барри Миншоллу, не соответствуют отпечатку, найденному в Сент-Джордж-гарденс. Но фургон существует, и его нужно найти. Потому что факты говорят о том, что купили его с определенной заранее целью: использовать как передвижное место убийства.

— Выяснилось, что на момент смерти Киммо Торна фургон был зарегистрирован еще на имя предыдущего владельца, Муваффака Масуда. Итак, сейчас мы ищем человека, купившего фургон.

— Я правильно вас понял, Томми: вы хотите обнародовать информацию о нем? — Этот вопрос поступил от Джона Стюарта. — Если мы расскажем, что нам известно об этом фургоне…

Он не закончил фразу, справедливо полагая, что Линли в состоянии сделать выводы из посылки.

Тот, конечно, такие выводы сделал. То, что фургон будет до краев напичкан уликами, не вызывает сомнений. Найдешь фургон — найдешь убийцу. Но проблема в том, что с тех пор, как фургон впервые попал в поле их зрения, ситуация не изменилась: сообщение в прессе о цвете фургона, номере и надписи на кузове могло помочь найти фургон, но также могло и послужить убийце предупреждением. Раскрывая карты, полиция давала бы ему возможность спрятать автомобиль в одно из тысяч убежищ в любой точке города, вычистить его или даже выбросить в глухом месте. Поэтому в данном случае лучше будет выбрать нечто среднее.

— Передайте приметы фургона во все полицейские участки города, — сказал он.

В завершение совещания Линли распределил задания между оперативниками, и Барбара выслушала свое, почти не поморщившись, хотя первая часть задания состояла в написании отчета обо всем, что удалось выяснить относительно Джона Миллера, продавца из Стейблз-маркета. Зато вторая половина давала возможность покинуть душные комнаты и выйти на улицу, где Барбара и предпочитала находиться. Ее цель: гостиница «Кентербери» на Лексем-гарденс. Задача: найти ночного портье и узнать, кто снимал номер на одни сутки в тот день, когда погиб Дейви Бентон.

Линли еще не закончил раздавать поручения — от получения списка входящих и исходящих звонков с мобильного телефона Миншолла до идентификации лиц, присутствующих на последнем заседании организации МИМ в Сент-Люси, по отпечаткам пальцев, если понадобится, — когда Доротея Харриман ввела в оперативный центр Митчелла Корсико.

У нее был виноватый вид. «Приказ сверху, ничего не могла поделать», — было написано на ее лице.

— А, мистер Корсико, — произнес Линли. — Пройдемте со мной, пожалуйста.

И он оставил команду выполнять задания.

Барбара достаточно долго проработала вместе с Линли, чтобы расслышать сталь в его голосе. Да, не хотела бы она сейчас оказаться на месте Корсико.

Линли располагал собственным экземпляром свежего номера «Соро» когда он прибыл в Скотленд-Ярд, охранник на входе протянул ему газету. Он прочитал статью и понял, что допустил ошибку. Самонадеянный слепец, он предположил, что сможет перехитрить таблоид, на хитростях съевший собаку. Журналисты желтой прессы выживают и процветают благодаря тому, что раскапывают и вытаскивают на свет божий никчемную информацию, и он предвидел, что на страницах газеты появятся сведения о его аристократическом происхождении, о событиях в Корнуолле, о его подвигах в Оксфорде и Итоне. Но отнюдь не ожидал увидеть наряду с этим фотографию своего лондонского дома и теперь ни за что не допустит, чтобы подобное случилось с подчиненными.

— Вы нарушили все существующие правила, — заявил Линли Корсико, когда остался с репортером наедине.

— Вам не понравилась статья? — спросил молодой человек, подтягивая джинсы. — Но ведь там нет и намека на оперативный центр и ни полслова о том, что вы уже разузнали про убийцу. Или о том, чего вы еще не знаете, — добавил он, сочувственно улыбаясь.

У Линли чесались руки стереть улыбку с лица Корсико.

— У этих людей есть жены, мужья, семьи, — сказал он. — Не смейте даже приближаться к ним.

— Да не надо так волноваться, — дружелюбно хмыкнул репортер. — Пока вы самый интересный персонаж из всех. Сколько копов могут похвастаться адресом в километре от Итон-сквер? Кстати, сегодня утром мне позвонил из Йоркшира один сержант. Не могу поделиться с вами его именем, но он сказал, что есть информация, которая станет отличным продолжением сегодняшнего очерка.

Ну, это не кто иной, как сержант Найс из полиции Ричмонда подумал Линли. Уж он-то с удовольствием нашепчет на ухо журналисту о том, как вместе с графом Ашертоном сидел в каталажке. Да и остальные подробности неприглядного прошлого Линли польются из Найса как из рога изобилия: вождение в пьяном виде, автокатастрофа, покалеченный друг…

— Послушайте меня, мистер Корсико… — начал он, но его прервал телефонный звонок. Он схватил трубку, поднес к уху: — Линли. Что?

В ответ раздалось:

— Между прочим, я совсем не похож на ваш фоторобот. — Это был мужской голос, уверенный и дружелюбный. Где-то на заднем плане звучала танцевальная музыка. — Тот, что показывали по телевизору. И еще вопрос: какое обращение вы предпочитаете — суперинтендант или милорд?

На Линли снизошло предельное спокойствие. Ни на миг не забывая о присутствии Митчелла Корсико в кабинете, он произнес в трубку:

— Вы не могли бы подождать немного? — и хотел было попросить Корсико выйти на несколько минут, но телефонный собеседник перебил его:

— Только попробуйте, и я прерву разговор, суперинтендант Линли. Ага. Кажется, я уже принял решение, как вас называть.

— Попробуйте что? — спросил Линли.

Он глянул на дверь, ведущую в коридор, — к сожалению, она была закрыта, так что взмахом руки или взглядом никого нельзя привлечь. Тогда что? Записка! Он придвинул к себе блокнот, чтобы написать необходимые несколько слов.

— Прошу вас не считать меня идиотом. Вы не сможете проследить за мной по звонку, потому что я не стану здесь дожидаться вас. Так что просто сидите и слушайте.

Линли жестом подозвал Корсико к столу. Тот изобразил полное непонимание, ткнув себя пальцем в грудь и нахмурившись. Линли готов был придушить этого паяца. Он еще раз махнул ему. На листке, который он наконец сумел вручить журналисту, было всего три слова: «Приведите констебля Хейверс».

— Срочно! — шепотом скомандовал он, прикрыв ладонью микрофон трубки.

— Я понимаю, вы получите адрес и номер телефона, с которого я звоню, — звучал в трубке невозмутимый голос — Таковы ваши методы. Но на это требуется время, и я успею преподнести вам новый сюрприз. И это будет поистине головокружительный сюрприз. Да, чуть не забыл: примите мои поздравления, ваша жена — настоящая красавица.

Хотя Корсико уже пошел на поиски Хейверс, Линли сказал:

— У меня в кабинете находится журналист. Будет лучше, если я провожу его, и прошу вас подождать буквально несколько секунд.

— Бросьте, суперинтендант Линли, вы же не думаете, будто меня так легко провести.

— Я могу передать ему трубку, чтобы вы убедились сами. Его зовут Митчелл Корсико, и…

— И к сожалению, я не могу сейчас взглянуть на его удостоверение личности, хотя, я уверен, вы бы с удовольствием предоставили мне такую возможность. Нет. Нет никакой необходимости выпроваживать журналиста, если он действительно существует. Я буду краток. Это я послал вам письмо. За подписью «Фу». О том, что мною двигало, сейчас говорить не будем; я сообщаю вам эту информацию лишь для того, чтобы вы поняли, кто я такой. Надеюсь, у вас не осталось сомнений? Или мне стоит назвать недостающие части тел у жертв?

— У меня нет сомнений, — ответил Линли.

Факты, о которых говорил собеседник, не попали в газеты, а значит, он действительно убийца или некто, очень близкий к расследованию. Но в последнем случае Линли непременно узнал бы голос, а он не узнавал. Нужно во что бы то ни стало проследить, откуда звонок. Однако одно неверное слово с его стороны, и убийца даст отбой еще до того, как в кабинете появится Хейверс.

— Прекрасно. Тогда слушайте, суперинтендант Линли. Я потратил массу времени, чтобы найти место для моего нового действа. Это было непросто, но рад вас заверить, что такое место найдено. Чистое вдохновение. Немного рискованно, зато произведет поистине грандиозный эффект. Я готовлю представление, которое надолго вам запомнится.

— Что вы?…

— Кроме того, я уже сделал выбор. Думаю, вы имеете право знать об этом, чтобы игра была по-настоящему справедливой.

— Не могли бы вы подробнее об этом рассказать?

— Вынужден отказать в вашей просьбе.

— Тогда почему вы…

— Меньше слов, больше дела, суперинтендант. Уж поверьте моему опыту, это золотое правило.

С этими словами он повесил трубку. Как раз в тот миг, когда дверь открылась и появилась Хейверс. За ее спиной маячил Корсико.

— Выйдите, — сказал Линли Корсико.

— Подождите. Я же сделал то, что вы…

— То, что будет здесь дальше, вас не касается. Выйдите.

— Помощник комиссара…

— Помощник комиссара как-нибудь переживет известие, что я выпроводил вас из кабинета. — Линли взял репортера за локоть. — Предлагаю заняться информацией, поступившей из Йоркшира. Можете не сомневаться, ее хватит с лихвой на очередной ваш… очерк. — Он вытолкал репортера в коридор и захлопнул дверь, а Хейверс сказал: — Звонил он. Она поняла сразу.

— Когда? Только что? Поэтому вы…

Она мотнула головой в направлении двери.

— Нужно проследить, откуда был сделан звонок, — сказал Линли. — Мы должны найти место. Он уже выбрал следующую жертву.

— И захватил? Сэр, чтобы проследить вызов… На это уйдет…

— Музыка, — не дал ей закончить Линли. — Я расслышал в трубке какую-то легкую музыку. Точно: легкую танцевальную музыку.

— Танцевальную… С утра? Или вы думаете…

— Возможно, ретро? Тридцатые или сороковые годы. Хейверс, что нам это может дать?

— Что он звонил из какого-нибудь лифта, оборудованного музыкальным сопровождением. И это может быть в любой точке города. Сэр…

— Он знает о Фу. Сам мне сказал. Господи, да еще этот писака торчал в кабинете… Это ни в коем случае не должно попасть в газеты. Он хочет именно этого. Убийца хочет. Ну и Корсико тоже, разумеется. Они оба мечтают о том, чтобы эта новость появилась на первых полосах. С соответствующим заголовком. И у него уже есть следующая жертва, Хейверс. То ли он ее выбрал, то ли уже захватил. И место есть. Господи, мы не можем просто сидеть и ждать!

— Сэр. Сэр!

Линли остановился и взял себя в руки. Побледневшая Хейверс беспокойно смотрела на него.

— Вы сказали мне не все, верно? — спросила она. — В чем дело? Что еще? Скажите мне. Пожалуйста.

Линли не хотел произносить это вслух, потому что тогда прозвучавшие в трубке слова станут неумолимой реальностью. И ему придется признать эту реальность и взять на себя ответственность.

— Он упомянул Хелен, — наконец сказал он. — Барбара, он говорил о Хелен.

Глава 24

Что-то случилось. Нката сразу увидел это по выражению лица Барбары Хейверс, когда она вернулась в оперативный центр. Его догадка тут же подтвердилась: Барбара подошла к инспектору Стюарту, произнесла несколько слов, после которых инспектор буквально выскочил из помещения. А тот факт, что несколькими минутами раньше из кабинета Линли за Хейверс заходил Корсико, только подкрепляли выводы Нкаты.

Он не стал торопиться и просить Хейверс рассказать, что происходит, а продолжил наблюдать. Она тем временем уселась за компьютер и попыталась вернуться к работе, от которой ее оторвали, вызвав в кабинет Линли, — к сбору информации о торговце из Стейблз-маркета. И у нее почти получилось поработать, как видел Нката с другого конца комнаты: она села, положила руки на клавиатуру и уставилась в монитор. Однако дальше дело не продвинулось. Минуты через две полной неподвижности Барбара заставила себя взять в руки карандаш, но после опять замерла перед экраном. В конце концов она прекратила бесплодные попытки и поднялась из-за стола. Перекинула сумку через плечо и направилась к выходу из оперативного центра, нащупывая в карманах сигареты. Перекур на лестничной площадке, понял Нката. И это неплохой момент, чтобы поболтать немного.

Однако Хейверс не повернула к лестнице в конце коридора, а остановилась вместо того у автомата с напитками. Скормив машине несколько монет, она рассеянно смотрела, как набирается коричневая жидкость в пластиковый стакан. В руке она по-прежнему держала пачку сигарет, но закуривать пока не собиралась.

— Не против, если я составлю тебе компанию? — спросил Нката.

И проверил карманы на предмет мелочи для кофе. Она обернулась и без особого энтузиазма приветствовала коллегу:

— Уинни. Что-нибудь нашел?

— Ничего, — качнул он головой. — А ты?

— Тоже ничего, — призналась она. — Этот торговец солями — Джон Миллер — чист как младенец. Платит налоги вовремя, кредит по карточке оплачивает вовремя, за телевизионную антенну и то не забывает заплатить. У него есть дом, ипотечная ссуда, кошка, собака, жена и трое внуков. Он водит десятилетний «сааб» и страдает плоскостопием. Спроси меня что угодно про этого Миллера, и я тебе отвечу. Я стала его личным биографом.

Нката улыбнулся. Он набрал нужную сумму на чашку кофе с молоком и сахаром. Кивая в сторону оперативного центра, спросил:

— Этот Корсико зачем за тобой приходил? Выбрал тебя героем следующего очерка? Шутка. Дело в другом, я понимаю. Он позвал тебя в кабинет Линли.

Барбара не стала вилять и таиться, и это была одна из тех черточек характера, которые Нкате были в ней симпатичны.

— Он позвонил Линли, — прямо сказала она. — Когда я пришла, они как раз закончили говорить.

Нкате не нужно было уточнять, о ком идет речь.

— Этим звонком и занимается сейчас Стюарт? — спросил он.

Барбара кивнула.

— Он добывает записи телефонной компании. — Она отпила кофе и, несмотря на горечь, не поморщилась, как обычно. — Хотя будет ли от них толк, еще неизвестно. У этоготипа соображалка работает. Со своего мобильного телефона он не стал бы нам звонить и с домашнего тоже. Наверняка отъехал подальше от дома да от работы — куда-нибудь, где никогда не бывает, — и зашел в первую попавшуюся телефонную будку.

— Все же проверить нужно.

— Разумеется.

Она вертела в пальцах сигарету, которую выбила из пачки во время разговора — должно быть, выбила машинально, судя по удивлению, с которым на нее воззрилась. Подумав, она решила, что курить не хочет, и сунула сигарету в карман. Она разломилась надвое, одна половинка упала на пол. Барбара посмотрела на нее и ногой задвинула под автомат.

— Что еще? — спросил Нката.

— Он говорил про Хелен. Босс дико расстроен, но оно и понятно.

— Это из-за той статьи. Он пытается нас деморализовать.

— Да. И у него неплохо получается. — Барбара допила кофе и с хрустом смяла стаканчик. — А кстати, где он?

— Корсико? — Нката пожал плечами. — Наверное, копается в чьем-нибудь личном деле в отделе кадров. Или набирает в поисковике наши фамилии и смотрит, что выдаст Всемирная паутина. Да бог с ним, Барб. Скажи лучше, что он сказал о ней, тот тип с красным фургоном?

— О Хелен? Я не знаю подробностей. Но сама идея печатать в газете сведения о людях, причастных к расследованию убийства… Это опасно. Опасно и лично для нас, и для расследования в целом. Кстати, как ты справляешься с Хильером, Уинни?

— Стараюсь не попадаться на глаза.

— Неплохая стратегия.

Неожиданно у автомата с напитками возник Митчелл Корсико — Сержант Нката, — жизнерадостно воскликнул он, — а я вас искал!

— Прости, друг, но я смываюсь, — шепнула Барбара Нкате.

Она двинулась обратно в оперативный центр, стараясь не встретиться взглядом с репортером. Не успел Нката оглянуться, как остался с Корсико наедине.

— Я бы хотел побеседовать с вами, — сказал Корсико, покупая себе чай с молоком и двойной порцией сахара.

Когда стаканчик наполнился, журналист шумно, с присвистом отхлебнул. Элис Нката такие манеры не одобрила бы.

— Мне надо идти работать, — сказал Нката и тронулся с места, собираясь уйти.

— Вообще-то я хотел спросить про Гарольда. — Голос Корсико оставался дружелюбным. — Мне было бы интересно узнать, что вы о нем думаете. Этот контраст между двумя родными братьями… Отличное начало для статьи. Вы следующий, как уже, должно быть, догадались. С одной стороны — ваша история, и с другой — история Линли. Как вы пришли к одному и тому же, стартовав из двух совершенно разных точек. Такие вещи читателям нравятся.

Услышав имя брата, Нката окаменел. Он не станет говорить о Стоуни. Что он о нем думает? Да что бы он ни думал, вслух этого никогда не произнесет. Потому что в любом случае проиграет. Станет защищать Стоуни — и все воспримут это как круговую поруку среди черных. Будет порицать — и тогда его обвинят в предательстве своего прошлого и родной семьи.

— Гарольд… — проговорил Нката. Имя брата так странно прозвучало в устах. Ведь он никогда не называл его так, только по прозвищу: Стоуни. — Да, это мой брат.

— И вы бы не могли…

— Все, что мог, я только что сделал, — перебил Нката. — Я подтвердил, что он мой брат. А теперь, если позволите, мне пора возвращаться к работе.

Корсико проследовал за ним по коридору и дальше, в оперативный центр. Там он подтащил к столу Нкаты свободный стул, уселся, достал записную книжку и открыл страницу, испещренную значками, похожими на стенографические символы.

Журналист вновь взялся за Нкату:

— Должно быть, я неправильно начал. Тогда попробую еще разок. Вашего отца зовут Бенджамин. Он водитель автобуса, правильно? Давно ли он работает в системе общественного транспорта Лондона? И на каком маршруте он ездит, сержант Нката?

Нката плотнее сжал челюсти и стал перебирать бумаги, с которыми работал до появления встревоженной Хейверс. Корсико помолчал секунду и продолжал:

— Ага. Понятно. Ну а живете вы где? В Южном Лондоне, да? И сколько лет вы уже там проживаете?

— Всю жизнь.

Нката процедил это, по-прежнему не глядя на репортера. Каждое его движение говорило: «Я страшно занят!»

Правда, Корсико этот спектакль не смутил. Поглядывая в записную книжку, он сыпал вопросами:

— А ваша мать? Элис? Чем она занимается?

Нката развернулся на стуле. Еще в силах сдерживать ярость, он произнес довольно вежливо:

— Благодаря вам о жене босса теперь всякий может прочитать в газете. С моей семьей такого не случится. Ни за что.

Корсико, по-видимому, воспринял замечание как иллюстрацию к характеру и чувствам Нкаты, что и было истинным предметом его интереса.

— Что, трудно быть полицейским с таким прошлым, как ваше, сержант? — спросил он сочувственно. — Я правильно понял?

— Я не хочу, чтобы про меня писали в газетах, — ответил Нката. — По-моему, яснее выразиться невозможно, мистер Корсико.

— Просто Митч, — сказал репортер. — Вы воспринимаете меня как врага, кажется. Но так не должно быть. Я здесь, чтобы оказать столичной полиции услугу. Вы читали статью про суперинтенданта Линли? Там нет ни единого негативного слова. Я описал его в самом привлекательном ключе, насколько это было в принципе возможно. Да, еще много чего можно о нем написать… То дело в Йоркшире и смерть брата… Но нет никакой необходимости обращаться к этим материалам, по крайней мере до тех пор, пока остальные служащие отдела готовы идти на сотрудничество, в тех случаях, когда мне требуется задать несколько вопросов для очередного очерка.

— Подождите-ка, — сказал Нката. — Вы угрожаете мне, что напишете о боссе, если я не буду играть в вашу игру?

Корсико улыбнулся и с легкостью отмахнулся от вопроса:

— Нет. Что вы, сержант! Но я получаю информацию через отдел новостей нашей газеты. Это значит, что, если я не воспользуюсь информацией, воспользуется кто-то другой. И тогда редактор сообразит, что мой сюжет не исчерпывается одной статьей, которую я уже напечатал, и он захочет знать почему. А потом потребует, чтобы я писал продолжение. Взять хотя бы ту йоркширскую ситуацию. Редактор непременно спросит меня: «Почему ты не развил тему с убийством Эдварда Дейвенпорта, Митч?» Допустим, я скажу, что есть более горячий сюжет — о взлете из самых низов почти до самого верха, или, если точнее, из «Брикстонских воинов» в полицию Лондона. «Поверьте мне, — скажу я ему, — когда вы увидите мой новый очерк, то поймете, почему я оставил Линли». Как вы получили шрам, сержант Нката? Это след от удара ножом?

Нката ничего не сказал: ни об уличной драке, которая закончилась для него изуродованным лицом, ни, разумеется, о «Брикстонских воинах», которые к югу от реки были активны в те дни как никогда.

— Кроме того, — не умолкал Корсико, — вы ведь понимаете, что инициатива исходит не от меня, а от куда более высоких инстанций? Стивенсон Дикон, не говоря уже о помощнике комиссара Хильере, оказался в очень трудной ситуации. И эта ситуация станет еще труднее, если вы не согласитесь уделить несколько минут и помочь с написанием очерка.

В ответ Нката сумел кивнуть, якобы соглашаясь. Встав из-за стола, он взял свою записную книжку и сказал, стараясь сохранить остатки достоинства:

— Митч, меня ждет босс. Я должен доложить об этом… — Он обвел рукой лежащие на столе бумаги. — Так что нам придется… нам придется отложить разговор на потом.

Он вышел из оперативного центра. Линли совсем не ждал срочного отчета о собранной информации (да от нее в любом случае не было пользы), но сидеть рядом с репортером и выслушивать вежливые и тем не менее явные угрозы Нката тоже больше не мог. И пусть Хильер хоть взорвется, узнав об отказе давать интервью Корсико, Нкате все равно.

Дверь кабинета Линли была открыта, а сам суперинтендант говорил по телефону. Завидев Нкату, Линли кивком пригласил сержанта войти и указал на стул перед столом. Тем временем он слушал, что говорят в телефонную трубку, и делал в блокноте пометки.

Когда он закончил разговор по телефону, тут же спросил, удивив Нкату своей проницательностью:

— Корсико?

— Он начал прямо со Стоуни. Босс, я не хочу, чтобы этот тип копался в прошлом моей семьи. У мамы и так забот выше головы, а если Стоуни снова попадет в газеты…

Страсть, с которой он произнес эту короткую тираду, была неожиданна и для самого Нкаты. Он не предполагал, что те чувства еще живы в нем: обида, гнев… Точнее разобраться в чувствах он не мог, вернее, не хотел — слишком тяжело будет возвращаться к прошлому.

Линли снял очки и сжал лоб пальцами.

— Уинстон, что я могу для вас сделать? — спросил он.

— Уберите Хильера, — ответил Нката. — Для начала будет достаточно.

— Пожалуй, — согласился Линли. — Так вы отказали Корсико?

— Более или менее.

— Это было верное решение. Хильеру оно, конечно, не понравится. Само собой, он скоро все узнает, и его хватит удар. Но это произойдет не сразу, а когда все-таки произойдет, я постараюсь взять огонь на себя. Жаль, что большее не в моих силах.

Нката был благодарен. Тем более что сам босс уже стал героем очерка.

— Барб говорит, вам звонил «Красный фургон»… — сказал он.

— Это он так разминается, — ответил Линли. — Своего рода психологическая атака. А что у вас?

— С покупками, сделанными по кредитным карточкам, — ничего. Это тупиковая ветка. Единственная связь между «Хрустальной луной» и «Колоссом» — Робби Килфойл. Разносчик сэндвичей. Может, установить за ним наблюдение?

— Из-за связи с «Хрустальной луной»? Не получится. Нам и так не хватает людей, те, что есть, работают по шестнадцать часов в сутки, а выделить для нас дополнительные силы Хильер не разрешит, — Линли взглянул на блокнот, лежащий перед ним. — Седьмой отдел только что сообщил о результатах экспертизы. Они сравнили все, что было в фургоне Миншолла, с фрагментами резины, найденными на велосипеде Киммо Торна. Ничего. И кузов у Миншолла выстелен старым ковром, а не резиновой обивкой. Но вот отпечатки Дейви Бентона просто рассыпаны по всему фургону. А также множество других отпечатков.

— Остальных жертв?

— Сейчас проводят сравнение.

— Но вы не думаете, что они там были, да?

— Другие мальчики? В фургоне Миншолла? — Перед тем как ответить, Линли снова нацепил на нос очки и посмотрел в записи. — Не думаю, — наконец сказал он. — У меня складывается ощущение, что Миншолл говорит правду, хотя мне и не хочется верить столь извращенному человеку.

— Что означает…

— Наш убийца сменил сцену действия: раньше выбирал жертв из «Колосса», а потом, когда на Элефант-энд-Касл появились мы с расспросами, перешел на МИМ. Теперь же, после задержания Миншолла, он передвинется в другое место в поисках нового источника жертв. Мы должны вычислить его прежде, чем он найдет такой источник, потому что бог знает, что убийца еще придумает, а защитить каждого лондонского подростка мы не в состоянии.

— Тогда нам нужно узнать даты и время прошлых заседаний этого МИМа. Нужно проверить алиби всех членов.

— То есть мы вернулись к началу… если не на поле номер один, то на номер пять или шесть. Но вы правы, Уинни, — со вздохом согласился Линли, — все это должно быть сделано.

Остается только общественный транспорт, иного выбора нет, Ульрика это понимала. Расстояние от Элефант-энд-Касл до Брик-лейн неблизкое, а двухчасовую поездку на велосипеде туда и обратно она не могла себе позволить. Подозрительно уже и то, что она оставляет «Колосс» так внезапно — ни в расписании, ни в календаре, который висит у Джека Винесса в приемной, на это время не было записано никаких дел или встреч, требующих отъезда директора. Поэтому пришлось выдумать звонок на мобильный — Патрик Бенсли, президент совета попечителей, хочет встретиться с Ульрикой и потенциальным Денежным Мешком, сказала она Джеку, так что некоторое время ее не будет на месте. Если что, пусть Джек звонит ей на мобильный. Она не будет его выключать.

Джек Винесс смотрел с полуулыбкой, которая то появлялась, то исчезала в жидкой поросли на лице. В ответ на сообщение Ульрики он лишь многозначительно кивнул. Похоже, его снова пора поставить на место, но вот как раз сейчас-то и нет времени говорить с сотрудником об отношении к начальству и о переменах, которые ему необходимо совершить, если он планирует продвижение по служебной лестнице. Ладно, в следующий раз, решила Ульрика, схватила с вешалки пальто, шарф и шапку и выскочила за дверь.

На улице стоял невозможный холод. Она сначала замигала, смаргивая выступившие на глазах слезы, а потом поежилась и замотала шарф повыше. Такой холод бывает лишь в Лондоне: напитанный влагой настолько, что каждый вдох причиняет боль. Чуть ли не бегом Ульрика добралась до спасительного тепла подземки и втиснулась в поезд, следующий до станции «Набережная Виктории». В вагоне она пыталась держаться подальше от женщины, которую сотрясал кашель.

На пересадочной станции Ульрика вышла на платформу. Ее тут же поглотило бесконечное море пассажиров. Здесь, в центре города, они отличались от тех, к которым она привыкла: чернокожее большинство сменилось белой, куда более богато одетой публикой. В одном из переходов Ульрика бросила фунтовую монетку в раскрытый футляр из-под гитары. Уличный певец исполнял что-то из репертуара Нейла Янга, но звучал при этом как Клифф Ричард с аденоидами. Но надо отдать ему должное: он не сидел на чужой шее, а пытался заработать себе на жизнь.

Выходя из метро, Ульрика купила номер «Бит исью» — третий за последние два дня — и заплатила пятьдесят центов сверх цены, к чему побудил ее жалкий внешний вид парня, продававшего благотворительное издание.

Оказалось, Хоуптаун-стрит находится совсем недалеко от станции «Брик-лейн». Довольно скоро Ульрика нашла и дом Гриффина — напротив небольшого скверика, в тридцати ярдах от общинного центра, из окна которого доносилось пение детского хора в сопровождении плохо настроенного рояля.

За кирпичным забором, окружающим нужный дом, прятался крохотный садик. Войдя в калитку, она остановилась. Все здесь было опрятно и ухожено. Хотя иного и нельзя было ожидать. Грифф редко говорил об Арабелле, но то немногое, что Ульрика знала о ней, как раз и предполагало аккуратно подстриженные растения и безупречно чистую брусчатку.

А вот сама Арабелла стала для нее сюрпризом. Жена Гриффа вышла из дома как раз, когда Ульрика зашагала по дорожке к двери. Перед собой та толкала коляску, а крохотный пассажир в коляске был так плотно укутан по случаю холодного дня, что из одежды торчал только носик.

Ульрика думала, что замотанная уходом за младенцем женщина совершенно забросит себя и забудет про внешность. Но Арабелла выглядела весьма элегантно в черном берете и сапогах. Костюм дополняли серый свитер с высоким горлом и черный кожаный жакет. В бедрах она была широковата, но наверняка уже работает над этим. Еще пару месяцев, и она снова будет в форме.

Прекрасный цвет лица, отметила Ульрика, когда Арабелла подняла голову. Вот что значит провести всю жизнь в Англии, во влажном воздухе. В Кейптауне такую кожу не увидишь. Да, Арабелла — типичная английская роза.

— О, такое со мной в первый раз, — сказала Арабелла. — Гриффа нет дома, если вы ищете его, Ульрика. И если мужа нет на работе, то его можно поискать в нашей мастерской, хотя я бы не стала сильно рассчитывать на успех — учитывая, как идут дела в последнее время. — И, прищурившись, словно желая перепроверить догадку, она добавила с сарказмом в голосе: — Вы ведь Ульрика, я не ошиблась?

Ульрика не стала спрашивать, как Арабелла узнала ее.

— Я пришла не к Гриффу, — сказала она, — а к вам.

— И такое тоже впервые. — Арабелла перекатила коляску через единственную ступеньку, исполняющую роль переднего крыльца. Закрыла дверь на замок, поправила гору детских одеялец в коляске. И только потом сказала: — Не представляю, о чем нам с вами разговаривать. Я знаю, что Грифф никаких обещаний давать не мог, поэтому если вы надеетесь, что мы сейчас будем обсуждать развод, прикидывать, не поменяться ли нам на время местами и тому подобную чушь, то сразу скажу: напрасно теряете время. И не только со мной, но и с ним.

Ульрику, несмотря на холод, обдало жаром. Ей захотелось изложить Арабелле Стронг несколько фактов, начиная с самого простого. «Теряю время? Да только вчера он трахал меня на рабочем столе, милая!» Но она справилась с детским порывом, сказав только:

— Я пришла не за этим.

— Неужели? — хмыкнула Арабелла.

— Совсем не за этим. На днях я выставила его маленькую крепкую задницу из моей жизни. Он снова весь ваш, — ответила Ульрика.

— Ну что же, прекрасно. Да было бы только хуже, если бы он навсегда остался с вами. Жить с ним совсем не просто. Его… внешние интересы очень быстро могут утомить. Приходится учиться их не замечать.

Арабелла прошла по садику и приблизилась к калитке. Ульрика отошла в сторону, но калитку для жены Стронга не открыла, а осталась стоять, наблюдая, как Арабелла сама с этим справится. Потом вышла вслед за ней на улицу. Присмотревшись к Арабелле, Ульрика поняла, что эта женщина из тех, которые живут ради того, чтобы о них заботились, которые заканчивают в шестнадцать лет школу и устраиваются на такую работу, где можно побыстрее найти мужа. Они абсолютно не способны к самостоятельному существованию, поэтому развод становится для них настоящей катастрофой. Арабелла обернулась и сказала Ульрике:

— Я иду в булочную. Это в начале Брик-лейн. Можете прогуляться со мной, если хотите. Я буду рада компании. Так хорошо бывает поболтать по-нашему, по-женски. И к тому же я могу показать вам кое-что весьма интересное.

Она зашагала дальше, не волнуясь, идет Ульрика за ней или нет. Ульрика же поспешила догнать Арабеллу, чтобы не тащиться сзади, подобно нежеланной спутнице. И она все-таки спросила:

— Как вы узнали, кто я такая?

Арабелла окинула ее взглядом.

— Сила характера, — ответила она. — То, как вы одеваетесь, выражение лица. Как двигаетесь. Я видела, как вы подходили к калитке. Грифф всегда любил сильных женщин, по крайней мере на начальной стадии общения. Соблазняя сильную женщину, он как будто сам становится сильным. На самом деле это не так. Вам-то это хорошо известно. Грифф никогда не был сильным. У него не было такой необходимости. То есть сам-то он думает как раз наоборот, так же как думает, будто успешно держит в секрете все свои… свои серийные совокупления. Но он слаб, как слабы все красивые мужчины. Мир склоняется перед его внешностью, и Грифф думает, что должен доказать миру, будто он стоит чего-то большего, чем его красота, но ничего не получается, потому что к своей цели он идет, используя все ту же внешность. Бедняжка, — добавила она. — Иногда мне его очень жалко. Но все же, несмотря на все недостатки Гриффа, мы научились жить вместе.

Они свернули на Брик-лейн и дальше двинулись в северном направлении. Перед угловым магазином, где продавались сари, из грузовика выгружали рулоны яркого шелка. Витрины все еще мигали рождественскими гирляндами и огнями и, скорее всего, так и будут мигать до следующего декабря.

— Я думаю, поэтому вы и взяли его на работу, да? — спросила Арабелла.

— Из-за его внешности?

— Полагаю, вы проводили собеседование, были очарованы его задушевными манерами и не стали проверять рекомендации. Таков и был его план. — Арабелла одарила собеседницу взглядом, который показался Ульрике хорошо отрепетированным. Что ж, у жены Гриффа было достаточно времени, чтобы потренироваться перед зеркалом в надежде, что когда-нибудь ей выпадет шанс сказать свое слово любовницам мужа.

Ульрика не хотела лишать Арабеллу триумфа. Тем более что триумф был заслуженным.

— Признаю себя виновной, — сказала она. — Он грамотно себя вел во время собеседования.

— Не знаю, как он переживет наступление старости, — сказала Арабелла. — Хотя у мужчин все иначе.

— Срок годности длиннее, — согласилась Ульрика.

Они негромко рассмеялись и вдруг отвернулись друг от друга, смутившись. Некоторое время они молча шли по Брик-лейн. Напротив магазинчика пуговиц и ниток, который стоял на этом месте, похоже, еще во времена Диккенса, Арабелла остановилась.

— Вот. Это я и хотела показать, Ульрика.

Она кивнула на другую сторону улицы — на ресторан «Бенгальский сад», соседствующий с древним магазином товаров для шитья. Окна и двери ресторана были закрыты решетками до наступления темноты.

— А что это? — спросила Ульрика.

— Тут работает она. Зовут Эмма, но вряд ли это настоящее имя. Скорее всего, при рождении ее нарекли каким-то непроизносимым сочетанием букв, начинающимся с «М». И потом добавили «а», чтобы звучало по-английски. Или она сама это придумала. Эм — а. Эмма. Наверное, родители все еще зовут ее настоящим именем, но она изо всех сил старается быть настоящей англичанкой. Грифф собирается помочь ей. Она официантка. Для Гриффа это совершенно новый опыт, потому что раньше он не увлекался этническими типами. Но я думаю, что усилия Эммы выглядеть и вести себя по-английски, да еще вопреки воле родителей… — Арабелла снова посмотрела на Ульрику. — Все это он расценивает как проявление силы характера. Или хочет в это верить.

— Как вы про нее узнали?

— Я всегда про них знаю. Такова доля жены, Ульрика. Существует масса признаков. Что касается этого случая — недавно он повел меня в ресторан на ужин. И знаете, какое выражение было у нее на лице, когда мы вошли? Он, очевидно, раньше уже бывал там без меня, заложил фундамент. Я стала фазой номер два: демонстрация жены, чтобы Эмма своими глазами убедилась в семейном статусе ненаглядного.

— А о каком фундаменте вы говорите?

— А-а, это. У Гриффа есть свитер, который он надевает каждый раз в начале знакомства с женщиной. В общем-то, это обычный свитер грубой вязки. Но его цвет как-то по-особому оттеняет глаза Гриффа. Вы не помните? Он не надевал его, когда у вас было назначено деловое совещание или что-то в этом духе? Когда вы должны были остаться вдвоем и больше никого? Ага! Вижу, что носил. Он раб привычек. Но зачем что-то менять, если и так все получается? Так что вряд ли можно осуждать Гриффа за отсутствие изобретательности.

Арабелла двинулась дальше. Ульрика пошла за ней, бросив прощальный взгляд на «Бенгальский сад».

— Почему вы не расстанетесь с ним? — спросила она Арабеллу.

— У Татьяны должен быть отец, — последовал незамедлительный ответ.

— А как же вы сами?

— Мои глаза открыты. Гриффин таков, каков есть.

Они перешли улицу и продолжили движение на север, мимо старой пивоварни и скопления магазинов кожаной одежды. Ульрика задала наконец вопрос, ради которого пришла к Арабелле, хотя к этому моменту уже осознавала, сколь глупо надеяться на честный ответ.

— Ночью восьмого числа? — задумчиво повторила Арабелла, чтобы Ульрика поверила, будто услышит сейчас правду. — Ну как же, Ульрика, отлично помню. Он был дома, со мной. — А потом добавила нарочито медленно: — Или с Эммой. Или с вами. Или провел всю ночь до рассвета в трафаретной мастерской. Я готова подписаться под всем, что скажет Грифф. Он, вы, все остальные могут безусловно рассчитывать на это, — Она остановилась у витрины большой булочной. За стеклом толпилась очередь покупателей, а над головами висела доска с перечнем кондитерских изделий и цен. — А по правде говоря, я понятия не имею, где он был в тот день, но полиции я никогда в этом не признаюсь, даже не надейтесь. — Она отвернулась от Ульрики и посмотрела на витрину с видом человека, вдруг осознавшего, где он находится, — Ну вот мы и пришли. Вы не хотите рогалик, Ульрика? Я угощаю.

Он нашел место для парковки — такое, лучше которого не найти. Подземная стоянка при универмаге «Маркс энд Спенсер». Разумеется, она оборудована камерами скрытого наблюдения, но в этой части города ничего другого не приходится ожидать. Однако даже если Его образ окажется записанным на пленку, присутствию на стоянке есть логичное объяснение.

В универмаге есть туалет. Там есть продуктовый магазин. И первое, и второе — вполне невинные поводы оставить машину на подземной стоянке, не так ли?

Чтобы играть наверняка, Он зашел в универмаг и посетил оба заведения. В супермаркете купил шоколадку и постоял в мужском туалете над писсуаром, широко расставив ноги. Этого должно хватить, подумал Он.

Тщательно помыв руки — в это время года нужно быть особенно осторожным, чтобы уберечься от очередной эпидемии, — Он покинул здание универмага и пешком пошел к площади. Там сходилось с полдюжины улиц и улочек, и по одной из них Он и шагал. Она была самой оживленной в этом районе. На проезжей части яблоку некуда было упасть между такси и частными автомобилями, стремившимся попасть с юго-запада на северо-запад. Он вышел на площадь, перешел дорогу на зеленый свет светофора, вдыхая выхлопные газы автобуса номер одиннадцать, и оказался в сквере, разбитом посреди площади.

Со времени провала на рынке Лиденхолл Он был подавлен и зол, однако теперь Его настрой изменился. На Него снизошло вдохновение, и Он ухватился за него, корректируя планы без чьего-либо вмешательства. В результате — избежал потока издевок от червя. А все потому, что в один прекрасный момент Он осознал, что перед Ним открылся совершенно новый путь. И о пути этом кричали все до единой газеты в газетных киосках на каждом углу, который Он миновал.

В сквере Он подошел к фонтану. По странной причуде архитектора фонтан поместили не в центре сквера, что было бы логично, а в южном углу. Туда Он и направился. Постоял молча, глядя на женщину, вазу и струйку воды, изливаемую в идеальный овал фонтана. Хотя неподалеку росли деревья, в воде не было ни опавших листьев, ни обломанных веток. Весь мусор своевременно убирался и вывозился, и поэтому журчание падающей воды было таким звонким, без хлюпанья, которое подразумевало бы разложение. В этой части города такое было просто немыслимо: смерть, разложение, гниение. Именно поэтому Его выбор столь безупречен.

Он отошел от фонтана и осмотрел остальной сквер. В целом это будет неимоверно рискованное предприятие, сделал Он вывод. Позади аллеи, ведущей к мемориалу времен войны, стояли в ряд такси, ждущие пассажиров, чуть дальше станция подземки изрыгала на поверхность пешеходов. Они расходились по банкам, магазинам, пабам. Они рассаживались за столиками кафе или вставали в очередь в билетную кассу театра.

Это вам не рынок Лиденхолл, где оживленно утром, в полдень и в конце рабочего дня, но в остальное время суток, да еще посреди зимы, пустынно. Здесь же людская толпа кипела начиная с самого раннего утра. Но все когда-нибудь заканчивается. Паб закроется, вход в подземку перегородит решетка, водители такси поедут домой спать, а автобусы станут ходить реже. К половине четвертого утра площадь останется в Его полном распоряжении. И Ему остается, по сути дела, только ждать.

Да и ждать Ему долго не придется: подготовка к тому, что Он планирует для данного места, не займет много времени. Конечно, жаль, что не удалось использовать крюки для дичи, которые Он приметил на рынке Лиденхолл, но нашелся еще более эффектный способ сделать следующее заявление. Вдоль аллеи, ведущей от фонтана к мемориалу, стоят скамьи — из дерева и кованого железа, поблескивающего в молочных лучах зимнего солнца, — и Он уже видел, как все будет.

Он видел их тела на этой площади: один из них прощен и освобожден, а второй нет. Один наблюдатель, а второй — тот, за кем наблюдают. Один будет уложен, а второй усажен в позу… заботливого внимания. Но при этом оба они будут восхитительно, бесповоротно мертвы.

В голове план прокручивался снова и снова, и Он, как всегда в такие моменты, чувствовал всю полноту жизни. Он чувствовал себя свободным. Сейчас никакой червь не мог вторгнуться в Его мир. Он пятился, скукоживался, прятался как от сияния солнца, каковым представлялись ему Его присутствие и Его планы. «Вот видишь, видишь?» — хотелось воскликнуть Ему. Но с этим придется подождать, подождать до тех пор, пока в кругу Его власти не окажутся эти двое — наблюдатель и наблюдаемый.

Теперь Ему остается только ждать. Ждать, когда наступит идеальный момент для нанесения удара.

Линли изучал новый фоторобот, полученный на основе воспоминаний Муваффака Масуда о человеке, который летом купил у него фургон. Он разглядывал изображение уже добрые десять минут, пытаясь найти сходство с наброском человека, которого видел один из завсегдатаев спортзала «Сквер фор Джим» в дни, предшествующие смерти Шона Лейвери. Наконец, придя к какому-то решению, он оторвал от портрета взгляд, снял телефонную трубку и попросил произвести в обоих рисунках изменения — добавить кепку, очки и бородку. Он хотел посмотреть, как это повлияет на внешность двух мужчин. Линли понимал, что это как пальцем в небо, но иной раз даже такие пальцы попадали в цель.

Завершив разговор, Линли не спешил приступать к другому делу. Он улучил момент, чтобы позвонить Хелен. Он много думал о разговоре с серийным убийцей. Повинуясь импульсу, он сначала хотел было послать за Хелен двух вооруженных констеблей, чтобы они положили конец походу по магазинам и эскортировали ее домой. Но он хорошо знал жену: маловероятно, что она благосклонно отнесется к такому повороту событий. А кроме того, Линли знал, что излишняя горячность в действиях послужит на руку убийце. В настоящий момент преступник пока не знает, где на самом деле находится дом Линли Гораздо правильнее будет установить за Итон-террас наблюдение — с соседних крыш, из паба напротив — в надежде, что убийца попадет в раскинутую таким образом сеть. Однако на организацию потребуется несколько часов. Так что сейчас Линли мог лишь убедиться, что разъезжающая по всему городу Хелен проявляет должную бдительность.

Он дозвонился, когда она находилась в каком-то шумном месте — в трубке слышался перезвон посуды, стук столовых приборов, женские голоса.

— Где ты? — спросил он.

— В универмаге «Питер Джонс», — ответила она. — Мы сделали перерыв — подкрепиться. Я не думала, что поиски крестильного костюма могут быть столь утомительны.

— «Питер Джонс»? Похоже, вы продвинулись не слишком далеко.

— Дорогой, ты глубоко заблуждаешься. — Хелен, обращаясь, вероятно, к Деборе, пояснила: — Это Томми, интересуется нашими успехами… Да, скажу. — И потом обратилась уже к Линли: — Дебора говорит, что ты мог бы с большим оптимизмом оценивать наши способности. Мы уже побывали в трех магазинах и планируем заехать еще в Найтсбридж, Мейфэр, Мэрилебон и в один миленький магазинчик в Южном Кенсингтоне, который отыскала Дебора. Там торгуют дизайнерской одеждой для младенцев. Если уж там мы не найдем ничего подходящего, значит, того, что нам нужно, просто не существует.

— У вас планы на целый день.

— А когда закончим, мы хотим выпить чаю в «Кларидже». И это предложение Деборы, а не мое. Она считает, что я недостаточно часто выхожу в свет. И, дорогой, мы ведь уже нашли один костюмчик, чуть не забыла сказать.

— Рад слышать.

— Он такой хорошенький. Хотя… есть вероятность, что твою тетю Августу хватит удар, когда увидит, как ее двоюродный внук — или кем ей приходится наш Джаспер Феликс? — вступает в христианство в миниатюрном фраке. Зато штанишки просто неотразимые, Томми. Разве они могут кому-то не понравиться?

— Разумеется, не могут, — согласился Линли. — Но ты же знаешь тетю Августу.

— М-да… Ну что ж, будем искать дальше. Но я все равно хочу показать тебе этот крохотный фрак. Мы сейчас покупаем все, что выглядит более-менее подходящим, чтобы ты потом помог нам сделать окончательный выбор.

— Отлично, дорогая. Я бы хотел сказать пару слов Деборе. Передай ей телефон, пожалуйста.

— Томми, ты ведь не собираешься попросить ее меня сдерживать?

— Как такое возможно? Конечно нет, дорогая. А теперь дай мне поговорить с Деборой.

— Мы хорошо себя ведем… почти.

Это сказала Дебора, когда Хелен передала ей мобильный телефон.

— Я очень на это рассчитываю. — Линли помедлил, обдумывая, как сформулировать просьбу. Дебора, как ему было отлично известно, не способна лицемерить. Достаточно одного намека на убийцу, и все чувства отразятся на ее лице — прямо на виду у Хелен. И он искал другой подход. — Проследи, пожалуйста, за тем, чтобы сегодня, пока вы в городе, никто к вам не приближался, — сказал он. — Разные прохожие… Не вступайте ни с кем в разговоры. Обещаешь?

— Конечно. А в чем дело?

— Не волнуйся. Просто как-то не по себе, когда Хелен уезжает без меня. Сейчас по городу ходит грипп. Все простужены. А в таком положении… Просто будь внимательна и присмотри за ней.

Дебора на другом конце линии молчала. Линли слышал, что Хелен с кем-то разговаривает.

— Постарайтесь держаться подальше от людей, — добавил Линли. — Мне бы не хотелось, чтобы она сейчас слегла с простудой, ведь у нее только что прошла утренняя дурнота.

— Ну конечно, Томми, — сказала Дебора. — Я буду расталкивать всех зонтиком.

— Обещаешь? — спросил он.

— Томми, скажи мне, в чем…

— Да нет же, все в порядке.

— Точно?

— Абсолютно. Желаю хорошо провести день.

Он отключился, полагаясь на благоразумие Деборы. Даже если она дословно передаст Хелен их разговор, его жена, скорее всего, воспримет его слова как проявление чрезмерной заботливости о ее здоровье.

— Сэр?

Он поднял голову. В дверях стояла Хейверс, с блокнотом в руках.

— Да? Что у вас?

— Ни черта, — сказала она. — Миллер чист.

Она подробно отчиталась, что сумела выяснить о жизни и привычках продавца солей для ванны. В целом все сводилось к нулю, как она и заявила с самого начала. Закончила Барбара словами:

— И вот что я тут подумала. Возможно, следует использовать его как возможный источник сведений о самом Барри Миншолле. Если сказать Миллеру, за что конкретно взяли Миншолла, это поможет его разговорить. И даже если он ничего толком не знает, то хотя бы поможет идентифицировать мальчиков на полароидных снимках, которые нашлись в квартире Барри. А если мы найдем мальчиков, то получим возможность расколоть и весь этот МИМ.

— Но МИМ совсем не обязательно приведет к убийце, — заметил Линли. — Нет. Передайте информацию о МИМе в девятый отдел, Хейверс. А также материалы по Миллеру и как с ним связаться. А они уже займутся этим в рабочем порядке, как делом по совращению малолетних.

— Но если мы…

— Барбара, — сказал он, останавливая коллегу, прежде чем она увлечется спором, — это лучшее, что мы можем сделать.

Ворчание Барбары, недовольной тем фактом, что часть расследования приходится отдавать в другие руки, прервало появление в кабинете Доротеи Харриман. Секретарша держала в руках несколько листов бумаги. Она передала их Линли и пояснила:

— Новые фотороботы, суперинтендант. Меня просили немедленно вручить их вам. И еще передали, что сделано несколько вариантов, поскольку вы не уточнили, какие именно очки нужны и как выглядит борода. А кепка у них везде одинаковая.

Линли поблагодарил Ди, и она удалилась, окутанная ароматом духов. Хейверс же подошла к столу, чтобы вместе с боссом посмотреть на портреты предполагаемых подозреваемых. Теперь они выглядели иначе: обзавелись кепками, очками и бородками. Для дальнейшей работы это было немного, но все лучше, чем ничего.

Линли поднялся из-за стола.

— Поедете со мной, — сказал он Хейверс — Пора нам наведаться в «Кентербери».

Глава 25

— Я же говорил вашим людям еще в самый первый раз! — возмущался Джек Винесс — Я был в пабе «Миллер энд Гриндстоун». Я не знаю, до которого часа, потому что иногда остаюсь там до закрытия, а иногда нет; а дневник я, черт возьми, не веду, понятно? Но я был там, и после этого мы с приятелем зашли в кафе купить чего-нибудь на ужин. И сколько бы вы меня ни спрашивали, ответ будет один и тот же. Так какой смысл доставать меня?

— Смысл в том, — ответил Уинстон Нката, — что мы узнаем все больше и больше фактов, Джек. А чем больше узнаем, кто что делал, тем больше нужно проверять, не делал ли кое-кто попутно и еще кое-что. И в какое время. Вот этим-то мы и занимаемся, приятель.

— Занимаетесь вы тем, что шьете дело тому, кто первый попадется под руку, а до настоящего преступника вам дела нет. Крепкие же у вас нервы, приятель! Люди проводят в тюряге по двадцать лет, потом оказывается, что их подставили, а вы ничего не желаете менять в своих «методах».

— А вы боитесь, что такое может случиться и с вами? — спросил его Нката. — И какие на это у вас основания?

Разговор происходил в вестибюле здания, где Нката столкнулся с Винессом, возвращавшимся с парковки. Администратор «Колосса» покидал рабочее место, чтобы стрельнуть сигарет у двенадцатилетних мальчишек, околачивающихся на заднем дворе. Одну он сразу закурил, другую спрятал в карман, третью засунул за ухо. Сначала Нката принял Джека за одного из «клиентов» воспитательной организации, и только когда сам Винесс остановил его со словами: «Эй, вы! Что вам тут надо?» — он понял, что неряшливый и лохматый парень — это сотрудник «Колосса».

Нката спросил Винесса, не найдется ли у него нескольких свободных минут, и предъявил удостоверение. С собой у Нкаты был список дат, когда проводились собрания МИМа (составленный Барри Миншоллом по совету адвоката); на эти дни и нужно было получить алиби Джека Винесса. Проблема заключалась в том, что алиби Джека оставалось неизменным на каждый день, о чем тот и заявил, кипя негодованием.

Теперь Джек важно прошествовал в приемную, словно гордясь своим положением в «Колоссе» и, как ни странно, вниманием, проявленным к его персоне со стороны полиции. Нката последовал за ним. В приемной на одном из облезлых диванов развалился подросток. Он безуспешно пытался пускать под потолок кольца из сигаретного дыма.

— Марк Коннор! — прикрикнул на него Винесс — Тебе дать пинка под зад или что? Во внутренних помещениях «Колосса» курить запрещается, и ты в курсе. Чего это тебе в голову взбрело?

— Да здесь же никого нет, — со скукой в голосе протянул Марк Коннор. — И никто не узнает, если только ты меня не сдашь.

— Здесь есть я, ясно тебе? — отрезал в ответ Винесс — Проваливай отсюда или туши хабарик.

Марк пробурчал: «Дерьмо», — перекинул ноги через подлокотник дивана, поднялся одним рывком и вразвалочку пошел к выходу в своих джинсах, промежность которых болталась у колен по моде хип-хопа.

Джек сел за компьютер и начал набирать что-то на клавиатуре.

— Ну, что там еще? — спросил он у Нкаты. — Если хотели поговорить с остальными, то никого нет. Никого, кроме меня.

— А Гриффин Стронг?

— У вас что, проблемы со слухом?

Нката не ответил. Не сводя глаз с Винесса, он ждал ответа. И секретарь сдался, но всем своим видом демонстрировал крайнее недовольство.

— Его с утра еще не было, — ответил он. — Наверно, записался в косметический салон, брови выщипать.

— А Гринэм?

— Кто знает? Он думает, что обеденный перерыв не длится менее двух часов. А то и трех. Чтобы успеть свозить мамочку к доктору, говорит.

— Килфойл?

— А он и не появляется здесь до тех пор, пока не развезет сэндвичи. Лично я очень надеюсь, что это произойдет уже скоро, потому что я заказал багет с салями и ветчиной, а жрать уже давно хочется. Ну что, все?

Он взял карандаш и стал многозначительно постукивать по телефону. Словно по сигналу, телефон зазвонил.

— Нет, — сказал в трубку Винесс, — ее нет. Что-нибудь передать? — Потом со значительностью в голосе он произнес: — Сказать по правде, я думал, что она как раз сейчас и встречается с вами, мистер Бенсли. Так она мне сказала, когда уходила. — С видом человека, чья теория только что неожиданным образом подтвердилась, Винесс заверил собеседника, что передаст информацию по назначению.

Записав под диктовку несколько слов и цифр на бланке для принятых сообщений, он закончил разговор и положил трубку. Вы все узнали, что хотели? — спросил он Нкату. — У меня много дел, как видите.

Все биографические данные Винесса Нката знал наизусть, как и данные остальных работников «Колосса», вызвавших у полиции особый интерес. Он знал, что у молодого человека есть причины испытывать беспокойство. Когда случается преступление, первыми под подозрение попадают бывшие осужденные, и Винесс это понимает. В свое время он уже отсидел срок (и совсем неважно, что обвинялся он за поджог) и вряд ли хочет повторить опыт. И он прав, говоря о склонности копов концентрировать внимание на тех, с кем уже сталкивались на почве защиты закона. По всей Англии сидят в кабинетах краснолицые шерифы и лепят из добытых грязными методами сведений обвинения на любой вкус: от взрыва самодельных бомб до убийств.

Очевидно, Джеку Винессу хватает ума, чтобы ожидать худшего от любой встречи с полицией. Но с другой стороны, это все могло быть и ловкой маскировкой с его стороны.

— На вас лежит большая ответственность, — сказал Нката. — Особенно когда остаетесь один.

Джек не сразу ответил. Перемена в поведении Нкаты несомненно вызвала у него подозрения. Наконец он решился на нейтральное:

— Я справляюсь.

— Кто-нибудь замечает?

— Что?

— То, как вы справляетесь. Или все слишком заняты своими делами?

А вот эта тема нашла отклик в душе Винесса. Он уже с большей охотой ответил:

— Да никто почти и не замечает. Я тут в самом низу лестницы, если не считать Роба. Если он уйдет, мне конец. Стану ковриком для ног.

— Вы имеете в виду Килфойла?

Джек с сомнением уставился на него, поэтому Нката сделал вывод, что слишком поторопился задать такой вопрос.

— Ну нет, этого вы от меня не дождетесь. Роб нормальный парень. У него были проблемы, о чем вы и без меня прекрасно знаете, как знаете и о том, что я тоже кое-где побывал. Но это не значит, что кто-то из нас — убийца.

— Вы общаетесь с Килфойлом вне работы? Не ходите вместе в паб, например? В ваш «Миллер энд Гриндстоун»? И кстати, это не он — тот приятель, с которым в тот вечер вы заходили в кафе?

— Послушайте, я не собираюсь доносить на Роба. Сами делайте свою грязную работу.

— Да я не про него, а про всю ту же ситуацию с пабом, — пошел на попятный Нката.

— Мне так не показалось, но… хрен с вами, ладно. — Джек схватил лист бумаги и нацарапал имя и номер телефона, потом протянул его Нкате. — Вот. Это тот человек, который вам нужен. Позвоните, и он скажет вам то же самое, что и я. Мы были в пабе, потом зашли купить что-нибудь поесть. Спрашивайте его, поспрашивайте в пабе, поспрашивайте в той китайской забегаловке. Она напротив Бермондси-сквер, кстати. И все они повторят мои слова, и только.

Нката аккуратно перегнул листок пополам и вложил в блокнот, а потом произнес:

— Однабеда, Джек.

— Что? Какая беда?

— Когда изо дня в день делаешь одно и то же, события начинают сливаться, верно? Спустя несколько дней или даже недель после некоего события разве кто-нибудь сможет точно сказать, когда именно ты был в пабе, когда покупал карри, а какой вечер пропустил, занимаясь какими-то своими делами?

— Какими такими делами? Поехал прикончить пару ребятишек, что ли? Да пошел ты, мне плевать…

— У тебя проблемы, Джек?

В приемную вошел мужчина — полноватый, с волосами, слишком жидкими для такого возраста, и лицом, слишком красным даже для человека, пришедшего с мороза. У Нкаты мелькнула мысль, не подслушивал ли этот человек под дверью.

— Чем могу помочь? — спросил вошедший, окидывая сержанта взглядом с ног до головы.

Джек не проявил особой радости при появлении коллеги. Он считал, что и сам бы отлично справился с ситуацией и что спасать его нет нужды.

— Привет, Нейл, — сказал он, — у нас гости из полиции.

Значит, это Гринэм, заключил Нката. Вот и прекрасно. С ним тоже нужно поговорить.

— Снова хотят алиби, — продолжал Джек. — Только на этот раз не на один день, а на неделю. Надеюсь, ты в своем дневнике отмечаешь каждый шаг, потому что сейчас все это потребуется. Познакомься с сержантом Вахахой.

Нката представился Гринэму:

— Уинстон Нката, — и потянулся за удостоверением в карман.

— Не беспокойтесь, — сказал Нейл. — Я верю вам. И очень хотел бы, чтобы вы тоже мне поверили. Сейчас я пойду в кабинет, — он указал на дверь, ведущую во внутренние помещения «Колосса», — и позвоню адвокату. Потому что я прекращаю отвечать на вопросы и дружески болтать с офицерами полиции. Все общение — только через профессиональных юристов. Вы переходите все границы со своими расспросами, — Он повернулся к Джеку: — А ты будь поосторожней. Они не уймутся, пока не возьмут одного из нас. Передай всем, чтобы были начеку.

И с этими словами он вышел из приемной, направляясь в кабинет.

По-видимому, на этом берегу реки больше нечего делать, только зайти в паб «Миллер энд Гриндстоун» и в китайское кафе. Если это Джек Винесс бродит по городу в предутренние часы и раскладывает мертвые тела неподалеку от мест обитания своих коллег, то он не станет распространяться об этом среди приятелей по пабу или знакомых официантов в кафе. И все же, если новым источником юных жертв он выбрал МИМ, то, возможно, отсутствие Винесса в пабе или кафе по определенным дням могло вызвать интерес окружающих. Зацепка слабая, но все-таки следует проверить.

Нката вышел из «Колосса», попросив Винесса сообщить Робби Килфойлу и Гриффину Стронгу, что в Скотленд-Ярде ожидают от них звонка. Он прошел по стоянке машин на заднем дворе и сел в «эскорт».

С другой стороны парковки пытались вести бизнес четыре авторемонтные мастерские, служба такси и доставки и магазин велосипедов. Они были втиснуты в прокопченные и сплошь покрытые граффити арки железнодорожного виадука, который шел от вокзала Ватерлоо за город. Перед этими шарашкиными конторами околачивалась местная молодежь. Пока Нката наблюдал за вялыми перемещениями подростков от одного забора к другому, из магазина велосипедов вышел хозяин азиатской наружности и стал гнать молодежь прочь от витрины. Они попытались спорить, но торговец стоял на своем, тогда подростки стронулись с места и двинулись к Нью-Кент-роуд.

Нката поехал вслед за ними и увидел под железнодорожным виадуком еще нескольких парней, болтающихся без дела, и чем дальше ехал, тем больше их попадалось. Словно раскатившаяся горсть бисера, они по двое, по трое, по четверо стояли у стен унылого торгового комплекса, занявшего целый угол площади Элефант-энд-Касл. Они бесцельно слонялись по тротуару, усеянному окурками, жвачками, коробками из-под сока, обертками, мятыми банками из-под кока-колы и недоеденными кебабами. Почти в каждой группе по рукам ходила сигарета или, что было гораздо вероятнее, косяк — хотя, сидя в машине, Нката не мог разглядеть точно. Но в любом случае в этой части города парни могли не опасаться, что их поймают за руку, что бы они ни делали. Их было больше, чем недовольных граждан, которые хотели бы помешать им делать все, что хочется. А в данный момент им хотелось слушать на оглушительной громкости рэп и задирать продавца кебабов, чье крохотное заведение приютилось между пабом «Чарли Чаплин» и мексиканским продуктовым магазином. Подросткам нечем было заняться, некуда пойти: школу они закончили или бросили, надежды устроиться на работу нет, и остается лишь ждать, когда течение жизни подхватит и понесет — куда-нибудь.

Но ведь никто из них, размышлял Нката, не был таким поначалу. Каждый был чистым листом, и все дороги были открыты. Это заставило его вспомнить о собственной счастливой судьбе: случайно совпавшие во времени и пространстве человеколюбие и обстоятельства привели туда, где он сейчас и оказался. И все то же самое привело Стоуни туда, где был теперь он…

Нет, он не будет думать о брате, помочь которому уже не в силах. Надо оказывать помощь там, где она возможна и где ее ждут. Поступает ли он так в память о Стоуни? Нет. Он поступает так в знак благодарности небесам за то, что они дали ему шанс на спасение и способности воспользоваться этим шансом.

Гостиница «Кентербери» расположился в одном из отреставрированных домов из белого камня, выстроившихся от Лексем-гарденс до Кромвель-роуд, в самом сердце Южного Кенсингтона. В давным-давно прошедшие времена это было элегантное здание среди других элегантных зданий в престижной части города, поблизости от Кенсингтонского дворца. Теперь же эта улица мало кого привлекала. Она стала приютом для иностранцев с очень скромными запросами или очень скромным бюджетом, а также для пар, ищущих место на час или два, _где можно было бы удовлетворить сексуальные потребности и _где не задают лишних вопросов. Гостиницы здесь носят парадные названия, среди которых часто встречаются такие слова как «корт» или «парк», а еще широкоизвестные исторические названия, но интерьеры и сервис отнюдь не соответствуют заявленной в названиях роскоши.

С улицы гостиница «Кентербери» выглядела так, что даже невзыскательная Барбара без энтузиазма думала о предстоящем визите. Грязно-белая вывеска в двух местах была продырявлена, так что гостиница оказалась переименованной в «Кен бери», а на ступенях мраморного крыльца не хватало примерно трети плиток. Барбара остановила Линли, когда тот уже потянулся к дверной ручке.

— Вы же понимаете, о чем я? — Она помахала перед лицом босса листками с исправленными фотороботами. — Это единственное, что мы с вами еще не обсуждали.

— Я же не возражаю, — сказал Линли. — Но за неимением большего…

— Мы имеем Миншолла, сэр. И он начинает сотрудничать.

Линли кивком указал на дверь в «Кентербери».

— Следующие несколько минут покажут, так это или не так. А сейчас мы знаем только, что ни Муваффаку Масуду, ни нашему свидетелю из спортзала нет никакой выгоды обманывать. Что касается Миншолла, то ситуация здесь прямо противоположная, и мы с вами оба это знаем.

Они говорили о фотороботах. Барбара утверждала, что на них нельзя полагаться. Муваффак Масуд описывал человека, который покупал у него машину много месяцев назад. Посетитель спортзала «Сквер фор Джим» видел человека, который следил за Шоном Лейвери почти месяц назад («Но ведь он же не на сто процентов уверен, действительно ли тот следил за Шоном или просто гулял, признайте это, сэр», — горячилась Барбара). То есть их осведомленность о внешности подозреваемого сейчас зависит целиком и полностью от возможностей памяти двух мужчин, которые в момент встречи с предполагаемым преступником не имели ни единой причины запоминать черты его лица или обращать на него особое внимание. Таким образом, высока вероятность, что составленные по их описаниям фотороботы яйца выеденного не стоят, тогда как портрет, нарисованный с помощью Барри Миншолла, мог вывести полицию на нужного человека.

Только в том случае, возражал Барбаре Линли, если Барри Миншоллу можно было бы доверять. Кто знает, насколько верно данное им описание? И сомнения будут оставаться до тех пор, пока они не убедятся, что в других показаниях, например в рассказе о событиях в гостинице «Кентербери», Барри Миншолл был честен.

Линли открыл дверь. Вестибюля за входной дверью не оказалось, только узкий коридор с потертым ковриком и окошко регистрации в стене, за которым был виден скромный кабинет администратора. Несколько неожиданными стали для Барбары и Линли звуки распыления аэрозоля и едкий запах, от которого у них немедленно заслезились глаза. Источник и звуков, и запахов находился, по-видимому, за окошком регистрации. Весьма подозрительно, решили они, не сговариваясь, и поспешили разобраться, что происходит.

Оказалось, то, что происходит, никак не связано с бумажными пакетами и вдыханием токсичных субстанций. Все было совершенно невинно: девушка примерно двадцати пяти лет со свисающим с мочки левого уха предметом, который напоминал небольшую люстру, сидела на корточках у расстеленной газеты и опрыскивала водоотталкивающим составом пару сапог. Своих собственных, судя по необутым ногам девушки. Линли показал полицейское удостоверение, но девушка и не взглянула на него. Она осталась сидеть на полу, окутанная ядовитыми парами и, несомненно, уже испытывая на себе их воздействие.

— Подождите, — сказала она и продолжила поливать сапоги аэрозолем, раскачиваясь на пятках из стороны в сторону.

— Идиотка! Надо срочно проветрить.

Барбара метнулась к входной двери и настежь распахнула ее. Когда она вернулась к окну регистрации, то девушка уже сумела подняться.

— Ого! — сипло рассмеялась она. — То есть это не шутка, когда пишут, что заниматься этим стоит в хорошо вентилируемом помещении. — Она достала из картонной коробки регистрационную карточку и шлепнула ее на стойку вместе с авторучкой и ключом от номера. — Пятьдесят пять за ночь или тридцать в час. Или пятнадцать, если вы не брезгливы в отношении постельного белья. Лично я не стала бы рекомендовать пятнадцатифунтовый вариант, но не говорите никому, что я вам так сказала.

И только после всех этих слов девушка удосужилась взглянуть на парочку, с которой разговаривала. О том, что посетители были из полиции, она так и не догадалась, хотя Линли по-прежнему держал удостоверение у нее на виду. Ее внимание теперь было полностью поглощено сравнением двух посетителей — она переводила взгляд с Барбары на Линли и затем снова на Барбару с выражением глубочайшего удивления. Кто поймет этих мужчин, было написано на лице девушки.

Барбара спасла Линли от необходимости объяснять, что предположения о цели их визита в гостиницу ошибочны. Нащупывая в сумке документы, она сказала:

— Этим мы предпочитаем заниматься на заднем сиденье автомобиля. Конечно, тесновато, но зато дешево. — Она сунула удостоверение девице под нос — Скотленд-Ярд, — объявила она. — Мы восхищены вашим стремлением помогать горожанам утолять их всепоглощающие страсти. А это, да будет вам известно, суперинтендант Линли.

Наконец до девушки дошло, что это за удостоверения ей так настойчиво показывают. Она подняла руку к уху и стала теребить висюльки на своей люстре («Неужели это все-таки сережка?» — недоуменно подумала Барбара).

— Ой, извините, — протянула девица. — Я сразу так и подумала, что вы двое не можете…

— Вот и молодец, — перебила ее Барбара. — Давайте начнем с вашего рабочего графика. В какие часы вы работаете?

— А что?

— В ночную смену здесь сидите? — уточнил Линли.

Она покачала головой:

— Я заканчиваю в шесть вечера. А в чем дело? Что-то случилось? — Похоже, она хорошо вызубрила, что нужно делать в случае, если в гостиницу нагрянут легавые: ее рука потянулась к телефону. — Я вызову мистера Татлисеса, он ответит на все вопросы.

— Значит, он ночной администратор?

— Нет. Он управляющий. Эй, что вы делаете?

Этот вопрос был адресован Барбаре, которая перегнулась через стойку регистрации и нажала на рычаг телефона, прерывая соединение.

— Нас вполне устроит обычный администратор, который работает по ночам, — сказала она девушке. — Где он сейчас?

— Он легальный, — сказала та. — У всех, кто здесь работает, есть все необходимые документы. У нас ни одного нелегала, и мистер Татлисес следит, чтобы все занимались на курсах английского.

— Какой примерный гражданин, надо же, — сказала Барбара.

— Где нам найти вашего ночного клерка? — спросил Линли, — Как его зовут?

— Он спит.

— Такого имени я еще не слышала, — заметила Барбара. — Какой он национальности?

— Что? У него здесь комната. Вот почему… Послушайте, он не любит, когда его будят после смены.

— Не волнуйтесь, мы сами его разбудим, — заверил Линли. — Так где же он?

— На верхнем этаже, — ответила девушка. — Сорок первый номер. Там всего одна кровать, поэтому он не должен платить. Мистер Татлисес вычитает из его зарплаты… Половину стоимости…

Она выпаливала эти сведения одно за другим, как будто таким образом могла помешать полицейским найти ночного клерка. Когда же Барбара и Линли двинулись к лифту, девица снова схватилась за телефонную трубку. Барбара не сомневалась, что администратор либо хочет вызвать подкрепление, либо звонит в сорок первый номер, чтобы предупредить о грядущем визите полиции.

Допотопный лифт, заставший на своем веку еще Первую мировую, спустился с приличествующим возрасту неторопливым достоинством. Решетчатая клеть вмещала двух пассажиров без багажа; впрочем, багаж постояльцам данного заведения обычно и не требовался. Барбара и Линли медленно вознеслись на верхний этаж.

Дверь в искомом номере была приоткрыта. Его обитатель стоял у входа, поджидая их, — в пижаме и с заграничным паспортом в руках. Выглядел он лет на двадцать максимум.

— Хеллоу, — сказал он. — Как вы поживаете. Я Ибрагим Сельджук. Мистер Татлисес — мой дядя. Я говорю английский маленький. Мои документы в порядке.

Как и все то, что говорила девица-администратор, слова юноши были выученным наизусть текстом: вот что вы должны говорить, если коп станет задавать вопросы. Должно быть, здесь настоящее гнездо нелегальных иммигрантов, но в данный момент их волновало другое. И Линли постарался объяснить это перепуганному Ибрагиму:

— Мы не занимаемся вопросами иммиграции. Восьмого числа в вашу гостиницу привезли мальчика. Его спутником был необычного вида мужчина — с белесыми волосами и в темных очках. Мы называем таких альбиносами. Его кожа бесцветная. Мальчик совсем юный, светловолосый… — Линли показал Сельджуку фотографию Дейви Бентона, которую вынул из кармана вместе с полицейским снимком Барри Миншолла, сделанным в участке на Холмс-стрит. — Ушел он из гостиницы, скорее всего, с другим мужчиной, который и заказывал для всех них номер.

— И вся эта схема, возможно, разыгрывалась здесь не раз и не два, — добавила Барбара, — когда мальчишки приходят с альбиносом, а уходят позже с другим мужчиной, так что, Ибрагим, не пытайся убедить нас, будто ничего не видел. — Она сунула под нос ночного клерка два фоторобота со словами: — Он может выглядеть вот так. Тот мужчина, с которым ушел светловолосый мальчик. Да? Нет? Ты узнаешь его?

— Мой английский маленький, — повторил юноша нервно. — У меня есть паспорт. — При этом он переминался с ноги на ногу, словно ему срочно нужно было бежать в туалет. — Люди приходят. Я даю им карточку заполнить и ключи. Они платить деньги, это все. — Он сжал в худеньком кулаке подол пижамы и бросил взгляд через плечо. — Пожалуйста.

— Черт бы его побрал, — буркнула Барбара. — Должно быть, на курсах английского не учат, как сказать: «Я вот-вот обмочусь», — сказала она, обращаясь к Линли.

Комната за спиной юноши была погружена во мрак. В свете падающем из коридора, виднелась смятая постель. Он определенно спал перед их приходом, но кто-то научил его, как нужно общаться с полицией: отвечать как можно короче, ни в чем не признаваться. Барбара собиралась предложить Линли в качестве отчаянной меры подержать парня с полным мочевым пузырем минут эдак двадцать, авось и разговорится, но тут в коридор из-за угла вывернул низкорослый мужчина в костюме и засеменил к ним.

Должно быть, сам мистер Татлисес пожаловал, подумала Барбара. Его визитной карточкой могло служить выражение несгибаемого оптимизма на лице. С сильным турецким акцентом он сказал:

— Это мой племянник, его английский пока слаб. Я мистер Татлисес, и я буду рад помочь вам. Ибрагим, я разберусь. — Он затолкал юношу в номер и закрыл за ним дверь. — Итак, — воскликнул он, широко улыбаясь, — вам что-то нужно, да? Но не номер. Нет-нет. Мне уже сказали.

Он засмеялся и посмотрел на Линли с выражением «Мы, мальчики, знаем, с кем развлекаться». Барбаре нестерпимо захотелось врезать как следует мерзкому типу и сказать ему: «Как будто с тобой кто-то захочет развлекаться, старый хрыч! Ага, как же!»

— Насколько нам известно, этот мальчик пришел сюда в сопровождении вот этого мужчины. — Линли показал Татлисесу соответствующие фотографии. — А ушел он вместе с мужчиной, который, как нам кажется, может выглядеть примерно вот так. Хейверс? — обратился он к Барбаре, и она показала управляющему фотороботы. — На данный момент мы только просим вас подтвердить, так ли все было.

— И потом? — поинтересовался Татлисес.

На снимки и фотороботы он едва взглянул.

— Вы не в том положении, чтобы задавать подобные вопросы, — сказал Линли.

— Тогда я не вижу, как…

— Слушай-ка, приятель, — вмешалась в разговор Барбара. — Полагаю, та девица в сапогах уже ввела тебя в курс дела. Мы не из вашего местного участка. Мы не два ловких копа, которые выискивают новую кормушку среди твоих сородичей, хотя, не сомневаюсь, ты именно так и подумал. Наш вопрос будет чуть поважнее, так что, если тебе известно, что творится под этой крышей, советую открыть варежку и начать говорить, ясно? Мы знаем вот от этого человека… — она ткнула пальцем в полицейский снимок Барри Миншолла, — что один из его приятелей из некоего общества МИМ встречался в вашей гостинице с тринадцатилетним мальчиком. Миншолл утверждает, что такие встречи здесь происходят регулярно, поскольку кто-то из персонала гостиницы тоже состоит в МИМe. И что-то мне подсказывает, что речь идет о тебе. Ну, что скажешь на это?

— МИМ? — переспросил Татлисес и для пущей убедительности похлопал ресницами. — Это кто-то…

— Уверен, вы отлично знаете, что такое МИМ, — сказал Линли. — Также я уверен в том, что если мы проведем очную ставку, то мистер Миншолл без колебаний укажет на вас как на члена МИМа, того самого, который здесь работает. Можно будет избежать неприятной процедуры, если вы подтвердите слова Миншолла, опознаете мальчика и скажете, не похож ли мужчина, с которым этот мальчик ушел, на один из этих фотороботов. В противном случае мы можем продлить удовольствие от общения и на время поселить вас в участке на Эрлс-Корт-роуд.

— Если мальчик действительно ушел с ним, — уточнила Барбара.

— Я ничего не знаю, — упорствовал Татлисес.

Он забарабанил в дверь сорок первого номера. Ибрагим открыл ее так быстро, будто стоял за ней и прислушивался к каждому слову беседы полицейских с дядей. Татлисес затараторил на своем языке с невероятной скоростью и невероятной громкостью. Он подтащил юношу за пижаму к полицейским, выхватил снимки и рисунки и поднес их к самому носу племянника.

Отличное представление, отметила про себя Барбара. Из кожи вон лезет, чтобы убедить зрителей, будто педофил не он, а племянник. Она глянула на Линли, испрашивая разрешение. Он кивнул, и она приступила к делу.

— Послушай, мелкий гаденыш, — сказала Барбара Татлисесу, хватая его за руку. — Если ты думаешь, будто мы хотя бы на секунду поверили тебе, то ты еще тупее, чем кажешься. Оставь парня в покое и скажи ему, чтобы он ответил на наши вопросы, на которые, кстати, мы от тебя тоже еще не получили ответов. Ты меня понял? Или мне придется встряхнуть тебе мозги, чтобы лучше соображали? — Она отпустила его, но прежде заломила ему руку, в такт последнему вопросу.

Татлисес сыпал проклятиями на своем языке, во всяком случае, так она интерпретировала страстную тираду, от которой несчастный Ибрагим окончательно перетрусил. Наконец управляющий перешел на английский:

— Я сообщу о вашем поведении.

На это заявление Барбара ответила:

— Прям описалась от ужаса. А теперь переводи своему «племяннику», или кто он на самом деле. Вот этот мальчик… Он был здесь?

Татлисес тер руку, на примере которой Барбара пыталась донести мысль о необходимости сотрудничать. Она ожидала, что управляющий продолжит завывания о насилии и травме, ему причиненной, но он, не прекращая усиленно реанимировать поврежденную конечность, сказал:

— Я не работаю по ночам.

— Чудесно. Но Ибрагим же работает. Скажи, чтобы он ответил.

Татлисес кивнул своему так называемому племяннику. Молодой человек посмотрел на фотографию и тоже кивнул.

— Ну вот, можете, если хотите. Теперь пойдем дальше, хорошо? Вы видели, как он покидал гостиницу?

Племянник снова кивнул.

— Он уходит с другим. Я вижу это. Не альбин, как вы звали его…

— Не с альбиносом, то есть не с тем мужчиной, у которого белесые волосы и белая кожа.

— Другой, да.

— И вы видели это? Их обоих? Вместе? Мальчик шел? Говорил? Он был жив?

Последнее слово по какой-то причине заставило двух турок с новой силой залопотать на своем наречии. Наконец младший повалился на колени.

— Я не делал! Я не делал! — закричал он, и на пижамных штанах расползлось темное влажное пятно. — Он уходит с другим. Я вижу это. Я вижу.

— Что происходит? — потребовал объяснений Линли, обращаясь к Татлисесу. — Вы обвинили его…

— Недостойный! Недостойный! — вопил Татлисес, осыпая голову племянника ударами. — Какими гадостями ты занимаешься в моей гостинице? Ты не догадывался, что поймают?

Юноша закрывал голову руками и причитал:

— Я не делал!

Линли оттащил управляющего в сторону, и Барбара встала между двумя турками.

— Объясняю в последний раз, вы оба, так что запишите себе на лбу, что сейчас скажу, — прикрикнула она. — Вот этот тип привел мальчика в гостиницу, а вот этот ушел с ним. Вы сколько угодно можете обвинять один другого, но учтите, что в этой дыре мы пересажаем всех, вплоть до последней крысы, за сводничество, сутенерство, педофилию, да за что угодно, уж найдем за что. Поэтому предлагаю взяться за ум, а не то в ваших документах появится жирная красная печать наискосок.

Она увидела, что эти слова не пропали даром. Татлисес оставил племянника в покое. Тот вжался в стену возле своей комнаты. Оба они будто переродились в одно мгновение. Возможно, Татлисес действительно имеет договоренность с дружками из МИМа об использовании гостиницы «Кентербери» в сомнительных целях, возможно и то, что он собрал целый сундук добра, сдавая номера для гомосексуальных контактов с несовершеннолетними, но, похоже, убийства не входили в его список допустимых прегрешений против закона.

— Этот мальчик… — сказал он, показывая на фотографию Дейви Бентона.

— Так, хорошо, — подбодрила его Барбара.

— Мы почти уверены в том, что он ушел отсюда живым и здоровым, — сказал Линли управляющему. — Но все же существует вероятность, что его убили в одном из ваших номеров.

— Нет-нет! — Познания племянника в английском языке чудесным образом улучшились. — Не с альбиносом. С другим мужчиной. Я вижу это.

И он повернулся к своему так называемому дяде и что-то долго втолковывал на понятном им обоим языке.

Татлисес перевел. Мальчик на фотографии пришел с альбиносом, и они вместе поднялись в тридцать девятый номер, который был заказан ранее другим человеком. Он к тому времени уже был там. Мальчик ушел с этим вторым мужчиной позднее. Часа через два, не больше. Нет, мальчик не выглядел больным, пьяным, одурманенным или каким-то еще, хотя, сказать по правде, Ибрагим Сельджук не приглядывался, у него не было на это никаких причин. И это был не первый раз, когда альбинос приводил мальчика, который после этого уходил с другим мужчиной.

Ночной клерк добавил, что мальчики были разными, и мужчины, оплачивающие номер, были разными, но мужчина, сводивший их вместе, всегда был одним и тем же: тем самым альбиносом, который изображен на полицейском снимке.

— Это все, что ему известно, — закончил Татлисес.

Барбара еще раз попросила Ибрагима посмотреть на фотороботы. Похож ли человек, который заказывал номер в последний раз, на одного из мужчин, изображенных на рисунках?

Сельджук изучил портреты и выбрал тот, где был изображен мужчина помоложе.

— Может быть, — сказал он. — Это похоже немного.

Итак, необходимое подтверждение получено: Миншолл говорит правду — по крайней мере о том, что касается гостиницы «Кентербери». Поэтому существовала вероятность, пусть невысокая, что в гостинице может обнаружиться еще что-нибудь. Линли попросил, чтобы ему показали тридцать девятый номер.

— Там вы ничего не увидите, — засуетился Татлисес — Комнату тщательно убрали. У нас все номера убираются после каждого постояльца.

Однако Линли был тверд, и всей компанией — за исключением Сельджука, которому было дозволено вернуться в кровать, — они опустились этажом ниже. Татлисес извлек из кармана ключ и открыл для Линли и Хейверс номер, в котором Дейви Бентон встретил своего убийцу.

Это было жалкое подобие покоев для сладострастных утех. Центральным элементом комнаты была двуспальная кровать, покрытая стеганым покрывалом цветочной расцветки, которая прекрасно скрывала следы человеческих слабостей — от пролитого алкоголя до физиологических выделений. У стены стоял светлый деревянный комод, исполняющий при надобности и функции письменного стола: к нему был приставлен стул от другого гарнитура. На комоде, сдвинутые в угол, разместились чайные принадлежности, в том числе сомнительной чистоты заварочный чайник и еще более грязный электрический чайник. На узком окне висели занавески — то ли выцветшие, то ли пыльные, то ли и выцветшие, и пыльные; пол покрывал коричневый, весь в разномастных пятнах ковер.

— «Савой», должно быть, бьется в агонии из-за такого конкурента, — заметила Барбара.

— Первым делом пришлем сюда команду криминалистов, — сказал Линли. — Я хочу, чтобы здесь изучили все до последнего квадратного дюйма.

— Эту комнату убирали, — протестовал Татлисес — Вы ничего не найдете. И здесь не было ничего такого, что…

Линли повернулся к управляющему.

— Меня не интересует ваше мнение по этому вопросу, — отчеканил он. — И буду признателен, если вы оставите его при себе. — И Барбаре: — Вызывайте экспертов. Оставайтесь в комнате до их приезда. Затем найдите регистрационную карточку, заполненную при сдаче этого… — Он затруднился сразу подобрать верное слово. — Этого… места, и уточните, что там за адрес указан. Сообщите в участок на Эрлс-Корт-роуд обо всем, что здесь происходит, если они еще не в курсе. Говорите только с их суперинтендантом, ни с кем младшим по званию.

Барбара кивнула. Она почувствовала прилив возбуждения — и от понимания, что расследование движется, и от ответственности, возложенной на нее. Это было почти как в былые времена.

— Будет сделано, сэр, — сказала она и вынула из сумки мобильный телефон, глядя, как Линли выпроваживает Татлисеса в коридор.

Линли остановился, выйдя из гостиницы. Он никак не мог избавиться от ощущения, что они бестолково размахивают кулаками, целясь во врага, который уворачивается куда более ловко, чем наносятся удары.

Он позвонил в Челси. К этому времени Сент-Джеймс уже, должно быть, успел прочитать и проанализировать очередную порцию отчетов, которые пересылали ему из Скотленд-Ярда. Возможно, надеялся Линли, Сент-Джеймс обнаружил то, что придаст следствию новый импульс. Но на звонок ответил не старый друг, а автоответчик, который голосом Деборы сообщил, что дома никого нет. Оставьте, пожалуйста, сообщение после гудка.

Линли прервал связь, не оставив сообщения, и сразу набрал номер мобильного телефона друга. На этот раз повезло. Сент-Джеймс ответил и сказал, что у него вот-вот начнется встреча с банкиром. Да, он прочитал отчеты, и там есть два интересных момента… А вот через полчаса у него будет время побеседовать… Не подъедет ли Том на Слоун-сквер?

Договорившись о встрече, Линли двинулся в путь. От того места, где он сейчас находился, до площади было пять минут езды — при условии, что движение не застопорилось. Оказалось, что нет, и Линли без особых проблем двигался к реке. Со Слоун-авеню он свернул на Кингс-роуд и, пристроившись за автобусом одиннадцатого маршрута, медленно, но верно стал продвигаться к площади. Там тротуары были сплошь заполнены пешеходами, спешащими из одного магазина в другой. Людно было и в «Ориель Брассери», где Линли удалось занять столик, из-за которого как раз в момент его появления в кондитерской поднялись три женщины, нагруженные двумя дюжинами пакетов.

Он заказал кофе и стал ждать, когда Сент-Джеймс закончит дела Его столик стоял у окна, поэтому он заметит друга, когда тот будет пересекать площадь и шагать по аккуратной, обсаженной деревьями дорожке, ведущей мимо фонтана к военному мемориалу. В это время суток в центре площади было пустынно, и только голуби выискивали под скамьями съедобные крошки.

Пока Линли ждал, позвонил Уинстон Нката. Джек Винесс предоставил координаты приятеля, который сможет подтвердить его алиби, а Нейл Гринэм отныне будет общаться с полицией только через адвоката. Сержант оставил для Килфойла и Стронга сообщение, чтобы они перезвонили, но, несомненно, их предупредят коллеги по «Колоссу», что полиции потребовались новые алиби, и они сумеют подготовиться до того, как свяжутся со Нкатой.

Линли сказал, чтобы сержант продолжал делать все, что в его силах. Он в три глотка выпил принесенный кофе. Обжигающая жидкость кинулась в гортань с рвением ножа хирурга. Линли было все равно.

Наконец он увидел Сент-Джеймса, шагающего по площади. Он подозвал официанта и заказал еще два кофе — чашку для себя и вторую для друга. Напитки прибыли одновременно с Сент-Джеймсом, который оставил пальто на вешалке при входе в кондитерскую и пробрался мимо столиков и стульев к Линли.

— Лорд Ашертон отдыхает, — произнес Сент-Джеймс с улыбкой, выдвигая стул и с осторожностью усаживаясь.

Линли поморщился.

— То есть ты уже в курсе?

— Трудно было остаться в неведении. — Сент-Джеймс подвинул к себе сахарницу и приступил к традиционной процедуре превращения обычного кофе в несъедобный для любого другого человека продукт. — Твой портрет вывешен в каждом газетном киоске.

— Продолжение следует, — сказал Линли. — Если я не сумею предложить Корсико и его редактору что-нибудь поинтереснее собственной персоны.

— А что будет в продолжении?

Сент-Джеймс добавил в чашку молока — для цвета — и начал размешивать ложечкой получившуюся смесь.

— По-видимому, с ними связался Найс. Из Йоркшира.

Сент-Джеймс оторвался от кофе. С момента своего появления он все время улыбался, но теперь посерьезнел.

— Ты должен остановить их.

— Я должен уберечь остальных членов команды. Особенно Уинстона. Они планируют заняться им сразу после меня.

— Оберегая Уинстона, ты готов выставить на всеобщее обозрение свое грязное белье, Томми? Я не в восторге от этой идеи. Это несправедливо по отношению к тебе и, даже в большей степени, по отношению к Джудит. Да и про Стефани нельзя забывать.

Родная сестра, родная племянница, думал Линли. Йоркширское убийство самым непосредственным образом касается и их, ведь у одной оно отняло мужа, у другой — отца. Спасая команду от ненасытных репортеров, он подвергал публичному унижению не только себя, но и своих близких.

— Другого выхода я не вижу. Могу только предупредить, чтобы они были готовы. Надеюсь, справятся. Им уже довелось через это пройти.

Сент-Джеймс хмуро смотрел на кофе. Он помолчал, раздумывая, покачал головой и сказал:

— Переведи стрелки на меня, Томми.

— На тебя?

— Моя история на некоторое время отвлечет газетчиков и от Йоркшира, и от Уинстона. Я тоже член команды и принимаю участие в расследовании, пусть и не такое активное, как остальные. Разыграй мою карту, пусти по моему следу.

— Ты представляешь, что это значит?

— Да, поэтому эта перспектива у меня энтузиазма не вызывает. Но нельзя допустить, чтобы семейные дела твоей сестры обсуждались в желтой прессе. А через меня они выйдут лишь на…

— Вождение в пьяном виде и твою травму. — Линли оттолкнул от себя чашку с кофе. — Господи, сколько же ошибок я совершил!

— Только не в тот раз, — сказал Сент-Джеймс — Мы оба были пьяны. Давай не будем об этом забывать. И кроме того, я очень сомневаюсь, что твой репортер из «Сорс» посмеет коснуться темы моего… физического состояния, скажем так. Это было бы в высшей степени неполиткорректно. Только представь: «Зачем вы носите на ноге это приспособление, сэр?» Это столь же немыслимо, как поинтересоваться у мужчины, когда он перестал бить жену. И вообще, если репортер настолько толстокож, что поднимет эту тему, я скажу, будто кутил с другом — и вот результат. Наглядный урок для нынешних сумасбродных подростков.

— Нет. Ты же не хочешь, чтобы они на тебя набросились.

— Конечно нет. Меня засмеет вся родня, и я уж не говорю о том, что скажет матушка в своей неподражаемой манере. Но давай посмотрим на это вот с какой точки зрения: я ведь и внутри расследования, и вне его, и обстоятельство это можно использовать как угодно, особенно при общении с Хильером. Можешь стоять на том, что я член команды — а ведь он сам хотел, чтобы про всех членов команды написали в газете, не так ли, сэр? — а можешь доказывать, что я, будучи независимым ученым и законченным эгоистом, готов идти по головам ради славы, достичь которую в таком положении можно только через освещение моей великой личности в прессе. Говори ему, что хочешь. — Тут он снова улыбнулся. — Я знаю, смысл всей твоей жизни — в том, чтобы мучить несчастного бездаря. В ответ Линли тоже невольно улыбнулся.

— Это великодушный поступок, Саймон. Так мы действительно уведем их от Уинстона. Хильеру это не понравится, само собой, но с ним-то я уж как-нибудь справлюсь.

— А к тому времени, когда журналисты высосут из меня все, что можно, и вспомнят про Уинстона и остальных, то, бог даст, это дело уже будет закончено.

— У тебя для меня что-то есть? — спросил Линли, кивая на портфель, который Сент-Джеймс принес с собой.

— Да, пришлось сгонять за бумагами домой. Я нашел кое-что, но у меня был целый ряд преимуществ.

— Ты хочешь сказать, что я что-то проворонил. Ладно. Постараюсь пережить этот факт.

— Не то чтобы проворонил… Я бы не так выразился.

— Ну а как бы ты выразился?

— Я бы сказал, что, во-первых, положение внешнего консультанта позволяет взглянуть на дело со стороны, тогда как ты полностью в него погружен. И во-вторых, на меня не давит Хильер, не давит пресса и бог знает кто еще, требуя немедленного результата.

— Хорошо, я почти оправдан. Признателен за это. Так что ты нашел?

Сент-Джеймс потянулся к портфелю и поставил его на свободный стул, который подтащил от соседнего столика. Открыв замок, он вынул из портфеля стопку свежих отчетов, присланных для изучения.

— Вы узнали, откуда убийца получал амбру?

— У нас есть два возможных источника. А что?

— Она у него закончилась.

— Амбра?

— На теле, оставленном в Куинс-вуде, амбры не обнаружена всех остальных жертвах она есть, не всегда в одном и том же месте, но тем не менее присутствует. А вот на последнем нет.

Линли обдумал эту деталь. Ему на ум пришло возможное объяснение отсутствию амбры на теле Дейви Бентона.

— Тело было обнажено. Может, амбра была на одежде.

— Но тело в Сент-Джордж-гарденс тоже было обнажено…

— Тело Киммо Торна.

— Да. Однако следы амбры на нем имелись. Нет, мне кажется, что одно из возможных объяснений состоит в том, что у преступника закончились запасы амбры, Томми. Ему понадобится пополнить их, и, если вы нашли два места, где можно купить такое масло, я бы сосредоточился на них. Одно из них может стать ключом к разгадке.

— Ты говоришь, что это одно из возможных объяснений, — сказал Линли. — Тогда какое второе? Ты нашел что-то еще, да?

Сент-Джеймс задумчиво кивнул. Он, очевидно, испытывал сомнения, будет ли польза от следующей находки.

— Что-то нашел, да, Томми. Я расскажу тебе, но и только. Никаких интерпретаций я не буду предлагать, чтобы не ввести тебя в заблуждение.

— Принято. Договорились. Так что это?

Сент-Джеймс вынул еще одну пачку бумаг.

— Это содержимое желудков, — сказал он. — Вплоть до последнего тела, того, что нашли в Куинс-вуде…

— Дейви Бентона.

— Да. Так вот, до него все мальчики ели примерно за час до смерти. И во всех случаях содержимое желудков было идентично.

— Идентично?

— Вот именно. Во всех случаях, Томми.

— Кроме Дейви Бентона?

— Он ел задолго до момента гибели. По крайней мере восемью часами ранее. Если учесть еще и отсутствие амбры на теле… — Сент-Джеймс наклонился вперед и положил руку на документы, лежащие между ним и Линли, чтобы подчеркнуть следующие слова: — Тебе ведь не нужно подсказывать, что это означает?

Линли отвернулся и посмотрел в окно. Там, за стеклом, серый зимний день неуклонно двигался к ночи и ко всему, что ночь несла с собой.

— Нет, Саймон, — наконец сказал он. — Подсказывать не нужно.

Глава 26

На регистрационной карточке значилось имя Оскар Уайльд. Когда Барбара Хейверс прочитала его, она посмотрела на девушку с серьгой-люстрой, ожидая, что та в ответ закатит глаза: мол, что еще ожидать от наших клиентов. Но по невозмутимому выражению ее лица Барбаре стало ясно, что девица принадлежит к поколению недавних школьников, чье образование сводится к просмотру музыкальных клипов и чтению глянцевых журналов. Для нее имя писателя значило не больше, чем для ночного клерка, зарегистрировавшего клиента, но у того хотя бы было оправдание — он иностранец. Вероятно, Уайльд не слишком популярен в Турции.

Барбара взглянула на строку с адресом: Коллингхэм-роуд. У окна регистрации лежал потрепанный атлас Лондона — очевидно, к его помощи часто прибегают останавливающиеся здесь туристы, — и Барбара отыскала нужную улицу. Чудесным образом оказалось, что находится она совсем недалеко от Лексем-гарденс — с другой стороны Кромвель-роуд. Пешком она дойдет туда за десять минут.

Перед тем как спуститься в вестибюль, Барбара дождалась прибытия в гостиницу группы технических экспертов, вызванных ею из тридцать девятого номера. Мистер Татлисес удалился куда-то: не иначе, связаться с приятелями по МИМу и сообщить, что грядут перемены. А после этого, предположила Барбара, он займется инвентаризацией имущества с целью выявить и уничтожить все, что хотя бы отдаленно напоминает детскую порнографию. Безнадежный кретин, думала Барбара. Он не в силах удержаться, чтобы не загрузить из Интернета мерзкие картинки на свой компьютер (ни один из них не в силах), а о том, что клавиша «Удалить» означает лишь, что файл из одного места перемещается в другое и на самом деле не удаляется, он и не подозревает. Спецы из участка на Эрлс-Корт-роуд зависнут тут на целый день. Когда Татлисес попадет к ним в оборот, уж они выжмут все, что только можно: и о МИМе, и о том, что делается в гостинице, и о маленьких мальчиках и передаче денег из рук в руки, и о многом другом. Конечно, есть одно условие: если только кто-то из офицеров участка не является членом МИМа… Но Барбара не хотела в это верить. Полицейские, священники, врачи, учителя. Человеку нужно если не верить, то хотя бы надеяться, что мораль еще существует.

Действуя в соответствии с приказом Линли, она поговорила со старшим суперинтендантом участка на Эрлс-Корт-роуд. Тот запустил машину в действие, и, когда команда техников-экспертов прибыла, Барбара со спокойным сердцем передала дело в их надежные руки.

Переписав из регистрационной карточки адрес и отдав саму карточку копам из местного участка для снятия отпечатков пальцев, Барбара прошла по Кромвель-роуд и двинулась на восток, по направлению к Музею естественной истории. Через сотню ярдов она оказалась на углу Коллингем-роуд. Барбара повернула и стала искать указанный в гостиничной регистрации номер дома в ряду высоких белых зданий.

Учитывая имя, которое было вписано в карточку, она не питала особых надежд, что адрес не окажется еще одной пустышкой. И в своих предположениях она ушла недалеко от истины. Там, где Коллингем-роуд пересекалась с Кортфилд-гарденс, стояла старинная каменная церковь. На заборе из кованого железа висела табличка, оповещающая всех, кому это было интересно, что здесь находится общинный центр Сент-Люси. Чуть ниже был указан точный адрес. Он до буквы соответствовал адресу, списанному Барбарой с регистрационной карточки «Кентербери». Вот так сюрприз, думала Хейверс, толкая калитку и входя на церковный двор. Адрес на карточке оказался адресом группы МИМ: та самая бывшая церковь Сент-Люси неподалеку от станции подземки на Глостер-роуд, о которой говорил Барри Миншолл.

Миншолл упоминал, что МИМ проводит собрания в полуподвальном помещении, вот на его поиски Барбара и пустилась первым делом. Она обошла здание церкви вокруг, шагая по бетонной дорожке, проложенной вдоль границы маленького кладбища. Покосившиеся надгробия и увитые плющом склепы стояли чуть не вплотную друг к другу, все как один неухоженные.

Каменные ступени с тыльной стороны церкви, к которым привела дорожка, вели в полуподвал. Табличка на ярко-синей двери именовала эту часть общинного центра «Детский сад "Божья коровка"». Дверь была приоткрыта, и изнутри доносился гомон детских голосов.

Барбара вошла и оказалась в вестибюле, где на длинном ряду крючков, вбитых в стену на уровне талии взрослого человека, висели крохотные пальтишки, курточки и плащи, а под ними на полу выстроились резиновые сапожки, терпеливо дожидаясь маленьких хозяев. Из холла двери вели в две комнаты: в одну побольше и во вторую поменьше, но обе заполненные детишками, увлеченно рисующими «валентинки» (в меньшей комнате) и энергично галопирующими под звуки веселой песенки (в большой комнате).

Барбара стояла в нерешительности, не зная, в какую комнату лучше обратиться за информацией, когда из не замеченной ею ранее двери, ведущей в нечто вроде кухни,вышла крупная женщина лет шестидесяти в очках на золотой цепочке. В руках она держала поднос с имбирным печеньем. Свежеиспеченным имбирным печеньем, судя по поднимающемуся аромату. Желудок Барбары издал одобрительное бульканье.

Женщина, увидев Барбару, сразу же перевела взгляд на дверь. По ее лицу стало понятно, что дверь эта должна была быть заперта, и Барбара в душе согласилась, что мысль эта неплохая. Женщина спросила, чем она может быть полезна.

Барбара показала удостоверение и сказала женщине (которая представилась как миссис Макдональд), что она хотела бы поговорить о МИМе.

— О миме? — удивилась миссис Макдональд. — Но у нас нет мимов ни в штате, ни по контракту.

Нет, это не человек, а группа мужчин, которые по вечерам проводят в полуподвале церкви собрания, пояснила Барбара. МИМ — это сокращенное название организации.

А, понятно. Миссис Макдональд ничего об этом не знает. Для информации такого рода констеблю лучше обратиться к агентству недвижимости, через которое сдаются здешние помещения. Компания «Таверсток энд Перси», сообщила она Барбаре. Находится на Глостер-роуд. Да, все, кто снимает помещения в общинном центре, заключают договоры найма при посредничестве этой компании. И программа «Двенадцать шагов», и женский клуб, и курсы писательского мастерства, все.

Барбара попросила у миссис Макдональд разрешения осмотреть помещения полуподвального этажа. Она не рассчитывала найти что-нибудь полезное для следствия, но ей хотелось почувствовать атмосферу места, где извращение не только допускалось, но и приветствовалось.

Просьба Барбары не вызвала у миссис Макдональд восторга, но тем не менее она сказала, что проведет для Барбары небольшую экскурсию, но сначала нужно доставить поднос с печеньем по назначению — утомленной беготней детворе. Она внесла поднос в большую комнату и передала его одной из воспитательниц. Миссис Макдональд еще не успела выйти, а дети за ее спиной уже слетелись к подносу и приступили к имбирному пиршеству. Барбаре оставалось смотреть и облизываться. Пообедать она сегодня не успела, а время уж близилось к вечернему чаю.

Она послушно следовала за миссис Макдональд из комнаты в комнату. Повсюду она видела детские лица — смеющиеся, болтающие, свеженькие, невинные. У нее тоскою сводило сердце при мысли, что вечерами, когда дети уже лежат в кроватках, в этих же стенах собираются педофилы, загрязняя своим дыханием, своим существованием воздух детского сада.

Но осматривать было почти нечего. В большой комнате — невысокая сцена у дальней стены, задвинутая в угол трибуна, составленные один на другой стулья, разрисованные яркими красками стены — радуга, эльфы и огромный горшок золота. В маленькой комнате — крошечные столики, за которыми воспитанники детского сада мастерят поделки, и полки вдоль стен, где поделки эти впоследствии выставляются напоказ, создавая буйство красок и фантазии. Кухня, туалет, кладовая. Все. Барбара попробовала представить в этих комнатках сборище растлителей детей, что для ее воображения оказалось нетрудной задачей. Оно сразу же нарисовало картинку, где мерзкие извращенцы истекали слюной при одной только мысли о детях, проводящих в этих комнатах день за днем, пока какое-нибудь чудовище не похитит их.

Она поблагодарила миссис Макдональд и вышла из церкви. Хотя это направление, похоже, зашло в тупик, она не могла не проверить «Таверсток энд Перси» — кто знает.

Агентство недвижимости, как вскоре стало известно Барбаре, находилось тоже вблизи от Кромвель-роуд, только по Другую сторону улицы. По пути она миновала отделение банка «Барклейс», на ступенях которого развалились пьяные бродяги, действующую церковь и цепочку отреставрированных зданий девятнадцатого века, а потом оказалась в малоэтажной торговой зоне. Там-то Хейверс и нашла офис «Таверсток энд Перси», зажатый между магазином полезных мелочей и старомодной закусочной, где подавали жареные сосиски и картофель в мундире. В закусочной выстроилась очередь из дорожных рабочих, прервавших на время утомительный процесс выкапывания ямы посреди проезжей части.

В агентстве Барбара попросила проводить ее к человеку, который занимается арендой помещений в церкви Сент-Люси, и через несколько минут оказалась в кабинете молодой женщины по имени Мисти Перрин, которая пришла в неописуемый восторг, приняв Барбару за потенциального арендатора. Она схватила бланк заявления и готова была уже заполнять его, предупредив, однако, что существуют определенные требования к тем, кто хотел бы арендовать площади в бывшем культовом здании, даже если речь идет всего лишь о полуподвальном помещении.

Разумеется, подумала Барбара. Туда ни один подонок не проник, и все благодаря «определенным требованиям».

В который раз за день она показала полицейское удостоверение и представилась. Хотелось бы поговорить об организации МИМ, пожалуйста, сказала она.

Мисти отодвинула бланк заявления, но неожиданный визит полиции ее не встревожил, по-видимому.

— А, да, конечно, — сказала она. — Когда вы спросили про Сент-Люси, я подумала… В общем, неважно… МИМ. Да.

Она выдвинула один из ящиков стола и выбрала из его содержимого тонкую бумажную папку. Раскрыв ее на столе, она один за другим просмотрела хранящиеся там документы и по окончании инспекции удовлетворенно подытожила:

— Вот, если бы все наши арендаторы были столь же пунктуальны и ответственны, как этот. Арендная плата вносится ежемесячно, точно в срок. Никаких жалоб, что помещения после собраний остаются неубранными. Никаких проблем с соседями из-за нарушения правил парковки. Хотя с нашими штрафами и так мало нарушителей. Так что именно вас интересует? — Что это за организация? Мисти снова заглянула в разложенные перед ней документы.

— Группа поддержки, кажется. Мужчины после развода, что ли. Я, к сожалению, не знаю, что означает название МИМ. Это ведь сокращение? Может, «Мужчины ищут…». Чего?

— Материальной помощи после разорительного бракоразводного процесса? — предложила Барбара. — Кем подписан контракт?

Мисти нашла эту информацию: Дж. С. Милл. И заодно прочитала указанный там же адрес, А после поведала Барбаре, что у группы МИМ все-таки есть одна странная особенность: аренду они оплачивают только наличными, и приносит деньги каждый раз лично мистер Милл, первого числа каждого месяца.

— Он говорит, что деньги на оплату помещений собираются прямо на собраниях — кто сколько может дать. Поэтому и наличка. Да, это несколько необычно, но в Сент-Люси сказали, что им все равно, лишь бы деньги поступали вовремя. И они поступают, каждый месяц первого числа, уже на протяжении пяти лет.

— Пяти лет?

— Да. Вот тут написано… А что?

Тут Мисти забеспокоилась, не закралась ли в ее записи ошибка.

Барбара лишь махнула рукой: ничего. Что тут скажешь? Девушка столь же невинна, как и дети в детском саду «Божья коровка». Тем не менее Хейверс показала Мисти оба фоторобота, при этом отдавая себе отчет, что ее старания, скорее всего, здесь ни к чему не приведут.

— Ваш Дж. С. Милл, случайно, не похож на одного из этих людей? — спросила она.

Мисти посмотрела на рисунки и отрицательно покачала головой. Мистер Милл гораздо старше, чем нарисованные здесь мужчины, сказала она, ему уже лет семьдесят. И бороды у него нет, и даже усов. Зато он всегда носит огромный слуховой аппарат, может, это пригодится полиции?

Барбара в душе содрогнулась. Господи, ведь это же чей-то дедушка, подумала она. Ей захотелось найти и задушить грязного старикашку.

Офис агентства недвижимости Хейверс покинула с адресом Дж. С. Милла в кармане. Конечно, адрес не настоящий, она не усомнилась ни на мгновение. Но все равно нужно будет передать информацию в девятый отдел. Кто-то когда-то должен будет заняться членами организации, и тогда все может пригодиться, даже ненастоящий адрес.

Она возвращалась на Кромвель-роуд, когда на мобильный позвонили. Это был Линли, он хотел знать, где Хейверс в данный момент находится.

Она ответила, заодно посвятила и в то немногое, что удалось выяснить, проверяя имя и адрес, указанные в регистрационной карточке гостиницы «Кентербери».

— А у вас какие новости? — спросила она.

— Сент-Джеймс считает, что нашему парню могут понадобиться новые запасы амбры, — сообщил Линли и поделился дальнейшими выводами Сент-Джеймса по материалам последних результатов экспертизы. — Так что настало время вновь наведаться в «Облако Венди», констебль.

Нката оставил машину на некотором удалении от Манор-плейс. Его мысли по-прежнему были заняты теми толпами праздно шатающихся чернокожих подростков, которых он видел в районе Элефант-энд-Касл. Им абсолютно некуда податься и почти нечего делать. Если уж быть до конца честным, это не совсем так — как минимум они могли бы не бродить по улитам а сидеть на занятиях в школе, — но сами они воспринимают свое положение именно таким образом, приученные к этому старшими товарищами, вечно раздраженными и разочарованными в жизни, и родителями, которые ограничены малыми возможностями и измотаны избытком соблазнов. И в результате парни поняли, что проще махнуть на все рукой. Нката думал о них всю дорогу до Кеннингтона. И в конце концов печальная судьба подростков стала удобным предлогом для этой встречи.

Хотя предлога и не требовалось. Поездка представляла собой не что иное, как исполнение долга. И ждать с исполнением этого долга было просто нельзя.

Он вышел из автомобиля и за несколько минут прошел расстояние до магазинчика париков. Это скромное заведение виделось Нкате флагом надежды среди прогоревших и заколоченных предприятий. Пабы, естественно, вели прибыльную торговлю спиртным, но помимо них во всей округе только салон Ясмин Эдвардс да угловой продуктовый магазин с решетками на окнах открывали для покупателей двери.

Нката вошел и сразу увидел, что Ясмин как раз занимается клиентом. Это была тощая как скелет чернокожая женщина с лицом, напоминающим маску смерти, и абсолютно лысым черепом. Она полулежала в кресле перед зеркалом во всю стену. Рядом с женщиной, придвинув к себе рабочий столик, сидела Ясмин. На столике были расставлены косметические средства и принадлежности, на стойке висели три парика: один — состоящий из целой охапки косичек, второй — коротко подстриженный, наподобие прически Ясмин, третий — из длинных прямых волос, которыми нередко щеголяют модели на подиумах.

Ясмин глянула на Нкату и тут же вернулась к работе, словно ожидала его и ничуть не удивлена его приходу. Он кивнул в ответ, хотя она уже не смотрела на него. Она полностью сконцентрировалась на клиентке и кисточке, которой наносила румяна из круглой жестяной банки.

— Я как-то не представляю, как это будет выглядеть, — говорила женщина. Голос звучал устало — в полном соответствии изможденному виду. — Не стоит и пытаться, Ясмин.

— Ты не волнуйся, — нежно возразила Ясмин. — Пока я делаю макияж, можешь спокойно выбрать, какой парик тебе нравится больше остальных.

— Да уже никакой разницы, тот парик или другой, — сказала женщина. — Не знаю, зачем я вообще пришла.

— Потому что ты красавица, Руби, и все должны это видеть.

Руби слабо отмахнулась.

— Какая из меня теперь красавица, — проговорила она.

Ясмин не ответила на это замечание. Она встала перед женщиной, чтобы изучить ее лицо. Выражение лица самой Ясмин было сугубо профессиональным, без следа жалости, которую Руби, несомненно, сразу распознала бы. Ясмин нагнулась над женщиной и подчеркнула кисточкой линию скул. Потом добавила тон на подбородке.

Нката терпеливо ждал. Он наблюдал, как Ясмин работает: взмах кисти, еще — и глаза, подчеркнутые тенями, становятся ярче, выразительней. Ясмин докончила макияж, нанеся тонкой кисточкой на губы клиентки помаду. Сама она помадой не пользовалась — это было невозможно из-за распустившегося розой шрама на верхней губе, подарка бывшего мужа.

Она отступила на шаг и оценила результат своих трудов.

— Вот теперь другое дело. Так какой парик ты выбрала, Руби?

— Ох, Ясмин, я не знаю.

— Что за разговоры! Твой муж отправил тебя сюда не за тем, чтобы получить обратно лысую даму с красивым новым лицом. Хочешь, мы еще раз их примерим?

— Нет. Может, короткий?

— Ты уверена? В длинном ты похожа на одну модель, как же ее зовут?

Руби усмехнулась:

— Ага, конечно, меня уже ждут на Неделе моды. С бикини наготове. Наконец-то фигура стала как раз подходящей. Нет, пусть будет короткий. Мне он понравился.

Ясмин сняла с подставки короткий парик и аккуратно водрузила его на голову Руби. Потом отошла, осмотрела со всех сторон, вернулась что-то подправить, снова отошла.

— Ну вот, готово. Теперь хоть на бал поезжай, — сказала она. — Главное, пусть твой мужчина увидит тебя во всей красе.

Она помогла Руби встать с кресла и взяла талончик, который протянула женщина. Десятифунтовую банкноту, приложенную к талончику, она легонько оттолкнула, несмотря на желание Руби вручить дополнительную плату.

— Не надо, — сказала Ясмин. — Лучше купи себе цветов.

— На похоронах цветов будет достаточно.

— Да, но тому, кто умер, уже не до цветов.

Они дружно рассмеялись. Ясмин проводила клиентку до двери. У обочины ждала машина. При появлении женщин распахнулась дверь; опираясь на руку Ясмин, Руби уселась, и машина уехала.

Ясмин вернулась в салон и сразу же направилась к креслу перед зеркалом — стала собирать в чемоданчик косметику и инструменты.

— Что с ней? — спросил Нката.

— Поджелудочная железа, — коротко ответила Ясмин.

— Тяжелый случай?

— Поджелудочная железа — это всегда тяжелый случай, сержант. Ей делают химиотерапию, но тебя это не касается. Чего тебе надо, приятель? Я занята.

Он приблизился к ней, сохранив, однако, достаточное расстояние, чтобы она чувствовала себя в безопасности.

— У меня есть брат, — сказал он. — По имени Гарольд, но мы зовем его Стоуни. Потому что он был упрям, как камень. Как камень в Стоунхендже, который ни за что с места не сдвинешь, как ни старайся.

Ясмин оторвалась от косметики и с кисточкой в руках обернулась к Нкате.

— И что? — спросила она, нахмурясь.

Нката на мгновение сжал губы, но все же сказал:

— Он в тюрьме. Пожизненное.

Ясмин отвела взгляд, помолчала. Когда снова взглянула на него, он увидел, что ей понятен смысл сказанного. Убийство.

— Он и вправду это сделал?

— Да. Стоуни… Да. Таков уж он был, наш Стоуни. Раздобыл где-то оружие — так и не признался у кого и как — и прикончил одного человека в Баттерси. Брат с приятелем пытались угнать «БМВ», а владелец сопротивлялся. Стоуни выстрелил ему в затылок. Намеренно. А приятель сдал его.

Она постояла не двигаясь, словно оценивая услышанное. Потом вернулась к работе.

— Дело в том, — продолжал Нката, — что я мог пойти по той же дорожке. Да я и пошел, только вовремя сообразил, что я умнее, чем Стоуни. Я лучше дрался, и угон автомобилей меня не интересовал. И я присоединился к банде, и те парни были как братья, больше чем братья. Во всяком случае, ближе, чем Стоуни. И мы дрались все вместе, банда на банду. Из-за территории. Это наш тротуар, это ваш. Это наш киоск, это ваша табачная лавка. Финал: я в «скорой помощи» с порезанным лицом. — Он поднял руку, показывая на свою щеку и шрам, пересекающий ее. — И мама, увидев меня, падает в обморок прямо в приемном покое. Я смотрю на нее, смотрю на отца, понимаю, что он собирается надрать меня, когда приедем домой, с зашитым я лицом или нет. И я понимаю — это все происходит сразу, как вспышка, — что он бьет меня не потому, что я дерусь, а потому, что доставляю боль маме, как раньше это делал Стоуни. И потом, я вижу в первый раз в жизни, как они обращаются с мамой — врачи и медсестры в больнице. Обращаются, как будто это она виновата, что один из ее сыновей в тюрьме, а второй — «брикстонский воин». Вот так. — Нката развел руки в стороны. — Потом со мной говорит коп — это после того, как мне порезали лицо, и все меняется. Я держусь за него, держусь, потому что не хочу делать маме больно, как это делал Стоуни.

— Вот так легко? — спросила Ясмин. Он слышал в ее голосе недоверие.

— Вот так быстро, — вежливо поправил Нката. — Я бы никогда не сказал, что это было легко.

Ясмин закончила складывать косметику. Она захлопнула крышку чемоданчика, сняла его с рабочего столика и отнесла в дальний угол салона, на полку. Потом, подбоченившись, спросила:

— Ты закончил?

— Нет.

— Ладно. Что еще?

— Я живу с мамой и папой. В Лохборо-истейт. И я собираюсь жить с ними, что бы ни случилось, потому что они стареют, а чем старше становятся, тем опаснее там жить. Для них. Я не хочу, чтобы их доставали всякие наркоманы, хулиганы и сутенеры. Все эти типы ненавидят меня, боятся и держатся от меня как можно дальше, а значит, и от моих родителей, пока я живу с ними. И меня это устраивает, и я сделаю все, чтобы так все и оставалось.

Ясмин склонила голову набок. На ее лице сохранялось недоверчивое, насмешливое выражение, то самое, с которым она смотрела на него с самого начала их знакомства.

— Ну? Зачем ты все это мне рассказываешь?

— Потому что я хочу, чтобы ты знала правду. И дело в том, Яс, что правда — это не прямая и гладкая дорога. Так что ты вправе знать, что — да, меня тянет к тебе с того момента, как я увидел тебя. И — да, я хотел, чтобы ты разошлась с Катей Вольф, но не потому, что считал, будто ты создана для любви с мужчиной, а не с женщиной, ведь я не знал этого, верно, откуда мне было знать? А потому, что я хотел, чтобы у нас с тобой был шанс, а этот шанс мог появиться, только если бы я доказал, что Катя Вольф недостойна получить то, что ты могла дать. Но в то же время, Яс, мне очень понравился Дэниел, понравился с самого начала. И я ему тоже понравился, ты сама это видишь. И я отлично знаю — знал раньше и знаю сейчас, — что случается с мальчишками на улице, когда слишком много времени, которое они не знают, куда деть, особенно с мальчишками вроде Дэниела, без мужчины в семье. И я говорю так не потому, что считаю тебя плохой матерью, нет, я вижу, ты прекрасная мама. Но мне кажется, что Дэну нужно больше, вот почему я сейчас пришел. Чтобы сказать это.

— Что нужно Дэниелу…

— Нет. Чтобы сказать все, Яс, от начала до конца.

Он оставался на некотором расстоянии, но казалось, что он различает, как напряглись мышцы под темной кожей ее шеи. Казалось, что он видит, как бьется тонкая вена на ее виске. Но при этом он понимал, что может ошибаться. Надежда заставляет принимать желаемое за действительное, при этом искажая реальность. Не думай, говорил он себе. Пусть все будет так, как будет.

— И что же ты хочешь от меня? — наконец спросила Ясмин.

Она вернулась к креслу и сняла с подставки два оставшихся парика.

Нката пожал плечами.

— Ничего, — сказал он.

— Ты говоришь правду?

— Тебя, — признался он. — Тебя. Но я не уверен, что и это правда, вот почему я не сразу произнес это вслух. Спать с тобой? Да — Я хочу спать с тобой. В одной постели. А все остальное? Я не знаю. Так что вот какая она, правда, и я должен был сказать тебе все. Ты заслуживаешь честного отношения, но тебя обманывали. Сначала муж, потом Катя. Не знаю, честен ли с тобой твой нынешний мужчина, по крайней мере я — честен. Ты для меня с самого начала стоишь на первом месте, и потом — Дэниел. И все никогда не было так просто, как ты думала: будто я использую Дэниела, чтобы получить тебя, Ясмин. Все совсем не просто.

Он все сказал. Он чувствовал себя опустошенным, излитым на линолеум у нее под ногами. Она могла перешагнуть через него или вымести веником на улицу, выкинуть в мусор или… она могла делать с ним все, что угодно. Он стоял перед ней обнаженный и беспомощный, как в день своего появления на свет.

Они смотрели друг на друга. В нем поднималось желание, такое, которого не было раньше, как будто этот долгий взгляд увеличил его в десять раз, и теперь оно снедало его целиком, грызло, как зверь, засевший внутри.

Потом она заговорила. Произнесла она лишь два слова, и сначала он не понял, что она имеет в виду.

— Какой мужчина?

— Что?

Говорить было трудно — во рту пересохло.

— Какой такой нынешний мужчина? Ты говорил: твой нынешний мужчина.

— Тот парень. Который был здесь, когда я заходил в прошлый раз.

Она нахмурилась, посмотрела на окно, словно надеясь разглядеть на стекле отражение прошлого. А потом снова взглянула на него, вспомнив.

— Ллойд Бернетт, сказала она.

— Его имени я не слышал. Он пришел…

— Чтобы забрать парик своей жены, — перебила она.

— О! — лишь сказал он.

И почувствовал себя полным идиотом.

В этот момент Нкате на мобильный позвонили, и это спасло его от необходимости что-то еще говорить. Он ответил на звонок, сказав коротко:

— Минуту, — и решил воспользоваться этой счастливой случайностью как предлогом для побега.

Он достал визитную карточку и подошел вплотную к Ясмин. Она стояла, держа в каждой руке по парику, и то, что она не подняла их в оборонительном жесте, Нката счел за благоприятный знак. Как обычно, Ясмин была в коротком свитере, без единого кармана, поэтому Нката вложил визитку в передний кармашек ее джинсов. При этом постарался ее не коснуться.

— Мне нужно ответить на звонок. Надеюсь, однажды позвонишь и ты.

Он стоял к ней ближе, чем когда-либо; так близко она еще не подпускала к себе. Он вдыхал ее запах. Он ощущал ее страх.

Яс. Имя рвалось с его губ, но он промолчал. Так же молча вышел из магазина и пошел к автомобилю, поднеся к уху телефон.

Женского голоса на другом конце линии он не узнал, не вспомнил и имени, когда девушка представилась:

— Это Гиги. Вы просили связаться с вами.

— Гиги? — переспросил он.

— Ну да — Гиги, — сказала она. — Из Гейбриелс-Варф. «Хрустальная луна».

Этой информации хватило, чтобы Нката отбросил личные _переживания и включился в работу. Чему был весьма рад.

— Ах да, — сказал он. — Гиги. Конечно. Да. Что случилось?

— Заходил Робби Килфойл, — Она перешла на шепот. — И кое-что купил.

— У вас остался кассовый чек или что-нибудь еще?

— Да, кассовый чек. Лежит передо мной.

— Не выпускайте его из рук, — велел ей Нката. — Я выезжаю.

Попрощавшись с Сент-Джеймсом, Линли сразу связался с Митчеллом Корсико: независимый эксперт, занятый в расследовании, станет отличным героем для очередной статьи в «Сорс», сказал он репортеру. Это не только ученый с международным именем и лектор Королевского колледжа, но и друг Линли. Они вместе учились в Итоне и с тех пор поддерживают близкие отношения. Не кажется ли мистеру Корсико, что беседа с Сент-Джеймсом может оказаться полезной для газеты? Мистеру Корсико казалось именно так, и Линли продиктовал номер телефона Саймона. Этого будет достаточно, чтобы избавиться от Корсико, его стетсона и ковбойских сапог, надеялся Линли. Репортер займется Сент-Джеймсом и оставит остальную команду в покое. По крайней мере на время.

После этого Линли вернулся на Виктория-стрит, прокручивая в голове факты, полученные за последние несколько часов. Мысли постоянно возвращались к одной детали — той, о которой рассказала Хейверс, отчитываясь по телефону о выполнении задания.

Барбара сказала, что договор об аренде помещений в церкви Сент-Люси от имени МИМа подписал некий Дж. С. Милл. Это было единственное имя, помимо Барри Миншолла, которым следствие располагало в связи с МИМом. Но Дж. С. Милл, добавила Барбара, хотя в этом не было необходимости, потому как Линли и сам сразу так подумал, может расшифровываться как Джон Стюарт Милл.[7] Что отлично вписывается в тему, заданную остряком, который зарегистрировался в гостинице «Кентербери».

Линли хотел бы думать, что все это действительно сводится к литературной шутке, разыгрываемой группой педофилов. Что-то вроде пощечины по лицу немытого, неграмотного и невежественного поколения. Оскар Уайльд на регистрационной карточке в гостинице «Кентербери». Дж. С. Милл на договоре аренды с «Таверсток энд Перси». Кто знает, что еще предстоит увидеть на документах, связанных с МИМом. А. А. Милн, вероятно. Г. К. Честертон. А. К. Дойл. Вариантов бесконечное множество.

Нельзя не учитывать, что каждый день случаются миллионы самых невероятных совпадений. И тем не менее, это имя преследовало Линли. Дж. С. Милл. Поймай меня, если сможешь, дразнило оно. Джон Стюарт Милл. Джон Стюарт. Джон Стюарт.

Нет никакого смысла обманывать самого себя: когда Хейверс назвала это имя, Линли действительно почувствовал дрожь в руках. Эта дрожь означала, что он снова вернулся к вопросам полицейской работы — да и жизни в целом, — которыми не мог не задаваться любой мудрый человек: хорошо ли мы знаем тех, кто работает и живет рядом с нами? Как часто мы позволяем внешним признакам — речи и поведению — влиять на наши заключения о сущности человека?

«Тебе ведь не нужно подсказывать, что это означает?» Перед мысленным взором Линли стояло лицо Сент-Джеймса — серьезное и озабоченное.

Ответ, который Линли мог дать на этот вопрос, заводил в такие дебри, куда он предпочел бы не соваться. Нет, подсказывать не нужно.

На самом же деле в Линли говорило желание передать сию чашу кому-нибудь другому, однако этого не случится. Он увяз слишком глубоко, как говорится — по уши, и не в его власти вернуться хотя бы на шаг назад. Необходимо довести расследование до самого конца, найти вершину, куда бы ни тянулись ветви. А таких ветвей было много, сомневаться в этом уже не приходится. Каждый день предлагал новые и новые.

Человек, страдающий навязчивой идеей? Да, отвечал сам себе Линли. Обуреваемый дьяволами? Этого нельзя сказать наверняка. Эта нетерпеливость, вспышки гнева, сказанные сгоряча слова. Как он воспринял новость, что должность суперинтенданта получил — опережая других — Линли, когда Уэбберли сбила машина? Поздравил с удачей? В дни, омраченные тревогой за жизнь Уэбберли, никто никого не поздравлял. Такое никому и в голову не могло прийти, все мысли и силы были направлены на поимку преступника, покусившегося на жизнь суперинтенданта. Значит, этот момент можно откинуть. Он в данных условиях ничего не означает. Кто-то должен был занять опустевший пост, и таким человеком был избран Линли. И это временное замещение, так что вряд ли кто-то мог настолько вознегодовать, чтобы захотеть… решить… испытать потребность… Нет.

Ход рассуждений привел Линли к его первым дням и месяцам в рядах полиции. Коллеги в общении с ним выдерживали дистанцию, которая так и осталась. Он так и не стал одним из них. Что бы он ни делал, стараясь стать ровней, они всегда помнили о том, что стояло между ними: его титул, его земля, образование, богатство и привилегии, которые, по общему мнению, такое богатство несло с собой. И вроде никому до всего этого нет никакого дела, но в конце концов оказывается, что все до единого помнят об этом и всегда будут помнить.

Однако задумываться о чем-то большем (большем, чем неприязнь, со временем переросшая в невольное признание и даже уважение) было нельзя. В каком-то смысле это уже граничило бы с настоящим предательством. В любом случае подобные мысли могут привести только к взаимному недоверию и негативно сказаться на работе.

Но тем не менее Линли с тяжелым сердцем отправился в отдел кадров, чтобы поговорить с заместителем помощника комиссара Черсоном. Черсон выписал ему разрешение на временную выдачу личного дела сотрудника. Линли прочитал все, что лежало в папке, и сказал себе, что для подозрений нет серьезных оснований. Есть только факты, которые можно интерпретировать каким угодно образом: тяжелый развод, запутанная ситуация с опекой над ребенком, дисциплинарный выговор за сексуальные домогательства, больное колено, благодарность за хорошо выполненную работу. Все это ничего не означает. Ни-че-го.

Пытаясь игнорировать неприятное ощущение, будто он совершает предательство, Линли записал то, что узнал. «У всех нас есть свои секреты, — говорил он себе. — И мои секреты пострашней, чем у других».

Он вернулся к себе в кабинет. Достал из стопки документов на столе психологический портрет убийцы. Перечитал его. Обдумал. Взвесил все детали, начиная от полных и пустых желудков жертв и заканчивая неожиданным разрядом электричества, которым были обездвижены мальчики. Он не пришел ни какому выводу и не сделал никакого заключения. Вместо этого он набрал номер мобильного телефона Хеймиша Робсона.

Психолога он застал между двумя лечебными сеансами, в кабинете у культурного центра «Барбикан», где тот принимал частных клиентов — когда не был занят в психиатрической больнице для преступников. Робсон пояснил, что таков его побочный заработок — помощь обычным людям, переживающим временный кризис.

— Общение с преступниками можно вынести только в ограниченном объеме, — признался он. — Но полагаю, вы, как никто другой, осведомлены об этом.

Линли спросил Робсона, не мог бы тот встретиться с ним. В Скотленд-Ярде или в каком-то другом месте. Где, не имеет значения.

— К сожалению, сегодня у меня весь вечер расписан, — сказал Робсон. — Может, достаточно будет телефонного разговора? У меня есть десять минут до прихода следующего клиента.

Линли обдумал предложение, но понял, что требуется личная встреча. Он хотел большего, чем просто обмен вопросами и ответами.

— У вас какие-то новые… — сказал Робсон. — Вы в порядке, суперинтендант? Я могу помочь? В вашем голосе… — На другом конце линии послышался шорох бумаги. — Послушайте, я мог бы отменить один или два приема или немного сдвинуть график. Вас это устроит? Или другой вариант: сегодня мне нужно купить продуктов, и я выделил на это время в конце дня. Это недалеко от моего офиса. Уайткросс-стрит, почти на самом углу с Дафферин. Там есть небольшой рыночек, и мы могли бы встретиться около лотка с овощами. Пока я делаю покупки, будет время поговорить.

Хотя бы так, подумал Линли. А предварительные моменты можно уладить прямо сейчас, по телефону.

— Во сколько? — спросил он.

— В половине шестого подойдет?

— Прекрасно. Я смогу подъехать.

— Если вы не возражаете, я хотел бы узнать… чтобы подготовиться немного к нашей встрече. У вас появились новые данные?

Линли не сразу сообразил, что ответить. Новые данные? И да и нет, решил он.

— Насколько близок к действительности составленный вами психологический портрет убийцы, доктор Робсон?

— Разумеется, это не точная наука. Но портрет может быть очень близок к оригиналу. Если вспомнить, что он основан на сотнях и сотнях подробных бесед… если вспомнить, сколь тщательно анализировались и интерпретировались результаты этих бесед… Собрано огромное количество информации, выделены закономерности, отсеяны случайные совпадения и единичные случаи. Да, это не отпечаток пальца. Не ДНК. Но как подсказка, психологический портрет может стать важным инструментом.

— Вы настолько уверены в нем?

— Да, я уверен. Но почему вы спрашиваете? Я что-то упустил? Или получена новая информация, которую мне следует учесть? Я могу работать только с тем, что вы даете.

— Как бы вы оценили тот факт, что пятеро первых убитых мальчиков ели в течение последнего часа своей жизни, тогда как последний мальчик полдня не имел и крошки во рту? Возможно ли сделать из этого какие-то выводы?

Между ними повисло молчание, пока Робсон думал над ответом.

— Не хватает контекста, — проговорил он в конце концов. — Я бы не стал делать выводов.

— А если я скажу, что еда, употребленная первыми мальчиками, была идентична?

— Это могло бы быть частью ритуала.

— Но почему эта часть опущена в шестом случае?

— Этому можно найти дюжину объяснений. Позы, в которых были найдены мальчики, в той или иной степени были отличными. Не у всех мальчиков был удален пупок. Не у всех имелся символ на лбу. Мы ищем признаки, объединяющие все эти преступления, но одно убийство не может быть точной копией другого.

Линли не успел ничего сказать: он услышал, как к Робсону обратились с вопросом, и тот ответил куда-то в сторону: Скажите, пусть подождет немного». Похоже, прибыл следующий клиент. Приходилось заканчивать разговор. — Фред и Розмари Уэст. Йен Брейди и Майра Хиндли. Насколько типична подобная схема преступлений? — спросил Линли. — Могла ли полиция ее предвидеть?

— Мужчина и женщина, убивающие в паре? Или двое убийц в команде?

— Двое убийц, — уточнил Линли.

— Ну, прежде всего, в приведенных вами примерах проблема заключалась в отсутствии тел. Полиции не с чего было начать. Когда люди просто исчезают — когда тела зарывают в подвалах, прячут на болотах, где-нибудь еще, — то интерпретировать нечего. В случае с Брейди и Хиндли психологические портреты еще не умели составлять. Что касается Уэстов, то в их паре был доминирующий партнер и подчиненный, и это верно для всех пар серийных убийц. Один убивает, второй наблюдает. Один начинает процесс, второй заканчивает. Но могу ли я спросить… В расследовании появились данные, подтверждающие подобную версию?

— Вы имеете в виду мужчину и женщину в паре? Или двух мужчин?

— Любой вариант.

— На этот вопрос ответить должны вы, доктор Робсон, — сказал Линли. — Так как: может у нас быть двое убийц?

— Вам нужно мнение профессионала?

— Разумеется.

— Тогда нет. Мне так не кажется. Я останусь при мнении, которое уже высказал.

— Почему? — спросил Линли. — Почему вы остаетесь при том мнении, ведь я предъявил два факта, о которых вам не было известно ранее. Разве они ничего не меняют?

— Суперинтендант, мне кажется, вы обеспокоены. Я понимаю, какая ответственность…

— Нет, — перебил его Линли. — Вы не понимаете и не можете понять.

— Хорошо. Согласен. Давайте встретимся в половине шестого, как договаривались. Угол Уайткросс и Дафферин. У лотка с овощами. Он идет первым в торговом ряду. Я буду ждать.

— Уайткросс и Дафферин, — повторил Линли.

Он дал отбой, положив трубку на рычаг.

Линли вдруг осознал, что вспотел. Ладонь оставила на пластике телефонной трубки влажный след. Он достал носовой платок и промокнул лицо. Обеспокоен. Да. В этом Робсон совершенно прав.

— Суперинтендант Линли?

Ему не нужно было поднимать опущенную на ладони голову, чтобы узнать голос Доротеи Харриман.

— Да, Ди? — отозвался он.

Она не ответила, и тогда пришлось взглянуть на нее. С несчастным выражением на лице она, казалось, просила за что-то прощения. Линли нахмурился.

— В чем дело, Ди?

— Помощник комиссара Хильер. Он спускается сюда, чтобы поговорить с вами. Он лично позвонил мне и сказал, чтобы я не позволяла вам никуда уйти. Я пообещала, но если хотите, могу притвориться, будто вы ушли до того, как я успела вас остановить.

Линли вздохнул.

— Не рискуйте своим положением. Я дождусь.

— Вы уверены?

— Уверен. Небольшая приятная беседа мне сейчас совсем не повредит.

Когда Барбара Хейверс вторично наведалась в магазинчик Венди на рынке Камден-Лок, там ждал ее сюрприз: на этот раз его владелица не витала в облаках. Более того, Барбара готова была поспорить, что стареющая хиппи со времени первой их встречи чудесным образом исцелилась. Конечно, Венди, возвышающаяся посреди крохотного заведения, по-прежнему выглядела как черт на трехколесном велосипеде — столь несуразной была комбинация ее длинных седых косм, пепельно-серой кожи и разноцветного балахона, пошитого на скорую руку из стеганых покрывал. Но по крайней мере, у нее был осознанный взгляд. Тот факт, что она не помнила о предыдущем визите Барбары, вызывал определенное беспокойство, однако Венди с готовностью поверила своей сестре, когда та сказала из-за магазинного прилавка:

— Ты была в отключке, дорогуша.

Венди пожала мясистыми плечами.

— Хо-хо. Извините, дорогая, — сказала она Барбаре. — Должно быть, тяжелый был день.

Петула с нескрываемой гордостью рассказала, что Венди записалась на программу двадцати шагов, снова. Она уже пробовала раньше, но тогда как-то «не взялось», однако на этот раз семья надеется, что у нее получится.

— Встретила мужика, который выставил ей ультиматум, — шепотом добавила Петула. — А наша Венди на все готова ради этого дела. Всегда была такой. Жадная до секса как коза.

Не важно ради чего, лишь бы получилось, подумала Барбара.

— А скажите, вы не продавали кому-нибудь амбру? — спросила она у Венди. — Недавно, буквально на днях?

Венди затрясла седыми космами.

— Массажное масло литрами уходит, — сказала она. — У меня в постоянных клиентах шесть СПА-салонов. Вот они скупают релаксанты типа эвкалипта. Но амброй никто не интересуется особо. Что, в общем-то, и к лучшему, если хотите знать мое мнение. Подумать только, какие вещи проделывают с животными ради этого масла! С нами сделают то же самое, вот увидите. Прилетят инопланетяне или еще кто-нибудь. Может, им наш жир понравится — как нам нравится китовое сало, — уж не знаю, для каких целей. Но все равно так и будет, попомните мои слова.

— Венди, дорогуша, — остановила сестру Петула, выразительно глядя на нее: мол, оставим эти истории на потом. Сама она не сидела без дела: вооружившись тряпкой, протирала канделябры и полки, на которых те были расставлены. — Тебя спросили про амбру.

— Я даже не помню, когда последний раз заказывала амбру, — сказала Венди Барбаре. — Когда у меня кто-нибудь спрашивает ее, я говорю им все, что думаю по этому поводу.

— Значит, амбру кто-то спрашивал? — Барбара извлекла из сумки два фоторобота подозреваемых. Эту часть полицейской работы она находила крайне утомительной, но ведь никогда не знаешь, где обнаружится заветная золотая жила. — Может, один из этих парней?

Наморщив лоб, Венди обратила взгляд на рисунки. Через полминуты напряженного разглядывания она зашевелилась и извлекла откуда-то из-под пышной груди очки в проволочной оправе. Одна из линз оказалась треснутой, поэтому Венди обошлась второй, использовав ее как монокль. Нет, сообщила она Барбаре, ни один из двух этих парней не был похож на покупателей «Облака Венди».

Барбара не слишком полагалась на точность сведений, полученных от Венди, учитывая ее недавнее пристрастие к наркотикам, поэтому показала фотороботы и Петуле.

Петула изучила их. Сказать по правде, на рынок приходит масса народу, особенно по выходным. Она не может утверждать, что кто-то из этих двух мужчин заглядывал к Венди, но в то же время разве можно с уверенностью настаивать, что ни один из них здесь никогда не бывал? Они слегка похожи на поэтов-битников, правда? Или на кларнетистов из джаз-банда таких чаще всего ожидаешь увидеть в районе Сохо, да? Конечно, что и говорить, сейчас-то уже нет, но вот раньше…

Барбара попыталась остановить поток реминисценций, задав вопрос о Барри Миншолле. Фокусник-альбинос вызвал у Петулы живой интерес — и даже у Венди, так что Барбара на долю секунды поверила, будто имя и описание внешности Миншолла могут принести долгожданный результат. Но нет, фокусника-альбиноса, одетого в черное, в темных очках и с красным колпаком на голове, они бы запомнили, если бы увидели хотя бы один раз, заявили хором сестры, уж слишком приметная фигура даже для рынка Камден-Лок.

Барбара поняла, что дерево «Облака Венди» не собирается плодоносить, сколько бы она его ни опыляла. Она убрала фотороботы в сумку и ушла, оставив двух сестер запирать магазины на ночь. На тротуаре она остановилась на секунду, чтобы достать и закурить сигарету, а заодно обдумать, что делать далее.

Время было позднее, и она могла бы с полным правом отправиться домой, однако неисследованной оставалась еще одна ниточка в следствии. Барбара устала от того, что все переворачиваемые ею камни оказывались пустышками, поэтому приняла решение и направилась к машине. От Камден-Лок до Вуд-лейн относительно недалеко. И если что, если ей повезет и она обнаружит что-то интересное, то всегда можно будет заехать в участок на Холмс-стрит и попытаться вытрясти из Барри Миншолла необходимые уточнения.

Объездными путями, чтобы избежать самые ужасные из вечерних пробок, она добралась до Хайгейт-хилл. На это ушло даже меньше времени, чем она предполагала, а преодолеть путь оттуда до Арчуэй-роуд не составляло особого труда.

По дороге Барбара сделала одну остановку. Предварительно позвонив в оперативный центр, она узнала название агентства недвижимости, которое продавало свободную квартиру в Уолден-лодж (о ней Барбара слышала на одном из совещаний). В рамках теории о переворачивании камней, как видела ее Барбара, это агентство, вероятнее всего, окажется мелкой галькой, под которой ничего не скрывается, но тем не менее она съездила туда и переговорила с агентом, помахав перед ним и фотороботами, тоже на всякий случай. Все старания свелись к кукишу с маслом. Она начинала чувствовать себя глупо — как продавщица пирожков на собрании общества «Худеем вместе».

Продолжая, однако, надеяться на успех, Барбара свернула на Вуд-лейн. Там, по обе стороны проезжей части, от начала и до конца улицы выстроились два ряда припаркованных автомобилей. Барбара сделала вывод, что это личный транспорт жителей северных графств, которые оставляют здесь машины, а дальше едут на метро. Полиция до сих пор искала среди этих людей такого человека, кто мог видеть хоть что-нибудь ранним утром того дня, когда в парке было найдено тело: Дейви Бентона. Под «дворниками» каждого автомобиля, заметила Барбара, лежал листок — вероятно, как раз с просьбой связаться с полицией, если автовладелец вспомнит хоть что-то, связанное с теми событиями. Возможно, такие сведения приведут к разгадке. Возможно, окажутся бесполезными.

К Уолден-лодж вела подъездная дорожка, которая заканчивалась у въезда в подземный гараж. Барбара въехала на нее и остановилась возле дома, понимая, что загородила проезд. Ничего не попишешь, подумала она, запирая «мини».

Когда она поднялась на крыльцо приземистого кирпичного строения, так не похожего на соседние узкие старинные коттеджи, то обнаружила, что входная дверь распахнута и подперта ведром, чтобы не захлопнулась случайно. На ведре красовался логотип «Чистюля». Вот и ставьте современные замки и навороченную сигнализацию, подумала Барбара, а в дом все равно может войти кто угодно. Лично она так и сделала.

В ответ на ее приветственное «Хеллоу!» в вестибюль из-за угла высунул голову молодой человек. В руке он держал швабру, а в поясе для инструментов внушительно поблескивали разнообразные приспособления для уборки. Один из «чистюль», догадалась Барбара. Где-то в здании загудел пылесос.

— Вы к кому? — спросил молодой человек, поправляя тяжелый пояс — Нам не разрешаютникого впускать.

Барбара показала удостоверение. Она работает по делу о трупе, найденном в Куинс-вуде, пояснила она уборщику.

Он торопливо заверил, что об этом ему ничегошеньки не известно. Они с женой всего лишь уборщики. Здесь они не живут, а работают по контракту — приезжают раз в неделю, чтобы произвести влажную и сухую уборку в зонах общего пользования. И еще они моют окна, но только четыре раза в год, и сейчас окна мыть еще было рано.

Уборщик вывалил на нее массу информации, которой и не просили, но Барбара отнесла излишнюю разговорчивость на счет нервов. Живет себе человек, никого не трогает, и вдруг на горизонте возникает коп. И тогда все, что угодно, может оказаться подозрительным, так что лучше уж сразу выложить всю свою жизнь до мельчайших подробностей.

Барбара знала номер квартиры, в которой проживает господин, видевший в лесу свет фонарика в ночь убийства Дейви Бентона. Его имя также было ей известно — Беркли Пирс, и для нее оно звучало как марка консервированных фруктов. Распрощавшись с «чистюлей», Барбара направилась к лестнице, чтобы найти этого фигуранта по делу.

Когда она постучалась в квартиру Пирса, за дверью мгновенно раздался собачий лай. По глубокому убеждению Барбары, такой лай свидетельствовал о плохом воспитании собаки, и это мнение только окрепло, когда щелкнули четыре разных замка и из-за открывшейся двери вылетел терьер и бросился прямо к ее лодыжкам. Она отскочила и приготовилась отбиваться от бешеного животного сумкой, но вслед за терьером появился мистер Пирс, и свистнул в какой-то странный свисток: Барбара не услышала звука, а вот собака, по-видимому, получила какой-то сигнал, потому что тут же плюхнулась на пол и задышала, весело и гордо поглядывая на людей.

— Отлично, Перл, — похвалил Пирс злобное создание. — Хорошая собака. Угощение?

Перл завиляла хвостом.

— Она должна была бросаться на меня? — спросила Барбара недоуменно.

— Это фактор неожиданности, — пояснил хозяин.

— Но ведь я могла стукнуть ее сумкой. Она могла пострадать.

— У нее отменная реакция. Она достала бы вас раньше, чем вы ее. — Он раскрыл дверь пошире и скомандовал: — Миска, Перл! Бегом! — Собака молнией метнулась в квартиру, предположительно — дожидаться награды возле миски. — Чему обязан? — поинтересовался Беркли Пирс у Барбары, — Кстати, как вы попали в здание? Я думал, вы из жилищного комитета. Нам предстоит серьезное сражение в суде, и они пытаются уговорить нас пойти на попятный.

— Полиция. — Барбара помахала удостоверением. — Констебль Барбара Хейверс. Я могу задать вам пару вопросов?

— Это по поводу мальчика в лесу? Я ведь уже рассказал все немногое, что мог.

— Да. Знаю. Но одна голова — хорошо, а две… Никогда не знаешь, что может всплыть во второй раз.

— Что ж, — сказал он. — Заходите, раз вы так настаиваете. Перли! — Это было произнесено в сторону кухни. — Иди сюда, милая.

Собака притрусила обратно, послушная и действительно милая, как будто и не была всего минуту назад смертельно опасной зубастой тварью. Она вспрыгнула на руки хозяина и уткнулась носом в нагрудный карман рубашки в цветную клетку. Он, посмеиваясь, достал из другого кармана угощение для собаки, которое та проглотила, не разжевывая.

Беркли Пирс был тот еще фрукт, определила Барбара. Одного взгляда на него достаточно, чтобы понять: он из тех людей, которые надевают модельные кожаные ботинки и плащи с вельветовыми воротниками каждый раз, когда выходят на улицу. Барбара иногда встречает таких в подземке. Вооруженные сложенными зонтиками, которыми пользуются как тростями, они читают «Файнэншл таймс», словно что-то в ней понимают, и не отрывают от газеты глаз до тех пор, пока не прибудут к месту назначения.

Он проводил ее в гостиную: гарнитур мягкой мебели из трех предметов, кофейный столик с несколькими экземплярами журнала «Сельская жизнь» и художественным альбомом «Сокровища галереи Уффици», современные светильники с металлическими абажурами, установленные точно под углом, обеспечивающим наилучшее освещение для чтения. Все здесь было на своем месте, и Барбара полагала, что иного хозяин не потерпел бы… если не считать трех желтоватых пятен на ковре. Значит, все же Перл иногда позволяет себе маленькие шалости.

— Я бы ничего и не заметил, как вы понимаете, если бы не Перл, — сказал Пирс — И было бы логично предположить, что мне скажут хотя бы простое человеческое спасибо, но все, что я слышу: «Собак держать не позволено». Как будто кошки доставляют меньше неприятностей. — Он произнес слово «кошки» так, как люди обычно произносят слово «тараканы». — А между прочим, это животное из пятой квартиры и днем и ночью орет так, будто его на вертел насаживают. Сиамец. М-да. И что за люди? Она неделями оставляет кота одного, представляете, а я вот не бросаю Перл даже на час. Даже на час, подчеркиваю, но разве кого-то это волнует? Нет. Только раз она залаяла ночью, и я не смог сразу ее успокоить — и все. Кто-то написал жалобу, хотя почти все держат тайком животных, и ко мне пришли из жилищного комитета. «У нас собак держать не позволено. Уберите собаку из дома». Но нас так просто не возьмешь. Мы будем бороться не на жизнь, а на смерть. Если Перл выгонят, уйду и я.

Не исключено, на это и рассчитывает жилищный комитет, подумала Барбара. Она попыталась вклиниться в монолог любителя животных.

— Что вы видели в ту ночь, мистер Пирс? Как все было?

Пирс сел на диван, взял на руки терьера — как заботливая мамаша ребенка — и стал чесать ему животик. Барбаре он указал на кресло.

— Сначала я подумал, что ко мне ломятся воры. Перл зала… Нет, это можно описать только одним словом: истерика. Да, у нее началась истерика. Она разбудила меня, хотя я сплю крепко, и напугала до смерти. Она кидалась на балконную дверь — поверьте мне, она именно кидалась, другого слова не подберешь, — и лаяла, как никогда раньше. Так что неудивительно, что я…

— Что вы сделали?

Он слегка — но только слегка — смутился.

— Я, надо признаться, весьма… В общем, я вооружился. Ножом, потому что ничего другого у меня нет. С ножом я подошел к балконной двери и попытался разглядеть через стекло, что там. Ничего не увидел, открыл дверь, и это было ошибкой, потому что Перл выскочила на балкон и продолжила лаять как дьяволица, и я не мог успокоить ее, потому что в одной руке держал нож, так что все это продлилось некоторое время.

— А что в лесу?

— Там была вспышка света. Несколько вспышек. Это все, что я видел. Пойдемте, я покажу.

Выход на балкон был из гостиной, через огромную стеклянную дверь, прикрытую жалюзи. Пирс поднял жалюзи и открыл дверь. Собака спрыгнула с его рук на балкон и зашлась в лае, примерно так же, как только что описывал ее хозяин. У Барбары чуть не лопались барабанные перепонки. Она прекрасно понимала, почему остальные жильцы дома жаловались на Пирса. Ни одна кошка не идет ни в какое сравнение с этим оглушительным лаем.

Пирс схватил собаку и сжал ей морду ладонями. Она все равно умудрялась лаять.

— Вспышка была вон там, — сказал он, — за этими деревьями чуть ниже по склону. Должно быть, именно тогда тело… Ну, вы сами знаете. И Перл знала. Она может чувствовать такие вещи. Это единственное объяснение. Перл. Милая. Все, успокойся.

Пирс вернулся обратно в квартиру, унося с собой терьера, и ждал, когда Барбара тоже уйдет с балкона и можно будет закрыть дверь. Но Барбара не спешила. Сразу за Уолден-лодж, увидела она, начинался лес, спускаясь вниз по склону холма, однако, если смотреть на дом с улицы, об этом невозможно было догадаться. Деревья стояли здесь густо, создавая летом сплошной зеленый ковер, а зимой превращались в непролазное переплетение черных веток. Под деревьями, подступая к кирпичному забору вокруг дома, вольготно разросся кустарник, создавая непреодолимую преграду для того, кто захотел бы из леса забраться в Уолден-лодж. Злоумышленнику пришлось бы продираться сквозь чертополох и папоротник, чтобы дойти до того места, где было брошено тело, чего не стал бы делать ни один убийца в здравом уме (а тем более такой преступник, который сумел убить шестерых подростков, не оставив ни единого следа). Ведь на своем пути он бы пригоршнями рассыпал улики. Тогда как на самом деле за ним этого не водилось.

Барбара задумчиво озирала окрестности. Она размышляла обо всем, что рассказал Беркли Пирс. В его рассказе не было никаких странностей, но одну деталь Барбаре захотелось уточнить.

Она вернулась с балкона в гостиную и закрыла за собой дверь.

— Кто-то из ваших соседей, — сказала она, — в ту же ночь слышал крик. Около двенадцати часов, если быть точнее. Мы получили эту информацию, когда делали поквартирный обход. Вы ничего не сказали об этом крике.

— Я ничего такого не слышал, — покачал Пирс головой.

— А что Перл?

— А что она?

— Если она смогла расслышать, что в лесу…

— Я бы сказал, что она не слышит, а чувствует, — поправил Пирс.

— Хорошо, пусть будет по-вашему. Она почувствовала, что в лесу происходит что-то неладное. Но почему же она ничего не почуяла, когда в здании в полночь кто-то вскрикнул?

— Возможно, потому, что на самом деле никто не вскрикнул.

— Но крик слышали. После полуночи. Чем вы это объясните?

— Желанием помочь полиции, сном, ошибкой. Просто ничего этого не было. Потому что если бы что-то действительно случилось — что-то необычное, — то Перл обязательно отреагировала бы. Да что я вам доказываю, вы же сами видели, как она бросилась на вас.

— Она всегда так реагирует на стук в дверь?

— При определенных обстоятельствах.

— И что это за обстоятельства?

— Незнакомый человек за дверью.

— А если она его знает? Если она слышит голос или чует знакомый запах?

— Тогда она не издаст ни звука. Вот почему, позвольте вам заметить, лай без четверти четыре утра так меня обеспокоил.

— То есть если она не лает, это значит, что ей знакомо то, что она видит, слышит или чует?

— Вот именно, — сказал Пирс — Но я не очень понимаю, к чему ведут все эти ваши рассуждения, констебль Хейверс.

— А вот это как раз неважно, мистер Пирс, — ответила Барбара. — Главное, что я это понимаю.

Глава 27

Поразмыслив, Ульрика решила идти до конца. Выбора-то у нее не было. Когда она вернулась с Брик-лейн, Джек Винесс вручил ей записку с информацией, что звонил Патрик Бенсли, президент совета попечителей. Протягивая листок бумаги и коварно ухмыляясь, Джек спросил:

— Ну что, хорошо потолковали с президентом?

— Да, очень хорошо, — ответила Ульрика и только после этого опустила глаза на сообщение от человека, который звонил как раз в то время, когда она, по ее словам, ушла из «Колосса», чтобы с ним увидеться.

Она не стала притворяться. Все мысли Ульрики были направлены на то, чтобы решить, что делать со сведениями, полученными от Арабеллы Стронг, и она не могла мгновенно перестроиться на ситуацию с Джеком и выдумать объяснение, почему мистер Бенсли звонил ей, пока с ней же встречался. Поэтому Ульрика просто сложила записку в карман и смерила Джека взглядом.

— Что-нибудь еще? — спросила она и получила в ответ очередную несносную ухмылку. Нет, больше ничего, заверил он.

Итак, Ульрика решила, что должна продолжать, как бы ни выглядели ее действия в глазах полиции и какой бы ни была реакция Скотленд-Ярда, когда она передаст собранную информацию. Она по-прежнему надеялась, что столичная полиция, в благодарность за сотрудничество, воздержится от упоминания о «Колоссе» при общении с прессой. Хотя к этому моменту уже не имеет такого уж значения, как поступит полиция, потому что Ульрика просто не может не продолжить начатое. Только в таком случае у нее останется шанс как-то объяснить свою поездку к жене Гриффина Стронга совету попечителей, если тем станет что-то известно.

А что касается самого Гриффина — что касается обещания Арабеллы солгать ради него, — то Ульрика не желала задумываться над этим, и поведение Джека предоставило ей удобный предлог заняться другим. А именно Джеком. Теперь он оказался в верхней строчке списка дел.

Покидая «Колосс» второй раз за день, она не стала выдумывать оправданий. Она молча прошла мимо Винесса на улицу, взяла велосипед и поехала по Нью-Кент-роуд. Джек живет в переулке Грандж-уок, примыкающем к Тауэр-Бридж-роуд, то есть в десяти минутах езды от Элефант-энд-Касл. Грандж — уок оказался узким проулком рядом с Бермондси-сквер. Одна его сторона состояла из относительно нового жилого массива, тогда как напротив стояли дома, возведенные еще в восемнадцатом веке.

В одном из этих старинных зданий и обитал Джек Винесс: точнее, в доме номер восемь, который отличался от остальных домов резными ставнями. Они были окрашены синей краской, как и все деревянные детали потемневшего от времени и копоти строения, а в верхней половине каждой створки было вырезано отверстие в форме сердечка, через которое в помещение мог проникать свет, когда ставни закрыты. Сейчас же они были распахнуты, открывая взору прохожих окна, занавешенные плотными тюлевыми занавесками.

Звонка у входа в дом не было, поэтому Ульрика воспользовалась дверным молотком, исполненным почему-то в форме старинной кинокамеры. Чтобы быть услышанной за шумом, Доносящимся со стороны Тауэр-Бридж-роуд, она постаралась ударить посильнее. Когда никто не ответил, она склонилась к щели медного почтового ящика в середине двери, приподняла крышку и заглянула в дом. Она увидела старую даму, медленно спускающуюся по лестнице: ей приходилось двигаться боком и останавливаться на каждой ступеньке, чтобы передохнуть, держась за перила обеими руками.

Очевидно, старушка заметила, что Ульрика подглядывает в щелку почтового ящика, потому что она негодующе крикнула;

— Пардон! По-моему, это частное владение.

Пристыженная, Ульрика отпрянула от двери и стала ждать, когда ей откроют.

Когда дверь наконец распахнулась, то взору Ульрики предстала сморщенная и очень недовольная старушка. Тугие белые кудряшки, обрамляющие лицо, да и вся ее сгорбленная фигура тряслись от возмущения. Во всяком случае, так Ульрике показалось сначала, но потом она опустила глаза и увидела металлическую трость, на которую опиралась старая дама Тогда до нее дошло, что, возможно, дрожь вызвана не гневом, а старческой слабостью, или болезнью Паркинсона, или чем-нибудь другим.

Она поспешно извинилась и представилась, упомянув «Колосс» и Джека Винесса. Она будет очень признательна, если миссис?… Здесь Ульрика запнулась. Кто вообще эта женщина? Как же это она упустила? Надо было разузнать подробности, прежде чем вваливаться сюда.

Мэри Элис Аткинс-Уорд, сказала старая дама. И не миссис, а мисс, чем весьма горда. Она говорила со старомодной чопорностью — пенсионерка, должно быть, которая помнила старые времена, когда люди на автобусных остановках выстраивались в вежливые очереди, а джентльмены уступали дамам места в подземке. Мисс Аткинс-Уорд открыла дверь пошире и с заметным трудом передвинулась в сторону, чтобы дать Ульрике пройти в дом. С благодарностью Ульрика так и сделала.

Она очутилась в узком коридорчике, большую часть которого занимала лестница. Стены были густо увешаны фотографиями, и, следуя за мисс А-У (так Ульрика стала называть про себя старушенцию) в гостиную, выходящую на улицу, она успела разглядеть некоторые. Почти все они, как оказалось, были кадрами из телевизионных спектаклей, в основном костюмированных драм и нескольких полицейских историй в постановке канала Би-би-си.

Как можно дружелюбнее Ульрика спросила, чтобы завязать разговор:

— Вы поклонница телевидения?

Мисс А-У в тот момент усаживалась в деревянное кресло-качалку с прямой спинкой и без единой подушечки. Она окинула непрошеную гостью высокомерным взглядом:

— Ради всего святого, о чем это вы?

— О… о фотографиях в коридоре. — Никогда еще Ульрика не чувствовала себя такой беспомощной в разговоре.

— А, вот вы о чем. Да я сама их написала, дурочка, — последовал резкий ответ.

— Написала?

— Написала. Я сценарист, чего тут непонятного. И все это мои спектакли. Так чего вы от меня хотели?

Мисс А-У ничего не предложила Ульрике: ни поесть, ни попить, ни воспоминаний о славном прошлом. Крепкий орешек эта старушка, подумала Ульрика. Обвести такую вокруг пальца будет ох как непросто.

Тем не менее нужно хотя бы попробовать. Альтернативы нет. И Ульрика сказала, что хотела бы поговорить о ее жильце.

— Каком таком жильце? — спросила мисс А-У.

— О Джеке Винессе, — напомнила Ульрика. — Он работает в «Колоссе». Я его… его начальник, так можно сказать.

— С чего вы взяли, что он мой жилец? Это мой внучатый племянник. Никчемное создание, но должен же он был где-то жить, если мать вышвырнула его из дома. Он помогает мне по хозяйству и с покупками. — Она устроилась поудобнее в кресле. — Послушайте-ка, мисси, я собираюсь закурить. Надеюсь, вы не из тех сумасшедших, что проклинают табак и размахивают флагами. А если и так, то вам же хуже. Это мой дом, мои легкие, моя жизнь. Подайте мне коробок спичек, пожалуйста. Да нет, не там, дурочка. Вот же он лежит, прямо перед вами.

Спички Ульрика нашла среди разнообразного хлама, наваленного на кофейном столике. Коробку украшал логотип гостиницы «Парк-лейн». Должно быть, мисс А-У держала гостиничный персонал в ежовых рукавицах, и те пытались умилостивить ее, снабжая бесплатными спичками.

Ульрика подождала, пока старая дама извлечет пачку сигарет из кармана вязаного кардигана и закурит. Сигарету без фильтра, что вполне вписывалось в общую картину, мисс А-У держала, как кинозвезда довоенных фильмов. Вдруг она вынула сигарету изо рта, сняла табачную крошку с языка, рассмотрела ее и выбросила через плечо.

— Ну, так что с Джеком? — спросила она.

— Мы сейчас подумываем над тем, чтобы повысить его, — ответила Ульрика с заискивающей улыбкой. — А перед тем, как назначить кого-то на более ответственную должность, мы стараемся поговорить с теми, кто знает нашего кандидата лучше других.

— Интересно, почему это я знаю его лучше других? А вы сами плохо его знаете?

— Ну… он ведь живет здесь… И это всего лишь для начала, понимаете.

Глаза у мисс А-У были такие проницательные, что Ульрика поежилась под их взглядом. Эта леди прошла огонь и воду и медные трубы, подумала она. Ей лгали, ее обманывали, у нее крали, да что угодно. Должно быть, таков результат работы на британском телевидении, которое славится тем, что там собираются самые бессовестные люди. Хуже может быть только в Голливуде.

Мисс А-У продолжала курить и изучать Ульрику. Затянувшееся молчание, похоже, ее ничуть не смущало.

— И что ему светит? — наконец спросила она.

— Простите? — растерялась Ульрика.

— Что за повышение светит Джеку?

Ульрика быстро прикинула, какой ответ может сойти за правду.

— Видите ли, мы открываем новое отделение «Колосса» на другом берегу реки. Северный филиал. Может, он рассказывал вам об этом? Мы бы хотели поручить ему вести адаптационный курс.

— Да что вы говорите! Но ведь он этого не хочет. Его больше интересует работа по привлечению новых ребят. И я полагаю, вам это должно быть известно. Или вы еще не разговаривали об этом?

— Конечно, разговаривали. — Ульрика импровизировала. — Но внутри организации существует определенная иерархия, о чем Джек вам, несомненно, говорил. И мы стараемся ставить людей на тот участок, где, по нашему мнению, они… ну, раскроются в полной мере. Возможно, Джек со временем дорастет до программы привлечения новичков, но пока… — Она закончила фразу неопределенным жестом.

— То-то Джек раскричится, когда услышит об этом, — сказала мисс А-У. — Он такой. Считает, что его все ущемляют. Ну да, выходка мамаши сказалась на его характере не лучшим образом. Но все-таки почему вы, молодежь, не можете просто делать дело, вместо того чтобы ныть, когда не получаете, чего хотели и когда хотели? Вот что я хотела бы знать. — Она сложила ладонь лодочкой и стряхнула в нее пепел, а потом растерла его по деревянной ручке кресла-качалки. — Ну а чем он будет заниматься, если вы назначите его вести этот ваш адаптационный курс?

Ульрика объяснила, в чем суть этой должности, и мисс А-У сразу ухватила главное.

— Работать с подростками? — переспросила она. — Учить их доверию? Джеку это совсем не подходит. Я бы посоветовала вам обратить внимание на кого-нибудь другого, если вы действительно ищете человека на эту работу, но если вы скажете Джеку, что это я вам дала такой совет, то знайте: я назову вас грязной лгуньей.

— Почему? — спросила Ульрика, вероятно, чуть быстрее, чем следовало. — Что он скажет, если узнает о нашем разговоре?

Мисс А-У сделала глубокую затяжку, насыщая свои прокопченные легкие дымом, и выдохнула то, что осталось, в воздух гостиной. Ульрика старалась не дышать. Старая дама обдумывала вопрос, судя по ее сосредоточенному виду и молчанию. Наконец она проговорила:

— Он может быть неплохим человеком, когда захочет, но по большей части его мысли заняты другим.

— Чем, например?

— Например, собой. Например, судьбой. Как и у всех людей в его возрасте. — Мисс А-У взмахнула сигаретой, подчеркивая свои слова. — Молодые люди нынче сплошь и рядом нытики, и проблема нашего мальчика именно в этом, мисси. Послушать его, так можно подумать, будто он единственный несчастный ребенок на земле, выросший без отца. И к тому же с матерью, у которой трусы на месте не держатся и которая прыгала от мужика к мужику с самого рождения сына. Еще и до того, если уж на то пошло. То есть, еще сидя в утробе, Джек наверняка слышал, как она старается вспомнить имя парня, с которым спала днем ранее. Так что удивительного в том, что из него ничего путного не вышло?

— Ничего путного?

— Да бросьте. Вы же знаете, что он за человек. Пришел в «Колосс» из колонии, ради всего святого. Мин — так зовут его мать — говорит, что все это из-за того, что она так никогда и не выяснила, кто же на самом деле отец Джека. Она говорит: «Ну почему он не может просто жить? Я же могу». Но в этом вся Мин: готова обвинить всех и каждого, только не себя. Всю жизнь она гонялась за мужчинами, а Джек — за неприятностями на голову. И к четырнадцати годам столько всего натворил, что Мин не выдержала, и мать ее не захотела возиться с ним, так что они послали его ко мне. Это было еще до того поджога. О небеса, что за болван!

— Как вы с ним ладите? — спросила Ульрика.

— Живи и не мешай жить другим — вот мой девиз, мисси.

— А как насчет остальных?

— Каких таких остальных?

— Его друзей. Какие у него отношения с ними?

— Раз они друзья, то и отношения у них хорошие, разве нет? — поддела Ульрику язвительная старушенция.

— Хм, да, конечно, — улыбнулась Ульрика. — А вы часто их видите?

— Зачем вам это?

— Ну, затем, что… Умение Джека общаться с людьми определенным образом характеризует его потенциал как воспитателя. Понимаете, мы именно…

— Нет, не понимаю, — перебила мисс А-У. — Если вы его начальник, то каждый день можете видеть, как он общается с людьми. Вы сами с ним общаетесь. Вам вовсе не нужно узнавать мое мнение по этому вопросу.

— Да, но социальный аспект его жизни помог бы нам узнать… — Что? Ульрика не знала, что говорить. Подходящий ответ никак не приходил в голову, и она не нашла ничего лучшего, как перейти прямо к сути: — Часто ли он встречается с друзьями? Например, по вечерам? Чтобы сходить в паб или еще куда-нибудь?

Глаза мисс А-У едва заметно сузились. Она уклончиво ответила:

— Не чаще и не реже, чем все молодые парни.

— Каждый вечер?

— Какая вам разница, ради всего святого?

Мисс А-У явно что-то подозревала, но Ульрика уже не могла ничего поделать, кроме как идти напролом:

— И ходит он только в паб?

— Вы хотите знать, не пьяница ли он, мисс… как?

— Эллис, Ульрика Эллис. Нет, дело не в пьянстве. Но он говорил, что каждый вечер ходит в паб, и поэтому…

— Раз он так сказал, значит, так оно и есть.

— Но вы не думаете, что это правда?

— Я не понимаю, какое это имеет значение. Он приходит и уходит, когда захочет. Я не слежу за ним. С чего вдруг? Иногда он идет в паб, иногда встречается с девушкой, иногда к мамаше, когда не ссорятся, что случается каждый раз, когда Мин хочет, чтобы он что-нибудь сделал для нее. Но мне он не докладывает, и я не спрашиваю. Зато я спрашиваю у вас: почему вас это интересует? Он что-то опять натворил?

— Значит, он не каждый вечер бывает в пабе? А вы не могли бы припомнить, когда он ходил вечером в другое место? Например, к матери? И кстати, где она живет?

Тут Ульрика поняла, что зашла слишком далеко. Мисс А-У зажав сигарету в губах, с усилием приподнялась с кресла. Несмотря на возраст, она умудрялась выглядеть внушительно — как человек, с которым нужно считаться.

— Не держите меня за дуру, — провозгласила старая дама. — Я же вижу: вы вынюхиваете информацию, и не надо притворяться, будто это не так. Так что берите руки в ноги и покиньте мой дом, пока я не позвала полицию и не попросила ее помочь вам найти выход.

— Мисс Аткинс-Уорд, прошу вас. Если я нечаянно расстроили вас… Это всего лишь моя работа.

Ульрика понимала, что беспомощно барахтается в луже, в которую села по собственной глупости. Нужно быть более деликатной, а она этого совсем не умеет. Ну нет у нее макиавеливской жилки, которая порой так необходима для исполнения обязанностей директора «Колосса». Она слишком честна говорила она себе. Слишком откровенна с людьми. Нужно изживать это качество или, по крайней мере, уметь на время прятать его поглубже. Нужно практиковаться врать, если она хочет хоть что-нибудь разузнать.

У нее не было никаких сомнений, что мисс А-У непременно расскажет Джеку о ее визите. Как бы Ульрика ни старалась, помешать этому она уже никак не сможет, если только не стукнет старуху настольной лампой по голове — так, чтобы та загремела в больницу.

— Если я обидела вас… — сказала она, запинаясь, — я выбрала неверный подход… надо было мне по-другому…

— Вы хорошо меня слышите? — вопросила мисс А-У, потрясая тростью. — Уходите, или мне придется принять меры.

И ведь примет, Ульрика видела это. Она, несмотря на провал операции, не могла не восхищаться старой женщиной. Мисс Аткинс-Уорд приняла вызов жизни и преуспела, никому не задолжав.

Итак. Ульрике ничего не оставалось, кроме как со всей возможной поспешностью покинуть владения мисс А-У. Она так делала, сопровождая отступление извинениями, в надежде, с их помощью поколеблет решимость мисс А-У звонить в полицию или рассказывать Джеку о том, что его начальница приходила наводить справки. Но надежда была призрачной, Ульрика отдавала себе в этом отчет. Случится если не первое, то второе обязательно. Слова мисс А-У не расходятся с делом, такой она человек, судя по всему.

Ульрика выскочила из дома на улицу, проклиная и свой план, и свою неспособность его выполнить. Сначала Грифф, теперь Джек. Две попытки — два грандиозных провала. Осталось еще две, и кто знает, сколько еще неприятностей найдет она себе на голову.

Она вскочила на велосипед и, яростно крутя педали, поехала к Тауэр-Бридж-роуд. На сегодня хватит, решила она. Пора домой. Нужно выпить, и как можно скорее.

День угасал, и натянутые крест-накрест над Гейбриелс-Варф гирлянды уже мигали огоньками, когда Нката подъехал туда. Холод заставлял горожан сидеть по домам, поэтому на торговой площади было пустынно, только торговец галантереей подметал тротуар перед своим заведением. Однако большинство магазинов еще работали, и в том числе, заметил Нката, «Мистер Сэндвич», несмотря на часы работы закусочной, указанные на вывеске при входе; за стеклом витрины виднелись две белые женщины средних лет в безразмерных фартуках, которые занимались уборкой.

Хозяйка «Хрустальной луны» Гиги дожидалась его. Она уже закрыла магазин, но на стук Нкаты выскочила из подсобки в глубине магазина и, оглядываясь, словно опасаясь повсюду шпионских засад, подошла к двери и отперла ее. Заговорщически подмигнув, она впустила его и снова закрыла дверь на замок.

То, что она затем сказала, заставило Нкату усомниться в целесообразности своего визита.

— Петрушка.

— Какая петрушка? — спросил он. — Вы же говорили…

— Идите сюда, сержант. Я вам все объясню.

Она подвела его к прилавку, где стоял кассовый аппарат, и указала на лежащий там увесистый том. Нката узнал древний фолиант, который видел во время своего первого посещения «Хрустальной луны», когда в роли хозяйки выступала бабушка Гиги.

— Сначала я ни о чем таком и не думала, когда он пришел, — сказала Гиги. — Потому что масло петрушки — а он купил масло петрушки — где только не используется. Видите ли, это просто чудодейственная трава: и мочегонное средство, и спазмолитическое, она стимулирует мышцы матки, освежает дыхание. Если посадить петрушку рядом с розами, то они будут сильнее пахнуть. Я не шучу. Я уж не говорю о кулинарии, там без петрушки ни шагу не сделаешь. И поэтому, когда он купил это масло, я не подумала… я только помнила, что вы интересуетесь им, ведь правда, поэтому чем больше я думала… хотя про амбру он ни полсловечка не сказал. В общем, я решила посмотреть в справочнике, что еще делают с петрушкой. Я ведь не помню наизусть про каждую траву, вы понимаете. Наверное, мне следовало бы выучить, но их такое количество, что в одной голове все эти растения просто не уместятся.

Она зашла за прилавок и развернула фолиант так, чтобы Нката мог прочитать статью про петрушку. Однако все равно ей казалось, что сержант нуждается в некоторых объяснениях перед тем, что ему предстоит узнать через минуту.

— Может, я зря вас позвала, — сказала Гига, — скорее всего, что зря, поэтому вы должны поклясться, что не расскажете Робби, будто я звонила. Мы ведь работаем рядом, а что может быть хуже, чем обиды между соседями? Так вы пообещаете мне, что не скажете ему? О том, что в курсе о масле петрушки? И о том, что это я вам сказала?

Нката отрицательно покачал головой.

— Если этот парень и есть наш убийца, я ничего не могу обещать, — сказал он со всей откровенностью. — Если у вас есть информация, которую мы можем использовать в судебном процессе, то мы передаем ее в уголовный суд, а там захотят допросить вас как потенциального свидетеля. Таков порядок. Но я пока не понимаю, какое отношение к следствию имеет петрушка, так что предоставлю вам решать, что вы будете рассказывать, а что нет.

Гиги удивленно склонила голову набок.

— Вы мне нравитесь, — сказала она. — Другой копу соврал бы, и все. Хорошо, я расскажу.

Она показала место на странице, где начиналась статья про масло петрушки. Нката узнал из нижеследующего текста, что в травяной магии оно используется для триумфа. Также с его помощью отгоняют ядовитых тварей. Петрушка, посеянная в Страстную пятницу, противостоит всяческому злу. Ее сила — в корнях и семенах.

Но это было не все.

— Ароматическое масло, — читал Нката. — Жидкий жир, и бальзам, медицинское средство, кулинарная приправа, благовоние и парфюмерный ингредиент.

Нката задумчиво почесал подбородок. Конечно, все это страшно интересно, но как соотнести петрушку с шестью убийствами, он пока не видит.

— Ну? — В голосе Гиги звучало едва сдерживаемое возбуждение. — Что вы думаете? Я правильно сделала, что позвонила? Он уже сто лет не заходил, понимаете, и, когда он вошел в магазин, я… по правде говоря, я дико струхнула. Я же не знала, что он собирается делать, поэтому пыталась вести себя как ни в чем не бывало, но все время наблюдала за ним и все ждала, когда же он пойдет к витрине с амброй, и тогда я бы точно в обморок грохнулась. Потом, когда он купил только масло петрушки, я успокоилась и почти не думала о нем. Пока не прочитала про триумф, и демонов, и зло, и… — Она передернула плечами. — Тогда я сразу поняла, что нужно вам сказать. Потому что если бы я не сказала, а потом что-то случилось бы с кем-то и оказалось, что это Робби… само собой, я вообще не думаю, что это он, и, господи, умоляю вас, не говорите ему, ведь мы с ним даже несколько раз ходили вместе выпить, помните, я рассказывала?

— У вас остался чек, кажется? — спросил Нката.

— Да, точно, — сказала Гиги. — Он заплатил наличными и купил только масло, больше ничего. Вот тут у меня кассовый чек.

И она нажала какую-то кнопку, чтобы кассовый аппарат открылся, вытащила снизу ящик, в отделениях которого лежали банкноты, рассортированные по номиналу. Из-под банкнот она достала бумажку и протянула Нкате. На обратной стороне чека было надписано: «Роб Килфойл, масло петрушки». Слова «масло петрушки» были подчеркнуты дважды.

Нката так и не придумал, какую пользу можно извлечь из того факта, что один из подозреваемых купил масло петрушки, однако он взял у Гиги чек и спрятал его в своей кожаной записной книжке. Он поблагодарил девушку за бдительность и попросил, чтобы она обязательно связалась с ним, если Робби Килфойл или кто-то другой купит амбру.

Он уже собирался уходить, когда ему в голову пришла одна мысль, и он остановился в дверях магазина, чтобы задать Гиги последний вопрос:

— А не мог он стащить бутылек с амброй, пока был здесь?

Гиги затрясла головой. Она глаз с него не спускала все то время, что он провел здесь, заверила она Нкату. Нет, он ничего не брал, она бы увидела; все, к чему притрагивался, он принес к прилавку и оплатил. А именно — масло петрушки.

Нката задумчиво кивнул, но слова ее не сумели полностью развеять сомнения. Он вышел из магазина и остановился на тротуаре, поглядывая в сторону «Мистера Сэндвича», где по-прежнему горел свет и видны были две женщины. На двери теперь появилась табличка «Закрыто». Нката вытащил удостоверение и подошел к входу в закусочную. Приобретение масла петрушки могло иметь одно невинное объяснение, и его нужно проверить.

Он постучал, и женщины оторвались от своего занятия. Дверь ему открыла дама покрупнее. Он спросил, не найдется ли у них пары минут, и она ответила: да, конечно, пожалуйста, заходите, офицер. Они как раз собирались идти домой, так что ему повезло, что он их застал.

Он вошел и сразу же увидел большой желтый ящик, стоящий в углу. Одну из его стенок украшали надпись «Мистер Сэндвич» и логотип закусочной: фигурка багета с румяным лицом, цилиндром, тонкими витыми ручками и ножками. Ага, вот и профессиональное оборудование Роба Килфойла. Сам же курьер вместе со своим велосипедом, должно быть, давно закончил рабочий день.

Нката представился двум женщинам, которые в свою очередь назвались Кларой Максвелл и Вэл. Вэл оказалась дочерью Клары, и этот факт стал для Нкаты неожиданностью, поскольку обе женщины выглядели скорее как сестры, а не как мать и дочь. И причиной тому была не моложавая внешность Клары — о моложавости в данном случае не могло быть и речи, — а бесформенная фигура и неказистая одежда Вэл. Нката переварил эту информацию и кивнул, дружелюбно улыбаясь. После церемонии знакомства Вэл ретировалась за прилавок, где не столько убиралась, сколько прислушивалась к разговору матери и сержанта, переводя взгляд с одного собеседника на другого и обратно. Представительские функции целиком легли на Клару.

— Я бы хотел задать пару вопросов о Робби Килфойле, — начал Нката. — Он ведь работает с вами, верно?

— С ним все в порядке, — сказала Клара.

Произнесла она эту фразу не как вопрос, а как утверждение и при этом взглянула на Вэл, которая в ответ утвердительно кивнула.

— Он развозит сэндвичи, если я правильно понимаю?

— Да. Уже… сколько лет, Вэл? Три года? Четыре?

Вэл снова кивнула. Ее брови сошлись, отражая какую-то озабоченность. Она отвернулась, достала из узкого шкафчика метлу и совок и стала подметать пол за прилавком.

— Значит, уже почти четыре года, — сделала вывод Клара из телодвижений дочери. — Прекрасный юноша. Он доставляет заказы нашим клиентам — помимо сэндвичей мы продаем жареный картофель, маринованные овощи и салаты, — а потом возвращается с выручкой. И ни разу не было недостачи, все сходится до пенни.

Вэл внезапно выпрямилась. Ее мать спохватилась:

— Ах да, совсем забыла. Спасибо, Вэл. Один случай все-таки был.

— Когда? — спросил Нката.

— Незадолго до того, как умерла его мама. То есть примерно в декабре прошлого года. Тогда я недосчиталась десяти фунтов. Оказалось, что он взял их в долг, чтобы купить маме цветов. Ее отправили в приют, понимаете. — Клара постучала по голове. — Альцгеймер, бедняжка. Он купил ей… не помню что… тюльпаны? Хотя разве в декабре продают тюльпаны? Может, не тюльпаны, а что-то другое. Во всяком случае, Вэл права. Я и позабыла об этом. Но он признался во всем, как только я спросила, правда же, Вэл? И на следующий день все мне вернул. И после этого ничего. Золотой юноша, одно слово. Без него нам бы было не справиться, потому что мы в основном получаем заказы на доставку, а у нас только Роб может этим заниматься.

Вэл снова оторвалась от пола и метлы. Она отвела от лица жидкую прядь волос.

— Ну что ты, что ты, все так и есть, ты же знаешь, — мягко пожурила ее Клара. — У тебя не получилось бы, дорогая, что бы ты там себе ни думала.

— Он помогает вам закупать необходимые припасы? — спросил Нката.

— Припасы? В смысле бумажные пакеты и все такое? Упаковку для сэндвичей? Горчицу? Нет, в основном все привозят сами поставщики.

— Я имел в виду несколько иное… ингредиенты, например, — уточнил вопрос Нката. — Вы когда-нибудь просили его купить масло петрушки?

— Масло петрушки? — Клара посмотрела на Вэл, очевидно, чтобы поделиться своим недоумением. — Масло петрушки? Я даже не знала, что такое существует. Хотя почему бы и нет, верно? Оливковое масло, кукурузное масло, льняное, арахисовое… Значит, может быть и масло петрушки. Но нет, я никогда не просила его об этом. У нас в «Мистере Сэндвиче» оно ни к чему.

Вэл издала звук, похожий на бульканье. Ее мать, услышав это, немедленно перегнулась через прилавок и, оказавшись лицом к лицу с дочерью, спросила: она что-то знает про масло петрушки и Робби Килфойла? Если да, то нужно обо всем рассказать сержанту, дорогуша.

Взгляд Вэл метнулся к полицейскому.

— Нет, — сказала она.

И это был единственный вербальный комментарий, поступивший с ее стороны за все время визита Нкаты в закусочную. Нката выдвинул предположение:

— Может, он добавляет масло, когда готовит себе еду. Или пользуется им как освежителем дыхания. У него свежее дыхание?

Клара засмеялась.

— Вот уж на что никогда не обращала внимания. Но наша Вэл могла кое-что учуять, она-то пару разочков была совсем рядышком с Робби, а, Вэл? Скажи нам, дорогуша, есть у него запах изо рта? Или нет?

Вэл надулась обиженно и скрылась в каком-то подсобном помещении. Клара поведала Нкате, что ее дочь одно время «сохла» по Робу. Конечно, ничего бы из этого не вышло, что тут говорить. Возможно, сержант обратил внимание: у Вэл проблемы с общением.

— Да и я сама думала поначалу, что Робби Килфойл может стать тем самым человеком, который ее слегка растормошит, — призналась Клара чуть тише. — Потому я и взяла его на работу. У него ведь ни опыта не было, ни рекомендаций — это из-за того, что мама у него болела, — но я решила, что как кавалер он очень может подойти. Вряд ли он рассчитывает найти принцессу, думала я, он же не такой, как другие парни, которые на Вэл, бедняжечку, скажем прямо, и не взглянут. Но из этого так ничего и не вышло. Не вспыхнуло между ними той искорки, понимаете. Потом, когда его мама скончалась, я думала, что он станет немного повеселее, что ли. Но нет. Парень прямо как мертвый. — Она оглянулась в ту сторону, где скрылась дочь, и добавила почти шепотом: — Депрессия. Если ничего с ней не делать, может и в могилу свести. У меня у самой была депрессия, когда умер отец Вэл. Это случилось не внезапно, так что у меня, по крайней мере, было время подготовиться. Но все равно ты подавлен, когда умирает кто-то близкий, правда? Такая пустота появляется, и никуда от нее не денешься. Просто смотришь в нее днями напролет. Из-за этого мы с Вэл и открыли эту закусочную.

— Из-за?…

— Из-за того, что отец умер. Он оставил нам достаточно средств, так что мы бы прожили и так. Но невозможно сидеть дома и смотреть на стену. Надо жить дальше. — Она остановилась, чтобы перевести дыхание, и заодно развязала и сняла фартук. Аккуратно сложив, она убрала его под прилавок и с важным видом, словно придя к какому-то решению, поделилась с Нкатой: — Вы знаете, пожалуй, мне стоит поговорить с Робби. О том, что жизнь продолжается. — Она снова украдкой посмотрела туда, где укрылась дочь. — А она, между прочим, очень хороший повар, наша Вэл. Молодой человек с намерением жениться не должен отмахиваться от такого. Только лишь из-за того, что она у нас тихоня… В конце концов, что важнее в семейной жизни: разговор или вкусная еда? Вкусная еда, ведь так?

— Не стану с этим спорить, — сказал Нката.

— Правда? — улыбнулась Клара.

— Мужчины в большинстве своем любят поесть, — сказал он.

— Вот именно, — подхватила Клара, и тут он понял, что она стала смотреть на него в совершенно ином свете.

И это подсказало, что пора поблагодарить за время и помощь и удалиться восвояси. О том, что сказала бы мама, если бы он появился на пороге дома под ручку с Вэл, не хотелось даже думать.

— Я требую объяснения!

Такими были первые слова помощника комиссара, когда он вошел в кабинет Линли. Он не стал дожидаться, чтобы Харриман объявила о его приходе, и миновал приемную не останавливаясь, бросив лишь короткое: «Он у себя?» — и получив утвердительный кивок секретарши.

Линли сидел за столом, сравнивая отчеты экспертов о теле Дейви Бентона с теми, что были получены в связи с первыми пятью убийствами. Он отложил бумаги в сторону, снял очки для чтения и поднялся.

— Ди предупредила, что вы хотите поговорить со мной. Он указал рукой на стол для совещаний, стоящий у противоположной стены.

Хильер не принял или вовсе не заметил этого приглашения без слов.

— Я говорил с Митчем Корсико, суперинтендант, — сказал он.

Линли молча ждал продолжения. Пресекая попытки Корсико написать очерк о Нкате, он понимал, что неприятный разговор с Хильером почти неминуем, и столь же хорошо понимал, что придется выслушать все, что Хильер захочет сказать, — таков уж характер у помощника комиссара.

— Объяснитесь.

Пока Хильер держал эмоции в узде, и Линли не мог не отдать ему должное: он спустился на вражескую территорию с намерением вести себя настолько корректно, насколько это будет в его силах.

— Сент-Джеймс является ученым с международным именем, сэр, — сказал Линли. — Тот факт, что для работы над расследованием дела столичнаяполиция привлекает лучшие силы страны, следовало бы подчеркнуть, как мне кажется.

— Такова ваша идея? — спросил Хильер.

— Да, в двух словах. Когда я подумал, какое позитивное влияние на общественное мнение могла бы оказать обширная статья о Сент-Джеймсе…

— Такие решения принимаете не вы…

Линли продолжал:

— И когда я сравнил эффект от статьи о Сент-Джеймсе с тем, который мог быть получен от очерка, где описывается сержант Нката…

— Так вы признаете, что ваши маневры вызваны желанием перекрыть доступ к Нкате?

— …то пришел к выводу, что в политическом смысле мы выиграем гораздо больше, если покажем населению, что в наших рядах трудится известный эксперт, чем если выставим на всеобщее обозрение чернокожего сержанта и станем перебирать его грязное белье.

— Корсико и не собирался…

— Он начал сразу с вопроса о брате Уинстона, — не дал ему договорить Линли. — И, как я понял, он уже был в курсе дела, то есть ему уже подсказали, под каким углом он должен раскрыть тему, когда будет писать статью. Сэр.

Лицо Хильера приобрело устрашающий оттенок. Краска поднималась от шеи к щекам и выше, как рубиновая жидкость в стакане.

— Я не желаю слушать ваших инсинуаций.

Линли сделал над собой усилие, чтобы говорить, не повышая голоса.

— Сэр, позвольте мне объяснить. На вас оказывается давление. На меня оказывается давление. Население волнуется. Пресса безжалостна. Необходимо что-то делать, чтобы создать правильное, более благоприятное мнение о работе полиции, я отлично это понимаю; но в то же время я не могу допустить, чтобы бульварная газета вынюхивала сенсационные подробности прошлого моих подчиненных.

— Вы не смеете обсуждать и тем более отменять решения, которые приняты вышестоящими лицами. Вам понятно?

— Я буду обсуждать и отменять все, что сочту необходимым. Я буду поступать так каждый раз, когда принятые вышестоящими лицами решения будут мешать моим людям выполнять работу. Статья об Уинстоне, наполовину состоящая из рассказа о его пропащем брате, — ведь мы с вами, сэр, знаем, что «Сорс» собирается поместить фотографию Гарольда Нкаты рядом с портретом Уинстона… Каин и Авель, Исав и Иаков, блудный сын и… Статья об Уинстоне, как раз в то время, когда ему и так приходится нелегко, участвуя с вами в пресс-конференциях… Она просто недопустима, сэр.

— Как вы смеете говорить мне, будто лучше специалистов разбираетесь, как обращаться с прессой? Будто вы, воображая себя вознесенным на высоту, недоступную остальным смертным…

— Сэр. — Линли вовсе не желал быть вовлеченным помощником комиссара во взаимное поливание грязью. Он отчаянно искал выход. — Уинстон обратился ко мне сам.

— Он что, попросил вас вмешаться?

— Вовсе нет. Он командный игрок. Но он упомянул, что Корсико планирует писать статью в ключе «плохой брат — хороший брат», и его беспокоило, что родители…

— Да мне плевать на его родителей! — Голос Хильера гремел. — О нем есть что писать, и я хочу, чтобы это было написано. Я хочу, чтобы так и было, и я хочу, чтобы вы проследили, чтобы все было выполнено в соответствии с моим приказом.

— Я не могу этого сделать.

— Еще как можете…

— Подождите. Я неточно выразился. Я не стану этого делать. — И Линли продолжал, не давая Хильеру шанса ответить и изо всех сил стараясь сохранять хотя бы внешнее спокойствие: — Сэр, когда я позволил Корсико копаться в моем прошлом, это одно дело. Он делал это с моего разрешения и может продолжать в том же духе, если это действительно требуется для повышения авторитета столичной полиции. Но совсем другое дело, когда он принимается за одного из моих людей, и особенно — за того, кто не желает, чтобы о нем или о его семье писали в газетах. Я обязан уважать это желание. И вы тоже.

Он знал, что последние слова были лишними. Он знал это, еще не успев их произнести. Хильер, по-видимому, только и ждал подобной фразы.

— Вы переходите все границы! — завопил он.

— Это ваша точка зрения. Моя же такова, что Уинстон Нката не хочет быть частью пропагандистской кампании, направленной на умиротворение тех самых людей, которых столичная полиция предает раз за разом. Я не виню его за это. Я не считаю, что он не прав. И я не отдам ему приказ сотрудничать с прессой. Если «Сорс» хочет опозорить его семью, перемывая кости Нкаты в одном из выпусков, тогда…

— Достаточно! — Хильер был на грани срыва. Сорвется ли он в пропасть ярости, нервного припадка или действия, о котором они оба пожалеют, еще предстояло узнать. — Вы чертов вероломный, дерзкий… Вы, никчемный выходец из привилегированного сословия, еще смеете… да как вы смеете… вы… указывать мне…

В этот момент они оба увидели бледную как смерть Харриман. Она возникла у двери, которая так и осталась распахнутой после вторжения Хильера. Ужасно, подумал Линли, что весь этаж вынужден слушать перепалку между ним и помощником комиссара.

— Убирайтесь отсюда к чертовой матери! — заорал Хильер. — Совсем не соображаете?

Он двинулся к двери, собираясь захлопнуть ее перед лицом Харриман. Невероятно, но Харриман выставила руку, чтобы помешать ему.

— Я займусь вами позже… — начал он.

Однако она перебила его еле слышно:

— Сэр. Сэр. Мне нужно сказать вам кое-что.

Линли не поверил своим глазам, увидев, что она говорит не с ним, а с Хильером. Женщина определенно сошла с ума, думал он. Она хочет вмешаться.

— Ди, в этом нет необходимости, — сказал он.

Она даже не взглянула на него, когда проговорила:

— Есть. — Ее взгляд оставался направленным на Хильера. — Это необходимо. Сэр. Пожалуйста.

Последнее слово она выговорила с трудом, еле вытолкнув его из горла.

Хильер тоже увидел, что происходит нечто неординарное. Он схватил Харриман под руку и вышел вместе с нею из кабинета Линли.

Дальнейшие события развивались быстро и непостижимо.

За дверью кабинета послышались взволнованные голоса, и Линли решил пойти посмотреть, что же такое происходит, в конце концов. Он успел сделать лишь два шага, потому что дверь снова распахнулась и вошел Саймон Сент-Джеймс.

— Томми, — произнес он.

И Линли понял. Понял, хотя не хотел понимать. Не хотел признавать за Сент-Джеймсом права входить в его кабинет без предварительного объявления Харриман — потому что такое право дается только чрезвычайными, крайними обстоятельствами…

Он услышал, как где-то недалеко вскрикнули: «О господи!» Сент-Джеймс болезненно поморщился. Он смотрел на Линли, не сводя глаз.

— В чем дело? — спросил Линли. — Что случилось, Саймон?

— Тебе надо поехать со мной, Томми, — сказал Сент-Джеймс — Хелен…

И тут он запнулся.

Линли навсегда это запомнит: его друг, когда настал решительный момент, запнулся. Он дрогнул. Эта пауза многое говорила об их дружбе и о женщине, которую они оба так сильно любили.

— Она в больнице Святого Фомы, — сказал Сент-Джеймс. Его глаза покраснели, он хрипло откашлялся, — Томми, ты должен срочно поехать со мной.

Глава 28

Оказавшись за пределами квартиры Беркли Пирса, Барбара Хейверс обдумывала свой следующий шаг. Все складывалось в пользу краткого визита к Барри Миншоллу в участок на Холмс-стрит. Может, ей повезет и она сумеет выудить что-то полезное в той выгребной яме, что служит Миншоллу мозгом.

Сказано — сделано, и она зашагала по коридору в сторону лестничной площадки. Ее остановил чудовищный звук. Это было нечто среднее между воплем и предсмертной агонией человека, которого душат. Барбара застыла. Она ждала, не повторится ли этот крик, и через некоторое время снова получила возможность услышать его. Горловой, надсадный… Она не сразу сообразила, что кричит не человек, а кот.

— Черт бы побрал этих котов, — пробормотала она.

Так похож был этот звук на… Она сопоставила его с описанием крика, который слышал кто-то из жильцов дома в ночь гибели Дейви Бентона, и, когда два кусочка мозаики сложились, она пришла к безрадостному выводу, что поездка в Уолден-лодж грозит оказаться бессмысленной во всех отношениях.

Снова взвыла кошка. Барбара мало что знала о семействе кошачьих, но этот надтреснутый голос, скорее всего, принадлежит сиамцу. Сиамские кошки. Брр. Злобные комки шерсти, да, но и у них есть право…

Комки шерсти. Барбара посмотрела на дверь, из-за которой в очередной раз донесся душераздирающий вопль. Кошачья шерсть, думала она, кошачий волос. На теле Дейви Бентона был найден кошачий волос.

Она отправилась на поиски правления дома. Кстати подвернувшийся «чистюля» показал нужную квартиру на первом этаже. Она постучалась.

Через несколько секунд послышался женский голос:

— Кто там?

Судя по настороженной интонации, женщине не раз приходилось открывать дверь незваным гостям.

Барбара назвалась. Один за другим проскрежетали несколько открываемых замков, и перед ней предстала управляющая зданием: Мораг Макдермотт, к вашим услугам. Что опять понадобилось полиции? Она же рассказала все, что только смогла вспомнить, еще в прошлый раз, когда полицейские приходили с расспросами о «том чудовищном происшествии» в лесу.

Барбара увидела, что своим приходом она нарушила послеобеденный сон Мораг Макдермотт. Несмотря на время года, управляющая была одета в тонкий халат, под которым угадывалось костлявое тело, а волосы с одной стороны головы слежались в блин. На правой щеке, похожий на целлюлит, отпечатался бугристый рисунок пледа.

Мораг добавила, с подозрением всмотревшись в Барбару:

— А как, позвольте просить, вы попали в здание? Я бы хотела взглянуть на ваши документы.

Барбара выудила из сумки удостоверение и объяснила ситуацию с входной дверью и «чистюлями». Выслушав, управляющая схватила со столика блок желтых стикеров и принялась что-то строчить на верхнем. Барбара восприняла эти действия, за неимением лучшего, как разрешение войти, а тем временем Мораг Макдермотт прилепила записку на стену у двери. Там уже висело полсотни таких же записочек. А что, интересный Дизайн, подумала Барбара.

Это она собирает материал для ежемесячного отчета управляющей компании, пояснила Мораг Барбаре, убирая блок стикеров на место. А теперь, если констебль соблаговолит проследовать в гостиную…

Подобное приглашение было бы уместно во дворце аристократа, а не в тесной квартирке, где входную дверь от гостиной отделяло не более пяти футов. Расположение комнат здесь было таким же, как в жилище Беркли Пирса, только повернуто не в сторону леса, а на улицу. А вот убранство являло собой разительный контраст тому, что Барбара видела десятью минутами ранее: в квартире Беркли Пирса царил идеальный порядок, который удовлетворил бы самого строгого сержанта-инструктора по строевой подготовке, Мораг же воплощала собой беспорядок и откровенно плохой вкус. Основу последнего составляла любовь к лошадям, которых были сотни — на каждой поверхности, всех размеров и из всевозможных материалов, от пластика до резины. Это был какой-то алтарь поклонения лошадям.

Барбара пробралась мимо этажерки, где замерли арабские скакуны, готовясь к демонстрации выездки, и встала на единственную тропу, проложенную в этом конском царстве — ведущую к дивану. Диван, естественно, был завален подушками с вышитыми пони. Барбара рискнула присесть. Она чувствовала, что начинает потеть, и поняла, почему Мораг в разгар зимы носит такой легкий халатик. В квартире стояло африканское лето, а пахло так, будто здесь не проветривали с тех пор, как Мораг впервые ступила в здание.

Инстинкт выживания подсказывал Барбаре, что лучше всего будет сразу взять быка за рога, и она послушалась его, заговорив о коте. Она пояснила, что уже собиралась выходить из здания, когда услышала вопль животного. Не знает ли Мораг, что это могло быть? Животное испытывало невыносимые страдания — так показалось Барбаре, малознакомой с животным миром, надо признать, ведь она никогда не держала домашних животных, за исключением хомячка. Однако и ее познаний хватает, чтобы определить, что истошный вопль принадлежит сиамскому коту. Ну как, есть ли у Мораг предположения? Кажется, все происходит за дверью квартиры номер пять, добавила Барбара.

— Это Мэнди, — сразу сообразила Мораг Макдермотт. — Кошка Эстер. Она сейчас в отпуске. Я имею в виду Эстер, разумеется, а не кошку. Вскоре она успокоится — когда сын Эстер придет ее покормить. Вам совершенно не стоит волноваться за кошечку.

Меньше всего Барбару волновала судьба кошечки, но она не стала разубеждать в этом Мораг и развила тему. Все равно нужно заглянуть в квартиру, и так не хочется тратить время на получение ордера. А Мэнди так вопит, так вопит, говорила Барбара с проникновенным видом. Да, в кошках она не очень разбирается, но ей кажется, надо проверить несчастное животное. И кстати, Беркли Пирс сказал, что в доме не разрешается держать кошек. Так ли это, или он несколько согрешил против правды?

— Этот человек скажет все, что угодно, — ответила Мораг. — Конечно, кошек держать можно. Кошек, птиц и рыбок.

— А собак нельзя?

— Он знал об этом еще до того, как въехал сюда, констебль.

Барбара кивнула. Да, ох уж эти любители четвероногих… Каких только чудаков не бывает. И она вновь вернула разговор к пятой квартире.

— Эта кошка… Мэнди? Ага. А не может ли такого быть, что сын хозяйки не заходил, чтобы покормить ее? Вы видели лично, как он приходит или уходит?

Мораг задумалась, теребя воротник халата. Она признала, то в последнее время не встречала сына в здании, но это совсем не означает, что он не приходил. Он полностью предан матери. О таком любая женщина может только мечтать.

И тем не менее… Барбара сложила губы в улыбку, надеясь, что улыбка получилась располагающая. Может, все-таки стоит заглянуть туда… ради кошки? Разве с сыном не могло случиться что-то такое, что помешало выполнить материнское поручение, не так ли? Автомобильная катастрофа, сердечный приступ, похищение инопланетянами?…

Какой-то пункт в импровизированном списке Барбары, похоже, достиг цели, потому что Мораг согласно закивала:

— Да, пожалуй, проверить можно… — и подошла к угловому шкафчику.

Она открыла дверцу, и внутри обнаружилась панель с крючками. На каждом крючке висело по ключу.

По-прежнему одетая в полупрозрачный халат, Мораг проследовала к квартире номер пять. Когда они подошли, за дверью стояла тишина, и Барбара уже забеспокоилась, что ее уловка, направленная на проникновение в пятую квартиру, не сработает. Но только Мораг начала говорить, что лично ей ничего подозрительного не слышно, Мэнди пришла Барбаре на выручку и издала вопль.

— Батюшки! — ахнула управляющая и торопливо сунула ключ в замок.

Едва она открыла дверь, как в коридор выскочила Мэнди, словно отбывающий пожизненный срок зэк, увидевший дырку в заборе. Ее хвост исчез за поворотом коридора. Очевидно, кошка мчалась к лестнице, чтобы через входную дверь вырваться наконец на свободу.

Требовалось предотвратить побег, и Мораг рванулась вслед за кошкой. А Барбара беспрепятственно вошла в квартиру.

Первое, что бросилось в глаза, вернее — в нос, был запах мочи. Кошачьей мочи, предположила Барбара. Наполнитель в туалете бедной Мэнди не меняли уже много дней. Все окна были закрыты и плотно затянуты шторами, что еще более усугубляло ситуацию. Неудивительно, что кошка как сумасшедшая бросилась на улицу. Наверное, она уже была готова на что угодно ради глотка свежего воздуха.

Невзирая на вонь, Барбара закрыла входную дверь — чтобы по скрежету ключа в замочной скважине заранее узнать о возвращении Мораг. В связи с этой мерой предосторожности в квартире стало совсем темно, и Барбара раздвинула шторы. Оказалось, что квартира номер пять, как и жилище Беркли Пирса, выходит окнами на лес.

Она отвернулась от окна и обвела взглядом комнату. Мебель сюда попала прямо из шестидесятых годов: виниловые диван и кресла, приставные столики, когда-то считавшиеся остромодными, слащавые статуэтки, изображающие животных с человеческими выражениями на мордах. Сосуды с сушеными лепестками цветов (безуспешно борющиеся со зловонными признаками обитания кота в доме) стояли на кружевных салфеточках, и при виде последней детали сердце Барбары забилось в счастливом предвкушении: набедренная повязка Киммо Торна! Кажется, удача поворачивается к ней лицом.

Она стала искать приметы недавнего пребывания в доме человека — убийцы. И первый из них обнаружился на кухне: одна тарелка, одна вилка, один стакан, все составлено в раковину.

Значит, ты накормил его перед тем, как изнасиловать, подонок? Или ты сам немного подкрепился, пока мальчонка развлекал тебя очередным фокусом, которому ты рукоплескал со смехом и за который пообещал наградить одним замечательным призом? Подойди-ка ко мне поближе, Дейви, вот молодчина. Боже, до чего ты симпатичный мальчик. Тебе это уже говорили? Нет? Почему же? Это же очевидно.

На полу в углу стоял контейнер с разбросанным вокруг кошачьим кормом и рядом — большая миска для воды, теперь пустая. Обернув края кухонным полотенцем, Барбара отнесла миску к раковине и наполнила ее водой. Кошка-то ни в чем не виновата, сказала она себе. Зачем заставлять ее мучиться и дальше? А Мэнди намучилась будь здоров, ведь ее не навещали с той самой ночи, когда погиб Дейви Бентон. Ведь убийца ни за что на свете не сунулся бы после смерти Дейви на эту улицу и в этот дом, где каждый закоулок осматривался полицейскими и где каждого жителя опросили и попросили проявлять бдительность.

Она вернулась из кухни в гостиную, выискивая следы убийства. Должно быть, именно здесь, в квартире, он насиловал и убивал Дейви Бентона, а уж остальное довершил уже после того, как оттащил тело в лес.

Потом Барбара осмотрела спальню, где, как и в гостиной, пришлось сначала раздвинуть шторы. В свете догорающего дня она оглядела комнату: кровать, застеленная покрывалом; тумбочка со старомодным механическим будильником и лампой под абажуром; комод, на крышке которого стоят две рамки с фотографиями.

Все такое заурядное, ничего подозрительного… За исключением одной детали: дверь гардероба слегка приоткрыта. Внутри Барбара разглядела банный халат в цветочек, косо свисающий с плечиков. Она достала его. Пояса не было.

Хочешь, я научу тебя одному фокусу с секретным узлом, предложил он. Барбара слышала его сахарный голос. Это единственный фокус, который я знаю, Дейви, но поверь мне, приятели сразу зауважают тебя, когда увидят, как легко ты можешь выпутаться, даже если связаны за спиной руки. Вот. Сначала ты меня свяжи. Видишь, как просто? Теперь я свяжу тебя…

Что-то в таком духе, думала она. Да, так он и сделал. А потом положил мальчика на кровать. Не кричи, Дейви. Не дергайся. Хорошо, хорошо. Договорились. Только не паникуй. Я развяжу тебе руки. Но обещай, что не будешь вырываться, потому что теперь… Проклятье, ты поцарапал меня, Дейви. Черт, ты поцарапал меня, так что мне придется… Я же говорил, чтобы ты молчал, а, Дейви? Говорил или нет? Я спрашиваю, говорил я или нет, ты, грязный волчонок?

А может, он надел на мальчишку наручники. Светящиеся в темноте наручники, такие же, как те, что Барри Миншолл дал Дейви. А может, вовсе не пришлось связывать его, или он решил, что этого не потребуется, потому как Дейви был такой хрупкий, гораздо меньше, чем его сверстники, да и на запястьях у него не было следов, как у других жертв…

Эта мысль отрезвила Барбару. И она призналась себе, что в этой квартире на Вуд-лейн она пытается найти — любым способом — разгадку. Она поняла, что поддалась опасному соблазну подогнать версию под существующие факты, и это худшее, что может случиться с полицейским. Такая, мягко говоря, небрежность и приводит к тому, что за решеткой оказываются невинные люди — из-за того, что копы слишком устали и слишком хотят успеть к ужину хотя бы один раз в десять дней, потому что жена непрестанно жалуется, а дети отбились от рук, нужно серьезно ими заняться, и зачем ты вообще женился на мне, Фрэнк, или Джон, или Дик, если я тебя месяцами не вижу ни днем ни ночью…

Так оно и происходит, Барбара знала это не понаслышке. Так копы и совершают фатальные ошибки. Она повесила халат обратно в гардероб и стерла нарисованные воображением картины.

Со стороны прихожей послышался скрежет — это Мораг вставляла в замок ключ. Времени больше ни на что не оставалось, можно только приподнять одеяло и глянуть на простыни, уловив слабый запах лаванды. Постельное белье не раскрыло Барбаре никаких ужасных тайн, поэтому она перешла комоду у противоположной стены спальни.

И там нашла все, что искала. На одной фотографии женщина в свадебном платье позировала под руку с женихом в очках. На другой — та же женщина, только уже сильно постаревшая, стояла на причале. Рядом с ней стоял молодой мужчина. Как и его отец, он тоже был в очках.

Барбара сняла с комода второй фотоснимок и поднесла его к окну, чтобы получше рассмотреть.

— Вы здесь, констебль? — раздался голос Мораг из гостиной.

А Мэнди издала фирменный сиамский вопль.

Барбара пробормотала, глядя на свою находку:

— Черт возьми! — Она торопливо сунула снимок в сумку, постаралась собраться с мыслями и откликнулась на зов Мораг: — Извините. Решила осмотреться. Здесь все так напоминает о моей матери. Она тоже обожала шестидесятые.

Чистой воды ложь, но ведь никто не пострадал. Правду сказать, мама в ее нынешнем состоянии не отличит шестидесятые от мешка картошки.

— У нее закончилась вода, — сказала Барбара услужливо, когда вернулась в гостиную, где ждала управляющая. В кухне Мэнди с шумом лакала воду. — Я наполнила миску. А вот еды достаточно. Думаю, некоторое время она продержится.

Мораг смотрела с подозрением, очевидно, не полностью убежденная в чистосердечности заботы, проявляемой констеблем по отношению к кошке. Но свои мысли она решила оставить при себе, так что их знакомство закончилось вежливым прощанием; после этого Барбара бегом покинула здание и запустила руку в сумку, нащупывая мобильный телефон.

Он зазвонил, когда она подносила палец к кнопкам — набрать телефон Линли. Высветился номер Скотленд-Ярда.

— Конс… Конс. Констебль Хейверс?

Это был голос Доротеи Харриман, но Барбара с трудом узнала ее.

— Я, — ответила она. — Ди, что с тобой?

— Конст… Хейв… — выговорила Харриман.

И Барбара поняла, что секретарь рыдает.

— Ди, Ди, возьми себя в руки. Ради бога, говори, что случилось?

— Его жена, — всхлипнула Доротея.

— Чья жена? Какая жена? — Барбара чувствовала, как страх затапливает ее, потому что была только одна жена, о которой она могла сейчас подумать, только одна женщина, рассказать о которой ей могла секретарша отдела. — Что-то случилось с Хелен Линли? Она потеряла ребенка, Ди? Что?

— В нее стреляли, — выдавила Харриман. — В жену суперинтенданта стреляли.

Линли увидел, что Сент-Джеймс приехал за ним не на своем старом ровере, а на полицейской «панде», которая примчалась от больницы Святого Фомы с мигающим маячком и воющей сиреной. О последней детали Линли догадался, потому что именно таким манером они переехали реку обратно к больнице, сидя вдвоем на заднем сиденье; на переднем сидели два хмурых констебля из Белгрейвии. Поездка заняла всего несколько минут, которые Линли показались часами. Движение перед ними расступалось, как воды Красного моря перед народом Израиля.

Старый друг держал его за руку всю дорогу, словно боясь, что Линли выскочит из машины.

— Сейчас с ней работают реаниматоры, — говорил он. — Переливают кровь. Сказали, у нее первая группа, резус отрицательный. Самый распространенный тип. Но что я говорю, ты ведь это и так знаешь, да?

Сент-Джеймс прокашлялся, и Линли посмотрел на него. В этот момент он почему-то вспомнил, что когда-то Сент-Джеймс любил Хелен и в течение многих лет надеялся стать ее мужем.

— Где? — Говорить было больно. — Саймон, я же просил Дебору… Я просил, чтобы она…

— Томми.

Пальцы Саймона сжались.

— Тогда где? Где?

— На Итон-террас.

— Прямо перед домом?

— Хелен устала. Они подъехали к дому и разгрузили перед входом пакеты. Дебора поехала в гараж. Поставила «бентли», а когда вернулась к дому…

— И она ничего не слышала? Ничего не видела?

— Хелен была на крыльце. Сначала Дебора подумала, что у нее обморок.

Линли поднес ладонь ко лбу. Он сжал пальцами виски, будто это помогало думать.

— Как она могла так подумать… — проговорил он.

— Крови практически не было. И у нее — у Хелен — темное пальто. Какое — темно-синее? Черное?

Оба они понимали, что цвет пальто не имеет значения, но подробности отвлекали, а им необходимо было отвлекаться, чтобы не думать о немыслимом.

— Черное, — ответил Линли. — У нее черное пальто.

Кашемировое, доходящее почти до лодыжек, и она любила носить его с сапогами на таких высоких каблуках, что сама смеялась над собой в конце дня, когда едва могла доковылять до дивана и упасть, утверждая, что она — бездумная жертва итальянских дизайнеров, которые воплощают в обуви свои нездоровые фантазии о женщинах с плетками и цепями. «Томми, спаси меня от меня самой, — шутила она. — Только китайцы издевались над женской ногой изощреннее, чем нынешние производители обуви».

Линли посмотрел в окно. Тротуары были заполнены пешеходами, и он догадался, что они уже пресекают реку по Вестминстерскому мосту. Люди, мимо которых они проезжали, были замкнуты внутри собственных мирков; звук сирены и пролетающая стрелой полицейская «панда» вызвали у них лишь краткое удивление: кто? что? И потом они забывали о машине, потому что на этот раз несчастье коснулось не их.

— Когда? — спросил он Сент-Джеймса. — Во сколько?

— В половине четвертого. Они собирались выпить чаю в «Кларидже», но так как Хелен устала, передумали и поехали домой. Решили, что попьют чай там. Купили по дороге… Я не знаю… кексов? Пирожных?

Линли с трудом воспринимал информацию. Сейчас было без пятнадцати пять.

— Час? — спросил он. — Больше, чем час? Как так получилось?

Сент-Джеймс не сразу ответил, и Линли, обернувшись, отметил, что лицо Саймона осунулось — осунулось куда сильнее, чем обычно, хотя друг от рождения был сухопарым человеком.

— Саймон, как так получилось? — повторил он. — Почему прошел целый час?

— «Скорая помощь» подъехала только через двадцать минут.

— Господи, — прошептал Линли. — О господи. О боже.

— А потом я не позволил, чтобы тебе позвонили и сообщили обо всем по телефону. Мы ждали, когда приедет вторая «панда» — прибывшие на первой констебли должны были оставаться в больнице… чтобы поговорить с Деборой…

— Она там?

— Еще там. Да. Конечно. Поэтому пришлось ждать. Томми, я не мог допустить, чтобы тебе позвонили. Я не мог, подумай… чтобы по телефону сказали, что Хелен… сказали, что…

— Да. Я понимаю. — Линли помолчал и потом, решившись, яростно выпалил: — Скажи мне! Скажи все. Я хочу знать.

— Когда я уезжал, вызвали торакального хирурга. Больше мне ничего не сказали.

— Торакального? — переспросил Линли, — Торакального? Сент-Джеймс снова сдавил пальцами руку Линли.

— Пуля попала в грудь, — сказал он.

Линли закрыл глаза и так и просидел до того момента — наступившего милосердно скоро, — когда машина остановилась у больницы.

У пологого въезда в отделение «скорой помощи» стояли две полицейские машины, и два констебля выходили из больницы, когда туда направились Линли и Сент-Джеймс. Дебору они увидели сразу. Она сидела на металлическом стуле с коробкой салфеток на коленях. С ней разговаривал средних лет мужчина в мятом плаще и с блокнотом в руках. Офицер из участка в Белгрейвии, подумал Линли. Он не знал этого полицейского, но процедура была ему известна.

Два других констебля в форме стояли поодаль, давая возможность офицеру поговорить со свидетельницей наедине. Они, по-видимому, знали Сент-Джеймса — разумеется, ведь он уже был в больнице, — поэтому позволили ему и Линли беспрепятственно приблизиться к Деборе и старшему офицеру.

Дебора при их появлении повернулась к ним. Ее глаза покраснели, нос распух. У ног валялись мятые мокрые салфетки.

— О Томми… — сказала она.

Он видел, что она изо всех сил старается не разрыдаться. Он не хотел думать. Он не мог думать. Он смотрел на нее, и душа его оставалась бесчувственной, как дерево. Детектив из Белгрейвии обратился к нему:

— Суперинтендант Линли?

Линли кивнул.

— Она сейчас в операционной, Томми, — сказала Дебора.

Линли снова кивнул. Все, на что он был сейчас способен, — это кивать. Он хотел схватить ее, встряхнуть, встряхнуть так, чтобы из нее зубы посыпались. Его мозг кричал, что она не виновата, — как можно винить эту несчастную женщину? Но он хотел обвинять, ему нужно было обвинять, и пока не было никого, кроме нее, не было здесь, поблизости…

— Рассказывай, — произнес он.

Ее глаза наполнились слезами.

Детектив (в какой-то момент мозг Линли зарегистрировал тот факт, что его зовут Файр, Теренс Файр, но, наверное, это ошибка, что за имя такое — Файр, в конце концов?) сказал, что делом уже занимаются, пусть суперинтендант не беспокоится, делается все возможное, потому что весь участок знает не только, что случилось, но и кто она такая, кто жертва…

— Не называйте ее так, — сказал Линли.

— Мы будем с вами на связи, — сказал Теренс Файр. И потом, замявшись: — Сэр… Если позволите… Я вам искренне…

— Да, — сказал Линли.

Детектив ушел. Констебли остались. Линли обернулся к Деборе, рядом с которой присел Сент-Джеймс.

— Что случилось? — спросил он.

— Она спросила, не могу ли я поставить «бентли» в гараж. Всю дорогу вела она сама, но стало холодно, и она устала.

— Вы слишком долго ходили по магазинам. Если бы вы не… о, эти дурацкие крестильные наряды…

Слеза перекатилась через нижнее веко Деборы и змейкой поползла по щеке. Она смахнула ее рукой и продолжала:

— Мы остановились перед домом и достали из багажника покупки. Она попросила меня быть осторожней с машиной, потому что… Ты же знаешь, как Томми любит свой «бентли», сказала она. Если мы хотя бы поцарапаем его, он нас обеих съест на ужин. Приглядывай за левым бортом, когда будешь взъезжать в гараж. Поэтому я была осторожна. Я никогда не водила… Понимаешь, «бентли» такой большой, и я не с первой попытки заехала как надо… Но все равно на это ушло не больше пяти минут, Томми, даже меньше. И я решила, что она сразу пойдет в дом или позвонит, чтобы дверь открыл Дентон…

— Он уехал в Нью-Йорк, — зачем-то сообщил Линли. — Его нет на Итон-террас, Дебора.

— Она мне не сказала. Я не знала. И я не думала… Томми, это же Белгрейвия, там спокойно, там…

— Сейчас нигде не спокойно. — Его голос был груб. Он видел, как шевельнулся Сент-Джеймс. Друг поднял руку: предупреждение, просьба. Но Линли было все равно. Для него существовала только Хелен. Он говорил: — Я расследую дело об убийстве. Серии убийств. А убийца один. Так с чего ты взяла, что где-то на всей этой проклятой планете может быть спокойно?

На Дебору этот вопрос подействовал как удар. Сент-Джеймс пытался что-то сказать Линли, но она остановила его кивком головы. Она смотрела на Линли и продолжала рассказывать:

— Я поставила машину. Пошла от гаража к дому.

— Ты не слышала…

— Я не слышала ни звука. Я вышла из-за поворота на Итон-террас, и первое, что увидела, — это наши пакеты. Они были разбросаны по асфальту, и потом я увидела ее. Она упала… Я подумала, что у нее обморок, Томми. Вокруг никого не было, совсем никого, ни единой души. Я подумала, что у нее обморок.

— Я же просил тебя смотреть, чтобы никто…

— Я знаю, — сказала она. — Знаю. Знаю. Но как мне было догадаться, что ты имел в виду? Я тогда решила, что ты говоришь о гриппе, о том, что кто-то может чихнуть на нее, подумала, что Томми волнуется по пустякам, потому что я не догадалась, понимаешь, Томми? Как я могла догадаться, ведь мы же говорим о Хелен, и все это происходит не где-нибудь, а в Белгрейвии, и оружие… Мне и в голову не могло прийти, что ты говоришь об оружии! Откуда?

Тут она не выдержала и разрыдалась, и Сент-Джеймс стал успокаивать ее, говоря, что все, хватит, она сказала достаточно. Но Линли знал, что она никогда не скажет достаточно, чтобы объяснить, как его жена, как женщина, которую он любит…

— Что потом? — спросил он.

Сент-Джеймс поднял на него обеспокоенный взгляд:

— Томми…

— Не надо, Саймон, — сказала Дебора. — Прошу тебя. — И посмотрела на Линли: — Она была на верхней ступеньке, в руке держала ключ. Я попыталась поднять ее. Я думала, что она потеряла сознание, потому что крови не было, Томми. Крови не было. Совсем не похоже на то, что можно было бы ожидать, когда кого-то… Я никогда не видела… я не знала… Но потом она застонала, и тогда стало понятно, что произошло что-то ужасное. Я позвонила в «Службу спасения» и потом обняла ее, чтобы она не замерзла, и вот тогда… У себя на руке я заметила кровь. Я решила, что порезалась, и стала искать где, но потом увидела, что это не я, и испугалась, что это ребенок, но у нее на ногах, на ногах Хелен… то есть крови не было там, где должна быть, когда… И вообще это была другая кровь, не такая, потому что я знаю, Томми…

Даже в пучине собственного отчаяния Линли почувствовал ее горе, и тогда онемение спало с его души. Она бы поняла, выкидыш у Хелен или нет, она знает, какая кровь бывает при выкидыше, потому что она сама перенесла… сколько? Он не знал. Он сел, не рядом с Деборой и ее мужем, а напротив, на стул, на котором раньше сидел Теренс Файр.

— Ты подумала, что она потеряла ребенка, — сказал он.

— Сначала. Но потом я наконец разглядела кровь на ее пальто. Слишком высоко для выкидыша, вот здесь. — Она показала на точку под левой грудью. — Я снова набрала три «девятки» и сказала, что у нее идет кровь. Чтобы они торопились. Но полиция приехала раньше.

— Двадцать минут, — сказал Линли. — Боже, двадцать минут.

— Я звонила трижды, — говорила Дебора. — Спрашивала, где же они. У нее идет кровь. Идет кровь. Но я и тогда не знала, что в нее стреляли, понимаешь, Томми, если бы я знала… Если бы я им сказала… Потому что я представить не могла, только не в Белгрейвии… Томми, как в Белгрейвии могут стрелять?

«Ваша жена — настоящая красавица». Эта гнусная статья в «Сорс». Снабженная фотографией улыбающегося суперинтенданта и его очаровательной жены. Титулованный парень, этот ваш суперинтендант, не то что другие.

Линли, ничего не видя, поднялся. Он найдет его. Он его найдет.

— Томми, нет, — сказал Сент-Джеймс — Пусть полиция Белгрейвии… Сядь.

И только тогда Линли понял, что говорил вслух.

— Не могу, — ответил он.

— Ты должен. Ты нужен здесь. Ее скоро повезут из операционной. С тобой захотят поговорить. Ты будешь ей нужен.

Линли все равно пошел к дверям, но, по-видимому, именно на этот случай у входа стояли два констебля. Они остановили его, говоря:

— Делом уже занимаются, сэр. Лучшие силы. Все под контролем.

И тут к ним подоспел Сент-Джеймс.

— Томми, пойдем со мной, — сказал он. — Мы не оставим тебя одного.

Забота друга неподъемной тяжестью опустилась ему на грудь. Он задыхался. Ему нужно было ухватиться за что-нибудь.

— Боже мой. Я должен позвонить ее родителям, Саймон.

Как я им скажу, что случилось?

Барбара никак не могла заставить себя уйти, хотя понимала, что здесь она не нужна и, возможно, не желанна. Вокруг нее сидели, стояли, ходили люди, каждый — в своем личном аду ожидания.

Родители Хелен Линли, граф и графиня какие-то там (Барбара не помнила, слышала ли она когда-нибудь их полный титул), сжались от горя и выглядели хрупкими, старше своих семидесяти лет и совершенно не готовыми к тому, что уготовила им судьба.

Сестра Хелен Пенелопа примчалась из Кембриджа с мужем и пыталась утешить их — после того, как сама с плачем кинулась к ним при встрече: «Как она? Мама, боже, как она? Где Сибил? Дафна едет?»

Да, все они были в пути, все четыре сестры Хелен, включая Айрис, которая уже летела из Америки.

А мать Линли мчалась из Корнуолла вместе с младшим сыном, в то время как сестра его ехала из Йоркшира.

Семья, думала Барбара. А она не нужна и не желанна здесь. Однако уйти почему-то не могла.

Другие приходили и уходили: Уинстон Нката, Джон Стюарт, остальные члены команды, констебли в форме и сыщики в гражданском, с которым Линли доводилось работать. Приезжали копы со всех участков города. Казалось, что все, за исключением Хильера, побывали в тот вечер в больнице.

Барбара прибыла, совершив худший в жизни переезд из Северного Лондона. Сначала машина отказалась заводиться, и Барбара в панике залила двигатель, пытаясь заставить чертов агрегат работать. Она проклинала «мини». Она клялась превратить автомобиль в гору металлолома. Она душила руль. Она звонила в мастерскую и просила совета. Наконец двигатель ожил, затарахтел, и Барбара как нажала на сигнал, так и не отпускала руку, сгоняя машины со своего пути.

В больницу она вбежала как раз тогда, как Линли сообщали о состоянии Хелен. Барбара видела, как к Линли подошел хирург, и наблюдала, как Линли воспринимает известия. Они убивают его, думала она.

Она хотела подойти к нему, хотела сказать, что, как друг, сняла бы с его души груз, но понимала, что такого права не имеет. Поэтому ей оставалось только смотреть, как к Линли приблизился Саймон Сент-Джеймс, и как они разговаривают, и как Сент-Джеймс возвращается к жене и делится с ней тем, что узнал. Линли и родители Хелен удалились вместе с хирургом, куда — только богу известно, и Барбара знала, что последовать за ними нельзя. Тогда она решила поговорить с Саймоном. При ее приближении он кивнул, и она была страшно благодарна за то, что он не исключил ее из круга близких Линли и не спросил, что она здесь делает.

— Насколько все плохо? — спросила она.

Он вздохнул, готовясь ответить. По выражению его лица Барбара заключила, что следует ожидать худшего.

— Выстрел попал под левую грудь, — сказал он. Его жена стояла, прислонившись к нему, уткнувшись лицом в его плечо, и слушала вместе с Барбарой, — Пуля, вероятно, прошла через левый желудочек, правое предсердие и правую артерию.

— Но ведь крови не было, крови почти не было.

Это произнесла Дебора, не отрывая лица от куртки, в которую был одет муж.

— Как это могло случиться? — спросила Барбара Сент-Джеймса.

— У нее сразу произошел коллапс правого легкого, — ответил Сент-Джеймс, — поэтому кровь стала заполнять полость, которая образовалась в груди.

Дебора начала плакать. Она не стенала. Не выла от горя. Только сотрясалось тело от немого плача, и Барбара видела, как Дебора изо всех сил сдерживается, и не могла не уважать ее за это.

— Когда врачи осмотрели рану, они вставили трубку ей в грудь, — объяснял Сент-Джеймс Барбаре. — И откачали кровь. Литр или два. И после этого сразу стало понятно, что нужно немедленно делать операцию.

— Ну, правильно. Это же хирургия.

— Ей зашили левый желудочек, артерию и выходное отверстие в правом предсердии.

— А пуля? У нас есть пуля? Она была там?

— Да, застряла под правой лопаточной костью, между третьим и четвертым позвонком. Пуля у нас.

— Значит, раз ее зашили, — спросила Барбара, — то это хорошо, правда? Значит, все будет хорошо, Саймон?

Она видела, как его взгляд уходит в себя, в глубину, которую ей не суждено понять или хотя бы представить.

— Она слишком долго ждала врачей, Барбара, — сказал он.

— Что это значит? Слишком долго? Почему?

Он мотнул головой. Она видела, что глаза его увлажнились. Она не хотела слышать ответа, но они уже зашли так далеко, откуда не было возврата.

— Она потеряла ребенка? — спросила Барбара.

— Еще нет.

— Слава богу хотя бы за это, — сказала Барбара. — Так, значит, в принципе все не так и плохо? — повторила она вопрос.

Сент-Джеймс спросил у жены:

— Дебора, ты не хочешь присесть?

— Перестань.

Она подняла голову. Бедная женщина, подумала Барбара, она выглядит как смертельно больной человек. Боже, кажется, она думает, будто это она нажата на курок!

— Некоторое время, — выговорил Сент-Джеймс так тихо, что Барбаре пришлось склониться к нему, чтобы разобрать слова, — в ее организм не поступал кислород.

— И что это значит?

— Ее мозг был лишен кислорода, Барбара.

— Но теперь, — упорствовала в своем оптимизме Барбара, — теперь-то все в порядке, да? Что с ней теперь?

— Сейчас ей делают вентиляцию легких. Мониторинг сердечной деятельности. Разумеется, внутривенные вливания.

— Хорошо. Это ведь хорошо, да?

Конечно, это же замечательно, это повод радоваться, момент был ужасный, но они пережили его, и теперь все придет в норму. Правильно? Да. Скажи слово «да».

— В коре головного мозга не наблюдается активности, — сказал Сент-Джеймс — И это значит…

Барбара ушла. Она не хотела больше ничего слышать, потому что слышать означало знать, знать означало чувствовать, и вот как раз чувствовать… черт бы побрал эти чувства. Уткнув глаза в линолеум, она быстрым шагом вышла из больницы в холодный ночной воздух, и ветер хлестнул ее по щекам с такой силой, что она задохнулась и с удивлением подняла голову. И увидела их. Стервятников. Журналистов. Не дюжины, нет, не в таком количестве, в каком она видела их у заграждений перед туннелем на Шанд-стрит и в конце Вуд-лейн. Но достаточно много, и ей захотелось броситься на них.

— Констебль! Констебль Хейверс! На одно слово!

Барбара думала, что ее зовет кто-то из тех, кто ждет в больнице, кто-то захотел поделиться с ней последними новостями, поэтому она обернулась, но это был Митчелл Корсико. Он приближался с блокнотом в руках.

— Вы должны покинуть это место, вы все, — сказала она, — но вы в первую очередь. Вы уже достаточно наделали дел.

Он наморщил лоб, как будто не совсем понимая, что она ему говорит.

— Вы же не думаете… — Он замолчал и через миг уже перестроился. — Констебль, нет никаких оснований считать, будто случившееся имеет хоть какую-то связь с моим очерком о суперинтенданте.

— Мое мнение вы слышали, — сказала Барбара. — А теперь убирайтесь с моего пути.

— Но как себя чувствует его жена? Она поправится?

— Убирайся к чертовой матери! — прорычала она. — Или я не отвечаю за последствия!

Глава 29

Настало время последних приготовлений, и Он приступил к ним с присущей Ему тщательностью. Он работал не спеша. Несколько раз поймал Себя на том, что улыбается. Измеряя размах рук взрослого мужчины, Он даже начал напевать что-то под нос. Пел Он, само собой, едва слышно, потому что бессмысленный риск на столь продвинутой стадии был быс Его стороны не чем иным, как идиотизмом. На ум Ему приходили самые неожиданные мелодии, и, когда из Его уст полились слова религиозного гимна «Мощная крепость есть наш Господь», Он не мог не рассмеяться. Потому что внутри фургона Он действительно был как в крепости: здесь Он был надежно укрыт от мира, тогда как миру укрыться от Него было негде.

Второй комплект кожаных ремней он прикрепил к задней дверце фургона. Для этого Ему понадобились дрель и болты, а надежность конструкции Он проверил, повиснув на ремнях так, как будет висеть наблюдатель, и дергаясь и извиваясь так, как будет дергаться и извиваться наблюдатель. Результат Его удовлетворил, и Он перешел к инвентаризации припасов.

Газовый баллон плитки полон. Клейкая лента нарезана на куски и подвешена так, чтобы до нее было легко дотянуться. В фонарик вставлены свежие батарейки. Инструменты для освобождения души заточены и лежат наготове.

Фургон заправлен бензином, полный бак. Доска, к которой будет привязано тело, безупречно чиста. Бельевая веревка свернута аккуратными кольцами. Бутылка с маслом на месте. Да, это будет Его высочайшим свершением.

«Ну да, как же. Ты что, правда так думаешь? Господи, до чего же ты глуп!»

Задней частью языка Фу надавил на свод горла, чтобы давлением на барабанные перепонки заглушить хотя бы на время голос червя, вероломно сеющего зерна сомнения. Сглатывая, Он услышал, как хрустнуло что-то в черепной коробке, и, расплющенный давлением о какую-то часть среднего уха, червь исчез.

Только для того, чтобы вернуться в следующее мгновение.

«Сколько еще времени ты собираешься занимать место на этой планете? Ты знаешь, что в истории человечества еще не было существа более бесполезного, чем ты, недоумок? Стой и слушай, когда я говорю с тобой. Будь мужчиной, или сгинь с глаз моих долой».

Фу ускорил темп. Чем скорее Он закончит работу, тем быстрее сбежит от червя.

Он выбрался из фургона в поисках спасения. Таких мест, где червь не достал бы Его, нет, но можно отвлечься. Всегда есть возможность найти, чем себя занять. Надо только сообразить чем. Быстрее, быстрее, быстрее. В фургоне Его орудием были суд, наказание, искупление, освобождение. В остальных случаях Он пользовался более традиционными инструментами.

«Займись чем-нибудь полезным, бездельник».

Займется, еще как займется.

Добравшись до дома, Он бросился к телевизору и включил его на такую громкость, что все остальное просто перестало существовать. На экране Он увидел вход в здание, снующие туда-сюда фигуры, журналистку, которая открывала и закрывала рот, издавая слова, которые Он никак не мог сопоставить с их значением, потому что червь упорно засел в Его мозгу.

Он поедал Его сущность. «Ты слышишь меня, недоумок? Понимаешь, что я тебе говорю?»

Еще увеличить громкость. Он начал улавливать обрывки фраз: «Вчера днем… больница Святого Фомы… критическое состояние… на пятом месяце беременности…» И потом Он увидел его, того самого полицейского — свидетеля, наблюдателя…

Его лицо мгновенно избавило Фу от червя. Он смог сосредоточиться на телевизионном экране. Этот человек, Линли, выходил из больницы. По обе стороны от него шагали констебли в форме, прикрывая от репортеров, налетевших на него с вопросами.

— …какая-нибудь связь…

— Вы сожалеете…

— Возможно ли, что эти события вызваны каким-то образом статьей в «Сорс»?

— …решение допустить журналиста…

Линли шел через них, мимо них, вне их. Лицо его застыло как камень.

Ведущая репортаж журналистка сказала что-то о состоявшейся несколькими часами ранее пресс-конференции, и на экране замелькали кадры, снятые там. На трибуне пресс-центра стоял хирург в зеленом халате и щурился от вспышек фотокамер. Он рассказал об извлечении пули, о произведенных оперативных мерах, о том, что плод шевелится, но что на данный момент он больше ничего сказать не может, и, когда невидимые слушатели засыпали его вопросами, он действительно и рта не раскрыл, а просто сошел с трибуны и покинул помещение. Затем снова включилась камера, снимающая дрожащую на ветру журналистку.

— Это первый случай, — взволнованно произнесла она, — когда в ходе полицейского расследования совершается нападение на члена семьи одного из участников следствия. Тот факт, что преступление было совершено почти сразу после публикации в прессе статьи о том самом полицейском и его жене, заставляет задуматься, насколько мудрым было принятое Скотленд-Ярдом беспрецедентное решение допустить к следствию представителя средств массовой информации.

Репортаж она на этом закончила, но образ Линли оставался с Фу, даже когда телезрители вернулись в студию, где дикторы печальными голосами продолжили читать утренние новости. Они могли не стараться — Фу не услышал ни слова из того, что они говорили, потому что Он думал только об одном: тот полицейский. Как тот шел, как выглядел. Фу поразило то, что детектив не проявлял опаски или хотя бы настороженности. Он был совершенно беззащитен.

Фу улыбнулся. Щелчок, и телевизор, более ненужный, смолк. Фу прислушался: в доме ни звука. Червь изгнан.

Обязанности Линли на время перешли к инспектору Джону Стюарту, но Нкате казалось, что тот лишь механически выполняет их, потому что мыслями он был в другом месте. Мысли всей команды были в другом месте: или в больнице Святого Фомы, где лежала жена суперинтенданта на грани жизни и смерти, или в полицейском участке в Белгрейвии, который вел расследование нападения на Хелен Линли. Разделяя во многом чувства коллег, Нката все же понимал, что в данной ситуации существует лишь одна разумная линия поведения — выполнять свою работу, и он заставлял себя идти этим путем, говоря, что таков его долг перед Линли. Но душа не слушалась рассудка, и состояние это было чертовски опасно. Очень просто было упустить мелкий, но критический факт, когда он, как и все остальные, был поглощен внешними событиями.

Руководствуясь тщательно расчерченным и размеченным Цветными карандашами графиком, инспектор Стюарт раздал подчиненным задания и затем, в свойственной ему манере, стал контролировать каждый шаг. Он кругами ходил между столов оперативного центра, заглядывая детективам через плечо, в их блокноты и мониторы, отрываясь лишь для того, чтобы позвонить в участок в Белгрейвии. Цель его звонков состояла в том, чтобы узнать, какой прогресс был достигнут в расследовании покушения на жену суперинтенданта. Тем временем следственная команда в оперативном центре составляла и печатала отчеты. Время от времени кто-нибудь спрашивал полушепотом:

— Какие новости? Как она там?

Новостей не было. Состояние Хелен описывалось одним словом: критическое.

Нката предположил, что Барбара может знать больше, но пока она не появлялась в Скотленд-Ярде. Никто до сих пор не прокомментировал этот факт, из чего он заключил, что Барб либо до сих пор в больнице, либо выполняет задание, полученное от Стюарта ранее, либо самовольничает, в каковом случае он желал бы, чтобы она связалась с ним. Прошлым вечером он мельком видел ее в больнице, но тогда они толком не поговорили, лишь обменялись парой коротких фраз.

Нката попытался направить мысли в более продуктивном направлении. Было ощущение, будто он бьется над порученным ему заданием уже много дней. Заставить себя думать о деле было так же трудно, как плыть через застывший мед.

Список дней, в которые проводились собрания МИМа (услужливо предоставленный Джеймсом Барти, который желал продемонстрировать горячее желание его клиента мистера Миншолла помогать полиции), охватывал последние шесть месяцев. Используя этот список как отправной пункт, Нката уже поговорил по телефону с Гриффином Стронгом и получил ничего не значащие заверения Стронга, что он был с женой — не отходил от нее ни на шаг, и она первая подтвердит это, сержант, — во все дни, на которые потребуется алиби. Поэтому Нката поговорил с Робби Килфойлом, который сказал, что не записывает, как и где он проводит вечера; вариантов все равно немного, потому что помимо просмотра телепередач его развлечения сводятся к пинте пива в баре «Отелло», и, возможно, завсегдатаи или персонал бара подтвердят это, хотя он очень сомневается, будто кто-то сможет припомнить, в какой день он заходил, а в какой нет. Следующим действием Нкаты стал звонок адвокату Нейла Гринэма, самому Нейлу Гринэму и наконец матери Нейла, которая заявила, что ее мальчик — хороший мальчик, и если он сказал, что был с ней в тот или иной день, то, значит, так оно и было, и неважно, какой день вас интересует, сержант. Что касается Джека Винесса, то администратор в приемной «Колосса» возмущенно провозгласил, что если слов его двоюродной бабушки, его приятеля, персонала паба «Миллер энд Гриндстоун» и индийского ресторанчика, вместе взятых, недостаточно, чтобы снять с него подозрения, то пусть фараоны арестовывают его к чертовой матери и хватит уже морочить ему голову.

Нката первым делом отбросил все алиби, представленные родственниками, в результате чего претендентами на роль члена МИМа остались Гриффин Стронг и Нейл Гринэм. Проблема Нкаты состояла в том, что Джек Винесс и Робби Килфойл куда точнее соответствовали психологическому портрету убийцы, составленному Робсоном несколько недель назад, — насколько Нката помнил содержание этого документа. То есть налицо имеется необходимость освежить память и внимательнее перечитать описание потенциального убийцы.

Нката собрался сходить в кабинет Линли и найти нужные ему бумаги, но в этот момент в оперативный центр вошел Митчелл Корсико, сопровождаемый одним из ассистентов Хильера (Нката встречался с последним во время пресс-конференций). Вошедшие обменялись приветствиями с Джоном Стюартом, после чего ассистент удалился в неизвестном направлении, а журналист прошествовал к столу, где Нката изучал записи. Он без приглашения придвинул свободный стул и уселся.

— Я тут поговорил со своим боссом, — сказал Корсико. — Он зарубил очерк по Сент-Джеймсу. Так что извините, сержант, но вы — мой следующий герой.

Нката посмотрел на него как на сумасшедшего.

— Что? Вы в своем уме? После того, что случилось?

Корсико достал из кармана куртки миниатюрный диктофон, а также блокнот, который раскрыл на чистой странице.

— Я уже решил заняться тем ученым, независимым экспертом, который сотрудничает с Ярдом, но большие чины на Фаррингдон-стрит завернули проект. И я снова к вам. Послушайте, я знаю, вам все это не слишком нравится, и я готов предложить компромисс. Если я смогу зайти в гости к вашим родителям и поговорить с ними, то Гарольда Нкату я оставляю за кадром. Как, идет?

Все это звучало как решение, принятое Хильером и его дружками из отдела по связям с общественностью, а Корсико лишь получил соответствующие указания и нашептал уже своему редактору о… как это у них называется? «Сюжет, который цепляет»? Читательский интерес к истории Уинстона Нкаты гарантирован, так, должно быть, сказал он редактору, не думая о том, к чему этот интерес уже привел.

— Я никому не позволю разговаривать с отцом и матерью, — сказал Нката. — Я не позволю, чтобы их портреты печатались в газетах. Не позволю, чтобы их беспокоили в нашем доме.

Корсико отрегулировал громкость в диктофоне и задумчиво кивнул.

— То есть мы возвращаемся к Гарольду, так? Он ведь убил того парня выстрелом в затылок, как мне сказали. Заставил опуститься на колени на тротуаре, а потом приставил к его черепу ствол.

Нката молниеносно протянул руку к диктофону и, вырвав его у репортера, бросил на пол и наступил на него ногой.

— Эй! — воскликнул Корсико. — Я не несу ответственности…

— Слушайте, вы! — прошипел Нката. Несколько голов повернулись в их сторону. Нката не обращал ни на что внимания. — Пишите статью. Со мной или без меня: я вижу, вас не остановишь. Но если там будет хоть полслова о моем брате, если я увижу фотографию матери или отца в вашей паршивой газетенке, если там будет упомянут квартал Лохборо-истейт… Я вас достану, понятно? Думаю, вы уже достаточно много обо мне знаете, чтобы внимательно отнестись к моим словам.

Корсико улыбнулся, ничуть не смущаясь. Нката понял, что репортер именно такой реакции и добивался.

— Вашей специализацией был нож, как мне говорили, да, сержант? — сказал он. — Сколько вам было? Пятнадцать лет? Шестнадцать? Нож казался вам менее… приметным, что ли, по сравнению с огнестрельным оружием? По сравнению с пистолетом, который был у вашего брата?

Нката на этот раз не клюнул на наживку. Он встал из-за стола.

— Я не собираюсь принимать в этом участие, — сказал он репортеру. Он сунул в карман куртки карандаш, планируя заняться теми делами, которые для себя наметил.

Корсико тоже поднялся, вероятно с намерением последовать за Нкатой. Но ему помешала Доротея Харриман, которая в этот момент вошла в оперативный центр, обвела всех взглядом и остановилась на Нкате.

— А констебль Хейверс?… — спросила она.

— Здесь ее нет, — сказал Нката. — Что-то случилось?

Харриман глянула на Корсико и многозначительно произнесла, обращаясь к репортеру:

— Если вы позволите… Нам нужно поговорить наедине, — и подождала, пока он не отошел в другой конец помещения. Потом она сказала Нкате, трогая его за рукав: — Только что звонил Сент-Джеймс. Суперинтендант ушел из больницы. Нужно, чтобы он отправился домой и отдохнул, но мистер Сент-Джеймс опасается, что в какой-то момент он приедет сюда. Он не уверен, когда это будет.

— Он собирается вернуться к работе?

Нката не мог поверить, что такое возможно.

Харриман затрясла головой.

— Если он приедет сюда, то для того, как полагает мистер Сент-Джеймс, чтобы поговорить с помощником комиссара. И ему кажется, что нужно, чтобы кто-нибудь… — Она запнулась, поднесла руку к губам, не решаясь повторить слова эксперта, но потом закончила более твердым голосом: — Мистер Сент-Джеймс думает — нужно, чтобы кто-нибудь был готов присмотреть за суперинтендантом Линли, если он действительно сюда приедет.

Барбара Хейверс немного отдохнула в участке на Холмс-стрит, потому что пришлось ждать, пока прибудет адвокат, защищающий интересы Барри Миншолла. Когда она вошла в участок, добросердечный констебль в приемной бросил на нее взгляд и спросил: «Черный или с молоком?» — и теперь она сидела с чашкой кофе с молоком, обхватив горячий фаянс ладонями. На чашке был нарисован карикатурный портрет принца Уэльского.

Она пила, не чувствуя вкуса. Ее язык говорил лишь «горько, горячо». И все. Она смотрела на руки, на то, как побелели суставы, и попыталась ослабить хватку на чашке. Барбара не обладала нужной информацией, и блуждать в темноте ей очень не нравилось. Сегодня утром она с трудом дождалась часа, когда прилично было позвонить, и набрала номер Саймона и Деборы Сент-Джеймс, В ответ пришлось выслушать записанное на автоответчик сообщение, что дома никого нет. Это означало, заключила Барбара, что либо они не покидали больницу всю ночь, либо вернулись туда еще до рассвета, чтобы дожидаться дальнейших новостей о состоянии Хелен. То, что даже отец Деборы не снял трубку, она объяснила тем, что он выгуливает собаку. Она отключилась, не оставив сообщения. У Сент-Джеймсов хватало забот и без того, чтобы перезванивать и делиться последними известиями. Она ведь сможет разузнать их и другими путями.

Но звонок в больницу оказался бесплодным. Пользоваться мобильной связью там запрещалось, поэтому Барбаре пришлось разговаривать с кем-то, владеющим лишь самой общей информацией, от которой не было почти никакого толку. Состояние леди Ашертон без изменений, сказали ей. Она спросила, что это значит. И что с ребенком, которого она носит? На это ответа не последовало. Пауза, шуршание бумаг, а потом: «Извините, но внутренние правила больницы не разрешают…» Барбара повесила трубку, не желая слышать сочувственный голос — в основном потому, что он был сочувственным.

Работа — вот лучшее средство от беспокойства, сказала она себе, поэтому собрала сумку, оделась и вышла из своего коттеджа. Однако перед зданием Итон-виллас она остановилась, потому что в окнах квартиры на первом этаже горел свет. Она не стала взвешивать все за и против, а просто двинулась к двери, как только заметила за занавесками движение. Она постучалась в дверь, ни о чем не думая, просто зная, что ей необходимо общение, нормальное человеческое общение, пусть и краткое.

Дверь открыл Таймулла Ажар — с канцелярской папкой в одной руке и портфелем в другой. Где-то в квартире шумела вода и слышался голосок Хадии, напевавшей фальшиво, но с чувством, а для пения больше ничего и не нужно: «Иногда мы вздыхаем, иногда мы плачем…» Бадди Холли, узнала Барбара слова. Она пела одну из песен Бадди Холли. Барбара чуть не разрыдалась.

— Барбара, — произнес Ажар. — Как я рад видеть вас. Доброе утро… Что с вами?

Он отложил портфель и папку. К тому моменту, когда он снова посмотрел на нее, Барбара уже взяла себя в руки. Возможно, он еще ничего не знает, подумала Барбара. Если он не читал еще утреннюю газету, если не включал радио и не смотрел новости…

Она не смогла заговорить о Хелен. Поэтому просто сказала:

— Много работы. Плохо спала. Толком не отдохнула. — Она вспомнила о подарке, который купила в знак примирения — казалось, это было в другой жизни, — и с головой нырнула в сумку, роясь среди вещей, пока не нашла его — набор для фокуса с пятифунтовой банкнотой для Хадии. Удиви друзей. Позабавь родственников. — Я купила это для Хадии. Подумала, ей может понравиться. Потребуется пять фунтов одной бумажкой, чтобы показать фокус. Если у вас есть. Она не порвет деньги, не испортит… По крайней мере, когда научится. Поэтому поначалу можно брать что-нибудь другое. Для тренировки. В общем, разберетесь.

Ажар перевел взгляд с пластиковой упаковки на Барбару. Он улыбнулся и сказал:

— Вы так добры. По отношению к Хадии. Это очень важно для нее. Я раньше не говорил этого, Барбара, простите. Подождите, пожалуйста, я сейчас позову ее, чтобы вы…

— Нет!

Они оба удивились тому, как взволнованно прозвучало это слово. Они несколько растерянно смотрели друг на друга. Барбара понимала, что озадачила соседа. Но она была не в силах объяснить Ажару, чем его великодушные и вежливые слова ее напугали. На самом деле она почувствовала себя в опасности. Не из-за того, что именно эти слова несли в себе, а из-за того, как она на них реагирует.

— Простите, — сказала она. — Пожалуй, мне надо идти. Куча дел, и двадцати четырех часов катастрофически не хватает.

— А, то дело, — сказал он.

— Ага. Чудный способ зарабатывать себе на пропитание, да?

Его темные глаза внимательно смотрели на нее.

— Барбара… — произнес он.

Ей пришлось прервать его:

— Поговорим потом, ладно?

Несмотря на непреодолимое желание убежать от его доброты, она потянулась и сжала его руку. Через ткань аккуратной белой рубашки она чувствовала тепло и жилистую силу.

— Я дико рада, что вы вернулись, — сказала она внезапно охрипшим голосом. — Еще увидимся.

— Конечно, — ответил он.

Она повернулась, уходя, но спиной чувствовала, что он смотрит вслед. Барбара закашлялась, шмыгнула носом. «Господи, да я совсем расклеилась», — подумала она.

А потом проклятая «мини» никак не хотела заводиться. Мотор чихал, из глушителя валил дым. Машина жаловалась, что масло не менялось слишком долго и артерии в системе забились. Барбара видела, что Ажар все еще наблюдает за ней у дверей и даже сделал в ее сторону пару шагов. Она взмолилась, и автомобильные боги услышали. Двигатель наконец ожил, взревев, и Барбара задним ходом выехала на проезжую часть.

Теперь она ждала в комнате для допросов, когда появится Барри Миншолл и ответит на один вопрос. «Да» — это все, что от него нужно. «Да» — и она уедет отсюда. «Да» — и будет произведен арест.

Наконец дверь открылась. Барбара отодвинула в сторону кружку с принцем Уэльским. В комнату вошел Джеймс Барти, за ним следовал его клиент.

На Миншолле были его темные очки, но остальной наряд состоял из тюремной робы. Вот и хорошо, пусть привыкает думала Барбара. Ему предстоит провести в этой одежде не один год.

— Мы с мистером Миншоллом все еще ждем ответа от уголовного суда, — заявил адвокат вместо приветствия, — Слушание в магистрате…

— Вы с мистером Миншоллом, — перебила его Барбара, — должны благодарить звезды за то, что он все еще нужен нам в этой части города. В следственной тюрьме, куда его скоро переведут, компания будет далеко не такая приятная, как здесь.

— Вплоть до настоящего момента мы оказывали полиции содействие, — сказал Барти. — Но вы не можете ожидать, что это будет длиться бесконечно, констебль.

— Я тут не для того, что предлагать вам сделку, и вы это знаете, — сказала Барбара. — Ситуацией мистера Миншолла занимается девятый отдел. Ваша единственная надежда заключается в том, — теперь Барбара адресовала свою речь непосредственно Миншоллу, — что тем мальчикам, чьи снимки мы нашли в вашей квартире, так понравилось общение с вами, что им в голову не придет давать показания против вас или ваших приятелей. Но я бы не стала на это рассчитывать. И вообще, Барри, нужно смотреть фактам в лицо. Даже если те мальчики не захотят проходить через процедуру суда, вы все равно свели убийцу с тринадцатилетним подростком, и за одно только это вы точно загремите на приличный срок. На вашем месте я бы из кожи вон лезла, чтобы уголовный суд и все остальные заинтересованные инстанции знали, что я начала помогать следствию с того самого момента, как фараоны спросили мое имя.

— Это всего лишь ваше мнение, будто мистер Миншолл предоставил подростка человеку, который впоследствии убил его, — сказал Барти. — Наша позиция в данном вопросе иная.

— Отлично, — сказала Барбара. — Занимайте любую позицию, которая вам нравится, но как веревочке ни виться, все равно она когда-нибудь закончится.

Из сумки она вытащила фотографию в рамке, которую взяла в квартире номер пять в Уолден-лодж. Она положила ее на стол, за которым они все сидели, и пододвинула к Миншоллу.

Он опустил голову. Темные очки скрывали его глаза, зато Барбара слышала, как он дышит — почти ровно, однако дается ему это с определенным трудом. Ей хотелось верить, что это означает нечто важное, но она одернула себя — торопиться с выводами нельзя. Поэтому она молчала, секунды шли, а в голове звучало одно и то же: «Ну давай. Давай. Давай же».

В конце концов он покачал головой, и тогда она сказала:

— Снимите очки.

— Вам же известно, что состояние здоровье моего клиента не… — возразил адвокат.

— Заткнитесь! Барри, снимите очки.

— Мои глаза…

— Снимай свои поганые очки сейчас же!

Он послушался.

— А теперь смотри на меня внимательно, — Барбара дождалась, когда ее глаза встретились с его — блекло-серыми, практически бесцветными. Она хотела бы прочитать в них правду, но еще больше ей нужно было просто видеть их и быть уверенной, что он знает об этом, — В данный конкретный момент никто не утверждает, будто ты приводил клиентам мальчишек Для того, чтобы их убивали. — Эти слова дались Барбаре с трудом, но она тем не менее вытолкнула их из горла, потому что если заставить Миншолла двигаться в нужном направлении можно только хитростью, обманом и лестью, то она будет хитрить, лгать и льстить так, как не снилось и лучшим лицемерам в мире. — Ты не делал этого с Дейви Бентоном и не делал с остальными. Когда ты оставил Дейви с этим… этим типом, то ожидал, что игра будет разыграна по старым правилам, как разыгрывалось уже много раз. Совращение, содомия, не знаю что…

— Они не говорили мне, что…

— Но… — оборвала она, потому что в ее намерения не входило выслушивать его оправдания, протесты, отрицания или отговорки; нужна была только истина, и Барбара была решительно настроена, чтобы добыть ее до того, как настанет время уходить. — Ты не хотел, чтобы их убивали. Чтобы ими воспользовались — да. Чтобы какие-то грязные типы прикасались к ним, даже насиловали их…

— Нет! Их никогда не…

— Барри, — вставил свое слово адвокат, — вы не должны…

— Заткнитесь, оба. Барри, ты за деньги приводил этих мальчишек своим мерзким дружкам по МИМу, но сутью сделки всегда был секс, а не убийство. Может, ты сам сначала пользовал подростков, а может, твоя пробка выскакивала уже от одной мысли, что все другие уроды зависели от того, подгонишь ты им свежатинки — побаловаться — или нет. Пока основной пункт — то, что ты не желал никому смерти. Однако так случилось, и ты либо подтвердишь мне, что этот тип на фотографии и есть твой знакомый под номером двадцать один шестьдесят, либо я выйду отсюда, пожелав тебе счастливого пребывания за решеткой с целым букетом статей: за педофилию, сутенерство и убийство. Усек? Ты будешь сидеть, Барри, и с этим уже ничего не поделать. Но тебе решать, сколько времени ты собираешься провести за решеткой.

Она не сводила взгляда с его глаз, бешено скачущих в глазницах. Она хотела спросить, как он стал тем, чем стал, — какие силы в прошлом принудили его к этому. Однако это не имеет значения. Дурное обращение в детские годы. Растление. Изнасилование и содомия. Что бы ни превратило его в грязного поставщика детей для педофилов, это давно уже стало водой под мостом. Мальчики мертвы, и правосудие должно свершиться.

— Посмотри на снимок, Барри, — сказала она.

Он еще раз склонил голову над снимком и теперь уже всматривался в него долго и напряженно. Наконец сказал:

— Я не уверен на сто процентов. Это ведь старый снимок? Бородки нет. Даже усов нет. У него… у него другая прическа.

— Да, все верно. Но посмотри на остальное. Посмотри на глаза.

Он надел очки, взял фотографию в руки.

— Кто это с ним? — спросил он.

— Его мать, — ответила Барбара.

— Где вы взяли эту фотографию?

— Из ее квартиры. В Уолден-лодж. Это почти рядом с тем местом, где было найдено тело Дейви Бентона. Так это он, Барри? Это «двадцать один шестьдесят»? Это тот мужчина, к которому ты привел Дейви в «Кентербери»?

Миншолл опустил снимок.

— Я не…

— Барри, — перебила она, — посмотри хорошенько.

Он послушно уставился в снимок. В третий раз. А Барбара переключилась от мысленного «давай» к горячей молитве. Наконец он проговорил:

— Кажется, да.

Она выдохнула. «Кажется, да» не оправдывало ее ожиданий. «Кажется, да» недостаточно для обвинения. Но этого хватит, чтобы провести очную ставку. А значит, можно двигаться дальше.

Мать приехала только к полуночи. Она взглянула на него и без слов обняла. Она не спросила, как чувствует себя Хелен, потому что по пути из Корнуолла в больницу уже кто-то позвонил и ввел ее в курс дела. Он понял это по ее лицу и по тому, как его брат топчется сзади, отодвигая момент, когда надо будет поздороваться, и кусая ноготь большого пальца. Все, что Питер сумел выдавить, было: «Мы сразу позвонили Джудит. Она приедет завтра утром, Томми».

Предполагалось, что он найдет в этом какое-то утешение — в том, что его семья и семья Хелен собрались в больнице, чтобы ему не пришлось пройти через все это в одиночку, — но утешение было немыслимо. Как немыслимо было думать даже о простейших физиологических потребностях тела — от еды до сна. Все вдруг стало второстепенным, когда сознание сузилось до точки света во мраке мозга.

Хелен на больничной койке почти терялась среди различного оборудования. Ему объясняли, как называются все эти приборы, но в памяти отложились лишь выполняемые ими функции: это для дыхания, это для мониторинга сердечной деятельности, это для гидратации, для измерения уровня кислорода в крови, для наблюдения за плодом в матке. В палате было тихо, если не считать гудения всех этих сложных механизмов. И за дверью, в коридоре, царила тишина, как будто вся больница уже знала.

Он не плакал. Он не метался по палате. Он не пытался разбить стену кулаком. Наверное, поэтому, когда приход нового утра застал их всех по-прежнему в больничных коридорах, мать сумела настоять, чтобы он съездил домой. «Ванна, душ, завтрак, что угодно, — сказала она. — Мы будем с ней, Томми, не волнуйся. Я, Питер, все мы. А ты должен хоть немного отдохнуть. Пожалуйста, поезжай домой. Если хочешь, кто-нибудь проводит тебя».

На это тут же вызвались добровольцы: сестра Хелен Пен, его брат, Сент-Джеймс. Даже отец Хелен, хотя всем было очевидно: сердце старика разбито и он никому не сможет помочь, пока его младшая дочь находится в таком состоянии… Поэтому сначала Линли сказал, что нет, он останется в больнице. Он не может оставить ее, разве они не понимают?

Но в конце концов, когда уже начало светать, он уступил. Доехать до дома, принять душ и переодеться. Это не займет много времени. Два констебля провели его через небольшую толпу репортеров, чьи вопросы он не понимал и даже почти не слышал. Полицейская машина отвезла его в Белгрейвию. Невидящим взглядом он смотрел на пролетающие мимо улицы.

Возле дома констебли спросили, не хочет ли он, чтобы они остались. Он покачал головой. Он справится, сказал он. У них в доме живет прислуга. Дентон приготовит что-нибудь поесть.

Линли не сказал им, что Дентон уехал в отпуск, которого так долго ждал (яркие огни большого города, Бродвей, небоскребы, театры каждый вечер). Он лишь поблагодарил констеблей за заботу и, как только они отъехали, вытащил из кармана ключ.

В доме побывала полиция. Он увидел оставленный ими обрывок клейкой ленты, которой огораживают место преступления. Дверь посыпана порошком для снятия отпечатков пальцев. Дебора говорила, что крови не было, но он нашел пятнышко на одной из мраморных плит, которыми была облицована верхняя ступенька. До двери оставался один шаг.

Лишь с третьей попытки сумел он вставить ключ в замок. Когда он открывал дверь, у него закружилась голова. Ему казалось, что теперь в доме все будет иначе, но ничего не изменилось. С последнего букета, составленного ею, несколько лепестков упало на инкрустированную крышку комода в прихожей, только и всего. Все остальное было как прежде: ее зимний шарф перекинут через перила лестницы; на диване в гостиной лежит раскрытый журнал; ее стул выдвинут из-под стола и не поставлен на место после того, как она посидела на нем; чашка в раковине на кухне; ложка на столе; папка с образцами тканей для детской комнаты. Вероятно, где-то в доме лежат пакеты с костюмами для крестин. Слава богу, он не знал где.

В ванной он встал под душ. Струи воды били по спине, но он не чувствовал этого, и, даже когда они попадали в глаза, он не мигал и не щурился, не ощущая боли. В голове прокручивались моменты из прошлого, и он взывал к Богу, в которого не слишком верил, умоляя, чтобы ему дали шанс повернуть время вспять.

К какому дню? К какому часу? К какому решению, которое привело их всех туда, где они оказались?

Он стоял под душем до тех пор, пока в бойлере не закончилась горячая вода. Он не имел представления, сколько времени провел в ванной. Мокрый и дрожащий от холода, он не вытирался и не одевался, пока зубы не застучали внутри черепа барабанной дробью. Ему не хватало воли, чтобы войти в спальню, раскрыть шкаф и найти там чистую одежду. Он почти высох к тому моменту, когда нашел в себе силы взять полотенце.

Он двинулся в спальню. Как ни смешно, но без Дентона они были беспомощны как младенцы. Кровать так никто и не убрал с прошлого утра, и на подушке остался отпечаток головы Хелен. Он отвернулся, чтобы не видеть его, заставил себя подойти к комоду, но там на глаза попалась свадебная фотография: жаркий июньский день, аромат тубероз, скрипки играют Шуберта. Протянув руку, он повернул фотографию к стене. На краткое мгновение это помогло: он не видел ее лица, ему полегчало. Но потом его настигла агония — невозможно было не видеть ее, и он снова развернул фотографию.

Он оделся. К этой простой процедуре он отнесся с тщанием, которое проявила бы к ней сама Хелен. На время он занял мысли подбором цветов и тканей, поиском подходящей обуви и галстука — как будто это был обычный день и она лежала в кровати с чашкой чая на животе, наблюдая за тем, чтобы он не совершил ужасной ошибки против вкуса. Его проблемой были галстуки. Он никогда не умел их подбирать. «Томми, дорогой, ты абсолютно уверен насчет синего галстука?»

Он ни в чем не был уверен. То есть в одном он не сомневался: в том, что он ни в чем не уверен. Механически выполняя привычные действия, он каким-то образом оказался одетым и встал перед зеркальными дверцами шкафа, раздумывая, что должен делать дальше.

Побриться? Нет, этого он не мог. Только что он пережил душ — душ, который отныне и навсегда будет именоваться «первым душем после Хелен», — и на большее не готов. Он не вынесет, чтобы еще одно действие стало первым после Хелен. Это убьет его. Первая еда после Хелен. Первая заправка бензином после Хелен, первая газета, упавшая в щель почтового ящика, первый стакан воды, первая чашка чая. Бесконечная череда «первых после Хелен» событий только началась, но он уже чувствует себя погребенным под ними.

Он вышел из дома. Кто-то — скорее всего, кто-то из соседей — оставил цветы на крыльце. Нарциссы. Да, сезон уже наступил. До чего же они жизнерадостные, говорила Хелен. Нарциссы, дорогой, — цветы с характером.

«Бентли» стоял там, где его аккуратно припарковала Дебора, и, когда он открыл дверцу, навстречу ему выплыл запах Хелен. Цитрусовый. И она снова оказалась рядом.

Он сел в машину и захлопнул дверь. Опустил голову на руль и вдохнул неглубоко, потому что, казалось ему, глубокое дыхание растратит запах быстрее, а он хотел сохранить этот аромат как можно дольше. Он не мог заставить себя перенастроить высоту кресла, опущенного Хелен, повернуть зеркала, не мог делать ничего, что стерло бы следы ее присутствия. И он спрашивал себя: если он не в силах делать даже эти простые и насущные вещи, ведь, во имя всего святого, это даже не была машина Хелен, потому что она почти никогда не ездила в «бентли», как он сможет пройти то, что ему предстоит пройти?

Он не знал. Последние часы он действовал в полуавтоматическом режиме и надеялся, что таким образом сумеет и дальше двигаться от одного мига к следующему.

В данный момент это означало завести машину — он так и сделал. «Бентли» заурчал и, повинуясь водителю, выехал из гаража. Каждое движение требовало огромного усилия воли, поэтому все происходило как в замедленной съемке.

Мимо него проплыли гаражи, показалась их улица и их дом. Он не смотрел на входную дверь, потому что не хотел представлять (а он знал, что эта картина будет возникать в его мозгу) то, что предстало перед взором Деборы Сент-Джеймс, когда она вывернула из-за угла после того, как поставила машину в гараж.

Он ехал в больницу и думал о том, что следует тем же маршрутом, которым «скорая помощь» везла Хелен в реанимацию. Знала ли она, что происходит с ней и вокруг нее: в вены воткнуты иглы аппаратов внутривенного переливания крови, в нос подается кислород, Дебора где-то неподалеку, но не так близко, как те люди, которые прослушивают ее грудь и говорят, что сейчас дыхание в левой половине затруднено и что другое легкое не работает вовсе. Должно быть, она была в шоке. Она не могла знать. Вот она стоит на крыльце дома, ищет ключ от замка, а в следующий миг в нее выстрелили. С короткого расстояния, сказали ему. Менее чем с десяти футов, а скорее всего — с пяти. Она видела его, значит, и он видел ужас на ее лице, удивление, когда она поняла, что оказалась вдруг такой уязвимой.

Окликнул ли он ее по имени? Миссис Линли, можно вас на минутку? Графиня? Леди Ашертон, не так ли? И она обернулась со смущенным смешком, как всегда в таких случаях. «Вот ведь! Все эта глупая статья в газете. Это была идея Томми, но мне следовало тверже стоять на своем, а не соглашаться».

И потом увидела оружие: автоматический пистолет, револьвер, да какая разница? Медленное, размеренное нажатие на курок, на этот великий уравнитель людей.

Ему вдруг стало трудно думать и еще труднее дышать. Он стукнул ладонями по рулю, чтобы прийти в чувство, чтобы вернуться в реальность, а не в те моменты, которые уже остались в прошлом. Он стукнул по рулю, чтобы отвлечься, чтобы причинить себе боль, чтобы сделать хоть что-нибудь, лишь бы не рассыпаться на осколки под ударами памяти и воображения.

Только больница могла спасти его, и он заспешил к спасению. Он проскакивал между автобусами и подрезал велосипедистов. Затормозил он только перед отрядом дошкольников, выстроившихся перед «зеброй», чтобы перейти дорогу. Он представил среди этих детей их малыша — его и Хелен: гольфы, разбитые коленки, крошечные боты, шапочка на голове, на шее болтается ярлычок с именем. Этот ярлычок надписали для него воспитательницы, но разрисовал табличку он сам на собственный вкус. Он выбрал бы динозавров, потому что они — папа и мама — в прошлое воскресенье водили его в Музей естественной истории. Там он стоял с открытым ртом среди костей тираннозавра и удивлялся. «Мамочка, — спрашивал он, — что это? Он же невероятно огромный, да, папа?» Он любил бы употреблять слова вроде «невероятный». Он уже знал бы названия созвездий, он уже знал бы мускулатуру лошади.

Где-то прогудел автомобильный сигнал. Он очнулся. Дети уже шагали по другой стороне улицы, продолжая путь: подскакивали вразнобой, шаркали по асфальту башмачки, трое взрослых — во главе, в середине и в хвосте — внимательно приглядывали за отрядом.

Да, только это и требовалось от него, а он не справился: нужно было приглядывать. Вместо этого он чуть ли не сам вложил в руку убийце адрес своего дома. Фотографии его самого. Фотографии Хелен. Белгрейвия. Трудно ли было вычислить остальное? Или достаточно было такой мелочи, как несколько вопросов соседям?

И теперь он пожинает результаты собственной самонадеянности. Есть вещи, о которых мы не знаем, сказал хирург.

Но разве вы не можете сказать?…

Некоторые состояния можно оценить, проведя определенные анализы, а некоторые нельзя. Все, что мы можем, — это сделать обоснованное предположение, отталкиваясь от того, что нам известно о мозге. Мы можем экстраполировать. Мы можем представить вам факты в том виде, в каком они известны нам, и затем показать, что из этих фактов может следовать. Но и только. Мне очень жаль. Увы, но более точных методов не существует…

Он не мог. Не мог думать об этом, принять это, жить с этим. Не мог ничего. Бесконечная череда грядущих дней. Меч, пронзающий его сердце каждое утро, но никогда удар не станет смертельным, быстрым, окончательным. Лишь кончик острия сначала, а потом все глубже и глубже, с каждой неделей, складывающейся из дней, с каждым месяцем, который неизменно сложится из недель, и все это время он будет ждать, когда свершится, как ему это известно заранее, худшее.

Человеческое существо может привыкнуть ко всему, так? Человеческое существо может научиться выживать, потому что, пока есть воля жить, мозг приспособится и велит телу сделать то же самое.

Но привыкнуть к такому — нет, думал он. Никогда.

Перед больницей, увидел он, журналистов больше не было. Для них это не самая горячая новость, которую нужно освещать двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю. Поначалу само происшествие и его связь с расследованием серийных убийств мобилизовали их интерес, но теперь они будут лишь спорадически наводить справки. Их внимание отныне будет направлено на преступника и полицию, а о жертве будут упоминать вскользь, сопровождая — по требованию продюсера — ранее снятыми кадрами больницы: например, окна, за которым предположительно томятся раненые. Вскоре и это посчитают никому не интересным переливанием из пустого в порожнее. Нам нужно что-то свежее, а если твоя история не получила нового развития, то пристроим ее в глубине номера. Пятая или там шестая страница будет в самый раз. В принципе, самые соки ты уже выжал: сцена преступления, пресс-конференция врачей, портрет мужа — броский, реалистичный, ситуативный, — выходящего из больницы несколькими часами ранее. Затем наладится контакт с офицером пресс-службы полицейского участка в Белгрейвии, так что этим, пожалуй, можно и закончить. История сама себя допишет. Займись другими новостями. Нам нужно думать о тираже и о том, как его увеличивать от номера к номеру. Это же бизнес, бизнес чистой воды.

Он остановил машину на стоянке. Вышел. Двинулся к входу в больницу, внутри которой его ждала не изменившаяся и неизменяемая ситуация, семья, друзья и Хелен.

Решай, Томми, дорогой. Я во всем на тебя полагаюсь. То есть… во всем, кроме галстуков. И это всегда было для меня загадкой, потому что в остальном ты мужчина с безукоризненным вкусом.

— Томми.

Он снова вырвался из плена мыслей. Навстречу шла его сестра Джудит. С каждым днем она становилась все более похожей на мать: высокая, гибкая, с коротко подстриженными светлыми волосами.

Он увидел, что она держит свернутый в трубку таблоид, и позднее он решит, что именно это послужило толчком. Потому что это был не свежий номер, а тот, в котором была напечатана статья о нем, о его частной жизни, его жене и его доме. И вдруг его охватил стыд — окатил как волной, так что он чуть не задохнулся, чуть не утонул в нем, и выплыть на поверхность можно было, только поддавшись гневу.

Он взял у нее газету.

— Сестра Хелен случайно нашла ее у себя в сумке, — сказала Джудит. — Я еще не прочитала. И даже не знала о статье, так что когда Сибил и Пен сказали… — Но что-то она уже видела, какой-то фрагмент, потому что подошла к нему вплотную и обняла его. — Это не из-за статьи так вышло. Ты не должен так думать. Если ты будешь верить…

Он пытался ответить. Горло ему не повиновалось.

— Ты должен быть рядом с ней, — сказала Джудит.

Он слепо затряс головой. Он развернулся на каблуках и вышел из больницы, вернулся к машине. Он слышал, как она зовет, и через мгновение послышался голос Сент-Джеймса, который, наверное, был где-то рядом во время его разговора с Джудит. Но остановиться и объяснить им все он уже не мог. Он должен был двигаться, ехать, делать то, что должно было быть давно уже сделано.

Он поехал к мосту. Ему хотелось скорости. Хотелось действия. На улице было холодно, серо и сыро, по всем признакам надвигался ливень, но когда первые капли наконец полетели с неба, он уже сворачивал на проспект, и для него они стали лишь мелкой помехой, эти брызги на лобовом стекле. В его жизни уже разворачивалась драма, в которой он не хотел быть ни зрителем, ни участником, но…

На въезде в Скотленд-Ярд охранник махнул рукой: «Проезжайте», Линли кивнул и спустился на подземную парковку, где оставил «бентли» и на некоторое время задержался без движения в полумраке, чтобы отдышаться, потому что вдруг понял, что всю дорогу отбольницы он не дышал, не дышал с тех пор, как вернул сестре роковой таблоид.

Он направился к лифту. Его целью был корпус Тауэр, это орлиное гнездо, откуда открывался вид на Сент-Джеймс-парк, такой разный в разные времена года. Он шел туда как в тумане, из которого выныривали лица и голоса, но ни слов, ни людей он не различал.

Когда он оказался у кабинета помощника комиссара Хильера, путь ему преградила секретарша. Джуди Макинтош проговорила:

— Суперинтендант… — своим самым официальным голосом, но потом что-то прочитала в его лице или поняла что-то впервые в жизни, потому что продолжила совсем другим тоном: — Томми, боже мой, — и в голосе ее было столько сочувствия, что он едва это вынес — Ваше место не здесь. Возвращайтесь в больницу.

— Он там?

— Да. Но…

— Тогда отойдите, пожалуйста.

— Томми, я не хочу никого звать…

— И не надо. Джуди, прошу вас, отойдите в сторону.

— Позвольте мне хотя бы предупредить его.

Она отступила к столу, где стоял телефон, хотя на ее месте любая разумная женщина бросилась бы вперед Линли в кабинет Хильера. Но она все делала в соответствии с правилами, и это ее подвело, потому что, видя перед собой свободный путь, Линли сделал шаг к двери и вошел внутрь.

Хильер говорил по телефону.

— Сколько уже? — говорил он. — Хорошо. Я хочу, чтобы делалось все возможное… Разумеется, этим должен заниматься особый оперативный отряд. Никто не смеет напасть на жену… — И тут он увидел Линли. — Я перезвоню. Продолжайте.

Он положил трубку, поднялся и вышел из-за стола.

— Как она?

Линли не отвечал. Его сердце бешено билось о грудную клетку.

Хильер указал на телефон.

— Это был участок в Белгрейвии. Они набирают со всего города добровольцев из полицейских, которые сейчас в отпуске, сменились с дежурства и так далее. Все просят, чтобы их подключили к расследованию. Оперативная группа уже действует. Со вчерашнего дня на это дело брошены все силы.

— Это неважно.

— Что? Присядьте. Сюда. Я принесу вам что-нибудь выпить. Вы сумели поспать? Поесть?

Хильер потянулся к телефону. Он набрал номер и сказал, чтобы принесли сэндвичи, кофе, все равно какой, любой, просто принесите в кабинет как можно скорее. Сначала кофе. И снова спросил у Линли:

— Как она?

— Ее мозг мертв. — Он впервые произнес эти слова вслух. — Мозг Хелен мертв. Мозг моей жены мертв.

Лицо Хильера посерело.

— Но мне сказали, что это пулевое ранение в грудь… Как такое может быть?

Линли сообщил ему все подробности, ощутив странную потребность в боли, которую причиняло ему перечисление каждой детали, одной за другой.

— Диаметр раны был маленький. Сначала они не увидели, что… — Нет. Это можно сказать иначе. — Пуля прошла прямо через артерию. Затем через отделы сердца. Я не знаю порядок, точный маршрут, но полагаю, вы получили общее представление.

— Не…

Надо. Надо.

— Но, — продолжал он с нажимом, — ее сердце еще продолжало биться, поэтому в груди стала собираться кровь. В карете «скорой помощи» этого еще не знали. Было потеряно слишком много времени. Поэтому когда её наконец доставили в больницу, у нее уже не было пульса, не было кровяного давления. Ей в рот сунули трубку, еще одну в грудь, и тогда из нее полилась кровь… хлынула… Только тогда они поняли, только тогда…

Когда он делал вдох, то слышал, как воздух со скрежетом проникает в его легкие; очевидно, это слышал и Хильер. И Линли трясло при мысли, что он выставляет свои чувства напоказ, которые затем так легко будет использовать против него.

— Присядьте, — сказал Хильер. — Пожалуйста. Будет лучше, если вы сядете.

Не то, думал Линли. Совсем не то.

— Я спросил, что сделали ей в реанимации. Естественный вопрос, не правда ли, все об этом спрашивают. Мне сказали, что они вскрыли грудную клетку и увидели отверстия, проделанные пулей. Врачу пришлось просунуть палец в одно из них, чтобы остановить кровотечение, только представьте, и я тоже хотел представить себе это, потому что я должен был знать. Я должен был понять, потому что если она дышала хотя бы слабо… Но мне сказали, что приток крови к мозгу был недостаточен. И к тому времени, когда они восстановили снабжение кислородом… О, сейчас она дышит при помощи аппарата, и сердце ее бьется, но ее мозг… Мозг Хелен умер.

— Господи всемогущий! — Хильер прошел к столу для совещаний, вытащил стул и жестом показал Линли, что этот стул для него. — Я искренне вам сочувствую, Томас.

Только не по имени, думал Линли. Он не вынесет звука своего имени.

— Он нашел нас, понимаете? — сказал он. — Вы это понимаете? Нашел ее. Хелен. Он нашел ее. Он нашел ее. Вы сами видите. Вы знаете, как это все случилось.

— Что это значит? О чем вы говорите?

— Я говорю о статье, сэр. Я говорю о журналисте, внедренном в следственную группу. Я говорю о наших жизнях, вложенных в руки…

— Нет!

Хильер возвысил голос. Но сделал это не столько в гневе, сколько от отчаяния. Это было последней попыткой сдержать неумолимо накатывающий поток.

— Он звонил мне после выхода статьи. Он упомянул ее имя. Мы дали ему ключ, карту, что угодно, и он нашел мою жену.

— Это невозможно, — сказал Хильер. — Я сам читал статью. Там не было ничего, что могло бы навести…

— Там было все, что нужно. — Теперь и его голос зазвучал громче, гнев питался отказом Хильера признать его правоту. — И начало всему положили вы, когда стали заигрывать с прессой. Телевидение, таблоиды, радио, газеты. Вы с Диконом — вы оба — думали, что сможете использовать средства массовой информации в своих целях, как ловкие политики, но посмотрите, к чему это привело. Вы видите, к чему это привело?

Хильер поднял руки ладонями кверху — понятный всем язык жестов, просьба остановиться.

— Томас, Томми, — сказал он. — Это не… — Он замолчал. Он посмотрел на дверь, и в его глазах Линли прочитал вопрос: где этот чертов кофе? Где сэндвичи? Сейчас так необходимо перевести тему разговора на что-то другое, нужно же как-то отвлечь этого сумасшедшего. Я не хочу спорить. Вы должны вернуться в больницу. Вы должны быть со своей семьей. Вам нужна их поддержка…

— Господи, да нет у меня больше семьи! — В конце концов его эмоции прорвались наружу. — Она умерла. А ребенок… ребенок… Они хотят продержать ее на аппаратах два месяца, а то и дольше. Если получится. Вы понимаете? Ни живой, ни мертвой, а мы все будем наблюдать за этим… А вы… Будьте вы прокляты! Это из-за вас все случилось. И я никогда…

— Остановитесь. Хватит. Хватит. Вы сейчас сам не свой от горя. Ничего не делайте и ничего не говорите… Потому что потом вы будете жалеть…

— О чем? О чем еще мне жалеть?

Его голос предательски сорвался, и он возненавидел себя за это, за то, что обнажил израненную душу. Он больше не мужчина, а жалкое подобие, червяк, беспомощный перед солнцем, ветром и стихиями, который может только корчиться и страдать, потому что это конец, это конец, и он никогда не ожидал…

Ему не оставалось больше ничего, кроме прыжка на Хильера. Достать его, схватить, заставить его…

Сильные руки остановили его. Откуда-то из-за спины, значит, это не Хильер. Над ухом послышался голос:

— О господи, босс. Вам надо уходить. Пойдемте со мной. Полегче, полегче, босс.

Уинстон Нката, подумал он. Откуда он взялся? Или он все время находился здесь, незамеченный?

— Уведите его.

Это говорил Хильер, с платком, прижатым к лицу, и рука, которая держала платок, дрожала.

Линли обернулся на сержанта. Все, в том числе и Нкату, скрывало дрожащее марево. Но даже сквозь эту непонятную дымку Линли видел выражение лица Нкаты, когда тот обнял его.

— Пойдемте со мной, босс, — проговорил Нката ему на ухо, — пойдемте.

Глава 30

День уже клонился к вечеру, когда Ульрика наконец определилась, как действовать дальше. Встреча с тетушкой Джека Винесса в Бермондси показала, что обходные пути не приведут к цели. Ульрика начала со списка дат, которые раньше получила от Скотленд-Ярда. На его основе она построила таблицу, ряды и колонки которой вмещали даты, имена жертв и имена тех, кого подозревает полиция. Ячейки таблицы были широкими, чтобы туда можно было вписать все относящиеся к делу факты, которые в том или ином свете освещают ее работников.

Сначала она написала: «10 сентября». Потом: «Антон Райд».

После этого на листке появилось: «20 октября. Джаред Сальваторе».

Дальнейшие строчки возникали быстрее, одна за другой:

«25 ноября. Деннис Батчер.

10 декабря. Киммо Торн.

18 декабря. Шон Лейвери.

8 января. Дейви Бентон».

К счастью, последний мальчик был не из «Колосса», и за это Ульрика возблагодарила Бога. Не имела к ним отношения и жена суперинтенданта, если уж на то пошло, а ведь это тоже нужно учитывать.

Но допустим — только допустим, не более того, — что последние два факта означают лишь, что убийца перешел на другое поле, потому что в «Колоссе» стало слишком жарко. Это объяснение было весьма правдоподобным, и Ульрика не могла скидывать его со счетов, так как со стороны такой шаг выглядел бы как попытка отвести подозрения. К чему она, собственно, и стремилась, но никто не должен был об этом догадаться.

Она поняла, что с ее стороны было совершенно нелепо притворяться, будто цель ее визита к Мэри Элис Аткинс-Уорд состоит в том, чтобы выяснить в разговоре с пожилой родственницей, подходит ли Джек Винесс для назначения его на более высокую должность в новом филиале «Колосса» или нет. Как такой дикий план мог вообще прийти ей в голову, недоумевала Ульрика. И нет ничего сверхъестественного в том, что мисс А-У не поверила ей. Поэтому отныне следует действовать открыто, и опробована новая стратегия будет на Нейле Гринэме — единственном, кто прибегнул к помощи адвоката. Она решила приступить к делу немедленно, пока он, по ее расчетам, находился в классе. У него по расписанию сейчас индивидуальные занятия.

Она застала его наедине с темнокожим мальчиком, чье имя не сразу вспомнилось Ульрике. Не заходя в класс, она прислушалась к их разговору и разобрала, что Нейл называет мальчика Марком. Речь шла о посещаемости занятий.

Марк Коннор, сообразила она. Он появился у них по направлению отдела по работе с несовершеннолетними нарушителями в Ламбете. Участвуя в обычной уличной драке, Марк нечаянно толкнул старую леди, а та упала, сломав бедро. Как раз такой мальчишка, ради которых и создавался «Колосс».

Ульрика наблюдала, как Нейл кладет руку на худое плечо мальчика. Тот отступил с недовольным видом. Ульрика тут же пришла в состояние боевой готовности.

— Нейл, мы можем поговорить? — спросила она, входя в класс.

Во все глаза она следила за тем, какова будет его реакция. Она искала любые знаки, которые можно было бы так или иначе интерпретировать. Но Нейл, похоже, постарался, чтобы по его лицу ни о чем нельзя было догадаться.

— Мы уже заканчиваем, — ответил он. — Я подойду к тебе сразу после занятия. Ты будешь у себя?

— Да. Договорились.

Она бы предпочла поговорить прямо здесь, но сойдет и ее собственный кабинет. Она отправилась восвояси.

Нейл появился через пятнадцать минут с чашкой чая в руках.

— Я не знал, принести ли тебе… — сказал он и приподнял чашку, чтобы пояснить свою мысль.

Такое вступление говорило о мирных намерениях с его стороны, что Ульрика могла только приветствовать.

— Да нет, Нейл, не надо, — сказала она, — но все равно спасибо. Заходи и присаживайся.

Когда он сел, она сама встала и закрыла дверь. Он смотрел на нее, вопросительно изогнув бровь.

— У нас секретное совещание? — предположил он, когда она вернулась на свое место, и беззвучно пригубил чаю. Разумеется, беззвучно, ибо Нейл Гринэм был не из тех людей, что не умеют вести себя в обществе. — Должен ли я чувствовать себя польщенным оказанной мне честью или, напротив, насторожиться?

Ироничный вопрос Ульрика предпочла проигнорировать. Она раздумывала, как построить предстоящий разговор, и определила для себя приоритеты: главное — это добиться цели, средства сами по себе не важны. Конечная цель — добиться от Нейла сотрудничества. Время взаимных уколов и угроз прошло.

— Настал момент побеседовать на очень важную тему, Нейл, — сказала она. — Мы вплотную приблизились к открытию филиала в Северном Лондоне, как тебе, должно быть, хорошо известно.

— Трудно было бы оставаться в неведении.

Он спокойно смотрел на нее поверх краев кружки. У него были голубые глаза. Странно, но раньше Ульрика не обращала внимания, какие они холодные.

— На пост директора филиала мы предполагаем назначить кого-нибудь из сотрудников организации, о чем ты тоже наверняка знаешь.

Он пожал плечами, не говоря ни да ни нет.

— Это было бы разумно, — сказал он. — Человек должен быть в курсе, как работает система, и не тратить время на знакомство и обучение.

— Само собой, и мы исходим именно из этого положения. Но помимо соображений практичности есть еще одно: преданность делу.

— Преданность делу. — Это не было вопросом. Нейл повторил ее слова, будто размышляя над их значением.

— Да. Очевидно, что новому филиалу и организации в целом нужен человек, который уже доказал свою преданность. Это обязательное условие. У нас много противников, и для борьбы с ними нам потребуются не просто профессионалы, но в первую очередь бойцы. Смею предположить, что ты понимаешь, о чем я.

Нейл ответил не сразу; поднеся чашку к губам, он задумчиво — и беззвучно — пил чай.

— Боюсь, не совсем, — сказал он, поразмыслив.

— Что?

— Не совсем понимаю, что означают твои слова, будто вам понадобятся в первую очередь бойцы. Они меня несколько смутили.

Она издала негромкий смешок, но насмешка была адресована не Нейлу, а ей самой — этакий образчик самоиронии.

— Прошу прощения. Я имела в виду образ воина, покидающего дом — жену и детей — ради того, чтобы отправиться на бой. Я говорила о той готовности, с которой воин отставляет все личное в сторону, как только труба призовет под боевые знамена. Другими словами, нужды северного филиала «Колосса» для его директора должны всегда стоять на первом месте.

— А как насчет южного филиала? — поинтересовался Нейл.

— Что?

— Как насчет нужд нашего, южного отделения, Ульрика?

— Директор северного филиала не будет нести ответственности…

— Я говорю не об этом. Мне просто интересно, осуществляется ли руководство действующим отделением «Колосса» в соответствии с моделью, которую ты нарисовала сейчас для северного филиала.

Ульрика воззрилась на него, не понимая, к чему он клонит. Враждебности в выражении его лица она не видела. Правда, по виду Нейла всегда было трудно определить, что он думает, сейчас же под пухлым, мальчишеским лицом она угадывала твердую, как кремень, сущность. И твердость эта, по ощущениям Ульрики, не сводилась лишь к проблеме несдержанности, которая стоила Нейлу предыдущего места работы. Там было что-то еще.

— Ты не мог бы выразиться яснее? — спросила она.

— Я говорю непонятно? Извини, — сказал Нейл. — Попробую объяснить. Дело в том, что все это несколько попахивает лицемерием.

— Что все?

— Все эти слова о преданности и «Колоссе», стоящем на первом месте. Я… — Он умолк, но Ульрика видела, что пауза взята не из-за нерешительности, а ради эффекта. — В иных обстоятельствах я был бы в восторге оттого, что мы с тобой ведем такой разговор. Я бы даже стал тешить себя надеждой, что ты в самом деле обдумываешь мою кандидатуру на пост директора в отделении в Северном Лондоне, когда оно откроется.

— Я считала, что так и следовало из моих…

— Но рассуждения о преданности «Колоссу» выдали тебя с головой. Твоя собственная преданность в последнее время вызывает некоторые сомнения.

Она знала, что Нейл ждет, когда она попросит уточнить последнее заявление, но решила не доставлять ему такого удовольствия.

— Нейл, у любого человека бывают такие моменты, когда он вынужден на время отвлечься от своей главной заботы. Невозможно ожидать от администратора любого уровня, что он будет отдавать служебным обязанностям сто процентов времени и внимания.

— Какая удобная отговорка, Ульрика. Особенно если вспомнить, на что ты отвлекаешься от главной задачи, если воспользоваться твоими же словами.

— Что ты сказал?

Она захотела забрать свой вопрос обратно в тот же миг, когда он сорвался с ее губ, но было уже поздно. Нейл вцепился в него, как рыбак в наконец-то попавшую на крючок форель.

— Секреты — дело такое: хорошо хранить их наедине с собой, а когда ты весь день находишься на глазах у сотни человек… Тогда от секретов ничего секретного не остается. Это одна из тех ситуаций, когда хотели как лучше, а вышло как всегда. Да и вообще, как ни планируй, что-нибудь всегда пойдет не так. Опять же, если планируешь бросаться камнями в доме, то сначала лучше удостовериться, что живешь не в стеклянном доме, верно? Надеюсь, теперь ты уловила смысл моих слов, Ульрика? Или я должен высказаться еще более откровенно? Кстати, где Грифф? Он ведь тоже взят полицией на заметку, кажется. Это не с твоей подачи?

Ну вот, теперь все карты открыты, подумала Ульрика. Они подошли к решающему моменту. Что ж, возможно, настало время. Ее личная жизнь его не касается, но сейчас ему предстоит узнать, что это правило действует только в одну сторону.

— Избавься от адвоката, Нейл, — сказала она. — Я не знаю, зачем ты нанял его, и не хочу знать. Но сейчас ты должен немедленно отказаться от его услуг и поговорить с полицией.

Лицо Нейла побагровело, но по тому, как он подобрался, Ульрика поняла, что он вспыхнул не от смущения или стыда.

— Я верно расслышал? — произнес он.

— Да, верно.

— Какого черта… Ульрика, ты не имеешь права говорить мне… Уж кто-кто, но никак не ты…

— Я хочу, чтобы ты сотрудничал с полицией. Я хочу, чтобы ты сказал им, где был в те дни, о которых они будут спрашивать. Если хочешь, я готова упростить эту задачу: ты можешь сказать все это мне, а уж я передам полиции. — Она взяла ручку и приготовилась писать. Ее рука замерла над листом бумаги, где она построила таблицы с тремя колонками. — Начни с прошлого сентября. С десятого сентября, если быть точнее.

Нейл встал.

— Дай-ка мне взглянуть. — Он потянулся к листку, но она закрыла его локтем. — А себя ты тоже вписала? — спросил он. — Или твое алиби на все дни и ночи будет одно — трахалась с Гриффом? И вообще, как ты умудряешься совмещать все это: с одной стороны, спишь с подозреваемым, а с другой — играешь роль стукача?

— Моя жизнь… — начала она, но он не дал ей договорить.

— Твоя жизнь. Твоя жизнь. — В его голосе звучала неприкрытая издевка. — С утра до ночи один только «Колосс» у тебя на уме. Так все должно выглядеть, да? Вся такая преданная делу, а при этом не знаешь, что наших ребят убивают одного за другим. Копы-то уже добрались до этой интересной детали? А совет попечителей? Потому что мне кажется, что их это весьма заинтриговало бы, а?

— Ты угрожаешь мне?

— Я констатирую факт. Воспринимай это как хочешь. И запомни: не надо указывать мне, как себя вести, когда полиция начинает совать нос в мою жизнь.

— Как ты смеешь, ты нарушаешь…

— Ох, брось.

Он подошел к двери и рывком распахнул ее.

— Винесс! — проорал он в коридор. — Зайди-ка сюда!

Тогда Ульрика тоже встала. Она чувствовала, что лицо у нее стало таким же красным, как у Нейла, но то, что происходило, было недопустимо.

— Кто позволял тебе командовать персоналом? Если это образец того, как ты собираешься вести себя в качестве администратора, то поверь мне, все это будет учтено. Это уже учтено.

Он развернулся к ней лицом:

— Неужели ты думаешь, будто я в самом деле поверил, что ты собираешься назначить меня на более высокую должность? Как же, я знаю, что здесь мне до самой пенсии предстоит подтирать задницы. Джек! Где ты?

В этот момент появился Джек с вопросом:

— Что тут у вас происходит?

— Просто хотел, чтобы ты тоже знал: Ульрика доносит на всех нас фараонам. Я только что потолковал с ней, теперь, наверное, и твоя очередь подошла.

Джек посмотрел на Ульрику, потом его взгляд упал на стол и таблицу, лежащую на нем. Он произнес с выражением:

— Ну и дерьмо, Ульрика!

Нейл продолжал:

— Она нашла свое второе призвание. — Он подвинул к Джеку стул, на котором сидел ранее, и повторил: — Твоя очередь, Джек. Присаживайся.

— Хватит, Нейл, — сказала Ульрика. — Возвращайся в приемную, Джек. Нейл поддался своей предрасположенности к приступам ярости.

— Ну да, а Ульрика уже давно поддается своей предрасположенности к…

— Я сказала, хватит! — Пора было брать контроль в свои руки. Единственный способ сделать это — прибегнуть к власти, данной ей должностью, даже если в результате Нейл выполнит угрозу и поведает совету попечителей о ее отношениях с Гриффом. Она сказала, обращаясь к Нейлу и Джеку: — Если вы не хотите пополнить ряды безработных, то предлагаю вам немедленно вернуться к своим обязанностям.

— Эй! — запротестовал Джек. — Я ведь зашел только…

— Да, я знаю, — спокойно ответила ему Ульрика. — Мои слова в большей степени относились к Нейлу. И не забудь, что я сказала, Нейл: делай, что считаешь нужным, только откажись от адвоката.

— Сначала ты окажешься в аду.

— И что же ты такое скрываешь, что без помощи адвоката тебе не выпутаться?

Джек переводил взгляд с Ульрики на Нейла и обратно, наконец выругался: «Ни хрена себе!» — и оставил их выяснять отношения.

— Я этого не забуду, — такой была последняя фраза Нейла.

— Очень надеюсь, — парировала Ульрика.

Нката испытывал отвращение к ситуации, к тому, что он делал, и к самому себе, сидящему бок о бок с Хильером перед собранием вновь активизировавшихся журналистов. Только трагедия может с такой силой возбудить их интерес. Только трагедия с человеческим лицом может хотя бы на время заставить их с сочувствием отнестись к столичной полиции.

Он догадывался, что именно так рассуждает Хильер, который уже выступил с заявлением и теперь отвечает на вопросы из зала. Вот теперь пресса ведет себя так, как нужно, всем своим видом и поведением говорил помощник комиссара. Теперь они хорошенько подумают, прежде чем наброситься с упреками на полицию, ведь как раз сейчас в больнице жена одного из сотрудников полиции борется за свою жизнь.

Только она не борется за свою жизнь. Она вообще ни за что не борется, потому что ее больше нет.

Он сидел без движения. Он не прислушивался к тому, что говорят, но для Хильера это не имеет ровно никакого значения. Все, что от Нкаты требуется, — это сидеть с видом свирепого и готового броситься в бой воина. Большего никто и не просит. И Нката ненавидел себя за то, что исполняет требуемое.

Его уговорил Линли. Нката вывел его из кабинета помощника комиссара, обхватив суперинтенданта за плечи, и то объятие выражало не только настойчивое требование, но и преданность. В тот миг Нката осознал, что готов на все ради этого человека. И испугался, потому что уже долгие годы говорил себе, что единственно важным фактом в жизни является успех. Выполняй свою работу, а все остальное пусть течет мимо — как вода. Не обращай внимания на то, что думают другие, это не имеет значения. Имеет значение только то, что ты знаешь и кто ты такой.

Казалось, что Линли всегда понимал и принимал такую позицию Нкаты, хотя они ни разу не заговаривали о ней. И Линли понимал и принимал ее даже сейчас, в своем полубезумном от горя состоянии.

Нката вывел его из кабинета Хильера. Выходя, он услышал, как помощник комиссара снимает телефонную трубку. Скорее всего, Хильер собирался вызвать охранников, чтобы те выпроводили Линли из здания, поэтому Нката, по-прежнему обнимая Линли за плечи, направился в такое место, куда охрана не догадается заглянуть, — в библиотеку на двенадцатом этаже здания, откуда открываются панорамные виды на город и где всегда безлюдно и тихо. В этой тишине Линли рассказал Нкате самое худшее.

В обрушившейся на него трагедии было нечто еще более страшное, чем смерть жены. Худшее состояло в том, что от него хотели врачи.

Он рассказал об этом, уставив невидящий взгляд в окно.

— Аппараты могут поддерживать в ней дыхание еще много месяцев. Столько, сколько потребуется, чтобы произвести жизнеспособного… — Он замолчал. Потер ладонями глаза. Выглядел он кошмарно. Это такое расхожее выражение — выглядеть кошмарно, думал Нката, стоя рядом с Линли. Но суперинтендант не просто выглядит кошмарно, осознал он, а живет в кошмаре. — Не существует способа измерить вред, который нанесло мозгу младенца отсутствие кислорода. Но вред был нанесен. Врачи уверены на… сколько же? На девяносто пять процентов уверены в том, что нарушения будут, потому что Хелен слишком долго не дышала — двадцать минут или даже больше, и если это разрушило ее мозг, то вполне логично предположить, что…

— Босс, это же… Вы не должны…

Нката не знал, что еще можно сказать в такой ситуации.

— Узнать заранее невозможно, Уинстон. Можно только выбрать. Держать ее на искусственном дыхании еще два месяца, хотя три было бы идеально… если только сейчас вообще можно говорить об идеальном, а потом посмотреть, что можно сделать с ребенком. Вскрыть ее, вынуть младенца, а потом похоронить тело. Потому что ее больше нет. Только тело. Дышащий труп, если угодно, из которого можно вырезать живого, пусть и необратимо искалеченного ребенка. Вы должны принять это решение, сказали мне врачи. Подумайте над этим, говорят. Не надо торопиться, конечно, потому что это решение на труп никак не повлияет.

Нката понимал, что, скорее всего, врачи не использовали слово «труп». Линли сам намеренно повторял его снова и снова, потому что такова была жестокая реальность. И еще он понимал, какой сенсацией станет или уже стала эта новость: жена графа мертва, ее тело превращено в инкубатор растущего в нем зародыша, последующее рождение (можно ли это назвать рождением?), когда оно наконец свершится, будет описано на первых страницах всех газет, потому что разве можно упустить такой сюжет, а потом, периодически, продолжения, возможно — раз в год, по договоренности, на которую придется пойти с прессой («Не лезьте в нашу жизнь, дайте нам шанс справиться с ситуацией, и тогда время от времени мы будем сообщать вам, как дела у ребенка, даже разрешим сфотографировать, только оставьте нас в покое, пожалуйста, оставьте нас в покое»).

Все, что Нката сумел выговорить, было:

— О! — и даже этот короткий звук вырвался из его горла с трудом, как стон.

Линли взглянул на него.

— Я сделал из нее жертвенного агнца. Как мне жить с этим?

Нката знал, о чем говорит Линли. Хотя сам он в глубине души не верил своим словам, он все-таки сказал:

— Босс, это не вы. Вы не должны так думать. Вы не виноваты.

Потому что если Линли поверит в то, что трагедия свершилась по его вине, то неумолимая логика скует цепь, кольца которой приведут к Нкате, а он этого не вынесет, он ясно понимал, что не вынесет. Ведь план суперинтенданта занять Митчелла Корсико эпизодами из жизни аристократа частично был направлен на то, чтобы отвлечь внимание репортера от остальных членов команды, и в первую очередь — от Нкаты, у которого было самое впечатляющее прошлое из всех, кто имел отношение к следствию.

Словно читая мысли Нкаты, Линли ответил:

— За все это отвечаю только я. Не вы, Уинстон.

Потом он ушел. Сказал только напоследок:

— Выполняйте свои обязанности. Дело должно быть раскрыто. И не нужно принимать мою сторону. Все кончено. Ясно?

Нката попытался протестовать:

— Я не могу…

Но Линли не дал ему договорить.

— Не взваливайте на меня ответственность еще и за это, ради бога. Обещайте мне, Уинстон.

Вот поэтому-то он и сидел сейчас под боком у Хильера и играл назначенную ему роль.

Его тяжелые раздумья прервал шум, свидетельствующий о том, что пресс-конференция приблизилась к завершению. Хильер был внешне спокоен, и его внутреннее состояние проявилось, лишь когда он послал подальше Митчелла Корсико пожелавшего что-то сказать. Репортер может возвращаться на отведенные прессе места, в редакцию своей газеты, под крыло редактора, может идти куда угодно и делать что ему заблагорассудится. Но больше он не будет писать очерки об участниках следствия.

— Но вы же не думаете, будто это моя статья о суперинтенданте стала причиной несчастья с его женой? — протестовал Корсико — Боже правый, да тот тип никак не смог бы найти ее. Никак. Я же специально обращал на это внимание. Вы сами знаете. Мой очерк только что Папа Римский в печать не благословил, а так его прогнали через все инстанции.

— Вы слышали, что я сказал? Больше мне добавить нечего, — отрезал Хильер.

Помимо этого краткого разговора с репортером он ни словом не обмолвился о Линли и о том, что произошло в его кабинете. Он лишь кивнул Нкате, сказал:

— Возвращайтесь к своим делам, — и, еще раз кивнув, ушел.

На этот раз он был один. Ни один из его ассистентов не семенил за ним следом.

Нката вернулся в оперативный центр. Там его ждало сообщение от Барб Хейверс с просьбой срочно перезвонить ей на мобильный, и он сделал мысленную пометку связаться с ней. Но сначала он хотел вспомнить, чем был занят так недавно (хотя столько всего произошло с тех пор!), от чего его оторвало предупреждение Доротеи Харриман о возможном появлении суперинтенданта на Виктория-стрит.

Психологический портрет убийцы, вспомнил он. Он собирался еще раз взглянуть на составленное психологом описание убийцы в надежде, что какая-то деталь укажет на одного из подозреваемых… Если этих людей вообще можно было считать подозреваемыми, потому что с убийствами их всех пока связывала только относительная близость к жертвам, и чем дальше, тем тоньше становилась эта связь, так что строить на ней что-либо было рискованно. В основании дела сейчас лежит не прочный фундамент, а лед, грозящий треснуть под бременем доказательств.

Он прошел в кабинет Линли. На рабочем столе суперинтенданта стояла фотография — его самого и его жены. Они сидели где-то на залитой солнцем балюстраде. Он обнимал ее одной рукой, она положила голову ему на плечо, и оба они смеялись в камеру на фоне искрящегося синего моря. Медовый месяц, подумал Нката. Они ведь были женаты всего около года.

Нката отвел глаза. Заставил себя приняться за стопку документов, сложенную на столе. Он прочитал заметки Линли. Прочитал последний отчет Хейверс. И наконец нашел то, что искал, на фирменном бланке психиатрической клиники для преступников. Нката вытащил заключение психолога из стопки, в которую поместил его Линли, и отнес к столу для совещаний. Там он сел и попытался сосредоточиться.

«Суперинтендант, — было написано аккуратным почерком на бланке, — надеюсь, в приложенном заключении вы найдете полезную для себя информацию, хоть вы и не верите в психоанализ». Без подписи, но, несомненно, автор этих строк — сам психолог, потому что кто еще мог бы это написать?

Прежде чем углубиться в чтение прилагаемого заключения, Нката обратил внимание на адрес психиатрической клиники, указанный на бланке. Он признался себе, что по-прежнему думает о Стоуни. Все в его жизни в той или иной степени случилось из-за брата. Психиатрическая клиника… Был бы от нее прок для Стоуни? Избавила бы она от той злобы, что в нем кипела? Излечила бы его безумие? Освободила бы от потребности набрасываться на людей с кулаками и даже убивать?

Нката осознал, что перечитывает заголовок бланка снова и снова. Он нахмурился. Он сосредоточился. Прочитал еще раз. Его учили, что в жизни не бывает совпадений, и ведь буквально минуту назад он видел заметки Линли и отчет Хейверс. Он потянулся к телефону.

В кабинет ворвалась Барбара Хейверс и сразу набросилась на Нкату:

— Ты что, не получил моего сообщения? Черт бы тебя побрал, Уинни! Я же звонила. Просила тебя перезвонить. У меня… Проклятье, что тут происходит?

Нката протянул ей заключение психолога.

— Прочитай вот это, — сказал он. — Не торопись.

У всех у них были основания не только хотеть его общества, но и нуждаться в нем. Линли принимал это, хотя отдавал себе отчет, что не в силах сейчас помочь кому-либо. Он и себе-то не в силах помочь.

Он вернулся в больницу. Его мозг с трудом воспринимал внешнюю информацию. Их семьи — его и Хелен — сидели там, где он их оставил, там же находились Дебора и Сент-Джеймс. «Стоят на посту», — вспомнилось ему выражение, неуместное в данных обстоятельствах. Здесь нечего было охранять и стеречь.

Сестра Хелен Дафна приехала из Италии. Еще одна сестра, Айрис, летела из Америки и могла появиться в больнице в любой момент, хотя никто не знал, когда этот момент наступит. Сибил и Пен утешали как могли своих родителей, а сестра и брат Линли находились рядом со своей матерью, для которой такое вот бдение в больницах, в том числе и в случаях внезапной насильственной смерти, стало привычным делом.

Комната, которую им выделили, была мала, и они сгрудились в ней, пристроились кто как на стульях и табуретах, которые удалось раздобыть по коридорам. Их увели сюда, в это помещение, чтобы оградить от семей других пациентов, из-за их числа, из-за деликатности ситуации, из-за того, кем они являются. Не из-за того, кем они являются в классовом отношении, а по роду занятий одного из них — его самого. Они родственники копа, чью жену застрелили на улице. Линли отметил про себя иронию этого обстоятельства: уединение им предоставили благодаря его карьере, а не его происхождению. Он не мог припомнить другого момента во всей своей жизни, который целиком и полностью определялся бы его работой. Все остальное время он был графом, тем странным парнем, который отказался от жизни в загородном поместье и от общения с себе подобными ради неблагодарной и трудной профессии. Объясните нам почему, суперинтендант Линли. Он не смог бы этого сделать, особенно сейчас.

К нему приблизилась Дафна, последняя из прибывших. Джанфранко, сказала она, тоже хотел приехать. Но тогда им пришлось бы оставить детей с…

— Даф, все в порядке, — сказал он. — Хелен не захотела бы… Спасибо, что приехала.

Ее глаза, темные, как у Хелен (неожиданно он заметил, что Хелен очень сильно походила на свою старшую сестру), заблестели, но Дафна не заплакала.

— Мне рассказали о… — произнесла она.

— Да, — ответил он.

— И что ты…

Он мотнул головой. Она прикоснулась к его руке:

— Мой дорогой.

Потом он подошел к матери. Его сестра Джудит подвинулась, уступая ему место на диванчике.

— Поезжай домой, — сказал он. — Нет никакой нужды, чтобы ты сидела здесь час за часом, мама. Гостевая комната свободна. Дентон в Нью-Йорке, то есть еду готовить некому, но ты можешь… на кухне… Я помню, там что-то было. Мы ведь сами пытались вести хозяйство, так что в холодильнике стоят какие-то картонки.

— Нет, я и здесь неплохо устроилась, — негромко возразила леди Ашертон, — Мы все здесь неплохо устроились, Томми. Нам ничего не нужно. Мы поели в кафе. И Питер принес всем кофе.

Линли глянул на младшего брата. Питер по-прежнему не мог смотреть ему в глаза дольше чем секунду. Он понимал. Ведь глаза тоже говорят. Они видят и говорят. Линли и сам с трудом выносил присутствие брата.

— Когда приедет Айрис? — спросил Линли. — Кто-нибудь знает?

Мать покачала головой.

— Она сейчас неизвестно где. Не представляю, сколько пересадок ей придется сделать. Мы даже не в курсе, села ли она в самолет. Все, что она успела сказать Пенелопе, — что она уже едет и будет здесь, как только сможет. Но как попасть сюда из Монтаны? Я даже не знаю, где находится Монтана.

— На севере Штатов, — сказал Линли.

— Путь неблизкий. Перелеты займут кучу времени.

— Да. Но какая разница?

Мать взяла его за руку. У нее была теплая, но сухая ладонь, что казалось ему необычным сочетанием. И еще она была очень мягкой, и это тоже было странно, потому что она любила возиться в саду и играла в теннис каждый день, когда позволяла погода, играла круглый год, так почему же у нее до сих пор такие мягкие руки? Боже праведный, почему его это волнует?

Оставив Дебору на другом конце комнаты, к Линли подошел Сент-Джеймс.

— Я говорил с полицией, Томми, — сообщил старый друг. Он бросил короткий взгляд на леди Ашертон и спросил: — Ты не хотел бы…

Линли поднялся и первым вышел за дверь, в коридор. «Готов узнать все худшее», — всплыла откуда-то строчка. Из какой-то песни? Нет, вряд ли.

— В чем дело? — спросил он.

— Полиция теперь знает, куда он отправился после выстрела. Не откуда пришел, хотя работают и над этим, но куда он пошел потом. То есть куда пошли они, Томми.

— Они?

— Похоже, их было двое. Оба мужчины, судя по всему. Пожилая женщина выгуливала собачку в конце Уэст-Итон-плейс. Она как раз вывернула из-за угла с Чешем-стрит. Ты представляешь, где это место?

— Что она видела?

— Расстояние было довольно большое. Два человека выскочили на перекресток со стороны Итон-террас. Они как будто заметили женщину и сразу же нырнули в переулки. Там у кирпичного забора стоял припаркованный рейнджровер. У него на капоте появилась вмятина. Полиция Белгрейвии считает, что эти парни вскочили на рейнджровер и перепрыгнули через забор в сад. Ты знаешь то место, о котором я говорю?

Да, он знал это место. Позади кирпичной стены тянется полоса садиков, каждый из которых тоже огорожен забором. Они принадлежат жильцам Кадоган-лейн, которая в свое время представляла собой конюшни, как и десятки других переулков в районе, принадлежавшие внушительным поместьям поблизости. Потом эти конюшни были переоборудованы в гаражи, а гаражи впоследствии превратились в жилые дома. Вся округа состояла из сложного переплетения улочек и переулков. Здесь легко можно было скрыться от излишне любопытного взгляда. Или убежать от преследования.

— Это еще не все, Томми, — сказал Сент-Джеймс.

— Что еще? — спросил Линли.

— Девушка, работающая няней в одном из домов на Кадоган-лейн, сообщила в полицию о взломе, вскоре после того, как Хелен… вскоре после того. Примерно через час. Она сейчас дает показания. Она была в доме, когда туда вломились.

— Что уже известно?

— Только то, что кто-то проник в дом. Но если это связано — а я уверен, это должно быть связано — и если те, кто проник в дом, вышли оттуда через переднюю дверь, тогда нас ожидают хорошие новости. Потому что на одном из домов Кадоган-лейн установлены камеры скрытого наблюдения, и на них видна вся улица.

Линли смотрел на Сент-Джеймса. Он отчаянно хотел, чтобы эти сведения взволновали его, потому что их значение было ему понятно: если потревоживший покой няни взломщик вышел из дома в нужную сторону, то есть шанс, что его засняли видеокамеры. И если его засняли камеры, то это большой шаг вперед к свершению правосудия. Но какое значение имеет правосудие теперь, когда ничего не изменишь?

Однако он кивнул. От него ожидали этого.

Сент-Джеймс продолжал:

— И это еще не все, Томми. Этот дом с няней находится на приличном удалении от помятого рейнджровера в переулке.

Линли старательно думал, что следует из этого факта. У него не было никаких идей.

Тогда Сент-Джеймс рассказал дальше:

— Их — дом и машину — разделяют восемь или девять садов. Это означает, что тот, кто перепрыгивал через стену, где стоял рейнджровер, должен был продолжать в том же духе — перелезать через один забор за другим. Так что сейчас полиция Белгрейвии обыскивает все эти сады. Там обязательно должны быть улики.

— Понятно, — сказал Линли.

— Томми, они обязательно что-нибудь найдут. И довольно скоро.

— Да, — сказал Линли.

— Как ты? В порядке?

Линли задумался над вопросом. Снова посмотрел на Сент-Джеймса. «В порядке». Что значит это выражение? Дверь открылась, и вошла Дебора.

— Ты должна поехать домой, — сказал Линли. — Ты больше ничего не можешь сделать.

Он понимал, как прозвучали его слова. Он понимал, что она неверно истолкует их, услышит обвинение, которое там было, хотя направлено было не на нее. Но когда он видел ее, то сразу вспоминал, что она последней видела Хелен, последней слышала, как Хелен говорит, последней смеялась вместе с ней. И он не мог вынести этого слова «последней». Точно так же, как не выносит теперь слова «первый».

— Если ты так хочешь, Томми, — сказала Дебора. — Если тебе это поможет.

— Поможет, — сказал он.

Она кивнула и пошла забрать свои вещи. Линли сказал Сент-Джеймсу:

— Я сейчас иду к ней. Хочешь со мной? Я знаю, ты не видел…

— Да, — ответил Сент-Джеймс — Я хотел бы пойти с тобой, Томми.

И они пошли к Хелен. Она казалась маленькой по сравнению с приборами, которые поддерживали ее в статусе матки. Она казалась ему восковой куклой — все еще Хелен, но уже и не Хелен, больше не Хелен. А в это время внутри ее, неизлечимо поврежденный, но кто знает, насколько сильно…

— Они хотят, чтобы я решил, — сказал Линли. Он поднял безжизненную руку жены. Сжал ладонью ее вялые пальцы. — Я не вынесу этого, Саймон.

За руль сел Уинстон, и Барбара Хейверс была благодарна ему за это. Целый день она не позволяла себе думать о том, что происходит в больнице Святого Фомы, и теперь новость о Хелен Линли подействовала на нее как удар в живот. Разумеется, она не рассчитывала, что прогноз будет оптимистичным, но, думала она, люди сплошь и рядом выздоравливают после пулевых ранений, да и современная медицина достигла неслыханных высот, так что шансы Хелен наверняка довольно высоки. Но оказывается, медицина так и не научилась излечивать мозг, который долгое время оставался без кислорода. Хирург не может взять и исправить такое повреждение, если только он не волшебник и не мессия, который лечит наложением рук. То есть после того как к жизни стало применимо слово «вегетативная», назад уже не повернешь. Поэтому Барбара привалилась боком к дверце машины Уинстона и сжала зубы с такой силой, что к моменту прибытия на место, уже в полной темноте, ее челюсти пульсировали болью.

Забавно, думала она, пока Нката парковал машину со свойственной ему квазинаучной точностью. Она никогда не думала о районе Сити как о месте, где люди живут. Они работают здесь, естественно. Они приезжают на концерты в «Барбикан». Туристы приходят посмотреть на собор Святого Павла. Но когда закроются все деловые и культурные учреждения, это место должно бы превратиться в город-призрак.

Однако на углу улиц Фанн-стрит и Форчун-стрит дело обстояло иначе. Жилой комплекс Пибоди-истейт — приятная, фешенебельная многоквартирная застройка с видом на безупречно ухоженный сквер с подрезанными на зиму розами, кустарником и газонами, — ждал своих обитателей домой послерабочего дня.

Предварительно они позвонили. Они решили, что на этот раз не будут вырваться в дом, а подойдут к делу иначе — поговорить как профессионалы с профессионалом. Им нужно проверить кое-какие факты, и они пришли только за этим.

Первое, что сказал Хеймиш Робсон, открыв дверь, было:

— Как состояние у жены суперинтенданта Линли? Я видел новости. Говорят, что у полиции уже есть свидетель. Вы слышали? И еще какая-то видеозапись, хотя я не понял откуда. В новостях сказали, что вскоре покажут портрет…

Он подошел к двери в резиновых перчатках, что выглядело очень странно, пока он не провел их на кухню, где полным ходом шло мытье посуды. Похоже, он был заядлым кулинаром, если судить по удивительному разнообразию кастрюль и мисок на рабочей поверхности; в сушилке над мойкой уже влажно поблескивали тарелки, столовое серебро и бокалы — в таком количестве, что их хватило бы как минимум на четырех человек. Мойку заполняла мыльная пена. Кухню Робсона вполне можно было снимать для рекламы моющего средства.

— Ее мозг мертв, — ответил Уинни. Барбара не могла заставить себя произнести это вслух. — Она подключена к аппаратам, которые поддерживают в ней жизнь. Это потому, что она беременна. Вы ведь знаете, что она беременна, доктор Робсон?

Робсон стоял, погрузив руки в пенную воду, но, услышав это, вынул их из воды и оперся ими о край раковины.

— Мне очень жаль.

Это прозвучало искренне. Может, на каком-то уровне ему действительно жаль Хелен Линли. Некоторые люди умеют при надобности разделять свою личность на части.

— А как сам суперинтендант? Мы с ним договорились встретиться в тот день… когда все это случилось. Он так и не пришел.

— Он держится, — сказал Уинстон.

— Я могу как-то помочь?

Барбара достала из сумки заключение о возможном характере и внешности серийного убийцы, составленное Робсоном. Она спросила:

— Вы позволите? — указывая на аккуратный стол из хрома и стекла, который стоял в обеденной зоне, в некотором отдалении от мойки.

— Конечно, — сказал Робсон.

Она положила заключение на стол и выдвинула стул.

— Вы к нам не присоединитесь? — поинтересовалась она.

— Если вы не против, я бы продолжил мыть посуду, — ответил Робсон.

Барбара обменялась взглядами с Нкатой, который усаживался рядом с ней за стол. Тот едва заметно шевельнул плечом. Она ответила Робсону:

— Ладно. Мы поговорим с вами отсюда.

Когда они расселись, беседу продолжил Уинстон.

— Мы тут перечитали разок-другой ваше заключение, — сказал он Робсону, который вернулся к чистке кастрюли, извлеченной из сугроба мыльной пены. Психолог был одет в вязаный кардиган, но почему-то не позаботился о том, чтобы закатать рукава, поэтому там, где перчатки заканчивались, шерстяная ткань намокла и тяжело провисла. — И еще я просмотрел записи босса. Обнаружились кое-какие противоречия, которые мы и пришли с вами обсудить.

— Что за противоречия?

Лицо Робсона блестело, но Барбара отнесла это на счет поднимающегося от мойки пара.

— Пожалуй, я бы начал вот с какого вопроса, — сказал Нката. — Почему вы определили возраст серийного убийцы как двадцать пять — тридцать пять лет?

— С точки зрения статистики… — начал Робсон, но Нката перебил его.

— Давайте оставим статистику в стороне. Вот, к примеру, Уэсты не укладываются в эту графу статистических данных. И графа эта далеко не единственная.

— Предположения о характере убийцы никогда не дадут вам стопроцентной точности, сержант, — сказал Робсон, — Но если мой анализ вызывает у вас сомнения, то обратитесь к кому-нибудь другому. Пригласите американца, кого-нибудь из ФБР. Я готов поспорить, что результат — их заключение — почти дословно совпадет с моим.

— Но вот это заключение… — Нката показал на документ, лежащий на столе, и Барбара подвинула листки к нему. — У нас ведь есть только одно — ваше слово, что оно более или менее достоверно. Правильно?

Очки Робсона блеснули под лампочкой подсветки, когда он вопросительно смотрел на обоих полицейских.

— Я просто интерпретировал данные ваших же отчетов. И зачем мне писать в заключении что-либо, кроме правды?

— А вот это, — сказал Нката, подняв указательный палец, чтобы подчеркнуть свои слова, — очень хороший вопрос.

Робсон снова принялся натирать бок кастрюли, хотя по виду она была не настолько закопченной, чтобы так стараться. Барбара спросила его:

— Почему вы не хотите присесть рядом с нами, доктор Робсон? Нам было бы проще общаться.

— Мне нужно помыть… — проговорил он.

— Ну да, это понятно. Только одного в толк не возьму: отчего у вас столько грязной посуды? Вы же один живете? Что вы такого готовили на ужин?

— Признаюсь: я не каждый день мою посуду.

— На мой взгляд, этими кастрюлями вообще не пользовались. Снимите перчатки и сядьте за стол, пожалуйста. — Барбара обернулась к Нкате: — Ты когда-нибудь видел, чтобы мужчина мыл посуду в резиновых перчатках, Уинни? Дамы — да, иногда надевают. Даже я иногда надеваю, будучи дамой. Надо же беречь маникюр, и все такое. Но мужчины? Им-то зачем?… Ага. Спасибо, доктор Робсон. Так гораздо приятнее.

— Я берегу от воды порез, — сказал Робсон. — Это не противозаконно, я надеюсь?

— Он порезался, — сказала Барбара Нкате. — Как это случилось, доктор Робсон?

— Что?

— Как вы порезались? Позвольте-ка нам взглянуть, кстати. Сержант Нката, между прочим, почти что эксперт по порезам, как вы и сами, наверное, догадались по его лицу. Свой порез он заработал… Как ты его заработал, Уинни?

— В драке, — ответил Нката. — Ножевой. То есть у меня был нож. А у того парня бритва.

— Ой, вот больно-то было! — воскликнула Барбара и снова повернулась к Робсону: — Так как, вы говорите, порезались?

— Я не говорил. И по-моему, вас это не должно касаться.

— Ну, вряд ли вы поранились, подрезая на зиму розы, потому что сезон не совсем подходящий для этого, верно? Значит, было что-то другое. Что?

Робсон ничего не говорил, но теперь, когда он сидел за столом без резиновых перчаток, его руки оказались на виду. То, что он называл порезом, на самом деле было царапиной, и даже не одной. Судя по розовой новой коже, царапины были глубокими и, вероятно, инфицированными, однако дело шло на поправку.

— Не могу понять, доктор Робсон, почему вы отказываетесь ответить на такой простой вопрос? — спросила Барбара. — Что происходит? Язык проглотили?

Робсон облизнул губы. Он снял очки и протер их тряпочкой, которую достал из кармана. Психолога никак нельзя было назвать глупцом. Как минимум, он чему-то научился, пока общался с психически нездоровыми преступниками.

— Понимаете ли, — подхватил эстафету Нката, — мы с констеблем так смотрим на дело: заключение ваше может быть полной лажей, и нам приходится полагаться только на ваше слово, что это не так.

— Как я уже говорил, если мне вы не доверяете…

— И нам тут пришло в голову — констеблю и мне, — что мы можем до упаду бегать в поисках человека, который подходит под ваше описание. Но что, если — так подумали мы с констеблем, потому что иногда мы думаем, знаете ли, — что, если тот человек, который нам действительно нужен, придумал способ заставить нас думать, будто нам нужен кто-то совсем другой? Если бы нас… — Он обернулся к Барбаре: — Что там было за слово, Барб?

— Ввели в заблуждение, — подсказала она.

— Ага. Если бы нас ввели в заблуждение по поводу того, как он выглядит, когда на самом деле он выглядит совсем иначе? Мне так кажется, что тогда убийца мог бы продолжать заниматься любимым делом, зная, что мы тем временем ищем человека, вовсе на него не похожего. Вот было бы умно с его стороны, а?

— Вы хотите сказать…

Лицо Робсона по-прежнему блестело. Но кардиган он упорно не снимал. Должно быть, набросил его перед тем, как впустить их в квартиру, подумала Барбара. Он хотел спрятать руки.

— Царапины, — стала рассуждать она вслух. — Всегда так долго заживают. Кто же вас так поцарапал, доктор Робсон?

— Послушайте, — сказал он, не выдержав ее настойчивости, — у меня есть кошка…

— Уж не Мэнди ли? Такая милая сиамская кошечка? Любимица вашей матери? Сегодня, когда мы с ней познакомились, она страшно мучилась от жажды. Но я позаботилась об этом, так что вы за нее не волнуйтесь.

Робсон молча выслушал эту информацию.

— Знаете, где вы ошиблись с Дейви Бентоном? Вы не приняли в расчет, что он окажется таким борцом, — продолжала Барбара. — Да и кто бы мог подумать, он ведь не выглядел боевым мальчишкой. Он такой же, как его братья и сестры, то есть вылитый ангелочек, да? Он выглядел таким свежим. Таким нетронутым. Так и хочется отведать этой свежатинки. Я почти понимаю, почему больной подонок вроде вас захотеть пойти немного дальше и изнасиловать его, доктор Робсон.

— У вас нет ни единой улики, чтобы выдвигать подобные обвинения, — сказал Робсон. — И я предлагаю вам покинуть мою квартиру незамедлительно.

— Да что вы говорите? — делано удивилась Барбара. — Уинни, доктор хочет, чтобы мы ушли.

— Боюсь, это никак невозможно, Барб. Без его ботинок мы никуда не уйдем.

— А, точно. Между прочим, на месте преступления осталось два ваших следа, доктор Робсон.

— Даже сто тысяч следов ничего бы не значили, и вам это прекрасно известно, — заявил ей Робсон. — Как по-вашему, сколько людей ежегодно покупают одинаковую обувь?

— Миллионы, наверное, — сказала Барбара. — Но только один из них оставил свой след рядом с телом — мы сейчас говорим о Дейви, доктор Робсон, — под ногтями которого обнаружена ДНК. Это будет ваша ДНК, я полагаю. Не зря же он так славно вас поцарапал. Да, и ДНК кошки тоже, кстати. Это тоже пригодится. Так что вам будет очень трудно отговориться от причастности к этому убийству. — Она подождала, какой окажется реакция Робсона, и дождалась: его адамово яблоко дрогнуло. — Вам будет интересно узнать, что на теле Дейви найден кошачий волос, — сказала она. — Когда мы свяжем его с маленькой горластой Мэнди — о, эта сиамская штучка поднимает просто адский вой, когда хочет пить, — вам конец, доктор Робсон.

Робсон молчал. Отлично, думала Барбара. У него оставалось все меньше и меньше аргументов. Да, он подстраховался, подбросив следствию подкорректированный портрет убийцы, а когда поменял «Колосс» на МИМ, то вместо имени назвал Барри Миншоллу лишь номер двадцать один шестьдесят. Но на фирменном бланке психиатрической клиники для преступников, в самом его верху, был указан телефон, заканчивающийся на эти четыре цифры: два, один, шесть и ноль. Чтобы дозвониться до клиники, легковерные инспекторы Тупицы (а именно они, по убеждению доктора Робсона, работали в столичной полиции) должны были набрать именно их.

— Двадцать один шестьдесят, доктор Робсон, — сказала она. — Мы попросили Барри Миншолла, известного вам как Снежок, некоторое время пожить в участке на Холмс-стрит. И недавно навестили его там, чтобы показать вот это. — Она положила перед ним фотоснимок Робсона и его матери, который обнаружила в квартире Эстер Робсон. — Наш Барри — то бишь ваш Снежок, помните? — вертел его и так и сяк, но все равно приходил к одному и тому же выводу. Это тот самый парень, которому я сдал с рук на руки Дейви Бентона, так он нам говорит. И было это в гостинице «Кентербери», что на Лексем-гарденс. Кстати, на карточке регистрации должны сохраниться очень интересные отпечатки пальцев, а администраторы будут только рады…

— Нет. Послушайте меня. Я не…

— Ну конечно. Я так и знала, что вы не…

— Вы должны понять…

— Замолчите, — сказала Барбара.

Она рывком встала из-за стола, не желая больше находиться с ним рядом, и вышла из кухни. Удовольствие зачитать Робсону его права она предоставила Уинстону Нкате. После чего отвратительный негодяй был арестован.

Сначала Он смотрел с другой стороны улицы. Пока Он ехал сюда, прошел дождь, и теперь свет уличных фонарей перед больницей отражался на тротуаре. Он рассыпался на золотистые сполохи, и если прищуриться, то можно было подумать, что в город вернулось Рождество: золото отраженного света и красные стоп-сигналы проезжающих мимо машин.

«Да только Санта-Клаус не приходит к ничтожным людишкам вроде тебя, даже не мечтай».

Он застонал сквозь зубы. Он проделал все необходимые действия с языком, создавая давление на барабанные перепонки. Клик-клик. Снова в безопасности, червя нет. Он снова мог нормально дышать. Тот, кто ведет себя нормально, и есть нормальный.

Репортеры покинули свой пост, увидел Он. И разве это не чудесно? Разве это не признак того, что все предопределено свыше? Происшествие все еще оставалось сенсацией, но теперь о нем можно было писать издалека. Или подробнее остановиться на основных действующих лицах. Потому что о недвижном теле на больничной койке много не напишешь. Мы находимся перед больницей Святого Фомы, на такой-то день после трагедии, жертва все еще лежит в палате, так что мы возвращаемся в студию, чтобы послушать прогноз погоды, который для широкой публики куда интереснее, чем эта чушь, так почему бы, черт возьми, вам не дать мне новое задание, пожалуйста. Или что-то в этом роде.

Но для Него ситуация была бесконечно увлекательной. События складываются таким образом, чтобы снова и снова показать миру: превосходство дается не только по рождению. Превосходство — это еще и чудо точного выбора времени, достигнутое благодаря воле уловить момент. А Он — бог моментов. Более того, Он создает моменты. Это качество, помимо многих других, отличает Его от остального человечества.

«Так ты думаешь, будто ты особенный? Ты так думаешь, дрянь?»

Он снова нажал языком на нёбо. Клик, еще раз клик. Ослабить давление, чтобы проверить…

«Отойди от него, Шарлин. Господь свидетель, ему пора выучить урок, потому что особенные люди — это те, кто делает что-то особенное, а он, он сделал хоть что-нибудь за всю свою ничтожную жизнь… Я сказал, отойди от него. Да что ты мне суешь, кому это надо? Отвяжитесь вы от меня, оба. Убирайтесь отсюда, чтобы я вас не видел!»

А Он видел будущее. Оно лежало перед Ним в блестках золота, падающих с больничных фонарей. Они падали, и один из них, Его противников, тоже пал. Он был разбит. Уничтожен. Один из них был раздавлен: его скорлупа сначала треснула, а потом рассыпалась на сотни обломков. И раздавил это яйцо Он, всего лишь наступив на него ногой. Он и никто другой. Смотрите на Меня теперь. Смотрите. На. Меня. Теперь. Торжествующий крик рвался из Его груди, но это было опасно. И столь же опасно было соблюдать молчание.

«Внимание? В этом все дело? Ты хочешь внимания? Сначала нужно стать личностью, и тогда получишь столько внимания, сколько влезет, раз тебе так хочется».

Он легонько ударил Себя кулаком по лбу, чтобы воздух изнутри надавил на уши. Клик-клик. Если Он не будет осторожен, червь съест Его мозг.

По вечерам, перед тем как заснуть, Он приучил себя затыкать все отверстия в Своем теле, опасаясь вторжения червя: вату в уши и ноздри, пластырь поверх заднего прохода и на конце члена. Но не дышать Он не мог, и это стало слабым местом в предпринятых профилактических мерах. Червь проник в Него с воздухом, который попадает в Его легкие. Из легких он вполз в Его кровеносную систему и плавал в ней, как смертоносный вирус, пока не попал в череп. Там он засел и стал грызть, и нашептывать, и грызть.

Идеальные противники. Вы и Я, и кто бы мог подумать, когда все только начиналось? Червь пожирает слабого, но Он… Он выбрал достойного оппонента для борьбы за превосходство.

«Вот что, значит, ты напридумывал о себе, мелкий гаденыш?»

Черви едят. Они больше ничего не умеют делать, это их предназначение. Они действуют исключительно инстинктивно, а их инстинкт приказывает им есть, пока они не превратятся в мух. Мясных мух, трупных мух, комнатных мух, навозных — неважно каких. То есть Ему нужно лишь переждать период питания червя, а потом он улетит и оставит Его в покое.

Только нельзя исключать возможность, что вот именно этот червь не был аберрацией. Такое ведь может быть. Вдруг это существо никогда не расправит крылья, а в таком случае Он никогда не избавится от него.

Но Он не потому приступил к свершениям. И совсем не из-за этого Он здесь, напротив больницы, стоит тенью, ожидающей, когда ее растворит свет. Здесь Он потому, что должна произойти коронация, и произойти скоро. Он проследит за этим.

Он пересек улицу. Это было рискованно, но Он был готов пойти на риск. Показать Себя означало бы нанести во времени и месте первую метку Своего превосходства, и Он хотел сделать это: приступить к вырубанию истории в камне сегодняшнего дня.

Он вошел внутрь. Он не искал противника и даже не пытался найти помещение, в котором тот находится. Если бы Он захотел, то мог бы пройти туда с легкостью, но не в этом состояла цель Его прихода.

В час, когда ночь еще не уступила утру, в больничных коридорах почти не было людей, а те, кто были, даже не видели Его. И тогда Он понял, что Он невидим для людей — как невидимы боги. То, что Он перемещается среди обычных людей и может в любой момент сразить их насмерть, неопровержимо доказывает, кто Он есть и всегда будет.

Он дышал. Он улыбался. Червь безмолвствовал в Его мозгу.

Превосходством обладает тот, кто им обладает.

Глава 31

Прошла ночь, утро сменилось днем, а Линли все сидел рядом с ней. На протяжении этих часов он пытался отделить ее лицо — такое бледное на подушке — от того, чем она теперь стала, от тела, до состояния которого она была низведена. Этим он хотел убедить себя, что он смотрит сейчас не на Хелен. Хелен больше нет. В тот миг, когда для них обоих в жизни все изменилось, она исчезла. Та Хелен, которую он знал, покинула конструкцию из костей, мышц, крови и тканей, и после нее осталась не душа, которая определяла ее, а только субстанция, которая ее описывала. И одна эта субстанция не была и не могла быть Хелен.

Но у него ничего не получалось, потому что все попытки приводили к одному — к наплыву воспоминаний. Слишком долго он знал ее, в этом все дело. Ей было восемнадцать лет, она не принадлежала ему ни в каком смысле, напротив, она была избранницей его лучшего друга. «Познакомься с Хелен Клайд, — сказал Сент-Джеймс — Я собираюсь жениться на ней, Томми».

«Ты думаешь, из меня получится жена? — спросила она. — У меня нет ни единого таланта, необходимого хорошей жене». И она улыбнулась так, что его сердце раз и навсегда было покорено. Но то была еще не любовь, а дружба.

Любовь пришла позже, через много лет, а между дружбой и любовью была трагедия. Та трагедия, принесшая перемены и горе, до неузнаваемости переделала всех. Хелен больше не та сумасбродка, которой была, Сент-Джеймс больше не задорный игрок в крикет, а Линли обременен знанием, что это он виноват во всем. И прощения ему быть не может. Нельзя сломать людям жизнь и уйти от этого как ни в чем не бывало.

Когда-то ему сказали, что в каждый конкретный миг наша жизнь такова, какой должна быть. В мире, созданном Богом, ошибок не случается, сказали ему. Но он не мог в это поверить. Ни тогда, ни сейчас.

Он вспомнил ее на Корфу, на берегу, лежащую на полотенце. Голова закинута назад, чтобы солнце попадало на лицо. «Давай переедем в солнечные края, — сказала она. — Или по крайней мере, скроемся в тропиках на год».

«Или на тридцать лет? Или даже на сорок?»

«Да. Чудесно. Будем жить простой жизнью. Что скажешь?»

«Что ты будешь скучать по Лондону. Во всяком случае, по обувным магазинам».

«Хм, а ведь верно, — сказала она. — Я пожизненная жертва своих ног. Идеальная мишень для мужчин-модельеров, помешанных на лодыжках и каблуках. Готова первой признать это. Но неужели в тропиках нет обуви, Томми?»

«Есть, но, боюсь, не такая, к какой ты привыкла».

Эта милая болтовня, которая всегда вызывала у него улыбку. Эта головокружительная искрометность.

«Не умею готовить, не умею шить, не умею наводить чистоту, не умею создавать уют. Честно, Томми, почему я нужна тебе?»

Но почему один человек нужен другому? Потому что с тобой я улыбаюсь, я смеюсь над твоими шутками, цель которых, как нам обоим хорошо известно, именно в этом и состоит… заставить меня смеяться. А получается у тебя это потому, что ты понимаешь и понимала с самого начала, кто я такой, что я такое, что не дает мне покоя и как прогнать гнетущие мысли. Вот почему.

И вот она в Корнуолле, стоит в галерее перед портретом, рядом с нею — его мать. Они смотрят на деда с таким количеством приставок «пра», что никто точно не знает, сколько поколений отделяет его от ныне живущих потомков. Но не это ее волнует, а генетика. Она спрашивает у матери: «Как вы думаете, этот ужасный нос может снова выскочить где-нибудь в последующих поколениях?»

«Чрезвычайно неприятная черта», — негромко соглашается мать.

«Он, конечно, дает одно преимущество: бросает тень на грудь в солнечный день. Томми, почему ты не обратил моего внимания на этот портрет до того, как сделал предложение? Я его никогда раньше не видела».

«Мы прятали его на чердаке».

«Как это мудро с вашей стороны».

Ах, эта Хелен. Его Хелен.

Если ты знал человека восемнадцать лет, то с ним тебя будет связывать бессчетное количество воспоминаний. И теперь Линли казалось, что они убивают его. Не тем, что существуют, а тем, что новых воспоминаний больше никогда не появится, и тем, что есть такие, которые он уже навсегда позабыл.

У него за спиной открылась дверь. Мягкая рука опустилась на его руку, вложила в пальцы горячую кружку. Запахло супом. Он поднял глаза на любящее лицо матери.

— Я не знаю, что делать, — прошептал он. — Скажи, что мне делать.

— Я не могу, Томми.

— Если я позволю, чтобы ее… Мама, как я могу позволить, чтобы ее… их? И если я так поступлю, то не будет ли это эгоизмом? Или эгоизм — не сделать этого? Чего бы она хотела? Как мне понять?

Она встала рядом. Линли вновь повернулся к жене. Мать обвила рукой его голову, прижала ладонь к его щеке.

— Родной мой Томми, — проговорила она. — Я бы помогла тебе, если бы это было в моих силах.

— Я умираю. С ней. С ними. И это хорошо. Я хочу умереть.

— Поверь мне, я знаю. Никто не может почувствовать то, что чувствуешь ты, но все мы знаем, что ты чувствуешь. И, Томми, ты должен прожить это. Убежать или спрятаться невозможно. Не получится. Но я хочу, чтобы ты старался ощутить и нашу любовь. Пообещай мне, что ты постараешься.

Она нагнулась и поцеловала его в голову, и этот жест, для него почти невыносимый, нес в себе выздоровление. Но выздоровление было даже хуже, чем то, что лежало перед ним в ближайшем будущем. Это еще хуже — перестать в какой-то день чувствовать эту боль. Господи, как ему жить?

— Саймон вернулся, — сказала мать. — Ты поговоришь с ним? Кажется, есть новости.

— Я не могу оставить ее.

— Я посижу. Или пришлю Саймона к тебе. Или передам тебе, что он скажет, если хочешь.

Он оцепенело кивнул. Она молча ждала, когда он сделает выбор. Наконец он отдал ей кружку, так и не прикоснувшись к супу.

— Я схожу к нему, — сказал он.

Мать заняла его место возле кровати. У двери он обернулся и увидел, как она склонилась к голове Хелен и прикоснулась к темной пряди, упавшей на белый висок. Мать заняла пост у постели его жены. Он вышел.

Сент-Джеймс ждал с другой стороны двери. Выглядел он не таким измученным, как в последний раз, когда Линли видел его; это говорило о том, что он побывал дома и немного поспал. Линли был рад этому. Остальные существовали за счет нервов и кофеина.

По настоянию Сент-Джеймса они отправились в кафе при больнице, и, когда они вошли туда, запах лазаньи заставил Линли предположить, что времени было где-то между часом дня и восемью вечера. В больнице он утратил всякое представление о времени. Там, где находилась Хелен, царил полумрак, но в других больничных помещениях стоял вечный флуоресцентный день, и только меняющиеся лица врачей и персонала, когда одна дежурная смена заступала вместо другой, подсказывали ему, что для остального мира часы шли как обычно.

— Который час, Саймон? — спросил Линли.

— Половина второго.

— Не ночи, дня, я полагаю.

— Да, половина второго дня. Я возьму тебе что-нибудь поесть. — Он кивнул в сторону буфетной стойки из стекла и стали. — Ты что будешь?

— Не знаю. Сэндвич? Я не голоден.

— Смотри на это как на лекарство. Так будет проще.

— Тогда с яйцом и майонезом, если у них есть. На ржаном хлебе.

Сент-Джеймс ушел за едой. Линли нашел свободный столик в углу. Вокруг него сидели врачи и медсестры, родственники пациентов, священники и за одним столом — две монахини. Атмосфера, царящая в кафе, отражала безрадостный характер того, что происходит в здании: приглушенные голоса, серьезные лица, осторожное постукивание посуды и приборов.

Никто не посмотрел в его сторону, и Линли был благодарен за это. Он чувствовал себя так, будто с него содрали кожу и выставили напоказ. Ему казалось, что он ничем не защищен от осведомленности и суждения других людей о его жизни.

Вернулся Сент-Джеймс с двумя сэндвичами на подносе. Один он купил для себя и еще взял порцию нарезанных фруктов, шоколадный батончик и две упаковки сока.

Сначала они поели, храня молчание. Они знали друг друга столько лет — фактически с первого их дня в Итоне, — что слова были бы сейчас лишними. Сент-Джеймс понимает, что происходит в его душе, Линли видел это по лицу друга. Ничего говорить не нужно.

Сент-Джеймс одобрительно кивнул, увидев, что Линли доел сэндвич, и придвинул к нему тарелку с фруктами, за которыми последовал и шоколадный батончик. Когда Линли съел того и другого столько, сколько смог, его друг наконец рассказал, что удалось узнать.

— У полиции Белгрейвии есть оружие. Они нашли его в одном из садов между переулком, где стоял помятый рейнджровер, и домом, где няня сообщила о незаконном вторжении. Им пришлось перепрыгивать через дюжину заборов, чтобы скрыться. И где-то по дороге они обронили оружие. Времени на то, чтобы возвращаться и искать его, у них, по-видимому, не было, если они вообще заметили пропажу.

Линли отвернулся в сторону от внимательного взгляда Сент-Джеймса, потому что знал: его друг наблюдает за ним и отмеряет каждое слово. Он хочет убедиться, что сказанное им не послужит причиной нового срыва у Линли. То есть, делал вывод Линли, Сент-Джеймс знает о том, что произошло в кабинете Хильера… когда? Казалось, в одной из прошлых жизней.

— Я не брошусь штурмовать участок в Белгрейвии, — сказал он. — Можешь говорить все.

— Они практически уверены, что найденное оружие и есть то, из которого… был произведен выстрел. Разумеется, будет сделана баллистическая экспертиза пули, извлеченной из… Хелен, но оружие…

Линли снова взглянул на него.

— Что это за оружие?

— Револьвер двадцать второго калибра, — сказал Сент-Джеймс.

— Купленный на черном рынке.

— Похоже на то. Он недолго пролежал в саду. Домовладельцы уверяют, что ничего о нем не знают, и, судя по свежесломанным кустам, они говорят правду. В других садах растительность тоже помята.

— Отпечатки ног?

— Повсюду. Полиция Белгрейвии поймает их, Томми. Скоро.

— Их?

— Их было точно двое. Один смешанной расы. Другой… Насчет другого пока мало что известно.

— А няня?

— Полицейские взяли у нее показания. Она говорит, что была с порученным ей ребенком, когда услышала, что на первом этаже дома разбилось окно, со стороны сада. К тому времени, когда она спустилось вниз посмотреть, что происходит, они уже были внутри. Она чуть не столкнулась с ними в прихожей. Они уже открывали дверь, чтобы убежать. Она закричала и попыталась остановить их, бог знает зачем. Один из них потерял головной убор.

— Уже занялись составлением фотороботов?

— Я не думаю, что в этом будет необходимость.

— Почему?

— Помнишь, я говорил, на одном из больших зданий на Кадоган-лейн установлены камеры видеонаблюдения? Они попали в кадр. Пленку сейчас обрабатывают. Полиция Белгрейвии собирается показать ее по телевидению, а лучшие кадры напечатают в газетах. Это… — Сент-Джеймс запрокинул голову кверху. Линли понял, как трудно приходится его другу. Трудно не только знать о том, что случилось с Хелен, но и собирать информацию, чтобы затем передать мужу Хелен и ее родственникам. Усилия, которые он затрачивал, не оставляли ему времени на собственные чувства. — Они бросили на это все силы, Томми. Сейчас у них больше добровольцев, чем нужно, потому что они приходят со всех участков в городе. Газеты… Ты ведь не читал последние выпуски? Все это вызвало огромный резонанс. Из-за того, кто ты такой, из-за того, кто она такая, из-за ваших семей, все вместе.

— Как раз то, что обожают таблоиды, — с горечью заметил Линли.

— Но они поднимают за собой все население, Томми. Кто-нибудь из тех, кто знает этих мальчишек, обязательно увидит кадры скрытого наблюдения и сообщит в полицию.

— Мальчишек? — спросил Линли.

Сент-Джеймс кивнул:

— По крайней мере один из них совсем юный. Няня говорит, что на вид ему лет двенадцать.

— О боже…

Линли спрятал лицо в ладони, словно это могло помешать его мозгу сделать неизбежные умозаключения. Все равно Сент-Джеймс произнес это вслух:

— Возможно, один из воспитанников «Колосса»? В компании с серийным убийцей, правда, не догадываясь о том, кто это?

— Я сам дал ему — им — приглашение в свой дом. Прямо на страницах «Сорс», Саймон.

— Но там не было ни номера дома, ни названия улицы. Если бы убийца стал искать тебя, то не смог бы найти тебя только по тому, что было напечатано в статье. Это невозможно.

— Он знал, кто я такой и то, как я выгляжу. Он мог проследить за мной из Ярда до дома в любой день. И потом ему оставалось лишь построить план и дождаться подходящего момента.

— Если так, то зачем было брать с собой мальчика?

— Чтобы тот согрешил. Тогда, убив Хелен, он смог бы стать следующей жертвой.

Они решили, что Хеймишу Робсону будет полезно провести ночь под замком. Пусть опробует, каким будет его будущее. Поэтому они отвезли психолога в полицейский участок на Шепердесс-уок, который, хоть и не был ближайшим от его квартиры возле «Барбикана», позволил им выбрать маршрут, не заводящий их так глубоко в Сити, как дорога к участку на Вуд-стрит.

Получив с утра необходимые ордеры, большую часть следующего дня они провели в квартире Робсона в поисках улик, которые подкрепили бы их обвинение против психолога. Первую порцию таких улик они нашли в содержимом памяти ноутбука, извлеченном из глубины буфета. Барбаре не потребовалось много времени, чтобы проследить путь Робсона во Всемирной сети по электронным следам, им оставленным.

— Детское порно, — сообщила она Уинстону, когда на экране открылись первые изображения. — Мальчики и мужчины, мальчики и женщины, мальчики и животные, мальчики и мальчики. Тот еще извращенец, наш Хеймиш.

Со своей стороны, Уинстон нашел карту города, на которой кружком было отмечено местонахождение церкви Сент-Люси на углу Кортфилд-роуд. И между страницами карты был вложен один листок с названием и адресом гостиницы «Кентербери» и другой, где под словом «Снежок» был указан телефонный номер.

Эти находки, вместе с тем фактом, что ранее Барри Миншолл опознал Робсона по фотографии, и с учетом того, что телефонный номер клиники, где работает доктор Робсон, заканчивается цифрами два-один-шесть-ноль, послужили достаточным основанием для того, чтобы одна команда техников-криминалистов была направлена в квартиру Робсона, а вторая — в Уолден-лодж. Задачей первой команды было найти дальнейшие свидетельства в машине Робсона. Вторая команда должна была собрать все, что будет иметь к делу, в квартире его матери. Вероятность того, что Робсон привозил Дейви Робсона или других подростков в свое жилище возле «Барбикана», была мала. Но, предполагая, что Дейви Бентон бывал с Робсоном на улице Вуд-лейн, следствие рассчитывало обнаружить подтверждающее это улики в квартире Эстер Робсон.

Обеспечив Робсону срок как минимум за педофилию, Барбара и Нката вернулись в участок на Шепердесс-уок. Оказалось, что Робсон уже связался со своим адвокатом. После нескольких минут ожидания, когда адвокат прибудет из магистрата, Барбара и Нката встретились с адвокатом и его клиентом в комнате для допросов.

Робсон поступил весьма грамотно, взяв себе адвоката-женщину, отметила Барбара. Звали юриста Эми Стрэнн; судя по выражению ее лица, главным достоинством адвоката она считала бесстрастность. Отсутствие всякой эмоциональной реакции она подчеркнула строгой короткой стрижкой и столь же строгим черным костюмом. Ворот белой шелковой блузки был затянут черным мужским галстуком. Она достала из портфеля новенький блокнот, а также папку с бумагами, которые сочла нужным перелистать перед тем, как начать беседу.

— Я уведомила клиента о его правах, — заявила она. — Он выразил желание оказывать вам содействие на этом допросе, поскольку считает, что в расследовании есть ряд важных аспектов, которые вам неизвестны.

Ну разумеется, подумала Барбара. Черт бы побрал его маленькое черное сердце! Психолог, несомненно, догадывается, что ему грозит не один год заключения. Подобно Миншоллу, этот гадкий слизняк уже пытается выторговать себе смягчающий приговор.

— В настоящий момент криминалисты обследуют ваш автомобиль, доктор Робсон, — сказал Нката. — Также производится обыск квартиры вашей матери. Целая команда из Ярда ищет ваш тайник где-то в городе, потому что мы предполагаем, что там вы прячете фургон. И дюжина полицейских разбирает по ниточкам ваше прошлое и настоящее, проверяя, не упущено ли еще что-нибудь.

Осунувшееся лицо Робсона говорило о том, что ночь, проведенная в камере полицейского участка, не была приятной.

— Я не… — начал он.

— Прошу вас, — перебила его Барбара. — Если вы не убивали Дейви Бентона, то мы будем счастливы услышать, что же случилось на самом деле между тем, как вы изнасиловали его, и тем, как его бездыханное тело было найдено в лесу.

Робсон поморщился от грубой формулировки. Этого Барбара и добивалась. Она хотела показать, что благообразные описательные конструкции не изменят того, что случилось с тринадцатилетним подростком.

— Я не хотел причинять ему вред, — сказал Робсон.

— Ему?

— Мальчику. Дейви. Снежок говорил, что они всегда идут на это добровольно. Говорил, что они уже хорошо подготовлены.

— Подготовлены? — повторила Барбара. — Как кусок мяса к обжарке? Посолены и поперчены?

— Он сказал, что они готовы к этому и хотят этого.

— Чего «этого»? — захотел уточнить Нката.

— Контакта.

— То есть изнасилования, — поправила Робсона Барбара.

— Этого не было!..

Робсон посмотрел на адвоката. Эми Стрэнн делала записи в блокноте, но каким-то образом почувствовала взгляд, направленный на нее, и подняла голову.

— Поступайте, как считаете нужным, Хеймиш, — сказала она клиенту.

— У вас на руках следы от недавних царапин, — развила свою мысль Барбара. — А под ногтями Дейви Бентона обнаружены частицы кожи. Также у нас есть доказательства насильственной содомии. Так что же в этом сценарии мы должны понимать как добровольный сексуальный контакт? Кстати, половой акт с тринадцатилетним подростком сам по себе является нарушением закона. Но мы готовы на время оставить этот момент в стороне, хотя бы для того, чтобы выслушать вашу версию романтического соблазнения, которое, по-видимому…

— Я не хотел причинять ему вред, — сказал Робсон. — Просто я запаниковал. Вот и все. Сначала он не сопротивлялся. Ему нравилось… Возможно, он колебался, но не просил меня остановиться, клянусь. Не просил. Ему было приятно. Но когда я развернул его… — Лицо Робсона посерело. Его жидкие волосы прилипли ко лбу. В уголках рта, обрамленного аккуратной бородкой, засохла слюна. — После этого я только хотел, чтобы он не шумел. Я сказал ему, что в первый раз всегда немного страшно, даже чуть-чуть больно, но что ему нечего бояться.

— Ах, какой добрый дядя, — вставила Барбара.

Она хотела выдавить негодяю глаза. Рядом шевельнулся Нката. Она приказала себе охладить пыл, и то же самое, несомненно, пытался внушить ей Нката, используя язык жестов. Но она не хотела, чтобы этот мерзкий человечишка думал, будто их молчание (ее молчание!) подразумевает одобрение, хотя при этом отдавала себе отчет, как важно было сейчас молчать и не мешать Робсону говорить. Она плотно сжала и для пущей надежности прикусила губы.

— Нужно было мне тогда остановиться, — сказал Робсон. — Я знаю. Но в тот миг… Я думал, что если он не будет мешать, то все быстро закончится. И я хотел… — Робсон посмотрел в сторону, но в комнате не было ничего, на чем можно было бы задержать взгляд, за исключением магнитофона, который записывал его слова. — Я не собирался убивать его, — повторил он. — Я только хотел, чтобы он не кричал, пока…

— Пока вы не кончите, — подсказала Барбара.

— Вы задушили его голыми руками, — вступил Нката. — Вы это имеете в виду, когда говорите, что хотели…

— Я не знал, как еще заставить его замолчать. Он сначала только вырывался, а потом закричал, и я не знал, как его успокоить. И потом, когда стал приближаться… когда эмоции взяли верх… Я не понял, почему он вдруг стал таким тихим и вялым. Я думал, что он помогает.

— Помогает. — Барбара не справилась с собой, — Помогает содомии. Изнасилованию. Тринадцатилетний мальчишка. Значит, вы решили, что он вам помогает. И тогда вы закончили свое дело, но потом обнаружили, что трахали труп.

Глаза Робсона покраснели.

— Всю жизнь, — проговорил он, — я пытался не обращать внимания… Я говорил себе, что все в прошлом. Дядя, шутливая борьба, прикосновения. Моя мать, которая хотела, чтобы ее маленький мужчина спал с ней, и возбуждение, которое естественно в любом мальчике… только разве это естественно, если она вызывала его? И вот я сказал себе, что это ничего не значит, я даже женился, но никогда не хотел ее, понимаете, не хотел женщину — полностью сформированную и требующую от меня исполнения супружеского долга. Потом я решил, что мне помогут фотографии. Видео. Такие, которые смотрят в одиночку.

— Детское порно, — сказала Барбара.

— Я даже достигал возбуждения. Поначалу быстро. Но потом, со временем…

— Хочется большего, — сказал Нката. — Всегда хочется большего, это как наркотик. Как вы вышли на МИМ?

— Через Интернет. Узнал на одном форуме. Первый раз я пошел, чтобы посмотреть, просто побыть среди людей, которые чувствуют то же, что и я. Я нес это бремя слишком долго. Эту непристойную потребность. Я думал, что излечусь, если пойду и посмотрю на тех мужчин, которые… которые действительно это делают. — Он вытащил из кармана салфетку и отер лицо. — Но они оказались такими же, как я. Вот что самое ужасное. Они были такие же люди, обыкновенные, только счастливее меня. Им было спокойно. Они достигли той точки, где смогли понять: в физическом наслаждении нет греха.

— Уточним: в физическом наслаждении с маленькими мальчиками, — сказала Барбара. — А как они пришли к тому, что в этом нет греха?

— Потому что мальчики учатся тоже получать от этого удовольствие.

— Да что вы? А как вы и ваши… товарищи определяют, получают мальчики удовольствие или нет, доктор Робсон?

— Я вижу, вы мне не верите… вы думаете, что я…

— Чудовище? Выродок? Генетический мутант, которого нужно стереть с лица земли вместе с подобными вам? Да с чего бы мне думать такое?

Все-таки она не выдержала. Для нее это было уже слишком.

— Барб, — остановил ее Нката.

Совсем как Линли, подумала Барбара. Способен оставаться спокойным, когда требуется, а она этого никогда не умела. Где-то на подсознательном уровне ей всегда казалось, что, сдерживая гнев, она отдает душу на растерзание тому ужасу, который испытываешь, общаясь с нравственными уродами вроде Робсона.

— Рассказывайте, что было дальше, — сказал Нката Робсону.

— Больше нечего рассказывать. Я выждал, сколько смог, до середины ночи. Отнес тело в лес… Было часа три… четыре утра. Никого не заметил.

— Обожженные ладони, нанесение увечий. Расскажите об этом.

— Я хотел, чтобы все выглядело как с теми подростками. Когда я понял, что нечаянно убил его, то эта мысль засела мне в голову, я больше ни о чем не мог думать. Хотел, чтобы все было похоже на те пять убийств, чтобы вы заключили, будто Дейви умер от рук того же серийного убийцы.

— Погодите-ка. Вы хотите сказать, что не убивали остальных подростков? — спросила Барбара.

Робсон нахмурился.

— Вы же не подумали… Неужели вы сидели здесь и думали, будто я серийный убийца? Да это же полная ерунда! Как бы я нашел тех, других подростков?

— А вот это вы нам скажите.

— Я же вам сказал. Все, что я знаю о них, я прочитал из ваших отчетов.

Полицейские молчали. Психолог сам сделал вывод, который подразумевался их молчанием.

— Боже, мое заключение было настоящим! Зачем мне было выдумывать что-то?

— На это у вас есть одна очевидная причина, — ответил Нката. — Чтобы отвести от себя след.

— Но я даже не знал тех мальчиков, тех убитых мальчиков. Я попросту никогда не встречал их и ничего о них не слышал. Вы должны поверить мне…

— А что скажете о Муваффаке Масуде? — спросил Нката. — Его вы знаете?

— Муваф?… Я никогда… Кто это такой?

— Один человек, с которым мы вам очень скоро устроим очную ставку, — сказал Нката. — Прошло довольно много времени с тех пор, как он видел человека, купившего у него фургон, но надеюсь, что личная встреча освежит его воспоминания.

Тогда Робсон воззвал к адвокату.

— Они же не могут… — начал он, запинаясь. — Разве они могут это делать? Я же помогал. Я рассказал все.

— Это вы так говорите, доктор Робсон, — вставила Барбара. — Но мы, пока работаем здесь, узнали, что лжецы и убийцы зачастую слеплены из одного теста, так что не обижайтесь, если ваши слова не кажутся нам абсолютной истиной.

— Но хотя бы послушайте меня, — протестовал Робсон. — Один мальчик — да. Но это был несчастный случай. Я не хотел, чтобы так вышло. Но вот другие… Я не убийца. Вам надо искать кого-то… Прочитайте мое заключение. Прочитайте внимательно. Я не тот человек, кто вам нужен. Я знаю, что на вас давят, чтобы вы поскорее закрыли дело, а теперь, когда на жену суперинтенданта напали…

— Жена суперинтенданта мертва, — напомнил Нката. — Почему-то вы забыли об этом…

— Вы же не думаете… — Он обернулся к Эми Стрэнн. — Уведите меня отсюда, — сказал он. — Я отказываюсь разговаривать с ними. Они стараются обвинить меня в том, чего я не совершал.

— Все вы так говорите, доктор Робсон, — сказала ему напоследок Барбара. — Стоить вас прижать —типов вроде вас, доктор, — как все вы начинаете петь одну и ту же песню.

Два члена совета попечителей явились к ней с визитом, и это заставило Ульрику прийти к выводу, что серьезные неприятности не на подходе, они уже в дверях. Президент совета, одетый как на парад (только что золотую цепь не повесил на груди в знак своей власти), привел с собой секретаря совета. Разговор вел исключительно Патрик Бенсли, тогда как его спутница пыжилась изо всех сил, чтобы выглядеть как нечто более значительное, чем пустоголовая жена предпринимателя, и демонстрировала свежую подтяжку лица в наиболее выгодных ракурсах.

Ульрике не пришлось долго думать, чтобы понять: угрозы Нейла Гринэма, высказанные во время последнего разговора, не оказались пустыми словами. Это стало ясно, как только Джек Винесс уведомил ее о внезапном появлении в приемной мистера Бенсли и миссис Ричи, желающими переговорить с директором «Колосса». Что ей еще предстояло вычислить, так это то, какую именно из своих угроз выполнил Нейл. За что ее призовут к ответу: за роман с Гриффином Стронгом или за что-то другое?

В последние несколько дней она почти не видела Гриффа. Он активно работал со своей новой группой на курсе адаптации, а когда не был занят с группой, то в «Колоссе» не засиживался, энергично занимался привлечением новых подростков, трудился в трафаретной мастерской и с готовностью выполнял социальную работу, от которой до сих пор успешно отлынивал. Раньше он был якобы слишком занят в «Колоссе», чтобы уделять время этому аспекту своих обязанностей — посещать семьи трудных подростков. Поразительно, с какой наглядностью трагедия показывает людям, сколько времени и возможностей у них на самом деле было для того, чтобы предотвратить эту трагедию. В случае Гриффа нужно было встречаться с родственниками воспитанников вне учебных часов «Колосса». Теперь он серьезно взялся за это, по крайней мере так он сам утверждает. Правда, никто же не знает на самом деле, что именно он делает в те часы, когда его нет в «Колоссе»: возможно, ублажает Эмму-официантку из ресторана на Брик-лейн. Во всяком случае, Ульрика этого не знала и не очень-то хотела знать. Сейчас ее волновали куда более важные вещи. И все-таки — какой интересный поворот в ее судьбе, эта связь с Гриффом. Мужчина, ради которого она готова была пожертвовать почти всем, на поверку оказался никчемным существом.

Однако это прозрение стоило Ульрике многого. Ведь выяснилось, что мистер Бенсли и миссис Ричи пришли к ней из-за Гриффа. В принципе разговор с ними не был бы таким тяжелым, но перед этим ее посетила полиция, выжав из нее все душевные силы.

На этот раз это была Белгрейвия, а не Скотленд-Ярд. Участок прислал своих представителей в лице угрюмого инспектора по фамилии Янсен и констебля, который оставался безымянным и бессловесным на всем протяжении беседы. Янсен первым делом протянул Ульрике фотографию, предложив посмотреть на нее.

Снимок был нечетким, но кое-что разобрать на нем все же было возможно. На нем были запечатлены два человека, которые бежали по узкой улице. Два ряда идентичных домов по сторонам улицы — все двух-трехэтажные — заставляли предположить, что действие происходит среди бывших конюшен. А отсутствие мусора, граффити и пожухлых растений на окнах говорило, что два бегущих человека находятся в фешенебельном районе.

Ульрика догадывалась, что от нее хотят услышать, знакомы ли ей лица людей, бегущих под камерами скрытого наблюдения (качество и сюжет снимка не оставляли сомнений, что это кадр из видеозаписи). И поэтому она вгляделась в лица.

Более высокий из двух человек — ей он показался мужчиной — как-то сумел вычислить, что их снимает видеокамера, и предусмотрительно отвернул лицо. Вдобавок он натянул шапку почти до подбородка. Воротник куртки был поднят, на руках перчатки, и одет он был с головы до ног в черное. Он вполне мог быть густой тенью, а не человеком.

Его спутник поменьше не отличался такой же сообразительностью. Его лицо, хотя не во всех деталях, было достаточно различимо, чтобы Ульрика могла с уверенностью — и облегчением — сказать, что она его не знает. Он даже смутно никого не напоминал, а она видела, что сразу признала бы его, если бы они были знакомы, из-за прически — незабываемой пышной шапки кудрявых волос — и крупных пятен, усеявших его лицо. Ульрика оценила его возраст в тринадцать лет или даже меньше. И по ее мнению, он был смешанного происхождения. Она вернула фотографию Янсену.

— Я его не знаю, — сказала она. — Мальчика. То есть не знаю их обоих, хотя про высокого не могу сказать наверняка, потому что у него закрыто лицо. Похоже, он заметил камеру. Где она была?

— Их было три, — ответил Янсен. — Две на доме, одна через дорогу напротив. Этот снимок сделан одной из камер, что установлены на доме.

— А почему вы ищете их?

— Застрелили женщину на пороге дома. Возможно, это дело рук вот этих двух типов.

Больше он ничего ей не сказал, но Ульрика догадалась об остальном. Она видела газеты. Жена суперинтенданта, того самого, который приходил в «Колосс», чтобы поговорить с Ульрикой о смерти Киммо Торна и Джареда Сальваторе, была застрелена на ступеньках перед собственной входной дверью в Белгрейвии. Крик стоял по этому поводу оглушительный, особенно надрывалась бульварная пресса. Преступление было неслыханное для такого района, и его жители стремились поведать миру о своих чувствах всеми возможными способами.

— Он не из наших, этот подросток, — сказала Ульрика инспектору Янсену. — Я никогда не встречалась с ним.

— А насчет второго вы уверены?

Он что, шутит? Высокого мужчину никто не сможет опознать, думала Ульрика. Если это вообще мужчина, а не женщина. Тем не менее она еще раз изучила снимок.

— Сожалею, — сказала она, — но здесь просто нечего рассматривать.

— Мы хотели бы походить тут у вас, показать снимочек, если вы не возражаете, — сказал Янсен.

Ульрике не понравилось то, что подразумевалось под такой просьбой: будто она, директор, не в курсе того, что происходит в «Колоссе». Но выбора у нее не было. Перед уходом полицейских она успела спросить, как обстоят дела у жены суперинтенданта.

Янсен покачал головой.

— Плохо, — сказал он.

— Мне так жаль. Вы… — Наклоном головы она указала на фото. — Вы думаете, что поймаете его?

Янсен глянул вниз, на листок бумаги, кажущийся таким тонким в его больших ладонях.

— Пацана? Без проблем, — ответил он. — Сейчас этот снимок уже опубликован в «Ивнинг стандард». К завтрашнему утру он появится во всех газетах, его покажут в вечерних новостях сегодня и завтра утром. Мы поймаем его, и, думаю, очень скоро. А когда поймаем, он начнет говорить, и тогда второй тоже окажется у нас. Никаких дурацких сомнений на этот счет.

— Я… это хорошо, — сказала она. — Бедная женщина.

Она действительно сочувствовала жене суперинтенданта. Никто — сколь угодно богатый, привилегированный, титулованный, удачливый — не заслуживает того, чтобы быть убитым на улице. Но даже говоря себе это и убеждаясь, что человеческая доброта и способность к сопереживанию еще не до конца высохли в ее душе, когда дело касалось высших классов закоснелого общества, в котором довелось ей жить, Ульрика не могла не испытывать облегчения, что к этому преступлению «Колосс» не причастен.

Но теперь в ее кабинете сидели мистер Бенсли и миссис Ричи (стул для которой пришлось принести из приемной) и желали поговорить о том самом предмете, который она всеми силами старалась от них скрыть.

Беседу, разумеется, вел Бенсли.

— Расскажите нам о погибших подростках, Ульрика, — сказал он.

Притвориться несведущей и непонимающе переспросить: «О каких подростках?» — она не могла. Ей оставалось только признать, что пятеро воспитанников «Колосса» были убиты в период сентября прошлого года по настоящее время, а их тела брошены в разных частях Лондона.

— Почему нам не сообщили об этом? — спросил Бенсли. — Почему эта информация поступила к нам окольными путями?

— То есть от Нейла Гринэма, вы хотите сказать. — Ульрика не могла удержаться от этого замечания. Она разрывалась между желанием показать им, что осознает свое предательство, и необходимостью оправдать себя. — Я сама об этом ничего не знала вплоть до убийства Киммо Торна. Он стал четвертой жертвой. Только тогда к нам наведались полицейские.

— Но сами вы… — Бенсли поправил узел галстука одним из своих фирменных жестов, которые предназначены проиллюстрировать его недоверчивое удивление, которое иначе, если не поправить галстук, может просто задушить его. Миссис Ричи поддержала эту демонстрацию, клацнув зубами. — Как вы могли оставаться в неведении о том, что гибнут наши дети?

— Или хотя бы что они пропали, — добавила миссис Ричи.

— Наша организация не ставит целью следить за местонахождением воспитанников, — сказала Ульрика, как будто не объясняла им этого уже тысячу раз или даже больше. — После того как юноша или девушка закончили адаптационный курс, они могут остаться или уйти, как им будет угодно. Они могут принять участие в программах, которые мы предлагаем, а могут навсегда покинуть «Колосс». Контроль осуществляется только за теми подростками, которые были присланы к нам органами опеки или отделом малолетних правонарушителей.

Но даже в таких случаях «Колосс» не сразу начинал бить в набат и звонить в полицию. После прохождения адаптационного курса ребятам предоставлялась определенная степень свободы.

— Именно такого ответа мы от вас и ожидали, — заявил мистер Бенсли.

Или вам подсказали, чего ожидать, подумала Ульрика. Нейл отлично поработал: она будет искать оправдания, но факт остается фактом — директор «Колосса» должен, черт возьми, знать о том, что происходит с детьми, которым «Колосс» призван помогать, вы не согласны? То есть так ли уж трудно и хлопотно сделать это: заглянуть на занятия, узнать у преподавателей, все ли подростки посещают занятия или кто-то отпал? И разве не разумно было бы со стороны директора «Колосса» сделать один-два телефонных звонка и попытаться найти ребенка, который бросил курсы, которые созданы — и финансированы, давайте не будем об этом забывать, — специально для того, чтобы дети их не бросали? О, он все сделал правильно, этот Нейл Гринэм. Ульрика готова была это признать.

На заявление мистера Бенсли она ничего не сумела ответить, поэтому молча ждала, когда президент и секретарь попечительского совета заговорят о том, что было истинной целью встречи. Смерть подростков, полагала она, имела лишь косвенное отношение к этой цели.

— Возможно, — сказал Бенсли, — вы были слишком заняты, чтобы заметить исчезновение мальчиков.

— Я была занята не более чем обычно, — сказала Ульрика. — Как вам отлично известно, мы работаем над открытием северного филиала «Колосса» и собираем необходимые для этого средства.

«И это было ваше указание, кстати». Эту фразу она не произнесла вслух, но постаралась, чтобы она прозвучала в ее тоне.

Однако Бенсли, вопреки ее расчетам, не пожелал увидеть скрытый смысл в ее словах.

— Нам ситуация видится несколько иначе, — произнес он. — По-видимому, вас отвлекло от выполнения обязанностей что-то другое.

— Как я уже говорила, мистер Бенсли, занимаемая мною должность многогранна. Я делаю все возможное, чтобы уделять равное внимание всем аспектам деятельности, которую должен осуществлять директор такой организации, как «Колосс». Если я упустила тот факт, что несколько подростков перестали приходить на занятия, то только из-за большого количества проблем, связанных с руководством «Колосса», которые мне приходится решать в настоящее время. Честно говоря, я ужасно чувствую себя из-за того, что никто из нас… — Она сделала несильное, но явное ударение на слове «никто». — Никто из нас не заметил того…

— Позвольте мне быть откровенным с вами, — прервал ее Бенсли.

Миссис Ричи шевельнулась на стуле. Движение ее красноречиво говорило: наконец-то мы переходим к делу. Ульрика сложила руки на груди.

— Да?

— Ваше положение шатко, так бы я выразился за неимением лучшего слова. Мне жаль, что приходится говорить вам это, Ульрика, потому что в целом ваша работа в «Колоссе» казалась безупречной.

— Казалась? — переспросила Ульрика.

Да. Казалась.

— Вы увольняете меня?

— Я этого не говорил. Но считайте, что ваша деятельность внимательно изучается. В ближайшее время мы проведем… Пожалуй, назовем это внутренним расследованием.

— За неимением лучшего слова?

— Если угодно.

— И как вы намерены провести это внутреннее расследование?

— Поговорим с сотрудниками. Изучим документацию. Я хотел бы еще раз подчеркнуть, что, по моему глубокому убеждению, вы прекрасно справлялись с обязанностями директора «Колосса». Также я хотел бы выразить надежду, что вы с честью выдержите эту проверку вашей деятельности и личных отношений с сотрудниками.

— Личных отношений с сотрудниками? Как я должна это понимать?

Миссис Ричи улыбнулась. Мистер Бенсли кашлянул. И Ульрика поняла, что ее часы в «Колоссе» сочтены.

Она проклинала Нейла Гринэма. И проклинала себя. Она понимала, что нависший над ее головой приговор смягчится, только если она сумеет кардинальным образом изменить текущее положение дел.

Глава 32

— Устройте ему две очные ставки, — так Стюарт приветствовал новость, что Хеймиш Робсон признал свою вину в отношении Дейви Бентона, но от всего остального отказывается. — Пусть на него посмотрят и Миншолл, и Масуд.

Как представляла себе Барбара Хейверс, две очные ставки будут напрасной тратой времени, поскольку Барри Миншолл более или менее узнал Робсона на фотографии, которую она стащила из квартиры матери психолога. Но она приложила усилия, чтобы взглянуть на дело с точки зрения инспектора Стюарта: две очные ставки — это не следствие маниакальной педантичности инспектора, которая превратила его в посмешище всего Скотленд-Ярда и в человека, очень трудного в общении и работе, а скорее дополнительное сотрясение почвы под ногами Робсона, призванное оказать на него давление и побудить к дальнейшим признаниям. Несомненно, стояние в ряду людей и ожидание, когда невидимый свидетель укажет на тебя как на преступника, нервирует. А если приходится делать это дважды, понимая, будто, оказывается, есть еще один свидетель, и кто знает, что он видел… В общем и целом не такая уж и плохая идея, вынуждена была признать Барбара. Поэтому она договорилась, чтобы Миншолла привезли в участок на Шепердесс-уок, и сама стояла за двусторонним зеркалом, наблюдая, как фокусник мгновенно выбрал Робсона:

— Это он. «Двадцать один шестьдесят».

Барбара с нескрываемым удовольствием сообщила Робсону:

— Первый шар в твою лузу, приятель.

Пусть помучается в тревожном ожидании, дополнительная нервозность не помешает. Затем ей пришлось сидеть и тоже ждать, пока из Хейеса до Сити доберется Муваффак Масуд, на пути которого растянулся вечный затор на Пикадилли-лайн. Даже понимая игру, которую вел Стюарт в отношении Робсона, сейчас она бы предпочла, чтобы он вел ее с кем-то другим вместо нее. Она даже предприняла попытку выбраться с Шепердесс-уок, чтобы не ждать прибытия Муваффака Масуда: позвонила инспектору и сказала, что Масуд все равно скажет то же самое, что и Миншолл, так, может, ей лучше не болтаться тут без толку, а поискать место, где Робсон прячет фургон? Если фургон удастся обнаружить, там будут просто залежи улик против подонка, не так ли?

Ответ Стюарта был краток:

— Выполняйте то, что вам поручено, констебль.

После чего он, разумеется, уткнулся в список дел. Вот ведь любитель составлять списки, этот Стюарт. Барбара так и представляла его дома, допустим, утром: небось даже зубы чистит только после того, как сверится с расписанием.

Ее же утро прошло как обычно: в компании с утренним выпуском новостей. Телевизионщики показали в эфире запись, сделанную камерой скрытого видеонаблюдения где-то неподалеку от Итон-террас, и добавили к этому менее четкие кадры, полученные от службы безопасности станции метро «Слоун-сквер». Так выглядят люди, которых разыскивает полиция в связи с покушением на Хелен Линли, графиню Ашертон, пояснили дикторы своей утренней аудитории. Всех, кто знает что-либо об этих лицах, просят немедленно связаться с полицейским участком на Белгрейвия-стрит.

Один раз назвав имя Хелен, телеведущие как будто забыли его и дальше говорили о ней только как о графине Ашертон. Как будто личность, которой она когда-то была, полностью поглотилась замужеством. Когда они в пятый раз упомянули титул, Барбара выключила телевизор и забросила пульт в угол дивана. Не может она больше этого слышать и видеть.

Настало привычное время завтрака, но есть не хотелось. Ей становилось тошно даже при одной мысли о чем-либо съедобном, однако отправляться на работу натощак было бы неразумно. Поэтому она заставила себя съесть банку консервированной кукурузы, которую заела половинкой рисового пудинга в пластиковом контейнере.

Когда беспокойство и тревога Барбары достигли критической точки, она сняла трубку телефона, чтобы попытаться узнать о реальном состоянии Хелен. О том, чтобы поговорить с Линли, не могло быть и речи, да и дома его, конечно, не было, поэтому она набрала телефон резиденции Сент-Джеймсов. На этот раз повезло — она попала не на автоответчик, а на человека. Этим человеком была Дебора.

Вроде этого она и хотела — поговорить с близким другом Линли, но, стоя с трубкой у уха, Барбара мучительно соображала, что спросить. «Как она?» звучит нелепо. «Как ребенок?» — ничуть не лучше. Вопрос «Как справляется суперинтендант?» казался единственным более или менее допустимым, но при этом он был излишним. Какие могут быть варианты ответа на такой вопрос? Как, черт возьми, суперинтендант может справляться, когда перед ним стоит такой выбор: оставить тело жены в больнице еще на несколько месяцев, чтобы машины продолжали вдувать в него кислород и вливать жидкость, пока их ребенок, превратившийся… Врачи даже не знают во что. Они знают, что нарушения будут. Только не могут сказать, насколько тяжелыми будут эти нарушения.

Барбара так и не придумала ничего, поэтому сказала как есть:

— Это я. Хотела узнать, как дела. Он?… Не знаю, что спросить.

— Все приехали, — сказала Дебора. Ее голос был еле слышен. — Айрис — это средняя сестра Хелен, которая живет в Америке, — прилетела последней. Добралась только вчера вечером. Из Монтаны было не улететь, там все засыпало снегом. Обе семьи сидят в больнице, в маленькой комнатке, которую им отвели. Это недалеко от ее палаты. По очереди ходят есть и спать. Не хотят оставлять ее одну.

Само собой, она говорила о Хелен. Никто не хочет оставлять Хелен одну. Для них это стало бессрочным дежурством. Разве человек может решать такое? Этот вопрос она задать не могла, поэтому спросила о другом:

— Он разговаривал с кем-нибудь? Со священником, проповедником, раввином… Не знаю с кем, да с кем угодно?

В трубке было тихо. Барбара подумала, что, возможно, вторглась на запретную территорию. Но Дебора наконец ответила, только голос ее стал еще тише и напряженнее. Она плачет, поняла Барбара.

— Саймон с ним почти все время. Дейз, его мать, тоже там. Сегодня ожидают прилета какого-то специалиста, то ли из Франции, то ли из Италии, я точно не помню.

— Специалиста? В какой области?

— Неонатальная неврология. Что-то в этом роде. Это Дафна захотела его пригласить. Она говорит, что если есть хотя бы малейший шанс, что малыш не пострадал… Она очень тяжело это переживает. Поэтому она подумала, что эксперт по мозгу младенцев…

— Но, Дебора, как даже самый лучший эксперт по младенцам поможет Линли пережить все это? Кто-то должен помочь ему справиться с тем, что ему выпало.

Дебора едва слышно согласилась:

— Я знаю. — Потом она слабо рассмеялась. — Между прочим, Хелен это больше всего ненавидела. Сжать зубы и «идти вперед во что бы то ни стало». И не дай бог захныкать или проявить слабость. Она ненавидела это, Барбара. Она бы предпочла, чтобы он влез на крышу и завыл. По крайней мере, это настоящее, сказала бы она.

Барбара почувствовала, что ее горло сдавило. Больше она не могла говорить. Поэтому закончила разговор:

— Если увидите его, скажите…

Что? Что она думает о нем? Молится за него? Делает все необходимое, чтобы довести до финала то, что для него только начинается? Что она хочет передать ему?

Она напрасно беспокоилась.

— Я скажу ему, — проговорила Дебора.

Шагая к машине, Барбара заметила, что из окна на первом этаже за ней наблюдает Ажар. Она подняла руку, но не остановилась. Не остановилась, даже когда рядом с ним появилось серьезное личико Хадии. Его рука легла на ее худенькие плечи. Эта картина любви между родителем и ребенком сейчас была слишком болезненна для Барбары. Она прибавила шагу.

Когда спустя несколько часов в участок на Шепердесс-уок вошел Муваффак Масуд, Барбара догадалась, что это нужный ей свидетель, в основном по его неуверенному и обеспокоенному виду. Она встретила его в приемной, представилась и поблагодарила за то, что тот согласился проделать столь длинный путь для помощи следствию. Он машинально разгладил бороду (Барбаре еще предстояло узнать, что он часто это делает) и, пройдя вместе с Барбарой в комнату, где за стеклом выстроилась шеренга мужчин, старательно протер очки.

Он смотрел на них долго и напряженно. По его просьбе они поворачивались, то один, то другой. Затем он попросил, чтобы трое из них шагнули вперед, в том числе Робсон, и еще дольше всматривался в их лица. Наконец он помотал головой.

— Джентльмен в центре напоминает его, — сказал он, и сердце Барбары радостно екнуло, поскольку в центре стоял Робсон. Но радость была недолгой, так как Масуд продолжал: — Но я должен сказать, что похожи они только формой головы и строением тела. Оба такие… коренастые. Мужчина, которому я продал фургон, был, как мне кажется, старше. И лысый. И еще на лице у него не было растительности.

— Попробуйте представить этого парня без бородки, — сказала Барбара.

Она не добавила, что Робсон мог и сбрить свои жидкие волосы, перед тем как отправиться в Хейес за фургоном.

Масуд выполнил ее просьбу, но и через дополнительные две минуты вглядывания его вывод остался неизменным: он не может с уверенностью сказать, что смотрит сейчас на того же человека, который летом купил у него автомобиль. Он глубоко сожалеет, констебль. Он всей душой желал бы оказать более действенную помощь.

С этими новостями Барбара вернулась в Скотленд-Ярд. Ее отчет Стюарту был краток. Миншолл признал Робсона, а Масуд нет, сказала она инспектору. Нужно найти этот проклятый фургон.

Стюарт с тяжелым вздохом покачал головой. Он просматривал чей-то отчет — с красным карандашом в руке, как издерганный плохими учениками учитель, — но, отвечая Барбаре, оттолкнул его в сторону.

— Как выяснилось, эта версия не подтвердилась.

— Почему? — спросила Барбара.

— Робсон говорит правду.

Она уставилась на него:

— Как это?

— А так. Это имитация, констебль. И-ми-та-ци-я. Он убил парнишку и подстроил все так, чтобы выглядело как предыдущие убийства.

Барбара рявкнула:

— Какого дьявола? — и схватилась за волосы. — Я четыре часа провела, выгуливая этого типа перед свидетелями. Может, вы объясните, на кой черт вы заставили меня гробить время, если знали…

Она даже не могла закончить из-за переполнявшей ее ярости.

Инспектор сказал с присущей ему деликатностью:

— Да что ж вы сразу на стенку-то лезете, Хейверс? Никто и ничего от вас не скрывает, успокойтесь. Сент-Джеймс буквально час назад позвонил и сообщил детали. Он говорил Томми, что такая возможность существует, не более того. А потом это нападение на Хелен, и Томми так и не успел передать информацию.

— Какую информацию?

— О расхождениях, обнаруженных в ходе посмертных вскрытий.

— Но мы с самого начала знали, что расхождения есть: удушение совершено руками, шокером не пользовались, имело место изнасилование. Сам Робсон объяснял это тем, что эскалация…

— Мальчик не ел как минимум полдня, констебль, и на нем не нашли следов амбры.

— Но все это можно объяснить…

— Все остальные подростки ели за час до смерти. Они все до единого ели одинаковую еду: говядину, немного хлеба. Робсон не знал этого. И еще он не знал про амбру. То, что он сделал с Дейви Бентоном, полностью совпадает с тем, что прочитал в первых отчетах о пяти убийствах, а те отчеты были предварительными. Вот и все.

— Значит, Миншолл не имеет никакого отношения… Робсон не имеет никакого отношения…

— Они ответственны за то, что произошло с Дейви Бентоном. И только.

Барбара плюхнулась на стул. В оперативном центре стояла тишина. Очевидно, все уже знали о тупике, в который они все только что влетели со всего разбега.

— И с чем мы теперь остались? — спросила она.

— Снова проверка алиби, сбор информации, предварительные задержания. Снова Элефант-энд-Касл, другими словами.

— Да мы там уже все перетрясли…

— Значит, перетрясем заново. Плюс проверим всех, чье имя хоть раз всплывало в ходе следствия. Поместим под микроскоп всех и каждого. Принимайтесь за дело, констебль.

Она оглядела комнату.

— А где Уинни? — спросила она.

— В участке в Белгрейвии, — ответил Стюарт. — Его попросили посмотреть запись, сделанную камерами видеонаблюдения на Кадоган-лейн.

Никто не пояснил Барбаре, почему именно Уинстона попросили это сделать, но это было и не нужно. Нката смотрел запись, потому что Нката был чернокожим, а на пленке оказался снятым подросток смешанной расы. Боже, до чего же все шито белыми нитками, думала Барбара. Взгляните-ка на снимки этих стрелков, Уинни. Вы же понимаете. Для нас они все на одно лицо, кроме того, если они окажутся членами какой-то банды… Ну вы же сами все знаете, да?

Она подошла к телефону и набрала мобильный Нкаты. Он ответил. Барбара слышала в трубке гул голосов.

— Масуд говорит, что Робсон не наш парень, — сказала она. — Хотя тебя, наверное, уже просветили на этот счет.

— Никто не знал про это, Барб, пока Стюарту не позвонил Сент-Джеймс. Когда же это… Думаю, часов в одиннадцать утра было. Ничего личного.

— Ты слишком хорошо меня знаешь.

— Все мы люди, Барб.

— Ну а твои как дела? Что они надеются услышать?

— После просмотра записи? Похоже, они сами не знают. Просто делают все, что возможно. Я лишь еще один источник.

— И?

— Пусто. Парнишка смешанной расы. По большей части белый, немного африканской крови и что-то еще. Не знаю, что именно. А тот второй парень, что был с ним, он может быть кем угодно. Он-то знал, что делает. Отворачивался, грамотно оделся.

— Что ж, твое время было потрачено с максимальной пользой.

— Они не виноваты, Барб. Делают все, что могут. Но тут у них, кстати, появилась хорошая зацепка, буквально перед твоим звонком. Тоже позвонили.

— Какая зацепка? Откуда звонили?

— Из Западного Килбурна. У ребят из участка на Харроу-роуд есть свой человек в районе, они частенько прибегают к его помощи, это какой-то чернокожий, с богатой биографией и скверным характером, так что с ним никто особо не ссорится. Так вот, этот парень увидел портреты в газете, узнал одного из нападавших и позвонил в участок, чтобы сообщить имя. Они считают, что стоит проверить. Возможно, говорят, мы и найдем стрелка.

— Кто он?

— Имени я не знаю. Ребята с Харроу-роуд поехали за ним. Но если это он, его расколют. Сто процентов. Он заговорит.

— Почему? Откуда такая уверенность?

— Потому что ему двенадцать лет. И это не первая его встреча с полицией.

Сент-Джеймс снова пришел к Линли с новостями. На этот раз они встретились не в коридоре, а в маленькой комнате, которую две семьи занимали, казалось, уже долгие месяцы. Родителей Хелен уговорили не сидеть больше в больнице, и в компании Сибил и Дафны они уехали в свою лондонскую квартиру на Онслоу-сквер; когда-то там жила Хелен. Пенелопа вернулась в Кембридж, чтобы проведать мужа и троих детей. Родственники Линли на несколько часов уехали на Итон-террас — отдохнуть и сменить обстановку. Мать уже звонила ему оттуда: «Томми, что нам делать с цветами?» На крыльце, сказала она, лежат горы букетов, целое покрывало, которое спускается по ступеням до самого тротуара. У него не было никаких пожеланий относительно цветов. Что делать с проявлениями сочувствия, он не знал.

В больнице оставалась только Айрис, несгибаемая Айрис, из четырех сестер — самая непохожая на Клайдов. В ней не было ни намека на элегантность. Прямые волосы она убирала от лица двумя заколками в форме подков, не пользовалась косметикой, на лице — морщины от долгого пребывания на солнце.

Она заплакала, когда впервые увидела младшую сестру.

— Здесь такого не могло случиться, — неистово повторяла она. — Только не здесь.

Он понимал, что она говорила о насилии и смерти от вооруженного нападения. Это порождения Америки, а не Англии. Где та Европа, которую она знала?

Она слишком долго прожила вдали от родины, хотел он сказать Айрис. Та Англия, которую она знала, исчезла десятки лет назад.

Несколько часов она безмолвно просидела у постели Хелен и только потом тихо спросила у Линли:

— Ее здесь нет, да?

— Да. Ее здесь нет, — согласился он.

Потому что душа Хелен покинула тело, переместилась дальше, в следующую часть существования — какой бы она ни была, эта часть. Здесь осталось лишь былое вместилище души, предохраняемое от разложения сомнительными чудесами современной медицины.

Когда пришел Сент-Джеймс, Линли отвел его во временно опустевшую комнату, оставив Айрис с Хелен. Он выслушал новости из участка на Харроу-роуд, но из всей информации воспринял только одну деталь: «не первая его встреча с полицией».

— А что за ним уже числится, Саймон? — спросил он.

— Поджог и воровство, как сообщил нам отдел несовершеннолетних правонарушителей того района. Некоторое время с ним пыталась работать социальная служба, и я поговорил с ними.

— И что?

— Боюсь, почти ничего. Старшая сестра на общественно-полезных работах за драку, а о младшем брате мало что известно. Все они живут с теткой и ее приятелем в муниципальной квартире. Это все.

— Несовершеннолетний правонарушитель, — повторил Линли. — Так ты говоришь, с ним работала социальная служба?

Сент-Джеймс кивнул. Его взгляд не сходил с лица Линли, и Линли чувствовал, что друг изучает его, оценивает, даже когда собирает и стягивает факты, как нити паутины, к единому, сходящемуся в одном, навечно неизменном центре.

— Подросток из группы риска, — сказал Линли. — Из «Колосса».

— Не изводи себя.

Он тускло рассмеялся.

— Поверь мне, это не обязательно. Вместо меня с этим прекрасно справляется реальность.

Для Ульрики в сложившихся обстоятельствах не существовало более неприятных слов, чем «внутреннее расследование». Плохо уже то, что совет попечителей намерен собирать о ней информацию. Гораздо хуже, что делать это будут посредством собеседований. Сейчас в «Колоссе» у нее полно врагов, а трое из них будут несказанно счастливы бросить пару помидоров в тот имидж, который она так усердно создавала.

Список возглавлял Нейл Гринэм. Вероятно, он копил гранаты из гнилых овощей месяцами, поджидая удобного момента, чтобы швырнуть их. Потому что Нейл борется за полный контроль на «Колоссом», и, к сожалению, Ульрика не осознавала этого вплоть до того момента, как к ней в кабинет пожаловали Бенсли и Ричи. Конечно, командным игроком он не был никогда (куда там; достаточно вспомнить тот факт, что он умудрился потерять учительскую должность в эпоху, когда правительство на коленях умоляет педагогов пойти работать в школу!). Этот факт бросался в глаза, как красный флаг, но, признавала Ульрика, она не обратила на него должного внимания. Однако индивидуализм Нейла не шел ни в какое сравнение с его вероломством, которое выплыло наружу только после неожиданного появления на Элефант-энд-Касл членов попечительского совета, а заиграло всеми красками после того, как они задали Ульрике свои вопросы. Так что Нейл не упустит шанса измазать ее дегтем. Наверное, держал кисть наготове с тех пор, как она впервые вызвала его неудовольствие.

После Нейла шел Джек. И о чем она только думала? Ее ошибки с Джеком не ограничивались бесславным походом к его тетушке. Прежде всего, как ее угораздило дать ему оплачиваемую должность в штате «Колосса»? О да, такой шаг как нельзя лучше вписывался в общую концепцию организации: развивать в правонарушителях чувство удовлетворения собой, чтобы им больше не хотелось нарушать закон. Но она упустила из виду одну черту, которая, как ей было всегда известно, присуща личностям вроде Джека: они в штыки встречают подозрения в свой адрес и болезненно реагируют, если кто-то донес на них или собирается это сделать (даже если на самом деле ничего такого не было). Значит, Джек ищет случая, чтобы отплатить той же монетой, и этот случай ему вот-вот представится. Ему не хватит ума, чтобы продумать ситуацию до конца и понять, что содействие в ее изгнании из «Колосса» может обернуться для него пинком под зад, когда на место придет новый человек.

Грифф Стронг, с другой стороны, понимал это как нельзя лучше. Он сделает все, что потребуется, лишь бы сохранить свое место в структуре организации. То есть, если потребуется якобы вынужденно намекнуть на сексуальные домогательства со стороны начальницы, которая не могла устоять перед его восхитительным, хотя и женатым и — ох, таким сопротивляющимся — телом, он так и поступит. И то, что Нейл посеет в умы совета попечителей, а Джек Винесс польет, Грифф удобрит. На собеседование он наденет свой проклятый свитер крупной вязки, как же иначе. А ей, Ульрике, если и скажет что-нибудь, то только список причин, по которым они пришли к отношениям «каждый за себя», и первыми в этом списке будут стоять Арабелла и Татьяна. «Рика, ты же знаешь, я несу за них ответственность. Ты всегда это знала».

Только один человек во всем «Колоссе» смог бы выступить на ее стороне, и этим человеком был Робби Килфойл, заключила Ульрика. И то лишь потому, что был он не сотрудником на зарплате, а добровольным помощником. Ему придется проявить особую осторожность во время беседы с попечителями и выдержать строжайший нейтралитет, так как у него попросту нет другого способа обеспечить свое будущее и продвинуться в том направлении, которое кажется ему привлекательным, то есть к полной занятости и зарплате. Не может же он мечтать о карьере пожизненного развозчика сэндвичей, правда? Но нужно помочь ему определиться с позицией. Роб должен видеть себя как игрока ее команды, а не какой-нибудь другой.

Она отправилась на его поиски. Было уже довольно поздно. На время она не взглянула, но темнота за окном и пустота в здании сказали ей, что шесть часов уже давно минуло и, скорее всего, время приближается к восьми. Робби часто работал до позднего вечера, приводя классы и другие помещения в порядок. Кто знает, может, и сегодня он задержался, возится где-то в кладовой. А если нет, она все равно отыщет его, даже если придется ехать на другой конец города.

В «Колоссе» Робби не было, выяснила Ульрика. На складе царил идеальный порядок (надо будет не забыть похвалить его за это при встрече, подумала Ульрика). А на учебной кухне можно проводить хирургическую операцию, так чисто там было. В компьютерном классе все убрано и сложено на места, как и в классе, где проводятся занятия адаптационных групп. Везде видны были следы аккуратности Роба.

Здравый смысл подсказывал Ульрике, что лучше подождать до завтрашнего дня. Робби, как всегда, придет около трех часов дня, закончив развозить сэндвичи. Тогда и можно будет поговорить с ним, наладить контакт. Однако тревога нашептывала, что нужно приниматься за укрепление обороны прямо сейчас, поэтому она нашла в документах номер домашнего телефона Роба и набрала его. Если же он не дома, то она оставит сообщение его отцу, решила Ульрика.

В трубке раздавались долгие гудки. Ульрика слушала добрые две минуты, прежде чем прервала соединение и перешла к плану Б.

Конечно, она действует наугад и прекрасно осознает это. Но ту ее часть, которая говорила: «Успокойся, поезжай домой, прими ванну, выпей вина, все это ты сможешь сделать и завтра», — заглушила другая, восклицающая, что время уходит, а враги тем временем вовсю строят козни и плетут интриги. Да и вообще у нее почти весь день кусок не лез в горло. Она в принципе не сможет ни есть, ни пить, ни спать, ни дышать, пока не предпримет что-нибудь.

К тому же она всю жизнь была борцом, ведь так? Никогда она не сидела сложа руки, ожидая, как повернутся события.

Итак, сейчас ей нужно так обработать Робби Килфойла, чтобы тот был готов встать на ее сторону. А как это можно сделать? Только сев на велосипед и найдя единственного потенциального союзника.

Для этого ей понадобилось прибегнуть к помощи карты города, поскольку она понятия не имела, где находится Гранвиль-сквер (адрес Килфойла она выписала на бумажку). Нужная площадь отыскалась к востоку от Кингс-Кросс-роуд. А это серьезный плюс. Ульрике придется всего лишь доехать до Блэк-фрайерс-бридж, пересечь реку и дальше двигаться на север. Маршрут — проще не бывает, и его простота стала еще одним доказательством, что она поступает правильно.

Выйдя на улицу и преодолев на велосипеде первую сотню ярдов, Ульрика увидела, что было гораздо позже, чем она думала. Вечерний час пик почти закончился, так что поездка по Фаррингдон-стрит — даже в окрестностях Ладгейт-серкус — не была столь изматывающей, как обычно.

Неожиданно быстро она добралась до Гранвиль-сквер — четырехугольной площади со старинными домами в различной стадии разрушения или обновления, что типично для многих районов Лондона. В центре площади — обязательный в таких случаях кусочек природы, только в отличие от подавляющего большинства столичных садиков этот не был огорожен, заперт на замок и доступен для пользования только проживающим в окрестных домах гражданам. Здесь всякий прохожий мог гулять, читать, играть с собакой или наблюдать за детской возней на миниатюрной игровой площадке, приютившейся в углу садика. Дом Робби Килфойла стоял как раз напротив этой площадки. Его фасад был темен, как склеп, но Ульрика все равно остановила велосипед у ограды и поднялась на крыльцо. Возможно, Роб в одной из дальних комнат, и вообще, раз уж она проделала весь этот путь, то не уедет, не сделав попытки вытащить его оттуда, если он действительно где-то внутри. Она постучала, но безрезультатно. Тогда она нажала кнопку звонка. Потом попыталась разглядеть что-нибудь через окна первого этажа. Несмотря на все это, ей пришлось смириться с тем фактом, что поездка по вечернему Лондону в этот пограничный между Сент-Панкрасом и Айлингтоном уголок была полезна лишь в качестве физической нагрузки, не более того.

— Его нету дома, нашего Роба, — провозгласил женский голос у нее за спиной. — Что неудивительно. Бедный парень.

Ульрика обернулась. На тротуаре стояла женщина с фигурой, напоминающей бочку, и на поводке держала такого же бочкообразного сипящего английского бульдога. Ульрика спустилась к ней с крыльца и представилась как работодатель Роба.

— Вы, случайно, не знаете, где он?

— А, вы хозяйка кафе? — Женщина сказала, что ее зовут Сильвия Пуччини. — Кстати, я не родственница того Пуччини, если вы любительница музыки. Живу через три дома отсюда. И знаю нашего Роба с младенческих лет.

— Нет, я с другой работы Робби, — уточнила Ульрика. — Из «Колосса».

— Не знала, что у него есть другая работа, — сказала миссис Пуччини, приглядываясь к Ульрике. — Откуда, вы сказали?

— Из «Колосса». Мы воспитательно-образовательная организация для подростков из групп риска. Строго говоря, Роб не состоит у нас в штате. Он приходит помогать на добровольной основе. После обеда, когда заканчивает развозить сэндвичи. Но мы все равно считаем его одним из нас.

— Никогда не рассказывал про это.

— Вы близко его знаете?

— Почему вы спрашиваете?

В голосе миссис Пуччини зазвучало подозрение, и Ульрика почувствовала, что если она будет продолжать в том же духе, то разговор неизбежно свернет в то же русло, что и в случае с Мэри Эллис Аткинс-Уорд. Тогда она улыбнулась и сказала:

— Да так, просто поинтересовалась. Подумала, что это возможно, раз вы знаете его так давно. Стали ему кем-то вроде второй мамы.

— Хм. Да. Бедняжка Шарлин. Упокой, Господи, ее несчастную душу. У нее была болезнь Альцгеймера, но Роб вам, наверное, рассказывал. Она ушла от нас в начале прошлой зимы, страдалица. Под конец родного сына от сапога не отличала. Вообще никого не узнавала, что уж говорить. А потом ушел и отец. Нелегко ему пришлось в последние несколько лет, нашему Робу.

Ульрика нахмурилась:

— И отец?

— Рухнул как камень. В сентябре это было, да. Пошел на работу, как всегда, и вдруг упал замертво. Прямо вон там, на спуске с площади. — Она указала на юго-западный край площади. — Умер, еще не коснувшись земли.

— Умер? — переспросила Ульрика. — Я не знала, что отец Роба тоже… Он умер? Вы уверены?

В свете уличного фонаря миссис Пуччини одарила ее взглядом, в котором ясно читалось, сколь диким показался ей последний вопрос.

— Если он не умер, милочка, то значит, что мы все стояли и смотрели, как в печь крематория отправили кого-то другого. А такое трудно представить.

Да, не могла не согласиться Ульрика, такое представить трудно.

— Да, конечно, просто… — проговорила она. — Понимаете, Роб никогда не говорил, что его отец скончался.

А совсем наоборот, добавила она про себя.

— Ну что тут такого странного? Роб не из тех, кто побежит плакаться в чью-то жилетку, как бы он ни горевал о папиной кончине. Вик, тот терпеть не мог плакс и нытиков, а вы знаете поговорку: яблочко от яблоньки недалеко падает. Но не поймите меня превратно, моя дорогая. Этот мальчик глубоко переживал, оказавшись один-одинешенек на белом свете.

— А других родственников у него нет?

— О, есть у него сестра, она намного старше Роба, но давно уже куда-то уехала и не показывалась ни на одних похоронах. Муж, дети, живет где-то в Австралии или кто ее знает где. Я лично не видела ее с тех пор, как ей исполнилось восемнадцать лет. — Миссис Пуччини оценивающе посмотрела на Ульрику. Следующие слова объяснили причину этого пристального взгляда: — А с другой стороны, милочка, только пусть это останется между мною, вами и Трикси… — Она указала на собаку, тряхнув поводком, и животное, сидящее уее ног, восприняло это как команду продолжить прогулку: с сопением, неуклюже поднялось на лапы. — Он не был таким уж приятным человеком, этот Виктор.

— Отец Роба.

— Вот именно. Конечно, мы все были в шоке, когда он вот так вот скончался, но среди соседей не много сердец было разбито от горя, доложу я вам.

Ульрика слушала соседку Роба краем уха, потому что все еще пыталась переварить первую часть информации: о том, что отец Робби Килфойла на самом деле уже умер. Она сравнивала это с тем, что совсем недавно говорил ей сам Робби… Смотрят вместе кабельное телевидение? Какую-то передачу про парусный спорт, кажется? Миссис Пуччини она ответила лишь:

— Жаль, что он мне ничего не сказал. Иногда это помогает — высказаться.

— Ой, да ему есть с кем поговорить. — Миссис Пуччини вновь кивнула в сторону ступеней, ведущих с площади вниз. Ульрика сначала не поняла, что означал этот жест. — За деньги-то слушателя всегда можно найти.

— За деньги?

Слушатель за деньги… Это могло означать одно из двух: либо проститутку, что вписывается в образ Робби Килфойла не лучше, чем вооруженное ограбление, либо психотерапевта, что столь же маловероятно.

Миссис Пуччини, должно быть, догадалась, о чем думала Ульрика, потому что гулко рассмеялась и объяснила:

— Гостиница. Внизу, где кончаются ступени. Он часто ходит туда в бар. Наверное, и сейчас там.

Так и оказалось, когда Ульрика распрощалась с миссис Пуччини и Трикси, пересекла площадь и спустилась по лестнице. Там перед нею предстала непритязательная высотка послевоенной постройки, судя по шоколадного цвета кирпичу и минимуму внешних украшений. Однако вестибюль был оформлен в стиле ар-деко, и на стенах висели полотна, изображающие состоятельных мужчин и женщин, беззаботно проводящих время на вечеринках между двумя мировыми войнами. Дверь в одном углу вестибюля вела в гостиничный бар «Отелло». Ульрике показалось странным, что Роб — да и любой другой местный житель — ходит пропустить стаканчик в гостиницу, когда на углу есть нормальный паб. Однако при ближайшем рассмотрении выяснилось, что бар «Отелло» имеет как минимум одно преимущество перед пабом: посетителей здесь почти не было, по крайней мере — в это время суток. Если Робби хотел поделиться своими невзгодами с умудренным опытом барменом, то этот джентльмен был полностью в его распоряжении. К тому же перед барной стойкой стояли высокие стулья — еще одно отличие, которое делает «Отелло» более привлекательным, чем паб на углу.

На одном из этих стульев Ульрика заметила Робби Килфойла. За двумя столиками сидели бизнесмены, которые, прихлебывая пиво, работали за ноутбуками. Еще один столик занимали три женщины, чьи огромные зады, белые кроссовки и варварский выбор напитка в столь поздний час (белое вино) однозначно выдавали их происхождение: туристки из Америки. И больше посетителей не было. Из динамиков под потолком лилась негромкая музыка тридцатых годов.

Ульрика скользнула на стул рядом с Робби. Он глянул в ее сторону раз, отвернулся, потом еще раз глянул, когда сообразил, кто это. Его глаза расширились.

— Привет, — сказала она. — Твоя соседка сказала мне, что ты можешь быть здесь.

— Ульрика! — воскликнул он, все еще не придя в себя от неожиданности, и оглянулся, словно проверяя, одна она пришла или с кем-то.

Одет он был в черный трикотажный свитер, отметила Ульрика, который подчеркивал его телосложение таким образом, как отутюженной белой рубашке никогда не удавалось. От Гриффа научился, что ли? А у него совсем неплохая фигура, подумала она.

Бармен услышал удивленное восклицание Роба и подошел, чтобы принять у нее заказ. Она сказала, что выпьет бренди, и, когда перед ней появился бокал, сообщила Робби, что это миссис Пуччини надоумила поискать его в «Отелло».

— Она сказала, что ты часто стал заходить сюда после кончины отца, — добавила Ульрика.

Робби отвел взгляд в сторону, но потом, когда снова посмотрел на нее, не стал увиливать, за что Ульрика не могла не уважать его.

— Я не хотел говорить тебе об этом, — сказал он. — О том, что он умер. Я не мог придумать, как это сказать. Мне казалось, что это выглядело бы… — Он помолчал, задумчиво поворачивая между ладонями кружку с пивом. — Это выглядело бы, как будто я прошу особого отношения. Как будто я рассчитываю, что меня пожалеют и что-нибудь сделают для меня.

— Что привело тебя к таким мыслям? — спросила Ульрика. — Надеюсь, в «Колоссе» ты не сталкивался ни с чем таким, что заставило бы думать, будто у тебя там нет друзей.

— Нет-нет, — сказал он. — Я так не думаю. Может, я просто не был готов говорить об этом.

— А сейчас?

Ульрика увидела, что ей предоставляется возможность установить с Робби доверительные отношения. Пусть у нее теперь были более серьезные проблемы, чем смерть человека, которая случилась несколько месяцев назад (человека, которого она даже не знала!), тем не менее нужно дать понять Робу, что в «Колоссе» у него есть друг и этот друг сидит сейчас рядом с ним в баре «Отелло».

— Готов ли я говорить об этом сейчас?

— Да.

Он покачал головой.

— Не думаю.

— Слишком больно?

Взгляд в ее сторону.

— С чего такой вопрос?

Она пожала плечами.

— Мне кажется, это очевидно. Вы, похоже, были близки с отцом. Вы вместе жили, в конце концов. Должно быть, ты проводил с ним немало времени. Помню, ты говорил мне, как вы вдвоем смотрели теле… — Она остановилась. До нее дошло, что означают эти слова. Медленно покачивая в бокале бренди, она заставила себя закончить: — Вы вдвоем смотрели телевизор. Ты ведь так говорил: что вы вдвоем смотрели телевизор?

— Так и было, — подтвердил он. — Мой папа был тяжелым человеком, но если был включен телевизор, он обычно никого не трогал. Я думаю, телевизор его гипнотизировал. Поэтому, когда мы оставались наедине — особенно после того, как маму отправили в больницу, — я включал телик, чтобы он меня не доставал. Это, наверное, я по привычке сказал тебе тогда, что мы смотрели с ним телевизор. Мы больше ничего вместе не делали. — Он допил пиво и спросил: — Так зачем ты пришла?

Зачем она пришла? Внезапно причины, побудившие ее примчаться сюда, потеряли свою актуальность. Ульрика перебрала темы в поисках такой, которая бы и не показалась надуманной, и была бы безобидной.

— В общем, чтобы поблагодарить тебя, — нашлась она наконец.

— За что?

— Ты столько делаешь в «Колоссе». Не думай, что это останется незамеченным. Просто не всегда есть время…

— И ты приехала сюда только ради этого?

Робби посмотрел на нее с недоверием, как сделал бы на его месте любой разумный человек.

И здесь почва под ногами была непрочной, поэтому Ульрике оставалось лишь открыть истинную цель этого разговора.

— На самом деле есть кое-что еще. Сейчас у меня… то есть… в отношении меня ведется расследование, Роб. Поэтому я хочу понять, кто мой друг, а кто нет. Ты, наверное, в курсе.

— В курсе чего? Кто твой друг?

— Нет, в курсе того, что ведется расследование.

— Ну да, я знаю, что к нам приходила полиция.

— Я говорю не про это дело.

— Тогда про что?

— Совет попечителей расследует мою деятельность в качестве директора «Колосса». Ты ведь знаешь, что сегодня в «Колосс» приходил президент совета?

— Интересно, почему это?

— Почему что?

— Почему ты думаешь, что я об этом знаю? Там у вас меня даже за человека не считают. И никто ни о чем не рассказывает.

Робби произнес это спокойно, но она видела, что он… разъярен? Обижен? Огорчен? Ну почему она раньше ничего этого не замечала? И что делать с этим теперь? Только извиниться, туманно пообещать, что в «Колоссе» многое изменится, и уйти восвояси?

— Я собираюсь изменить такое положение дел, Роб.

— Если я встану на твою сторону?

— Я не говорю…

— Да ладно, все нормально. — Он оттолкнул от себя пустую кружку, отрицательно мотнул головой, когда бармен предложил повторить. Он заплатил за себя и за Ульрику и сказал: — Я понимаю, это игра. Все эти политические штучки для меня не тайна за семью печатями. Не идиот же я.

— Я не имела в виду, что ты…

— Никаких обид, Ульрика. Ты делаешь то, что должна. — Робби встал со стула. — Как ты добралась сюда? — спросил он. — Неужели на велосипеде?

Ульрика подтвердила, что действительно приехала на велосипеде. Допив бренди, она тоже поднялась и сказала:

— Ну, мне пора отправляться.

— Уже поздно. Я подвезу тебя до дому, — предложил Робби.

— Подвезешь? Я думала, что ты сам на велосипеде ездишь.

— На работе да, — сказал он, — а так нет. Мне от отца достался фургон. Вот ведь не повезло ему. Он только купил себе фургон, чтобы было чем заняться на пенсии, а через неделю свалился замертво. Даже ни разу не посидел за рулем. Ну, пошли. Твой велосипед поместится в кузове. Я так уже делал.

— Спасибо, но это совсем не обязательно. Для тебя это так хлопотно, и…

— Не говори ерунды. Никаких хлопот.

Робби взял ее за руку.

— Доброй ночи, Дэн, — сказал он бармену и повел Ульрику не к той двери, в которую она вошла, а к коридору напротив. Коридор этот, как ей стало ясно через секунду, вел к туалетам и дальше к кухне, куда они и вошли. Там оставался только один повар, и он кивнул вместо приветствия, когда они миновали его. Ульрика увидела, что в дальнем углу кухни есть еще один выход — запасной, чтобы поварам было куда бежать в случае пожара. Туда-то и направился Робби. Дверь выходила на узкую парковку позади гостиницы: с одной стороны парковка упиралась в здание, а с другой ее поджимал склон холма, на котором лежала площадь Гранвиль-сквер. В дальнем темном углу парковки стоял фургон — старый и безобидный на вид, покрытый пятнами ржавчины и с выцветшей белой надписью на боку.

— Мой велосипед… — начала Ульрика.

— Наверху, на площади? Мы с этим разберемся. Садись. Я знаю, как туда быстро подъехать.

Она оглядела пустынную стоянку. Освещение было скудным. Она бросила вопросительный взгляд на Роба. Тот ответил ей улыбкой. Тогда она подумала о «Колоссе» и о том, как много она работала и что все ее труды пойдут прахом, если ей придется передать бразды правления в другие руки. Например, в руки Нейла. Или в руки Гриффа. В чьи угодно руки.

Иногда нужно просто довериться судьбе, подумала она. И сейчас как раз такой случай.

Подойдя к фургону, Робби открыл для нее пассажирскую дверцу. Она забралась внутрь. Он захлопнул дверь. Ульрика стала нащупывать ремень безопасности, но не находила его. Когда Робби тоже сел в машину и увидел ее безуспешные поиски, то завел двигатель и сказал:

— Ой, извини. Ремень тут так сразу и не найдешь. Он ниже, чем обычно. У меня есть фонарик, сейчас я тебе посвечу.

Робби опустил руку к полу рядом со своим сиденьем. Ульрика увидела, что он извлек оттуда фонарик.

— Теперь найдешь, — сказал он.

И она снова повернулась в сторону дверцы, чтобы найти наконец ремень безопасности.

Все произошло менее чем за три секунды. Она ждала, когда зажжется свет фонарика.

— Роб? — произнесла она, не понимая, почему требуется столько времени на простейшую операцию.

И вдруг ее тело пронзило током. От боли она задохнулась.

Первый разряд сотряс ее. Второй привел в полубессознательное состояние. Третий подвел ее к краю, с которого она провалилась во мрак.

Глава 33

Репутация полицейского участка на Харроу-роуд была не из лучших, но здешним копам, надо признать, приходилось несладко. В Западном Килбурне они занимались всем — от обычных социально-культурных конфликтов на межэтнической почве до воровства, наркотиков и процветающего черного рынка. Также их не оставляли в покое бандитские группировки. В микрорайоне, где преобладали жилые комплексы и мрачные кварталы высоток, построенные в шестидесятые годы и славящиеся своим унылым архитектурным вкусом, до сих пор жили легенды о том, как нарушители оставляли копов в дураках, когда те гонялись за ними, например, по сложной системе похожих на туннели коридоров квартала Моцарт-истейт. В этой части города полицейские всегда были в меньшинстве. Они знали это, что не лучшим образом сказывалось на их характере и не помогало в деле обеспечения и защиты интересов общества.

Когда Барбара и Нката прибыли в участок, там назревал небольшой скандал. Уроженец Ямайки в сопровождении беременной женщины с огромным животом и двух детей требовал немедленных действий от дежурного констебля:

— Я хочу, чтобы мою машину вернули прямо сейчас, чувак. Ты думаешь, эта женщина хочет рожать на улице?

Несчастный констебль повторял, что «это вне моих полномочий, сэр. Вам нужно поговорить с одним из офицеров, которые работают над вашим делом».

— Дерьмо, — наконец сказал ямаец и развернулся на каблуках. Он схватил женщину под локоть и двинулся к двери. Проходя мимо Нкаты, он кивнул: — Брат.

Нката представил дежурному констеблю себя и Барбару. Они пришли к сержанту Старру, сказал он. По поводу подростка, который в настоящий момент содержится в участке на Харроу-роуд в качестве подозреваемого по делу о вооруженном нападении в Белгрейвии.

— Сержант ждет нас, — добавил Нката в конце.

Харроу-роуд сообщил в участок в Белгрейвии, а Белгрейвия передала в Скотленд-Ярд, что осведомитель в Западном Килбурне оказался надежным источником. Он назвал имя мальчика, который показался ему похожим на того, что виден на записи камеры видеонаблюдения с Кадоган-лейн, и копы без особых хлопот нашли его. Он даже не пытался скрыться. Выстрелив в Хелен Линли, он спокойно поехал домой, сев для этого на электричку подземки (камеры на станции «Уэстбурн-парк» тоже зафиксировали его физиономию, правда уже без его высокого спутника). Проще и быть не могло. Все, что оставалось, — это сличить его отпечатки пальцев с теми, что остались на оружии, найденном недалеко от места преступления.

Заняться мальчиком Джон Стюарт поручил Нкате. Нката попросил Барбару сопровождать его. Когда они появились на Харроу-роуд, было уже десять часов вечера. Они могли бы подождать до утра — оба сбивались с ног от усталости, отработав по четырнадцать часов, — но ни один из них не хотел ждать. Существовала возможность, что Стюарт поручит это дело кому-то другому, чего они не могли допустить.

Сержант Старр оказался чернокожим мужчиной; был он чуть ниже, чем Нката, но крепкий, почти как борец-профессионал, только с приятным лицом.

— Мы уже занимались этим молодцем по поводу воровства и поджога, — сказал он. — Тогда он сумел выкрутиться. Вы знаете таких ужей. «Это был не я, козлы поганые». — Он посмотрел на Барбару, словно прося прошения за грубость. Она устало махнула рукой. Он продолжал: — Но там вся семейка один другого чище. Папашу застрелили насмерть, наркотики не поделил с приятелями. Мамаша какой-то отравой сварила себе последние мозги и уже некоторое время вообще ничего не соображает. Сестра пыталась затеять драку, что в конце концов привело ее в магистрат. Но вот тетка, с которой они живут, и слышать ничего не желает, что дети уже встали на кривую дорожку. У нее магазинчик на той же улице, что и квартира, и она работает там с утра до вечера, а с вечера до утра ее развлекает молодой дружок, так что ей некогда взглянуть даже на то, что происходит под самым носом. В таких делах обычно все упирается в отсутствие времени. Мы пытались объяснить ей это, еще когда парень первый раз к нам попал, но она уперлась: он в порядке, и все тут. Вечно одно и то же.

— Вы сказали — раньше он говорил? — спросила Барбара. — А что сейчас?

— Как воды в рот набрал.

— Совсем ничего? — уточнил Нката.

— Ни слова. Он бы нам и имени своего не сказал, хорошо, что мы и так его знаем.

— Как его зовут?

— Джоэл Кэмпбелл.

— Возраст?

— Двенадцать лет.

— Напуган?

— Еще как. Я так понимаю, он знает, что сядет за это дело. Но он знает и как выкрутиться — прикинуться психом. Кто теперь, черт возьми, не знает этого? Шесть лет игр в кубики, рисования пальцами и бесед с психотерапевтом — и он попрощается с системой правосудия.

В его словах была правда. Такова морально-этическая дилемма времени: что делать с малолетними убийцами? Двенадцатилетними убийцами. И младше.

— Нам нужно поговорить с ним.

— Ну, попробуйте, хотя я не уверен, что будет толк. Мы как раз ждем, когда появится его инспектор из социальной службы.

— Его тетка приходила?

— Да, была и уже ушла. Она хочет, чтобы его немедленно выпустили отсюда, или пусть ей скажут точно, в чем дело. Мы его, конечно, никуда отпускать не собираемся. В общем, нам с ней особо нечего было обсуждать.

— Адвокат?

— Думаю, тетка как раз этим сейчас и занимается.

Он пригласил их следовать за ним. По пути в комнату для допросов встретилась женщина с измученным лицом, в свитере, джинсах и кроссовках. Это была инспектор, приписанная к Джоэлу Кэмпбеллу. Ее звали Фабия Бендер, и она сообщила сержанту Старру, что мальчик просит чего-нибудь поесть.

— Он сам попросил или это вы ему предложили? — поинтересовался Старр. Что означало, разумеется: открыл ли он наконец рот, чтобы произнести хоть слово.

— Он сам, — ответила Бендер. — Более или менее. Сказал только: «Голоден». Я бы хотела найти для него сэндвич.

— Сэндвич я организую, — решил сержант. — Вот этим двоим нужно поговорить с мальчишкой. Займитесь ими.

Отдав эти распоряжения, Старр оставил Нкату и Барбару с Фабией Бендер, которая мало что могла добавить к тому, что они уже услышали. Мать мальчика, рассказала она, находится в лечебнице для душевнобольных в Букингемшире, и это не первый ее визит туда. Пока мать проходит очередной курс лечения, дети обычно живут с бабушкой. Однако недавно бабуля перебралась на Ямайку, вслед за своим дружком, которого депортировали. И детей поручили тете. Право же, условия их жизни ужасны; ничего удивительного, что они нашли дорогу в уголовный мир.

— Он вот здесь, — сказала она и плечом толкнула дверь, одну из многих в длинном коридоре. Со словами «Спасибо, Шерри» она первой вошла в помещение.

Ее благодарность была обращена к констеблю в униформе, которая, очевидно, присматривала за Джоэлом в ее отсутствие.

Констебль удалилась, и Барбара вслед за Фабией Бендер вошла в комнату. За ней последовал Нката. Они оказались лицом к лицу с человеком, который обвиняется в убийстве Хелен Линли.

Барбара посмотрела на Нкату. Тот кивнул. Это был тот самый мальчик, которого он видел на видеозаписях системы наблюдения, сделанных на Кадоган-лейн и на станции подземки «Слоун-сквер»: та же шапка кудрявых волос, те же гигантские веснушки, пятнами рассыпавшиеся по лицу. Худой, невысокий, с обгрызенными до крови ногтями — он выглядел не опаснее, чем олененок, выскочивший на дорогу в свете автомобильных фар.

Джоэл Кэмпбелл сидел за казенным столом, и трое взрослых присоединились к нему, Нката и Барбара — с одной стороны стола, мальчик и инспектор социальной службы — с другой. Фабия Бендер сказала ему, что сержант Старр скоро принесет ему поесть. Перед ним уже стояла принесенная кем-то банка кока-колы, но он к ней не прикоснулся.

— Джоэл, — сказал мальчику Нката, — ты убил жену копа. Ты это знаешь? Недалеко от того места мы нашли оружие. Мы проверим отпечатки пальцев на нем, и они окажутся твоими. Баллистическая экспертиза докажет, что выстрел был сделан из этого револьвера. Камеры скрытого наблюдения сняли тебя на месте преступления. Тебя и другого парня. Так что ты скажешь на это, братишка?

Мальчик на миг задержал взгляд на Нкате. Казалось, шрам от бритвы, пересекающий щеку полицейского, привлек его особое внимание. Когда Нката не улыбался, его лицо могло напугать кого угодно. Но мальчик сделал вдох (как будто вобрал в себя храбрость откуда-то из другого измерения) и ничего не ответил.

— Нам нужно имя, мэн, — сказал Нката.

— Мы знаем, что ты был не один, — добавила Барбара.

— Второй парень — взрослый, так? От тебя нам нужно его имя. Для тебя это единственный шанс.

Джоэл молчал. Он потянулся к банке с колой, сжал ее в ладонях, хотя открыть не пытался.

— Чувак, ты как думаешь, что тебе светит за это дельце? — спросил Нката у мальчика. — Думаешь, тебя пошлют на каникулы в Диснейленд? Тебя посадят за решетку, вот что делают с такими, как ты. А на сколько, это будет зависеть от того, как ты поведешь себя.

На самом деле все могло оказаться немного не так, но мальчишка мог и не знать этого. Им нужно было, чтобы он назвал имя, и они добьются этого.

Беседу прервал сержант Старр, принесший упаковку с треугольным сэндвичем внутри. Он разорвал пластик и протянул сэндвич мальчику. Тот взял его, но даже не поднес ко рту. На его лице была написана неуверенность, и Барбара видела, что он изо всех сил ищет решение. Ей казалось, что альтернативы, приходившие ему на ум, были таковы, что ни один из них, четырех взрослых, не смог бы их понять. Когда он наконец поднял глаза, взгляд был направлен исключительно на Фабию Бендер.

— Я не доносчик, — сказал он и откусил кусок сэндвича.

Вот к чему все свелось: к уличному кодексу чести. И не только к уличному, в обществе этот кодекс был принят повсеместно. Дети впитывали его с молоком матери, потому что это был урок, необходимый для выживания, какой бы ни оказалась их дальнейшая судьба. На друга не доносят. Но даже эта короткая фраза многое сказала полицейским Скотленд-Ярда: они теперь знали, что тот человек, который был вместе с Джоэлом в Белгрейвии, скорее всего, считается другом мальчика. То есть кем бы он ни был по роду занятий, он должен принадлежать к кругу близких знакомых Джоэла.

Барбара и Нката вышли из помещения, где доедал сэндвич Джоэл Кэмпбелл, в сопровождении Фабии Бендер. Старр остался с мальчиком.

— Думаю, что рано или поздно он начнет говорить, — заверила Фабия Бендер. — Это его первый день здесь, а в колонии для малолетних он вообще еще не бывал. Когда он туда попадет, у него будет шанс по-новому взглянуть на то, что случилось. Он сообразительный мальчик.

Барбара раздумывала над услышанным.

— Он ведь уже бывал здесь за поджог и что-то еще, не так ли? — спросила она, пока все они задержались в коридоре. — Чем тогда все закончилось? Строгий дяденька судья отругал его, или даже до этого не дошло?

Фабия покачала головой.

— Обвинения против него так и не были выдвинуты. Похоже, не было достаточно улик. Его допрашивали, но в обоих случаях отпустили.

И это делает Кэмпбелла идеальным объектом для вмешательства общества, подумала Барбара, а как раз для этого и созданы организации вроде той, что обосновалась в районе Элефант-энд-Касл.

— А что было потом? — спросила она.

— Простите, не поняла вас.

— Что было после того, как его отпустили? Вы не направили его для прохождения какой-нибудь воспитательной программы?

— Какого рода программы?

— Такие, которые помогают подросткам не искать проблем себе на голову.

На помощь Барбаре пришел Нката:

— Вы когда-нибудь посылали подростков в организацию под названием «Колосс»? — спросил он. — Это на том берегу реки, на Элефант-энд-Касл.

Фабия Бендер снова покачала головой.

— Я слышала о «Колоссе», само собой. Их люди даже приезжали к нам с презентацией.

— Но?…

— Но мы никогда не направляли туда детей.

— Не направляли, — повторила Барбара утвердительно.

— Нет. Это ведь слишком далеко отсюда. Мы ждем, когда они откроют филиал в нашей части города.

Линли был один с Хелен. Он оставался с ней наедине уже более двух часов. Это будут последние часы. Перед этим он опросил членов обеих семей, и все согласились. Возражала только Айрис, но она прибыла в больницу позже всех, поэтому он понимал, сколь невозможным кажется ей требование расстаться с сестрой.

Специалист по неонатальной неврологии приезжал и уже уехал. Он просмотрел диаграммы, отчеты, заключения. Он изучил показания мониторов и датчиков. Он ознакомился с тем немногим, с чем можно было ознакомиться. После этого он встретился со всеми, потому что этого хотел Линли. Если можно сказать, что один человек принадлежит другому, то Хелен принадлежала ему, как жена мужу. Но помимо этого она была любящей дочерью, горячо любимой сестрой, дорогой невесткой. Ее уход затронул каждого. Он не один страдал от этого чудовищного удара, не мог он и утверждать, будто скорбит в одиночестве. Поэтому все они сели перед врачом из Италии, специалистом по неонатальной неврологии, который сказал им, что они уже знали.

Двадцать минут — это отнюдь не много времени. Двадцать минут — это период, за который в жизни почти ничего не успеваешь сделать. Да что там, бывали дни, когда двадцати минут не хватало даже на то, чтобы Линли доехал от их дома на Итон-террас до Виктория-стрит. Можно, конечно, уложиться в этот срок, когда принимаешь душ и одеваешься, или завариваешь и пьешь чай, или моешь посуду после ужина, или обрываешь сухие цветки роз, но треть часа не давала необходимого пространства для свершения чего-либо значительного. Однако для человеческого мозга двадцать минут — это вечность. Это необратимо, потому что такова природа воздействия, которое мозг окажет на жизнь, зависящую от его нормального функционирования. А его нормальное функционирование зависит от постоянного доступа кислорода. Посмотрите на жертву пулевого ранения, сказал доктор. Посмотрите на свою Хелен.

Трудность, само собой, состояла в невозможности узнать, которая в свою очередь порождалась невозможностью увидеть. На Хелен можно смотреть — ежедневно, ежечасно, минуту за минутой, — как она лежит, неподвижная на больничной койке. На младенца — на их сына, в шутку называемого Джаспером Феликсом, пока не принято окончательное решение, — нельзя было посмотреть. Все, что они знали, равнялось тому, что знал невролог, а он знал лишь то, что было общеизвестно о деятельности мозга.

Если Хелен не получала кислород, то и ребенок не получал кислород. Можно надеяться на чудо, но только и всего.

Отец Хелен спросил:

— Какова вероятность такого «чуда»?

Доктор только пожал плечами. Он сочувствовал. Он казался добросердечным и щедрым человеком. Но лгать не стал.

Когда специалист ушел, они поначалу не могли даже смотреть друг другу в глаза. Бремя легло на всех, но только один из них нес груз необходимости принять решение. Линли остался с ощущением, что все зависит только от него. Они могли любить его (и они любили его, и он знал это), но не могли взять чашу из его рук.

Каждый поговорил с ним перед тем, как разойтись вечером, потому что каждый каким-то образом почувствовал то, что чувствовал Линли: время пришло. Его мать задержалась дольше всех. Наконец и она собралась уходить и подошла к нему. Она опустилась на колени перед стулом, на котором он сидел, и заглянула в его лицо.

— Все, что случается в нашей жизни, — негромко сказала она, — ведет ко всему остальному, что случится дальше. И значит, каждый момент настоящего связан с каким-то моментом в прошлом и с каким-то моментом в будущем. Я хочу, чтобы ты знал: ты — такой, какой ты есть сейчас и каким когда-либо будешь, — полностью готов к этому моменту, Томми. Так или иначе. Что бы он ни принес.

— Я никак не могу понять, как я могу знать, что делать, — сказал он. — Я смотрю на ее лицо и пытаюсь увидеть ответ, увидеть по лицу, что бы она от меня сейчас хотела. Потом я спрашиваю себя: может, и это ложь? Может, я всего лишь говорю себе, будто я смотрю на нее и пытаюсь увидеть, что она хочет, тогда как на самом деле я просто смотрю и смотрю на нее, потому что не могу представить себе миг, когда уже никогда ее не увижу. Потому что ее не будет. Не будет не только души, но и плоти. Потому что вот сейчас, понимаешь, даже хотя бы так, она дает мне силы жить дальше. Я продлеваю это время.

Мать протянула руку и погладила его по щеке.

— Из всех моих детей ты всегда был самым строгим к себе, — сказала она. — Ты всегда старался вести себя правильно, всегда так боялся совершить ошибку. Но, дорогой, ошибок нет. Есть только наши желания, наши действия и последствия того и другого. Есть только события, то, как мы с ними справляемся, и то, какой урок мы из них извлекаем.

— Это слишком просто, — сказал он.

— Напротив. Это непостижимо трудно.

Она ушла, и он вернулся к Хелен. Он сел на край кровати. Он знал, что, как бы он ни напрягал сейчас память, образ жены, какая она была сейчас, померкнет со временем, так же как уже начал тускнеть образ ее такой, какой она была раньше, пока наконец в его визуальной памяти не останется ничего. Если он захочет увидеть ее, придется полагаться только на фотографии. Однако, закрыв глаза, он не увидит ничего, кроме темноты.

Он боялся этой темноты. Он боялся всего, что эта темнота собой являла. И в центре этого была Хелен. И не Хелен, которая возникнет в тот самый миг, когда он поступит так, как, понимал он, только и могла пожелать его жена.

Она говорила ему это с самого начала. Или даже это было ложью?

Он не знал. Он опустил голову на матрас и стал молить небо о знаке. Он знал, что ищет нечто, что облегчило бы путь, который ему предстоит пройти. Только знаки существуют не для этого. Они существуют, чтобы показывать путь, но они не сглаживают и не спрямляют его.

Ее рука была прохладна, когда он нащупал ее, вытянутую вдоль бока. Он обвил вокруг нее пальцы, призывая шевельнуться, как шевельнулась бы она, если бы была такой, какой казалась, — спящей. Он представил, как трепещут ее ресницы, и он услышал, как она пробормотала: «Привет, дорогой», — но, когда он поднял голову, она была прежней. Дышащая, потому что медицина развилась до такого уровня. Мертвая, потому что дальше этого уровня медицина не развилась.

Они были едины. Воля человека хотела бы изменить это. Воля природы не была такой неоднозначной. Хелен поняла бы это, хотя, наверное, выразила бы это другими словами. «Отпусти нас, Томми» — так бы она сказала. Когда речь идет о самом главном, мудрее и практичнее нет женщины на свете.

Когда дверь открылась, что произошло некоторое время спустя, он был готов.

— Пора, — сказал он.

Он чувствовал, что сердце налилось болью, как будто его вырывают из груди. Мониторы погасли. Вентилятор умолк. В комнату вступила тишина расставания.

К тому времени, когда Барбара и Нката вернулись в Скотленд-Ярд, туда уже поступили последние новости. На стволе и рукоятке найденного в кустах револьвера имелись отпечатки Кэмпбелла, а баллистическая экспертиза показала, что именно из этого револьвера вылетела пуля, попавшая в Хелен. Они отчитались Джону Стюарту о результатах визита на Харроу-роуд, который выслушал их с каменным лицом. Судя по его недовольно поджатым губам, он был уверен, что сам лучше справился бы с этим заданием и вытряс бы из мальчишки имя другого преступника. Да что он знает, подумала Барбара и передала инспектору информацию, полученную от Фабии Бендер о биографии мальчика и о «Колоссе».

В конце она заявила:

— Я хочу рассказать об этом суперинтенданту, сэр. — Заметив по выражению лица Стюарта, что тон ее ему не нравится, она несколько иначе сформулировала свою просьбу: — То есть мне бы хотелось это сделать. Он думает, что нападение на Хелен связано со следствием, что та статья в «Сорс» помогла убийце найти ее. Ему нужно сказать… Может, так ему станет хоть немного легче.

Стюарт долго раздумывал над этой просьбой, но все же согласился. Но, сказал он, она должна составить все необходимые отчеты, связанные с визитом в участок на Харроу-роуд, причем сделать это нужно до того, как она отправится в больницу Святого Фомы.

Вот почему на парковку она спустилась уже в половине второго ночи. А потом проклятый автомобиль не стал заводиться. Он чихал и глох. Она уронила голову на руль, мысленно умоляя чертов двигатель поработать еще немного. В ответ в ее голове из какого-то метафизического автомобильного измерения раздался призыв все-таки показать машину механикам, прежде чем ее узлы окончательно развалятся. Она пробормотала: «Завтра. Хорошо? Завтра», — надеясь, что этого обещания будет достаточно.

Ее надежды сбылись. Двигатель наконец завелся. В это время суток улицы Лондона были практически безлюдны. Ни один здравомыслящий таксист не пытался найти пассажира в Вестминстере, автобусы ездили гораздо реже, чем днем. Изредка Барбаре попадались навстречу машины, но по большей части проезжая часть была столь же пуста, сколь и тротуары, и только силуэты бездомных темнели под заборами и дверями. Поэтому до больницы Барбара доехала быстро.

Пока она ехала, ей пришло в голову, что, возможно, его там нет, что он мог уйти, чтобы попытаться немного поспать, в каковом случае будет лучше его не беспокоить. Но когда она выехала к больнице со стороны Ламбет-Палас-роуд, то в дальнем углу парковки увидела его «бентли». Значит, он с Хелен. Как она и думала.

На мгновение в голове возникла мысль, что рискованно глушить «мини» после того, как с таким трудом получилось завестись, но она решила пойти на этот риск, потому что хотела, чтобы о Джоэле Кэмпбелле Линли узнал от нее. Она мечтала избавить его хотя бы от малой части той вины, которая давила на него сейчас, поэтому без дальнейших колебаний повернула ключ зажигания и подождала, пока двигатель не перестанет икать.

Она забрала с пассажирского сиденья свою объемистую сумку и вышла из машины. И, только собравшись двинуться в сторону входа, увидела его. Он вышел из больницы, и его фигура — то, как он шел, как держал плечи, — говорила о том, как непоправимо изменили его последние дни. Тогда она засомневалась. Как говорить с горячо любимым другом… Как говорить с ним в такое горькое время? И она пришла к выводу, что лучше не надо и пытаться. Потому что, если подумать, разве может новость что-то исправить, когда вся его жизнь лежит в руинах.

Тяжело передвигая ноги, он шел через стоянку к «бентли». Там он вдруг поднял голову, но посмотрел не в ее сторону, а в какую-то точку, находящуюся вне поля ее зрения. Как будто кто-то позвал его. И потом из темноты возникла фигура человека. Дальше события стремительно сменяли одно другое.

Барбара увидела, что человек этот одет во все черное. Он приблизился к Линли. В руке он что-то держал. Линли оглянулся. Потом он тут же отвернулся, пошел дальше к машине. Но не успел сделать и шага. Потому что человек в черном протянул руку и прижал предмет, который держал, к боку Линли. Не прошло и секунды, как суперинтендант оказался на земле, рука с предметом снова вжалась в его тело. Оно дернулось. Мужчина в черном поднял голову. Даже на расстоянии Барбара узнала его: Робби Килфойл.

На все ушло три секунды, возможно, и еще меньше. Килфойл подхватил Линли под мышки и быстро потащил к… Черт, как же она не заметила сразу! Если бы только она не была так поглощена мыслями о Линли, то увидела бы, что в глубокой тени стоит фургон с открытой боковой дверью. Через миг Линли оказался внутри.

«Черт, черт, черт!» — пронеслось в мозгу Барбары, безоружной и на мгновение абсолютно растерявшейся. Она посмотрела на «мини», прикидывая, что могла бы использовать… Ага, у нее же в сумке мобильный телефон, надо вызвать подмогу. Когда она нажала первую «девятку», фургон в другом конце парковки, загудев, ожил.

Она метнулась обратно к машине, бросила на сиденье сумку и телефон, не завершив звонок. Оставшиеся две «девятки» она наберет чуть позже, а сейчас нужно ехать, нужно сесть ему на хвост, нужно следовать за ним по пятам и по телефону сообщать о направлении, в котором двигается фургон, чтобы за ним был послан вооруженный отряд, потому что фургон, проклятый фургон больше не стоит, он двигается, он уже пересекает стоянку. И он красный, как они и подозревали, и на его борту полустершаяся белая надпись, которую они видели на видеозаписи.

Барбара вставила ключ в замок зажигания и повернула его. Двигатель натужно заскрежетал и — не завелся. А фургон уже был далеко, почти у самого выезда на проезжую часть. В повороте свет его фар упал на «мини». Барбара пригнулась, так как во что бы то ни стало он должен думать, будто все чисто, и ехать медленно, аккуратно, ни о чем не подозревая. Тогда она могла бы поехать за ним и вызвать полицейских с чудесными большими ружьями, чтобы они смели с лица земли этот ничтожный кусок человеческих экскрементов, прежде чем он сделает что-нибудь человеку, который был для нее всем, который был ее другом, наставником и который в этот момент не станет сопротивляться, не захочет бороться за свою жизнь, подумает лишь: «Делай со мной что хочешь», — а она не могла допустить, чтобы с Линли такое случилось.

Машина не заводилась. Не заводилась, хоть ты тресни. Барбара услышала собственный отчаянный вскрик. Она выскочила из «мини». Захлопнула дверь. Бегом бросилась через стоянку. В ее голове проигрывалась картина того, как он шел к «бентли», как он почти дошел, так что был шанс…

Да, он уронил ключи, когда падал. Он уронил ключи. Она схватила их, благодарно всхлипывая, но подавила слезы и через миг уже сидела за рулем «бентли». Ее руки тряслись. Целая вечность ушла на то, чтобы вставить в замок зажигания ключ, но вот машина заурчала, и она стала настраивать чертово кресло под себя, а то было не достать до педалей газа и тормоза, ведь его ноги были длиннее, потому что он выше на целый фут. Она рывком дала задний ход и выехала с парковочного места, не переставая молиться, чтобы убийца ехал медленно, медленно, медленно, ведь ему меньше всего сейчас хочется привлечь к себе чье-то внимание неаккуратным вождением.

Он повернул налево. Она тоже. Нажатие педали газа, и мотор взревел, огромная машина рванулась вперед как вышколенный скакун, и она выругалась. Она должна совладать с «бентли», совладать со своими эмоциями, совладать с усталостью, которая из усталости превратилась в безудержный поток адреналина и дикое желание остановить мерзавца, устроить подонку маленький сюрприз, бросить на него сотню копов, если потребуется, и все с оружием, чтобы они могли штурмом взять его отвратительную передвижную бойню, ведь он ничего не мог сделать с Линли, пока фургон в движении, так что она знала: пока они не остановились, еще не поздно. Но нужно сообщить копам, куда она едет, поэтому, как только она увидела, что Килфойл въехал на Вестминстерский мост, она потянулась за телефоном. И поняла, что он остался в «мини» вместе с сумкой, остался там, куда она бросила его, когда намеревалась поехать на своей машине. И она так и не закончила набирать три «девятки».

— Черт! Черт! — закричала Барбара.

Она поняла, что теперь, если не случится какое-то чудо, она может рассчитывать только на себя. «Ты и я, крошка». А на весах — жизнь Линли, потому что… «Все верно, ведь это и будет гвоздем твоей программы, да, ублюдок? Вот как ты хочешь вписать свое грязное имя в историю? Ты собираешься убить копа, который искал тебя, и ты сделаешь с ним то, что делал с другими, а в таком состоянии, как сейчас, он не станет бороться за свою жизнь, и ты это знаешь, конечно, как знал, где его искать, ублюдок, потому что ты просто открыл газету и включил телевизор, а теперь ты собираешься повеселиться на славу!»

Она не знала, где они находились. Килфойл был на высоте, когда дело касалось крысиных гонок, но это и понятно, он же ездит на велосипеде и знает все улицы, знает все проезды, знает весь этот чертов город.

Они двигались куда-то на северо-восток. Это все, что она смогла понять. Она держалась так далеко, как могла, на грани риска потерять его из виду. Она не включала фары, чего и он не мог себе позволить, потому что он хотел выглядеть ничем не примечательным автовладельцем, который просто едет из пункта А в пункт Б, весь такой невинный, несмотря на бог весть какой час, должно быть около двух или больше. Она не отваживалась остановиться около телефонной будки или поймать пешехода (если бы такой вообще попался ей на глаза) и потребовать у него мобильный. Все, что она могла сейчас, — это не упускать его из виду и судорожно думать, что будет делать, когда приедет туда, куда этот проклятый Килфойл направляется, потому что он, конечно же, направляется туда, где убил свои предыдущие жертвы. И затем уже отвез их тела в другие места. Так куда же ты собираешься отвезти тело Линли, сволочь? Но нет, этого не случится, даже если суперинтендант в своем нынешнем состоянии был бы только рад, потому что она этого не допустит, потому что, хотя на стороне этого отморозка оружие, на ее стороне — внезапность, и она не преминет ею воспользоваться, дудки. Только в чем выразится эта внезапность помимо того, что сама она предстанет перед убийцей, на что ему будет в высшей степени наплевать, с его-то шокером, его ножами, его скотчем, его ремнями, его проклятыми идиотскими маслами и метками на лбу?

Баллонный ключ в багажнике «бентли». Вот и все оружие, которое она могла придумать, и что, черт возьми, ей с этим делать? «Не смей прикасаться к нему, или я сейчас метну эту штуковину в твою поганую голову, только сначала увернусь от электрошокера, а ты пока не прыгай на меня с ножом»? Дьявол, что же делать?

Фургон повернул еще раз, и, как показалось Барбаре, это был финальный поворот. Они ехали и ехали, уже минут двадцать, если не дольше. Перед поворотом они пересекли реку, которая ну никак не могла быть Темзой здесь, на северо-востоке, потому что они-то ехали на этот богом забытый северо-восток. Затем вдоль северного берега реки потянулся комплекс складских помещений, и Барбара подумала: «Здесь у него тайник, точно, здесь он и делает свои черные дела, как мы и догадывались на каком-то этапе расследования, которое в конце концов привело нас к этому ужасному моменту». Но он проехал мимо комплекса, состоящего из ряда аккуратных контейнеров, который повторял контуры речного берега, и въехал на парковку сразу за последним складом. Она была просторной, особенно по сравнению с узкой полоской асфальта, служившей стоянкой для больницы Святого Фомы. Над въездом в нее висел указатель, который наконец помог Барбаре понять, где она находится. «Ледовый комплекс "Ли-Вэлли"». Это Эссекс-Варф. Они на реке Ли.

Ледовый комплекс представлял собой закрытый каток, снаружи похожий на собранный из старинного конструктора «Квонсет» параллелепипед. Он стоял ярдах в пятидесяти от дороги, и Килфойл поехал в левый угол стоянки, где за крутым поворотом обнаружился закуток, обладающий двумя значительными преимуществами для убийцы: со всех сторон он зарос кустарником, и фонарь, стоящий там, был разбит. Припаркованный в этом закутке автомобиль невозможно было заметить с проезжей части. Его не увидит ни один случайный автомобилист.

Огни фургона погасли. Барбара выжидала, стараясь понять, собирается Килфойл выходить или нет. Если он обычно вытаскивает жертв наружу и уже в кустах… Только как он может в кустах поджаривать их ладони? Нет, подумалаона. Он все это делает внутри. Ему нет никакой нужды покидать мобильный эшафот. Достаточно только найти место, где никто не услышит звуки, доносящиеся из машины, место, где даже сам фургон вряд ли кто заметит. Он сделает свое дело внутри и потом поедет дальше.

И это значит, что она должна действовать немедленно.

«Бентли» стоял у поребрика на холостых оборотах, но теперь Барбара тоже въехала на парковку. Она наблюдала и ждала какого-нибудь знака, например легкого покачивания фургона, что означало бы, что Килфойл внутри передвигается. Она вышла из машины, хотя двигатель оставила работать. Она искала что-нибудь… что-нибудь, чем можно воспользоваться. Внезапность — это единственное, что у нее есть, напомнила она себе. И как же можно максимально эффективно обратить ее на пользу себе и против этого выродка?

Она прокручивала в голове все, что они знали об убийствах. Все, что было им точно известно, и все, о чем они пытались догадаться. Он обычно связывает жертву, значит, сейчас он этим и занят. Пока они ехали, он поместил Линли так, чтобы можно было время от времени разряжать в него шокер — каждый раз, когда он начинал приходить в себя. Но сейчас Килфойл связывает его. И в этом Барбара нашла надежду на спасение. Потому что, привязанный, Линли был ограничен в движении, но эта ограниченность в движениях и защитит его. Что ей и нужно.

Защищенность Линли дала ответ, который она искала.

Сначала Линли осознал неспособность приказать своему телу двигаться. Что-то случилось с системой передачи сигналов от мозга другим органам тела. Все было неестественно. Чтобы шевельнуть рукой, он должен был подумать об этом — вместо того, чтобы просто шевельнуть ею. То же самое с ногами. Голова казалась непривычно тяжелой, и мышцы наотрез отказывались сокращаться. Ощущение было такое, будто нервные окончания развязали междоусобную войну.

Потом он понял, что вокруг темно, и ощутил движение. Когда ему удалось сфокусировать взгляд — на чем, пока не было понятно, — пришло ощущение теплоты. Тепло связалось с движением — не его, к сожалению, — и сквозь туман он разглядел, что не один. В полутьме лежало чье-то тело, и Линли был распростерт поперек этого тела.

Он понял, что он в фургоне. Он понял, что он в том самом фургоне. В тот миг, когда из тени кто-то негромко окликнул его по имени, когда он обернулся, думая, что это журналист, сумевший первым найти бывшего мужа и бывшего отца, которым он только что стал, какая-то часть подсознания подавала сигналы, что что-то не так. Потом он увидел фонарик в руке незнакомца и вот тогда понял, кто перед ним. После этого его пронзил электрический разряд, и все закончилось.

Линли не знал, сколько раз его било током во время этой поездки неизвестно куда, пока наконец фургон не остановился. Но его почти омертвевшие органы чувств донесли, что удары тока следовали через регулярные промежутки времени, а это предполагало опытного пользователя электрошокера, который знает, сколько времени продлится эффект от одного разряда.

Когда фургон остановился и двигатель смолк, человек, называющий себя Фу, перебрался с переднего сиденья внутрь фургона, с шокером в руке. Он еще раз разрядил его в Линли — деловито, словно врач, делающий инъекцию, — и когда Линли в очередной раз пришел в чувство и дождался, когда мышцы вновь признают в нем хозяина, то обнаружил, что привязан к внутренней стенке фургона. Удерживаемый фиксаторами за подмышки и запястья, он висел с полусогнутыми ногами, подвернутыми так, чтобы лодыжки тоже можно было привязать к стенке за его спиной. Судя по ощущениям, фиксаторы были, скорее всего, кожаными, но проверить это он не мог. Он их не видел.

Зато он видел женщину, источник тепла, которое он раньше чувствовал. Она лежала привязанная к полу, с руками, разведенными в сторону, будто горизонтальное распятие. На самом деле это и было распятие, в качестве креста выступала доска, на которой лежала женщина. Ее рот был заклеен скотчем. Глаза широко раскрыты от ужаса.

Ужас — это хорошо, сумел оформить мысль Линли. Ужас гораздо лучше, чем смирение с неизбежной участью. Пока он глядел на нее, она как будто почувствовала взгляд и повернула голову. А, это та женщина из «Колосса», узнал он, но в своем полубессознательном состоянии не смог вспомнить имени. То есть Барбара Хейверс была права с самого начала, неподражаемая, упрямая, неисправимая Хейверс. Убийца, поместивший их в фургон, был одним из работников «Колосса».

Человек по имени Фу занимался подготовкой, в основном — себя. Он зажег свечу и разоблачился, потом обмазал обнаженное тело некой субстанцией — должно быть, это и есть амбра? — которую наливал в ладонь из маленькой коричневой склянки. Рядом с ним, освещенная пламенем свечи, виднелась плита, о которой им рассказывал Муваффак Масуд в Хейесе. На плите разогревалась большая сковорода, и от нее поднимался слабый запах подгорелого мяса.

Линли слышал, как человек напевает. Ему предстояла восхитительная ночь. Они находились в его власти, а проявление власти и применение власти были единственно важными элементами в его жизни.

Женщина на полу фургона издала из-под скотча жалобный звук. Фу обернулся, и Линли разглядел черты его лица. Они были ему смутно знакомы и являли собой квинтэссенцию типично английского лица: крупный нос, округлый подбородок и мясистые щеки. Он мог бы быть одним из сотен тысяч мужчин, живущих в городе, но под воздействием чудовищного напряжения в нем что-то мутировало, поэтому он не стал безликим человечком, занимающим обыкновенную должность и спешащим по вечерам к жене и детям, в домик в тихом пригороде. Нет, обстоятельства жизни так изменили его, что он стал человеком, которому нравится убивать людей.

— Я бы не выбрал тебя, Ульрика, — сказал Фу. — Ты мне даже симпатична. Просто я совершил ошибку, когда упомянул при тебе об отце. Но когда ты стала выспрашивать про алиби — а то, что ты выспрашивала именно про алиби, было весьма очевидно, кстати говоря, — мне нужно было дать что-то такое, что тебя удовлетворит. Сидел один дома? Нет, это бы тебе не подошло, верно? Это слово «один» не давало бы тебе покоя. — Он смотрел на нее сверху вниз дружелюбно и спокойно. — Ты бы места себе не находила и, кто знает, даже сказала бы копам. И к чему бы это привело?

Он взял в руки нож, лежащий рядом с газовой плитой, которая без устали нагревала уже не только сковороду, но и весь фургон. Линли ощущал потоки тепла, исходящие от нее.

Фу продолжал свой монолог:

— На твоем месте должен был быть один из мальчишек. Я подумывал насчет Марка Коннора. Ты ведь знаешь его, да? Любит болтаться в приемной вместе с Джеком. Будущий насильник, если хочешь знать мое мнение. Его бы нужно проучить как следует, Ульрика. Их всех нужно проучить. Это ведь настоящие бандиты. Таким требуется строгая дисциплина, а никто этим не занимается. Остается только гадать, что за родители у этих детей. Как тебе известно, в развитии детей основную роль играют именно родители. Извини, я отвлекусь на минутку.

Фу повернулся к плите. Он взял в руки свечу и поднес ее к разным частям своего тела. До Линли дошло, что перед его глазами совершается культовый обряд. А ему отведена роль наблюдателя. Он должен наблюдать за Фу, как прихожанин в церкви наблюдает за священнодействием.

Он хотел заговорить, но его рот тоже был залеплен куском скотча. Тогда он проверил крепость ремней, которыми был привязан к стене, но не смог даже шевельнуться, такими тугими они были.

Фу вновь обернулся. Он совершенно спокойно стоял перед ними обнаженный. Те участки тела, которые он помазал маслом, поблескивали в дрожащем сиянии свечи. Он заметил, что Линли наблюдает за ним. Тогда он снова взял что-то со стола.

Линли думал, что это будет шокер, чтобы снова лишить его чувств, но вместо этого в руках Фу оказалась небольшая бутылочка темного стекла, не та, из которой он лил на себя амбру, а другая, он достал ее из настенного шкафчика и держал так, чтобы Линли все хорошо видел.

— Кое-что новенькое, суперинтендант, — сказал он. — После Ульрики я перейду на масло петрушки. Потому что она означает триумф, и для него будут все основания. Для триумфа. Моего триумфа. А что касается вас… Честно говоря, не думаю, что настоящее положение дел дает вам возможность торжествовать, вы согласны? Но вам все равно любопытно, и никто вас за это не осудит. Вы хотите знать, правда? Вы хотите понять.

Он опустился перед Ульрикой на колени, но взгляд при этом не сводил с лица Линли.

— Прелюбодеяние. Сегодня это не тот грех, за который она бы отправилась в тюрьму, но мне прекрасно подойдет. Она ведь прикасалась к нему — интимно, да, Ульрика? Разумеется, интимно, какие могут быть вопросы. И значит, как все остальные, она должна нести на себе пятно греха. — Он взглянул на Ульрику. — Должно быть, тебе очень стыдно, дорогая? — Он погладил ее по волосам, — Да-да, тебе стыдно, ты раскаиваешься. За это тебя ждет освобождение. Обещаю тебе. Когда все закончится, твоя душа полетит на небеса. Но маленький кусочек тебя я оставлю себе… чик-чик, и ты моя… но ты уже не почувствуешь этого. Ты уже ничего не будешь чувствовать.

Линли увидел, что девушка начала плакать. Она бешено дергалась, стараясь вырваться из ремней, но усилия только истощили ее. Фу наблюдал за ней, невозмутимый, и, когда она затихла, снова разгладил ей волосы.

— Это должно случиться, — сказал он ласково. — Попробуй понять. И знай, что ты действительно мне нравишься, Ульрика. По правде говоря, они все мне нравились. Ты должна пострадать, конечно же, но такова жизнь. Страдание через то, что нам суждено свыше. Тебе суждено вот это. А суперинтендант станет свидетелем. После чего заплатит за свои собственные грехи. Так что ты не одинока, Ульрика. Может, это соображение тебя утешит, а?

Это заигрывание, заметил Линли, доставляло мужчине удовольствие, реальное физическое удовольствие. Однако Фу и сам это заметил и, похоже, смутился. Такая реакция немедленно низводила его в ряды «остальных», а ему это не могло понравиться, ведь это свидетельство, что он принадлежит к тому же испорченному человеческому материалу, как и другие психопаты, орудовавшие до него, что он тоже получает сексуальное удовольствие от ужаса и боли своей жертвы. Он взял брюки и быстро натянул их.

Казалось, что осознание факта возбуждения изменило его. Манеры стали деловитыми, дружеской болтовне положен конец. Он заточил нож. Он плюнул в сковороду, чтобы проверить степень нагрева. С крючка на стене снял кусок веревки. Взяв по концу веревки в руки, он дернул ее, словно проверяя на прочность.

— Теперь за работу, — сказал он, когда приготовления были полностью завершены.

С противоположного угла стоянки, с расстояния в шестьдесят ярдов, Барбара изучала фургон. Она старалась сообразить, как он обустроен изнутри. Если там он убивал мальчиков и там же вспарывал им животы (что практически не вызывало у нее сомнений), то ему требовалось пространство, достаточное для того, чтобы разложить человека во весь рост. Значит, оно могло находиться только в задней части фургона. Вроде очевидно. Но она не представляла себе, как эти чертовы фургоны построены. Где их самые уязвимые места, а где самые крепкие? Она не знает этого. И времени на то, чтобы узнать, нет.

Она забралась в «бентли» и снова стала менять настройку кресла, на этот раз отодвигая сиденье как можно дальше. В таком положении управлять машиной будет трудно, но она не собирается далеко ехать.

Она пристегнула ремень безопасности.

Она нажала на педаль газа.

— Простите, сэр, — сказала она, и машина рванула с места.

— Итак, суд состоялся, приговор вынесен, — сказал Ульрике Фу. — И в твоих слезах я вижу и признание, и раскаяние. Поэтому мы перейдем прямо к наказанию, дорогая. Только через наказание, понимаешь ли, приходит очищение.

Линли следил, как Фу снимает сковороду с плиты. Он видел, как преступник ласково улыбается извивающейся у ног девушке. Он тоже попытался вырваться из пут, но безрезультатно.

— Не надо, — сказал им обоим Фу. — Так будет только хуже. — И потом уже только Ульрике: — И вообще, дорогая, поверь, мне это причинит гораздо больше боли, чем тебе.

Он сел перед ней на колени и поставил сковороду на пол.

Он потянулся к ней, отвязал один ремень у запястья, крепко сжал ее руку. Подумал, глядя на тонкие пальцы в своей ладони, и поцеловал.

И тут боковая стена фургона взорвалась.

Сработала подушка безопасности. Машина наполнилась дымом. Барбара кашляла и судорожно пыталась отстегнуть ремень. Она сумела наконец нащупать защелку, освободилась и вывалилась из автомобиля — с ноющей грудью и задыхаясь от нехватки кислорода в легких. Когда отдышалась — оглянулась на «бентли». И сообразила: то, что она принимала за дым, на самом деле было какой-то пылью. Из подушки безопасности? Кто знает. Самое главное сейчас убедиться, что ничто не горит, ни «бентли», ни фургон, хотя, увидела она, оба автомобиля уже никогда не будут такими, какими были секунду назад.

Она целилась в водительскую дверцу. И попала прямо в середину. Тридцати восьми миль в час вполне хватило, чтобы разрушить капот «бентли» и отбросить кувыркающийся фургон в кусты. Теперь из зарослей торчала только задняя дверь фургона, посреди которой зияло чернотой окошко.

У него было оружие, зато у нее была внезапность. Она двинулась вперед — узнать, что эта внезапность принесла.

Боковая раздвижная дверь располагалась со стороны пассажира. Она была открыта. Барбара проорала в темноту:

— Полиция, Килфойл! Тебе конец! Выходи!

В ответ ничего. Должно быть, он без сознания.

Она осторожно двинулась вперед, осматриваясь по сторонам. Было темно, как в угольной яме, но ее глаза постепенно привыкали к темноте. Кусты росли густо, так что каждый шаг давался с трудом, но Барбара добралась до открытой дверцы.

Внутри она разглядела две фигуры и валяющуюся на полу свечу. Подняв ее, она смогла в неверном свете пламени найти Линли. Привязанный за руки и за ноги, притороченный, как кусок мяса, он неподвижно висел на стене фургона. На полу лежала привязанная к доске Ульрика Эллис. Она обмочилась. В воздухе резко пахло мочой.

Барбара перешагнула через нее и добралась до Линли. Он в сознании, увидела она и послала небесам невнятную, но горячую молитву благодарности. Она сорвала с его рта скотч, восклицая:

— Он ранил вас? Где больно? Где он, сэр?

— Линли выговорил:

— Посмотрите девушку, девушку.

И Барбара оставила его на минуту, чтобы осмотреть Ульрику. На полу рядом с самодельным распятием лежала тяжелая сковорода. Барбара сначала решила, что подонок ударил Ульрику сковородой и прикончил ее. Но когда она склонилась, чтобы проверить пульс, то поняла по его ровному и быстрому биению, что с Ульрикой все в порядке. Барбара сорвала скотч и с ее лица, отвязала левую руку.

— Сэр, где он? — спросила она, занимаясь Ульрикой. — Где он? Где…

Фургон покачнулся.

— Барбара, сзади! — крикнул Линли.

Да, это вернулся он. Снова влез в фургон и двигается к ней, и в руке у него, проклятье, что-то есть. Что-то похожее на фонарик, но она понимала, что это не фонарик, потому что он не горит, и Килфойл уже надвигается…

Барбара схватила единственную вещь, которая оказалась у нее под рукой. Когда он бросился вперед, она вскочила на ноги. Он промахнулся, упав лицом вперед.

Она была более удачлива.

Она размахнулась сковородой и огрела его по затылку.

Он дернулся и обмяк поверх Ульрики, но это не имело значения. Барбара огрела его второй раз — для пущей надежности.

Глава 34

Нката домчался до полицейского участка на Лоуэр-Клэптон-роуд, что недалеко от Хакни-марш, в рекордно короткое время. Это была часть города, где он раньше никогда не бывал. Участок разместился в старинном викторианском здании из красного кирпича, которое выглядело так, будто из него в любой момент мог выйти кто-нибудь вроде Бобби Пила.[8] В этот ранний час оно было освещено в ночном режиме, и уличные фонари слепили светом потенциальных террористов, о которых в начале девятнадцатого века и слыхом не слыхивали.

Его ночной сон был нарушен трезвоном мобильного телефона. Звонила Барб Хейверс. Она сказала коротко:

— Это Килфойл, Уинни. Мы взяли мерзавца. Если тебе интересно, мы на Лоуэр-Клэптон-роуд. Ну так как?

— Что? — не понимал спросонок Нката. — Что? Я думал, ты поехала к суперинтенданту, сказать…

— Килфойл был там. Он похитил его со стоянки. Я поехала следом… черт возьми, я разбила «бентли», Уин, но это был единственный способ…

— Ты говоришь, что видела, как босса похищают, и не вызвала помощь? Барб, ты совсем…

— Я не могла.

— Но…

— Уинни, заткнись на минутку, будь другом. Если хочешь присоединиться, лети сюда. Они держат его в камере, пока ждут прибытия Джона Стюарта, но нам разрешат поговорить с ним первыми, если быстро найдут дежурного адвоката. Так ты едешь или как?

— Еду.

Торопливо одеваясь в темноте, он так шумел, что разбудил мать. Она решительно вышла из спальни с крючком для вязания кружева в руке — и кого она только собиралась напугать? — и, когда увидела его, потребовала объяснить, что, во имя Ямайки, он тут делает в половине пятого утра?

— Неужели ты только что вернулся? — ужаснулась она.

— Нет, я уже ухожу, — ответил он.

— Не позавтракав? Так, сиди и жди, пока я не приготовлю нормальный завтрак.

— Не могу, мам. Дело закрывается, и я хочу быть там. Времени совсем немного, а то потом меня ототрут в сторону шишки поважнее.

Поэтому он сдернул с вешалки пальто, чмокнул мать в щеку и выскочил из квартиры. Рывок по коридору, полет вниз по лестнице, и финишная прямая от подъезда до машины. Общее представление о том, где находится участок, он имел. Лоуэр-Клэптон-роуд — это к северу от Хакни.

И вот он ворвался в приемную, где назвал свое имя и показал удостоверение. Дежурный констебль позвонил куда-то, и менее чем через две минуты в приемную вышла Барбара, чтобы вместе с ним отправиться в камеру к Килфойлу.

По дороге она быстро обрисовала ему картину: что она увидела на стоянке перед больницей Святого Фомы, как ее растреклятый автомобиль в самый нужный момент отказался заводиться, как она присвоила «бентли» Линли, как приехала на стоянку у ледового комплекса «Ли-Вэлли», как пришлось въехать машиной Линли прямо в фургон, как она нашла внутри Линли и Ульрику Эллис и что последовало за этим, когда появился сам убийца.

— Он не учел сковородку, — закончила Барбара. — Я бы его еще раз шесть грохнула, но босс крикнул, что он и так уже в отключке.

— Где он?

— Босс? В больнице, в отделении «скорой помощи». Нас всех туда отправили, когда три «девятки» прислали туда этих парней. — Она широким жестом обвела стены коридора, имея в виду участок на Лоуэр-Клэптон-роуд. — Килфойл столько раз бил его током, что врачи хотели подержать его у себя некоторое время. То же самое с Ульрикой.

— А Килфойл?

— У этого выродка голова как кирпичная стена, Уинни. Я ему ничего не пробила, как ни жаль. Наверное, у него сотрясение или какая-нибудь контузия, но его голосовые связки в целости, так что с ним все в порядке, насколько это касается нас. О, и я вжарила ему шокером. — Она ухмыльнулась. — Не смогла удержаться.

— Жестокость при исполнении.

— Пусть так и напишут на моей могиле. Вот мы и пришли.

Она толкнула дверь комнаты для допросов. Внутри сидел Робби Килфойл и сбоку от него — дежурный адвокат, который что-то настойчиво ему втолковывал.

Первая мысль Нкаты была о том, что Килфойл не очень-то похож на фотороботы, которые удалось составить в ходе расследования дела. Он имел отдаленное сходство с портретом мужчины, которого видели в коридорах спортзала «Сквер фор Джим», где тренировался Шон Лейвери, и не имел ничего общего с человеком, который купил у Муваффака Масуда фургон прошлым летом, хотя он мог вовсе не быть тем человеком. Так что память человеческая — ненадежная штука, заключил Нката.

А вот Робсон, несмотря на все свои грехи, почти не ошибся, составляя портрет серийного убийцы, и те скудные факты, что они смогли выудить из Килфойла (когда дежурный адвокат не прерывал его просьбой внимательнее следить за своими словами или вообще замолчать), подтверждали это. Возраст Килфойла — двадцать семь лет — с запасом попадал в предложенный Робсоном интервал, и его семейные обстоятельства также совпадали с предсказаниями психолога. С тех пор как умерла мать, он жил вдвоем с отцом, пока не умер и тот, примерно полгода назад. Это и стало источником стресса, прикинул Нката, так как вскоре после этого начались убийства. Им уже было известно, что его прошлое также не противоречило составленному психологом заключению: за ним числились проблемы с прогулами в школе, обвинения в подглядывании и самовольные отлучки в армии. Но в то краткое время, что имелось в их с Барбарой распоряжении до появления в участке Джона Стюарта, который потом возьмет дальнейший ход дела в свои руки, они выяснили из разговора с Килфойлом, что остальные детали поступят только вместе с уликами. Улики же эти следует искать в его доме, вероятно — в окрестностях ледового комплекса и в его фургоне.

Фургон ожидал прибытия команды экспертов-криминалистов. Окрестности ледового комплекса ожидали наступления светового дня. Значит, оставался дом на Гранвиль-сквер. Нката предложил съездить взглянуть на него. Барбара не хотела «оставлять гада без присмотра», но всё же согласилась. Выходя из участка, они столкнулись с Джоном Стюартом. Он уже держал в руках разлинованный лист, готовый делать пометки, а пробор в волосах он, должно быть, проводил по линейке. На волосах еще видны были следы расчески.

Он кивнул им обоим и обратился к Барбаре:

— Отличная работа, Хейверс. Теперь вас, несомненно, восстановят в ранге. Как он?

Разумеется, инспектор интересовался состоянием не Килфойла, а суперинтенданта.

— Он в больнице, — ответила Барбара. — Ненадолго. Говорят, что через несколько часов отпустят. Я звонила его матери, она заберет его. Или сестра. Они обе в Лондоне.

— А в остальном?

— Он почти ничего не говорит, — покачала головой Барбара.

Стюарт кивнул и мрачно воззрился на здание полицейского участка. По изменившемуся выражению лица Барбары Нката видел, что она почти любит инспектора за то мгновение, в котором он сумел проявить толику сочувствия.

— Бедняга, — проговорил Стюарт. И обычным тоном велел: — Возвращайтесь к делам. Поешьте. До встречи в Ярде.

Еда их не интересовала. Вместо ближайшего кафе они отправились на Гранвиль-сквер. Когда они прибыли на место, там уже кипела жизнь. Припаркованный перед домом микроавтобус говорил о том, что команда экспертов уже внутри, а на тротуаре собрались любопытствующие соседи. Нката помахал перед констеблем у парадного входа удостоверением и объяснил, кто такая Барбара и почему у нее нет документов. Их пропустили.

В доме, как и ожидалось, нашлись дальнейшие подтверждения, что Килфойл — убийца. В полуподвале хранилась аккуратная стопка газет и журналов, описывающих все подвиги Килфойла, рядом с ними лежала карта города, в которой были отмечены крестиками все точки, где были найдены тела убитых мальчиков. В кухне обнаружилось большое разнообразие ножей (их поместили в пакеты, пометили и отправили на экспертизу), а на стульях в гостиной лежали кружевные салфетки, одна из которых, очевидно, и пригодилась для того, чтобы смастерить для Киммо Торна подобие набедренной повязки. Повсюду царил порядок. Можно сказать, что дом являл собой воплощение порядка и опрятности. Только в одной из комнат имелись признаки (помимо газет и карты Лондона) того, что здесь обитает человек с крайне неустойчивой психикой, — в спальне на втором этаже. Там стояла обезображенная старинная свадебная фотография: длинноволосый жених на ней был выпотрошен посредством пера и чернил, а на лбу его стоял тот же символ, которым подписался Килфойл, отправляя письмо в Скотленд-Ярд. И в гардеробе кто-то очень нервный продырявил ножом всю мужскую одежду.

— Да, не очень-то он любил своего папаню, как я посмотрю, — сказала Барбара.

В дверях появился один из одетых в белое членов команды экспертов-криминалистов.

— Подумал, вам будет интересно взглянуть, — сказал он, протягивая ковчежец, который, судя по виду и размеру, служил вместилищем человеческого праха.

— Что там? — спросил Нката.

— Его сувениры.

Эксперт поднес урну к комоду, на котором стояла неугодная Килфойлу свадебная фотография, и приподнял крышку. Они склонились над содержимым.

Человеческий прах составлял большую часть содержимого, но в нем находилось еще несколько покрытых пеплом комков. Барб первой догадалась, что это такое.

— Пупки, — сказала она. — Как ты думаешь, чей это пепел? Папани?

— Хоть королевы-матери, — заметил Нката. — Мы его уже не упустим.

Теперь можно было оповестить семьи. Никакое правосудие не станет для них утешением. Но это хотя бы поставит точку.

Нката отвез Барб обратно к больнице Святого Фомы, чтобы она договорилась об эвакуации машины в ремонтную мастерскую и ее дальнейшей починке. Там они расстались, при этом ни один из них не взглянул на больницу.

Нката поехал в Скотленд-Ярд. Время уже перевалило за девять часов, и движение было медленным. Он окончательно застрял на Парламент-сквер, когда зазвонил мобильный. Он думал, что это Барб, нуждающаяся в поддержке и совете по поводу машины. Но взгляд на экран телефона опроверг его предположение, потому что высветился незнакомый номер. Поэтому он сказал в микрофон только:

— Нката.

— Значит, вы его арестовали. Сегодня утром слышала новости. По радио.

Говорил женский голос, знакомый, но по телефону Нката его еще никогда не слышал.

— Кто это?

— Я рада, что дело закрыто. И я знаю, что ты желал ему только добра. Желал нам обоим. Я знаю это, Уинстон.

Уинстон?

— Яс! — воскликнул он.

— Я знала это и раньше, просто не хотела думать, что это значит, понимаешь? Я до сих пор не хочу. В смысле, не хочу думать об этом.

Он взвесил ее слова, взвесил тот факт, что она позвонила.

— А хотя бы глянуть один разок сможешь?

Она молчала.

— Один взгляд — это не много, так ведь. Движение глаз, и все. Даже не нужно смотреть на самом деле. Просто бросить один коротенький взгляд. Вот и все.

— Не знаю, — наконец сказала она.

Что было гораздо лучше, чем прежде.

— Когда будешь знать, позвони мне, — попросил он. — Я подожду, сколько надо будет, не волнуйся.

Линли считал, что одной из причин, по которой его заставили задержаться в больнице, было опасение, что он, будучи отпущен, может что-нибудь сделать с Робби Килфойлом. И правда в том, что он действительно сделал бы кое-что, только не совсем то, чего от него, очевидно, ожидали. Нет, он просто задал бы ему один вопрос: зачем? И возможно, этот вопрос привел бы к другим: почему Хелен, а не я? И почему таким образом, в компании с подростком? Что он хотел этим сказать? Показать свою власть? Равнодушие? Садизм? Удовольствие? Чтобы разрушить как можно больше жизней одним быстрым ударом, потому что он знал, что конец неизбежен и близок? Поэтому? А теперь он станет известным, он прославится, вокруг него поднимется шум и суматоха. Он окажется на самом верху, среди лучших, среди таких, как Хиндли, которые вечно будут сиять на небесах преступного мира. Жадные до сенсаций обозреватели криминальных событий будут стаями слетаться на суд, писатели будут документировать его жизнь в книгах, и он никогда не сотрется из памяти рода людского, подобно заурядному обывателю или, раз уж на то пошло, подобно невинной женщине и ее неродившемуся ребенку. Сейчас они оба мертвы и вскоре станут вчерашними новостями.

Скорее всего, вышестоящее начальство считало, будто Линли рванется в атаку, вновь оказавшись лицом к лицу с чудовищем. Но чтобы рваться в атаку, нужна внутренняя жизненная сила, которая только и может двигать человека вперед. В нем такой силы больше нет.

Ему сказали, что сдадут его с рук на руки родственникам, и, поскольку одежду куда-то спрятали, он был вынужден ждать до тех пор, пока не прибудет кто-нибудь из его семьи. Линли не сомневался, звонок на Итон-террас с информацией о нем и его состоянии содержал и пожелание не торопиться с приездом в больницу, так что неудивительно, что мать приехала уже только поздним утром. С ней был Питер. Такси, сказала она, ждет у входа.

— Что случилось?

Она показалась ему старше, чем в предыдущие дни. Они все сейчас живут в хаосе, и это, понял он, сказывается и на ней тоже. Раньше он об этом не задумывался. Есть ли какой-то особый смысл в том, что сейчас вот задумался?

Позади матери стоял брат Линли, худой и неловкий, как всегда. Когда-то они были близки, но то было много лет назад. Между тем временем и сегодняшним днем маячили, как привидения, кокаин, алкоголь и отказ от братских отношений. Слишком много болезней накопилось в роду, часть из них пожирают тело, остальные — душу.

— Ты в порядке, Томми? — спросил Питер. И Линли увидел, как рука брата тянется вперед, но потом падает безвольно вниз. — По телефону нам ничего не сказали… просто сказали, что нужно тебя забрать. Мы подумали… Нам сказали, что тебя привезли откуда-то с реки. Но там… Какая река? Что ты…

Брат боится, понял Линли. Еще одна возможная потеря в жизни, и Питер не знает, как справиться с ней, не имея привычного когда-то костыля: порошок в нос, укол в вену, глоток из бутылки, что угодно. Питер, может, и не хотел ничего такого, но раз это так легко взять, раз оно так манит, почему бы и нет.

— Я в полном порядке, Питер, — ответил Линли. — Никаких глупостей я не делал. И не буду пытаться.

Однако последнее утверждение, как отдавал себе отчет Линли, не было ни обещанием, ни ложью.

Питер закусил губу по детской привычке. Нервно кивнул.

Линли объяснил, что случилось, двумя простыми предложениями: он встретился с убийцей. Барбара Хейверс выручила его.

— Примечательная женщина, — сказала леди Ашертон.

— Да, — подтвердил Линли.

Он узнал, что Ульрику Эллис переправили в полицейский участок несколькими часами ранее, чтобы взять показания. Она была потрясена, сообщили ему, но больше никак не пострадала. Килфойл ничего не успел с ней сделать, только несколько раз разрядил в нее шокер, заклеил рот скотчем и привязал к доске. Да, неприятные ощущения, но по сравнению с тем, что могло бы произойти, было нелепо переживать из-за их последствий.

В такси он устроился в углу заднего сиденья, мать села рядом, а брат притулился на откидном сиденье напротив.

— Скажи ему, чтобы заехал в Скотленд-Ярд, — сказал Линли Питеру.

На что мать пыталась возражать:

— Ты немедленно едешь домой, Томми.

Он потряс головой.

— Скажи: Скотленд-Ярд, — и кивком указал на водителя. Питер потянулся к окошечку в стенке, разделяющей водителя от пассажиров, и сказал:

— Виктория-стрит. Скотленд-Ярд. А потом Итон-террас. Такси вывернуло на проезжую часть, влилось в транспортный поток и направилось в сторону Вестминстера.

— Вчера мы должны были остаться вместе с тобой в больнице, — проговорила леди Ашертон.

— Нет, — сказал Линли. — Вы поступили так, как я попросил. — Он посмотрел в окно, — Я хочу похоронить их в Хоуэн-стоу. Думаю, она бы тоже так хотела. Мы никогда это не обсуждали. Как-то не приходило в голову. Но я бы…

На его руку легла ладонь матери.

— Конечно, — сказала она.

— Когда… еще не решил. Надо было спросить, когда отдадут… тело. Там масса каких-то формальностей…

— Мы займемся этим, Томми, — сказал брат. — Всем займемся. Разреши.

Линли посмотрел на него. Питер наклонился вперед, оказавшись ближе, чем когда-либо за долгие-долгие годы. Линли кивнул, соглашаясь.

— Хорошо. Кое-что я попрошу тебя сделать. Спасибо.

Остаток пути они проехали в молчании. Когда такси повернуло с Виктория-стрит на Бродвей, леди Ашертон заговорила:

— Ты позволишь кому-нибудь из нас пойти с тобой, Томми?

— В этом нет нужды, — сказал он. — Я справлюсь, мама.

Он подождал, пока они уедут, и только тогда вошел в здание, где направился не в корпус Виктория-блок, а в Тауэр-блок. Его целью был кабинет Хильера.

При его появлении Джуди Макинтош оторвалась от работы. Как и его мать, она сумела безошибочно догадаться о его состоянии: он пришел сюда не для конфронтации.

— Суперинтендант, я… — произнесла она. — Мы все… Невозможно представить, через что вам приходится…

Она сжала пальцами горло, словно умоляя освободить ее от необходимости договаривать. — Спасибо, — сказал он. Сколько еще ему придется благодарить людей в ближайшие месяцы? Да и за что он их, собственно, благодарит? Привитые ему хорошие манеры требовали говорить в таких случаях спасибо, когда на самом деле ему хотелось запрокинуть голову и взвыть в бесконечную ночь, что наступает на него. Он вдруг возненавидел хорошие манеры. Но и ненавидя их, он прибег к ним, когда попросил у Джуди:

— Вы не сообщите ему, что я здесь? Я бы хотел кое-что сказать, буквально несколько слов.

Она кивнула. Однако вместо того, чтобы позвонить Хильеру, она прошла в кабинет и аккуратно прикрыла за собой дверь. Прошла минута. Другая. Очевидно, они вызывают кого-нибудь на подмогу. Опять Нкату. Или Джона Стюарта. Кого-нибудь, кто вывел бы его из здания.

Джуди Макинтош вернулась и сказала:

— Проходите, пожалуйста.

Хильер не сидел на своем обычном месте — за письменным столом. Не стоял он и у одного из окон. Вопреки всем обычаям, он пошел Линли навстречу, и на полпути между дверью и столом они встали лицом к лицу. Он сказал негромко:

— Томас, вы должны поехать домой и постараться отдохнуть. Вы не можете продолжать…

— Я знаю.

Линли не мог припомнить, когда он последний раз спал. Он столько времени жил на нервах и адреналине, что уже и забыл, как может быть иначе. Он достал полицейское удостоверение и все остальные свидетельства его принадлежности к Скотленд-Ярду, которые имел при себе. Он протянул все это помощнику комиссара.

Хильер посмотрел на них, но не взял.

— Я не приму этого, — сказал он. — Вы не могли рассуждать здраво. Вы и сейчас не способны на это. Я не позволю вам принять подобное решение, потому что…

— Поверьте мне, сэр, — прервал его Линли. — Я принял куда более трудные решения.

Он прошел мимо Хильера к письменному столу и положил туда документы.

— Томас, — сказал Хильер, — не делайте этого. Отдохните некоторое время. Возьмите отпуск. После всего, что случилось, вы не в том состоянии, чтобы определять свое будущее или чье-нибудь.

Линли почувствовал, как внутри его поднимается горький смех. Он может. Он решил. Он мог бы сказать, что больше не знает, как быть, а уж тем более — кем быть. Он мог бы объяснить, что сейчас он ни для кого и ни для чего не пригоден и не знает, изменится ли что-нибудь в будущем. Вместо всего этого он сказал лишь:

— Я хочу извиниться за то, что произошло между нами. Глубоко сожалею о своем поведении.

— Томас…

Интонации в голосе Хильера (неужели это боль?) заставили Линли остановиться у двери и обернуться. Хильер спросил:

— Что вы будете делать?

— Поеду в Корнуолл, — сказал он. — Отвезу их домой.

Хильер кивнул. Он произнес что-то еще, когда Линли уже открывал дверь. Точные слова помощника комиссара он не расслышал, но позже они вспоминались ему как: «Идите с богом».

В приемной Хильера ждала Барбара Хейверс. Она выглядела измотанной до предела, и это напомнило Линли, что она, должно быть, провела на ногах уже более суток.

— Сэр… — сказала она при виде Линли.

— Барбара, вам не нужно было приходить.

— Мне сказали отвезти вас.

— Куда?

— Ну… Имелось в виду, что я отвезу вас домой. Мне дали машину на время, пока моя в ремонте, так что вам не придется втискиваться в «мини».

— Что ж, поехали, — согласился Линли.

Она положила ладонь на его локоть и повела из приемной Хильера в коридор, к лифту. Пока они шли, она рассказывала о результатах дня. Из ее слов он понял, что собрано множество улик, подтверждающих причастность Килфойла к убийствам подростков из «Колосса».

— А остальные? — спросил он, когда двери лифта открылись и они оказались на подземной стоянке. — Что насчет остальных?

И она рассказала о Хеймише Робсоне и потом о мальчике, задержанном полицейскими из участка на Харроу-роуд. Преступление Робсона было непреднамеренным, сказала она. Что касается мальчишки на Харроу-роуд, то он пока молчит.

— Но между ним и «Колоссом» нет никакой связи, — сказала Барбара, когда они подошли к машине. Они продолжали говорить поверх крыши, стоя каждый со своей стороны: Барбара у водительской двери, Линли — у пассажирской. — Складывается впечатление… Сэр, у нас у всех складывается такое впечатление, что это было случайное преступление. Он не говорит… тот мальчишка. Но мы думаем, это какая-то банда.

Он смотрел на нее и слышал как будто сквозь толщу воды.

— Банда? И что им было нужно?

Она пожала плечами:

— Не знаю.

— Но у вас есть какие-то предположения. Наверняка есть. Говорите.

— Машина открыта, сэр.

— Барбара, говорите.

Она открыла дверь, однако не полезла в машину.

— Это могло быть… ритуалом посвящения, сэр. Он должен был доказать что-то кому-то, и Хелен была там. Она просто… там была.

Такой ход событий должен был снять с него неподъемный груз вины, Линли понимал это, но ничего не почувствовал.

— Тогда отвезите меня на Харроу-роуд, — сказал он.

— Вам не нужно…

Она попыталась остановить его.

— Отвезите меня на Харроу-роуд, Барбара.

Она задержала на нем взгляд и потом села в машину. Завела двигатель и, вспомнив кое о чем, произнесла:

— «Бентли»…

— Вы с толком воспользовались им, — сказал он. — Прекрасная идея, констебль.

— Теперь снова сержант, — сказала она. — Наконец-то.

— Сержант. — Он повторил это и почувствовал, что его губы чуть дрогнули в подобии улыбки. — Прекрасная идея, сержант Хейверс.

В ответ ее губы задрожали, и подбородок сморщился.

— Да. Вот так.

И она выехала со стоянки и поехала на Харроу-роуд.

Если она опасалась, что он может совершить какой-то необдуманный поступок, то не подала виду. Вместо этого она рассказала, как Ульрика Эллис оказалась в обществе Робби Килфойла, и потом продолжила сообщением о том, что объявить о произведенном аресте в средствах массовой информации поручено Джону Стюарту — после того, как Нката отказался это делать.

— Это будет звездный час Стюарта, сэр, — так она закончила рассказ. — Думаю, он ждал его не один десяток лет.

— Старайтесь сохранять с ним хорошие отношения, — сказал Линли. — Я не хотел бы думать, что в будущем вы станете врагами.

Она бросила на него непонимающий взгляд. Он догадывался, чего она боится, и хотел бы сказать, что она боится напрасно. Но…

В участке на Харроу-роуд Линли объяснил ей, чего хочет. Она выслушала, кивнула и не стала даже пробовать отговаривать его, и он был благодарен за это проявление дружбы. Когда все необходимые ниточки были дернуты и договоренности достигнуты, она пришла забрать его из приемной. Так же как на Виктория-стрит, она шла рядом с ним, придерживая под локоть.

— Он здесь, — сказала она и открыла дверь в слабо освещенную комнату.

Там, по другую сторону двустороннего зеркала, сидел убийца Хелен. Ему дали пластиковую бутылку сока, но он не открыл ее, а просто сидел, зажав ее в руках и ссутулив плечи.

Линли выдохнул. Все, что он сумел сказать, было:

— Юный. Какой же он юный, господи праведный!

— Ему двенадцать лет, сэр.

— Почему?

На этот вопрос ответа не было, и он знал, что Барбара понимает: он не ждет ответа.

— Что с нами случилось, Барбара? — проговорил он. — Что с нами такое происходит?

На этот вопрос он тоже не ждал ответа.

Тем не менее Барбара спросила:

— Теперь вы позволите мне отвезти вас домой?

— Да. Теперь отвези меня домой, — сказал он.

Наступление вечера застало его на Чейни-роу. Дверь открыла Дебора. Без слов она отодвинулась, давая ему войти. Они стояли друг против друга — когда-то, в давно прошедшие времена, любовники, — и Дебора вглядывалась в его лицо внимательно, словно изучая, после чего, придя к какому-то решению, расправила плечи.

— Проходи, Томми, — сказала она. — Саймона нет дома.

Он не сказал Деборе, что пришел встретиться с ней, а не с ее мужем, потому что, как ему показалось, она сама догадалась об этом. Она провела его в столовую, где однажды — тысячу лет назад? в другой жизни? — они заворачивали подарок для Хелен. На столе — каждый на том пакете, в который был упакован в магазине, — лежали крестильные наряды. Их купили Дебора и Хелен в тот самый день.

— Я подумала, что ты захочешь, может быть, посмотреть на них, прежде чем я… прежде чем я верну их в магазины, — проговорила Дебора. — Не знаю, откуда у меня такая мысль. Но так как это было последнее, что она сделала… Надеюсь, что я не ошиблась.

По нарядам сразу было видно: выбирала Хелен. С их помощью она с юмором, но твердо декларировала, что действительно важно, а что нет. Здесь был крошечный фрак, о котором она говорила, миниатюрный клоунский костюмчик, рядом — белый вельветовый комбинезон, невероятно маленький, но настоящий костюм-тройка, столь же крохотный костюм зайчика… В ассортименте нашлась бы одежда для любого события, кроме крещения, но этого-то Хелен и добивалась. Мы начнем свою собственную традицию, дорогой. Ни одна из наших подспудно соперничающих семей не сможет почувствовать себя обиженной стороной.

— Я не смог согласиться на то, о чем меня просили, — произнес Линли. — Я бы не вынес этого. Она стала для них подопытным кроликом. Несколько месяцев искусственного поддержания жизни, сэр, а потом мы посмотрим, что получится. Может, плохо, может, еще хуже, но в процессе мы расширим горизонты медицины. Это будет материал для научных конференций. Для монографий. — Он посмотрел на Дебору. Ее глаза блестели, но она оберегала его от вида слез. — Я не мог позволить, чтобы с ней такое делали, Дебора. Я не мог. Поэтому я остановил это. Все.

— Прошлой ночью?

— Да.

— О Томми…

— Не знаю, как мне жить с самим собой.

— Без чувства вины, — ответила она, — Вот как ты должен жить.

— И ты тоже, — сказал он. — Обещай мне это.

— Что?

— Что ты никогда, ни на секунду, не будешь думать, будто так вышло из-за тебя, будто ты могла помешать тому, что случилось, предотвратить или что-то в этом роде. Ты ставила машину в гараж. Это все, что ты делала. Ставила машину. Я хочу, чтобы ты видела это так, потому что это правда.Так обещаешь?

— Я постараюсь, — сказала она.

Приехав вечером к дому, Барбара Хейверс еще полчаса кружила по соседним улицам в поисках свободного места, чтобы оставить машину. Но час был такой, что большинство людей уже обосновались дома до следующего утра. Поэтому, когда свободное местечко все-таки обнаружилось на Винчестер-роуд, почти в Южном Хэмпстеде, она не раздумывая припарковалась, несмотря на то, что оттуда до Итон-виллас было добрых полчаса пешком. Она закрыла машину и побрела к дому.

Каждый шаг давался ей с трудом. Мышцы ныли от головы до шеи, но самым больным участком были плечи. Столкновение «бентли» с фургоном сказалось на теле Барбары сильнее, чем она почувствовала сразу после удара. Яростное избиение Робби Килфойла сковородой не улучшило ситуацию. Будь она женщиной иного склада, то решила бы, что заслужила сеанс массажа. С парилкой, сауной, джакузи — полный набор. И маникюр с педикюром туда же. Но она не была такой женщиной. Она сказала себе, что душ — это то, что надо. И долгий, крепкий сон, поскольку она умудрилась просуществовать без сна… сколько же? Да уже тридцать семь часов.

Она думала только о плане действий. Плетясь по Феллоуз-роуд и дальше, она представляла, как примет душ и упадет в кровать. Она решила, что даже не будет включать свет в жилище, чтобы не сбиться случайно с намеченного маршрута, который начинался от входной двери, следовал к обеденному столу (бросить сумку), от обеденного стола — в ванную (включить воду, скинуть одежду на пол, подставить горячим струям измученные мышцы), и наконец вел прямо в постель (упасть в объятия Морфея). И тогда у нее не будет времени думать о том, о чем она думать не хотела: он ей не сказал. Ей пришлось услышать об этом от инспектора Стюарта.

Она ругала себя за эмоции, которые овладели ею при этом известии, а именно ощущение собственной ненужности и потерянности. Она внушала себе, что его частная жизнь — это его частная жизнь, и к ней, Барбаре, она не имеет никакого отношения. Она говорила себе, что его боль невыносима и что говорить об этом — о том, что он остановил приборы и с ними свою жизнь, какой он ее знал и в которой строил планы для себя, для нее, для их растущей семьи, — он просто не мог. Но все эти самовнушения привели лишь к тому, что первоначальные ощущения покрылись пленкой чувства вины. А чувство вины лишь на мгновение заставило умолкнуть ребенка, живущего в ней, который обиженно твердил, что они же были друзьями. Друзья рассказывают друг другу, что с ними происходит, о важных делах в жизни. Друзья опираются на дружеское плечо, потому что они друзья.

Но новость пришла в оперативный центр с Доротеей Харриман, которая попросила инспектора Стюарта уделить ей одну минуту, после чего он сделал для всех печальное объявление. О похоронах пока ничего не известно, сказал он в заключение, но он сообщит, как только что-нибудь узнает. А вы тем временем продолжайте работать. Необходимо предоставить массу документов в уголовный суд, так что займитесь ими, потому что я хочу, чтобы все было оформлено, подписано, запечатано и доставлено по назначению в таком виде, чтобы ни у кого не осталось ни единого сомнения относительно того, каким должен быть обвинительный приговор.

Барбара сидела и слушала, наполовину оглушенная. Она не могла запретить себе думать о том, что они же были вдвоем, на всем пути из кабинета Хильера до участка на Харроу-роуд и затем от Харроу-роуд до Итон-террас, а Линли так и не сказал, что отключил аппараты, поддерживающие основные жизненные функции в теле жены. Она знала, что так думать неправильно. Она знала, что его желание оставить эти сведения при себе не равнялось нежеланию делиться ими. И все равно огорчение и обида не оставляли ее. Ее внутренний ребенок настаивал: мы же считались друзьями.

В том, что на самом деле это было не так и что это в принципе было невозможно, винить нужно было не то, кем они были (мужчина, женщина, коллеги), а то, чем они были по сути, на самом глубинном уровне. А это было определено задолго до того, как оба они впервые увидели свет дня. Она могла до посинения протестовать и спорить, но изменить этого она не могла. В ткани бывают такие нити, которые делают эту ткань неразрывной.

Наконец она добрела до Итон-виллас, свернула на подъездную дорожку и вошла в калитку. Перед домом она увидела Хадию, которая тащила по дорожке мешок к мусорным контейнерам на заднем дворе. Собравшись с силами — душевными и физическими, — Барбара окликнула девочку:

— Привет, дружок. Тебе помочь?

— Барбара! — Голосок был, как всегда, чист и звонок. Девочка подняла голову, взмахнула косичками. — Мы с папой чистили холодильник. Он говорит, что скоро весна и что это наш первый шаг ей навстречу. В смысле, чистый холодильник — это первый шаг. Потому что вообще-то мы еще будем делать генеральную уборку во всей квартире, а я не очень люблю убираться. Он составляет список, что нам нужно сделать. Список, представляешь, Барбара? И мытье стен стоит на самом верху.

— Веселого мало.

— Мамочка мыла их каждый год, поэтому мы тоже их вымоем. Чтобы, когда она вернется домой, все было чисто и красиво.

— Так она возвращается? Твоя мама?

— Ой, ну конечно. Вернется в конце концов. Нельзя же всю жизнь ездить где-то.

— А, да, ты права.

Барбара отдала сумку девочке, а сама взяла у нее мешок. Забросив его за спину, она потащилась к бачкам. Вместе они сумели перевалить мешок через край, где он присоединился к остальному мусору.

— А я буду ходить на занятия чечеткой, — поведала Хадия, пока они отряхивались. — Папа сегодня сказал мне. Я так рада, так рада, потому что я давно уже хотела научиться. Ты придешь посмотреть, когда у нас будет концерт?

— Сяду в первый ряд, — пообещала Барбара. — Обожаю ходить на концерты.

— Здорово, — чирикала Хадия. — Может, уже и мамочка приедет. Если я буду хорошо себя вести, она приедет. Я знаю. Спокойной ночи, Барбара. Мне пора домой, папа будет волноваться.

Она поскакала вприпрыжку к входной двери, за угол дома. Барбара постояла, дожидаясь, когда стукнет дверь, чтобы убедиться, что ее маленькая подружка в целости и сохранности, под защитой стен. Потом она подошла к своему жилищу и открыла замок. Верная принятому решению, она не включала свет. Просто прошагала к столу, бросила на него вещи и повернулась, чтобы идти в душ, сулящий блаженное тепло.

Ее остановил своим миганием проклятый автоответчик. Первой мыслью Барбары было проигнорировать его, но, тут же поняла она, неизвестность потом не даст покоя. Она вздохнула и проследовала к телефону. Нажав нужные кнопки, она услышала знакомый голос.

— Барби, дорогуша, я договорилась о приеме гинеколога. — Миссис Фло, подумала Барбара, ангел-хранитель матери. — Мой бог, это было непросто, с нашей-то системой здравоохранения. Да, я должна сказать, что ваша мама опять ушла в себя, но только не надо волноваться из-за этого. Если нужно будет дать успокоительное, значит, нужно, дорогуша, и тут уж ничего не поделать, и думать, значит, не о чем. Ее здоровье…

Барбара остановила сообщение. Она выслушает остальное в следующий раз, поклялась она. Только не сегодня вечером.

Раздался нерешительный стук в дверь. Она прошла по комнате, чтобы открыть. Внутри ее коттеджа не горел ни единый светильник, поэтому о том, что она вернулась наконец домой, мог знать только один человек. Она распахнула дверь, и перед ней действительно возник он, со сковородой в руке.

— Я уверен, что вы сегодня не ужинали, Барбара, — сказал Ажар и протянул ей сковородку.

— Хадия мне сказала, что вы разбирали холодильник. Полагаю, это остатки еды, забытые и теперь вот найденные? Если ваши остатки похожи на мои, то я буду рисковать жизнью, соглашаясь отведать их.

Он улыбнулся.

— Я только что приготовил это. Плов, и я еще добавил туда курицу.

Он приподнял крышку. В полумраке она не могла разглядеть сковороды, но почувствовала аромат. Рот наполнился слюной. Часы, дни, недели прошли с тех пор, как она в последний раз нормально поела.

— Спасибо! — сказала она. — Взять у вас сковородку?

— Давайте я сам поставлю.

— Конечно.

Она открыла дверь шире, впуская его, но свет по-прежнему не включала. Только теперь ее любовь к темноте объяснялась не желанием заснуть поскорее, а вечным беспорядком в ее жилище. Ажар, как ей было хорошо известно, являлся ярым поборником чистоты. Барбара сомневалась, что широты его сердца хватит на то, чтобы не возненавидеть ее при виде захламленной квартиры.

Он прошел в кухню и поставил сковородку на плиту. Она ждала у входной двери, предполагая, что после этого он уйдет. Но он не ушел.

— Ваше дело закрыто, я слышал, — сказал он. — В новостях только об этом и говорят.

— Да, сегодня утром. Или ночью. Или где-то посредине. Я точно не знаю. В какой-то момент просто все кусочки сложились один к одному.

Он кивнул:

— Понятно.

Она ждала продолжения. Продолжения все не было. Молчание затягивалось. Наконец он нарушил тишину:

— Вы долго работали с ним вместе, да?

В его голосе было столько доброты… Внутренний голос послал предупреждение. Она сказала с притворной беспечностью:

— С Линли? Да. Несколько лет. Приличный мужик, если только привыкнуть к его произношению. Он говорит как те франты, которые только и умеют, что ездить в мировые турне и охотиться на лис в своих поместьях.

— Ему пришлось очень нелегко.

Она не ответила. Перед глазами был Линли, стоящий перед входом в свой дом на Итон-террас. Она видела, что дверь открылась прежде, чем он успел вставить в замок ключ. В прямоугольнике света возник силуэт его сестры. Барбара ждала: не обернется ли он, чтобы помахать ей на прощание. Но сестра обняла его за плечи и увлекла в дом.

— С хорошими людьми порой происходят ужасные вещи, — сказал Ажар.

— Э-э… Да. Бывает.

Она не могла — и не хотела — говорить об этом. Слишком свежа рана, слишком болит, и каждое слово — как капля уксуса на разорванную плоть души. Она провела рукой по кое-как подрезанным волосам и изобразила многозначительный вздох: усталая женщина нуждается в отдыхе, всем большое спасибо. Но Ажар сглупил только один раз в жизни и с тех пор, наученный опытом, стал только мудрее. Поэтому спектакль не выгнал его за порог. Она должна быть более откровенной или стоять и выслушивать то, что он хотел сказать.

— Такая утрата. После нее жизнь уже никогда не вернется в прежнюю колею.

— Да уж. Конечно. Не вернется. Непростая задачка ему выпала, не позавидуешь.

— Его жена. И ребенок. Кажется, в газетах писали что-то про ребенка.

— Угу. Хелен была беременна.

— А ее вы близко знали?

Она. Не. Заплачет.

— Ажар, — сказала она и прерывисто вздохнула. — Понимаете, я с ног валюсь. Не могу рукой шевельнуть. Измотана до предела. Вот-вот упаду замертво…

Слово. Одно это слово, и она споткнулась на нем. Она подавила стон. К глазам подступили слезы. Она поднесла ко рту кулак.

Уходи, думала она. Пожалуйста, уходи. Уходи, черт бы тебя побрал.

Но Ажар этого не сделал, и Барбара видела, что он поступает так осознанно, что он пришел сюда с целью, которую пока, в этот момент, ей было не понять.

Она махнула рукой, махнула, прогоняя его, надеясь, что хотя бы это заставит его уйти, но он не уходил. Наоборот, он прошел по комнате, подошел к ней, сказал: «Барбара» — и обнял.

Вот тогда она заплакала по-настоящему. Заплакала как ребенок, каким была, и как женщина, какой стала. Оказалось, что плакать в его объятиях совсем не страшно.

Elizabeth George

WITH NO ONE AS WITNESS

2005

Элизабет Джордж Перед тем, как он ее застрелил

Посвящается Грейс Цукиюма, убежденному либералу, творческому человеку, любящей матери

Лучше подлинное богатство, чем поддельный бог.

Луис Макнис

Глава 1

Джоэл Кэмпбелл начал свой путь к убийству в возрасте одиннадцати лет, сев в лондонский автобус номер семьдесят.

Одноэтажный автобус новой модели трясся через Ист-Актон по Дю-Кейн-роуд. Улица эта — лишь малая составляющая маршрута, в северной части которого нет ровным счетом ничего интересного. Однако в Южном Кенсингтоне поездка становится довольно занимательной, так как путь пролегает мимо Королевских ворот — величественного сооружения белого цвета, а также мимо Музея Виктории и Альберта. На севере расписание остановок семидесятого автобуса напоминает путеводитель по заведениям, в которые лондонцы наведываются нечасто. Например, экспресс-прачечная на Норт-Поул-роуд, похоронное бюро X. Дж. Бента «Кремация и захоронение» на Олд-Оук-коммон-лейн или скопление мрачных магазинов на шумном перекрестке, где Вестерн-авеню переходит в Вестерн-уэй, по которой множество легковых и грузовых автомобилей направляются в центр города. И словно оживший образ из романа Диккенса, возвышается над всем этим «Вормвуд скрабс»^[1] — не железнодорожная ветка, а тюрьма, внешне похожая как на крепость, так и на сумасшедший дом. Место заключения суровой реальности.

В тот январский день Джоэл Кэмпбелл ехал с тремя спутниками. Предвкушая грядущую перемену в своей жизни, он не обращал внимания на достопримечательности за окном автобуса, хотя прежде не видел ничего, кроме Ист-Актона и домишка на Хенчман-стрит: грязная гостиная, ступенькой ниже еще более грязная кухня, наверху — три спальни, перед входом клочковатый газон. Вокруг газона расположились такие же постройки, образуя форму лошадиной подковы, — будто солдатские вдовы окружили могилу. Возможно, лет пятьдесят назад этот квартал был не лишен очарования, но его обитатели, поколение за поколением, оставляли свои следы. Печать нынешнего поколения — мусор на ступеньках и обломки игрушек на единственной в квартале дорожке, сделанной также в виде подковы. Пластмассовые снеговики, толстые Санта-Клаусы и северные олени болтаются на окнах с ноября по май. В центре газона — лужа, которая не высыхает восемь месяцев в году и кишит всевозможными насекомыми, словно лаборатория энтомолога. Джоэл с радостью покинул свой квартал. Впереди его ожидали путешествие на самолете и неведомая жизнь на острове, который совсем не напоминал Хенчман-стрит.

— Я-май-ка, — протянула бабушка по слогам, больше ничего не объясняя. Глория Кэмпбелл подчеркивала голосом среднюю часть, «май», потому что та ласкала слух и навевала надежду, словно теплый весенний ветерок. — Чего думаете на этот счет? Я кого спрашиваю? Эй вы, ребятня!

«Ребятня» — это трое детей Кэмпбеллов, жертвы трагедии, которая в один из субботних дней разыгралась на Олд-Оук-коммон-лейн. Их отец, старший сын Глории, погиб, повторяя судьбу ее младшего сына. Правда, смерть братьев произошла при разных обстоятельствах. Звали детей Джоэл, Несс и Тоби, но с тех пор, как Джордж Гилберт, муж Глории, получил распоряжение о высылке из страны, Глория почему-то стала называть их «бедолагами».

С некоторых пор у Глории появилась странная манера изъясняться. Все то время, что младшие Кэмпбеллы жили у нее — а это четыре года с лишком, — Глория была ярым поборником культуры речи. Сама она училась безукоризненно правильному английскому давным-давно, в Кингстоне, в женской католической школе. Приобретенные знания не оправдали надежд, которые Глория на них возлагала, переезжая в Англию, но все же служили ей добрую службу, когда требовалось поставить на место продавщицу. Глория хотела, чтобы ее внуки также могли дать отпор кому угодно, если потребуется.

С получением распоряжения о высылке Глорию как подменили. Толстый конверт с документами был вскрыт, содержимое рассмотрено, прочитано и осознано. После того как все законные способы хотя бы отсрочить неизбежное оказались тщетны, Глория в один миг переступила через сорок лет преданности ныне царствующей королеве, Боже ее храни. Раз Джорджа высылают, Глория последует за мужем на «Я-май-ку». А там от правильного английского никакого проку. Более того, один вред.

И вот интонация, выговор и весь строй речи Глории изменились: с очаровательно-старомодного благородного произношения она перешла на карибский английский, смачный и сочный. Глория стала совсем простушкой — такой вывод сделали соседи.

Джордж Гилберт первым покинул Лондон. В аэропорт Хитроу его препроводили господа из иммиграционной службы, честно выполнявшие обещание премьер-министра решить проблему пребывания в стране лиц с просроченной визой. Господа прибыли на автомобиле. Пока Джордж дарил Глории прощальные поцелуи, обильно смоченные виски «Ред страйп», к бутылке которого он припал, готовясь вернуться к своим истокам, господа поглядывали на часы.

— Пора, мистер Гилберт, — наконец сказали они и взяли его под локти.

Один из них опустил руку в карман, словно намекая, что достанет наручники, если Джордж не подчинится.

Но Джордж подчинился с превеликим удовольствием, тем более что жизнь с Глорией была изрядно подпорчена: маленькие Кэмпбеллы свалились на голову, словно метеориты, залетевшие из неведомой галактики.

— Странные они какие-то, Глор, — говаривал Джордж, когда думал, что дети не слышат. — Я про мальчишек говорю… Девчонка — та вроде ничё…

— Заткнись и помалкивай, — обычно отвечала Глория.

В ее внуках было намешано еще больше разной крови, чем в ее детях, и Глория не желала выслушивать дурацкие замечания о том, что и так ясно как белый день. В наши дни не зазорно быть полукровкой, не прежние времена. За это теперь никого не предают анафеме.

Джордж надувал губы, прищелкивал языком и искоса поглядывал на младших Кэмпбеллов.

— Негоже таким лететь на Ямайку, — бурчал он.

Его слова ничуть не пугали Глорию. По крайней мере, так казалось ее внукам в те дни, когда Глория готовилась к отъезду. Она продавала мебель, упаковывала посуду, разбирала одежду и укладывала чемоданы. Когда все вещи, которые хотела взять с собой ее внучка Несс, не уместились в чемодан, Глория сложила их в магазинную тележку, заявив, что еще один чемодан они раздобудут по дороге.

Торжественной процессией прошли они напоследок по Дю-Кейн-роуд. Впереди выступала Глория в синем зимнем пальто до пят и оранжево-зеленом тюрбане. За ней на цыпочках, во всегдашней своей манере, следовал малыш Тоби с надутым спасательным кругом на талии. Джоэл старался шагать, не отставая, но чемоданы в руках затрудняли эту задачу. Замыкала шествие Несс, покачиваясь на десятисантиметровых каблуках. На ней были настолько узкие джинсы, что казалось, они треснут, если Несс сядет. За собой она волокла магазинную тележку, что совсем не радовало девочку. Ее вообще ничего не радовало. Лицо выражало презрение, походка — высокомерное пренебрежение.

Стоял такой холод, какой бывает только в Лондоне в январе. Воздух пропитался сыростью, выхлопными газами и копотью.

После утреннего заморозка лед не стаял и лежал заплатками, хранящими угрозу для неосмотрительных пешеходов. Серая краска залила все вокруг: небо, деревья, дорогу, дома. В воздухе пахло безнадежностью, словно после обвинительного приговора. В хмуром свете этого дня весна и солнце казались несбыточным сном.

В лондонском автобусе, где никого ничем не удивишь, где народ всякого навидался, Кэмпбеллы произвели впечатление, причем каждый из них имел на то свои основания. У малыша Тоби наблюдались проплешины по всей голове, вокруг которых пробивались чересчур тонкие и редкие для семилетнего мальчика волосы, к тому же его спасательный круг занимал слишком места. Тоби не пожелал снять его, даже когда Несс прикрикнула:

— Держи эту дрянь перед собой, Христа ради!

Что касается самой Несс, то у нее была неестественно темная кожа. Этого эффекта она, вне сомнения, добилась с помощью макияжа, словно хотела полностью стать такой, какой являлась лишь наполовину. Необычной была и ее одежда: под курткой — крошечная кофточка с блестками, открывающая живот и пышную грудь.

У Джоэла лицо было покрыто большими темными пятнами размером с печенье. Это внешнее проявление кровной войны, которую разные расы вели между собой в его организме с момента зачатия, трудно было назвать веснушками. Волосы у Джоэла тоже были необычные, но не редкие, как у Тоби, а, напротив, чересчур густые. Пряди торчали непослушными жесткими пружинками, напоминая ржавый коврик для обуви. Глядя на Тоби и Джоэла, можно было предположить, что они родственники, но вот с Глорией ни один из детей Кэмпбеллов не имел ни малейшего сходства.

Итак, эта группа привлекла всеобщее внимание. Дело было даже не в том, что их чемоданы, сумки, тележки и пакеты из супермаркета «Сейнсберис» заняли почти весь проход, просто живописная компания действительно заслуживала интереса.

Из всей четверки лишь Джоэл и Несс осознавали, что вызывают любопытство, но воспринимали его по-разному. Джоэлу казалось, что направленные на него глаза говорят: «Эй ты, желтозадое отродье», а те, кто смотрит в сторону, отрицают его право ходить по земле. Несс была уверена, что все взгляды преисполнены похоти, и, когда она ощущала их на себе, ей хотелось распахнуть куртку, выставить грудь вперед и крикнуть, как она часто кричала на улице: «Хочешь, да? Ты этого хочешь, парень?»

Что касается Глории и Тоби, то они витали в облаках. Для Тоби это было естественным состоянием, которым никто из его близких так и не озаботился. Глория же погрузилась в свои мысли под давлением сложившихся обстоятельств — нужно было обдумать, как из этих обстоятельств выпутаться.

Автобус несся по дороге, разбрызгивая лужи, оставшиеся после недавнего дождя, и петлял туда-сюда. Водитель явно нисколько не переживал за безопасность пассажиров, которые панически хватались за поручни. Чем дольше продолжалось путешествие, тем больше народу набивалось в автобус. Сложилась обстановка, привычная для лондонского общественного транспорта в зимнюю пору: двигатель жарит на полную катушку; ни одно окно, кроме водительского, не открывается; атмосфера наполнена не только паром, но и мириадами микроорганизмов, которые вырываются на волю из ноздрей и глоток, поскольку все кашляют и чихают, не прикрываясь.

Тут-то Глория и нашла оправдание поступку, который собиралась совершить. Оправдание, которого искала. Погруженная в размышления, она все же зорко поглядывала на дорогу — вдруг там встретится аргумент в ее пользу. Но самым веским аргументом оказалась атмосфера в салоне. Когда автобус подъезжал к Лэдброук-Гроув, что в окрестностях Честертон-роуд, Глория протянула руку к красной кнопке и решительно ее нажала.

— Эй вы, ребятня, выходим! — скомандовала она.

И Кэмпбеллы со всем своим скарбом протиснулись к выходу и выбрались на упоительно холодный воздух.

До Ямайки, конечно, было далековато. И до аэропорта, откуда самолеты уносят на запад, было явно не докричаться. Но прежде чем кто-либо успел заикнуться об этом, Глория поправила съехавший набок тюрбан и обратилась к детям:

— Неужто мы отправимся на Ямайку, не помахав на прощание тетушке? Неужто мы так поступим?

«Тетушка» — Кендра Осборн — была единственной дочерью Глории. И хотя жила Кендра на расстоянии одной автобусной остановки от Ист-Актона, дети Кэмпбеллов видели ее у Глории считаные разы: во время обязательных семейных сборищ на Рождество и Пасху. Нельзя сказать, что Кендра и Глория не любили друг друга. Скорее, они не любили мужчин друг друга. Если бы Кендра бывала на Хенчман-стрит чаще пары раз в году, она была бы вынуждена чаще наблюдать, как Джордж Гилберт бесцельно и праздно слоняется по дому. А визиты в Северный Кенсингтон обрекали Глорию на столкновение с очередным любовником Кендры: та быстро избавлялась от одного и тут же заводила другого. В итоге женщины пришли к выводу, что им стоит реже встречаться, тогда их мирные отношения останутся прочными. Телефон полностью удовлетворял их потребность в общении друг с другом.

Поэтому предложение лично попрощаться с тетушкой Кендрой дети встретили со смущением, удивлением и недоумением — в зависимости от того, чью реакцию на это неожиданное заявление рассматривать. Тоби вообразил, что они уже прибыли на Ямайку; Джоэл старался мысленно примириться с неожиданным изменением в планах; Несс еле слышно пробормотала: «Во как, блин!» — таким образом она выражала наиболее сильные чувства.

Глория не обратила внимания на эти слова. Она просто зашагала вперед, искренне считая, что внуки должны последовать за ней, как выводок утят за уткой. А что еще им остается делать в совершенно незнакомом районе Лондона?

К счастью, путь от Лэдброук-Гроув до Иденем-истейт оказался не слишком длинным. Процессия привлекла внимание только на Голборн-роуд, где рыночный день был в разгаре. Торговые ряды не отличались той пышностью, как где-нибудь на Черч-стрит или, скажем, в окрестностях Брик-лейн. У лотка «Прайс и сын. Свежие фрукты и овощи» два пожилых джентльмена — те самые отец и сын, честно говоря, больше походившие на братьев, — указали покупателям на разношерстную компанию чужаков. Эти покупатели сами когда-то были чужаками, но к ним Прайсы уже привыкли. Да и выхода иного у Прайсов не было, поскольку на протяжении шестидесяти лет, что они владели компанией «Прайс и сын. Свежие овощи и фрукты», они наблюдали, как меняется население их района, носящего название Голборн-Ворд. Англичан сменили португальцы, португальцев — марокканцы, а Прайсы постигли мудрость любви к ближнему, который платит.

Компания, прошедшая по улице мимо лотков, явно не собиралась ничего покупать. Она направилась к мосту Портобелло и вскоре пересекла его. Оттуда оставалось немного пройти по Элкстоун-роуд, потом через Западную эстакаду с ее несмолкаемым шумом, а там уже рукой подать до Иденем-истейт. В центре Иденем-истейт находится высотка Треллик-Тауэр, с необоснованной гордостью смотрящая на окрестности. Тридцать этажей второсортного бетона, ряды обращенных к западу разноцветных балконов с сотней торчащих спутниковых тарелок и развевающимся на ветру бельем. Выносная шахта лифта, установленная снаружи с помощью поперечных креплений, является единственным украшением здания. В остальном оно ничем не отличается от множества многоквартирных домов, после войны окруживших Лондон: уродливые серые вертикали, рассекающие пейзаж. Дурной плод благих намерений. У подножия этой башни располагается весь район: несколько многоквартирных построек, дом для престарелых и два ряда стандартных домов, за которыми начинается заросший парк Минвайл-гарденс.

В одном таком доме и жила Кендра Осборн. К нему-то Глория, подобно пастырю, и подвела свою малолетнюю паству. Она с облегчением бухнула пакеты «Сейнсберис» на крыльцо. Джоэл опустил на землю тяжеленные чемоданы и потер о джинсы саднящие ладони. Тоби озирался вокруг, мигая и судорожно цепляясь за спасательный круг. Несс подкатила тележку к воротам гаража, скрестила руки на груди и мрачно уставилась на Глорию, словно спрашивая: «Ну что затеяла, старая сука?»

Глории стало не по себе, когда она перехватила взгляд внучки. «Умна не по годам», — подумала Глория. В развитии Несс явно опережала своих братьев.

Глория повернулась спиной к девушке и решительно позвонила в дверь. День клонился к вечеру, и, хотя для замысла Глории время суток не имело особого значения, она все же волновалась, что уже поздно. На звонок не ответили, и Глория нажала на кнопку еще раз.

— Сдается мне, бабуля, что не получится помахать на прощание тетушке, — ядовито заметила Несс. — Чую, надо было ехать в аэропорт, как ехали.

Глория даже бровью не повела.

— А давайте-ка обойдем кругом, — вместо этого предложила она.

Глория вывела детей на улицу и пошла по узкой дорожке между двумя рядами домов — на задворки. За высокой кирпичной стеной скрывались небольшие сады.

— Ну-ка, подсади братишку! — велела Глория Джоэлу, затем обратилась к Тоби: — Глянь-ка, не горит ли в комнате огонек?

А потом ни к кому, в пространство:

— Поди, балуется там со своим хахалем. У этой шалавы Кендры в башке на все про все одна извилина.

Джоэл пригнулся, и Тоби послушно вскарабкался брату на плечи, хотя спасательный круг ему сильно мешал. Забравшись, Тоби ухватился за край стены.

— Ух ты! Джоэл, у нее решетка для барбекю, — прошептал он, глядя на этот предмет с непонятным восхищением.

— А свет, свет есть? — спросила Глория. — Ты на окошки смотри, малыш.

Тоби покачал головой. Глория поняла это как знак того, что на нижнем этаже темно. В верхних этажах освещения тоже не было. Таким образом, Глория столкнулась с непредвиденным осложнением на своем пути. Но грош цена была бы Глории, не обладай она способностью к импровизации. Глория потерла ладони и собралась уже уходить, как вмешалась Несс:

— Сдается мне, придется нам ехать на Ямайку. Верно, бабуля?

Несс так и не сошла с дорожки. Она стояла поодаль, выставив вперед ногу в ботинке на высоченном каблуке и уперев руки в бока. Из-за этой позы куртка распахнулась на груди, открыв взору голый живот, пупок с пирсингом и выдающийся бюст.

«А ведь хороша», — подумала Глория, но тут же отогнала эту мысль, поскольку полагала, что подобным рассуждениям не место в ее голове.

— Чую, нужно оставить тете Кен записку и убираться, — сказала Несс.

— За мной, ребятня! — скомандовала Глория.

Она развернулась и направилась обратно к входной двери. Оставленные там чемоданы, тележка и пакеты «Сейнсберис» почти совсем перегородили узкую улицу.

Глория велела детям сесть на крыльцо, хотя места там было явно недостаточно. Мальчики дружно протиснулись между сумками и пакетами на верхнюю ступеньку. Несс осталась стоять как стояла; по ее лицу было видно, что она требует от бабушки немедленных объяснений.

— Хочу подготовить там для вас все, чего нужно. А для этого требуется время. Поэтому сначала я одна поеду на Я-май-ку, а потом пришлю за вами. Когда все обустрою.

Несс насмешливо присвистнула и огляделась — словно в поисках свидетеля того, до какой степени завралась бабуля.

— Так значит, мы остаемся у тети Кендры? А она в курсе, бабуля? Она нас ждет? Может, она в отпуске? Или переехала? С чего ты взяла, что тетя еще живет здесь?

Глория смерила Несс взглядом, потом повернулась к мальчикам, размышляя, что с ними гораздо легче справиться. Несс в свои пятнадцать лет стала чересчур подозрительной — влияние улицы. Джоэлу и Тоби одиннадцать и семь соответственно, главные жизненные уроки у них впереди.

— Я вчера говорила с тетушкой. Она просто вышла в магазин. Купить вам чего-нибудь вкусненького к чаю.

Несс еще раз насмешливо присвистнула. Джоэл серьезно кивнул. Тоби беспокойно заерзал и дернул Джоэла за джинсы. Тот обнял брата за плечи. Это зрелище задело пару живых струн, которые еще имелись у Глории в сердце. Но она успокоила себя, что с детьми все будет в порядке.

— Ну, ребятня, мне пора. А вы оставайтесь и дожидайтесь тетушку. Скоро она вернется и напоит вас чайком. Сидите здесь. Никуда не уходите, а то еще потеряетесь, не дай бог. По рукам? Несс, присмотри за Джоэлом. Джоэл, присмотри за Тоби.

— Еще чего! — воспротивилась Несс.

— Угу, — выдавил Джоэл сквозь сжавшееся горло.

Жизнь давно научила его, что есть вещи, протестовать против которых бессмысленно, но он еще не умел принимать их равнодушно.

— Ты хороший мальчик, солнышко, — отозвалась Глория. Она поцеловала Джоэла в макушку, затем робко потрепала по щеке Тоби.

Подхватив свой чемодан и два пакета, Глория облегченно вздохнула. Ей действительно неприятно было оставлять ребят одних на крыльце, но она не сомневалась, что Кендра скоро появится. На самом деле Глория не созванивалась с дочерью накануне, но знала, что, если не считать отношений с мужчинами, Кендра жила строго по правилам, просто ходячая добродетель. Кендра работала и одновременно училась, надеясь занять другую должность и прочно встать на ноги после последнего сокрушительного замужества. Она хотела «сделать карьеру». И ни за что на свете не снялась бы с насиженного места без причин. Так что Глория была уверена: ее дочь придет с минуты на минуту, уже и чай пора пить.

— Никуда не уходить, ребятня. Ни шагу с крыльца! — Глория оглядела внуков. — Крепко-крепко поцелуйте за меня тетушку.

С этими словами она сделала шаг, но Несс преградила ей дорогу. Глория попыталась ласково ей улыбнуться.

— Я пришлю за вами, детка. Ты мне не веришь, что ли? Ручаюсь, Несс. Мы с Джорджем купим домик, чтоб вам, ребятне, было где жить. Приготовим все, чего нужно. И сразу вас вызовем. Богом клянусь…

Несс развернулась и пошла прочь, не в сторону Элкстоун-роуд, куда нужно было Глории, а в противоположном направлении. По дорожке между зданиями Несс двинулась к Минвайл-гарденс.

Глория смотрела вслед внучке. Несс шагала с прямой спиной, печатая шаг; стук ее каблуков разносился в морозном воздухе, как свист кнута. Глории этим кнутом даже щеки обожгло. Она и вправду не хотела ничего плохого, просто обстоятельства сложились так, как они сложились.

Глория крикнула:

— Несса! Джордж уже ищет домик для вас!

Девочка ускорила шаг, споткнулась, но не упала. Через мгновение она скрылась за углом здания. Глория напрасно вслушивалась, не долетит ли по студеному воздуху ответ внучки. Ей хотелось какой-то поддержки, подтверждения того, что она поступила правильно.

— Несса! — позвала Глория. — Ванесса Кэмпбелл!

Но отклика не последовало. Глория почувствовала обиду. Она обратилась к внукам в надежде получить от них то, в чем отказала Несс:

— Я пришлю за вами. Мы с Джорджем подготовим все, чего нужно. Домик и все такое. Напишу тете Кен, и она купит вам билет до Я-май-ки. — Глория еще раз протянула по слогам: — До Я-май-ки.

Тоби промолчал, еще теснее прижавшись к брату. Джоэл кивнул.

— Вы же мне верите, ребятня?

Джоэл снова кивнул. А что еще ему оставалось делать?

*

Уже загорались фонари, когда Несс обогнула Детский центр^[2] — низкий кирпичный дом на окраине Минвайл-гарденс; детей уже разобрали, поскольку время было позднее. Несс заглянула в окно и увидела женщину-азиатку — судя по всему, та готовилась закрывать заведение. Дальше за Детским центром, между холмами, покрытыми деревьями, петляла тропинка, которая обрывалась у винтовой металлической лестницы. Лестница, в свою очередь, вела к мосту с перилами, перекинутому через Паддингтонский рукав канала Гранд-Юнион.^[3] Являясь северной границей Минвайл-гарденс, канал служил также водоразделом между Иденем-истейт и районом, где совсем новенькие коттеджи наступали на пятки древним хибарам, словно воплощавшим тот факт, что жизнь с видом на воду не всегда привлекательна.

Несс наметила дальнейший маршрут: лестница — мост с железными перилами — дорога, куда бы она ни вела.

Внутри Несс все пылало, ей даже хотелось бросить куртку на землю и затоптать ее. При этом девочка отдавала себе отчет, что снаружи январская стужа, которая впивается в нее через голые участки тела. Несс мучительно разрывалась между этими двумя ощущениями: жаром внутри и холодом снаружи.

Наконец она добралась до лестницы, не заметив, что за ней наблюдают две пары глаз: одна смотрела из-под дуба, который рос на холме в Минвайл-гарденс, другая — из-под моста. Несс понятия не имела, что с наступлением темноты — а иногда и раньше — в Минвайл-гарденс начинается торговля. Наличные тайком переходят из рук в руки и тайком пересчитываются, товар также передается тайком. Как раз в тот самый момент, когда Несс одолела лестницу и поднялась на мост, эти двое покинули свои укрытия и приблизились друг к другу. Они провернули сделку с такой ловкостью, что если бы Несс их видела, то ничего бы не заподозрила.

К тому же ее занимала другая мысль: потушить огонь, сжигающий изнутри. Денег у Несс не имелось, местность была незнакомой, и все же девочка была настроена решительно.

На мосту она огляделась, пытаясь сориентироваться. Через дорогу находился паб, за ним виднелась улица с двумя рядами домов. Несс внимательно изучила паб, не нашла в нем ничего хорошего и направилась в сторону домов. Жизненный опыт подсказывал ей, что где-то там должны быть магазины. И точно: не пройдя и пятидесяти ярдов, она наткнулась на «Топ-пиццу», которая предлагала каждому самый широкий выбор.

У входа тусовались пятеро подростков: три парня и две девушки, все чернокожие в той или иной степени. На парнях были мешковатые джинсы, толстые куртки-анораки и толстовки с капюшонами — капюшоны на головах. Своего рода униформа, принятая в Северном Кенсингтоне, по которой проще делить людей на своих и чужих. Несс знала это. Знала она и как себя вести, чтобы кого-нибудь подцепить.

Процесс уже начался. Девушки стояли, прислонившись спиной к витрине, чуть прикрыв глаза, выпятив грудь и стряхивая сигаретный пепел на асфальт. Они не спеша перебрасывались словами и вскидывали головы. Парни обхаживали их как петухи.

— Ты ваще крутая. Пойдем со мной, не пожалеешь.

— Крошка, зря теряешь время. Картинки, что ль, смотришь? Пойдем покажу такую картинку — закачаешься.

Смешки, фырканье, смешки. Несс почувствовала, как напряглись кончики пальцев на ногах. Вечно одно и то же, уловки всегда одинаковы. Только финал разный.

Девушки продолжали свою игру. По роли им полагалось выказывать не только безразличие, но и презрение. Безразличие порождает желание, презрение разжигает аппетит. Ничто по-настоящему ценное не должно доставаться легко.

Несс подошла к компании. Парни и девушки враждебно замолчали, как принято у подростков, когда чужой вторгается в их круг. Несс понимала, как важно заговорить первой. Именно от слов, а не от внешности зависит первое впечатление при знакомстве на улице.

Несс кивнула всем в знак приветствия и засунула руки в карманы.

— Эй, где тут точка, не знаете? — Она выдавила смешок и бросила взгляд в сторону. — А то душа просит, черт побери!

— Крошка, у меня есть то, чего просит твоя душа, — подал голос самый высокий из парней.

Несс ждала именно этих слов. Она посмотрела парню прямо в глаза и оглядела его с головы до ног прежде, чем тот успел оглядеть ее. Несс кожей чувствовала, как девушки ощетинились: она охотилась на их территории. Несс отдавала себе отчет, что многое зависит от следующей фразы.

— Сдается мне, его товар тут не в цене. Угадала? — сказала она девушкам, сделав большие глаза.

Та, что погрудастей, рассмеялась. Девушки тоже оценивали Несс, но не так, как парни. Их интересовало другое: можно ли ей доверять. Стараясь закрепить первый успех, Несс указала на сигарету в руке девушки.

— И как, вставляет?

— Не балуюсь, — отозвалась девушка.

— Да я, в общем, тоже. Просто, знаешь, бывает такое… Ну, типа душа просит. Надо, блин, и все тут.

— Крошка, у меня есть то, что надо, — снова встрял высокий. — Пойдем за угол, покажу.

Остальные осклабились.

Несс молчала. Девушка протянула ей сигарету. Несс сделала затяжку, рассматривая подруг, пока те рассматривали ее. Не представляться друг другу — часть ритуала. Обмен именами — важный шаг, и никто не хотел делать его первым.

Несс вернула сигарету владелице. Та затянулась.

— Так чего тебе надо? — поинтересовалась другая девушка.

— Неважно, блин. Сгодится хоть кока, хоть косяк. Плевать. Душа горит, понимаешь?

— Могу помочь… — снова затянул волынку высокий.

— Заткнись, — оборвала его девушка, после чего снова обратилась к Несс: — А платить? Тут даром не дают.

— Рассчитаюсь. Есть чем, кроме бумажек.

— Так давай, говорю же тебе… — вклинился высокий.

— Заткнись! — повторила девушка. — Достал уже, Грев. Бесишь меня, если честно.

— А ты, Сикс, много на себя берешь.

— Твое имя Сикс? — уточнила Несс.

— Точно. А это Наташа. А тебя как зовут?

— Несс.

— Ясно.

— Так есть поблизости точка или нет?

Сикс кивнула в сторону двух парней.

— Только эти здесь ни при чем, уж поверь мне. Сама видишь, поставщики из них никакие.

— Тогда кто?

Сикс посмотрела на третьего парня, стоящего в стороне.

— Твой сегодня при товаре, не знаешь? — спросила у него Сикс.

Парень пожал плечами, разглядывая Несс без каких-либо признаков дружелюбия. Наконец он разжал губы.

— Не гони. Допустим, при товаре. Но с чего ты взяла, что он хочет его толкнуть? Он по-любому не имеет дела с незнакомыми сучками.

— Брось, Дэшелл, — нетерпеливо произнесла Сикс. — Она же своя, сам видишь. Полный порядок. Не будь занудой.

— Это не разовый заход, — заверила Несс. — Буду постоянным клиентом.

Несс переминалась с ноги на ногу. Такой условный танец означал, что она признает авторитет Дэшелла, его власть и положение в компании.

Дэшелл перевел взгляд с Несс на девушек. Судя по всему, его отношения с ними были не слишком теплыми.

— Ладно, выясню, — процедил Дэшелл. — Но не раньше пол-одиннадцатого, по-любому.

— Отлично, — одобрила Сикс. — Куда прийти?

— Захочет толкнуть — сам вас найдет, не боись.

И Дэшелл пошел догонять остальных парней, которые уже направлялись в сторону Харроу-роуд. По большому счету Несс было все равно, через кого добывать наркоту. Главное — забвение, и чем дольше оно продлится, тем лучше.

Несс посмотрела вслед Дэшеллу.

— А он не подведет? — осведомилась она у Сикс.

— Что ты! Он свое слово держит. Реальный парень, правда, Таш?

Наташа согласно кивнула и глянула в ту сторону, куда удалялись Дэшелл с приятелями.

— На него можно положиться, — заключила Сикс, затем помолчала и добавила: — Между прочим, здесь улица с двухсторонним движением.

Это был намек, но Несс не сомневалась: ее присутствие не испортит никакую компанию.

— А разве я плохо разруливаю? — отреагировала она. — Куда забуримся? До половины одиннадцатого вагон времени.

*

Тем временем Джоэл и Тоби послушно ждали свою тетю, сидя на верхней, четвертой ступеньке крыльца. Перед ними открывались два вида: один — на высотку Треллик-Тауэр, усеянную балконами и окнами, в которых уже как минимум час горел свет, второй — на вереницу домов через улицу. Ни один из этих видов не содержал ничего такого, что могло бы увлечь умы или воображение одиннадцатилетнего подростка и его семилетнего брата.

Впрочем, мальчики думали только о том, как бы согреться. Джоэл к тому же начал испытывать острую потребность сходить в туалет. Со стороны Западной эстакады и лондонского метро, которое на этом участке проходило над землей, доносился непрерывный шум.

Братьям это место было совершенно незнакомо, поэтому, когда сумерки сгустились, все вокруг стало казаться зловещим. Приближающиеся звуки мужских голосов означали опасность: это могли быть торговцынаркотиками, воровская шайка или банда хулиганов, орудующих в этом районе. Оглушительный рэп из окна проезжавшего по Элкстоун-роуд автомобиля мог оповещать о прибытии главаря этой самой банды. Вдруг он позарится на мальчиков и потребует выкуп? Ведь заплатить-то никто не сможет. Каждый человек, идущий по Иденем-уэй — переулку, в котором стоял тетушкин дом, — также казался опасным. Вдруг прохожий строго спросит, кто они такие, и, услышав невразумительный ответ, позвонит в полицию? Тогда опеки не миновать. Страшное слово «Опека» Джоэл всегда писал с большой буквы. Опека — это некое чудище. Для большинства детей родительская угроза: «Если не будешь слушаться — отдам» — всего лишь пустой звук, но для детей Кэмпбеллов она легко могла стать реальностью. С отъездом Глории Кэмпбелл вероятность этого многократно увеличилась. Один звонок в полицию — и готово.

Поэтому второй час ожидания на крыльце Джоэл встретил в полном смятении. Ему ужасно хотелось в туалет, но он понимал, что если спросит у кого-нибудь, где туалет, или постучится в дверь к соседям, то привлечет ненужное внимание. Поэтому Джоэл покрепче сжал ноги и решил, что надо переключиться на мысли о пугающих звуках вокруг или о младшем брате. Джоэл выбрал брата.

Сидя рядом, Тоби витал в мире, где проводил большую часть своего времени. Это счастливое место он называл «Муравия», там жили люди, которые были неизменно ласковы с Тоби и славились своим добрым отношением к детям и животным, а еще они крепко обнимали Тоби всякий раз, когда ему становилось страшно. Тоби расставил колени и уткнулся подбородком в спасательный круг, опоясывающий талию. Так он и застыл, только глаза прикрыл, чтобы удобнее было путешествовать по своим фантазиям.

Опущенная макушка Тоби оказалась под самым носом у Джоэла. Видеть ее Джоэлу хотелось не больше, чем прохожего, который может позвонить в полицию. Голова Тоби с огромными проплешинами являлась и уликой, и обвинением — Джоэла это касалось напрямую, как укор в том, что он не смог защитить брата. Тоби лишился волос из-за клея, и не лишился даже, а был лишен — мучительно, при помощи ножниц, так как не существовало иного способа спасти его после того, что сотворила с ним шайка местных хулиганов. Эти бандиты измывались над Тоби всякий раз, когда им удавалось поймать мальчика; во многом из-за этих подонков Джоэл покидал Ист-Актон без сожаления. Тоби даже в турецкую лавку за сладостями не мог сходить спокойно. А в тех редких случаях, когда Глория Кэмпбелл вместо сэндвичей с сыром и маринованным огурцом давала на завтрак деньги, Тоби не успевал купить что-либо, за исключением дней, когда этим мерзавцам попадалась другая жертва.

Оттого-то Джоэл и не мог смотреть на макушку Тоби, напоминающую, что его не оказалось рядом, когда на брата напали. Джоэл назначил себя защитником Тоби, как только тот родился. Когда Джоэл увидел, как Тоби бредет по Хенчман-стрит с намертво приклеенным к волосам капюшоном, сердце у него в груди заколотилось. Глория, совершенно разъяренная из-за ощущения собственной вины, набросилась на Джоэла: как он, старший брат, позволил сотворить такое с братиком — и Джоэл от стыда чуть не провалился сквозь землю.

Джоэл начал тормошить Тоби, во-первых, не желая видеть его макушку, во-вторых, собираясь опорожнить мочевой пузырь, поскольку терпеть уже не было сил. Джоэл знал, что Тоби не спит, но вернуть его к реальности было не легче, чем разбудить. Наконец Тоби открыл глаза и заморгал. Джоэл поднялся.

— Пошли на разведку, мужик! — сказал он с уверенностью, которой совсем не чувствовал.

Маленькому мальчику всегда приятно, когда его называют «мужиком», поэтому Тоби принял предложение, не спросив даже, хорошо ли бросать вещи без присмотра, ведь их могут стащить.

Братья направились, как и Несс, к Минвайл-гарденс, но свернули не к Детскому центру, а в противоположную сторону. Так они оказались в восточной, более узкой части парка, поросшей густым кустарником. Вдали виднелся канал Гранд-Юнион.

Заросли кустов предоставили Джоэлу возможность, которой тот незамедлительно воспользовался.

— Погоди, Тоби, — велел он.

Пока брат доверчиво моргал, Джоэл сделал то, что без зазрения совести проделывают взрослые мужчины: пописал в кусты.

Джоэл сразу ощутил огромное облегчение и вместе с ним прилив сил. Отбросив страхи, которые недавно его одолевали, он поднял голову и зашагал по дорожке в дальний конец парка — туда, где заканчивался кустарник. Джоэл не сомневался, что Тоби последует за ним. Так и случилось. Ярдов через тридцать братья оказались на берегу пруда.

В сумерках черная вода зловеще поблескивала, но это впечатление сглаживал водопад: струи разбивали водную гладь и журчали в камышах. У маленькой деревянной пристани горел фонарь. Туда вела тропинка, и мальчики побежали по ней. Утки, испуганные топотом, попадали в воду и поплыли прочь.

— Страшно здесь, правда, Джоэл? — Тоби огляделся и улыбнулся. — Мы построим крепость. Правда, Джоэл? Вон там, в кустах. И никто-никто нас не…

— Тсс!

Джоэл прикрыл рот брата рукой, поскольку уловил звуки, которых Тоби, увлеченный своей идеей, не расслышал. Вдоль канала Гранд-Юнион тянулась дорожка, и в том месте, где она была наиболее близка к парку, шли несколько человек — молодые парни, судя по голосам.

— Ну ты, слышь! Не жмись, дай дозу.

— Платить будешь или как? Я тебе, парень, не Красный Крест, задарма не раздаю.

— Да брось. Ты весь район пасешь, я знаю.

— Не трахай мне мозг! А знаешь чего — твои проблемы.

Голоса становились тише, парни удалялись. Джоэл дождался, пока они пройдут мимо, и подбежал к краю парка. Тоби испуганным шепотом позвал его, но Джоэл только махнул рукой. Он хотел разглядеть парней и выяснить, с кем придется иметь дело в этих краях. Однако Джоэл сумел увидеть только спины. Парней было четверо, все в одинаковой одежде: мешковатые джинсы, толстовки с капюшонами, надетыми на голову, куртки. Они шли вразвалку — джинсы болтались между ног и мешали шагать. Эти парни казались вполне безобидными. Но их разговор производил совсем другое впечатление.

Тут со стороны моста раздался окрик. Парни — а они были слева от Джоэла — обернулись посмотреть, кто их зовет. На мосту стоял человек, по мнению Джоэла настоящий растаман.^[4] Незнакомец помахивал в воздухе сумкой для бутербродов.

Джоэл решил, что увидел достаточно. Он пригнулся и поспешил обратно к Тоби.

— Идем, мужик, — произнес Джоэл и поднял брата, сидевшего на корточках.

— А строить крепость?

— В другой раз.

Джоэл повел Тоби обратно. Некоторое время спустя мальчики оказались возле дома тетушки, в относительной безопасности.

Глава 2

В тот вечер Кендра Осборн вернулась в Иденем-истейт, когда пробило семь. На своем стареньком «фиате пунто» она выехала из-за поворота на Элкстоун-роуд. Ее автомобиль можно было узнать по надписи «Возьми в рот», которую кто-то нанес на заднюю дверцу с помощью баллончика с краской. Кендра оставила эти красного цвета с подтеками буквы не потому, что не имела денег на покраску машины, а потому, что не имела времени. Она работала на Харроу-роуд в благотворительном магазине для больных СПИДом, да еще и осваивала новую профессию массажистки. До этого восемнадцать месяцев Кендра проучилась на курсах в колледже «Кенсингтон энд Челси» и вот уже в течение шести недель пыталась найти практику.

У нее в голове сложился план, как можно организовать массажный бизнес. Тех клиентов, которые готовы ездить, Кендра будет принимать в своем доме, в свободной комнатке. К тем же, которые предпочтут встречаться у себя, Кендра будет добираться на автомобиле, уложив набор масел и массажный стол на заднее сиденье. Обслуживание на дому, конечно, будет стоить дороже. Со временем она скопит достаточно денег и откроет свой собственный массажный салон.

В салоне будет два отделения: массаж и солярий, массажные столы и кабинки для загара. Кендра пришла к выводу, что эти услуги пользуются спросом у ее белокожих соотечественников. Живя в таком климате, где погода не способствует приданию коже естественного бронзового оттенка, как минимум три поколения белокожих англичан в те редкие дни, когда выглядывает солнышко, доводят себя до ожогов первой, а то и второй степени. Кендра намеревалась использовать в своих интересах страсть этих людей к канцерогенному ультрафиолету. Она заманит их в сети, посулив вожделенный загар, а потом поведает о возможностях массажа. Тем же клиентам, которые придут оздоравливать свои тела массажем, она предложит сомнительный с точки зрения оздоровления солярий.

Кендра была уверена в успехе своей затеи. Она понимала, что осуществление задуманного потребует уйму сил и времени, но не боялась тяжелой работы. В этом плане она совершенно не походила на свою мать. Впрочем, Кендра Осборн и Глория Кэмпбелл отличались не только в этом отношении.

Другим пунктом отличия являлись мужчины. Глория без мужчины чувствовала себя беззащитной и неполноценной. Неважно, каков он и как к ней относится, он просто должен быть. Именно поэтому тем вечером Глория сидела в аэропорту у турникета, дожидаясь самолета, который доставит ее к опустившемуся алкоголику-ямайцу с темным прошлым и туманным будущим. Кендра же твердо стояла на ногах и рассчитывала только на себя. Она дважды была замужем, один раз за героем, второй — за неудачником; первый раз овдовела, второй — развелась. Кендра любила говорить: «Я уже отмотала свой срок, пусть теперь второй муж мотает свой». Она ничего не имела против мужчин, но убедилась, что они годятся только для удовлетворения определенной физиологической потребности.

Когда упомянутая потребность возникала, Кендра без труда находила мужчину, который почитал за счастье услужить ей. Достаточно было сходить куда-нибудь вечером с лучшей подругой. Темнокожая, экзотичная Кендра в свои сорок прекрасно получала желаемое с помощью внешности, что развлекало ее, но не затрагивало душу. Все помыслы Кендры занимала карьера; и даже если бы появился мужчина, который захотел бы большего, чем секс с соблюдением мер предосторожности, в жизни Кендры не нашлось бы ему места.

К тому моменту, когда Кендра припарковала автомобиль возле узкого гаража рядом с домом, прошел уже час после вылазки мальчиков в Минвайл-гарденс к утиному пруду. Кендра не сразу заметила окоченевших от холода племянников на верхней ступеньке крыльца — фонарь на Иденем-уэй перегорел еще в минувшем году, в октябре, если не раньше, и судя по всему, менять его не собирались. Сначала Кендра увидела только доверху нагруженную пожитками магазинную тележку, которая перегораживала проезд к гаражу. Кендра решила, что это вещи для благотворительного магазина. И хотя ей не понравилось, что соседи бросили их перед домом, а не отвезли на Харроу-роуд, она подумывала выбрать те, которые можно будет продать. Поэтому, когда Кендра вышла из автомобиля, собираясь откатить тележку в сторону, она все еще пребывала в прекрасном расположении духа: день прошел замечательно, она успешно провела демонстрационный сеанс спортивного массажа в фитнес-клубе торгового центра «Портобелло-Грин», что под Западной эстакадой.

И тут Кендра увидела мальчиков, чемоданы, мешки. Земля ушла у нее из-под ног — она вмиг все поняла.

Кендра распахнула двери гаража. В сложившейся ситуации ей захотелось выругаться, что она и сделала, не в полный голос, иначе услышали бы мальчики, но достаточно громко, немного облегчая душу этим средством первой помощи. Кендра прибегла к таким выражениям, как «черт подери» и «проклятая сука», после чего снова села в «фиат» и загнала его в гараж, лихорадочно соображая, как избавиться от груза, который взвалила на нее мамочка. Но в голову ничего не приходило.

Выйдя из машины, Кендра стала вынимать массажный стол из багажника. Джоэл и Тоби спрыгнули с крыльца и подошли ближе. Они нерешительно стояли на углу дома, Джоэл — впереди, Тоби — сзади, вечной тенью брата.

Джоэл заговорил без всяких «здравствуй» и прочих предисловий:

— Бабушка объяснила, что сначала нужно купить дом, тогда мы сможем поехать на Ямайку. Она пришлет за нами, когда все будет готово. А пока мы должны ждать ее тут, у тебя.

Кендра молчала. При всем охватившем ее ужасе только слова племянника и его доверчивые интонации открыли ей глаза, как жестоко поступила с ней мать. Не услышав ответа, Джоэл продолжил более взволнованным тоном:

— Как поживаешь, тетя Кен? Помочь тебе с этой штукой?

Тоби в это время, немного наклонившись назад, пританцовывал на цыпочках с лицом торжественным и отрешенным, подобно балерине на берегу невидимого озера.

— Какого черта он надел эту фигню? — спросила Кендра, кивнув в сторону Тоби.

— Ты про спасательный круг? Нравится ему, и все тут. Бабушка подарила на Рождество, помнишь? Она сказала, на Ямайке пригодится…

— Знаю я, что она сказала, — резко оборвала Кендра.

Теперь Кендра злилась не на племянников, а на себя, потому что уже тогда, на Рождество, ей следовало догадаться, что затевает Глория Кэмпбелл. В тот самый момент, когда Глория с самым непринужденным видом заявила, что намерена последовать за своим непутевым дружком на родину его предков, словно она — девочка Элли из сказочной страны, собирающаяся в гости к Гудвину, и делов-то всего, что шагать по дороге из желтого кирпича. Кендре хотелось отхлестать себя за свою тогдашнюю слепоту.

— Внукам понравится на Ямайке, — рассуждала Глория. — И Джорджу там будет легче. С ребятишками, я имею в виду. Здесь ему несладко приходится. Сама понимаешь, трое детей, да еще в такой теснотище, не разойтись даже.

— Неужели возьмешь детей на Ямайку? А как же их мать? — удивилась Кендра.

— Да брось. Кароль и не прочухает, что их увезли, — ответила Глория.

Теперь, вытаскивая массажный стол из багажника, Кендра была уверена, что в письме, которое Глория непременно напишет, когда отмалчиваться будет уже нельзя, именно ее вопрос о Кароль будет использован в качестве оправдания. Кендра не сомневалась, что послание будет составлено на добром старом английском, а не на том деланом наречии, которое усвоила Глория в предвкушении новой ямайской жизни. И выглядеть оно будет примерно так:

«Я все основательно обдумала. У меня из головы не выходят твои слова о бедняжке Кароль. Ты совершенно права, Кен. Разве я имею право увозить детей так далеко от родной матери?»

На этом тема будет исчерпана. Кендра не считала мать злодейкой. Просто на первое место Глория всегда ставила самое главное. А самым главным для Глории была сама Глория, и она ни за что бы не взяла на себя лишние хлопоты. Трое внуков на Ямайке под одной крышей с бесполезной, безработной, пьющей, играющей в карты, глазеющей в телевизор, разжиревшей и воняющей особью мужского пола, с которой Глория не желает расставаться, потому что даже недели не может вытерпеть без мужика, к тому же в ее возрасте мужчину найти нелегко… Приятного в таком раскладе мало, тут и семи пядей во лбу не надо, чтобы это понять.

Кендра захлопнула багажник и с кряхтением подняла тяжелый складной стол. Джоэл бросился ей на помощь, как будто этот груз был ему по силам.

— Давай я, тетя Кен!

От этого порыва Кендра, вопреки своему желанию, смягчилась.

— Донесу сама, — отозвалась она, — а ты подержишь дверь. И подвези тележку к дому.

Пока Джоэл выполнял просьбу, она окинула взглядом Тоби. Минутная слабость прошла. Кендра видела то, что видели все: странное существо, заботу о котором никому не хотелось брать на себя. На вопрос, что же не в порядке с Тоби, неизменно следовал бесполезный штамп: «социально-педагогическая запущенность». В том хаосе, который наступил в семье незадолго до четвертого дня рождения Тоби, некому было заглянуть в душу ребенка. И вот теперь Кендре — а она, по сути, ничего не знала о мальчике — предстояло разбираться с Тоби, пока она не придумает, как от него избавиться.

Кендра наблюдала следующую картину: идиотский спасательный круг, изуродованная голова, не по росту длинные джинсы, кроссовки, залепленные клейкой лентой, потому что мальчик так и не научился шнуровать их. От всего этого ей хотелось убежать на край света.

— А ты что, язык проглотил? — обратилась она к Тоби. Тоби прекратил свой танец и глянул на Джоэла, ища подсказки. Но Джоэл молчал, и тогда Тоби произнес:

— Хочу писать. Мы уже на Ямайке?

— Не, Тоби. Сам знаешь, — вмешался Джоэл.

— Нет, Тоби, — поправила Кендра. — Говори грамотно, когда ты со мной. Ты это прекрасно умеешь.

— Нет, Тоби, — охотно повторил Джоэл. — Это не Ямайка.

Кендра зашла с мальчиками в дом. Пока она включала свет, Джоэл затащил два чемодана, мешки и тележку. Он стоял на пороге, ожидая дальнейших указаний, и с любопытством осматривался. Прежде он никогда не бывал у тетки и теперь обнаружил, что ее жилище еще меньших размеров, чем их пристанище на Хенчман-стрит.

На первом этаже были всего две смежные комнатки и крошечный туалет. Помещение, которое играло роль столовой, располагалось сразу при входе, за ним — кухня с окном, в вечерней темноте которого отразилось лицо Кендры, когда та включила свет. В дальнем левом углу кухни находились две двери. Одна вела в садик с решеткой для барбекю, так поразившей Тоби, другая — на лестницу. На втором этаже, как позже выяснил Джоэл, была гостиная, на третьем — ванная и две спальни.

Кендра, таща за собой массажный стол, направилась к лестнице. Джоэл поспешил за ней, приговаривая:

— Ты хочешь отнести это наверх, тетя Кен? Давай мне. Я сильнее, чем кажусь.

— Займись братом. Ему нужно в туалет.

Джоэл огляделся в поисках туалета. Кендра не заметила его растерянности, а Джоэл не спросил у нее, боясь показаться тупицей. Он дождался, пока тетка поднимется по лестнице — непрекращающийся грохот означал, что она тащит стол на третий этаж, — потом быстро открыл дверь в садик и вытолкнул брата наружу. Тоби, не дожидаясь приглашения, пустил струю на клумбу с цветами.

Прежде чем вернуться к племянникам, Кендра постояла в своей спальне, пытаясь успокоиться и придумать план действий. Но как она ни прикидывала, выходило, что от ее жизни камня на камне не остается. Когда Кендра спустилась, мальчики уже стояли рядом со своими чемоданами и тележкой, не зная, как вести себя дальше. Наконец Кендра задала вопрос, ответ на который боялась услышать.

— А где Ванесса, Джоэл? Улетела с бабушкой?

Джоэл отрицательно покачал головой.

— Нет, она здесь. Она маленько… осерчала.

— Не маленько, а немного. Не осерчала, а рассердилась, — учила Кендра. — Рассердилась. Или разозлилась. Или вышла из себя.

— Да, разозлилась. Несс разозлилась и убежала. Но думаю, она скоро вернется, — добавил Джоэл с таким видом, словно был уверен, что его слова обрадуют тетю.

Однако Кендра затруднилась бы сказать однозначно, что ее пугает больше: необходимость иметь дело с Тоби или с его неуправляемой малоприятной сестрицей.

Будь Кендра домашней хозяйкой, она наверняка начала бы хлопотать, стараясь если уж не наладить жизнь двух несчастных подкидышей, найденных на крыльце, то хотя бы накормить их. Она бы, наверное, снова поднялась по лестнице и приготовила свежие постели в одной из спален. Вторая спальня Кендры была освобождена под массажный кабинет, но за неимением кроватей можно было устроить постели на полу, свернув полотенца в виде подушек. Покормив детей, она бы уложила их спать, а затем приступила бы к поискам Несс. Но Кендра не была домашней хозяйкой, и подобные хлопоты были ей чужды. Она просто вынула из сумки пачку сигарет «Бенсон энд Хеджес», прикурила от плиты и погрузилась в раздумья. Из этого состояния ее вывел зазвонивший телефон.

У Кендры мелькнула надежда, что это Глория: вдруг у нее проснулась совесть и она хочет сообщить, что раскаивается, что пересмотрела свое отношение к Джорджу Гилберту, рожденному на Ямайке, и трем внукам, брошенным на попечение Кендры. Но звонила Корди, лучшая подруга Кендры. Услышав голос подруги, Кендра сразу вспомнила, что у них на сегодня намечен вечер в клубе под названием «Нет печали», где они собираются выпить, поболтать и потанцевать, хоть самостоятельно, хоть с партнерами. Мужчины докажут им, что женщины они еще привлекательные, и если Кендра решит переспать с кем-нибудь, то Корди — счастливая замужняя дама — приобщится к этому событию утром по телефону. Так они всегда поступали, когда развлекались вместе.

— Ты уже надела бальные туфельки? — спросила Корди.

Эта фраза встряхнула Кендру, она осознала свое состояние, почувствовала, что испытывает физическую потребность в сексе, причем уже давно, неделю или даже дольше, и именно этот инстинкт заглушала активной деятельностью — работой в магазине и освоением массажа. При упоминании о бальных туфельках эта потребность стала почти невыносимой. Кендра поняла, что уже и не помнит, когда последний раз раздвигала ноги перед мужчиной.

Она мигом прикинула в уме, как разобраться с мальчиками и успеть в клуб до шапочного разбора. Мысленно Кендра обследовала холодильник и шкаф — нет ли там чего съедобного, чем можно быстро накормить племянников, ведь час поздний и они наверняка проголодались. Потом нужно в темпе приготовить комнату, где они переночуют. Выдать полотенца, отправить в ванную и сразу в постель. Итак, она присоединится к Корди не позднее половины десятого.

— Как раз шнурки глажу, — ответила Кендра в той манере, которая была принята между подругами. — А без трусиков, пожалуй, обойдусь.

— Старая ты шлюха, — рассмеялась Корди. — Когда встречаемся?

Кендра покосилась на Джоэла. Мальчики стояли возле выхода в садик. У Тоби приоткрыта молния на джинсах, но куртки у обоих застегнуты до подбородков.

— Когда вы обычно ложитесь спать? — обратилась она к Джоэлу.

Тот задумался. Если честно, они всегда ложились в разное время. За последние годы их жизнь постоянно менялась, и соблюдение режима дня вообще никого не волновало. Джоэл попытался угадать, какие слова устроят тетю. Судя по всему, собеседник на другом конце провода рассчитывает на что-то, и чем раньше они с Тоби отправятся в кровати, тем больше все будут довольны. Джоэл посмотрел на часы, висевшие над раковиной, те показывали четверть восьмого.

— В половине девятого, — сообщил он. — Чаще всего. Но мы можем лечь и сейчас. Правда, Тоби?

Тоби всегда со всеми соглашался, если только дело не касалось телевизора. Поскольку в данный момент телевизора в поле зрения не было, мальчик благосклонно кивнул.

Наступил судьбоносный момент в жизни Кендры Осборн, и пусть позже она его проклинала, но значение оценила. В ее сердце что-то хрустнуло, и теплая волна оттуда подкатила к самому горлу. Глядя на двух мальчишек, Кендра подумала, что еще успеет выпить, потанцевать, подцепить мужика и перепихнуться с ним. Позже, не сейчас. Она опустила трубку, отвернулась и прижалась лбом к окну, кожей ощутив гладкость и холод стекла.

— Господи, — сказала Кендра в пространство. — Господи Иисусе.

Хотя вообще-то молиться она не собиралась.

*

И началось непростое существование, подмявшее под себя Кендру. Нежданное вторжение маленьких племянников перевернуло и без того тяжелую жизнь вверх тормашками. Появились заботы, связанные с налаживанием элементарного быта: следить за количеством продуктов, за чистотой белья, за наличием туалетной бумаги. Но самым проблематичным было общение с Несс.

С пятнадцатилетними девочками Кендра не имела дела с тех пор, как сама была такой девочкой. Этого периода ее женской биографии оказалось явно недостаточно, и опыт, необходимый для общения с подростком самого трудного возраста, практически отсутствовал. А Несс, помимо обычных проблем этого периода развития, которых и так немало (отношения со сверстниками, прыщи на подбородке), столкнулась с куда более серьезными трудностями, о которых Кендра и не подозревала. Короче, в тот день, когда Глория Кэмпбелл оставила внуков на крыльце, Ванесса к полуночи не вернулась, и Кендра отправилась ее искать.

Она рассуждала просто: Кэмпбеллы не знают этого района и могут заблудиться не только ночью, но и днем. Кроме того, Ванесса, как молодая и одинокая девушка, подвергается другим опасностям, ведь на кривых улицах, застроенных сомнительными домами, сомнительные обитатели занимаются еще более сомнительными делами. Самой Кендре удавалось избегать подобных неприятностей благодаря правилу «ходить быстро, выглядеть неброско», выручавшему ее во время ночных встреч с прохожими.

Уложив Тоби и Джоэла в свободной спальне на полу, Кендра села в машину и поехала на поиски девочки. Она забралась на юг до самых ворот Ноттинг-Хилл, а на север — аж до Килбурн-лейн. Спустя час Кендра все еще колесила по улицам, приглядываясь к группам подростков, которые, подобно летучим мышам, высыпали с наступлением темноты.

Наконец Кендра остановилась возле полицейского участка, расположенного на Харроу-роуд во внушительном кирпичном здании викторианского стиля; сам масштаб постройки заявлял о намерении пережить все вокруг. Кендра обратилась с вопросом к дежурному констеблю — исполненной важности белой женщине. Та просмотрела свои бумаги и сообщила: «Нет. Никаких пятнадцатилетних девочек в участок не доставляли ни по какой причине… мадам». Возможно, в другой раз Кендра и ощутила бы легкое возмущение из-за паузы перед словом «мадам». Но в ту ночь у нее были более серьезные заботы, и ей некогда было обращать внимание на недостаток уважения, поэтому она пропустила фразу мимо ушей.

Кендра снова села в машину и сделала еще один круг по району. Безрезультатно.

Ванессы не было всю ночь. Только утром, в девять часов, девочка постучала в дверь Кендры.

Разговор между ними состоялся короткий, и Кендра решила им ограничиться. На ее вопрос: «Где ты, бога ради, провела ночь? Ведь я же до смерти переволновалась!» — Несс ответила, что забрела куда-то, нашла заброшенный дом, залезла в него и там уснула. Помедлив, она добавила, что извиняется за беспокойство.

Девушка направилась к кофеварке, в которой еще оставался вчерашний кофе. Налив себе чашку, она уставилась на пачку «Бенсон энд Хеджес», лежавшую на столе, за которым Джоэл с Тоби сосредоточенно ели кукурузные хлопья с молоком (хлопья Кендра позаимствовала у соседей).

— Можно стрельнуть сигаретку, тетя Кен? — спросила Несс у Кендры, затем повернулась к Джоэлу. — Чего вылупился?

Джоэл снова опустил голову. Кендра хотела понять, что стоит за последней фразой Ванессы и каковы отношения между сестрой и братьями.

— Почему ты ушла? — продолжила Кендра. — Почему не стала ждать меня вместе с мальчиками?

Несс пожала плечами — этот жест она повторяла так часто, что Кендре захотелось связать ее, — и протянула руку к пачке сигарет.

— Разве я разрешала брать сигареты, Ванесса?

— Во как? — Несс отдернула руку. — Извиняюсь.

— Уж не из-за бабушки ли ты сбежала? — поинтересовалась Кендра. — Как-никак она вас бросила. А сама — на Ямайку. Это все же… Короче, у тебя имеется повод для…

— Ямайка? — фыркнула Ванесса. — Ну ты даешь! Плевать я хотела на эту сраную Ямайку! У меня и тут дел до фига. И вообще, достала меня эта старая корова. Так можно мне закурить или как?

Годы, когда человек формируется, Кендра провела рядом с Глорией и ее безупречным английским, и теперь ей было невыносимо слушать язык, на котором изъяснялась Ванесса.

— Пожалуйста, Ванесса, говори нормально. Ты ведь умеешь.

— Во как? — Несс скорчила физиономию и отчеканила: — Будьте добры, позвольте мне взять сигарету.

Кендра кивнула. Она прекратила расспросы о том, почему Кендра исчезла и где провела ночь. Ванесса тем временем прикурила точно так, как Кендра, — от конфорки. Кендра изучала Ванессу, а та изучала Кендру. Каждая оценивала перспективу, которая перед ней открывалась. Для Кендры это была возможность примерить роль матери, которую прежде она для себя отрицала, а для Ванессы — выяснить, какой она может стать со временем. На миг каждая замерла. Потом Кендра вспомнила о будущем, на которое уже работает, а Ванесса — о прошлом, которое хочет забыть. И они отвернулись друг от друга. Кендра велела мальчикам поторопиться с завтраком. Несс сделала затяжку и отошла к окну, за которым начинался серый зимний день.

Кендра выбила из головы Ванессы всякие идеи насчет того, что можно найти работу и жить самостоятельно. Никто не возьмет ее на работу в таком возрасте, и по закону она обязана ходить в школу. Несс восприняла это заявление спокойнее, чем ожидала Кендра, хотя и в свойственной себе манере: с тем же характерным пожатием плечами и с той же репликой:

— Во как, Кен?

— Тетя Кендра, Ванесса.

— Во как?

Затем началась морока по устройству всех троих в школу, преодоление всевозможных препон, которое осложнялось тем, что, трудясь в благотворительном магазине на Харроу-роуд, Кендра могла выкраивать всего час в день на эти и другие хлопоты, связанные с появлением в ее жизни троих детей. Был выход: бросить магазин, но этого Кендра не могла себе позволить, предпочитая справляться со всеми трудностями без отрыва от работы.

Был, конечно, еще один выход, о котором она не раз задумывалась, выискивая дешевую, но приличную мебель для свободной спальни или отвозя в прачечную тюк с бельем на четверых вместо пакета на одного. Этот выход — опека. Один телефонный звонок — и все. Но Кендра не могла пойти на это из-за своего брата, Гэвина, отца этих детей. Гэвин многое пережил, и смерть его была безвременной и бессмысленной.

Для оформления ребят в школу потребовалось десять дней. Все это время дети сидели дома под присмотром Несс, пока Кендра была на работе; телевизор служил им единственным развлечением. Несс было строго-настрого запрещено выходить из дома, и та выполняла этот наказ, как думала Кендра, потому что видела девочку дома, уходя утром и возвращаясь вечером. Кендра не учитывала, что Несс способна отлучаться днем, а мальчики могут это скрывать. Джоэл молчал, так как понимал, что Несс не простит ему излишней разговорчивости, а Тоби просто ничего не замечал. Под работающий телевизор он находил приют в Муравии.

Итак, у Несс имелось десять дней, чтобы освоиться с жизнью Северного Кенсингтона, и она в этом преуспела. Сикс и Наташа, прогуливающие школу по-черному, всегда были рады составить компанию и с превеликим удовольствием посвящали Несс в местные достопримечательности и развлечения. Они показали Несс кратчайший путь до Квинсуэй, где можно шляться по «Уайтлиз»^[5] до самого его закрытия, показали пятачок, на котором лучше всего клеить мальчиков, и еще много чего. Если не было настроения развлекаться, Сикс с Наташей обеспечивали Несс разными веществами, способными приблизить к блаженству. Однако с этим Несс старалась не перебарщивать. Она понимала, что голова должна быть ясной к возвращению тетушки с работы.

Джоэл все видел и хотел поделиться с Кендрой, но разрывался между верностью сестре, которую, правда, больше не признавал в полной мере, и верностью тете, которая приняла их, а не отдала в чужие руки. Одно исключало другое, и мальчик молчал. Он наблюдал, как Несс уходит и возвращается, как тщательно моется и чистит одежду к приходу Кендры, и ждал, что будет дальше.

Дальше последовала школа Холланд-Парк, третья по счету, в которую обратилась Кендра. Если бы ей не удалось определить Несс и Джоэла в близлежащую школу, им пришлось бы вернуться в Ист-Актон, а Кендра считала, что это будет хуже и для племянников, и для нее. Сначала она попытала счастья в школе Красного Креста, полагая, что почти религиозная атмосфера и, хотелось бы верить, строгая дисциплина пойдут Несс на пользу. Но там все классы были забиты. Тогда Кендра направилась в англиканскую школу, но и там все было занято. И только в Холланд-Парк ей наконец повезло. В школе имелось несколько свободных мест, требовалось только пройти вступительный экзамен и купить форму.

Джоэл безропотно облачился в форму серого, как смертельная тоска, цвета. Несс оказала яростное сопротивление. «Не напялю на себя это дерьмо, еще чего!» — заявила она. Кендра поправила ее английский и самым решительным тоном сообщила, что с этого момента за каждое грубое выражение накладывает штраф в пятьдесят пенсов.

Тетя и племянница могли бы ступить на тропу войны, но Несс неожиданно сдалась. Кендра обрадовалась и опрометчиво решила, что одержала победу. Она и не подозревала, что посещение школы в Холланд-Парк в планах Несс не значится и племянница просто решила, что вступать в пререкания нет резона.

Итак, Джоэл и Несс были пристроены. Оставалось разобраться с Тоби. Главное требование к его школе — она должна находиться по пути следования автобуса номер пятьдесят два, который доставляет Джоэла и Несс в Холланд-Парк. Никто не говорил об этом вслух, но все понимали, что Тоби не сможет добираться до школы самостоятельно. Если же помимо работы в магазине Кендра будет возить Тоби в школу и из школы, ей придется отказаться от своей мечты о массажном салоне, к которой она и так ни на шаг не приблизилась с того дня, как обнаружила на своем крыльце двух мальчиков.

Следующие десять дней ушли на решение этого вопроса. Казалось бы, чего проще: в разных концах Иденем-истейт много начальных школ, и в нужном направлении имеется несколько. Но либо в школе не оказывалось места, либо обстановка в ней была неблагоприятной для ребенка, который «явно требует особого подхода», как формулировали учителя после минутной беседы с Тоби. Кендра отчаялась и с ужасом думала, что ей придется брать мальчика с собой на работу, но тут директор школы на Миддл-роу порекомендовала ей Вестминстерский учебный центр на Харроу-роуд, как раз напротив ее магазина. Директор пояснила, что Тоби сможет учиться в школе на Миддл-роу, если будет посещать специальные занятия в Учебном центре. «Там помогут в решении его проблем», — заключила директор, словно проблемы Тоби были связаны только с учебой.

Все как будто складывалось неплохо. Конечно, Миддл-роу находится чуть в стороне от маршрута пятьдесят второго автобуса, но Джоэл с Несс могут пройтись до остановки Лэдброук-Гроув пешком, это пять минут от школы Тоби. А благодаря тому, что Учебный центр находится рядом с магазином, Кендра сможет контролировать, как Джоэл и Несс по очереди сопровождают Тоби.

Прикидывая это, Кендра совершенно не брала в расчет Несс. А та не посвящала тетю в свои планы. Несс преуспела в искусстве водить тетку за нос и, как многие девочки-подростки, которые до поры до времени воображают себя всемогущими, пока их никто не раскусил, возомнила, что так будет продолжаться вечно.

Естественно, она ошибалась.

*

Школа Холланд-Парк была довольно нетипичной. Дело в том, что она находилась в центре одного из самых фешенебельных районов Лондона — среди окруженных зеленью особняков из красного кирпича с белой штукатуркой, домов с дорогими квартирами и сверхдорогих коттеджей. Однако большинство учеников приезжало на учебу из самых непрезентабельных домов, расположенных севернее Темзы. Жители района имели в основном белый цвет кожи, а среди учеников преобладали все оттенки черного и коричневого.

Джоэл Кэмпбелл мог вообразить себя ровней обитателям окрестностей школы Холланд-Парк, только если бы лишился глаз или рассудка. Он открыл два пути от автобусной остановки до школы и неизменно выбирал тот, который позволял меньше попадаться на глаза обитателям особняков, этим закутанным в кашемир леди, выгуливающим своих йоркширских терьеров, этим чисто вымытым детям, которых водители на рейнджроверах доставляли в школы за пределы этого района.

Оставляя Тоби на Миддл-роу у входа в школу, Джоэл продолжал свой путь в одиночестве. Несс, одетая как примерная школьница в серую форму, прощалась с ними на Голборн-роуд. Она не садилась в автобус, не желая тратить деньги, выданные на проезд.

Несс постоянно напоминала Джоэлу: «И чтоб не болтал, слышишь? А то язык оторву. Понял?»

Джоэл каждый раз кивал и смотрел вслед сестре. Ему хотелось сказать, что не стоит его пугать, он и так никогда ее не выдавал. И что она выдумывает? Она ведь его сестра, и, даже не будь она его сестрой, он твердо знает, что самое главное правило — держать язык за зубами. Джоэл и Несс жили по принципу «не суй нос, куда не просят». Джоэл понятия не имел, чем занимается сестра, кроме того, что прогуливает школу, а она никогда не делилась с братом.

Конечно, Джоэл предпочел бы видеть Несс рядом. Вдвоем легче не только выполнять обязанности по отношению к Тоби, но и выдерживать испытание под названием «быть новичком в школе Холланд-Парк». Школа казалась Джоэлу местом, где на каждом шагу подстерегают опасности. Его одолевали разнообразные страхи, связанные с учебой, с общением, с собственной внешностью. Он боялся, что окажется тупицей на уроке, что не сможет обзавестись друзьями, что его наружность, при отсутствии товарищей, сделает его мишенью для травли. Джоэл думал, что Несс помогла бы ему справиться с трудностями. Она бы сумела поставить себя как надо, и он как ее брат был бы принят.

Неважно, что Несс сильно изменилась и теперь ей нет дела до Джоэла. Он, за редкими исключениями, видел в сестре прежнюю Несс, и ему остро не хватало ее поддержки в школе. Он старался быть тише воды, ниже травы и не привлекать внимания ни учителей, ни учеников. Как-то социальный педагог задал ему сердечный вопрос:

— Как твои дела, дружище?

— Нормально, — ответил Джоэл.

— Проблем нет? Все в порядке? С домашней работой справляешься?

— Да, все нормально.

— Подружился с кем-нибудь?

— Все нормально, спасибо.

— Никто не дразнит?

Джоэл помотал головой, не отрывая глаз от пола.

— Если будут обижать, сразу скажи мне. Мы не допускаем подобных безобразий.

После длинной паузы Джоэл наконец поднял взгляд на учителя — мистера Истбурна — и внимательно, оценивающе на него посмотрел.

— Прошу тебя, Джоэл, говори мне правду, — продолжал педагог. — Моя задача — помогать тебе. Ты знаешь, в чем состоит твоя задача?

Джоэл снова помотал головой.

— Получать образование. Ты должен учиться. Это необходимо, если хочешь добиться успеха в жизни. Ты ведь хочешь?

— Да.

На самом деле Джоэл мечтал об одном: раствориться, спрятаться от всех. Если бы этой цели можно было достичь, овладевая знаниями по восемнадцать часов в сутки, он бы занимался по восемнадцать часов. Джоэл готов был на все, лишь бы стать невидимкой для мистера Истбурна и остальных.

Страшнее всего был обед. Как водится во всех школах, мальчики и девочки делились на группы, и у каждой было свое название, известное только ее членам. Те подростки, которые считали себя крутыми — это звание они сами себе присваивали, и другим приходилось верить им на слово, — держались в стороне от тех, которые считали себя умными. Те, которые считали себя умными — это подтверждалось оценками, — сторонились тех, кому светило только одно: всю жизнь простоять за прилавком. Те, у кого была активная жизненная позиция, избегали пассивных личностей. Те, которые увлекались модой, чуждались тех, кто презирал подобные интересы. Конечно, существовали ученики, не подходившие ни под одну из этих категорий. Они являлись изгоями и не умели организовать свою группу и объединить себе подобных. Поэтому Джоэл обедал в одиночестве.

Это продолжалось несколько недель. В один из дней Джоэл, как всегда, сидел в укромном месте, которое облюбовал для еды: в углу школьного двора, за будкой охранника. Вдруг у него над ухом раздался девчоночий голос:

— Чего это ты тут делаешь?

Джоэл поднял глаза и удостоверился, что обращаются к нему. На дорожке перед охранником стояла девочка восточной внешности, в синем платке. Школьная форма болталась на ней как балахон и успешно скрывала округлости фигуры, если таковые имелись.

До этого Джоэлу удавалось избегать бесед с учениками, потому он совершенно растерялся.

— Ты разговаривать-то умеешь или как? — спросила девочка.

Джоэл почувствовал, что краснеет, и отвернулся: он знал, как будут выглядеть его пятна на красном фоне.

— Умею.

— И чего ты тут делаешь?

— Ем.

— Вижу, что ешь. Почему тут? Тут никто не ест. Это запрещено. Неужели тебе не объясняли, где нужно обедать?

— Но ведь я никому не мешаю. — Джоэл пожал плечами.

Девочка обошла Джоэла вокруг и остановилась прямо перед ним. Он изучал ее туфли, боясь смотреть в лицо. Туфли были черные, с ремешками. Такие продаются в самых модных магазинах в центре. Они выглядели неуместно, и Джоэлу даже пришла в голову мысль, что, возможно, под балахонистой формой у нее такое же модное белье. Несс тоже носит белье. Уловив некоторое сходство между этой девочкой и сестрой, Джоэл почувствовал себя немного свободнее. Хоть чуть-чуть прояснилось, что она за фрукт.

Девочка наклонилась, не сводя с него глаз.

— А я знаю тебя. Ты ездишь на автобусе номер пятьдесят два, как и я. Где ты живешь?

Джоэл назвал адрес, бросив быстрый взгляд на ее лицо, на котором выражение любопытства сменилось удивлением.

— Иденем-истейт? И я там живу. В высотке. Никогда не встречала тебя там. А на какой остановке ты садишься? Точно не на моей. Когда я захожу в автобус, ты уже там.

Джоэл пояснил, что провожает брата до школы. О сестре он не упомянул. Девочка кивнула.

— Хиба. Это мое имя. Кто у тебя по психологии?

— Мистер Истбурн.

— А по религии?

— Миссис Армстронг.

— А по математике?

— Мистер Пирс.

— О! Он такой противный. У тебя хорошо с математикой?

У Джоэла было хорошо с математикой, но он промолчал. Джоэл любил этот предмет. В математике всегда все четко. От нее знаешь, чего ожидать.

— Как тебя зовут? — поинтересовалась Хиба.

— Джоэл, — ответил он и вдруг добавил от себя: — Я новенький.

— Да это ясно.

Джоэл снова покраснел: ему послышалось презрение в этой фразе, но девочка пояснила:

— Ты обедаешь в неположенном месте. Вот я и поняла, что ты новенький. Я тебя и раньше тут видела.

Хиба кивнула в сторону ворот, которые отделяли школу от остального мира, и ответила откровенностью на его откровенность:

— Мой парень приходит к воротам во время обеда, чтобы поболтать со мной. Вот я тебя и заметила.

— Он учится не в этой школе?

— Он вообще нигде не учится. Хотя должен. Не хочет, понимаешь? Мы пересекаемся здесь, иначе мой отец увидит. И изобьет меня до смерти. Ничего не поделаешь — мусульманин, — заключила Хиба и смутилась от своего признания.

Джоэл не знал, что сказать.

Хиба заговорила сама:

— Мы с тобой можем быть друзьями, не больше,так как парень у меня уже есть. Но дружить мы можем.

Эти слова показались Джоэлу столь удивительными, что он обомлел. Ему никто никогда не предлагал дружбу, и он не понимал, с чего вдруг Хиба решилась на это. Да Хиба и сама не смогла бы объяснить. Просто у нее был парень, с которым отец запрещал ей общаться, и Хибе приходилось жить на рубеже двух враждующих миров, а потому она лучше своих сверстников понимала, каково это — ощущать себя чужим. Изгои чуют друг друга, пусть и бессознательно. Так и Хиба почувствовала Джоэла.

Не дождавшись ответа, она произнесла:

— Я ведь вроде не больная. Не хочешь — как хочешь. Черт с тобой. Здороваться-то в автобусе мы можем? Не развалишься ты от этого?

И девочка пошла прочь.

Раздался звонок на урок, поэтому Джоэл не успел догнать Хибу и согласиться на дружбу.

Глава 3

У Несс в плане дружбы все складывалось более благоприятно. По крайней мере, на первый взгляд. Расставшись утром с братьями, она делала то, что делала ежедневно с момента своего появления в Северном Кенсингтоне: встречалась с новыми подругами — Сикс и Наташей. Происходило это следующим образом: Несс покидала Джоэла и Тоби в районе моста Портобелло, потом слонялась возле него некоторое время: братья не должны были видеть, в каком направлении она двинется дальше. Когда Джоэл и Тоби исчезали из виду, Несс быстро шла в противоположную сторону, на север, мимо высотки Треллик-Тауэр, в Западный Килбурн.

Соблюдение мер предосторожности имело для нее большое значение. Несс переходила канал Гранд-Юнион по пешеходному мосту, после чего оказывалась прямо на Харроу-роуд, возле магазина, где работала тетушка. Неважно, что магазин в это время был еще закрыт. Всегда существовала вероятность, что Кендра вздумает явиться на работу пораньше, а Несс меньше всего хотела столкнуться с тетушкой.

Несс не боялась встречи с теткой, поскольку еще не рассталась с иллюзиями, что может заткнуть за пояс кого угодно, в том числе Кендру Осборн. Просто ей не хотелось терять драгоценные минуты на разборки с теткой. Если они встретятся, Несс, конечно, сварганит объяснение, почему оказалась в неположенный час в неположенном месте, и это будет вполне убедительно. Как-никак уже столько дней прошло с переезда из Ист-Актона, а тетка до сих пор ничего не заподозрила. Но уж больно жалко времени на такую ерунду. И так приходится его тратить на придание себе достойного вида.

Перейдя Харроу-роуд, Несс направлялась к спортивному центру «Юбилей» — приземистому строению возле Кэард-стрит, где местные жители могли заняться оздоровлением, вместо того чтобы слоняться по улицам и устраивать безобразия. В центре Несс заходила в туалет, который размещался как раз под залом тяжелой атлетики, доставала из рюкзака нормальный прикид и переодевалась под стук штанги об пол и возгласы тренирующихся. Вместо мерзких серых брюк она натягивала облегающие, как вторая кожа, синие джинсы, вместо мерзкого серого пуловера — кружевной топ или тонкую футболку. Обув ботинки на высоченных каблуках и распушив спиральки волос, Несс накладывала макияж: яркая губная помада, подводка для глаз, мерцающие тени для век. Затем окидывала себя оценивающим взглядом. Если отражение ей нравилось — а так было чаще всего, — Несс выходила из спортивного центра, огибала его и шла на Лэнсфилд-стрит.

Там, в самом сердце жилого массива под названием Моцарт-истейт, обитала семья Сикс. Моцарт-истейт — лабиринт стандартной кирпичной застройки, который простирается до самой Килбурн-лейн. Многоквартирные здания чередуются с рядами небольших малоквартирных стандартных домов. Моцарт-истейт, задуманный для разгрузки перенаселенных старых кварталов, как и все жилые массивы такого рода, стал со временем довольно непригляден. Днем Моцарт-истейт выглядел вполне безобидно, так как на улицах не было ни души, если не считать стариков, которые брели в ближайший магазин за буханкой хлеба или пакетом молока. Однако к вечеру все менялось. Ночные обитатели района давно были не в ладах с законом, торгуя наркотиками, оружием, смертью, и по-своему разбирались с каждым, кто вставал у них на пути.

Квартира Сикс располагалась в трехэтажном доме под названием Фарнабай-хаус — желтого цвета, с надежной деревянной дверью и с балконами, где летом можно отдохнуть в шезлонге. Издалека казалось, что жить в таком доме совсем неплохо, но при ближайшем рассмотрении выяснялось, что надежная толстая дверь сломана, окна рядом с ней либо разбиты, либо заколочены досками, в подъезде пахнет мочой, а в стенах проделаны дырки.

Так что семье Сикс некуда было деться от запахов и шума. Запахи происходили от сигаретного дыма и грязного белья; шум — от телевизора и подержанного караоке, которое мать преподнесла Сикс на Рождество. Женщине казалось, что этот подарок поможет дочери выбиться в поп-звезды. И еще отвлечет от улицы, но вслух мать не заикалась об этом. Ни с одной задачей презент не справлялся, но мать Сикс об этом не задумывалась и закрывала глаза на все особенности поведения Сикс, которые могли бы натолкнуть ее на подобные мысли. Бедная женщина работала на двух работах. Только так можно было прокормить четверых детей — из семи, — которые все еще жили с ней. У матери Сикс не было ни сил, ни времени поинтересоваться, чем ее отпрыски занимаются, пока она убирает номера в отеле «Хилтон» у Гайд-парка или гладит белье в прачечной отеля «Дорчестер». Как и большинство матерей в таком положении, она желала детям лучшей участи. Три дочери уже пошли по ее стопам — регулярно рожали без мужей от кого попало, но мать объясняла это невезучестью. Она отказывалась признавать вероятность того, что три младшие дочери повторят судьбы старших. Только единственный сын с регулярностью посещал школу, за что заработал кличку Профессор.

Несс вошла в Фарнабай-хаус через сломанную дверь и поднялась по лестнице. Она застала Сикс в спальне, которую та делила с двумя сестрами. Наташа сидела на полу и покрывала свои квадратные ногти еще одним слоем ярко-красного лака. Сикс же, стоя на кровати, прижимала к груди микрофон караоке, дожидаясь, когда закончится вступление к старой песне Мадонны. Когда Несс переступила порог, Сикс спрыгнула с кровати и стала пританцовывать вокруг нее, а потом вместо приветствия поцеловала в губы, засунув между ними свой язык.

Несс оттолкнула ее и выругалась так, что не миновать бы ей серьезного штрафа, если бы тетушка слышала, затем схватила подушку с соседней кровати и яростно вытерла о нее губы, оставив на наволочке и на щеке следы красной помады.

Наташа лениво похохатывала, пока Сикс танцевала вокруг Несс. В отличие от Несс Наташа встретила поцелуй весьма охотно и округлила губы, чтобы вместить язык Сикс. Они целовались так долго, что у Несс засосало под ложечкой, и она отвела глаза в сторону. Тут Несс и обнаружила причину столь раскованного поведения приятельниц. На комоде лежало ручное зеркало с остатками белого порошка на поверхности.

— Черт! Меня, что ли, дождаться не могли? Сикс, дурь еще осталась или это все?

Сикс с Наташей отлепились друг от друга.

— Ты чё, — ответила Сикс, — я ж тебе вчера говорила — подгребай вечерком. Забыла?

— Не знаешь что ли, я вечером не могу! Во черт! Где взяли-то?

— Таш постаралась. Щепотку там, щепотку тут!

Девушки заговорщически рассмеялись. Несс была в курсе, что у подруг существует договоренность с ребятами, которые являются посредниками между одним из крупнейших в Западном Килбурне поставщиков и покупателями, предпочитающими ловить кайф у себя дома, а не в притоне. За минет ребята отсыпали девушкам понемногу то ли из шести, то ли из семи пакетиков. Наташа и Сикс по очереди выполняли эту работу, но плата за нее всегда шла в общий котел.

Несс приподняла зеркало, послюнила палец, тщательно собрала остатки порошка и втерла его в десны, но без особого эффекта. Ей казалось, словно в груди вырастает тяжелый горячий камень. Несс терпеть не могла оставаться за бортом, быть сторонним наблюдателем.

— А травы тоже нет? — уточнила она.

Сикс отрицательно покачала головой, затем, танцуя, подошла к караоке и выключила его. Наташа смотрела на Сикс сияющими глазами. Не секрет, что Наташа, будучи двумя годами младше, обожала Сикс, но тем утром это обожание бесило Несс. Особенно учитывая ту работу, которую проделала Наташа, добывая порошок себе и Сикс.

— Слушай, Таш, — сказала Несс. — Знаешь, на кого ты похожа? Вылитая лесби. Прикрой рот, а то сожрешь Сикс.

Сикс прищурилась. Она порылась в большой куче одежды на полу, выудила оттуда джинсы и вынула из кармана пачку сигарет. Закурив, она произнесла:

— Чего ты привязалась к Таш? Она в порядке.

— Во как? Ты считаешь?

В другой раз подобные замечания разозлили бы Сикс и привели к скандалу, но сейчас она не хотела ломать кайф. К тому же она прекрасно понимала настоящую причину недовольства Несс, которую та скрывала за своими придирками к Наташе. Сикс имела обыкновение общаться с людьми без недомолвок. Она с детства выражала свои мысли прямо: в ее семье только так и можно было существовать.

— Веди себя, как угодно. Твое дело. Мне плевать. Меня и Таш ты вполне устраиваешь. Но и мы с Таш будем себя вести, как нам хочется. Нам, а не тебе. Верно, Таш?

Наташа кивнула, хотя даже не слушала Сикс. Наташа по жизни была ведомой и нуждалась в человеке, который возьмет ее на прицеп и потащит за собой: так не нужно думать и самой принимать решения. Поэтому она заранее была согласна с любым мнением, если оно исходило от объекта ее паразитического обожания.

Своим небольшим монологом Сикс поставила Несс в невыгодное положение. Несс не хотела ни от кого зависеть, но при этом нуждалась в подружках, в их компании и развлечениях, которые они могли обеспечить. Несс задумалась, как восстановить подпорченные отношения.

— Давайте перекурим. — Таким образом Несс показала, что старая тема ей надоела и она собирается ее сменить. — Что касается порошка, для меня слишком рано. Не люблю по утрам…

— Ты же только что… — начала было Наташа, но Сикс ее оборвала.

— Точно. Чертовски рано.

Сикс бросила сигареты и зажигалку Несс, та закурила и передала пачку с зажигалкой Наташе. Между девушками восстановился мир. По крайней мере, теперь они могли составить план на день.

Все их дни строились по одному образцу. Утро они проводили дома у Сикс, так как ее мать уходила на работу, брат — в школу, а сестры либо спали, либо были у трех старших сестер, которые со своими детьми жили в соседних кварталах. В это время Несс, Наташа и Сикс делали прически, маникюр, макияж и слушали музыку по радио. В половине двенадцатого они выходили попытать счастья на Килбурн-лейн: стянуть пачку сигарет у продавца газет, банку джина в ларьке, не имевшем лицензии, подержанную видеокассету в «Аполло-видео» и что придется — на рынке. Как правило, подругам не очень везло, потому что, едва завидев их на горизонте, продавцы усиливали бдительность. Они часто пугали девочек, что позвонят школьному инспектору, но ни одна из сторон не относилась к этим угрозам всерьез.

Иногда вместо Килбурн-лейн девочки шли к станции «Бейсуотер» на Квинсуэй — одна остановка автобуса от Моцарт-истейт. Там их ожидали разнообразные развлечения: интернет-кафе, торговые центры, катки, несколько бутиков и магазин столь желанных мобильных телефонов. Без мобильного телефона подросток в Лондоне не может чувствовать себя полноценной личностью. Поэтому во время паломничества на Квинсуэй девочки обязательно направлялись в магазин мобильных телефонов, как пчелы на цветущий луг.

Там их обычно просили выйти вон, что еще больше разжигало аппетиты подруг. Мобильный телефон был им не по средствам — у них вовсе не имелось средств. Но это не мешало им предаваться страстным мечтам.

— Посылали бы друг другу сообщения, — вздыхала Сикс. — Ты в одном месте, я типа в другом. Как тут без мобильника, Таш?

— Да уж, — отвечала Наташа. — В любой момент можно связаться.

— Назначить встречу.

— С парнями насчет дури договориться.

— Да, без мобилы никуда. У твоей тетки есть мобила, Несс?

— Есть.

— Почему бы тебе не увести для нас ее трубку?

— Если я это сделаю, тетка меня заподозрит. Начнет следить. Мне без ее слежки как-то веселее.

И правда, благодаря осторожности и дисциплине Несс удавалось не вызывать у Кендры никаких подозрений. По вечерам, кроме выходных, Несс не отлучалась, домой возвращалась в школьной форме до прихода тетки и притворялась, что делает домашнее задание, сидя за столом на кухне рядом с Джоэлом, который действительно занимался. Несс так тщательно себя контролировала, что, когда случалось перебрать, не рисковала появляться пьяной, а звонила тетке и предупреждала, что останется ночевать у Сикс.

— Что это за имя такое — Сикс? — удивилась как-то Кендра. — Ее так зовут?

— Ее настоящее имя Чинара Кахина, — пояснила Несс. — Но друзья и родственники зовут ее Сикс. Она родилась шестой по счету.^[6] Сикс самая младшая в семье.

Упоминание о семье вызвало у Кендры представление о благополучии и узаконило Сикс. Если бы Кендра видела ту семью, квартиру, где живет девочка, и то, что творится в этой квартире, вряд ли она бы порадовалась, что Несс, слава богу, так быстро нашла по соседству подружку. Но Несс не давала никаких поводов для подозрений, и Кендра пребывала в уверенности, что все идет хорошо. Это заблуждение позволяло ей надеяться, что планы по поводу массажного салона осуществятся и дружба с Корди Даррелл возродится.

Их отношения серьезно пострадали с тех пор, как юные Кэмпбеллы свалились Кендре на голову. Девичьи загулы откладывались с той же регулярностью, с какой раньше происходили, и долгие телефонные разговоры, придававшие особую приятность их отношениям, становились все короче, пока не свелись к обещаниям «Ладно, детка, перезвоню позже», но это «позже» никак не наступало. Теперь, когда быт на Иденем-уэй вошел, как полагала Кендра, в налаженную колею, она могла проводить дни и вечера так, как до появления Кэмпбеллов.

Свою поломанную жизнь Кендра начала восстанавливать с работы. Не было никакого резона и далее сокращать трудовое время в благотворительном магазине, как она делала, пока пристраивала племянников. Кендра вернулась к полному рабочему графику. Она возобновила занятия на курсах в колледже «Кенсингтон энд Челси», а также демонстрационные сеансы массажа в фитнес-клубе торгового центра «Портобелло-Грин». Кендра не сомневалась, что с Кэмпбеллами все в порядке, поэтому стала проводить демонстрационные сеансы еще в двух спортивных заведениях района. В результате Кендре удалось заполучить первых трех постоянных клиентов, и она почувствовала, что жизнь налаживается.

Одним дождливым днем, вскоре после того, как Сикс обрушилась на Несс со своим поцелуем, Корди заглянула к Кендре в благотворительный магазин. Кендра очень обрадовалась. Она как раз поджидала Джоэла и Тоби — примерно в это время мальчики выходили из Учебного центра. Колокольчик звякнул, когда Кендра раскладывала на витрине очередное пожертвование — несколько ничем не примечательных украшений семидесятых годов. Оторвавшись от своего занятия и увидев на крыльце Корди вместо Тоби и Джоэлом, Кендра разулыбалась.

— Спасай меня, детка! — воскликнула она.

— Ты, судя по всему, завела себе хорошего любовника? Представляю, как он трахает тебя по три раза на дню! Вышиб все твои девичьи мозги. Угадала, мисс Кендра?

— Смеешься, что ли? С мужиком сто лет не встречалась. Уже забыла, чем они от нас отличаются.

— Слава тебе господи. А то я решила, что ты, шлюшка, снюхалась с моим Джеральдом и избегаешь меня, боясь, что я прочитаю страшную правду на твоем лице. Хотя если честно, я была бы тебе только благодарна. Джеральд терзает меня каждую ночь.

Кендра понимающе засмеялась. Неумеренный сексуальный аппетит Джеральда Даррелла — крест, который выпало нести его жене. Этот аппетит в сочетании с желанием Джеральда иметь сына — у них уже было две дочки — превращал каждую ночь Корди в первую брачную. Поскольку еженощно Корди выглядела сначала заинтересованной, а в конце — удовлетворенной, Джеральд не замечал, что в середине жена смотрит в потолок и думает, когда же муж поймет, что она принимает противозачаточные таблетки.

— Он еще не догадался?

— Нет, черт возьми. У мужиков столько самомнения. Он воображает, что я просто мечтаю ходить с пузом столько раз, сколько ему заблагорассудится.

Корди оперлась о прилавок, и Кендра заметила, что подруга не сняла хирургическую маску — обязательный элемент униформы маникюрши в салоне красоты «Принцесс юропиен энд афро-унисекс», расположенном на той же улице. Маска болталась у Корди на шее подобно воротнику елизаветинской эпохи. Кроме того, ее наряд состоял из красного нейлонового халатика и бахил. Отец Корди — европеец, мать — кенийка; эта смесь подарила Корди потрясающую внешность: блестящая черная кожа, изящная шея, профиль, как на старинных монетах. Но, даже несмотря на прекрасную наследственность, правильные черты лица и фигуру манекенщицы, Корди выглядела нелепо в этой униформе, обязательной для сотрудников ее салона.

Корди обошла прилавок и взяла сумку Кендры, поскольку знала, что та лежит в шкафу, не видном со стороны покупателей. Она открыла сумку и достала сигареты.

— Как поживают девочки? — осведомилась Кендра.

— Аманда проколола нос и завела дружка. Просит косметику. — Корди зажгла спичку. — Патия просит мобильник.

— Сколько им сейчас?

— Десять и шесть.

— Черт. Тебе надо оставить работу.

— Поздно. Полагаю, они залетят, как только им исполнится двенадцать.

— А что думает Джеральд?

— Да они крутят им, как хотят. — Корди выпустила дым через нос. — Аманда сломала палец, так он чуть с ума не сошел. Патия пролила несколько слезинок, он первым делом полез за кошельком, нет бы за носовым платком. Я говорю — нет, он говорит — да. «Пусть у моих девочек будет все, чего не было у меня» — вот его аргумент. Ах, Кен, дети в наше время — вечная головная боль, никакие таблетки не помогают.

— Верю. Уж казалось бы, все сделала, чтобы их у меня не было, а в результате — трое.

— И как ты, справляешься?

— Да вроде. Хотя понятия не имею, что с ними делать.

— Когда их можно увидеть? Или ты их прячешь?

— Прячу? С чего бы?

— Не знаю. Может, у них по две головы.

— Фантазерка! — Кендра издала смешок.

Действительно, она скрывала Кэмпбеллов от подруги. Держать Кэмпбеллов подальше от сторонних глаз — только так можно избежать сплетен, которые, конечно, возникли бы. Не только из-за внешности детей — одна Несс более или менее походила на родственницу Кендры, и то не без помощи макияжа, — но и из-за странностей в поведении, прежде всего у мальчиков. Если замкнутость Джоэла еще можно объяснить застенчивостью, то как быть с Тоби? Как растолковать, почему он такой? Если пускаться в объяснения, то упоминания об их матери не избежать. О судьбе отца детей Корди знала, а вот про Кароль Кэмпбелл Кендра никогда не рассказывала, неизменно обходя эту тему.

Через минуту дверь снова отворилась, и в магазин вошли Джоэл и Тоби. На улице был дождь, и школьная форма Джоэла промокла на плечах. Тоби предстал со спасательным кругом на талии, будто ожидал всемирного потопа.

Ничего не оставалось, как познакомить Корди с мальчиками.

— Вот и они, — быстро произнесла Кендра. — Это Джоэл. Это Тоби. Не хотите подкрепиться? Может, отправитесь в «Топ», съедите по кусочку пиццы с колбасой?

Интонация тети смутила мальчиков, как и предложение подкрепиться. Джоэл не знал, как реагировать, а Тоби всегда все повторял за Джоэлом, поэтому слова Кендры остались без ответа. Джоэл просто опустил голову, а Тоби приподнялся на цыпочки и просеменил к прилавку. Взяв в пригоршню бусы, он мыслями улетел в неизвестном направлении, словно путешественник во времени.

— Вам что, кошка язык откусила? — улыбнулась Корди. — Какие скромняги. Вот бы мои девчонки так себя вели. Хоть часок. Где ваша сестра? Хотелось бы и с ней познакомиться.

Джоэл поднял голову. Каждый, кто хоть немного умеет читать по лицам, сразу бы понял, что мальчик лихорадочно ищет алиби для Несс. Обычно сестрой никто не интересовался, поэтому Джоэл не заготовил никакой отмазки.

— Там она. С одноклассниками, — наконец выдавил он. — Делает проект. Для класса.

— Примерная школьница, значит? Ну а вы? Тоже учитесь?

— А мне подарили «Твикс», — вмешался Тоби. — Сегодня я ни разу в штанишки не покакал и даже не пописал. Вот! Мне хотелось, но я утерпел, тетя Кен. Я спросил: «Можно в туалет?» — и мне дали за это «Твикс». Вот! — И Тоби покрутился на одной ноге.

Корди смотрела на Кендру, та пыталась угадать верный тон.

— Так вы хотите пиццу или нет? — наконец обратилась она к Джоэлу.

Мальчик с готовностью кивнул. Ему хотелось поскорее уйти. Джоэл взял три фунта, протянутые Кендрой, и вытащил Тоби из магазина. Братья направились в сторону Грейт-Вестерн-роуд.

Когда дверь закрылась, наступило минутное замешательство. Кендра не знала: то ли делать вид, что ничего не произошло, то ли внести в ситуацию ясность. Выбор зависел от Корди.

Правила приличия предусматривали смену темы. Дружба предписывала честное обсуждение. Между этими двумя крайностями существовала золотая середина, и Корди решила придерживаться именно ее.

— Да, дети требуют уйму времени. — Корди сняла с витрины пепельницу и затушила сигарету. — Ты ведь даже не предполагала, что значит быть матерью.

— Я вообще не собиралась быть матерью. При всем при этом мне кажется, я неплохо справляюсь.

Корди кивнула и задумчиво посмотрела на дверь.

— Их мать не собирается забрать детей?

Кендра покачала головой и, отводя разговор в сторону от Кароль Кэмпбелл, заметила:

— Несс помогает мне. Она уже большая. Джоэл тоже не маленький.

Кендра смолкла, ожидая, не заведет ли Корди речь о Тоби. Корди именно это и сделала, но в такой форме, что Кендра полюбила подругу еще больше.

— Короче, Кен, понадобится помощь — звони, — сказала Корди. — И если захочешь потанцевать — тоже. Всегда к твоим услугам.

— О'кей, детка. По-моему, у нас все отлично.

*

С небес на землю Кендру вернул звонок инспектора школы миссис Харпер, разрушивший жизнь на Иденем-уэй, 84. К тому времени прошло почти два месяца с начала обучения. Несс сумела отсрочить свое разоблачение благодаря тому, что за это время ни разу не появилась на занятиях, если не считать вступительного теста. Ученики школы часто меняли место жительства, поскольку власти постоянно переводили эмигрантов, претендующих на политическое убежище. То обстоятельство, что Ванесса Кэмпбелл, которая числилась в списках, не являлась в класс, было воспринято многими преподавателями спокойно: значит, ее семья поселилась в другом районе. Учителя не включали ее в перечень отсутствующих, который подавали инспектору, и поэтому известие о том, что Несс не посещает школу, настигло Кендру только через семь недель.

Позвонили Кендре не домой, а на работу. Она, как это часто случалось, была одна в магазине, поэтому не могла уйти. А ей хотелось. Ей очень хотелось немедленно сесть в свой «пунто» и броситься на поиски племянницы, как в ту ночь, когда Кэмпбеллы появились в Северном Кенсингтоне. Но поскольку это было невозможно, Кендра заметалась по магазину. Она ходила туда-сюда мимо стоек с поношенными джинсами и старыми пиджаками и старалась не думать о всей той лжи, которой ее кормила племянница, и о лжи, которой она сама только что угостила миссис Харпер.

Сердце Кендры так громко билось, что она с трудом слышала голос в трубке.

— Прошу прощения, что так вышло, — оправдывалась Кендра. — Это недоразумение. Да, я записала Несс и ее брата в школу. Но девочке пришлось уехать в Брэдфорд, она ухаживала за матерью.

Кендра понятия не имела, где находится этот Брэдфорд и сможет ли она найти его на карте, но знала, что там проживает много эмигрантов: в теплое время года часто сообщалось о беспорядках среди них; азиаты, афроамериканцы и местные скинхеды были готовы поубивать друг друга, лишь бы одержать верх.

— А там, в Брэдфорде, Ванесса посещает школу?

— Она занималась с частным преподавателем. Завтра племянница возвращается.

— Всякое бывает, миссис Осборн, но вы могли бы предупредить нас…

— Да, конечно, вы правы. Просто я… Дело в том, что у Ванессы мама заболела… У нас сложная ситуация… Мать вынуждена жить отдельно от детей…

— Я понимаю.

Конечно, она ничего не понимала и не могла понять, поскольку Кендра скрыла правду — ей нужно было любой ценой сохранить за Несс место в этой школе.

— Так вы говорите, девочка завтра возвращается? — уточнила миссис Харпер.

— Сегодня вечером я встречаю ее на вокзале.

— Мне показалось, вы сказали «завтра»?

— Я имела в виду, что в школу она придет завтра. Если будет здорова. Если заболеет, я позвоню вам, — нашлась Кендра.

Она замолчала в ожидании ответа. В эту минуту она благодарила судьбу за то, что Глория Кэмпбелл с детства вдолбила в нее хороший английский. Умение грамотно строить фразы сослужило ей добрую службу. Кендра понимала, что с таким произношением внушает гораздо больше доверия, чем если бы говорила на диалекте, который миссис Харпер, без сомнения, ожидала услышать, набирая номер ее телефона.

— Хорошо, так и передам учителям. В следующий раз обязательно с нами свяжитесь, миссис Осборн.

Кендра и не подумала обижаться на приказной тон миссис Харпер. Она была счастлива, что инспектор поверила ее объяснению, и безропотно приняла бы любые замечания, за исключением прямого оскорбления. Кендра испытала облегчение оттого, что сумела на ходу состряпать историю, но, положив трубку, разозлилась и заметалась по магазину. В это время по дороге из Учебного центра домой к ней зашли Джоэл и Тоби.

Тоби держал тетрадь, на некоторых страницах которой имелись цветные наклейки: они отмечали успехи Тоби при выполнении фонетических упражнений, повышающих технику чтения. Еще больше красных, синих и желтых наклеек со словами «Молодец!», «Отлично!», «Все правильно!» было на спасательном круге. Кендра оглядела Тоби, затем повернулась к Джоэлу.

— Где она шляется целыми днями?

Джоэл был не дурак, но над ним тяготело правило «не распускать язык». Он наморщил лоб и с идиотским видом спросил:

— Кто?

— Не притворяйся, что не понимаешь. Мне звонила школьный инспектор. Где Несс проводит время? С кем? С этой девочкой… как ее там… Сикс?

Джоэл молчал, опустив голову. Заговорил Тоби.

— Посмотри, тетя Кен, сколько у меня наклеек! Мне за них дали комикс, так много я набрал очков. Я выбрал «Человека-паука». Он у Джоэла в рюкзаке.

Перед глазами Кендры возникли картинки того, чем Несс, вероятно, занимается вместо учебы. Кендра проклинала себя за глупость и обзывала дурой. Джоэла и Тоби Кендра оставила у себя в магазине до закрытия, чтобы Джоэл не смог предупредить сестру; позже они вместе вернулись домой. Первым делом Кендра сняла рюкзак племянницы со спинки стула, бесцеремонно его открыла и высыпана содержимое на кухонный стол, за которым Несс болтала по телефону, лениво перелистывая последние проспекты колледжа «Кенсингтон энд Челси», словно и впрямь выбирала профессию.

Несс перевела взгляд со стопки проспектов на груду своих вещей, потом на лицо тети. Бросив в трубку: «Мне пора», она настороженно уставилась на Кендру.

Та перебирала все, что вытряхнула из рюкзака. Несс посмотрела Кендре за спину, туда, где на пороге кухни переминался с ноги на ногу Джоэл. Прищурившись, девочка оценила вероятность того, что ее выдал брат, и отбросила эту версию. Джоэл вполне надежен. Информация просочилась из другого источника. Тоби? Этого быть не может. У Тоби одни тараканы в голове.

Кендра пыталась читать по содержимому рюкзака, как жрец читает по внутренностям животного. Она развернула голубые джинсы и черную футболку с надписью золотыми буквами «Сладкая киска», после чего те сразу полетели в мусорное ведро. Кендра перебрала тональный крем, лак для ногтей, заколки для волос, спички, сигареты, потрясла ботинки на высоких каблуках, проверяя, не спрятано ли что-нибудь в них. Наконец достала из ведра джинсы и обследовала карманы, обнаружив упаковку жвачки «Ригли сперминт» и несколько свернутых в трубочку бумажек. С торжествующим видом Кендра кинула их на стол, как неопровержимую улику, доказывающую ее наихудшие опасения.

— Итак, как ты это объяснишь? — начала Кендра.

Несс молчала.

В этот момент так громко заработал телевизор, что всем на расстоянии двухсот ярдов стало ясно: в доме 84 в сотый раз смотрят «Историю игрушек-2». Кендра выразительно глянула на Джоэла. Тот поспешил наверх просить Тоби сделать потише. Там Джоэл и остался, понимая, что от места взрыва лучше держаться подальше.

Кендра повторила вопрос. Несс взяла со стола пачку сигарет и, порывшись в вещах, нашла спички.

Кендра выхватила у нее коробок и швырнула в раковину, туда же последовали сигареты. Указывая на бумажные трубочки, она продолжила:

— Господи, ты забыла историю отца? Тот тоже начинал с косяков, с марихуаны. Ты прекрасно знаешь. Он не скрывал этого, даже брал тебя в общество взаимопомощи, на эти их встречи. Ты ждала его в игровой комнате, пока они занимались. Твой отец мне рассказывал. Так что происходит? Отвечай правду. Думаешь, наркомания — это то, что случается с другими, но не с тобой?

Несс терпеть не могла упоминаний об отце. Из чувства самосохранения она позволяла себе по отношению к нему одну эмоцию — презрение, и еще большее презрение она испытывала по отношению к тетке.

— Из-за чего переполох? Ну, кручу я самокрутки. И чё? Ты ваще вечно думаешь самое худшее.

— Говори нормально, как тебя учили, Ванесса. И не надо о самокрутках, я же вижу, что у тебя есть нормальные сигареты. Я не такая дура, как тебе кажется. Ты куришь марихуану, прогуливаешь школу. Что еще?

— А я тебя предупреждала, что не буду носить эту идиотскую форму.

— Полагаешь, я поверю, что ты бросила школу из-за формы? Ты что, считаешь меня идиоткой? Где ты проводила все это время? Что делала?

Несс потянулась за пачкой «Ригли». Она хотела показать этим жестом, что если ей не дают курить, то уж пожевать жвачку она имеет полное право.

— Ни фига не делала.

— Ничего, — поправила Кендра. — Ни-че-го. Повторяй! Ни-че-го.

— Ничего.

Несс положила жвачку в рот. Она играла с упаковкой, вертя ее в пальцах и не отрывая от нее глаз.

— И с кем ты ничего не делала?

Несс молчала.

— Я жду!

— С Сикс и с Таш. Довольна? Мы сидели у Сикс, слушали музыку. Только и всего.

— Она твой поставщик? Эта Сикс.

— Еще чего! Она моя подруга.

— Тогда почему я ее ни разу не видела? Она тебя снабжает, и ты боишься меня с ней знакомить?

— Пошла ты! Я тебе объяснила, что это самокрутки. Не веришь — не надо. Ты сама никого в упор не видишь.

Кендра понимала, что Несс хочет свернуть разговор, и не могла этого допустить.

— Куда ты катишься, Ванесса? Это немыслимо! — издала она извечный вопль страдающих родителей.

Обычно за ним следует немое обращение к самому себе: «В чем моя ошибка? Что я сделал не так?» Но Кендра не спросила себя об этом, так как дети были не ее и заниматься ими она была не обязана. Но как-никак они определяли жизнь Кендры, и нужно было найти к ним подход. Кендра задала другой вопрос, хуже которого нельзя было придумать.

— Что сказала бы твоя мама, Ванесса, если бы узнала о твоем поведении?

Несс скрестила руки на груди. Ее этим не проймешь — ни воспоминаниями о прошлом, ни прогнозами на будущее.

Кендра не имела понятия, чем конкретно занимается Ванесса, но предположила, что главную роль в жизни племянницы играют, во-первых, наркотики, во-вторых, с учетом возраста, мальчики. Хрен редьки не слаще. Обо всем этом Кендра знала, поскольку много чего видела на улицах Северного Кенсингтона. Продажа наркотиков. Сбыт контрабанды. Хулиганство. Грабежи. Случайные драки. Группы парней в поисках приключений. Девчонки в поисках того же. Единственный способ избежать неприятностей — строго следовать маршруту «дом — школа — дом».

— Ты должна взяться за ум, Ванесса, иначе попадешь в беду, — наставляла Кендра.

— Как-нибудь сама о себе позабочусь.

Зерно разногласий между Кендрой и Несс заключалось в том, что они совершенно по-разному понимали значение фразы «заботиться о себе». Трудности, болезни, разочарования, смерть близких убедили Кендру, что главное в жизни — твердо стоять на ногах и рассчитывать только на свои силы. Те же самые учителя преподали Несс совсем другой урок: главное — убежать от трудностей как можно дальше.

У Кендры оставался в запасе последний аргумент, она надеялась, что хоть он заставит племянницу задуматься и изменить свое поведение.

— Ванесса, ты же не хочешь, чтобы твоя мама узнала о твоем поведении?

Несс оторвала взор от обертки «Ригли», которая полностью приковывала ее внимание, и тряхнула головой.

— Почему бы и нет, тетя Кен! А тебе что, не терпится с ней поделиться?

Это был неприкрытый вызов, без всяких сомнений. И Кендра его приняла.

Глава 4

Конечно, Кендра могла бы отвезти всех на машине, но предпочла автобус, а затем поезд. На то у нее были свои соображения. Раньше, когда дети Кэмпбеллы навещали свою мать, их сопровождала неработающая Глория. В отличие от Глории Кендре было чем заняться: труд в магазине и практика массажистки. Поэтому в будущем детям предстояло ездить к Кароль Кэмпбелл самостоятельно, и чем раньше они освоят дорогу, тем лучше.

Главным в плане Кендры было то, что Несс не сразу должна понять, куда они едут. Если она узнает раньше времени, то может сбежать, а Кендра нуждалась в помощи племянницы, которую та должна была оказать, даже не догадываясь. Кендре очень хотелось, чтобы Несс повидалась с матерью, а Кароль Кэмпбелл — с дочерью. Почему — Кендра не смогла бы объяснить ни себе, ни племяннице. Но ведь между матерью и дочерью некогда существовала связь, несмотря на тяжелое состояние Кароль.

Путешествие началось в автобусе номер двадцать три, который шел до вокзала Паддингтон. По случаю субботы автобус был набит битком. Когда они оказались на Квинсуэй, где в выходные дни орды подростков шатались по магазинам, кафе и кинотеатрам, Несс решила, что это и есть цель их поездки. На подъезде к остановке Уэстбурн-Гроув Несс поднялась с места — они сидели на втором этаже — и стала пробираться к выходу, своим поступком открыв тетке глаза на то, где проводила часы, отведенные для занятий в школе.

Кендра прихватила Несс за куртку и держала до тех пор, пока автобус не тронулся с места.

— Мы выходим не здесь, Ванесса, — произнесла она.

Несс смотрела, как скрывается из виду Квинсуэй, после чего обернулась к Кендре. Дальнейший путь был Несс незнаком; с Наташей и Сикс, своими постоянными спутницами, девочка никогда не садилась в двадцать третий автобус и никогда не уезжала дальше Квинсуэй.

— А где тогда? — поинтересовалась Несс.

Кендра не прореагировала. Вместо этого она поправила Тоби воротник курточки и обратилась к Джоэлу:

— Все в порядке, дружок?

Мальчик кивнул. Ему поручили присматривать за Тоби, и он старался изо всех сил. Но страх перед возложенной на него ответственностью сковал его до кончиков пальцев. С самого утра Тоби пришел в возбужденное состояние, словно сверхъестественным образом чувствуя, куда они едут и что их там ждет. Он потребовал надуть спасательный круг до предела и шагал на цыпочках, что-то бормоча и размахивая руками, словно отгоняя мух. В автобусе стало еще хуже. Ни за какие коврижки Тоби не согласился ни снять спасательный круг, ни сдуть его. На все уговоры Кендры он громче и громче отвечал «нет», потом расплакался и стал кричать, что круг снимать нельзя, потому что скоро вернется бабушка, и вообще, Мейдарк сказал, что круг помогает ему дышать, он задохнется без круга. Несс выругалась и взяла дело в свои руки, чем только ухудшила ситуацию. Тоби перешел на визг, а Несс уже почти рычала.

— Сейчас позову полицию! Ты у меня допрыгаешься, Тоби!

Джоэл съежился, мечтая провалиться сквозь землю.

— Ванесса! — Кендра пыталась смягчить ситуацию. — Мы едем в автобусе номер двадцать три. Запомнила? — Она также хотела, чтобы у племянницы в голове отложился маршрут.

— Ты тоже начинаешь меня бесить, тетя Кен! На фига мне это нужно?

— Ты должна запомнить, прошу тебя. Автобус номер двадцать три. Идет от Уэстбурн-парка до… Вот мы и приехали. Вокзал Паддингтон.

Несс прищурилась; она прекрасно знала, куда идут поезда с вокзала Паддингтон. За последние годы она с братьями проделывала этот путь множество раз.

— Чего? Нет! Я не… — начала было Несс, но Кендра стиснула ее руку.

— Надеюсь, ты не станешь закатывать скандал на глазах у прохожих, как пятилетний ребенок. Джоэл, Тоби, выходим.

Несс могла бы улизнуть сразу, как только они ступили на землю, но ей нравилось наносить удар в тот момент, когда другая сторона меньше всего этого ожидает. Удрать, пока они шли по выщербленной платформе вокзала, — слишком примитивно. Несс выбрала другую стратегию.

Она попыталась высвободиться из теткиной хватки.

— Ну хорошо, хорошо. — Девочка даже постаралась говорить на раздражавшем ее «дерьмовом», то есть правильном, английском. — Отпусти меня. Не бойся, не сбегу. Иду я, иду, ты же видишь. Но это дурацкая затея, как ни крути. Неужто бабка тебе ничё не говорила? Ладно, скоро все сама увидишь.

Кендра не стала исправлять ни ошибки, ни вульгарные выражения. Она вынула из сумочки двенадцать фунтов и вручила их Джоэлу, а не племяннице, поскольку не верила Несс, несмотря на все показное смирение.

— Пока я беру билеты, купите в магазине на вокзале мамин любимый журнал и шоколадку. И что-нибудь перекусить для себя. Джоэл, слышишь?

Мальчик поднял голову. Лицо его было очень серьезным. Ему недавно исполнилось двенадцать — неделю назад, и на его плечи давил груз, словно он держал земной шар. Кендра понимала это, но не видела способа ему помочь, хотя и жалела племянника.

— Я рассчитываю на тебя. Ты ведь не отдашь эти деньги сестре?

— Да сдались мне твои вонючие деньги, Кендра! — взорвалась Несс. — Пошли! — скомандовала она братьям.

Дети зашагали к привокзальному магазину. Несс схватила Тоби за плечи и надавила, пытаясь заставить идти на всей ступне, а не на цыпочках. Тот попытался вырваться. Несс не отпускала.

Некоторое время Кендра смотрела им вслед, потом отправилась за билетами. Автоматы, как всегда, не работали, пришлось встать в очередь к кассе.

Кэмпбеллы лавировали в потоке. Большинство людей стремилось к расписанию поездов, и все взгляды были обращены на табло, словно отъезжающие узрели Второе пришествие. Джоэл взял Тоби под свою опеку, показывая ему, как экскурсовод, разные диковинки и побуждая тем самым двигаться вперед.

— Смотри, Тоби, вон парень с доской для серфинга. Интересно, куда он едет? А вон, глянь-ка, тройня в колясочке!

Таким образом Джоэлу удалось довести брата до магазина. Там он огляделся в поисках Несс и заметил сестру у стойки с журналами. Выбрав «Элль» и «Хелло!», Несс развернулась к прилавку с конфетами и шоколадками. Джоэл стал протискиваться к сестре.

В магазине давка была еще больше, чем на вокзале. Спасательный круг очень мешал, ситуацию спасало только то, что Тоби прижимался к брату как приклеенный.

— Мне чипсы, только простые. А можно еще пепси? — попросил Тоби.

— Тетя Кен ничего не сказала насчет питья. Зависит от того, сколько денег останется.

Было ясно, что немного, особенно учитывая выбор Несс.

— Тетя Кен говорила об одном журнале. Нам еще должно хватить на шоколадку для мамы. И на перекус для нас.

— Пошла твоя тетя Кен в задницу, Джоэл. Давай деньги, я беру это все.

На обложке «Хелло!» старый рок-н-ролльщик демонстрировал свои тридцать два зуба, двадцатую по счету жену и младенца, который годился ему в правнуки.

— Хочу «Милки вэй». Чипсы, «Милки вэй», пепси — и все, — канючил Тоби.

— Вряд ли мы сможем…

— Отдай деньги мне, — потребовала Несс.

— Тетя Кен…

— Должна же я, блин, расплатиться или нет?

Несколько человек уже обратили внимание на детей, в том числе юноша-азиат, стоявший за прилавком. Джоэл залился краской, но не сдался. Он знал, что потом ему здорово достанется от Несс, но решил выдержать натиск сестры и выполнить наказ тети, даже если Несс его убьет.

— Какие чипсы ты хочешь, Тоби? — поинтересовался Джоэл.

— Усраться можно, какой этот Джоэл важный! — фыркнула Несс.

— «Кеттл» подойдут? Они без добавок. Годятся?

Казалось бы, чего проще: Тоби оставалось только кивнуть, и они вышли бы из магазина. Но как обычно, Тоби выбрал свой путь. Ему надо было пересмотреть все выставленные на витрине пакеты с чипсами и еще прикоснуться к каждому, словно пакеты обладали магическими свойствами. Наконец Тоби остановился на тех чипсах, которые Джоэл предлагал ему с самого начала. Руководствовался Тоби при этом не составом и калорийностью — такие вещи семилетнего ребенка заботят мало, — а цветом упаковки.

— Да, эти самые лучшие, — заключил Тоби. — Зеленый — мой любимый цвет.

— Угомони этого придурка и гони деньги! — кипятилась Несс.

Джоэл не обратил на сестру никакого внимания. Он выбрал шоколадный батончик для себя и пористый шоколад «Аэро» для матери. У прилавка Джоэл расплатился, заботясь о том, чтобы сдача попала в ладонь к нему, а не к сестре.

Кендра ждала их у магазина. Она взяла пакет с покупками и заглянула в него, бросив протянутую Джоэлом сдачу в карман. Поколебавшись мгновение, Кендра вручила пакет Несс. После этого она построила всех троих перед расписанием поездов.

— Как выбрать нужный поезд, научите-ка меня, — велела она.

— Тетя Кен! — Несс вытаращила глаза. — Держишь нас за идиотов?

— Посмотреть на пункт назначения? — предположил Джоэл. — Проверить остановки?

— Молодец, тогда командуй, куда нам двигаться, — улыбнулась Кендра.

— Платформа номер девять, усраться можно, — вставила Несс.

— Следи за языком! — возмутилась Кендра. — Это правильно, платформа номер девять. Джоэл, отведи нас туда.

И Джоэл направился к платформе.

В вагоне Кендра устроила небольшую викторину, желая проверить, как племянники знают путь. Вопросы были адресованы всем троим, но включился в игру только Джоэл.

«Через сколько остановок выходить?», «Что нужно предъявить кондуктору, когда он обходит вагон?», «Что делать, если забыли или неуспели купить билет?», «Как действовать, если захочется в туалет?»

Джоэл с готовностью отзывался. Несс с мрачным видом уткнулась в «Хелло!». Тоби, болтая ногами, осведомился, будет ли Джоэл есть свой шоколадный батончик. Джоэл хотел сказать: «Да», но заметил надежду в глазах брата и протянул ему батончик.

«Как называется остановка, на которой выходить?», «Куда идти потом?», «Как следует поздороваться?», «Что делать, если дежурной не окажется на месте?»

Когда Джоэл не мог ответить, Кендра обращалась к Несс, но та реагировала одинаково: «Понятия не имею». «Не рассчитывай, что я отстану от тебя, мисс Ванесса», — каждый раз повторяла Кендра.

Поезд постепенно удалялся от Лондона по направлению к западу. Места эти были хорошо знакомы Кэмпбеллам, поскольку из года в год они ездили этой дорогой сначала с отцом, потом с бабушкой. Они шли пешком по сельской местности полторы мили, переходили дорогу и оказывались у высокой кирпичной ограды с зелеными железными воротами.

— Все, баста, с меня довольно, — заявила Несс, когда они высадились на станции, возле маленького кирпичного домика размером с общественный туалет.

Вывески не было — просто белый дорожный знак с разводами ржавчины. Не было ни платформы, ни стоянки такси. Только живая изгородь, за которой начинались поля, ожидающие зимы. И ни души кругом.

Перед станционным зданием стояла единственная скамейка, выкрашенная в зеленый цвет так давно, что краска выцвела и местами облезла.

Несс плюхнулась на скамейку.

— Мне и тут хорошо.

— Ты не можешь здесь оставаться, — возразила Кендра.

— А ты не можешь тащить меня насильно. Попробуй рискни. Тогда я буду драться, вот увидишь. Я умею.

— Пойдем с нами. Пожалуйста, — попросил Джоэл. — А если мама поинтересуется, где ты? Она это точно сделает. Как тогда быть?

— Твои проблемы. Сообщи, что я сдохла, сбежала с бродячим цирком. Короче, то, что ей больше понравится. Не хочу ее больше видеть. Хватит с меня. Я с вами сюда приперлась, а теперь возвращаюсь в Лондон.

— А билет? На какие деньги ты купишь билет? — удивилась Кендра.

— Уж найду как-нибудь! И не только на билет, если понадобится!

— Где ты их найдешь? Каким образом?

— Заработаю!

— Ты что, устроилась на работу?

— Зависит от того, что ты называешь работой. — Несс расстегнула куртку, выставила грудь, обтянутую футболкой, и фыркнула: — Ты не в курсе, тетя Кен? Я раздеваюсь — этим и зарабатываю.

*

Когда дело приняло такой оборот, Кендра поняла, что дальше говорить бессмысленно. Она только взяла с Несс слово, что та дождется их возвращения на станцию, и Несс согласилась, хотя обе понимали, что ее обещание ничего не стоит. Что касается Кендры, ее ожидала серьезная встреча, и она не стала тратить силы на выяснение того, как Несс добывает деньги. Несс же давно относилась к обещаниям как к пустым формальностям: взрослые часто давали ей обещания и, сколько Несс себя помнила, никогда им не следовали.

В итоге Кендра с мальчиками оставили Несс сидеть на дряхлой скамейке между доской с объявлениями, которые, судя по всему, меняли лет десять назад, и урной для мусора, которую, видимо, опорожняли примерно тогда же.

Несс испытала огромное облегчение оттого, что ей удалось избежать очередного мучительного визита к матери, и от радости даже подумала, а не сдержать ли слово, данное тетке. В глубине ее души жил ребенок, верящий в любовь, но только в любовь настоящую. Этот ребенок интуитивно чувствовал, что Кендра желает ей самого лучшего. Но Несс смущали два факта. Во-первых, она была не только ребенком, но и девочкой-женщиной пятнадцати лет, а в этом возрасте указания старших воспринимаются как вражеское насилие. Во-вторых, эта пятнадцатилетняя девочка-женщина давно не верила в то, что взрослые могут искренне к ней относиться. Несс брала в расчет только то, чего они хотят от нее и чего она сама хочет от них, и старалась это получить, подчиняясь требованиям или отвергая их.

Поразмыслив, Несс решила, что выполнять обещание, данное тете, будет скучно и холодно. Придется сидеть чертову кучу времени на занозистой скамейке, потом ехать обратно в Лондон в обществе Тоби, который достал ее до такой степени, что она готова была швырнуть его под колеса поезда. Хуже того, Несс пропустит все забавы и развлечения, которые наметили на сегодня Сикс и Наташа, то есть в который раз останется за бортом. Слишком высокая цена за послушание.

Не оставалось никаких сомнений, что выбрать: торчать на станции или вернуться в Лондон. Поэтому спустя двадцать восемь минут после того, как Кендра, Тоби и Джоэл ушли, Несс села в поезд на Лондон без малейшего сожаления.

*

Странное зрелище являла собой эта троица, бредущая по обочине: Тоби со спасательным кругом на талии, Джоэл в одежде не по размеру из благотворительного магазина и Кендра в светлой одежде, которая хорошо бы подошла для чаепития на террасе сельской гостиницы. Впереди показалась цель их путешествия: корпуса, флигеля, шпили и башенки облупленного сооружения в неоготическом стиле. Фасад был покрыт грибком и копотью; в щелях свили гнезда птицы.

Когда Кендра и дети ступили на главное крыльцо, вороны взмыли в воздух с криками и шумом. Окна на этой стороне имели металлические стержни, на которых изнутри крепились жалюзи. Перед большой массивной дверью Тоби остановился. Он так бодро прошагал всю дорогу от станции, держась за спасательный круг, что его неожиданное замешательство удивило Кендру.

— Ничего, — успокоил тетю Джоэл. — Тоби просто не понимает, где мы. Но он сообразит, как только увидит маму.

Кендра удержалась от естественного вопроса: как он может не понимать, если бывает здесь чуть ли не с рождения? И Джоэл был избавлен от необходимости давать ей очевидный ответ: Тоби уже давно находится в Муравии.

Джоэл открыл дверь и пропустил тетю вперед, а вслед за ней подтолкнул Тоби.

Регистратура располагалась налево от входа. На полу — линолеум в черно-белую клетку, на нем — коврик для ног, обтрепанный по краям. В вестибюле не было никакой мебели, если не считать стойки для зонтиков и деревянной скамейки. За вестибюлем виднелся коридорчик с крутой деревянной лестницей, ведущей на второй и третий этажи.

Джоэл приблизился к регистратуре, держа Тоби за руку. Кендра следовала за ними. Дежурную, сидевшую за столом, Джоэл видел в прошлые посещения, хотя имени не знал. Но лицо, желтоватое и морщинистое, вспомнил сразу. От нее сильно пахло сигаретным дымом.

Дежурная сразу выдала им пропуска.

— Не забудьте приколоть их на грудь, — напомнила она.

— Спасибо, — ответил Джоэл. — Мама у себя в комнате?

— Спросите наверху. — Дежурная махнула рукой в сторону лестницы. — Ступайте, ступайте. Нечего тут торчать. Нет тут ничего хорошего.

Странное во всех смыслах заявление. Люди приезжали сюда — или их привозили родственники, городские власти, судьи, врачи, — поскольку предполагалось, что им тут будет комфортно, им помогут, вылечат или научат справляться с недугом.

На втором этаже Джоэл тоже остановился возле стола. Мужчина-санитар оторвал глаза от компьютерного монитора.

— Идите в телевизионную комнату, — произнес он и снова уткнулся в экран.

Они шли по застеленному линолеумом коридору; справа располагались окна, слева — палаты. Как и на первом этаже, окна были со стержнями, на которых крепились такие же жалюзи. По числу заломов и слою пыли они вполне соответствовали характеру заведения.

Кендра все примечала. Никогда раньше она не бывала в подобных местах. В тех редких случаях, когда она приезжала навестить Кароль, они встречались на улице, поскольку было тепло. Кендра жалела, что в этот раз погода не задалась.

Телевизионная находилась в конце коридора. Джоэл приоткрыл дверь, и в нос им ударил резкий запах. Кто-то из шалости поставил регулятор батареи на максимальную мощность, и нестерпимо жаркий воздух пропитался смрадом от грязных человеческих тел, использованных подгузников, несвежего дыхания. Тоби замер на пороге, потом напрягся всем телом и прижался к Кендре. Хлынувшая из комнаты струя вони подействовала на него, как нашатырный спирт, и заставила очнуться. С безопасных равнин Муравии Тоби вернулся в реальность. Он приземлился в настоящем и озирался в поисках возможности удрать.

Кендра ласково подтолкнула мальчика.

— Все в порядке, Тоби, — прошептала она, но это не рассеяло его тревоги.

Кендра и сама начала сомневаться, все ли нормально.

Никто не обернулся в их сторону. По телевизору транслировали чемпионат по гольфу. Несколько человек, не отрываясь, следили за однообразными действиями игроков. За одним карточным столом четверо больных складывали пазл, за другим две старухи склонились над альбомом, напоминающим старинный свадебный. Еще три человека — два мужчины и одна женщина, — шаркая, прохаживались вдоль стены, в углу существо неопределенного пола в инвалидной коляске твердило: «Хочу писать, хочу писать, черт подери» — но на него никто не обращал внимания. На стене висел плакат с надписью: «Если жизнь преподносит тебе одни лимоны, делай из них лимонад». Под ним на полу сидела беззвучно плачущая девушка; ее длинные пряди спадали по плечам.

Одна женщина занималась делом: терла пол, ползая на четвереньках. Начав с угла, она уже добралась до стола с пазлом. У нее не было ни тряпки, ни щетки, ни губки, ни ведра. Она орудовала голыми руками, быстро водя костяшками пальцев по линолеуму.

Джоэл узнал мать по рыжим, как у него, волосам.

— Это она, — сообщил мальчик тете, после чего подтолкнул Тоби в сторону матери.

— Каро у нас сегодня труженица. Убирается, чтобы все сияло и блестело. Каро! К тебе пришли, солнышко, — позвала женщина, собиравшая пазл.

— Хватит уже драить пол, он и так чистый, — вмешалась другая. — Пусть лучше вымоет нос своему мальчишке.

Джоэл и Кендра посмотрели на Тоби. Верхняя губа у него блестела от соплей. Кендра поискала в сумочке платок или салфетку, но не нашла. Джоэл, за неимением сумочки, оглядел комнату в поисках чего-нибудь, чем можно вытереть нос Тоби. Ничего не обнаружив, Джоэл воспользовался краем своей рубашки, который потом заправил в джинсы.

Кендра подошла к стоявшей на четвереньках Кароль Кэмпбелл, припоминая, когда видела ее в последний раз. Очень давно. Пожалуй, в минувшем году весной. Тогда цвели цветы, погода стояла чудесная, и встречались они в саду. Кендра обычно была очень занята и не имела возможности часто навещать Кароль.

Джоэл тоже приблизился к матери.

— Мама! — начал он, — Мы привезли тебе журнал. Мы приехали с Тоби и тетей Кен. Мама!

Кароль Кэмпбелл не прекращала яростно и бессмысленно трудиться, описывая на потертом зеленом линолеуме полукруг за полукругом. Джоэл наклонился и положил «Элль» перед матерью.

— Вот, гляди, мама! Самый последний номер.

Журнал, конечно, казался не совсем новым после того, как его несли, свернув в трубочку: уголки страниц загнулись, как собачьи уши, и на лице девушки с обложки остался жирный отпечаток ладони. Но все же Кароль остановилась. Она посмотрела на журнал, потом прижала руки к собственному лицу, которое сочетало в себе японские, ирландские и египетские черты. Она ощупывала свое неумытое, неухоженное лицо, сравнивая его с лицом беззаботной красавицы на обложке. Затем Кароль перевела взгляд с Джоэла на Кендру. Тоби прижался к брату, стараясь быть как можно незаметнее.

— А где мой «Аэро»? — спросила Кароль. — Хочу «Аэро» с апельсиновым вкусом, Джоэл.

— Вот он. — Кендра торопливо порылась в сумке. — Мальчики купили его для тебя на вокзале. Там же, где и журнал.

Но Кароль не обратила на нее внимания и про шоколад уже забыла, поглощенная новой мыслью.

— А где Несс? — осведомилась она.

Кароль озиралась вокруг своими серо-зелеными глазами, которые ни на чем не могли остановиться. Она словно пребывала в состоянии апатии, вызванной лекарствами и болезненной опустошенностью.

— Несс не пожелала с нами ехать, — сообщил Тоби. — Она купила себе «Хелло!» на деньги тети Кен. Поэтому мне не досталось шоколадного батончика. Мам, если ты не будешь свой «Аэро», то…

— Вечно они зовут меня, — перебила Кароль. — Зовут, а я не хочу.

— Чего ты не хочешь? — не понял Джоэл.

— Складывать этот дурацкий пазл! — Кароль дернула головой в сторону стола и заявила с хитрым видом: — Это проверка. Они думают, я ничего не понимаю. А я хорошо соображаю. Они намерены выведать, что у меня в под… подсознании. Вот для чего им эти пазлы. Поэтому я никогда не собираю их. Говорю: если интересно, что у меня в голове, почему не скажете прямо? Почему меня не показывают доктору? Джоэл, мне полагается раз в неделю беседа с врачом. Почему меня не пускают к врачу? — Кароль все повышала голос, прижимая журнал к груди.

Почувствовав, что Тоби задрожал, Джоэл взглянул на тетю в поисках помощи. Но Кендра уставилась на Кароль, как на лабораторную крысу.

— Хочу пообщаться с доктором! — кричала Кароль. — Мне предписано! Я знаю свои права!

— Ты же вчера была у него, Каро, — напомнила первая из женщин, занятых пазлом. — Как положено. Раз в неделю ты бываешь у доктора.

Лицо Кароль стало мрачнее тучи. Потом оно приняло выражение, столь похожее на Тоби во время его «улетов», что у Джоэла с Кендрой оборвалось дыхание.

— Тогда я хочу домой. Джоэл, ты должен поговорить с отцом. Немедленно! Тебя он послушает.

— Гэвин умер, Кароль, — произнесла Кендра. — Разве ты забыла? Четыре года назад.

— Попроси его забрать меня домой, Джоэл! Я буду хорошо себя вести. Я все осознала. Больше не могу здесь оставаться… Больше не могу… Не могу… Не могу…

Повторяя «Не могу, не могу», Кароль била себя журналом по лбу: раз, другой, третий, с каждым разом все сильнее.

Джоэл опять посмотрел на Кендру, надеясь найти поддержку. Но Кендра была абсолютно выбита из колеи, и единственное, чего ей хотелось, — бежать подальше от этого места, пока состояние Кароль не усугубилось. «Больше никаких визитов сюда, — пообещала себе Кендра. — Нужно держаться вместе с детьми, подальше от судьбы, кармы, рока или как там это называется».

По выражению лица и позе Кендры Джоэл интуитивно понял, что ему придется расхлебывать ситуацию в одиночку. В комнате не было ни нянечки, ни медсестры — никого, кто мог бы прийти на помощь. Да даже если бы кто-то и появился — Кароль не была опасна для окружающих. С самого начала ее пребывания в этом заведении стали понятны здешние правила: пока больной не представляет угрозы для жизни, никто не придет на помощь.

Джоэл попытался отвлечь мать.

— Мама, скоро день рождения Тоби. Ему исполнится восемь лет. Я пока не придумал, что ему подарить. Денег-то у меня немного, но кое-что есть. Фунтов восемь я накопил. Может бабушка пришлет что-нибудь, тогда я смогу…

— Поговори с отцом! — Мать вцепилась Джоэлу в плечо. — Поклянись, что поговоришь с ним! Я хочу домой. Ты понял?

Она прижалась к Джоэлу, и тот ощутил запах грязного тела и грязных волос. Ему стоило больших усилий не отвернуться.

Однако Тоби был лишен подобной деликатности. Он отбежал от Джоэла и схватился за Кендру.

— Тетя, поехали обратно! — умолял он. — Джоэл, давай уйдем отсюда!

Тут Кароль словно очнулась от сна и впервые увидела съежившегося Тоби и застывшую Кендру.

— Кто это? — закричала Кароль еще громче. — Кто эти люди, Джоэл? Кого ты привел ко мне? А где Несса? Где она? Что ты с ней сделал?

— Несс не пришла… Не смогла. А это Тоби и тетя Кен, мама. Ты их прекрасно знаешь. Конечно, Тоби сильно вырос. Ему скоро восемь. А тетя Кен…

— Тоби, — повторила Кароль.

Она словно углубилась внутрь себя, роясь в памяти, как потерпевший крушение в поисках деталей катастрофы. Кароль присела на корточки и отклонилась назад, переводя взгляд то на маленького мальчика, то на Кендру. Она силилась понять, кто эти люди и, что более важно, чего они от нее хотят.

— Тоби, — бормотала она. — Тоби, Тоби.

Вдруг лицо Кароль осветилось радостью: видимо, всплыл подходящий образ. Джоэл испытал облегчение, и Кендра обрадовалась, что кризис миновал.

Но словно монетка из пальцев, видение ускользнуло, и лицо Кароль переменилось. Она пристально посмотрела на Тоби и выставила перед собой ладони, словно защищаясь от мальчика.

— Тоби! — резко бросила она, и теперь это имя звучало как обвинение.

— Правильно, мама. Это Тоби, — кивал Джоэл. — Ты права.

— Мне надо было спрятаться от вас! — вопила Кароль. — Я хотела спрятаться, когда услышала поезд. Кто-то мне помешал. Кто? Кто мне помешал?

— Нет, мама, не надо…

Кароль опустила голову на грудь и вцепилась руками в свои рыжие волосы.

— Хочу домой. Немедленно. Джоэл, позвони отцу. Передай, что я хочу домой. Боже, боже, боже, почему я ничего не помню, почему?

Глава 5

Поскольку замечать, кто из учеников класса социально-психологической поддержки испытывает трудности с адаптацией входило в обязанности мистера Истбурна, он, несмотря на эмоционально изнурительный роман с безработной актрисой, имеющей суицидальные наклонности, заметил наконец, что Джоэлу Кэмпбеллу требуется внимание. Мистер Истбурн это понял, когда один из его коллег в третий раз выудил Джоэла из укромного угла, где тот обедал, и привел к психологу на доверительную беседу, во время которой предполагалось установить, с чем у мальчика проблемы. Разумеется любой, у кого есть глаза, видел, что Джоэл держится особняком, у него нет друзей, говорит, только если к нему обращаются, да и то не всегда, на переменах пытается слиться с доской объявлений, с мебелью, с обстановкой, в которой находится. Мистеру Истбурну предстояло отыскать в душе мальчика причину подобного поведения.

Преподаватель психологии обладал одним ценным качеством, которое делало его уникальным педагогом: он знал пределы своих возможностей. Он презирал напускное дружелюбие и понимал, что попытка наскоком завоевать доверие сложного подростка обречена на провал. Поэтому мистер Истбурн рассматривал себя лишь членом педагогического сообщества, общая задача которого — оказывать посильную помощь ученикам, от развития навыков чтения до избавления от страхов.

Таким образом, вскоре после поездки к матери Джоэл оказался с глазу на глаз со странноватым англичанином, которого звали Айвен Везеролл, — белым джентльменом за пятьдесят, любящим носить охотничьи куртки с кожаными заплатками на самых разных местах и мешковатые твидовые брюки, удерживаемые высоко на талии при помощи подтяжек и ремня. У него были некрасивые зубы, но свежее дыхание, хроническая перхоть, но всегда чистые волосы. Гладко выбритый, с маникюром, наглаженный, Айвен Везеролл прекрасно помнил, что значит быть изгоем, так как прошел через дедовщину и издевательства закрытой школы. Низкий уровень либидо с тринадцати лет обрек его быть белой вороной.

У него была в высшей степени странная манера выражаться, настолько отличающаяся от всего, к чему привык Джоэл, — даже от тетиной речи, — что сначала мальчик думал, будто Айвен Везеролл над ним издевается по полной программе. Айвен употреблял такие фразы, как «Вправе ли я», «Будьте любезны», «Абсолютно верно», «Желаю здравствовать». Когда он ждал ответа, его голубые глаза за стеклами очков в металлической оправе неуклонно смотрели прямо на Джоэла. Мальчик был вынужден либо встречаться с ним взглядом, либо опускать голову. Как правило, он выбирал второе.

Их встречи происходили дважды в неделю. Первую Айвен начал с того, что церемонно поклонился.

— Айвен Везеролл к вашим услугам, — произнес он. — Сегодня вы не изволили оказаться в поле моего зрения. Тем более приятно вас видеть. Прогуляемся или вам угодно присесть?

После столь дикого вступления Джоэл не мог вымолвить ни слова, поскольку был уверен, что над ним измываются.

— В таком случае осмелюсь принять решение, — продолжал Айвен. — Поскольку дождь представляется неизбежным, предлагаю воспользоваться гостеприимством свободной аудитории. Будьте любезны пройти со мной.

И он повел Джоэла в маленькую комнату. Там он бросил свое долговязое тело на красный пластиковый стул и ногами обхватил его передние ножки.

— Насколько я понимаю, вы относительный новичок в здешних краях. Вправе ли я узнать, где вы обитаете? В каком районе?

— Иденем-истейт, — выдавил Джоэл, упорно рассматривая свои руки, теребившие пряжку ремня.

— О, там находится гигант, созданный мистером Голдфингером. Вы живете в этом сооружении?

Джоэл сообразил, что Айвен имеет в виду высотку Треллик, поэтому отрицательно мотнул головой.

— Жаль. Я сам живу в тех местах и всегда мечтал получше изучить это здание. Нахожу его несколько мрачноватым. Осмелюсь спросить, для чего нужен бетон? Придать этому дому сходство с тюрьмой нестрогого режима, только и всего. И эти бесконечные этажи, этажи… Нет, мы вправе требовать, чтобы задача жилищного строительства в послевоенном Лондоне решалась иным, более радующим глаз способом.

Джоэл отважился взглянуть на Айвена, пытаясь понять, издевается тот или нет. Айвен смотрел на мальчика, склонив голову набок. За время беседы он поменял позу и теперь сидел, откинувшись назад; стул стоял на задних ножках. Айвен дружески подмигнул Джоэлу.

— Между нами, Джоэл, — сказал он доверительным тоном, — я отношусь к тому типу людей, которых называют «английский чудак». Безобидный экземпляр, такого занятно пригласить на обед и угостить им американцев, мечтающих повидать «настоящего англичанина».

Айвен пояснил Джоэлу, что таковых сложно найти в этой части Лондона, где маленькие квартирки занимают огромные семьи алжирцев, азиатов, португальцев, греков и китайцев. Сам он обитает один («У меня даже нет волнистого попугайчика»), но ему нравится такой образ жизни, потому что оставляет много времени для различных хобби.

— У каждого человека должно быть хобби, — заявил Айвен. — Это отдушина, средство творческого самовыражения. У вас есть?

— Что есть? — Джоэл рискнул ответить вопросом на этот безобидный с виду вопрос.

— Хобби. Обогащающее душу увлечение, которому вы посвящаете свободные часы.

Джоэл отрицательно покачал головой.

— Понятно. Что ж, попробуем подыскать вам что-нибудь. Для этого нам придется сделать ряд проб, и я попрошу вашего сотрудничества для вашего же блага. Понимаете, Джоэл, человек сложно устроен. Он состоит из разных блоков: физического, умственного, духовного, эмоционального. Если уж на то пошло, мы подобны машинам, и каждый механизм внутри нас нуждается в уходе, если мы хотим функционировать успешно и на полную мощность. Вот вы, например. Чем вы намерены заняться в жизни?

У Джоэла никогда не спрашивали об этом. Он выбрал профессию, но стеснялся признаться Айвену.

— Хорошо, тогда порассуждаем вместе. Ваши желания. Ваши планы на будущее. Я сам, представляете, мечтал быть кинопродюсером. Не актером, заметьте, потому что к концу дня я не мог видеть тех, кто мной командует. И не режиссером, потому что сам терпеть не могу командовать людьми. А продюсер… О, это восхитительно! Давать другим возможность реализовывать свой потенциал.

— И вы стали им?

— Продюсером? Да, стал. Сделал двадцать фильмов. Или около того. Потом переехал сюда.

— А почему не в Голливуд?

— Быть обвешанным старлетками? — Айвена передернуло, потом он улыбнулся, открыв плохие зубы. — Нет уж, увольте. Я сделал свой выбор. Но сейчас речь не обо мне.

В течение последующих недель у них состоялось множество подобных бесед, но своих тайн и секретов Джоэл не открыл. Айвен выяснил, что Джоэл живет с братом и сестрой у тети, но почему — осталось для него загадкой. Узнал, что в обязанности Джоэла входит сопровождать брата, но куда именно ходит Тоби и зачем — это не обсуждалось. Айвен добыл сведения и о Несс: хроническая прогульщица, которая не стала ходить в школу чаще после телефонного звонка инспектора.

Вообще говорил в основном Айвен. Джоэл слушал, привыкая к странностям пожилого джентльмена. Джоэл заметил, что Айвен Везеролл ему даже нравится; мальчик с нетерпением ждал их встреч. Но это новое обстоятельство — симпатия к Айвену — сделало Джоэла еще менее склонным к откровенности. Он считал, что если поделится своими переживаниями, то его признают «исправленным» или как там это называется у школьного начальства. А если он «исправится», значит, консультации у Айвена прекратятся.

Выход из положения нашелся благодаря Хибе. Та подсказала Джоэлу, как можно продолжить общение с Айвеном. Примерно через месяц после начала этих встреч Хиба увидела Джоэла и Айвена у библиотеки и, подождав, села вместе с Джоэлом в автобус номер 52.

— Судя по всему, ты без ума от этого чокнутого англичанина, — начала Хиба.

Джоэл обдумывал задачу по математике, которую задали на дом, поэтому не сразу уловил предупреждение в словах Хибы.

— Чего? — спросил он.

— Я про этого типа, Айвена. Того, что вечно возится с детишками.

— Так это его обязанности.

— Он работает не только в нашей школе. Еще кое-где. Ты был в Паддингтонском центре искусств?

Джоэл не только не был, но даже не знал, что это.

Хиба рассказала, что Паддингтонский центр искусств находится недалеко от канала Гранд-Юнион, возле Грейт-Вестерн-роуд. В нем занимаются с детьми, отвлекают их от шатания по улицам и хулиганства. Айвен Везеролл преподает там.

— Так он сам говорит, по крайней мере, — закончила Хиба. — У других другая информация.

— У кого?

— У моего парня, например. Он считает, что Айвен тащится от мальчиков. От мальчиков вроде тебя, Джоэл. Вроде ему нравятся полукровки.

— С чего твой парень это взял?

— Подумай сам. — Хиба сделала большие глаза. — Ты же не тупой. И вообще, я не только от него это слышала. От других местных парней тоже. Этот тип, Айвен, тут ошивался всегда, и вечно у него на уме было одно. Имей в виду. Будь с ним начеку.

— Да мы только беседуем и все.

— Ты что, не понимаешь? Всегда с этого начинается.

*

Из-за того, что Кендра по телефону соврала школьному инспектору, прошло еще несколько недель, прежде чем отсутствие Несс на уроках стало предметом обсуждения на следующем уровне педагогической иерархии. В течение этого времени Несс жила как прежде, с единственной разницей: выходя из дома вместе с братьями, она расставалась с ними в окрестностях моста Портобелло. Уверенность тетушки в том, что Несс посещает школу, укрепляло то обстоятельство, что племянница перестала носить в рюкзаке сменную одежду. Там лежали несколько тетрадок и конспект по географии, все это было украдено у Профессора — брата Сикс. Сменная одежда теперь хранилась у Сикс.

Кендра охотно верила Несс, потому что так было проще. Это был путь наименьшего сопротивления. К несчастью, он мог привести только в тупик.

Однажды в конце марта, в разгар классического английского дождя, сразу несколько обстоятельств сошлись против Кендры. Все началось с того, что невысокий и хорошо одетый чернокожий мужчина переступил порог благотворительного магазина, стряхивая капли с зонта. Он представился Натаном Барком, завучем школы Холланд-Парк.

К Кендре как раз зашла Корди Даррелл, у которой был обеденный перерыв. Как обычно, в тот момент Корди курила. На ней был алый форменный балахон; хирургическая маска болталась вокруг шеи. Подруги как раз обсуждали недавний, весьма разрушительный обыск, который учинил Джеральд Даррелл, находящийся в подпитии. Он разыскивал по всему дому противозачаточные таблетки, которые, по его мнению, не позволяют зачать долгожданного сына. Корди как раз дошла до самого интересного места, когда дверь отворилась и звякнул колокольчик.

Разговор сразу прервался. При виде Натана Барка у обеих перехватило дыхание; подругам понадобилось время набрать воздуха в легкие. Господин говорил вежливо и отчетливо, к прилавку подошел с видом человека, который получил достойное воспитание и хорошее образование и большую часть жизни прожил вне Англии.

Барк осведомился, кто является миссис Осборн и нельзя ли ему обсудить с ней кое-что с глазу на глаз. Кендра настороженно представилась и ответила, что он может говорить в присутствии ее лучшей подруги, Корди Даррелл. Корди бросила ей благодарный взгляд, поскольку ценила любую возможность побыть в обществе симпатичного мужчины. Она опустила глаза и попыталась выглядеть так соблазнительно, как только возможно в алом форменном балахоне и хирургической маске.

Однако Натану Барку некогда было разглядывать Корди. С девяти утра он обходил семьи прогульщиков, и у него оставалось еще пять адресов. Лишь посетив их, он сможет вернуться домой, под ласковое крыло подруги жизни. По этой причине Барк сразу перешел к теме. Он вынул журнал учета посещаемости и ввел Кендру в курс дела.

Кендра изучила журнал — и голова у нее пошла кругом от ужаса. Корди тоже взглянула в журнал и произнесла то, что и так было ясно:

— Черт подери, Кен. Да она носу там не кажет. — Затем обратилась к Натану Барку: — Что у вас за дерьмовая школа? Девочку задразнили, вот она и не ходит.

— Вряд ли ее могли задразнить там, где она ни разу не была, — возразила Кендра.

Корди не обратила внимания на правильный английский Кендры и продолжила в своей манере.

— Ясно, Несс вляпалась в неприятности. Вопрос — что именно? Мальчики, алкоголь, наркотики, уличная банда?

— Мы должны вернуть ее в школу, — заметил Натан Барк. — Вопрос — как это сделать? А чем она занимается, прогуливая занятия, не имеет значения.

— Ее когда-нибудь пороли? — поинтересовалась Корди.

— Несс пятнадцать лет. Поздно. И потом, я не могу поднимать руку на этих детей. Им и так досталось в жизни. Они такого повидали…

Мистер Барк навострил уши, но Кендра не стала вдаваться в подробности семейной истории. Она попросила мистера Барка порекомендовать ей меры воздействия, кроме рукоприкладства, конечно, особенно если учесть, что Несс будет только рада отреагировать ударом на удар.

— Перечислите последствия, которые ждут ее в случае прогулов. Обычно это действует. Позвольте я назову вам некоторые варианты.

И он поведал, чем можно урезонить Несс: пригрозить, что ее на целый день оставят в самом младшем классе, или что Кендра будет приводить ее в школу — позор, которого Несс постарается избежать, или что ей запретят пользоваться телефоном и телевизором, или не будут выпускать на улицу, или отправят в школу-интернат. В конце концов, можно обратиться за помощью к специалисту, который докопается до причин такого поведения девочки.

Кендра слушала Барка и понимала, что любая из предложенных угроз заставит племянницу пожать плечами, и только. Кендра плохо представляла, как можно добиться послушания от Несс, кроме как приковать ее к себе наручниками. Какое из наказаний произведет на нее столь сильное впечатление, что она начнет ходить в школу? Лишить ее телевизора, когда жизнь лишила ее нормальной семьи, ничего не дав взамен? Чем ее может испугать Кендра? Вправе ли взрослые убеждать девочку, что «образование играет в жизни важную роль» после того, как она потеряла родителей — словно они играют в жизни меньшую роль?

Кендра понятия не имела, что делать в этой ситуации. Она уперлась локтями в прилавок и запустила пальцы в волосы.

Этот жест побудил Натана Барка прибегнуть к последнему аргументу: возможно, проблемы Ванессы разрешатся только в условиях полной семьи. Такие случаи бывают. «Если миссис Осборн чувствует, что не в силах справиться с девочкой… В приемной семье…»

— Что? — Кендра подняла голову. — Эти дети никогда не окажутся в приемной семье.

— Значит, мы увидим Ванессу в школе. Я вас правильно понял?

— Не знаю, — честно призналась Кендра.

— Тогда я вынужден дать делу дальнейший ход, поставить в известность Социальную службу. Если вы не можете добиться от девочки посещения занятий, в дело вмешаются другие инстанции. Объясните это племяннице, пожалуйста. Может, хоть это на нее подействует.

Барк говорил с сочувствием, но Кендра меньше всего нуждалась в сочувствии. Она кивнула, желая поскорее избавиться от Барка. Он удалился, перед этим купив бакелитовые бусы для подруги жизни.

Корди достала пачку сигарет из сумки Кендры — собственные у нее давно закончились, — прикурила две сигареты, одну протянула подруге.

— О'кей, я должна вмешаться. — Корди затянулась, словно набираясь храбрости, и решительно заявила: — Может, тебе пора завязать с этой фигней? Не твое это, Кен.

— С какой фигней?

— Ну, материнство и все такое. Сама посуди — ты никогда… То есть откуда тебе иметь навык общения с детьми, если ты никогда этим не занималась? Ты даже никогда не хотела детей! Я хочу сказать, может, лучше отдать их куда-нибудь… Понимаю, ты не хочешь. Но можно же подыскать хорошие семьи…

Кендра смотрела на Корди и думала, как же плохо та ее знает. Впрочем, если честно, Кендра сама виновата. Что может Корди знать, если Кендра никогда не говорила ей правды? Кендра не могла объяснить почему. Наверное, проще было делать вид, что сама выбрала свою судьбу, и выглядеть более современно и эмансипированно: дескать, я женщина независимая.

— Я никому не отдам детей, Корди, — отозвалась Кендра. — Если только Глория не заберет их.

Что Глория Кэмпбелл не собирается их забирать, Кендра опасалась с самого начала, и это подозрение полностью подтвердилось, когда Кендра обнаружила в почтовом ящике первое за несколько месяцев послание от Глории. В нем не было ничего неожиданного: Глория писала, что серьезно обдумала ситуацию и пришла к выводу, что не имеет права увозить детей из Англии.

«Понимаешь, Кендра? Их отъезд доконает бедняжку Кароль, разлука с детьми лишит несчастную женщину остатков рассудка. Не хочу брать такой грех на душу. Но я, конечно же, приглашу Джоэла и Несс немного погостить у себя на Ямайке, как только скоплю денег на билеты».

О Тоби, естественно, не упоминалось ни слова.

Картина прояснилась. Собственно, Кендре и раньше все было понятно. К тому же ей некогда было предаваться размышлениям. Требовалось срочно разобраться с Несс и решить, что делать, если та наотрез откажется ходить в школу.

Что касается наказаний, то ни одно из них не действовало на Несс, потому что девочка ничем не дорожила. А того, чего жаждала ее душа, Несс не могла найти ни в школе, ни в домике тетки в Иденем-истейт. Кендра читала Несс нотации, кричала на нее, как-то сопроводила в школу и даже отвела в самый младший класс, как советовал Натан Барк. Кендра пыталась запирать Несс, что было, в принципе, невозможно без цепей и железных засовов. Ничего не помогало. Несс твердила свое: «Я не буду носить эти дурацкие тряпки», «Я не стану торчать в этой идиотской школе», «Я не собираюсь тратить время на эти кретинские уроки, вместо того чтобы классно проводить его со своими подругами».

В один из дней Натан Барк позвонил и сообщил, что Ванессе рекомендованы занятия с социальным педагогом в качестве последней меры, после чего ее дело будет передано в магистрат.

— Тебе нужно отдохнуть, — заключила Корди после этого звонка. — Сто лет мы с тобой не гуляли хорошенько. Давай разок расслабимся, Кен. Тебе это не помешает. Да и мне тоже.

Итак, в пятницу вечером Кендра оказалась в клубе «Нет печали».

*

Перед уходом Кендра поставила Несс в известность: та остается присматривать за Джоэлом и Тоби, а значит, должна быть дома, даже если у нее другие планы. В обязанности Несс входит развлекать и занимать мальчиков, то есть общаться с ними так или иначе. Делать это Несс не любила, особенно когда ей приказывали, но Кендра подсластила пилюлю, добавив, что если Несс выполнит поручение, то получит материальное вознаграждение.

Джоэл возразил, что его не надо контролировать. Он не маленький и как-нибудь справится сам.

Но Кендра не сдала своих позиций. Бог знает, что может случиться, если кто-нибудь постучит в дверь и откроет человек неопытный. А Несс — человек опытный, с этим никто не спорит. Кендра повторила обещание насчет денежного вознаграждения и спросила племянницу:

— Каково твое решение? Могу я рассчитывать, что ты проведешь время с мальчиками?

Несс быстро произвела в уме кое-какие расчеты, лишь частично связанные с деньгами и тем, как она их потратит, и пришла к выводу, что есть смысл выбрать деньги, поскольку вечер намечается стандартный: слоняться с Сикс и Наташей по Моцарт-истейт. Несс хмыкнула: «Ну ладно», и Кендра ошибочно истолковала ее ответ как честное слово, которое не будет нарушено под влиянием соблазнов.

В этот раз программу развлечений выбирала Корди. Подруги начали с ужина, причем не отказались и от напитков. Ужинали в португальском ресторане на Голборн-роуд, закуски запивали мартини «Бомбей сапфир», горячее — вином в количестве нескольких бокалов. Поскольку обычно обе женщины пили мало, в итоге они находились под хорошим градусом. После ресторана подруги направились в клуб «Нет печали» мимо моста Портобелло и высотки Треллик.

Корди намеревалась «снять парочку мужиков». Она сообщила, что ей требуется небольшая порция невинных внебрачных ласк, а Кендре — той вообще давно пора оттянуться по полной.

Клуб, выдержанный в стиле ар-деко, возвещал о себе неоновыми буквами на окнах. Он совершенно не вписывался в окрестности; его владельцы сделали ставку на облагораживание этой части Северного Кенсингтона. Пять лет назад ни один человек в здравом рассудке не вложил бы и десяти фунтов в здешнюю недвижимость. Клуб замыкал ряд непрезентабельных с виду заведений: прачечная, библиотека, слесарная мастерская. Вход в него располагался с противоположной стороны, словно он отвернулся от несносной компании, которую приходилось терпеть. Занимал клуб два этажа здания. На первом — крестообразный бар, столики, приглушенное освещение. Потолок и стены окутаны сигаретным дымом, постепенно заполняющим зал. На втором этаже — музыка и напитки, диджей крутит диски, от грохота раскалывается голова, вспышки превращают зал в место психоделического путешествия.

Кендра и Корди начали с первого этажа, используя его как наблюдательный пункт. Заказав выпивку, они приступили к «оценке мужского поголовья», как выразилась Корди.

С точки зрения Кендры, ситуация выглядела следующим образом: товара много, а выбрать нечего. Мужчин — в основном среднего и более чем среднего возраста — было больше, чем женщин, но, присмотревшись, Кендра решила, что ни один ее не волнует. Такой вывод щадил ее самолюбие, поскольку стало ясно, что она тоже никому из них не интересна. Все мужское внимание сконцентрировалось на немногих молодых девушках. Кендра отчетливо ощущала каждый из своих сорока годков.

Кендра покинула бы клуб, но Корди вбила себе в голову, что подруге нужно развлечься, хоть ты тресни. На предложение Кендры уйти она ответила:

— Да погоди, давай хоть наверх поднимемся. — И направилась к лестнице.

Ход мысли Корди был таков: если уж нет нормальных мужиков, то они просто потанцуют — хотя бы друг с другом.

На втором этаже было очень шумно. Горели всего три источника света, не считая стробоскопа: маленькая лампочка над пультом диджея и два мутных шара над барной стойкой, поэтому подруги помедлили на верхней ступеньке, пока глаза привыкали к полумраку. Нужно было освоиться и с температурой, близкой к тропической. В начале весны в Лондоне не рискуют открывать окна даже для проветривания. Подсвеченный стробоскопами сигаретный дым придавал помещению вид плаката, разъясняющего вред курения.

Столиков на втором этаже не было, только полка на уровне груди опоясывала зал; посетители могли временно оставить на ней бокал и предаться танцу. Звучал рэп, все композиции состояли из голого ритма без мелодии, но никого это не смущало. Казалось, пару сотен человек дергают за ниточки в замкнутом пространстве. Еще сотня конкурировала из-за внимания трех барменов, которые смешивали коктейли и разливали пинты с предельной скоростью.

Корди присвистнула и бросилась в самую гущу толпы, вручив свой бокал Кендре. Корди извивалась меж двух молодых мужчин, которые, судя по всему, обрадовались ее обществу. Кендра наблюдала за ними. Настроение у нее совсем испортилось — из-за возраста и вообще, — что доказывало, как все изменилось. До появления Кэмпбеллов Кендра существовала с ощущением скоротечности жизни, возможно, вызванным смертью обоих братьев. Она предпочитала проживать жизнь, а не размышлять о ней. Но с тех пор, как Глория возложила на свою дочь это странное материнство, заботы Кендры кардинально изменились. Ей казалось, что прежняя Кендра исчезла, ее место заняла другая особа, и, что хуже всего, эта особа не имеет ничего общего с той личностью, которой Кендра мечтала стать.

Время и жизненный опыт — особенно два замужества — научили Кендру, что если все идет не так, то винить, кроме самой себя, некого. Она страдает от бремени своего возраста и от ответственности, но только сама может себе помочь. Сделать что-нибудь. В данный момент — окунуться в толпу потных танцующих. Кендра присоединилась к ним, но обнаружила, что движение ее не заводит. Не удалось достичь и второй цели — в процессе танца подцепить кого-нибудь на ночь.

По дороге домой Корди рассыпалась в извинениях. Сама она минут пятнадцать славно обжималась и целовалась с девятнадцатилетним мальчиком в коридоре возле туалета и теперь никак не могла поверить, что Кендре, которая «мужиков сшибает наповал», не обломилось даже такой малости.

Кендра попыталась философски отнестись к этому факту. В любом случае ее жизнь такова, что ей некуда привести мужчину на ночь.

— Боже, Кен, уж не думаешь ли ты, что для тебя все кончено? В конце концов, мужиков на твой век хватит. Ты всегда кого-нибудь найдешь, надо просто снизить требования.

Кендра усмехнулась.

— Неважно, — сказала она. — Выбрались из дома — уже хорошо. Надо это делать чаще. У меня есть один план, если ты не возражаешь.

— Говори скорей!

И Кендра уже собиралась ввести подругу в курс дела, но тут они свернули с темного тротуара на Иденем-уэй. Перед домом Кендры, перекрывая въезд в гараж, стояла незнакомая машина.

— Черт подери! — воскликнула Кендра и ускорила шаг, полная решимости выяснить, что Несс устроила, пока ее не было.

Кендра все поняла, еще не дойдя до дома. В машине сидели двое, и Несс в том числе, вне всяких сомнений. Кендра определила это по волосам, по прическе, по изгибу шеи, когда мужчина оторвался от груди девочки.

Он через Несс потянулся к дверце, собираясь выпустить ее, как обычно поступают с уличной проституткой. Несс не сдвинулась с места, имужчина подтолкнул ее. Это тоже не подействовало. Тогда он выбрался из автомобиля и зашел со стороны девочки. Мужчина стал вытаскивать Несс; ее голова запрокинулась назад: она была либо накачана наркотиками, либо сильно пьяна.

Кендра подбежала к мужчине с криком:

— Ты, сволочь! Стой, где стоишь! Убери свои поганые руки от девочки!

Мужчина оглянулся. Он оказался гораздо моложе, чем предполагала Кендра, хотя череп у него был абсолютно голым. Чернокожий, крепкий, с приятными чертами лица. На нем были странные шаровары — как на исполнителе экзотических танцев, белые кроссовки и черная кожаная куртка, застегнутая доверху. Через одну руку он перекинул сумку Несс, через другую — саму Несс.

— Ты слышишь? — вопила Кендра. — Отпусти ее.

— Если я отпущу ее, она размозжит башку о ступени, — рассудительно заметил мужчина. — Она в стельку пьяная, я подобрал ее на…

— Ты подобрал ее! — фыркнула Кендра. — Плевать я хотела, где ты ее подобрал. Убери свои лапы! Знаешь, сколько ей лет? Пятнадцать! Пят-на-дцать!

— Надо же, а по виду не скажешь… — Мужчина оглядел Несс.

— Дай мне ее!

Кендра схватила Несс за руку. Та покачнулась и приподняла голову. Вид у нее был никакой, несло от нее как из бочки.

— Ты передумал или как? — обратилась Несс к мужчине. — Бесплатно я не работаю, понял?

Кендра посмотрела на мужчину.

— Уматывай отсюда! Отдай сумку и вали. Я позвоню в полицию. Запомни его номер, Корди, — велела Кендра.

— Я просто подвез ее. Она ошивалась около паба. Было ясно, что впутается в какую-нибудь историю. Вот я и подбросил ее до дома.

— Прямо благородный рыцарь! Запиши его номер, Корди.

Корди, не снимая сумки с плеча, стала рыться в поисках бумажки.

— Да что это такое, черт подери! — Мужчина швырнул сумку Несс на землю и наклонился к девочке. — Объясни ей, как было дело.

— Так и было. Ты хотел, чтобы я тебе отсосала, — с готовностью отозвалась Несс. — Еще как хотел!

Мужчина выругался и захлопнул пассажирскую дверцу, потом вернулся к своему месту и через крышу машины бросил Кендре:

— Ты бы лучше девкой занялась, пока другие этого не сделали.

Кендра поняла, что значит выражение «покраснеть от злости»: кровь прилила у нее к щекам. Прежде чем она успела отреагировать, машина сорвалась с места. Какой-то незнакомец берется ее судить!

Кендра была задета до глубины души. Она была в ярости, чувствовала себя растоптанной и униженной, к тому же идиоткой. Поэтому когда Несс захихикала: «Слушай, Кен, ну и палка у этого парня! Как у мула!» — Кендра дала ей такую пощечину, что рука заныла до самого плеча.

Несс упала на четвереньки. Кендра подалась вперед, собираясь снова ударить племянницу, и уже замахнулась, но Корди перехватила ее руку.

— Не надо, Кен, — остановила она.

Кендра совладала с собой. Несс протрезвела, по крайней мере слегка. Она уже смогла ответить Кендре, когда та прокричала:

— Ждешь, что все узнают, как ты таскаешься? Ты этого добиваешься, Ванесса?

— Ой, как страшно. Обосраться можно.

Несс с трудом поднялась на ноги и повернулась к тетке спиной.

*

Несс ковыляла по дорожке между домами в сторону Минвайл-гарденс. Она слышала, как ее тетка орет: «Вернись немедленно! Вернись домой!» — и чувствовала, что смех рвется из горла. Для Несс больше не существовало дома. Было место, где она ночевала в одной кровати с теткой, пока братья спали на спешно купленных раскладушках, под которыми несколько месяцев хранились их неразобранные чемоданы. Время шло, а мальчики продолжали верить бабушке, ее обещаниям о жизни под вечным солнцем на родине предков.

Несс ни разу не попыталась открыть братьям глаза. Ни разу не обратила их внимания на тот факт, что от Глории Кэмпбелл не пришло ни весточки с тех пор, как она оставила детей на пороге Кендры. Что касается самой Несс, то она старалась рассматривать отъезд Глории Кэмпбелл как счастливое избавление. Если Глории не нужны внуки, то внукам не нужна такая бабушка. И хотя Несс твердила себе это день за днем, на душе не становилось лете.

Расставшись с теткой на пороге дома 84 по Иденем-уэй, Несс не имела ни малейшего представления, куда податься. Она знала одно: ей не хочется больше видеть Кендру. Несс протрезвела гораздо быстрее, чем можно было ожидать, и вместе с трезвостью подступила тошнота, которую иначе она бы ощутила лишь наутро. Это вынудило девочку идти к воде. Она вышла на дорожку, которая тянулась вдоль канала.

Несмотря на свое состояние, Несс сознавала, что рискует свалиться в канал, поэтому приняла меры предосторожности.

Она легла на живот и окунула лицо в маслянистую воду. Почувствовав, как грязная вода коснулась щек, вдохнув этот маслянистый запах — не похожий на запах застойной воды, — она ощутила сильный приступ тошноты, и ее вырвало. После этого Несс легла без сил, внимая голосу тетки, которая искала ее по всему Минвайл-гарденс. Несс поняла, что Кендра движется мимо Детского центра в глубь парка, в том направлении, которое выведет ее к тропинке, петляющей между холмами, а затем к винтовой лестнице. Несс поднялась на ноги и наметила свой маршрут: к утиному пруду в восточном конце парка, оттуда — в дикую часть парка с широкой аллеей, тонущей в темноте, зловещей и манящей одновременно. В ту минуту Несс не думала об опасности, поэтому не обратила внимания ни на черную кошку, которая перебежала ей дорогу, ни на треск веток за спиной, свидетельствующий, что за ней, возможно, кто-то крадется. Несс шла вперед, пока не очутилась на краю Минвайл-гарденс, где росли ароматические растения. Смутные очертания сарая отмечали конец тропинки.

Здесь Несс собралась с мыслями и поняла, что оказалась в районе Треллик-Тауэр, только с задней стороны. Здание высилось слева, и Несс сообразила, что находится недалеко от Голборн-роуд. Она не размышляла, куда пойти, просто последовала привычной схеме. Ноги сами понесли ее в Моцарт-истейт.

Она знала, что Сикс дома, поскольку звонила ей после ухода Кендры. Тогда Несс выяснила, что подруга развлекается в обществе Наташи и двух местных парней; быть пятым колесом в телеге Несс не прельщало, и она предпочла одиночество. Но сейчас Сикс была необходима.

Несс застала всю компанию — Сикс, Наташу и парней — в гостиной. Парни — Грев и Дэшелл, один черный, другой желтокожий — были пьяны, как футбольные фанаты после победы своего клуба. Впрочем, девицы ненамного от них отстали. Все были полураздеты. Сикс и Наташа — в еле заметных трусах и лифчиках, парни — в кое-как намотанных вокруг талии полотенцах. Ни брата, ни сестер Сикс видно не было.

Отупляющая громкая музыка рвалась из двух колонок размером с холодильник, которые стояли по обе стороны от сломанного дивана. На нем распростерся Дэшелл. Судя по всему, его только что, не жалея сил, обслужила Наташа. Когда Несс вошла, Таш рвало в кухонное полотенце. С другой стороны дивана валялись пустая коробка из-под пиццы и пустая же бутылка «Джек Дэниелс».

Сексуальная сторона событий не волновала Несс. Другое дело — «Джек Дэниелс». Она пришла в Моцарт-истейт не за выпивкой, и то обстоятельство, что здесь прибегли к виски, означало, что более сильнодействующих средств в доме не имелось.

— Дурь есть? — на всякий случай спросила Несс.

Глаза у Сикс были красные, язык ворочался с трудом, но голова работала более или менее нормально.

— Я чё, похожа на человека, у которого есть дурь? И ваще, Несс, ты чё сегодня пришла? Я как раз собиралась заняться делом, понимаешь?

Несс понимала. Не понял бы только кретин, свалившийся с луны.

— Слушай, Сикс, очень надо. Дай хоть что-нибудь, и я свалю.

— Вот он тебе даст, полный рот, — хихикнула Наташа. — Мало не покажется, точняк.

Дэшелл лениво рассмеялся. Грев перебрался на трехногий стул.

— Ха! Думаешь, мы бы возились с мистером Джеком, будь у нас хоть что-нибудь? С ума сошла? Знаешь ведь, как я ненавижу это дерьмовое виски.

— Так пойдем найдем что-нибудь получше.

— Да есть тут кое-что, прямо здесь, и ходить никуда не надо. — Грев достал то, что прятал под полотенцем.

Все четверо рассмеялись. Несс захотелось заехать всем им по физиономии. Она направилась к выходу, дернув головой и таким образом приглашая Сикс следовать за ней. Сикс пошла. Наташа повалилась на пол, и Дэшелл стал гладить ее волосы левой ногой. Голова Грева свесилась на грудь, словно у него иссякли силы держать ее прямо.

— Ты только позвони, все остальное я сделаю сама, — сказала Несс.

Она чувствовала сильное возбуждение. С самой первой ночи, проведенной в Северном Кенсингтоне, она получала дурь через Сикс, но мечтала найти прямой выход на источник.

Сикс колебалась. Она оглянулась и резко бросила Греву:

— Эй ты, погоди. Слышишь?

Грев молчал.

— Черт! — выругалась Сикс и снова повернулась к Несс. — Ну ладно, пойдем.

Телефон стоял в спальне сестер. Лампа без абажура освещала три неубранные постели, тарелку с недоеденным засохшим бутербродом, стоящую на полу, рядом — телефон. Сикс взяла его и набрала номер. На другом конце немедленно взяли трубку.

— Кто? А сам как думаешь? Ну да, угадал. Где? Через сколько? Черт, да мы тут сдохнем, пока дождемся. Нет. Звоню Кэлу. Да плевать! — Сикс положила трубку. — Видимо, это будет непросто.

— Кто это был? И кто такой Кэл?

— Тебя не касается. — Сикс набрала другой номер. На этот раз пришлось подождать. — Кэл, ты? А где он? Я тут кой-чего разыскиваю.

Сикс вопросительно посмотрела на Несс. Что ей надо: крэнк, трэнкс или скэг?^[7]

Несс не могла принять решение так быстро, как хотелось бы Сикс и ее собеседнику. Косяк с марихуаной был бы самое то. На худой конец и «Джек Дэниелс» сгодился бы, только в бутылке ничего не осталось.

— Ладно. Так где он сейчас? — говорила Сикс в трубку. — Кое-кто тебя любит, не только твоя мамочка, имей в виду. Пока.

Сикс положила трубку.

— Валяй, солнышко. Найдешь его… — Сикс сделала паузу.

— Где? — осведомилась Несс.

— У полицейского участка на Харроу-роуд, — ухмыльнулась Сикс.

*

Это был предел того, что Сикс могла сделать для Несс. Было бы уже слишком идти с ней, когда Грев ждал в гостиной. Сикс объяснила Несс, что надо свести знакомство с человеком по имени Блэйд, тогда она получит товар и попадет в число постоянных клиентов. А в данный момент — как сообщил Кэл, правая рука Блэйда, — с Блэйдом беседуют в полицейском участке на Харроу-роуд насчет участия в ограблении видеомагазина на Килбурн-лейн.

— Как я пойму, что это он? — поинтересовалась Несс, выслушав всю информацию.

— Да уж догадаешься, солнышко. Поверь мне.

— А с чего ты взяла, что его вообще отпустят?

— Детка, это же Блэйд! — Сикс рассмеялась наивности подруги. — Неужели ты думаешь, что копы хотят с ним связываться?

Она помахала Несс рукой и вернулась к Греву. Сев на него верхом, Сикс подняла голову Грева и спустила лямки бюстгальтера.

— Давай, парень! — подбодрила она. — Сейчас самое время.

Несс от этой сцены передернуло, и она быстро вышла из квартиры. В принципе, Несс могла вернуться домой, но хотела довести дело до конца. Она выбрала кратчайший путь через Брейвингтон-роуд.

Харроу-роуд изобиловала публикой сомнительного пошиба: пьяные на ступеньках, странные подростки в мешковатых джинсах и толстовках с капюшонами, взрослые, не внушающие доверия. Несс, приняв неприступное выражение лица, шагала как можно быстрее. Вскоре показался полицейский участок, возвышающийся в южной части улицы. Синий фонарь горел над крыльцом, которое вело к внушительной железной двери.

Несс не верилось, что она сможет узнать человека, на встречу с которым ее отправила Сикс. В этот поздний час много людей входило в участок и выходило оттуда, и любой из них мог быть Блэйдом. Несс попыталась представить, как должен выглядеть грабитель, но в голову пришло только одно: черный чулок на голове. Поэтому она едва не прозевала Блэйда, когда тот наконец показался в проеме железной двери. Он достал из кармана берет и натянул его на лысый череп. Блэйд оказался щуплым, невысокого роста, немногим выше самой Несс. Если бы он не остановился на крыльце, чтобы прикурить, Несс приняла бы его за обычного представителя местной публики.

Однако при свете фонаря ей удалось рассмотреть татуировку, которая начиналась на лбу и шла через всю щеку: кобра, оскалившая ядовитый зуб. Также Несс увидела золотые кольца в мочках его ушей и заметила, как он привычным жестом смял пустую пачку и бросил под ноги. Откашлявшись, Блэйд сплюнул на ступени и вынул мобильник-раскладушку.

Момент, к которому подводили все события этой ночи, настал, и Несс не должна была его упустить. Она пересекла улицу и приблизилась к парню. Ей показалось, что Блэйду лет двадцать с небольшим.

— Где шляешься, черт подери? — говорил он в трубку.

Несс дотронулась до его руки, и Блэйд подозрительно на нее покосился.

— Ты Блэйд? — Несс вскинула подбородок. — Мне надо расслабиться. Как у тебя насчет товара, да или нет?

Парень не реагировал, и на мгновение Несс показалось, что она ошиблась то ли с человеком, то ли с манерой общения. Тут парень резко бросил в телефон:

— Перезвоню, Кэл. — Он захлопнул трубку и обратился к Несс: — Кто такая?

— Я? Девушка, которая желает расслабиться. Это все, что тебя должно волновать.

— Даже так? И чего ты хочешь?

— Травку. Что-нибудь покурить.

— Сколько тебе лет? Двенадцать? Тринадцать?

— Я совершеннолетняя и могу заплатить.

— Можешь, можешь, не сомневаюсь. Только чем? Ты что, припасла двадцатку?

Конечно, двадцатки у Несс не имелось. Было только пять фунтов. Но то, что Блэйд принял ее за двенадцатилетнюю и пытался отшить, раззадорило девочку еще больше. Теперь она просто обязана была заполучить товар. Несс перенесла центр тяжести на одну ногу, округляя бедро, склонила голову набок и посмотрела Блэйду в глаза.

— Рассчитаюсь, как скажешь. Любым способом. Не пожалеешь. Назови свою цену.

Блэйд втянул воздух сквозь зубы с таким видом, что у Несс похолодело внутри, но она не сделала из этого выводов.

— Так. Разговор принимает интересный оборот, — ответил Блэйд.

Несс поверила, что скоро получит желаемое.

Глава 6

За шесть недель до своего восьмого дня рождения Тоби показал Джоэлу настольную лампу, внутри которой вещество, напоминавшее лаву, светилось и принимало различные формы. Лампа стояла в витрине магазина на Портобелло-роуд, в районе Ноттинг-Хилл-гейт, где всегда оживленная торговля: многочисленные рынки прорастают тут и там семенами свободного предпринимательства.

Магазин с завораживающей взгляд лампой находился между кошерной мясной лавкой и закусочной, где продавали угря и традиционные для кокни^[8] пирожки с фаршем. Тоби заприметил лампу, когда в составе длинной процессии одноклассников ходил на экскурсию в местное почтовое отделение. Там дети учились правильно выбирать почтовые марки. По замыслу педагога, приобретенный навык должен был пригодиться в жизни, когда дети будут покупать самые разные товары. Эта экскурсия позволила поупражняться и в арифметике, и в общении с окружающими. Тоби не преуспел ни в том ни в другом.

Зато он увидел лавовую лампу. Мерцание, всплески и превращения вязкой жидкости внутри приковали его внимание так, что он даже отстал от группы. Тоби приник к витрине и тут же очутился в Муравии. Мальчику помешал одноклассник, составлявший его пару: он позвал учителя, возглавлявшего колонну. Кроме того, вмешалась родительница из добровольцев, которая замыкала шествие. Она за руку оторвала Тоби от витрины и вернула в пару. Но мысль о лампе полностью захватила Тоби. Разговоры о ней он начал в тот же вечер; они с Джоэлом ужинали жареными креветками, чипсами и горошком. Тоби, перемазанный коричневым соусом, расписывал лампу, называл ее сказочной и восхищался до тех пор, пока Джоэл не согласился ознакомиться с ней лично.

Жидкость в лампе была пурпурного цвета, «лава» — оранжевого. Тоби прижался лицом к витрине и вздохнул. Стекло тут же запотело.

— Правда волшебная, Джоэл? — Тоби приложил ладошку к стеклу, словно пытаясь проникнуть сквозь него и слиться с объектом желания. — Можно мне ее купить?

Джоэл поискал глазами ценник и обнаружил маленькую карточку у черного пластмассового основания лампы.«15,99 фунта» — значилось красным по белому. На восемь фунтов больше, чем у него имелось в наличии.

— Нет, Тоби. Откуда мы возьмем деньги?

Тоби перевел взгляд с лавовой лампы на брата. В этот раз Тоби согласился надеть сдутый спасательный круг под одежду. Но его руки по привычке искали круг, пальцы ощупывали воздух вокруг талии.

— А если на день рождения? — грустно продолжил Тоби.

— Я обсужу это с тетей Кен. Может, и с Несс.

Плечи у Тоби поникли. Он слишком хорошо помнил, каково положение дел на Иденем-уэй, 84, и не верил, что слова Джоэла сулят что-либо, кроме разочарования.

Джоэлу невыносимо было видеть Тоби таким несчастным. Он попросил брата не огорчаться. Если Тоби хочет получить лавовую лампу — значит, получит. Во что бы то ни стало.

Джоэл понимал, что от сестры денег не дождешься. Говорить с ней о родственных чувствах и уж тем более о деньгах не имело смысла. После того как они покинули Хенчман-стрит, сестра постепенно отдалялась. Та прежняя Несс сохранилась только в памяти Джоэла. Джоэл довольно отчетливо мог представить Рождество и девочку из Ист-Актон — с белыми, как облака, крыльями за спиной, золотым сиянием вокруг головы, в балетных туфельках и розовой пачке; девочка плюет вниз, высунувшись из окошка.

Несс перестала притворяться, что ходит в школу. Никто не ведал, где она проводит время с утра и до вечера. Джоэл догадывался: с Несс стряслось что-то очень плохое, но не понимал, что именно. Пребывая в неведении, он решил, что это связано с той ночью, когда Кендра ушла в клуб, а Несс бросила их одних. Джоэл заметил, что Несс не вернулась в ту ночь и потом между ней и тетей произошла крупная ссора, но подробностей не знал.

Не знал он и того, что тетя в конце концов махнула рукой на Несс, и девочку это вполне устраивало. Она уходила и приходила, когда хотела, причем в самом непотребном виде. Кендра смотрела на Несс с отвращением. Она словно чего-то ждала, но чего — непонятно. Тем временем Несс вела себя самым вызывающим образом, словно ее не волновало мнение Кендры. Напряжение буквально стояло в воздухе, когда они обе оказывались дома. Конечно, это не могло продолжаться вечно; развязка приближалась.

То, чего опасалась Кендра, было неминуемо: образ жизни, который выбрала ее племянница, вел к неотвратимым последствиям. Кендра предполагала, что в дело вмешаются комиссия по делам детей и подростков, мировой судья и, возможно, полиция. Они вынесут решение об изменении условий проживания девочки. И если не кривить душой, Кендра дошла до такого состояния, что даже надеялась на это. Она сознавала, что племяннице тяжело после внезапной смерти отца, но убеждала себя, что тысячам детей приходится сложно и все-таки они не смешивают свою пусть и несладкую жизнь с дерьмом. Когда Несс, пошатываясь, возвращалась пьяная или обкуренная, Кендра велела ей принять ванну, лечь на диван и не попадаться на глаза. Когда же от Несс пахло сексом, Кендра напоминала девочке, что, если та залетит или заразится, разбираться будет сама.

— Ой, как страшно! — неизменно отвечала Несс.

Но Кендре было страшно, и это побуждало ее к действиям.

— Хочешь быть взрослой — пожалуйста, будь, — иногда говорила Кендра.

Но чаще всего молчала.

В этой обстановке у Джоэла совсем не было желания просить у Кендры денег на покупку лавовой лампы. И вообще не хотелось заикаться о дне рождения Тоби. Джоэлу припомнилось, как давным-давно они отмечали дни рождения: праздничный обед, праздничные тарелки, плакат «С днем рождения!» на окне кухни. В центре стола — подержанная тарелка-карусель для закусок, которая уже не крутилась. Папа, как волшебник, вынимает торт непонятно откуда, и на нем уже горит нужное число свечек. Вместо «Happy Birthday» папа поет поздравительную песню, которую сочинил сам. «Специально для моих детей!» — улыбается он.

В такие минуты Джоэла охватывало желание сделать что-то, от чего его собственная жизнь, жизнь брата и сестры стали бы лучше. Но в свои годы он не знал, как избавиться от неопределенности, в которой они оказались, и ему оставалось одно — хоть немного скрасить их нынешнее существование.

День рождения Тоби являлся подходящим поводом для этого. Вот почему Джоэл отважился-таки попросить тетю о помощи. Для беседы он выбрал время, когда Тоби занимался в Учебном центре. Вместо того чтобы слоняться, ожидая брата, Джоэл направился в благотворительный магазин, где застал Кендру в подсобке за глажкой блузок; откуда она посматривала на входную дверь — вдруг кто-нибудь зайдет.

— Здравствуй, тетя Кен! — начал он.

Джоэла не смутило, что Кендра едва кивнула в ответ.

— Где ты оставил Тоби? — поинтересовалась она.

Джоэл объяснил, что Тоби на занятии. Он говорил ей про занятие и раньше, но тетя забыла. Джоэл полагал, что и про день рождения Тоби она забыла: дата приближалась, а Кендра еще ни словом не обмолвилась. И тогда Джоэл выпалил залпом, пока не растерял мужество:

— Тетя Кен, Тоби скоро восемь лет. Я хочу подарить ему лавовую лампу. Очень ему понравилась. Продается на Портобелло-роуд. Но мне не хватает денег. Ты не поможешь?

В голосе Джоэла было столько надежды — несмотря на равнодушный вид, который он силился сохранять. Кендра все поняла, она оценила, как далеко зашел племянник в своих усилиях не причинять ей излишнего беспокойства. Кендра не была идиоткой и осознала, какой черствой кажется детям.

— Сколько тебе нужно? — уточнила она.

Джоэл назвал сумму. Кендра задумалась; между бровями наметилась морщинка. Наконец она вынула из-под прилавка стопку разноцветных бумажек и подозвала Джоэла.

На каждой бумажке сверху было написано «Массаж на дому», ниже — рисунок, на котором были изображены в профиль пациент и массажистка, разминающая ему спину. Под рисунком — перечень видов массажа с ценами, в самом низу — домашний и мобильный телефоны Кендры.

— Нужно это раздать, — пояснила она. — Заходи в магазины, уговаривай хозяев выставить объявление на витрине. Обойди спортивные залы, пабы. В телефонных будках можно разложить. Сам придумай что-нибудь. Сделаешь это для меня — дам тебе денег на лампу для Тоби.

У Джоэла отлегло от сердца. С этим заданием он справится. Он вообразил, что это будет легче легкого, а значит, он скоро получит деньги, которые требуются, чтобы сделать брата счастливым в день его рождения.

И Джоэл приступил к выполнению задания. Тоби день за днем хвостиком следовал за ним. Его нельзя было оставить одного ни дома, ни в Учебном центре, ни в магазине у Кендры — мешался бы под ногами. И сестре, разумеется, нельзя было его доверить. Поэтому Тоби бродил за Джоэлом по пятам и послушно ждал его на крыльце, пока Джоэл в каком-нибудь магазине просил повесить объявление на витрине.

Тоби заходил в спортивные центры — он стоял в вестибюле, возле стойки администратора или доски объявлений, — в библиотеки и церкви. Тоби понимал, что все эти труды нужны ради лавовой лампы, и был даже рад помочь.

Кендра дала Джоэлу несколько сотен листовок. В принципе, Джоэл мог бы выбросить их в канал — и тетя никогда бы не узнала. Но его натуре ложь была чужда, и он день за днем курсировал от Лэдброук-Гроув до Килбурн-лейн, вдоль Портобелло-роуд и Голборн-роуд из конца в конец. Джоэл не обходил стороной ни одного закутка, где мог бы оставить пачку разноцветных листовок. Когда магазины, закусочные и пабы закончились, ему пришлось проявить изобретательность.

Джоэл попытался представить себе, кому может понадобиться массаж — кроме спортсменов, которые перетрудили свои мускулы в спортивных залах. И его осенило: водителям автобусов, которые весь день или всю ночь сидят, сгорбившись, за рулем. Эта идея привела Джоэла в Уэстбурн-парк, в гигантский кирпичный гараж у трассы А40 — оттуда городские автобусы отбывают по маршрутам. Пока Тоби сидел на корточках у входа, Джоэл переговорил с диспетчером. Тот, желая поскорее отвязаться, разрешил Джоэлу положить пачку листовок прямо на стойку. Джоэл так и сделал и уже собирался уходить, как увидел Хибу.

Покрытая, как всегда, платком, в длинном, до щиколоток, пальто, она держала контейнер с обедом. Смотрела Хиба в пол, что было ей несвойственно. Подняв голову, она заметила Джоэла и заулыбалась, хотя он готов был провалиться сквозь землю.

— Что ты тут делаешь? — осведомилась Хиба.

Джоэл показал ей пачку бумажек и задал тот же вопрос. Она, в свою очередь, показала ему контейнер.

— Принесла отцу поесть. Он работает на двадцать третьем маршруте.

— Правда? — удивился Джоэл. — Мы ездили на нем.

— Куда?

— На вокзал Паддингтон.

— Здорово!

Хиба подала контейнер диспетчеру. Тот кивнул, взял и вернулся к своим обязанностям. По дороге на улицу Хиба объяснила Джоэлу, что носить отцу обед — ее домашняя обязанность.

— Так отец меня воспитывает, — призналась девочка. — Хочет занять делом. Мне запрещено водиться с кем попало. — Хиба подмигнула. — У меня есть племянница. Моих лет, потому что мой брат — ее отец — на шестнадцать лет меня старше. Так вот, она дружит с английским мальчишкой. Что творится дома из-за этого! Конец света. Отец поклялся, что я в жизни не буду встречаться с англичанином. Даже если придется отправить меня в Пакистан! — Хиба тряхнула головой. — Не хватало так и состариться.

Тут Хиба указала на Тоби, который сидел на крыльце со спасательным кругом на талии — в тот день его не удалось отговорить, и он надул спасательный круг.

— А это кто?

Тоби тут же вскочил и поспешил к ним. Джоэл представил брата, не вдаваясь в детали:

— Это Тоби.

— Не знала, что у тебя есть братишка.

— Он учится в Миддл-роу.

— Помогает тебе с листовками?

— Не. Просто его не с кем оставить, вот и беру с собой.

— Много еще?

Джоэл не сразу сообразил, что Хиба имеет в виду. Она ткнула пальцем в листовки.

— Их можно распихать под двери квартир в Треллик-Тауэр. Так проще всего. Идем. Я там живу. Проведу тебя. И помогу, — добавила она.

Дорога до высотки оказалась недлинной. Прошли по Грейт-Вестерн-роуд, нырнули в Минвайл-гарденс. Тоби трусил сзади. Хиба, как обычно, болтала, пока они петляли по тропинкам.

Был прекрасный весенний день — прохладная, но солнечная суббота, поэтому в парке гуляли и семьи, и молодежь. Малыши бегали по огороженной игровой площадке Детского центра, а ребята постарше собрались в расписанном граффити боуле^[9] для скейта. Они катались на скейтбордах и велосипедах, что сразу привлекло внимание Тоби. Он широко открыл рот, замедлил шаг и остановился, поглощенный зрелищем, не понимая, как странно выглядит сам: маленький мальчик в чересчур больших джинсах, со спасательным кругом на талии, в кроссовках, заклеенных скотчем.

Боул состоял из трех уровней: самый простой — наверху, самый сложный, с крутыми склонами, — внизу. На каждый уровень вели бетонные ступени; широкий выступ опоясывал весь боул. Тоби залез на него и позвал брата.

— Джоэл! И я так могу! — вопил Тоби. — И я так могу, и я!

Появление Тоби среди скейтбордистов и зрителей было встречено возмущением.

— Какого черта? Вали отсюда, придурок!

Джоэл покраснел, сбежал по ступеням, схватил брата за руку и потащил его, ни на кого не глядя. Хиба наверху ждала окончания этой спасательной операции. Когда Джоэл вывел сопротивляющегося Тоби на дорожку, девочка спросила:

— Он дурачок или как? Почему у него липучка на ботинках?

Спасательный круг ее, видимо, не так удивил.

— Просто он не такой, как мы, — отозвался Джоэл.

— Это я заметила. — Хиба с любопытством посмотрела на Тоби, потом снова на Джоэла. — Наверное, его обижают.

— Бывает.

— И тебе достается, судя по всему.

Джоэл отвернулся, нахмурился и пожал плечами.

— Ладно, пойдем. — Хиба понимающе кивнула. — И ты, Тоби. Ты был когда-нибудь на башне? Я покажу тебе, какой там вид сверху. Увидишь весь город до самой реки, даже центр. Сказочное место.

В высотке стояла будка с охранником, тот кивнул Хибе, когда она направилась к лифту. Ребята поднялись на тридцатый этаж, и перед ними открылся обещанный Хибой вид, который и вправду — несмотря на грязные окна — был волшебным. Автомобили и грузовики уменьшились до размеров спичечного коробка, дома и жилые массивы казались игрушечными.

— Смотри! Смотри! — кричал Тоби, бегая от одного окна к другому.

Хиба улыбалась, наблюдая за мальчиком. Даже посмеялась, но совсем беззлобно. «Она нисколько не похожа на других, — подумал Джоэл. — Может, мы даже подружимся».

Джоэл и Хиба разделили пополам остаток рекламных объявлений и быстро разнесли их по этажам. Четные этажи, нечетные — и дело сделано. После они встретились внизу и вышли на улицу. Джоэл лихорадочно соображал, как отблагодарить Хибу за помощь.

Тоби понесся к газетному киоску — первый этаж высотки занимали магазины; однако Джоэл еле переставлял ноги. Его бросило в жар, хотя с Голборн-роуд подул ветерок. Он не мог придумать, как объяснить Хибе, что у него нет денег, что он не может купить ей ни колу, ни шоколадный батончик, ни мороженое — ничего, что выразило бы его признательность и порадовало бы ее. И тут Хибу кто-то позвал. Джоэл оглянулся и увидел мальчишку, который приближался к ним на велосипеде со стороны канала Гранд-Юнион.

Парень быстро крутил педали. Одет он был «по форме», как положено: мешковатые джинсы, рваные кроссовки, толстовка с капюшоном и бейсболка. Явный полукровка, как и Джоэл, только кожа желтого цвета, а черты лица как у черного. Левая половина лица была деформирована, словно неведомая сила оттянула ее вниз и так оставила, что придавало парню зловещий вид, несмотря на забавные веснушки.

Мальчишка затормозил, спрыгнул с велосипеда и бросил его на землю. Он быстрым шагом подошел к ним, и у Джоэла скрутило живот. Закон улицы гласит, что нужно стоять неколебимо, когда к тебе обращаются, иначе пожизненно запятнаешь себя позором.

— Нил! — воскликнула Хиба. — Что ты тут делаешь? Ты вроде собирался…

— Что делаю? Тебя ищу! Ты якобы отправилась в гараж, но тебя там нет. Что это значит? — Его голос звучал угрожающе.

Но Хиба была не из тех девчонок, которые пасуют перед угрозой.

— Ты что, следишь за мной? Брось. Мне это не нравится.

— Почему? Боишься?

Джоэл догадался, что это и есть тот самый друг, о котором рассказывала Хиба, и немного удивился. Тот самый, который навещает ее во время обеда, который не ходит в школу, а занимается… Джоэл не желал знать, чем он там занимается. Джоэл хотел только объяснить парню, что не претендует на его девушку.

— Спасибо, что помогла с листовками. Пока.

Джоэл сделал шаг в сторону Тоби, который плавно покачивался перед окошком газетного киоска, держась за спасательный круг.

— Погоди, — остановила его Хиба. — Нил, это Джоэл. Мы с ним учимся в школе Холланд-Парк.

Ее тон означал: она представляет Джоэла, потому что ей не нравится, когда ее считают своей собственностью.

— Джоэл, это Нил, — добавила Хиба.

Нил с отвращением окинул Джоэла взглядом, губы вытянулись в ниточку, ноздри раздулись.

— Зачем ты с ним лазила на башню? Не отпирайся, я видел, как вы оттуда выходили. Чем вы там занимались?

— Детей делали, конечно. Зачем еще можно забраться на башню посреди дня?

Джоэл подумал, уж не сошла ли Хиба с ума — так разговаривает. Нил надвинулся на нее, и Джоэл решил, что ему придется ударить Нила, чтобы защитить Хибу. Меньше всего Джоэлу хотелось драться, и поэтому он вздохнул с облегчением, когда Хиба разрядила ситуацию смехом.

— Ему же только двенадцать лет, Нил! Я показывала им с братом вид сверху. Вон стоит его брат.

Нил отыскал взглядом Тоби.

— Этот? Он у тебя дебильный? — обратился Нил к Джоэлу.

Джоэл промолчал. Вместо него ответила Хиба:

— Заткнись, Нил. Это глупо. Он просто маленький, вот и все.

Желтое лицо Нила покраснело, когда он снова посмотрел на Хибу. Какое-то напряжение в его душе искало разрядки, и Джоэл приготовился к бою.

— Джоэл, — раздался голос Тоби. — Я хочу какать! Пошли домой.

— Вот дерьмо, — пробормотал Нил.

— Сейчас ты попал в точку, — рассмеялась Хиба своей собственной шутке, и Джоэл невольно улыбнулся, не сумев сдержаться.

Нил не уловил юмора.

— Чего лыбишься, желтая обезьяна? — бросил он Джоэлу.

— Так, ничего. Идем, Тоби. Нам недалеко.

— Ты что, сматываешься? Струсил? — напирал Нил.

— Можем остаться. Но тогда уж не пеняй на запах.

Хиба захохотала и взяла Нила за руку.

— Скоро мама меня хватится. Времени и так мало, не будем его терять.

Нал вроде успокоился от этих слов. Он позволил себя увести в укромный уголок парка, где росли ароматические растения. Но, уходя, оглянулся. Нил взял Джоэла на заметку. Джоэл понял, что они еще встретятся.

*

Затея Кендры принесла плоды даже раньше, чем она ожидала. Через день после того, как Джоэл начал разносить рекламные листовки, раздался первый звонок. Мужчина заявил, что ему срочно нужен спортивный массаж и что его квартира находится над пабом «Сокол», где Килбурн-лейн переходит в Карлтон-Вейл. Насколько он понял, Кендра выезжает на дом к клиенту. Это как раз то, что ему требуется.

Мужчина был вежлив. Голос звучал мягко. То, что он живет над пабом, успокаивало в смысле безопасности. Кендра назначила время и загрузила массажный стол в машину. Потом засунула в печь пирог для Джоэла с Тоби, оставила им на сладкое «Молтизерс»^[10] и инжирные рулеты, дала Джоэлу премиальный фунт за то, что он так грамотно раскладывает объявления, и отправилась на поиски «Сокола», который оказался совсем рядом. Напротив паба стояла современная церковь и перекрещивались три улицы с оживленным движением. Припарковаться рядом с домом не удалось, и Кендре пришлось несколько сотен ярдов тащить от машины массажный стол, а затем переходить через Килбурн-лейн. Поэтому когда Кендра ввалилась с массажным столом в паб и спросила, как пройти наверх, в квартиры, она еле дышала и истекала потом.

Кендра проигнорировала завсегдатаев заведения, которые собрались у стойки и за столиками с кружками пива. Она снова вышла на улицу, обогнула угол и нашла дверь, сбоку от которой располагались в ряд четыре звонка. Кендра вошла в подъезд, вскарабкалась наверх и на лестничной площадке остановилась перевести дыхание.

Одна дверь резко распахнулась, в освещенном проеме обрисовался силуэт атлетически сложенного мужчины — очевидно, он и договаривался по поводу массажа. Мужчина шагнул в довольно темный коридор со словами:

— Позвольте вам помочь.

Он взял из рук Кендры массажный стол и легко занес его в квартиру. Внутри была одна комната большого размера, которая совмещала в себе спальню, гостиную и кухню. Там стояли несколько кроватей, имелись раковина, электрокамин и одноконфорочная плита.

Кендра изучала обстановку, пока мужчина устанавливал массажный стол. Они не особенно разглядели друг друга: он был занят столом, а Кендра распаковывала сумку с принадлежностями для массажа.

Разделавшись со столом, мужчина повернулся к Кендре. Она встряхнула простыню и посмотрела на него. «Подумать только!» — вырвалось у обоих. Это был тот самый человек, который в ночь неудачного загула Кендры привез домой пьяную и готовую ему услужить Несс.

На мгновение Кендра растерялась. Она подержала простыню в вытянутых руках, потом опустила их.

— Да, ситуация не из легких, — заметил мужчина.

Кендра тем временем уже приняла решение. Бизнес есть бизнес. Дело не должно страдать.

— Вы заказывали спортивный массаж? — уточнила она официальным тоном.

— Да. Именно его я и заказывал. Дикс.

— Что?

— Меня зовут Дикс.

Он подождал, пока Кендра накроет стол простыней и положит плоскую подушку для головы.

— Она вам объяснила, что на самом деле произошло той ночью? — наконец спросил он. — Все было так, как я сказал, ей-богу.

Кендра разгладила простыню, открыла сумку и вынула бутылочки с массажными маслами.

— Мы не обсуждали это, мистер Дикс. Понюхайте. Какое масло вы предпочитаете? Рекомендую лавандовое. Оно лучше всего расслабляет.

— Не мистер Дикс, — улыбнулся мужчина. — Полное имя Дикс Декурт. А вы Кендра… как по фамилии?

— Кендра Осборн. Миссис.

Дикс перевел взгляд с ее лица на руку.

— Кольца не носите, миссис Осборн. Разведены? Или вдова?

Кендре следовало бы намекнуть, что он лезет не в свое дело, но она почему-то ответила:

— Да. — И, не уточняя, перешла к делу: — Так значит, вам нужен спортивный массаж?

— Да, спортивный. Что я должен делать?

— Разденьтесь. — Кендра протянула Диксу простыню и отвернулась. — Трусы не надо снимать. Это действительно всего лишь массаж. Надеюсь, вы его имели в виду, когда звонили, мистер Декурт? У меня легальный бизнес.

— Что еще я мог иметь в виду, миссис Осборн? — В его голосе послышался смех. — Ну вот, я готов.

Кендра повернулась. Дикс, аккуратно замотанный в простыню, лежал на столе навзничь.

«Черт!» — промелькнуло у нее в голове. У Дикса было исключительное тело. Накачанные поднятием тяжестей мышцы рельефно обрисовывались под кожей, гладкой, как у ребенка, и лишенной волос. Его вид напомнил Кендре, как давно у нее не было мужчины — с тех пор, как в ее жизни наступили самые черные времена. «Нет», — одернула она себя. Не такие чувства полагается испытывать во время работы. Тело есть тело. А дело есть дело. Ее руки — всего лишь рабочий инструмент.

Дикс наблюдал за Кендрой.

— Так она не объяснила вам? — снова спросил он.

— Кто? — не поняла Кендра.

— Ваша дочь. Она не сказала, что случилось той ночью?

— У меня нет дочери…

— Как? — Диксу вдруг показалось, что он обознался. — Ведь это были вы? Там, в Иденем-истейт?

— Это не дочь, это племянница. Она живет со мной. Лягте на живот, пожалуйста. Начну со спины и плеч.

Дикс помедлил, продолжая ее разглядывать.

— Не похоже, чтобы у вас была такая взрослая дочь или племянница.

— Я старая. Просто хорошо сохранилась.

Дикс рассмеялся и перевернулся. Как и большинство людей, которым впервые делают массаж, он подложил ладони под голову. Кендра изменила его позу: руки вытянула вдоль тела, голову опустила так, что его подбородок почти касался груди. Кендра вылила масло на ладони, согрела его и тут вспомнила, что забыла в машине магнитофон с успокаивающей музыкой. Значит, сеанс пройдет под аккомпанемент раздражающего шума, который доносится из паба внизу. Кендра огляделась в поисках радио, стерео или CD-плеера, но ничего не обнаружила. Взглядом Кендра опять изучила комнату, размышляя, зачем этому человеку целых три кровати.

Она приступила к массажу. У Дикса была удивительная кожа: темная, как черный кофе, и нежная, как у младенца, под ней прощупывались стальные мускулы. Его тело свидетельствовало о привычке к большим силовым нагрузкам, а облик — о том, что вряд ли Дикс зарабатывает на жизнь физическим трудом. Кендра хотела было спросить, чем он занимается, почему у него такая великолепная форма, но решила, что тем самым выдаст интерес, который к нему испытывает и который не полагается испытывать к клиенту.

Кендра вспомнила своего преподавателя по массажу, его слова, которые показались тогда довольно странными: «Массаж — это медитация. Вы должны наполниться любовью к клиенту, раствориться в нем, исчезнуть. Вас больше нет. Есть только руки, по которым идет тепло. Пощипывание, поглаживание, надавливание».

Тогда Кендра подумала: «Что за чушь», а теперь пыталась делать так, как учили на курсах. Она закрыла глаза и погрузилась в медитацию.

— Чертовски приятно, — пробормотал Дикс Декурт.

Кендра проработала ему шею, плечи, спину, руки, бедра, икры, ступни. Она прочувствовала каждый сантиметр его тела — и каждый сантиметр был прекрасен. Даже ступни Дикса были гладкими, без единой мозоли. У Кендры сложилось впечатление, что он провел жизнь в ванне с детским маслом.

Она велела Диксу лечь на спину, для удобства подложив ему под шею свернутое валиком полотенце. Кендра взяла бутылочку с маслом; тут Дикс приподнялся и сжал рукой ее запястье.

— Где вы этому научились?

— В школе конечно, где ж еще, — отозвалась Кендра.

Утратив самоконтроль, она автоматически воспроизвела его диалект. «Это потому, — с досадой подумала Кендра, — что я погрузилась в медитативное состояние и полностью растворилась в клиенте, как учил преподаватель».

— Я закончила курсы массажа в колледже, — тут же поправилась Кендра.

— Ставлю вам высший балл.

Дикс широко улыбнулся, обнажив белые ровные зубы, безупречные, как и его тело.

Закрыв глаза, он предоставил себя в распоряжение Кендры, и она приступила ко второму этапу массажа.

По рассеянности Кендра заговорила на его диалекте, вышла на миг из роли благородной леди, и теперь у нее было такое ощущение, что ее разоблачили. Чувство неловкости усиливалось по мере продолжения сеанса. Ей хотелось поскорее закончить его и уехать. Завершив массаж, она отошла в сторону и стала вытирать руки полотенцем. Цель этой процедуры: дать клиенту немного времени полежать и насладиться ощущением. Но в данном случае у Кендры была другая задача: оказаться подальше от Дикса. Она встала к нему спиной и начала укладывать свои вещи.

Кендра услышала движение и обернулась — Дикс сидел на массажном столе, болтая ногами и глядя на нее; его тело блестело от масла.

— Так она не объяснила вам, как было дело, миссис Осборн? Я вас не отпущу, пока вы не узнаете правду. За кого вы меня принимаете? Короче, она ошивалась в пабе внизу. Я заскочил выпить томатного сока. Девочка, пьяная в стельку, пустилась танцевать с двумя парнями. Они ее затерли в угол и начали лапать. Она расстегнула блузку, стала задирать юбку, как будто…

— Хватит, — оборвала Кендра.

В голове у нее стучало: «Пятнадцать лет, пятнадцать лет».

— Нет, вы должны дослушать. Вы ведь решили, что я…

— Хватит, я вам верю.

— Нет уж. — Дикс покачал головой. — Поздно, миссис Осборн. Я уже начал. Я вывел ее из паба, но она неправильно все поняла и стала предлагать себя на разные лады. Я притворился: ладно, можешь пососать.

Кендра сверкнула глазами, и Дикс приподнял руку.

— Но сначала поедем к тебе, сказал я. Как еще я мог узнать ее адрес? Я отвез девочку к дому. Тут появились вы.

— Нет… Не так. — Кендра покачала головой. Подбирая слова, она показала на свою грудь. — Вытрогали ее вот тут… Я видела.

Дикс отвернулся. Было видно, что он старается восстановить в памяти события той ночи.

— Да, ее сумка валялась на полу, — произнес он. — Я наклонился и поднял ее. Поверьте, я не путаюсь с малолетками. А она — ребенок, я сразу уловил. Не то, что вы, совсем не то, что вы, миссис Осборн. Кендра. Вы можете подойти?

— Зачем?

— Просто вы красавица, и я хочу поцеловать вас. — Дикс улыбнулся. — Видите? Я не притворяюсь. Я всегда говорю правду. И про вашу племянницу. И про себя. И про вас.

— Массаж — это моя работа. Если вы вообразили черт знает что…

— Я позвонил по объявлению в спортивном зале. Готовлюсь к соревнованиям. Мне нужно поддерживать форму. Вот и все.

— К каким соревнованиям?

— По бодибилдингу. — Дикс помолчал, ожидая ее реакции, но таковой не последовало. — За звание «Мистер Вселенная». Качаюсь с тринадцати лет.

— То есть как долго?

— В общей сложности десять лет.

— Значит, вам двадцать три?

— Точно.

— А мне сорок.

— Ну и что?

— Вы считать умеете?

— Умею. Но поцеловать вас от этого мне хочется не меньше.

Кендра не отодвинулась, сама не понимая почему. Ей хотелось почувствовать его поцелуй, и не только поцелуй. Семнадцать лет разницы в возрасте означают, что все будет без привязок, функционально, так, как ей надо. Но было в Диксе что-то такое, что заставило Кендру колебаться. Ему только двадцать три, но по образу мыслей и поведению — больше, и в этом таилась угроза для ее покоя, который она так тщательно оберегала.

Дикс спрыгнул со стола. Простыня упала на пол. Он подошел к Кендре и положил руку ей на плечо, потом сжал запястье.

— Позвонил я ради массажа. Деньги лежат на столе. И чаевые тоже. Ничего другого я не имел в виду. А теперь имею. Так что вопрос в вас. В конце концов, речь идет только о поцелуе.

Кендра хотела сказать «нет», потому что осознавала: «да» может завести неизвестно куда. Но она молчала. И не уходила.

— Вы не ответили, миссис Осборн. Так да или нет?

— Да, — откликнулся кто-то, сидевший внутри ее существа.

Дикс поцеловал Кендру, поддерживая рукой шею. Кендра положила руку ему на талию, потом ладонь скользнула вниз, на ягодицы, упругие, как все его тело. И заряжавшие ее желанием.

— Нет, не надо! — Кендра отстранилась от него.

— Хорошо. — Дикс отклонился назад. — Можешь уйти, если хочешь.

Одной рукой он гладил ее шею, другая коснулась ее груди.

Эта ласка лишила Кендру способности сопротивляться. Она снова прижалась к Диксу и опустила руки ему на талию — на этот раз избавляя его от последнего предмета одежды.

— Ты моя, — сообщил Дикс.

Он подвел Кендру к кровати, стоявшей у окна.

— Богиня.

Дикс расстегнул ей блузку и высвободил груди. Он любовался то ими, то ее лицом, потом губами приник к соску.

Кендра ртом ловила воздух. Она так долго терпела, так стосковалась, так нуждалась в мужском обожании ее тела, хоть искреннем, хоть притворном. Она хотела Дикса Декурта, и ничто другое не имело значения в ту минуту.

— Какого черта, Дикс! Что ты тут вытворяешь? Мы же договорились: никаких баб!

Они отпрянули друг от друга, нащупывая простыню, полотенце, что-нибудь, чем можно прикрыться. И Кендра поняла, отчего в комнате три кровати. Проще простого: Дикс Декурт делит жилье с двумя соседями, и один из них вернулся домой.

Глава 7

Той ночью, когда Несс увидела Блэйда, выходившего из полицейского участка на Харроу-роуд, она довольно легко приняла решение, но в результате ступила на путь, который повлиял на жизнь даже незнакомых ей людей. Не говоря уже о ее собственной.

Блэйд был не из тех, кто вызывает симпатию. От него исходило столь явное ощущение опасности, что ему следовало носить на шее маяк, а не эту безделушку: золотой итальянский амулет, якобы отводящий дурной глаз. В Блэйде чувствовалась также внутренняя сила. Эта сила притягивала к нему людей, в то же время Блэйда боялись и сохраняли с ним дистанцию. Он держал людей в состоянии зависимости, неуверенности, напряжения. Блэйд освоил манеру поведения, которая внушала людям страх, что было необходимо ему при его физических данных. Имея рост сто шестьдесят сантиметров, он производил впечатление человека, которого можно пальцем перешибить. Совершенно лысый, со срезанным подбородком, отчего в профиль его нос походил на клюв, Блэйд рано понял, что есть только два способа выжить в той среде, в которой он родился: вырваться из нее или подчинить себе. Блэйд выбрал путь хозяина жизни. Так было проще, а он ценил простоту.

Приблизившись к нему, Несс в полной мере ощутила и силу, и опасность, но ей некогда было об этом задумываться. Встреча с теткой, а затем визит в Моцарт-истейт к Сикс привели ее в такое расположение духа, когда меньше всего заботишься о самосохранении. Поэтому, хорошенько разглядев Блэйда, включая ковбойские ботинки, добавлявшие ему роста, и татуированную кобру, пересекавшую лицо, Несс нашла в нем как раз то, что искала.

Блэйд же увидел, что девочка с готовностью даст ему желаемое. Он провел четыре часа в полиции — на два часа больше, чем когда-либо. На этот раз Блэйд засел крепко, пришлось сплясать под полицейскую дудку. Он оказался в их власти. Блэйд терпеть этого не мог и злился на себя, что довел ситуацию до крайности. Ему хотелось немного разрядить напряжение. Существовало несколько способов сделать это, и один из них бесстыдно предлагала Несс.

Когда за Блэйдом подъехала машина, он не сел на переднее сиденье и не приказал водителю — некоему Кэлвину Хэнкоку, чьи многочисленные косички были аккуратно заправлены под шапку, чтобы не вызывать неприятных эмоций у человека, лишенного волос, — следовать на Портнелл-роуд, к семнадцатилетней Ариссе. Нет, он кивком велел Несс забраться на заднее сиденье, и сам устроился рядом. Кэлвин Хэнкок остался за рулем.

— На Виллесден-лейн, — скомандовал Блэйд.

Кэл — это был именно он — посмотрел в зеркало заднего вида. План изменился, а он этого не любил. В обязанности Кэла входила безопасность Блэйда, и он успешно справлялся с этой задачей уже пять лет, чем заслужил крышу над головой и сомнительную награду: дружбу с Блэйдом. Кэл понимал, каким риском чреваты внезапные решения, понимал также, сколько будет стоить его жизнь, если что-либо случится с Блэйдом.

— Дружище, я думал, ты настроился на Риссу. На Портнелл чистота и порядок. Она весь день готовилась. Мы, конечно, можем поехать и на Виллесден. Мало ли кого ты подобрал, меня это не интересует.

— Черт, ты мне вроде советуешь?

Вместо ответа Кэл переключил передачу. Несс слушала и млела от восторга.

— Нам требуется немного радости, — добавил Блэйд, обращаясь к Кэлу.

У Несс по телу прошел трепет возбуждения. Кэл послушно подвел автомобиль к обочине, открыл бардачок и скатал самокрутку с марихуаной. Раскурив, он протянул ее Блэйду, а сам снова повел машину по ночной дороге; его глаза встретились с глазами Несс в зеркале заднего вида.

Блэйд откинулся назад. Он не обращал на Несс никакого внимания, отчего становился для нее еще более притягательным. Он курил, не предлагая Несс. Не в силах сдерживаться, она положила ладонь на бедро Блэйду, затем — ближе к паху. Блэйд отшвырнул ее руку. При этом он ни разу не взглянул на девочку. Несс хотелось быть его рабыней.

Голосом, который она позаимствовала из многочисленных фильмов, где так противоестественно изображается блаженство близости, Несс прошептала:

— Детка, я доставлю тебе удовольствие. В моих руках ты будешь млеть от счастья. Открой свои желания. Я все сделаю.

— Это я тебя сделаю, шлюха. — Блэйд равнодушно посмотрел на Несс. — Когда и где захочу. И всегда будет так, а не иначе. Лучше сразу заруби это на носу.

Несс расслышала только «всегда будет так» — и наполнилась теплым, влажным волнением от того, что эти слова сулили.

Кэлвин вел машину на север, в сторону, противоположную Харроу-роуд, за пределы Килбурн-лейн. Несс, занятая только Блэйдом, не обращала внимания, куда они направляются. Наконец они очутились в районе низких кирпичных домов и узких улочек с давно разбитыми фонарями. Это могло быть что угодно — от Хэкни до преисподней. Несс понятия не имела.

Кэл припарковался и открыл дверцу со стороны Несс. Девочка выбралась из автомобиля. Блэйд за ней. Он отдал окурок Кэлу и сказал, прислонившись к машине:

— Проверь тут.

Кэл пошел по дорожке между двумя домами.

Несс дрожала — не от холода, а от предчувствия, которого не испытывала никогда прежде. Она старалась выглядеть спокойной — бывалой, если так можно выразиться, но не могла отвести глаз от Блэйда. Он стал словно средоточием ее желаний. Несс казалось, что в этот вечер, который начинался так ужасно, свершилось чудо.

Кэл вернулся через несколько минут.

— Все чисто, — сообщил он.

— У тебя с собой? — спросил Блэйд.

— Черт возьми, дружище. А как же? — Кэл похлопал себя по карману потертой кожаной куртки. — Кто любит тебя больше папочки? Сколько времени ты жив-здоров под присмотром Кэла Хэнкока!

Блэйд ничего не ответил. Он кивнул в сторону дорожки между зданиями. Кэл двинулся первым.

Несс замыкала шествие. Она старалась держаться поближе к Блэйду, словно они пара.

Место оказалось шумным, грязным, пропитанным едкими запахами: гниющих помоек, кухонного пара, горящего мусора. Они миновали двух пьяных девиц, блюющих в чахлом кустарнике, и шайку подростков, задиравших пенсионера — бедняга по глупости решил вынести мусорное ведро на ночь глядя. Затем им встретилась свора котов с рваными ушами, которые сцепились друг с другом, и тощая, как швабра, женщина, которая всаживала под кожу иглу в укрытии из выброшенных матрасов, прислоненных к высохшему дереву без листьев.

Они направились к центральному дому в ряду таких же построек. Несс решила, что здание либо пустует, либо его обитатели спят. Блэйд постучал. Открылось смотровое окошко. Кто-то оглядел их и отворил дверь. Блэйд отодвинул Кэла и ступил внутрь, Несс за ним. Кэл остался снаружи.

Мебели внутри не оказалось. Кое-где лежали старые матрасы, по три в стопку. Столами служили перевернутые картонные коробки. Два торшера отбрасывали скудный свет на стены и потолок; пол с потертым коричневым ковром оставался в тени. Стену украшало граффити: взмывающий в стратосферу мужчина со всклокоченной гривой и обнаженная девица верхом на шприце.

В целом дом имел нежилой вид, но в нем было полно народу. Из плохо настроенного радиоприемника доносилась хрипловатая музыка, и можно было даже подумать, что проходит вечеринка. Однако люди не разговаривали друг с другом и не танцевали. Здесь только курили, а беседа если и завязывалась, то касалась исключительно качества крэка^[11] и того действия, которое он оказывает на организм и сознание.

Кто-то курил марихуану, кто-то — табак; дурь переходила из рук в руки. Продажей занималась негритянка средних лет, облаченная в красное неглиже, которое открывало печальное состояние ее большой отвисшей груди. Судя по всему, она была главной; ей помогал охранник у дверей, который через смотровое окошко оценивал желающих войти.

Никого не заботил вопрос: а безопасно ли в этом месте предаваться подобному досугу? Такого рода притонов в окрестностях было больше, чем поганок в лесу. Полиция не могла их выследить, а если бы даже кто-нибудь из местных набрался храбрости и донес, требуя ареста содержателей притона, у полиции и других дел хватало.

Дама в красном неглиже снабдила Блэйда необходимым, ему даже не пришлось просить. Его вкусы здесь знали. Поскольку благополучие этой дамы зависело от благополучия Блэйда, она рада была угодить. Это заведение находилось на территории, контролируемой албанской группировкой, и дама была обязана Блэйду не только крышей, но и средствами к существованию, которые давал ей этот бизнес.

— Как поживает бабушка, дорогой? — спросила Красное Неглиже, пока Блэйд раскуривал поданную трубку, крошечную, еле видную в его ладони. — Все еще в больнице? Бедняга. А твоя мать по-прежнему не дает тебе видеться с братьями и сестрами? Сука. Кто это? Она с тобой?

«Она» относилось к Несс, которая тенью следовала за Блэйдом и стояла на шаг позади, словно почетный эскорт. Девочка ждала какого-нибудь знака с его стороны, который бы показал, чего он от нее хочет, и пыталась под видом равнодушия скрыть растерянность. Блэйд положил ладонь ей на шею, указательным и большим пальцем прихватил мочку уха и потянул Несс вперед. Потом, вставив ей в рот трубку, с улыбкой смотрел, как девочка затягивается.

— С кем же она, если не со мной? — ответил Блэйд Красному Неглиже.

— Уж больно зеленая. Тебе вроде не свойственно.

— Ревнуешь? Что, глаз на меня положила?

— Ой, что ты! — Красное Неглиже рассмеялась и похлопала Блэйда по щеке. — Ты слишком важная шишка для меня. Позовешь, если Мелия понадобится.

Она удалилась по темному коридору, где единственная парочка пристроилась у стены и неуклюже сотрясалась, согнув колени.

Несс быстро ощутила эффект от курения. Вся ее прошлая жизнь отступила на задний план, существовал только настоящий момент. Ей было плевать на опасность, угрожающую с разных сторон. Разве могли волновать подобные вещи, когда рассудок оставил ее, уступив место сознанию, как ей казалось, высшему? Несс понимала одно: ей хочется еще этой штуки, творящей такие чудеса.

— Вижу, тебе понравилось! — улыбнулся Блэйд.

— Это все ты, — заметила девочка.

Для нее Блэйд был средоточием всех желаний, источником всех чувств. Только он мог наполнить ее, сделать собой.

— Давай я тебе пососу! Ты даже не представляешь, как тебе будет классно!

— Специалист, значит?

— А ты проверь!

— Твоя мама знает, с чем ты пристаешь к дяденькам?

Его слова глубоко задели Несс. Она повернулась, подошла к матрасам и села на одну из куч, между двумя парнями. До ее появления те были поглощены собственными ощущениями, но Несс отвлекла их.

— Дашь затянуться? — спросила она, указывая на трубку. — Я тебе тоже дам, если пожелаешь.

Она положила руку соседу на бедро, а потом запустила между ног точно так, как недавно в машине.

Блэйд наблюдал за Несс издалека, он понимал, зачем она это делает. Но Блэйд был не из тех мужчин, которые позволяют бабам выделываться у себя на глазах. Блэйд решил, что эта маленькая шлюшка может делать, что хочет. Он оставил ее в комнате и отправился искать Мелию. Ничего, скоро эта малолетка узнает, что значит в подобном месте играть с мужчинами, как со щенками.

И Несс действительно скоро узнала. Затянуться ей дали, но не за ту цену, которую она назначила. Несс привлекла внимание не только тех двоих, между которыми расположилась. Другие мужчины тоже заприметили ее, и, когда рука девочки легла между ног соседа по матрасу, не он один почувствовал возбуждение.

В комнате были женщины, но опыт научил их сидеть тихо и ловить кайф, за которым они сюда пришли. Никому из мужчин не хотелось тратить время и силы на уговоры или принуждение. И когда подвернулся случай получить то же самое без всяких затрат, они им воспользовались.

Мужчины видели, что Несс очень молода, но это их не смутило. Эти «джентльмены», когда им было лет по двенадцать-тринадцать, клеились к одиннадцатилетним девочкам. С тех пор они мало изменились. В их мире, где никто не знал, ради чего жить и на что надеяться, не требовалось особо совершенствовать примитивные навыки ухаживания.

Несс оказалась в кольце мужчин прежде, чем поняла, что происходит. Сам факт оцепления, даже не последствия, которые оно предвещало, положил начало ее отрезвлению. Она больше не хотела курить.

— Вали девку сюда, — раздался чей-то голос.

Несс схватили сзади и повалили на матрас. Горячее дыхание окутывало ее со всех сторон, дыхание и запах. Две пары рук стянули с нее колготки, третья раздвинула ноги. Четвертая сжала руки. Несс крикнула — и это было воспринято как проявление возбуждения.

Несс стала извиваться — попытку вырваться восприняли как страстное нетерпение. Услышав, как расстегивается молния на чьих-то брюках, девочка снова крикнула и зажмурилась, чтобы ничего не видеть. Горячее тело плюхнулось на нее и начало ритмично двигаться. Несс завизжала.

И тут все кончилось. Кончилось Несс и не смела мечтать. Она услышала жуткую брань; неведомая сила сорвала с нее мужское тело. Не кто иной, как Блэйд, поднял девочку с матраса. Нет, он не вынес ее на руках из этого кошмара, словно рыцарь прекрасную даму. Блэйд встряхнул ее изо всех сил и как следует отругал. Если ей, недоношенной идиотке, дебильной шлюхе, требуется хороший урок, он сам преподаст его, а не этот подонок.

Несс была на седьмом небе, словно ей сделали предложение. Она понимала, что, если бы Блэйду было плевать на нее, он бы не пришел на помощь. Он выступил один против всех. Эти мужчины были выше, крепче, сильнее. Блэйд рисковал собой, спасая ее. Поэтому когда Блэйд двигался к двери, толкая Несс перед собой, девочка воспринимала тычки как ласку и без сопротивления шла.

На улице их ждал Кэл Хэнкок.

— У Мелии все в порядке, — сказал ему Блэйд. — Поехали на Лэнсфилд.

— А что с ней? — Кэл кивнул на Несс.

— Поедет с нами. Здесь эту шлюху оставлять нельзя.

И вот через тридцать минут Несс оказалась не в элегантной квартире, которую себе представляла, а в какой-то берлоге возле Килбурн-лейн, в квартале, предназначенном на снос, где временно поселились те бездомные, у которых хватало духу жить в непосредственной близости от Блэйда. Там на матрасе, покрытом колючим одеялом, Блэйд сделал с Несс именно то, что не удалось парню в притоне. Но теперь Несс с готовностью приняла этот знак внимания.

У Несс были свои планы на жизнь, и, раздвигая ноги под Блэйдом, она думала, что Блэйд — единственный человек, с которым она хотела бы их разделить.

*

Кендра поверила в версию Дикса о том, как он вытащил Несс из «Сокола» и привез домой. Дикс, спокойный и доброжелательный, с мягким голосом, казался искренним. Кендра решила махнуть рукой на Несс в ту самую ночь, когда девочка встретила Блэйда. Кендра придерживалась этой линии поведения в течение нескольких недель, но после рассказа Дикса она почувствовала, что должна наладить отношения с племянницей. Вопрос в том, как это сделать, — особенно если учесть, что Несс почти не появлялась дома.

Ее отсутствие имело положительную сторону: Кендра могла спокойно заниматься своими делами, не отвлекаясь на семейные неурядицы, что она и делала, к тому же это помогало выкинуть из головы то, что произошло между ней и Диксом в квартире над «Соколом». А Кендре, безусловно, необходимо было забыть об этом ради самоуважения. Она хотела считать себя профессионалом.

Но отсутствие Несс имело и отрицательную сторону: опять-таки ради самоуважения Кендра хотела побеседовать с Несс. Кендра не рассчитывала, что между ними возникнут родственные и тем более дружеские отношения. Просто она ощущала себя виноватой оттого, что превратно истолковала случай с Диксом, и испытывала потребность извиниться перед Несс. Кендра считала, что к этому ее обязывает и долг перед братом, который когда-то нашел силы круто изменить свою жизнь. Гэвин Кэмпбелл злоупотреблял наркотиками до самого появления Тоби на свет, а после рождения младшего сына чуть не умер. «Это привело меня в чувство, — объяснял Кендре Гэвин. — Я понял, что Кароль нельзя доверять детей. Вот в чем штука».

Штука была еще и в том, что детей Кэмпбеллов никогда не били. Поэтому, встретив той ночью Несс возле дома и ударив ее по лицу, Кендра совершила поступок, который требовалось загладить, попросив у Несс прощения. Годилось любое средство, чтобы вернуть Несс домой; наверняка Гэвин хотел бы этого.

Необходимость вернуть Несс усилилась звонком из Комиссии по защите прав несовершеннолетних, раздавшимся вскоре после сеанса массажа в квартире над «Соколом». Некая Фабия Бендер сообщила, что ждет у себя Ванессу Кэмпбелл и кого-нибудь из взрослых, кто сейчас заменяет девочке родителей. То обстоятельство, что в дело вмешалась Комиссия, давало Кендре козырь, которым она могла воспользоваться в разговоре с Несс. Если, конечно, удастся ее найти.

Расспросы Джоэла не дали результатов. Время от времени он встречается с сестрой, но, судя по словам мальчика, никакой системы в ее приходах и уходах нет. Он не упомянул о том, что Несс стала ему чужой, сказал только, что иногда они с Тоби застают Несс дома. Сестра принимает ванну, роется в одежде, таскает из запасов Кендры сигареты «Бенсон энд Хеджес», доедает остатки карри, окунает чипсы в баночку с мексиканским соусом и смотрит ток-шоу по телевизору. Когда Джоэл обращается к ней, она обычно его игнорирует. Весь ее вид говорит, что она здесь ненадолго. Больше Джоэл ничего не мог добавить.

Кендра выяснила, что у Несс есть знакомые среди местных, по крайней мере двух ее подруг зовут Сикс и Наташа. Дальше этого осведомленность Кендры не простиралась, хотя она предполагала, что этим круг общения племянницы не ограничивается. Возглавляли список догадок Кендры алкоголь, наркотики и секс. Не исключала она и воровства, проституции, венерических заболеваний и участия в банде.

Прошло несколько дней, а Кендре, несмотря на все ее усилия, так и не удалось пересечься с Несс. Она искала племянницу, но безрезультатно. И только когда Кендра сдалась на волю случаю, случай представился: Кендра увидела Несс на Квинсуэй; девочка направлялась к «Уайтлиз» в компании двух девушек, полной и тощей. Одеты все трое были одинаково, по уличной моде: обтягивающие джинсы, обрисовывающие ягодицы и лобок, высокие каблуки, коротенькие курточки поверх крошечных разноцветных футболок. На голове у Несс Кендра заметила собственный шарфик.

Она нагнала девушек в универмаге, когда те, тыча пальцами, рассматривали украшения в отделе аксессуаров. Кендра окликнула Несс по имени, и та оглянулась, прижав руку к шарфику, словно испугавшись, что Кендра его отнимет.

— Мне нужно поговорить с тобой, — начала Кендра. — Я разыскиваю тебя несколько недель.

— Но я не прячусь, — возразила Несс вызывающим тоном.

Толстушка фыркнула, словно Несс отлично поставила Кендру на место. Кендра посмотрела на девушку.

— Как тебя зовут? — спросила она.

Толстушка не ответила, лишь сделала мрачное лицо, которое означало: отвяжись.

Вместо нее подала голос худышка:

— Меня зовут Таш. — И замолчала под весьма неприветливым взглядом подруги.

— Понимаешь, Таш, мне нужно с Ванессой кое-что обсудить. Может, вы с подругой — наверное, это Сикс, да? — дадите нам такую возможность?

Наташа прежде не слышала, чтобы у черной женщины был такой английский, разве что по телевизору, поэтому она молча уставилась на Кендру. Сикс переступила с одной ноги на другую, скрестила руки на груди, окинула Кендру пренебрежительным взглядом и не сдвинулась с места.

— Так как? — подождав, спросила Кендра.

— Никак. Они останутся, — заявила Несс. — Я ваще не собираюсь вести с тобой беседы. Не о чем.

— А мне есть о чем. Например, что я была не права.

Несс прищурилась. После инцидента у дома прошло какое-то время, поэтому девочка не очень поняла, что Кендра имеет в виду. Но никогда в жизни ни один взрослый не признавался ей, что был не прав. За исключением отца. Поэтому Несс почувствовала смущение, которое выбило ее из колеи и помешало отреагировать сразу.

Кендра воспользовалась промедлением Несс.

— Пойдем выпьем кофе. Потом вернешься к своим подругам.

Кендра сделала пару шагов в сторону выхода, как бы приглашая Несс за собой.

Девочка поколебалась мгновение, потом обратилась к подругам:

— Ладно, послушаю, чего этой корове нужно. Встретимся у кинотеатра.

Кендра повела Несс в кафе неподалеку от «Уайтлиз» Она хотела уйти из торгового центра, где все отвлекало: сильный шум, толпы подростков. Кафе было переполнено людьми, которые устали от покупок и хотят тишины, слава богу, не подростками, ищущими развлечений. Кендра заказала у стойки кофе. Пока его готовили, Кендра без лишних слов приступила к сути.

— Я очень виновата перед тобой. Я обидела тебя, Несса. Я сильно рассердилась из-за того, что ты не выполнила обещание и бросила мальчиков одних. Кроме того, я неправильно истолковала твое поведение и поэтому… — Кендра старалась лучше объяснить происшедшее. — И поэтому дошла до точки.

Кендра оставила за кадром два обстоятельства: пережитую в клубе «Нет печали» горечь из-за осознания своего возраста и отсутствия мужского внимания, а также встречу с Диксом Декуртом, который рассказал ей, что произошло в тот вечер на самом деле. Оба эти обстоятельства говорили о самой Кендре то, что ей хотелось сохранить в тайне. Несс достаточно было знать, что тетя понимает свою ошибку, ощущает себя виноватой и хочет помириться.

— Вернись домой, Ванесса. Давай начнем все сначала.

Несс смотрела в сторону. Она вынула из сумки пачку сигарет «Бенсон энд Хеджес», которую стащила у Кендры, и закурила. Они сидели за стойкой, которая тянулась вдоль витрины кафе. По улице мимо окон шла группа парней. Увидев Несс, они замедлили шаг и стали что-то обсуждать между собой. Несс кивнула им почти по-королевски. Парни с неожиданным почтением склонили головы и двинулись дальше.

Кендра заметила эту сцену. От короткого общения Кендры с этими парнями, пусть безмолвного, у Кендры по спине пробежал холодок дурного предчувствия. Она не могла объяснить, что все это значит: кивок Несс, почтение парней, холодок по спине, но все это явно не предвещало ничего хорошего.

— Тоби и Джоэл. Подумай о них, — напомнила Кендра. — Ты нужна им. Скоро день рождения Тоби. В вашей жизни произошло столько изменений за последние три месяца. Если бы ты была дома, уделяла им внимание…

— Ясно. Надеешься сделать из меня няньку, — оборвала Несс. — Вот чего тебе надо, значит. Тоби с Джоэлом тебя достали. Хочешь спихнуть их на меня. Чего еще?

— Нет, Несс. Я хотела извиниться перед тобой, потому что была не права и жалею о своем поступке. Прости меня. Давайте будем жить как другие семьи.

— У меня нет семьи.

— Это неправда. У тебя есть братья. У тебя есть я. Есть мама.

— Ха! — Несс издала смешок. — Ну да, мама.

Она глубоко затянулась. К кофе Несс даже не притронулась. Кендра тоже.

— Так не может продолжаться дальше, — уговаривала Кендра. — Надо что-то менять. Давай попробуем.

— Как есть, так и есть. Ничего не поправишь. Каждому чего-то надо. И ты не исключение.

Несс собралась уходить. Поняв это, Кендра решила разыграть козырную карту.

— Звонили из Социальной службы. Сотрудница по имени Фабия Бендер хочет с тобой встретиться. Ну и со мной тоже. Мы должны пойти к ней, Несс, потому что…

— Чего-чего? Типа она отправит меня куда-нибудь? Ой, как страшно! — Несс надела сумку на плечо и поправила шарфик на голове. — Теперь обо мне есть кому позаботиться. Плевать я хотела на Социальную службу, на тебя и на всех. Ясно?

С этими словами Несс покинула кафе и снова направилась в сторону «Уайтлиз». Она цокала по тротуару на своих высоких каблуках, освещенная солнцем поздней весны, а Кендра сидела и размышляла, как далеко может зайти этот конфликт.

*

Настал тот день, когда Джоэл собрался купить лавовую лампу для Тоби. Сначала ему нужно было придумать, как поступить с Тоби. Кендра работала в магазине, а значит, помочь не могла. Окажись Несс дома, он попросил бы ее присмотреть за братом. Поход за лампой не должен занять много времени: дойти до Портобелло-роуд, расплатиться, вернуться обратно. Несс, даже в ее нынешнем расположении духа, наверное, согласилась бы побыть с Тоби. Но она отсутствовала, и Джоэл искал другие варианты. Можно было оставить Тоби дома одного в расчете на благополучный исход. Или отвести его в такое место, где ему будет интересно, и потому он никуда не уйдет.

Джоэл вспомнил об утином пруде в Минвайл-гарденс. От завтрака остался тост. Если он устроит для Тоби укрытие в камышах — подобие крепости, о которой тот когда-то говорил, — и снабдит его тостом, то Тоби будут обеспечены и безопасность, и занятие — кормление уток.

Джоэл взял тост, добавил к нему еще хлеба на всякий случай и подождал, пока брат надует спасательный круг. Затем Джоэл надел на брата ветровку, и они отправились в путь. Выглянуло солнце; люди спешили насладиться хорошей погодой. Джоэл слышал голоса, которые доносились со стороны Детского центра: дети играли на площадке, подростки катались на скейтбордах. Джоэл забеспокоился, не будет ли возле утиного пруда многолюдно, но, миновав кусты и выйдя на тропинку, которая вела к пруду, он с облегчением увидел, что на берегу никого нет. Зато уток плавало много. Время от времени они ныряли в поисках еды, задирая хвостики.

По берегу рос густой камыш. Тоби хотел остаться на пристани, но Джоэл объяснил ему, в чем преимущество расположения в камышах. Якобы там находятся утиные домики. Если Тоби будет сидеть тихо, утки к нему привыкнут, подойдут и начнут есть хлеб прямо из рук. Разве это не лучше, чем бросать хлеб с пристани — ведь утки могут и не заметить корм в воде?

Тоби имел весьма небольшой опыт общения с утками и не знал, что хлеб, брошенный в воду, привлекает внимание любой утки в радиусе пятидесяти ярдов. Поэтому план Джоэла выглядел для него вполне логично. Тоби с радостью расположился в наскоро сделанном укрытии, откуда можно было беспрепятственно наблюдать за утками.

— Ты должен сидеть тут, — наставлял брата Джоэл. — Понял? Скоро вернусь, только схожу кой за чем на Портобелло-роуд. А ты жди здесь. Обещаешь, Тоби?

Тоби кивнул. Он поднял спасательный круг повыше, уткнулся в него подбородком и стал пристально вглядываться в воду сквозь камыши.

— Дай мне тост, — попросил Тоби. — Наверняка эти уточки голодные.

Джоэл положил тост и хлеб рядом с братом, вылез из камышей и направился вверх по тропинке. С удовлетворением он отметил, что сверху Тоби не видно. Оставалось только надеяться, что брат не покинет укрытие. Джоэл рассчитывал обернуться минут за двадцать, не больше.

Первую часть маршрута он проделал трусцой. Джоэл думал о том, помнит ли еще младший брат, как они раньше отмечали дни рождения. Если у мамы наступало улучшение, то они собирались впятером вокруг маленького стола на кухне. Если мама чувствовала себя плохо, то их было только четверо, но папа старался загладить отсутствие мамы: он смешил их, очень громко пел поздравительную песню собственного сочинения, вручал подарок: перочинный ножик, или косметичку, или ролики, пусть подержанные, но чистые, или кроссовки, о которых виновник торжества втайне мечтал.

Так было до того, как дети Кэмпбеллы переехали на Хенчман-стрит. Глория старалась устроить праздник — когда ей напоминали, что скоро чей-нибудь день рождения, — но Джордж Гилберт неизменно являлся ложкой дегтя: он либо приходил домой пьяным, либо использовал событие как предлог напиться и перетянуть внимание с именинника на себя. Джоэл не имел представления, как они будут отмечать день рождения Тоби у тетки, но очень хотел сделать этот день особенным.

У жилого массива Уорнингтон-Грин нужно было свернуть. Тут внимание Джоэла привлекло футбольное поле. Оно было углублено и огорожено невысокой кирпичной стенкой с цепью — подразумевалось, что эти меры воспрепятствуют проникновению посторонних. Но вереница следов с левой стороны отмечала место, где можно пройти. Футбольные ворота давно были сломаны, и поле изменило свое предназначение. Джоэл увидел внизу местных художников-граффитистов. Они наносили краску на грязные кирпичные стены.

И тут появился парень-растаман, его косички были спрятаны под вязаной шапкой, которая под тяжестью прически съехала набок. Во рту он держал самокрутку с марихуаной. Парень собирался добавить последние штрихи к шедевру, состоящему из букв и фигуры мультяшного вида. Красные буквы, обведенные бело-оранжевым контуром, провозглашали: «Вопросов нет?» — и служили основанием для фигуры, которая восставала из них, как феникс из пепла: чернокожий мужчина с ножом в каждой руке и яростным оскалом на татуированном лице. Эта новая картина являлась одной из многих, украшавших поле. Тут были грудастые женщины, мужчины, курящие травку, злобные полицейские с пистолетами в руках, гитаристы, откинувшиеся на спину, чтобы их музыка достигала небес. Кроме подобных рисунков красовалось множество имен, аббревиатур, кличек и названий улиц. Трудно было представить, что кто-то может играть в футбол на таком ярком поле — он просто засмотрелся бы по сторонам.

— Чего глазеешь? Никогда не видел художника за работой?

Вопрос исходил от парня-растамана, который заметил Джоэла, стоявшего наверху. Джоэл воспринял вопрос именно как вопрос, не как угрозу, поскольку растаман выглядел безобидно — такой вывод Джоэл сделал по сонному выражению лица парня, словно благодаря травке тот пребывал в стране снов.

— Это не художество, — ответил Джоэл. — Художество в музеях.

— Неужели? Думаешь, и ты так сможешь? Хочешь, дам тебе краску? И попробуй нарисуй что-нибудь подобное.

Растаман указал баллончиком на почти законченную картину.

— А кто это? — поинтересовался Джоэл. — И что значит «Вопросов нет?»?

Растаман отложил баллончик с краской. Он подошел к самому краю поля и задрал голову.

— Издеваешься, парень? Держишь Кэла Хэнкока за дурака?

— Почему? — Джоэл нахмурился.

— Спрашиваешь, кто это такой. Будто сам не знаешь. Сколько ты живешь тут, парень?

— С января.

— С января — и не знаешь, кто это? Ну и ну.

Кэл удивленно покачал головой, вынул изо рта самокрутку и протянул Джоэлу — затянуться. Мальчик спрятал руки за спину — общепонятный знак отказа.

— Чистый, что ли? Это хорошо, парень. У тебя есть будущее. Как тебя зовут?

Джоэл представился.

— Кэмпбелл, говоришь? А сестра у тебя есть?

— Да, Несс.

— Надо же! — Кэл присвистнул, глубоко затянулся и понимающе кивнул. — Ясно.

— Ты ее знаешь, что ли?

— Я? Еще чего не хватало. Я не имею дела с бабами, у которых психоз!

— Но у моей сестры нет…

Тему «психоза» и связи этого термина с судьбой Кароль Кэмпбелл Джоэл старался обходить стороной. Поэтому он просто ударил носком кроссовка по кирпичу.

— Может, и нет, — дружелюбно согласился Кэл. — Но ведет она себя как псих.

— А ты точно не ее парень? — осведомился Джоэл.

— Точно! — усмехнулся Кэл. — Так же точно, как то, что мои яйца на месте.

Кэл подмигнул Джоэлу и вернулся к работе.

— Так кто же это такой? — настойчиво повторил Джоэл, указывая на рисунок.

— Придет время — узнаешь. — Кэл лениво помахал в ответ. Джоэл еще немного полюбовался тем, как ловко Кэл оттенил букву «В» в слове «Вопросов», и отправился дальше.

С тех пор как Тоби показал Джоэлу лавовую лампу, прошло немало времени, поэтому, когда Джоэл удостоверился, что лампа по-прежнему находится в витрине магазина на Портобелло-роуд, он обрадовался.

О появлении Джоэла оповестил автоматический звонок. Через три секунды из задней двери вышел мужчина азиатской наружности. Он бросил взгляд на Джоэла и недоверчиво прищурился.

— Где твоя мама, мальчик? — спросил он. — Что тебе здесь нужно? Ты один?

При этом хозяин магазина все время озирался. Джоэл понимал — он ищет не маму, а банду мальчишек, которые, по его мнению, могут в любой момент ворваться вслед за Джоэлом и учинить погром. Для здешних мест реакция продавца была нормальной, на одну треть обусловленной паранойей и на две трети — печальным опытом.

— Хочу купить лампу. — Джоэл старался выговаривать слова как можно правильнее.

— Ради бога, но она стоит денег.

— Что я, не знаю, что ли? У меня есть деньги.

— У тебя есть пятнадцать фунтов девяносто девять пенсов? Покажи, пожалуйста.

Джоэл подошел к прилавку. Мужчина быстро опустил руки вниз. Он не сводил взгляда с Джоэла, и, когда тот полез в карман и вынул смятую пятифунтовую банкноту и груду монет, продавец попытался пересчитать их взглядом, не прикасаясь пальцами, поскольку руки держал под прилавком — по всей видимости, так он чувствовал себя безопаснее. Джоэл даже подумал, что мужчина сжимает в руках изогнутый арабский нож, которым можно отсечь голову.

— Вот деньги. Можно взять лампу?

— Какую?

— Лавовую. Мне нужна лавовая лампа.

— Иди выбирай, — Хозяин кивнул в сторону витрины.

Когда Джоэл отошел, хозяин быстро скинул деньги с прилавка в ящик и закрыл его, словно опасаясь, что кто-то подсмотрит.

Джоэл выбрал красно-оранжевую лампу, ту самую, которая заворожила Тоби. Он вынул шнур из розетки и поставил лампу на прилавок. На лампе отложился слой пыли за то время, что она стояла на витрине. Но это ерунда; пыль — дело поправимое.

Джоэл вежливо подождал, пока хозяин упакует лампу. Тот, не шевелясь, смотрел на Джоэла и молчал.

— Не могли бы вы положить ее в какую-нибудь коробку? — сказал Джоэл.

— У этой лампы нет коробки, — не то обиженно, не то рассерженно ответил хозяин. — Если хочешь — бери. Не хочешь — уматывай. Нет у меня никаких коробок.

— Может, пакет? Или газета? Хоть как-нибудь завернуть.

— Не морочь мне голову, мальчик! — Голос хозяина сорвался на крик. — От тебя одни неприятности! От тебя и таких, как ты. Будешь брать лампу или нет? Если нет, немедленно убирайся, не то вызову полицию.

Воображение хозяина рисовало картину: сейчас сюда ворвется банда мальчишек, главарем которой является этот парень, и они сровняют его магазин с землей.

Несмотря на свой возраст, Джоэл прекрасно умел распознавать страх, когда сталкивался с ним, и прекрасно знал, до чего страх может довести человека.

— Я не хочу вам неприятностей, честное слово. Мне просто нужен пакет, чтобы донести лампу. — Джоэл увидел за спиной продавца пакеты и указал на них. — Дайте мне любой из них.

Не отрывая взгляда от Джоэла, хозяин протянул руку назад, взял пакет и швырнул его через прилавок. Словно кошка, готовая к прыжку, он наблюдал за тем, как Джоэл кладет лампу в пакет.

— Спасибо, — поблагодарил Джоэл.

Он отошел от прилавка и с облегчением покинул магазин. Он был не менее рад расстаться с хозяином-азиатом, чем хозяин — с ним.

Возвращаясь в Минвайл-гарденс, к утиному пруду, Джоэл заметил, что Кэл Хэнкок уже закончил свою картину. Его место занял другой растаман, он сидел на корточках на краю поля и раскуривал сигарету. С другой стороны топтались трое парней в толстовках, им было лет по двадцать. Один из них вынул из кармана пластиковые стаканчики.

Джоэл бросил на них беглый взгляд и поспешил прочь. Некоторые вещи лучше не видеть.

*

Джоэл возвращался к утиному пруду мимо высотки Треллик, а не через Иденем-истейт. В итоге он очутился у пруда с другой стороны, но укрытия и оттуда не было видно. Это очень порадовало мальчика. Он подумал, что воспользуется камышами и в другой раз, если понадобится.

Джоэл сбежал к пристани и свернул к укрытию, негромко окликая брата. Тот не отзывался. Джоэл приостановился и огляделся, желая убедиться, что не ошибся с местом. Почти сразу он заметил примятые камыши — значит, именно тут сидел Тоби. Но брат исчез вместе с хлебом.

— Блин, — пробормотал Джоэл.

Он стал звать брата громче, пытаясь сообразить, куда тот мог деться. Джоэл поднялся по тропинке на главную аллею. Здесь его внимание привлек шум, доносившийся со скейтодрома: грохот скейтбордов и восторженные крики.

Джоэл поторопился туда. Из-за хорошей погоды на всех трех уровнях было много народу. Кроме скейтбордистов и велосипедистов собрались и зрители из числа гуляющих по парку.

Тоби не было среди зрителей — он расположился в центре скейтодрома. Мальчик сидел, болтая ногами; его джинсы задрались так, что видна была липучка на кроссовках. Он хлопал по спасательному кругу.

Четверо мальчишек летали вверх-вниз по склону скейтодрома на своих разукрашенных досках. Их мешковатые джинсы свисали низко между ног и были закатаны до середины икры. Грязные футболки были украшены выцветшими логотипами. На головах — вязаные лыжные шапки.

Тоби раскачивался туда-сюда, наблюдая, как мальчишки мастерски выделывают в воздухе свои трюки. Скейтбордисты не обращали на Тоби внимания, хотя тот всячески старался его привлечь.

— Можно мне тоже попробовать? Можно? Можно? Дайте мне покататься! — кричал он.

Джоэл поспешил к брату. По дороге он заметил группу парней, стоявших на мосту через канал Гранд-Юнион. Компания остановилась и смотрела вниз. Обменявшись несколькими словами, парни направились к винтовой лестнице. Джоэл не знал, кто они такие, но их одежда и манера держаться говорили ему, что парни эти из одной тусовки. Джоэлу совсем не хотелось оказаться рядом с этими парнями, когда они подойдут к скейтодрому, поэтому он ускорил шаг и подошел к Тоби.

— Тоб, почему ты не дождался меня возле уточек? — начал Джоэл. — Мы же договорились. Разве ты забыл? Я просил тебя сидеть там.

— Посмотри на них, Джоэл! — Тоби задыхался от восторга. — Я тоже так смогу! Если мне дадут. Я прошу их, прошу. Веришь, что у меня получится?

Джоэл покосился на винтовую лестницу. Компания уже почти спустилась. Джоэл надеялся, что парни пойдут по своим делам вдоль канала. За мостом стояла заброшенная баржа, и у мальчика мелькнула мысль, что они могут свернуть к ней; баржа пустовала давно, дожидаясь того, кто сделает ее притоном. Но парни направлялись прямиком к скейтодрому. Капюшоны наброшены поверх кепок, куртки распахнуты по случаю теплой погоды, широченные джинсы спущены на бедра.

— Пошли, Тоби. Нам пора. Нужно убрать комнату, помнишь? Тетя Кен велела содержать ее в порядке. А у нас все раскидано.

— Ты гляди, гляди! — восхищался Тоби, указывая на мальчишек, которые по-прежнему летали на досках. — Нет, ну правда я так смогу? Давай покажу!

Джоэл взял брата за руку.

— Мы должны идти. Я сержусь на тебя. Почему ты не ждал меня там, где я сказал?

— Нет, не пойду, не пойду. — Тоби вырвал руку. — Я тоже могу, как они. Давай покажу!

— Я тоже могу, как они! Давай покажу! — подхватил издевательский голос.

Джоэл, даже не оборачиваясь, понял: они с Тоби стали добычей парней с моста.

— Я тоже могу! Сейчас покажу тебе, милый Джоэл! Только сначала вытру жопу — а то с утра обосрался и забыл подтереться!

Джоэл нахмурился, услыхав свое имя. По-прежнему не оборачиваясь, он свирепо прошептал:

— Тоби, нам пора!

Но его слова услышали.

— Еще бы! Тебе пора, желтожопая обезьяна! Беги давай, пока ноги не поотрывали. И своего мелкого дебила не забудь! Ого! Зачем ему спасательный круг?

Наконец-то Тоби отвлекся от скейтбордистов и посмотрел на подошедшихпарней: на него подействовали их мерзкий тон и враждебный настрой. Он поднял глаза на Джоэла, ища указаний, как быть. В это время на скейтодроме наступило некоторое затишье: все словно ждали начала спектакля.

— Ха, я знаю, зачем ему спасательный круг, — раздался тот же издевательский голос. — Он хочет поплавать. Грев, поможем ему?

Джоэл понял, что это значит. Если не считать утиного пруда, поблизости был только один водоем. Тоби сидел на прежнем месте, но выражение его лица изменилось: восторг уступил место страху. Он не знал этих парней, подошедших к Джоэлу, но в их словах отчетливо слышал злобу, хотя и не понимал, чем ее вызвал.

— Кто это, Джоэл? — спросил Тоби.

Джоэл решил, что пора это выяснить, и обернулся. Парни стояли полукругом. В середине находился полукровка с перекошенным лицом, которого Хиба представила как своего бой-френда. Она называла его Нилом. Фамилию Джоэл забыл. Зато помнил их единственную встречу и то, как позволил себе немного пошутить — такого рода шуток парни типа Нила не прощают. В присутствии приятелей, среди которых Нил явно претендовал на роль вожака, он не упустит случая одержать победу — если не над беспомощным малышом вроде Тоби, то над его старшим братом — и тем самым заработает немало очков.

Парень по имени Грев сделал несколько шагов вперед и протянул руку к Тоби.

— Оставь его, — вмешался Джоэл. — Он ничего тебе не сделал. Пошли, Тоб, нам пора домой.

— Им пора домой, — передразнил Нил. — Они там будут плавать. У тебя в саду наверняка бассейн, Тоб. И вообще, что это за имя — Тоб?

— Тоби, — прошептал малыш, не поднимая головы.

— То-би. Очень приятно, То-би. Сейчас, Тоби, я отойду в сторонку, и ты сможешь драпануть домой.

Тоби приподнялся, но Джоэл знал эту игру. Стоит сделать шаг — и Нил с компанией набросятся на них, просто так, ради забавы. Джоэл надеялся, что сам как-нибудь переживет эту стычку: в парке много народу, кто-нибудь придет на помощь или наберет по мобильному «999». Но Джоэл не хотел, чтобы Тоби попал в лапы этой шайки. Для них Тоби — как трехногая собака, которую можно безнаказанно терзать и мучить.

— Слушайте, ребята, давайте разойдемся, — дружелюбно обратился к Нилу Джоэл. — У нас своя дорога, у вас — своя. Мы ведь вам не мешаем. Вы нам тоже.

Джоэл так непринужденно произнес эту фразу, так явно демонстрировал отсутствие страха, что один из парней рассмеялся. Нил стрельнул глазами в сторону своей свиты, требуя тишины.

— Ты желтожопая обезьяна, — бросил он Джоэлу. — Убирайся отсюда. Если еще раз мне попадешься…

— Такая же желтожопая, как и ты, — не удержался Джоэл, хотя в создании Нила приняли участие два народа, а в создании Джоэла — минимум четыре. — Так что не будем уточнять, у кого какая кожа, приятель.

— Ты мне не приятель. Я таких приятелей с кашей ем, понял?

Из свиты Нила раздались смешки. Приободренный Нил шагнул вперед, кивнув Греву. Этот жест означал, что нужно хватать Тоби. Сам же Нил заинтересовался пакетом, который Джоэл держал в руках.

— Дай-ка сюда, — потребовал он. Тем временем Тоби увернулся от Грева. — Посмотрим, что там у тебя.

Джоэл прекрасно понял, что теперь шансов на благополучный исход нет, кроме одного. Джоэл знал, что случится, если замешкаться, поэтому действовал без промедлений. Он сунул пакет в руку Тоби и скомандовал:

— Беги, Тоби!

На этот раз повторять не пришлось. Тоби, поняв с первого раза, сорвался с места.

— Держи его! — заорал кто-то.

Парни понеслись вслед за Тоби, но Джоэл бросился им наперерез.

— Ты, дерьмо собачье! — крикнул он Нилу. — Корчишь крутого пацана, а на самом деле кусок дерьма, воняешь и только.

Это была речь камикадзе. Джоэл хотел переключить внимание Нила на себя и достиг этой цели. Одновременно он отвлек на себя всю компанию, поскольку парни, не имея умственных ресурсов для собственной стратегии, все повторяли за Нилом. Лицо Нила стало багровым, а веснушки — бурыми. Он сжал кулаки и встал на изготовку. Его команда явно собиралась убить Джоэла, но Нил остановил их.

— Он мой! — крикнул Нил и набросился на Джоэла, как бешеная собака.

Его удар пришелся Джоэлу в живот. Нил и Джоэл повалились на землю, вцепившись друг в друга руками. Парни из команды Нила издали радостный вопль и сгрудились, предвкушая схватку. Мальчишки со скейтодрома присоединились к ним; выглянув из-за головы Нила, Джоэл увидел лес ног.

Джоэл не был хорошим бойцом. Когда его втягивали в драку, он начинал задыхаться. Однажды во время большой потасовки он потерял сознание и очнулся в «скорой помощи» с маской на лице. О драках Джоэл знал только то, что видел по телевизору, и его тактика заключалась в беспорядочном размахивании кулаками.

Джоэл все-таки умудрился заехать Нилу в ключицу, на что тот ответил ударом в висок. В голове у Джоэла зазвенело. Он потряс головой, желая отделаться от этого звона. Нил переменил позу и ударил Джоэла в подбородок, затем навалился всей тяжестью, коленями прижал его руки к земле и начал молотить без передышки. Джоэл изогнулся, пытаясь сбросить соперника, рванулся вправо-влево, но высвободиться не смог.

— Ах ты сукин сын! — шипел Нил сквозь кривые зубы и перекошенные губы. — Сейчас я тебя проучу. Будешь знать, как гавкать.

Нил вцепился Джоэлу в горло и стал душить. Джоэл слышал тяжелое дыхание и сопение — не только свое собственное, но и зрителей, разгоряченных зрелищем. На этот раз все было по-настоящему, не в кино и не по телевизору. И Нил был для окружающих своим парнем.

— Кончай его, — раздался возбужденный шепот.

— Точно! Прикончи его! — добавил кто-то.

— Держи! — Джоэл увидел, как один из зрителей передает Нилу некий предмет.

Перед глазами сверкнуло серебристое лезвие. Карманный нож, остро заточенный. Джоэл осознал, что напрасно надеялся: никто не придет ему на помощь, его песенка спета. Предчувствие конца придало ему сил, пробудило врожденный инстинкт самосохранения. Нил потянулся схватить нож, и ему пришлось приподняться. У Джоэла появился шанс.

Он сбросил Нила с себя, повалил и стал, не разбирая, наносить удар за ударом, вкладывая в каждый всю свою силу. Джоэл дрался как девчонка: таскал Нила за волосы, царапал его безобразное лицо. Джоэл дрался не для того, чтобы проучить Нила, или доказать, что он сильнее, главнее, круче. Он хотел лишь остаться в живых.

Джоэл не знал, где находится нож, взял его Нил или выронил. Но понимал: это драка не на жизнь, а на смерть. И все остальные это понимали: они замерли в напряженном молчании, никто не уходил.

В наступившей тишине Джоэл услышал крик какого-то мужчины:

— Что здесь происходит? Расступитесь. Вы слышите меня? Отойди, Грев Джонсон. И ты, Дэшелл Патрик. Что вы тут делаете? Боже правый!

При этих словах Джоэла оторвали от Нила, поставили на ноги и оттащили в сторону.

Джоэл увидел Айвена Везеролла. Это был именно он, преподаватель школы Холланд-Парк.

— Что там у вас, нож? Вы с ума сошли? Чей он? Твой, Джоэл Кэмпбелл?

Не дожидаясь ответа, Айвен велел всем убираться.

Несмотря на то что Айвен был один, а парней много, он держался так уверенно, что все от неожиданности подчинились — они не привыкли к вмешательству посторонних в их разборки. Подчинился и Нил — он держался за разорванную губу — с той только разницей, что, уводимый друзьями, бросил на прощание:

— Ну погоди! — Угроза эта относилась к Джоэлу. — Я тебя сделаю, обезьяна желтожопая. Тебя и твоего братца. Дерьмом своим захлебнетесь.

Джоэл кинулся было догонять Нила, но Айвен схватил его за плечо.

— Бей меня, мальчик, бей меня! — зашептал он, вызвав недоумение у Джоэла. — Давай, давай! Я делаю захват. Хорошо. Ударь меня… Вот так. Сейчас я покажу тебе отличный приемчик, называется «нельсон». — Быстрым движением Айвен захватил Джоэла за плечи. — И мы пройдем с тобой к скамейке. Давай, давай, бей меня, Джоэл. Я уложу тебя сюда… Постараюсь не сделать больно… Готово. Вот мы и на месте.

Джоэл, как и было обещано, очутился на скамейке. Он оглянулся и увидел, что Нил с командой поднимаются по винтовой лестнице по направлению к Грейт-Вестерн-роуд. Скейтбордисты тоже рассеялись, и Джоэл остался вдвоем с Айвеном Везероллом. Мальчик не понимал, как совершились все эти чудеса.

— Пусть они считают, что я разбираюсь с тобой. Это нам на руку, — пояснил Айвен. — Судя по всему, я появился вовремя. О чем ты думал, скажи на милость, когда связывался с самим Нилом Уаттом?

Джоэл молчал. Он дышал с трудом и не хотел снова оказаться в «скорой помощи», потому решил не тратить силы на разговоры. К тому же он хотел поскорее отделаться от Айвена. Нужно было разыскать Тоби. И вместе с ним запереться дома.

— Все случилось само собой? — допытывался Айвен. — Вообще я не удивляюсь. Удивился бы, если бы ничего не произошло. Нил Уатт сводит счеты со всем белым светом. Боюсь, иначе и быть не может: его отец в тюрьме, а мать содержит притон для любителей кокаина и крэка. Это, конечно, лекарство от многих болезней, но Нил его не принимает. Все это тем более грустно, что у парня большой талант — я имею в виду игру на фортепиано.

Джоэл вздрогнул, пораженный этой новой информацией о Ниле Уатте.

— Ужас, правда? — понимающе кивнул Айвен и через плечо глянул на мост, по которому компания двигалась навстречу новым приключениям. — Ты как, отдышался? Можешь идти?

— Да.

— Честно? По-моему, ты не совсем в форме, но поверю тебе на слово. Ты ведь живешь недалеко от Треллик-Тауэр. Я провожу тебя.

— Не надо!

— Ерунда. Не веди себя глупо. Каждому из нас нужна помощь, и первый шаг на пути к взрослости — я уж не говорю о душевном спокойствии — научиться это признавать. Пойдем. — Айвен улыбнулся, показав свои ужасные зубы. — Я же не собираюсь вести тебя за руку.

Из-под скамейки, на которой они сидели, Айвен вынул коробку. Он весело объяснил, что в ней находятся детали для часов, которые он собирает. Айвен кивнул в сторону Элкстоунроуд, что находилась неподалеку. Он взял коробку под мышку и повел Джоэла. Минвайл-гарденс остался позади.

Айвен вел дружескую беседу, выбрав в качестве темы часы. Он поведал, что собирать часы — его хобби, его страсть. Помнит ли Джоэл разговор о творческой отдушине, который они вели в день знакомства? Нет? Помнит? Придумал ли он, чем хочет заниматься, как самовыражаться?

— Джоэл, мы тоже напоминаем машины. Каждая деталь нуждается в смазке и уходе, только так она сможет работать с максимальной отдачей. Как у тебя обстоят дела с принятием решений? Чему ты мечтаешь посвятить свою жизнь? Кроме драк с разными нилами уаттами, разумеется.

Джоэл не понимал, серьезно ли говорит Айвен. Мальчик не отвечал, только оглядывался вокруг в поисках Тоби.

— Мне нужно найти брата. Он убежал, когда подошел Нил.

— Ах, вот что… Конечно. Младший брат. Это кое-что объясняет… Хорошо. Никаких возражений. Куда пойдем? Я помогу тебе найти брата и с почетом препровожу вас домой.

Джоэла не радовала эта перспектива, но и быть грубым ему не хотелось. Он не знал, как намекнуть Айвену, что предпочел бы остаться один. Они шли по Элкстоун-роуд, Айвен не отставал. Сначала Джоэл проверил, не вернулся ли Тоби домой. Там его не оказалось. Джоэл вернулся к утиному пруду и там нашел брата: мальчик лежал в укрытии, закрыв голову руками.

Тоби проколол спасательный круг. Тот все еще висел у него на талии, но уже наполовину сдулся. Пакет, который ему вручил Джоэл, Тоби не потерял; тот лежал рядом. Когда Джоэл сквозь камыши добрался до пакета, он увидел, что лавовая лампа цела и невредима. Джоэл обрадовался: по крайней мере, день рождения Тоби не будет испорчен.

— Привет, Тоби. Все в порядке, — произнес Джоэл. — Пойдем домой. Это Айвен. Он желает с тобой познакомиться.

Тоби поднял голову. Он плакал, из носа у него текло.

— Я не написал в штанишки, Джоэл. Мне очень хотелось, но я не описался.

— Молодец.

Джоэл поднял Тоби на ноги.

— Это Тоби, — сказал Джоэл Айвену, стоявшему на тропинке.

— Очень рад! Восхищен продуманностью твоего облачения, Тоби. Кстати, твое полное имя Тобиас? Тоби — это сокращение?

Джоэл посмотрел на брата, пытаясь понять значение слова «облачение». Он сообразил, что Айвен похвалил наличие спасательного круга, учитывая близость воды. Значит, Айвен решил, что они заранее все предусмотрели, обеспечивая безопасность Тоби.

— Тоби — это просто Тоби, — отозвался Джоэл. — Вряд ли мама с папой понимали, что Тоби — это сокращение.

Джоэл и Тоби поднялись по тропинке к Айвену. Тот, внимательно оглядев Тоби, вынул из кармана носовой платок. Он не стал сам вытирать Тоби, а молча протянул платок Джоэлу. Мальчик кивнул с благодарностью и вытер брату нос. Тоби уставился на Айвена, словно перед ним находился пришелец с другой планеты.

Когда Тоби привели в порядок, Айвен улыбнулся.

— Идем? — Он махнул рукой в сторону жилого массива. — Насколько мне известно, вы, юные джентльмены, живете у тети. Как вы считаете, удобно ли мне сегодня с ней познакомиться?

— Тетя сейчас в магазине. На Харроу-роуд. Она там работает, — сообщил Джоэл.

— Это что, благотворительный магазин в пользу больных СПИДом? Я хорошо его знаю. У вашей тети благородная работа. СПИД — чудовищная болезнь.

— Мой дядя Кэри умер от СПИДа, — заметил Джоэл. — Брат тети Кен. Мой папа, Гэвин, был ее старшим братом. А Кэри был младшим.

— Как много потерь выпало на ее долю, — вздохнул Айвен.

— Ее муж тоже умер. Первый. А второй…

Тут Джоэл сообразил, что слишком много болтает. Но он чувствовал себя обязанным поделиться с Айвеном в знак признательности за то, что тот появился в нужный момент и ни словом не обмолвился о странностях Тоби.

Они уже подошли к дому, и это позволило Джоэлу оставить фразу неоконченной. Айвен в свою очередь не стал вдаваться в детали. Когда они с Джоэлом и Тоби поднимались по лестнице, он только сказал:

— Хорошо, с удовольствием встречусь с вашей тетей в другой день. Может, зайду в магазин и представлюсь. Если вы не возражаете, конечно.

Джоэл вспомнил предупреждение Хибы насчет этого человека. Но между ним и Айвеном во время их встреч не происходило ничего предосудительного. Рядом с Айвеном Джоэл чувствовал себя спокойно, и ему хотелось доверять этому чувству.

— Заходите, конечно, — согласился он.

— Вот и отлично, — улыбнулся Айвен.

Он протянул руку. Джоэл пожал ее и велел Тоби сделать то же самое.

Айвен вынул из кармана карточку и передал ее Джоэлу.

— Это мой адрес. Здесь меня можно найти после работы. И номер телефона. Мобильного у меня нет — терпеть их не могу. Если вдруг меня не окажется дома, автоответчик запишет сообщение.

Джоэл повертел карточку в руке. Он не представлял, какие обстоятельства способны заставить его ею воспользоваться. Джоэл не озвучил эту мысль, но казалось, Айвен прочел ее.

— Может, захочешь рассказать о своих планах или мечтах. Будет желание — звони. До скорого, джентльмены.

После такого прощания Айвен удалился.

Джоэл посмотрел ему вслед, затем открыл дверь и впустил Тоби. «Айвен Везеролл, — размышлял Джоэл, — самый странный из моих знакомых. Он знает все обо всех, но принимает людей такими, какие они есть». Джоэл никогда не испытывал смущения в присутствии Айвена, потому что тот словно не находил ничего странного в лице Джоэла, где смешались черты разных рас. Напротив, Айвен держался так, будто весь род человеческий состоит из людей, которых создали подобно коктейлю: взболтали и перемешали разные народы, обычаи и верования. Айвен казался чудаком в этом мире.

Джоэл провел пальцем по выпуклым буквам на картоне. «Шестая авеню, тридцать два», — прочитал он под именем «Айвен Везеролл», рядом с нарисованными часами, и ниже: «Психиатр». Джоэл произнес вслух:

— Так вот он кто, Айвен Везеролл.

Глава 8

— И вот прихожу я домой после работы, — говорила Кендра, — и обнаруживаю, что мальчик подрался. Конечно, он молчит. И Тоби тоже. Да я и не рассчитывала, что Тоби выдаст брата. Джоэл для него свет в окошке.

Кендра перевела взгляд со ступней Корди на схему рефлекторных точек, которая лежала на кухонном столе, потом слегка нажала большим пальцем на точку, расположенную на правой ступне Корди.

— А тут? Какие ощущения?

Корди охотно играла роль «подопытного кролика». Она сняла свои остроносые туфли, позволила вымыть себе ноги, насухо их обтереть и смазать лосьоном и теперь снабжала Кендру информацией о том, какое воздействие оказывает рефлексология на ее организм.

— Да… Чувствую, что хочу шоколадного торта. Так-так. — Корди подняла палец и нахмурила лоб, прислушиваясь к себе. — Нажми еще… Вот так. Поймала. Не шоколадного торта, нет. Чтобы какой-нибудь красавчик целовал меня в шею сзади.

— А если серьезно? — Кендра шлепнула подругу по икре. — Это тебе не глупости, Корди.

— Я понимаю. А разве красавчик и поцелуи — глупости? Когда мы устроим следующий загул? Мне так хочется какого-нибудь студента колледжа, лет двадцати четырех. С такими мускулистыми ногами, понимаешь?

— Понимаю. Ты насмотрелась женских порножурналов. Зачем тебе мускулы у него на ногах?

— Тогда он сможет удержать меня. Я прислонюсь к стенке и обовью его ногами. Точно. Именно этого я и хочу.

— Так в чем проблема, Корди? Ты осознаешь свои желания, знаешь, где их осуществить и кто всегда готов помочь тебе. — Кендра нажала в другом месте. — А тут как?

— Замечательно, Кен.

Корди вздохнула, откинулась назад, а голову положила на спинку, что было непросто проделать на кухонном стуле.

— Так откуда ты узнала? Про драку? — вернулась Корди к прежней теме.

— У Джоэла все лицо было в синяках. Я пришла с работы и застала его в ванной. Он пытался их замаскировать. Я поинтересовалась, что случилось. Он сообщил, что упал на ступеньках скейтодрома. В парке.

— Может, действительно упал?

— Вряд ли. Что-то стряслось, Корди. И я понимаю, почему Джоэл сочиняет.

— Боится тебя?

— Боится меня волновать. Он видит, что Несс и так причиняет мне достаточно неприятностей.

— А чем занимается мисс Ванесса Кэмпбелл в последнее время? — насмешливо осведомилась Корди.

— Как всегда. Где-то болтается.

И Кендра поведала подруге, как пыталась извиниться перед Несс. До этого Кендра держала Корди в неведении, потому что понимала: подруга задаст вполне логичный вопрос, на который нет желания отвечать. Но из-за последних событий, из-за драки Джоэла Кендра очень нуждалась в совете. Поэтому, когда Корди спросила, какого черта Кендре приспичило извиняться перед девчонкой, перевернувшей с самого первого дня жизнь на Иденем-уэй, 84, вверх тормашками, Кендра призналась: она случайно встретила мужчину, который был с Несс в машине той ночью, и он изложил свою версию событий. Кендра попыталась воспроизвести все максимально четко, уточнив, что мужчина был очень искренен, и она сердцем почувствовала, что его слова — правда. Несс напилась в пабе «Сокол», и мужчина отвез ее домой во избежание беды.

Корди остановилась на обстоятельстве, которое показалось ей наиболее важным. Как Кендра встретилась с этим типом? Как это произошло? Кто он вообще такой? Почему вдруг взял на себя труд объяснять, чем на самом деле занималась Ванесса Кэмпбелл той ночью?

Кендра смутилась. Но она знала, что обманывать бессмысленно: Корди чует ложь, как гончая зайца. Поэтому Кендра и не пыталась. Она честно все рассказала: как раздался телефонный звонок насчет спортивного массажа, как она поехала к бару «Сокол» и как столкнулась нос к носу с тем самым мужчиной.

— Его зовут Дикс Декурт. Я видела его два раза в жизни.

— И этого хватило, чтобы ему поверить? — Корди подозрительно прищурилась. — Ты что-то скрываешь, Кен. Не ври мне, я читаю твои мысли. Что-то еще было. Вы трахались?

— Корди Даррелл!

— Что Корди Даррелл? Я его толком не разглядела, но если ему требуется спортивный массаж, у него, надо думать, спортивное тело. — Корди представила себе это тело. — Черт! Ты получила мускулистые ноги! Это несправедливо!

— Ничего я не получила, — рассмеялась Кендра.

— Но он наверняка пытался?

— Ему двадцать три, Корди.

— Прекрасно. Значит, он полон энергии.

— Возможно. Мы просто пообщались после массажа. И все.

— Не верю тебе ни секунды. Но если это правда, тогда ты круглая дура. Оставь меня в комнате с человеком, который заказывает спортивный массаж. Да неужели мы после массажа не поговорим по душам? — Корди сняла ногу с колен Кендры. — Ну ладно. Ты нашла Несс и попросила у нее прощения. Что.

— Ничего. Ровным счетом ничего. Несс не хочет слушать извинений, ей вообще на все плевать.

Кендра поделилась своими соображениями по поводу Несс, надеясь, что больше не придется касаться темы Дикса Декурта и того, что он звонил ей много раз после их последней встречи, когда она делала ему массаж. И звонил он не ради массажа. Он предлагал увидеться. Вроде как в тот раз он что-то почувствовал, и она, как ему показалось, тоже. Он не хочет пройти мимо этого чувства. А она?

После первых трех звонков Кендра перестала отвечать и по мобильному, и по домашнему телефону. На сообщения Дикса она не реагировала, рассчитывая, что парень в конце концов успокоится и отстанет. Но он не отставал.

Вскоре после этой беседы с Корди Дикс Декурт появился в благотворительном магазине на Харроу-роуд. Кендра убеждала себя, что он посетил магазин случайно, но Дикс рассеял эти иллюзии. Он сообщил, что его родители держат кафе «Радуга». Кендра знает, где это? В двух шагах отсюда. Он направлялся к ним мимо магазина и заметил в витрине вещь, которая привлекла его внимание: женское пальто с большими пуговицами. Приближается день рождения его матери, поэтому он решил рассмотреть пальто и тут увидел, что за прилавком стоит Кендра, после чего и вошел в магазин.

— Почему ты игнорируешь мои звонки? Ты что, не получаешь мои сообщения?

— Получаю. Но не вижу смысла на них отвечать.

— Значит, избегаешь меня, — констатировал Дикс.

— Вот именно.

— Почему?

— Я массажистка, мистер Декурт. А вы звонили не ради массажа. По крайней мере, вы ни разу не упомянули о массаже. Вы просто хотели встретиться, не уточняя, по какому поводу.

— Без всякого повода. По-моему, ты тоже была не против того, что между нами едва не случилось. — Дикс выставил вперед ладонь, не давая Кендре возразить. — Знаю, знаю, неблагородно напоминать об этом. В принципе, я обычно веду себя благородно. Но также я ценю прямоту и не желаю ради приличий выдумывать ерунду.

Когда вошел Дикс, Кендра снимала кассу перед закрытием магазина. Еще минут десять — и он бы ее не застал. Пересчитав деньги, она взяла ящик и понесла его в подсобку, в сейф. Ее поведение нужно было понимать как отказ, но Дикс не желал этого признавать.

Он последовал за ней, но не вошел в подсобку. Дикс стоял в дверном проеме, и магазинная лампа эффектно его освещала. Тело Дикса Кендра помнила с того самого сеанса массажа. Да, предложение было заманчивым.

Но у Кендры имелись свои принципы, и один из них гласил: «Не связывайся с двадцатитрехлетними юнцами». «Юнцами», — мысленно подчеркнула Кендра. Дикс не мужчина, а мальчик, почти на двадцать лет ее моложе. «С другой стороны, это тоже неплохо, — размышляла Кендра. — Семнадцатилетняя разница в возрасте исключает возможность серьезных отношений».

— Сдается мне, — начал Дикс, — ты, как и все женщины, считаешь, что я хочу одного: перепихнуться, и звоню тебе, надеясь закончить начатое, поскольку не люблю, когда женщина срывается с крючка. Ты думаешь, что я мечтаю поставить еще одну галочку — или что там ставят, я не курсе — в свой послужной список.

— Как раз этого я и не думаю, мистер Декурт, — усмехнулась Кендра. — Если бы я полагала, что речь идет об этом — позаниматься сексом и разбежаться, — я бы перезвонила вам и договорилась о встрече. Я не собираюсь врать, ведь вы присутствовали тогда в комнате и даже участвовали в происшедшем. И прекрасно знаете, что я не говорила: «Руки прочь от меня, парень». Но мне показалось, что вы не тот человек, с которым можно просто перепихнуться. Вот поэтому я не хочу того, чего хотите вы. Я так смотрю на вещи: два человека — мужчина и женщина, я имею в виду — должны сходиться, когда нужны друг другу или когда один из них ищет проблем на свою голову.

Дикс смотрел на Кендру; его лицо выражало восхищение, изумление и понимание — все сразу.

— Дикс, — произнес он в ответ на ее монолог.

— Что?

— Переходи на «ты». Просто Дикс, а не мистер Декурт.

— Хорошо, Дикс.

— Ты совершенно права, и от этого все становится еще серьезнее. Я хочу тебя все больше, потому что ты совсем не похожа на женщин, которых я знал, уж поверь мне.

— Естественно, — резко отозвалась Кендра. — Потому что я старше. На семнадцать лет. И была дважды замужем.

— Они идиоты, что расстались с тобой.

— Расстались не по своей воле.

— А как?

— Один умер, другой попался на угоне автомобилей. Сидит в «Уондсворте».^[12] Вешал мне лапшу на уши, что занимается продажей запчастей. Я же не знала, откуда берутся эти запчасти!

— Вот как… А первый муж? Что с ним?

— Не будем об этом. — Кендра помотала головой.

Дикс не настаивал.

— Не очень-то весело, — заметил он. — Тебе не повезло с мужчинами. Мне жаль.

— Спасибо за сочувствие. У меня все в порядке. Я крепко стою на ногах.

— И как это выглядит?

— Работа. Жизнь. Трое детей, с которыми пытаюсь разобраться. Новое дело, которое начинаю с нуля. У меня больше ни на что не хватает времени.

— А как же мужчина? Разве тебе не нужен партнер?

— Эту проблему можно решить. Подумай хорошенько.

Дикс скрестил руки на груди и помолчал.

— Значит, мужчина для секса, — заключил он. — И одиночество. Но сколько времени это может продолжаться? Впрочем, если таковы твои условия, я готов принять их. — Дикс заглянул в подсобку — нет ли там других сотрудников. — Ты ведь закрываешься? Пойдем, я познакомлю тебя с родителями. У них кафе «Радуга», я говорил. Мамочка уже приготовила протеиновый коктейль для меня, а тебе она нальет чашку чая.

— Все так просто?

— Именно. Бери сумку. — Дикс улыбнулся. — Мама всего на три года старше тебя. Надеюсь, она тебе понравится. У вас найдется много общего.

Последнее замечание попало прямо в больное место, но Кендра решила не обращать на это внимания. Она собиралась выйти из подсобки и взять сумку — та лежала в зале. Но Дикс не сдвинулся с места. В результате они оказались в дверном проеме лицом к лицу.

— Ты очень красивая, Кендра.

Дикс положил руку ей на шею и нежно притянул к себе.

— Но ты ведь предложил…

— Я соврал. Не насчет мамы, нет. Просто не хочу никуда идти.

Дикс поцеловал ее. Кендра не возражала. Он завел ее в подсобку, чему она тоже не противилась. Кендра хотела этого, и все опасения, связанные с желанием, улетучились из ее головы. Рассудок молчал, откликалось только тело: как долго она ждала, как хорошо ей сейчас, какой это, в сущности, пустяк — короткая связь без привязанности и последствий. Также тело говорило ей, что все слова Дикса о серьезности — пустая болтовня. Ему двадцать три года, а в этом возрасте мужчины хотят одного — секса и горячего оргазма и ради него готовы сказать и сделать все, что угодно. Поэтому не имеет ровным счетом никакого значения, как Дикс добивался ее согласия. На самом деле он мечтал лишь об успешном завершении начатого, о еще одной галочке в списке. Все мужчины одинаковы, а он — мужчина.

Поэтому Кендра наслаждалась настоящим; никакого прошлого и будущего не существовало. Она отдалась мгновению.

— О боже… — выдохнула Кендра, когда наконец Дикс вошел в нее.

Он оправдал все надежды, которые внушало его тело. И ноги у него были мускулистыми.

*

То обстоятельство, что Сикс и Наташа за время знакомства с Несс ни на шаг не приблизились к своей заветной цели — обладанию мобильным телефоном, послужило причиной того, что в отношениях между подругами наметилась трещина. Трещина стала глубже, когда Блэйд подарил Несс самую навороченную модель мобильника. Телефон, объяснил он, нужен Несс, чтобы связываться с ним, когда к ней кто-нибудь пристанет. Никто не смеет, заявил Блэйд, хоть пальцем тронуть его женщину. А тот, кто посмеет, скоро пожалеет об этом: Блэйд тут же примчится хоть с края света. Поэтому Несс должна звонить ему, не стесняясь.

Для пятнадцатилетней девочки вроде Несс подобные слова — несмотря на то, что они были произнесены на грязном матрасе в берлоге без электричества и воды, — звучали как клятва в вечной любви. Она принимала их за чистую монету, не понимая, что Блэйд просто хочет держать ее на коротком поводке и вызывать в любой момент, когда ему приспичит. Сикс была куда опытнее в подобных делах, лучше знала повадки Блэйда, поскольку они выросли в одном районе Северного Кенсингтона, и поэтому встречала все рассказы Несс о Блэйде с недоверием, если не с презрением. Эти чувства усилились после того, как в жизни Несс появился мобильный телефон.

В тот день подруги миновали «Уайтлиз» и в итоге дошли до Кенсингтон-Хай-стрит. Там они развлекались тем, что примеряли одежду в «Топ-шоп», потом рылись среди свитеров в «Н&М» на распродаже по случаю окончания сезона. Наконец девочки направились в магазин «Аксессуары», где задумали украсть несколько пар сережек.

Сикс слыла мастером по таким делам, у Несс тоже неплохо получалось. Наташа не обладала подобными талантами по части «стибрить из-под носа», поскольку была неловкой и неуклюжей. Обычно во время операций Наташа стояла на стреме, но в этот раз решила поучаствовать наравне со всеми. Сикс зашипела на нее: «Таш! Делай, что всегда. Не беси меня, шлюха!» — но это не изменило Наташиных намерений. Она подошла к стойке с сережками и опрокинула ее как раз в тот момент, когда Сикс пыталась засунуть в карман три пары блестящих висюлек.

В результате два дюжих охранника, которые материализовались словно из воздуха, вывели трех подруг из магазина на виду у прохожих, двигавшихся по Кенсингтон-Хай-стрит. Охранники поставили девушек к стенке, но не расстреляли, а сфотографировали старым «Поляроидом». Они заявили, что выложат полученные снимки на прилавок. И если девушки еще хоть раз переступят порог магазина… Дальнейших объяснений не требовалось.

Это приключение заставило Сикс стиснуть зубы. Она не привыкла к подобному унижению, потому что прежде ее не ловили с поличным. Не поймали бы и в этот раз, если бы не чокнутая Наташа, которая вбила себе в голову, что должна украсть серьги из магазина. «Слушай, Таш, ты просто тупая корова!» — бросила Сикс, но это заявление не принесло желаемого облегчения. Для разрядки Сикс требовался другой объект, а Несс как раз была рядом.

Сикс подступила к ней исподволь. Как большинство людей, которые не могут правильно оценить свое эмоциональное состояние, Сикс подменяла подлинные чувства чем-нибудь, лежащим на поверхности: страдая от отсутствия цели в жизни, она приписывала это отсутствию денег.

— Нужно раздобыть бабок. Нельзя же вечно рассчитывать на везение, на то, что нас не засекут.

— Вот именно, — подхватила Таш, поскольку всегда соглашалась с подругой.

Наташа не спрашивала, для чего им деньги. Если Сикс так считает, значит, так и есть. Сикс знает, что говорит. Деньги всегда пригодятся, особенно когда парни, развозящие на велосипедах дурь, боятся отсыпать чуток от дозы за выполнение любой эротической фантазии.

— Вопрос — где? — продолжала Сикс.

Она порылась в сумке, висевшей на плече, и вынула пачку «Данхилл», которую накануне стянула с лотка табачника на Харроу-роуд. Сикс вынула сигарету, не предложив пачку подругам. Ни спичек, ни зажигалки у нее не было, поэтому она остановила белую женщину с коляской и попросила «какого-нибудь дерьма прикурить эту сраную сигарету». Женщина растерялась и открыла рот, но не смогла вымолвить ни слова.

— Ты, сука, оглохла, что ли? Прикурить есть? — повторила Сикс. — В твоей сумке наверняка что-нибудь завалялось.

Женщина оглянулась в поисках помощи. Но в Лондоне руководствуются принципом «ты умри первым», поэтому никто не хотел ввязываться в конфликт. Если бы женщина ответила: «Ступай прочь, вонючий кусок дерьма, а то сейчас заору, и у тебя барабанные перепонки лопнут», Сикс бы так удивилась, что послушалась бы и отошла в сторону. Но вместо этого бедная женщина стала шарить в сумке, пытаясь выполнить просьбу Сикс. Тут девушка заметила бумажник. Она оценила его толщину, подумала о связанных с ним возможностях и потребовала денег.

— В долг, конечно, — улыбнулась Сикс. — Вряд ли ты захочешь подарить их просто так.

— Эй, Сикс! — предостерегающе произнесла Несс. Одно дело — таскать по мелочи из магазина, и совсем другое — уличное ограбление. Сикс не обратила на Несс внимания.

— Двадцать фунтов хватит, — заявила Сикс. — Зажигалочку я тоже заберу, вдруг потом захочется покурить.

Со стороны эта сцена совсем не походила на ограбление и потому закончилась благополучно. Женщина заботилась о ребенке и хотела избежать неприятностей, к тому же располагала средствами куда более серьезными, чем двадцать фунтов. Она была рада, что так дешево отделалась. Она отдала зажигалку и вынула из бумажника, не раскрывая его широко и стараясь не показывать содержимое, двадцатифунтовую бумажку, после чего Сикс отступила в сторону, и женщина поспешила прочь.

Сикс была в восторге от того, как ловко разделалась с женщиной. Но, бросив взгляд на Несс, она не увидела на лице подруги должного восхищения.

— А ты чего кривишься? Вся такая паинька, что ли?

Несс случившееся было не по душе, но у нее хватило ума воздержаться от комментариев.

— Лучше дай закурить, — отозвалась Несс. — Курить жутко хочется.

Такая реакция не понравилась Сикс. Ее опыта, мозгов и интуиции хватило, чтобы почувствовать в тоне Несс неодобрение.

— Я чё, тебе должна, солнышко? Раздобудь свои и кури. Я рисковала, а ты будешь курить?

У Несс расширились глаза.

— Это ты зря, — заметила она, сохраняя спокойствие.

— Таш! Зря или не зря? Что скажешь, шлюха?

Наташа подыскивала слова, которые не обидели бы ни одну из сторон. Эта задача вызвала у нее затруднения, поэтому Сикс нетерпеливо продолжила, обращаясь к Несс:

— Слушай, солнышко, а ты, как я погляжу, не желаешь рисковать. И правда, зачем тебе? Мужик всем обеспечивает. Кстати, ты ни с кем не делишься. Ни деньгами, ни дурью. О другом я и не заикаюсь… — Сикс засмеялась и попыталась закурить, но зажигалка оказалась пустой. Сикс отшвырнула ее. — Вот чертова сука!

— О чем не заикаешься? — уточнила Несс.

Упоминание о Блэйде задело ее.

— Хватит того, что слышала, солнышко.

— Ах ты дрянь! Лучше скажи прямо. Нечего увиливать. — Несс, как и Сикс, тоже распирало от злости, но совсем по другой причине.

Сикс подумала о мобильном телефоне. Эх, будь у нее деньги! Или крутой покровитель. И она не выдержала.

— Думаешь, ты одна такая? Да он трахает кроме тебя Ариссу! Связался с ней еще до тебя и бросать не собирается! А до вас от него забеременела девка из Диккенс-истейт, а еще раньше — с Адер-стрит, жила по соседству с его мамочкой. Благодаря ей мамаша и выгнала Блэйда из дома. Это все знают. Надеюсь, ты не залетела? Он кинет и тебя, и Ариссу, и всех остальных. И поминай как звали. Он всегда так поступает. Спроси любого, узнаешь много интересного.

Сердце у Несс похолодело, но она понимала, как важно демонстрировать равнодушный вид.

— Ой, как страшно! — усмехнулась Несс. — Сделает мне ребенка — и хорошо. Будем жить с ребенком сами по себе. Просто мечтаю об этом.

— Надеешься, что он будет тебе помогать? Денег давать? Оставит этот мобильник? Да как только ты родишь, он уйдет от тебя. Он всегда так делает. Не будь идиоткой, разуй глаза!

Тут Сикс резко повернулась к Наташе, словно Несс вдруг испарилась.

— Черт возьми, Таш, как тебе это нравится? Можно подумать, этот парень сделан из чистого золота. Ведь ясно же, что у него на уме. А девки ничего не понимают. Одно из двух: либо они куда глупее, чем я думала, либо член у него такой, что бабы дуреют, когда он им вставляет. Ты как считаешь?

Ответ на такой вопрос превосходил умственные возможности Наташи. Смысл-то она поняла, но скрытые мотивы были настолько тонки, что она их не уловила. Наташа не ведала, чего от нее хотят и почему вообще от нее чего-то хотят. Ее глаза увлажнились. Она закусила губу.

— Черт. Ладно, я пошла, — бросила Сикс.

— Давай, давай, вали отсюда, дрянь, — ответила Несс.

Наташа издала звук, похожий на всхлип, и перевела взгляд с Сикс на Несс, испугавшись, что сейчас начнется драка. Ей были невыносимы крики, удары, царапанье, таскание за волосы, укусы. Женская драка ужасна. К тому же у женщин драка служит началом бесконечной войны. У мужчин — ставит в войне точку.

Таш в данной ситуации не приняла во внимание Блэйда. А Сикс отдавала себе отчет, что драка с Несс не ограничится дракой с Несс. И хотя Сикс терпеть не могла спускать такой тон, какой взяла Несс, она не была идиоткой и не подхватила брошенный вызов.

— Пошли, Таш, — скомандовала она. — У Несс есть парень, который о ней позаботится. У Несс будет ребеночек, о котором она мечтает. Ей не до таких шлюх, как мы с тобой. — Тут Сикс обратилась к Несс: — Будь счастлива, сука. Еще наплачешься.

Сикс повернулась на высоченных каблуках и направилась в сторону Кенсингтон-Черч-стрит, где находилась остановка пятьдесят второго автобуса, на котором они с Таш собирались поехать домой. «Пусть звонит по своему мобильнику Блэйду и просит отвезти ее домой. Тогда поймет, как он готов ей услужить», — думала Сикс.

*

В какой-то момент Кендра осознала: случилось то, чего она боялась. Раньше она презирала женщин, которые тают при мысли о мужчине, но именно это с ней и произошло. Кендра сама издевалась над собой из-за чувств, которые испытывала к Диксу Декурту. Мысли о нем занимали так много места в ее голове, что существовал только один способ избавиться от них: молить Господа лишить ее сексуальности. Но это не помогало.

Кендра вовсе не была дурой и не спешила называть охватившее ее чувство любовью, хотя многие женщины на ее месте поступили бы именно так. Она списывала происходящее на природу: фокус, который та проделывает со своими особями, продолжая себя. Но эта рационализация никак не ослабляла тех физических ощущений, которые испытывала Кендра. Страсть посеяла в ее душе свои семена, иссушив поле, на котором прежде произрастали амбиции. Она продолжала развивать бурную деятельность: занималась массажем, посещала занятия, — но интерес ко всему угас, сменился единственным желанием — видеть Дикса Декурта. Дикс со всей энергией молодости был счастлив ублажать Кендру, потому что и сам испытывал блаженство.

Кендре не понадобилось много времени, чтобы понять: Дикс не является обычным мужчиной двадцати трех лет, хотя в подсобке благотворительного магазина он ей показался именно таким. Дикс в полной мере наслаждался телесной близостью, но помимо этого искал в отношениях привязанность, что было обусловлено его счастливым детством и тесной глубокой связью с родителями. В отличие от Кендры Дикс соотносил происходящее между ними с представлениями о романтической любви, что вообще свойственно западной цивилизации.

Как-то Дикс спросил: «Что дальше, Кен?» Они лежали обнаженные в ее кровати, глядя друг на друга, пока на видео в гостиной крутилась пиратская копия любимого фильма Дикса. Картина призвана была развлечь Тоби и Джоэла, пока тетя и ее друг занимаются кое-чем в спальне. Фильм назывался «Качая железо». В нем снялся кумир Дикса; железные мускулы и железная воля Шварценеггера служили наглядным примером, насколько многого может достичь человек, если проявит упорство.

Дикс задал свой вопрос до того, как они приникли друг к другу, и потому Кендра имела возможность уйти от ответа самым приятным для Дикса способом: она змейкой скользнула вниз по его телу, ее соски щекотали ему кожу. Дикс застонал.

— Ах, детка! Черт, Кен!

Чувства так захватили его, что Кендра решила: ей удалось отвлечь Дикса от темы.

Но не тут-то было. Через пару минут Дикс отстранился.

— Тебе неприятно? — удивилась Кендра.

— Ты знаешь, что приятно. Иди сюда. Мы должны кое-что обсудить.

— Потом. — Кендра снова прильнула к нему.

— Нет, сейчас, — настаивал Дикс.

Он снова отодвинулся и накинул на себя простыню, словно для защиты от ее посягательств. Кендра осталась голой в надежде, что он не выдержит.

Это не помогло. Дикс отвел глаза в сторону, стараясь не смотреть на ее грудь, и всем видом показывал, что полон решимости начать разговор.

— Что дальше, Кен? Я должен знать. Нам очень хорошо, но этого недостаточно. Я хочу больше.

— Куда уж больше? Я и так почти забросила работу. — Кендра улыбнулась, пытаясь свести все к шутке.

— Кендра, ты понимаешь, о чем я, — серьезно ответил Дикс.

Она легла на спину и уставилась в потолок, по которому трещина вилась подобно Темзе вокруг острова Дог. Не глядя, Кендра вынула сигарету из пачки «Бенсон энд Хеджес». Дикс ненавидел, когда она курит. Его собственное тело было храмом, который он не желал осквернять табаком, алкоголем, наркотиками и фаст-фудом. Дикс укоризненно и недовольно протянул: «Кендра!» — но она тем не менее зажгла сигарету. Дикс отодвинулся.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Кендра. — Свадьбу, детей? Я тебе для этого не гожусь.

— Не решай за меня. Мне виднее.

Кендра затянулась сигаретой и закашлялась. Она выразительно посмотрела на Дикса, и он выдержал ее взгляд.

— Я ходила по этой дорожке дважды. Больше нет желания.

— Третья попытка может быть удачной.

— К тому же я не могу родить тебе детей. А ты захочешь их иметь. Может быть, не сейчас, ты сам почти ребенок, но со временем это обязательно произойдет. И что тогда?

— Со временем и разберемся. Кто знает, до чего к тому времени дойдет медицина?

— Рак — он и есть рак! — выпалила Кендра.

Она разозлилась от несправедливости жизни. Беда случилась неожиданно, тогда ей было восемнадцать. А поняла она, чего лишилась, только в тридцать.

— У меня нет нужного органа, понимаешь? Обратно его не пришьешь.

Как ни странно, это известие не оттолкнуло Дикса. Он взял у Кендры сигарету и затушил, после чего они поцеловались. Кендра знала, что Дикс не любит, когда у нее изо рта пахнет табаком, но в этот раз он не обратил на запах внимания. Поцелуй затянулся. Все закончилось тем, чего Кендра так желала несколько минут назад. Она лежала на кровати и думала, что убедила Дикса в своей правоте. Однако после близости он не отодвинулся в сторону.Опираясь на локти, он глядел на Кендру сверху.

— Ты никогда не говорила мне про рак. Почему, Кен? Что еще ты от меня скрываешь?

Кендра покачала головой. Она испытывала чувство потери — неприятное чувство. Она понимала, что происходящее между ними — всего лишь уловка природы: острая жажда обладания, которая быстро проходит, как только разум берет верх над телом.

— Главное, у меня есть ты, — продолжал Дикс. — Без остального я могу обойтись. В конце концов, у нас есть дети: Тоби и Джоэл. И Несс тоже.

— О да, — слабо рассмеялась Кендра. — Ищешь проблем на свою голову?

— Перестань решать за меня!

— Кто-то должен это делать, потому что ты, судя по всему, сам не знаешь, чего хочешь.

Дикс резко отстранился. Вид у него был сердитый. Он сел на кровати и спустил ноги на пол. Его брюки — шаровары вроде тех, в которых он был в вечер массажа, — валялись на полу. Дикс сгреб их и стал надевать, стоя к Кендре спиной. Она залюбовалась его накачанными ягодицами.

— Дикс, я была замужем. Это совсем не рай, вопреки твоим представлениям. Поверь мне, малыш, и не будем больше об этом.

— Не называй меня «малыш». — Дикс повернулся к ней. — Теперь я понимаю, какой смысл ты вкладываешь в это слово. Не надо, мне неприятно.

— И какой смысл я вкладываю?

— Такой, Кен. «Маленький мальчик. Сам не знает, чего хочет. Воображает, что это любовь, а это всего лишь секс. Скоро он одумается и поумнеет».

Кендра села, откинувшись на плетеное изголовье кровати.

— А разве не так?

Кендра смотрела на Дикса умудренным взглядом классной руководительницы, означающим, что она понимает его лучше, чем он сам, потому что старше и опытнее. Короче говоря, этот взгляд должен был взбесить и довести до точки кипения мужчину, который видит перед собой то, что хочет, но не может получить.

— Я не в силах исправить твои прошлые отношения с мужьями. И отвечаю только за себя. Ручаюсь, что у нас все будет по-другому.

— Это от нас не зависит, Дикс. Нам только кажется, что зависит.

— Я сам распоряжаюсь своей жизнью.

— Мой первый муж тоже так думал. А его убили на улице. Возвращался домой с работы, и его прирезали два подонка. Им показалось, что он проявил к ним недостаточно уважения. Впрочем, они были под кайфом, и им было все равно, что он там проявил. Эти скоты по-любому загнали бы его в угол и всадили бы в него нож. А копы… Дохлый номер. Если их послушать — все негры стоят друг друга. А Шон, мой муж, думал так же, как и ты, Дикс: что можно грамотно распорядиться своей жизнью. — Кендра издала короткий горький смешок, который означал: «Какая наглость со стороны человека — загадывать наперед». — И хотел он самых простых вещей: усыновить ребенка, раз мы не можем иметь своего, построить дом, купить в него мебель, тостер, коврик. Самые простые человеческие желания. Но он погиб, потому что нож проткнул ему селезенку насквозь. Он истек кровью, Дикс. Вот как он умер. Истек кровью.

Дикс сел на край кровати рядом с Кендрой. Он поднял было руку с явным намерением приласкать ее, но Кендра отрицательно покачала головой. И Дикс опустил руку.

— Теперь муж номер два. Казалось, он добился своей цели. У него тоже была скромная мечта: открыть свое дело и продавать запчасти для автомобилей. Я помогала ему с бухгалтерией. Маленький семейный бизнес, как у твоих родителей. Только я понятия не имела, что он еще и угоняет автомобили. И очень ловко, глазом не успеешь моргнуть. Ему все сходило с рук. Но только до поры до времени. Короче, мы прогорели, мужа посадили, я чудом избежала тюрьмы. Так что сам видишь…

Кендра вдруг заметила, каким чудовищным стал ее английский, и одновременно поняла, что плачет. От этих двух открытий она почувствовала такой стыд, что готова была провалиться сквозь землю. Вместо этого Кендра уткнулась головой в колени.

Дикс сидел молча — и в самом деле, как может рассеять чужую печаль, чужую неутихающую боль двадцатитрехлетний, едва ступивший во взрослую жизнь человек? Дикс все еще не утратил юношеского энтузиазма, когда кажется, что все в жизни тебе подвластно. Не переживший трагедии, он мог понять Кендру, но не мог почувствовать всю глубину и горечь ее переживаний.

Дикс верил, что его любовь способна сделать Кендру счастливой и вычеркнуть из ее памяти прошлое. Это ощущение было неосознанным, Дикс не смог бы его сформулировать. Ему казалось, что он весь состоит из нервных окончаний и из влечения, но важнее всего было желание доказать Кендре, что с ним у нее все будет не так, как с другими. Однако жизненный опыт Дикса был ограничен. Сексуальная составляющая в отношениях была для него самой главной.

— Кен, детка. — Дикс коснулся Кендры.

Она отбросила его руку и отодвинулась на край кровати. Все попытки Кендры претворить свои мечты в жизнь неизменно заканчивались крахом. На самом деле она была раздавлена грузом прошлого, хотя ей удавалось каким-то образом держать себя в руках. Открыться, довериться, рассказать о себе… В ее повседневной жизни это было ни к чему, она просто двигалась к своим целям. Оттого, что она разоткровенничалась, да еще в присутствии человека, с которым не связывала никаких планов, кроме получения сексуального удовлетворения, Кендра ощутила сильное унижение.

Она хотела остаться одна, поэтому жестом показала Диксу: уходи.

— Только вместе с тобой. — Он подошел к двери, открыл ее и крикнул: — Джоэл! Слышишь меня, дружище?

Звук «Качая железо» убавили, и Арнольд, рассуждавший на какую-то тему, любезно понизил голос.

— Да! — откликнулся Джоэл.

— Когда вы с Тоби будете готовы?

— К чему?

— Кое-кого навестим.

— Кого? — Голос Джоэла дрогнул, и Дикс решил, что мальчишка обрадовался.

— Пора познакомиться с моими родителями, дружище. Тебе, Тоби и тете Кен, конечно. У них кафе на Харроу-роуд. Мама печет отличный яблочный пирог с заварным кремом. Готов его отведать?

— Да! Эй, Тоби…

Продолжения фразы Дикс не расслышал, потому что закрыл дверь и повернулся к Кендре. Он начал собирать одежду, которую она разбросала по полу: кружевные трусики, лифчик, колготки, юбочка, пуловер кремового цвета. В шкафу он нашел также тонкую футболку. Все это Дикс положил перед ней на кровать.

— Господи! Что ты затеял? — пробормотала Кендра.

— Одевайся, Кен. Пора познакомить моих родителей с женщиной, которую я люблю.

Глава 9

Любой разумный человек, взглянув на Блэйда, тем более проведя в его компании пару часов, понял бы, чем чревато более близкое общение с этим человеком. Во-первых, кобра с высунутым жалом, украшавшая его лицо, сообщала о соответствующем внутреннем настрое и о склонности к наживе, отнюдь не легальной. Во-вторых, его рост несомненно свидетельствовал о комплексе Наполеона. В-третьих, его жилье, предназначенное на снос и лишенное удобств, наводило на определенные мысли. В-четвертых, деятельность Блэйда ни в малейшей степени не гарантировала стабильности. Но для того, чтобы учесть все эти обстоятельства и сделать из них выводы, человек должен обладать способностью рационально и сосредоточенно мыслить. Когда Несс встретила Блэйда, ей было явно не до подобных выводов, а когда Несс стала смотреть на Блэйда более трезво, она была уже так увлечена им, что закрывала на все глаза.

Она убедила себя: ряд признаков в их отношениях указывает на то, что она избрана Блэйдом, хотя за что он удостоил ее такой чести — затруднилась бы сказать. Несс не являлась глубоким мыслителем в области межличностных отношений; обычно она делала поспешные выводы на основе поверхностной информации, получаемой из трех сфер жизни: секс, коммерция, наркотики.

Блэйд был ее любовником, если это слово вообще применимо к неандертальскому способу, которым Блэйд справлял свою сексуальную нужду. Близость с ним не доставляла Несс удовольствия, но удовольствия она не искала и не ждала. За то время, что продолжались их отношения, готовность Несс обзавестись ребенком возросла, поскольку она пришла к заключению, что занимает в жизни Блэйда довольно прочное место. Домогательства Блэйда, которые женщина с более развитым чувством собственного достоинства сочла бы унизительными, Несс воспринимала как законное право мужчины. Если бы ее спросили, что она думает об этой «долбежке», которой он регулярно подвергал ее без всяких ласк и прелюдий, она бы ответила: «Это всего лишь естественная мужская потребность». Несс была уверена, что раз Блэйд спит с ней, значит, достаточно к ней привязан.

Когда Блэйд вручил Несс мобильный телефон, о котором так мечтали ее подруги, этот чисто организационный атрибут их отношений девушка приняла за выражение глубокого чувства с его стороны и за свидетельство серьезности его намерений, как если бы он подарил ей кольцо с бриллиантом. Кроме того, этот предмет давал ей чувство превосходства и возвышал в глазах окружающих.

Благодаря Блэйду Несс вообще оказалась в привилегированном положении по сравнению с Сикс и Наташей. Он обеспечивал Несс травкой и кокой, избавляя тем самым от зависимости от мальчишек-доставщиков, которых вынуждены были ублажать Сикс и Наташа. Несс казалось, что раз Блэйд бесплатно делится с ней дурью, значит, они настоящая семейная пара.

Питая все эти иллюзии и цепляясь за них, Несс старалась забыть слова Сикс о Блэйде. «Ничего, как-нибудь справлюсь с его прошлым, — думала Несс. — Слава богу, у него есть мужские потребности, и в монахи он вроде не собирается». Но как Несс ни пыталась, она не могла забыть двух вещей из тех сведений, которые Сикс так безжалостно на нее обрушила. Во-первых, наличие у Блэйда двоих детей: один в Диккенс-истейт, другой на Адер-стрит. Во-вторых, существование Ариссы.

О брошенных детях Несс даже думать не хотела, она боялась задать себе ужасный вопрос: а что будет с ней? Арисса была более простой темой для размышлений, поскольку воплощала ночной кошмар каждой девушки: оказывается, любимый предал ее, она у него не одна.

У Несс никак не получалось выбросить из головы мысли о наличии Ариссы. И Несс решила выяснить правду. Тогда в случае чего она будет знать, как поступить. Несс мудро рассудила, что допрашивать Блэйда — не лучший вариант, поэтому обратилась за информацией к Кэлу Хэнкоку.

Поскольку Несс в своей жизни никогда не сталкивалась с чьей-либо преданностью, за исключением Джоэла, она и предположить не могла, что Кэл Хэнкок откажется выдать хозяина, хотя Блэйд и являлся источником всех его средств к существованию. Родители Кэла уехали из Англии, когда парню было шестнадцать. Они забрали всех детей с собой, кроме Кэла, которого оставили на произвол судьбы. Кэл начинал в качестве бесправного мальчишки-доставщика, разъезжающего на велосипеде, но быстро поднялся по служебной лестнице и в итоге дорос до должности то ли дворецкого, то ли телохранителя Блэйда, с которой успешно справлялся вот уже четыре года. Но Несс ничего этого не знала. Кэл Хэнкок представлялся ей художником-граффитистом, часто обкуренным и находящимся всегда под рукой у Блэйда, если не считать тех нескольких минут, которые требуются Блэйду на половой акт. Несс полагала, что если кто и знает правду об Ариссе, то это Кэл.

Несс дождалась момента, когда Блэйд ушел, по его выражению, «заниматься хозяйством». Эта процедура происходила время от времени и заключалась в приемке краденых вещей, наркотиков и прочей контрабанды. Все это «хозяйство» хранилось за пределами берлоги. Обычно Кэл сопровождал Блэйда, но на этот раз Блэйд решил по возвращении сразу заняться с Несс сексом, поэтому велел девушке дожидаться его в берлоге, а Кэлу — оставаться с ней в целях обеспечения безопасности, поскольку место это имело крайне дурную репутацию. Так Несс представился долгожданный случай поговорить с Кэлом.

Кэл закурил сигарету с марихуаной и протянул Несс. Та отрицательно покачала головой и подождала, пока Кэл сделает затяжку-другую. Покурив, Кэл становился лениво-расслабленным, что было на руку Несс.

— А где живет Арисса? — как бы между прочим спросила она, притворяясь, что ей и так все известно.

Кэл погрузился в дремоту, он едва кивнул и закрыл глаза. Будучи телохранителем Блэйда, он спал явно недостаточно, поэтому не упускал ни малейшей возможности покемарить. Кэл лег на матрас. На стене над его головой красовалась чернокожая полногрудая дива с пистолетами в руках; Несс не являлась прототипом этого образа; он уже был во время ее первого посещения берлоги. Обычно Несс не обращала на изображение особого внимания, но тут решила присмотреться. В итоге она заметила, что приспущенная майка на груди красотки открывает татуированную змейку — миниатюрную копию кобры Блэйда.

— Это она, Кэл? Это Арисса на стене?

Кэл проследил взглядом за рукой Несс.

— Нет, не Рисса. Это Тина.

— Вот как! А когда ты нарисуешь Ариссу?

— Это не входит в мои планы.

Кэл посмотрел на Несс, сделал затяжку и задумался. Он понял, к чему девушка клонит, и теперь прикидывал, какую плату с нее стребовать за ту информацию, на которую она намекает.

— Так где живет Арисса? — повторила Несс.

Кэл молчал. Он вынул самокрутку изо рта, понаблюдал за струйкой дыма, затем снова предложил Несс покурить.

— Давай, подруга. Не пропадать же добру.

— Говорю же — не хочу.

Кэл еще раз затянулся, задержав дым глубоко в легких. Он снял шапку, бросил ее на матрас и встряхнул головой так, что дреды рассыпались по плечам.

— И давно Блэйд с ней трахается? — допытывалась Несс. — Правда, что она была еще до меня?

Склонив голову, Кэл искоса следил за девушкой. Она стояла спиной к окну. Кэл жестом подозвал Несс, чтобы лучше видеть ее лицо.

— Есть вещи, которые тебя не касаются, — отрезал он. — Мне кажется, это одна из них.

— Но я хочу знать!

— Зачем? Трахается он с ней или нет — не имеет значения. Это ничего не меняет.

— Что же тогда имеет значение?

— Сама подумай. И без лишних вопросов.

— Это все, что ты можешь сообщить, Кэл? Я сумею развязать тебе язык. У меня есть одно средство.

Кэл улыбнулся. Угроза девушки, судя по всему, напугала его не больше, чем кряканье утенка.

— Да? И какое же, если не секрет?

— Если ты не ответишь, я скажу Блэйду, что ты хотел меня трахнуть. Ты наверняка догадываешься, что тебе за это будет.

Кэл расхохотался и затянулся еще раз.

— Так вот в чем заключается твой хитроумный план? Ты вбила себе в голову, что Блэйд так балдеет от тебя, что убьет всякого, кто тебя тронет? Дорогуша, ты неправильно понимаешь жизнь. Если мы трахнемся, Блэйд вышвырнет именно тебя, потому что найти замену тебе гораздо легче, чем мне. Понятно? Это правда, и никуда от нее не деться. Тебе крупно повезло, что ты меня не интересуешь, ясно? Иначе я попросил бы Блэйда, он бы попользовался тобой и передал мне.

С Несс было довольно. Она прибегла к своей обычной тактике: предпочла удалиться. По дороге к двери — на которой не имелось ни ручки, ни замка — девушка поклялась отомстить Кэлвину Хэнкоку, как только представится подходящий случай.

И Несс исполнила свое намерение. Едва оставшись с Блэйдом наедине, она повторила ему слова Кэла о том, что он мог бы делить ее с Блэйдом, если бы захотел. Несс не сомневалась, что Блэйд тут же вскипит от ярости, обрушится на Кэла и воздаст ему по заслугам, однако вместо этого Блэйд засмеялся:

— Парень обкурился и наплел чего-то.

Он явно не проявил никаких признаков того, что намерен расквитаться с Кэлом.

— Разберись с Кэлом и защити меня, — потребовала Несс.

Блэйд потерся носом о ее шею.

— Неужели ты считаешь, что я кому-нибудь это отдам? Ну и дура же ты!

В итоге вопрос об Ариссе повис в воздухе. Был еще один способ получить на него ответ: проследить за Блэйдом. Но Несс понимала, что эта задача ей не по силам. Кэл прекрасно справлялся со своей работой, и девушка не смогла бы скрыться от его зоркого глаза, каких бы ухищрений она ни придумывала. Таким образом, оставался последний источник информации: Сикс. Несс ужасно не хотелось просить у нее помощи, но другого выхода она не видела.

Сикс была не из тех, кто упускает возможность на дармовщину разжиться травкой, поэтому сделала вид, что между ней и Несс на Кенсингтон-Хай-стрит никакой размолвки не произошло. Напротив, Сикс радушно встретила Несс в своей зачуханной квартирке. Сначала Сикс заставила Несс присоединиться к исполнению песни «These Boots Are Made for Walking» под караоке. Получалось у Сикс неплохо, особенно если учесть, что перед этим для достижения творческого подъема она выпила бутылку материного средства для полоскания рта. Позже Сикс сообщила-таки Несс желанные сведения: Арисса живет на Портнелл-роуд. Точного адреса Сикс не знает, но на этой улице всего один квартал, и обитают там в основном пенсионеры. Арисса живет со своей бабушкой.

Несс отправилась на Портнелл-роуд. Она быстро нашла нужный дом и устроила себе напротив него наблюдательный пункт, такой, где она оставалась незаметной. Ждать долго не пришлось. Вскоре подъехала машина Блэйда, за рулем, как всегда, сидел Кэл. Они оба выбрались из машины. Блэйд скрылся в подъезде, а Кэл достал блокнот — издали Несс показалось, что это обычный блокнот для рисования — и начал водить в нем карандашом. Кэл стоял, прислонившись к стене, и только изредка смотрел по сторонам, удостоверяясь, что вокруг все спокойно и Блэйду никто не помешает заниматься своим делом.

А заниматься он мог только одним делом, и Несс это знала. Поэтому она ничуть не удивилась, когда через полчаса увидела, как Блэйд, выходя из подъезда, застегивается на ходу. Блэйд и Кэл направились по дорожке к машине. Тут окно у них над головой распахнулось, и в нем показалась девушка. Кэл мгновенно отреагировал: бросился между стеной и Блэйдом, прикрывая босса своим телом как щитом. Девушка в окне рассмеялась.

— Кэл Хэнкок, ты решил, что я хочу убить этого парня? Ты кое-что забыл, малыш! — С этими словами она бросила связку ключей. — Пока-пока!

Девушка снова засмеялась — на этот раз грудным, соблазнительным смехом — и притворила окно.

Несс выступила вперед, желая лучше разглядеть соперницу. Шоколадная кожа, шелковистые волосы, пухлые губы, тяжелые веки. Но Несс оставила укрытие не столько из-за облика девушки, сколько из-за выражения лица Блэйда: парень явно хотел вернуться к этой девушке и снова предаться утехам.

Несс подступила к Блэйду и открыла рот прежде, чем задумалась о последствиях публичной сцены, которую собиралась закатить.

— Я хочу видеть суку, которая трахается с моим мужчиной! — заявила она, перекладывая вину с Блэйда на девицу — так было легче пережить ситуацию. — Эта шлюха, Арисса, отведи меня к ней! Будет знать, как зариться на моего мужчину. Отведи меня к ней, слышишь? Иначе я подстерегу ее, когда она выйдет, и порву на кусочки. Клянусь!

Другой мужчина разрядил бы ситуацию, но только не Блэйд. Поскольку он не считал женщин за людей и рассматривал их как источник развлечений, идея стравить Несс и Ариссу показалась ему весьма занятной. Блэйду было интересно посмотреть, как девушки будут драться из-за его персоны. Поэтому он взял Несс за руку и повел к подъезду.

За их спинами раздался голос Кэла:

— Эй, дружище, думаю, что не стоит…

Окончания фразы они не расслышали, так как дверь захлопнулась.

Блэйд шел молча. Несс подогревала свою ярость, представляя эту парочку — Блэйда и Ариссу — за тем делом, которым обычно сама занималась с Блэйдом. Картина приобрела такую яркость, что, когда дверь в квартиру распахнулась, Несс сразу бросилась к девушке и вцепилась в ее длинные волосы.

— Не смей с ним трахаться! — визжала Несс. — Увижу тебя еще раз с этим мужиком — убью! Поняла, шлюха?

Несс замахнулась и изо всех сил ударила Ариссу кулаком в лицо.

Она ожидала, что девушка тоже начнется драться, но вместо этого Арисса упала на пол и съежилась, как зародыш в утробе. Несс била Ариссу по спине, целясь в почки, потом перевернула, собираясь ударить в живот. И тут Арисса закричала:

— Блэйд! Я жду ребенка!

Прежде чем Блэйд успел пошевелиться, Несс ударила еще раз. Затем Несс всем телом навалилась на девушку, поскольку поняла, что та говорит правду. Несс не заметила в фигуре девушки каких-либо характерных изменений, но та отказалась вступить в бой, а значит, для нее существовало что-то более важное, чем собственный статус, что-то, чем она по-настоящему дорожит.

Несс била по лицу; ее злила не столько Арисса, сколько открывшаяся правда. Смотреть в лицо этой правде было страшно — слишком печальным представало перед Несс ее будущее.

— Убью, гадина, убью, дрянь, если не отстанешь! — орала Несс.

— Блэйд! — звала девушка.

На этом спектакль кончился. Хоть продолжался он и недолго, Блэйд успел потешить свое самолюбие. Он оттащил от Ариссы Несс, которая по-прежнему выкрикивала ругательства и проклятия в адрес Ариссы и явно хотела драться. Несс продолжала яростно сопротивляться, когда Блэйд открыл дверь и вышвырнул ее на лестницу.

Сам он не сразу вышел за ней, а задержался с намерением выяснить, правду ли сказала Арисса. На его взгляд, в облике девушки не наметилось характерных особенностей. Когда он совсем недавно трахал Ариссу на кухне, прислонив спиной к плите и торопясь, как всегда, когда его ждали дела, она выглядела так же, как раньше, как месяц назад.

Арисса все еще лежала на полу, по-прежнему свернувшись в позе зародыша. Блэйд не спешил помочь ей подняться. Он просто смотрел на девушку и производил в уме кое-какие расчеты. Даже если допустить, что Арисса беременна, она всего лишь шлюха. Может, беременна от него, может — от другого. В любом случае, у Блэйда был один ответ, который он и озвучил:

— Сделай аборт, Рисс. У меня уже есть двое, еще один намечается. С меня хватит.

С этими словами Блэйд вышел на лестницу. Он собирался преподать Несс урок, да такой, чтобы она вовек не забыла. Человек его положения не может позволить бабе таскаться за собой, выслеживать и закатывать сцены, когда заблагорассудится.

Но Несс в подъезде не было.

Блэйд расценил подобный поворот событий так: что ни делается, все к лучшему.

После этой истории Несс решила покончить с Блэйдом. Одну причину она себе объясняла следующим образом: нельзя стерпеть ложь, вранье, притворство, мужское двуличие. Он спит с ней и в то же время — с Ариссой. О другой причине старалась не думать даже мимоходом. Достаточно первой. Она не простит ему обмана, плевать, что он такой крутой.

Несс сделала свой выбор. Она узнала, подробно расспросив Сикс, что у Блэйда были женщины, но он без оглядки расставался с ними после нескольких лет общения. То же относилось и к тем двум его любовницам, которые родили от него детей. Возможно, эти женщины питали какие-то надежды на помощь со стороны Блэйда, но он быстро рассеял их иллюзии, хотя не отказывал себе в удовольствии — если вдруг испытывал потребность похвастаться своим потомством перед Кэлом или кем-либо еще — заехать на улицу, где его отпрыски барахтались в подгузниках среди ржавых магазинных тележек.

Несс решила, что не разделит участи женщин, которые безропотно позволили Блэйду себя вышвырнуть. Несс сказала себе, что сыта Блэйдом по горло и прежде всего сыта его бесподобным «искусством» в постели.

Несс ждала подходящего случая объявить Блэйду о своем решении, и он представился через три дня. Опять же Сикс — бесценный кладезь информации о подпольной жизни Северного Кенсингтона — просветила Несс насчет того, где Блэйд получает контрабандный товар, сбыт которого позволяет ему играть доминирующую роль в своем окружении. Это место находилось на Брейвингтон-роуд, на пересечении с Килбурн-лейн. Там вдоль магазинного двора, выходящего в переулок, тянулась кирпичная стена. В стене имелись ворота, которые всегда были закрыты. Сикс предупредила Несс, что не следует проникать во двор ни за какие сокровища. Никто не смеет заходить туда, кроме Блэйда и Кэла Хэнкока. Все остальные заключают сделки с Блэйдом в переулке.

Этот переулок хорошо просматривался не только со стороны улицы, но и из ближайших домов, жители которых не осмеливались позвонить в полицию и сообщить о прибыльном бизнесе, совершавшемся в двух шагах. Все прекрасно понимали, кто им занимается. Несс заявилась на эту точку, предварительно выяснив, что Блэйд в это время встречается там со своими «шестерками», — и действительно застала Блэйда. Он оценивал товар, доставленный двумя головорезами и тремя парнями на велосипедах.

Несс приблизилась к Блэйду. Через открытые ворота виднелась стена заброшенного здания, вдоль которой тянулась платформа с деревянными ящиками, некоторые из них были открыты. Кэл Хэнкок укладывал вещи в один из них. Значит, он оставил Блэйда без охраны. Блэйд в это время разглядывал пневматический пистолет, который ему принесли, и решал, насколько серьезная переделка потребуется, чтобы превратить его в боевое оружие.

— Привет! — начала Несс. — Между нами все кончено, трахальщик. Я так решила. Забежала тебе сообщить.

Блэйд посмотрел на девушку. Окружавшая его компания затаила дух. Кэл Хэнкок в это время закрыл ящик крышкой и повернулся к ним. Несс догадывалась, что Кэл может с ней сделать; нужно было спешить.

— Ты пустое место! — выпалила Несс. — Ясно, кретин? Корчишь из себе крутого, потому что знаешь — ты всего лишь червяк. Червяк в дерьме. А с виду просто червяк, понял? — Несс расхохоталась и хлопнула себя руками по бедрам. — Меня чуть не стошнило от твоей рожи с этой идиотской татуировкой еще тогда, когда мы в первый раз встретились. А какой у тебя дурацкий вид, когда ты лижешь! Понял? Конечно, у тебя можно разжиться дурью. Но на большее ты не годишься.

Кэл сжал руку Несс железной хваткой. Лицо Блэйда превратилось в маску. Глаза стали совсем черными и тусклыми. Никто не шевелился.

Кэл поволок девушку прочь; все молчали. В гробовой тишине Несс решила самоутвердиться перед этими головорезами и парнями на велосипедах.

— Думаете, он такой важный? Да он пустое место, ноль без палочки! Червяк! Боитесь его? Боитесь червяка?

На Брейвингтон-роуд Кэл прошипел:

— Идиотка. Тупая корова. Даже не знаю кто. Ты пожалеешь. Ты хоть понимаешь, с кем связалась? Знаешь, что он может с тобой сделать? Убирайся и больше никогда не попадайся ему на глаза.

Кэл дал Несс пинка, задавая направление, в котором следовало двигаться. Поскольку Несс полностью выполнила поставленную перед собой задачу, она не возражала и не сопротивлялась.

Она смеялась. Она покончила с Блэйдом. Несс чувствовала себя легко, словно пушинка. Он может трахать Ариссу и кого угодно. Вот кого Блэйд больше никогда не будет трахать, так это Ванессу Кэмпбелл.

*

Стремясь к подтверждению своего физического совершенства с помощью титула «Мистер Вселенная», Дикс Декурт нуждался в финансовой поддержке, а потому искал спонсоров. Без них он обречен был тренироваться до работы, после или по выходным — в часы, когда спортивный зал переполнен. При таком режиме занятий Дикс имел не много шансов осуществить свою мечту: стать обладателем самого скульптурного мужского тела на планете. Поэтому он приступил к поискам людей, которые заинтересуются им и найдут его затею перспективной. Дикс время от времени встречался с предполагаемыми спонсорами, приглашал их на соревнования, в которых участвовал и побеждал. Одна из таких встреч пришлась как раз на день рождения Тоби. Узнав об этом, Дикс хотел изменить планы, что явилось бы следующим шагом на пути к сближению с Кендрой. Но сама Кендра стремилась этого сближения избежать, поэтому заявила Диксу, что день рождения — чисто семейное мероприятие, которое нужно праздновать в узком кругу. Смысл этих слов был очевиден: Дикс не относится к семейному кругу. Он глянул на Кендру и ответил: «Делай, как считаешь нужным». Однако Джоэлу он пообещал, что придет, как только освободится от спонсоров.

Джоэл не понял, что эту информацию следует скрывать от Кендры. В отношениях между тетей и Диксом существовали глубины и сложности, которых мальчик не мог постичь, к тому же его голова была занята другим. Он огорчался, что не смог найти плакат «С днем рождения!». Плохо было, конечно, и то, что нет старой тарелки-карусели, которую ставили в центр стола, но все же именно плакат, с точки зрения Джоэла, имел решающее значение для создания праздничного настроения. Даже Глория Кэмпбелл не забывала вешать его — с каждым годом все более потертый — в дни рождения детей. Этот плакат с присосками, позволяющими крепить его к любой поверхности, постигла та же участь, что и прочие пожитки Глории, не взятые на Ямайку: перед отъездом она выбросила плакат на помойку, не сообщив об этом Джоэлу. Мальчик, только просмотрев их с братом имущество, убедился, что плакат больше не значится в семейной собственности.

Денег на новый плакат не было, и Джоэл решил, что сам его нарисует. Каждую букву он выводил на отдельном альбомном листе, а затем раскрашивал красным карандашом, который позаимствовал у мистера Истбурна в школе. В день рождения Тоби все было готово, оставалось только повесить буквы на окно — но в доме не оказалось скотча, а купить опять-таки было не на что. Джоэл решил воспользоваться почтовыми марками, полагая, что впоследствии их удастся наклеить на конверт, если налепить на окно аккуратно. Так Джоэл и объяснил ситуацию тете, когда та пришла с работы. Увидев на окне самодельные буквы, Кендра воскликнула: «Черт подери, что это такое?» Она бросила пакеты с покупками на стол и повернулась к Джоэлу, который шел за ней по пятам, пытаясь оправдаться. Кендра остановила племянника и положила руку ему на плечо.

— Ты все правильно сделал, — сказала она Джоэлу в макушку слегка хрипловатым голосом.

Мальчику казалось, что тетя стала немного добрее с тех пор, как на Иденем-уэй, 84, появился Дикс, особенно после совместного похода в кафе «Радуга», где они познакомились с родителями Дикса; его мама не скупилась, поливая заварным кремом куски яблочного пирога.

Кендра распаковала пакет — в нем оказалось готовое жаркое с соусом карри.

— А где Несс? — спросила она.

Джоэл пожал плечами. В последнее время сестра бывала дома довольно часто, но с прошлого вечера не появлялась. Сверху доносился звук телевизора — показывали мультики.

— Мистер Тоби Кэмпбелл! — крикнула Кендра. — Просим вас немедленно спуститься на кухню. Вы слышите? — Затем она повернулась к Джоэлу. — Несс знает, какой сегодня день?

— Наверное. Но я ей не напоминал. Я ее не видал.

— Не видел, — поправила Кендра.

— Не видел. А ты? — Джоэл не смог удержаться от этого вопроса, потому что был все-таки ребенком и верил, что Кендра, будучи взрослой, может повлиять на Несс.

Кендра посмотрела на племянника, прекрасно понимая, что тот имеет в виду, как если бы он озвучил свои мысли.

— Что я могу поделать? Что? Привязать? Запереть? Наступает момент, Джоэл, когда человек сам решает, как ему жить. Несс сделала свой выбор.

Кендра вынула из шкафа тарелки и протянула Джоэлу вместе с вилками. Мальчик начал накрывать на стол.

Он молчал, поскольку не мог выразить своих чувств — так глубоко они уходили корнями в прошлое, которое объединяло его с сестрой. А чувствовал Джоэл тоску — тоску по той девочке, которой Несс была прежде. Джоэл думал о том, что не только он потерял сестру, но и Несс потеряла себя, возможно окончательно.

Тоби затопал вниз по лестнице, с лавовой лампой под мышкой. Он водрузил ее в центр стола, включил в розетку и сел, положив подбородок на руки. Тоби устремил взгляд на оранжевые пузырьки, которые ритмично опускались и подымались.

— Вот твой любимый кекс, мистер Кэмпбелл. С изюмом, миндалем и медом.

Тоби посмотрел на Кендру, его глаза сияли. Кендра улыбнулась и достала из сумки конверт с тремя иностранными марками. Она вручила его Тоби.

— Бабушка тоже не забыла про твой праздник. Прислала письмо из самой Ямайки. Открывай, посмотрим, что она пишет.

Кендра не упомянула о том, что трижды звонила матери с просьбой отправить письмо и сама вложила в него пятифунтовую банкноту, которую Тоби предстояло обнаружить, когда он откроет конверт.

Джоэл помог Тоби вытащить из конверта большую фотографию. Сложенная банкнота упала на пол.

— Смотри, Тоби, ты теперь богач! — воскликнул Джоэл.

Но Тоби рассматривал сделанную «Поляроидом» фотографию. На ней Глория и Джордж стояли в компании незнакомых людей, все обнимались и держали бутылки «Ред страйп». На Глории были надеты майка на бретельках — не лучший выбор в ее возрасте, — бейсболка и шорты. Она была босиком.

— Судя по всему, мама там как у себя дома, — пробормотала Кендра, взяв у Тоби фотографию. — Кто эти люди? Родственники Джорджа? О, бабушка прислала тебе пять фунтов, Тоби! Здорово, правда? Что будешь делать с такой кучей денег?

Тоби улыбался от счастья, сжимая в пальцах банкноту, которую Джоэл ему подал. Никогда в жизни он не имел столько денег.

Вскоре пришла Несс. В этот момент Джоэл раздумывал, что делать с праздничной тарелкой для Тоби. Он решил использовать вместо нее поднос с нарисованным Дедом Морозом, который выбрал из нескольких подносов, и блюда для торта. Поднос по краям запылился, но это ерунда — смыть недолго.

Несс не забыла о дне рождения Тоби. Она даже принесла подарок: волшебную палочку, как она ее назвала. Палочка из пластмассы была усеяна блестками, которые ярко вспыхивали при каждом взмахе. Несс не сообщила, где взяла палочку; на самом деле она украла ее в том же магазине, где Джоэл купил лавовую лампу.

Тоби широко заулыбался, когда Несс продемонстрировала волшебную палочку в действии.

— Сказочная? — Тоби восхищенно помахал палочкой. — Можно мне загадать желание?

— Тебе можно все, — ответила Несс. — Сегодня твой день рождения как-никак.

— У меня тоже есть кое-что для тебя! — объявила Кендра.

Она быстро сходила наверх и вернулась с длинным пакетом. Тоби развернул бумагу и обнаружил маску с трубкой для подводного плавания — один из тех бессмысленных подарков, которые каждому ребенку преподносят взрослые из самых благих побуждений.

— Здорово подходит к твоему спасательному кругу, — весело пояснила Кендра. — Где он, кстати? Почему ты его больше не носишь?

Джоэл и Тоби, конечно, ничего не рассказали тете о стычке с Нилом Уаттом, из-за которой спасательный круг получил смертельную рану. Джоэл попытался заклеить ее, но клей не помог. Фактически спасательному кругу пришел конец.

Кэмпбеллы — включая Несс — старались делать вид, что все прекрасно, хотя это было далеко не так. Не сговариваясь, присутствующие решили поддерживать атмосферу веселья и беззаботности. Тоби тоже старался не вспоминать о том, чего не хватает на его дне рождения: плаката, тарелки-карусели и прежде всего матери, которая дала ему жизнь.

Все лакомились угощением, принесенным Кендрой, пили лимонад и обсуждали, как Тоби следует потратить свои пять фунтов. Лавовая лампа стояла в центре стола и освещала пиршество своим таинственным светом.

Кендра как раз начала резать кекс, когда раздался стук. Три громких удара во входную дверь, затем тишина, еще два удара, и крик:

— Выходи, сука! Слышишь?

Это был мужской голос, искаженный злобой. Кендра глянула на Тоби. Джоэл посмотрел на дверь. Тоби, не отрываясь, любовался лампой. Несс не поднимала глаз от тарелки.

Удары в дверь возобновились, став еще требовательнее. За ними вновь последовал крик:

— Несс! Ты меня слышишь? Открывай, а то выбью эту поганую дверь одним ударом. — Послышался грохот. — Не зли меня, Несс. Башку разнесу, если не откроешь.

Кендру Осборн подобные речи напугать не могли, разве что привести в ярость. Она поднялась из-за стола.

— Кто там, черт подери? Я никого не приглашала!

— Сама разберусь, — заявила Несс, вставая.

— Одну тебя не пущу, — возразила Кендра.

Она быстро направилась к двери, Несс на каблуках чуть приотстала, Тоби и Джоэл последовали за ними. Тоби на ходу жевал кусок кекса, глаза его выражали любопытство, словно он решил, что это начало праздничного представления.

— Зачем вы явились? — негодовала Кендра, открывая дверь. — Какого черта колотите в дверь?

Тут она увидела, кто перед ней, и замолчала. Кендра переводила взгляд с Блэйда на Несс и обратно. Блэйд вырядился как лондонский банкир, но в красном берете на лысой голове и с вытатуированной на лице коброй на банкира ничуть не походил.

Кендра узнала его. Она достаточно долго жила в Северном Кенсингтоне и не могла не слышать про Блэйда. К тому же Адер-стрит находилась не так далеко от Иденем-истейт, а именно на Адер-стрит жила мать Блэйда. По слухам, передававшимся на рынке возле Голборн-роуд, эта женщина выгнала старшего сына из дома, когда стало очевидно, что если остальные дети пойдут по его стопам, то закончат свой жизненный путь в таких местах, как «Пентонвилл» или «Дартмур».^[13]

Кендра быстро прокрутила эти сведения в голове, сопоставила их со словами Блэйда и повернулась к Несс.

— Он хочет поговорить с тобой.

Тем временем Блэйд, справедливо полагая, что не дождется приглашения войти, ворвался в дом. С ним была Арисса, в черной мини-юбке, черной майке, не доходившей до пупа, и черных сапогах до колен со столь острыми каблуками, что они могли сойти за холодное оружие. Для ночного приключения Арисса выглядела идеально; Блэйд явно не просчитался, когда для большего эффекта велел ей пойти с ним.

Несс шагнула вперед.

— Чего тебе надо, парень? Не собираюсь больше базарить с тобой, да еще любоваться твоей шлюхой.

— Ты ею хорошо полюбовалась в прошлый раз, — процедил Блэйд.

— Да, только тебе ее новости явно пришлись не по вкусу.

При этом обмене любезностями Арисса издала звук, напоминающий смешок. Блэйд метнул в нее взгляд и побледнел.

— Ну ладно, ладно, — проворковала Арисса, сжимая его ладонь. — Не заводись.

— Заткнись, Арисса. — Блэйд отбросил ее руку. — Не забывай, мы пришли сюда по делу.

— У тебя нет со мной никаких дел, — заявила Несс. — Все кончено.

— Не тебе решать, шлюха, кончено или нет.

— Во как? Что, раньше такого не случалось? Никто от тебя не сваливал?

— Ты, тупица, я же ясно выразился: сам решаю.

— Ой, как страшно! Наложу в штанишки! Зачем ты привел эту шлюху ко мне? Чего тебе надо? Хочешь, чтобы я поучила ее уму-разуму?

— Сейчас я тебя поучу уму-разуму!

Кендра встала между Несс и Блэйдом. Входная дверь была открыта; на пороге находилась Арисса.

— Не знаю, что между вами произошло, и не хочу знать. Вы… — Кендра указала на Блэйда и его спутницу. — Вы находитесь у меня дома. Прошу вас уйти. Без вопросов. Убирайтесь…

Кендра вовремя спохватилась, подумав, что слова «к себе в дерьмо» обострят ситуацию, и закончила:

— Туда, откуда пришли.

— Прекрасная идея! — подхватила Несс.

Возможно, этим бы она и ограничилась, но, поскольку Блэйд явился с Ариссой и та присутствовала при этой сцене, Несс не могла не оставить последнее слово за собой. Она изобразила деланую улыбку, которая выражала всю глубину ее ненависти.

— Иди прогуляйся со своей сучкой, — бросила Несс. — Отведи ее в свой шикарный особняк на Килбурн-лейн и оттрахай среди тараканов. Надеюсь, они ей понравятся, если уж ей нравится, как ты ее пилишь! Ведь ты ничего не умеешь, кроме как пилить туда-сюда! Ты понятия не имеешь, как доставить женщине удовольствие.

Блэйд рванулся вперед. Он схватил Несс за челюсть так, что пальцы впились ей в кожу. Другую руку он сжал в кулак. Блэйд ударил Несс в висок прежде, чем кто-либо успел опомниться. Удар сбил Несс с ног, она упала, и у нее прервалось дыхание.

Тоби закричал. Джоэл оттащил его в сторону. Арисса выдохнула «О!» с выражением глубокого удовлетворения на лице.

Кендра рванула мимо мальчиков на кухню. Перерыв все кастрюли и сковородки в духовке, она выбрала тяжелую сковороду в качестве орудия самообороны и вернулась с ней в прихожую.

— Убирайся немедленно, гад! Если через пять секунд за тобой не закроется дверь, ты познакомишься с этим предметом. — Кендра обернулась к Ариссе, которая глупо ухмылялась. — Если ты не знаешь, чем заняться со своим другом, мне тебя искренне жаль!

— Закрой орало, — сказал Блэйд Кендре, ударив Несс в бок. — Не зли меня. Ты меня достала, сука. Пусти, я пройду. Исчезни с дороги.

— Я боюсь тебя, как дерьма на палочке, — ответила Кендра. — Навидалась таких, когда ты еще писал под себя. Вали отсюда, а то костей не соберешь. Понял?

Блэйд понял — это стало ясно в следующий момент. Подтверждением этому явился нож-кнопарь, который парень вынул из кармана, — именно ему он был обязан своей кличкой.^[14] Блэйд нажал на кнопку, блеснуло лезвие.

— Начну с языка.

Блэйд шагнул в сторону Кендры. Та запустила сковородкой ему в голову; это орудие задело глаз Блэйда и сильно рассекло ему кожу. Арисса завизжала. Тоби заплакал. Блэйд двинулся на оставшуюся безоружной Кендру.

Несс схватила Блэйда за ногу. Джоэл, стоявший вместе с Тоби на пороге кухни, подскочил к ним.

— Возьми что-нибудь тяжелое, Джоэл! — велела Несс.

Она впилась зубами Блэйду в икру. Тот замахнулся. Нож исчез в густой шапке ее волос. Несс закричала. Кендра набросилась на Блэйда сзади.

Джоэл суетился вокруг клубка тел, тщетно пытаясь дотянуться до сковородки, отлетевшей под стул. Наконец это ему удалось, но тут Арисса толкнула мальчика, он поскользнулся и упал. Кендра вцепилась в сжимавшую нож руку Блэйда, мешая ему нанести Несс еще один удар. Упав, Джоэл оказался рядом с левой ногой Блэйда, поэтому повторил поступок сестры: изо всех сил укусил того за ногу. Несс кричала от боли и страха, кровь из раны на голове стекала по лицу. Арисса визжала, Тоби продолжал плакать. Блэйд рычал, пытаясь скинуть с себя Кендру и Джоэла. Все крутились, как белье в стиральной машине.

В этот момент вопли перекрыл новый голос, решительный и громкий:

— Что тут происходит, черт подери?

На пороге стоял Дикс. Дикс, который был выше Блэйда, сильнее Блэйда, Дикс, который сразу увидел, что Кендра в опасности, что Несс обливается кровью, что Тоби захлебывается в рыданиях, а Джоэл пытается всех их спасти, хотя это выше его сил.

Дикс бросил спортивную сумку на пол. Отшвырнув Ариссу в сторону, он нанес Блэйду один-единственный удар, от которого голова парня запрокинулась, как у одуванчика, — и драка вмиг прекратилась. Блэйд упал ничком, Кендра по инерции последовала за ним; они оба оказались на полу рядом с Несс и Джоэлом. Знаменитый нож Блэйда отлетел аж до самой кухонной плиты.

Дикс поднял Блэйда на ноги, обращаясь при этом к Кендре:

— Кен, с тобой все в порядке? Кен?

Та помахала в ответ и, кашляя, подползла к Несс.

— Как ты, Несс? Сильно он тебя?

— Вызвать полицию? —спросил Дикс, по-прежнему крепко держа Блэйда, который, как и Несс, обливался кровью.

— Он того не стоит, — заявила Несс. — Он даже кучки дерьма не стоит.

— Вонючая шлюха! — огрызнулся Блэйд.

— Была, пока имела дело с тобой. Надо было брать с тебя деньги за все хорошее.

Блэйд дернулся, пытаясь снова достать Несс, но Дикс сжимал его железной хваткой. Блэйд попробовал вырваться, но Дикс шепнул ему на ухо:

— Угомонись, парень, а то попорчу твой красивый пиджачок.

Он подвел Блэйда к двери и вышвырнул на крыльцо. Блэйд не удержался на ногах и упал на бетонную площадку, приземлившись на колени. Арисса подскочила к нему, чтобы помочь встать. Он оттолкнул ее. Во время схватки Блэйд потерял свой красный берет, и его голый череп поблескивал в свете фонаря. Несколько соседей, услышав шум, вышли из домов. Увидев, кто был причиной беспорядка, они быстро вернулись обратно.

— Все равно я получу то, за чем пришел! — крикнул Блэйд, не успев отдышаться. — Ясно тебе, Несс? Гони мобильник.

Несс поднялась на ноги и поковыляла на кухню, где на спинке стула висела ее сумка. Вынув телефон, она с порога со всей мочи запустила им в Блэйда.

— Держи! Отдай его этой шлюхе! Может, она заделает тебе еще одного ребенка! Тогда ты бросишь ее как вещь и найдешь другую. Она хоть знает, как ты обычно поступаешь? Ты ей объяснил? Зря ты раздуваешься! Хочешь казаться большим? Напрасно, потому что в душе ты червяк!

Несс захлопнула дверь и навалилась на нее спиной. Всхлипывая, девочка принялась молотить себя по лицу кулаками. Тоби прятался под столом на кухне. Джоэл поднялся на ноги и теперь стоял, онемевший и растерянный. Кендра подошла к Несс.

Она задала племяннице вопрос, ответ на который для Несс был подобен ночному кошмару.

— Что с тобой случилось? Что у вас с ним произошло?

— Я не смогла, — вот и все, что произнесла Несс. Она по-прежнему плакала и била себя кулаками по лицу. — Она может, а я нет.

Глава 10

Хотя Джоэла нельзя было винить за испорченный день рождения Тоби, он чувствовал себя виноватым. Праздник прошел совсем не так, как хотелось. Понимая, как мало его брат просит от жизни, Джоэл решил, что в будущем сделает все, чтобы ни один день рождения Тоби не пропал.

Продолжение вечера было сумбурным. После того как Дикс Декурт вышвырнул Блэйда, пришлось заняться Несс. Рану от ножа-кнопаря пластырем не заклеишь, и Кендра с Диксом повезли Несс в ближайшее отделение «скорой помощи», обмотав ей голову кухонным полотенцем с вылинявшим изображением принцессы Уэльской. Джоэл и Тоби остались вдвоем. Джоэлу нужно было выбрать: игнорировать остатки пиршества и следы посещения Блэйда или ликвидировать их. Он предпочел последнее: помыл посуду, привел кухню и стол в порядок, аккуратно отклеил буквы «С днем рождения» и положил марки обратно в коробочку. Джоэл хотел стереть воспоминание о том, что произошло в доме, и это желание двигало им во время уборки. Тоби тем временем сидел за столом, положив подбородок на руки. Мальчик смотрел на лавовую лампу и дышал через подаренную трубку для подводного плавания. Он не говорил о случившемся. Он был уже далеко — в своей Муравии.

Закончив с первым этажом, Джоэл повел брата на второй. Там Тоби под присмотром Джоэла принял ванну, радуясь возможности впервые испытать на деле маску для подводного плавания. Затем братья сели смотреть телевизор. Оба мальчика так и заснули на диване, не дождавшись Кендры и Несс.

Их разбудила Кендра — ей пришлось потрясти племянников за плечи. Она сообщила, что Несс уже в постели. Рану ей зашили — потребовалось десять стежков — и забинтовали. Если есть желание, мальчики могут перед сном проведать Несс и убедиться, что сестра чувствует себя нормально.

Несс лежала в комнате Кендры с повязкой на голове, напоминающей индийский тюрбан. Голову забинтовали так сильно, что Несс походила на больного после трепанации черепа. Но девушка успокоила братьев, пояснив, что это была ее идея. Когда зашивали рану, часть волос на голове пришлось выбрить, поэтому она попросила врачей забинтовать получше: так отсутствие волос не заметно.

Несс не спала, но и разговаривать ей не хотелось. Джоэл понял, что самое лучшее — оставить сестру в покое. Он подошел, осторожно погладил Несс по плечу и сказал, что рад улучшению ее состояния. Девушка смотрела на Джоэла невидящими глазами. На Тоби она даже не взглянула.

Ее поведение напомнило Джоэлу поведение матери, и он укрепился в своей решимости наладить их жизнь, то есть сделать ее такой, как прежде. Тот факт, что это невозможно — учитывая смерть отца и болезнь матери, — делал это желание Джоэла еще более сильным и побуждал его к немедленным действиям. Джоэл лихорадочно искал средство для облегчения душевной боли. Будучи ребенком, он имел ограниченные возможности и даже не очень хорошо понимал, что происходит в семье, поэтому решил: если он купит новый плакат «С днем рождения!» — в дом вернется радость.

Денег у Джоэла не было, но он быстро нашел способ собрать необходимую сумму. В течение недели он возвращался из школы пешком. Это позволило сэкономить деньги, выдаваемые на проезд. Конечно, из-за этого Тоби дольше ждал брата и они опаздывали на дополнительные занятия в Учебный центр, но Джоэл полагал, что это пустяк по сравнению с плакатом, который принесет им счастье.

В поисках плаката Джоэл обошел несколько торговых точек. Начал он с магазина на Портобелло-роуд, где его постигло разочарование, в следующем — на Голборн-роуд — тоже. И на Харроу-роуд не оказалось искомого плаката. Тогда Джоэл направился в район Кенсал-Таун, где набрел на один из тех лондонских магазинов, в которых продается всякая всячина: от телефонных карт до утюгов с паром.

Внутри он увидел транспарант с надписью «Крутой парень!», на котором был изображен супермен в шлеме и на мотоцикле. Огорченный из-за того, что заглянул во все известные ему места, но так и не нашел нужного плаката — видимо, его уже сняли с продажи, — Джоэл решил купить этот транспарант. Он взял его, подошел к прилавку и заплатил. Но мальчик не чувствовал удовлетворения — скорее, разочарование.

Выходя из магазина, Джоэл заметил на витрине маленькое объявление: оранжевый листок, напоминающий те, которые он сам разносил по поручению тети Кендры. Яркий цвет объявления привлекал внимание. Джоэл остановился возле него и начал читать.

Все желающие приглашались на курсы сценаристов в Паддингтонский центр искусств, и в этом не было ничего необычного, поскольку Паддингтонский центр искусств, частично содержащийся на средства от проведения лотерей, как раз и имел своей целью развитие творческих способностей жителей Северного Кенсингтона. Удивительным было имя преподавателя: «А. Везеролл» — значилось в объявлении.

Казалось маловероятным, что в этих краях имеется еще один А. Везеролл; Джоэл решил удостовериться и вынул из рюкзака визитную карточку, которую дал ему Айвен в день драки с Нилом. Телефонный номер на визитке совпадал с номером, указанным в объявлении.

Карточка напомнила Джоэлу, что Айвен живет на Шестой авеню. Джоэл в тот момент находился на углу Второй авеню. Это и предопределило его следующий шаг.

*

По логике вещей, Шестая авеню должна находиться в двух шагах от Третьей, но когда Джоэл попытался ее найти, оказалось, что в действительности все несколько иначе. Третью и Шестую авеню отделяли целых пять улиц, и, когда Джоэл добрался до нужного места, он обнаружил там ряд домов, которые очень отличались от тех, что он видел прежде; разница с жилыми массивами Северного Кенсингтона была колоссальной. Здания Шестой авеню являли собой диковинный остаток девятнадцатого века. Аккуратные двухэтажные домики, на фронтонах изящных портиков выбиты цифры «1880». Сами дома были одинаковыми, отличались только номерами, входными дверьми, садиками и украшениями, висевшими на окнах. Дом номер 32 имел еще одно отличие: между входной дверью и окном была прибита решетка, по которой четверо из семи гномов карабкались навстречу Белоснежке, расположенной наверху оконной рамы. Садика как такового перед домом не было. Только велосипед стоял, прикованный к железным перилам, венчавшим низкое кирпичное ограждение, которое шло вдоль тротуара и отмечало границу крошечного частного владения.

Джоэл остановился в сомнениях. Как бы там ни было, но совершеннейший идиотизм — прийти сюда, просто посмотреть на дом и развернуться. Джоэл понятия не имел, что сказать, если вдруг Айвен Везеролл окажется у себя. Джоэл продолжал встречаться с Айвеном Везероллом в школе, но их встречи носили сугубо деловой характер и не выходили за рамки школьных дел. Айвен помогал Джоэлу с домашними заданиями, время от времени задавая вопросы о жизни, а Джоэл, как умел, от них отбивался. Когда Айвен спрашивал: «Не возникало ли больше осложнений с Нилом?» — Джоэл отвечал: «Не-а», что было правдой. Никаких личных тем они не касались.

Джоэл постоял перед дверью, раздумывая, как поступить. В итоге он принял решение. Внутренний голос говорил, что нужно вернуться в Учебный центр, что занятие там скоро закончится, и Тоби будет его ждать; так что времени на визит к Айвену Везероллу практически не осталось.

Джоэл повернулся, собираясь уходить, но тут дверь неожиданно распахнулась и на крыльце показался Айвен Везеролл собственной персоной.

— Какая удача! — произнес он без всяких предисловий. — Заходи, заходи! Мне как раз нужна еще одна пара рук.

И Айвен исчез в доме, оставив дверь открытой, в полной уверенности, что гость войдет.

Джоэл в сомнениях переминался с ноги на ногу. Если бы ему устроили допрос, он не смог бы объяснить, зачем пришел на Шестую авеню. Но раз уж он здесь, раз уж знаком с Айвеном по школе, раз уже все его усилия увенчались только патетическим плакатом «Крутой парень!»… Джоэл переступил порог.

Он оказался в крошечном вестибюле, где стояло красное ведро с надписью «песок», в котором находились четыре складных зонтика и прогулочная трость. Вешалкой для пальто служила деревянная голова слона с загнутым кверху хоботом, на одном бивне висела связка ключей.

Джоэл аккуратно закрыл дверь. Его сразу же поразили два момента: свежий запах мяты и приятное тиканье часов. Он оказался в организованном и упорядоченном пространстве. Стену украшали черно-белые фотографии в рамках с изображениями античных древностей, все идеально ровно, ни одна рамка не покосилась, как бывает, когда домашние заденут ее. Под фотографиями вдоль всей стены тянулись полки, заполненные книгами. Книги тоже были аккуратно расставлены в ряд, корешки смотрели в одну сторону. Под потолком висело не меньше дюжины часов, они и издавали тиканье; Джоэл нашел его успокаивающим.

— Проходи, не стой на пороге, — пригласил Айвен.

Хозяин уже сидел за столом, расположенным в эркере гостиной у окна; Джоэлу стало ясно, почему Айвен его увидел, когда он топтался перед входом в дом. Джоэл сделал несколько шагов, успев заметить, что Айвен умудрился оборудовать в гостиной еще и кабинет, и мастерскую, и музыкальную комнату. Тут Айвен открыл большую картонную коробку, в которой находилось что-то упакованое в пенопласт.

— Ты появился как раз вовремя. Помоги, пожалуйста. Я уже потратил кучу времени. По-моему, эту штуку укладывали садисты. Они, наверное, долго веселились, представляя мои мучения. Однако посмотрим, чья возьмет. Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Встань поближе. Ты, надеюсь, уже понял, что даже если я не вполне нормальный, то точно не укушу.

Джоэл подошел к Айвену. Запах мяты усилился, и Джоэл увидел, что Айвен жует ее — не жевательную резинку, а самую настоящую мяту. На столе стояла миска с листьями, из нее Айвен брал стебельки. Один из них он держал во рту наподобие сигареты.

— Полагаю, мы с тобой вдвоем одолеем эту штуку. Если ты будешь так любезен, что подержишь коробку снизу, я вытащу содержимое.

Джоэл положил плакат «Крутой парень!» на пол и выполнил просьбу Айвена.

— А что там? — поинтересовался он.

— Часы.

Мальчик огляделся вокруг: разнообразные часы с большими цифрами, маленькими цифрами и без цифр вообще показывали время, а некоторые даже день недели.

— Зачем вам еще одни? — спросил Джоэл.

Айвен проследил за его взглядом.

— Конечно, не для определения времени, если ты об этом. Понимаешь, это как приключение. Требуются осторожность, внимание, терпение, когда копаешься в механизме, подчас весьма сложном. Я собираю их, и меня это успокаивает. Так я могу лучше сосредоточиться на одной мысли. Кроме того, считаю этот процесс микрокосмом, в котором отражается человеческое существование.

Джоэл наморщил лоб. Он никогда не слышал, чтобы кто-либо, даже Кендра, разговаривал как Айвен.

— Что вы имеете в виду? — удивился Джоэл.

Айвен сначала вытащил верхний кусок пенопласта, затем большую деталь, которую бережно положил на стол.

— Я имею в виду осторожность, внимание, терпение, — пояснил он. — В буквальном смысле слова. Связь человека с другими людьми, обязанности перед самим собой, упорство в достижении цели.

Айвен заглянул в коробку, где Джоэл увидел полиэтиленовые мешочки с буквами и маленькие картонные коробочки с наклейками. Айвен вынимал их и любовно клал на стол. В конце он достал брошюру, судя по всему инструкцию. Последним оказался пакет с парой тонких белоснежных перчаток. Аккуратно положив их на колено, Айвен повернулся на стуле к деревянному ящику на другом конце стола. Он извлек оттуда еще одну пару перчаток, которую подал Джоэлу.

— Они тебе понадобятся. К деталям нельзя прикасаться руками — останутся отпечатки пальцев, и пиши пропало.

Джоэл послушно надел перчатки. Айвен открыл брошюру и вынул старомодные очки из нагрудного кармана своей клетчатой рубашки. Он заправил проволочные дужки за уши и пальцем провел по странице с инструкцией. Когда нашел нужный пункт, сам надел белые перчатки.

— Сначала соображаем. Это главное, между прочим. Кто-то, может, сразу хватается за работу, не разобравшись как следует. Мы не будем следовать подобным примерам. Сначала удостоверимся, что все необходимые детали имеются в наличии. Давай посмотрим пакет с пометкой «А». Только не рви его, мы положим содержимое обратно, как только проверим, что все детали на месте.

И они принялись за работу: сравнивали то, что было прислано, с тем, что было перечислено в инструкции. Они перебрали все винтики, микроскопические гаечки, планочки, шестеренки и медные детали. Пока они занимались этим, Айвен рассказывал о назначении деталей, об истоках своей любви к часам. Закончив свой монолог, он вдруг задал вопрос:

— А как ты оказался на Шестой авеню, Джоэл?

— Увидел объявление, — дал мальчик самый легкий ответ.

— Какое? — Айвен приподнял бровь.

— Про сценарные курсы. В Паддингтонском центре искусств. Вы там действительно преподаете?

— Да. — У Айвена был довольный вид. — Хочешь записаться? Пришел узнать о курсах? Возраст не является препятствием, если тебя это интересует. Мы всегда работаем в коллективе, и из общего усилия рождается фильм.

— Как? Вы делаете настоящее кино?

— Конечно, а как же? Я ведь говорил, что был продюсером. Любой фильм начинается со сценария. Я обнаружил, что чем больше людей участвуют в процессе его написания, тем лучше он продвигается на начальном этапе. На стадии же окончательного редактирования и шлифовки может появиться лидер. Тебе это интересно?

— Я просто покупал плакат для дня рождения. Недалеко от Харроу-роуд.

— Ясно. Значит, карьера в кино тебя не прельщает? Что ж, не могу за это винить. Современные фильмы сплошь состоят из компьютерных эффектов, угона автомобилей, погонь и взрывов. Хичкок, вне всяких сомнений, в гробу переворачивается. А кем ты себя видишь? Рок-певцом? Лордом главным судьей?^[15] Футболистом? Ученым? Банкиром?

Джоэл резко встал. Он прекрасно понимал, когда над ним смеются, даже если на лице собеседника не было и тени улыбки.

— Мне пора, — отрезал Джоэл.

Он снял перчатки и поднял с пола плакат.

— Боже мой! — Айвен вскочил на ноги. — Что случилось? Я тебя обидел? Да, конечно, я тебя чем-то задел, но бог видит — я не хотел! Ах да, понял… Ты решил, что я издеваюсь? Но почему бы тебе не стать лордом главным судьей или премьер-министром, если ты этого хочешь? Почему бы не стать астронавтом или нейрохирургом, если тебе это интересно?

Джоэл колебался: он взвешивал слова Айвена, его тон и выражение лица. Тот стоял, протягивая к мальчику руки в белых перчатках, как Микки-Маус.

— Джоэл, может, ты хочешь мне что-нибудь сказать…

— Что? — У Джоэла внутри все похолодело.

— Люди, по большей части, считают меня безобидным, как моток шерсти. Я и правда болтаю всякую чушь, часто не задумываясь, как это звучит со стороны. Но ты-то меня уже знаешь! Почему бы нам не быть друзьями, вместо того чтобы разыгрывать роли, навязанные школой, — я имею в виду учителя и ученика? Мне кажется, став друзьями…

— Как это — друзьями?

Джоэлу снова показалось, что над ним насмехаются. К тому же нужно быть бдительным, когда взрослый мужчина толкует о дружбе. Джоэл ощущал растерянность, порожденную новизной ситуации. Взрослый человек еще никогда не предлагал ему дружбу, если, конечно, Айвен имеет в виду именно это.

— Очень просто. Почему бы нам не подружиться, если мы оба этого захотим? Неужели друзей может быть слишком много? Не думаю. Что касается меня, то если я разделяю с кем-то интересы, увлечения, взгляды на жизнь, то это существо становится… как бы лучше выразиться… духовно близким, и неважно, кто это… мужчина, женщина, даже животное… Потому что, честно говоря, есть насекомые, птицы, звери, с которыми я чувствую больше родства, чем с некоторыми людьми.

Тут Джоэл улыбнулся, представив, как Айвен Везеролл разговаривает со стаей птиц. Мальчик положил свой плакат обратно на пол и вдруг неожиданно для себя произнес вслух то, о чем никогда бы не решился никому даже на ухо шепнуть:

— Хочу быть психиатром.

— Благородная работа. — Айвен понимающе кивнул. — Анализ больной души и ее лечение. С применением лекарственных препаратов. Это замечательно. Как случилось, что ты выбрал психиатрию?

Айвен снова сел за стол и жестом пригласил Джоэла занять прежнее место и продолжить инвентаризацию деталей часов.

Джоэл медлил. Есть вещи, которые невозможно объяснить, даже в минуту откровенности. Но он решил попробовать, хотя бы частично.

— На прошлой неделе был день рождения Тоби. Раньше в дни рождения всегда…

Тут у Джоэла защипало глаза, как бывает в помещении с сигаретным дымом. Но в комнате никто не курил, не было даже пепельницы. Айвен, сидевший за столом, потянулся за очередным листиком мяты. Он покатал его в пальцах и закусил зубами. Айвен не сводил взгляда с Джоэла, и мальчик продолжил:

— Папа пел. Он плохо пел. Он же не был певцом. И мы всегда смеялись. У него было это дурацкое укулеле,^[16] и он делал вид, что умеет на нем играть. «Дорогие мальчики и девочки! Почтенная публика! — кричал он. — Принимаю заявки!» Если мама была с нами, она обычно просила исполнить Элвиса. «Каро, это же старье! — отвечал папа. — Старушка, ты отстала от жизни!» Но все равно пел. Выходило так ужасно, что закладывало уши, и все умоляли его перестать.

Айвен сидел тихо-тихо, одну руку он положил на брошюру, другую — на колено.

— А дальше?

— Отец замолкал. Вынимал подарки. Однажды мне вручили футбольный мяч, а Несс как-то получила куклу Кена.

— Я о другом, — мягко возразил Айвен. — Что случилось потом? Ты ведь живешь не с родителями. В школе мне сообщили об этом, естественно. Но почему — я не знаю. Что с ними произошло?

Это была запретная территория. Обычно Джоэл не отвечал, но впервые в жизни ему захотелось это сделать. Однако заговорить на эту тему означало нарушить семейное табу. О родителях у них в семье принято было молчать. Джоэл все-таки решился.

— Копы утверждали, что он завернул в винный ларек. Но мама им не поверила, она настаивала, что отец вылечился. Завязал. Совсем. Отец собирался забрать Несс после урока танцев, как обычно. К тому же с ним были мы с Тоби. С чего копы взяли, что он заходил в винный ларек, когда мы были с ним?

Но это все, что Джоэл смог произнести. Дальнейшее… Слишком больно. Даже думать невыносимо, никакое лекарство не залечит эту боль.

Айвен смотрел на Джоэла. Но мальчик не хотел, чтобы в этот момент его кто-то видел, поэтому он просто поднял с пола свой плакат и ушел.

*

После налета Блэйда на Иденем-уэй Дикс принял решение и заявил о нем в той форме, которая исключала возражения и споры. Он собрался переехать к Кендре. Он не может бросить ее на произвол судьбы, да еще с тремя детьми — особенно с тремя детьми. А что, если еще какой-нибудь подонок типа Блэйда вздумает наехать на них? Всякое может быть. Кроме того, каковы бы ни были намерения Блэйда в ту ночь, когда он явился в дом Кендры, эти намерения только укрепились после оказанного ему приема. Кендра попыталась возразить. Дикс заверил, что она заблуждается, что Блэйд непременно попытается свести с ними счеты. Подобные типы обычно выбирают жертву из слабых. Поэтому Дикс должен быть рядом, если нужно будет защищать членов семьи.

Он не упомянул о том, что благодаря переезду станет на шаг ближе к исполнению своего желания: связать жизнь с Кендрой. Вместо этого он добавил, что давно хотел выбраться из комнаты, которую делил с двумя другими поклонниками бодибилдинга: слишком много тестостерона на одно помещение. Родителей он просто поставил в известность. Им ничего не оставалось, как смириться с решением сына. Они видели, что Кендра необычная женщина, и это впечатление истолковали в ее пользу. Но как у всех родителей, у них были свои мечты о будущем сына, и в этих мечтах не фигурировала сорокалетняя женщина с тремя детьми. Однако, если не считать робких предостережений, мать и отец Дикса оставили свои замечания при себе.

Тоби с Джоэлом были счастливы, когда Дикс поселился с ними. Братьям он представлялся суперменом. Появился из воздуха и спас их, как в кино. Более того, в глазах мальчиков Дикс являл образец совершенства во всех отношениях. Он разговаривал с ними как с равными, обожал их тетю, что было плюсом, потому что братья тоже ее любили, и, даже если чересчур зациклился на телесном совершенствовании вообще и своем в частности, это легко прощалось, так как в его присутствии возникало чувство защищенности.

Но с Несс все было не так просто. Вскоре стало ясно, что, напившись — а это с ней случалось, — она забывала, кто ее дважды спас: один раз в баре «Сокол», другой — от Блэйда. Даже своевременное вмешательство Дикса в стычку с Блэйдом не поменяло отношения Несс. Ее нерасположение имело несколько причин, хотя ни одну из них она не готова была признать.

Самая очевидная: перемена дислокации. Прежде в тех случаях, когда Несс ночевала дома, она делила спальню с Кендрой. После переезда Дикса ей пришлось покинуть спальню и перебраться на диван в гостиную. Дикс сделал ширму, которая защищала девушку от лишних взглядов, но и это не примирило Несс. А тот факт, что Дикс — образчик мужской красоты и всего на восемь лет ее старше — не проявляет к ней никакого интереса, а влюблен в тетку, только подогревал антипатию Несс. В его присутствии девушка чувствовала себя пустым местом, и это ощущение обостряло ее неприязнь к семье и укрепляло дружбу с Сикс и Наташей.

Кендра выходила из себя: не оправдались ее надежды на то, что после столкновения с Блэйдом Несс изменится, образумится, поймет свои ошибки и проникнется благодарностью к человеку, который взял на себя заботу о них. Доведенная до точки кипения чрезмерной наглостью племянницы, Кендра в сердцах сказала Несс, что Дикс Декурт переехал из-за нее, что если бы она не устроила драку с Блэйдом, то не оказалась бы в своем нынешнем положении — в гостиной, на диване, за складной ширмой.

Это бесперспективное, хотя и вполне объяснимое поведение Кендры только ухудшило ситуацию. Дикс попытался объяснить это Кендре наедине, попросив быть с племянницей помягче. Несс не хочет с ним разговаривать — ничего страшного. Выходит из комнаты, когда он там появляется, — тоже не проблема. Пользуется его бритвой, выливает его лосьон в унитаз, а его стопроцентные натуральные соки — в раковину, — да и бог с ним. Пусть делает, что хочет. Наступит время, когда Несс поймет, что своими выходками ничего не изменит. И тогда выберет другую линию поведения. Они же должны быть готовы прийти девушке на помощь, пока та не натворила чего-то такого, что доведет ее до беды.

С точки зрения Кендры, это был попустительский подход к ребенку. Несс с самого первого дня доставляла ей одни неприятности, и со временем их количество только увеличивалось. Кендре казалось, что нужно срочно что-то делать. Она не знала, что именно, поэтому лишь предъявляла требования и метала угрозы, которые — из чувства долга перед отцом девушки, своим братом — не решилась бы исполнить.

— Ты ждешь, что она будет вести себя как ты. — Дикс правильно оценил ситуацию. — Брось. Ты должна принимать Несс такой, какая она есть.

— Да кто она такая? — возмутилась Кендра. — Проститутка, прогульщица, лентяйка и шлюха.

— Ты так не думаешь.

Дикс положил палец Кендре на губы и улыбнулся. Было уже поздно, они чувствовали себя усталыми после секса и хотели спать.

— Это говорит твоя обида, — продолжал Дикс. — Так же, как в ней говорит ее обида. Ты поддаешься раздражению, а вместо этого следует понять причины подобного поведения своей племянницы.

Чаще всего Несс и Кендра игнорировали друг друга, хотя и поглядывали исподтишка. Кендра заходила в комнату — Несс покидала ее. Кендра поручала Несс кое-какую домашнюю работу — Несс выполняла ее, только если просьба превращалась в приказ, а за приказом следовала угроза, и выполняла плохо. Девушка была неразговорчива, мрачна и насмешлива, в то время как Кендра хотела от нее одного — благодарности. И даже не за крышу над головой — Кендра понимала, что это чересчур, учитывая обстоятельства, которые предшествовали появлению Кэмпбеллов на Иденем-уэй, — а хотя бы за спасение от Блэйда, которым Несс обязана Диксу.

— Ведь он два раза тебя спас, — как-то заметила Кендра.

— Так это был он? — отозвалась Несс. — В баре «Сокол»? Да брось!

У Несс на лице появилось выражение, которое заставило бы насторожиться любую женщину, менее уверенную в себе, чем Кендра.

— Не брось, а именно так. Как же ты напилась, девочка, если даже лица не помнишь?

— Лица-то я не помню. А вот кое-что другое помню… — Несс улыбнулась и многозначительно посмотрела на Кендру. — Кендра, Кендра. Не тебе же одной везет.

Эта реплика была, как маленький камешек, брошенный в большой пруд, но и от него пошли круги. Кендра старалась гнать эту мысль. Она убеждала себя, что Несс в ее нынешнем состоянии просто пытается сделать ей гадость и не останавливается ни перед чем.

Однако сомнения пустили глубокие корни, и однажды Кендра не удержалась и завела с Диксом разговор на эту тему.

— Что тебе за радость заниматься любовью со зрелой женщиной вроде меня? Разве тебе не хочется юного тела? По-моему, в твоем возрасте должны нравиться молоденькие девочки.

— Ты молодая, — не задумываясь, ответил Дикс, но неладное почуял. — В чем дело, Кендра? К чему ты клонишь?

Это взбесило Кендру: Дикс видит ее насквозь.

— Ни к чему!

— Что-то я сомневаюсь.

— Думаешь, так я и поверила, что ты не замечаешь молоденьких? Ни в пабе, ни в спортзале, ни в парке?

— Конечно замечаю. Я же не робот.

— А когда Несс ходит по квартире полуголая? Замечаешь?

— Почему тебя это так волнует?

Но Кендра не могла ему объяснить. Это означало бы расписаться в недоверии, в подозрительности, в низкой оценке, нет, не себя — его. Чтобы выбросить из головы мысль, которую Несс туда заронила, Кендра набрала больше клиентов и трудилась в прямом смысле слова не покладая рук, убеждая себя, что главное — это работа, а все прочее имеет второстепенное значение по сравнению с реализацией собственных планов.

Кендра не собиралась брать в свое будущее Кэмпбеллов, и, поскольку Несс продемонстрировала, до чего невыносимым бывает существование со взрослой дочерью, Кендра, вполне естественно, стала задумываться, как можно положить конец их совместной жизни. Сначала она решила оценить вероятность того, что Кароль Кэмпбелл вернется к действительности и избавит ее от детей. Кендра даже съездила в лечебницу с намерением выяснить, можно ли в душе Кароль вновь пробудить материнский инстинкт — при условии, что он у нее вообще имелся. Но Каро, находясь в одном из своих «заоблачных состояний», на разговоры о Джоэле и Несс реагировала отсутствующим видом и молчанием. О Тоби Кендра не заикалась, помня, что этой темы лучше не касаться.

Дикс нимало не тяготился присутствием детей в целом и Несс в частности, что усиливало чувство вины, которое испытывала Кендра. Она повторяла про себя: «Ведь я же как-никак их тетя, родной человек!» Кендра пыталась избавиться от постоянного напряжения, в котором пребывала, и от ожидания чего-то плохого.

Что касается Несс, та осознавала тревогу тети и после длительного бессилия наслаждалась властью и чувством превосходства, которое испытывала, даже просто находясь в одной комнате с Кендрой и Диксом. Кендра пристально наблюдала за племянницей; это внимание Несс принимала за ревность и мечтала дать для ревности новый повод.

Но для этого ей требовалось содействие Дикса. Поскольку Несс считала Дикса прежде всего обычным мужчиной, она задумала его соблазнить. План был прост и незатейлив.

Несс приступила к его реализации, когда они остались вдвоем в доме. Дикс стоял на кухне возле раковины, спиной к Несс. Он пил один из своих протеиновых коктейлей.

— Кен здорово повезло, — прошептала Несс. — Ты просто красавчик.

Он удивленно обернулся, поскольку думал, что девушка ушла. У Дикса были дела — прежде всего утренняя тренировка, — и оставаться наедине с племянницей своей любимой женщины он не собирался. К тому же по манере, в которой Несс завела беседу, он понял, к чему девушка клонит. Дикс допил коктейль и открыл кран, чтобы помыть стакан.

Несс подошла к Диксу, положила ладонь ему на плечо и погладила. Его торс был обнажен. Несс повернула руку Дикса ладонью вверх и провела пальцами вдоль вены. Ее прикосновение было нежным и мягким, и Несс не сомневалась, что Диксу приятно.

Ничто человеческое не было ему чуждо. Но если у него и мелькнула мысль погладить Несс в ответ, а взгляд если и скользнул по пышной груди, которая без лифчика выпирала из тонкой футболки, то это был лишь миг. Сработала чистая физиология, но человеческое начало одержало верх.

Дикс снял руку Несс с плеча.

— Не той дорожкой идешь, — произнес он.

Девушка взяла его ладонь и провела ею от своей талии до груди, при этом безотрывно глядя в его глаза.

— Почему ей вечно везет? — спросила Несс. — Ведь я, в конце концов, первая с тобой познакомилась. Давай, я же вижу, что ты хочешь. Ты хочешь меня.

Физиология снова сработала, Дикс помимо воли почувствовал жар в крови. Он отстранился.

— Ты все неправильно понимаешь, Несс. Или просто выдумываешь.

— Конечно! Ты разве такой уж благородный был в «Соколе»? Ты мне это рассказываешь? Типа не помнишь, что было перед тем, как отвез меня домой? Мы сели в твою машину. Ты проверял, пристегнулась ли я. «Позволь помочь тебе, юная леди. Тебе удобно?»

— Прекрати. — Дикс протянул руку, останавливая ее.

— С чего бы? А как ты гладил меня, забыл? Ты и сейчас хочешь этого. А как провел рукой по ноге, все выше, пока не добрался до нужной точки?

Дикс прищурился. Его ноздри раздувались, и с каждым вдохом он чувствовал запах Несс. Кендра была сексуальной, но эта девушка — сам секс. Несс была дикой, она была рядом, и она пугала его до смерти.

— Ты не только шлюха, но и лгунья, — заявил он. — Не попадайся мне на пути. Ясно?

Дикс вышел из кухни. Вслед ему раздался смех. В этом смехе не было ни радости, ни веселья. Несс смеялась зло и резко. Ему показалось, что с него сдирают кожу.

*

Несс в силу возраста еще не разбиралась в собственных чувствах. Она понимала только одно: ей плохо. Это ощущение побуждало к действиям, так как действовать проще, чем размышлять. Она рассчитывала на поступок сексуального характера: они с Диксом сталкиваются постоянно, в разных условиях, рано или поздно он сдастся, и Кендре все непременно станет известно.

Но человек предполагает, а Бог располагает. Скоро Несс подвернулся случай проявить себя. Возможность для самовыражения предоставили Сикс и Наташа. Однажды вечером, когда девушкам нечем было заняться, совпали два обстоятельства, которые вообще-то не являлись в их жизни редкостью: отсутствие денег и желание раздобыть дурь.

Раньше это затруднение разрешалось просто: девушки предоставляли для сексуальных утех парням-курьерам руку, рот или иное отверстие — в зависимости от договоренности, а те охотно расплачивались, отсыпая то, что имелось в наличии. Годилось все: кокаин, марихуана, «экстази», кристаллический мет.^[17] Девушки употребляли все без разбора. Но в последнее время положение изменилось. Хозяева стали строго присматривать за доставщиками, потому что клиенты жаловались на недостачу. Таким образом, источник, который питал девушек, иссяк, и их сексуальные услуги больше не пользовались спросом.

Ясно было, что нужно добывать наличные. Вопрос — как? Девушкам нечего было продать, а мысль заработать — правда, ни одна из них не могла официально работать в силу возраста — даже не приходила им в голову. Они относились к поколению, которое жаждет сиюминутных удовольствий, поэтому стали перебирать имеющиеся в их распоряжении способы добычи денег. Их было, собственно, два. Первый — попытаться продать сексуальные услуги не мальчикам-курьерам, а кому-нибудь другому, кто может заплатить. Второй — украсть. Девушки предпочли второй способ, поскольку он показался им наиболее быстрым. Оставалось решить, где украсть. Тут возникали варианты: у матери Сикс из кошелька, из кассы магазина, у прохожего на улице.

Первый вариант отпадал: мать Сикс редко бывала дома, соответственно, и ее сумка тоже, а про заначку Сикс ничего не слышала. Кассовый аппарат вроде казался подходящим вариантом, пока Таш не напомнила, что рядом практически с каждой кассой установлена камера, а им вовсе не было нужно, чтобы их засняли в момент ограбления — тогда вся улица ополчится против них. Подруги с этим согласились. Остался последний вариант; требовалось только выбрать место и наметить жертву.

Те три жилых массива, где обитали девушки, сразу отпадали. Оставались Грейт-Вестерн-роуд, Голборн-роуд и Харроу-роуд. Однако подруги сошлись на том, что там слишком людно, и если пострадавший поднимет крик, то на них, вполне вероятно, обратят внимание, а то и вовсе поймают. Подруги выбрали жилой массив как раз напротив полицейского участка на Харроу-роуд. Кто-то счел бы, что нелепо устраивать ограбление в таком месте, но девушкам оно приглянулось по двум причинам: наличие запирающихся ворот и близость полицейского участка — все это внушает потенциальной жертве ложное чувство безопасности. Подруги были в восторге от собственного плана и находили его блестящим.

Проникнуть на территорию жилого массива не составило труда. Некоторое время девушки слонялись без дела, пока не появилась рассеянная старушка с тележкой покупок из магазина. Когда она открыла ворота, Таш бросилась придержать их.

— Давайте я вам помогу, миссис!

Старушка так обомлела от неожиданной любезности, что у нее не возникло никаких подозрений, когда Таш вошла следом за ней и махнула Сикс и Несс.

Сикс в ответ показала жестом, что старушку лучше отпустить. Вряд ли пенсионерка имеет при себе много денег, к тому же Сикс не нравилась сама идея ограбления беззащитных старушек. Они напоминали ей собственную бабушку, и отказ грабить старушек она рассматривала как договор с судьбой: тогда и на ее бабушку тоже не нападут.

Девушки продолжили прогуливаться по дорожкам, поглядывая по сторонам. Ждать пришлось недолго. Не прошло и десяти минут, как они увидели подходящий объект. Из одного дома вышла женщина, она направилась в сторону Харроу-роуд, вынув из сумочки, неосмотрительно и вопреки рекомендациям полиции, мобильный телефон.

Ее словно Бог послал: не замечая ничего вокруг, она набирала номер. Даже если у нее нет денег, то точно есть мобильник. В жизни Сикс и Наташи ничего не изменилось, и телефон по-прежнему являлся пределом их мечтаний.

Их трое, женщина одна. Их шансы велики. Одна заходит сзади, две — спереди. Никакого насилия, достаточно угрозы. Напустить крутой вид не составит труда — поскольку они действительно крутые. Кроме того, женщина белая — они черные. Потенциальная жертва средних лет, а они молодые. Все складывалось как по заказу, и подруги, ни минуты не сомневаясь в успехе, приступили к операции.

Сикс отправилась первой. Они с Наташей подойдут спереди, Несс подстрахует сзади.

— Патти? Это Сью, — между тем сказала женщина в трубку. — Ты не откроешь мне дверь? Я опаздываю, а студенты дольше десяти минут ждать не будут.

Тут она увидела перед собой Таш и Сикс и остановилась. Несс сзади положила руку женщине на плечо; та напряглась.

— Давай сюда мобильник, сука, — потребовала Сикс.

— И кошелек тоже, — добавила Таш.

— Кажется, мы незнакомы? — уточнила Сью. — Или я ошибаюсь?

— Ошибаешься, — ответила Сикс. — Гони мобильник, не рассуждай. А то порежу.

— Да-да, конечно, только вот… — И Сью заговорила в телефон: — Патти, тут на меня напали. Хотят ограбить. Я тебе позже перезвоню, извини.

Несс ударила женщину сзади, Сикс — спереди.

— Пошути еще, сука, — пригрозила Таш.

Женщина, с виду испуганная, забормотала:

— Да, конечно, простите… Вот, пожалуйста. Деньги в сумке.

Она положила на землю сумку с множеством пряжек и ремешков, а также телефон. Сикс и Таш нагнулись, чтобы поднять их, — в этот момент сценарий ограбления изменился.

Женщина вынула из кармана небольшой баллончик и стала яростно брызгать в девушек. Это был самый обычный освежитель воздуха, но он подействовал. Сью стала звать на помощь; девушки оторопели.

— Я не боюсь вас! — кричала Сью. — Я никого не боюсь! Слышите, маленькие дряни?

Женщина не умолкала. В подтверждение своих слов она схватила ближайшую из грабительниц — ею оказалась Несс — и брызнула ей прямо в лицо. Девушка согнулась пополам. Вокруг стали открываться двери домов, люди засвистели в свистки. Чертова взаимопомощь жильцов!

Сикс и Наташа, больше не мешкая, рванули с места к воротам, бросив мобильник и сумку, а также Несс. Поскольку баллончик практически парализовал девушку, Сью без труда с ней справилась. Женщина повалила Несс на землю и уселась сверху. Взяв телефон, она набрала три цифры.

— Меня попытались ограбить три девушки, — сообщила она, когда дежурный службы спасения снял трубку. — Две убежали в направлении Харроу-роуд. Третью я задержала… Сижу на ней. Нет, понятия не имею. Прошу немедленно кого-нибудь сюда отправить. Я не собираюсь отпускать ее. И не отвечаю за ее состояние, если еще раз придется брызнуть ей в лицо. Как раз напротив полицейского участка. Да присылайте хоть вахтера!

Глава 11

Так и вышло, что Несс Кэмпбелл познакомилась со своим социальным работником в строгом соответствии с буквой закона. Полиция в лице женщины-констебля — с редкими волосами, в грубых ботинках — прибыла на помощь Сью, которая продолжала сидеть верхом на Несс, время от времени брызгая на девушку освежителем воздуха. Констебль быстро подняла Несс на ноги. Вокруг собрались соседи, которые наконец-то перестали свистеть. Они выстроились враждебной стеной (констеблю не удалось убедить их разойтись), через которую вынуждена была пробираться Несс. Она с облегчением покинула место преступления. Правда, когда Несс оказалась в полицейском участке на Харроу-роуд, она уже не испытывала такого облегчения. Женщина-констебль отвела ее в комнату для допросов и оставила там. Глаза у Несс все еще слезились. Она была напугана, но никогда не призналась бы в этом.

В участке знали, что Несс можно допрашивать только в присутствии взрослого не из числа сотрудников полиции. Несс не сообщила, кого из взрослых она хотела бы пригласить для отстаивания своих интересов. Полиции пришлось обратиться в Комитет защиты прав детей и подростков. Оттуда прислали социального работника: Фабию Бендер, ту самую, которая за последние несколько недель не раз звонила Кендре Осборн.

В данной ситуации функция Фабии Бендер заключалась не в том, чтобы задавать Несс вопросы. Девушка не просто прогуливала школу, ее провинность выходила за рамки компетенции Фабии Бендер. В этом случае социальный работник мог выступать только в качестве посредника между полицией и арестованным подростком, а именно следить за тем, что права арестованного не нарушаются.

Поскольку Несс была схвачена с поличным на месте преступления при попытке совершить ограбление, полицию интересовало одно: имена сообщниц. Несс отказалась выдать Сикс и Наташу. Тогда полицейский — его звали сержант Старр — спросил, понимает ли она, что, если не назовет подруг, ей придется за все отвечать одной.

— Ой, как страшно! — отозвалась Несс. — Плевать. Курить хочу.

— Курение здесь запрещено, — ответил сержант Старр.

— Ну и ладно. — Несс уронила голову на руки, лежавшие на столе.

Фабию Бендер девушка полностью игнорировала. Фабия белая. Полицейский — тот, по крайней мере, черный.

Комфорт в комнате для допросов предусмотрен не был. Стол прикручен к полу, стулья тоже. Слепящий свет, духота, как в тропиках. Считалось, что такая обстановка помогает делу. Арестованный должен проникнуться желанием сотрудничать со следствием хотя бы в надежде скорее перебраться в более комфортные условия. Но в эти сказки только идиот мог поверить.

— Ты знаешь, что теперь предстанешь перед судом? — осведомился сержант.

Несс пожала плечами, не поднимая головы.

— Ты в курсе, что может сделать с тобой судья? Арестует, разлучит с семьей.

— Ой, как страшно! — расхохоталась Несс. — Обосраться можно. Делайте что угодно. Говорить я не буду.

Единственная информация, которую сообщила девушка, — домашний адрес и телефон Кендры. «Пусть корова побеспокоится, приедет меня забрать, — не без злорадства думала Несс. — Может, звонок копа раздастся в тот момент, когда старая шлюха будет трахаться». С точки зрения Несс, так было бы лучшевсего.

Но звонок застал Кендру не в постели. Она заперлась в ванной, нанесла на лицо пилинг и уселась ждать, когда тот высохнет.

Трубку снял Джоэл, он и передал Кендре, что их беспокоят из полиции.

— Они задержали Несс, тетя Кендра! — встревоженно крикнул Джоэл через дверь ванной.

У Кендры оборвалось сердце. Она немедленно умылась, не дождавшись конца положенного времени и соответственно не получив никакого результата. Меньше чем через двадцать минут Кендра входила в полицейский участок на Харроу-роуд. Дикс настаивал, что поедет с ней, но она его отговорила. В итоге Дикс остался с мальчиками. А то вдруг кто-нибудь — они прекрасно понимали кто — узнает, что Джоэл и Тоби одни дома.

В приемной имелись места для ожидания. Там уже находился сутулый чернокожий юноша с распухшим глазом. Буквально через несколько минут за Кендрой явилась белая женщина. На ней были подвернутые голубые джинсы, белоснежная футболка, такие же белоснежные кроссовки и французский берет. «Стерва», — мелькнуло у Кендры в голове. Невысокого роста, жилистая, с взъерошенными седыми волосами и выражением непреходящей серьезности на лице, женщина производила впечатление человека отнюдь не мудрого.

Когда женщина представилась как Фабия Бендер, Кендра взяла себя в руки и не стала рассыпаться в извинениях за то, что не перезванивала в ответ на многочисленные за последнее время звонки Фабии. Кендре удалось посмотреть Фабии в глаза, словно она впервые слышит это имя.

— Что сделала Несс? — попыталась выяснить Кендра.

— Почему вы не спрашиваете «Что случилось с Несс?», мисс Осборн? Вы даже не допускаете мысли, что она может быть не виновницей, а жертвой? — язвительно сказала Фабия Бендер.

Кендра с первого взгляда невзлюбила эту белую женщину. Отчасти потому, что та сделала правильный вывод. А еще потому, что Фабия так вела себя, будто с первого взгляда могла определить, с кем имеет дело.

Кендра ощутила себя маленькой девочкой. Она ненавидела это чувство, поэтому продолжила довольно резко:

— Полицейский попросил меня приехать и забрать ее. Где она?

— Беседует с сержантом Старром. Точнее, он беседует с ней. Полагаю, сейчас он ждет моего возвращения, так как не имеет права задавать ей вопросы без меня. Или без вас. Но девушка почему-то отказалась от вашего присутствия. Как думаете, почему?

— За что ее арестовали? — допытывалась Кендра.

Она не желала обсуждать с Фабией Бендер свои отношения с племянницей.

Фабия изложила то, что было известно о происшествии со слов сержанта Старра. В завершение она добавила, что Несс не хочет выдавать подруг. Кендра сделала это за племянницу. Правда, она знала только имена девушек: Сикс и Наташа. Одна из них живет в Моцарт-истейт. Где живет другая, Кендра не в курсе.

Давая эти сведения социальному работнику, Кендра краснела от стыда. Ей было неудобно не оттого, что она сообщает их, а оттого, что так мало знает о племяннице. Она спросила, можно ли увидеть Несс и забрать ее домой.

— Конечно, — ответила Фабия.

Она провела Кендру в пустую комнату для допросов.

У социального работника неблагодарный труд, но Фабия Бендер не задумывалась об этом. Она находилась на своей должности в течение тридцати лет, и если потеряла больше детей, чем спасла, то уж никак не из-за недостатка преданности своему делу или неверию в изначальную доброту человеческой природы. Каждое утро Фабия просыпалась с чувством, что занимает свое место в жизни и делает то, что призвана делать. Каждый день открывал перед ней новые возможности. Каждый вечер она анализировала, в какой мере ей удалось ими воспользоваться. Фабия не ведала ни отчаяния, ни уныния. Она давно поняла, что улучшения не происходят сами собой и вдруг.

— Я не стану любезничать и притворяться, будто мне приятно, что вы ни разу не связались со мной, миссис Осборн, — произнесла Фабия. — Возможно, позвони вы мне — и нам не пришлось бы встречаться здесь. То, что Ванесса не ходит в школу, — одна из причин сложившейся ситуации.

Конечно, такое вступление не сулило взаимопонимания. Кендра среагировала так, как среагировал бы любой самолюбивый человек: она напряглась, ее бросило в жар, ее кровь закипела. И естественно, это помешало ей слиться с Фабией в экстазе человеколюбия. Кендра молчала.

Тогда Фабия Бендер изменила тон.

— Простите. Мне не следовало так говорить. Я сказала это под влиянием эмоций. Позвольте мне начать сначала. Моя задача — поддержать Ванессу, и я верю, что образование помогает ребенку найти правильную дорогу в жизни.

— Думаете, я не пыталась заставить ее ходить в школу? — воскликнула Кендра. В ее голосе звучала обида, но это было разочарование от того, что она потерпела крах, стараясь заменить Несс родителей. — Еще как пыталась! Все напрасно! Я твердила ей, как важно учиться. Я сама возила ее на уроки. Я даже общалась с инспектором, не помню, как его зовут. Я делала все, что он советовал. Доводила Несс до двери. Ждала, пока она не войдет в класс. Наказывала, когда она прогуливала, — велела сидеть дома. Предупреждала, что если она не возьмется за ум, то плохо кончит. Ничего не помогло. Несс никого не слушает, она вбила себе в голову, что…

Фабия подняла руки вверх. Эту историю она слышала множество раз от самых разных родителей — как правило, матерей, обычно брошенных мужьями, — и могла повторить от первого до последнего слова. Перед ее глазами чередой проходили матери, которые рвали на себе волосы от бессилия, и дети, чьих криков о помощи никто не понимал, принимая их то за неповиновение, то за депрессию. Единственно верный ответ на вопрос «Какая болезнь поразила общество?» — «Отсутствие взаимопонимания». Родители не могли снабдить детей ориентирами, которые помогут им на жизненном пути, потому что сами в юности не имели человека, который указал бы им эти ориентиры. Складывалась ситуация, когда одни слепые ведут по пути других слепых.

— Еще раз простите меня, миссис Осборн, — перебила Фабия. — Я здесь не для того, чтобы обвинять. Я собираюсь помочь. Давайте во всем разберемся. Присядем?

— Я приехала забрать ее…

— Понимаю, забрать домой. Полицейский участок — неподходящее место для девушки ее возраста. Я с вами согласна. Скоро вы сможете ее увести. Но перед этим я бы очень хотела с вами поговорить.

Кендре не терпелось поскорее уйти, но не одной, а с Несс — поэтому ей пришлось подчиниться; Кендра опустилась на один из пластмассовых стульев и засунула руки в карманы пиджака.

— Мы с вами находимся по одну сторону баррикад, — начала Фабия Бендер, устроившись напротив Кендры. — Мы обе хотим помочь Ванессе. Если девочка сбивается с курса, как это случилось с Ванессой, на то всегда есть своя причина. Если мы ее выясним, у нас появится реальный шанс поддержать девочку в борьбе с трудностями. Преодоление проблем — вот главное, чему мы должны научить Несс. Подобных предметов, к большому сожалению, в школе не преподают. И если родителям не удается привить детям подобный навык — я не имею в виду вас, — то детям просто негде его приобрести.

Фабия перевела дух и улыбнулась. Ее зубы пожелтели от кофе и сигарет; кожа была дряблой, как у заядлой курильщицы.

Кендра не любила, когда ей читают лекции. Она прекрасно понимала, что у этой белой женщины самые добрые намерения, но у нее безотчетно возникло чувство, что слова Фабии умаляют ее, Кендру. Будучи уязвленной, она уже не могла открыто поведать о той трагедии, которую пережила Ванесса в детстве и о которой Фабия Бендер, естественно, ничего не знала.

Однако Кендра превозмогла себя. Она не особо надеялась, что эти детали помогут делу, просто хотела поставить на место социального работника. Пусть та подумает, каково это: тебе десять лет, ты ждешь, когда отец заберет тебя после балетного урока, как всегда по субботам, стоишь одна на улице, потому что тебе строго-настрого запрещено самостоятельно переходить дорогу А40, которую нужно пересечь, чтобы попасть на Олд-Оук-коммон-лейн. Отца нет, ты начинаешь бояться, что он вовсе не придет, и наконец сама добираешься до дома под звуки автомобильных гудков — что еще остается делать. И тут ты видишь отца, который лежит на земле, вокруг него толпа, под головой расползается лужа крови. Джоэл стоит на коленях возле этой лужи и вопит: «Папа! Папочка!» — а Тоби сидит, растопырив ноги и привалившись спиной к винному ларьку. Малыш плачет; в свои три года он не может понять, что его отца застрелили на улице в пьяной драке, в которой тот не принимал участия. Кем была Несс в их глазах — в глазах полицейских, прохожих, команды «скорой помощи», офицера, который появился объявить над телом то, что и так всем было ясно? Она была отчаянно кричавшей девочкой, которую никто не слышал.

Вы хотели выяснить, в чем причина, белая леди? Вот вам, пожалуйста.

Но это была лишь часть истории. Даже Кендра не смогла рассказать ее до конца.

— Сначала мы должны заслужить доверие Ванессы, миссис Осборн, — заметила Фабия Бендер. — Кто-то из нас должен установить с девочкой контакт. Это будет нелегко, но необходимо.

— Понимаю, — кивнула Кендра. Что еще она могла сделать? — Теперь можно ее забрать?

— Да, конечно. Но чуть позже.

Фабия Бендер поерзала на стуле, всем своим видом показывая, что до конца беседы еще далеко. Она сообщила, что ей удалось за время, прошедшее после первого звонка миссис Осборн, собрать кое-какую информацию о Ванессе. Руководство школы в Ист-Актон, а также тамошние полицейские охотно заполнили анкеты. Поэтому Фабия Бендер кое-что знает о прошлом и настоящем Ванессы: отец умер, мать в лечебнице, девушка живет с двумя братьями и незамужней бездетной теткой. Но ей кажется, что этой информации недостаточно. Было бы хорошо, если бы Кендра также заполнила анкету.

Кендра поняла, что Фабия Бендер на самом деле в курсе некоторых семейных тайн, но от этого неприязнь Кендры только усугубилась. Ее антипатия к белой женщине усилилась, особенно из-за ее произношения. Хорошо поставленная дикция Фабии выдавала принадлежность к среднему классу. Словарный запас свидетельствовал об университетском дипломе. Уверенная манера держаться показывала, что она живет в привилегированных условиях. Вдобавок ко всему перед Кендрой, по ее мнению, находилась женщина, которая не могла ее понять и дать ей совет.

— Вам же уже заполнили анкеты.

— Да, но я хочу глубже понять причину озлобленности девочки.

«Обратись к ее бабуле, — про себя сказала Кендра. — Попробуй представить, что значит пережить обман и предательство». Но Глория Кэмпбелл и ее обращение с внуками для Кендры были подобны груде грязного белья, которое она не желала перетряхивать перед светлыми очами этой белой женщины. Поэтому Кендра задала Фабии Бендер резонный вопрос:

— Какие еще могут быть мотивы агрессивности Несс? Неужели бывает что-то более важное, чем убитый отец и мать, запертая в лечебнице? И каким образом понимание причин озлобленности Несс помешает ей разрушить собственную жизнь? А Несс, несомненно, идет по пути разрушения собственной жизни. Она считает, что раз ее судьба не задалась, то нужно разрушить все до конца. Ускорить события, если можно так выразиться. Если человеку ничего не светит в будущем, то его существование теряет смысл.

— Вы говорите как человек, который сам много пережил, миссис Осборн. Я права?

— Теперь все в порядке.

— Развод?

— В прошлом. Какое это имеет отношение к Несс?

— Значит, в жизни Ванессы нет мужчины? Фигура отца отсутствует?

— Отсутствует. — Кендра не упомянула о Диксе, о Блэйде, о запахах мужчин, которые шлейфом тянулись за ее племянницей. — Вы делаете свое дело, я понимаю. Но поймите и вы: я хочу забрать Несс домой.

— Нужно обсудить еще один момент. Ее дело передадут в суд.

— Но ее задержали впервые. Это ее первое нарушение.

— Если не считать такого пустяка, как непосещение школы, что говорит не в ее пользу. Я сделаю все, что в моих силах, попробую избежать приговора о заключении под стражу и добиться испытательного срока.

— Приговор? За воровство, которое даже не состоялось? Да у нас по улицам разгуливают торговцы наркотиками, угонщики автомобилей, квартирные взломщики! Ее упрячут в тюрьму?

— Я напишу ходатайство на имя судьи, миссис Осборн. Он прочтет его до начала слушания дела. Будем надеяться на лучшее.

Фабия Бендер встала. Кендра последовала ее примеру. У двери Фабия приостановилась.

— Кто-то должен наладить контакт с девочкой. Помимо ее нынешних подруг. Это будет нелегко. Она выстроила очень сильный защитный барьер. Но это необходимо.

*

После ареста Несс атмосфера на Иденем-уэй, 84, стала еще более напряженной, поэтому Джоэл решил не ждать следующего дня рождения Тоби и сразу вывесить плакат «Крутой парень!». Джоэл хотел не только загладить впечатление от финала, которым завершился праздник брата, но и отвлечь Тоби от несчастья, которое приключилось с Несс, надеясь, что брат будет пореже уплывать в неведомую даль. Джоэл разместил плакат на окне в спальне, ожидая реакции Тоби. На этот раз Джоэлу не понадобились марки. Он попросил у мистера Истбурна несколько полосок скотча и принес их домой, бережно наклеив на тетрадную обложку из полиэтилена, благодаря чему они без труда отклеились.

Однако все хлопоты Джоэла оказались напрасны. Нет, Тоби понравился плакат — хотя не так сильно, как лавовая лампа. Дело в том, что он и без плаката пребывал в блаженном состоянии, совершенно забыв о трениях Несс с законом, и не потому, что так уж много времени проводил в Муравии, а потому, что каждый день получал оттуда волшебные послания. Наутро после дня рождения страшное происшествие, к счастью, полностью выветрилось у Тоби из головы. Он помнил жаркое, салат, а лучше всего — кекс с миндалем, изюмом и медом. Помнил, как ел из красивой тарелки с нарисованным Дедом Морозом. Он даже помнил, что пришла Несс и подарила ему волшебную палочку. Но воспоминаний о Блэйде, о погроме, который тот учинил, ворвавшись в квартиру, в мыслях Тоби не осталось.

У него в голове творились чудеса. Что-то он воспроизводил с точностью, которая всех поражала. Что-то таяло в его сознании без следа, как струйки дыма на горизонте. Конечно, его картина мира была совершенно другой, чем у брата и сестры.

Например, родители у Тоби были окружены светлым облаком. Отец — это человек, который водил детей в центр встреч рядом с церковью Святого Айдана, и они ждали его в детской комнате. Об этом Тоби рассказал бы, если бы его спросили. Но зачем они ходили туда, почему сидели в детской комнате, что тем временем делал отец в соседнем помещении — этого Тоби не помнил. Что касается матери, то для мальчика она была женщиной, которая ласково гладила его по голове, когда была дома в последний раз. Самого дома — открытого окна на третьем этаже, асфальтированной стоянки внизу, шума поездов, которые стучали по рельсам, — Тоби не помнил и помнить не мог, потому что был слишком мал тогда. Такое устройство сознания имело не только отрицательные, но и положительные стороны.

Джоэл был скроен иначе. Зато он мог на несколько часов сбежать к Айвену Везероллу из наэлектризованной атмосферы дома: Кендра пребывала на грани отчаяния, ожидая рассмотрения дела племянницы в суде, сама Несс слонялась с безразличным видом, демонстрируя, что ей плевать на все, а Дикс пытался по душам поговорить с Кендрой и помирить ее с племянницей.

— Может, они и не такие дети, о которых ты мечтала, Кен, — услышал Джоэл негромкий голос Дикса, доносившийся из кухни, где Кендра варила себе кофе. — И ты вообще не собиралась с ними жить. Но они такие, какие есть, и они здесь.

— Оставь это, Дикс. Ты сам не знаешь, что говоришь.

— Ты когда-нибудь задумывалась, как действует Бог? — не отступал Дикс.

— Слушай, ни один знакомый мне бог ни разу не заглядывал в наш район, это точно, — раздраженно заявила Кендра.

Ее реакция показывает, в какой неспокойной обстановке жили Кэмпбеллы. Дикс был куда более сердечен. Если он и не заменял детям отца в полной мере, то хотя бы принимал их, был терпелив и добр. Однажды, когда Дикс в преддверии хорошей погоды собрался починить старый барбекю в садике за домом, он позволил Тоби присутствовать при этом и даже подавать инструменты, благодаря чему Джоэл получил долгожданную возможность еще раз навестить Айвена Везеролла.

Джоэл подумывал о сценарных курсах. Более того, он мечтал о фильме, который возникнет в результате общих усилий. Он никогда ничего не писал, поэтому не представлял, как будет участвовать в процессе создания сценария, но надеялся, что принесет пользу, выполняя какие-нибудь мелкие поручения. Там же, наверное, много работы, и кто-то должен ее делать. Наверняка требуется масса народу. Может, и он на что сгодится. И вот, когда Дикс и Тоби возились с барбекю, Несс делала маникюр, а Кендра обзванивала клиентов насчет массажа, Джоэл вышел из дома и направился в сторону Шестой авеню.

Он выбрал путь, пролегавший через Портнелл-роуд. День был весенний, солнечный, дул легкий ветерок, и, когда Джоэл дошел до пересечения Портнелл-роуд и Харроу-роуд, этот самый ветерок донес до него запах марихуаны, который ни с чем не спутаешь. Он огляделся с намерением найти источник. Перед ним тянулся ряд домишек. На крыльце одного из них сидел на корточках человек. Он курил, прислонившись спиной к стене; рядом лежал блокнот. Человек подставил лицо солнцу, глаза у него были закрыты.

Джоэл замедлил шаг, затем остановился и присмотрелся. Он узнал Кэлвина Хэнкока, художника-граффитиста, которого видел на футбольном поле. Но внешность Кэлвина изменилась: дреды исчезли, голова была выбрита, но неровно, клочками. Издалека казалось, что голову парня украшает какой-то узор.

— Что ты сделал со своими волосами? — крикнул Джоэл. — Где твоя африканская прическа?

Кэл лениво обернулся, вынул окурок изо рта и улыбнулся. Даже на расстоянии было видно, как неестественно ярко блестят его глаза.

— Привет! — протянул Кэл. — Ты чего тут делаешь?

— Иду к знакомому на Шестую авеню.

Кэл кивнул с таким видом, словно полученный ответ имел для него исключительное значение. Он дружески протянул Джоэлу косяк. Тот отрицательно покачал головой.

— Умница, — похвалил Кэл. — Держись подальше от этого дерьма. Чем дольше, тем лучше.

Кэл глянул на блокнот, лежавший рядом, и как будто вдруг вспомнил, чем занимался до того, как кайфануть.

— Что изображаешь? — осмелился спросить Джоэл.

— Да так, ерунда всякая. Рисую, убиваю время.

Джоэл вытянул шею. В блокноте были наброски разных лиц, сплошь чернокожих. Лица были разные, но что-то общее у них имелось, словно у родственников. Судя по всему, это была семья Кэла: пятеро человек вместе, шестой — вне сомнений, сам Кэл — в стороне.

— Здорово! Просто волшебно. Ты где-нибудь учился?

— Не.

Кэл поднял с земли блокнот и перевернул другой стороной, пряча рисунок. Он глубоко затянулся и подождал, пока дым проникнет в легкие, потом бросил взгляд на Джоэла.

— Лучше тебе уйти отсюда, — негромко произнес он.

Кэл кивнул головой в сторону двери, разукрашенной, как и большинство дверей по соседству. На этой кто-то написал желтой краской по серому металлу: «Перо».

— Почему? — удивился Джоэл. — А ты зачем здесь сидишь?

— Жду.

— Чего?

— Кого, а не чего. Блэйда. Скоро он выйдет. Вряд ли он сильно обрадуется, увидев тебя.

Джоэл обернулся на дом и сообразил, что Кэл — телохранитель. Он на посту, неважно, что под кайфом.

— А что он там делает? — осведомился Джоэл.

— Трахает Ариссу, — резко ответил Кэл. — По расписанию. Соблюдает режим дня. — Кэл сделал вид, что смотрит на часы, которых у него не было. — Хотя что-то не слышно визгов восторга. Так что это всего лишь мое предположение. Может, у него какой-нибудь механизм вышел из строя. Да что я говорю, пусть человек делает, что хочет.

Джоэл улыбнулся. Кэл тоже. Потом засмеялся, усмотрев в собственных словах юмор, который открывается только под влиянием марихуаны. Кэл прижал голову к коленям, пытаясь остановить смех, и Джоэл смог лучше разглядеть его прическу. Она представляла собой странный рисунок: голова нападающей змеи в профиль. Было сразу понятно, что автор этого творения — новичок в своем деле. Джоэл догадывался, кто является автором.

— Почему ты водишься с ним? — поинтересовался мальчик, не подумав.

Кэл поднял голову. Он больше не смеялся и даже не улыбался.

— Я нужен ему, — пояснил Кэл, еще раз глубоко затянувшись. — Кто еще будет охранять эту дверь, пока он отделывает Ариссу? Иначе ворвался бы какой-нибудь парень, пока хозяин без штанов. У людей бывают враги.

У Блэйда, без сомнения, враги имелись. И среди женщин, которых он использовал и бросил, и среди мужчин, которые мечтали занять его хлебное место. Блэйд снабжал и травой, и порошком, и химией как за наличные, так и в обмен на товар, по бартеру. Шайки юнцов по всем улицам с готовностью рисковали, взламывая то ювелирный магазин, то почтовое отделение, то какую-нибудь овощную лавку или дом, хозяева которого уехали на выходные, — и все ради средства, которое даст им кайф. Это был основной бизнес Блэйда. В его распоряжении имелось множество головорезов, готовых в любой момент выступить по приказу, не считаясь с опасностью. Даже Джоэл был вынужден признать: есть нечто заманчивое в том, чтобы возбуждать в людях страх, зависть, ненависть и — чего уж скрывать — страсть в девушках до восемнадцати.

Этим обаянием зла объяснялось, по крайней мере частично, то, что произошло с его сестрой. Джоэл никак не ожидал, что Несс может связаться с человеком, подобным Блэйду. Но, как стало известно в день рождения Тоби, это произошло.

— Значит, ты должен его охранять. Где же ты был, когда Блэйд напал на нас? — спросил Джоэл.

Докурив, Кэл заботливо спрятал окурок в старый портсигар, который вынул из кармана.

— Я говорил ему: «Давай пойду с тобой». Но он и слушать не стал. Хотел покрасоваться перед Ариссой, показать, как твоя сестра ползает перед ним на коленях.

— Плохо же он знает Несс, если решил, что она будет ползать.

— Вот именно. Да и как он мог ее узнать? У Блэйда нет возможности узнавать каждую шлюху. Времени едва хватает, чтобы засунуть поршень и туда-сюда, понимаешь?

Джоэл рассмеялся этому описанию. Кэл улыбнулся. Дверь распахнулась.

В проеме стоял Блэйд. Кэл мгновенно вскочил на ноги — поразительный трюк, учитывая его состояние. Джоэл не шевельнулся, хотя ему хотелось убраться куда подальше и не видеть злобного лица Блэйда. Тот презрительно скользнул по Джоэлу взглядом, как по букашке, и повернулся к Кэлу.

— Какого хрена ты тут делаешь?

— Я…

— И это ты называешь дежурством? Какое это, к черту, дежурство? А там что за дерьмо? — Блэйд носком ковбойского ботинка ткнул в блокнот, в котором Кэл рисовал. — Ой! Мамочка, папочка и их детки? Вот чем ты тут занимался? — Губы Блэйда изогнулись в издевательской улыбке. — Скучаешь по ним? Думаешь, где они сейчас? Куда испарились? Почему бросили тебя? Потому что ты барахло! Тебе это никогда не приходило в голову?

Джоэл переводил взгляд с Блэйда на Кэлвина. Даже ему в его возрасте было ясно, что Блэйд ищет, на ком сорвать злость, и что лучше уйти, пока не поздно. Но он также понимал, что ни в коем случае нельзя показывать свой страх.

— Я внимательно следил, — миролюбиво заверил Кэл. — Совершенно точно за час тут никто не проходил.

— Вот как? Никто? — Блэйд посмотрел на Джоэла. — А этот? Впрочем, согласен с тобой — никто. Паршивец, брат сестры-недоноска. Никто, ты прав, Кэл. — Тут Блэйд обратился к Джоэлу: — А ты чего здесь ошиваешься? Принес записку от этой шлюхи, своей сестрицы?

Джоэл представил нож, рану, кровь, шов на голове у Несс. Он вспомнил, какой Несс была раньше, какой стала теперь, и ощутил беспредельную тоску.

— Моя сестра не шлюха! — выпалил он, не удержавшись.

Кэл тихонько зашипел — словно змея, предупреждающая об опасности.

— Ты так считаешь? — Блэйд выглядел как человек, которому выпала нежданная удача. — Рассказать, как ей нравится? Через жопу, вот как. Она только этого и хочет, и хочет круглые сутки. Пришлось шлюху поучить, пока она стала делать это по-другому.

— Может быть, — ответил Джоэл. Он старался казаться непринужденным, хотя грудь сжало так, что каждое слово давалось с трудом. — Но она это делала ради тебя. Я имею в виду — ты сам-то по-другому не можешь.

— Эй, парень, — вмешался Кэл.

Джоэл понял, что зашел слишком далеко. Обратный путь отрезан — нужно переправляться на другой берег. Шаг назад — и его сочтут трусом. Джоэл не мог этого допустить.

— Она же добрая, Несс, — продолжал Джоэл. — Видела, что ты зря стараешься, вот и решила тебе помочь. К тому же, когда ты был сзади, она хоть на рожу твою не смотрела. И вам обоим было хорошо.

Блэйд молчал. Кэлвин невольно присвистнул. Никто не знал Блэйда лучше, чем Кэлвин Хэнкок. Кэл имел представление, на что способен Блэйд, если его довести:

— Ты вроде шел к своему приятелю на Шестую авеню? — заметил Кэл совсем другим тоном, который не имел ничего общего с прежним говорком забалдевшего курильщика травки. — Вот и иди себе.

— Ха, ты, кажется, защищаешь меня от этого выродка, Кэл? Очень мило. — Блэйд сплюнул и сказал Джоэлу: — А ну вали, исчезни отсюда. Кэл прав. Нечего об дерьмо мараться. Это касается тебя и твоей уродины сестры.

Джоэл хотел вставить еще словечко, несмотря на весь идиотизм такого поведения. Как молодой петушок, он рвался в бой, хотя и осознавал, что в этом бою ему победы не одержать. Но не мог же он уйти по приказу Блэйда. Поэтому Джоэл выдержал, глядя на Блэйда, долгие тридцать секунд; в ушах у него шумело, живот свело. Он дождался, пока Блэйд рявкнул: — Оглох, что ли?

За это время во рту у Джоэла набралось достаточно слюны, и он тоже плюнул на асфальт, после чего развернулся и заставил себя медленным шагом — не бегом — двинуться прочь от дома в сторону улицы.

Джоэл не оглядывался. И не ускорялся. Он шел небрежно, как человек, которому некуда спешить. Такая походка давалась ему без труда — ноги стали ватными, воздуха в груди осталось так мало, что мальчик едва не потерял сознание. Но он успел свернуть за угол прежде, чем его вырвало в лужу стоячей воды.

Глава 12

День, когда Несс Кэмпбелл предстала перед судом, начался неудачно, так же он и закончился. Из-за пробок Несс опоздала в суд, но это стало только первым звеном в цепочке неприятностей. Во время слушания положение Несс осложнилось ее поведением, а также былой дружбой с Сикс и Наташей.

Если бы Несс назвала имена соучастниц в попытке ограбления, Сикс и Наташу ожидали бы серьезные неприятности. Конечно, девушки могли бы заранее договориться с Несс, но никто из них не обладал навыками ведения переговоров. У Сикс и Наташи напрочь отсутствовало воображение, а также умение заглядывать хотя бы на шаг вперед и оценивать последствия какого-либо поступка. Обуреваемые страхом предстать перед судом и навлечь на себя родительскую кару, девушки выбрали тактику избегания Несс, словно та могла заразить их лихорадкой Эбола. Таким способом они хотели довести до сведения Несс, что их дружбе настал конец, а когда у них ничего не вышло, Сикс и Наташа открытым текстом заявили Несс, что она им вообще никогда не нравилась: «Ты воображаешь, будто самая крутая. А на самом деле просто тупая корова». Это, разумеется, подействовало.

Поэтому, когда Несс явилась в суд, она уже прекрасно знала, что ее подставили и бросили, что она осталась одна. С ней была Кендра, но Несс и в голову не приходило искать у тетки поддержки, равно как и у социального работника Фабии Бендер — Несс с ней наконец познакомилась, хотя и не рассказала ничего существенного. И вот, стоя на слушании, Несс демонстрировала настолько полное отсутствие смирения и раскаяния, что у судьи возникло желание запустить в девушку своими толстыми книгами.

Спасло Несс только то, что она впервые нарушила закон. Ее приговорили всего лишь к двум тысячам часов общественно полезных работ, хотя другую бы девушку, проявлявшую столько пренебрежения к суду, адвокату и собственной судьбе, отправили бы в борстал^[18] — как упорно, со старомодной торжественностью, которая в иных условиях, возможно, выглядела бы очаровательной, именовал это заведение судья. Несс должна была трудиться под наблюдением ответственного лица, с предоставлением подробного отчета за его подписью. А также, заключил свою речь судья, с наступлением осеннего семестра мисс Кэмпбелл обязана посещать занятия в школе.

— Ты легко отделалась, Ванесса, — заметила Фабия Бендер.

Кендра Осборн согласно кивнула. Однако Несс представляла бесконечную череду часов, отданных общественно полезным работам, и ей казалось, что они будут тянуться до конца ее жизни. Несс была крайне недовольна приговором и убеждена, что мир вообще устроен несправедливо.

— Ага, легко, — буркнула Несс.

— Если тебе не нравится, назови имена и адреса своих подружек, — добавила Кендра.

Поскольку Несс не собиралась этого делать — даже при том, что Сикс и Наташа отреклись от нее, — ничего не оставалось, как приступить к исправительным работам. Ей объявили, что трудиться предстоит в Детском центре в Минвайл-гарденс. Даже близость этого заведения к дому не утешила Несс. У нее был вид человека, проданного в рабство, и она решила при первой же возможности объяснить это руководителю работ, с которым вскоре и познакомилась.

Прямо в день вынесения приговора некая Маджида Гафур позвонила и сообщила, что первая явка — сегодня же. Поскольку Несс живет на расстоянии пятидесяти ярдов от места прохождения работ, ей следует быть немедленно и ознакомиться с правилами.

— Правила? Какие еще правила? — удивилась Несс. — Это же не тюрьма, а работа.

— Работа, которая является обязательной по приговору суда, — напомнила Маджида. — Пожалуйста, будь вовремя. Жду десять минут, потом звоню инспектору по пробации.^[19]

— Вот дерьмо!

— Фу, какое некрасивое слово! — произнесла Маджида с приятным восточным акцентом. — У нас в Детском центре не принято сквернословить, мисс.

Несс отправилась в своем обычном виде. Она пересекла игровую площадку и вошла в напоминающий сарай дом, предназначенный для игр и занятий детей от шести лет. Там Маджида вместе с воспитанниками мыла посуду после полдника, состоящего из молока и тостов с земляничным джемом. Женщина протянула Несс полотенце и велела вытирать чашки, предупредив: «Будь осторожна, за разбитую посуду придется платить».

Маджида Гафур, нестарая еще женщина, оказалась уроженкой Пакистана. Будучи вдовой, она нарушила национальную традицию и отказалась жить в семье одного из своих женатых сыновей. «Их жены — чересчур англичанки», — говорила она, хотя сама выбирала каждую. Внуков, которых было одиннадцать, Маджида находила славными, но непослушными. Она считала, что отцам пора за них взяться.

— Нет уж, мне лучше, когда я сама себе хозяйка, — объясняла она Несс, которую не слишком интересовали подробности жизни Маджиды. — Тебе будет хорошо в Детском центре. Если будешь соблюдать правила, конечно.

Правила представляли собой перечень запретов: не курить, не пользоваться мобильным и обычным телефонами, не злоупотреблять макияжем, не носить вызывающих украшений, не слушать плеер, радио, магнитофон, не играть в карты, не танцевать, не делать на видных местах татуировку или пирсинг, не болтать со знакомыми, не есть фастфуд («Этот «Макдоналдс» — бич цивилизованного мира!»), не носить откровенной одежды («Такой, как на тебе сейчас. Завтра в этом не пущу!»). Навещать также никто не должен.

— Это все? — Несс поморщилась. — И когда приступать?

— Ты уже приступила. С посудой ты закончила, теперь вымой пол. А я пока составлю для тебя режим дня. Отправлю его инспектору по пробации и социальному работнику. Пусть знают, как ты отбываешь две тысячи часов, к которым тебя приговорили за твое преступление.

— Да не совершала я…

— Нет уж, — махнув рукой, прервала Маджида. — Меня не интересует твоя сомнительная деятельность. Тут детское учреждение. Твоя задача — отработать часы, моя — написать об этом отчет. Ведро и швабра в шкафу возле раковины. Вода должна быть горячей. Добавь колпачок «Аякса». Помоешь пол — почисти унитаз.

— А где отмечаются отработанные часы?

— Это не твоя забота. Давай уже, хватит стоять. Работа ждет и тебя, и меня. Нужно завершить уборку, и, кроме нас с тобой, этого никто не сделает.

— Что, больше тут никто не работает? — удивилась Несс.

— Вот именно, поэтому дел выше крыши.

Такого оборота Несс никак не ожидала. Она взяла швабру, ведро, «Аякс» и занялась полом.

Всего в центре имелось четыре комнаты: кухня, кладовая, туалет и игровая. В две последние имели доступ дети, поэтому там было грязно. В игровой повсюду стояли маленькие столы и стульчики, пол был липкий от какой-то жидкости. Несс оттерла пол в игровой, потом в туалете, недоумевая, что за липкую дрянь разлили повсюду. Под наблюдением Маджиды она помыла кухню. В кладовой достаточно было просто подмести, а после вытереть пыль с полок и подоконника.

Несс все делала без энтузиазма, недовольно бормоча себе под нос и косо поглядывая на Маджиду. Но пакистанку косые взгляды не трогали. Она сидела за столом и писала два режима дня — один для детей, другой для Несс. Рассматривая появление девушки как подарок судьбы, она решила выжать из этого подарка все возможное. Мнение Несс Маджиду ничуть не волновало. По опыту она знала, что от работы еще никто не умирал.

*

После того как Несс вынесли приговор, Кендра встретилась с Корди, ища у подруги совета. Она пришла к Корди домой, на Кенсал-Грин, где та в крошечном саду терпеливо участвовала в чаепитии, которое устроили ее дочери. Неизвестно почему Аманда и Патия выбрали для своей игры тему королевского приема. Аманде досталась роль королевы: древняя шляпка-таблетка, атласные перчатки и огромная сумка в руках. Корди и Патия изображали гостей, осчастливленных приглашением на этот прием. Угощение состояло из фанты, чипсов и попкорна. Для фанты предназначались китайские чашки, купленные в благотворительном магазине Кендры. Чипсы с попкорном стояли в пластмассовом дуршлаге в центре хромоногого садового столика.

Почести, которые полагаются главе государства, Аманда перепутала с почестями, воздаваемыми Папе Римскому, поэтому потребовала от своих гостей, чтобы те целовали ей перстень. В тот момент, когда Кендра вошла, девочка стояла на скамейке — вместо трона — и была совершенно увлечена ролью, для которой словно родилась. По окончании церемонии приветствия Аманда отдала распоряжения насчет чашек — кому из какой пить. Патии все это надоело, и она заявила, что тоже хочет быть королевой. Корди напомнила дочери, что они бросали монетку, и жребий выпал Аманде. Значит, Патии повезет в другой раз.

— И нечего надувать губы, — заключила Корди.

Тут она увидела Кендру, которую встретил и проводил в сад Джеральд, смотревший прямую трансляцию из Барбадоса: футбольный матч на Кубок мира. Корди попросила позволения выйти из-за стола и поговорить с подругой. Разрешение было дано с большой неохотой, причем Корди было запрещено брать с собой чашку. Корди низко поклонилась и, пятясь с предельным почтением, покинула прием.

Подруги решили устроиться в маленьком патио, которое находилось сразу за задней дверью. День выдался прекрасный, и все соседи Корди расположились под открытым небом. Они обедали, слушали музыку, общались, а порой и ссорились. Весь этот шум доносился до Кендры и Корди, напоминая, где они находятся — чтобы не воображали, подобно Аманде с Патией, что сидят в дворцовом саду.

Собственно, и сидеть-то было не на чем: девочки для своей игры забрали всю мебель, поэтому Кендра с Корди постояли немного и перебрались на кухню. Подруги закурили, не обращая внимания на слова Джеральда о том, что если вдруг Корди беременна, то курение повредит ребенку, — в ответ на это предположение Корди невозмутимо улыбнулась.

Кендра поведала Корди, как прошло заседание суда. Упомянула она и Фабию Бендер, точнее, ее совет установить контакт с Несс, если Кендра хочет остановить дальнейшее падение племянницы.

— Что же, мне теперь и шагу без нее ступить нельзя? Так, что ли? — недоумевала Кендра.

— Что же делать?

Корди выпустила красивый завиток дыма. Краем глаза она приглядывала за королевским приемом. Покончив с церемониальной частью, девочки занялись поеданием попкорна.

— Ходить с ней вместе на маникюр? На массаж лица? К парикмахеру? В кафе? Может, нам взять ее с собой в клуб? Может, я должна рукодельничать вместе с ней? Или мастерить украшения? Или пойти на курсы кройки и шитья?

Корди обдумала перечисленные варианты.

— Вряд ли Несс нужен массаж лица. Что касается остального… В принципе, все идеи хороши. Но эти занятия интересуют прежде всего тебя. Нужно понять, что нравится самой Несс.

— Ей нравится принять дозу и заняться сексом. Грабить старушек и напиваться в стельку. Смотреть телик и ни черта не делать. Или расхаживать полуголой перед Диксом.

— Это плохо. — Корди подняла бровь.

Кендре не хотелось поворачивать беседу в это русло. Недавно у нее с Диксом состоялся разговор на подобную тему, который ни к чему не привел. Диксу обидно, ей больно. Она не смогла ответить на последний вопрос Дикса: «За кого ты меня принимаешь, Кен?»

— Вот у тебя же, Корди, есть контакт с девочками, — заметила Кендра.

— Надеюсь. Но я же мать. И мы никогда не расставались. Мне проще. Я знаю их. Знаю, что они любят. Несс ведь тоже человек, Кендра. Наверняка у нее есть интересы.

Кендра задумалась. Она размышляла об этом несколько дней подряд, вспоминала, какой Несс была в детстве, до того, как ее жизнь сломалась. Несс занималась балетом — и Кендра пришла к заключению: сближение нужно начать с балета.

Посещение Королевского балета выходило за пределы финансовых возможностей Кендры. Она хотела найти спектакль поблизости, который был бы хорошо поставлен и по деньгам доступен. Задача оказалась не такой трудной, как представлялось Кендре. Она навела справки в колледже «Кенсингтон энд Челси», в котором изучала массаж. Выяснилось, что там есть танцевальный факультет, и даже отделение современного танца, а она об этом даже не знала. Второй адрес — Паддингтонский центр искусств. Там Кендре повезло. Помимо всевозможных занятий, в центре регулярно проходили концерты, в частности — выступления небольшой балетной труппы. Кендра сразу же купила два билета.

Она решила сделать племяннице сюрприз. Кендра сказала Несс, что та заслужила подарок — как-никак ходит на общественно полезные работы без особого возмущения, и велела племяннице нарядиться, поскольку они идут развлекаться, «как и подобает девочке». Сама Кендра оделась в высшей степени элегантно и ни слова не проронила, увидев глубочайшее декольте Несс, ее сверхкороткую юбку и ботинки на высоченных каблуках. Кендра верила, что поход удастся на славу и между ними установится контакт.

Планируя этот вечер, Кендра понятия не имела, что значит для Несс балет. Кендра не понимала, что девушки на пуантах перенесут ее племянницу в прошлое, а этого Несс хотелось меньше всего. Балет для нее был связан с отцом, с тем временем, когда она была его принцессой.

Когда постановка началась, Несс словно вернулась в ту пору, когда во вторник и четверг вечером, а в субботу утром она шла рядом с отцом на занятие. Танец напомнил ей, как она выступала на сцене — а она несколько раз выступала, отец сидел в зале, всегда в первом ряду, его лицо сияло, и никто не догадывался о его прошлом. О том, какой тяжкий недуг он победил. О том, что ходил по краю пропасти, но не сорвался. Он просто папа, который может иногда внести в свою жизнь немного разнообразия. Поэтому в тот ужасный день он перешел на другую сторону улицы и оказался возле винного ларька. Люди говорили, что он хотел зайти. Но он не хотел, не хотел, не хотел! Ему просто не повезло.

Несс больше не могла сидеть в зале из-за нахлынувших воспоминаний. Она встала и направилась вдоль кресел к проходу. Ей хотелось одного — поскорее покинуть место пытки и снова все забыть.

Кендра последовала за племянницей, покрывшись краской стыда и гнева, который подкатил вместе с отчаянием. «Несс!» — прошипела Кендра. Все ее попытки, все старания, все усилия пошли прахом! Нет, эта девчонка находится за гранью…

Кендра догнала Несс на улице. Девушка набросилась на тетку прежде, чем та успела открыть рот.

— И это ты называешь подарком? За то, что я каждый день вкалываю на эту заразу Маджиду? Избавь меня от таких подарков, Кендра!

И Несс пошла прочь. Кендра смотрела племяннице вслед. Она видела в ее поведении не бегство от боли, а отсутствие благодарности. «Нужно найти способ привести эту девицу в чувство раз и навсегда», — подумала Кендра.

Она решила, что Несс должна ощутить разницу: пусть сравнит свое нынешнее положение с тем, каким оно могло бы быть. Намерения у Кендры были хорошие, только знаний не хватало. Она полагала, что сумеет правильно организовать операцию под названием «Почувствуй разницу».

Дикс не одобрил план, который Кендра находила потрясающим. В ответ она заявила, что вряд ли Дикс понимает, как обращаться с подростками — ведь сам немногим старше подростка. Дикса возмутили ее слова: он усмотрел в них намерение подчеркнуть разницу в возрасте, существующую между ними.

— Твои попытки установить контакт с Несс больше похожи на желание подавить ее, а не понять, — сказал Дикс. — Кроме того, ты словно хочешь добиться от Несс привязанности, а сама этого не ощущаешь. Дескать: «Люби меня, девочка, а я не обязана любить тебя».

Кендра была удивлена, поскольку не ожидала от Дикса такой мудрости и интуиции.

— Да люблю я ее! — воскликнула Кендра. — Люблю всех троих! Я же, черт подери, их тетя!

Дикс спокойно смотрел на Кендру.

— Я же не говорю, что это плохо, — заметил он. — Это то, что ты чувствуешь, — не хорошо и не плохо. Как может быть иначе, если дети свалились тебе на голову нежданно-негаданно? Никто не требует, чтобы ты любила их только потому, что они твои племянники.

— Но я люблю их! Люблю! — Кендра уже визжала.

В этот момент она ненавидела Дикса за то, что он довел ее до такого состояния.

— Тогда прими их, Кен. Прими каждого таким, какой он есть. Попробуй хотя бы. Изменить их ты все равно не сможешь.

Для Кендры Дикс и сам являлся человеком, которого она должна была принять и которого принять сумела. Во время этого разговора он стоял в ванной, покрытый слоем розового крема для депиляции: перед судьями насоревнованиях он должен предстать с гладкой сияющей кожей без единого волоска. И Кендра воздержалась от комментариев по этому поводу, потому что знала, как Дикс мечтает стать обладателем лучшего тела на планете и соответствующего титула. Неужели это не является доказательством терпимости с ее стороны? Ведь большинство людей считают подобные цели глупостями…

Но у возможностей Кендры был предел. Слишком много обязанностей на нее навалилось. Единственный способ справиться с ними — подчинить себе детей, так что Дикс был абсолютно прав, хотя Кендра и не признавалась себе в этом. С Джоэлом было легко: он так старался угодить ей, что угадывал ее желания до того, как она их высказывала. С Тоби тоже было просто: лавовая лампа и телевизор — все, чего он хотел от жизни; разбираться же в его проблемах у Кендры не было ни сил, ни желания. А Несс с самого первого дня оказалась крепким орешком. Она жила, наплевав на всех, и вот результат. Ей явно требовалась хорошая встряска для ее же блага; и Кендра с энергией, которую вкладывала во все, что делала, принялась эту встряску организовывать.

Прошло много времени с тех пор, как дети виделись с матерью, и Кендра решила, что под предлогом поездки к Кароль Кэмпбелл можно все устроить так, что Несс «почувствует разницу». Сначала нужно было договориться с Фабией Бендер и отпросить Несс на один день из Детского центра. Это не составило труда. Кендра получила разрешение, оставалось сообщить Несс, что пора навестить маму.

Кендра прекрасно понимала, что вряд ли Несс согласится отправиться к матери — учитывая, как девушка вела себя во время прошлого визита. Поэтому Кендра внесла некоторые изменения: она останется дома, поручив племяннице отвезти младших братьев к матери в лечебницу и после доставить обратно. С одной стороны, это покажет Несс, что Кендра ей доверяет, с другой — Несс почувствует, какова была бы ее жизнь, останься она с матерью, но без Кендры. И в душе девочки проснется чувство благодарности к тетке, что, с точки зрения Кендры, являлось необходимым условием налаживания контакта между ними.

Несс, поставленная перед выбором: идти на работу в Детский центр или поехать за город в лечебницу, выбрала второе, как, вероятно, сделала бы любая девочка на ее месте. Несс положила в карман сорок фунтов, выданные Кендрой на все расходы, и с серьезным видом взрослого человека села вместе с Джоэлом и Тоби в автобус номер 23, который шел до Паддингтонского вокзала.

Несс даже не возражала против того, что Тоби взял с собой лавовую лампу: шнур волочился за ним по ступеням, по проходу, и мальчик дважды чуть не упал. Это была абсолютно новая Несс, которая производила на всех самое благоприятное впечатление. Джоэл этому радовался, камень упал с его души. Впервые за долгое время ему показалось, что он избавлен от необходимости следить за Тоби, за собой, за обстановкой, что груз ответственности сняли с его плеч. Он даже разок посмотрел в окно, любуясь лондонцами, которые прогуливались в легкой одежде, поскольку установилась хорошая погода.

Кэмпбеллы доехали до Паддингтонского вокзала, подошли к кассе — и тут тайный замысел Несс выплыл наружу. Вместо трех она купила всего два билета. Несс отдала Джоэлу только часть сдачи, остальное спрятала себе в карман.

— Купи ей ее любимый «Аэро». Журнал выбери подешевле, «Вог» не бери. На чипсы вам не хватит, так что обойдетесь. Ясно?

— Несс, так же нельзя, — обреченно вздохнул Джоэл.

— Пожалуешься тетушке Кен — душу вытрясу. У меня есть всего один день без этой суки Маджиды. Хочу отдохнуть.

— У тебя будут неприятности.

— Ой, как страшно! Встречу вас здесь в половине пятого. Если задержусь, ждите. Понял, Джоэл? Вы должны меня дождаться. Заявитесь домой одни — убью.

Напутствие прозвучало так решительно, что возражения исключались. Несс велела Джоэлу найти в табло с расписанием нужный поезд, затем подвела мальчиков к магазину. Тоби повис у Джоэла на штанине; Несс скрылась в толпе. Она не собиралась плясать ни под чью дудку, тем более под теткину.

Джоэл смотрел сестре вслед, пока та не исчезла из виду. Потом он купил журнал и шоколадку, нашел нужную платформу. Когда братья сели в поезд, Джоэл отдал шоколадку Тоби. Он решил — пусть лучше мама обидится.

Однако уже через минуту Джоэл пожалел об этом, ему стало совестно. Он чувствовал себя отвратительно. Пытаясь заглушить душевную смуту, он смотрел в окно: вдоль рельсов тянулись кирпичные стены, расписанные граффити. Мальчик пытался читать надписи. Конечно, граффити напомнили Джоэлу о Кэле Хэнкоке, о Блэйде, о том, как его вырвало в лужу после встречи с ним. В тот день последовало продолжение: Джоэл, несмотря ни на что, дошел до Айвена Везеролла.

Тот оказался дома, что обрадовало мальчика. Даже если Айвен учуял запах рвоты, он из деликатности ничего не сказал. Айвен как раз занимался самой тонкой операцией, связанной со сборкой часов, и продолжил работу после того, как проводил Джоэла в комнату. Мальчик сел за стол и взял предложенный виноград из блюда со сколотым краем. Айвен протянул Джоэлу зеленый лист бумаги, на котором сверху было написано: «Побеждай словом, а не оружием».

— Что ты об этом думаешь? — спросил Айвен, снова склоняясь над часами.

— О чем?

— Почитай.

Это было объявление, где говорилось о стихотворном конкурсе. Сообщалось о количестве страниц, длине строки, критериях оценки, призовых суммах и других наградах. Самый большой приз составлял пятьдесят фунтов и относился к номинации «Вольное буриме». Вечер «Побеждай словом, а не оружием» проводился районным культурно-общественным центром на Оксфорд-Гарденс.

— Я все-таки не понимаю, — заявил Джоэл, изучив объявление. — Я-то тут при чем?

— Хм. Думаю, что при чем. Ты можешь прийти послушать. Это поэтическое мероприятие. Ты никогда на них не бывал? Нет? Тебе стоит сходить. Мне кажется, тебе будет интересно. Между прочим, номинация «Вольное буриме» — наша новинка.

— Поэтическое? Там что, сидят кружком и слушают всякие там стихи?

Джоэл скорчил физиономию. Он представил себе кучку старых леди в спущенных чулках, восторгающихся этими давно умершими белыми мужиками, всякими там Шекспирами, о которых им рассказывают в школе.

— Люди сами пишут стихи. Это возможность выразить себя без ограничений и цензуры, но с оценкой со стороны слушателей.

Джоэл еще раз заглянул в бумажку, задержав взгляд на сумме главного приза.

— А что это — «Вольное буриме»? — поинтересовался он.

— Тебе понравился приз?

Задумавшись, что можно сделать с пятьюдесятью фунтами, Джоэл не ответил. Существует огромная пропасть между теперешним, двенадцатилетним мальчиком, который во всем зависит от тети, получая от нее кров и еду, и успешным психиатром, которым он хочет стать. У него есть сильное желание добиться успеха, но нет денег на образование. Без средств невозможно преодолеть эту пропасть между настоящим и будущим, и пусть пятьдесят фунтов — небольшая сумма, но по сравнению с нынешним капиталом Джоэла, который составляет ноль фунтов, это целое состояние.

— Вроде того, — наконец согласился Джоэл. — А что надо сделать?

— Просто прийти, — улыбнулся Айвен.

— Наверное, перед этим надо что-то написать?

— Не для этой номинации. Я дам ключевые слова, засеку время — и там, на месте, каждый придумает свое стихотворение. Лучшее выберет жюри, состоящее из слушателей. Автор получит приз.

Джоэл вернул листок Айвену. Он понимал, как мало у него шансов выиграть, если решение будет принимать жюри.

— Все равно я не умею сочинять стихи, — заметил Джоэл.

— А ты пробовал? Могу поделиться своими соображениями по этому поводу, если ты готов слушать. Готов?

Джоэл кивнул.

— Вот и хорошо. Готовность слушать — это уже полдела. Очень печально, что многие люди избегают в жизни нового. Необходимо иногда делать шаг в неизвестное. В другое. Те, кто делает такой шаг, верят в себя и готовы изменить свою судьбу. Они бросают вызов общественным условностям и сами решают, кем быть. Они не позволяют классовой принадлежности, обстоятельствам рождения, глупым предрассудкам определять их существование.

Айвен свернул листок с объявлением вчетверо и положил Джоэлу в карман рубашки, после чего продолжил:

— Культурный центр на Оксфорд-Гарденс. Ты его легко найдешь. Чудовищное сооружение шестидесятых годов, претендующее на причастность к архитектуре. Бетон, штукатурка и крашеная фанера — его отличительные признаки. Надеюсь, там мы с тобой увидимся, Джоэл. Можешь привести родных, если хочешь. Чем больше людей, тем веселее. В перерыве — кофе с печеньем.

Объявление о конкурсе «Побеждай словом, а не оружием» так и лежало у Джоэла в кармане. Мальчик никому его не показывал, но мысль о пятидесяти фунтах жгла огнем. Она так завладела Джоэлом, что даже прежняя идея поступить в сценарный кружок несколько поблекла и отошла на второй план. С каждым днем конкурс «Побеждай словом, а не оружием» приближался, и у Джоэла крепла решимость испытать себя в написании стихов.

Однако сейчас стояла другая задача — навестить маму. В приемной мальчиков отправили не на второй этаж, где находились общая комната и мамина палата, а вдоль длинного коридора на южную сторону здания в застекленный зал, который именовался оранжереей.

Джоэл воспринял это как добрый знак: значит, мамино состояние улучшилось. В оранжерее не имелось никаких мер безопасности, даже решеток на окнах. По идее, пациент в болезни мог сильно повредиться, разбив огромные стеклянные панели. Тот факт, что Кароль Кэмпбелл пустили в подобное помещение, означал для Джоэла только одно: мама выздоравливает.

К сожалению, этот вывод оказался преждевременным.

В принципе, Кендра добилась своего: поездка произвела впечатление. Только не на племянницу, как она хотела, а на племянника. Джоэл оказался единственным, кто после посещения лечебницы проникся мрачными предчувствиями о собственном будущем. Несс провела день неизвестно где. Она явилась к месту встречи на сорок две минуты позже назначенного ею же срока и в настроении столь дурном, что Джоэл сразу догадался: выходной не оправдал ожиданий, которые сестра на него возлагала.

— Как поживает чертова корова? — спросила Несс.

Этот вопрос расстроил Джоэла, поскольку не располагал к доверительной беседе. Джоэл хотел бы рассказать Несс всю правду о встрече с матерью: что она не узнала Тоби, что она считает, будто отец жив, что обитает она в далеком мире, до которого не достучаться. Но Джоэл только вздохнул.

— Тебе надо было поехать с нами.

— Пошел на фиг, — отозвалась Несс, после чего направилась к автобусу.

Дома Кендра поинтересовалась, как они съездили, и Джоэл ответил, что отлично, замечательно, что Кароль даже ухаживает за цветами в оранжерее.

— Мама вспоминала о тебе, тетя Кен, — добавил он.

Кендра не обрадовалась его словам, что удивило Джоэла.

Он рассуждал так: известие об улучшении состояния Кароль должно быть приятно Кендре, поскольку сулит ей избавление от опеки над детьми. Но Кендра почему-то была мрачна, и Джоэл встревожился: как загладить огорчение, которое он, судя по всему, доставил тете. Не успел он ничего придумать, как Дикс пришел ему на помощь.

— Хорошо, дружище. А давай-ка обратимся к Несс, каковы ее впечатления?

Дикс посмотрел девушке прямо в глаза, и та не отвела взгляда. Ее поза, выражение лица, даже то, как она дышала, раздувая ноздри, — все было вызывающим. Дикс, проявив мудрость, отказался реагировать на этот вызов. И вообще, когда Несс была дома, он старался уходить по своим делам: на тренировку, на встречу со спонсорами, в магазин за своей специальной едой.

В течение нескольких недель жизнь в семье текла так, что сторонний наблюдатель счел бы ее нормальной. Событие, которое разрушило неустойчивое равновесие, произошло на Харроу-роуд. Джоэл шел в Учебный центр за Тоби, у которого, несмотря на летние каникулы, продолжались занятия. Джоэл повернул с Грейт-Вестерн-роуд и увидел какой-то беспорядок на другой стороне улицы, за железными перилами, ограждающими перекресток от тротуара. Один местный житель по прозвищу Пьяница Боб, инвалид-колясочник, проделывал свой обычный маршрут: от дома до винного ларька и обратно; в тот день в ларьке продавали испанское вино со скидкой. Пьяница Боб прижимал к груди бумажный пакет, из которого торчало легко узнаваемое горлышко бутылки. Он, как обычно, кричал: «Эй! Эй!», но на этот раз его возгласы относились не к автомобилям, а к группе парней, окруживших его. Один, взявшись за подлокотники коляски, крутил ее в разные стороны, другие наскакивали, пытаясь выхватить из рук Боба пакет. Пьяница Боб уворачивался как мог, но парни продолжали крутить и толкать его. Их цель была ясна: вынудить Боба ухватиться руками за подлокотники, а значит, выпустить пакет с бутылкой. Им хотелось не только помучить Боба, но и, что гораздо важнее, заполучить бутылку. Пьяница Боб прекрасно это понимал. Но не для того он сначала просил милостыню у прохожих, потом съездил в магазин и купил бутылку испанского вина по специальной цене, чтобы отдать ее шайке парней, пусть даже и представляющих для него угрозу.

Парни вертели коляску; их хохот и насмешки почти заглушали крики старика. Из магазинов никто не высовывался, поскольку золотое правило Харроу-роуд гласило: своя рубашка ближе к телу. Несколько человек прошли мимо, пока парни издевались над Бобом. Никто не вмешивался, кроме одной старушки, которая погрозила мучителям палкой, но и она поспешила прочь, как только один из них протянул руку к ее сумке.

Со своего места Джоэл видел, что Пьяница Боб постепенно соскальзывает со своей коляски. Еще несколько мгновений — и он окажется на земле. Искать полицейского не имело смысла — их никогда не бывает в тех местах, где они нужны, обычно они стоят там, где им нечего делать. У Джоэла не было ни малейшего желания становиться героем, и все же он крикнул: «Эй, вы! Оставьте старика в покое! Он же инвалид! Вы что, совсем?» Один из парней немедленно оглянулся выяснить, кто осмелился портить компании удовольствие.

— Вот блин, — пробормотал Джоэл.

Его взгляд встретился с взглядом Нила Уатта, и выражение, которое появилось на лице Нила, прочитывалось вполне однозначно, несмотря на неподвижность половины его лица. Он что-то сказал через плечо подельникам, и те мигом прекратили терзать Пьяницу Боба.

Джоэл был не дурак и, конечно, не мог вообразить, что парни его испугались. Вся компания уставилась в его сторону, и он прекрасно знал, что за этим последует. Джоэл побежал по Харроу-роуд, Нил с приятелями бросились к ограждению, Нил — впереди. Он улыбался как человек, который увидел перед собой кошелек с деньгами.

Джоэл понимал, что неправильно спасаться бегством, но он понимал также, что Нил, желая утвердить свой авторитет перед приятелями, способен даже на убийство. Джоэл — червяк, и Нил раздавил бы его еще в Минвайл-гарденс, да Айвен Везеролл помешал. К тому же Хиба вздумала дружить с Джоэлом, несмотря на возражения Нила.

Джоэл, слыша крики за спиной, несся в сторону Учебного центра. За десять секунд Нил с приятелями достигли ограждения и перемахнули через него. Джоэл прибавил скорость, чудом ему удалось не врезаться в молодую маму с коляской, обогнуть трех женщин в паранджах с хозяйственными сумками, а также седого джентльмена, который на всякий случай завопил: «Держи вора!» — потому что, если несколько человек бегут, кто-нибудь из них наверняка вор.

Оглянувшись, Джоэл понял, что на этот раз удача на его стороне. Дорогу преследователям преградили автобус и два грузовика. И хотя Нил с компанией жаждали расправы над Джоэлом, все же оказаться под колесами им не хотелось. Дождавшись, пока проедут машины, они пересекли дорогу и продолжили погоню. За это время Джоэл успел оторваться, и теперь их разделяло не менее пятидесяти ярдов. Показался благотворительный магазин, и Джоэл заскочил в него, еле переводя дыхание.

Кендра возилась в подсобке, разбирая сумки с очередной порцией пожертвований. Услышав, что хлопнула дверь, она выглянула. У нее с языка уже готов был сорваться упрек за то, что мальчик наделал столько шума, но, увидев лицо Джоэла, она спросила совсем другим тоном:

— Что случилось? Где Тоби? Разве ты его не забрал?

Отмахнувшись, Джоэл приник к витрине. Подобная беспардонность была ему так не свойственна, что Кендра застыла в растерянности. Джоэл увидел Нила во главе шайки: тот, как овчарка, шел по следу. Джоэл оглянулся на тетю, на маленькую комнату в конце магазина. Там виднелась дверь, которая вела во двор. Не говоря ни слова, мальчик поспешил туда.

— Джоэл, что происходит? — допытывалась Кендра. — За тобой гонятся? Кто?

— Парни, — с трудом выговорил Джоэл.

Его грудь словно сдавило раскаленным обручем, и голова закружилась от нехватки воздуха.

Когда Джоэл скрылся в подсобке, Кендра подошла к окну и увидела группу парней.

— Вот эти дразнят тебя? Эта шайка? Сейчас я с ними разберусь. — И Кендра протянула руку, собираясь открыть дверь.

— Не надо! — взмолился Джоэл.

Не было времени растолковывать Кендре, что она своим вмешательством только ухудшит положение. И вообще, никто не в силах ему помочь. Бывает, что человек становится кому-то врагом по необъяснимым причинам. Нил Уатт избрал Джоэла своим смертельным врагом. И тут уж ничего не поделаешь.

Лампочка слабо освещала заднюю дверь, ведущую из подсобки во двор; Джоэл распахнул ее, и она стукнулась о стену соседнего дома. Мальчик выскочил в переулок, и Кендра за ним закрыла.

Преодолев еще ярдов тридцать, Джоэл так запыхался, что бежать больше не мог. Нужно было перевести дыхание, но мальчик понимал: в его распоряжении несколько минут, пока Нил Уатт не сообразит, в какой магазин заскочил Джоэл и куда из него делся. Джоэл огляделся в поисках места, где можно спрятаться. За домом у стены стоял мусорный контейнер. Мальчик на последнем дыхании залез в него, предварительно вытащив несколько мешков с мусором. Джоэл был уверен, что его преследователи этого не заметят, учитывая окружающую грязь.

Мальчик съежился и затаился, стараясь дышать так бесшумно, как только позволяли измученные легкие. Не прошло и двух минут, как послышались шаги, потом голоса.

— Желтожопая обезьяна смылась.

— Некуда. Тут где-нибудь прячется.

— Надо проучить эту сволочь.

— Нил, видишь помойку?

— Самое место для такого дерьма! — произнес Нил и под общий смех добавил: — Хватит зубы скалить. Наверняка его прячет эта сука из магазина. Пойдем поищем.

Парни удалились, Джоэл остался в контейнере. От пережитого страха ему захотелось в туалет. Он напрягся, сдерживая позыв, обхватил себя руками, колени прижал к груди и закрыл глаза.

Вдалеке хлопнула дверь — Джоэл понял, что это задняя дверь благотворительного магазина, куда банда вернулась с намерением устроить погром. Он попытался сообразить, сколько человек было с Нилом Уаттом — как будто это имело значение. Все равно Кендре не справиться больше чем с двумя, с тремя максимум.

Джоэл заставил себя одолеть страх и дрожь. Он разогнулся, подтянулся на руках, собираясь выпрыгнуть из укрытия. Раздался вой сирен — к магазину по Харроу-роуд ехали полицейские машины. Это Джоэла и спасло.

Услышав вой сирен, мальчик догадался, как поступила Кендра. Как только Джоэл выскочил во двор, Кендра, ожидая гостей, сразу позвонила по телефону 999, разыграв благородную леди. Ее произношение, манера выражаться, словосочетание «банда чернокожих подонков» произвели впечатление на полицейских. Те зашевелились и, проявив необычную оперативность, подъехали с мигалками, сиренами, дубинками и наручниками. Нилу Уатту с его командой предстояло ознакомиться с порядками полицейского участка на Харроу-роуд, если только они не успели сбежать. На этот раз тетя одержала победу.

Джоэл выбрался из контейнера и побежал. Через десять минут он уже входил в здание Учебного центра, где Тоби по предписанию занимался со специалистами, которые старались ему помочь.

Открыв первую дверь, Джоэл задержался, чтобы привести себя в порядок. В мусорном контейнере он сильно испачкался, потому что сидел на мешке с кухонными отходами, состоявшими из тушеной фасоли и молотого кофе. Джинсы сохранили отпечатки этих продуктов; рукавом куртки он вляпался во что-то, напоминающее сэндвич с горчицей. Кое-как отчистив себя, Джоэл открыл вторую дверь и вошел.

Тоби, сгорбившись, сидел на старом диване, который составлял всю меблировку холла. На коленях у него стояла лавовая лампа, Тоби не сводил с нее глаз. Нижняя губа мальчика дрожала.

— Привет, Тоби! — весело сказал Джоэл. — Что с тобой, парень?

Тоби поднял глаза. Его лицо озарилось счастливой улыбкой. Он соскочил с дивана и бросился к Джоэлу, и тогда тот сообразил: Тоби испугался, что за ним никто не придет, не отведет домой, и он навсегда останется в Учебном центре. Сердце у Джоэла сжалось от жалости к маленькому брату. Больше такого допускать нельзя.

— Пойдем, парень. Ты готов? Прости, что опоздал. Ты здорово испугался?

— Не. — Тоби потряс головой; он уже все забыл. — Давай купим чипсов по дороге. У меня есть пятьдесят пенни. Дикс дал. И еще пять фунтов от бабушки.

— Не стоит тратить пять фунтов на чипсы. Это подарок на день рождения. На подарочные деньги ты должен купить что-то важное, на память.

— А как быть, если хочется чипсов? И потом, пятьдесят пенни не подарочные деньги.

Джоэл задумался: как бы объяснить Тоби, что пятьдесят пенни, конечно, не подарочные деньги, но на чипсы их не хватит. Тут из кабинета вышла высокая чернокожая женщина с короткой стрижкой и огромными золотыми кольцами в ушах. Это была Люси Чинака, один из главных специалистов центра; она занималась с Тоби. Люси подошла к мальчикам и улыбнулась.

— Я услышала, что за моим маленьким другом пришли. — Она обратилась к Джоэлу: — Можно тебя на несколько минут? — Потом к Тоби: — Мистер Кэмпбелл, вы забыли передать брату, что я хочу поговорить с ним?

Тоби опустил голову и крепче прижал лавовую лампу к груди. Люси Чинака погладила мальчика по редким волосам.

— Ничего страшного, ты имеешь право забыть, — успокоила она Тоби. — Мы побеседуем, хорошо? Ты подождешь? Это недолго.

Тоби посмотрел на брата, ожидая указаний, и тот увидел в глазах Тоби страх, что после счастливого спасения его вновь оставят одного.

— Посиди здесь, дружище, — попросил Джоэл. Оглядевшись, он нашел комикс про Человека-паука и протянул Тоби. — Тут много картинок. Я скоро вернусь.

Тоби сунул комикс под мышку и снова залез на диван. Он аккуратно поставил лавовую лампу рядом, а комикс положил на коленки. Однако разглядывать картинки Тоби не стал. Он безотрывно смотрел на Джоэла с выражением доверия и тоски одновременно. Только человека с камнем вместо сердца оставил бы равнодушным этот взгляд.

Джоэл прошел вслед за Люси в маленький кабинет, где стояли стол, парта и стулья. На стенах висели доска и полки с книгами, настольными играми, тетрадями и папками. На столе находилась медная табличка с выгравированным именем «Люси Чинака», рядом — фотография счастливой семьи: Люси под руку с мужем, чернокожим мужчиной такого же роста, как она, перед ними в ряд — трое симпатичных детишек.

Люси зашла за свой стол, но не села. Она вытащила стул и поставила его перед столом, Джоэлу указала на стул напротив. В результате они уселись лицом к лицу, почти касаясь друг друга коленями — комната была очень маленькой.

Взяв из стопки на столе верхнюю папку, Люси заглянула в нее, словно уточняя что-то.

— Мы с тобой не общались раньше, — начала она. — Ты брат Тоби. Тебя зовут Джоэл, правильно?

Джоэл кивнул. Он догадывался, что если взрослый вызывает ребенка к себе в кабинет, то ничего хорошего ждать не приходится. Джоэл предполагал, что Тоби в чем-нибудь провинился, он ждал разъяснений и был готов принять удар.

— Тоби кое-что рассказывал о тебе. Ты очень много значишь для него. Думаю, ты сам это чувствуешь.

Джоэл опять кивнул, поскольку нужных слов подобрать не мог.

Люси взяла ручку. Золотистая и тонкая, она очень шла ей. Джоэл заметил, что к папке, которую держала Люси, прикреплен листок, на нем были какие-то записи. Люси пробежала их глазами. Потом она сообщила то, что Джоэл и без того знал: в начальной школе Тоби порекомендовали посещать Учебный центр, точнее, школа поставила условие: Тоби примут в школу, если он начнет ходить в Учебный центр.

— Ты в курсе этого, Джоэл?

Мальчик снова кивнул, и Люси продолжила:

— Тоби сильно отстает от своих ровесников. В чем могут быть причины?

Люси Чинака говорила и смотрела по-доброму, глаза у нее были темно-карие, с играющими золотистыми искорками.

— Тоби не тупой.

— О нет! Конечно нет! — успокоила Люси. — Но у него серьезные проблемы с обучением…

Люси запнулась и заглянула в папку, собираясь с мыслями.

— Есть и другие проблемы. Наша задача здесь, в центре, — точно определить их. Найти способ, который наиболее подходит для развития ребенка. И потом, мы учим параллельно со школой. Мы предлагаем ему… предлагаем модели социального поведения, которые ребенок может использовать. Ты понимаешь меня?

Джоэл кивнул. Он напряженно и сосредоточенно слушал. У него появилось предчувствие, что Люси Чинака намерена сказать что-то очень важное и плохое.

— У Тоби есть трудности как с обработкой информации, так и с ее поиском. Языковая некомпетентность сочетается у него с тем, что мы называем когнитивной дисфункцией. Но это… — Люси пощелкала пальцами, как бы подыскивая слова, понятные двенадцатилетнему мальчику, для которого вся ее речь звучала как очередная пытка в цепочке испытаний последних лет. — Это научные термины. На самом деле языковая некомпетентность — это очень серьезно, ведь учеба в школе зависит от нашей способности пользоваться языком, понимать слова и предложения.

Джоэл видел, что женщина заботливо старается доносить информацию как можно проще и понятнее, потому что он — брат Тоби, а не отец. Его это не обижало, скорее, было приятно — несмотря на тревогу, которую внушала беседа. Джоэл подумал, что Люси, вероятно, хорошая мать. Он представил себе, как она укладывает своих детей спать и не выходит из комнаты, пока не прочитает с ними молитвы и не поцелует перед сном.

— Хорошо. Перейдем к сути. Наши возможности здесь, в Учебном центре, ограничены. Когда мы исчерпаем их в работе с Тоби, нужно будет решать, что с ним делать дальше.

— Вы о чем? Не можете помочь Тоби? Вы его выгоняете? — Джоэл почувствовал ужас.

— Нет, конечно. Что ты! Я просто хочу составить для него специальный план, но для этого требуется дополнительная информация. Назовем этот план… план обследования. Мне нужны разные мнения — школьного учителя Тоби, сотрудников Учебного центра, врача, его родителей. Знаю из личного дела, что ваш папа умер, но хотелось бы встретиться с вашей мамой. Для начала я попрошу тебя передать ей кое-какие документы, их нужно прочитать.

— Она не может, — выдавил Джоэл.

Мальчик представил, как мама приходит сюда, в этот кабинет, к этой женщине. От одной мысли он пришел в ужас, хоть и понимал, что это неосуществимо. Кароль не выпустят из больницы одну, и, даже если Джоэл заберет ее, Кароль не выдержит и пяти минут в обществе Люси Чинаки.

Люси посмотрела на Джоэла. Она пыталась осмыслить его ответ, сопоставить с той информацией о его семье, которой располагала. Сведения были скудны не по ее вине — члены этой семьи неохотно о себе рассказывали.

— Почему не может? Твоя мама не умеет читать? Прости, я не знала. Ведь тут стоит ее подпись…

Люси поднесла листок ближе к глазам, чтобы внимательно рассмотреть подпись.

— Это подпись тети Кен, — сообщил Джоэл.

— Вот как! Значит, Кендра Осборн — это твоя тетя? Она твой законный опекун?

Джоэл кивнул, хотя понятия не имел, законный или нет.

— Твоя мама тоже умерла, Джоэл? Ты это подразумевал, когда говорил, что она не может?

Джоэл отрицательно покачал головой. Но обсуждать с Люси мать он не мог и не хотел. Его мама жива и умеет читать. Но в данном случае это неважно.

Он взял у Люси бумаги и дал ей единственно возможный, с его точки зрения, ответ:

— Я сам прочитаю. Я сам позабочусь о Тоби.

— Послушай… — Люси снова подыскивала слова. — Тут требуется обследование, и только взрослый может взять ответственность… Хорошо, будем называть вещи своими именами… Тоби требуется всестороннее обследование, и поэтому…

— Я сам отвечаю за Тоби! — крикнул Джоэл, прижимая бумаги к груди.

— Но Джоэл…

— Я сам!

И Джоэл выбежал из комнаты, оставив Люси в состоянии удивления и замешательства. Рука женщины потянулась к телефону.

Глава 13

В тот день, когда Несс рассталась с братьями на Паддингтонском вокзале, она не сразу отправилась по своим делам. Остановившись за киоском с сэндвичами, она собралась прикурить сигарету, которую заблаговременно стащила у Кендры. Роясь в сумке в поисках зажигалки и посматривая по сторонам, Несс держала магазин в поле зрения. Там было много народу, но она без труда вычислила Джоэла. Тот с серьезным видом перебирал журналы. Плечи его были, как всегда, опущены. Тоби был возбужден и вел себя соответственно.

Несс подождала, пока Джоэл с покупками в руках не занял очередь в кассу, после чего отправилась гулять. Она не разглядела, какой журнал выбрал брат, но не сомневалась, что для матери подходящий, поскольку знала характер брата — обязательный и ответственный до ужаса. И еще Джоэл мог сдерживать себя и приспосабливаться изо дня в день. Что касается ее, то она с притворством покончила. Притворством ничего не добьешься, делу не поможешь. Какой в нем прок хотя бы сейчас, когда ее что-то переполняет под самую завязку и она вот-вот лопнет!

Если бы Несс спросили, она не смогла бы объяснить, что именно ее переполняет. Она не могла бы сказать просто: сейчас лопну от злости, от тоски, от радости. Но и более сложных выражений она не употребляла, как то: меня переполняет любовь по отношению к беззащитному ребенку или невинному котенку; благородное негодование на несправедливость; я в ярости из-за насмешек судьбы. Несс понимала одно: она лопнет, если не предпримет чего-либо, что избавит ее от внутреннего напряжения, которое постоянно испытывает; а после того, как она, сама не своя, выскочила из зала, где по сцене порхали балерины, это напряжение и вовсе возросло.

Несс жаждала действий. Может, побежать, или опрокинуть мусорное ведро, или выхватить ребенка из коляски, чтобы его мать бросилась вдогонку, или столкнуть старушку в канал Гранд-Юнион и смотреть, как несчастная барахтается? Что угодно, лишь бы выпустить пар. Покинув пункт наблюдения возле киоска с сэндвичами, Несс направилась к дамскому туалету.

Вход стоил двадцать пенсов. Деньги у нее были, но ей показалось возмутительным, что на вокзале требуют плату за естественные надобности. По мнению Несс, это уже ни в какие ворота не лезло. Она так разозлилась, что ударила по турникету, после чего проползла под ним. Девушка даже не оглянулась — а вдруг у ее незаконного проникновения в туалет имеются свидетели? Если бы таковые нашлись — она с удовольствием дала бы выход своему возмущению. Но ее никто не видел, так что Несс беспрепятственно вошла в кабинку и пописала.

Затем она исследовала свой облик в зеркале и внесла в него необходимые коррективы. Сначала она хорошенько заправила топик в джинсы, обнажая грудь почти до сосков. Потом Несс решила, что лицо имеет достаточно темный цвет, но губам не хватает яркости. Она вынула из сумочки тюбик губной помады, который недавно стащила в «Бутс»,^[20] и тут же вспомнила о Сикс и Наташе; мысль о прежних подружках вызвала новый всплеск напряжения. У Несс даже руки задрожали. Пытаясь накрасить губы, она сломала помаду и от досады чуть не разрыдалась.

Слезы сняли бы напряжение и принесли облегчение, но Несс этого не знала. Она считала слезы признаком поражения, последним утешением для слабых и побежденных. Сдержавшись, Несс выбросила помаду в мусорное ведро и вышла из туалета.

Из-за причуд лондонского транспорта ей пришлось минут пятнадцать дожидаться автобуса номер 23. Когда он наконец пришел, Несс отпихнула двух женщин с колясками и забралась первой, а когда те сделали ей замечание, послала их к черту. В автобусе было тесно и жарко, но Несс не поднялась на второй этаж, как обычно делала вместе с братьями. Она протиснулась в хвост и встала у самых дверей. Там можно было глотнуть свежего воздуха на остановке. Когда автобус трогался с места, Несс хваталась за поручень. Рядом с ней оказался старик-пенсионер, у которого из ноздрей торчали седые волосы, а уши напоминали маленькие спутниковые антенны.

Он улыбнулся ей, вполне по-отечески, но тут его взгляд упал на грудь девушки и надолго задержался на ней. Затем пенсионер снова поднял глаза и посмотрел Несс в лицо. Он провел языком сначала по верхней губе, покрытой каким-то белым налетом, потом по нижней, потрескавшейся, и подмигнул Несс.

— Пошел ты! — громко сказала Несс.

Ей хотелось отвернуться, но тем самым она потеряла бы старика из виду и стала бы беззащитной. Она должна быть наготове, если тот что-нибудь сделает.

Но старик просто полюбовался еще раз ее грудью, пробормотал: «Ну и дела!» — и, развернув газету, стал разглядывать «девушку номера». «Старый пердун», — подумала Несс.

Она вышла, когда автобус остановился на Квинсуэй.

Идти было недалеко. По дороге на Несс обращали внимание. На Квинсуэй было многолюдно, но Несс выделялась из толпы чересчур откровенной одеждой — местами короткой, местами обтягивающей, надменным выражением лица и вызывающей походкой. Она казалась девушкой, которая отправилась на охоту. Производимое впечатление отпугивало прохожих и служило защитой, чего Несс и добивалась. Если она захочет, то сама познакомится, а к ней никто не смеет приближаться.

Несс поравнялась с аптекой и вошла внутрь. В зале было полно народу. Косметику разместили как можно дальше от входа, но для Несс это не составляло проблемы. Она направилась прямиком к стойке с помадой. Оценив цветовую гамму, девушка выбрала темно-бордовый цвет. Даже не потрудившись оглядеться, Несс бросила тюбик в сумочку в тот самый момент, когда другой рукой потянулась за другим тюбиком. Еще немного времени Несс с колотящимся сердцем покрутилась по аптеке, после чего вышла на улицу. Дело сделано, теперь «Уайтлиз».

На самом деле чего уж проще: стянуть из магазина тюбик помады, когда буквально все человечество ринулось за покупками, являя собой прекрасное прикрытие. Конечно, у Несс не было особых оснований испытывать гордость за свой успех, но она, вопреки всему, испытывала. Ей хотелось петь во все горло, прыгать и кричать от радости. Настроение девушки изменилось на прямо противоположное. Приступ ликования захватил ее, она ощущала себя так, словно приняла дозу наркотика, а не совершила мелкое правонарушение. Наконец-то она избавилась от внутреннего напряжения.

Несс прошла торжественным шагом, прыснула, захохотала в голос. И решила стянуть еще что-нибудь в «Уайтлиз», где воровать даже удобнее. У нее куча времени до возвращения братьев.

И тут, перейдя через дорогу, Несс увидела Сикс и Наташу. Те прогуливались под ручку; их неуверенная походка выдавала, что девушки либо выпили, либо находятся под кайфом.

Вдохновленная успехом своего предприятия, Несс подумала, что наступил самый подходящий момент навести мост через пропасть, которая разделила ее и подруг.

— Сикс! Таш! Как дела? — по-дружески окликнула Несс.

Девушки остановились. Они увидели Несс, и на их лицах появилась настороженность. Сикс и Наташа переглянулись, но не ушли, подождали, пока Несс подойдет.

— Все развлекаешься? — спросила Сикс. — Что-то давно тебя, солнышко, не видно.

Несс восприняла слова Сикс как предложение мира и не стала развивать эту тему. Вместо этого она полезла за сигаретами: согласно заведенному обычаю Несс угощала подруг. Однако на этот раз она стащила у тетки мало сигарет, поэтому пришлось вместо сигарет и зажигалки достать новый тюбик губной помады. Несс распаковала его и покрутила основание, пока цилиндр помады не показался полностью. Было в нем что-то непристойное. Несс поиграла с тюбиком, закручивая его туда-сюда, подмигнула бывшим подругам и повернулась к витрине. Глядя в нее как в зеркало, Несс накрасила губы и придирчиво себя оценила.

— Черт. Ну и вид, будто падали нажралась. — Сказав это, она швырнула тюбик на асфальт. Жест получился эффектным. — Надо было еще штук пять прихватить. Как не фиг делать. Черт бы побрал эту аптеку на Уэстбурн-Гроув. А вы что тут делаете?

— Да уж не тырим всякое дерьмо из магазинов, будь уверена, — усмехнулась Сикс.

Ее ответ должен был насторожить Несс, но та пребывала в эйфории.

— А чего так? — улыбнулась она. — Встали на истинный путь? Или у вас появился богатенький дяденька, который о вас заботится?

— Мне не нужен дяденька. Я и так могу получить все, что хочу, — заявила Сикс.

В подтверждение своих слов она вынула мобильный телефон и сделала вид, будто отправляет sms-сообщение.

Несс понимала, что ей следует выразить восхищение мобильником. Этого требует ритуал.

— Классная вещь, — сказала она с готовностью. — Откуда он у тебя?

Сикс подняла голову и холодно посмотрела на Несс. Таш была менее сдержанна.

— Свистнули у одной белой девки на Кенсингтон-сквер, — с гордостью сообщила она, — Сикс такая подходит к ней и говорит: «А ну, гони мобильник, сучка!» — я сзади стою, чтоб не сбежала. Она такая в слезы: «Ой, не надо, пожалуйста, мама рассердится, это ее телефон, я взяла без спросу». А Сикс хвать телефон и девку как толканет! Та шлепнулась. Когда очухалась, мы уж далеко были. Здорово вышло, правда, Сикс?

Сикс, набирая какой-то номер, обратилась к Наташе:

— Есть закурить?

Таш послушно вынула из сумки пачку «Данхилл». Сикс взяла сигарету. Таш сделала было движение в сторону Несс, но Сикс строго одернула подругу: «Таш!» Та перевела взгляд с Сикс на Несс, потом снова на Сикс и спрятала пачку в сумку, прекрасно понимая, в чьей команде она играет.

— Привет, детка! — произнесла Сикс в мобильный. — Как дела? Соскучился по мамочке? Мы с Таш на Квинсуэй. Конечно, мы с Таш порадуем тебя. Если поделишься с нами, сам понимаешь. Что-что? — Сикс помолчала, постукивая ногой по асфальту. — Нет, не годится. Мы с Таш уже в хлам. Не хами, а то получишь. Или мы вместе с Таш, или пожалеешь. Вот так, малыш.

Сикс рассмеялась и подмигнула Наташе. Та вроде как смутилась. Сикс еще послушала и закончила разговор.

— О'кей, жди меня и Таш, детка.

Она отключила телефон и с самодовольной улыбкой посмотрела на Несс. Улыбка была, пожалуй, излишней, поскольку Несс и так все поняла. Постоянное повторение в разговоре выражения «мы с Таш» возымело действие. Все точки над «i» были расставлены. Их дороги разошлись. Возврата в прошлое нет и быть не может. По сотне разных причин, понятных только девочкам-подросткам, Несс отлучили от компании, и приговор пересмотру не подлежал.

Несс могла бы потребовать объяснений. Или перейти к обвинениям. Однако в тот момент она была неспособна ни на то ни на другое. Оставалось одно — попытаться сохранить лицо. В той ситуации это значило продемонстрировать беззаботность, сделать вид, что никакой обиды нет, загнать напряжение глубоко внутрь.

— Ладно. Пока, — бросила Несс.

— Ага, — отозвалась Сикс.

Таш выглядела такой же смущенной, как и во время телефонного разговора с постоянным упоминанием «мы с Таш», что подразумевало равенство между ней и Сикс, которого на самом деле не было.

— Пошли, — скомандовала Сикс Наташе. — Нас ждут.

Несс посторонилась, пропуская девушек.

— Осторожнее, лужа, — на прощание предупредила ее Сикс.

Несс смотрела им вслед. Она твердила себе, что ее бывшие подруги — дрянные безмозглые сучки и она нисколько не хочет с ними дружить, уж лучше быть одной. Поскольку это было недалеко от истины, Несс почти удалось себя в этом убедить, тем не менее из равновесия она была выбита. Девушка продолжила путь к «Уайтлиз», где губная помада ждала, когда ее кто-нибудь приберет к рукам. Несс не сомневалась, что это будет она.

*

Кендра загружала в свой «пунто» массажный столик, когда Фабия Бендер появилась в Иденем-истейт в сопровождении двух огромных ухоженных собак: блестящего добермана и гигантского шнауцера. Кендра недостаточно хорошо разбиралась в собаках и не могла определить породу второго пса, но его размеры произвели на нее пугающее впечатление: пес доставал Фабии Бендер почти до подмышек. Кендра приостановила свое занятие. Одно неосторожное движение — и мало ли что.

— Не беспокойтесь, миссис Осборн, — успокоила Фабия. — Они у меня кроткие как овечки. Добермана зовут Кастор. Шнауцера — Поллукс. Я решила, что вырастить двух щенков одновременно проще, чем по очереди. А мне хотелось иметь именно двух собак. Двух больших собак. Мне нравятся крупные. Правда, дрессировать их нужно в два раза дольше. Вижу, Поллуксу вы понравились. Он не будет против, если вы погладите его по головке.

Фабия Бендер держала своих питомцев на регулируемом поводке. Она скомандовала им: «Сидеть, мальчики!», и те послушно замерли. Фабия бросила поводки на землю. Кастор сохранял бдительность, в соответствии с характером своей породы, а огромный Поллукс обмяк и запыхтел. Любой мало-мальски начитанный человек при виде Поллукса вспомнил бы о собаке Баскервилей. Но Кендра думала о причинах, которые заставили Фабию Бендер появиться возле ее дома.

— Несс работает, — начала Кендра. — Выходит из дома вовремя. Правда, я не провожаю ее, не проверяю, добралась она до работы или нет. Мне кажется, я должна демонстрировать, что доверяю ей…

— Совершенно верно. Пока миссис Гафур отзывается о Несс только положительно. Нельзя сказать, что ей нравится работать — я имею в виду Несс, а не миссис Гафур, — но она исполнительна. Это говорит в ее пользу.

Кендра кивнула — она ждала дальнейших объяснений. У нее была договоренность о массаже в Мейда-Вейл с одной изысканной белой американкой средних лет, у которой была уйма денег и масса свободного времени. Кендра рассчитывала получить в лице американки постоянную клиентку и не хотела опаздывать на сеанс. Она взглянула на часы и поставила контейнер с массажными маслами и лосьонами на заднее сиденье, рядом со столом.

— Я пришла поговорить не о Несс, а о вашем племяннике, — сообщила Фабия. — Может, мы зайдем в дом?

Кендра колебалась. Она не спросила, о котором племяннике пойдет речь, ей казалосьсамо собой разумеющимся, что о Джоэле. Она и представить не могла, что социальный работник из Комиссии по защите прав подростков пришел обсудить Тоби. Значит, Джоэл попал в историю — хотя это странно, учитывая его характер.

— Что он натворил? — Кендра старалась скрыть охватившую ее панику.

— Можем мы пройти в дом? — Фабия улыбнулась и посмотрела на своих питомцев. — Мальчики останутся здесь, разумеется. Не беспокойтесь за ваши вещи. Если я прикажу им охранять машину, они прекрасно справятся с задачей. А мы побеседуем, — Она кивнула в сторону входной двери. — Это не займет много времени. Охранять, мальчики.

Кендра поняла, что у нее нет никаких шансов изменить намерения Фабии. Она закрыла крышку багажника и обошла собак, которые даже не шевельнулись.

Оказавшись в доме, Фабия не сразу приступила к теме. Она попросила показать ей жилье, поскольку, как выяснилось, ни разу не бывала в домах такого типа и ей очень любопытно узнать, какова внутренняя планировка, — она давно интересуется интерьерами.

Кендра поверила в это так же, как в то, что луна сделана из зеленого сыра, но у нее не было иного выхода, кроме как подчиниться — учитывая те неприятности, которые при желании может доставить социальный работник. Кендра показала все, что могла, делая вид, что не сомневается: белая женщина зашла к ней с намерением расширить свои познания в области дизайна квартир и интерьера.

Пока Фабия знакомилась с домом, она попутно задавала вопросы. Давно ли Кендра здесь живет? Она собственник или квартиросъемщик? Сколько человек делят с ней площадь? Где находятся спальные места?

Кендра не понимала, какое отношение это имеет к Джоэлу и к той истории, в которую он, судя по всему, попал, поэтому держалась настороженно и напряженно. Она опасалась ловушки, которую, не исключено, подстраивает Фабия, и отвечала как можно более кратко и неопределенно. Так, она не объяснила, зачем на первом этаже возле дивана ширма, а на втором — раскладушки и спальные мешки вместо кроватей с постельным бельем.

Не упомянула она и о Диксе. В конце концов, по всему городу — не говоря уже о стране — люди ведут еще более беспорядочный, чем она, образ жизни, меняют партнеров с головокружительной быстротой: просто женщины ищут мужчин, мужчины ищут женщин, все боятся провести в одиночестве дольше чем пять минут. Кендра решила как можно меньше заикаться о Диксе. Она соврала, что делит спальню с Несс, и пожалела об этом, когда Фабия Бендер заглянула в ванную и увидела там мужские рубашки, которые сушились на плечиках. Над раковиной имелось еще одно вещественное доказательство пребывания мужчины в доме: аккуратно разложенные на полочке бритва, пена для бритья и кисточка.

Пока они спускались на первый этаж, Фабия Бендер молчала. На кухне она предложила присесть за стол. Фабия поведала, что в течение всего времени ее общения с Несс — в полицейском участке, в суде, в офисе Комиссии по защите прав подростков на Оксфорд-Гарденс — девушка ни разу не упомянула, что с ней живут также два ее брата. Эти сведения Фабия получила из Вестминстерского учебного центра. Оттуда ей позвонила сотрудница по имени Люси Чинака, которой не вернули документы, переданные на подпись родителям или опекунам Кэмпбеллов. Люси запрашивала информацию о некоем Джоэле Кэмпбелле в связи с его братом Тоби.

Этот звонок не случайно попал к Фабии. Секретарь Комиссии по защите прав подростков, перегруженная работой, как и все сотрудники, услышав фамилию Кэмпбелл, вспомнила, что у Фабии одна из подопечных носит такую же фамилию, — и переключила на Фабию. Когда Люси Чинака произнесла: «Джоэл Кэмпбелл», секретарь решила, что у Несс нашелся брат.

— Какие документы? — удивилась Кендра. — Почему он не показал их мне?

— Документы, связанные с дальнейшим обследованием Тоби, с возможным переводом его в учреждение, которые более соответствует его специфическим потребностям, чем школа в Миддл-роу, — пояснила Фабия.

— Обследование? — осторожно повторила Кендра.

В ее голове зазвучал сигнал тревоги. Тоби — запрещенная территория. Обследование Тоби, тестирование Тоби — совершенно немыслимые вещи. Пытаясь разобраться, с каким врагом она столкнулась, Кендра уточнила:

— Какое обследование? Кто его будет обследовать?

— Пока не знаю. Но я, собственно, не за этим пришла. Поскольку с вами проживает не один ребенок, а трое, пришлось оценить жилищные условия. Кроме того, необходимо обсудить вопрос об оформлении постоянного, официального, законного опекунства над детьми.

Кендра поинтересовалась, почему это так необходимо. У детей есть мать, бабушка — Кендра не упомянула об отъезде Глории на Ямайку — и, наконец, тетя. Кто-то из этих родственников всегда в состоянии позаботиться о детях. Почему эта забота должна быть официальной? И что вообще значит официальное опекунство?

Это значит документы, подписи. Кароль либо исполняет свои материнские функции, либо ее объявляют несостоятельной, с тем чтобы другой человек мог взять на себя эти обязанности. Необходимо принимать различные решения, связанные с детьми; в настоящее время никто не уполномочен этого делать. Если никто не захочет взять на себя ответственность за детей, то правительство…

Кендра прервала Фабию. О передаче детей в опеку, если Фабия это имеет в виду, не может быть и речи. Дети сложные, никто не отрицает. Особенно Несс, от нее не дождешься никакой благодарности. Но как бы там ни было, эти дети — единственные родственники, которые остались у нее в Англии, и пусть для Фабии Бендер, которая сидит тут и рассуждает про правительство и обследование Тоби, это неважно, для нее, Кендры, это очень даже важно.

Фабия поспешила успокоить Кендру. Если имеется родственник, который готов заботиться о детях, правительство принимает решение в его пользу и оставляет детей с ним. Конечно, в случае, если родственник внушает доверие и в состоянии обеспечить детям благоприятные условия проживания. Фабии кажется, что это именно такой случай — Кендра обратила внимание на глагол «кажется», — и Фабия непременно изложит свое мнение в отчете. А пока Кендра должна прочесть и подписать бумаги, которые Люси Чинака передала Джоэлу в Учебном центре. Кроме того, Кендре следует переговорить с матерью детей об оформлении опекунства. Больше такая неопределенность продолжаться не…

В этот миг залаяли собаки. Фабия поняла, что кто-то подошел к дому, и поднялась с места. Снаружи донесся голос Дикса Декурта.

— Кен, детка! Что у нас происходит? Спешу обнять мою любимую, а меня встречают собаки!

Фабия подбежала к двери, распахнула ее и скомандовала:

— Мальчики, вольно! Пропустите. — Затем она обратилась к Диксу: — Прошу прощения. Им приказано охранять машину, они приняли вас за вора. Проходите. Собаки не побеспокоят нас больше.

Увидев в доме белую женщину, Дикс решил, что что-то случилось, и у него тут же изменилось настроение. В кухне он поставил два пакета покупок на рабочую поверхность; оттуда посыпались овощи, фрукты, орехи, бурый рис, бобы и йогурт. Дикс остался в кухне, скрестив руки на груди, с выражением ожидания на лице. На нем были шорты, кроссовки и рубашка — вроде тех, что висели в ванной. Эта одежда открывала достоинства его фигуры. Слова, которые Дикс произнес, увидев собак, не оставляли сомнений по поводу его отношений с Кендрой.

И Дикс, и Фабия Бендер ждали, когда Кендра представит их друг другу. Кендре деваться было некуда, и она выбрала самый лаконичный способ.

— Дикс Декурт. Фабия Бендер из Комиссии по защите прав подростков.

Фабия быстро записала фамилию Дикса.

— Мисс Бендер не знала, что детей трое, — добавила Кендра. — Она имела дело только с Несс. Но сейчас пришла из-за Джоэла.

— Он что-нибудь натворил? Совсем на него не похоже, — заметил Дикс.

Кендра была благодарна ему за эту реакцию, подразумевающую, что Дикс положительно относится к мальчику.

— Джоэлу поручили передать мне какие-то бумаги из Учебного центра, чего он не сделал, — объяснила Кендра.

— Это что, преступление? — удивился Дикс.

— Нет, просто поступок, который хочется понять, — подала голос Фабия. — Вы живете здесь, мистер Декурт, или приходите в гости?

Дикс посмотрел на Кендру, ожидая подсказки, что само по себе говорило о многом.

— Прихожу, ухожу, — неопределенно ответил Дикс.

Фабия Бендер что-то записала в свой блокнотик, но по тому, как скривились ее губы, было ясно, что она сделала пометку: «Лжет».

Кендра понимала, что Фабия, скорее всего, находит присутствие Дикса в доме, где живет сексуально созревшая пятнадцатилетняя девушка, нежелательным. Фабия как-никак видела Несс. И наверняка сделала вывод, что нахождение под одной крышей привлекательного двадцатитрехлетнего мужчины и соблазнительной пятнадцатилетней девушки — это потенциальный источник осложнений, а не «благоприятные условия проживания».

Фабия Бендер закрыла блокнотик, напомнила Кендре взять у Джоэла бумаги, которые дала Люси Чинака, и попросила, чтобы Несс ей позвонила. Фабия также сказала Диксу, что ей приятно было с ним познакомиться, и на прощание поделилась опасением, что Несс не имеет отдельного места для сна и переодевания.

— Как обстоят дела с этим, миссис Осборн?

— Так я же сделал для нее ширму… — начал Дикс.

Кендра оборвала его:

— У Несс есть все необходимое.

— Понятно, — кивнула Фабия Бендер.

Что ей понятно, она не уточнила.

*

Когда Джоэл пришел домой, Кендра была и рассержена, и обеспокоена. Она не собиралась подписывать бумаги, но все же отчитала мальчика. Если бы он вовремя передал документы, Фабия Бендер не заявилась бы к ним домой и, значит, обошлось бы без всяких ее отчетов. А теперь могут возникнуть проблемы, придется таскаться по кабинетам, давать объяснения, встречаться с чиновниками. Наплевательское отношение Джоэла к такому простому поручению привело к тому, что они попали в лапы системы, которая начнет их перемалывать и пожирать их время.

О чем он думал, почему не передал ей эти чертовы бумажки, как просила женщина из Учебного центра — от волнения Кендра забыла ее имя. Понимает ли Джоэл, что теперь они под колпаком? Знает ли он, каково это — попасть под наблюдение Социальной службы?

Конечно, Джоэл знал. Он боялся Социальной службы как огня, но не мог в этом признаться, поскольку озвучить свой самый большой страх — значит сделать его еще более реальным. Поэтому Джоэл соврал, что просто забыл об этих документах. Забыл, потому что думал… Джоэл соображал, как лучше оправдаться, и решил упомянуть вечер «Побеждай словом, а не оружием», который вполне подходил в качестве предмета для размышлений. К тому же Джоэла действительно волновал конкурс.

Джоэл, конечно, не рассчитывал, что Кендра поддержит его участие в этом мероприятии. Но она поддержала. С ее точки зрения, участие Джоэла будет доказательством ее положительного влияния на жизнь мальчика. Кендра понимала, что ей нужно продемонстрировать какие-то положительные достижения детей и противопоставить их тому отрицательному влиянию, которое на них может оказывать совместное проживание с сорокадвухлетней теткой, еженощно удовлетворяющей свой основной инстинкт с двадцатитрехлетним бодибилдером.

В итоге Джоэл пошел на конкурс «Побеждай словом, а не оружием», оставив Тоби с Кендрой, Диксом, пиццей и видео. Он миновал Оксфорд-Гарденс и оказался у длинного и низкого здания послевоенной постройки, в котором находилась Комиссия по защите прав подростков. Написанное от руки объявление направляло всех желающих в Культурный центр. Найти его оказалось легко. На входе молодая чернокожая женщина спрашивала у посетителей имена и вписывала их в беджи. Джоэл помедлил, прежде чем подойти к ней.

— Первый раз? — спросила она. — Отлично! Как тебя зовут?

У Джоэла кровь прилила к щекам. Женщина явно отнеслась к нему по-свойски и приняла запросто, не моргнув глазом.

— Джоэл.

Мальчик смотрел, как женщина выводит буквы его имени.

— Иди прямиком в бар. Но не вздумай брать заварной бисквит. Он сухой как подошва. — Женщина подмигнула.

Джоэл важно кивнул, словно этот совет гарантировал ему успех, и подошел к столу с угощением, стоявшему у стены. Там находились тарелки с печеньем и пирожными и булькал кофе. Джоэл выбрал шоколадный батончик. Он окинул взглядом собравшуюся публику. Присутствующие представляли собой смесь людей разных рас и возрастов: черные, белые, арабы, азиаты, дряхлые старики и карапузы в колясках. Многие, судя по всему, были знакомы, они начинали общение сразу после радостного приветствия. Шум в зале нарастал.

Айвен Везеролл пробирался между гостями. Заметив Джоэла, он помахал ему, хотя и не подошел, однако Джоэл понял, что тот рад его видеть. Айвен направлялся к возвышению, на котором стояли микрофон и высокий стул. Перед возвышением — рядами желтые и оранжевые пластмассовые стулья. Появление Айвена у микрофона послужило собравшимся сигналом, что пора занимать места.

— Сегодня у нас рекордное число участников! — заметил Айвен с довольным видом. — Неужели все дело в увеличении призовой суммы? Что ж, я и раньше полагал, что человечество неравнодушно к деньгам.

В зале раздался смех. Видно было, что Айвен чувствует себя на публике спокойно и уверенно. Джоэла это не удивило.

— Вижу в зале несколько новых лиц. Приветствую вас на нашем конкурсе «Побеждай словом, а не оружием». Надеюсь, здесь вы найдете применение своим талантам. На этом заканчиваю свою болтовню. — Айвен заглянул в свои записи. — Приглашается Адам Уайтберн. Вы первый. Могу я попросить вас преодолеть свою природную застенчивость?

Все заулыбались. К микрофону вышел растаман с косичками, заправленными под большую вязаную шапку; у него был вид боксера, который выходит на ринг. Кто-то крикнул: «Давай, парень!» Адам поправил головной убор, дружески улыбнулся и, сев на стул, начал читать, глядя в потрепанный блокнот. Его произведение называлось «Дом Стефана Гэвина».

— Он просто встретился им на улице. Кровь хлестала, горячая, словно жизнь. А нож оставался холодным. Неподвижный отец на асфальте. Уже не человек, еще не призрак. Он просто встретился им на улице.

Адам Уайтберн читал в полной тишине. Даже дети внимательно слушали. Джоэл уперся взглядом в свои коленки и не двигался, пока разворачивалась история обычного уличного убийства, с подробным описанием деталей: толпа зевак, вызов полиции, допрос, арест, следствие, конец. Конец без наказания виновных, без торжества справедливости. Как всегда. Обычное уличное убийство.

Когда Адам Уайтберн закончил, еще с минуту стояла тишина. Наконец публика взорвалась аплодисментами и криками. Затем последовало то, что крайне удивило Джоэла: слушатели стали обмениваться впечатлениями и замечаниями. Текст Адама именовали «стихотворением», что еще более изумило Джоэла, поскольку никаких рифм у Адама не было, а Джоэл знал о поэзии только одно: слова должны рифмоваться. Никого не интересовало содержание — убийство, несправедливость. Все говорили только о языке, ритме, замысле и его осуществлении. Обсуждали образность, задавали Адаму Уайтберну вопросы о форме. Растаман слушал внимательно, он отвечал и делал пометки в блокноте. Затем Адам поблагодарил аудиторию, кивнул и вернулся на место.

Следующей была девушка по имени Санни Дрейк. В ее стихотворении, насколько понял Джоэл, речь шла о беременности, о кокаине, о том, что мать передала ей по наследству тяжкий груз, и она передаст этот груз своему ребенку. Затем последовала дискуссия, и опять ни намека на содержание.

Так прошло полтора часа. Хотя Айвен и вызывал участников по списку, в целом мероприятие проходило как-то само собой, в соответствии с заведенным порядком, который всем был известен. Наступило время перерыва, и Айвен, выйдя к микрофону, объявил, что сейчас для тех, кто заинтересован, состоится конкурс «Вольное буриме», все остальные могут освежиться у стойки с напитками. Публика стала разбредаться. Двенадцать человек поспешили к помосту, где Айвен раздавал листочки. Кто-то упомянул о пятидесяти фунтах, и Джоэл догадался, что это и есть тот конкурс, который с самого начала привлек его интерес и за который полагается большой денежный приз.

Джоэл понимал, что шансов на победу у него немного — хотя бы потому, что он понятия не имеет, что такое буриме, но все равно направился к Айвену. Заметив среди соискателей Адама Уайтберна, Джоэл решил вернуться на место, но Айвен окликнул его:

— Очень рад тебя видеть, Джоэл Кэмпбелл! Молодец, что пришел. Давай вступай в схватку!

В руках у Джоэла оказался лист бумаги, на котором были написаны пять слов: «запустение», «всегда», «вопрос», «разрушение», «спасение». Мальчик смотрел на них, не понимая, что нужно делать. Он огляделся вокруг в поисках какой-нибудь подсказки. Все участники конкурса сосредоточенно размышляли, что-то лихорадочно записывали, задумывались, грызли кончики карандашей и щелкали авторучками. Джоэл стоял перед выбором: отказаться от участия или последовать их примеру. Пятьдесят фунтов стали аргументом в пользу второго варианта.

Минут пять Джоэл смотрел на листок со словами, пока все вокруг писали, стирали, бормотали, снова что-то писали и снова стирали. Он написал: «запустение» и подождал — вдруг случится чудо, некая вспышка света, после которой он превратится в поэта, как Савл превратился в Павла. Джоэл обвел «запустение» в кружок. Добавил шипы, получилось колесо. Рядом нарисовал еще одно. Соединил их. Вывел несколько завитушек. Заштриховал. Вздохнул и скомкал лист.

Рядом с ним сидела пожилая белая женщина в огромных очках. Она с серьезным видом теребила свою авторучку. Дама взглянула на Джоэла, похлопала его по коленке и прошептала:

— Начни с другого слова, малыш. Совсем необязательно начинать с первого, можно брать в любом порядке.

— Вы точно знаете?

— Точно, не сомневайся. Выбери слово, которое отзывается здесь. — Дама приложила руку к сердцу. — И начни с него. Почувствуй свободу. Твое подсознание сделает остальное. Попробуй.

Джоэл с сомнением посмотрел на соседку, но решил воспользоваться советом. Он разгладил скомканный листок и перечитал заданные слова. Самый сильный отклик у него вызывало слово «всегда». Джоэл начал с него. Дальше произошло нечто странное: фразы потекли сами, ему оставалось только записывать.

«Всегда и везде она оказывается вроде как в ловушке, — строчил Джоэл. — Почему, спрашивает она, и вопрос превращается в крик. Ответа нет, девочка. И нет спасения — смерть уже внутри тебя. Ты заигралась. Что ты натворила, впереди только разрушение. Ты сдохнешь, шлюха, и запустение наступит в доме».

Джоэл отложил карандаш и просмотрел, шевеля губами, то, что получилось. У него было такое чувство, что из ушей идет пар. Джоэл прочитал свое произведение два раза, потом еще четыре. Он хотел незаметно засунуть бумажку в карман джинсов, но кто-то, проходя мимо, забрал у него листок, и тот поступил в распоряжение группы участников, которые вызвались быть судьями в этом конкурсе. Жюри удалилось из зала, а мероприятие «Побеждай словом, а не оружием» продолжилось.

Но теперь Джоэл почти не слушал. Он постоянно оглядывался на дверь, в которую вышли судьи конкурса «Вольное буриме», и дожидался приговора своему творению. К тому времени, как жюри вернулось, Джоэлу казалось, что прошла целая вечность. Судьи передали листок с решением Айвену Везероллу, тот пробежал его глазами и радостно кивнул.

Наступило время объявить победителей «Вольного буриме». Начали с конца — с почетных грамот. Зачитывалось стихотворение, затем автор вставал, его приветствовали аплодисментами и вручали грамоту с купоном на бесплатное посещение «Аполло-видео». Третье место заняла пожилая леди, которая поделилась с Джоэлом советом. Она получила диплом, пять фунтов и купон на бесплатную пиццу в «Спайси Джо». Второе место досталось девушке в платке — Джоэл присмотрелся, не Хиба ли это, но это была не она. Наступила тишина: должно было прозвучать имя победителя и обладателя пятидесяти фунтов.

Джоэл твердил себе, что не может оказаться победителем. Какой из него поэт, он и стихов-то не знает. Однако мысль о пятидесяти фунтах не давала покоя, в его голове вертелись разные планы: что бы он сделал, если бы случилось чудо и он оказался бы…

Победителем был признан Адам Уайтберн.

— Подойди ко мне, мой друг, получи приз и восторги поклонников, — произнес Айвен Везеролл.

Растаман, улыбаясь во весь рот, запрыгнул на помост. Он снял шапку и низко поклонился публике; многочисленные косички рассыпались по плечам. Когда аплодисменты стихли, Адам во второй раз за вечер взял микрофон и прочитал свое стихотворение. Джоэл старался слушать, но ничего не слышал. Ему казалось, что он тонет, что со всех сторон подступает вода.

Джоэлу хотелось поскорее уйти, но его место находилось в середине ряда — не топтать же ноги соседей. Пришлось дожидаться конца чествования Адама Уайтберна, хотя Джоэл мечтал, чтобы все поскорее закончилось и можно было вернуться домой. Однако когда Адам Уайтберн сел на место, Айвен Везеролл снова вышел к микрофону.

— Хочу сделать еще одно заявление, — продолжил он. — Судьи выбрали «Поэта, подающего надежды». Это звание присуждается впервые после пятилетнего перерыва, в последний раз его получал как раз Адам Уайтберн. Примите мое восхищение.

И Айвен прочел стихотворение, в котором Джоэл узнал свои собственные строки.

— Это произведение заслуживает высокой оценки. Кто автор? — поинтересовался Айвен.

Глава 14

«Поэт, подающий надежды». Еще долго после того, как конкурс «Побеждай словом, а не оружием» закончился, Джоэл воскрешал в памяти ликование, которое испытывал, пока его похлопывали по спине и поздравляли. Он вспоминал улыбки на лицах, которые видел, стоя на сцене; прошло много времени, прежде чем его уши перестали слышать звук аплодисментов.

В тот вечер, когда все начали расходиться, Адам Уайтберн пробился к Джоэлу.

— Сколько тебе лет, парень? — спросил он. — Двенадцать? Ни черта себе! Ну ты даешь! — Адам похлопал Джоэла по плечу. — Так складывать слова я начал, когда мне стукнуло семнадцать. Ты просто уникум!

От удовольствия у Джоэла по спине побежали мурашки. Ему никогда не говорили, что он уникум. Он не знал, как на это реагировать.

— Правда? — просто сказал он.

Джоэл понял, что не хочет покидать Культурный центр, потому что на этом все закончится, и остался помочь с уборкой: составить пластиковые стулья, собрать в мешки оставшиеся напитки. Когда с этими немудреными делами было покончено, Джоэл встал у входа в зал, продлевая ощущение причастности к чему-то небывалому в своей жизни. Он смотрел, как Айвен Везеролл и несколько добровольцев проверяют, все ли сделано. Они убедились, что Культурный центр приведен в полный порядок, и выключили свет. Пора было уходить.

Айвен негромко насвистывал; вид у него был очень довольный: вечер удался на славу. Он попрощался со спутниками, отказавшись от предложения вместе выпить кофе.

— В другой раз, ладно? Хочу пообщаться с нашим поэтом, подающим надежды. — Айвен дружески улыбнулся Джоэлу.

Джоэл улыбнулся в ответ. Его переполняли какие-то незнакомые ощущения. Это была энергия творчества, прилив жизненных сил, душевный подъем, который испытывает художник. Джоэл, конечно, этого не знал.

Айвен запер дверь Культурного центра, и они с Джоэлом вышли на улицу.

— Подумать только! Ты добился успеха в конкурсе с первой попытки. Такое звание просто так не дается. Не вздумай его недооценивать. Учти, что его ни разу не получал участник твоего возраста. Я просто потрясен, если честно. Короче, тебе есть о чем подумать, и я надеюсь, ты это сделаешь. Прости за некоторую назидательность. Может, вместе пойдем домой? Нам ведь по пути.

— О чем подумать? — уточнил Джоэл.

— То есть? Ах да! О поэзии. Тебе следует подумать о поэзии. Начать писать. Все, что угодно. Необязательно стихи. Тебе удалось получить звание, и это не случайно. В твоем возрасте — и такая способность сочетать звуки, задевать сердце слушателя, не пользуясь никакими рассудочными приемами и ухищрениями. Только эмоция в чистом виде, настоящее чувство. Не возражаешь, если я провожу тебя до дома? Заодно обсудим твое будущее.

Они направились в сторону Портобелло-роуд. Айвен вел дружескую беседу. Он объяснил, что у Джоэла есть способность к языку, что это дар от Бога. По мнению Айвена, Джоэл обладает редким врожденным талантом использовать слова так, что вскрывается их ритмический потенциал.

Для мальчика, чье знакомство с поэзией исчерпывалось сентиментальными стишками на поздравительных открытках, речь Айвена звучала как китайская грамота. Но Айвена это не беспокоило, он увлеченно продолжал.

Если Джоэл будет развивать свои способности, он откроет для себя миллион возможностей. Владение языком — ключевое умение, и оно может высоко поднять человека. Язык может быть профессией — так поступают люди, пишущие политические речи, или авторы романов. Язык можно использовать для себя — как средство познания или средство связи с окружающими. Язык — это топливо, которое питает творческий потенциал, ведь творчество присутствует в каждом.

Джоэл шел, пытаясь переварить информацию, которая на него обрушилась. Он писатель. Поэт, автор пьес, сочинитель речей, романист, журналист, труженик пера. Словно ему выдали одежду с плеча великана, не обращая внимания на его маленький рост. Кроме того, при этом не брали в расчет самого важного в его жизни — обязанностей перед семьей. Джоэл молчал. Ему, конечно, было приятно, что его возвели в ранг поэта, подающего надежды, но это ничего не меняло.

— Я хочу помогать людям, — заметил наконец Джоэл.

Не то чтобы он действительно этого хотел, просто вся жизнь мальчика убеждала его в том, что это его задача. Разве сможет он предать мать и брата, пусть даже выяснилось, что у него другое призвание?

— Да-да, помню. У тебя есть цель. Психиатрия. — Айвен свернул на Голборн-роуд; магазины уже были закрыты, вдоль бордюров стояли грязные автомобили. — Даже если ты не передумаешь, у тебя должна быть какая-то творческая отдушина для себя. Понимаешь, люди часто делают одну и ту же ошибку — они не развивают ту часть своей сущности, которая питает душу. И душа умирает. Наш долг перед собственной личностью — не допустить этого. У психиатров, кстати, не осталось бы работы, если бы люди знали: нужно укреплять в себе дух. Это по силам только творчеству, Джоэл. Чем раньше человек понимает это — тем лучше.

Джоэл обдумывал речь Айвена, примеривая ее к матери. Он не понимал, какое отношение это имеет к ней, с ее больницей, докторами и лекарствами. Как творчество может спасти ее душу, вылечить дух? Это казалось мальчику сомнительным.

— Может… я смогу помочь маме. Она в больнице, — сообщил Джоэл.

— Понимаю. — Айвен замедлил шаг. — Давно она там? И где именно?

Вопрос этот словно разбудил Джоэла, вернул его на землю. Он почувствовал себя так, словно совершил предательство. Больше ни единого упоминания о матери: о запертых дверях, о зарешеченных окнах, о множестве безрезультатных попыток улучшить ее состояние.

Со стороны Портобелло-роуд приближалась компания из трех человек. Джоэл сразу узнал их. Он глубоко вдохнул и посмотрел на Айвена, понимая, что лучше посторониться: вдруг повезет и парни их не заметят. Встретиться с Блэйдом средь бела дня — ничего хорошего. Но встретиться с ним вечером — это уже совсем скверно. Рядом с Блэйдом шла Арисса; он придерживал ее за плечи. Кэл Хэнкок сопровождал их сзади, как телохранитель — особ королевской крови.

— Айвен, давайте перейдем, — предложил Джоэл.

Айвен решил, что Джоэл просто отказывается отвечать на его вопрос.

— Я переборщил со своим любопытством? Прости, что вторгся, куда не следует. Но если бы ты…

— Я не то имею в виду. Давайте перейдем на другую сторону улицы.

Но было уже поздно. Блэйд их заметил. Он остановился под фонарем так, что его лицо оказалось в тени.

— Айвен! — воскликнул он. — Айвен, дружище! Что мы тут делаем? Ищем новых дурачков?

Айвен остановился. Джоэл пытался переварить эту информацию. Ему и в голову не могло прийти, что Блэйд знаком с Айвеном. Джоэл напрягся, ожидая самого худшего и соображая, как поступить в этом случае: вроде бы двое против двоих, если не считать Ариссу, — но расклад явно не в их с Айвеном пользу.

— Добрый вечер, Стэнли! Сколько лет, сколько зим, дружище! — приветливо сказал Айвен с таким видом, будто встретился с весьма уважаемым человеком.

Стэнли? Джоэл был удивлен.

Мальчик смотрел то на Айвена, то на Блэйда. Ноздри у того раздулись, но он промолчал.

— Стэнли Хиндс, Джоэл Кэмпбелл, — продолжал Айвен. — Я охотно представил бы твоих друзей, Стэнли, но не имею чести быть знакомым…

Айвен церемонно поклонился Ариссе и Кэлвину.

— Вечно ты со своими штучками, — процедил Блэйд.

— А как же? Такова моя натура. Кстати, ты дочитал Ницше? Имей в виду, я дал его тебе на время, а не подарил.

— Тебя еще никто не проучил? — спросил Блэйд.

— Стэнли, — Айвен улыбнулся, — я хожу по улицам цел и невредим. И при этом безоружен, заметь. Тебя что-то беспокоит, или мне кажется?

— Достал ты меня.

— Надеюсь, я еще долго буду потешать народ. Если нет… Что ж, полагаю, джентльмены в синей форме с Харроу-роуд знают, где тебя искать.

Тут у спутников Блэйда лопнуло терпение.

— Пошли отсюда, котик, — вмешалась Арисса.

— Есть проблемы? — Кэлвин грозно выступил вперед.

Айвен снова улыбнулся и помахал воображаемой шляпой.

— Мое почтение честной компании, Стэнли, — добавил он.

— Еще допляшешься, — отозвался Блэйд. — Твои штучки перестали меня забавлять.

— Обещаю поработать над своим репертуаром. Развить остроумие. А теперь, если вы не возражаете, я провожу моего юного друга до дома. Позволите нам откланяться?

Вопрос прозвучал примиряюще и возымел соответствующий эффект. На губах Блэйда промелькнула улыбка, он кивнул Кэлвину, и тот отошел в сторону.

— Береги спину, Айвен, — бросил Блэйд вслед Айвену и Джоэлу. — Никогда не знаешь, кто идет за тобой.

— Эти слова я сохраню в своем сердце и унесу в могилу, — парировал Айвен.

Изумление не покидало Джоэла. Каждую минуту он ожидал, что разразится катастрофа, и теперь испытывал недоумение оттого, что ничего подобного не произошло. Теперь, когда они снова остались вдвоем, он смотрел на Айвена совсем другими глазами. Мальчик не понимал, что больше удивляет в этом человеке, точнее, все в нем вызывало удивление.

— Стэнли?! — только и смог выговорить Джоэл.

В этом восклицании сконцентрировались все вопросы, которые Джоэл хотел задать.

Айвен посмотрел на него. Они направлялись к мосту Портобелло.

— Это же Блэйд, — продолжал Джоэл. — Я ни разу не слышал, чтобы его называли Стэнли. И даже не думал…

— Что кто-нибудь сделает это и останется в живых? — закончил за него Айвен. — Мы со Стэнли познакомились давным-давно, когда он еще не был Блэйдом. Он очень умен и мог бы далеко пойти. Но его бедная, измученная душа искала немедленного признания, сейчас это вообще распространено, к сожалению. Его университет — самообразование, а эта школа не приносит скорых плодов.

Джоэл молчал. Они вышли на Элкстоун-роуд. Над ними нависла громада Треллик-Тауэр; мириады окон светились на фоне ночного неба. Джоэл перестал понимать своего спутника.

— Тебе знакомо это слово — самообразование? — осведомился Айвен. — Такого человека называют самоучкой. Стэнли, как ни странно, способен оценить качество книги и даже ее содержание, просто бросив взгляд на обложку. Если судить по его внешности — оставим в стороне манеру коверкать наш родной язык, — можно подумать, что он совершенно необразованный и неотесанный тип. Но это суждение далеко от истины. Когда я познакомился со Стэнли — ему было лет шестнадцать в ту пору, — он изучал латынь, баловался греческим, весьма интересовался физикой и философией двадцатого века. К сожалению, одновременно с этим он интересовался, как быстро и легко заработать деньги, что обычно связано с нарушением закона. Обычно деньги являются неодолимым соблазном для мальчика, который никогда их не имел.

— Как вы познакомились?

— На Килбурн-лейн. Полагаю, Стэнли собирался меня ограбить, но я заметил гноящуюся болячку в углу его рта. Прежде чем он успел высказать свои притязания на имущество, которым, как ему ошибочно показалось, я располагал, я отвел его в аптеку за лекарством. Бедный мальчик даже не понял, что происходит. Только что он собирался совершить преступление — и вот стоит перед аптекарем вместе с человеком, которого хотел грабануть, и выслушивает рекомендации. Но это сработало, и Стэнли извлек из этого случая урок.

— Какой?

— Очень простой: нельзя пренебрегать высыпаниями и раздражениями, которые возникают на коже. Мало ли к чему это может привести.

Джоэл не знал, как на это реагировать. Разве что задать единственно разумный вопрос:

— Зачем вы все это делаете?

— Что «все»?

— Ну, там конкурс «Побеждай словом, а не оружием» и всякое такое. Так разговариваете с людьми. Да вот хотя бы меня провожаете.

— Почему бы и нет? — Айвен удивленно поднял брови. Тем временем они свернули на Иденем-уэй. — Не очень внятный ответ получился… Лучше так: каждый человек должен оставить свой след в обществе, в котором живет. Я стараюсь.

Джоэл хотел продолжить эту тему, но они уже подошли к дому Кендры. Айвен снова снял свою воображаемую шляпу и поклонился.

— Давай встретимся в ближайшее время. Не возражаешь? Жду твоих новых стихов.

Айвен направился в сторону Минвайл-гарденс; до Джоэла доносилось его посвистывание.

*

После встречи с Сикс и Наташей Несс снова ощутила напряжение внутри. Чувство радостного подъема, вызванное успешным присвоением тюбика губной помады в аптеке, не просто ослабело — оно лопнуло, как воздушный шарик, проколотый презрением прежних подруг. Несс стало даже хуже, чем было. Тоска навалилась как глыба.

К сожалению, комната на первом этаже, в которой спала Несс, находилась под спальней Кендры, более того, диван Несс располагался точь-в-точь под кроватью тетки. Ритмичный скрип этой кровати действовал на Несс совсем не как колыбельная. Это происходило еженощно. Иногда трижды за ночь. И каждый раз Несс просыпалась, едва ей удавалось забыться сном. Скрип сопровождался хрипами, стонами и сдавленными смешками. Обычно троекратно повторенное на разной высоте «О, детка!», отмечавшее наступление оргазма, предшествовало воцарению тишины. Вряд ли найдется девочка, которой приятно слышать, как близкие издают подобные звуки. Для Несс же они являлись просто пыткой, поскольку напоминали о том, что бывает любовь, страсть, взаимная симпатия, и служили доказательством, что ее тетка, в отличие от нее, желанна и любима.

Чисто животный характер происходящего между Кендрой и Диксом ускользал от Несс. Мужчина и женщина находятся рядом, обнаженные, имеющие достаточно сил, влекомые инстинктом совокупления… Этого Несс не понимала. Звуки говорили о сексе, но она в них слышала любовь. Значит, в Кендре есть что-то такое, чего нет в Несс.

После встречи с подругами на Квинсуэй Несс пребывала в мрачном настроении, и такое положение дел казалось ей чудовищно несправедливым: почему Кендре все, а ей ничего? Несс считала свою тетку практически старухой, захватившей то место, которое должно принадлежать ей, Несс. По справедливости тетке следовало бы отчалить в сторону, выйти из вечной женской борьбы за мужчину. При виде Кендры Несс трясло от ненависти; встречая ее утром на кухне, она не могла удержаться от замечаний типа: «Неплохо провела ночку?», или: «Что, Кендра, здорово чешется между ног?», «Шевелиться-то еще можешь?», «Хорошо он тебе сегодня вставил?»

Кендра обычно отвечала: «Это вообще не твое дело, Ванесса, кто кому вставил», но на душе у нее скребли кошки. Кендра разрывалась между страстью и долгом. Она жаждала свободы, которая подразумевала возможность заниматься с Диксом сексом тогда, когда есть желание, и в то же время боялась, что ее сочтут недостойной воспитывать Кэмпбеллов. Однажды ночью, когда Дикс прижался к Кендре, она сказала:

— Мне кажется, нам следует немного остыть. Несс может услышать. А она… Давай не каждую ночь, Дикс… Как думаешь? Наверное, мы… Наверняка мы ей мешаем.

— И что с того, что мешаем? — отозвался Дикс. — Пускай привыкает.

Он пощекотал носом шею Кендры, поцеловал в губы, провел рукой по телу. Она изогнулась дугой, судорожно задышала, ощутила приступ желания и совершенно забыла о Несс.

Напряжение внутри Несс продолжало расти, не получая разрядки. Девушка чувствовала, что в целях самосохранения должна кое-что предпринять. Ей казалось, это поможет.

Несс совершила попытку, когда Дикс смотрел пиратскую копию «Качая железо». Он готовился к предстоящим соревнованиям и обращал на окружающее меньше внимания, чем обычно. Накануне борьбы его сознание полностью сосредоточивалось на идее завоевания очередного трофея или титула. Соревнования по бодибилдингу — это сражение умов, а не только демонстрация совершенной мускулатуры. За несколько дней до мероприятия Дикс начинал морально настраиваться.

Он полулежал на диване, откинувшись на спинку и глядя на экран телевизора, где Арнольд вел вечный поединок с Лу Ферриньо. Дикс краем глаза заметил, что кто-то сел на диван, но, полностью поглощенный Арнольдом, не повернул головы. Не увидел он и того, как этот «кто-то» был одет: тонкий шелковый халатик Кендры на влажном после душа обнаженном теле.

Кендра была на работе в благотворительном магазине. Джоэл повел Тоби в Минвайл-гарденс — тот хотел в очередной раз полюбоваться на скейтбордистов и велосипедистов. Несс самой пора было отправляться в Детский центр на общественно полезные работы, но, заметив Дикса на диване, девушка поняла, что они дома одни, и вспомнила кровать, трясущуюся каждую ночь, — эти мысли заставили Несс сесть рядом.

Дикс делал пометки в блокноте, посмеиваясь над остротами Арнольда. Блокнот он держал на коленях. На Диксе были шелковые спортивные шорты и майка — больше ничего, насколько Несс могла видеть.

— Я не знала, что ты левша, — начала Несс, отметив, в какой руке он держит ручку.

— Есть такое дело, — улыбнулся Дикс, не отрываясь от экрана. — Нет, ты только посмотри, что вытворяет этот парень. С ним никто не может сравниться.

По мнению Несс, это был тупой фильм, в котором мужики с коротко стриженными головами, слишком маленькими для таких могучих тел, стояли перед зеркалом и сгибали неохватные руки. Они широко расставляли ноги, чтобы подчеркнуть выпирающие мускулы, и замирали в такой позе, что выглядело довольно непристойно. Несс пожала плечами.

— Ты лучше, — заметила она.

— Никто не может сравниться с Арнольдом.

— Но ты все же лучше, — повторила Несс.

Она сидела так близко, что чувствовала тепло его тела. И придвинулась еще ближе.

— Мне нужно одеться, Дикс, — заявила она.

— Угу, — буркнул тот и снова стал делать пометки в блокноте.

— Ты все делаешь левой рукой? — Несс рассматривала его руки.

— Да конечно. — Дикс продолжал писать.

— И вставляешь тоже левой?

Дикс замер.

— Я в том смысле — правой смог бы? — продолжила Несс. — Или ты обходишься без рук? Почему бы и нет? Бьюсь об заклад, руки тебе не нужны. Он у тебя такой большой и твердый, что сам найдет дорожку. — Несс встала с дивана. — Мне кажется, я толстая. Ты как считаешь, Дикс? По-твоему, я толстая? Мне интересно твое мнение.

Несс встала между Диксом и телевизором и положила руки на бедра. Развязав пояс халатика, она распахнула его, полностью выставив себя на обозрение.

— Я очень жирная?

— Завяжи халат. — Дикс отвел глаза в сторону.

— Не завяжу, пока не ответишь. Как на твой мужской взгляд? Я ничего? Могу я понравиться мужчине?

— Оденься!

Дикс встал с дивана и выключил телевизор. Он хотел выйти из комнаты, но Несс загородила проход к лестнице.

— Пусти, я выйду.

— Не пущу, пока не скажешь. Черт возьми, я же не кусаюсь. У кого мне еще спросить? Ты единственный мужчина, которого я вижу.

— Ты не толстая.

— Ты даже не взглянул на меня. Посмотри хотя бы. Мне нужно знать правду.

Дикс мог бы протиснуться в дверь, но опасался того, как Несс отреагирует на соприкосновение их тел. Поэтому он решил пойти на уступку в надежде, что девушка его пропустит, и слегка на нее покосился.

— Ты привлекательная. Не толстая.

— И это называется «посмотреть»? Черт, даже слепые видят лучше. Хорошо, давай начнем сначала. — Несс сбросила халат и осталась в чем мать родила. Она приподняла ладонями груди и облизнула губы. — Так ты помогаешь ему рукой, или он сам находит дорожку? Может, покажешь, как ты это делаешь? Думаю, мне понравится.

В такой ситуации только у трупа не возникло бы эрекции, а Дикс был живым человеком. Он хотел отвести глаза в сторону, но тело Несс притягивало, и он не мог оторваться от шоколадных сосков, а потом, что еще хуже, от треугольника волос внизу, от которого исходил запах розы. По годам Несс была почти девочкой, но физически была развита как женщина. Легко было поддаться порыву, но потом ничего не поправишь.

Дикс обхватил Несс рукой и быстро наклонился. Его лицо пылало, как и ее. Она тихонько застонала и сжала в кулак его волосы, пытаясь поднять его голову и найти губы. Дикс взял с пола халат, накинул Несс на плечи и отбросил ее руки.

— Прикройся! — прошипел он. — Что ты себе воображаешь? Думаешь, что жить — значит подкладывать себя под каждого мужика, который встречается на пути? Считаешь, что у всех мужиков одно на уме? Болтаешься в голом виде, предлагаешь себя, как десятифунтовая шлюха. Тело у тебя как у женщины, но этого мало, Несс. Ты такая идиотка, что я не могу представить мужчину, который на тебя позарится. Даже если ему очень приспичит. Поняла? Отойди!

Дикс оттолкнул Несс и вышел. Девушка осталась в гостиной. Дрожа, она проковыляла к телевизору и вынула кассету. Затем вытащила из корпуса ленту — дело нехитрое — и растоптала ее. Но этим Несс не ограничилась.

*

После визита Фабии Бендер в Иденем-истейт Кендре пришлось произвести переоценку ценностей. Она считала себя обязанной сделать это, особенно после того, как изучила документы, переданные Люси Чинакой.

Кендра не была идиоткой и понимала: рано или поздно с Тоби придется что-то делать. Но она убедила себя, что все его проблемы связаны с учебой. Помыслить, что его странности имеют другую причину,означало бы оказаться лицом к лицу с кошмаром. Поэтому Кендра уговаривала себя, что с Тоби достаточно позаниматься дополнительно, дать ему образование получше, помочь овладеть жизненно важными навыками, а потом устроить на работу, которая обеспечит ему независимость во взрослой жизни. Если не помогут школа вкупе с Учебным центром, можно подыскать что-нибудь другое. Дальше этого в своих размышлениях о судьбе младшего племянника Кендра не заходила. Она старалась не замечать, что временами мальчик полностью уходит в себя, иногда что-то негромко бормочет, и гнала прочь предположения, которые напрашивались сами собой. Все те месяцы, что Кэмпбеллы находились на ее попечении, Кендра успешно пряталась за словами «просто Тоби такой», которые избавляли от необходимости разбираться в том, а какой же, собственно, Тоби.

Прочитав документы, Кендра отложила их в сторону. Никто не будет исследовать, тестировать, изучать и оценивать Тоби, пока она имеет в этом деле право голоса. Но нужно сделать все возможное, чтобы не привлекать излишнего внимания Социальной службы.

Кендра вошла в комнату, где спали Тоби с Джоэлом, и постаралась посмотреть на нее глазами Фабии Бендер. Помещение имело ярко выраженный характер неустроенности. Раскладушки и спальные мешки — ничего хорошего. Чемоданы, в которых мальчики уже шесть месяцев хранят свои вещи, — еще хуже. Кроме плаката «Крутой парень!», который был криво прилеплен к окну, других украшений не было. Не было даже занавесок, защищающих от фонаря на улице. Все это следует изменить. Нужно будет купить кровати, шкаф, повесить занавески и какие-нибудь картинки на стены, обойти комиссионные и благотворительные магазины.

Помогла Корди. Она отдала старые простыни и одеяла и поговорила с соседями. В результате приложенных усилий в помещении появились два комода, которые даже не требовали особо серьезного ремонта, и несколько плакатов с видами городов, в которых Тоби с Джоэлом вряд ли когда-нибудь побывают.

— Выглядит славно, — одобрительно кивнула Корди, когда комната была приведена в порядок.

— Напоминает свалку рухляди, — вставила Несс.

Кендра промолчала. Несс позволяла себе лишнее, но поскольку исправно посещала общественные работы, со всем остальным в ее поведении можно было смириться.

— Это еще что такое? — удивился Дикс, когда заметил перемены в комнате мальчиков.

— Всем должно быть понятно — у мальчиков достойные условия проживания.

— А кто этого не понимает?

— Женщина из Комиссии по защите прав подростков.

— Та, с собаками? Полагаешь, она хочет забрать Джоэла и Тоби?

— Не знаю, но не хочу этого дожидаться.

— Мне казалось, она приходила по поводу Тоби и Учебного центра.

— Она приходила, потому что узнала, что Тоби живет здесь. Ей позвонила из Учебного центра эта, как ее… Люси Чинака. Теперь я должна создать для детей соответствующие условия, чтобы эта женщина ни к чему не могла придраться. Кроме того, они хотят вплотную заняться Тоби. Представляешь, что будет с Несс и Джоэлом, если Тоби заберут? Если их разлучат? Или если… Черт, не могу даже думать об этом.

Кендра застелила старые кровати, чью древность подтверждали трещины и выбоины на изголовье, ветхими одеялами и еще более ветхими простынями, добытыми в «Оксфаме».^[21]

В комнате после расстановки мебели почти не осталось места, если не считать узкого прохода между кроватями. Домик Кендры был маленьким, не рассчитанным на проживание пятерых человек. Диксу решение казалось очевидным.

— Кен, детка, — произнес он. — Может, это к лучшему?

— Что?

— То, что происходит.

— Ты о чем? — Кендра выпрямилась.

— Может, оно и неплохо, что эта женщина вмешалась в дело. Она хочет улучшить жизнь детей. Если честно, детям тут не очень хорошо. Ужасная теснота. Если эта женщина напишет отчет, возможно, стоит обдумать…

— Что ты предлагаешь? Спихнуть детей? Позволить их разлучить? И даже не пытаться этому помешать? А потом что мы с тобой будем делать? Трахаться как кролики во всех комнатах по очереди?

Дикс скрестил руки на груди и прислонился к дверному косяку. Он ничего не ответил, и Кендре оставалось только прислушиваться к отклику, который вызвали его слова в ее душе.

— Я надеялся, что мы поженимся, Кендра, — заявил Дикс. — И ты поймешь — я могу заменить отца этим детям. Родители хотят передать мне свое кафе, и…

— А как же «Мистер Вселенная»? Ты так легко откажешься от своей мечты?

— Иногда реальность становится важнее любой мечты. Мы с тобой поженимся, я буду заниматься делом. Мы сможем переехать в дом побольше, где будет место для…

— Мне нравится этот дом, — отрезала Кендра. Она понимала, что говорит визгливо, вздорно и истерично, как Несс, но ничего не могла с собой поделать. — Я заработала его своим горбом. Взяла ипотеку. И плачу за него. Да, это нелегко, но это мой дом.

— Конечно твой. Но если мы поженимся и переедем в дом побольше, то никакому социальному работнику и в голову не придет забрать у нас детей. Мы будем подходящей семьей для них.

— И ты станешь торчать каждый день в кафе? Возвращаться домой, пропахший беконом? Смотреть бесконечные кассеты с Арнольдом и грызть себя за то, что отказался от мечты ради… Ради чего? Зачем?

— Так будет правильно.

Кендра расхохоталась. Но ее смех граничил с истерикой, предваряющей отчаяние.

— Тебе же только двадцать три!

— Я помню, сколько мне лет.

— Тогда ты должен знать и то, что дети, о которых идет речь, хлебнули в жизни всякого, а ты сам почти мальчик. С чего ты взял, что справишься с ролью отца? С чего ты взял, что эта женщина, Фабия Бендер, в тебя поверит?

Дикс молчал. Он избрал манеру держать паузу, что ужасно бесило Кендру. Эта пауза словно открывала перед ней скрытые мотивы собственной реакции, что было ей неприятно.

— Я просто очень этого хочу, — наконец ответил Дикс. — К тому же мальчикам, Джоэлу и Тоби, нужен отец.

— А как насчет Несс? Ей кто нужен? — язвительно спросила Кендра.

Дикс, не дрогнув, выдержал ее взгляд. Каковы бы ни были подозрения Кендры, она ничего не знала о сцене, которая разыгралась между Диксом и Несс, а докладывать он не собирался.

— Несс нужно видеть перед собой мужчину и женщину, которые любят друг друга. Мне казалось, это можем быть мы. Значит, я ошибался.

Дикс вышел. Кендра запустила подушкой в дверь.

*

Дикс был не из тех людей, которые пасуют перед трудностями. Иначе он бы не занимался спортивным бодибилдингом. Он сделал вывод, что Кендра считает, будто у него голова забита одним Шварценеггером. Она не верит, что он в свои годы обладает отцовскими качествами. Дикс решил доказать обратное.

Он был достаточно умен, чтобы не начинать с Несс. Дикс понимал, что, уничтожив копию «Качая железо», Несс бросила ему вызов. Если Дикс его примет, на него обрушится град самых разнообразных обвинений, которые только в состоянии породить фантазия Несс и которые та будет выкрикивать в присутствии Кендры. Так что у этого поединка не было исхода: Дикс не желал в нем участвовать. Найдя испорченную кассету, он решил восстановить ее. Если не получится — так тому и быть. Несс он ни слова не сказал. Она только и ждет его реакции. И она ее не дождется.

С Тоби и Джоэлом было проще. Они одного с ним пола. Дикс привел их в спортзал, где братья благоговейно наблюдали за тем, как Дикс поднимает нечеловеческие тяжести. Следующий шаг казался вполне логичным: взять мальчиков на соревнования. Они поедут с ним на кубок YMCA^[22] в центр «Барбикан».^[23] Это не очень крупные соревнования, но Джоэл и Тоби смогут почувствовать атмосферу и понять, каково было бедняге Лу вечно терпеть поражения от коварного Арнольда.

Добирались они на метро. Мальчики никогда не были в этом районе города. Шагая рядом с Диксом, они глазели на огромные бетонные массы, из которых состояли бесчисленные сооружения центра «Барбикан», разбросанные в лабиринте улиц, запруженных автомобилями. Коричневые указатели направляли в разные стороны. Для братьев все эти выставочные и концертные залы, театры, кинотеатры, конференц-залы, школы драмы и музыки представляли настоящую неразбериху. Временами им казалось, что они потеряются, и они прибавляли ход, боясь отстать от Дикса, который, судя по всему, чувствовал себя как дома, чем вызывал у мальчиков восхищение.

YMCA находилась в одном из зданий центра «Барбикан». Дикс провел Джоэла и Тоби в аудиторию, в которой сильно пахло пылью и потом. Усадив их в первый ряд, он вытащил из кармана рюкзака три фунта, наказал мальчикам купить себе что-нибудь в автомате, но не выходить из здания. Сам он будет либо в раздевалке, либо в спортзале, ему предстоит настраиваться на соревнования, морально готовиться к выходу.

— Ты в отличной форме, Дикс, — ободряюще заметил Джоэл. — Никто не может сравниться с тобой.

Диксу было приятно это услышать. Он прижал кулак ко лбу Джоэла и еще больше обрадовался, увидев счастливую улыбку на лице мальчика.

— Будь молодцом, парень, — добавил Дикс и кивнул в сторону Тоби. — С ним все в порядке?

— Конечно, — отозвался Джоэл, хотя не был в этом уверен.

Тоби послушно проследовал за Диксом и Джоэлом из Северного Кенсингтона в этот район, но проделал весь путь словно во сне. Вид у него был вялый и безразличный. Лицо ничего не выражало. Встревоженный Джоэл присматривался к брату и пытался успокоить себя тем, что состояние Тоби вызвано разлукой с лавовой лампой — ее пришлось оставить дома, — но это объяснение его самого не убеждало. Поэтому, когда Дикс отошел, Джоэл спросил у Тоби, как он себя чувствует. Тоби сообщил, что у него в животе очень плохо. До начала соревнований еще было время. Джоэл подвел Тоби к автомату и купил ему бутылку колы, опустив в щель монету в один фунт.

— Выпей, должно помочь, — велел он младшему брату.

Но Тоби, сделав один глоток, категорически отказался от колы. Соревнования вот-вот должны были начаться, и Джоэл его больше не уговаривал.

Судьи заняли свои места за длинным столом справа от сцены. Зал был освещен слабо; ведущий — угадывались лишь его контуры — объявил, что Христианская ассоциация молодых людей рада приветствовать в центре «Барбикан» Шестые ежегодные соревнования по бодибилдингу. В соревнованиях предусмотрены также выступления спортсменов младше шестнадцати лет. После этого заиграла музыка — бетховенская «Ода к радости», — и на ярко освещенное верхним прожектором пятно сцены вышел мужчина, у которого все мускулы словно имели дополнительные собственные мускулы. На первом этапе он должен был как можно эффектнее продемонстрировать достоинства своего тела.

Джоэл не раз наблюдал подобное зрелище, не только в фильме «Качая железо», но и в собственном доме. Невозможно, живя вместе с Диксом Декуртом, не увидеть, как Дикс, намазавшись маслом, репетирует перед зеркалом в ванной. Дикс прекращал эти репетиции только в присутствии Несс. Всем заходившим в ванную он объяснял, что нужно отрабатывать плавность движений. Одна поза должна перетекать в другую. При этом необходимо выражать собственную индивидуальность. Именно по этой причине Арнольд неизменно оставлял всех далеко позади. Он получал удовольствие от того, что делает, и не сомневался в себе.

Джоэлу было ясно, что первые несколько участников понятия не имеют об этих тонкостях. Мышцы у них внушительные, даже в полурасслабленных позах, но отсутствует пластика. Словно они не вкладывают в выступление душу. Ни один из них не имеет шансов рядом с Диксом.

Через какое-то время Джоэл заметил, что Тоби беспокойно ерзает. Наконец он потянул Джоэла за рукав.

— Я хочу выйти, — сообщил Тоби.

Джоэл посмотрел в программу: скоро очередь Дикса; им не успеть добежать до туалета и обратно.

— Можешь немного потерпеть, Тоби? — взмолился Джоэл.

— Нет, не могу. Джоэл, меня…

— Чуть-чуть погоди, ладно?

— Но мне…

— Прошу тебя. Дикс будет через пять минут. Это совсем скоро. Ты ведь хочешь посмотреть на него, правда?

— Но я…

— Он привез нас сюда специально. Мы должны за него болеть, Тоби.

— Не знаю… Я постараюсь…

Больше Тоби ничего не успел сказать — он начал икать.

— Черт! — прошептал Джоэл.

Он повернулся к Тоби как раз в тот момент, когда мальчика начало рвать. Увы, это не был минутный приступ тошноты. Тоби извергал из своего рта потоки, являя собой уникальное зрелище. Вокруг распространилось зловоние. Тоби стонал. Поднялся шум, кто-то потребовал включить свет. Вскоре музыка прервалась, выступающий замер на сцене, не успев перейти от одной позы к другой. Зажегся свет, несколько судей поднялись со своих мест и вытянули шеи, стараясь разглядеть причину заминки.

— Простите, простите, простите, — повторял Джоэл, обращаясь сразу ко всем.

В этот момент Тоби снова вырвало. Поток рвоты стекал по его штанам вниз, к счастью никого не задев. Джинсы Тоби промокли насквозь.

— Да уведи же его отсюда, парень, — произнес кто-то.

— Теперь уже поздно, не поможет, — с отвращением возразили ему.

И действительно, отвращения не испытывал разве что лишенный обоняния и зрения. Со всех сторон посыпались комментарии, вопросы, советы, но Джоэл не обращал на них внимания. Он пытался поднять Тоби с места и вывести из зала. Однако тот не желал двигаться; мальчик держался за живот и плакал.

Джоэл услышал голос Дикса, тихий и настойчивый:

— Что происходит? Что случилось, дружище?

— Тоби плохо. Ему нужно в туалет. Ему нужно домой. Может, ты нас…

Джоэл оглянулся и увидел, что Дикс стоит голый, в одних плавках, натертый маслом и готовый к выступлению. Джоэл сам удивился, как ему взбрело в голову просить Дикса отвезти их домой. Он даже не стал договаривать фразу.

Дикс сам все понял. Он находился в затруднении, разрываемый противоречивыми чувствами.

— Мне выходить через пять минут. Как же быть? — Он потер руками свой бритый череп и наклонился к Тоби: — Ты дойдешь до туалета? Джоэл тебя отведет.

Тоби продолжал плакать. Из носа текли сопли.

Шум возвестил о приближении сотрудника YMCA Кто-то пояснил: «Вон там беспорядок, Кевин», кто-то воскликнул: «Пусть уберут, пока мы все не сблевали!» Затем народ расступился, и худой старик с редкими зубами и еще более редкими волосами принялся возить шваброй, убирая пол.

— Может, ребенка вынести на руках? — предложил кто-то.

— С ума сошел? — ответили ему. — Поросенок в блевотине с головы до ног.

— Все в порядке, — твердил Джоэл, багровый от стыда. — Я выведу его. Тоби, мы должны идти. Нам нужно в туалет. Где это, Дикс?

Джоэл тянул Тоби за руку. К счастью, мальчик встал на ноги, хотя голова его висела и он продолжал плакать. Джоэл не мог сердиться на брата.

Дикс проводил их к выходу из зала, объяснив, что мужской туалет сразу под лестницей в конце коридора.

— Я вам нужен? Или справитесь сами? — поинтересовался он, оглядываясь на сцену.

Джоэл понял, каких слов от него ждут.

— Конечно справимся. И домой я его доставлю.

— О'кей. Точно доберетесь?

Джоэл кивнул, и Дикс присел на корточки перед Тоби.

— Ладно, парень, не переживай. Со всеми бывает. Поезжай домой. Я привезу тебе чего-нибудь вечером. — Поднявшись, Дикс повернулся к Джоэлу. — Мне пора. Выступление через пару минут.

— Порядок, — отозвался Джоэл, и они с Тоби вышли из зала.

Братья спустились по лестнице. Слава богу, туалет нашелся сразу. Там Джоэл наконец-то смог оглядеть Тоби с головы до ног. Вид у того был удручающий: лицо измазано соплями и рвотой, футболка в зловонных потеках и разводах, джинсы ничуть не лучше, даже кроссовки Тоби умудрился испачкать.

Помощи можно было просить разве что у Девы Марии. Джоэл подвел Тоби к раковине, открыл кран и огляделся в поисках бумажного полотенца. Но на стене висела только влажная голубая тряпка. Джоэл понял, что попытки привести Тоби в порядок придется ограничить мытьем лица и рук. Прочее подождет до возвращения на Иденем-истейт.

Тоби стоял молча, пока Джоэл возил куском мыла по его лицу и рукам. Так же молча он претерпел смывание пены и вытирание туалетной бумагой. Он ни слова не проронил, пока Джоэл пытался хоть немного очистить его одежду. Наконец Тоби произнес то, что удивило бы всякого, кто недостаточно хорошо знаком с мальчиком.

— Джоэл, — подал голос Тоби, — почему мамочка не живет дома? Потому что она не в себе?

— Не говори так. Не нам судить.

— Она думает, что папа с нами.

— Верно.

— А почему?

— Потому что ей так легче.

Тоби обдумывал ответ брата; сопли у него все еще текли. Джоэл вытер ему нос туалетной бумагой, после чего взял за руку. Они шли по коридору, окруженные столь густым облаком зловония, что казалось, его можно пощупать. Джоэл успокаивал себя тем, что на улице будет легче. Пусть воздух и пропитан выхлопными газами, все же ветерок развеет сопровождавший их запах рвоты.

Они покинули центр и неуверенно двинулись в том направлении, откуда, насколько помнил Джоэл, они пришли. И тут он осознал сразу две вещи. Первая: он понятия не имеет, где находится станция подземки, и коричневые указатели не помогают, а только сбивают с толку. Вторая: даже если он найдет станцию метро, в этом не будет смысла, ведь денег на проезд у него нет. Дикс купил обратные билеты, когда они выходили на «Уэстбурн-парк», но билеты остались у него в кармане спортивной сумки, в раздевалке. Джоэл и помыслить не мог вернуться с Тоби назад и войти с ним в тот самый зал. Нереально было и оставить брата одного, а самому сбегать за билетами. Выход был один: возвращаться в Северный Кенсингтон на автобусе.

В связи с этим планом возникла другая проблема: не существует автобуса, который довезет их до дома через весь город без пересадок. После двадцати минут блуждания в лабиринте улиц Джоэл набрел на автобусную остановку. Он внимательно изучил схему маршрутов и обнаружил, что им потребуется не меньше трех пересадок. Джоэл верил, что справится. Наверняка он узнает Оксфорд-стрит, где нужно делать первую пересадку. Разве можно ее не узнать, всю усеянную магазинами? В любом случае у автобуса, который идет из района Барбикан, на Оксфорд-стрит конечная остановка. Так что они спокойно там выйдут. Беда в другом. После первой поездки у них не останется денег. Значит, от Оксфорд-стрит им придется ехать зайцами. Лучше всего для этой цели подходят двухэтажные автобусы старого образца с открытым верхом — символ Лондона. В них можно входить сзади, и в них всегда много народу. В таком автобусе легче всего остаться незамеченным и добраться до дома, несмотря на отсутствие средств.

Обстоятельства сложились так, что их путешествие затянулось более чем на пять часов. И вовсе не потому, что мальчики потерялись — этого как раз не случилось. Просто из автобуса, в который они вошли после пересадки на Оксфорд-стрит, их все же вышвырнули ввиду отсутствия билетов. Затем им пришлось пропустить четыре автобуса, прежде чем подъехал тот, в котором было достаточно много пассажиров. Мальчикам повезло, и кондуктор их не заметил. Но в автобусе, который шел от Квинсуэй, их снова высадили. Потребовалось шесть автобусов, чтобы добраться всего лишь до Чепстоу-роуд. Преодолев две, а то и одну остановку, мальчики сходили. Когда на Чепстоу-роуд их в очередной раз высадили, Джоэл решил, что остаток пути они пройдут пешком. Тоби больше не тошнило. Правда, он устал, и пахло от него не меньше, но Джоэл рассчитывал, что свежий — насколько это возможно в Лондоне — воздух пойдет Тоби на пользу.

Когда они появились на Иденем-истейт, был уже восьмой час вечера. Кендра открыла им дверь. Она уже порядком волновалась. Дикс вернулся давным-давно. Он вошел с кубком в руках и первым делом поинтересовался, как себя чувствует Тоби. Узнав, что мальчики еще не вернулись, он тут же отправился на их поиски.

— Где вы были? — закричала Кендра, что свидетельствовало о ее состоянии. — Где вы были? Дикс прочесывает район. Даже Несс ушла вас искать. Что случилось? Тоби, мальчик, ты заболел? Дик говорил… Черт подери, Джоэл, почему ты не позвонил? Я чуть не… Господи!

Кендра сгребла их обоих в охапку. Джоэл крайне удивился тому, что его тетка плачет, поскольку в силу возраста не являлся большим знатоком человеческой психологии. На самом деле так Кендра реагировала на то, что ее скрытые, невысказанные надежды на избавление от груза ответственности чуть не сбылись. Вот уж воистину — опасайся своих желаний.

Наливая ванну для Тоби, снимая с него испачканную одежду, Кендра напоминала человека под дозой амфетамина. Она сообщила, что Дикс вернулся давным-давно. Приехал с дурацким призом в руках.

— Конечно, он победил! Как же иначе? — возбужденно тараторила Кендра. — Приехал, не запылился. «Как мальчики? — спрашивает. — В порядке?» Ни тени сомнения, словно вы обязаны найти дорогу в этом дурацком городе. Вы ж там ни разу не были, в этом чертовом Барбикане! А ему хоть бы хны. «Мальчики в порядке?» Я ему: «Ты о чем, парень? Какие мальчики? Бредишь? Они же должны быть с тобой!» А он заявляет, что Тоби стало плохо, его вырвало прямо в зале, и он отправил вас одних домой!

Джоэл сидел на унитазе и смотрел, как тетя отмывает Тоби губкой и шампунем.

— Нет, тетя, — вмешался Джоэл, намереваясь восстановить истину. — Он не отправлял. Это я…

— Только не рассказывай мне кто и что. Я понимаю, он не приказывал вам убираться куда подальше, но своим видом дал понять, чего хочет. Разве нет? Только не ври мне, Джоэл.

— Нет, все было не так, — возразил Джоэл. — Ему пора было выходить на сцену. Он должен был выступить. Посмотри, ведь он завоевал приз! Это главное.

— Боже правый! — Кендра обернулась и посмотрела на Джоэла. — Ты рассуждаешь совсем как Дикс!

Кендра полила Тоби из душа, завернула его в полотенце и помогла вылезти из ванны. Она посушила волосы мальчика феном, вытерла его полотенцем и смазала лосьоном. От такого внимания Тоби сиял.

Кендра отвела ребенка в спальню и уложила в постель.

— Сейчас принесу тебе «Овалтин»^[24] и печенье. Полежи, детка, тетя сейчас придет.

Тоби, моргая, удивленно смотрел на этот неожиданный приступ материнский нежности. Он улегся поудобнее и стал ждать. «Овалтин» с печеньем — такого лакомства ему не доводилось пробовать ни разу за его короткую жизнь.

Кендра кивком головы велела Джоэлу идти за ней на кухню. Там она попросила его рассказать всю историю от начала до конца; в этот раз Кендра слушала более спокойно. Когда мальчик дошел до финала автобусных скитаний, «Овалтин» и печенье были готовы. Кендра вручила поднос Джоэлу и показала на лестницу. Себе она налила бокал вина, после чего закурила сигарету и присела за кухонный стол.

Она попыталась разобраться в своих чувствах. Оказалось, что ей не по силам распутать этот клубок. Тогда Кендра решила переключиться на источник всех бед, тем более что источник этот как раз вошел в дверь.

— Кен, я объездил весь город на машине. Все, что мне удалось узнать, — что они уехали из центра, как и собирались. Парень, который околачивался возле автобусной остановки…

— Они дома, оба, — прервала его Кендра. — Слава богу.

«Слава богу» означало, что заслуги Дикса в этом нет. Он сделал подобный вывод по многозначительному тону и взгляду Кендры. Дикс понял, что его обвиняют в случившемся, и даже отчасти был согласен. Не понимал он другого — настроения Кендры. Ему казалось, что в этой ситуации логичнее испытывать облегчение, но уж никак не злобу, которая, судя по всему, переполняла Кендру.

Дикс решил действовать осторожно.

— Вот и хорошо. Но что случилось? Почему они не сразу поехали домой, как собирались?

— Да потому, что у них не было денег. Об этом ты, конечно, не вспомнил. Билеты-то остались у тебя в сумке, Дикс. А они боялись нарушить твой настрой перед выступлением, поэтому решили добраться домой на автобусах, что оказалось не так-то просто.

Дикс посмотрел на свою сумку — она стояла там, где он ее бросил, у порога. Он вспомнил о билетах, лежащих в кармашке; ведь он видел их, когда доставал в метро свой билет.

— Черт, — пробормотал Дикс. — Мне жаль, что так вышло, Кен.

— Тебе жаль, — повторила Кендра. Она напоминала ракету, которая взяла курс. — Ты отпустил восьмилетнего мальчика блуждать по Лондону…

— Он был с Джоэлом, Кен.

— …даже не позаботившись дать денег на билет. Ты отпустил ребенка, залитого рвотой, разыскивать дорогу в городе, которого он совершенно не знает. — Кендра перевела дыхание, чтобы собраться с мыслями и выложить свои аргументы. — Ты любишь рассуждать, что хочешь заменить мальчикам отца. Но делаешь только то, что нравится тебе. Только то, чего хочется тебе. Тебе, а не им. Так отцы себя не ведут.

— Ты не совсем права, — возразил Дикс.

— Ты участвуешь в соревнованиях, и только это имеет для тебя значение. Ничто тебя не заставит переменить планы. Ты ведь мечтаешь быть как Арнольд! А он никогда бы не отказался от цели. Поэтому тебе на все наплевать. Даже на заболевшего ребенка. Главное — настрой перед выступлением. А уж настраиваться ты умеешь, бог свидетель.

— Джоэл сказал, что справится. Я поверил ему. Тебе просто нужно на ком-то отыграться, Кен.

— Ты обвиняешь Джоэла? Ему, черт подери, двенадцать лет! Он считает, что твои соревнования важнее всего на свете. Он робел признаться, что ему нужна твоя помощь! Неужели ты не понял этого? И теперь не понимаешь?

— Джоэл пообещал отвезти Тоби. Мне и в голову не пришло, что он стесняется…

— Не смей обвинять Джоэла! Не тебе его обвинять!

— Я никого не обвиняю. Мне кажется, это ты обвиняешь. Я не понимаю, почему ты злишься, Кен. Джоэл дома. Тоби дома. Они сидят наверху и наверняка слышат наш разговор, наверху все слышно. С детьми все в порядке, Кен. Остается только понять: что с тобой?

— Сейчас речь не обо мне.

— Вот как? Тогда почему ты бесишься? Ты ищешь, на ком сорвать раздражение, хотя должна бы радоваться, что дети рядом и все благополучно.

— Благополучно? Пять часов они скитались по городу, как брошенные собаки, — и это ты называешь «благополучно»? Ты в своем уме? Ты хоть что-нибудь соображаешь, Дикс?

— Не знаю. — Он махнул рукой и направился к лестнице.

— Куда ты собрался?

— Пойду приму душ. После соревнований я так и не помылся, Кен. Спешил домой узнать, как Тоби.

— Подумать только, какие жертвы! Он не помылся! По-твоему, так поступает отец, когда его ребенка вырвало прямо у него под носом? Ты предлагаешь нам пожениться и спасти детей от инспекции по опеке. И какого отца они получат?

— Ты не в себе. — Дикс поднял руку. — Обсудим это в другой раз.

— Нет, сейчас, черт тебя подери. И не вздумай уйти в ванную. Ни шага из комнаты!

— А если я пойду в ванную?

— Тогда собирай вещи и выметайся.

Дикс поднял брови. Он не знал, что делать, не понимал, как они докатились до этой точки. Дикс видел одно: Кендра ведет игру по правилам, которые ему неизвестны.

— Кен, — устало произнес он, — я приму душ. А когда ты успокоишься, мы все обговорим.

— Тогда убирайся. Я не могу тратить свою жизнь на сволочных эгоистов. И не собираюсь повторять старых ошибок. Если этот чертов душ для тебя важнее, чем…

— Ты сравниваешь меня? С кем-то из своих мужей?

— Сам догадайся!

— Вот как?

Дикс тряхнул головой. Он огляделся и шагнул — на этот раз не в сторону лестницы, а в сторону входной двери.

— Что ж, Кен. Пусть будет по-твоему, — с грустью сказал он.

Глава 15

Уход Дикса подействовал на обитателей Иденем-истейт, 84, по-разному. Несс расхаживала по дому с таким видом, словно исполнилось ее заветное желание. Кендра с головой погрузилась в работу и не упоминала о Диксе. Тоби объяснял исчезновение Дикса кознями некоего невидимки, которого он открыто называл Мейдарком. А Джоэл впервые в жизни испытал прилив поэтического вдохновения.

Он не мог объяснить, о чем его стихи. Не мог он докопаться и до причины творческого всплеска. О своих стихах Джоэл мог сказать одно: они такие, какие есть, и приходят невесть откуда.

Джоэл никому не показывал своих произведений, если не считать одной вещицы, которую он выбрал после долгих раздумий. Однажды вечером, собравшись с духом, Джоэл отправился на «Побеждай словом, а не оружием» с целью увидеть Адама Уайтберна. Джоэл дождался на первом этаже окончания мероприятия. Когда появился растаман, мальчик вручил ему листок. Пока Адам читал, Джоэл с ужасом ожидал приговора. Адам с интересом посмотрел на Джоэла, потом снова взглянул на листок. Наконец он спросил:

— Айвен это видел?

Джоэл отрицательно покачал головой.

— Приятель, ты должен показать этот стих Айвену. И почему ты не выходишь к микрофону? Ты должен выступить, просто обязан. Всем будет интересно.

Джоэлу казалось немыслимым читать у микрофона. Похвала от Адама Уайтберна — это все, чего он хотел. А похвала от Айвена вообще была пределом его мечтаний. Что касается остального — декламация на публике, анализ и критика, возможность получить деньги, диплом или признание во время очередного конкурса, — это все утрачивало свою значимость по мере того, как Джоэл увлекался самим творческим процессом.

Писать, зачеркивать, смотреть в потолок, искать нужное слово и не находить, снова писать — это приводило его в какое-то особое состояние, охарактеризовать которое мальчик не мог, но которого ждал с нетерпением. В такие моменты Джоэл чувствовал себя защищенным, более того — он испытывал ощущение полноты, которого не знал прежде. Джоэл полагал, что нечто похожее переживает Тоби, когда странствует по своей Муравии или смотрит на лавовую лампу. Мир становился другим, где было уже не так важно, что папа умер, а мама находится в лечебнице с обитыми войлоком стенами.

Само собой, Джоэл стал сбегать в это пристанище так часто, как только мог. Сочиняя, Джоэл прятался от мира. Даже в Минвайл-гарденс, пока Тоби смотрел на скейтбордистов и велосипедистов, Джоэл садился на скамейку, клал на колени свой потрепанный блокнот и складывал слова, практически так же, как делал в тот вечер, когда его признали «Поэтом, подающим большие надежды».

В один из дней именно этим Джоэл и занимался. Тоби в это время находился на бортике скейтодрома. Тут кто-то сел на скамейку рядом с Джоэлом; раздался девичий голос:

— Что делаешь? Вряд ли домашнюю работу, ведь сейчас каникулы. Что же ты пишешь, Джоэл? Ты разве не отдыхаешь?

Джоэл поднял глаза — Хиба пыталась заглянуть в его блокнот. Она сообщила, что только что отнесла отцу обед в автобусное депо и теперь направляется домой. Мама ждет ее и наверняка позвонит отцу на мобильный, если Хиба не придет вовремя, то есть минут через пятнадцать.

— Якобы родители заприметили меня на улице, — призналась Хиба, — и им здорово не понравилось то, что они увидели. Но я-то точно знаю, что меня засекла эта корова из библиотеки. Если бы это были родители, они не выпустили бы меня из дому до самого замужества, даже если бы отец умирал с голоду без обеда. Они вроде что-то там заметили, но не говорят что. Просто на самом деле родители не уверены, правду ли сказала эта корова из библиотеки — вообще-то она нас терпеть не может.

Из всего этого Джоэл понял, что Хибу застали в неподобающем обществе. Он даже догадывался, в чьем именно, поэтому с тревогой огляделся по сторонам — его не радовала перспектива очередной встречи с Нилом Уаттом. Однако горизонт был чист. День выдался славный, в парке отдыхали люди, но Нила среди них не было.

— Так что ты пишешь? — повторила вопрос Хиба. — Дай посмотреть.

— Просто стихи. Но я еще не закончил.

— Вот уж не знала, Джоэл Кэмпбелл, что ты поэт! — заулыбалась Хиба. — А как ты придумываешь рифмы? У тебя рэп или что? Дай почитать! Жалко, что ли?

Хиба потянулась за блокнотом, но Джоэл отвел ее руку. Она рассмеялась.

— Ладно, раз ты такой жадина. А эти поэтические вечера на Оксфорд-Гарденс ты посещаешь? Знаю одну старушку, она туда ходит. И этот преподаватель, Айвен, тоже там бывает.

— Он ведущий, — произнес Джоэл.

— Значит, ты был там? Ну дай почитать. Я плохо разбираюсь в стихах, но есть там рифма или нет — сразу скажу.

— Я и не рифмую. Это другие стихи.

— Какие другие? — изумилась Хиба.

Она внимательно посмотрела в сторону дубков, которые росли в саду. В тени одного из них расположилась компания юношей и девушек; они дремали, обнимались, некоторые целовались.

— Ясно, твои произведения о любви! — фыркнула Хиба. — Джоэл Кэмпбелл, у тебя завелась подружка? Дай мне глянуть, и я уговорю ее прийти на свидание! Будь спокоен, я сумею!

Хиба игриво подвинулась и прижалась к Джоэлу бедром. Она обняла его за талию и положила голову ему на плечо. Так они сидели несколько минут — Джоэл писал, а Хиба хихикала.

— Блин, это что такое? — послышалось с дорожки, которая тянулась вдоль канала Гранд-Юнион.

Не было необходимости поворачивать головы в ту сторону, и так было понятно, кто это. Нил Уатт уже несся через лужайку как ураган.

Трое членов его банды остались стоять на дорожке. Они смотрели в сторону Грейт-Вестерн-роуд. Вне всяких сомнений, они считали, что Нил должен один исполнить задуманное. Почему — стало ясно, когда Нил набросился на Хибу, а не на Джоэла.

— Ты что, с ума сошла? Я назначаю встречу, и ты притаскиваешь сюда этого? Как тебя понимать?

Хиба не убрала руку с талии Джоэла, как сделала бы любая другая девочка. Напротив, она, глядя прямо в глаза Нилу, крепче обняла Джоэла. Хиба не испугалась, однако удивилась и растерялась.

— В чем дело, Нил? Как ты со мной разговариваешь? Что вообще происходит?

— Меня оскорбляют, вот что происходит. Раз ты вешаешься на шею этому дерьму, ты сама дерьмо. Моя женщина так себя вести не должна. Ясно?

— Что за претензии? Я пришла сюда, как ты хотел. И встретила тут друга. Мы с ним поболтали. Что тебя задевает?

— Слушай, ты, хватит меня учить. А эта желтожопая обезьяна…

— Что с тобой, Нил? — перебила Хиба. — Ты спятил? Это же Джоэл, и он…

— Сейчас покажу тебе, как я спятил!

Нил двинулся на Хибу. Он схватил ее за руку, рывком поднял со скамейки и потащил к своим дружкам.

У Джоэла не оставалось выбора. Он встал.

— Эй! Оставь ее. Она тебе ничего не сделала.

— Кто тут вякает? — Нил презрительно посмотрел на Джоэла.

— Я говорю. Интересно, что это за червяки нападают на девочек? Наверное, те же самые, что пристают к инвалидам на Харроу-роуд.

Упоминания об их предыдущей встрече, которая закончилась вмешательством полиции, оказалось достаточно, чтобы Нил отпустил Хибу и повернулся к Джоэлу.

— Эта сучка моя. И тебя тут никто не спрашивает.

— Нил, да что с тобой? — воскликнула Хиба. — Ты никогда таким не был. Никогда. Мы с тобой…

— Заткнись!

— Еще чего!

— Ты будешь слушаться меня. Иначе тебе не поздоровится.

У Хибы был воинственный вид. Ее платок давно развязался и теперь упал, открыв волосы. Это был не тот Нил Уатт, которого она знала, ради которого рисковала всем, и хорошим отношением родителей, и своим добрым именем.

— Если ты не перестанешь так со мной обращаться, я не знаю, что сделаю! — крикнула Хиба.

Нил ударил ее. От неожиданности девочка упала. Джоэл вцепился в Нила.

— Иди домой, Хиба, — велел Джоэл.

Оттого, что Джоэл приказывает Хибе, официальной девушке Нила, у свидетелей этой сцены — если бы таковые имелись — пооткрывались бы рты. Но эта потасовка никого не заинтересовала, никто из граждан, наслаждавшихся ярким солнечным днем, не вмешался с целью предотвратить дальнейшее.

Лицо Нила излучало самодовольство, и Джоэл догадался, что на стороне противника силы куда большие, чем он предполагал. Но времени для раздумий не оставалось. Нил подошел впритык и сжал Джоэлу шею; тот упал. Нил с довольным рычанием повалился сверху.

— Ах ты, мелкий недоносок, — процедил Нил.

Затем последовала серия ударов: Нил бил Джоэла кулаками по лицу. Хиба причитала: «Нил! Нил!» Тот не обращал внимания. На этот раз он дойдет до конца, никто ему не помешает.

Джоэл барахтался внизу, тщетно пытаясь добраться до Нила. Нил колотил Джоэла по голове. Сквозь звук ударов Джоэл слышал поскрипывание скейтбордов на автодроме и голос Хибы, который становился все глуше.

Ладони Нила сцепились на шее Джоэла.

— Кретин! — прохрипел он. — Убью.

Руки сжимались все сильнее. Джоэл хотел ударить коленкой Нилу в пах, но промахнулся. Хиба кричала; к ее возгласам добавился плач Тоби.

И тут драка закончилась, так же внезапно, как и началась. На этот раз конец ей положил не Айвен Везеролл, не крик Хибы, не плач Тоби и не приезд полиции. Один из дружков Нила подошел и оттащил его, приговаривая:

— Хватит, хватит. Зачем тебе неприятности? Ты достаточно его проучил.

Нил оставил Джоэла, тем самым как бы отказавшись от своих притязаний на роль главаря шайки. Джоэл лежал на земле. Из царапины под глазом текла кровь; дыхание было прерывистым.

Хиба упала на скамейку, обессилев от страха и шока. Она трясла головой, прогоняя образ этого нового, незнакомого ей Нила, вкус его кулака на своих губах.

Тоби подбежал ближе. Он взял на прогулку лавовую лампу, и ее шнур волочился по траве. Мальчик плакал. Джоэл присел на колени и начал успокаивать Тоби.

— Все в порядке, Тоб, — бормотал он. — Все в порядке, дружище.

— Он бил тебя. — Тоби прижимался к Джоэлу. — У тебя рана на лице. Он хотел…

— Все хорошо.

Джоэл с трудом встал на ноги. Минвайл-гарденс закружился перед глазами, словно Джоэл катался на каруселях. Когда головокружение прошло, он провел ладонью по щеке — та была в крови. Джоэл взглянул на противника.

Нил тяжело дышал, но, судя по виду, не собирался набрасываться на Джоэла. Нил шагнул к Хибе. Девочка вскочила на ноги.

— Чего тебе? — спросила она.

— Нам нужно поговорить.

— Я лучше умру, чем буду с тобой общаться.

— Ты не понимаешь…

— Все, что надо, я поняла, Нил Уатт.

И Хиба пошла прочь. Джоэл молчал. Нил дернул головой и перевел взгляд с Тоби на его брата.

— Вам конец. Тебе и твоему уроду. Понял, нет?

— Нет, — покачал головой Джоэл.

— Тебе крышка, желтожопая обезьяна. И ему тоже. Живи пока. Недолго осталось.

С этими словами Нил и его приятель присоединились к тем двоим, что ждали у канала.

*

Первое время после ухода Дикса Несс наслаждалась жизнью. Однако вопреки ее ожиданиям эта эйфория длилась недолго. Ей нравилось, что по ночам ее больше не будит скрип теткиной кровати и что отношения с Кендрой стали более или менее ровными. Вот и все, пожалуй. В остальном счастья не прибавилось. Несс ненавидела Дикса, поскольку тот отверг ее, и все же ей страстно хотелось доказать, что она как женщина во сто крат превосходит тетку.

Возможность ночевать в спальне Кендры и снова получить хоть какое-то подобие своего угла не привлекала Несс и не грела ей душу. Поэтому, когда Кендра предложила девушке вернуться, та отказалась. Она не представляла себе, как ляжет в кровать, которую недавно покинул Дикс Декурт. И вообще, постель Кендры — это не тот «свой угол», о котором Несс мечтала. Она прекрасно понимала — хотя никому не призналась бы в этом, — что место в спальне тетки принадлежит не ей, а Диксу. Понимала Несс и то, что тетка не хочет ее возвращения на второй этаж.

В результате Несс чувствовала себя отвратительно, а ей так хотелось радости. Она стремилась вернуть это мимолетное состояние, и она знала, что для этого нужно сделать.

На этот раз Несс выбрала Кенсингтон-Хай-стрит. Она проехала на автобусе и вышла у церкви монастыря Девы Марии. Девушка неторопливо спустилась к цветочному киоску перед церковным двором. Стоя возле него, она обозревала окрестности; за ее спиной в букетах и россыпью красовались туберозы, лилии, папоротники и гипсофилы.

Сначала Несс направилась в «Н&М» — обилие покупателей позволит ей затеряться, да и масса товаров сулит успешность предприятия. Девушка побродила по этажам, высматривая вещь, которая бы привлекла ее, но в конечном итоге находила все невыносимо скучным. Затем она вернулась на улицу и, перейдя на другую сторону, зашла в «Аксессуары». Ей нравилось, что охота здесь сопряжена с настоящим риском: магазин очень маленький, к тому же ее фотография по-прежнему приклеена скотчем к прилавку. На этот раз народу в магазине было так много, что Несс даже не заметили, а ассортимент оказался на редкость неинтересным.

Побывав в «Топ-шоп» и «Муссоне», она направилась в универмаг и там приняла решение. Более расчетливая особа, замышляя воровство, выбрала бы другое место: в универмаге покупателей немного, и девушка в вызывающей одежде, с копной волос на голове выделяется среди них, как подсолнух на земляничной поляне. Однако Несс пришлось по вкусу то, что товары в универмаге более шикарные. Несс сразу приметила усыпанный блестками ободок для волос.

С точки зрения Несс, ободок находился в очень удачном месте, всего в дюжине шагов от выхода. Он словно просил: возьми меня. Примерив его, Несс решила, что стоит рискнуть. Девушка оценила обстановку, желая удостовериться — достаточно ли близко выход, чтобы в случае чего успеть выскочить на улицу.

Казалось, на нее не обращают внимания. Поблизости никого не было, разве что старичок пенсионер у стойки с носками. Выражение его лица не оставляло сомнений: эти взгляды вызваны не подозрительностью, а глубоким декольте на ее футболке. Несс высокомерно отвернулась.

От скорого обладания красивой вещью она почувствовала нервную дрожь, руки подрагивали. Это означало, что кайф, которого она так ждала, уже на подходе. Оставалось только протянуть руку, снять с вешалки два ободка, уронить их на пол, наклониться, поднять, один повесить на место, другой благополучно засунуть в сумку. Быстро, легко, просто и безопасно. Не сложнее, чем отнять конфеты у ребенка, забрать молоко у котенка или облапошить слепого.

Проделав все это, Несс направилась к выходу. Она шагала так же непринужденно, как несколько минут назад, когда только переступила порог универмага. Наконец девушка слилась с прохожими на улице. Ее переполняло горячее возбуждение.

Несс не собиралась уходить далеко. Окрыленная успехом, она наметила следующую цель — «Тауэр рекордс» и уже хотела пересечь улицу, как дорогу ей преградил тот самый старичок, стоявший у стойки с носками.

— Номер не пройдет, дорогуша, — сказал он, сжимая ее руку.

— Какого хрена тебе нужно?

— Никакого. Если покажешь чек на покупку, которая у тебя в сумке. Идем со мной.

Его хватка была достаточно сильной. Несс пригляделась внимательнее, и оказалось, что это вовсе не старичок. Мужчина больше не сутулился, как в магазине, и, несмотря на седые волосы, морщин на его лице не было. Девушка все еще непонимала, что он задумал, и всю дорогу до универмага громко протестовала.

В магазине мужчина провел ее по проходу в заднюю часть здания. Миновав турникет, они прошли сквозь служебные помещения, затем спустились по лестнице.

— Куда, черт подери, ты меня ведешь? — возмутилась Несс.

— Туда, куда и всех магазинных воров, дорогуша.

Тут Несс сообразила, что мужчина — сотрудник службы безопасности этого дьявольского универмага. Девушка больше не следовала за ним послушно как овца, она стала сопротивляться из всех сил — насколько позволяли возможности. Несс осознавала, во что вляпалась. Ведь она уже состоит под надзором пробации и приговорена к общественным работам. У Несс не было ни малейшего желания еще раз предстать перед судом, который на этот раз вряд ли ограничится отправкой на работу в Детский центр.

Они преодолели лестницу и оказались в узком коридоре, застеленном линолеумом; Несс поняла, что деться ей некуда. Она решила, что ее ведут в комнату, где задержанные воришки дожидаются прихода констебля, а тот потом забирает их в полицейский участок на Эрлс-Корт-роуд. Не теряя времени даром, Несс начала сочинять историю, которую собиралась втюхать констеблю, если тот за ней приедет. Она надеялась, что в специальной комнате у нее будет возможность додумать детали. Несс представляла в лучшем случае чулан без окон, в худшем — настоящую камеру.

Ее ожидания не подтвердились. Охранник втолкнул ее в раздевалку, где пахло потом и дезинфекцией. У одной стены стоял ряд деревянных шкафов, посередине — некрашеная деревянная скамейка.

— Я же ничего не сделала, — канючила Несс. — Зачем ты меня сюда привел?

— А то ты не знаешь! Сейчас откроем твою сумку и увидим.

Охранник отвернулся и запер дверь раздевалки. Замок щелкнул, как затвор пистолета.

— Давай сюда сумку. — Он протянул руку. — Предупреждаю, ты облегчишь свою участь, если с самого начала окажешь содействие следствию и будешь вести себя послушно.

Несс ужасно не хотелось отдавать охраннику свою сумку, но она подчинилась, потому что ей действительно хотелось выказать послушание. Она наблюдала, как охранник неуклюже открывает сумку — обычно мужчины неловко обращаются с этим женским предметом. Охранник вытряхнул содержимое, среди которого был искомый предмет; блестки искрились и переливались. Мужчина повесил ободок на палец, словно взвешивая его.

— Неужели он стоит того? — спросил он.

— Что ты имеешь в виду?

— Неужели эта штука стоит свободы? За кражу тебя могут посадить в тюрьму.

— Я не крала ее, не крала.

— Каким же образом она оказалась у тебя в сумке?

— Не знаю. Первый раз вижу.

— Думаешь, это примут за правду? Особенно если я во всех подробностях опишу, как ты взяла два ободка, уронила их, подняла, а на место вернула только один, с голубыми и красными блестками. Второй, с серебристыми блестками, — вот он, перед нами. Как считаешь, кому из нас поверят? Уверен, это у тебя не первый случай.

— Ты о чем? Не понимаю!

— Прекрасно понимаешь. Скорее всего, это у тебя не первый случай. У тебя уже были проблемы с полицией, и тебе очень не хочется, чтобы я позвонил им. На твоем лице это написано. На нем вообще все написано, не вздумай врать. Я все знаю.

— Ничего ты не знаешь!

— Вот как? Значит, ты не против копов? Они приедут сюда и послушают два рассказика — твой и мой. Кому, по-твоему, они поверят? Девице, у которой уже были правонарушения и к тому же разряженной как шлюха, или мне, уважаемому члену общества, состоящему на службе в этом магазине?

Несс ничего не ответила. Она старалась казаться спокойной, но ей это плохо удавалось. Она совсем не хотела еще раз встретиться с полицией, но, судя по всему, этого было не избежать. Несс была вне себя от злости. То обстоятельство, что она попала в руки к человеку, который играл с ней, как кошка с мышкой, прежде чем сдать властям, только ухудшало дело. Глаза Несс увлажнились, и от этого она досадовала еще больше. Охранник заметил ее слезы, но продолжал гнуть свою линию.

— Не такие уж мы и крутые, если приглядеться. Разодеты как крутые, говорим как крутые, держимся как крутые, футы-нуты. А вечером как все люди стремимся домой? Так ведь? Хочешь, забудем обо всем?

Несс молчала. Она ждала. Девушка чувствовала, что охранник к чему-то клонит, и не ошиблась. Тот рассматривал ее, дожидаясь реакции. Наконец Несс осторожно поинтересовалась:

— Ты отпустишь меня домой, что ли?

— При некоторых условиях. О краже знаю я один. — Он покачал ободком на пальце. — Я отпущу тебя, а товар верну на место. И больше никаких разговоров.

Несс понимала, что выбора у нее нет.

— Ну и?.. — спросила она.

— Снимай футболку. — Охранник улыбнулся. — Лифчик тоже, если ты его носишь, в чем я лично сомневаюсь, судя по тому, что вижу.

— Зачем? — поперхнулась Несс. — Чего ты хочешь?

— Это ты хочешь. Мечтаешь вернуться домой? И без последствий? Тогда давай без вопросов. Снимай футболку. Я взгляну, что там у тебя.

— И все? Потом ты меня отпустишь?

— Снимай футболку.

Несс подумала, что, в конце концов, это не хуже, чем распахивать халат перед Диксом Декуртом. И не хуже того, что ей уже приходилось делать. Зато ее отпустят и не вызовут полицию, а это главное.

Несс сжала зубы. Какая разница. Не имеет значения. Это все не имеет значения. Быстрым движением девушка стянула футболку.

— Не отворачивайся. Не закрывайся руками. Вряд ли ты закрываешься от своих зеленых пацанов. Юбку тоже снимай. Руки по швам.

Несс сделала, как велел охранник. Она вытянулась перед ним. А он впился в нее глазами. Взгляд у охранника был голодный; он тяжело дышал. Несс слышала, как внутри у него что-то хрипит, хотя стояла от него на расстоянии десяти шагов. Это расстояние показалось охраннику слишком большим.

— Еще кое-что. Подойди ко мне.

— Ты же обещал, что отпустишь…

— Это было до того, как я тебя увидел. Подойди.

— Нет, я…

— Ты хочешь покончить с этим раз и навсегда, дорогуша?

Охранник снова качнул ободком. Он спокойно ждал. Он был уверен в себе как человек, который давно исполняет свой долг и не раз стоял вот так, на этом месте.

Несс приблизилась к нему. Другого выхода она не видела. Девушка приготовилась к худшему и, когда охранник положил ей руку на грудь, удержалась и не вздрогнула. В носу у нее щипало — признак приближения самых бессмысленных слез. Охранник сжал ее грудь; сосок пришелся на центр ладони. Он притянул ее к себе. Когда Несс оказалась совсем рядом, посмотрел ей прямо в глаза.

— Все останется между нами. Ты уйдешь отсюда к мамочке. Никто не узнает о том, что мы воруем в магазинах. Хочешь этого?

Слезы брызнули у нее из глаз.

— Повтори: «Да, я хочу этого». Скажи.

— Да, — пробормотала Несс.

— Нет, повтори полностью, дорогуша.

— Да, я хочу этого.

— Так я и думал. — Охранник улыбнулся. — Такие девчонки, как ты, всегда хотят. Стой тихо, и все будет хорошо, дорогуша. Сделаешь это для меня? Отвечай.

Несс собралась с последними силами.

— Сделаю.

— С удовольствием?

— Да.

— Вот и славно. Хорошая девочка.

Охранник наклонился и языком коснулся ее соска.

*

В Детский центр Несс опоздала. По дороге от Кенсингтон-Хай-стрит к Минвайл-гарденс она старалась не думать о происшедшем, но это требовало таких усилий, что ее охватило внутреннее бешенство. От бешенства выступили слезы, от слез бешенство усилилось. Она обязательно вернется, непременно дождется возле служебного входа — того самого, через который он вывел ее на боковую улицу, бросив на прощание: «А теперь убирайся, дорогуша». Когда он появится в конце рабочего дня, она убьет его, выстрелит ему между глаз. И неважно, что после этого станется с ней, потому что он уже будет мертв, он этого заслуживает.

Несс не стала ждать автобуса, чтобы добраться до Кенсингтон-Черч-стрит, а затем до Лэдброук-Гроув. Она сказала себе, что не желает находиться в давке, но на самом деле ей не хотелось привлекать к себе внимание. Когда она шла пешком, она казалась себе в каком-то смысле защищенной. На нее обрушилось унижение, о существовании которого она даже не подозревала. Единственный способ как-то справиться с ним — шагать по улицам в направлении Детского центра, яростно расталкивать прохожих, весьма многочисленных в районе торговых улиц, и озираться в поисках чего-либо, что можно сокрушить. Толпа поредела; Несс оказалась на широком тротуаре Холланд-Парк-авеню, где некого было толкать и некому возмущаться вслед. Поэтому Несс продолжила просто идти, стараясь прогнать ненужные мысли.

На Ноттинг-Хилл она все же села в автобус, подъехавший как раз в тот момент, когда она проходила мимо остановки. Но это не помогло ей прибыть в Детский центр вовремя. Несс миновала ворота на девяносто минут позже положенного времени. На игровой площадке в «лягушатнике» под бдительным присмотром мам плюхались трое детишек.

Несс было невыносимо зрелище детей с мамами, но куда от них денешься? Несс разозлилась еще больше. Словно в надутый до предела шар добавили еще немного воздуха.

Несс распахнула дверь Детского центра, и та со стуком ударилась о стену. Дети намазывали белым клеем листы картона, а потом наклеивали ракушки и бусины. Маджида вышла из кухни и велела Несс пройти в основную комнату. Девушка была готова выслушать все, что угодно. «Да хрен с ней, — повторяла она про себя. — Хрен с этой старой сукой».

Прищурившись, Маджида оглядела Несс с головы до ног. Ей не нравилась эта девушка, не нравилась ее жизненная позиция, не говоря уже о манере одеваться и причине, по которой она работала в центре. Маджида хлебнула всякого за свои сорок шесть лет и научилась жить, невзирая на собственные страдания или проблемы близких. Ее девиз гласил: «Работай изо всех сил, не жалуйся, и будь, что будет», но она не была лишена сострадания к людям, которые еще не освоили эту премудрость.

Поэтому, выразительно посмотрев на часы, висевшие над кладовкой, где хранились детские игрушки, Маджида произнесла: «Постарайся приходить вовремя, Ванесса. Помоги детям с аппликациями, пожалуйста. Поговорим после закрытия».

*

Противостояние Джоэла и Нила Уатта оказалось обоюдоострым мечом. Во-первых, образ Нила постоянно маячил перед Джоэлом. Во-вторых, Джоэл стал больше писать. Он никогда не думал, что такое множество слов может родить такое множество стихов. Наиболее странным являлось то, что слова, приходившие ему в голову, были самыми обычными и вроде совсем не годились для поэзии. Такие слова, как «мост», «колени», «плыть», «обида», заставляли Джоэла хвататься за блокнот. Он делал это так часто, что Кендра заинтересовалась, почему он все время сидит, уткнувшись носом в записи. Она решила, что Джоэл строчит письма, и осведомилась — уж не матери ли он пишет. Когда он пояснил, что это стихи, Кендра, вообразив, что лирика любовная и мальчик влюбился, стала поддразнивать Джоэла. В этой ее реакции была подоплека, которую даже Джоэл — несмотря на поглощенность творчеством — не мог не заметить. Он понимающе спросил: «Ты видалась с Диксом, тетя Кен?» — на что та ответила: «Не видалась, а виделась» — и разговор перешел с роли любви в жизни человека на роль правильного английского.

Кендра убеждала себя, что у них с Диксом не любовь, ведь их разделяет пропасть чуть не в двадцать лет, и хорошо, что они расстались: теперь можно заняться серьезными делами. Но в отличие от головы сердце отказывалось этому верить. Сердце есть сердце. Со временем Кендра остановилась на фразе: «Это была страсть», что звучало правдоподобно.

Поскольку Кендра была поглощена своими мыслями, а Джоэл — стихами, только Тоби мог бы заметить перемены, произошедшие в Несс. Девушка продолжала делать то, к чему ее приговорил суд, но уже, как ни странно, без возмущения. Однако Тоби по-прежнему тешился лавовой лампой, смотрел телевизор и хранил тайну о войне между Джоэлом и Нилом Уаттом.

Тоби молчал по просьбе брата. Свои синяки и царапины Джоэл объяснил тетке тем, что попросил у кого-то скейтборд и катался на нем. Версия совершенно дурацкая, потому как он даже стоять на скейтборде не мог, но тетка вроде поверила и посоветовала пользоваться защитным шлемом.

Джоэл тут же ухватился за слово «защитный» и начал сочинять очередное стихотворение. Записав его, мальчик положил лист в чемодан, стоявший в изголовье его кровати. Прежде чем закрыть крышку, он пересчитал, сколько произведений у него накопилось, и с удивлением обнаружил — целых двадцать семь. В голове у Джоэла возник закономерный вопрос: что с ними делать?

Он продолжал бывать на «Побеждай словом, а не оружием», но не выходил к микрофону и больше не участвовал в конкурсе «Буриме». Джоэл наблюдал и слушал, впитывая, как губка, замечания по поводу выступлений, которыми обменивались участники.

Айвен Везеролл не обращал на Джоэла особого внимания. Он неизменно здоровался и говорил, что рад видеть его на мероприятии, интересовался, сочиняет ли он. Джоэл опускал голову, стесняясь ответить «Да». Айвен не понимал такого поведения и только повторял: «У тебя есть талант, мой друг. Не закопай его». Айвен радовался, что популярность его поэтических вечеров растет. Помимо сценарного кружка он начал вести в Паддингтонском центре искусств кружок поэтический, но у Джоэла и мысли не было туда ходить. Он не мог представить, как можно заставить себя писать. Для него творческий процесс означал совсем другое.

У Джоэла набралось тридцать пять стихотворений, когда он решил, что настало время показать что-нибудь Айвену. Он отобрал четыре самых любимых и в тот день, когда нужно было вести Тоби в Учебный центр, заранее вышел из дому.

Джоэл застал Айвена дома; тот в белых перчатках занимался часами. На этот раз он не собирал их, а чистил, поскольку, как он пояснил, механизм взял моду бить не каждые полчаса, а когда вздумается.

— Совершенно неприемлемое поведение, когда речь идет о часах, — посетовал Айвен.

Они вошли в маленькую гостиную. На столике под окном на белом полотенце были аккуратно разложены часовые детали, маленькая масленка, пинцет и крошечные отвертки. Айвен указал Джоэлу на кресло возле камина, в котором когда-то жгли уголь; теперь же в нише за решеткой стоял электрокамин.

— Крайне утомительная работа. Хорошо, что ты пришел, это меня развлечет.

Сначала Джоэл подумал, что Айвен имеет в виду принесенные им стихотворения, и полез в карман за листками, удивленный такой проницательностью. Однако Айвен снова подсел за стол к своим часам. Он взял веточку мяты, засунул в рот и начал рассказывать о художественной выставке на южном берегу Темзы.

— Это было нечто непревзойденное, — говорил он.

Так, один экспонат представлял собой мочу в пластиковой бутылочке, за подписью автора, другой — бутылку воды на полке, висевшей высоко на стене. На табличке под полкой было написано: «Дубовое дерево».

— Еще там была целая комната, — продолжал Айвен, — посвященная озлобленной лесбиянке, которая самовыражается через диваны. Не вполне ясно, какой смысл она в них вкладывает, но сидеть на ее мебели ужасно неудобно. Наверное, так она мстит человечеству. Ты любишь искусство, Джоэл?

Айвен так неожиданно завершил свою болтовню вопросом, что Джоэл не сразу откликнулся, к тому же он не думал, что его мнением всерьез интересуются. Но Айвен оторвался от своих часов и посмотрел на Джоэла так по-дружески, что Джоэл выдал первое, пришедшее в голову:

— Кэл здорово рисует. Я видел его работу.

Айвен наморщил лоб, потом поднял палец.

— А, Кэлвин Хэнкок. Правая рука Стэнли. Да. Есть в нем что-то, ты прав. К сожалению, он совсем не учился, и что еще хуже, не хочет учиться. Самородок, большой необработанный талант. Значит, у тебя есть чутье. А как насчет остальных? Ты посещал какую-нибудь большую галерею?

Джоэл не посещал, но признаваться в этом не хотел. Врать тоже было неудобно, поэтому он пробормотал:

— Папа однажды водил нас на Трафальгар-сквер.

— Ага. В Национальную галерею. И что ты о ней думаешь? Немного скучновато? Или там было что-то интересное?

Джоэл теребил нитку на футболке. Он знал, что на Трафальгар-сквер есть какой-то музей, но они ходили на площадь смотреть на огромные стаи голубей. Они сидели на бортике фонтана и наблюдали за птицами; Тоби еще захотел вскарабкаться на льва, расположенного у основания высокой колонны в центре площади. Уличный музыкант играл на аккордеоне, девушка, выкрашенная золотой краской, стояла неподвижно, изображая статую. За это ей кидали монетки. Папа купил у мороженщика сахарные рожки, но они сразу растаяли, потому что день был жарким. Мороженое текло у Тоби по футболке и по рукам. Папа намочил носовой платок в фонтане и отмыл Тоби, когда тот доел рожок.

Давно Джоэл не вспоминал об этом. От этой картины у него защипало глаза.

— Да, если бы мы знали, как карты лягут, мы бы заранее продумали свой ход, — ни с того ни с сего произнес Айвен. — Но дьявольская игра в том и заключается, что мы этого не знаем. Жизнь застает нас врасплох, часто со спущенными штанами.

Джоэл не совсем уловил мысль Айвена, но не стал вдаваться в подробности, поскольку суть прекрасно понял. Одно мгновение сменяется другим. Вот они идут забирать Несс с урока танцев; ладошка Тоби в отцовской руке; Джоэл отстает на тридцать секунд — возле магазина распродаж в контейнере на улице лежат футбольные мячи. Он рассматривает их и даже не сразу понимает, что это за четыре хлопка, за которыми — громкий крик.

— Я вот что принес. — Повинуясь внезапному порыву, Джоэл вынул из кармана листки и протянул Айвену.

Тот взял их. Слава богу, он больше не говорил о картах и об их раскладе. Айвен положил листки на полотенце и склонился над ними так же, как склонялся над часами. Он молча читал, пережевывая мяту. Он по очереди изучал строчки. У Джоэла зачесались лодыжки; казалось, часы стали тикать громче обычного. Джоэл думал: «Какой же я дурак, что принес свои стишки. Идиот, кретин, тупица. Просто сдохнуть можно».

Наконец Айвен повернулся к мальчику.

— Величайший грех, — начал Айвен, — растратить свой дар напрасно, зная, что он у тебя есть. Проблема в том, что большинство людей не подозревают о своем богатстве. Они судят по внешним признакам, поскольку их научили смотреть только на достижения и результаты. Они отказываются признать, что настоящее благо — в процессе, в путешествии, в том, как распоряжается человек своим талантом, а вовсе не в том, сколько материальных ценностей он накопил.

Для Джоэла это было чересчур, поэтому он ничего не ответил. К тому же ему пришло в голову, что Айвену его произведения показались дурацкими, и теперь он просто не знает, как на них реагировать.

Тут Айвен открыл деревянный ящик, стоявший на столе, и достал оттуда карандаш.

— У тебя врожденное чувство ритма и языка, но местами не хватает навыка, и это портит впечатление. Давай возьмем вот это стихотворение… Вот. Покажу тебе, что я имею в виду.

Айвен подозвал Джоэла к столу и начал объяснять. Он употреблял термины, которых мальчик не понимал, и делал пометки на бумаге, растолковывая их значение. Айвен говорил медленно, с такой дружеской симпатией, что Джоэл без всякой неловкости внимал ему. Кроме того, Айвен был абсолютно серьезен, и Джоэл понимал, что таково отношение Айвена к его творчеству.

Джоэл с таким увлечением слушал речь Айвена, так внимательно наблюдал за тем, как тот находит возможность улучшить каждое стихотворение, что вспомнил о времени, только когда раздался бой часов. Мальчик взглянул на циферблат — прошло почти два часа. Он пробыл у Айвена лишний час и, значит, на час опоздал в Учебный центр за Тоби.

Джоэл с возгласом «Черт возьми!» выскочил в прихожую.

Айвен что-то крикнул ему вслед, но Джоэл его не услышал. Единственное, что он слышал, шлепанье своих кроссовок по асфальту.

Глава 16

Джоэл пулей влетел в холл Учебного центра. Задыхаясь, он выпалил: «Тоби… прости», но в холле никого не было, кроме молодой женщины, которая грудью кормила младенца, в то время как другой малыш, с пустышкой во рту, держался за ее юбку.

Джоэл все же поискал Тоби, словно тот мог спрятаться под диваном или за вазой с искусственными цветами. После этого Джоэл отправился за Люси Чинакой. Та сидела в своем кабинете.

— Как, он не дождался тебя, Джоэл? — Она удивленно посмотрела на свои часики. — О, ты ведь должен был прийти еще в…

Люси не закончила фразу из сострадания, увидев отчаянное лицо Джоэла. Она встала со стула.

— Пойдем поищем его вместе, — довольно ласково произнесла она.

Но Тоби в Учебном центре не было — ни в игровой комнате, ни в компьютерной, ни в классной, ни в рисовальной. Джоэл сделал вывод, что произошло самое худшее: каким-то образом Тоби улизнул и оказался один в городе.

— Пойдем со мной, позвоним, — предложила Люси Чинака, но Джоэл выскочил на улицу.

Губы у него пересохли, соображал он плохо. Мальчик даже не мог точно воспроизвести в памяти маршрут, по которому они с Тоби обычно возвращались. Вообще они редко ходили одним и тем же путем — если что-нибудь смущало Джоэла, он сворачивал, не объясняя брату причины. Поэтому не существовало определенной схемы, лишь направление было неизменным.

Джоэл оглядывался по сторонам в напрасной надежде заметить знакомую фигурку. Но никто не шел на цыпочках, с лавовой лампой в руках и волочащимся шнуром. Джоэл совершенно растерялся. Тут он вспомнил о Кендре — ее магазин был совсем рядом — и приободрился.

Джоэл решительно зашагал к тетке. Он всматривался во все заведения, которые встречались по дороге. Возле игорной лавки он остановился и спросил у пьяницы Боба, не заходил ли Тоби, в ответ Боб прохрипел свое обычное «Эй, эй!» да сжал подлокотники инвалидной коляски, словно хотел что-то добавить, но не смог.

Когда Джоэл вошел в магазин, Кендра обслуживала китаянку. Услышав колокольчик, она автоматически повернулась к двери и, увидев Джоэла, перевела взгляд в поисках Тоби. Затем она посмотрела на старые часы, которые висели над стеллажом с поношенной обувью.

— Где твой брат? — спросила Кендра.

Все поняв, Джоэл развернулся и покинул магазин.

— Джоэл! — раздался вслед крик тетки. — Объясни, что происходит!

Вернувшись к Учебному центру, он остановился и попытался все обдумать. Вряд ли Тоби перешел через дорогу и отправился в Уэст-Килбурн, ведь малыш никогда там не был. Это сужало область поисков: Тоби мог пойти либо направо в сторону Грейт-Вестерн-роуд, либо налево в сторону Кенсал-Таун.

Джоэл устремился направо и попробовал представить себя на месте брата. Скорее всего, решил он, Тоби бесцельно шагал вперед, а потом свернул на боковую улицу. Джоэл тоже так поступит и, если повезет, найдет Тоби. Наверняка что-нибудь привлекло внимание Тоби, он задумчиво стоит, и его мысли блуждают где-то далеко. А может, он устал и сел на землю, ожидая, пока его найдут. Или, что самое вероятное, проголодался и ходит по магазинчикам с разными чипсами и шоколадками.

Стараясь думать только об этом и отгоняя страшные мысли, Джоэл направился по первой боковой улочке. Вдоль нее тянулись одинаковые кирпичные дома. Машины были припаркованы носом вплотную к бордюру, а велосипеды, многие без шин, были прикованы цепями к фонарям. Улица сворачивала влево, и Джоэл увидел, как на повороте кто-то выбрался из кабины фургона. Человек был одет в синий комбинезон и, судя по всему, вернулся домой с работы. Но не заходил в один из кирпичных домов, а стоял и смотрел куда-то в сторону. Он что-то крикнул, потом вынул из кармана мобильный и набрал номер. Поговорил по телефону и снова закричал.

Джоэл прибавил шаг. К тому моменту, когда он поравнялся с фургоном, мужчина уже скрылся в доме. Джоэл повернул голову. На расстоянии десяти или двенадцати домов группа парней, как свора собак, окружила маленькую фигурку, которая, съежившись, лежала на земле и пыталась защищаться.

Джоэл сорвался с места.

— Не тронь его, Уатт! — на бегу кричал он.

Но Нил Уатт не собирался оставлять Тоби. Он был намерен исполнить свое обещание. Вся его команда присутствовала в полном составе. Когда Джоэл подбежал, Нил уже многое успел: Тоби описался и плакал; лавовая лампа, разбитая вдребезги, валялась на земле. Посреди разлитой жидкости, обломков стекла и пластика тянулся шнур, напоминая раздавленную змею.

В глазах у Джоэла покраснело, потом потемнело, потом прояснилось. Не размышляя ни секунды, он безрассудно бросился прямо на Нила Уатта, но успел нанести один-единственный удар, да и тот мимо. Один приятель Нила схватил Джоэла, другой ударил его прямо в живот. Нил крикнул: «Этот поганец мой!» Дальше события развивались стремительно. На Джоэла обрушился град кулаков; он почувствовал вкус крови на губах. Его дыхание прервалось, он упал на асфальт. Удары ботинок и кроссовок приходились точно по ребрам.

Вдруг раздался возглас: «Баста, смываемся!» — и парни кинулись врассыпную. Нил задержался. Он наклонился к Джоэлу, схватил его за волосы и, обдавая скверным из-за плохих зубов дыханием, прошипел: «Берегись, недоносок!» — после чего тоже побежал.

Со стороны Харроу-роуд подъехала полицейская машина; из нее вышел констебль, его напарник остался за рулем. Лежа на земле, Джоэл видел, как полицейский на ходу полирует свои ботинки.

— Что происходит? — спросил констебль. — Драка? Живешь где? Ранен? Нож? Пистолет?

В машине работала рация. Джоэл перевел взгляд от начищенных ботинок вверх и увидел бледное лицо белого полицейского. Тот, скривив губы, брезгливо смотрел на мальчиков прозрачными голубыми глазами. От расползающегося пятна на джинсах Тоби пахло мочой, сам он зажмурился так, что лицо его напоминало сморщенный гриб.

Джоэл протянул брату руку.

— Ты в порядке, Тоби? Пойдем домой. Смотри, они убежали. Полиция приехала. С тобой все нормально?

Из машины высунулся водитель.

— Бернард, что там? Есть раненые?

Полицейский ответил, что обычная история: подрались, да и чего еще можно ждать от этого быдла, они так и норовят друг друга перерезать, все равно рано или поздно перегрызут друг друга, так что чем раньше, тем лучше.

— Может, их нужно подбросить? — продолжил водитель. — Давай посадим их в машину и отвезем домой.

— Еще чего, — возразил Бернард. — Один из них обоссался, весь салон провоняет.

Водитель выругался и ударил по тормозу с такой силой, что раздался лязг. Выйдя из автомобиля, он подошел к Бернарду и уставился на Джоэла и Тоби. Джоэл к этому моменту сумел сесть на колени и пытался поднять скорчившегося Тоби.

— Давай в машину, — скомандовал водитель.

Джоэл не сразу сообразил, что эти слова относятся к Бернарду, а не к нему и Тоби.

— Разбирайся с ними сам, ты это любишь, — произнес Бернард и направился к машине.

Водитель присел на корточки перед Джоэлом.

— Покажи лицо, парень. Не хочешь сказать, кто это сделал?

Они оба понимали: для мальчишки выдать кого-то — значит покрыть себя позором; было ясно, что Джоэл имен не назовет.

— Какие-то парни напали на брата.

Тогда констебль обратился к Тоби:

— Ты знаешь, кто это был?

Джоэл понимал, что полицейский ничего не добьется от Тоби, которому и так досталось. Главное — довести мальчика до дома.

— Все в порядке, — вмешался Джоэл. — Брат их тоже не знает. Просто мы не понравились каким-то парням, вот и все.

— Тогда давай отведем его в машину. Отвезем вас домой.

Этого Джоэл совсем не хотел: привлечь всеобщее внимание, проехав по Иденем-уэй на полицейской машине.

— Да все нормально, — отозвался он. — Мы дойдем. Нам недалеко, на Элкстоун-роуд.

Джоэл поднялся на ноги и потянул за собой Тоби. Голова мальчика висела, как у тряпичной куклы.

— Они разбили ее, — причитал Тоби. — Схватили, бросили, топтали ногами.

— О чем это он? — поинтересовался констебль.

— Да вот. — Джоэл указал на осколки лампы. — Он нес ее домой. Ничего, Тоб. Мы купим другую лампу.

Джоэл не имел ни малейшего понятия, как они это сделают и когда он сможет раздобыть шестнадцать фунтов и возместить брату его потерю. Джоэл сгреб ногой в кучку остатки лампы и спихнул их с асфальта в грязь.

В машине опять заработала рация. Бернард поговорил с кем-то, потом крикнул из окна:

— Хью, скорее, нас ждут!

— Тогда идите домой, раз не желаете, чтобы вас доставили. Вот, возьми-ка. — Хью вынул из кармана носовой платок и приложил к губам Джоэла. — Ступайте, ребята. Мы присмотрим за вами до конца улицы.

Хью вернулся в машину. Джоэл взял Тоби за руку и повел в сторону Грейт-Вестерн-роуд. Хью ехал потихоньку; машина сопровождала мальчиков, пока они не свернули за угол. Затем братья перешли мост через канал Гранд-Юнион, спустились по лестнице и вошли в Минвайл-гарденс.

Джоэл торопил Тоби, но все равно получалось медленно. Тоби хныкал из-за своей лампы, но Джоэла в тот момент волновали более серьезные проблемы. Он прекрасно понимал, что Нил Уатт выжидает удобного случая и мечтает исполнить свою угрозу и свести с ним счеты через младшего брата.

*

На этот раз Джоэл уже не мог объяснить свои повреждения тем, что упал со скейтборда. Даже если бы тетя не знала, что он ходил на поиски Тоби, и была уверена, будто они все это время гуляли в Минвайл-гарденс, состояние лица и тела Джоэла красноречиво говорило само за себя. К приходу Кендры Джоэл кое-как привел в порядок Тоби, но с собой ничего поделать не мог. Кровь он, конечно, смыл, но все лицо покрывали ссадины, царапины и кровоподтеки, правый глаз опух и почернел. Кроме того, исчезла лавовая лампа, о чем Тоби постоянно и безутешно твердил, так что, когда Кендра вернулась, она уже через несколько минут знала правду.

Она отвезла обоих мальчиков к врачу. Тоби вроде не нуждался в медицинской помощи, но Кендра все равно настояла на осмотре. С Джоэлом дела обстояли похуже. Кендра была в ярости, что кто-то сотворил такое с ее племянниками, и жаждала выяснить, кто это сделал.

Тоби не знал имен, а Джоэл не хотел их назвать. Кендра не сомневалась, что мальчик знаком со своими обидчиками, и его нежелание выдавать их усиливало ее гнев. В итоге Кендра заключила, что это продолжение тех разборок, свидетелем которых она стала, когда Джоэл ворвался к ней в магазин, потом выскочил во двор, а она вызвала полицию. Тогда Кендра услышала, как один из парней назвал главаря Нилом. Сейчас она решила поспрашивать у местных, с их помощью вычислить гада и проучить его.

Вот только с последним пунктом — проучить — выходила загвоздка. Кендра помнила того парня — он произвел на нее отвратное впечатление. Разговаривать с таким бесполезно, он явно относится к тем паршивцам, которые понимают только физическую угрозу.

Значит, без Дикса не обойтись. Кендра понимала, что у нее нет выбора. Нужно смирить гордыню и обратиться к Диксу, уповая на его доброту. И Кендра была к этому готова, потому что Тоби боялся покидать дом, а Джоэл, идя по улице, постоянно оглядывался.

Вопрос был в том, как все обставить таким образом, чтобы Дикс не сделал ложных выводов. Кендра не могла прийти в квартиру над баром «Сокол», где, как она полагала, Дикс снова поселился с двумя приятелями. Также невозможно было позвонить ему и пригласить на Иденем-истейт — он подумает, что Кендра зовет его обратно. Самый лучший вариант — случайная встреча на улице, но такого стечения обстоятельств можно ждать месяцами. Оставалось одно — спортивный зал, где Дикс тренировался.

Туда Кендра и отправилась, как только выдалось свободное время. Спортивный центр «Юбилей» находился в кирпичном жилом массиве к югу от Моцарт-истейт. Кендра рассчитывала, что ей повезет и она застанет Дикса в зале. Шансы ее были велики, учитывая, что время было обеденным, а Дикс занимался не менее шести часов в день.

Он действительно тренировался. Лежа на скамье в белоснежной куртке и синих шортах, Дикс отжимал штангу неподъемного, с точки зрения Кендры, веса. За ним наблюдал другой бодибилдер, обсуждая при этом с приятелем преимущества серийных упражнений перед одиночными; приятель держал бутылку воды и время от времени отпивал из нее.

Эти двое заметили Кендру раньше, чем Дикс. В их сугубо мужской мир вторглась женщина, к тому же ее одежда плохо с этим миром гармонировала — узкая юбка, кремовая блузка, шпильки; и в целом она не казалась женщиной, которая занимается или хочет заняться бодибилдингом. Приятели Дикса замолчали, когда стало ясно, что Кендра направляется к ним.

Кендра подождала, пока Дикс закончил серию жимов, после чего напарник принял у него штангу и положил на стойку.

— Это к тебе, Дикс? — негромко спросил он, кивнув в сторону Кендры.

Дикс встал, взял полотенце и начал вытираться.

Они оказались лицом к лицу. Кендра сразу заметила, что Дикс смотрится сногсшибательно. Кендра была живым человеком и поэтому почувствовала возбуждение, которое неизменно испытывала в присутствии Дикса. Она еще помнила их отношения. От волнения Кендра не сразу заговорила. Дикс начал первым.

— Кен! Выглядишь отлично. Как дела?

— Мы можем пообщаться? — ответила она вопросом на вопрос.

Дикс оглянулся на напарников. Один из них пожал плечами, другой — махнул рукой, показывая таким образом, что не возражает.

— Или позже, если тебе сейчас неудобно, — спохватилась Кендра.

— Нет, все нормально, — заверил он Кендру, хотя, безусловно, был занят. — Давай сейчас. Что-нибудь случилось? Дети в порядке?

— Может, выйдем? Есть тут какое-нибудь место?

Кендра смущалась и чувствовала себя не в своей тарелке.

Она не знала, как подобраться к цели своего визита, и пыталась взять себя в руки.

Дикс кивнул. Перед входом в зал находился автомат, где продавались вода и энергетические напитки. Напротив у окна стояли четыре столика со стульями. Туда Дикс и повел Кендру.

Она глянула на автомат. У нее пересохло в горле. День был жарким, к тому же сказывалось волнение. Кендра открыла сумку и достала несколько монет.

— Я куплю, — предложил Дикс.

— Вряд ли в трусах ты прячешь деньги.

Кендра бросила монеты в щель, смутившись от двусмысленности своей фразы.

— Ты права, — улыбнулся Дикс. — Кошелек в сумке.

— Будешь что-нибудь?

Он отрицательно покачал головой. Кендра получила бутылку воды, и они сели за столик напротив друг друга.

— Отлично выглядишь, Кен, — повторил он.

— Да ладно. Вот ты превосходен. Хотя это неудивительно.

Дикс потупил глаза, словно она обвиняла его, намекая на легкомыслие и безответственность.

— Я имею в виду, что ты много тренируешься, — поспешила уточнить Кендра, — поэтому пребываешь в отменной форме. Ожидаются какие-нибудь соревнования?

Дикс помолчал.

— Ты ведь не ради этого пришла? — наконец отозвался он.

— Да, — призналась Кендра.

Думая, как сформулировать свою просьбу, она стала рассказывать, что происходит с Джоэлом и Тоби. Упомянула о «падении» со скейтборда, о том, что возила их к врачу, что Джоэл отказывается назвать мучителей, но она знает имя главаря, правда без фамилии. В заключение Кендра попросила у Дикса помощи в этом деле.

— Мерзкий парень-полукровка с наполовину парализованным лицом. Зовут Нил. Поспрашивай, кто-нибудь наверняка знает. Он шляется со своей бандой по Харроу-роуд. Просто проведи с ним серьезную беседу. Пусть знает, что у Джоэла и Тоби есть друг, который может встать на защиту, когда их обижают.

Дикс молчал. Он взял у Кендры бутылку с водой, сделал глоток и теперь крутил бутылку в ладонях.

— Эти парни… — продолжала Кендра. — За Джоэлом они охотятся давно, но Тоби вроде не трогали. Джоэл боится, что они снова нападут на него — в смысле, на Тоби…

— Это он так сказал?

— Нет. Но я вижу. Джоэл нервничает. Постоянно дает брату инструкции. «Не выходи из Учебного центра один, даже на крыльце не показывайся. Не пытайся самостоятельно добраться до тетиного магазина. Не гуляй без меня в Минвайл-гарденс». И тому подобное. Ясно же, почему он так себя ведет. Я бы разобралась с этой шайкой сама, но…

— Не вздумай даже.

— Конечно. Разве они меня послушают?

— Не в этом проблема, Кен.

— Но если с ними поговорит мужчина — другое дело. Тем более такой, как ты, который сильнее их. Они поймут, что если нападут на моих племянников, то сами получат. И оставят мальчиков в покое.

Дикс не отрывал глаз от бутылки, которую вертел в руках.

— Кен, если я встречусь с этими парнями, дело только ухудшится, — возразил он. — Они захотят отомстить ребятам, когда меня не будет рядом. Ты же знаешь законы улицы. Ты ведь не хочешь этого? И я не хочу.

— Да, знаю! — резко бросила Кендра. — Людей убивают — и это закон улицы!

— Не всегда. Все же речь идет не о наркомафии, а о компании подростков.

— О подростках, которые охотятся на Тоби. На Тоби! Ты бы видел его сейчас — он сам не свой от страха. У него постоянные ночные кошмары, и днем не легче.

— Это пройдет. Такие парни, как Нил, больше строят из себя. Пойми, его положение среди своих не повысится, если он учинит расправу над восьмилетним малышом. Он просто старается запугать вас, заставить нервничать. Но дальше угроз Нил не зайдет.

— Он уже зашел!

— Не относись к этому так. Парень явно слабак. Если он заранее объявляет, что разделается с Тоби, значит, он этого не сделает.

Кендра отвернулась, понимая, каким будет итог их беседы.

— Значит, ты не выполнишь мою просьбу?

— Не совсем так. Дети должны научиться выживать, самостоятельно выпутываться из неприятностей.

— Так… Не вижу никакой разницы. Ты не хочешь помочь.

— Я поддержу вас. Объясню, что происходит и как нужно действовать.

Голос Дикса был жестким. Он сделал еще один глоток, поставил бутылку, прикусил губу и пристально посмотрел на Кендру, так, что она почувствовала неловкость. Наконец Дикс вздохнул и продолжил:

— Кен, подумай хорошенько. Может, ты взваливаешь на себя больше, чем можешь вынести? Ты размышляла об этом?

— По-твоему, я должна избавиться от детей? — Ее спина напряглась. — Это ты имеешь в виду? Позвонить Фабии Бендер и предложить их забрать, так, что ли?

— Нет, я не об этом.

— И как я потом буду жить, вся такая свободная? Может, еще и радоваться: вот, дети теперь в безопасности? Уехали из моего дома — и закончились все их беды?

— Кен, я о другом. Просто… Может, тебе трудно одной?

— В каком смысле?

— Почему ты спрашиваешь: «В каком смысле?» Ты понимаешь в каком. У Тоби проблемы, ребенком некому заниматься. У Несс тоже.

— С Несс все прекрасно.

— Прекрасно? Кен, она приставала ко мне, и не единожды. Последний раз предлагала себя совершенно голая. У нее явно не все в порядке с головой.

— Просто она сексуально озабочена, как и большинство девушек ее возраста.

— Верно. Но она знала, что я твой мужчина, а это меняет дело. По крайней мере, должно менять. Но Несс без разницы. Ты должна признать, что это ненормально.

Кендра не могла обсуждать племянницу, не доведя до конца разговор о мальчиках и об уличных разборках, тем более что тут она чувствовала себя более уверенно.

— Не хочешь помочь, так и скажи, и нечего меня обвинять.

— Я тебя не обвиняю.

Она встала.

— Погоди, Кендра. Ей-богу, не разбирайся с этим дерьмом в одиночку. Ты не должна встречаться с тем типом, это не твое дело.

— Судя по всему, только мое и ничье больше, — заявила Кендра.

Она пошла прочь, а Дикс остался сидеть за столом, глядя на бутылку с водой.

*

С началом осеннего семестра вероятность встречи Кэмпбеллов с Нилом Уаттом увеличилась, тем более что тот отлично знал, где можно застать братьев. Джоэл пытался менять маршруты, по которым сначала отводил Тоби на Миддл-роу, а затем шел в свою школу Холланд-Парк, но он не в силах был изменить само месторасположение учебных заведений. Джоэл понимал, что с Нилом Уаттом нужно разобраться раз и навсегда — не столько ради себя, сколько ради Тоби.

Что касается собственной безопасности, Джоэл стал носить с собой нож.

О ноже, оставшемся после визита Блэйда на Иденем-уэй, забыли все, кроме Джоэла. Слишком много событий тогда произошло: истерика Тоби, ранение Несс, появление Дикса, полет Блэйда с крыльца, поездка с Несс к врачу. В суматохе мысли о ноже вылетели у всех из головы.

Даже Джоэл не сразу вспомнил о нем. Однажды, поднимая вилку, упавшую под плиту, он заметил, как у самой стены блеснуло серебристое лезвие. Джоэл сразу догадался, что это. Он никому ничего не сказал, а когда с кухни все ушли, шваброй достал нож из-под плиты. Взяв его в руки, он увидел на лезвии полоску крови Несс. Джоэл тщательно отмыл нож, вытер его и спрятал поглубже под матрас, то есть в надежное место.

Мальчик не представлял, что воспользуется ножом, пока случайно не подслушал телефонный разговор тетки с Корди: Кендра рассказывала подруге о своей встрече с Диксом. Тетка была в расстроенных чувствах; ее английский тоже сильно расстроился.

— Пусть, понимаешь, сами разбираются! Нашел дуру! Как же, прям буду я дожидаться, когда им раскроят черепа. Нетушки! Не на такую напал. — Кендра говорила негромко, но явно с обидой.

И Джоэл понял, что им не на кого надеяться. Он и сам подумывал обратиться за помощью к Диксу, хотя и сомневался, разумно ли это, но после слов Кендры решил, что нужен другой план.

Нож годился для самозащиты. Джоэл вынул его из-под матраса и положил в свой рюкзак. Если в школе найдут нож, его ждут крупные неприятности, но он не собирался хвастаться перед одноклассниками этим оружием. Главное — успеть его вынуть в случае крайней необходимости, а необходимость эта связана только с Нилом Уаттом.

Также нужно было придумать, как защитить Тоби. Во-первых, не спускать глаз с младшего брата и больше никогда не опаздывать в Учебный центр. Если так сложится, что он не сможет присмотреть за Тоби, значит, уговорить Несс, на коленях перед ней ползать, но не оставлять Тоби одного. На случай, если вмешаются непредвиденные обстоятельства, выработать аварийный план, который сработает автоматически, если вдруг Тоби по рассеянности окажется один, а Нил Уатт возникнет на горизонте.

Джоэл знал, что сложных инструкций Тоби запомнить не в состоянии. В минуту опасности он может вообще все забыть от страха, свернуться в клубок и надеяться, что его не заметят. Поэтому аварийный план должен выглядеть как игра, например прятки. Тоби начинает играть сразу, как только видит на горизонте… Кого? Динозавра? Льва? Гориллу? Носорога? Пигмеев с отравленными стрелами? Людоедов?

Поразмыслив, Джоэл назвал врагов «охотниками за головами». Это звучало достаточно устрашающе, чтобы Тоби запомнил. От тряпичной безрукой куклы, которую в благотворительном магазине никто не покупал,Джоэл оторвал голову. Он заплел в косы рыжие кукольные волосы и нарисовал царапины на кукольном лице.

— Вот что они сделают, Тоби. Ты должен помнить. — Джоэл показал брату получившуюся голову. — По улицам ходят охотники за головами. Если понадобится, ты должен найти место и спрятаться от них.

И Джоэл положил кукольную голову в рюкзак брата.

После школы, после занятий в Учебном центре, по выходным, в любое свободное время Джоэл учил Тоби искать подходящее укрытие. Туда Тоби должен бежать, едва почувствует угрозу. «Главная хитрость охотников за головами, — объяснял Джоэл брату, — заключается в том, что по виду они похожи на обычных людей, вроде тех парней, что разбили лавовую лампу. Охотники маскируются. Ты все понял, Тоби? Да? Честно?»

На своей улице они тоже тренировались. Тоби учился быстро залезать в промежуток между стеной и мусорными баками и тихо сидеть там, пока Джоэл не крикнет: «Все спокойно, вылезай!» В Минвайл-гарденс, в зависимости от того, в какой части парка они гуляли, Тоби практиковался следующим образом: несся к пруду, там прятался в камышах или, достигнув моста через канал, скрывался на заброшенной барже, что было предпочтительнее, поскольку там можно было залезть под кучу гниющих бревен. На Харроу-роуд Тоби добегал до благотворительного магазина и исчезал в кладовке, где тетя хранила запас неразобранной одежды.

Братья отрабатывали все возможные варианты снова и снова.

— Охотник за головами. Бегом! — командовал Джоэл, после чего подталкивал Тоби в нужном направлении.

Джоэл добился того, что по сигналу ноги Тоби сами направлялись в нужную сторону.

Все это время Нил Уатт и его банда держались в стороне. Они не беспокоили Кэмпбеллов; Джоэл даже начал надеяться, что они нашли себе другую жертву и переключились на нее. И вдруг парни нагрянули, словно голодные акулы за добычей.

Для маневра был выбран день, когда Джоэл отводил Тоби в Учебный центр. Нил с компанией объявились возле видеомагазина на другой стороне улицы. Когда Джоэл заметил их, то решил, что они, как обычно, перемахнут через ограждение, перебегут через дорогу и набросятся на них с Тоби. Однако те двигались по другой стороне улицы, издавая негромкие звуки, словно подавая сигналы кому-то в одном из магазинов, мимо которых шли братья.

Тоби, увидев банду, испугался и вцепился Джоэлу в ногу.

— Смотри, смотри, вон те парни разбили мою лампу.

Джоэл старался сохранять спокойствие, он лишь напомнил брату про охотников за головами и про укрытие.

— Где бы ты прятался, Тоби, если бы меня не было рядом?

Тоби ответил правильно: в благотворительном магазине, в кладовке, в ящике.

Но Нил с командой в тот день просто проследовали с гиканьем по другой стороне улицы. То же самое повторялось в течение нескольких дней. Они шли, стараясь деморализовать своих жертв. Нападение, возможно, уместно в некоторых случаях. Но на войне порой важнее подорвать дух противника психологической атакой.

Что касается Тоби, то эта цель была достигнута. На четвертый день таких преследований Тоби обмочился. Это случилось на крыльце школы, где мальчик послушно ждал Джоэла. Джоэл, повернув из-за угла, увидел Нила с бандой прямо напротив школы, около бара «Холодное эскимо». Парни пристально смотрели на Тоби.

Джоэлу еще не приходилось сталкиваться с. такими изобретательными противниками. Обычно в уличных стычках нападают, дерутся и убегают. Но Нил был умен — Джоэл это понял. Видимо, поэтому Нил и стал главарем банды.

Для того чтобы разобраться в непростой ситуации, Джоэлу требовалась еще одна голова. К Кендре можно было обратиться только в самом крайнем случае. Несс, что странно, была увлечена работой в Детском центре. Дикс тоже отпадал. О Кароль Кэмпбелл говорить не приходилось. Оставался Айвен Везеролл.

Для беседы Джоэл воспользовался своим творчеством как предлогом. Он передал Айвену одно стихотворение, начинавшееся со слов: «Шел он по улице. Жаждой крови и злобой полна голова».

Айвен прочитал произведение во время их совместного занятия в школе. Затем он несколько минут рассуждал об эмоциональности языка и художественном замысле, словно они были на конкурсе или на заседании поэтического кружка в Паддингтонском центре искусств. Джоэл уже решил, что на содержание Айвен, как водится, не обратил внимания.

— Вот то-то и оно, смею тебя заверить, — заключил свою речь Айвен.

— Что?

— А то. Почему ты не выходишь к микрофону на «Побеждай словом, а не оружием»? Почему больше не участвуешь в «Буриме»?

— Но я же сочиняю.

— Да. Это так. И это очень хорошо. — Айвен перечитал стихотворение. — Так кто же он такой? Здесь говорится о Стэнли? У тебя очень точно описан внутренний мир героя.

— Блэйд? Не, не он.

— Тогда кто же?

Джоэл наклонился и затянул потуже шнурок на кроссовке, который и так был нормально завязан.

— Нил Уатт. Вы его знаете.

— А, Нил. Драка в Минвайл-гарденс.

— Потом были еще. Он достает Тоби. Не могу придумать, как с ним разобраться.

Айвен положил листок со стихами на стол и ладонью прижал его. Тут Джоэл заметил, что Айвен при маникюре: ногти подпилены и отполированы. С особой остротой Джоэл ощутил разницу между ними. Руки — свидетельство образа жизни. Айвен — при всех его добрых намерениях — не знал тяжелого труда, которым зарабатывал отец Джоэла. Но эти социальные отличия создают пропасть не только между Айвеном и Джоэлом — эта пропасть делит все общество. И никакие поэтические вечера, никакие занятия в Паддингтонском центре искусств, никакие встречи у Айвена дома не помогут ее преодолеть. Поэтому, еще не услышав ответа, Джоэл понял, что скажет ему этот белый человек.

— Нил расстался с искусством, Джоэл. Фортепиано питало его душу. Но ему не хватило терпения, и он бросил занятия. С тобой все иначе. У тебя есть возможность для самовыражения, а у него нет. Все, что ты чувствуешь здесь… — Айвен приложил ладонь к сердцу, — ты переносишь сюда. — Он опустил руку на бумагу. — Поэтому у тебя нет нужды кидаться на людей. И поверь, не будет, пока ты творишь.

— Но Тоби! Как быть с ним? Я должен его защитить.

— Это значит ступить в порочный круг. Ты постоянно думаешь об этом?

— О чем?

— Как уберечь Тоби. И что тебе приходит в голову?

— Нужно их проучить.

— Тебе всегда нужно будет кого-нибудь «учить», пока ты не откажешься от насилия.

«Порочный круг. Насилие». Бессмыслица какая-то, ни одного толкового совета.

— Но Тоби не может сам справиться с этими парнями. Банда Нила ждет удобного случая. Они схватят его и тогда…

Джоэл зажмурился. Говорить больше не о чем, раз Айвен не понимает, что может случиться с Тоби, если он попадет в лапы Нила.

— Попробую пояснить, — продолжил Айвен.

Они сидели рядом; Айвен подвинул свой стул поближе и положил руку Джоэлу на плечо. Он впервые прикоснулся к мальчику, поэтому тот удивился. Но жест выглядел дружеским, успокаивающим, и Джоэл попробовал расслабиться, хотя ничто не могло по-настоящему утешить его, пока проблема с Нилом Уаттом не будет решена.

— Выход всегда один, когда имеешь дело с такими людьми, как Нил. Устрой разборку, ответь ему «око за око, зуб за зуб», поступи с ним так, как он поступает с тобой. Но чего ты добьешься, Джоэл? Только усугубишь проблему. Отвечая насилием на насилие, ты будешь бегать по кругу. Он бьет — ты бьешь, он бьет — ты бьешь. Война не прекратится, она разгорится и дойдет до точки, откуда нет возврата.

— Но он хочет покалечить Тоби, — выдавил Джоэл, поскольку от сдерживаемых нахлынувших чувств горло свело судорогой. — Я должен помочь…

— Твои возможности ограничены. Кроме того, подумай и о себе. О том, кто ты сейчас и кем ты станешь. Если поведешь себя как Нил, сам станешь Нилом. Уверен, ты понимаешь, о чем я. У тебя есть талант. У тебя поющая душа. Поэзия — твое призвание, ты должен творить.

Айвен взял листок и прочел вслух строчки Джоэла.

— Даже Адам Уайтберн в твои годы не писал так. Поверь мне, это многое значит.

— Да ну, стихи вообще ерунда.

— Напротив, только стихи и важны.

Джоэлу хотелось бы в это верить, но жизнь день за днем убеждала его в обратном. Особенно участившиеся уходы Тоби в Муравию, его разговоры с Мейдарком и нежелание покидать дом. Джоэл вдруг обнаружил, что хочет того, о чем раньше и помыслить не мог, — чтобы брата забрали в особую школу или в такое место, где тот, по крайней мере, будет в безопасности. Джоэл поинтересовался у тети, заполнила ли она документы, выданные Люси Чинакой, и что эти документы означают. Кендра заявила, что ни за какие коврижки не позволит никому копаться в голове у Тоби.

— Полагаю, тебе не надо объяснять почему, — закончила она.

Как ни крути, получалась следующая картина: Тоби никуда не отправят, а выходить из дома он панически боится. С точки зрения Джоэла, нужно было что-то делать.

Джоэл придумал только один способ, который позволял вырваться из порочного круга насилия: он подойдет к Нилу Уатту, когда тот будет один, и по-человечески с ним пообщается.

Глава 17

Пока Джоэл решал свои проблемы, жизнь Несс приняла неожиданный оборот. Все началось в тот самый день, когда ее подверг унижению охранник в универмаге. Скажи ей кто-нибудь тогда, что в результате этого издевательства у нее завяжется дружба и что ее подругой станет немолодая пакистанка, Несс назвала бы такого предсказателя полным идиотом. Правда, скорее всего, она воспользовалась бы более сильными выражениями. Но все именно так и произошло — расцвел тот цветок, которого меньше всего ждали.

Эта странная дружба началась в тот день, когда Несс опоздала в Детский центр после приключений на Кенсингтон-Хай-стрит. Маджида выступила с предложением — точнее, с приказом — проводить ее до дома. Однако к Маджиде отправились не сразу, сначала пошли на Голборн-роуд — пакистанке нужно было кое-что купить.

У Несс все внутри трепетало. Она понимала, что ее судьба — в руках Маджиды. Достаточно одного телефонного звонка в Комиссию по делам подростков — и ее песенка спета. На рынке Несс показалось, что Маджида играет с ней, тянет время, собираясь нанести удар. На это Несс отреагировала в своем духе — она разозлилась. Но девочка сумела сдержать свои чувства, пока Маджида делала покупки. Несс рассудила, что лучше дать себе волю, когда вокруг не будет свидетелей.

Сначала Маджида подошла к «Прайс и сын», где два пожилых джентльмена стали предлагать ей фрукты и овощи. Они хорошо ее знали и обращались с ней почтительно. Маджида оказалась придирчивым покупателем: она ничего не брала, предварительно не изучив. Затем пакистанка отправилась в мясную лавку. Это была не обычная мясная лавка — там торговали кошерным мясом. Маджида сделала заказ и, пока мясник взвешивал и заворачивал покупку, обратилась к Несс:

— Ты знаешь, что такое кошерное мясо, Ванесса?

— Ну, типа, которое едят мусульмане.

— И это все? Чему вас только в школе учат? Хотя ты, наверное, не ходишь в школу. Иногда я просто диву даюсь, какие вы несмышленые, английские девушки.

— Я посещаю курсы при колледже!

— О да, в самом деле! Что же это за курсы? Чему там обучают? Делать татуировки? Или самокрутки с марихуаной?

Маджида внимательно отсчитала монеты и расплатилась за кошерное мясо. Когда они вышли из лавки, Маджида вернулась к теме, которая, судя по всему, ее волновала.

— Да знаешь ли ты, глупышка, кем бы я стала, будь у меня возможность получать знания, как у тебя? Инженером по аэронавтике, вот кем. Слышала о таком? Нет, конечно. Поразительное невежество. Я бы конструировала летательные аппараты. Но у вас, у английских девушек, есть все, поэтому вы ничего не цените. Это ваша беда. У вас одно на уме — болтаться по торговым центрам, покупать нелепые ботинки на каблучищах и с острыми носами, как у ведьм, и вставлять серебряные кольца в брови. Все это пустая трата денег.

Маджида замолчала, поскольку они подошли к торговцу цветами. Маджида выбрала букет за три фунта.

— А это не пустая трата денег? — упрекнула Несс, пока цветы упаковывали.

— Это красота, которую создал Творец. В отличие от каблучищ и колец в бровях. Ну что же ты, помогай. Бери букет.

Маджида двинулась в направлении Уорнингтон-роуд. Они миновали футбольное поле, на которое Маджида посмотрела с отвращением.

— Граффити… Парни рисуют, будто нет более важных дел. Но их не приучили трудиться и приносить пользу. А кто виноват? Их матери, вот кто. Такие же девчонки, как ты. Нарожают детей, а как их воспитывать — не имеют представления, одно на уме — каблучищи да кольца в бровях.

— Ты можешь говорить о чем-нибудь другом? Смени пластинку.

— Я сама знаю. Попрошу не указывать мне, юная леди.

Маджида шагала впереди, Несс следовала за ней. Они прошли колледж «Кенсингтон энд Челси» и свернули к Уорнингтон-Грин-истейт. Это был один из наиболее респектабельных жилых массивов в окрестностях. Внешне он ничем не отличался от прочих: те же ряды многоэтажных домов, только вокруг меньше мусора. О благосостоянии обитателей свидетельствовало также отсутствие хлама на балконах, вроде ржавых велосипедов и поломанных кресел. Маджида подвела Несс к Уоттс-хаус; в этом доме во время одного из периодов правления тори покойный супруг пакистанки купил квартиру.

— Единственный разумный поступок, который он совершил, — заявила Маджида. — Признаюсь тебе, день, когда этот человек умер, — один из счастливейших в моей жизни.

Они поднялись по лестнице на второй этаж, в коридор, крытый линолеумом, на котором кто-то маркером написал «Подависьты подависьты подависьты гад». Дверь Маджиды производила сильное впечатление: стальная, как сейф в банке, с глазком посередине.

— Что ты хранишь за этой дверью? — удивилась Несс, пока Маджида поворачивала ключ в первом замке. — Золотые дублоны, что ли?

— Душевный покой. Надеюсь, рано или поздно ты поймешь, что душевный покой дороже золота.

Маджида открыла дверь и пропустила Несс. Квартира была такой, как и ожидала Несс: сияла чистотой и пахла полиролью для мебели. Украшений мало, мебель старая. На полу — потертый персидский ковер. Из общего тона выбивалась одна деталь: на стенах висело множество карандашных рисунков с изображениями голов в различных головных уборах. На столике у дивана — фотографии в деревянных рамках. Мужчины, женщины, дети. Много детей.

Также обращало на себя внимание обилие довольно забавной керамики: кувшины, горшки для цветов, подставки, вазы, и на всех — какая-нибудь зверушка. Чаще всего — кролики и олени, но попадались и мыши, и лягушки, и белки. Несс перевела взгляд с керамики на Маджиду — облик пакистанской женщины плохо вязался с этими вещицами.

— У каждого человека, — начала Маджида, — должно быть что-то, что поднимает ему настроение. Вот ты можешь удержаться от улыбки, глядя на них? Можешь? Да, конечно, ты у нас серьезная молодая леди, тебе не до смеха. Пошли на кухню, поставим чайник. Будем пить чай.

Кухня была такой же опрятной, как и гостиная. Электрический чайник стоял на аккуратно убранной рабочей поверхности. Несс налила в него воду над раковиной без единого пятнышка ржавчины. Маджида убрала мясо в холодильник, положила овощи и фрукты в корзину, цветы поставила в вазу, которую любовно поместила на подоконнике рядом с фотографией. Затем она вынула заварочный чайник и чашки. Несс подошла взглянуть на этот снимок, который почему-то находился здесь, а не на столике.

На фото была запечатлена Маджида — совсем еще девочкой — рядом с седым мужчиной, лицо которого было изрезано глубокими морщинами. Маджиде было лет десять — двенадцать. Она стояла с очень серьезным видом. Одета она была в сине-золотые шаровары с туникой; на ней красовалось множество золотых цепей и браслетов. Мужчина был в белых одеждах.

— Это твой дедушка? — уточнила Несс, беря фотографию. — Вид у тебя не больно-то веселый. Ты что, не любила его?

— Пожалуйста, спрашивай разрешения перед тем, как взять что-либо. Это мой муж.

— Муж? Сколько же тебе лет? — Глаза у Несс расширились. — Ты меня разводишь, черт подери…

— Ванесса, свои ругательства оставляй за порогом моей квартиры, прошу тебя. Поставь снимок на место и займись делом. Положи вот это на стол. Чай будешь пить с кексом или хочешь отведать чего-нибудь поинтереснее, чем ваша английская еда?

— Кекс сгодится.

Несс не была настроена пробовать что-либо экзотическое. Она поставила фотографию и перевела недоверчивый взгляд на Маджиду.

— Так сколько же тебе там лет? И зачем ты пошла за старика?

— Когда я выходила замуж в первый раз, мне было двенадцать. Ракину — пятьдесят восемь.

— Двенадцать лет? И замуж за старика? Навсегда? Ты о чем думала вообще? И ты с ним… И вы с ним… Ну, в смысле…

Маджида ополоснула кипятком заварочный чайник, достала из шкафа коричневый пакет с листовым чаем, налила молока в белый кувшинчик. И только после этого ответила:

— Боже, как ты грубо выражаешься. Не может быть, чтобы тебя учили разговаривать с людьми в таком тоне, тем более со старшими. Впрочем, я понимаю, что вы, англичане, не настолько презираете обычаи других народов, как может показаться. Ракин был двоюродным братом моего отца. Он приехал в Пакистан из Англии после смерти первой жены, потому что хотел снова жениться. К тому времени у него уже было четверо взрослых детей, и он мог бы провести остаток жизни в их обществе. Но не таков был мой Ракин. Он пришел к нам домой и устроил смотрины. У меня пять сестер, я младшая, и все были уверены, что он выберет одну из сестер. Но нет, он положил глаз на меня. Нас познакомили, и мы поженились. Больше мне нечего добавить.

— Черт! — вырвалось у Несс, но она поспешила добавить: — Прости, прости. Само собой вылетело, честно.

Маджида поджала губы, пряча улыбку.

— Мы справили свадьбу у нас в деревне, потом он привез меня в Англию. Меня, маленькую девочку, которая ни слова не знала по-английски, ничего не умела, даже готовить. Но Ракин был благородным человеком, а благородный человек всегда терпеливый учитель. Я научилась готовить. И еще много чему. А за два дня до тринадцатилетия у меня родился первый ребенок.

— Да брось ты… — с изумлением откликнулась Несс.

— Да-да.

Чайник щелкнул, и Маджида заварила чай. Она положила перед Несс кекс и масло, а для себя достала лепешку и чатни^[25] — и то и другое домашнего приготовления. Накрыв на стол, Маджида села и продолжила:

— Мой Ракин умер в шестьдесят один год. Внезапный сердечный приступ. Я осталась в шестнадцать лет с ребенком на руках и с четырьмя пасынками, кто чуть младше тридцати лет, кто старше. Конечно, я хотела бы жить с кем-то из них, но они мне отказали. Женщина-подросток с малышом на руках — лишняя обуза. Мне просто подыскали нового мужа. Я вышла замуж во второй раз, и брак оказался несчастливым. Продолжался он целых двадцать семь лет, пока наконец мой супруг не сподобился умереть от болезни печени. У меня нет его фотографий.

— А дети от него были?

— Конечно, целых пять. Сейчас они уже взрослые, нарожали мне внуков. — Маджида улыбнулась. — Мои дети недовольны, что я живу не с ними. Увы, они унаследовали от отца традиционные взгляды.

— А остальная семья?

— Какая?

— Ну, отец там, мама… Сестры.

— Они все остались в Пакистане. Сестры вышли замуж, у них большие семьи.

— Ты видишься с ними?

Маджида отломила кусочек лепешки и намазала на него немного чатни.

— Однажды встречались. Я приезжала на похороны отца. Ты совсем не ешь кекс, Ванесса. Не пренебрегай моим угощением, иначе мы больше не будем пить чай вместе.

Не то чтобы Ванессе не нравились чай и кекс, просто она так заслушалась Маджиду, что забыла про еду. Пакистанка неодобрительно смотрела на девочку. Манеры Несс оставляли желать лучшего, но Маджида ничего не говорила, пока Несс не начала с шумом отхлебывать чай.

— Так не делают, — заметила Маджида — Ты что, не знаешь, как надо пить горячие напитки? Куда смотрела твоя мама? Кто занимается твоим воспитанием? Они тоже так швыркают? Люди часто пьют с шумом. Это вульгарно. Посмотри на меня и послушай… Разве мои губы издают какие-то звуки? Нет. Ты ничего не слышишь. А почему? Потому что я научилась. Край чашки не надо сосать…

Маджида замолчала, поскольку Несс так резко хлопнула чашку о стол, что расплескала чай; это было еще большей невоспитанностью.

— В чем дело, глупышка? Ты хочешь разбить мой фарфор?

Дело было в слове «сосать». Несс никак не ожидала его услышать, равно как и того, что слово это вызовет в ее голове целую серию ассоциаций и образов, о которых девушка предпочитала забыть.

— Можно мне уйти? — помрачнев, выдавила Несс.

— Что значит «можно»? Это не тюрьма. Ты не пленница. Идти куда хочешь и когда хочешь. Но мне кажется, я тебя чем-то обидела…

— Все нормально.

— И это связано с моим внушением, что ты неправильно пьешь. Поверь, я не пыталась тебя задеть. Я хотела помочь тебе. Если никто не подскажет, как правильно себя вести, как этому научиться? Твоя мама тебе никогда…

— Нет. Она в больнице. Мы не живем с ней. Уже давно. Я была еще маленькой.

Маджида откинулась на спинку стула и задумчиво взглянула на Несс.

— Прости, Ванесса. Я не знала. Она больна, твоя мама?

— Вроде того. Так можно мне уйти?

— Еще раз повторяю: ты не пленница.

Ее отпускали на все четыре стороны, ничто не мешало встать и покинуть квартиру. Но Несс этого не сделала. Ее удержала фотография на подоконнике. Маленькая Маджида в сине-золотом наряде, с мужчиной, который ей в дедушки годился. Несс долго смотрела на снимок.

— Ты боялась? — наконец спросила она.

— Кого? Тебя? С чего бы? По крайней мере, пока нет.

— Не меня. Его.

— Кого?

— Старика этого. — Несс кивнула на фотографию. — Ракина своего. Боялась?

— Какой странный вопрос.

Маджида глянула на фото, потом снова на Несс. Она пыталась понять душу Несс, опираясь на опыт воспитания шестерых детей, в том числе трех девочек.

— Я была к этому не готова, — тихо произнесла Маджида. — Виноваты родители. Особенно матушка. Она напутствовала меня: «Будь послушной», и это все, никаких других советов не дала. Конечно, я наблюдала за животными… Невозможно, живя в деревне, не заметить, как они совокупляются. Видела и коров, и кошек, и собак. Но не предполагала, что мужчина и женщина также занимаются этими странными вещами. И никто меня не предупредил. В первый раз я расплакалась. Но Ракин был добрым человеком. И никогда не принуждал меня. Как я теперь понимаю, мне очень повезло с ним. Со вторым мужем все было иначе.

От этой истории Несс даже закусила верхнюю губу. Душа ее пришла в сильнейшее волнение. Девушке хотелось слушать. И хотелось быть выслушанной. Она не знала, подберет ли нужные слова, но и молчать больше не могла.

— Вот что… Ясно… — пробормотала Несс.

— С тобой это уже было? — поинтересовалась Маджида, верно поняв девушку. — В каком возрасте, Ванесса?

— В десять вроде… — Несс заморгала. — Нет, в одиннадцать. Забыла.

— Как жаль… Конечно, это был не муж, которого выбрали для тебя.

— Нет, конечно.

— Очень грустно. Это неправильно, плохо. Так не должно быть. Но что поделаешь… Мне очень жаль, поверь.

— Да ладно…

— Однако слезами горю не поможешь. Нужно правильно воспринимать прошлое. От того, как мы относимся к прошлому, зависит и настоящее, и будущее.

— И как я должна к этому относиться?

— Как к беде, которая случилась не по твоей вине. Как к части большого замысла, который до конца тебе неизвестен. Не нужно спорить с Аллахом — с Богом, Ванесса. Человек не знает его планов. Жизнь меня научила ждать, что будет дальше.

— Ни фига — вот что дальше.

— Ты не права. То ужасное, что произошло с тобой в детстве, привело к нашей встрече, к этой беседе. К тому, что ты сидишь у меня на кухне и учишься пить чай как леди.

Несс округлила глаза и невольно улыбнулась. Пусть краешком губ, но все же — этого она никак от себя не ожидала после того, как открыла Маджиде свой самый страшный секрет. Однако такая реакция означала, что она дала слабину, а этого девушка допустить не могла.

— Ладно. Так я пойду? — опять сказала она.

— Только после того, как отведаешь мою лепешку с чатни, — ответила Маджида на этот раз. — Разве могут с ней сравниться твои «Макдоналдсы»! Вот, убедись. — Маджида отломила кусок лепешки и намазала его чатни. — Ешь.

И Несс послушно взяла лепешку.

*

Случай переговорить с Нилом Уаттом представился Джоэлу даже быстрее, чем он рассчитывал. В тот день Джоэл должен был сопровождать Тоби, которому дали в школе задание. Как известно, в Лондоне водятся животные — городские лисы, бездомные кошки, белки, попугаи и другие птицы. Детям велели охарактеризовать животное, которое они встретят в окрестностях: нарисовать рисунок и описать словами. С целью предотвращения буйного полета детской фантазии, искажающей действительность, учитель попросил сделать это в присутствии взрослого. Кендра была на работе, Несс — в Детском центре, поэтому с Тоби отправился Джоэл.

Тоби горел азартом, он задумал во что бы то ни стало найти лису. Джоэлу стоило больших трудов отговорить мальчика. Он объяснил брату, что лисы не бегают стаями средь бела дня по Иденем-истейт. Они выходят по одиночке и обычно ночью. Поэтому нужно выбрать другое животное.

Тоби не искал легких путей и не желал описывать какого-нибудь там голубя. Он решил ждать лебедя на пруду в Минвайл-гарденс. Джоэл понимал, что шансов встретить лебедя в Минвайл-гарденс не больше, чем лису в Иденем-истейт, поэтому предложил вместо лебедя белку. Белки в поисках еды часто скачут с балкона на балкон по бетонной стене Треллик-Тауэр. Да и в других местах они не редкость. Белки и голуби — самая ручная лондонская живность. Могут запросто прыгнуть прохожему на плечо в надежде на угощение.

Джоэл подогревал энтузиазм Тоби, расписывая, какой отличный отчет можно написать о близкой встрече с белкой. Они сходят на разведку к пруду. Устроят наблюдательный пункт в кустарнике. Если сидеть тихо, белка наверняка покажется прямо перед ними.

Время года им благоприятствовало. Осенью инстинкт вынуждает белок заниматься заготовкой припасов на зиму. Братья и десяти минут не просидели в своем укрытии, как к ним подбежала любопытная и полная надежд на легкую наживу белка. Она сопела и фыркала у самых ног Джоэла. Рассмотреть белку не составило труда. Зарисовать оказалось намного труднее. Однако Тоби, всячески ободряемый Джоэлом, с этим справился. Что касается отчета, то эта задача вызвала самые большие сложности. Совет «Просто расскажи, как это было» не помог — Тоби не двинулся с места. Через сорок пять минут, в течение которых Тоби писал и стирал, возникло отдаленное подобие отчета. В итоге оба мальчика вконец измучились и решили отдохнуть. Они отправились на скейтодром, намереваясь развлечься.

В тот день на скейтодроме шли показательные выступления — семеро скейтбордистов и двое велосипедистов выделывали разнообразные штуки. Джоэл и Тоби поднялись от утиного пруда по склону и оказались на дорожке. Зрители парами сидели на холме, некоторые расположились на скамейках. Тоби, конечно, хотел подойти как можно ближе, но Джоэл заметил среди зрителей Хибу и Нила Уатта.

— Охотники за головами! — скомандовал он. — Помнишь, что делать?

Сначала у Тоби сработали рефлекс, выработанный во время многократных тренировок, и привычка верить Джоэлу. Но тренировки ему порядком надоели, тем более выступления на скейтодроме были в разгаре, поэтому мальчик остановился и уточнил:

— По правде? А то я хотел посмотреть…

— Сейчас по правде. Посмотрим после. Помнишь, что нужно…

Джоэл не успел закончить фразу — Тоби, слава богу, сорвался с места. Он добежал до заброшенной баржи у моста, прыгнул на нее и исчез из виду. Джоэл не хотел, чтобы брат попадался на глаза Нилу, даже в присутствии Хибы, пока они не заключат мирный договор.

Джоэл собрался с духом. День в разгаре, вокруг много народу. Все это вроде должно гарантировать безопасность, но когда имеешь дело с Нилом, ничего нельзя предсказать заранее. Джоэл подошел к скамейке, на которой сидели Нил с Хибой. Он заметил, что пара держится за руки, из чего заключил, что отношения между ними восстановлены. По мнению Джоэла, Хиба поступила неосмотрительно, но его мнения никто не спрашивал. Он прекрасно понимал, что вряд ли пара ему обрадуется — особенно Нил, — но выбора не было. Кроме того, в кармане лежал нож — на случай, если дело примет плохой оборот. Перед ножом наверняка спасует даже такой человек, как Нил.

— Это не так просто, как ты думаешь, — объясняла Хиба, когда Джоэл подошел к ним сзади. — Мама запирает меня, и все такое. Ты судишь по себе, а у меня по-другому. Один раз застукали — и сиди под замком до самой смерти.

— Нил, можно тебя? Надо поговорить, — подал голос Джоэл.

Нил резко обернулся. Хиба вскочила.

— Все в порядке, — поспешил добавить Джоэл. — Я по-хорошему. Не драться.

Нил поднялся тоже, но в отличие от Хибы медленно. Его пластика напоминала движения гангстеров из кинолент тридцатых годов. Он действительно старался подражать персонажам старых голливудских фильмов — парням с суровыми изуродованными лицами.

— Отвянь! — бросил Нил.

— Предлагаю прояснить наши отношения.

— Ты оглох, что ли? Отвали, пока не начистил морду.

— Если мы подеремся, то из-за тебя. Я этого не хочу. Давай просто кое-что обсудим. Но если ты намерен махать кулаками, тогда что ж…

Джоэл старался казаться спокойным, но на душе у него было ох как неспокойно. Рука тянулась хотя бы прикоснуться к ножу, как к гарантии безопасности.

— Нил, — вмешалась Хиба. — Пообщайся с ним, в самом деле.

Она с улыбкой обернулась к Джоэлу.

— Как дела, Джоэл? Где ты прячешься в обед? Искала тебя на старом месте у будки охранника, но тебя там не было.

— Отстань, приятель, — зло буркнул Нил, обращаясь к Джоэлу. — Мотай отсюда, лижи жопу своему мелкому недоноску.

Это была откровенная провокация, но Джоэл сдержался и промолчал. За него ответила Хиба:

— Это ужасно гадкие слова. Он же просит просто уделить ему немного времени, больше ничего. Чего с тобой? Ей-богу, Нил, иногда мне кажется, что у тебя не все дома. Или ты выполнишь его просьбу, или я уйду. Почему я должна страдать, сбегать из дому, встречаться с тобой, когда мама запрещает? Все ради человека, у которого мозгов не хватает поговорить?

— Хватит и пяти минут, — вставил Джоэл. — Может, меньше.

— Не о чем мне с тобой базарить. Слышь, ты? Или ты вообразил, что…

— Нил, — произнесла Хиба, на этот раз угрожающе.

Джоэл подумал, что девочка сошла с ума и хочет открыто восстать против Нила, но потом взглянул туда, куда смотрела Хиба: на другом конце моста стояли два констебля в форме; они наблюдали за Нилом, Джоэлом и Хибой. Один констебль сообщал что-то по рации, укрепленной на плече. Другой ждал.

Нетрудно было догадаться, о чем они думают: два мальчишки-полукровки и девочка-мусульманка — очаг потенциальных беспорядков.

Нил выругался.

— Мне нужно домой, — заявила Хиба. — Если они подойдут к нам… Спросят, как нас зовут… Не представляю, что будет, если маме позвонят из полиции.

— Спокойно. Вернись на скамейку, — велел Джоэл. — Они нам ничего не сделают, если мы не дадим повода.

— Спокойно, — повторил за Джоэлом Нил.

Джоэл воспринял это как проявление солидарности. Он решил, что это хороший знак, что и в остальном, возможно, они тоже придут к согласию. Поэтому, когда Хиба опустилась на скамейку, Джоэл заговорил открыто:

— Нил, я вот думаю, зачем мы достаем друг друга. Ни к чему хорошему это не приведет, только…

— Ты меня вовсе не достаешь, — оборвал Нил, садясь рядом с Хибой. — Ты просто кусок дерьма, и твое место в жопе. Это я и собираюсь сделать — засунуть тебя на место.

Джоэл собрал волю в кулак. Он понимал, что Нил, пользуясь близостью полицейских, специально его дразнит. Если Джоэл не выдержит и вступит в потасовку, то он проиграет.

— Я не хочу драться с тобой, — заметил Джоэл. — Эта фигня тянется слишком долго. Нужно поставить точку. Если война продолжится — будет очень плохо. Тебе это надо? Мне нет.

— Еще бы! — фыркнул Нил. — Кишка у тебя тонка воевать со мной, вот и дрейфишь. Что ж, это хорошо. А воевать придется, заруби себе на носу.

— Заткнись, Нил Уатт, — не выдержала Хиба.

— Закрой варежку! Раз и навсегда. Не врубаешься, значит, молчи. Ясно?

Хиба не сразу оправилась от удивления. Но от слов Нила словно пелена с глаз упала, и девочка начала кое-что понимать.

— Нет, действительно… Эта ваша разборка… Она ведь не только тебя касается…

— Захлопни рот!

Нил оглянулся на мост. Полицейских не было. Он кивнул Хибе, показывая, что девочка должна уйти и оставить их вдвоем с Джоэлом.

— Твоя мамочка заждалась тебя. Пора домой, маму нужно слушаться. Да помолись по дороге Аллаху, или кому ты там молишься.

— Но как же…

— Выполняй. Или помочь твоей голове заработать?

Хиба широко раскрыла глаза.

— Ты прав, — сказала она Джоэлу, потом встала со скамейки и направилась к выходу из парка.

— А теперь слушай внимательно, желтожопый, — начал Нил, когда Хиба была уже довольно далеко. — Ты приперся ко мне. Но я не желаю видеть твою рожу, ясно? Вали отсюда. И радуйся, что легко отделался. Может, ты все еще сосешь мамочкину титьку?

Джоэл ощутил всю тяжесть ножа в кармане. Выхватить, нажать кнопку, вонзить лезвие — и кто из них сосунок? Но мальчик не шевельнулся.

Он сделал последнюю попытку. Ради Тоби.

— Это путь в никуда. Ты должен понять. Нужно все решить по-хорошему. Положить конец войне. Как иначе?

Нил вскочил со скамейки; Джоэл отступил назад.

— Не пытайся увильнуть. Я приговорил тебя. Приговор остается в силе. Плевать, что ты думаешь…

— Джоэл! Джоэл! Джоэл! — раздался крик со стороны баржи.

Это Тоби выбрался из укрытия. Он держался руками между ног. Этот жест сам по себе так ясно сообщал о его желании, что слов не требовалось. Но мальчик продолжил со свойственной ему доверчивостью:

— Хочу писать! Охотники за головами уже ушли?

Джоэлу показалось, что его ударили в самое сердце. Нил хрипло захохотал.

— Вот кретин! — воскликнул он даже с каким-то удивлением. — Он что, совсем чокнутый, твой недоносок? Охотники за головами? Нашли местечко, куда можно свинтить? На баржу, значит?

— Не смей! — Джоэл не узнал собственного голоса. — Если еще раз тронешь моего брата — сдохнешь. Клянусь. Умрешь страшной смертью. Понял? Хочешь разборок — разбирайся со мной. А Тоби оставь в покое.

Джоэл повернулся и пошел, понимая, что рискованно поворачиваться к Нилу спиной. Джоэл успокоил себя, что если Нил нападет, то он достанет нож. Джоэл готов был воспользоваться оружием.

Но Нил не атаковал.

— Погоди у меня. Еще встретимся, — угрожал он вслед. — А пока не спускай глаз со своего братца ни днем ни ночью. Потому что теперь в черном списке номер первый не ты, Джоэл. Не ты, понял?

*

С каждым днем Кендра чувствовала себя все несчастнее. Теперь у нее было достаточно времени, чтобы расширять свое дело и даже посещать дополнительный курс обучения тайскому массажу — для наиболее стеснительных клиентов, которые не хотят раздеваться во время сеанса. И все равно она ощущала пустоту.

Сначала Кендра попыталась заполнить ее, уделяя больше внимания племянникам. Но проблема в ее отношениях с детьми заключалась в том, что она видела уже известные опасности, а новых не замечала. Прежде всего это касалось Несс. Та — по причинам, для Кендры загадочным, — вдруг стала на диво прилежна: ходила на работу в Детский центр, посещала инспектора по пробации и даже попыталась учиться, записавшись на курсы при колледже. Мысли о Тоби Кендра отодвинула подальше, как и документы, полученные от Люси Чинаки, — Кендра убрала их в дальний ящик стола. Все равно Кендра никому бы не позволила обследовать Тоби. Она поклялась: этого не будет ни при каких обстоятельствах. Джоэл, насколько Кендра могла судить, самостоятельно уладил все проблемы с местными хулиганами. Все, что оставалось Кендре, — это кормить детей, укладывать их спать да изредка водить куда-нибудь, где не брали платы за вход.

Поддавшись иллюзии, что у детей все в порядке, Кендра поверила в правоту Дикса. Все произошло так, как он говорил: Джоэл и Нил сами нашли общий язык и теперь мирно сосуществуют.

Таким образом, не имея ни малейшего понятия о подлинном положении дел, Кендра обнаружила у себя массу свободного времени. Тогда она задумалась о собственной жизни, о том, чего ей не хватает. Она обсудила эту тему с Корди, заскочив во время обеденного перерыва к подруге, когда та красила наращенные ногти пожилой леди, имеющей ярко-красные волосы и избыточный вес; посетительница не сняла темных очков даже в зале. Корди назвала даму Исидой, не отдавая себе отчета, каким удивительным образом это имя сочетается с данной особой.

Кендра кивнула Исиде и посмотрела с минуту, как преображаются ее ногти. Корди являлась знаменитостью на Харроу-роуд, она прославилась своим талантом украшать искусственные ногти так, что те становились предметом искусства. В этот раз Корди наносила на акриловую поверхность осенний мотив в полной гармонии с временем года. На пурпурном фоне она рисовала золотые початки кукурузы и колосья.

— Красота, — одобрила Кендра и обратилась к Исиде: — Этот цвет здорово подходит к вашей коже.

Кендра немного покривила душой; с другой стороны, ногти отвлекали внимание от волос Исиды, что само по себе было неплохо.

— Она просто гений, черт подери, — искренне откликнулась Исида, кивнув на Корди. — Не знаю, как обойдусь без нее, пока ее не будет. Кто займется моими ногтями, ума не приложу.

— Пока ее не будет? — Кендра подняла брови и удивленно посмотрела на подругу.

Та пожала плечами, не выпуская кисточку из рук. Корди казалась смущенной.

— Корди! Ты беременна! Неужели такое возможно?

— Вы выглядите достаточно взрослой девочкой, голубушка, должны знать, что возможно, — заметила Исида.

— Корди, неужели? — Кендра пропустила замечание посетительницы мимо ушей.

— Понимаешь, он нашел таблетки. Целую неделю не мог успокоиться, кричал, что я предательница. Это я выдержала. Но потом он заявил, что разведется со мной. И развелся бы, это точно.

— Это просто шантаж!

— Полностью согласна, — вставила Исида.

— Он способен на все. А я вовсе не хочу, чтобы он бросил меня и ушел к другой. Я люблю его. Он хорошо относится ко мне и девочкам. Не знаю никого лучше его. И все, чего он просит, — попытаться родить сына. Так что я согласилась. И вот результат. — Корди показала на свой живот, пока еще плоский. — Надеюсь, на этот раз мальчик. Другой вариант Джеральда не устроит.

Беременность Корди навела Кендру на мысль, что она тоже может в один прекрасный день поддаться своему желанию и вернуть Дикса. Кроме того, история Корди подбодрила ее.

В конце концов Кендра рассказала о своей последней встрече с Диксом. Обе женщины, внимательно выслушав, дали один и тот же совет, только сформулировали его по-разному.

— Тебе нужно найти кого-то, и ты перестанешь страдать, — заявила Корди.

— Клин клином вышибают, — более образно выразилась Исида.

— Давай устроим загул, — предложила Корди. — Уж сколько месяцев мы с тобой сидим дома. Нам обеим будет полезно. Сейчас, когда я исполнила желание Джеральда, он с удовольствием посидит с девочками. Назначай день, начистим бальные туфельки — и вперед. Найдем тебе самца, и забудешь про Дикса Декурта.

Так они и поступили. Они поужинали в пабе на Грейт-Вестерн-роуд, расположенном на берегу канала, выбрав для этого открытую площадку у самой воды. Прежде подруги не бывали в этом заведении. За едой их развлекал гитарист; Корди нашла его вполне подходящим объектом и посоветовала Кендре с ним пофлиртовать. Но Кендра ответила, что он точно студент, а она сыта по горло молодежью.

Корди самой пришлось заняться молодым человеком, что она и сделала без зазрения совести. Когда парень отложил гитару, собираясь отдохнуть, она предложила ему выпить. Потом погладила его по руке, намекнув таким образом об интересе, не имеющем отношения к музыке. Кендра допивала последнюю из заказанных бутылок. С их столика, расположенного под открытым небом, было видно, как Корди с гитаристом вышли из паба и завернули за угол. Улица вела к Паддингтонскому центру искусств и Паддингтонскому госпиталю. В одно из этих мест, видимо, и направились Корди с кавалером, чтобы быстро перепихнуться. Кендра, зная образ жизни и привычки Корди, отметила, что до беременности подруга никогда не заходила в своих интрижках так далеко.

Оставшись в одиночестве, Кендра оглядела соседние столики в поисках подходящего кандидата. В этот самый момент белый мужчина — подарок фортуны, «просто Джеф», как потом выяснится, — обводил взглядом столики с той же самой целью. Он был из тех типов, кто одержим эротическими фантазиями о сексе с черными женщинами, потому что те якобы более темпераментны, раскованны и готовы лечь в постель с незнакомцем. Эти грезы регулярно подогревались определенными порнографическими сайтами. Накануне вечером Джеф провел несколько часов за компьютером, кочуя по таким страницам, после чего решил, что пора претворить мечты в реальность.

Другой на его месте обратился бы к услугам профессионалки, но Джеф не признавал платной любви. У него есть внешность, деньги, обаяние и хорошо подвешенный язык — он может понравиться женщине. Джеф верил во взаимную симпатию. Он был женат, но это не являлось для него помехой. Жена, архитектор, как раз отлучилась в командировку. Они с женой — современная пара. И понимают друг друга.

Позже все это он поведал Кендре, с некоторыми вариациями, конечно. Когда Джеф вышел из паба во дворик, их взгляды встретились. Кендра подняла бокал и облизнула его край. Он понял намек и решил времени зря не терять.

Джеф вел себя в точности так, как и положено в этой ситуации. Почему такая красавица сидит одна? (Ради этого вопроса ему, правда, пришлось сделать вид, что он не замечает второго бокала, из которого пила Корди, перед тем как исчезла с гитаристом.) Часто ли она бывает здесь? Он давно наблюдает за ней, но не решался подойти, пока не перехватил ее взгляд. Не надо думать, что это в его обычае… Жена уехала, ему стало так одиноко, он вышел прогуляться… Не хочет ли она пойти в более тихое место и что-нибудь выпить?

Последняя фраза была чистой формальностью. Они оба это понимали, поскольку дворик паба был и тих, и уютен, и романтически освещен, и имел лицензию напродажу алкогольных напитков. Кендра согласилась. Джеф нравился ей: аккуратный, белозубый, с хорошей стрижкой и отполированными ногтями. Белая рубашка, галстук, на пальце — кольцо с печаткой. На ногах — мягкие мокасины, носки натянуты, а не собраны в гармошку. Конечно, по части телесного совершенства ему далеко до Дикса, но Кендре нужен был мужчина.

На улице Кендра, согласно обычному сценарию, предложила зайти к ней, добавив, что живет она недалеко и у нее тихо. Правда, есть дети, но они спят.

Кендра не была уверена, что Несс уже легла, но надеялась на лучшее. Даже если Несс еще бодрствует, они проскользнут мимо гостиной и поднимутся прямиком на второй этаж. Никаких проблем.

При упоминании о детях Джеф заколебался. Кендра поняла его сомнения.

— Дети не мои, — успокоила Кендра. — Я вообще-то не вожу к себе мужчин. Просто сегодня такое настроение.

Джеф позволил себя уговорить. В конце концов, какая разница. Она красивая женщина с великолепным телом. К тому же Джеф хотел не именно Кендру, он мечтал получить новый опыт. Джеф положил руку ей на плечо и улыбнулся.

— Хорошо, — согласился он.

Идти было недалеко, но Джеф понимал значение подготовки, поэтому они прогулялись по Минвайл-гарденс. Джеф отлично умел приручать женщин; когда они оказались у дома Кендры, потратив на дорогу двадцать пять минут вместо пяти, кровь у нее уже пульсировала, и она была довольна, что выбрала именно этого мужчину.

Также Кендра радовалась, что надела облегающее платье без пуговиц, которое держалось только на завязке сбоку. На ней не было ничего, кроме платья, трусиков и пары босоножек на шпильках. К тому моменту, когда пара поднялась в спальню, на Кендре не было и этого.

Она раздевала Джефа, пока тот ласкал ее руками, губами и языком. Предметы его одежды отмечали их путь от двери до кровати. Упав на ложе, они уже не отрывались друг от друга, пока Джеф не забросил ее ноги себе на плечи — он любил кончать в этой позе. После соития он сразу отделился от Кендры и рухнул на простыню. Джеф довел свои сексуальные фантазии до логического завершения.

— Боже правый, передо мной разверзлись небеса, — выдохнул он.

Кендра тихо рассмеялась, глядя в потолок. Он тяжело дышал; лицо было покрыто потом.

Кендра молчала. Она тоже получила удовольствие. Такого наслаждения она не испытывала никогда и ни с кем, даже с Диксом. Она тоже прерывисто дышала, источала пот и влагу. Казалось, Кендра должна быть удовлетворена во всех смыслах этого слова. Но, как ни странно, вскоре она вновь почувствовала пустоту внутри, несмотря на восхитительную дрожь, пробежавшую по телу после оргазма.

Кендре хотелось, чтобы Джеф ушел. И здесь ей повезло, поскольку он и не собирался оставаться. Он собрал свою одежду, подошел к кровати и коснулся пальцами ее сосков.

— Тебе хорошо? — спросил он.

«Это с какой стороны посмотреть», — подумала она, но решила мысль не озвучивать.

— Да, конечно, — отозвалась Кендра.

Она подвинулась на край кровати и потянулась за сигаретами, не заметив его неодобрительного взгляда — женщина, которая курит после секса, не входила в его сексуальные фантазии. Джеф отвернулся и стал одеваться. Кендра наблюдала за ним. Он осведомился, нет ли у нее расчески.

— В ванной, — ответила Кендра.

Он открыл дверь и столкнулся с Несс.

Свет в спальне не включали, но этого и не требовалось — окна не были зашторены. Картина говорила сама за себя: обнаженная Кендра лениво курит, постель в беспорядке, простыни скомканы, из спальни выходит не вполне одетый мужчина, держа ботинки и пиджак в руках. У него вид победителя, который покидает поле боя. И этот запах повсюду — исходит от нее, от него, от самых стен — запах, который Несс ни с чем не спутает.

Потрясенный Джеф воскликнул: «Тьфу ты!» Он заскочил обратно в спальню и захлопнул дверь.

— Черт! — выругалась Кендра.

Она бросила сигарету в пепельницу, стоявшую на тумбочке у кровати. Конечно, опасность, что кто-нибудь из детей увидит, существовала, но Кендра предпочла бы видеть на месте Несс мальчиков.

— Моя племянница, — зачем-то пояснила Кендра. — Она спит в гостиной. Внизу.

— Внизу? — Джеф указал под кровать.

— Она наверняка услышала…

В этом не приходилось сомневаться, учитывая, с каким пылом они набросились друг на друга. Кендра прижала ладонь ко лбу и вздохнула. Она получила то, в чем нуждалась, но не то, чего хотела по-настоящему. И так всегда. Жизнь несправедлива.

Внизу хлопнула дверь. Кендра и Джеф прислушивались. Через минуту зашумел слив в туалете, потом открыли кран с водой. Снова хлопнула дверь; шаги прошлепали по лестнице вниз. Пара выждала еще долгие четыре минуты, прежде чем Джеф возобновил свои сборы. В этой ситуации он нашел позволительным не причесываться, желая быстрее уйти. Он засунул ноги в мокасины, натянул пиджак, положил в карман галстук.

Он посмотрел на Кендру, которая накинула на себя покрывало, и кивнул. На прощание следовало что-нибудь сказать, но ничего не приходило в голову.

— Увидимся, — выдавил Джеф.

«Спасибо», как ему казалось, прозвучало бы более ужасно. Всякое упоминание о том, что произошло между ним и Кендрой, казалось неуместным после того, как Несс его обнаружила. Джефу казалось, что он попал то ли в частную школу, то ли в драму из Эдвардианской эпохи.

— Я сам найду дорогу, — добавил он и быстро спустился.

Кендра села на кровати и уставилась в стену. Она снова закурила в надежде, что дым затуманит образ, стоявший у нее перед глазами. Лицо Несс. На нем не было осуждения. Не было презрения. Скорее удивление, которое быстро сменилось всезнающей усталостью, хотя, казалось бы, девочке всего пятнадцать. У Кендры возникло чувство, которого не было, даже когда она приглашала Джефа в постель. Чувство стыда.

Не выдержав, она вскочила, пошла в ванную и открыла кран с горячей водой. Позже она погрузилась в нестерпимо горячую воду и закинула голову, глядя в потолок. Кендра плакала.

Глава 18

Напрасно Кендра была так строга к себе. У Несс имелись куда более насущные заботы, ей некогда было переживать из-за того, что тетя приглашает в дом незнакомого белого мужчину и спит с ним. Хотя, конечно, эта встреча вызвала у Несс некоторый шок. Она услышала характерный шум наверху и решила, что Дикс вернулся. На этот раз скрип, стук и стоны не вызвали у девушки обычной ненависти. Просто она проснулась, а проснувшись, поняла, что хочет в туалет. Полагая, что Кендра и Дикс до утра будут в спальне, она поднялась по лестнице и нос к носу столкнулась с этим типом, который выходил из спальни Кендры.

В былое время вид мужчины, покидающего спальню Кендры, вызвал бы у Несс приступ ревности, плохо скрываемой за отвращением. Но так было до того, как Несс попробовала лепешку пакистанской женщины — той самой Маджиды, которую, как казалось девушке, она терпеть не может.

В один из дней, вскоре после визита Несс к Маджиде, пакистанка сообщила, что сегодня они закрываются раньше обычного. Несс вообразила, что остаток дня она будет предоставлена себе, но не тут-то было. Маджида быстро избавила девушку от этой иллюзии, заявив, что нужно сделать кое-какие покупки на рынке «Ковент-Гарден». Несс должна сопровождать Маджиду и помогать ей.

Несс возмутилась: что за эксплуатация! Одно дело — общественные работы в Детском центре, и совсем другое — таскаться по всему Лондону. Она что, служанка? Нет, ну в самом деле!

На это Маджида ответила, что суд не давал Несс права определять, какие работы являются общественными, а какие нет.

— Выходим ровно в два. Поедем на метро.

— Я чё, с дуба рухнула…

— Прошу тебя. И что за выражения, Ванесса? «Чё, с дуба рухнула». Неужели ты надеешься добиться успеха в жизни с такой речью?

— Чего-чего? Добиться успеха? Чё это я должна добиваться?

— Отлично, вот это новость. А как ты думаешь? Что тебе обязаны дать все просто так, за красивые глаза? Без всякого труда с твоей стороны? Чего ты хочешь? Славы, богатства, еще одной пары дурацких ботинок на каблучищах? Или ты одна из тех глупышек, которые мечтают стать звездой? Знаменитой артисткой, моделью, поп-певицей? Так, Ванесса? Буду звездой, и все тут! Ты можешь стать кем угодно, ты свободна, мужчина не решает за тебя, не распоряжается твоей жизнью, словно ты домашнее животное! Выбирай любую профессию, какую пожелаешь! А ты этого не ценишь, одно на уме — хочу быть звездой!

— Да ты чего? — вставила наконец Несс, когда Маджида замолчала, переводя дух. — Я хоть раз об этом говорила? Ну ты даешь, Маджида! Ты себе вобьешь что-нибудь в голову и крутишь одну пластинку. И как ты это представляешь? Звездой! А где бабло взять? Я чё, с дуба рухнула? — Перехватив яростный взгляд Маджиды, Несс уступила и чопорно произнесла: — Я не располагаю достаточными финансовыми возможностями даже для покупки билета на метро.

Маджида еле сдержала улыбку, услышав такой высокопарный слог.

— Вот как? Отлично, Ванесса. Но я не собираюсь оплачивать твой проезд. Это труд, и ты отработаешь деньги, которые я потрачу на твой билет.

Точки над «i» были расставлены. В два часа они вышли из Детского центра. Маджида заперла дверь на замок и проверила часы. Несс взяла ее под руку и устремилась вперед. Они прошли небольшой путь до станции «Уэстбурн-парк». Маджида внимательно изучила карту, определяя кратчайший путь до места назначения. Пока она, бормоча, считала остановки, Несс стояла в стороне, постукивая ботинком. Наконец решение было принято; они сели в вагон и доехали до «Ковент-Гардена». Там Маджида почему-то отправилась не на рынок, где некоторые товары можно купить по весьма выгодным ценам, а на Шелтон-стрит. Они вошли в маленькую дверь между крошечным книжным магазином и кофейней и поднялись по лестнице на четвертый этаж.

— В этом дряхлом здании проклятый лифт вечно сломан, — пожаловалась Маджида, когда они, запыхавшись, поднялись на чердак.

Там на широких столах лежали рулоны разноцветного льна, шелка, хлопка и бархата. Над ними молча трудились четыре человека. Возле коробок, в которых чего только не было, от блесток до жемчуга, стоял CD-плеер: Кири Те Канава изливала страдания умирающей Мими.^[26]

Две женщины в шароварах и тунике и одна в чадре что-то шили и приклеивали. Мужчина, тоже восточного типа, в голубых джинсах, кроссовках и белой рубашке примерял головной убор на средиземноморскую красавицу с миндалевидными глазами. Та читала статью в журнале.

— Вот пустоголовые идиоты, — пробормотала она.

— Вы совершенно правы, мисс Ривелле, — отозвался мужчина. — Только попрошу вас не менять положение головы.

Мисс Ривелле подняла руку и потрогала, что он водрузил на ее густые черные волосы.

— В самом деле, Саиф, это немыслимо. Нельзя ли сделать эту штуку полегче? По-твоему, я выйду, спою арию, красиво умру — и эта башня не свалится у меня с головы? Неужели ты думаешь, что такое возможно? Кто утвердил этот эскиз, ради бога?

— Мистер Петерсон Хайес.

— Конечно, режиссеру этого не носить. Нет, нет, совершенно не годится.

Она сняла головной убор и протянула его Саифу. Тут Ривелле увидела Маджиду и Несс. Саиф тоже только заметил их.

— Мама! Черт, я чуть не забыл! — воскликнул он и обратился к Несс: — А ты и есть та самая осужденная?

— Саиф аль-Дин, — отчеканила Маджида. — Что это за приветствие? Разве так здороваются? — Она повернулась к женщине в чадре. — А ты, Рэнд, неужели не запарилась под этой нелепой занавеской? Когда уже твой муж поумнеет? Это же уличная одежда. Ее не носят в помещении.

— Но ведь здесь ваш сын… — прошептала Рэнд.

— И он тебя, ясное дело, изнасилует, если ты откроешь лицо. Не правда ли, Саиф аль-Дин? Разве не так ты поступил с двумя сотнями женщин? Наверное, уже со счета сбился.

Саиф взял головной убор, предназначенный для мисс Ривелле, и осторожно надел его на деревянную болванку.

— Постараюсь сделать полегче, — пообещал он певице. — Но все зависит от Петерсона Хайеса, так что вам нужно поговорить с ним.

Подойдя к заваленному всякой всячиной письменному столу, Саиф разыскал ежедневник и сделал в нем пометку.

— Итак, примерка в пятницу в четыре часа.

— Ну, если нужно… — вяло произнесла мисс Ривелле.

Она взяла свои вещи — пакеты с покупками и сумку размером с корзину для пикника — и подошла попрощаться с Саифом аль-Дином. Последовала серия воздушных поцелуев, три из них — в итальянском стиле. Затем мисс Ривелле потрепала Саифа по щеке, а он поцеловал ей руку. Помахав остальным, она ушла.

— Ишь ты, примадонна… — изрекла с некоторым презрением женщина в шароварах.

— Они нам дают хлеб с маслом — напомнил Саиф аль-Дин — Хотя порой бывают смешными. — Он улыбнулся матери. — В конце концов, мне не привыкать к замашкам примадонн.

Маджида фыркнула, но Несс видела, что пакистанка ничуть не обиделась.

— Вот это чудо в перьях, Ванесса, и есть мой старший сын, Саиф аль-Дин, — сказала Маджида с явным удовольствием.

Несс сообразила, что это сын от первого мужа, а значит, всего лет на тринадцать младше своей матери. Саиф был очень привлекательным — оливковая кожа, черные глаза — и излучал веселость.

— А как поживает твоя жена? — осведомилась Маджида. — По-прежнему возится с зубами этих несчастных? Лучше бы забеременела! Мой сын, Ванесса, женился на зубном враче. Она родила двоих малышей и выскочила на работу, когда им было по шесть месяцев от роду. Я не понимаю этого помешательства: неужели любоваться гнилыми зубами приятнее, чем личиками собственных детей? Она в точности как твои сестры и как жены твоих братьев, Саиф аль-Дин. На всех — девять детей, и ни одному не повезло с матерью.

Ясно было, что Саиф аль-Дин не первый раз слышит этот монолог: он без труда подхватил его.

— Форменное безобразие! — вторил он матери. — Эта женщина думает, что получила образование и должна работать. А ведь могла бы сидеть дома, готовить мужу на обед тикку^[27] из курицы. Мыслимое ли дело, Ванесса!

Он так точно воспроизвел интонацию матери, что Несс рассмеялась, как и все присутствующие.

— Ты, Ванесса, наверное, находишь его забавным! — воскликнула Маджида. — Он расхохочется даже над своим соперником, если эта женщина уйдет к…

— Протезисту, — закончил фразу Саиф. — Сколько ужасов подстерегает человека, если жена — зубной врач. Нужно быть начеку. — Он поцеловал мать в щеку. — Дай мне посмотреть на тебя. Почему ты целый месяц не была на наших воскресных обедах?

— Есть эту подгоревшую тикку? Ты сошел с ума, Саиф аль-Дин. Пусть сначала твоя жена научится готовить.

— Моя матушка неизменно крутит одну и ту же пластинку.

Саиф посмотрел на Несс.

— Да, я заметила, — кивнула девушка. — Только у нее для каждого своя пластинка.

— Она у меня понимает, кому какую пластинку завести. — Саиф обнял мать за плечи. — Ты снова похудела, мама. Забываешь о еде? Если так будет продолжаться, я вынужден буду кормить тебя насильно, пока не лопнешь.

— Зачем столько трудов? Лучше сразу отрави меня. Это Ванесса Кэмпбелл, как ты уже догадался, Саиф аль-Дин. Она будет мне помогать, но сначала покажи ей свою студию.

Саиф с удовольствием выполнил распоряжение матери, как человек, который любит свою работу. Он провел Несс по чердаку; там царил творческий беспорядок, в котором придумывались и создавались головные уборы для Королевской оперы, для постановок в Уэст-Энде, для сериалов и кино. Саиф описал Несс процесс создания модели, а также показал эскизы. Эти рисунки — и в цвете, и карандашные наброски — напомнили ей те, что висели на стенах в квартире Маджиды.

— Ой, я видела такие у вашей мамы. Я еще удивилась.

— Чему?

— Я подумала — чё это они на стенах висят? И кто их нарисовал?

— Не чё, а почему, Ванесса, — терпеливо поправила Маджида.

— Ну да. Не в том смысле, что они некрасивые. Очень красивые, просто странно как-то… Неожиданно.

— А, вот как. Значит, мама, ты мной гордишься? Никогда не догадаешься по твоему тону. Но иначе ты не можешь, верно?

— Пожалуйста, не воображай. Ты самый сложный из моих детей.

Саиф улыбнулся, Маджида тоже.

— Хорошо, пусть будет так, — согласился он. — Рэнд, хоть ты ее и отчитала, поможет тебе выбрать, что нужно. А я, пока вы заняты, покажу Несс, как рисунок превращается в вещь.

Саиф аль-Дин любил поговорить не меньше, чем его мать. Он не просто показывал — он подробно все объяснял, попутно болтая обо все на свете. Саиф полностью оправдывал впечатление, которое производил. Ему доставляло несомненное удовольствие преображать людей с помощью своих изделий. Он заставил Несс перемерить все — от тюрбанов до тиар. Он водружал шляпы и чалмы на головы своих помощниц, и те смеялись, не прекращая шить. Саиф надел на голову Несс расшитую блестками ковбойскую шляпу, а себе — мушкетерскую с перьями.

Его воодушевление передалось Несс, наполнив девушку радостью, интересом и любопытством — теми чувствами, о которых она и не помышляла, отправляясь с Маджидой.

Вспоминая в течение нескольких дней это посещение мастерской Саифа аль-Дина, Несс наконец решилась. Она по собственной инициативе отправилась в Комиссию к Фабии Бендер. После их предыдущей встречи Несс изменилась — Фабия Бендер сразу это заметила. Несс изложила причины своего прихода: она надумала, на кого будет учиться, и ей нужно разрешение суда.

Для Фабии Бендер вопрос с обучением Несс был крайне болезненным. Школа Холланд-Парк отказалась принять девушку обратно, ссылаясь на отсутствие мест в осеннем семестре. То же самое ответили все школы в районе. Только на южном берегу Темзы с трудом отыскалась школа, которая согласилась взять Несс. Однако осмотрев это учебное заведение, Фабия Бендер сильно призадумалась. Дело было не только в том, что оно находилось в Пекхеме, куда нужно добираться на автобусе дольше часа, — оно находилось в худшем из районов Пекхема. Там Несс попала бы в окружение, которое не поспособствует возвращению к нормальной жизни. Фабия обратилась в суд с просьбой дать ей дополнительное время для поисков учебного заведения. Она заверила судью, что найдет что-нибудь подходящее, пока Несс посещает курс по восприятию музыки при колледже и ходит на общественные работы в Детский центр, откуда на нее, кстати, не поступило ни одной жалобы. Разве все это не свидетельствует в пользу Несс? Безусловно, свидетельствует. И судья дал согласие, обозначив крайний срок — начало зимнего семестра. К этому времени постоянное учебное заведение для Несс должно быть найдено.

— Дамские шляпы? — переспросила Фабия Бендер, выслушав Несс. — Изготовление шляп?

Прежде она никогда не сталкивалась с тем, чтобы девочки, размышляя о будущем, выбирали профессию шляпницы.

— Ты хочешь разрабатывать модели для королевских скачек в Аскоте?

Несс почувствовала в голосе социального работника удивление, которое ей не понравилось. Девушка выставила бедро вперед и уперлась в него рукой; в этой воинственной позе, столь характерной для девочек ее возраста, Несс вызывающе сказала:

— Хотя бы. И что с того?

На самом деле изготовление гигантских и нелепых уборов для расфуфыренных дамочек из высшего света, которые выпендриваются друг перед другом каждый год во время скачек, интересовало ее меньше всего. Если честно, она никогда об этом не думала и плохо представляла, что такое Аскот, если не считать фотографий в желтой прессе: тощие леди с титулами перед фамилией потягивают шампанское.

— Прости, — поспешила добавить Фабия. — Просто это неожиданно. Как ты приняла такое решение и каковы твои дальнейшие планы?

Она хотела понять, насколько серьезны намерения Несс.

— У тебя ведь есть план, правильно? Что-то подсказывает мне, что ты пришла сюда с конкретным замыслом.

Тут она не ошиблась; самолюбию Несс польстило, что Фабия признает ее дальновидность. Несс подготовилась к разговору с помощью Маджиды и Саифа аль-Дина. Не отвечая на первую часть вопроса (девушка не желала признаваться, что принудительная работа обернулась пользой для нее), Несс сообщила, что в колледже «Кенсингтон энд Челси» есть специальный факультет. Через год обучения там выдают диплом мастера шляпного дела, который ей «дико хочется» получить.

Фабия Бендер была рада, но благоразумия не теряла. Перемена с Несс произошла слишком уж внезапно, и Фабия не спешила с выводами. Работа ее была трудной и часто неблагодарной. Однако, наблюдая, как подопечная пытается сойти с гибельного пути, на который, казалось бы, ступила раз и навсегда, Фабия невольно подумала, что трудится, пожалуй, не зря. Несс нуждалась в поддержке, и Фабия охотно откликнулась:

— Это же замечательно, Ванесса! Я выясню, когда ты сможешь начать.

*

После бессмысленной встречи с Нилом Уаттом Джоэл пришел к заключению, что у него не остается выбора. Он слышал, как тикает часовой механизм на мине замедленного действия, и желал любой ценой его остановить.

Ирония судьбы заключалась в том, что теперь Джоэл отчаянно хотел того, чего совсем недавно столь же сильно боялся: отправки Тоби в специальную школу. Там брат оказался бы в безопасности. Но в ближайшей перспективе никто не собирался помещать Тоби в подобное заведение, а значит, мальчику предстояло жить под дамокловым мечом угроз Нила Уатта.

Джоэлу приходилось каждую секунду быть начеку. Нельзя было спускать с брата глаз, когда тот не в школе. Недели шли — а Нил Уатт со своей бандой продолжал преследовать братьев, негромко улюлюкая, хихикая и вполголоса угрожая, но не приближаясь при этом. Постоянное напряжение стало сказываться. Джоэл забросил стихи, начал хуже учиться. Он понимал, что если так будет продолжаться, то Кендра заметит неладное и ее вмешательство ухудшит ситуацию.

Поэтому необходимо было срочно разобраться. Казалось, оставался только один способ: его подсказывал нож, тяжесть которого Джоэл ощущал, где бы тот ни находился — в рюкзаке или в кармане. Нил Уатт не внял голосу разума. Но он может прислушаться к Блэйду.

Джоэл отправлялся на поиски Блэйда каждый раз, как отводил Тоби в Учебный центр. Сначала он поинтересовался у Несс, где можно найти ее прежнего дружка, но та ничем не смогла помочь. «Зачем тебе понадобился этот гад? — подозрительно спросила она. — Хочешь неприятностей на свою голову? Ба, да ты никак куришь? Или нюхаешь?» Джоэл бурно возразил: «Вот еще, с чего ты взяла, я по другому вопросу», на что Несс ответила: «Так-то лучше», больше ничего не добавив. Она не собиралась объяснять брату, как найти Блэйда. Если из ее знакомства с этим человеком ничего хорошего не вышло, то и брату ее, скорее всего, ничего не светит.

Итак, Джоэл искал Блэйда самостоятельно. Хиба тоже помочь не могла. Она слышала, кто такой Блэйд — да и был ли в Северном Кенсингтоне человек, который не слышал этого имени? — но, ясное дело, была не в курсе его перемещений. Скорее Блэйд найдет тебя, чем ты найдешь Блэйда.

Джоэл знал одно-единственное место, где бывал Блэйд; туда мальчик и отправился. Кирпичный дом на Портнелл-роуд, в котором живет Арисса. Один раз Джоэл встретил там Блэйда, и логично было предположить, что Блэйд снова там появится.

Приметой, что Блэйд где-то рядом, служил Кэл Хэнкок. Стучаться в двери не было необходимости. Оставалось лишь дождаться появления Кэла Хэнкока возле подъезда Ариссы.

На третий день разразился первый по-настоящему осенний дождь. Именно тогда Джоэл был вознагражден: он увидел Кэлвина на посту, с самокруткой в руке, в низко надвинутой на лоб вязаной шапке. Тот сидел, преграждая ногами вход в подъезд. Приглядевшись, Джоэл заметил новые интересные детали: вокруг запястья Кэл обмотал длинную цепь, а из-за пояса джинсов торчала рукоятка — судя по всему, пистолет. Джоэл глазам своим не поверил — неужели действительно пистолет?

Джоэл подошел на расстояние нескольких шагов. Кэл не замечал мальчика. «Странновато для телохранителя», — подумал Джоэл.

— Как дела? — спросил он.

Кэл встрепенулся, выйдя из задумчивого состояния, и мечтательно кивнул Джоэлу.

— Привет! — бросил он и снова затянулся.

— Это так ты его охраняешь? Я мог бы напасть на тебя… — Джоэл многозначительно понизил голос. — А если он увидит?

— Да ладно. Никто не тронет Блэйда, пока Кэлвин на посту. К тому же сегодня он не в настроении собачиться со мной.

— А что с ним?

— Знаешь Веронику из Моцарт-истейт?

Джоэл отрицательно покачал головой, и Кэл продолжил:

— Так вот, родила сегодня утром. Мальчика. Это третий ребенок Блэйда. Он ей велел сделать аборт, но она не послушалась. Сейчас Блэйд ходит гордый как гусь. Еще бы — трех пацанов заделал! Крутой мужик! Теперь вот празднует с Ариссой.

— Она знает про Веронику?

— Ты в своем уме? — Кэл расхохотался. — Конечно нет. Эта безмозглая сучка думает, что он дико соскучился и рад ее видеть. Он и правда доволен. Рисса-то сделала аборт, как ей было сказано. А тебе чего надо?

Кэл опять затянулся.

— Поговорить с Блэйдом. Дело есть.

— Это плохая идея, приятель. — Кэл покачал головой. — Он не любит вспоминать про тебя и про твоих.

— Из-за Несс?

— Не надо про Несс. Чем меньше ты будешь произносить это имя, тем лучше.

Кэл согнул вытянутые ноги и положил локти на колени.

— Никто и никогда не бросал Блэйда, — добавил он. — Хозяин сам бросает, когда чует, что время пришло. Понимаешь? Ну, типа, когда телка не прочь налево или завела другого, а сама мозги пудрит. Так что держись подальше от Блэйда. Послушай меня, уходи, пока не поздно.

— У Несс нет другого парня. Блэйд думает, что есть?

— Не знаю, что он там думает. — Кэл стряхнул пепел с самокрутки, — Не собираюсь в этом разбираться и тебе не советую.

— Но ведь у него есть Арисса! Зачем ему Несс?

— Тут дело в уважении.

Кэл поиграл с цепочкой, обмотанной вокруг запястья, сгибая и разгибая пальцы, словно проверяя их гибкость.

— Пока Блэйд с Ариссой, он не думает о Несс Кэмпбелл. Так оно лучше для всех. Давай не будем портить ему настроение плохими воспоминаниями.

— Но ведь это было сто лет назад!

Кэл промолчал, только щелкнул языком.

Джоэл сник. Блэйд был его единственной надеждой. Он не представлял, как иначе защитить брата. Если бы Нил охотился за самим Джоэлом, Джоэл как-нибудь справился бы, даже понимая, что предстоит большая драка. Но Нил целился в его слабое место. Поэтому Джоэла не волновала собственная безопасность, он боялся только за Тоби.

Джоэл поразмыслил и кое-что придумал.

— Ладно. Но у меня для Блэйда есть одна вещь. Передашь? Только скажи, что это от меня. Обещаешь? И я уйду.

— Что это? — Кэл улыбнулся. — Поэма? Знаем-знаем, ты ходишь на эти вечера к Айвену. Блэйд в курсе всего, что происходит в наших краях. Потому он и Блэйд. — Кэл коснулся пистолета за поясом джинсов. — Тебе, наверное, интересно, почему я открыто ношу эту штуку и не боюсь, что копы заберут меня в участок? Вот ты призадумайся над этим. Может, что и поймешь. Это проще простого.

Но Джоэл пропустил этот совет мимо ушей, совершив уже не первую ошибку.

— Да не поэма, конечно. Я что, совсем идиот?

Джоэл вынул из рюкзака нож. Он открыл лезвие, закрыл его, после чего протянул нож Кэлу.

— Где ты его взял? — удивился Кэл.

— Блэйд ранил им Несс. Порезал голову. А потом в потасовке потерял, когда пришел Дикс Декурт. Верни ему, хорошо? И добавь, что мне нужна его помощь в одном деле.

Кэл не взял нож, протянутый Джоэлом, только вздохнул.

— Парень, как тебе еще объяснять? Выкинь Блэйда из головы. И не попадайся ему на глаза.

— Сам-то с ним имеешь дело. И ничего.

Кэл негромко рассмеялся.

— Послушай меня еще раз, — проговорил он, — у тебя есть Несс. У тебя есть брат. У тебя есть тетушка и мама. Знаю, что она в психушке, но все равно мама. Тебе не нужен Блэйд. Забудь о нем. Поверь, так будет лучше. Его поддержка тебе дорого обойдется.

— Просто отдай ему нож, Кэл. И скажи, что мне нужна его помощь в одном деле. Я возвращаю нож, просто так, бесплатно, а ведь мог бы оставить его себе. Прошу тебя, Кэл. Ну пожалуйста.

Пока Кэл обдумывал эти слова, у Джоэла мелькнула мысль — может, попросить защиты у самого Кэла. Но Кэл без Блэйда никого не испугает. Это просто славный парень, граффитист, любитель травки. Для кулачной расправы Кэл подошел бы. Но с Нилом Уаттом не нужно драться. На него нужно нагнать страху, чтобы не переступил черту. Для этого Кэл не годится. А вот Блэйд — тот в самый раз.

Джоэл снова протянул Кэлу нож.

— Бери. В любом случае, нож Блэйду нужен.

Наконец Кэл взял оружие.

— Я ничего не обещаю, — предупредил он.

— Просто сделай, как я просил.

— Не пропадай. Вдруг Блэйд захочет тебе помочь.

Кэл положил нож в карман. Джоэл повернулся, собираясь уходить.

— Только помни, — произнес Кэл на прощание, — Блэйд никому не помогает даром.

— Понятно. Я согласен платить.

Глава 19

Идея Несс насчет курсов шляпного дела не сразу принесла плоды. Возникли организационные трудности, к которым Несс не была готова. Она рвалась на учебу во что бы то ни стало и как можно скорее. Все прочее не имело значения, Несс не желала ни с чем считаться. Девушка дергалась и нервничала. Нетерпение перешло в раздражение. Несс даже сорвалась на детях, вместе с которыми должна была заниматься изготовлением украшений.

«Изготовление украшений» — так в Детском центре именовалось нанизывание разноцветных деревянных бусин на разноцветные шнуры. В занятии принимали участие младшие дети, у которых мелкая моторика была развита ниже возрастной нормы. Поэтому бусины не столько нанизывались на нить, сколько рассыпались по сторонам. Дети досадовали и расшвыривали бусины.

Все это Несс очень не нравилось. Сначала она с ворчанием ползала по полу, подбирая бусины. Когда же девочка по имени Майя набрала целую пригоршню бусин и хотела запустить ее в воздух, Несс, не выдержав, ударила кулаком по столу.

— Черт вас подери, придурки! Если не можете без свинства, попрощайтесь со своими бусами. Лично я сыта по горло!

И Несс начала собирать коробки, шнуры и ножницы с закругленными концами.

Дети громко запротестовали. На крики из кухни вышла Маджида. Она слышала сочное выражение, сорвавшееся с губ Несс. Маджида мгновение наблюдала за сценой, затем приблизилась к столу. Она решила закончить занятие, но не так, как хотелось бы Несс.

— Что это мисс Ванесса Кэмпбелл делает? — спросила Маджида. — Неужели ругается перед невинными созданиями?

Не дожидаясь ответа, Маджида велела Несс выйти на улицу и подождать ее там.

Девушка, покинув здание, воспользовалась ситуацией и закурила, но без особого удовольствия. Курить было запрещено не только в самом Детском центре, но и поблизости. Несс не раз возражала против этого предписания.

— Родители-то курят при детях! — говорила она Маджиде. — И не только курят! Страшно подумать, чем еще они при детях занимаются! Почему же я не могу здесь курить?

Но Маджида отказывалась вступать в дискуссию. Правила есть правила. Они не обсуждаются, не оспариваются, не изменяются и не нарушаются.

Но в тот день Несс было на все плевать, и она закурила. Ей осточертело работать в Детском центре, ей осточертел распорядок, осточертела Маджида, осточертела жизнь. Когда Маджида, раздав детям бусины большего размера, вышла к Несс в накинутом пальто, девушка была злая как ведьма. Маджида прищурилась, наблюдая, как Несс глубоко затягивается запрещенной сигаретой. «Так тебе и надо, — размышляла Несс. — Не собираюсь скрывать, как все вы меня достали».

Маджиде довелось воспитать не одного ребенка, и поведение Несс ее не удивило. Она в тот момент даже не собиралась его обсуждать, хотя Несс всем своим видом показывала, что хочет этого. Маджида же просто сообщила Несс, что, если дети ее раздражают, она может вымыть окна, которые давно следует привести в порядок.

Несс ушам своим не поверила. «Как мыть окна?» — переспросила она. Неужели она должна заниматься этим в такую зверскую погоду? Во-первых, жутко холодно, во-вторых, вот-вот хлынет ливень; она эти дурацкие окна и домыть не успеет.

И вообще, пусть Маджида думает, что хочет, но драить окна в этом дебильном центре Несс, черт возьми, не собирается.

В ответ Маджида молча принесла все необходимое и дала подробные наставления, словно вообще не слышала монолога Несс. Маджида велела использовать воду, моющее средство, шланг, газеты и белый уксус. Окна следовало помыть изнутри и снаружи.

— После этого, — заключила Маджида, — мы обсудим твое дальнейшее пребывание в Детском центре.

— Да не хочу я дальнейшего пребывания в этом мерзком центре! — закричала Несс, направляясь к зданию. — Еще что-нибудь?

Конечно, у Маджиды было что добавить, но она не видела в этом смысла, пока Несс находится в подобном состоянии.

— Пообщаемся после того, как вымоешь окна, Ванесса.

— Да я сейчас же уйду отсюда!

— Дело твое, тебе решать.

Эти слова подействовали отрезвляюще. Несс задумала проучить Маджиду, когда представится случай. А пока вымыть окна, да так, что эта чокнутая век будет помнить!

Несс поливала, чистила, натирала. И курила при этом. На улице. Курить изнутри у нее не хватило духа. К концу дня окна блестели; детей разобрали; на асфальт, как и предсказывала Несс, упали первые капли дождя. Внутренний диалог между ней и Маджидой продолжался целых четыре часа; и Несс не терпелось его озвучить.

Возможность представилась, когда Маджида пришла проверить, как девушка справилась с заданием. Пакистанка не пожалела времени. Она внимательно изучила каждое окно.

— Хорошая работа, Ванесса, — похвалила она. — Твоя злость, как видишь, нашла полезное применение.

— Ага. — Несс скептически улыбнулась. — Передо мной открывается блестящая карьера. Мойщица окон.

— Если учесть, сколько в нашем городе грязных окон, — без работы не останешься.

Несс раздраженно вздохнула и поинтересовалась, существует ли на свете хоть что-нибудь, чего Маджида не сумеет перевернуть с ног на голову и выставить в лучшем свете. Несс надоело изо дня в день греться в лучах этого выдуманного солнца, будь оно неладно.

Маджида помолчала. Она тоже искала возможность побеседовать с Несс, но только на другую тему.

— Боже правый, — наконец подала голос Маджида, — ведь это очень важно в жизни! Это самое главное умение, которым должен овладеть человек. Если хочешь научиться переживать неудачи и разочарования, их нужно обращать во благо.

Несс фыркнула, показывая, что презирает слова Маджиды. Маджида опустилась на детский стульчик и жестом пригласила Несс сесть напротив.

— Поделись со мной, у тебя что-то не ладится?

Несс собиралась отделаться фразой «Все отлично», но не смогла ее произнести. Ласковое выражение, которое не стерлось с лица Маджиды, несмотря на приложенные девушкой усилия, побудило Несс рассказать правду. Она попыталась напустить на себя безразличный вид, который никого не ввел бы в заблуждение, тем более Маджиду. Несс призналась, что побывала в Комиссии у Фабии Бендер, что хочет закончить курсы в колледже «Кенсингтон энд Челси» и получить диплом. Этот документ позволит ей заняться настоящим делом, а не мыть окна или нанизывать бусины. Но выяснилось, что курсы стоят шестьсот фунтов. Где же ей взять такую уйму денег, если она трудится бесплатно? Разве что банк ограбить.

— На каких курсах ты хочешь учиться? — уточнила Маджида.

Тут Несс замялась. Ей казалось, что открыть свое увлечение шляпным делом — значит, превысить допустимую степень откровенности. Она стремилась сохранить свои планы в тайне, пока те не осуществятся.

— Ну почему я не могу получить желанную профессию? Почему мне не дают заняться делом, которое нравится лично мне?

— В тебе говорит обида. Какую пользу она тебе приносит? Ты смотришь на жизнь, как на ряд разочарований. Такой взгляд мешает заметить, что, как только закрывается одна дверь, открывается другая.

— Ага. Ясно. — Несс поднялась. — Я пойду?

— Сначала дослушай, Ванесса. Поверь мне как другу. Если, как и множество людей, ты будешь предаваться обидам и в отчаянии биться головой о стену, ты не сможешь разглядеть те возможности, которые посылает Бог. Отчаяние и обида ослепляют нас, дорогая моя девочка. Они делают нас неразумными. Когда мы охвачены злобой, мы зажмуриваемся и не замечаем ничего вокруг. Если же мы примем то, что принесла нам текущая минута, если мы просто проживем ее и пойдем вперед, к следующему мгновению и его заботам, то в душе наступят ясность и покой. Они необходимы, только так можно обрести зоркость и увидеть, какой следующий шаг следует сделать.

— Вот как? И тебе это помогает, Маджида? Действительность тебя убедила, что ты не можешь стать инженером по аэронавтике, и ты не зажмурилась, пошла с открытыми глазами вперед и оказалась здесь! Здорово, да уж!

— Я оказалась рядом с тобой. Значит, так решил Бог. Таково мое предназначение.

— Говори уж Аллах, не стесняйся! — усмехнулась Несс.

— Аллах. Бог. Господь. Судьба. Карма. Кто угодно. Что угодно. Эти слова означают одно и то же, Ванесса.

Маджида помолчала, оценивая, многого ли ей удалось достичь за те месяцы, что Ванесса Кэмпбелл работает в Детском центре. Ей хотелось поделиться теми уроками, которые она сама извлекла из своей трудной жизни. Внушить Ванессе, что важны не обстоятельства, а то, как человек относится к ним, какие выводы из них делает. Но она понимала, что в своем нынешнем состоянии Ванесса ее не услышит.

— Сейчас у тебя в жизни поворотный момент, девочка, — заключила Маджида. — Тебе нужно решить, как дальше существовать с этой твоей обидой.

*

После того как Джоэл передал нож Кэлу, оставалось только надеяться на весточку от Блэйда. Дни складывались в недели, а Джоэл все ждал и по-прежнему один отвечал за безопасность Тоби. Где бы братья ни находились, они отыскивали все новые места, в которых можно укрыться от Нила Уатта, и перемещаться по городу старались быстро. Тоби продолжал тренировки, совершенствуя умение молниеносно прятаться по команде «Охотники за головами!».

Все изменилось, когда братья стояли на мосту через канал. Они пришли сюда полюбоваться разноцветными узкими моторными лодками, движущимися на восток в сторону Риджентс-парка. Тоби болтал что-то про пиратов — Джоэл не особо вслушивался. Вдруг его внимание привлек человек, идущий к ним по тротуару со стороны Харроу-роуд.

Узнав Грева — правую руку Нила Уатта, — Джоэл рефлекторно огляделся в поисках Нила и других членов банды. Никого видно не было. У Джоэла внутри все похолодело.

— Беги на баржу, Тоб. Немедленно. И ни в коем случае не выходи, пока я тебя не позову.

Тоби ничего не понял, решив, что Джоэл отправляет его на эту разноцветную лодку, о которой Тоби как раз рассуждал. Лодка проплывала под мостом, и управлял ею бородатый человек в шлеме.

— А куда они плывут? — спросил Тоби. — Вообще-то я без тебя не хочу…

— Беги на баржу, Тоби. Охотники за головами. Слышишь? Сиди и не вылезай без моей команды. Все ясно?

Со второго раза Тоби понял. Он быстро спустился по металлической лестнице. Когда Грев приблизился к мосту, мальчик был уже возле баржи. Он спрятался, как обычно, среди разбросанных по палубе бревен.

Грев остановился рядом с баржой у перил моста. Он сначала посмотрел вниз, а потом, с ухмылкой, — на Джоэла. Джоэл решил, что Грев станет на него наезжать, и, когда тот открыл рот, ушам своим не поверил. Нил Уатт зовет на переговоры!

Если Джоэлу интересно, встреча состоится на футбольном поле в выемке, что в десяти минутах ходьбы. Если Джоэлу не интересно, все остается как прежде.

— Нилу все равно, — добавил Грев с равнодушным видом, означавшим, что инициатива в данном случае исходит не от Нила.

Джоэл все понял. Значит, Блэйд угадал его просьбу, что неудивительно. Ведь этот человек не раз доказывал: ему известно все, что творится в районе. Вероятно, подобная осведомленность и является одной из причин его власти.

Джоэл прикинул в уме: десять минут ходьбы до футбольного поля, разговор минут десять, не меньше. Он соображал, выдержит ли Тоби, и не знал, как поступить. С одной стороны, Джоэл не хотел брать на встречу брата, а с другой — боялся, что тот окажется в руках врагов, если это ловушка. Джоэл еще раз осмотрелся — не видно ли поблизости членов банды. Но Грев был один.

— Как тебя понимать, парень? — осведомился Грев.

Джоэл заявил, что согласен. Через десять минут он будет на футбольном поле. Пусть Нил тоже подходит, и желательно без опозданий.

Грев, еще раз ухмыльнувшись, спустился с моста и зашагал туда, откуда пришел.

Когда он исчез из виду, Джоэл быстро направился к заброшенной барже.

— Тоби! — тихонько позвал он. — Пока не вылезай. Слышишь?

Раздался шорох.

— Ага! — шепнул Тоби.

— Я скоро вернусь. Что бы ни случилось, сиди там, пока я тебя не крикну. И ничего не бойся. Мне нужно пообщаться с одним человеком. Ясно?

— Да, — отозвался Тоби.

Джоэл огляделся — не наблюдает ли кто за ним — и, успокоившись, двинулся в сторону поля.

Он оставил позади Минвайл-гарденс и миновал Элкстоун-роуд. Подойдя к футбольному полю, Джоэл обнаружил, что городские власти закрасили стену с граффити — должны же городские власти чем-то заниматься — и тем самым предоставили художникам чистое поле для творчества. На стене висело объявление, которое предупреждало о наказании за порчу общественного имущества. Оно уже было разрисовано черной и красной краской. Джоэл обогнул поле и спустился к нему по ступенькам. Нила Уатта еще не было.

Джоэл нервничал из-за предстоящей встречи, да еще в таком месте. Футбольное поле находилось на восемь футов ниже уровня тротуара, и прохожие — а их было мало в дождливый осенний день — могли видеть происходящее на футбольном поле, только вплотную приблизившись к сеточному ограждению.

Джоэл продрог до костей. Он встал в центр поля; влажный туман поднимался от земли и окутывал его ноги. Мальчик попрыгал на месте и спрятал руки под мышки. В это время года и днем не особенно светло, и темнеет рано. Быстро сгущались сумерки.

Время шло. Сначала Джоэл подумал, что перепутал место встречи и пришел не на то поле. Есть ведь еще одно, за высоткой Треллик, но оно обычное, не в выемке, а Грев сказал: «На футбольном поле в выемке». Или нет?

Джоэл начал сомневаться. Дважды слышались чьи-то шаги, и мускулы мальчика напрягались. Однако звуки удалялись, оставалось только эхо и терпкий запах сигаретного дыма.

Джоэл ходил туда-сюда, зажав зубами кончик большого пальца. Он пытался сообразить, как быть.

Джоэл хотел одного — мира и душевного покоя. Это жгучее стремление вкупе с попыткойпопросить помощи у Блэйда и видимым отсутствием интереса со стороны Нила в последнее время стало причиной того, что Джоэл клюнул на слово «переговоры» как на приманку, и теперь это казалось ему непростительной глупостью. Правда заключалась в том, что он оказался на месте, где ему грозит опасность. Один, без оружия, прохожих нет, спрятаться негде. Можно делать с ним что угодно. И некого винить, кроме самого себя. Нилу с его ребятами всего-то и нужно, что перепрыгнуть через забор и загнать его в угол. Бежать некуда; с ним будет покончено в два счета — Нил Уатт только об этом и мечтает.

Джоэл покрылся липким потом. Опять раздались шаги. Джоэл едва не потерял сознание. Стукнула крышка мусорного контейнера в соседнем дворе. Джоэл подумал, что Нил Уатт именно этого и добивается: чтобы Джоэл нервничал, ждал и мучился неизвестностью. Превратить Джоэла в сгусток страха — такова цель Нила; тогда он почувствует себя хозяином положения и обретет преимущество.

Преимущество. Тут Джоэла осенило. Это слово вспыхнуло в голове, новым светом осветив ситуацию. Мальчик вылетел с футбольного поля и помчался как лиса, которая убегает от своры гончих. Он понял, что совершил больше чем ошибку. Он потерял бдительность. Так люди и погибают.

Добежав до угла, Джоэл повернул, ориентируясь по высотке Голдфингер как по маяку. Он держал курс на Иденем-истейт. Джоэл уже понял, что будет дальше, но боялся в это поверить.

Сначала, на Элкстоун-роуд, он услышал звуки сирены. Первое, что увидел Джоэл, — это сигнальный фонарь, вращающийся прожектор на крыше пожарной машины, который дает знак автомобилистам пропустить пожарную бригаду. Сама пожарная машина стояла на мосту. Шланг брандспойта тянулся по лестнице, но вода еще не начала поступать. Огонь яростно пожирал заброшенную баржу. Кто-то ее отвязал и поджег, и теперь она плыла, достигнув середины канала, и из нее валил дым.

Повсюду стояли толпы зевак — и на мосту, и в парке, и на берегу.

Уже понимая, что случилось, Джоэл продолжал бежать и смотреть по сторонам — не видно ли Тоби. Он звал брата, пробиваясь через толпу. Приблизившись, Джоэл понял, почему пожарные не заливают водой огонь на барже.

Один пожарный держал наготове шланг, другой — его куртка лежала на берегу — двигался в сторону баржи с веревкой через плечо; он зашел уже по грудь в грязную воду канала. Пожарный направлялся к углу, еще не охваченному огнем. Там виднелась съежившаяся фигурка.

— Тоби! — крикнул Джоэл. — Тоби! Тоб!

Но баржа была слишком далеко, и малыш не слышал. Огни пламени лизали старое сухое дерево; люди возгласами подбадривали пожарных; из рации на пожарной машине периодически доносились крики. В этот шум и гвалт врезалась сирена въехавшего на мост полицейского фургона.

Джоэл проклинал себя за то, что Нилу Уатту стал известен придуманный им способ спасения Тоби. Мальчик по команде бежит в укрытие, и Нил со своей бандой превращает укрытие в ловушку. Конец истории. Джоэл огляделся в поисках врагов, хотя понимал, что Нил и его подельники давно скрылись, сотворив свое черное дело. И не с ним, не с Джоэлом, который может хотя бы ударить в ответ, а с его маленьким братом, который абсолютно ни к чему не причастен.

Между тем пожарник добрался до баржи и вскарабкался на нее. Тоби из своего угла смотрел на человека, возникшего из воды. Он мог подумать, что это охотник за головами, которого велено бояться, или даже сам Мейдарк, явившийся за ним из Муравии, но чутье подсказало Тоби, что подлинную угрозу представляет огонь, а не этот мужчина с веревкой. Поэтому Тоби на четвереньках пополз навстречу своему спасителю. Пожарник привязал баржу, останавливая движение этого плавучего костра по каналу, затем схватил подползшего Тоби на руки. Как только Тоби оказался вне опасности, пожарник подал знак — и его товарищи стали сверху заливать баржу водой.

Все могло бы закончиться хорошо, если бы жизнь была похожа на кино. Помешала полиция. Полицейский подошел к Тоби прежде, чем Джоэл сумел пробиться сквозь толпу. Констебль схватил Тоби за воротник курточки прежде, чем пожарный поставил его на землю. Ясно было, что полицейский хочет запугать Тоби перед тем, как приступить к допросу. Джоэл поспешил к ним.

— Ты поджег баржу? — строго спросил констебль. — Говори правду, не ври.

— Это не он! — вмешался Джоэл, вставая рядом с Тоби. — Он там прятался. По моей просьбе.

Тоби, с расширенными от ужаса глазами, дрожащий, но явно обрадованный появлением Джоэла, обратился к брату, а не к констеблю.

— Я ждал, пока ты меня позовешь. Я сделал, как ты велел!

— Как ты велел? — повторил констебль.

Он сграбастал Джоэла, и теперь оба брата были в его руках.

— Значит, вы действовали сообща. Как тебя зовут?

— Я слышал, как они орали, Джоэл, — захлебывался Тоби. — Они залезли на баржу и чем-то брызгали. Там сильно запахло.

— Бензин, — вмешался мужской голос. Он же крикнул кому-то в сторону канала: — Посмотри, нигде эти двое стартер не бросили?

— Да нет же! — воскликнул Джоэл. — Я не поджигал! И брат не поджигал. Он даже спичку не может зажечь.

— Следуйте за мной, — величественно приказал полицейский.

Он повел мальчиков к винтовой лестнице. Тоби заплакал.

— Эй! Мы не поджигали, — настаивал Джоэл. — Меня тут даже не было, выясните хоть у… хоть у тех пацанов со скейтодрома. Они видели.

— Это все прибереги для полицейского участка.

— Джоэл! Я же спрятался! — ныл Тоби. — Я все сделал, как ты велел.

Они подошли к полицейскому фургону. Задняя дверца была открыта. Возле нее пожилой мужчина с восточной внешностью что-то взволнованно объяснял второму констеблю. Джоэл с Тоби, сев в машину, услышали:

— Этот мальчик не поджигал, поймите. Мое окно — вон там — выходит как раз на канал! Все как на ладони. Парней было пятеро. Сначала они чем-то облили баржу из канистры. Потом подожгли и отвязали. Я все видел собственными глазами. Выслушайте меня, добрый человек. Эти двое тут ни при чем.

— Дашь свои показания в участке, если тебя вызовут, — отрезал водитель.

Не слушая возражений старика, он захлопнул дверцу и завел машину.

Джоэл подумал, что эти двое полицейских насмотрелись американских фильмов. Тоби ревел в голос.

— Не плачь, Тоби. Разберемся, — прошептал Джоэл.

На них смотрело множество глаз, но Джоэл усилием воли не опускал голову. Не потому, что хотел продемонстрировать свою гордость, — он высматривал в толпе Нила Уатта. Но того, разумеется, не было.

В полицейском участке на Харроу-роуд Джоэла и Тоби провели в жарко натопленную комнату для допросов. Четыре стула были намертво привинчены к полу по обе стороны от стола. На столе находились большой магнитофон и блокнот. Мальчикам велели сесть, и они послушно опустились на стулья. Дверь закрыли, но не заперли на замок. Джоэл решил, что это добрый знак.

Тоби затих, но в любой момент мог снова начать плакать. Глаза у него были размером с блюдца; он судорожно держал Джоэла за джинсы.

— Я же спрятался, — бормотал Тоби. — А они все равно меня нашли. Джоэл, как они меня нашли, раз я спрятался?

Джоэл не смог бы объяснить брату, что случилось.

— Ты все сделал правильно, Тоби. Ты молодец, — повторял он.

Следующее действие разыгралось с участием Фабии Бендер. Открылась дверь, и вошла Фабия в сопровождении мощного чернокожего мужчины в костюме и галстуке. Она представилась, затем указала на спутника, сказав, что это сержант Август Старр. Затем Фабия сообщила, что нужно записать имена мальчиков и связаться с их родителями.

Прежде Фабия Бендер не видела младших Кэмпбеллов. Она подвинула к себе блокнот, взяла ручку и приготовилась фиксировать имена. Но, услышав от Джоэла знакомую фамилию, подняла голову.

— Вы братья Ванессы? — поинтересовалась она.

Джоэл кивнул.

Фабия задумалась. Она глядела в пустой блокнот и постукивала по нему ручкой. Сержант Старр явно недоумевал — он не привык к нерешительности со стороны Фабии Бендер.

— Кто ваши родители? — осведомился сержант. — Где они сейчас?

— Мама в больнице, — отозвался Тоби, ободренный дружелюбием этих двух взрослых. Он не понимал, что их располагающий тон предназначен исключительно для вытягивания сведений. — Она там поливает цветы. С Джоэлом она разговаривает, а со мной нет. Однажды я съел мамину шоколадку.

— Мы живем с… — вклинился Джоэл.

Фабия Бендер перебила его:

— Они живут с тетей, Август. Я работаю с их сестрой уже несколько месяцев.

— Проблемы?

— Она находится на общественных работах. Помнишь ограбление через дорогу, почти напротив участка? Та самая девочка.

— Отца у вас нет, ребята? — Август Старр вздохнул.

— А папу убили прямо у винного ларька, — продолжал Тоби. — Я еще маленький был. Потом мы жили с бабушкой. Сейчас бабушка на Ямайке.

— Тоб, — предупреждающе произнес Джоэл.

Правила выживания, которым он следовал, были просты и не предусматривали откровений с полицейскими. По одному взгляду на сержанта Старра и Фабию Бендер Джоэл понял, что они считают эту историю самой обычной. Смерть Гэвина Кэмпбелла — банальность, закономерное следствие того, чем обычно занимаются чернокожие: стреляют, режут и разными другими способами убивают друг друга прямо на улице из-за наркотиков.

К счастью, Джоэлу удалось утихомирить Тоби, а сам он ничего выкладывать не собирался. Что касается Фабии Бендер, то она и так располагала необходимой информацией, поскольку занималась Несс. Поэтому Фабия просто приступила к выполнению своих обязанностей — наблюдению за допросом, который ведет сержант Старр.

А с сержантом братьям повезло, хотя Джоэл и Тоби об этом не догадывались. Джоэл склонен был считать сержанта выскочкой, который с презрением смотрит на своих сородичей. На самом деле сержант Старр видел перед собой двух детей, нуждающихся в его помощи. Он понимал, что их внешность — не говоря уже о повадках Тоби — наверняка не облегчает им жизнь. Сержант знал также, что порой от нелегкой жизни мальчишки совершают необдуманные поступки. И хотел в этом разобраться, чтобы иметь возможность поддержать детей. К сожалению, Джоэл не был в курсе намерений сержанта.

Включив магнитофон, Старр надиктовал время, дату и имена присутствующих в комнате. Затем он спросил у Джоэла, что произошло, добавив, что выдумывать не стоит. Он видит, когда люди сочиняют.

Джоэл выдал упрощенную версию событий, скрыв все имена. Он ушел на футбольное поле возле Уорнингтон-роуд встретиться кое с кем из парней. Но то ли время перепутал, то ли место, то ли еще чего, только парни не пришли. Тогда он вернулся в Минвайл-гарденс и увидел, что баржа горит.

На вопрос, что Тоби делал на барже, Джоэл ответил правду. Он велел Тоби спрятаться на барже. Случалось, на Тоби нападали старшие ребята, и Джоэл решил, что в укрытии брату будет безопаснее. Джоэл напомнил, что старик на мосту пытался объяснить все полицейским, но те не стали слушать. Они хотели одного — во что бы то ни стало притащить Джоэла и Тоби в участок.

Джоэл с облегчением закончил свой рассказ.

— Как зовут парней, с которыми ты должен был встретиться на футбольном поле? — уточнил сержант.

— Да какая разница? Я же говорю — они так и не появились.

Тут вмешалась Фабия Бендер. Она сообщила, что нужен человек, который подтвердит слова Джоэла. Это не значит, конечно, что сержант Старр не верит мальчику. Просто таков порядок при расследовании преступлений. Джоэл это понимает?

Конечно, Джоэл это прекрасно понимал. И не только это. Как и большинство его сверстников, он вырос на фильмах, в которых хорошие полицейские ловят плохих парней. Но Джоэл отдавал себе отчет, что, пока плохой парень не пойман, он находится на свободе. И сдай Джоэл Нила Уатта — хуже будет ему, а не Нилу Уатту.

Поэтому мальчик молчал. За Тоби он был спокоен — тот вообще не знал имен.

— Может, еще немного подумаешь? — приветливо предложил сержант Старр. — Как-никак уничтожена частная собственность.

— Да эта развалюха сто лет там стояла.

— Не имеет значения. У баржи есть владелец. Никто не имеет права поджигать чужое имущество, и неважно, в каком оно состоянии.

— Я ничего не видел. Меня не было на берегу.

— Что ж, Джоэл. Это тебе не фунт изюма. — Сержант снова продиктовал время и выключил магнитофон. — Посиди немного и поразмысли хорошенько.

Сержант предложил Фабии Бендер остаться с мальчиками, пока он сходит и сделает несколько телефонных звонков. Когда он вернется, возможно, Джоэл еще что-нибудь поведает.

Едва сержант вышел, у Тоби брызнули слезы.

— Да ладно, дружище, — успокоил брата Джоэл. — Не бойся. Он не может нас тут оставить. Да и не захочет.

— Но он может передать вас мне, Джоэл, — заметила Фабия Бендер. Она помолчала, пока Джоэл вникал в смысл ее слов. — Повторишь еще раз, что случилось? Это останется между нами. Положись на меня. И магнитофон выключен.

Классическая игра в доброго и злого полицейского. Джоэл сто раз видел этот прием по телевизору. Сержант Старр в роли жесткого парня. Фабия Бендер — сладкий мармелад. Работают вместе по схеме кнута и пряника. Может, другой парень и размяк бы, но Джоэл решил, что с ним этот номер не пройдет.

— Я все сказал.

— Джоэл, если вас с братом кто-то преследует…

— И что? — прервал Джоэл. — И что вы им сделаете? Поругаете? Погрозите пальчиком? И вообще, никто нас не обижает. Я уже дал показания. И старик подтвердит. Обратитесь к нему, если мне не верите.

Фабия Бендер внимательно смотрела на Джоэла. Она знала, что мальчик прав. Множество людей нуждается в помощи, а сил так мало. Что она может?

— Я бы немедленно положила конец этой травле, — заявила она.

Джоэл пожал плечами. Он знал только один способ положить конец этой травле, и уж конечно, белой женщине, сидящей напротив, это было не по силам.

Фабия Бендер поднялась из-за стола.

— Мне тоже нужно позвонить. Подождите немного. Вы голодные? Принести вам сэндвичей? Колу?

— А можно мне… — с готовностью начал Тоби, но Джоэл одернул его.

— Мы ничего не хотим, — отрезал он.

Фабия Бендер вышла. Сейчас она будет кому-то звонить, о чем-то договариваться. Джоэл не желал даже думать о чем. Все обойдется, успокаивал он себя. Главное, не сболтнуть лишнего.

Когда дверь открылась, на пороге стоял сержант Старр. Он сразу поразил мальчиков, сообщив, что они свободны и могут идти. Миссис Бендер проводит их к тете. Человек по имени Убай Мохи видел из окна, что произошло на канале, и описал всю картину так же, как Тоби.

— Не хотел бы еще раз с тобой здесь встретиться, — сказал сержант Джоэлу на прощание.

— Пойдем, Тоб, — велел Джоэл брату. — Нас отпускают.

Фабия Бендер, уже в твидовом жакете, шарфе и с французским беретом на голове, ждала братьев в вестибюле. Она приветливо улыбнулась, и все трое вышли на улицу, где у крыльца их ждали два огромных пса.

— Кастор, Поллукс, подъем! — приказала Фабия Бендер. — Гулять!

Повторять команду не пришлось.

Тоби застыл на месте. Он никогда не видел таких чудовищ.

— Не бойся, малыш, — улыбнулась Фабия. — С друзьями они кроткие как овечки. Дай им понюхать свои ладошки. И ты, Джоэл, тоже. Вот видите! Правда, они лапочки?

— Ты берешь их с собой, потому что они тебя защищают? — поинтересовался Тоби.

— Потому что они весь дом перевернут вверх дном, если останутся одни. Они ужасные хулиганы.

По тону Фабии Джоэл заключил, что дела не так плохи.

Фабия явно проявляла чуткость и такт. Она понимала, что нужно разрядить обстановку, и была благодарна господину Убаю Мохи за то, что тот появился так вовремя. Но Фабия предполагала, что знакомство с братьями Кэмпбелл на этом не закончится, и потому взяла их на заметку.

Хотя Джоэл заверил, что они сами найдут дорогу до благотворительного магазина, Фабия Бендер не отпустила их одних. Несмотря на слова Джоэла в участке, на его попытки хорохориться и делать вид, что все в порядке, Фабия Бендер понимала, что перед ней двое детей, которым угрожает опасность, и что нужно поставить в известность их тетю. Именно это Фабия Бендер и сделала, когда они оказались в благотворительном магазине.

*

После разговора с Фабией Бендер Кендре пришлось выбирать между двумя версиями событий, и она предпочла версию Джоэла. Она объясняла это тем, что мальчик ей ближе, поскольку является членом семьи, но на самом деле так было проще. Если бы Кендра выбрала версию социального работника, пришлось бы что-то предпринимать. Однако Кендра не была равнодушной, безразличной, бесчувственной, и ей было немного не по себе.

Историю с баржей Джоэл и Фабия Бендер преподнесли по-разному. Да, показания человека по имени Убай Мохи совпадают с тем, что рассказали Тоби и Джоэл, но Фабии кажется, что этим дело не исчерпывается. Есть и другая сторона.

— Какая еще сторона? — удивилась Кендра.

— Не было ли у Джоэла проблем с местными? — в свою очередь поинтересовалась Фабия. — Я имею в виду, не угрожают ли ему, не дразнят ли? Не охотится ли за ним какая-нибудь шайка?

Фабия попыталась выяснить, не замечала ли Кендра чего-нибудь настораживающего и странного. Чего-нибудь необычного.

Кендра знала законы улицы не хуже, чем Джоэл, тем не менее позвала племянника. Она велела ему повторить, что случилось, и на этот раз ничего не скрывать. Кендра спросила Джоэла, связаны ли с этим случаем те парни, с которыми у мальчика была ссора.

Джоэл солгал, поскольку знал — именно этого Кендра и хочет. Мальчик заверил, что с тем конфликтом давно покончено. Все в порядке.

Кендра охотно поверила ему, и Фабии Бендер нечего было добавить, по крайней мере пока. Она ушла, оставив Кендру с племянниками и, что хуже, с собственными мыслями. Сначала Несс, теперь новые заботы. Не дура же она, в конце концов. Ясно, что дело плохо и будет еще хуже.

Кендра вздохнула и выругалась про себя. Она проклинала Кароль Кэмпбелл за то, что та спряталась от трудностей жизни в своей психушке. Проклинала Дикса Декурта за то, что бросил их на произвол судьбы. Ненавидела свое одиночество, которого так жаждала прежде, и свои проблемы, которых не ожидала.

Когда они остались одни, Кендра попросила Джоэла открыть всю правду, как на духу. Мальчик еще раз соврал — и она снова поддалась искушению и поверила.

Но Кендра знала, что проявляет малодушие, и чувствовала себя отвратительно. Пытаясь заглушить угрызения совести, она порылась в магазинных запасах и извлекла из последней партии пожертвований скейтборд с плохо закрепленным колесом. Она вручила скейтборд Тоби, вознаграждая его за все лишения, страдания и страхи, которые малыш пережил.

Для Тоби скейтборд был ожившей сказкой. Он желал немедленно его опробовать. Для этого требовалось отремонтировать колесо, и Кендра с Джоэлом занялись починкой, с облегчением отложив в сторону насущные проблемы, которые так и остались нерешенными. Джоэл выбрал ложь, а Кендра выбрала версию Джоэла.

Эту версию она и изложила при встрече с Корди. Оказавшись в тисках противоречащих друг другу чувств, намерений и обязанностей, Кендра нуждалась в том, чтобы ее кто-нибудь поддержал и одобрил правильность ее действий. Корди, в благодарность за предродовой массаж, который Кендра делала ей в крошечной гостиной, пока дочери раскрашивали Русалочку в старой книжке, выслушала историю про баржу от начала и до конца. Но реакция подруги разочаровала Кендру.

Корди села, завернувшись в простыню, и посмотрела на Кендру пронизывающим взглядом, не лишенным сочувствия.

— Мальчикам нужен не скейтборд, — заключила Корди. — Очень хорошо, конечно, что ты его подарила, но дело не в скейтборде, и ты это прекрасно понимаешь.

Кендра залилась краской и постаралась скрыть румянец, склонившись над баночками с маслами. Она сложила их в сумку, затем задула ароматические свечи и помахала ими в воздухе, ожидая, пока те остынут.

— Ты хочешь их порадовать, и это очень мило с твоей стороны. Но суть в другом.

Кендра ощутила себя уязвленной. Корди, которая так фривольно вела себя во время их загулов, которая тискалась с двадцатилетними мальчиками в темных углах и позволяла себе бог знает что в коридорах и переулках, сразу уловила самое главное и теперь ее учит. И участие Несс в ограблении, и приговор суда, и общественные работы, и нелады Джоэла с местными парнями, и теперь этот случай на барже — всего лишь следствие.

— Суть в том, что детям нужны родители, — продолжала Корди. — И хотя в наше время это почти невозможно, оба родителя.

— Но я же стараюсь…

— Пойми, — прервала Корди. — Ты не обязана стараться. Ты же не виновата, что тебе на тарелку навалили целую гору, а ножа с вилкой не дали. Понимаешь, о чем я? Не каждый может справиться с подобной задачей. Тебе она не по зубам, и ты в этом не виновата. Не зазорно в этом признаться. Ты ведь знаешь мою точку зрения: оттого, что у женщины есть матка, она вовсе не обязана ею пользоваться.

Беседа свернула в сторону, которая не имела отношения к детям Кэмпбелл, и Кендра напомнила подруге:

— У меня нет матки.

Кендра думала об этом не раз и не два с тех пор, как ей подбросили племянников, но четко никогда не формулировала. Иначе ей пришлось бы признать, что она совершила ужасное предательство, которое не искупить всей жизнью. Она превратилась бы в Глорию. Хуже чем в Глорию.

— Нет, Корди, это мой долг, — возразила Кендра. — Я должна найти выход. Я никогда не отдам их в…

— Никто тебя и не заставляет, — перебила Корди, по доброте душевной не дав подруге выговорить слово «опека». — Но тогда нужно что-то предпринять. Ну не скейтборды же дарить!

Выбор у Кендры был невелик, если вообще существовал. На сей раз спортивному залу она предпочла бар «Сокол». Требовалась тихая обстановка для разговора с глазу на глаз. Ее слегка мутило от собственной неискренности, но она убеждала себя, что необходимо спокойно обсудить проблемы. Бар «Сокол» — или спальня над ним — как раз подходящее место.

Дикса не оказалось дома. Но Кендра застала его соседа. Тот направил ее в кафе «Радуга», сообщив, что Дикс работает там уже три недели — помогает матери. Бодибилдинг пришлось забросить.

Кендра подумала, что Дикс решил воспользоваться обретенной свободой себе во зло, а не во благо. Но, придя в кафе, она обнаружила, что все не так. У отца Дикса случился сердечный приступ, довольно серьезный. Естественно, жена и дети испугались и настояли на исполнении предписаний врача: пять месяцев отдыха и никаких нагрузок. Отец Дикса — всего-то пятидесяти двух лет — и сам порядком струхнул, поэтому не возражал. Диксу пришлось занять его место возле плиты.

В зале кафе «Радуга» вдоль стены и у окна стояли столики, у свободной стены располагалась стойка со старыми крутящимися стульями. Кендра сразу направилась к стойке. Дикс скреб рабочий стол металлической губкой; его мать вставляла салфетки в держатели, собранные со столов.

В тот час единственным посетителем кафе была старуха, у которой из подбородка торчали кустики седых волос. Несмотря на то что внутри было тепло, она оставалась в твидовом пальто. Чулки собрались складками над ботинками с толстой подошвой. Старуха склонилась над чашкой чая и тарелкой бобов. У Кендры сжалось сердце — старуха показалась ей законченным воплощением неминуемой старости.

Мать Дикса с первого взгляда узнала Кендру, хотя видела ее только раз. Оценив ситуацию так, как это сделала бы любая проницательная мать, она не испытала радости от появления Кендры.

— Дикс! — окликнула мать сына.

Он поднял глаза, и она кивнула в сторону Кендры. Дикс, подумав, что его просят обслужить клиента, повернулся и издал вздох.

Расставание с Кендрой далось ему нелегко. Она проросла в нем. От этого никуда не деться, нравится это ему или нет. Дикс не знал, каким словом назвать это чувство: любовь, страсть или нечто среднее. И вот Кендра пришла.

По мнению Кендры, Дикс был все так же прекрасен. Она поняла, что все это время сильно скучала по нему.

— Хорошо выглядишь, Кен. — Дикс не умел кривить душой.

— Ты тоже, — вернула комплимент Кендра.

Она посмотрела на его мать и поприветствовала ее. Мариам Декурт сдержанно поздоровалась в ответ. Ее напрягшееся лицо было куда более красноречиво.

Дикс взглянул на мать, и они поняли друг друга без слов. Мариам, прихватив поднос с пустыми солонками, исчезла в кладовой.

Кендра поинтересовалась, давно ли Дикс работает в кафе, и тот сообщил о болезни отца. На вопрос о бодибилдинге Дикс ответил, что тренировки подождут. Сейчас он уделяет им по два часа день, этого вполне достаточно, а там и отец поправится. Кендра недоумевала, ведь для подготовки к соревнованиям требуется больше времени. Но Дикс заметил, что есть вещи поважнее соревнований. Кроме того, сестра приходит каждый день и тоже помогает в кафе.

Кендра смутилась. Она даже не знала, что у Дикса есть сестра. От растерянности она не поинтересовалась: старшая сестра, младшая, замужем или нет. Кендра только кивнула, ожидая, когда он вспомнит об Иденем-истейт.

Дикс вспомнил именно так, как Кендра, зная его доброту, и рассчитывала: он осведомился, как поживают дети. Затем вернулся к своему занятию: принялся очень сосредоточенно тереть стол.

Кендра сказала, что все в порядке. Несс ходит на общественные работы, не жалуется. Тоби по-прежнему посещает занятия в Учебном центре. Кстати, она решила отказаться от дополнительного обследования мальчика, поскольку это ни к чему.

— А как Джоэл? — уточнил Дикс.

Кендра помолчала, Дикс продолжал работать.

— Ты не будешь возражать, если я закурю? — спросила Кендра. — Ты ведь не любишь этого.

— Делай, что хочешь.

Воспользовавшись разрешением, Кендра закурила.

— Ужасно тебя не хватает, — произнесла она.

— Кому? Джоэлу?

— Возможно, и ему тоже, — улыбнулась Кендра. — Но я о себе. Смотрю на тебя — и как будто всего этого не было.

— Чего именно?

— Размолвок. Того, из-за чего мы расстались. Я даже не помню причин наших ссор. Ты с кем-то встречаешься?

— Полагаешь, у меня есть для этого время? — Дикс пожал плечами.

— Но ты бы хотел? Понимаешь, о чем я?

— Знаешь, Кен, я немного иначе устроен.

— Да, ты хороший.

— Точно.

— Ладно. Буду говорить прямо. Я совершила ошибку и хочу ее исправить. Возвращайся. Мне плохо без тебя.

— Положение изменилось.

— В каком смысле? Ты о болезни отца? Что ты имеешь в виду? У тебя ведь никого нет.

— Ты не ответила, как Джоэл.

Кендра и не хотела отвечать.

— У нас с тобой много общего, — вместо этого заявила она. — И у тебя, и у меня есть мечта. Мы готовы за нее бороться. Но вдвоем это делать легче, чем в одиночку. И между нами было настоящее… Или я ошибаюсь? Ты ко мне ничего не чувствовал? Ты не хочешь отбросить всю эту ерунду и жить со мной, как раньше?

— Я этого не говорил.

— Тогда давай все обсудим и примем решение. Сделаем еще одну попытку. Я была не права, Дикс.

— Что ж… Послушай… Я не могу дать тебе то, чего ты ждешь от меня.

— Но раньше давал!

— Это было раньше. Я прекрасно понимаю, чего ты от меня хочешь. И не могу этого обеспечить. Я не служба охраны, Кендра.

— И каковы мои желания?

— Ты даже не упомянула про Джоэла. Про полицию. Про поджог баржи. Думаешь, я не в курсе, что у вас происходит? Положение не очень изменилось после нашей последней встречи, если не считать того, что теперь не один, а два ребенка находятся под колпаком у полиции и у тебя гораздо больше причин для волнения. Тут я ничем не могу помочь. Я не в силах устранить причину твоей тревоги. Я не служба безопасности.

Мать Дикса слышала их разговор — она с довольным видом вышла из кладовой, неся поднос с полными солонками и собираясь расставить их по столам.

Кендра надеялась, что это не просто честность, что Дикс намеренно жесток с ней. Ей хотелось соврать, что ее предложение не имеет никакого отношения к Джоэлу, и все дело в любви, в том, что она мечтает связать с Диксом жизнь. Но Кендра была слишком поражена тем, как хорошо Дикс ее понимает, куда лучше, чем она его.

— Я просто подумала о семье… О нашей семье… Которую мы могли бы создать.

— В самом деле?

Глава 20

Кендра утешала себя, что на самом деле все не так плохо, как кажется. Ведь некоторые фрагменты в рассказе Джоэла являются правдой и подтверждаются показаниями человека по имени Убай Мохи, значит, есть шанс, пусть и эфемерный, что поджог баржи — чистая случайность, не имеющая никакого отношения к охоте на Тоби и Джоэла. Конечно, Кендре приходилось закрывать глаза на другие детали истории, например на то, что у Джоэла была назначена встреча с парнями, которые прежде зверски его избивали. По большому счету у Кендры не оставалось выбора: Джоэл больше не был с ней откровенен.

Кендра надеялась, что жизнь понемногу уляжется. Но появление Фабии Бендер в благотворительном магазине разбило эти надежды. Фабия пришла пешком, в сопровождении своих гигантских собак, как обычно. Псы замерли по ее команде «Сидеть, ребята!». Они как стражи расположились по обе стороны от входа в магазин, что крайне раздражило Кендру.

— Они будут отпугивать покупателей! — заметила она, когда Фабия закрыла за собой дверь.

Шел дождь; на Фабии был желтый дождевик с капюшоном, в котором она напоминала рыбака в шторм. Странный наряд для Лондона, но только не для Фабии Бендер. Она сняла капюшон, оставив плащ, и вынула из кармана брошюру.

— Я на минутку, — сказала она. — У вас намечается наплыв покупателей? По случаю распродажи?

Фабия произнесла это без всякой иронии, оглядывая помещение в поисках стоптанных ботинок и поношенных джинсов, из-за которых в магазин вот-вот ворвется сотня покупателей.

Затем Фабия подошла к прилавку, за которым стояла Кендра, сжимая в руках старый номер «Вог», и заявила, что беспокоится за Джоэла. За Несс тоже, но в первую очередь за Джоэла.

— Несс ведь не прогуливает работу в Детском центре? — Кендра предпочла поддержать разговор о племяннице.

— Нет, нет, — поспешила заверить Фабия. — Она хорошо зарекомендовала себя.

Фабия умолчала о собственных усилиях, предпринимаемых с целью устроить Несс на учебу, поскольку они пока не увенчались успехом: так много молодых людей нуждается в помощи, а средств выделяется так мало. Фабия положила брошюру на стол.

— Мисс Осборн, надеюсь, мы поможем Джоэлу. Я тут кое-что нашла… Это довольно далеко… Но выбора нет — на нашем берегу ничего подобного не существует. Речь идет о программе помощи подросткам. Вот, почитайте сами…

Оказывается, она пришла сообщить Кендре о какой-то программе для подростков, у которых возникли трудности с окружением. Программа называлась «Колосс», ее проводила специально финансируемая группа специалистов. Конечно, Южный Лондон — это ужасно далеко для ребенка, который живет на севере города, но поскольку в Северном Кенсингтоне подобных программ нет, Джоэла следует записать туда. Там очень успешно поддерживают подростков, находящихся в таком положении, как Джоэл.

— В каком еще положении? — взвилась Кендра. — Что это значит?

Фабия не хотела ее обижать. Она понимала, что женщина за прилавком делает все возможное для троих детей, оказавшихся на ее попечении, и что ей приходится нелегко. У нее нет опыта материнства, а дети попались непростые и требуют больше внимания, чем эта занятая и неопытная женщина в состоянии им уделить. Именно недостаток внимания, а не дурные задатки, якобы заложенные в детях и дремлющие до поры до времени, доводят многих из них до беды. И если Фабия видит способ избежать худшего, она предпочитает им воспользоваться.

— У меня такое впечатление, что история на этом не закончилась. Джоэлу грозит опасность, мисс Осборн. — Фабия указала на брошюру. — А эти специалисты проводят тренинги и консультации, отрабатывают различные ситуации. Подумайте об этом, мисс Осборн. Советую вам с Джоэлом съездить туда и поговорить с ними.

Кендра внимательно посмотрела на брошюру и прочитала адрес.

— «Слон и замок»?^[28] Он не может ездить туда каждый день. Мальчик должен ходить в школу, водить Тоби на занятия. Он должен…

Не договорив, Кендра вернула брошюру социальному работнику.

Фабия предвидела такую реакцию, поэтому припасла еще один вариант. Хорошо бы Джоэлу иметь перед глазами модель мужского поведения в лице преподавателя, старшего друга, человека с характером, который приобщит мальчика к нормальным интересам и помешает влиянию улицы. Кендре в голову сразу пришел Дикс: поднятие тяжестей, спорт, бодибилдинг. Но она не могла еще раз обратиться к Диксу после только что пережитого унижения в связи с не очень честной и искренней попыткой его вернуть. Оставался один-единственный мужчина, о котором знала Кендра, — этот человек периодически появлялся в жизни Джоэла с тех пор, как тот стал посещать школу Холланд-Парк.

— Джоэл вроде занимался с каким-то белым мужчиной.

— Вот как? Ах да, по шефской программе, наверное. Слышала об этом проекте. И кто же он?

— Его зовут вроде бы Айвен… — Кендра наморщила лоб, вспоминая фамилию.

— Мистер Везеролл? Так Джоэл знаком с ним?

— Ходил одно время на его поэтические вечера. И сам сочинял стихи. По крайней мере, все время что-то записывал в блокнот, вроде стихи для Айвена. Мне кажется, мальчик увлекся этим.

Фабия подумала, что, возможно, это и есть счастливый билет. Она имела представление об Айвене Везеролле: эксцентричный человек лет пятидесяти, с повышенным чувством социальной ответственности, редким у людей его круга. Его семья владела землями в Шропшире, и он вполне мог бы, как это часто бывает, усвоить с детства убеждение, что мир существует ради него, и бездумно наслаждаться жизнью. Однако этого не произошло, возможно потому, что предки Айвена сделали состояние уже в девятнадцатом веке, на перчаточном бизнесе, и к деньгам, а также к тому, как их следует тратить, в семье было не настолько потребительское отношение.

Как бы поспособствовать более тесной дружбе Джоэла с Айвеном Везероллом…

— Я позвоню в школу и узнаю, занимается ли еще Айвен Везеролл с Джоэлом. Не могли бы вы со своей стороны поощрять увлечение Джоэла поэзией? Буду откровенна с вами. Стихи — это не бог весть что, но хоть что-то… А Джоэлу необходимо иметь хобби, мисс Осборн. Каждому ребенку необходимо.

Кендра была сыта по горло рассуждениями о том, что ребенку что-то необходимо. Желая поскорее избавиться от Фабии, она пообещала сделать все от нее зависящее, чтобы Джоэл снова начал ходить на поэтические вечера Айвена Везеролла. Но как только Фабия Бендер покинула магазин, надев свой рыбацкий капюшон и скомандовав: «Идем, ребята!», так Кендра сообразила: если Джоэл станет посещать конкурс «Побеждай словом, а не оружием», ему придется одному ходить по улицам вечерами, а значит, подвергаться опасности. Кендра видела только один способ окончательно отвести эту опасность. Раз Дикс отказался помочь ей разобраться с парнями, которые преследуют Джоэла и Тоби, значит, она сделает это сама.

*

Когда Кендра спросила Джоэла, как зовут того парня, который пристает к нему на улице, мальчик догадался, что на уме у тетки, но никак не связал это с «Побеждай словом, а не оружием». Когда Джоэл ответил, что не знает имени обидчика, Кендра ему не поверила, ведь Джоэл сам договаривался о встрече на футбольном поле, поэтому не отступилась, пока племянник не признался, что парня зовут Нил Уатт, заодно попросив тетку держаться от него подальше. «Если ты поговоришь с Нилом, — предупредил Джоэл, — нам с Тоби будет только хуже». Словно так все было в полном порядке! Нил поджег баржу просто ради развлечения! Последнее заявление Джоэла, что Нил давно не попадался ему на глаза, было ложью, но Кендра этого не знала. На самом деле близко Нил не подходил, но и забывать о себе не давал.

Кендра спросила прямо, не обманывает ли Джоэл, и тот изо всех сил постарался изобразить возмущение. «Как я могу врать, раз дело касается безопасности Тоби!» — воскликнул он. Это был хитрый ход. Если тетка не верит его словам, то этому должна поверить. Кендра, знавшая Джоэла, мгновенно успокоилась. Но мальчик понимал, что нельзя терять бдительность. Он получил лишь временную отсрочку. Нужно не дать Кендре вмешаться в дело. Необходимо также контролировать Нила.

Стало совершенно ясно, что возврат ножа не произвел на Блэйда никакого впечатления. Тот не снизошел до Джоэла. Требовалась личная встреча.

Разговаривать с Несс бесполезно, тем более что она может поднять шум, который дойдет до тетки. Есть другой способ.

В школе во время обеденного перерыва Джоэл разыскал Хибу. Девочка сидела в компании подруг в коридоре — на улице шел дождь. Они болтали об «этой стерве миссис Джексон» — учительнице математики. Джоэл перехватил взгляд Хибы и подал знак, что хочет с ней пообщаться. Хиба поднялась и подошла, не обращая внимания на хихиканье одноклассниц, вызванное ее дружбой с младшим учеником.

Джоэл не стал тянуть кота за хвост и сразу заявил, что ему нужен Блэйд. Не знает ли она, как его найти?

Хиба отреагировала в точности как его сестра: какого дьявола ему понадобился Блэйд, что ему нужно от этого типа? Правда, ответа она ждать не стала. Хиба понятия не имела, где Блэйд, как и прочие люди, которым этого знать не положено. Иными словами — как все ее знакомые.

После этого Хиба еще раз спросила, зачем ему все-таки Блэйд, и сама же стала рассуждать:

— Это из-за Нила? Он достает тебя? Баржа и все такое…

При этих словах Джоэл осмелел.

— Зачем ты дружишь с таким подонком, как Нил Уатт? — задал он вопрос, который давно его интересовал.

— Не такой уж Нил и плохой, — возразила Хиба.

Чего она ему не могла бы объяснить, так это того, что Нил Уатт является современным воплощением Хитклифа, Рочестера и им подобных загадочных литературных героев, которые в мире ее сверстниц трансформировались в таинственных, притягательных и непонятых персонажей бульварных романов, телесериалов и кинофильмов. То есть Хиба являлась жертвой мифа, которым пичкают женщин со времен трубадуров: любовь побеждает зло, любовь спасает, любовь возрождает.

— Просто вы недолюбливаете друг друга, — добавила Хиба. — Ты его плохо знаешь.

Джоэл насмешливо фыркнул. Хиба не обиделась.

— Знаешь, Нил совсем не дурак, — продолжала она. — Он может научить, как выжить в таких условиях. — Девочка обвела рукой коридор. — Если захочет, конечно. Он разный. Вообще, Нил мог бы даже поступить в университет. Стать ученым, доктором или там адвокатом. Ему подвластно все, если он поставит цель. Но ты этого признавать не желаешь, и Нил это чувствует. Понимаешь?

— Ему надо одно — орудовать со своей бандой на улицах. Больше ничего.

— Неправда. Он водится с парнями, чтобы его уважали. И от тебя он ждет уважения, не более.

— Все люди мечтают об уважении. Но его надо заслужить.

— Правильно. Вот Нил и пытается…

— Пытается, да не тем способом. Ты могла бы ему это объяснить. Ладно, я не Нила пришел обсуждать. Меня интересует Блэйд.

Джоэл развернулся, собираясь уходить. Но Хиба не возвратилась к подружкам; она старалась не портить отношения с людьми и с Джоэлом в том числе.

— Я действительно не в курсе, где водится этот тип. Но есть одна девочка… Ее зовут Сикс, может, она поможет. Она дружит с Гревом, а тот довольно хорошо знаком с Блэйдом.

Джоэл оглянулся. Он слышал о Сикс, хотя не представлял, где ее искать. Хиба объяснила, что нужно просто прийти в Моцарт-истейт и там поспрашивать. Кто-нибудь обязательно подскажет. Сикс — личность известная.

Так и вышло. Когда Джоэл оказался в Моцарт-истейт, уже второй встречный показал ему квартиру, где живет Сикс с матерью, братом и сестрами. Сикс, услышав фамилию Джоэла, догадалась, что это брат Несс. Она оглядела мальчика с головы до ног, прикидывая, чем он может быть полезен или опасен, затем сообщила сведения, которые он выяснял. Она описала заброшенный дом на окраине Моцарт-истейт, там, где Лэнсфилд-роуд сворачивает на Килбурн-лейн.

Джоэл решил отправиться туда, когда стемнеет. Не потому, что надеялся на прикрытие темноты, — просто полагал, что вечером больше шансов застать Блэйда дома. Как-никак днем Блэйд курсирует по улицам, занимается делами, встречается с местными головорезами.

Завидев Кэла Хэнкока, Джоэл понял, что не ошибся в расчетах. Художник-граффитист сидел на лестнице, выходившей на Лэнсфилд-корт, за забором, в котором имелась достаточно широкая дыра, чтобы человек мог без труда в нее пролезть. В трех заброшенных квартирах горел свет — не то от свечей, не то от фонарика. Две квартиры находились на верхнем этаже четырехэтажного дома, далеко от квартиры на первом этаже, в которой, по-видимому, обосновался Блэйд. Лестница была бетонной, как и сам дом.

Кэл явно нес постовую службу. Он расположился на четвертой ступеньке снизу, весь внимание, и, когда Джоэл проскользнул в дыру, стремительно вскочил и принял позу, которая могла бы напугать не знавшего его человека: ноги расставлены, руки крест-накрест.

— Ну и встреча! — воскликнул Кэл довольно сурово.

Мальчик кивнул.

— Мне нужно увидеть Блэйда, — сообщил он. — Ты отдал ему нож?

Джоэл старался говорить так же строго, как Кэл, и в то же время убедительно. Теперь он ни за что не уйдет, пока не добьется своего.

— Отдал.

— Блэйд его выбросил или взял?

— Это его любимый. Носит при себе.

— Он знает, от кого?

— Я передал.

— Хорошо. А теперь передай, что мне нужно поговорить с ним. И не переубеждай меня. У меня дело.

Кэл снова сел на ступеньки и посмотрел на Джоэла.

— Что может связывать тебя с Блэйдом? Насчет сестры, что ли? Она спуталась с каким-нибудь подонком? Принес от нее письмо?

— Да нет же. — Джоэл нахмурился. — Несс думать о Блэйде забыла.

— Вряд ли ему это понравится, парень.

— Послушай, я не отвечаю за Несс. Это ее дело. Мне лично необходимо пообщаться с Блэйдом. Я посторожу тут. Если кто-нибудь появится, крикну. Пойми, Кэл, это очень важно. Я не уйду, пока с ним не увижусь.

Кэл вздохнул и покосился на окно, в котором горел тусклый свет. Он открыл рот, собираясь что-то добавить, но передумал и стал подниматься по лестнице.

Джоэл ждал, прислушиваясь к звукам: голоса, музыка, какой-то шум. Со стороны Килбурн-лейн было тихо, только раз проехала машина.

Наконец Кэл вернулся и велел Джоэлу подняться. Блэйд согласился на беседу. Кэл также предупредил, что наверху есть еще люди, и пялиться на них не следует.

— Все будет нормально, — заверил Джоэл, хотя чувствовал волнение.

На лестнице было темно, поэтому мальчик пробирался на ощупь, держась за перила. Он добрался до площадки,откуда дверь вела в коридор первого этажа, и пошел по нему; тут было не так мрачно, поскольку с Лэнсфилд-корт падал свет уличного фонаря. Джоэл приблизился к полуоткрытой двери, за которой было светло. Потянув носом, Джоэл почувствовал запах травки.

Он открыл дверь пошире. За ней оказался короткий коридор, в конце которого горел портативный фонарь, озаряющий грязные стены и рваный линолеум на полу, а также часть комнаты, заваленной старыми матрасами. На них сидели люди, они что-то обсуждали с Блэйдом.

Сначала Джоэл подумал, что это наркоманский притон и по этой причине Кэл Хэнкок не хотел его пускать, но, приглядевшись, сообразил, что здесь занимаются другим делом. Вместо обкуренных мужчин и женщин, развалившихся на матрасах, в комнате находились мальчишки. Блэйд раздавал им полиэтиленовые пакетики с кокой и травкой и называл адреса для доставки. Одновременно Блэйд раскладывал содержимое по пакетикам и отвечал по мобильному.

Запах дыма исходил из дальнего угла помещения. Там Арисса, с полузакрытыми глазами и застывшей улыбкой, сжимала в пальцах половину окурка, но было ясно, что приход наступил не от травы.

Блэйд не обращая внимания на Джоэла, пока последний посыльный не покинул берлогу. Следуя инструкции Кэла, Джоэл старался ни на кого не смотреть, поэтому лиц не запомнил и никого не узнал. Он прекрасно понимал, что так будет лучше для всех. Блэйд прикрыл свою лавочку, аккуратно закрыв все коробки. Однако с Джоэлом не заговаривал. Блэйд подошел к Ариссе, наклонился и крепко ее поцеловал. Потом он засунул ладонь ей под свитер и начал ласкать ее грудь.

Арисса застонала и протянула руку, собираясь расстегнуть молнию на его джинсах, но ей это не сразу удалось.

— Ты хочешь, малыш? — пробормотала она. — Я готова, хоть перед палатой лордов, хоть перед королевой.

Блэйд оглянулся на Джоэла, и мальчику показалось, что этот спектакль разыгрывается ради него. Какие выводы он должен сделать из этой сцены — догадаться было сложно, учитывая все, что Джоэл слышал о Блэйде.

Айвен утверждал, что Стэнли Хиндс умен и начитан, что занимался самообразованием. Он изучал латинский, греческий, естественные науки. В личности Блэйда существует скрытая область, которую люди обычно не видят. И вот этот мужчина смотрит на Джоэла из другого конца комнаты, пока девушка-подросток пытается массировать ему член… И что Джоэл должен о нем понять? Эта задача была не по силам Джоэлу, он и не пытался ее решить. Он сосредоточился на одном: ему нужна помощь Блэйда, не добившись поддержки, он отсюда не уйдет.

Поэтому Джоэл, напустив на себя как можно более безразличный вид, просто ждал, когда Блэйд примет решение: позволить Ариссе обслужить себя при мальчике или нет. Джоэл скрестил руки на груди, как обычно делал Кэл, и прислонился к стене. Он молчал с невозмутимым лицом. Джоэл надеялся, что такое поведение убедит Блэйда в серьезности его намерений.

Блэйд внезапно рассмеялся, отбросил непослушные пальцы Ариссы и направился к Джоэлу, попутно вынув самокрутку из нагрудного кармана пиджака. Блэйд прикурил от серебряной зажигалки, сделал затяжку и протянул самокрутку Джоэлу. Тот отрицательно покачал головой и спросил:

— Кэл передал тебе нож?

Блэйд смерил мальчика долгим взглядом, который означал, что тот не имеет права заговаривать первым.

— Передал. Ты, наверное, хочешь что-то взамен? Так или нет?

— Так.

— И что тебе нужно от Блэйда, Джоэл?

Блэйд затянулся так глубоко, что казалось, эта затяжка никогда не кончится. В углу на матрасе копошилась Арисса, она явно что-то искала. Блэйд оглянулся.

— На сегодня хватит, Рисс.

— Кажется, я приземляюсь, милый.

— Самое время, детка, — отозвался Блэйд и снова повернулся к Джоэлу. — Так что тебе нужно?

Джоэл постарался объяснить как можно короче. Нужна защита. Не ему, конечно, а младшему брату. Если по улице пройдет слух, что Тоби находится под крышей Блэйда, никто и пальцем его не посмеет тронуть.

— Почему ты пришел ко мне? Почему не к кому-нибудь другому?

Джоэл был не дурак и понимал, что Блэйд хочет услышать восхваления в свой адрес. «Больше не к кому. Ты самый главный в Северном Кенсингтоне. Достаточно одного твоего слова, и все подожмут хвосты».

Джоэл произнес все, что требовалось. В черных глазах Блэйда загорелся огонек удовлетворения. Воздав почести, Джоэл вернулся к своей проблеме.

Нельзя было обойтись без упоминания о стычках с Нилом Уаттом, и Джоэл описал все, начиная с первой встречи и кончая поджогом баржи. Он перешел Рубикон, назвав имя Нила еще до того, как получил хоть малейшее подтверждение, что Блэйд согласен ему помочь. Он не знал другого способа продемонстрировать свою веру в Блэйда.

Джоэл не учел, что Блэйд, возможно, не собирается оправдывать его доверия и рассматривает возврат ножа как недостаточное основание для поддержки. И потому мальчик полагал, что дело сделано и теперь-то все будет хорошо. Он никак не ожидал услышать того, что услышал.

— Ты же против меня, Джоэл! — Блэйд стряхнул пепел с самокрутки на пол. — Плевать на меня вздумал, помнится. Возле дома Риссы. Не забыл?

Джоэл, конечно, помнил. Но ведь тогда Блэйд оскорблял его родных, что совершенно недопустимо. Он попытался оправдаться.

— Ты же обижал моих близких. Как я мог стерпеть? Это неправильно. Ты бы сам так поступил на моем месте. Правда?

— Правда. Поступил и поступаю. — Блэйд улыбнулся. — Значит, метишь на мое место, парень?

— Чего? — не понял Джоэл.

— Сначала наймешь Блэйда на работу, потом завладеешь моим хозяйством. Хочешь занять место Блэйда.

В углу хихикнула Арисса, представив себе эту картину. Блэйд взглядом заставил ее замолчать.

Джоэл моргал. Эта мысль была так далека от его сознания, что он никак не мог сообразить, о чем говорит Блэйд. Джоэл повторил, что его брату нужна защита. Эти парни не должны мучить Тоби. Нил Уатт и его банда могут делать с ним, с Джоэлом, что угодно, пусть только Тоби оставят в покое.

— Он же не может за себя постоять! Это все равно, что бегать с молотком за котенком!

Блэйд выслушал, внимательно глядя на Джоэла.

— Будешь работать на меня?

Джоэл предвидел такой оборот. Он отдавал себе отчет, что Блэйд потребует платы в той или иной форме. Было ясно, что король Северного Кенсингтона не станет помогать из милосердия, впитанного с молоком матери: если он и впитал когда-нибудь каплю милосердия, она давно свернулась в его крови. Судя по сцене, увиденной этим вечером, Джоэл решил, что от него потребуют вступить в отряд мальчишек-посыльных и распространять наркотики. Ему не хотелось: риск попасться был слишком велик, но и деваться было некуда.

Блэйд это понимал, судя по выражению лица. Джоэл оказался в ловушке, он проторговался. Либо уходить ни с чем, зная, что Нил Уатт когда-нибудь угробит Тоби, либо соглашаться на сделку, в которой плата намного превышает стоимость услуги.

Больше идти было не к кому. К Кэлу не обратишься: тот ничего не решает без Блэйда. К Диксу — тоже, тот вообще ни при чем. Айвен, пожалуй, посоветует «сражаться словом, а не оружием». И если дожидаться, пока в дело вмешается тетушка, жизнь станет только хуже.

Джоэл действительно не видел выхода. Он думал всего мгновение.

— Да, — ответил Джоэл с тяжелым сердцем. — Буду. Если поможешь, сделаю все, что нужно.

Блэйд затянулся; по его лицу разлилось удовольствие, граничащее с наслаждением, которое он, наверное, испытывал, когда Рисса обслуживала его, стоя на коленях. «Ничего, все нормально», — успокоил себя Джоэл.

— Значит, мы договорились, или как? — спросил Джоэл как можно более небрежно. — Если нет, то я ухожу. У меня дела.

— Понтуешь, приятель? — Блэйд приподнял бровь. — Ты эту манеру брось. А то как бы хуже не стало.

Джоэл промолчал. Арисса зашевелилась в своем углу. Она свернулась калачиком на грязном матрасе и протянула руку к Блэйду.

— Милый, иди ко мне!

Блэйд не обратил на нее внимания. Он кивнул Джоэлу, затушил окурок о стену и жестом велел мальчику подойти ближе. Джоэл подчинился. Блэйд положил руку ему на плечо.

— Очень уж мне твои родственнички насолили, — заметил Блэйд. — Проявили неуважение. Помнишь? Надеюсь, ты отдашь за них должок. Дело обстоит так, что…

— Я не должен за них! — возмутился Джоэл. — У нас не о том речь!

Блэйд сжал плечо Джоэла так крепко, что слова застряли у мальчика в горле.

— Не перебивай! Научись слушать. Ты ищешь моей помощи. Тогда докажи, что ты стоящий парень. Сначала рассчитайся с долгом. Выполнишь мое поручение — и я сделаю то, что просишь. А потом будешь работать на меня. Согласен — считай, что договорились. Нет — никаких других договоров не будет.

— Доказать, что я стоящий парень? Каким образом?

— Поменьше задавай вопросов. Всему свое время.

Блэйд подошел к Ариссе, та приоткрыла рот и облизала губы кончиком языка.

— Ты еще ни одной целки не распечатал, Джоэл? Нет? Надо нам позаботиться об этом.

«Нам». Джоэла царапнуло это слово. Что оно предвещало, что значило?

— Договорились, — кивнул Джоэл. — Что от меня требуется, Стэнли?

*

Когда Джоэла вызвали в преподавательский кабинет, он догадался, что там его ждет Айвен Везеролл. Джоэла отпустили с урока религии, что вообще-то было хорошо, поскольку преподавательница говорила уныло-усыпляющим голосом, словно опасалась оскорбить Господа проявлением живого интереса. Но Джоэл шел, еле передвигая ноги от страха. По дороге он продумывал линию поведения. Айвен наверняка захочет узнать, куда пропал Джоэл, почему не посещает «Побеждай словом, а не оружием». Джоэл решил сказать, что из-за более трудных предметов в этом семестре заниматься сложнее, чем в прошлом. Приходится больше времени уделять урокам, ведь нужно хорошо учиться и готовиться к будущему. Айвену наверняка понравится подобное объяснение.

Увы, Айвен сделал то, чего не мог сделать Джоэл: заранее подготовился к встрече. Войдя в кабинет, Джоэл понял, что дела его плохи. Перед Айвеном лежал раскрытый журнал со всеми оценками Джоэла по всем предметам.

— Здравствуйте! — воскликнул Джоэл с наигранной радостью. — Давно вас не видел.

— Просто давно не был на «Побеждай словом», — приветливо отозвался Айвен, оторвав глаза от журнала. — Я подумал было, что ты грызешь гранит науки. Но вижу, что это не так. Твоя успеваемость упала. Так в чем же дело?

В правой руке Айвен держал стаканчик с кофе из автомата. Беседуя с Джоэлом, он отпивал по глоточку.

Джоэлу ничего не хотелось объяснять Айвену. Ему вообще не хотелось с ним общаться. И меньше всего — обсуждать школьные оценки. Но поскольку после пожара на барже Джоэл не написал ни одного стихотворения, перевести разговор на поэзию он тоже не мог. Джоэл постукивал носком ботинка по блестящему синему линолеуму.

— Предметы больно трудные в этом году, — выдавил он. — Приходится сидеть над уроками. Еще вожу Тоби на занятия. Ну и всякая там всячина. Времени совсем нет.

— А не мог бы ты подробнее остановиться на всякой всячине?

Джоэл смотрел на Айвена, опасаясь ловушки. Айвен смотрел на Джоэла, опасаясь вранья. До него доходили слухи о пожаре на барже, подробности он узнал от позвонившей Фабии Бендер. Та спросила, занимается ли он с Джоэлом Кэмпбеллом, и пояснила, что мальчик попал в очень трудное положение и ему необходим мужской авторитет для усвоения адекватной модели поведения. У тети забот полон рот, и она не справляется. Если же они вдвоем возьмутся за Джоэла, возможно, им удастся спасти мальчика. Слышал ли мистер Везеролл о поджоге баржи?..

Айвен действительно несколько выпустил Джоэла из виду. Дел у него было невпроворот: курсы поэзии, курсы сценаристов, проект фильма, который он надеялся запустить, да еще болезнь брата в Шропшире — тот расплачивался за сорок восемь лет непрерывного курения. Но Айвен был не из тех людей, которые ищут оправданий. Он честно признался Фабии, что проявил невнимательность, хотя обычно выполняет взятые на себя обязательства до конца. Причина не в недостатке интереса к Джоэлу, а в нехватке времени. Он немедленно исправит положение.

Джоэл пожал плечами — обычная реакция подростка, который не хочет отвечать на вопрос. Пожелание «Отстаньте от меня» выражается подростками одинаково на всех континентах с помощью языка тела и не требует перевода.

— Ну, в основном вожусь с Тоби, — начал Джоэл. — У него появился скейтборд. Учу кататься. Тогда он сможет ходить на скейтодром в Минвайл-гарденс.

— Ты замечательный брат, — улыбнулся Айвен. — Тоби много значит для тебя?

Джоэл снова застучал носком ботинка по линолеуму. Айвен неожиданно сменил тему разговора.

— Вообще-то я этого не делаю, Джоэл. Но возможно, сейчас это необходимо.

— О чем вы?

Джоэл поднял глаза. Ему не понравился тон Айвена: нечто среднее между сожалением и сомнением.

— Этот пожар на барже и твой привод в полицию… Хочешь, я выдам им Нила Уатта? У меня есть подозрения насчет Нила. Мне кажется, что посещение полицейского участка и несколько часов допроса в присутствии социального работника — то лекарство, которое требуется, чтобы вправить ему мозги.

«Лекарство для Нила, а для меня — смерть», — подумал Джоэл. Он проклинал себя за то, что имя Нила когда-то слетело с его языка.

— Почему вы считаете, что именно Нил поджег эту баржу? — взволнованно спросил Джоэл. — Я не знаю, кто это сделал. Я не видел. И Тоби тоже. Так какой смысл вызывать Нила в полицию? Только…

— Джоэл, не держи меня за дурака. Ты злишься. И злишься потому, что боишься. Ты охвачен тревогой и страхом. Я в курсе вашей вражды с Нилом — разве не я разнял вас во время первой стычки? Полагаю, нам следует что-нибудь предпринять, пока никто не пострадал.

— Я злюсь, потому что все хотят приписать Нила к этой истории. А он тут ни при чем. У меня нет доказательств, что поджег он. Вы назовете его имя копам, те его вызовут… И что дальше, Айвен? Нил ни в чем не признается, через два часа его выпустят, и он начнет искать того, кто его подставил.

Джоэл понимал, что слишком возбужден, и это возбуждение его выдает. Вдруг он сообразил, как можно извлечь из этой беседы пользу. Джоэл провел рукой по волосам, изображая смущение.

— Вообще-то вы правы. Конечно, боюсь до чертиков. Представьте, нас с Тоби забирают в полицейский участок. После этого тетя Кен решает урезонить Нила, если, конечно, встретит его. Я постоянно хожу и озираюсь. Жду удара в спину. Да, мне страшно. Даже стихи больше не придумываются — ничего в голову не лезет.

Айвен кивнул. Это он понимал. Состояние, когда одна мысль, одно чувство вытесняет все остальное, было ему хорошо знакомо.

— Это называется блокировка, — заметил он. — Страх блокирует творческую энергию. Неудивительно, что ты больше не сочиняешь. Как писать в таком состоянии?

— Но мне по правде понравилось заниматься поэзией!

— Есть средство тебе помочь.

— Помочь? В чем?

Айвен закрыл журнал с отметками. У Джоэла камень с души свалился. Еще большее облегчение он испытал, когда Айвен продолжил:

— Когда испытываешь страх, нужно творить, чтобы его преодолеть. Это ловушка номер двадцать два. Знаешь, что это такое? Нет? Столкновение двух противодействующих сил или явлений. Страх мешает тебе писать. Но единственный способ преодолеть страх — делать то, чему он препятствует. В твоем случае это стихи. Страх подобен стражнику, который напоминает человеку, что он должен вернуться к творческой деятельности. В твоем случае — к сочинительству. Мудрецы знают это. Люди не столь мудрые в попытке спастись от страха прибегают к побочным средствам. Например, к алкоголю или наркотикам. Или еще к чему-нибудь, что позволяет забыться.

Рассуждение было слишком мудреным для Джоэла, и он просто кивнул, как бы показывая, что с благодарностью принимает ценный совет. Айвен, увлеченный волновавшей его темой, воспринял этот кивок как свидетельство полного взаимопонимания.

— У тебя подлинный талант, Джоэл. Отрекаться от него — все равно что отрекаться от Бога. Видишь, что произошло с Нилом, когда он отказался от фортепиано? Надеюсь, что с тобой не случится то же самое. Боюсь, этого не миновать, если ты не вернешься к поэзии.

Для Джоэла эти слова были неудобоваримы, как холодное картофельное пюре, но он снова кивнул и попытался напустить на себя глубокомысленный вид. Да, страх есть, он и не отрицает, но чем ему может помочь чирканье слов по бумажке? Он боится Нила, боится Блэйда, а пуще всего — неизвестности. Каким образом нужно будет доказывать Блэйду, что Джоэл — «стоящий человек»? Блэйд молчал, и ожидание становилось все невыносимее, тем более что Нил Уатт тоже затаился.

Айвен, движимый благими намерениями, но не понимающий сути, увидел то, что хотел увидеть. И поверил, будто решил проблему, мучившую Джоэла.

— Так ты будешь приходить на «Побеждай словом», Джоэл? Нам тебя не хватает. Полагаю, и тебе это принесет пользу.

— Не уверен, отпустит ли меня тетя Кен. Она еще не знает моих оценок.

— Я поговорю с ней, только и всего.

Джоэл подумал и решил, что, в конце концов, лучше посещать конкурс: для чего-нибудь пригодится.

— Что ж, хорошо, — согласился он.

— Вот и отлично! — заулыбался Айвен. — Успеешь написать стихотворение к нашей следующей встрече? В целях борьбы со страхом. Обещаешь?

— Постараюсь, — ответил Джоэл.

*

Джоэл стал использовать «Побеждай словом, а не оружием» как отвлекающий маневр. Дожидаясь вестей от Блэйда, он делал вид, что жизнь вернулась в обычную колею. В этот раз сочинять стихи было не так-то легко: голову Джоэла занимали Блэйд и Нил, и мальчику не хватало силы воли сосредоточиться на творчестве, когда неведомая опасность шла по пятам. Однако Джоэл регулярно сидел за столом на кухне и записывал слова в блокнот. Это зрелище убеждало Кендру, что история с Нилом Уаттом закончена. И на очередное заседание «Побеждай словом, а не оружием» Джоэл был охотно отпущен.

В этот раз он видел все в ином свете. Другим казалось само помещение. В культурном центре на Оксфорд-Гарденс было жарко и довольно темно, запах был тоже не очень. Участники мероприятия имели жалкий вид: мужчины и женщины разного возраста, не добившиеся успеха в жизни, спасовавшие перед ней. Неудачники. Джоэл решил никогда не становиться таким, как они: жертвой обстоятельств. Эти люди пассивными наблюдателями сидят на обочине собственной жизни и смотрят, как она проходит мимо. Джоэл дал себе слово, что не будет одним из них.

Он принес три стихотворения. Все они были рождены заглядыванием в ту пропасть, куда его затягивал договор с Блэйдом. Джоэл не рискнул взять микрофон и предъявить свое творчество публике — особенно после того, как был назван «поэтом, подающим надежды». Он просто сидел и смотрел. Читали Адам Уайтберн — слушатели, как всегда, шумно приветствовала своего любимца, девушка-китаянка, выкрашенная в блондинку, в очках с блестящей ярко-красной оправой, веснушчатая школьница, вне всяких сомнений описывающая свою неземную любовь к поп-певцу.

Джоэл находился в таком состоянии, что с трудом выдержал первую часть вечера, превратившуюся для него в мучение. Во время обсуждения ему нечего было сказать, во время выступлений он не мог настроиться на волну ритма. Джоэл чувствовал себя чужим, и от этого внутренняя тревога только возросла. Он подумал даже, что у него остановится сердце, если он чего-нибудь не предпримет.

Случай представился благодаря конкурсу «Вольное буриме». Айвен объявил о начале конкурса, и Джоэл позаимствовал карандаш у беззубого старика-соседа. Торопясь, Джоэл строчил под диктовку Айвена: «Солдат, подкидыш, анархия, кровавый, хлыст, прах». Мальчик спросил у соседа, что значит «анархия». Джоэл понимал, что при таком невежестве не приходится рассчитывать на успех, но отбросил все посторонние мысли и воспользовался советом, полученным на самом первом конкурсе: отпустить слова на волю и прислушаться к загадочному внутреннему голосу. В итоге Джоэл написал:

Он прочитал и задумался над смыслом, который обрели слова в его собственной интерпретации. «Устами младенцев, — сказал Айвен однажды, когда склонился с зеленым карандашом над его стихами. — Ты чувствуешь смысл душой, друг мой». Глядя на свое новое стихотворение, Джоэл понимал, что оно продиктовано не интуицией и не врожденной мудростью. В нем отразились его прошлое и настоящее, его встреча с Блэйдом.

Наступило время сдавать работы, и Джоэл сунул свой листок в общую стопку. Затем он отошел в ту часть зала, где был накрыт буфет. Там Джоэл купил два кусочка кекса и кофе, который никогда раньше не пил. Попробовав, он добавил молоко и сахар. Стоя в сторонке, мальчик увидел, что к нему направляется Айвен.

— Я заметил, ты участвовал в «Вольном буриме». — Айвен по-дружески положил руку Джоэлу на плечо. — Каковы ощущения? Легче, чем в прошлый раз?

— Немного.

Джоэл сам не понимал, правду ли говорит. То, что он написал дома, годится только на подстилку для мусорного ведра. Сейчас, в зале, он впервые за долгое время ощутил свободу в обращении с языком.

— Вот и отлично! Удачи тебе. Рад, что ты снова с нами. Может, как-нибудь выйдешь к микрофону? Пора составить конкуренцию Адаму!

Джоэл изобразил улыбку, которой от него ожидали.

— Мне за ним не угнаться, — сказал он.

— Напрасно ты так в этом уверен! — Айвен тоже улыбнулся и отошел к девушке-китаянке.

Джоэл находился в буфете, пока судьи «Вольного буриме» не вышли объявить решение. Джоэл полагал, что первое место заняла девушка-китаянка, поскольку она пришла со словарем и начала отчаянно строчить в блокноте, как только услышала первое слово. Но Айвен взял листок победителя, и Джоэл узнал его по косому обрыву: ровно вырвать лист из блокнота Джоэлу не удалось. Сердце мальчика заколотилось еще до того, как Айвен прочел первую строчку стихотворения.

Это что же получается? До сознания Джоэла дошло, что он выиграл у Адама Уайтберна. Он победил всех, кто участвовал в «Вольном буриме». Он не только показал себя «поэтом, подающим надежды», но и оправдал эти надежды.

Когда Айвен закончил чтение, на мгновение в зале воцарилась тишина, затем раздались аплодисменты. Словно слушателям, прежде чем отреагировать, нужна была пауза, чтобы вобрать в себя боль этих слов и проникнуться ею. Эти строчки действительно хранили в себе боль Джоэла. Они были прочувствованы, несли на себе отпечаток судьбы мальчика.

Когда овации стихли, Айвен произнес:

— Может, автор встанет? Мы хотим его поздравить.

Джоэлу не надо было вставать — он и так стоял возле буфета, поэтому он просто направился к Айвену. Зал снова захлопал. Джоэл размышлял об одном: он победил всех, победил на их поле, победил, сочиняя так, как ему посоветовали когда-то: слушая свое сердце и не контролируя эмоции. Пусть на минуту, но он стал поэтом.

Когда Джоэл оказался на сцене, Айвен пожал ему руку. Судя по выражению лица, Айвен был очень доволен, и Джоэл понял: Айвен гордится им, радуется, что его талант, о котором Айвен твердил, стал всем очевиден. Потом вручили призы: тетрадь в кожаной обложке для новых стихов, диплом победителя и пятьдесят фунтов.

Джоэл уставился на банкноту. Покрутил ее, разглядывая с обеих сторон, потрясенный нежданной удачей. В тот момент ему показалось, что жизнь, находящаяся на самом краю пропасти, переменилась.

Адам Уайтберн без всякой обиды принял победу Джоэла. Когда вечер закончился, Адам первым подошел его поздравить. Были и другие, но поздравление Адама значило больше всех. Равно как и его приглашение.

— Дружище, — обратился к Джоэлу Адам, когда они закончили уборку зала, — мы тут собрались выпить кофе. Айвен с нами. Составишь компанию?

— Тебе Айвен велел?.. — начал было Джоэл.

Адам перебил его:

— Никто мне ничего не велел. Изъявляю собственное желание.

— Круто! — только и мог ответить Джоэл, а ответив, почувствовал себя идиотом.

Возможно, Адам и хотел сделать замечание, что не круто говорить «круто», но промолчал. Только улыбнулся.

— Тогда идем! Тут недалеко, на Портобелло-роуд.

Кофейня «Мессия» находилась в десяти минутах ходьбы от Оксфорд-Гарденс. Интерьер был выдержан в религиозном духе: фигуры Иисуса, венки из роз на старых люстрах. Открытки с изображениями святых были увеличены до размеров плаката и развешаны по стенам. Несколько столиков сдвинули; за ними, под суровыми ликами мучеников христианства, и расположились десять поэтов-участников «Побеждай словом, а не оружием», в том числе Айвен. Они болтали между собой, стараясь перекричать музыку: григорианский хорал звучал с адской громкостью. Их обслуживала монахиня — по крайней мере, так казалось издали. Когда девушка подошла принять заказ, Джоэл разглядел пирсинг у нее в брови, кольцо в губе и татуировку в виде слезинки на щеке. С официанткой по имени Мэп все были знакомы, да и она, судя по всему, знала присутствующих.

— Вам как обычно? — уточнила она. — Без изменений?

В центр стола высыпали монеты — плату за напитки. Джоэл сомневался, класть ему пятидесятифунтовую бумажку или нет. Других денег у него не было. Он полез в карман, но Адам Уайтберн остановил его.

— Победитель не платит, дружище. — И подмигнул Джоэлу.

Мэп вернулась с подносом и раздала заказы. Тут выяснилось, что компания собралась не просто так.

Джоэл наблюдал и мотал на ус. Эти люди не только постоянно участвовали в поэтических вечерах «Побеждай словом, а не оружием», но еще и учились у Айвена на сценарных курсах. Они обсуждали фильм, который пытались снять, и, насколько Джоэл мог судить, докладывали о проделанной работе. Адам и двое других — Чарли и Даф — заканчивали пятый вариант сценария. Марк и Винсент провели несколько недель в поисках места для съемок. Пенни, Астарта и Тэм выбирали поставщиков техники. Кайла отвечала за контакты с актерскими агентствами. Айвен сделал сообщение об источниках финансирования; все его слушали, затаив дыхание: речь шла о возможных инвесторах. Из всего этого Джоэл понял, что для этих людей создание фильма — не заоблачная мечта, а совершенно конкретная работа, которую они выполняют под руководством Айвена.

Никто из них не задавался вопросом, чего ради белый человек возится с ними, словно ему делать нечего, и тратит свое время на приобретение ими новых возможностей и нового опыта.

Джоэл попивал горячий шоколад и удивленно смотрел на происходящее. Он хорошо знал обитателей Иденем-истейт и подобных окрестностей. Он отлично помнил бабушку и ее непутевого Джона Гилберта. Эти люди неизменно говорили о том, что совершат в один прекрасный день: проведут отпуск на Бермудах или на Лазурном берегу, причем на вилле, отправятся на яхте в круиз по Средиземному морю, купят новую квартиру в шикарном доме, где все двери закрываются, где окна имеют двойные стекла, а бытовая техника работает. Даже малыши грезили о том, что станут знаменитыми рэперами или звездами вечерних телесериалов, у которых денег куры не клюют. Все несли подобную чушь, и никто ничего не предпринимал. Никто даже не знал, с чего начать.

Совсем другое дело — эта компания. Джоэл видел, что присутствующие решительно движутся к цели. Ему было невыносимо сидеть рядом и в то же время оставаться в стороне.

Стать участником ему не предложили. Если честно, как только обсуждение началось, о нем вообще забыли. Джоэл не обижался, поскольку люди просто были очень увлечены. Своей энергией они заразили и его.

Джоэл решил непременно примкнуть к их компании и помочь в осуществлении проекта, а для этого побеседовать с Айвеном при следующей встрече. Конечно, он будет меньше бывать дома, меньше времени проводить с Тоби. Ему потребуется помощь Несс. Но Джоэл был уверен, что сумеет уговорить сестру, и она разделит с ним заботы о младшем брате. В тот вечер жизнь казалась счастливым сном, который уже начал сбываться.

Глава 21

Джоэл был не единственным представителем семейства Кэмпбелл, которому нежданно-негаданно улыбнулась судьба. Ванессе тоже выпала удача, правда, она не сразу ее разглядела. Сначала она увидела Фабию Бендер, которая явилась в Детский центр, как всегда, в сопровождении Кастора и Поллукса. На визит социального работника Несс и Маджида отреагировали совершенно по-разному. Несс разозлилась, решив, что Фабия пришла ее проверить. Маджида же при виде собак сбежала с крыльца, даже не надев пальто, хотя день был сырым и ветреным. С социальным работником Маджида никогда не встречалась, только беседовала по телефону.

— Нет, нет, нет! — кричала Маджида. — Этим чудовищным животным не место на площадке, мадам. Они могут напугать малышей, я уж не говорю о том, что они писают и какают. Нет, нет, прошу вас!

Фабия удивилась напору Маджиды.

— Сидеть, мальчики! — приказала она собакам и повернулась успокоить пакистанку. — Кастор и Поллукс делают свои дела только по команде. И они с места не сойдут, пока я не дам знак. Вы, должно быть, Маджида? Можно к вам обращаться по имени? Меня зовут Фабия Бендер.

— Это вы?

Маджида неодобрительно покачала головой. Социальных работников она представляла по-другому: строгий твидовый костюм, блузка, нитка жемчуга на шее, шляпка и почему-то толстые ляжки. А тут — подвернутые джинсы, некогда белые кроссовки, свитер с высоким воротом, берет и ветровка. Да еще красные от холода щеки.

— Да. Я пришла повидать Несс. Она здесь?

— Где ж еще? Заходите, заходите. Но если эти животные шевельнутся, я попрошу вас привязать их к забору. Собаки — это очень опасно, знаете ли. Сколько их бегает по улицам, просто волки!

— Боюсь, мои слишком ленивы, чтобы бегать по улицам. Сидите тихо, мальчики, а то эта леди сделает из вас жаркое.

— Я ем только кошерное мясо, — заявила Маджида, проигнорировав иронию в словах Фабии.

С утра в центре Несс наблюдала за детьми. Трехлетки со своими мамами играли с воздушными шариками; повсюду раздавался громкий смех и визг. Пятилетки строили крепость из картонных коробок, выкрашенных под каменные блоки. Несс должна была по мере необходимости добавлять шарики и коробки и поправлять коврики. Затем наступило время полдника. Когда появилась Фабия Бендер, Несс была на кухне — раскладывала печенье и ставила на металлический поднос кружки с молоком.

Фабия подошла к ней, сияя улыбкой. Несс подумала, что та радуется, глядя на труд своей подопечной. Оказалось, у Фабии имеется другой повод для радости.

— Здравствуй, Несс, — начала она. — У меня для тебя хорошие новости. Просто отличные. По-моему, мы решили проблему и ты сможешь посещать колледж.

Несс уже потеряла надежду. К этому моменту она отчаялась дождаться чего-либо кроме тоскливого курса по восприятию музыки. После недель напрасного ожидания Несс выбросила из головы мысль о шляпном деле, заключив, что Фабия Бендер пудрит ей мозги россказнями о том, что ищет способ профинансировать учебу.

И вот выяснилось, что Несс ошибалась.

— Мы нашли деньги, — сообщила Фабия Бендер. — Конечно, пришлось покрутиться, поскольку бюджет на этот год уже распределен. Но мне удалось отыскать одну довольно загадочную программу в Ламбете и… В общем, детали не имеют значения. Важно, что ты приступишь к занятиям с зимнего семестра.

Несс с трудом верила, что это происходит наяву: предшествующая жизнь не подготовила ее к тому, что такие чудеса могут происходить. И вот… Диплом колледжа означает, что она сможет заняться настоящим делом, а не просто тянуть лямку поденной работы и надеяться на перемены к лучшему.

Однако предшествующая жизнь научила Несс, что не стоит заранее радоваться.

— А меня точно примут? — засомневалась она. — Ведь занятия начались в сентябре. Как же я догоню остальных, если приду зимой? Да и кто меня возьмет с середины? Или у них есть набор с зимнего семестра?

Фабия нахмурила лоб — она не сразу поняла, о чем речь. Наконец до Фабии дошло, что они с Несс говорят о разных вещах.

— Нет, Несс, ты пойдешь не в колледж. Конечно, было бы здорово, если бы удалось достать деньги. Но, увы… Я смогла найти только сто фунтов. Я имею в виду не колледж, а курсы. Я смотрела по каталогу, есть вечерние курсы.

— Вот как? Ясно… Здорово… — Несс и не пыталась скрыть своего разочарования.

Фабия привыкла к таким реакциям.

— Успокойся, Несс. В любом случае сейчас ты не можешь учиться целый день. Ты должна закончить работу в Детском центре. Нечего и рассчитывать, что судья сократит тебе срок отработки. Это исключено, моя дорогая, и мы должны исходить из этого.

— И что там у вас за курсы? — поинтересовалась Несс без малейшей признательности в голосе.

— На самом деле существует три варианта, ты можешь выбрать. Правда, есть маленькая проблема, но она вполне разрешима. Курсы находятся не здесь, не в районе Уорнингтон-роуд.

— А где же? У черта на рогах?

— В Гортензия-центре. Это в Фулеме,^[29] на Бродвее.

— В Фулеме?! — Это прозвучало так, словно Гортензия-центр расположен на Луне. — И как, по-вашему, я буду туда добираться? У меня же нет денег на проезд. И заработать негде. Вы сами только что упомянули, что я обязана трудиться в Детском центре. А мне за это не платят. И потом, что эти дурацкие курсы в этом чертовом Фулеме могут мне дать? Ни фига.

— Мне казалось, твоя тетя может оплачивать проезд…

— Она работает в благотворительном магазине. Какая, по-вашему, у нее зарплата? Я не могу отбирать у нее последнее. Выбросьте эту чушь из головы!

Услышав громкий, раздраженный голос Несс, на кухню вошла Маджида.

— Что происходит, Ванесса? — вмешалась она. — Ты забыла, что в соседней комнате маленькие впечатлительные дети? У них есть уши, и они все впитывают как губка. Разве я не учила тебя? Грубость и вульгарность недопустимы в этом здании. Тебе придется выйти, если не можешь выражать эмоции иначе.

Несс молча швырнула коробку с печеньем обратно в шкаф. Желая прекратить разговор, она взяла поднос и понесла его в игровую. Оставшись наедине с Фабией, Маджида узнала, в чем причина раздражения Несс. Когда девушка вернулась на кухню, пакистанка была в курсе событий. Она поняла, что интерес Несс к шляпному делу возник после посещения ателье Саифа аль-Дина на рынке «Ковент-Гарден». Маджиду это взволновало, хоть она не подала виду; Несс же не смогла скрыть смущения оттого, что ее планы открылись. Несс терпеть не могла, когда от нее чего-то требуют. Девушка боялась, что Маджида поймет свою причастность к ее желанию учиться шляпному делу и почувствует власть над ней, чего Несс вовсе не хотелось.

— Ну, — подала голос Маджида, когда Несс поставила поднос на стол. — Значит, так ты встречаешь малейшие трудности? Мисс Бендер приходит с новостью, которая обрадовала бы любого разумного человека, а ты выплескиваешь вместе с водой младенца только потому, что тебя не все устраивает?

— О чем ты? — сердито пробубнила Несс.

— Ты прекрасно понимаешь о чем. Все девочки одинаковые. Если захотят чего-то — так подавай им все и сразу. Чтобы все было завтра же, а лучше сегодня, а еще лучше вчера. Поднесите им все на блюдечке. А сами не прикладывают ни малейших усилий. Хотят стать… я не знаю кем… Драной кошкой-фотомоделью, или астронавтом, или там архиепископом Кентерберийским. Что это значит? Они уверены, что в один прекрасный день их мечта исполнится сама собой. У них нет плана действий. А если даже есть, то результат должен быть к обеду, без задержек. Такие вы, девочки. Да и мальчики не лучше. Требуют все яблоко целиком и побыстрее. Есть идея — давай сразу результат. Давай, давай, давай. Какая глупость!

— Это все? Можно, я пойду? Или я должна стоять тут и слушать твой бред?

— Именно это ты и должна делать, мисс Ванесса Кэмпбелл! Фабия Бендер нашла для тебя возможность учиться, и ты будешь учиться, черт подери! А если откажешься — я попрошу ее подыскать тебе другое место для отработки, потому что терпеть не могу безмозглых девчонок!

В своей речи Маджида использовала выражение «черт подери», и это произвело на Несс такое впечатление, что она онемела.

Фабия Бендер была настроена более миролюбиво, чем пакистанка. Она предложила Несс обдумать идею курсов. Сто фунтов — это все, что есть в наличии. Весной или летом, когда будут выделять средства на осенний семестр, деньги могут появиться. Но на данный момент сто фунтов — это предел. Можно либо согласиться, либо отказаться. Третьего не дано. У Несс есть время подумать, но не очень долго, так как запись на учебу скоро начнется…

Тут вмешалась Маджида, заверив, что Несс согласна, что благодарит Фабию Бендер и будет учиться изо всех сил.

— Что ж, хорошо! — приветливо кивнула Фабия Бендер пакистанке.

Несс не проронила ни слова. За нее все решила Маджида.

*

На следующий день после работы пакистанка пригласила девушку к себе на чай. Детский центр закрыли на замок; загорелись лампочки сигнализации. Маджида по своему обыкновению зашла на Голборн-роуд, где в лавочке «Прайс и сын» купила кабачков, в рыбном на углу — пикшу, в гастрономе — буханку хлеба и пакет молока. Когда они оказались в квартире в Уорнингтон-Грин-истейт, Маджида поставила на плиту чайник и велела Несс накрыть стол на трех человек. Кому предназначалась третья чашка, она не пояснила.

Секрет скоро открылся. Когда чайник засвистел, в замке повернулся ключ и в двери показался Саиф аль-Дин. Сначала он крикнул:

— Ма! Все в порядке? Можно входить?

— Что за вопросы, глупый мальчишка!

— Вдруг ты занимаешься любовью с игроком в регби! Или танцуешь обнаженная, как Айседора Дункан?

— Кто это? Несносная английская девчонка, с который ты встречаешься? Нашел замену зубному врачу? С чего вдруг? Неужели она сбежала с протезистом? Вот что случается, когда женишься на женщине, которая смотрит в рот чужим людям. Ничего удивительного, Саиф аль-Дин! Я давно предупреждала, что этим все кончится!

Прислонившись к дверному косяку, Саиф аль-Дин терпеливо слушал излияния матери, оседлавшей любимого конька. В руках он держал завернутое в фольгу блюдо. Саиф протянул его матери, когда та замолчала.

— Мей прислала тебе жаркое из ягненка. Выкроила время между оргиями с протезистом и заскочила на кухню.

— Будто я сама не могу приготовить, Саиф аль-Дин! Что она себе думает? Что ее старуха-свекровь выжила из ума?

— Она просто хочет порадовать тебя, хотя не знаю зачем. Ты у меня просто изверг, законченное чудовище.

Саиф подошел к матери и громко поцеловал ее в щеку.

Та хмыкнула в ответ, хотя вид у нее был довольный, и, приподняв фольгу на блюде, понюхала жаркое.

Саиф аль-Дин поздоровался с Несс, затем залил кипяток в заварочный чайник, прогревая его. Они с матерью дружно готовили чай и обсуждали свои семейные дела, словно Несс не было рядом. Упоминались сестры, братья, их мужья и жены, племянники, смена работы, покупка нового автомобиля, предстоящий семейный обед по случаю дня рождения, чья-то беременность и чей-то затянувшийся ремонт. Заварив чай, они нарезали фрукты и поджарили хлеб в тостере. Потом сели за стол, разлили чай и добавили в него молоко и сахар.

Несс размышляла, зачем она им понадобилась: мать и сын пьют чай, с удовольствием общаясь друг с другом. Это зрелище было ей неприятно. Ей хотелось уйти, но она понимала, что Маджида не разрешит. Несс уже достаточно изучила Маджиду и прекрасно знала, что та ничего не делает просто так, без плана. Значит, нужно сидеть и ждать, пока Маджида не откроет карты.

Этот момент наступил, когда пакистанка взяла с подоконника конверт — он стоял, прислоненный к любимой фотографии, на которой Маджида была изображена с первым мужем, отцом Саифа аль-Дина. Она протянула конверт через стол и велела Несс открыть его, добавив, что затем они обсудят тему, которая имеет для них большое значение.

В конверте Несс обнаружила шестьдесят фунтов десятифунтовыми бумажками — деньги на проезд. Это не подарок, уточнила Маджида. Она не так глупа, чтобы делать подарки девочкам-подросткам, которые ей не родня и вообще являются без пяти минут преступницами, приговоренными судом к общественным работам. Эти средства она дает в долг. Их нужно вернуть с процентами, и это будет нетрудно, если только Несс поймет, в чем ее выгода.

— Но как, если днем я бесплатно тружусь в Детском центре, а вечер будет занят курсами? Как я их заработаю? — весьма резонно спросила Несс.

— Ты неправильно поняла, Ванесса. Это деньги не на проезд до Фулема, а на проезд до «Ковент-Гардена», где ты заработаешь на проезд до Фулема и расплатишься с долгом. Объясни ей, Саиф аль-Дин.

Саиф аль-Дин рассказал, что Рэнд больше не является его сотрудницей. Муж, увы, запретил ей находиться в одном помещении с мужчиной, даже в чадре.

— Идиот! — не вытерпела Маджида. — Законченный идиот!

Поэтому, продолжил Саиф, он ищет Рэнд замену. От матери он узнал, что Несс интересуется шляпным делом. Если она хочет — он с радостью возьмет ее. Золотые горы не обещает, но она сможет оплачивать проезд до Фулема и вернуть долг его матери.

Несс уточнила график работы Рэнд и засомневалась, как она сможет заменить Рэнд, хотя бы частично, если ей нужно находиться в Детском центре?

С этим, успокоила Маджида, проблем не будет. Во-первых, Рэнд работала, как черепаха под анестезией, почти ничего не видя из-за своей черной тряпки, которую не снимала в присутствии Саифа аль-Дина, будто он набросится на нее, если увидит хоть краешек ее красоты. Поэтому, чтобы выполнить тот объем, который выполняла Рэнд, целого дня не понадобится. Даже однорукая обезьяна сделает больше. Во-вторых, трудовой день Несс будет поделен на две равные части: одну половину Несс будет проводить в Детском центре, вторую — у Саифа аль-Дина. Это уже обговорено с Фабией Бендер, согласовано, подписано и скреплено печатью.

Несс снова подняла вопрос о времени. Как, интересно знать, она будет управляться со всем сразу: ходить на общественные работы, трудиться у Саифа аль-Дина и учиться на курсах шляпного мастерства? Это же в голове не укладывается! У нее ничего не получится!

Конечно, согласилась Маджида, не получится. Поначалу. А потом Несс привыкнет заниматься делом, а не болтаться по улицам, как все девчонки ее возраста, и обнаружит, что времени в сутках гораздо больше, чем она предполагала. Сперва она будет только работать — в Детском центре и у Саифа аль-Дина. Когда она привыкнет к новому ритму жизни и почувствует, что готова к большему, наступит следующий семестр и она отправится учиться шляпному делу.

— Значит, я должнауспевать в три места? — недоверчиво протянула Несс. — Учиться, работать в ателье и в Детском центре? Когда же есть и спать?

— В мире нет ничего идеального, глупая девочка. И ничего не случается как по волшебству. Саиф аль-Дин, ты получил что-либо в жизни просто так, без труда?

Саиф аль-Дин отрицательно покачал головой.

— Необходимо много трудиться, Ванесса, — наставляла Маджида. — Удача приходит после хорошей подготовки. Так что решайся.

Несс смогла разглядеть, что перед ней открывается какая-то дверца. Но все же это была не та перспектива, о которой она мечтала, поэтому девушка не испытывала большого восторга. Однако она приняла предложенный план, после чего Маджида — женщина в высшей степени предусмотрительная — вынула договор, не имевший, впрочем, юридической силы. В нем прописывались часы работы Несс в Детском центре, часы работы в ателье Саифа аль-Дина и сроки погашения долга в шестьдесят фунтов — с процентами, конечно.

Несс и Маджида поставили на документе подписи. Саиф аль-Дин выступил в качестве свидетеля.

Маджида напутствовала Несс в своем духе:

— Смотри же, не подведи, глупая ты девочка.

*

К работе в ателье Несс приступала после утренней смены в Детском центре. Саиф давал ей разные мелкие поручения, но когда был занят чем-либо, что считал полезным для обучения Несс, то подзывал ее, и она наблюдала. Он объяснял девушке все тонкости мастерства с увлечением человека, нашедшего свое призвание. Несс слушала, и непрочный панцирь, которым она отгородилась от мира ради самозащиты, давал трещину. Девушка не понимала, что происходит, но человек более опытный назвал бы этот процесс обретением жизненных ценностей.

Кендра испытала такое облегчение от происшедшей в Несс перемены, что даже на Джоэле это отразилось. Когда тот с воодушевлением рассказал о сценарном кружке под руководством Айвена Везеролла, и особенно о фильме, который снимает компания уличных ребят, Кендра дала свое благословение на участие племянника в этой затее, взяв с него обещание, что он исправит оценки в школе. Кендра разрешила Джоэлу время от времени посещать этот кружок. Она сама присмотрит за Тоби, а если будет занята, то Несс ей поможет. И Несс дала добро, без восторга, конечно, но согласилась, что было совершенно удивительно.

Так что, не будь Джоэл замешан в уличных делах, все могло бы сложиться удачно. Но тут вступили в действие законы, неподвластные ни Кэмпбеллам, ни их тете, вмешались силы, которые и делают Северный Кенсингтон местом, где жить опасно и где мечты редко сбываются. Нил Уатт никуда не делся, и если в жизни Кэмпбеллов наметились перемены, то отношений с Нилом они не касались. Он по-прежнему маячил угрозой.

И не было иного способа погасить тлеющий огонь войны между Нилом и Джоэлом, кроме как подчинить или подчиниться. Джоэл надеялся, что ему по силам побороть врага. Он исключал вариант, который по-дружески советовала ему Хиба: сдаться на милость Нила. Это все равно что лечь на спину и задрыгать лапками, подобно щенку. Джоэл знал о жизни в Северном Кенсингтоне то, чего не знала Хиба. Безопасность здесь возможна только при двух условиях: вообще не привлекать к себе внимания или завоевать всеобщее уважение. Если ты пользуешься уважением, значит, твои родные могут жить спокойно. Сдаться, как предлагает Хиба, значит поставить крест на своей судьбе, оказаться нюней, плаксой, шестеркой.

*

Свои надежды Джоэл возлагал на Блэйда, от которого целиком зависела безопасность братьев. Джоэл мог учиться как угодно хорошо, писать классные стихи, от которых у слушателей наворачивались слезы, он мог даже участвовать в съемках фильма и увидеть свое имя в титрах. Но все это не имело никакого значения в том мире, по улицам которого он ходил ежедневно, потому что все это никому не внушало страха. Страх мог внушить только Блэйд. И Джоэл понимал, что ради союза с ним нужно сделать все, что Блэйд прикажет.

Спустя несколько недель Кэл Хэнкок принес Джоэлу весточку. Всего два слова: «Пора, парень». Он произнес их однажды днем, стоя у прачечной с самокруткой в руках, когда Джоэл, направляясь от остановки автобуса к школе на Миддл-роу, проходил мимо.

— Чего? — не понял Джоэл.

— Того. Если еще не передумал, конечно.

Кэл перевел взгляд вдаль, там две пожилые леди шли под руку, поддерживая друг друга. На холодном воздухе дыхание Кэла превращалось в пар. Джоэл молчал, и Кэл снова посмотрел на него.

— Так что? Ты передумал?

На самом деле Джоэл был в затруднении из-за Тоби. После школы нужно было проводить брата на занятия в Учебный центр, а это занимает не меньше часа. Джоэл объяснил это Кэлу.

Тот покачал головой и сообщил, что не будет передавать подобную информацию Блэйду. Блэйд воспримет как неуважение то, что у Джоэла есть дела поважнее, чем его приказ.

— Да нет же, какое тут неуважение, Кэл… Просто Тоби нужно отвести… Блэйд в курсе, у Тоби не в порядке с головой…

— Если Блэйд чего-то хочет, то немедленно.

— Да все я сделаю. Просто Тоби нельзя одному возвращаться из школы. Как-то раз он был один, и на него напали. И вообще уже темнеет.

— Что ж, это твоя проблема. Сам разбирайся. Если ты не можешь справиться даже с такой ерундой, значит, более серьезные вещи тебе не по зубам. Так что дальше Блэйд пойдет своим путем, а Джоэл своим. Может, оно и к лучшему.

Джоэл изо всех сил придумывал, как поступить. В голову пришел старый как мир способ, к которому прибегают дети в трудную минуту. Он позвонит тете, скажет, что в школе почувствовал себя плохо, и поинтересуется, нужно ли ему вести Тоби в Учебный центр. Конечно, Кендра велит ему сидеть дома. Она ненадолго закроет магазин, сама заберет Тоби из школы и сходит с ним в Учебный центр. А потом Тоби посидит у нее в магазине до закрытия, и вечером они вместе вернутся домой. К тому времени Джоэл уже будет там, успев продемонстрировать Блэйду уважение и преданность.

Джоэл попросил Кэла подождать и направился к телефонной будке. Через несколько минут его план начал осуществляться. Одного Джоэл не мог предугадать — что поручит ему Блэйд. Когда Джоэл, договорившись с тетей, вернулся к Кэлу, тот уточнил, понимает ли Джоэл, о чем речь.

— Я же не идиот, — отозвался Джоэл. — Я все понимаю. У Блэйда задание для меня. Я дал ему слово. Я готов.

Джоэл поддернул штаны, как бы подтверждая свой настрой. Этот жест означал: идем, я готов показать Блэйду свой характер, готов продемонстрировать свою верность.

Кэл внимательно оглядел его и произнес:

— Ну ладно, пошли.

И Кэл направился на север, в сторону Кенсал-Грин. Он шагал, не говоря ни слова и не оборачиваясь на Джоэла. Так они двигались, пока не оказались перед высокой кирпичной стеной, за которой громоздились развалины старого кладбища Кенсал-Грин. Здесь, у ворот, Кэл наконец оглянулся на Джоэла. Мальчик не представлял, чего от него потребуют; ему пришло в голову ограбление могилы, и он вздрогнул.

За воротами оказалась бетонная площадка, возле которой — дом смотрителя; в окне из-за занавесок пробивался свет. За площадкой начиналась главная аллея кладбища, усыпанная прелыми листьями.

Кэл пошел по этой аллее. Джоэл пытался воспринимать все как увлекательное приключение. Это же просто здорово, что испытание будет проходить в таком жутком месте. Они с Кэлом в быстро сгущающейся темноте разроют какую-нибудь могилу, а если сторож заметит — спрячутся за могильной плитой. Потом они перемахнут через забор — только их и видели — и доложат Блэйду, что задание выполнено. Напоминает охоту за сокровищами.

Однако зимние сумерки наступали быстро; по обе стороны темнели провалившиеся могилы, и по спине у Джоэла побежали мурашки. Напрасно он пытался разжечь в душе приключенческий азарт. Ангелы распростерли огромные крылья над склепами, увитыми плющом. Кладбище больше походило на пристанище вампиров, чем на приют упокоения светлых душ. Джоэл не очень бы удивился, увидев, как из-под разбитых надгробий выползают прозрачные призраки и безголовые привидения.

От основной аллеи ответвлялись тропинки, и Кэл свернул на одну из них. Ярдов через пятьдесят он исчез за шеренгой итальянских кипарисов. Джоэл пролез следом и оказался перед большим склепом, покрытым лишайником. Древний склеп был построен в виде часовни, но три окна и дверь так густо заросли можжевельником, что только с помощью мачете можно было прорубить вход в небольшое сооружение.

Кэла нигде не было видно, и Джоэл забеспокоился, что попал в засаду. Его объял ужас, когда он сообразил, что никто на свете не знает, где его искать. Джоэл вспомнил, как Кэл предостерегал его, а он лишь бравировал в ответ.

— Черт подери, — пробормотал Джоэл.

Он прислушался так, как прислушивается испуганный мальчик. Если на него хотят напасть — надо понять, с какой стороны угрожает опасность.

Судя по всему, она угрожала откуда-то сверху. Джоэл расслышал шорох. На расстоянии трех ярдов от склепа-часовни стояла старая деревянная скамья. Мальчик подошел и влез на нее, словно это могло послужить ему защитой. Тут он увидел то, чего не мог разглядеть, стоя на земле: крыша часовни была сделана из шиферных плит треугольной формы, некоторые отсутствовали, и через отверстия можно было в подробностях разглядеть склеп изнутри.

Шорох, который привлек внимание Джоэла, совершенно точно исходил из часовни. Внутри мелькнула тень. Из дыры в крыше высунулась голова, потом показались плечи. Кэл спрыгнул на землю, весь черный, только кроссовки странно белели в темноте.

— Что ты там делал? — спросил Джоэл.

— Ты готов?

— Готов. Так что ты там делал?

— Проверял.

— Что?

— Все ли в порядке. Ладно, лезь давай. — Кэл указал рукой на склеп.

Джоэл посмотрел на отверстие в крыше.

— Зачем?

— Будешь ждать.

— Чего? Долго?

— Этого никто не знает. В этом суть. Блэйд хочет понять, доверяешь ты ему или нет. Окажется, что ты не веришь ему, значит, он не поверит тебе. Сиди, пока я не вернусь. Если к тому времени тебя не будет — Блэйд поймет, что ты барахло.

Несмотря на свой возраст, Джоэл оценил своеобразие предложенной игры. Человек пребывает в полном неведении. Час, день, неделю. Правило одно: полностью подчиниться чужой воле. Верь Блэйду, и тогда Блэйд поверит тебе.

У Джоэла пересохло во рту.

— А если меня поймают? — осведомился он. — Если сторож придет и вытащит меня? Я что, буду виноват?

— Зачем сторожу соваться в могилу? Сиди тихо — никто не придет. Так ты лезешь или нет?

— Лезу.

А что ему оставалось делать?

Кэл махнул рукой, и Джоэл начал карабкаться по стене. Он забрался на крышу и заглянул в темный колодец. Внизу виднелись какие-то смутные очертания, словно человеческое тело, присыпанное гнилыми листьями. Джоэл вздрогнул и оглянулся на Кэла. Тот стоял и молча смотрел. Джоэл глубоко вздохнул, закрыл глаза и спрыгнул в склеп.

Он приземлился на груду листьев. Одна нога провалилась, и ботинок тут же наполнился водой; Джоэла пронзило холодом. Он закричал и рванул в стремлении выскочить из заполненной водой могилы. Ему казалось, что вот-вот оттуда высунется костлявая рука и схватит его. Джоэл ничего не видел, но надеялся, что глаза быстро привыкнут к могильной темноте после густых сумерек, а значит, он скоро узнает, с кем — или с чем — ему предстоит провести энное количество времени.

— Забрался? Все в порядке? — раздался голос Кэла, похожий на шепот.

— Да, в порядке, — отозвался Джоэл, хотя не был в этом уверен.

— Сиди, пока я не приду.

Послышался хруст веток — Кэл удалялся, продираясь сквозь итальянские кипарисы.

Джоэл хотел закричать, возмутиться, но сдержался. «Все в порядке, — мысленно успокаивал он себя. — Нужно просто доказать Блэйду, что кишка у меня не тонка и я многое могу выдержать».

Джоэл вытер липкие ладони о штаны. Он вспомнил про тело, которое заметил через дыру, стоя на крыше и готовясь к прыжку. Джоэл стал готовиться к этому зрелищу, убеждая себя, что это всего-навсего умерший человек, которого просто не похоронили как следует. Но прежде Джоэл не видел мертвецов, тем более долго пролежавших, разложившихся, с оскаленными зубами и глазами, выеденными червями.

От мысли об этом трупе у Джоэла затряслись губы. Потом он заметил, что дрожит всем телом, и понял, что в склепе с наступлением ночи становится холоднее — со всех сторон его окружают сырые каменные стены. Он мечтал о доме, как Элли в Изумрудной стране. Джоэл вспомнил тетю, брата, сестру, совместный ужин на кухне, мультики, которые они с братом смотрели перед сном, свою постель. Мальчик прогнал эти мысли, поскольку глаза его наполнились слезами. Он пытался себя пристыдить, называя слюнтяем, убеждал себя, что поблизости нет ловушки, раз Кэл так запросто вылез из склепа. От Джоэла не требуют ничего противозаконного. Нужно просто сидеть и ждать. Это же ерунда. Что он, не выдержит, что ли?

Успокоившись, Джоэл рискнул пошевелиться. Ведь не может же он вечно стоять лицом к стене только потому, что рядом труп. Закрыв глаза, Джоэл заставил себя повернуться. Потом сжал кулаки и распахнул глаза.

Зрачки, привыкшие к темноте, различили невидимые ранее подробности. На лице у трупа недоставало носа и половины щеки. Одет он был в странный балахон, складки которого виднелись меж листьев. Все было белым: тело, волосы, сложенные на груди руки, балахон. Джоэл сообразил, что это камень. Скульптура, украшавшая могилу.

В ногах у надгробного памятника лежало свернутое клетчатое одеяло. Оно не было усыпано листьями — значит, его оставили недавно. Возможно, специально для Джоэла. Приподняв одеяло, мальчик обнаружил две бутылки с водой и пакет с бутербродами. Судя по всему, ему придется провести здесь немало времени.

Джоэл развернул одеяло и накинул его на плечи. Усевшись в ногах у скульптуры, он настроился на длительное ожидание.

*

Той ночью Кэл не пришел за Джоэлом. Не появился он и на следующий день. Медленно ползли час за часом, от низкого зимнего солнца в склепе не стало теплее. Джоэл ждал. Он замерз и, несмотря на бутерброды, сильно проголодался. За ночь он не сомкнул глаз. Несколько раз Джоэл отходил за большую кучу листьев и справлял нужду, все остальное время он сидел неподвижно, прислушиваясь к малейшему шороху. Он говорил себе, что его мучения будут вознаграждены, а значит, они не напрасны.

Когда наступила вторая ночь ожидания, Джоэл начал волноваться. А что, если Блэйд приговорил его к голодной смерти на старом кладбище? Все продумано: в склеп никто не заглядывал много лет и не заглянет еще столько же. Появились они на кладбище под вечер, вряд ли кто-либо видел их по дороге сюда. А если и видел — что с того? Мало ли куда направляются люди? Может, на станцию метро или в гипермаркет за каналом.

Все взвесив, Джоэл решил, что пора выбираться из склепа. Обследовав стены, он понял, что без труда преодолеет десятифутовую высоту. Но нахлынувшие сомнения остановили его. Вдруг в этот самый момент придет Кэл? А если Блэйд находится рядом? Тогда он станет свидетелем недостойного поведения Джоэла. Или сторож его застукает. Или его поймают и доставят в полицейский участок на Харроу-роуд.

О своих родственниках Джоэл и не вспоминал. Ему не приходило в голову, что те в панике из-за его исчезновения. Тетя, брат и сестра превратились для Джоэла в тени на дальнем краю сознания.

Вторая ночь тянулась еще медленнее, чем первая. Сильно похолодало, стал накрапывать мелкий дождь, который превратился в затяжной ливень. Сначала насквозь промокло одеяло, потом брюки. Сухой оставалась только куртка, но Джоэл понимал, что она тоже промокнет, если дождь до утра не прекратится.

Он сидел, скорчившись под уцелевшим куском крыши, которая плохо защищала от дождя. Когда небо посветлело, мальчик наконец услышал звуки, которых дожидался все это время: хруст кипарисовых веток и чавканье кроссовок по грязи. Затем раздался негромкий голос Кэла:

— Эй, парень, ты здесь?

— Здесь! — крикнул Джоэл, вскочив с места.

— Ну и отлично, парень! Сам сможешь выбраться?

Джоэл не был уверен, но сказал, что сможет. Голова кружилась от голода, руки и ноги окоченели от холода и не слушались. Джоэл подумал, что будет обидно в самом конце сломать шею, вылезая из этого чертова склепа.

Он сделал несколько попыток вскарабкаться на стену. С четвертого раза ему это удалось. К тому времени Кэл уже был на крыше. Он протянул Джоэлу руку, но мальчик не стал за нее хвататься. Он решил выдержать испытание до конца. И пусть Кэл доложит мистеру Стэнли Хинду, что Джоэл полностью справился и даже покинул склеп без посторонней помощи.

На крыше Джоэл, подражая Кэлу, широко расставил ноги, но его качнуло, и он вынужден был ухватиться за выступ.

— Передай ему, — успел прошептать Джоэл, прежде чем скатиться на землю.

Кэл спрыгнул и помог Джоэлу подняться на ноги.

— Ты в порядке? Между прочим, тебя разыскивают, шумиха поднялась.

Джоэл покосился на Кэла; голова сильно кружилась.

— Врешь?

— Ей-богу. Проходил мимо твоей хаты, там твоя тетушка с копами. Думаю, они набросятся на тебя, когда вернешься.

— Черт! — Джоэлу совсем не хотелось иметь дело с полицией. — Ладно, мне надо домой. Когда можно встретиться с Блэйдом?

— Сам разбирайся с копами. Блэйд тут ни при чем. Твои проблемы.

— Да я не про копов. Я насчет того парня, с которым нужно потолковать.

— Блэйд потолкует в свой срок.

— Эй! — возмутился Джоэл. — Я ведь…

— А ты потише, — остановил его Кэл.

Пробравшись сквозь кипарисы, они пошли по грязной тропе к главной кладбищенской аллее. Кэл остановился и счистил грязь с кроссовок. Он осмотрелся, словно проверяя, не подслушивает ли кто, потом наклонился и тихо произнес, не сводя взгляда с подошвы:

— Еще не поздно выйти из игры, парень. Пока есть такая возможность.

— Как выйти, что ты?

— Парень, он хочет разделаться с тобой. Понимаешь?

— Кто? Блэйд? Но я вернул ему нож! И мы виделись после этого. Тебя же тогда не было. Мы обо всем договорились. У нас с ним полный порядок, Кэл!

— Блэйд не тот человек, с которым можно договориться, парень.

— Но он мне честно пообещал! Ты просто не слышал. И потом, я ведь все сделал, не подвел. Значит, наш союз в силе. Мы можем двигаться дальше.

Кэл, до сих пор не отрывавший глаз от кроссовок, поднял голову.

— Да ты хоть понимаешь, куда ты будешь двигаться дальше? У тебя есть родные, парень. О них ты подумал?

— Я только о них и думаю! Зачем мне все это надо, по-твоему?

— Лучше спроси себя — зачем это надо ему.

Глава 22

Подойдя к тетиному дому, Джоэл увидел машину Дикса Декурта. Замерзший, грязный и промокший Джоэл хотел одного — поесть и лечь спать. Но понял, что избежать объяснений не удастся. Джоэл притаился за мусорными баками и стал соображать, что скажет тете, когда они встретятся. Не говорить же правду.

Сначала Джоэл решил дождаться за мусорными баками, пока Кендра не отправится в свой магазин — рано или поздно это случится. Перед работой она проводит Тоби в школу. Несс тоже уйдет по своим делам. Дикс вряд ли останется один, ведь он не живет с ними. Когда дом опустеет, Джоэл вернется, и в его распоряжении будет целый день, он успеет что-нибудь придумать. Если только хватит сил дотянуть до утра.

Но сил совсем не осталось. За семь минут, проведенных за мусорными баками, Джоэл почувствовал, что больше ни минуты не выдержит на холоде. Он оставил убежище и заковылял к крыльцу. С трудом, как оживший мертвец, Джоэл одолел четыре ступени.

Он вставил ключ в замок — и шум привлек внимание домашних. Дверь приоткрылась. Джоэл ожидал увидеть на пороге разъяренную тетю, готовую на него наброситься. Но встретила его Несс. Не убирая руку с двери и перегораживая проход, она оглянулась и крикнула через плечо:

— Тетя Кен, паршивец явился!

Затем обратилась к Джоэлу:

— Ты вляпался по полной, парень. Мы заявили в полицию, сообщили в школу, поставили на ноги Социальную службу. Где ты шлялся? — Несс понизила голос. — Слушай, ты обкурился, что ли?

Джоэл ничего не ответил, да в этом и не было необходимости. Дверь распахнулась, и рядом с Несс возникла Кендра. Она была в том же платье, что и два дня назад. Глаза усталые и красные, с черными кругами.

— Где ты был? Что случилось? — запричитала она. — С кем ты…

Не договорив, Кендра зарыдала. Это были слезы облегчения после многочасового напряжения. Джоэл никогда прежде не видел тетю плачущей, поэтому окончательно растерялся. Кендра обняла его и прижала к себе, при этом она тихонько постукивала по его спине кулаками.

Через плечо Кендры Джоэл увидел Тоби: тот вышел из кухни в ковбойской пижаме, громыхая по линолеуму ковбойскими ботинками. За ним стоял Дикс Декурт, его лицо ничего не выражало. Понаблюдав с минуту, Дикс подошел и оторвал Кендру от племянника. Он обнял ее и повел к лестнице, неодобрительно кивнув Джоэлу. Прежде чем проводить Кендру наверх, он велел Несс позвонить в полицию и дать отбой.

Несс закрыла входную дверь и направилась к телефону. Джоэл остался в одиночестве, которое показалось ему тяжелее, чем одиночное заключение в склепе. Ему было обидно, что его встретили как зачумленного, как преступника, не выразив никакой радости, что он нашелся. Ему хотелось крикнуть: «Вы хоть знаете, что я пережил ради вас?!»

Тоби невольно подогрел досаду Джоэла.

— К нам вернулся Дикс, — сообщил он. — Тетя Кен вызвала его, когда ты не пришел домой. Она подумала, что ты с ним в спортзале. Айвен сказал, что не знает, где ты.

— Она что, звонила Айвену?

— Она всем звонила. С Айвеном она общалась поздно вечером. Вдруг он позвал тебя делать фильм или еще куда? Потом она решила, что ты мог попасть в полицию, и набрала копов. А потом вспомнила об этом парне, Ниле, и…

— Хватит. Замолчи, Тоби.

— Но я только…

— Хватит. Заткнись. Мне плевать.

Глаза Тоби наполнились слезами. Он никогда не видел брата таким раздраженным. Тоби подошел и потянул его за рукав куртки.

— Ты промок. Тебе нужно переодеться. У меня есть свитер из благотворительного магазина. Тетя Кен принесла, когда забирала меня из школы. Хочешь, возьми его…

— Да заткнись ты, заткнись, заткнись!

Джоэл оттолкнул Тоби и прошел на кухню. Тоби с ревом побежал вверх по лестнице. Джоэл ненавидел себя за то, что обидел брата, но и брата ненавидел — за то, что тот такой непонятливый и на него нужно кричать, чтобы он замолчал.

Когда Джоэл вошел на кухню, Несс заканчивала разговор по телефону. Мальчик сел к столу, заваленному грудой газет, и уронил голову на руки. Джоэл хотел остаться один. Он не понимал, почему все подняли такую шумиху, словно он совершил преступление века. Вон Несс сколько раз не ночевала дома, а потом появлялась как ни в чем не бывало. А тут все ведут себя так, будто он как минимум разыграл самоубийство.

— Ну ты и отличился, парень, — заявила Несс, обращаясь к его макушке.

Она зажгла сигарету, и от запаха дыма у Джоэла свело живот.

— Фабия Бендер приходила. Разорялась тут, что пора тебя отправить в какое-то там место, где тебе помогут, пока ты не попал в настоящую беду. Копы весь дом обшарили, словно мы тебя зарезали и спрятали в шкафу. Какой-то сыщик даже отправился к мамочке и попытался от нее добиться толку. Что ж ты такое творишь, паршивец? Где ты был?

— На тете лица нет. — Джоэл не поднимал головы со стола.

— Ты что, ничего не знаешь?

Джоэл с трудом выпрямился. Несс подошла к столу, вынула из кипы газет «Миррор» и положила перед ним.

— Вот, смотри. Тетя подумала… Ладно, читай. Надеюсь, у тебя хватит мозгов. Сам поймешь, что к чему.

Джоэл уткнулся в газету. Огромный заголовок гласил: «Еще один труп». Под ним три фотографии: арка железнодорожного моста, группа людей с серьезными лицами и блондин в пальто и с мобильным телефоном в руке. Под ним стояла подпись: «Старший следователь Скотленд-Ярда». Джоэл перевел взгляд на сестру.

— Так тетя Кен решила, что я…

— Именно так. Поставь себя на ее место. Ты якобы заболел и останешься дома. Но дома тебя нет. Она звонит этому мужику, Айвену; тот видеть тебя не видел. Кстати, перед этим она весь вечер его набирала, но никто не подходил к телефону. Тут еще эта статья в газете. Она и подумала, что Айвен с тобой что-то сделал. Позвонила копам. Его вызвали в участок, поговорили с ним по душам.

— Айвена? В участок? — Джоэл застонал. — Копы допрашивали Айвена?

— Да. А что еще им оставалось делать? Они его как следует припугнули. Все это время… Эй, ты слушаешь?

Джоэл снова уставился в газету. В голове не укладывалось, сколько всего случилось из-за того, что он просто две ночи не ночевал дома. И произошло все, чего только можно было опасаться: сообщили в полицию, обвинили Айвена, всполошили Комиссию по делам несовершеннолетних. У Джоэла голова пошла кругом от всех этих новостей.

— По всему Лондону находят трупы мальчишек, — продолжала Несс. — Этот, про которого в газете, уже пятый или шестой по счету. Все примерно твоего возраста. Ты пропал, и тут Корди приносит газету. Тетя Кен прочитала эту заметку и, ясное дело, решила, что тебя убили. Ну и кашу ты заварил! Не хотела бы я оказаться на твоем месте.

— Она совершенно права, — раздался голос Дикса.

Он смотрел на Джоэла все с тем же недобрым выражением. В руке Дикс держал стакан, он подошел к раковине и помыл его.

— Где ты был, Джоэл? Что делал?

— Почему вы позволили ей позвонить в полицию?

Джоэл адресовал вопрос к ним обоим, в его голосе звучало отчаяние. Из-за тети ситуация осложнилась гораздо сильнее, чем он мог предполагать, и как раз в тот самый момент, когда он почти все уладил. Получается, его усилия пошли прахом.

— Парень, я задал тебе вопрос. И жду ответа.

Эти слова разозлили Джоэла. Точнее, не слова, а интонация, с которой они были произнесены. Интонация отцовской требовательности. Кем-кем, а уж отцом Дикс Декурт ему не был.

— Слушай, отвали. Буду я перед тобой отчитываться…

— Эй, ты! — возмутился Дикс. — Выбирай выражения!

— Что хочу, то и говорю. Ты мне не указ.

— Джоэл! — сказала Несс предостерегающим тоном, которого мальчик никак от нее не ожидал.

Значит, сестра заодно с Диксом. Перешла в стан врагов. Джоэл встал из-за стола и направился к лестнице.

— Мы вернемся к этой беседе, — произнес Дикс. — Не думай, что тебе удалось увильнуть.

— Пошел ты… — бросил Джоэл.

Услышав шаги Дикса за своей спиной, мальчик подумал, что бодибилдер намерен силой призвать его к послушанию. Но Дикс скрылся не в комнате Джоэла, а в комнате Кендры.

Та лежала на кровати, прикрыв глаза рукой. Дикс присел рядом и успокаивающим жестом положил ладонь ей на бедро.

— Он что-нибудь объяснил? — спросила Кендра.

— Ничего. Все плохо, Кен. Так парни и сбиваются с пути.

— Знаю, знаю. Как-никак у меня бывший муж в «Уондсворте», не забывай. Джоэл идет по той же дорожке, я вижу. Наверняка он впутался в историю. Чем он занимается? Торгует наркотиками? Обчищает квартиры? Угоняет машины? Грабит стариков? Вот так все и начинается. Я не такая наивная. И все понимаю, все.

— Нужно было положить этому конец.

— Думаешь, я ничего не видела? Мне давно не нравился этот Айвен, потому я и сообщила о нем в полицию. Вряд ли Джоэлу стоит дальше с ним заниматься. Эта женщина из Социальной службы нашла какое-то место, там помогают таким мальчикам, как Джоэл. Правда, находится оно на другом конце города. Я не могу каждый день после школы отпускать Джоэла. На кого тогда оставлять Тоби? Что делать?

Кендра уткнулась лицом в стеганое покрывало. Голова болела; она не спала две ночи.

Дикс дал единственно верный, по его мнению, ответ:

— Мальчику нужен отец.

— Ну нет у него отца, нет.

— Джоэлу необходим человек, который его заменит.

— Мне казалось, Айвен сможет…

— Кен, одумайся. Этот белый? Этот белый пижон? Неужели ты считаешь, что Джоэл станет подражать ему? Ведь это самое важное. Отца может заменить тот, на кого Джоэл захочет походить.

— В Джоэле и кровь белых имеется…

— Да, и в тебе тоже. Не в крови дело. Мальчику нужен авторитет.

— И что ты предлагаешь?

— Разве не ясно? — удивился Дикс. — Я снова перееду к тебе. Я скучаю по тебе, и ты по мне тоже, я чувствую. На сей раз все у нас получится. Тогда ничего не вышло, потому что я слишком много времени уделял бодибилдингу в ущерб тебе и детям. Я больше не повторю своих ошибок. Я все учту.

— Но теперь ситуация гораздо хуже, чем прежде, — возразила Кендра. — Твой отец еще не оправился после сердечного приступа, и забот у тебя только прибавилось.

— Дела пошли на поправку, — заверил Дикс. — И вообще, имеются возможности, о которых я не упомянул. Джоэл может трудиться в кафе «Радуга»: во-первых, он будет честно зарабатывать деньги, во-вторых, некогда будет шататься по улицам. Буду брать Джоэла в спортзал. А также школа, заботы о Тоби, поэтические вечера. Времени безобразничать не останется вовсе. И перед глазами у пацана будет образец для подражания, который ему так необходим; к тому же мы одного с ним цвета кожи.

— И что, ты ничего не просишь взамен? — уточнила Кендра. — Ты все это будешь делать просто так, по доброте душевной? Что-то мне не верится, уж извини.

— Врать не буду. Взамен я желаю тебя. Как и прежде.

— Ты сейчас так думаешь. А через пять лет… — Кендра вздохнула. — Дикс, детка. Я не могу дать тебе то, чего ты хочешь. Пойми это наконец.

— Что за глупости? — Дикс с обожанием коснулся щеки Кендры. — Только ты и можешь дать мне все, чего я хочу.

*

Дикс вернулся в дом Кендры. Со стороны они многим казались семьей. Дикс старался, но в свои двадцать три года — пусть даже почти в двадцать четыре — не имел достаточно опыта, чтобы совладать с девочкой-подростком, мальчиком на пороге сложного возраста и восьмилетним ребенком с проблемами, явно превышающими компетенцию Дикса Декурта. Будь это обычные дети в обычной ситуации, у него были бы шансы стать им приемным отцом — даже несмотря на молодость, — поскольку его добрые намерения для всех были очевидны. Но Несс не желала видеть на месте отца парня всего на семь лет ее старше, Джоэл тоже не горел энтузиазмом. Особенно после того, как доказал свою верность Блэйду и поверил, что проблема с Нилом Уаттом вот-вот решится, а значит, ситуация изменится к лучшему и они смогут жить-поживать, в ус не дуя. Джоэл встречал в штыки все попытки Дикса установить между ними мужские, дружеские отношения. Когда Дикс приглашал его в спортзал или предлагал по вечерам поработать в кафе «Радуга», мальчик думал, что Дикс опоздал со своими шагами к сближению. Кроме того, Джоэл не мог всерьез относиться к этим попыткам Дикса, потому что по ночам слышал проявления слишком бурной страсти между Диксом и тетей. Мальчик считал, что это и есть подлинная причина возвращения Дикса на Иденем-истейт, которая не имеет ничего общего с Кэмпбеллами и желанием заменить им отца.

Дикс смиренно сносил бойкот Джоэла. Кендра была не столь терпелива. Всего несколько дней она мирилась с безразличием Джоэла, которым тот отвечал на все усилия Дикса, а потом решила вмешаться. Вечером, перед сном, когда Дикс тренировался в спортзале, она вошла в спальню к мальчикам. Те уже были в пижамах. Джоэл лежал в постели с закрытыми глазами, а Тоби сидел, прислонившись к изголовью кровати, со скейтбордом на коленях, и крутил колеса.

— Он спит? — поинтересовалась Кендра у Тоби, кивнув на Джоэла.

— Нет. Когда он спит, он смешно дышит.

Кендра присела к Джоэлу на край кровати. Она коснулась рукой его головы и пружинок-волос.

— Джоэл, нам нужно кое-что обсудить.

Джоэл продолжал притворяться, что спит. Он понятия не имел, какую тему собирается затронуть Кендра, но чувствовал, что беседа предстоит не из приятных. Джоэл держал ее в полном неведении по поводу того, что с ним произошло, и не собирался отступать от этой линии.

— Поднимайся. — Кендра похлопала его по плечу. — Я знаю, что ты не спишь.

Джоэл не хотел с ней общаться. Он решил ничего не объяснять Кендре по той простой причине, что она все равно не поймет. Хоть они и родственники, но ее жизнь слишком отличается от жизни Джоэла. С ней рядом всегда был кто-нибудь, к кому можно обратиться, поэтому она не представляет, каково это: совершенное одиночество, когда ты отвечаешь за другого, а за тебя не отвечает никто.

— Я хочу спать, тетя Кен, — пробормотал Джоэл.

— Сначала выслушай меня. Потом будешь спать.

Он свернулся калачиком и вцепился в одеяло.

— Ладно. — Интонация Кендры изменилась, и Джоэл напрягся в ожидании худшего. — Ты принял решение, Джоэл. Это похвально, по-взрослому. Но тогда и отвечать ты должен сам. Ты хорошо все обдумал? Ты остаешься при своем мнении или, может, передумаешь?

Джоэл молчал. Кендра еще раз назвала его по имени, уже более раздраженно, уже не тем рассудительным тоном разумной женщины.

— Мы из кожи вон лезем, а ты и пальцем не хочешь пошевелить, совсем нам не помогаешь. Ни мне, ни Диксу. Ты абсолютно закрыт. Что ж, это твое право. Не знаю, что с тобой происходит, но я несу ответственность за твою безопасность. И запрещаю тебе ходить куда-либо. Теперь только школа, дом, школа. Также будешь водить Тоби на занятия, и все. Отныне это вся твоя жизнь.

Джоэл открыл глаза.

— Это нечестно, — возмутился он.

— Никаких поэтических вечеров, никаких встреч с Айвеном. Никаких поездок к маме. Если только со мной. Посмотрим два месяца, как будешь себя вести, потом вернемся к этой теме.

— Но я же…

— Не держи свою тетю за дуру. Уверена, что ты не ночевал дома из-за того мелкого подонка, с которым у тебя была ссора. С ним я тоже разберусь!

Джоэл вскочил на ноги.

— Он ни при чем! — с жаром воскликнул мальчик. — Совершенно ни при чем! Мне нужно было кое-что уладить, и все. Я не совершил ничего плохого, блин!

— И следи за своим языком. Никаких жаргонных словечек.

— А Дикс…

— Дикс уже не знает, что и придумать ради тебя. А ты плюешь на него. — Кендра встала с кровати. — Я ждала, но мое терпение лопнуло. Пора звонить в полицию…

— Тетя Кен, да ты чё?..

— Язык!

— Ты что, тетя Кен? Не делай этого! Прошу тебя!

— Поздно, Джоэл. Две ночи ты провел неизвестно где…

— Не делай этого. Не делай этого! — умолял Джоэл.

Его горячий протест доказал Кендре, что она права и корень всех зол — Нил Уатт. Поджог баржи, нападения на улице, угрозы в благотворительном магазине… Нужно сообщить в полицию, и пусть этого парня приструнят. Даже если с ним ничего не сделают, то хотя бы попугают.

*

Новости принесла Хиба. Она отыскала Джоэла на автобусной остановке возле школы, но ничего не сказала, пока они не сели в автобус. Прижатые друг к другу толпой, они стояли, держась за поручни.

— Зачем ты заложил его, Джоэл? — громко прошептала Хиба. — Ничего глупее и придумать нельзя! Ты отдаешь себе отчет, что он теперь с тобой сделает?

Джоэл видел, как покраснело ее лицо, но не понимал, почему она возмущается.

— Я никого не закладывал. Ты о чем?

— Ой, держите меня! — фыркнула Хиба. — Он не закладывал! С чего же тогда к Нилу прицепились копы? Его вызвали в участок и допросили об этой чертовой барже! И еще насчет того, зачем он пристает к людям на улице. И к твоему брату, между прочим. Если не ты настучал, то кто же?

Джоэлу стало нечем дышать.

— Тетя. Она собиралась звонить в полицию.

— Ах, тетя, ну да! А откуда она узнала имя, уж не от тебя ли? Ты законченный кретин, Джоэл Кэмпбелл. Я советовала тебе помириться с Нилом, а ты вон что устроил. Ты вконец разозлил его, и он тебя в покое не оставит. Не думай, что я могу помочь тебе, теперь это исключено. У тебя совсем нет мозгов!

Никогда прежде Джоэл не видел Хибу в таком возбуждении. Он понял, какая опасность ему угрожает. И даже не ему: Нил Уатт слишком умен и наверняка будет сводить с ним счеты через родственников, как было с Тоби. Джоэл проклинал тетю, которая, не ведая, что творит, вмешалась в его дела.

Он решил срочно что-нибудь предпринять. Даже если Блэйд уже исполнил свое обещание и потолковал с Нилом Уаттом, вызов Нила в полицию свел все достигнутые результаты к нулю. Нил наверняка объявит Джоэлу новую войну. Как ни крути, вряд ли Кендра могла бы еще больше все испортить.

Обдумав свои возможности, Джоэл пришел к выводу, что Айвен Везеролл может быть полезен. Айвен, поэзия, «Побеждай словом, а не оружием» — вот шанс, который можно использовать.

Последний раз Джоэл видел Айвена за неделю до того, как очутился на кладбище. Но мальчик знал, по каким дням Айвен бывает в школе Холланд-Парк. Джоэл сообщил инспектору школы, что хочет повидаться с мистером Везероллом, и стал ждать, что в один из ближайших дней его вызовут. Несмотря на все случившееся, Джоэл был уверен, что Айвен не откажет ему во встрече. В конце концов, Айвен есть Айвен, он неизменно верит в молодежь. Джоэл подготовился — написал пять стихотворений. Это была откровенная халтура, но в качестве повода она вполне подходила.

Джоэл ужасно обрадовался, когда его наконец вызвали к мистеру Везероллу. Он, подобно Макиавелли, убеждал себя, что использование друга в собственных целях не есть дурной поступок, если цели благие.

Айвен не сидел за столом, как обычно, а стоял возле окна, вглядываясь в серый январский день: скелеты деревьев, голый кустарник, сырая земля, нависшее небо. Когда Джоэл вошел, Айвен обернулся.

Джоэл решил, что для начала самое лучшее — попросить прощения, и извинился за причиненные неприятности. Айвен ответил в своей манере, пояснив, что это были не столько неприятности, сколько неудобства. С алиби у него полный порядок: в вечер пропажи Джоэла он вел занятие в сценарном кружке, а на следующий день ужинал с братом. Но ему было, он скрывать не станет, неудобно, когда полицейские задавали дурацкие вопросы и обыскивали его дом в поисках следов пребывания Джоэла или чего похуже.

— Боюсь, визит полиции произвел плохое впечатление на соседей. Хотя, возможно, то, что меня сочли серийным убийцей, следует принимать как знак отличия.

— Простите… — заморгал Джоэл. — Я не думал… Я не собирался… Тете Кен что-то ударило в голову… Понимаете, Айвен, она прочитала в газете про мальчиков… Все моего возраста… Вот она и подумала…

— Что это моих рук дело. Вполне логично, если учесть все обстоятельства.

— Да ничего не логично… Айвен, мне жаль, что так вышло, честное слово…

— Все в порядке, я уже пришел в себя. Не хочешь рассказать, где провел те две ночи?

Разумеется, Джоэл не хотел.

— Да так, ерунда, — отмахнулся он. — На самом деле ничего плохого я не совершил. Никаких наркотиков, оружия там, грабежей, ничего такого.

Говоря это, Джоэл вынул из кармана сложенную бумагу.

— Придумал тут кое-что. Вот, принес. Получилось так себе. Может, посмотрите?

Джоэл знал, что поэзия отвлечет внимание Айвена. Стихи для Айвена — все равно что сырое мясо для голодного льва.

Айвен ошибочно заключил, что раз Джоэл сочиняет, значит, для него еще не все потеряно. Он сел за стол, разложил листки перед собой и начал читать.

Джоэл замер в ожидании. Он пытался придумать, как объяснить Айвену, почему стихи так плохи. Он скажет, что совсем нет возможности писать. Тут Тоби смотрит телик, там Несс болтает по телефону, наверху в спальне Дикс и тетя Кен трахаются как кролики… Не найти тихого места, негде прислушаться к себе. А из дома его не выпускают.

Айвен поднял глаза.

— Очень неудачно, друг мой.

— Я надеялся, их можно как-то поправить. — Джоэл опустил плечи. — Видимо, надо выбросить их на помойку.

— Нет, зачем же спешить. Давай порассуждаем.

Айвен прочел еще раз, но когда снова поднял глаза, вид у него был еще более разочарованный.

— Отчего, по-твоему, ты стал хуже писать? Что случилось?

Джоэл выдал все заготовленные фразы. Он ни о чем не просил Айвена, просто построил беседу так, что Айвен сам задал следующий вопрос.

— Может, твоя тетя отменит запрет выходить из дома, хотя бы временно? Может, отпустит на «Побеждай словом, а не оружием»? Как считаешь?

— Даже заикаться об этом не хочу. Она еще больше на меня разозлится. — Джоэл покачал головой.

— А если я позвоню? Или зайду в благотворительный магазин?

Этого Джоэл и добивался, но он не показал своей радости.

— Можно, конечно, попробовать, — с сомнением произнес он. — Тете Кен стыдно, что натравила на вас копов, вероятно, она захочет загладить свою вину.

Развитие событий последовало скоро. В тот же день, взяв с собой стихи Джоэла, Айвен зашел к Кендре. Прежде они не встречались. Айвен представился, и Кендра залилась алой краской. Однако она быстро справилась со смущением, напомнив себе, что поступила именно так, как требуется в подобной ситуации. Раз уж белый мужчина возится с чернокожими ребятами, пусть сам на себя пеняет, когда его подозревают в злодеяниях, связанных с ними.

Айвен настолько был готов забыть о случившемся, что способность Кендры сопротивляться его доводам улетучилась совершенно. Аргументы Айвена между тем были простыми и ясными. Он объяснил Кендре, что поэтический талант Джоэла является лучшей гарантией благополучного будущего, но весьма страдает от запретов, наложенных Кендрой. Хотя он, Айвен, ничуть не сомневается, что Джоэл заслужил наказание, он все же просит ее отпускать мальчика на вечера «Побеждай словом, а не оружием». Джоэл будет встречаться с другими авторами, чьи замечания, советы и похвалы помогут раскрыться его дарованию, к тому же мальчик получит необходимый опыт общения с людьми самых разных возрастов — в том числе и с молодежью, которая благодаря творчеству не вовлечена в уличную преступность.

В итоге Кендра согласилась. Во-первых, все попытки Дикса Декурта занять Джоэла работой в кафе «Радуга» не увенчались успехом, во-вторых, Фабия Бендер по-прежнему настаивала на том, что Джоэлу нужна помощь и он должен посещать социальную программу, в-третьих, вечера «Побеждай словом, а не оружием» проходили рядом и не требовали длительных поездок на автобусе через весь город. Кендра лишь потребовала от Джоэла дать честное слово, что сразу после «Побеждай словом, а не оружием» он будет возвращаться домой. Если же она узнает, что мальчик забрел куда-то, она покажет ему, где раки зимуют.

— Ты меня понял? — грозно изрекла Кендра.

— Да, мадам, — торжественно ответил Джоэл.

*

У Джоэла появилась надежда, он начал строить планы на будущее. Нил снова появился на горизонте, что Джоэла не удивило. Правда, Нил держался на расстоянии, но было ясно, что он наблюдает за Джоэлом. Казалось, Нил обладает способностью материализоваться из воздуха, словно некая сила переносит его туда, куда он пожелает. Ктому же у Нила обнаружилась масса знакомых. Самые разные парни толклись возле Джоэла в толпе. К примеру, ему шептали имя Нила на автобусной остановке или кричали «Привет от Нила!», когда Джоэл забирал Тоби. Присутствие Нила в жизни Джоэла стало постоянным, и Джоэл понимал: Нил выгадывает подходящий момент, чтобы предъявить к оплате счет, который подписала Кендра, сдав Нила полиции.

Из этого следовало только одно: нужно снова обратиться к Блэйду. Джоэл решил воспользоваться вечером «Побеждай словом, а не оружием». В назначенный час он отправился на конкурс, напутствуемый строгим наказом тети, которая предупредила, что позвонит Айвену и проверит, был Джоэл или нет.

— Ты меня понял?

— Да, мадам.

Четкого плана у Джоэла не было, но имелась необходимая информация. Он не раз бывал на вечерах «Побеждай словом, а не оружием» и прекрасно знал, как они проходят. Во время «Вольного буриме» люди, которые не принимают участия в конкурсе, идут в буфет, или прогуливаются, или болтают о стихах, или советуются с Айвеном. Вот уж чего они точно не делают, так это не следят за двенадцатилетним мальчиком. Этим Джоэл и воспользуется. Да еще плохим стихотворением в придачу.

Желая засветиться, Джоэл поднялся на сцену и прочел самый жуткий из своих последних стихов. Закончив, он мужественно вынес наступившую паузу. На заднем ряду кто-то прокашлялся и робко посоветовал, как можно улучшить стихотворение. Последовало еще несколько замечаний, завязалась дискуссия. Джоэл изо всех сил разыгрывал прилежного ученика, он делал пометки в блокноте, кивал и восклицал: «О! Верно! Я и сам подозревал, что это плохо…» Джоэл выдержал спектакль до конца, включая разговор с Адамом Уайтберном, во время которого мальчику пришлось выслушать, что периоды творческого подъема чередуются с периодами упадка и это нормально. На самом деле Джоэла больше не волновало творчество.

Когда Адам похлопал Джоэла по плечу, сказав: «Ты, парень, молодчина, что решился прочитать это!» — объявили начало конкурса «Вольное буриме». Джоэл стал пробираться к выходу. Он рассчитывал, что если кто и обратит внимание на его уход, то подумает, будто Джоэл ушел от огорчения.

От Оксфорд-Гарденс до Моцарт-истейт он бежал бегом. Там, по узким улочкам, он добрался до заброшенного дома, облюбованного Блэйдом. Однако в доме не горело ни одного окна, и Кэла Хэнкока, охраняющего Блэйда от друзей и врагов, видно не было.

— Черт, — пробормотал Джоэл.

Он вернулся в Моцарт-истейт и стал изучать карту района, расположенную в железном квадрате на Лэнсфилд-стрит. Карта ему ничем не помогла; место было запутанным. Джоэл знал, что где-то поблизости живет мать недавно родившегося сына Блэйда, девушка по имени Вероника, но сомневался, что найдет ее, к тому же не было никакой гарантии, что Блэйд окажется у нее. Вероника — отработанный материал. Скорее уж надо искать на Портнелл-роуд у Ариссы.

Джоэл, задыхаясь, добежал до дома Ариссы, но Кэла Хэнкока не оказалось и там.

Мальчик почувствовал отчаяние. Время утекало. Домой нужно было вернуться сразу после поэтического вечера. Если он задержится, тетя устроит ему обещанный ад. Джоэл понял, что все пропало, и собрался идти домой.

Он выбрал путь, пролегающий через Грейт-Вестерн-роуд. Джоэл размышлял, как еще можно разыскать Блэйда, и так сильно ушел в себя, что не заметил, как возле него притормозила машина. Из задумчивости его вывел хорошо знакомый запах травки. Джоэл поднял глаза и увидел за рулем Блэйда, рядом — Кэла Хэнкока, на заднем сиденье — Ариссу, которая, наклонившись, лизала татуированную шею своего хозяина.

Блэйд подал знак Кэлу. Тот вышел из машины, сделал затяжку и кивнул Джоэлу.

— Привет, приятель!

Джоэл ничего не ответил. Он обратился прямо к Блэйду:

— Нил Уатт ведет себя как ни в чем не бывало. Не похоже, что с ним разобрались.

— Ха, посмотрите на него. — Блэйд растянул губы в улыбке, которая не выражала ни радости, ни удовольствия. — Все-таки он настоящий парень. Созрел для Ариссы. Она у нас любит зеленых.

Арисса высунула язык и лизнула ухо Блэйда.

— Так ты разобрался с Нилом или нет? — настаивал Джоэл. — Мы же с тобой договаривались.

Глаза Блэйда сузились. Он заиграл желваками; змея на его щеке напряглась.

— Садись, парень. — Блэйд указал на заднее сиденье. — Сейчас мы сделаем из тебя мужика.

Джоэл посмотрел в лицо Кэлу — не намекнет ли тот, как лучше себя вести, но Кэл был непроницаем, не расслабился даже от травки.

Джоэл забрался в автомобиль. На сиденье лежал потрепанный телефонный справочник. Джоэл отодвинул его и заметил большую прожженную дыру в обивке.

Кэл тоже вернулся в машину. Не успел он закрыть дверь, как Блэйд стартовал. Шины заскрипели; Джоэла отбросило на спинку сиденья.

— Давай, детка! — крикнула Арисса и впилась губами в шею Блэйда.

Джоэл не глядел на нее. Из головы не выходила Несс. Когда-то она была на месте этой девушки. Джоэл не мог себе этого представить, это было выше его сил.

— Сколько тебе лет, парень?

Джоэл в зеркале перехватил взгляд Блэйда. Машина резко повернула, и Арисса завалилась на бок. Она захихикала и, подвинувшись на прежнее место, снова обхватила руками Блэйда. Кэл обернулся на Джоэла и протянул ему косяк. Мальчик отрицательно покачал головой. Кэл не убирал руку, проявляя настойчивость. В его глазах было особенное выражение, он явно о чем-то предупреждал Джоэла.

Тот взял косяк. Он никогда прежде не курил, но видел, как это делают другие. Джоэл медленно затянулся и сумел не закашляться. Кэл кивнул.

— Двенадцать, — наконец отозвался Джоэл.

— Двенадцать. Две-над-цать. Ты смелый говнюк. Ты еще не трахался?

— Нил Уатт ведет себя как ни в чем не бывало. Не похоже, что с ним разобрались, — скороговоркой повторил Джоэл. — Я сделал все, что ты велел. Теперь твоя очередь. Когда ты выполнишь свое обещание?

Блэйд, игнорируя Джоэла, обратился к Кэлу:

— Нет, он еще не трахался. Какая прелесть. — И, посмотрев на Джоэла в зеркало заднего вида, продолжил: — Рисса любит зелененьких мальчиков. Правда, Рисса? Хочешь попробовать Джоэла?

Арисса отцепилась от Блэйда и повернулась к Джоэлу.

— Трусики снять недолго. Или лучше отсосать у него?

Она протянула руку к Джоэлу.

Мальчик оттолкнул ее прежде, чем она успела к нему прикоснуться.

— Убери от меня свою сучку, парень! — возмутился Джоэл. — У нас с тобой был договор. Я свое слово сдержал. Когда ты приструнишь Нила? Вот что я хочу знать.

Блэйд резко остановил машину. Джоэл выглянул: незнакомое место, какая-то улица, усаженная высокими деревьями, красивые дома, чистый тротуар. Джоэл никогда не бывал в таких районах.

— Отведи ее домой, — приказал Блэйд Кэлу. — Нам с пареньком нужно потолковать.

Блэйд схватил Ариссу за руку и приподнял так, что стали видны трусы. Крепко поцеловав, он вытолкнул девушку из машины со словами:

— С нее на сегодня хватит, Кэл. Не давай ей больше ничего.

— Не хочу домой, — упрямилась Арисса.

— Прогулка прочистит тебе мозги, — ухмыльнулся Блэйд.

Машина снова тронулась; Джоэл остался наедине с Блэйдом. Ехали быстро, часто делали повороты. Сначала Джоэл пытался запомнить маршрут, потом понял, что это бесполезно. Все равно он не знает отправного пункта, какой же смысл следить за дорогой.

Блэйд молчал, пока не припарковал машину. Затем коротко произнес:

— Выходи.

Джоэл выбрался из автомобиля и очутился на перекрестке возле углового дома. Кирпичная стена казалась тусклой даже в свете фонаря. Над широкой, как гаражные ворота, дверью висела старая выцветшая вывеска: «А. К. У. Моторс». Чем бы ни занимались «А. К. У. Моторс», судя по всему, их деятельность давно прекратилась. Окна первого этажа были закрыты металлическими ставнями; мятые занавески на втором этаже свидетельствовали, что квартира обитаема.

Джоэл решил, что Блэйд поведет его в эту квартиру. Наверное, еще один штаб Блэйда, который используется, когда в притоне на Лэнсфилд-корт становится опасно. Но Блэйд прошел мимо. Обойдя здание, они оказались в темной алее, освещенной единственным фонарем.

В ярде от них находилась кирпичная ограда. Металлические ворота вели во двор. Замок на них казался надежным и крепким, но Блэйд вынул ключ из кармана, и ворота бесшумно открылись. Блэйд поманил Джоэла пальцем, приглашая следовать дальше.

Джоэл не двинулся с места. Если Блэйд задумал его убить, он сделает это в любом случае — неважно, как Джоэл будет себя вести.

— Так как обстоит дело с Нилом Уаттом? — поинтересовался мальчик. — Я хочу знать.

— А как обстоит дело с крутым парнем?

— Я не разгадываю дурацких загадок. Хватит, черт подери. Холодно, как на Северном полюсе. И мне пора домой. Если ты затеял какую-то дерьмовую игру, то…

— Полагаешь, все такие же кретины, как ты?

— Я не…

— Входи. Там и поговорим. Что, не желаешь? Мечтаешь о теплой постельке, чашечке какао и сказочке перед сном? Так, что ли? Или как у вас принято?

Джоэл выругался для приличия и шагнул в ворота. Блэйд последовал за ним.

Во дворе не было видно ни зги, только темнела груда чего-то непонятного. Когда глаза немного попривыкли, Джоэл разглядел сваленные в кучу старые покрышки, деревянные ящики, канистру и разобранную стремянку. Вдоль задней стены здания тянулась асфальтированная площадка высотой фута в четыре. Джоэл понял, что они находятся возле заброшенной станции подземки — одной из многих, которые когда-то строились, но потом, с появлением новых линий, потребность в них отпала. Входная дверь с аркой подтверждала догадку Джоэла.

Блэйд пересек двор и перебрался через остатки рельс. Он приблизился к металлической двери, надежной с виду; но и она оказалась не преградой. Блэйд открыл ее, и они вошли внутрь.

Станция подземки изменила свое назначение: она превратилась в автомастерскую. В холодном воздухе пахло бензином и смазкой. Когда Блэйд включил фонарь, висевший у входа, Джоэл увидел окошечко старинной кассы и пыльную схему метро восьмидесятилетней давности. Все прочее свидетельствовало о новом применении станции: полки с инструментами, гидравлический подъемник, свисающие с потолка шланги. Чуть в стороне стояло несколько деревянных ящиков. Блэйд нагнулся, взял отвертку и стал откручивать винты с крышки одного из них.

Исходя из имеющейся информации, Джоэл решил, что в ящике хранятся наркотики. Он предположил, что Блэйд велит ему развозить на велосипеде дурь, как делают многие мальчишки в Северном Кенсингтоне. Эта мысль не только не испугала Джоэла, но даже придала ему некоторую развязность.

— Послушай, мы будем говорить о деле или нет? — начал он. — Если нет, то я пошел. У меня есть дела поважнее, чем торчать тут и наблюдать, как ты возишься со своим барахлом.

Блэйд даже не оглянулся, он только покачал головой.

— Потерпи, прошу тебя. Нужно кое-что найти. Не возражаешь?

— Ищи, что хочешь. Я-то тут при чем? Так ты поможешь мне или нет?

— Разве я отказывался? — возразил Блэйд. — Ты хочешь с ним разобраться. И это правильно. Но, учитывая последние события, с ним нужно разобраться не так, как ты хотел.

С этими словами Блэйд выпрямился и повернулся к Джоэлу. В руке он что-то держал, и это был явно не мешок с кокаином. Это был пистолет.

— Как насчет крутого парня? — спросил Блэйд.

Глава 23

Блэйд отвез Джоэла обратно в Иденем-истейт. Всю дорогу пистолет, словно свернувшаяся кобра, жег мальчику бедро. Джоэлу совсем не хотелось брать его в руки. Даже прикосновение к оружию вызывало дрожь. Блэйд, вручая Джоэлу пистолет, велел сначала к нему привыкнуть: к его тяжести, к холодному металлу, к ощущению могущества. Джоэл будет ходить по улицам, как настоящий мужик, и все будут это чувствовать. Потому что настоящий мужик способен на насилие, его не спутаешь в толпе. Никто не смеет его тронуть. Уважением проникнется всякий, кто увидит перед собой хороший пистолет.

Патронов в оружии не было, и Джоэла это успокаивало. Ему даже представить было страшно, что может случиться с заряженным пистолетом. А вдруг Тоби случайно найдет его, решит, что это игрушка, и нажмет на курок? Или застрелит Джоэла, застрелит Несс, застрелит Кендру, застрелит Дикса.

Блэйд протянул назад руку и открыл дверь.

— Заметано, приятель? Тебе все ясно?

— Все. И потом ты разберешься с Нилом? Потому что я не…

— Ты что, считаешь Блэйда обманщиком? — строго произнес Блэйд. — Делай, что я говорю. Иначе не получится.

— Я уже отсидел на кладбище, как ты велел. Откуда я знаю, может, потом ты еще чего-нибудь попросишь.

— Тебе и не надо ничего знать. Ты должен просто мне верить, приятель. Верить и подчиняться. Иначе у нас дело не пойдет. Если ты не веришь Блэйду, с чего вдруг Блэйд станет верить тебе?

— Ладно. А если меня поймают…

— Так в этом вся штука, Джоэл. Как ты поступишь, если тебя поймают? Заложишь Блэйда или будешь молчать? Вот ведь что интересно. Да брось, не поймают. Успеешь убежать. К тому же у тебя есть пушка. Что плохого в том, что ты немного разбогатеешь?

Блэйд улыбнулся, глядя на Джоэла. Он достал косяк и закурил. Пламя отразилось в его глазах; в зрачках запрыгали искры.

— Ты, пацан, не дурак, — продолжил Блэйд. — У вас в семье все такие, Джоэл. Умные как черти. Думаю, ты справишься на отлично. Считай это следующей ступенью. Станешь на шаг ближе к крутому парню. Ты ведь хочешь быть крутым парнем? Так что бери эту штуку и ступай. Кэл даст знать, когда наступит время.

Джоэл посмотрел в сторону дома. Он прекрасно понимал, что его там ждут люди, являющиеся его семьей, и что у него есть обязанности перед ними.

Покидая поэтический вечер «Побеждай словом, а не оружием», Джоэл взял рюкзак с собой и теперь вытряхнул его содержимое и засунул пистолет на самое дно. Он вышел из машины и наклонился к Блэйду.

— Потом ты разберешься с Нилом? — уточнил он.

Блэйд лениво растянул губы в расслабленной после травы улыбке.

— Потом, потом. И передай привет этой шлюхе, своей сестричке.

Джоэл резко захлопнул дверь, заглушив смех Блэйда. Машина тронулась с места в направлении Минвайл-гарденс.

— Передам, Стэнли. Чтоб ты провалился, — сказал Джоэл, ни к кому не обращаясь.

Мальчик поспешил домой. По дороге он размышлял о задании, которое дал Блэйд. Риск вроде бы невелик, если учесть, что Кэл укажет ему жертву — не будет же Кэл стоять просто так, предоставив Джоэла самому себе. Интересно, сколько времени, ловкости и удачи требует ограбление в парке, ведь их совершается огромное количество? Стянуть сумку у прохожего в парке — и все, чего уж проще. Блэйд не говорил, что будет следить за Джоэлом. Он просто объяснил, что Джоэл должен отнять кошелек у какой-то восточной тетки. Вот и все. Никаких других инструкций не было.

С точки зрения Джоэла, вечер сложился отлично. Наверняка задание Блэйда он выполнит без труда. Джоэл отправился на поиски Блэйда, а тот сам нашел его. Их разговор закончился примерно тогда же, когда и конкурс «Побеждай словом, а не оружием». Джоэл вернется домой вовремя, не вызвав подозрений, и даже принесет критические замечания по поводу своего творения. Тетя проникнется к племяннику доверием. Разве все это не является предзнаменованием того, что в дальнейшем ему будет сопутствовать удача?

Джоэл думал, что Кендра сидит за кухонным столом и не сводит глаз с часов, проверяя, сдержит Джоэл слово или нет. Однако на первом этаже не было ни души; свет не горел. Сверху доносились какие-то звуки, и Джоэл поднялся на второй этаж. В гостиной работал телевизор: на экране грабители, напавшие на поезд, мчались верхом; купюры веером разлетались в воздухе. Но в комнате тоже никого не было. Джоэл немного там постоял. Рюкзак оттягивал плечи сильнее, чем обычно. Он подошел к двери тетиной спальни и услышал мерное поскрипывание кровати. Ему стало ясно, отчего тетя Кен не дежурит на часах в ожидании его возвращения. Джоэл направился к себе в спальню. Тоби не спал, он разрисовывал фломастерами скейтборд.

— Дикс подарил! — с места в карьер начал Тоби, показывая на фломастеры. — Принес из кафе. И еще книжку-раскраску. Раскраски — это для малышей. А фломастеры здоровские! Еще он принес кассету, чтобы я посмотрел фильм, пока он занимается тетей Кен.

— Почему же ты не смотришь?

— Одному не хочется.

Тоби пристально изучал свое произведение, наклоняя голову так и сяк.

— А где Несс? — поинтересовался Джоэл.

— Ушла. К той даме, у которой сын.

— Что за дама? Какой сын?

— Из Детского центра. Она пригласила Несс на ужин. Несс даже связалась с тетей Кен по телефону и отпросилась.

Это была новость, которая немало удивила Джоэла. Сестра сильно изменилась. Конечно, звонок тете — не землетрясение, но Джоэл был впечатлен.

Тоби протянул скейтборд брату — показать, что получилось. Он нарисовал молнию в виде стрелы и раскрасил ее всеми цветами радуги.

— Молодец, Тоби, — похвалил Джоэл.

Он положил рюкзак на кровать, ни на секунду не забывая, что в нем лежит. Мальчик решил спрятать пистолет подальше, когда Тоби уснет.

— Знаешь, о чем я думаю, Джоэл?

— О чем?

— Об этом скейтборде. Если я хорошенько его раскрашу и мы отвезем его маме… Может, она поправится? Я очень люблю скейтборд. Жалко его отдавать. Но если я подарю его маме… А ты ей расскажешь, что он мне очень нравится… И я сам разрисовал…

В глазах у Тоби было столько надежды, что Джоэл даже растерялся. Он прекрасно понимал брата. Неужели самое дорогое, принесенное в жертву ради матери, ничего не значит для Бога или для того, кто распределяет, кому болеть, кому умирать, а кому выздоравливать? Для Тоби преподнести Кароль Кэмпбелл скейтборд — все равно что отказаться от лавовой лампы. Если ты отдашь человеку то, что любишь больше всего на свете, этот человек, конечно же, поймет, как много значит в твоей жизни, и захочет быть с тобой.

Джоэл сомневался, что эта логика сработает, но отчего бы не попробовать?

— Когда поедем к маме в следующий раз, обязательно возьмем твой скейтборд. Но сначала научись на нем кататься. Покажешь маме, как здорово ты с ним управляешься. Она порадуется, и может, ей станет лучше. И она вернется домой.

— Ты думаешь? — просиял Тоби.

— Да, я думаю, — соврал Джоэл.

*

Надежду на возвращение Кароль Кэмпбелл все ее дети питали в разной степени. Больше всех надеялся Тоби, который из-за недостатка жизненного опыта еще верил в лучшее. В душе Джоэла эта надежда мелькала изредка, когда он, принимая то или иное решение, размышлял о будущем своей семьи. Для Несс Кароль стала прошлым, о котором не хотелось вспоминать. Девушка не предавалась мечтам о возвращении матери и, строя планы на жизнь, не отводила Кароль никакого места, тем более что нормальной и полноценной матерью та никогда не была.

Маджида и Саиф аль-Дин играли в судьбе Несс куда большую роль. Они помогали ей смело шагать по дороге в будущее.

Что касается учебы, Несс сама нанесла визит Фабии Бендер и заявила, что с огромной благодарностью — эти два слова были произнесены по настоянию Маджиды — принимает предложение пойти на курсы шляпного дела. Фабия выразила неподдельную радость, хотя с самого начала была посвящена в тактику Маджиды. Фабия согласилась отложить начало занятий до следующего семестра, она также проявила интерес к работе Несс у Саифа аль-Дина, к ссуде, данной Маджидой, к условиям возврата долга, к графику работы, к сокращению рабочего дня в Детском центре — ко всем обстоятельствам, связанным с Несс. В итоге Фабия Бендер заверила, что магистрат непременно утвердит план девушки.

Фабия не преминула спросить и про Джоэла. На эту тему Несс распространяться не стала. Она не настолько доверяла социальному работнику, кроме того, действительно не знала, что происходит с братом. Джоэл стал куда более замкнутым и скрытным, чем был прежде.

Разумеется, работа у Саифа аль-Дина складывалась не совсем так, как хотелось Несс. В мечтах она приходила в мастерскую, фонтанируя идеями. Он их с восторгом принимал и разрешал Несс пользоваться всем оборудованием и любыми материалами. Воображение рисовало ей картины: Саиф аль-Дин получает заказ от Королевской оперы или от киностудии, такой огромный, что одному не справиться. Он ищет помощника — и выбирает Несс! Как некогда принц выбрал Золушку. Несс, с приличествующей Золушке скромностью, отказывается, опасаясь, что не справится, но он решительно отметает все ее сомнения. Она приступает к работе и с дикой скоростью создает один шедевр за другим. Все восхищены. Саиф аль-Дин горячо благодарит Несс и предлагает ей постоянное сотрудничество.

В действительности же Несс начала свою практику в ателье пакистанца со шваброй в руках, гораздо больше напоминая Золушку из первой половины сказки, до появления феи с волшебной палочкой. Девушка одна отвечала за чистоту в ателье: вытирала пыль, подметала пол, мыла коврики и так далее. Ее злили подобные обязанности, но, сжав зубы, она их выполняла.

Поэтому день, когда Саиф аль-Дин доверил Несс клей, стал для нее праздником. Задание было простым: закрепить бусины на ленте, которая станет малой деталью сложного головного убора. Эта задача, пусть незначительная, свидетельствовала, что Несс перешла на следующую ступень. Несс хотелось выполнить операцию лучше всех и доказать свое превосходство над другими сотрудницами, но работала она очень медленно и в результате засиделась в студии допоздна. В этом не было ничего страшного, поскольку Саиф аль-Дин тоже работал вечерами. Когда Несс все закончила, он проводил ее до метро, чтобы с ней ничего не случилось в столь поздний час. По дороге они болтали, и Саиф пообещал девушке более интересные и сложные обязанности. Она прекрасно справляется, все понимает с полуслова, она как раз тот человек, который ему нужен. Он сказал: «нужен мне», а не «нужен ателье». Несс немного порозовела от этих слов.

Посадив Несс на станции «Ковент-Гарден», Саиф аль-Дин вернулся в ателье завершать собственную работу. Он не волновался за девушку, уверенный, что та благополучно доберется до дому: ей нужно лишь сделать пересадку на станции «Кингс-Кросс» и потом дойти от станции «Уэстбурн-парк» до Иденем-истейт, а это десять минут спокойным шагом и пять — если поспешить. Саиф аль-Дин опекал Несс по просьбе матери, чья заинтересованность в судьбе неблагополучной девушки-подростка являлась для него загадкой.

Поскольку день прошел замечательно, Несс была в приподнятом настроении. По дороге от метро к дому она мечтала о будущем. Голова кружилась от первого успеха. Она пересекла Элкстоун-роуд и направилась к Минвайл-гарденс, поглощенная своими мыслями. Она совсем не смотрела по сторонам, как того требует прогулка по плохо освещенным улицам в неспокойном районе города.

Несс никого не замечала. Но ее видели прекрасно. За ней наблюдали с винтовой лестницы. Эти люди давно ее поджидали. Заприметив девушку на Элкстоун-роуд, они лишь обменялись кивками — и поняли друг друга.

Бесшумно, с кошачьей грацией, они спустились с лестницы и двинулись по дорожке. Когда Несс подошла ко входу в парк, который никогда не запирался, потому что и ворот-то не было, эти люди уже были там.

— Желтокожая сучка угостит нас или как? — услышала Несс у себя за спиной.

Пребывая в прекрасном настроении, она чувствовала себя сильной, успешной, способной на все и поэтому нарушила правило, которое могло бы ее спасти. Вместо того чтобы позвать на помощь, побежать, закричать, привлечь внимание — что давало пусть небольшой, но все же шанс на спасение, — Несс оглянулась. По голосу она поняла, что спрашивающий молод. А с молодежью договариваться она умела.

Несс не могла знать, что эта встреча не случайна. Перед ней стояли восемь парней, но не успела она их сосчитать, как они на нее навалились. В массе показалось знакомое лицо — от рождения изуродованное, перекошенное злобой. Но Несс не успела вспомнить имя — удар в спину свалил ее, и она упала навзничь. Несс схватили за руки и за ноги и понесли в глубь парка. Она закричала. Рука зажала ей рот.

— Мы тебя немного приласкаем. Тебе понравится, сучка! — произнес Нил Уатт.

*

Ни Кендры, ни Дикса не было дома, когда раздался резкий стук в дверь и голос с восточным акцентом попросил открыть. Обычно Джоэл не отпирал незнакомцам. Он бы этого и не сделал, если бы голос не сказал:

— Прошу вас, поторопитесь! Боюсь, что бедная девочка сильно пострадала!

Джоэл поднял задвижку и распахнул дверь. Старик со странно знакомым лицом, в очках с толстенными стеклами, в шароварах и тунике, с наброшенным поверх пальто, держал на руках Несс. Ее тело бессильно обвисло, голова уткнулась в плечо старика. Ни куртки, ни шарфа на ней не было, свитер был перепачкан кровью и грязью, рукав оторван. На челюстях ужасные синяки и ссадины: то ли ей зажимали рот, то ли пытались открыть его как можно шире.

— Убай Мохи, — представился старик. — Где твои родители, мальчик? На бедную девочку напали в саду.

— Несс, — только и мог вымолвить Джоэл. — Несса, Несс!

Он отпрянул, боясь прикоснуться к сестре. На лестнице послышались шаги Тоби.

— Тоби, оставайся наверху! — крикнул Джоэл через плечо. — Ты же смотришь телик. Это Несс!

Тоби, обрадованный возвращением сестры, спустился еще быстрее. Он прижимал скейтборд к груди. Посмотрев на Несс, потом на Джоэла, Тоби заплакал.

— Вот дерьмо, — пробормотал Джоэл.

Он не знал, что ему делать: успокаивать брата или ухаживать за сестрой. В нерешительности он просто стоял как статуя и ждал, что будет дальше.

— Где ваши родители? — снова спросил Убай Мохи, уже более настойчиво. Он занес Несс в прихожую. — Девочке нужна помощь.

— У нас нет родителей, — ответил Джоэл; при этих словах Тоби заплакал еще громче.

— Вы что, одни живете?

— С тетей.

— Тогда позови тетю, мальчик.

Кендра ушла на вечеринку с Корди, но взяла с собой мобильник. Джоэл направился на кухню ей позвонить. Убай Мохи понес Несс следом. Когда он проходил мимо Тоби, тот протянул руку и погладил Несс по ноге. Девушка вздрогнула, отдернула ногу, и Тоби зарыдал в голос.

Убай Мохи усадил Несс на стул. Мини-юбочка свисала рваными полосками, под ней не было ни колготок, ни трусиков.

— Несс, Несса, что случилось? Кто это сделал? Кто это был? — повторял Джоэл.

На самом деле он и так знал ответ, знал причины и смысл происшедшего. В трубке раздался голос тети, и Джоэл попросил ее прийти домой.

— С Несс беда, — ничего не объясняя, сообщил он.

— Что она опять натворила? — уточнила Кендра.

Услышав этот вопрос, Джоэл сделал глубокий вдох и положил трубку. Он остался стоять возле телефона. Подошел Тоби, он нуждался в утешении, но Джоэл ничем не мог ему помочь.

Убай Мохи поставил на плиту чайник. Джоэл заверил старика, что скоро появится тетя — хотя не был в этом уверен. Мальчик просто хотел, чтобы гость поскорее отправился домой. Но Убай Мохи, судя по всему, уходить не собирался.

— Достань-ка чай, молодой человек, — велел он, — и сахар, и молоко. И успокой этого бедного малыша.

— Замолчи, Тоби! — приказал Джоэл.

— Кто-то побил Несс! — захлебывался Тоби. — Она не разговаривает. Почему она не разговаривает?

Джоэл и сам был напуган молчанием Несс. Он знал, как себя вести, когда сестра в ярости, но что делать в этой ситуации?

— Замолчи, Тоби, прошу тебя.

— А Несс…

— Сказано тебе — заткнись! — крикнул Джоэл. — И вообще, убирайся отсюда. Иди наверх! Если ты не дурак, ступай немедленно, а то получишь по заднице!

Тоби стремительно вылетел из кухни. Всхлипывания донеслись с лестницы, потом хлопнула дверь — Тоби скрылся в спальне. Джоэл поставил на стол три чашки, сахар и сливки. Но чай никто не пил; чашки с остывшей, бурой жидкостью так и простояли до утра.

Вскоре пришла Кендра.

— Что случилось, Джоэл? — спросила она с порога.

Войдя на кухню, она увидела незнакомца, племянницу и Джоэла. Двое сидели, третий стоял возле раковины. Кендра сразу поняла, что произошло. Она взяла телефонную трубку, набрала три «девятки» и четко, на идеальном английском, незаменимом в таких случаях, изложила просьбу. Идеальный английский возымел свое действие. Положив трубку, Кендра обратилась к Несс:

— Нас ждут в «скорой помощи». Ты сможешь идти, Несса? — Затем Кендра повернулась к старику. — Где это случилось? Кто это был? Что вы видели?

Убай Мохи отвечал тихо, искоса поглядывая на Джоэла. Он не хотел травмировать ребенка ужасными подробностями. Но Джоэл и так представлял нюансы этой истории.

На девушку напала шайка парней. Убай Мохи не знает, где именно. Трудно предположить, что девушка отправилась в парк одна. Поэтому банда, скорее всего, поймала ее на улице и притащила в парк. Парни принесли ее к тому месту, где дорожка поворачивает к мосту через канал Гранд-Юнион. Полагая, что их никто не видит, они стали ее избивать и наверняка бы забили до смерти, если бы Убай Мохи, который занимался своей вечерней медитацией, не услышал возглас. Девушка вскрикнула всего один раз. Убай Мохи подбежал к окну своей квартирки.

— У меня есть мощный фонарь. Я специально держу его для таких случаев. Я направил фонарь прямо на них. Я заявил, что узнал их — конечно, это неправда, и пообещал назвать их имена полиции. Парни разбежались. Я вышел, чтобы оказать помощь бедной девочке.

— Вы позвонили в полицию?

— Не было времени. Если бы позвонил… Представляете, сколько пришлось бы их ждать? Я хотел отнести девочку в безопасное место. — Старик перевел взгляд с Кендры на Несс и мягко добавил: — Надеюсь, эти парни не успели ее…

— Будем надеяться, — перебила Кендра. — Несс, они тебя изнасиловали? Эти парни, они тебя изнасиловали?

Несс шевельнулась и впервые за все время открыла глаза.

— Чего? — еле слышно прошептала она.

— Парни, они тебя изнасиловали?

— По-твоему, это самое страшное?

— Несса, нужно сообщить в полицию…

— Нет, успокойся. Только это не самое страшное. Это не самое страшное. Это не самое страшное… Это не самое… — И Несс расплакалась.

Больше от нее ничего не добились, сколько ни спрашивали.

То же самое повторилось в «скорой помощи». Девушку осмотрели. Физически она отделалась легко, потребовалось лишь обработать раны и наложить пластырь. Но в душевном смысле травма оказалась глубокой. Когда ей стал задавать вопросы молодой белокожий констебль с капельками пота над верхней губой, Несс ответила, что забыла, где была после того, как вышла из подземки. Помнит, что ехала в метро. А потом оказалась у тети на кухне. Она понятия не имеет, кто напал на нее и сколько их было. Констебль не стал уточнять, какие могли быть причины, например: «Как вы думаете, почему на вас напали?» — на людей нападают сплошь и рядом просто потому, что они по глупости вышли на улицу в темное время суток. Констебль посоветовал Несс в следующий раз быть осмотрительнее и на прощание вручил брошюру под названием «Меры личной безопасности и самозащиты», в которой, по его словам, содержится масса полезных сведений. Затем констебль закрыл записную книжку и велел зайти в полицейский участок на Харроу-роуд через день или два, когда Несс станет лучше. Нужно будет подписать заявление. Несс также сможет, если захочет, просмотреть картотеку с фотографиями и фотороботами уличных грабителей. Вдруг узнает кого-нибудь из банды.

— Хотя, конечно, это маловероятно, — со вздохом прибавил констебль.

— Да. Хорошо. Приду, — отозвалась Несс.

Она знала правила игры. Все их знают, ничего не попишешь. Что ни делается, все к лучшему. Все хорошо, что хорошо кончается.

Больше Несс никому ничего не сказала. Она вела себя так, словно это нападение было для нее пустяком. Она снова спряталась за броней бесчувствия, которая дала трещину после знакомства с Маджидой и Саифом аль-Дином. Несс опять закрылась от мира.

Противоестественное спокойствие Несс каждый воспринимал по-своему, в зависимости от характера и жизненной позиции. Кендра не трогала девушку и обманывала себя, говоря, что «дает племяннице время опомниться после происшедшего», хотя на самом деле Кендра воспользовалась шансом и жила, как ей удобно. Дикс держался на расстоянии от Несс, что вряд ли было по-отцовски в данных обстоятельствах. Тоби боялся оставаться один и ходил по пятам за каждым, кто позволял ему это. Джоэл затаился и ждал. Он единственный знал правду о том, что случилось, и имел свой план действий.

Только Маджида прямо поговорила с Несс.

— Ты не должна допустить, чтобы этот случай сделал тебя незрячей. Эта история ужасна. Не думай, что я не понимаю. Но нельзя сдаваться, ставить крест на своих мечтах. Тогда зло победит. А этого допускать нельзя.

— Плевать… — заявила Ванесса.

Она выполняла свои обязанности, как прежде, стараясь не вызывать подозрений. Несс тоже затаилась и ждала.

*

Джоэл отвел Тоби на Миддл-роу, но сам в школу не пошел, а отправился на поиски Кэла Хэнкока. Мальчик обнаружил Кэла в Минвайл-гарденс, где тот щедро угощал косяком трех школьниц, которые, желая выглядеть более сексуально, укоротили юбочки, заправив их за пояс. Сомнительный прием, учитывая вульгарность их облика в целом. Школьницы стояли на ступеньке винтовой лестницы, а Кэл сидел. Увидев мальчика, Кэл обратился к нему:

— Как дела, приятель? — Затем протянул школьницам косяк. — Забирайте, если хотите.

Те поняли намек — их просят уйти. Они стали спускаться по лестнице, деля на ходу траву.

— Рановато для кайфа, — заметил Джоэл.

— Для этого дела никогда не рано. Тебе нужен я или он?

— Хочу выполнить задание Блэйда. Нил Уатт напал на мою сестру. Пора с ним разобраться.

— Вот как? У тебя вроде есть пушка. Почему сам с ним не разделаешься?

— Не хочу убивать его, Кэл. И патронов у меня нет.

— Так попугай. Пусть наложит в штаны.

— Тогда он еще больше озвереет. Он и его банда. Будут охотиться за Тоби. Или за тетей Кен. Я хочу, чтобы Блэйд по-своему поговорил с этим типом. Так что показывай, какую сучку мне грабить.

Прежде чем встать, Кэл внимательно оглядел Джоэла.

— Пушка с тобой?

— В рюкзаке.

— О'кей. Идем.

Кэл вывел Джоэла из парка и зашагал вдоль эстакады. Они миновали станцию подземки и стали петлять по улочкам, пока не оказались в северной части Портобелло-роуд, недалеко от того места, где Джоэл покупал лавовую лампу, — сейчас это показалось ему нереально далеким прошлым. Кэл кивнул на газетный киоск.

— Мы вовремя, приятель. Она приходит ежедневно примерно в этот час. Погоди немного, скоро появится.

Джоэлу было все равно. Выполнить задание — и дело с концом. Он стоял рядом с Кэлом у входа в бывшую булочную, окна которой были забиты фанерой. Кэл раскурил следующий косяк — у него, судя по всему, был нескончаемый запас — и протянул Джоэлу. Тот взял и затянулся, на этот раз более глубоко. Потом еще раз, потом еще. Тут Кэл со смешком забрал у него самокрутку.

— Погоди балдеть. Сначала дело. Ты должен стоять на ногах.

В голове и на сердце у Джоэла стало легко. Он чувствовал себя спокойно, уверенно, страх прошел. Он испытывал скорее любопытство по поводу того, что произойдет через несколько минут с какой-то глупой коровой — так он называл свою жертву.

— Ладно, — пробормотал Джоэл.

Он достал из рюкзака пистолет и положил его в карман куртки; тот уперся в бедро, внушая уверенность.

— Вот она, парень, — шепнул Кэл.

Джоэл высунулся из ниши и увидел, как из газетного киоска выходит восточная женщина в мужском пальто. Она хромала и опиралась на палку. На плече у нее висела кожаная сумка.

— Это легкие деньги, парень, — добавил Кэл. — Она даже по сторонам не смотрит! Словно сама напрашивается на ограбление. Вперед! Тебе понадобится меньше минуты!

Ясно было, что женщина не окажет сопротивления, но тут Джоэла охватило сомнение.

— Может, я просто выхвачу у нее сумку, и все? Зачем это надо: «Давай сюда деньги!» и прочее?

— Нет, дружок. Блэйд хочет, чтобы ты встретился с этой сучкой лицом к лицу.

— Тогда давай позже. Когда стемнеет. Ограблю другую тетку. Догоню и вырву сумку. Она меня даже не увидит. А так — лицом к лицу, средь бела дня…

— Черт, да мы для них все на одно лицо. Другого раза не будет.

— Но я-то не на одно лицо! Давай я выхвачу у нее сумку и убегу! Пожалуйста, Кэл! А Блэйду скажем, что я остановил ее. Как он узнает?

— Я не собираюсь врать Блэйду. Он все равно выяснит правду, и тогда мало не покажется, уж поверь мне. Все, иди. Мы зря теряем время.

Это было справедливое замечание. На другой стороне улице женщина, намеченная в качестве жертвы, довольно уверенной походкой, несмотря на хромоту, приближалась к перекрестку. Когда она завернет за угол и скроется из виду, шансы Джоэла приблизятся к нулю.

Он отделился от стены, пересек улицу и понесся вдогонку за женщиной. Руку он держал в кармане на пистолете, всей душой надеясь, что тот не пригодится. Его самого пистолет пугал не меньше, чем любую жертву.

Джоэл поравнялся с женщиной и схватил ее за руку.

— Простите, — нелепо начал он, по привычке соблюдая правила вежливости.

Когда женщина обернулась, Джоэл резко сменил тон.

— Давай деньги! Выкладывай! И кредитные карты тоже.

Морщинистое лицо женщины было печальным. Отрешенным, словно она не в себе. Этим она напомнила Джоэлу мать.

— Деньги давай! — грубо повторил Джоэл. — Деньги, сука!

Женщина не шевелилась.

Выхода не было. Джоэл вынул пистолет.

— Деньги! Теперь поняла?

Тут она заорала. Она кричала и кричала. Джоэл рывком сдернул сумку с ее плеча. Женщина упала на колени, не переставая голосить.

Джоэл засунул пистолет в карман и побежал. Он не думал о своей жертве, о продавцах в магазинах, о прохожих на улице, о Кэле Хэнкоке. Он думал только о том, как бы оказаться подальше. Джоэл свернул за угол, потом за следующий. Так он сворачивал то налево, то направо, пока не очутился на Уэстбурн-Парк-роуд. Тут было много автомобилей и автобусов; черная машина с белой полосой ехала прямо на Джоэла.

Мальчик в последний момент отскочил и огляделся в поисках отступного пути. Он перемахнул через невысокую ограду жилого массива и бросился через розовые кусты, подстриженные на зиму. «Стой!» — раздалось за спиной. Одна за другой хлопнули дверцы машины. Джоэл несся, не останавливаясь. Он бежал ради спасения собственной жизни, ради спасения близких, ради надежды на будущее. Но передвигался он недостаточно быстро.

Возле следующего дома чья-то рука схватила его за шиворот. Та же рука швырнула его на землю. Нога наступила ему на спину. Раздался голос:

— Так, что тут у нас, посмотрим?

По этому вопросу Джоэл все понял. Изначально копы его не искали. Их появление вызвано отнюдь не криками восточной женщины на Портобелло-роуд. Это было бы нереально. Полицейская машина всего лишь патрулировала окрестности. Полиция застает сам момент преступления только в силу случайного совпадения. Сколько ждали полицию, когда убили отца? Минут пятнадцать? Больше… А ведь то было убийство, не то что сейчас: какая-то тетка разоралась посреди Портобелло-роуд. С чего полиции мчаться как на пожар?

Джоэл ругался и вырывался. Его подняли, и он оказался перед констеблем, лицо которого напоминало изнанку гриба. Полицейский отконвоировал Джоэла обратно на улицу и толкнул к автомобилю, возле которого стоял напарник. Пистолет в кармане куртки ударился о металлическое крыло и звякнул.

— Пат! — воскликнул констебль. — Гаденыш-то при оружии!

Вокруг начала собираться толпа. Джоэл пристально всматривался в лица, ища Кэла. Он не сообразил сбросить украденную сумку, и его поймали с поличным. Джоэл не знал, как поступают с грабителями. Он также понятия не имел, что делают с мальчишками, которые носят пистолет, неважно, заряженный или нет. Джоэл понимал одно: ничего хорошего его не ждет. В этом он даже не сомневался.

Один констебль вынул пистолет из кармана Джоэла, другой нагнул голову мальчика и запихнул его на заднее сиденье. Сумку положили на переднее сиденье. Оба констебля заняли места в машине. Водитель включил сигнализацию на крыше, и толпа расступилась. Когда машина отъезжала, Джоэл взглянул в лица зевак. В них не было сочувствия. Люди неодобрительно качали головами, смотрели с осуждением, сжимали кулаки. Джоэл не понял, к кому это относится: к нему или к копам. Одно он мог сказать точно — Кэла Хэнкока среди присутствующих не было.

*

Джоэл снова оказался в полицейском участке на Харроу-роуд, в той же комнате для допросов. Те же действующие лица выполняли тот же ритуал. Фабия Бендер села на привинченный к полу стул возле привинченного к полу стола. Рядом с ней устроился сержант Старр, чья черная кожа блестела как атлас под безжалостным светом лампы. Полагающийся по закону адвокат занял место рядом с Джоэлом по его сторону стола — это было что-то новенькое. Присутствие адвоката — патлатой блондинки в туфлях с нелепыми длинными носами и в мятом брючном костюме — показало Джоэлу, что на этот раз его положение более чем серьезно.

Август Старр интересовался происхождением оружия, так как история с ограблением женщины была, с его точки зрения, исчерпана. Женщина не пострадала, если не считать царапин на коленках и нескольких лет, на которые может сократиться ее жизнь из-за перенесенного стресса. Сумку ей вернули, деньги и кредитные карты были в полной сохранности, в Джоэле она признала того самого парня, который напал на нее. В этом деле не осталось темных мест, оно было запротоколировано и подписано; Август Старр мысленно сдал его в архив. Пистолет же — другой разговор, тут было много неясного.

Прежде огнестрельное оружие не имело широкого распространения в преступных слоях общества, промышляющих грабежом и убийством. Однако в последнее время оно стало встречаться все чаще и чаще — прямое следствие ослабления границ, которым сопровождается объединение Европы. Иначе этот процесс можно охарактеризовать как проникновение в страну всевозможной контрабанды, от сигарет до взрывчатых веществ. На такие размышления наводил найденный у Джоэла пистолет. Но у сержанта Старра не было времени на раздумья. Налицо факт: в его районе найден пистолет. Сержант Старр пытался выяснить одно: как оружие попало в руки двенадцатилетнего мальчишки.

Джоэл сообщил, что подобрал пистолет на задворках благотворительного магазина, в котором работает его тетя. Там есть проулок, заваленный разным хламом и старыми покрышками. Джоэл выудил пистолет из мусорного бака. Он точно не помнит, из какого именно. Пистолет, завернутый в тряпку, лежал в полиэтиленовом пакете. Что тут непонятного?

Сержант Старр делал пометки в блокноте и одновременно записывалкаждое слово Джоэла на магнитофон.

— В каком полиэтиленовом пакете? — уточнил сержант Старр.

Аккуратным школьным почерком он вывел в блокноте слова «пакет» и «полиэтиленовый», рассчитывая с помощью Джоэла докопаться до истины. В Джоэле же крепла решимость любой ценой эту истину скрыть.

Мальчик ответил, что не помнит особенностей пакета. Пакет как пакет. Из «Сейнсберис» вроде. А может, из «Бутс».

— Так все же «Бутс» или «Сейнсберис»? — допытывался сержант Старр.

Он записал в блокноте «Бутс» и «Сейнсберис».

— Очень странно, — пробормотал сержант Старр. — Ты перепутал фирменные пакеты. Они совершенно разные, даже по цвету. Да и вообще непонятно, как пакет «Бутс» мог оказаться в мусорном баке?

Джоэл почуял подвох и посмотрел на адвокатшу — может, она вмешается, как делают адвокаты в кино, с важностью произнося: «мой клиент», «это противоречит закону». Но адвокатша хранила молчание. Все ее мысли — Джоэл, конечно, не знал этого — крутились вокруг теста на беременность, который она сделала утром прямо в полицейском участке, закрывшись в женском туалете.

Заговорила Фабия Бендер. Она пояснила, что пакеты «Бутс» очень тонкие, в них невозможно упаковать мусор. Под тяжестью пистолета такой пакет сразу порвется.

— Поверь, дорогой, тебе самому будет лучше, если ты скажешь правду, — добавила Фабия.

Джоэл не реагировал. Он вообще решил хранить молчание. Самое лучшее для него — держать рот на замке. В конце концов, ему всего двенадцать. Что они с ним сделают?

Пауза затянулась, и Фабия Бендер попросила разрешения побеседовать с Джоэлом наедине. Наконец-то адвокатша подала голос. Она заявила, что никто не вправе допрашивать ее клиента — Джоэл удостоился-таки этого титула — без ее присутствия. Сержант Старр заметил, что не следует пренебрегать разумными действиями, которые помогают установлению истины — в этом и заключается смысл их работы.

— Все равно, — возразила адвокатша, но Фабия Бендер перебила ее, напомнив, что их общая цель — благо ребенка.

Сержант Старр открыл рот, но не успел ничего сказать — дверь распахнулась, и на пороге возникла женщина-констебль.

— Можно вас на минутку, сержант? — попросила она. Сержант Старр вышел из комнаты.

В течение двух минут, что он отсутствовал, адвокатша прочитала Фабии Бендер краткую лекцию о том, «каковы права несовершеннолетнего обвиняемого, обеспечиваемые британским законодательством». Она заметила также, что, по ее мнению, мисс Бендер обязана это знать, учитывая область ее деятельности. От этих слов Фабия Бендер взвилась, но не успела уничижительной репликой сбить спесь с адвокатши — сержант Старр вернулся. Он бросил блокнот на стол и обратился к Джоэлу, ни на кого не глядя:

— Ты свободен. Можешь идти.

Все трое, совершенно ошарашенные, уставились на полицейского. Адвокатша поднялась из-за стола, торжествующе улыбнулась, словно выиграла процесс, и кивнула мальчику.

— Идем, Джоэл.

Они покинули кабинет, оставив в нем Фабию Бендер и сержанта Старра. Джоэл услышал вопрос Фабии: «Что случилось, Август?» — и ответ сержанта: «А я почем знаю, черт подери!»

*

Джоэла отпустили без промедления. Скороговоркой попрощалась адвокатша, неодобрительно посмотрел дежурный констебль — вот и все церемонии. Джоэл вышел на улицу. Он стоял у полицейского участка один-одинешенек. Никто не позвонил тете, чтобы она забрала его, никто не взялся проводить склонного к правонарушениям подростка до дома или до школы.

Джоэл не понимал, что произошло. Он уже был уверен, что ему предстоит распрощаться если не с жизнью, то со свободой точно. И вот — все исчезло как страшный сон. Обошлось без наручников. И даже без нравоучительной лекции. Без единого слова. Просто чудеса какие-то.

Он шагал к перекрестку, на углу которого находился паб «Принц Уэльский». Всю дорогу Джоэл напряженно прислушивался, ожидая, что распахнется дверь полицейского участка и оттуда с хохотом выбегут полицейские: как, дескать, здорово разыграли этого парня, круглого идиота. Но опасения Джоэла не оправдались. Вместо этого на углу возле паба затормозила машина. Передняя дверь отворилась, и со стороны пассажирского сиденья выглянул Кэл Хэнкок.

Джоэл понял, кто находится за рулем. Кэл кивнул, и мальчик, не задавая вопросов, полез на заднее сиденье. Он был далек от мысли, что Блэйд хочет довести его до дома.

Все молчали, и эта тишина пугала Джоэла больше всего. Лучше бы Блэйд его отругал. Он провалил задание с ограблением, и это плохо само по себе. Но хуже всего то, что пистолет достался копам. Они обязательно начнут разыскивать владельца. Возможно, на пистолете остались следы пальцев Блэйда. Если у копов в картотеке имеются его отпечатки, Блэйда ждут большие неприятности. Не говоря уже о том, что новый пистолет на улице не купишь, даже если есть деньги.

Атмосфера в машине накалилась до такой степени, что Джоэл чувствовал себя как в Сахаре. К горлу подкатила тошнота.

— Мне бы выйти на минутку, — подал голос мальчик.

Ответа не последовало. Блэйд резко повернул за угол и едва не сбил африканку в разноцветных одеждах, которая переходила дорогу по зебре. Он выругался и обозвал ее выжившей из ума шлюхой.

— Вообще-то спасибо, — поблагодарил Джоэл.

Он был уверен, что это Блэйд отмазал его от полиции, иначе ему бы не удалось покинуть полицейский участок на Харроу-роуд. Одно дело — когда ты стащил на улице кошелек. Это еще куда ни шло. Такие проделки обычно заканчиваются судом, за которым следуют либо бесконечные беседы с какой-нибудь теткой типа Фабии Бендер, либо общественные работы в месте типа Детского центра. И совсем другое дело — когда тебя задерживают с оружием в кармане. Нож и то сулит массу неприятностей. А уж пистолет!.. Тут воспитательными речами с разными добренькими занудами не отделаешься.

Джоэл даже представить себе не мог, на какие ухищрения пошел Блэйд, вытаскивая его из лап полиции. Джоэл не понимал, зачем Блэйду понадобилось так утруждать себя. Или он испугался, что Джоэл сдаст его полиции? В таком случае необходимо как-то оправдать себя в глазах Блэйда, чтобы Блэйд выполнил обещание и разобрался с Нилом Уаттом.

Они удалялись от Иденем-истейт. Они уезжали все дальше, и в Джоэле крепла уверенность, что с ним хотят расправиться. Где-нибудь в окрестностях «Вормвуд скрабс». Джоэл понимал, что это проще простого: Блэйд отведет его в сторону и всадит пулю в лоб, не дожидаясь темноты, средь бела дня. Тело отыщут через несколько часов, а может, дней, а может, недель. Блэйд знает, куда подбросить тело, чтобы его нашли в нужный момент. Если же он захочет тело скрыть, он тоже знает, как поступить.

— Я ни слова им не сказал, — не выдержал Джоэл. — Ни слова.

Кэл посмотрел на него через плечо, и этот взгляд Джоэла не приободрил. Это был совсем незнакомый Кэл; он оттопырил верхнюю губу, словно приказывая Джоэлу держать рот на замке. Джоэл не знал, хватит ли ему сил молчать, учитывая, что на кону его жизнь.

Блэйд переключил передачу и сделал очередной поворот. В витрине газетного киоска висела газета. На первой странице красовался заголовок: «Еще одно серийное убийство!» Джоэл воспринял заголовок как знак: скоро подобное произойдет и с ним. Грудь сдавило. Джоэл еле удержался от крика.

Он уставился на собственные колени. Мальчик прекрасно понимал, как напортачил. Блэйд вынужден был задействовать свои связи, возможно, подкупить какого-то шишку; простым «большое спасибо» за такую услугу не отделаешься. По сути, это даже не услуга. Это гигантское одолжение. А когда Блэйд делает кому-то гигантское одолжение, он ждет того же в ответ.

Кэл явно пытался о чем-то предупредить Джоэла. Но мальчик считал, что ему нечего бояться, поскольку он был честен. Он ни разу не обманул Блэйда и старался выполнить все его задания.

Наконец машина остановилась. Джоэл поднял голову и увидел знакомую вывеску «А. К. У. Моторс». Значит, приехали в самый тайный штаб Блэйда, несмотря на дневное время — день, правда, был серым, собирался дождь. Все трое выбрались из автомобиля и молча двинулись по безлюдному переулку.

Блэйд шагал впереди, Кэл и Джоэл — следом. Пока Блэйд открывал ворота, Джоэл рискнул шепотом узнать у Кэла, что его ждет, но тот даже не взглянул в сторону мальчика. Блэйд кивком велел пройти на территорию заброшенной станции метро. Затем он отпер дверь в гараж. Словно поняв, что Джоэл прикидывает, не спастись ли ему бегством, Блэйд посмотрел на Кэла, и тот крепко сжал руку Джоэла. В его хватке не чувствовалось ни тепла, ни поддержки.

Все вошли, и Блэйд захлопнул дверь гаража. Было темно, как в подземелье. Джоэл услышал, как звякнул замок.

— Я же не знал, что она закричит, — торопливо заговорил он в темноту. — Откуда я мог знать, откуда? Она брела себе с палкой. Вид такой, будто у нее не все дома. Спроси Кэла. Это он мне на нее показал.

— По-твоему, Кэл во всем виноват?

Голос Блэйда послышатся так близко, что Джоэл вздрогнул. Блэйд подкрался бесшумно, словно змея, вытатуированная у него на щеке.

— Я не об этом, — возразил Джоэл. — Я имею в виду, что с каждым могло такое случиться. А когда она завопила — что мне оставалось делать? Только бежать.

Блэйд снова замолчал. Прошла минута, другая. Раздавалось только дыхание Джоэла, похожее на хрип. Мальчик постарался дышать тише, но тщетно, тогда он затаился и прислушался. Ни звука, мертвая тишина, словно все провалились сквозь землю.

Вдруг раздался щелчок, зажегся свет: это Блэйд все так же бесшумно подошел к стене и включил фонарь, как в прошлый раз. На стене задрожали длинные тени.

За спиной у Джоэла Кэл зажег спичку. К запахам машинного масла, плесени и пыли примешался запах табака.

— Послушай, Блэйд… — снова начал Джоэл.

— Да заткнись ты, сукин сын!

Блэйд направился к ящикам, среди которых Джоэл увидел и тот, в котором лежал пистолет. На этот раз Блэйд открыл другой ящик. Он достал охапку скомканных газет, соломы, пенопластовых шариков и бросил все это на пол.

Несмотря на свой страх, Джоэл отметил, что ящиков стало больше. Мальчик понадеялся, что содержимое ящиков различно, однако вскоре его постигло разочарование. Блэйд извлек завернутый в полиэтилен предмет, увесистость которого не оставляла сомнений.

Джоэл понимал: вряд ли после того, как он потерпел неудачу на Портобелло-роуд, Блэйд вновь доверит ему пистолет. Следовательно, Блэйд достал пистолет с другой целью, нетрудно было догадаться с какой.

Сердце мальчика ушло в пятки, но он жестко приказал себе держаться. Он не должен наложить в штаны. Если ему предстоит жизнью заплатить за свой провал, значит, он умрет. Но он должен умереть как человек, а не как жалкий слюнтяй. Он не станет унижаться — не доставит Блэйду такого удовольствия.

— Кэл, свинец при тебе? — спросил Блэйд.

— А то. — Кэл вынул из кармана коробочку.

Блэйд зарядил пистолет с ловкостью, которая свидетельствовала о большом опыте.

Джоэл, видя, что жить ему осталось недолго, открыл рот:

— Погоди, Блэйд. Послушай…

— Заткнись, сукин сын. Сколько тебе повторять?

— Я только хотел…

Блэйд захлопнул ящик с такой силой, что пыль разлетелась вокруг.

— Ты сукин сын, каких поискать, малыш Джоэл! — Блэйд подскочил к Джоэлу и приставил пистолет к его подбородку. — Теперь ты наконец заткнешься?

Джоэл зажмурился. Ему хотелось верить, что Кэл Хэнкок не останется безучастным к его судьбе и не позволит так запросто отправить его в мир иной. Но Кэл молчал и не двигался. Джоэл чувствовал запах пота, исходивший от Блэйда, и холодный кружок от дула на подбородке.

Блэйд зашептал на ухо Джоэлу:

— Знаешь, как обычно поступают с говнюками вроде тебя, у которых находят оружие? Их отправляют за решетку. Для начала — пара годочков в заведении для несовершеннолетних. Как считаешь, там хорошо, Джоэл? Будешь забавлять в туалете старших, тех, кому уже есть шестнадцать, будешь лизать им задницы. Они в свое время лизали, теперь твой черед. Как думаешь, тебе это понравится?

Джоэл не мог вымолвить ни слова. Все силы ушли на то, чтобы не обмочиться, не расплакаться, не упасть в обморок; воздух с трудом поступал в легкие, голова кружилась.

— Отвечай, сволочь! Правильно отвечай!

— Нет. — Джоэл шевельнул губами, но звука не получилось. — Не понравится.

— Так. Именно это тебе светило, если бы я не вытащил тебя.

— Я же сказал — спасибо. Я же сказал…

— Он сказал! Сейчас вышибу твои куриные мозги!

— Не надо, умоляю… — вырвалось у Джоэла вопреки его воле, само собой.

— Ты отдаешь себе отчет в том, чего мне это стоило? Вытащить тебя из полиции, сукин сын! — Дуло пистолета сильнее уперлось в подбородок Джоэла. — Полагаешь, Блэйд просто набирает номер и дает приказания мистеру главному полицейскому? Ты хоть понимаешь, чего мне это стоило?

— Я расплачусь. У меня есть пятьдесят фунтов и…

— Да, ты заплатишь! Ты мне заплатишь! — Блэйд приподнял пистолет, не отнимая его от подбородка Джоэла.

— Я все сделаю. Прикажи. — Джоэл привстал на цыпочки, следуя за движением пистолета.

— Я прикажу тебе, сволочь. Я прикажу, черт тебя подери!

Блэйд резко отвел пистолет в сторону. От неожиданности и облегчения Джоэл пошатнулся и едва не упал. Кэл, подошедший сзади, подвел Джоэла к ящику и усадил, положив руки мальчику на плечи. Это был не враждебный, но и не дружеский жест.

— Ты выполнишь в точности то, что я велю, Джоэл. Если не справишься — я до тебя доберусь и мозги вышибу. Можешь не сомневаться. До того, как тебя поймают копы, или после. Не имеет значения. Усек, приятель?

— Усек. — Джоэл кивнул.

— А потом примусь за твою семью. Ясно, приятель?

— Ясно. — Джоэл поперхнулся.

Блэйд тщательно вытер пистолет, чтобы на нем не осталось отпечатков, и протянул Джоэлу.

— Держи и слушай в оба уха, Джоэл. Если опять облажаешься — пеняй на себя.

Глава 24

Несс замкнулась, стала молчаливой и мрачной. Она по-прежнему посещала общественные работы в Детском центре, но в «Ковент-Гарден» ездить перестала.

На первый взгляд это казалось естественным, ведь на нее напали, когда она возвращалась из ателье, и не было ничего удивительного, что в результате у нее возник страх. Но когда Несс отказалась съездить помочь Саифу аль-Дину, хотя был день, в подземке было полно пассажиров, и по дороге от станции «Уэстбурн-парк» она бы шла не одна, стало ясно, что состояние девушки требует внимания.

Маджида попыталась его проявить.

— Не кажется ли тебе, Ванесса, что, когда ты так реагируешь, ты признаешь победу этих подонков?

— Оставим это, ладно? — отозвалась Несс. — Работу и дурацкие занятия в колледже я посещаю, и хватит с меня. Больше я ничего не хочу.

Действительно, Несс больше ничего не хотела, и это удручало ее педагогов. Проблема заключалась в том, что по решению суда Несс должна была регулярно посещать учебное заведение. То есть если девушка не запишется на какой-либо курс при колледже — а работа у Саифа аль-Дина создавала для этого необходимую предпосылку, — то она с неизбежностью предстанет перед судом, который вряд ли повторно проявит снисходительность. Ей и так уже сделали довольно поблажек.

Фабия Бендер решила вмешаться. Она позвонила Кендре и условилась о встрече, для которой подготовила материалы по каждому из детей. Она собиралась разложить их на кухонном столе перед Кендрой — сам факт их наличия покажет, насколько серьезно обстоят дела.

Кендра и сама понимала это. Социальный работник и сержант Старр сообщили, что Джоэл ограбил женщину на Портобелло-роуд и при нем нашли оружие, но его загадочным образом выпустили из полицейского участка. Кендра убеждала себя, что, скорее всего, Джоэла с кем-то перепутали — иначе как бы его отпустили? — но в глубине души знала правду. История с Джоэлом, а также изменения, происшедшие в Несс, побудили Кендру всерьез заняться племянниками.

— Социальный работник собирается прийти ко мне, — поделилась она с Корди после звонка Фабии Бендер. — Хочет пообщаться без детей, чтобы дома была только я, ну и, может, Дикс.

Корди понимающе кивнула, прислушиваясь под шум дождя к щебету дочек, которые мирно играли в гостиной с бумажными куклами. Она благодарила Бога за то, что ее дочки чисты и невинны, за то, что муж верен и надежен, хоть и помешан на желании иметь сына, за то, что ей везет. У нее полноценная семья, у мужа хорошая зарплата, и сама она любит свою работу.

— Может, не стоило мне звонить в полицию и жаловаться на Нила Уатта? — спросила Кендра.

Корди не знала, что ответить. Собственный опыт научил ее, что из обращения в полицию, как правило, не выходит ничего хорошего, но бывают же исключения из правил.

— Это подействует, Кен, — заверила Корди.

Хотя сама не взялась бы предсказать: подействует в положительном смысле или в отрицательном. С точки зрения Корди, чем дальше ты находишься от всевидящего ока государства, тем лучше. И раз уж Кен и ее племянники попали в поле зрения государственных учреждений, добра ждать не приходится.

Кендра видела три варианта развития событий. Во-первых, можно оставить все как есть. Во-вторых, можно устроить Несс и Джоэлу хорошую встряску, которая вправит им мозги, особенно Джоэлу — он в ней нуждается, как ни печально это признавать. В-третьих, можно надеяться на чудо, то есть на то, что Кароль Кэмпбелл полностью и окончательно поправится и заберет детей. Первый вариант доказал свою неэффективность, второй требовал усилий и потому был неосуществим, третий был невероятен. Был еще четвертый и в принципе действенный способ — выйти замуж за Дикса и создать подобие семьи и стабильности. Но выходить за Дикса Кендре очень не хотелось. Она вообще не собиралась замуж. Замужество — это капитуляция и подчинение, а для нее это было неприемлемо, даже если допустить, что брак решит все проблемы.

Готовясь к беседе, Фабия Бендер не собиралась смягчать краски и щадить Кендру. Ситуация явно набирала обороты, и Фабия полагала, что Кендре нужно приложить максимальные усилия и воспользоваться всеми средствами для возвращения стабильности. Фабия Бендер не считала Кендру Осборн плохим человеком. Фабия понимала, что Кендра желает добра своим племянникам. Но у Джоэла нашли огнестрельное оружие — не говоря уже о попытке ограбления, когда пострадавшая его опознала, а полиция странным образом отпустила, не передав дело в суд. Несс же стала жертвой уличного нападения и его последствий. Очевидно, что риск возможного уголовного будущего детей превысил критическое значение. Развязка неизбежна — многолетний опыт социального работника подсказывал это Фабии Бендер.

Фабия начала с Несс. Она открыла папку с документами, якобы освежая в памяти детали, хотя все прекрасно помнила и делала это для придания пущей значимости. Напротив нее за столом сидели Кендра и Дикс, от которого пахло постным маслом и жареной рыбой. Дикса раздирали противоречивые чувства: он только что вернулся из кафе, где помогал родителям, и собирался в спортивный зал на тренировку, но не мог оставить Кендру одну и хотел оказать ей поддержку в трудный момент.

Несс дома не было — она трудилась в Детском центре. Фабия заметила, что это хорошо. Но Несс прекратила ходить к Саифу аль-Дину, а эта работа создавала необходимую основу для регулярной учебы. Фабия информирует суд, что Ванесса безупречно выполняет свои обязанности. Но если девушка в ближайшее время не начнет учиться, то снова предстанет перед судом, и на этот раз все пройдет не так гладко.

— Правда, судья знает о нападении. Он согласился, чтобы Несс нашли место в дневной школе, — добавила Фабия. — Мы можем устроить ей встречу с одним человеком на Оксфорд-Гарденс, если вы гарантируете, что она придет. Теперь о Джоэле…

— С ним уже все в порядке, — торопливо перебила Кендра. — С тех пор он пропустил занятия всего один раз… И он понимает, как ему повезло, что все так хорошо закончилось.

На самом деле Кендра ничего не рассказала Диксу ни про ограбление, ни про пистолет. Зачем ему знать об этом? Это ошибка, недоразумение.

Дикс пронзительно посмотрел на Кендру и нахмурился.

— Но в этой истории есть другая, тайная сторона, — заметила Фабия. — То, что его выпустили так быстро…

— Откуда выпустили? — вмешался Дикс. — Что происходит? У Джоэла проблемы? Кендра, ну как так…

Он всплеснул руками; это был жест растерянности и разочарования. Удивление Дикса открыло Фабии Бендер правду об их отношениях. Фабия переводила взгляд с мужчины на женщину; она сделала вывод, который до сих пор не могла сделать Кендра.

— Его забирали в полицейский участок на Харроу-роуд, — пояснила Кендра. — Я не хотела тебя беспокоить, потому что ты очень занят. К тому же все быстро разъяснилось, его выпустили…

— Как нам жить, Кен, если ты все скрываешь? — свирепо прошептал Дикс.

— Может, обсудим это позже?

— Черт подери!

Дикс скрестил руки на груди и откинулся на спинку стула. Фабия Бендер посмотрела на него и укрепилась в правильности своего вывода: место отца в семье свободно. Еще один аргумент в пользу того, что детей нужно забрать.

— Учитывая все обстоятельства, я настаиваю на том, чтобы Джоэл посещал программу, о которой я не раз вам говорила, — подытожила Фабия Бендер. — Рекомендую ее и Ванессе. Я согласна с вами, миссис Осборн, что это далеко, что никто не может сопровождать детей и гарантировать их безопасность по дороге в Южный Лондон…

Фабия положила ладонь на папку с личным делом Джоэла.

— Джоэлу, как и Ванессе, требуется консультация. Но этого недостаточно. Мальчику нужен авторитет, направляющая рука в жизни, модель мужского поведения, которой он мог бы следовать. Ему необходимо увлечение, которое его поглотит; его энергия должна найти выход. Либо мы обеспечиваем все это здесь, либо ищем для него другую возможность.

— Это по моей части, — заявил Дикс, считая себя частично ответственным за то, что случилось с Джоэлом, хотя и не был в курсе происшедшего. — Я смогу уделять Джоэлу больше времени, чем сейчас. Если честно, я не особо старался, поскольку…

Дикс запнулся, размышляя о причинах, которые мешают ему по-настоящему исполнять роль отца, как он собирался: обязательства перед собственными родителями, желание добиться успеха на избранном поприще, ненасытная страсть к Кендре, неопытность и отсутствие навыка общения с детьми, сформировавшиеся представления о правильной семье. Он мог бы назвать любой из этих пунктов, объясняя свою неудачу, а об остальных не упоминать. Так или иначе, винил он себя по всем пунктам, поэтому закончил фразу следующим образом:

— Такова жизнь. Я буду больше заниматься детьми. Начну прямо сегодня.

Фабия Бендер не любила разбивать семьи, и ей хотелось верить, что эти два человека, которые сидят напротив нее за слишком большим для этой кухни столом, выполнят свои обещания, а история, в которую угодил Джоэл, послужит всем предупреждением. Но Фабия Бендер была обязана полностью озвучить свои намерения.

— Мы должны хорошо подумать о будущем детей. Иногда для решения проблем необходимо расстаться с привычной средой — хотя бы на короткое время. Советую вам все взвесить. Опека — это один выход. Школа-интернат — другой. Есть специальный интернат, где помогут Тоби…

— Тоби прекрасно чувствует себя в своей школе, — возразила Кендра.

— Есть интернат, который подходит для Джоэла, — продолжала Фабия Бендер, словно не слышала Кендру. — Если мы определим мальчиков в интернаты, у нас останется только Несс.

— Нет, это даже не обсуждается. Никакой опеки. И в интернат я их не отдам. Они не поймут этого. Они столько пережили…

Кендра беспомощно махнула рукой и замолчала. Не хватало только расплакаться перед этой женщиной. Дикс пришел Кендре на помощь.

— Сейчас у них все нормально, я правильно понимаю?

— Да. Более или менее. Но Несс должна учиться…

— Тогда не разлучайте детей. За Несс мы присмотрим. И за мальчиками. А если не будем справляться, вы придете снова.

Фабия согласилась с предложением Дикса, хотя было видно, что задача перед этими двумя взрослыми стоит неподъемная. Слишком многое нужно сделать. Самое простое — накормить и одеть, что тоже, кстати, требует немалых денег и времени, но у детей есть и более глубокие потребности. Нужно прогнать дневные страхи, ночные кошмары, залечить травмы от прошлого и открыть окно в будущее. Это невозможно без участия профессионала или группы профессионалов. Фабия Бендер отдавала себе отчет, что эти двое не понимают всей сложности ситуации, но была достаточно умна и знала, что человек может принять решение только самостоятельно, навязывать что-либо бесполезно.

Итак, через две недели Фабия зайдет посмотреть, как у них идут дела. За это время они должны отвести Несс на Оксфорд-Гарденс на консультацию. Иначе возникнут проблемы в суде.

— Не нужна мне эта гребаная консультация! — с ходу заявила Несс, когда ее ввели в курс дела.

— Ты добиваешься, чтобы тебя забрали? — вспыхнула Кендра. — Отдали в опеку? Хочешь, чтобы Тоби послали в спецшколу, а Джоэла — в интернат? Ты этого ждешь, Ванесса Кэмпбелл?

— Кен, Кен, полегче, — успокоил Кендру Дикс.

И он попытался пообщаться с Несс по-дружески.

Он вообще очень старался. Пытался заменить отца Джоэлу и Тоби: проверял домашние задания, водил их в Минвайл-гарденс на скейтодром, когда зимняя погода позволяла, выкраивал пару часиков на кино, брал мальчиков в спортзал посмотреть на тренировку, которая их не интересовала. Старания Дикса отклика не находили. Несс злилась в ответ на его попытки вмешаться в ее жизнь. Джоэл так вяло во всем участвовал, словно его не было вовсе. Тоби, как всегда, брал пример с Джоэла и пребывал теперь в вечном спокойствии.

— Ты-то хоть помоги нам, Джоэл, — шептала Кендра, огорченная тем, что добрые намерения Дикса разбиваются о стену детского равнодушия. — Эта женщина, Фабия Бендер, она суется в нашу жизнь, и она нами недовольна. Джоэл, ты понимаешь, что это значит?

Джоэл понимал, но находился в ловушке и ничего не мог объяснить тете. После того как его отпустили из полиции, он стал должником Блэйда. И если он не расплатится, когда тот предъявит счет, все их нынешние трудности покажутся сущей чепухой, выеденным яйцом.

Жизнь пошла под откос. То, что Джоэл поначалу считал обычной борьбой мальчишек за лидерство, обернулось борьбой за жизнь. Фигура Нила Уатта побледнела на фоне Блэйда и перестала казаться такой зловещей. По сравнению с Блэйдом Нил Уатт был не страшнее муравья, который заполз в штанину. Нил Уатт потерял прежнее значение на фоне того факта, что Джоэл столкнулся с самым страшным и беспощадным человеком во всем Северном Кенсингтоне. Он оказался лицом к лицу со Стэнли Хиндсом.

И Джоэлу взбрело в голову, что Кароль Кэмпбелл является единственным путем к спасению — мысль нелепая с точки зрения каждого, кто хоть немного знал историю жизни — точнее, историю болезни — этой женщины.

*

У Джоэла имелись деньги — те самые заветные пятьдесят фунтов, полученные за победу в поэтическом конкурсе, поэтому он мог никого не ставить в известность, что собирается навестить мать. Джоэл выбрал день, когда тетя ушла на работу, Дикс — в кафе «Радуга», а Несс — в Детский центр. Джоэл остался присматривать за братом. Времени на осуществление плана спасения было у него предостаточно.

Погода выдалась холодной. Маршрут Джоэл хорошо знал. Автобус на Элкстоун-роуд, будто специально их ожидавший, проделал путь до Паддингтонского вокзала почти пустым, что можно было рассматривать как добрый знак, предвещающий благополучный исход дела. Джоэл приобрел билеты и, как всегда, повел Тоби в магазин. Джоэл крепко держал брата за руку, но это было лишним — Тоби шагал рядом как приклеенный, на цыпочках, со скейтбордом под мышкой.

— Джоэл, что мне можно купить: батончик, шоколадку или пакет чипсов? — спросил Тоби.

— Пакет чипсов, — ответил Джоэл.

Не хватало еще, чтобы Тоби явился к маме, перемазанный шоколадом.

Тоби, не споря, с готовностью выбрал чипсы с креветками; подобное послушание Джоэл также воспринял как добрый знак. Он взял для мамы журнал «Харперс базар» — самый толстый из всех, выложенных на прилавке, и, повинуясь порыву, коробку конфет.

Затем братья поднялись на платформу и оказались у обшарпанной стены, которая отделяла от железнодорожных путей ряд еще более грязных и обшарпанных домов. В вагоне Тоби беспечно болтал ногами и поедал свои чипсы. Джоэл обдумывал дальнейшие действия и силился изобрести способ, как вернуть маму домой.

Там, где они вышли, было куда холоднее, чем в Лондоне. Кустарник, под которым прятались дрожащие воробьи, заиндевел. Изморозью были покрыты поля за станцией; лужи затянуло пленкой льда. Овцы дрожали на ветру и сбивались в кучки.

Мальчики почти бегом добрались до больницы и шагнули в ворота. Газоны, как и поля, были белыми от изморози. Пока Джоэл с Тоби шли до главного здания, туман сгущался и сгущался. Они пробирались сквозь туман, как герои фантастического фильма, где цель их пути могла в любой момент раствориться.

В вестибюле их окутал горячий воздух от батарей. Контраст был таким, словно после Северного полюса они тут же оказались в тропиках. Братья сразу разомлели от жары. Джоэл назвал дежурной свою фамилию. Дежурная сообщила, что Кароль Кэмпбелл находится в передвижном салоне красоты. Они могут подождать ее в вестибюле или пройти к ней. Фургон находится на стоянке позади главного здания. Они знают, где это?

Джоэл заверил, что они найдут. Он предпочитал снова оказаться на улице, только бы не оставаться среди пластмассовых цветов, украшавших вестибюль. Он надел на Тоби куртку, которую тот успел снять и сбросить на пол, и они вышли на асфальтовую дорожку. Обойдя длинное крыло главного здания, они повернули за угол на автостоянку.

Передвижной салон красоты представлял собой маленький горбатый фургон для семейных путешествий, такие часто попадались в сельской местности до эры дешевых авиаперелетов на побережье Испании. Фургон был ярко расписан, на нем была нарисована радуга, на вершине которой в парикмахерском кресле восседает блондинка в бигуди. Еще одна радуга украшала вход в фургон. Джоэл помог Тоби подняться на две ступеньки.

Внутри было тепло, но не так невыносимо жарко, как в больнице. В трех креслах сидели женщины в разной стадии приближения к красоте; на всех была одна парикмахерша. В дальнем углу находилось место для маникюра и педикюра. Именно там братья увидели мать, которой занималась девушка с копной трехцветных волос, рассыпавшихся по плечам. Красные, синие и пурпурные локоны напоминали флаг вновь образовавшегося государства.

Кароль Кэмпбелл не сразу заметила сыновей. Она была поглощена собственными руками.

— Не знаю, солнышко, как тебе еще объяснить. У тебя недостаточно длинная основа, понимаешь? Едва заденешь обо что-нибудь — и все отвалится, — произнесла маникюрша.

— Да мне все равно, — беспечно отозвалась Кароль Кэмпбелл. — Главное — сделай. Я не стану винить тебя, если отвалятся. Скоро Валентинов день. Мне нужны самые красивые ногти, какие только бывают. И стразики не забудь!

Тут Кароль подняла голову и увидела Джоэла.

— Боже мой, кого я вижу! — воскликнула она. — Посмотри, кто пришел, Серена! Прямо перед тобой. Я, случайно, не брежу? Я не забыла принять свои таблетки?

— Тебе повезло, Каро! — заметила парикмахерша, покрывая курчавые волосы одной из клиенток толстым слоем густого геля.

Серена, наученная потакать клиентам, чтобы те не пришли в излишнее возбуждение, сказала с той же интонацией:

— Ты права, милая! Ты не бредишь. Это твои парнишки?

— Это мой Джоэл! Мой большой умный Джоэл. Посмотри, как он вырос, Серена! Взгляни, детка, какие чудеса творит Серена с мамиными ногтями!

Джоэл ждал, когда Кароль признает Тоби и представит его маникюрше. Тоби застенчиво топтался у него за спиной, и Джоэл выдвинул брата вперед. Но Кароль уже отвернулась и разглядывала свои ногти.

— Ничего, — успокоил Джоэл брата. — Она чем-то увлеклась, она не умеет думать о двух вещах сразу.

— Я же привез скейтборд! — радостно напомнил Тоби. — Я умею кататься. Давай покажем маме.

— Когда она освободится.

Мальчики робко стояли возле столика маникюрши. Кароль растопырила пальцы на белом, не очень чистом полотенце. В ярком свете настольной лампы ее ладонь казалась неживой. Рядом стояли бутылочки с разноцветным лаком.

Проблема заключалась в том, что у Кароль практически не было ногтей. Она их обгрызла почти до корней. И на эту узенькую полоску требовала наклеить длинные накладные ногти, лежащие в пластмассовых коробочках. Маникюрша напрасно пыталась убедить Кароль, что ее план мгновенного преображения собственных ногтей обречен на провал. Серена вела себя как честный профессионал, но Кароль была глуха к ее доводам. Она хотела, и все тут. Во что бы то ни стало Кароль желала наклеить огромные накладные ногти и украсить их блестящими сердечками, которые хранились в другой коробочке, рядом с шеренгой пузырьков.

— Хорошо, пусть будет по-твоему, — тяжело вздохнула Серена.

Она выразительно покачала головой, как бы слагая с себя всякую ответственность, и приступила к работе.

— Продержатся минут пять, не дольше, — мрачно предрекла она.

Кароль откинулась на спинку стула и снова посмотрела на Джоэла. Она прищурилась; улыбка сошла с лица.

— Как там тетя Кен? — поинтересовалась она.

Сердце Джоэла забилось в надежде. Впервые за много лет мама вспомнила о существовании тети Кен.

— У нее все хорошо, мама. Дикс вернулся. Это ее друг. Они теперь счастливы.

— Тетушка Кен и ее мужик, значит. — Кароль тряхнула рыжей головой. — Тетушка любит расставить ножки пошире перед тем, что потверже. Правда, Джоэл?

Серена захихикала и слегка шлепнула ее по руке.

— Ну ты даешь, мисс Каро! Выбирай выражения, а то пожалуюсь врачу!

— Я что, не права, Джоэл? После того как бабуля смылась на Ямайку вслед за своим мужиком, дети стали жить у тети Кен. Первая мысль, которая пришла в голову Кен: надо бы заняться сексуальным образованием детей. Что ж, это даже неплохо, я всегда говорила. Правда, Джоэл?

Джоэл невольно улыбнулся. Кароль никогда ничего подобного не говорила. Она шутит, и она знает, что бабушка уехала на Ямайку, знает, где живут ее дети, у кого и почему… До сих пор Кароль ни разу не вспоминала ни о Глории, ни о Кендре, ни о Ямайке, и вообще казалось, что она не в курсе, какой нынче год и что происходит в мире. Поэтому ее слова — неважно, пристойные или нет, справедливые или нет, — звучали музыкой в ушах Джоэла и рождали новые надежды.

— А как дела у Несс? — спросила Кароль. — Джоэл, почему она не приезжает ко мне? Она так переживала из-за папиной смерти, из-за всего этого. Понимаю, каково ей. Если бы мы с ней встретились… Конечно, я не смогу помочь. Но ей бы стало хоть немного легче. Джоэл, я соскучилась. Можешь передать ей, что я соскучилась?

Джоэл не верил своим ушам; от потрясения он ответил не сразу.

— Конечно, мама. У нее… у нее сейчас не лучшая полоса… Но я ей обязательно передам.

Джоэл не собирался говорить маме, что на Несс напали, что она сильно изменилась и все такое. Слишком рискованно сообщать Кароль плохие новости. Она может снова закрыться в своем несуществующем мире, где провела столько лет.

Поэтому Джоэл напрягся, когда Тоби вдруг открыл рот.

— Несс страшно поколотили, мама! Какие-то парни подкараулили и избили. Тетя Кен даже возила ее в больницу.

Серена подняла глаза; рука с кисточкой застыла в воздухе.

— Сейчас все в порядке? — вмешалась она.

Серена намазала клеем огрызок ногтя и прижала к нему накладной ноготь, который никак не хотел приклеиваться.

Кароль молчала. Затаив дыхание, Джоэл ожидал реакции матери. Та высоко подняла подбородок и понимающе посмотрела на Джоэла.

— А ты все больше похож на отца, — сказала она прежним тоном.

Замечание в высшей степени странное, потому что Джоэл абсолютно не напоминал отца. Но Кароль уточнила:

— Я имею в виду глаза. Как у тебя дела в школе? Принес мне дневник?

Джоэл с облегчением перевел дух. Фраза о несуществующем сходстве с отцом произвела на него неприятное впечатление, но затем Кароль сгладила его.

— Про дневник забыл. Но мы привезли кое-что другое. — Джоэл протянул матери пакет из магазина.

— Люблю «Харперс». А это что? Конфеты? Как мило! Спасибо, Джоэл.

— Давай я открою.

Сняв пленку, Джоэл выбросил ее в мусорное ведро, заполненное влажными прядками срезанных волос, затем открыл крышку и протянул коробку матери.

— Угощайтесь, прошу вас! — предложила Кароль.

— Нет, это только для тебя, — отказался Джоэл.

Он знал, что Тоби лучше не подпускать к конфетам, иначе он съест все.

— А можно мне конфетку? — подал голос Тоби.

— Только для меня? Дорогой, я не смогу осилить столько конфет. Угощайтесь, прошу вас. Возьмите по конфетке. Не хочешь, Джоэл? Серена, а ты?

— Мама, мама… — волновался Тоби.

— Ну что ж, нет так нет. Отложим до другого раза. Тебе нравятся сердечки? — Кароль кивнула на картонку с наклеенными сердечками. — Конечно, они дурацкие. Но у нас тут намечается вечеринка по случаю Дня святого Валентина. И мне хочется чего-нибудь праздничного. Февраль — жуткое время года. Кажется, солнце никогда не выглянет. Хотя апрель иногда не лучше, разве что вместо этого вечного тумана идет дождь.

— Мама, я хочу конфетку. Джоэл…

— Единственное, что может поднять настроение в это время года, — такая вечеринка, и я хочу принять в ней участие, — продолжала Кароль. — Меня всегда удивляет — почему февраль кажется таким длинным? На самом деле это самый короткий месяц в году, даже в високосном. Но он тянется и тянется и все никак не кончается. А может, я просто не хочу, чтобы он кончался? И все остальные месяцы, которые идут перед февралем, тоже пусть тянутся долго-долго. Не желаю этой ужасной годовщины. Годовщины папиной смерти, понимаешь? Я боюсь ее.

— Джоэл! — Тоби сжал руку брата. — Почему мама не дает мне конфету?

— Тсс! Я сам дам тебе конфету, потом. Тут наверняка есть автомат, я куплю тебе шоколадку. Деньги у меня есть.

— Джоэл, но она…

— Потерпи, Тоби.

— Джоэл, я хочу…

— Потерпи. — Джоэл высвободил руку. — Почему бы тебе не выйти на улицу? Рядом со стоянкой можно покататься на скейтборде.

— Там холодно.

— Потом выпьем горячего шоколада. Потренируйся немного, пока мама закончит с ногтями, и мы покажем ей, как здорово ты катаешься. Хорошо?

— Но я хочу…

Джоэл взял Тоби за плечи и потащил к выходу. Он опасался, что мама выйдет из равновесия — Тоби вполне мог послужить детонатором взрыва.

Джоэл открыл дверь и вывел брата наружу. Оглядевшись, он нашел свободный пятачок, где Тоби мог спокойно покататься. Джоэл как следует застегнул Тоби куртку и натянул поплотнее вязаную шапку.

— Побудь здесь, Тоби, а я принесу тебе конфет. И горячего шоколада. Ты же знаешь, у мамы не все в порядке. — Джоэл показал на голову. — Я сказал, что не хочу конфет. Наверное, она подумала, что и ты тоже.

— Но я же просил…

Тоби выглядел уныло, как этот февральский день. Он громко шмыгнул и вытер нос рукавом куртки.

— Я не хочу кататься, — добавил он.

— Но ты же должен показать маме, какой ты молодец. — Джоэл обнял брата. — Скоро ей наклеят ногти, и она захочет на тебя посмотреть. Так что будь готов. Мама скоро выйдет.

— Честно? — Тоби взглянул сначала на фургон, потом на Джоэла.

— Я тебя никогда не обманывал.

Этого было достаточно. Тоби заковылял в сторону свободного от машин участка земли со скейтбордом в руке. Джоэл видел, как брат поставил скейтборд и проехал несколько ярдов по асфальту, одна нога на доске, другая отталкивается от земли. Так он катался всегда и везде, и для этого не требовалось много места.

Джоэл вернулся к матери. Она изучала ногти, которые Серене удалось-таки приклеить. Ногти получились длинными и острыми, и маникюрша убеждала Кароль укоротить их, чтобы они продержались хотя бы день. Но Кароль не соглашалась. Ей нужны были суперногти красного цвета, украшенные золотыми сердечками. На меньшее она не соглашалась. Даже Джоэл, не имевший опыта обращения с искусственными ногтями, клеем и блестками, понимал, что идея Кароль не из удачных. Нельзя приклеить нечто к отсутствию чего-либо и надеяться, что будет держаться.

— Мама, может, Серена права? — вмешался Джоэл. — Если их немного подрезать…

— По-моему, ты лезешь не в свое дело. — Кароль строго посмотрела на сына.

— Прости.

— Пожалуйста. Продолжай, Серена. Делай вторую руку.

Серена сжала губы и вернулась к работе. По большому счету ей-то что за печаль, даже если чокнутая баба из психушки требует наклеить ногти хоть на задницу. Результат в любом случае один: деньги у Серены в кармане.

Кароль наблюдала, не отрываясь, и одобрительно кивала, пока наклеивали второй комплект бесполезных ногтей. Потом обернулась к Джоэлу и указала на табуретку рядом.

— Садись. Что случилось после нашего последнего свидания? Почему ты так долго не приезжал? Я так рада нашей встрече! И огромное спасибо за подарки.

— Это от всех, мама.

— Но ведь доставил их ты! Верно? И покупал тоже ты, я уверена.

— Да, но…

— Ты во всем. Во всем прослеживается твоя доброта. Ты все продумал. И еще я хотела сказать… Но как-то не решаюсь…

— Что, мама?

Кароль огляделась, потом лукаво улыбнулась.

— Джоэл, я так тебе благодарна, что ты не взял с собой этого противного мальчишку. Понимаешь, о ком я? Твой маленький приятель с сопливым носом. Не хочу показаться злой, но я довольна, что сегодня его нет. Он меня ужасно раздражает.

— Ты о Тоби? Но, мама, это же Тоби!

— Ах, вот как его зовут? — Кароль Кэмпбелл снова улыбнулась. — Ну, Тоби так Тоби. Короче, дорогой, я безумно рада, что на этот раз ты приехал один.

Глава 25

Продумывая поездку к матери, Джоэл не учел, что дети Кэмпбелл перестали быть частью безымянной массы лондонских детей, которые изо дня в день живут своей обычной жизнью: ходят в школу, занимаются спортом, делают уроки, играют, болтают, что-то покупают, бродят по улицам, слушают в наушниках музыку, не расстаются с мобильным телефоном — прижимают его к уху или считывают эсэмэски… В обычном мире Джоэл без труда затерялся бы. Но он существовал в другом мире, в другом Лондоне. И, приняв решение навестить свою мать, он не имел шансов сохранить это в тайне.

Во-первых, Джоэл взял с собой Тоби, и неявку Тоби на урок заметили. Во-вторых, отсутствие на занятиях самогоДжоэла сразу привлекло внимание из-за близкого знакомства мальчика с полицейским участком на Харроу-роуд, а также из-за письма Фабии Бендер, в котором та просила руководство школы пристальнее наблюдать за мальчиком. Оба обстоятельства привели к тому, что у Кендры раздался телефонный звонок.

Поскольку Джоэл исчез вместе с Тоби, Кендра не думала, что Джоэл впутался в какое-нибудь опасное или незаконное дело. Она была уверена, что старший племянник никогда не подвергнет брата опасности. Но серийный убийца продолжал охотиться на мальчиков возраста Джоэла, и последние две жертвы были из Северного Кенсингтона; тревожные мысли Кендры невольно двигались в этом направлении, как и в прошлый раз, когда Джоэл две ночи не ночевал дома.

Конечно, Кендра всполошилась не сразу. Сначала она действовала, руководствуясь логикой. Она позвонила домой: может, они прогуливают школу и спокойно смотрят видео. Потом набрала номер Детского центра — вдруг племянники забрели туда. И наконец, связалась с кафе «Радуга» — вдруг Дикс по каким-то причинам взял детей с собой. И только после этого Кендра встревожилась. Она закрыла благотворительный магазин и отправилась на поиски. Объездив все жилые массивы, все улицы и закоулки, Кендра вспомнила об Айвене Везеролле и позвонила ему, тоже безрезультатно. Паника Кендры возросла, и в таком состоянии она появилась в кафе «Радуга».

Дикс, в отличие от нее, не потерял способности трезво мыслить. Он усадил Кендру за стол и дал ей чашку чая. Не столь уверенный, как Кендра, в способности Джоэла любой ценой оградить Тоби от неприятностей, Дикс набрал номер полицейского участка на Харроу-роуд и заявил, что пропали два мальчика. Выяснив, что Джоэл пока не задержан ни за какое правонарушение, Дикс спросил, что нового известно о жертвах серийного убийцы…

Констебль на другом конце провода не стал его слушать. Мальчики отсутствуют менее суток, не так ли? Так чего же он хочет? Полиция принимает меры только в случае более длительного исчезновения.

Дикс позвонил в Скотленд-Ярд, где занимались расследованием серии убийств. Но и там ему не помогли, пояснив, что не занимаются сигналами от родителей, чьи дети ушли куда-то на несколько часов. Нью-Скотленд-Ярд недостаточно оснащен и не имеет возможности посылать бригаду быстрого реагирования на поиски двух мальчиков, которые прогуливают школу.

Диксу пришлось последовать примеру Кендры. Он отложил работу и переоделся, собираясь заняться поиском.

Его мать промолчала, лишь посмотрела на Кендру, пытаясь сохранить спокойное выражение лица и сожалея о том дне, когда ее сын попал в лапы этой женщины, с которой у него не будет нормальной жизни и нормальной семьи. Мать надела огромный фартук Дикса и сказала сыну: «Ступай».

Именно Дикс вспомнил о лечебнице, в которой содержится Кароль Кэмпбелл. Может, мальчики направились туда?

Кендра не понимала, как такое возможно, ведь у них нет денет ни на автобус, ни на поезд, но все же позвонила в лечебницу. Вот почему, когда Джоэл и Тоби вышли из поезда, Дикс Декурт уже ждал их на Паддингтонском вокзале.

Он встречал поезд за поездом в течение нескольких часов. Он бросил работу, пропустил тренировку. Он зверски проголодался, но не хотел травить свой организм фастфудом, который продается на вокзале. Из-за волнения, досады и голода Дикс был крайне зол и помимо воли мог взорваться от любого пустяка.

Когда Джоэл увидел Дикса на платформе, он сразу понял, что тот напряжен, словно сжатая пружина. Джоэл сознавал, что ему влетит, но мальчику было все равно. У него нет выбора, его жизнь — цепь непрерывных испытаний, на этом фоне злость какого-то Дикса Декурта не страшнее, чем крошка в постели.

Тоби семенил по пятам за Джоэлом, занятый мысленным диалогом с Человеком-пауком, которого предыдущий владелец наклеил на скейтборд. Тоби не заметил Дикса, пока они не поравнялись.

— Привет, Дикс! — произнес Джоэл. — Дай руку, Тоби.

— А, Дикс! — Тоби поднял глаза. — Мама хотела длинные ногти. Мы купили чипсов для меня. Там все белое, как будто снег, только это не снег.

Дикс молча повел их к автомобилю. Тоби вцепился в руку Джоэла — ему требовалась поддержка.

Подошли к машине; Дикс усадил мальчиков на заднее сиденье. Глядя в зеркало заднего вида, он обратился к Джоэлу:

— Знаешь, до чего ты довел свою тетю? В каком она состоянии? Долго еще ты собираешься над ней издеваться?

Джоэл отвернулся к окну. Надежды рухнули. Не хватало еще, чтобы всякие там диксы его обвиняли.

— Пошел в задницу! — прошептал Джоэл.

Дикс расслышал. Он вспыхнул от этих слов, как сено от искры. Он выскочил из машины, распахнул заднюю дверцу и выволок Джоэла. Дикс прижал мальчика к крылу машины и прорычал:

— Хочешь меня довести до точки? Ты этого добиваешься? Догадываешься, что я сейчас с тобой сделаю?

— Отвяжись, — отозвался Джоэл.

— Как долго ты будешь испытывать мое терпение, парень?

— Отстань от меня, черт подери! Я ничего не сделал.

— Вот как? Ты считаешь? Ничего не сделал… Тетя сходит с ума, в полиции нас отшивают, мы в панике… А ты говоришь, что ничего не сделал?

В бешенстве, лишь отчасти вызванном Джоэлом, Дикс зашвырнул мальчика обратно в автомобиль.

Поездка до Северного Кенсингтона была недолгой. Ехали молча.

Когда добрались до дома, Джоэл быстро взбежал по ступенькам. Тоби старался не отставать, прижимая скейтборд к груди. В прихожей Дикс вырвал у мальчика скейтборд и бросил в угол. Тоби заплакал.

Это было чересчур, Джоэл не выдержал.

— Ты, оставь Тоби в покое! Хочешь разобраться — разбирайся со мной! А его не трогай. Понял, черт подери?

Дикс не успел ответить — Кендра вышла из кухни. Дикс толкнул Джоэла ей навстречу.

— Вот, получай! Он теперь взрослый стал, послушай, какие речи ведет! Из-за него все на ушах стоят, а ему хоть бы хны! Плевать он на всех хотел!

— Заткнись ты уже… — устало вздохнул Джоэл.

Дикс шагнул к нему, но Кендра его остановила.

— Перестань. А ты, Джоэл, объясни, что происходит? Почему ты исчезаешь, не предупредив меня? Ты знаешь, что звонили из ваших школ?

— Мы просто навестили маму. Я не думал, что начнется такой сыр-бор.

— Мы же договорились. Школа, дом, Тоби. — Кендра загибала пальцы. — Вот все твои маршруты. Насчет маминой лечебницы речи не шло.

— Ну и что…

— Где ты взял деньги на билеты?

— У меня были.

— Откуда, Джоэл?

— Это мои деньги. А если не веришь…

— Конечно не верю. Объясни, откуда у тебя деньги?

— Не буду я ничего объяснять.

— Джоэл, — прошептал Тоби и заплакал.

Он не понимал, что происходит. Совсем недавно они ехали в поезде, любовались из окна равнинами, которые казались волшебными из-за покрывшей их изморози, и вот — на тебе, вляпались в беду: Джоэл ругается, Дикс сердится и нападает на всех, у тети Кендры лицо неживое, как у куклы. Все это никак не укладывалось у Тоби в голове.

— Тетя, а мама хотела сердечки на ногтях. Да, Джоэл? Расскажи про золотые сердечки.

— Ладно, — пробормотала Кендра, не обращая внимания на Тоби. — Поднимемся к тебе в комнату.

И Кендра направилась к лестнице. Джоэл пошел за ней. Тоби, как хвостик, следовал за Джоэлом. Дикс замыкал шествие.

Намерения Кендры были ясны. Джоэл не возражал. Ему все стало безразлично. К тому же он знал, что ничего она в комнате не найдет. Деньги были у Джоэла при себе, а пистолет, который дал ему Блэйд, был надежно спрятан. Засунут в щель между полом и нижним ящиком комода. Достать его можно было, только приподняв комод; вряд ли тетя пойдет на такие экстремальные меры.

Кендра перевернула рюкзак Джоэла и вытряхнула из него содержимое. Она и сама не понимала, чего ищет. Доказательств того, что Джоэл ограбил прохожего? Пачку денег, которая означает, что Джоэл торгует контрабандой — оружием, наркотиками, сигаретами, спиртным? Что угодно. Ей требовались какие-нибудь улики, которые подскажут, что делать дальше. Кендра, как и Джоэл, чувствовала, что выбора у нее нет.

Она ничего не обнаружила ни в рюкзаке, ни под кроватью, ни среди книг, ни за плакатом, ни в комоде. Разделавшись с комнатой, Кендра решила обыскать Джоэла и приказала раздеться. Он подчинился безропотно и безразлично, что еще больше вывело ее из себя.

Ничего не найдя, Кендра обратила взгляд на Тоби и удивилась, почему эта мысль не пришла ей в голову раньше. Она велела Тоби раздеться. Теперь уже раздражился Джоэл.

— Но, тетя! У него ничего нет… Он-то здесь при чем?

— А кто при чем? Кто? Кто?

Джоэл предпочел бы выбежать из комнаты, но в дверях неодолимой преградой возвышался Дикс. Тоби расплакался еще громче, так сильно он никогда не плакал; почти голышом, в одних трусиках, он упал на свою кровать.

У Джоэла все внутри кипело, но он молчал, поскольку понимал, что ничего не может. Он решил открыть тете правду.

— Я выиграл эти деньги, ясно? Выиграл эти чертовы деньги в конкурсе «Побеждай словом». Получил приз. Пятьдесят фунтов. Что, теперь довольна?

— Это мы еще проверим, — заявила Кендра.

Через коридор она направилась в свою спальню, к телефону. Она набрала номер и заговорила как можно громче, чтобы племянник слышал.

Кендра изложила Айвену Везероллу «версию» Джоэла. Она употребила с саркастической интонацией именно это слово — «версия», желая показать, что не верит племяннику. Ведомая гневом, а не разумом, она сказала Айвену больше, чем следовало. За Джоэлом нужен глаз да глаз. Он вышел из доверия. Он уходит из дому, не спрашивая разрешения, на вопросы не отвечает или врет. И вот сейчас выдумал, будто деньги, неизвестно откуда взявшиеся, выиграл на поэтическом вечере.

Айвен, естественно, подтвердил, что это чистая правда. Но эта беседа посеяла не одно семя и не в одной груди. И вскоре эти семена дали ростки.

*

Отдавая себе отчет в том, каковы будут последствия, если она ослушается, Несс ходила на консультации на Оксфорд-Гарденс. Но поскольку она делала это под принуждением, ее участие ограничивалось тем, что она сидела на стуле перед консультанткой, в задачи которой входило помочь девушке справиться с последствиями пережитого нападения.

Консультантке было двадцать пять лет. Обладательница диплома первой степени третьеразрядного университета, вышедшая из недр среднего класса, о чем свидетельствовали ее манера одеваться и употребление слова «уборная» вместо «туалет», она, к сожалению, не сомневалась, что знает способы, как укрощать непокорных девушек-подростков. Консультантка была безупречно чистенькой белокожей блондинкой. Конечно, в этих качествах она не была повинна, но они ставили ее в невыгодное положение. Консультантка не понимала, что клиенты, которым она призвана помогать, воспринимают ее не как образец для подражания, а как противника, к тому же бесконечно далекого от понимания их жизни.

После трех встреч с Несс консультантка решила, что «прорыву» будет способствовать сеанс групповой терапии. Нужно отдать должное этой блондинке, она проделала большую работу и явилась к Фабии Бендер с толстой картонной папкой в руках.

— Что, никаких результатов? — догадалась Фабия.

Они зашли в копировальную комнату, где старый кофейный автомат варил густой бурый напиток.

Консультантка, которую по причинам, известным только ее родителям, звали Рума (хорошо образованная Фабия Бендер знала, что это имя значит «королева обезьян»), призналась, что Фабия Бендер права. Сеансы с Несс не дали никаких результатов. «Крепкий орешек», — добавила Рума. И правда, Ванесса Кэмпбелл была крепким орешком, который запросто не расколешь.

Фабия ждала подробностей. Пока Рума не сообщила ей ничего нового.

Рума вздохнула.

— Проблема в том, что мы абсолютно никуда не двигаемся. Топчемся на месте, и все. Хочу попробовать другой метод. Может быть, группу, — рассуждала Рума. — Общение с девочками, которые пережили то же самое. У нас ведь их немало. Человек двенадцать наберется.

— Ну и?.. — подстегнула Фабия Бендер.

Она хотела спросить: «Ну и что это даст?» Но Рума еще не научилась понимать скрытый смысл в интонациях Фабии.

— Я собрала кое-какую информацию… Она здесь. — Рума постучала ровными, ухоженными ногтями с французским маникюром по картонной папке. — Далеко не все лежит на поверхности. Многое скрыто от глаз. У вас есть лишняя минутка?

Времени Фабии всегда не хватало, но Рума ее заинтриговала. Ей нравилась эта блондинка, Фабия видела, что молодая женщина старается. Фабию восхищала неутомимость, с которой Рума занимается каждой своей клиенткой, пусть даже усилия тщетны. Пока есть дыхание — есть жизнь. Пока есть жизнь — есть надежда. Фабия полагала, что это не самая плохая философия для человека, который выбрал своей профессией помощь несчастным.

Когда кофе был готов, они вернулись в кабинет Фабии. Здесь Рума поделилась своими сведениями.

— Вы в курсе, что ее мать находится в психиатрической лечебнице? — начала Рума. Фабия кивнула, и Рума продолжила: — А знаете почему?

— Тяжелая послеродовая депрессия. Ее то кладут в лечебницу, то выписывают, и это тянется годами.

— Прибавьте психоз. Тяжелое психическое расстройство на фоне послеродовой депрессии. Прибавьте две попытки убийства.

Фабия сделала глоток кофе, глядя на Руму поверх чашки. Она по достоинству оценила молодую женщину, ее профессионализм и спокойный уверенный тон.

— Попытки убийства? — переспросила Фабия. — Кто кого хотел убить?

— Она. Своего младшего сына. Первый раз она пыталась выбросить его из окна четвертого этажа в доме на Дю-Кейн-роуд, где они жили, в Ист-Актоне. Ее остановили в последний момент. Соседи увидели и вызвали полицию. Второй раз она оставила коляску с ребенком на проезжей части перед автобусом, а сама скрылась. После этого ее отправили в психлечебницу.

— Откуда вы это узнали?

— Из истории болезни и из беседы с врачами.

— Что говорится в истории?

— Вы упомянули, что она провела в лечебнице много времени. А началось все в тринадцать лет.

Для Фабии это было новостью.

— Но что-то спровоцировало такое развитие событий? — уточнила она.

— Ее мать совершила самоубийство спустя три недели после окончания курса лечения. Она страдала параноидной шизофренией. Кароль стояла рядом, когда ее мать бросилась под поезд в метро. Кароль тогда было двенадцать.

Фабия поставила чашку на стол.

— Я должна была это выяснить, — произнесла она. — Обязана была навести справки.

— Нет, что вы! — быстро отозвалась Рума. — Это не ваша работа. Не можете же вы все раскапывать.

— А вы?

— Я — другое дело. Я хочу добиться прорыва. А ваша цель — вылечить болезнь.

— Я накладываю пластырь, когда требуется хирургическое вмешательство.

— До поры до времени трудно понять, что требуется, — заметила Рума. — В любом случае поиск информации — моя задача.

— Несс имеет склонность к психозу? Как у матери? — сделала вывод Фабия Бендер.

— Вполне вероятно. И вот что интересно: Кароль Кэмпбелл пыталась убить младшего сына, потому что полагала, что он унаследовал ее недуг. Не знаю, почему она так решила — он ведь был совсем маленьким. Но она выделяла его среди прочих детей. Так поступают собаки: сука не выкармливает щенка, если чует, что он болен. Наверное, инстинкт подсказал Кароль, что заболевание передалось сыну.

— А такие вещи наследуются?

— Это старый вопрос о роли природы и среды. С генами передается предрасположенность. Это ведь нарушение работы мозга: протеины не справляются со своими функциями. Происходит генетическая мутация. В результате запускается механизм психического расстройства. Среда, в которой воспитывается человек, довершает остальное.

Фабия Бендер вспомнила всю известную ей информацию о Тоби. Ей пришло в голову, что семья пытается всячески предотвратить обследование Тоби, которое может завершиться постановкой диагноза, обрекающего мальчика на убогое существование.

— С младшим действительно не все в порядке. Это видно невооруженным глазом, — сообщила Фабия.

— Они все нуждаются в консультации психиатра. В генетическом анализе. На самом деле моя идея насчет групповых сеансов — чушь собачья. Если Несс угрожает психическое расстройство…

— Или если оно уже началось…

— Вот именно! Тогда надо действовать иначе! Срочно, пока самое худшее не случилось.

Фабия была согласна. Правда, она не понимала, каким образом психиатр сможет проникнуть во внутренний мир Несс, ведь девушка не желает общаться и взаимодействовать даже с консультантом.

Между тем предстояло посещение суда. Все проблемы, с которыми не смогли справиться Фабия и Рума, выплывут, если судья даст слово Несс. И не просто слово, а возможность выбора между послушанием и бунтом. Простая угроза продления срока общественных работ вряд ли произведет на Несс большое впечатление.

— Я должна поговорить кое с Кем, — заключила Фабия.

*

Айвен Везеролл, не будучи ни дураком, ни идиотом, после звонка Кендры довольно быстро сложил фрагменты пазла и разрешил загадку Джоэла Кэмпбелла. Большинство этих фрагментов были связаны с поэтическим талантом Джоэла и с «Побеждай словом, а не оружием», но некоторые — с попыткой ограбления на Портобелло-роуд. Этот поступок слишком уж противоречил характеру Джоэла; прежде Айвен думал, что наверняка мальчика задержали по ошибке, с кем-то перепутав. Иначе происшествие не укладывалось в голове. В эту версию логично вписывалось и быстрое освобождение Джоэла из полиции, тоже ничем иным не объяснимое.

Однако звонок Кендры заставил Айвена по-новому взглянуть на ситуацию и предположить, что существует другой Джоэл, которого Айвен не знает. У каждой монеты две стороны — этот набивший оскомину штамп, по мнению Айвена, был в данном случае уместен. Не исключено, что Джоэл скрывает от него одну из сторон своей натуры, и факты это подтверждают.

Айвен не догадывался об отношениях Джоэла с Блэйдом, знал только о трениях мальчика с Нилом Уаттом, которого ошибочно считал парнем беспокойным, но, по существу, не опасным. Поэтому Айвен сделал вывод, что настоящая причина всех бед Джоэла кроется не на улице, а в семье.

О домашней жизни Джоэла Айвену было известно следующее. Мальчик живет у тети. В доме находится также тетин любовник. Отец у Джоэла умер. Мать отсутствует. Сестра приговорена судом к общественным работам. Младший брат с большими странностями. Любому человеку трудно приспособиться одновременно к новому дому, новой школе и новому окружению. Стоит ли удивляться, что Джоэл не может справиться с этой задачей? Айвен считал Джоэла прекрасным мальчишкой. А какие-то зачатки дурных наклонностей можно легко истребить, если взрослые будут действовать слаженно и согласованно.

Сам Айвен вырос под контролем любящих и строгих родителей, поэтому решил, что Джоэлу нужна строгость. Строгость, честность, справедливость.

Айвен собрался навестить Джоэла дома. Понаблюдать за мальчиком в привычной обстановке — как сформулировал он для себя. Это должно было подсказать ему, как лучше помочь мальчику.

Джоэл открыл дверь и сильно удивился, увидев Айвена, но быстро справился со своими чувствами. Со второго этажа доносились звуки, которые однозначно свидетельствовали, что младший брат смотрит мультики. На кухне, за спиной у Джоэла, сидела Несс. Ее ступня лежала на стуле; она красила ногти на ногах синим лаком. На столе рядом с лаком стояла пепельница; сигаретный дым медленно завивался кольцами и поднимался к потолку. На полную громкость работало радио — раздавался рэп; неразборчивый речитатив смешивался с какофонией домашних звуков.

— Хочу с тобой поговорить, — начал Айвен.

— Вообще-то я ничего не написал. — Джоэл явно хотел, чтобы Айвен ушел.

— Я не по поводу стихов, — сообщил Айвен. — Мне звонила твоя тетя.

— Да. Знаю.

Джоэл провел Айвена на кухню; Несс исподлобья взглянула на гостя. Она ничего не сказала, но этого и не требовалось. В последнее время Несс достаточно было только посмотреть на человека своими большими черными глазами, и тот уже смущался. В ее взгляде было презрение, но под презрением пряталось еще что-то, и это «что-то» заставляло людей чувствовать себя крайне неуютно.

Айвен склонил голову в приветствии. Пухлые губы Несс изогнулись в улыбке. Оглядев Айвена с головы до ног — редкие седые волосы, плохие зубы, поношенный твидовый пиджак, стоптанные ботинки, — она вынесла ему приговор, который и не собиралась скрывать. Несс кивнула, но ее кивок скорее означал: «Все с тобой ясно, мужик». Она прикурила новую сигарету от тлеющего кончика старой, лежавшей в пепельнице, и зажала ее между пальцами; дым колечками завивался вокруг ее лица.

— Так это и есть Айвен? — обратилась Несс к брату. — Вроде как видела его раньше. Он часто болтается в наших краях. Ну и как вам жизнь национальных меньшинств, нравится? Изучаете нас, обезьян?

— Несс, он не такой, — ответил Джоэл.

— Да прям!

Но даже Несс не удалось смутить Айвена.

— Благодарю небеса, и я вас встречал прежде. Но не предполагал, что вы сестра Джоэла. Вы работаете в Детском центре, правильно? Играете с детьми. У вас настоящий талант общения с малышами.

Таких слов Несс вряд ли ожидала. Ее лицо на миг застыло, затем она глубоко затянулась и хрипло расхохоталась.

— О да! Изображаю из себя настоящую мамочку!

Она резко встала и ушла на второй этаж.

— Это вообще-то Несс, — пояснил Джоэл.

— Раненая душа, — пробормотал Айвен.

Джоэл пристально посмотрел на него. Айвен перехватил этот взгляд. Айвен излучал такую открытость, что мальчик не выдержал и отвел глаза.

Айвен сел за стол и аккуратно закрыл крышкой оставленный Несс флакончик с лаком. Он кивнул, приглашая Джоэла присоединиться. Тот опустился на стул. Радио орало по-прежнему, Джоэл вскочил, выключил его и остался стоять. Теперь тишину нарушал только шум сверху: мультяшные персонажи проживали свою жизнь под взрывы смеха Тоби.

Следуя сформулированным принципам: строгость, честность, справедливость, Айвен изложил Джоэлу свои соображения по поводу «Побеждай словом, а не оружием». Точнее, по поводу того, что Джоэл использует конкурс в своих интересах.

— Я думал, мы друзья, Джоэл, — заметил Айвен. — Однако звонок твоей тети заставил меня в этом усомниться.

Джоэл поднял брови, но промолчал. Он не понимал, к чему клонит Айвен, но уже хорошо изучил взрослых и догадывался, что разъяснение не заставит себя ждать.

— Мне не нравится, когда меня используют, — продолжил Айвен. — Еще меньше мне нравится, когда используют «Побеждай словом, а не оружием». Конкурс создан ради поэтического творчества, и только. Ты меня понимаешь?

Джоэл не понимал, поэтому продолжал хранить молчание.

Айвен обиделся, приняв такую реакцию мальчика за равнодушие. Ему стоило больших усилий не скатиться к речам в духе «Как не стыдно после всего, что я для тебя сделал!». Айвен достаточно хорошо знал мальчиков такого типа, как Джоэл, и понимал, что часто их поведение обусловлено внутренними причинами и не имеет прямого отношения к собеседнику. Но Айвен считал, что Джоэл не такой, как все, особенный, более чуткий к оттенкам слов и интонаций, и не хотел ошибиться.

— Ты появился на вечере, но потом ушел, — пояснил Айвен. — Ты решил, что я не замечу. Наверное, так оно и вышло бы, если бы не звонок твоей тети. Нет, не тот, про деньги, не тот, который ты слышал. Другой.

Джоэл невольно прикусил губу.

— Да. Твоя тетя связалась со мной в тот самый вечер. Во время конкурса «Буриме». Я посмотрел и увидел, что тебя нет. Но я не был уверен. Вдруг ты отправился в туалет? Естественно, я сказал ей, что ты присутствуешь и даже прочитал нам жуткое стихотворение. Я попросил твою тетю не беспокоиться и пообещал проследить за тем, чтобы сразу по окончании мероприятия ты отправился домой.

Джоэл опустил глаза и увидел свои кроссовки. На одном развязался шнурок. Мальчик нагнулся и затянул его.

— Не люблю, когда меня используют, — повторил Айвен.

— Могли бы ответить ей…

— Что тебя нет на вечере? Понимаю. Но ты был там, так ведь? Ты все хорошо продумал. Показался, поднялся на сцену и только потом исчез. Так куда ты ходил?

Джоэл молчал.

— Джоэл, как ты не понимаешь? Если я помогаю тебе, между нами должно быть доверие. Я думал, оно есть. А теперь вижу, что заблуждался… Что ты скрываешь? Это как-то связано с Нилом Уаттом?

И да и нет, но как мог Джоэл объяснить это Айвену? Тот уверен, что любую проблему можно решить, если писать стишки, читать их чужим людям, выслушивать замечания этих людей и делать вид, что их критика имеет огромное значение, хотя это не так, разве что пока торчишь перед всеми на сцене! Все спектакль, не более, немного бальзама на раны, который не лечит, а так…

— Да ерунда, — отмахнулся Джоэл. — Ничего особенного. Просто захотелось погулять. Вы же видите, я больше не могу писать. Не то что раньше. У меня больше не получается, Айвен. Вот и все.

Айвен зацепился за это признание.

— Значит, у тебя сейчас творческий застой. С каждым бывает. Самое лучшее в таком случае — переключить внимание на другую область деятельности, может, даже не связанную со словом.

Айвен задумался, какое средство можно порекомендовать Джоэлу. Ситуация виделась ему следующим образом: у мальчика вполне объяснимый кризис вследствие неблагоприятной домашней обстановки. Лицемерием было бы советовать ему заняться живописью, скульптурой, танцем, музыкой и тому подобным, что требует посещения специальных кружков, куда тетя опять же не будет его отпускать. Но, кажется, выход есть…

— Подключайся к работе над фильмом, — предложил Айвен. — Ты же был на нашей встрече. Знаешь, как это у нас бывает. Нам нужно доделать сценарий, и ты будешь как нельзя кстати. Если бы твоя тетя согласилась отпускать тебя… Хотя бы раз в неделю для начала… А работа над сценарием, вполне вероятно, даст тебе новый толчок, и ты опять начнешь писать.

Джоэл предвидел, как все пойдет, если он согласится, и такое развитие событий его не устраивало. Ну, станет он ходить на их встречи раз в неделю, если тетя разрешит, ну, будет она каждый раз звонить Айвену, проверяя, где Джоэл. К тому же Джоэл не сможет принести пользу, у него нет никаких идей, потому что фильм его уже не интересует. Он не может больше мечтать о таких пустяках, как съемки фильма.

Айвен ждал ответа. Он приписал колебания Джоэла его разочарованности, что было, в общем, правильно. Только причину опустошенности Джоэла Айвен понимал неправильно.

— Тебе сейчас трудно, Джоэл, — заметил Айвен. — Но это не будет продолжаться вечно. Иногда нужно хвататься за соломинку, которую подбрасывает жизнь, даже если кажется, что она не вытащит из неприятностей.

Джоэл снова уставился в пол. Он понятия не имел, как себя вести. Сверху послышалась музыка. Джоэл узнал заставку из очередного мультика.

Айвен тоже ее узнал и улыбнулся. Эта музыка вернула его туда, где они находились, — в аккуратную кухоньку на первом этаже маленького дома. Идет беседа, он советует своему юному другу, как избавиться от хандры.

— Пойми, Джоэл, я тебе не враг. Никогда им не был и не буду.

Джоэл подумал, что на этом свете ему каждый враг. Так уж сложилась жизнь. Отовсюду подстерегает опасность. И не только его, но и каждого, кто захочет стать ему другом.

*

Джоэл направлялся в Учебный центр за Тоби, когда появился Кэл Хэнкок. Мальчик проходил мимо тотализатора, и тут Кэл словно материализовался из воздуха. Джоэл сначала почуял запах травки, а уж потом увидел Кэла. Запах исходил даже от одежды Кэла.

— На следующей неделе, парень, — сказал Кэл.

— Что?! — Джоэл был поражен.

— Что ты имеешь в виду, когда спрашиваешь «что»? Больше никаких «что», приятель. Переходим к делу, как договаривались.

— Да я…

— Ты хоть понимаешь, что происходит? Ты облажался. Блэйд вытащил тебя. Как вытащил, так и засадит. Одно его слово — и копы тут как тут. Они запросто тебя схватят. Тебя, усек?

Джоэлу все было предельно ясно. Но он застыл на месте и потерял дар речи. Слова утратили смысл, превратились в набор звуков. Слышать-то он слышал, но извлечь из фраз смысл не мог. Слишком уж сильный страх на него накатил.

— Ты ведь его должник, — продолжал Кэл. — А он долгов не прощает. Если бы не он, у тебя было бы столько неприятностей, что уж никто бы не помог.

Джоэл смотрел на школьный двор, мимо которого они шли, но словно его не видел. Ему казалось, что он попал в лабиринт: множество поворотов, выход неизвестно где. И еще одной вещи он не понимал.

— Кэл, как ему это все удается? — поинтересовался Джоэл.

— Что именно?

— Все это. Освободить меня. Посадить обратно. Он подкупает копов? У него что, столько денег?

Кэл сделал длинный выдох, который на холоде превратился в струйку пара. На этот раз на нем была уличная «униформа»: серая толстовка с капюшоном, наброшенным на бейсбольную кепку, черная теплая куртка, черные джинсы, белые кроссовки. Обычно Кэл одевался иначе, и Джоэла удивил его новый прикид не меньше, чем прежний: Кэл ходил без куртки, и Джоэл все думал, как Кэл не мерзнет?

— Эх, приятель. — Кэл понизил голос и огляделся. — С копами все не так просто. Одного бабла мало. Неужели ты не в курсе? До сих пор не врубаешься, как у нас все устроено? И почему до сих пор отряд с автоматами не ворвался ни в один из притонов?

Кэл полез в карман, достал самокрутку и закурил, не смотря по сторонам.

— Я все равно не понимаю…

— А тебе и не надо понимать. Надо выполнять, и все. Сказано — на следующей неделе. Будь готов. У тебя с собой?

— Что?

— Больше никаких «что»! Пистолет с собой?

— Нет, конечно. Если его у меня найдут…

— Теперь носи с собой. Каждый день. Ясно? Я тебя предупредил. Если пистолета при тебе не окажется — пеняй на себя. Копы про тебя не забыли. У них есть к тебе пара вопросов.

— А что нужно будет…

— Узнаешь, когда придет время. — Кэл щелкнул пальцами. — Значит, заметано.

С этими словами он удалился. Джоэл мог идти на все четыре стороны. Но он знал, что его свобода ограничена. И отправился за братом.

Джоэл и не подозревал, что за ним наблюдают. Дикс Декурт, который шел из кафе «Радуга» в спортивный зал, заметил Джоэла рядом с Кэлом. Дикс не знал собеседника Джоэла, но по характерному прикиду установил, что парень — «член банды». Это определило ход мыслей и действий Дикса. Он обязан вмешаться. Это его долг перед Кендрой и перед детьми.

Во время тренировки, усиленной по нагрузке, но укороченной по времени, голова Дикса была занята этими проблемами. По дороге домой он нервничал, обдумывая предстоящий разговор. Кендры дома не оказалось — записка на холодильнике извещала, что она делает массаж где-то в районе Холланд-Парк; несколько восклицательных знаков подчеркивали степень ее радости по этому поводу. Дикс решил, что все к лучшему. Разберется сам. Если он хочет играть роль отца, значит, должен проявлять самостоятельность.

На первом этаже никого не было. Сверху доносился звук телевизора, который служил постоянным фоном дневной жизни Кэмпбеллов. Значит, мальчики у себя в комнате. Сумка Несс висела на стуле в кухне, но других признаков ее присутствия не наблюдалось.

Дикс подошел к лестнице и громко позвал Джоэла. Узнав в собственном голосе нотки своего отца, он вспомнил, как стремительно мчались они с сестрой на отцовский зов.

— Спустись ко мне, парень! — попросил Дикс.

— Что? — донеслось сверху.

— Нужно поговорить.

— О чем?

— Эй! Оторви задницу от дивана и спустись!

На лестнице показался Джоэл, он явно не спешил. За ним как тень следовал Тоби. По мнению Дикса, Джоэл передвигался слишком медленно, а когда Дикс велел ему сесть, мальчик подчинился нехотя, что, безусловно, означало недостаток почтения с его стороны.

Мыслями Джоэл был далеко, и мысли эти его не радовали. Час назад он приподнял комод, вытащил пистолет и положил его в рюкзак. Потом он лежал на своей кровати, пытаясь понять, что болит сильнее — сердце или живот. Джоэл убеждал себя, что сумеет выполнить задание Блэйда, а затем станет прежним Джоэлом и заживет прежней жизнью.

— Что у тебя за дела с этим подонком, Джоэл? — осведомился Дикс.

— Хм.

— Ты мне не хмыкай, парень! Я видел тебя с ним на улице. Он курил, а ты стоял и ждал своей очереди. Что тебя с ним связывает? Продаешь или сам куришь? Что будет с тетей, если она узнает, с кем я тебя засек?

— С Кэлом, что ли? Мы просто болтали. Больше ничего.

— О чем тебе болтать с пушером,^[30] Джоэл?

— Он мой знакомый, ясно? К тому же он не…

— Чем он занимается? Продает? Перепродает? Развозит? Не держи меня за идиота, Джоэл. О чем же вы говорили, если не о наркотиках?

Джоэл молчал.

— Я спросил. И жду ответа.

Интонация Дикса разозлила Джоэла.

— Не твое дело! — выпалил он. — Отвали. Я тебе ничем не обязан.

Дикс одним прыжком пересек кухню и сдернул Джоэла со стула как марионетку.

— Следи за языком! — прошипел он.

Тоби, который все это время стоял возле лестницы, запричитал:

— Дикс, Дикс, это же Джоэл! Ты что?

— А ты заткнись! Я должен с ним разобраться, ясно? — Дикс крепче сжал Джоэла.

— Пусти меня, ты! — крикнул Джоэл. — Не собираюсь ничего с тобой обсуждать!

— Ты у меня все расскажешь! — Дикс изо всех сил тряхнул мальчика. — Как миленький, и сию секунду! Тебе же будет лучше, поверь!

— Пошел ты! — Джоэл сделал безуспешную попытку вырваться. — Пусти меня! Пусти, пидор долбаный!

Реакция последовала незамедлительно: рука Дикса со всего размаху ударила Джоэла по лицу. Звук был подобен хлопку по куску сырого мяса. Джоэл покачнулся, его голова запрокинулась. Второй удар был еще сильнее. Дикс потащил Джоэла к раковине.

— Вот как, значит! — рычал Дикс. — Ругаться будем? Сейчас вымою твой грязный рот!

Прижимая Джоэла к шкафу, Дикс потянулся за «Фейри». Подбежал Тоби. Пытаясь остановить Дикса, он обхватил его за ногу.

— Отпусти моего брата! — вопил Тоби. — Он ничего не сделал! Отпусти его! Джоэл! Джоэл!

Дикс с силой оттолкнул Тоби. Мальчик, который почти ничего не весил, отлетел к столу, ударился и заплакал. Дикс схватил бутылку с жидкостью для мытья посуды и стал поливать Джоэла, целясь в рот, но попадая в лицо.

— Этот рот нужно почистить, — приговаривал он, пытаясь вставить бутылку Джоэлу в рот.

Раздался шум шагов по лестнице, в кухню влетела Несс. Она бросилась к Диксу и навалилась на него всей тяжестью. От этого Дикс сильнее сжал Джоэла и впечатал его в шкаф так, что тот еле дышал. Ноги мальчика поехали по линолеуму, скользкому от пролитой жидкости. Джоэл рухнул. Дикс упал на него, Несс — на Дикса.

Вцепившись Диксу в волосы, девушка вопила и ругалась. Диксу пришлось отпустить Джоэла и руками прикрываться от ногтей Несс. Джоэл отполз к столу, уцепился за его ножку и встал.

Несс визжала и молотила бодибилдера руками и ногами, царапала ногтями и кусала зубами.

— Будь ты проклят! Гад! Не смей трогать моих братьев, сволочь!

Диксу удалось схватить девушку за запястья и выскользнуть из-под ее натиска. Сцепившись, они барахтались в луже «Фейри». Два тела извивались, Дикс пытался прижать Несс к полу.

И тогда девушка закричала. Это был долгий, наводящий ужас крик заглянувшего в ад человека.

В этот момент и появилась Кендра. Тоби, свернувшись калачиком, лежал под столом; Джоэл пытался оттащить Дикса от сестры; Несс смотрела невидящим взором.

— Оставьте ее! — взмолилась девушка. Она изогнулась с такой силой, что приподняла и Дикса, и Джоэла. — Оставьте! Не увозите! Мама! Мамочка!

Призывая женщину, которой рядом с ней не было и никогда не будет, Несс завыла, как раненый зверь, обреченный на медленную смерть.

Кендра бросилась на кухню.

— Дикс! Прекрати!

Дикс откатился в сторону. Лицо его было в крови, он дышал, как бегун после дистанции. Говорить он не мог, только тряс головой.

Зато Несс тараторила, не умолкая. При этом она билась головой об пол, а сжатыми в кулак руками стучала себя в грудь.

— Не надо! Не надо! Не надо, гады! — твердила она.

Кендра опустилась на колени рядом с девушкой.

— Он делал это со мной. Делал. Делал.

— Несс! — позвала Кендра.

— И никто не помог. Никто.

— Несс! Несс, о чем ты?

— Она уходит на игровые автоматы. Просит: присмотри за детьми. Он отвечает — хорошо, конечно, хорошо. Она уходит и оставляет нас с ним. И не только с ним. Со всеми его дружками. Они наваливаются на меня. Мне трудно дышать. Он хватает меня за грудь и жмет. Нравятся, говорит, молоденькие яблочки. Люблю вот такие, потому что они еще тверденькие. Ммм… Не знаю, что сказать. Я не ожидала…

— Господи, господи…

Кендра обняла Несс, прижала ее к себе и заплакала. Остальные стояли как статуи, окаменев от слов Несс.

— Она уходит. — Всхлипнув, Несс прижалась к Кендре. — Она всегда уходит на игровые автоматы. И тогда появляются они. Потные, сопящие, они знают, чего хотят. От них никуда не деться. Они с Джорджем валят меня на постель в комнате бабушки. Вытаскивают свои члены… Карабкаются на меня. А я… Я не могу… Не могу…

— Несс, Несс! — Кендра гладила Несс по голове. Она повернулась к Джоэлу. — Ты знал об этом?

Тот впился зубами в кулак и почувствовал вкус крови на языке. То, что происходило с Несс, происходило втайне, за закрытыми дверьми. Джоэл помнил дружков Джорджа, в их доме они играли в карты. Приходили часто, иногда человек по восемь. Глория, надевая пальто, давала указания: «Джордж, присмотри за детьми. Надеюсь, друзья тебе помогут».

«Не беспокойся, Глор! — широко улыбался Джордж. — Даже не беспокойся! Такие молодцы, как мы с ребятами, управимся хоть с океанским лайнером! А ты говоришь — присмотреть за детьми! Да и Несс уже большая, она нам поможет, если мальчишки расшалятся. Ты ведь поможешь нам, Несса?»

Джордж подмигивал Несс, и девочка просила: «Бабуля, не уходи!»

«Свари братикам какао, — отвечала бабушка. — Не успеете его выпить, как я уже вернусь».

Но возвращалась она всегда поздно.

*

Несс наточила кухонный нож — это явилось логическим продолжением того, что произошло и открылось на кухне. Джоэл видел манипуляции сестры с ножом, но ничего не сказал. В конце концов, они с Несс похожи. Если с подобным оружием сестре спокойнее, то почему бы и нет?

После этого случая Дикс задумался. В своих мечтах он видел идеальную семью, поскольку представления о будущем черпал из прошлого, а его собственное детство было согрето чувством глубокой взаимной привязанности. Семья для Дикса — это отец, который восседает во главе стола и разрезает говядину за воскресным обедом. Это мерцание сказочных огоньков на Рождество. Это поездки на выходные в Брайтон, когда денег хватает и на сладкую вату, и на леденцы, и на рыбу с жареной картошкой, которую все едят прямо у моря. Это родительский контроль за учебой своих детей, за их развлечениями, за друзьями, за одеждой, за манерами. Это воспитание. Это походы к стоматологу. Своевременные прививки. Во время болезни — неизменный градусник под язык, суп и солдатики в постель. Дети в таких семьях разговаривают с родителями уважительно, а родители относятся к детям строго, но с любовью, они направляют их и следят за поддержанием контакта и взаимопонимания. Благодаря этому у Дикса сформировалось представление о том, как нужно строить жизнь и создавать собственную семью. Но он не представлял, как обращаться с детьми, чья жизнь отравлена, чьи души изъедены страхом и унижением.

Кэмпбеллы, с его точки зрения, нуждались в поддержке. В такой, которую они с Кендрой не могут им оказать. Дикс поделился своими соображениями с Кендрой, но та неправильно истолковала его слова.

— Ты хочешь, чтобы я их сбагрила? — спросила она.

— Я не об этом, — спокойно возразил Дикс. — А о том, что они многое вынесли. Им нужна квалифицированная помощь, у нас с тобой не хватает для этого знаний.

— Несс ходит на консультации. Тоби посещает Учебный центр. Джоэл выполняет все свои обязанности. Что еще надо?

— Кендра, вытащить их не под силу ни мне, ни тебе. Ты должна понять.

Но Кендра не хотела ничего понимать. Она считала, что главное — сохранить нормальную жизнь, ту, которую она вела еще до появления в ее доме племянников, и что это пойдет детям на пользу. Всякие намеки на то, что Кэмпбеллам нужны другие условия, Кендра сразу отметала. Она сохранит детей любой ценой, пожертвует ради них чем угодно.

— Даже если тебе придется отказаться от своих планов, в которые ты вложила столько сил? — поинтересовалась Корди при встрече. — От массажного бизнеса? От спа-салона? Ты согласна даже на это?

— А ты разве не так бы поступила? Ты сама ради Джеральда отказалась от мечты.

— Что ты имеешь в виду? Что он хочет еще одного ребенка, и я этого ребенка вынашиваю? От какой мечты я отказалась? Какие у меня мечты? Ради бога, Кен! Я всего лишь маникюрша, о чем ты!

— Ты вместе со мной мечтала о спа-салоне.

— Ах да! Правда. Расставим все точки над «i». Если нужно выбирать, то я выбираю Джеральда, раз и навсегда. Спа-салон мог бы быть, если бы ничему не мешал. Но главное — семья.

— А как насчет остальных?

— Каких остальных?

— Мужиков, с которыми ты путалась?

— Ты ошибаешься. — Корди посмотрела Кендре в глаза. — Я ни с кем не путалась.

— Корди, ты целовалась с девятнадцатилетними мальчиками!

— Ну и что? Дело житейское. — Корди снисходительно относилась к женской слабости. — Но Джеральд важнее всех. Ты лучше о себе подумай. Сделай свой выбор — и успокойся.

Это был единственный выход: сделать выбор — и успокоиться, но у Кендры не получалось ни то ни другое.

*

Кендра решила продемонстрировать собственную готовность помочь племянникам.

— Мы должны возбудить уголовное дело, — заявила Фабия Бендер, выслушав Кендру.

Они заранее договорились о встрече в кафе «Лиссабон» на Голборн-роуд. Кастор и Поллукс терпеливо ждали, пока их хозяйка пьет кофе с молоком и ест сэндвич, который извлекла из портфеля. Положив сэндвич на салфетку, Фабия вынула ежедневник, куда обычно записывала все, от планов на день до магазинных счетов, и стала его перелистывать.

— Возбудить дело против кого? — вздохнула Кендра. — Джордж улетел. Что касается его дружков… Несс не знает их имен. Думаю, моя мать тоже. И чего мы добьемся, если Несс начнут таскать на допросы в полицию или к инспектору? Она не станет обсуждать это с полицейскими. Она и мне-то случайно рассказала.

— Ее прошлое многое объясняет, вы согласны? — Фабия задумчиво посмотрела на Кендру. — В частности, почему она не общается с Румой. Бойкотирует тестирование. Да вообще все. Как правило, девочки,подвергшиеся насилию, испытывают чувство стыда. Они считают себя дурными, укоряют себя, считая, что словом, поступком, поведением спровоцировали насильника. Растлитель убеждает их в этом, стремясь сохранить в тайне свое преступление. А в случае с Несс некому было ее поддержать: отец мертв, мать больна, бабушка занята собой. Никто не объяснил ей, что она не сделала ничего дурного и имеет право защищать себя и свое тело.

Фабия размышляла вслух, глядя в окно; на улице шел редкий дождь. Снова повернувшись к Кендре, Фабия сразу поняла, какие чувства та испытывает.

— Вы ни в чем не виноваты, миссис Осборн. Девочка жила не с вами, а с вашей матерью. Если уж кого и винить, так ее…

— Какая разница? — ответила Кендра. — Я все равно ощущаю себя причастной.

Фабия кивнула.

— Мы должны поставить в известность Руму, — сообщила она. — И еще…

Фабия колебалась. Она понимала, что намерения у Кендры хорошие. Но от благих намерений до результатов — огромный путь, и Фабия не была уверена, что Кендра сможет его пройти. Все попытки Кендры создать детям семью обернулись неудачей, и не было оснований думать, что она подберет ключик к душе племянницы и поможет ей. Однако рядом с Несс были и другие люди.

— Я хочу поговорить с Маджидой Гафур. У нее с Кендрой сложились неплохие отношения. Вдруг она сможет повлиять на вашу племянницу.

Рума, получив новые сведения о своей подопечной, предложила новый подход, совершенно неожиданный для Фабии. Конечно, группы поддержки хорошо себя зарекомендовали, а психиатрическое обследование даст информацию о нейрохимическом статусе мозга Несс с постановкой диагноза — от шизофрении до депрессии, но сейчас речь идет не о мозге, а о душе и настроении Несс. Что можно сделать, если девочка не хочет вспоминать о насилии и вышла из того возраста, когда можно воспользоваться игрой с анатомическими куклами…

— Гиппотерапия, — сказала Рума. — Иногда в подобных случаях она дает блестящие результаты.

— Гиппо? — удивилась Фабия.

Она не понимала, при чем здесь толстые неповоротливые гиппопотамы с огромной пастью и маленькими ушами.

— Я имею в виду лошадей, лечение эмоциональных расстройств с помощью верховой езды.

Лицо Фабии выразило скептицизм, и Рума объяснила, как работает этот метод. Это разновидность тактильной терапии, при которой взаимодействие человека и лошади служит метафорой сексуального контакта — слишком травмирующей темы, которую пациент не хочет обсуждать впрямую, что способствует быстрой нормализации психологического состояния.

— В процессе верховой езды приходят в равновесие механизмы власти, доминирования, страха, — убеждала Рума. — Я понимаю, это звучит фантастически, но мы должны попробовать. Мы обязаны добиться прорыва, иначе…

Рума не договорила, Фабия и так поняла: если с Несс не случится прорыва, дальше будет хуже.

— Мы можем найти деньги? — осведомилась Рума.

— Кто ж его знает, черт подери. — Фабия вздохнула.

На самом деле задача была не из легких. Конечно, таких девочек, как Несс, несчастных, с травмированной психикой, много, и, возможно, существует специальный фонд, помогающий им, но на установление нужных контактов уйдет уйма времени. Фабия готова действовать и будет действовать, но состояние Несс может ухудшиться.

Фабия пошла к Маджиде. Она решила, что испробует все возможности, потянет за все ниточки, чтобы вытащить Ванессу Кэмпбелл. Маджида, Рума, Фабия, Кендра… Женщины должны выступить единым фронтом, окружить Ванессу заботой, любовью и поддержкой.

— Какие страшные вещи происходят в жизни, — прошептала Маджида, выслушав историю Несс.

Пакистанка, в свою очередь, поделилась тем немногим, что знала из полупризнания Несс.

— В десять лет? — Фабия пришла в ужас.

— Иногда замысел Творца непонятен.

Фабия не верила в Творца. Она давно пришла к выводу, что человечество возникло в результате случайного сочетания атомов. Никого замысла, никакого плана. Не существует даже надежды на счастье, если только человечество не приложит всех возможных усилий.

— Мы пытаемся организовать для Несс специальный курс терапии. А вы, если она вдруг заговорит с вами о прошлом… В общем, мы подумали, что будет нелишним ввести вас в курс дела.

— Вы правильно сделали. Я вам очень благодарна. Постараюсь с ней побеседовать.

— Вряд ли она захочет поднимать эту тему…

— Боже упаси! Я не собираюсь копаться в ее памяти. Существует множество вещей, которые можно обсудить. Вы согласны?

Маджида во всем следовала своей линии. Ее непоколебимое убеждение заключалось в том, что страшные испытания закаляют душу человека, а неспособность к прощению подтачивает его дух.

Маджида придумала план. В Детском центре она выложила на стол журналы, клей, картон и ножницы с закругленными концами. Маджида дала детям задание сделать аппликацию и велела Ванессе присоединиться.

— Мы создадим картину, — объяснила Маджида, — в которой покажем нашу семью и окружающий мир.

— А мне-то зачем? — удивилась Несс. — Как я им помогу, если сама буду клеить эту штуку?

— Ты послужишь им примером.

— Но я не…

— Ванесса, тебе ясна задача? Не вижу никаких проблем. Делай, а потом побеседуем.

Несс даже обрадовалась, когда наконец они приступили к общению. Это было лучше, чем сидеть за низким столиком, в который упирались колени, и вырезать тупыми ножницами непонятно что. Они с Маджидой отошли к окну, из которого виднелись игровая площадка и Минвайл-гарденс. Но Маджида успела произнести всего одну фразу: «Ванесса, мы с Саифом аль-Дином не понимаем, почему ты к нему не ходишь». Тут внимание Несс полностью переключилось. Боковым зрением она заметила человека, которого жаждала встретить.

Дальше события развивались стремительно. Несс схватила свою сумку, выскочила на улицу, пересекла игровую площадку и выбежала за ворота. Девушка вынула из сумки кухонный нож. Лицо ее выражало решимость.

Сразу за оградой Детского центра стояли Нил Уатт и Хиба. Никого из банды рядом не было. Просто удивительно, как Несс повезло.

Она налетела на Нила Уатта и повалила его, не дав опомниться ни ему, ни Хибе. Она использовала растерянность противника, а также свои преимущества: внезапность, натиск и скорость. В воздухе мелькнуло лезвие ножа, оно опустилось и появилось снова — уже окрашенное красным. Затем лезвие опять опустилось. И еще раз, и еще.

Хиба завизжала. Подойти она не могла: едва она делала шаг, Несс нацеливала на нее нож. Нил пытался оказать сопротивление, но ему было далеко до Несс с ее жаждой мести и яростью.

— Тебе нравится, детка? — орала Несс. — Хочешь еще? Хочешь?

Она занесла нож так, что не оставалось никаких сомнений: она метит своей жертве в сердце.

Маджида выскочила из Детского центра, за ней последовали дети.

— Нет! Не надо! — кричала Маджида, подбегая к Несс и Нилу.

Она увидела, что все вокруг в крови: Несс, парень, на которого она напала, девочка, которая была с ним.

— Ну-ка, помоги, — велела Маджида девочке.

Вцепившись в поднятую руку Несс, Маджида отвела ее назад.

Девочка, не переставая истошно вопить, схватила Несс за другую руку.

Все трое упали. Нил выбрался, встал на нога и сразу стал защищаться. Он истекал кровью, но ранен был несильно, так что драться мог. Ногами он молотил по головам, рукам и ногам, не разбирая, где Несс, где Маджида, где Хиба.

Со стороны Элкстоун-роуд подошел молодой человек, он гулял с пожилой матерью, которая опиралась на трость. С помощью этой трости он стал отгонять Нила Уатта. Пожилая дама позвонила по телефону.

— Кругом кровь… Три женщины. И парень. И детей человек двенадцать.

Этот звонок, несмотря на довольно невразумительное описание, сработал. Вскоре приехали полиция и машина «скорой помощи».

Однако до этого Несс успела убежать; догонять ее ни у кого не было сил.

Глава 26

Джоэл заметил собак раньше, чем Тоби: гигантский шнауцер и доберман поменьше, но более грозный. Псы, как всегда, лежали, опустив головы на лапы, и ждали команд своей хозяйки. Но то, что они вытянулись по обе стороны от крыльца тетиного дома, насторожило Джоэла. Значит, у них Фабия Бендер, а из этого вытекает, что Кендра дома, хотя в это время должна быть на работе.

— Смотри, собаки, — прошептал Тоби, когда они проходили мимо.

— Не трогай их, — предупредил на всякий случай Джоэл.

— Не буду, — с готовностью отозвался Тоби.

В прихожей они вздохнули с облегчением — Кастор и Поллукс остались позади. Но их ждал новый сюрприз. На кухне за столом сидели Фабия Бендер и тетя, перед ними лежали три картонные папки, между ними стояла пепельница, полная окурков. На полу валялась записная книжка.

При виде картонных папок у Джоэла оборвалось сердце. Папок три. И детей Кэмпбелл трое. Ясно, что за этим последует.

Джоэл посмотрел на тетю, затем на Фабию.

— А где Несс? — поинтересовался он.

— Дикс ищет ее, — ответила Кендра.

Неожиданный звонок Маджиды сорвал Кендру с работы, и она отправилась на поиски племянницы, а последовавший затем звонок Фабии Бендер заставил Кендру срочно прийти домой. Дикс продолжил прочесывать окрестности в одиночестве.

— Отведи Тоби в вашу комнату, Джоэл, — попросила Кендра. — Возьмите с собой что-нибудь перекусить. Хотите имбирного печенья?

Предложение поесть в спальне произвело на детей сильное впечатление. Еда в спальне — это нарушение заведенного порядка. Джоэл понял, что стряслось что-то очень серьезное. Он хотел бы остаться, но у него не было для этого повода. Поэтому он взял печенье, отвел Тоби в комнату, оставив его на кровати вместе со скейтбордом и печеньем, а сам вернулся к лестнице. Джоэл присел на корточки и прислушался, готовый к самому худшему.

— Трезво оцените ваши силы… — убеждала Фабия Бендер.

— Это моя племянница, мои племянники, — упрямо твердила Кендра. — Это не котята какие-нибудь.

— Мисс Осборн, я понимаю, вы сделали все, что могли.

— С чего вы взяли? Ничего вы не знаете. Я не сделала и малой части…

— Пожалуйста, прошу вас. Не обманывайте ни себя, ни меня. Это ведь не кража. Это заранее спланированная попытка убийства. Ее пока не поймали, но скоро поймают. И как только Несс задержат, она попадет в дом предварительного заключения для малолетних преступников. Это конец. До суда ее оттуда не выпустят. За покушение на убийство приговаривают не к общественным работам. Поймите, я не пытаюсь вас мучить. Просто вы должны осознавать, насколько серьезно ее положение.

— Где она будет? — тихо спросила Кендра.

— В доме предварительного заключения. Детей и подростков содержат отдельно от взрослых.

— Но вы же понимаете Несс, и они должны понять. У нее были основания. Этот парень ее избил. Он со своими дружками выследил ее в тот вечер. Они напали на Несс. Это точно был он. Я знаю. Сначала он охотился за племянниками. И потом, вы же в курсе, что она пережила в доме моей матери. У нее были причины, были.

Джоэл никогда не слышал, чтобы тетя говорила с такой болью. У него защипало глаза. Он уткнулся подбородком в колени, пытаясь унять дрожь.

Раздался звонок в дверь. Кендра и Фабия одновременно повернули головы в ту сторону. Кендра отодвинула стул, встала, помедлила секунду и пошла открывать, мысленно готовясь к следующему удару.

На пороге стояли трое. Кастор и Поллукс неподвижно лежали на страже у крыльца, своим присутствием показывая, что в Иденем-истейт происходят важные события. Двое были в форме констеблей: чернокожий мужчина и белая женщина. Между ними находилась Несс — без пальто, свитер запачкан кровью. Девушку бил озноб.

— Несс! — воскликнула Кендра.

Джоэл сбежал вниз по лестнице, но при виде полиции остановился как вкопанный.

— Миссис Осборн? — уточнил констебль.

— Да, да.

Последовала немая сцена. Фабия Бендер приподнялась из-за стола, Кендра протянула руки к Несс, констебли оценивали обстановку. Джоэл боялся пошевелиться и тем самым выдать себя. На неподвижном лице Несс застыло выражение: «Не приближайтесь ко мне! Не прикасайтесь!»

Мизансцену нарушила женщина-констебль. Она положила руку на спину Несс. Девушка вздрогнула. Констебль немного подтолкнула Несс к двери. Несс подняла ногу, чтобы переступить порог, — и полицейские одновременно с ней подняли ноги, словно отрепетировали этот момент заранее.

Констебль представилась как Кассандра Эниворт, а своего спутника отрекомендовала констеблем Майклом Кингом.

— У юной леди произошло столкновение с молодым человеком на Квинсуэй, — заявила Кассандра. — Крепкий такой парень, чернокожий. Он пытался затащить ее в свою машину. Юная леди сопротивлялась. Нужно отдать ей должное, парня она отделала. Собственно, поэтому мы привезли ее домой. Молодого человека тоже доставили куда следует. Не беспокойтесь.

Все сразу сообразили, что эти двое понятия не имеют о нападении Несс на Нила Уатта в Минвайл-гарденс, из чего следовало, что они не из местного отделения полиции. Вполне естественно, если учесть, что встреча Несс с чернокожим парнем произошла в районе Квинсуэй, который не входит в зону, контролируемую полицейским отделением на Харроу-роуд. Квинсуэй курируется отделением на Лэдброук-Гроув, что не есть хорошо.

Отделение на Лэдброук-Гроув имело скверную репутацию. К задержанным там относились с пристрастием, особенно если те принадлежали к национальным меньшинствам.

— Это Дикс нашел тебя? — спросила Кендра.

Несс молчала, и Кендра обратилась к Кассандре Эниворт:

— Этого чернокожего молодого человека зовут Дикс Декурт?

— Не знаю, мадам. В отделении выяснят. Не волнуйтесь, больше он не представляет угрозы для молодой леди. — Констебль довольно холодно улыбнулась. — Скоро выяснится, кто он такой. Там раскопают всю его биографию за последние двадцать лет. Не беспокойтесь на этот счет.

— Он живет здесь, — сообщила Кендра. — Со мной. С нами. Он искал эту девушку по моей просьбе. Я тоже искала, но Фабия Бендер позвонила, и я пошла домой. Несс, почему ты не сказала им, что это Дикс?

— Она не в том состоянии, — пояснила Кассандра Эниворт.

— На каком основании вы задержали Дикса? Он не сделал ничего плохого.

— Если это так, мадам, то его отпустят, когда во всем разберутся надлежащим образом.

— Надлежащим образом? Так он в тюрьме? Его посадили? Допрашивают?

При мысли, что будет, если слова Дикса не понравятся полицейским, Кендре стало не по себе — такова была репутация у этого отделения. Там применяли силу, а потом сочиняли истории: задержанный поскользнулся, упал, расшибся о кафельный пол. Или по неизвестным причинам бился головой о стену камеры. Он не страдает клаустрофобией, нет?

— Боже мой, Дикс! — выдохнула Кендра. — Господи, Несс! — добавила она и замолчала.

Тут в беседу включилась Фабия. Она представилась, показала констеблям свое удостоверение и заявила, что работает с этой семьей и примет Ванессу с рук на руки. Она подтвердила слова Кендры: человек, которого задержали за то, что он якобы напал на Несс, на самом деле пытался привезти ее домой, к тете.

— Ситуация непростая, сами видите. Если желаете ее обсудить, то не угодно ли?.. — Фабия Бендер сделала жест рукой, приглашая констеблей в кухню.

Стол занимали три папки с тремя детскими судьбами — прошлым, настоящим и будущим.

Констебль Кинг повертел в руках удостоверение Фабии. Он много работал, устал и был счастлив поскорее передать немую девушку-подростка другим взрослым. Он и констебль Эниворт обменялись взглядами и кивнули друг другу — они поняли друг друга без слов.

— Обсуждать, пожалуй, смысла нет, — замялся Кинг. — Мы ведь оставляем девушку не одну, а с вами. Если кто-нибудь хочет поехать в отделение на Лэдброук-Гроув и опознать задержанного мужчину, который пытался затащить девушку в автомобиль, тогда лучше поспешить.

При словах «лучше поспешить» Кендра решила срочно вытащить Дикса из полиции, но сделать это самостоятельно. Она попрощалась с констеблями, и те ушли.

Но на этом история не закончилась. Судя по всему, в отделении на Лэдброук-Гроув не знали о нападении на подростка в Минвайл-гарденс и о поисках девушки, совершившей его, но было понятно, что рано или поздно эта новость до них дойдет. В любом случае Фабия Бендер обязана была исполнить свой долг, который заключался не только в восстановлении гармонии в доме Кендры.

— Я должна позвонить в отделение на Харроу-роуд. — Фабия взяла свой мобильный телефон.

— Нет! Не надо! Зачем? Вы этого не сделаете! — воскликнула Кендра.

— Миссис Осборн, у нас нет выхода, — возразила Фабия, прижимая трубку к уху. — На Харроу-роуд знают, кого искать. У них есть имя, адрес, информация о прошлой судимости. Если я оставлю Несс здесь, с вами — а я не имею на это права, — то мы лишь оттянем неизбежное, не более. С этого момента я обязана следить, чтобы права Несс не нарушались во время следствия. Ваша задача — вызволить Дикса Декурта из отделения на Лэдброук-Гроув.

Джоэл не удержался и заплакал, и только тут обе женщины его заметили. Кендра, чувствуя себя разбитой, резко велела ему идти к себе и не появляться, пока не позовут. Мальчик с отчаянием посмотрел на сестру и быстро поднялся по лестнице.

— Позвольте ей хотя бы вымыться, — уговаривала Кендра Фабию.

— Нельзя… Миссис Осборн… Кендра. — Фабия прокашлялась.

Ей постоянно приходилось принимать участие в семейных драмах своих клиентов, но она никак не могла к этому привыкнуть. Фабия собралась с силами.

— Это улики. — Она показала рукой на пятна крови в надежде, что Кендра ее поймет.

Что касается Несс, то девушка стояла и молчала. Измученная, обессиленная и загадочная. Ни Фабия, ни Кендра не представляли, что она чувствует. Одно было ясно: в обозримом будущем Несс не ждет ничего хорошего. С ней покончено.

Вызволить Дикса из полицейского участка на Лэдброук-Гроув оказалось делом непростым. Пришлось ждать несколько часов, обращаться к государственному адвокату, который не был расположен помогать, несколько раз звонить Фабии Бендер и связываться с полицейским участком на Харроу-роуд. Наконец Дикс был отпущен, хотя его машина осталась на специальной стоянке, и предстояло преодолеть еще множество бюрократических формальностей, чтобы забрать автомобиль. Но главное — Дикс был на свободе.

Дикс никогда не имел дел с полицией. Его даже за нарушение правил дорожного движения ни разу не штрафовали. Он был потрясен, но старался не поддаваться ненависти и жажде мести. Пытаясь успокоиться, он глубоко дышал и вспоминал, каким был до того, как встретил пьяную девушку возле бара «Сокол» и решил по доброте душевной ее подвезти. С этого все началось — с заботы о Несс. Забавно, что этим все и заканчивается.

Разговор с Кендрой он решил отложить до возвращения в Иденем-истейт. Когда они оказались в доме, Дикс поднялся наверх в ее спальню. Кендра вошла за ним и закрыла дверь.

— Дикс, милый, — нежно, еле слышно начала она.

Таким голосом она обычно намекала на секс, но в тот момент Дикс не мог думать о сексе, он не хотел секса и был уверен, что Кендра тоже не хочет. Он открыл дверь и поинтересовался:

— Где мальчики?

— У себя.

Это значило, что дети все услышат, если у них будет такое желание, но это больше не имело никакого значения.

Два ящика в комоде были выделены Диксу; он вытащил их и вывалил содержимое на кровать. Потом достал из шкафа свою одежду.

— Не могу больше, Кен, — произнес он, хотя и так все было ясно.

Кендра смотрела, как он вынимает из-под кровати рюкзак, тот самый, с которым появился в ее доме. Тогда рюкзак висел у него на плече, а он улыбался, улыбался счастливой улыбкой, потому что — по крайней мере, так он думал — начиналась долгая совместная жизнь с любимой женщиной. Дикс поднялся наверх и бросил рюкзак в угол — у него были более значимые дела, чем распаковывать рюкзак и раскладывать вещи по комодам и шкафам. Не было ничего важнее, чем любить свою женщину, наслаждаться ею и гордиться. И чувствовать так, как только двадцатитрехлетний юноша-мужчина может чувствовать.

Слишком много всего произошло с тех пор. И последней каплей стала Квинсуэй, встреча с Несс, полицейский участок. Невозможно жить, когда тебя постоянно окатывает волной из прорвавшейся выгребной ямы, и самый горячий душ не поможет отмыться.

Дикс запихивал вещи в рюкзак.

— Дикс, ты не виноват, — подала голос Кендра. — Ты ни в чем не виноват. У Несс была тяжелая жизнь. Она очень обижена. Ей кажется, что все ее бросили. Предали. Посмотри на это с другой стороны. Ее отца убили на улице. Ее мама не выходит из психушки. Моя мать их бросает. И я, в общем, тоже. Дикс, она была еще маленькой, когда сожитель моей матери насиловал ее вместе со своими приятелями. Они делали с ней все, что хотели. Это длилось довольно долго. А Несс молчала, потому что боялась. Если она такая стала — то ее можно понять. А эта история на Квинсуэй… Мало ли что Несс наговорила про тебя копам. Прости ее. У нее были причины. Я знаю, и ты это знаешь. И все понимаешь. Прошу тебя.

Кендра умоляла Дикса, но унижения не испытывала. Как одна из этих цыганок, которые встречаются на паперти: ребенок у груди, рядом на земле — бумажный стаканчик для монет. Одна часть Кендры — гордая женщина, привыкшая самостоятельно бороться с трудностями, — твердила, что не нуждается в Диксе, что, если он хочет, пусть уходит, время лечит. Но другая ее часть — испуганная девочка, охваченная давним и глубоким страхом, — понимала, что Дикс нужен ей, еще как нужен, хотя бы потому, что в доме, истребляемом несчастьями, смертью и сумасшествием, без мужчины находиться опасно.

— Не об этом я мечтал, Кен, — ответил Дикс. — Совсем не об этом. Я старался. Ты знаешь — старался. Но больше не могу.

— Послушай, это временные трудности.

— Нет. Я больше не могу. И не хочу.

— Ты обо мне? Ты не хочешь меня?

— Вообще, Кен. Не хочу так жить. Не могу. Я переоценил свои силы. Я ошибся.

— А если бы племянников не было… — сказала Кендра от отчаяния.

— Брось. Ты этого не сделаешь. И потом, дело не только в них. Я вообще обо всем. Ты ведь в курсе, что я всегда хотел детей, семью.

— Тогда…

— Я надеялся, что все будет по-другому. Понимаешь, Кен? Не могу же я вечно отлавливать детей, потому что с ними вечно что-то случается. Ну не могу!

По всей видимости, с другой женщиной, с другими детьми, в других обстоятельствах, в целом более благоприятных, его восприятие ситуации и его поведение были бы другими. Наверное, он был бы идеальной поддержкой.

И если Кендра всеми фибрами души жаждет присутствия мужчины в доме — то кто поручится, что это желание продиктовано не страхом и отчаянием, а любовью? В ту минуту Кендра не задавалась такими вопросами. Она наблюдала, как Дикс утрамбовывает свои вещи. Она превратилась в мужнюю жену, в окольцованную женщину, которых всегда презирала, в одну из тех, кто провожает своего мужчину из спальни в ванную и глаз с него не сводит, пока тот бреется и умащивает свое тело всевозможными лосьонами.

Закончив укладываться, Дикс обернулся, но посмотрел мимо Кендры. У второй спальни стоял Джоэл, за его спиной находился Тоби. Дикс встретил взгляды мальчиков и опустил голову — нужно было закрыть рюкзак. Дикс застегнул молнию с глухим звуком — рюкзак был набит и трещал по швам, но для мужчины такого телосложения, как Дикс, не был тяжелым. Дикс забросил рюкзак на плечо.

— Ты остаешься за старшего, дружище, — обратился он к Джоэлу. — Береги тетю Кен.

— Угу, — отозвался Джоэл бесцветным голосом.

— Это не из-за тебя, дружище. Так уж сложилось. Тут много всякого, тебе пока не понять. Ты не виноват, запомни. Просто так вышло.

*

После ухода Дикса Декурта все легло на плечи Джоэла. Чтобы семья нормально функционировала, ее должен возглавлять мужчина. Единственным мужчиной в семье был Джоэл; он отвечал и за безопасность Тоби, и за спасение Несс.

То, что последняя задача является неразрешимой, Джоэл признавать не желал.

— Она хотела зарезать Нила! — с возмущением рассказывала Хиба Джоэлу, когда они случайно встретились возле высотки Треллик-Тауэр. — Я была свидетелем. И еще эта женщина из Детского центра. И детей человек двадцать. Огромный такой нож! Она бы точно его убила. Она сумасшедшая, эта девка. Теперь получит. И правильно. Ее надо посадить в клетку и выбросить ключи.

Кое-какую надежду давал Джоэлу тот факт, что Несс задержана. Задержание — это полиция, полиция — это отделение на Харроу-роуд, а Харроу-роуд — это шанс. Возможно, будущее Несс не так уж и мрачно, как все считают. Может, все обойдется. Есть одно средство вытащить Несс из беды.

Есть один путь к спасению Несс, и этот путь — целиком стать человеком Блэйда, продаться ему с потрохами. Тут мало временного договора в обмен на услугу, тут нужна полная, пожизненная служба, когда ни у кого не остается сомнений, на кого работает Джоэл Кэмпбелл. Это значит, нужно ждать сигнала от Блэйда и быть готовым на любое задание.

И вот наступил день, когда Джоэл, возвращаясь из школы, увидел Кэла Хэнкока в конце Эрли-Гарденс. Кэл стоял, прислонясь к черному мотоциклу «Триумф», и Джоэл в первый момент подумал, что это мотоцикл Хэнкока. Кэл был тепло одет, с учетом сырой и холодной февральской погоды: черная вязаная шапка, черная теплая куртка, застегнутая до подбородка, черные перчатки, черные джинсы, черные ботинки на толстой подошве. Лицо у него было жестким, не расслабленным травой или чем другим. По собранности Кэла и по его прикиду — с головы до ног одноцветному, не привлекающему внимания — Джоэл понял, что час пробил.

— Пошли, приятель, — произнес Кэл. — Пора.

Он даже не спросил: «С собой?» — потому что Джоэлу было велено всегда носить пистолет, и он обязан был выполнять приказ, несмотря на риск.

— Мне нужно отвести Тоби домой, Кэл! — автоматически возразил Джоэл.

— Еще чего. Следуй за мной.

— Но Тоби не может самостоятельно добраться до дома.

— Это не мои проблемы. И не твои. Пусть подождет. Дело не займет много времени.

— Хорошо.

Джоэл постарался добавить голосу решительности. От страха кололо кончики пальцев и ладони — словно в них впились ледяные иголки.

— Давай сюда пушку, — сказал Кэл.

Джоэл поставил рюкзак на землю, огляделся и, убедившись, что рядом никого нет, расстегнул рюкзак, вынул со дна укутанный в полотенце пистолет и передал сверток Кэлу. Кэл развернул пистолет, проверил его и засунул в карман, а полотенце бросил на землю.

— Пошли, — скомандовал он и пересек улицу по направлению к Холланд-Парк-авеню.

— А куда мы идем? — поинтересовался Джоэл.

— Куда надо, не беспокойся, — бросил Кэл через плечо.

На Холланд-Парк-авеню они повернули на восток. Казалось, Кэл движется к Портобелло-роуд, но он миновал перекресток и продолжил шагать прямо. Джоэл следовал за ним. На станции «Ноттинг-Хилл» они спустились в метро. Кэл купил в автомате два билета туда и обратно. Не оглядываясь, на месте ли Джоэл, он направился к турникетам.

— Эй, погоди! — крикнул Джоэл, но Кэл не обратил внимания.

Тогда Джоэл догнал его и возбужденно протараторил:

— Слушай, в поезде я не буду делать ничего такого! Ни хрена себе!

— Где тебе прикажут, там и сделаешь, — отрезал Кэл.

Он засунул билет в прорезь турникета, втолкнул Джоэла и прошел следом.

Тут только Джоэл понял, что рядом с ним Кэл Хэнкок, которого он совершенно не знает. Не было того приветливого, слегка под кайфом парня, который непринужденно стоит на страже, пока Блэйд трахает Ариссу. Кэл выглядел как человек, на которого наехали. Судя по всему, ему тоже влетело от Блэйда за неудачу на Портобелло-роуд. «Либо на этот раз все будет нормально, либо ты мне ответишь, Кэлвин!» — так, наверное, наставлял его Блэйд.

— Слушай, зачем ты ему служишь? — задал вопрос Джоэл.

Кэл молчал. Они вышли на платформу, запруженную пассажирами, которые возвращались с работы и из магазинов. Также было много школьников, поскольку занятия в учебных заведениях закончились.

Кэл и Джоэл сели в поезд. Джоэл понятия не имел, куда они едут. Вывеску над платформой он не прочитал и не обратил внимания, какая конечная станция указана на первом вагоне.

Они устроились напротив беременной девушки, с ней было двое малышей — один лежал в коляске, другой стоял, пытаясь ухватиться за поручень. Девушка выглядела не старше Несс; тупое лицо ничего не выражало.

— Он же тебе не нравится, — поднял прежнюю тему Джоэл. — Зачем тебе Блэйд? Почему бы тебе не зажить своей жизнью?

— Заткнись.

Джоэл посмотрел на ребенка, который тянулся к поручню. Поезд, трогаясь с места, дернулся; малыш упал и заплакал. Мать не обращала на него никакого внимания.

— Я все же не понимаю, Кэл, — не отступал Джоэл. — Это дерьмо какое-то. Не знаю, куда мы направляемся. Но это точно кончится плохо. Мы оба пропадем. Ты сам это понимаешь. Почему ты не поставишь на место мистера Стэнли Хиндса? Мол, у тебя своя дорожка, у меня своя, обделывай свои вонючие делишки без меня.

— Да заткнись ты! Не слышишь, что ли? Ты идиот или притворяешься?

— Ты же прирожденный талант. Мог бы стать художником, если бы захотел. Но ты даже не пытался.

— Захлопни свою паршивую пасть!

Малыш поднялся и уставился на них широко открытыми глазами. Молодая мать тоже посмотрела, на ее лице появилось нечто среднее между скукой и отчаянием.

Кэл повернулся к Джоэлу и тихо, но зло прошептал:

— Тебя предупреждали! Ты насрал. Теперь поздно, парень.

Что-то прежнее проглянуло в Кэле. Джоэл видел, как двигаются у него желваки, словно он прожевывает несказанные слова. В тот момент Джоэл готов был поклясться, что Кэл хочет стать прежним, но боится.

Придя к такому выводу, Джоэл решил, что они с Кэлом в этой истории заодно, и немного успокоился. Люди вокруг менялись, мелькали станции. Джоэл ждал, когда Кэл поднимется с места и направится к выходу. Или подаст знак, что пассажир, сидящий рядом, и является человеком, которого Джоэл должен ограбить, конечно не в поезде — когда они окажутся на улице.

Джоэл прикидывал, кто может быть жертвой. Вот мужик в тюрбане и лакированных ботинках — длинная оранжевая борода с проседью приковывала к нему внимание. Вот гот с готкой; на лицах нет живого места от пирсинга. Готы сели на «Хай-стрит-Кенсингтон» и тут же с жадностью присосались друг к другу. А может, старушка в старом розовом пальто, которая вынула опухшие ноги из стоптанных туфель и поставила сверху. И еще много-много разных людей, в лица которых всматривался Джоэл.

Поезд начал тормозить в очередной раз, и Кэл встал. Он ухватился за верхний поручень и, вежливо извиняясь, стал протискиваться к выходу.

Джоэл последовал за ним.

Он даже не предполагал, в какой части Лондона они находятся. На стенах станции — все те же огромные плакаты с рекламой фильмов, с объявлениями о выставках, с приглашениями отдохнуть на солнечном берегу. В конце платформы — лестница наверх; по всей длине, на равном расстоянии, установлены видеокамеры, которые фиксируют происходящее.

Кэл выбрался из потока пассажиров и отошел в сторону. Он вынул что-то из кармана. Джоэл покрылся потом, решив, что задание придется выполнять прямо здесь, в метро, под прицелом камер. Но Кэл сунул Джоэлу в руку что-то мягкое.

— Надень, спрячь шевелюру, — приказал Кэл.

Это была черная вязаная шапка, такая же, как у него.

Джоэл оценил мудрость своего вожака. Он натянул шапку, закрыв свои рыжие волосы. Он был рад этой шапке, и рад тому, что на нем темная куртка, которая скрывает школьную форму. Когда дело будет сделано и они будут убегать, вряд ли прохожие запомнят их по приметам, и полиция не сможет их опознать.

Они прошли по платформе и стали подниматься по лестнице. Джоэл не удержался и посмотрел наверх, хотя Кэл велел ему идти с опущенной головой. Джоэл заметил на потолке несколько камер, которые фиксировали лицо каждого выходившего на улицу. Еще одна камера работала над турникетом. Такое количество видеокамер навело Джоэла на мысль, что они приехали в какое-то очень важное место. Может, к Букингемскому дворцу? Хотя Джоэл не знал, есть ли станция метро рядом с королевской резиденцией. Или к Парламенту? А может, туда, где хранятся сокровища королевской семьи?

Выйдя из метро, Джоэл с Кэлом оказались в уличной сутолоке. Джоэл увидел площадь с трехсторонним движением; на ней возвышалась статуя обнаженной женщины, выливающей воду из урны в фонтан. Голые зимние деревья напоминали похоронную процессию, которая тянется к фонтану. Между деревьями стояли фонари с абсолютно чистыми стеклами и деревянные скамейки с украшениями из кованого железа. Вокруг площади выстроились рядами такие блестящие такси, что в их дверцах отражалось предзакатное солнце. Автобусы и автомобили лавировали по улицам, примыкающим к площади.

Такую красоту Джоэл видел только по телевизору. Это был Лондон, которого он не знал. Если бы Кэл Хэнкок вздумал бросить его где-нибудь здесь, Джоэл бы потерялся. У Джоэла не было времени задуматься, зачем такие парни, как они, приперлись в этот район, где смотрятся, будто изюм в рисовом пудинге, — нужно было не отстать от Кэла.

На улицах Северного Кенсингтона никогда не было столько народу, разве что по рыночным дням. Люди выходили из магазинов с яркими пакетами в руках, спускались в метро, сидели в кафе с огромными окнами, под вывесками «Ориел» и «Гранд-Брассери де ля плейс». Проходя мимо, Джоэл заметил в окне тележку, доверху нагруженную сладостями. Официанты в белых жакетах с серебряными подносами в руках летали между столиками, за которыми сидели нарядно одетые мужчины и женщины; посетители курили, беседовали, пили кофе из тонких чашек. Были и пребывающие в одиночестве, но они разговаривали по мобильным.

Джоэл уже собирался спросить: «Какого черта мы сюда притащились?» — но тут Кэл свернул.

Обстановка резко изменилась. Сразу за поворотом находилось несколько магазинов: за одной витриной красовались столовые приборы, за другой — современная мебель, за третьей — яркие букеты цветов. Но уже ярдов через двадцать начинался ряд прекрасных особняков. Они не имели ничего общего с теми, к которым привык Джоэл. Эти постройки сияли от крыши до подвала. За ними потянулся многоквартирный дом с увитыми плющом окнами и анютиными глазками в ящиках.

Пусть Джоэл и не привык к таким местам, он все же почувствовал себя немного увереннее в стороне от толпы. Слишком уж они с Кэлом не вписывались в обстановку, хотя прохожие не обращали на них никакого внимания.

Вскоре Кэл перешел на другую сторону улицы. Дома были белого цвета — безупречно белого, без единого пятнышка, с черными парадными дверьми. В окна первого этажа можно было заглянуть с тротуара, и Джоэл этим воспользовался. Он увидел сияющую кухню с мраморной рабочей поверхностью, блеск хрома и полки с разноцветной посудой. От грабителей вход был защищен красивой решеткой.

Снова показался перекресток, и Кэл опять свернул, на этот раз на абсолютно тихую улицу. Джоэл подумал, что она напоминает декорацию для фильма, только актеров не хватает. В отличие от Северного Кенсингтона здесь не было слышно ни орущих магнитофонов, ни ссорящихся голосов. Где-то далеко проехала машина, и снова воцарилась тишина.

Они прошли мимо паба — единственного заведения на всю улицу; паб тоже напоминал декорацию. Резные ставни на окнах, за окнами — янтарный свет ламп. Тяжелая входная дверь плотно закрыта.

Дома на этой улице были не белого, а кремового цвета. В них вели блестящие черные двери. Первый этаж огораживали чугунные решетки, такие же были установлены на балконах, где стояли вазы и горшки с растениями; плющ спускался до самой земли. Все дома были оснащены сигнализацией.

Снова перекресток, и снова Кэл повернул. Джоэл забеспокоился, как они найдут выход из этого лабиринта, когда будут возвращаться. За углом начался проезд, по которому две машины не разъехались бы. Этот туннель образовывали два здания, стоявшие друг напротив друга, ослепительно белые и идеально чистые, как и все вокруг. Джоэл увидел указатель «Коттеджи Гросвенор». И действительно, в конце проезда находилась узкая недлинная улица, на ней — ряд особняков. Эта улица превращалась в извилистую дорожку, ведущую в крошечный садик, в котором даже идиот не стал бы прятаться. За садом возвышалась кирпичная стена футов в восемь высотой. И все. Ничего больше. Сюда можно было прийти только одним путем и тем же путем уйти.

Джоэл запаниковал при мысли, что Кэл прикажет ему совершить нападение в этом месте. Когда нет запасных путей к отступлению, дело пахнет керосином. С таким же успехом, выполнив задание, он может пистолетом прострелить себе ноги — бежать-то все равно некуда.

Кэл не стал углубляться в проезд; футов через пять он произнес:

— Все.

— Что «все»? — растерянно спросил Джоэл.

— Пришли.

— Кэл, я не буду тут ничего делать.

— Вся штука в том, что будешь, и там, где я прикажу. Заруби это на носу.

Кэл прислонился к стене рядом с воротами, открытыми настежь для автомобилей и пешеходов. Его лицо немного смягчилось.

— Тут безопасно, парень, — заверил он Джоэла. — Никакой охраны. Железный друг с нами.

Кэл похлопал себя по карману, в котором лежал пистолет.

Несмотря на ободряющие слова, у Джоэла закружилась голова. Сам того не желая, он подумал о Тоби, который терпеливо ждал его в школе, уверенный, что брат придет и заберет его, потому что Джоэл обычно появляется вовремя. Он вспомнил о Кендре, как она стирает пыль с полок благотворительного магазина или гладит одежду и верит, что, даже если мир перевернется вверх тормашками, она может положиться на Джоэла — единственного мужчину в семье. Он представил Несс — та сидит взаперти. И мама тоже взаперти, а отец убит, и они его никогда не увидят. От этих мыслей у Джоэла перед глазами все расплылось, и он попытался на что-нибудь переключиться, но вместо этого стал размышлять об Айвене, о Ниле Уатте, о Блэйде.

Джоэл рассуждал так: что Блэйд с ним сделает, если он сейчас возьмет и уйдет, сказав Кэлу на прощание: «Пока, парень. Дальше без меня»? Спустится в метро, наклянчит денег на билет и вернется домой. Ну и что Блэйд сотворит с ним? Убьет? С трудом верится, что даже такой человек, как Блэйд, будет марать руки убийством двенадцатилетнего мальчика. Однако проблема заключалась в том, что ослушаться Блэйда — значит проявить к нему неуважение, и наказание последует незамедлительно — со стороны Блэйда, Кэла или других верных мистеру Стэнли Хиндсу людей. Джоэл и его семья станут добычей шайки бандитов с пистолетами, ножами, дубинками и крепкими кулаками.

Как ни крути, получалось, что Джоэл в западне. Единственный выход — пуститься в бега, никогда не возвращаться в Северный Кенсингтон, не встречаться с братом, не подходить близко к тете. Либо он делает это, либо остается стоять и ждет команды Кэла.

— Внимание, парень, — вдруг скомандовал Кэл.

Джоэл насторожился. В проходе никого не было; из коттеджей никто не выходил. Однако Кэл почему-то вынул пистолет из кармана и сунул оружие в руку Джоэлу, наставив его палец на курок. Мальчику показалось, что у него в руке одна из гантелей Дикса; ему мучительно захотелось разжать пальцы.

— Что… — начал было Джоэл, но тут в стороне хлопнула автомобильная дверца.

— О чем я только думала, когда надевала эти жуткие туфли? — раздался женский голос. — Да еще собираясь по магазинам! Почему ты не остановила меня, Дебора? Ты как настоящая подруга должна удерживать меня от глупостей! Не припаркуешь за меня машину?

— Может, загнать ее в гараж? — Другая женщина рассмеялась.

— Ты просто читаешь мои мысли. Буду очень признательна. Но сначала давай вынем покупки.

Через минуту диалог продолжился.

— Боже мой, Дебора, ты не знаешь, как открыть багажник? Я нажала тут на какую-то кнопку, но… Он открылся? Правда? Никак я не могу найти общий язык с машиной Томми… Да, ты права. Судя по всему, мы одержали победу.

Джоэл рискнул выглянуть. Возле коттеджей две белые женщины доставали из багажника чудесной серебристой машины бесчисленные яркие пакеты с покупками. Они относили пакеты к крыльцу одного из домов и возвращались за новой партией. Когда багажник опустел, одна женщина — с рыжими волосами, в оливковом пальто и берете — открыла дверцу машины.

— Поставлю ее в гараж, а ты ступай домой и избавься от своих туфель.

— Как насчет чая?

— С удовольствием. Я быстро.

— Не забывай, это машина Томми. Она со странностями.

— Ничего, я тоже. Найдем общий язык.

Рыжеволосая женщина завела двигатель — он работал почти бесшумно — и аккуратно вывела машину в проезд, где стояли Джоэл и Кэл. Сидя за рулем чужого автомобиля, она была полностью поглощена задачей удачно добраться из пункта А в пункт Б. На Джоэла с Кэлом она ни разу не взглянула; автомобиль свернул в переулок и исчез из виду.

— Вперед, приятель, — Кэл дернул Джоэла за рукав.

Затем Кэл направился к женщине, которая осталась стоять на ступеньках своего дома, среди пакетов с покупками. Она искала в кожаной сумке ключи от дома. Блестящие темные волосы прикрывали ее щеку. Когда Джоэл с Кэлом подошли, она заправила волосы за ухо; показались серьги: изящные золотые кольца. На пальце у нее было обручальное кольцо с большим бриллиантом.

Женщина услышала шаги и, не предполагая, что это чужие, что это опасность, заговорила:

— Никак не могу найти эти чертовы ключи. Я просто безнадежна, Дебора. Давай вот что сделаем…

Тут женщина обернулась, увидела Джоэла с Кэлом и замолчала, затем смущенно улыбнулась.

— Господи, я ошиблась. Вы меня напугали. Добрый день! Могу вам помочь? Вы заблудились? Может, вам…

— Давай! — приказал Кэл.

Джоэл застыл. Он не мог пошевелиться. Не мог ни прошептать, ни крикнуть, ни прохрипеть. Она была такой красивой. Теплые карие глаза. Блестящие темные волосы. Доброе лицо. Милая улыбка. Она переводила взгляд то на Кэла, то на Джоэла, то на Кэла, то на Джоэла и даже не замечала, что у Джоэла в руке. Она ни о чем не догадывалась. Джоэл не мог. Не здесь, не сейчас, не ее. Никого, никогда, и неважно, что будет с ним и его семьей.

— Блин, долбаный урод! — прошипел Кэл. — Давай, слышишь!

Тут женщина увидела пистолет и побледнела. Она посмотрела на Джоэла, потом на Кэла. Тот выхватил пистолет у Джоэла.

— Боже мой! — воскликнула женщина.

Раздался выстрел.

Выстрел, именно выстрел. Кэл сразу выстрелил. Без всяких требований отдать кошелек. Ни слова про деньги, про серьги, про кольцо с бриллиантом. Просто выстрел, эхом отразившийся от стен двух высоких домов в проезде. Женщина упала междупакетами, вздохнула и затихла.

Джоэл издал какой-то странный крик. Кэл рванул его за куртку, и они побежали. Не сговариваясь, они неслись в другую сторону, не туда, откуда пришли. Они понимали, что рыжеволосая женщина уже поставила машину в гараж и направляется к дому, поэтому свернули в проулок. Кэл выругался: им навстречу шла старая дама, на поводке она вела трясущуюся собачонку-корги.^[31]

Кэл нырнул в проход между домами. Там, во дворе, было ответвление, и они двинулись туда, но уперлись в тупик. Дальше бежать было некуда, они оказались в ловушке.

— Как же нам… — в ужасе выдохнул Джоэл.

Тут Кэл потащил его обратно.

Перед одним из домов возвышалась кирпичная стена. Даже на полной скорости, даже под воздействием страха перепрыгнуть через нее было невозможно. Помог рейнджровер, припаркованный у стены. Кэл вскочил на капот и перемахнул на другую сторону, Джоэл последовал его примеру.

Очутившись в прелестном ухоженном садике, они пересекли его, перепрыгнули через бассейн для птиц и снова уперлись в кирпичную стену, которая была не такой высокой, как первая. Кэл без труда на нее залез. Джоэл не сумел забраться ни с первой, ни со второй попытки.

— Кэл! Кэл! — позвал он.

Кэл протянул руку, схватил Джоэла за куртку и подтянул.

Они оказались в другом саду, мало чем отличающемся от предыдущего. Окна в доме были закрыты ставнями. Через газон к стене вела дорожка из кирпича. В беседке — стол и стулья. Рядом — перевернутый трехколесный велосипед.

Кэл приблизился к стене и подтянулся. Сорвался и повторил попытку. Джоэл схватил его за ноги и подсадил. Кэл залез наверх и стал тянуть Джоэла. Ноги мальчика скользили по стене, не находя опоры. Раздался треск рвущейся ткани — куртка не выдержала. Джоэл вскрикнул и пополз вниз. Кэл хватал его за что попало, пытаясь удержать: за руку, за плечи, за голову. Нечаянно он сдернул с Джоэла шапку, и та упала на землю. В итоге Джоэл вскарабкался.

— Кэл! — крикнул он, глядя на шапку.

— Да черт с ней! — прохрипел Кэл, и шапку подбирать не стали.

Они не разговаривали — нужно было бежать. У Джоэла не было возможности задавать Кэлу вопросы. Джоэл знал одно: пистолет выстрелил. Сам собой. Он старался ни о чем не думать. Не вспоминать лицо женщины, не представлять, как она вздохнула и затихла. Выражение ее лица менялось: сначала удивленное, смущенное, потом доброе, приветливое и, наконец, испуганное. И все на протяжении каких-нибудь пятнадцати секунд, которые были ей отпущены, чтобы увидеть, понять и попытаться уклониться.

А потом раздался выстрел. Вспышка, резкий звук, запах пороха. И женщина упала. Она ударилась головой о кованую решетку, которая огораживала верхнюю ступеньку черно-белого, в шашечки, крыльца. Богатая женщина, очень богатая. Шикарная машина, шикарный особняк в шикарном районе Лондона. А они выстрелили в нее, в богатую белую женщину, шикарную до мозга костей, на пороге ее собственного дома.

Они выбрались из очередного сада, больше напоминающего маленькую оранжерею, и оказались в следующем, запущенном, почти диком, заросшем колючим кустарником и разными деревьями. Впереди Джоэл видел Кэла. Тот вскарабкался на забор и сверху яростно замахал Джоэлу: дескать, быстрее. Мальчик дышал с трудом, грудь сдавило. По лицу тек пот; Джоэл вытирая лоб рукавом.

— Больше не могу… — сказал он.

— Какого черта? Давай лезь. Нам нужно выбраться отсюда.

Они свалились в пятый по счету сад и немного перевели дух. Джоэл прислушался: не раздаются ли крики, шум, вой сирен, но все было тихо, и это давало надежду.

— А что же полиция? — Джоэл тяжело дышал.

— Приедут, будь спокоен.

Кэл подтянулся и оседлал забор: одна нога с одной стороны, другая — с другой. Он заглянул в следующий сад и выругался.

— Что там? — поинтересовался Джоэл.

Кэл поднял его наверх. Перед ними простирался последний сад, но выбраться из него на улицу можно было только через дом, с задней стеной которого сад и граничил.

Кэл с Джоэлом спрыгнули на землю и огляделись. Окна дома, кроме одного, были закрыты защитными жалюзи. Либо хозяева проявили небрежность, либо в доме кто-то есть. В любом случае у Кэла с Джоэлом выбора не было. Кэл направился к дому, Джоэл — за ним.

На террасе перед дверью в глиняных горшках росли декоративные растения. Кэл взял один из горшков и швырнул в окно с незакрытыми жалюзи. Просунув руку через дыру в стекле, он открыл окно и влез в дом. Джоэл — следом. Посадочной площадкой для них стал письменный стол с компьютером, усыпанный осколками стекла, землей, обломками горшка, ветками и корнями растения.

Кэл устремился к выходу из комнаты. Они оказались в коридоре. Дом был небольшой, и в конце коридора виднелась желанная дверь на улицу, обещавшая спасение. Но дойти до нее они не успели — на лестнице послышались шаги.

Спустилась девушка, уборщица-иностранка. По виду то ли испанка, то ли итальянка, то ли гречанка. Вооруженная туалетным вантузом, она завизжала и двинулась на непрошеных гостей.

Кэл оттолкнул ее и бросился к двери. Девушка уронила вантуз, но на ногах устояла. Ей удалось схватить Джоэла, когда он пробегал мимо. Она что-то кричала на непонятном языке, хотя смысл был Джоэлу ясен. Девушка впилась в него как пиявка. Казалось, что у нее не ногти, а когти, и она целилась ему в лицо.

Джоэл пытался вырваться. Защищаясь, он бил ее по ногам и по коленям.

Добравшись до волос Джоэла, которые являлись особой приметой и по которым его можно было узнать из миллионов, девушка вырвала клок.

Джоэл посмотрел ей в глаза. У него мелькнула страшная мысль: «Чтоб ты сдохла, сука!» Джоэл ждал: может, Кэл выстрелит в нее, как выстрелил в темноволосую женщину. Вместо этого хлопнула распахнутая настежь дверь. Девушка оглянулась, ослабила хватку — и Джоэл вырвался. Следом за Кэлом он выскочил на улицу.

— Кэл! — Джоэл задыхался. — Давай застрелим ее! Она меня видела. Она может…

— Никак, приятель. Пистолет выронил. Идем.

Кэл быстро зашагал по улице. Он больше не бежал — не хотел привлекать внимания. Джоэл догнал его.

— Как выронил? — удивился он. — Где?

— В саду, наверное. Когда перелезал через забор. — Кэл ускорился.

— Они ведь найдут… Ты прикасался. Они узнают…

— Не очкуй. Обойдется. Подумаешь, фигня. — Кэл махнул рукой.

На руках у него по-прежнему были перчатки, как и в тот момент, когда он поджидал Джоэла возле школы. Джоэлу казалось, что это было в другой жизни.

— Но ведь Блэйд будет… Да и я вообще-то… — Ум Джоэла лихорадочно работал. Он пробормотал: — Черт! Это конец, конец!

Кэл протянул руку в перчатке и потащил мальчика за собой. Тротуара не было, только булыжная мостовая и проезжая часть.

— Чего уж теперь? Возвращаться нельзя, — заметил Кэл. — Не гони волну. Главное — выбраться отсюда. Еще десять минут — и тут негде будет плюнуть из-за ищеек. Так что давай пошевеливайся.

Кэл продолжал идти, голова опущена, подбородок уперся в грудь. Джоэл, спотыкаясь, шел за ним. В голове быстро сменяли друг друга разные картинки, как кадры в кино. Они следовали без всякого порядка, вперемешку. Темноволосая леди улыбается и ласково говорит: «Вы заблудились?» Кэл поднимает руку. Леди смущенно смеется, увидев их с Кэлом вместо Деборы. Корги перебирает лапками. Куртка зацепилась за колючий куст.

Джоэл понятия не имел, где они находятся. Улица была более узкой, чем остальные. Если бы Джоэл разбирался в архитектуре, он бы догадался, что это старые конюшни, переделанные под жилые постройки. Слева находились дома, через сады которых они только что пробирались, — трехэтажные, с одинаковыми фасадами: в центре деревянная дверь с гранитным крыльцом и навесом. Гаражная дверь белая. Справа стояли точно такие же дома; среди них кое-где попадались вывески: хирург, адвокат, авторемонтная мастерская.

— Пригни голову, — строго приказал Кэл.

Как назло, в этот самый момент Джоэл голову задрал. Они проходили мимо очень большого здания, подъезд к которому преграждала цепь на черных тумбах. Над окном второго этажа была установлена видеокамера, и Джоэл уперся взглядом как раз в нее.

Он разинул рот и опустил голову. Кэл снова схватил его за куртку и дернул вперед. Они быстро добрались до конца улицы.

Первая сирена завыла как раз в тот момент, когда они очутились на перекрестке: улица разветвлялась на две. Появились такие же огромные дома, как и в Северном Кенсингтоне, но этим сходство и ограничивалось. Сделанные из коричневого, а не из грязно-желтого кирпича, с рядами жемчужно-белых оконных рам, с сотнями причудливых труб, дома эти величественно возвышались по обе стороны улицы; Джоэл с Кэлом казались муравьями на их фоне.

— Сюда, — велел Кэл.

К удивлению Джоэла, Кэл двинулся в том направлении, откуда раздавался вой сирены.

— Кэл! Ты куда? Не надо… Они… Вдруг мы…

Джоэл стоял на месте.

— Идем, — бросил Кэл через плечо. — Или оставайся здесь, как хочешь. Будешь объяснять ищейкам, какого хрена тебя занесло в эти места.

За первой сиреной послышалась вторая, на расстоянии нескольких улиц. Джоэл подумал: а что, если сделать вид, что они просто гуляют? Может, их примут за людей, у которых важное поручение… или за туристов… Идиотская мысль… Или за иностранных студентов. Ну хоть за торговцев наркотиками, которые привезли большую партию. Может же такое быть, в конце концов?

Но оставалась эта уборщица-иностранка со своим вантузом. Конечно, она уже добралась до телефона, трясущимся пальцем набрала номер, состоящий из одних девяток, прокричала в трубку адрес, объяснила, что случилось, и полиция уже выехала. Это такой район, в котором копы не мешкают и реагируют на вызовы немедленно.

Над головами нависали балконы с коваными решетками. На них не было ни ржавых велосипедов, ни старой мебели, догнивающей под открытым небом, ни провисших веревок с серым бельем. Только зимние цветы и декоративные кусты в горшках, подстриженные в виде животных. На окнах шикарные, низко опущенные шторы. На крышах — ряды труб, самых разных, толстых и тонких; словно часовые, они выделялись на фоне серого неба. Кто бы мог подумать, что на доме может быть такое количество труб?

На следующем перекрестке Кэл посмотрел направо и налево, прикидывая, где они находятся и куда идти дальше. Наискосок стояло здание, отличное от других. Серое, из стали и бетона, с вкраплениями стекла. Оно больше напоминало те постройки, к которым привыкли Кэл и Джоэл, но было, конечно, новее и чище.

Когда Джоэл поравнялся с Кэлом, он понял, что тут в толпе не затеряешься. Люди с пакетами выходили из магазинов, где продавались пальто с мехом, хрустящие простыни, духи. В отделе фруктов каждый апельсин был уложен в гнездо из зеленой фольги, рядом продавец цветов предлагал букеты всех форм и цветов радуги.

Все было до ужаса шикарно. Все пахло большими деньгами. Джоэлу захотелось развернуться на сто восемьдесят градусов и убежать обратно. Кэл посмотрелся в витрину соседней булочной. Он натянул вязаную шапку и поднял воротник куртки.

Загудели еще две сирены. Плотный белый мужчина вышел из булочной с тортом в руках.

— В чем дело? — спросил он.

— Пойдем, — обратился Кэл к Джоэлу и, проходя мимо мужчины, вежливо произнес: — Прошу извинить.

По мнению Джоэла, Кэл сошел с ума: он направлялся прямиком на звук сирен.

— Не надо, Кэл, — прошептал Джоэл. — Нельзя! Ты что?

— Парень, у нас нет выбора. Или ты так не считаешь? — Кэл кивнул туда, откуда слышались сирены. — Там метро. Мы должны выбраться кровь из носу. Ты понял? Так что не очкуй. Сделай мину, как у всех. Будто тебе интересно, что случилось.

Джоэл автоматически посмотрел в том направлении, куда кивнул Кэл. Тот оказался прав: Джоэл разглядел на некотором расстоянии очертания обнаженной дамы, льющей воду в фонтан, только на этот раз Джоэл смотрел на нее с другой стороны. Значит, они недалеко от той площади, где находится станция подземки. До нее минут пять, не больше. И они навсегда покинут это место.

Джоэл несколько раз глубоко вдохнул. Нужно просто сделать удивленный вид, больше ничего не требуется.

Они пошли нормальным шагом. Когда поравнялись с перекрестком, раздалась еще одна сирена, показалась полицейская машина. На площади стояли сотни людей. Они вышли из кафе, застыли на порогах банков, книжных магазинов и универмагов. Люди стояли неподвижно, как бронзовая женщина в центре фонтана: Венера, с нежностью взирающая на воду, источник жизни, который она вечно льет из своей урны.

Проехала пожарная машина, затем еще одна полицейская. Люди переговаривались, голоса жужжали. Бомба? Террористы? Восстание? Вооруженное ограбление? Уличная демонстрация?

Джоэл слышал эти предположения, пока они с Кэлом пробирались сквозь толпу. Никто не упомянул об уличном нападении или убийстве. Ни один человек.

Когда они от центра площади наискосок направлялись к станции, промчалась «скорая» со включенной сиреной и горящей мигалкой на крыше. При виде «скорой помощи» в душе у Джоэла вспыхнула надежда: возможно, леди осталась жива, Кэл не убил ее.

Джоэл также надеялся, что она не сильно ушиблась, когда ударилась головой о кованую решетку.

Глава 27

Хуже всего пришлось Тоби. Джоэл не мог этого предвидеть. Когда он наконец-то пришел за братом, то обнаружил его перед закрытыми воротами школы. В февральских сумерках Тоби как-то умудрился проскользнуть мимо администрации и учителей и теперь на корточках сидел за почтовым ящиком, прижимая скейтборд к груди. Тоби внимательно изучал трещину в асфальте.

Джоэл опустился рядом с братом.

— Привет, дружище. Прости меня. Не думай, что я про тебя забыл. Ничего такого. Ты считаешь, я забыл? Тоби? Эй, Тоби! Ты меня слышишь?

— Нам же надо было в Учебный центр, — встрепенулся Тоби.

— Да, Тоби. Прости. У меня было одно дело. Только ты меня не выдавай. Это очень важно. Больше такого не повторится, честное слово. Не выдашь, Тоби?

— Я ждал тебя, как договаривались, Джоэл. — Тоби доверчиво посмотрел на брата. — Что делать — я не знал.

— Ты все правильно сделал, Тоби. Молодец, что меня дождался. А теперь пойдем домой. Вставай. Я все объясню в Учебном центре. Они не будут тебя ругать, не бойся.

Джоэл помог брату подняться.

— Тоби, только ничего не говори тете Кен. Если она узнает, что мы не были в Учебном центре… Она совсем с ума сойдет. Она и так сама не своя. Из-за Несс. Из-за Дикса. А эта тетка Фабия Бендер только и ищет повода нас забрать…

— Джоэл, я не хочу…

— Она и не заберет. Все будет хорошо. Если ты не расскажешь тете Кен, что я опоздал. Ты сможешь соврать, что мы были в Учебном центре? Сделать вид, что все в порядке?

— Да, Джоэл.

Джоэл посмотрел на брата. Трудно было представить, что Тоби сможет притвориться, но Джоэлу очень хотелось в это верить. Самое главное, для тети все должно выглядеть так, как всегда. Малейшее отклонение от обычного порядка вещей — и у Кендры возникнут подозрения, а подозрений Джоэл не выдержит.

Но, выстраивая свой план, Джоэл не принял в расчет Люси Чинаку. Ему не пришло в голову, что Фабия Бендер могла попросить Люси лучше присматривать за Тоби. В итоге, когда Тоби не пришел на занятие, Люси Чинака проявила инициативу: она позвонила Кендре в благотворительный магазин и поинтересовалась, что случилось с Тоби, не заболел ли он. Поэтому, когда Кендра вернулась домой, она сначала положила пакет с готовой едой из китайского ресторана в холодильник, а затем поднялась к Джоэлу и потребовала отчета. По какой причине он не выполнил своих обязанностей и не отвел Тоби на занятия?

Тут у Джоэла как раз разболелся живот, начали дрожать руки и ноги, и он лег на свою кровать. Свернувшись калачиком, он уставился на стену, видя на ней темноволосую женщину, несмотря на все усилия выкинуть эту картину из головы. Она улыбается, здоровается, спрашивает, не заблудились ли они с Кэлом. Поэтому, когда Кендра распахнула дверь, включила свет и сказала: «Джоэл! Почему ты не отвел брата на занятия?» — он, не задумываясь, ответил: «Заболел».

Это меняло дело. Кендра присела на кровать и по-матерински положила ладонь на лоб Джоэлу.

— Что случилось, милый? — осведомилась она совсем другим голосом. — У тебя, судя по всему, температура. Надо было позвонить мне на работу.

— Я подумал, ничего страшного, если Тоби пропустит сегодня…

— Я не про Тоби. Я про тебя. Если ты заболел, тебе нужна помощь. — Кендра погладила мальчика по волосам. — У нас сейчас не лучшие времена, правда? Но если тебе плохо, ты можешь на меня рассчитывать.

Этого Джоэл не выдержал: от доброты Кендры слезы хлынули ручьем. Он крепко закрыл глаза, но слезы все равно текли по щекам.

— Пойду сделаю тебе что-нибудь поесть. Может, ляжешь на диване в гостиной? Я принесу поднос туда. Будешь смотреть телевизор и есть. Как тебе предложение?

Джоэл не открывал глаза; слова Кендры словно обжигали. Никогда прежде она не говорила таким голосом. Джоэл плакал, хотя старался сдерживаться.

— Придешь, когда сможешь, — заключила Кендра. — Тоби смотрит кассету, но я попрошу его, и он включит все, что ты выберешь.

Мысль о Тоби — точнее, о том, что он может сказать Кендре, — заставила Джоэла подняться с кровати и выйти из спальни. Он вошел в гостиную как раз вовремя: Тоби бодро расписывал Кендре, чем они сегодня занимались в Учебном центре — в полном соответствии с инструкциями Джоэла.

— Читали сегодня. Только не помню что.

— Это было не сегодня, Тоби. — Джоэл сел рядом с братом на диван. За ним волочилось одеяло, прихваченное с кровати. — Сегодня мы пошли после школы домой, потому что я заболел. Вспомнил?

— А я думал… — Тоби озадаченно посмотрел на брата.

— Ты перепутал. Это было вчера.

— Тоби, подвинься и дай Джоэлу лечь, — неожиданно переменила тему Кендра. — Пусть он посмотрит телевизор. А ты можешь помочь мне на кухне, если хочешь.

Тоби подвинулся на диване; он явно был озадачен.

— Джоэл, ты же мне велел…

— Вечно у тебя в голове все перемешано! Мы не были сегодня в Учебном центре, потому что я заболел! Неужели ты забыл, Тоби? Они тебе в этом центре развивают память или как?

— Не сердись на него, Джоэл, — вмешалась Кендра.

Она подошла к телевизору и вынула кассету из старого видеомагнитофона. Включив первый попавшийся канал, она спустилась на кухню. Через минуту оттуда донесся шум — Кендра занялась приготовлением обещанного ужина для Джоэла.

Тоби не сводил с брата глаз, лицо его выражало высшую степень недоумения.

— Джоэл, ты же мне велел…

— Прости, Тоби, — зашептал Джоэл, наблюдая за входом в гостиную. — Тетя все знает. Ей позвонили из Учебного центра и сообщили, что тебя не было. Я соврал, что заболел, и мы с тобой сразу после школы отправились домой. Так и скажешь ей, если она спросит.

— Но ты же мне велел…

— Тоби! — яростно ответил Джоэл. — Ситуация изменилась. Жизнь постоянно меняется. Вот и Несс уже нет с нами, и Дикс ушел. Ясно тебе?

Но в голове у Тоби все происходило гораздо медленнее, за развитием событий он явно не поспевал.

— Но ты мне велел… — начал снова Тоби.

— Да не будь ты таким тупицей! — Джоэл схватил Тоби за рукав и притянул к себе. — Можешь хоть раз в жизни сделать вид, что у тебя есть мозги!

Тоби отпрянул. Джоэл отпустил его. Подбородок Тоби задрожал, он закрыл глаза. На веках видны были тонкие голубые вены. У Джоэла сжалось сердце от жалости, но он совладал с собой. Ничего не поделаешь, Тоби должен усвоить слова Джоэла крепко, чтобы не сбиться, если Кендра задаст вопрос. Другого момента проинструктировать брата у Джоэла не будет.

— Джоэл! — крикнула Кендра. — Я тут принесла кое-что из китайского ресторана, но тебе сварила яйца и сделала тосты. Будешь джем?

Джоэл не представлял, как сможет проглотить хоть кусок.

— Джем буду, — отозвался он слабым голосом. — Спасибо. Джем — это то, что надо.

После этого Джоэл наконец посмотрел на экран телевизора. Передавали вечерние новости, женщина-репортер с микрофоном стояла у входа в больницу. Джоэл прислушался.

— Следователи из района Белгрейвия просматривают видеозаписи, сделанные камерами слежения в окрестностях Слоун-сквер. Покушение совершено среди бела дня на Итон-террас. Имеется один свидетель. Известно, что пострадавшая возвращалась из магазина. Нам удалось выяснить, что пострадавшая — тридцатичетырехлетняя Хелен Линли, графиня Ашертон. Она находится под постоянным наблюдением врачей в больнице Святого Фомы. У нас нет сведений о ее состоянии.

— Андреа, возможна ли связь между этим выстрелом и серией убийств, которые сейчас расследуются?

— Да, такая связь не исключается. — Репортер поправила наушник. — Трудно удержаться от подобных предположений, когда стреляют в жену следователя, который возглавляет важное дело… Догадки напрашиваются сами собой.

За спиной репортерши открылась дверь больницы. На пороге появился человек во врачебном халате. К нему потянулись щупальца микрофонов. Следом за ним вышли несколько человек с суровыми лицами, на которых крупными буквами было написано «сыщики». Не останавливаясь, они проследовали мимо журналистов.

— Состояние крайне тяжелое. Жизненные функции поддерживаются искусственно, — раздались слова врача.

Журналисты забросали доктора вопросами, он отвечал осторожно и уклончиво, охраняя частную жизнь жертвы и ее семьи. Но Джоэл больше ничего не слышал. В ушах шумело, словно пронесся ураган. Доктор на экране уступил место подборке кадров, которые изображали то, что Джоэл и так слишком хорошо помнил. Улица, по которой они шли, место преступления — участок перед крыльцом, фотография женщины с подписью «Хелен Линли». Затем вернулись к больнице Святого Фомы, на южный берег Темзы; перед зданием скопилась дюжина полицейских машин. Какой-то блондин беседовал по мобильному телефону, стоя возле мрачного железнодорожного туннеля. Мужчина в форме важного полицейского что-то говорил в микрофон.

Тетя Кен поднялась по лестнице. Она держала поднос с вареными яйцами и душистыми тостами, запах которых приятно щекотал ноздри. Но только не Джоэлу. Он вскочил с дивана и бросился в туалет.

*

Кэл исчез. Джоэл искал его весь следующий день и потом следующий. Он посетил все места, где мог быть Кэл: Минвайл-гарденс в районе винтовой лестницы, под мостом и за холмом, где обычно Кэл курил и продавал подросткам дозу-другую; заброшенную квартиру в Лэнсфилд-корт, где торговцы наркотиками брали товар; дом на Портнелл-роуд, где жила Арисса. В надежде встретить Кэла Джоэл зашел даже на кладбище Кенсал-Грин, но Кэла нигде не было. Незаконченный рисунок на футбольном поле, в котором видна была рука Кэла, давал понять, что Кэл исчез внезапно. Словно испарился, не оставив следа.

Джоэлу это было непонятно. Кто же, если не Кэл Хэнкок, охраняет Блэйда?

Блэйда Джоэл тоже нигде не видел.

Только на третий день Джоэл наконец встретил Блэйда. Это случилось после того, как мальчик отвел Тоби на занятие с Люси Чинакой. Джоэл возвращался из Учебного центра. На другой стороне улицы ярдах в тридцати Джоэл заметил машину Блэйда. Он узнал ее по черной полосе, пересекавшей голубой кузов, и по картонке, заменявшей боковое заднее стекло. Машина была припаркована в неположенном месте. Рядом с ней стоял какой-то человек, он разговаривал с сидевшими в автомобиле.

Почувствовав взгляд Джоэла, мужчина выпрямился — это был Айвен Везеролл. Он по-приятельски похлопал по крыше автомобиля, поднял голову и узнал Джоэла. Айвен улыбнулся и помахал мальчику, потом снова нагнулся к окошку и продолжил общение.

Будь Айвен один, Джоэл бы тихонько ретировался: ему ничуть не хотелось встречаться с преподавателем и его верой в людей. Но Джоэл думал, что в машине находятся Блэйд, с которым ему требовалось поговорить, и Кэл, в присутствии которого он чувствовал себя более спокойно. Поэтому Джоэл перешел на другую сторону улицы.

Он приближался к машине сзади. Через стекло он увидел, что в салоне еще кто-то есть, и по очертаниям головы без труда узнал Ариссу. Он бы дорого дал, чтобы ее там не было — вряд ли он сможет серьезно поговорить с Блэйдом и Кэлом в присутствии этой чокнутой, которая только и мечтает запустить руку кому-нибудь в штаны. Но Джоэл понимал, что ему придется терпеть общество Ариссы до тех пор, пока она не надоест Блэйду и тот свою подругу не выпроводит.

Конечно, Джоэла смущало и присутствие Айвена. Преподаватель, безусловно, удивится, увидев, как Джоэл садится в машину к Блэйду, и уж наверняка об этом не забудет.

— Бесконечно рад тебя видеть, Джоэл! — поприветствовал Айвен. — А я как раз рассказываю Стэнли о нашем проекте.

От недавнего прошлого Джоэла отделяли столько событий и дум, что он не сразу сообразил, о чем речь. Айвен помог ему.

— Я имею в виду наш фильм. У меня состоялась гениальная встреча с человеком, которого зовут мистер Мусорщик. Это, конечно, не настоящая его фамилия. Скорее, профессиональный псевдоним. Но об этом потом. Короче, наконец-то дело сдвинулось с места, и мы сможем закончить подготовительный этап. Теперь у нас есть финансирование. Да здравствует это чертово финансирование!

Айвен широко улыбнулся и торжествующе потряс в воздухе рукой, в которой Джоэл заметил газету. Все издания на первой полосе сообщали о покушении в Белгрейвии. Значит, интерес к этой истории докатился и до Северного Кенсингтона, что было, с точки зрения Джоэла, совершенно некстати.

Мальчик глазами пытался найти Кэла, невнимательно слушая слова Айвена.

— Я знал, что мы получим финансирование, если выйдем на человека определенного культурного уровня…

Конца фразы Джоэл не разобрал. Его словно оглушило: в машине находились Блэйд и Арисса, но Кэла Хэнкока не было. На пассажирском месте, которое обычно занимал Кэл, теперь сидел Нил Уатт. И чувствовал себя, как показалось Джоэлу, вполне уверенно.

Джоэл переводил взгляд с Блэйда на Нила Уатта. Откуда-то издалека доносился голос Айвена:

— Ты ведь знаком с Нилом, Джоэл? Я тут ввожу его в курс наших дел. Мне бы очень хотелось, мальчики, чтобы вы оба приняли участие в проекте. Потому что пора уже — послушайте меня, старого человека, — положить конец вашей ссоре. Вам нужно подружиться, у вас гораздо больше общего, чем вы думаете. И, работая над фильмом, вы это поймете.

Джоэл не слушал Айвена. Он напряженно соображал и пытался понять, что все это значит.

И пришел к следующему выводу: Кэл сообщил Блэйду, что Джоэл теперь стопроцентно свой человек, и Блэйд решил наконец выполнить свою часть договора. Блэйд разыскал Нила Уатта и приказал сесть в машину. Нил Уатт не посмел ослушаться — кто бы посмел! — и забрался в автомобиль. Блэйд угостил его косяком; вот почему у Нила такой довольный вид — парень расслабился и потерял бдительность. И теперь Блэйд сделает с Нилом все, что захочет, он проучит этого подонка раз и навсегда. Джоэл попытался успокоить себя, нарисовав эту картину. А если Блэйд решил разобраться с Нилом Уаттом, продолжил размышления Джоэл, то наверняка и его, Джоэла, защитит от полиции, если та начнет преследование из-за выстрела в жену сыщика.

Что Джоэла не беспокоило вовсе, так это то, почему выстрел вообще произошел. Каким образом рядовое уличное ограбление завершилось пулей, выпущенной в женщину? Когда этот вопрос появлялся в сознании Джоэла, мальчик гнал его прочь. Случайность, убеждал он себя. Несчастное стечение обстоятельств. Пистолет выстрелил в воздух, потому что Кэл неловко выхватил его у Джоэла — когда тот, смущенный ласковым взглядом женщины, не смог потребовать деньги. И пуля случайно ее задела…

— …Это зависит от тебя, — закончил Айвен свой монолог. Он снова наклонился к машине. — А ты, Стэнли, подумай над моим предложением. Обещаешь, друг мой?

Блэйд улыбнулся, полуприкрыв глаза.

— Ай-вен, — лениво протянул он. — Ты чертовски везучий придурок, ей-богу. Не знаю, как уж тебе это удается, но ты сильно меня забавляешь. Вряд ли даже я смогу тебя когда-нибудь убить.

— Вот как, Стэнли? — Айвен отступил, потому что Блэйд завел двигатель. — Я тронут. Кстати, ты дочитал Декарта, друг мой?

— Ах, Ай-вен, Ай-вен. Ну как ты не понимаешь? Мыслить мало. Я действую, следовательно, существую.

— Вот тут ты ошибаешься, друг мой.

— Неужели? — Блэйд по-дружески обнял Нила Уатта за плечи. — До скорого, Айвен. Нам с приятелем нужно сделать одно важное дело.

Нил фыркнул и вытер губы рукой, словно стирая смешок, как липкую слюну. Он посмотрел на Джоэла и одними губами произнес: «Недоносок».

— Приятно было повидаться, Джо-эл, — кивнул Блэйд. — И передай этой шлюхе, своей сестричке, привет от Блэйда. Где бы она ни была.

Блэйд нажал на акселератор, и машина смешалась с потоком, двигавшимся в сторону Мейда-Вейл. Джоэл смотрел вслед. Рука — рука Нила — высунулась из окошка, помахала ему и сложилась в кулак. Из кулака высунулись два пальца, означавшие «победа». Блэйд не помешал Нилу показать этот знак.

Айвен настойчиво предлагал пойти выпить кофе, убеждая, что теперь, когда мистер Мусорщик обеспечил финансирование для фильма, в который Айвен и его ученики вложили столько сил, им нужно многое обсудить.

— Пойдем, — уговаривал Айвен. — У меня есть для тебя интересное предложение.

Джоэл отказался, пробормотав что-то про тетю, про брата, про домашнее задание. Но Айвен возразил, что это займет совсем немного времени.

Джоэл понял, что отвертеться не получится. Айвен будет настаивать, пока не добьется своего, полагая, что протягивает руку помощи. Может, когда-то это и имело смысл, но не теперь. Однако Айвен этого не понимал и упорно звал выпить чашечку кофе, или посидеть на скамеечке, или прогуляться. В конце концов Джоэл согласился. Он понадеялся, что это не займет много времени, и решил, что будет отвечать односложно — и Айвен быстро отстанет.

Айвен привел его в кафе недалеко от Харроу-роуд — довольно мрачное место с липкими столиками и меню, выдержанным в духе доброй старой Англии: тосты с фасолью, яичница с беконом, гренки, тушеные бобы, пирожки с мясом, жаркое-ассорти. Сильно пахло горелым маслом, но Айвен не обратил на это внимания. Он занял столик в углу и спросил Джоэла, что тот будет пить. Джоэл выбрал апельсиновый сок. Его наливали из жестяных банок, и вкус у него отдавал жестянкой, но Джоэлу было все равно.

К счастью, в кафе никого не было, если не считать пьяницы Боба, который клевал носом, сидя в своем кресле. Айвен сделал заказ и развернул газету, которую держал в руке. Джоэл разглядел часть заголовка на первой странице «Ивнинг стандарт». Что-то, связанное с камерами слежения и криминальными новостями. Из этого Джоэл заключил, что полиция закончила изъятие пленок с камер, установленных вокруг площади и в районе места преступления, и теперь собирается показать эти записи в «Криминальных новостях» по телевизору.

В этом не было ничего удивительного. Ясно, что любая видеоинформация о покушении на белую женщину, совершенном на пороге ее особняка в шикарном районе Лондона, может появиться на телеэкранах. Тот факт, что эта женщина является женой важного следователя, который ведет дело о серии нашумевших убийств, приближало вероятность этого к ста процентам.

По поводу видеокамер Джоэл питал две надежды: во-первых, качество изображения может оказаться столь плохим, что его не узнают; во-вторых, в районе, где он живет, не проявляют большого интереса к подобным телепередачам.

Принесли кофе и сок. Айвен положил газету на свободный стул и пригубил кофе.

— Кто бы мог подумать, — начал он, — что на мусоре человек сколотит целое состояние! А потом захочет поделиться с ближним. — Айвен обхватил кружку ладонями. — Если человек помнит о своих корнях, друг мой, он может сделать много хорошего. Если он не поворачивается спиной к тем людям, которые остались внизу… Как, например, наш мистер Мусорщик.

Джоэл прилагал неимоверные усилия, чтобы не смотреть на газету, лежавшую на соседнем стуле. Она была свернута пополам, и теперь взору открылась нижняя часть страницы. Газета завораживала Джоэла, притягивала как магнит. Джоэл видел фотографию и начало статьи. Слов он не мог разобрать, но снимок разглядел хорошо. Мужчина и женщина стояли спиной к балюстраде и улыбались в объектив, высоко подняв бокалы с шампанским. Мужчина — привлекательный блондин, женщина — весьма симпатичная брюнетка. Они выглядели идеальной парой, как в рекламе; залив у них за спиной сверкал под безоблачным небом. Джоэл отвел взгляд от газеты и заставил себя слушать Айвена.

— Это он сам себя так называет — мистер Мусорщик, — сообщил Айвен. — Он придумал простую схему, которая внедряется в крупных городах по всему миру, процесс управляется компьютером или чем-то вроде того. Весь мусор сортируется автоматически, так что население избавлено от необходимости разбирать мусор. В результате мистер Мусорщик заработал бешеные деньги и теперь хочет поделиться ими с обществом, и в том числе и с нами. Мы получили возобновляемый грант. Представляешь?

У Джоэла хватило только на то, чтобы кивнуть и произнести:

— Супер.

— И это все, что ты можешь сказать по поводу двухсот пятидесяти тысяч? Супер?

— Это круто, Айвен. Адам с ребятами с ума сойдут от счастья.

— А ты? Ты что, не с нами? Тебя это тоже касается. Нам нужно много рук и голов, если мы хотим сделать хорошую ленту.

— Я не умею снимать фильмы.

— Чепуха, полная чепуха. Ты отлично пишешь, обладаешь чувством языка. — Айвен подвинул стул поближе и заговорил горячо, как в тех случаях, когда старался донести до собеседника особо важную мысль. — Я не жду, что ты будешь играть главную роль или встанешь за камеру; все это тебе несвойственно. Ты нам нужен как сценарист. Нет, не возражай. Сейчас диалоги носят слишком жаргонный характер. Жаргон хорош в том случае, если мы рассчитываем только на местный прокат. Но теперь, когда у нас есть такая поддержка, я замахиваюсь на большее. Кинофестивали и тому подобное. Сейчас не время проявлять скромность и укрощать свои амбиции. Нужно действовать. И я рассчитываю, Джоэл, что ты покажешь пример остальным.

Джоэл понимал, что все это чушь, и ему хотелось расхохотаться. Ирония судьбы: он сидит и слушает, как Айвен засоряет воздух ненужными словами о человеке, который придумал способ избавляться от мусора. Но спорить с Айвеном Джоэл не собирался. У него было желание взять в руки газету и прочитать, что известно полиции. И еще встретиться с Блэйдом.

Он резко встал из-за стола.

— Айвен, мне нужно идти.

Айвен тоже поднялся с изменившимся лицом.

— Джоэл, что случилось? Я кое-что знаю… Слышал о твоей сестре. Просто не хотел вспоминать об этом. Надеялся, что новости о фильме хоть ненадолго отвлекут тебя от грустных мыслей. Прости меня. Надеюсь, ты понимаешь, что я твой друг? Я всегда готов…

— Пока, — оборвал Джоэл. — У тебя отличные новости, Айвен. Мне надо бежать.

Ему не терпелось поскорее избавиться от бесполезной доброты, просто физически отделаться от нее, как от мухи.

Он пулей выскочил из кафе. Джоэл прикинул, что занятия в Учебном центре закончатся еще нескоро, а значит, в его распоряжении достаточно времени. Джоэл отправился на Лэнсфилд-корт. Он пролез через дырку в ограде и поднялся на второй этаж. Охраны на лестнице не было, значит, Блэйд не в квартире. Но Джоэлу просто необходим был Блэйд, и от отчаяния мальчик продолжил свои бесполезные поиски.

Джоэл понадеялся, что Блэйд отвез Нила Уатта в укромный уголок и там спокойно с ним разбирается. В голову пришли заброшенная станция метро и дальний угол кладбища Кенсал-Грин. Затем Джоэл перебрал в уме дальние автостоянки, запертые гаражи, заколоченные склады и предназначенные на снос здания. Он подумал, что в Лондоне слишком много мест, куда мог отправиться Блэйд. Какое-то время Джоэл тешил себя мыслью, что в этот самый момент в одном из этих многочисленных мест Блэйд объясняет Нилу Уатту, что время, когда он мог безнаказанно преследовать, дразнить, терзать и мучить Кэмпбеллов, закончилось.

Джоэл успокаивал себя тем, что справедливость восторжествовала. Сегодня. Сейчас. И поскольку проблема с Нилом Уаттом решена раз и навсегда, можно сосредоточить все силы на освобождении Несс и ее возвращении домой.

Но эти мысли принесли Джоэлу лишь мимолетное утешение. Что-то неотступно его тревожило, и он не мог понять что: то ли исчезновение Кэла Хэнкока, то ли выстрел в белую женщину, то ли факт, что все полицейские Белгрейвии и Скотленд-Ярда и еще бог знает кто изо всех сил ищут преступника.

Несмотря на все старания гнать ужасные догадки прочь, Джоэл не мог больше себя обманывать. По дороге из Лэнсфилд-корт на Харроу-роуд он прошел мимо одного из стендов, на которых в Лондоне вывешивают газеты. Бросились в глаза черные буквы в названии статьи: «Убийца графини в "Криминальных новостях"!» Другой заголовок кричал: «Портрет убийцы из Белгрейвии на экранах ТВ!»

В глазах у Джоэла потемнело, осталось только одно слово: «убийца», потом исчезло и оно. Убийца, Белгрейвия, «Криминальные новости», портрет убийцы. Джоэл протянул руку, нащупал стену дома, рядом с которым находился, и постоял, пока в глазах не прояснилось. Он закусил большой палец, пытаясь все обдумать.

Но единственное, что приходило в голову, — надо найти Блэйда.

Джоэл продолжил свой путь. Реальность он осознавал смутно, поэтому сам не понял, как очутился перед дверью благотворительного магазина. Джоэл вошел. Пахло старой одеждой, которую гладили под паром.

В подсобке мальчик увидел тетю, которая стояла с утюгом возле гладильной доски. Она занималась лиловой блузкой; рядом на стуле лежала груда мятой одежды.

— Привожу вещи в порядок, покажу их людям во всей красе, — сообщила Кендра. — Кто захочет покупать жеваную тряпку?

Она встряхнула блузку и аккуратно повесила ее на плечики.

— Так-то лучше. Я не поклонница лилового цвета, но кому-то нравится. Ты решил ждать Тоби не в Учебном центре?

— Просто немного прогулялся, — на ходу придумал Джоэл.

— Холодновато для прогулок.

— Нет, нормально.

Джоэл не смог бы объяснить, зачем пришел в магазин. Видимо, то была потребность в защите, стремление заглушить душевную тоску. Он надеялся, что тетя каким-то образом поддержит его.

Кендра продолжала гладить. Положив черные брюки на доску, она внимательно их исследовала. Затем, покачав головой, подняла и показала Джоэлу. Жирное пятно, напоминающее очертания Италии, украшало штанину. Кендра бросила брюки на пол.

— Почему люди думают, что бедному сгодится все? Бедному нужно дать возможность забыть, что он бедный, а не напоминать ему об этом каждый раз.

Кендра вынула из кучи одежды юбку.

Джоэл наблюдал за теткой. Его охватило сильное желание рассказать все Кендре: про Блэйда, про Кэла Хэнкока, про пистолет, про белую леди. Ему дико хотелось выговориться. Но когда Кендра взглянула на него, слова застряли в горле. Джоэл послонялся по магазину, рассмотрел тостер в форме сосиски и настольную лампу в виде ковбойского ботинка. Джоэл думал об этих вещах. Как странно, человечество столько всего приобретает. Сначала покупки нравятся, потом надоедают. Если бы люди представляли, что будет значить в их жизни та или иная вещь, они бы избежали напрасных трат! И не было бы запоздалых сожалений.

— Ты что-нибудь о них знаешь, Джоэл? Я давно хотела спросить тебя, да все не решалась.

Джоэл подумал, что тетя имеет в виду тостер в виде сосиски и лампу в виде ботинка, поэтому удивился.

— После того случая… — продолжала тетя. — Ты догадывался, что в ее голове что-то происходит? И если да, ты сообразил бы показать ее специалисту?

— Кого?

Джоэл смотрел то на лампу, то на тостер. Мальчику было жарко, его тошнило.

— Твою сестру.

Кендра с силой прижала утюг; тот фыркнул, вода брызнула на юбку, лежащую на доске.

— Эти парни, которые напали на нее. Что они с ней сделали? Несс молчала об этом. Ты не в курсе?

Джоэл отрицательно покачал головой. Он услышал в словах тетки больше, чем она сказала. Фразы Кендры представлялись ему обвинением: «А следовало бы поинтересоваться. Твоя сестра путалась с кем ни попадя, начиная с бабушкиного сожителя, и ты должен был вмешаться, принять меры. Неважно, что тебе было семь лет, когда Несс попала в беду. Ты обязан был что-то сделать. И пусть все мужчины казались тебе великанами…»

Джоэл чувствовал, что тетя не сводит с него глаз. Она явно ждала от него чего-то. Но Джоэл не мог ее приободрить. Он смотрел в пол.

— Скучаешь по ней, Джоэл?

Мальчик кивнул.

— А что с ней сейчас? — спросил он.

— Несс в центре предварительного заключения. Она… Ее, наверное, отправят куда-то, Джоэл. Фабия Бендер говорит, что…

— Никуда ее не отправят, — резко оборвал Джоэл.

Кендра поставила утюг на подставку.

— Я тоже не хочу этого, — мягко произнесла она. — Мисс Бендер делает все, чтобы ее поместили туда, где окажут помощь. Это будет не совсем наказание. В какое-нибудь место вроде…

Кендра замолчала.

Джоэл поднял голову, их глаза встретились. Оба знали продолжение фразы, и от этого не становилось легче. «В какое-нибудь место вроде того, где находится твоя мама, Джоэл. Над Несс тяготеет семейное проклятие. Распрощайся с ней навсегда». Мирок Джоэла становился все меньше, съеживался, как упавший с дерева лист.

— Этого не будет, — возразил Джоэл.

Кендра грустно улыбнулась. Она снова взяла утюг и стала водить им по расстеленной на доске юбке.

— Я неправильно вела себя с вами. Со всеми. Я не понимала: то, что имею, гораздо важнее того, о чем мечтаю. Настоящее важнее будущего.

Кендра гладила очень сосредоточенно — эта работа не требовала такого напряжения.

— Ты скучаешь без Дикса, вот что, — заметил Джоэл.

— Конечно скучаю, — согласилась Кендра. — Но сейчас речь не о нем. Ведь как я смотрела на вещи, Джоэл. Глория вас подбросила. Я решила, что вы мне не чужие, поэтому вас возьму. И обязательно справлюсь, не позволю вам сломать мне жизнь, не откажусь от своих целей. Потому что если мне придется что-то изменить, думала я, то я вас возненавижу, а я не хочу ненавидеть детей своего брата. Вы ведь ни в чем не виноваты. Не виноваты в том, что вашего отца убили, что мама в психушке. Но у вас свой мир, у меня — свой. Я была уверена, что раз устроила вас в школу, кормлю, даю вам крышу над головой, то честно выполняю свои обязанности, и моя совесть чиста. Но требовалось еще кое-что, теперь-то я это понимаю.

К концу этого монолога Джоэл сообразил, что тетя просит у него прощения, точнее — в его лице у всех детей Кэмпбелл. Он хотел ответить, что не стоит этого делать, но не мог подобрать слов. Никто из них четверыхне заказывал судьбу, выпавшую на их долю, и если все они, пытаясь справиться с жизнью, ее испортили, то кто в этом виноват? Никто, в самом деле. И тетя поступала так, как на тот момент считала правильным.

— Да ладно, тетя Кен. Чего там, — отозвался Джоэл.

Он погладил лампу-ботинок и взял ее в руки. Как и все вещи в благотворительном магазине, чистая, без единой пылинки, лампа была готова к встрече с новым хозяином, который купит ее и принесет домой, чтобы она тешила глаз и отвлекала от надоевшей рутины. Джоэл подумал, что эта лампа пришлась бы по вкусу Тоби. Брат любит простые, но необычные вещи.

Кендра подошла к Джоэлу, обняла его за плечи и поцеловала в висок.

— Черная полоса закончится, — сказала она. — Мы ее одолеем. Я, ты и Тоби. И Несс тоже. Мы обязательно справимся. Все плохое останется позади, и мы будем вместе, всегда. Ведь мы семья, Джоэл. Мы нужны друг другу.

— Да, тетя Кен, — пробормотал Джоэл так тихо, что вряд ли она расслышала. — Это будет просто здорово.

*

Джоэл не мог дождаться, когда начнется «Криминальная хроника». Он надеялся ее посмотреть, но не знал, как это устроить, не привлекая внимания.

Время программы приближалось, и Джоэл ломал голову, как перехватить контроль над телевизором у младшего брата. Тоби наслаждался видео — молодой Том Хэнкс влюбился в русалку. Джоэл понимал, что невозможно выключить видеомагнитофон, не вызвав бурю протеста со стороны брата. Минуты шли. Джоэл отчаянно напрягал мозг, придумывая, как отвлечь Тоби от телевизора. Выручила Кендра — теперь она безупречно исполняла родительские обязанности. Она позвала Тоби мыться, заявив, что к фильму он вернется после, в пижаме. Кендра увела Тоби в ванную, и Джоэл бросился к телевизору.

Он включил нужный канал. «Криминальная хроника» подходила к концу. Ведущий говорил:

«В заключение еще раз посмотрите запись, осуществленную камерами слежения. Напоминаю, сделана она на Кадоган-лейн. Данные лица подозреваются в убийстве, которое произошло недавно на Итон-террас».

Затем в течение пяти секунд показывали ролик с сильно размытым, как Джоэл и надеялся, изображением. Такое часто бывает с пленкой камер слежения, поскольку она используется многократно: через двадцать четыре часа новая запись производится поверх старой. На кадрах видна была узкая улица, по которой бежали две фигуры. Один человек был одет как все и совершенно неузнаваем из-за отсутствия особых примет: вязаная шапка, перчатки, куртка с капюшоном. Другой человек был несколько приметнее из-за курчавых, как пружинки, волос, которые подпрыгивали во время движения.

Джоэл на мгновение испытал облегчение. Все-таки одних волос недостаточно, чтобы выявить нарушителя, особенно учитывая ужасное качество съемки. Такие куртки, как у него, встречаются в Лондоне на каждом шагу, а школьная форма, которая могла бы навести на след, практически не видна — только брюки, по которым ничего не определишь. Поскольку лицо Кэла в камеру не попало, можно надеяться, что…

И тут все поплыло у Джоэла пред глазами. Как раз в тот момент, когда они находились под камерой, Джоэл поднял голову, и его лицо целиком оказалось в кадре. Конечно, снимок был зернистым и нечетким, но ведущий сообщил, что «все чудеса компьютерного моделирования поставлены на службу», и в данный момент идет обработка материала, так что через несколько дней портрет, полученный специалистами, будет показан по телевизору в «Криминальной хронике». Если кто-то узнал людей на пленке, их просят позвонить по телефону горячей линии, который приводится в бегущей строке. Зрители могут не сомневаться: имена свидетелей сохранят в строгой секретности.

Затем ведущий скорбным голосом объявил, что жизнь жертвы покушения по-прежнему поддерживается искусственно. Поскольку она беременна, ее муж и семья принимают решение о судьбе нерожденного ребенка.

Последние слова Джоэл расслышал плохо — уши словно заложило ватой. Нерожденный ребенок. На женщине было пальто. Он не видел — они не видели, — что женщина беременна. Если бы они заметили, если бы догадались… ничего подобного не случилось бы. Джоэл готов был поклясться. Ничего бы не произошло. Эта мысль стучала в висках.

Джоэл сполз с дивана и выключил телевизор. Он хотел бы спросить: что же такое творится с ним и с миром, в котором он живет? Но рядом никого не было, лишь шум и плеск из-за стены — Тоби резвился в ванне.

*

Школу Джоэл прогулял — отправился на поиски Кэла. Сначала мальчик обследовал квартал, где жила Арисса, — должен же растаман как охранник Блэйда рано или поздно появиться на своем посту. Бродя по улицам, Джоэл пытался не вспоминать о кадрах, показанных по телевизору. Он вообще старался не думать о том, из-за чего тошнота подступала к горлу: на первых страницах всех газет помещено его фото, уборщица пыталась задержать его в доме недалеко от места преступления, пистолет находится в каком-то саду по дороге от Итон-террас к Кадоган-лейн, там же лежит его шапка, жизнь женщины поддерживается искусственно, судьба ее нерожденного ребенка решается. Вместо этого Джоэл размышлял о Ниле Уатте. Он и его банда больше не преследовали ни Джоэла, ни Тоби, ни кого-либо, имеющего отношение к Кэмпбеллам.

Джоэл сделал вывод, что Блэйд разобрался-таки с Нилом Уаттом. Конец страхам и ожиданиям. Больше Нил не страшен, он не посмеет мучить Кэмпбеллов. Блэйд сдержал свое обещание, потому что Кэл доложил ему, что Джоэл — их человек. Блэйду необязательно знать, что это Кэл Хэнкок, а не Джоэл нажал на курок пистолета и выстрелил в белую леди на Итон-террас. Отпечатков Кэла на пистолете быть не должно; если только Кэл сам не скажет Блэйду правду, никто на свете не узнает, что это он, а не Джоэл довел миссию до конца. Конечно, в подтверждение нет ни денег, ни сумочки, ни драгоценностей, но история вышла настолько громкой, что и так ясно — задание Блэйда выполнено.

— На этот раз все будет по-взрослому, Джо-эл, — заявил Блэйд, когда вручал ему пистолет, — Не облажайся, парень. Это в твоих интересах. Ты сделаешь свое дело — я сделаю свое. И мы в расчете. Ты мне — я тебе. Еще одна мелочь, Джо-эл. Пистолет должен выстрелить. Должен раздаться звук выстрела. На этот раз работаем весело, со звуковыми эффектами. Усек?

Сначала Джоэл решил, что жертвой будет какая-нибудь тетка из местных, вроде той, которую он грабил на Портобелло-роуд. Потом Джоэл сделал вывод, что раз пистолет заряжен — значит, в жертвы намечен некто, кого нужно напугать. Может, торговка наркотиками, мухлюющая с порошком. Или шлюха какого-нибудь конкурента, который перебежал Блэйду дорогу. Короче, человек, который увидит пушку и сразу поймет, на что ему намекают. И происходить все будет в таком районе, где пистолет никого не удивляет, и в такое время, когда у бандитов, продавцов наркотиков, бродяг и отбросов общества принято выяснять отношения. И вся эта история пройдет незамеченной, как множество подобных случаев, и никто не станет затевать расследование. Подумаешь: кто-то пульнул в воздух, пуля попала в дерево или в стену — только и всего.

Это ни на чем не основанное представление Джоэл лелеял в душе, даже когда они с Кэлом спустились в метро и сели в поезд, даже когда вышли в районе, каждый камушек которого свидетельствовал, что это — особый мир, другая планета. Джоэл никак не ожидал, что ему прикажут ограбить белую леди, которая приветливо улыбнется и спросит, не заблудились ли они. И вид у нее будет такой, словно она абсолютно уверена, что на пороге собственного дома бояться нечего.

Пока Джоэл бродил в поисках Кэла Хэнкока, его мысли блуждали между несколькими предметами. Во-первых, женщина оказалась не просто графиней, но еще и женой важного следователя Скотленд-Ярда. Во-вторых, он все-таки не облажался. Неважно, кто довел дело до конца, важно, что задание Блэйда выполнено. В-третьих, его лицо запечатлела камера слежения в Кадоган-лейн, уборщица его видела, а на пистолете остались отпечатки его пальцев.

Как ни крути, получалось, что все свои надежды Джоэл опять возложил на Блэйда. Если Кэл так и не появится на обычном посту возле квартиры Ариссы — значит, он залег на дно всерьез и надолго, то есть Блэйд выслал его из Лондона на время, пока не уляжется шумиха, поднятая из-за покушения. Джоэл рассматривал ситуацию единственно возможным для себя образом: если Блэйд помог Кэлу, значит, он что-то может сделать и для него, Джоэла. А поскольку его фотография в ближайшее время будет обработана и увеличена, совершенно ясно: что-то надо предпринять, и как можно скорее. Джоэлу тоже следует залечь на дно, ему требуется убежище.

Обстоятельства повернулись так, что Джоэл получил ответ Блэйда насчет убежища гораздо раньше, чем ожидал, даже раньше, чем задал вопрос.

На Портнелл-роуд Джоэл спрятался под навесом здания, которое находилось рядом с домом Ариссы. Он час простоял в надежде, что Блэйд зайдет навестить подружку. Джоэл замерз, ноги свело судорогой. Наконец подкатила машина Блэйда. Показался Блэйд, и Джоэл приготовился подойти. Но вслед за Блэйдом из автомобиля выбрался Нил Уатт. Блэйд двинулся к дому, а Нил Уатт занял место Кэла возле подъезда. Прислонившись к стене, он вынул из кармана мячик и стал подбрасывать.

Джоэл сгорбился. «Что же это?.. Как же это?..» — думал он. Джоэл опустил голову, пытаясь разгадать этот ребус, и когда взглянул на подъезд Ариссы, то обнаружил, что Нил Уатт смотрит прямо на него. Нил положил мячик в карман и сделал пару шагов вперед. Он стоял и не сводил глаз с Джоэла, который был хорошо виден в своем укрытии. Нил Уатт молчал, но лицо у него было такое… такое, словно с ним никто никогда не разбирался.

Джоэлу вспомнились слова Хибы: «Нил хочет уважения. Ты что, не можешь выказать ему уважение?»

У Джоэла не осталось сомнений: Нилу явно выказали немало уважения. Джоэл ждал, что Нил перейдет в нападение, и приготовился к удару кулака, ножа, чего угодно, но вместо этого Нил открыл рот и произнес всего одну фразу:

— Ты желтожопый кретин-недоносок.

После чего возвратился на свой пост возле подъезда Ариссы и уже не сходил с места.

Джоэл застыл. Ему хотелось бежать, но сил не было. Через десять минут вернулся Блэйд, за ним следовала Арисса, как собака за хозяином. Блэйд что-то сказал Нилу, и все трое направились к машине. Блэйд открыл дверцу, и Нил сел вперед на пассажирское место. Арисса осталась стоять на асфальте, словно чего-то ждала. Блэйд повернулся к ней, одной рукой запрокинул ей голову, другой схватил за задницу и поцеловал. Потом оттолкнул и ущипнул за грудь. Девушка глядела на Блэйда с обожанием, выражая готовность ждать его сколько потребуется, сделать все, что ему угодно. Джоэл сообразил: она смотрит на Блэйда снизу вверх, так, как никогда не могла бы смотреть его сестра. Арисса ведет себя с Блэйдом так, как никогда бы не повела себя Несс.

Джоэл вспомнил, сколько раз слышал из уст Блэйда нелестные отзывы в адрес сестры, и луч света начал понемногу освещать мрак. Цепочка событий предстала перед Джоэлом по-новому. Он осознал, что все вело к этому моменту: Нил Уатт по-хозяйски развалился в машине, Блэйд мнет Ариссу, а Джоэл стоит и смотрит и понимает то, что следовало понять давным-давно.

Кэл ничего не значит. Джоэл ничего не значит. В конечном итоге и Нил с Ариссой ничего не значат. Просто они еще этого не знают. Но узнают, когда срок их годности истечет.

Джоэлу пришлось признать, что Кэл Хэнкок не раз пытался его предупредить и советовал держаться подальше от Блэйда.

Джоэл подошел к Блэйду с Ариссой.

— Где Кэл? — спросил он.

— А, Джо-эл! Судя по всему, твоя песенка спета, дружок.

— Где Кэл? Что ты сделал с Кэлом, Стэнли?

Нил выскочил из машины, но Блэйд остановил его.

— Знаешь, Кэл давно собирался навестить родных. Они где-то на Ямайке. Барабаны, ром, регги в ночи. Просто рай. Я отправил его туда. Кэл помог мне, я помог ему. Все по-честному. Услуга за услугу. Ты — мне, я — тебе.

Блэйд кивнул Нилу, и тот сел в машину. Потом Блэйд еще раз поцеловал Ариссу и подтолкнул ее к дому.

— Что-нибудь еще, Джо-эл? — поинтересовался он.

Надежды не было, но Джоэл все же решил попробовать.

— Эта леди… Я не делал… — Он не знал, как закончить фразу, поэтому замолчал.

— Чего ты не делал? — ласково протянул Блэйд.

— Ничего не делал, — поколебавшись, заявил Джоэл.

— А! Очень хорошо. Так и скажешь в полиции.

*

Вскоре появился электронный фоторобот, составленный благодаря любезности уборщицы, труженицы швабры и вантуза. Как это часто бывает в Лондоне, уборщица стала героиней дня; газеты подробно осветили ее биографию, ее прошлое и настоящее. А рядом с ее портретом на первых страницах газет красовалось изображение рыжего мерзавца, которого уборщица пыталась задержать.

«Возможно, это лицо убийцы!» — гласила подпись в «Дейли мейл». Газета валялась на земле возле станции «Уэстбурн-парк», там Джоэл ее и подобрал. Как все фотороботы, этот не очень походил на оригинал, но в статье сообщалось, что обработка и увеличение видеоизображения закончены. Кроме того, была проанализирована запись, сделанная на станции «Слоун-сквер». Полиции удалось обнаружить еще кое-какие изображения. Скотленд-Ярд заверял, что арест преступника — вопрос нескольких дней.

Это случилось, когда Джоэл привел Тоби в Минвайл-гарденс. Они находились на самом простом участке скейтодрома, и Тоби был счастлив: ему удалось довольно долго держать равновесие, балансируя на скейтборде.

— Смотри, Джоэл, как я! Смотри! — кричал Тоби.

В этот момент показалась полицейская машина; она остановилась возле моста через канал Гранд-Юнион. Следующая машина припарковалась ближе к Элкстоун-роуд, напротив Детского центра. Маджида выглянула из окна, нахмурилась и решила спуститься на игровую площадку и присмотреть за детьми. Третья машина подъехала к повороту с Элкстоун-роуд на Грейт-Вестерн-роуд. Из каждого автомобиля вышло по констеблю в форме, водители остались за рулем.

Констебли приближались к скейтодрому с трех сторон. Увидев их, Джоэл догадался, что его вели — может, он вообще все дни после встречи с Блэйдом находился под наблюдением. В подходящий момент невидимый преследователь позвонил в полицию — и вот она тут как тут.

Сначала рядом с Джоэлом оказался констебль из машины, что стояла у Детского центра.

— Джоэл Кэмпбелл? — уточнил он.

Вместо ответа Джоэл обратился к брату:

— Тоби, пора домой. Хорошо?

— Но ты же говорил, что я буду кататься на скейтборде, а ты за мной присмотришь. Забыл?

— Потом, Тоби. В другой раз.

— Следуй за мной, парень, — велел констебль.

— Тоби, ты сможешь добраться до дома? Если нет, то кто-нибудь из полицейских тебя проводит, наверное.

— Я хочу кататься на скейте. Ты же обещал, Джоэл.

— Меня забирают, Тоби. Ты должен идти домой.

Тут со стороны моста подошел второй констебль. Он объяснил Тоби, что тот пойдет с ним. Джоэл подумал, что полицейский отвезет брата домой, и поблагодарил: «Большое спасибо». Вслед за первым констеблем Джоэл двинулся к машине, отвернувшись от пакистанки, которая наблюдала за происходящим из-за ограды детской площадки. Тут Джоэл заметил, что Тоби ведут не в сторону Иденем-истейт, а в противоположном направлении — к мосту.

Джоэл остановился.

— Куда забирают моего брата? — спросил он.

— О нем позаботятся.

— Но…

— Вперед. Садись в машину.

— Тоби нужно домой.

Джоэл рванулся к брату, но рука констебля крепко его сжимала.

— Не сопротивляйся, парень.

— Но тетя будет искать…

— Шевелись!

Водитель машины, припаркованной возле Детского центра, вылез и подбежал к ним. Он схватил Джоэла за другую руку и заломил ее за спину. Вынув наручники, он защелкнул их у Джоэла на запястьях.

— Мерзкий желтый гаденыш! — прошипел он в ухо Джоэлу и толкнул его к машине.

— Спокойнее, Джер, — сказал первый констебль.

— Не учи меня! Открой дверь.

— Джер!

— Заткнись, черт возьми!

Перед Джоэлом распахнулась дверца машины, и он наклонился, чтобы забраться внутрь. Сильный удар в спину поторопил его. Джоэл сел сзади, дверь захлопнулась. Полицейские заняли передние места. Джоэл посмотрел в окно — он хотел выяснить, что происходит с Тоби.

Машина, стоявшая у моста, тронулась. На скейтодроме все побросали скейты и наблюдали за спектаклем, перебрасываясь замечаниями. Джоэл едва не свернул шею, выискивая в толпе знакомых. Но таковых не было. На Джоэла надвигалось будущее, неотвратимое с момента, когда констебль надел наручники.

За Минвайл-гарденс показался край дома Кендры. Пока машина проезжала по мосту через канал, направляясь к Харроу-роуд, кусочек дома был виден. Джоэл смотрел на него, пока тот не скрылся за постройками Грейт-Вестерн-роуд.

*

Кендра узнала новости от Маджиды. Пакистанка позвонила в благотворительный магазин, когда Кендра показывала товар беженке из Африки и ее пожилому спутнику. Маджида была немногословна. Подъехали три полицейские машины. В одну посадили маленького мальчика, в другую — старшего. Третья сопровождала машину со старшим. И еще, пугающая подробность: на старшего мальчика надели наручники.

Кендра молча выслушала. Она была полностью поглощена продажей настольных ламп, ботинок и желтой керамической посуды. Поблагодарив Маджиду: «Большое спасибо. Весьма признательна, что связались со мной», Кендра повесила трубку, оставив пакистанку в горестном недоумении. «Нечего удивляться, — думала Маджида, — что с этими детьми происходят такие ужасные вещи, раз близкий человек принимает страшную весть с полным равнодушием, без вздоха и стона». Как ни европеизировалась Маджида за долгие годы жизни в Лондоне, она, услышав подобную новость, непременно бы потратила минуту-другую, чтобы выдрать несколько волос из головы и порвать на груди одежду, и лишь затем начала бы действовать, собрав волю в кулак. Маджида сделала еще один звонок — Фабии Бендер, но в нем не было необходимости: механизм британского правосудия был уже запущен, и социальный работник прибыла в полицейский участок на Харроу-роуд прежде, чем привезли Джоэла.

Выбитая из колеи, Кендра проводила покупателей, после чего попыталась осмыслить сообщение Маджиды. Она не знала о связи между этим звонком и нашумевшим делом, хотя читала о нем. В вечной погоне за сенсациями редакторы всех лондонских газет и приложений к ним быстро сообразили, что убийство жены следователя, к тому же графини, легко побьет все рекорды сенсационности. Поэтому, как и все, Кендра видела статьи в газетах и опубликованный там снимок. Но он был весьма приблизителен, как любой фоторобот, и с Джоэлом имел отдаленное сходство. Своего племянника Кендра не признала. К тому же ее голова была занята другими заботами. Больше всего ее беспокоила Несс. Кендра размышляла о том, что случилось с племянницей за последние годы и как сложится дальнейшая жизнь Несс.

И вот теперь Джоэл… Кендра закрыла благотворительный магазин и отправилась в полицейский участок на Харроу-роуд, который находился недалеко. В спешке она не взяла ни пальто, ни сумку. Только множество вопросов, которые и выложила дежурному констеблю, сидевшему в крошечной будке. На стене висел стенд, где предлагались простые рецепты решения всех проблем, говорилось о программах мониторинга, о раскрытии преступлений, о правилах передвижения в ночное время.

— Моих племянников забрали в полицию, — сообщила Кендра. — Где они? Что происходит?

Дежурный констебль — воплощение расхожего представления о полицейском — окинул Кендру взглядом и отметил, что она полукровка, причем черная больше, чем белая, что на ней узкая синяя юбка и что держится она с апломбом. Констебль почувствовал в ее голосе возмущение и решил, что она больно много о себе воображает, а должна бы вести себя тише воды, ниже травы. Дежурный констебль велел Кендре ждать, пока он освободится.

— Речь идет о мальчиках восьми и двенадцати лет. Вы привезли их сюда, одного точно. Я намерена узнать, в чем дело.

Дежурный констебль не проронил ни слова.

— Я хочу видеть своего племянника. И где его младший брат? Вы не имеете права хватать детей на улице.

— Сядьте, мадам, — подал голос дежурный констебль. — Я скоро освобожусь. Что касается вашего вопроса «в чем дело», неужели вы не понимаете? Я могу пригласить человека, который объяснит вам, в чем дело. Могу даже пропустить вас в комнату для допросов.

— Что он совершил? — хрипло выдавила Кендра. — Скажите, что он совершил.

Дежурный констебль, конечно, знал ответ, как и все в полицейском участке на Харроу-роуд. Полицейские считали это преступление столь чудовищным, что никакое возмездие не казалось им достаточным. Члену их профессионального братства нанесен тяжкий удар — убийство жены. Преступник должен быть наказан. При мысли о том, что произошло в Белгрейвии, у каждого полицейского кровь закипала в жилах. Кипящая кровь порождала жажду мести.

У дежурного констебля имелась улучшенная фотография Джоэла, сделанная с пленки видеозаписи. Такие же изображения лежали в каждом полицейском участке во всех районах Лондона. Констебль взял этот снимок и протянул Кендре.

— Беседуют с мерзавцем об этом деле, — добавил он. — Сядьте и закройте пасть, а то вышвырну вас отсюда.

На фото Кендра увидела Джоэла. Шапка курчавых волос и пятна на лице не оставляли сомнений. Джоэл напоминал зверька, на которого надвигается грузовик с зажженными фарами. Кендре не потребовалось уточнять, где сделана фотография. Она вдруг все поняла. Кендра прижала снимок к груди и опустила голову.

Глава 28

На этот раз в комнате для допросов все было иначе. Джоэл понял, что он в капкане. К нему даже никто не обращался. Он просто час за часом находился то в обществе сержанта Старра, то в компании Фабии Бендер, то с женщиной-констеблем, которую называли Шерри. Патлатая блондинка-адвокат на этот раз отсутствовала. «Когда понадобится, я буду представлять твои интересы», — пояснила Фабия Бендер. Огромный магнитофон стоял наготове. Никто его не включал, и никто не произносил ни слова. Люди просто входили, выходили, сидели и молчали. Джоэл думал, что они чего-то или кого-то ждут, но обстановка пугала его, дрожь пробирала до костей.

Джоэл сразу почувствовал, что в этот раз его положение, как и вся атмосфера в комнате для допросов, отличается от прежних его визитов на Харроу-роуд. После недавнего разговора с Блэйдом Джоэл сложил воедино разрозненные части головоломки и осознал наконец, чем он являлся с самого начала. Джоэл невольно сыграл роль в драме мести. Сюжета он не понимал, пока не пообщался со Стэнли Хиндсом в присутствии Нила Уатта, который ухмылялся и явно ждал новых знаков отличия в награду за службу, за то, что так блестяще исполнил все указания хозяина.

Конечно, Джоэл не полностью разобрался во всех хитросплетениях. Некоторые детали он знал наверняка, о чем-то лишь догадывался.

Напротив стола, за которым он сидел, висело большое зеркало. Джоэл верно сообразил, что это двойное зеркало: он видел такие штуки в детективных сериалах. Джоэл решил, что полицейские наблюдают за ним через стекло и ждут, когда он выдаст себя каким-нибудь движением или жестом. Поэтому Джоэл изо всех сил старался вообще не двигаться.

Он считал, что длительной игрой в молчанку его пытаются запугать. Все это время Джоэл рассматривал свои руки. Наручники с него сняли, и, хотя следов не осталось, Джоэл потирал запястья — кожу до сих пор жгло от прикосновения железа. Ему пообещали сэндвич и принесли банку колы. Джоэл сжал ее в ладонях и постарался вспомнить о чем-нибудь приятном, далеком от места, где он находится, от того, что здесь будет происходить. Но отвлечься не получалось, и Джоэл стал обдумывать вопросы, которые ему могут задать, и возможные ответы.

«Что у них есть на меня? — спрашивал себя Джоэл. — Лицо на пленке и больше ничего. Фоторобот вообще не в счет».

А что это значит — пленка и фоторобот? То, что некто, отдаленно похожий на Джоэла Кэмпбелла, проходил по улице в окрестностях Белгрейвии, недалеко от места, где было совершено покушение на белую женщину.

Вот, собственно, и все. Этим все начинается и этим заканчивается.

Но в глубине души Джоэл понимал, что не все так просто. А уборщица, которая лицом к лицу столкнулась с ним в доме на Кадоган-лейн? А старушка, выгуливавшая свою собачонку на углу, возле которого застрелили графиню? А его вязаная шапка, лежащая в одном из садов? А пистолет, который они потеряли тоже в каком-то саду? Если пистолет окажется в полиции — а рано или поздно так и будет, это вопрос времени, — снять с оружия отпечатки пальцев не составит труда. И ничьих других следов, кроме отпечатков Джоэла, на нем не окажется. Блэйд аккуратно вытер пистолет и только после этого передал Джоэлу. Кэл был в перчатках.

Потом Джоэл вспомнил о ребенке, которого носила белая женщина. Они с Кэлом ничего не знали. Иначе они бы не… Они не хотели. Все, чего они хотели, — это дождаться одного из шикарных жильцов этих шикарных домов в этом шикарном районе и попугать его. Джоэл никому не желал смерти.

То-то и оно. Эта женщина — беременная жена детектива из Скотленд-Ярда, которая находится в реанимации, — нить, на которой висит жизнь Джоэла. И эта нить может оборваться в любую минуту. Положение Джоэла очень шаткое. Стрелял ведь не Джоэл, а Кэл Хэнкок. Все, что требуется от Джоэла, — назвать имя сообщника, и не только это, но и еще одно. Вот о чем размышлял Джоэл, сидя в комнате для допросов.

Он задумался: как поступают с двенадцатилетними мальчиками, которые оказались не в то время в плохом месте и в плохой компании? Не сажают же их в тюрьму. Наверное, их отправляют куда-то, в какой-нибудь исправительный центр, и держат там какое-то время, а потом выпускают на свободу. Может, увозят в другой город, чтобы они могли начать жизнь сначала. Джоэл ничего не имел против такой перспективы. Он скажет следователю, что даже не представлял, как все получится. Они с Кэлом Хэнкоком болтались по городу, потом сели в подземку, проехали по кольцевой и наугад вышли там, где… Джоэл задумался. Продолжение напрашивалось само собой: где можно кого-нибудь ограбить, и Джоэл понял, что от этого отвертеться не получится.

Тогда так: собирались просто вырвать сумку у какой-нибудь белой леди, но дело приняло неожиданный оборот. Кэл Хэнкок выхватил пистолет, собираясь ее припугнуть, а пистолет выстрелил. Никто этого не ожидал, никто этого не хотел, никто не замышлял.

Так представлялось Джоэлу, пока он сидел в комнате для допросов; молчание вокруг становилось все более угрожающим. Нужно произнести имя Кэла Хэнкока — и все. В любом случае это поможет Джоэлу выйти на свободу. «Я был с парнем по имени Кэл Хэнкок». Всего-то восемь слов, а как много значат: настоящий виновник будет назван. Поскольку Кэл уже взрослый, его посадят в тюрьму, если не пожизненно, то как минимум лет на двадцать. Всего-то восемь слов. Восемь слов — и одной жизни как не бывало.

Несмотря на эти мысли, которые скакали в голове, словно резиновые мячики, Джоэл понимал, что не сможет выдать Кэла. И все в полицейском участке на Харроу-роуд знают, и Блэйд знает: это просто невозможно. Выдал — и конец не только тебе, но и всем твоим близким.

Прежде всего это касалось Тоби, потому как с Несс — Джоэл с ужасом осознавал это — все уже кончено.

Джоэл почувствовал, как огромный ком подкатывает к горлу, растет и вот-вот прорвется рыданием. Этого Джоэл допустить не мог. Он положил руки на стол, на них — голову.

— Где Тоби? — спросил Джоэл.

— С ним все в порядке, — успокоила констебль по имени Шерри.

— Что значит «в порядке»? А где тетя Кен?

Ответа не последовало. Джоэлу пришлось додумывать самому. Наверное, Тоби отдадут в опеку: чудовище, которое пожирает детей. Их засовывают в семью и тут же о них забывают. Одна из Кэмпбеллов задержана из-за истории с ножом, другой замешан в убийстве. Ясное дело, полиция, Социальная служба, да кто угодно, имеющий мозги, решит, что дом Кендры Осборн — неподходящее место для ребенка.

Джоэлу хотелось позвать Фабию Бендер и поговорить с ней. Пусть Фабия знает, что все совсем не так, что Кендра ни при чем. Тетя не виновата в том, что произошло. Виноват совсем другой человек. Но сдать этого человека Джоэл не мог.

Все спуталось в его голове, один кадр сменял другой. Картинки мелькали перед закрытыми глазами и продолжали мелькать, когда он глаза открывал. Отец лежит убитый на земле… Мама высунула малыша Тоби из окна на четвертом этаже… Нил Уатт крадется по пятам в Минвайл-гарденс… Глория в самолете летит на Ямайку… Ледяной склеп на кладбище Кенсал-Грин… Кэл пытается предостеречь его от дружбы с Блэйдом… Джордж Гилберт со своими дружками насилуют Несс за закрытой дверью… Тоби на барже в языках пламени…

Слишком многое надо осмыслить. Слишком мало слов, чтобы все объяснить; и невозможно объяснить, если никого не выдавать. Лучше молчать. Молчи — и получишь шанс выжить. Одно имя — и ты пропал.

Вдруг Джоэлу пришло в голову, что Блэйд его выручит. Как в прошлый раз. После истории на Портобелло-роуд Блэйд связался с полицией — и Джоэла отпустили. Есть надежда, что и сейчас Блэйд поступит так же. Тут Джоэл подумал о телефонном звонке, который привел констеблей прямиком в Минвайл-гарденс. Ты — мне, я — тебе. Услуга за услугу. Все по-честному.

Джоэл крепко, до боли сжал веки — картинки замелькали быстрее. Он судорожно сглотнул — и ему показалось, что звук гулко разнесся по комнате. Констебль по имени Шерри положила руку ему на плечо. Джоэл воспринял это как ободряющий жест и попробовал хоть немного собраться.

Но констебль по имени Шерри не собиралась поддерживать Джоэла. Она произнесла его имя. Джоэл понял, что нужно поднять голову.

Оказывается, пока мысли скакали в его голове, в комнату вошли еще три человека: Фабия Бендер, высокий чернокожий мужчина в костюме, со шрамом от ножа на щеке, и коренастая женщина в спортивном полупальто, словно из благотворительного магазина. Эти двое уставились на Джоэла; их лица не выражали никаких эмоций. Джоэл принял их за следователей в штатском и не ошибся: это были Уинстон Нката и Барбара Хейверс из Скотленд-Ярда.

— Спасибо, Шерри, — произнесла Фабия Бендер, и женщина-констебль покинула помещение.

Фабия устроилась рядом с Джоэлом, высокий чернокожий мужчина и коренастая женщина сели напротив.

Фабия обратилась к Джоэлу:

— Сержант Старр отправился за сэндвичем для тебя. Мы все понимаем, что ты голоден, что ты устал. Наша беседа не займет много времени, если будешь помогать следствию. Все зависит от тебя.

Следом заговорил мужчина, в его акценте смешались Африка, Южный Лондон и Карибы. Голос звучал твердо и решительно.

— Джоэл, ты убил жену полицейского. Тебе это известно? Мы нашли пистолет недалеко от места преступления. На нем твои отпечатки пальцев. Баллистическая экспертиза подтвердила, что выстрел произведен из этого оружия. Камера наблюдения, установленная возле места преступления, зафиксировала твое лицо. С тобой был еще один парень. Что ты на это скажешь?

Что Джоэл мог на это сказать? Он с тоской подумал о сержанте Старре и о сэндвиче. Джоэл был куда голоднее, чем они думали.

— Назови имя этого парня, — велел Уинстон Нката.

— Мы знаем, что ты был не один, — добавила Барбара Хейверс.

В ответ Джоэл кивнул. Только кивнул, ничего больше. И не потому, что собирался выполнить просьбу следователей. Он давал свое согласие на все, что последует дальше, на все, что предопределено неизменными законами окружающей его действительности.

Элизабет Джордж Женщина в красном

Посвящается Стивену Лоуренсу, погибшему 22 апреля 1993 года в Элтеме, что к юго-востоку от Лондона.

Британская правоохранительная система так и не наказала пятерых убийц

Когда ты впрямь отец мой,

Что ж злобно так ускорил ты конец мой

Кто ты? Я речь с тобой не заводил,

Но я любви в тебе не породил.

Фирдоуси. Шахнаме.

Перевод В. Державина

Глава 1

На сорок третий день пути он наткнулся на тело.

Случилось это в конце апреля, хотя на тот момент у него было слабое представление о времени года. Прибрежная природа подсказывала, что наступила весна, но он не замечал ничего вокруг. Когда он пустился в путь, единственными признаками пробуждения жизни были жёлтые почки на дроке; к концу апреля кустарник поражал буйным цветением. Скоро на обочинах дорог закивает головой наперстянка, из-за живых изгородей и каменных оград соседских владений высунутся бурые цветы большого подорожника. Пока же признаки грядущего лета были в зачатке. Дни мытарств сливались в недели; он всеми силами отгонял от себя мысли о прошлом и будущем.

С собой он почти ничего не взял. Старый спальный мешок в рюкзаке, немного продуктов, запас которых он пополнял, когда вспоминал о еде. По утрам, если поблизости от ночлега находился источник, он наливал в бутылку воды. Остальные вещи составляли его одежду. Непромокаемая куртка. Кепка. Рубашка с длинными рукавами. Брюки. Ботинки. Носки. Нательное бельё. На поиски он отправился неподготовленным, и плевать ему было на это. Он просто знал, что нужно идти; если бы он остался дома, то только бы и делал, что спал и надеялся не проснуться.

Итак, он шёл. Другого выбора у него не было. Крутые подъёмы на скалы, ветер, хлещущий по лицу, солёный воздух, вспарывающий кожу подобно бритве. На песчаном берегу его обдавали волны прилива, он задыхался, ботинки промокали от дождей, тем более что камни успели их продырявить. Все эти неприятности напоминали ему, что он ещё жив.

Он заключил пари с судьбой. Если выживет, так тому и быть; если нет, его кончина в руках богов. Именно богов — он не верил в единого Бога, не мог представить, как Он за своим божественным компьютером вершит судьбы, нажимая на клавиши Insert или Delete.

Родные, видя его состояние, просили не уходить. Однако прямо ничего не обсуждалось, как и во многих семьях того же сословия. Мать умоляла: «Прошу тебя, дорогой, не делай этого». Побледневший брат уговаривал взять его с собой. Сестра обняла за талию и сказала: «Переживёшь. Не ты первый, не ты последний». Однако никто из них не упомянул её имени, не произнёс того ужасного слова, уносящего в вечность.

Он тоже не произнёс. Он вообще ничего не объяснил, ответил лишь, что надо идти.

Сорок третий день начался так же, как и предыдущие сорок два. Он проснулся там, где накануне свалил сон. Он понятия не имел, что за местность его окружает, знал лишь, что находится где-то на юго-западном побережье. Выбравшись из спального мешка, он надел куртку и ботинки, допил остатки воды и двинулся в путь.

Неустойчивая погода к полудню определилась, нагнав чёрные тучи. Ветер прибивал их друг к другу. Казалось, тучи удерживает огромный щит, не позволяя им уплыть прочь. Всё говорило о приближении бури.

Преодолевая ветер, он стал карабкаться вверх. Поднявшись до площадки, устроил себе часовой привал, наблюдая за тем, как волны бьются о сланцевые рифы. Прилив подбирался к ногам. Необходимо было подняться выше и найти какое-то пристанище.

Изрядно запыхавшись, он уселся недалеко от вершины. Удивительно, что за столько дней он так и не привык к многочисленным восхождениям. Отдышавшись, он почувствовал, что проголодался, и вынул из рюкзака засохшую колбасу, купленную в какой-то деревушке. Колбаса быстро исчезла, и он ощутил жажду. Встал и огляделся по сторонам в поисках какого-нибудь жилья поблизости: деревеньки, рыбачьего домика, пансионата или фермы.

Ничего. Страшно хотелось пить. Жажда была так же непереносима, как ветер и дождь, как острые камни, впивавшиеся в ноги сквозь дырявые подошвы.

Он посмотрел в сторону моря и увидел одинокого сёрфера, подпрыгивающего на волнах. Мужчина или женщина — непонятно. Фигура была затянута в чёрный неопрен — в это время года единственный способ не почувствовать холодной воды.

В сёрфинге он не разбирался, однако рыбак рыбака видит издалека. Оба были одни, в местах, где нельзя находиться в одиночку, да ещё и в довольно сложных обстоятельствах. И никакой религиозной подоплёки. Дождь (а в том, что через несколько минут он польёт, не было сомнений) сделает дорогу скользкой и опасной. Для сёрфера проблемой являются показавшиеся из воды рифы. Сейчас сёрфер наверняка раздумывает, как ему вообще добраться до берега.

У человека на скале не было ответа на этот вопрос, да и интереса — тоже. Покончив с едой, он снова двинулся в путь.

Его окружали гранитные вулканические образования из древней лавы, известняка и сланца. Изношенные временем, погодой и бурным морем, они тем не менее были прочными; человек мог подойти к самому обрыву и посмотреть на волнующееся море и чаек, высматривающих рыбу среди камней. Однако в том месте, откуда он начал движение, край скалы состоял из сланца, известняка и песчаника, а основание было сформировано каменистым детритом, постоянно осыпавшимся на берег. Подходить к краю опасно — непременно упадёшь, что означает переломы или смерть.

Хорошо протоптанная тропа, отступив от края скалы, бежала между кустами дрока и армерии с одной стороны и огороженным пастбищем — с другой. Человек наклонился вперёд и, преодолевая порывы ветра, упрямо пошёл вперёд. В горле пересохло, голова раскалывалась от тупой боли.

Внезапно он ощутил головокружение. Видимо, от обезвоживания. Что-то надо делать, иначе он не сможет передвигаться.

У конца изгороди виднелась приступка. Он перелез через забор и дождался, пока картинка местности перестанет плыть перед глазами. Надо найти дорожку, по которой можно спуститься к очередной бухте. За время своего путешествия он потерял счёт этим бухтам, так и оставшимся для него безымянными.

Когда головокружение прошло, он заметил внизу длинный дом, стоящий на широкой лужайке примерно в двухстах ярдах от моря, на берегу извилистого ручья. Дом означал питьевую воду, и он направился в ту сторону, благо тропинка оказалась недалеко.

На лицо упали первые капли дождя. Человек снял с плеч рюкзак, вытряхнул из него содержимое и натянул на голову старую бейсболку брата с надписью «Mariners». Тут боковым зрением он увидел что-то красное, некий предмет у края открывшейся ему бухты. Красная полоса на широкой сланцевой плите, являвшейся оконечностью выступившего из моря рифа.

Он вгляделся в красное пятно. На таком расстоянии оно могло оказаться чем угодно — мусором или тряпкой, однако он чувствовал, что это не так. Ему показалось, что он различает руку и рука эта словно призывает невидимого благодетеля.

Он мысленно отсчитал минуту, ожидая, не пошевелится ли красное пятно. Когда этого не произошло, стал спускаться.

Дождик закапал, как только Дейдра Трейхир завернула за последний поворот. Дорога вела к бухте Полкар. Дейдра включила дворники и напомнила себе, что рано или поздно их нужно заменить. Скорее рано, чем поздно. Ни к чему убеждать себя, что за весной последует лето и дворники не понадобятся. Апрель оказался совершенно непредсказуемым, и, хотя май в Корнуолле всегда хорош, июнь мог стать сплошным кошмаром. Поэтому Дейдра решила приобрести дворники и стала обдумывать, где лучше совершить покупку. Хорошо, что её мысли приняли другое направление, вытеснив из головы рассуждения о том, что под конец своего путешествия она ничего не чувствует. Ни беспокойства, ни испуга, ни гнева, ни горечи, ни сострадания, ни горя.

Какого ещё горя? Это уж слишком. Но что касается всего остального… Должны же быть у человека в такой ситуации хоть какие-то эмоции? Наверное. И это немного задевало Дейдру. Отчасти потому, что ей вспоминались упрёки её многочисленных поклонников, а отчасти потому, что она словно опять становилась той, какой была когда-то.

Дейдру раздражало бесполезное движение дворников, оставлявшее на стекле грязные разводы. Она мысленно прикинула, к каким поставщикам автозапчастей лучше обратиться. В Кэсвелине? Возможно. В Олспериле? Нет. Скорее всего, придётся махнуть в Лонстон.

Дейдра осторожно подъехала к дому. Дорога была узкой, и, хотя другой автомобиль она встретить не ожидала, из-за поворота к берегу мог выскочить пешеход, полагающий, что в такую погоду на машинах никто не ездит.

Справа возвышался холм, сплошь покрытый ковром из утесника и зверобоя. Слева раскинулась долина Полкар: огромный зелёный луг, рассечённый рекой. Река брала начало в лесу Стоу, что растёт выше. Это место отличалось от традиционных низин Корнуолла, потому Дейдра его и выбрала. Геологический каприз: долина была широкой, словно её сформировал ледник (Дейдра знала, что это не так). Тут тебе не каньоны со стреноженными реками, миллионы лет сражающимися с неподдающимся камнем. В бухте Полкар Дейдра ощущала свободу. Дом у неё маленький, зато открытое пространство успокаивает душу.

Первое предупреждение о том, что что-то не так, она получила, когда выехала с шоссе на подъездную аллею. Ворота были открыты, замок снят. Дейдра помнила, что в предыдущий приезд запирала ворота.

Она оторопело глянула на них и тут же отругала себя за страх. Выйдя из машины, Дейдра ещё шире открыла ворота и въехала во двор.

Вторым предупреждением стали следы, оставшиеся у дорожки на мягкой земле с посаженными примулами. Отпечатки горного ботинка; судя по размеру, нога мужская. Это ещё что такое?

Дейдра перевела взгляд на дом. Голубая входная дверь казалась нетронутой. Дейдра обошла дом, проверяя, нет ли других признаков вторжения. Рядом с дверью, выходящей на ручей, она обнаружила разбитое окно. Задвижка на двери снята. Возле порога — свежий ком грязи.

Дейдра понимала, что ей следует испугаться или хотя бы проявить осторожность, но растущее негодование было сильнее. Она распахнула дверь, решительным шагом направилась через кухню в гостиную и остановилась. В неярком дневном свете Дейдра увидела человека, вышедшего из спальни. Он был высок, бородат и источал зловоние.

— Не знаю, кто вы и что делаете в моём доме, но вы сейчас же уберётесь отсюда. Иначе вам несдобровать, можете мне поверить.

Дейдра нажала на выключатель в кухне, отчего и в гостиной стало светлее. Человек сделал шаг вперёд, и Дейдра увидела его лицо.

— О господи! — воскликнула она. — Вы ранены. Я врач. Давайте я вам помогу.

Незнакомец жестом указал на море. В доме всегда был слышен шум волн, но в тот момент благодаря ветру он звучал особенно отчётливо.

— На берегу тело, — сообщил незнакомец. — На камнях. У подножия скалы. Мёртвый человек. Я вторгся в ваш дом. Простите. Я заплачу. Я искал телефон, хотел позвонитьв полицию. Как называется эта местность?

— Тело? Пойдёмте туда.

— Он мёртв. Ничего нельзя…

— Вы врач? Нет? А я врач. Отведите меня туда. Мы теряем время. Если поторопимся, возможно, спасём ему жизнь.

Незнакомец, видимо, хотел возразить. Дейдре показалось, что он ей не поверил. «Вы? Врач? Слишком уж молоды». Но он, должно быть, увидел её решимость. Мужчина снял бейсболку и вытер лоб рукавом куртки, размазав по лицу грязь. Волосы у него были очень длинные (видно, давно не стригся) и светлые, такого же цвета, как у неё. И такое же, как у неё, худощавое телосложение. Даже глаза у обоих карие. Их можно было принять за родственников.

— Хорошо, — наконец согласился мужчина.

Он пошёл вперёд, распространяя едкий запах потного тела, грязной одежды, давно не чищенных зубов и ещё чего-то, более сильного и тревожного.

Дейдра отступила в сторону и последовала за ним по тропе, соблюдая дистанцию.

Лил дождь, яростный ветер дул в лицо, тем не менее до устья реки они добрались быстро. Река с высоты обрушивалась в море. С этого места и начиналась бухта Полкар: при отливе узкая песчаная полоса, во время прилива — скалы и утёсы.

— Вон там! — крикнул незнакомец Дейдре, указывая на север.

Она повернулась. На сланцевой плите лежало тело: ярко-красная ветровка, широкие тёмные брюки, обувь с гибкой подошвой, на поясе альпинистская беседка, с которой свисали карабины и крючья. Из небольшого мешка на скалу высыпалось нечто белое. Дейдра решила, что это тальк для рук. Она подошла взглянуть на лицо.

— Господи! — вскрикнула она. — Это же… Это скалолаз. Смотрите, вот его верёвка.

Верёвка была привязана к телу, она скрутилась в клубок, на одном конце был закреплён карабин.

Дейдра пощупала пульс, хотя уже поняла, что он отсутствует. В этом месте высота скалы составляла двести футов. Если он упал с вершины, что наиболее вероятно, спасти его могло только чудо. Чуда не произошло.

— Вы были правы, — обратилась Дейдра к своему спутнику. — Он мёртв. Скоро начнётся прилив. Давайте уберём его отсюда.

— Нет! — резко сказал незнакомец.

— Почему? — насторожённо спросила Дейдра.

— Его должна увидеть полиция. Где здесь ближайший телефон? Может, у вас есть мобильник? Там ничего не было.

Мужчина указал в сторону дома, в котором действительно не было телефона.

— У меня нет мобильника, — призналась Дейдра. — Я не беру его с собой, когда сюда приезжаю. В чём, собственно, дело? Он мёртв. Мы видим, как всё произошло. Сейчас будет прилив, и, если мы не перенесём тело, его смоет водой.

— Сколько времени? — спросил незнакомец.

— Что?

— До прилива. Сколько времени в нашем распоряжении?

— Не знаю. — Дейдра посмотрела на море. — Двадцать минут. Может, полчаса. Не больше.

— Где телефон? Мы теряем время. Воспользуйтесь машиной. Я могу остаться здесь, если хотите.

У Дейдры возникло ощущение, что если она согласится, то незнакомец растворится как привидение. Она поедет звонить, а он исчезнет, оставит её одну, и ей придётся самой всё расхлёбывать.

— Пойдёмте со мной, — сказала Дейдра.

Они отправились в гостиницу «Солтхаус», поскольку там точно был телефон. Гостиница стояла на пересечении трёх дорог, к югу от Шопа и к северу от Вудфорда. Ехала Дейдра быстро, но мужчина не жаловался и не выражал беспокойства из-за того, что они могут упасть с обрыва или врезаться в земляной вал. Ремнём безопасности он не пристегнулся.

Мужчина молчал, молчала и Дейдра. Между ними появилось напряжение, какое часто возникает у незнакомых людей. Дейдра почувствовала облегчение, когда они припарковались у «Солтхауса» — белого приземистого здания постройки тринадцатого века. Наконец-то она выберется на воздух, вздохнёт полной грудью и избавится от невыносимого зловония. Возможность движения — это дар небес.

Мужчина проследовал за ней по каменистой земле к входу. Дверь была настолько низкой, что обоим пришлось пригнуться, чтобы не удариться головой о притолоку. В вестибюле висели куртки, стояли мокрые зонты. Не раздеваясь, Дейдра и её спутник подошли к бару.

Местные выпивохи сидели на привычных местах за поцарапанными столами у камина, топившегося углём. Камин отбрасывал свет на лица, освещал закопчённые стены.

Прежде Дейдра приходила сюда, а потому знала некоторых посетителей. Она кивнула в знак приветствия. Некоторые кивнули в ответ, а один спросил:

— Мисс Трейхир, вы приехали на турнир? — но тут же замолчал, когда посмотрел на её спутника.

Все присутствующие уставились на Дейдру и незнакомца, в их глазах читалось удивление. Приезжие — не новость в здешних местах. В хорошую погоду они наезжают в Корнуолл толпами. Но с местными жителями компанию обычно не водят.

Дейдра обратилась к бармену:

— Брайан, мне нужно воспользоваться вашим телефоном. Произошёл несчастный случай. Этот человек… — Она повернулась к своему спутнику. — Не знаю вашего имени.

— Томас.

— Томас. А фамилия?

— Томас, — повторил мужчина.

Дейдра нахмурилась и сказала бармену:

— Этот человек, Томас, обнаружил в бухте Полкар тело. Нужно оповестить полицию. — И добавила гораздо тише: — Знаешь, Брайан, это… Думаю, это Санто Керн.

В тот день дежурил констебль Мик Макналти; затрещавшая рация вывела его из дрёмы. Ему повезло: вызов поступил, когда он уже находился в своём «фиате панда». Недавно они с женой наскоро перекусили, после чего улеглись голые под стёганое покрывало («Мы не можем его испачкать. Мик. Другого у нас нет!»). Менее часа назад Мик снова выехал на шоссе А-39 отлавливать потенциальных нарушителей. Тепло в машине в сочетании с ритмичным шарканьем дворников по стеклу, а также тот факт, что двухлетний сын почти всю предыдущую ночь не давал им уснуть, отяжелили веки Макналти; он присмотрел себе бухту, в которой можно укрыться и немного покемарить. Рация прервала его сон.

— На берегу тело. В бухте Полкар.

От Мика требовалась немедленная реакция. Он должен проверить сообщение и отрапортовать.

— Кто позвонил? — спросил Макналти.

— Прохожий и местная жительница. Они встретят тебя в доме у бухты.

— А где это?

— Чёрт бы тебя побрал! Пошевели мозгами.

Макналти показал рации кукиш, завёл двигатель, вырулил на дорогу и включил мигалки и сирену. Обычно он проделывал это летом, когда какой-нибудь турист в спешке совершал правонарушение, приводившее к аварии. Весной же Мик ожидал неприятностей от сёрферов. Им так не терпелось промчаться по заливу Уайдмаут, что они слишком быстро въезжали на парковку, слишком поздно тормозили, и Макналти приходилось спускаться за ними на песчаный берег. Мик понимал наслаждение скоростью, он сам испытывал это чувство, когда была хорошая волна. Самого Макналти от доски для сёрфинга удерживала форма, которую он носил, а также мысль о том, что здесь, в Кэсвелине, он может легко её лишиться, что в его планы не входило.

С помощью сирены и мигалок Мик домчался до нужного дома за двадцать минут. Это было единственное жилище на пути к бухте Полкар. По прямой менее пяти миль, однако все дороги петляли и были слишком узкими — вмещали в ширину не более одного автомобиля.

В этот пасмурный день горчичный цвет дома служил маяком. Дом выглядел необычно, поскольку большинство местных строений были белыми. Ещё одним нарушением традиций являлось то, что одна хозяйственная постройка была розовой, а другая — цвета лайма. В постройках было темно, а из маленьких окон дома струился свет.

Мик выключил сирену и припарковал машину; передние фары продолжали гореть, а мигалки — крутиться. Мик прошёл мимо стоявшего на дорожке «опеля» и громко постучал в ярко-синюю дверь дома.

В витражном окошке, размещённом в двери на уровне глаз, мгновенно появился силуэт. Должно быть, Мика ждали. Ему открыла девушка в узких джинсах и свитере с высоким воротом. Длинные серёжки качнулись, когда она жестом пригласила полицейского войти.

— Меня зовут Дейдра Трейхир, — представилась девушка. — Это я звонила.

Она впустила Мика в маленькую квадратную прихожую, переполненную веллингтонскими резиновыми сапогами и непромокаемыми куртками. Из большого железного приспособления в форме яйца торчали зонты и трости. Тут же стояла грубая скамья. Судя по всему, на неё садились, когда снимали и надевали обувь. В прихожей было тесно.

Мик стряхнул с куртки дождевую воду и последовал за Дейдрой в гостиную. У камина неухоженный бородатый мужчина неумело тыкал в уголь кочергой, ручка которой была сделана в виде утки. «Надо подсунуть под уголь свечку, — подумал Мик, — иначе он не загорится». Так всегда делала его мама.

— Где тело? — спросил он и вынул блокнот. — Хотелось бы услышать подробности.

— Прилив начинается, — ответил мужчина. — Тело находится… должно быть, это часть рифа, но вода… сначала вам нужно увидеть тело. Подробности после.

Подобное предложение, сделанное штатским, который, скорее всего, знает о работе полиции только из телевизионных сериалов, констеблю не понравилось. Как и то, что произношение мужчины и тон, каким была сказана фраза, абсолютно расходились с его наружностью. Он выглядел как бродяга, но изъяснялся совсем по-другому.

Макналти невольно вспомнились истории, рассказываемые дедом и бабушкой о прежних временах, когда люди из высшего общества разъезжали по Корнуоллу в необыкновенных машинах и останавливались в больших отелях с широкими верандами. Было это до начала эры международных путешествий. «Они знали, какие нужно давать чаевые, — говорил дед. — В те времена всё было не так дорого, за два пенса, бывало, на милю уедешь, а за шиллинг так и до Лондона доберёшься». Дед любил преувеличивать; мать уверяла, что в этом и таится секрет его обаяния.

— Я хотела перенести тело, но он, — Дейдра Трейхир кивнула в сторону мужчины, — велел этого не делать. Это же несчастный случай, сразу видно, так что я не понимаю, почему… По правде говоря, я опасаюсь, что прилив унесёт тело в море.

— Вы знаете, кто это?

— Н-нет. Я его не разглядела.

Что ж, мужчина прав, хоть констеблю и не хотелось этого признавать. Он кивнул в сторону двери.

— Давайте посмотрим.

Все трое вышли под дождь. Мужчина надел выцветшую бейсболку. Женщина надвинула на светловолосую голову капюшон куртки.

Макналти остановился возле патрульного автомобиля и взял маленькую цифровую камеру, положенную ему по службе. Сейчас она была как нельзя кстати. Если придётся перевозить тело, он, по крайней мере, запечатлеет место, прежде чем туда доберутся волны.

У моря ветер усилился, волны с каждой секундой становились быстрее и круче. Такие волны привлекают безбашенных сёрферов.

Но погибший не был сёрфером. Это удивило констебля. Он предполагал… Впрочем, строить предположения на пустом месте — занятие для идиотов. Хорошо, что он держал язык за зубами и не выболтал свои преждевременные догадки мужчине и женщине, которые обратились к нему за помощью.

Дейдра Трейхир права. Ситуация напоминает несчастный случай. Молодой скалолаз на сланцевом пласте у подножия скалы.

Встав над телом, Мик мысленно выругался. Не лучшее место для альпинизма. Никому бы не посоветовал карабкаться на утёс — хоть в одиночку, хоть с товарищем. В сланце имелись выступы, за которые можно хвататься руками и на которые можно встать, были и трещины, куда можно воткнуть крючья, но Мик заметил здесь и вертикальные пласты песчаника, ломавшиеся под давлением, словно крекеры.

Судя по всему, жертва пыталась спуститься на верёвке с вершины, а потом совершить новое восхождение. Верёвка не порвалась, она была крепко привязана. Скалолаз должен был спуститься без осложнений.

Констебль подумал, что скорее всего на вершине что-то произошло со снаряжением. Когда он здесь закончит, надо будет забраться туда и посмотреть.

Макналти защёлкал камерой. Прилив подбирался к трупу. Макналти во всех ракурсах сфотографировал мертвеца и место вокруг него, затем снял с плеча рацию и заговорил. Реакции не последовало.

Мик выругался и поднялся к ожидающим его мужчине и женщине.

— Вы мне сейчас понадобитесь, — предупредил он мужчину.

Затем отошёл на пять шагов и снова закричал в рацию:

— Позвони коронёру.

Ему ответил сержант, дежуривший в отделении Кэсвелина.

— Нужно перевезти тело, — сообщил Мик. — Начинается прилив, труп может унести в море.

И потом они стали ждать, так как ничего другого не оставалось. Время шло, вода прибывала. Наконец рация оживилась.

— Коронёр в пути, — пробился сквозь помехи чей-то голос — Какая помощь вам потребуется?

— Приезжай сюда и захвати с собой пластиковый дождевик. Оставь кого-нибудь в отделении вместо себя.

— Тело опознали?

— Какой-то юноша. Не знаю, кто это. Когда заберём его отсюда, займусь опознанием.

Макналти подошёл к мужчине и женщине. Они стояли на некотором расстоянии друг от друга, сопротивляясь дождю и ветру. Макналти обратился к мужчине:

— Не знаю, кто вы, но мы должны кое-что сделать. Действуйте, как я велю. Пойдём со мной. — Мик повернулся к женщине. — И вы тоже.

Все трое осторожно ступали по усыпанному камнями берегу. Песка уже не было видно, его накрыл прилив. Они двигались цепочкой по сланцевому пласту. На полпути мужчина остановился и протянул руку женщине, желая ей помочь. Та покачала головой и заверила, что справится.

Когда они дошли до тела, прилив уже добрался до плиты, на которой оно лежало. Помедли они ещё минут десять — и труп унесло бы в море. Мик дал указания своим спутникам. Мужчина должен помочь перетащить тело. Женщине полагается собрать всё, что лежит рядом с покойником. Ситуация не из приятных, но ничего другого им не остаётся. Ждать профессионалов некогда.

Глава 2

К дождю Кадан Ангарак относился спокойно. Не смущало его и то, как выглядит его фигура в глазах горожан. Он катил на своём велосипеде для ВМХ-фристайла, высоко поднимая колени и выставив локти в стороны. Кадан торопился домой: не терпелось сообщить новость. Пух балансировал на его плече, протестующе вопил и время от времени кричал Кадану в ухо: «Салаги — отстой!» Лучше так, чем щипать хозяина за мочку. В прошлом это случалось неоднократно, однако позже попугай осознал, что поступал неправильно. В данный момент Кадан не пытался утихомирить птицу. Вместо этого он ответил:

— Да, ты им так и скажи, Пух.

— Продырявь чердак! — немедленно отозвался попугай.

Происхождение этой фразы так и осталось загадкой для хозяина словоохотливой птицы.

Если бы он использовал велосипед для работы, а не в качестве транспортного средства, то попугая с собой не возил бы. Раньше он брал Пуха, находил ему местечко возле пустого плавательного бассейна, а сам занимался своим делом и думал над тем, как усовершенствовать трюки и как найти достойное место для их демонстрации. Но чёртова воспитательница из детского сада, находившегося в двух шагах от центра досуга, подняла шум из-за лексикона Пуха. Она стала кричать, что фразы птицы не предназначены для невинных ушей семилетних крошек, души которых она призвана формировать. Кадану велели оставлять попугая дома, раз он не умеет заставить своего питомца молчать. Выбора у Кадана не было. До сегодняшнего дня ему приходилось использовать этот бассейн, так как он не мог договориться с городским советом о строительстве специальных объектов для велоэкстрима. Члены городского совета смотрели на него как на сумасшедшего, и Кадан знал, что они думают. То же самое, что и его отец. Однажды отец даже озвучил свои мысли:

— Двадцать два года, а ты всё ещё играешь с велосипедом! Да что с тобой такое?

«Ничего, — мысленно отвечал Кадан. — Ничего особенного. Ты считаешь, что это легко — тейблтоп, тейлвип?[1] Попробовал бы на досуге».

Разумеется, никто не пробовал. Ни члены городской управы, ни его отец. Они просто смотрели на Кадана, и выражение их лиц ясно говорило: «Сделай что-нибудь со своей жизнью. Устройся наконец на работу».

Именно об этом Кадан и хотел сообщить отцу — о выгодном предложении. Ему удалось найти место, и Пух ему в этом не помешал. Отца, конечно же, не следует посвящать в подробности. Кадан обратился в «Эдвенчерс анлимитед»[2] со своим вариантом трассы для сумасшедшего гольфа[3]. Взамен получил должность в старой гостинице и возможность совершенствовать свои воздушные трюки.

Всё, что следует знать Лью Ангараку, — это то, что сын, в очередной раз уволенный им из семейного бизнеса за миллион прегрешений (и кому нужны эти доски для сёрфинга?!), сумел за семьдесят два часа найти новую работу. Кадан подумал, что это своего рода рекорд. Обычно вынужденный отпуск длился у него не менее пяти недель.

Кадан подпрыгивал на неровной дороге, вытирая мокрое от дождя лицо, когда на автомобиле его обогнал отец. Лью Ангарак даже не взглянул на сына, хотя неприязненное выражение на его лице подсказывало, что ему не нравится зрелище, которое представляет собой сын, не говоря уже о том, что Кадан поехал в дождь на велосипеде, а не на машине.

Отец вышел из автомобиля, открыл дверь гаража и задним ходом загнал в него «Тойоту РАВ-4». Пока Кадан въезжал в сад, Лью успел окатить серфборд из шланга. В данный момент он доставал свой гидрокостюм, чтобы помыть и его. Вода из шланга лилась на газон.

Кадан понаблюдал за отцом. Он знал, что они похожи, но только внешне. Оба были крепкими, с широкими плечами и грудью и узкими бёдрами. У обоих были густые тёмные волосы, хотя у отца с годами они начали расти и на теле, из-за чего, по мнению Ангарака-младшего, отец стал напоминать гориллу. Во всём остальном они были небо и земля. Отец ратовал за постоянство, считал, что всё должно находиться на своём месте и не меняться до самой смерти. У Кадана были совершенно другие представления о жизни. Мир отца заключался в Кэсвелине, и если бы когда-нибудь он добрался до Оаху[4] — мечты, одни лишь мечты! — это стало бы самым большим чудом на свете. Кадан же, пока отец спал, отмахивал несколько десятков миль. Он надеялся, что в конце концов эти расстояния прославят его имя, на него посыплются золотые медали, а на обложке журнала «Райд ВМХ» появится его улыбающаяся физиономия.

— Сегодня на берегу ветер, — начал разговор Кадан. — Зачем ты поехал?

Лью молчал. Он окатил водой гидрокостюм, перевернул и полил с другой стороны. Вымыл ботинки, маску, перчатки и только тогда взглянул на сына и на попугая на его плече.

— Убери птицу с дождя.

— С ним ничего не сделается. На его родине часто идёт дождь. Прилив начался только сейчас. Наверное, тебе не повезло с волнами. Где ты плавал?

— Волны мне были не нужны.

Отец повесил гидрокостюм на положенное ему место — на алюминиевый стул. За долгие годы сиденье вдавилось под тяжестью мокрого костюма.

— Хотел подумать. Волны тут ни при чём, — добавил отец.

«Зачем тогда ему понадобилось доставать всю амуницию и тащить её к морю?» — про себя удивился Кадан. Однако вслух он ничего не сказал, потому что иначе отец начал бы свои обычные рассуждения. У Лью было три темы для размышлений, в том числе и сам Кадан вместе с перечнем предъявляемых к нему претензий, а потому Кадан посчитал за лучшее закрыть эту тему.

Отец вошёл в дом, и Кадан последовал за ним. Лью обтёр волосы полотенцем, висевшим для этой надобности на дверной ручке, и включил чайник. Сейчас отец заварит растворимый кофе с одним куском сахара, без молока. Будет пить его из чашки, на которой написано «Добро пожаловать в Ньюки»[5]. Встанет у окна, посмотрит в сад, сделает последний глоток и вымоет чашку. Да уж, просто мистер Неожиданность!

Дожидаясь, пока отец подойдёт с чашкой к окну, Кадан посадил Пуха на шесток в гостиной и вернулся на кухню.

— Я устроился на работу, папа, — сообщил он.

Отец пил. Беззвучно, абсолютно неслышно.

— Где твоя сестра, Кад? — наконец спросил он.

Кадан не захотел признать, что вопрос отца положил его на лопатки.

— Ты слышишь, папа? Я нашёл приличное место.

— А ты слышишь, что я тебе говорю? Где Мадлен?

— Сегодня будний день. Наверное, на работе.

— Я туда заходил. Её там нет.

— Тогда не знаю. Хандрит над супом. Плачет над кашей. Чем бы она ни занималась, ей пора взять себя в руки, как это делают другие. Можно подумать, настал конец света.

— Она у себя в комнате?

Лью по-прежнему глядел в окно, и это бесило Кадана. Ему захотелось выпить на глазах у отца шесть пинт пива, лишь бы привлечь его внимание.

— Я же сказал, что не знаю.

— Так что за работа?

Лью развернулся, прислонился спиной к подоконнику и посмотрел на сына. Кадану казалось, что глаза отца просвечивают его, точно рентген; этот отцовский взгляд он помнил с шести лет.

— В «Эдвенчерс анлимитед». Буду служить в гостинице до начала сезона.

— А потом?

— Если всё пойдёт хорошо, сделаюсь инструктором.

Это было натяжкой, но всё возможно, ведь летом всегда нужны инструкторы. Спуск по верёвке, скалолазание, походы на байдарках, плавание — он может делать всё это, а если подобные услуги не понадобятся, предложит фристайл ВМХ и усовершенствование трассы для сумасшедшего гольфа. Однако об этом Кадан молчал. Одно слово о велосипеде — и отец поймёт скрытый мотив, словно он написан на лбу у сына.

— Если всё пойдёт хорошо, — усмехнулся Лью; эта усмешка была равнозначна саркастической отповеди всё на ту же тему. — И как ты будешь туда добираться? На той штуке у дома?

Так он именовал велосипед.

— Запомни, — продолжал Лью, — ключи от машины ты у меня не получишь, и права — тоже.

— Разве я прошу у тебя ключи? — огрызнулся Кадан. — И права мне не нужны. Я и пешком дойду. Или отправлюсь на велике, если понадобится. И плевать мне, как я выгляжу. Сегодня ведь я ездил именно на нём.

Отец фыркнул. Кадан предпочёл бы, чтобы отец говорил с ним прямо, а не выражал свои мысли гримасами и не слишком приятными звуками. Если бы Лью Ангарак попросту назвал сына неудачником, тот как минимум мог бы поспорить, но Лью избрал обходной путь: молчание, вздохи и нелестные сравнения Кадана с сестрой. Мадлен была сёрфером высшего класса. По крайней мере, до недавнего времени.

Кадану было жаль сестру из-за того, что с ней произошло, однако какая-то маленькая и явно не лучшая часть его души радовалась. Он многие годы жил в тени своей сестры.

— Ну так что? Нет чтобы сказать: «Молодец, Кад», или: «Поздравляю», или даже: «Ты меня приятно удивил». Я буду трудиться и получать приличные деньги, но ты недоволен. Что, недостаточно хорошее место? Потому что не имеет отношения к сёрфингу?

— У тебя была работа, Кад. Ты не справился.

Лью допил кофе, отнёс чашку к раковине и отмыл её до блеска.

— Это всё ерунда, — заявил Кадан. — Моё участие в семейном бизнесе с самого начала было плохой идеей, и мы оба это понимали, даже если ты не хочешь признаться. У меня нет склонности к такой работе. Тут необходимо терпение, которым я не обладаю.

Лью вытер чашку с ложкой и убрал их на место. Провёл губкой по поцарапанной нержавеющей стали мойки. На ней не должно остаться ни крошки.

— Твоя беда в том, что тебе нужны одни развлечения. Жизнь устроена иначе, но ты не хочешь этого понять.

Кадан махнул рукой в сторону сада, где сохло отцовское снаряжение для сёрфинга.

— А это не развлечение? Всё своё свободное время ты проводишь, качаясь на волнах, и как я должен на это смотреть? Как на благородное стремление типа поисков лекарства от СПИДа? Как на попытку избавить мир от бедности? Ты ставишь мне палки в колёса, не позволяешь заниматься тем, чем я хочу, но о своих желаниях не забываешь. Подожди. Не отвечай. Я помню: ты выращиваешь чемпиона. Поставил себе такую цель!

— Что плохого в том, что у меня есть цель?

— Ты прав. Но ведь и у меня она есть. Просто другая. Или у Мадлен. Вернее, у неё была.

— Где Мадлен? — снова спросил Лью.

— Я же тебе сказал…

— Да помню я. Но у тебя должны быть догадки, куда могла отправиться твоя сестра, если она не на работе. Ты же хорошо её знаешь. И его. Ты и его знаешь.

— Ну уж нет. Не надо и это на меня вешать. Его репутация всем известна, но Мадлен и слушать никого не желает. Если уж на то пошло, сейчас ты беспокоишься не о том, где сейчас твоя дочь, а о том, что её планы потерпели фиаско. Как и твои.

— Ничего подобного.

— Не обманывай себя. Ну и с чем ты остался, папа? Ты поставил на неё всё, вместо того чтобы заниматься своим делом.

— Она ещё вернётся, — возразил Лью.

— Даже не рассчитывай.

— А разве ты не…

Лью прикусил язык и замолчал. Отец и сын смотрели друг на друга из разных углов кухни. Разделяло их менее десяти футов, но пропасть между ними была куда шире и увеличивалась год от года. Каждый стоял у своего края обрыва, и Кадан думал, что однажды один из них упадёт в бездну.

Когда Селеван Пенрул услышал новость о Санто Керне, он не ринулся сразу из паба в магазин для сёрферов «Клин баррел», а немного помедлил для солидности, хотя и имел причину для спешки. Кроме того, в его возрасте люди вообще не носятся как оглашённые. Он долгие годы доил коров и водил стада на пастбища. Спина его сгорбилась, ноги ослабли. В шестьдесят восемь он чувствовал себя восьмидесятилетним старцем. Ещё лет тридцать пять назад ему следовало продать всё это и открыть караван-парк[6], и тогда у него были бы деньги, силы, зрение и не было бы жены и детей. Теперь все они покинули его, дом снесли, ферму перестроили в караван-парк. Селеван назвал его «Сны у моря». На скале у кромки воды стояли четыре аккуратных ряда летних домиков, напоминающих обувные коробки.

Ездил Селеван осторожно. На деревенских улицах много собак, котов, кроликов и птиц. Селеван боялся задавить кого-нибудь, но не из-за личной ответственности, а потому что гибель животного причиняет неудобства. Ему пришлось бы остановиться, а он терпеть не мог останавливаться, особенно если есть чёткая цель. В данном случае Селеван ехал в Кэсвелин, а ещё точнее — в магазин для сёрферов. Там работала его внучка. Селеван хотел, чтобы Тэмми узнала о Санто Керне от него.

Добравшись до города, он припарковался на пристани, направив нос старого лендровера на канал Кэсвелин. Когда-то Холсуэрти и Лонстон были соединены с морем узкой водной полосой, но теперь канал врезался на семь миль в полуостров и остановился словно на полпути. Найти свободное место для автомобиля всегда трудно, независимо от погоды и времени суток, поэтому Селеван остановился далеко от магазина. Ничего, он прогуляется. По дороге будет время решить, как лучше сообщить новость. Интересно, какой на самом деле будет реакция внучки? Неважно, что Тэмми скажет, важно, что она подумает. Слова и мысли находились у неё в постоянном противоречии, хотя она не отдавала себе в этом отчёта.

Оказавшись в центре, Селеван двинулся по магазинам. Взял кофе навынос, заглянул в табачную лавку, купил пачку сигарет «Данхилл» и мятные леденцы в магазине «Пицца в нарезке и другое» (акцент делался на «и другое», потому что пицца у них была резиновая). Отсюда улица постепенно поднималась вверх, к самой высокой точке города. Магазин для сёрферов стоял на углу. Рядом находилась парикмахерская, затрапезный ночной клуб, две гостиницы, еле сводящие концы с концами, и ресторан, где подавали рыбу с жареной картошкой.

Прежде чем войти в магазин сёрферов, Селеван допил кофе. Урны поблизости не оказалось, он сложил картонный стаканчик и сунул его в карман плаща. Впереди Селеван увидел молодого человека, подстриженного под Юлия Цезаря. Это был Уилл Мендик; некогда Селеван возлагал на него большие надежды, связанные с внучкой, однако они так и не оправдались.

Уилл что-то серьёзно говорил Найджелу Койлу, владельцу магазина для сёрферов.

Селеван услышал фразу Уилла, обращённую к Найджелу:

— Признаю, был не прав, мистер Койл. Не стоило даже предлагать такое. Но раньше я никогда этого не делал.

— Не получается у тебя врать, — ответил Койл и ушёл, позвякивая ключами от машины.

— Чёрт бы тебя подрал, — мрачно пробормотал Уилл.

В этот момент к нему подошёл Селеван.

— Здравствуйте, мистер Пенрул, — поздоровался Уилл. — Тэмми на месте.

Селеван вошёл в магазин. Тэмми расставляла на стеллаже яркие брошюры. Селеван смотрел на неё как на разновидность млекопитающего, которого прежде не встречал в природе. Большая часть того, что он видел, ему не нравилась. Кожа да кости, вся в чёрном: чёрные туфли, чёрные колготки, чёрная юбка, чёрный свитер. Волосы жидкие и слишком короткие. Лаком бы их сбрызнула, что ли. А то свисают безжизненно.

Селеван смирился бы и с чёрной одеждой, и с костлявой фигурой, если бы внучка доказала, что может быть нормальной. Покрыла бы тенями веки, вставила бы в брови и губы серебряные колечки, всадила бы в язык заклёпку — и он бы её понял. Вряд ли ему бы понравилось, но он бы понял. Просто это молодёжная мода такая; они повзрослеют и образумятся, прежде чем окончательно себя изуродуют. Когда им исполняется двадцать один или двадцать пять и выясняется, что выгодная работа не ждёт их за дверью, они завязывают с глупостями. Как Дэвид, отец Тэмми. Сейчас он подполковник, служит в Родезии, а может, где-то ещё. Селеван не успевал следить за перемещениями сына, потому для него это всегда была Родезия, в какой бы стране сын ни находился. Достойная карьера.

Ну а Тэмми? «Можно, мы отправим её к тебе, отец?» Голос подполковника звучал по телефону так, словно он звонил из соседней комнаты, а не из африканской гостиницы. Что оставалось делать Селевану? Билет на самолёт у внучки уже был. «Мы пришлём её к тебе, отец. Здесь у неё дурное окружение. Она слишком многое видит. Это вредно».

У Селевана были свои соображения на этот счёт, однако ему понравилось, что Дэвид полагается на его мудрость. «Что ж, посылай, — согласился Селеван. — Но имей в виду: если она поселится у меня, я не потерплю никаких глупостей. Она будет есть то, что приготовит, и будет за собой убирать».

Сын заверил, что это не проблема.

Так и оказалось. Девушки было не видно и не слышно. Селеван боялся, что внучка станет его беспокоить, но ничего подобного. Тэмми была тише воды, ниже травы. И это казалось Селевану ненормальным. Но, чёрт возьми, она его внучка. А значит, должна быть нормальной.

Тэмми поставила последнюю брошюру, выровняла все издания, отступила на шаг и оценивающе оглядела полки. В этот момент в магазин вошёл Уилл Мендик.

— Плохо дело, — заявил он с порога. — Койл не возьмёт меня обратно. Вы сегодня рано, мистер Пенрул, — сказал он Селевану.

Тэмми при этих словах быстро повернулась.

— Дедушка! — воскликнула она. — Ты не читал мою записку?

— Я ещё не был дома, — ответил Селеван.

— Просто я… мы с Уиллом хотели после закрытия попить кофе.

— В самом деле?

Селеван обрадовался. Возможно, он зря думает, что Тэмми не интересуется Уиллом.

— Он собирался привезти меня домой.

Девушка нахмурилась, сообразив, что дед слишком рано за ней пришёл, и взглянула на часы, болтавшиеся на худом запястье.

— Я из «Солтхауса», — сообщил Селеван. — В бухте Полкар произошёл несчастный случай.

— С тобой всё в порядке? — спросила Тэмми. — Надеюсь, не авария или ещё что-то?

Внучка выглядела обеспокоенной, и Селевану это было приятно. Тэмми любит своего деда. Возможно, он с ней неласков, но она не обижается.

— У меня всё нормально, — заверил Селеван и внимательно посмотрел на Тэмми. — Вот Санто Керн…

— Санто? Что с ним?

Что с её голосом? Паника? Предчувствие беды? Но её тон явно противоречил взгляду, которым она обменялась с Уиллом Мендиком.

— Вроде он упал со скалы, — продолжил Селеван. — В бухте Полкар. Мисс Трейхир приехала в «Солтхаус» с каким-то прохожим. Они звонили в полицию. Этот прохожий и обнаружил парня.

— И как он? — подал голос Уилл Мендик.

— Санто не сильно пострадал? — подхватила Тэмми.

Селеван снова порадовался: Тэмми волнуется, а стало быть, чувства у неё имеются. Неважно, что Санто Керн не из тех, кто должен интересовать девушек. Главное, что внучка — живой нормальный человек. Селеван Пенрул недавно разрешил Санто Керну пользоваться коротким путём к морю, лежащим через «Сны у моря». А все в надежде на то, что сердце Тэмми пробудится.

— Не знаю, — признался Селеван. — Мисс Трейхир пришла и сказала Брайану из «Солтхауса», что Санто Керн лежит на камнях в бухте Полкар. Вот и всё, что мне известно.

— Звучит не слишком обнадёживающе, — заметил Уилл Мендик.

— Санто занимался сёрфингом, дедушка? — задала вопрос Тэмми.

В этот момент она не глядела на деда. Она смотрела на Уилла.

Селеван тоже повернулся к молодому человеку. Уилл странно дышал, словно запыхался от бега, его лицо побледнело. Обычно у него были розовые щёки, но сейчас кровь заметно отхлынула.

— Понятия не имею, что он там делал. — Селеван пожал плечами. — Но с ним что-то случилось, это факт. Видимо, что-то плохое.

— Почему? — уточнил Уилл.

— Потому что они вряд ли оставили бы парня на камнях, если он всего лишь поранился, а не…

Селеван замялся.

— Если не умер? — закончила за него Тэмми.

— Умер? — повторил Уилл.

— Иди, Уилл, — сказала Тэмми.

— Но как я могу…

— Что-нибудь придумаешь. Иди. Выпьем кофе в другой раз.

Уилл кивнул Селевану и направился к дверям. Проходя мимо Тэмми, он тронул её за плечо.

— Спасибо, Тэм. Я тебе позвоню.

Селеван постарался увидеть в этом позитивный признак.

Инспектор Би Ханнафорд приехала в бухту Полкар уже под вечер. Её мобильник зазвонил, когда она выбирала сыну футбольные бутсы. Би заторопилась, не дав Питу возможности перемерить все модели.

— Купим сейчас или потом придёшь с отцом.

Этого было достаточно: отец наверняка взял бы самую дешёвую пару, и возражений он не принимал. Би и Пит поспешно покинули магазин и под дождём побежали к машине. С дороги Би позвонила Рэю. Сегодня не его очередь заниматься с Питом, но он тоже коп и понимает, какие неожиданности подкидывает эта работа. Так что с ним можно договориться. Он встретит их в бухте Полкар.

— Очередной прыгун? — спросил Рэй.

— Пока не знаю.

Тела у подножия скал не были редкостью. Люди по глупости карабкались на осыпающуюся породу, подходили слишком близко к краю и падали в бездну, причём некоторые делали это специально. Во время прилива разбившихся смывало безвозвратно. При отливе полиция могла выяснить подробности происшедшего.

Пит был радостно возбуждён.

— Наверняка там много крови. Голова лопнула, как яичная скорлупа, повсюду куски мозга и кишки.

— Пит, — сурово произнесла Би.

Мальчик сидел, привалившись к дверце и прижимая к груди сумку с футбольными бутсами, словно боялся, что кто-то их отнимет. На лице у него были прыщи — проклятие пубертатного возраста. Би помнила и это, и скобки на зубах, хотя с её взросления прошло сорок лет. Глядя на четырнадцатилетнего сына, она не могла даже представить, каким мужчиной он вырастет.

— А что такое? — фыркнул Пит. — Ты сама сказала, что кто-то свалился со скалы. Наверняка он падал головой вниз, значит, черепушка лопнула. Могу поспорить.

— Ты не стал бы так говорить, если бы увидел жертву.

— Стал бы, — возразил Пит.

Би решила, что сын нарочно ей перечит. Провоцирует ссору. Злится, что придётся ехать к отцу, и ещё больше — что сорвутся их замечательные планы. Ведь они хотели купить DVD-диск и пиццу навынос. Он бы посмотрел футбол, а отцу это неинтересно. То ли дело Би: когда речь заходит о футболе, она всегда заодно с сыном.

Би решила не поддаваться на провокацию. Да и времени на споры не было. Сын должен привыкнуть к тому, что ситуация может меняться.

Когда они подъехали к бухте Полкар, дождь лил как из ведра. Прежде Би Ханнафорд здесь не бывала, поэтому, поглядывая в ветровое стекло, предельно снизила скорость. Дорога, окружённая лесом, напоминала американские горки: то взлетала, то оказывалась у фермерской земли, окружённой толстыми земляными насыпями, пока наконец не спустилась к морю. На северо-западной стороне, на лужайке, Би увидела дом горчичного цвета, рядом — две хозяйственные постройки. Это было единственное жильё в округе.

На подъездной аллее стояли «фиат панда», полицейская машина и белый автомобиль «воксхолл». Би не стала останавливаться, иначе она совершенно загородила бы дорогу. Должно прибыть ещё много машин, и нужно дать доступ к берегу, пока совсем не стемнело. Би проехала дальше к морю и обнаружила нечто напоминающее стоянку: участок земли, весь изрытый, словно кусок швейцарского сыра. Там она и припарковалась.

Пит взялся за ручку дверцы.

— Подожди здесь, — велела Би.

— Но я хочу посмотреть…

— Пит, ты меня слышал. Подожди здесь. Скоро появится отец. Если он увидит, что ты не в салоне… Мне продолжать?

Пит с капризным видом откинулся на спинку кресла.

— Что плохого, если я посмотрю? К тому же сегодня не папин день.

Да уж, он умеет убеждать. Совсем как его отец.

— Соблюдение правил, как тебе известно, — ключ к каждой игре. В жизни всё так же. Поэтому будь добр, сиди здесь.

— Но, мама….

Би притянула сына к себе и порывисто поцеловала в голову.

— Ты останешься в машине.

В окно постучали. Возле автомобиля стоял констебль, уже изрядно промокший. В руке он держал фонарик. Би вышла на воздух, застегнула молнию на куртке и надвинула на глаза капюшон.

— Инспектор Ханнафорд, — представилась она. — Что тут у нас?

— Юноша. Мёртвый.

— Прыгун?

— Нет. К телу привязана верёвка. Должно быть, упал, когда спускался со скалы. На оттяжке до сих пор карабин.

— Кто в доме? Там стоит ещё одна «панда».

— Дежурный сержант из Кэсвелина. Он общается с теми двумя, которые нашли тело.

— Покажите, что мы имеем. Кстати, как вас зовут?

— Макналти, констебль из Кэсвелина, — отрапортовал полицейский.

Выяснилось, что в отделении находились только двое: он сам и сержант. Типичный набор для маленького городка. Макналти повёл Би за собой. Тело лежало примерно в тридцати ярдах от волн, на приличном расстоянии от места падения. Констебль догадался прикрыть труп яркой голубой плёнкой, закрепив её камешками так, что она не прикасалась к телу.

Би кивнула, и Макналти поднял плёнку, стараясь, чтобы дождь не попадал на тело. Плёнка колыхалась, словно парус на ветру. Би присела, протянула руку за фонариком и посветила на молодого человека, лежавшего на спине.

Светлые, выгоревшие волнистые волосы обрамляют лицо херувима. Голубые глаза открыты. Кожа поцарапана во время падения. Под одним глазом синяк, судя по всему прижизненный, потому что в процессе выздоровления кожа пожелтела. На поясе по меньшей мере две дюжины металлических приспособлений. Верёвка, собранная в клубок, лежит на груди. К ней привязан карабин. Но к чему прикреплён карабин — загадка.

— Кто это? — спросила Би. — У него были документы?

— Нет.

Би посмотрела на скалу.

— Кто перенёс тело?

— Мы. Я и человек, который его обнаружил, — ответил Макналти и быстро добавил, пока инспектор не успела его упрекнуть: — Один бы я его не перенёс, разве что волоком.

— Тогда нам понадобится ваша одежда. И того человека — тоже. Он сейчас в доме?

— Моя одежда?

— А вы как думали, констебль?

Би вынула мобильный, посмотрела на дисплей и вздохнула: сигнал не ловится.

Ну да ладно, у констебля Макналти есть рация. Би велела ему связаться с патологоанатомом и попросить его приехать как можно скорее. Она понимала, что быстро не получится: патологоанатому придётся добираться из Эксетера, да и то если он сейчас там, а не на вызове в другом месте. Вечер будет долгим, а ночь — ещё длинней.

Пока Макналти говорил по рации, Би ещё раз осмотрела тело. Очень красивый парень. Крепкий, мускулистый. Хорошо подготовился к восхождению, но, как и у большинства скалолазов его возраста, шлема на голове не было. Шлем мог бы его спасти, хотя это лишь предварительное заключение. Вскрытие покажет.

Би перевела взгляд с тела на скалу, с которой упал юноша. Тропа, начинавшаяся в Марсленд-Мауте и заканчивавшаяся в Кремилле, изгибалась от стоянки к вершине. Разбившийся скалолаз наверняка что-то там оставил. Предмет, по которому его можно опознать: автомобиль, мотоцикл, велосипед. Вряд ли он пришёл пешком. Скоро они узнают, кто он. Но один из них должен пойти туда и посмотреть.

— Вам придётся подняться наверх, — обратилась Би к констеблю Макналти. — И выяснить, что он оставил на вершине скалы. Будьте осторожны. В дождь эта тропа убийственна.

При слове «убийственна» они переглянулись. Слишком рано даже заикаться об этом. Ну ничего, скоро всё будет ясно.

Глава 3

С тех пор как Дейдра Трейхир стала жить одна, она привыкла к тишине, но, поскольку на работе у неё почти всегда было шумно, она часто стремилась туда, где единственными звуками были звуки природы. Дейдра не испытывала неудобства даже тогда, когда оказывалась среди людей, которым нечего было сказать друг другу. По вечерам она редко включала радио или телевизор. Если в её доме в Бристоле звонил телефон, она зачастую не брала трубку. Вот и сейчас тот факт, что в течение часа мужчины не проронили ни звука, ничуть не смутил её.

Дейдра сидела возле камина и листала книгу садового архитектора Гертруды Джекил, любуясь её работами. Свои проекты архитектор писала акварелью. Эта женщина, чувствовавшая форму, цвет и дизайн, была кумиром Дейдры. Идея — Дейдра мысленно писала это слово с большой буквы — заключалась в преобразовании пространства вокруг дома в сад, такой, словно его создала сама Гертруда Джекил. Осуществить этот план из-за местного климата было трудно. Дело могло ограничиться суккулентами, и всё же Дейдре хотелось попробовать. В Бристоле у неё не было сада, а она любила растения. Ей нравилось копаться в земле и получать результат. Садоводство стало для неё отдушиной. Привычной работы ей было мало.

Дейдра оторвала взгляд от книги и посмотрела на мужчин, находившихся в её гостиной. Полицейский из Кэсвелина представился Пэдди Коллинзом, сержантом. Белфастский акцент подтверждал подлинность его имени. Сержант принёс из кухни стул с прямой спинкой. Возможно, он считал, что если усядется в мягкое кресло, то понизит свой статус. На коленях у него лежал открытый блокнот. Пэдди смотрел на второго мужчину в комнате так же, как и в самом начале, то есть с нескрываемым подозрением.

«И нельзя его за это винить», — подумала Дейдра. Томас и в самом деле казался странным. Если не брать во внимание его внешность и запах, которые сами по себе вызывали сомнение, тем более у полицейского, то подозрительными казались его манеры. Судя по всему, этот человек был образован и, возможно, хорошо воспитан, чтошло вразрез с его обликом. Пэдди Коллинз вскинул бровь, когда Томас сообщил, что у него нет при себе документов.

— Вы хотите сказать, что у вас нет прав? Кредитных карточек? Вообще ничего?

— Вообще ничего, — подтвердил Томас — Мне очень жаль.

— Выходит, вы можете оказаться кем угодно?

— Полагаю, что да, — равнодушно согласился Томас.

— И я должен поверить вам на слово? — допытывался Коллинз.

Томас, видимо, счёл этот вопрос риторическим. Кажется, он не заметил угрозы в голосе сержанта. Он просто подошёл к маленькому окну и уставился в сторону берега, которого из дома не было видно. Так он и стоял, неподвижно и вроде даже почти не дыша.

Дейдре хотелось спросить, как он себя чувствует. Когда она впервые увидела этого человека в своём доме, что-то сразу заставило её предложить ему медицинскую помощь, и это была не кровь на его лице и на одежде, да и никаких видимых травм она не заметила. Дело было в глазах. Дейдра увидела в них невероятную тоску. Человек испытывал мучения, но не физические. Сейчас она ясно это осознала. Ей было знакомо подобное состояние.

Сержант Коллинз поднялся и направился в кухню, должно быть, приготовить себе чаю. Дейдра уже показала ему, где что находится. Она воспользовалась отсутствием сержанта и обратилась к незваному гостю:

— Почему вы шли по берегу один и без документов, Томас?

Тот не повернулся и не ответил, хотя голова его чуть шевельнулась, а значит, он её слышал.

— Может, с вами что-то случилось? — спросила Дейдра. — Люди падают с этих скал. Достаточно одного неосторожного шага, и…

— Да, — наконец отреагировал Томас — Я видел памятники у дороги.

Памятников на побережье было много: иногда временных, вроде букета увядших цветов у места фатального падения, иногда постоянных, как скамья с нацарапанной на ней эпитафией или что-то более долговечное, например плита с выгравированным именем погибшего. Всё это говорило о гибели сёрферов, скалолазов, туристов, бывали и самоубийства. Невозможно было пройти по прибрежной тропе, не наткнувшись на какой-нибудь памятник.

— Среди них оказался один довольно искусно сделанный, — продолжал Томас, словно это было самое главное из того, что Дейдра собиралась с ним обсудить, — Стол и скамья, вытесанные из гранита. Кстати, гранит — это то, что нужно, он выдержит испытание временем.

— Вы мне не ответили, — заметила Дейдра.

— А мне показалось, что ответил.

— Если бы вы упали…

— Я ещё могу упасть, — перебил он. — Когда снова пойду. После того как закончим здесь.

— Разве вы не хотите поставить в известность родных? У вас наверняка есть родственники.

Дейдра не прибавила, что такие люди, как он, обычно имеют родственников, но интонация была достаточно выразительной.

Томас молчал. В кухне засвистел чайник, послышался звук льющейся воды. Дейдра была права: сержант готовит чай.

— А как же ваша жена, Томас? — спросила она.

— Моя жена… — задумчиво проговорил он.

— На вашем пальце обручальное кольцо, стало быть, вы женаты. Думаю, она захочет узнать, если с вами что-то случится. Вы не согласны?

Из кухни вернулся Коллинз. Однако у Дейдры сложилось впечатление, что этот человек промолчал бы, даже если бы сержант оставался на кухне.

Коллинз качнул чашку, так что жидкость выплеснулась на блюдце.

— Надеюсь, вы не возражаете?

— Нет, — отозвалась Дейдра. — Пейте на здоровье.

— А вот и инспектор, — сообщил Томас, глядя в окно.

Судя по всему, перерыв в допросе его не беспокоил.

Коллинз направился к дверям. Дейдра услышала, как он и женщина обменялись несколькими фразами. Женщина вошла в комнату и оказалась совсем не такой, какую рисовало воображение Дейдры.

Раньше она видела следователей только по телевизору в тех редких случаях, когда в самолёте во время полёта демонстрировался полицейский сериал. Они всегда выглядели профессионально и одеты были в похожей манере. Женщины-следователи — в безупречных костюмах и с идеальными причёсками в отличие от следователей-мужчин, которые, напротив, отличались небрежностью. Одна половина пробивала себе дорогу в мужской мир, другая — искала подругу, которая выступит в роли спасительницы.

Женщина, представившаяся как инспектор Беатрис Ханнафорд, не соответствовала этому образу. На ней была куртка, запачканные кроссовки и джинсы, а её волосы, такие огненно-рыжие, что казалось, они кричат: «Да, покрасила, и что тут такого?» — торчали вверх наподобие «ирокеза», несмотря на дождь. Инспектор перехватила взгляд Дейдры и сказала:

— Как только кто-то назовёт вас бабушкой, вы перестанете думать, что старение красиво.

Дейдра задумчиво кивнула. В этом был смысл.

— А вы бабушка?

— Да.

Беатрис повернулась к Коллинзу.

— Идите на улицу, — велела она. — И пожалуйста, дайте знать, когда придёт патологоанатом. Сюда никого не пускайте. В такую погоду мало кто захочет выходить из дому, и тем не менее примите меры предосторожности. Слухи уже распространились?

Последняя реплика относилась к Дейдре: Коллинз уже вышел из комнаты.

— Мы звонили из паба, так что те, кто там был, в курсе.

— А сейчас, несомненно, и все остальные. Вы знаете погибшего?

Дейдра предвидела, что ей зададут этот вопрос, и решила ответить, исходя из её собственного определения слова «знать».

— Нет, не знаю, — сказала она. — Я здесь бываю лишь иногда. Этот дом мой, но постоянно я живу в Бристоле. Сюда приезжаю на выходные.

— Чем вы занимаетесь в Бристоле?

— Я врач. Вернее, не совсем врач, а… ветеринар.

Дейдра почувствовала на себе взгляд Томаса и покраснела. Дело было не в том, что она стыдилась своей профессии, напротив, она ею гордилась, тем более что выучиться на ветеринара было очень нелегко. Просто она невольно заставила его поверить, что лечит людей. И зачем только она ввела его в заблуждение? Зачем предложила помощь в случае травмы?

Инспектор Ханнафорд нахмурилась и перевела взгляд с Дейдры на Томаса. Должно быть, прикидывала, в каких они отношениях. Или же проверяла искренность ответа Дейдры. Кажется, в своём деле инспектор компетентна, несмотря на огненные волосы.

— Я видел сёрфера, — сообщил Томас — Не знаю, кто это был — мужчина или женщина. С вершины скалы сложно рассмотреть.

— Где? В бухте Полкар?

— Неподалёку. Возможно, он вышел в море как раз из бухты Полкар.

— Автомобиля там не было, — вмешалась Дейдра. — И на стоянке — тоже. Значит, он стартовал в Бакс-Хейвене — это бухта южнее. Кстати, в какую сторону вы направлялись?

— С юга на север, — пояснил Томас и повернулся к Ханнафорд. — Погода показалась мне неподходящей для сёрфинга. И прилив тоже. Рифы не прикрыты как следует. Если бы сёрфер наскочил на них… всё могло бы кончиться плачевно.

— Кое для кого всё так и кончилось, — заметила Ханнафорд. — Кое-кто разбился насмерть.

— Но не во время сёрфинга, — возразила Дейдра.

И тут же спросила себя, зачем она это сказала. Прозвучало так, словно она вступилась за Томаса, хотя у неё вовсе не было такого намерения.

Ханнафорд обратилась сразу к обоим:

— Нравится играть в детективов? Это что у вас, вроде хобби?

Не ожидая ответа, она взглянула на Томаса.

— Констебль Макналти доложил мне, что вы помогли ему перенести тело. Необходимо проверить вашу одежду в лаборатории криминалистики. Верхнюю одежду. Ту, что была на вас в тот момент. Думаю, вы и сейчас в ней.

Затем Ханнафорд посмотрела на Дейдру.

— А вы дотрагивались до тела?

— Проверяла, есть ли пульс.

— Тогда мне понадобятся и ваши вещи.

— Боюсь, мне не во что переодеться, — признался Томас.

— Не во что?

Ханнафорд снова перевела взгляд с Дейдры на Томаса. Только сейчас до Дейдры дошло, что инспектор представляет их как пару. В этом была своя логика. Они вместе отправились на помощь. Они и сейчас вместе. И ни один из них не сказал ничего, что могло бы развеять её заблуждение.

— Итак, кто вы друг другу и как здесь оказались? — осведомилась инспектор.

— Мы всё рассказали вашему сержанту, — ответила Дейдра.

— А теперь и меня просветите.

— Я уже говорила. Я — ветеринар.

— Где работаете?

— В зоопарке в Бристоле. Приехала сюда сегодня на несколько дней. Точнее, на неделю.

— Странное время для отдыха.

— Возможно. Но мне нравится, когда мало народу.

— В котором часу выехали из Бристоля?

— Не помню. Не посмотрела. Утром. Наверное, в девять. Или в десять, в половине одиннадцатого.

— По пути где-нибудь останавливались?

Дейдра постаралась собраться и не ляпнуть чего-нибудь лишнего.

— Да, ненадолго. Но это вряд ли имеет отношение…

— Где?

— Что?

— Где вы останавливались?

— Перекусить. Утром я не завтракала. Впрочем, как обычно. По утрам у меня нет аппетита. В дороге я проголодалась.

— Так где вы останавливались?

— В пабе. Это не то место, где я часто бываю. Просто увидела паб, припарковалась и зашла. Прошу прощения, названия не помню. Я тогда съехала с шоссе М-пять. Где-то возле Кредитона, мне кажется.

— Вам кажется. Интересно. Что вы ели?

— Крестьянский завтрак. Сыр, хлеб, пикули, лук. Я вегетарианка.

— Ну разумеется.

Дейдра вскипела. Она не сделала ничего дурного, но инспектор вела себя так, словно в чём-то её подозревала.

— Я считаю, — начала Дейдра со всем возможным достоинством, — что лечить животных и в то же время есть их — это лицемерие.

— А как же иначе, — скептически произнесла Ханнафорд. — Вы знали погибшего?

— По-моему, я уже ответила на этот вопрос.

— Должно быть, я отвлеклась. Повторите, пожалуйста.

— Боюсь, что я его не очень хорошо разглядела.

— А я боюсь, что не об этом спросила.

— Повторяю, я не местная и бываю здесь только наездами. Я знакома с некоторыми людьми, в основном это соседи.

— А этот юноша жил от вас далеко?

— Я его не знаю.

Дейдра чувствовала, как на шее выступает испарина. Может, и лицо тоже взмокло? Она не привыкла общаться с полицией, тем более при таких обстоятельствах.

В дверь дважды резко постучали, и прежде, чем кто-либо успел открыть, дверь отворилась. Послышались мужские голоса, один из них принадлежал сержанту Коллинзу. Дейдра ожидала, что другой человек — патологоанатом, но выяснилось, что это не так. Высокий седовласый приятный мужчина кивнул всем и обратился к Ханнафорд:

— Где ты его оставила?

— Разве он не в машине? — удивилась инспектор. Мужчина покачал головой.

— Его там нет.

— Противный ребёнок! Спасибо, что приехал, Рэй. Ханнафорд снова повернулась к Дейдре и Томасу.

— Мне нужна ваша одежда, мисс Трейхир. Сержант Коллинз уложит её в мешок, так что приготовьте.

Потом она взглянула на Томаса.

— Когда приедет С О КО [7], мы дадим вам комбинезон и вы в него переоденетесь, мистер… не знаю вашей фамилии.

— Томас, — сказал он.

— Мистер Томас? Или это ваше имя?

Томас колебался. Дейдра подумала, что он хочет соврать и может это сделать, потому что документов при нём нет. Он мог назваться как угодно. Томас посмотрел на огонь в камине, словно соображая, как поступить. Затем взглянул на инспектора.

— Линли, — представился он. — Томас Линли.

Наступило молчание. Дейдра озадаченно посмотрела на Ханнафорд и увидела, что та изумлена до крайности. Лицо человека, которого инспектор назвала Рэем, тоже изменилось. Как ни странно, заговорил именно он. Его слова удивили Дейдру.

— Нью-Скотленд-Ярд?

Томас Линли снова заколебался, но всё же подтвердил:

— До недавнего времени. Да. Нью-Скотленд-Ярд.

— Ну конечно я знаю, кто это, — сказала Би Ханнафорд бывшему мужу. — Я ведь не за печкой живу.

Рэю обязательно надо показаться шишкой. Ну как же! Заместитель главного констебля Девона и Корнуолла. Канцелярская крыса. Никогда ещё его поведение так не выводило её из себя.

— Главный вопрос — что он тут забыл? — рассуждала Ханнафорд. — Коллинз утверждает, что при нём даже документов нет, так что он мог назваться кем угодно.

— Мог. Но не стал.

— Почему ты так уверен? Ты что, видел Линли раньше?

— Чтобы понять это, необязательно его встречать.

Ещё одно доказательство самовлюблённости Рэя. Он что, всегда таким был, а она просто не замечала? Неужели любовь настолько её ослепила?

Кстати, замуж за него Би выскочила сразу. Тогда она была ещё молода, и Рэй не являлся для неё единственным шансом иметь дом и семью. Ей было двадцать два. И ладили они неплохо. До появления Пита их жизнь была в полном порядке, хотя у них был только один ребёнок, дочка, и это разочаровывало. Потом Джинни вышла замуж и подарила им внука, а сейчас собиралась родить ещё одного. На горизонте маячила отставка, а вместе с ней всевозможные планы. И вдруг сюрприз — беременность. Радость для неё и неудовольствие для Рэя. Тут и начался разлад.

— Если честно, — покаянно произнёс Рэй (в такие минуты она готова была простить ему его нарциссизм), — я прочитал в газете, что Линли из этих краёв. Его семья живёт в Корнуолле. В Пензансе.

— Значит, он вернулся домой.

— Гм. Да, после всего, что случилось, кто может обвинять его в том, что он захотел расстаться с Лондоном?

— До Пензанса отсюда далековато.

— Возможно, дом и семья не смогли его утешить. Бедный парень.

Би взглянула на Рэя. Они приблизились к стоянке и обогнули его «порше», который Рэй (по глупости, как ей хотелось думать) оставил посреди дороги. Голос и лицо у него были расстроенные. Би заметила это в тускнеющем свете дня.

— Тебя тронула эта история? — спросила она.

— Я ведь не железный, Беатрис.

Он прав. Это-то для неё и проблема: он слишком мягок, и его невозможно ненавидеть. А она предпочла бы ненавидеть Рэя Ханнафорда. Но Би, к сожалению, слишком хорошо понимала его натуру.

— А! — воскликнул Рэй. — Вот и пропавший ребёнок.

Он указал на скалу, что возвышалась справа от них. Узкая тропа поднималась наверх и снова спускалась. С вершины сходили две фигуры. Та, что впереди, освещала дорогу фонарём. Фигурка поменьше осторожно пробиралась между скользкими от дождя камнями.

— Чёртов мальчишка! — возмутилась Би. — Он меня уморит. Спускайся скорее, Питер Ханнафорд. Я велела тебе не выходить из машины. Ты знал, что я не шучу. А вы, констебль! Какого чёрта вы позволяете подростку…

— Они тебя не слышат, милая, — прервал её Рэй. — Дай-ка я крикну.

Он отдал приказание, которого только дурак осмелился бы ослушаться. Пит скатился вниз с заранее заготовленным оправданием.

— Я не приближался к телу, — затараторил он. — Честное слово. Спроси Мика, он подтвердит. Я просто составил ему компанию.

— Ты знаешь, что я чувствую, когда ты так себя ведёшь, — упрекнула сына Би. — Поздоровайся с отцом, и убирайтесь отсюда, пока я тебя не отлупила.

— Привет, — пробубнил Пит.

Он протянул руку, и Рэй пожал её. Би отвернулась. Она бы на месте Рэя схватила мальчишку и поцеловала.

Тут подошёл Мик Макналти.

— Извините, сэр, — вмешался он. — Я не думал…

— Ничего страшного.

Рэй взял Пита за плечи и подтолкнул в сторону «порше».

— Я думал пойти в «Тайскую кухню», — сообщил он сыну.

Пит терпеть не мог тайскую еду, но Би посчитала, что отец и сын решат этот вопрос между собой. Она глянула на Пита, и тот без труда расшифровал взгляд матери: «Не сейчас». Мальчик скорчил гримасу.

Рэй поцеловал Би в щёку.

— Береги себя, — сказал он.

— Будь осторожен, — предупредила Би. — Дороги скользкие. — И, не в силах удержаться, добавила: — Ты отлично выглядишь, Рэй.

— Расставание пошло мне на пользу, — усмехнулся Рэй.

Пит открыл дверцу автомобиля Би и достал новые бутсы.

Би не стала говорить сыну, чтобы он оставил обновку в машине. Вместо этого она обратилась к констеблю Макналти:

— Итак, что мы имеем?

Макналти указал на вершину скалы.

— Найден рюкзак. Думаю, собственность жертвы.

— Что-нибудь ещё?

— Свидетельство того, как бедный парень спустился вниз.

— Что это?

— Колышек на вершине, примерно в десяти футах от края скалы. Им отмечена западная оконечность коровьего пастбища. Парень накинул на него петлю и прикрепил к ней верёвку с карабином.

— Что за петля?

— Альпинистская оттяжка. Сделана из нейлоновой ленты. Один конец оттяжки надевают на неподвижный предмет, ко второму прищёлкивают карабином верёвку, и человек спускается.

— Вроде всё просто.

— На это и рассчитано. Но в данном случае оттяжка была обмотана изолентой, очевидно в перетёршемся месте, чтобы укрепить его, и именно в этом месте она порвалась. — Макналти оглянулся на гору. — Вот дурак. Почему он просто не взял другую оттяжку?

— Какого типа изолентой воспользовались для починки?

Макналти озадаченно захлопал глазами.

— Изолентой для электротехнических работ.

— Вы, случайно, не уничтожили отпечатки?

— Конечно нет.

— А рюкзак?

— Он из брезента.

— Это понятно, — терпеливо сказала Би. — Где он лежал? С чего вы взяли, что это его рюкзак? Внутрь заглянули?

— Он находился рядом с колышком, поэтому я решил, что рюкзак принадлежит жертве. Вероятно, там лежало снаряжение. Внутри, кроме ключей, ничего.

— Ключи от машины?

— Наверное.

— А машину искали?

— Я подумал, что прежде нужно сообщить вам.

— Подумайте ещё раз как следует, констебль. Вернитесь и найдите машину.

Макналти посмотрел на скалу. Судя по выражению лица, он не был расположен взбираться туда во второй раз, тем более в дождь. Что ж, ничего не поделаешь.

— Идите, — любезным тоном произнесла инспектор. — Движение пойдёт вам на пользу.

— Может, лучше по дороге? Там несколько миль, но зато…

— Идите, — повторила Би. — Внимательно осмотрите землю. Возможно, там остались следы, не уничтоженные дождём.

«Или вами», — мысленно добавила она.

— Хорошо, мэм, — кивнул Макналти с несчастным видом.

Он отправился той же тропой, какой ходил с Питом.

Керра Керн страшно устала и вымокла до нитки, потому что нарушила своё главное правило: по дороге туда ветер должен дуть в лицо, а на пути к дому — в спину. Но она так торопилась покинуть Кэсвелин, что впервые за долгое время не заглянула в Интернет, прежде чем надеть спортивный костюм и выехать из города. Просто облачилась в лайкру и шлем.

Она так резво давила на педали, что, только оказавшись в десяти милях от Кэсвелина, огляделась по сторонам. И обратила внимание на местность, а не на ветер — в этом её основная ошибка. Керра просто держала путь на восток. Когда погода ухудшилась, она была уже слишком далеко, чтобы возвращаться. Оставалось искать укрытие, а этого ей не хотелось.

Керра винила Алана, недальновидного и глупого Алана Честона. Он должен был стать её партнёром по жизни, включая всё, что содержит это понятие, однако в единственной ситуации, которой она не могла управлять, пошёл своим дурацким путём. Ещё Керра винила отца, такого же недальновидного и глупого, но глупого по-другому и по другим причинам.

Десять месяцев назад Керра попросила Алана:

— Пожалуйста, не делай так. Ничего хорошего из этого не выйдет. Подумай…

Тут Алан прервал её, что случалось редко. Благодаря этому обстоятельству Керра должна была понять, что недостаточно хорошо знает Алана, однако она не насторожилась.

— Почему ничего не выйдет? Мы даже не будем часто видеться, если это тебя заботит.

Заботило её не это. Керра понимала: слова Алана верны. Он делал то, что и полагается в отделе маркетинга (отдел — слишком громко, это была старая комната для заседаний, находившаяся за стойкой портье в старомодной гостинице), а Керра выполняла свои обязанности по подбору тренеров и инструкторов. Алан, сделавшись номинальным директором несуществующего отдела маркетинга, разбирался с хаосом, устроенным её матерью, а она, Керра, пыталась нанять подходящих сотрудников. Они с Аланом могли встречаться за утренним кофе или ланчем, но могли и не пересекаться. Беспокоило её вовсе не то, что они будут постоянно тереться друг о друга: днём на работе — локтями, а вечером — другими частями тела.

— Разве ты не понимаешь, Керра, что мне нужно серьёзное дело? И вот оно подвернулось. Хорошие места на деревьях не растут. Твой отец поступил благородно, предложив мне эту должность. Дарёному коню в зубы не смотрят.

Предложение её отца вряд ли можно было назвать дарёным конём, и благородство тут ни при чём. Просто её отцу понадобился сотрудник, который сделает рекламу «Эдвенчерс анлимитед». Для этих функций требовался человек особого склада, и отец Керры решил, что Алан Честон идеально подходит.

Отец судил по внешности, и Алан показался ему отличным кандидатом. Отец считал, что фирма «Эдвенчерс анлимитед» должна избегать брутальных самцов с грязью под ногтями, бросающих женщин на постель и доводящих их до экстаза. Чего он не понимал и никогда не поймёт, так это того, что подобных типов в природе не существует.

А вот Алан Честон, несмотря на покатые плечи, очки, выпирающее адамово яблоко и изящные руки с длинными пальцами, являлся самцом. Он думал как самец, действовал как самец и реагировал как самец. Потому Керра и возражала, однако ни к чему хорошему это не привело. Она могла лишь повторять, что «из этого ничего не выйдет». Когда Алан её не послушал, Керра сделала единственное, на что была способна в такой ситуации: сказала Алану, что им нужно прекратить отношения. Он ответил без малейшей паники в голосе:

— Вот, значит, как ты поступаешь, когда не можешь добиться своего? Просто вычёркиваешь людей из своей жизни?

— Да, — подтвердила Керра. — Именно так я и поступаю. И происходит это не тогда, когда я не могу добиться своего, а когда моё мнение игнорируют. Ведь я говорю для твоего же блага.

— Какое же это благо, если мне не достанется хорошее место? Речь идёт о деньгах. О будущем. Разве не этого ты хочешь?

— Не этого, — ответила Керра.

И всё же она не смогла выполнить свою угрозу, потому что не представляла себе такую жизнь: днём работать с Аланом, а ночью его не видеть. Керра была слаба и презирала себя за это, ведь она выбрала Алана именно потому, что поначалу он показался ей слабым: внимательным к другим (она приняла это за уступчивость) и спокойным (она приняла это за робость). Но с тех пор как Алан пришёл в «Эдвенчерс анлимитед», он проявил себя с другой стороны, и это страшно напугало Керру.

Единственный способ обуздать страх — противостояние, в данном случае противостояние самому Алану. Но получится ли у неё? Поначалу Керра злилась, потом ждала, наблюдала и слушала. Неизбежное оставалось неизбежным, и поскольку это всегда происходило одинаково, она использовала оставшееся ей время для того, чтобы собраться с силами и отдалиться, притворяясь, что всё идёт как обычно.

Она держалась до последнего, пока Алан не сказал: «Я уеду на несколько часов на побережье». Её разум забил тревогу. В этой ситуации ей оставалось только вскочить на велосипед и уехать как можно быстрее и дальше, чтобы измотать себя и позабыть обо всём. Несмотря на то, что её ждали обычные обязанности, Керра отправилась в путь: сначала Сент-Меван-Кресент, Берн-Вью, далее вниз к Лэнсдаун-роуд, потом Стрэнд и выезд из города.

Керра неслась на восток, хотя давно пора было вернуться. Когда она поднималась на Стрэнд, совсем стемнело. Магазины закрылись, но рестораны работали, хотя посетителей было мало. Светофор на перекрёстке включил красный сигнал. На мокрых тротуарах никого не было.

Впрочем, через два месяца всё изменится. В Кэсвелин хлынут туристы: их привлекут широкие пляжи, сёрфинг и возможности, которые обещает фирма «Эдвенчерс анлимитед».

Этот бизнес был давней мечтой её отца. Взять заброшенную гостиницу — здание 1933 года постройки стояло на мысе над пляжем Сент-Меван — и превратить её в развлекательный центр. Для Кернов подобное предприятие было связано с огромным риском. Если не получится, они разорятся. Но её отец и в прошлом брался за рискованные дела, которые приносили успех, потому что единственное, чего он не боялся, — это тяжёлая работа. Что же до других вещей в жизни отца… Керра многие годы над этим раздумывала, но ответов так и не получила.

На вершине холма она повернула на Сент-Меван-Кресент, промчалась мимо череды старых гостиниц, мимо китайской лавки, торгующей едой навынос, мимо газетного киоска и остановилась у дома, который раньше назывался гостиницей короля Георга, а теперь — «Эдвенчерс анлимитед». Старое здание окружали леса. Свет горел в нижнем этаже, а не наверху, где жила семья.

Перед входом стоял полицейский автомобиль. Керра нахмурилась. Сразу же пришла в голову мысль об Алане. О брате она и не подумала.

Офис Бена Керна находился на втором этаже. Бен устроил его в комнате, которой когда-то пользовалась горничная. Дверь из неё вела в помещения, которые Бен превратил в апартаменты для постояльцев, возлагая на них своё будущее процветание.

Бен считал, что выбрал правильное время для своего самого грандиозного предприятия. Дети выросли, во всяком случае, Керра была самостоятельной и способной добиться успеха в любом начинании. С Санто всё было сложнее по многим причинам; об этом Бен старался не думать. Впрочем, в последнее время и на сына можно было положиться. Судя по всему, Санто понял серьёзность дела, которым занялась семья.

Бен чувствовал, что дети его поддержат. Не может же он в одиночку взвалить на свои плечи такую ношу. Они уже два года занимались этим проектом. Преобразование подходило к концу, оставалось только покрасить фасад и добавить в интерьер несколько последних штрихов. К середине июня гостиница заработает на полную мощность. Номера уже вовсю бронируют.

Когда явилась полиция, Бен просматривал документы. Хотя наличие клиентов являлось результатом семейного труда, размышлял он не об этом. Бен думал о красном. Не о долгах[8], поскольку знал, что его бизнес окупится лишь через несколько лет, а о красном цвете, таком как лак на ногтях, помада на губах, или шарф, или блузка, или платье.

Деллен уже пять дней подряд предпочитает красное. Сначала это был лак на ногтях. За ним последовала красная помада. Затем задорный берет на светлых волосах. Она надевала его, когда выходила на улицу. Вскоре, наверное, облачится в красный джемпер с изрядным вырезом. Затем в платье, где декольте будет ещё глубже, а на боку — разрез. Дети по привычке станут многозначительно смотреть на отца. Будут ждать, как он поступит в такой ситуации. Несмотря на возраст — восемнадцать и двадцать два, — Санто и Керра уверены, что он способен воздействовать на их мать.

Бен услышал хлопок дверцы автомобиля и решил, что это Деллен. Он подошёл к окну, но увидел внизу не «БМВ» жены, а полицейскую машину.

Позднее Бен думал, что логичнее было бы вспомнить о Керре: несколько часов назад дочь укатила на велосипеде, а ведь с двух непогода разыгралась не на шутку. Однако двадцать четыре часа в сутки в его голове была Деллен, а так как она уехала в полдень и до сих пор не вернулась, Бен предположил, что жена попала в какую-то передрягу.

Он вышел из кабинета и спустился на первый этаж. Возле стойки портье стоял констебль в форме. Лицо этого молодого мужчины показалось Бену знакомым. Стало быть, он городской. Бен уже отличал жителей Кэсвелина от тех, кто жил за городом.

— Мик Макналти, — представился констебль. — А вас как зовут, сэр?

— Бенесек Керн. Что-то случилось?

Бен включил больше света. Автоматическое освещение срабатывало под вечер, однако лампы отбрасывали тени, которые Бен хотел убрать.

— Могу ли я в таком случае поговорить с вами? — спросил Макналти.

Бен понял, что констебль хочет пройти внутрь, и повёл его на второй этаж в гостиную, окна которой выходили на Сент-Меван-бич. Было видно, как на песчаный берег яростно накатывают волны. В море никого не было, даже самых отчаянных местных сёрферов.

Ландшафт между пляжем и домом сильно изменился в сравнении с тем, каким он был при бывшей гостинице. Бассейн по-прежнему оставался, но на месте бара и летнего ресторана возник скалодром. Были здесь и верёвочная лестница, и подъёмные мосты, и различные аттракционы для активного отдыха. В аккуратном строении хранились морские каяки и снаряжение для дайвинга. Констебль Макналти всё это осмотрел, во всяком случае, так казалось со стороны.

За это время Бен Керн приготовился выслушать то, что сообщит ему полицейский. Он думал о Деллен в красном, о скользких дорогах, о намерениях жены. Скорее всего, она решила пройтись по берегу, возможно, уединиться в какой-нибудь бухте. Но опасно выезжать в такую погоду, особенно если двигаться не по главной дороге. Да, его жена любит опасность, жаждет опасности, но не такой, которая приводит к автокатастрофе и падению в пропасть.

Вопрос оказался не тем, какого ждал Бен.

— Александр Керн — ваш сын?

— Санто? — уточнил Бен.

Он испытал облегчение: слава богу, это Санто. Скорее всего, забрёл на чужую территорию, и его арестовали. А ведь Бен неоднократно его предупреждал.

— Что он наделал на этот раз? — поинтересовался Бен.

— Произошёл несчастный случай. — Констебль помедлил. — Мне очень жаль, но, судя по всему, мы обнаружили тело вашего сына. Если у вас есть его фотография…

Бен услышал слово «тело», но не вник в его смысл. Он перебил полицейского:

— Он что, в больнице? В какой? Что случилось? Как же отреагирует Деллен? Как лучше преподнести ей эту новость?

— Мне очень жаль, — повторил констебль. — Если у вас есть фотография…

— О чём вы говорите?

У констебля Макналти был взволнованный вид.

— Боюсь, что ваш сын мёртв. Мы обнаружили тело.

— Санто? Мёртв? Но где? Как?

Бен посмотрел на бурное море. В этот момент порыв ветра ударил по окнам, водоотливы загремели.

— Господи, он вышел на волны в такую погоду! Это был сёрфинг?

— Нет, не сёрфинг, — покачал головой Макналти.

— Что же тогда? Прошу вас, не молчите!

— Он упал со скалы. Подвело снаряжение. Это произошло в бухте Полкар.

— Он забрался на скалу? — тупо спросил Бен. — Санто залез на скалу? Кто с ним был? Где?

— Судя по всему, он был один.

— Никого не было? Он поднимался один? В бухте Полкар? В такую погоду?

Всё, на что был способен Бен, — это вторить полицейскому, как запрограммированный автомат. Сделать что-то более осмысленное означало осознать новость, а этого бы Бен не вынес.

— Ответьте мне, — бормотал Бен. — Прошу, ответьте.

— У вас есть снимок Александра?

— Я хочу его видеть. Я должен. Не может быть.

— Сейчас это невозможно. Поэтому мне и нужна фотография. Тело… Оно в госпитале в Труро.

Бен ухватился за последнюю фразу.

— Так значит, он жив.

— Мистер Керн, мои соболезнования. Санто мёртв.

— Вы сказали, он в госпитале.

— В морге, для вскрытия, — пояснил Макналти. — Мне очень жаль.

— О господи!

Внизу открылась входная дверь. Бен подошёл к двери гостиной и крикнул:

— Деллен?

Шаги приблизились. Это оказалась не жена, а Керра. Она сняла шлем, с него закапала дождевая вода.

Керра посмотрела на констебля и обратилась к отцу:

— Что-то случилось?

— Санто, — прохрипел Бен. — Санто погиб.

— Санто? Санто?! — Керра в ужасе оглядела комнату. — Где Алан? Где мама?

Бен отвёл глаза.

— Матери нет дома.

— Что же произошло?

Бен сообщил дочери то немногое, что было ему известно.

— Санто занимался скалолазанием?

По выражению лица дочери Бен понял, что она думает: раз Санто полез на скалу, значит, он сделал это из-за отца.

— Да, — произнёс Бен. — Я знаю. Знаю. Можешь не продолжать.

— Что знаете, сэр? — вмешался констебль.

До Бена дошло, что такие моменты для полиции очень важны, ведь полиция пока не выяснила, с чем имеет дело. Они обнаружили тело и решили, что произошёл несчастный случай. Но вдруг всё не так? Тогда они должны насторожиться и задать соответствующие вопросы. Но где же Деллен?

Бен потёр лоб. Он думал, что всё дело в море. Всё из-за того, что он перебрался к морю. Ему был необходим шум волн, ему хотелось быть рядом с огромной вздымающейся массой воды, хотелось слушать её плеск, и вдруг такое! Тут Бен явственно осознал, что Санто мёртв. «Никакого сёрфинга, — наставлял он сына. — Не желаю, чтобы ты им занимался. Столько людей гибнет в море! Это сумасшествие. Безумное занятие».

— …действовать как посредник, — говорил констебль Макналти.

— Что? — спросил Бен. — Какой посредник?

Керра смотрела на отца, её голубые глаза сузились. Она как будто изучала его, и Бену очень не понравился этот её взгляд.

— Констебль сказал, — начала Керра, — что они в качестве посредника пришлют своего офицера. Только им нужен снимок Санто. — Керра обернулась к Макналти. — Зачем вам понадобилась фотография?

— При нём не было документов.

— Тогда как вы поняли, что это мой брат?

— Рядом с лесом Стоу мы нашли автомобиль. В бардачке лежали права, а ключи в рюкзаке подошли к замку машины.

— Значит, фото — простая формальность, — заключила Керра.

— Думаю, что да. Однако формальность необходимая.

— Сейчас я принесу снимок.

Керра вышла.

Бен удивлялся поведению дочери. Керра никогда не теряла головы. Деловитость служила ей бронёй. Сейчас эта черта характера больно ранила его.

— Когда я смогу увидеть сына? — уточнил Бен.

— Боюсь, что только после вскрытия.

— Почему?

— Таковы правила, мистер Керн. Не положено, чтобы кто-то был рядом… рядом с ним. Только потом. Криминалисты, сами понимаете.

— Он же не какой-нибудь кусок мяса.

— Конечно нет. Мне очень жаль, мистер Керн.

— В самом деле? У вас есть дети?

— Да, мальчик. У меня есть сын, сэр. Ваша потеря — это самое страшное, что может случиться. Я всё понимаю, мистер Керн.

Бен смотрел на полицейского воспалёнными глазами. Констебль был молод, возможно, и двадцати пяти не исполнилось. Он думал, что знает, как устроен мир, а на самом деле ни черта не смыслит. Не представляет, что может произойти. Ему невдомёк, что нет способа ко всему приготовиться и всё просчитать. Человек галопом несётся по жизни, и у него только две возможности — взбираться наверх или катиться вниз. Если захочешь найти середину — пропадёшь.

Керра вернулась и протянула фотографию констеблю Макналти.

— Это Санто, — произнесла она. — Мой брат.

— Красивый парень, — заметил констебль.

— Да, — согласился Бен. — Похож на мать.

Глава 4

— До недавнего времени.

Дейдра улучила момент, когда осталась наедине с Томасом Линли. Сержант Коллинз ушёл в кухню заварить себе ещё одну чашку чая. Он успел осушить уже четыре. Дейдра надеялась, что Коллинз не собирается у неё ночевать, потому что, если обоняние её не обманывало, он угощался её лучшим чаем «Русский караван»[9].

Томас Линли отвёл взгляд от огня. Он сидел у камина, вытянув длинные ноги, но не как человек, наслаждающийся теплом очага, а в неудобной позе, положив локти на колени и свесив кисти рук.

— Что? — спросил он.

— Когда он с вами разговаривал, вы ответили: «До недавнего времени». Он сказал: «Нью-Скотленд-Ярд», и вы ответили: «До недавнего времени».

— Да, — кивнул Линли. — До недавнего времени.

— Вы оставили работу? Поэтому оказались в Корнуолле?

Линли посмотрел на Дейдру. Она снова заметила страдание в его глазах.

— Не знаю, — вздохнул он. — Должно быть, поэтому.

— Если не возражаете, могу я поинтересоваться, каким вы были полицейским?

— Думаю, что хорошим.

— Извините. Я имела в виду, что полицейские бывают разные. Секретный отдел, те, кто защищает королевскую семью, уголовная полиция…

— Отдел убийств, — прервал её Линли.

— Вы расследовали убийства?

— Да. Именно этим я и занимался. Он снова уставился на огонь.

— Наверное, это тяжело. В моральном смысле.

— Видеть бесчеловечность? Да.

— Поэтому вы и ушли? Простите. Я слишком бесцеремонна. У вас было много расследований?

Линли не ответил.

Дверь с шумом открылась, и в комнату ворвался ветер. Коллинз вышел из кухни с чашкой чая в тот самый момент, когда вернулась инспектор Ханнафорд с перекинутым через руку белым комбинезоном, который она отдала Линли.

— Вот вам брюки и пиджак.

Эти слова прозвучали как приказ.

— А ваши где? — спросила она, обращаясь к Дейдре.

Дейдра кивнула в сторону сумки, в которую она сложила свою одежду, когда переоделась в синие джинсы и жёлтый джемпер.

— Но у него нет обуви, — напомнила она.

— Всё нормально, — сказал Линли.

— Что тут нормального? Вы же не сможете выйти на улицу.

— Я достану другую пару.

— Ему пока не нужны ботинки, — заявила Ханнафорд. — Где он может переодеться?

— В спальне. Или в ванной.

— Тогда проводите его.

Как только инспектор Ханнафорд вошла в комнату, Линли встал, и не потому, что ждал от неё чего-то. Дело было во врождённом воспитании и хороших манерах. Инспектор была женщиной, а учтивый джентльмен всегда встаёт, когда женщина входит в комнату.

— Приехали сотрудники СОКО? — спросил Линли.

— И патологоанатом. Мы получили фотографию мёртвого юноши. Его зовут Александр Керн. Местный парень из Кэсвелина. Вы его знаете? — спросила Ханнафорд у Дейдры.

На пороге кухни топтался сержант Коллинз. Вид у него был нерешительный: видимо, он сомневался, можно ли на дежурстве пить чай.

— Керн? — отозвалась Дейдра. — Знакомое имя. Правда не припомню, где я его слышала. Не думаю, что знаю его.

— Наверное, вы здесь со многими общаетесь?

— Что вы имеете в виду?

Дейдра вонзила ногти в ладони, приказывая себе держать язык за зубами. Она чувствовала, что инспектор её испытывает.

— По вашим словам, вы не думаете, что знаете жертву. Странное высказывание. Обычно либо знаешь человека, либо нет. Вы сейчас переоденетесь?

Последнюю фразу Би адресовала Линли. Такая резкая смена темы была не менее обезоруживающей, чем инквизиторский взгляд инспектора.

Линли быстро посмотрел на Дейдру и отвернулся.

— Да, конечно, — кивнул он и вышел в низкую дверь.

За дверью находилась крошечная ванная и спальня, в которую помещались только кровать и шкаф. Маленький уютный домик. Именно такой и был нужен его хозяйке.

— Можно просто знать человека в лицо и при случае перекинуться с ним несколькими словами, но в то же время понятия не иметь, как его зовут и чем он занимается. Вероятно, и сержант подтвердит это, ведь он местный.

Коллинз как раз подносил к губам чашку с чаем. Он пожал плечами. То ли соглашался, то ли нет. Трудно понять.

— Вы хотите сказать, что это требует некоторых усилий? — с нажимом спросила Ханнафорд.

— По-моему, это стоит подобных усилий.

— Так вы знаете Александра Керна в лицо?

— Возможно, я его и видела. Но как я уже вам говорила и как сказала вашему коллеге, сержанту Коллинзу, я не смогла разглядеть его лицо, когда впервые увидела тело.

Томас Линли вернулся и тем самым спас Дейдру от дальнейших расспросов и подозрительного взгляда Ханнафорд. Он передал свою одежду инспектору. «Ну что за абсурд! — подумала Дейдра. — Он непременно заболеет, если выйдет вот так на улицу: без куртки, без ботинок, в одном тонком белом комбинезоне вроде тех, что надевают следователи, чтобы не оставлять собственных следов на месте преступления. Это просто смешно».

Теперь Ханнафорд принялась за чужака:

— Хотелось бы увидеть и ваши документы, мистер Линли. Это формальность, но без неё не обойтись. Вы можете их получить?

— Да, — кивнул Линкольн. — Я позвоню…

— Хорошо. Несколько дней побудьте в городе. Всё выглядит как обычный несчастный случай, но, пока мы не узнаем точно… да вы и сами отлично всё понимаете. Мне нужно, чтобы в любой момент я могла с вами связаться.

— Да.

— Вам понадобится одежда.

— Да.

Голос его звучал безразлично, и сам он был каким-то опустошённым: не человек из плоти и крови, а нечто подавленное, беспомощное перед законами жизни.

Инспектор оглядела гостиную, словно прикидывая, можно ли здесь поселить человека и найти для него одежду.

— Мистер Линли купит вещи в Кэсвелине, — поспешно вмешалась Дейдра. — Не сегодня, конечно. Все магазины уже закрыты. Он может остаться у меня или в гостинице «Солтхаус». У них есть номера. Не много и не слишком хорошие, но приемлемые. К тому же это ближе, чем Кэсвелин.

— Хорошо, — согласилась Ханнафорд и взглянула на Линли. — Вы должны поселиться в гостинице. У меня есть к вам вопросы. Сержант Коллинз доставит вас в «Солтхаус».

— Я сама его отвезу, — снова вызвалась Дейдра. — Когда кто-то погибает, нужно опросить всех, кто имеет хоть какое-то отношение к происшествию. Я знаю, где находится «Солтхаус», а если там не окажется номеров, я подброшу мистера Линли в Кэсвелин.

— Не стоит беспокоиться, — сказал Линли.

— Буду рада помочь, — заверила Дейдра.

Ей не терпелось избавиться от общества сержанта Коллинза и инспектора Ханнафорд, а тут представился удобный случай.

Немного подумав, Ханнафорд согласилась и протянула Линли свою визитку.

— Позвоните мне, пожалуйста, когда устроитесь. Я должна знать, где вас искать. Как только мы немного разберёмся здесь, я сразу же приеду. На это уйдёт какое-то время.

— Знаю, — ответил Линли.

— Вам ли не знать.

Инспектор кивнула и взяла пакеты со сложенной в них одеждой. Сержант Коллинз последовал за ней. Полицейские автомобили преграждали Дейдре доступ к её «воксхоллу». Чтобы она смогла отвезти Томаса Линли в «Солтхаус», все остальные должны были разъехаться.

С уходом полиции в доме наступила тишина. Дейдра чувствовала на себе взгляд Линли. За сегодняшний день на неё достаточно насмотрелись. Дейдра подошла к двери и обернулась.

— Можете выйти в носках, — предложила она. — У меня на крыльце резиновые сапоги.

— Не думаю, что они мне впору, — сказал Линли. — Впрочем, неважно. Отправлюсь босиком. Надену носки перед самой гостиницей.

— Это разумно, — согласилась Дейдра. — Как же я сама не догадалась? Если вы готовы, то пойдёмте. Может, хотите чего-нибудь? Сэндвич? Суп? У Брайана в гостинице можно пообедать, но если вы не желаете выходить в обеденный зал…

Дейдре не хотелось готовить еду для этого человека, хотя, наверное, следовало бы. Они теперь как-то связаны: на обоих падает подозрение. Так казалось Дейдре, поскольку у неё были свои секреты, а у него — свои.

— Я закажу что-нибудь в номер, — нашёл выход Линли, — если, конечно, у них есть свободные места.

— Ну и отлично, — отозвалась Дейдра.

Во второй раз за день они направились в «Солтхаус», теперь уже не торопясь. По пути им встретилисьдва полицейских автомобиля и «скорая помощь». Дейдра и её спутник молчали, а когда она взглянула на Линли, то увидела, что его глаза закрыты, а руки лежат на коленях. Он казался спящим, и Дейдра не сомневалась, что так и есть. Видно было, что этот человек очень устал. Интересно, сколько времени он шёл пешком?

Дейдра припарковалась на стоянке у гостиницы; Линли даже не шелохнулся. Она тихонько тронула его за плечо. Он открыл глаза и медленно заморгал, стряхивая сон.

— Спасибо, — пробормотал он. — Это было очень любезно…

— Я не хотела оставлять вас в лапах полиции, — перебила его Дейдра и тут же спохватилась: — Простите, я забыла, что вы один из них.

— В некотором роде.

— В общем, я решила, что вы хотите от них отдохнуть. Хотя, судя по словам инспектора, передышка не затянется надолго.

— Так и есть. Они хотят побеседовать со мной сегодня вечером. Тот, кто первым оказался на месте преступления, всегда вызывает подозрение. Они постараются в кратчайшее время собрать обо мне максимум информации. Так уж у нас заведено.

Они смолкли. Сильный порыв ветра сотряс автомобиль. Дейдра снова заговорила:

— Завтра я заеду за вами.

Она произнесла эти слова, не подумав о последствиях и о том, как это будет выглядеть. Такое поведение было ей несвойственно, и она мысленно себя упрекнула. Но слово не воробей, вылетит — не поймаешь.

— Вам нужно купить себе одежду в Кэсвелине. Не будете же вы постоянно ходить в комбинезоне. Обувь вам просто необходима. И другие вещи. Кэсвелин — ближайшее место, где можно всё это приобрести.

— Вы очень любезны, — заметил Линли. — Но я не хочу утруждать вас.

— Вы это уже говорили. Мне совсем нетрудно вам помогать. Странно, но у меня такое ощущение, словно мы с вами плывём в одной лодке.

— Я доставил вам неприятности, — напомнил Линли. — Окно в вашем доме. А теперь и полиция. Мне очень жаль.

— Что вам ещё оставалось? Куда бы вы пошли, когда увидели тело?

— Верно, идти мне было некуда.

Какое-то время Линли сидел, глядя на гостиничную вывеску, которую трепал ветер. Наконец он сказал:

— Могу я вас кое о чём спросить?

— Конечно.

— Почему вы солгали?

В ушах у Дейдры вдруг зашумело. Она повторила последнее слово, как если бы не расслышала его.

— Когда мы в первый раз пришли сюда, — пояснил Линли, — вы называли бармену имя погибшего парня — Санто Керн. Но когда полиция поинтересовалась…

Он сделал жест, означающий: «Закончите сами».

Вопрос напомнил Дейдре, что этот измотанный и замызганный человек — сам полицейский. Придётся и с ним держать ухо востро.

— Разве я называла имя?

— Да. И нервничали при этом. А полицейским вы как минимум дважды сказали, что не узнали юношу. Когда они назвали его имя, вы дали показания, что не знаете его. Вот я и не понимаю почему.

Он посмотрел на Дейдру, и она тут же пожалела о своём предложении отвезти его купить одежду. Он очень непрост, а она вовремя этого не заметила.

— Я приехала на выходные и решила, что с полицией лучше не связываться. Я ведь собиралась отдохнуть.

Линли ничего не сказал.

— Спасибо, что не выдали меня, — добавила Дейдра. — Конечно, я не могу просить вас и дальше молчать, когда вы снова с ними встретитесь. Но лучше бы вы не говорили им о своём наблюдении… Есть то, что полиции не следует обо мне знать. Вот и всё, мистер Линли.

Он молчал, но по-прежнему смотрел на неё, и она почувствовала, что заливается краской. Хлопнула дверь гостиницы. Вышедшие оттуда мужчина и женщина согнулись под ветром. Женщина подвернула щиколотку. Мужчина обнял её за талию и поцеловал. Она оттолкнула его игривым движением. Он снова её обхватил, и они медленно направились к машине.

Дейдра проводила пару взглядом, Линли же в это время наблюдал за Дейдрой.

— Я заеду за вами в десять, — наконец сказала она — Вам это подходит, мистер Линли?

Он помедлил с ответом. Дейдра подумала, что её новый знакомый, должно быть, хороший полицейский.

— Томас, — сказал он. — Пожалуйста, зовите меня Томасом.

Линли показалось, что он попал в один из старых фильмов о Диком Западе. Он вошёл в бар, где собрались местные выпивохи, и все сразу замолчали. В этих краях вы считаетесь приезжим, если не пребываете здесь постоянно, и новосёлом, если ваша семья не прожила в этих местах как минимум два поколения. Линли был чужаком, более того, чужаком, одетым в белую робу, да ещё и без обуви, только в носках. Сюда он явился без куртки, и это в такую погоду — в ветер и дождь. В прошлом только невеста являлась в это заведение в белом с головы до пят, да и то никто из присутствующих этого не застал.

Потолок, такой низкий, что Линли едва не задел его головой, был запачкан вековой сажей от печного огня и сигарного дыма и пересечён чёрными дубовыми балками с прибитыми к ним бляшками (такими украшают лошадиную сбрую). На стенах красовались старинные фермерские орудия, главным образом косы и вилы. Пол был каменным, неровным и щербатым. Крыльцо тоже каменное, за сотни лет покрытое выбоинами от ног многочисленных посетителей. Внутреннее пространство было небольшим и состояло из двух отсеков, обозначенных двумя очагами — большим и маленьким, которые, казалось, были предназначены не для обогрева помещения, а для того, чтобы людям невозможно было дышать. Не улучшали атмосферу и разгорячённые тела посетителей.

Когда Линли заходил сюда днём, в баре сидели лишь несколько человек. Сейчас же набилась уйма народу. Линли пришлось протискиваться через толпу. Все молча смотрели, как он подходит к бару. Линли понимал, что повышенный интерес к нему связан не только с одеждой. Виноват и запах. Он уже семь недель не мылся и не брился.

Очевидно, хозяин — Дейдра Трейхир называла его Брайаном — запомнил его, потому что произнёс в наступившей тишине:

— Там на скале был Санто Керн?

— Не уверен. Это был молодой человек. Юноша. Вот и всё, что я знаю.

Толпа загомонила и снова умолкла. Линли услышал, как по залу пронеслось имя Санто, и оглянулся через плечо. Десятки глаз — молодых, старых и пожилых — смотрели на него.

— Этот парень, Санто, он тут у вас всем известен? — спросил Линли у Брайана.

— Он живёт неподалёку. — Это всё, что хозяин пожелал открыть чужаку. — Хотите выпить?

Вместо выпивки Линли попросил свободный номер. И тотчас заметил, что Брайан не горит желанием его принимать. Что ж, вполне логично: кому захочется предоставлять номер неприятно пахнущему человеку и выдавать в его распоряжение простыни и подушку? Может, по нему блохи скачут? Однако интерес, который вызывал Линли в «Солтхаусе», говорил в его пользу. Его наружность явно противоречила выговору и манерам, к тому же погибшего обнаружил именно он, а это событие являлось сейчас главной темой для пересудов.

— Только маленькая комната, — отозвался Брайан. — Но они у нас все такие. Небольшие. Наверное, когда строили этот дом, людям больше и не требовалось.

Линли заверил, что размер помещения его не беспокоит, он будет рад любому номеру. И прибавил, что не знает, надолго ли задержится. Полиция хочет, чтобы он не уезжал, пока не разрешится вопрос со смертью юноши.

Толпа снова загалдела. На всех подействовало слово «разрешится» и значение, которое за ним стояло.

Носком ботинка Брайан приоткрыл дверь, находившуюся в дальнем конце бара, и обменялся с кем-то несколькими фразами. Оттуда вышла женщина средних лет, по-видимому кухарка, если судить по запачканному белому переднику, который она поспешно снимала. Под передником обнаружились белая блузка и чёрная юбка, на ногах были надеты туфли на низком каблуке.

Женщина сказала Линли, что проводит его в комнату. Вид у неё был деловой, словно она не заметила в посетителе ничего странного. Женщина сообщила, что номер находится не над баром, а над рестораном. Там ему будет спокойно. Хорошее место для сна.

Ответа от него она не ждала. И его мысли были ей ничуть не интересны. Женщина смотрела на Линли как на одного из клиентов, которых в это время года не так много. Просящие милостыню благодетелей не выбирают.

Женщина отворила дверь и повела Линли по холодному каменному коридору. Оттуда можно было пройти в ресторан гостиницы, в тот момент пустовавший. Они поднялись по очень узкой лестнице. Трудно было представить, как можно пронести по ней мебель.

На втором этаже находилось три номера. Линли мог взять любой. Его провожатая, Сиобхан Рурк, была давнишним и, судя по всему, многострадальным партнёром Брайана. Она посоветовала Линли выбрать самую маленькую комнату — наиболее тихую. На этаж приходится одна ванная, хотя это не имеет значения, поскольку постояльцев не предвидится.

Линли было всё равно, какой номер занять, поэтому он вошёл в тот, что открыла Сиобхан. И сразу заявил, что комната ему подходит. Помещение было не больше кладовки. В нём стояли кровать, шкаф и туалетный стол, задвинутый под подоконник. Единственными удобствами были раковина в углу и телефон на туалетном столике. Наверное, лет двести назад здесь жила служанка.

Линли мог выпрямиться только в центре комнаты. Заметив это, Сиобхан пояснила:

— В те времена люди были ниже ростом. Возможно, это не лучший вариант, мистер…

— Линли, — представился он. — Всё хорошо. Телефон работает?

Телефон работал. Сиобхан предложила что-нибудь принести. В шкафу имелись полотенца, а в ванной комнате есть мыло и шампунь (она особенно подчеркнула это). Если гость хочет есть, она это устроит. Прямо здесь или внизу, в обеденном зале. Всё это Сиобхан произнесла скороговоркой, поскольку было совершенно ясно, что постоялец желает остаться один.

Он ответил, что не голоден, и это вполне соответствовало действительности. Сиобхан ушла. Когда дверь закрылась, Линли взглянул на постель. Почти два месяца он не ночевал в кровати, да и вообще отдыхал очень мало. Когда он спал, к нему приходили сны, а он боялся своих снов. Не потому, что это были кошмары, а потому, что сны кончались. Так что лучше было совсем не ложиться.

Причин откладывать звонок больше не было. Линли подошёл к телефону и набрал номер. Он надеялся, что трубку не возьмут и тогда он оставит сообщение на автоответчике. Однако после пяти гудков он услышал голос матери. Ничего не оставалось, кроме как заговорить.

— Привет, мама, — поздоровался он.

Сначала мать молчала. Линли прекрасно знал, что она делает. Стоит рядом с телефоном в гостиной, или в будуаре, или где-то ещё в огромном доме, месте его рождения, а скорее, проклятия. Подносит ладонь к губам и оглядывается, нет ли кого в комнате. Если и есть, то, скорее всего, младший брат Линли, или управляющий имением, или, что маловероятно, сестра, приехавшая из Йоркшира. Мамины глаза сообщат новость прежде, чем она произнесёт: «Это Томми. Он позвонил. Слава богу. У него всё хорошо».

— Дорогой, где ты? Как ты?

— Я в Кэсвелине. Попал в историю.

— Боже мой, Томми. Неужели ты так далеко забрался? Ты знаешь, как…

Мать осеклась. Она хотела, чтобы сын понял, как вся семья о нём тревожится. Но она любила сына и не стала волновать.

Линли тоже её любил.

— Знаю, — ответил он. — Пожалуйста, пойми меня. Просто мне надо найти свой путь.

Мать, конечно, поняла, что сын имеет в виду не географические поиски.

— Мой дорогой, если бы я только могла, то сняла бы этот груз с твоих плеч…

Ему было нестерпимо выносить теплоту её голоса, её сочувствие, хотя за свою жизнь мать и сама перенесла немало трагедий.

— Да, да, — пробормотал Линли и откашлялся.

— Было много звонков, — сообщила мать. — Я составила список. И они до сих пор звонят. И не для галочки, не для того, чтобы просто исполнить свой долг. Всё не так. О тебе переживают и волнуются. Тебя очень любят, мой милый.

Линли не хотел этого слышать, и надо было дать ей понять это. Дело было не в том, что он не ценил заботу своих друзей и коллег. Просто их сочувствие бередило его душевные раны. Из-за этого он и из дома ушёл. В марте на берегу никого, да и в апреле мало народу, никто его здесь не знает, никому до него нет дела.

— Мама, — взмолился Линли.

Та всё поняла.

— Мой родной, прости меня. Больше не буду. Голос матери стал более деловым, и за это Линли был ей благодарен.

— Что у тебя случилось? Ты здоров? Не ранен?

— Нет. Однако я наткнулся на того, кто был ранен. Судя по всему, я обнаружил его первым. Юноша расшибся при падении со скалы.

— О боже, какое несчастье!

— Да. Теперь к этому делу подключилась полиция. Я оставил дома все свои документы. Не можешь ли ты прислать мой бумажник? Простая формальность.

— Они знают, что ты полицейский, Томми?

— Один из них знает. Остальным я назвал только своё имя. Им просто нужно выяснить все обстоятельства. Видимо, произошёл несчастный случай, но, пока полиция в этом не убедится, меня отсюда не выпустят. Мне нужно доказать, что я — это я.

— И ничего больше?

— Ничего.

Это превратится в викторианскую мелодраму. «Любезный господин (в данном случае — госпожа), вы знаете, с кем имеете дело?» Сначала он назовёт свой полицейский чин, а если это не произведёт на них впечатления, то титул. Тогда они схватятся за голову. Если, конечно, инспектор Ханнафорд — натура впечатлительная.

— Они не хотят верить мне на слово. И это логично. Я бы и сам не поверил. Так что насчёт бумажника?

— Займусь этим тотчас же. Может, отправить к тебе утром Питера?

Линли подумал, что не вынесет братского сочувствия.

— Не беспокой его. Пришли по почте.

Он продиктовал матери координаты, а она поинтересовалась, нормальная ли гостиница, удобный ли номер, хорошая ли кровать. Линли заверил, что всё неплохо и в данный момент он собирается принять ванну.

Мать, судя по всему, немного успокоилась. Хотя желание принять ванну не обязательно означает желание жить, сын, по крайней мере, ещё не подводит итоги. Она пожелала ему приятно понежиться в воде, и на этом беседа закончилась.

Линли положил трубку, оглядел комнату, кровать и крошечную раковину и почувствовал, что после общения с матерью все его оборонительные рубежи рухнули. В ушах зазвучал голос. Нет, на этот раз не материнский — голос Хелен. «Здесь немного по-монашески, правда, Томми? Ощущаю себя настоящей монашкой. Стараюсь быть добродетельной, но одолевают такие соблазны, что устоять невозможно».

Он так ясно её слышал. У Хелен была потрясающая интуиция. Стоило ей раз взглянуть в его лицо, и она точно угадывала, что нужно сделать. Это был её дар — наблюдательность и умение проникнуть в мир другого человека. Иногда она просто дотрагивалась до его щеки и говорила три слова: «Скажи мне, дорогой». В другой раз снимала напряжение какой-нибудь фривольностью, вызывая у него смех.

— Хелен, — произнёс Линли, во всей полноте осознавая, как много потерял.

Оставив Томаса Линли в гостинице, Дейдра не поехала домой, а устремилась на восток. Дорога петляла, точно распущенный моток ниток. Дейдра проехала мимо нескольких деревушек, мимо горящих окон. Дорога дважды нырнула в лес и наконец вышла к шоссе А-388. Дейдра повернула на юг, а затем — на восток, по второстепенной дороге, идущей мимо пастбища, на котором паслись овцы и коровы. Через полмили Дейдра увидела вывеску фермы «Корниш голд», а под ней надпись: «Добро пожаловать».

По периметру большого яблоневого сада росли сливовые деревья. Посадили их много лет назад для защиты от ветра. Сад начинался на вершине холма и спускался по склону. На ферме имелись два старинных каменных амбара, напротив которых располагалась фабрика по изготовлению сидра. В центре мощёного двора, в загоне для животных, сопел и хрюкал тот, к кому Дейдра приехала. Причиной визита был боров, огромный и недружелюбный. Благодаря ему Дейдра и познакомилась с владелицей фермы, эмигрировавшей из Греции более тридцати лет назад.

Боров поджидал Дейдру. Звали его Стамос — в честь бывшего мужа владелицы. Свин Стамос, оптимист и не дурак, догадываясь о целях Дейдры, подскочил к ограде, как только она показалась во дворе. Однако в этот раз Дейдра ничего вкусного не захватила. Ну как бы она при полиции начала упаковывать в сумку очищенные апельсины?

— Извини, Стамос, — сказала Дейдра. — Посмотрим твоё ухо. Да ладно, не бойся, так положено. Ты почти поправился и знаешь это. К несчастью, ты слишком умён.

Стамос мог укусить, и Дейдра действовала осторожно. Она оглядела двор: может, за ней кто-то следит? Во всяком случае, зевать не надо. Вокруг никого не было, что и понятно. Вечер поздний, все работники фермы давно дома.

— Замечательно выглядишь, — подбодрила Дейдра борова и прошла через арку к небольшому, умытому дождём огороду.

Кирпичная неровная дорожка вела к аккуратному белому домику. Изнутри доносились обрывки музыкальных фраз, исполняемых на классической гитаре. Альдара практикуется. Это хорошо. Стало быть, она одна.

Дейдра постучала в дверь, и игра тотчас прекратилась. По деревянному полу простучали торопливые шаги.

— Дейдра! Какими судьбами?

В глаза Дейдре ударил свет, поэтому лица Альдары она не видела. Но знала, что большие тёмные глаза смотрят на неё пытливо, хотя и без удивления. Альдара отступила назад.

— Входи. Слава богу, развеешь моё одиночество. Почему не позвонила из Бристоля? Ты сюда надолго?

— Не знаю. Это спонтанное решение.

В доме было почти жарко — так нравилось Альдаре. На белых стенах красовались яркие картины с изображением сельских пейзажей, безлюдных и населённых обитателями белых домиков с черепичными крышами и цветами на подоконниках, возле которых мирно стояли ослики, а в пыли у входных дверей играли тёмноволосые дети. Мебели у Альдары Папас было немного, и вся простая, хотя обивка разноцветная — голубая и жёлтая, а на полу — небольшой красный ковёр. Несколько ящерок прилепились к поверхностям, за которые могли уцепиться их крошечные лапки.

На кофейном столике перед диваном стояла ваза с фруктами, на тарелке лежали жареный перец, греческие маслины и сыр, наверняка фета. Стояла бутылка красного вина, пока не открытая. Два бокала, две салфетки, две тарелки и две вилки. Всё аккуратно разложено. Выходит, Альдара кого-то ждёт. Дейдра взглянула на неё, подняв бровь.

— Всего лишь маленькая ложь во спасение. — Альдара, как всегда, ничуть не смутилась, что её уличили в неискренности. — Не хочу, чтобы ты чувствовала себя нежданным гостем. Мои двери всегда для тебя открыты.

— Как и для кого-то ещё.

— Ты для меня гораздо важнее.

Словно желая это подчеркнуть, Альдара нагнулась над камином, в котором были приготовлены сухие яблоневые дрова, заготовленные во время подрезки деревьев. Оставалось только зажечь огонь. Хозяйка чиркнула спичкой по коробку и поднесла её к скомканной бумаге, лежащей под поленьями.

Движения Альдары отличались бессознательной природной чувственностью. Если бы ей об этом сказали, она рассмеялась бы и ответила: «Это у меня в крови». Быть гречанкой — значит быть соблазнительной. Но делала её такой не только кровь. Айдара отличалась уверенностью в себе, умом и бесстрашием. Последним качеством Дейдра особенно восхищалась. Альдара была хороша собой, в сорок пять выглядела на десять лет моложе. Дейдре исполнился тридцать один, и она знала, что через четырнадцать лет ей так не повезёт.

Альдара растопила камин, прошла к столу и открыла бутылку, ещё раз доказывая Дейдре, что она для неё — самый важный гость.

— У него довольно резкий вкус, — заговорила Альдара, наполняя бокалы. — Не в пример этим мягким французским винам. Ты знаешь, я люблю, чтобы вино обжигало нёбо. Так что закуси сыром, если боишься за зубную эмаль.

Айдара подала Дейдре бокал, отломила кусочек сыра и положила в рот. Медленно облизав пальцы, она подмигнула Дейдре.

— Вкусный. Мама прислала из Лондона.

— Как она?

— Всё ещё ищет, кто бы прикончил Стамоса. Шестьдесят семь лет, и такая злющая. Знаешь, что она заявила? «Инжир. Я пошлю этому дьяволу инжир. Как думаешь, Альдара, он его съест? Я начиню его мышьяком. Поможет?» Я велела ей выкинуть подобные мысли из головы и не тратить силы на этого человека. Ведь уже девять лет прошло, а она всё не успокоится. Мать словно меня и не слышала: «Я пошлю твоих братьев убить его». И затем долго проклинала Стамоса на греческом. Кстати, мне от этого одни убытки, ведь именно я четыре раза в неделю оплачиваю телефонные счета, как и положено преданной дочери. Когда мать закончила, я попросила её отправить на дело Никко, если она действительно хочет убить Стамоса. Дело в том, что только Никко хорошо владеет ножом и прилично стреляет. Мать засмеялась и затянула историю об одном из детей Никко.

Дейдра улыбнулась. Альдара опустилась на диван, скинула туфли и подобрала под себя ноги. На ней было платье цвета красного дерева, чрезвычайно короткое, с очень глубоким вырезом. Рукавов у платья не было, а ткань скорее подходила к лету на Крите, чем к весне в Корнуолле. Стало понятно, почему в комнате так тепло.

Дейдра взяла бокал и кусочек сыра. Альдара была права: вино оказалось ужасно кислым.

— Думаю, оно вызревало минут пятнадцать, — усмехнулась Альдара. — Ты же знаешь греков.

— Ты единственная гречанка из моих знакомых, — заметила Дейдра.

— Это печально, хотя греческие женщины намного интереснее греческих мужчин, поэтому тебе со мной повезло. Ты ведь не видела Стамоса? Я имею в виду того Стамоса. Вот уж точно грязная свинья. Не то что мой хряк.

— Кстати, я его осмотрела. Уши чистые.

— А как же! Я следовала твоей инструкции. Он здоровёхонек. Просит подружку, но меньше всего мне хочется, чтобы у меня под ногами путалась дюжина поросят. Между прочим, ты мне не ответила.

— Разве?

— Конечно. Я всегда тебе рада, но по твоему лицу вижу, что пришла ты не просто так.

Альдара взяла ещё кусочек сыра.

— Кого ждёшь? — поинтересовалась Дейдра.

Сыр остановился на полпути ко рту. Альдара склонила голову набок и взглянула на Дейдру.

— Вопрос совсем не в твоём стиле, — отозвалась Альдара.

— Извини. Но…

— Что?

Дейдра забеспокоилась, и это ощущение ей не понравилось. Настал момент менять тему разговора. Дейдра сделала это смело, поскольку смелость была единственным оружием, которым она обладала.

— Альдара, Санто Керн погиб.

— Что ты сказала?

— Ты переспрашиваешь, потому что не услышала или потому что не хотела услышать?

— Как это произошло? — спросила Альдара, положив сыр на тарелку.

— Скорее всего, слетел со скалы.

— Где?

— В бухте Полкар. Упал и разбился насмерть. Его обнаружил один прохожий, забравшийся ко мне в дом.

— Ты была там, когда это случилось?

— Нет. Я ехала из Бристоля. Подошла к дому и увидела, что туда кто-то залез. Он искал телефон.

— Ты обнаружила в своём доме чужого человека? Господи! Какой ужас! Как он… Он что, нашёл запасной ключ?

— Нет, разбил окно. Он сказал мне, что у скалы лежит тело. Мы поехали туда вместе. Я представилась врачом.

— Что ж, ты и в самом деле врач. Ты могла бы…

— Нет. Дело не в этом. Просто я предположила, что могу чем-нибудь помочь.

— Ты можешь больше чем просто предполагать, Дейдра. Ты ведь получила образование и имеешь диплом. У тебя на работе большая ответственность, и ты не должна говорить, что…

— Ладно, Альдара. Ты права. Но дело было не только в желании оказать помощь. Я хотела увидеть всё своими глазами. У меня было предчувствие.

Альдара ничего не сказала. В камине затрещало полено, и этот звук привлёк её внимание. Она смотрела на огонь так внимательно, словно проверяла, на месте ли поленья.

— Ты решила, что это может быть Санто Керн? Почему? — наконец поинтересовалась она.

— Но ведь это очевидно.

— Что очевидно?

— Альдара, ты знаешь.

— Нет. Ты должна мне ответить.

— Должна?

— Пожалуйста.

— Ты ведь…

— А что я? Я ничего. Почему для тебя это так очевидно?

— Потому что когда человек уверен, что всё учтено, что все точки над «i» расставлены и в конце каждого предложения стоит точка…

— Ну, это уже занудство.

Дейдра возмущённо вздохнула.

— Человек погиб. Как ты можешь так говорить?!

— Согласна. «Занудство» — неудачное слово. Надо было сказать «истерика».

— Речь идёт о человеке. О юноше. Ему ещё и девятнадцати не исполнилось. Он лежал там, на камнях, бездыханный.

— Да, это настоящая истерика!

— Ну как ты можешь? Санто Керн мёртв.

— Что ж, жаль. Печально, что такой молодой человек упал со скалы и разбился.

— Если он действительно упал, Альдара.

Альдара потянулась за бокалом. Дейдра не в первый раз обратила внимание на руки гречанки — они не были красивы в отличие от остального облика. Альдара сама признавала, что у неё руки крестьянки. Созданы, чтобы бить бельё о камни в ручье, месить тесто и копаться в земле. Сильные толстые пальцы, широкие ладони — эти руки не для изящных занятий.

— Что значит «если он действительно упал»? — спросила Альдара.

— Сама знаешь.

— Но ты говорила, что он занимался восхождением. Ты же не думаешь, что кто-то…

— Не кто-то, Альдара. Санто Керн. Бухта Полкар. Нетрудно сообразить, кто мог это сделать.

— Ерунда. Ты слишком часто ходишь в кино, и тебе уже кажется, что люди играют роли, придуманные в Голливуде. Санто просто сорвался.

— Разве это не кажется тебе странным? Зачем он вообще полез на скалу в такую погоду?

— Это уже его дело.

— Господи ты боже мой! Альдара!

— Хватит!

Альдара решительно поставила бокал на стол.

— Я — это не ты, Дейдра. У меня никогда не было… страха перед мужчинами, как у тебя. Я не считаю их высшими существами. Мне очень жаль того парня, но ко мне это не имеет никакого отношения.

— Да? А это?

Дейдра указала на два бокала, две тарелки и всё остальное. Одежда Альдары тоже была весьма красноречивой: тонкое платье, обтягивающее бёдра, открытые туфли с неуместными на ферме высоченными каблуками, серьги, подчёркивающие длинную шею. Дейдра не сомневалась в том, что на кровати Альдары лежит свежее, ароматизированное лавандой бельё, а свечи в спальне ожидают, когда их зажгут.

Сюда точно спешит мужчина. И уже представляет, как снимет с Альдары одежду. Прикидывает, как быстро они приступят к делу. Думает, как с ней обойтись — грубо или нежно, и где — возле стены, на полу, в постели, и в какой позе. Сможет ли он проделать это более двух раз? Он наверняка догадывается, что для такой женщины, как Альдара Папас, двух раз недостаточно. Она земная, чувственная, на всё готовая. Он обязательно даст ей желаемое, потому что, если он не справится, она его выставит, а он этого не хочет.

Дейдра положила на стол ладонь и повторила вопрос:

— Кого ты ждёшь?

— Тебя это не касается.

— Ты с ума сошла? В моём доме была полиция.

— И это тебя тревожит. Почему?

— Потому что я чувствую ответственность. А ты? Альдара задумалась на мгновение.

— Нет, ни капельки, — призналась она.

— Вот, значит, как?

— Да.

— И всё ради этого? Вино, сыр, огонь в камине? И вы вдвоём. Кто бы он ни был?

Альдара поднялась.

— Ты должна уйти. Я сто раз пыталась тебе объяснить, кто я такая. Да, я не святая. И ко мне едет человек, но я не скажу тебе кто. Не хотелось бы, чтобы он тебя здесь застал.

— Тебе наплевать на то, что происходит вокруг? — возмутилась Дейдра.

— Кто бы говорил, — усмехнулась Альдара.

Глава 5

Кадан возлагал большие надежды на «Бэкон стрикиз». Он также надеялся, что Пух исполнит трюк. Корм «Бэкон стрикиз», любимое угощение птицы, должен поощрить и наградить попугая. Сначала Кадан помашет перед Пухом пакетом с этим лакомством, возбуждая интерес, затем заставит его сделать то, что нужно. И после накормит. Нет никакой необходимости показывать сами хрустящие деликатесы. Хоть Пух и попугай, но что касается еды, далеко не дурак.

Но тут вмешались непредвиденные обстоятельства. Дело в том, что Пух и Кадан в гостиной были не одни. Попугай заинтересовался не столько кормом, сколько другими вещами. Балансирование на резиновом шарике и катание вышеупомянутого шарика по каминной доске грозило не состояться. Внимание попугая привлёк леденец на палочке, который держала в руке шестилетняя девочка. Этим леденцом она осторожно водила по голове птицы в том месте, где у него могли быть уши. Попугай пребывал в блаженстве. Что там «Бэкон стрикиз»! От него он получал лишь мгновенное удовольствие. Кадан делал героические усилия, пытаясь с помощью Пуха развлечь Айону Сутар и её юных дочерей, но попугай игнорировал хозяина.

— Почему он не слушается, Кад? — спросила младшая сестрёнка, Дженни Сутар.

У её старшей сестры Ли — в десять она уже пользовалась блестящими тенями для век и помадой, а также нарастила себе волосы — был такой вид, словно она и не ждёт, что птица сделает что-то выдающееся, да ей вообще всё равно, ведь птица не какая-нибудь поп-звезда. На попугая Ли не смотрела, она листала журнал мод, щурясь на картинки: носить очки она отказывалась и требовала контактные линзы.

— Всё дело в леденце, — пояснил Кадан. — Пух хочет, чтобы ты его погладила.

— Тогда можно я его поглажу? И возьму его на руки?

— Дженнифер, ты знаешь, как я отношусь к птицам, — отрезала её мать.

Айона Сутар стояла у окна и смотрела на Виктория-роуд. Она находилась там уже минут тридцать и, судя по всему, не собиралась прерывать своего занятия.

— Пернатые могут быть переносчиками болезней.

Айона бросила на дочь красноречивый взгляд, который словно говорил: «Ты только посмотри на Када».

Дженни правильно истолковала выражение матери некого лица; она откинулась на спинку дивана, вытянула вперёд ноги и разочарованно надула губы. Её физиономия стала удивительно похожа на лицо Айоны.

Несомненно, чувство, которое испытывала Дженни, было тем же, что и у матери, — разочарование. Кадану хотелось предупредить Айону Сутар, что не стоит включать его отца в свои матримониальные планы.

На первый взгляд казалось, что они предназначены друг для друга. Два независимых деловых человека с мастерскими на Биннер-Даун, двое родителей, несколько лет жившие без партнёров, оба ориентированы на семью, оба занимаются сёрфингом, у обоих по двое детей, младшие тоже интересуются сёрфингом, а старшие служит им примером. Возможно, и с сексом у них всё в порядке, но Кадану не хотелось об этом вспоминать: от одной мысли об отце в хищных объятиях Айоны по коже пробегали мурашки. Тем не менее казалось логичным, что почти трёхлетняя связь требует от Лью Ангарака какого-то решения. Однако он медлил. Кадан слышал достаточно телефонных разговоров отца, чтобы понять, что Айона недовольна таким положением дел.

А в тот момент она была раздражена. Пока в гостиной ожидали возвращения Лью, пицца в кухне давно остыла. Кадан подумал, что Айона ждёт напрасно: наверняка отец принял душ, переоделся и выскочил из дома по какому-нибудь дурацкому поводу.

Он предположил, что виной тому визит Уилла. Тот проехал по Виктория-роуд в своём дышащем на ладан «жуке-фольксвагене», с трудом вылез из машины, распрямил костлявую фигуру и подошёл к их входным дверям. Лицо Уилла выражало беспокойство.

Он спросил о Мадлен, и Кадан ответил, что сестры нет дома.

— В таком случае где она? — удивился Уилл. — В пекарне её тоже нет.

— С джи-пи-эс[10] мы её пока не отслеживаем, — усмехнулся Кадан. — Подожди до следующей недели, Уилл.

Уилл явно не оценил юмора.

— Мне нужно её найти.

— Зачем?

И Уилл сообщил новость, которую услышал в магазине сёрферов: Санто Керн мёртв, у него проломлена голова. Так уж бывает у скалолазов.

— Он что, поднимался в одиночку?

Главным в этом вопросе был сам факт скалолазания. Кадан прекрасно знал, чем предпочитает заниматься Санто Керн: сёрфингом и сексом, сексом и сёрфингом.

— Я не говорил, что он был один, — резко отозвался Уилл. — Понятия не имею, кто с ним был и был ли с ним кто-нибудь. С чего ты взял, что он был один?

Кадан не успел ответить. Отец услышал голос Уилла и, очевидно, догадался о чём-то по его интонации. Он вышел из дальней комнаты, где работал за компьютером. Уилл и ему сообщил новость.

— Я пришёл сказать Мадлен, — заключил Уилл.

«Очень правильно», — подумал Кадан.

Дорога к Мадлен открыта, и Уилл не тот человек, чтобы не воспользоваться такой возможностью.

— Чёрт возьми, — присвистнул Лью. — Санто Керн.

Кадан заметил, что никто из них особенно не удивился. Сам он, пожалуй, переживал это событие больше других, но скорее потому, что почти не был связан с Санто.

— Пойду поищу Мадлен, — произнёс Уилл Мендик. — Где, как вы думаете…

Кто ж знает? Кто поймёт чувства этой сумасшедшей после разрыва с Санто? Началось с душевного опустошения и постепенно перешло в слепой и беспричинный гнев. Кадану казалось, что чем меньше он будет видеть сестру, тем лучше. Пусть переживёт последнюю стадию — обычно это месть — и придёт в норму. Мадлен могла быть где угодно. Могла грабить банки, бить окна, тащить в пабы мужчин, делать тату на веках, избивать маленьких детей или заниматься сёрфингом. Мадлен — загадка. Лью перебил Уилла:

— После завтрака мы её не видели.

— Чёрт. — Уилл нахмурился. — Кто-то должен передать ей эту информацию.

«Зачем?» — подумал Кадан, но промолчал и вместо этого спросил:

— Считаешь, что это должен быть ты? — И глупо добавил: — Включи мозги, парень. Ты ей не пара.

Лицо Уилла так и вспыхнуло. Кожа у него была пятнистая, и сейчас эти пятна воспламенились.

— Кад, — упрекнул сына Лью.

— Но это же правда. Послушай, Уилл…

Но Уилл не пожелал слушать. Он молнией выскочил из комнаты, а затем и из дома.

— О господи, Кад, — вздохнул Лью в качестве комментария, после чего поднялся наверх.

Он ещё не принимал душ после сёрфинга, поэтому Кадан предположил, что отец тщательно смывает с кожи песок и солёную воду. Потом отец вышел из дома и до сих пор не вернулся. А Кадану пришлось развлекать Айону и её дочерей, что не очень-то ему удавалось.

— Отец ищет Мадлен, — пояснил Кадан Айоне.

Он коротко рассказал о Санто. Айона уже была посвящена в отношения Мадлен и Санто. Она не могла не знать этого, поскольку была близка с Лью Ангара-ком.

Айона прошла в кухню, накрыла на стол и сделала салат, затем вернулась в гостиную. Через сорок минут позвонила Лью на мобильный. Судя по всему, его телефон был выключен.

— Глупо с его стороны, — заявила Айона. — Ведь Мадлен могла вернуться домой, пока он её разыскивает. И как бы мы ему сообщили?

— Возможно, отец просто не догадался, — заметил Кадан. — Он очень торопился.

Это было не совсем верно. Другой на его месте действительно бы поспешил, но Лью вышел из дома вполне спокойно, словно что-то мрачно решил для себя или знал то, что никому другому не было известно.

Закончив рассматривать модный журнал, Ли Сутар пропищала с той особенной вопросительной интонацией, которая свойственна подрастающим девицам в мыльных операх:

— Мам, я голодная? Я умираю от голода? Посмотри на часы, ладно? Разве мы не будем обедать?

— Хочешь «Бэкон стрикиз»? — предложил Кадан.

— Фу, гадость, — фыркнула Ли. — Это разве еда?

— А пицца что, лучше? — вежливо произнёс Кадан.

— Пицца очень питательна, — просветила его Ли. — Она состоит как минимум из двух пищевых групп, да я и съедаю всего один кусочек, ясно?

— Да-да, — быстро согласился Кадан.

Ему доводилось видеть Ли за ужином. Когда дело доходило до пиццы, она каждый раз забывала о своём намерении сделаться Кейт Мосс своего поколения. Тот день, когда она остановится на одном куске пиццы, войдёт в историю.

— Я тоже проголодалась, — подала голос Дженни. — Мы можем поесть, мама?

Айона в последний раз тревожно посмотрела на улицу.

— Можете, — разрешила она и направилась в кухню.

Дженни, почёсывая попку, увязалась за матерью. Ли последовала за сестрой. Поравнявшись с Каданом, она бросила на него ехидный взгляд.

— Глупая птица? — сказала Ли. — Он даже не умеет говорить? Что это за попугай, если он молчит как рыба?

— Он использует свой лексикон для умных бесед, — ответил Кадан.

Ли показала язык и вышла из комнаты.

К этому времени еда стала почти несъедобной: пицца слишком долго простояла на столе, к тому же озабоченная Айона добавила в салат слишком много уксуса.

Кадан вызвался помыть посуду. Он надеялся, что Айона заберёт детей и уйдёт. Однако этого не произошло. Они проторчали в доме ещё полтора часа, и всё это время Ли отпускала критические замечания в адрес Кадана: дескать, он плохо моет и вытирает тарелки. Айона четыре раза позвонила на мобильник Лью, прежде чем решила отправиться домой вместе с дочками.

Кадан остался один. Наконец-то раздался звонок, и он узнал о местонахождении Мадлен, но звонил не отец. Кадан выяснил, что сестру нашёл не отец и что отца никто не видел. Кадан занервничал и постарался отогнать от себя нехорошие мысли.

Отец явился чуть позже полуночи. Кадан смотрел телевизор, когда в кухне хлопнула дверь. Лью остановился на пороге гостиной. Света в коридоре не было, и лицо его оставалось в тени.

— Она с Яго, — сообщил Кадан.

— Что? — заморгал Лью.

— Мадлен. Она с Яго. Он звонил и передал, что Мадлен спит.

Отец никак не отреагировал. Кадан почувствовал озноб. Мурашки побежали по его рукам, словно ледяные иголки. Он нажал на кнопку пульта и выключил телевизор.

— Ты ведь ушёл, чтобы найти её? — уточнил Кадан, не ожидая ответа. — У нас была Айона. Вместе с девочками. Господи, эта Ли такое чучело!

Молчание.

— Ты искал Мадлен?

Лью повернулся и направился в кухню. Кадан слышал, как открылся холодильник и что-то потекло в кастрюльку. Должно быть, отец разогревает молоко для своего вечернего какао. Кадан подумал, что и ему неплохо бы выпить какао, и пошёл в кухню.

— Я спросил, что она там делает. Ну, ты понимаешь, о чём я: «Какого чёрта она у тебя забыла, приятель?» И в самом деле, чего ради ей вздумалось ночевать у Яго… Ей что, семьдесят лет? Во-первых, он не родственник, а во-вторых…

Кадан и сам не знал, что «во-вторых». Он не умолкал, потому что поведение отца его нервировало.

— Яго был в «Солтхаусе» с мистером Пенрулом, когда туда пришла женщина, у которой дом в бухте Полкар, вместе с каким-то человеком. Она заявила, что недалеко от её дома лежит тело. По её словам выходило, что погибший — Санто. И Яго поехал в пекарню сообщить Мадлен эту новость. Он не стал ей звонить, потому что… непонятно почему. Наверное, она свихнулась, когда узнала, и Яго пришлось с ней возиться.

— Это Яго говорит?

Кадан почувствовал облегчение, когда отец наконец-то подал голос.

— Кто? Что говорит?

— Что Мадлен свихнулась?

Странный какой-то.

— Ты ведь искал Мадлен? — повторил свой вопрос Кадан. — Во всяком случае, так я сказал Айоне. Она была у нас вместе с дочками. Принесла пиццу.

— Айона. — Лью словно осенило. — О пицце я и забыл. Должно быть, Айона разозлилась.

— Она пыталась до тебя дозвониться. Твой мобильник…

— Я его выключил.

Молоко закипело. Лью взял кружку и щедро положил туда «Ювалтина»[11], затем залил молоком и передал ковшик сыну. Тот тоже снял с полки над раковиной свою чашку.

— Я ей позвоню, — решил Лью.

— Сейчас уже поздно, — возразил Кадан.

— Лучше сейчас, чем завтра.

Лью отправился в свою комнату. Кадану не терпелось узнать, что происходит; поколебавшись с минуту, он поднялся по ступенькам вслед за отцом.

Он собирался подслушивать под дверью, но это оказалось необязательным. Голос Лью звучал громко, отец почти кричал. Судя по всему, эти двое ссорились. Лью успевал лишь изредка вставлять слова:

— Айона… прошу, выслушай меня… так много на меня навалилось… загружен работой… совершенно вылетело из головы… я сейчас делаю доску, а меня ждут ещё две дюжины… Да-да, прошу прощения, но мы ведь точно не договаривались… Айона….

Затем наступила тишина. Кадан приблизился к двери. Отец сидел на краю кровати; было ясно, что он только что положил трубку. Отец взглянул на Кадана, молча встал, подошёл к пиджаку, который был переброшен через спинку стула, стоящего в углу комнаты, и стал одеваться. Должно быть, опять собирался уйти.

— Что происходит? — спросил Кадан.

— Айона сказала, что с неё довольно, — пояснил Лью, не глядя на сына.

Голос отца… Кадан задумался. В нём слышалось сожаление? Усталость? Расстройство? Судя потому, как долго в их истории ничего не менялось, по прошлому можно было предсказать будущее.

— Что ж, ты виноват. Пренебрёг ею.

Лью похлопал по карманам. Он что-то ищет?

— Да. Правильно. Она не стала меня слушать.

— Почему?

— Сегодня день пиццы, Кад. Вот и всё. Пицца. Об этом я не имел права забыть.

— Это немного бессердечно, да? — уточнил Кадан.

— Не твоё дело.

Кадану стало тесно и жарко в груди.

— А развлекать твою подружку, пока тебя нет, — моё дело?

Лью перестал рыться в карманах.

— Прости, Кад. Я на взводе. Так много проблем. Сложно тебе объяснить.

В том-то и дело. Кадан задумался. Что происходит? Да, они узнали от Уилла Мендика, что Санто Керн погиб — и в самом деле несчастье, — но почему эта новость ввергла их жизни в хаос?

Снаряжение «Эдвенчерс анлимитед» хранилось в бывшем обеденном зале, который в лучшие времена служил танцевальным павильоном. Лучшие времена пришлись на период между двумя мировыми войнами.

Бен Керн частенько пытался представить, как выглядело тогда это помещение. Наверное, на потолке красовались роскошные люстры, а по блестящему паркету проплывали женщины в летних платьях и мужчины в льняных костюмах. Танцевали они в блаженном неведении, не зная, что война, как бывает со всеми войнами, положит конец их счастью. Однако фантазии Керна неизменно касались лишь приятных моментов. Ему казалось, что он слышит музыку. Играл оркестр, официанты в белых перчатках разносили бутерброды на серебряных подносах. Воображению Бена являлись танцоры, он словно видел их и ощущал терпкий аромат прошедшей эпохи. Подобные мысли навевали спокойствие. Люди приходят и уходят, а жизнь продолжается.

Бен вошёл. Впервые за долгое время он не вспомнил о танцорах тридцатых годов. Бен остановился перед шеренгой шкафов и открыл один из них, с альпинистским снаряжением. Что-то было упаковано в аккуратные пластиковые чехлы и повешено на крючки, что-то сложено на полки. Тут были верёвки, зацепы, страховочные спусковые устройства, карабины — всё. Своё личное снаряжение Керн держал в другом месте. Вещи Санто хранились в особом шкафу, над которым Бен сам приделал объявление: «Отсюда не брать». Инструкторы и ученики должны знать: эти предметы неприкосновенны; они были подарены Санто на три Рождестваи четыре дня рождения.

Теперь, однако, шкаф был пуст. Бен знал, что это значит: отсутствие снаряжения было последним посланием Санто. Внезапно прозрев, Бен ощутил всю тяжесть происшедшего. Он вспомнил собственные, бездумно сделанные замечания, адресованные сыну. Их породили упрямство и уверенность в собственной правоте. Несмотря на все усилия, на то, что они с Санто не походили друг на друга ни характером, ни внешностью, история повторилась, пусть не по форме, но по содержанию. Его опыт говорил о неправильно сделанных суждениях и отстраненности, опыт Санто — об осуждении и смерти. Бену хотелось кричать: «Что ты за мужчина? Какое жалкое оправдание можешь найти для своего поступка?»

Санто понял бы его невысказанный упрёк. Любой сын реагирует на замечания своего отца с той самой яростью, которая послала Санто на скалу. Бен и сам в юности воевал с отцом: «Ты всё рассуждаешь о мужчине, так я покажу тебе этого мужчину».

Подоплёка отношений Бена с сыном осталась неисследованной. Историческая причина их противоборства была слишком неприятной для изучения. Бену было гораздо проще повторять самому себе, что Санто такой от природы и поделать с этим ничего нельзя.

— Так уж случилось, — признался как-то Санто отцу. — Послушай, я не хочу…

— Ты? — перебил Бен, словно не веря своим ушам. — Замолчи немедленно! Меня не интересуют твои желания. Меня интересует то, что ты сделал. То, что совершил. А твои дурацкие увлечения…

— Почему, чёрт возьми, тебя это так бесит? Что тебе до этого? Если бы здесь было то, чем можно распоряжаться, я бы это делал. Но ведь нет ничего. Ничего, понял?

— Человеческими существами не распоряжаются, — заметил Бен. — Это тебе не куски мяса. Не товар.

— Ты переиначиваешь смысл.

— А ты манипулируешь людьми.

— Это несправедливо. Чертовски несправедливо.

«Кто во всём этом виноват? Я? — подумал Бен. — Когда-нибудь Санто поймёт, что несправедлива и сама жизнь. Неужели за одно мгновение нужно расплачиваться такой ценой?»

И тут ненароком вылетела единственная фраза:

— Несправедливо вместо сына иметь кусок дерьма.

Как позже выяснилось, Санто оставалось жить совсем недолго. Фраза так и осталась, словно грязное пятно на чистой белой стене. Наказанием Бену стало воспоминание о том, как после этих слов побелело лицо Санто. Он же повернулся к сыну спиной.

«Ты хочешь мужчину? Так я покажу тебе мужчину. Если понадобится, ценой смерти».

Бен не хотел думать о том, что сказал. Стереть бы всю память и механически продолжать существование, пока организм не выдохнется и не перейдёт в мир иной.

Он закрыл шкаф и повесил на место замок. Несколько раз медленно вдохнул и выдохнул, пытаясь успокоиться, затем вызвал лифт. Старинная машина спустилась медленно и достойно, что соответствовало её наружности, её металлическим резным узорам. Бен поднялся на верхний этаж, и лифт со скрипом остановился. Здесь находилась квартира его семьи, и здесь его ждала Деллен.

Бен не сразу пошёл к жене. Прежде заглянул в кухню. За столом сидели Керра и её парень Алан Честон. Алан смотрел на девушку, а она, склонив голову в сторону спальни, прислушивалась.

Тут Керра увидела на пороге отца, в глазах которого застыл немой вопрос.

— Всё тихо, — сообщила она.

— Хорошо, — пробормотал Бен, направляясь к каминной полке.

Небольшой огонь всё ещё горел, сохраняя температуру воды в чайнике чуть ниже температуры кипения. Керра поставила четыре чашки и положила в каждую чайный пакетик. Бен налил воду в две чашки и стал дожидаться, пока чай заварится. Керра с Аланом сидели молча. Бен чувствовал на себе их взгляды, хотя и не понимал, чего они от него хотят. Не только от него, но и друг от друга.

Конечно, им было что обсудить, но Бен даже думать не мог о разговоре, поэтому он налил в одну чашку молоко и положил сахар, а в другую не добавил ничего и вышел из кухни, прихватив обе чашки. Одну поставил на пол перед дверью Санто. Дверь была прикрыта, но не заперта. Бен отворил её, поднял чашку, вошёл в темноту и ногой захлопнул за собой дверь.

Лампу Деллен не включила, к тому же комната Санто выходила на ту сторону, где не было уличных фонарей. Свет виднелся в конце волнореза, на пляже Сент-Меван. Сквозь ветер и дождь он едва просматривался и темноту не разгонял. Впрочем, из коридора на коврик падала молочная полоса света. Бен увидел, что жена лежит на ковре в позе эмбриона. Она сдёрнула простыни и одеяла с кровати Санто и укрылась ими. Там, где на её лицо падал свет, оно казалось каменным. «Что у неё на уме? — думал Бен. — "Если бы только я была здесь, если бы не ушла на весь день"? Нет, вряд ли. Раскаяние не для неё».

Деллен пошевелилась. Бен ждал, что жена заговорит, но она подтянула простыню к носу и вдохнула запах Санто. Подобно самке животного, Деллен действовала инстинктивно. Этим она и привлекла Бена, когда он впервые её увидел. Оба были подростками, он был сексуально возбуждён, а она на всё готова.

Деллен знала только то, что Санто умер, упал со скалы во время восхождения. Бен больше ничего не сказал. Она переспросила: «Поднимался на скалу?», посмотрела на лицо мужа, прочла его мысли (она умела это делать) и вынесла вердикт: «Это ты виноват».

Вот так всё произошло. Они стояли возле бывшей стойки портье в старой гостинице. Вернувшись, Деллен почувствовала, что что-то случилось, и стала выяснять, в чём дело. Она проигнорировала очевидный вопрос о том, где она сама была всё это время, считая, что это её личное дело. Деллен поняла: случилось что-то страшное и намного более важное, чем её отсутствие. Бен хотел, чтобы жена отправилась наверх, но она застыла как вкопанная. И тогда он всё ей сообщил.

Деллен подошла к лестнице, остановилась и схватилась за перила, чтобы не упасть. Затем стала подниматься.

Бен поставил чашку чая с молоком и сахаром на пол, возле головы жены, и сел на край кровати Санто.

— Ты обвиняешь меня, — подала голос Деллен. — Во всём винишь меня, Бен.

— Я тебя не виню, — возразил он. — Зря ты так решила.

— Это потому, что мы в Кэсвелине из-за меня.

— Нет. Из-за всех нас. Труро и мне надоел.

— Ты бы не уехал из Труро. Жил бы там до конца.

— Это не так, Деллен.

— Это не Труро тебе надоел, я в это не верю. Дело не в Труро или каком-либо другом городе. Я чувствую твоё отвращение, Бен. Им несёт за версту.

Бен молчал.

Порыв ветра ударил в окна, загремели отливы. По всем признакам, надвигалась сильная буря. Ветер нёс с Атлантики проливной дождь. Сезон бурь ещё не кончился.

— Это я виноват, — наконец заговорил Бен. — Мы поругались. Я кое-что ляпнул.

— Ну как же иначе? Святоша. Проклятый святоша.

— При чём тут святость? Просто не надо было так себя вести.

— Дело не в этом. Думаешь, я не знаю, что было между вами? Ты настоящий мерзавец.

Бен поставил свою чашку на прикроватный столик и включил лампу. Пусть посмотрит на него, пусть увидит его лицо и заглянет в глаза. Бен хотел, чтобы жена знала: он говорит правду.

— Я объяснил, что надо быть поосторожней. Что люди не игрушки. Мне хотелось дать ему понять: жизнь не заключается в поиске удовольствий.

— По-твоему, он искал удовольствий? — с горечью спросила Деллен.

— Ты знаешь, каким он был. Добрым со всеми. Но люди могут обидеть. А он не хочет видеть…

— Хочет? Он мёртв, Бен. Больше он ничего не хочет.

Бен ждал, что жена заплачет, но она сдержалась.

— Почему я должен стыдиться, что давал сыну правильные советы?

— Правильные в твоём понимании. Не в его. Ты мечтал, чтобы он стал таким, как ты. Но он был другим, Бен. Ты не смог бы сделать его своим подобием.

— Я знаю, — отозвался Бен, ощутив невероятную тяжесть этих слов. — Поверь мне, знаю.

— Нет, не знаешь. И не знал. Не мог смириться. Как же, ведь он другой!

— Деллен, я понимаю, что был не прав. Но меня можно винить за это не больше, чем…

— Нет! — Деллен поднялась на колени. — Не смей! — закричала она. — Не говори этого сейчас! Если скажешь, клянусь, если ты когда-нибудь упомянешь, если попытаешься, если…

Внезапно Деллен замолчала, схватила с пола кружку и швырнула в мужа. Кружка попала ему по ключице, горячий чай обжёг грудь.

— Я тебя ненавижу, — произнесла она, а потом стала повторять всё громче и громче: — Я тебя ненавижу, я тебя ненавижу, я тебя ненавижу!

Бен спрыгнул с кровати и опустился на колени, пытаясь обнять жену. Она всё ещё кричала, когда он притянул её к себе. Деллен била его в грудь, по лицу, по шее, пока он не сумел схватить её за руки.

— Почему ты не позволил ему быть самим собой? Теперь он умер. Ты должен был разрешить ему оставаться самим собой. Неужели это было невозможно? Разве он просил у тебя слишком много?

— Тсс, — успокаивал жену Бен.

Он крепко держал её, укачивал, гладил её густые светлые волосы.

— Деллен, — говорил он. — Деллен, Делл. Давай поплачем. Мы можем. Мы должны.

— Нет, не буду. Пусти меня. Пусти меня!

Деллен отбивалась, но Бен крепко держал её. Нельзя выпускать её из комнаты. Она на краю пропасти, и если сделает шаг, то все они полетят вместе с ней. Бен не мог этого допустить. Хватит им и Санто.

Он был сильнее, поэтому сумел уложить её на пол и придавил тяжестью собственного тела. Деллен извивалась, пытаясь его оттолкнуть.

Бен закрыл рот жены своими губами. Почувствовал сопротивление, но через мгновение оно прошло, словно не было вовсе. Деллен вцепилась в мужа, стала стаскивать с него рубашку и дёргать пряжку на ремне.

Он подумал: «Да!» — и, забыв о нежности, стянул с жены свитер, сорвал лифчик и упал ей на грудь.

Деллен ахнула и расстегнула молнию на его брюках. Бен отбросил её руку. Он сделает это. Он овладеет ею.

В ярости Бен оставил жену без одежды. Деллен изогнулась и закричала, когда он в неё вошёл.

Заплакали они уже после.

Керра всё слышала. Да и куда деться? Квартира была устроена с наименьшими затратами из комнат верхнего этажа гостиницы. Поскольку все деньги уходили в дело, на шумоизоляцию стен было потрачено очень мало. Стены не были тонкими как бумага, но звуки пропускали отлично.

Сначала до Керры донеслись голоса — тихий отцовский и более громкий материнский, затем раздались вопли и всё остальное. «Да здравствует герой-любовник», — подумала Керра.

— Ты должен уйти, — обратилась она к Алану, хотя мысленно спрашивала его: «Теперь понимаешь?»

— Нет, нам нужно поговорить, — упрямился Алан.

— Мой брат умер. Не думаю, что нам что-нибудь нужно.

— Санто, — тихо произнёс Алан. — Твоего брата звали Санто.

Они до сих пор находились в кухне, хотя и не за столом, где сидели, когда вошёл Бен. Шум из спальни Санто становился всего громче. Керра убрала со стола и направилась к раковине. Там она открыла кран и налила воду в кастрюлю, не понимая, как дальше себя вести.

Наконец Керра закрыла кран, но осталась стоять. Из окна она видела Кэсвелин, место, где Сент-Исса-роуд встречается с Сент-Меван. На этом перекрёстке возвышался супермаркет с претенциозным названием «Голубая звезда» — здание из кирпича и стекла. Керра в который раз удивилась уродливости современной архитектуры. Внутри горел свет, за магазином двигались огни: это осторожно ползли автомобили. Рабочие возвращались домой, в многочисленные деревушки, столетиями торчащие у дороги, словно поганки. Обиталища контрабандистов. Корнуолл всегда плевал на закон.

— Пожалуйста, уйди, — настаивала Керра.

— Не хочешь объяснить, в чём всё-таки дело?

— Санто, — чётко проговорила Керра. — Вот в чём дело.

— Ты и я — мы ведь пара.

— Пара, — согласилась Керра. — О да, как это верно.

Алан проигнорировал её сарказм.

— Когда двое становятся парой, они объединяются перед трудностями. Я остаюсь здесь. Знай, я всегда с тобой.

Керра бросила на Алана взгляд, надеясь, что он прочтёт в нём насмешку. Прежний Алан реагировал бы иначе, особенно в такой момент. Она не воспринимала его как своего партнёра. Сейчас Алан доказывал, что он не тот, за кого она его принимала. У прежнего Алана Честона грудь была слабой, потому он плохо переносил зимы. Его осторожность часто доводила её до бешенства. Он ходил в церковь, любил родителей, был не лидером, а ведомым, овцой, а не пастырем. Он был почтительным и респектабельным. Он был из тех парней, которые, прежде чем взять за руку, спрашивают: «Можно?» Но этот человек… Он не похож на Алана. Тот Алан ни разу не пропустил воскресного ужина у мамы с папой с тех пор, как окончил университет и дурацкую Лондонскую экономическую школу. Ни разу не входил в море, не проверив пальцами ноги температуру воды. Этот Алан — не тот белокожий Алан, занимающийся йогой. Неужели он учит её, как им следует себя вести?

Да, учит. Алан стоял перед холодильником, и выглядел он… неумолимым. При взгляде на него у Керры перехватило дыхание.

— Поговори со мной, — попросил Алан твёрдым голосом.

Эта уверенность сломала Керру.

— Не могу, — пробормотала она.

Она собиралась ответить иначе, но его глаза, обычно такие участливые, были сейчас непреклонными. Керра знала, что это признак силы, опыта и отсутствия страха. Откуда что взялось? Керра отвернулась от Алана и решила заняться готовкой. Скоро они вконец оголодают.

— Хорошо, — сказал ей в спину Алан. — Тогда буду говорить я.

— Мне нужно что-нибудь приготовить, — заявила Керра. — Нам всем необходимо поесть. Если ослабеем, будет ещё хуже. В следующие несколько дней предстоит сделать немало дел. Приготовления, телефонные звонки. Надо позвать деда с бабушкой. Они обожали Санто. Я старшая среди внуков, нас двадцать семь, подумать только, толпа народу. Но Санто был любимчиком. Мы ездили к ним — Санто и я. Иногда жили у них по месяцу. Рекорд — девять недель. Я должна сообщить им. Отец не сможет. Они не разговаривают — отец и дед. Разве что по великой необходимости.

Керра взяла кулинарную книгу. У неё на полке стояла целая коллекция поваренных книг. Когда-то она окончила кулинарные курсы, научившись создавать меню для больших туристических групп. Еда была питательной, недорогой и вкусной. Конечно, они наймут повара, зато сэкономят на планировании: не понадобится приглашать ещё одного человека. Керра сама вызвалась готовить. В этом деле на Санто нельзя было рассчитывать, а на Деллен и вовсе смешно. Санто умел приготовить что-нибудь несложное, но легко отвлекался: мог заслушаться музыкой, звучащей по радио, или засмотреться на летящего баклана. Что до Деллен, то у неё всё меняется за секунду, в том числе и желание участвовать в семейных делах.

Керра открыла книгу, взятую наугад, и начала листать страницы, пытаясь найти что-то сложное, что отвлечёт её от мыслей. Нужно, чтобы список ингредиентов выглядел внушительно, а если в доме чего-то не найдётся, она отправит Алана в «Голубую звезду». Если Алан откажется, пойдёт сама. В любом случае она будет занята, что ей сейчас и требуется.

— Керра, — позвал её Алан.

Она проигнорировала его. Керра выбрала джамбалайю[12] с диким рисом, зелёную фасоль и хлебный пудинг. На эти блюда уйдёт несколько часов — как раз то, что нужно. Курица, колбаса, креветки, зелёный перец… Список ингредиентов удлинялся. Она приготовит на неделю. Можно будет разогревать в микроволновке. Ну разве не чудо эти микроволновые печи? Разве они не упростили жизнь? Вот если бы мечты девушек так же легко исполнялись. Если бы изобрели такое устройство, в которое можно, словно в микроволновку, закладывать людей. Не запекать, а просто изменять. Кого бы она засунула туда в первую очередь? Мать? Отца? Алана?

Прежде первым в этой очереди был Санто. «Полезай туда, братец. Я поставлю таймер и подожду, пока не появится кто-то новый».

Теперь это неактуально. Санто нет. Конец обманчивым надеждам, неосторожным шагам, бессмысленной погоне за приключениями. Теперь ты знаешь, что такое жизнь, Санто. Ты понял это в свой последний миг. Не мог не понять. Ты разбился о скалы. Чуда не произошло. За секунду, пока ты летел, ты открыл для себя, что в мире есть и другие люди и ты отвечаешь за боль, которую им причинил. Но было поздно что-то исправлять.

Керре казалось, что внутри у неё что-то закипает. Словно пузырьки горячей воды жгли и хотели вырваться наружу. Стараясь успокоиться, она взяла из шкафа литровую бутылку с оливковым маслом и начала лить масло в ложку. «Сколько нужно?» — подумала она, и вдруг бутылка выскользнула из пальцев. Масло забрызгало плиту, шкафы и её платье. Керра отпрянула, но поздно.

— Чёрт!

К глазам подступили слёзы, и Керра повернулась к Алану.

— Не будешь ли ты так любезен убраться отсюда?

Она схватила рулон кухонных бумажных полотенец и начала промокать ими масло. К такой задаче полотенца были явно не приспособлены, бумага мгновенно превращалась в кашу.

— Позволь мне, Керра, — вмешался Алан. — Сядь. Давай я уберу.

— Нет! Это я виновата. Я и уберу.

— Керра!

— Я сказала, нет. Мне твоя помощь не нужна. Не хочу, чтобы ты здесь вертелся. Просто уйди. Уйди.

На тумбе рядом с дверью лежала пачка газет «Уочмен». Алан взял их и стал вытирать масло. Керра сделала то же самое. Они трудились каждый со своей стороны. На это происшествие Керра смотрела как на катастрофу, но Алан наверняка считал его лишь временным неудобством.

— Не надо винить себя за то, что ты сердилась на Санто, — заговорил Алан. — Ты имела на это право. Возможно, он думал, что с твоей стороны иррационально, даже глупо беспокоиться о том, что казалось ему пустяком. Но у тебя существовала причина. В твоих чувствах не было ничего плохого.

— Я просила тебя отказаться от этой должности.

Её голос звучал равнодушно, она уже выплеснула свои эмоции.

На лице Алана промелькнуло недоумение. В этих словах Керра выразила всё, что ощущала, но не могла сформулировать.

— Керра, работа с неба не падает. Я делаю её хорошо. О нашей фирме даже написала газета «Мейл он санди». Каждый день к нам поступают заказы. Если мы хотим сделать жизнь в Корнуолле…

— Мы не хотим, — отрезала Керра. — Не можем. По крайней мере, сейчас.

— Из-за Санто?

— Перестань, Алан.

— Чего ты боишься?

— Я не боюсь. Я вообще ничего не боюсь.

— Глупости. Ты злишься, потому что тебе страшно. Злиться всегда легче.

— Ты сам не понимаешь, что говоришь.

— Ладно. Просвети меня.

Она не могла. Керра видела слишком много, слишком многое испытала. Невозможно объяснить всё Алану. Ему нужно принять её слова на веру и соответственно себя вести.

То, что Алан продолжал упорствовать, Керра восприняла как конец их отношений. Это было главным, и всё остальное, что случилось в этот день, уже ничего не значило.

Керра знала, что немного лукавит, но и это ничего не значило.

Селеван Пенрул подумал, что это глупо, но взял руки внучки в свои. Сидя напротив за узким столом, они закрыли глаза, и Тэмми начала молиться. Селеван не вслушивался в слова, хотя улавливал суть. Вместо этого он обратил внимание на ладони внучки. Они были сухими, прохладными и такими худыми, что он мог бы их раздавить, если бы крепко сжал пальцы.

— Она неправильно питается, отец Пенрул, — как-то сказала невестка.

Он терпеть не мог, когда Салли Джой называла его «отец Пенрул». В эти мгновения он чувствовал себя священником-ренегатом, однако ни разу не поправил невестку, поскольку она и его сын редко снисходили до разговоров с ним. Селеван лишь проворчал в ответ, что откормит девочку. Всё дело в Африке, разве не ясно? Она возит девочку в Родезию.

— В Зимбабве, отец Пенрул. И вообще-то мы…

— Какая разница, как это у вас называется. Вы тащите её в Родезию и подвергаете бог знает чему. Это у любого отобьёт аппетит.

Селеван сообразил, что зашёл слишком далеко, поскольку Салли Джой как невестка не могла ему возразить. Он представил её в Родезии или где там ещё. Она сидит на крыльце в ротанговом кресле, вытянув ноги. На столе стоит… лимонад, а в него что-то добавлено… что там, Салли Джой? Что там такое, что делает для тебя Родезию такой привлекательной? Селеван громко хмыкнул.

— Ладно, не обращай внимания, — добавил он. — Пришли её сюда.

— Вы проследите за её питанием?

— Можешь не сомневаться.

И он следил. Сегодня внучка съела тридцать девять ложек каши, которая позволила бы Оливеру Твисту возглавить вооружённое восстание. Каша без молока, без изюма, без корицы, без сахара, сварена на воде. Внучку даже не соблазнили дедушкины котлеты с овощами.

— Да будет воля Твоя. Аминь, — закончила Тэмми.

Селеван открыл глаза и взглянул на внучку. У неё было смиренное выражение лица. Селеван быстро отпустил её руки.

— Ужасно глупо, — заметил он. — Сама-то хоть понимаешь?

Тэмми улыбнулась и оперлась щекой на ладонь.

— Ты это уже говорил.

— Мы молимся перед едой, — проворчал Селеван. — Почему мы должны молиться ещё и после того, как пожрём?

Тэмми старалась не подавать виду, что устала от дискуссии, которая проходила у них не реже чем дважды в неделю, с тех пор как она приехала в Корнуолл.

— Сначала мы произносим благодарственную молитву, — ответила она. — Благодарим Бога за то, что дал нам пищу. А после еды молимся за тех, у кого для поддержания жизни недостаточно продуктов.

— Раз они живы, стало быть, жратвы им хватает, — возразил Селеван.

— Дедушка, ты понимаешь, о чём я. Есть же разница между тем, что ты существуешь, и тем, что это достойное существование. Пища должна не просто поддерживать. Возьми, к примеру, Судан.

— Вот и ты у нас: в чём только душа держится.

Селеван встал со скамейки и отнёс тарелку в раковину, но мыть не стал, а снял с крючка рюкзак внучки со словами:

— Давай посмотрим.

— Дедуля, — произнесла Тэмми терпеливым голосом. — Ты не сможешь меня остановить, ты же знаешь.

— Я исполняю долг перед твоими родителями, девочка.

Селеван вывалил содержимое рюкзака на стол. Вот оно: на обложке журнала молодая чернокожая мать с ребёнком на руках. Мать печальна, и оба они голодны. На заднем плане размытое изображение бесконечного множества людей, ожидающих в надежде и тревоге. Журнал назывался «Кроссроудс». Селеван скрутил его в трубку и похлопал ею по ладони.

— Так и есть, — заключил он. — Съешь ещё одну тарелку каши. Или котлету. Выбор за тобой.

Он сунул журнал в задний карман обвислых брюк. Потом выбросит, когда внучка ляжет спать.

— Я наелась, — сообщила Тэмми. — Правда, дедушка. Этого для меня достаточно, чтобы быть живой и здоровой. Так нам и Господь велел. Мы не должны накапливать жир. Мало того, что это не полезно, это ещё и аморально.

— Грешно, стало быть?

— Да.

— Значит, твой дедушка грешник? Отправится в ад на тарелке с бобами, а ты вместе с ангелами будешь играть на арфе?

Тэмми рассмеялась.

— Ты же знаешь, что я так не думаю.

— То, что ты думаешь, сплошная глупость. Я представляю состояние, в котором ты находишься.

— Состояние? Вряд ли. Ведь мы живём с тобой… сколько времени? Два месяца? До этого ты даже не был со мной знаком.

— Какая разница? Я разбираюсь в женщинах. А ты женщина, несмотря на то что делаешь себя похожей на двенадцатилетнюю девчонку.

Тэмми задумчиво кивнула, и по выражению её лицa Селеван понял, что она собирается исказить его слова и использовать их против него. Это у Тэмми отлично получалось.

— Давай разберёмся, — начала внучка. — У тебя было четверо сыновей и одна дочь. Дочь — тётя Нэн — ушла из дома в шестнадцать и приходила на Рождество да изредка на выходные. Значит, ты видел только бабушку и жён или подруг своих сыновей. Как же ты можешь судить о женщинах в целом при таком скудном выборе?

— Хватит умничать. Я был женат на твоей бабушке сорок шесть лет, пока она не умерла. За это время я на вашего брата достаточно нагляделся.

— Брата?

— Я имею в виду женщин. Уверен, что женщины нуждаются в мужчинах не меньше, чем мужчины — в женщинах. У кого всё иначе, тот извращенец.

— А как же мужчины, которым нужны мужчины, и женщины, которым нужны женщины?

— О том и речь! — разозлился Селеван. — В нашей семье не было извращений, можешь не сомневаться.

— Вот, значит, что ты думаешь. По-твоему, это извращение.

— Стопроцентное.

Селеван снова засунул вещи внучки в рюкзак и повесил его обратно на крючок. И тут спохватился, что она снова увела его в сторону от темы. В общении чёртова девка напоминает только что выловленную рыбу: вывернется — и не углядишь. Дёргается, извивается и уходит из сети. Это умение досталось ей от матери, Салли Джой. Но сегодня он будет с ней начеку.

— Это такое состояние, и точка. Для девушек твоего возраста это обычное дело. Просто у тебя оно проявляется иначе, чем у других, но состояние есть состояние. И я узнаю его, когда смотрю тебе в глаза.

— В самом деле?

— Да. И не думай, что я просто так болтаю. Я видел тебя с этим парнем.

Тэмми отнесла свой стакан и тарелку в раковину и взялась за посуду. Выбросила кость от котлеты в мусорное ведро, выставила кастрюли, тарелки и столовые приборы в том порядке, в каком собиралась их мыть. Наполнила раковину горячей водой — даже пар поднялся. Селеван подумал, что когда-нибудь внучка обварится, однако горячая вода была ей нипочём.

Всё это время Тэмми молчала. Тогда Селеван взял кухонное полотенце и снова заговорил:

— Ты меня слышишь, девочка? Я видел тебя с ним, поэтому не убеждай меня, что у тебя нет интереса. Глаза меня не обманывают. Когда женщина смотрит на мужчину так, как ты на него… это означает, что ты сама себя не знаешь, и неважно, как ты рассуждаешь.

— И где это ты видел, дедушка?

— Какая разница? Я видел вас, голова к голове, вы держались за руки как любовники.

— Тебя это расстроило? То, что мы, возможно, любовники?

— Не увиливай. Не выйдет. Одного раза достаточно. Дед не такой дурак, чтобы снова попасть в твою ловушку.

Тэмми ополоснула свой стакан и его пивную кружку. Селеван схватил кружку и начал вытирать её полотенцем. До блеска.

— Ты была явно заинтересована.

Тэмми не ответила. Она посмотрела в окно на четыре ряда домиков, уходящих к скале и морю. В это время года был занят только один, у самой скалы. Там горел свет; дождь лил на крышу.

— Яго дома, — сообщила Тэмми. — Надо позвать его ужинать. Пожилым людям не следует долго оставаться в одиночестве. А теперь он… Он будет тосковать по Санто, хотя вряд ли в этом сознаётся.

Ага. Имя названо. Теперь Селеван мог свободно говорить о юноше.

— Между вами ничего не было? Как ты это называешь? Проходящий интерес? Флирт? Но я абсолютно уверен: тебе было не всё равно. Если бы он сделал шаг…

Тэмми взяла тарелку и тщательно вымыла. Её движения были спокойными, никакого волнения.

— Дедушка, ты ошибаешься. Мы с Санто дружили. Иногда болтали. Ему нужно было с кем-то общаться, и он выбрал меня.

— Он, а не ты?

— Мы оба. Я была рада. Хорошо, когда есть к кому обратиться.

— Не ври.

— Зачем мне врать? Он рассказывал, я слушала. Если ему было интересно, что я думаю, я отвечала.

— Но вы точно держались за руки.

Тэмми склонила голову набок и посмотрела на деда. Вгляделась в его лицо и улыбнулась. Вынула руки из воды и так, не вытирая, обняла его. Поцеловала, несмотря на то что Селеван попытался увернуться.

— Милый дедушка, держаться за руки не значит то, на что ты намекаешь. Это всего лишь дружба. Честное слово.

— Честное? Как же!

— Правда. Я стараюсь не врать.

— И себе — тоже?

— Особенно себе.

Тэмми снова вернулась к посуде, тщательно оттёрла свою тарелку и перешла к столовым приборам. Вымыла все и только после этого снова заговорила, очень тихо, так что Селевану пришлось напрячься.

— Я просила, чтобы и он был искренен со мной, — пробормотала она. — Меня очень беспокоят его слова, дедушка.

Глава 6

— Рэй, мы оба знаем, что ты можешь это устроить, если захочешь. Вот единственная моя просьба.

Би Ханнафорд поднесла к губам чашку с утренним кофе и посмотрела поверх неё на бывшего мужа. Прикидывала, получится ли на него надавить. Рэй чувствовал себя виноватым за многие вещи, и Би не упускала случая нажать на нужную кнопку, когда представлялся повод.

— Время ещё не пришло, — ответил Рэй. — Да если бы и пришло, у меня нет ниток, за которые можно потянуть.

— У заместителя констебля? Я тебя умоляю!

Би удержалась: не закатила глаза. Знала, что Рэй этого терпеть не может, а значит, получит преимущество, если она не будет себя контролировать. То, что она почти двадцать лет состояла с ним в браке, оказалось очень полезным.

— По-твоему, это должна сделать я?

— Поступай, как считаешь нужным, — сказал Рэй. — Только ты ещё не знаешь, что имеешь, пока не придёт ответ из лаборатории, так что не торопись. Ты любишь делать поспешные выводы.

Это был удар ниже пояса. Бывший муж постоянно пытался её уязвить. Ну уж нет, на этот раз она не поддастся. Би подошла к кофеварке и наполнила свою чашку.

Рэй явился к ней в двадцать минут девятого. Она подумала, что курьер из Лондона прибыл раньше, чем ожидалось. Открыв дверь, Би обнаружила на пороге бывшего мужа. Рэй хмуро посмотрел в сторону окна, возле которого стояла трёхъярусная подставка для горшечных цветов. Растения были страшно запущены. Над ними висела табличка: «Сбор средств в помощь няням. Положите деньги в ящик». Было ясно, что за счёт Би бедные няни точно не поживятся.

— Вижу, что садовод из тебя никудышный.

— Рэй, что ты тут делаешь? — удивилась Би. — Где Пит?

— В школе. Где ещё ему быть? Он очень расстроен тем, что ему пришлось съесть два яйца вместо холодной пиццы. С каких пор ты его так кормишь?

— Он врёт. То есть… Это было только однажды. У него, наверное, проблемы с памятью.

— Он не обманывал.

Отвечать Би не хотела, поэтому молча пошла на кухню. Рэй последовал за ней с сумкой в руке. В сумке была причина для визита: футбольные бутсы Пита. Она ведь не хочет, чтобы сын держал бутсы в доме отца? Или чтобы взял их в школу? Вот он их и принёс.

Би отхлебнула кофе и предложила Рэю. Ему ведь известно, где чашки.

Этот шаг был опрометчивым с её стороны. Кофеварка стояла возле календаря, на котором красовалось не только расписание Пита, но и её собственное. Почерк был не особо понятным, но Рэй не дурак.

Рэй прочёл несколько строк. Би знала, что он там увидел: «Болтун», «Идиот». Были и другие характеристики, если обратиться к предыдущим дням. Пятнадцать недель знакомств по Интернету. В море плавали миллионы рыб, но Би Ханнафорд выуживала только крабов и водоросли.

Желая предупредить разговор о её свиданиях, Би обратилась к профессиональной теме. Лучше, конечно же, допрашивать в Бодмине, но Бодмин очень далеко от Кэсвелина, а двухрядная дорога между этими городами очень медленная. Би рассуждала, что комната для ведения дела должна быть ближе к месту преступления.

— Нет уверенности, что там произошло преступление, — возразил Рэй. — Возможно, это несчастный случай. Почему ты думаешь, что это убийство? Тебе говорит об этом внутренний голос?

Би хотела напомнить, что внутренних голосов она не слышит и он прекрасно об этом знает, но сдержалась. С годами она поняла, что лучше не касаться вещей, которые не в силах изменить. Сюда входили и суждения бывшего мужа о ней.

— У него под глазом синяк, начавший заживать, — сообщила Би. — Возможно, за неделю до падения он с кем-то подрался. Потом эта петля, которую надевают на дерево или другой стационарный объект.

— Оттяжка, — напомнил Рэй.

— Наберись терпения, Рэй. Я ничего не понимаю в снаряжении скалолаза.

Би старалась не сердиться.

— Извини.

— Так вот, эта оттяжка лопнула. Возможно, она была подрезана. Констебль Макналти — он, кстати, совершенно не способен к криминалистическим расследованиям — сообщил, что место разреза замотано изоляционной лентой. Неудивительно, что бедный парень разбился. Хотя многие детали снаряжения этого юноши в каком-нибудь месте обмотаны изоляционной лентой. Видимо, так он помечал свои вещи. Поэтому для кого-то не составило труда подрезать верёвку и замотать лентой, так чтобы парень ни о чём не догадался.

— Ты осмотрела всё снаряжение?

— Я отправила его на экспертизу и уже представляю, каким будет заключение. Они обязательно спросят, зачем мне нужна комната для ведения дела.

— Ну и зачем тебе нужна эта комната в Кэсвелине?

Би допила кофе и поставила чашку в раковину. Она не ополоснула её и не вымыла, подумав, что это ещё одно преимущество жизни без мужа. Если ей не хочется мыть посуду, она этого не делает.

— Начальство всё там, Рэй. В Кэсвелине. А не в Бодмине и даже не здесь, в Холсуэрти. У них есть полицейское отделение, небольшое, но приличное, на втором этаже зал заседаний, тоже хороший.

— Ты неплохо приготовила домашнее задание.

— Стараюсь облегчить тебе жизнь. Ввожу в курс дела. Я на тебя надеюсь.

Рэй внимательно посмотрел на Би. Она отвела глаза. Рэй был красивым мужчиной. Волосы немного поредели, но это его не портило. С Болтуном, Идиотом и прочими она его не сравнивала. Чисто деловые отношения.

— А если я устрою это для тебя, Беатрис?

— Что?

— Услуга за услугу.

Он остановился возле кофеварки и стал изучать календарь.

— «Идиот», — прочитал он. — «Болтун». Это что такое, Беатрис? Выкладывай.

— Спасибо за то, что привёз бутсы Пита. Допил кофе?

Рэй помолчал, сделал последний глоток и подал ей чашку.

— Обувь можно купить гораздо дешевле.

— У мальчика хороший вкус. Кстати, как твой «порше»?

— «Порше» — это мечта.

— «Порше» — это автомобиль, — изрекла Би.

И подняла палец, предупреждая его возражения.

— Кстати, ты мне напомнил… машина жертвы.

— Что с ней?

— О чём говорит запечатанная пачка презервативов в автомобиле восемнадцатилетнего парня?

— Это риторический вопрос?

— Она лежала в салоне. Также там был CD с блугрэсс[13], счёт-фактура фирмы «Ликвид эрс» и скрученный в трубочку плакат с прошлогоднего музыкального фестиваля в Челтнеме. Ещё два потрёпанных журнала для сёрферов. Я проверила всё, кроме презервативов…

— И слава богу, — усмехнулся Рэй.

— …и подумала, что умирать он не собирался, хотел быть счастливым.

— Восемнадцать лет, — вздохнул Рэй. — Все мальчики в этом возрасте стремятся подготовиться к жизни. А что Линли?

— Презервативы. Линли. Что со всем этим делать?

— Ты его допрашивала?

— Присутствие полицейского его вряд ли смутит, так что допрос прошёл хорошо. Как бы я его ни путала, отвечал он последовательно. Думаю, он не врёт.

— Но? — продолжил за неё Рэй.

Он слишком хорошо знал Би, как бы та ни старалась контролировать выражение лица и тон голоса.

— Меня беспокоит другой свидетель.

— А! Женщина из ближайшего дома. Как её зовут?

— Дейдра Трейхир. Ветеринар из Бристоля.

— Почему?

— Просто чутьё.

— И что на сей раз говорит чутьё?

— Дейдра Трейхир явно что-то скрывает. Хотелось бы выяснить, что именно.

Дейдра аккуратно припарковалась на городской стоянке в конце Сент-Меван-Кресент. Улица медленно изгибалась к Сент-Меван-бич и к бывшей гостинице короля Георга. Гостиница возвышалась над чередой стоявших внизу убогих домов. Дейдра высадила Томаса Линли у магазинов, и они договорились встретиться через два часа.

— Надеюсь, я не очень вас беспокою, — вежливо произнёс Линли.

— Ничуть, — заверила она. — Мне нужно сделать несколько дел в городе, а вы пока можете не торопиться и купить всё, что необходимо.

Когда она зашла за Линли в «Солтхаус», он сначала протестовал. От него уже не пахло, но на нём всё ещё был ужасный белый комбинезон, а на ногах, кроме носков, — ничего. Он снял их, прежде чем пойти по грязной дороге к её автомобилю, и отказался принять предлагаемые ею двести фунтов, уверяя, что одежда ещё подождёт.

— Не будьте смешным, Томас, — сказала она. — Вы не можете расхаживать здесь, как… человек, работающий с опасными химикатами, или как там их называют. Отдадите мне деньги потом. К тому же, — улыбнулась Дейдра, — как это ни прискорбно, белый вам совершенно не идёт.

— В самом деле?

Линли тоже улыбнулся.

У него была приятная улыбка, и Дейдра подумала, что до сих пор не видела его улыбающимся. Вчера им, правда, было не до этого, но всё же улыбка у большинства людей — автоматическая ответная реакция, не означающая ничего, кроме проявления вежливости, поэтому странно встретить столь серьёзного человека.

— Ни чуточки, — подтвердила Дейдра. — Так что купите себе что-нибудь подходящее.

— Спасибо, — поблагодарил Линли. — Вы очень добры.

— Я добра только к обездоленным.

Он задумчиво кивнул и отвернулся, глядя в окно. Наверх бежала узкая улочка Белльвью-лейн.

— Значит, через два часа, — заключил он и вышел из машины.

«Интересно, что у него на уме?» — подумала Дейдра.

Она завела мотор, а Линли босиком пошлёпал к магазину. Проезжая мимо него, она махнула рукой и увидела в зеркало заднего вида, что он смотрит ей вслед. Тем временем Дейдра поднялась на высшую точку Кэсвелина.

Отсюда открывался весь этот непривлекательный городок. Его лучшие времена пришлись на тридцатые годы двадцатого века, когда модно было отдыхать на море. Сейчас он существовал в основном за счёт сёрферов и других любителей активного отдыха на свежем воздухе. Чайные давно превратились в магазины, в которых торговали футболками, сувенирами и снаряжением для сёрфинга. Дома, построенные в постэдвардианскую эпоху, служили теперь для ночлега путешественников.

Напротив стоянки находилось кафе. Два автомобиля нелегально стояли на тротуаре, словно их хозяева готовились сорваться из кафе при первых признаках перемены обстановки. Помещение было забито местными сёрферами, которые заглядывали сюда по утрам. Дейдра испытала чувство одиночества: после недавних событий кафе показалось ей другим. Посетители сидели за столами и, конечно же, хвастались своими подвигами на море.

Дейдра направилась к офису газеты «Уочмен». Издательство находилось в некрасивом голубом здании на пересечении Принсис-стрит и Куин-стрит. Этот район местные жители в шутку именовали «королевским». У Куин-стрит пролегала Кинг-стрит, рядом находилась Дьюк-стрит и Дачи-роу[14]. В викторианские времени и ранее Кэсвелин хотел присоединить к своему названию приставку regis[15], так что улицы являлись историческим подтверждением шутливого прозвища.

Когда Дейдра сказала Томасу Линли, что в городе у неё несколько дел, она не слишком преувеличивала. Дейдра собиралась договориться о застеклении разбитого окна, кроме того, выяснить важный вопрос, связанный со смертью Санто Керна. Газета наверняка напишет о падении юноши в бухте Полкар, и раз уж в Корнуолле она газету не приобрела, будет логично зайти в издательство и узнать, можно ли купить номер со статьёй об этом происшествии.

Дейдра вошла и сразу увидела Макса Пристли. На небольшой площади, вмещавшей кабинет Макса, выставочную комнату, крошечный читальный зал и приёмную, встреча не казалась удивительной. Макс находился в выставочной комнате в компании с одним из двух своих репортёров. Они склонились над макетом страницы. Макс, судя по всему, хотел что-то переделать, а репортёр — девочка во вьетнамках на босу ногу, лет двенадцати на вид — решительно отказывалась.

— Люди будут ждать, — настаивала она. — Это же местная газета, а он был местным жителем.

— Что делать? Все смертны, даже королева, — изрёк Макс.

Он поднял глаза и увидел Дейдру.

Та нерешительно махнула рукой и взглянула на него быстро, но в то же время внимательно, как умела только она. Макс не любил сидеть в помещении, и это было заметно: поджарая фигура, выгоревшие на солнце густые волосы, обветренная кожа. Обычно он казался старше своих сорока лет, однако в этот раз выглядел свежим. Интересно, почему?

Девушка в приёмной являлась одновременно и редактором, и секретарём. Она вежливо поинтересовалась у Дейдры, какова цель её визита, и тут подошёл Макс, протирая подолом рубашки очки в золочёной оправе.

— Пять минут назад я послал к тебе Стива Теллера. Пора бы обзавестись телефоном, как все нормальные люди.

— У меня есть телефон, — возразила Дейдра — Только он не в Корнуолле.

— Вряд ли это для нас удобно, Дейдра.

— Значит, ты работаешь над статьёй о Санто Керне?

— Не могу этого избежать, я как-никак журналист, — ответил Макс и обратился к секретарю: — Позвони Стиву на мобильный, Жанна. Передай, что мисс Трейхир приехала в город, и если он поторопится, она согласится дать ему интервью.

— Мне нечего сказать, — заявила Дейдра.

— Это уже наши проблемы, — отрезал Макс и жестом пригласил Дейдру в свой кабинет.

Под столом спал золотистый ретривер. Дейдра присела рядом с собакой и погладила её по шелковистой голове.

— Вид вполне здоровый, — заключила она. — Лекарство помогает?

Макс кивнул и ворчливо заметил:

— Ты ведь не ради неё пришла?

Дейдра осмотрела собачий живот, больше для виду, чем для дела. Все признаки кожной инфекции прошли.

— Не позволяй ей так долго гулять. — Дейдра поднялась на ноги. — В следующий раз Лили может облезть. Ты ведь этого не хочешь?

— Следующего раза не будет. Я учусь на своих ошибках. Так зачем ты здесь?

— Есть информация, как погиб Санто Керн?

— Дейдра, ты знаешь столько же, сколько и я. К чему этот вопрос? Что я могу для тебя сделать?

Дейдра поняла, что означает раздражение в голосе Макса. В Кэсвелин она приезжала лишь на выходные, и не во все места у неё имелся доступ. Дейдра сменила тему.

— Вчера я навещала Альдару. Она кого-то ждала.

— В самом деле?

— Мне кажется, она ждала тебя.

— Это маловероятно. — Макс посмотрел по сторонам, словно ему было некогда. — Поэтому ты здесь? Выяснить насчёт Альдары? И насчёт меня? Это на тебя не похоже, хотя женщин, как тебе известно, я не понимаю.

— Я пришла не поэтому.

— Тогда почему? Дело в том, что нам нужно срочно закончить номер…

— Хочу попросить об одолжении.

Глаза Макса сделались подозрительными.

— А что такое?

— Твой компьютер. Интернет. В библиотеку я идти не хочу, а мне нужно кое-что посмотреть.

Дейдра замолчала. В какой степени она может открыться Максу?

— Что?

Дейдра оглянулась по сторонам и сказала правду, хотя и неполную:

— Тело Санто обнаружил человек, шедший по берегу.

— Мы знаем.

— Хорошо. Но он — инспектор из Нью-Скотленд-Ярда. Это вы тоже знаете?

— В самом деле? — удивился Макс.

— Так он говорит. Неплохо бы выяснить, не врёт ли он.

— Почему?

— Почему? Ну сам посуди. Разве это не лучшая легенда, если хочешь избежать подозрений?

— Ты что, собираешься потрудиться за полицию? Будешьработать на меня? Иначе, Дейдра, не понимаю, какое это имеет к тебе отношение.

— Мужчина вломился ко мне в дом. И я намерена выяснить, тот ли он, за кого себя выдаёт.

Дейдра рассказала, как познакомилась с Томасом Линли. Однако не стала описывать, как он выглядит: как человек, таскающий на плечах ярмо с выступающими гвоздями.

Её история, судя по всему, показалась журналисту достоверной. Макс мотнул головой в сторону компьютера.

— Иди и распечатай то, что найдёшь. Это может и нам понадобиться. А сейчас у меня дела. Лили составит тебе компанию.

Макс направился к выходу, но остановился у порога и взялся за дверную ручку.

— Ты меня не видела, — добавил он.

Дейдра нахмурилась и подняла голову от компьютера.

— Что?

— Если кто-нибудь меня спросит, ты меня не видела, ладно?

— Но это как-то странно прозвучит.

— Если честно, мне плевать, как это прозвучит. Макс вышел, а Дейдра задумалась над его последними словами. Только животным можно доверять, заключила она. Дейдра открыла Интернет и впечатала в поисковую строку имя Томаса Линли.

Дейдра нашла его в конце Белльвью-лейн. Он совершенно не напоминал бородача, которого она привезла в город, однако Дейдра без труда его узнала, потому что целый час рассматривала дюжину фотографий, опубликованных в связи с расследованием серийных убийств в Лондоне и с трагедией, случившейся в его жизни. Теперь стало понятно, почему он казался человеком, несущим на себе страшный груз.

Дейдра не представляла, что ей делать с этими открытиями. Как и со всем остальным: его прошлым, его титулом, деньгами, миром, таким далёким от неё. Они были с разных планет и столкнулись друг с другом по воле случая.

Линли подстригся и побрился. На нём была куртка, под ней — рубашка без воротника и пуловер, на ногах — крепкие ботинки и вельветовые брюки. В руке он держал непромокаемую шляпу. «Не так себе представляешь титулованного графа», — хмуро подумала Дейдра. Тем не менее этот мужчина был им. Лорд, жену которого убил на улице двенадцатилетний мальчик. Беременную жену. Неудивительно, что Линли чувствует себя несчастным. Удивительно, что он вообще способен жить.

Дейдра подъехала ближе, и Линли сел в машину. Он сообщил, что зашёл в аптеку и купил там бритву, зубную щётку, пасту и крем для бритья. Все это он положил в пакет и сунул в просторный внутренний карман куртки.

— Вам незачем передо мной отчитываться, — ответила Дейдра. — Я рада, что денег хватило.

Линли указал на свою одежду.

— Купил на распродаже. Конец сезона. Очень дёшево. Мне даже удалось получить сдачу. — Он вынул из кармана брюк несколько купюр и горсть мелочи. — Никогда не думал, что я…

Он осёкся. Дейдра сунула бумажки и монеты в неиспользуемую пепельницу.

— Что? Что будете покупать себе вещи?

Линли глянул на неё, осмысливая вопрос.

— Нет. Никогда не думал, что мне это понравится.

— Шопинг-терапия. Гарантирует поднятие настроения. Женщины знают это с рождения. Мужчинам приходится учиться.

Линли молчал, и Дейдра заметила, что он снова отвернулся и смотрит в окно. В другом месте и в другое время.

Она вспомнила слова, которые только что произнесла, и прикусила губу.

— Может, завершим ваши приключения в каком-нибудь кафе? — торопливо предложила она.

Он подумал и медленно сказал:

— Да, я бы выпил кофе.

Инспектор Ханнафорд поджидала их в «Солтхаусе». Линли решил, что инспектор высматривала машину Дейдры, потому что, едва они припарковались, Ханнафорд тотчас вышла из здания.

Снова начался дождь. Мартовская плохая погода продолжалась в апреле и перекочевала в май. Ханнафорд накинула на голову капюшон и быстро направилась к ним. Она постучала в окно автомобиля Дейдры и, когда та опустила стекло, сказала:

— Я бы хотела побеседовать. С вами обоими. — Затем обратилась к Линли: — Сегодня вы больше похожи на человека. Уже неплохо.

Инспектор развернулась и зашагала к гостинице.

Линли и Дейдра последовали за ней.

Они нашли Ханнафорд в баре. Как Линли и предполагал, за столиком возле окна. Положив куртку на скамью, инспектор кивнула, приглашая последовать её примеру. Линли и Дейдра уселись за большой стол с раскрытым справочником «От А до Z».

Разговаривала Ханнафорд в основном с Линли, поэтому он насторожился. Когда копы ведут себя слишком дружелюбно, на то, как отлично известно, всегда есть причина. «Где именно вы шли в день трагедии? Не покажете ли на карте? Вот видите, тропа здесь отмечена зелёным пунктиром, может, вы помните точное место… Надо восстановить недостающие звенья».

Впрочем, Линли и сам хорошо это понимал.

Он вынул очки и склонился над дорожным атласом. На самом деле он не имел ни малейшего представления о том, где накануне начал свой поход. Если и была какая-то отличительная особенность местности, то он не обратил на неё внимания. Линли запомнил названия нескольких посёлков и деревень, но даже не представлял, в котором часу он там проходил. Для него это было абсолютно не важно, хотя инспектора Ханнафорд это как раз очень заботило. Линли предположил, что утром вышел из точки, отстоящей на двенадцать миль от бухты Полкар. Правда, он совершенно не был уверен, что это соответствует действительности.

— Хорошо, — заключила Ханнафорд, однако ничего у себя не пометила.

Затем она переключилась на Дейдру.

— А вы, мисс Трейхир? Дейдра встрепенулась.

— Я вам уже говорила: я приехала из Бристоля.

— Да, верно. Может, покажете мне маршрут? Вы, вероятно, ездите сюда одной и той же дорогой?

— Необязательно.

Линли заметил, что Дейдра запнулась, и наверняка инспектор тоже обратила на это внимание. Такая заминка свидетельствует о внутренних переживаниях. Что это за переживания и действительно ли они существуют, Ханнафорд наверняка постарается выяснить.

Линли сравнил двух женщин.

Они были совершенно разные. Пылающая шевелюра Ханнафорд стояла торчком. Пшеничные волосы Дейдры зачёсаны назад и закреплены черепаховой заколкой. На Ханнафорд костюм и туфли-лодочки, на Дейдре — пуловер, джинсы и ботинки. Дейдра явно следит за фигурой, наверняка делает зарядку и внимательно относится к еде. Ханнафорд наверняка питается от случая к случаю, когда позволяет работа. И возраст у них разный. Инспектор вполне годится Дейдре в матери.

Но вела она себя не по-матерински. Ханнафорд ждала, а Дейдра смотрела в атлас, пытаясь объяснить, какой дорогой ехала из Бристоля до бухты Полкар. Линли понимал, почему Ханнафорд проявляет такой интерес: ему тоже казалось, что Дейдра придумывает, как бы ей ловчее ответить.

Она сказала, что двигалась по дороге М-5 до Эксетера, а оттуда — в северо-западном направлении. До бухты Полкар не так-то легко добраться. Она ездила разными маршрутами: иногда, как сейчас, до Эксетера, а иной раз — через Тивертон.

Ханнафорд долго изучала карту.

— А из Окгемптона? — спросила она.

— Что вы имеете в виду? — удивилась Дейдра.

— Из Окгемптона в бухту Полкар не попадёшь, мисс Трейхир. Вы ведь оттуда не на вертолёте добирались? Каким маршрутом вы воспользовались? Покажите точно.

Линли заметил, что шея Дейдры покраснела. Если бы не веснушки, девушка напоминала бы свёклу.

— Вы решили, что я имею отношение к смерти мальчика?

— А вы имеете?

— Нет.

— Тогда объясните, как ехали.

Дейдра сжала губы и убрала за левое ухо выбившуюся прядь волос. Линли заметил, что её ухо трижды проколото. В одном отверстии было колечко, в другом заклёпка, в третьем — ничего.

Она обозначила свой маршрут: дороги А-3079, А-3072, А-39, затем череда более мелких дорог и наконец бухта Полкар. Ханнафорд записывала всё в блокнот. После задумчиво кивнула и поблагодарила.

Дейдру эта благодарность ничуть не обрадовала. Видно было, что она рассердилась, но старается это скрыть. Дейдра явно догадывалась, что на уме у инспектора, и Линли задумался, на кого злится девушка: на себя или на Ханнафорд?

— Теперь мы можем идти? — спросила Дейдра.

— Вы можете, мисс Трейхир, — ответила Ханнафорд. — А с мистером Линли мы ещё кое-что обсудим.

— Вы же не думаете, что он…

Дейдра осеклась, снова вспыхнула, взглянула на Линли и отвернулась.

— Что он? — вежливо уточнила Ханнафорд.

— Мистер Линли не местный. Откуда ему знать того юношу?

— Выходит, вы его знали, мисс Трейхир? Ведь парень тоже мог оказаться не местным. А что, если мистер Линли пришёл специально для того, чтобы сбросить Санто Керна со скалы? Так, кстати, зовут жертву.

— Это смешно. Мистер Линли говорит, что он полицейский.

— Верно. Но доказательств у меня нет. А у вас?

— Неважно. — Дейдра взяла со стула свою сумку. — Я ухожу, инспектор, раз ко мне больше нет вопросов.

— Да, вопросов нет, — любезно подтвердила Би Ханнафорд. — Пока нет.

В автомобиле они обменялись лишь несколькими фразами. Линли поинтересовался, куда его везёт Ханнафорд, а та ответила, что в Труро, в королевский госпиталь Корнуолла.

— Собираетесь попутно проверить все пабы? — спросил Линли.

— Все пабы по дороге в Труро? — усмехнулась инспектор. — Ну это вряд ли, дорогой мой.

— Я не о дороге в Труро, инспектор.

— Понимаю. И вряд ли вы думаете, что я отвечу на ваш вопрос. Вы нашли тело. И знаете правила игры, если вы тот, за кого себя выдаёте.

Инспектор глянула на Линли и надела тёмные очки, хотя солнца не было и всё ещё шёл дождь. Линли выказал удивление.

— Очки с диоптриями, — пояснила Ханнафорд, — для управления машиной. Свои очки я оставила дома либо положила в школьный ранец сына. А может, одна из собак сжевала.

— У вас есть собаки?

— Три чёрных Лабрадора. Собака Один, собака Два и собака Три.

— Интересные клички.

— Мне нравится, когда дома всё просто. В противовес сложностям на работе.

Вот и всё, что было сказано между ними. Тишину нарушало лишь радио, да ещё Ханнафорд дважды поговорила по мобильному. Один из звонивших, судя по всему, спрашивал о приблизительном времени её прибытия в Труро. Другой что-то коротко сообщил, и инспектор раздражённо ответила:

— Я просила их сделать это. Какого чёрта тебя занесло в Эксетер? И откуда мне знать, что… В этом нет необходимости. Не хочу быть тебе обязанной. Прекрасно. Поступай как знаешь, Рэй.

В госпитале Труро Ханнафорд повела Линли в морг. Там пахло дезинфицирующими средствами. Ассистент подкатил тележку, на которой лежало вскрытое тело. Неподалёку тощий патологоанатом пил томатный сок. Линли подумал, что у этого человека желудок из железа, а душа из камня.

— Это Горди Лизл, — представила Ханнафорд. — Самый быстрый анатом на планете. Вы не представляете, с какой скоростью он рассекает рёбра.

— Вы меня перехвалите, — отозвался Лизл.

— Не смущайся. Это Томас Линли. Ну, что у нас тут?

Лизл допил сок, подошёл к столу и взял документ, на который ссылался. Он начал с повреждений, связанных с падением.

— Порвана почечная лоханка, сломан medial malleolus. То есть лодыжка, для непосвящённых, — добавил Лизл.

Ханнафорд сердито кивнула.

Сломаны были правая большеберцовая и правая малоберцовая кости. Сложные переломы локтевой и лучевой костей, справа сломаны шесть рёбер, раздавлен туберкул, проколоты оба лёгких, разорвана печень.

— Что это за туберкул такой? — спросила Ханнафорд.

— Плечо, — пояснил Лизл.

— Вот как? Но что именно стало причиной смерти?

— Сладкое напоследок. Перелом височной кости. Череп треснул, как яичная скорлупа. Посмотрите.

Лизл положил документ на стол и направился к стене, на которой висело изображение человеческого скелета.

— Когда он падал, вместе с ним обрушилась часть горной породы. Парня подбросило в воздух по меньшей мере один раз, тело набрало скорость, рухнуло на правый бок, и череп лопнул, ударившись о сланец. Кость сломалась и вонзилась в менингеальную артерию. Это вызвало эпидуральную гематому. Давление на мозг не является летальным. Он умер бы минут через пятнадцать, хотя, должно быть, сразу потерял сознание. Я так понимаю, что шлема рядом не было? Или другого защитного головного убора?

— Дети думают, что бессмертны, — изрекла Ханнафорд.

— Этот оказался смертным. Количество травм доказывает, что он упал, как только начал спуск.

— Стало быть, оттяжка под его весом оборвалась сразу.

— Скорее всего.

— А что скажете о синяке под глазом? Он начал заживать.

— Кто-то хорошенько вмазал ему кулаком. До сих пор заметны следы от костяшек на пальцах.

Ханнафорд кивнула и посмотрела на Линли. Тот слушал и удивлялся: зачем инспектор взяла его с собой. Мало того что это незаконно, так с её стороны ещё и глупо, если учитывать, что он под подозрением, а Ханнафорд не казалась глупой. Значит, у неё есть какой-то план.

— Когда? — поинтересовалась Ханнафорд.

— Когда поставили синяк? — уточнил Лизл. — Примерно неделю назад.

— Может, он подрался? Лизл покачал головой.

— Почему нет?

— Тогда у него были бы другие отметины той же давности, — вмешался Линли. — Кто-то разок ему врезал, и всё.

Ханнафорд взглянула на него, словно позабыла, что она же его и привезла.

— Верно, — согласился Лизл. — Кто-то его наказал. Одним ударом. Возможно, он потерял сознание, потому что был не из тех, кто спускает обидчику.

— А как насчёт садомазохизма? — осведомилась Ханнафорд.

Лизл задумался, и Линли сказал:

— Не думаю, что садомазохистам нравится, когда их бьют по лицу.

— Гм. Да, — отозвался Лизл. — Садомазохисты скорее выкрутили бы ему гениталии. Или отшлёпали. Может, высекли бы хлыстом. На теле ничего подобного не обнаружено.

Лизл снова вернулся к томатному соку. Все трое постояли перед схемой с изображением скелета. Наконец Лизл обратился к Ханнафорд:

— Как у тебя со свиданиями? Интернет ещё не превратил мечту в реальность?

— Встречаюсь ежедневно. Ты должен ещё попытаться, Горди. Слишком быстро ты отказался.

Анатом покачал головой.

— Я завязал. Любовь надо искать в другом месте. — Он мрачно оглядел помещение морга. — Отсюда никуда не деться. Как только пробалтываюсь, сразу отбой.

— Что ты имеешь в виду?

Лизл обвёл рукой комнату.

Рядом лежал ещё один укрытый простынёй труп с ярлыком на пальце.

— Когда они узнают, чем я занимаюсь. Это никому не нравится.

Ханнафорд похлопала анатома по плечу.

— Ничего, Горди. Тебе твоя работа нравится, и это главное.

Лизл окинул Ханнафорд оценивающим взглядом.

— Может, мы с тобой попробуем?

— Не соблазняй меня, дорогой. Ты слишком молод, а я в душе грешница. — Ханнафорд подбородком указала на тележку. — Мне нужен письменный отчёт. И чем скорее, тем лучше.

— Я кого-нибудь уговорю, — пообещал Лизл.

Инспектор и Линли вышли из морга. Ханнафорд посмотрела на план больницы и повела Линли в кафетерий. Он не верил в то, что после посещения морга инспектор собирается есть, и оказался прав. Ханнафорд остановилась в дверях, оглядела зал, увидела за столом человека, читающего газету, и направилась к нему.

Этого мужчину Линли видел накануне в доме Дейдры Трейхир. Мужчина спрашивал его о Скотленд-Ярде, хотя имени своего не назвал. Ханнафорд представила его сейчас: Рэй Ханнафорд из Мидлмора, заместитель старшего констебля.

Рэй встал и вежливо протянул Линли руку.

— Вы однофамильцы? — удивился Линли.

— Он мой родственник, — ответила инспектор.

— Бывший, — уточнил Рэй Ханнафорд. — К сожалению.

— Ты мне льстишь, дорогой, — усмехнулась Ханнафорд.

Никто из них не сообщил подробностей, хотя слово «бывший» говорило о многом. «Сложно ужиться двум копам в одной семье», — подумал Линли.

Рэй Ханнафорд взял со стола конверт и протянул его бывшей жене со словами:

— Вот. Когда в следующий раз попросишь курьера, объясни, где тебя искать, Беатрис.

— Я им говорила, — возразила Ханнафорд. — Возможно, этот фрукт, который привёз конверт из Лондона, не захотел тащиться в Холсуэрти или на вокзал Кэсвелина. А может, ты сам проявил инициативу?

Инспектор взмахнула конвертом.

— Не проявлял. Но требую услугу за услугу. Счёт растёт. Поездка из Эксетера была не из приятных. Ты мне дважды должна.

— А за что ещё?

— За то, что вчера я забрал Пита. И не жаловался, кстати.

— Разве я вытащила тебя из объятий двадцатилетней девицы?

— Мне показалось, ей было не меньше двадцати трёх.

Би Ханнафорд хихикнула, открыла конверт и заглянула внутрь.

— Ага, ты уже посмотрел?

— Виноват.

Инспектор вытряхнула содержимое на стол. Линли сразу узнал собственное полицейское удостоверение.

— Но я его сдал, — удивился он. — Его должны были… Что они делают с документами, когда кто-то уходит в отставку? Они должны были его уничтожить.

— Ваши документы им уничтожать не захотелось, — заметил Рэй.

— Они употребили слово «преждевременно», — пояснила Би Ханнафорд. — Возможно, ваше решение, принятое в трудный момент, было поспешным.

Инспектор протянула Линли удостоверение. Тот не взял.

— Мои документы скоро придут из дома. Я вам говорил. Завтра здесь будет мой бумажник со всем содержимым. — Линли указал на удостоверение. — В этом не было необходимости.

— Напротив, — возразила Ханнафорд, — это было совершенно необходимо. Сами знаете, фальшивку достать ничего не стоит. Насколько я знаю, всё утро вы прочёсывали город в поисках разных товаров.

— Зачем мне фальшивка?

— Мало ли зачем, суперинтендант Линли. Или предпочитаете, чтобы я упоминала ваш титул? Какого чёрта такие, как вы, работают в полиции?

— Я больше не работаю, — напомнил Линли.

— Скажите об этом в Скотленд-Ярде. Вы так и не ответили. Как к вам обращаться?

— Можете называть меня Томасом. Поскольку теперь вы в курсе, кто я, — думаю, вы сразу мне поверили, иначе не потащили бы меня с собой в морг, — надеюсь, теперь я свободен и могу продолжить свой поход.

— Ни в коем случае. Вы никуда не пойдёте, пока я вас не отпущу. Прежде чем улизнуть под покровом ночи, дважды подумайте. Вы мне нужны.

— В качестве полицейского или частного лица?

— Что лучше сработает.

— Сработает для чего?

— Для нашего милого доктора.

— Кого?

— Для ветеринара. Мисс Трейхир. Мы оба знаем, что она врёт. Вы должны выяснить почему.

— Вы не можете требовать этого от меня.

У Ханнафорд зазвонил телефон. Она предупреждающе подняла руку, вынула из сумки трубку и отошла на несколько шагов. Инспектор слушала, склонив голову и постукивая туфлей по полу.

— Она живёт этим, — пояснил Рэй. — Раньше такого не было, но сейчас она оживает в работе. Глупо, правда?

— То, что смерть может делать кого-то живым?

— Нет. То, что я её отпустил. Она хотела одного, а я — другого.

— Так бывает.

— Разрыва не случилось бы, если бы я настоял на своём.

Линли посмотрел на Рэя, который явно сожалел о положении бывшего мужа, и посоветовал:

— Поговорите с ней.

— Да я говорил. Но когда поведёшь себя низко в глазах другого человека, потом ничего не исправишь. Неплохо было бы повернуть время вспять.

— Да, — кивнул Линли. — Согласен.

Ханнафорд вернулась. Её рот был решительно сжат.

— Это убийство, Рэй. — Инспектор взмахнула телефоном. — Прошу предоставить мне в Кэсвелине кабинет для ведения дела. И плевать на то, что тебе придётся для этого сделать и какие услуги ты потребуешь взамен. Хочу, чтобы к расследованию подключилась полиция на самом высоком уровне.

— Не многого ли ты хочешь, Беатрис?

— Нет, Рэймонд, — ответила Ханнафорд. — И ты сам это прекрасно понимаешь.

— Мы дадим вам машину, — пообещала инспектор Линли. — Автомобиль вам понадобится.

Они стояли у дверей королевского госпиталя Корнуолла. Рэй пошёл по своим делам, сказав Би, что ничего не может ей гарантировать. В ответ он услышал язвительную фразу: «Этого можно было ожидать». Би понимала, что слишком давит, но считала, что в расследовании убийства все средства хороши.

— Не верю, что вы просите меня об этом, — озабоченно произнёс Линли.

— Потому, что вы выше меня по званию? В нашей глуши это не имеет значения, суперинтендант.

— Всего лишь временно исполняющий обязанности.

— Что?

— Временно исполняющий обязанности суперинтенданта. Меня не назначали на эту должность. Я занимал её в случае крайней нужды.

— Замечательно. Такой человек мне и нужен. Сейчас у меня как раз острая нужда.

Они направились к машине инспектора. Би заметила взгляд Линли и рассмеялась.

— Не та нужда, о какой вы подумали, — сказала она. — Хотя наверняка вы способны на приличный секс, если женщина приставит к вашей голове пистолет. Сколько вам лет?

— В Скотленд-Ярде об этом не сообщили?

— Будьте любезны ответить.

— Тридцать восемь.

— Знак Зодиака?

— Что?

— Близнецы, Телец, Дева?

— Это важно?

— Отвечайте, Томас. Неужели это так сложно? Линли вздохнул:

— Рыбы, если вам угодно.

— Да. У нас с вами ничего не получится. К тому же я на двадцать лет старше, и хотя чувствую себя моложе, но не настолько. А потому вам в моём обществе ничто не угрожает.

— Слабое утешение.

Ханнафорд снова рассмеялась и открыла машину. Они сели в салон, но Би не сразу вставила ключ в зажигание. Вместо этого она серьёзно посмотрела на Линли.

— Мне нужно, чтобы вы сделали это для меня. Она пытается вас защитить.

— Кто?

— Вы знаете, кто. Мисс Трейхир.

— Вряд ли. Я вторгся в её дом. Она просто хочет, чтобы я заплатил за ущерб. К тому же я должен ей за одежду.

— Не скромничайте. Она сразу бросилась вас прикрывать, и для этого есть причина. У неё есть какое-то уязвимое место. Возможно, оно имеет к вам отношение, а может, и нет. Короче, вы должны его отыскать.

— Зачем?

— Затем, что вы сможете. Мы занимаемся расследованием убийства, а потому выкиньте из головы все правила этикета. Вы и сами отлично понимаете, что так надо.

Линли покачал головой. Как показалось Би Ханнафорд, это движение означало не столько несогласие, сколько признание печального факта, что отказ невозможен. Она держала его на коротком поводке. Если бы он бросился бежать, она бы его поймала.

— Так оттяжка оказалась подрезанной? — спросил наконец Линли.

— Что?

— Вы говорили по телефону. Вот я и подумал: либо оттяжка подрезана, либо в лаборатории раскопали что-то ещё.

Би раздумывала, стоит ли проявлять откровенность и что будет, если она ответит. Она почти не знала Линли, но чувствовала, что доверие необходимо.

— Да, оттяжку подрезали.

— Это было так заметно?

— Разглядели в микроскоп.

— Значит, без прибора не увидишь. Почему вы считаете, что это убийство?

— А что ещё?

— Самоубийство, замаскированное под несчастный случай, чтобы близкие не так расстраивались.

— Откуда подобное заключение?

— Жертву ударили кулаком.

— И?

— Предположим, у него не было возможности защититься, хотя он и хотел. Либо был неспособен, либо его бил тот человек, кому парень не мог ответить. И вот он почувствовал беспомощность. Эту беспомощность спроецировал на свою жизнь, на отношения, на прошлое…

— Да бросьте вы. Я так не думаю, и вы — тоже.

Би вставила ключ в зажигание, размышляя, что означают эти предположения. В тот момент её интересовала не столько жертва, сколько сам Томас Линли. Ханнафорд бросила на своего спутника осторожный взгляд, опасаясь, что ошиблась в оценке этого человека.

— Вы знаете, что такое закладка?

Линли отрицательно покачал головой.

— А должен знать? И что это?

— То, что делает этот случай убийством.

Глава 7

Дождь в Кэсвелине прекратился вскоре после полудня, и Кадан Ангарак был ему за это благодарен. С самого утра Кадан красил радиаторы в гостевых комнатах «Эдвенчерс анлимитед». От запаха краски у него разболелась голова. Кадан не понимал, зачем вообще красить батареи. Кто обращает на них внимание? Кто в гостиницах смотрит на них? Разве только какой-нибудь инспектор нагрянет с проверкой. Ну и что, если заметит немного ржавчины? Да ничего! Абсолютно ничего! Никто не собирается возвращать бывшей гостинице короля Георга прежний блеск. Её просто делают приемлемой для желающих отдохнуть на море, развлечься, хорошо поесть и поучиться на свежем воздухе какому-нибудь активному спорту. Этим людям и в голову не придёт смотреть на радиаторы. Главное, что есть крыша над головой, что в комнатах чисто, еда неплохая и недорого.

Когда небо прояснилось, Кадан решил, что глоток свежего воздуха не помешает. Надо взглянуть на трассу для сумасшедшего гольфа, посмотреть на дорожки для ВМХ, где отдыхающим будут давать уроки езды на специальных велосипедах. Прежде Кадан надеялся, что его пригласят, стоит только продемонстрировать, на что он способен. В этом теперь и состояла его проблема: неизвестно, кому сейчас что-то показывать.

Какое-то время он вообще не был уверен, что придёт сюда на работу. Ведь после того, что случилось с Санто… Сначала Кадан решил не показываться. Думал, что пропустит несколько дней, потом позвонит, выразит соболезнование и спросит, не нужно ли чего. Но потом рассудил: длительное отсутствие может послужить поводом к увольнению, и у него даже не будет шанса доказать свою полезность. Кадан решил прийти лично, изобразить скорбь и крутиться вокруг любого Керна, который попадётся на глаза.

Кадан ещё не видел ни Бена, ни Деллен, но его приход совпал с приездом Алана Честона. Кадан рассказал Алану, чем занимается в «Эдвенчерс анлимитед», и Алан ответил, что разберётся, какие поручения дать Кадану. Алан открыл входную дверь и положил ключи в карман с видом человека, точно знающего своё место в общей схеме.

В старой гостинице было тихо, как на кладбище. И так же холодно. Кадан вздрогнул и почувствовал, что и Пух вздрогнул у него на плече. Парень сел у обновлённой стойки ресепшена. На доске объявлений, под словами «Ваши инструкторы», он увидел фотографии шести сотрудников. Снимки спускались в виде пирамиды, на вершине которой помещалось фото Керры Керн, главного инструктора.

Керра вышла удачно, хотя в жизни не была красавицей: обыкновенные каштановые волосы, обыкновенные голубые глаза, фигура полнее, чем следовало, хотя Керра находилась в лучшей физической форме, чем другие местные девушки её возраста. К сожалению, внешностью Керра пошла в отца, не в мать. А вот Санто унаследовал материнские черты. Хотя большинство парней не завидовали красоте Санто. За исключением тех, кто знал, как этим достоинством пользоваться.

— Кад?

Кадан резко обернулся. Пух хрипло запротестовал и поменял позу.

Керра материализовалась словно из воздуха. С ней был Алан. Кадан знал об их отношениях, но всё равно удивлялся. Керра был смуглой и мускулистой, с широкими, к сожалению, лодыжками. Представить себе Алана, занимающегося физическими упражнениями, было немыслимо, разве только под угрозой смерти.

Пара обменялась несколькими словами, и впечатление изменилось. Хотя Алан на первый взгляд выглядел незавидно, оказалось, он заправляет почти всем, что делается в гостинице. Не успел Кадан пожаловаться, что его лёгким вредно вдыхать запах краски, как обнаружил себя стоящим в комбинезоне, в одной руке — кисть, в другой — банка с блестящей белой краской. Алан распорядился, и Кадан приступил к работе.

Четыре часа спустя Кадан решил, что ему пора сделать перерыв. Пух, как он заметил, стал подозрительно молчалив. Должно быть, у попугая тоже разболелась голова.

Земля на трассе сумасшедшего гольфа оказалась всё ещё мокрой, но Кадана это не остановило. Вместе с велосипедом он взобрался по склону к первой лунке и увидел, что сделать несколько площадок в таких условиях — несбыточная мечта. Кадан наклонил велосипед, посадил Пуха на руль и внимательно огляделся.

Проект не простой. Трассе не меньше шестидесяти лет. Судя по всему, ею лет тридцать не пользовались. Это плохо: денег на ней много не сделаешь. С другой стороны, есть и преимущество: трассу необходимо довести до ума, и Кадан изложит свой план. Однако для начала нужно этот план придумать. Кадан обошёл первые пять лунок и попытался прикинуть, что необходимо сделать после того, как отсюда уберут миниатюрные мельницы, конюшни, школы и устроят на этих местах лунки.

Кадан всё ещё раздумывал над этим, когда на стоянке старой гостиницы припарковался автомобиль. Констебль в форме вышел оттуда и скрылся в здании. Через несколько минут он уехал.

Вскоре после этого у двери показалась Керра. Она встала на стоянке, подбоченилась и огляделась по сторонам. Кадан присел рядом с крошечной лодкой, служившей в качестве препятствия на пути к шестой лунке. До него вдруг дошло, что Керра кого-то ищет, возможно, его. Кадан предпочёл спрятаться, потому что обычно его разыскивали, если он где-то напортачил. Но, вспомнив, что радиаторы покрашены безукоризненно, Кадан поднялся во весь рост.

Керра кивнула ему. Она переоделась и была теперь в костюме из лайкры. Кадан сообразил, что девушка собирается в далёкую велосипедную поездку, отсюда такое облачение. «Странное время для путешествий, — подумал Кадан, — но если ты дочь хозяина, можешь устанавливать свои правила».

Керра обратилась к нему без церемоний:

— Я набрала телефон фермы, и выяснилось, что Мадлен там больше не работает. Тогда я позвонила тебе домой, но Мадлен и там не оказалось. Не знаешь, где она? Хочу с ней кое-что обсудить.

Кадан мялся, думая о том, какой смысл вкладывает Керра в свои слова. Пытаясь тянуть время, парень подошёл к велосипеду, снял с руля Пуха и посадил птицу себе на плечо.

— Продырявь чердак, — изрёк попугай.

— Кад! — Керра едва сдерживалась. — Прошу, ответь. Лучше скажи сразу.

— Странно, что тебе это интересно, — отозвался Кадан. — Вроде ты с Мадлен уже не дружишь, вот я и удивляюсь…

Кадан наклонил голову, и его щека соприкоснулась с боком Пуха. Ему нравилось ощущение птичьих перьев на коже.

Керра прищурилась.

— Чему ты удивляешься?

— Да всему. Санто. Копам. Тому, что ты со мной заговорила. Спрашиваешь о Мадлен. Всё это как-то связано?

Керра стянула резинку с волос, и пряди упали ей на плечи. Она встряхнула головой и снова сделала хвостик. Судя по всему, и она тянула время. Тут Керра взглянула на Кадана и словно что-то заметила.

— Что случилось с твоим лицом?

— Да я с таким родился.

— Не шути, Кадан. Ты понимаешь, о чём я. Синяки, царапины.

— Поскользнулся. Производственная травма. Свалился в бассейн. В центре досуга.

— Ты что, плавал? — недоуменно уточнила Керра.

— Бассейн пустой. Я там упражнялся. На велосипеде.

Парень почувствовал, что краснеет, и это его рассердило. Он давно решил не стесняться своего увлечения, и не хотел думать, почему сейчас так смутился.

— Что тут происходит? — спросил Кадан и мотнул головой в сторону гостиницы.

— Санто не случайно упал. Его убили. Так утверждает полиция. Они послали к нам сотрудника. Может, хотели, чтобы он нас утешил, напоил чаем с печеньем. Не знаю, что делают люди, когда убивают члена их семьи. Планируют отмщение? Расстреливают горожан? Скрипят зубами? Где твоя сестра, Кад?

— Она уже знает, что Санто умер.

— То, что он умер или что его убили? Где Мадлен? Она же была девушкой моего брата.

— И твоим другом, — напомнил Кадан. — По крайней мере, какое-то время.

— Не надо. — Керра поморщилась. — Пожалуйста, не надо.

Кадан пожал плечами и оглянулся на трассу сумасшедшего гольфа.

— Здесь ничего не выйдет, — заявил он. — Старьё. Можно починить, только окупятся ли затраты? И если да, то как скоро?

— Алан знает. Он отлично разбирается и в доходах, и в затратах, и в долгосрочном планировании. Но сейчас всё это ничего не значит, так что можно не беспокоиться.

— Что — это?

— Всё, что касается «Эдвенчерс анлимитед». У отца вряд ли хватит духу открыть гостиницу после того, что случилось с Санто.

— И что будет, если вы не откроетесь?

— Алан говорит, что нужно найти покупателя и компенсировать наши затраты. Это же Алан. В чём, в чём, а в цифрах он разбирается.

— Ты как будто на него злишься.

Керра не обратила внимания на это замечание.

— Может, Мадлен дома и просто не берёт трубку? Я могла бы к ней съездить, но, если её там нет, жаль тратить время. Может, ты мне всё-таки скажешь?

— Думаю, она до сих пор с Яго, — предположил Кадан.

— Кто такой Яго?

— Яго Рит. Человек, который работает на моего отца. Сестра была с ним всю ночь. Она и сейчас с ним, насколько я знаю.

Керра коротко и невесело рассмеялась.

— Что ж, времени даром не теряет. Быстро же она утешилась после такого удара! Я за неё рада.

Кадану хотелось возмутиться, какое ей дело, что его сестра сошлась с другим мужчиной. Но вместо этого он произнёс:

— Яго Риту около семидесяти. Мадлен на него смотрит как на дедушку.

— В таком случае что он делает для твоего отца, если ему семьдесят?

Кадану казалось, что Керра его намеренно злит. Она дочь хозяина, и всё её поведение говорит: «Веди себя со мной как положено».

— Керра, что это значит? Какого чёрта ты интересуешься?

Девушка кашлянула, и Кадан заметил слёзы у неё на глазах. Он вспомнил: её брат вчера умер, и совсем недавно она узнала, что его убили.

— Фибергласе, — добавил Кадан.

Керра с недоумением на него посмотрела.

— Яго Рит делает доски для сёрфинга из фибергласса, — пояснил Кадан. — Он старый сёрфер. Отец нашёл его примерно полгода назад. Яго человек дотошный, как мой отец. Не то что я.

— Мадлен провела ночь с семидесятилетним мужчиной?

— Яго позвонил, и она тут же к нему поехала.

— В котором часу?

— Керра…

— Это важно, Кадан.

— Почему? Думаешь, это Мадлен укокошила твоего брата? Как бы она это сделала? Столкнула со скалы?

— Его снаряжение было испорчено. Так утверждают копы.

Кадан широко раскрыл глаза.

— Ну ты даёшь, Керра. Быть этого не может. Мадлен могла свихнуться после того, что произошло между ней и Санто, но она не…

Кадан замолчал. Не потому, что передумал, просто пока он говорил, его взгляд с Керры переключился на берег, и он увидел, как по песку бежит сёрфер с доской под мышкой, оставляя за собой череду следов. Сёрфер был полностью одет, как и должно в это время года, когда вода ещё слишком холодная. Сёрфер был весь в чёрном, с головы до ног. С такого расстояния сложно было рассмотреть, кто это — мужчина или женщина.

— Что? — раздался голос Керры.

Кадан вздрогнул.

— Мадлен могла отреагировать как угодно, после того, что произошло между ней и Санто, — продолжил он, — но убийство бывшего бойфренда не в её стиле. Мадлен считала, что Санто просто психует.

— Поначалу, — заметила Керра.

— Ну хорошо. Возможно, поначалу. Но это не значит, что потом Мадлен всё осознала и решилась на убийство. Какой в этом смысл?

— Любовь всегда бессмысленна, — возразила Керра. — Чего только люди не делают, когда влюбляются.

— Да? — удивился Кадан. — А ты откуда знаешь?

Керра не ответила.

— «Сны у моря», — сообщил Кадан. — Ты в курсе, где это?

— А что это такое?

— Сестра сейчас там. У Яго есть домик в караван-парке, на месте бывшей маслобойни. Так что если хочешь разобраться с Мадлен, двигай туда. Хотя зря потратишь время.

— С чего ты взял, что я хочу с ней разобраться?

— Да это видно.

Би Ханнафорд взяла напрокат «форд».

— Должно быть, вы на таких не ездите, — сказала она Линли, — но надеюсь, что этот вам подойдёт.

В других обстоятельствах Линли мог бы ответить, что она очень любезна; благодаря воспитанию эта фраза выскакивала автоматически. Однако сейчас он сообщил, что в феврале вообще отказался от транспорта, поэтому «форд» его вполне устроит.

— Хорошо, — заметила Би.

Она посоветовала Линли быть осторожным, потому что пока не придут документы, ему придётся водить без прав.

— Это будет наш маленький секрет, — добавила инспектор. — Езжайте за мной. Хочу вам кое-что показать.

То, что она хотела показать, находилось в Кэсвелине, куда Линли послушно последовал. Он пытался сосредоточиться на вождении, но чувствовал, что слабеет из-за усилий держать мысли в одном направлении.

Ведь он обещал себе покончить с расследованиями убийств. Любимая жена стала жертвой бессмысленного уличного преступления, и теперь он думал, что завтра — это просто ещё один день. И день этот придётся как-то перетерпеть. С тех пор он перетерпел бесконечную череду «завтра». Выполнял то, что необходимо, не больше.

Сначала Хоунстоу: надо было разобраться с делами, землёй и большим домом, стоящим на этой земле. Неважно, что его мать, брат и управляющий долгие годы занимались поместьем. Он с головой ушёл в эти вопросы, чтобы не делать ничего другого. В результате всё страшно запуталось. Мать ласково сказала: «Томми, милый, позволь мне этим заняться, или пусть это делает Джон Пенеллин, он человек опытный». Эти увещевания Линли так резко отклонил, что вдовствующая графиня только вздохнула, сжала ему плечо и отступила.

Однако вскоре он обнаружил, что дела Хоунстоу напоминают ему о Хелен, хочет он того или нет. Наполовину подготовленную детскую пришлось разобрать. Из спальни он вытащил летнюю одежду, которую оставила жена. Линли спроектировал мемориальную доску. Хелен и их не появившийся на свет сын были погребены в часовне у дома.

Всё вокруг напоминало о жене: по тропе, шедшей от дома через лес, они гуляли. В галерее Хелен стояла перед портретами и весело комментировала физические особенности некоторых его предков. В библиотеке жена просматривала старинные издания журнала «Кантри лайф». Уютно сворачивалась в кресле и немедленно засыпала над толстой биографией Оскара Уайльда.

Поскольку Хелен была повсюду, Линли и отправился в путь. Одолеть пешком всю Юго-Западную тропу[16] — дело, на которое Хелен никогда бы не отважилась («Господь с тобой, Томми, ты с ума сошёл. Представляешь, что будет с моими туфлями?»). Именно поэтому он и пошёл: там ему ничто не напомнит о жене.

Однако Линли не учёл, что по дороге встречаются места захоронения. В литературе, посвящённой тропе, об этом не было ни слова. От простых букетиков увядших цветов до деревянных скамей с вырезанными на них именами усопших — смерть встречала его почти каждый день. Он уволился из Скотленд-Ярда, потому что любой уход человеческого существа был ему словно нож по сердцу, однако и здесь смерть заглядывала ему в глаза и смеялась над его попытками забыть.

А теперь гибель юноши. В само расследование инспектор его не вовлекала, однако очень приблизила к делу. Линли этого не хотел, но не знал, как избежать подобной участи. Он видел, что Би настроена весьма решительно. Если при удобном случае он улизнёт из Кэсвелина, она не успокоится, пока не притащит его обратно.

Линли, как и Ханнафорд, чувствовал, что Дейдра Трейхир лукавила насчёт маршрута, которым накануне следовала в бухту Полкар. В отличие от Ханнафорд Линли знал, что Дейдра Трейхир соврала ещё раз, когда говорила, что не знает Санто Керна. Для той и другой лжи имелись какие-то мотивы, совсем не те, которые озвучила Дейдра, когда он спросил её о погибшем мальчике. Линли хотелось их выяснить. Причины были, без сомнения, личного характера, однако бедная женщина вряд ли является убийцей.

И всё же почему он так думает? Ему ли не знать, что преступники могут выглядеть как угодно. Убийцы-мужчины, убийцы-женщины. Даже дети, как это ни ужасно. А жертвы — пусть даже самые порочные — всё же погибали, чем бы ни руководствовался человек, отправивший их на тот свет. Общество придерживалось мнения, что убийство — зло и справедливость должна восторжествовать, даже если в результате близкие жертвы не получат ни удовлетворения, ни облегчения. Необходимо назвать и осудить преступника, справедливость — это то, что живые должны убитым.

Внутренний голос убеждал Линли, что это не его проблема. Ему противоречил другой голос, заявлявший, что сейчас и всегда это останется его проблемой.

Не успели они подъехать к Кэсвелину, как Линли примирился со сложившейся ситуацией. Расследование требовало принять во внимание всё. Дейдра Трейхир пала под подозрение с того момента, как солгала.

Полицейское отделение Кэсвелина находилось в центре города, на Лэнсдаун-роуд, возле Белльвью. Би Ханнафорд припарковалась перед серым двухэтажным зданием. Сначала Линли подумал, что она приведёт его в отделение и представит сотрудникам, но инспектор сказала:

— Пойдёмте со мной.

Она взяла Линли под локоть и повела в обратную сторону.

Они миновали перекрёсток Лэнсдаун-роуд и Белльвью-лейн, сквер со скамейками, фонтаном и тремя деревьями, где в хорошую погоду отдыхали местные жители. Оттуда проследовали на Куин-стрит. Как и на Белльвью, здесь было много магазинов. Чем только не торговали: и мебелью, и лекарственными препаратами. Би Ханнафорд остановилась, посмотрела по сторонам и что-то увидела.

— Да. Вон там, — заявила она. — Хочу, чтобы вы посмотрели, с чем мы имеем дело.

Эта фраза относилась к магазину, продававшему спортивные товары: как снаряжение, так и одежду для активного отдыха. Ханнафорд на удивление быстро сориентировалась, нашла нужный товар и заверила продавца, что помощи не требуется. Инспектор подвела Линли к стене, на которой висели различные металлические приспособления, главным образом из стали. Чтобы выделить то, что годилось для скалолазания, большого ума не требовалось.

Ханнафорд выбрала комплект, состоявший из верхней и нижней страховки и тяжёлого стального кабеля в пластиковой обшивке. Страховка представляла собой клин на конце кабеля, возможно, в четверть дюйма толщиной. В этот клин продевался и защёлкивался кабель, а на противоположном конце завязывалась ещё одна петля. Кабель плотно обвивала толстая пластиковая обшивка. В результате получалась надёжная альпинистская верёвка с металлическим клином на одном конце и петлёй на другом.

— Это закладка, — пояснила Ханнафорд. — Знаете, как ею пользоваться?

Линли покачал головой. По всей видимости, она предназначена для подъёма на скалу. К петле на её конце, должно быть, присоединяется какое-то другое устройство. Вот и всё, что он мог понять.

— Я вам покажу. Поверните руку ладонью к себе, — велела Ханнафорд. — Пальцы крепко прижмите друг к другу.

Инспектор просунула кабель между указательным и средним пальцами Линли, так что клин лёг ему на ладонь, а петля на противоположном конце кабеля осталась с тыльной стороны кисти.

— Представьте, что ваши пальцы — трещина в скале. Или расщелина меж двух камней. Ваша рука — скала. Или камни. Ясно?

Ханнафорд дождалась кивка.

— Клин, то есть закладка, до упора засовывается в трещину в скале или в расщелину между камнями. К ней присоединяется трос. Петлю на конце троса вы закрепляете карабином. — Ханнафорд осмотрела стену магазина и взяла карабин. — Вот так. Верёвку в карабине завязываете узлом, которому вас научили. Если лезете вверх, то устанавливаете закладки через каждые несколько футов либо там, где есть возможность. Если спускаетесь, можете использовать их наверху. Закрепляете верёвку на надёжной опоре. Она должна вас прочно держать.

Инспектор взяла закладку и положила на место.

— Скалолазы помечают всё своё снаряжение, — добавила она, обернувшись, — потому что часто совершают совместное восхождение. Допустим, мы с вами идём вместе. У меня шесть закладок, у вас — десять. Мы пользуемся моими карабинами, но вашими верёвками. Как нам быстро всё разложить и не спорить друг с другом? Каждый предмет должен быть надёжно помечен. Яркая лента — то, что нужно. Санто Керн пометил своё снаряжение чёрной изоляционной лентой.

Линли понял, к чему клонит инспектор.

— Если кто-то хочет быстро и незаметно испортить что-то в снаряжении другого скалолаза, он просто воспользуется такой же лентой?

— Верно. Можно намотать поверх разреза, и никто не догадается.

— Оттяжку привести в негодность легче всего, хотя разрез можно заметить, по крайней мере под микроскопом.

— Так и произошло. Мы это уже обсуждали.

— Сдаётся мне, есть ещё что-то.

— В лаборатории осмотрели снаряжение Санто. — Ханнафорд снова взяла Линли под локоть, вывела из магазина и тихо продолжила: — Изучили две закладки. Обнаружили, что под изоляционной лентой подрезана и пластиковая обшивка, и кабель. Кабель висел, если можно так выразиться, на нитке. Воспользуйся парень хоть чем-то — и ему конец. Как и случилось с оттяжкой. Он был обречён.

— Отпечатки пальцев?

— Полно, — сообщила Ханнафорд. — Но я не уверена, что нам это поможет, потому что большинство скалолазов поодиночке не ходят. Скорее всего, так будет и на этот раз.

— Если только на повреждённых участках не окажется отпечатка, которого больше нигде нет. Тогда этому человеку трудно будет отвертеться.

— Гм. Да. Но меня удивило другое.

— А именно? — уточнил Линли.

— То, что снаряжение испорчено сразу в трёх местах. У вас есть мнение на этот счёт?

— По большому счёту достаточно было подрезать что-то одно. Можно заключить, что убийцу не волновало, когда случится падение и будет ли оно вообще. Ведь Санто мог воспользоваться испорченными закладками на небольшой высоте или вообще ими не воспользоваться.

— Что ещё?

— Если парень обычно сначала спускался, а потом поднимался, можно предположить, что убийца спешил с ним разделаться. Или, как ни абсурдно это звучит…

Линли запнулся.

— Да? — поторопила его Ханнафорд.

— Или убийца хотел дать понять, что это именно преступление, а не несчастный случай.

Инспектор кивнула.

— Немного сумасшедшая версия, но это то, что я думаю.

Любовное негодование выгнало Керру из гостиницы и заставило сесть на велосипед. Она переоделась в спортивный костюм и решила, что двадцать миль позволят ей разгрузить мозг от навязчивых мыслей. Это расстояние не отнимет у неё слишком много времени, если погода не ухудшится. В ясный день она могла проехать шестьдесят миль с завязанной за спиной рукой, так что двадцать миль — детская забава. И забава эта сейчас ей просто необходима, поэтому она и подготовилась.

Керра направилась к двери, но её остановил приход полицейского. Это был тот же офицер, что и накануне, — констебль Макналти. По мрачному выражению его лица Керра догадалась о причине визита раньше, чем полицейский открыл рот.

— Я должен увидеть ваших родителей, — заявил Макналти.

— Это невозможно, — ответила Керра.

— Их разве нет дома?

Что ж, логичный вопрос.

— Они здесь, наверху, но просили, чтобы их не беспокоили. Можете всё передать мне. Родители должны немного прийти в себя. Надеюсь, вы понимаете. У вас есть дети, констебль? Если человек теряет ребёнка, он сходит с ума.

Действительность была несколько иной. Но она вряд ли вызвала бы сочувствие. Мысль о том, что мать с отцом набросились друг на друга в спальне Санто, словно гиперсексуальные подростки, тяготила Керру. Она не хотела сейчас идти к родителям. Особенно не хотела общаться с отцом, которого с каждым часом презирала всё больше. Она уже много лет его не уважала, но это было несравнимо с тем чувством, какое она испытывала сейчас.

Тут появился Алан. Он смотрел рекламу на видео в кабинете.

— В чём дело, Керра? — поинтересовался он. — Могу я чем-то помочь?

Алан выглядел спокойным и уверенным, словно прошедшие шестнадцать часов его полностью изменили.

— Я жених Керры, — представился он полицейскому. — Чем могу быть полезен?

«Жених? — про себя удивилась Керра. — Мой жених? Это ещё что?»

Прежде чем она успела поправить Алана, коп сообщил им новость. Убийство. Часть снаряжения Санто была испорчена. Оттяжка и две закладки. Полиция прежде всего допросит семью.

— Уж не хотите ли вы сказать, что кто-то из семьи… — возмутился Алан; в его голосе слышались недоумение и гнев.

Констебль пояснил, что допросят всех, кто знал Санто. Вид у Макналти был взволнованный, и Керра подумала, что у полицейских в Кэсвелине в межсезонье скучная жизнь, ведь отсюда уезжает три четверти населения, а оставшиеся прячутся в домах от атлантических ветров либо совершают небольшие нарушения при вождении автомобиля. Только это и разбавляет монотонную жизнь полицейских. Констебль добавил, что все вещи Санто осмотрят, а родственники должны рассказать о семейных взаимоотношениях.

Этого ещё не хватало! Семейные взаимоотношения? Что прикажете: предъявлять посторонним людям скелеты в шкафах?

Вот ещё одна причина для поездки на велосипеде. Керра вспомнила о разговоре с Каданом, и ей стало стыдно.

Она взялась за велосипед и увидела отца. Вслед за ним вышел Алан, и по выражению его лица Керра поняла, что он передал её отцу новость о Санто. Алану не имело смысла шептать в ухо Керры: «Он знает», тем не менее Алан прошептал. Керра хотела ответить, что Алан не член семьи и не имеет права лезть в их дела.

— Куда ты? — спросил Бен Керн удочери. — Останься лучше дома.

Голос у него был усталым, лицо — тоже.

«Ты что, опять её трахал? — хотела спросить Керра. — Должно быть, она надела короткий красный пеньюар, поманила тебя пальцем, и ты растаял, забыл, что Санто мёртв? Хороший способ отключиться от проблем».

Однако ничего этого она не сказала.

— Мне необходимо уехать. Я должна.

— Ты нужна здесь.

Керра взглянула на Алана. Как ни странно, тот мотнул головой в сторону дороги, намекая, что не стоит обращать внимание на слова отца. Невольно Керра почувствовала благодарность за такое понимание. Алан полностью на её стороне.

— Ей что-то от меня нужно? — осведомилась Керра у отца.

Тот обернулся на окна квартиры. Занавески спальни были задёрнуты. За ними Деллен набиралась сил. По-своему: на искалеченных судьбах ближайших родственников.

— Ей плохо, — сообщил Бен.

— Для многих людей это станет огромным разочарованием, — съязвила Керра.

Бен Керн посмотрел на дочь такими страдающими глазами, что на мгновение Керра пожалела о своей фразе. В конце концов, это не вина отца. Но в то же время отец во многом виноват, хотя бы в том, что, говоря о матери, они осторожно подбирают слова и пользуются собственным тайным языком.

Керра вздохнула, не желая извиняться. То, что отец переживает, не следует принимать во внимание.

— И от меня тоже? — спросила она.

— Что? — не понял отец.

— И от меня тебе что-то нужно? Потому что ей я не нужна. Она хочет тебя, а ты, конечно же, — её.

Бен оттеснил плечом Алана и направился в дом, не проронив ни слова. Алан напоминал человека, пытающегося расшифровать свитки Мёртвого моря.

— Грубовато, Керра. Ты не находишь? — подал он голос.

Ей совсем не хотелось благодарить Алана за проявленное понимание, и теперь она обрадовалась возможности критически высказаться.

— Раз уж ты решил остаться здесь работать, тебе следует поближе познакомиться с местными порядками.

Алан оторопел. Керра обрадовалась, что сумела его уколоть.

— Вижу, ты сердишься, — заметил Алан. — Только никак не улавливаю причины. Ты чего-то опасаешься, а страх усиливает злость. Не понимаю, как ни стараюсь. Сегодня ночью я почти не спал, пытался разобраться во всём.

— Бедняжка, — отозвалась Керра.

— Ты на себя не похожа. Чего ты боишься?

— Ничего, — отрезала девушка. — Чего мне бояться? Ты пытаешься рассуждать о вещах, в которых ничего не смыслишь.

— Так помоги мне.

— Не собираюсь. Я велела тебе держаться от меня подальше.

— Ты запрещаешь мне здесь работать. Но то, что происходит с тобой и что случилось с Санто, не имеет отношения к моей работе.

Керра рассмеялась.

— Ну так оставайся. Надеюсь, ты скоро догадаешься, что главное в твоей работе. А сейчас, если позволишь, я отчалю. Хочется верить, что, когда я вернусь, тебя здесь не будет.

— Так поздно вернёшься?

Керра вскинула брови.

— Думаю, вопрос исчерпан.

— Что ты говоришь? — недоумевал Алан. — Со вчерашнего дня что-то произошло. Я имею в виду, помимо Санто.

— Не знаю.

Керра села на велосипед и тронулась в путь. Она двигалась по юго-восточной оконечности Сент-Меван. Нескошенная трава гнулась под тяжестью дождевой воды. Шумно возились собаки, радуясь прекращению ливня. Девушка решила, что не стоит направляться туда, где погиб Санто, но если вдруг она окажется там, значит, это судьба. Она не будет обращать внимания на маршрут. Просто поедет максимально быстро и повернёт, куда вздумается.

Ей требовался источник энергии. Когда она увидела на углу Берн-Вью-лейн пекарню, большое заведение, обеспечивающее своей продукцией рестораны, магазины, пабы и более мелкие пекарни, то немедленно остановилась.

Внутри находились магазин и производство промышленных масштабов. В пекарне работало десять человек, в магазине — двое.

Керра прислонила велосипед к стене. Витрина поражала изобилием пирогов, хлеба, пирожных и булочек. Девушка вошла, заранее решив, что возьмёт стейк и дрожжевой пирог и съест их по дороге.

У прилавка Керра сделала заказ продавщице, внушительные бёдра которой, должно быть, явились результатом слишком частого употребления местной продукции. Продавщица положила пирог в пакет и пробила чек. В это время появилась другая продавщица с подносом свежей продукции. Она взглянула на Керру и застыла.

— Мадлен, — выдохнула Керра.

Позже ей показалось глупым собственное удивление.

— Я и не знала, что ты здесь работаешь, — добавила она.

Мадлен Ангарак подошла к одному из стеклянных шкафов, открыла дверцу и осторожно стряхнула пироги с подноса на полку, затем обратилась к продавщице у кассы.

— Что там у тебя, Шер?

Голос Мадлен звучал сухо.

— Стейк и пирог, — вмешалась Керра. — Мадлен, я спрашивала о тебе Кадана всего двадцать минут назад. Сколько времени ты…

— Дай ей один из этих, Шер. Они свежее.

Шер перевела взгляд с Мадлен на Керру, видимо, почувствовала напряжение и хотела понять, чем оно вызвано. Однако она подчинилась воле Мадлен.

Керра подошла к бывшей подруге. Та аккуратно выкладывала продукцию.

— Когда ты начала здесь работать?

Мадлен подняла глаза.

— Зачем тебе это знать? Какая разница?

Дверца витрины закрылась с решительным щелчком.

Тыльной стороной ладони Мадлен убрала с лица выбившуюся прядь. Волосы у неё были короткие, тёмные и кудрявые. Выгоревшие на солнце пряди к этому время года уже исчезли. Керра подвилась тому, как Кадан похож на сестру: те же волосы, та же смуглая кожа, такие же тёмные глаза и форма лица. Ангараки совершенно не напоминали детей Кернов. Ни внешне, ни внутренне, да и Керра с Санто были абсолютно разными.

При мысли о брате Керра моргнула. Она не хотела о нём вспоминать.

Мадлен, судя по всему, восприняла это как реакцию на свой вопрос, поэтому сказала:

— Я слышала о Санто. Мне жаль, что он упал. Прозвучало это слишком официально, и Керра ответила грубее, чем ей бы хотелось:

— Он не упал. Его убили. Это выяснилось не сразу. Губы Мадлен зашевелились, она явно хотела повторить слово «убили», но вместо этого спросила:

— Как узнали?

— Полиция осмотрела скалолазное снаряжение. Под микроскопом. Думаю, об остальном ты и сама догадаешься.

— Но кому понадобилось убивать Санто?

— Странно, что именно ты задаёшь этот вопрос.

— Уж не намекаешь ли ты… — Мадлен крепко сжала пустой поднос — Мы ведь дружили, Керра.

— Думаю, что не только дружили.

— Я говорю не о Санто, а о нас с тобой. Мы были близкими подругами. Можно сказать, закадычными. Как же ты можешь подозревать меня…

— Ты положила конец нашей дружбе.

— Я стала встречаться с твоим братом. Вот и всё, что я сделала. И ты поставила точку. Та, кто встречается с моим братом, не может оставаться моей подругой — такой была твоя позиция. Ты просто её не озвучила. Ты взяла ржавые ножницы и всё обрезала. Когда кто-то делает что-то против твоей воли, ты тут же рвёшь отношения.

— Это было для твоей же пользы.

— В самом деле? Расстаться с тобой? Потерять сестру? Потому что ты была мне как сестра.

— Ты могла бы…

Керра запнулась.

Как-то не так у них всё повернулось. Керра и в самом деле хотела встретиться с Мадлен, потому и расспрашивала о ней Кадана. Но разговор, который Керра проигрывала в голове, на деле оказался другим. Не получался он у неё в присутствии второй продавщицы, которая прислушивалась с интересом школьницы, ожидающей драки.

— Я ведь тебя предупреждала, — сказала Керра негромко.

— О чём?

— О том, что произойдёт, если ты и мой брат…

Керра глянула на Шер; блеск в глазах продавщицы сбивал с толку.

— Ты знаешь, о чём я. Я объясняла тебе, какой он.

— Но не объясняла, какая ты. Что ты дрянная и мстительная. Посмотри на себя, Керра. Ты хоть плакала? Твой родной брат умер, а ты здесь. Как ни в чём не бывало села на велосипед, всё тебе трын-трава.

— А сама-то что? — парировала Керра.

— По крайней мере, я не желала ему смерти.

— В самом деле? Тогда почему ты здесь? А как же ферма?

— Я ушла с фермы. Понятно?

Лицо Мадлен сделалось пунцовым. Она так крепко ухватилась за поднос, что побелели косточки на пальцах.

— Теперь ты счастлива, Керра? Добилась, чего хотела? Я выяснила правду. Хочешь знать, как мне это удалось, Керра? Он обещал, что всегда будет честен со мной, но когда дошло до дела… Убирайся отсюда. Вон!

Мадлен подняла поднос, словно хотела его швырнуть.

— Эй, Мадлен, — испуганно произнесла Шер.

Керра подумала, что Шер, должно быть, никогда не видела Мадлен Ангарак в гневе. Шер не открывала почтовую бандероль и не обнаруживала там собственные фотографии с отрезанной головой и снимки, на которых глаза проткнуты карандашом, рождественские открытки, запачканные фекалиями, газетную статью о старшем инструкторе из «Эдвенчерс анлимитед», на которой красными чернилами написаны непристойные слова. Обратного адреса не было, да он и не требовался. Не было и пояснительной записки, но зачем она, если намерения отправителя чётко выражены содержанием бандероли.

Это послание послужило второй причиной, по которой Керра хотела пообщаться с Мадлен Ангарак. Керра могла ненавидеть своего брата и в то же время любить его. Дело было не в родной крови. Хотя нет. Как и всегда, дело было в крови.

Глава 8

— Знаю, сейчас не лучшее время, — начал Алан Честон. — Но для такого разговора ещё долго не будет подходящего момента. Мы оба это понимаем. Дело в том, что в полиции завели уголовное дело и мы должны условиться, что можем сказать, а о чём лучше молчать.

Бен Керн тупо кивнул. Он не мог разумно рассуждать о чём-то, а уже тем более о деле. Всё, что он мог, это войти в гостиницу и брести по стенке, опустив глаза в пол. Один коридор, другой, лестница, а там ещё коридор. Всё дальше и дальше, как привидение, в бесконечность. Иногда Бен думал о том, как много они истратили на переделку старой гостиницы и что за смысл теперь в неё вкладываться. И есть ли вообще в чём-то смысл. Но он старался отогнать от себя любые мысли.

Так прошла вся ночь. Деллен предлагала Бену таблетки, но он отказался.

Бен взглянул на Алана и увидел его как в тумане, словно перед глазами натянули пелену. Перед Беном стоял молодой человек, смысл слов которого никак не улавливался.

— Продолжай, — просто сказал Бен.

Они вошли в отдел маркетинга, во времена гостиницы — бывшую комнату заседаний. Двери открывались в зону ресепшена. Вряд ли прежде это помещение использовали для собраний сотрудников. На стене по-прежнему висит старая школьная доска с медной табличкой. Нижняя часть стен облицована деревянными панелями, а сверху оклеена выцветшими обоями с изображением охотничьих сцен. Керны хотели оставить всё как есть, потому что, кроме них, этого никто бы не увидел, а деньги они бы истратили немалые.

Бен стряхнул эти мысли и услышал голос Алана:

— …должны рассматривать эти издержки как инвестицию, которая впоследствии принесёт доход. К тому же издержки эти одноразовые, мы их непременно покроем. Надо действовать осторожно, вы понимаете, о чём я: держаться подальше от автомобильных выхлопов, избегать фирм, существующих на рынке не больше пяти лет, и обращать внимание на те, за которыми история. Вот кассета, которую я получил на днях. Я уже показывал её Деллен, но она, возможно… ну, вполне понятно, почему она вам о ней не сообщила.

Алан поднялся из-за соснового стола, поцарапанного и испещрённого к тому же многочисленными сигаретными подпалинами, и подошёл к видеомагнитофону. Лицо его покрылось лихорадочными красными пятнами.

Бен не в первый раз задумался о взаимоотношениях своей дочери с Аланом. Он догадывался, почему дочь сделала такой выбор, и был уверен, что она сильно обманывается в отношении этого молодого человека.

Бен и Алан часто обсуждали маркетинговую стратегию. Бену не удавалось этого избежать. Сейчас он молчал, размышляя, кто из них более бессердечен: Алан, который ведёт себя так, будто ничего не случилось, или он сам, потому что сидит здесь. Деллен следовало бы принять участие в переговорах, однако она не встала с постели.

На видеомониторе начался рекламный фильм. Показывали курорт в Сицилии: роскошный отель и спа с полем для гольфа. Клиентуру «Эдвенчерс анлимитед» он бы не привлёк, но Алан демонстрировал ролик не для этого.

Вкрадчивый голос давал комментарии. Это место предлагалось к продаже. Пока голос пел панегирик, сменялись кадры с отелем, стоящим над белыми песками. Клиенты спа нежились под умелыми руками гибких и загорелых массажисток, любители гольфа поражали меткими ударами, гурманы сидели за накрытыми столами на террасах и в залитых светом свечей комнатах. Алан заметил, что такого рода фильмы показывают в турагентствах. Здесь можно сделать то же самое и предоставить более широкий спектр услуг.

Вот, значит, чего хотел Алан: разрешения Бена ещё на одну рекламу «Эдвенчерс анлимитед».

— Как вы и говорили, нам поступают заказы, — продолжил Алан по окончании фильма. — И это прекрасно, Бен. Статья в «Мейл он санди» очень нам помогла. Но сейчас надо подумать о расширении клиентуры.

Алан стал загибать пальцы.

— Семьи с детьми от шести и до шестнадцати лет; независимые курсы, в планы которых входят недельные туры погружения; одинокие люди, мечтающие познакомиться; активные взрослые, не желающие проводить свои золотые годы, сидя на веранде в кресле-качалке. Можно также подумать о реабилитации наркоманов, о возвращении на праведный путь юных нарушителей порядка, о специальных программах для местной молодёжи. Рынок широк, и хотелось бы в него войти.

У Алана сияло лицо, светились глаза и горели уши. Бен подумал, что от энтузиазма и надежды. Или от нервов.

— У тебя наполеоновские планы, — заметил он.

— Надеюсь, поэтому вы меня и взяли. Бен, что мы имеем? Участок в удачном месте. И ваши идеи. Вложенные инвестиции обязательно принесут плоды, у вас есть курица, несущая золотые яйца.

Алан тоже всматривался в Бена, как и Бен в него. Молодой человек вынул кассету из магнитофона и коснулся плеча своего босса.

— Посмотрите это ещё раз вместе с Деллен, когда будете готовы. Необязательно принимать решение сегодня. Однако стоит поторопиться.

Бен покрутил в пальцах пластмассовую коробочку, ощущая мелкие рубчики.

— Ты хорошо потрудился. Поместил рекламу в «Мейл он санди». Молодец.

— Я хотел продемонстрировать вам свои способности, — пояснил Алан. — И благодарен за то, что вы меня к себе взяли. Если бы не вы, пришлось бы жить в Труро или Эксетере, там бы мне вряд ли понравилось.

— Но ведь те города намного больше Кэсвелина.

— Слишком большие, если там нет Керры, — смущённо засмеялся Алан. — Она отговаривала меня у вас работать, сами знаете. Убеждала, что у меня ничего не выйдет, и я хочу доказать ей обратное. — Алан раскинул руки, словно хотел обнять всю гостиницу. — Это место наполняет меня идеями. Всё, что мне нужно, — это чтобы кто-нибудь их выслушал и поддержал в нужный момент. Вы размышляли, как использовать комплекс в межсезонье? В здании есть зал для конференций, и если создать рекламный фильм…

Бен снова ушёл в себя, но не потому, что ему стало скучно, просто он подумал о разительном контрасте между Санто и Аланом Честоном. Когда-то Бен надеялся увидеть подобный запал в сыне. Он мечтал, как его дети полностью отдадутся тому, что со временем станет их наследством. Но Санто смотрел на всё другими глазами. Он хотел не строить жизнь, а пробовать её на прочность. В этом состояла разница между отцом и сыном. Конечно, Санто было всего восемнадцать, с годами интерес к делу и понимание могли прийти. Но прошлое — лучший индикатор будущего. Вряд ли Санто забросил бы увлечения, которые начали определять его как личность. Очарование и честолюбивые устремления, очарование и удовольствия, очарование и энтузиазм, но не в том, в чём следовало.

Любопытно, видел ли Алан всё это, когда просился на работу в «Эдвенчерс анлимитед»? Ведь Алан знал Санто, говорил с ним, наблюдал за ним. Стало быть, понимал, что между ними пропасть.

Бен снова услышал голос Алана.

— Мы объединим наши активы, предоставим банку план…

Бен прервал молодого человека, слово «наши» ворвалось в его мысли, словно громкий стук в дверь.

— Ты знаешь, где Санто хранил своё альпинистское снаряжение?

Алан умолк и недоуменно посмотрел на Бена. Сложно сказать, была ли такая реакция притворной.

— Что? — переспросил он.

Бен повторил вопрос, и Алан на какое-то время задумался.

— Наверное, он держал его в своей спальне, — наконец ответил он. — Или там, где лежит ваше снаряжение.

— А ты знаешь, где находится моё снаряжение?

— Нет. Зачем мне это?

Наступило молчание. Алан выключил видеомагнитофон. Послышался шум подъехавшего автомобиля. Алан посмотрел в окно и сказал:

— Если только…

Остальную часть фразы заглушило хлопанье двух дверей за окном.

— Полиция, — сообщил Алан. — Опять этот констебль. Тот, что уже приходил. Сейчас с ним женщина.

Бен вышел из комнаты и направился к выходу. Дверь отворилась, и в здании появился констебль Макналти. Он пропустил вперёд решительную на вид женщину с огненной шевелюрой, не молодую, но и старой её назвать было нельзя. Женщина посмотрела на Бена прямо, хотя и не без сочувствия.

— Мистер Керн? — уточнила она и представилась: — Инспектор Ханнафорд. Хотелось бы допросить вашу семью.

— Всю семью? — спросил Бен. — Просто жена лежит в постели, а дочь уехала на велосипеде.

Он осознал, что последняя фраза делает Керру в глазах инспектора бесчувственной, и пояснил:

— Стресс. Когда у неё стресс, она испытывает потребность в физических упражнениях.

И тут же подумал, что сболтнул лишнего.

— С вашей дочерью мы поговорим позже, — заявила Ханнафорд. — А сейчас я подожду, пока спустится ваша жена. Это предварительная беседа. Мы не отнимем у вас много времени.

Это замечание означало, что будут и последующие встречи.

— Вы что-то уже выяснили? — поинтересовался Бен.

— Сейчас только первая стадия, мистер Керн, криминалистическое расследование. Криминалисты занимаются обнаружением следов на снаряжении, автомобиле и вещах, найденных в салоне. Они приедут сюда. — Ханнафорд обвела рукой помещение. — У всех, кто здесь живёт, снимут отпечатки пальцев. А пока я начну с вопросов. Так что приведите жену.

Бену ничего не оставалось, кроме как подчиниться. Иначе Ханнафорд сочтёт, что он сопротивляется. Состояние Деллен во внимание не принималось.

Наверх Бен отправился пешком, не стал вызывать лифт. Так у него есть время подумать. Полиции лучше не знать об их семейных делах.

Бен тихо постучал в дверь спальни, но жена не откликнулась. Он вошёл в тёмную комнату, приблизился к кровати и включил лампу. Деллен лежала на спине, в той же позе, в какой он её оставил. Одной рукой она прикрывала глаза. Рядом с ней на тумбочке были две упаковки с таблетками и стакан воды. На кромке стакана отпечаталась красная помада.

Бен сел на край кровати. Жена не шелохнулась, но её губы зашевелились, и Бен понял, что она не спит.

— Полиция здесь, — сообщил он. — Хотят пообщаться с нами. Тебе придётся спуститься.

Голова Деллен чуть двинулась.

— Я не могу.

— Ты должна.

— Я ужасно выгляжу.

— Деллен!..

Она опустила руку, сощурилась от света и отвернулась.

— Не могу, ты же понимаешь, — настаивала Деллен. — Если только сам хочешь, чтобы они видели меня такой.

— Как ты можешь так говорить, Делл?

Бен положил руку на плечо жены и почувствовал, как напряглось её тело.

— Если только сам хочешь, чтобы они видели меня такой, — повторила Деллен и повернула голову к мужу. — Потому что ты предпочитаешь меня такой. Ты меня такой любишь. Мне даже кажется, что это ты подстроил смерть Санто, чтобы я такой стала. Тебе это выгодно.

Бен резко поднялся и отвернулся, пряча лицо от жены.

— Извини, Бен, — тут же раскаялась Деллен. — Сама не понимаю, что на меня нашло. Почему ты меня не бросишь? Ты ведь всегда об этом мечтал. Ты носишь наш брак, словно власяницу. Зачем?

— Прошу тебя, Делл.

Бен и сам не знал, о чём её просит. Он утёр нос рукавом рубашки и повернулся к жене.

— Позволь, я тебе помогу. Они не уйдут, пока не встретятся с тобой.

Бен не добавил, что визит полиции наверняка далеко не последний. В любом случае они приедут поговорить с Керрой. Главное, чтобы Деллен больше не трогали. Он не может этого допустить. Он должен присутствовать при беседе полиции с Деллен. Если полицейские прибудут позже, есть вероятность, что Делл будут допрашивать без него.

Бен открыл шкаф и вынул одежду для жены: чёрные брюки, чёрный свитер, чёрные туфли. Достал и бельё.

— Давай я тебе помогу.

Так было все их годы. Он всю жизнь служил Деллен. Она к этому привыкла.

Бен откинул одеяло. Жена была голой, он почувствовал её запах, однако взглянул без похоти. Перед ним была не та пятнадцатилетняя девушка, с которой он катался в дюнах среди тростников. Сейчас её тело выражало отвращение, которого не чувствовалось в голосе. В её телесной оболочке он увидел отчуждение и протест.

Бен отвёл назад руку жены и поднял её. Деллен заплакала. Это был беззвучный некрасивый плач. Рот растянулся, нос покраснел, глаза сузились.

— Если хочешь, уходи. Я тебя не держу. И никогда не держала.

— Тсс, — успокаивал Бен.

Он продел руки жены в лямки бюстгальтера. Она ему не помогала. Бен вынужден был поднять её тяжёлую грудь и засунуть в чашечки, затем застегнул лифчик у неё на спине. Надел остальную одежду. Когда Бен поднял Деллен на ноги, она наконец-то ожила.

— Я не могу позволить им видеть меня такой, — снова произнесла Деллен, но теперь тон её голоса был другим.

Она села к туалетному столику, застучала флакончиками, зазвенела украшениями, взяла в руки щётку. Яростно причесала спутанные длинные белокурые волосы и уложила их, придав форму шиньона. Затем зажгла маленькую бронзовую лампу, которую Бен подарил ей на Рождество, склонилась над зеркалом, припудрила лицо, подкрасила тушью ресницы и нанесла нужную помаду.

— Хорошо, — заключила Деллен и повернулась к мужу.

Она была полностью в чёрном, но с красными губами. Очень красными. Как кровь.

Готовясь к расследованию, Би Ханнафорд скоро узнала, что её помощники констебль Макналти и сержант Коллинз — клоны Стена Лорела и Оливера Харди[17]. Понимание этого снизошло на неё после того, как констебль Макналти с сентиментальным выражением лица заявил, что сообщил семье жертвы: парень погиб не в результате несчастного случая, а был убит.

Би уставилась на Макналти, не поверив своим ушам. Потом сообразила, что это не оговорка: констебль действительно открыл все подробности людям, которые могли быть подозреваемыми. Би взорвалась. Ей хотелось задушить Макналти. Она ядовито спросила, чем он вообще занимается целый день — мастурбирует в общественных туалетах? Потому что такого жалкого полицейского она ещё не встречала. Понимает ли он, в какое положение их всех поставил? Под конец Би приказала констеблю идти с ней и держать рот на замке, пока она не разрешит ему говорить.

Макналти наконец-то проявил благоразумие. С того момента, как они появились в бывшей гостинице короля Георга — это убогое здание, по мнению Би, разумнее было бы снести, — констебль Макналти не проронил ни слова. Он даже что-то заносил в блокнот, пока в ожидании Бена Керна с женой инспектор общалась с Аланом Честоном.

Честон не скупился на подробности. Ему двадцать пять лет. Вырос в Кембридже, единственный ребёнок вышедшего в отставку физика («Это мама», — сказал он с гордостью) и вышедшего в отставку университетского библиотекаря («Это папа», — уже другим тоном пояснил он). Учился Алан в Тринити-холле, затем поступил в Лондонскую школу экономики, работал в отделе маркетинга Бирмингемской корпорации, пока его родители после отставки не переехали в Кэсвелин. Тогда он переселился в Корнуолл, к ним поближе. У Алана дом на Лэнсдаун-роуд. Он его обновил и подготовил для будущей жены и детей, а пока снимает комнату в конце Брейкуотер-роуд.

Глядя, как констебль Макналти прилежно записывает его слова в блокнот, Алан продолжил:

— Это большой розовый коттедж в конце улицы, напротив канала. Мне разрешают пользоваться кухней. Хозяйка настроена ко мне весьма либерально.

Би поняла так, что у хозяйки современные взгляды, а потому Алану и дочери Керна разрешено там встречаться.

— Мы с Керрой собираемся пожениться, — добавил Алан, словно предупреждая возможные обвинения.

Должно быть, ему показалось, что инспектор усомнилась в добродетели Керры.

— Очень мило. А что Санто? — спросила Ханнафорд. — Какие у вас были с ним отношения?

— Потрясающий парень, — ответил Алан. — Его трудно было не любить. Не интеллектуал, но очень жизнерадостный, его весёлость заражала, людям нравилось с ним общаться.

«Joie de vivre»[18], — подумала Би и продолжила расспросы:

— А вам? Вам нравилось с ним общаться?

— Мы с ним редко виделись. Я ведь партнёр Керры. Но разговаривали мы всегда дружелюбно. У нас были разные интересы. В нём было больше развито физическое начало, а во мне — умственное.

— И это позволяет вам лучше справляться с бизнесом? — поинтересовалась Би.

— Да, конечно.

— Как, например, этот бизнес.

Молодой человек не был идиотом. В отличие от Стена и Олли, которых ей навязали, он мог отличить кукушку от ястреба, каким бы ни было направление ветра.

— Мне кажется, Санто почувствовал облегчение, когда узнал, что я собираюсь занять это место. Я снял с него напряжение.

— Что за напряжение?

— Санто приходилось работать с матерью, а он этого не хотел. По крайней мере, он дал мне это понять. Для таких обязанностей Санто не годился.

— И как вы сработались? Ладите с миссис Керн?

— Ну разумеется.

С этими словами Алан уставился на инспектора и замер в неподвижной позе. «Почему он врёт?» — удивилась про себя Би.

— Мне хотелось бы взглянуть на скалолазное снаряжение Санто. Где я могу его посмотреть, мистер Честон?

— Извините, но я не знаю, где он держал снаряжение.

Би снова призадумалась. Ответил Алан незамедлительно, словно ждал этого вопроса.

Инспектор хотела поприжать парня сильнее, но тут он произнёс:

— А вот и Бен с Деллен.

Они услышали скрип двигающегося лифта. Би предупредила молодого человека, что ещё побеседует с ним. Тот изъявил свою полную готовность.

Честон вернулся в свой кабинет прежде, чем лифт опустился на этаж и открыл двери. Бен вышел первым и подал руку жене. Та ступала медленно, словно сомнамбула. Би подумала о наркотиках. Вид у женщины был спокойный. Неожиданно для матери погибшего ребёнка.

Вообще вся её внешность показалась Би неожиданной. Если выражаться деликатно, миссис Керн предстала увядшей красавицей. Ей было около сорока пяти, и она пала жертвой проклятия соблазнительных женщин: на смену роскошным юным формам пришла обрюзглость зрелости. Судя по всему, дама много курила, в результате чего вокруг глаз и рта залегли морщины. Толстой она не была, но в отличие от мужа не могла похвастать подтянутостью фигуры. Физическими упражнениями она себя явно не утруждала.

И всё же миссис Керн за собой следила: педикюр, маникюр, ухоженные светлые блестящие волосы, большие синие глаза с густыми чёрными ресницами, грациозные движения. Трубадуры назвали бы её прекрасной дамой. Би назвала бы её Большим Беспокойством и хотела выяснить, отчего у неё сложилось такое впечатление.

— Миссис Керн, благодарю за то, что пришли, — сказала инспектор и обратилась к Бену: — Где мы можем поговорить? Я не отниму у вас много времени.

Последняя фраза была полицейской уловкой. От Би сложно было отделаться.

Бен предложил подняться на второй этаж, в гостиную. Там будет удобней.

Так и оказалось. Комната смотрела на Сент-Меван-бич. Здесь стояли хоть и плюшевые, но новые диваны, большой телевизор, проигрыватель, бильярдный стол, имелась и кухонька. В ней Би заметила блестящую кофемашину, а на столе — посуду. Стены украшали винтажные постеры в стиле двадцатых и тридцатых годов. На них были изображены конькобежцы, легкоатлеты, велосипедисты, пловцы и теннисисты. Задумка хорошая, и сделано всё на совесть. По всей видимости, много денег вложили.

Би, подумав, откуда у Кернов деньги на этот проект, не постеснялась поинтересоваться. Вместо ответа Бен Керн осведомился, не хотят ли гости выпить кофе. Би отказалась за себя и своего помощника, прежде чем Макналти, радостно оторвав взгляд от блокнота, успел согласиться. Тем не менее Керн направился к кофеварке, бормоча: «Если не возражаете…» Он приготовил напиток и всучил чашку жене. Та приняла её без энтузиазма. Бен попросил жену хоть немного отпить. Деллен возразила, что не хочет, но Бен был настойчив.

— Ты должна, — напирал он.

Супруги смотрели друг на друга, как два борца: кто кого переглядит. Деллен моргнула первой. Она поднесла чашку к губам и не отняла её, пока всё не выпила. На кромке остался отчётливый след помады.

Би спросила, давно ли они в Кэсвелине. Бен сообщил, что два года. Они приехали из Труро, где у него было два магазина спортивных товаров. Он продал их вместе с семейным домом, для того чтобы оплатить, хотя бы частично, проект «Эдвенчерс анлимитед». Остальные деньги, разумеется, взял в банке. В таком деле, пояснил Бен, человек не может обойтись одним источником финансирования. Открыться они должны в середине июня. Вернее, собирались открыться. Сейчас всё под вопросом.

Би сменила тему.

— Вы выросли в Труро, мистер Керн? Встретили миссис Керн, наверное, ещё в школе?

По какой-то причине Бен медлил. Посмотрел на жену, словно прикидывая, как бы лучше сформулировать. Инспектору было любопытно, какой из вопросов вызвал у него затруднение.

— Нет, не в Труро, — наконец отозвался Бен. — Что касается нашей встречи…

Бен снова глянул на жену, и Би прочла в его глазах любовь.

— Мы вместе с подросткового возраста, лет с пятнадцати-шестнадцати. Верно, Делл? — Бен не стал дожидаться ответа жены. — У нас всё было как у большинства тинейджеров: то вместе, то ссоримся. Потом миримся. Всё это длилось лет шесть или семь, прежде чем мы поженились. Правда, Делл?

— Не знаю, — выдавила Деллен. — Я уже всё забыла.

У неё был хриплый голос курильщицы, и он шёл ей. Как нельзя лучше подчёркивал характер.

— В самом деле? — Бен повернулся к инспектору. — Вот так у нас и продолжается — драма подросткового возраста.

— Что за драма? — уточнила Би.

Констебль Макналти благодарно заскрипел пером в блокноте.

— Я спала с другими, — заявила Деллен.

— Делл…

— Полиция наверняка это выяснит, так что лучше самим сказать, — продолжала Деллен. — Я была деревенской потаскушкой, инспектор.

Она снова обратилась к мужу:

— Можешь приготовить мне ещё кофе, Бен? И погорячее, пожалуйста. Этот был едва тёплым.

Лицо Бена сделалось каменным. Чуть поколебавшись, он поднялся с дивана, на котором сидел рядом с женой, и направился к кофеварке. Би молчала, но, когда констебль Макналти кашлянул, собираясь что-то вставить, она каблуком стукнула его по ноге. Би нравилось во время допроса создавать напряжение, особенно если один из подозреваемых неосторожно давал для этого повод.

Деллен наконец заговорила, но смотрела на мужа, словно в её речах скрывалось тайное к нему послание.

— Мы жили на побережье, Бен и я, но не в таком месте, как Ньюки, — там, по крайней мере, есть хоть какие-то развлечения. Мы обитали в деревне, в которой нечем было заняться, кроме пляжа летом и секса зимой. Секс бывал и летом, если погода портилась и загорать не имело смысла. Мы гуляли гурьбой — ватага подростков, — и все перепробовали друг друга. Иногда ненадолго уединялись парой. Всё это продолжалось, пока мы не переселились в Труро. Бен уехал первым, а я, умная девочка, последовала за ним. Потом всё изменилось. В Труро всё для нас изменилось.

Бен вернулся с кофе. Он принёс также пачку сигарет — должно быть, взял в кухоньке. Бен зажёг сигарету и сел рядом с женой на диванчик.

Деллен опрокинула вторую чашку так же, как и первую, словно рот её был облицован асбестом. Затем взяла у мужа сигарету и затянулась особым манером: сначала втянула в себя дым, выпустила немного и снова затянула его в себя. Со стороны это выглядело уникально. Би изучала эту женщину. Руки Деллен дрожали.

— Яркие огни большого города? — спросила Би супругов, — Это привлекло вас в Труро?

— Ну уж нет, — возразила Деллен. — У Бена там жил дядя. Когда Бену исполнилось восемнадцать, дядя взял его к себе. Бен ссорился с отцом. Из-за меня. Отец думал — я имею в виду отца Бена, не своего, — что если Бен покинет деревню, то и от меня спасётся. Он не догадался, что я тоже уеду. Правда, Бен?

Бен накрыл ладонью руку жены. Деллен слишком много говорила, это все понимали, но только супруги Керны знали, почему она это делает. Би поинтересовалась, какое отношение история имеет к Санто. Бен попытался перехватить у Деллен инициативу.

— Всё было несколько иначе, — заметил он. — В самом деле, мы с отцом всегда не ладили. Он хотел жить исключительно с земли, и после восемнадцати лет я решил, что с меня хватит. Договорился с дядей и отправился в Труро. Деллен последовала за мной… Не помню, через какое время. Месяцев через восемь?

— Эти восемь месяцев тянулись для меня, как восемьсот лет, — заявила Деллен. — Какой бы грешницей я ни была, я сразу вижу, что хорошо. — Она взглянула на Бена и обратилась к Би: — У меня чудесный муж, а я столько лет испытываю его терпение, инспектор Ханнафорд. Сделай мне ещё кофе, Бен.

— Может, хватит? — попытался остановить её Бен.

— Но только сделай погорячее, пожалуйста. Наверное, машина плохо работает.

Би поняла, при чём здесь кофе. Когда Деллен не хотела кофе, Бен настоял. И теперь этот напиток стал метафорой, в которую Деллен Керн тыкала мужа лицом.

— Хочу посмотреть комнату вашего сына, — сказала Би. — Конечно, после того, как вы допьёте кофе.

Дейдра Трейхир шла к бухте Полкар. Дул сильный ветер, и она остановилась поправить причёску. Ей удалось захватить большую часть волос и закрепить черепаховой заколкой, остальные пряди она убрала за уши. Тут Дейдра увидела Линли, он находился примерно в ста ярдах. Судя по всему, только забрался наверх из бухты. Сначала Дейдра подумала, что с Линли сняли все подозрения и он снова пустился в поход. Ведь его освобождение вполне логично: кто же будет подозревать детектива-инспектора из Скотленд-Ярда? Если бы она была хоть вполовину так умна…

Впрочем, Дейдре следовало быть честной, по крайней мере с собой: Томас Линли не говорил, что он из Скотленд-Ярда. Полицейские сами это поняли, стоило ему назвать своё имя.

Он представился Томасом Линли. Один из полицейских — Дейдра не могла вспомнить, кто именно — предположил, что он, должно быть, из Нью-Скотленд-Ярда. И произнёс это очень многозначительно. Томас подтвердил.

Теперь Дейдра поняла смысл этой многозначительности. Ведь если он — Томас Линли из Нью-Скотленд-Ярда, значит, это тот самый Линли, жену которого убили на улице перед собственным домом. Все копы страны знали об этом. Полиция, в конце концов, является своеобразным братством. Нужно помнить об этом и, следовательно, держать ухо востро, и неважно, что Линли испытывает боль, а ей хочется его утешить. У каждого человека своё горе. Жизнь вообще трагична, и с этим надо как-то справляться.

Линли помахал ей, и Дейдра подняла руку в ответ. Они направлялись друг к другу по скале. Тропа была узкой и неровной, из земли вылезали острые камни, некоторые из них с шумом скатывались по восточному склону. За колючим кустарником в изобилии росла трава, хоть её и объедали свободно пасшиеся овцы.

Когда они приблизились друг к другу, Дейдра обратилась к Линли:

— Вы что, снова отправились в путь? — Но тут же сама поняла, что это не так, и поспешила добавить: — Рюкзака при вас нет, значит, я ошиблась.

Линли серьёзно кивнул.

— Из вас получился бы хороший детектив.

— Да ладно, элементарное заключение. Что-нибудь другое я бы точно не заметила. Должно быть, прогуливаетесь?

— Я искал вас.

Ветер разлохматил волосы Линли, и он убрал их со лба. Дейдра снова увидела, что их волосыочень похожи. Наверное, летом они сильно выгорают.

— Как вы узнали, где я? Надеюсь, предварительно стучали в дверь дома? Верю, что в этот раз стучали. В моём распоряжении не так много окон.

— Стучал, — подтвердил Линли. — Когда мне никто не ответил, я посмотрел по сторонам и обнаружил свежие следы. Пошёл по ним. Всё очень просто.

— И вот вы здесь.

— И вот я здесь.

Линли улыбнулся и словно заколебался. Это удивило Дейдру: он не был похож на нерешительного человека.

— И? — подтолкнула его Дейдра, наклонив голову.

Тут она заметила над верхней губой Линли шрам, который немного портил классически-благородную внешность. Черты лица у него были сильные и очень определённые. Чувствовалась ничем не разбавленная порода.

— Хочу пригласить вас на ужин, — сообщил Линли. — Боюсь, могу предложить вам только «Солтхаус», деньги для меня ещё не пришли. Не могу же я позвать вас на ужин и просить за меня заплатить! А в гостинице расходы запишут на мой счёт. Кстати, завтрак был превосходен, во всяком случае питателен. Надеюсь, что и обед будет не хуже.

— Какое сомнительное приглашение, — улыбнулась Дейдра.

Судя по всему, Линли был несколько озадачен.

— Вы сомневаетесь относительно качества блюд?

— Да. «Присоединитесь ко мне для качественной, хоть и далёкой от роскоши трапезы». Одна из галантных поствикторианских фраз, на которую следует ответить: «Благодарю вас. Я подумаю».

Линли рассмеялся.

— Извините. Моя мать была бы в шоке, если бы это услышала. Слава богу, она далеко. Позвольте признаться: я заглянул в вечернее меню и пришёл к выводу, что оно если не шикарное, то клёвое.

Дейдра тоже засмеялась.

— Клёвое? Откуда у вас это слово? Ладно, не обращайте внимания. Не говорите. Давайте лучше поужинаем у меня. Я уже кое-что приготовила, и этого достаточно для двоих. Надо только разогреть.

— Тогда я дважды перед вами в долгу.

— Этого я и добивалась, милорд.

Лицо Линли изменилось, весёлость как языком слизало. Дейдра отругала себя за оплошность и приказала в дальнейшем быть с ним осторожнее.

— А, значит, вы знаете.

Дейдра поспешила найти оправдание:

— Когда вчера было сказано, что вы из Скотленд-Ярда, я решила это проверить. И всё выяснила.

Она отвернулась и посмотрела на серебристых чаек. Птицы подлетали к ближайшей скале, готовились к ночлегу. Они рассаживались парами на выступы, забирались в расщелины и раскрывали крылья, защищаясь от ветра.

— Мне очень жаль, Томас, — добавила Дейдра.

Возникла небольшая пауза, во время которой к скале с шумом подлетели другие чайки.

— Вам не за что извиняться, — сказал Линли. — На вашем месте я поступил бы так же. Какой-то чудак вламывается к вам в дом и заявляет, что он полицейский. К тому же неподалёку лежит мертвец. Чему вы должны верить?

— Я не о том.

Дейдра повернулась к Линли. Он стоял лицом к ветру, она — спиной. Ветер развевал его волосы.

— А о чём же?

— О вашей жене. Мне очень жаль. Вы пережили такую трагедию.

— А, да.

Линли тоже обратил внимание на чаек. Как и Дейдра, он заметил, что пернатые делятся на пары. Видимо, рядом с другой птицей они чувствовали себя более защищёнными.

— Для неё это было более мучительно, чем для меня.

— Не думаю.

— Вот как? Смею вас заверить, что на свете мало вещей более мучительных, чем огнестрельное ранение. Особенно когда смерть наступает не сразу. Мне не пришлось пройти через это. А Хелен пришлось. Вот она, живая и здоровая, стоит со своими покупками у входной двери, а в следующий миг в неё стреляют. Разве это не мучительно?

Голос у Линли был мрачный, и он не смотрел на Дейдру. Очевидно, он не понял того, что она хотела сказать, и девушка решила прояснить значение своих слов:

— Я верю, что смерть — это конец лишь части нашего существования, Томас. Она является духовным опытом человеческого существа. Душа покидает тело и летит куда-то ещё. Но вопрос в том, лучше ли там, чем здесь и сейчас.

— Вы в самом деле верите в это? — В его интонациях прозвучали горечь и недоверие. — Вы верите в небеса и в ад и в прочую подобную чепуху?

— Не в небеса и ад. Всё это кажется довольно глупым: Бог или кто там ещё, восседающий на троне, бросающий душу в адский огонь либо возносящий её в небеса, где она вместе с ангелами поёт гимны. Это просто не может выглядеть вот так.

Дейдра повела рукой, охватив этим жестом скалы и море.

— Существует что-то ещё, чего мы не понимаем. Да, вот в это я верю. Душа страдает и силится понять то, что уже постигла ваша жена.

— Хелен, — подсказал Линли. — Её звали Хелен.

— Да, Хелен. Простите. Хелен теперь это знает. Но нас, живущих на земле, это тревожит. Как и вас теперь.

— Это был не её выбор, — возразил Линли.

— Разве кто-то из нас делает такой выбор?

— Самоубийцы, — ответил он.

Дейдра почувствовала озноб.

— Это не выбор. Человек решается на это, когда ему кажется, что у него нет выбора.

Губы Линли дрогнули. Дейдра пожалела, что не уследила за языком. Простое слово «милорд» разбередило его раны. Время лечит — хотелось ей напомнить. Банальная фраза, но в ней много правды.

— Томас, хотите пройтись? — предложила Дейдра. — Я собираюсь кое-что вам показать. Придётся одолеть около мили по берегу, зато мы нагуляем аппетит.

Дейдра была уверена, что Линли откажется, но тот кивнул, и девушка жестом пригласила его за собой. Они направились туда, откуда она пришла. Сначала спустились в одну из бухт. Из-под воды выступали огромные сланцевые утёсы. Ветер и волны делали общение почти невозможным, и они просто следовали друг за другом. И оба молчали. Дейдра подумала, что так даже лучше. Пусть этот разговор останется в прошлом, ни к чему давить на больную мозоль.

В местах, защищённых от ветра, выросли первоцветы: жёлтая амброзия перемежалась с розовой армерией, голубые колокольчики вереска указывали на места, где когда-то стояли древние леса. Возле скал растительность скудела. В отдалении виднелись каменные фермерские дома, за ними возвышались амбары. По пастбищам бродили стада; эти участки земли были отделены друг от друга земляными валами, густо поросшими шиповником и щитолистником.

Ближайшая деревня называлась Олсперил. Туда они и направились. В деревне имелись церковь, усадьба священника, сельские дома, старая школа и паб. Всё это было построено из местного камня и находилось в полумиле от тропы, за загоном. С места, где они стояли, был виден только шпиль церкви.

— Святая Морвенна[19], — сообщила Дейдра, указывая на шпиль. — Но мы пройдём дальше, если у вас остались силы.

Линли кивнул, и девушка почувствовала себя глупо. Он был далеко не слаб, и горе не отняло у него способности к длительным пешим прогулкам. Дейдра тоже кивнула, и они одолели ещё двести ярдов. В зарослях вереска был проём, оттуда спускались высеченные из камня ступени.

— Лестница не слишком длинная, — сказала Дейдра, — но будьте осторожны. Здесь скользко, и мы находимся на высоте около ста пятидесяти футов над морем.

Ступени повторяли естественный склон скалы. Дейдра и Линли выбрались на маленькую тропу, почти заросшую вереском. Через двадцать ярдов она резко оборвалась, но не на краю пропасти, как можно было ожидать. В скале оказалась встроена маленькая лачуга. Стены были сделаны из досок потерпевших крушение кораблей. Деревянный фасад потемнел от времени, петли, на которых висела грубая дверь, проржавели.

Дейдра оглянулась на Линли: ей интересно было увидеть его реакцию на столь необычное строение. Его глаза расширились, губы дрогнули в улыбке. «Что это за место?» — словно спрашивал он.

— Разве это не чудесно, Томас? — с восхищением спросила Дейдра, перекрикивая шум ветра. — Эта лачуга называется хижиной Хедры. Если верить дневнику достопочтенного мистера Уолкомба, она появилась в конце восемнадцатого века.

— Это он построил хижину?

— Мистер Уолкомб? Нет. Он был лишь хронистом, хотя и очень хорошим. В своём дневнике он упоминал Олсперил. Я нашла его записи в библиотеке Кэсвелина. Уолкомб сорок лет служил викарием в церкви Святой Морвенны. Пытался спасти страдающую душу женщины, хозяйки этой лачуги.

— А, так значит, это сама Хедра построила?

— Да. Она овдовела, её муж, рыбак, попал в шторм и утонул, оставив её с маленьким сыном. Согласно мистеру Уолкомбу — а он вряд ли искажал факты, — мальчик однажды пропал. Должно быть, слишком близко подошёл к краю обрыва и порода осыпалась под его весом. Бедная Хедра поверила, что её мальчика взяли селки[20], убедила себя, что сын ушёл под воду. Бог знает, как бы ему это удалось, если он упал с такой высоты. Так вот, якобы там мальчика поджидала тюлениха в человечьем обличье. Она поманила его в море и пригласила присоединиться к…

Дейдра смолкла и нахмурилась.

— О господи, совсем забыла, как называется группа тюленей. Стадом его назвать нельзя. Стая? Но так говорят о рыбах. Ладно, не столь важно. Вот такая судьба. Хедра построила этот дом, дожидаясь возвращения сына. Так она и жила здесь до самой смерти. Трогательная история.

— Она правдива?

— Если верить мистеру Уолкомбу. Зайдём внутрь. Там есть что посмотреть. Заодно и от ветра спрячемся.

Верхняя и нижняя части дверей закрывались с помощью деревянных засовов, которые были вставлены в грубые деревянные петли и покоились на крючках. Дейдра потолкала дверь туда-сюда, сначала сверху, потом снизу, и открыла вход в лачугу.

— Хедра знала, что делает, — заметила Дейдра. — Построила себе крепкое жильё. Возле каждой стены скамья, и крыша вполне приличная, пол из сланца. Наверное, чувствовала, что ждать придётся долго.

Дейдра вошла внутрь, но вдруг резко остановилась. Линли, пригнувшись под низким проёмом, последовал за ней.

— Чёрт, — пробормотала девушка с отвращением. — Какая гадость.

Стена перед ними была испорчена, и испорчена недавно, судя по свежести надрезов, покрывавших деревянные панели. Заметны были следы вырезанного здесь ранее сердца с инициалами любовников, но сейчас его накрыла вереница скверных надписей. Кто-то постарался: глубоко разрезал дерево. Инициалов уже не было видно.

Дейдра постаралась взглянуть на это безобразие с философской точки зрения.

— Что ж, стены уже были осквернены. Хорошо, что это не краска. Но всё же… зачем люди делают подобные вещи?

Линли осмотрел другие стены. Их покрывало множество надписей: инициалы, числа, другие сердца, чьи-то имена.

— Когда я учился в школе, — произнёс он задумчиво, — у нас была стена… не слишком далеко от входа, так что её мог увидеть каждый посетитель. Со времён Генриха Шестого люди оставляли на ней свои инициалы. Когда бы я туда ни наведывался — время от времени я это делаю, — я ищу собственную зарубку. Она до сих пор там. И напоминает мне, что я настоящий, что жил тогда, да и сейчас существую. Когда я смотрю на другие надписи — а их сотни, возможно, тысячи, — не могу не думать о быстротечности жизни. То же самое и здесь, мне кажется.

— Да, наверное.

Дейдра провела пальцами по нескольким более старым изображениям: кельтский крест, имя Даниэль, B.J. + S.R.

— Мне нравится приходить сюда и размышлять, — призналась Дейдра. — Иногда представляю, кто были эти люди, поведавшие о своей любви. И долго ли длились их чувства.

Линли прикоснулся к вырезанному искорёженному сердцу.

— Ничто не длится вечно, — заметил он. — В этом наше проклятие.

Глава 9

В спальне Санто Керна Би Ханнафорд увидела много того, что показалось ей типичным, и впервые порадовалась, что наказала констебля Макналти молчанием. Стены комнаты Санто были обклеены множеством постеров с изображением сёрферов, и Би понимала: слабые рассуждения Макналти о сёрфинге и о местах, где были сделаны снимки, ей слушать не стоит. Вряд ли познания Макналти вообще к чему-либо имеют отношение. К вечеру инспектор почувствовала облегчение, что кругозор Макналти хоть как-то расширился.

Констебль со священным ужасом смотрел на постер: водяную гору оседлала крошечная фигурка какого-то сумасшедшего.

— Бог ты мой! — Макналти присвистнул и покачал головой. — Вы только взгляните на этого парня! Это Гамильтон из Мауи. Он же бешеный. Способен на всё. Это не волна, это цунами.

Бен Керн был с ними, но в комнату не вошёл, остался на пороге. Миссис Керн ждала внизу, в гостиной. Чувствовалось, что Бен не хочет оставлять её одну, он разрывался между полицией и супругой. Однако выбора у него не было. Если бы он сидел с Деллен, полицейским пришлось бы самим ходить по гостинице в поисках комнаты Санто. Бен предпочёл стать провожатым, хотя мысли его крутились вокруг жены.

— Мы не знали, что Санто занимался сёрфингом, — заметила Би.

— Он увлёкся им, как только мы приехали в Кэсвелин, — пояснил Бен.

— Его снаряжение здесь? Доска, гидрокостюм, что там ещё…

— Капюшон, — пробормотал Макналти. — Перчатки, гидротапки, запасные плавники…

— Достаточно, констебль, — резко прервала Би. — Мистер Керн меня уже понял.

— Санто держал своё снаряжение в другом месте, — ответил Бен.

— Вот как? Почему? — удивилась Би. — Это же неудобно.

— Ему не нравилось хранить их здесь, — отозвался Бен, глядя на постеры.

— Почему? — повторила инспектор.

— Возможно, боялся, что я с ними что-нибудь сделаю.

— А! Констебль…

Би обрадовалась, что Мик Макналти понял намёк, и снова взялся за свой блокнот, хотя Бен Керн не смог сказать, где Санто держал своё снаряжение.

— Почему Санто думал, что вы что-нибудь сделаете с его снаряжением, мистер Керн?

«Если он мог что-то сделать со снаряжением сёрфера, то почему бы не с альпинистским?» — подумала Ханнафорд.

— Сын знал, что мне не нравится его увлечение сёрфингом.

— В самом деле? Но по сравнению со скалолазанием это относительно безопасный спорт.

— Не существует относительно безопасного спорта, инспектор. Однако дело не в этом.

Раздумывая, как лучше сформулировать мысль, Керн вошёл в комнату. Посмотрел на постеры с каменным лицом.

— А вы занимаетесь сёрфингом, мистер Керн? — спросила Би.

— Если бы я им занимался, разве стал бы запрещать Санто?

— Не знаю. Всё-таки никак не пойму, почему один вид спорта вы одобряете, а другой — нет?

— Это из-за сёрферов. — Бен смущённо глянул на констебля Макналти. — Мне не хотелось, чтобы сын общался с ними. Перенимал их образ жизни. Сёрферы замкнуты в своём братстве. Вечно ждут возможности выйти в море. Их мир ограничен картами изобар и таблицами приливов. Они ходят туда-сюда по берегу в поисках лучшей волны. В свободное время говорят о сёрфинге или курят марихуану, даже когда стоят в своих гидрокостюмах, толкуют об одном и том же. У этих парней — и девушек тоже — вся вселенная крутится вокруг волн. Они ездят по странам в поисках лучшей воды. Я был против такой судьбы для Санто. Вы сами пожелали бы такого для своего ребёнка?

— А если бы его вселенная стала крутиться вокруг альпинизма?

— Если бы? По крайней мере, в альпинизме человек зависит от других. Это не спорт одиночек. Сёрфер в море один. Мне это не нравится. Я хотел, чтобы сын находился среди людей. Так что если бы с ним что-нибудь случилось…

Бен снова перевёл взгляд на постеры. То, что было на них запечатлено, даже для таких неопытных людей, как Би, демонстрировало страшную опасность водной стихии. Такие волны могут переломать все кости и увлечь на дно.

«Интересно, — подумала Би, — сколько сёрферов гибнет в наших краях каждый год? На земле и в самом деле всё более предсказуемо».

— И всё же Санто отправился на скалу один, — напомнила инспектор. — Так какая разница? Да и сёрферы не всегда выходят поодиночке.

— На волне сёрфер всегда один. Сёрфер и волна.

— А когда лезешь вверх?

— Зависишь от другого скалолаза, а он — от тебя. Вы становитесь опорой друг другу. — Бен хрипло откашлялся. — Какой отец не мечтает о безопасности сына?

— А когда Санто не согласился с вами насчёт сёрфинга?

— В смысле, как давно?

— Нет, что произошло между вами? Споры? Наказание? Может, вы применили насилие, мистер Керн?

Бен стоял спиной к окну, и инспектор плохо видела его лицо.

— Чёрт возьми, что за вопрос?

— Тот, на который мне нужен ответ. Недавно кто-то поставил Санто синяк под глазом. Как вы можете это прокомментировать?

У Бена опустились плечи. Он направился в другой конец комнаты, туда, где на примитивном столе стоял компьютер и принтер. Там же лежала стопка бумаг. Бен Керн потянулся за ней. Би остановила мистера Керна, повторив вопрос.

— Санто молчал на этот счёт, — отозвался Керн. — Я видел, что его кто-то здорово приложил, но сын не стал мне ничего объяснять.

Бен покачал головой. Казалось, он знает что-то такое, о чём не хочет говорить.

— Если вам что-то кажется, вы что-то подозреваете…

— Нет, никаких предположений. Просто девушкам нравился Санто, а Санто интересовался девушками. Он не видел различий.

— Между чем и чем?

— Между доступным и недоступным. У Санто был инстинкт самца. Может, с ним разобрался чей-то разгневанный отец. Или ревнивый бойфренд. Санто обожал девчонок, и они его — тоже. Он всегда шёл, если его зазывала молодая красотка. Таким уж он уродился.

— У Санто был кто-то постоянный?

— Последнюю его девушку зовут Мадлен Ангарак. Они встречались больше года.

— Она, случайно, не сёрфер? — уточнила Би.

— Отличный сёрфер, если верить Санто. Национальная чемпионка. Сын ею восхищался.

— А она им?

— Интерес был обоюдным.

— Как вы смотрели на то, что девушка вашего сына — сёрфер?

— Санто постоянно кем-то или чем-то увлекался. Я понимал, что Мадлен — временное явление. Он любил девушек. И не собирался остепеняться. Ни с Мадлен, ни с кем-то ещё.

— Вы что же, хотели, чтобы Санто остепенился? — удивилась Би.

— Как и любой отец, я опасался, что он ввяжется во что-то дурное.

— А как же амбиции? Вы разве не желали для него успешной карьеры?

Бен Керн задумался. У Би сложилось впечатление, что он что-то скрывает. Опыт подсказывал ей, что, если такое случается при расследовании убийства, обычно это связано с эгоистическими мотивами.

— Вы когда-нибудь били Санто, мистер Керн? Тот спокойно посмотрел на неё.

— Я уже ответил.

Инспектор намеренно замолчала, однако пауза результата не принесла. Пришлось продолжать допрос. Би обратила внимание на компьютер Санто и сообщила, что им придётся взять его с собой. Констебль Макналти выключит компьютер из розетки и отнесёт в машину. Би взяла стопку бумаг, лежавших на столе, перелистала и разложила на поверхности.

Оказалось, что это — варианты логотипов «Эдвенчерс анлимитед». На одном листе эти два слова образовали волну. На другом — сложились в круговой логотип, в центре которого стояла гостиница короля Георга. На третьем название служило основанием, на котором мужской и женский силуэты символизировали спортивные состязания. Ещё на одном буквы сформировали скалолазное снаряжение.

— О господи! — вырвалось у Бена.

Би перевела взгляд с рисунков на потрясённое лицо Керна.

— Что это? — осведомилась инспектор.

— Он разрабатывал логотипы для футболок. На компьютере. Он… Очевидно, хотел как-то поучаствовать в бизнесе. Я не давал ему такого задания. О господи, Санто!

Бен произнёс это так, словно просил прощения. Би расспросила его об альпинистском снаряжении сына. Керн поведал ей о каждой закладке, каждом страховочном устройстве, каждой верёвке, обо всём, что нужно для подъёма и спуска.

— Для последнего восхождения ему это всё требовалось?

— Не всё. Либо сын хранил своё снаряжение где-то без моего ведома, либо забрал его накануне.

— Почему? — уточнила Би.

— Мы поссорились. Он среагировал на мои жёсткие фразы. Сказал что-то вроде «я тебе покажу».

— И это привело его к смерти? Санто был слишком взволнован и не осмотрел внимательно своё снаряжение? Это было в его характере?

— Импульсивность? Такая, что он полез на скалу, не проверив снаряжение? Да. Санто был именно таким.

Слава тебе господи, последний радиатор. Кадан не знал, кого за это благодарить — Бога или кого-то ещё. В гостинице были и другие батареи, но задание этого дня он выполнил. Теперь полчаса на то, чтобы вымыть кисти и плотно закрыть банки с краской. За время службы у отца Кадан уяснил, что нужно растянуть любое дело насколько возможно, пока не придёт конец трудового дня. Поясницу ломило, голова снова разболелась от запаха краски. Нет, такие обязанности ему не подходят. Что неудивительно.

Кадан уселся на корточки и полюбовался своей работой. Глупо было со стороны хозяев класть ковёр прежде, чем радиаторы будут покрашены. Ему удалось оттереть с ворса следы краски, ну а те места, где не получилось, прикроют занавески.

— Уходим, Пухстер, — объявил Кадан.

Попугай на его плече зашевелился и выдал ещё одно загадочное высказывание:

— Ослабь болты! Зови копов! Зови копов!

Дверь в комнату отворилась, и попугай захлопал крыльями, готовясь то ли слететь на пол, то ли осуществить на плече Кадана не слишком желательную телесную функцию.

— Только посмей, приятель! — воскликнул Кадан и тут же услышал встревоженный женский голос:

— Кто вы? Что вы здесь делаете?

Кадан увидел женщину в чёрном и понял, что это Деллен, мать Санто Керна. Он поднялся во весь рост.

— Полли хочет трахнуться, — проговорил Пух. — Полли хочет трахнуться.

Попугай не в первый раз доказал неуместность своих выступлений.

— Кто это? — спросила Деллен Керн.

— Попугай.

Она рассердилась.

— Вижу, что попугай. Я не слепая и не дура. Что за попугай и что он здесь делает? А главное, что ты здесь делаешь, если уж на то пошло?

— Это мексиканский попугай.

Кадана бросило в жар, но он понимал, что миссис Керн не заметит смущения, поскольку его смуглая кожа не краснеет.

— Его зовут Пух.

— Как в «Винни-Пухе»? — Её губы тронула улыбка. — Почему я тебя не знаю? Почему раньше тебя не встречала?

— Меня зовут Кадан. Мистер Керн нанял меня вчера. Возможно, он забыл вам сообщить, потому что…

Кадан слишком поздно опомнился и скривил рот. Ему захотелось исчезнуть. В этот день, окрашивая батареи и прикидывая, что можно сделать на трассе сумасшедшего гольфа, он старался не встречаться лицом к лицу с родителями Санто Керна. Ведь пришлось бы выражать соболезнования.

— Мне жаль Санто, — добавил Кадан.

— Конечно, — ответила Деллен, спокойно глядя на него.

Кадан неловко зашаркал ногами. В руках он по-прежнему держал малярную кисть. И в тот момент вдруг озадачился вопросом, что ему с ней делать. А с банкой для краски? Никто не говорил ему, куда всё это положить по окончании рабочего дня, а он не догадался спросить.

— Ты знал Санто? — поинтересовалась Деллен Керн.

— Да, немного.

— И что ты о нём думаешь?

Деллен толкала Кадана на опасную почву. Парень замялся и пробубнил:

— Санто купил у моего отца борд.

Кадан не упомянул Мадлен, не хотел её упоминать.

— Понимаю. Но ты не ответил на мой вопрос.

Деллен прошла к шкафу, открыла дверцу и заглянула внутрь. И заговорила прямо оттуда:

— Санто был очень на меня похож. Ты вряд ли это заметишь. Я так поняла, что вы не были близко знакомы?

— Ну да. Я видел его со стороны. Когда он только начинал учиться сёрфингу.

— А ты хороший сёрфер?

— Я? Нет. Я, конечно, умею. Но у меня другие интересы.

Деллен закрыла шкаф.

— Что за интересы? Спорт, наверное. У тебя спортивное сложение. И девушки… У молодых людей твоего возраста женщины — одно из главных увлечений. У тебя так же? — Деллен нахмурилась. — Мы можем открыть окно, Кадан? Тут так пахнет краской…

Кадан хотел напомнить, что это её гостиница и она может делать тут что угодно, однако он осторожно отложил кисть, подошёл к окну и с трудом его отворил. Видимо, надо смазать детали. Вообще, окнами надо заняться.

— Спасибо. Я закурю. Ты куришь? Нет? Странно. У тебя вид курильщика.

По идее, Кадан мог поинтересоваться, как выглядят курильщики, и если бы ей было между двадцатью и тридцатью, он бы так и сделал. Такие вопросы носят метафорический характер и могут привести к неожиданным открытиям. Но в данной ситуации Кадан предпочёл промолчать.

— Не возражаешь, если я закурю? — продолжала Деллен.

Кадан покачал головой, надеясь, что она не станет просить у него огоньку. Видно было, что к таким женщинам, как она, мужчины подскакивают как ошпаренные. Но у него не было при себе ни зажигалки, ни спичек. В своём предположении Деллен была права: он курил, но в последнее время старался избавиться от этой привычки, тщетно убеждая себя, что в его проблемах виноват табак, а не спиртное.

Сигареты у Деллен были, и спички тоже. Она закурила, затянулась и выпустила из ноздрей дым.

— Чьё это дерьмо горит? — подал голос Пух.

Кадан вздрогнул.

— Простите. Пух часто слышал эту фразу от моей сестры. Он ей подражает. Он всем подражает. Просто сестра терпеть не может курильщиков.

Подумав, что последнее замечание выглядит как критика, Кадан снова извинился.

— Ты нервничаешь, — сказала Деллен. — Наверное, это я так на тебя действую. А птичка хорошая. К тому же не понимает смысла слов.

— Иногда мне кажется, что понимает.

— Когда говорит о траханье?

Кадан моргнул.

— Что?

— «Полли хочет трахнуться», — напомнила Деллен. — Это первое, что выдал Пух, когда я вошла в комнату. Кстати, я трахаться не хочу. Но почему именно эта фраза? Ты с помощью птицы привлекаешь к себе женщин? Поэтому ты его принёс?

— Пух постоянно при мне.

— Это же неудобно.

— Мы привыкли друг к другу.

— В самом деле?

Деллен взглянула на попугая, но Кадану казалось, что на самом деле она не видит Пуха, словно смотрит сквозь него.

— Мы с Санто были очень близки. А ты близок с матерью?

— Нет.

Кадан не пояснил, что невозможно быть близким с Уэнной Райс Ангарак Макклауд Джексон Смит, урождённой Баундер. Мать постоянно сидит за карточным столом.

— Мы с Санто были очень близки, — повторила Деллен. — И очень похожи. Сенсуалисты. Знаешь, кто это? — Деллен не дала возможности ответить. — Мы живём ради ощущений. Ради того, что можем видеть, слышать и осязать. Ради того, что можем пробовать на вкус, к чему можем прикоснуться. И ради того, чтобы к нам прикасались. Мы исследуем жизнь во всём её богатстве, не ведая вины и страха. Таким был Санто. Я научила его быть таким.

— Понятно.

Кадану хотелось броситься прочь из комнаты, но он боялся, что Деллен воспримет это как бегство. Он заверил себя, что нет причины для ухода, однако испытывал почти животное чувство опасности.

— А ты какой, Кадан? — спросила Деллен. И без перехода: — Можно потрогать твоего попугая или он меня ущипнёт?

— Пуху нравится, когда ему чешут голову. Там, где должны быть уши, если у птиц есть уши. Я имею в виду, такие как у нас, потому что они ведь слышат.

— Вот так?

Деллен подошла к Кадану, и тот ощутил её запах. Мускус, решил он. Деллен почесала попугая указательным пальцем с ногтем, покрашенным ярко-красным лаком. Пух заурчал как кот. Этому звуку он научился от предыдущего владельца. Деллен улыбнулась птице и обратилась к Кадану:

— Ты мне не ответил. Ты себя к какому разряду причисляешь? К сенсуалистам? К эмоциональным людям? Или к интеллектуалам?

— Ну уж нет, — заявил Кадан. — Это я про интеллектуалов. Я не интеллектуал.

— А. Значит, ты эмоциональный. Клубок чувств? Тебе больно от прикосновений? Я имею в виду, душевных.

Кадан отрицательно помотал головой.

— Тогда ты сенсуалист, как я. И как Санто. Я так и подумала. Это видно. Должно быть, это нравится твоей девушке. Если она у тебя есть. У тебя есть девушка?

— Сейчас нет.

— Жаль. Ты довольно привлекательный, Кадан. А как же секс?

Кадану больше прежнего захотелось исчезнуть, хотя вроде бы Деллен ничего такого не делала. Просто ласкала птицу и разговаривала. Тем не менее что-то с этой женщиной было не так.

Вдруг он вспомнил, что её сын умер. Не просто умер, его убили. Его больше нет. Когда погибает сын — или дочь, или муж, — разве мать не рвёт на себе одежду и волосы? Разве не проливает потоки слёз?

— О сексе, Кадан, такому молодому человеку, как ты, забывать нельзя. Надеюсь, ты не живёшь как монах.

— Я жду лета, — отозвался Кадан.

— Лета? — не поняла Деллен.

Она чуть отвела палец от зелёной головы Пуха. Птица переступила к ней поближе и вытянула шею.

— В город приезжает много девушек. На каникулы.

— А. Ты предпочитаешь кратковременные отношения. Без привязанности.

— Да, — подтвердил Кадан. — Меня так больше устраивает.

— Понимаю. Ты — им, они — тебе, и все довольны. Никаких обязательств. Наверное, ты мне удивляешься. Женщина моего возраста, замужняя, с детьми, и понимает, что это значит.

Кадан слегка улыбнулся, но неискренне. Так он просто подтвердил, что услышал её слова.

— Что ж. Приятно было пообщаться, — заявил он, решительно глянув на дверь.

— Почему мы раньше не познакомились?

— Я только начал…

— Нет, это я поняла. Но почему я не встречала тебя раньше? Ведь ты примерно одного возраста с Санто.

— Старше на четыре года.

— И ты так похож на него. Поэтому и странно, что я тебя с ним не видела.

— Он ровесник моей сестры, Мадлен. Возможно, вы знаете Мадлен. Они с Санто были… как бы лучше выразиться?

— Что? — перебила Деллен. — Как ты её назвал?

— Мадлен. Мадлен Ангарак. Они с Санто были вместе… не помню… года полтора. Или два. В общем, Мадлен — моя сестра.

Деллен уставилась на Кадана, потом — невидящим взглядом в пространство. И заговорила совершенно другим голосом:

— Как неожиданно. Её зовут Мадлен?

— Да. Мадлен Ангарак.

— И они с Санто были…

— Он был её бойфрендом. Партнёром. Любовником.

— Ты шутишь.

Кадан недоуменно покачал головой: с чего она взяла, что он шутит?

— Они познакомились, когда Санто покупал доску у моего отца. Мадлен учила вашего сына сёрфингу. Так они сошлись. С этого всё и началось.

— И её зовут Мадлен? — уточнила Деллен.

— Да, Мадлен.

— Они были вместе полтора года?

— Да, примерно столько. Деллен была озадачена.

— Почему тогда я её ни разу не видела?

Когда Би Ханнафорд вернулась в отделение вместе с констеблем Макналти, она обнаружила, что Рэй исполнил её желание: выделил помещение для ведения дела, которое сержант Коллинз подготовил так здорово, что она удивилась. Это была комната для заседаний, расположенная на верхнем этаже. Сержант привёл её в порядок, удачно пристроил фотографии Санто Керна — прижизненные и посмертные. Здесь также стояли столы, телефоны, компьютеры с поисковиком HOLMES[21] наготове, шкаф для хранения документов, канцелярские принадлежности. Не хватало самого главного: офицеров из убойного отдела.

Из-за отсутствия таких специалистов Би оказалась в незавидной ситуации. Ей предстояло проводить следствие с Макналти и Коллинзом, пока в город не прибудут нужные люди. Это раздражало: инспектор знала, что бывший супруг, если на него надавить, может доставить офицеров менее чем за три часа.

— Чёрт, — пробормотала она.

Приказав Макналти привести в печатный вид сделанные им записи, Би прошла к стоящему в углу столу и выяснила: присутствие телефонного аппарата не означает, что он подключён к телефонной линии. Би красноречиво взглянула на сержанта Коллинза, и тот стал смущённо оправдываться:

— БТ[22] обещает через три часа. Здесь нет контакта, так что они пришлют профессионала. Придётся пользоваться мобильниками или телефонами на нижнем этаже.

— Они хоть в курсе, что мы расследуем дело об убийстве?

— Да, — вздохнул Коллинз.

Судя по его тону, БТ было всё равно, убийство это или что-то другое.

— Чёрт! — повторила Би. — Здесь опять полная неразбериха.

Она достала мобильник и набрала рабочий номер Рэя.

— Беатрис! Привет! Добро пожаловать в комнату для ведения дела. Мне что, опять брать Пита на ночь?

— Я звоню не по этому вопросу. Где ребята из убойного отдела?

— А! — отозвался Рэй. — Это проблема. Ничего не получится, дорогая. В данный момент в Кэсвелин прислать некого. Позвони в Дорсет или Сомерсет. Может, там смогут помочь. Конечно, я и сам что-нибудь придумаю. Отправлю людей из береговой охраны.

— Да ты что, Рэй?! Мы расследуем убийство. Нам нужны специалисты из отдела особо опасных преступлений.

— Кровь из носу, — заверил Рэй. — Больше ничего не могу. Кабинет я тебе устроил.

— Ты что, наказываешь меня таким образом?

— Не будь смешной. Ведь ты сама…

— Лучше не продолжай.

— Я могу поселить у себя Пита, пока ты не окончишь дело, — мягко предложил Рэй. — Тебе будет не до него, не хочу, чтобы он оставался один.

— Ты не хочешь, чтобы он оставался один… Ты не хочешь…

Би задохнулась от негодования. Осталось только попрощаться. Надо было сделать это с достоинством, но она резко нажала на кнопку и швырнула мобильник на ближайший стол.

Когда через мгновение телефон зазвонил, Би подумала, что бывший муж хочет извиниться или — что более вероятно — поучить её полицейской процедуре, напомнить о её склонности к близоруким решениям, о постоянном выходе за рамки дозволенного. Би схватила трубку и раздражённо закричала:

— Что ещё?

Оказалось, что на связи криминалистическая лаборатория. Некто Дюк Кларенс Уошо по поводу исследования отпечатков пальцев. Ну и имя! О чём только думали его родители?

— Тут настоящая каша, мэм, — сообщил Дюк.

— Лучше называйте меня шефом, — заявила Би, — или инспектором Ханнафорд. Я вам не мэм и не мадам. Такие обращения предполагают родство или то, что я особа королевских кровей.

— О, прошу прощения.

Наступила пауза. Дюк собирался с мыслями.

— В автомобиле полно отпечатков, оставленных вашим виком[23].

— Жертвой, — поправила Би, устало подумав о влиянии американского телевидения. — Какой он вам вик? Тогда уж лучше по имени — Санто Керн. Проявите к покойному больше уважения, мистер Уошо.

— Дюк Кларенс, — отозвался тот. — Можете звать меня Дюк Кларенс.

— Я вне себя от восторга, — процедила Би сквозь зубы. — Продолжайте.

— Имеется одиннадцать чужих отпечатков. Это снаружи автомобиля. Внутри у нас семь вика… Прошу прощения, покойного. И шесть неизвестных. Они обнаружены на двери с пассажирской стороны, на приборной доске, на оконных ручках и в бардачке. Есть отпечатки на CD. Эти принадлежат самому покойному и трём другим лицам.

— А на скалолазном снаряжении что?

— Единственные приличные следы на изоляционной ленте. Но они принадлежат Санто Керну.

— Чёрт! — выругалась Би.

— Есть хорошие чёткие отпечатки на багажнике машины. Свежие. Не знаю, правда, чем это вам поможет.

«Да где там», — подумала Би.

В городе кто угодно мог, проходя мимо, прикоснуться к багажнику. Она возьмёт отпечатки пальцев у всех, кто недавно контактировал с Санто Керном, но дело в том, что если эти люди и оставили следы на автомобиле юноши, то это ничего не доказывает. Би испытывала разочарование.

— Дайте знать, если ещё что-то обнаружите, — велела она Дюку Кларенсу Уошо. — Может, в машине найдётся что-то, что нам пригодится.

— Мы обнаружили несколько волосков в скалолазном снаряжении.

— Сохраните их, мистер Уошо.

— Можете называть меня Дюк Кларенс, — напомнил он.

— А, да, — сказала Би. — Я забыла.

Они закончили беседу. Инспектор уселась за стол и глянула на констебля Макналти. Тот пытался набрать в компьютере свои записи. Би поняла, что Макналти не умеет печатать. Вытянув указательный палец, он напряжённо разыскивал каждую букву. Би почувствовала, что если посмотрит на него ещё с полминуты, то завопит. Поэтому поднялась и направилась к дверям.

Сержант Коллинз чуть не столкнулся с ней на пороге.

— Внизу телефон, — сообщил он.

— Слава богу, — произнесла Би с чувством. — Где они?

— Кто?

— БТ.

— «Телеком»? Они ещё не приехали.

— Тогда что…

— Телефон. Вас просят к телефону, который стоит внизу. Там офицер из…

— Мидлмора, — закончила Би его фразу. — Мой бывший муж. Заместитель главного констебля, мистер Ханнафорд. Я не стану с ним общаться. Мне нужно поразмыслить.

Рэй, решила Би, сначала звонил ей на мобильник, а теперь пытается добраться до неё по стационарному телефону.

— Передай ему, что я уехала по неотложному делу. Пусть свяжется со мной завтра. Или вечером звонит домой.

«Хватит с него и этого», — подумала Би.

— Там не Ханнафорд, — возразил Коллинз. — Этот человек назвал себя сэром Дэвидом.

— Да что такое нынче с людьми? — возмутилась Би. — Я только что говорила по телефону с неким Дюком Кларенсом, а теперь ещё и сэр Дэвид?

— Хильер. Он назвал себя сэром Дэвидом Хильером, помощником комиссара Лондонской полиции.

— Скотленд-Ярд, — заключила Би. — Только этого мне недоставало.

Селеван Пенрул глянул на часы: пора ему и в «Солтхаус» — пропустить стаканчик виски «16 горцев из Тейна»[24]. Сегодня он это заслужил.

В течение одного дня иметь дело с упрямством внучки, а потом с истерикой её матери — да это любого выведет из себя. Неудивительно, что Дэвид отправил семейство в Родезию. Он-то решил, что жара, холера, туберкулёз, змеи и мухи цеце приведут их в чувство. Но не тут-то было, если судить по поведению Тэмми и голосу Салли Джой.

— Тэмми хорошо ест? — допытывалась она из африканских глубин.

Нормальная телефонная связь была там сродни внезапному превращению кошки в двухголового льва.

— Тэмми молится, отец Пенрул?

— Она…

— Вес набрала? Сколько времени стоит на коленях? А Библия? Тэмми читает Библию?

«Ах ты, едрен-батон!» — мысленно выругался Селеван. От Салли Джой у него голова шла кругом.

— Я же пообещал, что присмотрю за девчонкой. Этим и занимаюсь. Что ещё?

— Конечно, я надоедливая. Вы даже не представляете, что такое иметь дочь.

— Я вырастил дочь. И четырёх сыновей, если тебе интересно.

— Знаю. Я знаю. Но в случае с Тэмми…

— Смотри сама: либо ты оставляешь её мне, либо я отправляю её обратно.

Это подействовало. Вернуть дочь в Африку — последнее, чего бы хотели Салли Джой и Дэвид.

— Ну хорошо, я понимаю: вы делаете всё, что можете.

«И получше, чем ты», — подумал Селеван. Но это было прежде, чем он застал внучку на коленях. Она соорудила некий предмет, который Селеван именовал молитвенной скамьёй. Внучка назвала предмет как-то иначе, Селеван не запомнил. Сначала он подумал, что Тэмми будет вешать на спинку этой скамьи свою одежду, как делают джентльмены в отелях. Но когда после завтрака он отправился искать Тэмми, чтобы отвезти на работу, то обнаружил, что внучка стоит перед скамьёй на коленях, а перед ней — раскрытая книга, которую Тэмми внимательно читает. Книгу Селеван заметил не сразу, сначала он решил, что девчонка снова перебирает свои дурацкие чётки, несмотря на то что он уже отобрал у неё пару таких бус.

— Хватит заниматься всякой ерундой, — сказал Селеван, кладя руки внучке на плечи.

И только тогда увидел на скамье книгу. Это была даже не Библия, хотя какая разница! Тэмми увлечённо читала писание какой-то святой.

— Это житие святой Терезы Авильской[25], дедушка, — сообщила Тэмми. — Просто философия.

— Если написано какой-то святошей, то это религиозная муть, — заявил Селеван и схватил книгу. — Не забивай голову всякой ерундой.

— Это несправедливо! — воскликнула внучка со слезами на глазах.

В Кэсвелин они ехали молча. Тэмми сидела отвернувшись, Селеван видел лишь изгиб её упрямого маленького подбородка и тусклые волосы. Внучка шмыгала носом. Селеван догадался, что она плачет, и почувствовал… Он и сам не знал, что почувствовал. И про себя отругал её родителей за то, что прислали к нему внучку. Он ведь пытался помочь девчонке, вправить ей мозги, если они у неё ещё остались, хотел внушить ей, что нужно проживать свою жизнь, а не растрачивать её попусту, читая о деяниях святых и грешников.

И тут Селеван ощутил раздражение. С непослушанием он мог справиться. Мог накричать, проявить жёсткость. Но слёзы…

— Это всё лесбиянки, девочка. Понимаешь?

— Не будь дураком, — пропищала Тэмми тоненьким голосом и заплакала громче.

Селевану вспомнилась Нэн, его дочь. Они находились в машине, и Нэн сидела вот так же, глядя в сторону.

«Это же Эксетер, — убеждала она. — Это просто клуб, папа».

«Я не позволю тебе этой глупости, — ответил Селеван, — пока ты живёшь под моей крышей. Так что утри глаза, не то почувствуешь мою руку, а она не станет с тобой церемониться».

Нужно ли было проявлять такую строгость с дочкой, когда всё, чего она хотела, — это встречаться с друзьями? Но он вёл себя именно так. По его понятиям, что такое друзья и клубы? С этого всё обычно и начинается, а кончается позором.

Сейчас подобные развлечения казались Селевану невинными. О чём он думал, запрещая Нэн несколько часов удовольствия? Может, это потому, что в её возрасте у него самого никаких удовольствий не было?

День едва тянулся; на душе у Селевана было сумрачно. Ему не терпелось оказаться в «Солтхаусе», в тёплых объятиях шестнадцати горцев из Тейна. Ему и поговорить хотелось, тем более что в дымном помещении бара его ждал постоянный собутыльник.

Это был Яго Рит. Он сидел с пинтой «Гиннеса», зацепившись лодыжками за ножки стула. Согнулся так, что очки с замотанными проволокой дужками сползли к кончику горбатого носа. На нём были всё те же грубые джинсы и свитер; ботинки, как всегда, посерели от пенополистирола, из которого он мастерил доски для сёрфинга. Яго давно перевалил за пенсионный возраст, но с гордостью изрекал: «Старые сёрферы не умирают и не исчезают, они просто подыскивают подходящую работу, когда им приходится распрощаться с морем».

Яго распрощался с морем из-за болезни Паркинсона; Селеван жалел друга, глядя на его трясущиеся руки. Но Яго отметал всякое сочувствие. «Я своё отплавал, — говорил он. — Надо уступать молодым».

Яго стал отличным исповедником для Селевана, поэтому, как только Селеван взял в руку «Гленморанджи», он тут же принялся рассказывать приятелю о своей утренней стычке с Тэмми. Яго поднёс ко рту стакан — обеими руками, как заметил Селеван.

— Она водится с лесбиянками, — заключил Селеван.

— Что ж, — пожал плечами Яго. — Молодёжь всегда делает, что хочет. Ничего страшного в этом не вижу.

— Но её родители…

— Что родители? Если уж на то пошло, что знал ты? И пятерых нарожал. А что ты понимал? Ни хрена в детях не разбирался.

Селеван молча признал, что ни в чём не разбирался, даже в отношенияхс супругой. Вместо того чтобы реализовать свои желания, а именно поступить на морскую службу, увидеть мир, убраться из Корнуолла, он заделался отцом и мужем и всю жизнь проработал на молочной ферме.

— Тебе легко рассуждать, — сердито заметил Селеван.

У Яго не было детей, он никогда не был женат. Всю молодость и зрелые годы болтался на волнах.

Яго улыбнулся. Его зубы к старости много поработали, но ухода не ведали.

— Верно, — признал он.

— Как такому тупице, как я, понять девчонку? — вздохнул Селеван.

— Просто предостеречь её от раннего залёта.

Яго опрокинул остатки пива и отодвинулся от стола. Он был высоким и не сразу вытащил длинные ноги из-за ножек стула. Пока Яго шёл к бару за другой бутылкой пива, Селеван обдумывал слова друга.

Совет был неплохой, правда, не имел отношения к Тэмми. Залеты не по её части. Тэмми не интересует то, что висит у мужика между ног. Да если бы она вдруг забеременела, он в отличие от большинства родителей и родственников только бы порадовался.

— В моём доме лесбиянок никогда не бывало, — сообщил Селеван вернувшемуся Яго.

— Почему ты внучку прямо не спросишь?

— Как об этом спрашивать?

— Что, куст нравится, а шипы — нет? Послушай, приятель, дети нынче не такие, какими были мы в их возрасте. Они ранние пташки. Неизвестно, что у них на уме. Тебе нужно направлять внучку, а не указывать.

— Это я и пытаюсь делать, — отозвался Селеван.

— Главное — как пытаться.

Селевану нечего было возразить. С детьми он не справился, а теперь у него та же история с Тэмми. Он вынужден был признать, что Яго Рит умеет находить общий язык с молодёжью. Селеван видел, что в домик Яго в «Снах у моря» приходят брат и сестра Ангараки, а когда покойный мальчик Санто Керн зашёл к Селевану за разрешением на выход в море с его территории, оказалось, что с Яго парень проводит больше времени, чем в воде. Они вместе готовили доску Санто, устанавливали плавники, проверяли, не допустили ли брака, а потом сидели на шезлонгах и болтали. О чём? — недоумевал Селеван. Как могут общаться друг с другом люди разных поколений?

Яго ответил, как если бы Селеван задал ему эти вопросы.

— Да я больше слушаю их, хотя меня так и распирает от желания выдать тираду. Или прочитать лекцию. Не представляешь, как мне хочется их поучить. Но я терплю, и только когда они поинтересуются: «А вы как думаете?» — тогда и подаю голос. Вот так просто.

Яго подмигнул и помолчал.

— Хотя не всё просто, — вздохнул он. — Четверть часа с ними — и возвращать молодость уже совсем не хочется. Что за возраст? Травмы и слёзы.

— Слёзы — это девочка, — догадался Селеван.

— Да. Девочка. Она ранена, ей больно. Не спрашивала у меня совета о прошлом, не рассуждала о будущем.

Яго набрал в рот пива и погонял во рту. «Должно быть, — подумал Селеван, — это единственная уступка гигиене полости рта».

— Под конец дня я нарушил собственное правило.

— Это как?

— Сказал, что бы я сделал, будь я на её месте.

— И что же?

— Убил бы подонка, — бросил Яго так небрежно, будто Санто Керн не лежал в этот момент в морге, словно рождественский гусь на столе.

Селеван вскинул брови, а Яго продолжил:

— Это я, конечно, метафорически. Посоветовал ей уничтожить прошлое. Распрощаться с ним навсегда. Сжечь на костре. Побросать в огонь всё, что когда-то их связывало. Дневники. Журналы. Письма. Карты. Фотографии. Валентинки. Медвежонка Паддингтона. Использованные презервативы с их первой близости, если есть об этом сентиментальные воспоминания. Избавиться от всего и идти вперёд.

— Легко говорить, — хмыкнул Селеван.

— Верно. Но у девочки это впервые, она прошла с ним полную милю. А потом всё переменилось. По-моему, надо очистить дом от прошлого. И у неё начало получаться, жизнь стала налаживаться, когда вдруг этот случай.

— Плохо, — заметил Селеван.

Яго кивнул.

— Девочке ещё хуже. Что ей теперь думать о Санто Керне? Лучше бы ей вообще его не знать. Он был неплохим парнем, но таким уж уродился, а она сразу не углядела. Когда локомотив выходит со станции, всё, что остаётся, — это уступить ему дорогу.

— Любовь — подлая штука, — глубокомысленно изрёк Селеван.

— Любовь убивает, — согласился Яго.

Глава 10

Линли просматривал книгу Гертруды Джекил, разглядывал фотографии и рисунки садов, наполненных английскими весенними красками. Тона были мягкими, успокаивающими. Линли казалось, что он сидит на потрёпанной временем скамье и на него падают лепестки с отцветающих деревьев. Он думал, что сады должны быть именно такими: не формальными партерами елизаветинских времён, не шеренгами подстриженных кустов, а искусно приближёнными к природе. Им не дают слишком много воли, но разрешают свободно плодоносить. Живописная палитра с берегов водоёмов плавно перетекала на весёлые лужайки; над дорожками склонялись бордюрные цветы, да и сами дорожки естественно петляли. Гертруда Джекил понимала, что делает.

— Красиво, правда?

Линли поднял глаза. Перед ним стояла Дейдра и протягивала маленькую рюмку.

— В качестве аперитива у меня только херес, — словно извиняясь, произнесла она. — Херес стоит здесь с тех пор, как я купила этот дом. Сколько же времени прошло? Четыре года?! — Дейдра улыбнулась. — Я не большой любитель алкоголя, поэтому не в курсе: херес портится со временем? Даже не знаю, если честно, какой он: сухой, сладкий? Подозреваю, что сладкий: на бутылке написано «cream».

— Да, сладкий, — подтвердил Линли и взял рюмку. — Благодарю. Вы не пьёте?

— Моя там, на кухне.

— Давайте я вам помогу.

Линли кивнул в сторону кухни, откуда ещё недавно раздавалось звяканье посуды.

— Я не слишком в этом силён, — добавил он. — Если честно, совсем никуда не гожусь. Но наверняка смогу что-нибудь нарезать, если понадобится. И измерить тоже. Скажу без хвастовства: в том, что касается измерений и взвешиваний, я настоящий гений.

— Вы меня утешили, — засмеялась Дейдра. — Способны сделать салат, если все ингредиенты уже подготовлены и вам не придётся принимать решений?

— Если только не заставите меня заправлять. Не представляю, как это делается.

— Не может быть, что вы настолько безнадёжны, — засомневалась Дейдра. — Наверняка ваша жена…

Она замолчала, заметив, как изменилось выражение лица Линли.

— Прошу прощения, Томас — Дейдра покаянно склонила голову. — Трудно совсем её не упоминать.

Линли поднялся со стула с книгой в руке.

— Хелен очень понравился бы сад Гертруды Джекил, — сказал он. — В Лондоне она прореживала розы. Уверяла, что так они лучше цветут.

— Она была права. Ей нравилось садовничать?

— Ей нравилось бывать в саду. Мне кажется, результат впечатлял её больше, чем процесс.

— Но наверняка вы не знаете?

— Нет, наверняка не знаю.

Он никогда её не спрашивал. Возвращался домой с работы и заставал Хелен в саду с секатором в руке и ведром, в котором лежали срезанные розы. Жена глядела на него, откидывала со щеки пряди волос и говорила что-нибудь о розах, о саде, и её слова неизменно вызывали у него улыбку. Он забывал о мире, находившемся за их кирпичными стенами. Его и следовало забыть, запереть, чтоб не вмешивался в их жизнь.

— Готовить она, кстати, не умела, — признался Линли. — Абсолютно.

— Значит, никто из вас не готовил?

— Никто. Я мог, конечно, сделать яичницу и тосты, а Хелен отлично открывала консервы с супом и фасолью. Ещё она легко могла поставить банку в микроволновку и испортить всю электропроводку в доме. Иногда мы нанимали кухарку. У нас было два варианта: либо заказывать еду на дом, либо голодать.

— Бедняги, — заметила Дейдра. — Пойдёмте. Надеюсь, в конце концов вы чему-нибудь научитесь.

Линли последовал за ней на кухню. Дейдра вынула из шкафа деревянную миску с примитивными танцующими фигурками по периметру, взяла разделочную доску и несколько узнаваемых на вид продуктов для салата. Затем она выдала Линли нож.

— Режьте и бросайте в миску, как придётся, — велела она. — В этом и состоит красота блюда. Когда закончите, покажу вам, как заправить. На это вашего скудного таланта хватит. Есть вопросы?

— По ходу наверняка появятся.

В непринуждённом молчании они принялись за работу. Линли готовил салат, Дейдра трудилась над стручковой фасолью с мятой. В духовке что-то пеклось, в кастрюльке что-то тихонько булькало. Вскоре обед был готов. Дейдра объяснила, как следует накрыть на стол, и Линли подчинился. Он знал, как это делается, однако выслушал Дейдру: это давало возможность понаблюдать за ней.

Линли помнил об инструкциях инспектора Ханнафорд, и хотя ему не нравилась идея использования гостеприимства Дейдры в профессиональных целях, полицейская натура взяла в нём верх. Поэтому он присматривался, выжидал и по крохам собирал всю доступную информацию.

Крох этих было крайне мало. Дейдра вела себя осторожно. Впрочем, такое поведение уже наводит на подозрения.

Обедали они в крошечной столовой. Кусок картона, вставленный в оконную раму, напомнил Линли, что ему следует заменить стекло. Они ели блюдо, которое Дейдра назвала «портобелло Веллингтон». На гарнир был кус-кус с высушенными на солнце помидорами, зелёной фасолью, чесноком и мятой. Салат Линли заправил оливковым маслом, уксусом, горчицей и итальянскими пряными травами. Вина на столе не было, стояла вода с лимонным соком. Дейдра извинилась за это, как прежде за херес.

Она поинтересовалась, не в обиде ли её гость за вегетарианский обед. В поедании животных продуктов вроде яиц Дейдра греха не видела, но когда дело доходило до мяса братских созданий, ей казалось, что это каннибализм.

— Всё, что происходит с животными, происходит и с человеком, — заключила она. — Всё взаимосвязано.

Это прозвучало как цитата, и Дейдра подтвердила:

— Не мои слова. Не помню, кто их произнёс или написал, но когда много лет назад я их услышала, то полностью согласилась.

— А как же зоопарки?

— Вы намекаете, что заточение зверей в клетку напоминает тюрьму?

— Что-то вроде того. Прошу прощения, но зоопарки я не люблю.

— Я тоже. Они переносят нас в Викторианскую эпоху. Люди заинтересовались дикой природой без всякого сочувствия к её представителям. Я ненавижу зоопарки, если быть совсем честной.

— Однако вы там работаете.

— Я стараюсь облегчить жизнь животным.

— И тем самым подрываете систему изнутри.

— В этом больше смысла, чем в протестных лозунгах.

— Это всё равно что охотиться на лис, прикрепив к лошади копчёную селёдку[26].

— Вам нравится охота на лис?

— Я считаю её отвратительной. Был однажды, на Святках, лет в одиннадцать. Это ужасно: свора собак бежит за перепуганным животным и, если позволят хозяева, разрывает его на куски. Такая забава не по мне.

— Значит, к зверью вы относитесь с сочувствием.

— Я не охотник, если вы это имеете в виду. В доисторические времена меня бы не поняли.

— Мамонта убивать не стали бы?

— Если бы я жил в то время, эволюция надолго бы остановилась.

Дейдра рассмеялась.

— Вы очень забавный, Томас.

— Лишь изредка, — ответил он. — Поведайте лучше, как вы подрываете систему.

— Зоопарк? Не так успешно, как хотелось бы.

Дейдра положила себе ещё фасоли и передала миску Линли.

— Возьмите. Рецепт моей матери. Секрет в приготовлении мяты. Её надо долго толочь в горячем оливковом масле, чтобы она отдала ему свой аромат. — Дейдра сморщила нос. — Что-то в этом роде. А фасоль надо варить только пять минут, иначе она превратится в кашу, а это вряд ли кому-то понравится.

— Нет ничего хуже переваренной фасоли, — согласился Линли и взял добавку. — Ваша мать молодец. Фасоль очень вкусная, а вы хорошая дочь. Где ваша мама? Моя живёт на юге Пензанса. Возле бухты Ламорна. Боюсь, что готовит она так же, как я.

— Так значит, вы из Корнуолла?

— В общем, да. А вы?

— Я выросла в Фалмуте.

— Там и родились?

— Родилась я дома, в то время мы жили недалеко от Фалмута.

— В самом деле? — удивился Линли. — Я тоже родился дома, впрочем, как и все члены нашей семьи.

— Наверняка в более изысканной обстановке, чем я, — заметила Дейдра. — И сколько вас было детей?

— Трое. Я был вторым ребёнком. У меня есть старшая сестра, Джудит, и младший брат Питер. А у вас?

— Один брат. Лок.

— Необычное имя.

— Он китаец. Мы его усыновили, когда мне было семнадцать.

Дейдра аккуратно отрезала кусок от своего «портобелло Веллингтона» и, удерживая его на вилке, продолжила:

— Локу тогда было шесть лет. Сейчас он в Оксфорде изучает математику. Очень умный парень.

— Как случилось, что вы взяли его к себе?

— Увидели его по телевизору на Би-би-си. Там рассказывали о китайских сиротах. От него отказались из-за расщепления позвоночника[27]. Возможно, его родители были пожилыми и решили, что не смогут заботиться о сыне. Правда, я точно не знаю. Возможности лечить сына у них определённо не было, потому они и сдали его государству.

Линли смотрел на Дейдру. Девушка выглядела совершенно искренней. Да и все её слова можно было легко проверить.

И всё же…

— Мне нравится «мы», — заявил он.

Дейдра в этот момент подносила ко рту вилку с салатом. Услышав эту фразу, она слегка покраснела.

— Мы? — повторила она.

Тут до Линли дошло, что Дейдра превратно его поняла, подумав, что это местоимение относится к ним, сидящим за её маленьким обеденным столом. Линли тоже покраснел.

— Вы сказали: «Мы его усыновили». Мне понравилось.

— А! Но это было семейное решение. Важные вопросы мы всегда обсуждали вместе. Днём по воскресеньям, после ростбифа и йоркширского пудинга, у нас проходил семейный совет.

— Выходит, ваши родители не вегетарианцы?

— Нет, конечно. Они едят и мясо, и овощи. Баранину, свинину, говядину. Каждое воскресенье. Иногда курицу. Брюссельскую капусту… Боже, как я ненавижу брюссельскую капусту, всегда терпеть её не могла! Ещё морковь и цветную капусту.

— А фасоль?

— Фасоль? — с недоумением переспросила Дейдра.

— Вы говорили, что мама научила вас готовить стручковую фасоль.

Она взглянула на миску, где оставалось штук десять стручков.

— Ах да. Она окончила кулинарные курсы. Отец очень любит средиземноморскую кухню, и мама, считая, что возможности готовки не исчерпываются спагетти по-болонски, занялась интересными рецептами.

— В Фалмуте?

— Я же говорила, я выросла в Фалмуте.

— И в школу там ходили?

Дейдра в упор посмотрела на Линли. Выражение лица у неё было добродушным, она улыбалась, но в глазах появилась тревога.

— Вы меня допрашиваете, Томас?

Тот поднял руки; этот жест означал открытость и признание.

— Простите. Профессиональная привычка. Расскажите лучше о Гертруде Джекил. — Засомневавшись на мгновение, станет ли Дейдра рассказывать, он прибавил: — Я заметил у вас много её книг.

— Она была полной противоположностью Кейпебилити Брауну[28], — ответила Дейдра после небольшой паузы. — Гертруда понимала, что не у каждого есть участок, с которым легко работать. Такой подход мне нравится. С удовольствием устроила бы здесь сад Джекил, если бы могла, но я обречена на суккуленты. Что-то другое при здешних ветрах и погоде… Нет, в таких вещах нужно быть практичным.

— А в других?

— И в других — тоже.

За беседой они закончили обед, и Дейдра собрала тарелки. Если она и была озадачена излишним любопытством Линли, то хорошо это скрыла. Дейдра улыбнулась ему и попросила помочь вымыть посуду.

— После я займусь вашей душой, очищу до самого дна, — произнесла она. — Метафорически, конечно.

— Как вам это удастся?

— Намекаете, что за один вечер это невозможно? — Дейдра кивнула головой в сторону гостиной. — Мне поможет игра в дартс. Вряд ли вы станете мне достойным соперником.

— Можете не сомневаться, я вас сделаю, — заверил Линли.

— Поскольку перчатка брошена, начнём немедля. Тот, кто проиграет, моет посуду.

— Согласен.

Бен Керн знал, что ему надо позвонить отцу. А принимая во внимание возраст отца, надо лично отправиться в бухту Пенгелли и сообщить новость о Санто.

В Пенгелли Бен не появлялся много лет, и ему страшно было представить, как он туда приедет. Бухта вряд ли изменилась, а всё благодаря отдалённости и тому, что местные жители не склонны к переменам. Для Бена это станет возвращением в прошлое, то есть предпоследним местом, где он хотел бы жить. Последним местом было настоящее. Он мечтал о забытьи, о реке забвения Лете, в которую можно погрузиться и где понятие «память» перестанет существовать.

Бен не стал бы и заморачиваться, не будь Санто обожаемым внуком. С ним самим родители вряд ли мечтают встретиться. Они не виделись со дня его свадьбы. Бен лишь по праздникам связывался с родителями по телефону, и разговоры эти были фальшивыми. Более свободно Бен общался с матерью, когда звонил ей на работу или когда в один из плохих периодов Деллен срочно требовалось отправить детей к бабушке с дедушкой. Возможно, всё было бы иначе, если бы Бен им писал, но он не был мастером эпистолярного жанра, а даже если бы и был, приходилось принимать во внимание Деллен и его лояльность к ней. Поэтому он оставил все попытки восстановления дружеских отношений, и родители сделали то же самое. Когда мать в шестьдесят лет перенесла инсульт, Бен узнал об этом лишь потому, что в то время Санто и Керра гостили у дедушки с бабушкой. Дети рассказали о состоянии бабушки по возвращении домой. Даже братьям и сёстрам Бена было запрещено передавать ему эту информацию.

Другой человек на его месте повёл бы себя с родителями соответственно: не стал бы сообщать о смерти Санто. Но Бен пытался — и часто неудачно — не быть похожим на своего отца, а это значило, что ему следует проявить альтруизм и выразить сочувствие, несмотря на то что больше всего ему хотелось спрятаться от всех и отдаться своему горю.

Полиция так или иначе свяжется с Эдди и Энн Керн, потому что полиция всегда так поступает. Они копаются в жизни всех, кто имеет хоть какое-то отношение к покойному, — боже, он назвал Санто покойным! — и ищут то, что кажется подозрительным. Можно не сомневаться, когда его отец узнает о Санто, горе сначала вызовет у него поток бранных слов, а потом и обвинений. Мать не сможет успокоить мужа и будет стоять рядом: она любила этого человека, но за долгие годы супружества не сумела усмирить его буйный нрав. И хотя не было никаких причин обвинять Бена в смерти Санто, полиция сделает свои выводы, рассматривая отдельные моменты их жизни и объединяя их в цепочку, какими бы разрозненными на первый взгляд эти моменты ни казались. Нельзя допустить, чтобы полиция обратилась к его отцу и первой принесла ему скорбную весть о любимом внуке.

Бен решил позвонить родителям из своего кабинета, а не из квартиры. Лифтом он пользоваться не стал, а пошёл по лестнице, стараясь отдалить неизбежное. Войдя в кабинет, Бен не сразу взял трубку, он посмотрел на календарь, где была отмечена дата открытия «Эдвенчерс анлимитед». Этот особенный календарь сделал Алан Честон. В нём фиксировались дела минувшие и то, что предстояло сделать, а также заявки будущих клиентов. До Алана маркетингом занималась Деллен. С работой она не справилась. Идей у неё было много, но осуществить их она была не в состоянии из-за отсутствия организаторских способностей.

«А какие способности у неё есть, могу я узнать? — спросил бы его отец. — Ладно, не отвечай. Все знают, в чём она сильна, и не ошибутся. Вот так-то, мой мальчик».

Неправда, конечно. Эдди Керн не был плохим человеком, просто зациклился на своих принципах, и принципы эти вступили в противоречие с принципами Бена.

Так же, впрочем, как и у Бена с Санто. Сейчас Бен это понял. Подумать только, он до сих пор не освободился от влияния отца.

Бен глядел в календарь. Четыре недели до открытия, и они должны открыться, хотя он не представлял, как они это сделают. Сердце Бена уже не лежало к этому бизнесу, но они вложили столько денег, что выбирать не приходилось. К тому же заключили договоры с клиентами, так что назад дороги нет, и хотя заказов было не так много, как он предполагал, Бен надеялся, что Алан Честон обо всём позаботится. У Алана были и планы, и способности воплотить их в жизнь. Он был умён и являлся лидером по природе. Самое главное, Алан совсем не был похож на Санто.

Бену страшно не нравилась нелояльность этой мысли. Думая так, он нарушал данный себе зарок: никогда не повторять прошлого. «Ты идёшь на поводу у своей похоти, мальчик!» — обвинял его отец, произнося эти слова с разной интонацией, в зависимости от настроения: грустно, яростно, презрительно. Санто избрал тот же путь, и Бену не хотелось даже представлять, что лежит за склонностью сына к сексуальной распущенности и куда эта склонность его приведёт.

Больше откладывать он не мог, поэтому взял трубку и набрал номер. Бен не сомневался, что отец до сих пор не спит. Как и Бен, Эдди Керн страдал бессонницей. Он ещё несколько часов будет бодрствовать. Эдди Керн был приверженцем «зелёных», пользовался электричеством, производимым от ветра или воды. Воду брал из ручья или из колодца. Отопление Керны-старшие получали от солнечных батарей, питались тем, что сами выращивали. Ферму Эдди Керн купил за бесценок и вместе с сыновьями спас старый дом от разрушения: они укладывали один гранитный камень на другой, подвели под крышу, вставили окна, но сделали всё так неумело, что зимние ветра со свистом врывались в щели между рамами и стенами.

Отец ответил на звонок в своей ворчливой манере:

— Слушаю.

Бен молчал, и отец тут же продолжил:

— Если ты там, то говори. Если нет, повесь трубку.

— Это Бен.

— Какой Бен?

— Бенесек. Я тебя не разбудил?

После короткой паузы:

— А что, если и разбудил? Разве ты думаешь о ком-нибудь, кроме себя?

«Яблоко от яблони недалеко падает, — хотелось напомнить Бену. — У меня был отличный учитель».

— Санто убили, — сообщил он отцу. — Вчера. Мне показалось, ты должен об этом знать, потому что он тебя любил, и ты его вроде тоже.

Снова пауза. На этот раз — длиннее.

— Мерзавец, — изрёк отец.

Его голос был напряжён, Бену показалось, что отец вот-вот сломается.

— Мерзавец. Ты не меняешься.

— Хочешь знать, что случилось с Санто?

— Как ты его до этого довёл? Что случилось, чёрт тебя побери? Что случилось?

Бен передал суть в нескольких словах. Под конец добавил, что кто-то подстроил убийство.

— Кто-то повредил его скалолазное снаряжение.

— Чёрт возьми!

Интонация Эдди Керна изменилась: на место гнева пришёл шок. Но очень быстро Эдди снова разъярился.

— А чем занимался ты, когда он полез на эту проклятую гору? Наблюдал со стороны? Подначивал? Или её ублажал?

— Санто пошёл один. Без моего ведома. Я не знал, где он.

Последняя фраза была неправдой, но Бен не хотел ещё больше раздражать отца.

— Сначала посчитали, что это несчастный случай. Но когда осмотрели снаряжение Санто, поняли, что с ним кто-то поработал.

— И кто?

— Полиция не выяснила. Иначе арестовали бы преступника и дело было бы закрыто.

— Закрыто? Вот как ты рассуждаешь о смерти собственного сына? О твоей плоти и крови. О наследнике. Дело закрыто и взятки гладки? Так, Бенесек? Ты и твоя — как там её — будете жить беззаботно? Ты это умеешь. И она тоже. В этом ей нет равных, если я правильно помню. Как она всё это перенесла? Должно быть, трагедия нарушила её планы?

Бен успел позабыть об оскорбительной манере отца, старавшегося как можно сильнее уязвить собеседника. В мире Эдди Керна никто не имеет права быть личностью. Семья в его понимании означает приверженность единственно верным убеждениям, единственному способу жизни.

«Да, каков отец, таков и сын», — снова подумал Бен.

— Похороны пока откладываются, — сообщил он — Полиция держит тело у себя. Даже я его не видел.

— Так почему ты уверен, что это Санто?

— Там стоял его автомобиль с документами, и сам он домой не вернулся. Так что это Санто, к сожалению.

— Что ты за подлец, Бенесек. Как можно так говорить о собственном сыне?

— Что бы я ни сказал, всё не так. Я позвонил тебе, потому что ты всё равно узнал бы новость от полиции.

— Этого ты боишься? Моих бесед с полицией? Боишься, что я ляпну что-нибудь лишнее?

— Считай как хочешь, но я решил, что лучше тебе узнать от меня. Они будут допрашивать тебя и маму. И всех, кто имел отношение к Санто. Вот я и подумал, что надо тебя предупредить.

— Наверняка ты здесь в чём-то замешан, — предположил Эдди Керн.

— Я не сомневался, что ты станешь меня подозревать.

Бен повесил трубку, не попрощавшись. До сих пор он стоял, но сейчас осел на стол. Он чувствовал, как внутри что-то давит. В груди словно поселилась опухоль, которая грозила прервать дыхание. В комнате стало душно.

Ему нужно побыть в одиночестве. «Ну вот, как всегда», — прокомментировал бы отец. Когда того требовал момент, Эдди Керн переписывал историю так, как ему удобно.

Бен поднялся и отправился по коридору в комнату, где хранилось снаряжение. Он недавно был там с инспектором Ханнафорд. На этот раз, однако, Бен не подошёл к шкафам, а проследовал в комнату поменьше. Там стоял шкаф размером с большой гардероб. На его дверце висел замок, ключ от которого был в единственном экземпляре; Бен отпер этот замок. Дверца открылась, в нос ударил запах старой резины. Наверное, ей больше двадцати лет. Старше Керры. Такая резина может развалиться.

Но резина не развалилась. Бен надел костюм прежде, чем подумал, зачем он это сделал. Неопрен обтянул его от плеч до лодыжек. Бен застегнул молнию. Никакой ржавчины: за своим снаряжением он всегда следил. «Ну давай пойдём домой, — уговаривали его приятели. — Не будь таким идиотом, Керн. Мы отморозили себе задницы». Но прежде Бен брал в руки шланг и споласкивал гидрокостюм: не годится оставлять на нём солёную воду. Затем повторял процедуру дома. Снаряжение для сёрфинга стоит дорого. Зачем подвергать его коррозии? Оно развалится, и придётся покупать новое. Поэтому Бен тщательно мыл мокрый костюм, гидротапки, перчатки и капюшон, а после доску. Приятели свистели и обзывали его гомиком, но Бен не поддавался.

Он и в остальном не поддавался. Упрямство было его проклятием.

Доска тоже находилась в шкафу. Бен вынул её и осмотрел. Доска блестит как новая, ни царапинки. Настоящая древность по современным стандартам, но отлично подходит для дела. Что это за дело, он пока не решил. Просто хотел вынести доску из гостиницы. Бен взял тапки, перчатки, капюшон и сунул доску под мышку.

Из этой комнаты дверь вела на террасу, а оттуда — к пустому плавательному бассейну. Бетонная лестница в дальнем конце бассейна спускалась к мысу. Тропинка, шедшая по краю мыса, повторяла изгиб Сент-Меван-бич. К скале словно приклеилась вереница пляжных домиков — не обычных лачуг, стоящих отдельно, а соединённых друг с другом. Они напоминали длинную конюшню с узкими голубыми дверями.

Бен пошёл по этой тропинке, вбирая ноздрями холодный солёный воздух и прислушиваясь к шуму волн. Он остановился над лачугами и надел неопреновый капюшон; ботинки и перчатки Бен решил натянуть, когда подойдёт к кромке воды.

Он посмотрел на море. Прилив накрыл рифы. Бен прикинул высоту воды: что-то около пяти футов. Волны двигались с юга. В целом условия можно было считать хорошими, даже в это время года, когда вода холодна, точно сердце ведьмы.

Обычно сёрферы по ночам не выходят. Слишком много опасностей — от акул до рифов. Но для Бена дело было не столько в сёрфинге, сколько в воспоминаниях. Он не хотел думать о прошлом, но разговор с отцом разбередил душу.

Бен спустился по ступеням к берегу. Огней не было, но высокие уличные фонари на мысу слегка освещали скалы и песок. Бен осторожно пробрался между кусками сланца и валунами и ступил наконец на песок. Это был не мягкий песок тропического острова, а крупнозернистый песчаник. Днём твёрдые острые песчинки слегка поблёскивали на солнце, но на самом деле были тускло-серыми.

Справа от Бена находился карьер, сейчас прилив наполнял его новой водой. Слева — устье реки Кэс, а за ним — то, что осталось от канала Кэсвелин. Впереди — беспокойное и требовательное море, зовущее Бена к себе.

Он положил доску на песок и надел гидротапки и перчатки. Присел на мгновение — скорчившаяся фигура в чёрном, застывшая спиной к Кэсвелину, — и посмотрел на светящиеся волны. В юности Бен бывал ночью на берегу, но не ради сёрфинга. Днём, вдоволь напрыгавшись на волнах, молодёжь разводила костёр. Когда от него оставались лишь тлеющие угольки, компания делилась на пары, которые удалялись в освободившиеся от прилива большие морские пещеры бухты Пенгелли. Там они занимались любовью. На одеяле или без него. Полуодетые или нагие. Пьяные, под хмельком либо трезвые.

Тогда Деллен была молода. Принадлежала только ему. Она была такой, какой он её хотел, и хотел он только её. Деллен это знала, потому-то и пришла беда.

Бен поднялся и отправился с доской к воде. Вода его не тянула, но это неважно. Главное — освободиться от того, что гложет изнутри.

Сначала шок от ледяной воды испытали подошвы ног и лодыжки, потом икры и бёдра. Понадобилось несколько секунд на то, чтобы температура тела согрела воду внутри гидрокостюма, и в эти мгновения острый холод напомнил Бену, что он ещё жив.

Выйдя на глубину и взявшись за доску, он направился по белой воде к рифу. Водяные брызги холодили лицо, волны перекатывались через Бена. Сначала он решил, что будет плыть до самого утра и удаляться от берега, пока Кэсвелин не останется лишь в его памяти. Но, смутно управляемый любовью и долгом, он остановился за рифом и оседлал доску. Сначала сел спиной к берегу и посмотрел на огромное волнующееся море. Затем развернул доску и увидел огни Кэсвелина. На мысу светились фонари, за ними — янтарные окна городских домов. Они казались газовыми лампами девятнадцатого века или кострами более древних времён.

Волны манили Бена, их гипнотический ритм был обманчиво успокаивающим. Он подумал, что это сродни возвращению в материнскую утробу. Можно улечься на доску и, качаясь на воде, навеки уснуть. Но волны разбивались, вода мощно обрушивалась. Море таило в себе опасность. Надо было либо действовать, либо покориться силе стихии.

Интересно, после стольких лет перерыва сможет ли он поймать идеальную волну? Но некоторые вещи становятся второй натурой, и Бен обнаружил, что навыки сёрфера никуда не исчезли. Понимание и опыт стали умением, и за эти годы Бен его не растерял.

Волна сформировалась, и он поднялся вместе с ней. Сначала подгрёб, встал на одно колено, затем вытянулся во весь рост. Это тебе не езда за моторкой: там ты держишься за спасительный трос. На этой доске, своей доске, он за лодкой никогда не ездил. Бен взлетал на волне всё выше и выше, мышцы работали по памяти. И вот он оказался в трубе[29]. «Зелёная комната[30], приятель, — закричали бы ему. — Ты в зелёной комнате, Керн».

Бен нёсся до белой воды, и вот он снова на мелководье. Бен подхватил доску и с трудом отдышался, дожидаясь, когда сердце забьётся нормально.

Затем выбрался на берег и направился к ступеням; вода стекала с него ручьями.

В этот момент ему навстречу поспешила чья-то фигура.

Керра видела, как человек вышел из гостиницы. Сначала она не поняла, что это отец. В какой-то сумасшедший момент её сердце подпрыгнуло: ей показалось, что это Санто спустился с террасы и двинулся к Сент-Меван-бич, чтобы тайком заняться ночным сёрфингом. Керра смотрела сверху и видела лишь чёрную фигуру. Знала только, что эта фигура появилась из гостиницы… Что ей было думать? Вдруг всё оказалось ошибкой, ужасной, нелепой ошибкой? И возле скалы в бухте Полкар обнаружили чьё-то другое тело? Вдруг это не её брат?

Стуча каблуками, Керра сбежала по ступеням — старый лифт двигался слишком медленно! — и пересекла столовую. Как и комната со спортивным снаряжением, столовая выходила на террасу. Керра промчалась по террасе и взлетела по ступеням. К моменту, когда она оказалась на мысе, чёрная фигура на берегу присела рядом с доской. Керра остановилась и вгляделась. Только когда сёрфер вернулся, оседлав единственную волну, она сообразила, что это её отец.

Керра была в ярости, её переполняли вопросы. С самого детства она хотела знать ответы на свои бесконечные «почему». «Почему ты притворялся? Почему спорил с Санто? И главное: кто ты, отец?»

Но когда отец приблизился к дочери, она не задала ему ни один из этих вопросов. В потёмках Керра пыталась понять состояние отца.

Выражение его лица, казалось, смягчилось, словно он собрался говорить. Но когда наконец открыл рот, то сказал лишь: «Керра, милая» — и прошёл мимо. Бен поднялся по ступеням к мысу, Керра последовала за ним. Молча они дошли до гостиницы и спустились к пустому плавательному бассейну. Отец взял шланг, смыл с доски морскую воду и скрылся в гостинице.

В комнате для спортивного снаряжения Бен снял мокрый гидрокостюм. Под ним были шорты. Кожа покрылась пупырышками, но это, похоже, Бена не беспокоило, поскольку он не дрожал. Бен отнёс мокрый костюм к большому пластиковому мусорному контейнеру в углу комнаты и без всяких церемоний бросил его туда. Мокрую доску для сёрфинга он отнёс в другую, внутреннюю комнату, куда Керра не заходила. Бен убрал доску в шкаф, повесил на дверцу замок, закрыл его и проверил, надёжно ли. Он словно хотел убедиться, что содержимое шкафа хорошо спрятано от любопытных глаз. «От глаз семьи», — подумала Керра. От её глаз и глаз Санто, потому что мать наверняка знает секрет отца.

«Санто, — вспомнила Керра. — Какое лицемерие!» Этого она просто не понимала.

Бен вытерся футболкой, откинул её в сторону, надел пуловер и жестом велел дочери отвернуться. Керра подчинилась и услышала, как отец снимает шорты и бросает их на пол. Услышала звук застёгиваемой молнии на брюках. Затем отец произнёс: «Всё», и Керра повернулась. Они посмотрели друг на друга. Он явно ждал её расспросов.

Керра хотела удивить отца так же, как он удивил её. Поэтому спросила:

— Это из-за неё?

— Из-за кого?

— Из-за мамы. Ты не мог заниматься сёрфингом и одновременно следить за ней. Поэтому ты его и забросил. Я видела тебя, папа. Сколько времени ты не ходил в море? Двадцать лет? Или больше?

— С тех пор, как ты родилась.

— Ты надел гидрокостюм, поймал первую же волну, надо заметить, с лёгкостью. Для тебя это было детской забавой. Или ходьбой. Или дыханием.

— Да. Верно.

— Сколько времени ты занимался сёрфингом, прежде чем от него отказаться?

Бен взял футболку и аккуратно сложил её, несмотря на то что она промокла.

— Большую часть жизни. Раньше мы только этим и занимались. Ничего же не было. Ты видела, как живут твои дед с бабушкой. Летом нас развлекало море, в остальное время — школа. Дома работали, выполняли обязанности по хозяйству, а в свободные часы ловили волну. Денег на отдых не было. Никаких дешёвых полётов в Испанию. Не то что сейчас.

— А потом ты бросил сёрфинг.

— Времена меняются, Керра.

— Да. Появилась она. Вот что изменилось. Она тебя поймала, а к тому моменту, как ты увидел, что она собой представляет, было уже поздно. Не смог выпутаться. Ты сделал свой выбор — выбрал её.

— Всё не так просто.

Бен прошёл мимо дочери в большую комнату. Дождался, когда она выйдет за ним, и закрыл дверь.

— Санто знал? — спросила Керра.

— О чём?

— Об этом. — Керра указала на дверь, которую он закрыл. — Ты был хорошим сёрфером. Я достаточно их видела, чтобы понять. Так почему…

Неожиданно ей захотелось плакать. Впервые за последние страшные тридцать часов.

Бен выглядел невероятно печальным, из-за чего Керра поняла, что когда они были семьёй — все четверо, сейчас уже трое, — это было лишь видимостью. За словом «семья» скрывалось хранилище секретов. Керре казалось, что все они имеют отношение к матери, к её бедам и странным перепадам настроения. Бывало, что обычное возвращение из школы ставило Керру в неудобное положение. «Ни слова папе, детка». Но папа, конечно, узнавал. По платьям, которые Деллен надевала, по наклону головы, по интонациям, по постукиванию пальцев по столу во время обеда, по беспокойству взгляда. И по красному цвету. Главное — красный цвет. Когда он появлялся, Керру и Санто отправляли к старшим Кернам. «Что опять отчебучила эта корова?» — спрашивал дед. «Не говорите ничего дедушке с бабушкой» — с этим наставлением Керра и Санто жили всю жизнь. Верить и хранить тайну — тогда всё будет нормально.

Но Керра осознавала, что это не все секреты. Её отца мучило ещё что-то, не только больная психика жены. Керра чувствовала: почва под её ногами ненадёжна, надо что-то делать, если она хочет идти вперёд, в будущее.

— Мне было тринадцать, — произнесла Керра, — и мне нравился один мальчик. Ему исполнилось четырнадцать, и у него были ужасные прыщи. Эти прыщи гарантировали ему безопасность, понимаешь? Только он не был в безопасности. Смешно, но я просто отлучилась в кухню за пирогом с вареньем и напитками. Всё заняло менее пяти минут. Стюарт явно был в замешательстве. Но я знала, что происходит, потому что нагляделась на это. И Санто знал. Только ему ничего не грозило, потому что — к чему скрывать? — он был таким же, как она.

— Не во всём, — возразил отец. — В этом не был.

— Был, — настаивала Керра. — Ты согласен со мной, я уверена. В каком-то смысле это и на мне отразилось.

— А, ты о Мадлен.

— Мы были лучшими подругами. Пока Санто не взялся за неё.

— Керра, Санто не собирался…

— Нет, собирался. И самое ужасное, что Мадлен ему не особо нравилась. У него на тот момент было три других девушки. А может, всё случилось потому, что он тех троих уже перепробовал?

Керра чувствовала горечь в своих словах.

— Люди следуют собственным путём. Тут уж ничего не поделаешь.

— Вот так ты её защищаешь? И его защищаешь?

— Я не…

— Защищаешь. Как и всегда, по крайней мере когда речь заходит о ней. Она всю жизнь делала из тебя дурака, и я готова поспорить на что угодно, что она занималась этим с первого дня вашего знакомства.

Если Бен и обиделся, то не показал виду.

— Детка, я говорю сейчас не о твоей матери и не о Санто. Я говорю о Стюарте, или как там его. О Мадлен Ангарак. — Бен сделал паузу. — Об Алане. Обо всех вокруг. Люди идут своей дорогой. И не надо им препятствовать.

— Как препятствовал ты? Ты это имеешь в виду?

— Большего я объяснить не могу.

— Потому что это секрет? — Керре было всё равно, что вопрос прозвучал как насмешка. — Как всё в твоей жизни? Как сёрфинг?

— Мы не выбираем, когда и кого любить.

— Не верю в это ни на секунду, — отрезала Керра. — Почему тебе не нравилось, что Санто занимается сёрфингом?

— Потому что ничего хорошего из этого бы не вышло.

— По себе судишь?

Керра думала, что отец промолчит. Но он всё-таки дал довольно предсказуемый ответ:

— Да. Сёрфинг не принёс мне ничего хорошего. Поэтому я отложил в сторону доску и продолжил жизнь.

— С ней, — добавила Керра.

— Да, с твоей матерью.

Глава 11

Би Ханнафорд пришла в отделение поздно и в дурном настроении. Душу ей точили последние фразы Рэя. Она не хотела, чтобы его высказывания хоть как-то осели в сознании, но Рэй умудрялся и обычное «до свидания» превратить в подобие выпущенной из лука стрелы; Би приходилось уклоняться от этого обстрела. Когда на сердце было спокойно, Би за словом в карман не лезла. Но во время расследования убийства невозможно хранить спокойствие.

Помимо улаживания вопроса с сыном у неё была и другая причина для опоздания. В отсутствие сотрудников убойного отдела Би оставалось дать согласие на помощь офицеров береговой охраны, но кто знает, когда они появятся? Сколько часов пройдёт? К тому же надо было найти человека, который присмотрит за Питом. Не потому, что мальчик не может себя обслужить — он уже много лет готовил и стирке научился, после того как мать умудрилась сделать футболку его любимого «Арсенала» фиолетовой. Би боялась, что из школы Пит понесётся играть в футбол или застрянет в Интернете, а не сядет за уроки. Он был обычным четырнадцатилетним подростком, требующим контроля. Би знала, что ей следует благодарить бывшего мужа за то, что он с готовностью соглашается забирать Пита.

Однако она была убеждена, что Рэй пользуется сложившейся ситуацией и пытается влиять на Пита. То, что Пит с энтузиазмом принял опеку отца, доказывало: Рэю удалось протоптать к сыну дорожку. «Чем же он его взял? — гадала Би. — Едой или свободой?»

Пока она беседовала с мужем, Пит поспешил в свою комнату собирать вещички, а Рэй, отмахиваясь от её вопросов, в своей обычной манере подбирался к сути вопроса.

— Он счастлив со мной, потому что он меня любит. И с тобой счастлив, потому что любит тебя. У него ведь двое родителей, а не один. Равновесие — всегда хорошо.

Ей хотелось ответить: «Двое родителей? Замечательно, Рэй!», но вместо этого Би сказала:

— Не хочу подвергать его созерцанию каких-нибудь…

— Двадцатипятилетних голых девок, бегающих по дому? — закончил за неё Рэй. — Не бойся. Я предупредил свою конюшню красоток, что оргии откладываются на неопределённое время. Их сердца разбиты, моё собственное умывается кровавыми слезами, но Пит у меня на первом месте.

Прислонившись к кухонному столу, Рэй просматривал вчерашнюю почту, и ничто не указывало на то, что в доме есть кто-то ещё. Би тайком проверила это насколько возможно, убеждая себя в том, что не хочет, чтобы Пит ненароком стал свидетелем какой-нибудь сексуальной сцены — только не в его возрасте, — ведь она ещё не рассказала сыну о дурных болезнях, передающихся половым путём.

— У тебя, моя дорогая, невероятно странные идеи о том, как я провожу своё весьма ограниченное свободное время.

Би промолчала. Она просто протянула Рэю сумку с продуктами, не желая чувствовать себя в долгу перед бывшим мужем, ведь он будет держать у себя Пита в неурочное время. Затем Би позвала сына, обняла его, громко чмокнула в щёку, хотя он и вырывался, и вышла из дома. Рэй проводил её до машины. На улице было ветрено и пасмурно, начал накрапывать дождь, но Рэй не торопился. Он дождался, пока Би усядется в автомобиль, и жестом велел опустить окно. Когда она подчинилась, наклонился и спросил:

— Что для этого нужно, Беатрис?

Би не стала скрывать своего раздражения.

— О чём ты?

— Чтобы ты меня простила. Что я должен сделать?

Би покачала головой, подала машину задним ходом и выехала на дорогу. Но вопрос Рэя застрял в голове. Би приготовилась выместить своё плохое настроение на сержанте Коллинзе и констеблеМакналти, но выяснилось, что нет повода придраться к этим жалким людишкам. Воспользовавшись её опозданием, Коллинз с помощью офицеров береговой охраны прочесал территорию в радиусе трёх миль от бухты Полкар и опросил немногочисленных жителей деревушек и ферм. Остальным сотрудникам он приказал проверить всех, кто имел хоть какое-то отношение к погибшему мальчику, а что касается Кернов, особенно обратить внимание на финансовое положение Бена Керна: изменилось ли оно после смерти сына. В итоге у Мадлен Ангарак и её семьи, Дейдры Трейхир, Томаса Линли и Алана Честона сняли отпечатки пальцев, а Кернов попросили приготовиться к официальному опознанию тела в Труро.

Констебль Макналти тем временем занимался компьютером Санто Керна. Когда приехала Би, он проверял все отправленные в корзину электронные письма («Столько часов на это потратил», — пожаловался он, словно надеялся, что Би прикажет ему закончить с этой утомительной работой, чего она вовсе не собиралась делать). До этого Макналти извлёк из компьютера файлы с логотипами для футболок.

Макналти разделил их на группы: в одну входили логотипы с известными названиями (пабы, гостиницы, магазины сёрферов, популярные рок-группы, музыкальные фестивали); в другую — те, которые казались Макналти сомнительными («У меня просто чувство такое»). «Наверное, он их всего-навсего не знает», — подумала Би. Вскоре выяснилось, что она не права.

На первом сомнительном логотипе было написано «Ликвид эрс». Это название Би узнала по счёт-фактуре, обнаруженной в машине Санто Керна. Макналти сообщил, что эта фирма — изготовитель досок для сёрфинга. Имя мастера — Льюис Ангарак.

— Родственник Мадлен? — удивилась Би.

— Её отец. Интересно.

— А остальные?

«Корниш голд» оказался вторым логотипом, который Макналти отложил. Констебль пояснил, что это ферма, на которой готовят сидр.

— И что в ней особенного?

— Единственное заведение, которое находится за пределами Кэсвелина. Я подумал, что неплохо бы туда заглянуть.

Оказывается, Макналти не так безнадёжен, как ей казалось.

— А последний?

Би вгляделась в логотип. Он оказался двухсторонним. На лицевой стороне красовался мусорный бак, а над ним — фраза: «Сверши акт низвержения». Трактовать её можно было как угодно: то ли сбросить на улицу бомбу, то ли в урне у знаменитости нарыть информацию, которую можно продать таблоидам. На обратной стороне следовало разъяснение: «Ешь бесплатно». На эту надпись указывал Ловкий Плут[31], перевернувший тот же мусорный бак и вываливший на землю содержимое.

— Что ты об этом думаешь? — спросила Би у констебля.

— Не знаю, — ответил Макналти, — но к этому логотипу стоит присмотреться, потому что он в отличие от всех остальных не имеет отношения ни к какому бизнесу. Как я уже говорил, у меня просто чувство такое. То, что не укладывается в систему, нужно изучать.

Наверное, Макналти воспользовался какой-то цитатой. Впрочем, он впервые проявил здравый смысл, и это внушило Би надежду.

— Возможно, в этом деле у тебя есть будущее, — заключила она.

Судя по всему, эта мысль Макналти не обрадовала.

Тэмми молчала всё утро, и это встревожило Селевана Пенрула. Говорливостью его внучка никогда не отличалась, но в этот раз её поведение указывало на печаль, в чём раньше Тэмми замечена не была. До сих пор Селеван считал внучку неестественно спокойной — ещё один признак того, что с ней что-то не так, ведь в её возрасте не полагается быть спокойной. Она должна беспокоиться о своём цвете лица, о фигуре, о нарядах, причёске и прочих глупостях. В то утро Тэмми явно что-то обдумывала. У Селевана почти не было сомнений, что именно.

Он вспомнил слова Яго: мол, молодых людей надо направлять, а не указывать им. Селеван вынужден был признать, что в рассуждениях Яго есть здравый смысл. Ни к чему навязывать свою волю подростку, ведь у него есть и собственная воля. Молодёжь не должна поступать так же, как родители. Иначе мир бы не менялся, не развивался, и жить стало бы неинтересно. Но с другой стороны, что в этом плохого?

Этого Селеван не знал. Помнил только, что в своё время из-за ухудшения здоровья отца он пренебрёг своими планами и начал делать то же, что и родители. Во исполнение сыновнего долга стал работать на молочной ферме, с которой прежде намеревался уйти как можно скорее. Селеван никогда не считал такое положение дел справедливым, а потому спрашивал самого себя: справедливо ли поступила семья с Тэмми, выступив против её желаний? А может, эти её желания были лишь результатом страха? Этот вопрос требовал разрешения. Но Тэмми на него не ответит, если он не спросит.

Тем не менее Селеван выжидал. Во-первых, хотел сдержать обещание, данное ей и её родителям: прежде чем отправить Тэмми на работу, он должен проверить её рюкзак. Внучка, со смирением согласившись на обыск, молча наблюдала. Селеван, обшаривая вещи в поисках контрабанды, чувствовал на себе её взгляд. Ничего. Скудный завтрак. Кошелёк с пятью фунтами, которые он дал ей две недели назад. Бальзам для губ и записная книжка. Вот книга в бумажной обложке. Селеван схватил её, надеясь на улику. Но заглавие «Башмаки рыбака» означало, что внучка наконец-то решила почитать о Корнуолле, и Селеван отложил книгу. Отдавая ей рюкзак, он проворчал:

— И не клади туда лишнего.

Вдруг он заметил перемены в облике внучки. Нет, не новую одежду; Тэмми по-прежнему была в чёрном с головы до ног, словно королева Виктория после смерти Альберта, но у неё было что-то на шее. Это «что-то» пряталось под свитером, Селеван видел лишь часть зелёного шнурка.

Он потянул за него.

— Что это?

Это было не украшение. Если украшение, то такого странного Селеван ещё не видел.

У шнурка было два одинаковых конца — небольшие матерчатые квадраты. На них вышита стилизованная буква М, а над ней — маленькая золотая корона, тоже вышитая. Селеван подозрительно оглядел квадраты.

— Что это, девочка?

— Наплечник.

— Что?

— Наплечник.

— А что означает буква М?

— Марию.

— Что ещё за Марию?

Тэмми вздохнула.

— Ну, дедушка…

Такая реакция не принесла Селевану облегчения. Он положил наплечник в карман и направился к машине. Уселся сам и решил, что пора.

— Это страх?

— Какой страх?

— Ты знаешь, что такое страх. Боишься мужчин. Твоя мама… Ты знаешь. Прекрасно знаешь, о чём речь.

— Не знаю.

— Твоя мать тебе говорила?..

Мать его жены не говорила. Бедная Дот пребывала в неведении. Она пришла к нему не только девственницей, но и невинной, словно новорождённый ягнёнок. Он всё испортил из-за неопытности, нервов и нетерпения, и Дот залилась испуганными слезами. Но ведь современные девушки не такие? Им всё известно ещё до десяти лет.

С другой стороны, невежество и опасения многое объясняли в Тэмми. Потому она такая замкнутая.

— Твоя мама говорила тебе об этом, девочка?

— О чём?

— О птицах и пчёлах. О котах и собаках. Так говорила или нет?

— Ох, дедушка, — снова вздохнула Тэмми.

— Прекрати эти свои вздохи и дай мне ясную картину. Потому что если она не говорила…

Селеван вспомнил свою жену. Бедная непросвещённая Дот. Самая старшая дочка в семье, где рождались только девочки. Она ни разу не видела взрослого обнажённого мужчину, разве что в музее. Может, Дот думала, что мужские гениталии имеют форму фигового листа? Господи, какой ужасной была их брачная ночь. Селеван понял, что был идиотом, когда ждал свадьбы. Надо было начать заранее. По крайней мере, Дот решила бы, хочет ли вообще замуж. Только после этого она настояла бы на браке и он угодил бы в ловушку. Его каждый раз ловили: любовь, долг, а теперь и Тэмми.

— Что твоё «ох, дедушка» значит? Смущаешься? Чего?

Тэмми опустила голову. Селеван испугался, что внучка заплачет, и включил двигатель. Они выехали из караван-парка. Тэмми, судя по всему, собиралась молчать. Чёрт бы побрал эту упрямицу. И откуда у неё такой характер? Неудивительно, что родители дошли с ней до отчаяния.

Автомобиль двигался в сторону Кэсвелина.

— Это нормально, — продолжал Селеван. — Мужчины и женщины живут вместе. Всё другое неестественно. Я подчёркиваю: всё другое, если ты понимаешь меня, девочка. Ни к чему беспокоиться, что устроены мы по-разному, эти разные части должны соединяться. Мужчина сверху, женщина снизу. Они соединяют эти разные части, вот как всё происходит. После засыпают. Иногда от этого рождается ребёнок. Иногда ничего не получается. Но всё должно быть так, и, если у мужчины есть мозги, женщинам этот процесс нравится.

Ну вот. Он сделал это. Но он хотел кое-что повторить, чтобы внучка уяснила.

— Всё другое. — Селеван постучал по рулю. — Неестественно. А мы должны быть естественными. Как природа. А в природе, ты же видишь, всё…

— Я общаюсь с Богом, — перебила Тэмми.

Ну вот, конец беседе. Словно он ничего не говорил.

— Общаешься, значит? И что тебе Бог сказал? Приятно, что он уделил тебе внимание, потому что на меня у него нет времени.

— Я пыталась услышать, — отстраненно заявила Тэмми, словно в голове у неё были другие мысли. — Я пыталась услышать его голос.

— Голос Бога? Откуда? Думаешь, он позовёт тебя из кустов?

— Голос Бога приходит изнутри. — Тэмми легонько ударила по своей чахлой груди кулаком. — Я прислушивалась к голосу внутри себя. Это тихий голос. Он всегда учит правильным вещам. Ты поймёшь, когда он к тебе обратится, дедушка.

— И часто ты его слышишь?

— Когда молчу. Но сейчас не получается.

— Сегодня ты всё утро молчала.

— Но не внутри.

— Как это?

Селеван взглянул на внучку. Та смотрела в окно на мокрый мир. Они ехали мимо кустов, по машине барабанил дождь, сорока взлетала в небо.

— В голове пустая болтовня, — сообщила Тэмми. — Если она не прекратится, я не смогу услышать Бога.

«Болтовня? — удивился про себя Селеван. — О чём это она?» В какой-то момент Селеван решил, что достучался до внучки, но в следующий миг понял, что опять всё прошло впустую.

— И кто там у тебя болтает? — поинтересовался Селеван. — Гоблины и вурдалаки?

— Не шути, — отрезала Тэмми. — Я пытаюсь объяснить тебе. Мне не к кому обратиться. И вот я прошу тебя, больше некого. Мне нужна помощь, дедушка.

Ну вот, приплыли. Настал момент, на который надеялись родители девочки. Вот когда дед им отплатит! Селеван подождал и хмыкнул, показывая, что ждёт продолжения. Минуты шли, но Тэмми молчала.

Селеван припарковался у магазина.

— Если я что-то знаю, — вдруг начала Тэмми, уставившись на входную дверь магазина, — и если то, что я знаю, может кому-то навредить, что мне делать, дедушка? Вот об этом я и спрашиваю Бога, а он не отвечает. Что мне делать? Ведь когда что-то с кем-то случается, с человеком, который тебе дорог…

— Ты о Керне? — прервал Селеван. — Тебе что-то известно о погибшем юноше? Посмотри на меня, девочка, отвернись от окна.

Тэмми послушалась. Селеван увидел, что тревожит внучку не то, о чём он подумал. Есть только один ответ, и, несмотря на осложнения, которые могут возникнуть в его жизни, он должен это сказать.

— Если ты что-то знаешь, иди в полицию, — посоветовал Селеван. — Другого не дано. Сделай это сегодня.

Глава 12

В дартс Дейдра играла превосходно — накануне Линли прибавил эти новые сведения в свою копилку. Доска для дартс была прибита к двери со стороны гостиной. Линли не сразу её заметил, потому что Дейдра держала дверь открытой.

Ему следовало понять, что он в опасности, когда Дейдра, воспользовавшись лентой, отмерила семь футов и девять с четвертью дюймов от закрытой двери. На этом расстоянии она положила кочергу и назвала её «оке».

— О'кей? — переспросил Линли.

— Оке, Томас. Место, где должен стоять игрок. В этот момент он осознал, что влип, и почувствовал себя ягнёнком, отправляющимся на заклание: как можно играть в игру, в которой он ничего не смыслит?

— Разве есть правила? — удивился Линли. Дейдра взглянула на него с изумлением.

— Конечно есть. Это же игра, Томас.

И Дейдра стала объяснять правила. Начала с доски; Линли тут же запутался, когда речь зашла о двойном и тройном кольце и о том, что означает попадание в них дротиком. До сих пор он не считал себя идиотом — ему всегда казалось, что в дартс нужно знать только о бычьем глазе, — но сейчас вконец растерялся.

— Всё просто, — заверила Дейдра. — Начинаем со счета пятьсот один. Цель состоит в списании очков до нуля. Каждый бросает по три дротика. Бычий глаз даёт пятьдесят очков, внешнее кольцо — двадцать пять. При попадании в двойное кольцо очки удваиваются, при попадании в тройное — утраиваются.

Линли кивнул. Он почти ничего не понимал из слов Дейдры, но решил, что демонстрация уверенности — ключ к успеху.

— Хорошо. Последний дротик должен угодить в двойное кольцо или в бычий глаз. Кроме того, если вы уменьшаете счёт до одного или перебираете очков больше, чем нужно, этот бросок не засчитывается и ход переходит к другому игроку. Поняли?

Линли снова кивнул. На самом деле он совсем заплутал в дебрях правил, но успокоил себя тем, что не так уж трудно поразить мишень с расстояния меньше восьми футов. К тому же это всего лишь игра, его достаточно сильное эго не пострадает, если первый подход будет за Дейдрой. Потому что за первым последует второй. Два из трёх. Три из пяти. Неважно.

Дейдра выиграла все подходы. Они могли бы бросать весь вечер, и, вероятно, она продолжила бы побеждать. Мегера — так Линли стал именовать Дейдру к этому моменту — оказалась не только настоящим турнирным игроком, но и женщиной, которая не считала, что нужно беречь мужское эго.

Хорошо хоть, что она выглядела слегка смущённой.

— Ох, прошу прощения. К сожалению, я просто не могу позволить кому-то выиграть. С моей стороны это нехорошо.

— Вы просто… изумительны, — ответил Линли. — У меня даже голова закружилась.

— Дело в том, что я много играю. Я вам этого не сказала и понесу за это наказание. Помогу вам с посудой.

Она сдержала слово. Линли мыл посуду, она её вытирала. Дейдра заставила его также отдраить плиту.

— Это справедливо, — заявила она.

Впрочем, пол подмела она и мойку ополоснула тоже она. Линли нравилось общество Дейдры, и он чувствовал себя неуютно, что нужно выполнять задание Ханнафорд.

Тем не менее Линли о нём помнил. Он же коп, тем более что речь идёт об убийстве. Дейдра соврала полицейскому, и, как бы ему ни нравился вечер в её компании, он должен сделать работу, порученную инспектором.

Линли занялся этим на следующее утро. Ситуация упростилась, потому что в номере «Солтхауса» он находился на приличном расстоянии от Дейдры. Он сделал несколько звонков и выяснил, что Дейдра Трейхир действительно является ветеринаром бристольского зоопарка. Когда он попросил позвать её к телефону, ему ответили, что в связи с семейными обстоятельствами Дейдра уехала в Корнуолл.

Это известие его не удивило. Люди часто говорят, что им нужно отлучиться по семейным обстоятельствам, а на самом деле хотят немного развеяться, отдохнуть от обязанностей. Линли не мог поставить это Дейдре в вину.

Рассказ об усыновлённом китайском брате тоже оказался правдой. Лок Трейхир действительно получал образование в Оксфорде. Сама Дейдра была лучшей студенткой на курсе. Она закончила биологический факультет университета в Глазго и продолжила обучение в Королевском ветеринарном колледже. Линли был доволен. Возможно, у Дейдры и есть секреты от инспектора Ханнафорд, но они не имеют отношения к биографии девушки.

Линли копнул ещё глубже и тут впервые наткнулся на противоречие. Дейдра Трейхир занималась в старших классах средней школы Фалмута, но сведений о её начальном образовании не было. В Фалмуте не существовало начальной школы. Частной школы, пансиона, школы при монастыре… Ничего. Дейдра либо не жила в Фалмуте в те годы, либо по какой-то причине её отослали оттуда на время, либо она училась дома.

Конечно, Дейдра не стала бы скрывать, что получила домашнее образование, ведь сказала же она, что родилась дома. Всё было бы логично.

Линли думал, что ещё он может выяснить. Из размышлений его вывел стук в дверь. Сиобхан Рурк принесла ему маленькую бандероль, добавив, что посылка пришла по почте.

Он поблагодарил её и, когда остался в одиночестве, развернул бандероль. Там оказался его бумажник. Линли раскрыл бумажник и вздрогнул. К этому он не был готов. Кроме водительских прав, банковской карты и кредиток там лежал снимок Хелен.

Линли вытащил его. Хелен была сфотографирована в Рождество, за два месяца до гибели. Они устроили себе праздник на скорую руку. Не было времени съездить к родителям, потому что он расследовал очередное дело.

«Ничего, дорогой, у нас будет ещё одно Рождество», — успокоила Хелен.

Усилием воли Линли вернул себя в настоящее. Посмотрел на лицо жены. Она сидела за столом и улыбалась. Утро, волосы ещё не уложены, лицо без макияжа. В таком виде она ему очень нравилась. Линли убрал фотографию в бумажник и положил на тумбочку рядом с телефоном. Он сидел, уставившись в пространство, и ни о чём не думал.

Спустя минуту Линли продолжил работу. Взвесил все варианты. Необходимо было дальше изучать прошлое Дейдры Трейхир, но он не желал этого делать, как бы ни был лоялен к полиции. Ведь сам он уже не коп, во всяком случае не здесь и не сейчас.

Тем не менее он нехотя взял телефонную трубку и набрал номер, который помнил лучше собственного. Ему ответил голос, знакомый не меньше, чем голоса родных. Доротея Харриман, секретарь отдела в Нью-Скотленд-Ярде.

Долю секунды Линли не был уверен, что сможет заговорить, но наконец выдавил:

— Ди.

Секретарь тотчас его узнала и произнесла заговорщицким голосом:

— Детектив суперинтендант… детектив инспектор… сэр?

— Просто Томас, — напомнил Линли. — Просто Томас, Ди.

— О нет, сэр, как можно?! — воскликнула она.

Ди Харриман никогда не обращалась к человеку, не называя всех его регалий.

— Как вы поживаете, детектив суперинтендант Линли?

— Всё в порядке, Ди. Барбара на месте?

— Детектив сержант Хейверс? — уточнила Ди.

Линли удивился: глупый вопрос, Ди это несвойственно.

— Нет, детектив суперинтендант. Её здесь нет. Зато есть детектив сержант Нката. И детектив инспектор Стюарт. И детектив инспек…

Линли прервал этот бесконечный перечень.

— Свяжусь с Барбарой по мобильному. И, Ди…

— Да, детектив суперинтендант?

— Никому ни слова, что я звонил. Хорошо?

— Но вы…

— Прошу вас.

— Да. Да. Конечно. Но мы надеемся… я надеюсь… я ручаюсь за всех. Когда я….

— Спасибо, — сказал Линли и повесил трубку.

Он хотел позвонить Барбаре Хейверс, своей постоянной напарнице и другу. Линли был уверен, что Барбара с радостью согласится помочь, но что, если она занята своим расследованием? Барбара поддержит его в любом случае, но не пострадает ли от этого её дело?

В состоянии ли он сам всём этим заниматься? Услышав голос Доротеи Харриман, Линли понял, что рана его затянется не скоро.

И всё же… погиб мальчик, а Линли остался тем, кем был. Он снова снял трубку.

— Да? — почти заорала Хейверс.

Должно быть, едет куда-то в своей таратайке, вот и перекрикивает шум.

Линли нерешительно вздохнул.

— Эй! Кто там? Я вас не слышу. А вы меня?

— Да, я вас слышу, Барбара. У меня тут проблемы. Сумеете помочь?

Наступила долгая пауза. До Линли доносился треск радиоприёмника, отдалённый шум уличного движения. Судя по всему, Барбара благоразумно свернула на обочину. Но по-прежнему молчала.

— Барбара? — позвал Линли.

— Выкладывайте, сэр, — велела она.

Фирма «Ликвид эрс» находилась на Биннер-Даун, среди других мелких мастерских. На этом месте некогда располагался аэродром ныне списанного корпуса королевских военно-воздушных сил. Реликвия времён Второй мировой войны за несколько десятилетий превратилась в место с обветшалыми зданиями и заросшими дорогами. Пространство между покинутыми строениями напоминало свалку. Рядом с грудами застывшего цемента валялись порванные рыбачьи сети, ловушки для омаров, негодные шины. К пропановым контейнерам была прислонена полусгнившая мебель; битые унитазы и раковины оплёл дикий виноград. Попадались здесь и матрасы, и чёрные полиэтиленовые пакеты, набитые бог знает чем, и треногие стулья, и ломаные двери, и оконные рамы. «Прекрасные возможности для сокрытия трупа, — подумала Би Ханнафорд. — Его здесь ещё лет десять не найдут».

Даже в машине она чувствовала запах. Где-то горели костры, с молочной фермы несло коровьим навозом. Вдобавок полил дождь, в выбоинах на асфальте скопились лужи с примесью машинного масла.

В качестве штурмана и писца Би взяла с собой констебля Макналти. Выслушав накануне его комментарии относительно комнаты Санто Керна, Ханнафорд решила, что констебль может быть полезен в том, что касается сёрфинга. К тому же он давно живёт в Кэсвелине и знает город.

К фабрике они отправились кружным путём, мимо городской верфи, находившейся на северо-востоке не используемого ныне канала. С Арундел-стрит они выехали на Биннер-Даун. Ухабистая дорога вела к покрытому сажей фермерскому дому. За ним находился заброшенный военный аэродром, а в отдалении стояло обветшалое строение. Обиталище сменявших друг друга сёрферов в конце концов превратилось в развалину. Чего ещё можно было ожидать?

Би порадовалась, что взяла Макналти: на мастерских, находившихся на бывшем воздушном поле, не было табличек. Они представляли собой бетонные коробки без окон с крышами из оцинкованного металла. Потрескавшиеся бетонные пандусы вели к тяжёлым стальным воротам. В некоторых коробках встречались и обычные двери.

Макналти направил Би к северной стороне аэродрома. После зубодробительных трёхсот ярдов он милостиво произнёс: «Сюда» — и указал на один из трёх домиков, которые, по его словам, раньше занимали женщины-военнослужащие. Би с трудом в это верила, впрочем, времена были суровые. По сравнению с бомбоубежищами в Лондоне или Ковентри эти постройки, вероятно, казались раем.

Когда они вышли и немного размялись, Макналти сообщил, что они совсем рядом с обиталищем сёрферов, то есть с «домом Биннер-Даун». Сёрферам это удобно. Если их доски нуждаются в починке, они всегда могут оставить их у Лью Ангарака.

Внутрь они вошли через дверь, на которой висело не менее четырёх замков, и тотчас оказались в маленьком демонстрационном зале, где на стеллажах у двух стен носом кверху и без плавников лежали длинные и короткие доски для сёрфинга. На третьей стене висели постеры, посвящённые этому виду спорта. Также в комнате были выставлены чехлы для досок, плавники, лиши, пристёгивающие сёрфера к доске. Гидрокостюмов не было. Не было и футболок с логотипами Санто Керна.

От ядовитого запаха слезились глаза. Вонь исходила из пыльного помещения за демонстрационным залом. Там сидел человек в комбинезоне. Седые волосы завязаны в хвост, на носу очки в большой оправе. Из пластмассового ведра человек черпал какую-то жидкость и осторожно лил на доску, лежащую на козлах.

Своим делом джентльмен занимался медленно. Может, из-за характера работы, может, из-за возраста, а может, по привычке. Би заметила, что руки у старика трясутся. То ли болезнь Паркинсона, то ли алкоголизм, то ли всё вместе.

— Прошу прощения, мистер Ангарак? — поинтересовалась Би.

В этот момент из-за закрытой двери послышался вой электрического инструмента.

— Это не он, — вполголоса сообщил Макналти, стоящий за её спиной. — Лью Ангарак обрабатывает доску в другой комнате.

В этот момент человек в комбинезоне обернулся. У него было старое лицо, очки замотаны проволокой.

— Простите, — сказал он, кивнув на свою работу. — Не мог сразу остановиться. Входите. Вы копы?

Нетрудно догадаться: Макналти в форме. Би прошла вперёд, оставляя следы на полу, припудренном пенополистироловой пылью, и предъявила своё удостоверение. Человек мельком глянул на него и представился: Яго Рит. Он покрывает доски стекловолокном и эпоксидной смолой. Сейчас он закончил и может побеседовать с ними, если надо. Если же им нужен Лью, то он только сейчас сел за доску и его лучше не беспокоить, потому что Ангарак предпочитает делать всё за один подход.

— Мы перед ним извинимся, — пообещала Би. — Будьте добры, приведите сюда мистера Ангарака.

Она указала на дверь, за которой слышался визг дрели.

— Тогда подождите, — ответил Яго. — Сначала закончу свою работу. Это займёт не больше пяти минут, просто сделать её нужно немедленно.

Они смотрели, как Яго кистью ровно распределяет по доске эпоксидную смолу. Би снова обратила внимание, как дрожит рука мастера. Яго заметил этот взгляд.

— Не так много мне осталось.

— Вы сами сёрфер? — спросила Би.

— Уже нет.

Яго посмотрел на неё. Глаза за очками с запачканными белым порошком стёклами были ясными и живыми, несмотря на возраст.

— Вы пришли из-за Санто Керна? Это убийство?

— Откуда вам это известно?

— Догадался.

— Почему?

— Потому что вы здесь. Зачем, если это не убийство? Вы же явились не для того, чтобы выразить соболезнования всем знакомым парня.

— Вы тоже его знакомый?

— Да. С недавнего времени. С тех пор, как стал работать на Лью шесть месяцев назад.

— Значит, в городе вы живёте недолго?

Яго провёл кистью по всей длине доски.

— Я? Да. В этот раз я приехал из Австралии. Всю жизнь следую за сезоном.

— За летом? Или за сёрфингом?

— В одних местах это лето, в других — зима. Всегда нужны люди, которые умеют делать доски. Я — такой человек.

— Не рановато ли здесь для сезона?

— Осталось всего несколько недель. Сейчас я нужен ещё больше, потому что заказы поступают перед началом сезона. А в сезон доски требуют ремонта. Ньюки. Норт-Шор. Квинсленд. Калифорния. И я уже там. Привык к тому, что работа на первом месте, сёрфинг — на втором. Иногда наоборот.

— Но не сейчас.

— Да уж. Сейчас сёрфинг меня бы точно прикончил. Отец Санто боялся, что сёрфинг убьёт его сына. Идиот! Улицу и то опаснее переходить. К тому же парень был бы на свежем воздухе и на солнце.

— А чем хуже скалолазание? — осведомилась Би.

— Сами видите, чем всё кончилось, — ответил Яго.

— Значит, вы знаете Кернов?

— Я знал Санто, а об остальных Кернах — только по рассказам Санто.

Яго опустил кисть в ведро, стоявшее рядом, и, прищурившись, посмотрел на доску — с хвоста до носа. Затем поднялся и направился к двери соседней комнаты. Через мгновение вой дрели прекратился.

Констебль Макналти оглядывался по сторонам, между его бровей залегла морщинка. Судя по всему, над чем-то задумался. Би ничего не понимала в изготовлении досок.

— Что? — спросила она.

Макналти с трудом оторвался от своих мыслей.

— Пока сам не понимаю.

— Что-то не так? Рит? Санто? Его семья? Что?

— Не уверен.

Би тяжело вздохнула.

К ним вышел Лью Ангарак. Он был одет так же, как и Яго Рит, — в белый комбинезон. Всё остальное тоже было белым. Густые волосы могли оказаться любого цвета — возможно, чёрные с проседью, учитывая возраст, где-то около сорока пяти, — но сейчас они напоминали парик судьи, так сильно запорошились пенополистироловой пылью. Та же пыль тонкой патиной покрывала его лоб и щёки. Вокруг рта и глаз пыли не было, её отсутствие объяснялось респиратором, свисавшим с шеи вместе с защитными очками.

За Ангараком Би увидела доску, над которой тот работал. Эта доска, вырезанная из куска пенополистирола, тоже находилась на высоких козлах, как и доска Яго. Тонкая деревянная пластина, проложенная вдоль, делила доску пополам. Другие куски пенополистирола были прислонены к стене комнаты. У стены Би заметила стеллаж с инструментами: рубанками, напильниками, пескоструйными аппаратами.

Ангарак был невысокого роста, чуть выше Би, но с мощным торсом. Яго Рит, очевидно, посвятил его в обстоятельства смерти Санто, но приход полиции, казалось, не обеспокоил Ангарака. И удивлён он не был. Ни шока, ни печали.

Ханнафорд представила себя и констебля Макналти. Могут ли они поговорить с мистером Ангараком?

— Раз вы уже здесь, — заметил тот, — как я могу отказать?

— Может, покажете нам мастерскую? — попросила Би. — Я ничего не знаю об изготовлении досок.

— Это называется «шейпинг», — вмешался Яго Рит.

— Смотреть-то особенно нечего. — Ангарак пожал плечами. — Шейпинг и отделка поверхностей. Эпоксидная смола, стекловолокно, нанесение воска. У нас имеются помещения для каждой операции.

Он указывал по сторонам большим пальцем. Дверь одной комнаты оказалась открытой, но внутри было темно, и Ангарак нажал на кнопку выключателя. Ярко осветились стены, пол и потолок. Посередине находились ещё одни козлы, но доски на них не было. У стены стояло пять готовых досок.

— Вы их ещё и украшаете? — удивилась Би.

— Не я. Один мастер делал рисунки, пока не переехал. Потом этим занимался Санто. Так он платил за доску, которую хотел у меня взять. Сейчас я ищу человека на эту работу.

— Потому что Санто умер?

— Нет, потому что я его уволил.

— За что?

— За нелояльность.

— К кому?

— К моей дочери.

— К его девушке?

— Она была его девушкой какое-то время, но потом всё изменилось.

Ангарак вышел в демонстрационный зал. На карточном столе, рядом с брошюрами, скоросшивателем, раздувшимся от бумаг, и дизайнами досок, стоял электрочайник. Хозяин включил его в розетку и предложил:

— Кофе будете?

Ханнафорд и констебль отказались, тогда Ангарак крикнул Яго.

— Покрепче, — отозвался Яго.

— Расскажите нам о Санто Керне, — деловито произнесла Би.

Ангарак насыпал в одну чашку много растворимого кофе, в другую — поменьше.

— Санто купил у меня борд. Два года назад. Посмотрел на сёрферов и решил, что тоже хочет научиться. Начал с «Клин баррел».

— Это магазин для сёрферов, — вставил Макналти, предполагая, что Би требуется переводчик.

— А Уилл Мендик, — продолжил Ангарак, — парень, который там работал, порекомендовал ему приобрести борд у меня. Я поставляю доски в «Клин баррел», хотя и немного.

— На розничной продаже особенно не заработаешь, — крикнул Яго из другой комнаты.

— Верно, — согласился Ангарак. — Санто понравилась доска из «Клин баррел», но она была слишком для него продвинутой, хотя тогда он этого не понимал. Короткая доска с тремя плавниками. Санто мечтал её купить, но Уилл знал, что парень на ней не научится — если вообще научится, — поэтому отправил его ко мне. Я сделал ему борд, на котором он мог тренироваться, — пошире, подлиннее, с одним плавником. А Мадлен — это моя дочь — давала Санто уроки.

— Так они и сошлись?

— Да.

Чайник отключился. Ангарак налил воду в чашки, размешал и позвал Яго:

— Готово, приятель.

Тот взял чашку и стал шумно пить.

— Мистер Ангарак, как вы отнеслись к их связи? — спросила Би.

И заметила, что Яго напряжённо посмотрел на Лью. «Интересно», — подумала она и мысленно поставила по галочке напротив обоих.

— Честно? Мне это не нравилось. Мадлен сбилась с пути, прежде чем достигла цели. Соревнования. Отечественные. Международные. После того как встретила Санто, обо всём забыла. То, что у неё под носом, она ещё видела, но дальше Санто Керна не замечала ничего.

— Первая любовь, — прокомментировал Яго. — Она жестока.

— Оба были слишком молоды, — добавил Ангарак. — Им ещё и семнадцати не исполнилось, когда они встретились. Не знаю, сколько им стукнуло, прежде чем они…

Ангарак сделал неопределённый жест рукой.

— Стали любовниками, — закончила Би.

— В таком возрасте это не любовь, — отрезал Ангарак. — Во всяком случае, у мальчиков. А она? Звезды в глазах, дурь в голове. Санто то… Санто это… Жаль, что я этому не воспрепятствовал.

— Такова жизнь, Лью, — заметил Яго, прислонившийся к дверному косяку с чашкой в руке.

— Я не запрещал Мадлен встречаться с ним, — продолжил Ангарак. — Это ни к чему бы не привело. Но просил поостеречься.

— В каком смысле?

— В очевидном. Очень плохо, что она забросила соревнования. Хуже, если бы забеременела. А могло быть и ещё хуже.

— Ещё хуже?

— Если бы заразилась.

— Вы полагаете, что юноша был неразборчив в связях?

— Вот уж не знаю. Мне не хотелось выяснить это на примере дочери. Я боялся, что она попадёт в беду. Предупредил её, а потом махнул рукой.

Ангарак впервые поднёс чашку ко рту и сделал глоток.

— Возможно, это была моя ошибка, — заключил он.

— Почему? Разве она…

— Мадлен быстро выкинула бы его из головы, если бы они перестали встречаться.

— Зато теперь она его позабудет, — успокоила Би.

Мужчины переглянулись. Быстро, почти украдкой. Би обратила на это внимание и поставила ещё две мысленные галочки.

— В компьютере Санто мы нашли логотипы фирмы «Ликвид эрс».

Констебль Макналти подал Ангараку распечатку рисунка.

— Санто сделал это по вашей просьбе?

Ангарак покачал головой.

— Когда Мадлен и Санто расстались, я тоже прекратил с ним все отношения. Возможно, он разрабатывал этот дизайн, чтобы заплатить за новый борд.

— Ещё один борд?

— Первый стал для него слишком простым. Ему нужен был другой, ведь он хотел идти вперёд. Но когда я уволил Санто, у него не было иной возможности со мной рассчитаться. Наверное, поэтому он и старался.

Ангарак вернул листок Макналти.

— Покажите другой, — велела Би констеблю.

Макналти достал дизайн «Сверши акт низвержения». Лью посмотрел на него, снова покачал головой и протянул Яго. Тот нацепил очки, прочитал логотип и сказал:

— Уилл Мендик. Это для него.

— Человек из «Клин баррел»? — уточнила Би.

— Да, хотя теперь он работает в «Голубой звезде». Это бакалейный магазин.

— В чём смысл логотипа?

— Уилл — фриган. Во всяком случае, Санто его так называл.

— Фриган? Не знаю такого слова.

— Это те, кто ест всё, что бесплатно. Такие люди питаются тем, что рыночные торговцы выкидывают в контейнеры, а повара — у чёрного входа в ресторан.

— Какая прелесть! Это что, движение такое?

Яго пожал плечами.

— Без понятия. Но Уилл и Санто были приятелями, так что, возможно, Санто оказывал ему услугу. Логотип на футболке.

Би с удовольствием слушала скрип пера констебля Макналти. Тот прилежно записывал всё в блокнот, а не изучал постеры с сёрферами. Однако её не порадовали слова Макналти, обращённые к Яго:

— Вы когда-нибудь видели большие волны?

Макналти покраснел, понимая, что действует не по правилам, но, видимо, не смог удержаться.

— Да. Ке-Ики. Вайми. Джоуз. Тихупу.

— Они правда такие громадные, как говорят?

— Зависит от погоды, — пояснил Яго. — Как высокие дома. Иногда выше.

— Где? Когда? — Констебль умоляюще взглянул на Би. — Я хочу поехать, понимаете? Жена, дети… Это мечта. А когда соберусь, хочу знать заранее, куда, где такие волны… понимаете?

— Вы что, сёрфер? — спросил Яго.

— Да так… не такой, как вы. Но я…

— Хватит, констебль, — прервала его излияния Би, нетерпеливо махнув рукой.

Вид у Макналти был страдальческий: пропала такая возможность.

— Как нам увидеть вашу дочь? — спросила Би у Лью Ангарака.

Тот допил кофе и поставил чашку на карточный стол.

— Зачем вам Мадлен?

— По-моему, это очевидно.

— А по-моему, нет.

— Бывшая и, по всей видимости, покинутая любовница Санто Керна, мистер Ангарак. Её нужно допросить, как и всех остальных.

Было видно, что Ангараку не нравится направление, в котором движется Би, однако он сообщил, где теперь работает его дочь. Би протянула Ангараку свою визитку с номером мобильного телефона, обведённым кружком. Если он вспомнит ещё что-нибудь…

Ангарак кивнул и вернулся к работе, плотно закрыв за собой дверь. Спустя мгновение оттуда снова послышался визг дрели.

Яго Рит остался с Би и констеблем. Яго глянул через плечо и произнёс:

— Я тут подумал… так что если у вас есть минутка… — Он замялся. — Я бы очень удивился, если б выяснилось, что Лью не в курсе, вы меня понимаете? То, как всё обернулось.

— Что?

Яго переступил с ноги на ногу.

— Это я давал им место. Конечно, мне не следовало этого делать. Потом понял, когда молоко пролилось. Когда оно растеклось по полу, в бутылку его было не собрать.

— Мне нравится ваша склонность к метафоре, — заметила Би, — но, может, выразитесь яснее?

— Санто и Мадлен. Днём я обычно посещаю «Солтхаус», встречаюсь там с приятелем. А Санто и Мадлен в это время приходили ко мне.

— Для секса?

Яго уныло кивнул.

— Мог бы предоставить их самим себе, но мне казалось… я хотел, чтобы они были в безопасности. Не где-нибудь на заднем сиденье машины. Ну, где там ещё?

— Но ведь его отец — владелец гостиницы, — напомнила Би.

Яго вытер рот тыльной стороной ладони.

— Да, в бывшей гостинице короля Георга есть комнаты. Но это не означало, что они там… я просто… я не был уверен, что Санто позаботится о её защищённости. Поэтому оставлял их. Возле кровати.

— Презервативы?

Яго выглядел смущённым. Старик не привык к таким откровениям, да ещё с женщиной, — Би читала это на его лице.

— Санто не каждый раз ими пользовался, понимаете?

— И вы это знали, потому что… — подсказала Би. Яго совершенно смешался.

— Господи помилуй, женщина!

— Не уверена, что Бог имеет к этому отношение, мистер Рит. Ответьте, пожалуйста, на мой вопрос. Вы их что, считали? Искали в мусорном ведре? Что?

Яго сделался совсем жалким.

— И то и другое, — признался он. — Я заботился о девочке. У неё доброе сердце. Мадлен вспыльчивая, но хорошая. Было ясно, что между ними это непременно произойдёт, вот я и старался избежать беды.

— Где это было? Где вы живёте?

— В караван-парке «Сны у моря».

Би глянула на констебля Макналти, и тот кивнул. Он знает это место. Ну и хорошо.

— Возможно, мы захотим к вам подъехать.

— Я так и подумал. — Яго покачал головой. — Молодые люди, какой с них спрос?

— В жаркий момент кто думает о последствиях? — согласилась Би.

Яго кивнул на один из постеров на стене. Доска взлетала в воздух, сёрфер являл собой крошечную фигурку на фоне чудовищной волны.

— Они ни о чём не думают в ответственный момент, да и после. А смотрите, что происходит.

— Кто это? — осведомился Макналти, приблизившись к постеру.

— Марк Фу. За секунду-другую до смерти.

Рот Макналти открылся в форме уважительного «О», он хотел что-то ответить. Би могла лишь вообразить, куда заведут их эти скорбные воспоминания.

— Выглядит поопаснее, чем скалолазание. Может, отец Санто был прав, запрещая сыну сёрфинг?

— Пытаясь отговорить мальчика от любимого занятия? — засомневался Яго Рит. — В чём тут смысл?

— Возможно, в том, чтобы сохранить сыну жизнь.

— Но ведь жизнь ему это не сохранило, — заметил Яго. — Сохранить жизнь не всегда в наших силах.

Дейдра Трейхир снова воспользовалась Интернетом в офисе Макса Пристли, но в этот раз ей пришлось заплатить. Макс, правда, денег не просил. Ценой было интервью, которое Дейдра дала Стиву Теллеру. В тот день репортёр работал в офисе над статьёй об убийстве Санто Керна. Дейдра оказалась недостающим звеном: происшествие требовало отчёта свидетеля.

— Убийство? — удивилась Дейдра, потому что решила, что от неё ждут именно такой реакции.

Да, она видела тело и подрезанную оттяжку, но Макс не знал этого, хотя и мог предполагать.

— Утром копы нам кое-что сообщили, — поделился с ней Макс — Стив работает в другой комнате. Пока я за компьютером, можешь с ним поговорить.

Дейдра не поверила, что Максу срочно нужен компьютер, но спорить не стала. Она не хотела, чтобы её привлекли к расследованию, чтобы в газеты попали её имя, фотография, снимок дома, однако этого было не избежать, иначе её поведение вызвало бы подозрения у журналиста. И Дейдра согласилась. Ей нужен компьютер, а в кабинете работать удобнее, чем в библиотеке. Здесь она будет одна и не ограничена во времени. Дейдра чувствовала, что становится параноиком, хотя в сложившейся ситуации паранойя казалась всего лишь благоразумием.

Взглянув на Макса в попытке понять, что кроется под маской его спокойствия, Дейдра проследовала за ним в другую комнату. Как и она, Макс иногда гулял по прибрежной тропе. Дейдра неоднократно встречала Макса с собакой на вершине скалы. В четвёртый или в пятый раз они пошутили: «Пора бы нам прекратить эти столкновения». Дейдра поинтересовалась, почему он так часто ходит по тропе. Макс ответил, что Лили нравится свежий воздух, а ему нравится одиночество. «Я единственный ребёнок в семье, — пояснил он. — Привык быть один». Но Дейдра ему не поверила.

В этот раз лицо Макса было непроницаемым. Его и раньше нельзя было назвать слишком открытым. Над кремовым свитером выступал воротник накрахмаленной голубой рубашки; Макс был гладко выбрит, стёкла очков блестели в свете ламп, такие же безупречные, как и всё в нём. Идеальный мужчина сорока с чем-то лет.

— Вот наш источник, Стив, — обратился Макс к журналисту, сидевшему в углу за компьютером. — Дейдра согласилась на интервью. Не жалей её.

Дейдра покосилась на Макса.

— Ты так говоришь, словно я замешана в этом деле.

— Ты не особо удивилась, когда узнала, что это убийство, а должна была ужаснуться.

Они посмотрели друг другу в глаза. Дейдра перебрала в голове возможные варианты ответов и сказала:

— Ты забываешь, я видела тело.

— Ну и что? Поначалу все думали, что он просто упал.

— Думаю, на это и был расчёт.

Дейдра услышала, как Теллер печатает на компьютере.

— Я не предполагала, что интервью уже началось, — заметила она довольно резко.

Макс хихикнул:

— Ты ведь с журналистами, дорогая. Мы ничего не упускаем. Можем и не предупредить.

— Понимаю.

Дейдра села на краешек неудобного стула, поставила на колени сумку и сложила на ней руки. Ей казалось, что она выглядит как классная дама или неуверенная в себе кандидатка на работу. С этим сложно было что-то сделать, да она и не пыталась.

— Мне так не нравится, — заявила Дейдра.

— И никому не нравится, кроме второразрядных знаменитостей, — заверил Макс и вышел.

Слышно было, как он крикнул:

— Жанна, когда начинается допрос?

Жанна что-то произнесла, а Стив Теллер приступил к работе. Сначала он просил Дейдру изложить факты, а потом её впечатления. Последнее, решила Дейдра, она никому не скажет, тем более журналистам. Однако Стив, как и полицейские, без сомнения, умел вынюхивать правду и замечать противоречия. Дейдра старалась соблюдать осторожность: надо думать, что и как она говорит. Пускать всё на самотёкДейдра не любила.

В редакции она просидела два часа, время это было равно поделено на беседу с Теллером и поиски в Интернете. Дейдра отправила на печать информацию, которую собиралась внимательно изучить на досуге. Потом запросила «Эдвенчерс анлимитед» и заколебалась, прежде чем нажать на кнопку поиска. Нужно ей знать или нет? А если она узнает, сможет ли не показывать своим видом? В этом Дейдра уверена не была.

Перечень ссылок оказался коротким. Газета «Мейл он санди» написала об этой фирме пространную заметку, как и несколько мелких изданий Корнуолла. Среди них был и «Уочмен».

А собственно, что тут странного? «Эдвенчерс анлимитед» — это история Кэсвелина, а «Уочмен» — газета Кэсвелина. Бывшая гостиница короля Георга спасена от разрушения (думай, Дейдра, думай, ведь здание занесено в особый список, так что ему в любом случае не грозило погибнуть под ударами металлического ядра) — в общем, всё нормально.

Дейдра прочитала статью и изучила фотографии. Всё стандартно: архитектурные планы. А вот и Керны на снимках, и Санто среди них. О каждом было несколько слов, но никто не выделен особо, потому что бизнес-то семейный. Дейдра посмотрела на фамилию автора и узнала, что статью писал сам Макс. В этом не было ничего необычного, газетка-то крошечная. Тем не менее всё это как-то неправильно.

Дейдра пыталась понять, что это для неё значит: Макс, Санто Керн, морские скалы, «Эдвенчерс анлимитед». Вспомнила о Джоне Донне: в отличие от поэта Дейдра слишком редко чувствовала себя частью человечества.

Она покинула издательство с мыслями о Максе Пристли и о том, что прочла. Тут кто-то её окликнул. Дейдра обернулась и увидела Томаса Линли. Тот шёл по Принсес-стрит с большой картонной коробкой под мышкой, в руке держал маленькую сумку.

Дейдра снова удивилась перемене в его внешности: без бороды и в новой одежде Линли выглядел значительно свежее.

— Судя по всему, вчерашний проигрыш в дартс не слишком вас удручил. Ваше эго совсем не пострадало, Томас?

— Частично, — признался он. — Всю ночь я практиковался в баре гостиницы. Кстати, я выяснил, что вы регулярно обставляете всех приезжих. Вчистую. Они мне доложили.

— Приезжие преувеличивают.

— В самом деле? Может, у вас есть и другие секреты?

— Роллер-дерби, — улыбнулась Дейдра. — Слышали о таком? Американский вид спорта. Женщины на роликовых коньках наскакивают друг на друга.

— Господи помилуй!

— У нас в Бристоле есть команда, и я превосходная вышибала. На коньках я действую безжалостнее, чем в дартс. Мы зовёмся «Чертовки Боудикки»[32], а я — бандитка Электра. У нас у всех устрашающие прозвища.

— Вы не перестаёте меня удивлять, мисс Трейхир.

— И это — часть моего очарования. — Дейдра кивнула на коробку. — Что у вас в руках?

— А! Вы попались мне очень кстати. Это стекло, которое нужно вставить вместо того, что я разбил. Можно, я положу его в ваш автомобиль? И инструменты, с помощью которых придётся работать.

— Откуда вы знаете размер?

— Я сходил и специально измерил. — Линли кивнул головой в направлении жилища Дейдры, находившегося к северу от города. — Снова вошёл в дом и обнаружил, что вас нет. Надеюсь, вы не в обиде.

— Если только при этом вы не разбили ещё одно окно.

— Мне достаточно и предыдущего. Лучше поскорее им заняться, пока кто-нибудь не понял, что к вам можно беспрепятственно попасть и чем-нибудь поживиться.

— Особо нечем, разве что стянуть дартс.

— Пусть только попробуют, — свирепо произнёс Линли, и Дейдра хихикнула. — Раз уж мы так удачно встретились, могу я положить это в вашу машину?

Дейдра повела Линли к стоянке. Автомобиль она припарковала на том же месте, что и накануне, напротив магазина, торгующего снаряжением для сёрфинга. Юная поросль сёрферов стояла возле витрины и смотрела в сторону Сент-Меван-бич. С этого места до гостиницы короля Георга было около трёхсот ярдов. Дейдра показала Линли на гостиницу и сообщила, что там жил Санто Керн.

— Томас, вы ещё вчера знали, что это убийство, но скрыли от меня.

— С чего вы решили, что я знал?

— Днём вы уезжали с инспектором. И сами вы полицейский. Детектив. Вряд ли Ханнафорд оставила вас в неведении. Полицейское братство и всё такое.

— Вы правы, — признался Линли.

— И я под подозрением?

— Мы все, я тоже.

— А вы сказали ей…

— Что?

— То, что я… узнала Санто Керна?

Линли ответил не сразу, что удивило Дейдру.

— Нет, — наконец отозвался он. — Не сказал.

— Почему?

Линли ушёл от вопроса.

— А, вот и ваш автомобиль! — воскликнул он.

Дейдре хотелось поднажать и получить ответ, хотя она не представляла, что будет с этим ответом делать. Дейдра пошарила в сумке в поисках ключей. Листы бумаги, которые она несла из издательства, выскользнули у неё из рук и упали на асфальт.

— Чёрт!

Листы намокли в луже. Дейдра принялась собирать их.

— Позвольте мне, — предложил Линли.

Как истинный джентльмен, он поставил свою коробку и нагнулся.

Линли был не только джентльменом, но и полицейским. Он взглянул сначала на листы, потом на Дейдру. Девушка почувствовала, что краснеет.

— Надеетесь на чудо?

— В последние годы моя жизнь была довольно серой. Могу я узнать, почему вы скрыли от меня, Томас?

— Что скрыл?

— То, что Санто Керн был убит. Это же не секрет. Макс Пристли, например, в курсе.

Линли протянул Дейдре её распечатки и поднял свою коробку, пока девушка отпирала багажник автомобиля.

— А кто такой Макс Пристли?

— Издатель и редактор газеты «Уочмен». Я с ним говорила.

— Ему как журналисту могла сообщить инспектор Ханнафорд. Она решает, какую информацию следует распространять. Сомневаюсь, что в этом городе есть пресс-атташе. Видимо, инспектор сама назначает на эту роль. Я не мог вводить кого-то в курс дела самовольно, без её разрешения.

— Понимаю.

Дейдра не могла упрекнуть его: «А я-то думала, мы с вами друзья», потому что это вряд ли соответствовало действительности. Продолжать допытываться было бессмысленно, и она сменила тему.

— Так вы сейчас поедете ко мне? Вставлять стекло?

Выяснилось, что у Линли есть ещё дела в городе, поэтому, если она не возражает, он займётся ремонтом позже. Дейдра поинтересовалась, имеет ли он представление о том, как вставлять стекло. Трудно было представить, что граф — будь он хоть копом — знает, как с этим управиться. Линли заверил, что всё будет в лучшем виде.

Затем он задал странный, по мнению Дейдры, вопрос:

— Обычно вы проводите свои расследования в офисе издательства?

— Обычно я вообще не занимаюсь расследованиями, — отозвалась Дейдра. — Особенно когда я в Корнуолле. Но если мне нужно что-то посмотреть, то да, я хожу в «Уочмен». У Макса Пристли есть ретривер, которого я вылечила. Поэтому Макс меня пускает.

— Наверное, дело здесь не только в Интернете.

— Вспомните, где мы находимся, Томас. Нам повезло, что в Кэсвелине вообще есть Интернет. — Дейдра кивнула в южном направлении, в сторону причала. — Я могла бы воспользоваться библиотекой, но там ограничивают время. Дают пятнадцать минут, и очередь переходит к следующему. Это раздражает, особенно если хочешь сделать что-то более значительное, чем ответить на электронное письмо.

— И более интимное, как я догадываюсь, — заметил Линли.

— Верно, — согласилась Дейдра.

— Я помню, что вы бережёте личную свободу.

Дейдра улыбнулась, но знала, что улыбка получилась вынужденной. Пора прощаться, по возможности непринуждённо. Дейдра напомнила Линли, что будет ждать его и надеяться на новое окно.

Она чувствовала, что он смотрит вслед её удаляющемуся автомобилю.

Он и в самом деле смотрел ей вслед. Во многих отношениях Дейдра была для него загадкой: слишком многое держала в себе, и было ясно, что частично это связано с Санто Керном. Линли хотел верить в то, что не всё скрываемое Дейдрой имеет отношение к убийству. Он также вынужден был признать, что эта девушка ему нравится. Его восхищали её независимость и стиль жизни: Дейдра шла против течения. Она не была похожа на тех, кого он знал.

Однако это само по себе возбуждало вопросы. Кто она такая? Почему ворвалась в его жизнь, словно Афина, вышедшая из головы Зевса? Мысли об этом беспокоили Линли. Было очевидно, что Дейдра окружила себя сотней красных флажков, часть из которых имеет отношение к мёртвому юноше, лежавшему у подножия скалы недалеко от её дома.

Линли направился в отделение полиции. Здание находилось в конце Лэнсдаун-роуд. На узкой, мощённой камнем улице стояли дома с белыми террасами. Крыши покосились, водостоки проржавели, стены покрылись пятнами. Всё здесь пришло в упадок, свойственный бедным районам Корнуолла. Богачи пока не протянули сюда свои жадные руки. В одном доме, однако, шёл ремонт. Строительные леса внушали надежду, что для кого-то здесь наступят лучшие времена.

Здание полиции выглядело как бельмо на глазу. Это было серое оштукатуренное сооружение, не представляющее никакого архитектурного интереса. Плоский фасад, плоская крыша — обувная коробка с редкими окнами и доской объявлений у входа.

Внутри, в маленьком вестибюле находились три пластиковых стула и ресепшен. За стойкой сидела Би Ханнафорд с телефонной трубкой у уха. Она подняла палец, приветствуя Линли, и сказала человеку на другом конце провода:

— Поняла. Значит, никакого сюрприза нет. Мы хотели бы ещё раз поговорить с ней.

Би повесила трубку и повела Линли на второй этаж, в комнату для ведения дела. Раньше, должно быть, там устраивали собрания, пили кофе, хранили вещи и обедали. Сейчас здесь стояло несколько информационных щитов и компьютеры, но сотрудников явно недоставало. Констебль и сержант были заняты работой, два других офицера обсуждали что-то — то ли расследование, то ли недавний аукцион лошадей в Ньюмаркете. На информационном щите был вывешен служебный план: что-то окончено, что-то предстоит сделать.

— Ступайте на ресепшен, сержант, — приказала Ханнафорд Коллинзу.

Когда тот ушёл, Би обратилась к Линли:

— Оказывается, она обманывала.

— Кто? — уточнил он, хотя понял, кого она имеет в виду.

— Вы спрашиваете на всякий случай? — ядовито осведомилась Ханнафорд. — Наша мисс Трейхир, вот кто. Ни в одном из пабов, в которые, как она утверждает, она заходила по пути из Бристоля, её не видели. Иначе запомнили бы, в этом краю народу наперечёт.

— Возможно, — заметил Линли. — Но ведь в округе наверняка не меньше ста пабов.

— Не на том маршруте, по которому она ехала. Когда Дейдра описывала дорогу, она совершила свою первую ошибку. А там, где есть одна ошибка, непременно будут и другие. Что вы разузнали?

Линли поведал о детстве Дейдры в Фалмуте. Рассказал о её брате, работе и образовании. Все сведения он проверил.

— Мне почему-то кажется, что вы что-то скрываете, — заявила Би Ханнафорд, внимательно взглянув на него. — Что вы утаиваете, суперинтендант Линли?

Линли хотел напомнить, что он уже не суперинтендант Линли. Ведь он больше не работает в полиции, а потому не обязан рассказывать ей о каждом добытом факте. Однако произнёс:

— Дейдра сейчас занимается любопытным поиском в Интернете. Впрочем, я не понимаю, какое отношение это имеет к убийству.

— Что за поиск?

— Чудеса, — продолжил Линли. — Вернее, места, связанные с чудесами. Например, Лурд. Церковь в Нью-Мексико. Имелись и другие распечатки, но не было возможности просмотреть их, к тому же при мне не было очков. Дейдра пользовалась Интернетом в издательстве «Уочмен». Это местная газета. Дейдра знакома с издателем.

— С Максом Пристли, — вмешался констебль Макналти, сидевший в углу за компьютером. — Кстати, он связывался с погибшим парнем.

— В самом деле? — удивилась Би Ханнафорд. — Неожиданный поворот.

Инспектор объяснила Линли, что констебль просматривает старые электронные письма Санто Керна в поисках информации.

— Что писал издатель?

— «Мне плевать. Сам берегись». Я думаю, это от Пристли, поскольку письмо пришло с адреса МЕР от Watchman.co. Впрочем, его мог отправить и кто-то другой, знающий пароль и имеющий доступ к редакционному компьютеру. Также есть целая история с девчонкой Ангарак, она писала ему прямо из «Ликвид эрс». Можно проследить, как менялся характер их взаимоотношений. Сначала послания обычные, потом дружелюбные, интимные, страстные и… пустота. Видимо, любовь испарилась.

— Интересно.

— Вот и мне так кажется. Но сказать, что девчонка Ангарак была без ума от Санто, это ничего не сказать. Не исключено, что, когда между ней и Санто всё кончилось, она бы не возражала, если б кто-нибудь предложил отрезать ему яйца. Что вы думаете об оскорблённой женщине?

— Оскорблённая женщина? — пробормотал Линли. — Да. Я бы к ней присмотрелся. У неё наверняка был доступ к скалолазному снаряжению Санто. Во всяком случае, она знала, где оно хранится.

— Ангарак уже в нашем списке, — заметила Ханнафорд. — Это всё?

— Я обнаружил послания от человека, называющего себя Фриганмэн. Скорее всего, это Мендик, вряд ли в нашем городе много людей с подобными взглядами.

Ханнафорд объяснила Линли происхождение ника Фриганмэн.

— И что там пишет мистер Мендик?

— «Может, оставим это между нами?» Не очень понятно, хотя…

— Тем более есть причина встретиться с ним. Включите в план посещения бакалею «Голубая звезда».

— Хорошо.

Макналти вернулся к компьютеру.

Ханнафорд подошла к столу, покопалась в тяжёлой на вид сумке, вытащила мобильник и кинула его Линли.

— Со связью здесь проблемы. Поэтому носите его с собой. И никогда не выключайте.

— Зачем? — не понял Линли.

— Я обязана вам докладывать, суперинтендант?

«Хотя бы потому, что я выше вас рангом», — ответил бы он в других обстоятельствах, но сейчас сказал:

— Просто любопытно. Выходит, я вам ещё нужен?

— Вот именно. У меня мало людей, и я хочу, чтобы вы всегда были на связи.

— Я уже не…

— Чепуха. Коп не бывает бывшим. Сейчас в вас есть необходимость. И вы, и я знаем: требуется ваша помощь. К тому же вы не можете никуда уйти, пока не получите от меня благословения. Так что постарайтесь быть полезным.

— В чём именно?

— Выясните всю подноготную мисс Трейхир. От размера обуви до группы крови. Абсолютно всё.

— Как же я должен это…

— Да бросьте, инспектор. Не считайте меня дурой. У вас есть и возможности, и шарм. Используйте и то и другое. Покопайтесь в её прошлом. Пригласите на пикник. Напоите. Накормите. Почитайте стихи. Погладьте ручки. Заручитесь доверием. Плевать, какими способами вы будете пользоваться. И я хочу знать всё. Ясно?

В дверях появился сержант Коллинз.

— Инспектор, там, внизу, кое-кто хочет вас видеть. Странная особа. Называет себя Тэмми Пенрул. Говорит, что у неё есть для вас информация.

— Ваш телефон должен быть заряжён, — велела Ханнафорд Линли. — Копайте. Делайте то, что нужно.

— Мне неудобно.

— Это меня не касается. Убийство — вообще дело неудобное.

Глава 13

Внизу Би обнаружила упомянутую Тэмми Пенрул. Девушка удивительно прямо сидела на пластиковом стуле, сцепив на коленях руки. Одежда на ней была чёрной, однако Би сразу определила, что она не гот. Не было ни макияжа, ни ужасного чёрного лака на ногтях, ни серебряных заклёпок. Не было и украшений — ничто не оживляло мрачность образа Тэмми. Одним словом, вид траурный.

— Тэмми Пенрул? — на всякий случай уточнила Би.

Девушка вскочила. Она была страшно худа. При взгляде на неё казалось, что у неё нелады с желудком.

— У вас есть для меня какая-то информация?

Девушка кивнула.

— Тогда пойдёмте со мной.

Тут Би сообразила, что у неё ещё нет комнаты для переговоров. Нерешительность не внушает доверия.

— Подождите немного, — добавила она.

Рядом с кладовкой была крошечная комнатка. Би решила, что на время она сгодится, и повела туда Тэмми.

— Что вы хотите мне рассказать? — спросила Би, когда они обе уселись.

Тэмми облизала губы. Им требовался бальзам. Они у неё сильно потрескались, а нижняя губа едва не кровоточила.

— Это о Санто Керне, — сообщила Тэмми.

— Я так и поняла.

Би скрестила руки под грудью. Тэмми бессознательно сделала то же самое, хотя груди у неё не было вовсе. Неужели Санто Керн закончил свои отношения с Мадлен Ангарак ради этой девушки? Би ещё не видела Мадлен, но тот факт, что Мадлен была отличным сёрфером, уже что-то значил. Наверняка она физически более развита. А Тэмми почти бестелесна. Би не могла представить себе её под полнокровным сексуальным юношей.

— Санто разговаривал со мной, — сказала Тэмми.

— А!

Девушка, судя по всему, ждала более развёрнутой реакции, поэтому Би поинтересовалась:

— Как вы с ним познакомились?

— В «Клин баррел», в магазине для сёрферов, — пояснила Тэмми. — Я там работаю. Санто приходил туда за воском и прочими вещами. А ещё — посмотреть на график с изобарами, хотя, возможно, для него это был только предлог, чтобы потолкаться с другими сёрферами. Изобары можно и в Интернете найти. Наверняка у них в гостинице есть компьютер.

— В «Эдвенчерс анлимитед»?

Тэмми кивнула. Под её свитером виднелись кости ключицы. Би пришло на ум сравнение с голландской болезнью ильмовых на стволах вязов.

— Вот так я с ним и познакомилась. А потом мы встретились в «Снах у моря».

Би вспомнила название караван-парка и склонила голову набок. Возможно, она ошиблась насчёт Тэмми и Санто.

— Вы там встречались?

— И там, и в «Клин баррел».

— Простите. Слово «встречаться» я употребила в другом смысле. Я имела в виду тайные свидания.

Тэмми вспыхнула. Между её кожей и кровеносными сосудами было так мало плоти, что она за долю секунды побагровела.

— Вы имеете в виду, что Санто и я занимались сексом? Нет. Я там живу. В «Снах у моря». Мой дедушка — владелец караван-парка. С Санто я познакомилась в «Клин баррел», но он бывал в «Снах у моря» вместе с Мадлен. Или один, потому что там есть скала, на которой он практиковался. Дедушка разрешил ему ходить через нашу землю. И сёрфингом Санто тоже у нас занимался. В общем, я его периодически видела, и мы иногда общались.

— Он приходил один? — переспросила Би.

— Ну да. Санто занимался скалолазанием. Вверх и вниз, иногда только вверх, если начинал снизу… или наоборот: спускался и снова поднимался. Я точно не помню. Он навещал и мистера Рита. И она тоже. Мадлен. Мистер Рит работает на отца Мадлен в…

— Да. Знаю. Мы с ним говорили.

Но то, что Санто один посещал «Сны у моря», — этого Би не знала. Вот и новая зацепка.

— Санто был хорошим.

— Особенно хорошим по отношению к девушкам?

Тэмми уже не краснела.

— Да, возможно. Но со мной всё было иначе, потому что… Впрочем, неважно. Время от времени мы с Санто болтали. Когда он заканчивал тренировку или когда уходил от мистера Рита. Иногда Санто дожидался Мадлен, пока она закончит работу.

— Они появлялись не вместе?

— По-разному. Сейчас Мадлен трудится в городе, а раньше — нет. Ей нужно было идти дольше, чем Санто. Она шла с Брандис-Корнер. Она там готовила джем на ферме.

— Наверное, Мадлен интереснее учить людей сёрфингу.

— Да, конечно. Она занимается этим, но только в сезон. В остальное время нужно где-то работать. Сейчас Мадлен устроилась в пекарню в городе. В основном они пекут для оптовиков, но часть продукции продают в магазине.

— И какое отношение имеет к этому Санто?

— Ах да, Санто.

До сих пор Тэмми активно жестикулировала, но сейчас снова сцепила руки на коленях.

— Мы часто разговаривали. Он мне нравился, но не в том смысле, в каком парни нравятся девушкам. Санто чувствовал это и ощущал себя со мной как с другом. Обращался за поддержкой, когда не мог обсудить что-то с отцом или с матерью.

— А почему не мог?

— Вроде отец иногда неправильно его понимал, а мать… не знакома с его матерью, но мне кажется, она какая-то не такая, какими бывают мамы.

Тэмми разгладила свою бесформенную юбку. Материал выглядел так, словно об него можно поцарапаться.

— Санто попросил у меня совета, и я подумала, что вам нужно знать об этом.

— Что за совет?

Судя по всему, Тэмми хотела выразиться помягче, но, не найдя подходящих эвфемизмов, сказала прямо:

— У Санто появилась другая женщина, и ситуация стала нестандартной. Он спрашивал меня, как следует поступить.

— Нестандартной? Это его слова? Вы уверены?

Тэмми кивнула.

— Санто говорил, что любит Мадлен, но та, другая, ему тоже нужна. Он испытывал к той женщине сильное влечение. Я думаю, может, на самом деле он и не любил Мадлен?

— Выходит, он рассуждал с вами о любви?

— Нет, это всё равно как если бы Санто беседовал сам с собой. Он хотел знать моё мнение, как ему себя вести. Хотел знать, должен ли он признаться.

— И что вы?..

— Я посоветовала быть честным. Когда человек говорит правду, это даёт другим — тем, с которыми он общается, — возможность решить, хотят ли они продолжать отношения.

Тэмми серьёзно посмотрела на Би.

— Возможно, Санто так и поступил, — заключила Тэмми. — Честно. Вот я и пришла. Мне кажется, поэтому он и погиб.

— Вопрос о балансе — главное, — убеждал Алан. — Ты ведь это понимаешь, дорогая?

Керра ощетинилась. «Дорогая» — это уж слишком. Никакая она не дорогая. Ей казалось, что она ясно дала это понять, но Алан никак не мог в это поверить.

Они стояли перед доской объявлений у входа в бывшую гостиницу и обсуждали вопрос об инструкторах. Алан говорил о дисбалансе между мужчинами и женщинами. Керра склонялась в пользу женщин. По мнению Алана, это плохо по нескольким причинам. Для маркетинга им требуется как минимум равное количество мужчин и женщин-инструкторов, но, если возможно, мужчин нужно больше. Они должны быть хорошо сложены и иметь приятное лицо: так они привлекут в «Эдвенчерс анлимитед» множество незамужних женщин. Во-вторых, Алан снимет их на видео. Он нашёл в Плимуте операторов. Алан озвучивал свои мысли: возможно, они используют актёров… нет, маленьких мужчин, карликов. Очень хорошо сделать ролик с карликами. Процесс съёмки займёт не особо много времени, потому что они привлекут профессионалов, вряд ли те много запросят. Окончательная стоимость не будет слишком высокой. Так что…

Как он её достал! Керра возражала, но Алан разбивал её доводы, пункт за пунктом.

— Статья в «Мейл он санди» здорово нам помогла, только было это семь месяцев назад и нужно двигаться дальше, если мы хотим вылезти из долгов. Конечно, в ближайшие два года мы вряд ли рассчитаемся окончательно, но долга начнём сокращать. Так что все должны подумать, как это сделать.

Долг — вот что её удерживало. Керра разрывалась между желанием убежать и желанием спорить.

— Я не отказываюсь нанимать мужчин, Алан, — заметила она, — раз ты так настаиваешь. Но потом не обвиняй меня, если они не пойдут к нам толпами.

— Дело не в этом, — ответил Алан. — Просто мне интересно, насколько напористо ты их зазываешь.

Совсем не напористо. Это не в её характере. Но что за смысл напоминать ему об этом?

Керра постаралась быть вежливой.

— Очень хорошо, начну с «Уочмен». Сколько мы можем потратить на объявление?

— Нам понадобится гораздо более широкая реклама, — благодушно заявил Алан. — Сомневаюсь, что «Уочмен» нам поможет. Нужно поместить информацию в журналах, специализирующихся на отдельных видах спорта. Понимаешь мою мысль, Керра? Мы можем использовать инструкторов как приманку. Они должны стать причиной, по которой людям захочется купить путёвку в «Эдвенчерс анлимитед». Всё равно что администраторы на круизном судне.

— «Приезжайте в "Эдвенчерс анлимитед" для отличной случки», — съязвила Керра. — Да, я тебя поняла.

— И что же? Секс превосходно продаётся. Разве тебе это неизвестно?

— Все в конце концов сводится к сексу, — горько произнесла Керра.

Алан снова посмотрел на доску «Наши инструкторы». То ли оценивал вывешенные фотографии, то ли отводил глаза от Керры.

— Да, согласен. Такова жизнь.

— Если кто-нибудь будет меня спрашивать, я в издательстве «Уочмен».

Керра не стала дожидаться, когда Алан снова скажет о бесполезности рекламы в газете, и села на велосипед.

В этот раз она крутила педали не для того, чтобы с помощью напряжения мышц избавиться от беспокойства. Не было у неё и намерения отправляться в «Уочмен» и помещать там объявление для похотливых мужчин, которые днём будут обучать похотливых женщин, а ночью воплощать свои сексуальные фантазии. Это всё, чего будут хотеть такие инструкторы: избавиться от излишка тестостерона.

Керра проехала по улице с односторонним движением, поднялась на вершину холма и оказалась на шумной Куин-стрит. Она двигалась по направлению к каналу. Сразу за причалом находился мост в форме буквы Y. Слева он упирался в бухту Уайдмаут, справа — в Брейкуотер.

Это была юго-западная сторона канала, а причал находился на северо-восточной стороне. Дома стояли вдоль дороги на пятнадцатифутовой высоте. Среди них возвышался самый большой дом, которого только слепой не заметил бы. Он утопал в фуксиях и был покрашен в цвет розового фламинго. Его так и назвали, без всякого воображения: «Розовый коттедж». Владелицей дома была незамужняя дама, прозванная горожанами Бизи Лизи[33]. Причиной тому было огромное количество цветов, которые она высаживала перед коттеджем каждую весну.

Керра часто навещала Бизи Лизи, так что, когда девушка постучала в дверь, хозяйка открыла, не спрашивая.

— Какой приятный сюрприз, Керра! Алана сейчас нет, думаю, ты и сама знаешь. Входи, моя дорогая.

Бизи Лизи была не выше пяти футов и напоминала Керре шахматную фигурку — пешку. Белые волосы Лизи укладывала в сложную эдвардианскую причёску, носила блузки кремового цвета с высоким воротником и юбки до пола из синей или серой фланели.

Лизи словно воплощала персонаж из романа Генри Джеймса в собственном театре, хотя Керра знала, что Бизи Лизи никогда не испытывала желания попасть на сцену или на экран.

Одну из комнат в своём коттедже хозяйка сдавала, остальные были заполнены обширной коллекцией фарфоровых статуэток «Карлтон». Бизи Лизи придерживалась либеральных взглядов и предпочитала сдавать площадь не девушкам, а юношам.

— Чувствуешь себя безопаснее, когда в доме мужчина, — говорила она.

Обычно её жильцы отличались отменным аппетитом, у каждого имелись свои кулинарные пристрастия. Если случалось, что жилец не просыпался вовремя, то за накрытым к завтраку столом могла появиться молодая девица. Бизи Лизи на это не жаловалась. Она подавала чай или кофе и интересовалась: «Как спалось, дорогая?», словно вышеупомянутая девица всегда здесь находилась.

Алан, пока в его доме на Лэнсдаун-роуд шёл ремонт, временно снимал комнату в Розовом коттедже. Он мог бы поселиться у родителей и сэкономил бы, но объяснил Керре, что, хотя нежно любит маму с папой, ему хочется немного свободы, а обожание родителей эту свободу сокращает. К тому же у них сложилось о нём определённое представление, и он не хочет их разочаровывать.

Керра поняла намёк Алана и спросила:

— Боже, неужели твои родители думают, что ты девственник?

Алан промолчал.

— В самом деле думают? — допытывалась Керра.

— Нет, конечно нет. Что за смешная идея! Они знают, что я нормальный. Но они люди немолодые, и из уважения к ним я не приведу под их крышу женщину до свадьбы. Они решат, что это… странно.

Такие аргументы удовлетворили любопытство Керры. Но сейчас вопрос об Алане, снимающем отдельное жильё, приобрёл новый смысл.

Она должна выяснить. Она должна быть уверена.

— Мисс Кэри, — начала Керра, — в комнате Алана у меня осталась одна вещь. Можно, я её поищу? Алан забыл дать мне ключ, но если хотите, позвоните ему на работу.

— О, моя дорогая, зачем? Комната не заперта. Сегодня я меняю постельное бельё. Дорогу ты знаешь. Может, хочешь чаю? Я могу тебе помочь.

— Нет, спасибо, надеюсь, я и сама справлюсь. У меня мало времени, я только посмотрю и сразу уйду.

— Неужели ты ездишь в дождь на велосипеде? Ты простудишься, Керра. Точно не желаешь чаю?

— Точно, — заверила Керра хозяйку. — Я непромокаемая.

Обе посмеялись над этой не слишком удачной шуткой, после чего Бизи Лизи вернулась к своему телевизору, а Керра нырнула в коридор, уводящий в дальний конец дома. Комната Алана выходила на юго-западную сторону Сент-Меван-бич. Из окна Керра увидела, что начинается прилив. В волнах качалось около десятка сёрферов.

Керра вспомнила об отце на серфборде, о том, что означает эта скрытая часть его жизни, и отвернулась. Впрочем, тут же отбросила эти мысли, поскольку сейчас ей не до того, она должна действовать быстро.

Керра оглянулась по сторонам, не представляя толком, что хочет найти. Ей бы понять, почему в последние несколько дней Алан Честон не такой, каким она его до сих пор знала. У Керры имелись свои догадки, но необходимо было найти им подтверждение, хотя девушка не решила, что станет делать с уликой в случае успеха.

Прежде она никогда не занималась обыском. Это занятие её унижало, но альтернативы не было. Не могла же она набрасываться на Алана с беспочвенными обвинениями.

Керра мысленно себя обуздала и начала осмотр. То, что она видела, соответствовало её прежнему представлению об Алане: каждый предмет находился на своём месте. Барабан джембе[34] в углу комнаты на подставке. Перед ним — табурет. Алан усаживался на него и играл на барабане во время своих дневных медитаций. Тамбурин, прислонённый к низкому книжному шкафу с книгами по йоге. Керра в шутку подарила Алану тамбурин, прежде чем поняла, как серьёзно Алан относится к медитациям и к барабану. На шкафу стояли его фотографии: Алан в мантии и головном уборе выпускника университета между сияющими родителями. Алан и Керра на празднике в Портсмуте, он обнимает её за плечи на палубе «Виктории». Фотография Керры, сидящей на плоском камне дольмена Лэнион Куойт. Алан-подросток с явно не чистопородным терьером цвета ржавых матрасных пружин.

Керре нужен был какой-то признак, но она сомневалась, что выделит его в обстановке, если только он не явится в виде сверкающих неоновых огней. Она заметалась по комнате, открывая и закрывая ящики в шкафу и в письменном столе. Кроме аккуратно сложенной одежды консервативных цветов единственное, что вызвало у Керры интерес, это стопка рождественских открыток, полученных Аланом за несколько лет, да список, озаглавленный «Пятилетний план», из которого девушка узнала, что Алан намерен изучать итальянский, брать уроки игры на ксилофоне, посетить Патагонию и жениться на Керре. Этот пункт шёл перед Патагонией, но после итальянского.

На серебряной подставке для тостов, на которой Алан держал свою почту, лежала, в сущности, бесполезная вещь, хотя у Алана каждый предмет имел своё назначение — в настоящем, в прошлом или в будущем. Это была почтовая открытка, подсунутая под корреспонденцию, пришедшую из банка, от дантиста и из Лондонской экономической школы. На открытке были изображены море, берег и две глубокие морские пещеры по обе стороны от бухты. Над бухтой виднелась корнуоллская деревня, прекрасно известная Керре, потому что туда, к дедушке с бабушкой, посылали её и брата всё детство, когда у матери случался очередной срыв.

Бухта Пенгелли. Им не разрешали ходить на берег, какой бы ни была погода. Причиной запрета был прилив и морские пещеры. Прилив наступал быстро, как это и бывает в заливе Моркам, и врывался в морскую пещеру, туда, где кажется, что ты в безопасности. Высота воды была выше самого высокого человека. Прилив был безжалостен и неумолим.

«В этих пещерах погибло много детей вроде вас, — внушал им дед, — так что пока вы здесь, на берег не пойдёте. Рядом с домом есть чем заняться, а если не знаете, я вам подскажу».

Но это были лишь отговорки, Керра и Санто понимали это. Поход на пляж означал поход в деревню, а в деревне их знали как детей Деллен Керн, или Деллен Нанкервис — это девичья фамилия их матери. Деллен, деревенская шлюха. На открытке Керра тотчас узнала почерк матери. Красными чернилами было написано: «Вот здесь», и от этих слов стрелка указывала на правую морскую пещеру.

Керра положила открытку в карман и осмотрелась: может, увидит что-то ещё. Впрочем, ничего другого уже не требовалось.

В то утро во рту у Кадана было как в Сахаре, желудок танцевал шимми. Неожиданный разговор с сестрой об «Эдвенчерс анлимитед» помешал ему провести разведку и выяснить, куда отец запрятал спиртное. Не то чтобы Кадан боялся, что сестра, застав его на месте преступления, выдаст его отцу — Мадлен, несмотря на дурной характер, никогда не была предательницей, — но она тотчас поняла бы, что он ищет, и устроила бы скандал. Кадану этого не хотелось. Достаточно было того, что Айона Сутар за последние тридцать шесть часов трижды звонила под надуманными предлогами.

— Она полная дура, если решила, что это куда-нибудь приведёт, — заявила Мадлен. — Что у них общего, кроме секса да свиданий, если судейство соревнований по сёрфингу в Ньюки и пиццу по вечерам с двумя несносными девчонками можно назвать свиданиями? Такие отношения я не назвала бы перспективными. И где у неё голова?

Кадан мало разбирался в подобных вещах и подумал, что Мадлен тоже вряд ли знает, какие отношения считают перспективными. Он определил вопросы сестры как риторические и был рад, что ему можно не отвечать.

Мадлен продолжила свои рассуждения:

— Всё, что ей необходимо было сделать, — это изучить его прошлое. Но хотела ли она этого? Нет. А почему? Потому что видела в нём отца для Лии Дженни. Можно подумать, девочки в нём нуждаются. Особенно Ли.

— Дженни — нормальная девчонка, — пробубнил Кадан.

Он надеялся, что это положит конец разговору и сестра оставит его в покое. Голова трещала немилосердно.

— Если тебе нравятся девочки такого возраста, то нормальная. А вот другая, Ли, тот ещё подарочек.

Мадлен на мгновение замолчала и посмотрела на Пуха. Кадан ждал, когда попугай закончит завтракать. Пух предпочитал английские яблоки «пепин Кокса», а в межсезонье довольствовался импортом — яблоками «фуджи». Сейчас попугай как раз ими и угощался, а вдобавок — подсолнечными семечками.

— Но ведь у него есть собственные дети, — продолжила Мадлен. — Зачем ему снова через всё это проходить? Как Айона этого не поняла? Я, например, понимаю. А ты?

Кадан пробормотал что-то неразборчивое. Возможно, он и чувствовал себя фарфоровым кивающим божком, но не счёл нужным обсуждать с сестрой отца. И поэтому обратился к попугаю:

— Пошли, Пух, у нас с тобой есть работа.

Кадан предложил птице последний кусочек яблока. Пух это подношение проигнорировал и принялся чистить клюв правой лапкой, а потом исследовать перья под левым крылом. В этот момент птица напоминала шахтёра.

Кадан нахмурился и подумал о клещах.

Тем временем Мадлен взяла зеркало и посмотрела на свои волосы. Раньше она мало обращала на них внимания: ей это было ни к чему. У неё, как у Кадана и у отца, волосы были тёмные и кудрявые. Мадлен коротко стриглась, поэтому и ухаживать было не за чем. Утром она попросту встряхивала головой. Но потом Мадлен отрастила локоны, потому что Санто Керну нравились длинные волосы. Когда их взаимоотношения окончились, Кадан решил, что сестра вернёт прежнюю причёску, возможно, чтобы поквитаться с Санто. Однако Мадлен этого не сделала. И сёрфинг она забросила.

— Что ж, отец найдёт себе кого-нибудь ещё, если уже не нашёл, — заключила Мадлен. — И Айона тоже. Всему этому придёт конец. Несколько недель она будет звонить и плакать, но отец будет её игнорировать. Айоне это надоест, она поймёт, что даром выбросила три года своей жизни, или сколько там, я не помню. А раз время уходит, она будет действовать. Пока не поздно, ей нужен мужчина.

Мадлен была довольна. Кадан слышал эти нотки в её голосе. Чем дольше их отец встречался с Айоной Сутар, тем тревожнее делалась Мадлен. Большую часть жизни она была домашней богиней, и последнее, чего она хотела, — это чтобы другая женщина узурпировала её власть. Мадлен не желала ни с кем делиться.

Кадан вынул из-под попугая грязные газеты, скомкал их и выбросил, после чего постелил свежий номер «Уочмен».

— Ну ладно. Мы пошли, — сообщил он.

— Куда это? — нахмурилась Мадлен.

— Работать.

— Работать?

«И почему она так удивляется?» — подумал Кадан.

— «Эдвенчерс анлимитед», — пояснил он. — Я туда устроился.

У Мадлен изменилось лицо. Кадан понимал, что сестра восприняла этот его шаг как предательство, и неважно, что им требуются деньги. Что ж, придётся ей проглотить новость. Ему нужен источник дохода, а найти место сейчас непросто. И всё же Кадан не хотел начинать тему «Эдвенчерс анлимитед», как и тему Айоны Сутар и её разрыва с их отцом. Поэтому Кадан посадил Пуха на плечо и перевёл беседу в другое русло.

— Кстати, Мадлен, если уж речь зашла о свиданиях, какого чёрта ты всю ночь делала у Яго? Он уже лет сорок как с этим завязал.

— Яго — мой друг, — заявила Мадлен.

— Это я понимаю. Мне он тоже нравится. Но зачем ходить к нему на всю ночь?

— Неужели ты подумал… Какой же ты, Кад, гадкий. Если тебе так хочется знать, то Яго пришёл ко мне сказать о Санто. Не хотел говорить в пекарне, поэтому отвёз к себе домой. Яго за меня переживал, не знал, как я отреагирую. Он меня бережёт, Кадан.

— Мы, что ли, не бережём?

— Ты не любил Санто. Не притворяйся.

— Да ведь под конец и ты его не любила. Или что-то изменилось? Может, Санто приполз к тебе, просил прощения и признавался в чувствах? — кипятился Кадан.

Пух чисто повторил за ним последнее слово.

— Никогда не поверю, — добавил Кадан.

— Продырявь чердак, — хрипло посоветовал Пух.

— Птица заорала Кадану прямо в ухо, и тот невольно моргнул.

— Вчера ты напился, — обвиняюще произнесла Мадлен. — Вот что ты делал в своей комнате. Что с тобой, Кад?

Кадан вряд ли смог бы внятно объяснить. Сам того не сознавая, он зашёл в магазин, купил джин «Бифитер» и так же рассеянно выпил. А тот факт, что выпил дома, Кадан посчитал заслуживающим уважения, ведь он мог напиться в пабе или на улице или, что ещё хуже, опьянеть и сесть за руль. Но он проявил сознательность и закрылся в собственной комнате, где никого, кроме себя, не обидел.

Кадан не стал задавать себе вопрос, как это случилось. А когда похмелье притихло — это блаженное мгновение настало после полудня, — он понял, что проанализировать своё поведение всё-таки придётся.

Кадан думал об отце, о Мадлен и о Санто Керне, по логике объединив этих трёх персонажей. И тут в голову Кадана, словно нежеланный дядюшка на Рождество, стукнула новая мысль, и эта мысль была об убийстве.

Пришла она так: Мадлен влюблена. У Мадлен разбито сердце. Санто мёртв. Лью Ангарак… что? Вышел с серфбордом в день, когда море не выдало ни одной приличной волны. Отца не было в момент совершения убийства, но он молчит о том, где находился. И что всё это значит? Оскорблённая дочь? Разгневанный отец? Кадану не хотелось развивать эту тему.

И тогда он вспомнил об Уилле Мендике, обожающем Мадлен. О Мендике, безнадёжно влюблённом в его сестру. О Мендике, дожидающемся момента, когда он сможет стать главным утешителем Мадлен.

Но был ли у Мендика доступ к скалолазному снаряжению Санто? И способен ли Уилл придумать столь изощрённый способ избавления от соперника? Если на эти два вопроса можно ответить утвердительно, то в самом ли деле Уилл так втрескался в сестрёнку, что прикончил Санто в надежде сблизиться с Мадлен? Был ли в этом смысл? Зачем убирать Санто из жизни Мадлен, когда Санто сам её бросил? Может, смерть Санто не имеет никакого отношения к Мадлен? Каким бы это было облегчением!

Но если убийство связано с Мадлен, есть ещё Яго. Яго в роли престарелого мстителя. Кто заподозрит трясущегося старика? Да ему и на горшок-то без помощи трудно садиться, как же он сможет распорядиться чьей-то судьбой? Если верить Керре, скалолазное снаряжение Санто было испорчено. Яго это вполне по силам. Впрочем, как и всем остальным. В том числе Мадлен. И Лью. И Уиллу. И Керре Керн, и Алану Честону, и Санта-Клаусу, и пасхальному зайчику.

Кадану казалось, что его голова набита ватой. После недавнего похмелья трудно было привести мысли в порядок. Прибыв в то утро в «Эдвенчерс анлимитед», Кадан работал, не сделав ни одного перерыва. Он нуждался в отдыхе. Или глотке свежего воздуха, а может, просто в сэндвиче.

Пух был терпелив. Ничего не испортил, испражнился всего разок. Несколько часов он наблюдал за Каданом, красящим радиаторы. Попугаю тоже требовался отдых, наверное, он и от сэндвича не отказался бы.

Кадан не взял с собой еду, и в этом была проблема. Впрочем, её можно решить, если сбегать в магазин. Сейчас, когда его желудок вернулся в нормальное состояние, бутерброд с тунцом, воздушная кукуруза и кола будут как нельзя кстати.

Сначала надо отнести краску и кисти в другую комнату. Кадан сделал это, после чего направился к лестнице, собираясь спуститься: стонущий старый лифт его пугал. Кадан поделился с Пухом своими планами:

— Мы в магазин, веди себя прилично. Не ругайся в присутствии дам.

— О каких дамах ты говоришь?

Кадан резко обернулся. Миссис Керн возникла на пороге, словно привидение. Она бесшумно плыла по новому ковру. Деллен снова предстала в чёрном, хотя на этот раз на её шее был красный шарф, точно совпадавший по цвету с красными туфлями.

Кадан вдруг вспомнил двух старых птиц из «Волшебника страны Оз», передравшихся из-за красных туфель. Он невольно улыбнулся этой мысли. Деллен тоже улыбнулась.

— Ты не просил его не ругаться в моём присутствии.

Голос у неё был грудной, как у джазовой певицы.

— Что? — глупо сказал Кадан.

— Я о твоём попугае. Когда мы только познакомились, ты не просил его не ругаться в моём присутствии. Как это понимать, Кадан? По-твоему, я не дама?

Он не придумал, как бы выкрутиться, поэтому сконфуженно рассмеялся. Ждал, когда миссис Керн проследует мимо, но та стояла на месте.

— Я собирался завтракать, — намекнул Кадан.

Деллен взглянула на свои часы.

— Довольно поздно для завтрака.

— С утра я не хотел есть.

— А сейчас? Проголодался?

— Да, немного.

— Хорошо. Пойдём со мной.

Деллен шагнула к лестнице, но стала не спускаться, а подниматься. Кадан замешкался, и она обернулась.

— Пойдём со мной, Кадан. Я не кусаюсь. Там, наверху, есть кухня. Я что-нибудь тебе приготовлю.

— Спасибо. Я лучше в магазин.

— Не глупи. Так будет быстрее, и тебе не придётся платить.

Деллен лукаво улыбнулась.

— Во всяком случае, не деньгами.Компанией. Мне нужно общение.

— Может быть, Керра…

— Её нет дома. И муж исчез. Алан заперся с телефоном. Пойдём со мной, Кадан. — Глаза Деллен омрачились, когда она увидела, что парень остался на месте. — Тебе нужно поесть, а мне — поговорить. Мы будем полезны друг другу.

Кадан по-прежнему не двигался, не зная, как выпутаться из этой ситуации.

— Я жена твоего босса, — напомнила Деллен. — У тебя нет выбора, придётся меня слушаться.

Кадан делано рассмеялся. Ничего не оставалось, кроме как подчиниться.

Они поднялись в квартиру. Помещение было просторным, но скромно обставленным. То, что раньше считалось датским модерном, превратилось в датское ретро. Кадан проследовал за Деллен из гостиной в кухню. Она предложила ему сесть за стол. Включила приёмник, стоявший на белоснежной столешнице, покрутила ручку, пока не нашла станцию, которая ей нравилась. Из динамиков полилась танцевальная мелодия.

— То, что надо, правда? — Деллен сделала звук потише. — Ну. — Она положила руки на бёдра. — Что тебе угодно, Кадан?

Такой вопрос обычно звучит в фильмах: некая миссис Робинсон задаёт его какому-нибудь бедному Бенджамину. А Деллен Керн и в самом деле напоминает миссис Робинсон. Она немного перезрела, но по-прежнему очень соблазнительна. У нынешних молодых женщин таких форм не увидишь. Они теперь, как одна, подражают тощим моделям. Хотя кожа Деллен чуть сморщилась от солнца и сигарет, об этом забываешь, когда видишь её пышные светлые волосы. И рот… о таких губах говорят, что их ужалила пчела.

Кадан помимо воли на всё это среагировал: немудрено после долгого периода воздержания.

— Может, сэндвич с тунцом и воздушную кукурузу? — пробормотал он смущённо.

Полные губы изогнулись в улыбке.

— Думаю, в моих силах это устроить.

Сквозь туман в голове Кадан почувствовал, что Пух беспокойно дёргается у него на плече; когти птицы больно вонзились в тело. Следовало снять попугая, но Кадан не хотел сажать питомца на спинку стула, так как нередко бывало, что подобную пересадку Пух воспринимал как разрешение на облегчение желудка. Кадан оглянулся в поисках чего-нибудь, что можно положить под стул, и увидел газету на столешнице. Это был «Уочмен» за прошлую неделю.

— Не возражаете? — спросил Кадан, беря газету. — Пуха надо снять, так что на всякий случай я постелю газету на пол.

Деллен в этот момент открывала банку.

— Для птицы? Ну конечно.

Кадан посадил Пуха на спинку стула и разложил газету.

— Необычный выбор домашнего любимца, — заметила Деллен.

— Попугаи могут дожить до восьмидесяти лет, — зачем-то сообщил Кадан.

Ответ был вразумительным: раз животное может дожить до восьмидесяти лет, стало быть, тебе не придётся его оплакивать. Для понимания этого не требуется диплома психолога.

— До восьмидесяти? Впечатляет. — Деллен глянула на Пуха, и её губы затрепетали в улыбке. — Надеюсь, он доживёт. Но ведь так бывает не всегда.

Кадан опустил глаза.

— Мне очень жаль Санто.

— Благодарю. — Деллен помолчала. — Я пока не в силах о нём говорить. Пытаюсь отвлечься, не могу принять, что его больше нет. Разве можно поверить в смерть собственного ребёнка?

Деллен поспешно взялась за ручку приёмника, увеличила громкость и стала двигаться под музыку.

— Давай потанцуем, Кадан.

Кажется, это был южноамериканский мотив. Танго, румба. Что-то в этом роде. Музыка призывала к грешным телодвижениям, а Кадан этого не хотел. Но Деллен шла к нему по кухне, покачивая бёдрами, потом повела плечом и вытянула руки.

Кадан увидел, что Деллен плачет, как актрисы в фильмах: лицо не покраснело, не искривилось, просто из прекрасных глаз текли слёзы. Деллен танцевала и плакала. Его сердце сочувственно сжалось. Мать убитого сына… Кто вправе указывать, как должна вести себя женщина? Если ей хочется общаться, хочется танцевать, кому какое дело? Она справляется с горем как может.

— Потанцуй со мной, Кадан. Пожалуйста.

Кадан поднялся и заключил Деллен в объятия.

Она сразу к нему прижалась. Каждое её движение было лаской. Кадан не знал этого танца, но подобных навыков и не потребовалось. Деллен обняла Кадана за шею и положила ладонь на затылок. Когда она подняла лицо, всё остальное произошло естественно.

Кадан прижался губами к её рту, руки с талии опустились ниже, и он крепко притянул её к себе.

Деллен не протестовала.

Глава 14

Опознание тела Санто было формальностью. Хотя Бен Керн всё уже знал, у него оставалась безумная надежда, что произошла ужасная ошибка, что, несмотря на автомобиль, найденный полицией, и на находившиеся в нём документы, мёртвый юноша у подножия скалы в бухте Полкар — кто-то другой, не Александр Керн. Все фантазии растаяли, стоило Бену взглянул на лицо погибшего.

Бен поехал в Труро один. Решил, что Деллен нет смысла смотреть на вскрытое тело сына, тем более что Бен не представлял, в каком оно состоянии. Ужасен сам факт, что Санто мёртв, а если в дополнение к этому перед Деллен предстанут подробности… нет, об этом невозможно думать.

Когда, однако, Бен увидел Санто, то понял, что не следовало оберегать Деллен. Санто наложили макияж. Тело сына, без сомнения полностью исследованное, накрыли простынёй. Бен мог бы попросить позволения увидеть его, рассмотреть во всех подробностях, ведь он не видел обнажённого сына с его отроческих лет. Но Бен не стал настаивать. Посчитал, что это непозволительно.

В ответ на формальный вопрос «Это Александр Керн?» Бен кивнул, а затем подписал положенные перед ним документы и выслушал всё о полицейских допросах и похоронах. Он словно онемел, особенно когда принимал соболезнования. Все люди, с которыми Бен общался в морге, и в самом деле ему сочувствовали. Тот факт, что этот ритуал они совершали в тысячный раз, не убил в них способности сопереживать человеческой трагедии.

Когда Бен оказался на улице, его охватило настоящее горе. Возможно, причиной тому был дождик, растопивший его слабую защитную оболочку. Бен шагал к своему «остину», оставленному на стоянке, и сердце ныло при мысли о тяжести потери. Он обвинял в ней самого себя. Бен понимал, что до конца своей жизни будет испытывать чувство вины. В голове вертелись последние его слова, обращённые к Санто. Бен произнёс их в запале, неспособный принимать сына таким, каким он был. Эта неспособность пришла из-за подозрительности, которую Бен и сам не смог бы объяснить.

— Почему ты не видишь, как другие относятся к твоим поступкам? — спрашивал Бен; этот вопрос звучал рефреном на протяжении многих лет. — Ну посмотри же, Санто, ради Христа, люди ведь живые.

— Ты считаешь меня потребителем. Думаешь, что я навязываю кому-то свою волю, но это не так. К тому же ты никак не протестуешь, когда…

— Ты мне эти разговоры брось! Помолчи.

— Послушай, папа, если бы я мог…

— Вот именно. Я, я и только я. Давай начистоту. Мир не крутится вокруг тебя. То, чем мы здесь занимаемся, делается не ради тебя. То, о чём ты думаешь и чего хочешь, меня не волнует. А волнует то, что ты делаешь. Здесь и в других местах. Понятно?

Многое Бен так и не озвучил. Например, свои страхи. Ну разве мог он их открыть, если всё, что их касалось, он долгие годы скрывал?

И вот день опознания. День, требующий признания прошлых ошибок, приведших его сюда. Бен уселся в машину и покинул Труро. Он направился на север, в сторону Кэсвелина, однако притормозил у дорожного знака, указывавшего на Сент-Айве, Там Бен постоял, дождался, пока пройдёт мелькание в глазах, и решился: взял курс на запад.

Он выехал на шоссе А-30 — главную артерию северного побережья. Ясной цели у Бена не было, и, по мере того как дорожные знаки становились всё более знакомыми, он стал увереннее совершать поворот за поворотом. Ландшафт становился всё более негостеприимным. В этой части полуострова стояли разрушенные шахты — молчаливые свидетели того, что несколько поколений жителей Корнуолла работали под землёй, добывая олово и медь, пока недра не отдали всё, что хранили. Теперь шахты были оставлены на растерзание природе и времени.

Долгие годы здесь трудились жители отдалённых деревень. Когда шахты закрылись, люди должны были либо заняться чем-то другим, либо умереть. Для фермерства каменистая почва была не особенно пригодна. Здесь могли расти лишь колючий кустарник да полевые цветы. Поэтому люди занялись выращиванием крупного рогатого скота и овец, а когда становилось особенно трудно, не брезговали контрабандой.

Огромное количество бухт как нельзя лучше этому способствовало. Наиболее удачливыми были те, кто знал законы моря и прилива. Со временем появились и другие способы выживания. Улучшилось транспортное сообщение, на юго-запад потянулись туристы — любители позагорать на пляжах и погулять по пешеходным маршрутам. И разумеется, явились сёрферы.

Бен их увидел, подъехав к бухте Пенгелли, в которой находилась основная часть деревни: некрашеный гранит, сланцевые крыши — всё это в весеннюю сырую погоду выглядело покинутым и мрачным. Три улицы, на двух из них — магазины, дома, два паба и гостиница «Кроншнеп»; третья, крутая и извилистая, ведёт к маленькой автомобильной стоянке, спасательной станции, бухте и морю.

Сёрферы бросали вызов стихии. Серые волны накатывали с северо-запада. Бухта Пенгелли была знаменита своими трубами, это и привлекало сёрферов. Они смело ловили волну и ждали следующей. Никто не тратил энергию на прибойные волны — не в такую же погоду. Это — занятие для новичков. Низкая стена белой воды даёт неофиту видимость успеха, но уважения не вызывает.

Бен оставил автомобиль перед «Кроншнепом» и пешком направился в бухту. Погода его не пугала: он оделся как следует. Бену хотелось обследовать бухту, как когда-то в юности. С бордом под мышкой он спускался к воде, к песку и глубоким морским пещерам.

Бен надеялся добраться до пещер, но оказалось, что прилив слишком высок, и он не стал рисковать. Оглядевшись, Бен сделал вывод, что родные места изменились с тех пор, как он уехал.

Сюда пришли деньги. Бен увидел это по загородным коттеджам, окна которых смотрели на бухту. В его время здесь стоял только один дом, в конце скалы. Внушительное гранитное строение, покрытое белой краской и сверкающее чёрными водостоками. Всё говорило о том, что у хозяев больше денег, чем у любой местной семьи. Сейчас здесь было не менее дюжины новых строений, хотя тот, первый дом ничуть не утратил своей величавости. Бен лишь однажды побывал внутри — на молодёжной вечеринке. Семья Парсонсов приезжала в сезон пять лет кряду. В тот раз они праздновали отъезд Джейми в университет.

Никому из местных не нравился Джейми Парсонс, проводивший академический отпуск в путешествиях по миру и не стеснявшийся об этом рассказывать. Однако ради посещения дома все притворились, что он их лучший приятель.

Все старались держаться независимо. Заканчивалось лето, приглашения доставили по почте, из Ньюки прибыла рок-группа, столы ломились от угощений, танцевальную площадку освещали мерцающие цветные огни. На вечеринке присутствовали двое детей Парсонсов. Сколько их было всего? Четверо или пятеро? Это в памяти не удержалось. Во всяком случае, родителей не было. Пиво всех мыслимых марок, а также добытые контрабандой виски, водка, ром вперемешку с колой и ещё чем-то, чего никто из них прежде не видел. Неимоверное количество марихуаны. Вроде был и кокаин? Бен уже не мог припомнить.

Зато он помнил разговор, и запомнил его из-за последующих событий.

Противостояние существует в любом месте, которое в сезон наводняют пришлые люди. Всегда есть местные и приезжие. В Корнуолле это особенно заметно: аборигены тяжко трудятся, обеспечивая себе сносное существование, а туристы тратят огромные деньги и живут припеваючи. Их удовольствия: пляж с отличной погодой, нетронутыми бухтами и высокими скалами. Но главное — чистое море.

Постоянные посетители знали правила, как и те, кто регулярно занимался сёрфингом. Правила были доступны и непреложны: соблюдай очередь, не старайся пролезть вперёд, не претендуй на чужую волну, уступай место опытным сёрферам, уважай иерархию. Прибойная волна принадлежит новичкам на широких бордах, детям, играющим в воде, и иногда сёрферам, желающим в стойке на коленях быстро вернуться на берег. Остальные держатся в стороне от новичков. Вот так всё просто. Незнание этих неписаных законов не освобождало от ответственности.

Сложно сказать, действовал Джейми Парсонс по невежеству или из пренебрежения к правилам. Однако было очевидно: Джейми был уверен, что у него масса прав и почти отсутствуют обязанности.

«Всё это — полное дерьмо по сравнению с Северным побережьем» — такие заявления ещё можно было вытерпеть, но когда они звучали после окрика Джейми «Посторонись, приятель», аборигены ярились. Очерёдности для Джейми Парсонса не существовало. «Да ладно тебе», — отмахивался он, когда ему делали замечание. Джейми было плевать, потому что он якобы не такой, как другие. Он лучше, у него деньги, условия, образование, потенциал и всё такое. Джейми это знал, и другие знали. Ему просто не хватало ума, чтобы помалкивать и держаться скромнее.

Вечеринка у Парсонса? Да, конечно, они пойдут. Будут танцевать под его музыку, есть его еду, пить его вино и курить его травку. Он им должен, потому что они принимали его условия. Терпели его пять летних сезонов подряд, но последнее лето стало самым невыносимым.

Джейми Парсонс, Бен несколько лет не обращал на него внимания. Бен был слишком увлечён Деллен Нанкервис, Хотя всё обернулось так, что именно Джейми Парсонс определил его жизненный путь, а вовсе не Деллен Нанкервис.

Бен с автостоянки смотрел на сёрферов, и ему вдруг пришло в голову, что его настоящее — результат решений, принятых здесь, в бухте Пенгелли. Не в деревне Пенгелли, а именно в бухте, когда во время высокого прилива вода билась о сланец и гранит, а во время отлива обнажался песчаный берег. Пляж простирался в двух направлениях, натыкаясь на рифы и нагромождения лавы. За спиной Бена находились пещеры и скалы, в которых до сих пор были заметны включения минералов; отверстия в скалах были вызваны геологическими катаклизмами и эрозией. Морские пещеры служили Бену с того момента, когда он увидел их ребёнком. Опасность, которую они представляли, делала их ещё более привлекательными. Пещеры предоставляли желанное уединение.

Прошлое Бена было неразрывно связано с двумя самыми большими морскими пещерами. Тут у него всё начиналось: первая сигарета, первая марихуана, первая выпивка, первый поцелуй, первый секс. Здесь он вычертил график штормов, определявших траекторию его взаимоотношений с Деллен. Одна из двух этих пещер стала свидетелем его первого поцелуя и первого секса с Деллен Нанкервис. Видели эти пещеры и все предательства, которые они совершили по отношению друг к другу.

«Да когда ты наконец бросишь эту корову? — негодовал отец. — Она сведёт тебя с ума, мальчик. Отвяжись от неё, пока не поздно, она разжуёт тебя и выплюнет».

Бен и хотел бы, но не мог. Слишком крепко Деллен его держала. Были и другие девушки, но по сравнению с Деллен они казались простыми созданиями: хохотушками, болтушками и воображалами. Они постоянно причёсывали выгоревшие на солнце волосы и спрашивали, не кажутся ли они толстыми. В них не было тайны, не было сложности характера. Самое главное, ни одна из них так не нуждалась в Бене, как Деллен. Она всегда к нему возвращалась, и он всегда её принимал. Местные парни дважды сделали Деллен беременной, но Бен до своих двадцати лет закрывал на это глаза.

Когда беременность случилась в третий раз, Бен попросил руки Деллен, и она доказала свою любовь: последовала за ним в Труро без денег, взяв с собой лишь матерчатую сумку. Деллен сказала: «Он твой, Бен, как и я». Округлившийся живот красноречиво говорил сам за себя.

Бен надеялся, что теперь всё будет по-другому. Они поженятся, и брак положит конец связям, изменам, разрывам, желаниям и воссоединениям.

Вот так он перебрался из бухты Пенгелли в Труро: стремился к новой жизни. По той же причине и с тем же результатом уехал из Труро и поселился в Кэсвелине. Впрочем, на этот раз результат оказался гораздо хуже. Санто умер, и тонкая материя его существования порвалась.

Бену казалось, что всё началось с идеи об уроках, которым он хотел научиться. Теперь он понял, что этими уроками всё и закончилось. Поменялись только студент и учитель.

Линли решил отправиться в бухту Пенгелли, когда узнал от Би, что там находится родовое гнездо Керна.

— Так мы убьём двух зайцев, — объяснил он.

— Вы стараетесь избежать ответственности, — заметила Ханнафорд. — Что такое вы выяснили о мисс Трейхир, о чём не рассказываете?

— Ничего, — ответил Линли. — Просто нужно изучить Кернов плюс к этому добиться доверия со стороны Дейдры Трейхир, вы сами мне велели. А потому я приглашу Дейдру с собой в поездку.

— Это не просто поездка, — возразила Ханнафорд. — Вам даже не нужно видеться с Дейдрой, чтобы проверить все сведения о ней. Вы и сами это понимаете.

— Да, конечно, — согласился Линли. — Но раз выпала такая возможность…

— Ну ладно, ладно. Только будьте на связи.

Итак, он взял с собой Дейдру.

Сделать это было несложно, потому что он сдержал слово и пришёл к ней заменить разбитое стекло. Решил, что такая работа вряд ли покажется сложной выпускнику Оксфорда. Хотя диссертация, которую он защитил, имела отношение к истории, а не к стекольному делу, у него, конечно же, хватит ума на то, чтобы справиться с разбитым стеклом. Тот факт, что дома он никогда в жизни ничего не делал руками, его не остановил. Разумеется, у него получится. Подумаешь, какая проблема.

— Это очень любезно с вашей стороны, Томас, но, может, лучше вызвать стекольщика? — спросила Дейдра.

Она с большим сомнением отнеслась к его намерению самому заняться окном.

— Чепуха. Всё очень просто, — заверил Линли.

— Вы когда-нибудь…

— Много раз. Правда, что касается окон, то признаюсь, здесь я полный профан. Дайте-ка посмотрю, что у нас есть.

У них имелся дом, построенный двести лет назад, а может, ещё раньше. Дейдра точно не знала. Она собиралась изучить историю этой местности, но всё руки не доходили. Выяснила лишь, что её жилище началось с рыбачьей хижины, которая принадлежала семье, обитавшей в большом доме возле Олсперила. Того дома уже нет, много лет назад его уничтожил пожар, и местные жители растащили камни, из которых он был сложен, и использовали их для собственного строительства или для обозначения границ своих владений. Тот дом был возведён в 1723 году; вполне возможно, что и домик Дейдры относится к тому же времени.

А это означало, что в доме нет ничего прямого, включая окна. Линли обнаружил это, когда приложил стекло к раме, которую освободил от остатков разбитого стекла. Ему предстояла нелёгкая задача.

Линли сообразил, что надо было всё как следует измерить, и почувствовал, как шея загорелась от смущения.

— О господи, — выдохнула Дейдра и, боясь, что он расценит её слова как недостаток доверия, быстро прибавила: — Я уверена, что дело всего лишь в…

— Замазке, — закончил Линли.

— Прошу прощения?

— В этом месте потребуется больше замазки. Никаких проблем.

— Да? Ну и чудесно.

Дейдра поспешила на кухню, пробормотав, что заварит чай.

Линли оглядел всё необходимое: замазка, нож для замазки, стекло. И тут припустил ливень. Линли испугался, что в дождь ничего сделать не сможет. Дейдра всё ещё не вернулась. Она была на кухне слишком долго, и он решил, что Дейдра не только над ним смеётся, но и скрывает то, что способна вставить стекло одной левой. В конце концов, Дейдра посрамила его во время игры в дартс.

Он всё-таки сумел вставить стекло, но было очевидно, что человек знающий тотчас бы всё переделал. Линли признал халтуру и извинился, после чего предложил Дейдре поехать с ним в бухту Пенгелли, если у неё есть время, а потом он всё исправит.

— Бухта Пенгелли? — удивилась Дейдра. — Зачем вам туда?

— Полицейские дела, — пояснил Линли.

— Инспектор Ханнафорд решила, что найдёт ответы в бухте Пенгелли? И направила туда вас? Почему не кого-нибудь из своей команды?

Линли замялся, и Дейдра тотчас сообразила.

— А, стало быть, вы у неё теперь вне подозрений. Благоразумно ли это со стороны Ханнафорд?

— Что?

— То, что она сняла с вас подозрение лишь потому, что вы коп. Как-то близоруко, по-моему.

— Думаю, инспектор затруднилась с мотивом.

— Вот как.

Голос Дейдры изменился, и Линли понял, что она сложила концы с концами. Если с него подозрения сняты, то о ней такого сказать нельзя.

Линли подумал, что Дейдра может отказаться от поездки, но девушка согласилась, и это его обрадовало. Он пытался подобраться к ней, узнать, кто она такая, какие факты скрывает, и в конце концов решил, что лучший способ — завоевать её расположение.

Ключом к успеху оказались чудеса.

Они покинули бухту и извилистой дорогой через Стоу выехали на шоссе А-39.

— Верите ли вы в чудеса? — спросил Линли.

— А! — воскликнула Дейдра. — Вы заметили мои распечатки из Интернета. Да нет, не верю. Но мой приятель — коллега из зоопарка, хранитель приматов — хочет отправить своих родителей в путешествие. Они верят в чудо и сейчас очень в нём нуждаются. Я имею в виду чудо, не путешествие.

— Очень мило с вашей стороны помочь приятелю.

Линли взглянул на Дейдру. Её лицо покрылась пятнами. Что это за коллега такой? Любовник, бойфренд, прежний партнёр? Отчего такая реакция?

— Я поступаю так по дружбе, — продолжила Дейдра, словно он задал ей эти вопросы. — Рак поджелудочной железы. Это приговор. А ведь отец Пола ещё не старый человек, ему пятьдесят четыре. Пол хочет попробовать все средства. Думаю, что напрасно, но кто я такая, чтобы возражать? Поэтому я пообещала Полу, что найду место с наилучшей статистикой излечений. Глупо, правда?

— Вовсе нет.

— Конечно глупо, Томас, Ну какая может быть статистика в месте, окружённом мистицизмом и слепой верой? Где выше шансы на излечение? Там, где я искупаюсь в воде, или там, где я напишу просьбу на бумажке и оставлю её у подножия мраморной статуи святого? А если я поцелую землю в Междугорье?[35] А может, лучше остаться дома и молиться? Им нужны чудеса, чтобы приблизиться к святости. Так зачем куда-то ехать? По крайней мере, деньги бы сберегли, которых и так нет.

Дейдра затихла, и Линли снова взглянул на неё. Девушка прижалась к дверце машины, её лицо совсем раскраснелось.

— Простите, — добавила она. — Я слишком разнервничалась, но терпеть не могу, когда во время кризиса люди прощаются со здравым смыслом. Если вы понимаете, о чём я.

— Да, — ровно отозвался Линли. — Понимаю.

Дейдра поднесла ладонь к губам. Руки у неё были сильные, чувствительные, — руки врача с коротко остриженными чистыми ногтями.

— О господи. Извините. Снова сболтнула лишнего. Язык мой — враг мой.

— Ничего, всё нормально.

— Нет, не нормально. Вы бы сделали всё, чтобы спасти вашу жену. Простите, пожалуйста.

— Нет. Ваши слова совершенно справедливы. Во время кризиса люди начинают метаться, теряют голову, ищут выход. Но выбирают слепую надежду, а не то, что является лучшим с точки зрения здравого смысла.

— И всё же я не хотела причинить вам боль. Да и любому другому в такой же ситуации.

— Благодарю.

Теперь уже Линли не знал, как подобраться к её обману, разве только самому что-нибудь придумать, однако он предпочёл этого не делать. Лучше бы Ханнафорд сама расспросила Дейдру Трейхир о её маршруте из Бристоля до бухты Полкар. Сообщила бы Дейдре, что ни в каком пабе та не завтракала и что полиции это известно. Ханнафорд сумела бы повернуть ситуацию в свою пользу и заставила бы ветеринара признаться во лжи.

Линли воспользовался паузой в разговоре и сменил тему.

— Мы начали с гувернантки, — произнёс он непринуждённо. — Я вам об этом рассказывал? Чистый девятнадцатый век. Всё продолжалось, пока мы с сестрой не взбунтовались и в Ночь Гая Фокса не сунули ей в постель лягушек. А в это время года, можете мне поверить, найти лягушек не так-то просто.

— У вас что же, в детстве была гувернантка? Бедная Джен Эйр, лишённая мистера Рочестера, который избавил бы её от рабства? Должно быть, ужинала одна в своей спальне, потому что хозяева к себе не приглашали?

— Всё было не так плохо. Обедала она вместе с нами. С семьёй. Няни у нас не было, но, когда настало время учёбы в школе, появилась гувернантка. Для меня и моей старшей сестры. А вскоре родился брат. Он на десять лет младше меня.

— Это всё так очаровательно старомодно, — засмеялась Дейдра.

— Да. Но иначе нас ждал пансион или деревенская школа, где мы стали бы водиться с местными детьми.

— С их ужасным корнуоллским выговором, — заметила Дейдра.

— Вот именно. Отец решил, что мы должны пойти по его стопам, а это исключало деревенскую школу. Мать тоже не хотела отправлять нас, семилетних, в пансион.

— Мудрая женщина, — вставила Дейдра.

— Да, и в итоге они пришли к компромиссу — гувернантке. Но потом мы её отвадили и всё-таки отправились в местную школу, чего, кстати, оба хотели. Отец каждый день проверял наше произношение. Очень боялся, что мы станем говорить как простолюдины.

— Он уже умер?

— Много лет назад.

Линли бросил взгляд на Дейдру. Та внимательно смотрела на него, и Линли подумал, что девушка наверняка удивляется выбранной им теме.

— А у вас? — спросил он, постаравшись, чтобы голос его звучал обыденно.

В прошлом ему ничего не стоило загнать подозреваемого в ловушку.

— Мои родители живы и здоровы.

— Я имел в виду школу, — пояснил он.

— О, всё было до скуки нормально.

— В Фалмуте?

— Наша семья не из тех, кто посылает детей в пансион. Я училась в городской школе вместе с простыми ребятами.

Она попалась. В этот момент Линли обычно захлопывал ловушку, но сейчас этого не сделал. Дружелюбно беседуя, они доехали до бухты Пенгелли. Линли рассказал о том, как привилегированная жизнь привела его к работе в полиции. Дейдра поведала о своей любви к животным, о том, как после спасания ежей, морских и певчих птиц поступила на ветеринарный факультет, а оттуда — в зоопарк. Призналась, что единственное существо, которое ей не нравится, — это канадский гусь.

— Они захватывают планету, — заявила Дейдра. — Во всяком случае, Англию уже захватили.

Любимым её животным была выдра. Всё равно какая: речная или морская.

В деревне Пенгелли в магазине, торговавшем всякой всячиной и имевшем почтовое отделение, они в считаные минуты узнали, что Кернов в округе великое множество. И все они — отпрыски Эдди Керна и его жены Энн, живущих в пяти милях от деревни. Энн трудится в гостинице «Кроншнеп». Работа у неё — синекура, потому что Энн очень сдала после удара, случившегося с ней несколько лет назад.

— Керны расползлись по всей деревне, — сообщила им почтмейстерша.

Это была седовласая женщина неопределённого возраста, хоть и явно немолодая. Она пришивала пуговку на детскую белую рубашку и, завидев посетителей, укололась от неожиданности. Воскликнула: «Чёрт побери!», извинилась, вытерла кровь о синий кардиган и продолжила занятие.

— Стоит вам выйти наружу и выкрикнуть имя Керн — и десять человек на улице оглянутся.

Почтмейстерша проверила, крепко ли пришита пуговица, и откусила нитку.

Пока Дейдра изучала небогатый выбор фруктов, Линли покупал открытки, которыми он наверняка никогда не воспользуется, почтовые марки и мятные леденцы (вот они должны пригодиться).

— Я и понятия не имел, что у Кернов такое потомство, — заметил он.

Почтмейстерша укладывала его покупки.

— Они родили семерых. И все остались здесь, за исключением старшего — Бенесека. Тот давно отсюда уехал. А вы друзья Кернов?

Женщина с любопытством переводила взгляд с Линли на Дейдру.

Линли показал ей полицейское удостоверение. Выражение лица почтмейстерши тотчас изменилось. На нём словно было написано: «Осторожно, копы!»

— Убит сын Бена Керна, — пояснил Линли.

— Да что вы? — Почтмейстерша схватилась за сердце. — О господи, какая ужасная весть. Как это произошло?

— Вы знали Санто Керна?

— Да кто у нас не знал Санто?! Он и его сестрёнка гостили у Эдди и Энн с раннего детства. Энн покупала им конфеты и мороженое. Не Эдди. Эдди никогда. Он в деревню не ходит. Уже много лет.

— Почему?

— Одни судачат, что он слишком гордый. Другие считают, что ему стыдно. Энн — совсем другая. К тому же она здесь работает, а Эдди старается жить натуральным хозяйством.

— Чего он стыдится? — поинтересовался Линли.

Почтмейстерша слегка улыбнулась, но улыбка не имела ничего общего с дружелюбием или весельем. Скорее, женщина поняла, в каком положении находится: он — профессиональный дознаватель, а она — источник информации.

— Деревня-то небольшая, — сказала почтмейстерша. — Когда у кого-то что-то не так, новости разлетаются быстро. Ну, вы понимаете.

Возможно, почтмейстерша имела в виду Кернов, а может, намекала на собственное положение. Почтмейстерша всегда на людях, ей ли не знать о том, что происходит в бухте Пенгелли? Деревенская жительница, она помнила народную мудрость: держать рот на замке и не разбалтывать чего не надо постороннему человеку.

— Вам стоит встретиться с Энн или с Эдди, — добавила почтмейстерша. — У Энн проблемы с речью после инсульта, но Эдди вас выслушает. Поговорите с Эдди. Он дома.

Женщина объяснила, как проехать. Оказалось, что дом Кернов расположен в нескольких акрах к северо-востоку от бухты Пенгелли и стоит на месте бывшей овечьей фермы, которую хозяева переделали в попытке жить натуральным хозяйством.

Линли отправился туда один. Дейдра решила остаться в деревне и дождаться, пока он закончит общаться с Кернами. Линли въехал на их территорию через ржавые полуразвалившиеся незапертые ворота и протрясся по неровной дороге около трёх четвертей мили, прежде чем увидел на склоне холма строение. Оно было слеплено кое-как из жердей, камня, плит, брёвен и листов тяжёлого пластика. Дом мог принадлежать к любой эпохе. Тот факт, что он ещё не развалился, казался чудом.

Недалеко от дома, на шлюзе, крутилось грубо сколоченное водяное колесо. Должно быть, оно служило источником электричества, поскольку было подсоединено к ржавому генератору. А шлюз управлял лесной речкой: вода из неё поступала на колесо, в пруд и в несколько каналов, орошавших огромный сад. Судя по всему, сад был посажен недавно и стоял в ожидании солнца, которое должно появиться в конце весны. Неподалёку возвышалась огромная куча компоста.

Линли припарковался возле стоянки старых велосипедов. Все без исключения сильно проржавели, и только у одного были надуты шины. Прямой дороги к дверям дома не было. Тропа, вихляя, бежала в неясном направлении, путь ей преграждали кирпичи, торчавшие из мятой сорной травы. Линли наконец-то добрался до входа в дом. Дверь была измучена погодой, гниением, жуками-древоточцами, и не верилось, что она функционирует.

Тем не менее, постучав несколько раз, Линли оказался лицом к лицу со старым, плохо выбритым мужчиной. Один его глаз затуманила катаракта. Одет он был грубо и довольно броско: старые брюки хаки, застёгнутый до горла кардиган цвета лайма с вытянутыми рукавами, на ногах — оранжевые носки и сандалии. Линли решил, что это и есть Эдди Керн. Он показал своё удостоверение и представился.

Керн перевёл взгляд с удостоверения на гостя, повернулся и молча пошёл в дом, оставив дверь открытой. Линли понял, что может последовать за хозяином.

Интерьер дома был ненамного лучше экстерьера. Всё здесь говорило о долгой нескончаемой работе. Стены вдоль центрального прохода были оголены, однако никакого подновления не наблюдалось. На балках толстым ковром лежала пыль, стало быть, ремонт начали в далёком прошлом да так и забросили.

Керн повёл Линли в мастерскую через кухню и прачечную, в которой стояла старомодная стиральная машина, а под потолком были протянуты верёвки для сушки белья. Мастерская, в сравнении с остальными помещениями, была устроена недавно. Комната напоминала старинную кладовую, правда без мраморных полок. Стены были составлены из простых бетонных блоков.

Рабочий стол, беспорядочно повешенные полки, высокий табурет, огромное количество инструментов. Стружки, пролитое машинное масло, пятна краски, хаос. У Линли родилась ассоциация с пещерой отшельника: здесь можно уединиться, уйти от жены и детей, чтобы заниматься то одним, то другим.

А задумок у Эдди Керна, судя по рабочему столу, было много: часть пылесоса, две сломанные лампы, фен без шнура, пять чайных чашек без ручек, пуфик с продранной обивкой. В тот момент Керн, судя по всему, трудился над чашками, потому что Линли увидел тюбик со снятой пробкой. Запах клея сливался с другими запахами комнаты. Воздух был сырым, и длительное нахождение в помещении грозило закончиться туберкулёзом. Керн сильно кашлял, и Линли невольно вспомнил о бедном Китсе[36], писавшем отчаянные письма возлюбленной Фанни.

— Мне нечего вам сказать, — с ходу заявил Керн.

Он тут же взял одну из чашек и прищурился, приглядываясь, к какому месту приклеить ручку.

— Вас проинформировали о смерти внука?

— Да уж, позвонил, — брюзгливо проворчал Керн, — Сообщил.

— Ваш сын? Бен Керн?

— Он самый. Сподобился на это.

Ударение на слове «это» означало: ни на что другое Бен Керн не способен.

— Я так понял, что Бен несколько лет не приезжал в бухту Пенгелли, — начал Линли.

— Да, давно не показывался.

Керн схватил тюбик с клеем и капнул по большой капле на оба конца ручки, которую подобрал для чашки. Движения у него были уверенные, что для такого занятия хорошо, вот только глаз подвёл. Ручка была явно от другой чашки. Цвет годился, а форма — нет. Тем не менее Керн приставил её, ожидая, когда та приклеится.

— Послал его к своему брату в Труро, где он и остался. А эта попёрлась за ним.

— Эта?

Керн, вскинув бровь, глянул на Линли. Выражение его лица говорило: «А ты что, не в курсе?»

— Жена, — пояснил он коротко.

— Жена Бена? Нынешняя миссис Керн?

— Она. Бен уехал, чтобы сбежать, а она тут как тут. Бен от неё совсем спятил. Она — та ещё штучка, глаза б мои её не видели. Пока она с сыном, знать его не хочу. Стоило ему связался с Деллен Нанкервис, как всё у него пошло кувырком. Можете записать это, если хотите. И моё имя. Я своих слов не стыжусь, потому что я оказался прав.

Голос у Керна был рассерженный, но гнев, судя по всему, скрывал внутреннюю тревогу за сына Керн схватил другую чашку и ручку.

— Вы не думаете, что во всём виновата она? У вас ведь есть нюх. Вот и разнюхайте. Здесь. В Труро. Почувствуете тот ещё запашок, и он приведёт вас прямо к ней.

Керн снова капнул клей. Результат был таким же. Чашка и ручка явно не подходили друг к другу.

— Расскажите, как всё случилось, — попросил старик.

— Санто спускался со скалы, мистер Керн. В бухте Полкар есть скала.

— Я этого места не знаю.

— Бухта находится к северу от Кэсвелина, от того места, где живёт семья вашего сына. Высота скалы примерно двести футов. Парень прикрепил на вершине скалы верёвку — должно быть, к какой-то опоре, — и верёвка лопнула, когда он начал спускаться. Оказалось, что с ней кто-то поработал.

Керн не посмотрел на Линли, но на мгновение замер. Плечи его опустились, и он яростно мотнул головой.

— Мне очень жаль, — заверил Линли. — Я так понял, что Санто и его сестра много времени проводили у вас, когда были детьми.

— Это всё из-за неё, — прошипел Керн. — Как только у неё появлялся новый мужик, она приводила его домой и укладывала в супружескую постель. Бен не упоминал об этом? А кто-нибудь другой? Наверно, нет. Она поступала так с Беном в юности и то же самое проделывала уже взрослой бабой. Много раз.

— Она беременела на стороне?

— Не знаю, — ответил Керн. — Хотя Керра как-то обмолвилась, что мать от кого-то понесла и ей пришлось избавиться от ребёнка. И так сказала, будто в этом нет ничего особенного, а ведь ей тогда было десять лет. Девчонке десять лет, и она уже в курсе, какие мерзкие дела вытворяет её мамаша. Я, говорит, дедушка, видела её с агентом по недвижимости. И с учителем танцев, и со школьным учителем физики. Да ей без разницы. Как только у неё засвербит в одном месте, ей надо его почесать. Бен, видно, плохо чесал, вот она и бегала к кому попало. Так что не убеждайте меня, что она тут ни при чём. Это она во всём виновата.

Линли подумал, что в случае с Санто Деллен не виновата. В голосе Керна слышались горечь и сожаление. Он признался, что никакие его поступки и внушения не изменили поведения Бена, принявшего неправильное решение. В этом Керн напомнил Линли его отца: тот всё детство предостерегал сына от тесных связей с детьми, которых считал простолюдинами. Линли же был уверен, что такое общение пошло ему на пользу.

— Ничего этого я не знал, — сказал он.

— И не узнали бы, потому что Бен молчит об этом. Она запустила в него когти, когда Бен был ещё мальчиком, и тот словно ослеп. Так продолжается годами. Каждый раз мы с матерью надеемся, что он наконец прогонит свою корову, прозреет и начнёт жить нормально, как и все мы, но она снова начинает петь, что он ей нужен, что он для неё единственный и она так жалеет, так жалеет, что переспала с кем-то другим. Это, мол, не её вина, потому что в тот момент его не было рядом, он уделяет ей мало внимания. Стоит ей потрясти перед Беном трусами, как тот уже не видит, кто она такая, чем занимается, и не понимает, что она его поймала в ловушку. Всё шло к погибели, потому мы сына и услали. А она? Тут же подхватила своё тряпьё и вдогонку за нашим Беном.

Керн кое-как прилепил ручку ко второй чашке. Дыхание у старика было прерывистое, хриплое. «Интересно, бывает ли он у врача?» — подумал Линли.

— Вот мы с женой и поставили Бену ультиматум: «Видеть тебя не желаем, пока не избавишься от своей коровы». Бен у нас старший, у него есть братья и сёстры, о которых надо заботиться. Они его любят, между ними лад. Мы решили, что Бену нужно уехать отсюда на несколько лет, пока всё не рассосётся. Потом он вернётся в родные места и будет с нами. Только не получилось, не смог Бен от неё освободиться. Она залезла ему под кожу, вошла в его кровь и плоть.

— Пока что не рассосётся? — уточнил Линли.

— А?

Керн поднял голову от работы и взглянул на Линли.

— Вы отправили сына на несколько лет, пока всё не рассосётся. Вот я и спрашиваю, что именно.

Керн прищурил здоровый глаз.

— Вы произносите слова не как коп. Копы говорят, как все мы, а у вас такие интонации… Вы откуда?

Линли не нравилось, когда его сбивали подобными вопросами.

— Мистер Керн, вы явно что-то знаете, это видно, а мне нужно выяснить всё, что имеет отношение к смерти вашего внука.

Керн вернулся к своей работе.

— То, что случилось, произошло много лет назад. Никакого отношения к Санто не имеет.

— Позвольте мне самому об этом судить.

Линли ждал. Надеялся, что горе старика, подавленное, но острое, заставит его открыться.

Керн наконец-то продолжил, хотя казалось, что он обращается больше к себе, а не к Линли:

— Они тут все увлекались сёрфингом, один пострадал. Все показывали пальцем друг на друга, никто своей вины не признавал. Дело приняло плохой оборот, и мать услала Бена в Труро, чтобы никто на него косо не смотрел.

— Кто пострадал? Как это случилось?

Керн хлопнул ладонью по столу.

— Да это неважно. Какое отношение это имеет к моему внуку? Умер-то Санто, а не его отец. Один парень напился ночью и уснул в морской пещере. При чём тут Санто?

— Они что, ночью занимались сёрфингом? — настаивал Линли. — Что произошло?

— Да они в тот раз не сёрфингом занимались. Устроили вечеринку. И тот парень был вместе со всеми. Какую-то дурь себе намешал и выпил, а когда настал прилив, ему была крышка. Вода эти пещеры быстро наполняет. Человек может перемещаться внутри, потому что пещеры глубокие. Когда заходишь туда, думаешь: ничего страшного, я знаю, где море, всегда выберусь, если появится вода, ведь я умею плавать. Но вода начинает тебя крутить, и никто не виноват. Ведь тебя предупреждали: не ходи туда, если есть риск.

— И кто стал жертвой? — допытывался Линли.

— Один парень приезжал сюда на лето. У его семьи водились деньжата. Они жили в большом доме на скале. Я с ними незнаком, мне Бенесек рассказывал. Но молодёжь его знала, потому что летом они проводили время на берегу. Этот парень… Джон или Джеймс… Да, Джеймс.

— Тот, кто утонул?

— Только его близкие не верили в простой несчастный случай. Они хотели кого-то обвинить и выбрали нашего Бенесека. Других тоже винили, но считали, что главный подозреваемый — Бенесек. Привезли копов из Ньюки. Те начали трясти Бена. А сын ничегошеньки не знает, он повторял им это снова и снова, и наконец копы поверили. Отец погибшего парня поставил в том месте большой глупый памятник. Все стали смотреть на нашего Бена с подозрением, вот мы и отослали его к дяде. Здесь ему ничего не светило, а там он получил шанс в жизни.

— Памятник? Где?

— Где-то на побережье. На скале. Чтобы люди помнили о том случае. Я по той тропе не хожу, памятника не видел, но они мечтали, чтобы все помнили. — Керн мрачно рассмеялся. — Должно быть, здорово потратились. Надеялись, что памятник будет отравлять Бену жизнь до самой его смерти. Только не думали, что Бен сюда не вернётся. Выходит, зря старались.

Керн взял ещё одну чашку, разбитую больше остальных. По ней проходила трещина от кромки до дна, а в том месте, где обычно касаются губами, был большой скол. Казалось глупым её ремонтировать, но было ясно, что Эдди Керн всё-таки попытается.

— Бен был неплохим парнем. Я желал ему только хорошего. Старался всё для него делать. Какой отец не хочет лучшего для своего сына?

— Это верно, — согласился Линли.

Обследование бухты Пенгелли не отняло много времени. Кроме магазина и двух главных улиц была ещё сама бухта, старая церковь, стоявшая сразу за деревней, да гостиница «Кроншнеп». Дейдра начала осмотр с храма, находившегося посреди кладбища. Вдоль дорожки, ведущей к колумбарию, росли ещё не отцветшие нарциссы. Сначала Дейдра подумала, что здание, скорее всего, заперто, как это бывает со многими деревенскими церквями в нынешние времена безверия и вандализма. Но девушка ошиблась: церковь, названная в честь какой-то святой, была открыта.

Внутри было холодно и пахло камнем и пылью. В простенке между дверями Дейдра заметила выключатель; она нажала его и осветила проход, неф и разноцветные верёвки, свисавшие с колокольни. Слева располагалась купель, грубо вытесанная изгранита, справа — кафедра и алтарь. Церковь ничем не отличалась от других церквей полуострова, единственным исключением было то, что здесь торговали подержанными вещами. С этой целью сразу за купелью поставили стол и стеллаж. В запертом деревянном ящике, должно быть, хранились деньги.

Дейдра подошла к столу. Никакого порядка в выкладке товаров не наблюдалось, тем не менее вещи обладали своеобразным очарованием. Тут были и старые кружевные салфеточки, и разрозненные фарфоровые изделия, стеклянные бусы, висящие на шеях пыльных чучел животных, книги с отваливающимися переплётами, на блюдах для пирогов — садовые инструменты. В обувной коробке лежали старые почтовые открытки. Большая часть из них была надписана, проштемпелёвана и давным-давно получена адресатами. На одной из них Дейдра увидела красочное изображение цыганского табора. Она перевернула открытку, и оказалось, что в отличие от других на ней ничего не написано.

В другой раз Дейдра бы этого не сделала, но сейчас купила открытку, а потом ещё две фотографии, с текстом. Одна — от тётушки Хейзел и дядюшки Дэна. На ней были рыбачьи лодки в бухте Падстоу. Другая — от Бинки и Эрла. На ней сёрферы из Ньюки стояли возле длинных бордов. Возле ног Бинки и Эрла было нацарапано: «Фистрал-бич. Это случилось! И! Свадьба в декабре!»

Дейдра покинула церковь, но прежде посмотрела на молитвенную доску. Прихожане вешали на неё свои просьбы. Большинство умоляло об излечении. Дейдра подумала, что люди задумываются о Боге лишь в случае ухудшения собственного самочувствия или здоровья близких.

Она не была религиозной, но сейчас ухватилась за возможность. Она искала в Интернете чудеса, может, здесь ей повезёт?

Дейдра взяла шариковую ручку и перевернула листок с рекламой пирогов на другую сторону. Она вывела: «Молюсь о» — и обнаружила, что не знает, как продолжить, не может подобрать слова. Написать записку и вывесить на всеобщее обозрение на доску — это казалось Дейдре лицемерием, которого она бы не перенесла. Поэтому она спрятала ручку, смяла бумагу в комок, сунула в карман и покинула церковь.

Она прогнала чувство вины. Гневаться легче. Говорят, гнев — последнее прибежище трусов, ну и пусть. Дейдра мысленно произносила фразы вроде «Мне ничего не надо», «Наплевать», «Я никому ничего не должна». Из церкви она вышла на кладбище, с кладбища на дорогу, а оттуда — на главную улицу Пенгелли. Приблизившись к «Кроншнепу», Дейдра перестала думать о молитвенных досках и вдруг увидела Бена Керна. Тот открывал дверь в гостиницу.

С Беном она никогда не общалась, но за последние два года часто о нём слышала. Она могла бы и не узнать Бена, если б не его фотография в газете «Уочмен», в статье, посвящённой преобразованию бывшей гостиницы короля Георга.

Дейдра так или иначе собиралась в «Кроншнеп», а потому последовала за Беном Керном. У неё имелось преимущество: Бен не знал её в лицо. А значит, ей ничто не мешало сделаться его отдалённой тенью. Дейдра присутствовала при разговоре Томаса Линли с почтмейстершей и потому решила, что Бен навещает мать. Или просто хочет пообедать. Да нет, вряд ли, хотя время обеденное.

В столовую Керн не пошёл. Дейдра заметила, что Бен хорошо ориентируется. Он обогнул ресепшен и отправился к квадрату света, падавшему в тёмный коридор из окна офисного помещения. Бен открыл дверь без стука: то ли предполагал, что его ждут, то ли хотел устроить сюрприз.

Дейдра быстро двинулась следом и увидела в офисном окне пожилую женщину, неуклюже поднявшуюся из-за стола. У неё были седые волосы и бесцветное лицо. Одна половина тела плохо повиновалась, и Дейдра вспомнила, что мать Бена перенесла инсульт. Женщина протянула руку к сыну. Тот подошёл, и она крепко его обняла. Они ничего не говорили. Просто замерли, обхватив друг друга, — мать и дитя.

Дейдра наблюдала эту сцену. На миг ей почудилось, будто и её обняли, но объятие это принесло не облегчение, а невыносимое горе. Она отвернулась.

Глава 15

Би прервала рабочий день из-за своих питомцев. Конечно, если бы рядом находился её начальник, это было бы слабым извинением, но ничего не поделаешь: собак Один, Два и Три нужно накормить и выгулять. Только неопытному человеку кажется, что в отсутствие хозяев собакам достаточно своей компании. После беседы с Тэмми Пенрул инспектор заглянула посмотреть, как идут дела у подчинённых. Прогресс был незначительный: констебль Макналти, вместо того чтобы работать, мечтательно разглядывал большие волны на экране монитора Санто Керна. Би вышла, уселась в машину и поехала в Холсуэрти.

Как она и предполагала, Один, Два и Три встретили её с восторгом. Свой энтузиазм собаки выражали прыжками и заливистым лаем. Псы метались по саду, отыскивая то, что могли бы подарить хозяйке. Один схватил пластмассового садового тролля, Два — обгрызенную искусственную кость, Три — покусанную ручку от совка. Би приняла презенты с соответствующими охами и ахами. Из сваленной на табурет груды обуви, перчаток, курток и пуловеров она вынула собачьи поводки, без церемоний надела их на лабрадоров и вместо прогулки повела псов к лендроверу. «Марш», — приказала Би, открыв дверцу. Собаки дружно вскочили в машину. Должно быть, решили, что хозяйка собирается устроить им пикник.

Если так, то они ошиблись. Ханнафорд везла питомцев к Рэю. Если он хочет держать у себя Пита, пусть и его животных забирает. Конечно, они были и её собаками. Даже в большей степени её, чем Пита, но сейчас инспектору было не до них, а за псами требовался уход не меньше, чем за сыном. Би захватила огромный пакет собачьей еды, миски и предметы, приносившие псам радость. Машина тронулась. Собаки виляли хвостами и прижимали к окнам мокрые носы.

Первое, что сделала Би, это отвела собак на участок за домом. Рэй из-за нехватки времени, отсутствия навыков и безразличия не удосужился там что-нибудь вырастить. Лишь зацементировал площадку да разбил небольшой газон. Да уж, псам тут не разгуляться: ни в кусты залезть, ни клумбы испоганить. Нет ничего, что требуется для чёрных разбойников-лабрадоров. Би привезла искусственные кости, мешок игрушек и старый футбольный мяч, чтобы животные не заскучали. Собак она устроила, теперь нужно войти в дом. Там она выложит собачью еду и миски и проверит, хорошо ли Рэй заботится о сыне. В конце концов, Рэй всего лишь мужчина, а разве мужчины понимают, как нужно кормить четырнадцатилетнего мальчика? Только мать знает, что требуется сыну.

Её поведение можно было расценивать как своего рода оправдание, но Би не захотела углубляться в эти мысли, напомнив себе, что действует в интересах Пита. Поскольку у Би был ключ от дома Рэя, как и у него от её дома, Би отперла замок. А что такого? Рэй на работе, Пит в школе. Она оставит еду, миски и записку по поводу собак. Быстро заглянет в холодильник и в мусорное ведро — удостовериться, что там нет коробок от китайской пиццы навынос и банок из-под кэрри. Пока она здесь, надо будет быстро проверить диски Рэя, убедиться, что у него нет ничего предосудительного, чего нельзя смотреть Питу. У Рэя слабость к фигуристым блондинкам, так что если она найдёт сомнительные диски, то немедленно от них избавится.

Не успела Би сделать шаг в дом, как поняла, что её план не будет выполнен. Кто-то бежал по ступеням. Би заслышала счастливый собачий лай в саду. Она столкнулась лицом к лицу с сыном.

— Мама, ты откуда здесь? — Пит мотнул головой в сторону сада. — Там что, лабрадоры?

Би увидела, что сын что-то жуёт. Наверное, Рэй подсунул проклятые чипсы. Но нет, Пит доставал из полиэтиленового пакета кусочки яблок и миндаль. Видно было, что противному ребёнку они очень нравятся. За это Би не могла ополчиться на сына, но она могла устроить взбучку за то, что он не в школе.

— Обо мне нечего беспокоиться. А вот ты что здесь делаешь? Тебе что, отец позволил не ходить в школу? В чём дело? Ты один? Кто наверху? Чем, чёрт возьми, ты занимаешься?

Би знала, как это бывает: начинается с прогулов, а потом и до наркотиков недалеко. Наркотики приводят к преступлениям, а преступления — к тюрьме. Спасибо тебе, Рэй Ханнафорд. Замечательный папаша, нечего сказать!

Пит попятился. Он задумчиво жевал и смотрел на мать.

— Отвечай. Почему ты не в школе?

— Укороченный день, — ответил Пит.

— Что?

— Сегодня у нас укороченный день, мама. Собрание какое-то. Забыл, как называется. Учителя что-то там устраивают. Я тебе говорил. И записку принёс.

Би вспомнила: Пит действительно несколько недель назад принёс ей записку. Этот день она пометила и в календаре. Они с Рэем даже обсуждали, кто привезёт Пита домой. И всё же Би не была готова извиниться за свою вспышку. Большая часть поля оставалась невозделанной, и она собиралась его вспахать.

— Как ты добрался до дома?

— Папа довёз.

— Где он сейчас? Что ты делаешь здесь один?

Би была настроена решительно. Что-то здесь не так. Пит с ней слишком хитёр. Яблоко от яблони недалеко падает.

— Почему ты всё время на него злишься? Этот вопрос застал Би врасплох.

— Иди поздоровайся со своими собаками.

— Мама…

— Ты меня понял.

Пит покачал головой. Типичное поведение подростка, свидетельствующее о неудовольствии. Однако он послушался, хотя выскочил на улицу без куртки. Значит, не станет долго задерживаться с лабрадорами. Времени у Би было мало, а потому она побежала наверх.

В доме имелось только две спальни. Би вошла в комнату Рэя. Она не хотела, чтобы сын видел фотографии обнажённых любовниц бывшего мужа. Не хотела, чтобы в спальне валялись бюстгальтеры и прозрачные трусики. Если есть откровенные записки, она и об этом позаботится. И следы помады от игривых поцелуев на зеркале сотрёт. Би намеревалась убрать все мелочи, свидетельствующие о любовных похождениях отца её ребёнка. Она напомнила себе, что действует в интересах Пита.

Однако ничего не обнаружила. Наверное, Рэй до приезда сына прибрал комнату. На комоде стояло свидетельство его отцовства: самая последняя школьная фотография Пита в деревянной рамке, рядом с ней — их дочь Джинни и внучка Одри. Ещё один снимок, рождественский: Рэй, Би, их дети и зять с Одри на руках. Разыгрывают счастливую семью. Рэй левой рукой обнимает жену, а правой — Пита.

Би подумала, что это лучше, чем фотография Бриттани, или Кортни, или Стейси, или Кэти, как уж там её зовут… лукаво улыбающейся, загорелой, в бикини. Би проверила платяной шкаф, но и там ничего не оказалось. Она запустила руки под подушки, предполагая найти кружевное бельё. Ничего. Ну ладно, по крайней мере, муж постарался. Би направилась в ванную. За ней с порога наблюдал Пит.

Он уже не жевал, просто держал в руке пакет с лакомством. Рот у него был приоткрыт.

— Почему ты не с собаками? — быстро спросила Би. — Клянусь, Пит, если по-прежнему будешь держать животных в доме, а сам не станешь за ними ухаживать…

— Почему ты так его ненавидишь?

Би замерла. Лицо сына выражало недетскую серьёзность и печаль. Би почувствовала опустошение.

— Я не ненавижу его, Пит.

— Неправда. Ты всегда его ненавидела. Я не понимаю этого, мама. Мой отец — хороший человек. Он тебя любит, я это вижу. Но почему ты так к нему относишься?

— Всё не совсем просто. Есть некоторые вещи…

Би не хотела причинять сыну боль: правда ранила бы его. Сейчас Пит на пороге взросления, и нельзя рвать ему душу. Би шагнула в ванную, чтобы завершить свой бесполезный обыск, однако Пит стоял на пороге и не двигался. Би вдруг заметила, как сильно он вырос за последний год. Пит стал выше её, хотя пока и слабее физически.

— Что он сделал? — продолжал Пит. — Должно быть, что-то сделал. Поэтому люди разводятся?

— Люди разводятся по разным причинам.

— У него что, появилась подруга?

— Пит, это уже не твоё дело.

— Сейчас у него никого нет, если тебя это интересует. Он не употребляет наркотиков. Что, раньше употреблял? Или пил, или ещё что? У нас у одного парня в школе, его зовут Барри, родители развелись, потому что когда его отец напился, то разбил окно.

Пит, судя по всему, старался прочитать её мысли.

— Окно было с двойным остеклением, — добавил он.

Би невольно улыбнулась, обняла сына и притянула к себе.

— Двойное остекление — это не причина вышвыривать мужа.

Пит вывернулся из материнских объятий и отправился в свою комнату.

— Пит, подожди…

Он не ответил. Просто плотно затворил за собой дверь, а Би осталась, глядя на деревянные панели. Би могла бы последовать за сыном, но выбрала ванную. Не могла удержаться от последней проверки, хотя и понимала, что выглядит смешно. Здесь, как и в остальных местах, ничего предосудительного не было. Только бритвенный прибор Рэя, криво повешенные влажные полотенца, голубая штора над ванной. Мыльница.

Под окном ванной стояла бельевая корзина, но уж её Би перетряхивать не стала. Она села на сиденье унитаза и уставилась в пол. Не с целью отыскать свидетельства разврата, а просто чтобы подумать о жизни.

Они разошлись более четырнадцати лет назад. Не могла же она остаться с человеком, который день за днём убеждал её, что надо избавиться от беременности. «Аборт, Беатрис. Сделай аборт. Мы уже вырастили дочь. Джинни покинула семейное гнездо, теперь наше время. Нам не нужна эта беременность. Мы сделали ошибку, но не стоит расплачиваться за неё до конца жизни».

Рэй напоминал о совместных планах: они хотели пожить для себя, поскольку Джинни уже взрослая. Мечтали поездить по миру, ведь так много всего нужно увидеть. «Я не хочу этого ребёнка. Ты тоже. Один визит в клинку, и всё будет нормально».

Странно, как может измениться восприятие человека. Однако случилось именно так. Би посмотрела на Рэя другими глазами. Она сильно любила этого мужчину, а он вдруг замыслил убийство собственного ребёнка. Внутри у неё всё заледенело, до самого основания.

Рэй говорил правду: Би отбросила мысль о второй беременности, потому что после рождения Джинни прошло много лет, дочь поступила в университет, готовилась выйти замуж, и они с Рэем могли планировать своё будущее. Однако Би была способна поступиться этим будущим. Как же Рэй мог подумать, что она с ним заодно?

И Би попросила мужа уйти. Не для того, чтобы потрясти его, и не для того, чтобы он посмотрел на вещи её глазами. Би казалось, что она никогда не знала Рэя по-настоящему. Была бы она с ним, если б понимала, что он способен погубить жизнь, родившуюся от их взаимной любви?

Но рассказать об этом Питу? О том, что родной отец его не хотел? Этого она сделать не могла. Пусть Рэй сам скажет, если захочет.

Би направилась к комнате Пита и постучала в дверь. Пит молчал, но Би всё-таки вошла. Он сидел за компьютером на сайте «Арсенала», рассеянно просматривал фотографии своих идолов, что было на него не похоже.

— А как же домашнее задание, детка? — осведомилась Би.

— Уже сделал, — ответил Пит. — Я получил «сто» за экзамен по математике.

Би поцеловала сына в макушку.

— Я горжусь тобой.

— И папа тоже.

— Ещё бы. Мы оба тобой гордимся. Ты наше солнышко, Пит.

— Он спрашивал меня о мужчинах из Интернета, с которыми ты встречаешься.

— Об этом можно было бы написать немало анекдотов, — усмехнулась Би. — Ты говорил ему о том мужчине, на которого пёс Два поднял ногу?

Пит фыркнул — должно быть, простил.

— Тот мужик был настоящим идиотом. Два сразу просёк.

— Следи за речью, Пит, — нравоучительно произнесла Би.

Она стояла, глядя на игроков «Арсенала», на которых сын кликал мышкой.

— Скоро розыгрыш кубка, — напомнила Би, словно Пит мог забыть, что они идут на матч.

— Да, — выдохнул Пит. — Может, и папу возьмём с собой? Он был бы рад.

Это просто. Ещё один билет они вряд ли достанут, так что можно и согласиться.

— Хорошо. Позовём папу. Можешь предложить ему, когда он вернётся домой.

Би погладила сына по волосам и снова поцеловала в макушку.

— Ты тут один справишься, Пит?

— Мам… — протянул Пит с такой обидой, что стало понятно: он считает себя самостоятельным и взрослым.

— Хорошо, хорошо, ухожу, — заверила Би.

— Увидимся позже. Я люблю тебя, мама.

Би вернулась в Кэсвелин. Пекарня, где работала Мадлен Ангарак, находилась неподалёку от полицейского отделения, поэтому инспектор припарковалась перед серым приземистым зданием полиции и отправилась пешком. С северо-запада поднялся ветер, напомнив о минувшей зиме. Такая погода может продержаться до конца весны.

К приятному белому дому, обращённому окнами на Сент-Меван-Даун, Ханнафорд подошла со стороны Куин-стрит. На улице, несмотря на поздний час, было много народу; напротив магазинов, у тротуара, выстроилась череда автомобилей. Би шагала, читая названия на пластмассовых вывесках. Усталые матери катили в колясках детей, возле кинотеатра, не стесняясь, курили школьники в форме.

Пекарня мало чем отличалась от других магазинов, построенных в викторианском стиле. В окно Би увидела, как две девушки-продавщицы подают подносы с золотистой выпечкой поджарому молодому человеку, на спине которого красуется строчка из песни «Bombora»[37].

Должно быть, стройная тёмноволосая девушка и есть Мадлен Ангарак. Другая продавщица — толстая и рябая. Вряд ли бы она привлекла красивого восемнадцатилетнего юношу.

Би вошла и дождалась, пока продавщицы обслужат покупателя. Тот забрал у них последний товар. Ханнафорд спросила Мадлен Ангарак, и на это имя отозвалась, как Би и предполагала, тёмноволосая девушка. Ханнафорд показала ей своё удостоверение и пояснила, что хочет задать несколько вопросов. Мадлен вытерла руки о полосатый передник и бросила взгляд на вторую продавщицу. У той был слишком заинтересованный вид. Мадлен надела куртку и пригласила Би на улицу. Ханнафорд заметила, что Мадлен не слишком удивилась её появлению.

— Я знаю, что Санто убили, — сказала девушка. — Керра мне сообщила. Его сестра.

— Значит, вы не удивлены, что я хочу с вами побеседовать?

— Нет, — коротко ответила Мадлен.

Она выжидала: очевидно, надеялась выяснить, насколько Би информирована.

— Вы с Санто были близки?

— Санто был моим любовником.

— Вы не считали его своим бойфрендом? Мадлен отвернулась. Усилившийся ветер клонил тростник.

— Он перестал быть моим бойфрендом, — заявила Мадлен. — Раньше я могла его так называть. Мы назначали друг другу свидания, занимались сёрфингом. Я и познакомилась с ним из-за сёрфинга. Давала ему уроки. Потом стали любовниками. Я употребляю это слово, потому что оно точное. Означает двух людей, выражающих свои чувства через секс.

— Смело, — удивилась Би.

Большинство девушек возраста Мадлен не выразились бы так прямо.

— Ну а как иначе? — Мадлен стала раздражаться. — Мужской пенис входит в женскую вагину. Что было раньше, что потом — неважно. Суть в пенисе и вагине. Санто вставлял в мою вагину свой пенис, и я позволяла ему это. Он был у меня первым, а я у него — нет. Сейчас выяснилось, что он умер. Не уверена, что мне жаль, но смерти я ему не желала. Вот и всё, что я могу сказать.

— Боюсь, я бы хотела ещё кое-что уточнить. Может, выпьем кофе?

— Рабочий день ещё не окончен. Я даже не имею права с вами общаться.

— Может, позже встретимся?

— А зачем? Мне нечего добавить. И ещё: Санто порвал со мной почти восемь недель назад. Не знаю почему.

— Он не назвал причины?

— Просто пришло время. — Мадлен говорила по-прежнему жёстко, но впервые её голос дрогнул. — Якобы у нас всё было хорошо, но теперь нам нужно разбежаться. Так уж бывает: один день всё отлично, а на следующий — пора расставаться. Наверное, нашёл себе кого-то. Возможно, Санто вёл себя так и с другими женщинами. Просто я была с Санто незнакома, пока он не пришёл за бордом в магазин моего отца и не поинтересовался уроками.

Мадлен глянула на Би.

— Могу я идти?

— Я слышала, что у Санто была нестандартная ситуация. Именно это слово: «нестандартная». Может, вы в курсе, что это значит?

Мадлен нахмурилась.

— О чём вообще речь? Что нестандартное?

— Санто имел откровенную беседу со своей приятельницей здесь, в городе.

— Наверное, с Тэмми Пенрул. Она привлекала его не в том смысле, в каком другие девушки. Если вы видели Тэмми, то понимаете почему.

— Санто сказал, что встретил кого-то, но ситуация нестандартная. Это его слова. Возможно, он имел в виду «необычная» или «ненормальная». Санто просил у Тэмми совета, должен ли он признаться заинтересованному лицу.

Мадлен вызывающе рассмеялась.

— Что бы это ни было, от меня он скрыл. Но он… Мадлен остановилась. Её глаза неестественно блестели. Она кашлянула и легонько топнула ногой.

— Санто был Санто. Я любила его и ненавидела. Думаю, он встретил кого-то, кого ему захотелось трахнуть. Он любил трахаться, понимаете? Очень любил трахаться.

— И всё же что, по-вашему, значит слово «нестандартная»?

— Понятия не имею! Мне, кстати, всё равно. Может, он хотел секса сразу с двумя девушками. А может, с девушкой и парнем. Или решил трахнуть собственную мамашу.

После этой фразы Мадлен вернулась в магазин, где сбросила куртку. Лицо её было суровым, но у Би сложилось впечатление, что девушка знает больше, чем говорит.

Стоять на тротуаре смысла не было, разве что поддаться соблазну и купить круассан, а это ей совсем ни к чему. Би вернулась в отделение, где офицеры береговой охраны — занозы в её боку — докладывали сержанту Коллинзу о своей работе, а тот делал пометки об окончании запланированных действий.

— Что нового? — обратилась к Коллинзу инспектор.

— В том районе замечено два автомобиля, — отчитался Коллинз. — «Дефендер» и «Тойота РАВ-четыре».

— Поблизости от скалы? Рядом с машиной Санто? Где?

— «Дефендер» в Олспериле, это к северу от бухты Полкар, но оттуда есть доступ к скале. «РАВ-четыре» — к югу от бухты Полкар, над гаванью Бак.

— Что за гавань?

— Место для сёрфинга. Возможно, поэтому машина там и стояла.

— Почему «возможно»?

— Потому что в тот день волны в этом месте были неудачными.

— Волны лучше в заливе Уайдмаут, — вмешался констебль Макналти.

Он сидел за компьютером Санто. Би сделала мысленную зарубку: выяснить, чем занимался Макналти несколько последних часов.

— Как бы там ни было, дорожная инспекция согнала с этой территории все «дефендеры» и «РАВы».

— Номера автомобилей у вас есть? — заволновалась Би.

— К сожалению, нет, — ответил Коллинз. — Но «дефендеров» в округе совсем мало, так что вскоре отыщем знакомое имя среди владельцев. То же и в отношении «РАВов», хотя их побольше. Надо прошерстить все списки.

Коллинз сообщил также, что все «пальчики» сняты и отправлены в лабораторию. Их сравнивают с отпечатками на машине Санто Керна. Кроме того, продолжив изучать контакты, они заинтересовались человеком по имени Уильям Мендик. Его упомянул Яго Рит. У Мендика была отсидка.

— Прекрасно. — Би вздохнула. — В чём его обвиняли?

— В нападении на человека в Плимуте. Мендик отбыл срок и недавно вышел из тюрьмы.

— Кто его жертва?

— Один молодой хулиган по имени Конрад Нельсон. Мендик подрался с ним, и Нельсона парализовало. Мендик всё отрицал… по крайней мере, свалил всё на спиртное и просил о помиловании. Они оба были пьяны. Но у Мендика с алкоголем проблемы. Пьяные выходки часто приводили его к потасовкам. Мендика освободили условно-досрочно, с тем чтобы он посещал собрания анонимных алкоголиков.

— И он посещает?

— Это сложно проверить. Если только Мендик принесёт документ, доказывающий, что он там бывал. Но что нам это даст? Он мог являться на собрания как миленький, но при этом не выполнять предписаний, если вы понимаете, о чём я.

Би понимала. У Уилла Мендика были проблемы с алкоголем, и он отсидел за драку — есть за что зацепиться. Би вспомнила о синяке под глазом Санто Керна. Она подошла к столу констебля Макналти и увидела на мониторе компьютера Санто именно то, что и ожидала: огромную волну и сёрфера.

Чёрт бы побрал такого сотрудника!

— Констебль, чем вы тут занимаетесь?

— Джей Мориарти, — отозвался Макналти.

— Что?

— Это Джей Мориарти. — Констебль кивнул на экран. — В то время ему было шестнадцать. Представляете? Вроде как эта волна имела высоту пятьдесят футов.

— Констебль! — Би едва сдерживалась, — Вам известна пословица «Делу время, потехе час»?

— Это волна Маверик, Северная Калифорния.

— Ваши познания поразительны.

Сарказма Макналти не понял.

— Да нет, знаю я не так много. Пытаюсь следить, но времени в обрез, особенно теперь, когда появился малыш. Но вот что, инспектор: фотография Джея Мориарти была сделана на той же неделе, что и…

— Констебль! Макналти моргнул.

— Простите?

— Выйдите с сайта и вернитесь к обязанностям. И если я замечу на этом мониторе ещё одну волну, то выкину вас отсюда. Вы должны искать информацию, относящуюся к смерти Санто Керна. Используйте рабочее время по назначению. Ясно?

— Но дело в том, что этот парень, Марк Фу…

— Вы меня поняли, констебль?

Би хотелось надрать ему уши.

— Да. Но кроме электронной почты здесь есть и ещё кое-что. Санто Керн смотрел эти сайты, поэтому я их и открыл, так что в этом есть смысл.

— Да. Понимаю. Любой мог прийти на эти сайты. Большое вам спасибо. Я и сама гляну в свободное время и почитаю о Джее Мориарти, Марке Бу и прочих.

— Марк Фу, — поправил констебль. — Не Марк Бу.

— Чёрт побери, Макналти…

Тут её окликнул с порога Коллинз:

— Инспектор Ханнафорд!

— Что? Что там ещё, сержант?

— Кое-кто внизу хочет вас видеть. Одна, мм, леди.

Судя по всему, Коллинз сомневался в выборе определения.

Би тихонько выругалась.

— Немедленно закройте этот сайт, — приказала она Макналти и, стуча каблуками, спустилась по лестнице.

Когда Би увидела упомянутую леди, то поняла, почему Коллинз запнулся на этом слове. Женщина изучала доску объявлений, так что Би имела возможность присмотреться к посетительнице. На голове дамы была жёлтая рыбачья шляпа, хоть дождь на улице уже прекратился. Пёстрая куртка с накладкой на плечах, вельветовые брюки цвета грязи, высокие ярко-красные кроссовки. Она напоминала жертву стихии, а не человека, обладающего полезной информацией.

— Да? — запыхавшись, спросила Би, не скрывая, что торопится. — Я инспектор Ханнафорд. Чем могу помочь?

Женщина обернулась и протянула руку. Она заговорила, и Би тотчас обратила внимание на обломанный передний зуб.

— Детектив-сержант Барбара Хейверс, — представилась посетительница. — Нью-Скотленд-Ярд.

Кадан нажимал на педали, словно заблудшая душа, спасающаяся от Люцифера. Делать это было нелегко, поскольку конструкция велосипеда не предполагала сумасшедшей гонки по улице. Пух вцепился в плечо хозяина и протестующее вопил: «Повесь колокол на фонарь!» Эту фразу он употреблял, только когда хотел продемонстрировать высшую степень озабоченности. И причина для этого у птицы имелась: люди как раз возвращались с работы, это был час пик. Особенно оживлённой была Белльвью-лейн. Это улица с односторонним движением, и Кадан знал, что ему надлежит двигаться вместе с транспортом по окружной дороге. Но ему было не до этого.

Кадан мчал против движения, невзирая на возмущённый рёв клаксонов и протестующие выкрики. Попросту не обращал внимания, столь велико было желание скрыться.

Всё дело в Деллен Керн. Та, несмотря на возраст, была не такой уж старой и в сексуальном отношении представляла собой тип женщины, который всегда притягивал Кадана: горячая, страстная, довольствующаяся быстрым одноразовым сексом. Однако Кадан не был идиотом. Трахаться с женой босса? В семейной кухне? Это всё равно что вырыть себе могилу.

Вряд ли Деллен Керн с самого начала замышляла секс. Она высвободилась из его объятий, и он ощутил, что перед глазами всё плывёт, а к важным частям тела приливает кровь. Деллен продолжила соблазнительный танец под южноамериканскую музыку и через мгновение снова приблизилась к Кадану. Танцуя, прошлась пальцами по его груди и прижалась к нему бёдрами.

Наступил момент, когда из головы Кадана исчезли все мысли. Большой мозг перестал функционировать, а малый думал только об удовлетворении. Так что когда Деллен, пробежавшись по его груди, добралась до самой чувствительной части тела, Кадан готов был овладеть ею на полу, если только она согласна доставить ему такое удовольствие.

Одной рукой Кадан ухватил Деллен за ягодицы, другой — за грудь. Он крепко сжал сосок и жадно сунул язык ей в рот. Судя по всему, этого сигнала Деллен и дожидалась. Задыхаясь, она рассмеялась и сказала:

— Не здесь, глупый мальчик. Ты ведь знаешь домики на берегу?

— Домики на берегу? — глупо спросил Кадан.

Большой мозг у него не работал, а малый слышать не желал о домиках и о береге.

— Домики, — повторила Деллен. — Внизу, у пляжа. Вот. Возьми ключ.

Она сняла ключ с цепочки, которая затерялась в глубокой ложбинке пышной груди. Была ли эта цепочка накануне? Кадан не заметил и не хотел об этом задумываться.

— Я буду там через десять минут, — добавила она. — Придёшь?

Деллен поцеловала Кадана и сунула ключ ему в руку. Чтобы он не забыл о том, чем они займутся, Деллен обняла его.

А когда выпустила, Кадан посмотрел на ключ. Попытался прояснить мысли. Он взглянул на Деллен, а потом на дверь. На пороге стояла Керра.

— Я вам не помешала?

На щеках девушки горели два красных пятна.

— О господи. — Деллен заливисто рассмеялась. — Всё дело в этой чёртовой музыке. Она всегда действует на кровь молодых людей. Кадан, нехороший мальчик, ты поставил меня в глупое положение. Я тебе в матери гожусь.

Деллен выключила радио. Наступившая тишина, точно взрыв, ударила по ушам.

Кадан онемел. В мозгу у него была пустота, по крайней мере в большом. Малый мозг ещё не понял, что происходит, и между ними была пропасть шириной в Ламанш; Кадан хотел бы провалиться туда и утонуть. Он смотрел на Керру, сознавая, что, если повернётся к ней, она увидит огромную предательскую выпуклость на его брюках, к тому же ещё и мокрую. Кадан сам это чувствовал. Ужасно и то, что Керра могла рассказать обо всём отцу. Кадан понял, что нужно бежать.

И он бежал: схватил со спинки стула Пуха и опрометью рванул из кухни. Позже Кадан не смог вспомнить, как это сделал. Позади него остались голоса, главным образом голос Керры, и её интонации не были приятными. Кадан сбежал вниз, перепрыгивая через три ступеньки, вскочил на велосипед и сорвался с места. Он напоминал человека, только что увидевшего всадника без головы. Пух с трудом удерживался у него на плече.

В мыслях мелькали бессвязные слова: «ох чёрт, зараза, идиот, кретин». Он не знал, что делать, куда ехать, в то время как его яростно работающие ноги направляли велосипед к Биннер-Даун. Кадану требовался совет, незамедлительно. И получить его он мог в «Ликвид эрс».

Кадан свернул на Викаридж-роуд, потом — на Арундел-лейн. Он набрал хорошую скорость, но Пух отчаянно протестовал, когда его хозяин выехал на бывший аэродром с его рытвинами и ухабами. С этим Кадан ничего поделать не мог, а потому приказал попугаю крепко держаться. Через две минуты он поставил велосипед рядом с отцовской мастерской.

Оказавшись внутри, он посадил Пуха на ящик и приказал птице:

— Не бедокурь, приятель.

После этого Кадан вошёл в помещение, где сидел человек, к которому он так спешил.

Это был не отец. Тот, без сомнения, прочёл бы лекцию о последствиях глупости. Кадан хотел увидеть Яго. Старик занимался тонким процессом: доводил до гладкости грубые края серфборда.

Яго взглянул на Кадана, замешкавшегося у порога, и тотчас понял состояние парня. Он немедленно выключил пыльный приёмник, стоявший на такой же пыльной полке. Затем Яго снял очки и вытер их о свой белый комбинезон. Заметного результата это, впрочем, не принесло.

— Что случилось, Кад? Где твой отец? С ним ничего не случилось? Где Мадлен?

Левая рука Яго нервно задёргалась.

— Нет. Нет. Ничего, — пробормотал Кадан.

Этим он хотел дать понять, что с отцом и сестрой всё в порядке, хотя на самом деле он ничего о них не знал. Мадлен не видел с утра, а отца в тот день вообще не встречал. Кадан не хотел размышлять о том, что означает последнее обстоятельство, к тому же его голова была занята другим.

— Наверное, Мадлен на работе, — произнёс он рассеянно.

— Хорошо, — энергично кивнул Яго.

Старик вернулся к работе. Он взял наждачную бумагу и, прежде чем начать тереть, провёл по доске пальцами.

— Ты так ворвался, словно за тобой черти гнались.

— Недалеко от истины. Можете уделить мне минутку?

— Всегда готов помочь.

И Кадан тут же всё выложил. Поведал о недовольстве отца, о том, что мечтает принять участие в чемпионате по экстремальным видам спорта, об «Эдвенчерс анлимитед», о Керре Керн, о Бене Керне, об Алане Честоне и о Деллен. Рассказ получился путаным, но Яго терпеливо слушал. Он медленно шлифовал борд и время от времени кивал.

Наконец Кадан приступил к главной подробности — к тому, как Керра застала его и Деллен на кухне.

— Она тебе в матери годится, — заметил Яго. — Ты об этом не вспомнил, когда она стала с тобой заигрывать, Кад?

— Раньше я не был с ней знаком. Когда вчера миссис Керн пришла ко мне, я почувствовал, что что-то не так. Как-то не сообразил, что она мне в матери годится.

— Да уж, твоя мать, несмотря на все грехи, всё же на молодняк не заглядывается.

— Что вы имеете в виду?

— Так говорит Мадлен. Причём учти, о вашей матери она невысокого мнения. Но Венна Ангарак придерживается своей возрастной группы. А из твоих слов получается, что этой дамочке всё равно, с кем иметь дело. Наверняка она сразу стала подавать тебе знаки.

— Она спросила меня, как я отношусь к сексу, — признался Кадан.

— А тебе не показалось, что женщине её возраста неприлично задавать такие вопросы? Она тебя подготавливала.

Кадан потупился под проницательным взглядом Яго. Над приёмником висел постер — гавайская девушка на борде, ловко оседлавшая океанскую волну. На девушке не было ничего, кроме пальмового венка на голове. Глядя на постер, Кадан подумал, что некоторые люди родились по-житейски мудрыми и он точно не из их числа.

— Ты знал, что происходит, — продолжал Яго — Наверное, обрадовался, что заполучил отличную партнёршу без всяких притязаний? — Старик покачал головой. — Парни твоего возраста смотрят только на внешность, а того, что внутри, замечать не хотят.

— Миссис Керн предложила мне ланч, — промямлил Кадан в свою защиту.

Яго рассмеялся.

— Ну конечно. И себя в качестве пудинга. — Старик отложил наждачную бумагу и перегнулся через борд. — Такие женщины, Кад, до добра не доводят. Ты должен зарубить это себе на носу. Она подбирается к мужчине потихоньку, исподволь. Даёт себя попробовать один раз, другой, затем отдаётся целиком. После снова начинает плести интригу, и парень уже не знает, чему верить. Она даёт ему ощущения, каких у него никогда не было, и он уверен, что никто, кроме неё, не сможет подарить ему такое блаженство. Вот так это происходит. Лучше с самого начала хранить бдительность и не поддаваться.

— Но мне нужна работа, Яго.

Старик поднял трясущуюся руку.

— Чего тебе не нужно, так это связываться с их семьёй. Посмотри, что Керны сделали с Мадлен. Угораздило же её спутаться с этим юнцом.

— Но ведь вы сами позволили им встречаться в вашем…

— Верно, позволил. Я понял: отговорить её от свиданий с Санто невозможно, и сделал так, чтобы им было безопасно. Разрешил приходить в «Сны у моря». Но помогло ли это? Стало только хуже. Санто использовал Мадлен и бросил. Хорошо хоть, девочка имела возможность открыться кому-то, кто не орал на неё: я, мол, тебя предупреждал!

— Но ведь вам хотелось заорать на неё?

— Верно, хотелось. Но что сделано, то сделано, что толку кричать? А теперь, Кад, у меня к тебе вопрос: ты собираешься идти по той же дорожке, что и Мадлен?

— У меня всё иначе. Кроме того, работа…

— Плюнь ты на неё! Помирись с отцом. Возвращайся сюда. Тут куча дел. У нас много заказов, ведь сезон на подходе. Ты всё сможешь, если будет желание.

Яго вернулся к шлифовке, но прежде вынес окончательный вердикт:

— Один из вас двоих должен засунуть гордость подальше, Кад. Отец отобрал у тебя ключи от машины и права, но у него была на то причина. Он хотел сохранить тебе жизнь. Не всякий отец на это способен. Не у каждого отца это получается. Подумай над моими словами, Кад.

— Ты отвратительна, — бросила Керра матери.

Её голос дрожал, и это делало ситуацию ещё хуже: Деллен могла подумать, что дочь испытывает страх и смущение, в то время как она чувствовала лишь гнев, раскалившийся добела и без остатка устремившийся на стоявшую перед ней женщину. Прежде Керра не испытывала такой ненависти и не поверила бы, что это возможно.

— Ты отвратительна, — повторила она — Слышишь меня, мама?

— Да кто ты такая? Подкралась сюда, вынюхиваешь. Очень гордишься собой?

— И ты ещё смеешь в чём-то меня обвинять?

— Да! Смею. Шныряешь по дому, словно шпионка. Думаешь, я не замечаю? Ты уже много лет следишь за мной и рассказываешь отцу, да и любому, кто тебя слушает.

— Ты просто ведьма. — Изумления в словах Керры было больше, чем возмущения. — Настоящая, невероятная ведьма.

— Что, колется правда-то? Могу и прибавить. Поймала мать врасплох, ждала-ждала момента — и дождалась. Ты видишь то, что хочешь видеть, Керра, а не то, что происходит на самом деле.

— И что же на самом деле?

— Мальчика увлекла музыка. Ты сама свидетель — я его отталкивала. Этот озабоченный бесёнок воспользовался представившейся возможностью. Вот и всё, что случилось. Поэтому прекрати свои гнусные инсинуации и убирайся. Займись чем-нибудь полезным. Деллен тряхнула головой. Тем самым она не только откинула волосы, но и отмахнулась от всех обвинений, которые выдвинула против неё дочь. Потом, видимо, решила, что сказанного недостаточно.

— Я предложила ему ланч. Что в этом дурного? Включила радио. По-твоему, это тоже криминал? Мне нужно было как-то наладить контакт с человеком, которого я едва знаю. Танец он воспринял как намёк. Латиноамериканские мелодии всегда сексуальны, вот он и не сдержался.

— Замолчи! — крикнула Керра. — Мы обе понимаем, что ты задумала, и не притворяйся, что маленький бедный Кадан пытался тебя соблазнить.

— Его что, так зовут? Кадан?

— Прекрати!

Керра приблизилась к Деллен. Она заметила, что мать позаботилась о макияже: губы казались полнее, а синие глаза — больше, каждая черта выделена, как у манекенщицы на подиуме, что, конечно же, было идиотизмом, потому что фигура у Деллен Керн была совсем не для подиума. Однако Деллен и это отличие обратила в свою пользу, поскольку хорошо представляла, как мужчины реагируют на пышные формы. На Деллен был красный шарф, красные туфли и красный пояс, не по сезону тонкий джемпер с вырезом, открывавшим ложбинку на груди, и брюки, тесно обтягивающие бёдра. Керра всё это рассмотрела и, исходя из многолетнего опыта, сделала вывод.

— Я всё видела, мама. Ты свинья. Корова. Похотливая дрянь. Даже хуже. Санто мёртв, но и это тебя не остановило. Напротив, дало повод. Я, мол, такая несчастная… так страдаю. Мне нужно развеяться. Так ты убеждаешь саму себя?

Керра наступала на мать, и Деллен, пятясь, прижалась спиной к рабочему столу. Вдруг её настроение мгновенно изменилось, из глаз хлынули слёзы.

— Прошу тебя, Керра. Я сама не своя. Ты понимаешь, бывают времена… ты же знаешь, Керра. Это не значит, что…

— Не смей! — перебила Керра. — Ты годами находишь для себя оправдания. Мне осточертела фраза «У твоей мамы проблемы». У всех нас есть проблемы. А моя проблема — это ты. Ну что смотришь на меня, словно ягнёнок перед закланием? Вся такая невинная, дескать: «Глядите, как я страдаю». А ведь страдаем-то мы. Отец, я, Санто. Все мы. А теперь Санто нет, возможно из-за тебя. Меня от тебя тошнит.

— Как ты можешь? Ведь он мой сын.

Деллен зарыдала. На этот раз не крокодильими слезами, а настоящими.

— Санто, — всхлипывала она. — Мой ненаглядный.

— Ненаглядный? Даже не начинай. Живой Санто был для тебя не важен, так же как и я. Мы тебе мешали. А вот мёртвый Санто обрёл для тебя цену. Теперь ты можешь спекулировать его смертью и рассуждать: «Это всё из-за Санто. Это из-за трагедии, обрушившейся на нашу семью». На самом деле это неправда, хоть и замечательная отмазка.

— Не говори со мной так! Ты не знаешь, как я…

— Что? Не знаю, как ты страдаешь? Не знаю, как настрадалась за свою жизнь? А Стюарт Малер? Ты тогда тоже страдала? Бедная страдалица, никто тебя не понимает.

— Прекрати, Керра. Пожалуйста, прекрати.

— Я всё видела. А ты и не знаешь, да? Мне и моему первому бойфренду было по тринадцать лет, и я видела, как ты встала перед ним, спустила кофту и сняла лифчик.

— Нет! Нет! Этого не было!

— Было в саду, мама. Наверное, трагедии стёрли из твоей памяти этот мелкий эпизод.

Керра пылала от гнева, сердце бешено колотилось. Ей хотелось орать и пинать стены ногами.

— Может, освежить твою память?

— Замолчи!

— Ко мне пришёл Стюарт Малер. Было лето. Мы слушали в бельведере музыку. Легко целовались. Как дети, без языков, потому что были страшно невинны. Я отправилась в дом за прохладительными напитками и печеньем, потому что было жарко. И этого времени тебе хватило. Ну как, припоминаешь?

— Прошу тебя, Керра…

— Нет уж, это я тебя прошу, мама. Ты поступала, как тебе вздумается. И до сих пор так поступаешь. А мы ходим вокруг тебя на цыпочках, боимся, как бы ты снова не сорвалась.

— Я за себя не отвечаю. Ты это знаешь. Бывают моменты, когда я не могу…

Деллен отвернулась, шмыгая носом. Склонилась над столом, опершись на руки. Её поза выражала покорность и раскаяние. Дочь могла сделать с ней всё, что угодно. Могла избить пряжкой от ремня, высечь плёткой. Какая разница? Накажи меня, я готова пострадать за свои грехи.

Но Керру было не провести. Под этим мостом протекло слишком много воды, и всё в одну сторону.

— Не пытайся снова сбить меня с толку, — заявила Керра.

— Я такая, какая есть, — отозвалась Деллен.

— Так постарайся стать другой.

В «Кроншнепе» Дейдра хотела рассчитаться за обед, но Линли ей этого не позволил. Дело не только в том, что джентльмен обязан оплатить совместную трапезу, но и в том, что накануне Линли ужинал у Дейдры, и если они хотят быть друг с другом на равных, то настала его очередь. И даже если Дейдра думает иначе, он не потерпит, чтобы она выкладывала деньги за то, к чему едва притронулась.

— Прошу прощения за еду, — извинился Линли.

— Сама виновата. Мне не следовало заказывать этот «вегетарианский сюрприз».

Дейдра сморщила нос и хихикнула, когда увидела принесённое блюдо, и вряд ли можно было винить её за это. Ей подали какую-то зелёную лепёшку с рисом на гарнир. Овощи так долго варились, что почти утратили цвет. Дейдра послушно запила рис лучшим вином «Кроншнепа» — недостаточно охлаждённым «шабли», но овощную лепёшку так и не осилила.

— Уже наелась, — весело сообщила она. — Очень питательно, немного напоминает чизкейк.

Линли не поверил ей. Когда он изъявил желание пригласить её на настоящий обед, Дейдра ответила, что, скорее всего, это будет в Бристоле, потому что в Корнуолле нет ресторанов, дотягивающих до её гастрономических стандартов.

— В отношении еды я капризна. Возможно, расширю свои горизонты и соглашусь на рыбу, хотя пока мне трудно это представить.

Они вышли из «Кроншнепа», когда на улице уже стемнело. Дейдра заговорила о смене времён года. Призналась, что не понимает, отчего люди ненавидят зиму. Ведь это такая успокоительная пора.

— С зимы начинается возрождение, — заметила Дейдра. — Мне нравится. Для меня это означает прощение.

— А вы разве нуждаетесь в прощении?

Они направлялись к взятому напрокат автомобилю Линли, припаркованному на перекрёстке главной улицы и переулка, ведущего к берегу. Линли взглянул на Дейдру, стараясь прочесть её мысли.

— Все мы в какой-то мере в этом нуждаемся, — отозвалась Дейдра.

Она рассказала ему о том, что видела Бена Керна с женщиной, скорее всего, его матерью. Призналась, что проверила своё предположение и выяснила, что это и в самом деле Энн Керн.

— Конечно, я не знаю, являлось ли это прощением, — заключила Дейдра, — но зрелище было эмоциональным. Оба были очень взволнованы.

Тогда Линли, в свою очередь, поведал о посещении отца Бена Керна. Не все, конечно, поскольку подозрение с Дейдры ещё не было снято. И Линли не забывал об этом, хотя девушка ему явно нравилась. Он лишь кратко сообщил ей о неприязни Эдди Керна к невестке.

— Судя по всему, он думает, что миссис Керн — виновница всех бед Бена.

— Включая смерть Санто?

— Наверняка и в этом он её обвиняет.

После разговора со старшим Керном Линли решил посетить морские пещеры. Поэтому, когда они сели в машину, он поехал не из города, а в сторону пещер.

— Хочу вам кое-что показать, но если предпочитаете подождать меня в машине…

— Нет, я с удовольствием посмотрю, — улыбнулась Дейдра. — Никогда ещё не видела детектива за работой.

— Да нет, я просто планирую удовлетворить своё любопытство.

— А разве это не одно и то же?

Линли не мог не согласиться. На стоянке он припарковался возле низкой ограды. Судя по всему, появилась она здесь недавно, как и гранитный навес для спасательных лодок. Линли выбрался из автомобиля и посмотрел на скалы. Высокие, напоминающие сломанные зубы. Падение с них означает неминуемую гибель. Наверху стояли дома, в темноте светились их окна. В дальнем конце, на южной скале выделялось самое большое здание, внушительно заявляющее о богатстве.

Дейдра обогнула автомобиль и встала рядом с Линли.

— Что мы должны здесь увидеть?

Дул резкий ветер, и Дейдра поплотнее запахнула куртку.

— Пещеры, — пояснил Линли.

— Разве здесь есть пещеры? Где?

— Со стороны моря. Их можно исследовать при отливе, но, когда приходит вода, пещеры частично затапливаются.

Дейдра залезла на ограду и посмотрела в сторону моря.

— В этом отношении я безнадёжна. Плачевно для человека, который много времени проводит на берегу. Не понимаю: прилив сейчас или отлив. Впрочем, разницы особой нет, ведь происходит это на большом расстоянии от берега. — Дейдра взглянула на Линли. — Я вам хоть как-то помогла?

— Боюсь, что не очень, — признался Линли.

— Так я и думала.

Девушка спрыгнула по другую сторону ограды. Линли последовал за ней.

Как и многие другие пляжи Корнуолла, этот начинался с каменных валунов, нагромождённых друг на друга неподалёку от автостоянки. Камни были по большей части гранитные, с засохшей лавой. Светлые полосы молчаливо свидетельствовали, что некогда эта субстанция была жидкой. Линли протянул Дейдре руку, помогая перебраться через препятствие. Они осторожно преодолели каменное нагромождение и оказались на песке.

— Отлив, — сообщил Линли. — Это моё первое наблюдение как детектива.

Дейдра огляделась по сторонам, стараясь понять, как он пришёл к такому заключению.

— О да, вижу. Следов нет, но, возможно, это из-за погоды? Не слишком комфортно для похода на пляж.

— Да. Но посмотрите на лужи возле основания скал.

— Разве они здесь не всегда?

— Возможно. Особенно в это время года. Но скалы позади них не должны быть мокрыми, тем не менее они влажные. Видите, как на них отражаются огни от домов?

— Ну надо же! — восхитилась Дейдра.

— Элементарно, — улыбнулся Линли.

Они шагали по песку. Песок был мягким, и Линли подумал, что им нужно соблюдать осторожность. Зыбучие пески не выдумка, особенно в таких местах.

Пещеры находились примерно в ста ярдах от валунов. Теперь их легко можно было увидеть.

Скалы были испещрены тёмными углублениями на тёмном камне. Среди них выделялись две пещеры огромного размера.

— Ага! — воскликнул Линли.

— Я и не знала, — пробормотала Дейдра.

Вместе они подошли к самой крупной пещере, расположенной у основания скалы, на которой стоял самый большой дом.

Вход в пещеру, узкий, напоминающий перевёрнутую замочную скважину, составлял примерно тридцать футов в высоту. Внутри было темно, хотя свет просачивался сквозь расщелину, образовавшуюся здесь в незапамятную геологическую эпоху. И всё же трудно было разглядеть стены, пока Дейдра не вынула спичечный коробок из своей сумки. Она застенчиво пожала плечами и сказали:

— Прошу прощения. Я ведь скаут. У меня и шведский армейский нож имеется на всякий случай. И пластыри.

— Приятно слышать, — ответил Линли. — Хоть один из нас приготовился.

Свет спички показал им уровень воды во время прилива: к грубым стенам пещеры на высоте примерно восьми футов прилипли сотни тысяч моллюсков размером с портновскую иголку. Мидии образовывали чёрные букеты. Между этими букетами сверкали разноцветные ракообразные.

Когда спичка почти догорела, Линли зажёг ещё одну. Они двигались вглубь, глядя под ноги. Пол слегка поднимался; это позволяло воде уходить вместе с отливом. Они увидели неглубокую нишу, и ещё одну. Их сопровождали ритмичный и непрекращающийся звук капающей воды и какой-то первозданный запах. Здесь легко можно было представить, что жизнь на планете родилась из воды.

— Удивительно, правда? — прошептала Дейдра.

Линли промолчал. Интересно, какие события за сотни лет повидало это место? Возможно, здесь скрывали свой товар контрабандисты и уединялись любовники. Дети играли в пиратов или прятались от внезапного дождя. Но, используя пещеры с какой-то целью, необходимо помнить, что сюда может хлынуть вода. Неопытного человека здесь подстерегает неминуемая гибель.

Линли представил себе застигнутого врасплох юношу — в этой или другой такой же пещере. Был ли он пьян, одурманен или потерял сознание? Возможно, просто уснул. Если ушёл далеко вглубь, то в темноте не понял, куда бежать, когда ворвался прилив.

— Томас?

Спичка загорелась, и Линли повернулся к Дейдре. Свет озарял её лицо. Из причёски Дейдры выбилась прядь волос и упала на щёку, на губы. Линли бессознательно отвёл рукой её локон. Глаза Дейдры, карие, как и у него, потемнели ещё больше.

Неожиданно Линли осознал, что значит этот момент. Пещера, слабый свет, мужчина и женщина рядом. Это не предательство, а понимание. Понимание того, что жизнь должна продолжаться.

Спичка обожгла пальцы, и он торопливо отбросил её. Миг прошёл, и он подумал о Хелен. Заныла душа, потому что он забыл, когда впервые поцеловал её.

Забыл, а что ещё хуже, не мог вспомнить. До того как пожениться, они много лет общались, а познакомились во время студенческих каникул, когда Хелен приехала в Корнуолл вместе с его лучшим другом. Возможно, тогда он её и поцеловал. Легко, в губы. Это прикосновение могло ничего не значить, а могло обещать очень многое. Ему вдруг захотелось вспомнить всё, что связано с Хелен. Это единственный способ, с помощью которого он удержит её подле себя и поборет чувство утраты. Цель была в этом: справиться с пустотой. Если он не справится, то погибнет.

В наступившей темноте Дейдра превратилась в силуэт.

— Нам пора, — сказал Линли. — Знаете, как вернуться?

— Конечно. Это будет нетрудно.

Дейдра двигалась уверенно, легко касаясь стены одной рукой. Линли следовал за ней, чувствуя, как бьётся сердце. Ему казалось, что нужно как-то объяснить момент, который был между ними. Но в голову ничего не приходило, и даже если бы Линли нашёл слова, чтобы выразить горе потери, они оказались бы бесполезны. Дейдра первой должна нарушить молчание, и она это сделала, когда они выбрались на свет и направились к машине.

— Томас, расскажите мне о вашей жене, — попросила Дейдра.

— Что вы хотите услышать?

— Всё, что угодно, — ответила она с доброй улыбкой.

Глава 16

На следующее утро, стоя под душем, Линли вдруг обнаружил, что напевает. Вода стекала по его волосам и спине, а он дошёл до середины вальса из «Спящей красавицы» Чайковского, прежде чем осознал, что делает, и резко остановился. На мгновение его охватило чувство вины. За ним последовало воспоминание о Хелен, первое вызвавшее у него улыбку со дня её смерти.

Во всём, что касалось музыки, Хелен была совершенно безнадёжна, если не считать одного-единственного произведения Моцарта, которое она всегда узнавала и очень этим гордилась. Когда Хелен впервые услышала в обществе Линли «Спящую красавицу», она воскликнула: «Уолт Дисней! Томми, дорогой, с каких пор ты начал слушать Уолта Диснея? Это так на тебя не похоже!»

Линли смотрел на неё непонимающе, пока не вспомнил старый мультфильм, который Хелен, должно быть, увидела недавно, когда навещала своих племянников. Линли сказал самым серьёзным тоном: «Уолт Дисней украл эту музыку у Чайковского, дорогая», на что Хелен ответила: «Не может быть! А Чайковский что, и текст написал?» На что Линли возвёл глаза к потолку и рассмеялся.

Она не обиделась. Хелен никогда не обижалась. Она прижала руку ко рту и спросила: «Я что, снова попала впросак?»

Она была совершенно невозможна. Прекрасная, забавная, сводящая с ума и в то же время рассудительная в таких ситуациях, какие показались бы ему безвыходными. Мудрая в их отношениях и в том главном, что было между ними. Ему недоставало Хелен, но теперь воспоминания о ней перестали быть мучительными. Впервые с момента убийства он почувствовал в себе эту перемену.

Линли снова замурлыкал и продолжал тихонько напевать, когда, завернувшись в полотенце, отворил дверь ванной.

И столкнулся лицом к лицу с сержантом Барбарой Хейверс.

— О, мой бог, — растерянно пробормотал он.

— Меня и хуже называли, — откликнулась Хейверс, Она почесала плохо подстриженную и непричёсанную голову. — Вы всегда вот так чирикаете перед завтраком, сэр? Если да, то я в последний раз делю с вами ванную.

От неожиданности Линли только и мог, что стоять и таращиться на неё: он совершенно не ожидал увидеть свою бывшую напарницу. Барбара стояла перед ним в слишком больших небесно-голубых носках, заменяющих тапочки, и в розовой фланелевой пижаме, украшенной изображениями виниловых пластинок и музыкальных нотных знаков, среди которых неоднократно повторялась фраза «Твоя любовь непременно меня найдёт». По-видимому, Барбара заметила, что Линли разглядывает её наряд.

— А! Это подарок Уинстона, — сообщила она.

— Вы имеете в виду носки или всё остальное?

— Остальное. Он нашёл эту пижаму в каталоге. Говорит, что не смог устоять.

— Придётся поговорить с сержантом Нкатой об умении сдерживать душевные порывы.

Барбара хихикнула.

— Вы бы и сами её полюбили на месте сержанта.

— Хейверс, я не употребляю слово «любовь» по отношению к пижамам.

Барбара кивнула в сторону ванной комнаты.

— Вы закончили утренние омовения?

Линли посторонился.

— Душ в вашем распоряжении.

Она проследовала мимо него, но задержалась в дверях:

— Чай? Кофе?

— Приходите в мою комнату.

Когда она пришла, Линли был полностью готов. Он оделся и заварил чай — на растворимый кофе не хватило безрассудства. Барбара постучала в дверь и зачем-то добавила:

— Это я.

Линли открыл ей. Барбара вошла, огляделась и сказала:

— Вам, я смотрю, досталось более шикарное помещение. Меня засунули в мансарду. Я чувствую себя Золушкой, которая ещё не получила хрустальные туфельки.

Линли поднял оловянный чайник, безмолвно предлагая ей чай, и Барбара кивнула в знак согласия. Она шлёпнулась на кровать, приподняла старое покрывало из синели и проверила, как он заправил постель.

— Аккуратные уголки, — отметила она. — Очень хорошо, сэр. Вы это в Итоне освоили или где-то ещё в вашем бурном прошлом?

— Всё благодаря маме, — ответил Линли. — Она научила нас и безупречно застилать постель, и правильно пользоваться салфетками. Желаете, чтобы я добавил вам молоко и сахар, или обслужите себя сами?

— Можете взять это на себя. Мне нравится сама мысль, что вы за мной ухаживаете. Это происходит в первый и, возможно, последний раз, так что я хочу насладиться ситуацией.

Линли подал Барбаре чай, налил себе и тоже уселся на кровать, поскольку стульев в номере не было.

— Что вы здесь делаете, Хейверс?

Барбара обвела комнату рукой, в которой держала чашку.

— Разве не вы меня пригласили?

— Вы понимаете, что я имею в виду.

Она сделала глоток чая.

— Вам нужна была информация о Дейдре Трейхир.

— Которую вы с лёгкостью могли передать по телефону. — Линли припомнил их разговор. — Когда я позвонил вам на мобильный, вы были в машине. Ехали сюда?

— Да.

— Барбара…

Тон его голоса предупреждал: «Не вмешивайтесь в мою жизнь».

— Не льстите себе, суперинтендант.

— Томми. Или Томас. Или как-нибудь ещё, но только не суперинтендант.

— Томми? Томас? Ещё чего! Может, всё-таки «сэр» будет лучше?

Линли пожал плечами.

— Ну хорошо, — продолжила Барбара. — У инспектора Ханнафорд не укомплектован штат. Когда она позвонила — хотела убедиться, что вы тот, за кого себя выдаёте, — то объяснила ситуацию. Я решила помочь.

— Вот, значит, как?

— Именно.

Линли пристально посмотрел на Барбару. Её лицо ничего не выражало — лицо игрока в покер. Оно могло обмануть человека, знавшего Барбару хуже, чем знал её он.

— И я должен в это поверить, Барбара?

— Ничего другого вам не остаётся, сэр.

Они попытались переглядеть друг друга. Но из этого ничего не вышло. Барбара слишком долго работала с Линли, и затянувшаяся пауза её не пугала.

— Кстати, о вашей отставке никто не слышал. Все считают, что вы в отпуске, просто неизвестно, когда вернётесь. — Барбара сделала ещё глоток. — Вас такая формулировка устраивает?

Линли отвёл глаза. Снаружи стоял серый день, в окно заглядывала цветущая ветка плюща, вьющегося по всей стене дома.

— Не знаю, — отозвался Линли. — Но я со всем покончил, Барбара.

— Они разместили объявление о вакансии. Не на вашу старую должность, а на ту, на которой вы были, когда… Ну, вы поняли. Должность Уэбберли: детектив-суперинтендант. Джон Стюарт подал заявку. И другие тоже. Кто-то со стороны, кто-то из наших. Преимущество у Стюарта. Между нами, все дико расстроятся, если он получит это место.

— Могло быть и хуже.

— Нет, не могло.

Барбара положила ладонь на его руку. Этот жест был такой редкостью, что Линли удивился.

— Возвращайтесь, сэр.

— Вряд ли.

Линли поднялся. Он хотел отстраниться не от Барбары, а от идеи возвращения в Скотленд-Ярд.

— Но зачем вы здесь? — ещё раз спросил он. — Остались бы в городе, работали с Би Ханнафорд — возможно, была бы польза.

— Я тоже могу задать этот вопрос, сэр.

— Меня привезли сюда в первую же ночь. Казалось, что это — самое разумное. Ближайшее место от скалы, возле которой обнаружено тело. Но почему это превратилось в испытание для меня? Что происходит?

— Я вам объяснила.

— Не всё.

Линли внимательно посмотрел на Барбару. Если она приехала наблюдать за ним, что вполне вероятно, — Хейверс есть Хейверс, — то могла быть только одна причина.

— Что вы выяснили о Дейдре Трейхир? — спросил он.

Барбара кивнула.

— Догадались? Вы не утратили нюх.

Она допила чай и снова подставила чашку. Линли налил ей ещё чаю, всыпал пакетик сахара и подлил чуть-чуть молока. Барбара молчала, пока он не протянул ей чашку.

— Семья Трейхир — давние жители Фалмута, так что эта часть истории Дейдры верна. Отец торгует шинами. У него своя фирма. Мать занимается недвижимостью. В начальной школе нет сведений о девочке по имени Дейдра. В этом вы оказались правы. В некоторых случаях это может означать, что её отослали в пансион, когда ей исполнилось пять лет, и дома она появлялась только на каникулах. Никто её не видел и не слышал, пока в восемнадцать лет она не получила пррравильное образование.

Звук «р» Барбара подчеркнула, дабы продемонстрировать своё презрение.

— Избавьте меня от социального комментария, — поморщился Линли.

— Это я из зависти, — хмыкнула Хейверс — Едва выучившись сморкаться, я стала мечтать, чтобы меня отправили в пансион.

— Хейверс…

— Вы по-прежнему говорите со мной голосом страдальца, — заметила Барбара. — Кстати, здесь можно курить?

— Вы в своём уме?

— Я просто спросила, сэр.

Барбара обхватила ладонью чашку.

— То, что она закончила начальную школу на стороне, кажется мне неправдоподобным, потому что с тринадцати лет Дейдра посещала местную среднюю школу. Играла в хоккей. Пела в хоре. Меццо-сопрано, если это кому-то интересно.

— А почему вы отрицаете возможность более раннего обучения в пансионе?

— Во-первых, в этом нет смысла. Обычно наоборот: сначала простая школа, а потом, с двенадцати или тринадцати лет, пансион. А тут, напротив, сначала пансион, а потом местная общеобразовательная школа. Она ведь выходец из среднего класса. Разве семья среднего класса отправляет в пансион маленького ребёнка, чтобы потом в тринадцать лет возвратить его домой?

— Такие случаи бывают. А что во-вторых?

— Во-вторых? А во-вторых, нет свидетельства о её рождении. Вообще нет. Во всяком случае, в Фалмуте.

Линли подумал.

— Дейдра утверждает, что появилась на свет дома.

— Факт рождения необходимо зарегистрировать в течение сорока двух дней. И если она родилась дома, то должна была присутствовать акушерка.

— А если роды принимал отец?

— Дейдра говорила вам об этом? Ну, если вы обсуждаете столь интимные подробности…

Линли вскинул брови, но лицо Барбары оставалось бесстрастным.

— Разве вы не находите это интригующим? — продолжала она. — Мать по какой-то причине не отправилась в больницу. Может, ночь была штормовой и тёмной. Или машина сломалась. Или электричество отключили. Или в окрестностях орудовал маньяк. Или произошёл военный мятеж, который не остался в истории. Или в связи с расовыми волнениями в городе объявили комендантский час. Или викинги заблудились во времени и вместо восточного берега Англии причалили к южному побережью. Как бы там ни было, её мать осталась дома. Она рожает, муж кипятит воду, сам не зная, что с этой водой делать. Однако природа берёт своё, и появляется девочка, которую называют Дейдрой.

Барбара поставила чашку на узкую ночную тумбочку возле кровати.

— Всё это, однако, не объясняет, почему они не зарегистрировали ребёнка.

Линли ничего не сказал.

— Явно есть что-то, что Дейдра от вас утаила, — заключила Барбара. — Вот мне и интересно, почему.

— Версия с зоопарком полностью подтвердилась. Она ветеринар в Бристольском зоопарке, обслуживает крупных животных.

— Наверняка так и есть, — согласилась Хейверс — Я отправилась к Трейхирам взглянуть на свидетельство о рождении. Никого не застала, поэтому пообщалась с соседкой. Дейдру Трейхир знают. Она действительно живёт в Бристоле и работает в зоопарке. Я поднажала и услышала кое-что ещё. «Мисс Трейхир делает честь своим родителям и себе самой. Можете записать это в свой блокнот. А если хотите выяснить больше, сначала я встречусь со своим адвокатом». Прежде чем захлопнуть передо мной дверь, соседка прибавила: «Слишком много полицейских драм показывают по телевизору. Так что угрозами нас не запугаете».

Линли заволновался, и вовсе не потому, что он узнал кое-что о Дейдре.

— Вы ходили туда? Говорили с соседкой? Хейверс, это ведь конфиденциальное дело. Разве вы не поняли?

Барбара нахмурилась и прикусила губу, вглядываясь в его лицо. Снизу раздалось отдалённое бряканье кастрюль и сковородок: в «Солтхаусе» начали готовиться к завтраку.

Наконец Барбара заговорила с явной озабоченностью:

— Это же проверка далёкого прошлого, сэр. Когда речь заходит об убийстве, такие проверки необходимы. Ничего секретного в них нет.

— Но не всеми ими занимается Нью-Скотленд-Ярд, а вы представились, когда разговаривали с соседкой. Показали своё удостоверение. Сказали, где работаете. Так?

— Конечно.

Хейверс отвечала осторожно, и это обеспокоило Линли: его встревожила мысль о том, что бывшая напарница станет с ним осторожничать, какова бы ни была причина.

— Я не понимаю, сэр, какое отношение это имеет к делу. Если бы вы не наткнулись на труп…

— Ещё какое отношение, — перебил Линли. — Дейдра знает, что я работаю — работал — на лондонскую полицию. И теперь ею интересуется не местная полиция, а лондонская. Разве вы не видите разницы?

— Но это потому, что вы стоите за расследованием, — возразила Хейверс — Всё началось с вас. Позвольте закончить мысль, сэр. Вы знаете, как всё происходит. Если бы не вы обнаружили тело Санто Керна, то первым человеком на месте преступления оказалась бы Дейдра Трейхир. И не стану объяснять, как бы дальше развивались события.

— Ради бога! Она не убивала Санто. Дейдра приехала и застала меня в своём доме. Я взял её с собой, потому что она попросила меня об этом. Сказала, что врач и что, возможно, сумеет помочь жертве.

— Она могла сделать это по дюжине причин, и в первую очередь потому, что было бы очень странно, если бы она этого не сделала.

— У Дейдры нет ни единого мотива.

— Ладно. Предположим, вы абсолютно правы. Предположим, она именно та, за кого себя выдаёт, и всё это легко проверить. Так какое имеет значение, что она узнает о нашей проверке? О том, что мы роемся в её прошлом? Что я его проверяю? Что вы его проверяете? Что чёртов Санта-Клаус его проверяет? Какое это имеет значение?

Линли тяжело вздохнул. Он знал часть ответа, но только часть. И отвечать не было желания.

Он допил чай. Ему хотелось простоты там, где её не было. Хотелось уверенных «да» или «нет», а не неопределённого «может быть».

Хейверс поднялась, и кровать скрипнула. Заскрипел и пол, когда она сделала несколько шагов и остановилась за спиной Линли.

— Если Дейдра поймёт, что мы под неё копаем, она занервничает, и это нам на руку. Это то, чего мы добиваемся от всех подозреваемых. Нервные люди выдают себя.

— Не представляю, как можно открыто спровоцировать эту женщину.

— Да нет, представляете. Уверена, что вы сможете. Сможете и сделаете.

Барбара легко притронулась к плечу Линли.

— Вы сами не в лучшей форме, сэр, — мягко продолжила она, — и это понятно после того, что вам пришлось пережить. Обидно, что люди пользуются слабостями других, но так уж устроен мир, нам ли с вами этого не знать.

Его потрясла доброта в её голосе. По этой причине он и избегал людей после похорон Хелен. Потому и скрылся от друзей, коллег и родных. Он не в силах был перенести их отзывчивость и сочувствие — они напоминали о том, что он отчаянно хотел забыть.

— Вы должны соблюдать осторожность. Вот и все мои слова. Нам следует смотреть на Дейдру так же, как и на всех остальных.

— Я это знаю, — отозвался Линли.

— Знать — одно дело, суперинтендант. Верить — уже совсем другое.

Усевшись на табурет возле кухонного стола, Дейдра прислонила купленную накануне в церкви открытку к банке с чечевицей. Она внимательно разглядывала цыганскую кибитку, лошадь, устало жующую траву, и нарисованную местность. Живописно, как очаровательный привет из далёкого прошлого. Временами подобные бродячие таборы ещё встречаются в этой части света. Хотя сейчас они по большей части развлекают туристов, желающих почувствовать себя в роли таких же бродяг.

Вдоволь наглядевшись на открытку, Дейдра вышла из дома. Она села в машину, подала её задним ходом по узкому проулку и поехала к берегу. Близость к морю оживила в памяти прошлый вечер, о котором она старалась не думать, впрочем, безуспешно.

Дейдра вспомнила, как они с Томасом Линли медленно шли к автомобилю. Он тихо рассказывал о покойной жене. Было бы совершенно темно, если б не отдалённые огни в окнах домов на скале. Дейдра ничего не видела, за исключением беспокоившего её патрицианского профиля Линли.

Его жену звали Хелен, и происходила она из семьи, похожей на семью Линли. Дочь графа, замужем за графом, она свободно чувствовала себя в родной среде. Была преисполнена сомнений в себе, хотя в это Дейдре трудно было поверить. В то же время Хелен обладала редкой добротой, остроумием, общительностью и жизнерадостностью, была наделена самыми замечательными человеческими качествами.

Дейдра не представляла, как он пережил потерю такой женщины. Да и кто бы мог смириться с подобной потерей, тем более с убийством?

— Двенадцатилетний мальчик, — сказал Линли. — Никто не знает, почему он её застрелил.

— Мне очень жаль, — ответила Дейдра. — Судя по всему, Хелен была восхитительна.

— Да.

Дейдра заранее развернула автомобиль, чтобы не пятиться с маленькой стоянки в бухте Полкар. Позади она слышала плеск волн, бившихся о сланцевый риф, впереди видела древнюю долину, над ней лес Стоу. Деревья начали покрываться листвой. Очень скоро под ними зацветут колокольчики, и под весенним бризом по голубому цветочному ковру пойдут волны.

Дейдра выбрала маршрут в соответствии с расположением земельных участков. На шоссе А-39 взяла курс на юг. На дороге Святого Колумба Дейдра остановилась, решив зайти в кафе при пекарне и взять pain au chocolat[38]. Перебросившись с молодым человеком за прилавком несколькими фразами о вреде шоколада, она попросила чек за купленные кофе и пирожное. Продавец протянул чек, и Дейдра сунула его в бумажник на случай, если полиция вздумает проверить её алиби. Лучше сохранять свидетельства о каждом перемещении. Будет лучше, если люди запомнят её в своих заведениях. А что до pain au chocolat, то в доказательство своей невиновности она, так и быть, проглотит сотню лишних калорий.

Снова сев за руль, Дейдра выехала на объездную дорогу, которая вывела её на шоссе А-30. Оттуда оставалось уже недалеко, да и дорога была знакомой. Дейдра проехала Редрут, быстро вернулась, обнаружив, что выбрала не тот поворот, и наконец оказалась на перекрёстке шоссе В-3297 и дороги без номера, на которой, правда, стоял знак, указывающий на деревню Карнки.

Эта часть Корнуолла совершенно не напоминала окрестности Кэсвелина. Дейдра поставила «воксхолл» на усеянном камешками треугольном участке, служившем местом встречи двух дорог, и какое-то время сидела, опершись подбородком на сложенные на руле руки. Она смотрела на зелёный весенний пейзаж, уходивший к морю. То тут, то там среди зелени стояли заброшенные башни, похожие на те, что находятся в Ирландии, — пристанище поэтов, отшельников и мистиков.

Здесь, однако, старые башни представляли собой то, что осталось от корнуоллской горной промышленности; каждая из них была огромным инженерным строением над лабиринтом туннелей, шахт и подземных пещер. Когда-то здесь добывали олово и серебро, медь и свинец, мышьяк и вольфрам. В этих башнях находилось оборудование, которое заставляло шахты работать: насосы — выкачивать воду, а приводы — выносить в бадьях на поверхность руду и пустую породу.

Башни, как и цыганские таборы, превратились в материал для открыток. Когда-то они были опорой человеческой жизни и одновременно символом гибели многих людей. Во всей западной части Корнуолла они стоят вдоль побережья в непомерном количестве. Обычно парами: мощные каменные башни в три или четыре этажа, уже без крыш, узкие стрельчатые окна, очень маленькие, во избежание ослабления всей постройки. Рядом вздымаются трубы, некогда выбрасывавшие из своего нутра чёрные тучи. Верхнюю часть башен и дымовых труб облюбовали птицы, внизу прячутся сони. Сквозь щели и трещины пробиваются растения, герань Роберта[39] путается с жёлтым крестовником и майскими розами.

Дейдра смотрела на окружающее великолепие и в то же время ничего не видела. Она думала о другом месте, далеко отсюда.

Он сказал, что это возле бухты Ламорна. Дом и поместье называются Хоунстоу. Линли с явным смущением признался, что не знает происхождения этого названия, и по его интонации Дейдра заключила — правильно или нет, — что ему нравится место, где он вырос. Более двухсот пятидесяти лет его семья владеет этим домом и этой землёй. Очевидно, им и в голову не приходило выяснять историю названия. Понятно, что всё это принадлежит им — огромный особняк эпохи короля Якова I, в котором некогда сыграл свадьбу их далёкий предок, младший сын барона, женившийся на единственной дочери графа.

— Моя мать могла бы, вероятно, рассказать вам всё о нашей родословной, — сказал Линли. — И сестра тоже. Боюсь, мы с братом мало интересовались генеалогией. Без Джудит я бы не рискнул произнести имена моих прадедов. А вы?

— Наверное, они у меня были, — ответила Дейдра. — Если, конечно, я не появилась на свет, как Венера, из морской раковины. Но это маловероятно. Такое событие я бы наверняка запомнила.

Как выглядит такая жизнь, на что она похожа? Дейдра вообразила леди, рожающую возлюбленного сына на огромной золочёной кровати, по обе стороны которой стоят служанки и осторожно протирают ей лицо платками, смоченными в розовой воде. Вообразила фейерверк, взметнувшийся в небо после объявления о рождении долгожданного наследника. Представила фермеров, пьющих домашнее пиво за здоровье младенца. Дейдра понимала, что эти её фантазии абсурдны, всё равно что встреча Томаса Харди с комик-группой «Монти Пайтон», но не могла отбросить их. В конце концов она отругала себя, взяла открытку, которую захватила из дома, и выбралась из машины на пронизывающий ветер.

На обочине шоссе В-3297 Дейдра нашла подходящий камень, довольно лёгкий и не слишком ушедший в землю, вынуть который не составило труда. Она вернулась с камнем на треугольник земли, где стояла её машина. Там Дейдра положила камень и подсунула под него открытку с цыганской кибиткой. Сделав это, она продолжила путешествие.

Глава 17

«Ты ничего не понимаешь, дедушка. Неудивительно, что все тебя бросили», — такой была последняя фраза Тэмми перед тем, как в Кэсвелине она вышла из машины. Она сказала это не сердито, а скорее печально, и Селевану трудно было ответить ей какими-нибудь обидными словами. Ему бы и хотелось поразить внучку словесным снарядом, почувствовать удовлетворение, приходящее после длительной вербальной войны, и посмотреть, угодил ли он в цель. Однако что-то в глазах Тэмми помешало Селевану это сделать, несмотря на боль, которую внучка ему причинила. Возможно, он теряет своё умение отвечать ударом на удар. Или же девчонка глубоко запала ему в душу, хотя Селеван и отказывался это признавать.

Он встретил Тэмми по дороге в «Клин баррел». Селеван гордился тем, что накануне ему удалось побороть желание отругать её. Ему не нравились тайны, и он терпеть не мог лжи. То, что у Тэмми есть секреты, беспокоило Селевана больше, чем ему бы хотелось. Потому что, несмотря на странную манеру одеваться, на поведение, неправильное питание и образ мыслей, внучка ему нравилась и он надеялся, что она отличается от остальных молодых людей, у которых на первом плане секс, наркотики и всяческие эксперименты над собственным телом.

Прежде Селеван считал, что в этом и заключается главная её особенность. Но когда перестилал её постель, обнаружил под матрасом конверт, а изучив его содержимое, понял, что Тэмми такая же, как все её сверстники.

Находка его не слишком взволновала. Сразу ничто не происходит, поэтому он удвоит усилия и подчинит внучку своей воле и воле родителей. Однако проблема заключалась в том, что мать Тэмми не отличалась терпением. Ей нужен был результат, и, если она его не получит, пребыванию Тэмми в Корнуолле придёт конец.

Селеван вынул найденный под матрасом конверт и положил его на приборный щиток. Тэмми посмотрела сначала на конверт, потом — на деда. И, чёрт бы побрал эту девчонку, оскорбилась.

— Ты роешься в моих вещах, пока меня нет дома, — заявила она таким тоном, словно ей нанесли смертельную рану. — Так же и с тётей Нэн обошёлся?

Селеван не собирался вступать в дискуссию о дочери и никчёмном хулигане, за которым та вот уже двадцать два года была замужем и, как ни странно, считала себя счастливой.

— Мы сейчас не о твоей тётке толкуем. Обсудим лучше этот твой вздор.

— Ты не терпишь никого, кто с тобой не согласен, дедушка. Вот и отец точно такой же. Когда сталкиваешься с тем, в чём не разбираешься, не следует впадать в панику. Даже если это что-то плохое. А в конверте нет ничего плохого. Это моё желание, и если родители не понимают, что там ответ, который нужен всему миру, чтобы этот проклятый мир прекратил…

Тэмми схватила конверт и сунула его в рюкзак. Селеван хотел было выхватить его и вышвырнуть в окно, но какой в этом смысл? Не будет одного, появится другой.

Когда Тэмми снова заговорила, голос её изменился. Чувствовалось, что она потрясена, что она считает себя жертвой предательства.

— Мне казалось, ты понимаешь. Во всяком случае, я не знала, что ты из тех, кто роется в чужих вещах.

Селеван возмутился. Разве не она его предала? Ведь это она скрывала от него корреспонденцию, а не он. Когда её мама позвонила из Африки и они обсуждали Тэмми, он не утаил это от внучки. Так что её обида была совершенно неуместна.

— А теперь послушай меня, — начал Селеван.

— Не раньше, чем ты выслушаешь меня, — спокойно возразила Тэмми.

После этого она открыла дверцу машины, произнесла ещё кое-что и потащилась к магазину. В иной ситуации Селеван выскочил бы за ней. Ни один из его детей не вёл себя с ним так вольно. Проблема в том, что Тэмми не его ребёнок. Между ними стоит травмированное поколение, и они оба знают, кто нанёс эти травмы.

Поэтому Селеван позволил внучке уйти и с тяжёлым сердцем отправился назад, в «Сны у моря». Там он сделал уборку и приготовил себе второй завтрак — бобы на тосте. Селеван надеялся, что, загрузив желудок пищей, избавится от тошноты, но это не помогло.

На улице хлопнула дверца машины, и Селеван отвлёкся от мрачных мыслей. Он выглянул в окно и увидел Яго Рита. Тот открыл дверь своего домика, спустился по ступенькам и раскинул руки навстречу Мадлен Ангарак. Девушка подбежала к нему, и старик похлопал её по спине и потрепал по волосам. Мадлен вытерла глаза рукавом фланелевой рубашки Яго, и они вместе вошли в домик.

Эта сцена поразила Селевана. Он не мог понять, как Яго удаётся то, что у него никогда не получалось: быть человеком, с которым хочет общаться молодёжь. Очевидно, старик умеет выслушать и ответить. Какими же такими возможностями он обладает, которых Селевану не дано?

Может, Яго легче, потому что эти люди ему не родственники? А может, секрет в том, о чём ему недавно говорил сам Яго?

Неважно. Очевидно, что у Яго Рита есть ключ к молодёжи, а у него — нет. Селеван решил выяснить, что это за ключ такой, прежде чем вмешается мать Тэмми и ушлёт девчонку куда-нибудь лечиться.

Селеван ждал, пока Мадлен Ангарак уедет. Когда через сорок три минуты она вышла, он направился к домику и постучал.

Яго отворил дверь, и Селеван увидел, что его друг куда-то собрался. На нём была куртка, очки, которые он надевал только в «Ликвид эрс», и головная повязка, не позволяющая длинным волосам падать на лицо. Селеван начал извиняться перед Яго за то, что нарушил его планы, но старик остановил его и пригласил в дом.

— Тебя что-то беспокоит, — заметил он. — Я вижу это, приятель. Подожди-ка…

Яго подошёл к телефону и набрал несколько цифр. Видимо, на том конце провода был автоответчик, поскольку Яго произнёс:

— Лью, это я. Буду поздно. У меня возникло неотложное дело. Кстати, Мадлен заезжала. Снова немного расстроена, но, думаю, она справится.

Он положил трубку на рычаг.

Селеван наблюдал за его движениями. Паркинсон разыгрался не на шутку. Да уж, старость не радость. А когда к ней примешивается болезнь, совсем плохо.

Для затравки беседы он вытащил из кармана странное украшение Тэмми и положил его на стол, а когда Яго уселся рядом на скамью, кивнул на него.

— Взял у девчонки, — пояснил Селеван. — Носила на шее. Сказала, что буква «М» означает Марию. Ты в это веришь? Так и сказала, словно это — самая естественная вещь в мире.

Старик взял украшение и осмотрел его.

— Наплечник, — заключил он.

— Точно. И она так сказала. Наплечник. Но «М», которая означает Марию, — это как-то странно. Вот я и встревожился.

Яго кивнул, но Селеван заметил, что губы приятеля дрогнули в улыбке. Он почувствовал раздражение. Конечно, Яго легко смеяться, ведь не его внучка вешает на шею такую штуку.

— С девчонкой уже давно что-то случилось. Стоит только на неё посмотреть, и понимаешь это. Думаю, всё дело в Африке. Наверное, африканки так на неё повлияли. Кто их знает, этих местных? Неудивительно, что она тронулась умом.

— Мать Иисуса, — отозвался старик.

— Вот и я о том же.

Яго весело расхохотался, и Селеван вспылил.

— Не пугайся, дружок. «М» — это Мария. Что на наплечнике означает: мать Иисуса. Это религиозный предмет. Такие наплечники носят католики. Возможно, ты видел на одних изображение Иисуса, на других — какого-нибудь святого.

— Чёрт! — пробормотал Селеван. — Час от часу не легче.

Мать Тэмми хватит удар, не иначе. Ещё одна причина забрать дочку. Для Салли хуже католиков только террористы.

— Лучше бы здесь был святой Георгий с драконом. По крайней мере, патриотично.

— На таких наплечниках святого Георгия не встретишь, — объяснил Яго. — Драконы — это плод воображения, что ставит под сомнение самого святого. Верующий вешает на шею такую штуку с каким-нибудь святым и тоже чувствует себя святым в некотором роде.

— Во всём виноваты политики, — мрачно изрёк Селеван. — Из-за них планета сошла с ума, из-за них девушки стараются стать святыми. Наверно, готовятся к смерти. И некому их переубедить.

— Это рассуждения Тэмми?

— А? — Селеван взял наплечник и сунул его в нагрудный карман рубашки. — Она хочет прожить жизнь в молитвах. Это её слова. «Дедушка, я хочу прожить жизнь в молитвах. Думаю, все должны к этому стремиться». Словно, если станешь в одиночестве сидеть в пещере, есть траву вместо нормальной пищи и пить раз в неделю собственную мочу, тем самым спасёшь человечество.

— Такой у Тэмми план?

— Да не знаю я, какой там у неё план. Никто не знает. И она тоже. Как это всё бывает? Услышат о каком-то культе и начинают его исповедовать, лишь потому, что этот культ не похож на другие и якобы спасёт мир.

Яго задумался. Селеван надеялся, что друг предложит ему решение проблемы с Тэмми. Но старик молчал, так что Селеван продолжил:

— Мне никак не удаётся найти подход к девчонке. Даже разговор завести не получается. Нашёл под её матрасом письмо. Там её просят приехать, хотят с ней встретиться. Мол, нам надо получше тебя изучить, чтобы определить, годишься ли ты, понравишься нам или нет. Я дал ей понять, что нашёл конверт, а она возмутилась и обвинила меня, что я роюсь в её вещах.

Яго ещё больше сосредоточился. Почесал голову.

— В самом деле?

— Что в самом деле?

— В самом деле роешься в её вещах?

— Приходится. Если я не буду этого делать, её мамаша меня со света сживёт. Она меня пилит: «Внуши ей интерес к странам, к путешествиям. Кто-то должен это сделать, пока не поздно».

— Вот в чём проблема, — указал Яго. — В этом вы все и ошибаетесь.

— В чём «в этом»?

Селеван не защищался, он хотел, чтобы друг указал ему на слабое звено, — тогда он тотчас исправит положение.

— Главная беда с молодёжью состоит в том, что нужно позволить им самим принимать решения, — ответил Яго.

— Но…

— Выслушай меня. Так они становятся взрослыми. Они принимают решение, ошибаются, и если никто не несётся к ним на выручку, словно пожарная команда, они обретают опыт. Не дело родственников удерживать молодого человека от всего, что он должен узнать. Их дело — помочь исправить ошибку.

Селеван мог это понять. Мог даже прокрутить слова друга в уме и по большей части согласиться с ними. Но согласие требует интеллектуального усилия и не имеет ничего общего с сердцем. Яго, у которого нет детей и внуков, легко принять такую философию. Потому-то молодёжь так любит с ним общаться. Они изливают душу, он слушает. Обращаться к нему со своими секретами так же безопасно, как к стенке.

Но что толку в такой стене? Ведь она не скажет: «Постой. Не делай из себя дурака», или: «Ты, чёрт возьми, ведёшь себя неправильно», или: «Верь мне, я прожил на шестьдесят лет дольше, чем ты, а это что-то значит, иначе какой смысл в моей жизни?» Кроме того, разве родители и деды с бабушками не имеют права учить своих отпрысков? Разве не они определяют, чем должны заниматься дети до конца своих дней? Вот и его родители решили за него. Возможно, ему это не нравилось, он этого не хотел и не выбрал бы для себя такой путь, но разве ему стало хуже оттого, что он забросил свои мечты о флоте и прожил достойную жизнь на ферме?

Яго смотрел на друга, подняв кустистые брови над оправой допотопных очков. Выражение его лица свидетельствовало, что он догадывается о мыслях Селевана и не спорит с ним.

— Когда получше узнаешь их, — продолжил Яго, — тогда перестаёшь тревожиться и нервничать, если они делают то, что тебе не нравится. Молодые никогда не слушают взрослых. Ты слушал?

Селеван опустил глаза. Он слушал. Поступил так, как ему велели. И, сделав это, всю жизнь жалел.

— Чёрт возьми, — вздохнул он и обхватил руками голову.

— Вот то-то и оно, — сказал Яго.

С утра Би Ханнафорд пребывала не вдухе, и встреча с детективом-сержантом Барбарой Хейверс из Нью-Скотленд-Ярда облегчения не принесла. Би предложила ей остановиться в «Солтхаусе» и досконально проверить всё то, что Томасу Линли удалось выяснить о Дейдре Трейхир. Би знала, что Хейверс много лет работала с Линли в Лондоне, и если кто-то способен был что-либо выжать из этого человека, то, конечно же, это Барбара Хейверс.

Однако Ханнафорд начала жалеть о том, что согласилась на предложение помощника комиссара Дэвида Хильера прислать на помощь в расследовании убийства бывшего напарника Линли. Когда Би спросила Хейверс: «Какая есть информация от суперинтенданта о мисс Трейхир?», та сказала: «Он утверждает, что эта девушка тут ни при чём, но продолжает работать». Такой ответ Ханнафорд не устраивал. Она стала подозревать Хейверс в отсутствии лояльности и в том, что та её обманывает.

Ханнафорд сама встретилась с Линли. Он доложил о своей поездке в бухту Пенгелли, и Би почувствовала, что Линли глубоко заинтересовался Кернами. Что ж, это важно и в любом случае не мешало бы всё проверить, однако плохо то, что Линли не копается в прошлом Дейдры Трейхир.

Ветеринарию явно врёт. Взять хотя бы то, как она смотрела на Линли, когда Би увидела их вместе: смесь сочувствия, восхищения и похоти. Сумеет ли он отделить в рассказах Дейдры правду от лжи? Теперь инспектор в этом сомневалась.

От разговора с Барбарой Хейверс настроение Би стало ещё мрачнее, чем после пробуждения, хотя, казалось бы, куда хуже? Дело в том, что утром она сразу вспомнила о вопросах и комментариях сына, стало быть, сон не помог. «Почему ты ненавидишь папу? Папа любит тебя».

Пора ей снова заняться знакомствами по Интернету. Времени, правда, маловато. Ведь надо как следует изучить анкеты, вступить в переписку, попытаться понять, стоит ли тратить на человека вечер, а затем и найти возможность. А дальше… смысл-то какой? Со сколькими жабами ей придётся есть и пить, прежде чем появится кто-то, кто будет больше напоминать принца, чем земноводное? С сотнями? С тысячами? К тому же она не уверена, что ей хочется снова заводить с кем-то отношения. Она, Пит, собаки — зачем им ещё кто-то?

Би приглядывалась к Барбаре Хейверс, когда они вместе обсуждали план действий надень. Сейчас она смотрела на Барбару с профессиональной точки зрения, а не изучала её манеру одеваться. Внешний вид Барбары был прискорбным. Би казалось невероятным, что так может выглядеть взрослая женщина. В этот день на Хейверс был комковатый рыбачий свитер, который она надела поверх рубашки с кофейным пятном на воротнике. Твидовые брюки оливкового цвета были на дюйм короче, чем следовало, к тому же на вид им было лет двенадцать. На ноги Барбара надела вчерашние высокие красные кроссовки. Эту женщину можно было принять за уличную бродяжку или за пленного, бежавшего из зоны военных действий.

Би старалась не обращать на всё это внимания.

— У меня сложилось впечатление, — начала она, — что суперинтендант Линли не хочет заниматься мисс Трейхир. Что вы думаете, сержант?

— Очень может быть, — непринуждённо согласилась Хейверс — Учитывая всё, что с ним случилось, он сейчас далеко не такой, каким был прежде. Но если мисс Трейхир как-то связана с гибелью юноши и Линли это выяснит, то он возьмётся за неё как следует. Так что смело на него рассчитывайте.

— То есть ему нужно позволить действовать по собственному усмотрению?

Хейверс помолчала, глядя на информационный щит. Судя по всему, она за свои слова отвечала, и Би мысленно поставила ей это в заслугу.

— Линли сделает всё как надо, — наконец заверила её Хейверс — Примите во внимание его личные обстоятельства. Убийца от него не уйдёт.

Вот оно. Вряд ли Линли пожелает кому-то пережить то, через что пришлось пройти ему самому. Его нынешняя уязвимость может принести пользу, поскольку в присутствии ранимого человека другой может допустить серьёзные ошибки. Одну ошибку мисс Трейхир уже сделала, значит, будут и другие.

— Хорошо. Поедемте со мной. В нашем городе есть один парень, он избил другого. Произошло это несколько лет назад. В суде он старался вывернуться и кричал: «Во всём виноват алкоголь», но поскольку его жертву парализовало…

— Господи помилуй, — ужаснулась Хейверс.

— …то судья его посадил. Сейчас он вышел, но дурной характер и любовь к спиртному остались. Он был знаком с жертвой. Незадолго до гибели жертве кто-то поставил под глазом синяк. Надо бы нам как следует поработать с этим парнем.

Уилл Мендик находился на своём рабочем месте — в современном кирпичном супермаркете, который выглядел до дикости неуместно на перекрёстке Белльвью и Сент-Меван-кресент, откуда Би показала Хейверс здание «Эдвенчерс анлимитед», возвышающееся на мысу. Магазин Мендика находился неподалёку от пекарни, и когда они выбрались из лендровера, который оставили на стоянке при супермаркете, утренний ветерок донёс до них восхитительный аромат свежей выпечки. Барбара грубо разрушила это очарование, закурив. На ходу она жадно затягивалась и, пока они шли к дверям, успела выкурить половину сигареты.

Понадеявшись на весну, правление супермаркета отключило отопление, и внутри было холодно. Покупателей ранним утром мало, работала только одна касса из шести. Задав вопрос, Ханнафорд и сержант Хейверс направились к служебному помещению. На дверях было написано: «Входа нет» и «Служебный вход».

Би прошла вперёд с удостоверением наготове. По пути им попался небритый мужчина, спешащий в туалет. Би остановила его возгласом: «Полиция!» Мужчина не дёрнулся, как хотелось бы Би, но, по крайней мере, оказался услужливым. Она спросила Уилла Мендика, и мужчина сказал, что тот на улице. Би и Барбара зашагали в обратном направлении мимо полок с продуктами в бумажных упаковках и в банках — здешних запасов хватило бы на несколько поколений.

С южной стороны здания из огромного грузовика выгружали новый товар. Би рассчитывала найти здесь Уилла Мендика, но её отправили в дальний конец площадки, к мусорным контейнерам. Там она увидела молодого человека, запихивающего овощи и другие продукты в чёрный пакет. Это и был Уилл Мендик. Он «свершал акт низвержения», тот самый, для которого Санто Керн разработал логотип, красующийся на рубашке Уилла. Одновременно ему приходилось отпугивать чаек. Птицы носились над ним и вокруг него, хлопали крыльями, пытались напугать. Это зрелище напоминало фильм Хичкока.

Мендик внимательно изучил удостоверение Би. Он был высоким и румяным и покраснел ещё больше, поняв, что перед ним копы. Би подумала, что у него внешность виновного человека.

Молодой человек переводил взгляд с Би на Хейверс, и по выражению его лица было ясно, что ни одна из женщин не соответствует его представлению о том, как должен выглядеть полицейский.

— У меня сейчас перерыв, — сообщил он, словно боясь, что они отслеживают часы его работы.

— Ну ничего, — успокоила его Би. — Мы побеседуем с вами, а вы можете продолжать своё занятие.

— Вы хоть представляете, сколько еды в нашей стране пропадает зря? — осведомился Мендик.

— Довольно много, наверное.

— Мягко говоря. Каждый день тонны. И это — преступление.

— Хорошо, если вы пускаете её в дело.

— Я её ем.

Он как будто защищался.

— Я так и поняла, — заметила Би.

— Вам приходится это делать, — любезно добавила Барбара Хейверс — Пока продукты дойдут до Судана, по дороге они сгниют, заплесневеют, засохнут. К тому же вам это выгодно. Так что всё хорошо.

Мендик смотрел на Барбару, силясь понять, выказала ли она ему своё неуважение или нет. Лицо Барбары хранило бесстрастность. Судя по всему, Мендик решил игнорировать все их суждения относительно его взглядов.

— Вы хотели что-то выяснить? Слушаю.

— Вы были знакомы с Санто Керном. Видимо, довольно близко, если он разработал дли вас логотип.

— Раз уж вы это раскопали, то заметили, что городок у нас маленький и большинство жителей знали Санто Керна. Наверняка вы и с ними встретились.

— Мы непременно сделаем это, — ответила Би. — Но в данный момент интересуемся вами. Расскажите нам о Конраде Нельсоне. Вроде он сейчас в инвалидной коляске.

У Мендика возле рта было несколько пигментных пятен. Сейчас они приобрели цвет спелой земляники. Он снова принялся сортировать выброшенную супермаркетом продукцию. Отобрал несколько повреждённых яблок, а вслед за ними и вялые кабачки.

— Я за это отсидел, — буркнул он.

— Нам это известно, — заверила Би. — Только мы не в курсе, как это случилось и почему.

— К вашему расследованию это не имеет никакого отношения.

— Вы совершили умышленное преступление, — напомнила Би. — Нанесли серьёзный урон здоровью другого индивидуума. Когда у человека в прошлом есть такие моменты, мистер Мендик, мы желаем узнать подробности. Особенно если этот человек — партнёр, друг либо каким-то иным образом связан с жертвой преступления.

— Дыма без огня не бывает, — вставила Хейверс, зажигая ещё одну сигарету и этим словно подчёркивая важность слов.

— Вы разрушаете не только свои лёгкие, но и наносите вред окружающим, — возмутился Мендик. — Отвратительная привычка.

— А как вы назовёте лазание по мусорным бакам? — парировала Хейверс.

— Я против того, чтобы пропадали продукты.

— Хотелось бы мне обладать вашим благородством! Однако сдаётся, часть его вы утратили, когда изувечили того человека в Плимуте.

— Повторяю: я за это отсидел.

— Вы, как я слышала, кричали в суде, что во всём виноват алкоголь, — напомнила Би. — У вас по-прежнему есть такая проблема? Эта привычка и привела вас к преступлению?

— Теперь я не пью, так что больше никаких преступлений.

Мендик заглянул в бак и, должно быть, увидел что-то ценное. Он нырнул туда и вытащил упаковку инжира. Сунул её в мешок и снова приступил к поискам. Потом достал буханку заплесневевшего хлеба и стал бросать его на асфальт чайкам. Птицы жадно набросились на еду.

— Я хожу на заседания анонимных алкоголиков, если вас это интересует, — добавил Мендик. — И с тех пор как освободился, спиртного в рот не беру.

— Надеюсь, что так, мистер Мендик. Но с чего всё началось в Плимуте?

— Я вам уже говорил, это не имеет отношения…

Судя по всему, он решил смягчить тон, поскольку вздохнул и доверительно продолжил:

— Раньше я страшно напивался. Подрался с тем парнем без всякой причины. Понятия не имею, что меня на это толкнуло. На следующий день и не вспомнил о потасовке. Мне очень жаль того человека. Я не хотел причинить ему вред. Наверное, просто решил его проучить.

— Вы всегда так учите людей?

— Когда напивался, поступал именно так. И не горжусь этим. К тому же всё в прошлом. Сейчас стараюсь держать себя в руках.

— Стараетесь?

— Чёрт побери!

Мендик снова залез в бак и яростно там закопошился.

— У Санто Керна был большой синяк под глазом, — сказала Би. — Вы не можете объяснить его происхождение?

— Не могу.

— Не можете или не хотите?

— Почему вы ко мне цепляетесь?

«Потому что у тебя слишком виноватый вид, — подумала Би. — Потому что ты врёшь, и я вижу это по цвету твоего лица. Сейчас оно горит ярким пламенем».

— Это моя работа — цепляться, — пояснила Би.

— У меня не было причин бить Санто. Или убивать. Или что там ещё.

— Как вы с ним познакомились?

— Я работал в «Клин баррел», в магазине сёрферов. — Мендик мотнул головой в сторону магазина. — Санто пришёл выбрать борд. Вот так и познакомились. Через несколько месяцев после того, как он приехал в наш город.

— Но вы уволились из «Клин баррел». Это связано с Санто Керном?

— Я посоветовал ему пойти в «Ликвид эрс» и из-за этого потерял место, потому что не имел права направлять клиента к конкурентам.

— Вы винили в этом Санто?

— Жаль, но вынужден вас разочаровать. Нет, не винил. Я правильно сделал, что послал его в «Ликвид эрс». Санто был новичком, ни разу не выходил в море. Ему нужна была доска для новичка. В то время у нас не было приличных досок, одно китайское дерьмо. Эту дрянь мы продавали туристам, поэтому я и предложил Санто встретиться с Лью Ангараком. Тот мог изготовить для него классную доску, на которой следует учиться. Вот и всё, что я сделал. А по реакции Найджела Койла можно было подумать, что я кого-то застрелил. Санто принёс мне доску — похвастаться, а в тот момент в магазине был Койл. Вот и вся история.

— Выходит, Санто вас подвёл.

— И за это я его убил? Ждал два года, чтобы прикончить? Ещё чего! Он очень жалел о том, что случилось. Сто раз извинялся.

— Где?

— Что «где»?

— Где извинялся? Где вы его видели?

— Да мало ли. Городок-то небольшой.

— На берегу?

— На берег я не хожу.

— В городе сёрферов не ходите на берег?

— Я же не сёрфер.

— Вы продавали борды, не увлекаясь сёрфингом? Как же так, мистер Мендик?

— Чёрт побери!

Мендик поднялся во весь рост. Стоя в мусорном контейнере, он возвышался над женщинами, но и без этого он мог бы смотреть на них сверху вниз, так как оказался высоким, хотя и каким-то несуразным.

Би заметила, что на висках у него бьются жилки. Интересно, чего ему стоит сдерживаться и каков он в приступе гнева?

Она почувствовала, что сержант Хейверс напряглась, и взглянула на неё. У Хейверс было жёсткое выражение лица, и Би это понравилось. Стало быть, Барбару не так просто напугать.

— Вы соперничали с другими сёрферами? — спросила Би. — С Санто? Он с вами соперничал?

— Я не люблю море, — сквозь зубы процедил Мендик. — Мне не по себе, когда я не знаю, что подо мной находится. В море могут быть акулы, и мне не хотелось бы с ними столкнуться. Я разбираюсь в бордах и в сёрфинге, но сам я не сёрфер. Ясно?

— Да. Может, вы лазаете, мистер Мендик?

— Куда лазаю? А-а. Нет, я не скалолаз.

— Чем вы тогда занимаетесь?

— Общаюсь с друзьями.

— Санто Керн был вашим другом?

— Нет…

Мендик отступил под градом сыпавшихся на него вопросов, словно понимал, что угодит в ловушку, если станет отвечать так же быстро. Он положил в мешок ещё несколько продуктов: сильно помятые консервные банки, пакет с кексами, несколько упаковок шпината и другие зелёные овощи, затем высунул голову из контейнера.

— У Санто не было друзей в обычном понимании. Он общался только с теми, с кем выгодно.

— Например?

— С теми, у кого можно чему-то научиться. Санто сам так говорил.

— Чему он хотел научиться?

Мендик заколебался, и Би подумала, что они приблизились к сути, однако медленнее, чем хотелось бы. Неужели она теряет хватку? Тем не менее кое-что ей удалось, значит, не всё потеряно.

— Мистер Мендик! — поторопила Би.

— Секс, — отозвался он. — Санто был помешан на сексе.

— Ему было восемнадцать, — напомнила Хейверс. — Разве есть на свете восемнадцатилетние парни, не помешанные на сексе?

— До такой степени? Что ж, мне известны восемнадцатилетние, которые ничуть не похожи на Санто.

— И с кем он встречался?

— Не знаю. Знаю, что всё изменилось. Это её выражение. Санто её обманывал.

— Её? — Би осенило. — Уж не Мадлен ли Ангарак? Что она вам сказала?

— Что ей тошно оттого, с кем Санто после неё связался. Это у неё вызывает отвращение.

Ну вот, они снова вернулись туда, откуда начали. Теперь у них есть ещё один лжец — Мадлен.

— Вы хорошо знаете Мадлен? — осведомилась Хейверс.

— Не совсем. Я знаю её брата, Кадана. Её я тоже знаю. Ещё раз повторяю: городок у нас маленький. В конце концов все друг друга узнают.

— В каком смысле? — спросила Би.

— Что? — удивился Мендик.

— В каком смысле узнают? Вы говорите: в конце концов все друг друга узнают. Вот я и спрашиваю: в каком смысле?

Мендик явно не понимал, чего от него хотят. Впрочем, неважно. Теперь им нужна Мадлен Ангарак.

Глава 18

Если бы не дождь, Бен Керн вряд ли увидел бы отца. Мать поддалась на его уговоры из-за непогоды, и в конце рабочего дня он повёз её из «Кроншнепа» домой. У неё был большой трёхколёсный велосипед, на котором она без особых трудов добиралась до работы и обратно. Бен объяснил, что велосипед они положат в багажник «остина». Незачем ей ездить по узким улицам в плохую погоду. Да и в хорошую тоже. Она немолода, нездорова, не годится ей кататься на трёхколёсных велосипедах. «У него же три колеса, Бен», — возразила мать плохо повинующимся языком. Нет, отцу следовало купить нормальную машину, ведь и отец, и мать — люди преклонного возраста.

Когда Бен произнёс это, он подивился эволюции отношений между детьми и родителями: со временем они меняются местами, родители становятся детьми. И у них с Санто могло бы произойти нечто подобное. Впрочем, Бен в этом сомневался. Санто застыл бы в вечной молодости, удовлетворял бы только собственные желания.

Мысли о распутной юности преследовали Бена на протяжении всего визита в родные места. Тем не менее, когда он трясся по ухабам, следуя к старому фермерскому дому, он поражался тому, что через столько лет не освободился от страха перед отцом. Кроме Эдди Керна, Бен никого и ничего не боялся. Сейчас же ему казалось, что он и не покидал бухту Пенгелли. Мать почувствовала это и сказала невнятно (господи, казалось, теперь она говорит по-португальски!):

— Отец очень изменился за прошедшие годы.

— По телефону он показался таким же, как прежде. Мать пояснила, что отец изменился физически — ослабел. Пытается скрывать это, но возраст сказывается. Она не прибавила, что отец и сам осознаёт свою слабость. Экологический дом был его мечтой: жизнь на земле, в гармонии с природой. Эдди Керн хотел подчинить природу, заставить работать на себя. Он совершил замечательную попытку по организации натурального хозяйства, но надорвался, взвалив на плечи непосильную ношу.

Если Эдди Керн и слышал, что к дому подъехал «остин», то виду не подал и на улице не показался. Однако, когда Бен вытащил из багажника материнский трёхколёсный велосипед и они подошли к жилищу-развалюхе, дверь оказалась приоткрытой. Должно быть, Эдди наблюдал за ними из грязного, кое-как поставленного оконца.

Несмотря на предупреждение матери, Бен испытал потрясение, увидев отца. Как же тот постарел! Выглядит намного старше своих лет. Стариковские очки в чёрной оправе. За толстыми грязными линзами — выцветшие глаза, один глаз поражён катарактой. Бен понимал, что отец ни за что не согласится на операцию. И всё остальное было у него старым — от одежды с неумело поставленными заплатками до плохо выбритого лица. Из ушей и носа торчали пучки волос. Плечи сгорбились, движения замедлились. Отец был олицетворением конца света.

Бен почувствовал головокружение.

— Отец! — выдохнул он.

Эдди Керн окинул сына с головы до ног тем взглядом, которым родители часто одаряют своих отпрысков и который выражает одновременно оценку и осуждение, потом повернулся и молча исчез в глубине дома.

В других обстоятельствах Бен немедленно бы уехал. Но мать пробормотала: «Тсс, тсс» — и Бен успокоился. Невольно почувствовал себя ребёнком. В этих звуках он услышал: «Мама здесь, дорогой. Не плачь». Мать легонько подтолкнула его вперёд.

Эдди дожидался в кухне, которая казалась единственным обитаемым помещением нижнего этажа. Тут было тепло и светло в отличие от остального дома, погруженного в темноту, пропахшего плесенью, со скребущимися под полом мышами.

Отец поставил чайник. Энн Керн многозначительно кивнула на этот чайник как на свидетельство того, что Эдди изменился не только физически, но и душевно. Шаркая ногами, отец прошёл к шкафу, вынул три чашки, банку с растворимым кофе и рваную упаковку с рафинадом. Поставил всё на щербатый жёлтый стол рядом с пластмассовым кувшином с молоком, буханкой хлеба и непочатой пачкой маргарина.

Наконец он подал голос:

— Скотленд-Ярд. Обрати внимание: не местные, а Скотленд-Ярд. Это почище, чем местные. Не ожидал, небось? А она?

Бен понимал, что значит «она». «Она» всегда одна и та же.

— Другой вопрос, — продолжил Эдди, — кто им позвонил? Кому понадобилось вызывать Скотленд-Ярд и почему они примчались сюда, словно на пожар?

— Не знаю.

— Да откуда тебе знать? Если уж Скотленд-Ярд подключился, дело плохо. А если плохо, то без неё не обошлось. Я с самого начала этого боялся, Бенесек. Разве я тебя не предупреждал?

— Деллен не имеет к этому отношения, отец.

— Не упоминай при мне этого проклятого имени.

— Эдди, — умоляюще произнесла мать, положив ладонь Бену на руку: боялась, что сын взбрыкнёт.

Но вид отца потряс Бена. «Какой же он старый, — подумал он. — Ужасающе старый. И сломленный». Бен с удивлением подумал, и как это он до сих пор не понимал, что жизнь давным-давно нанесла поражение его отцу. Эдди Керн бился, не признавая компромиссов и не желая меняться. Он не хотел принимать жизнь такой, какая она есть, что означало искать порой обходные пути и изменять своё поведение. Он не хотел отказаться от своей мечты и посмотреть в лицо реальности. Он не был способен на эти уступки, и жизнь сокрушила его и прокатилась по нему колесом.

Чайник закипел, захлопал крышкой. Когда Эдди повернулся, чтобы снять его с плиты и принести его на стол, Бен подошёл к отцу. Мать снова повторила своё «тсс, тсс», но сейчас это было ни к чему.

— Мне жаль, что между нами всё так сложилось, — заметил Бен. Я люблю тебя, отец.

Плечи Эдди ещё сильнее согнулись.

— Почему ты её не бросил?

Голос отца был таким же подавленным, как и его душа.

— Просто не мог, — ответил Бен. Но во всём виноват я, а не Деллен. Винить надо не её, а мою слабость.

— Ты отказывался смотреть в лицо правде.

— Верно.

— А сейчас?

— Не знаю.

— До сих пор?

— Да, это мой личный ад. Понимаешь? Все эти годы он был моим, а не твоим.

Плечи Эдди совсем поникли. Он попытался, но не смог поднять чайник. Бен сам взял чайник и разлил воду в чашки. Кофе был нежелателен: одолеет бессонница, а ему нужен сон, лучше непробудный. Но он выпьет кофе, угодит отцу.

Все уселись, последним опустился на стул Эдди. Голова его казалась слишком тяжёлой для шеи, она клонилась вперёд, подбородок чуть ли не падал на грудь.

— Что же теперь будет, Эдди? — спросила Энн.

— Я сказал копу. Я мог бы вышвырнуть его со своей земли, но не стал. Я хотел… не знаю, чего я хотел. Бенесек, я выложил ему всё, что знал.

Последовавшая за этим беспокойная ночь была вызвана двумя причинами: выпитым кофе и общением с родителями. Хотя Бен и Эдди похоронили часть мучивших их обид, беседа оживила болезненные воспоминания, которым Бен предавался весь вечер и ночь.

По сравнению со всей жизнью одна ночь должна казаться незначительной. Та ночь была вечеринкой с приятелями, только и всего. Сборище, на котором Бен мог бы и не оказаться, если бы за два дня до этого в который раз не порвал с Деллен Нанкервис, «Тебе надо встряхнуться, — советовали ему друзья. — Этот идиот Парсонс устраивает вечеринку. Приглашает всех, так что пойдём с нами. Хоть раз перестань думать о своей корове».

Это оказалось невозможным, потому что Деллен появилась на вечеринке в красном платье и в туфлях на шпильках. Гладкие ноги, загорелые плечи, густые, длинные белокурые волосы, глаза словно васильки. Семнадцать лет, сердце сирены. Сначала она была одна, но в одиночестве не осталась. Деллен напоминала пламя и всех притягивала к себе. Приятели Бена на эту удочку не попались и держались в сторонке — знали, какую западню может подстроить Деллен: подложит приманку и в нужный момент прихлопнет жертву. Остальные немедленно клюнули. Бен наблюдал за этим, пока не лопнуло терпение.

Ему протянули бокал, и он выпил. Сунули в руку таблетку — проглотил. Дали сплифф[40] — и он закурил. После всего этого чудесным образом остался жив. Бен отвечал на приглашения всех девушек, желавших уединиться с ним в тёмном углу. Кажется, их было три, а может, и больше. Ему было всё равно, главное то, что Деллен за ним наблюдает.

«Убери от моей сестры свои мерзкие руки», — эти слова вдруг положили конец его игре. Их произнёс Джейми Парсонс. Он взял на себя роль возмущённого брата, богатого человека, путешествующего по миру в поисках лучших мест для сёрфинга. Парсонс обнаружил, что какое-то ничтожество запустило руку в трусики его сестры, а сестра упёрла ногу в стенку, и видно было, что ей нравится то, что с ней делают. Бен по глупости объявил об этом во всеуслышание.

Джейми Паттерсон без церемоний вышвырнул Бена из дома, а приятели Бена последовали за ним. Деллен осталась на вечеринке.

«С этим идиотом надо разобраться», — заявили друзья. Они напились и накурились до чёртиков и горели желанием отомстить Джейми Парсонсу.

А что было потом? Бен просто не знал.

Всю ночь после возвращения в Кэсвелин из бухты Пенгелли он прокручивал эту историю в голове. Когда он вернулся, было около десяти. Бен расхаживал по дому, останавливался у окон и глядел на беспокойное море. В гостинице было тихо. Керра отсутствовала, Алан тоже, а Деллен… её не было ни в гостиной, ни в кухне. Дальше Бен не смотрел. Ему требовалось время — отделить настоящие воспоминания от всего, что он вообразил.

Утром Бен наконец вошёл в семейную спальню. Деллен растянулась на постели по диагонали. Она была погружена в тяжёлый наркотический сон. Даже не потрудилась закрыть стоявший на тумбочке пузырёк с таблетками. Лампа, должно быть, горела всю ночь.

Бен уселся на край кровати. Деллен не проснулась. Она спала в одежде, которая была на ней накануне. Бахрома красного шарфа словно лепестки, в центре голова Деллен — сердцевина цветка.

Проклятием Бена являлось то, что он по-прежнему любил Деллен. И сейчас, несмотря ни на что, несмотря на гибель Санто, по-прежнему хотел обладать ею. У Деллен была способность стирать из его головы всё, кроме неё самой. Бен не понимал, как это случилось, как она сумела так выкрутить его душу.

Деллен открыла глаза. Бен прочёл в них правду прежде, чем Деллен успела полностью очнуться: она не может дать ему то, чего он хочет от неё.

Она отвернулась от Бена и сказала:

— Оставь меня. Или убей. Потому что я не могу.

— Я видел его тело, — сообщил Бен. — Вернее, лицо. Они его разрезали — впрочем, они употребили какое-то другое слово, — поэтому показали с простынёй до подбородка. На остальное я не смотрел, да и не хотел. Достаточно было лица.

— О господи…

— Простая формальность. Они знали, что это Санто. Они нашли автомобиль. У них есть его права. Так что даже не требовалось звать меня на опознание. Я мог бы в последний момент закрыть глаза и сказать «да, это Санто», даже не взглянув на него.

Деллен подняла руку и прижала ко рту кулак. Бен не хотел думать о причинах, заставивших его говорить всё это. Он чувствовал, что ему нужно совершить ещё какой-то шаг, добраться до материнских чувств Деллен, даже если она станет его обвинять, конечно же заслуженно. Так лучше, чем видеть, как она от всего устраняется.

«Деллен ничего не может с собой поделать». Бен бесконечно напоминал себе об этом на протяжении многих лет. «Она за себя не отвечает. Она нуждается в моей помощи». Бен уже не был уверен, правда ли это. Но верить во что-то другое в этот поздний час не давали ему прожитые во лжи двадцать пять лет его жизни.

— Я виноват в том, что случилось, — продолжил Бен. — Не смог наладить отношений с сыном. Я всегда хотел от людей большего, чем те могут дать, старался выжать из них всё возможное. Так было у меня с тобой. Так было и с Санто.

— Ты должен был со мной развестись. Ну почему, бога ради, ты этого не сделал?

Деллен заплакала. Она повернулась на бок, нашла глазами стоявший на тумбочке пузырёк с таблетками и потянулась к нему. Бен схватил пузырёк.

— Не сейчас.

— Мне надо…

— Нет.

— Дай их мне. Не могу больше.

Вот и главная причина. «Я больше не могу. Я тебя люблю, люблю… Не знаю почему… Голова моя вот-вот лопнет, я ничего не могу поделать… Иди сюда, дорогой. Иди сюда, иди сюда».

— Из Лондона кого-то прислали.

По выражению лица Деллен было ясно, что она не понимает, о чём речь. Деллен отстранилась от смерти Санто, и ей хочется уйти ещё дальше. Но он ей этого не позволит.

— Детектив, — пояснил Бен. — Из Скотленд-Ярда. Он встречался с моим отцом.

— Зачем?

— Так всегда бывает, когда кого-то убивают. Они изучают жизнь людей, которые как-то связаны с жертвой. Соображаешь, к чему я веду? Он говорил с отцом, и тот всё рассказал.

— О чём?

— Почему я уехал из бухты Пенгелли.

— Но это не имеет никакого отношения…

— Они хотят разобраться, дойти до сути.

— Дай мне таблетки.

— Нет.

Деллен попыталась выхватить у мужа пузырёк. Бен спрятал таблетки за спину.

— Я не спал всю ночь. Из-за того, что побывал в Пенгелли и общался с отцом. Ко мне вернулось прошлое. Та вечеринка в доме на скале, выпивка, наркота, секс в углу. Кто помнит, зашло ли всё дальше? А ведь зашло. Верно?

— Плевать. Это было так давно. Бен, умоляю, верни мне таблетки.

— Ты их получишь и погрузишься в дурман, а ты нужна мне здесь. Ты должна почувствовать то, что чувствую я. Иначе…

Бен смолк. Что «иначе»? Что он сделает, если она не сможет одуматься? Разве он не пытался? Да уж сколько раз, и ничего не получилось. Его угрозы были напрасны, и оба это знали.

— Смерть за смерть, как бы там ни было, — продолжил Бен. — В отношении Санто я был против сёрфинга. Опасался, что сёрфинг заведёт его туда же, куда и меня. Я мечтал сделать его другим, поменять его суть. Всё потому, что боялся. Хотел, чтобы он жил так, как я. Словно бы наставлял его: «Живи как мертвец, и тогда я буду тебя любить». А это… — Бен указал на таблетки и поднялся с постели. — Это делает человека мёртвым, мёртвым для мира.

— Тебе известно, что произойдёт. Я себя не контролирую. Я пытаюсь, и мне кажется, что у меня треснет череп.

— Так было всегда.

— И ты это знаешь.

— Ты получаешь облегчение. От таблеток, от выпивки. А если таблеток нет, если алкоголь не помогает…

— Отдай мне их!

Деллен встала с кровати.

Бен подошёл к окну, отворил его и высыпал таблетки на грязный газон, где весенние побеги дожидались припозднившегося солнца.

Деллен завопила, подскочила к мужу и замолотила по нему кулаками. Бен перехватил её руки.

— Я хочу, чтобы ты увидела, — пообещал он. — И услышала, и почувствовала. И запомнила. Если мне придётся разбираться со всем этим одному…

— Я тебя ненавижу! — взвизгнула Деллен. — Ты хочешь! Но никто не даст тебе то, чего ты хочешь. Во всяком случае, я не дам. Ты от меня этого ни разу не получил. И я тебя ненавижу. Господи, как же я тебя ненавижу!

Деллен вырвалась, и Бен сначала подумал, что она выскочит из комнаты и пойдёт рыться в земле, пытаясь спасти свои быстрорастворимые таблетки. Но она подбежала к шкафу и начала доставать оттуда одежду. Это были все оттенки красного — от алого до бордо. Все вещи Деллен пошвыряла на пол. Бен решил, что жена ищет платье, в котором была в тот злополучный вечер.

— Расскажи мне, что случилось, — попросил он. — Я был с сестрой Парсонса. Делал с ней то, что она позволяла. Джейми застал нас и вышвырнул меня. Не потому, что боялся за сестру и не хотел, чтобы она трахалась в коридоре родительского дома во время вечеринки, а потому, что ему нравилось ощущать себя главным, и он воспользовался случаем. Дело было не в классовых различиях. И не в деньгах. Дело было в амбициях Джейми. Что случилось после того, как я ушёл?

Деллен продолжала бросать платья на пол. Покончив со шкафом, она принялась за комод. На пол летели трусы, лифчики, нижние юбки, джемперы, шарфы. Пока вся эта красная одежда не легла ей под ноги, словно груда перезрелых фруктов.

— Ты трахалась с Джейми, Деллен? Я никогда конкретно не интересовался твоими партнёрами, но этот факт желаю прояснить. Наверняка ты прощебетала что-то типа: «На берегу есть пещера, в которой мы с Беном занимаемся сексом, я к тебе туда приду». Джейми не знал, что мы расстались. Решил, наверное, что ему представилась хорошая возможность для мести.

— Нет!

— Он отправился туда и трахнул тебя так, как ты хотела. Но перед этим напился какой-то дряни, или накурился марихуаны, или чего-нибудь ещё… ЛСД, экстези… смешал с алкоголем. Как только он сделал то, что ты просила, ты убежала, оставив его в пещере, а когда туда ворвался прилив…

— Нет!

— …тебя уже и след простыл. Ты своё получила, и к наркотикам это не имело отношения, тут была месть. Ты рассудила так: Джейми есть Джейми. Ему выгодно растрезвонить, что он тебя трахнул, и тогда эта информация дойдёт до меня. Но ты позабыла о приливе, о том, что вода может нарушить твои Планы.

— Это я сказала! — заорала Деллен.

Одежда кончилась, на пол кидать было нечего. Тогда она схватила настольную лампу и стала ею размахивать.

— Я рассказала всё, что знала. Ну что, счастлив? Это ты хотел от меня услышать?

Бен онемел. Он не думал, что у него больше не останется слов, но слов не было. Он не ожидал, что прошлое может чем-то его удивить, однако ошибся.

Би Ханнафорд и сержант Хейверс подошли к пекарне Кэсвелина. Рабочий день был в самом разгаре: готовилась продукция для местных пабов, гостиниц, кафе и ресторанов. От умопомрачительных ароматов кружилась голова.

— Умереть — не встать, — страстно пробормотала Барбара Хейверс.

Она пожирала глазами стоявшие в витрине подносы со свежей выпечкой, всё это великолепие, угрожающее холестерином и калориями.

— Что, соблазнительно? — спросила Би.

— Только посмотрите на это печенье. Полный отпад!

— Вы обязательно должны его попробовать, пока находитесь в Корнуолле. Лучше нашего нигде не найдёте.

— Непременно возьму на заметку.

Хейверс бросила прощальный взгляд на витрину и проследовала за Би в магазин.

Мадлен Ангарак обслуживала людей, стоявших в очереди, а Шер выносила из кухни подносы с продукцией и ставила их в стеклянные шкафы. В этот раз у них была не только сладкая выпечка. Шер выкладывала домашний хлеб, покрытый толстым слоем крошки и увенчанный розмарином.

Хотя Мадлен была занята, в конец очереди Би вставать не собиралась. Она извинилась перед покупателями и показала своё удостоверение.

— Прошу прощения, полицейское разбирательство. — Затем Би повернулась к Мадлен. — Несколько слов, мисс Ангарак. Здесь или в отделении, но безотлагательно.

Мадлен не стала спорить. Она обратилась к напарнице:

— Шер, встань вместо меня. — И со значением добавила: — Я скоро вернусь.

Этим она явно хотела что-то подчеркнуть: либо своё желание сотрудничать с полицией, либо намерение пригласить адвоката. Она надела куртку и вышла на улицу.

— Это инспектор Хейверс, — представила коллегу Би. — Она приехала из Скотленд-Ярда, помогает в расследовании.

Мадлен скользнула взглядом по Хейверс и снова посмотрела на Би.

— При чём тут Скотленд-Ярд?

В её голосе слышалось что-то вроде смущения и тревоги.

— Сами догадайтесь.

Би сочла полезным упоминание о Скотленд-Ярде. Эти два слова заставляют людей задуматься, вне зависимости от того, знают они доподлинно что-либо о лондонской полиции или нет.

Мадлен примолкла. Если она и удивилась тому, что представитель Скотленд-Ярда одет, словно жертва урагана Катрина, то никак это не показала. Хейверс вынула потрёпанный блокнот и что-то в нём записала. Вполне возможно, напомнила себе купить что-нибудь в пекарне перед отъездом в Кэсвелин — это не важно. Сам факт выглядел официально, вот что главное.

— Я не люблю, когда меня обманывают, — сообщила Би девушке. — Потому что я даром трачу время, приходится возвращаться, а это затрудняет расследование.

— Я не…

— Будьте добры, сэкономьте нам время во втором раунде нашей встречи.

— Не пойму, с чего вы взяли…

— Может, напомнить? В соответствии с вашими показаниями семь с половиной недель назад Санто Керн порвал отношения с вами. Вы заявили, что больше ничего не знаете. Однако выяснилось: есть ещё кое-что. Вам было известно, что Санто встречается с другой, и у вас это вызывало отвращение. Что вы на это скажете, мисс Ангарак?

Мадлен отвернулась. Видно было, что она лихорадочно соображает. Наверное, прикидывает, кто проболтался. Подозреваемых, скорее всего, у неё немного. Взгляд Мадлен упал на бакалею «Голубая звезда», и её лицо выразило удовлетворение, а затем и решимость. Должно быть, вспомнила об Уилле Мендике. Вот оно, слабое звено!

— Итак? — поторопила Би.

Сержант Хейверс красноречиво постучала по блокноту карандашом. Карандаш был обгрызенным, что и неудивительно: другого карандаша у такой женщины просто быть не может.

Мадлен снова посмотрела на Би. Смирившейся она не казалась. Напротив, была разгневана. Би подумала, что не так должен выглядеть человек, подозреваемый в убийстве.

— Санто меня бросил. Это правда. Я не врала. К тому же в беседе с вами я клятв не давала.

— Избавьте нас от толкования закона, — вмешалась Хейверс — Мы не снимаем эпизод фильма «Убить Билла». Вы солгали, смошенничали, станцевали польку-бабочку. Неважно. Перейдём к фактам. Я буду счастлива, инспектор будет счастлива, и, главное, можете мне поверить, вы будете счастливы.

Мадлен этот совет мало понравился. Она состроила недовольную гримасу, тем не менее изменила своё отношение, потому что, когда заговорила, история получилась другой.

— Ну ладно, это я порвала с Санто. Я подозревала, что он меня обманывает, и последовала за ним, чтобы всё узнать. Я этим не горжусь, но мне нужно было выяснить. Ну а когда выяснила, то покончила с ним. Мне было больно и неприятно от собственной наивности. К тому же я по-прежнему его любила, но всё же решилась на расставание. Вот и всё. Это правда.

— Так-так, — пробормотала Би.

— Куда вы за ним последовали? — спросила Хейверс и занесла карандаш над блокнотом. — Когда вы за ним последовали? И как? Пешком, на машине, на велосипеде, на ходулях «поуго»?[41]

— Вы сказали, что его обман вызвал у вас отвращение, — добавила Би, — что вам стало тошно. Вам отвратителен сам факт или что-то другое?

— Я так не говорила.

— Вы говорили не нам. И это — часть вашей проблемы. Жалуетесь одному, потом то же вываливаете на другого, уже иными словами, и в конечном итоге всё возвращается. Вы обнаруживаете, что кто-то вцепился зубами вам в задницу, и пытаетесь отмахнуться.

— Бешенство — штука опасная, — пробормотала Хейверс.

Би подавила улыбку. Ей начинала нравиться эта нелепая женщина.

Лицо Мадлен окаменело. Видимо, она только сейчас поняла всю серьёзность своего положения. Ей оставалось либо упрямиться и терпеть угрозы и насмешки женщин-полицейских, либо раскрыть карты. Мадлен выбрала путь, который должен был помочь ей поскорее избавиться от непрошеных собеседниц.

— Я считаю, что люди должны держаться тех, кто им подходит, — заявила она.

— А Санто выбрал кого-то другого? — осведомилась Би. — Что вы имеете в виду?

— Ничего конкретного.

— Что? — нетерпеливо спросила Хейверс. — Он насиловал алтарных мальчиков? Коз? Овец? Вступал в сексуальный контакт с кабачком? Что?

— Перестаньте! — крикнула Мадлен. — Санто имел дело с другими женщинами, ясно? Со взрослыми женщинами. Я высказала ему всё, когда узнала. Я ведь за ним следила.

— Начнём сначала, — вздохнула Би. — Выследили за ним. И куда он ходил?

— В дом Полкар. — Глаза девушки полыхнули. — Он поехал в бухту Полкар, и я отправилась за ним. Он скрылся в доме, а я ждала и ждала, потому что была глупой. Не хотелось думать, что… Но нет. Нет. Поэтому я подошла к двери, постучала… Вы сами можете догадаться обо всём остальном. А теперь оставьте меня в покое. Оставьте меня в покое, чёрт бы вас побрал!

Мадлен протолкнулась между двумя женщинами и кинулась к двери пекарни, яростно потирая щёки.

— Что это за дом Полкар? — спросила Хейверс.

— Ещё одно хорошее место, имеет смысл его навестить, — ответила Би.

Линли подъехал и увидел, что «воксхолла» Дейдры у дома нет. Впрочем, она могла припарковаться у одной из своих хозяйственных пристроек. Линли задумчиво побарабанил пальцами по рулю наёмного «форда». Что дальше? Следовало доложить Би Ханнафорд обо всём, что он узнал, однако ему этого не хотелось. Лучше дать Дейдре возможность объясниться самостоятельно.

Барбара Хейверс могла воображать себе что угодно, но Линли воспринял её слова серьёзно. Он понимал, что положение у него щекотливое, однако не хотел даже думать об этом. Линли мечтал выбраться из тёмной ямы, в которой барахтался много недель, грезил о спасительной верёвке, которую кто-нибудь бросит сверху. Долгое путешествие по Юго-Западной прибрежной тропе не стало для него спасением. И теперь он вынужден был признать, что добрые глаза Дейдры Трейхир заманили его в ловушку и он упустил детали, на которые в ином случае обязательно обратил бы внимание.

Одну такую подробность Линли обнаружил утром, после отъезда Хейверс. Он ещё раз позвонил в зоопарк Бристоля. На этот раз вместо того, чтобы попросить мисс Трейхир, он позвал смотрителя приматов. Пообщавшись с несколькими служащими из разных отделов, он выяснил, что в зоопарке нет Пола, смотрителя приматов. За приматами ухаживает бригада женщин во главе с некой Мимзи Вэнс. Она ничего не смогла сообщить Линли.

Мысленно он поставил против имени Дейдры ещё одну галочку.

Он чувствовал, что с Дейдрой следует поговорить по душам. Зачем девушка врала о смотрителе приматов Поле и его больном отце? Но возможно, он сам чего-то не понял из слов Дейдры. Конечно же, она заслуживает шанса оправдаться.

Линли вышел из «форда» и постучал в голубую входную дверь. Как и ожидалось, ему никто не открыл. Тогда он направился к пристройкам, чтобы окончательно убедиться в отсутствии Дейдры.

В более крупной пристройке было пусто. Стены не были отделаны, а обилие паутины и толстого слоя пыли указывало на то, что пристройкой занимались редко. На полу, впрочем, виднелись следы шин. Линли присел и вгляделся в них. Судя по всему, тут припарковывались разные автомобили. На это следует обратить внимание, хотя и непонятно, для каких целей сгодится это наблюдение.

Маленькую пристройку использовали как кладовку для садового инвентаря. Инструменты здесь явно не залёживались. Это подтверждало рассказ Дейдры о том, что на своём маленьком клочке земли она пытается устроить сад.

Линли рассматривал всё это так, на всякий случай. Вдруг он услышал скрип автомобильных шин на посыпанной галькой дорожке. Машина Линли перегородила проезд, поэтому ему пришлось выйти из пристройки. Оказалось, что это не Дейдра пожаловала, а Ханнафорд в компании с Барбарой Хейверс.

Линли огорчился. Он надеялся, что Хейверс не поделится с Би Ханнафорд информацией, полученной в Фалмуте, хотя ипонимал — это маловероятно. Когда речь идёт о преступлении, Барбара превращается в питбуля. Она переехала бы на грузовике собственную бабушку, если бы почуяла след. Тот факт, что Дейдра Трейхир ни при чём, её не волнует. Что-либо странное, противоречивое или подозрительное требует расследования, рассмотрения и изучения со всех сторон, а Барбара Хейверс — настоящий коп и должна выполнять свои обязанности.

Барбара выбралась из машины, и их глаза встретились. Линли постарался не показать своего разочарования. Хейверс вытряхнула сигарету из пачки «Плейере» и повернулась спиной, защищая от ветра пластиковую зажигалку.

Би Ханнафорд подошла к Линли.

— Дейдры нет дома?

Он покачал головой.

— Вы уверены? — спросила Ханнафорд, внимательно глядя на него.

— В окна я не смотрел, — ответил Линли. — Однако не представляю, что помешало бы ей открыть дверь, если бы она была дома.

— А я представляю. Кстати, как продвигаются ваши дела с изучением подноготной милого ветеринара? Вы провели с ней немало времени. Полагаю, вам есть о чём доложить.

Линли посмотрел на Хейверс и почувствовал благодарность к бывшей напарнице. Ему стало стыдно, что он неправильно судил о ней, и он подумал, как же сильно изменили его последние месяцы. Лицо Хейверс осталось бесстрастным, лишь поднялась одна бровь. Она играет на его стороне. До поры до времени.

— Не знаю, почему Дейдра обманула вас по поводу своего маршрута из Бристоля, — обратился Линли к инспектору, — Признаться, я не слишком продвинулся. Она очень осторожна в воспоминаниях.

— Не так уж и осторожна, — возразила Би. — Дейдра соврала, что якобы не знала Санто Керна. Парень был её любовником. Она делила Санто с его подружкой, а та ни о чём не догадывалась. Во всяком случае, поначалу. У подружки появились подозрения, она незаметно отправилась за Санто, и тот вывел её прямёхонько сюда. Судя по всему, Санто стремился к разнообразию. Старше, моложе и те, что посередине. Сердце у Линли сильно забилось.

— Я не вполне вас понял, — произнёс он ровным голосом.

— Чего вы не поняли?

— Его девушка проследила за ним, и что дальше? Как вы пришли к выводу, что Санто и мисс Трейхир были любовниками?

— Сэр, — предостерегающе сказала Хейверс.

— Вы что, ненормальный? — усмехнулась Ханнафорд, — Девушка застукала его, Томас.

— Его или их?

— Какая разница?

— Огромная, если фактически она ничего не видела.

— В самом деле? А чего вы хотите от девушки? Ей надо было впрыгнуть в окно с камерой и снять всё на плёнку? Она говорила с ним, и Санто объяснил, что происходит.

— Он сказал, что мисс Трейхир его любовница?

— Чёрт возьми, вы думаете…

— Мне просто кажется, что если Санто испытывал влечение к зрелым женщинам, то мог бы найти более удобный вариант. Мисс Трейхир, если судить по её показаниям, приезжает сюда только на выходные, и не так часто.

— Это если верить её словам. Милый мой, Дейдра успела уже столько наврать, что можно с уверенностью сказать: если Санто Керн бывал в этом доме…

— Могу я перекинуться парой фраз с суперинтендантом, инспектор Ханнафорд? — вмешалась Хейверс.

Линли напомнил ей твёрдым голосом:

— Барбара, я больше не…

— Как же вас тогда называть? — ядовито осведомилась Хейверс. — Ваше сиятельство? Ну да ладно, пусть будет мистер Линли. Если вы не возражаете, инспектор.

Ханнафорд махнула рукой.

— Можете его забирать.

Она сделала несколько шагов к дому, остановилась и указала на Линли пальцем.

— Мистер Линли, если я обнаружу, что вы мешаете расследованию…

— То вы сядете на моё место, — сухо закончил он за неё. — Знаю.

Ханнафорд подошла к дому и постучала в дверь. Ей никто не открыл, и она двинулась вокруг дома, явно собираясь повторить то, что делала, по её мнению, Мадлен, то есть посмотреть в окно. Линли повернулся к Хейверс.

— Спасибо, — поблагодарил он.

— Я не собиралась вас спасать.

— Не за это. — Линли кивнул в сторону дома. — За то, что не передали Ханнафорд информацию из Фалмута. Вы могли это сделать. Должны были. Мы оба это знаем.

— Я люблю быть последовательной.

Хейверс глубоко затянулась, бросила сигарету на землю и сплюнула прилипшую к языку табачную крошку.

Линли улыбнулся:

— Значит, вы понимаете…

— Нет, — отозвалась Барбара. — Не понимаю. По крайней мере, не понимаю, что вы хотите, чтобы я понимала. Дейдра лгунья, сэр. И это не делает ей чести. Мы приехали сюда ради допроса. И если понадобится, примем меры посерьёзнее.

— Это какие же? Арест? Если у Дейдры с погибшим был роман, то не в её интересах было его убивать.

— Необязательно. И пожалуйста, не уверяйте меня, что впервые об этом слышите.

Барбара взглянула на дом. Ханнафорд не было видно: она прошла к западным окнам, смотревшим на море. Хейверс сделала глубокий вдох и зашлась в кашле заядлого курильщика.

— Надо вам завязать с курением, — посоветовал Линли.

— Хорошо. Завтра. А пока у нас проблема.

— Поедемте со мной в Ньюки.

— Что? Зачем?

— У меня появилась зацепка, и она там. Отец Санто Керна лет тридцать назад был как-то причастен к смерти человека. Мне кажется, в этом стоит разобраться.

— Отец Санто Керна? Сэр, вы увиливаете от дела.

— От какого дела?

— Сами знаете.

Барбара кивнула на дом.

— Хейверс, я не увиливаю. Поедете со мной в Ньюки?

Этот план казался Линли разумным. В нём чувствовался аромат прошлого: когда-то они вдвоём рыли носом землю, искали нестыковки, обдумывали возможности. Ему вдруг захотелось поработать вместе с сержантом.

— Не могу, сэр, — ответила Хейверс.

— Почему?

— Во-первых, потому что я должна помогать Ханнафорд. А во-вторых…

Она провела рукой по волосам цвета соломы, плохо подстриженным и прямым, точно дорога мученика к небесам. Как и всегда, её волосы, насыщенные статическим электричеством, встали дыбом.

— Сэр, как бы мне это сформулировать?

— Что?

— Это. Вы испытали большое горе.

— Барбара!

— Нет. Уж пожалуйста, выслушайте меня. Вы потеряли жену. И ребёнка. У вас была выбита почва из-под ног.

Линли закрыл глаза. Барбара крепко схватила его за руку.

— Понимаю, это тяжело. Ужасно.

— Нет, — пробормотал Линли. — Не надо.

— Хорошо. Не буду. Но то, что случилось с Хелен, взорвало ваш мир. Никто не выходит из такой беды с ясной головой, сэр.

Линли посмотрел на Барбару.

— Вы намекаете, что я спятил? Вот к чему мы пришли?

Она отпустила его руку.

— Я хочу сказать, что вы тяжко травмированы. Сейчас вы не в состоянии подойти к делу со стороны силы. Ожидать от вас чего-то другого в корне неправильно. Не представляю, кто эта женщина, почему она здесь и действительно ли она Дейдра Трейхир. Может, она просто называет себя этим именем. Но факт остаётся фактом: если кто-то врёт во время расследования, копы обязаны с этим разобраться. И я спрашиваю: почему вы не хотите разбираться? Наверное, мы оба знаем ответ на этот вопрос.

— И каков же ответ?

— Вы произнесли это как лорд. Я изучила ваши интонации. Хотите показать, что между нами дистанция. Обычно вы так и поступаете. Но сейчас я этого не позволю, сэр. Буду откровенной: вы должны посмотреть на свои действия со стороны. А если не хотите об этом задумываться, тоже постарайтесь понять почему.

Линли словно волной обдало. Волна эта разрушила всё, что он построил и до сих пор не трогал.

— О господи, — пробормотал Линли и замолк.

Он поднял голову и посмотрел на небо. Серые тучи грозили непогодой.

Когда Хейверс снова заговорила, голос её изменился. Жёсткие нотки исчезли. Такая перемена подействовала на него не меньше, чем всё услышанное.

— Зачем вы приехали сюда? В её дом? Вы о ней что-то узнали?

Линли откашлялся и посмотрел на Барбару. Хейверс казалась такой крепкой и реальной, что он верил: она на его стороне. Но в тот момент это было неважно. Если бы он открыл Хейверс правду, она бы за неё ухватилась. Сам факт ещё одной лжи Дейдры Трейхир нарушил бы равновесие.

— Я хотел пригласить Дейдру с собой в Ньюки, — признался он. — Тогда у меня была бы возможность пообщаться с ней, разобраться…

Он не закончил свою мысль. Даже для его ушей она звучала отчаянно жалко. «Да я и сам такой», — подумал Линли.

Хейверс кивнула. От дальнего угла дома к ним шла Ханнафорд. Она специально топала по траве и примулам под окнами, чтобы Дейдра Трейхир поняла: в её отсутствие кто-то приходил.

Линли сообщил инспектору о своих намерениях: Ньюки, полиция, история Бена Керна и смерть юноши по имени Джейми Парсонс.

Его рассказ не произвёл впечатления на Ханнафорд.

— Дурацкое дело, — заявила она. — Что нам это даст?

— Пока не знаю.

— Лучше займитесь Дейдрой, суперинтендант. Участвовала ли она во всём том, что случилось со времён ледникового периода? Сколько ей тогда было лет? Четыре года? Пять?

— Я признаю, что насчёт неё ещё нужно кое-что выяснить.

— Признаёте? Приятно слышать. Вот и сосредоточьтесь на Дейдре. У вас ведь есть мобильный? Так держите его при себе. — Би мотнула ярко-рыжей головой в сторону машины. — Мы уезжаем. Как только обнаружите нашу мисс Трейхир, везите её в отделение. Вам всё ясно?

— Абсолютно, — отозвался Линли.

Он проводил взглядом Ханнафорд, направившуюся к своей машине. Прежде чем Барбара двинулась за ней вслед, они с Линли переглянулись.

Он в любом случае решил ехать в Ньюки. Плевать на то, что Ханнафорд против: он не обязан в угоду ей принижать собственную роль в расследовании.

В лабиринте улиц Линли выбрал самый короткий путь, отделяющий бухту Полкар от шоссе А-39. Примерно в пяти милях от Уэйдбриджа он наткнулся на перевёрнутый грузовик. Это происшествие значительно его задержало, и в столицу сёрферов Корнуолла он прибыл чуть позже трёх часов. Там он тотчас заблудился и проклял послушного, почитавшего родителей подростка, каким был до смерти отца. «Ньюки, — не раз повторял отец, — вульгарный город, туда истинный Линли ездить не должен». Соответственно, Линли и не знал этого места, в то время как младший брат, никогда не стремившийся угодить родителю, скорее всего, нашёл бы дорогу с завязанными глазами.

Линли измучился из-за системы одностороннего движения и едва не выскочил на пешеходную зону. Не выдержав, он сдался и воспользовался справочным бюро, где добрая пожилая женщина спросила: «Вы не Фистрал[42] ищете, дорогой?» Женщина с радостью и подробно изложила, как добраться до полицейского отделения, и Линли более не испытывал затруднений.

Его полицейское удостоверение сработало, как он и надеялся, хотя результат оказался не тем, на какой он рассчитывал. Дежурный констебль направил Линли к командиру, сержанту Ферреллу. У того была круглая, как шар, голова, а брови такие густые и чёрные, что казались искусственными.

Феррелл знал о расследовании убийстве в Кэсвелине. Но он понятия не имел, что к делу подключилась лондонская полиция. Последнюю фразу сержант произнёс довольно многозначительно. Присутствие в этом деле лондонской полиции предполагало расследование в расследовании — оно указывало на некомпетентность местной службы.

Линли постарался заверить Феррелла, что не сомневается в способностях Ханнафорд. Он рассказал, что оказался в этих краях случайно, находясь в отпуске. Тело обнаружили при нём. Юноша был сыном человека, который и сам когда-то по касательной был замешан в гибели своего знакомого. То дело расследовала полиция Ньюки. Вот почему Линли у них: хочет найти информацию, имеющую отношение к нынешнему преступлению.

Тридцать лет назад Феррелл только-только вышел из пелёнок, а потому не слышал ни о Парсонсах, ни о Бенесеке Керне, ни о смерти в морской пещере бухты Пенгелли. Однако он выразил желание подсказать Линли, кто наверняка ему поможет. Если суперинтендант немного подождёт.

Линли решил сделать это в буфете. Голодным он себя не чувствовал, но разговор с Хейверс отнял у него много сил. Линли купил яблоко, откусил разок — плод оказался безвкусным, и Линли швырнул его в урну. Он взял чашку кофе и пожалел о том, что бросил курить. В буфетах нынче курить запрещено, но потеребить что-нибудь в руках было бы неплохо, пусть даже незажженную сигарету. Линли открыл один пакетик с сахаром, бросил содержимое в кофе и разорвал бумажный пакетик в клочки. Остальные сложил в аккуратную стопку. Затем пластмассовой ложкой стал чертить узоры на столе — лишь бы не думать.

В зоопарке нет никакого Пола, смотрителя приматов, но что это, в самом деле, значит? Он поймал Дейдру на том, что она интересуется чудесами, и ей захотелось как-то оправдаться. Такова человеческая природа. Смущение привело к обману. Это ещё не преступление. Но поскольку это не единственный случай, когда ветеринар уклонилась от истины, то у Линли появилась проблема: что делать с ложью Дейдры Трейхир и что о ней думать после этого.

Феррелла не было долгих двадцать шесть минут. В буфет он вернулся с листком бумаги. Линли надеялся на коробки с документами, которые можно долго изучать, а потому почувствовал разочарование. Однако слова Феррелла в некоторой степени его обрадовал и.

— Инспектор, который вёл это дело, вышел в отставку задолго до моего прихода, — сообщил сержант. — Сейчас ему должно быть больше восьмидесяти. Он живёт в Зенноре. Напротив церкви и рядом с пабом. Он согласен встретиться с вами возле кресла русалки, если не возражаете.

— Кресло русалки?

— Да, это он так назвал. Сказал, что если вы настоящий детектив, то сумеете его найти. — Феррелл смущённо пожал плечами. — Старик показался мне странным. Так что я решил вас предупредить. Скорее всего, он малость не в себе.

Глава 19

Поскольку Дейдры Трейхир дома не было, ничего не оставалось, кроме как вернуться в полицейское отделение Кэсвелина. Ханнафорд и Хейверс так и поступили. Прежде чем уйти, Би засунула под дверь дома Полкар свою визитку вместе с запиской, где просила ветеринара позвонить по телефону или прийти в отделение. Би мало надеялась на позитивный результат. У мисс Трейхир не было ни стационарного телефона, ни мобильника, а судя по тому, сколько она уже наговорила неправды, вряд ли она захочет встречаться с полицией. Дейдра — лгунья. Они знают, что она лгунья. И Дейдра знает, что они знают. С учётом этих моментов Дейдре Трейхир нет никакого смысла соглашаться на неприятную беседу с копами.

— Линли относится к расследованию не так, как должен, — заявила инспектор, когда они с Барбарой отъехали от дома Полкар.

Её мысли приняли естественный оборот: Дейдра Трейхир и дом Полкар неизбежно привели к Томасу Линли. Би не понравилось, что он был там и видел их с Барбарой. Ещё меньше ей понравилось, что Линли сомневается в виновности ветеринарши.

— У него принцип — прорабатывать все имеющиеся версии, — заметила Хейверс.

Произнесла она это как-то слишком легко, и Би подозрительно сощурила глаза. Сержант глядела прямо перед собой, словно дорога по какой-то причине представляла её главный интерес.

— Линли рассматривает ситуацию и видит её глазами королевской прокурорской службы, — пояснила Хейверс, — «Забудь на минуту об аресте, — думает он. — Перед нами вопрос: пора ли отдавать дело в суд? Да или нет?» Если нет, он продолжает расследование. Приходится иной раз попотеть, но зато это приводит к нужному результату.

— Если так, то мы должны спросить себя: почему он так не хочет копаться в прошлом мисс Трейхир?

— Наверное, ниточка, ведущая в Ньюки, представляется Линли более существенной. Впрочем, это неважно. Если понадобится, он вернётся к Дейдре.

Би снова внимательно взглянула на Хейверс. Поза сержанта не соответствовала тону её голоса. Она была явно напряжена, а говорила беззаботно. Не всё так просто. Кажется, Би догадалась, в чём дело.

— Между молотом и наковальней, — изрекла она.

— Что? — удивилась Хейверс.

— Это место, где вы находитесь, сержант Хейверс. Вы не уверены, как поступить: проявить лояльность по отношению к Линли или к работе. Чему отдадите предпочтение?

Хейверс слабо улыбнулась. Улыбка получилась невесёлой.

— Не беспокойтесь, я не растеряюсь в нужный момент. Не стоит торопиться и делать глупый выбор.

— Вот как вы это называете. Глупый выбор. Я не идиотка, сержант. Не обращайтесь со мной как с дурой.

— Надеюсь, я сама не окажусь в дураках.

— Вы что, влюблены в него?

— В кого?

Хейверс широко раскрыла глаза. Глазки у неё были маленькие, но, когда она их распахнула, Би обратила внимание на красивый цвет радужки, голубой, точно небо в Шотландии.

— Вы имеете в виду суперинтенданта? Мы с ним были бы той ещё парой. — Хейверс хохотнула. — Надеюсь, я не до такой степени глупа.

Би поняла, что она искренна, но лишь отчасти, а потому решила приглядеться к Хейверс и пронаблюдать за её работой. Мысль эта Би не понравилась — чёрт возьми, ни на кого нельзя положиться! — однако альтернативы у неё не было.

В отделении инспектор слегка подобрела: там все трудились. Сержант Коллинз делал пометки в плане работ, констебль Макналти сидел за компьютером Санто Керна. В отсутствие машинистки один из офицеров службы береговой охраны вводил информацию в компьютер. Дорожная полиция изучала список владельцев автомобилей «РАВ-4» и «дефендер». Последний найти оказалось проще, как Би и предполагала. У Яго Рита имелся «дефендер», очень похожий на автомобиль, который видели приблизительно в миле от злополучной скалы. Что же до «РАВ-4», то выяснилось, что машина, стоявшая к югу от той же скалы, предположительно принадлежит Льюису Ангараку.

— Один из них кто-то вроде деда Мадлен, а другой — её отец, — сообщила Би Барбаре. — Прелестная подробность.

Тут констебль Макналти привстал из-за компьютера Санто Керна и обратился к Би:

— Инспектор…

В его голосе смешались надежда и волнение.

— Месть, — стала рассуждать вслух Хейверс. — Санто обесчестил и обманул девушку. Они её защитили. По крайней мере, один из них. Или вдвоём составили план мести. Когда дело идёт об убийстве, такого рода вещи не редкость.

— Инспектор! — повторил Макналти, поднимаясь во весь рост.

— Доступ к снаряжению Санто имели как Рит, так и Ангарак, — продолжала Би. — И к багажнику его автомобиля. Они наверняка знали, что снаряжение там.

— От Мадлен?

— Возможно. Впрочем, и тот и другой могли как-нибудь это выяснить.

— Инспектор, вы просили, чтобы я перестал пялиться на большие волны, — вмешался Макналти. — Но вам нужно взглянуть на это.

— Погодите, констебль. Дайте мне додумать одну идею.

— Но это важно.

— Чёрт побери, Макналти!

Тот мрачно переглянулся с сержантом Коллинзом. «Проклятая корова» — прочитала в его взгляде Би.

— Ну ладно, констебль, — резко согласилась она. — Ладно. Что тут у вас?

Би подошла к компьютеру. Макналти бешено заколотил по клавишам и открыл сайт. Она увидела огромную волну с сёрфером величиной в муху. Би мысленно помолилась о терпении, хотя в тот момент ей хотелось за уши оттащить Макналти от компьютера.

— Вспомните слова старика об этом постере, — заговорил Макналти. — Старика из «Ликвид эрс». Этот парень на волне Маверик… помните? Но это не Марк Фу. Это — Джей Мориарти.

— Констебль, всё ясно, — вздохнула Би.

— Погодите. Как я и сказал, здесь запечатлён Джей Мориарти. Это мало кому известно. Не только потому, что парню здесь шестнадцать. Он был самым молодым сёрфером, который в ту пору сумел поймать Маверик. Фотография сделана тогда, когда погиб Марк Фу.

— И что тут важного?

— Сёрферы это видят. По крайней мере, сёрферы, покорившие Маверик.

— Что видят?

— Разницу между Джеем Мориарти и Марком Фу.

Лицо Макналти было взволновано, словно он один раскусил дело и ждал, когда Би произнесёт: «Называйте меня отныне Лестрейдом». Но она промолчала, и Макналти продолжил, возможно с поубавившимся энтузиазмом, но с не меньшей настойчивостью:

— Не улавливаете? Тот человек из «Ликвид эрс», Яго Рит, заявил, что на его постере — Марк Фу. Марк Фу на волне, которая его убила. — Констебль нажал на несколько клавиш, и появилась фотография как на постере. — Но вот вам тот же снимок, инспектор. И это Джей Мориарти, а не Марк Фу.

Би задумалась. Она не любила выпускать что-либо из-под контроля, но энтузиазм Макналти в отношении сёрфинга заводил её в область, не имевшую отношения к расследованию.

— Хорошо. Значит, в отношении постера в «Ликвид эрс» Яго Рит ошибся. И что нам это даёт?

— Получается, что старик не разбирается в том, о чём толкует, — объявил Макналти.

— Только потому, что промахнулся с постером?

— Он выдавал себя за знатока, — напомнил Макналти. — Последняя волна Марка Фу вошла в историю сёрфинга. Как и успех Джея Мориарти. Новичок в спорте может не слышать о нём и о том, что с ним случилось. Но опытный сёрфер? Тот, кто утверждает, что несколько десятков лет ловил волну? Тот, кто якобы ездил по миру в поисках настоящих волн? Он обязан знать. А Рит не знает. И его автомобиль оказался рядом с местом, где погиб Санто Керн. Я уверен: что-то тут нечисто.

Би задумалась над его словами. Макналти некомпетентен как детектив. Он может отработать всю жизнь в полиции Кэсвелина, но так и не подняться выше уровня сержанта, и даже если такое продвижение состоится, это станет для него счастливым билетом. Однако случаются моменты, когда устами младенца глаголет истина. Би полагала, что всё дело в этом, поскольку ей постоянно хотелось щёлкнуть констебля по голове.

— Что у нас с отпечатками на автомобиле Керна? Есть ли там пальцы Яго Рита? — спросила она у сержанта Коллинза.

Тот заглянул в документ, который вынул из стопки бумаг на столе Би, и сообщил, что, как и следовало ожидать, следы Санто на машине повсюду. Отпечатки Уилла Мендика — снаружи, со стороны водителя. Пальчики Мадлен Ангарак практически там же, где и следы Санто: внутри, снаружи, внутри бардачка, на CD. Есть также отпечатки Деллен и Бена Керна. Следы других людей — на CD и на багажнике — ещё предстоит опознать.

— А на скалолазном снаряжении?

Коллинз покачал головой.

— Большая часть не идентифицируется. В основном мазки. У нас есть один чёткий след, принадлежащий Санто, и один — слабый, неопознанный. Вот и всё.

Опять облом. Им снова надо заняться машинами, замеченными недалеко от места падения жертвы.

— Что мы имеем? Юноша встречался с Мадлен в «Снах у моря», — задумчиво заговорила Би. — Следовательно, это даёт Яго Риту доступ к автомобилю. Нам известно, что Санто получил свою доску в «Ликвид эрс», стало быть, это приводит нас к Льюису Ангараку. Раз парень встречался с Мадлен, то наверняка бывал у неё дома. Отец девушки мог выяснить, где Санто хранит скалолазное снаряжение.

— Но ведь есть и другие, — подала голос Хейверс.

Она изучала вывешенный на информационном щите план мероприятий. Коллинз отмечал там ход расследования.

— Все, кто общался с жертвой, — продолжила Хейверс, — его приятели и даже родные. Возможно, они знали, где лежит снаряжение. Им легче было получить к нему доступ.

— Легче-то легче, ну а как быть с мотивом?

— Может, кто-то выиграл от смерти Санто? Сестра? Её бойфренд?

Хейверс отвернулась от щита и, кажется, прочла что-то на лице Ханнафорд, поскольку добавила:

— Я выступаю в роли адвоката дьявола. Кажется, нам не слишком хочется ломиться в чужие двери?

— Не забудьте об «Эдвенчерс анлимитед», — напомнила Би.

— Бизнес семейный, — подчеркнула Хейверс — Всегда отличный мотив.

— Но они ещё даже не открылись.

— Кто-то вставляет палки в колёса. Хочет им помешать. Конкурент?

Би покачала головой.

— Нет ничего сильнее секса, Барбара.

— Возможно, — согласилась та.

В деревне Зеннор почти всегда было темно. Виной тому её месторасположение. Деревня укрылась от морских ветров в складке ландшафта. Монохромный гранитный пейзаж разбавляли чахлые вербы. В худшие времена, усугублённые ненастной погодой, или в глухую ночь земля эта производила зловещее впечатление. Из окружающих её полей торчали валуны, словно проклятия злобного бога.

За сотню лет деревня не изменилась, да и вряд ли изменится в следующее столетие. Её прошлое было связано с шахтёрским промыслом, а настоящее зависело от туризма, хотя толку от него было мало, даже в разгар летнего сезона, поскольку до берега добраться не так-то легко. Церковь, возможно, была единственным, что может привлечь в деревню любопытных, если, конечно, не считать паба, где можно выпить и закусить.

Стоянка при этом заведении была просторной — наверное, летом дела тут складывались неплохо. Линли оставил машину и вошёл внутрь — поинтересоваться насчёт «кресла русалки». Хозяин трудился над разгадыванием судоку. Он нетерпеливо поднял голову — дескать, подождите секундочку, — вывел цифру в одной из клеток, нахмурился и стёр написанное. Когда наконец он позволил к себе обратиться, то несколько изменил словосочетание, произнесённое Линли.

— Русалки, сэр, вряд ли имеют обыкновение сидеть, если об этом хорошенько подумать, — заявил он.

Итак, Линли выяснил, что ему нужно кресло «Русалка», а найдёт он его в церкви. Упомянутая церковь находилась довольно близко от паба, да и ничто в Зенноре не располагалось от него далеко, потому что деревня состояла из двух улиц, переулка и тропы, огибавшей пахучую молочную ферму и уводившей к скалам над морем. Церковь была построена несколько столетий назад.

Здание оказалось не заперто, как и большинство корнуоллских церквей. Внутри было тихо, пахло заплесневевшим камнем. Цвет помещению придавали подушки, лежавшие на полу у скамей, — прихожане вставали на них коленями во время молитвы — да витраж с распятием над алтарём.

Кресло «Русалка», очевидно, было главной достопримечательностью церкви. Оно стояло на особом месте в боковой капелле, над ним висела доска с пояснением, где говорилось, что в Средние века христиане воспользовались символом Афродиты, чтобы с его помощью представить две природы Христа — человека и Бога. История показалась Линли надуманной. Он осмотрел работу средневековых христиан.

Кресло было простым, дубовым и напоминало скорее скамью для одного человека. Резьба дала ему название: морская дева с плодом айвы в одной руке и гребнем — в другой. В тот момент на кресле никто не сидел.

Линли ничего не оставалось, кроме как ждать, и он уселся на ближайшую скамью. В здании было холодно и стояла полная тишина.

На данном этапе своего существования Линли недолюбливал церкви. Не хотелось думать о смерти, о которой возвещали кладбища. Ни к чему эти молчаливые напоминания. Он не верил вообще ни во что, разве только в случайность и в жестокость человека по отношению к человеку. По его мнению, церковь и религия давали обещания, которые не могли выполнить. Легко гарантировать вечное блаженство после смерти, ведь ни один человек не вернулся оттуда и не доложил о том, что бывает с людьми, которые прожили жизнь, ограничивая себя во всём и соблюдая высокие моральные принципы, и об ужасах, которым подвергаются грешники после кончины.

Ждать пришлось недолго: дверь открылась и громко хлопнула без всякого уважения к святому месту. Линли поднялся со скамьи и увидел в полутьме высокую фигуру, решительно устремившуюся к нему энергичной походкой. Когда человек поравнялся с одним из церковных окон, Линли ясно его увидел.

Только лицо выдавало возраст, осанка же была прямой, а тело — крепким. Лицо изборождено морщинами, распухший нос намекает на пристрастие к спиртному и напоминает кочан цветной капусты, опущенный в свекольный сок.

Феррелл назвал Линли имя потенциального источника информации о семье Керн: Дэвид Уилки, инспектор из полиции Девона и Корнуолла, вышедший в отставку. Когда-то он возглавлял расследование по делу о гибели Джейми Парсонса.

— Мистер Уилки?

Линли представился и предъявил удостоверение. Уилки надел очки и внимательно его изучил.

— Чего ради вы суёте нос в дело Парсонса? — недружелюбно осведомился Уилки.

— Это было убийство? — спросил Линли.

— Не доказано. Смерть в результате несчастного случая, но мы-то с вами понимаем, что это может означать. Всё, что угодно, так что стоит прислушиваться к словам людей.

— Потому я и приехал. Я беседовал с Эдди Керном. Его сын Бен…

— Не надо мне подсказывать. Я бы и сейчас работал, если б закон позволял.

— Может, выйдем и посидим с вами где-нибудь?

— Дом Бога вас не слишком устраивает?

— Боюсь, что в данный момент — нет.

— Кто вы тогда? Христианин в хорошую погоду? Господь не приходит к вам так, как вы хотите, и поэтому вы захлопываете перед ним дверь? Верно? Молодые люди все одинаковы.

Уилки засунул руку в карман куртки, вытащил оттуда платок и на редкость осторожно промокнул свой ужасный нос.

— Взгляните на него. — Уилки взмахнул платком перед Линли. — Белый, как в тот день, когда я его купил. Я сам стираю своё бельё. Ну как вам?

— Впечатляет, — ответил Линли. — В этом я с вами не сравнюсь.

— Вы, молодые петухи, ни в чём не можете со мной сравниться.

Уилки сунул платок обратно.

— Я буду говорить с вами в доме Бога либо нигде. Прежде мне нужно стереть пыль со скамей. Подождите здесь. Пойду за причиндалами.

Линли подумал, что старик явно не в себе.

Уилки вернулся с корзиной, из которой вынул метлу, несколько тряпок и флакон с чистящим средством.

— Не знаю, что случилось с народом, — пробубнил он.

Подав метлу Линли, Уилки подробно объяснил, как нужно подмести пол под скамьями. Затем он ходил за Линли с тряпкой, смоченной чистящим средством, и уверял, что нельзя пропустить ни пылинки.

— У нас и тряпок-то почти нет, не приглядишь — всё зарастёт грязью. Понимаете? — спросил он.

Линли кивнул, и это дало Уилки возможность вернуться к предыдущей мысли.

— В моё время церкви были переполнены. В воскресенье и в среду на вечерню. А сейчас от одного до другого Рождества и двадцати прихожан не увидишь. В Пасху бывает побольше, и то если погода хорошая. Это всё битлы виноваты. Помню, один из них заявил, что он Иисус. Будь моя воля, я бы с ним разобрался.

— Но ведь это было довольно давно, — заметил Линли.

— После того как высказался тот язычник, церковь уже никогда не была прежней. Парни отрастили себе волосы до задницы и пели об удовольствиях. Орали и разбивали гитары в хлам. А ведь они денег стоят. Ну а им плевать. Безбожники. Что ж удивляться, что люди перестали в церковь ходить?

Линли подумал, что старик не такой уж и чокнутый. Жаль, что нет рядом Хейверс: она бы поспорила с Уилки, когда тот заговорил об истории рок-н-ролла. В ту пору Линли был ещё подростком и не мог осуждать рок-н-ролл и другие направления поп-культуры. Поэтому сейчас он помалкивал, давая Уилки выпустить пар, а сам старательно махал метлой — залезал ею под скамьи так далеко, как только мог.

Наконец, как он и надеялся, Уилки выдохся и заключил:

— Мир катится в ад в магазинной тележке.

С этим трудно было не согласиться.

— Родителям трудно смириться со смертью сына, — вдруг сменил тему старик, когда они двинулись вдоль другого ряда скамей. — Бенесек Керн. Родители вцепились в него и не выпускали.

— Родители погибшего парня?

— Отец чуть не чокнулся, когда мальчик погиб. Джейми был для него светом в окошке, и Джон Парсонс, то есть отец, открыто это признавал. Он утверждал, что у мужчины должен быть один любимый ребёнок, а другие пусть соревнуются с ним, пытаясь заслужить расположение отца.

— Значит, в семье были и другие дети?

— Всего четверо. Три девочки, одна только-только начинала ходить. И этот мальчик, что погиб. Родители ждали завершения следствия, а когда полиция установила, что смерть наступила в результате несчастного случая, отец явился ко мне. Произошло это через несколько недель. Он был вне себя от горя, бедный человек. Уверял, что точно знает: виноват Керн. Я спросил, почему он так думает, решив про себя, что это реакция человека, у которого крыша поехала от страданий. Он сообщил мне, что кто-то на вечеринке распространял травку. Якобы после расследования он сам наводил справки, нанял частного детектива, и тот выяснил, что была травка.

— Как вы считаете, он сказал правду?

— В том-то и вопрос. Кто это может гарантировать?

— Тот человек, что узнал про травку, общался с вами?

— Нет, я беседовал только с Парсонсом. И он настаивал на наличии травки. Мы с вами понимаем, чего он хотел: чтобы кого-то арестовали. Ему нужно было кого-то обвинить. И жена его полностью поддерживала. Им был необходим преступник, которого можно наказать, потому что они думали, им станет легче, если кого-то обвинят, заключат под стражу, подвергнут суду и посадят в тюрьму. Конечно же, это не так. Но отец не желал об этом слышать. И что он сделал? Начал собственное расследование. Возможно, это был единственный способ спастись от безумия. Поэтому я стал ему помогать, вместе с ним раскапывал то кровавое месиво, в которое превратилась его жизнь. И я попросил его назвать имя человека, узнавшего о травке. Не могу же я надевать кому-то наручники на основании сплетни.

— Разумеется, — согласился Линли.

— Но Парсонс скрыл имя, так что я мог сделать только то, что сделал. Мы исследовали смерть этого парня и слева, и справа, и вдоль, и поперёк. У подростка Керна не было алиби. Он дал показания, что «пошёл домой пешком, чтобы в голове прояснилось». За это ведь нельзя повесить. И всё же мне нужна была помощь. Поэтому мы вызывали Керна в полицию — раз, другой, четыре раза, восемнадцать… Теперь уже и не упомнишь. Мы изучили все стороны его жизни и жизни его друзей. Бенесеку Парсонс-младший не нравился, это мы сразу выяснили, но оказалось, что погибшего вообще никто не любил.

— А у них были алиби? У друзей Керна?

— Все твердили одно и то же. Отправились домой, легли спать. Все истории были одинаковы, ни одно звено в цепочке не порвалось. Я не смог выжать из них и капли крови, даже с помощью пиявки. Либо они поклялись друг другу, либо и в самом деле не врали. Из многолетнего опыта знаю: когда группа подростков делает что-то незаконное, если как следует поднажать, один из них непременно раскалывается. Но тут ни один не сломался.

— Из этого вы сделали вывод, что они говорят правду?

— Скорее всего.

— Что они рассказали вам о своих взаимоотношениях с погибшим? Что за события произошли в тот вечер?

— Ничего особенного. На вечеринке в доме у Парсонсов Керн и Парсонс-младший поругались, повздорили. Керн хлопнул дверью, и его друзья — тоже. По их словам, никто из них к Парсонсам не вернулся. Должно быть, погибший один пошёл на берег. Вот и всё.

— Я слышал, Парсонса нашли в морской пещере.

— Он отправился туда ночью, а в это время пещеру затопил прилив, и парень не смог выбраться. Токсикологи показали, что он был совершенно одурманен. Сначала все подумали, что он ждал там встречи с девушкой и отрубился либо до свидания, либо после.

— Сначала все подумали?

— Тело сильно побилось о стены пещеры, его мотало шесть часов, пока вода не схлынула, но патолог определил особенные следы: полосы вокруг кистей и лодыжек.

— То есть парень был связан. А больше ничего интересного не обнаружили?

— Экскременты в ушах, что довольно странно, как по-вашему? И ни одного свидетеля, с начала и до конца. Все повторяли одно и то же, шептались и показывали пальцами. Ни одной улики, ни одного очевидца. Мы могли только надеяться, что кто-нибудь расколется, и это могло бы случиться, если бы подросток Парсонс не был Парсонсом.

— Что это значит?

— Он был малость глуповат. В семье водились деньги, и он решил, что лучше других. Любил это показать. Такие вещи не прибавляют тебе популярности среди подростков.

— Тем не менее его вечеринку они не проигнорировали.

— А как же? Бесплатная выпивка, наркота, родителей дома нет, можно и с девчонками побаловаться. Чем ещё заняться в бухте Пенгелли? Такого шанса повеселиться упускать нельзя.

— И что с ними сталось?

— С остальными парнями? Дружками Керна? Насколько мне известно, до сих пор живут в бухте Пенгелли.

— А семья Парсонса?

— В Пенгелли они больше не вернулись. Они родом из Эксетера, уехали туда да так там и остались. Отец открыл в городе бизнес. Фирма «Парсонс и»… кто-то ещё. Не помню. Он, правда, регулярно наведывался в Пенгелли на выходные и праздники, пытался разобраться в деле, но ничего у него не вышло. Нанимал нескольких следователей, хотел из разрозненных фактов составить полную картину, потратил огромные деньги. Но если и были виноваты Бенесек Керн и другие ребята, то они так и стояли на своём, пока папаша не отстал. Если нет твёрдых улик и свидетелей, держи крышку закрытой — и никто тебя не тронет.

— Он поставил сыну что-то вроде памятника? — спросил Линли.

— Кто? Парсонс? Что ж, у семьи денег хватало. Если им от этого полегчало, то почему бы и не поставить?

Уилки выпрямился и расправил спину. Линли сделал то же самое. Они молча постояли посреди церкви, глядя на витраж над алтарём. Когда Уилки снова заговорил, его голос звучал задумчиво. Судя по всему, над этой историей он размышлял не один год.

— Мне не нравится оставлять дела незаконченными. Я чувствовал, что отец погибшего не успокоится, пока мы не привлечём кого-нибудь к ответу. Но мне кажется…

Уилки прервался, почесал затылок. По его лицу было ясно, что мысли его блуждают в других временах и в другом месте.

— Мне кажется, что никто из этих парней не желал смерти Парсонсу. Не такие это ребята.

— А чего они добивались?

Уилки потёр лицо. Грубая кожа и жёсткие бакенбарды затрещали, словно наждачная бумага.

— Хотели его наказать. Припугнуть маленько. Ведь тот парень слишком заносился. Постоянно демонстрировал, что может то, чего не могут остальные.

— Но связывать… Оставлять…

— Они там все перепились. И одурманились. Должно быть, заманили парня в пещеру, пообещали продать ему ещё наркоты. Связали руки и ноги и немного проучили. Высказали всё, что о нём думают. Обмазали дерьмом. Потом развязали и решили, что он сам найдёт дорогу домой. Только не взяли в расчёт, что бедняга совсем пьян. Он и отключился. Вот как я всё это вижу. А по-настоящему плохих парней среди них не было. Никто из них никогда не был замечен в чём-то дурном. Так я всё родителям погибшего и изложил. Но они не захотели услышать.

— Кто обнаружил тело?

— На следующее утро после вечеринки Парсонс связался с полицией и заявил, что пропал его сын. Копы отреагировали как обычно: дескать, переспал с местной девчонкой и дрыхнет сейчас либо у неё в кровати, либо под кроватью. Звоните, если через два дня не объявится. Не беспокойте нас по пустякам. Позже одна из сестёр мальчика рассказала отцу, что у Джейми была ссора с Керном. Вот Парсонс и заподозрил, что не всё в порядке. Начал копать. — Уилки пожал плечами. — Не знаю, как уж там это происходило, но думаю, отец был взбешён. Любимый ребёнок. Единственный сын. И никто до сих пор не ответил за его смерть. И вот он услышал имя — Бенесек Керн. Можете себе представить, как он за него схватился.

— А вы знаете, что погиб сын Бенесека Керна? — спросил Линли. — Упал со скалы. Кто-то повредил его снаряжение. Это убийство.

Уилки покачал головой.

— Не знал. Какое несчастье! Сколько ему было лет?

— Восемнадцать.

— Столько же, сколько Джейми Парсонсу. Ну и дела!

Дейдра нервничала. Единственное, о чём она мечтала, — это о спокойствии, которое было неделю назад. Тогда она занималась только собой да своими рабочими обязанностями. Конечно, так и до одиночества недалеко, но это был её выбор. Так безопаснее, а безопасность для неё — на первом месте.

Сейчас плавное движение её лодки, именуемой жизнью, дало сбой: в двигателе обнаружились серьёзные неполадки. Перед Дейдрой встал вопрос: что делать?

Вернувшись в бухту Полкар, она оставила машину возле дома и пошла пешком к морю, взбираясь по каменистой тропе.

Дул сильный ветер, особенно на вершине скалы. Пряди волос выбивались из причёски, хлестали Дейдру по лицу, лезли в глаза. Обычно во время таких прогулок она вынимала контактные линзы и надевала очки. Утром она не взяла очки из самолюбия. По возвращении следовало зайти в дом и вынуть линзы, но Дейдра слишком торопилась: хотела успокоить себя энергичным подъёмом на вершину скалы.

В трудных ситуациях иногда требуется вмешательство другого человека, но сейчас явно не тот случай. Дейдра не хотела делать то, о чём её попросили, однако она была достаточно благоразумна и понимала: её желание мало что значит.

Вскоре после того, как она забралась на вершину, раздался звук двигателя. Дейдра сидела на известняковом камне и следила за фантастическими кругами, которые описывали в воздухе моёвки. Птицы искали укрытие в нишах скалы. Заслышав двигатель, Дейдра встала, приблизилась к тропе и увидела мотоциклиста. Тот подъехал к её дому, остановился на галечной дорожке, снял шлем, направился к входной двери и постучал.

Дейдра подумала, что это курьер, который привёз ей какой-то пакет — быть может, это посылка из Бристоля? Но Дейдра не ждала подобных посланий, да и у мотоциклиста ничего в руках не было. Он обошёл дом. Должно быть, искал другой вход или собирался заглянуть в окно. А может, что и похуже.

Дейдра начала спускаться. Кричать не имело смысла: с такого расстояния её не услышат. Торопиться было тоже ни к чему. Расстояние до дома приличное. К тому времени, как она вернётся, мотоциклиста уже и след простынет.

Однако мысль о том, что кто-то хочет к ней вломиться, подгоняла Дейдру. Она смотрела себе под ноги и в то же время поглядывала в сторону дома. Поскольку мотоциклист не спешил уезжать, любопытство Дейдры возрастало.

Задыхаясь, она влетела в калитку и вместо грабителя увидела девушку в кожаной куртке. Она сидела, привалившись спиной к синей двери и вытянув ноги. В носу у девушки виднелось ужасное серебряное кольцо, на шее красовалась синяя татуировка в форме ожерелья.

Дейдра узнала Силлу Кормак, бабушка которой жила рядом с семьёй Дейдры в Фалмуте. Дейдра удивилась: что ей здесь понадобилось?

Силла подняла глаза. Тусклый луч солнца блеснул на серебряном украшении, придав ему непривлекательный вид кольца, за которое выводят на пастбище корову.

— Привет, — поздоровалась гостья и кивнула.

Она поднялась и потопала ногами. Должно быть, чтобы разогнать кровь.

— Какой сюрприз, — ответила Дейдра. — Как твои дела, Силла? Как мама?

— Корова, — отрезала Силла.

Дейдра поняла, что девушка так отзывается о матери. Перебранки Силлы с матерью вошли у соседей в легенду.

— Можно мне воспользоватьсятвоим туалетом?

— Конечно.

Дейдра отперла дверь и впустила гостью в дом. Она ждала, что будет дальше. Вряд ли Силла приехала из Фалмута ради туалета.

Прошло несколько минут. Слышен был сильный шум воды. «Уж не собирается ли она заодно принять ванну?» — подумала Дейдра, но в этот момент Силла вернулась. Волосы у неё были мокрыми, зачёсанными назад. Аромат, исходивший от девушки, навёл на мысль, что она воспользовалась и духами Дейдры.

— Теперь лучше, — сообщила Силла. — Чувствовала себя отвратительно. Дороги в это время года ужасны.

— Гм, — отозвалась Дейдра. — Может, хочешь чего-нибудь? Чай? Кофе?

— Сигарету.

— Извини, не курю.

— Ну и ладно. — Силла огляделась по сторонам и кивнула. — Тут у тебя хорошо. Но ты ведь постоянно здесь не живёшь?

— Не живу. Силла, может, что-то…

Дейдру сдерживало воспитание. Не полагается спрашивать гостя, чего ради он притащился. С другой стороны, вряд ли девушка заглянула просто по пути. Дейдра улыбнулась и постаралась принять любезный вид.

Особой сообразительностью Силла не отличалась, однако намёк поняла.

— Бабушка попросила меня заехать. Ведь у тебя нет мобильника.

Дейдра встревожилась:

— Что-нибудь случилось? Кто-то заболел?

— К бабушке приходили из Скотленд-Ярда. Она говорит, тебе лучше узнать, потому что интересовались тобой. Сначала остановились у твоего дома, а когда поняли, что никого там нет, начали стучать к соседям. Бабушка позвонила в Бристоль — сказать тебе. Тебя там не застала, решила, что ты здесь, и велела мне приехать и передать новость. Почему у тебя нет мобильника? Или хотя бы стационарного телефона? А то мне пришлось пилить из самого Фалмута. Ты хотя бы знаешь, почём нынче бензин?

Девушка кипятилась не на шутку. Дейдра подошла к шкафу в столовой, взяла двадцать фунтов и протянула их Силле.

— Большое тебе спасибо. Ты, должно быть, очень устала.

— Ну, раз уж бабушка попросила… Она хорошая старушка. Когда маманя меня вышвыривает, бабуля зовёт меня к себе. А это бывает по меньшей мере раз в неделю. Поэтому когда она убедила меня, что это важно… — Силла пожала плечами. — И вот я здесь. Бабушка настаивала, что ты должна узнать. И ещё… — Силла нахмурилась, стараясь вспомнить остальную часть поручения. — А, да. Ещё она передала, чтобы ты не беспокоилась. Она ничего им не рассказала.

Силла дотронулась до своего кольца, словно желая убедиться, что оно на месте.

— А почему тобой заинтересовался Скотленд-Ярд? — полюбопытствовала она. — Ты что-то натворила? Закопала в саду трупы или ещё чего?

Дейдра слабо улыбнулась.

— Да, шесть или семь.

— Так я и подумала. Ты чего так побледнела? Лучше присядь. Положи голову… — Силла замолчала, судя по всему забыв, куда следует класть голову. — Может, воды принести?

— Нет-нет. Всё нормально. Я сегодня практически не ела. Ты уверена, что ничего не хочешь?

— Мне пора, — сказала гостья. — У меня вечером свидание. Бойфренд тащит меня танцевать.

— В самом деле?

— Да. Мы с ним берём уроки. Глупо, конечно, но надо чем-то заниматься. Сейчас мы разучиваем танец, в котором партнёр швыряет девушку, но при этом она должна прямо держать спину. И нос не опускать. Приходится надевать туфли на высоких каблуках, а я этого не люблю. Учительница уверяет, что у нас хорошо получается. Она устраивает состязания. Брюс — это мой бойфренд — очень этим увлёкся. Он намерен практиковаться каждый день. Вот и сегодня пойдём. Обычно мы танцуем в гостиной его матери, но он говорит, что скоро мы сможем выйти на публику.

— Это замечательно, — ответила Дейдра.

Она надеялась, что Силла вскоре уберётся и тогда она сможет обдумать то, что услышала от неё. Скотленд-Ярд в Фалмуте. Задаёт вопросы. Дейдра почувствовала, как по рукам побежали мурашки.

— Ну ладно, пора бежать, — заявила Силла, словно прочитав мысли Дейдры. — А ты подумай насчёт телефона. Можешь держать его в шкафу и включать, когда захочешь.

— Да, хорошо, — кивнула Дейдра. — Спасибо тебе Силла. Очень любезно с твоей стороны.

Девушки вышли из дома. Дейдра стояла на крыльце и наблюдала, как Силла умело пинает ногой стартер и выезжает на дорожку. Через несколько минут она исчезла из виду, оставив Дейдру в задумчивости.

Скотленд-Ярд ею интересуется. Здесь лишь одна причина. За этим может быть только один человек.

Глава 20

Ночью Керра мучилась бессонницей, а потому большая часть следующего дня прошла для неё без всякой пользы. Она старалась придерживаться расписания, которое строго соблюдала в предшествующие недели, и проводила собеседования с потенциальными инструкторами. Думала отвлечься, убеждала себя, что они откроют «Эдвенчерс анлимитед» в ближайшее время. Не получилось.

«Вот здесь» — два простых слова и маленькая стрелка от них к большой морской пещере, изображённой на почтовой открытке. Намёк на то, что разговор между человеком, написавшим эти слова, и его адресатом будет носить неделовой характер… Эти тревожные мысли будоражили Керру всю ночь и последующий день.

Она сунула открытку в карман и теперь при каждом движении чувствовала её кожей. Это место горело у девушки огнём, мучило её. Нужно непременно что-то предпринять, и чем скорее, тем лучше.

Керре не удалось избежать встречи с Аланом. Отдел маркетинга располагался недалеко от её комнатки, и пока она, как и предписано, водила потенциальных инструкторов в гостиную на втором этаже, Алан не однажды выскакивал из своего кабинета и безмолвно наблюдал за ней. Керре не составило труда понять, что значит это молчание.

Дело было не только в неодобрении кандидатов, которых она выбирала (все они были женщинами), — Алан и раньше выражал недовольство по этому поводу. Нет, скорее всего, Бизи Лизи сообщила ему о визите Керры в Розовый коттедж, рассказав и о мнимом предлоге, который сочинила Керра. И теперь, наверное, Алан недоумевает, зачем Керра скрыла от него, что забыла в его комнате какую-то вещь. Ответ у неё был наготове, однако Алан не спрашивал.

Также Керра волновалась из-за отца. Ещё несколько часов назад она заметила, что отец направляется в сторону Сент-Меван-бич, однако с тех пор он так и не вернулся. Сначала девушка подумала, что отец решил посмотреть на сёрферов, благо волны на сей раз хорошие и ветер дует с берега. Керра сама видела, как сёрферы толпой шли на мыс. Если бы всё сложилось иначе, Санто непременно был бы среди них. Что ж, и отец тоже мог бы пойти. И отец, и брат — вместе. Однако этого никогда не будет. Уж не проклятие ли лежит на их семье?

А причиной всему — Деллен. Они словно блуждают по лабиринту, пытаясь добраться до магического центра, но оказывается, что там их поджидает Деллен, словно чёрная вдова. И уклониться от неё можно, только очистив её от грехов. Но нет, теперь уже поздно.

— Хочешь чего-нибудь?

Это был Алан. Керра, сидя в своём кабинете, просматривала тонкую стопку заявлений от кандидатов. Она набирала инструкторов-байдарочников. В тот день беседовала с пятью потенциальными сотрудниками. Только у двух из них были с собой хоть какие-то резюме, и лишь у одной имелся опыт работы на воде — она плавала по реке Эйвон, где её подстерегала единственная опасность: не проломить веслом голову лебедёнку.

Керра закрыла папку и подумала, как бы лучше ответить Алану: употребить иронию, сарказм или пошутить.

— Керра, ты хочешь чего-нибудь? Чаю? Кофе? Или какой-нибудь еды? Я собираюсь пройтись немного, так что могу зайти в магазин.

— Нет, спасибо.

Керра не хотела ни в чём быть обязанной Алану, даже в такой мелочи.

Оба уставились друг на друга. Это был один из тех моментов, когда любовники разглядывают друг друга, словно антропологи, изучающие землю в поисках признаков древней цивилизации, которая предположительно находилась в этих местах. Какие-то находки должны подтвердить это…

— Как дела? — спросил Алан.

Ему прекрасно было известно, как обстоят дела, и Керра решила сыграть по тем же правилам.

— У меня появилось несколько сильных кандидатов. Завтра проведу повторные собеседования. Однако перед нами стоит главный вопрос: будем ли мы открываться? Ты видел моего отца?

— Нет, уже несколько часов.

— А Кадан? Он красит радиаторы?

— Возможно, но сегодня я его не встречал. Впрочем, вокруг тихо.

О Деллен Алан не упомянул. Всегда, когда дела шли плохо, о ней старались не говорить. Одна только мысль о Деллен, как о дурно пахнущем мёртвом слоне, вызывала у всех немую тревогу.

— Чем ты занимался? — поинтересовалась Керра, мотнув головой в сторону его кабинета.

Судя по всему, Алан воспринял её слова как приглашение, потому что переступил порог и вошёл в её комнату. Это было не то, чего добивалась Керра. Она намеревалась держать Алана на расстоянии, поскольку решила, что между ними всё кончено.

— Продумывал нюансы видеоролика. Несмотря на то, что произошло, я всё ещё надеюсь…

Алан взял стул и сел. Теперь они едва не упирались друг в друга коленями. Керре это не нравилось.

— Дело важное, — продолжил Алан. — Хочу показать твоему отцу. Знаю, сейчас не время, но…

— А моей матери? — перебила Керра.

Алан был озадачен. Возможно, его насторожил тон её голоса.

— Миссис Керн, конечно, тоже, но она уже посвящена, а твой отец…

— Вот как, она уже посвящена? Впрочем, этого и следовало ожидать.

Керру удивило, что Алан подключил её мать. Мнение Деллен вряд ли кого интересует, потому что к постоянству она не способна, и услышать, что кто-то с ней советовался, как минимум странно. Хотя, с другой стороны, это имеет смысл. Алан работал с Деллен в маркетинге в те редкие часы, когда Деллен вообще способна была работать, а следовательно, они могли обсуждать рекламу, прежде чем он представлял результат отцу. Алану требуется поддержка Деллен. Этот голос имеет большое влияние на отца.

Интересно, обсуждал ли Алан свои идеи с Санто? Нравились ли Санто мысли Алана по поводу «Эдвенчерс анлимитед»?

— Мне хотелось бы ещё раз поговорить с твоим отцом, но я не видел… — Алан помолчал, затем не выдержал и уступил одолевавшему его любопытству. — Что происходит? Ты знаешь?

— О чём именно? — вежливо осведомилась Керра.

— Я слышал их сегодня утром. Поднялся наверх посмотреть…

Он покраснел.

«Ага, — пронеслось в голове у Керры. — Наконец-то мы подошли к сути».

— Посмотреть?

Её голос прозвучал игриво, хотя меньше всего она была настроена на игривость.

— Слышал твоих родителей. Вернее, твою мать. Она была…

Алан опустил голову, как будто очень заинтересовался собственной обувью. На нём были двухцветные кожаные туфли. Керра тоже обратила на них внимание. Зачем он выбрал такие туфли? И как ему в этой обуви удаётся не напоминать Берти Вустера?[43]

— Я знаю, сейчас плохой период. Мне не следовало этого делать. Сначала я думал, что речь идёт об увиливании от работы, хотя это показалось мне негуманным. Твоя мать совершенно разбита, а твой отец…

— Ты-то откуда знаешь?

Вопрос вылетел неожиданно, и Керра тотчас о нём пожалела.

— О чём?

Казалось, Алан потерял ход мысли.

— О состоянии моей матери.

— Так я же её слышал. Поднялся наверх, потому что внизу никого не было. Хотел выяснить: будем мы принимать заявки или покончим со всем этим делом.

— Тебя это беспокоит?

— Как и всех остальных.

Алан откинулся на спинку стула, внимательно посмотрел на Керру и сложил руки на груди.

— Почему ты мне не скажешь, Керра?

— Что?

— Думаю, ты меня понимаешь.

— А я думаю, что ты пытаешься меня подловить.

— Ты была в Розовом коттедже. Рылась в моей комнате.

— У тебя отличная домохозяйка. Должно быть, тебе не терпится узнать, что я у тебя искала?

— Ты что-то у меня забыла. Допустим. Но тогда я не пойму, почему ты не попросила меня принести оставленную вещь?

— Не хотела беспокоить.

— Керра. — Алан глубоко вдохнул, шумно выдохнул и ударил ладонями по коленям. — Ответь наконец, что происходит?

— Вот так раз! — Её голос вновь зазвучал игриво. — Убили моего брата. И ты ещё спрашиваешь, что происходит?

— Ты знаешь, о чём я спрашиваю. Бог свидетель, то, что случилось, — настоящий кошмар. Ужасная трагедия.

— Очень мило с твоей стороны характеризовать это таким образом.

— Но есть ещё что-то между нами, хоть ты и отказываешься это признавать. И началось всё в тот же день, что и история с Санто.

— Санто убили. Почему ты избегаешь этого слова? Почему не скажешь — убийство?

— По очевидной причине. Не хочу расстраивать тебя ещё больше. Не хочу, чтобы все остальные чувствовали себя ещё хуже, чем сейчас.

— Все остальные?

— Все. Ты. Твой отец. Твоя мать. Керра…

Керра поднялась со стула. Открытка жгла ей кожу, словно просила вынуть её из кармана и швырнуть в Алана. Надпись «Вот здесь» требовала объяснения. Но в голове Керры объяснение уже существовало. Осталось только противостояние.

Она знала, кто стоит по другую сторону, и это был не Алан. Девушка извинилась перед ним и покинула кабинет. Она не стала вызывать лифт, а поднялась пешком.

В родительскую спальню Керра вошла без стука, с открыткой в руке. Занавески в комнате были отдёрнуты, и в слабом весеннем свете летали пылинки. Однако никто и не подумал отворить окно и освежить затхлый воздух. Пахло потом и сексом.

Керра ненавидела этот запах: он напоминал о низменных слабостях её родителей и о господстве одного над другим. Она пересекла спальню и распахнула окно настежь. В комнату ворвался холодный воздух.

Повернувшись, Керра увидела, что родительская постель смята, а простыни запачканы. На полу лежала куча отцовской одежды, словно его тело растворилось и оставило лишь этот след. Деллен не сразу попалась ей на глаза. Керра обошла кровать и обнаружила мать лежащей на полу поверх высокой груды вещей. Красных, всех оттенков красного.

Керра посмотрела на неё и на мгновение почувствовала себя обновлённой: цветком, освободившимся из луковицы и пробившим почву. Но потом губы матери зашевелились, высунулся язык. Французский поцелуй воздуха. Её рука разжалась и снова сжалась. Бёдра задвигались и успокоились. Веки задрожали. Она вздохнула.

Впервые Керра подумала: что значит быть такой женщиной? Но ей не хотелось развивать эту мысль, а потому она грубо поддела ступнёй правую ногу матери.

— Просыпайся, — велела Керра. — Пора поговорить.

Она посмотрела на открытку, пытаясь с её помощью набраться необходимых сил. Красная надпись, сделанная рукой матери: «Вот здесь».

— Просыпайся, — громко повторила Керра. — Вставай с пола.

Деллен открыла глаза. У неё был растерянный вид. Увидев Керру, она подтянула к себе одежду и прижала к груди; из-под вещей выпали ножницы и нож. Керра перевела взгляд с них на мать, снова на одежду — и только тогда заметила, что все вещи разрезаны, искромсаны, порваны.

— Я собиралась заколоть ими саму себя, — тупо сказала Деллен. — Но не смогла. Ты, наверное, была бы счастлива. Ты и твой отец. Счастливы? О господи, как я хочу умереть. Почему никто не поможет мне сделать это?

Деллен зарыдала без слёз. Она подгребла к себе ворох тряпья и соорудила из испорченных платьев огромную подушку.

Керра знала, что должна чувствовать себя виноватой. И что ей нужно простить мать. Простить и прощать, стать воплощением прощения. Понимать, пока от неё самой не останется ничего, кроме усилия понять.

— Помоги мне, — прошептала Деллен.

Она протянула руку и уронила её на пол. Керра засунула проклятую открытку в карман, схватила мать за запястье и потянула вверх.

— Встань. Тебе нужно принять ванну.

— Не могу, — отозвалась Деллен. — Я тону. Я скоро умру…

Должно быть, заметив раздражение дочери, которого ей следовало остерегаться, она сменила тактику.

— Он выкинул мои таблетки. Сегодня утром овладел мной, всё равно что изнасиловал. А потом выкинул таблетки.

Керра плотно закрыла глаза. Она не хотела думать о браке своих родителей. Она лишь желала добиться правды от матери.

— Вставай, — потребовала она. — Ну же! Тебе надо подняться.

— Почему никто не хочет меня выслушать? Я не могу так больше. В моём мозгу глубокая трещина. Почему никто не хочет мне помочь? Ни ты, ни твой отец? Я мечтаю о смерти.

Мать была точно мешок с песком. Керра еле-еле уложила её на кровать.

— Я потеряла своего ребёнка. — Голос Деллен дрожал. — Почему никто не хочет понять?

— Все понимают.

Внутри у Керры всё полыхало и одновременно сжималось. С такой жизнью скоро от неё ничего не останется. Пора высказаться. Только это и может спасти.

— Все знают, что ты потеряла ребёнка, но и мы все потеряли Санто.

— Но я его мать, а только мать, Керра…

Внутри Керры что-то оборвалось. Она рванула Деллен за руки и заставила сесть.

— Прекрати эту драму.

— Драму?

Так же как и всегда, настроение Деллен снова изменилось, теперь оно напоминало нежданное вулканическое извержение.

— Ты называешь это драмой? — завопила она. — Так ты реагируешь на убийство родного брата? Что с тобой? У тебя нет сердца? Боже мой, Керра, чья ты дочь?

— Должно быть, ты и сама много раз задавала себе этот вопрос. Подсчитывала недели и месяцы, размышляла: на кого она похожа? Чья она? От кого я её зачала? И — что самое главное — он мне поверит? Может, и поверит, если правильно всё преподнесу. Покажу, что довольна. И даже счастлива. Впрочем, ты знаешь, как себя вести, когда нужно объяснить очередной закидон.

У Деллен потемнели глаза, она отстранилась от дочери и воскликнула:

— Как ты можешь!

Она прикрыла лицо руками. Этот жест должен был означать ужас.

Момент настал. Керра вытащила из кармана открытку.

— Прекрати!

Она отбросила материнские руки, сунула открытку Деллен в лицо и поддержала её под затылок, чтобы та не смогла избежать разговора.

— Посмотри, что я нашла. «Вот здесь». Мама, что именно «Вот здесь»? Что это значит?

— О чём ты, Керра? Я не…

— Ты не понимаешь, что я тебе показываю? Впервые видишь место на открытке? Не узнаёшь собственного почерка? Что это, мама? Ответь мне. Что?

— Ничего. Просто открытка. Ты ведёшь себя, как…

— Как дочь, мать которой трахалась с её женихом! — закричала Керра. — В этой пещере ты трахалась со всеми остальными.

— Как ты смеешь!

— Мне ли тебя не знать. Эта история неоднократно разыгрывалась у меня на глазах. У Деллен проблемы, никто не может помочь ей, только сексуально озабоченный самец, сколько бы тому ни было лет. Возраст для тебя значения не имеет. Ты просто берёшь его, кем бы он ни был и кому бы ни принадлежал. Главное, что этого хочешь ты, а когда ты чего-то хочешь…

У Керры затряслись руки. Она совала открытку в лицо матери.

— Я заставлю тебя… О боже, я заставлю тебя…

— Нет! — Деллен извивалась под ней. — Ты сумасшедшая!

— Даже Санто не может тебя остановить. Мёртвый Санто не может тебя остановить. Я думала, что хоть это на тебя подействует, но ничуть не бывало. Санто умер, господи боже мой, Санто убили, и что же? Тебе всё нипочём. Всё как всегда.

Деллен стала царапать дочери руки и пинаться, пытаясь высвободиться, но Керра была для неё слишком сильной. Тогда Деллен завопила:

— Это ты сделала! Ты! Ты!

Она схватила дочь за волосы и попыталась вцепиться в глаза. Керра не удержалась и упала. Они катались по кровати, путаясь в простынях и покрывале. Обе орали, хватались друг за друга, брыкались. Находили цель и теряли её. Снова молотили друг друга кулаками, таскали за волосы, и всё это время Деллен голосила:

— Ты! Ты! Ты это сделала!

Дверь спальни с треском отворилась. Послышались торопливые шаги. Керра почувствовала, что её подняли, и услышала голос Алана:

— Тихо. Успокойся. Бог ты мой, Керра, что ты делаешь?

— Пусть она тебе скажет, — вмешалась Деллен.

Она повалилась на бок.

— Заставь её всё рассказать. Пусть скажет, что она сделала с Санто. Пусть расскажет тебе о нём. Санто!

Ален направился к двери, удерживая Керру одной рукой.

— Отпусти меня! — сопротивлялась Керра. — Я хочу узнать правду.

— Пойдём со мной, — велел ей Алан. — Пора нам как следует поговорить.

Ханнафорд и Хейверс выехали на бывший аэродром Королевских воздушных сил. Оба автомобиля, напоминающие те, которые, по слухам, находились неподалёку от места гибели Санто Керна, стояли у мастерской «Ликвид эрс».

Быстрый взгляд в окна машин показал, что у Лью Ангарака в «РАВ-4» лежит снаряжение сёрфера и короткий борд. В «дефендере» Яго Рита не было ничего. Снаружи на автомобиле имелась ржавчина — солёный воздух в этих местах разрушительно действует на любую машину, — а в остальном «дефендер» был чист, насколько это возможно, то есть не идеально. Виной тому была погода и то, что хозяин держал автомобиль на улице. На ковриках в машине, как со стороны водителя, так и со стороны пассажира, было много засохшей грязи. Но грязь — неотъемлемая часть жизни на побережье с конца осени и до конца весны, и её присутствие в «дефендере» инспектора не удивило.

Дейдра Трейхир — бог знает, где она сейчас — казалась следующим логическим звеном. Каждую зацепку нужно отследить, а потому и Яго Рит, и Льюис Ангарак должны будут объяснить, что они делали рядом с местом падения Санто Керна. А вот Дейдру Трейхир Би вызовет в отделение, чтобы как следует там поджарить. Девица это давно заслужила.

Томас Линли позвонил Би, когда она и Барбара направлялись к старому аэродрому. Из Ньюки Линли проехал в Зеннор, а оттуда возвратился в бухту Пенгелли. Он сообщил Би, что кое-что для неё выяснил. Однако информация требует дополнительного расследования, а сделать это можно только на родине Керна. Голос его звучал взволнованно.

— А что насчёт мисс Трейхир? — резко оборвала его Ханнафорд.

— Я пока её не видел. Если честно, в этом деле она меня мало интересует. Я думаю о других вещах. О новой ситуации с Кернами…

Би не хотела слушать о Кернах и их новой ситуации. Она не доверяла Томасу Линли, и этот факт её раздражал, потому что доверять ей хотелось. Ей необходимо было верить всем, кто расследует это убийство. Би снова перебила его:

— Если по дороге встретите нашу прекрасную и резвую мисс Трейхир, привезите её ко мне. Понятно?

— Будет сделано.

— А если продолжите разрабатывать линию Кернов, не забывайте, что Трейхир замешана в истории Санто Керна.

— Только если верить Мадлен Ангарак, — ответил Линли. — А оскорблённая женщина…

— Как же, как же! — нетерпеливо произнесла Би.

Впрочем, она понимала, что в его словах есть правда: Мадлен Ангарак запачкана в этом деле не меньше других.

В мастерской Би представила сержанта Хейверс Яго Риту. Старик полировал грубую кромку доски. Серфборд лежал на козлах, обшитых толстой тканью, предотвращающей повреждение доски. Яго осторожно тёр борд шкуркой. Возле стены стоял огромный шкаф с открытыми дверцами. В нём лежали доски, ожидавшие, когда мастер ими займётся. У «Ликвид эрс», судя по всему, не было отбоя от заказчиков. Бизнес процветал, и шум из соседней комнаты подтверждал это.

На Яго, как и в прошлый раз, был белый комбинезон. Пыль, покрывавшая его, была не слишком заметна на теле, но бросалась в глаза на лице и волосах. Все открытые части тела старика были белыми.

Яго спросил, с кем Би хочет пообщаться: с ним или с Лью Ангараком. Выяснилось, что с обоими. Старик заверил, что рассказал всё об отношениях Санто и Мадлен и ему нечего добавить. На это Би любезным голосом заметила, что привыкла сама делать выводы. Яго взглянул на неё, никак не прокомментировал её слова и попросил разрешить ему продолжить шлифовку доски, если дамы не возражают.

Би не возражала.

— Почему ваш «дефендер» в день гибели Санто находился поблизости от злополучной скалы? — осведомилась она.

Хейверс вынула блокнот и карандаш. Яго остановился, посмотрел на Ханнафорд и склонил голову набок, словно оценивая заданный вопрос.

— Поблизости? — уточнил он. — От бухты Полкар? Этого не было.

— Есть свидетели, что ваш автомобиль стоял в Олспериле.

— По-вашему, это рядом? Если по прямой, то Олсперил неподалёку, но на машине до бухты многие мили.

— Оттуда пешком легко добраться до бухты, мистер Рит. Даже в вашем возрасте.

— Меня что, кто-то видел на скале?

— Этого я не говорила. Но тот факт, что ваш «дефендер» находился хотя бы приблизительно неподалёку от места убийства… Надеюсь, вы понимаете причину моего любопытства.

— Хижина Хедры, — произнёс Яго.

— Чья хижина? — вмешалась сержант Хейверс.

По выражению её лица было ясно: она сочла такое название чужеродным для Корнуолла.

— Это старая деревянная лачуга, встроенная в скалы, — пояснил Яго. — Там я и был.

— Могу я узнать, что вы там делали? — поинтересовалась Би.

Яго помолчал. Должно быть, задумался над уместностью такого любопытства.

— Это моё частное дело, — наконец ответил он и снова занялся шлифовкой доски.

— Решать буду я, — возразила Би.

Шум в соседней комнате прекратился, оттуда вышел Лью Ангарак. Одет он был так же, как и в прошлый раз. На шее болтался респиратор. Круглый участок вокруг глаз, рта и носа выглядел странно розовым по сравнению с остальной кожей. Лью и Яго переглянулись. Значения этого взгляда женщины не поняли.

— Вы тоже были поблизости от бухты Полкар, мистер Ангарак, — обратилась к нему Би вместо приветствия.

На лице Яго отразилось явное удивление.

— Когда это было? — спросил Ангарак.

Он снял с шеи респиратор и очки и положил их на доску, которую шлифовал Яго.

— В день падения Санто Керна Если точнее, в день убийства. Что вы там делали?

— Меня в бухте Полкар не было.

— Вы были недалеко.

— Значит, вы имеете в виду гавань Бак, о которой вряд ли можно сказать, что она недалеко. Я занимался сёрфингом.

Яго быстро посмотрел на Ангарака. Тот, похоже, этого не заметил.

— Сёрфингом? А если по возвращении я изучу карты, которыми вы пользуетесь… Как вы их называете?

— Изобары. Да, если посмотрите, увидите, что и ветер был не тот, и волны плохие. Наверняка подумаете, что в море выходить было бессмысленно.

— Так почему вышли? — спросила Хейверс.

— Мне хотелось поразмыслить. В таких случаях море для меня — лучшее место. Ну а если удаётся поймать несколько волн, то ещё и удовольствие. Но тогда мне было не до волн.

— О чём вы думали?

— О женитьбе, — ответил Ангарак.

— О вашей?

— Я давно развёлся. Женщина, с которой я встречаюсь…

Вид у него был как у человека, который несколько ночей провёл без сна. Би засомневалась, имеет ли она право интересоваться его личной жизнью.

— Мы несколько лет вместе. Она мечтает о свадьбе, а я хочу, чтобы всё оставалось по-прежнему. Ну, может, немного что-то изменить.

— Что именно?

— Какая вам разница? Это наше личное дело. Скажу только, что она со мной не согласна.

Яго Рит хмыкнул. Этот звук означал, что они с Лью Ангараком придерживаются одного мнения. Старик продолжал шлифовку. Лью посмотрел на его работу, провёл пальцами по хвосту борда, который Яго уже закончил, и одобрительно кивнул.

— Выходит, вы болтались на волнах и пытались решить, жениться или нет?

— Нет, это я уже решил.

— И каким стало ваше решение?

Ангарак отступил от козлов.

— Не понимаю, какое отношение это имеет к делу. Позвольте мне вернуть вас к сути. Если Санто Керн упал со скалы, то либо его столкнули, либо подвело снаряжение. Поскольку мой автомобиль был далеко от бухты и я находился в море, то столкнуть его не мог. Значит, дело было в снаряжении. Наверняка вы хотите знать, кто имел доступ к его снаряжению. Добрался ли я быстренько до места по прямой дороге? Так, инспектор Ханнафорд?

— Думаю, к правде можно прийти разными путями, — заметила Би. — Но если желаете, можете изложить свой вариант.

— Я понятия не имел, где лежало его снаряжение, — разозлился Ангарак. — И до сих пор не знаю. Скорее всего, дома.

— Оно было в автомобиле.

— В тот день оно должно было там быть. Санто ведь ехал к той проклятой скале.

— Лью, она просто делает своё дело, — примирительно произнёс Яго, а потом повернулся к Би, — Если на то пошло, доступ был у меня. И я знал, где парень хранит снаряжение. Санто и его отец часто ссорились из-за…

— Из-за чего? — насторожилась Би.

Яго и Ангарак снова переглянулись. Би увидела это и повторила вопрос.

— Из-за всего, — ответил Яго. — Они на многое смотрели по-разному, и Санто унёс снаряжение из дома. Хотел доказать: мол, я тебе ещё покажу, на что способен.

— Что именно он собирался доказать, мистер Рит?

— То же, что и все мальчишки.

Этот ответ не удовлетворил инспектора.

— Если вы знаете что-то имеющее отношение к делу, не скрывайте, пожалуйста.

Мужчины снова переглянулись, на этот раз не так быстро.

— Эх, дружище, — обратился Яго к Ангараку, — не мне это нужно говорить.

— Мадлен от него забеременела, — неохотно сказал Лью. — А Санто на это никак не отреагировал.

Би удивилась, что человек, которому в первую очередь и надо было реагировать, сказал об этом событии столь небрежно. Она почувствовала, что Хейверс не терпится вмешаться, однако сержант удержалась.

— Санто говорил, что его отец требовал, чтобы он поступил с Мадлен по справедливости, — вмешался Яго. И прибавил: — Извини, Лью. Я всё-таки общался с парнем. Убеждал, что лучше оставить ребёнка.

— Выходит, ваша дочь прервала беременность? — уточнила Би.

— Она собиралась рожать.

— Собиралась? — повторила за ним Хейверс. — Почему в прошедшем времени?

— Выкидыш.

— Когда это произошло? — осведомилась Би.

— Выкидыш? В начале апреля.

— Это с её слов? И к тому моменту она прекратила отношения с Санто? Значит, они расстались во время её беременности?

— Да.

Би посмотрела на Хейверс. Губы сержанта округлились. Дело приняло интересный оборот.

— Как вы всё это восприняли, мистер Ангарак? И вы, мистер Рит? Вы ведь так заботились об этой паре, снабжали их презервативами.

— Я уж точно не радовался, — ответил Ангарак. — Но если поступить с Мадлен по справедливости означало сыграть свадьбу, то я даже рад, что они разбежались. Можете мне поверить. Я не хотел, чтобы Мадлен выходила за него замуж. Им было только по восемнадцать, и, кроме того…

Ангарак махнул рукой.

— Что «кроме того»? — полюбопытствовала Хейверс.

— Санто себя показал. Он был маленьким распутником, и я не желал дочери такого мужа.

— Вы хотите сказать, он предлагал ей сделать аборт?

— Да ему плевать было, что она сделает. Это выражение Мадлен. Так уж он был устроен. Только поначалу дочь этого не замечала. Да и мы ничего не подозревали.

— Наверное, вы страшно рассердились, что всё так обернулось?

— И поэтому в бешенстве его убил? — Лью покачал головой. — Нет. У меня не было причины.

— Разве плохого обращения с дочерью недостаточно?

— Всё осталось в прошлом. Мадлен… поправляется. — Ангарак глянул на Яго. — Ты согласен?

— Да, время лечит.

— Вам было бы легче, если бы Санто умер, — резко сказала Би.

— Я вам уже объяснял. Я даже не представлял, где он хранит своё снаряжение, а если б и знал…

— Я знал, — напомнил Яго Рит. — После того как Мадлен забеременела, отец Санто пытался разобраться с сыном. Они крупно поссорились. Отец внушал, что Санто обязан поступить как мужчина, а парень возражал, что не в женитьбе на забеременевшей девушке проявляется настоящий мужчина. Санто должен был сказать: «Ты хочешь, чтобы я остался с Мадлен? Хорошо, я останусь с Мадлен», а он сказал: «Ты хочешь, чтобы я увлекался не сёрфингом, а скалолазанием? Хорошо, будь по-твоему. Я докажу тебе, что я настоящий скалолаз». И Санто стал этим заниматься, а снаряжение держал в багажнике своего автомобиля.

— Мадлен тоже знала о снаряжении?

— Она пришла ко мне, — ответил Яго. — Мы с ней отправились в Олсперил, добрались до хижины Хедры. Там ей нужно было кое-что сделать. Избавиться от последнего, что связывало её с Санто Керном. «Кроме самого Санто», — подумала Би.

— И что это было? — спросила она.

— Послушайте, Мадлен очень любила Санто. — Старик отложил в сторону шлифовальную шкурку. — Он был — извини, Лью, отцу это неприятно слышать, — он был у неё первым. Когда их отношения закончились, Мадлен очень переживала. А тут ещё и потеря ребёнка. Ей тяжело было пройти через всё это, да и кому бы не было тяжело на её месте? Поэтому я посоветовал Мадлен избавиться от всего, что напоминало о Санто. Она так и поступила. А в хижине Хедры кое-что оставалось. Поэтому мы туда и отправились. Они вырезали там свои инициалы. Глупая детская забава — сердце и всё такое. Мы поехали туда, чтобы уничтожить это. Не домик, заметьте. Только инициалы. Сердце трогать не стали.

— Почему бы не подвести всё к логическому завершению? — спросила Би.

— Это как?

— Очень просто, мистер Рит, — вмешалась Хейверс — Почему бы не укокошить Санто Керна?

— Да как вы смеете! — возмутился Лью Ангарак.

Би прервала его жестом.

— Она ревнивая девушка? Когда её обижали, давала отпор? Можете высказаться оба, если знаете.

— Если вы пытаетесь намекнуть…

— Я пытаюсь добраться до правды, мистер Ангарак. Говорила ли вам Мадлен, что Санто встречается с кем-то ещё? Надеюсь, вы понимаете значение слова «встречается». Он занимался сексом с Мадлен и в то же время — со зрелой женщиной. Мадлен пришлось нам в этом признаться, потому что мы несколько раз уличили её в обмане. Своей ложью она сама загнала себя в угол. Оказывается, Мадлен следила за парнем и была возле дома той женщины. Белый похотливый баран с энтузиазмом покрывал не слишком молодую овцу. Вы знали об этом? А вы, мистер Рит?

Лью Ангарак провёл рукой по седеющим волосам, с которых посыпалась белая пыль.

— Нет, — отозвался он, — Нет. Я был поглощён личными делами. Я знал, что Мадлен рассталась с Санто, и надеялся, что со временем… Моя дочь всегда была ершистой. Наверное, из-за матери, из-за того, что она оставила нас. Мадлен не могла с этим смириться. Обычно у неё получалось оставлять прошлое в прошлом. Я думал, Мадлен и с этим справится, даже с потерей ребёнка. И когда видел, как она расстроена, делал всё, что мог. Старался помочь ей.

— Каким образом?

— Я уволил Санто и стал уговаривать Мадлен вернуться к сёрфингу. Восстановить форму. Объяснял, что все обжигаются, но сложный этап не вечен, люди постепенно приходят в норму.

— Как вы? — задала вопрос Хейверс.

— И я тоже.

— Что вам известно о другой любовнице Санто? — спросила Ангарака Би.

— Ничего. Мадлен скрывала это.

— А вам, мистер Рит?

Яго взял наждачную шкурку и осмотрел её.

— Со мной Мадлен поделилась. — Он медленно кивнул. — Просила пообщаться с Санто. Должно быть, хотела, чтобы он опомнился. Я убеждал девочку, что это не поможет. Ситуация у Санто нестандартная. В определённом возрасте мальчишки думают не головой. Разве она этого не видит? Я напомнил ей, что в море полно рыбы. Посоветовал избавиться от грустных мыслей и начать жить заново. Это единственный способ.

Судя по всему, Яго не сообразил, что только что сказал. Би озадаченно смотрела на него. Хейверс тоже не спускала глаз со старика.

— Нестандартная ситуация — эту фразу употребил Санто во время встречи с подругой. Ему посоветовали открыть Мадлен правду. Возможно, он так и сделал, но с Мадлен поступил нечестно. А с вами, мистер Рит, Санто был откровенен? Кажется, вы умеете найти подход к молодым людям.

— Я знал о ситуации только со слов Мадлен, — ответил Яго. — Нестандартная, говорите?

— Да, Санто использовал ваше выражение.

— Сама связь с женщиной старше возрастом достаточно нестандартна, — заметил Лью.

— Достаточно нестандартна, чтобы советоваться об этом? — спросила Би, скорее себя, чем его.

— Должно быть, всё дело в том, кто эта женщина, — заключил Яго. — В конце концов всё сводится к этому.

Глава 21

Несмотря на предупреждение Яго, Кадан ничего не мог с собой поделать. Он отлично понимал, что это сумасшествие, но не мог отвлечься от воспоминаний о мягкости обхвативших его бёдер, о стонах и восторженном учащённом дыхании. В его ушах звучал шум волн, бьющихся о берег, он представлял сложные запахи — моря, женского тела, старого дерева крошечной лачуги, — слизывал в воображении вечную соль женственности, слышал её крики «да, да», пальцы погружались ему в волосы, тусклый свет проникал в щели двери. Её кожа была влажной, а тело гибким, упругим и неистовым — боже, таким неистовым!

Всё могло быть именно так. Несмотря на то что настал вечер, Кадану хотелось оставить Пуха в гостиной, вытащить из гаража велосипед, помчаться в «Эдвенчерс анлимитед» и потребовать, чтобы Деллен Керн исполнила своё обещание и встретилась с ним в прибрежной лачуге. Кадан видел немало фильмов и знал, что связь зрелой женщины и молодого мужчины не бывает совершенной и уж тем более постоянной. Впрочем, это даже хорошо, если разобраться. Кадан мысленно перенёсся в иной мир — возвышенный, мистический, метафизический.

Эта женщина, конечно же, чокнутая. Несмотря на желание прижаться к различным частям её тела, Кадан понимал, что такое дрожжи. Деллен казалась ему дрожжами высшей закваски. Она была ходячим, говорящим, дышащим, жующим, спящим воплощением дрожжей. Кадан Ангарак ощущал такую похоть, что готов был покрыть стадо овец, но в то же время старался держаться подальше от упомянутых дрожжей.

На работу он в тот день не пошёл, однако был не в состоянии отвечать на вопросы отца, желающего выяснить, почему его сын слоняется по дому. Во избежание этого Кадан поднялся как обычно, оделся как обычно, то есть натянул заляпанные краской джинсы, и, как обычно, уселся за накрытый к завтраку стол. Мадлен ела половинку грейпфрута, отец положил себе на тарелку со сковороды приличную порцию яичницы с беконом и помидорами.

Завидев Кадана, Лью на удивление приветливым жестом указал на еду. Кадан воспринял это как предложение мира. Должно быть, отец отметил его усилия в поиске прибыльного места. Кадан поблагодарил отца и спросил сестру, как дела.

Мадлен бросила на него злобный взгляд, и Кадан сообразил, что она советует ему сменить тему. Кадан внимательно посмотрел на отца и отметил его расслабленные движения. Из опыта он знал, что это означает снятие сексуального напряжения. Но вряд ли отец мастурбировал в душе.

— Ты что, вернулся к Айоне, папа? — поинтересовался Кадан.

По его интонации нетрудно было понять, что он имеет в виду.

И отец его понял как надо. Кожа Лью, и без того смуглая, слегка потемнела, и он молча повернулся к плите, чтобы приготовить себе вторую порцию яичницы.

Да, вряд ли это назовёшь тёплой семейной беседой. Хоть без ругани — уже хорошо. Никаких других звуков, кроме тех, что сопровождают пережёвывание и глотание, за столом не раздавалось. Вопрос о работе Кадана не поднимался. В то же время Кадану было страшно любопытно, как случилось, что отцу удалось успешно вывести Айону из затяжного пике и уложить на матрас.

Нуда ладно, при Мадлен неудобно спрашивать: надо же сделать скидку на её пол, к тому же следует отнестись к ней с сочувствием из-за всего, что ей пришлось перенести. Лучше не затрагивать грубые аспекты отношений между мужчинами и женщинами. С другой стороны, мужчины могли бы и подмигнуть друг другу. В более счастливые времена Лью не прочь был похвастать перед сыном своими мужскими победами.

Кадан задумался о том, что же происходит.

Уж не переметнулся ли отец к другой женщине? Что ж, вполне возможно. Маленький клан Ангараков видел целую череду женщин, которые обычно заканчивали рыданиями и гневными восклицаниями либо пытались убедить отца разумными речами за кухонным столом, или у входной двери, или в саду, или в других местах. Но Лью Ангарак на уступки не шёл. Когда у отца появлялась новая подруга, Лью обычно приводил её домой, знакомил с детьми и только потом занимался с ней сексом, и такое знакомство создавало у женщины впечатление, что между ними в будущем возможно что-то серьёзное.

Почему же сегодня Лью такой расслабленный, возится на кухне и выглядит так, словно удовлетворил женщину? Они ведь никого не видели. Что верно, то верно: они уже взрослые, но прежде Лью не изменял своим правилам.

Кадану невольно пришла на ум Деллен Керн. Впрочем, она и так маячила в подсознании, однако Кадану показалось, что скрытность Лью имеет под собой причину. Скрытность означает нечто незаконное, а оттуда — прямая дорожка к адюльтеру. Замужняя женщина. Так и есть, заключил Кадан. Отец первым добрался до Деллен. Кадан не представлял, как это могло произойти, однако поверил, что это случилось, и почувствовал в сердце укол ревности.

Остальную часть дня он размышлял о том, что было бы, если бы он сошёлся с Деллен. Наверняка она не отказалась бы перепихнуться с ними обоими. Но он не хотел ещё больше осложнять отношения с отцом, а потому решил, что лучше оставить эти мысли и постараться переключиться на что-нибудь другое.

Дело в том, что Кадан был активным человеком, а не резонёром. Тяжкое умственное напряжение приводило его к беспокойству, а такое состояние можно было лечить двумя способами. Один из них — действие, другой — алкоголь. Кадан знал, что следует выбрать первое, но, чёрт возьми, душа лежала ко второму.

Часы шли, и желание выпить только усиливалось. Дойдя до точки, когда разумные мысли сделались невозможными, он дал Пуху тарелку с фруктами, лишь бы занять птицу — среди прочих яств попугай отдавал предпочтение испанским апельсинам, — а сам схватил велосипед и направился в дом на Биннер-Даун.

Кадан хотел обзавестись компаньоном по выпивке. Если человек больше чем один раз в неделю пьёт в одиночестве, это означает, что у него есть проблема и эту проблему нужно топить в алкоголе. Кадан предпочитал слыть кутилой. Он решил пригласить в качестве партнёра Уилла Мендика.

У Уилла ничего не получалось с Мадлен, так что принять на грудь ему сам бог велел. Сделав это, они оба забудут о своих неприятностях. Ну разве не замечательная идея?

Уилл жил в доме на Биннер-Даун вместе с девятью сёрферами, мужчинами и женщинами. Среди них держался особняком. Волны не ловил, потому что не любил акул, да и морских драконов не слишком жаловал.

Кадан нашёл Уилла с южной стороны участка. Поскольку дом находился рядом с морем и никто за ним не ухаживал, то и выглядел он дряхлым. Окружающая земля поросла колючим кустарником, папоротником и морской травой. Единственный кипарис с шишковатым стволом давно нуждался в стрижке, а на газоне власть захватили сорняки. Здание давно пора былоотремонтировать, особенного внимания требовала черепица, деревянные наличники окон и дверные косяки.

Но у жильцов были более важные заботы, нежели поддержание собственности в должном порядке. Жалкий сарай, в котором серфборды выстроились вдоль стены, словно красочные книжные закладки, являлся живым свидетельством такого к себе отношения. Как и гидрокостюмы, которые сёрферы вешали на просушку на нижние ветки кипариса.

Южная сторона дома выходила на Биннер-Даун, откуда доносилось мычание коров. К стене была пристроена теплица со стеклянной крышей и наружной стеклянной стеной. Внутренняя гранитная стена — стена дома — была покрашена белой краской, чтобы отражать солнце. Кадан знал, что в теплице выращивают виноград.

В теплице Кадан и нашёл Уилла. Тот окапывал землю вокруг крошечной лозы. Когда Кадан вошёл, Уилл разогнулся и крикнул:

— Чёрт, только этого не хватало! — Но, увидев Кадана, сменил тон. — Прости, я думал, это один из них.

Кадан понял, что он имеет в виду соседей-сёрферов.

— Они тебе по-прежнему не помогают?

— Да уж конечно! Никак не поднимут свои задницы.

Для обработки земли Уилл пользовался вилами. Кадан подумал, что это не лучший инструмент для такой операции, принимая во внимание размер растений. Впрочем, он промолчал об этом, да и Уилл отставил вилы в сторону, взял чашку, стоявшую на выступе, и проглотил то, что в ней оставалось. В теплице было жарко, и Уилл вспотел, жидкие волосы прилипли к черепу. Кадан подумал, что к тридцати годам приятель наверняка облысеет, и мысленно поблагодарил природу за собственные густые кудри.

— Я перед тобой в долгу, — произнёс Кадан в качестве вступления. — Вот и пришёл.

Уилл вроде удивился. Взял вилы и продолжил работу.

— И что ты мне должен?

— Хочу извиниться. За свои слова.

Уилл снова распрямился и утёр рукой лоб. На нём была фланелевая рубашка, наполовину расстёгнутая. Под рубашкой — неизменная чёрная футболка.

— Какие слова?

— На днях, о Мадлен. Ты наверняка помнишь.

Кадан думал, что чем меньше сказано о Мадлен, тем лучше для них обоих, но хотел убедиться, что Уилл понимает, о чём речь.

— Откуда мне знать, — продолжил Кадан, — у кого есть шанс в отношениях с моей сестрой, а у кого нет.

— Я думаю, ты отлично знаешь.

— Оказывается, не знаю. Сегодня утром за завтраком она о тебе говорила. Когда я услышал это, то понял, что был не прав.

Разумеется, Кадан врал, но считал, что за это его можно простить. Ведь он и в самом деле не представлял, как сестра смотрит на романтические отношения. И что чувствует в данный момент по отношению к Санто Керну. Уилл Мендик ему нужен, так почему бы не схитрить? Это поможет им распить бутылку, а уловка забудется.

— Мне кажется, тебе не следует отступать. У Мадлен были тяжёлые времена. Скорее всего, ты ей нужен, даже если она сама этого не осознаёт.

Уилл отошёл в дальний конец теплицы и снял с полки ящик с удобрением. Кадан последовал за ним.

— Вот мне и пришла в голову идея: почему бы нам не прикончить бутылочку. — Кадан внутренне поморщился от этой фразы: так выражаются в американских сериалах. — И забыть о былых обидах. Поддерживаешь?

— Сейчас не могу уйти.

— Ну и хорошо. Я не предлагал никуда уходить, — откровенно ответил Кадан. — Можем посидеть и здесь.

Уилл покачал головой и вернулся к своим лозам и вилам. Кадан почувствовал, что его приятеля что-то гнетёт.

— Не могу. Извини. — Войдя в темп работы, Уилл пояснил свой отказ: — В магазин явились копы, Кад. Они меня допрашивали.

— О чём?

— А сам-то как думаешь?

— О Санто Керне?

— Да. О Санто Керне. Разве есть другая тема?

— Но почему они пришли к тебе?

— Почём я знаю? Они со всеми говорят. Ты-то как увильнул?

Уилл снова яростно заработал вилами.

Кадану стало не по себе. Он задумчиво посмотрел на друга. Тот факт, что копы заинтересовались Уиллом, вызывал размышления, на которых лучше было не сосредоточиваться.

— Да как-то так, — неопределённо произнёс Кадан, словно давая понять, что беседа окончена.

— Да, — мрачно отозвался Уилл. — Вот так.

Кадан быстро попрощался. Оказалось, он снова не при делах. Он выбросил из головы Уилла и его неприятности и решил, что судьба призывает его к действию. И если оставить в стороне выпивку, то остаётся одно.

Да что же это такое? Его мысли снова сосредоточились на Деллен. Может, она заразила его ядовитой инфекцией, пожирающей мозг? Кадан знал простой способ: чтобы избавиться от неё, нужно ею овладеть. Это средство, однако, было сродни ритуальному самоубийству, а потому из дома на Биннер-Даун Кадан поехал в единственное место, оставшееся в ограниченном списке побега от самого себя: он покатил на бывший аэродром Королевских воздушных сил. Альтернативы не было. Отцу он что-нибудь соврёт. Ему просто надо побыть где-то, где угодно, лишь бы не одному дома и не в «Эдвенчерс анлимитед», рядом с этой женщиной.

Кадану повезло: отцовского автомобиля у мастерской не было. Зато стояла машина Яго.

К несчастью, не одному ему пришла в голову мысль явиться сюда. Кадан вошёл внутрь и увидел в приёмной двух дочерей Айоны Сутар. Дверь во внутреннее помещение была закрыта. Дженни прилежно трудилась над школьным заданием, используя карточный стол, на котором Лью Ангарак обычно работал, а Ли, прижимая один палец к ноздре, смотрелась в зеркальце. Рядом лежал тюбик суперклея.

— Мама там, Кадан? — сообщила Ли с бесившей Кадана вопросительной интонацией, предполагавшей, что она обращается к дураку. — Она предупредила, что это личный вопрос, и поэтому тебе туда нельзя?

— Думаю, она говорит с Яго о твоём отце, — добавила Дженни.

Оттопырив нижнюю губу, она стирала в своей тетради карандашные пометки.

— Мама сказала, что у них всё кончено, но по ночам она плачет в ванной. Как будто мы не слышим. Наверное, надеется, что у них ещё что-то будет.

— Маме следует дать ему отставку? — протянула Ли. — Не обижайся, Кадан, но твой отец болван? Женщины должны уметь за себя постоять, проявлять твёрдость. Особенно когда с ними обращаются не так, как они заслуживают. Вот, например, какие отношения между нами?

— Какого чёрта ты делаешь со своим лицом? — сменил тему Кадан.

— Мама не разрешает ей проколоть нос, поэтому она приклеивает на него камешек, — просветила его Дженни в своей дружелюбной манере. — Ты умеешь делить в столбик, Кад?

— О боже, не спрашивай его, — посоветовала сестрёнке Ли. — Он в школе не сдал ни одного выпускного экзамена. Ты ведь знаешь, Дженни?

Кадан её проигнорировал.

— Хочешь калькулятор? — спросил он у Дженни.

— Она должна показать свою работу, а не калькулятора? — Ли оглядела украшение на своём носу. — Я не глупая и портить своё лицо не буду, — И закатила глаза. — Тебе нравится, Дженни?

— Наверняка мама устроит тебе настоящую взбучку, — ответила Дженни, не глядя на сестру.

Кадан не мог не согласиться. Казалось, что у Ли на носу выступила большущая капля крови. Надо было выбрать камешек другого цвета.

— Мама заставит её оторвать камень, — продолжила Дженни. — И будет больно, потому что суперклей крепко держит. Ты очень пожалеешь, Ли.

— Заткнись? — мрачно изрекла Ли.

— Я только…

— Заткнись? Засунь себе в рот носок? Запихни себе в глотку кулак? Удавись лопатой?

— Ты не должна так со мной говорить!

Дверь отворилась. На пороге появилась Айона. Судя по распухшему лицу, она здорово наревелась. «Чёрт, должно быть, она и в самом деле любит отца», — подумал Кадан.

Он хотел посоветовать ей оставить отца и устроиться в жизни без него. Лью Ангарак недоступен. Возможно, он никогда не женится. Его бросила единственная женщина, любимая им с детства, и он так и не смог оправиться. Никто из них не смог. Это их семейное проклятие.

Но разве объяснишь такие вещи влюблённой женщине? Вряд ли.

Судя по всему, Яго предпринял героические усилия в этом направлении. Он постоял немного за спиной Айоны с носовым платком в руке, затем сложил его и сунул в карман комбинезона. Ли глянула на мать и закатила глаза.

— Сёрфингом мы больше заниматься не будем? — предположила она.

— А мне этот сёрфинг никогда не нравился, — лояльно добавила Дженни.

Она собрала свои учебники.

— Пойдёмте, девочки, — велела Айона и оглядела мастерскую. — Здесь нас больше ничто не держит.

Кадана она полностью проигнорировала, словно он был переносчиком семейной болезни. Он посторонился, когда Айона забрала своих дочерей и двинулась к выходу. Она направлялась к собственному магазину на аэродроме. Дверь за ней с шумом захлопнулась.

— Бедная девочка, — заметил Яго.

— Что вы ей сказали?

Яго подошёл к своему рабочему месту.

— Правду.

— Что именно?

— Никто не смоет пятна с леопарда.

— А сам леопард?

Яго осторожно снимал голубую изоляционную ленту с короткого борда. Кадан обратил внимание, что руки у него дрожат сильнее обычного.

— А? — с запозданием отозвался старик.

— Разве леопард не может сам убрать свои пятна? Люди меняются.

— Нет, — возразил Яго. — Не меняются.

Он начал обрабатывать кромку наждаком. Очки сползли на кончик носа, и Яго вернул их на место.

— Разве только внешние реакции. То, что они являют миру, если ты понимаешь, о чём я. Они хотят показаться другими и стараются добиться этого. Но то, что внутри, — неизменно. Нельзя переделать самого себя. Только поведение.

Яго поднял глаза. Из седых волос, собранных в жидкий хвост, выбилась длинная прядь и упала ему на щёку.

— А ты что здесь делаешь, Кад? Разве ты не должен быть на работе?

Желая уклониться от этого вопроса, Кадан начал прохаживаться по мастерской, пока Яго шлифовал обводы доски. Он открыл комнату отца — своё рабочее место во время прежней попытки закрепиться в «Ликвид эрс» — и заглянул внутрь.

Проблема в том, думал Кадан, что у него нет склонности к работе шейпера. У него не хватало терпения. Труд этот требовал твёрдых рук, умения пользоваться бесконечным набором инструментов и шаблонов. Человек должен держать в голове множество переменных, и это казалось Кадану невозможным: изгиб заготовки, одиночная или двойная вогнутость, положение плавников. Длина доски, форма хвоста, толщина кантов. Одна шестнадцатая дюйма могла всё изменить. «Чёрт побери, Кадан, неужели ты не видишь, что эти каналы слишком глубоки? Я не могу держать тебя здесь, раз ты всё портишь».

Всё правильно. Справедливо. Шейпер из него никакой. А обработка доски казалась такой скучной, что Кадан чуть не плакал. Нервы у него не выдерживали, а борд требовал аккуратности. Фибергласс надо отматывать с припуском, но экономно, а потом осторожно покрывать эпоксидной смолой, чтобы не было пузырьков. Затем полировка шкуркой, ещё один слой фибергласса и снова шлифовка.

Этого Кадан делать не мог. Ну не приспособлен он для такой работы. Надо родиться для этого, как Яго.

Поначалу Кадан собирался заняться окраской бордов, покрасить собственную доску. Но отец ему не разрешил, сказал, что нужно это заслужить — прежде познать азы мастерства, а ведь от Санто отец этого не требовал.

— Мой бизнес перейдёт к тебе, а не к Санто. Поэтому ты должен изучить всё — от и до. Мне нужен художник, а Санто понимает в дизайне.

«Он понимает, как трахать Мадлен», — хотелось ответить Кадану. Но что толку спорить? Мадлен изъявила желание, чтобы Санто трудился у отца, а она — любимая дочка.

И что теперь? Кто знает. Они оба разочаровали отца, правда, Мадлен разочаровала больше.

— Я готов вернуться, — сказал Кадан. — Что вы об этом думаете?

Яго выпрямился, отложил шкурку и внимательно посмотрел на Кадана.

— С чего вдруг?

Кадан покопался в мыслях, отыскивая подходящее объяснение. Вернуть себе расположение отца он мог только при содействии Яго.

— Вы оказались правы. Я не могу там работать. И мне нужна ваша помощь.

— Она тебя совсем достала?

Кадану не хотелось поднимать тему Деллен ни мысленно, ни на словах.

— Нет. Да. Неважно, — отмахнулся он. — Я должен выбраться оттуда. Поможете?

— Конечно, — заверил старик. — Дай мне время, я прикину, как подойти с этим к твоему отцу.

После разговора в церкви Линли вместе с бывшим следователем пришёл к нему домой, благо что тот жил неподалёку. Они поднялись на чердак, где Дэвид Уилки порылся в картонных коробках и достал бумаги с записями о деле Джейми Парсонса. На листах были фамилии подростков, опрошенных в связи со смертью Джейми. Уилки понятия не имел, где сейчас живут эти люди, но Линли подумал, что по меньшей мере одного или двух из них можно найти рядом с бухтой Пенгелли. И если он прав, то нужно безотлагательно встретиться с ними.

Пока Линли возвращался в деревню сёрферов, его мысли крутились вокруг этого. Он продумывал свой следующий шаг.

Как выяснилось, один из друзей Керна, бывший на злополучной вечеринке, безвременно скончался от лимфосаркомы. Другой эмигрировал в Австралию. Трое из тех шести до сих пор жили в бухте Пенгелли, так что найти их труда не составило.

Линли начал с паба. После разговора с барменом он очень быстро нашёл автомастерскую (Крис Аутер), местную начальную школу (Даррен Филдс) и мастерскую по ремонту лодочных двигателей (Фрэнки Клиски). В каждом заведении Линли действовал одинаково: предъявлял своё полицейское удостоверение, сообщал минимум подробностей о смерти, которую расследовал в Кэсвелине, и интересовался у каждого, не может ли он уделить ему время и через час поговорить в другом месте о Бене Керне.

Смерть сына Бена Керна оказала волшебное действие, если это можно назвать волшебством. Все трое согласились.

Для встречи Линли выбрал прибрежную тропу. Неподалёку от деревни на скале стоял памятник Джейми Парсонсу, о котором упомянул Эдди Керн. Памятник представлял собой каменную скамью с высокой спинкой, огибающую круглый каменный стол. В середине стола было вырезано имя Джейми и даты его рождения и гибели. Поднявшись туда, Линли вспомнил, что видел этот памятник во время своего долгого путешествия. Скамья дала ему укрытие от ветра. Сидя там, он обратил внимание не на имя подростка, а на даты, свидетельствующие о короткой жизни. Это совпало с его трагической историей, в которой любимая умерла такой молодой.

Сейчас, опустившись на скамью, Линли вдруг сообразил, что с самого пробуждения ни разу не вспомнил о Хелен, и от осознания этого факта на сердце стало ещё тяжелее. Он обнаружил, что не хочет думать о ней ежедневно и ежечасно, и понял, что чем дольше он будет жить, тем дальше она будет уходить в прошлое.

Это ранило Линли. Любимая жена. Долгожданный сын. Обоих нет, а он излечится? Мысль о том, что такова жизнь, что он оправится от горя, казалась ему невыносимой и непристойной.

Линли поднялся со скамьи и приблизился к краю скалы. Ещё один памятник, не такой официальный, как у Парсонса, — засохший венок с прошлого Рождества, сдувшийся шарик, потрёпанный плюшевый мишка и имя Эрик, выведенное чёрным маркером на медицинском шпателе для прижимания языка. Линли подивился: чего только не увидишь на корнуоллском берегу!

С северной стороны послышался звук шагов по каменистой тропе. Линли увидел трёх мужчин, они вместе поднимались в гору. Линли понял, что они успели посоветоваться друг с другом. Что ж, так даже лучше. Он выложит все карты на стол. Они не должны его бояться.

Было ясно, что лидер у них — Даррен Филдс. И внешне он самый крупный. Филдс — старший учитель в начальной школе и, должно быть, самый образованный в этой троице. Шёл он первым и первым кивнул Линли.

— Мы сказали всё, что знали, много лет назад, — начал Филдс — Так что если вы думаете…

— Я приехал сюда из-за Санто Керна, — прервал его Линли. — И из-за Бена Керна. Если бы замышлял что-то другое, вряд ли откровенничал бы с вами.

Те двое посмотрели на Филдса. Тот задумался над словами Линли. Наконец кивнул, и все подошли к скамье. Фрэнки Клиски оказался самым нервным и самым маленьким. Вдобавок он то и дело грыз указательный палец, грязный от машинного масла и воспалённый от постоянных покусываний. Он напомнил Линли кролика. А вот Крис Аутер, судя по всему, готов был к любому исходу разговора. Он зажёг сигарету, рукой заслонив её от ветра, прищурил глаза, поднял воротник кожаной куртки и с выражением Джеймса Дина[44] в фильме «Бунтарь без идеала» привалился к спинке скамьи. Только вот волос у него не было. Голова лысая как колено.

— Надеюсь, вы понимаете, что я не устраиваю вам ловушку, — произнёс Линли в качестве преамбулы. — Дэвид Уилки — вам знакомо это имя? Вижу, что знакомо. Он утверждает, что случившееся с Джейми Парсонсом, скорее всего, несчастный случай. Уилки не думает сейчас и не думал тогда, что смерть Парсонса была спланирована. В крови юноши обнаружили алкоголь и кокаин. Уилки считает, что вы не осознавали, в каком он состоянии, и были уверены, что он сам выберется из пещеры.

Мужчины молчали. Голубые глаза Даррена Филдса сделались непроницаемыми, и Линли догадался, что он готов до конца отстаивать версию, озвученную когда-то, считая такую тактику разумной. То, что было сказано почти тридцать лет назад, освобождало их от судебного разбирательства. Так зачем менять показания?

— Это то, что мне известно, — заключил Линли.

— Послушайте, — подал голос Даррен Филдс — Минуту назад вы говорили, что приехали сюда по другому делу.

— Насчёт сына Бена, — напомнил Крис Аутер.

Фрэнки Клиски сидел тихо, только глаза его метались, как шарик от пинг-понга.

— Да, верно, — подтвердил Линли. — Но с двумя этими смертями связан один человек, Бен Керн, и необходимо проверить его прошлое. Так уж у нас в полиции заведено.

— Нам больше нечего добавить.

— А мне кажется — есть, и Уилки со мной согласен, если уж на то пошло. Но разница в наших подходах в том, что Уилки считает ту гибель подстроенной, а я так не думаю. Чтобы совершенно в этом увериться, я хочу, чтобы один из вас или все вместе поделились воспоминаниями о той ночи.

Мужчины не отвечали, хотя Аутер и Филдс переглянулись друг с другом. Линли решил поднажать.

— Вот что мне стало известно. Была вечеринка, где произошла стычка между Джейми Парсонсом и Беном Керном. Джейми всегда считал себя лучше других и всячески демонстрировал это, а то, как он повёл себя в ту ночь с Беном Керном, стало для всех последней каплей. С ним решили разобраться в одной из морских пещер. Целью, скорее всего, было унижение, судя по отсутствию на парне одежды, по следам на его запястьях и лодыжках. Видимо, его связывали. Об унизительной расправе говорят и фекалии, обнаруженные у него в ушах. Возможно, на него ещё и мочились, но прилив смыл урину. Я задаю вопрос: как вам удалось заманить его в пещеру? Я решил, что ему посулили исполнение некоего желания. Если он был уже пьян и, возможно, одурманен наркотиками, то легко попался на удочку. Это должно быть чем-то, о чём не следовало знать сестре, которая могла наябедничать родителям. Но вряд ли Джейми стремился получить что-то втихомолку. Это было не в его характере. Он всегда хотел обладать тем, чем восхищались другие. Джейми любил хвастаться. Главное — показать людям, что он лучше всех. Поэтому вряд ли он согласился пойти в пещеру ради чего-то незаконного. Отсюда вывод: приманкой был секс.

Глаза Фрэнки изменились: зрачки расширились. Линли удивился тому, что он не раскололся во время допросов Уилки, ведь друзей не было рядом. Но может, в этом-то и дело. Без друзей Фрэнки не знал, что говорить, а потому молчал. В компании он рассчитывал на подсказку.

— Молодые люди, взрослеющие мальчики, сделают всё ради секса, — продолжил Линли. — Думаю, Джейми Парсонс в этом отношении ничем не отличался от других. Поэтому задаю вам вопрос: может, он был гомосексуалистом? Может, кто-то из вас пообещал ему секс в пещере?

Молчание. В этом они поднаторели. Однако Линли был уверен, что возьмёт верх.

— Или это было не просто обещание, — напирал он. — Джейми не был настолько наивен. Видимо, вы подали ему сигнал, из которого он понял, что ему можно проявить свои гомосексуальные наклонности. Что это был за сигнал? Многозначительный взгляд. Слово. Жест. Рука на заднице. Возможно, прижали его в тёмном углу. Особый язык.

— Среди нас нет гомиков, — быстро сказал Даррен.

«Неудивительно, — подумал Линли, — ведь ты учитель у малышей и тебе есть что терять».

— И все остальные тоже были традиционной ориентации.

— Из вашей группы? — уточнил Линли.

— Ну да, об этом и речь.

— Значит, это всё-таки был секс? Я прав? Джейми думал, что его ожидает секс? С кем?

Молчание. И наконец:

— Прошлое умерло, — промолвил Крис Аутер, сурово покосившись на Даррена Филдса.

— Прошлое — это прошлое, — возразил Линли. — Санто Керн погиб. Джейми Парсонс погиб. Их смерти, возможно, не связаны между собой, но…

— Не связаны, — подтвердил Филдс.

— Но пока у меня не появятся доказательства обратного, я буду считать, что между ними есть связь. И не хочу, чтобы и на этот раз вопрос остался открытым. Санто Керна убили.

— Но ведь Джейми Парсонса никто не убивал.

— Хорошо. Допустим. Инспектор Уилки тоже в это верит. Через четверть века вас никто не привлечёт к ответственности за то, что вы по глупости оставили парня в пещере. Итак, я хочу узнать, что произошло той ночью.

— Это был Джек. Джек, — вырвалось у Фрэнки Клиски.

Казалось, он тридцать лет ждал этого момента. Фрэнки обратился к друзьям:

— Джек уже мёртв, так что это не имеет значения. Не хочу больше держать всё в себе. Я устал.

— Чёрт возьми!

— Я так долго молчал, и посмотрите на меня. Взгляните.

Фрэнки вытянул руки. Они дрожали, словно у паралитика.

— Опять пришёл коп, всё началось сначала. Сейчас я этого не перенесу.

Даррен толкнул Фрэнки. В этом жесте было отвращение, но одновременно и освобождение. Дескать, делай как знаешь.

Снова наступила напряжённая пауза. Издалека послышался крик чаек, в бухте кто-то завёл мотор лодки.

— Её звали Нэнси Сноу, — медленно произнёс Крис Аутер. — Она была девушкой Джека Дастоу, он тоже был на вечеринке.

— Это тот, что умер от лимфосаркомы? — спросил Линли.

— Да, он, Джек. Он уговорил Нэн… сделать то, что было сделано. Мы могли бы воспользоваться услугами Деллен — сейчас она жена Бена, в девичестве Деллен Нанкервис, — потому что она всегда была готова.

— Деллен тоже была на вечеринке?

— Да. С неё-то всё и началось. Всё потому, что она была там.

Крис рассказал подробности: подростковые отношения стали приедаться, и молодые люди начали демонстрировать друг другу своих новых партнёров. Джейми возмутился тем, что Бен Керн открыто пытался заняться сексом с его сестрой.

— С Джейми надо было разобраться, — заявил Фрэнки Клиски. — Мы все терпеть его не могли. Вот Джек и подговорил Нэн Сноу разжечь его. Джейми захотел секса прямо в доме.

— Чтобы все видели, как он это делает, — прибавил Даррен Филдс.

— И чтобы Джек на это посмотрел, — подчеркнул Крис — Такой уж он был, этот Джейми.

— Но Нэн стала отказываться, — продолжил Фрэнки. — Якобы она ни за что не станет заниматься этим на глазах у всех, тем более у Джека. Нэн предложила уединиться в пещере, и они пошли. Там мы их и поджидали.

— Нэн знала о вашем плане?

— Знала. — Крис кивнул. — И повела Джейми в пещеру. По задумке ей необходимо было сопровождать его. Ведь Джейми не дурак. Сразу почуял бы неладное. Нэн должна была дать понять ему, что она хочет секса не меньше, чем он. Мы должны были сделать всё остальное. В половине второго ночи они туда и отправились. Мы уже были в пещере, и Нэн передала Джейми нам. Об остальном сами можете догадаться.

— Сила была на вашей стороне: шестеро против одного.

— Нет, — хрипло выдавил Даррен. — Бена Керна с нами не было.

— А где же он был?

— Наверное, дома, — ответил Даррен. — Он помешался на Деллен. Совершенно помешался. Господи, да если бы не она, нас бы и на вечеринке не было. Но ему хотелось взбодриться, поэтому мы согласились: ладно, выпьем, поедим да послушаем музыку. Только и она туда припёрлась с новым ухажёром, эта чёртова Деллен. Бен назло ей и стал у неё на глазах приставать к другой. Ему хотелось увидеть реакцию Деллен. После этого он пошёл домой. Мы же подговорили Нэн. Она вернулась на вечеринку и…

Даррен жестом указал в сторону пещеры.

Линли продолжил историю за них:

— Вы раздели Джейми в пещере, связали, обмазали фекалиями. Вы на него мочились? Нет? А что тогда? Насиловали? Один из вас? Или всё?

— Он плакал, — сообщил Даррен. — Этого мы и добивались. Когда он заревел, мы все прекратили. Развязали его и оставили в пещере, а сами отправились по домам. Остальное вы знаете.

Линли кивнул. От этого рассказа ему сделалось тошно. Одно дело предполагать, а другое — услышать правду. На земле много Джейми Парсонсов и много таких мальчиков, какими были сидевшие перед ним мужчины. Между ними огромная пропасть, и как её одолеть? Джейми Парсонс наверняка был невыносим, однако это не означало, что он заслуживал смерти.

— Меня интересует одна вещь, — сказал Линли.

Все посмотрели на него: Даррен Филдс — угрюмо, Крис Аутер невозмутимо, как, наверное, и двадцать восемь лет назад, Фрэнки Клиски — с тревогой, видимо опасаясь нежданного удара.

— Как вам удалось придерживаться одной и той же версии, когда вас стала допрашивать полиция? До того как они обратились к Бену Керну.

— Мы ушли с вечеринки в половине двенадцатого. Расстались на улице. Отправились по домам.

Это сказал Даррен, и Линли понял: три предложения, бесконечно повторяемые. Они, возможно, были страшно глупы, эти пятеро подростков, однако о законе имели представление.

— Что вы сделали с одеждой Парсонса?

— В наших местах полно штолен и шахт, — пояснил Крис.

— А как же Бен Керн? Он узнал потом, что случилось?

— Мы ушли с вечеринки в половине двенадцатого. Расстались на улице. Отправились по домам.

Итак, Бен Керн не имел ни малейшего понятия, что же тогда произошло, как и все остальные, не считая этих парней и Нэнси Сноу.

— А Нэнси Сноу? Почему вы были уверены, что она не расколется?

— Она была беременна от Джека, — пояснил Даррен. — Срок — три месяца. Нэн была заинтересована в том, чтобы Джек не пострадал.

— Как сложилась её жизнь?

— Они поженились. После того как Джек умер, она уехала в Дублин с другим мужем.

— Значит, вы были в безопасности.

— Мы всегда были в безопасности. Мы ушли с вечеринки в половине двенадцатого. Расстались на улице. Отправились по домам.

Больше к этому нечего было добавить. Как и сразу после смерти Джейми Парсонса почти тридцать лет назад.

— А вы не чувствовали ответственности за то, что полиция набросилась на Бена Керна? — поинтересовался Линли. — Кто-то на него донёс. Может, один из вас?

Даррен хрипло рассмеялся.

— Ничего подобного. Человек, который донёс на Бена, явно хотел доставить ему неприятности.

Глава 22

— Она думает, что ты убила Санто.

Эту ошеломляющую фразу Алан произнёс после того, как они далеко отошли от «Эдвенчерс анлимитед». Он вытащил Керру из родительской спальни, провёл по коридору и заставил спуститься по лестнице. Керра сопротивлялась и огрызалась:

— Пусти меня, Алан! Да отпусти же, чёрт тебя побери!

Он не поддавался. У него оказалась железная хватка. Глядя на Алана Честона, трудно было предположить, что он такой сильный.

Алан вывел Керру через столовую на террасу, далее вверх по каменной лестнице и по мысу в направлении Сент-Меван-бич. Без пуловера или куртки на улице было холодно, но Алан не остановился и не захватил с собой ничего, что защитило бы их от морского ветра. Как будто не заметил непогоды.

На берегу Керра прекратила борьбу и подчинилась Алану. Однако ярость в ней не утихла. Она ещё напустится на него, когда он приведёт её туда, куда задумал.

Его целью оказался морской карьер в дальнем конце пляжа. Они поднялись по семи осыпающимся ступеням и встали на цементной площадке. Керра посмотрела вниз, на песчаное дно карьера, и на мгновение подумала, что Алан сбросит её в воду, словно первобытный человек, взявший власть над своей женщиной.

Алан этого не сделал.

— Она думает, что ты убила Санто, — повторил он и отпустил Керру.

Если бы Алан сказал что-то другое, Керра перешла бы в атаку — словесную и физическую. Но голос Алана был недоуменным и испуганным, и его заявление требовало ответа.

— Я никогда не видел ничего подобного, — продолжил Алан. — Ты и твоя мама… Это была настоящая драка. Такие вещи можно увидеть только…

Он даже затруднился сказать, где можно увидеть такие вещи. Впрочем, это и неудивительно. Он был не из тех людей, которые посещают места, где женщины таскают друг друга за волосы, царапаются, орут и выкрикивают оскорбления. Впрочем, если уж на то пошло, то и Керре не доводилось участвовать в таких схватках, просто Деллен вывела её из себя. То, что произошло между ними, имело свои причины. Алану, по крайней мере, придётся это признать.

— Я не знал, что делать. Такого в моей жизни ещё не было.

Керра потёрла запястье, за которое Алан её держал.

— Санто украл Мадлен. Он отобрал её у меня, и я его за это ненавидела. Мать об этом знает, поэтому и заявляет, что я убила брата. Это в её духе.

Недоумение Алана усилилось.

— Разве можно украсть человека у другого человека, Керра?

— В моей семье можно. У Кернов такая традиция.

— Чушь какая-то!

— Мы с Мадлен были подругами. Потом явился Санто, обратил на неё внимание, и Мадлен втрескалась в него по уши. Она не могла говорить ни о чём другом, поэтому мы и перестали общаться. Господи, это так типично. Он совсем как мать. Мадлен была ему не нужна. Санто просто хотел выяснить, сможет ли отнять её у меня.

Когда Керра начала обращать чувства в слова, то обнаружила, что не может остановиться. Она провела рукой по волосам, ухватила их в кулак и крепко потянула, словно это могло помочь ей отвлечься от обуревавших эмоций.

— Ему не нужна была Мадлен. Санто мог выбрать кого угодно. И мать такая же. Она может совратить любого. Да она и совращала, как только у неё появлялось желание. Она не нуждается… Ей не нужно…

Алан смотрел на Керру, словно она пользовалась особым языком, отдельные слова которого были ему знакомы, но их значение оставалось непонятным. Волна ударила в камень морского карьера, и Алан вздрогнул, удивившись её силе и близости. Их обдало холодными брызгами, они почувствовали соль на губах.

— Ничего не понимаю, — отозвался Алан.

— Ты прекрасно понимаешь, о чём речь.

— Нет, честно не понимаю.

Настал тот самый момент. Оставалось только представить Алану доказательство и изложить свой взгляд на ситуацию. Керра оставила открытку в спальне матери, тем не менее открытка существовала.

— Я пришла в Розовый коттедж, Алан. Обыскала твою комнату.

— Я в курсе.

— Ну и ладно. Так вот, я нашла открытку.

— Какую открытку?

— «Вот здесь». Такую открытку. Бухта Пенгелли, морская пещера. На ней красными чернилами почерком матери написаны эти два слова, и нарисована стрелка к пещере. Мы оба знаем, что это значит.

— Знаем?

— Прекрати. Сколько времени ты работал с матерью в отделе маркетинга? Я просила тебя не делать этого. Умоляла устроиться в другое место. Но ты не послушал. Сидел с ней в кабинете день за днём, и ты не можешь сказать мне… Ты, чёрт возьми, не должен отпираться! Ты ведь всё-таки мужчина. Тебе знакомы всякие женские намёки. Тем более когда это не просто намёки, верно?

Алан смотрел на Керру широко открытыми глазами. Ей хотелось затопать ногами. Не может же он быть таким тупым! Видимо, решил придерживаться этой линии поведения — изображать непонимание. Керра бессильно всплеснула руками. Очень умно с его стороны. Но ведь и она не дура.

— Где ты был, когда погиб Санто? — спросила Керра.

— О господи. Уж не думаешь ли ты, что я имею к этому какое-то отношение?

— Где ты был? Тебя не было дома. Её — тоже. И у тебя я нашла открытку. В твоей комнате. С надписью «Вот здесь», и мы оба знаем, что имеется в виду. Мать начала с красного. Губная помада. Шарф. Туфли. Когда она это делала… Когда она это делает…

Керра почувствовала приближение слёз, и этот факт вызвал у неё такой неудержимый гнев, что ей показалось: она вот-вот взорвётся. Из её рта вырвутся гнусные слова, которые уничтожат всё, что когда-либо существовало между ней и любимым человеком. Она любила Алана, только чувство это было опасным. Таким же, как любовь отца к матери, и мысль об этом показалась Керре невыносимой.

Алан, судя по всему, начинал понимать смысл сказанного Керрой.

— Оказывается, — начал он, — дело не в Санто, а в твоей маме. Ты думаешь, что я… с твоей матерью… в тот день, когда умер Санто. В пещере, изображённой на открытке.

Керра не могла ответить. Не могла даже кивнуть. Она изо всех сил старалась взять себя в руки. Иначе её гнев хлынул бы потоком.

— Керра, я же тебе говорил. Мы обсуждали видео — я и твоя мама. Я и с твоим отцом беседовал на эту тему. Твоя мать предложила место на берегу, которое, как она считала, отлично подойдёт для наших целей, потому что морские пещеры создают нужную атмосферу. Она дала мне эту открытку и…

— Ты же не настолько глуп. Да и я не дура.

Алан отвернулся от Керры, но посмотрел не на море, а в сторону гостиницы. Самой гостиницы видно не было, зато на берегу красовались аккуратные домики, голубые и белые, — отличное место для свиданий.

Алан вздохнул.

— Я догадывался, на что она намекает. Твоя мама предложила мне отправиться в пещеры и изучить место, и я всё понял. Она не слишком изобретательна, когда дело касается ухищрений. Но не думаю, что ей приходилось быть изобретательной. Она до сих пор красивая женщина.

— Не надо, — отрезала Керра.

Она обнаружила, что не может слышать подробности. Это была всё та же проклятая история на тот же проклятый сюжет. Только мужчины менялись.

— Всё же я закончу, — настойчиво сказал Алан. — А ты сама решай, чему верить. Твоя мать убеждала меня, что морские пещеры — замечательное место для видеорекламы. Она предложила отправиться туда и посмотреть. Я сослался на несколько неотложных дел и пообещал, что подожду её там. Я просто не хотел ехать с твоей матерью в одном автомобиле. Мы встретились у пещер, и она провела меня по бухте, деревне и морским пещерам. Между нами ничего не было, потому что это не входило в мои планы.

Пока Алан говорил, он смотрел на домики, но сейчас повернулся к Керре. Его лицо было серьёзным, выражение глаз — насторожённым.

— Тебе решать — верить мне или нет.

Керра поняла: она должна поверить. Но чему — своим инстинктам или Алану? Что выбрать: доверие или подозрение?

— У меня отбирают всё, что я люблю, — произнесла она потерянно.

— Керра, дорогая, это не так, — спокойно возразил Алан.

— Так всегда было в нашей семье.

— Если и так, то в прошлом. Возможно, ты теряла людей, которых не хотела терять. Возможно, ты сама позволяла им уйти, разрывала с ними отношения. Суть в том, что человека нельзя отнять, если он сам этого не хочет. Так что это не твоя вина.

Керра слышала эти слова и чувствовала их теплоту. Эта теплота приносила спокойствие. Внутри неё начала таять огромная глыба льда. Снова захотелось заплакать, но она себе не позволила.

— Тогда это ты, — почти прошептала Керра.

— Что я?

— Думаю, я выбрала тебя.

— Только думаешь?

— Я не могу. Прямо сейчас… не могу, Алан.

Он серьёзно кивнул.

— Я взял с собой фотографа. Прежде чем пойти на встречу с твоей матерью, я пригласил фотографа. Не хотел один идти в морские пещеры.

— Почему ты просто не сказал мне?

— Потому что хотел, чтобы ты сделала выбор. Чтобы ты мне поверила. Она больна, Керра. Все это видят: твоя мать больна.

— Она всегда была такой.

— Всегда была такой больной. А вы всю жизнь провели с ней и, реагируя на её болезнь, сами становились больными. Ты должна решить, хочешь ли так жить. Я не хочу.

— Она по-прежнему будет тебя соблазнять.

— Вполне вероятно. Ей требуется медицинская помощь. Твой отец должен настоять на лечении, в противном случае ситуация может усугубиться. Деллен должна измениться, чтобы уцелеть. Я намерен прожить свою жизнь так, как я хочу, а твоя мать пусть поступает как знает. Ты со мной согласна? Или у тебя другие планы?

— Согласна, — ответила Керра пересохшими губами. — Но я… так боюсь.

— Мы все иногда боимся, потому что ни в чём не можем быть уверены. Такова жизнь.

Керра тупо кивнула. В карьер ударила ещё одна волна. Девушка вздрогнула.

— Алан… — Керра сделала паузу. — Я не убивала Санто.

— Конечно нет, и я — тоже.

Оставшись в кабинете в одиночестве, Би включила компьютер. Она послала Барбару Хейверс в бухту Полкар, чтобы та притащила Дейдру Трейхир в Кэсвелин для разговора по душам. Если Дейдры не будет дома, Хейверс должна ждать в течение часа. Если Дейдра не явится, Хейверс может считать, что её рабочий день окончен. На следующее утро они накинут на эту лгунью лассо.

Остальную часть команды Би отпустила, но прежде учинила разбор полётов. «Как следует поешьте и хорошенько выспитесь, — проинструктировала она напоследок. — В этом случае утром у вас будет ясная голова». Би очень на это надеялась.

Она решила посмотреть сайт, привлёкший внимание констебля Макналти. Когда днём они с Хейверс уходили из мастерской «Ликвид эрс», Би остановилась перед постером, столь поразившим молодого констебля: сёрфер, вскочивший на гигантскую волну.

— Так это и есть та волна, которая его убила? — осведомилась Би.

Рядом с ней находились Лью Ангарак и Яго Рит.

— Кого? — уточнил Ангарак.

— Марка Фу. Это ведь Марк Фу на волне Маверик?

— Фу действительно убила волна Маверик, — подтвердил Лью. — Но здесь юный сёрфер, Джей Мориарти. А почему вы спрашиваете?

— Мистер Рит обмолвился в прошлый раз, что это последняя волна Марка Фу.

Ангарак удивлённо взглянул на старика.

— Как же ты так? Видно, что доска совсем другая.

Яго подошёл к двери, отделявшей рабочую зону от приёмной и демонстрационной комнаты, прислонился к косяку и сказал Ангараку:

— Они делают свою работу как положено, на всё обращают внимание. Просто хотел их проверить. Надеюсь, вы не обиделись, инспектор?

Би почувствовала раздражение. Все хотели вмешаться в расследование только потому, что знали жертву. Би терпеть не могла попусту растрачивать время, и ей не понравилось, что её экзаменуют. Ещё больше не понравилось то, как Яго Рит посмотрел на неё — с этакой снисходительностью, который напускают на себя мужчины, когда им приходится иметь дело с женщинами, превосходящими их по статусу.

— Больше этого не делайте, — бросила Би напоследок и вышла из мастерской вместе с Барбарой Хейверс.

Позже у Би появились сомнения, правда ли то, что Яго намеренно сбивал следствие с толку. В таком случае существовали два варианта. Первый: он назвал имя другого сёрфера по незнанию. Это казалось невероятным. Второй вариант: он специально сделал эту ошибку, желая привлечь к себе внимание. В любом случае оставался вопрос: зачем? На это у Би не было ответа.

Следующие девяносто минут Би провела в лабиринте Интернета. Она отыскала там и Мориарти и Фу и выяснила, что оба погибли. Их имена привели к другим именам. Би следовала по тропе, проложенной списком сёрферов, выводя их лица на экран монитора. Она вглядывалась в них, надеясь увидеть какую-то подсказку, но если и существовала некая связь между смельчаками, ловившими гигантские волны, и смертью подростка, упавшего со скалы в Корнуолле, то Би её не обнаружила, а потому прекратила бесплодные попытки.

Она подошла к доске, на которой были прикреплены сводки о расследовании. Что известно после этих нескольких дней? Три повреждения скалолазного снаряжения, прижизненный синяк на лице убитого, отпечатки пальцев на машине Санто Керна, волос, застрявший в скалолазном снаряжении, репутация самого парня, два автомобиля, находившиеся неподалёку от места падения Санто, и тот факт, что он, судя по всему, изменял Мадлен Ангарак с ветеринаршей из Бристоля. Вот и всё. Ничего существенного, с чем можно работать. Не найдено никаких точных сведений, за которые можно арестовать. Миновало более трёх суток со дня гибели юноши, а ведь любой коп знает, что с каждым часом, прошедшим после убийства, вероятность раскрытия преступления уменьшается.

Би внимательно вчиталась в имена людей, так или иначе связанных с делом. Все они в какой-то момент могли получить доступ к скалолазному снаряжению Санто Керна, а значит, нет смысла двигаться в этом направлении. Следовательно, надо искать мотив убийства.

Секс, власть, деньги. Разве это не вечный триумвират причин? Возможно, на начальной стадии расследования они не слишком очевидны, но ведь постепенно картина может проясниться. Например: ревность, гнев, мстительность и алчность. Надо приглядеться к каждому из подозреваемых с этой стороны. И если кто-то из них в этом отношении небезгрешен, то нужно посмотреть на эти человеческие качества как на мотивы преступления.

Би составила электронный список имён, кажущихся ей перспективными с этой точки зрения, и против каждой фамилии впечатала возможный мотив. Лью Ангарак мстил за разбитое сердце дочери (секс). Яго Рит — за разбитое сердце приёмной внучки (снова секс). Керра Керн уничтожила брата, чтобы унаследовать «Эдвенчерс анлимитед» (власть и деньги). Уилл Мендик надеялся проложить дорогу к Мадлен Ангарак (и снова секс). Мадлен действовала в порыве гнева (секс); Алан Честон хотел получить больше влияния в «Эдвенчерс анлимитед» (власть); Дейдра Трейхир поставила точку в унизительной роли любовницы, избавившись от любовника (опять секс).

Родители Санто Керна, судя по всему, не имели причин расправляться с собственным сыном, как и Тэмми Пенрул. Би задумалась. Мотивов полно, возможностей сколько угодно, и все средства под рукой. Оттяжка разрезана и снова замотана такой же, как у Санто, лентой. Две закладки…

Возможно, закладки — это и есть ключ к убийце? Поскольку они были изготовлены из толстого кабеля, для разрезания требовался специальный инструмент. Мини-резак, кабельный резак. Найти этот инструмент означает найти убийцу? Да, было бы неплохо.

Обращал на себя внимание неторопливый характер преступления. Убийца опирался на тот факт, что юноша рано или поздно непременно воспользуется оттяжкой или одной из повреждённых закладок. Когда конкретно это произойдёт, было для убийцы неважно. Его не волновало, как погибнет Санто: воспользовавшись оттяжкой или закладкой. Если бы Сантовыжил, преступник реализовал бы другой план.

Тот, кто совершил это злодеяние, действовал не сгоряча. Надо искать хитроумного человека. А это качество больше присуще женщинам. И стиль исполнения тоже женский.

Это заключение привело Би к Мадлен Ангарак, Керре Керн и Дейдре Трейхир. И снова инспектор задумалась, куда подевалась чёртова ветеринарша. С Дейдры мысли Би перескочили на Томаса Линли и на его присутствие в то утро в бухте Полкар. Би встала из-за стола, взяла телефон и набрала номер его мобильника.

— Ну, выяснили что-нибудь? — спросила она, когда Линли после третьего гудка взял трубку. — И где вы сейчас, детектив?

Оказалось, он едет в Кэсвелин. За этот день Линли побывал в Ньюки, Зенноре и бухте Пенгелли. На вопрос Би, какое отношение это имеет к Дейдре Трейхир — ведь она ясно дала понять, что хочет её увидеть! — Линли стал рассказывать о сёрферах-подростках, о подростковом сексе, о подростковых наркотиках, выпивке, вечеринках, морских пещерах и смерти. О богатых детях, о бедных детях, о детях родителей среднего достатка и о копах, которым не удалось раскрыть дело, несмотря на донос.

— Что до Бена Керна, его друзья с самого начала считали, что на него настучала Деллен, — заключил Линли. — Отец Бена того же мнения.

— И почему нам это важно? — устало произнесла Би.

— Думаю, что ответ на ваш вопрос можно найти в Эксетере.

— Так вы туда направляетесь?

— Завтра, — ответил Линли. И после паузы прибавил: — Мисс Трейхир я не видел. Она что, ещё не вернулась?

Тон его голоса был слишком лёгким, и Би это не понравилось.

— Ни слуху ни духу. И меня это несколько настораживает.

— Возможно, она уехала в Бристоль.

— Ой, перестаньте. Ни за что в это не поверю.

Линли молчал. Красноречивое молчание.

— Я послала в Полкар вашего сержанта Хейверс. Велела привезти Трейхир в отделение, если она вернулась домой.

— Она не мой сержант Хейверс, — возразил Линли.

— На вашем месте я не торопилась бы с этим утверждением.

Не прошло и пяти минут после разговора с Линли, как у Би затрезвонил мобильник. Звонила сержант Хейверс.

— Ничего, — коротко сообщила она, пробившись сквозь жуткие шумы в трубке. — Мне ещё подождать? Я могу, если хотите. Нечасто доводится спокойно покурить, слушая шум прибоя.

— На сегодня хватит. Возвращайтесь, — велела Би. — Ваш суперинтендант Линли тоже едет в гостиницу.

— Он не мой суперинтендант Линли.

— Да что это с вами обоими?

Би отключила телефон, прежде чем сержант успела ответить.

Перед уходом Би решила позвонить Питу и расспросить его об одежде, еде, уроках и футболе. О собаках тоже. А если по случайности трубку снимет Рэй, она постарается вести себя вежливо.

К телефону подошёл Пит — ну и прекрасно. Он был вне себя от счастья: «Арсенал» приобрёл нового игрока, имя она не разобрала, родом он… С Южного полюса? Нет, должно быть, Пит произнёс «Сан-Паулу».

Би постаралась выразить энтузиазм и мысленно вычеркнула футбол из списка тем, обратившись к еде, домашним заданиям и одежде — сын терпеть не мог, когда она цеплялась к его нижнему белью, но сам носил бы одни и те же трусы целую неделю, если бы Би ему не напоминала.

В ходе беседы Пит не выдержал и сказал:

— Папа интересуется, когда в школе ближайший спортивный день.

— Я всегда его об этом предупреждаю, — отрезала Би.

— Да, но он хочет пойти вместе с тобой.

— Это он хочет или ты? — проницательно осведомилась Би.

— Ну, было бы здорово. Вот бы папа обрадовался.

Так-так, Рэй подбирается к ней издалека. Что ж, сейчас с этим ничего не поделать.

— Хорошо, Пит, я подумаю, — заверила Би. — Я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю, мама.

Упоминание о Рэе вернуло Би к компьютеру. Она открыла свой сайт знакомств. Питу нужен в доме постоянный мужчина. Би верила, что готова к замужней жизни: не век же бегать по свиданиям и отсылать Пита на ночлег к Рэю.

Она пробежалась по предложениям. Прежде надо изучить суть, а потом она посмотрит фотографии. Спустя четверть часа Би испытала такое отчаяние, с которым мало что сравнится. Если бы каждый человек, говоривший о любви к романтическим прогулкам по берегу в час заката, действительно там гулял, то все берега напоминали бы Оксфорд-стрит во время Рождества. Всё это — полная чушь. Где эти люди, интересы которых действительно составляют ужины при свечах, романтические прогулки по пляжу, дегустации вин в Бордо и интимные беседы возле пылающего камина в Озёрном крае?[45] Неужели всему этому можно верить?

Чёрта с два. Пора кончать с этим сайтом. Он становится хуже с каждым годом. Би всё больше хотелось ограничить мужское присутствие в доме сыном и своими собаками. Псам понравился бы и огонь в камине, и задушевный разговор, которым бы она услаждала их слух.

Она отключила компьютер и вышла на улицу. Иногда возвращение домой, даже в одиночестве, — единственное верное решение.

Бен Керн взобрался на скалу в хорошем темпе. Мышцы горели от напряжения. Он сделал то, что хотел сделать Санто: спустился со скалы и забрался на неё, хотя легко мог припарковаться внизу, в бухте Полкар, и сделать всё наоборот. Мог даже пройти по прибрежной тропе до вершины скалы и спуститься. Но Бен хотел повторить маршрут сына, а потому оставил свой «остин» не на стоянке, а неподалёку от леса Стоу, там, где нашли автомобиль Санто. Оттуда Бен прошёл по тропе, закрепил оттяжку на том же камне, что и Санто. Всё остальное было делом мышечной памяти. Спуск получился мгновенным. Подъём потребовал умения и внимания, но всё равно Бен предпочёл быть здесь, а не рядом с «Эдвенчерс анлимитед» и Деллен.

Ему хотелось измотать себя, однако он обнаружил, что взволнован не меньше, чем когда затеял это предприятие. Мышцы устали, но мозг работал на автопилоте.

Как и всегда, мысли Бена сосредоточились на Деллен. На Деллен и осознании того, что он сделал со своей жизнью в погоне за ней.

Сначала Бен не понял, когда Деллен прокричала: «Это я сказала». А когда значение этих слов дошло до него, не хотел ей верить. Потому что поверить — значит впустить в свою душу подозрение, с которым он жил в бухте Пенгелли и которое заставило его переехать в Труро. Бен отказывался принимать тот факт, что это сделала любимая женщина.

Чтобы избавиться от подозрения и его последствий, он спросил:

— О чём ты?

Он подумал, что Деллен нарочно на себя наговаривает, поскольку он обвинил её и выбросил в окно её таблетки.

Лицо жены исказилось от гнева.

— Прекрасно знаешь. Ты всегда считал, что это я на тебя донесла. Я замечала, как ты потом на меня смотрел. Читала в твоих глазах. И ты укатил в Труро, оставив меня расхлёбывать последствия. Господи, как же я тебя ненавидела! Но потом перестала, потому что слишком тебя любила. Я и сейчас люблю. И ненавижу. Почему ты не оставишь меня в покое?

— Так значит, копы прицепились ко мне из-за тебя, — произнёс Бен глухо. — Вот что ты имеешь в виду.

— Ты был с той девицей. И хотел, чтобы я вас видела. Да, я видела. Ты собирался её трахнуть. Что, по-твоему, я должна была чувствовать?

— И ты решила отомстить? Ты взяла Джейми с собой в пещеру, переспала с ним, а потом ушла и…

— У меня не получалось соответствовать твоим ожиданиям. Я не могла дать тебе то, о чём ты мечтал, но ты не имел права разрывать наши отношения, ведь я не совершила ничего плохого. А ты с его сестрой… я видела: ты делал это назло мне, надеялся, что я буду страдать. Вот и я решила ответить тебе той же монетой.

— И потому трахнулась с ним.

— Нет! — Голос Деллен дошёл до визга. — Этого не было. Я хотела, чтобы ты почувствовал, каково было мне. Хотела причинить тебе боль, ведь ты меня обидел. Ты требовал от меня того, чего я не могла тебе дать, и мучил меня. Почему ты меня оставил? Почему сейчас не бросишь?

— И ты обвинила меня? — спросил Бен.

Ну вот, наконец-то он сказал об этом прямо.

— Да! Потому что ты слишком хороший. Такой порядочный. Не переношу твою презренную святость. Ни тогда не переносила, ни сейчас. Каждый раз, когда тебя ударяют по одной щеке, ты подставляешь другую, и каждый раз я тебя презираю. Вот когда ты со мной порвал, тогда я тебя больше всего и любила.

— Ты сумасшедшая, — только и смог выговорить Бен.

Ему пришлось уйти. Оставаться в спальне означало продолжать жизнь, построенную на лжи. Когда полиция из Ньюки неделю за неделей и месяц за месяцем допрашивала его, он обратился к Деллен за утешением и силой. Он думал, что любимая делает его цельным, делает его собой. Да, характер у неё трудный. Да, у них бывают размолвки. Но это не страшно, потому что друг с другом им лучше, чем с кем-то другим.

Когда Деллен приехала за ним в Труро, он понял, что это значит. Трясущимися губами она произнесла, что снова беременна, и словно ангел явился ему во сне. Словно самые красивые цветы расцвели вокруг. А когда Деллен поступила, как поступала со всеми нерождёнными младенцами, — избавилась от плода, он утешил её и согласился, что она ещё не готова, что оба они не готовы, что время для них не пришло. Он должен был вернуть Деллен преданность, которую продемонстрировала она. К тому же Деллен жаловалась, что морально ей тяжело. Он любил её и мог смириться с её поступком.

Когда они наконец поженились, ему казалось, что он поймал экзотическую птицу. Однако в клетке её было не удержать. Деллен могла быть с ним, только если он давал ей свободу.

— Ты единственный, кого я по-настоящему хочу, — уверяла Деллен. — Прости меня, Бен. Люблю я только тебя.

Сейчас, на вершине, дыхание Бена вернулось к норме. Морской ветер охладил пот на коже. Вдруг он заметил, что уже поздно. Сообразил, что стоит на том самом месте, где лежал Санто, мёртвый или умирающий. И тут Бен осознал, что, пока двигался по маршруту Санто, пока привязывал оттяжку к каменному столбику, пока спускался и готовился лезть наверх, он ни разу не вспомнил о сыне. Он пришёл, чтобы сделать это, но у него снова ничего не получилось. Мысли, как и всегда, были заняты Деллен.

Бен посчитал это страшным предательством. Не то, что много лет назад Деллен предала его, бросив на него подозрение, а то, что сам он предал сына. Похода к тому месту, где погиб Санто, оказалось недостаточно, чтобы выбросить из головы Деллен. Бен понял, что жил и дышал ею, словно она — вирус, действующий только на него. Он и на расстоянии чувствовал её рядом с собой.

Бену казалось, что он так же болен, как и Деллен. Пожалуй, даже больше. Измениться она не может, и так было всегда, но его-то никто не заставлял с таким упорством хранить ей верность. С подобным мужем легко вести себя как вздумается.

Когда Бен поднялся с камня, на который уселся передохнуть, он понял, что замёрз на ветру. Он знал, что утром почувствует последствия быстрого подъёма. Бен подошёл к каменному столбу, на котором закрепил оттяжку, поднял верёвку, аккуратно её смотал и так же тщательно оглядел, нет ли слабых мест. Даже сейчас он не мог думать о Санто.

За всем этим стоял вопрос морали. Бен знал это, но боялся задать его себе.

Дейдра Трейхир прождала в баре «Солтхаус» более получаса, когда в дверях показался Селеван Пенрул. Он оглядел зал и увидел, что его приятеля нет в углу с кружкой «Гиннеса» в руке. Это место они с Яго Ритом давно облюбовали. Пришлось присоединиться к Дейдре, сидевшей за столом возле окна.

— Я надеялся, что он уже здесь, — без преамбулы сказал Селеван, подтягивая к себе стул. — Позвонил мне, что задержится. В их контору приходили копы. Они со всеми успели поговорить.

Он приветственно махнул Брайану, вышедшему из кухни при его появлении.

— Как обычно? — спросил Брайан.

Селеван кивнул и снова обратился к Дейдре:

— Даже с Тэмми беседовали, а всё потому, что у девчонки имеется какая-то информация. У них-то самих к ней не было вопросов. Да и с какой стати? Она была знакома с парнем, только и всего. Мне бы другого хотелось, и я не стыжусь в этом признаться, но Тэмми не была заинтересована. Оказывается, всё к лучшему. Было бы здорово, если бы это дело раскрыли. Жаль семью.

Дейдре не понравилось, что старик к ней подсел, но она не знала, как вежливо ему намекнуть, что она предпочитает остаться одна. Прежде она никогда не приходила в «Солтхаус», чтобы побыть в одиночестве. В «Солтхаусе» это было не принято, там собирались не для медитаций, а ради сплетен.

— Они и со мной хотят встретиться.

Дейдра показала Селевану записку, которую нашла у своего дома. Слова были написаны на оборотной стороне визитки инспектора Ханнафорд.

— Я с ними уже общалась. В тот день, когда умер Санто. Не представляю, о чём ещё они хотят меня спросить.

Селеван посмотрел на карточку, повертел её в руках.

— Судя по всему, дело серьёзное, — заметил он. — Зря они такими карточками не разбрасываются.

— Дело в том, что у меня нет телефона. Но я с ними поговорю. Обязательно.

— Лучше тебе позвать адвоката. Тэмми его не приглашала, но это потому, что она сама проявила инициативу, а не наоборот. Она не хотела ничего скрывать. — Селеван взглянул на Дейдру, склонив голову набок. — А ты, девочка, что-то скрываешь?

Дейдра улыбнулась и положила карточку в карман.

— У всех есть свои секреты. Поэтому вы и советуете мне пригласить адвоката?

— Не совсем так, — возразил Селеван. — Но ты скрытная, мисс Трейхир. Мы это поняли, как только ты сюда приехала. Ни одна девушка так не играет в дартс, если за плечами у неё нет богатого прошлого.

— Боюсь, Селеван, что мои тайны так же безнравственны, как роллер-дерби.

— Ну так и что?

Дейдра кончиками пальцев постучала по руке старика.

— Вам, друг мой, нужно провести собственное расследование и всё выяснить.

В окно она увидела, как на неровный асфальт стоянки въехал «форд». Оттуда вышел Линли и направился к гостинице, но повернулся, когда позади него просигналил довольно потрёпанный автомобиль. Должно быть, водитель попросил его уйти с дороги.

— Это кто? Яго?

Со своего места Селеван не видел стоянки.

— Спасибо, приятель, — поблагодарил он Брайана, принёсшего пиво, и с удовольствием сделал первый глоток.

— Нет, не Яго, — в раздумье произнесла Дейдра.

Пока она смотрела в окно, Селеван завёл разговор о своей внучке. Тэмми такая своевольная, если что вобьёт в голову, её не переубедишь.

— Хотя я уважаю её за это, — заключил Селеван. — Возможно, мы все к ней слишком строги.

Дейдра поддакивала, хотя была поглощена тем, что происходит на улице. К Линли подошла женщина, водитель обшарпанного маленького автомобиля. Фигура этой женщины напоминала бочонок. На ней были обвислые вельветовые брюки и застёгнутая до горла куртка с накладкой на плечах. Линли и женщина перекинулись парой фраз. Женщина махнула рукой, должно быть критикуя водительские навыки Линли.

Тут появился «дефендер» Яго Рита.

— А вот и ваш мистер Рит, — сообщила Селевану Дейдра.

— Лучше тогда я сяду на своё место.

Селеван поднялся и отправился в угол комнаты.

Дейдра продолжала наблюдение. Линли и женщина замолчали, когда Яго выбрался из машины. Старик вежливо раскланялся с ними, как это делают люди, часто встречающиеся в пабе, и направился ко входу. Линли и женщина сказали друг другу что-то ещё и расстались.

Дейдра поднялась и быстро заплатила за чай, который пила в ожидании Линли. К тому моменту, когда она подошла к двери в гостиницу, Яго Рит встретился с Селеваном Пенрулом, женщина уехала, а Линли вынул из своего автомобиля потрёпанную картонную коробку. Дейдра приблизилась к слабо освещённому ресепшену. Здесь было прохладно, оттого что входную дверь часто распахивали, да и неровный пол был выложен из камня. Дейдра задрожала и вспомнила, что оставила куртку в баре.

Линли тотчас увидел её и улыбнулся.

— На стоянке вроде не было вашего автомобиля. Вы решили меня удивить?

— Нет, устроить вам засаду. Что это у вас в коробке?

— Заметки старого полицейского. Или старые заметки полицейского. И то и другое. Заметки пенсионера из Зеннора.

— Вы там были сегодня?

— Там и в Ньюки. Ещё в бухте Пенгелли. Сегодня утром я был у вас, но не застал вас дома. Хотел пригласить с собой. Вы уезжали на целый день?

— Люблю кататься по сельской местности, — ответила Дейдра. — Это одна из причин, по которой я сюда выбираюсь, когда есть время.

— Понимаю. Я тоже люблю путешествовать.

Линли поставил коробку на бедро под углом — так, как это делают мужчины, когда несут что-то громоздкое. Он выглядел здоровее, чем четыре дня назад. В нём ощущалась искорка жизни, которой тогда не было. Дейдра задумалась о причине таких перемен. Интересно, это оттого, что он занялся полицейской работой? Возможно, это у них в крови — интеллектуальное возбуждение, связанное с разрешением загадки преступления, и физическое возбуждение, связанное с преследованием.

— Вам нужно работать. — Дейдра показала на коробку. — Я хотела сказать несколько слов, если у вас найдётся время.

— Буду счастлив выслушать вас. Позвольте только, я отнесу это в комнату и встречусь с вами… в баре. Через пять минут.

Дейдра не хотела сидеть с Линли в баре, где их могли увидеть Яго Рит и Селеван Пенрул. Да и другие постоянные посетители будут заходить: заметят их, и начнутся сплетни о том, что мисс Трейхир шепталась о чём-то с детективом из Скотленд-Ярда.

— Я бы предпочла какое-нибудь приватное место.

Двери ресторана будут закрыты по меньшей мере ещё час. Оставался номер Линли.

— Пойдёмте тогда ко мне, — предложил он. — Там всё по-монашески, зато у меня есть чай, если вы не против «Пи Джи Типc»[46]. Кажется, есть ещё имбирное печенье.

— Я только что выпила чаю. Спасибо. Думаю, ваша комната — лучшее место.

Дейдра последовала за Линли по лестнице. Она ни разу не была в номерах «Солтхауса», и ей казалось странным идти по коридору за мужчиной, словно они договорились о свидании. Дейдра надеялась, что никто не воспримет это неправильно, а потом спросила себя: какое вообще это имеет значение?

Дверь не была заперта.

— Я решил, что это ни к чему: красть у меня нечего, — пояснил Линли.

Он посторонился и вежливо пропустил Дейдру вперёд. Он был прав, назвав номер монашеским. В комнате было чисто, и стены недавно покрашены, но, кроме кровати и маленького комода, в ней ничего не было. Сама кровать была широкой, хотя и одноместной. Дейдра посмотрела на неё, почувствовала, что краснеет, и отвернулась.

Линли поставил коробку, снял и аккуратно повесил куртку — Дейдра уже обратила внимание, что он бережно относится к своей одежде, — и вымыл руки над стоявшей в углу раковиной.

Явившись сюда, Дейдра уже ни в чём не была уверена. Вместо беспокойства, которое она испытывала ранее, когда Силла Кормак принесла ей известие о том, что Скотленд-Ярд интересуется ею и её семьёй в Фалмуте, она чувствовала смущение и неловкость. Ей казалось, что Томас Линли заполнил собой всю комнату. Он был высоким мужчиной, ростом шесть футов и несколько дюймов, и в этом замкнутом пространстве словно превращал её в викторианскую девицу, оказавшуюся в компрометирующей ситуации. Конечно, он не делал ничего предосудительного, его манеры оставались безупречными. На Дейдру действовал сам факт его близости и окружавшая его трагическая аура.

Она села на кровать, но прежде протянула Линли записку от инспектора Ханнафорд. Он объяснил Дейдре, что утром Би приезжала в её дом следом за ним.

— Судя по всему, вы ей очень нужны, — заметил он.

— Я пришла к вам за советом. — Это была не полная правда, но с этого следовало начать. — Что вы мне порекомендуете?

Линли тоже опустился на постель, с другой стороны.

— Поговорить с инспектором.

— Вам известно, чего она от меня хочет?

Линли слегка поколебался.

— Нет. Но в любом случае будьте с ней совершенно откровенны. Думаю, следователей лучше не обманывать. Быть честным всегда лучше.

— Даже если я убила Санто Керна?

— Я не верю в это.

— А сами вы честный человек, Томас?

— Стараюсь им быть.

— Даже во время расследования?

— Особенно во время расследования. Когда это уместно. Иногда в беседе с подозреваемым приходится кое-что скрывать.

— А я подозреваемая?

— Да. К сожалению, да.

— Поэтому вы ездили в Фалмут? Наводили обо мне справки?

— В Фалмут? Я не был в Фалмуте. Ни с какой целью.

— Но кто-то общался с соседями моих родителей. Кто-то из Скотленд-Ярда. Кто же это мог быть, кроме вас? И что такое вы хотели узнать обо мне, чего не могли спросить прямо?

Линли встал, обогнул кровать и сел рядом Дейдрой. Сделав это, он оказался ближе, чем ей хотелось бы, и она попыталась подняться. Линли остановил её, легонько положив ладонь на её руку.

— Я не был в Фалмуте, Дейдра, — повторил он. — Клянусь вам.

— Кто тогда?

— Не знаю. — Линли посмотрел на неё серьёзными и спокойными глазами. — Дейдра, вам есть что скрывать?

— Ничего такого, что может быть в компетенции Скотленд-Ярда. Почему вдруг мной заинтересовался Скотленд-Ярд?

— Он интересуется всеми, когда расследуется убийство. Вы оказались замешаны, поскольку парень погиб возле вашего дома. Может, есть какие-то другие причины? Может, вы что-то утаиваете и хотите со мной поделиться?

— Я не спрашиваю, почему интересуются именно мной. — Дейдра пыталась говорить небрежно, но ей было трудно под таким внимательным взглядом. — Но почему Скотленд-Ярд? Что вообще делает здесь Скотленд-Ярд?

Линли снова поднялся и подошёл к электрическому чайнику. Как ни странно, Дейдра почувствовала одновременно и облегчение, и сожаление оттого, что он отдалился от неё, словно рядом с ним она чувствовала себя в безопасности. Линли налил в чайник воды и включил его.

— Томас, зачем они здесь? — допытывалась Дейдра.

— У Би Ханнафорд недостаток кадров, — ответил Линли. — К ней должны были отправить людей из убойного отдела. В районе слишком мало специалистов, а потому полицейское управление запросило Лондон о помощи.

— Это в порядке вещей?

— Присылать людей из Скотленд-Ярда? Нет, но такое случается.

— Почему столь пристальное внимание к моей персоне? И почему в Фалмуте?

Линли хмуро опустил в чашку пакетик с чаем. Слышно было, как на улице хлопнула дверца автомобиля — раз и другой. Раздался весёлый оклик: это приятели-выпивохи приветствовали друг друга.

Наконец Линли повернулся к Дейдре.

— Как я и говорил, когда расследуется убийство, проверяют всех. Мы ведь с вами были в бухте Пенгелли, наводили справки о Бене Керне.

— Но я не вижу в этом никакого смысла. Да, я выросла в Фалмуте. Но почему понадобилось ехать туда, а не в Бристоль, где я живу сейчас?

— Возможно, кто-то был и в Бристоле, — предположил Линли. — Почему это для вас так важно?

— Конечно, важно. Что за нелепый вопрос! Как бы вы себя чувствовали, если бы полиция рылась в вашем прошлом только из-за того, что кто-то упал со скалы рядом с вашим домом?

— Если бы я был чист, мне было бы наплевать. Итак, мы с вами вернулись туда, откуда пришли. Вам есть что скрывать? То, о чём полиция не должна знать? Возможно, это ваша жизнь в Фалмуте. Или кто вы такая и чем занимаетесь.

— Ну что я могу скрывать?

Линли внимательно посмотрел на Дейдру.

— Как вы думаете, я могу на это ответить?

Девушка почувствовала себя неуютно. Она-то шла сюда если не рассерженной, то верящей в то, что за ней правда, ведь она — пострадавшая сторона. Но сейчас всё перевернулось. Словно во время игры она слишком сильно бросила кости и Линли их ловко поймал.

— Есть ли что-то, что вы хотите мне рассказать? — снова спросил Линли.

— Абсолютно ничего, — заверила Дейдра.

Глава 23

Когда на следующее утро сержант Хейверс вошла в кабинет, Би сидела за столом и трудилась над новой закладкой — острым ножом «экзакто» разрезала пластиковую оболочку. Операция эта не требовала ни особого умения, ни большого усилия, хотя следовало соблюдать осторожность. На столе у инспектора лежали и другие режущие инструменты.

— Что это вы делаете? — удивилась Хейверс.

Было ясно, что сержант по дороге в отделение сделала остановку — Би почувствовала запах свежей выпечки; не надо было и осматривать сумку Хейверс, чтобы понять, что та заглянула в пекарню.

— Второй завтрак? — уточнила Би.

— У меня и первого не было, — отозвалась Хейверс — Выпила кофе да стакан сока. Поэтому решила, что нужно съесть что-то посущественней.

Из объёмистой сумки Барбара вынула обличавшие её корнуоллские деликатесы. Они были хорошо упакованы, но тем не менее источали сильный запах.

— Несколько таких пирожков, и вы раздуетесь как шар, — предостерегла Би. — Будьте с ними поосторожнее.

— Постараюсь. Но куда бы я ни приезжала, считаю своим долгом попробовать местную кухню.

— Вам повезло, что это не козлиная голова.

Хейверс заухала. «Наверное, это она так смеётся», — подумала Би.

— К тому же я сочла правильным выразить сочувствие нашей Мадлен Ангарак, — продолжила Хейверс — Ну, сами знаете: не волнуйтесь, детка, держите нос по ветру, перемелется — мука будет. Оказалось, я просто набита этими клише.

— Не сомневаюсь, что Мадлен это понравилось.

Би выбрала самый тяжёлый болторез и наложила его на кабель закладки. Ничего не вышло, только рука заболела.

— Эта девица — настоящая неудачница, — заметила Би.

— Точно. Она была со мной не слишком любезна, но не взбрыкнула, когда я тихонько похлопала её по плечу. Сделать это было легко, потому что в тот момент она выкладывала продукцию на витрину.

— Гм. И как восприняла мисс Ангарак ваше нежное прикосновение?

— Она не такая наивная, следует отдать ей должное: поняла, что я не просто так.

Би удивлённо вскинула голову.

— В самом деле?

Сержант коварно улыбалась. Она осторожно вынула из сумки бумажную салфетку и положила на стол инспектора.

— В суде, конечно, этого не предъявишь. Но всё равно не мешает сравнить. Анализ ДНК сделать не удастся, потому что луковицы нет. Но можно применить митохондриальный анализ.

Би развернула салфетку и увидела волос. Тёмный, слегка волнистый. Она посмотрела на Хейверс.

— Ах вы негодница! Сняли с плеча?

— Им бы следовало носить колпаки или сетку на волосах. Как-никак работают с продуктами.

Хейверс драматично передёрнула плечами и откусила большой кусок пирожка.

— Я подумала, что нужно внести свой вклад в гигиену Кэсвелина. Кроме того, мне кажется, вам этот волос может понадобиться.

— Никто не делал мне такого великолепного подарка, — выразила восторг Би. — Как бы мне не влюбиться в вас, сержант.

— Добро пожаловать. — Хейверс подняла руку. — Можете занять очередь.

Би понимала, что Хейверс права: бесполезно начинать дело против Мадлен Ангарак на основании волоса, тем более что сержант действовала незаконно. Но всё-таки они должны провести сравнение с волосом, найденным в скалолазном снаряжении Санто Керна, и доподлинно узнать, не принадлежит ли он его бывшей подружке. Такая подсказка им необходима. Би положила волос в конверт и надписала. Пусть Дюк Кларенс Уошо сделает в Чепстоу анализ.

— Думаю, всё это связано с сексом и местью, — поделилась Би своими соображениями.

Хейверс подтащила к ней стул и уселась рядом, с явным удовольствием жуя пирожок.

— Секс и месть? — переспросила она с набитым ртом. — Как вы это вывели?

— Размышляю об этом днём и ночью и считаю, что всему виной предательство.

— То, что Санто Керн связался с мисс Трейхир?

— И за это Мадлен решила отомстить. — Би взяла закладку в одну руку, а болторез в другую. — Либо сама это сделала, либо кто-то из мужчин после того, как Мадлен дала ему две закладки, которые стащила из багажника автомобиля Санто. Оттяжку она разрезала сама. Это легко. Но с закладками девушка вряд ли справилась бы: не такая она сильная. Поэтому ей понадобился помощник. Она знала, где Санто хранит своё снаряжение. Всё, что ей было нужно, — это сообщник.

— Он тоже должен был за что-то ненавидеть Санто.

— Или надеяться, что, помогая Мадлен, добивается её расположения.

— Судя по всему, этот мужчина — Уилл Мендик. Санто дурно обошёлся с Мадлен, и Уилл решил с ним разобраться. Уилл влюблён в Мадлен.

— Верно. — Би отложила закладку. — Кстати, вы сегодня утром видели вашего суперинтенданта Линли?

— Он не мой.

— Да. Мы это уже выяснили. То же самое он говорит о вас.

— В самом деле? — Хейверс задумчиво жевала. — Сложно сразу понять, что я испытываю по этому поводу.

— После разберётесь. Так что сейчас?

— Он уехал в Эксетер. Завершить то дело, которое он затеял вчера. Но…

— Но? — прищурилась Би.

Хейверс с сожалением продолжила:

— К нему приходила мисс Трейхир. Вчера вечером.

— И вы не привели её сюда?

— Я была не в курсе, инспектор. К тому же я пока вообще не видела Дейдру и не узнала бы её, даже если бы она пролетела перед моим автомобилем верхом на метле. Линли сказал мне об этом только сегодня утром.

— А вчера вечером вы с ним не встречались?

— Встречались, — с несчастным видом промямлила Хейверс.

— И он умолчал о визите Дейдры?

— У него было очень озабоченное выражение лица. Возможно, он и позабыл.

— Не будьте смешной, Барбара. Линли прекрасно знал, что мы хотим поговорить с Дейдрой. Он обязан был доложить вам о её приходе. Должен был мне позвонить. Этот человек ходит по тонкому льду.

Хейверс кивнула.

— Поэтому я вам и говорю. То есть не потому, что он ходит по тонкому льду, а потому, что считаю это важным. Важно не потому, что он не сказал вам… Не потому, что она была у него. Это неважно. Важно то, что она появилась, и я подумала…

— Хорошо, хорошо! Помолчите, ради бога. Я не жду, что вы станете доносить на его сиятельство, лучше было бы найти того, кто донесёт на вас. Но для этого у нас недостаточно сотрудников. Что, чёрт возьми?

Последние слова были обращены к сержанту Коллинзу, который появился на пороге. В тот день он обслуживал телефоны на нижнем этаже (и то хорошо), а остальная команда продолжала заниматься делами, которые Би поручила им раньше.

— К вам мисс Трейхир, — сообщил сержант Коллинз. — Она утверждает, что вы хотите с ней пообщаться.

Би отодвинула стул.

— Хорошо, спасибо. Будем надеяться, это нас куда-нибудь выведет.

В результате расследования в Эксетере Линли узнал название компании, которая более не принадлежала Джонатану Парсонсу — отцу парня, утонувшего в бухте Пенгелли. Ранее компания именовалась «Парсонс, Ларсон и Уотерфилд», теперь её название звучало иначе: «Р. Ларсон истейт менеджмент, Лтд.». Агентство находилось неподалёку от средневекового собора. Директор агентства оказался подозрительно загорелым седобородым мужчиной лет шестидесяти с хвостиком. На нём были джинсы и ослепительно белая рубашка без галстука. Судя по зубам, дантист у него тоже был превосходный. Буква «Р» в названии компании, как выяснил Линли, означала необычное для британца имя — Рокко. Ларсон пояснил, что его мать, давно усопшая, молилась малоизвестным католическим святым. Его сестру она назвала Перпетуей. Сам Ларсон предпочитал имя Рок и сказал, что Линли так и может к нему обращаться.

Линли поблагодарил, ответил, что станет называть его мистером Ларсоном, и предъявил своё полицейское удостоверение.

— Насколько я понимаю, вы пришли сюда не для того, чтобы сдать в аренду свою недвижимость?

— Вы правильно понимаете, — подтвердил Линли. — Не могли бы вы уделить мне несколько минут? Хочу поговорить с вами о Джонатане Парсонсе. Одно время вы были его партнёром.

Ларсон с удовольствием вызвался вспомнить о «бедном Джоне». Он провёл Линли в свой кабинет. Комната была просторной и мужской: кожа, металл, фотографии семейства в строгих тёмных рамках. Жена-блондинка гораздо моложе Ларсона, двое детей в аккуратной школьной форме, лошадь, собака, кошка и утка. Всё это выглядело слишком гладко. Линли даже подумал, настоящие ли это снимки или картинки, которые продаются в магазинах.

Ларсон не стал ждать вопросов. Сразу приступил к сути, его и подталкивать не пришлось. Он был партнёром Джонатана Парсонса и человека по имени Генри Уотерфилд, ныне покойного. Оба были старше Ларсона на десять лет, а сам Ларсон был младшим менеджером фирмы. Но очень предприимчивым, если уместно себя хвалить, и быстро сделался настоящим партнёром. Поэтому ещё до смерти Уотерфилда фирма стала принадлежать всем троим. После кончины Уотерфилда фирму можно было переименовать в «Парсонс энд Ларсон», но такое название трудно произносить, и они оставили прежнее.

— Всё шло очень хорошо, пока не умер сын Парсонса. С этого момента дела в фирме стали разваливаться. Бедный Джон не мог взять себя в руки, и кто бы обвинил его в этом? Он всё больше времени проводил в бухте Пенгелли. Ведь именно там произошёл несчастный случай с Джейми.

— Мне это известно, — кивнул Линли. — Вероятно, Парсонс знал, кто оставил его сына в морской пещере?

— Да. Но не мог заставить полицию возбудить дело против убийцы. Ни улик, ни свидетеля. Как бы полиция ни старалась, ничего не выходило. Им действительно не за что было зацепиться. Поэтому Парсонс нанял частную команду, но и у тех ничего не получилось. Тогда он нанял ещё одну и ещё. Наконец окончательно переехал в Пенгелли.

Ларсон посмотрел на фотографию на стене — вид Эксетера, снятый с воздуха, — словно этот снимок мог вернуть его в прошлое.

— Когда со дня смерти Джейми прошло два года, а может, и три, Парсонс заявил, что хочет остаться там, напоминать людям, что убийство — он всегда называл этот случай убийством — осталось без наказания. Парсонс обвинял полицию в том, что дело замяли. Он был… одержим этим. Но я его и тогда не винил, и сейчас тоже. Денег он в бизнес не приносил. Какое-то время я это терпел, а потом он начал… Парсонс называл это «взять в долг». Здесь, в Эксетере, у него были дом и семья — трое других детей, все девочки, — и дом в Пенгелли. Он проводил расследования и платил детективам за работу. Всё это стало накладно. Парсонсу нужны были деньги, и он взял их. — Ларсон постукивал пальцами по столу. — Я чувствовал себя ужасно, но было ясно: либо я позволю Джону загнать нас в яму, либо покажу, что он творит. Дело неприятное, но и выбора у меня не было.

— Растрата.

Ларсон выставил вперёд ладонь.

— Так далеко я зайти не мог. Не мог и не стал, жаль было бедного человека. Просто попросил, чтобы он передал мне свой бизнес, потому что это единственный способ его спасти. Парсонса было не удержать.

— Удержать?

— Он мечтал поставить убийцу перед судом.

— Полиция решила, что Джейми пытались просто проучить, но всё закончилось трагедией. Предумышленного убийства не было. Нет, это ни в коем случае не убийство.

— Наверняка полиция права, но Джон не хотел и слышать об этом. Он обожал сына. Он любил всех своих детей, но на Джейми был просто помешан. Парсонс был идеальным отцом. Он ходил с сыном на подводную охоту, они вместе катались на лыжах, занимались сёрфингом, путешествовали пешком по Азии. Когда Джон говорил о сыне, он чуть не лопался от гордости.

— Кажется, мальчик презрительно относился к ребятам из Пенгелли.

Ларсон сдвинул брови. Они у него были тонкие, женственные. «Уж не выщипывает ли он их?» — подумал Линли.

— Этого я не знаю. По натуре Джейми был хорошим парнем. Возможно, немного самовлюблённым, оттого что у семьи было гораздо больше денег, чем у деревенских ребят, да и отец его избаловал. Но молодые люди его возраста всегда слишком много о себе воображают.

Он продолжил рассказ. В таких историях не было ничего необычного, тем более что Линли встречал семьи, пережившие трагедию потери детей. Вскоре после того, как Парсонс оставил бизнес, жена подала на развод. Она вернулась в университет, закончила его и стала старшим преподавателем в местной школе. Ларсон полагал, что она вновь удачно вышла замуж, хотя и не был вполне в этом уверен. Можно обратиться в школу и выяснить.

— Что стало с Джонатаном Парсонсом? — поинтересовался Линли.

— Наверное, до сих пор живёт в Пенгелли.

— А дочери? Ларсон развёл руками.

— Даже не представляю, где они.

Утром Дейдра размышляла о лояльности. Она знала, что некоторые люди исповедуют принцип: каждый в ответе только за себя. Её проблемой было то, что такой принцип её не устраивал.

Она думала о долге и о возмездии. Перебирала примеры, когда понятие «свести счёты» означало на самом деле «ничему не научиться». Дейдра пыталась понять, существуют ли жизненные уроки, которые можно усвоить, или жизнь — это бессмысленное нагромождение событий, происходящих без причин и оснований.

Дейдра посмотрела правде в лицо и признала, что не имеет ответов на большие философские вопросы. Она решила действовать и отправилась в Кэсвелин — удовлетворить просьбу инспектора Ханнафорд, которой не терпелось с ней побеседовать.

Инспектор Ханнафорд лично явилась в приёмную. С ней была и другая женщина. Дейдра тотчас узнала в ней плохо одетого водителя обшарпанного автомобиля; вчера эта женщина перекинулась парой фраз с Томасом Линли на стоянке у «Солтхауса». Ханнафорд представила женщину как Барбару Хейверс и прибавила: «Скотленд-Ярд». Дейдра почувствовала, как по спине пробежал холодок. У неё не было времени понять, что означает эта реакция.

— Что ж, идите за нами, — велела Ханнафорд.

И они направились в рабочую комнату, находившуюся буквально в пятнадцати шагах, — судя по всему, это была единственная переговорная в здании.

Дейдре стало ясно, что переговоров в Кэсвелине немного. Возле стены были нагромождены коробки с туалетной бумагой и кухонными полотенцами, на карточном столе-инвалиде с тремя ножками стоял маленький кассетный приёмник. Пыль на нём лежала таким толстым слоем, что впору было выращивать на ней овощи. Стульев не было, разве только приспособить для этой цели стремянку с тремя ступеньками. Впрочем, сердитый окрик Ханнафорд избавил их от необходимости располагаться на коробках с туалетной бумагой. В комнату рысью примчался сержант Коллинз (так его назвала Ханнафорд). Он быстро принёс три неудобных пластиковых стула, батарейки для магнитофона и кассету. Магнитофон оказался 1970 года выпуска, но, видимо, годился для записи.

Дейдре хотелось поинтересоваться, зачем записывать их беседу, но она понимала, что этот вопрос сочтут неуместным. Она села и стала ждать продолжения. Хейверс покопалась в кармане и достала маленький блокнот на пружине. Куртку она по какой-то причине так и не сняла, несмотря на тропическую жару в помещении.

Ханнафорд спросила, не хочет ли Дейдра чего-нибудь выпить, прежде чем они начнут. Кофе, чай, сок, воду? Дейдра отказалась, заверив, что чувствует себя комфортно, и сама удивилась собственным словам. Ей было не слишком уютно. Голова кружилась, руки ослабли, но она твёрдо решила не показывать этого.

Но каким образом? Лучшая защита — нападение.

— Вы оставили мне эту записку, — напомнила Дейдра и протянула Ханнафорд визитку с нацарапанным на оборотной стороне посланием. — Что вы хотите со мной обсудить?

— Мне кажется, это очевидно, — отозвалась Ханнафорд. — Сейчас мы расследуем дело об убийстве.

— А мне это ничуть не кажется очевидным.

— Вопрос времени.

Ханнафорд ловко вставила кассету в магнитофон, хотя, судя по выражению её лица, у неё были сомнения в работоспособности аппарата. Она нажала на кнопку, посмотрела на вращающееся колёсико кассеты и назвала число, время и имена присутствующих.

— Расскажите нам о Санто Керне, мисс Трейхир, — обратилась она к Дейдре.

— Что именно?

— То, что вам известно.

Это была официальная часть: первые несколько ходов в игре в кошки-мышки. Дейдра ответила предельно лаконично:

— Он погиб, упав с северной скалы в бухте Полкар.

Инспектору Ханнафорд такая краткость явно не понравилась.

— Как любезно, что вы нам об этом поведали. Вы узнали Санто, когда увидели тело. — Би произнесла эту фразу не как вопрос, а как утверждение. — Получается, что первая наша встреча началась со лжи?

Хейверс записала что-то в блокнот. Карандаш ужасно скрипел, словно ногти по доске.

— Я его не особо разглядывала. Времени не было.

— Но вы проверили, жив ли он. Вы ведь первая его обнаружили. Как получилось, что, слушая пульс, вы на него не посмотрели?

— Понять, жив ли человек, можно не только по лицу.

— Это лукавство. Не поверю, что во время такой процедуры не обращают внимания на то, как пострадавший выглядит. Вы, как первый человек на месте преступления, хотя и в сумерках…

— На месте преступления я была второй, — перебила инспектора Дейдра. — Первым был Томас Линли.

— Но вы захотели увидеть тело. Настаивали на этом. Вы не поверили суперинтенданту Линли, что парень мёртв.

— Я понятия не имела, что он суперинтендант Линли, — возразила Дейдра. — Я приехала и обнаружила его у себя в доме. Он вполне мог оказаться грабителем. Прежде я с ним никогда не встречалась, причём он был в таком виде — вы сами могли убедиться: бродяга, утверждающий, что в бухте лежит мёртвое тело. Он просил отвезти его туда, где есть телефон, чтобы сообщить о несчастном случае. Вряд ли имело смысл исполнять его просьбу, не убедившись в правдивости его слов.

— Или лично не убедившись в том, кто погибший. Вы предполагали, что это Санто Керн?

— Даже не представляла, кто это может быть. Откуда мне было знать? Я хотела выяснить, не нужна ли моя помощь.

— Каким образом?

— Если он только ранен.

— Вы же ветеринар, мисс Трейхир. Не врач скорой помощи. Как вы надеялись помочь?

— Раны есть раны. Кости — это кости. Если бы я могла…

— А когда вы увидели Санто, вы его узнали? Вы ведь очень близко с ним общались.

— Я имела представление, как выглядит Санто Керн, если вы об этом. Здесь у нас живёт не так много людей. Большинство знают друг друга, хотя бы в лицо.

— Но мне кажется, вы знали Санто не только в лицо, а гораздо ближе.

— Вы ошибаетесь.

— Мне говорили совсем другое, мисс Трейхир. Имеется свидетель.

Дейдра проглотила комок в горле. Она вдруг заметила, что Хейверс перестала писать, но когда это произошло? Почувствовав, что была недостаточно внимательна, Дейдра решила вернуться к тому, с чего начала. Она повернулась к Хейверс, не обращая внимания на то, как сильно колотится сердце.

— Нью-Скотленд-Ярд. Вы единственный офицер из Лондона, который приехал сюда работать над этим делом? Если не считать суперинтенданта Линли.

— Мисс Трейхир, это не имеет никакого отношения…

— Нью-Скотленд-Ярд. Лондонская полиция. И вы, должно быть, из… как это у вас называется? Из убойного отдела? Или теперь у него другое название?

Хейверс ничего не ответила, лишь посмотрела на Ханнафорд.

— Думаю, — продолжала Дейдра, — вы прекрасно знаете Томаса Линли, если вы оба из Нью-Скотленд-Ярда и работаете в одном отделе. Я права?

— Знакомы ли друг с другом сержант Хейверс и суперинтендант Линли, не ваше дело, — заметила Ханнафорд. — У нас есть свидетель, который видел, как Санто Керн вошёл в ваш дом, мисс Трейхир. Потрудитесь объяснить, как человек, которого вы знаете только в лицо, оказался у вас в доме. А мы с удовольствием выслушаем.

— Это вы ездили в Фалмут и наводили обо мне справки? — спросила Дейдра у Хейверс.

Та смотрела на Дейдру бесстрастными глазами отличного игрока в покер. А вот Ханнафорд, как ни странно, не выдержала. Она внимательно посмотрела на Хейверс, и в её глазах появилось непонятное выражение. Дейдра приняла его за удивление и сделала логический вывод.

— Наверняка вы отправились в Фалмут по совету Томаса Линли, а не инспектора Ханнафорд, — произнесла она утвердительно.

Она не хотела задерживаться на своих мыслях по этому поводу, и пояснений ей не требовалось. Дейдра и так была уверена, что права.

Чего ей на самом деле хотелось, так это убрать полицию из своей жизни. К сожалению, существовал лишь один способ: предоставить информацию и назвать имя, которое уведёт копов в другом направлении. Дейдра почувствовала, что нужно это сделать.

Она повернулась к Ханнафорд.

— Вам нужна Альдара Папас, — сказала Дейдра. — Вы найдёте её в «Корниш голд». Это фабрика, на которой готовят сидр.

После беседы с Роком Ларсоном Линли понадобилось полтора часа на то, чтобы найти бывшую жену Джонатана Парсонса. Начал он со школы, где узнал, что Ниам Парсонс стала Ниам Триглиа и недавно ушла на пенсию. Много лет она жила неподалёку от школы, но где она сейчас — неизвестно. Вот и всё, что ему могли сообщить.

Отыскивая нужный адрес, Линли избрал простой путь — отправился в публичную библиотеку. Как он и подозревал, Триглиа из Эксетера уехали, хотя это был ещё не тупик. Линли показал своё удостоверение, опросил нескольких соседей и выяснил их новый адрес.

Как и многие другие, Триглиа переселились в более солнечное место. К счастью, не на побережье Испании, а на побережье Корнуолла. Хотя климат там был не средиземноморский, но явно лучше, чем тот, что могла предложить им срединная часть Англии. Триглиа были любителями солнца и жили теперь в Боскасле.

Это означало ещё одну долгую поездку, но день был приятным, и сезон, превращавший Корнуолл в сплошную автомобильную пробку, пока не наступил. Линли добрался до Боскасла за сравнительно короткое время. Вскоре он уже шёл пешком по крутой улице, бегущей из древней рыболовецкой гавани, защищённой от ветров скалами, сформировавшимися из сланца и вулканической лавы. Он увидел несколько магазинов, построенных из некрашеного камня. В одних магазинах продавались товары для туристов, другие удовлетворяли потребности местных жителей.

Наконец Линли оказался на Олд-стрит, где и находился дом Триглиа, недалеко от обелиска, установленного в память о погибших в двух мировых войнах. Побелённое здание напоминало дом на Санторини[47]. Перед ним в изобилии рос вереск, а в ящиках под окнами красовались примулы. На окнах белые накрахмаленные занавески, входная дверь покрашена блестящей зелёной краской. Линли перешёл крохотный сланцевый мост, перекинутый через глубокую канаву перед домом, постучал, и через мгновение ему открыла женщина в переднике. Очки её были чем-то забрызганы, седые волосы, зачёсанные назад, вздымались на макушке, словно фонтан.

— Я готовлю крабовые блинчики, — сказала хозяйка, давая понять, почему она так выглядит и почему торопится. — Извините, не могу отойти от них больше чем на минуту.

— Вы миссис Триглиа?

— Да-да. Пожалуйста, быстрее. Не хочу показаться грубой, но блинчики поглотят слишком много жира, их нельзя оставлять надолго.

— Томас Линли. Нью-Скотленд-Ярд.

Представившись, Линли сообразил, что сделал это впервые после смерти Хелен. Он моргнул и почувствовал острую сердечную боль.

— Ниам Триглиа? Бывшая Парсонс? — уточнил он, показывая женщине удостоверение.

— Да. Это я.

— Мне нужно поговорить с вами о вашем бывшем муже, Джонатане Парсонсе. Могу я войти?

— Да, конечно.

Ниам посторонилась, пропустила его и провела через гостиную, где основной акцент в интерьере делался на книжные полки. На них стояли книги в бумажных обложках и семейные фотографии, лежали раковины, интересные камни и причудливые ветки, вынесенные на берег морем. За окнами виден был огород, маленький сад, газон в окружении ухоженных клумб, а посреди газона — раскидистое дерево.

Из кухни тянуло подгоревшими блинчиками. Горячее масло вытекло на плиту и громко шипело. Рядом с сушилкой царил полный хаос: чашки, банки, деревянные ложки, упаковка яиц, кофейник, содержимое которого давно выпито, остались только следы от кофейной гущи. Ниам Триглиа подбежала к плите и перевернула блинчики, масло при этом снова разбрызгалось по сторонам.

— Так трудно добиться румяной корочки. Если не нальёшь больше масла, будешь есть не блинчики, а чипсы. Вы сами готовите, мистер… суперинтендант, я правильно произнесла?

— Да, — подтвердил Линли. — Это я по поводу суперинтенданта. Что до кулинарии, то она не является моей сильной стороной.

— А для меня это — страсть, — призналась Ниам. — Раньше у меня было так мало времени на хозяйство, зато на пенсии я полностью посвятила себя стряпне. Ходила на поварские курсы, слушала специальные программы по телевизору и всё такое прочее. А вот с поеданием всего этого — проблема.

— Вас что, не удовлетворяют результаты?

— Напротив. Мне слишком всё нравится.

Хозяйка указала на свою фигуру, скрытую под передником.

— Я каждый раз пытаюсь рассчитать рецепт на одного человека, но математика никогда мне не давалась, так что чаще всего у меня получается еда на четверых.

— Разве вы живёте одна?

— Мм. Да.

Ниам приподняла край одного блинчика и посмотрела, насколько тот зарумянился.

— Чудесно, — пробормотала она.

Достав из шкафа тарелку, Ниам накрыла её несколькими бумажными полотенцами и вынула из холодильника небольшую чашку.

— Айоли[48],- пояснила она, кивнув на содержимое чашки. — Красный перец, чеснок, лимон и прочее. Правильное соотношение ингредиентов — и получается настоящий айоли. Ну и оливковое масло, разумеется. Главное — это качество «Экстра вирджин».

— Прошу прощения?

Линли подумал, что хозяйка имеет в виду способ готовки.

— «Экстра вирджин» — экстрадевственное оливковое масло. Самое лучшее из всех существующих. Если только можно определить степень девственности у оливок. Сказать по правде, я никогда не могла понять, что это такое — экстрадевственное оливковое масло. Разве оливки девственны? Может, их собирают девственницы? Или девственницы отжимают?

Ниам поставила чашку с айоли на кухонный стол и вернулась к плите. Она осторожно выложила крабовые блинчики в тарелку на кухонные полотенца. Затем взяла ещё несколько полотенец, накрыла ими блинчики и слегка прижала, промокая излишек масла. Из плиты Ниам достала ещё три тарелки, и Линли увидел, что она имела в виду, когда жаловалась на неумение рассчитать рецепт на одного человека. Каждая тарелка была так же укутана полотенцами, под которыми покоились крабовые блины. Судя по всему, в этот раз хозяйка наготовила больше чем на двенадцать человек.

— Необязательно для этого покупать свежих крабов, — рассуждала Ниам. — Можно использовать и консервированных. Если краба подвергнуть тепловой обработке, разницу понять невозможно. С другой стороны, если хотите приготовить салат, лучше положить свежего краба. Но прежде необходимо убедиться, что он совсем свежий. Пойманный в этот же день.

Хозяйка поставила тарелки и пригласила Линли за стол. Она надеялась, что он присоединится, иначе придётся съесть всё самой. Соседи не слишком одобряли её кулинарные шедевры.

— Мне теперь уже не для кого готовить, — призналась Ниам. — Девочки вылетели из гнезда, муж умер в прошлом году.

— Сочувствую вам.

— Вы очень любезны. Он скончался скоропостижно. Для меня это было страшным ударом, потому что накануне он был совершенно здоров. Муж был атлетического сложения. Пожаловался на головную боль, таблетки не помогли, а на следующее утро, когда стал надевать носки, я услышала шум и выглянула узнать, что случилось. Смотрю, а он лежит на полу. Аневризма.

Ниам опустила глаза и наморщила лоб.

— Мы с ним даже не попрощались.

Линли замер от нахлынувших воспоминаний. Утром Хелен была полна сил, а днём мертва. Он откашлялся.

— Да, я вас понимаю.

— Что ж, человек в конце концов успокаивается. — Ниам улыбнулась. — По крайней мере, мы все на это надеемся.

Хозяйка подошла к шкафу, вынула две тарелки, достала из ящика столовые приборы и положила их на стол.

— Будьте добры, садитесь, суперинтендант.

Она отыскала для Линли льняную салфетку, а своей салфеткой оттёрла забрызганные очки. Без них у неё был растерянный вид многолетней страдалицы от близорукости.

— Ну вот, — сказала она, когда очки стали чистыми, — теперь я вижу вас ясно. Бог ты мой, какой же вы красавец! Если бы я была вашего возраста, тотчас бы онемела. Кстати, сколько вам лет?

— Тридцать восемь.

— Ну что же, тридцать лет разницы делают людей друзьями. Вы женаты?

— Моя жена… Да-да, я женат.

— Ваша жена наверняка красавица.

— Да.

— Блондинка, как и вы?

— Нет. Она брюнетка.

— Должно быть, вы очаровательная пара. Мы с Френсисом — это мой покойный муж — были так похожи, что нас часто принимали за брата и сестру.

— Вы долго были за ним замужем?

— Двадцать два года. Но знакомы были гораздо дольше. Мы учились вместе в начальной школе. Не странно ли, что учёба объединяет людей и делает их отношения проще, даже если они встречаются после долгой разлуки? Мы не испытывали ни малейшего дискомфорта, когда я встретила его после развода с Джоном.

Хозяйка положила себе в тарелку немного айоли, подала Линли чашку, чтобы он сделал то же самое, и попробовала блинчик.

— Годится, — заключила Ниам. — Как вам?

— Они превосходны.

— Льстец. Красавец и при этом отлично воспитан. Ваша жена хорошо готовит?

— Ужасно.

— Вероятно, у неё есть другие плюсы.

Линли подумал о Хелен, о её заливистом смехе и непринуждённой весёлости.

— У неё полно разных достоинств.

— Тогда кулинарные способности не имеют значения.

— Совершенно не имеют. Всегда можно взять еду навынос.

— Полностью с вами согласна. — Хозяйка снова улыбнулась. — Я всё ещё избегаю той темы, как вы наверняка успели заметить. Что-то с Джоном?

— Вы знаете, где он?

— Я много лет с ним не общалась. Наш старший ребёнок…

— Джейми.

— А, стало быть, вы все знаете?

Линли кивнул, и Ниам задумчиво продолжила:

— Думаю, у каждого есть в душе шрамы, оставленные детством, и Джон не исключение. Его отец был суровым человеком. Он заранее распланировал, как его сыновья должны прожить жизнь. Вбил себе в голову, что они обязаны посвятить себя науке. Очень глупо решать за детей, как мне кажется. К огорчению отца Джона, оба мальчика абсолютно не интересовались наукой. Они его разочаровали, и он им этого не простил. Джон решил не повторять ошибок отца, и его отношение к детям, в особенности к Джейми, было совершенно иным. И в этом он добился успеха. Мы оба были хорошими родителями. Я сидела дома с детьми, потому что Джон настоял на этом, и я согласилась. Мы были в доверительных отношениях с детьми, и дети любили друг друга, несмотря на большую разницу в возрасте. По крайней мере, мы были очень сплочённой и счастливой семьёй.

— А потом ваш сын умер.

— А потом Джейми умер.

Ниам отложила нож и вилку и сцепила на коленях руки.

— Джейми был отличным мальчиком. Да, у него имелись недостатки, но у кого их нет? Сердце у него было золотое. Любящее. И он очень оберегал своих маленьких сестёр. Мы все были потрясены его гибелью, Джон никак не мог смириться с потерей. Я ждала и надеялась. Но мысли Джона сосредоточились только на смерти, больше он ни о чём не мог думать… Мне же надо было заботиться о дочерях, вы понимаете. Я должна была их растить. Жить так я больше не могла.

— Как — так?

— Джон твердил одно и то же. Словно смерть Джейми вошла в его мозг и выела остатки здравого смысла.

— Я слышал, что Джона Парсонса не удовлетворило расследование дела и он затеял собственное.

— Да он их с полудюжины провёл. Но это ничем не кончилось. После каждой неудачи Джон всё больше сходил с ума. В конце концов он потерял свой бизнес, мы истратили все наши накопления, потеряли дом. Он чувствовал себя ужасно, так как понимал, что виноват в нашем обнищании, однако не мог заставить себя остановиться. Я пыталась внушить ему, что, даже если он сумеет кого-то привлечь к суду, горю это не поможет, но Джон считал иначе. Он был уверен, что ему полегчает. Люди часто наивно полагают, что если убийце их любимого человека вынесут смертный приговор, то это залечит их раны. Но разве это возможно? Гибель преступника не вернёт к жизни его жертву, а ведь хотим мы именно этого.

— Что случилось с Джоном после вашего развода?

— Первые три года он мне звонил. Сообщал о ходе следствия. Никаких зацепок не появлялось, но ему нужно было верить в то, что есть успехи, а не в то, что происходит на самом деле.

— А что было на самом деле?

— Становилось всё менее вероятным, что кто-то из причастных к смерти Джейми… расколется. Кажется, так это называют. Джону казалось, что жители Пенгелли связаны круговой порукой, а всё потому, что он чужой и местные договорились молчать и защищать своего человека.

— Но вы так не думали?

— Я не знала, что и думать. Мне хотелось поддержать Джона, поначалу я старалась выступать на его стороне, но главной для меня была гибель Джейми. Мы потеряли его — все мы его потеряли, — и Джон не мог этого изменить. Остальное было для меня неважно. Мне казалось — правильно это или нет, — что Джон делает смерть сына свежей раной, каждый раз сыплет на неё соль. Вместо того чтобы заживать, рана кровоточила. Сначала я надеялась пережить это.

— После развода вы виделись с Джоном? Девочки с ним встречались?

Ниам покачала головой.

— Разве это не усугубляет горе? Погиб один ребёнок, но Джон потерял всех четверых, потому что предпочёл мёртвого сына живым дочерям. Для меня это не меньшая трагедия, чем уход сына.

— Для некоторых людей, — тихо заметил Линли, — нет иного способа реагировать на внезапную необъяснимую потерю.

— Вероятно, вы правы. Но в случае с Джоном это был осознанный выбор. Он жил так, как и всегда: на первое место ставил Джейми. Позвольте, я покажу, что имею в виду.

Хозяйка встала из-за стола, вытерла руки о передник и направилась в гостиную. Линли видел, что она подошла к забитым книжным полкам и вынула фотографию из массы других снимков. Ниам принесла карточку в кухню и протянула Линли.

— Иногда фотографии говорят то, что невозможно выразить словами.

Оказалось, это семейный портрет. Ниам была такой же, только на тридцать лет моложе. Её снимали с мужем и четырьмя симпатичными детьми. На фото был и запечатлены снег, дом, а на заднем плане — лыжный подъёмник. Лица у семейства были радостные, оживлённые. Ниам держала на руках маленькую дочку, две другие девочки, смеясь, льнули к матери, примерно в ярде от них стояли Джейми и его отец. Джонатан Парсонс ласково обнимал сына за шею и прижимал к себе. Оба улыбались.

— Вот как это было, — сказала Ниам, — В конце концов, не так всё и страшно, потому что у девочек была я. Я убеждала себя, что таковы взаимоотношения между мужчинами и женщинами. Это неплохо, что Джон и Джейми так близки друг другу, а я больше нужна девочкам. Конечно, когда сын умер, Джон решил, что потерял всё. Ему бы ещё жить да жить, но он этого не понимал. В этом его трагедия. Я не желала такой участи для себя и для дочерей.

Линли оторвал взгляд от снимка.

— Можно, я возьму это на время? Разумеется, с возвратом.

Ниам удивилась такой просьбе.

— Возьмёте? Зачем?

— Хочу кое-кому показать. Верну через несколько дней. По почте. Или лично, если не возражаете. Фото будет в полной сохранности.

— Возьмите, конечно, — разрешила Ниам. — Но… я не спросила, а должна была. Почему вы пришли поговорить о Джоне?

— Неподалёку от Кэсвелина погиб юноша.

— В морской пещере? Как Джейми?

— Он упал со скалы.

— И вы думаете, это имеет отношение к смерти Джейми?

— Я не уверен. — Линли снова взглянул на снимок. — Где сейчас ваши дочери, миссис Триглиа?

Глава 24

Би Ханнафорд не понравилось, что Дейдра Трейхир несколько раз во время допроса перехватывала инициативу. По мнению Би, ветеринарша оказалась слишком умной. Инспектору ещё больше захотелось приструнить изворотливую бабёнку. Их беседа закончилась неожиданно.

Сделав потенциально бесполезное заявление об Альдаре Папас и её фирме «Корниш голд», мисс Трейхир вежливо сказала, что если у них нет против неё обвинений, то она их благодарит и удаляется. Чёртова девица знала свои права, и то, что она предъявила их в такой форме, взбесило Ханнафорд, но ей не оставалось ничего другого, кроме как попрощаться.

Дейдра поднялась со стула.

— Какой была жена мистера Линли? — обратилась она к сержанту Хейверс — Он говорил о ней, но очень мало.

До этого момента детектив из Скотленд-Ярда молчала, лишь скрипела карандашом. После вопроса ветеринара она быстро постучала тем же карандашом по потрёпанной записной книжке, словно прикидывая последствия ответа.

— Она была совершенно замечательной женщиной, — наконец произнесла она.

— Наверное, для мистера Линли это стало страшной потерей.

— Какое-то время мы думали, что смерть жены его убьёт.

— Да, я вижу это, когда на него смотрю, — кивнула Дейдра.

Би хотелось съязвить: «Часто ли вы это делаете?» — но она удержалась. Хватит ей ветеринарши. Нужно решать другие дела, а не удовлетворять любопытство мисс Трейхир относительно покойной жены Томаса Линли.

Одним из этих дел был сам Линли. После того как ветеринарии ушла, Би выяснила местоположение фабрики по изготовлению сидра и позвонила Линли. Интересно, что он нарыл в Эксетере? И куда ещё его занесло?

Выяснилось, что Линли в Боскасле. Он разглагольствовал о смерти, о родительских чувствах, о разводе и об отстраненности, которая случается между детьми и родителями. Он добыл фотографию, которую хочет им показать.

— Это что-то интересное? Составная часть пазла?

— Я не совсем уверен, — отозвался Линли.

— Ладно, увидимся, когда вы вернётесь. Кстати, мисс Трейхир всё-таки явилась. Мы её припёрли к стенке, и она сообщила нам новое имя и новое место. Альдара Папас, фабрика сидра.

— Альдара Папас, — задумчиво повторил Линли. — Гречанка, готовящая сидр?

— Куда мы только не ездим! Возможно, скоро я начну танцевать с медведями.

Би Ханнафорд отключила телефон и вместе с Хейверс направилась к машине. Там она открыла дверцу, убрала с пассажирского кресла футбольный мяч, куртку, жевательную резинку, ворох обёрток от питательных батончиков[49] и бросила всё это на заднее сиденье.

Фабрика находилась возле деревни Брандис-Корнер, неподалёку от Кэсвелина. Они добрались туда по второстепенным дорогам, которые под конец пути становились всё более узкими и всё менее проходимыми. На большом плакате — красные буквы на коричневом фоне и яблони, сгибающиеся под тяжестью плодов, — стрелкой был показан въезд всем тем, кто не мог догадаться, что означают две полосы каменистой земли, разделённые колючей травой. Они протряслись ещё двести ярдов, пока не оказались на удивительно приличной автостоянке. Одна часть этой территории была отведена для автобусов, другая — для автомобилей. Более дюжины машин стояли возле ограды. Семь других нашли себе пристанище в дальнем углу.

Би припарковалась возле большого бревенчатого сарая. Внутри находились два трактора. Судя по первозданному облику, ими не пользовались, а потому их облюбовали три дородных павлина, свесивших с кабин роскошные хвосты. За сараем Ханнафорд увидела ещё одно сооружение из гранита и дерева. Внутри стояли огромные дубовые бочки, видимо, в них дозревала продукция фабрики.

За постройками начинался яблоневый сад, поднимающийся по склону гор. Ряды подстриженных деревьев напоминали перевёрнутые пирамиды. Яблони покрылись нежным цветением. Тропа разделила сад на две части. В отдалении виднелась телега, которую тащила за собой ломовая лошадь.

Тропа вела через ворота, за которыми размещались магазин подарков и кафе, далее следовали ещё одни ворота, открывавшие рабочую зону. Войти туда можно было только по предъявлению специального пропуска.

Или полицейского удостоверения. Би показала его молодой продавщице, стоявшей за прилавком магазина подарков, и спросила, как можно встретиться по срочному делу с Альдарой Папас. Девушка стала объяснять внутреннее расположение помещений, и серебряное колечко в её губе закачалось.

— Должно быть, Альдара в дробилке, — заключила продавщица.

Би подумала, что в дробилке, наверное, перерабатывают яблоки. Разве сейчас сезон для этого?

Оказалось, яблоки сортируют, моют, дробят и отжимают. Сама дробилка представляла собой стальную машину, покрашенную в ярко-синий цвет. Рядом находились огромный деревянный чан, мойка, устрашающий на вид пресс, имеющий сходство с огромными клещами, широкая труба и на ней — загадочная камера. В тот момент камера была открыта, её осматривали два человека. Мужчина орудовал различными инструментами: налаживал механизм, управлявший острыми лезвиями. Женщина, судя по всему, его контролировала. Вязаная шапка мужчины была натянута до самых бровей, на нём были заляпанные джинсы и синяя фланелевая рубашка. Женщина тоже была в джинсах, ботинках и в толстом, хотя и симпатичном свитере из синели.

— Осторожно, Род, — предостерегала она. — Не дай бог на мои лезвия прольётся кровь.

— Не волнуйся, милая, — успокаивал мужчина. — Я работал с этим, когда ты была ещё в пелёнках.

— Альдара Папас? — уточнила Би.

Женщина обернулась. У неё была экзотическая внешность, не сказать чтобы красивая, но броская: большие чёрные глаза, густые блестящие волосы, сексуальная красная помада, подчёркивающая чувственные губы. Всё остальное в ней тоже было сексуальным. Выпуклости там, где надо, как сказал бы о ней бывший муж Би. Женщине было за сорок, если судить по тонким морщинкам вокруг глаз.

— Да, — подтвердила она.

Альдара оглядела Ханнафорд и Хейверс оценивающим женским взглядом. Особенно задержалась на волосах сержанта. Волосы у Хейверс имели цвет соломы и были подстрижены, вернее, откромсаны, скорее всего, над раковиной.

— Чем могу помочь? — поинтересовалась Альдара Папас.

Судя по тону, помогать она не собиралась.

— Хотелось бы поговорить.

Би протянула удостоверение. Альдара кивнула Хейверс, чтобы и та последовала примеру коллеги. Сержант неохотно подчинилась, поскольку для этого нужно было провести в сумке археологические раскопки.

— Нью-Скотленд-Ярд, — представилась Хейверс.

Би проследила за реакцией Альдары.

Лицо женщины не изменилось, зато Род присвистнул.

— Ты опять что-то натворила, детка? — обратился он к Альдаре. — Снова отравила покупателей?

Она слабо улыбнулась и ответила:

— Занимайся лучше своим делом. И приходи в дом, если понадоблюсь.

Альдара пригласила Би и Хейверс следовать за ней и повела их по вымощенному двору. Рядом с дробилкой находились кухня для приготовления джема, музей сидра и пустое стойло, очевидно для тягловой лошади. Посреди двора размещался загон с хряком размером со средний автомобиль «фольксваген». Животное подозрительно захрюкало и полезло на ограду.

— Зачем так волноваться, Стамос? — успокоила его Альдара.

Понял он её или нет, но отошёл к груде чего-то напоминающего гниющие овощи и сунул туда свой пятак.

— Умный мальчик, — похвалила Альдара. — Ешь, не волнуйся.

Альдара пояснила, что боров питается исключительно фруктами. Она прошла под арку ворот, частично скрытых виноградником, и направилась к дальней стене кухни. С ручки ворот свисала табличка «Вход запрещён».

— Его работа — лопать отбракованные яблоки и не лезть под ноги. Сейчас он — что-то вроде талисмана этого места. Проблема в том, что посетителей он не развлекает, а скорее старается на них напасть. Ну так чем я могу помочь?

Если они думали, что Альдара Папас приведёт их в дом и предложит горячего чаю, то ошиблись. Дом у неё был деревенский, с огородом и пахучими кучами навоза возле вскопанных гряд. С одной стороны огорода стоял маленький каменный навес. Альдара подвела их туда, взяла лопату, грабли и перчатки. Она вынула из кармана джинсов шарф и повязала им голову, как крестьянка. Подготовившись, принялась раскладывать навоз и компост на грядки.

— Если не возражаете, я поработаю, а вы пока говорите.

— Мы пришли из-за Санто Керна.

Би многозначительно кивнула, намекая на то, что Хейверс должна взять блокнот и записывать. Сержант послушно вынула блокнот. Она внимательно разглядывала Альдару, и Би понравилось, что Хейверс ничуть не стушевалась в присутствии значительно более привлекательной женщины.

— И что вы хотите узнать у меня? — удивлённо спросила Альдара.

— О ваших с ним отношениях.

— О моих отношениях? Что конкретно?

— Это у вас такая манера общения? — осведомилась Би.

— Манера общения? Что вы имеете в виду?

— Да вы у нас просто маленькая мисс Эхо, мисс Папас. Или миссис?

— Можете называть меня Альдарой.

— Хорошо, Альдара. Если это у вас такая привычка — повторять как эхо за другими, — мы до самого вечера не закончим. Что-то мне подсказывает, что вас это не устроит. Поэтому будьте добры, отвечайте по существу.

— Я не уверена, что правильно вас поняла.

— Тайна раскрыта, — нетерпеливо вмешалась сержант Хейверс — Цыплята покинули курятник. Фруктовый поросёнок пробрался в прачечную. Выбирайте любую аналогию.

— Сержант имеет в виду, — пояснила Би, — что ваши отношения с Санто Керном выплыли наружу. Потому мы к вам и приехали.

— Вы затрахали его до посинения, — добавила сержант Хейверс.

Альдара подгребла лопатой кучу навоза и скинула его на одну из грядок. Вид у неё был такой, словно она с удовольствием сбросила бы навоз на Хейверс.

— Это лишь ваше предположение, — парировала она.

— Наш источник абсолютно уверен, — возразила Би. — Очевидно, она и выстирала простыни после вашего ухода. Если вы встречались с Санто в доме, находящемся в бухте Полкар, мы можем предположить, что где-то имеется пожилой мистер Папас, который вряд ли будет доволен, узнав, что его жена состояла в связи с восемнадцатилетним мальчишкой.

Альдара взяла другую порцию навоза. Работала она быстро, но не задыхалась, и испарины у неё на лице не выступило.

— Можете не фантазировать. Я много лет в разводе, инспектор. Мистер Папас существует, но в Сент-Айвсе, и мы почти не видимся.

— А дети у вас есть? Возможно, дочь возраста Санто? Или сын-подросток? Вряд ли ему понравилось бы, что мать трахается с таким же, как он.

Лицо Альдары окаменело. «Интересно, — подумала Би, — какое из предположений её задело?»

— Я встречалась с Санто в доме Полкар по единственной причине: нас обоих это устраивало. Это было нашим личным делом, то, чего желал каждый из нас.

— Уединённости или тайны?

— И того и другого.

— Почему? Вам было стыдно, что вы связались с юношей?

— Нисколечко.

Альдара воткнула лопату в землю. Би решила, что женщина собирается передохнуть, но Альдара взяла грабли, встала на ближайшую грядку и энергично разбросала навоз.

— Я ничуть не стесняюсь секса. Секс он и есть секс, инспектор. Мы оба его хотели. Санто и я. Друг с другом. Некоторым это трудно понять, когда такая большая разница в возрасте. Поэтому мы искали уединённое место, чтобы….

Альдара смолкла, подыскивая эвфемизм, что совершенно не сочеталось с её характером.

— Чтобы обслужить друг друга? — предложила Хейверс.

На её лице застыло выражение скуки: дескать, я давно слышу подобное.

— Чтобы быть вместе, — твёрдо произнесла Альдара. — В течение часа. Поначалу нам требовалось дна или три часа, потому что мы только приспосабливались друг к другу, искали…

— Что искали? — уточнила Би.

— То, что удовлетворит каждого из нас. Это ведь процесс открытия, согласны, инспектор? Открытие ведёт к удовольствию. Разве вы не знали, что секс — это доставление удовольствия партнёру?

Би пропустила последнюю фразу мимо ушей.

— Выходит, это не была любовь и разбитое сердце. Альдара посмотрела на Би, в её глазах можно было прочесть скепсис и долгий опыт.

— Только дурак уподобляет секс любви, а я не дура.

— А Санто?

— Любил ли он меня? Была ли у него любовь и разбитое сердце, как вы изволили выразиться? Понятия не имею. Мы это не обсуждали. Мы вообще после первоначальной договорённости очень мало разговаривали. Ничего, кроме секса. Отношения были чисто физическими. Санто поддерживал это.

— Первоначальная договорённость? — удивилась Би.

— Вы тоже повторяете за мной, инспектор?

Альдара улыбнулась, но направила свою улыбку в землю, которую в этот момент энергично обрабатывала.

Би поняла тех следователей, которым иногда хочется дать подозреваемому пощёчину.

— Можно поподробнее об этой первоначальной договорённости? А ещё поясните, чем вызвано ваше равнодушие к убийству любовника. Сами понимаете, такая реакция не может не вызывать подозрений.

— Я никак не связана со смертью Санто Керна. Мне жаль его, конечно. Но и страшного горя я не испытываю, потому что…

— Это не была любовь и разбитое сердце, — закончила за неё Би. — Мы поняли. Так что же это было? Как это точно назвать?

— Как я и сказала. У нас имелась договорённость: мы виделись ради секса.

— Вы знали, что параллельно с вами Санто встречался с другой девушкой?

— Конечно, — спокойно отозвалась Альдара.

— Это тоже входило в договорённость? Любовный треугольник?

— Наша договорённость подразумевала секретность и то, что у него должен быть кто-то ещё. Мне нужен был мужчина, у которого есть женщина. Мне так нравится.

Би заметила, что Хейверс заморгала, словно хотела прояснить взгляд. Сейчас сержант напоминала Алису, которая провалилась в кроличью нору и ждёт, что наткнётся на Сумасшедшего Шляпника и Мартовского Зайца и станет пить с ними чай. Ханнафорд и сама была ошарашена не меньше Хейверс.

— Выходит, вы знали, что Санто Керн встречается с Мадлен Ангарак, — заключила Би.

— Да. Мы с Санто так и познакомились. Мадлен работала здесь в кухне, готовила джем. Санто несколько раз приезжал и забирал её. Тогда я его и увидела. Санто трудно было не заметить. Он был исключительно красив.

— А Мадлен — довольно привлекательная девушка.

— Да. Без сомнения. И я тоже, если уж на то пошло. Привлекательная женщина. Я считаю, что красивые люди тянутся друг к другу.

Альдара взглянула на собеседниц, и стало ясно: она уверена, что ни одна из этих женщин не может согласиться с её утверждением, исходя из своей личной жизни.

— Мы понравились друг другу, Санто и я. На тот момент мне нужен был кто-то вроде него.

— Кто-то с постоянной партнёршей?

— Да. И я подумала, что Санто подойдёт. У него был взгляд опытного мужчины, то есть мы могли говорить с ним на одном языке. Мы посмотрели друг на друга, обменялись улыбками. Это была форма взаимодействия, при которой люди, одинаково мыслящие, всё понимают без слов. Однажды Санто приехал за Мадлен раньше, чем обычно, и я взяла его с собой на экскурсию по ферме. Мы отправились на тракторе в сад и там…

— И там, под яблоней, вы стали Евой? — перебила Хейверс, — Или змеёй?

Альдара не позволила себя отвлечь.

— С соблазнением это не имело ничего общего. Соблазнение предполагает намёк, а я никаких намёков не делала. Повела себя честно. Сказала, что мне понравилась его внешность и что в постели с ним, наверное, приятно. Если он заинтересован и хочет в плане секса большего, чем его девушка, то пусть мне позвонит. Я первая была бы против их разрыва — лишние проблемы для меня. Я боялась, что Санто слишком мной увлечётся. Это привело бы к неоправданным ожиданиям. Я имею в виду Санто. С моей стороны никаких ожиданий не было.

— Возможно, вы оказались бы в смешном положении, если бы Санто захотел большего и вам пришлось бы дать ему это, чтобы он вас не бросил, — заметила Би. — Женщина вашего возраста, связавшаяся с юнцом! Представляю, как во время воскресной церковной службы вы шли бы по проходу, кивали соседям, а они бы сплетничали… Вам, конечно, трудно было бы удержать восемнадцатилетнего парня.

Альдара подошла к другой навозной куче. Она взяла лопату и стала делать то же, что и с первой грядкой. Почва стала тёмной и влажной. Наверняка то, что в неё посадят, вырастет в лучшем виде.

— Во-первых, инспектор, я не беспокоюсь о том, что подумают обо мне другие. Меня это абсолютно не интересует. То, что было между мной и Санто, — наше личное дело. Я о нашей связи помалкивала. И он тоже.

— Не совсем, — возразила Хейверс — Мадлен всё выяснила.

— Это было неприятно. Санто был недостаточно осторожен, и она проследила за ним. Между ними произошла ужасная сцена: обвинения, отрицания, признания, объяснения, уговоры. В результате Мадлен с ним порвала. Меня это меньше всего устраивало: я не хотела быть у Санто единственной любовницей.

— Мадлен узнала вас в доме Полкар, когда вы были с Санто?

— Ну разумеется. Был такой ужас… я опасалась, что дело дойдёт до убийства. Мне пришлось выйти из спальни и вмешаться.

— И что вы сделали?

— Я их разняла. Не позволила Мадлен уничтожить дом и нанести Санто какое-нибудь увечье.

Альдара оперлась на лопату и посмотрела в сторону сада. Возможно, вспоминала о предложении, которое она сделала Санто, и о том, к чему оно привело.

— Я не желала такой драмы. Когда это произошло, мне пришлось пересмотреть своё соглашение с Санто.

— Вы что, дали ему отставку? — уточнила Хейверс.

— Я собиралась, но…

— Вряд ли ему бы это понравилось, — перебила Хейверс — Какому мужчине будет приятно остаться в одночасье сразу без двух подружек? Что ж ему теперь, мастурбировать в душе? Думаю, Санто бы на это не согласился. Возможно, он пригрозил, что устроит вам неприятности, если вы вздумаете его бросить.

— Скорее всего, — согласилась Альдара, не прерывая работы. — Если бы мы дошли до этой точки, он наверняка так бы и поступил. Но мы вовремя остановились. Я решила продолжить отношения, если Санто будет придерживаться правил.

— Каких правил?

— Соблюдать осторожность и иметь ясное представление о настоящем и будущем.

— Что это значит?

— Всё очень просто. Что касается настоящего, то я не собиралась ничего менять и подстраиваться под Санто. А что касается будущего, то его просто нет. Санто согласился. Он жил одним моментом.

— А во-вторых? — осведомилась Би.

Альдара посмотрела на неё непонимающе, и инспектор пояснила:

— Вы сказали «во-первых», когда утверждали, что не интересуетесь мнением людей. Поэтому я и спрашиваю, что во-вторых.

— А! Я имела в виду своего второго любовника, — пояснила Альдара. — Мне нравилось, что наши отношения с Санто хранятся в секрете. Эта связь заряжала меня на секс с другим мужчиной, я люблю быть в тонусе. Когда заряд ослабевает… — Альдара пожала плечами. — Мои чувства угасают. Мозг, как вы и сами знаете, со временем привыкает ко всему. Если ваш мозг привыкает к любовнику, тот становится… — Альдара задумалась над определением, — чем-то вроде обузы. Когда это случается, я избавляюсь от мужчины, потому что в сексе непременно должен быть огонь.

— Понимаю. Санто Керн служил вам чем-то вроде растопки, — заключила Би.

— Второй мой любовник — хороший человек. Он мне очень нравился. Во всех отношениях. С ним и после постели можно было неплохо провести время. Я не хотела его терять. Но для продолжения отношений — чтобы доставлять ему сексуальное удовольствие и самой его получать — мне требовался ещё один. Тайный. Им и был Санто.

— Ваши любовники знали друг о друге? — задала вопрос Хейверс.

— Они перестали бы быть тайными, если б узнали.

Альдара отставила лопату и взяла грабли. Би заметила, что обувь гречанки покрылась навозом, и подумала, что ботинки дорогие, а кожа наверняка впитает в себя запах экскрементов. Странно, что Альдару это не беспокоило.

— Санто, конечно же, был в курсе. Иначе он бы не понимал моих правил. А второй пребывал в неведении. Он не должен был ни о чём догадаться.

— Ему бы не понравилось наличие соперника?

— И это, конечно, тоже. Но главное — секретность, она-то и придаёт сексу огня.

— О втором любовнике вы говорите в прошедшем времени. С чего вдруг?

Альдара колебалась: судя по всему, соображала, насколько откровенной следует быть с полицией.

— Выходит, и те отношения остались в прошлом? — не унималась Би.

— Финито, — изрекла Хейверс, словно поясняя слова Би.

— У нас с ним сейчас период охлаждения, — призналась Альдара.

— И когда он начался?

— Несколько недель назад.

— Кто в этом виноват?

Альдара молчала, что само по себе явилось ответом.

— Нам нужно его имя, — решительно сказала Би. Гречанка вроде бы удивилась.

— Зачем? Он не… Он не знает…

Она замялась, видимо пытаясь сообразить, как лучше себя вести.

— Да, мадам. — Би кивнула. — Очень похоже, что знает.

Она поведала Альдаре о встрече Санто с Тэмми Пенрул и о совете, который девушка дала парню: быть честным.

— Судя по всему, Санто спрашивал Тэмми не о том, нужно ли рассказать правду Мадлен, та и сама всё выяснила. Скорее всего, он сомневался, говорить ли об этом кому-то другому. Думаю, он имел в виду вашего джентльмена. А это, как вы сами понимаете, бросает на вашего второго любовника подозрение.

— Нет. Он не стал бы…

Альдара снова замолчала. По-видимому, в её яркой голове прокручивались разные варианты. Глаза Альдары затуманились.

— Я не эксперт, — заметила Би, — но мне кажется, мало кому из мужчин захочется делить свою женщину с другим мужчиной.

— Это первобытное чувство, — добавила Хейверс — Мой очаг, мой мамонт, моя женщина. Я — Тарзан, ты — Джейн.

— Итак, Санто пришёл к нему и открыл правду: «Мы оба спим с Альдарой Папас, она сама этого хочет. Я просто решил ввести тебя в курс дела».

— Абсурд. Зачем бы Санто…

— Всё логично. Возможно, он боялся повторения той же сцены, что и с Мадлен. Мужчина мог бы забить Санто до смерти.

— К тому же кто-то его ударил, — напомнила Хейверс — По крайней мере, кто-то двинул ему кулаком под глаз.

— Так и есть. — Би посмотрела на Хейверс и снова обратилась к Альдаре: — Так что сами видите, тот мужчина оказывается в щекотливом положении.

— Нет, Санто не скрыл бы от меня, — возразила Альдара. — У нас были так построены отношения. Он не стал бы встречаться с Максом…

Она запнулась.

— С Максом? — Би посмотрела на Хейверс — Вы обратили внимание, сержант?

— Отлила в цементе, — отозвалась Хейверс.

— Будьте добры фамилию, — любезным тоном произнесла Би.

— Санто не было смысла так себя вести. Он знал, что, если проболтается, я порву с ним.

— И это, конечно же, его убьёт, — съязвила Би. — Ладно. Но возможно, Санто в целом был сложнее своих отдельных частей, которые вы у него наблюдали.

— Соблазнительных частей, — пробормотала Хейверс.

Альдара бросила взгляд в её сторону.

— Возможно, Санто чувствовал себя виноватым, что сошёлся с вами, — продолжила Би. — Или после сцены с Мадлен захотел получить от вас больше и решил, что добьётся этого, рассказав обо всём вашему любовнику. Неплохо бы выяснить. А в этом мне поможет беседа с вашим вторым любовником — бывшим, поднадоевшим или каким там ещё. На этом мы и закончим. Вы назовёте его фамилию, иначе придётся поговорить с вашими работниками, ведь этого любовника вы не скрывали. Он не приходил к вам под покровом ночи, и ради свиданий вы не уезжали в другое место. Мы быстро отыщем словоохотливых очевидцев.

Альдара задумалась. Послышался звук двигателя: видимо, Род починил дробилку.

— Макс Пристли, — быстро произнесла Альдара.

— Спасибо. И где мы найдём мистера Пристли?

— Он владелец издательства «Уочмен», но…

— Городская газета. Стало быть, он местный, — пояснила Би сержанту.

— Если думаете, что Макс имеет отношение к гибели Санто, то ошибаетесь. Он никогда бы такого не сделал.

— Мы дадим ему возможность оправдаться.

— Скорее всего, вы потратите время впустую. Если бы Санто открыл Максу правду, несмотря на наш уговор, я бы об этом точно знала. Пусть даже интуитивно. В мужчинах я разбираюсь. Сразу замечаю внутреннее беспокойство. Любая женщина чувствует своего партнёра.

В словах Альдары прозвучала нотка отчаяния. Прежде чем ответить, Би внимательно посмотрела на неё. Интересно, неужели им удалось нащупать слабое место Альдары, нанести ей психологический удар, которого она не ожидала? О ком Альдара беспокоится — о Максе? О себе?

— Вы были влюблены в него? — спросила Би. — От вас я этого не ожидала.

— С чего вы…

— Вы считаете, что Санто ему сказал? Скорее всего, Санто предупредил вас, что всё расскажет Максу. Из этого следует…

— Что я прикончила Санто, чтобы он не успел проболтаться? Не будьте смешными. Я этого не делала. И Макс тоже. А также никто из моих знакомых.

— Ну разумеется. Запишите это, сержант. Мы не сможем добиться признания у всех знакомых Альдары.

Хейверс кивнула:

— Эти слова я отлила в бронзе.

— Поскольку мы с вами так откровенны, позвольте уточнить, кто у вас первый в очереди?

— Что?

— В волнующей и тайной очереди. С Максом вы переживаете период охлаждения, Санто нет, а значит, вам нужен кто-то ещё. Ведь одного любовника вам мало.

Альдара с лёгкостью вогнала лопату в землю. Гнева и оскорбления, судя по всему, она не испытывала.

— Полагаю, наша беседа закончена, инспектор Ханнафорд.

— А! Стало быть, вы присмотрели себе кого-то ещё до гибели Санто. Кого-то не столь юного. Вы из тех, кто быстро учится. Санто и Мадлен преподали вам хороший урок. Думаю, вы не станете связываться с юнцом, каким бы тот ни был в постели.

— То, что вы думаете, меня не интересует, — ответила Альдара.

— Верно, — согласиласьБи, — вам от этого ни горячо, ни холодно. Итак, сержант, мы выяснили всё, что нужно. — Би вновь обратилась к Альдаре: — За исключением отпечатков пальцев, мадам. Сегодня вечером к вам кто-нибудь придёт и снимет их.

Глава 25

Их задержал шедший впереди большой туристский автобус, а потому дорога от фабрики до Кэсвелина заняла больше времени, чем предполагала Би. В другой раз она сгорала бы от нетерпения и давила бы на клаксон, демонстрируя плохие манеры. Могла бы повести себя безрассудно и попытаться обойти автобус на узкой дороге. Сейчас ситуация давала ей возможность подумать, и она размышляла об Альдаре и её нетрадиционном образе жизни. Интересно, поспособствовала ли эта женщина раскрытию убийства? Оказалось, не одна она удивляется Альдаре: сержант Хейверс первой подняла эту тему.

— Ну и штучка, — заметила она. — Этого у неё не отнимешь.

После беседы с Альдарой Папас Барбаре ужасно хотелось курить. Она вынула пачку «Плейере» из сумки и катала сигарету между большим и указательным пальцами, словно надеялась всосать никотин кожей. Тем не менее воспользоваться зажигалкой не решалась.

— Альдара вызывает у меня восхищение, — призналась Би. — Если честно, мне бы хотелось быть такой же.

— В самом деле? Какая вы непредсказуемая. Может, и сами не прочь покрутить с восемнадцатилетним?

— Я имею в виду другое, — пояснила Би. — То, как она умеет отстраниться.

Би нахмурилась, глядя на шедший впереди них автобус, выпустивший выхлоп чёрного дыма, и притормозила, выдерживая дистанцию.

— Она как будто ни к кому не привязывается.

— Вы имеете в виду любовников?

— Как же трудно быть женщиной! Вы привыкаете к мужчине, думаете, что отныне вы неразлучны, и вдруг на тебе! Он делает что-то, наплевав на все ваши нежные чувства, на ваше верное сердце, и вы осознаёте, что он-то вами совсем не дорожит.

— Это что, личный опыт? — проницательно уточнила Хейверс, и Би ощутила, что сержант её изучает.

— Что-то в этом роде. Всё закончилось разводом, потому что незапланированная беременность нарушила жизненные планы супруга. Хотя я всегда считала это оксюмороном.

— Что? Незапланированную беременность?

— Нет. Жизненные планы. А как у вас, сержант?

— Я держусь от этого в стороне. От незапланированных беременностей, жизненных планов и привязанностей. От всего, вместе взятого. Чем дальше, тем больше убеждаюсь: женщине лучше всего поддерживать глубокие любовные отношения с вибратором. Возможно, кошка может скрасить существование, и то не для всех. Приятно приходить домой, когда тебя ждёт кто-то живой, хотя иногда сойдёт и герань.

— В этом есть смысл, — согласилась Би. — Такой принцип уводит от вечного танца мужчины и женщины, от недопонимания, от разрушения. Всё дело в привязанности, вот в чём проблема наших взаимоотношений с мужчинами. Женщины прикипают сердцем, а мужчины — нет. Скорее всего, дело в биологии. Может, человечеству было бы лучше, если бы мы жили в стадах или прайдах: один мужчина и десяток женщин, и все принимают такой уклад как закон.

— Они рожают, а он что? Приносит добычу к завтраку?

— Они как сёстры. А он словно занавеска на окне. Он обслуживает их, а они привязываются друг к другу.

— Это мысль, — усмехнулась Хейверс.

— Думаю, это справедливо.

Автобус просигналил и свернул, дорога тотчас освободилась, и Би набрала скорость.

— Альдара решила проблему «мужчина — женщина». Для неё не существует привязанности. Как только она чувствует, что начинает привыкать, тут же обращает внимание на другого. А может, сразу на троих или четверых.

— Что-то вроде стада, только роли здесь поменялись.

— Ею можно лишь восхищаться.

Обе погрузились в молчание до конца пути, который привёл их на Принсес-стрит, в офис издательства «Уочмен». На ресепшене они обратились к секретарше Жанне. Та взглянула на волосы Би и воскликнула:

— Блестяще! Моя бабушка хочет именно такой цвет. Как он называется?

Инспектору не слишком понравился этот комплимент. Впрочем, секретарша тут же радостно сообщила, что Макс Пристли в данный момент находится в Сент-Меван-Даун с особой по имени Лили. Если они хотят встретиться с ним, нужно завернуть за угол и подняться на холм.

Би и Барбара пошли в указанном направлении и оказались в самой высокой части города. Территорию в форме треугольника, поросшую тростником и дикой морковью, рассекала дорога, уводившая из нижнего Кэсвелина туда, куда в начале двадцатого века приезжала на отдых верхушка общества: к большим отелям, переживавшим ныне не лучшие времена.

Вышеупомянутая Лили оказалась золотистым ретривером. Собака радостно носилась по высокой траве. Её хозяин забрасывал теннисный мяч ракеткой так далеко, как мог, и Лили приносила мячик, отыскав его в траве.

Пристли был одет в зелёную непромокаемую куртку, веллингтонские сапоги и кепку, которая могла бы показаться смешной: она словно бы кричала «я выехал на природу», — тем не менее Макс напоминал фотомодель из журнала «Кантри лайф». Дело было в самом мужчине. Он был из тех, о ком говорят «грубовато красив». Би поняла, что он мог приглянуться Альдаре Па-пас.

На горе гулял ветер, и, кроме Макса Пристли, здесь никого не было. Он подбадривал собаку, которой, видимо, требовалась поддержка, хотя она и так уже дышала гораздо чаще и тяжелее, чем позволяли её возраст и здоровье.

Би направилась к Пристли, Хейверс потащилась следом. Тропинок здесь не наблюдалось, лишь ямы, заполненные дождевой водой. На женщинах была обычная обувь, не предназначенная для хождения по воде. Но всё же Хейверс имела преимущество перед Би, поскольку на ней были высокие кроссовки. Би угодила в незаметную в траве лужу и ругнулась.

— Мистер Пристли! — крикнула она, приблизившись. — Не могли бы вы с нами поговорить?

Она достала своё удостоверение. Макс уставился на её огненные волосы.

— Должно быть, вы инспектор Ханнафорд, — предположил он. — Мой репортёр узнавал подробности дела от вашего сержанта Коллинза. Видно, что он вас весьма уважает. А вы из Скотленд-Ярда? — спросил он у Хейверс.

— Вы правы в обоих случаях, — подтвердила Би. — Это сержант Хейверс.

— Мне нужно выгулять Лили. Сейчас мы работаем над её весом. В смысле, спускаем. Набрать вес для Лили не проблема, потому что отсутствием аппетита она не страдает, а мне никак не устоять перед такими глазами.

— У меня тоже есть собаки, — поддержала тему Би.

— Тогда вы понимаете, что я имею в виду.

Макс отшвырнул мяч ярдов на пятьдесят, и Лили, взвизгнув, пустилась за ним вдогонку.

— Думаю, вы пришли из-за Санто Керна. Я предполагал, что кто-то непременно появится. Кто назвал вам моё имя?

— Это важно?

— Это могли быть либо Альдара, либо Дейдра. Если верить Санто, больше никто не знал. Никто понятия не имел. Санто боялся уязвить моё эго. Любезно с его стороны, как считаете?

— Тэмми Пенрул тоже была в курсе, — сообщила Би. — По крайней мере, частично.

— В самом деле? То есть Санто мне соврал. Невероятно. Кто мог ожидать нечестности от такого откровенного парня? Это Тэмми Пенрул сказала вам моё имя?

— Нет. Не Тэмми.

— Значит, Дейдра или Альдара. Скорее всего, Альдара. Дейдра карт не раскрывает.

Макс был так спокоен, что Би на мгновение растерялась. С годами она поняла, что беседа с подозреваемым может пойти как угодно, и всё же её удивило равнодушие Макса Пристли: как-никак ему наставили рога. Би посмотрела на Хейверс. Та не отрывала взгляда от Пристли. Она не упустила случая зажечь сигарету и сейчас, прищурив глаза от дыма, изучала лицо Макса.

А лицо его было открытым и любезным. Однако в голосе звучал сарказм. По наблюдениям Би, такая искренность могла означать одно из двух: либо его душевные раны очень глубоки, либо эта ситуация пошла ему на пользу. Конечно, существовала и ещё одна альтернатива: попытка убийцы под маской безразличия запутать следы. Однако такой вариант в тот момент показался Би невозможным; она не смогла бы объяснить почему, но надеялась, что Макс не преступник. Должно быть, на неё подействовал его магнетизм.

— Мы хотим поговорить о ваших взаимоотношениях с Альдарой. Она кое-что нам прояснила, неплохо бы выслушать и другую сторону.

— Желаете узнать, прикончил ли я Санто, когда обнаружил, что он имеет дело с моей женщиной? — уточнил Макс — Нет. Но ведь вы именно это и рассчитывали услышать? Вряд ли убийца станет признаваться в своём преступлении.

— Да, обычно они не признаются.

— Лили, сюда! — внезапно крикнул Пристли и нахмурился.

В дальнем конце площадки появилась ещё одна собака. Ретривер Пристли заметил её и двинулся в том направлении.

— Чёртова псина, — выругался Макс — Лили, ко мне!

Собака не обращала на него внимания. Макс печально рассмеялся и оглянулся на Би и Хейверс.

— А я-то думал, что женщины от меня без ума.

Би воспользовалась удачным моментом и спросила:

— С Альдарой тоже не сработало?

— Поначалу срабатывало, пока я не обнаружил, что её магия посильнее моей. — Макс криво усмехнулся. — А потом я почувствовал вкус собственного лекарства, и он мне не понравился.

Такое утверждение оказалось как нельзя кстати. Сержант Хейверс схватила блокнот и карандаш и с сигаретой в зубах сделала какую-то пометку.

— Да какая разница, — добавил Пристли.

Он кивнул и поведал о своих отношениях с Альдарой Папас.

Они познакомились в Кэсвелине на собрании бизнесменов, где высказывались соображения о привлечении туристов в межсезонье. Макс должен был сделать репортаж с этого мероприятия. У Альдары дела шли лучше, чем у владельцев ресторана, отеля и магазина сёрферов. Да и вообще трудно было её не заметить.

— Её история была интригующей, — рассказывал Пристли. — Разведённая женщина, взявшая заброшенную яблочную ферму и превратившая её в средство для привлечения туристов. Я надумал написать о ней заметку.

— Просто заметку?

— Поначалу. Я же журналист, ищу интересные сюжеты.

Итак, они немного поболтали на собрании и после него. Макс мог послать к Альдаре единственного репортёра «Уочмен», чтобы собрать все факты, но решил сделать это самостоятельно. Он явно ею увлёкся.

— Значит, статья в газете была лишь поводом? — осведомилась Би.

— Я намеревался её написать. И написал.

— После того как добрались до тела Альдары? — вмешалась Хейверс.

— Человек не может делать два дела одновременно, — ответил Пристли.

— А это значит… — Би запнулась, внезапно до неё дошло. — А, вы сразу уложили её в постель. В тот же день, когда пошли брать интервью. Это ваш обычный способ, мистер Пристли, или нечто из ряда вон?

— Нас обоих потянуло друг к другу, — пояснил Пристли. — Сильно потянуло. Устоять было невозможно. Романтик назвал бы это любовью с первого взгляда. Специалист по вопросам любви — катексисом[50].

— А как вы сами это назвали? — поинтересовалась Би.

— Любовью с первого взгляда.

— То есть вы романтик?

— Оказалось, что так.

Лили вернулась к хозяину, после того как тщательно обнюхала незнакомую собаку, и захотела снова пуститься вдогонку за теннисным мячом. Пристли зашвырнул его в дальний конец площадки.

— Этого вы не ожидали?

Макс понаблюдал за собакой и повернулся к ним.

— До Альдары я был страшным ходоком. Не хотел попасть на крючок к какой-нибудь женщине и, чтобы избежать этого…

— Чего? Женитьбы или детей?

— …всегда одновременно держал на поводке не одну женщину.

— Так же как и Альдара, — отметила Хейверс.

— За редким исключением. Обычно у меня было две или три. Однажды четыре, но они всегда это знали. Я был честен с ними с самого начала.

— Ну вот видите, инспектор, — обратилась Хейверс к Би. — Такое иногда случается. Он им всем приносил мамонта.

Пристли был явно озадачен её словами.

— А в случае с миссис Папас? — спросила Би.

— Такой, как она, у меня не было. Дело не только в сексе. Она сама необычная. Страстная, умная, целеустремлённая. Никакой растерянности, слабости, никаких манипуляций, манёвров. Альдара — это мужчина в теле женщины.

Макс поверил, что Альдара Папас пришла в его жизнь надолго. Одна. Прежде он не хотел жениться, никогда не помышлял об этом. Насмотрелся на брак родителей и избегал подобной участи. Те никогда не могли договориться друг с другом. От такого счастья Пристли отказывался.

— Но с Альдарой всё было иначе, — рассказывал Макс — Её замужество было ужасным. Муж внушил ей, что она бесплодна, раз у них нет детей. Якобы сам трижды проверялся и оказался абсолютно здоровым. Заставил её обратиться к врачам и пройти жуткое лечение, в то время как сам работал вхолостую. После долгих лет брака Альдара не желала смотреть на мужчин, а я вернул её к жизни. Хотел того же, чего и она. Брак? Хорошо. Дети? Отлично. Стадо шимпанзе? Чтобы я надел колготки и пачку? К вашим услугам.

— Да уж, вам досталось, — заметила Хейверс, оторвав глаза от блокнота.

В её голосе послышалось сочувствие, и Би подумала, уж не поддалась ли сержант обаянию Пристли.

— В наших отношениях был огонь, — заключил Пристли. — Пламя не гасло, и я не видел ни малейших признаков, что оно погаснет. Потом выяснилось почему.

— Санто Керн. — Би вздохнула. — Отношения Аль-дары с ним поддерживали этот огонь. Волнение. Тайна.

— Я был оглушён. Просто вне себя. Он явился ко мне и всё выложил. Чтобы избавиться от угрызений совести — так он объяснил.

— Вы в это поверили?

— В совесть? Ни капли. Почему совесть не позволила ему открыться своей девушке? Санто заявил, что её это не касается и он не собирается рвать с ней из-за Альдары. Так что мне не стоит беспокоиться: он, Санто, не захочет от Альдары чего-то большего. Между ними только секс. «Вы номер один», — вот его слова. «Я просто крошки подбираю».

— Ну и как, хорошо подбирал? — ухмыльнулась Хейверс.

— Этого я выяснять не стал. Позвонил Альдаре и сказал, что мы расстаёмся.

— Назвали причину?

— Думаю, она и сама поняла. Либо догадалась, либо Санто был с нею так же откровенен, как и со мной. А это даёт Альдаре мотив для убийства.

— Это говорит ваше эго, мистер Пристли?

Макс рассмеялся.

— Можете мне поверить, инспектор, эго у меня почти не осталось.

— Нам нужны отпечатки ваших пальцев. Вы готовы их дать?

— Любые, и на руках, и на ногах, и всё, что вам понадобится. Мне от людей скрывать нечего.

— Очень благоразумно.

Хейверс захлопнула блокнот, а Би сказала журналисту, что он может прийти в отделение, где с него и снимут отпечатки.

— Ещё вопрос, просто из любопытства: это вы поставили Санто Керну синяк под глаз незадолго до его смерти?

— Я бы с удовольствием, — признался Макс — Но если честно, посчитал, что он не стоит моих усилий.

Яго дал совет Кадану, как мужчина мужчине: если Кадан хочет держать расстояние между собой и Деллен Керн, у него есть только один выход — поговорить с отцом. У них в мастерской полно работы, Яго даже не придётся хлопотать за Кадана перед Лью. Всё, что необходимо, — это открытый диалог. Кадан должен признать свои ошибки, извиниться и пообещать, что отныне будет делать всё как надо.

Яго смотрел на вещи просто, и Кадан захотел тут же последовать его совету. Единственной проблемой было то, что Лью ушёл кататься на серфборде.

— Сегодня в Уайдмауте отличные волны, — сообщил Яго.

Стало быть, Кадану нужно дождаться возвращения отца или поехать на залив и встретить его там. Второй вариант показался ему более многообещающим; после сёрфинга настроение у Лью будет отличным, и он прислушается к планам сына.

Яго дал парню свой автомобиль.

— Только будь осторожен, — предупредил он, протягивая ключи.

Кадан поехал. Прав у него не было. Помня предупреждение Яго, он двигался очень медленно: смотрел вперёд, в зеркала и часто бросал взгляд на спидометр.

Уайдмаут находился в пяти милях к югу от Кэсвелина. Залив и в самом деле был широким[51], его окружали высокие скалы. У дороги находилась большая стоянка. Города рядом не было, лишь домики с востока от дороги, летний ресторан да ателье, выдающее напрокат серфборды и гидрокостюмы.

Летом в Уайдмауте творится сумасшествие, потому что в отличие от многих других заливов Корнуолла сюда нетрудно добраться. Туристы наезжают сотнями, да и местные жители не отстают. В межсезонье, когда ветер дует с востока, а волны накатывают на правый риф, залив осаждают сёрферы.

В тот день условия были отличными, волны поднимались на пять футов. Стоянку запрудили автомобили, количество сёрферов впечатляло. Тем не менее, когда Кадан припарковался, он легко обнаружил отца. Лью занимался сёрфингом, не изменяя своим привычкам — в одиночестве.

Этот вид спорта вообще рассчитан на одиночек, но Лью умудрялся делать его ещё более одиноким. Он находился в стороне от всех, далеко в море, дожидаясь подходящих волн. Посмотришь на него — и можно подумать, что в сёрфинге он ничего не понимает и на самом деле ему следует быть вместе с другими сёрферами, которые ловят приличную волну. Но Лью поступал иначе. И сейчас, когда наконец-то поднялась волна, пришедшаяся ему по нраву, он подгрёб к ней без усилий, как человек, за плечами которого более чем тридцатилетний опыт нахождения на воде.

Остальные сёрфингисты наблюдали за Лью. Он поднырнул, встал под углом к зелёной волне и сделал поворот. Со стороны было неясно, поймает он ломающуюся волну или она утащит его на дно. Но Лью чувствовал, когда следует снова сделать поворот, так чтобы покорить волну.

Кадану не надо было слышать комментариев, он и так знал, что отец действует отлично. Лью редко говорил об этом, но в двадцать лет он участвовал в соревнованиях и мечтал о кругосветном путешествии и всеобщем признании, однако жена оставила его с двумя маленькими детьми, о которых надо было заботиться. Лью пришлось отказаться от выбранного пути. Он создал мастерскую «Ликвид эрс». Теперь он делал доски не для себя, а для других. «Отцу нелегко было отказаться от своей мечты, — подумал Кадан. — Странно, почему раньше мне это не приходило в голову?»

Когда Лью вышел из воды, Кадан его уже поджидал. Он принёс отцу полотенце из «РАВа». Лью приставил к машине короткий борд, кивнул и взял полотенце. Снял капюшон, энергично вытер волосы, начал стягивать гидрокостюм. Кадан заметил, что костюм зимний: море ещё месяца два не согреется.

— Что ты здесь делаешь, Кад? — спросил Лью. — Разве ты не должен быть на работе?

Он обернул бёдра полотенцем, взял из машины футболку и фуфайку с логотипом «Ликвид эрс» и натянул их. Лью молчал, пока полностью не переоделся и не положил своё снаряжение в багажник автомобиля. Только потом он повторил:

— Что ты здесь делаешь, Кад? Как ты сюда добрался?

— Яго дал мне свою машину.

Лью посмотрел на стоянку и заметил «дефендер».

— И ты ехал без прав, — догадался он.

— Очень осторожно, словно монахиня.

— Так не годится. И почему ты не на работе? Тебя уволили?

Кадан ощутил, как раздражается, хотя и не хотел этого. С отцом всегда один сценарий.

— Ты, конечно же, так и подумал, — импульсивно ответил Кадан.

— Знакомая история.

Лью обошёл сына и взял доску. В дальнем конце стоянки имелись душевые кабины, Лью мог бы ими воспользоваться и смыть солёную воду со своего снаряжения, но он не стал этого делать: дома он ополоснёт всё тщательнее. Кадан знал, что отец во всём так поступает. Сделать на свой вкус — вот девиз Лью.

— Меня никто не увольнял, — возразил Кадан. — Я очень хорошо там себя показал.

— Что ж, поздравляю. В таком случае что ты делаешь здесь?

— Я приехал поговорить с тобой. Яго сказал, что ты здесь. Он сам предложил мне машину. Я его не просил.

— Поговорить со мной? О чём?

Лью захлопнул багажник машины, достал бумажный пакет с места водителя и вынул пластмассовую коробку с едой. Он открыл крышку, разломил сэндвич пополам и одну половину протянул сыну.

Кадан расценил это как мирное соглашение. Он покачал головой, но не забыл поблагодарить.

— Поговорить о возвращении в «Ликвид эрс». Если ты согласишься меня принять.

Последнюю фразу Кадан тоже произнёс в виде мирного соглашения. Ему следует признать тот факт, что в данной ситуации всё решает отец.

— Кадан, но ты недавно утверждал…

— Я помню. Но предпочёл бы работать на тебя.

— Почему? Что случилось? «Эдвенчерс анлимитед» тебе не нравится?

— Ничего не случилось. Я делаю то, чего ты от меня ждёшь. Думаю о будущем.

Лью взглянул на море, где сёрферы терпеливо дожидались следующей хорошей волны.

— У тебя появился какой-то план?

— Тебе нужен маляр, — напомнил Кадан.

— А также шейпер. Скоро лето. Мы запаздываем с заказами. Нам наступают на пятки изготовители пустотелых досок, а наше преимущество заключается…

— Во внимании к индивидуальным запросам. Помню. Но некоторых клиентов интересует красота доски, не только форма. За это я бы взялся, а шейпер из меня никакой.

— Ты можешь научиться.

Каждая их беседа заканчивалась одним и тем же.

— Ну, я же пытался, разве не помнишь, сколько досок я испортил. Я только попусту трачу время и деньги.

— Ты должен научиться. Это часть процесса, а если ты не знаешь процесс…

— Чушь! Санто ты не учил. Почему ты не грузил его своим процессом?

Лью повернулся к сыну.

— Потому что бизнес я создавал не для Санто, — произнёс он спокойно. — Я построил его для тебя. Как же я смогу оставить тебе фирму, если ты ни черта не понимаешь в деле?

— Ну так позволь мне сначала красить доски, а к шейпингу я перейду потом.

— Нет, — отрезал Лью. — Это бессмысленно.

— Господи! Какая разница, с чего начинать?

— Либо будем делать по-моему, Кадан, либо вообще не будем.

— С тобой всегда так. Думаешь, ты никогда не ошибаешься?

— В этом не ошибаюсь. Иди в машину. Я отвезу тебя в город.

— У меня же есть…

— Я не позволю тебе вести автомобиль Яго. У тебя нет прав.

— Разве не ты их у меня отобрал?

— И пока не докажешь, что отвечаешь за свои поступки…

— Забудь об этом. К чертям! Забудь о том, что я тебе сказал.

Кадан пошёл к тому месту, где оставил «дефендер». Отец сурово окликнул его, но Кадан не остановился.

Он отправился в Кэсвелин, кипя от возмущения. Хорошо. Прекрасно! Его отец хочет доказательств? Что ж, он докажет. Вывернется наизнанку, но сделает. И Кадан знал, где и что сделает.

На обратном пути он уже не так осторожничал за рулём. По мосту, перекинутому через канал, он проехал, не обращая внимания на запрещающий дорожный знак. Водитель почтового мини-вэна покрутил пальцем у виска. В «Эдвенчерс анлимитед» Кадан появился взмыленным — так лучше всего можно описать его состояние.

Мысли крутились вокруг слова «несправедливо». Отец несправедлив. Жизнь несправедлива. Мир несправедлив. Жизнь его была бы намного проще, если бы люди смотрели на вещи его глазами. Увы, так не бывает.

Кадан рванул на себя дверь старой гостиницы, приложив слишком много силы. Дверь ударилась о стену так, что воздух в приёмной завибрировал. На звук явился Алан Честон. Он взглянул на дверь, на Кадана, потом на свои наручные часы.

— Разве ты не должен был прийти утром? — спросил он.

— У меня были дела, — заявил Кадан.

— Свои дела надо решать в свободное время.

— Больше этого не повторится.

— Надеюсь, что так. Дело в том, Кадан, что мы не держим работников, которые опаздывают. В таком бизнесе, как этот, мы не можем зависеть от…

— Я же пообещал: этого больше не повторится. Чего ещё тебе от меня надо? Клятвы, написанной кровью?

Алан скрестил на груди руки. Выдержал паузу.

— Что, не нравится, когда тобой руководят? — осведомился он.

— Впервые слышу, что ты мой руководитель.

— Здесь все твои руководители. Пока не докажешь, чего ты стоишь, ты всего лишь временный служащий. Понимаешь, что я имею в виду?

Кадан понимал, но ему было тошно что-то доказывать. Этому человеку, тому человеку, отцу, кому угодно. Он просто хотел поладить с людьми, но никто не шёл ему навстречу. От осознания этого Кадану страшно захотелось прибить Честона к ближайшей стене. Ему не терпелось осуществить этот замысел, и плевать на последствия. Зато почувствовал бы удовлетворение.

— К чёрту! Ухожу. Только заберу свои пожитки. Кадан направился к лестнице.

— А мистера Керна ты предупредил?

— Можешь сделать это за меня.

— Так не поступают.

— Мне без разницы.

Алан смотрел Кадану вслед. Рот его открылся, он готов был ещё что-то добавить. Видимо, собирался напомнить, что если у временного работника и есть здесь какие-то вещи, то вряд ли они находятся на верхнем этаже здания. Но Алан ничего не сказал, и его молчание дало Кадану возможность отправиться туда, куда он хочет.

В «Эдвенчерс анлимитед» Кадан ничего не хранил — ни одежды, ни инструментов. Но он пообещал себе, что осмотрит каждое помещение из тех, где побывал за время своей короткой работы у Кернов, — иначе как понять, не оставил ли он здесь своих вещей? Ни к чему потом возвращаться и искать то, что по рассеянности где-то забыл.

Комната за комнатой Кадан распахивал дверь и быстро заглядывал внутрь.

При этом он шептал: «Эй, есть здесь кто-нибудь?» — словно ожидая, что его пожитки откликнутся. Наконец он нашёл её на верхнем этаже, в семейной квартире. Кадан сразу мог бы туда подняться, однако сыграл с собой в честного человека.

Деллен была в спальне Санто. По крайней мере, Кадан предположил, что это спальня Санто, потому что стены были оклеены постерами с изображениями сёрферов. Здесь стояла односпальная кровать, на стуле висели футболки, а Деллен Керн держала на коленях кроссовки Санто и гладила их.

Она была вся в чёрном: свитер, брюки и лента на белокурых волосах. Макияжа не было, на щеке виднелась царапина. Она сидела босая на краю кровати. Глаза её были закрыты.

— Эй! — окликнул Кадан, надеясь, что голос его прозвучал ласково.

Деллен открыла глаза и посмотрела на Кадана. Зрачки были расширены так, что голубой радужки почти не было видно. Кроссовки упали на пол с мягким стуком. Деллен протянула руку.

Кадан подошёл к ней и помог подняться, заметив, что под свитером у неё ничего нет. Соски её были большими, круглыми и твёрдыми. Кадан отреагировал. И признался себе: вот зачем он приехал в «Эдвенчерс анлимитед». Пусть совет Яго и весь остальной мир идут ко всем чертям.

Он потрогал сосок Деллен. Её веки опустились, но не закрылись. Кадан понял, что можно продолжать, и придвинулся ближе. Положил руку на талию, потом опустил на ягодицы. Другая его ладонь нежно играла с сосками. Кадан наклонился и поцеловал Деллен. Она с готовностью раскрыла рот, и Кадан ещё плотнее прижал её к себе, так, чтобы она его почувствовала.

Он перевёл дыхание и сказал:

— Ключ, который был у тебя вчера…

Деллен не ответила. Кадан знал, что она понимает, о чём речь. Деллен снова приблизила к нему губы.

Он поцеловал её. Долго и сильно. Поцелуй всё длился и длился. Кадану казалось, что глаза его выскочат, а барабанные перепонки лопнут. Сердце стучало, выпрыгивало из груди. Если сейчас он не найдёт другого пристанища, то умрёт на месте.

Кадан застонал от боли и оторвался от Деллен.

— Домики на берегу, — напомнил он. — У тебя был ключ. Мы не можем здесь.

И в самом деле, не в семейной же квартире, не в комнате Санто. Это просто неприлично.

— Не можем что?

Деллен прислонилась лбом к его груди.

— Ты знаешь. Вчера в кухне у тебя был ключ. Ты утверждала, что он от одного из домиков на берегу. Давай пойдём туда.

— Для чего?

Что за чёрт, о чём она думает? Может, она из тех, кому нравится, когда обо всём говорят прямо? Что ж, он сделает это.

— Я хочу тебя трахнуть, — заявил Кадан. — И ты этого хочешь. Но не здесь, а в домике на берегу.

— Зачем?

— Затем. Это же и так ясно.

— Разве?

— Господи! Ну конечно. Это же спальня Санто? Здесь в любой момент может появиться его отец.

Кадан не мог заставить себя использовать словосочетание «твой муж».

— А если это произойдёт…

Она и сама должна понимать. Да что с ней такое?

— Отец Санто, — подала голос Деллен.

— Если он нас застукает…

Это смешно. Ему не надо было объяснять. Он не желал объяснять. Он был готов и решил, что и она готова, так к чему же объяснения? Может, Деллен недостаточно разогрелась? Кадан снова начал её ласкать. Через свитер прижался ртом к соску, тихонько прикусил его зубами, потрогал языком. Снова впился в губы, притянул её к себе. Странно, что она не слишком-то реагировала. Впрочем, какая разница?

— Ну, давай ключ, — пробормотал Кадан.

— Отец Санто, — повторила Деллен. — Он сюда не придёт.

— Почему ты в этом уверена?

Кадан внимательнее пригляделся к Деллен. Она казалась какой-то странной, но всё равно должна была понимать, что они находятся в комнате её сына, в доме мужа. С другой стороны, сейчас она на него не смотрела, и оставалось неясным, видит ли она его, осознаёт ли его присутствие.

— Он не придёт, — вновь сказала Деллен. — Возможно, он хочет, но сдерживается.

— Детка, что ты такое говоришь?

— Я должна была. Он мой рок, понимаешь? Был шанс, и я им воспользовалась. Потому что любила его. Я знала, что важно быть с ним. Знала.

Кадан пришёл в замешательство. Более того, его возбуждение быстро угасало. Всё же он постарался её успокоить.

— Делл, Деллен, детка…

Она упомянула о шансах. Был бы хоть малейший шанс, что он сможет вывести её в домик на берегу, он бы непременно им воспользовался.

Кадан взял руку Деллен, поднёс к губам и провёл языком по ладони.

— Итак, Делл, — хрипло произнёс он. — Как насчёт ключа?

— Кто ты? — спросила Деллен. — Что ты здесь делаешь?

Глава 26

Когда Керра и Бен вошли в кафе, там было практически пусто. Частично это объяснялось временем — промежуток между обедом и ужином, а частично — морем. Когда волны хорошие, ни один нормальный сёрфер в кафе не сидит.

Керра пригласила отца на чашку чая, чтобы побеседовать. Они могли бы спокойно остаться в гостинице, но ей хотелось уйти подальше от «Эдвенчерс анлимитед». В гостинице всё напоминало о смерти Санто и о ссоре с матерью. Для встречи с отцом Керра пыталась выбрать нейтральную территорию, что-то свежее.

Конечно, кафе «Тоус он зе ноус»[52] трудно назвать свежим в буквальном смысле. Здесь когда-то было кафе «Зелёный столик», которое переделали в угоду сёрферам, поскольку здание находилось рядом с Сент-Меван-бич. То есть известное выражение «Не можешь изменить ситуацию — измени своё отношение к ней» получило в этом случае своё воплощение. У кафе появились новые владельцы. Увидев коммерческие возможности, они развесили на стенах постеры из старых фильмов о сёрферах и начали ставить музыку «Бич бойз» и «Ян энд Дин»[53]. Меню, однако, осталось тем же, что и в «Зелёном столике»: сырные чипсы, лазанья с чипсами и чесночным хлебом, картофель в мундире с различными наполнителями и булка с маслом и жареной картошкой. От одного только чтения блюд сосуды начинали закупориваться.

Керра заказала у стойки колу. Отец попросил кофе. Они заняли столик под постером фильма «Бескрайнее лето»[54], подальше от динамиков.

Бен посмотрел на постер «Верхом на гигантах», висевший на дальней стене. Затем перевёл глаза на «Гиджет»[55]. Он ностальгически улыбнулся — судя по всему, что-то вспомнил. Керра заметила это.

— Почему ты бросил сёрфинг? — спросила она.

Бен взглянул на дочь. На мгновение Керра подумала, что он не ответит на такой прямой вопрос, но, к её удивлению, он сказал:

— Потому что в Труро почти нет сёрфинга.

— Ты мог бы вернуться в спорт. Разве от Труро до моря так уж далеко?

— Недалеко, — согласился Бен. — Я мог бы вернуться. Это правда.

— Но ты этого не сделал. Почему?

Бен на мгновение задумался.

— Я с этим покончил, — заявил он. — Мне это не принесло ничего хорошего.

— А, мама. Вот, значит, как вы с ней познакомились.

И хотя реплика Керры была построена только на предположении, ей пришло в голову, что до сих пор она ни разу не поинтересовалась, как встретились отец и мать. А ведь дети всегда пристают к родителям: «Ну как вы познакомились?»

Бен взял чашку кофе и поблагодарил владельца кафе. Он молчал, пока Керра не получила свою колу. Затем возразил ей:

— Дело не в твоей маме, Керра. Были другие причины. Сёрфинг завёл меня туда, куда мне соваться не следовало.

— Ты имеешь в виду Труро?

Бен улыбнулся.

— Я говорю метафорически. В бухте Пенгелли умер юноша, и всё изменилось. В какой-то степени в этом был виноват сёрфинг. Потому-то мне и не нравилось, что Санто стал им заниматься. Я боялся, что он попадёт в похожую ситуацию. И делал всё, пытаясь отвадить его от этого спорта. Что неправильно с моей стороны.

Он подул на кофе и сделал глоток.

— Глупо было пытаться, — мрачно прибавил он. — Санто противился моему вмешательству в его жизнь, во всяком случае в его увлечение сёрфингом. Он сам о себе заботился.

— Но не в последнее время, — тихо отозвалась Керра.

— Да, не в последнее.

Повисла пауза. Бен поставил чашку, взглянул на свои руки. Из динамиков доносились голоса «пляжных мальчиков», поющих «Surfer Girl».

— Поэтому ты привела меня сюда? — спросил Бен. — Вспомнить Санто? Мы ведь избегали этой темы. Может, и напрасно. Мне пока непросто о нём говорить.

— Нам всем есть о чём пожалеть, когда мы думаем о Санто, — заметила Керра. — Но я пригласила тебя по другому поводу.

Девушка вдруг оробела. Немного эгоистично в такой сложный период вести речь о себе. С другой стороны, новость, возможно, поднимет настроение отцу, а это, судя по его виду, будет совсем нелишним.

— Что тогда? — удивился Бен. — Надеюсь, ничего плохого? Ты нас не покидаешь?

— Нет. Вернее, да. В некотором смысле. Мы с Аланом решили пожениться.

Лицо Бена осветила медленная улыбка.

— Неужели? Так это просто здорово! Он хороший человек. Когда?

— Дату мы пока не выбрали. Но точно в этом году. Кольца ещё нет, но будет. Алан настаивает на соблюдении всех традиций. Ты же его знаешь. — Керра обхватила руками стакан. — Алан хочет твоего согласия, папа.

— В самом деле?

— Он собирается делать всё правильно, от начала и до конца. Конечно, это глупо. Никто уже не просит разрешения на свадьбу у родителей. Но Алан упирается. Надеюсь, ты его дашь. Я имею в виду согласие.

— У меня нет повода не соглашаться.

— Хорошо.

Керра опустила глаза. Как бы лучше сформулировать?

— Не исключаю, что тебе не нравится сама идея семьи. Ты понимаешь, о чём я.

— Из-за твоей матери?

— Возможно, твой брак показался тебе не слишком приятным путешествием и ты не желаешь мне подобной участи.

Бен в свою очередь отвёл взгляд от дочери.

— Брак — дело трудное, как бы ситуация ни складывалась. Если думаешь иначе, тебя обязательно ждёт масса сюрпризов.

— Но проблемы бывают разные, — возразила Керра. — Бывают и такие, которые невозможно принять.

— А, да. Знаю, ты размышляла об этом: дескать, почему у нас так. Я читал этот вопрос в твоих глазах с тех пор, как тебе исполнилось двенадцать.

В голосе Бена прозвучало такое сожаление, что Керра почувствовала душевную боль.

— Ты никогда не хотел… — начала она.

Бен накрыл её руку своей ладонью.

— У твоей мамы бывают тяжёлые времена, несомненно. Но эти трудности сделали её путь каменистее моего, вот в чём правда. Зато она подарила мне тебя. И я должен благодарить её за это, какими бы ни были её грехи.

Керра меньше всего ожидала такого поворота. Она посмотрела на свою колу, но её мысли, должно быть, отразились на лице, потому что Бен задал вопрос:

— Что, Керра?

— Как ты можешь быть уверен? — спросила она.

— В чём? Надо ли сходиться с другим человеком? Этого никто не знает. Очень сложно спрогнозировать, что за жизнь тебя ждёт с кем-то, но наступает момент…

— Нет-нет. Я не об этом.

Керра почувствовала, что краснеет. Загорелись щёки, краска разлилась по лицу и доползла до ушей.

— Как ты можешь быть уверен, что я… что я на сто процентов…

Бен нахмурился, потом его глаза расширились. Он понял, что имеет в виду его дочь.

— Она ведь такая. И я сомневаюсь, — закончила Керра.

Бен резко поднялся, и девушка подумала, что сейчас он выйдет из кафе, потому что он смотрел в сторону двери. Вместо этого Бен сказал:

— Пойдём со мной, девочка. Нет, вещи не бери.

И он направился к вешалке, где висело маленькое зеркало в раме в форме морской раковины. Бен остановился перед зеркалом, поставил Керру перед собой и положил руки ей на плечи.

— Посмотри на своё лицо, — велел он, — а потом на моё. Господи, Керра, кем же ещё ты можешь быть, как не моей дочерью?

Керра сморгнула подступившие слёзы.

— А как насчёт Санто?

Бен успокаивающе сжал плечи дочери.

— Ты любишь меня, — ответил он, — а Санто всегда любил мать.

Линли вошёл в отделение, проведя целый день за рулём и проехав почти весь Корнуолл от Эксетера до Боскасла. Инспектор Ханнафорд и Барбара Хейверс слушали констебля Макналти. Тот рассуждал на свою любимую тему, выложив перед ними на столе ряд фотографий. Хейверс внимала ему с интересом. Лицо Ханнафорд выражало страдание.

— Посмотрите, какой замечательный снимок: он ловит волну. Можно разглядеть и черты его лица, и краски на доске. У него хорошая поза, но ведь за плечами большой опыт. Обычно он занимается сёрфингом на Гавайях, у нас вода чертовски холодная, он к такому не привык, зато привык к волне такого размера Ему страшно, но кому на его месте не было бы страшно? Если не боишься, значит, у тебя не все дома. Макналти перешёл к следующему снимку.

— Посмотрите на этот угол. Он делает ошибку. Знает, что упадёт, и понимает, как ему будет плохо. Это вы сейчас увидите на следующем снимке. — Констебль взял другое фото. — Удар в брюхо волны. Одному богу известно, с какой скоростью движутся он и волна. Что произойдёт, когда он об неё ударится? Сломает себе несколько рёбер? Испустит дух? Неважно, потому что он попал… Это же Маверик, об этом человеке можно забыть.

Линли подошёл к ним и увидел, что речь идёт о сёрфере и нефритовой волне величиной с движущуюся гору. На снимке, который показывал Макналти, ломающаяся волна почти поглотила сёрфера. Его призрачную фигурку едва можно было разглядеть в белой пене. Тряпичная кукла в стиральной машине.

— Некоторые люди живут ради того, чтобы фотографировать эти чудовищные волны, — говорил Макналти. — А некоторые ради волн умирают. Как случилось с этим парнем.

— Кто это? — поинтересовался Линли.

— Марк Фу, — ответил Макналти.

— Благодарю, констебль, — сказала Би Ханнафорд. — Очень драматично и мрачно. А теперь за работу. — Она обратилась к Линли: — Мне нужно с вами кое-что обсудить. И с вами, сержант Хейверс.

Би мотнула головой в сторону двери и повела их в плохо оборудованную комнату для переговоров, которую, видимо, до недавнего времени использовали как склад для канцелярских принадлежностей. Би не села. Барбара и Линли тоже остались стоять.

— Расскажите мне о Фалмуте, Томас.

Линли растерялся.

— Я был в Эксетере, — напомнил он. — Не в Фалмуте.

— Я не о сегодняшнем дне. Что вы знаете о Дейдре Трейхир и о Фалмуте? О чём предпочли умолчать? Прошу не врать. Один из вас был там. Если это вы, сержант Хейверс, как предполагает мисс Трейхир, то я вижу только одну причину для такой поездки. Ведь я вам таких распоряжений не давала.

— Это я попросил Барбару разобраться, — сказал Линли.

— Как ни удивительно, я это уже поняла, — отрезала Би. — Но проблема в том, что расследование ведёте не вы, а я.

— Всё было не так, — вмешалась Хейверс — Он здесь ни при чём. Он вообще не знал, что я собираюсь в Фалмут, просто дал задание проверить прошлое Дейдры.

— Ах вон оно что!

— Да. Он позвонил мне на мобильный. Я тогда была в дороге. Думаю, мистер Линли понял это по шуму, но не знал, куда я еду, и понятия не имел, что я направляюсь в Фалмут. Он просто попросил меня кое-что уточнить относительно прошлого Дейдры. У меня была возможность заскочить в Фалмут, поскольку мне было по пути. Вот я и решила, что лучше на месте всё выведать, прежде чем…

— Вы с ума сошли? До Фалмута пилить и пилить. Да что с вами такое? — негодовала Би. — Вы всегда действуете по собственному усмотрению или я первая из ваших коллег, удостоившаяся такой чести?

— Я отношусь к вам с должным уважением, мэм, — заметил Линли.

— Не называйте меня мэм!

— Я отношусь к вам с глубоким уважением, инспектор, — поправился Линли. — Ведь официально этим расследованием я не занимаюсь. Я вообще… — он запнулся, подыскивая слово, — частное лицо.

— Вы что, пытаетесь шутить, суперинтендант Линли?

— Ни в коем случае. Просто напоминаю, что вы настояли на моём участии, несмотря на то что мне этого не хотелось.

— Вы ведь, чёрт возьми, свидетель. Мне плевать на ваши желания. Чего вы ожидали? Чтобы я разрешила вам весело продолжить прогулку?

— Что делает вашу просьбу ещё более незаконной, — заметил Линли.

— Он прав, — кивнула Хейверс, — если не возражаете.

— Конечно возражаю. Все должны подчиняться правилам. — Би указала на Линли. — Несмотря на ваш ранг, это расследование веду я. Вы не имеете права отдавать распоряжения, и сержант Хейверс тоже, и если вам кажется, что вы…

— Он не знал, — перебила Хейверс — Я могла бы сказать ему, что еду туда, когда он позвонил, но я умолчала. Могла бы объяснить, что выполняю другое распоряжение…

— Какое распоряжение? — удивился Линли.

— Но я это скрыла.

— Чьё распоряжение? — спросил Линли.

— Поэтому, когда он позвонил, я не подумала, что это незаконно.

— Чьё распоряжение? — настаивал Линли.

— Вы знаете чьё, — ответила Хейверс.

— Вас что, послал Хильер?

— А вы как думали? Что ушли просто так и никто не забеспокоился? Никто не встревожился? Никто не захотел вмешаться? Вы что же, полагаете, что можете исчезнуть? Разве вы так мало значите, что…

— Ладно, ладно! — воскликнула Би. — Разойдитесь. Довольно! — Она вздохнула, пытаясь успокоиться. — Прекратить немедленно. Вам, Хейверс, предписано помогать мне, а не Линли. Я понимаю, были какие-то внутренние мотивы, связанные с тем, что вас сюда направили, но, каковы бы ни были причины, разбирайтесь с ними в своё время, а не в моё. А вы, Линли, с этого момента будете докладывать обо всех своих действиях. Вам ясно?

— Да, — отозвался Линли.

Хейверс кивнула, судя по всему страшно раздражённая.

— Хорошо, отлично, — заключила Би — Теперь давайте начнём с Дейдры Трейхир, и на этот раз ничего от меня нескрывайте. Я ясно выражаюсь?

— Да.

— Чудесно. Сообщите мне подробности.

Линли понял, что деваться некуда.

— В списке учеников средней школы Фалмута фамилия Трейхир появилась, только когда Дейдре исполнилось тринадцать лет. И хотя девушка утверждает, что родилась дома в Фалмуте, в книге регистрации нет записи о её рождении. К тому же некоторые факты относительно её работы в Бристоле, о которых Дейдра упоминала, не совпадают с реальностью.

— Что за факты?

— В штате зоопарка есть ветеринар Дейдра Трейхир, но человека, о котором она мне рассказывала, друга по имени Пол, хранителя из отдела приматов, не существует.

— Вы мне этого не говорили, — вмешалась Хейверс — Почему?

Линли вздохнул.

— Она мне не кажется… Если честно, Дейдру я не вижу в роли убийцы. И не хочу ещё больше усложнять её положение.

— Ещё больше усложнять? — повторила за ним Ханнафорд.

— Да, признаю: что-то с ней не так, но мне кажется, что к преступлению это отношения не имеет.

— И вы считаете, что вправе делать такого рода выводы? — спросила Ханнафорд.

— Я же не слепой, — резко ответил Линли. — И мозги пока не растерял.

— Но вы потеряли свою жену, — заметила Ханнафорд. — Вряд ли можно здраво рассуждать или правильно поступать после такой трагедии.

Линли решил отступить, совсем немного. Он хотел положить конец этому разговору, и подвернулась удобная возможность сделать это, так что он ничего не сказал. Хейверс пристально смотрела на него, и Линли почувствовал, что должен что-то ответить, иначе Барбара ответит за него, а это будет совсем уж непереносимо.

— Я не скрываю от вас информацию, инспектор. Мне нужно время.

— Для чего?

Линли открыл конверт, который держал в руке, вынул из него фотографию, взятую в доме Триглиа, и подал её инспектору.

Ханнафорд внимательно на неё посмотрела.

— Кто эти люди?

— Семья Парсонсов. Их сын, мальчик на снимке, умер в морской пещере в бухте Пенгелли около тридцати лет назад. Фото сделано примерно в то же время, возможно, за один или два года до трагедии. Мать зовут Ниам, отца — Джонатан. Имя мальчика — Джейми. Девочки — его младшие сёстры. Мне хотелось бы сделать эффект старения снимка. У нас есть специалист, который мог бы помочь?

— Эффект старения кого? — уточнила Ханнафорд.

— Каждого, — твёрдо сказал Линли.

Дейдра припарковалась на Лэнсдаун-стрит, хотя понимала, что ей лучше не приближаться к полицейскому отделению. Правда означает доверие, шаг к вере, но этот шаг мог погрузить её в трясину предательства, а ведь она уже предала.

В зеркало заднего вида Дейдра увидела, что в дверях отделения показался Линли. Если бы он был один, она подошла бы к нему для разговора, однако за ним следовали сержант Хейверс и инспектор Ханнафорд. Дейдра расценила это как знак того, что время выбрано неверно. Девушка находилась на некотором расстоянии от трёх полицейских, и, когда они остановились на стоянке и стали что-то обсуждать, она завела двигатель и поехала. Полицейские были увлечены беседой и не посмотрели в её сторону. Дейдра решила, что это ещё один знак. Она понимала, что некоторые назвали бы её бегство трусостью, но нашлись бы и такие, кто поздравил бы её за сработавший инстинкт самосохранения.

Дейдра покинула пределы Кэсвелина, направилась сначала в Страттон, а потом и дальше. Когда возле фабрики она выбралась из машины, уже начало смеркаться.

Она размышляла о том, что обстоятельства вынуждают её к прощению. Но прощение должно исходить с обеих сторон. Нужно уметь не только отдавать, но и брать, а оба этих навыка требуют практики.

Стамос рылся пятачком посреди двора. Дейдра прошла мимо него и мимо кухни, которая была ярко освещена и двое поварих мыли там огромные медные котлы для джема. Дейдра открыла ворота и оказалась на приватной территории. Как часто бывало, она услышала гитарный перезвон. Но в этот раз звучала не одна гитара.

Она подумала, что это радио, и постучала. Музыка прекратилась. Когда Альдара отворила дверь, Дейдра увидела, что хозяйка не одна. Смуглый мужчина лет тридцати пяти ставил гитару на стойку. Альдара держала свой инструмент под мышкой. Выходит, играли они, а не радио. Значит, мужчина является очень хорошим исполнителем, ну и Альдара, конечно, тоже.

— Дейдра, — спокойно произнесла Альдара. — Какой сюрприз. Нарно давал мне урок. Познакомься: это Нарно Рохас из Лонстона.

Испанец встал и слегка наклонил голову.

— Очень приятно, — ответила Дейдра. — Может, я не вовремя? Вдруг я помешала твоему уроку.

Дейдра подумала, что Альдара нашла себе учителя замечательной наружности: большие чёрные глаза и густые ресницы, как у мультяшного диснеевского персонажа.

— Нет-нет, мы закончили, — заверила Альдара. — Сейчас мы просто развлекали друг друга. Ты слышала? Как тебе показалось, хорошо получается?

— Я решила, что это работает радио, — призналась Дейдра.

— Видишь? — воскликнула Альдара. — Нарно, мы с тобой сыграемся. С тобой у меня получается гораздо лучше. Нарно любезно согласился давать мне уроки. Я сделала ему предложение, от которого он не смог отказаться. Правда, Нарно?

— Да, — подтвердил испанец. — Но у тебя большой талант. Так что для меня это не уроки, а практика.

— Ты мне льстишь. Однако, если это хоть немного правда, спорить не стану. Ты меня вдохновляешь, и мне это нравится.

Альдара поставила свою гитару на стойку и пропела что-то по-испански, судя по всему, слова из какой-то песни.

Нарно тихо рассмеялся, взял её ладонь и поцеловал пальцы. На его руке было широкое обручальное кольцо.

Он уложил свою гитару в чехол и попрощался. Альдара проводила его до двери и вышла с ним на крыльцо. Они о чём-то пошептались, и Альдара вернулась в дом.

Вид у неё был, словно у кошки, обнаружившей нескончаемый запас сливок.

— Я могу догадаться, что это было за предложение. Альдара тоже уложила свою гитару в чехол.

— Ты о чём, милая?

— О предложении, от которого Нарно не смог отказаться.

— А! — рассмеялась Альдара. — Что будет, то и будет. Мне нужно кое-что сделать, Дейдра. Пойдём со мной.

Они поднялись по узкой лестнице, держась за перила из толстого бархатного шнура. Альдара провела Дейдру в спальню и стала менять бельё на большой кровати, занимавшей почти всё пространство комнаты.

— Судя по всему, ты обо мне слишком плохого мнения, — сказала она.

— Разве тебе интересно моё мнение?

— Конечно нет. Ты очень умна, но иногда ошибаешься.

Альдара сбросила покрывало на пол и сдёрнула с матраса бельё. Она сложила его аккуратно, а не скомкала, как сделала бы на её месте другая хозяйка. Подойдя к сушилке, стоящей на лестничной площадке, Альдара вынула из неё бельё, судя по всему, дорогое и ароматное.

— Наше соглашение не сексуальное, — сообщила она.

— Я и не думала…

— Конечно же думала. И кто стал бы тебя винить? Ты ведь меня знаешь. Ну, помоги мне.

Дейдра стала застилать постель вместе с ней. Альдара ловкими движениями любовно разгладила бельё.

— Ну разве не прелесть? — спросила она. — Итальянское. В Моренстоу я нашла очень хорошую прачку. Ездить к ней довольно далеко, но она творит чудеса, никому другому я своё бельё не доверю. Это для меня слишком важно.

Для Дейдры бельё было просто бельём, но она тотчас заметила, что бельё подруги стоит больше, чем её, Дейдры, месячная зарплата. Альдара была из тех женщин, которые не могут отказать себе в маленькой роскоши.

— У Нарно есть ресторан в Лонстоне. Я там обедала. Когда он не встречает гостей, то играет на гитаре. Я и подумала, что могла бы у него поучиться. Поговорила с ним, и мы пришли к соглашению. Нарно денег не берёт, но ему нужно пристроить на работу своих родных. У него очень большая семья, и в ресторане не хватает мест для всех.

— Так они трудятся на тебя?

— У меня нет такой потребности. А вот Стамосу в отель нужны сотрудники, так что бывший муж оказался полезен.

— Я и не знала, что ты по-прежнему общаешься со Стамосом.

— Только по необходимости. А так пусть хоть сквозь землю провалится, даже не попрощаюсь. Подоткни тот конец как следует, дорогая. Терпеть не могу сбившиеся простыни.

Она подошла к Дейдре и ловко всё исправила. А закончив, сказала:

— Ну вот, теперь хорошо.

Она ласково посмотрела на Дейдру. Свет в комнате был приглушён, и Альдара выглядела лет на двадцать моложе.

— Это не значит, что между нами совсем ничего не будет. Мне кажется, Нарно — отличный любовник.

— Понимаю.

— Не сомневаюсь. У меня была полиция, Дейдра.

— Потому я и приехала.

— Значит, это ты. Так я и подумала.

— Извини, Альдара, но у меня не было выбора. Они решили, что я… что Санто и я…

— И ты взялась спасать свою репутацию?

— Дело не в этом. Им нужно найти убийцу, но ничего не получится, если люди станут утаивать правду.

— Да, верно. Но как часто правда оказывается неудобной! Если правда одного человека становится страшным ударом для другого и знать её нет необходимости, то нужно ли её открывать?

— Вряд ли сейчас тот случай.

— Вряд ли кто-то выкладывает полиции всё как на духу, ты не находишь? Разумеется, вместо меня они явились к тебе, потому что маленькая Мадлен кое о чём умолчала.

— Возможно, она чувствовала себя слишком униженной, Альдара. Обнаружить бойфренда в постели со своей работодательницей! У Мадлен просто язык не повернулся.

Альдара подала Дейдре подушку и наволочку, а сама занялась второй подушкой.

— Впрочем, сейчас это неважно, — заметила Альдара. — Я всё рассказала полиции, даже о Максе. Пришлось. Они всё равно бы на него вышли. Мои отношения с Максом не были тайной. Поэтому я на тебя не сержусь. Я ведь и сама не лучше: выдала Макса полиции.

— Макс знал о Санто?

По выражению лица Альдары Дейдра поняла, что знал.

— Мадлен? — уточнила Дейдра.

— Санто, — ответила Альдара. — Глупый мальчишка. В постели он был великолепен. Такой энергичный. То, что было у него между ног, божественно. Но между ушей… — Альдара выразительно пожала плечами. — Некоторые мужчины, неважно сколько им лет, не включают мозги.

Она положила подушку на кровать и поправила кружевную оборку наволочки. Затем взяла у Дейдры другую подушку и сделала то же самое. Ещё раз оправила весь комплект. На столике возле кровати стояла свеча в хрустальном подсвечнике. Альдара зажгла её и полюбовалась эффектом.

— Чудесно. Как тебе?

Дейдре казалось, что голова её забита ватой. Ситуация была несколько иной, чем она ожидала.

— Так ты совсем не жалеешь о смерти Санто? Представляешь, как это выглядит со стороны?

— Не будь дурой. Конечно жалею. Но не я его убила.

— Очень возможно, что погиб он из-за тебя.

— Сильно в этом сомневаюсь. Макс слишком горд, он не стал бы уничтожать соперника-юнца, да Санто и не был его соперником. Санто был просто… Санто.

— Мальчик-игрушка.

— Мальчик? Да. Игрушка? Возможно. Но ты выставляешь меня холодной и расчётливой. Можешь мне поверить, я не такая. Мы наслаждались друг другом, и это единственное, что было между нами. Наслаждение. Адреналин. С обеих сторон. Ты ведь не наивная. Всё понимаешь. Иначе не бы отдала свой дом в моё распоряжение.

— И ты не испытываешь вины?

Альдара махнула рукой в сторону двери, показывая, что им нужно выйти и спуститься. Внизу она сказала:

— Вина предполагает, что я каким-то образом замешана в деле, а это не так. Мы были любовниками, и точка. Телами, встречавшимися на несколько часов в постели. Вот как всё было, и если ты считаешь, что простой секс привёл к…

В дверь постучали. Альдара глянула на часы, потом на Дейдру. По выражению её лица та поняла, что ей следовало раньше догадаться о приготовлениях Альдары, но она по глупости не догадалась.

Альдара отворила дверь. В дом вошёл мужчина. Он смотрел только на Альдару. Дейдру даже не заметил. Он поцеловал Альдару с фамильярностью любовника: приветственный поцелуй перешёл в поцелуй страстный, и Альдара не сделала ничего, чтобы его прервать. Наконец поцелуй завершился.

— Ты пахнешь морем, — произнесла Альдара.

— Я занимался сёрфингом, — сказал гость и тут увидел Дейдру.

Его руки упали с плеч хозяйки.

— Я понятия не имел, что ты не одна.

— Дейдра уже уходит, — заверила его Альдара. — Ты знаком с мисс Трейхир? Дейдра, это Льюис.

Дейдра как будто встречала этого человека, но не могла вспомнить, где именно. Она поздоровалась и отправилась за сумкой, которую оставила на диване. Когда вернулась, Альдара пояснила:

— Это Ангарак, Льюис Ангарак.

Девушка остановилась. Ну конечно, она ведь не раз видела Мадлен в «Корниш голд». Её сходство с отцом было очевидным. Дейдра взглянула на Альдару: лицо её было спокойным, но глаза сияли. Вероятно, сердце Альдары билось в ожидании приятных часов.

Дейдра кивнула и вышла на узкое крыльцо. Альдара что-то тихо сказала любовнику и последовала за Дейдрой.

— Ты понимаешь нашу маленькую проблему? — спросила Альдара.

— Вообще-то не очень, — ответила Дейдра.

— Сначала её бойфренд, а теперь и отец. Главное, чтобы Мадлен не знала. Льюис так хочет. Стыдно, конечно, как думаешь?

— Вряд ли. Тебе ведь этого и надо. Тайна, адреналин. В том и суть.

Альдара улыбнулась медленной понимающей улыбкой, являющейся частью её очарования для мужчин.

— Да, именно так.

— Значит, у тебя нет морали? — задала вопрос Дейдра.

— Дорогая моя, а у тебя-то она есть?

Глава 27

В тот несчастливый день все махинации Кадана выплыли наружу. Вернувшись домой на Виктория-стрит, он увидел в гостиной сестру и Уилла Мендика. Мадлен только что пришла и ещё не сняла униформу: платье в полоску цвета карамели и передник с оборкой. Мадлен сидела на диване, а Уилл стоял перед камином с букетом лилий в руке. Он догадался купить цветы, а не подобрать в мусорном контейнере. Но этим его здравый смысл и ограничился.

Кадан опустился на табурет рядом с попугаем. Он оставил Пуха одного почти на весь день и сейчас, пытаясь загладить свой проступок, начал почёсывать птицу. Мадлен была раздражена появлением Уилла. Парень поверил байкам Кадана и решил, что Мадлен к нему расположена.

— Я тут подумал, — сказал Уилл, несмотря на отсутствие какого-либо поощрения со стороны Мадлен, — что ты захочешь куда-нибудь сходить.

— С кем это? — осведомилась девушка.

— Со мной.

Уилл ещё не протянул Мадлен букет, и Кадан страстно надеялся, что его приятель сделает вид, будто и вовсе цветов не приносил.

— С чего бы мне вдруг этого захотелось?

Мадлен постукивала пальцами по подлокотнику дивана. Этот жест, как было известно Кадану, не имел ничего общего с нервозностью.

Уилл покраснел. Он всегда краснел, словно неуклюжий парень, обучающийся фокстроту. Взгляд, который он бросил на Кадана, говорил: «Помоги мне, приятель». Кадан отвёл глаза.

— Может, пообедаем где-нибудь?

— Съедим чего-нибудь из мусорного бачка?

— Нет! Господи, Мадлен, я бы никогда не позволил себе…

Лицо Мадлен приняло то самое выражение — Кадан его сразу узнал. Однако Уилл понятия не имел о том, что сейчас у объекта его страсти сработает детонатор и взорвётся бомба. Мадлен отодвинулась на край дивана, глаза её сузились.

— Послушай, Уилл. Если ты ещё не знаешь, а судя по всему, так и есть, я общалась с полицией. Совсем недавно. Они поймали меня на лжи и навалились всем скопом. Догадываешься, что они выяснили?

Уилл опустил голову. Кадан посадил Пуха себе на руку.

— Ну, что скажешь, Пух? — обратился он к птице за спасением.

Попугай обычно любил встревать в беседы, но сейчас помалкивал. В напряжённые моменты Пух утрачивал свою болтливость.

— Я призналась, что проследила за Санто. Описала, как всё происходило. Полиция знает, Уилл, что мне было известно, чем занимался Санто. И кто это на меня донёс? А, Уилл? Представляешь, что теперь копы обо мне думают?

— Они же не думают, что ты… Тебе не о чём беспокоиться.

— Дело не в этом! Мой бойфренд трахался с коровой, которая мне в матери годится, и ему это нравилось, а эта корова — моя работодательница, и всё творилось у меня под носом. И вели они себя при этом как невинные овечки. Он называл её миссис Папас, можешь себе представить? Миссис Папас! Интересно, как он её называл, когда трахал? И она прекрасно знала, что он — мой бойфренд. Вот такая прелесть! Со мной она была особенно мила. Только я ничего не подозревала, даже чаи с ней распивала за доверительными разговорами. А она пела мне в уши: «Мне хочется хорошенько изучить своих девочек». Вот ведь чёрт побери!

— Разве ты не понимаешь, что это…

— Нет, не понимаю. А теперь копы смотрят на меня, и я по их лицам читаю, что они думают. Ну не дура ли! Бойфренд предпочёл ей старуху. А мне этого не надо, так-то, Уилл. Мне не надо их жалости, я до последнего скрывала, а теперь они обо всём этом напишут в своих отчётах, и все об этом узнают. Все! Представляешь, что я сейчас чувствую?

— Ты не виновата, Мадлен.

— Выходит, меня ему было недостаточно? Меня ему было настолько мало, что он ещё и её захотел? Как же я могу быть не виновата? Я же любила его. У нас с ним было что-то хорошее. Вернее, мне так казалось.

— Нет, — возразил Уилл. — Дело не в тебе. Ну как ты не понимаешь? И с другой он поступил бы так же. Санто ушёл бы от кого угодно! Почему ты этого не видишь? Так уж он был устроен.

— Я ведь собиралась родить от него ребёнка. Его ребёнка! Я надеялась, мы будем… О господи, забудь.

У Уилла отвалилась челюсть. Кадан, конечно, слышал это выражение — насчёт челюсти, — но такого до сих пор не видел. Оказывается, Уиллу не было известно о ребёнке. Ну разумеется. Это было частное, семейное дело, а Уилл не член семьи и вряд ли когда-нибудь им станет. Уилл этого, кажется, не понимал. Даже сейчас.

— Ты могла бы прийти ко мне, — с запинкой произнёс он.

— Что? — удивилась Мадлен.

— Я бы… сделал для тебя что угодно. Я мог бы…

— Я любила его!

— Нет, — возразил Уилл. — Ты не можешь его любить. То есть не могла. Ну почему ты не видишь, каким был Санто? Ты придумала себе его светлый образ.

— Не смей так о нём отзываться! Не смей!

Уилл напоминал человека, который говорит на языке, по его мнению, понятном для его собеседницы, и вдруг обнаруживает, что она иностранка и ничего с этим нельзя поделать.

— Ты до сих пор его защищаешь, — изумился он. — Даже после того, что случилось.

— Я любила его, — всхлипнула Мадлен.

— Да ведь ты утверждала, что ненавидишь Санто! Это твои слова.

— Он меня обидел.

— Но зачем я тогда…

Уилл оглянулся по сторонам, словно только что пробудился. Посмотрел на Кадана, на цветы, которые принёс для Мадлен, и швырнул их в камин. Кадану понравился бы этот драматический жест, если бы в камине горело пламя, но поскольку огня в нём не было, то и эффекта старых фильмов не получилось.

В комнате стало тихо. Затем Уилл нарушил молчание:

— Я его ударил. Я бы как следует его поколотил, если б он только попытался мне ответить. Но он и не подумал. Не стал за тебя драться. А я ему двинул. За тебя, Мадлен.

— Что? — закричала она. — Да что ты себе вообразил?

— Санто оскорбил тебя, он был бабником, и его следовало проучить.

— Кто просил тебя быть его судьёй? Во всяком случае, не я. О господи, что ещё ты с ним сделал? Может, ты его и убил?

— Остановись, Мадлен, — сказал Уилл. — Я и ударил-то его всего разок! Ты не понимаешь, что говоришь.

— Кем ты себя возомнил? Рыцарем в сверкающих доспехах на белом коне? Думаешь, я должна быть тебе за это благодарна? Должна стать твоей рабыней? Что конкретно я не понимаю?

— Мне давно следовало догадаться, — глухо произнёс Уилл.

— Да о чём ты говоришь?!

— Я сделал это ради тебя, мне хотелось преподать Санто урок, потому что он его заслужил. Ты ни о чём не знала, и даже сейчас, когда узнала, это не имеет значения. Это и прежде не имело значения. Я для тебя ничего не значу. И никогда не значил, да?

— Какого чёрта ты решил…

Уилл взглянул на Кадана. Мадлен смотрела на Уилла, но тут тоже перевела глаза на брата.

Кадан благоразумно решил, что самое время вывести Пуха на вечернюю прогулку.

Би занималась зарядкой на кухонном стуле, разминала стареющую спину, когда услышала, как во входной двери повернулся ключ. Затем послышался знакомый стук и голос Рэя:

— Ты дома, Би?

— Разве ты не видел машину перед домом? — крикнула Би. — Мне казалось, ты неплохой детектив.

Рэй пошёл на её голос. Она до сих пор была в пижаме, вернее, в футболке и тренировочных штанах, потому что не думала, что кто-то нагрянет и увидит её в таком виде.

Рэй выглядел безупречно. Би недовольно смерила его взглядом.

— Надеялся произвести впечатление на какую-нибудь молоденькую девицу?

— Только на тебя.

Он направился к холодильнику, где хранилась бутылка с апельсиновым соком. Достал её, поднёс к свету, подозрительно обнюхал, решил, что всё нормально, и налил себе сока в стакан.

— Угощайся, — произнесла Би язвительно. — Я себе ещё куплю.

— Твоё здоровье. — Рэй поднял стакан. — Ты по-прежнему запиваешь им овсянку?

— Некоторые вещи никогда не меняются. Рэй, зачем ты здесь? И где Пит? Не заболел? Сегодня у него школа. Надеюсь, он тебя не подговорил…

— Пит ушёл раньше, — перебил Рэй. — У него сегодня какой-то семинар. Я довёз его до школы и убедился, что он вошёл в здание, а не отправился приторговывать наркотой на перекрёстке.

— Очень смешно. Пит не имеет никакого отношения к наркотикам.

— Нам повезло.

Би проигнорировала слово «нам».

— Зачем ты явился в такую рань?

— Питу нужна дополнительная одежда.

— Разве ты ему не стираешь?

— Стираю. Но он отказывается носить каждый день после школы одно и то же. Ты прислала только два комплекта.

— У тебя в доме есть для него одежда.

— Он утверждает, что вырос из неё.

— Да он бы и внимания на это не обратил. Ему плевать на то, что он носит. Его бы воля, он целыми днями ходил бы в футболке «Арсенала». Поэтому спрашиваю тебя ещё раз: зачем ты здесь?

Рэй улыбнулся.

— Да, ты меня поймала. Поднаторела на службе, умеешь допрашивать подозреваемых. Как продвигается твоё расследование?

— Хочешь узнать, как мои успехи, несмотря на то что не отправил ко мне подмогу?

Рэй отхлебнул сок и поставил стакан на стол. Он был довольно высоким мужчиной, и к тому же подтянутым. Би, подумала, что он хорошо выглядит. Та молоденькая, для которой он нарядился, наверняка это отметит.

— Можешь мне не верить, но я сделал всё, что мог, пытаясь добыть тебе помощников. Почему ты так плохо обо мне думаешь, Беатрис?

Би сердито посмотрела на Рэя и последний раз наклонилась на стуле, после чего поднялась и вздохнула.

— С расследованием всё не так просто. Я бы с радостью на ком-нибудь остановилась, но каждый раз что-то происходит, и выясняется, что я ошибалась.

— А от Линли есть польза? У него ведь такой опыт.

— Он хороший человек. В этом нет сомнений. К тому же Скотленд-Ярд прислал ещё одного сотрудника. Она, правда, больше следит за Линли, чем помогает мне, но она неплохой коп, хотя и с причудами. Линли её отвлекает.

— Она влюблена в него?

— Отрицает это, но если влюблена, то это глухой номер. У них нет ничего общего. Нет, думаю, она просто беспокоится о нём. Они много лет работали в паре, вот она и волнуется. За их плечами история, хотя и страшноватая. — Би поставила чашку из-под овсянки в раковину. — По крайней мере, копы они хорошие. Хейверс — питбуль, а Линли очень быстро соображает. Правда, мне бы хотелось, чтобы у него было поменьше собственных идей.

— Да, тебе всегда нравились мужчины без идей, — заметил Рэй.

Би посмотрела на бывшего мужа. Помолчала. Где-то залаяла собака.

— Это удар ниже пояса.

— Разве?

— Да. Пит не был идеей. Он был — и остаётся — человеком.

Рэй не отвёл глаза.

— Ты права, — согласился он и примирительно улыбнулся. — Пит не был идеей. Мы можем поговорить об этом, Беатрис?

— Не сейчас, — ответила Би. — У меня дела, насколько тебе известно.

Она не произнесла того, что вертелось на языке: разговаривать надо было четырнадцать лет назад. К тому же момент он выбрал, прямо скажем, совсем неподходящий. Впрочем, для него это типично.

Би не стала задумываться о том, почему ей не хочется быть уж очень категоричной. Вместо этого она вернулась к своему утреннему распорядку и пошла собираться на работу.

Тем не менее даже «Радио-4»[56], которое она слушала по дороге, не отвлекло её от осознания того, что Рэй впервые за долгое время наконец-то сделал шаг к признанию того, что был никчёмным мужем. Би не знала, как отделаться от размышлений о Рэе, а потому, войдя в рабочую комнату, обрадовалась зазвонившему телефону. Она сняла трубку, прежде чем кто-либо из сотрудников успел это сделать. Коллеги слонялись вокруг, ожидая её распоряжений. Би надеялась, что звонок подскажет ей, куда двигаться дальше.

Оказалось, что это Дюк Кларенс Уошо из Чепстоу. Он провёл сравнение волосков, которые дала ему Би для анализа.

— Ну, каков результат? — осведомилась Би.

— Под микроскопом они выглядят очень похоже, — сообщил эксперт.

— Просто похоже? Точнее нельзя?

— Нет, к сожалению, не с нашими возможностями. Мы можем рассматривать только кутикулу, корковое и мозговое вещество волоса. Это же не ДНК.

— Это я понимаю. Так что вы выяснили?

— То, что волосы человеческие. Похожие. Они могут принадлежать одному и тому же человеку. Или членам одной семьи. Но всё это только на вероятностном уровне. В общих чертах я могу всё описать, но если вы хотите более глубокий анализ, то это займёт время.

«И денег потребует», — подумала Би. Они оба это понимали.

— Так мне продолжить? — спросил Дюк.

— Зависит от закладки. Что насчёт неё?

— Один разрез, прямой, решительный. Без дополнительных усилий. Бороздок тоже нет. Это сделано не ручным инструментом, а на станке. И лезвие абсолютно новое.

— Вы в этом уверены?

Станок для разрезания кабеля существенно сужал поиски. Би почувствовала лёгкое волнение.

— Вам нужны все подробности?

— Да, но вкратце.

— Ручной инструмент не только оставляет после себя борозды, но и прижимает верхнюю и нижнюю части кабеля, вдавливает их друг в друга. А машина делает чистый разрез, концы кабеля остаются блестящими. Это если простым языком. Может, желаете, чтобы я изложил это научным языком?

В комнату вошла сержант Хейверс Би посмотрела, не появится ли за ней Линли. Его не было, и Би нахмурилась.

— Инспектор? — окликнул её Уошо на другом конце провода.

— То, что вы мне сообщили, очень хорошо, — отозвалась Би. — Научное изложение оставьте для официального отчёта.

— Понял.

— И кстати, Дюк Кларенс… — произнесла Би, состроив гримасу: дурацкое имя.

— Да, инспектор?

— Спасибо за то, что ускорили анализ волоса.

По голосу Дюка было заметно: он доволен выраженной ему благодарностью.

Положив трубку, Би собрала сотрудников. Она передала им подробности, о которых рассказал Уошо, и спросила, как они думают отыскать станок, который испортил снаряжение Санто. С этим вопросом Би обратилась к Макналти.

Судя по всему, констебль чувствовал себя не в своей тарелке, возможно из-за того, что снимки покойных сёрферов ни к чему его не привели. Он предложил проверить бывшую авиационную базу. Впрочем, в старых зданиях появилось много фирм, и, без сомнения, в каких-то из них есть станки.

Кто-то добавил, что такой станок может быть в автомастерской.

Или на какой-нибудь фабрике, предположил кто-то ещё.

Идеи посыпались со всех сторон. Токарь, слесарь и даже скульптор. А как насчёт кузнеца? Нет, маловероятно.

— Моя тёща могла сделать это зубами, — сострил кто-то.

Все захохотали.

— Довольно, — отрезала Би.

Она кивнула сержанту Коллинзу, чтобы тот распорядился и занялся поиском станка. Круг подозреваемых ясен. Значит, нужно заглянуть к ним домой и на работу. И обратить внимание на любого, кто имеет доступ к станку, если таковой найдётся.

Затем Би повернулась к Хейверс.

— Можно вас на пару слов, сержант?

Они вышли в коридор.

— Где сегодня наш милый суперинтендант? Может, ещё спит?

— Нет. Мы с ним вместе позавтракали.

Хейверс провела руками по мешковатым вельветовым брюкам. Мешковатые — это мягко сказано.

— В самом деле? Надеюсь, завтрак был вкусный. Приятно слышать, что питаться он не забывает. Так где же он сейчас?

— Он был всё ещё в гостинице, когда я…

— Сержант, поменьше тумана, пожалуйста. Мне кажется, если кто и в курсе, где сейчас Томас Линли и что он делает, то это вы. Так где он?

Хейверс провела рукой по голове. Волосы от этого лучше лежать не стали.

— Ну ладно. Это глупо. Он не хотел, чтобы вы узнали.

— Что?

— У него мокрые носки.

— Прошу прощения? Сержант, если вы вздумали пошутить…

— Нет. У него здесь недостаточно одежды. Он вчера выстирал обе пары носков, и они ещё не высохли. — Хейверс закатила глаза. — Возможно, он впервые в жизни что-то себе выстирал.

— И вы утверждаете…

— Что он сейчас в гостинице сушит носки. Да. Утверждаю. Он сушит их феном, и, зная его, боюсь, что вспыхнет пожар. Мы с вами говорим о человеке, который и тост себе утром приготовить не сможет. Это правда: вчера вечером суперинтендант выстирал носки и не догадался положить их на батарею. Просто оставил их… ну где-то там оставил. Что до других его вещей…

Би упреждающе подняла руку.

— Хватит. То, что он сделал со своими трусами, пусть останется между ним и Богом. Когда мы можем его ожидать?

Хейверс прикусила нижнюю губу. Видно было, что ей неловко. Значит, это ещё не вся информация.

— Что такое, сержант? — осведомилась Би.

Тут ей принесли конверт, только что доставленный курьером. Би открыла его. Внутри лежало шесть не скреплённых друг с другом страниц. Ханнафорд просмотрела их.

— Так когда мы сможем увидеть Линли? — настойчиво повторила она.

— Мисс Трейхир, — ответила Хейверс.

— Что — мисс Трейхир?

— Она была на стоянке, когда я вышла из гостиницы. Думаю, она поджидала Линли.

— В самом деле? — Би оторвалась от бумаг. — Интересный поворот. — Она подала листки Хейверс — Ну-ка взгляните.

— Что это?

— Эффект старения. Сделано с фотографии, которую принёс Томас. Мне кажется, вы этим заинтересуетесь.

Дейдра Трейхир стояла у дверей номера. Она слышала звук работающего фена, значит, сержант Хейверс сказала правду, а она-то не поверила!

Когда Дейдра встретила сержанта на стоянке возле «Солтхауса» и спросила о Томасе Линли, та поведала ей, что он сушит носки. Это показалось Дейдре слабой отговоркой. С другой стороны, вряд ли Барбара придумала такую причину отсутствия Линли лишь для того, чтобы он ещё один день потратил на изучение прошлого Дейдры. Девушке казалось, что он и так уже многое о ней разведал.

Она громко постучала в его дверь. Фен перестал шуметь. Дверь открылась.

— Извините, Барбара, боюсь, что они ещё… Тут Линли увидел Дейдру.

— Привет, — улыбнулся он. — Вы ранняя пташка.

— На стоянке я встретила сержанта. Она уверяет, что вы сушите носки.

В одной руке у него был носок, в другой — фен; значит, так всё и есть.

— Утром я попытался их надеть, но мокрые носки — это неприятно. В голову приходят нехорошие ассоциации: Первая мировая война, жизнь в окопах. Может, войдёте?

Линли посторонился, и Дейдра переступила порог.

Кровать не была застелена. На полу валялось скомканное полотенце. Там же лежал раскрытый блокнот с карандашными записями, на нём — ключи от машины.

— Я думал, что к утру они высохнут, — сказал Линли. — По глупости выстирал обе пары. Они висели всю ночь у приоткрытого окна. Оказалось, что зря. Сержант Хейверс потом пояснила, что следовало положить их на батарею. Не возражаете?..

Дейдра покачала головой, и Линли снова включил фен. Во время бритья он порезался и, судя по всему, не заметил этого. На подбородке осталась тонкая полоска крови. Была бы у него жена — сказала бы ему перед выходом из дома.

— Никак не думала, что увижу лорда за таким занятием.

— За каким? Сушкой собственных носков?

— Неужели у таких, как вы, некому поручить эту работу? Как вы их называете? Челядь?

— Не могу представить сестру за подобным занятием. Брат был бы таким же беспомощным, как и я, а мать, скорее всего, швырнула бы в меня моими носками.

— Я имею в виду не ваших родных. Я говорю о слугах.

— В Хоунстоу у нас имеется штат, и у меня есть человек, Чарли Дентон, который следит за домом в Лондоне. Но я бы не назвал его слугой, да и ни один служащий в Хоунстоу так о себе не думает. К тому же Чарли приходит по собственной воле. Он страстный любитель театра с личными амбициями.

— Какими же?

— Мечтает о гриме и восторженных толпах поклонников. Ему хочется выйти на сцену, но если б это и произошло, то возможности его ограничены: либо Алджернон Монкриф[57], либо привратник из «Макбета».

Дейдра невольно улыбнулась. Она и рада была бы сердиться на Линли, но никак не получалось.

— Почему вы меня обманули, Томас? Вы утверждали, что не ездили в Фалмут наводить обо мне справки.

Линли отключил фен и сел на край ванны.

— А! — отозвался он.

— Да. Строго говоря, вы не врали. Вас лично в Фалмуте не было, но вы отправили туда Хейверс. По собственной инициативе она бы не поехала.

— Вообще-то я не знал, что она там была. Думал, что она в Лондоне. Но это я попросил её проверить ваше прошлое, так что…

Линли слабо махнул рукой — европейский жест, означавший, что она сама может догадаться о завершении фразы.

И Дейдра с удовольствием завершила:

— Вы солгали. Мне это не нравится. Вы могли бы задать мне несколько вопросов.

— Я и задал. Вы, судя по всему, решили, что я не стану проверять ваши ответы.

— Неужели я кажусь такой подозрительной? Я что, похожа на убийцу?

Линли покачал головой.

— Абсолютно не похожи. Однако такая у меня работа. Чем больше я вас расспрашивал, тем больше несоответствий обнаруживал.

— А мне казалось, мы начали сближаться. Глупо с моей стороны.

— Да, Дейдра, мы сблизились. Но с самого начала в том, что вы рассказывали о себе, имелись нестыковки, и их нельзя было проигнорировать.

— Вы просто не захотели проигнорировать. Лицо Линли дышало честностью.

— Я не имел права. Убит человек, а я — коп.

— Понимаю. Может, поделитесь тем, что узнали?

— Если хотите.

— Хочу.

— Зоопарк в Бристоле.

— Я там работаю. Разве кто-нибудь опроверг эту информацию?

— Никакого Пола в отделе приматов нет, а в Фалмуте не зарегистрировано ваше рождение — ни дома, ни в больнице. Не желаете объяснить?

— Вы что, меня арестуете?

— Нет.

— Тогда пойдёмте. Одевайтесь. Собираюсь вам кое-что показать.

Дейдра направилась к двери, но остановилась и язвительно улыбнулась.

— Или вы сначала позвоните инспектору Ханнафорд и сержанту Хейверс и сообщите, что уезжаете со мной? Я ведь могу вас и со скалы спихнуть. Им лучше узнать заранее, где искать ваше тело.

Дейдра не стала дожидаться ответа и не посмотрела, принял ли Линли её предложение. Она спустилась вниз и направилась к машине. Не имеет значения, последует он за ней или нет. Дейдра поздравила себя с тем, что абсолютно ничего не чувствует, и подумала, что прошла долгий путь.

Линли не стал звонить ни Ханнафорд, ни Барбаре Хейверс. В конце концов, он свободный агент, не на зарплате, служит не по обязанности. Тем не менее он взял с собой мобильник, после того как натянул носки — слава богу, они стали суше, чем во время завтрака, — и надел куртку. Дейдру он нашёл на стоянке. Во время их разговора она сильно побледнела, но сейчас её лицо вернулось в прежнее состояние.

Линли сел в автомобиль и почувствовал аромат её духов. Невольно вспомнилась Хелен, не запах, а просто тот факт, что она душилась. Хелен любила цитрусовые ноты, они напоминали Средиземноморье в солнечный день. У Дейдры духи… как свежий воздух после дождя, после бури. Представив Хелен, он испытал такую боль, что казалось, сердце остановится, но нет, всё обошлось. Он пристегнулся ремнём.

— Мы едем в Редрут, — объявила Дейдра. — Хотите связаться с Ханнафорд или вы это уже сделали? Так, на всякий случай? Впрочем, я ведь столкнулась с вашим сержантом Хейверс, и она скажет, что я была последней, кто видел вас живым.

— Не думаю, что вы убийца, — ответил Линли. — И никогда так не думал.

Дейдра включила зажигание.

— Возможно, вы перемените своё мнение.

Автомобиль затрясся по неровной стоянке и выехал на улицу. Путь был долгим, но они не разговаривали. Дейдра включила приёмник, они прослушали новости, а потом и утомительное интервью с важным гнусавым романистом, надеявшимся на Букеровскую премию. Затем началась дискуссия о генетически модифицированных продуктах. Дейдра попросила Линли достать из бардачка какой-нибудь CD, что он и сделал, выбрав диск наугад и поставив его. Дейдра включила звук.

В Редруте она обогнула центр и двинулась согласно указателю в Фалмут. Линли не встревожился, но взглянул на девушку. Губы у неё были крепко сжаты, выражение лица — как у человека, решившего идти до конца. Неожиданно он почувствовал сожаление, хотя, если б его попросили назвать причину, не смог бы объяснить, о чём сожалеет.

Отъехав от Редрута, Дейдра свернула на второстепенную дорогу, затем ещё на одну. Такие узкие дороги обычно соединяют деревушки. На указателе было написано «Карнки», но вместо того, чтобы отправиться туда, Дейдра остановилась на перекрёстке, на треугольном участке земли. Линли решил, что сейчас она начнёт изучать дорожную карту, потому что заблудилась. Он увидел земляной вал, частично укреплённый камнем, а за ним — большое открытое пространство с торчащими из него огромными валунами. В отдалении находился фермерский дом из некрашеного гранита. Овцы щипали крестовник и мокричник.

— Расскажите мне о комнате, в которой вы родились, Томас.

Он подумал, что это очень странный вопрос.

— Зачем вам это?

— Желаю представить её, если не возражаете. Вы родились дома, а не в больнице. В родовом гнезде. Вот мне и захотелось узнать, каким оно было, ваше родовое гнездо? Родительская спальня? Родители таких людей, как вы, спят в одной комнате?

«Таких людей, как вы». Этими словами Дейдра провела линию фронта. Для Линли это был странный момент: вновь ощутить отчаяние, которое находило на него много раз в жизни, напоминание, что в меняющемся мире некоторые вещи неизменны.

Он отстегнул ремень, выбрался из машины и направился к земляному валу. Ветер здесь был сильным — ничто его не сдерживало. Линли почувствовал запах дыма, затем услышал, как хлопнула дверца машины. Дейдра подошла к нему, и он заговорил:

— Моя жена после свадьбы высказалась просто: «Никаких отдельных комнат. Никаких ночных визитов три раза в неделю. Будем соединяться с тобой, когда вздумается, спать станем рядом и всё будем делать на глазах друг у друга».

Линли улыбнулся, оглядел овец и обширный луг, доходивший до горизонта.

— Комната большая, два окна в глубоких амбразурах смотрят на сад, в котором растут розы. Есть камин, зимой им по-прежнему пользуются, хотя имеется центральное отопление. Такие дома невозможно согреть. Кровать стоит напротив окон. Она тоже большая, резная, итальянская. Стены окрашены в светло-зелёный цвет. Над камином золочёное зеркало, а рядом — коллекция миниатюр. Между окнами, на столике в форме полумесяца, стоит фарфоровая ваза. На стенах портреты и два французских пейзажа. На столиках семейные портреты. Вот и всё.

— Звучит впечатляюще.

— Комната скорее удобная, чем впечатляющая.

— Она подходит человеку вашего сословия.

— Это просто место, где я родился, Дейдра. Зачем вы хотели узнать о нём?

Дейдра окинула взглядом земляной вал, валуны в поле, крошечную площадку, на которой они стояли.

— Потому что я родилась здесь, — сказала она.

— В фермерском доме?

— Нет, Томас. Здесь. В этом… называйте как угодно. Здесь.

Дейдра подошла к камню, вынула из-под него открытку и подала Линли.

— Вы говорили, что Хоунстоу относится к эпохе Якова Первого?

— Частично — да.

— Я так и думала. У меня всё намного скромнее.

Линли посмотрел на открытку с изображением цыганского каравана; такие некогда разъезжали здесь: ярко-красная кибитка, высокая зелёная крыша, жёлтые колёса. Он подумал, что Дейдра явно не цыганского рода-племени, а значит, её родители наверняка проводили здесь отпуск. Туристы всё время наезжают в Корнуолл. Нанимают кибитки и изображают из себя цыган.

Судя по всему, Дейдра прочитала его мысли.

— В моём случае — никакой романтики. Родилась я не во время маминого отпуска, и в нашем роду никаких цыган не было. Мои мама и папа — кочевники. Тёти и дяди — тоже. Бабушки и дедушки были кочевниками. Именно в этом месте остановился наш фургон, когда я появилась на свет. Только фургон был не таким ярким, как этот. — Дейдра кивнула на открытку. — Его многие годы не красили, а в остальном всё очень похоже. Не то что Хоунстоу.

Линли не знал, что на это ответить. Он не знал, верить ли Дейдре.

— Условия… — продолжала Дейдра. — Я бы назвала их довольно стеснёнными, хотя, когда мне исполнилось восемь, положение несколько улучшилось. К тому времени нас стало уже пятеро: мои родители, я и близнецы.

— Близнецы?

— Брат и сестра. Младше меня на три года. И при этом ни один из нас не родился в Фалмуте.

— Может, вы и не Дейдра Трейхир?

— В некотором роде Дейдра.

— В некотором роде? Что это значит?

— Хотите узнать меня настоящую?

— Хочу.

Линли поднял глаза от открытки — Дейдра внимательно смотрела на него. Судя по всему, следила за его реакцией. Должно быть, она что-то прочитала на его лице и поняла, что нет смысла скрывать.

— Хорошо, Томас, пойдёмте. Вы увидите намного больше.

Когда Керра вышла из кабинета, чтобы спросить совета у Алана насчёт найма на работу, она очень удивилась, увидев у ресепшена Мадлен Ангарак. На ней была форма сотрудницы пекарни. Керра решила, что Мадлен принесла ей свою продукцию, и посмотрела на стол, нет ли там коробки с надписью «Кэсвелин из Корнуолла».

Коробки не было. Значит, Мадлен здесь с другой целью, и цель эта, возможно, имеет отношение к ней, к Керре. Ей больше не хотелось ругаться с Мадлен. Она чувствовала, что этот период закончился.

Мадлен окликнула Керру дрожащим голосом — кажется, она боялась реакции бывшей подруги. Разумно: последний их разговор мирным не назовёшь, и расстались они не лучшим образом. Впрочем, они давно отдалились.

ОбычноМадлен излучала здоровье, но сейчас всё было по-другому. Видимо, она не выспалась, и её тёмные волосы потеряли прежний блеск. Глаза, правда, остались всё теми же: большими, тёмными, притягивающими. Неудивительно, что Санто ею увлёкся.

— Можно тебя на пару слов? — обратилась она к Керре. — Я отпросилась на полчаса из пекарни. Сказала, по личному делу.

— Вот как? У тебя личное дело ко мне?

Упоминание о пекарне навело Керру на мысль, что Мадлен хочет устроиться к ним на работу. И кто бы её в этом обвинил? Несмотря на знаменитую продукцию, карьеру в пекарне вряд ли построишь. Да и удовольствие сомнительное. Мадлен могла бы стать инструктором сёрфинга, если бы Керра уговорила отца включить эту дисциплину в перечень услуг «Эдвенчерс анлимитед».

— Да, к тебе. Может, присядем где-нибудь?

В этот момент из кабинета вышел Алан.

— Керра, — начал он, — я только что общался с кинооператорами, и они…

Тут Алан заметил Мадлен. Он перевёл взгляд с неё на Керру, лицо его излучало дружелюбие. Он кивнул и продолжил:

— Прости, я поговорю с тобой позже. Здравствуй, Мадлен. Рад тебя видеть.

Алан вернулся в кабинет.

— Может, пройдём в гостиную? — предложила Керра.

— Хорошо, — согласилась Мадлен.

Керра отвела гостью в гостиную. Из окна она увидела, что отец даёт распоряжения двум рабочим, которые, вместо того чтобы посадить кусты за клумбой, устроенной возле лужайки для боулинга, сдуру посадили их перед клумбой.

— О чём они только думают? — пробормотала она.

— Что? — не поняла Мадлен.

Сама Мадлен даже не выглянула на улицу. Керра решила, что гостья нервничает.

— Мы устроили площадку для боулинга позади скалодрома. Это идея Алана. Отец считает, что никто боулингом заниматься не будет, а Алан уверен, что вместе с семьёй могут приехать бабушка и дедушка и вряд ли они полезут на стенку. Я возразила, что он не знает современных дедов, но Алан настоял. В итоге мы ему уступили, тем более что во многих других случаях он оказался прав. Если не получится, мы всегда сможем сделать из этой территории что-то другое. Крокет или ещё что-нибудь.

— Да, понимаю. Алан очень умный.

Керра кивнула. Она надеялась, что Мадлен наконец объяснит причину своего прихода. Керре хотелось заявить прямо, что её отец вряд ли включит сёрфинг в перечень услуг «Эдвенчерс анлимитед». Надо сразу расставить все точки над «i». С другой стороны, пусть уж гостья сама поведает, чего хочет. У Керры всё-таки оставались подозрения, что Мадлен явилась не ради трудоустройства. Она решила помочь бывшей подруге.

— Ну вот мы и здесь, — нарушила она молчание. — Может, кофе или чего-нибудь ещё?

Мадлен покачала головой. Она опустилась на краешек нового дивана и подождала, когда Керра сядет напротив.

— Мне очень жаль Санто, — сказала Мадлен.

Глаза её наполнились слезами, совсем не так, как в их последнюю встречу.

— В прошлый раз я промолчала, — добавила она. — Но мне действительно очень жаль.

— Да, я так и думала.

Мадлен поморщилась.

— Я знаю, что ты думала. Что я желала ему смерти или, по крайней мере, какого-нибудь увечья. Но это не так. Честно.

— Я бы не удивилась, если бы ты хотела, чтобы Санто пострадал не меньше тебя. Он с тобой дурно обошёлся, но я ведь предупреждала.

— Да, помню. Но мне казалось, что ты…

Мадлен затеребила передник. Форма выглядела на ней ужасно: не тот цвет, не тот стиль. Удивительно, что фирма «Кэсвелин из Корнуолла» так одевает своих сотрудников.

— Мне казалось, что ты ревнуешь.

— В каком смысле ревную? Ты решила, что у меня на тебя тайные сексуальные планы?

— Да нет. В другом смысле, как подругу. Я подумала, что ты не хочешь делиться друзьями. Вот и всё.

— Что ж, здесь есть доля правды. Я считала тебя своей подругой и не понимала, как ты можешь быть с ним и одновременно со мной. Всё так запуталось. Это потому, что я хорошо изучила своего брата. И всё ждала того, что произойдёт, когда он тебя бросит.

— Так ты знала, что Санто меня бросит?

— Я подозревала, что такое может случиться. Так уж у Санто было заведено. А что потом? Ты вряд ли после этого стала бы приходить сюда. Здесь всё напоминало бы тебе о нём, даже я стала бы для тебя таким напоминанием. Тебе приходилось бы постоянно слышать его имя. Так что ваш роман сильно всё осложнил, и непросто было найти выход. То, что я чувствовала, никак не получалось выразить словами. Ты бы мне не поверила.

— Я не хотела терять тебя как подругу.

— Да, я тебя тоже.

«И что теперь?» — подумала Керра. Они вряд ли вернутся к прежним отношениям. Слишком много всего произошло, приходится считаться с реальностью. Между ними стоит смерть Санто и всё, что с нею связано. Многое останется невысказанным, пока есть хоть малейшая вероятность того, что Мадлен Ангарак причастна к гибели Санто.

Мадлен, кажется, сама всё понимала.

— Я очень испугалась, когда произошла эта трагедия, — сказала она. — Да, я злилась на Санто, была оскорблена. Многие люди догадывались о моём настроении. Я не стала скрывать того, как твой брат со мной поступил. Знал отец, знал брат. Знали и другие люди. Уилл Мендик, Яго Рит. Один из них… понимаешь… один из них мог совершить преступление. Но я никогда этого не хотела.

У Керры побежали по спине мурашки.

— Кто-то мог сделать это, чтобы отомстить за тебя?

— Но против моего желания! Однако теперь, когда выяснилось…

Мадлен сжала кулаки. Керра видела, как её ногти вонзились в ладони.

— Мадлен, ты знаешь, кто убил Санто? — медленно произнесла Керра.

— Нет! — воскликнула Мадлен.

По этой реакции Керра поняла, что бывшая подруга открыла ещё не все карты.

— Мадлен, ты что-то утаиваешь. Что?

— Вчера ко мне приходил Уилл Мендик. Ты с ним знакома?

— Парень из бакалейного магазина? Да. А что такое?

— Я ему тоже рассказывала свою историю с Санто. Не всё, но достаточно. И Уилл…

Судя по всему, Мадлен не могла закончить фразу. Она теребила оборку передника, вид у неё был жалкий.

— Я не знала, что нравлюсь Уиллу, — пробормотала она.

— Ты намекаешь, что Уилл сделал что-то с Санто, потому что у него к тебе чувства? Пытался посчитаться за тебя?

— Уилл утверждает, что просто разобрался с Санто. Не думаю, что он врёт.

— Они ведь дружили. Вряд ли Уилл повредил бы снаряжение.

— Я не могу в это поверить… Уилл не стал бы.

— А ты поставила в известность полицию?

— Я ни о чём не знала. До вчерашнего вечера. Если бы подозревала, что Уилл что-то задумал, пусть даже не всерьёз… Я не желала Санто ничего плохого. Если и хотела, чтобы он пострадал, то совсем иначе. Понимаешь, что я имею в виду? Пострадал бы душевно, как страдала я. А теперь, боюсь…

Мадлен окончательно измяла свой передник. «Кэсвелину из Корнуолла» это не понравится.

— Ты думаешь, Уилл Мендик убил Санто, пытаясь отомстить за тебя, — заключила Керра.

— Кто-то убил. Конечно, против моей воли. Я не просила… не говорила…

Керра поняла наконец, зачем пришла Мадлен. Поняла, какая Мадлен на самом деле. Возможно, эта перемена произошла в Керре благодаря Алану. У неё изменилось отношение к Мадлен, она увидела происходящее её глазами. Она встала со своего места и подсела к бывшей подруге. Ей хотелось взять Мадлен за руку, но она удержалась. «Это уж слишком, — пронеслось у неё в голове. — Слишком рано».

— Мадлен, послушай меня. Я не думаю, что ты имеешь какое-то отношение к гибели Санто. Был момент, когда я могла тебя подозревать. Возможно, я и подозревала, но только по собственной глупости. То, что случилось с братом, не твоя вина.

— Но я вроде как жаловалась людям…

— Это нормально. Ты же не говорила им, что жаждешь смерти Санто.

Мадлен заплакала. То ли от долго сдерживаемого горя, то ли от облегчения — сложно сказать.

— Ты мне веришь? — всхлипнула Мадлен.

— Целиком и полностью, — кивнула Керра.

Селеван дожидался Яго Рита у камина в баре «Солтхаус». Селеван страшно спешил, что было для него нетипично. Он позвонил приятелю в «Ликвид эрс» и попросил его встретиться раньше, чем всегда. Нужно было поговорить. Яго согласился, даже не стал уточнять, что они будут обсуждать.

— Конечно, ведь мы же с тобой друзья, — добавил он.

Яго предупредил Лью, заверил, что вернётся через полчаса, и оставил работу сразу же, как только смог. Обычно Лью с пониманием относился к проблемам своих сотрудников.

Селеван закончил дела в «Снах у моря», положил в автомобиль всё необходимое и отправился в гостиницу. Он надеялся на скорое появление Яго, хотя мастерская «Ликвид эрс» находилась на приличном расстоянии от «Солтхауса» и Яго не мог приехать в ту же минуту.

Накануне Селеван принял решение. Он вошёл в тесную спаленку Тэмми и вынул из шкафа брезентовый рюкзак, который внучка привезла из Африки. Рюкзак и тогда ей не понадобился, и сейчас был не нужен, потому что вещей у Тэмми было всего ничего. Селеван быстро вынул скромные пожитки внучки из комода: несколько пар трусов большого размера (такие трусы могла бы носить крупная старуха), несколько пар колготок, несколько нижних рубашек (девчонка была такой плоской, что лифчик был ей без надобности), два свитера и несколько юбок. Брюки отсутствовали: Тэмми их не носила. Вся одёжка у неё была чёрной, за исключением трусов и рубашек. Те были белыми.

Затем Селеван сгрёб книги, которых оказалось больше, чем одежды. Все книги — либо жития святых, либо философские сочинения. Были у Тэмми и дневники. Селеван их не отслеживал и гордился этим, потому что в последнее время девочка ничего от него не скрывала. Несмотря на пожелания её родителей, Селеван не смог заставить себя читать девчоночьи мысли и фантазии.

Больше у внучки ничего не имелось, кроме туалетных принадлежностей да одежды, которая была на ней. Паспорт Селеван забрал сразу же, как только Тэмми приехала.

«Не позволяй ей носить с собой паспорт, — наставлял его сын, пока Тэмми летела в самолёте, — а то сразу сбежит».

Селеван решил, что пора вернуть Тэмми паспорт. Он хотел взять его там, где припрятал, — под подкладкой корзины для белья. Документа на месте не оказалось. Должно быть, Тэмми всё-таки нашла паспорт. Возможно, маленькая лиса давно с ним ходит. И носит на теле, потому что Селеван регулярно осматривал её сумку в поисках контрабанды. Что ж, Тэмми всегда просчитывала всё на шаг вперёд.

Селеван набрал номер её родителей, не обращая внимания на стоимость звонка и на то, что не может его себе позволить. Дозвонившись Салли Джой и Дэвиду в Африку, Селеван изложил им ситуацию.

— Послушай, сынок, дети должны идти своей дорогой, — рассудительно сказал он. — Предположим, Тэмми влюбилась в какого-нибудь хулигана. Если ты станешь запрещать ей с ним встречаться, она будет делать это из чувства противоречия. Простая психология.

— Тэмми взяла тебя в оборот? — грозно произнёс Дэвид.

Слышно было, как в квартире вопит Салли Джой:

— Что? Что случилось? Это твой отец? Что она сделала?

— Я не говорю, что она что-то сделала, — заметил Селеван.

Дэвид продолжил, не обратив внимания на эту реплику:

— Учитывая все обстоятельства, сомневаюсь, что Тэмми что-то сделала. Похоже, твои собственные дети не смогли заставить тебя смотреть на вещи разумно.

— Да нет, сынок, я признаю свои ошибки. Хотя всё вы нормально устроились, каждый пошёл своей дорогой. Девочка хочет того же.

— Она сама не знает, чего хочет. Послушай, ты собираешься налаживать отношения с Тэмми или нет? Если не станешь ей противостоять, то и отношений не будет, это я тебе обещаю.

— Наоборот, если стану противостоять, тогда не будет отношений. Так что ты мне посоветуешь, парень?

— Продемонстрируй здравый смысл. Тэмми его начисто лишена. Будь для неё примером.

— Примером? Да ты что? Как я могу быть примером для семнадцатилетней девчонки? Чушь какая-то!

Они снова двигались по кругу. Селевану так и не удалось переубедить сына. Тот не понимал, что Тэмми настроена решительно и гнёт у деда в Англии свою линию. Дэвид мог бы с тем же успехом услать дочь на Северный полюс, и Тэмми нашла бы способ жить по-своему.

— Отправь её домой, — велел Дэвид напоследок.

Прежде чем он повесил трубку, Селеван услышал голос Салли Джой:

— Но что мы станем с ней делать, Дэвид?

Селеван стал собирать пожитки Тэмми.

Тогда он и позвонил Яго. Сейчас он в последний раз заедет за Тэмми в магазин сёрферов, только надо, чтобы кто-то благословил его на это. Старик казался самой лучшей кандидатурой.

Когда Яго вошёл в бар, Селеван с облегчением помахал ему рукой. Яго остановился у стойки, перекинулся парой слов с Брайаном, снял куртку и вязаную шапку, надвинутую на длинные седые волосы, и подсел за стол. Он поудобнее устроился на табурете и повернулся лицом к другу. Огонь в очаге ещё не зажгли: слишком рано, кроме них в баре никого не было. Яго спросил, можно ли ему растопить камин, и Брайан кивнул. Яго сунул зажжённую спичку и дунул на вспыхнувшие огоньки. Он поблагодарил Брайана, когда тот принёс ему «Гиннес», и отхлебнул из кружки.

— Что случилось, приятель? — обратился он к Селевану. — Ты как-то странно выглядишь.

— Уезжаю. Через несколько дней.

— Вот как? Куда же?

— На север. Недалеко от границы.

— Это что же? Уэльс?

— Шотландия.

Яго присвистнул.

— Далековато. И я должен присмотреть за хозяйством? И за Тэмми?

— Тэмми я возьму с собой, — сообщил Селеван. — Я сделал всё, что мог. Работа окончена. Теперь мы отчаливаем. Пора девчонке позволить жить так, как она хочет.

— Это хорошо, — кивнул Яго. — Я тоже здесь надолго не задержусь.

— Куда же ты, Яго? — удивился Селеван. — Я думал, ты весь сезон будешь здесь.

Старик покачал головой. Он поднял кружку и сделал большой глоток.

— Я на одном месте долго не сижу. Думаю махнуть в Южную Африку. Возможно, в Кейптаун.

— Значит, когда я вернусь, тебя не будет. Может, это и глупо, но я к тебе привык.

Яго взглянул на Селевана, стёкла его очков сверкнули.

— Лучше этого не делать. Не стоит ни к кому привязываться.

— Я знаю, но…

Открылась дверь бара, но не так, как её открывают обычные посетители — чтобы просто войти, а широко, с грохотом.

На пороге показались две женщины. У одной — стоящие торчком красные волосы, у другой — низко натянутая на лоб вязаная шапка. Женщины огляделись, и рыжеволосая направилась к очагу.

— Мы хотели бы поговорить с вами, мистер Рит, — заявила она.

Глава 28

Они ехали на запад. Почти не общались. Линли поинтересовался, почему Дейдра врала о подробностях, которые легко можно проверить. Например, о Поле, хранителе приматов. Можно позвонить по телефону и узнать, что никакого Пола в зоопарке нет. Разве она не понимала, как это расценит полиция?

Дейдра посмотрела на Линли. В этот раз она не надела контактные линзы, и светлые волосы падали на оправу очков.

— Я как-то не думала о вас как о копе, Томас. И ответы на вопросы, которые вы мне задавали, были частными. Они не имели отношения к гибели Санто Керна.

— Но то, что вы что-то скрываете, вызвало подозрения. Вы должны были сознавать это.

— А вдруг бы мне повезло?

Некоторое время они молчали. Возле побережья ландшафт изменился. Каменистая фермерская земля с отдельными пастбищами уступила место горам и глубоким ложбинам, на горизонте показались брошенные шахты Корнуолла.

Дейдра держала путь в Сент-Агнес — деревушку, прилепившуюся к горному склону. На нескольких её живописных крутых улицах стояли магазины и дома с террасами. Улицы повторяли течение реки, устремившейся к бухте Треваунанс, Тягачи на низкой воде тащили ялики в море, с запада шли хорошие волны, и сёрферы со всей округи примчались сюда, надеясь поймать девятифутовую волну. Вместо того чтобы ехать в бухту, Дейдра повернула на север, следуя дорожному указателю на Уил-Китти.

— Вы солгали насчёт того, что не узнали Санто Керна, когда увидели тело. Я не могу игнорировать этот факт. Разве вы не понимаете, насколько подозрительно это выглядит?

— На тот момент это было неважно. Если бы я призналась, что была с ним знакома, полиция начала бы допытываться. Я стала бы объясняться, и пришлось бы указывать пальцем…

Дейдра взглянула на Линли. Выражение её лица было раздражённым, недоуменным.

— Неужели вы действительно не понимаете, что это значит ощущать себя человеком, который втягивает своих приятелей в полицейское расследование? Вы же не бесчувственный чурбан. Мне были известны конфиденциальные вещи, которые я обещала хранить в тайне. Хотя что я рассказываю? Ваш сержант должна была с вами поделиться. Без сомнения, вы ведь вместе завтракали. Не поверю, что она вас так и не просветила.

— В вашем гараже имеются автомобильные следы. Больше чем от одной машины.

— Это — машины Санто и Альдары. Ваш сержант наверняка сообщила вам об Альдаре, любовнице Санто. И о том, что они пользовались моим домом.

— Почему вы с самого начала утаили эту информацию?

— Тогда бы вы перестали копаться в моём прошлом? Не послали бы сержанта в Фалмут? Не позвонили бы в зоопарк? Что ещё? Вы и с Локом беседовали? Вы и его жизнь отследили? Вы спрашивали, действительно ли он нездоров, или я всё сочинила? В самом деле, это кажется неправдоподобным: брат-китаец с расщеплением позвоночника. Умный, но больной. Интригующая история.

— Я выяснил, что он учится в Оксфорде. — Линли был смущён, но уж что сделал, то сделал: это часть его работы. — Вот главное, что я узнал.

— И как вы это обнаружили?

— Пустяки, Дейдра. Полиция во всём мире связана друг с другом, а уж в пределах страны и подавно. Сейчас всё проще, чем раньше.

— Понимаю.

— Нет, не понимаете. Вы же не коп.

— Вы тоже не коп. Или всё уже изменилось?

Линли не ответил. Возможно, какие-то вещи у него в крови и он не может от них избавиться даже при желании.

Они снова замолчали. Боковым зрением Линли заметил, как Дейдра поднесла руку к щеке, и ему показалось, что девушка плачет. Но когда он внимательно посмотрел на неё, то увидел, что она просто убрала прядь волос, упавшую на оправу очков, и нетерпеливо завела её за ухо.

В Уил-Китти они проехали мимо насосной станции; неподалёку от неё стояли дома, возле некоторых из них — автомобили. В отличие от многих старых насосных станций здание станции в Уил-Китти было отремонтировано. Сейчас в нём находились какие-то конторы, как и в длинных низких домах по соседству. Все постройки были из местного камня.

Линли понравилось то, что он увидел. Ему всегда было жаль смотреть на покрытые сажей полуразрушенные насосные станции. Приятно, когда их снова для чего-то используют, ведь Сент-Агнес окружало целое кладбище шахт, особенно у бухты Треваунанс. Там возник призрачный город насосных станций в сопровождении труб — молчаливых свидетелей надругательства человека над землёй. А сама земля поросла вереском, пробивающимся между гранитными валунами, где устроили гнёзда галки, чайки и вороны. Деревьев было мало: ветры с моря не способствовали их выживанию.

К северу от Уил-Китти дорога сужалась, превращаясь чуть ли не в тропу, спускающуюся в крутой овраг. Машина Дейдры едва вписывалась в ширину этой тропы. Слева лежали валуны, справа бежал быстрый ручей. Наконец они подъехали к ещё одной насосной станции, самой разрушенной из всех, что им попались по дороге из Редрута. Местность густо поросла кустарником, позади станции торчала труба в таком же жалком состоянии.

— Ну вот мы и добрались, — сообщила Дейдра.

Из машины она не выбралась, просто повернулась к Линли.

— Вообразите, — начала она, — что кочевник решает прекратить своё занятие, потому что в отличие от предков хочет от жизни чего-то другого. Его посещает идея, не очень практичная, поскольку всё, что он делал, никогда не было практичным, но всё же он решает попытаться её осуществить. Он приходит сюда, убеждённый в том, что можно разбогатеть, добывая в шахте оловянную руду. Читает он очень плохо, однако изучил на эту тему всё, что мог. Он всё понимает в промывке руды. Вы знаете, что такое промывка руды, Томас?

Линли смотрел поверх плеча Дейдры. В семидесяти ярдах от места, где они припарковались, стоял старый фургон. Некогда белый, теперь он покрылся ржавчиной. На окнах висели жёлтые занавески с цветочным рисунком. Рядом находился разрушенный навес и шкаф из толя, напоминающий уличную туалетную кабинку.

— Да, — ответил Линли. — Это очищение руды от мелких камней и поиск жильного олова.

— Верно, жильное олово, — подтвердила Дейдра. — Но если вы и не отыщете жилу, не страшно, потому что олово можно найти в россыпях, а потом превратить… в то, во что захотите. Или продать специалистам, обрабатывающим металл, или ювелирам. Главное, что вы сможете содержать себя, если будете усердно трудиться и если вам повезёт. Конечно, вкалывать приходится гораздо больше, чем ожидалось, да и особо здоровой такую жизнь не назовёшь, к тому же постоянно вмешиваются городские службы, властные структуры, многочисленные доброжелатели, являющиеся с проверкой. Это отвлекает от дела. Кочевник старается найти укромное местечко, в котором он мог бы добывать руду, не попадаясь никому на глаза. Но где бы он ни появился, везде возникают проблемы, а ведь ему нужно содержать троих детей и жену. Поскольку один он не в состоянии с этим справиться, приходится ждать помощи от домочадцев. Он решает, что учить детей будет жена, так как он не может тратить каждый день по нескольку часов на то, чтобы отвозить их в школу. Но ноша тяжела, с обучением ничего не получается, и на приличную еду заработать не удаётся. Как и на пристойную одежду. А ведь детям надо и прививки делать, и зубы лечить. Всегда что-нибудь! Обычные дети всё это воспринимают как само собой разумеющееся. А эти, когда к ним приходят социальные работники, прячутся. Так продолжается годами. Когда наконец всё вскрылось, старшей девочке исполнилось тринадцать, а близнецам — мальчику и девочке — десять. Они не умели ни читать, ни писать, кожа их покрылась болячками, зубы были в ужасном состоянии. Врача они не видели ни разу. У тринадцатилетней девочки не было волос. Их не сбрили, они выпали. Детей сразу же забрали. Разразился страшный скандал. Местные газеты писали взахлёб, публиковали фотографии. Близнецов отдали семье в Плимуте. Старшую девочку отправили в Фалмут. Там её взяла пара, ставшая приёмными родителями. Девочка настолько прикипела к ним, что совершенно забыла о своём прошлом. Изменила имя, выбрала то, которое казалось ей красивым. Конечно, она понятия не имела, как его написать, понаделала в нём ошибок, и новые родители умилились. «Дейдра, — сказали они, — ступай в свою новую жизнь, Дейдра». И она ни разу не приехала туда, откуда пришла. Ту жизнь она оставила позади и никогда о ней никому не говорила. Никто в её второй жизни об этом не знал, потому что детство казалось ей позором. Можете вы это понять? Куда вам! Но так всё и было, пока сестра её не отыскала. Она настояла, чтобы Дейдра вернулась в то последнее место на земле, куда бы она отправилась по доброй воле, в то место, которое она поклялась сохранить в тайне.

— Поэтому вы и солгали Ханнафорд о своём маршруте в Корнуолл? — спросил Линли.

Дейдра промолчала. Она открыла дверцу и вышла, Линли сделал то же самое. Они постояли, глядя на дом, который Дейдра покинула восемнадцать лет назад. Кроме фургона — пристанища для пяти человек, мало что можно было увидеть. В полуразвалившейся постройке, возможно, ещё хранились инструменты, с помощью которых извлекали руду из камней. Возле стены находились три старые тачки и два велосипеда с прикреплёнными по бокам драными корзинками. Когда-то здесь посадили герань, но горшки треснули, а цветы увяли и свесились через край, словно просили о скором конце.

— Настоящее моё имя — Эдрек Уди. Вы знаете значение слова «эдрек», Томас?

— Нет, — отозвался Линли.

Ему не хотелось, чтобы Дейдра продолжала свою историю. Его переполняла печаль, он ругал себя за то, что вторгся в жизнь, которую она пыталась забыть.

— «Эдрек» на корнуоллском диалекте означает «сожаление», — пояснила Дейдра. — Пойдёмте, познакомитесь с моей семьёй.

Яго Рит ничуть не удивился и не встревожился.

Он выглядел так же, как и в тот раз, когда Би впервые увидела его в «Ликвид эрс». Может, они ошиблись насчёт него?

Старик согласился на разговор. Они могут присоединиться к нему и к его приятелю Селевану Пенрулу либо отправиться в более укромное место.

— Мы бы хотели побеседовать с вами в отделении, если не возражаете, — сказала Би.

— Боюсь, что возражаю, — вежливо ответил Яго. — Мне не хотелось бы пользоваться вашим гостеприимством. Желаете меня арестовать, мадам?

Би остановило слово «мадам», произнесённое тоном человека, считающего, что он находится в выгодном положении.

— У вас есть какая-то причина, по которой вы отказываетесь с нами ехать, мистер Рит?

— Нет, конечно. Но если нам нужно пообщаться, то лучше сделать это там, где мне удобно. В полицейском отделении мне будет некомфортно. — Яго улыбнулся, показав зубы с застарелыми пятнами от чая и кофе. — В любом помещении мне неуютно, я теряю связность речи, а уж в полицейском отделении и подавно. Там я сразу же напрягаюсь.

Би прищурилась.

— В самом деле?

— У меня что-то вроде клаустрофобии.

Приятель Рита слушал всё это, открыв рот и поглядывая то на Яго, то на Би.

— О чём идёт речь, Яго? — вмешался он.

— Может, просветите вашего друга? — предложила Би.

— Это по поводу Санто Керна, — пояснил Яго. — Хотят что-то ещё узнать. Я с ними уже говорил. — Он повернулся к Би. — И очень рад помочь вам. Обращайтесь так часто, как вам угодно. Давайте выйдем из бара. Там и решим, где и когда состоится наша беседа.

Хейверс хотела что-то вставить, но Би остановила её взглядом: они посмотрят, что у Яго на уме. Он либо ничего не знает, либо страшно хитёр. У Би имелось на этот счёт твёрдое мнение.

— Будь осторожен, приятель, — предостерёг Селеван.

Они вышли из бара и закрыли за собой дверь. Бармен с любопытством смотрел вслед, вытирая бокалы.

Когда они остались одни, Яго Рит заговорил совсем другим голосом:

— Вы не ответили на мой вопрос. Я что, арестован, инспектор?

— А разве есть повод? — парировала Би.

— Прошу вас, инспектор, не принимайте меня за дурака. Вы поймёте, что я отлично знаю свои права. По большому счёту я изучил их в совершенстве. Арестуйте меня, пожалуйста, но только в том случае, если у вас и в самом деле есть что-то против меня. Держать меня дольше шести или девяти часов вы не можете. И после этого вам самой придётся отвечать за неправомочные действия. Так что решайте, чего от меня хотите. Если разговора, то не в камере. А если решили меня посадить, то общаться с вами я буду только в присутствии адвоката, и я воспользуюсь своим законным правом, о котором так часто забывают.

— А это…

— Вы всё знаете, инспектор: дальше мне можно не произносить ни одного слова.

— Вне зависимости от того, как это будет выглядеть?

— Если честно, мне наплевать, как это будет выглядеть. Так что выбираете вы и ваша помощница? Открытость и искренность или молчание и взгляд, направленный на вас или на стену в вашем отделении? Если первое, то именно я буду решать, где нам общаться.

— Довольно смело с вашей стороны, мистер Рит. Или мне следует называть вас мистером Парсонсом?

— Можете называть меня как угодно, инспектор.

Яго потёр ладони друг о друга. Таким жестом стряхивают муку во время хлебопечения или землю при посадке цветов.

— Ну? Что предпочтёте?

«По крайней мере, — подумала Би, — мы разобрались с вопросом, хитрый этот Рит или откровенный».

— Как пожелаете, мистер Рит. Может, попросим хозяина предоставить нам отдельную комнату в гостинице?

— Могу предложить вам место получше, — сказал Яго. — Подождёте меня? Я вернусь за курткой. Есть ещё один вход в бар, так что лучше вам меня проконтролировать. Вдруг вы станете волноваться, что я сбегу.

Би кивнула Хейверс. Сержант готова была сопровождать Яго Рита куда угодно. В баре они пробыли недолго. Яго взял свою куртку и перекинулся парой слов с приятелем. Они вышли, и Яго сообщил, что им придётся воспользоваться автомобилем. Может, у кого-нибудь из них есть телефон? Этот вопрос он задал очень вежливо. Наверняка понимал, что у них имеются мобильники. Би подумала, что Яго велит им оставить телефоны в баре, но дело приняло неожиданный оборот.

— Было бы неплохо, если бы к нам присоединился мистер Керн.

— Ни в коем случае, — возразила Би.

Яго снова улыбнулся.

— Боюсь, что это необходимо, инспектор Ханнафорд. Если, конечно, вы не собираетесь меня арестовать и продержать у себя девять часов. Ну так что? Мистер Керн…

— Нет, — отрезала Би.

— Короткая поездка в Олсперил. Уверяю вас, он будет рад.

— Я не стану просить мистера Керна.

— Думаю, что просить не будет необходимости. Просто передадите ему, что есть возможность поговорить о Санто с Яго Ритом. Или с Джонатаном Парсонсом, если угодно. Мистер Керн будет счастлив. Любой отец хочет знать, что случилось с его сыном.

— Инспектор, — настойчиво произнесла сержант Хейверс.

Би понимала, что Хейверс хочет ей что-то сказать. Наверняка предостеречь, посоветовать проявить осторожность. «Не позволяйте этому парню устанавливать свои порядки. Не ему решать, как будет идти расследование, а нам. В конце концов, это мы копы».

Однако в данный момент это были бы пустые слова. Бдительность необходима, это верно. Но похоже, им всё-таки придётся участвовать в сценарии, написанном человеком, взятым под подозрение. Би это не нравилось, однако другого пути она не видела. Конечно, можно упрятать его за решётку на девять часов — порой девять часов в камере или даже в комнате заседаний заставляют некоторых людей нервничать и соглашаться на откровенный разговор, но сейчас не тот случай: Яго Рита этим не напугаешь.

— Хорошо, мистер Рит. Я позвоню мистеру Керну из машины.

В фургоне находились двое. На узкой скамье под мохнатым одеялом лежала женщина, под головой — подушка без наволочки в пятнах от пота. Женщина была немолода, хотя не представлялось возможным определить, сколько ей лет — из-за истощения. Седые жидкие волосы были непричесаны. Болезненно жёлтое лицо, запёкшиеся губы.

Рядом с ней стояла женщина помоложе, возраст — от двадцати пяти до сорока лет. Без макияжа, волосы очень короткие, крашенные пергидролем. На женщине были клетчатая длинная плиссированная юбка, толстый пуловер и красные гольфы. Туфель не было. Когда Дейдра и Линли вошли, женщина прищурилась. Судя по всему, ей требовались очки.

— Мама, Эдрек приехала, — раздался её усталый голос. — С ней какой-то мужчина. Вы не врач? Ты привезла врача, Эдрек? Я же столько раз повторяла: с врачами мы покончили.

Женщина на скамье слабо пошевелила ногами, но головы не повернула. Она смотрела на потолок фургона, на мокрые пятна, которые напоминали тучи, готовые излиться дождём. Дыхание её было поверхностным и быстрым, судя по тому, как поднимались и опускались руки, сложенные на груди.

— Это Гвиндер, моя младшая сестра, — пояснила Дейдра. — А это Джен Уди, моя мать. Моя мать до того, как мне исполнилось тринадцать лет.

Линли взглянул на Дейдру. Девушка говорила так, словно они обозревают экспозицию в музее. Он представился:

— Томас Линли. Я не врач. Просто друг.

— Шикарный голос, — отозвалась Гвиндер.

Она продолжила делать то, чем занималась, то есть поднесла женщине стакан с какой-то белой жидкостью.

— Хочешь пить, мама?

Джен Уди покачала головой. Пальцы её приподнялись и снова упали.

— Где Горон? — спросила Дейдра. — И где твой отец?

— Он и твой отец тоже, — заметила Гвиндер, — как бы ты к этому ни относилась.

В её словах можно было уловить укор.

— Где они?

— Где ещё им быть? Сейчас ведь день.

— На ручье или в сарае?

— Откуда мне знать? Где-то ходят. Мама, ты должна это выпить. Тебе это на пользу.

Рука Джен поднялась и опустилась. Голова слегка дёрнулась. Женщине хотелось отвернуться лицом к стене, так, чтобы её не видели.

— Разве они не помогают ухаживать за ней, Гвиндер? — поинтересовалась Дейдра.

— Я тебе говорила. За ней поздно ухаживать. Мы теперь только ждём.

Гвиндер села на скамью возле запачканной подушки и поставила стакан на подоконник. Желтушный дневной свет сквозь тонкую занавеску падал на лицо Джен. Гвиндер подняла подушку вместе с головой матери и снова взяла стакан. Одной рукой она придерживала мать за затылок, другой подносила стакан к губам. Она заставила мать открыть рот и влила туда немного жидкости. Мускулы на шее Джен чуть двинулись, и она немного проглотила.

— Тебе нужно её отсюда увезти, — сказала Дейдра. — Это место ей не годится. Да и тебе тоже. Здесь холодно и нездорово.

— Неужели я не понимаю? — ответила Гвиндер. — Потому и хочу взять её…

— Ты действительно веришь, что поможет?

— Это мамино желание.

— Гвиндер, она не религиозна. Чудеса только для верующих. Тащить её в такую дорогу! Взгляни на неё. У неё нет сил для путешествия. Да посмотри же ты на неё, бога ради!

— Чудеса для всех. И это то, чего мама хочет, в чём нуждается. Если мы не попытаемся, она умрёт.

— Она уже умирает.

— Об этом ты и мечтаешь? Я так и думала. Ты и твой шикарный друг. Зачем ты его с собой притащила?

— Он не мой… Он полицейский.

Гвиндер ухватилась за ворот пуловера.

— Мы не делаем ничего плохого, — запричитала она. — Не гоните нас. Городской совет в курсе… Нам разрешено здесь жить. Мы никого не беспокоим. — Она повернулась к Дейдре. — Он что, не один? Там ещё копы? Вы явились забрать маму? Она станет сопротивляться. Будет кричать. Не могу поверить, что вы так с ней поступите. После всего…

— После чего? — В голосе Дейдры послышалась глубокая обида. — После того, что она со мной сделала? После того, что она сделала с тобой? С нами троими? У тебя, судя по всему, короткая память.

— А твоя память уходит в века?

Гвиндер заставила мать глотнуть ещё. Жидкость вытекла изо рта Джен и полилась на подушку. Гвиндер попыталась вытереть, но неудачно.

— Её можно положить в хоспис, — предложила Дейдра. — Не годится держать её здесь.

— Мы что, оставим её там одну? Без семьи? Запрём и будем ждать, когда нам сообщат о её смерти? Я этого делать не стану. Если ты явилась сказать, что этим твоя поддержка исчерпывается, то уходи вместе со своим роскошным кавалером. Никакой он не коп. Копы так не выглядят.

— Гвиндер, прошу тебя, образумься.

— Убирайся, Эдрек. Я просила тебя о помощи, а ты отказала. Мы сами поедем.

— Я могу помочь, когда это разумно. Но я не желаю посылать вас в Лурд, или в Междугорье, или куда-то ещё, потому что это бессмысленно. Чудес не бывает.

— Бывают! И с мамой случится одно из них.

— Она умирает от рака поджелудочной железы. Ей остались недели или дни, возможно, несколько часов… и вы хотите, чтобы она провела их здесь? В фургоне? Без воздуха, света и даже без окна, через которое можно смотреть на море?

— С людьми, которые её любят.

— В таком месте нет любви. И никогда не было.

— Не говори так! — Гвиндер заплакала. — Только потому… Не смей этого говорить.

Дейдра сделала к ней шаг, но остановилась и поднесла руку к губам. Линли увидел, что глаза её за стёклами очков наполнились слезами.

— Оставь нас на эти недели, дни или часы, — добавила Гвиндер. — Уходи.

— Может, тебе нужно…

— Уходи!

Линли положил ладонь на руку Дейдры. Она сняла очки и утёрла глаза рукавом куртки, которую так и не сняла.

— Пойдём, — прошептал Линли и повёл Дейдру к двери.

— Сучка ты, — бросила им в спину Гвиндер. — Слышишь меня, Эдрек? Какая же ты сучка! Подавись своими деньгами! Убирайся со своим роскошным бойфрендом. Выметайся из нашей жизни. Ты нам не нужна, так что не возвращайся. Поняла меня, Эдрек? Мне жаль, что я к тебе обратилась. Не возвращайся!

Они вышли из фургона и остановились. Дейдра дрожала всем телом. Линли обнял девушку за плечи и прижался щекой к её голове, шепча:

— Мне очень жаль.

Тут раздался громкий оклик:

— Кто вы такие?

Возле сарая появились двое мужчин. Линли предположил, что это отец и брат Дейдры. Мужчины быстро подбежали к ним.

— Кто вы такие? — спросил пожилой.

Молодой молчал. С ним явно было что-то не в порядке. Он без стеснения почесал в паху, шумно вздохнул и прищурил глаза, как и его сестра-близнец. Затем дружелюбно кивнул. Уди не кивал.

— Чего вы хотите? — настойчиво продолжал он.

Его взгляд перебегал с Линли на Дейдру и обратно. Казалось, он оценивал визитёров, особенно их обувь. Линли понял почему, когда сам посмотрел на ноги Уди: из его ботинок торчали пальцы.

— Решили навестить.

Дейдра отодвинулась от Линли. Он заметил, что девушка не похожа ни на отца, ни на брата.

— Зачем вы приехали? — поинтересовался Уди. — Мы не нуждаемся в доброжелателях. Сами справляемся, и так было всегда. Так что выметайтесь. Здесь частная территория. Вон и знак висит.

Линли вдруг понял, что, хотя женщины в фургоне знают, кто такая Дейдра, мужчины об этом понятия не имеют. Наверное, Гвиндер сама разыскала сестру, хотя и подозревала, что её усилия будут напрасны. Уди и не догадывается, что общается с собственной дочерью. Линли подумал, что это естественно. Тринадцатилетняя девочка осталась в далёком прошлом, она ничуть не напоминала стоявшую перед ним воспитанную образованную женщину. Линли ждал, что Дейдра назовёт себя, но она этого не сделала.

Дейдра затеребила молнию на своей куртке. Видимо, нервничала.

— Хорошо, мы уходим, — наконец ответила она.

— Да уж сделайте милость, — отозвался Уди. — У нас тут бизнес, и мы не жалуем чужаков, которые забредают к нам в межсезонье. Мы открываемся в июне, вот тогда и приступим к продаже.

— Благодарю. Я запомню.

— И обратите внимание на табличку. Здесь написано: частная территория. Стало быть, не входить. Только когда откроемся. Понятно?

— Да. Всё ясно.

На самом деле Линли не видел никакого знака. Ни запрещения, ни указания на то, что в этом заброшенном месте ведётся какая-то деятельность. Но возражать не было смысла. Гораздо разумнее было уехать и оставить этих людей. Линли понимал, что когда-то Дейдра сделала именно это. Понимал также и её душевную борьбу.

Он сказал: «Пойдёмте», снова взял Дейдру за плечи и повёл к машине. Спиной он ощущал взгляды мужчин и по причинам, о которых не хотел задумываться, надеялся, что они так и не узнают, кто такая Дейдра. Разумеется, ничего опасного не произойдёт, если иметь в виду классическое значение слова «опасность». Но был повод для размышлений и кроме личной защищённости. Между Дейдрой и этими людьми пролегло эмоциональное минное поле, и Линли чувствовал потребность увезти Дейдру подальше от этих мест.

Когда они вернулись к машине, Линли вызвался сесть за руль. Дейдра возразила, заверив, что хорошо себя чувствует. Они уселись, но девушка не сразу завела двигатель. Она вытащила из бардачка несколько носовых платков, высморкалась, положила руки на руль и посмотрела на фургон.

— Теперь вы понимаете, — вздохнула Дейдра.

Её волосы снова упали на оправу очков. Линли захотелось убрать их, но он этого не сделал.

— Они собираются в Лурд. Жаждут чуда. Им больше не на что надеяться, да и денег у них нет. Поэтому я им и понадобилась. Поэтому Гвиндер меня разыскала. Но чем я могу им помочь? Должна ли я простить этих людей за то, что они сделали, за то, как мы жили, за то, кем мы не стали? Несу ли я сейчас за них ответственность? За что я им обязана, кроме самой жизни, — я имею в виду факт рождения? Если мне не за что благодарить родителей, кроме своего появления на свет, это значит, что всеми остальными обязанностями они пренебрегли.

И тогда Линли до неё дотронулся. Взял прядь её волос и убрал за ухо.

— Почему ваши сестра и брат вернулись? Разве их не взяли в приёмную семью?

— Дело в том… Приёмные родители списали это на несчастный случай. Якобы Гордон играл с полиэтиленовым пакетом. Скорее всего, там было что-то другое. Возможно, приёмные родители пытались приструнить чересчур активного ребёнка и сделали это неподобающим образом. Мальчик пострадал, и такого его никто не хотел усыновлять. Гвиндер, возможно, И взяли бы, но она отказывалась расстаться с братом. Так их и передавали из дома в дом на протяжении многих лет. Когда они выросли, вернулись сюда. — Дейдра печально улыбнулась и взглянула на Линли. — Это место, как и мой рассказ, вам в новинку, Томас?

— Я не уверен, что это имеет значение. — Линли хотел сказать больше, но не знал как. — Мне было бы приятно, если бы вы называли меня Томми. Моя семья и мои друзья…

Дейдра подняла руку.

— Нет, — отрезала она.

— Почему?

— Потому что для меня это имеет значение.

Яго Рит ясно дал понять: Бен Керн должен прийти один, без жены и детей. В качестве места для переговоров Яго предложил хижину Хедры.

Би заявила, что он набитый дурак, если рассчитывает, что они потащатся на эту скалу, где стоит этот дурацкий дом.

Яго ответил, что дурак он или нет, но права свои знает и менять условия не намерен.

Би возразила, что не в его компетенции решать, где должна состояться встреча с Беном Керном.

Яго улыбнулся и попросил сделать исключение. Возможно, он и в самом деле слишком гнёт свою линию, но Би наверняка хочет, чтобы он чувствовал себя свободно и всё рассказал. Так вот, в хижине Хедры ему будет максимально комфортно. Там, кстати, уютно: ни ветра, ни холода. Им будет хорошо, точно клопам за ковром.

— Он что-то задумал, — предположила сержант Хейверс, когда они ехали следом за «дефендером» Яго Рита в направлении Олсперила.

Яго предупредил, что они будут ждать мистера Керна у деревенской церкви.

— Лучше позвонить суперинтенданту и сообщить ему, куда мы направляемся, — предложила Хейверс. — И хорошо бы взять с собой охрану. Парней из отделения. Они могут спрятаться где-нибудь поблизости.

— Только если они замаскируются под коров, овец или чаек, — мрачно изрекла Би. — Рит продумал всё до мелочей.

Линли не ответил на звонок, и Би жутко на него рассердилась. Незачем было давать ему мобильник.

— Где этот чёрт? — спросила она и сама себе ответила: — Что ж, и так ясно.

В Олспериле, неподалёку от «Солтхауса», они припарковались на стоянке у церкви и остались сидеть в машинах. К тому моменту как Бен Керн наконец-то подъехал, прошло полчаса. За это время Би связалась с отделением, объяснила, где они находятся, а потом позвонила Рэю.

— Беатрис, ты рехнулась? Ты хоть понимаешь, что это полное нарушениезакона?

— Чего я только не понимаю, — огрызнулась Би. — Мне нужно получить от этого человека информацию, которой я смогу воспользоваться.

— Ты же не думаешь, что он собирается…

— Да какая разница, что он собирается! Нас будет трое, а он один.

— Ты проверишь его на наличие оружия?

— Может, я и чокнутая, но не до такой же степени, Рэй.

— Я пошлю людей в Олсперил.

— Не делай этого. Если мне понадобится охрана, я легко смогу позвонить в отделение Кэсвелина.

— Мне плевать на то, что ты можешь и чего не можешь. Подумай о Пите да и обо мне, если уж на то пошло. Я не успокоюсь, пока буду знать, что ты в опасности. Господи, это полное нарушение закона!

— Ты это уже говорил.

— Кто сейчас с тобой?

— Сержант Хейверс.

— Тоже женщина? Где, чёрт возьми, Линли? Есть ещё сержант в отделении. У него, правда, придурковатый вид. Ну что ты с нами делаешь, Би!

— Рэй, этому человеку около семидесяти лет. У него руки трясутся. Если нам с ним не справиться, то мы вообще никуда не годимся.

— И тем не менее…

— До свидания, дорогой.

Би отключила мобильник и сунула в сумку.

Вскоре после того, как Би закончила телефонные звонки — Коллинзу и Макналти она тоже сообщила, где находится, — появился Бен Керн. Он вышел из машины, застегнул до подбородка молнию на куртке и в некотором недоумении взглянул на «дефендер» Яго Рита. Затем Бен увидел автомобиль Би, припаркованный у покрытой мхом кладбищенской стены, и направился к женщинам. Те выбрались из машины. Яго Рит последовал их примеру.

Он пристально смотрел на отца Санто Керна. Выражение лица Рита сильно изменилось. Ничего общего с доброжелательным стариком, каким он предстал в «Солтхаусе». Би подумала, что когда-то так выглядели сезонные рабочие, которые вставали ногой на спину своему врагу и приставляли кинжал к его горлу.

Яго глянул на Би и Хейверс и молча указал головой в сторону западных ворот стоянки.

— Раз мы должны следовать за вами, мистер Рит, я выставляю своё условие.

Старик вскинул брови. Судя по всему, он решил говорить, только когда они доберутся до условленного места.

— А ну-ка, руки на капот, ноги на ширину плеч, и доверьтесь мне, я ищу только оружие.

Яго послушался. Хейверс и Би обхлопали его сверху донизу и ничего не обнаружили, кроме шариковой ручки. Хейверс зашвырнула её через стену на кладбище.

Глаза Яго вопрошали: «Что, довольны?»

— Ведите, — велела Би.

Старик кивнул в сторону поцелуйной калитки[58]. Он не стал оглядываться, идут за ним или нет. Очевидно, был уверен, что идут.

— В чём дело? — обратился Бен Керн к Би. — Зачем вы меня вызвали? Кто этот человек, инспектор?

— Вы не знакомы с мистером Ритом?

— Так это Яго Рит? Санто упоминал о нём. Старый сёрфер, работает на отца Мадлен. Санто его очень любил. Я и понятия не имел. Нет, я его раньше не видел.

— Сомневаюсь, что он и в самом деле сёрфер, хотя утверждает именно это. Он не показался вам знакомым?

— А что, должен?

— Да, поскольку это Джонатан Парсонс.

Бен Керн раскрыл рот и уставился в спину Рита. Тот уже приблизился к поцелуйной калитке.

— Куда он направляется?

— Туда, где хочет поговорить. С нами и с вами. — Би взяла Керна под локоть. — Но вы не обязаны его слушать. И следовать за ним не обязаны. Яго выставил условие, что даст показания только в вашем присутствии. Я понимаю, что это сумасшествие, это очень опасно. Но он взял нас на короткий поводок. То есть нас, копов, не вас. Это единственный способ дождаться от него признания.

— По телефону вы умолчали, что Яго — это Парсонс.

— Я опасалась, что вы примчитесь сюда как безумный. Да и сейчас постарайтесь вести себя адекватно. Достаточно нам одного ненормального. Двое — это уже перебор. Вы способны выслушать Яго Рита достойно? Более того, вы хотите выслушать его?

— Он убил Санто?

— Это мы и будем с ним обсуждать. Вы согласны? Бен сунул руки в карманы куртки и кивнул. Они прошли в поцелуйную калитку.

По другую сторону раскинулось коровье пастбище, огороженное колючей проволокой. Они ступали по грязной и неровной дорожке, изъезженной тракторами. На дальнем конце находилось другое поле, тоже обнесённое колючей проволокой. К нему вела ещё одна поцелуйная калитка. Примерно через полмили они оказались на Юго-Западной прибрежной тропе.

Дул сильный и порывистый ветер, на волнах качались морские птицы. Моёвки перекликались с серебристыми чайками. Зелёный баклан, завидев людей, сорвался со скалы. Птица закружила над водой в поисках добычи.

Они двинулись по побережью на юг и через двадцать ярдов дошли до проёма в кустарнике. Оттуда вели вниз каменные ступени. Би подумала, что они добрались до места. Яго Рит стал спускаться.

— Постойте здесь, — велела Би Бену и Хейверс, а сама последовала за Яго.

Она поняла, что отсюда можно выйти к морю. Но они находились на высоте двести футов, и Би не намерена была рисковать жизнью — своей и своих спутников. Би сосчитала, что ступенек всего пятнадцать, дальше начиналась ещё одна тропа, узкая, стиснутая с обеих сторон колючими кустами, которая тоже стремилась к югу. В конце тропы стояла древняя лачуга, частично встроенная в скалу. Би наблюдала, как Яго Рит приближается к лачуге и открывает дверь. Он увидел инспектора на ступеньках, но не помахал. Их глаза на мгновение встретились, и Яго вошёл в дом.

Би вернулась к Бену и Хейверс.

— Он внизу, в хижине, — сообщила она, перекрикивая шум ветра, моря и клёкот чаек. — Возможно, у него там что-то припрятано. Я отправлюсь первой. Подождите на тропе, не двигайтесь, пока я не подам сигнал.

Инспектор спустилась по ступеням и зашагала по тропе, чувствуя, как ветки кустов цепляются её за брюки. Когда она добралась до лачуги, то увидела, что Яго и в самом деле подготовился. Оружия, правда, у него не было. То ли он, то ли кто-то другой принёс в лачугу спиртовку, кувшин с водой и маленькую коробку с провиантом. Рит уже заваривал чай.

Лачуга была построена из деревянных обломков затонувших кораблей — за многие столетия их тут погибло немало. Три стены маленького помещения с неровным каменным полом огибала скамья. Люди, как водится, вырезали на стенах свои инициалы, и сейчас комната напоминала деревянный Розеттский камень. Здесь отмечались и любовники, и те, чья внутренняя неполноценность заставляла искать что-то, что придало бы значительности их существованию.

Би попросила Рита отойти от спиртовки, и тот охотно подчинился. Она проверила спиртовку и всё остальное: пластмассовые чашки, сахар, чай, молочный порошок в пакетиках и ложку для размешивания. Её удивило лишь, что старик не подумал о выпечке.

Затем Би вышла за дверь и позвала Хейверс и Бена Керна. Всем четверым в лачуге было не развернуться, но Яго Рит всё же приготовил чай и каждому подал чашку, словно радушная хозяйка. Затем погасил пламя спиртовки и убрал её под скамью. Возможно, тем самым он дал знать, что не имеет намерения использовать её как оружие.

За закрытой дверью шум ветра и крики чаек звучали приглушённо. В помещении было тепло и тесно.

— Вы пригласили нас сюда, мистер Рит. Что вы хотите нам рассказать?

Яго держал чашку обеими руками. Он кивнул и обратился не к Би, а к Бену Керну. В голосе его слышалось сочувствие:

— Вы потеряли сына. Примите мои глубокие соболезнования. Это самое большое горе для отца.

— Потеря любого ребёнка — большое горе, — ответил Бен Керн.

Би подумала, что Бен пытается прочесть мысли старика и понять, что тот вкладывает в свои слова. Она делала то же самое. Атмосфера накалялась.

Хейверс вынула и открыла блокнот. Би опасалась, что Рит заставит его убрать, однако старик сказал:

— Я не возражаю. — Он обернулся к Керну. — А вы?

Бен покачал головой, и Яго продолжил:

— Если вы пришли с диктофоном, инспектор, это тоже хорошо. В такой ситуации лучше записывать.

Да, он явно всё просчитал. Би выбрала выжидательную позицию: возможно, у него есть ещё что-то в запасе. Нужно быть готовой к этому, не дать застигнуть себя врасплох.

— Продолжайте, — предложила она.

— Сына потерять страшнее всего, — заговорил Яго. — В отличие от дочери сын сохранит имя рода. Сын — это связь прошлого и будущего. Сын — причина всего сущего…

Он оглядел лачугу, словно это крошечное строение заключало в себе весь мир и миллиарды жизней.

— Я такого различия не делаю, — заметил Бен. — Потеря ребёнка, любого ребёнка…

Он громко откашлялся.

Яго Рит, судя по всему, остался доволен.

— А когда сына к тому же убивают? Факт убийства почти так же страшен, как и осознание того, что ты вычислил преступника, но невозможно довести дело до суда и наказать его.

Би и Керн держали свои чашки в руках, не сделав ни глотка. Керн поставил чашку на пол. Хейверс встрепенулась. Все молчали.

— Это плохо, — снова подал голос Яго. — То, что не знаешь.

— Не знаешь чего, мистер Рит? — уточнила Би.

— Почему и где. И как. Человек может до конца жизни недоумевать, проклинать и разбираться. Вы понимаете, что я имею в виду. А если нет, то поймёте. Это земной ад, и из него невозможно выбраться. Я вам сочувствую, приятель. Представляю, что вы сейчас испытываете и через что ещё вам придётся пройти.

— Благодарю, — спокойно произнёс Бен Керн.

Би восхищалась его самообладанием. Она видела, как побелели костяшки на его пальцах.

— Я был знаком с вашим сыном Санто. Прекрасный парень. Но с большим самомнением, как и все мальчики его возраста. Красавец. И с тех пор, как с ним случилась эта трагедия…

— С тех пор, как его убили, — поправила Би.

— Убийство — это трагедия, инспектор, — возразил Рит. — Вы смотрите на всё с полицейской точки зрения. После такой трагедии человек успокаивается лишь тогда, когда выясняет правду о происшедшем и добивается возмездия. — Он слабо улыбнулся. — Если вы понимаете, что я имею в виду. И поскольку я знал Санто, я много думал о том, что с ним случилось. И решил, что я, немощный старик, могу дать вам, мистер Керн, это спокойствие. Я перед вами в долгу.

— Вы мне ничего не должны.

— Мы все должны друг другу, — возразил Яго. — К трагедиям нас приводит забвение.

Он помолчал, видимо для того, чтобы собеседники прониклись его словами. Затем допил чай и поставил чашку рядом с собой на скамью.

— Хочу предложить вам свою версию гибели вашего сына. Потому что я размышлял об этом, как и вы, наверное. Кто мог так поступить с чудным мальчиком? Вот о чём я спрашивал себя все эти дни. Как им удалось это сделать? И почему?

— Санто уже не вернёшь, — вздохнул Бен Керн.

— Совершенно верно. Но человеку необходимо знание и понимание событий. До некоторой степени это облегчает тяжесть потери.

— Я так не считаю, мистер Рит, — вмешалась Би.

Она вдруг осознала, о чём собирается поведать Рит, и испугалась последствий, к которым мог привести его рассказ.

— Пусть говорит, — заявил Бен Керн. — Я хочу его выслушать, инспектор.

— Но это…

— Прошу вас, разрешите ему продолжать.

Рит любезно дожидался согласия Би. Та резко кивнула, хотя всё это ей не нравилось. Незаконно, безумно и провокационно.

— Вот к каким мыслям я пришёл, — начал Яго. — Кто-то решил свести старые счёты, используя вашего сына. Что это за счёты? Да какие угодно. Новые счёты, старые счёты… неважно. Однако что-то такое было, чему ценой стала жизнь Санто. Итак, преступник — мужчина или женщина, не имеет значения — ставит себе целью смерть мальчика. Он сближается с вашим сыном, поскольку так будет легче осуществить задуманное. Ваш мальчик — открытая душа, любит поболтать о том о сём, как и другие в его возрасте, в том числе и о своём отце. Он жалуется, что отец очень строг с ним по многим причинам, но в основном потому, что его сын увлекается женщинами, сёрфингом и не хочет заниматься делом. Да кто ж может винить мальчишку, ведь ему всего-то восемнадцать. Отец хочет для него других занятий, и это парню не нравится. И вот парень стал подыскивать себе… Как бы точнее выразиться? Заместителя отца.

— Приёмного отца, — сурово произнёс Бен.

— Вот-вот. Или приёмную мать. Или приёмного священника, исповедника, исповедницу. Во всяком случае, это доверенное лицо — мужчина или женщина, молодой или старый — видит дверь, в которую он — или она — спокойно войдёт. Вы понимаете, о чём я.

Всё это Яго излагал в виде версии. Да уж, он действительно не дурак, к тому же многие годы обдумывал, как следует вести себя в критический момент.

— Итак, этот человек — он или она, назовём его исповедником, — готовит чай, горячий шоколад, предлагает печенье, но самое главное, даёт возможность Санто делать то, что тот хочет, и быть тем, кем пожелает. Исповедник ждёт. И вскоре находит способ и возможность исполнить поставленную перед собой цель. Мальчик ещё раз поругался с отцом. Спор, как и всегда, ничем не закончился. В этот раз парень забрал своё скалолазное снаряжение из дома и уложил его в багажник машины. Что он задумал? Классическую вещь: я, мол, докажу ему. Докажу папочке, что чего-то стою. Он ведь думает, что я ничтожество. Так пусть знает, что в его собственной спортивной дисциплине я его превосхожу. Что может быть лучше? Санто делится всем этим с исповедником, и тот видит способ осуществления своей идеи.

Бен Керн опустил голову, и Би обратилась к нему:

— Мистер Керн, я думаю, что…

— Нет. — Бен с усилием поднял голову. — Продолжайте.

— Исповедник ждёт возможности, и она очень скоро подворачивается, потому что к собственному снаряжению парень относится беспечно. Залезть в его багажник ничего не стоит, потому что тот всегда открыт. Но вот с чем поработать? С закладкой или с карабином? А может, с оттяжкой? Даже страховочное кольцо подойдёт. Или испортить всё? Нет, это слишком. С оттяжкой проблем не будет: она нейлоновая, её легко разрезать ножницами, острым ножом, бритвой. Если что-то другое, то это уже заметнее и труднее: как-никак металл, его так просто не разрежешь. Что сделать? Купить? Нет. Могут запомнить. Занять? Тоже лишние свидетели. Воспользоваться тем, что есть у Санто, да так, чтобы он не знал. Это и разумнее, и проще. Исповедник выбирает момент, и дело сделано. Один разрез, и после никаких следов, потому что, как мы поняли, исповедник не глуп и он — или она, поскольку, как мы с вами выяснили, это тоже возможно, — понимает, что главное в этом деле — отсутствие улик. Самое чудесное во всей истории то, что снаряжение помечено изоляционной лентой. Неизвестно, кто её намотал — сам мальчик или его отец. Обычно это делается специально, чтобы не перепутать снаряжение с чужим. Так всегда поступают скалолазы. Они метят своё снаряжение, потому что часто совершают совместные восхождения, которые безопасней. Исповедник видит, что вряд ли кто-то другой воспользуется этой оттяжкой, этим карабином, этим страховочным кольцом — в общем, всем тем, что испорчено. Сам-то я, конечно, в этом не разбираюсь. Но я всё обдумал, а потому объясняю. Исповеднику следует лишь осторожно обращаться с изоляционной лентой. Если он — или она, конечно, — купит ленту, то существует вероятность, что её цвет не совпадёт с лентой владельца. То есть главное — снять ленту так, чтобы ею снова можно было воспользоваться. Исповеднику это удаётся с трудом, потому что лента жёсткая. Он — или она — перематывает её, может, и не так плотно, но, по крайней мере, лента та же, что и была. Да разве парень увидит? Вряд ли, а если и увидит, то разгладит ленту и намотает сверху ещё. Итак, дело сделано, остаётся только ждать. А когда трагедия случится, никто не станет сомневаться, что это — несчастный случай.

— Всегда есть зацепка, мистер Рит, — заметила Би.

Яго посмотрел на неё добрыми глазами.

— Отпечатки пальцев на багажнике? Или в салоне? На автомобильных ключах? Внутри багажника? Исповедник и мальчик многие часы провели вместе, возможно, даже рядом работали. Они ездили в разных машинах, но дружили, были приятелями. Они были приёмным отцом и приёмным сыном, или приёмной матерью и приёмным сыном, или же приёмными братьями, или любовниками… да кем угодно. Неважно, понимаете, потому что всё можно разложить по полочкам. Волос в багажнике. Волос исповедника? Или кого-то другого? Какая разница? Исповедник мог подложить чей-то волос или даже свой собственный — его или её, потому что, как мы знаем, исповедник может быть женщиной. А как насчёт ниток? Нитки от одежды могли пристать к изоляционной ленте, которой метили снаряжение. Разве не замечательно? Ведь исповедник помогал метить это снаряжение. Он — или она — прикасался к нему, потому что… почему? К тому же багажник предназначен и для других целей. Туда клали снаряжение сёрфера, ставили и вынимали перевозимые вещи. А что касается доступа к снаряжению… Любой имел такую возможность. Любой человек в жизни бедного парня. А мотив? Да почти у каждого он был. Так что ответа нет. Можно лишь рассуждать, но с теориями в суд не обратишься. Убийца, возможно, стремился к красивому преступлению. Мистер Керн, знаете, в чём заключается самая большая несправедливость? Убийца просто уходит от ответственности. Все знают, кто это сделал. Все качают головой и говорят: «Какая трагедия». Бессмысленный, сводящий с ума…

— Думаю, этого достаточно, мистер Рит. То есть мистер Парсонс, — вмешалась Би.

— …ужас оттого, что преступник — он или она избегает наказания.

— Я говорю, этого достаточно.

— И у копов нет шансов достать убийцу. Всё, что они могут — это сидеть, пить чай, ждать и надеяться, что что-то, где-то, когда-то найдут. Но копы — занятой народ. У них в плане другие расследования. Они отмахиваются от вас, просят не звонить каждый день, потому что, когда дело устаревает, как устареет и нынешнее, нет смысла их беспокоить. Мы, мол, сами с вами свяжемся, если что-то изменится, тогда и арестуем убийцу. Но этого ареста так и не произойдёт. Кроме пепла в урне, у вас ничего не останется. В тот день, когда кремировали вашего сына, могли бы сжечь и ваше тело, потому что души у вас больше нет.

Судя по всему, Яго закончил свою речь. Слышно было лишь его хриплое дыхание, крик чаек за дверью, шум волн, бьющихся о берег. Би подумала, что в телесериале Рит поднялся бы сейчас со скамьи, подбежал к дверям и бросился со скалы, поскольку он свершил свою месть и жить дальше нет смысла. Яго прыгнул бы, и его душа соединилась бы с мёртвым Джейми. Но это, к сожалению, не телесериал.

Лицо Рита светилось изнутри. В уголках рта собралась слюна. Руки задрожали ещё сильнее. Он ждал реакции Бена Керна, после того как тот услышал правду, которую никто не мог изменить.

Бен поднял голову.

— Санто не был моим сыном, — сказал он.

Глава 29

Крик чаек сделался громче, и, судя по шуму волн, бьющихся о скалу, было понятно, что наступил прилив. Бен подумал об иронии момента: отличные условия для сёрфинга.

Хриплое дыхание Яго Рита стихло. Судя по всему, старик раздумывал, верить Бену или нет. Самому Бену было всё равно. Какая разница, родной ли ему Санто по крови? Они были отцом и сыном, и только это имело значение. Их связывала общая жизнь, а не слепой биологический факт. Вина Бена по отношению к сыну была такой же глубокой, как если бы они были родными. Каждый его отцовский поступок был продиктован страхом, а не любовью, Бен боялся, что у Санто проявятся черты настоящего отца, хотя и не знал ни одного любовника жены.

— Санто не был моим сыном, — повторил Бен.

— Вы чёртов обманщик! — выпалил Яго Рит, — Это очередное враньё!

— Хотел бы я, чтобы это было так!

Теперь Бен ясно увидел ещё одну деталь. Эта деталь легла на своё место и устранила прежнее непонимание.

— Так значит, это с вами она говорила? — спросил он. — Я-то думал, она имела в виду полицию, а оказывается, вас!

— Мистер Керн, вам не следует развивать эту тему, — вмешалась Ханнафорд.

— Он должен услышать правду. Я не имею никакого отношения к гибели Джейми. Меня там не было.

— Лжец! — воскликнул Яго Рит. — Я догадывался, что вы это скажете.

— Но это правда. Да, я поссорился с Джейми. Он прогнал меня с вечеринки, и я отправился домой. А слова Деллен… — Бен не был уверен, что сможет продолжить, но собрался и взял себя в руки. — Деллен сделала это из ревности. Я собирался заняться сексом с вашей дочерью. Деллен увидела нас и решила поквитаться. У нас с ней всегда так складывались отношения: око за око, зуб за зуб, от любви до ненависти. Мы были словно привязаны друг к другу и не никак могли разойтись.

— Сейчас вы врёте. И тогда тоже.

— Деллен пришла к вам с историей о том, что это сделал я. Но о той ночи я знаю то же, что и вы: Джейми, ваш сын, после вечеринки по какой-то причине оказался в пещере, где и погиб.

— Не надо мне втюхивать, — злобно произнёс Рит. — Вы сбежали. Уехали из бухты Пенгелли и не вернулись. У вас был повод скрываться, и мы оба понимаем какой.

— Да, у меня был повод. Мой собственный отец, как и вы, решил, что я виновен.

— И правильно решил.

— Ваше дело, мистер Парсонс. Думайте, что хотите. Сейчас и всегда. Только меня там не было, а значит, вы свою работу так и не выполнили. Потому что если опираться на показания Деллен… а ведь она здесь замешана, верно? Так вот, моя жена солгала.

— Почему? Зачем ей это?

Бен знал зачем. Причина и следствие, сведение счетов, любовь и ненависть, нападение и защита — вот то, из чего состояли их с Деллен отношения в течение тридцати лет совместной жизни. Теперь Бен увидел всё словно со стороны.

— Потому что Деллен такая, какая есть, — ответил он. — Такова её натура.

Бен шагнул к выходу, но помедлил возле двери. Хотел прояснить ещё одну мелочь.

— Выходит, мистер Парсонс, все эти годы вы за мной следили? Посвятили этому всю свою жизнь? Дожидались, когда мой мальчик станет ровесником Джейми, когда ему исполнится восемнадцать, и тогда осуществили убийство?

— Вы не представляете, что это такое, — отозвался Рит. — Но ещё почувствуете на своей шкуре.

— Или вы нашли меня благодаря «Эдвенчерс анлимитед»? Прочитали в газете статью, над которой трудился Алан? Наверное, это заметка в «Мейл он санди»? Вы примчались сюда и стали дожидаться удобного момента. Вы искренне верили: если сделаете со мной то, что, по вашему разумению, я сделал с вами, то… что? Это вас успокоит? Круг замкнётся? Как вы могли так заблуждаться?

— На своей шкуре испытаете, — пообещал Рит. — Увидите. Потому что то, что я говорил здесь, каждое моё слово, — это предположения. Свои права я знаю. Я их досконально изучил. Так что теперь я могу уйти.

— Да разве вы не понимаете? Теперь ничто не имеет значения, — сказал Бен. — И я уйду первым.

Он так и сделал. Бен закрыл за собой дверь и направился к лестнице. Горло его болело от напряжения. Он столько лет держал всё внутри, даже себе боялся признаться.

Он услышал, как его окликнули, и обернулся.

Его догнала инспектор Ханнафорд.

— Он наверняка допустил какую-то промашку, мистер Керн. Мы надеемся её обнаружить. Они всегда ошибаются. Никогда не получается всё просчитать. Так что задержитесь, пожалуйста.

Бен покачал головой.

— Это уже неважно. Санто ведь не вернёшь.

— Парсонс должен заплатить.

— Он уже платит. А даже если и не так, то преступление не принесёт ему спокойствия. Он не сможет стереть его из памяти. Никто из нас не сможет.

— Тем не менее мы будем продолжать расследование, — сказала Ханнафорд.

— Продолжайте, это ваша обязанность. Но не ради меня.

— Тогда ради Санто.

— Да, это верно. Он не заслужил смерти.

Бен поднялся по каменным ступеням на скалу, миновал пастбища и вернулся к своей машине. С Яго Ритом, или Джонатаном Парсонсом, копы сделают, что смогут, в рамках закона, хотя Рит уверяет, что свои права изучил досконально. Но снять с Бена груз ответственности никому не под силу. Он вёл себя неправильно, не так поступал с людьми, которых любил.

Бен понимал, что слёзы появятся со временем. А пока он не мог плакать. Впервые в жизни он осознал совершенно чётко: от тяжести потери ему не уйти.

По возвращении домой он занялся поисками Деллен. В кабинете Алан разговаривал по телефону, стоя у доски, на которой был прикреплён план видеоролика для «Эдвенчерс анлимитед». Керра беседовала с высоким блондином, по всей видимости потенциальным инструктором.

Бен поднялся по лестнице. В квартире жены не оказалось, не было её и во всём здании. Он почувствовал, как забилось сердце, и открыл шкаф, однако одежда Деллен висела на месте, и в комоде по-прежнему лежали её вещи.

Наконец Бен увидел жену из окна: фигуру в чёрном на берегу. Он мог бы принять Деллен за сёрфера в гидрокостюме, если бы не изучил за долгие годы изгибы её фигуры и цвет волос. Деллен стояла спиной к гостинице. Прилив накрыл большую часть берега, вода лизала ей щиколотки. Было ещё довольно прохладно, жена могла простудиться.

Бен направился к ней. Когда он приблизился, то увидел, что Деллен держит пачку фотографий. Её глаза казались абсолютно пустыми.

Он окликнул жену, и она сказала:

— Долгие годы я о нём не вспоминала. Но сегодня он явился мне в мыслях, словно ждал всё это время.

— Кто?

— Хьюго.

Прежде Бен не слышал этого имени, да и теперь ему было неинтересно. Он промолчал. Далеко в волнах выстроились пятеро сёрферов, за ними поднялась волна. Бен стал смотреть, кто из них поднырнёт. Никто даже не попытался. Волна разбилась слишком далеко от них, и сёрферы стали дожидаться следующей.

— Он относился ко мне по-особенному. Просил родителей отпускать меня с ним в кино, в тюлений заповедник, на рождественскую пантомиму. Приобретал одежду, в которой хотел меня видеть, потому что я была его любимой племянницей. «У нас с тобой особые отношения, — говорил он. — Иначе я не стал бы покупать тебе эти вещи и брать тебя куда-то с собой».

Бен наблюдал, как один из сёрферов добился успеха. Парень поднырнул и поймал огромную зелёную волну. У сёрфера всё получилось красиво: он опустился и присоединился к товарищам. Те весело загалдели. Один из них приветливо хлопнул по плечу удачливого сёрфера. У Бена заныло сердце. Он заставил себя прислушаться к словам Деллен.

— Это было неправильно, — продолжала она, — но дядя Хьюго утверждал, что это любовь. Он относился по-особенному не к моему брату, не к моим кузенам, а ко мне. Что плохого, если он притронется ко мне здесь или там? Что дурного, если я поглажу его там или здесь?

Бен ощутил на себе взгляд жены. Он знал, что и ему следует на неё взглянуть. Он должен посмотреть ей в лицо и увидеть там страдание. Деллен хочет, чтобы он разделил её чувства. Но Бен не мог этого сделать, потому что даже тысяча дядей Хьюго ничего бы не изменила. Если этот дядя Хьюго вообще когда-нибудь существовал.

Боковым зрением он наблюдал за движениями жены. Она уткнулась в фотографии, которые захватила с собой. Бен подумал, что сейчас Деллен предъявит ему снимок с дядей Хьюго, но она этого не сделала. Вместо этого она вынула знакомое фото: мама, папа и двое детей на летних каникулах. Неделя на острове Уайт. Санто было восемь лет, Керре — двенадцать.

На этом снимке они сидят за столиком в ресторане. Еды не видно. Скорее всего, они дали камеру официанту сразу, как только устроились, — чтобы он поскорее запечатлел счастливое семейство. Все улыбались, как и положено: смотрите, мол, как нам весело.

Фотографии обычно несут в себе радужные воспоминания. Они могут стать и средством ухода от действительности. Сейчас на личике Керры Бен прочитал тревогу, желание быть хорошей, стремление остановить колесо, не дать ему совершить ещё один оборот. Взгляд Санто выражал недоумение, непонимание и ощущение лицемерия. В собственном лице Бен заметил стремление всё исправить, а Деллен была такой, как всегда: она всё понимала и чего-то ждала. Белокурые волосы подвязаны красным шарфом.

На снимке все слегка склонились в сторону Деллен. Бен держал её за руку, словно не давая уйти из-за стола туда, где она, несомненно, мечтала оказаться.

«Деллен не может себя изменить», — мысленно повторил Бен в очередной раз.

— Тебе пора уехать, — сказал он, забирая у жены фотографию.

— Куда?

— В Сент-Айвс, Плимут. Снова в Труро. Возможно, в бухту Пенгелли. Ведь твоя семья до сих пор там. Они помогут тебе, если понадобится. Если это то, чего ты хочешь.

Деллен молчала. Бен посмотрел на неё: глаза жены потемнели.

— Бен, как ты можешь? После всего, что случилось.

— Не надо, — оборвал он её. — Тебе пора уехать.

— Но на что я там буду жить?

— Ты справишься, — заверил Бен. — Мы оба это знаем.

— А как же ты? Керра? Как бизнес?

— Здесь Алан. Он очень хороший человек. И с Керрой мы поладим. Мы сможем найти общий язык.

После того как полиция пришла в «Солтхаус», Селеван изменил свои планы. Он решил, что эгоистично уезжать с Тэмми к шотландской границе, не зная, что происходит, и, самое главное, не выяснив, чем помочь Яго. Селеван слабо представлял, что он может сделать, но подумал, что лучше дождаться конкретной информации.

Ждать пришлось недолго. Селеван предполагал, что Яго не вернётся в «Солтхаус», а потому заскочил к себе в «Сны у моря», несколько раз приложился к фляжке, которую приготовил для путешествия, вышел из домика и направился к Яго.

Внутрь он заходить не стал. У него имелся дубликат ключа от жилища Яго, но он считал, что нехорошо пользоваться им без спроса, хотя его приятель точно бы не обиделся. Селеван уселся на верхнюю ступеньку металлической лестницы, которая была шире остальных и играла роль крыльца.

Яго показался в «Снах у моря» минут через десять. Селеван с трудом встал, засунул руки в карманы куртки и зашагал к тому месту, куда Яго обычно ставил свой «дефендер».

— У тебя всё в порядке, приятель? — спросил он, когда Яго выбрался из машины. — Они не потащили тебя в отделение?

— Ещё чего, — отозвался тот. — Когда дело доходит до полиции, надо всего лишь немного подготовиться. Тогда всё получается по-твоему, а не так, как хотят они. Копы были немного ошарашены, но такова жизнь. Один сюрприз за другим.

— Наверное, — согласился Селеван.

Он вдруг почувствовал неловкость, хотя и не смог бы объяснить почему. Что-то новое появилось в манерах друга, в его интонациях, что-то непохожее на прежнего Яго.

— Они там тебя не побили, приятель? — осторожно поинтересовался Селеван.

Яго рассмеялся.

— Эти две коровы? Куда им! Мы просто немного поболтали, вот и всё. Давненько я этого ждал, вот и дождался.

— Ты это о чём?

— Да так, ни о чём, приятель. Заварилось всё много лет назад, но теперь окончено. Моя работа сделана.

Яго обошёл Селевана и поднялся к двери домика. Оказывается, он его не запер, а значит, не было нужды всё это время сидеть на ступеньке. Селеван нерешительно переминался с ноги на ногу, потому что не понимал, что происходит.

— Тебя уволили, Яго?

Яго вошёл в спальню. Селеван не мог его видеть, однако услышал звук открывающегося шкафа: приятель что-то снял с полки над одёжной штангой. Через мгновение Яго появился в дверях с большим брезентовым вещевым мешком.

— Что? — спросил он.

— Тебя что, уволили? Ты сказал: работа сделана. Тебя прогнали или как?

Яго как будто задумался над ответом, и Селевану это показалось странным: либо человека увольняют, либо нет. Подобный вопрос не требует осмысления. Наконец Яго улыбнулся медлительной, не свойственной ему улыбкой.

— Так и есть, приятель. Уволили. Уволили много лет назад. — Яго помолчал и с задумчивым видом добавил: — Четверть века назад, даже больше.

— О чём ты?

Селевану страшно хотелось докопаться до сути, поскольку этот Яго отличался от того, с которым он сиживал в баре последние шесть или семь месяцев. Селевану больше нравился прежний: тот говорил прямо, а не загадками.

— Послушай, приятель, там, у копов, с тобой что-то случилось? Они что-то сделали? Ты сам на себя не похож.

Можно себе представить, на что способны копы. В данном случае это женщины, но ведь Яго — старик, примерно того же возраста, что и он сам, к тому же здоровьем не блещет. Кроме того, полицейские наверняка увезли Яго в отделение, а там есть мужчины, они могли поколотить старика. Копы умеют бить, не оставляя следов. Селеван знал это. Он смотрел телевизор, видел американские фильмы. Нажимают на ногти на больших пальцах, втыкают иголки. Такому старику, как Яго, много не надо. Впрочем, он вёл себя не как человек, испытавший от копов унижение.

Яго положил мешок на кровать. Селеван наблюдал за движениями друга. Он не знал, сесть ему, остаться стоять или выйти. Яго начал выдвигать ящики комода, и Селеван окончательно понял, что его приятель уезжает.

— Куда ты, друг?

— Как я уже сказал, здесь я с делами покончил. — Яго взял небольшую стопку аккуратно сложенных шорт и маек. — Пора и честь знать. Никогда не задерживайся надолго в одном месте. Следуй за солнцем, за сёрфингом, за сезоном.

— Но ведь сезон уже на пороге. Зачем уезжать? Где ты найдёшь условия лучше?

Яго помедлил. Казалось, он и сам плохо представлял, куда отправится. Селеван заметил, что приятель колеблется, и решил поднажать.

— Здесь у тебя, во всяком случае, есть друзья, а это кое-что значит. Есть врач, который лечит тебя от твоей трясучки. Сейчас у тебя с этим неважно, а что будет, если ты останешься без присмотра?

Судя по всему, Яго обдумывал слова Селевана.

— Неважно, — наконец ответил он. — Моя работа завершена. Осталось только ждать.

— Чего?

— Чего? Ты и сам знаешь. Мы ведь с тобой не младенцы.

— Ты имеешь в виду смерть? Глупости. Об этом тебе рано думать. Что эти чёртовы копы с тобой сделали?

— Ничегошеньки.

— Ни за что не поверю. Раз ты рассуждаешь о смерти…

— О смерти надо рассуждать. Как и о жизни. И то и другое должно быть естественным.

Селеван почувствовал слабое облегчение. Ему не хотелось, чтобы Яго размышлял о смерти. Вдруг его приятель задумал что-то недоброе?

— Рад это слышать… то, что всё должно быть естественным.

Яго улыбнулся, поняв опасения Селевана, и покачал головой — так любящий дед реагирует на шалость внука.

— А, ты об этом. Что ж, я мог бы поставить точку, поскольку своё дело сделал и не вижу особого смысла в существовании. В этих местах легко покончить с собой, все примут это за несчастный случай. Но если б я совершил самоубийство, то и для него бы всё кончилось, а этого я допустить не могу. Нет. Этого не будет.

Как только Кадан приехал в мастерскую, зазвонил телефон. Он слышал, что отец трудится в своей комнате, а Яго не было видно. Кадан сам снял трубку. Раздался незнакомый голос:

— Это Льюис Ангарак?

— Нет.

— Позовите его. Мне нужно с ним поговорить. Кадан знал, что, когда отец работает над бордом, его лучше не беспокоить. Но человек настаивал, утверждал, что ждать не может и передавать ничего не будет. Он лично хочет побеседовать с Льюисом.

Кадан решился потревожить отца. Дверь открывать он не стал, но заколотил по ней так, что перебил шум мотора. Звук смолк. Лью вышел, его маска была опущена, очки болтались на шее.

Кадан сообщил отцу, что кто-то просит его к телефону, и Лью заглянул в комнату Рита.

— Яго ещё не вернулся? — спросил он.

— Я не видел его машины.

— А что тогда ты здесь делаешь?

Кадана охватило знакомое раздражение. Он подавил вздох и напомнил отцу:

— Телефон.

Лью снял латексные перчатки и направился в приёмную. Кадан последовал за ним, поскольку особых дел у него не было. По дороге, правда, он свернул в помещение, где стояли борды, приготовленные к покраске. На стене сияла радуга имевшихся в наличии цветов. До Кадана доносился голос отца:

— Что вам угодно? Нет, конечно нет. А где он, чёрт побери? Можете дать ему трубку?

Кадан вышел и увидел, что отец сидит за карточным столиком, на котором стоит телефон. Столик был завален кипой бумаг. Отец взглянул на Кадана и отвернулся.

— Нет, — ответил он человеку на другом конце провода. — Даже не представлял… Конечно, я бы принял меры, если бы он мне сказал. Я знаю, что он плохо себя чувствовал. Но сужу обо всём с его слов. Он поехал в «Солтхаус» поговорить с приятелем, у которого какие-то неприятности. Так это вы и есть? Ну тогда вы знаете больше меня.

Кадан сообразил, что речь идёт о Яго. И в самом деле, куда старик запропастился? До сих пор Яго был образцовым сотрудником. Кадан осознавал, что на его фоне выглядит особенно неважно. Яго приходил на работу вовремя, по болезни ни дня не пропустил, ни на что не жаловался и доводил до совершенства всё, за что брался. То, что Яго нет на месте по неизвестной причине, заставило Кадана внимательно прислушаться к беседе отца по телефону.

— Уволил? Да вы что? У меня дел выше крыши, о каком увольнении может идти речь? А как он объяснил? Работа сделана?

Лью оглядел помещение, особенно пюпитр, к которому были прицеплены заявки на борды. Это была толстая пачка — доказательство того, что сёрферы ценят труд Лью Ангарака. Доски он изготавливал не с помощью компьютерного дизайна. Ручная работа! Мало осталось мастеров, способных делать то же, что Лью. Это поколение исчезает, их доски — своего рода искусство, которое войдёт в историю, как и самые первые длинные борды, выструганные из дерева. На их место придут полые экземпляры, созданные компьютером. Бездушная машина запрограммирует продукцию, и она так и не побывает в добрых руках мастера, который сам ловил волны, а потому знает, где лучше сделать дополнительный канал или угол наклона плавника. Жаль, очень жаль.

— Совсем уехал? — уточнил Лью. — Чёрт! Нет. Я абсолютно не в курсе. Судя по всему, у вас больше информации. Я был занят. Нет, мне не показалось, что он выглядит как-то иначе. Больше мне нечего добавить.

Вскоре Лью повесил трубку и уставился на пюпитр.

— Яго ушёл, — сказал он.

— Что значит «ушёл»? — удивился Кадан. — На день? Навсегда? С ним что-то случилось?

Лью покачал головой.

— Он просто уехал.

— Из Кэсвелина?

— Да.

— А кто звонил?

Хотя отец на него не смотрел, Кадан кивнул на телефон.

— Один человек, владелец караван-парка, в котором жил Яго. Он говорил с Яго, пока тот паковал вещи, но не смог добиться от него ничего вразумительного.

Лью снял наушники и бросил на стол. Он оперся руками о витрину, в которой были выставлены плавники, воск и другие принадлежности, и опустил голову, как будто хотел рассмотреть эти предметы. Наконец он заключил:

— Мы пропали, — выпрямился и потёр шею, которая, конечно же, занемела во время работы.

— Хорошо, что я пришёл, — заметил Кадан.

— Это почему же?

— Я могу тебе помочь. Лью поднял голову.

— Кадан, я слишком устал, чтобы спорить с тобой.

— Нет, ты неправильно меня понял. Наверное, подумал, что я пользуюсь моментом и тайно надеюсь, что ты разрешишь мне красить доски. Это не так.

— Что тогда?

— Позволь мне вернуться в фирму. Я могу и шейпингом заниматься, если хочешь. Не так хорошо, как ты, но ты мне покажешь. Могу и шлифовать, и заливать, и красить. Всё, что угодно.

— С чего вдруг такие перемены, Кадан?

Кадан пожал плечами.

— Просто ты мой отец. Кровь гуще, чем… ну ты и сам понимаешь.

— А как же «Эдвенчерс анлимитед»?

— Там не получилось.

Кадан заметил, что лицо отца стало суровым, и поспешно продолжил:

— Ты наверняка решил, что они меня выгнали. Это не так. Просто я хочу работать с тобой. Мы не дадим нашему бизнесу… умереть.

Умереть — страшное слово. Прежде Кадан не осознавал, какое оно страшное, всю жизнь его занимало другое слово: уйти. И всё же попытка забежать на один шаг вперёд не всегда предотвращает потерю. Ты пытаешься всё предусмотреть, но люди по-прежнему уходят.

Некоторые вещи необычайно сильны, сильнее страха, и одна из них — зов крови.

— Я хочу тебе помогать, — заверил Кадан. — До сих пор я валял дурака. Ты ведь настоящий специалист и наверняка сумеешь научить меня.

— Это действительно твоё желание — учиться нашему делу?

— Да, — подтвердил Кадан.

— А как же велосипед? Как же твои экстремальные игры, или как там они у вас называются?

— Сейчас важнее другое. Я сделаю всё, что смогу, чтобы мы остались на плаву. — Кадан заглянул в глаза отцу. — Ты согласен, папа?

— Не понимаю. Здесь что, какой-то подвох, Кад?

— Ну, папа, ты просто псих!

Наблюдая, как Яго отъезжает, Селеван думал о своих взаимоотношениях с этим человеком. Ни на один из вопросов, роившихся в его голове, ответов не находилось. Селеван никак не мог понять, что имел в виду Яго, но интуитивно чувствовал: размышлениями делу не поможешь. Тем не менее он позвонил в «Ликвид эрс» в надежде, что работодатель Яго прольёт свет на ситуацию.

В итоге выяснилось, что выражение «работа сделана» в устах старика не имело отношения к его профессиональным обязанностям и серфбордам. Селеван заключил, что если речь шла о других сторонах жизни Яго, то лучше о них и не знать. «Наверное, я трус, — корил себя Селеван, — раз в некоторых случаях не хочу дознаваться до правды».

Но не в случае с Тэмми. Он погрузил в машину её пожитки, подъехал к магазину «Клин баррел», но внутрь не зашёл: рабочий день ещё не кончился, и ему надо было как-то убить время. Селеван сделал круг, припарковался на верфи и отправился в кафе, где купил крепкий кофе навынос. Вернулся к автомобилю, прогулялся по верфи вдоль канала.

Возле причала несколько рыбачьих лодок слегка покачивались на воде. Рядом мирно плавали утки. Целое семейство — мама, папа и дюжина детишек. В сторону Лонстона бесшумно двигалась байдарка.

Селеван почувствовал дыхание весны. Календарная весна давно наступила, но до сих пор он её не замечал. С моря дул свежий ветер, уже другой, несущий запах земли, вскопанной на чьём-то огороде. Селеван увидел весну и в цветочных ящиках за окнами городской библиотеки: на месте зимних анютиных глазок росли петунии.

Он приблизился к краю верфи. Старый шлюз был закрыт в ожидании тех, кто захочет выйти в море в одной из рыбачьих лодок. Селеван видел город, видел бывшую гостиницу короля Георга. Скоро она превратится в место развлечения туристов, любящих риск, станет пропуском в другой мир.

Что ж, всё течёт, всё меняется. Это доказывает и его собственная жизнь, хотя совсем недавно Селеван не ждал никаких перемен. Когда-то он хотел сделать карьеру в королевском флоте, надеялся убежать от рутины, но череда мелких событий, нарастая, как снежный ком, внесла свои коррективы, и оказалось, что жизнь вовсе не так скучна, нужно лишь обратить на неё внимание. Дети Селевана росли, они с женой старели; к коровам приводили быка, рождались телята; в один день небо бывало ясным, в другой — хмурилось. Дэвид уехал, поступил на службу в армию; Нэн сбежала и вышла замуж… Всё это можно было назвать хорошим или плохим, смотрякак к этому относиться.

Жизнь продолжалась, а мечты Селевана не исполнились. Можно было обозлиться, возненавидеть судьбу или смириться. Однажды в библиотеке Селеван увидел плакат: «Если жизнь подсовывает тебе лимоны, приготовь из них лимонад». Тогда ему эта фраза показалась глупостью. Сейчас он уже так не думал.

Селеван глубоко вдохнул солёный воздух, солонее, чем в «Снах у моря», потому что ближе к побережью. Вода билась о рифы, терпеливо размывала их согласно законам природы или магнитным силам. Селеван в этом не разбирался, и ему было всё равно.

Он допил кофе, смял картонный стаканчик и выбросил в урну. Постоял, зажёг сигарету и, покуривая, направился к магазину.

Тэмми работала за прилавком. Ящик с деньгами был открыт. Она считала дневную выручку. Кроме неё, в магазине никого не было. Тэмми не слышала, как вошёл Селеван.

Он молча посмотрел на внучку и увидел в ней Дот. Странно: раньше он не замечал сходства. Оказывается, Тэмми так же склоняет голову набок и выставляет ухо. И форма этого уха, с ямочкой на мочке, была как у Дот. Селеван помнил это, потому что… ох, это хуже всего, но он видел эту мочку каждый раз, когда взбирался на жену и делал без любви своё любовное дело. Бедная женщина, должно быть, не испытывала ни малейшего удовольствия. Сейчас Селеван сожалел об этом. Он не любил Дот, но в этом не было её вины, хотя Селеван и винил её за то, что она не та женщина, которая достойна его любви. Он фыркнул, потому что внутри его всё умерло, а громкое фырканье обычно помогало ему немного оживиться.

Тэмми подняла голову и, увидев деда, слегка встревожилась. Да это и понятно: в последнее время отношения у них не складывались. Внучка вежливо отвечала на вопросы Селевана, но сама с ним не заговаривала. Началось всё с того дня, когда Селеван нашёл под матрасом внучки письмо и помахал им перед её носом.

— Ты не должна быть здесь одна, — заявил Селеван.

— Почему?

Тэмми взялась обеими руками за ящик с деньгами. На мгновение Селевану показалось, что она боится: вдруг он набросится на выручку и засунет деньги себе под фланелевую рубашку. Тэмми вынула ящик и отнесла его в заднюю комнату. Там хранились другие товары, чистящие средства, а также огромный старый сейф. Тэмми поставила ящик с деньгами в сейф, закрыла дверцу и, набрав комбинацию цифр, заперла его. Потом повесила замок на дверь комнаты и спрятала ключ в условленное место.

— Позвони своему начальству, девочка, — велел Селеван.

Он чувствовал, что голос звучит грубо, но Селеван всегда был таким, когда общался с внучкой, и ничего не мог с этим поделать.

— Зачем?

— Пора уезжать отсюда.

Выражение лица Тэмми не изменилось, изменились глаза, точнее, их форма. «Совсем как у её тёти Нэн», — подумал Селеван. Помнится, он кричал на Нэн, что она может убираться восвояси, если ей не нравятся установленные в доме правила, в том числе и то, что отец решает, с кем его дочери встречаться и когда. «С этим байкером? Нет! Только через мой труп. Пять мотоциклов! Пять чёртовых мотоциклов, и каждый раз он подкатывает на новом! Руки все в машинном масле, грязные. Возится с этими… как их там? Чоппинги? Чопы? Нет, чопперы. Да, чопперы. Как в Америке, где все сумасшедшие и богатые, могут купить что угодно. Этого ты хочешь? — орал он на Нэн. — Этого?» Тэмми не стала спорить, как на её месте сделала бы Нэн. Внучка не носилась по магазину, не швыряла вещи, не закатывала истерику.

— Хорошо, дедушка, — ответила она и прибавила: — Но я не возьму свои слова назад.

— Какие?

— Те, что я сказала раньше.

Селеван нахмурился и попытался воспроизвести в памяти их последний разговор. Это был разговор, а не просьба передать соль, горчицу или бутылку с соусом.

— А! — воскликнул он, вспомнив реакцию Тэмми, когда он помахал перед её носом письмом. — Те слова! Хорошо. Ничего не поделаешь.

— Поделаешь. Хотя сейчас неважно. Это ни к чему не приведёт, что бы ты ни думал.

— Ты о чём?

— О том, чтобы отправить меня домой. Мама и папа надеялись, что всё изменится, если они вышлют меня из Африки. Вы все не правы.

— Ты так считаешь?

— Я в этом убеждена.

— Я сейчас не о твоём отъезде. Почему ты так уверена, что знаешь мои мысли?

Тэмми вроде бы растерялась, но через мгновение выражение её лица изменилось. «Интересно, так бывает у всех подростков?» — подумал Селеван.

— Положим, твой дедушка не такой, каким кажется, — продолжал Селеван. — Когда-нибудь ты размышляла об этом? Так что собирайся и позвони начальству. Сообщи ему, где оставила ключи. Жду тебя на улице.

После этих слов Селеван вышел из магазина. Он наблюдал за автомобильным потоком. Люди возвращались домой, на окраину, некоторые — ещё дальше, в Окгемптон. Вскоре появилась Тэмми, и они направились к верфи. Тэмми шагала медленно, и Селеван посчитал, что внучке сложно согласиться с его планами.

— Я так понимаю, паспорт при тебе. Ты давно вынула его из потайного места?

— Давно.

— Что ты собираешься с ним делать?

— Сначала я не знала.

— Но теперь знаешь?

— Я копила деньги.

— Для чего?

— Чтобы поехать во Францию.

— Во Францию, вот как? Хочешь в весёлый Париж?

— В Лизье[59],- ответила Тэмми.

— В Ли… как там дальше?

— В Лизье. Это где… ну ты знаешь…

— А! Паломничество, что ли? Или что-то более серьёзное?

— Неважно. У меня пока мало денег. Но если бы хватило, я бы уехала отсюда.

Тэмми догнала Селевана и пошла рядом.

— Ничего личного, дедушка, — добавила она, словно оправдываясь.

— Понимаю. Но я рад, что ты не сбежала. Как бы я объяснил это твоим родителям? Укатила во Францию молиться какому-то святому, о котором говорится в одной из её святых книжек. Ничего другого она не читает, но я разрешил ей эти книжки, поскольку наивно полагал, что вреда они не принесут.

— Это не совсем так.

— Всё равно я рад, что ты здесь, иначе твои мать и отец сняли бы с меня шкуру. Ты и сама представляешь.

— Да, дедушка, но некоторые вещи не изменить.

— И это — одна из них?

— Да.

— Ты в этом уверена? Людей заманивают религиозные секты, а потом посылают на улицу просить деньги. Люди чувствуют себя, словно крысы на тонущем корабле. Ты ведь слышала такие истории? Некоторые большие гуру ищут девчонок вроде тебя. Они ведут себя как шейхи с гаремом из двух десятков жён. Придерживаются полигамии.

— Неужели ты и в самом деле в это веришь, дедушка? Ты, наверное, шутишь. Только мне это не кажется смешным.

Они подошли к машине. Тэмми посмотрела на заднее сиденье и увидела свой старый мешок. Она выпятила губу и тут же её закусила. Домой в Африку, к родителям — сказали её глаза. Теперь они придумают другой план, пытаясь заставить её подчиниться. Затея с дедом провалилась, нужно изобретать что-то новое. Например, отослать дочь в Сибирь или к австралийским бушменам.

Тэмми села в машину, пристегнулась ремнём и скрестила руки на груди. Она хмуро смотрела на канал, и выражение её лица не изменилось даже тогда, когда она увидела утят, перебиравших крошечными лапками, чтобы догнать свою мать. Утята напоминали крошечных бегунов, стремящихся к чуду. Селеван думал, что они понравятся Тэмми, но внучка не была тронута. Она ушла в свои мысли: далеко ли до Хитроу или до Гэтвика? Когда она улетает в Африку — сегодня или завтра? Скорее всего, завтра, следовательно, ей придётся провести ночь в отеле. Возможно, даже сейчас Тэмми строила план побега. Из окна отеля или как-нибудь ещё, лишь бы добраться до Франции.

Селеван размышлял, стоит ли развеивать заблуждения внучки. И решил, что жестоко заставлять страдать бедную девочку. Она и так намучилась. Держалась стойко, а значит, избранная цель действительно важна для неё, даже если никто из них не понимает этого.

Селеван завёл двигатель.

— Я позвонил, — сообщил он. — Дня два назад.

— Что ж, ты должен был это сделать, — глухо произнесла Тэмми.

— Конечно. Они настаивали, чтобы ты приехала. Просили позвать тебя к трубке, но я ответил, что тебя нет дома.

— И на том спасибо.

Тэмми смотрела в окно. Они двигались по Страттону к автостраде А-39. Из Корнуолла выбраться не так-то просто.

— Я не слишком хочу общаться с ними, дедушка. Нам нечего сказать друг другу.

— Ты считаешь?

— Мы говорили и говорили. Ссорились. Я пыталась объяснить, но они не слушают. Отказываются слышать. У них одни планы, у меня — другие. Вот так-то.

— Я и не знал, что ты с ними говорила.

Селеван сознательно сделал свой голос задумчивым, как у человека, размышляющего над словами собеседника.

— Да что ты! — отозвалась Тэмми. — Это всё, что мы делали, прежде чем я сюда приехала. Я говорила, мама плакала, я говорила, папа кричал. Я говорила, они мне возражали. Только я не желала спорить, потому что считаю, что спорить не о чём. Ты либо понимаешь, либо нет. А они не понимают. Да это и невозможно. Мама не представляет, что это за цель — посвятить себя Богу. Её интересуют только журналы мод или те, в которых печатают светские сплетни, советуют, как превратить себя в Пош Спайс[60]. А ведь мама находится там, где почти нет магазинов с дизайнерской одеждой. И весит она значительно больше, чем Спайс. Или как там она себя называет.

— Кто?

— Пош Спайс. Мама выписывает журналы «Хелло!» и «ОК», я молчу уже о «Вог» и «Татлер». В этом и заключаются её амбиции. Выглядеть как все они и жить как они. Это не моё, дедушка, и никогда моим не станет, так что отправишь меня домой — ничего не изменится. Я не хочу того, чего хотят они. Никогда не хотела и не захочу.

— Я и не знал, что ты с ними говорила, — повторил Селеван. — Они даже не упомянули об этом.

— Что ты имеешь в виду?

Тэмми повернулась и взглянула на деда.

— Мать… как там её. — Селеван замялся. — Аббатиса. Как её называют?

Тэмми прикусила нижнюю губу и по-детски втянула её. У Селевана сжалось сердце. Внучка всё ещё была маленькой девочкой. Он понимал, что родителям сложно представить её исчезнувшей за монастырскими дверями. Ведь оттуда можно выйти только в гробу. Это так не по-девичьи. Ей бы сейчас мечтать о туфлях с острыми носами и на высоких каблуках, о помаде, о всяких там фигли-мигли в волосах, о юбках мини, макси или миди, о кофточках и маечках, о музыке и мальчиках, о кинозвёздах и о сексе. В семнадцать лет ей не следовало размышлять об устройстве Вселенной, о войне и мире, голоде и болезнях, бедности и невежестве. А уж о чём ей и вовсе стоило забыть, так это о рясе, о келье с железной кроватью, о кресте, о чётках, о том, чтобы вставать на рассвете и молиться, молиться, отгородившись от мира.

— Дедушка… — выдохнула Тэмми, не в силах закончить фразу.

— Да, девочка, я твой дед. Дед, который тебя любит.

— Ты звонил?

— В письме ведь сказано: позвони матери… как там её? Мы условились о визите. «Девушки иногда не могут приспособиться» — это её выражение. «Они думают, что в такой жизни есть романтика. Я заверяю вас, мистер Пенрул, что это не так. Но мы предлагаем пристанище отдельным девушкам и группам, так что, если она желает, мы её примем».

Глаза Тэмми снова стали глазами Нэн.

— Дедушка, так ты везёшь меня не в аэропорт?

— Конечно нет, — ухмыльнулся Селеван, словно это была самая естественная вещь на свете: наплевать на родителей Тэмми и везти её к шотландской границе, чтобы она провела неделю в монастыре кармелиток. — Они не знают и не узнают.

— Но если я решу остаться… если обнаружу, что всё так, как я представляла, тебе придётся открыть правду моим родителям. И что тогда?

— Предоставь это мне, — успокоил её Селеван.

— Но они тебя не простят. Они никогда с этим не смирятся. Они не подумают…

— Девочка, — прервал её Селеван, — пусть думают то, что думаешь ты.

Из кармана на дверце он вытащил справочник по Великобритании и подал внучке.

— Открой, — велел он. — Если мы едем в Шотландию, мне нужен хороший штурман. Справишься с этой работой?

Ослепительная улыбка поразила его в самое сердце.

— Справлюсь, — убеждённо сказала Тэмми.

— Тогда вперёд.

События этого долгого дня заставили Би Ханнафорд искать козла отпущения. Она начала с Рэя. Ей казалось, что именно из-за него преступник спокойно избежал обвинения. Если бы Рэй с самого начала прислал ей сотрудников из убойного отдела, а не из службы береговой охраны, всё сложилось бы иначе. Эти умели лишь с ограблениями разбираться, где им расследовать убийства? Тогда бы ей не пришлось надеяться на констебля Макналти, который завёл следствие в тупик критическими замечаниями в адрес семьи погибшего. Сержант Коллинз, по крайней мере, не отлучался надолго из отделения, и неприятностей от него меньше.

Что до Хейверс и Томаса Линли, то Би хотелось и их обвинить, хотя бы только за их лояльность друг к другу. Правда, у неё не хватало духу сделать это. Информация о Дейдре Трейхир, как оказалось, отношения к делу не имела.

Чего Ханнафорд действительно не хотела признавать, так это того, что в конце концов всё обернулось против неё, ведь именно она отвечала за расследование. Всё это время Би ни к кому не прислушивалась. Подозревала Дейдру Трейхир, требовала выделить комнату для ведения дела в городе, а не там, где советовал Рэй, тем более там находился более подготовленный персонал. Би настояла, что будет работать в Кэсвелине, а не где-то ещё, лишь бы наперекор Рэю.

В суд представить нечего — эти четыре слова были крайне неприятны, как и фраза «нашему браку пришёл конец», которую многим копам довелось услышать из уст жён, измученных за годы супружества. Но первые четыре слова означали, что правосудие не свершилось, несмотря на долгие часы, утомительный труд, просеивание данных, отчёты криминалистической лаборатории, допросы, дискуссии, рассмотрение того или иного эпизода с разных сторон. Оставалось разве что начать всё заново и надеяться на другой результат либо объявить дело нераскрытым — тогда будет искра надежды, что что-то изменится. Однако сейчас не было никакой надежды. Региональное начальство может спросить, что ей необходимо, чтобы довести дело до конца, но это вариант-мечта, потому что, скорее всего, начальство устроит ей взбучку.

Во всём виноват Рэй, убеждала себя Би. Рэю наплевать на её карьеру. Четырнадцать лет назад он от неё отдалился, да и дело с концом.

Би решила двинуться в другом направлении и приказала сотрудникам ещё раз просеять всю информацию — вдруг получится прищучить Яго Рита, урождённого Джонатана Парсонса, и выдвинуть против него обвинение в убийстве. Она велела всем подумать, есть ли у них то, что можно было бы предъявить королевской прокурорской службе. Должно же быть хоть что-то. Этим они займутся завтра, а пока пусть идут домой и как следует выспятся.

Приехав к себе, Би открыла шкаф, где держала мётлы, швабры и вино. Она взяла первую попавшуюся бутылку и отнесла её в кухню. Оказалось, что вино красное, откуда-то из Южной Африки. У него было странное название: «Старые козы, скитающиеся по деревне». Би не помнила, когда и где купила это вино. Наверняка её заинтриговало название и этикетка.

Би откупорила бутылку, налила полный стакан, уселась за стол и стала просматривать календарь. Это занятие навело на неё не меньшую тоску, чем события на работе. Она осознала, что последнее интернет-свидание было у неё почти четыре недели назад. Архитектор. На экране монитора он выглядел хорошо, и голос его в телефонной трубке звучал неплохо. Смеялся немного нервно, но это можно простить. В конце концов, способ знакомства не совсем обычный, хотя что в наши дни можно считать обычным? «Давайте выпьем вместе кофе, — предложили они друг другу. — Или чего-нибудь покрепче».

Архитектор явился с фотографиями своего загородного дома, своей лодки, себя на лыжах и своего «мерседеса». То ли машина была винтажной, то ли снимок был сделан давно. Би это не интересовало. В разговоре постоянно звучало «я», «я», «я»! «Это я, детка», и так всё время. Би хотелось не то уснуть, не то заплакать. В тот вечер она выпила два «мартини» и не должна была садиться за руль, но желание сбежать оказалось сильнее, поэтому она забралась в автомобиль и осторожно поехала, молясь, чтобы её не остановили. Архитектор сказал ей на прощание с любезной улыбкой: «Чёрт! Что это я только о себе? В следующий раз…», и Би мысленно ответила: «Следующего раза не будет, дорогой». Так она думала обо всех своих кавалерах.

Господи, какая тоска! Да разве так надо жить? Сейчас она даже не может вспомнить его имя, только кличку, которую ему дала: «Идиот с лодкой». Более сложное прозвище отличало его от всех остальных идиотов. Можно ли в своей возрастной группе найти неженатого мужчину или такого, который в первую очередь человек и только во вторую — специалист, сумевший обзавестись бесчисленным барахлом? Би начинала подозревать, что нельзя, если только не искать в числе разведённых. Противоположные варианты она тоже встречала — людей, ничего не добившихся, владельцев автомобиля-развалюхи, однокомнатной квартиры и кучи неоплаченных счетов. Неужели нет чего-то среднего между этими крайностями? Неужели оставшиеся годы она так и проведёт в статусе «незамужней женщины определённого возраста»?

Би допила вино. Она подумала, что нужно что-нибудь съесть, правда, у неё были сомнения, осталось ли что-нибудь в холодильнике. Но суп-то можно приготовить. Или бифштекс. Яблоко? Возможно. В конце концов, намазать на засохший хлеб мармайт[61]. Как-никак, она живёт в Англии.

Би с трудом поднялась, открыла холодильник и уставилась в его ледяное бессердечное нутро. Она обнаружила сладкий пудинг, старый говяжий фарш и луковый рулет, который можно употребить в качестве основного блюда. Что в первую очередь? Может, лапшу «Пот нудл» из коробочки? Вот какая-то банка в отделении для овощей. Турецкий горох? Морковка и репа? Интересно, о чём она думала, когда последний раз ходила в магазин? Скорее всего, ни о чём. Толкала перед собой тележку без всяких размышлений о готовке и кухне. Мысль о правильном питании для Пита могла вызвать спонтанное желание посетить супермаркет, если её не отвлекал звонок мобильника — тогда конечный результат был вот таким.

Она вынула пудинг и решила обойтись без закуски, без основного блюда И без овощей. Все знают, что лучшая часть обеда — это десерт, так зачем откладывать удовольствие? Ей необходимо развеяться, глядишь, и работа пойдёт лучше.

Едва Би собралась приступить к еде, как вдруг услышала шум у входной двери, за которым последовал скрежет ключа в замке. Это были Рэй и Пит.

— Считай, что это компромисс, — донёсся до Би голос Рэя.

— Компромисс — это пицца, папа, потому что я настроился на «Макдоналдс», — упрямился Пит.

— Не вздумай купить ему бигмак! — крикнула Би.

— Вот видишь? — сказал Рэй. — Мама меня поддерживает.

Они вошли в кухню, оба в одинаковых бейсболках. На Пите была футболка «Арсенала». Рэй был в джинсах и в ветровке, заляпанной краской. На джинсах Пита, прямо на колене, зияла большая дыра.

— Где собаки? — осведомилась Би.

— Дома, — ответил Рэй. — Мы были…

— Мама, папа нашёл отличное место с пейнтболом! — перебил Пит. — Фантастика! — Он изобразил, будто целится в отца. — Бабах! Там выдают комбинезоны, пистолеты, и можно стрелять. Я так его отделал! Правда, папа? Я ливировал…

— Лавировал, — терпеливо поправила его Би.

Она смотрела на сына и не могла сдержать улыбку. Пит стал изображать, как подкрадывался к отцу и стрелял в него краской. Это была одна из тех забав, в которые, как поклялась себе Би, она никогда не разрешит играть сыну, — подражание войне. Но мальчишек не переделаешь.

— Ты не ожидал, что я буду таким метким и хитрым? — обратился Пит к отцу, шаловливо ущипнув его за руку.

Рэй схватил Пита за шею, притянул к себе и громко чмокнул в темя.

— Иди, делай то, ради чего пришёл, гроза пейнтбола. — Рэй потрепал сына по густым волосам. — Будем ужинать.

— Пицца!

— Карри или китайская. Это лучшее, что я могу предложить. Или закажем телячью печёнку с луком. С брюссельской капустой и кормовыми бобами.

Пит рассмеялся. Он выскочил из комнаты и, громко топая, побежал вверх по лестнице.

— Пит вроде мечтал о CD-плеере. — Рэй улыбнулся, прислушиваясь, как сын носится по комнате. — А на самом деле он хочет айпод. Просто думает, что если продемонстрирует, как много дисков ему приходится таскать, то мы сами догадаемся: гораздо удобнее носить устройство размера… какого они размера? За нынешними технологиями не угнаться.

— Дети на этом просто помешаны. Без Пита я полный ноль в технике.

Рэй смотрел, как Би подносит ко рту ложку с бисквитом. Би помахала ему этой ложкой.

— Мне почему-то кажется, что это и есть твой ужин, Беатрис.

— Потому что ты коп.

— Значит, я угадал?

— Гм.

— Ты что, так занята расследованием? У тебя сейчас перерыв?

— Было бы неплохо. Всё намного сложнее.

Би решила поделиться с Рэем. Рано или поздно он обязательно узнает. Она сообщила все подробности и стала ждать реакции.

— Чёрт! — выругался Рэй. — Это настоящий…

— Облом? — закончила за него Би. — Причём тобой же и устроенный?

— Я не это хотел сказать.

— Но ты это подумал.

— Насчёт облома — да. Насчёт тебя — нет.

Би отвернулась, не выдержав сочувственного выражения на лице Рэя. Она уставилась в окно; при дневном свете из него открывался её сад, который уже пора было промульчировать, но сад так и стоял — неприкаянный, смирившийся с тем, что коноплянки и ласточки в полёте роняют на него случайные семена. Из этих семян вырастут сорняки, и через месяц-другой возле дома Би будет настоящий бедлам. Хорошо, что сейчас она видит в окне только собственное отражение да Рэя позади себя.

— Во всём этом я виню тебя.

— Почему?

— Ты выделил мне не отвечающее требованиям помещение. Ты не отправил людей из убойного отдела. Пришлось мучиться с констеблем Макналти, сержантом Коллинзом и теми, кого ты соблаговолил прислать.

— Всё было не так.

— Ох, да знаю я!

Голос Би звучал устало, она и в самом деле устала. Ей казалось, что она долго плыла против течения.

— Это я послала констебля Макналти сообщить Кернам, что их сына убили, что это не несчастный случай. Я была уверена, что Макналти включит мозги, но ошиблась. А когда выяснилось, что он им наговорил, я понадеялась обнаружить нечто большее, какую-то деталь, неважно какую. Просто что-то полезное, за что можно ухватиться. Но мы ничего не нашли.

— Возможно, всё впереди.

— Сомневаюсь. Если только принять во внимание замечание насчёт постера с сёрфером. Но для королевской прокуратуры это не аргумент.

Би отставила коробку с бисквитом.

— Я давно утверждаю, что идеального убийства не существует. Криминалистика продвинулась далеко вперёд. Можно провести огромное количество тестов, экспертов у нас хоть отбавляй. Невозможно совершить подобное преступление, не оставив после себя ни одного следа. Так не бывает.

— Я с тобой согласен, Беатрис.

— Но я не учла лазеек. Убийца мог спланировать, организовать и реализовать задуманное так, что каждый его шаг поддаётся объяснению. Даже самые мелкие подробности можно истолковать рационально. Я этого словно не замечала. Ну почему?

— Возможно, потому, что в голове у тебя были другие мысли. Они отвлекали.

— Например?

— У тебя же есть и личная жизнь, как бы ты ни отрицала.

Би хотелось избежать скользкой темы.

— Рэй…

Бывший муж явно не намерен был уступать.

— То, что ты коп, не исключает всего остального, — заявил он. — Послушай, Беатрис, ты ведь не машина.

— Иногда я в этом сомневаюсь.

— А я — нет.

Сверху послышалась музыка: Пит проигрывал свои диски. С минуту они внимали визгу электрогитары. Пит любил старый добрый рок. Его кумиром был Джими Хендрикс, хотя и Дуэйн Оллман тоже очень нравился.

— О господи, — усмехнулся Рэй. — Купи этому мальчишке айпод.

Би рассмеялась.

— Пит тот ещё ребёнок.

— Наш ребёнок, Беатрис, — подчеркнул Рэй. Би молча швырнула пудинг в урну, вымыла ложку и положила её в сушилку.

— Может, обсудим это? — предложил Рэй.

— Умеешь ты выбирать момент.

— Беатрис, я много лет хотел это обсудить. Сама знаешь.

— Да. Но сейчас… Ты коп, хороший коп. Ты понимаешь, в каком я сейчас состоянии. Ты находишь у подозреваемого слабое место. Создаёшь его, если можно так выразиться. Это же элементарно, Рэй.

— Это не так.

— Что?

— Не так элементарно, Беатрис, Сколько раз человек должен повторить тебе, что он был не прав? И сколько раз ты будешь повторять, что прощение не из твоего репертуара? Когда я считал, что Пита не должно быть…

— Прекрати.

— Я должен закончить, а ты должна меня выслушать. Когда я считал, что Пит не должен родиться, когда просил сделать аборт…

— Ты просто выражал свои желания.

— Не совсем так. Иногда я мелю языком, могу ляпнуть что-то, не подумав. Особенно когда…

— Что когда?

— Не знаю. Возможно, когда боюсь.

— Кого? Ребёнка? Так у нас уже был один.

— Не ребёнка. Перемен. Боюсь изменений в жизни.

— Всё меняется.

— Это я понимаю. И тогда бы понял, если бы ты дала мне время.

— У нас с тобой был не один разговор, Рэй.

— Да. Верно. Не стану отрицать. Я был не прав. Во всех наших спорах я был не прав. И долгие годы горевал о своей ошибке. Если быть точным, четырнадцать лет. Пожалуй, и дольше, если учесть твою беременность. Я не хотел, чтобы так получилось. И не хочу, чтобы так продолжалось.

— А., они? — спросила Би. — У тебя были свои увлечения.

— Что? Женщины? О господи, Беатрис, я ведь не монах. Да, были. Целая вереница. Дженис, и Шери, и Шарон, и Линда, и кто там ещё, всех не упомнишь. А забыл я потому, что мне они не нужны. Здорово было бы стереть это время из памяти. Позволь мне вернуться. Я должен быть здесь, и мы оба это знаем.

— В самом деле?

— Да. И Пит знает. И эти чёртовы собаки тоже знают.

Би проглотила подступивший к горлу комок. Всё стало бы так просто. Но потом всё снова усложнилось бы. Взаимоотношения мужчин и женщин всегда непросты.

— Мама! — крикнул сверху Пит. — Куда ты засунула диск с «Лёд Зеппелин»?

— О боже! — простонала Би. — Пусть кто-нибудь сейчас же подарит ему айпод.

— Мама! Мамочка!

— Мне нравится, когда он меня так называет, — призналась Би Рэю. — Это бывает нечасто. Он взрослеет. — Затем обратилась к сыну: — Не знаю, дорогой. Посмотри под кроватью. И пока ползаешь, положи одежду, которую там найдёшь, в бельевую корзину. И выброси засохшие сэндвичи в мусорное ведро. Только прежде отцепи от них мышей.

— Очень смешно, — ответил Пит.

Он продолжил поиски и через какое-то время крикнул:

— Папа! Заставь её сказать мне, где он. Заставь. Она ненавидит этот диск, а потому наверняка его запрятала.

— Сын, — отозвался Рэй, — я давно понял, что не могу заставить эту сумасшедшую женщину сделать хоть что-нибудь. — И тихо прошептал: — Или могу, дорогая? Если да, то ты знаешь, что будет.

— Не можешь.

— К моему вечному сожалению.

Би обдумала слова Рэя, те, которые он произнёс только что, и те, которые он говорил прежде.

— Не совсем к вечному, — возразила она.

Её бывший муж широко раскрыл глаза от неожиданности.

— Ты не шутишь, Беатрис?

— Нет.

Они посмотрели друг на друга. В окне отражались двое: мужчина и женщина нерешительно шагнули навстречу друг другу. Пит с грохотом сбежал по ступеням.

— Нашёл! — радостно закричал он. — Нам пора, папа.

— Ты тоже готова? — тихо спросил Рэй.

— К ужину?

— И к тому, что за ним последует.

Би глубоко вздохнула.

— Думаю, да.

Глава 30

По дороге из Сент-Агнес говорили мало. А если и говорили, то о чём-то поверхностном. Дейдре надо было остановиться у заправки, и она предупредила, что съедет с основной дороги, если он не возражает. Линли не возражал.

— Может, хотите чаю? — предложил он. — Наверняка поблизости есть гостиница или чайная. Возможно, нам удастся выпить настоящего корнуоллского чаю со сливками и земляничным джемом.

— А помните дни, когда трудно было найти взбитые сливки? Были они только в Корнуолле.

— Да. И пирожки тоже. Мне всегда нравилась хорошая выпечка, но у нас её никогда не было, потому что отец считал эти пирожки…

Линли замолчал, не желая произносить это слово.

— Простоватыми. Или даже вульгарными, — закончила за него Дейдра. — А вы, значит, так не считали?

— У меня свои недостатки. Мой брат употреблял наркотики. Его исключили из Оксфорда, его девушка умерла с иглой в руке. Брат с тех пор время от времени лечится. Я виноват в болезни Питера. Я должен был оставаться с ним, направлять его, поддерживать.

— Что ж, такие вещи случаются, — заметила Дейдра. — К тому же у вас была своя жизнь.

— А у вас — своя.

Она не сказала того, что сказала бы на её месте другая женщина в конце совместно проведённого дня: «Вы полагаете, это уравнивает наше положение, Томас?» Но Линли знал, что Дейдра так думает: как ещё она могла истолковать его слова о Питере? Несмотря на молчание Дейдры, ему хотелось изложить другие подробности, нагромоздить их одна на другую, чтобы она нашла между ними больше сходства, а не различий. Ему не терпелось добавить, что его родственника убили десять лет назад, что его самого подозревали в этом преступлении и даже продержали сутки в тюрьме. Допрашивали с пристрастием, а всё потому, что он ненавидел Эдварда Девенпорта, поскольку тот гадко обошёлся с его сестрой. Линли никогда не делал секрета из этих историй. Но сейчас он не мог удариться в воспоминания. Вдруг Дейдра решит, что он слишком уж откровенничает?

Линли страшно сожалел, что поставил Дейдру в неудобное положение. Он понимал, как она интерпретирует его реакцию на всё увиденное в этот день, хотя и старался переубедить девушку. Между ними разверзлась огромная пропасть, созданная, во-первых, фактом рождения, во-вторых, детством, в-третьих, жизненным опытом. Пропасть существовала лишь в воображении Дейдры, но у Линли не получалось объяснить это ей. Пропасть была для Дейдры реальностью.

Ему хотелось кричать: «Ты ведь почти не знаешь меня. Не знаешь, кто я, кто люди, с которыми я общаюсь, кого я люблю, что для меня важно. Хотя откуда тебе знать? Газетные статьи, таблоиды, журналы, Интернет освещают лишь пикантные, опасные, непристойные факты. О том, что происходит каждый день и что тем не менее является ценным и незабываемым для человека, там не пишут. В этих событиях нет драмы, хотя именно они определяют жизнь».

Впрочем, какая разница, кто он такой. Со смертью Хелен это перестало иметь значение.

Вернее, Линли пытался себя в этом убедить. Потому что испытывал совсем иное. Он беспокоился о другом человеке, а это говорило… о чём? О воскрешении? Линли не желал заново рождаться. Об излечении? Он не был уверен, что мечтает выздороветь. Но размышления о том, кем он является на самом деле, заставили его понять, что чувствует Дейдра: её, обнажённую, выхватил свет прожектора, несмотря на все усилия прикрыть себя одеждой.

— Мне бы хотелось повернуть время вспять, — признался он.

Дейдра взглянула на него, и по выражению её лица Линли понял: девушка неправильно истолковала его слова.

— Конечно, — ответила Дейдра, — кто бы не хотел на вашем месте?

— Я не о Хелен, — объяснил Линли, — хотя отдал бы всё, чтобы она была рядом.

— Тогда о чём?

— О том, что я сделал с вами.

— Это часть вашей профессии, — заметила Дейдра.

Не совсем так. Он ведь уже не коп. Он ушёл от этой стороны своей жизни, потому что не мог более ни одной секунды её переносить. Работа забрала у него Хелен. Если бы он знал, что в те дни, когда его не было с ней рядом, песочные часы отмеряли последние мгновения её жизни… Если бы знал, бросил бы всё к чёрту.

— Нет, вы не правы. Здесь я оказался случайно.

— Что ж, они вас попросили. Инспектор вас попросила. Сами бы вы не стали. Тем не менее предложили свой план.

— Да, — согласился Линли и тут же пожалел об этом. — Но пожалуйста, поверьте мне: если бы я предполагал… Вы не похожи…

— На них? — перебила Дейдра. — Я чище? Образованнее? Лучше одета? Что ж, у меня восемнадцать лет ушло на то, чтобы оставить позади этот ужасный… так и просится на язык слово «эпизод», но нет, не эпизод. Эту ужасную жизнь. И это моя жизнь. Она сделала меня такой, и неважно, какой я кажусь сейчас. Подобные вещи определяют нас, Томас, и они определили меня.

— Думая так, вы зачёркиваете последние свои восемнадцать лет. Зачёркиваете своих родителей и их любовь к вам.

— Вы видели моих родителей. Видели мою семью. Представляете наш быт.

— Я имел в виду других родителей. Тех, кто на деле доказал свою любовь.

— Трейхиры. Да. Но они не изменят всего остального. Не смогут. Остальное — это… остальное. И всегда им останется.

— У вас нет причин стыдиться.

Дейдра посмотрела на него. К тому моменту они подъехали к автозаправке. Дейдра выключила зажигание и взялась за ручку дверцы. Линли сделал то же самое. Будучи джентльменом, он не мог допустить, чтобы Дейдра сама заливала бензин.

— Это ещё раз доказывает…

Дейдра замолчала.

— Что?

— Люди вроде вас…

— Перестаньте, Дейдра, — оборвал её Линли. — Нет людей вроде меня или не вроде меня. Есть просто люди. Есть просто жизнь.

— Люди вроде вас, — упрямо продолжила Дейдра, — уверены, что это позор, потому что вам даже в страшном сне не приснится подобная ситуация. Проводить время в скитаниях. Жить на помойке. Питаться чёрт знает чем. Носить обноски. Терять зубы. Иметь неправильную осанку из-за слабых костей. А эти бегающие глаза и липкие руки! Зачем читать или писать, если можно украсть? Вот что вы думаете, и вы не ошибаетесь. Но мои чувства, Томас, не имеют ничего общего со стыдом.

— Что тогда, если не стыд?

— Печаль. Сожаление. Вспомните моё имя.

— По большому счёту все одинаковы, вы и я, — произнёс Линли. — Несмотря на различия.

Дейдра устало улыбнулась.

— Нет. Возможно, вы так развлекались. Вы, ваш брат, сестра и ваши приятели. А родители даже нашли вам цыганскую кибитку и поставили её где-нибудь в укромном углу поместья. Вы переодевались, исполняли роли, но это была игра, а не жизнь.

Дейдра выбралась из машины. Линли последовал её примеру. Она подошла к насосам и уставилась на них, словно решая, какой вид бензина предпочесть. Поскольку Дейдра колебалась, Линли взял шланг и стал заливать бензин.

— Наверняка ваш человек делает это за вас, — съязвила Дейдра.

— Не надо.

— Я ничего не могу с собой поделать. И никогда не смогу.

Она яростно мотнула головой, словно зачёркивая всё, что могло быть между ними. Снова уселась в автомобиль и захлопнула дверцу. Линли заметил, что Дейдра смотрит прямо перед собой, словно в окне автозаправочной станции находится нечто очень важное.

Он отправился платить. Когда он вернулся в машину, то увидел на своём сиденье аккуратную стопку купюр — за бензин. Линли взял деньги, сложил их пополам и сунул в пустую пепельницу возле приборной доски.

— Я не хочу, чтобы вы тратились, Томас, — сказала Дейдра.

— Знаю. Но вам придётся смириться с тем, что я это сделал.

Дейдра завела двигатель, и они выехали на дорогу. Вечер опускал свою вуаль. Несколько минут прошли в молчании.

Наконец Линли сказал единственное, что стоило сказать. Он повторил свою единственную просьбу. Однажды он уже попросил об этом, но не получил согласия и надеялся, что Дейдра передумает. Он и сам не мог объяснить, зачем ему это нужно. Они выкатились на тряскую стоянку «Солтхауса», откуда начали свой день, и Линли в последний раз обратился к Дейдре с этим вопросом:

— Так вы будете называть меня Томми?

— Не думаю, что смогу, — ответила Дейдра.

Линли не слишком проголодался, но понимал, что надо подкрепиться. Есть — значит жить. Оказывается, он приговорён к жизни, по крайней мере пока. Он посмотрел вслед автомобилю Дейдры и вошёл в «Солтхаус», решив поужинать в баре, а не в ресторане.

Нырнув в низкую дверь, он обнаружил, что Барбару Хейверс посетила та же идея. Сержант устроилась в уголке, в то время как остальные посетители расселись за щербатыми столами и возле барной стойки. Брайан наливал им пиво.

Линли направился к Барбаре, выдвинул стул и опустился напротив. Она подняла глаза от своей тарелки, на которой, судя по обязательным ингредиентам, была пастушья запеканка: отварные морковь, цветная капуста, брокколи, консервированный горошек и чипсы. Хейверс полила блюдо кетчупом, но морковь и горошек сдвинула на край тарелки.

— Разве мама не говорила вам, что нужно съедать все овощи? — в шутку укорил её Линли.

— В том-то и радость взрослой жизни, — усмехнулась Барбара, подцепив на вилку рубленую говядину. — Человек может игнорировать определённые продукты.

Она задумчиво жевала и глядела на своего бывшего начальника.

— Ну? — наконец произнесла она.

Линли начал рассказывать и осознал, что, не желая этого, перешёл в новую для себя стадию. Неделю назад он рта бы не раскрыл. А если бы и стал общаться, то только ради того, чтобы от него отвязались.

Закончил он так:

— Я не смог заставить её понять, что подобное прошлое, её семья, люди, родившие её… не настолько важны.

— Конечно не важны, — добродушно подтвердила Барбара. — Ни в коем разе. Особенно для человека, который никогда так не жил.

— Хейверс, у каждого из нас своя история.

— Гм. Верно.

Барбара обмакнула брокколи в кетчуп и брезгливо убрала приставшую горошину.

— Но не у каждого сервировали стол серебряными блюдами, если вы догадываетесь, о чём я. А что это за большая штуковина, которая стоит у вас в центре обеденного стола? Вся такая серебряная, на ней ещё прыгают животные. Или обвитая виноградом. Ну, вы поняли.

— Это называется epergne — ваза для середины стола. Но неужели вы считаете, что такая бессмысленная вещь, серебряная…

— Дело не в серебре, а в слове. Улавливаете мысль? Вы знаете, как она называется. Полагаете, Дейдра знает? Много ли вообще в мире людей, которые слышали это слово?

— Разве в этом дело?

— Именно в этом. Есть такие места, сэр, где простонародье не бывает, и ваш обеденный стол тому пример.

— Вы ведь обедали за моим столом.

— Я исключение. Ваше окружение находит моё невежество очаровательным. Вы думаете так: иначе она не может, стоит только вспомнить, откуда она родом. Вот что вы говорите людям. Это всё равно что: «Бедняжка, она американка. Откуда ей знать?»

— Хейверс, прекратите. Мне и в голову не приходило…

— Неважно, — перебила Барбара, взмахнув вилкой в его сторону.

Она подцепила чипсы, хотя в кетчупе их было почти не разглядеть.

— Мне всё равно, понимаете? — продолжила Барбара. — А Дейдре не всё равно. И вот таким людям особенно несладко. Плюньте на всё, и вы сойдёте за невоспитанного человека или, по крайней мере, притворитесь им. Если станете обращать внимание, то запутаетесь во всех этих столовых приборах. Шестнадцать ножей и двадцать две вилки. Как могут люди есть спаржу руками?!

Барбара драматически содрогнулась. Она положила в рот кусок запеканки и запила её сидром.

Линли внимательно посмотрел на Барбару.

— Хейверс, это моё воображение или сегодня вы выпили больше, чем обычно?

— Это ещё почему? Разве я говорю несвязно?

— Дело не в этом, но…

— А что такое? Машину мне вести не надо, а по лестнице я поднимусь.

— Что случилось? — строго спросил Линли, поскольку за Хейверс не наблюдалось пристрастия к выпивке.

И Барбара рассказала ему всё. О Яго Рите и Бенесеке Керне. О хижине Хедры, которую она назвала «безумной лачугой на краю скалы, где все мы могли погибнуть», и о результате, которого не было. О Джонатане Парсонсе, бухте Пенгелли и Санто Керне.

— Так вы говорите, Парсонс признался? — удивился Линли. — Как неожиданно!

— Сэр, вы не расслышали. Он не признался. Он всего лишь делился предположениями. Предполагал то и это, а под конец огорошил нас тем, что уезжает. Разглагольствовал о сладости мести и прочей чепухе.

— Вот как? И что сделала Ханнафорд?

— Ну что она могла? Как повёл бы себя на её месте любой коп? Если бы об этом написали древние греки, мы могли бы надеяться, что в следующие два дня Тор поразит старика Парсонса молнией, но я на это не рассчитываю.

— Да уж, — согласился Линли и через мгновение прибавил: — Зевс.

— Что?

— Зевс, Хейверс. Тор — скандинавский бог, а Зевс — греческий.

— Да ладно вам, сэр. Вы же знаете, что я из простонародья. Кстати, греки здесь совершенно не к месту. Парсонс взял да и смылся. Ханнафорд хочет его прижать, только с кем ей работать? С идиотом Макналти, единственный вклад которого в дело — постер с сёрфером? Он ещё к тому же и информацию выдал, о которой следовало помалкивать. В общем, полный бардак. Я рада, что не отвечаю за это.

— Не повезло Ханнафорд, — вздохнул Линли.

— Вот именно. Вы едите, сэр, или нет?

— Пожалуй, возьму что-нибудь. Как вам пастушья запеканка?

— По-пастушьи. Бар не то место, где имеет смысл привередничать. Ясно одно: Джейми Оливеру[62] сегодня здесь делать нечего.

Барбара подцепила на вилку кусочек и протянула Линли.

Он покорно положил его в рот, прожевал, решил, что сойдёт, и встал, собираясь заказать себе порцию. Следующая фраза Хейверс его остановила.

— Сэр, если не возражаете…

По осторожному тону Барбары Линли понял, что его ожидает.

— Да?

— Вы вернётесь со мной в Лондон?

Линли снова сел. Он взглянул не на Барбару, а на тарелку с остатками пастушьей запеканки и аккуратно отодвинутыми к краю горошком и морковкой. Да уж, Хейверс в своём репертуаре. Еда, морковь, горошек, беседа и тот самый вопрос.

— Хейверс…

— Ну пожалуйста, — взмолилась Барбара.

Он посмотрел на неё. Неладно скроенную, плохо одетую, ужасно подстриженную. Такую же, как всегда. За маской безразличия Линли увидел в Хейверс то же, что и в самом начале: серьёзность и правдивость, обычную женщину, свою напарницу, своего друга.

— Всему своё время, — ответил он. — Не сейчас, но когда-нибудь.

— И когда? — пытливо спросила Барбара. — Ну хоть приблизительно.

Линли перевёл взгляд в окно, обращённое к западу. Он подумал о тех вещах, что находились по ту сторону; о шагах, оставшихся в прошлом, и 6 тех, что предстоит сделать.

— Я должен дойти до конца, — сказал он. — После этого мы посмотрим.

— Мы? — уточнила Хейверс.

— Да, Барбара. Мы.

Благодарности

Выражаю благодарность всем, кто помог мне в сборе необходимой информации для этой книги, как в США, так и в Великобритании.

В Корнуолле хотелось бы поблагодарить Найджела Мойла и Пола Стикни из магазина, торгующеготоварами для сёрферов. Они помогли мне понять, что такое сёрфинг в Корнуолле и чем он отличается от сёрфинга в Хантингтон-Бич, Калифорния, где я жила много лет. Благодарю также Адриана Филипса из «Флуид-джус» в Сент-Меррине и Кевина Уайта из «Бич бит серфбордс» в Сент-Агнес зато, что подробно рассказали мне об изготовлении бордов из пенопласта и полых досок из углеродного сплава.

Роб Байрон из Центра активного отдыха, что чуть севернее залива Уайдмаут, просветил меня в отношении скалолазания и всего того, что связано с этим видом спорта. Дополнительные подробности я узнала от Тони Карвера из Сент-Айвс.

Алан Мобб из полиции Девона и Корнуолла любезно согласился познакомить меня с работой своей службы в Корнуолле, причём сделал это дважды, когда я обнаружила, что мой диктофон не записал его первое интервью.

Другие сведения я раздобыла на руднике Дживор, на руднике «Blue Hills Tin Streams» в Сент-Агнес, в Затерянных садах Хелигана, на ферме по изготовлению корнуоллского сидра, в церкви Зеннора, в церковном приходе в Бьюде.

В Лондоне бесценным источником снова стала для меня Свати Гэмбл: она весело отвечала на мои вопросы, затрагивающие самые разные темы, за что я ей чрезвычайно благодарна.

В США сёрферы со стажем Барбара и Лу Фрайер рассказали мне о последнем приключении Марка Фу. Они также сообщили дополнительные подробности о сёрфинге, и я попыталась описать ощущения сёрфера в воде хоть с какой-то степенью достоверности. Доктор Том Рубен стал моим медицинским консультантом, Сьюзан Бернер снова любезно согласилась прочитать второй вариант книги и высказала полезные критические замечания, а моя помощница Лесли Келли серьёзно изучила темы, которые я вряд ли смогу здесь перечислить, — от скейтборда до езды на велосипедах ВМХ.

Возможно, самое доброе дело сделал для меня Лоуренс Бек: ему удалось отыскать фотографию покойного Джея Мориарти, которая нужна была для написания романа.

Полезными оказались для меня следующие книги: «Inside Maverick's, Portrait of a Monster Wave», изданная Брюсом Дженкинсом и Грантом Уошберном; «Оседлай волну» Кема Нанна; «Surf UK» Уэйна Олдерсона; «Bude Past and Present» Билла Янга и Брайана Дадли Стэмпа, а также разные путеводители, посвящённые Юго-Западной прибрежной тропе.

И наконец, благодарю своего мужа Томаса Маккейба за постоянную поддержку и энтузиазм; свою помощницу Лесли Келли за миллион личных услуг — благодаря этим людям у меня освобождается время для работы; своих издателей в США и Великобритании — Каролин Марино и Сью Флетчер соответственно, они никогда не просили меня писать то, что выходило за рамки моих представлений. Также благодарю своего литературного агента Роберта Готлиба, прокладывающего мне дорогу.

И конечно же, всех остальных, собирающихся в чашке Петри[63]. Вы знаете, кто вы. Мы с вами — одно целое.

Уидби-айленд, Вашингтон.

2 августа 2007 года

Elizabeth George

CARELESS IN RED

2008

Элизабет Джордж «Это смертное тело»

Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти?

Послание к Римлянам, 7, 24

ИСТОКИ

Из отчетов следователей, допрашивавших Майкла и его мать до передачи дела в суд, становится ясно, что десятый день рождения мальчика не заладился с самого утра. Эти отчеты можно было бы упрекнуть в предвзятости, что и немудрено в связи с характером преступления и антипатией, которую испытывали к Майклу полиция и соседи, однако нельзя проигнорировать тот факт, что обширный документ, составленный социальным работником, присутствовавшим на допросах и на последующих судебных заседаниях, содержит ту же информацию. Человек, рассматривающий случаи жестокого обращения с детьми, семейной дисфункции и психопатологии, не может вникать во все подробности, но главные факты от него не спрячешь — за ними непременно стоят свидетели, люди, вольно или невольно вошедшие в контакт с потенциальными преступниками в момент душевного, психологического или эмоционального конфликта. Майкл Спарго и его семья не являются в данном случае исключением из правила.

Майкл — шестой из девяти сыновей, рожденных в семье. Против двух из пяти его старших братьев (Ричарда и Пита, на тот момент соответственно восемнадцати и пятнадцати лет), а также против их матери Сью городские власти неоднократно выдвигали обвинения в антисоциальном поведении, потому что они вечно ругались с соседями, беспокоили пенсионеров, пьянствовали и уничтожали общественную и частную собственность. Отца в доме не было. Донован Спарго покинул жену и детей за четыре года до знаменательного десятого дня рождения Майкла и укатил в Португалию с вдовой пятнадцатью годами старше его, оставив на кухонном столе прощальную записку и пять фунтов мелочью. С тех пор никто его не видел и не слышал. На суд над Майклом он не явился.

Сью Спарго, чьи способности к какой-либо работе были минимальными, а образование ущербным, поскольку она не сумела сдать ни одного экзамена за школьную программу, с готовностью подтвердила, что после того, как ее покинул муж, она начала «закладывать за воротник», а потому и перестала контролировать своих мальчиков. До ухода Донована Спарго семья вроде бы отличалась большей стабильностью (это показали и школьные учителя, и соседи, и местная полиция), когда же глава семейства отчалил, не видимые постороннему глазу семейные проблемы всплыли на поверхность.

Семья проживала в жилом массиве Бьюкенен, унылом районе серых многоэтажек из железобетона и непривлекательных домов ленточной застройки. Эту часть города не зря прозвали Гэллоуз:[1] здесь постоянно происходили уличные драки и угоны автомобилей, совершались разбойные нападения и ограбления. Убийства случались редко, зато к насилию все привыкли. Семья Спарго входила в число счастливчиков: поскольку детей было много, жили они не в многоквартирном здании, а в доме ленточной застройки. У них был сад позади дома и клочок земли перед домом, хотя ни там, ни тут семейство ничего не выращивало. В доме имелись гостиная, кухня, четыре спальни и ванная. Майкл жил в комнате с младшими мальчиками, они делили на пятерых две двухъярусные кровати. Три старших мальчика обитали в соседней комнате. Самый старший, Ричард был обладателем собственной комнаты — видимо, получил эту привилегию из-за своей склонности издеваться над младшими братьями. У Сью тоже была своя комната. Любопытно, что на допросах она несколько раз повторила, что, когда кто-нибудь из мальчиков заболевал, он спал у нее, а не в комнате «грубияна Ричарда».

В день рождения Майкла местную полицию вызвали сразу после семи утра. Разгоревшийся семейный скандал причинил такое беспокойство людям, жившим в соседнем доме, что они сочли необходимым вмешаться. Позднее соседи утверждали, что всего лишь просили семейство вести себя потише. Сью Спарго оспорила их заявление и сказала, что соседи сами набросились на ее мальчиков. Однако после внимательного изучения показаний, занесенных в полицейские протоколы, становится ясно, что перебранка между Ричардом и Питом Спарго, вызванная тем, что Пит долго не выходил из ванной, началась в коридоре второго этажа. Ричард накинулся на мальчика, и тому пришлось нелегко, поскольку старший брат был крупнее и сильнее пятнадцатилетнего Пита. Шестнадцатилетний Дуг бросился на помощь Питу, но, как ни странно, это обстоятельство обратило Ричарда и Пита в союзников, и братья вместе стали дубасить Дуга. Когда Сью Спарго вмешалась в драку, побоище перенеслось к подножию лестницы. Матери тоже не поздоровилось, и двенадцатилетний Дэвид ринулся на ее защиту с ножом, взятым на кухне, где, по его словам, он готовил себе завтрак.

Соседи, разбуженные шумом, доносившимся сквозь хлипкие стены примыкающего к ним дома, сделали попытку вмешаться и, согласно показаниям Ричарда, явились к ним втроем, вооруженные крикетной битой, монтировкой и молотком. Такое зрелище разъярило Ричарда. «Они пошли против нас!» — сказал подросток, считавший себя главой семьи и почитавший своим долгом защиту матери и младших братьев.

Усилившийся шум и кутерьма разбудили Майкла Спарго. «Ричард и Пит дрались с мамашей, — так с его слов записано в протоколе. — Мы их слышали, я и мелюзга, но не хотели вмешиваться». Он сказал, что не был напуган, но, когда следователи на него поднажали, стало ясно, что Майкл счел за лучшее предоставить старшим братьям полную свободу действий: «Они мне таких тумаков надают, если я посмотрю на них косо». То, что ему не всегда удавалось избежать тумаков, — факт, подтвержденный школьными учителями, трое из которых сообщали социальным работникам о синяках, царапинах, ожогах и подбитом глазе Майкла. Сигналы учителей оказались бесполезны: социальные работники нанесли в дом Спарго один-единственный визит и на этом успокоились. Служба была явно перегружена.

Судя по всему, Майкл переносил свои обиды на младших братьев. Дети рассказали, что в его обязанности входил присмотр за Стиви, чтобы тот не «писал в кровать». Поскольку Майкл не знал, как этого добиться, он регулярно колотил семилетнего мальчишку, а тот, в свою очередь, вымещал злобу на тех, кто младше его.

Обижал ли Майкл малышей в то утро, доподлинно неизвестно. С его слов, как только приехала полиция, он встал с кровати, надел школьную форму и спустился в кухню, чтобы позавтракать. Он помнил, что у него день рождения, но не надеялся, что это событие кто-то отметит. «Мне было плевать», — сказал он позже в полиции.

Завтрак состоял из хлопьев и рулетов с джемом. Молока не было — Майкл дважды отмечает это на первых допросах, — поэтому хлопья он съел всухомятку, а большую часть рулетов оставил младшим братьям. Один рулет Майкл сунул в карман анорака горчичного цвета (и рулет, и анорак впоследствии стали важными уликами). Из дома он вышел с черного хода.

Майкл сказал, что собирался сразу пойти в школу. Во время первого допроса он утверждал, что так и поступил, и не отказывался от этих слов, пока ему не прочли показания учителя, сообщившего, что мальчик прогулял уроки. Тогда Майкл изменил показания и сказал, что ходил на огород — своего рода достопримечательность Бьюкенена, находившуюся за домом Спарго. Там он «хотел помочь старому гомику, копавшему гряды для овощей» либо «залезть в какой-нибудь сарай, стащить секаторы, хотя они мне и не нужны, на фиг они мне сдались». «Старый гомик» подтвердил появление Майкла в огороде в восемь часов утра, хотя вряд ли мальчика так уж привлекли грядки. По словам пенсионера, он с четверть часа «топтался по ним, пока я с ним как следует не поговорил. Он выругался, как бандит, и смотался».

Похоже, что в этот момент Майкл наконец-то двинулся в сторону школы, находившейся в полумиле от Бьюкенена. Где-то по дороге ему встретился Регги Арнольд.

Регги Арнольд совершенно не походил на Майкла Спарго. Для своего возраста Майкл был высоким и очень худым, а Регги — маленьким и толстым, как в младенчестве. Голову ему брили, и за это его дразнили в школе (обычно его называли «бритоголовым онанистом»), но в отличие от Майкла одежда у него была аккуратной и чистой. Учителя утверждали, что Регги хороший мальчик, но вспыльчивый. Когда их попросили объяснить причину этой вспыльчивости, они сказали, что тому виной ссоры отца и матери, а также проблемы с сестренкой и братом Регги. Плохие отношения между родителями, инвалидность старшего сына и умственная отсталость младшего ребенка, девочки, — кому было дело до Регги?

Руди и Лора Арнольд вытащили плохие карты. Их старший сын страдал церебральным параличом и сидел в коляске, а дочь была признана неспособной учиться в обычной школе. Все свое внимание Арнольды сосредоточили на больных детях, и это осложняло их и без того хрупкий брак. Руди и Лора то и дело расставались, и матери приходилось управляться одной.

В таких тяжелых семейных обстоятельствах Регги вряд ли мог рассчитывать на большое внимание. Лора с готовностью признала, что «забросила мальчика», но Руди заявил, что «отлупил сына пять или шесть раз», видимо именно так представляя себе исполнение родительских обязанностей в те периоды, когда они с женой жили врозь. Неутоленная потребность Регги в еде трансформировалась в попытки привлечь к себе внимание взрослых. На улицах он занимался мелкими кражами, иногда нападал на маленьких детей, да и в школе вел себя плохо. Учителя, к сожалению, рассматривали его поведение как уже упомянутую «вспыльчивость», а не как крик о помощи. Если ему перечили, он мог опрокинуть парту, биться головой о нее или о стены, мог упасть на пол и дрыгать ногами.

В день преступления, согласно полицейским отчетам, подтвержденным записями с камер видеонаблюдения, Майкл Спарго и Регги Арнольд встретились на углу у магазина, неподалеку от дома Арнольдов, по дороге в школу Майкла. Мальчики были знакомы и в прошлом вместе играли, но не знали родителей друг друга. Лора Арнольд сообщила, что послала Регги в магазин за молоком. Владелец магазина подтвердил, что Регги купил пол-литра полужирного молока. По словам Майкла, он еще украл два батончика «Марс», «так, для смеха».

Майкл увязался за Регги. По пути к дому Арнольдов мальчики вздумали перевыполнить данное Регги поручение: они открыли бутылку и вылили молоко в бензобак мотоцикла «харлей-дэвидсон». Владелец мотоцикла заметил это и погнался за мальчишками, но не поймал. Позже он припомнил горчичный анорак Майкла Спарго и, хотя имена мальчиков были ему неизвестны, опознал Регги Арнольда по фотографии среди нескольких других, показанных ему в полицейском отделении.

Явившись домой без молока, за которым он был послан, Регги сказал матери, сославшись на Майкла Спарго как на мнимого свидетеля, что на них напали два мальчика и отобрали деньги, предназначенные для покупки. «Он плакал и довел себя до своего обычного припадка, — сказала Лора Арнольд. — И я ему поверила. Что мне еще оставалось?» Это был уместный вопрос, поскольку она одна, без мужа, ухаживала за двумя детьми-инвалидами и отсутствие бутылки молока, как бы оно ни требовалось в то утро, было для нее делом второстепенным. Тем не менее Лора спросила, кто такой Майкл Спарго. Регги ответил, что это его школьный приятель, и тут же пригласил Майкла помочь исполнить распоряжение матери — поднять с постели сестру. Происходило это примерно без четверти девять, и в школу они опаздывали. Мальчики это, конечно же, знали. При допросе Майкл подробно рассказывает о споре Регги с матерью по этому поводу. «Регги начал ныть, говорил, что опоздает, но она не захотела слушать. Она приказала ему пойти наверх и привести сестру. Сказала, что он должен благодарить Бога за то, что он не такой, как те двое». Вероятно, она имела в виду инвалидность его брата и сестры. Последнее замечание Лоры Арнольд, судя по всему, было постоянным рефреном.

Несмотря на приказание, Регги за сестрой не пошел, а сказал матери, чтобы Лора «сама сделала эту гадость» (мы приводим слова Майкла, видимо, Регги выразился яснее), после чего мальчики вышли из дома. На улице они увидели Руди Арнольда, который подъехал на машине, когда мальчики были в кухне с Лорой, и «околачивался возле дома, словно боялся войти». Руди и Регги обменялись несколькими не слишком приятными словами, по крайней мере со стороны Регги. Майкл спросил, кто этот мужчина — бой-френд его матери или кто-то еще, на что Регги ответил, что «этот глупый мерзавец» его отец, и сопроводил эту декларацию актом мелкого вандализма: взял с соседского крыльца корзину с молочными бутылками, швырнул ее на улицу и попрыгал на ней.

Если верить Майклу, он в этом участия не принимал. Он все время повторяет, что собирался пойти в школу, но Регги заявил, что «хочет прогулять» и «оторваться на полную катушку». По словам Майкла, это была идея Регги — позвать с собой Йена Баркера.

В свои одиннадцать лет Йен Баркер уже был признан испорченным, трудным, буйным, опасным, неуправляемым, злым, психопатом — эти эпитеты имеются в разных полицейских протоколах. Йен был единственным ребенком двадцатичетырехлетней матери (отец до настоящего времени неизвестен), и мальчику внушили, что молодая женщина — его старшая сестра. Похоже, Йен искренне любил свою бабушку, полагая, что она — его мать, зато так называемую сестру терпеть не мог. В девять лет его сочли достаточно взрослым, чтобы он узнал правду. Правда эта ему не понравилась, тем более что сразу после этого Трисии Баркер предложили оставить материнский дом и забрать с собой сына. Бабушка Йена старалась «проявить суровую любовь. Я готова была держать при себе и мальчика, и Трисию до тех пор, пока дочь работает, но работать она не желала, таскалась по танцулькам, оставалась на всю ночь у дружков, и я решила: пусть растит ребенка самостоятельно, может, исправится».

Она не исправилась. Власти пошли ей навстречу и дали жилье, хотя квартирка была маленькая и Трисия вынуждена была спать в одной с сыном крошечной спальне. По всей видимости, в этой комнате Йен стал свидетелем сексуальных контактов матери с разными мужчинами и по меньшей мере в четырех случаях более чем с одним. Следует отметить, что Йен не называет свою мать мамой или Трисией, а использует уничижительные определения, такие как «шлюха», «сука», «дырка», «уличная девка» и еще одно, недопустимое в печати. О бабушке он вообще не упоминает.

Майкл и Регги без труда отыскали в то утро Йена Баркера. По словам Регги, в дом они к нему не пошли, потому что «мамаша у него постоянно злющая, орет так, что за дверями слышно». Они встретили его на улице, в этот момент он обыскивал мальчишку помладше себя. Йен «скинул рюкзак пацана на землю» и рылся в нем в поисках чего-нибудь ценного. Больше всего его интересовали деньги. Ничего не обнаружив, Йен притиснул ребенка к дому и, по выражению Майкла, «начал его тузить».

Ни Регги, ни Майкл не попытались остановить избиение. Регги говорит, что «это было всего лишь развлечение, я видел, что он не стремится его покалечить», а Майкл утверждает, будто «не смог как следует разглядеть, что Йен собирается делать», — довольно сомнительное заявление, поскольку мальчики были на виду. Какими бы ни были намерения Йена, они ничем не закончились. Возле ребят остановился автомобилист и спросил, что происходит. Мальчишки разбежались.

Высказывались предположения, что поскольку желание Йена избить кого-то в то утро так и не осуществилось, то именно это и стало причиной дальнейших событий. Во время допроса Регги Арнольд с готовностью ткнул пальцем в сторону Йена. В прошлом гнев не раз заставлял Йена Баркера совершать предосудительные поступки, и жители района ненавидели его больше, чем двух других мальчиков, однако в результате расследования правда вышла наружу, и стало ясно, что он был равным участником (выделено мной) того, что случилось.

ИЮНЬ

Нью-Форест, Хэмпшир

По воле судьбы ее занесло на его орбиту. Позже ему хотелось думать, что если бы он не посмотрел в тот момент с крыши, то отвел бы Тесс домой, а не в лес и эта женщина не вошла бы в его жизнь. В этой мысли заключалась самая суть того, что он должен был подумать, но осознание пришло слишком поздно.

Стоял жаркий полдень. Обычно июнь обрушивал на землю сильные дожди и смеялся над людьми, надеявшимися на хорошее лето. Но в этом году погода нарушила правила. Безоблачное небо обещало, что за июль и август земля как следует пропечется, обширные луга в заповеднике побуреют и нью-форест-пони отправятся за пропитанием в глубь леса.[2]

Он стоял на лесах — собирался залезть на ребро крыши, куда уже начал укладывать солому. Солома гибкая, не то что камыш, из которого сложена крыша; солому можно согнуть и сформировать конек. Кое-кто думает, что это красиво — крест-накрест оплетать балки соломой, образуя фестоны. Он же рассматривал этот материал с утилитарной точки зрения, как верхний слой, защищающий камыш от непогоды и повреждений.

Он добрался до ребра кровли. Его снедало нетерпение. Они уже три месяца трудились, выполняя это огромное задание, и через две недели он обещал приступить к другому проекту. Однако требовалось выполнить еще кое-какую завершающую работу, и он не мог доверить ее своему помощнику. Клифф Ковард не готов был взять в руки гребенку.[3] От этой технологии зависит вид крыши, тут нужно мастерство и отточенный глаз. Да уж, Клиффу с такой работой не справиться, ему и самое простое задание выполнить трудно, дай бог, дотащит до ската два снопа соломы, как ему было поручено. И почему, спрашивается, он до сих пор этого не сделал?

Поиск ответа на этот вопрос и изменил жизнь Гордона Джосси. Отвернувшись от конька, он громко крикнул:

— Клифф! Черт тебя побери, где ты застрял?

И увидел, что его помощника нет возле снопов соломы, где ему надлежало находиться, выполняя распоряжение мастера. Клифф обнаружился возле пыльного пикапа Гордона, стоящего чуть дальше от дома. Там же сидела Тесс, радостно виляя пышным хвостом, а незнакомая женщина — туристка, если судить по одежде и по карте в ее руке, — трепала собаку по золотистой голове.

— Эй! Клифф! — заорал Гордон Джосси.

Помощник и женщина подняли головы.

Гордон не смог рассмотреть ее лица — мешали широкие поля соломенной шляпы с повязанным вокруг тульи шарфом цвета фуксии. Платье было без рукавов, того же цвета, что и шарф, оно открывало загорелые руки и длинные загорелые ноги женщины. На запястье у нее был золотой браслет, на ногах — сандалии, с плеча свисала соломенная сумка, которую женщина придерживала под мышкой.

— Извини, — откликнулся Клифф. — Я помогаю этой даме…

Женщина перехватила у него инициативу.

— Я совсем заблудилась, — сказала она со смешком. — Прошу прощения. Он предложил… — И она помахала своей картой, словно объясняя то, что и так было ясно: гуляя по парку, она заплутала и вышла к административному зданию, на котором Гордон менял крышу. — Никогда еще не видела такой крыши, — прибавила она, стараясь быть любезной.

Однако Гордону было не до любезностей. Он ощетинился, как еж. Только туристов ему и не хватало.

— Она пытается найти пруд Моне, — пояснил Клифф.

— А я пытаюсь установить на крышу чертов конек, — пробурчал Гордон себе под нос. Он указал на северо-запад. — Возле фонтана с нимфами и фавнами есть тропа. Вам нужно было свернуть от него налево, а вы пошли направо.

— В самом деле? — усмехнулась женщина. — Что ж, всякое бывает.

Кажется, она ожидала продолжения разговора. На женщине были черные очки, и Гордон подумал, что она похожа на какую-то знаменитость вроде Мэрилин Монро. Женщина была фигуристой, как Монро, не то что нынешние тощие девицы. Ему и правда с первого взгляда показалось, что она знаменитость. У нее и платье было такое, и держалась она так, словно была уверена, что любой мужчина тотчас отложит все свои дела и будет с ней говорить.

— Вы теперь легко найдете туда дорогу, — пробурчал он.

— Хотелось бы верить, — ответила женщина и почему-то спросила: — Там мне не встретится никаких лошадей?

«Что за черт?» — подумал он.

— Дело в том, — пояснила она, — что я очень боюсь лошадей.

— Пони не сделают вам ничего плохого, — ответил он. — Они к вам не подойдут, если вы не станете их кормить.

— Ну уж этого я делать не буду.

Она помедлила, словно ожидая, что Гордон скажет что-то еще, но он не был расположен разговаривать. Наконец женщина произнесла:

— Что ж, спасибо, — и это были ее последние слова.

Женщина пошла по дороге, указанной Гордоном. Она сняла шляпу и на ходу размахивала ею, удерживая за поля котиками пальцев. Волосы у нее были светлые, блестящие и короткие, они охватывали голову, словно шапочка. Женщина встряхнула ими, и волосы аккуратно легли на место, словно знали, где им нужно находиться. Нельзя сказать, чтобы Гордон был равнодушен к женщинам, поэтому он отметил ее грациозную походку. Однако в нем ничто не екнуло, и он был рад этому. Ему нравилось состояние независимости от женских чар.

Клифф поднялся к нему на леса с двумя снопами соломы на спине.

— Тесс она понравилась, — сказал он, словно желая объяснить что-то, а может, в защиту женщины. — Успеем сделать еще один заход, дружище, — прибавил он, заметив, что Гордон смотрит вслед незнакомке.

Но Гордон смотрел на нее не потому, что был очарован. Он хотел знать, туда ли она повернет от фонтана с нимфами и фавнами. Она повернула не туда. Гордон покачал головой. «Безнадежно, — подумал он. — Сейчас окажется на коровьем пастбище. Может, найдет кого-то еще, кто ей подскажет».

Вечером Клифф решил промочить горло. Гордон отказался составить ему компанию. Он вообще не пил и не допускал панибратства с подмастерьями, к тому же, будучи на тринадцать лет старше восемнадцатилетнего Клиффа, смотрел на него как на сына. Он полагал, что испытывает отцовские чувства, хотя детей у него не было, как и желания когда-либо ими обзавестись.

— Надо устроить Тесс пробежку. Она не успокоится, пока не сбросит накопившуюся энергию.

— Ты уверен, приятель? — спросил Клифф.

— Что я, свою собаку не знаю? — огрызнулся Гордон.

Он понимал, что Клифф имел в виду не Тесс, но ему понравилось, что он заставил помощника прикусить язык. Клифф слишком много болтал.

Гордон высадил его у паба в Минстеде, деревушке, занимающей небольшой земельный участок, на котором нашлось место для церкви, кладбища, магазина, паба и нескольких старых саманных домов, окруживших зеленую лужайку. На лужайку падала тень от старинного дуба, а возле дерева щипал траву пегий пони. Обрезанный хвост животного подрос с прошлой осени. Пони не поднял голову, когда пикап, грохоча, остановился в опасной близости от его задних ног. Будучи уроженцем Нью-Фореста, животное знало, что его право пастись там, где он пожелает, более древнее, чем право пикапа разъезжать по дорогам Хэмпшира.

— До завтра, — сказал Клифф и пошел в паб к дружкам.

Гордон посмотрел ему вслед и зачем-то подождал, пока за парнем не закрылась дверь. Затем снова завел мотор.

Как и всегда, он поехал в Лонгслейд-Боттом. С годами он уяснил, что привычка — залог безопасности. На выходных, возможно, он выберет другое место для выгула Тесс, но в конце рабочего дня в будни Гордон предпочитал территорию поближе к дому. Ему нравился простор Лонгслейд-Боттом. А если требовалось уединение, особенно по душе было то, что над низиной нависает лес, взбирающийся вверх по горному склону.

Низина начиналась от ухабистой автомобильной стоянки, на которую, подпрыгивая, выкатился автомобиль Гордона. Тесс на заднем сиденье радостно повизгивала в предвкушении пробежки. В такой хороший день автомобиль Гордона оказался не единственным: у открытого пространства выстроились шесть машин, словно новорожденные котята возле матери. В отдалении паслось стадо диких пони, среди них пять жеребят. Пони привыкли к присутствию людей и других животных, их не тревожил лай собак, играющих на лугу, но когда Гордон увидел их, пасущихся в сотне ярдов от него, он понял, что сегодня для его собаки не будет пробежки по стриженой траве. Тесс была помешана на диких пони Нью-Фореста и, несмотря на то что одно животное ее лягнуло, а другое куснуло, несмотря на брань Гордона, отказывалась признавать, что не создана для охоты на пони.

Ей уже сейчас не терпелось пуститься во весь опор. Она подвывала и облизывалась в предвкушении погони. Ее мысли легко было прочесть: «И малыши здесь! Отлично! Вот будет потеха!»

— Даже не думай, — строго сказал Гордон.

Он взял с сиденья поводок, пристегнул к ошейнику Тесс и отпустил собаку. Тесс радостно рванулась вперед. Гордон потянул поводок к себе, и началась настоящая драма: Тесс кашляла и задыхалась. «Вот и погуляли», — подумал Гордон с грустью.

— Что ж ты не пользуешься мозгами, данными тебе Господом? — спросил он.

Тесс смотрела на него, махала хвостом и улыбалась.

— Когда-то это срабатывало, — пробормотал он, — но сейчас у тебя этот номер не пройдет. Мы отправимся в другую сторону.

Он решительно повел своего золотистого ретривера на северо-восток, подальше от пони и их потомства. Тесс пошла за ним, но при этом она беспрестанно оглядывалась через плечо и выла. Возможно, надеялась, что он переменит решение. Однако этого не случилось.

Лонгслейд-Боттом состоял из трех участков: луга, на котором паслись пони, пустоши на северо-западе, поросшей вереском и лиловой болотной травой, и болота между ними, с подушками мха, всасывающими воду, и мелкими лужами, из которых торчали алые и белые цветы вахты. Тропа от автостоянки была проложена по самому безопасному пути через болото, и вдоль этой тропы свешивала головки пушица, образуя на торфяной почве большие белые пучки.

Гордон направился именно по этой дорожке, ибо она должна была вывести их к лесу Хинчелси. Там он спустит собаку с поводка. Пони оттуда не видны. Как говорится, с глаз долой, из сердца вон. Хорошо, что Тесс обладает таким чудным достоинством: для нее существует только настоящее.

Приближалось летнее солнцестояние, поэтому, несмотря на вечер, солнце все еще сияло на безоблачном небе. Его лучи просвечивали сквозь крылья ярких стрекоз и освещали плюмажи чибисов. Птицы вышли на прогулку, как и Гордон с собакой. Легкий ветерок доносил крепкий запах торфа и разлагающихся растений, которые его и создавали. Вся атмосфера была наполнена звуками — от громких стонов кроншнепов до властных криков владельцев собак на лугу.

Гордон по-прежнему держал Тесс на коротком поводке. Они начали подниматься к лесу, оставляя за собой болото и луг. Гордон решил, что лес лучше вечерней пробежки. Буки и дубы оделись в полновесную летнюю листву, а березы и каштаны широко раскинули ветви, значит, на дорожке между деревьями будет прохладно. После жаркого дня, проведенного на крыше, Гордону хотелось отдохнуть от солнца.

Когда они подошли к двум кипарисам, официально обозначавшим вход в лес, он отпустил собаку, и Тесс немедленно исчезла среди деревьев. Гордон проводил ее взглядом. Он знал, что пройдет немного времени, и она вернется. Скоро обед, а Тесс не из тех собак, что пропускают трапезу.

Гордон шел вперед и, не позволяя своему уму пребывать в праздности, мысленно называл деревья. Он изучал Нью-Форест с тех самых пор, как приехал в Хэмпшир, и через десять лет знал заповедник, его особенности, его родословную лучше местных жителей.

Спустя несколько минут он уселся на ствол срубленной ольхи неподалеку от падубовой рощи. Солнце просвечивало сквозь ветви деревьев, пятнами ложилось на рыхлую почву, за долгие годы превратившуюся в естественный компост. Гордон продолжал мысленно называть породы деревьев, затем перешел на травянистые растения. Но их здесь было мало, потому что в лес приходили питаться пони, ослы и лани. В апреле и в мае они, должно быть, устроили здесь пиршество и обглодали молодые папоротники, после чего перешли на цветы, побеги ольхи и ежевику. Животные словно бросали Гордону вызов, заставляя его задумываться над своими повадками, но в то же время облегчали ему задачу: они так обработали ландшафт, что идти под деревьями стало просто, не было нужды пробивать себе дорогу сквозь кустарник.

Гордон услышал собачий лай и встрепенулся. Он не почувствовал тревоги — судя по лаю, Тесс ничто не угрожало. Напротив, это было радостное тявканье. Таким голосом она приветствовала друга или брошенную в пруд палку. Гордон поднялся и посмотрел в ту сторону, откуда послышался лай. Звук все приближался, и вместе с лаем он услышал голос, женский голос, а вскоре увидел саму женщину, появившуюся под деревьями.

Поначалу он ее не узнал, поскольку она переоделась. Летнее платье, соломенная шляпа и сандалии уступили место брюкам цвета хаки и рубашке с короткими рукавами. Очки на ней были все те же (Гордон тоже был в очках, потому что солнце светило ярко), а обувь оказалась совершенно неподходящей. Вместо сандалий она надела веллингтоны[4] — очень странный выбор для летней прогулки, разве что женщина собиралась ходить по болоту.

Она заговорила первой:

— По-моему, эта собака мне уже знакома. Она очаровательна.

Гордон мог бы подумать, что женщина проследовала за ним до Лонгслейд-Боттома и леса Хинчелси, если бы не тот очевидный факт, что здесь она очутилась раньше его. Они шли с разных сторон. К людям он относился с подозрением, однако не хотел быть параноиком.

— Вы — та женщина, что искала пруд Моне.

— Я его нашла, — ответила она. — Правда, прежде попала на коровье пастбище.

— Разумеется, — хмыкнул Гордон.

Женщина наклонила голову. Ее волосы снова сверкнули, как тогда у дома. «Уж не засунула ли она в них искры?» — глупо подумал он. Ему еще не приходилось видеть такие блестящие волосы.

— Разумеется? — повторила она.

— Ну, — медленно ответил он, — я же видел, куда вы свернули.

— Вот как? Вы смотрели на меня с крыши? Надеюсь, вы не смеялись. Это было бы слишком жестоко.

— Нет, — ответил он.

— Что ж, признаю: в картах я не разбираюсь, да и правую и левую сторону не различаю, так что неудивительно, что я снова заблудилась. Хорошо хоть, что лошади мне не встретились.

Гордон оглянулся по сторонам.

— Не слишком удачное место для прогулок. Тем более что в картах и направлениях вы не разбираетесь.

— Вы имеете в виду лес? Но у меня был ориентир. — Она махнула рукой в южном направлении, указывая на отдаленный холм, на вершине которого стоял огромный дуб. — Пока шла в лес, все время следила, чтобы это дерево было у меня с правой стороны, а теперь оно от меня слева. Поэтому сейчас я уверена, что иду в сторону автостоянки. Видите, я не совсем безнадежна, хоть и забрела сегодня сначала к вам, а потом на коровье пастбище.

— Это дуб Нельсона, — сказал Гордон.

— Что? Вы хотите сказать, что у дерева есть владелец? Оно стоит в частном владении?

— Да нет, земля государственная. Это дерево называют дубом Нельсона. Возможно, он его и посадил. Лорд Нельсон, то есть.

— А, понимаю.

Он посмотрел на нее пристальнее. Она втянула нижнюю губу, и он подумал, что она, наверное, не знает, кто такой лорд Нельсон. Сейчас не все это знают. Чтобы помочь ей и в то же время не смутить, Гордон пояснил:

— Адмирал Нельсон строил корабли в Баклерс-Харде. За Болье. Вы знаете это место? В устье реки. На корабли потребовалось срубить очень много деревьев, поэтому им пришлось снова начать посадки, чтобы восстановить лес.

Возможно, сам Нельсон и не сажал желуди, но дерево тем не менее ассоциируется с ним.

— Я не из этих мест, — призналась женщина, — но, думаю, вы это уже поняли. — Она протянула ему руку. — Джина Диккенс. Не родственница. Знаю уже, что она — Тесс. — Джина кивнула на льнущую к ней собаку, — а вас как зовут?

— Гордон Джосси, — сказал он и взял ее руку.

Мягкое прикосновение ее кожи напомнило ему, что его руки загрубели от работы. Сейчас они к тому же и не слишком чистые, ведь он весь день провел на крыше.

— Я так и понял, — сказал он.

— Что?

— Что вы не из этих мест.

— Да. Местные жители вряд ли заблудились бы.

— Не в этом дело. Ваши ноги.

Она посмотрела вниз.

— А что с ними не так?

— В саду на вас были сандалии, а сейчас это, — сказал он. — Зачем вы надели веллингтоны? Вы собирались пойти на болото?

Джина снова втянула губу. Может, так она удерживается от смеха?

— Вы, наверное, сельский человек и думаете, что я глупа. Все дело в гадюках. Я читала, что они водятся в Нью-Форесте, и мне совсем не хочется наступить на одну из них. А теперь смейтесь, если хотите.

Гордон улыбнулся.

— Боялись наступить на змей в лесу? — Он не стал дожидаться ответа. — Змеи на пустошах. На солнышке. Или на тропе, по которой идут через болото, хотя и маловероятно.

— Мне следовало посоветоваться с вами, прежде чем переодеваться. Вы все время здесь живете?

— Десять лет. Я приехал из Уинчестера.

— Так и я тоже! — Она взглянула в ту сторону, откуда пришла. — Можно, я немного погуляю с вами, Гордон Джосси? Я никого здесь не знаю, а я люблю поговорить. Вы кажетесь мне безобидным, к тому же у вас очаровательная собака…

Гордон пожал плечами.

— Как хотите. Но я просто выгуливаю Тесс. Нам с вами вообще не нужно ходить. Она сейчас побежит в лес и вернется, когда нагуляется… Может, вам лучше присесть?

— О, я с удовольствием посижу. По правде говоря, я уже устала.

Он кивнул на бревно, на котором сам сидел, когда она вышла из-за деревьев. Они уселись в нескольких футах друг от друга, но Тесс не оставила их, как предполагал Гордон. Более того, собака примостилась возле Джины, вздохнула и положила голову на лапы.

— Вы ей нравитесь, — заметил Гордон. — Пустота нуждается в заполнении.

— Это верно, — согласилась она.

В ее голосе послышалось сожаление, поэтому он задал ей очевидный вопрос. Странно, что такая молодая женщина приехала в деревню. Молодежь обычно предпочитает другие места.

— Да, вы правы. Просто я только что рассталась с одним человеком, и расставание было не из приятных, — сказала она с улыбкой. — Поэтому я здесь. Надеюсь работать с беременными девочками-подростками. Этим я занималась в Уинчестере.

— В самом деле?

— Чему вы удивляетесь?

— Вы и сами-то недалеко ушли от подросткового возраста.

Джина спустила солнцезащитные очки на кончик носа и взглянула на него поверх оправы.

— Вы что, флиртуете со мной, мистер Джосси?

У него мгновенно вспыхнуло лицо.

— Прошу прощения. Я ни о чем таком и не думал.

— Да бросьте вы. Я не возражаю.

Она подняла очки на темя и открыто посмотрела на Гордона. Глаза у нее были не голубые и не зеленые, а что-то среднее. Цвет неопределенный и интересный.

— Вы покраснели. Я никогда еще не заставляла мужчин краснеть. Это мило. Вы часто краснеете?

Он покраснел еще больше. Таких разговоров с женщинами у него еще не было. Гордон не знал, как их понимать, он не разбирался в женщинах и не умел с ними разговаривать.

— Я вас смущаю. Извините. Я не хотела. Иногда я дразню людей. Это плохая привычка. Возможно, вы поможете мне от нее избавиться.

— Да ничего, дразните, — сказал он. — Я… слегка растерялся. Видите ли, я только крыши крою.

— Днями напролет?

— Что-то вроде этого.

— А как же развлечения? Отдых? Что для разнообразия? Надо ведь и перерыв делать.

Он указал подбородком на собаку.

— Она у меня как раз для этого.

— Гм, понимаю.

Джина склонилась к Тесс и потрепала собаку там, где ей нравилось больше всего, — за ушами. Если бы ретривер мог урчать, то он бы точно сейчас заурчал. Джина, похоже, пришла к какому-то решению, потому что подняла глаза. Лицо ее было задумчивым.

— Может, придете ко мне чего-нибудь выпить? Как я и сказала, здесь я никого не знаю, а вы явно человек безопасный. Я тоже безопасная, и у вас красивая собака… Ну как, согласны?

— Я вообще не пью.

Она вскинула брови.

— Вы что же, никаких жидкостей не принимаете? Так не бывает.

Гордон невольно улыбнулся, но промолчал.

— Я хотела предложить вам лимонад. Я тоже не пью. Мой отец… Он много пил, поэтому я держусь от алкоголя подальше. Это отличало меня в школе… в хорошем смысле. Мне всегда нравилось отличаться от других.

Она поднялась и отряхнула брюки. Тесс тоже вскочила и замахала хвостом. Было ясно, что собака приняла приглашение Джины Диккенс. Гордону ничего не оставалось, кроме как согласиться.

И все же он колебался. Он предпочитал держаться подальше от женщин, но ведь Джина ничего такого не предлагала. К тому же она действительно казалась безопасной. Взгляд у нее был искренний и дружелюбный.

— В Суэе есть отель, — вспомнил Гордон.

Джина изумленно взглянула на него, и Гордон понял, как прозвучали его слова.

— Я хотел сказать, что к Суэю отсюда ближе всего, но в этой деревне нет паба, — пробормотал Гордон, чувствуя, как загорелись уши. — Все пользуются баром отеля. Если хотите, пойдем туда. Там и выпьем.

Выражение ее лица смягчилось.

— Вы и в самом деле чудесный человек.

— Я так не думаю.

— А я в этом уверена.

Они отправились в путь. Тесс бежала впереди, и потом произошло чудо, которое Гордон не скоро забудет: собака остановилась у края леса, там, где тропа спускалась с холма в сторону болота. Тесс явно ждала, когда на нее наденут поводок. Такое с ней случилось впервые. Гордон был не из тех людей, что ищут знаков судьбы, однако поведение Тесс явилось для него еще одним указанием на то, что он должен сделать.

Они подошли к собаке, Гордон надел на нее поводок и подал его Джине.

— Что вы имели в виду, когда сказали, что вы не родственница?

Джина недоуменно свела брови.

— Назвав мне свое имя, вы сказали, что вы не родственница.

И снова это изумленное выражение. В нем была мягкость и что-то еще, и Гордону захотелось понять, что именно.

— Чарльз Диккенс, — сказала она. — Писатель. Я ему не родственница.

— О, — сказал он. — Я не… Я мало читаю.

— В самом деле? — спросила Джина, и они стали спускаться с холма. Она взяла его под руку, а Тесс вела их за собой. — Думаю, нам нужно с этим что-то делать.

ИЮЛЬ

Глава 1

Мередит Пауэлл проснулась, увидела на своем электронном будильнике дату и в несколько секунд уяснила для себя четыре вещи: во-первых, сегодня ей исполнилось двадцать шесть, во-вторых, у нее выходной; в-третьих, в этот день ее мать захотела побаловать внучку и пригласила ее с собой в увлекательное путешествие; стало быть, в-четвертых, Мередит представилась прекрасная возможность извиниться перед старинной подругой за ссору, которая развела их почти на год. Последнее решение пришло ей на ум, потому что Мередит родилась в один день со своей лучшей подругой. С шестилетнего возраста они были неразлейвода с Джемаймой Хастингс, а с восьми лет всегда вместе праздновали свой день рождения. Мередит знала, что если не наладит отношения с Джемаймой сегодня, то не сделает этого никогда, а значит, столь дорогая для нее традиция будет уничтожена. Этого она не желала. Не так-то легко обрести настоящих друзей.

Над тем, как она станет извиняться, Мередит долго не думала. Осмыслила все, стоя под душем. Надо испечь торт. Она испечет его сама, отвезет в Рингвуд и преподнесет Джемайме вместе с извинениями и признанием своей вины. О сожителе Джемаймы, явившемся причиной их ссоры, упоминать не будет. Мередит уже понимала, что это бессмысленно. Надо смириться с тем фактом, что у Джемаймы романтичный взгляд на мужчин, в то время как она, Мередит, по своему горькому опыту знала, что мужчины — животные в человечьем обличье. Женщины им нужны для секса, рождения детей и ведения домашнего хозяйства.Если бы они не притворялись, а прямо говорили, чего хотят на самом деле, то женщины, вступающие с ними в отношения, делали бы, по крайней мере, сознательный выбор, а не верили бы в то, что «он влюблен».

Мередит напрочь отвергала идею любви. Она все это уже проходила, и вот вам результат — Кэмми Пауэлл. Сейчас ей пять лет, для бабушки она свет в окошке, но отца у девочки нет и, скорее всего, не будет.

Кэмми в этот момент ломилась в дверь ванной и кричала:

— Мама! Мама-а-а-а-а-а-а! Бабушка говорит, что сегодня мы пойдем смотреть выдр, а потом будем есть фруктовое мороженое и гамбургеры. Пойдешь с нами? Там ведь и совы будут. Бабушка говорит, что когда-нибудь мы пойдем в больницу к ежам,[5] только она считает, что я еще должна подрасти, потому что туда ходят поздно вечером. Она думает, что я буду по тебе скучать, но ты ведь пойдешь, да? Ты ведь сможешь, мамочка? Мама-а-а-а-а-а-а!

Мередит засмеялась. Каждое утро, едва проснувшись, Кэмми начинала свой монолог, не прекращавшийся до тех пор, пока она не засыпала.

— Ты уже позавтракала, детка? — спросила Мередит, обтираясь полотенцем.

— Ой, забыла, — сказала Кэмми.

Мередит услышала шорох: это ее дочка шаркала по полу тапками.

— Бабушка говорит, что у них есть детишки. Маленькие выдры. Она говорит, что, когда их мамы умирают или когда их съедают, детишкам нужно, чтобы за ними кто-то ухаживал, и это делают в парке. В парке выдр. А кто ест выдр, мама?

— Не знаю, Кэм.

— Кто-то должен это делать. Все поедают всех. Или почти всех. Мама! Мама-а-а-а-а-а-а!

Мередит надела халат и отворила дверь. Дочь была точной копией Мередит в том же возрасте. Для своих пяти лет она была слишком высокой и худенькой, как и Мередит двадцать лет назад. Какое счастье, что Кэмми ничуть не похожа на своего никчемного папашу! Тот поклялся, что если Мередит будет такой упрямой и сохранит беременность, то никогда больше его не увидит, потому что, «черт подери, у меня есть жена. Забыла, что ли, идиотка? И двое детей. И ты отлично это знала, Мередит».

— Обними меня, Кэм, — попросила Мередит. — И подожди меня в кухне. Я буду печь торт. Хочешь помочь?

— Бабушка готовит завтрак.

— В кухне хватит места еще на двух поварих.

Так и оказалось. Пока мать Мередит стояла у плиты и жарила яичницу с беконом, Мередит принялась за торт. Делать это было нетрудно, поскольку она воспользовалась готовой смесью, и мать осудила ее за это, наблюдая, как Мередит высыпает содержимое пачки в миску.

— Это для Джемаймы, — сказала ей Мередит.

— Не видала она твоих тортов, — проворчала Джанет Пауэлл.

Мать, конечно, была права, но тут уж ничего не поделаешь. Главное ведь — доброе намерение, а не торт. Кроме того, даже с помощью ингредиентов, ниспосланных кулинарной феей, торт Мередит никогда не сравнится с тем чудом, какое Джемайма творит из муки, яиц и прочих продуктов. Так к чему стараться? В конце концов, это ведь не соревнование. Это дружба, которую нужно спасать.

К тому времени, как Мередит закончила возиться с тортом, бабушка с внучкой уже пустились в свое путешествие с выдрами, а дед ушел на работу. Мередит сделала шоколадный торт с шоколадной глазурью. Изделие получилось чуть кособоким, и серединка немного провалилась, ну а глазурь-то на что? С ее помощью можно спрятать все огрехи.

В кухне стало очень жарко, и Мередит решила перед поездкой в Рингвуд еще раз принять душ. Затем, как и всегда, обрядилась в просторное длинное платье, скрывавшее ее худобу, отнесла шоколадный торт в машину и осторожно поставила его на пассажирское сиденье.

«Боже, как жарко, — подумала Мередит. — Еще и десяти нет, а солнце палит вовсю». Ей могло бы показаться, что дело не в погоде, а просто она перегрелась у духовки, однако это явно был не тот случай. Мередит опустила окна в автомобиле, уселась на раскаленное сиденье и тронулась в путь. Надо как можно скорее вынуть торт из машины, а не то от ее подарка на сиденье останется шоколадная лужа.

Путешествие в Рингвуд было недолгим, один стремительный бросок по трассе А-31. Ветер дул в окна, магнитофон был включен на полную громкость. Голос повторял снова и снова: «Я существую, и я могу, я существую, и я могу», и Мередит сосредоточилась на этой мантре. Она не слишком верила, что заклинание сработает, но для выстраивания своей карьеры была готова на все.

Вереница автомобилей перед въездом в Рингвуд напомнила ей, что сегодня рыночный день. В центре города будет пробка: покупатели двинутся к площади, на которой каждую неделю в тени церкви Святого Петра и Павла, построенной в неонорманнском стиле, выставляются красочные прилавки. Кроме покупателей здесь будут и туристы, ведь в это время года Нью-Форест кишит ими. Кто-то передвигается в трейлере, кто-то пешком, кто-то на велосипеде, много фотографов-любителей и прочих энтузиастов времяпрепровождения на открытом воздухе.

Мередит бросила взгляд на шоколадный торт. Надо было поставить его на пол, а не на сиденье. Солнце светило на него немилосердно, значит, глазури не поздоровится.

Мередит вынуждена была признать, что мать оказалась права: о чем она думала, когда решила испечь торт Джемайме? Ну, сейчас уже поздно что-то менять. Возможно, они вместе посмеются над этим, когда она доедет и принесет торт в магазин Джемаймы. Магазин «Королевские кексы» находился на Хайтаун-роуд. Мередит сама нашла здесь подруге свободное помещение.

Улица Хайтаун-роуд отличалась разнообразием строений, и магазину это шло на пользу. С одной стороны улицы стояли дома из красного кирпича террасной застройки, образующие приятную дугу из арочных крылечек, эркеров и мансардных окон с нарядными наличниками, напоминающими белопенное кружево. На этой же стороне улицы находилась старая гостиница «Рейлвей-отель», из стальных подоконных ящиков которой до самого тротуара свешивались яркие цветы. На противоположной стороне мастерские предлагали клиентам ремонт машин и продавали полноприводные автомобили. Рядом с прачечной разместился салон причесок. И когда Мередит заметила возле него помещение с пыльной вывеской «Аренда» в витрине, она тут же подумала о Джемайме — о ее кексах. Кексы Джемаймы успешно расходились в Суэе, в ее собственном доме, но бизнес требовал расширения. Мередит тогда сказала подруге: «Джем, это же здорово! Я смогу забегать к тебе в перерыв, и мы с тобой вместе будем обедать». К тому же, сказала Мередит, пришло время сделать скачок. Уж не собирается ли Джемайма всю жизнь торговать из собственной кухни? «Ты сможешь сделать это, Джем. Я в тебя верю». Мередит не стала уточнять, что верит в подругу только в отношении бизнеса. Что же касается личных вопросов, она совсем не верила в Джемайму.

Убеждать долго не пришлось, к тому же брат Джемаймы помог с деньгами, в чем Мередит ничуть не сомневалась. Но как только Джемайма подписала контракт, подруги рассорились. У них произошел горячий и глупый спор из-за того, что Джемайме постоянно требовался мужчина. «Ты готова любить всякого, кому понравишься, — заявила Мередит, осудив последнего дружка Джемаймы из долгой череды мужчин, приходивших в ее жизнь и уходивших из нее. — Послушай, Джем! Любой человек, у кого есть глаза и хоть немного мозгов, тотчас увидит, что с этим парнем что-то не так». Не лучший способ оценивать человека, за которого подруга собиралась замуж. По мнению Мередит, даже просто жить с ним было плохо, а уж выйти за него замуж — и подавно.

Джемайма расценила это как двойное оскорбление — ее и ее любимого человека. Поэтому Мередит так и не узнала, что вышло из трудов Джемаймы в «Королевских кексах».

Плоды этих трудов она, к сожалению, не увидела и сейчас. Когда Мередит припарковалась, взяла с сиденья торт (у него был такой вид, словно он вспотел от жары, и это не сулило ничего хорошего) и понесла свой дар к пекарне «Королевские кексы», она обнаружила, что двери заперты, на подоконниках лежит слой пыли, а внутри магазина царит запустение. Сквозь оконное стекло было видно, что стеклянный шкаф пуст, прилавок запылился, на старомодной этажерке ни готовой продукции, ни пекарских принадлежностей. Все указывало на то, что бизнес провалился. В чем дело? Сколько месяцев прошло с тех пор, как Джемайма открылась? Десять? Восемь? Шесть? Мередит не смогла вспомнить, но увиденное ей определенно не понравилось. Она отказывалась верить в то, что бизнес Джемаймы так быстро потерпел крах. Дома у нее было более дюжины постоянных покупателей, и они наверняка должны были последовать за ней в Рингвуд. Что же случилось?

Мередит решила отыскать единственного человека, который сумеет ей все объяснить. У нее тотчас сложилась собственная теория на этот счет, но она хотела быть во всеоружии, когда встретится с Джемаймой.

Лекси Стринер она нашла на Хай-стрит, в салоне причесок Джин Майкл. Сначала Мередит заглянула к ней домой, и мать девушки, оторвавшись от своего занятия — она печатала длиннющий трактат о третьей заповеди счастья, — стала с утомительными подробностями распространяться о том, как тяжело для человека находиться среди нищих духом. Мередит проявила настойчивость, и тогда женщина сообщила, что Лекси моет волосы в салоне Джин Майкл. («Никакой Джин Майкл там нет! — воскликнула она с негодованием. — Это ложь, противная Богу».)

В салоне Джин Майкл Мередит пришлось ждать, когда Лекси закончит с клиенткой. Девушка энергично скребла скальп грузной дамы, явно перестаравшейся с приемом солнечных ванн. Неужели Лекси подумывает о карьере парикмахера? Вряд ли у нее что-нибудь получится: кто же в здравом уме пойдет к ней и доверит ей стричь или красить волосы, если у самой девушки голова всех цветов радуги — тут тебе и розовый, и золотой, и голубой цвет. К тому же подстрижена она так коротко, что невольно приходят мысли о вшах или о том, что волосы у нее выпали, не выдержав таких издевательств.

— Однажды она мне просто позвонила, — сказала Лекси, поступив наконец в полное распоряжение гостьи.

Это стоило Мередит бутылки кока-колы, но ради информации можно и потратиться.

— Я думала, хорошо работаю и со всем справляюсь, а она вдруг звонит и говорит, чтоб я утром не выходила. Я спросила, что я такое сделала, может, не понравилось, что я курила рядом с дверью, но она говорит, что… что дело не во мне. Тогда я подумала, может, это мама и отец с их библейскими россказнями, может, они ей мораль читали — вы ведь знаете, о чем моя мама пишет? Вдруг, думаю, она ей свой трактат подсунула под дворники. Джемайма говорит: «Нет, это не ты. И не они. Просто ситуация изменилась». Я спросила, что именно, но она мне не сказала. Мол, ей очень жаль, и больше ничего не объяснила.

— У нее что, не пошел бизнес? — спросила Мередит.

— Вряд ли. Люди всегда были, товар раскупался. Мне это все как-то дико показалось… ну, что она закрылась. Через неделю или позже, точно не помню, я ей позвонила на мобильник, но там была только голосовая почта. Я оставила сообщение. Два раза точно звонила. Но она мне вообще не ответила, и когда я позвонила еще раз, телефон был… Да ничего не было. Она словно исчезла.

— А домой ты ей не звонила?

Лекси покачала головой и потерла на руке заживающий шрам. Она резала себе вены. Мередит знала об этом, потому что какое-то время работала у тетушки Лекси — та была владелицей фирмы, занимавшейся графическим дизайном, — но потом ушла, решив заняться дизайном интерьеров. Мередит восхищалась тетушкой Лекси, которая беспокоилась о племяннице, часто говорила о ней и все думала, как бы спасти девушку от полусумасшедших родителей хотя бы на несколько часов в день. Мередит посоветовала Джемайме взять Лекси в ее новый магазин. Тем самым она хотела помочь им обеим.

Сейчас стало ясно, что все пошло не так.

— Значит, ты не говорила с… ну, с ним? Она не сказала, что происходит у них дома? Ты ей туда не звонила?

Лекси покачала головой.

— Я подумала, что я ей не нужна, — ответила девушка. — Никому я не нужна.

Что ж, придется ехать к Джемайме домой. Больше ничего не остается. Мередит это не нравилось, ведь тем самым она давала Джемайме преимущество над собой в будущем разговоре. Однако если уж решила наладить отношения с подругой, придется пойти на все.

Джемайма жила со своим любовником между Суэем и Маунт-Плезантом. Им с Гордоном Джосси каким-то образом удалось получить общинные права, так что у них имелся участок. Земли было не так уж и много, тем не менее двенадцать акров — это лучше, чем ничего. Здесь имелись также старый саманный дом, амбар, сарай. На части земли были устроены старинные загоны для пони, на тот случай если зимой животным придется трудно. Остальная земля превратилась в пустырь и поросла вереском, за ней начинался лес, но он уже не был частью их собственности.

Строения на участке стояли в окружении красивых каштанов. Когда-то давно деревья были обрезаны, чтобы новые ветви росли высоко над старыми срезами. Таким путем удалось спасти молодые деревца от зубов голодных животных. Каштаны выросли высокими и могучими. Летом они понижали температуру возле дома и наполняли воздух пьянящим ароматом.

Мередит миновала высокую изгородь из боярышника и выкатилась на покрытую галькой подъездную дорожку. Дорожка проходила между домом и западным выгоном. Возле дома, под одним из каштанов, стояли ржавый железный стол, четыре стула и столик на колесах. Папоротник в горшках, свечи на столе, яркие подушки на стульях и три резных подсвечника создавали живописную летнюю обеденную зону — ну чем не картинка из журнала! На Джемайму это совершенно не похоже. Неужели ее подруга так изменилась за те месяцы, что они не видели друг друга?

Мередит остановилась неподалеку от дома, сразу за вторым признаком изменений. Это был «мини купер» последней модели, блестящий, ярко-красный, с белой полосой. Верх машины был опущен. Увидев этот автомобиль, Мередит заерзала на сиденье. Сама-то она приехала на старом «поло», не разваливающемся только благодаря армированному скотчу и молитвам, с сиденьем, на которое успел просочиться растопленный шоколад.

«Такой торт уже стыдно дарить, — подумала Мередит. — Надо было послушаться матери». Впрочем, она и раньше ее не слушала. Эта мысль с новой силой напомнила ей о Джемайме. Каждый раз, когда Мередит жаловалась подруге на мать, та говорила: «Радуйся, что она у тебя есть». Сердце Мередит болезненно сжалось, она взяла торт, набралась храбрости и пошла к дому, но не с парадней двери — она и раньше ею не пользовалась, — а со стороны черного входа. Через пристройку, в которой мыли посуду и стирали белье, вышла на открытую площадку, где находились амбар, сарай и восточный выгон.

На ее стук никто не ответил. Не откликнулись и на призыв:

— Джем! Эй! Привет! Именинница, где ты?

Мередит уже хотела войти внутрь — в этих местах никому и в голову не приходит запирать дом на замок — и оставить торт вместе с запиской, но вдруг услышала:

— Привет. Чем могу помочь? Я здесь.

Это была не Джемайма. Мередит поняла это, еще не обернувшись, по голосу. А когда повернулась, увидела, как из амбара выходит молодая блондинка, помахивая соломенной шляпой, которую она, подойдя ближе, надела на голову.

— Прошу прощения. Мне пришлось пройти мимо лошадей. Странная вещь: по какой-то причине эта шляпа их пугает, поэтому я снимаю ее, когда прохожу мимо выгона.

Вероятно, они, то есть Гордон и Джемайма, ее наняли. Общинные права давали им возможность держать диких пони. Землевладельцы должны были ухаживать за ними, если животные по какой-то причине не могли свободно пастись в Нью-Форесте. Гордон работает, и Джемайма тоже не сидит без дела, так что для присмотра за пони нужен человек. Правда… эта женщина не похожа на человека, ухаживающего за животными. Пусть на ней и голубые джинсы, но дизайнерского покроя, красиво подчеркивающие округлости. Пусть у нее на ногах и сапоги, но очень стильные, из дорогой кожи, — такие сапоги в грязь не наденешь. Пусть на ней и рабочая рубашка, но засученные рукава обнажают загорелые руки, а поднятый воротник красиво обрамляет лицо. Казалось, она только играет в фермершу.

— Привет, — сказала Мередит, внезапно почувствовав себя неуклюжей и некрасивой.

С этой женщиной они были одного роста, но на этом сходство и заканчивалось. У Мередит не было ничего общего с нимфой, изображающей сельскую жительницу из Хэмпшира. В своем просторном платье она была как жираф в попоне.

— Извините, я загородила вам дорогу. — Мередит кивнула в направлении своего автомобиля.

— Ничего страшного, — ответила женщина. — Я никуда не еду.

— Вот как?

Мередит не приходило в голову, что Джемайма и Гордон могли переехать, но, по всей видимости, именно это и случилось.

— Значит, Гордон и Джемайма здесь больше не живут?

— Гордон, разумеется, живет, — сказала незнакомка. — Но кто такая Джемайма?

Чтобы разобраться в том, что случилось с Джоном Дрессером, нужно начать с канала. В девятнадцатом веке Британия перевозила товары из одного региона страны в другой по специально прорытым каналам Мидлендса. Тот канал, что нас интересует, рассекает город, деля его на социально-экономические зоны. Три четверти мили канала проходят вдоль северной оконечности района Гэллоуз. В Великобритании к каналам обычно ведет служебная тропа, по ней двигаются пешеходы и ездят велосипедисты, а на берегу стоят различные строения.

Возможно, в воображении читателя возникнут романтические образы, навеянные словами «канал» или «жизнь у канала», но нет ничего романтического в канале Мидлендса, проложенном к северу от района Гэллоуз. Это грязная водная полоса, которой гнушаются утки, лебеди и любые другие водные обитатели. Здесь нет камыша, нет ив, нет кувшинок и лилий, вдоль пешеходной тропы не растет никакой травы, а близ берега качается на воде только мусор. От воды несет зловонием, и виной тому, скорее всего, прохудившиеся канализационные трубы.

Жители Гэллоуз давно использовали канал как свалку: они бросали в него предметы, которые оказалось не под силу утащить сборщикам мусора. Ровно в половине десятого утра туда пришли Майкл Спарго, Регги Арнольд и Йен Баркер, они увидели в воде магазинную тележку и воспользовались ею как мишенью: начали метать в нее камни, бутылки и кирпичи, валявшиеся на тропе. Идея пойти на канал принадлежала Регги, и поначалу Йен ее отверг, обвинив других мальчиков в том, что они хотят пойти туда «подрочить друг другу или сделать это, как собаки», — вероятно, такие предположения навеяны тем, чему Йен был свидетелем в спальне, когда вынужденно делил комнату с матерью. Если верить Регги, Йен ударил Майкла в правый глаз. (Нервы на щеке Майкла Спарго повреждены: во время родов его тащили щипцами. Правый глаз опущен и мигает несогласованно с левым.) Но Регги «наставил Йена на ум», и мальчики занялись другими делами.

Поскольку сады с задней стороны домов, стоящих вдоль тропы, отделены друг от друга всего лишь деревянными заборами, мальчикам легко было проникнуть туда в тех местах, где имелись проемы. Предметов для швыряния в тележку больше не осталось, и ребята пошли вперед прикидывая, какую бы еще учинить пакость. Возле одного дома сняли с веревки выстиранное белье и забросили его в канал; рядом с другим домом увидели газонокосилку («Да все равно она была ржавая», — объясняет Майкл) и поступили с ней таким же образом.

Возможно, главную идею им подала детская коляска. Она стояла рядом с задней дверью еще одного дома. В отличие от газонокосилки коляска была не просто новой, к ней еще и был привязан голубой воздушный шар. На шаре виднелась надпись «Это мальчик!», и они поняли, что речь идет о новорожденном ребенке.

Добраться до коляски было не так-то просто, потому что забор находился в относительно хорошем состоянии. Но желание завладеть вожделенным предметом оказалось совершенно непреодолимым для двух мальчиков (по словам Майкла, это были Йен и Регги, по словам Регги — Йен и Майкл, ну а Йен, соответственно, обвинил Регги и Майкла), и они перелезли через забор, украли коляску и перекинули ее на тропу. Мальчишки катали в ней друг друга на протяжении примерно ста ярдов, потом устали, и дело кончилось тем, что коляска тоже очутилась в канале.

Майкл Спарго уверяет, что Йен Баркер будто бы сказал: «Плохо, что в ней не было ребенка. Какой бы классный раздался плеск!» При допросе Йен Баркер это отрицает, а когда об этом спрашивают Регги Арнольда, он впадает в истерику и кричит: «Там не было ребенка! Мама, не было там никакого ребенка!»

По словам Майкла, Йен продолжал твердить о том, что «клево было бы раздобыть где-нибудь ребенка». Тогда они могли бы «принести его на мост, тот, что над Уэст-Таун-роуд, бросить его оттуда головой вниз и посмотреть, как она треснет и из нее вылетят мозги и кровь. Вот что он сказал», — таковы показания Майкла. Видимо понимая, куда его заведет полицейский допрос, Майкл добавляет, что категорически возражал против этого предложения. В конце концов мальчикам надоело играть возле канала, и Йен Баркер предложил «слинять отсюда» и пойти в «Барьеры».

Следует заметить, что никто из мальчиков не отрицает факта своего присутствия в «Барьерах» в тот день, хотя каждый из них не раз поменял показания, когда их стали допрашивать, что они там делали.

Торговый комплекс «Уэст-Таун-роуд аркейд» уже довольно давно известен в народе как «Барьеры», и большинство людей даже не подозревают об официальном названии пассажа. Еще на заре своей коммерческой жизни он обрел это имя, аккуратно вписавшись между мрачным миром Гэллоуза и упорядоченными рядами сдвоенных и отдельных семейных домов, заселенных представителями среднего класса. Эти дома объединяются в жилые массивы Виндзор, Маунтбаттен и Лион.

Хотя в «Барьерах» имеются четыре входа, используются главным образом два: через один входят обитатели Гэллоуза, через другой — жители Виндзора. Магазины там соответствующие, рассчитанные на свою клиентуру. При входе со стороны Гэллоуза вы обнаруживаете букмекерскую контору «Уильям Хилл», два винных магазина, табачную лавку, магазин «Все за фунт» и несколько заведений, торгующих едой навынос: рыбой с картофелем фри, картошкой в мундире и пиццей. При входе со стороны Виндзора вас ждут фирменные магазины «Маркс энд Спенсер», «Бутс», «Рассел энд Бромли», «Аксессуары», «Райман» и небольшие магазинчики, предлагающие дамское белье, шоколад, чай, одежду. Никто, разумеется, не остановит вошедшего сюда человека, он волен ходить везде, где ему нравится, но намек ясен: если ты беден, если живешь на пособие, если принадлежишь к рабочему классу, то, скорее всего, потратишь свои деньги на еду, насыщенную холестерином, на табак, алкоголь или азартные игры.

Все трое мальчиков подтверждают, что, войдя в «Барьеры», они отправились в магазин видеотоваров в центре пассажа. Денег у них не было, но это не помешало им «поездить» на джипе в видеоигре «Поедем в джунгли» и «поуправлять» дайверской яхтой в «Охоте на акул». Следует отметить, что видеоигры рассчитаны на одновременное участие всего двух игроков. Так получилось, что в этой воображаемой игре участвовали Майкл и Регги, а Йен оказался лишним. Он уверяет, что не был этим обижен, и все мальчики заявляют, что отсутствие денег их ничуть не беспокоило, ведь ничто не мешало им мечтать о том дне, когда их жизнь изменится и они смогут удовлетворять свою патологическую склонность к агрессии, выплескивая энергию в напряженных ситуациях, создаваемых видеоиграми, которые станут для них доступными. (Я не хочу сказать, что видеоигры могут заменить и заменяют детям родителей, но в качестве выхода энергии для мальчиков с ограниченными средствами и еще более низким пониманием своей индивидуальной дисфункции они могут оказаться полезными.)

К сожалению, время нахождения мальчиков в магазине быстро закончилось: охранник заметил их и выгнал из помещения. Занятия в школе шли полным ходом (согласно записям с камер видеонаблюдения, этот инцидент произошел в половине одиннадцатого). Охранник пригрозил им, что позвонит в полицию или школьному надзирателю, коль скоро снова заметит их в магазине. На допросе в полиции он сообщил, что «больше не видел у себя малолетних паршивцев», но это скорее похоже на попытку снять с себя ответственность, чем на правду. Если бы он выполнил свою угрозу, мальчики никогда не встретили бы маленького Джона Дрессера.

Джону Дрессеру (Джонни, как называли его в таблоидах) исполнилось два года пять месяцев. Он был единственным ребенком Алана и Донны Дрессер. По рабочим дням за ним присматривала его пятидесятивосьмилетняя бабушка. Ходил он уже хорошо, но, как и многие дети этого возраста, говорил плохо. Его словарный запас ограничивался словами «мама», «папа» и «Лолли» (последнее слово относилось к их собаке). Своего имени он выговорить пока не мог.

В тот день бабушка поехала в Ливерпуль к врачу — посоветоваться по поводу ухудшения зрения. Сама она не могла вести машину, и за руль сел ее муж. Присмотреть за ребенком оказалось некому. В подобных редких случаях родители по очереди брали на работе отгул, поскольку им обоим было нелегко договориться об этом с начальством (Донна Дрессер преподавала химию в школе, а ее муж работал юристом в фирме по продаже недвижимости). По общим отзывам, они были отличными родителями, и Джон был их долгожданным ребенком. Донна Дрессер никак не могла забеременеть, а когда это наконец произошло, она отнеслась к своей беременности очень серьезно и сделала все, чтобы родить здорового ребенка. И хотя ее упрекали за то, что, будучи работающей матерью, она именно в тот день позволила мужу приглядывать за Джоном, несомненно, она любила своего сына.

В тот злополучный день Алан Дрессер взял малыша с собой в «Барьеры». Он посадил его в коляску и прошел с ним полмили от дома до пассажа. Дрессеры жили в микрорайоне Маунтбаттен, самом дорогом из трех и самом удаленном от «Барьеров». Перед рождением ребенка они приобрели отдельный дом с тремя спальнями и ко дню исчезновения Джона все еще занимались обновлением одной из двух ванных комнат. Алан Дрессер объяснил полиции, что в «Барьеры» пошел по просьбе жены — купить краску в магазине Стэнли Уоллингфорда, находившемся неподалеку от выхода в Гэллоуз, почти в самом конце пассажа. Алан сказал также, что хотел «сам подышать воздухом и выгулять мальчика» — разумное намерение, тем более что прогулке предшествовали тринадцать дней плохой погоды.

Находясь в магазине Стэнли Уоллингфорда, Алан Дрессер пообещал Джону поход в «Макдоналдс». Видимо, отец пытался хоть немного успокоить ребенка, и этот факт позднее подтвердил в полиции продавец, показавший, что Джон вел себя беспокойно и крутился в коляске, пока отец выбирал нужную краску и делал другие покупки для ремонта ванной. К тому моменту, как Дрессер повез сына в «Макдоналдс», Джон раскапризничался, он был голоден, да и Дрессер начал раздражаться. Роль родителя давалась ему с трудом, и он «готов был дать шлепка» ребенку, плохо ведущему себя на людях. Нашлись свидетели, которые подтвердили, что возле «Макдоналдса» Дрессер и в самом деле крепко приложил ребенка по попе, и это обстоятельство вызвало задержку в расследовании, хотя, даже если бы ребенка стали искать немедля, вряд ли бы это что-то изменило.

Йен Баркер сказал, что не обиделся, когда его исключили из воображаемой видеоигры, однако Майкл Спарго предположил, что это и заставило Йена «слить» его и Рега охраннику, каковое обвинение Йен с жаром отрицал. Так или иначе, они попали в поле зрения охранника, зато в магазине «Все за фунт» им удалось остаться незамеченными.

Этот магазин обычно набит товарами самого широкого ассортимента — от одежды до чая. Проходы там узкие, полки высокие, контейнеры заполнены носками, шарфами, перчатками и трусами. Здесь торгуют вышедшими из моды, нераспроданными, дефектными изделиями и китайской низкопробной продукцией, и невозможно понять, как осуществляется контроль за всем этим, хотя владелец, похоже, усовершенствовал внутреннюю систему учета товаров.

Майкл, Йен и Регги вошли в магазин с намерением украсть, видимо стремясь найти выход неудовольствию, которое они испытали, когда их прогнали из видеомагазина. Хотя здесь имелось две видеокамеры, в тот день они не функционировали, как, впрочем, и все последние два года. Местным ребятам это было прекрасно известно, а потому они частенько совершали набеги на магазин «Все за фунт». Йен Баркер был в числе регулярных посетителей этого магазина, и владелец сразу его назвал, хотя фамилия Йена была ему неизвестна.

В магазине мальчикам удалось стянуть щетку для волос, пакет с рождественскими украшениями и коробку фломастеров, но легкость, с какой они все это проделали, не насытила их потребности в антисоциальном поведении, им не хватило адреналина, поэтому, покинув магазин, они отправились к киоску с фастфудом, стоявшему в центре торговых рядов. Владелец, пятидесятисемилетний сикх Уоллас Гапта, хорошо знал Регги Арнольда. Через два дня после происшествия мистера Гапту допрашивали в полиции, и он сказал, что сразу отнесся к ребятам с подозрением и приказал им уйти подальше, припугнув охраной, за это они обозвали его паки,[6] онанистом, гомосеком, ублюдком и полотенцеголовым. Поскольку мальчишки не отошли от киоска так быстро, как ему хотелось, мистер Гапта достал из-под прилавка пульверизатор с хлоркой — единственное оружие, с помощью которого он мог защитить себя и прогнать эту стаю. В ответ на это мальчишки расхохотались, как с явной гордостью сказал Йен Баркер, и стащили у владельца киоска пять пакетов с чипсами (один из упомянутых пакетов позднее был найден на строительной площадке Доукинса), и тогда мистер Гапта решился осуществить свою угрозу. Он брызнул на них из пульверизатора и попал Йену Баркеру в щеку и в глаз, Регги Арнольду обрызгал брюки, а Майклу Спарго — брюки и анорак.

Майкл и Регги тотчас сообразили, что школьным брюкам пришел конец, но их реакция на атаку мистера Гапты была не такой яростной, как у Йена. «Он хотел посчитаться с этим паки, — сказал Регги Арнольд во время допроса. — Он совсем спятил. Хотел расколотить киоск, но я его остановил». Впрочем, это заявление не подтверждено фактами.

Вероятно, Йену было больно, и, поскольку никто ему не помог (вряд ли мальчики стали искать туалет, чтобы смыть хлорку с лица Йена), он набросился на Регги и Майкла с упреками.

Чтобы как-то смягчить гнев Йена и избежать выволочки, Регги указал на магазин «Джонс-Карвер петс», в витрине которого на возвышении, накрытом ковром, играли три персидских котенка. Когда полицейские спросили, чем привлекли его эти котята, Регги замялся, но позднее обвинил Йена в том, что тот хотел стянуть одного котенка, «так, смеха ради». Во время допроса Йен это отрицал, но Майкл Спарго вроде бы слышал, как Йен предложил отрезать котенку хвост или «прибить его гвоздями к доске, как Иисуса, он думал, что это будет клево, вот что он сказал». Само собой, теперь уже трудно узнать, кто что и в какой момент предложил, потому что, едва мальчики заговорили о Джоне Дрессере, слова их стали звучать все менее искренне.

Достоверно полиция выяснила следующее: до упомянутых котят добраться было трудно, так как из-за своей ценности они сидели в клетке. Перед клеткой стояла четырехлетняя Тенилл Купер. Она смотрела на котят, а ее мать покупала собачью еду в шести ярдах от девочки. Регги и Майкла допрашивали по отдельности, в присутствии родителей и социального работника, и оба мальчика показали, что Йен Баркер схватил маленькую Тенилл за руку с явным намерением увести ребенка: «Это ведь лучше, чем кошка». Но мать ребенка, Адриенна, остановила мальчишек и очень сердито стала задавать им вопросы, желая узнать, почему они не в школе, после чего пригрозила им не только охранником, но и школьным надзирателем и полицией. Позднее она их всех узнала и уверенно выбрала всех троих из шестидесяти фотографий, показанных ей в полиции.

Следует заметить, что, если бы Адриенна Купер сразу обратилась к охраннику, Джон Дрессер никогда не привлек бы к себе внимание мальчишек. Но ее промашка — если только это можно назвать промашкой, ведь Адриенна вряд ли могла представить, какие ужасные события за этим последуют, — была пустяком по сравнению с равнодушием тех свидетелей, которые после нее видели плачущего Джона Дрессера в компании трех мальчиков, но не предупредили полицию и не отобрали ребенка.

Глава 2

— Вы, должно быть, хотите узнать, что случилось с инспектором Линли? — спросил Хильер.

Изабелла Ардери не сразу ответила на вопрос. Она находилась в офисе Хильера в Нью-Скотленд-Ярде, окна которого выходили на крыши Вестминстера и других великолепнейших зданий страны. Сэр Дэвид Хильер стоял за огромным рабочим столом, бодрый и свежий, замечательно крепкий для своего возраста. Изабелла решила, что ему лет шестьдесят пять.

По его настоянию она села, подумав, что это мудро с его стороны. Видимо, Хильер не желал, чтобы Изабелла почувствовала свое превосходство. С физической точки зрения, разумеется. В любом другом отношении она вряд ли имела преимущество перед помощником комиссара столичной полиции. Изабелла была выше его на добрых три дюйма — если бы надела каблуки, была бы еще выше, — но на этом ее превосходство и заканчивалось.

— Вы имеете в виду жену инспектора Линли? — спросила она. — Да. Я знаю, что с ней случилось. Полагаю, в полиции все это знают. Как он? Где он?

— Все еще в Корнуолле, насколько мне известно. Но вся наша команда хочет, чтобы он вернулся, и вы это почувствуете. Хейверс, Нката, Хейл… Даже Джон Стюарт. Все, от инспекторов до делопроизводителей. Не сомневаюсь, что и охранники тоже. Он у нас популярная фигура.

— Знаю. Я с ним встречалась. Он настоящий джентльмен. Это слово очень точно его определяет.

Хильер посмотрел на Ардери с выражением, которое ей не слишком понравилось, — вероятно, прикидывал, где и как она познакомилась с инспектором Томасом Линли. Изабелла хотела было прояснить ситуацию, но отказалась от этой идеи. Ну да ладно, пусть думает что угодно. Ей удалось получить вожделенную работу, и теперь надо доказать, что она достойна стать настоящим суперинтендантом, а не человеком, временно исполняющим эти обязанности.

— Все они настоящие профессионалы. Они вас не подведут, — сказал Хильер. — Однако среди них есть истинно преданные люди. Некоторые вещи быстро не умирают.

«А некоторые не умирают вообще», — подумала Изабелла. Интересно, сядет Хильер или эта беседа так и пройдет в духе «учитель и трудный ученик»? Может, она допустила профессиональный промах, согласившись сесть? Но что ей оставалось, когда он недвусмысленным жестом указал на один из двух стульев, стоявших перед его столом?

— …не создаст вам проблемы. Хороший человек, — говорил тем временем Хильер. — Но Джон Стюарт — другое дело. Ему до сих пор хочется стать суперинтендантом, и он плохо воспринял то, что в конце испытательного срока эта должность ему не досталась.

Изабелла встряхнулась. Упоминание имени инспектора Джона Стюарта подсказало ей, что Хильер говорит о других людях, исполнявших обязанности детектива-суперинтенданта. Он рассказывал об офицерах ее будущего отдела. Вспоминать о тех, кто, подобно Изабелле, проходил пробу (по-другому и не выразишься) в столичной полиции, явившись из провинции, было бессмысленно, поскольку она уже вряд ли встретится с ними в покрытых линолеумом бесконечных коридорах корпусов «Тауэр» и «Виктория». А вот инспектор Джон Стюарт войдет в ее команду. Перышки ему придется пригладить. Изабелла была в этом не сильна, но она сделает все, что сможет.

— Понимаю, — сказала она Хильеру. — Постараюсь обращаться с ним осторожно. Да и со всеми остальными — тоже.

— Очень хорошо. Как вы устроились? Как мальчики? Они ведь у вас близнецы?

Изабелла слегка улыбнулась, как и всякий другой на ее месте, когда речь заходит о его «детях». Она старалась думать о них именно так, в кавычках. Кавычки держали детей на расстоянии от ее эмоций.

— Мы с их отцом решили, что, пока я прохожу здесь испытательный срок, детям лучше пожить у него. Боб живет неподалеку от Мейдстона, у него отличный дом в сельской местности. Сейчас летние каникулы, так что самым разумным было оставить их на какое-то время у отца.

— Для вас это, наверное, нелегко, — заметил Хильер. — Вы будете по ним скучать.

— Я буду занята, — ответила Изабелла. — Вы ведь знаете, что такое восьмилетние мальчишки? За ними нужен глаз да глаз. Боб и его жена всегда дома, так что они за ними приглядят. Им это легче, чем мне. Надеюсь, все будет хорошо.

В ее рассказе ситуация выглядела идеальной: она не покладая рук трудится в Лондоне, а Боб и Сандра в деревне дышат свежим воздухом, приглядывают за мальчиками, поят детей холодным коровьим молоком, кормят домашними пирогами с курицей и прочей полезной натуральной пищей. По правде сказать, это было недалеко от истины. Боб обожал своих сыновей, да и Сандра оказалась неплохой женщиной, хотя, по мнению Изабеллы, по-учительски немного занудной. У нее было двое своих детей, но это не значило, что в доме и в сердце Сандры не осталось места для мальчиков Изабеллы. Ибо дети Изабеллы были и детьми Боба, а он всегда был хорошим отцом. Роберт Ардери задавал правильные вопросы в нужное время, а если угрожал, то делал это так, будто мысль об угрозе посетила его только сейчас.

Похоже, Хильер читал ее мысли или, по крайней мере, пытался, но Изабелла знала, что ее не так-то просто разглядеть за той ролью, которую она играла. Она научилась выглядеть сдержанной, спокойной и компетентной, и этот фасад на протяжении многих лет так хорошо ее прикрывал, что сделался ее второй натурой. Изабелла носила свою профессиональную маску, как забрало. В мире, где доминируют мужчины, без этого не обойтись.

— Да-а, — задумчиво протянул Хильер. — Вы, конечно, правы. Хорошо, что у вас с бывшим мужем сохранились цивилизованные отношения. Это делает вам честь. Вряд ли это легко.

— Мы долгие годы старались сохранять дружеские отношения, — сказала ему Изабелла, снова изобразив улыбку. — Так лучше для мальчиков. Враждующие родители? Этого никому не надо.

— Приятно слышать, приятно слышать.

Хильер оглянулся на дверь, словно ожидая, что кто-то войдет. Никто не вошел. Кажется, ему было неловко, но Изабелла не думала, что это плохо. Смущение Хильера послужит ей на пользу. Видимо, помощник комиссара не такой уж властный мужчина, каким себя считает.

— Полагаю, — сказал он тоном человека, заканчивающего разговор, — вы хотели бы познакомиться с командой, быть официально представленной и начать работу.

— Да. Я предпочла бы поговорить с каждым отдельно.

— Чем раньше, тем лучше, — улыбнулся Хильер. — Мне вызвать их к вам?

— Было бы замечательно, — улыбнулась в ответ Изабелла и не отвела от Хильера глаза, пока он не покраснел.

Он был румяным человеком и легко краснел. Интересно, каким он становится в гневе?

— Можно, я сначала забегу в дамскую комнату, сэр?

— Конечно, — сказал Хильер. — Не торопитесь.

Вряд ли он действительно хотел, чтобы она не торопилась. Интересно, часто ли он говорит то, чего не думает? Впрочем, это неважно, она не собиралась проводить с ним много времени. Тем не менее всегда полезно знать, как устроены люди.

Секретарь Хильера — суровая на вид женщина с пятью бородавками на лице, с которыми следовало бы обратиться к дерматологу, — показала Изабелле дорогу к дамской комнате. Войдя туда, Изабелла убедилась, что, кроме нее, в туалете никого нет. Она вошла в дальнюю от двери кабинку и сделала свои дела. Но это было скорее для отвода глаз. Главная ее цель лежала в сумке, свисающей с плеча.

Изабелла нащупала тщательно припрятанную бутылочку из тех, что раздают в самолетах, открыла ее и выпила содержимое в два больших глотка. Водка. Да. То, что нужно. Она подождала несколько минут, пока не почувствовала, что подействовало.

Тогда Изабелла вышла из кабинки, снова порылась в сумке, достала пасту и зубную щетку. Тщательно вычистила зубы и язык.

Закончив с этим, она была готова встретиться с миром.

Команда детективов, которую ей предстояло возглавить, работала в тесном помещении, так что сначала Изабелла встретилась со всеми сразу. Они настороженно посмотрели на нее, она настороженно оглядела их. Это было естественно и не задело Изабеллу. Хильер представил их друг другу, он перечислил в хронологическом порядке направления работы, которыми занималась Изабелла: связи с общественностью, кражи, проституция, наркотики, поджоги, и последнее — расследование убийств. Хильер не счел нужным говорить сотрудникам о том, сколько времени Изабелла проработала на каждом из этих направлений. Ардери сделала быструю карьеру, они поймут это, учитывая ее возраст — тридцать восемь лет; впрочем, Изабелла считала, что выглядит моложе, а все потому, что всю свою жизнь воздерживается от сигарет и не жарится на солнце.

Единственным человеком, кого впечатлил ее послужной список, была секретарь отдела Доротея Харриман, принцесса в ожидании принца. Изабеллу поразило, как при такой зарплате молодая женщина умудряется выглядеть столь совершенной. Должно быть, подбирает себе одежду в благотворительных магазинах, где можно откопать настоящие сокровища, если ты настойчив и понимаешь, что такое качество.

Ардери сказала команде, что хотела бы поговорить с каждым сотрудником в отдельности. Она сделает это в своем кабинете, сегодня же. Ей нужно знать, над чем каждый из них работает в настоящее время, так что пусть сотрудники прихватят с собой документы.

Все прошло так, как она и ожидала. Инспектор Филипп Хейл был общителен и профессионален, он занимал выжидательную позицию, в чем его нельзя было упрекнуть. Все документы у него были наготове, в настоящий момент совместно с королевской прокуратурой он работал над делом о серийных убийствах подростков. С ним у Изабеллы не предвиделось никаких затруднений. На пост суперинтенданта он не претендовал и был вполне доволен своей должностью и местом в команде.

С инспектором Джоном Стюартом вышло совсем иначе. Судя по обгрызенным ногтям, человек он был нервный, а взгляд, устремленный на ее грудь, говорил о женоненавистничестве, что было Изабелле особенно неприятно. Но ничего, она его обуздает. Стюарт называл ее «мэм». Изабелла предложила обращение «шеф». Он подчинился, но каждый раз делал перед этим словом красноречивую паузу. Изабелла сказала: «Надеюсь, у нас с вами не будет никаких осложнений. Вы ведь не планируете чинить мнепрепятствия?» Стюарт ответил: «Что вы, шеф, конечно нет». Но Изабелла знала, что это неправда.

Следующим к ней пришел инспектор Уинстон Нката. Любопытная личность. Очень высокий, очень черный, на лице шрам, оставшийся после драки на улице в подростковом возрасте. Суровая внешность выходца Вест-Индии из Южного Лондона была обманчива: в глазах Уинстона Ардери прочла, что сердце у него мягкое. Она не стала спрашивать его о возрасте, предположив, что ему около тридцати. Уинстона и его старшего брата можно было назвать «инь» и «ян». Брат сидел в тюрьме за убийство. Должно быть, Уинстон избрал карьеру полицейского с намерением что-то доказать. Ардери это понравилось.

Затем настала очередь сержанта Барбары Хейверс, последней из этой команды. Эта женщина ввалилась в кабинет — другого слова и не подберешь, — пропахшая сигаретным дымом, с таким видом, будто готова сразиться с драконом. Изабелла знала, что до гибели жены инспектора Линли Хейверс несколько лет была его напарницей. Изабелла и раньше встречала сержанта. Интересно, помнит ли ее Хейверс?

Барбара помнила.

— Убийство Флеминга, — первое, что она сказала, когда они остались одни. — В Кенте. Вы расследовали поджог.

— У вас прекрасная память, сержант, — похвалила ее Изабелла. — Можно спросить, что случилось с вашими зубами? Не помню, чтобы они у вас были такими.

Хейверс пожала плечами.

— Может, я сяду?

— Прошу вас, — сказала Изабелла.

Все собеседования Изабелла проводила в манере Хильера, правда сидела, а не стояла за столом, но в этом случае она поднялась, перешла к маленькому переговорному столику и пригласила туда Хейверс. Она не хотела становиться подругой сержанта, однако понимала, как важно наладить с ней отношения, отличающиеся от отношений с другими сотрудниками. Это было обусловлено скорее партнерством сержанта с Линли, чем принадлежностью их обеих к женскому полу.

— Так что с вашими зубами? — спросила Изабелла.

— Да так, был один конфликт, — ответила Хейверс.

— В самом деле? Вы не похожи на забияку, — заметила Изабелла.

Это было верно, как верно было и то, что Хейверс походила на человека, который в случае чего умеет за себя постоять, потому-то ее зубы и пострадали.

— Одному типу не понравилось, что я помешала ему похитить ребенка, — сказала Хейверс. — Вот мы и сцепились. В ход пошли кулаки и ноги, и я упала лицом на пол. А пол был каменным.

— Это произошло в прошлом году? В то время, когда вы были на службе? Почему же до сих пор вы не вставили себе зубы? Скотленд-Ярд наверняка оплатил бы вам расходы.

— Я подумала, что они придают моему лицу характер.

— А! Из чего можно заключить, что вы настроены против современных дантистов. Или вы их попросту боитесь, сержант?

Хейверс покачала головой.

— Боюсь превратиться в красотку, не хочу отбиваться от орд поклонников. К тому же в мире полно людей с прекрасными зубами. Я хочу от них отличаться.

— В самом деле? — Изабелла решила высказаться начистоту. — Поэтому вы так и одеваетесь? Вам об этом еще никто не говорил, сержант?

Хейверс закинула ногу на ногу, продемонстрировав при этом — господи помилуй! — высокий красный кроссовок и фиолетовый носок. Несмотря на удушающую летнюю жару, она объединила этот модный оттенок с оливкового цвета вельветовыми брюками и коричневым пуловером, к которому прицепились какие-то нитки. Хейверс была похожа на человека, работающего под прикрытием и изображающего бомжа.

— Со всем к вам уважением, шеф, — сказала Хейверс, причем в ее голосе явственно слышался оттенок обиды, — корпоративные правила не позволяют вам делать мне замечания относительно одежды, к тому же не думаю, что моя внешность как-то влияет на…

— Согласна. Но ваша внешность заставляет людей усомниться в вашей профессиональной пригодности, — не дала ей договорить Изабелла. — Позвольте, я скажу со всей откровенностью: правила там или не правила, но я хочу, чтобы моя команда выглядела профессионально. Советую вам вставить зубы.

— Прямо сегодня? — спросила Хейверс.

Изабелла прищурилась. Это что, вызов?

— Прошу вас, сержант, не относиться небрежно к моим словам. Рекомендую также изменить вашу манеру одеваться: вам нужна более пристойная одежда.

— Снова со всем уважением, но вы не можете просить меня…

— Совершенно справедливо. Я и не прошу. Я советую. Предлагаю. Инструктирую. Думаю, что все это вы слышите не в первый раз.

— Да, но такого многословия еще не было.

— Вот как? Ну что ж, тогда прислушайтесь. Скажите честно, разве инспектор Линли ни разу не делал замечаний по поводу вашей внешности?

Хейверс молчала. Изабелла почувствовала, что упоминание о Линли попало в цель. Интересно, уж не влюблена ли Хейверс в инспектора, а может, была влюблена прежде? Это казалось совершенно невероятным, смехотворным. Впрочем, противоположности сходятся, а на свете нет более несхожих людей, чем Барбара Хейверс и Томас Линли. Изабелла запомнила его как элегантного, образованного человека с бархатным голосом, к тому же безупречно одетого.

— Сержант, неужели я единственная…

— Послушайте, я мало разбираюсь в шопинге, — призналась Хейверс.

— А! Тогда позвольте дать вам несколько советов. Прежде всего вам нужны юбка или брюки по фигуре, отутюженные и правильной длины. Затем жакет, застегивающийся спереди на пуговицы. Кроме этого, отглаженная блузка, колготки и туфли-лодочки на низком или высоком каблуке. Обувь должна быть вычищена. Для всего этого, Барбара, операции на мозге не потребуется.

Хейверс все это время смотрела на свою лодыжку, спрятанную верхом кроссовка, но, услышав свое имя, вскинула глаза.

— Где? — спросила она.

— Что «где»?

— Где я должна совершить этот шопинг?

Последнее слово прозвучало так, словно Изабелла порекомендовала ей облизать мостовую.

— В «Селфридже» или в «Дебенхемсе»,[7] — сказала Изабелла. — И если вам не под силу сделать это одной, возьмите с собой кого-нибудь. У вас наверняка есть одна-две подруги, которые знают, что следует носить на работе. Если никого не найдете, почерпните вдохновение в журналах. Рекомендую «Вог» или «Эль».

Хейверс не выглядела довольной и готовой с радостью принять советы. Напротив, вид у нее был унылый. Что ж, ничего не поделаешь, подумала Изабелла. Их разговор можно было расценить как сексистский, но ведь она — бог свидетель — и в самом деле пытается помочь этой женщине. С этой мыслью Изабелла решила выложить все до конца:

— И раз уж мы об этом заговорили, может, вы и с волосами что-нибудь сделаете?

Хейверс ощетинилась, однако ответила вполне спокойно:

— Никогда не была способна что-нибудь с ними сделать.

— Тогда, возможно, это сделает кто-то другой. У вас есть постоянный парикмахер?

Хейверс поднесла руку к своей безжалостно обкромсанной голове. Цвет у волос был приличный, напоминающий сосновую кору, но выглядели они совершенно неухоженными. Очевидно, сержант стригла их сама. Не исключено, что секатором.

— Так он у вас есть? — повторила свой вопрос Изабелла.

— Нет, — созналась Хейверс.

— Вам нужно им обзавестись.

Хейверс пошевелила пальцами, словно раскатывая между ними сигарету.

— Когда?

— Что «когда»?

— Когда я должна осуществить все ваши… предложения?

— Вчера, если можно так выразиться.

— То есть немедленно?

Изабелла улыбнулась.

— Вижу, вы хорошо улавливаете мои намеки. А теперь… — И тут они подошли к тому, из-за чего Изабелла пригласила Хейверс к переговорному столику. — Скажите, что слышно от инспектора Линли?

— Почти ничего. — Хейверс сразу насторожилась. — Да я всего-то пару раз с ним и говорила.

— Где он?

— Не знаю. Думаю, до сих пор в Корнуолле. Последнее, что я слышала: он все еще идет вдоль побережья.

— Дорога немаленькая. Каким он вам показался, когда вы с ним говорили?

Хейверс свела на переносице неухоженные брови, по всей видимости обдумывая, куда клонит Изабелла.

— А каким может казаться человек, которому больше не надо думать о защите жизни его жены? Веселым я бы его не назвала, но он понемногу приходит в себя. Вот и все.

— Когда он к нам вернется?

— Сюда? В Лондон? В Скотленд-Ярд?

Хейверс задумалась. Должно быть, Изабелле как новому исполняющему обязанности суперинтенданта хочется знать о намерениях бывшего суперинтенданта.

— Он не мечтал об этой должности и исполнял свои обязанности временно. Линли не хочет повышения по службе. Не такой он человек.

Изабелле не нравилось, когда читали ее мысли, тем более когда это делала другая женщина. Томас Линли ее и в самом деле беспокоил. Она не была против его возвращения в команду, но если это случится, пусть все будет на ее условиях. Последнее, чего она хотела, было его неожиданное появление и фанатичный восторг сотрудников.

— Меня беспокоит его здоровье, сержант. Если что-нибудь услышите, сообщите мне. Я хочу знать, как он себя чувствует, а не что он скажет. Могу я положиться в этом на вас?

— Да, — ответила Хейверс. — Но вряд ли я с ним еще буду разговаривать.

Изабелла подумала, что Барбара солгала в обоих своих утверждениях.

Музыка делала поездку сносной. Жара была невероятная, поскольку огромные, размером чуть ли не в экран кинотеатра, окна автобуса не открывались. Над каждым окном имелись узкие форточки, вот они были открыты, но положения это не облегчало, и людям в катящейся стальной коробке было тошно от изливавшегося на них солнечного света.

По крайней мере, это был не двухэтажный автобус, а «гармошка». На каждой остановке открывались передняя и задняя двери, и внутрь врывался воздух, горячий и неприятный, но хотя бы новый, и это позволяло ему делать глубокий вдох и надеяться на то, что он выдержит поездку. Звучащие в голове голоса с этим не соглашались, они говорили, что ему нужно выйти, и поскорее, потому что у него работа, богоугодная великая работа. Но он не мог выйти, а потому слушал музыку. Она довольно громко вливалась ему в наушники и заглушала все остальное, в том числе и упомянутые голоса.

Он мог бы закрыть глаза и потеряться в печальном пении виолончели. Но надо было следить за женщиной и быть наготове. Если она пойдет к выходу, то и он тоже.

Они ехали уже больше часа. Ни ему, ни ей не следовало здесь находиться. У него была работа, и у нее тоже, а когда люди не делают того, что должны, мир разваливается и он должен его лечить. Ему было приказано лечить мир. Поэтому он следил за ней, стараясь оставаться незамеченным.

Она села сначала в один автобус, потом в другой, и он обратил внимание, что она пользуется справочником «А-Z», чтобы следовать определенным маршрутом. Он понял, что она незнакома с районом, по которому они едут, районом, который казался ему таким же, как и весь остальной Лондон. Дома ленточной застройки, магазины с грязными пластмассовыми вывесками над витринами, граффити из кривых букв, складывающихся в бессмысленные слова…

По мере того как они кружили по городу, туристы на тротуарах уступили место студентам с рюкзаками, затем их сменили женщины, закутанные с головы до ног в черные одеяния с прорезями на месте глаз, в сопровождении мужчин, удобно одетых в джинсы и белые футболки. Потом появились африканские дети, которые бегали и играли в парке под деревьями. Многоквартирные дома в солнечном мареве обратились в школу, а школа, в свою очередь, растворилась в офисных зданиях, и он отвернул от них взгляд. Под конец улица сузилась, изогнулась и стала походить на деревню, хотя он знал, что сейчас это уже не деревня, а место, которое когда-то было деревней. Еще одно поселение из множества других, проглоченных наступающим Лондоном.

Улица поднялась на невысокий холм, и с обеих сторон ее окружили магазины. Матери толкали перед собой коляски, народ здесь был смешанный. Африканцы беседовали с белыми. Азиаты покупали халяльное[8] мясо. Старики пенсионеры потягивали турецкий кофе в кафе, рекламирующем французскую выпечку. Это было приятное место. Он расслабился и едва не отключил музыку.

Вдруг он заметил, что она встрепенулась и закрыла справочник, но прежде аккуратно расправила уголок страницы. У нее была только сумка через плечо, она сунула в нее справочник и направилась к двери. Автобус подошел к концу Хай-стрит, к магазинам. Кованая решетка поверх кирпичной облицовки подсказала ему, что они остановились у парка.

Странно, что она проехала всю эту дорогу на автобусе ради того, чтобы посетить парк, в то время как не далее двухсот метров от места, где она работала, тоже имелся парк, вернее сказать, сад. День и в самом деле выдался очень жарким, под деревьями наверняка прохладно, и даже ему захотелось прохлады после поездки в движущейся печке. Но если ее целью было найти прохладу, то она могла попросту сходить в приходскую церковь Святого Павла, что она иногда и делала в обеденный перерыв. В церкви она читала надписи на настенных досках или сидела возле решетки алтарного придела, смотрела на алтарь и на икону над ним. На иконе была изображена мадонна с ребенком. Он знал это, хотя — вопреки голосам — не считал себя религиозным человеком.

Он дождался последнего момента и только тогда выскочил из автобуса. Пока сидел, инструмент стоял на полу, между ног, и он едва не забыл взять его с собой, потому что пристально смотрел ей вслед, когда она пошла в направлении парка. Это было бы непростительной ошибкой с его стороны, и из-за того, что он едва ее не совершил, он вынул наушники и заглушил музыку. «Огонь пришел, пришел, он здесь, — закрутилось в его голове, когда музыка прекратилась. — Я призываю птиц попировать на телах павших». Он моргнул и резко потряс головой.

Чугунные ворота на откосе были полностью открыты, к ним вели четыре ступени. Прежде чем подняться по ним, женщина подошла к доске объявлений, где за стеклом висел план парка. Она всмотрелась в него, хотя и быстро, словно проверила то, что уже знала. Затем вошла в ворота, и ее тут же поглотили развесистые деревья.

Он заторопился. Посмотрел на план — дорожки шли в разных направлениях, там же было показано какое-то здание, памятник, написаны какие-то слова, но названия парка он не заметил и, только войдя в ворота, сообразил, что это кладбище. Такого кладбища он раньше не видел: ползучие растения обвивали могильные камни и памятники, у их подножий росли ежевика и лихнис.[9] Похороненные здесь люди были давно забыты, как и само кладбище. На могильных камнях прежде были высечены имена покойных, но они давно стерлись, и виной тому погода и вмешательство природы, пожелавшей завладеть тем, что находилось здесь до того, как люди начали хоронить своих мертвых.

Ему это место не понравилось, но тут уж ничего нельзя было поделать. Он был ее опекуном («да, да, понимаете теперь?»), он должен был ее защитить, а это означало, что на него возложена обязанность, которую ему надлежит исполнять. Но он услышал, как в голове у него поднимается ветер. «Я во власти Тартара, — донеслось из вихря. — Слушай, просто слушай. Нас семеро, и мы стоим возле его ног». Он быстро надел наушники и включил звук на полную мощность, чтобы слышать только пение виолончели и скрипок.

Тропа, которую он выбрал, была неровной, пыльной и усыпанной камнями, на обочине лежали прошлогодние листья, хотя и более тонким слоем, чем на земле под деревьями, шатром раскинувшимися над его головой. На кладбище царила прохлада, воздух был чист и свеж, и он подумал, что может сосредоточиться на этом — на ощущении воздуха и запахе свежей зелени — и голоса не станут его мучить. Он глубоко вздохнул и расстегнул ворот рубашки. Тропа изогнулась, и он увидел женщину впереди себя. Она остановилась посмотреть на памятник.

Этот памятник отличался от других. Погода и его не обошла своим вниманием, но растительности под монументом не было, и он стоял гордый и незабытый. На мраморном основании лежал спящий лев. Льва изваяли в натуральную величину, поэтому и основание было большое, покрытое высеченными надписями и именами, и они не стерлись.

Она провела рукой по каменному животному, погладила его широкие лапы и морду с закрытыми глазами. Ему показалось, что она сделала это на удачу, и, когда она пошла дальше, он тоже прикоснулся пальцами к каменному льву.

Женщина свернула направо, на более узкую дорожку. Навстречу ей ехал велосипедист, и она шагнула в сторону, в заросли дикого винограда и щавеля, где шиповник обвивал крылья молящегося ангела. Немного дальше она снова уступила дорогу парочке, шедшей рука об руку, при этом каждый другой рукой толкал перед собой коляску. Ребенка в коляске не было, там стояла корзинка с продуктами для пикника и бутылки, блеснувшие на солнце, когда он проходил мимо. Она приблизилась к скамье, на которой сидела группа мужчин. Они курили и слушали музыку, доносившуюся из бумбокса. Музыка была азиатской, да и мужчины были азиатами. Музыка звучала так громко, что даже он слышал ее, несмотря на пение виолончели и скрипок в наушниках.

Он вдруг понял, что она — единственная женщина, которая ходит по этому месту одна. Подумал, что это опасно, и его страхи подтвердились, когда головы азиатов повернулись ей вслед. Мужчины не двинулись, не пошли за ней, но он знал, что им этого хотелось. Одинокая женщина означает предложение мужчине, а если нет, такую женщину следует научить дисциплине.

Как глупо она сделала, придя сюда. Каменные ангелы и спящие львы не смогут защитить от опасностей, подстерегающих ее в таком месте. Стоит светлый летний день, но над кладбищем нависли деревья, повсюду растет густой кустарник, так что нет ничего легче, чем напасть на женщину, оттащить в кусты и сделать с ней что угодно.

Ей нужна защита в мире, в котором никого нет. Как же она этого не понимает?

Тропа вышла на поляну с некошеной травой, побуревшей из-за недостатка дождей и вытоптанной людьми, идущими к часовне. Часовня, построенная в форме креста, была кирпичной, со шпилем, упиравшимся в небо, с круглыми окнами-розетками на стенах трансепта. Но войти в часовню было нельзя: здание оказалось разрушено. Только вблизи он увидел, что от двери остались лишь железные перекладины, окна заколочены металлическими листами, а между переплетами окон-розеток уже не витражи, а дикий виноград, прильнувший к окнам как мрачное напоминание о том, что ждет каждого в конце жизни.

Он удивился тому, что часовня совсем не такая, какой выглядела даже с короткого расстояния от тропы, но, похоже, для женщины это не было новостью. Она приблизилась к развалинам и, вместо того чтобы посмотреть на них, подошла к скамье, стоящей на некошеной траве. Он понял, что сейчас она повернется, сядет к нему лицом и увидит его, и рванулся в сторону, где позеленевший от лишайника ангел обнимал крест каменной рукой. В поисках укрытия он нырнул за памятник, а женщина тем временем уселась на каменную скамью, открыла сумку и вынула книгу, но, конечно, не справочник «А-Z», ведь она уже знала, где находится. Это мог быть сборник поэзии или молитвенник. Она начала читать и вскоре полностью погрузилась в чтение. «Глупо», — подумал он. «Она зовет Иеремиила»,[10] — сказали ему голоса, заглушая музыку виолончели и скрипок. И почему они такие громогласные?

Ей нужен защитник, сказал он себе в ответ на голоса. Она должна быть настороже.

Поскольку она не настороже, он приглядит за ней сам. Это его единственный долг.

Глава 3

Ее звали Джина Диккенс, и она была новой подругой Гордона Джосси, хотя, конечно, отрекомендовалась не так. Джина не употребила слова «новая», потому что, как оказалось, не знала, что у Джосси была старая подруга, или бывшая, или как там еще можно назвать Джемайму Хастингс. Не произнесла она и слова «подруга». В доме Джина еще не жила, но с улыбкой сказала, что очень надеется на это. Здесь она бывала чаще, чем в собственном жилище — крошечной комнатке над чайной «Безумный шляпник». Это в Линдхерсте, на Хай-стрит, пояснила она, и шум там от зари до темноты просто устрашающий. Да и с наступлением темноты не становится тихо, ведь сейчас лето, рядом несколько отелей, паб, рестораны… туристов понаехало… Если бы она оставалась там сейчас, то больше четырех часов сна ей бы не урвать. Честно сказать, она совсем туда не стремились.

Они вошли в дом, и Мередит тотчас заметила, что ни одной вещи Джемаймы там не осталось, по крайней мере в кухне, а дальше Мередит и идти не захотела. В голове у нее загудели тревожные колокола, ладони вспотели, пот из-под мышек заструился по бокам. Отчасти это было из-за жары, но главным образом из-за ощущения, что здесь что-то не так.

Мередит еще на улице почувствовала, что в горле у нее сухо, словно в пустыне. Наверное догадавшись об этом, Джина Диккенс усадила ее за старый дубовый стол и принесла из холодильника воду в ледяной бутылке, такую, от которой Джемайма отказалась бы с презрением. Джина налила им обеим по стакану и сказала:

— У вас такой вид, словно вы… Не знаю даже, как назвать.

— Сегодня наш день рождения, — глупо сказала Мередит.

— Ваш и Джемаймы? Кто она?

Поначалу Мередит не поверила, что Джина Диккенс ничего не знает о Джемайме. Как он мог так долго жить с Джемаймой и ничего не сказать о ней своей… Неужели Джина его новая любовница? Или она у него в череде любовниц? А где все остальные? Где Джемайма? Ох, Мередит с самого начала знала, что ничего хорошего от Гордона Джосси не дождешься.

— …в саду Болдер, — говорила Джина. — Возле Минстеда. Вы знаете это место? Он там крышу крыл, а я заблудилась. У меня была карта, но я ничего не понимаю даже с картой. Не ориентируюсь в пространстве. Север, запад — мне это ничего не говорит.

Мередит поднялась. Джина рассказывала ей о том, как повстречалась с Гордоном Джосси, но Мередит это было безразлично. Ее интересовала только Джемайма Хастингс.

— Он ни разу не упомянул Джемайму? А «Королевские кексы»? Магазин, который она открыла в Рингвуде?

— Кексы?

— Это ее бизнес. Сначала она занималась этим дома, потом дело у нее разрослось, надо было поставлять продукцию в пекарни, отели и на детские праздники… Он что же, ни разу об этом не говорил?

— Боюсь, что нет. Ни разу.

— А о ее брате? О Робби Хастингсе? Он агистер.[11] Это… — Мередит обвела рукой пространство вокруг дома, — часть его земли. Она была землей его отца. И деда. И прадеда. Их семья так долго этим занимались, что эту часть Нью-Фореста стали называть Хастингсом. Вы этого не знали?

Джина покачала головой. У нее был озадаченный, даже слегка испуганный вид. Она отодвинулась вместе со стулом на несколько дюймов от стола и перевела взгляд с Мередит на торт, который та по глупости принесла в дом. До Мередит дошло, что Джина боится не Гордона Джосси (хотя следовало бы, черт побери!), а ее, Мередит, потому что она ведет себя очень странно.

— Должно быть, вы думаете, что я говорю что-то не то, — сказала Мередит.

— Нет-нет. Просто… — произнесла Джина быстро, задыхаясь, словно сдерживала себя, чтобы не сказать лишнего.

Они замолчали. Снаружи послышалось тихое ржание.

— Пони! — воскликнула Мередит. — Если пони здесь, значит, Робби Хастингс привел их из леса. Или договорился с Гордоном, чтобы тот их привел. Но в любом случае Роб пришел бы их проведать. Почему у вас здесь пони?

После этих слов Джина встревожилась еще сильнее. Она обеими руками обхватила стакан с водой и пробормотала, обращаясь скорее к стакану, нежели к Мередит:

— Что-то такое… я точно не знаю.

— Они заболели? Захромали? У них еда закончилась?

— Да. Так и есть. Гордон сказал, что они захромали. Он привел их из леса… три недели назад. Что-то вроде этого. Я не уверена. Я не люблю лошадей.

— Пони, — поправила ее Мередит. — Это пони.

— Ну да, наверное. Я не вижу разницы. — Джина помолчала, словно обдумывала что-то. — Гордон сказал…

Она глотнула воды, держа стакан обеими руками, словно иначе ей не удалось бы поднести его ко рту.

— Что? Что он сказал? Он вам сказал, что…

— Конечно, без вопросов тут не обошлось, — ответила Джина. — Я имею в виду, Гордон живет один, он прекрасный человек, у него доброе сердце, он мил и страстен, когда требуется, если вы знаете, о чем я.

Мередит заморгала. Этого она знать не хотела.

— Вот я и удивилась: как случилось, что он один, без девушки, без подруги, без жены? Почему его никто не захомутал? И спросила. За ужином.

«Да, — подумала Мередит. — В саду, за металлическим столом, с зажженными свечами».

— И что он ответил? — натянутым тоном спросила она.

— Что у него был кто-то, но что он страшно обижен и не хочет об этом говорить. Поэтому я и не стала задавать лишних вопросов. Подумала, что Гордон расскажет, когда будет готов.

— Это Джемайма. Джемайма Хастингс. И она…

Мередит побоялась облечь свою мысль в слова. Слова могут сделать все реальным, а Мередит не хотелось в это верить. Она выяснила главное, и этого достаточно. «Королевские кексы» закрылись, на телефонные звонки Лекси Стринер никто не ответил. В доме появилась другая женщина.

— Сколько времени вы с Гордоном знаете друг друга? Вас познакомили? Или что?

— Мы встретились в начале прошлого месяца. В Болдере…

— Ах да. В саду Болдер. Что вы там делали?

Джина изумилась. Она явно не ожидала такого вопроса, и сразу было видно, что вопрос ей не понравился.

— Гуляла. Я ненадолго приехала в Нью-Форест, и мне хотелось все осмотреть. — Джина улыбнулась, видимо желая смягчить остроту того, что она собиралась сказать. — Знаете, мне кажется, вам не следовало задавать такой вопрос. Вы думаете, с Джемаймой Хастингс что-то случилось? Думаете, Гордон что-то с ней сделал? Или я что-то сделала? Или мы вместе с Гордоном что-то сделали? Заверяю вас, когда я сюда пришла, здесь не было никаких следов того, что кто-то…

Внезапно Джина замолчала. Ее взгляд, по-прежнему устремленный на Мередит, стал рассеянным, словно она увидела что-то другое.

— Что? Что с вами?

Джина опустила глаза. Прошла минута. Снова заржали пони, послышался возбужденный шелест крыльев трясогузок. Птицы словно предупреждали друг друга о приближении хищника.

— Пожалуй, вам нужно пройти со мной, — сказала Джина.

В конце концов Мередит нашла Робби Хастингса на автостоянке за пабом «Голова королевы» в Берли. В деревне на пересечении трех дорог выстроились в шеренгу дома, словно не знавшие, на каком материале им остановиться — на глине с гравием и соломой, на дереве с кирпичом или на одном кирпиче. Крыши домов тоже никак не могли решиться, выбрать им солому или шифер. Поскольку была середина лета, повсюду стояли автомобили, в том числе шесть туристских автобусов, пассажиры которых изъявили желание прогуляться по Нью-Форесту. Посмотрев на заповедник с мягких сидений из салонов с кондиционерами, люди выходили из автобусов и начинали щелкать фотоаппаратами — снимать пони, свободно разгуливающих по лесу, после чего обедали незадешево в пабе или в одном из живописных кафе и покупали что-нибудь в сувенирном магазине. Все это определяло облик деревни. Каких только магазинов здесь не было! И «Шабаш ведьм» (раньше в этом доме жила настоящая ведьма, однако ей пришлось уехать, ибо слава помешала колдунье жить в уединении), и магазин Берли, торгующий сливочной помадкой, и прочие заведения. Над всем этим доминировала «Голова королевы» — самое большое строение в деревне. В межсезонье здесь собирались те, кто жил в этих местах и в летний период благоразумно обходил паб стороной.

Сначала Мередит позвонила на домашний телефон Робби, хотя и знала, что вряд ли застанет его дома в середине дня. Робби отвечал за здоровье животных на своей территории, на участке, который, как Мередит и сказала Джине, был назван Хастингсом, и ежедневно отправлялся в Форест на машине или верхом, чтобы убедиться, что ослам, пони, коровам и овцам никто не мешает. Ведь это была самая большая проблема для всех, кто работал в Форесте, особенно в летние месяцы. Так заманчиво увидеть животных, не ограниченных заборами, стенами и живыми изгородями. Еще заманчивее покормить их. У людей были добрые, но столь же глупые намерения, они не понимали, что если летом они покормят хорошенького маленького пони, животное решит, что и зимой на стоянке у «Головы королевы» кто-нибудь непременно его накормит.

Вероятно, это и объяснял сейчас Робби Хастингс толпе обвешанных фотокамерами пенсионеров в шортах-бермудах и в высоких шнурованных ботинках. Робби собрал их возле своего «лендровера» с прицепленным к автомобилю трейлером. Должно быть, он приехал за одним из пони, что для этого времени года было необычно. Мередит увидела в трейлере нервное животное. Робби говорил что-то и показывал на пони.

Выйдя из машины, Мередит взглянула на свой шоколадный торт. Глазурь растаяла сверху и зловеще потекла по бокам. Несколько мух нашли ее, но глазурь повела себя словно насекомоядное растение. То, что садилось на нее, оказывалось погребенным в сахаре и какао. Смерть от восторга. Вот для чего, оказывается, был сделан торт.

Но это уже не имело значения. Все страшно разладилось, и Робби Хастингса следовало предупредить. Для своей сестры он стал единственным родителем с тех самых пор, как автомобильная авария наложила на него такую обязанность. Ему тогда было двадцать пять, а Джемайме — десять. Эта же авария определила и его судьбу: Робби никогда не думал о такой карьере — сделаться одним из пяти агистеров в Нью-Форесте и заступить на место отца.

— …чего мы не должны позволить, так это того, чтобы пони паслись в одном месте.

Робби, похоже, завершал свою речь перед аудиторией, чувствуя себя немного виноватым, так как он видел, что люди притащили с собой яблоки, морковь, сахар и прочую еду в надежде покормить пони. Закончив, он терпеливо дождался, пока посетители сфотографируют его, хотя он был не в форме, а в джинсах, рубашке и бейсболке. Затем резко кивнул и открыл дверцу «лендровера», собираясь отъехать. Туристы потянулись к деревенской церкви и к пабу, а Мередит протиснулась через толпу и окликнула Робби.

Он повернулся, и Мередит почувствовала то же, что и всегда при его виде: она тепло к нему относилась, но в то же время ей было очень жаль, что он так выглядит из-за огромных передних зубов. Первое, что замечали в нем люди, был его рот, как ни прискорбно. При этом сложен он был великолепно, сильный, мускулистый, и глаза у него были примечательные — один карий, а другой зеленый, как у Джемаймы.

Его лицо просветлело.

— Привет, Мерри-возражалка. Сколько лет, сколько зим! Что занесло тебя в наши края?

На нем были перчатки, но он стянул их и протянул ей, как и всегда, обе руки.

Мередит обняла его. Оба взопрели от летнего зноя, и от Робби пахло острой смесью лошадиного и мужского пота.

— Ну и денек, а?

Он снял бейсболку. Волосы у него были бы густыми и волнистыми, если бы он не стриг их почти под корень. Они были каштановыми с легкой сединой, и это напомнило Мередит о том, что она давно не встречалась с подругой. Мередит подумала, что, когда в последний раз видела Робби, седых волос она у него не примечала.

— Я звонила в твой офис. Мне сказали, что ты здесь.

Робби вытер лоб рукой, снова надел бейсболку и плотнее надвинул ее на голову.

— В самом деле? А что случилось?

Он взглянул через плечо на пони. Животное нервничало и билось о борта так, что трейлер трясся.

— Эй! — Он щелкнул пальцами. — Ты же знаешь, приятель, что не можешь оставаться в «Голове королевы». Успокойся. Успокойся.

— Я насчет Джемаймы, — сказала Мередит. — Сегодня у нее день рождения, Робби.

— Да. Стало быть, и у тебя тоже. Тебе стукнуло двадцать шесть, и это значит, что я… Черт! Мне уже сорок один. Как думаешь, смогу я найти девчонку, которая согласится выйти за такую развалину?

— Никто тебя еще не окрутил? — удивилась Мередит. — Стало быть, женщины Хэмпшира полоумные.

— А ты? — улыбнулся он.

— Я? Я полная идиотка. У меня уже был муж, премного благодарна. Такого больше не повторится.

— Черт побери! — хмыкнул он. — Ты не представляешь, как часто я это слышал. Значит, ты приехала сюда не для того, чтобы отдать мне свою руку и сердце?

— Послушай, Робби, я приехала из-за Джемаймы. Сначала я отправилась в «Королевские кексы» и обнаружила, что магазин закрыт. Потом поговорила с Лекси Стринер, а затем приехала сюда — к Гордону и Джемайме. Там я увидела женщину, Джину Диккенс. Она там вроде бы не живет, но она… Думаю, ты бы сказал «пристроилась». И она вообще не слышала о Джемайме.

— Значит, ты давно не имела от нее вестей?

— От Джемаймы? Нет. — Мередит помедлила, чувствуя себя ужасно неловко. Она серьезно посмотрела на Робби, стараясь прочесть его мысли. — Она, наверное, рассказывала тебе…

— О том, что между вами произошло? — спросил он. — Да. Сказала, что вы поссорились. Впрочем, она не думала, что это навсегда.

— Я обязана была сказать ей, что у меня есть сомнения насчет Гордона. Разве друзья не должны быть честными?

— Согласен.

— Но она лишь ответила: «У Роберта никаких сомнений нет, так почему ты сомневаешься?»

— Вот так и сказала?

— У тебя что же, были сомнения? Как и у меня? Были?

— Были. Что-то такое есть в этом парне. Не то чтобы он мне не нравился, но если она решила завести себе друга, то мне хотелось бы знать его вдоль и поперек. Гордона Джосси я не знал настолько хорошо. Но оказывается, мне и беспокоиться было незачем — да и тебе тоже, — потому что, когда Джемайма с ним связалась, она, по-видимому, выяснила о нем то, что должна была выяснить, и поступила умно, вовремя порвав с ним.

— А поконкретнее? — спросила Мередит и переступила с ноги на ногу. Она совершенно изжарилась на солнце. Казалось, что тело ее тает, как и несчастный шоколадный торт в машине. — Послушай, может, нам уйти куда-нибудь в тень? Пойдем выпьем чего-нибудь. У тебя есть время? Нам нужно поговорить. Я думаю… здесь что-то не так.

Робби взглянул сначала на пони, а потом на Мередит. Кивнул и сказал:

— Только не в паб.

Он повел ее через стоянку к маленькому торговому ряду. В одном из ларьков продавали сэндвичи и напитки. Робби и Мередит пошли со стаканами к краю стоянки, где могучий каштан веером раскинул ветви над скамьей.

Туристы фотографировали пони, которые паслись неподалеку со своими жеребятами. Малыши были особенно привлекательны, но и шаловливы, так что приближаться к ним было опаснее, чем когда-либо. Робби обозрел эту картину.

— Просто диву даешься, — сказал он мрачно. — Взгляни на того человека. Так и напрашивается, чтобы его укусили. А потом потребует, чтобы пони наказали, или станет винить Бога, а может, еще кого. Не хочет понимать, куда заведет его такая назойливость. Думаю, что от некоторых человеческих особей следует избавляться.

— Ты серьезно?

Он слегка покраснел от такого вопроса и взглянул на нее.

— Да нет. — Помолчав, он продолжил: — Она уехала в Лондон, Мерри. Позвонила мне один раз, примерно в конце октября, и сказала, что едет в Лондон. Я было подумал, что на денек — за припасами или чем-то еще для ее магазина. Но она сказала: «Нет-нет, не для магазина. Мне нужно время, чтобы подумать. Гордон говорит о женитьбе».

— Ты в этом уверен? Он заговорил о женитьбе?

— Так она сказала. А что?

— А как же «Королевские кексы»? Зачем ей понадобилось бросать свой бизнес и ехать куда-то для того, чтобы подумать?

— Да. Странно. Я пытался поговорить с ней об этом, но она не стала меня слушать.

— Лондон… — задумчиво произнесла Мередит. Она пыталась соотнести это слово со своей подругой. — О чем ей понадобилось думать? Расхотела, что ли, выходить за него замуж? Почему?

— Она не сказала, Мерри. И до сих пор не говорит.

— Так ты с ней общаешься?

— Ну да, конечно. Раз в неделю, а то и чаще. Она мне все время звонит. Она такая. Ты же знаешь Джемайму. Она немного тревожится обо мне: как, мол, я тут без нее управляюсь. Поэтому держит со мной связь.

— Лекси сказала мне, что пыталась дозвониться до Джемаймы. Сначала она оставляла сообщения на голосовую почту, а потом звонки перестали доходить. Как же ты говоришь с ней?

— У нее новый мобильник, — сказал Робби. — Она не хочет, чтобы Гордон знал ее номер. Он ей звонил, а она не хочет, чтобы он знал, где она находится.

— Думаешь, между ними что-то произошло?

— Этого я не знаю, а она молчит. Однажды я ходил к Гордону, потому что она была взволнована и я хотел поговорить с ним.

— И?..

Он покачал головой.

— Ничего. Гордон сказал: «Ты знаешь то же, что и я, приятель. Я к ней отношусь так же, как и прежде. Это у нее чувства пропали».

— Может, у нее появился кто-то другой?

— У Джемаймы? — Робби поднес ко рту банку с колой и выпил почти все содержимое. — Когда она уезжала, никого не было. Я ее об этом спрашивал. Ты же знаешь Джемайму. Трудно поверить, что она оставит Гордона, не имея никого другого в запасе.

— Да, знаю. Эти ее разговоры об одиночестве. Она не способна быть одна.

— И кто бы стал ее за это винить после гибели мамы с папой?

Оба замолчали, задумавшись о том, какие страхи испытывает ребенок, потеряв в детстве родителей, и как эта трагедия отразилась на Джемайме.

На другой стороне лужайки старик в ходунках слишком близко подошел к жеребенку. Тот поднял голову, но все обошлось. Жеребенок отскочил, и маленькое стадо тоже отбежало. Животные и старик в ходунках по силам были равны друг другу. Старик стал подзывать пони, протягивая морковку.

Робби вздохнул.

— Ну сколько им можно повторять? У некоторых людей вместо мозгов вата. Ты только посмотри на него, Мерри!

— Тебе нужен рупор, — сказала она.

— Мне нужно ружье.

Робби поднялся. Сейчас он, конечно, пойдет к старику. Однако Мередит хотела узнать больше. Кое-что она о Джемайме узнала, но все равно что-то было не так.

— Роб, а как Джемайма уехала в Лондон?

— Думаю, на машине.

И это был ключевой момент. Это был вопрос, которого она боялась. В голове у Мередит зашумело, и, несмотря на жару, по телу пробежала дрожь.

— Нет, — возразила она. — Не на машине.

Робби оглянулся.

— Что?

— Она поехала туда не на машине. — Мередит тоже поднялась. — В том-то и дело. Поэтому я тебя и разыскала. Ее машина стоит в амбаре у Гордона, Робби. Джина Диккенс показала мне ее. Машина стоит под брезентом, словно он прячет ее.

— Ты шутишь.

— Зачем мне шутить? Она его об этом спрашивала, Джина Диккенс. Гордон сказал, что это его машина. Но он на ней ни разу не ездил, и это заставило ее подумать…

У Мередит снова пересохло в горле, как и во время разговора с Джиной.

Робби нахмурился.

— Что такое она подумала? Что происходит, Мерри?

— Это я и хочу узнать. — Она обхватила ладонью его натруженную рабочую руку. — Потому что есть кое-что еще, Роб.

Робби Хастингс старался не поддаваться тревоге. Ему надо было исполнять свои обязанности, и самой главной на данный момент была транспортировка пони в трейлере, так что все его мысли должны были быть направлены на эту задачу. Но в его обязанности входило и благополучие Джемаймы, хотя сестра уже стала взрослой. То, что она повзрослела, не изменило их взаимоотношений. Он по-прежнему был для нее чем-то вроде отца, а она для него — ребенком, младшей сестренкой, сиротой, потерявшей родителей в автокатастрофе, которая произошла в Испании после ужина в выходной день: слишком много было выпито, на дороге оживленное движение, и все случилось мгновенно, когда их подмял под себя грузовик. Джемаймы с ними не было, благодарение Богу. Если бы она поехала с родителями, Робби лишился бы всей семьи. В тот день он находился с ней в их семейном доме да так и остался там навсегда.

Робби доставил пони владельцу и поговорил с этим джентльменом о болезни животного. Он предполагал, что у пони рак. «Да, сэр, пони придется зарезать, хотя вы можете вызвать ветеринара, не помешает узнать еще чье-то мнение», — говорил он, а в голове неотступно крутились мысли о Джемайме. В это утро он уже звонил ей — поздравлял с днем рождения, а доставив пони владельцу, позвонил еще раз, после чего поехал в Берли. Но во второй раз он услышал то же, что и раньше, — веселый голос сестры на голосовой почте.

Не дозвонившись до сестры в первый раз, Робби не придал этому факту значения, потому что было раннее утро и он решил, что Джемайма выключила мобильник на ночь — наверное, собиралась выспаться в свой день рождения. Но обычно, получив от него весточку, Джемайма ему перезванивала, поэтому, оставив второе сообщение, он забеспокоился. Позвонил ей на службу и узнал, что накануне она взяла полдня отгула и пока еще не появилась на работе. «Может, вы хотите оставить сообщение, сэр?» Робби не захотел.

Он отложил трубку и стал терзать потрепанный кожаный чехол на руле. Ладно, сказал он себе, незачем вместе с Мередит поддаваться панике. Сегодня у Джемаймы день рождения, возможно, она решила немного развлечься. Скорее всего, так и есть. Он припомнил, что в последнее время сестра увлеклась фигурным катанием. Ходит на занятия. Так что, должно быть, этим сейчас и занимается. Очень похоже на Джемайму.

Дело в том, что под каштаном в Берли Робби рассказал Мередит не все. Думал, что в этом нет нужды, главным образом потому, что Джемайма постоянно завязывала отношения с мужчинами, в то время как Мередит — храни ее Господь — этого не делала. Робби не хотел напрямую говорить об этом Мередит, ставшей матерью-одиночкой в результате единственной неудачной связи. Он уважал Мередит Пауэлл за то, что та решилась на материнство и хорошо с ним справлялась. Да и Джемайма оставила Гордона Джосси не ради другого мужчины, так что в этом Робби не солгал Мередит. Впрочем, как и всегда, она очень быстро нашла себе другого поклонника, и вот об этом Робби умолчал. Потом, правда, подумал, что, наверное, следовало сказать.

«Он особенный, Роб! — щебетала Джемайма в свойственной ей радостной манере. — Я влюблена в него до безумия».

Так было всегда: если она влюблялась, то до безумия. Таких слов, как «нравиться», «интересоваться», «проявлять любопытство» или «дружить», она не признавала. «Влюбиться до безумия» означало для нее прогнать одиночество. Она уехала в Лондон «подумать», однако размышления обычно приводили Джемайму к страху, а она всегда предпочитала бежать от страха, чем оставаться с ним один на один. Может, у всех так? Может, и Робби бежал бы, если б смог?

Он поднялся на холм по извилистой дороге под названием Хани-лейн, неподалеку от Берли. В середине лета эта дорога превращалась в роскошный зеленый тоннель, дубы и буки сплетали ветви над головой, а по обеим сторонам дороги росли падубы. Дорога не была вымощена— просто утрамбованная земля, — и Робби ехал осторожно, объезжая рытвины. Он отъехал от деревни меньше чем на милю, но словно бы окунулся в другое время. За укрытием деревьев находились загоны, а за ними — старые дома землевладельцев и фермеров. За домами стеной стоял лес, в нем росли пахнущие смолой сосны, каштаны, буки, давая приют самым разным животным, от оленей до сонь, от горностаев до землероек. Любой мог прийти из Берли по этой дороге, но люди редко по ней ходили: имелись куда более удобные дорожки, и Робби знал, что люди предпочитают именно их.

На вершине холма он повернул налево, туда, где долгие годы находились владения Хастингсов. У них имелось тридцать пять акров выгонов и леса и дом, Берли-Хилл-хаус. — Робби уже видел на юго-востоке его крышу на фоне следующего холма. В одном из выгонов паслись две лошади Робби, довольные тем, что в этот жаркий летний день он не заставил возить себя по Нью-Форесту.

Робби припарковался возле полуразрушенного амбара и стоящего рядом навеса, стараясь не смотреть на них, чтобы не думать, сколько еще ему надо сделать. Он вышел из «лендровера» и хлопнул дверцей. Этот звук заставил пса выскочить из-за дома, где он, надо думать, спал в тени. Он замахал хвостом, высунул язык, и вообще вид у него был необычный. Веймарские легавые, или веймаранеры, выглядят весьма элегантно. Но этот пес ненавидел жару и извалялся в компосте, как будто это могло ему хоть чем-то помочь. Шкура у него стала пахучей и неряшливой. Веймаранер остановился и как следует встряхнулся.

— Думаешь, это забавно, Фрэнк? — спросил Робби у собаки. — Ну и видок у тебя! Что, сам знаешь? Тебя и близко к дому нельзя подпустить!

Но здесь не было женщины, которая могла бы сделать Фрэнку выговор или прогнать его. Поэтому когда пес побежал в дом следом за Робби, тот не стал его выпроваживать, а, напротив, был только рад такой компании. Он поставил на кухонный пол миску с водой, и Фрэнк, брызгаясь, стал радостно ее лакать.

Оставив его за этим приятным занятием, Робби направился к лестнице. Он вспотел и пропах лошадью, пока перевозил пони, но, вместо того чтобы отправиться в душ — чего зря беспокоиться, все равно к вечеру еще раз пропотеет, — вошел в комнату Джемаймы.

Он приказал себе не волноваться. Если он станет психовать, то не сможет думать. Из опыта он знал, что для всего есть объяснение, а следовательно, можно объяснить и все то, что рассказала ему Мередит Пауэлл.

— Ее одежда там, Роб. Но не в спальне. Он упаковал ее и снес на чердак. Джина нашла ее, потому что ей показалось немного странным то, как он говорил об автомобиле Джемаймы.

— И что она сделала? Отвела тебя на чердак посмотреть на одежду?

— Поначалу она просто сказала мне о ней, и я попросила посмотреть. Подумала, что это чья-то чужая одежда — может, она была там до того, как Гордон и Джемайма поселились в доме. Но нет, ящики не были старыми, и я узнала кое-какие вещи. Это была моя одежда, Джемайма брала ее у меня на время, да так и не вернула. Так что понимаешь…

Робби понимал и не понимал. Ведь он разговаривал с сестрой после ее отъезда по меньшей мере раз в неделю. Он готов был тотчас отправиться в Суэй и поговорить с Гордоном Джосси лицом к лицу. Но ведь в конце каждого телефонного разговора Джемайма твердила ему: «Не волнуйся, Роб. Все будет хорошо».

В первый раз он спросил: «Что будет хорошо?», но она этот вопрос обошла. Ее уклончивость заставила Хастингса еще раз спросить: «Может, Гордон обидел тебя, моя девочка?», на что она ответила: «Конечно нет, Роб».

Если бы Джемайма не была с ним на связи, Робби мог бы предположить самое худшее — например, что Гордон убил ее и закопал где-то на участке. Или в лесу, в чаще, чтобы тела не нашли, а если через пятьдесят лет это и случится, будет уже все равно. Невысказанное пророчество — вера или страх — исполнилось бы вместе с ее исчезновением, потому что, по правде говоря, Гордон Джосси не нравился Робби. Он часто говорил сестре: «Что-то есть в нем такое, Джемайма», на что она смеялась и отвечала: «Ты хочешь сказать, что он не похож на тебя».

В конце концов он вынужден был с ней согласиться. Одно дело — любить и принимать людей, похожих на тебя. Другое дело — относиться так же к непохожим людям.

Сидя в ее спальне, он снова набрал номер сестры. Опять нет ответа. Только автоответчик. Робби снова оставил сообщение, постаравшись говорить в тон ей, жизнерадостно:

— Эй, именинница, ты мне когда-нибудь позвонишь? Это на тебя не похоже, я уже начинаю волноваться. Ко мне приезжала Мерри-возражалка. Она испекла для тебя торт. В жару он весь растаял, но ведь не это главное, главное — забота. Позвони мне, дорогая. Я хочу рассказать тебе о жеребятах.

Он бы еще немного поболтал, но что толку говорить в пустоту? Робби не хотел оставлять сестре сообщение. Он хотел, чтобы сестра была рядом с ним.

Робби подошел к подоконнику, хранилищу того, с чем барахольщице Джемайме было очень трудно расстаться, потому что это было почти все, чем она когда-то владела. Пластмассовые пони громоздились кучей один на другом, покрытые пылью. За ними Робби видел сквозь стекло настоящих животных, своих лошадей в загоне. Солнце освещало их ухоженные шкуры.

То, что Джемайма не приехала в сезон появления на свет жеребят, должно было его насторожить. Сестра всегда любила это время года. Как и он, Джемайма была уроженкой Нью-Фореста. Роб послал ее в колледж в Уинчестер, поскольку и сам там когда-то учился, но по окончании учебы сестра приехала домой и променяла компьютерные технологии на выпечку. «Мое место здесь», — сказала она ему. И это действительно было так.

Возможно, она поехала в Лондон не для того, чтобы подумать, а просто на время. Возможно, она захотела порвать с Гордоном Джосси, но не знала, как лучше это сделать. Возможно, она решила, что, если пробудет там долгое время, Гордон сам найдет себе кого-то еще и ей не нужно будет возвращаться. Но все это было не в ее характере.

«Не волнуйся, — сказала она. — Не надо волноваться, Роб».

Что за ужасная шутка!

Глава 4

Дэвид Эмери считал себя одним из немногих Кладбищенских Экспертов Стоук-Ньюингтона, и эти слова он представлял себе написанными с заглавных букв. Дэвид вообще относился к себе с огромным уважением. Свои познания о кладбище Абни-Парк он считал Делом Своей Жизни (снова заглавные буквы). Прежде чем назвать себя Мастером, он долгие годы ходил по кладбищу, плутал, но не желал пугаться мрачной атмосферы этого места. Бессчетное число раз его запирали там на ночь, но он не позволял заведенному распорядку кладбища посягать на свои планы. Если Дэвид подходил к воротам и обнаруживал, что они заперты, он не звонил в полицию Хэкни, как рекомендовали висевшие на воротах правила. Для него не составляло большого труда вскарабкаться на ограду и спрыгнуть на Хай-стрит или, что предпочтительнее, в задний сад одного из домов ленточной застройки, окружавших северо-восточную оконечность кладбища.

Сделавшись Мастером парка, он стал пользоваться тропинками и закоулками с разными целями, но главным образом с амурными. Он проделывал это несколько раз в месяц. У него был подход к дамам, они часто говорили ему, что в его глазах отражается душа — что уж они под этим понимали, неясно, но Одна Вещь в жизни Дэвида обычно вела к Другой, и предложение прогуляться по парку редко бывало отвергнуто, поскольку «парк» — такое безобидное слово по сравнению со словом «кладбище».

Его намерением всегда было траханье. Слова «прогуляться», «пройтись немного» были эвфемизмами секса, и дамы отлично это знали, хотя и притворялись, что не понимают. Обычно они произносили такие фразы: «О, Дейв, в этом месте у меня мурашки по коже бегают» — или еще что-нибудь в этом роде, однако охотно составляли ему компанию. Он обнимал их за талию, при этом иногда дотрагивался и до груди, а они говорили, что чувствуют себя с ним в безопасности.

Дейв предпочитал проходить через главные ворота, потому что дорога там широкая и не так страшно, как на тропе, идущей от церкви, где уже через двадцать ярдов вас обступали деревья и могильные камни. На главной тропе, по крайней мере, была иллюзия безопасности, пока вы не сворачивали направо или налево на узкую тропинку, исчезавшую под раскидистыми платанами.

В тот день Дейв заманил с собой Джозетту Хендрикс. Пятнадцатилетняя Джозетта была немного моложе, чем женщины, к которым привык Дейв, не говоря уже о том, что она была хохотушка, чего он не знал, пока не вывел ее на узкую тропинку, но она была хорошенькой девушкой с чудесным цветом лица, да и ее аппетитные формы являлись серьезным аргументом. Так что когда он спросил: «Не пройтись ли нам по парку?» — она сверкнула глазами, улыбнулась влажными губами и ответила: «Ну конечно, Дейв», — и они пошли.

В мыслях у него была маленькая низина возле упавшего платана, между двумя могильными камнями. Там могли произойти Интересные События. Но по характеру Дейв был затейником и не шел напролом. Сначала, держась за руки, они подошли к статуе.

— Посмотри, какой печальный ангелочек!

Его рука скользнула к ее затылку, и он погладил ее по шее.

— Дейв, мне щекотно!

Последовал поцелуй, в котором было обещание, но ничего больше.

Джозетта немного отставала в развитии от большинства девушек, вероятно вследствие воспитания. В отличие от других пятнадцатилетних девушек она была невинной, ни разу не ходила на свидания — «Мама и папа не разрешают» — и не понимала намеков, которые ей делали. Но Дейв был терпелив, и, когда наконец она прижалась к нему по собственной воле, явно ожидая не только поцелуев, он предложил ей сойти с тропы и «посмотреть, что там такое… если ты понимаешь, что я имею в виду».

Кто бы подумал, что эта низина, избранная им в качестве его собственного Места для Соблазнения, окажется занята? Безобразие! Но это было именно так. Когда они с Джозеттой приблизились, Дейв услышал стоны и рычание, а под кустами обнаружилось сплетение рук и ног — четыре руки и четыре ноги при полном отсутствии одежды. Они увидели зад ожесточенно работающего мужчины, который повернул к ним лицо, искаженное гримасой… «Господи, неужели мы все так выглядим?» — подумал Дейв.

Джозетта хихикнула, и это был хороший знак. Это могло означать либо страх, либо похоть. Дейв, конечно же, не ожидал встретить в девушке негодующую пуританку — только не в наши дни! — хотя кто знает. Он попятился от низины, все так же держа Джозетту за руку и лихорадочно прикидывая, куда бы ее отвести. Закоулков и низин здесь было сколько угодно, но он не хотел далеко уходить, видя, что Джозетта распалилась.

А потом он подумал: ну конечно! Они ведь сейчас недалеко от часовни в центре кладбища. В саму часовню они войти не смогут, но при ней имеется пристройка, которой можно воспользоваться. Там есть крыша и стены, а это лучше, чем низина.

Он кивнул в сторону парочки в кустах и подмигнул Джозетте.

— Неплохо, да?

— Дейв! — Она выдохнула в притворном ужасе. — Как ты можешь такое говорить?!

— И что? Ты хочешь сказать, что ты не…

— Я этого не говорила, — торопливо пробормотала Джозетта.

Можно было расценить это как приглашение. Рука в руке они направились к часовне, немного торопливо. Дейв решил, что цветок распустился и его пора сорвать.

Они дошли до поляны, на которой стояла часовня.

— Обогнем ее, малышка, — прошептал Дейв.

Он повел Джозетту мимо входа в часовню, однако его планам внезапно пришел конец.

Из дома свиданий Дейва, спотыкаясь, выскочил толстозадый подросток. У него было такое выражение лица, что Дэвид не сразу заметил, что парень поддерживает расстегнутые брюки. Подросток промчался через поляну и исчез.

Сначала Дэвид Эмери подумал, что парень облегчился в доме свиданий. Это охладило Дейва, потому что вряд ли Джозетте захочется валяться в луже мочи. Но поскольку она была готова, и он был готов, и имелась крошечная возможность того, что подросток все же там не помочился, то Дейв пожал плечами и пропустил Джозетту вперед.

— Проходи, малышка, — сказал он и последовал за ней.

Он так целеустремленно думал об Одной Вещи, что чуть с ума не сошел, когда Джозетта вошла в пристройку и завизжала.

— Нет, нет, нет, Барбара! — воскликнула Хадия. — Мы не можем просто так пойти по магазинам. Разве можно без плана? Это все погубит. Сначала составим список, но прежде надо решить, чего мы хотим. Первым делом определим тип твоей фигуры. Вот как нужно делать. По телевизору постоянно об этом говорят.

Барбара Хейверс с сомнением посмотрела на свою собеседницу. Разве не странно искать помощи в вопросах моды у девятилетней девочки? Но если она намерена последовать «совету» Изабеллы Ардери, то кроме Хадии остается только Доротея Харриман, а Барбаре не хотелось отдавать себя на милость иконе стиля Скотленд-Ярда. Если за штурвал корабля шопинга встанет Доротея, то судно это приплывет на Кингс-роуд или — еще хуже — в Найтсбридж,[12] к бутику, в котором их встретят стройные продавщицы с безупречными прическами и такими же безупречными ногтями. Там Барбара вынуждена будет за пару трусов выложить недельную зарплату. С Хадией был хотя бы шанс купить что-то в «Маркс энд Спенсер».

Но Хадия и слышать об этом не хотела.

— «Топшоп», — сказала она. — Мы пойдем в «Топшоп», Барбара. Или в «Джигсо». Или, может быть, в «Н&М», но это уж в крайнем случае.

— Я не хочу выглядеть модной, — заявила ей Барбара. — У меня должен быть профессиональный вид. Никаких оборочек. Никаких шпилек. Никаких цепочек.

Хадия закатила глаза.

— Барбара, — сказала она, — неужели ты думаешь, что я стала бы носить оборочки и цепочки?

«Ее отец мог бы кое-что сказать по этому поводу», — подумала Барбара. Таймулла Ажар держал свою дочь в ежовых рукавицах. Даже теперь, в летние каникулы, ей не разрешалось гулять с детьми ее возраста. Вместо этого девочка изучала урду[13] и кулинарию, а когда она не изучала урду или кулинарию, ею занималась Шейла Силвер, пожилая пенсионерка, чей короткий, но незабываемый период славы выразился в участии в бэк-вокале для поклонников Клиффа Ричарда на острове Уайт. Миссис Силвер жила в квартире в Большом доме — так они называли желтое здание в эдвардианском стиле на Итон-Виллас. Барбара обитала позади этого здания в коттедже, похожем на жилище хоббита. Хадия и ее отец были ее соседями, они жили на первом этаже Большого дома, а пространство перед зданием служило им в качестве террасы. Именно здесь и совещались Барбара и Хадия. Поставив перед собой бокалы с «Рибеной»,[14] они склонились над измятой страницей из газеты «Дейли мейл», которую, судя по всему, Хадия приберегала для подходящего случая вроде этого.

Газету девочка принесла из своей спальни, стоило Барбаре рассказать о затруднениях с гардеробом.

— У меня есть то, что нужно, — радостно объявила Хадия и, взмахнув длинными косами, исчезла в квартире, после чего вернулась с упомянутым изданием.

Она разложила газету на плетеном столе и показала статью об одежде и типах фигуры. На двух страницах были представлены модели, демонстрирующие все особенности телосложения, за исключением, разумеется, анорексической худобы и ожирения, ибо крайности «Дейли мейл» не одобряла.

Хадия сказала, что начать нужно с определения типа телосложения, но нельзя точно определить тип телосложения Барбары, если она не наденет что-нибудь… ну, что-нибудь такое, что позволит увидеть, с чем им придется работать. Девочка отправила Барбару в коттедж переодеться, деликатно заметив:

— В любом случае для вельвета и шерстяного джемпера сегодня слишком жарко, — а сама склонилась над газетой, разглядывая модели.

Барбара выполнила ее распоряжение и вернулась, и Хадия вздохнула, увидев на старшей подруге мешковатые брюки и футболку.

— Что? — спросила Барбара.

— Да ладно. Не обращай внимания, — весело сказала девочка. — Постараемся сделать все в лучшем виде.

Барбара встала на стул, чувствуя себя последней дурой, а Хадия отошла от нее с газетой в руках, «чтобы на расстоянии сравнить тебя с дамами на картинках». Наморщив нос, Хадия переводила взгляд с Барбары на картинки и обратно.

— Груша, я думаю. Короткая талия. Можешь приподнять брюки?.. Барбара, у тебя красивые щиколотки! Почему ты их не показываешь? Девушки всегда подчеркивают свои достоинства.

— И каким образом мне это…

Хадия задумалась.

— Высокие каблуки. Ты должна носить туфли на высоких каблуках. У тебя есть такие туфли, Барбара?

— Ага, — сказала Барбара. — Для моей работы они в самый раз, только в них и выезжаю на место преступления.

— Шутишь? Если хочешь сделать все как следует, перестань шутить.

Хадия вприпрыжку вернулась к Барбаре, помахивая статьей. Она еще раз развернула «Дейли мейл» на плетеном столе, всмотрелась в газету, после чего объявила:

— Юбка в форме трапеции — основа всего гардероба. Жакет должен быть такой длины, чтобы не привлекать внимания к бедрам, а поскольку лицо у тебя круглое…

— Оно еще не утратило младенческой припухлости, — вставила Барбара.

— …то линия ворота блузки должна быть мягкой, не квадратной. Линия ворота должна повторять контуры лица. Вернее, подбородка. Я имею в виду линию от ушей к подбородку, то есть челюсть.

— А! Поняла.

— Длина юбки должна доходить до середины колена, туфли с ремешками. Это подчеркнет твои красивые щиколотки.

— С ремешками?

— Гм. Тут написано, что это правильно. И нам понадобятся аксессуары. Ошибка, которую совершают многие женщины, заключается в неправильном подборе аксессуаров, а что еще хуже, в отсутствии аксессуаров.

— Черт побери! Этого мне только не хватало! — с жаром воскликнула Барбара. — Кстати, что это такое?

Хадия аккуратно сложила газету, любовно провела пальцами по каждой складке.

— Это шарфы, шляпы, ремни, булавки на лацканах, бусы, браслеты, серьги и сумочки. Перчатки тоже, но это, пожалуй, в зимнее время.

— Боже! — воскликнула Барбара. — Не много ли я на себя навешу?

— Тебе не придется надевать все это одновременно. — Хадия олицетворяла собой само терпение. — Честно, Барбара, не так уж это и трудно. Вернее, чуточку трудно, но я тебе помогу. Это так интересно!

Барбара в этом усомнилась, однако они двинулись в путь. Но сначала позвонили отцу Хадии в университет. Им удалось перехватить его между лекцией и семинаром с выпускниками. В самом начале общения с Таймуллой Ажаром и его дочерью Барбара уяснила, что с Хадией никуда нельзя выходить, не оповестив прежде об этом ее отца. Барбаре не хотелось признаваться в том, зачем ей понадобилось брать с собой девочку в магазин, поэтому она сказала:

— Мне надо кое-что купить для работы, и я подумала, что Хадия может пойти со мной. Пусть немного прогуляется. После мы зайдем с ней в кафе, съедим мороженое.

— А уроки на сегодняшний день она закончила? — спросил Ажар.

— Уроки? — Барбара посмотрела на Хадию.

Девочка усиленно закивала, хотя у Барбары были сомнения в отношении ее кулинарных занятий. Хадии не нравилось стоять в кухне в летнюю жару.

— Говорит, что закончила.

— Очень хорошо, — согласился Ажар. — Но только не на рынок Камден, Барбара.

— Ни в коем случае, обещаю.

Ближайший «Топшоп» оказался на Оксфорд-стрит, что восхитило Хадию и привело в ужас Барбару. В торговой Мекке Лондона круглый год, кроме Рождества, царило столпотворение, а в разгар лета, в школьные каникулы, столицу наводняли туристы со всего мира и количество посетителей вырастало вдвое. Втрое. Вдесятеро. А может, и того больше. Приехав, они минут сорок искали место для парковки маленького автомобиля Барбары и еще полчаса прокладывали себе путь в «Топшоп», проталкиваясь сквозь толпу на тротуаре с упорством лосося, идущего на нерест. Когда они наконец-то попали в магазин, Барбара огляделась, и ей сразу захотелось сбежать. Магазин был заполнен девочками-подростками, их матерями, тетями, бабушками и соседками. Народ стоял плечом к плечу, к кассам тянулись очереди, люди, толкаясь, пробирались от вешалок к прилавкам, переговаривались по мобильникам, перекрикивая бьющую по ушам музыку, кто-то примерял ювелирные изделия: вдевал в уши сережки, надевал на шею ожерелья, а на запястья — браслеты. Худший ночной кошмар Барбары стал реальностью.

— Ну разве не восхитительно? — захлебывалась от восторга Хадия. — Я всегда хотела, чтобы папа привел меня сюда, но он говорит, что Оксфорд-стрит — сумасшедшая улица. Он говорит, что ничто не сможет притащить его на Оксфорд-стрит. Он говорит, что и диким лошадям не удастся сюда его примчать. Он говорит, что лондонская Оксфорд-стрит — разновидность… Ой, не помню чего, но чего-то нехорошего.

Дантова ада, без сомнения, подумала Барбара. Особого круга в аду, в котором женщин вроде нее — ненавидящих модные тренды, безразличных к внешнему виду и выглядящих ужасно, что бы они на себя ни надели, — мучают за их отношение к моде.

— Мне это так нравится! — воскликнула Хадия. — Я знала, что понравится! Я была в этом уверена!

Хадия ввинтилась в толпу, и Барбаре ничего не оставалось, кроме как последовать за ней.

В «Топшопе» они провели невыносимые полтора часа. Отсутствие кондиционеров (в конце концов, это был Лондон, и люди до сих пор верили, что в году здесь бывает от силы четыре или пять жарких дней) и общество примерно тысячи тинейджеров, явившихся в магазин в поисках выгодных покупок, заставили Барбару почувствовать, что, если ей действительно придется платить за каждый земной грех, который она когда-либо совершила, все они померкнут по сравнению с тем, что она содеяла во имя высокой моды. Из «Топшопа» они перешли в «Джигсо», а из «Джигсо» в Н&М, где повторились мучения «Топшопа», только с добавлением маленьких детей, громко требующих у матерей мороженое, леденец на палочке, собачку, сосиску в тесте, пиццу, рыбу с жареной картошкой и все прочее, что подсказывало им воспаленное воображение. По настоянию Хадии — «Барбара, ты только посмотри на название этого магазина, ну пожалуйста!» — они провели некоторое время в «Аксессуарах» и наконец оказались в «Маркс энд Спенсер». Хадия разочарованно вздохнула.

— Здесь покупает себе трусы миссис Силвер. — Вероятно, она думала, что эта информация заставит Барбару остановиться. — Разве ты хочешь выглядеть как миссис Силвер?

— Сейчас я уже готова выглядеть как дама Эдна.[15] — Барбара решительно вошла в магазин, и Хадия последовала за ней. — Слава богу за маленькие милости, — заметила Барбара. — Здесь не только трусы, но и кондиционеры имеются.

Пока им удалось приобрести только бусы из магазина «Аксессуары», в которых Барбара надеялась выглядеть не совсем уж сумасшедшей, и косметику из «Бутс». Косметику выбирала Хадия, и Барбара подчинилась ей, хотя искренне сомневалась, что когда-либо этим воспользуется. Согласилась она только потому, что девочка героически выдерживала ее постоянные отказы купить то, что Хадия снимала с вешалок. Барбара сочла справедливым уступить ребенку хоть в чем-то, для этого и сгодилась косметика. В ее корзину легли тональный крем-основа, румяна, тени, карандаш для глаз, тушь, несколько тюбиков губной помады устрашающих оттенков, четыре вида кисточек и коробочка с сыпучей пудрой, которая, по словам Хадии, должна была «зафиксировать все остальное». Выбор Хадии явно свидетельствовал о том, что она наблюдала за ежедневным утренним ритуалом своей матери, активно использующей и то, и другое, и третье… «Она всегда выглядит великолепно, Барбара, вот подожди, и сама увидишь». За четырнадцать месяцев знакомства Барбары с девочкой и ее отцом увидеть мать Хадии ей так и не довелось. Эвфемизм «уехала отдохнуть в Канаду» приобретал значение, которое Барбаре трудно было игнорировать.

— Может, я обойдусь одними румянами? — проворчала она по поводу дорогой покупки.

— Да ты что, Барбара! — возмущенно фыркнула девочка, и Барбара оставила все как есть.

В «Маркс энд Спенсер» Хадия решительно пресекла попытку Барбары направиться к вешалкам с одеждой, которая, по мнению девочки, «сгодилась бы только для миссис Силвер… ну ты понимаешь». Она твердо помнила об основе всего гардероба, вышеупомянутой юбке в форме трапеции, и выразила удовлетворение тем, что они пришли в магазин в середине лета и осенняя одежда только-только поступила. Поэтому, пояснила Хадия, вещи пока еще не раскуплены бесчисленными работающими мамашами, которые носят такую одежду.

— Они сейчас со своими детьми на каникулах, поэтому не беспокойся, Барбара, нам не придется выбирать из остатков.

— Ну и слава богу, — сказала Барбара.

Она направилась было к костюмам цвета сливы и оливок, но Хадия крепко взяла ее за руку и повела дальше. К ее радости, они нашли отдел, торгующий отдельными предметами женской одежды:

— Из них мы можем сами составить костюм. Посмотри, Барбара, у них есть блузки с завязывающимся бантом, довольно симпатичные, правда?

Она показала Барбаре одну из блузок.

Барбара вообще не могла представить себя в блузке, а уж тем более с огромным бантом на шее.

— Не думаю, что бант подходит к линии моего подбородка. Как насчет этого? — И она вытащила джемпер из аккуратно сложенной стопки.

— Никаких джемперов! — возразила Хадия, но блузку вернула на вешалку со словами: — Ладно, бант — это уже чересчур.

Возблагодарив Всевышнего за это заявление, Барбара начала просматривать висящие юбки. Хадия занялась тем же, и в конце концов они остановились на пяти моделях, хотя каждый раз им приходилось искать компромисс. Хадия решительно возвращала на вешалку все, что, по ее мнению, купила бы миссис Силвер, а Барбара с дрожью отвергала все, что могло привлечь внимание к ее особе.

Они отправились в примерочную кабину. Хадия заявила, что будет выступать в роли костюмера, и ее очам предстало нижнее белье Барбары, на что девочка отреагировала так:

— Ужас, Барбара! Тебе нужно носить стринги.

Барбара не желала даже слышать об отделе дамских трусиков, а потому призвала Хадию сосредоточиться на выбранных юбках. Девочка недрогнувшей рукой отмела все неподходящее, объявив, что одна юбка морщит на бедрах, другая слишком обтягивает ягодицы, еще одна просто некрасивая, а четвертую отказалась бы надеть даже чья-нибудь бабушка.

Барбара всерьез задумалась о том, какую бы гадость подстроить Изабелле Ардери за ее советы, и тут в глубине сумки зазвонил мобильник. Он сыграл начальные ноты песенки «Пегги Сью», которую Барбара скачала из Интернета.

— Бадди Холли, — узнала Хадия.

— Я рада, что научила тебя хоть чему-то.

Барбара вытащила мобильник и посмотрела на входящий номер. Либо ее спасло провидение, либо кто-то отследил ее перемещения.

— Шеф? — отозвалась она.

— Где вы, сержант? — спросила Изабелла Ардери.

— Занимаюсь шопингом, выбираю одежду. Как вы рекомендовали.

— Скажите мне, что вы не в благотворительном магазине, и я буду счастлива.

— Будьте счастливы.

— Можно узнать, где…

— Лучше не надо.

— И что удалось купить?

— Пока что только бусы. — Упреждая возражения суперинтенданта против столь странной покупки, Барбара поспешно добавила: — И косметику. Много косметики. Я буду выглядеть как… — Она покопалась в памяти, отыскивая подходящий образ. — При нашей следующей встрече буду выглядеть как Эль Макферсон.[16] А сейчас я стою в примерочной кабине, и девятилетняя девочка неодобрительно отзывается о моих трусах.

— Вас что, сопровождает девятилетний ребенок? — удивилась Ардери. — Сержант…

— Поверьте, она твердо знает, что мне следует носить, поэтому пока куплены только бусы. Думаю, мы придем к компромиссу в отношении юбки. Мы здесь уже несколько часов, я совсем замучила ребенка.

— Что ж, заканчивайте с юбкой и подключайтесь к работе. У нас тут кое-что случилось.

— Кое-что?

— На кладбище найдено мертвое тело, сержант, однако этому телу там не место.

Изабелла Ардери не хотела думать о своих мальчиках, но при первом взгляде на кладбище Абни-Парк почти невозможно стало думать о чем-то еще. Сыновья были в том возрасте, когда приключения стоят для них на первом месте, кроме разве что рождественского утра, а какое другое место более всего подходит для приключений? Кладбище было невероятно заросшим, дикий виноград оплел мрачные викторианские надгробные статуи, упавшие деревья, рухнувшие могильные камни и разрушенные памятники предоставляли отличные места для фортов и засад… Место это было как будто взято из фантастического романа и дополнено сучковатыми деревьями, на стволах которых на уровне плеча были вырезаны огромные камеи в форме луны, звезд и ухмыляющихся лиц. И все это в шаге от оживленной улицы, за чугунной резной оградой, доступное для любого, кто войдет в кладбищенские ворота.

Детектив-сержант Нката припарковал машину у главного входа, где уже поджидала «скорая помощь». Этот вход находился на пересечении Нортуолд-роуд и Стоук-Ньюингтон-Хай-стрит, на асфальтированной площадке перед двумя светло-желтыми зданиями, с которых слоями сползала штукатурка. Упомянутые здания стояли по обе стороны от огромных чугунных ворот, которые, как сказали Изабелле, днем обычно бывали открыты, но сейчас их заперли и у входа поставили констебля из местной полиции. Он поспешил навстречу их автомобилю.

Изабелла вышла в летнее пекло. Асфальт от жары вспучивался волнами. Голова у Изабеллы разболелась еще сильнее из-за жужжания вертолета с журналистами-телевизионщиками, который кружил над ними, словно хищник, высматривающий добычу.

На тротуаре собралась толпа, с обеих сторон сдерживаемая полицейской лентой, туго натянутой между фонарным столбом и кладбищенской оградой. В толпе Изабелла заметила несколько представителей прессы: их можно было узнать по раскрытым блокнотам, магнитофонам и по тому, что к ним обращался мужчина, наверняка представитель по связям с общественностью из отделения полиции Стоук-Ньюингтона. Он оглянулся через плечо, увидел, что Изабелла и Нката вышли из машины, и коротко кивнул. Местный констебль тоже кивнул. Вид у них был невеселый. Вторжение столичной полиции на свою территорию они явно не приветствовали.

Вините политиков, хотелось сказать Изабелле. Вините дежурно-диспетчерскую службу и вечную неспособность отдела, занимающегося розыском пропавших людей, не только отыскать человека, но и вычеркнуть из своего списка людей, уже не числящихся пропавшими. Вините прессу, предавшую огласке этот факт, следствием чего явилась борьба между штатскими руководителями дежурно-диспетчерской службы и недовольными офицерами полиции, требующими, чтобы это подразделение возглавила полиция, словно это решило бы их проблемы. А самое главное — вините помощника комиссара сэра Дэвида Хильера и его решение поставить Изабеллу на вакантное место суперинтенданта. Хильер так прямо не высказался, но Изабелла не была дурой: ей устроили проверку, и всем это было известно.

Она приказала сержанту Нкате отвезти себя на место преступления. Как и местный констебль, Нката не выглядел счастливым. Он явно не ожидал, что его, детектива-сержанта, станут использовать в роли шофера, но оказался достаточно профессионален, чтобы не проявлять свои чувства открыто. У Изабеллы в этом отношении был небольшой выбор: либо взять водителя из числа команды, либо, воспользовавшись справочником «А-Z», попытаться самой отыскать кладбище Абни-Парк. Если ее утвердят в должности, ей понадобятся годы для изучения запутанной паутины улиц и деревень, которые за несколько последних столетий поглотил чудовищно разросшийся Лондон.

— Патологоанатом? — спросила она, после того как представила себя и Нкату и подписала бумагу, свидетельствующую, что она пришла на место преступления. — Фотограф? Криминалист?

— Все там. Ждут, когда ее уложат в мешок. Как и приказано.

Констебль был вежлив. На его плече заквакала рация, и он убрал звук. Изабелла перевела взгляд с констебля на зевак, собравшихся на тротуаре, а потом на здания на другой стороне улицы. Там, как и на любой другой оживленной улице страны, находились вездесущие коммерческие заведения — от «Пицца хат» до газетного киоска. Квартиры владельцев располагались выше этажом, а над одним из заведений — «Польскими деликатесами» — возвышался современный многоквартирный дом. В этих местах придется проводить бесчисленные допросы. Пусть копы из Стоук-Ньюингтона благодарят бога, что за это дело взялась столичная полиция.

Когда их повели по кладбищенскому лабиринту, Изабелла спросила об изрезанных деревьях. Проводить их вызвался волонтер, пенсионер восьмидесяти с чем-то лет. Он объяснил, что на кладбище нет ни землекопов, ни сторожей, но есть комитет, состоящий из таких же, как он, людей, членов этого микрорайона, денег они не получают, но хотят спасти Абни-Парк от наступления природы. «Разумеется, парк никогда уже не станет таким, как был, — объяснил пожилой джентльмен, — но не в этом дело. Никто этого и не хочет. Это место должно стать природным заповедником. Здесь станут водиться птицы, лисы, белки и другая живность. Будут расти цветы и другие растения. Мы хотим сделать дорожки проходимыми, хотим, чтобы это место стало безопасным для людей, желающих провести время на природе. Горожанам хочется таких вещей, вы согласны? Бегство от суматохи, если вы понимаете, что я имею в виду. А что до резьбы на деревьях, так это делает один мальчишка. Мы все его знаем, но никак не можем подловить за этим занятием. Если удастся, ему не поздоровится».

Изабелла в этом усомнилась. Пенсионер был хрупким, как львиный зев, что рос вдоль дорожки.

Ближе к центру кладбища дорожки совсем сузились. В тех местах, где тропы были широкими, они были вымощены, но такими разномастными камнями, что казалось, здесь собраны представители всех геологических периодов. В узких местах тропинки были покрыты разлагающейся листвой, а земля, рыхлая и ароматная, распространяла сильный запах компоста. Наконец появилась башня часовни, и затем само здание — печальная развалина из кирпича, железа и помятой стали. Внутри строение заросло травой, и войти в него было невозможно: вход преграждали железные прутья.

— Там, — сказал пенсионер, хотя они и сами поняли.

Он указал на группу офицеров-криминалистов в белой форме, собравшихся на лужайке, поросшей сухой травой.

Изабелла поблагодарила старика.

— Выясните, кто обнаружил тело, — сказала она Нкате. — Мне потребуется отчет.

Нката бросил взгляд в сторону часовни. Изабелла знала, что ему хочется увидеть место преступления, и ожидала, что он запротестует, станет спорить. Он не сделал ни того ни другого. Сказал: «Хорошо» — и пошел. Ей понравилась такая реакция.

Изабелла приблизилась к маленькой пристройке, состыкованной одной своей стороной с часовней. Рядом, возле сложенной каталки, дожидался мешок для трупа. Каталку с телом придется нести до самых ворот, потому что катить ее по неровным дорожкам кладбища невозможно.

Криминалисты тем временем занимались своей работой: измеряли, отмечали, фотографировали следы, как будто от этого будет польза, — казалось, что их здесь десятки. К телу можно было приблизиться лишь по узкому дощатому настилу, Изабелла надела латексные перчатки и пошла по доскам.

Из здания вышла женщина средних лет, судебно-медицинский эксперт. Зубы, кожа и надсадный кашель свидетельствовали о том, что она заядлая курильщица. Изабелла представилась.

— Что это за место? — спросила она, кивнув на пристройку.

— Понятия не имею, — ответила женщина. Своего имени она не назвала, да Изабелле это было и ни к чему. — Там нет двери, ведущей в часовню, значит, это не ризница. Может, сарай садовника?

Женщина пожала плечами, словно хотела сказать: «Разве это имеет значение?»

И то правда. Значение имел труп. Молодая женщина. Она полусидела-полулежала в маленькой пристройке. Судя по положению тела, в момент нападения она попятилась назад и потом соскользнула по стене вниз. Стена эта немало пострадала от непогоды, а прямо над телом обнаружилось изображение Всевидящего ока — глаз внутри треугольника — и надпись «Бог пользуется беспроводной связью». Пол был каменным, замусоренным. Рядом с покойницей валялись пакеты из-под чипсов, обертки от сэндвичей и шоколадных батончиков и пустые банки из-под кока-колы. Лежал там и порнографический журнал, свежий, несмятый, относительно недавнего происхождения по сравнению с остальным мусором. Он был раскрыт на фотографии женщины с надутыми, красными от помады губами, одетой только в кожаные лакированные сапоги и цилиндр.

«Не хотелось бы встретить свою смерть в столь унизительном месте», — подумала Изабелла. Она присела, чтобы взглянуть на жертву. В животе у нее все перевернулось из-за запаха, исходящего от тела. Это был запах мяса, гниющего на жаре, густой, как желтый туман. В ноздрях и во рту трупа ползали новорожденные личинки, а лицо и шея там, где их можно было разглядеть, сделались зеленовато-красными.

Голова молодой женщины упала на грудь, по ней растеклось большое количество свернувшейся крови. Мухи здесь поработали как следует, их жужжание было подобно реву проводов высокого напряжения в замкнутом пространстве. Когда Изабелла осторожно подняла голову молодой женщины и обнажила шею, над безобразной раной поднялась туча мух. Рана оказалась зазубренной и рваной, видимо, убийца был неуклюж.

— Сонная артерия, — сказала женщина-патологоанатом и показала на опухшие руки жертвы. — Похоже, она пыталась остановить кровотечение, но у нее ничего не получилось. Она быстро истекла кровью.

— Орудие убийства?

— Ничего не найдено. Пока не положим ее на стол и как следует не осмотрим, сказать ничего нельзя. Что-то острое. Но не нож. Для ножа слишком грубая рана.

— Сколько времени прошло с момента смерти?

— Трудно сказать из-за жары. Синюшность есть, и трупное окоченение прошло. Возможно, двадцать четыре часа.

— Мы знаем, кто она?

— Документов при ней не обнаружено. Сумки тоже нет. Ничего для освидетельствования. Но глаза… Они могут помочь.

— Глаза? Почему? Что с ними не так?

— Посмотрите сами, — сказала патолог. — Они, конечно, закатились, но еще можно разглядеть радужку. Очень интересно. Такие глаза не часто встречаешь.

По свидетельству Алана Дрессера, впоследствии подтвержденному сотрудниками «Макдоналдса», в тот день в закусочной было необычно много народу. Возможно, родители детей тоже воспользовались улучшением погоды и с утра вышли из дома, но как бы там ни было, большинство решили в пользу «Макдоналдса» в одно и то же время. Дрессеру нужно было заняться капризным малышом, успокоить его, покормить, а потом пойти с ним домой и уложить спать. Он усадил мальчика за один из трех еще не занятых столов — столик был вторым от двери — и пошел сделать заказ. Задним умом следовало бы наказать Дрессера за то, что он на тридцать секунд оставил сына без присмотра, но в этот момент в «Макдоналдсе» сидели по меньшей мере десять матерей, а при них — двадцать два маленьких ребенка. В таком публичном месте, в разгар дня разве мог он предположить приближение невероятной опасности? И в самом деле, если кто-то думает об опасности в таком месте, то может вообразить разве что педофила, рыскающего поблизости в ожидании удобного момента, но никак не троих мальчишек младше двенадцати лет. Никто из присутствующих не выглядел хоть сколько-нибудь опасно. Дрессер был среди них единственным взрослым мужчиной.

Записи с камер видеонаблюдения показывают, что трое мальчиков, опознанных позднее как Майкл Спарго, Йен Баркер и Регги Арнольд, подошли к «Макдоналдсу» в 12.51. В «Барьерах» к тому моменту они пробыли более двух часов. Мальчики, несомненно, проголодались, и, хотя могли утолить голод чипсами, украденными в закусочной мистера Гапты, они задумали стащить еду у зазевавшегося посетителя «Макдоналдса» и сбежать. В этом отношении показания Майкла и Йена сходятся, в то время как Регги Арнольд вообще отказывается говорить о «Макдоналдсе». Вероятно, причиной тому записи с камер видеонаблюдения: на них запечатлено — и неважно, кто из детей выдвинул идею похищения Джона Дрессера, — что, когда мальчики направились к выходу из «Барьеров», именно Регги Арнольд держал ребенка за руку.

Внешне Джон Дрессер представлял собой разительный контраст Йену, Майклу и Регги. В момент похищения ребенок был одет в новый небесно-голубой зимний комбинезон с желтыми уточками на груди. Его светлые длинные волосы (не мешало бы подстричь) были только что вымыты и обрамляли личико наподобие локонов херувима, что вызывало ассоциацию с ренессансными путти. На ногах у ребенка были белые спортивные туфли, в руке — любимая игрушка, маленькая черно-коричневая собачка с висячими ушами и розовым, частично оторванным языком; эта мягкая игрушка позднее будет найдена на дороге, по которой мальчики увели Джона из «Макдоналдса».

Операция, очевидно, прошла без труда. Понадобилось всего несколько минут, и пленка из камеры видеонаблюдения, запечатлевшая похищение Джона, продемонстрировала это холодящее душу преступление. Наружная камера показывает, как трое мальчиков входят в «Макдоналдс» (в самом заведении камеры наблюдения не имелось). Менее чем через минуту мальчики выходят. Первым появляется Регги Арнольд, он держит Джона Дрессера за руку. Через пять секунд выходят Йен Баркер и Майкл Спарго. Майкл ест что-то из коробки конической формы, скорее всего картофель фри из «Макдоналдса».

Один из безжалостных вопросов, заданных после происшествия, был таков: как случилось, что Алан Дрессер не заметил похищения сына? На это имеются два объяснения. Одно из них — шум в тесном помещении, должно быть перекрывший любые звуки, какие мог бы издать Джон Дрессер, когда мальчики его забирали. Другое объяснение — звонок из офиса на мобильный телефон Дрессера в тот момент, когда он подошел к стойке сделать заказ. Злосчастный звонок отвлек его, и он стоял спиной к сыну дольше, чем следовало. Чтобы сосредоточиться в шумном зале, Дрессер наклонил голову и оставался в такой позе, пока слушал и отвечал звонившему ему человеку. К тому моменту как он закончил переговоры, заплатил за еду и вернулся с подносом к столу, Джона уже не было. Возможно, его не было уже пять минут. Этого времени более чем достаточно для того, чтобы вообще увести ребенка из «Барьеров».

Дрессер не сразу подумал о том, что Джона похитили. И в самом деле, похищение было последним, что он мог вообразить. Алан подумал, что мальчик, раскапризничавшийся еще в магазине СтэнлиУоллингфорда, слез со стула и куда-то пошел, привлеченный чем-то внутри закусочной или снаружи, но уж точно поблизости. Шли жизненно важные минуты, но Дрессер этого не понимал. Он огляделся по сторонам и вполне логично начал спрашивать взрослых посетителей, не видели ли они Джона.

Возникает вопрос: как это возможно? Середина дня. Публичное место. Присутствие других людей, детей и взрослых. Тем не менее трое мальчиков умудрились подойти к ребенку, взять его за руку и выйти с ним так, что никто не заметил. Как такое могло случиться? Почему это случилось?

Причина, по которой никто этого не заметил, полагаю, коренилась в возрасте преступников. То, что они сами были детьми, делало их как бы невидимыми, а то, что они совершили, выходило за представления людей, находившихся в «Макдоналдсе». Люди просто не ожидали зла, явившегося в это тесное помещение. У людей сложились предвзятые представления о похитителях ребенка, и в этих воображаемых картинках не было места для преступников-школьников.

Когда стало ясно, что в «Макдоналдсе» Джона нет и никто его не видел, Дрессер расширил зону поисков. Только после того как он проверил четыре ближайших магазина, ему пришло в голову обратиться в службу охраны, и по местному радио было сделано объявление о том, что потерялся маленький мальчик в ярко-голубом комбинезоне. В течение следующего часа Дрессер продолжал искать сына, ему помогали менеджер торговой зоны и начальник охраны. Никто из них не догадался посмотреть записи с камер видеонаблюдения, потому что никому не хотелось думать о немыслимом.

Глава 5

Барбаре Хейверс пришлось показать констеблю удостоверение в доказательство того, что она коп.

— Эй! Кладбище закрыто, мадам, — гаркнул он, когда она подъехала к главному входу и с трудом нашла место для своего потрепанного «мини» рядом с ремонтирующимся зданием на Стоук-Ньюингтон-Черч-стрит.

Барбара отнесла это на счет своего наряда. Они с Хадией все-таки купили «основу женского гардероба», юбку в форме трапеции, — должно быть, в этом дело. Вернув Хадию в руки миссис Силвер, Барбара торопливо надела юбку, увидела, что она на несколько дюймов длиннее, чем следует, но решила ее не снимать. В остальном она оставила прежнюю одежду, хотя и нацепила бусы, купленные в «Аксессуарах».

— Лондонская полиция, — сказала она констеблю.

Тот раскрыл рот, напряг мозга, сумел сказать лишь: «Туда» — и выдал ей подписанный пропуск на планшете с зажимом.

«Чертовски любезно», — подумала Барбара, убрала удостоверение в сумку, достала пачку сигарет и закурила. Она хотела вежливо попросить дать ей побольше информации относительно точного расположения места преступления, но в этот момент из-под платанов за кладбищенской оградой появилась медленная процессия. Состояла она из бригады «скорой помощи», патологоанатома с профессиональным чемоданчиком в руке и констебля в форме. Бригада тащила каталку с трупом в мешке как носилки. Процессия остановилась, люди опустили каталку на землю, выставили колеса и покатили ее к воротам.

Барбара встретила их снаружи.

— Где суперинтендант Ардери? — спросила она, и женщина-патологоанатом неопределенно кивнула в северном направлении.

— Там по всей дороге полицейские, — дала она скупую подсказку, но потом сочла нужным добавить: — Вы сами их увидите. Ищут отпечатки пальцев.

Видимо, это был намек, что народу на кладбище хватает и кто-нибудь подскажет Барбаре дорогу, если ей это понадобится.

Ей этого не понадобилось, хотя Барбара сама удивилась, что в таком лабиринте смогла отыскать место преступления. Через несколько минут показался шпиль часовни, и вскоре она увидела Изабеллу Ардери рядом с полицейским фотографом. Они склонились над экраном его цифровой камеры. Не дойдя до них, Барбара услышала, как ее окликнули, и обнаружила на соседней дорожке, возле поросшей мхом каменной скамьи, Уинстона Нкату, который в этот момент как раз захлопнул записную книжку в кожаном переплете. Барбара знала, что в ней безумно элегантным почерком написаны какие-то замечания.

— Ну, что здесь? — спросила она.

Нката начал вводить ее в курс дела, но его прервал голос Изабеллы Ардери: «Сержант Хейверс!» — в котором не прозвучало ни приветствия, ни удовольствия, а ведь это по ее приказу Барбара так быстро примчалась на кладбище. Нката и Барбара обернулись и посмотрели на приближающегося суперинтенданта. Ардери шествовала, а не шла. Лицо у нее было каменным.

— Вы что, хотите быть смешной? — спросила она.

Барбара не поняла, в чем дело.

— Э-э? — сказала она и взглянула на Нкату.

Тот выглядел столь же озадаченным.

— Таково ваше представление о профессионале?

Барбара оглядела себя: красные высокие кроссовки, синяя юбка на добрые пять дюймов ниже колен, футболка с надписью «Говори с кулаком, если лицо тебя не слушает» и бусы с филигранной подвеской. Она сообразила, что Ардери, должно быть, восприняла ее прикид как «я тебе покажу».

— Извините, шеф, это все, что я раздобыла.

Нката поднес руку ко рту, и Барбара догадалась, что оболтус пытается спрятать улыбку.

— В самом деле, чистая правда, — поспешно добавила она. — Вы сказали, чтобы я ехала сюда, вот я и примчалась. У меня не было времени…

— Довольно! — Ардери быстро оглядела Барбару и прищурилась. — Снимите бусы. Поверьте, общее впечатление они не исправляют.

Барбара послушалась. Нката отвернулся, его плечи слегка вздрагивали, потом он закашлялся. Ардери накинулась на него:

— Что у вас есть?

Он повернулся к суперинтенданту.

— Молодые люди, те, что обнаружили тело, уже ушли. Местные отвели их в отделение для дачи показаний, но мне удалось поговорить с ними. Это парень и девушка. — Он прочитал то, что ему удалось узнать. — Они видели, как с места преступления выбежал парень, его приметы — огромная задница и приспущенные брюки. Свидетель сказал, что поможет составить его фоторобот. Это все, что они сумели сообщить. По всей видимости, они направлялись в пристройку для занятий сексом и не заметили бы даже распятия, если бы оно вдруг предстало перед ними.

— Нам понадобятся показания, которые они дадут местной полиции, — сказала Ардери.

Она сообщила Барбаре подробности преступления и позвала фотографа. Тот еще раз показал цифровые снимки. Пока Нката и Барбара их рассматривали, Ардери сказала:

— Ранение сонной артерии. Тот, кто это сделал, был весь залит кровью.

— Если только он не подкрался к ней со спины, — возразила Барбара. — Стоя сзади, он мог схватить ее за голову, потянуть назад и воткнуть орудие. Тогда кровь запачкала бы руки и совсем немного — тело. Вы согласны?

— Возможно, — сказала Ардери. — Но там, где это произошло, застать человека врасплох нельзя.

Барбара посмотрела на здание, возле которого они стояли.

— Что, если жертву застали врасплох в другом месте, а потом втащили туда?

— Остался бы след от перетаскивания.

— Мы знаем, кто она такая? — спросила Барбара, закончив с фотографиями.

— Удостоверения личности при ней нет. Сейчас мы осматриваем территорию, и если не найдем орудия преступления, которое сможет подсказать нам, кто она такая, то разделим местность на квадраты и будем последовательно их прочесывать. Возьмите это под свою ответственность. Координируйте работу с местной полицией. Опрос жителей тоже на вас. Начните с домов, граничащих с кладбищем. Займитесь этим. Встретимся в Скотленд-Ярде.

Барбара кивнула.

— Мне подождать, пока составят фоторобот, шеф? — спросил Нката.

— Это тоже на вас, — сказала Ардери Барбаре. — Проследите, чтобы показания были пересланы на Виктория-стрит. Выжмите из них все, что можно.

— Я могу… — начал Нката.

— Вы по-прежнему будете меня возить, — оборвала его Ардери.

Она оглядела поляну. Констебли вели поиск, двигаясь расширяющимися кругами от часовни, и так до тех нор, пока не найдут — если, конечно, найдут — орудие убийства, сумку или другой предмет, который можно будет назвать уликой. Ночной кошмар, а не место преступления. Здесь можно найти либо слишком много, либо вообще ничего.

Нката молчал. Барбара заметила, что на щеках у него появились желваки. Наконец он сказал:

— Со всем уважением, шеф, но, может, лучше вас будет возить констебль? Или кто-нибудь из специального отдела?

— Если бы я хотела, чтобы меня возил констебль или человек из специального отдела, то давно бы это устроила. У вас что, претензии к назначению, сержант?

— Думаю, меня лучше использовать…

— Так, как использую вас я, — перебила его Ардери. — Мы прояснили ситуацию?

Он немного помолчал, а потом вежливо сказал:

— Да, шеф.

Белла Макхаггис совершенно взмокла от пота, но в хорошем смысле. У нее только что закончилось занятие горячей йогой (впрочем, при такой погоде любая йога могла превратиться в горячую), и она чувствовала себя добродетельной и умиротворенной. За это ей нужно благодарить мистера Макхаггиса. Если бы этот несчастный не умер на унитазе, держась за пенис и уставившись на фотографию грудастой девицы в расстеленном на полу журнале, то она до сих пор оставалась бы в той форме, в какой пребывала в то утро, когда нашла его ушедшим в иной мир. Зрелище бедного Макхаггиса стало для нее призывом к действию. До его смерти Белла не могла без одышки подняться даже на один лестничный марш, а сейчас ей удавалось и больше. Она гордилась гибкостью своего тела. Теперь она могла согнуться и достать ладонями до пола. Могла задрать ногу на каминную полку. Неплохо для пташки шестидесяти пяти лет от роду.

Белла шла домой по Патни-Хай-стрит. На ней все еще был костюм для занятий йогой, а под мышкой она держала скатанный коврик. Белла думала о червях, о компостных червях, живших в ее заднем саду. Эти удивительные маленькие создания — храни их Господь — ели буквально все, что ни дашь, но за ними требовался уход. Им не нравились экстремальные условия: слишком жаркая или слишком холодная погода, — и они отправлялись в большую компостную кучу на небесах. Поэтому она размышляла о том, как же все-таки жара влияет на окружающую среду, и вдруг возле местной табачной лавки в поле ее зрения попал выносной стенд с рекламой свежего номера газеты «Ивнинг стандард».

Она часто замечала, что людям достаточно увидеть три-четыре слова, сообщающие о неком драматическом событии, и они тут же заходят в магазин и покупают газету. Обычно Белла такую рекламу игнорировала: в Лондоне слишком много газет, как большого формата, так и таблоидов, и, несмотря на последующую переработку, газеты пожирают слишком много лесов, а потому газетчики ничего не получат от Беллы. Однако эта реклама заставила ее замедлить шаг: «Мертвая женщина в Абни-Парке».

Белла понятия не имела, где находится Абни-Парк, однако остановилась посреди тротуара, мешая прохожим, и спросила себя: возможно ли это? Ей не хотелось думать, что это возможно. Она отвергала саму мысль об этом. Но поскольку такая возможность все же существовала, Белла вошла в лавку и купила газету, сказав себе, что если в статье не окажется ничего интересного, то можно, по крайней мере, разорвать газету и скормить ее червям.

Она не стала читать сразу. Не желая принадлежать к категории людей, которых можно рекламой соблазнить на покупку таблоида, она приобрела также мятные пастилки и жвачку «Ригли сперминт». От предложенного ей пластикового мешка отказалась — надо вовремя остановиться, Белла не станет принимать участие в дальнейшем загрязнении и уничтожении планеты путем покупки пластиковых мешков, вон их сколько валяется на улице, — и пошла дальше.

Оксфорд-роуд находилась неподалеку от табачной лавки. Это была узкая улица, расположенная под прямым углом к Патни-Бридж-роуд и к реке. Дорога от школы йоги до дома занимала менее четверти часа пешком, так что Белла вскоре вошла в калитку и по пути обогнула восемь пластиковых контейнеров для сортировки мусора, которые стояли в ее маленьком палисаднике.

Войдя в дом, она прошла на кухню и заварила себе чашку зеленого чая. Белла ежедневно выпивала две такие чашки. Этот чай она ненавидела — ей казалось, что такой должна быть на вкус лошадиная моча, — однако о ценности этого напитка много писали, поэтому Белла, как обычно, заткнула нос и выпила залпом страшную гадость. Только после этого она развернула на столе газету и посмотрела на первую страницу.

Фотография ни о чем не говорила. На ней был запечатлен полицейский, охраняющий вход в парк. В эту фотографию был вставлен второй снимок, сделанный с воздуха: поляна посреди лесного массива, в центре поляны какая-то церковь, а вокруг нее ползающие по земле полицейские-криминалисты в белой форме.

Белла прочитала текст, сопровождавший фотографии, нашла слова, описывающие жертву преступления: молодая женщина, убита, очевидно зарезана, хорошо одетая, документов не обнаружено…

Она перескочила на третью страницу и увидела там фоторобот, а под ним подпись: «Этот человек объявлен в розыск». Фотороботы, подумала она, никогда не бывают похожи на человека, которого предположительно изображают, а этот конкретный выглядел таким универсальным, что на основании его полиция могла бы схватить на улице любого подростка: темные волосы, падающие на глаза, круглое лицо, одет, несмотря на жару, в куртку с капюшоном — ладно хоть капюшон опущен, а не поднят… И фоторобот, и словесный портрет совершенно бесполезны. На Патни-Хайстрит она только что заметила с десяток таких мальчишек.

В статье было написано, что этого парня видели покидающим место преступления на кладбище Абни-Парк. Прочитав это, Белла пошла в столовую и сняла с полки старый справочник «А-Z». Нашла это место в Стоук-Ньюингтоне, и тот факт, что Стоук-Ньюингтон находится на расстоянии многих миль от Патни, привел ее в замешательство. Из этого состояния ее вывел стук входной двери и шаги, движущиеся по коридору в ее направлении.

— Фрейзер, милый, это ты? — спросила она, но не стала дожидаться ответа.

Она твердо знала время ухода и прихода своих жильцов. В этот час с работы возвращался Фрейзер Чаплин. Он должен был освежиться, переодеться и отправиться на вечернюю смену. Белла восхищалась этим молодым человеком и тем, что у него две работы. Она любила сдавать комнаты трудолюбивым людям.

— У тебя есть минутка?

Жилец остановился на пороге, и Белла подняла глаза от справочника. Фрейзер вскинул бровь, черную, как и его густые кудрявые волосы; это делало его похожим на испанца времен мавров, хотя на самом деле парень был ирландцем.

— Ну и жарища. Все дети Бейсуотера на катке, миссис Макэйч.[17]

— Еще бы, — сказала Белла. — Взгляни на это, милый.

Она отвела его в кухню и показала газету. Он прочитал статью и взглянул на нее.

— И что? — Вид у него был озадаченный.

— Что ты хочешь сказать своим «И что?». Молодая женщина, хорошо одетая, мертва…

До него вдруг дошло, и выражение его лица изменилось.

— О нет! Я так не думаю. — Голос его звучал не слишком уверенно. — Да быть этого не может, миссис Макэйч.

— Почему нет?

— С какой бы стати ее занесло в Стоук-Ньюингтон? Да еще и на кладбище, господи помилуй! — Он еще раз взглянул на фотографии, посмотрел и на фоторобот. Медленно покачал головой. — Нет. Нет! Честно. Скорее всего, уехала куда-нибудь отдохнуть от жары. На море или куда-то еще. Кто станет винить ее за это?

— Она бы сказала. Она не захотела бы, чтобы за нее волновались. Думаю, ты это понимаешь.

Фрейзер оторвал взгляд от газетных фотографий, в его глазах появилась тревога, и этот факт Белла отметила с удовлетворением. Мало в жизни было вещей, которые она ненавидела больше, чем тупиц, и она поставила Фрейзеру высокую отметку за способность быстро схватывать.

— Я это правило не нарушал. Может, в коллекции я и не самая блестящая монета, но я не…

— Знаю, милый, — быстро сказала Белла.

Бог свидетель, в душе он хороший мальчик. Возможно, он легко поддается чужому влиянию. Особенно когда дело касается женщин. Но в главном он хорош.

— Я знаю, знаю. Но иногда юные женщины — чистые барракуды. Ты и сам в этом убедился.

— Но не в этот раз. И не эта молодая женщина.

— Вы ведь были с ней друзьями?

— Так же, как и с Паоло. И с вами.

— Принято, — сказала Белла, хотя на душе у нее стало чуть теплее оттого, что он посчитал ее своим другом. — Но если человек с кем-то дружит, он лучше знает, что творится у того внутри. Тебе не кажется, что в последнее время она выглядела как-то иначе? Словно что-то было у нее на сердце?

Фрейзер потер рукой подбородок и задумался. Белла услышала скрип щетины. Ему надо побриться перед работой.

— У меня нет таланта читать чужие мысли, — ответил он наконец. — Вот вы — другое дело. — Он снова замолчал.

Белле и это понравилось. В отличие от других молодых людей он не выскакивал с глупыми, ни на чем не основанными предположениями. Он думал и не боялся повременить.

— Если это действительно она — а я вовсе не уверен, потому что все это кажется бессмыслицей, — возможно, она поехала туда подумать. Ей понадобилось спокойное место, а что может быть спокойнее кладбища?

— Подумать? — переспросила Белла. — Тащиться в такую даль, в Стоук-Ньюингтон, чтобы подумать? Думать она может где угодно. В саду. В спальне. Возле реки она тоже может думать.

— Ну ладно. Тогда что? — спросил Фрейзер. — Если считать, что это она. Зачем бы ей понадобилось туда ехать?

— В последнее время она была скрытной. Не такой, как всегда. Если это она, то поехала она туда по недоброй причине.

— Какой, например?

— Например, встретиться с кем-то. С человеком, который ее убил.

— Это полный бред.

— Возможно, но я позвоню.

— Кому?

— Копам, милый. Они просят дать информацию, а она у нас есть. У тебя и у меня.

— Да что это за информация?! То, что жиличка две ночи не являлась домой? В городе это на каждом шагу.

— Может, и так. Но у нашей жилички разные глаза — карий и зеленый. Сомневаюсь, что и у других пропавших людей можно найти такую особенность.

— Но если это она и если она мертва…

Фрейзер замолчал, и Белла подняла взгляд от газеты. В его голосе определенно было что-то такое, что усилило подозрения Беллы. Но тревога развеялась, когда он продолжил:

— Она — чудесная девушка, миссис Макэйч. Такая открытая и дружелюбная. Не похоже, чтобы у нее имелись какие-то секреты. Так что если это она, вопрос не в том, зачем она туда поехала, а кому на Божьей земле понадобилось ее убить?

— Какому-нибудь сумасшедшему, милый, — ответила Белла. — Мы с тобой знаем, что Лондон кишит ими.

Он слышал под собой обычный шум: акустическая и электрическая гитары, обе играли плохо. Акустическую гитару еще можно было стерпеть: запинающиеся аккорды, по крайней мере, не были усилены. Что же до электрической гитары, то ему казалось, что чем хуже исполнитель, тем громче он играет. Словно бы наслаждается своим неумением. А может, учителю нравится давать ученику полную волю при максимальном звуке, словно это урок, никак не связанный с музыкой. Он не мог выяснить, почему это так, однако давно уже оставил попытки понимать людей, среди которых жил.

«Если ты избран, ты это поймешь. Если показал себя таким, каков ты есть. Существует девять чинов, но мы — мы! — высший чин. Уничтожь Божий план, и ты падешь, как и другие. Разве ты желаешь…»

Прогремел совсем уж дикий аккорд. Этот звук, слава богу, разогнал голоса. Ему, как обычно, надо было уйти отсюда на время работы находившегося под ним магазина. Но он два дня не мог выйти. Столько времени потребовалось на то, чтобы уничтожить следы крови.

У него была своя комната, и он воспользовался имевшейся в ней крошечной раковиной в углу комнаты. Раковину можно было увидеть в окно, поэтому следовало соблюдать осторожность. Вряд ли кто-нибудь заметил бы его сквозь тонкие занавески, однако их могло отнести ветром в тот момент, когда он отжимал воду из покрытых вишневыми пятнами рубашки, пиджака и даже брюк. И все же ему хотелось ветра, несмотря на то что ветер был для него опасен. Окно он открыл в первую очередь, потому что в комнате было жарко, нечем дышать, по барабанным перепонкам стучало: «Бесполезно для нас сейчас, пока ты себя не покажешь», и мысль о воздухе заставила его подойти, спотыкаясь, к окну и распахнуть его настежь. Он сделал это ночью, он вынужден был сделать это ночью, а это значило, что он способен на анализ, и «мы не намерены сражаться друг с другом. Мы боремся с сыновьями Тьмы. Разве ты не видишь…»

Он закрыл уши наушниками, включил на полную громкость звук. Периодически проигрывал «Оду к радости» — она занимала в его мозгу столько места, что туда не влезали другие мысли и он не слышал преследующих его голосов. Ему надо было осмотреть себя, прежде чем показываться на улице.

В такой жаре одежда сохла быстро. Это позволило ему намочить ее во второй и в третий раз. Вода из темно-красной постепенно стала бледно-розовой, словно весенние цветы, и хотя без отбеливания или химчистки рубашка не вернет первоначальный цвет, худшие пятна исчезли, а на брюках и пиджаке они стали почти невидимыми. Оставалось все выгладить. У него был утюг, потому что ему важно было нормально выглядеть. Он не хотел, чтобы люди от него шарахались. Он хотел, чтобы они были рядом, чтобы они его слушали, он хотел, чтобы они знали его таким, каким он был на самом деле. Но этого не произойдет, если он будет невыспавшимся, неопрятным и в бедной одежде. Все это не годится. Он выбрал свою жизнь и хотел, чтобы люди знали это.

«…другие выборы. Перед тобой один из них. Потребность велика. Потребность ведет к действию, а действие — к славе».

Он искал ее. Славу, только славу. Она нуждалась в нем. Он слышал ее призыв.

Все вышло не так. Она посмотрела на него, и он увидел в ее глазах осознание. Он знал, что это удивление, она и должна была удивиться, но одновременно это означало и приветствие. Он пошел вперед, зная, что нужно сделать. В этот момент не было голосов, не было хора звуков, он ничего не слышал, даже музыки из наушников.

И он потерпел неудачу. Кровь повсюду — на ней, на нем, на ее руках и горле.

Ему пришлось бежать. Сначала он спрятался, обтер себя упавшими листьями, пытаясь убрать кровь. Снял рубашку и скатал ее. Вывернул наизнанку пиджак. Брюки были запачканы, но они были черными, а черный цвет скрывал пролившуюся на них алую кровь. Ему надо было добраться до дома, то есть сесть в автобус, да еще и не один, а он не знал, где выйти, чтобы пересесть. На это уйдет несколько часов, его увидят, на него станут смотреть, начнут шептаться, но это неважно, потому что…

«…еще один знак, и ты его прочитаешь. Вокруг тебя знаки, но ты предпочитаешь защищать, хотя должен сражаться…»

…ему нужно добраться до дома и очистить себя, чтобы сделать то, к чему он предназначен.

Никто, сказал он себе, не догадается сложить одно с другим. Каких только людей не встретишь в лондонских автобусах, на них никто и внимания не обращает, а если даже обратят внимание и вспомнят, что они видели, это неважно. Вообще ничего не важно. Он потерпел неудачу, и ему с этим жить.

Глава 6

Изабелла Ардери не обрадовалась, когда на следующее утро помощник комиссара Хильер явился на собрание ее команды. Это выглядело как проверка, и ей это не понравилось, хотя он и заверил, что пришел просто похвалить ее за то, как она провела накануне пресс-конференцию. Изабелле хотелось сказать, что она не дура. Она отлично понимает, зачем он притащился и встал так важно в углу комнаты, понимает также, что ответственный за расследование — «а это я, сэр» — должен выслушать все, что сотрудник по связям с общественностью посоветует относительно информации, которой можно поделиться с прессой, и, стало быть, поздравлять ее не с чем. Тем не менее на похвалу начальства Изабелла ответила дежурной фразой «благодарю, сэр» и замолчала, с нетерпением предвкушая немедленный уход помощника комиссара. «Держите меня в курсе, исполняющая обязанности суперинтенданта». Это обращение попало в цель, как и планировал Хильер. «Исполняющая обязанности суперинтенданта». Ей не надо было напоминать, что она проходит испытательный срок, однако Хильер при каждой возможности напоминал ей об этом. Изабелла сказала, что пресс-конференция и ее обращение к потенциальным свидетелям, заметившим что-то подозрительное, уже приносит плоды, после чего спросила, не хочет ли помощник комиссара ознакомиться с кратким содержанием телефонных звонков за прошедшие дни. Хильер посмотрел на нее пронизывающим взглядом, словно прощупывая, что стоит за ее вопросом, и только потом отклонил предложение, но Изабелла постаралась сохранить непроницаемое выражение лица. Очевидно, Хильер решил, что она говорит искренне. Сказал, что они еще увидятся, и с этими словами вышел, оставив ее под недружелюбным взглядом инспектора Джона Стюарта, который Изабелла благополучно проигнорировала.

Опрос жильцов в Стоук-Ньюингтоне был в разгаре, кладбищенскую территорию продолжали медленно прочесывать, внимательно выслушивались все телефонные звонки, чертились диаграммы, составлялись карты. Команда был готова извлекать все полезное из того, что говорилось на пресс-конференции, из сообщений в телевизионных новостях и в газетах, из фоторобота, составленного с помощью двух молодых людей, обнаруживших тело. Работа шла, как и следовало, и Изабелла была удовлетворена ее ходом.

Относительно аутопсии у нее, однако, имелись сомнения. Вскрытие она плохо переносила. Вид крови не вызывал у нее состояния, близкого к обмороку, но вскрытое тело и процесс изъятия и взвешивания того, что совсем недавно было живыми органами, действовали на нее неважно. По этой причине сегодня она решила не брать с собой никого на эту процедуру. Она и от ланча отказалась в пользу одной из трех маленьких бутылочек водки, которые с той же целью сунула в сумку.

Морг она нашла без труда. Там ее дожидался патологоанатом из Министерства внутренних дел. Он представился как доктор Уиллефорд, «но зовите меня Блейк, зачем нам с вами формальности?», и спросил, не нужен ли ей стул или табурет, «если расследование покажется вам не по силам». Он произнес это вполне доброжелательно, но Изабелла не поверила его улыбке. Она не сомневалась в том, что о ее реакции на вскрытие будет доложено. Длинные щупальца Хильера протянулись даже сюда. Изабелла поклялась себе держаться стойко и сказала Уиллефорду, что не ожидает никаких трудностей, ей, мол, на вскрытиях ни разу не становилось плохо. Это была чистая ложь, но ему-то откуда знать? Он хихикнул, погладил подбородок и весело сказал: «Хорошо, тогда пойдем». Изабелла подошла к каталке из нержавеющей стали и уставилась на ожидавшее вскрытия тело. С правой стороны шеи у жертвы была кровавая рана, похожая на молнию.

Уиллефорд перечислил первые бросающиеся в глаза детали, обращаясь к микрофону, подвешенному над каталкой. Он сделал это в непринужденной манере, словно собирался повеселить человека, который будет переносить его слова на бумагу.

— Кэти, дорогая, — произнес он в микрофон, — на этот раз у нас особь женского пола. В хорошей физической форме, без тату и без шрамов. Рост пять футов четыре дюйма — не стану переводить в метрическую систему, дорогая. Вес семь и восемьдесят пять сотых стоуна. Сама все переведешь, Кэт? Кстати, как поживает твоя мама? Вы готовы, суперинтендант Ардери? Нет, Кэт, это я не тебе, моя милая. У нас здесь новенькая. Ее зовут Изабелла Ардери, — он подмигнул Изабелле, — и она даже не попросила поставить стул, если он ей понадобится. В общем… — Он принялся исследовать рану на шее. — У нас тут порвана сонная артерия. Очень некрасиво. Ты, моя милая, должна радоваться тому, что не видишь этого. Рана рваная, сейчас измерю… семь дюймов.

От шеи жертвы он перешел к туловищу, поднял одну мертвую руку, потом другую, извинился перед Изабеллой, обходя ее, и сказал Кэти, что суперинтендант до сих пор стоит на своих ногах и цвет лица у нее хороший, но они еще посмотрят, что произойдет, когда он вскроет тело.

— Кэт, на руках жертвы нет ран, свидетельствующих о самозащите. Нет сломанных ногтей, нет и царапин. Обе руки в крови, но я думаю, что это произошло из-за ее попытки остановить кровотечение, после того как было выдернуто орудие убийства.

В такой же манере он говорил еще несколько минут, отмечая все, что видел. Возраст жертвы он определил между двадцатью и тридцатью годами, а затем приготовился к следующей стадии процесса.

Изабелла была готова. Он безусловно ждал, что она упадет в обморок. Так же безусловно Изабелла была намерена не позволить этому случиться. Когда он вскрыл грудную клетку и взял ножницы, чтобы разрезать ребра жертвы, Изабелла подумала, что ей не помешала бы сейчас еще одна порция водки. Самым отвратительным показался ей звук металла, режущего кость, однако все остальное было хотя и не просто, но, по крайней мере, переносимо.

— Милая Кэт, — сказал Уиллефорд, после того как сделал это, — как и всегда, это было приятно. Будь добра, напечатай это и передай отчет суперинтенданту Ардери, дорогая. Кстати, она до сих пор держится на ногах. Она — человек слова. Помнишь инспектора Шаттера[18] — и фамилия-то какая подходящая! — так он упал головой во вскрытый живот жертвы, это было в Беррик-он-Твид. Боже, что за скандал! А «разве мы не живем лишь для того, чтобы давать»… не помню что — «нашим соседям и, в свой черед, смеяться над ними?».[19] Я никак не могу запомнить эту цитату. Адье, дорогая Кэт, до следующего раза.

В этот момент ассистент начал уборку, а Уиллефорд снял халат и бросил его в стоящее в углу ведро, после чего пригласил Изабеллу «зайти ко мне в гости, как сказал паук мухе. У меня тут для вас есть кое-что еще».

«Кое-что» оказалось информацией о том, что в руке жертвы обнаружились два волоса, и Уиллефорд не сомневался, что криминалисты вскоре снимут с ее одежды множество таких волосков.

— Была слишком близко к убийце, если понимаете, о чем я, — подмигнул он.

Изабелла подумала, не означает ли это сексуальное насилие, и спросила напрямик:

— Что это было — половое сношение? Изнасилование? Борьба?

Ничего такого, сказал патологоанатом. Никаких признаков. Она была, если можно так выразиться, активным участником того, что происходило между ней и владельцем волосков. Именно поэтому она оказалась там, где ее нашли, и ничто не указывает на то, что жертву притащили туда помимо ее воли: нет ни синяков, ни кожи под ногтями, ничего подобного.

Изабелла задала патологоанатому несколько вопросов: каково его мнение относительно позы, в которой находилась жертва, когда на нее было совершено нападение? Как насчет времени смерти? Сколько времени она прожила после нападения? С какой стороны был нанесен смертельный удар? Убийца левша или правша?

Уиллефорд порылся в кармане своей ветровки — она висела у него за дверью, и он прихватил ее с собой туда, где они теперь сидели, — и достал питательный батончик. Признался, что таким образом удерживает сахар в крови на нужном уровне. Метаболизм был проклятием его жизни.

Так оно, очевидно, и было. Без халата он был худ, как садовая мотыга. При росте не меньше чем шесть футов шесть дюймов ему надо бы целый день принимать пищу, но при такой работе это было затруднительно.

На ее вопросы Уиллефорд ответил, что, судя по наличию личинок, можно предположить, что до момента обнаружения тела прошло от двадцати четырех до тридцати шести часов, хотя с учетом жары, скорее всего, двадцать четыре часа. В момент нападения женщина стояла, а ее убийца — правша. Токсикология покажет, были ли в крови наркотики или алкоголь, но это займет какое-то время, как и определение ДНК волос, потому что «на них есть фолликулы, чудесно, правда?».

Изабелла спросила, был ли убийца в момент нападения впереди или позади женщины.

Определенно впереди, ответил патологоанатом.

Из этого следует, заключила Изабелла, что жертва знала своего убийцу.

На очередное задание Изабелла отправилась в тот же день, причем одна. Она заранее изучила маршрут и с облегчением поняла, что доехать до Итон-террас совсем несложно. Главным было не напортачить возле вокзала Виктория. Если она будет начеку и не испугается движения, то сможет преодолеть лабиринт улиц и не окажется у реки или, напротив, у Букингемского дворца.

Прежде чем добраться до Итон-террас, Изабелла все-таки один раз ошиблась — повернула налево, а не направо, и поняла это, разглядев номера домов на солидных дверях. Она развернулась, и все стало просто, хотя, приехав на место, она просидела в машине добрые две минуты, прикидывая, какой подход будет наиболее уместным.

Наконец она решила, что правда всегда лучше. Тем не менее, чтобы высказать ее, требовалась помощь, и эта помощь лежала на дне ее сумки. Хорошо, что она захватила с собой сегодня не одну бутылочку.

Изабелла выпила водку. Последний глоток она задержала на языке, пока водка не согрелась. Изабелла проглотила ее и положила в рот пластинку «Джуси фрут». Пройдя по дорожке к дому и к мраморной доске, служившей вместо крыльца, она вынула жвачку, наложила на губы блеск и разгладила лацканы пиджака. Потом позвонила в дверь.

Она знала, что у него есть «человек» — странное слово! — и дверь ей отворил именно этот субъект, молодой, лупоглазый, одетый как теннисист. Необычный костюм для слуги, личного помощника, дворецкого и т. д. у графа под прикрытием. Именно так называла про себя Изабелла инспектора Томаса Линли: граф под прикрытием, — потому что искренне не понимала, отчего человек в таком статусе предпочитает проводить свою жизнь в качестве копа, если только это не своего рода маска, за которой он прячется от людей своего круга. Фотографии людей его круга можно было увидеть на обложках таблоидов, когда те становились героями скандалов, либо на страницах журналов «Хэлло!», «ОК!», «Татлер» и прочих модных изданий. Такие люди позировали перед фотографами с бокалами шампанского в руке, они посещали ночные клубы и оставались там до рассвета, катались на лыжах в Альпах — Французских, Итальянских или Швейцарских, какая разница? — уезжали в Портофино, Санторини или в другие места с экзотическими названиями где-нибудь на Средиземноморском, Ионическом или Эгейском морях. На обычную работу такие люди не ходили, а если это и случалось, то только когда у них возникала потребность в деньгах, но копов среди них точно не было.

— Добрый день, — сказал мужчина в теннисном костюме.

Это был Чарли Дентон. Что ж, Изабелла хорошо подготовилась. Она показала свое удостоверение и представилась.

— Мистер Дентон, я пытаюсь найти инспектора. Возможно, он дома?

Если он и удивился тому, что она его узнала, то не проявил этого.

— По правде говоря… — протянул он и впустил ее в дом.

Он указал на дверь справа, и Изабелла вошла в приемную, выдержанную в приятных зеленых тонах.

— Думаю, он в библиотеке.

Дентон указал Изабелле на простые мягкие кресла возле камина и предложил принести какой-нибудь напиток. Она едва не попросила водку с мартини, но одумалась, вспомнив, что она на службе.

Пока он ходил искать своего… — Изабелла снова затруднилась с определением: хозяина? нанимателя? — она разглядывала комнату. Дом был городской и, скорее всего, принадлежал семье Линли долгое время, потому что декор девятнадцатого века в нем не был уничтожен. На потолке и стенах сохранились декоративные гипсовые украшения и молдинги. Изабелла догадывалась, что для всего этого имеется бесконечное множество архитектурных терминов, однако не знала ни одного из них, хотя вполне способна была ими восхищаться.

Она не стала садиться, а предпочла пройти к окну, выходящему на улицу. У подоконника стоял стол, на нем несколько фотографий в рамках, среди них — свадебный снимок Линли и его жены. Изабелла взяла фотографию и вгляделась. Снимок был спонтанный, неподготовленный — невеста и жених смеялись посреди толпы поздравляющих их гостей.

Она была очень привлекательной. Ее нельзя было назвать красавицей, фарфоровой статуэткой, классическим образцом, куколкой или как там еще любят называть женщину в день ее свадьбы. И английской розой она тоже не была. У нее были темные волосы и темные глаза, овальное лицо и обаятельная улыбка. К тому же она была по-модному стройна. «Но разве они не все такие?» — подумала Изабелла.

— Суперинтендант Ардери?

Изабелла обернулась, держа фотографию в руке. Она предполагала увидеть серое горестное лицо, возможно, смокинг, трубку в руке, тапочки на ногах или что-нибудь в этом роде, нелепо эдвардианское, но у Томаса Линли было загорелое лицо и выгоревшие на солнце волосы, а одет он был в синие джинсы и рубашку поло на трех пуговицах.

Она и позабыла, что у него карие глаза. Сейчас они просто смотрели на нее. Он назвал ее по имени с некоторым удивлением, но что он при этом чувствовал, осталось неясно.

— Я только исполняю обязанности суперинтенданта. Временно. Если точнее, прохожу испытательный срок. Почти как вы.

— А…

Линли вошел в комнату. Он был из тех мужчин, что ведут себя уверенно в любой обстановке. Изабелла подумала, что это благодаря воспитанию.

— Не совсем так, — сказал он, подойдя к ней. — Я на этот пост не претендовал, просто помогал в затруднительном положении. Мне не нужна была эта должность.

— Я об этом слышала, но мне трудно было поверить.

— Почему? Мне неинтересно карабкаться вверх по служебной лестнице.

— Это интересно всем, инспектор.

— Вряд ли, если они не хотят нести ответственность, и уж тем более если они предпочитают столярное дело.

— Столярное дело? Какое столярное дело?

— Такое, в которое можно погрузиться с головой, — слабо улыбнулся Линли.

Он взглянул на ее руки, и Изабелла сообразила, что до сих пор держит его свадебную фотографию. Она поставила ее на стол.

— Ваша жена была красива, Томас. Мне очень жаль, что ее больше нет.

— Спасибо. Мы абсолютно не подходили друг другу, — произнес он с такой искренностью, что потряс Изабеллу, — но это и делало нас настоящей парой. Я ее обожал.

— Такая любовь — редкость, — заметила она.

— Да.

Как и Чарли Дентон, он предложил ей выпить, и Изабелла снова отказалась. Как и Чарли Дентон, он пригласил ее сесть, но на этот раз не к камину. Он указал на два стула, стоящие по обе стороны от шахматного столика, на котором разыгрывалась партия. Линли взглянул на шахматы, нахмурился и через мгновение сделал ход белым конем, заперев при этом черного слона.

— Чарли только делает вид, что сдается, — сказал он. — На самом деле у него в запасе какая-то каверза. Что я могу для вас сделать, суперинтендант? Хотелось бы думать, что это светский визит, однако я уверен, что это не так.

— В Абни-Парке, в Стоук-Ньюингтоне, совершено убийство. На самом деле это не парк, а кладбище.

— Молодая женщина. Да. Я слышал об этом по радио. Значит, расследование ведете вы? А почему не местная полиция?

— Хильер нажал кое на какие пружины. К тому же снова возникли разногласия с дежурно-диспетчерской службой. Впрочем, я думаю, что первое важнее второго. Он хочет посмотреть, как я буду работать по сравнению с вами. И с Джоном Стюартом, если на то пошло.

— Похоже, вы уже раскусили Хильера.

— Это было нетрудно.

— У него много чего на уме, — улыбнулся Линли.

На этот раз улыбка не отразила его чувств. Линли все еще был настороже, да и любой другой на его месте вел бы себя так же. У Изабеллы не было причины прийти к нему. Он знал это и ждал, когда она выложит все начистоту.

— Я хочу, чтобы вы приняли участие в расследовании, Томас.

— Я в отпуске, — ответил он.

— Понимаю. Но я надеюсь убедить вас взять отпуск из вашего отпуска. Хотя бы на несколько недель.

— Вы работаете с той же командой, что и я?

— Да. Стюарт, Хейл, Нката…

— И Барбара Хейверс?

— Да. Ужасная сержант Хейверс тоже с нами. Если не обращать внимания на прискорбное отсутствие вкуса в ее одежде, то мне кажется, что коп она хороший.

— Вы правы.

Он сцепил пальцы и устремил взгляд на шахматную доску. Со стороны казалось, что он соображает, каким будет следующий ход Чарли Дентона, но Изабелла знала: Линли старается понять причину ее просьбы.

— Очевидно, что вы не нуждаетесь в моем присутствии, по крайней мере в качестве следователя.

— Вы считаете, что в убойном отделе достаточно следователей?

И снова эта улыбка.

— Аргумент, лежащий на поверхности, — заметил он. — Хорош для политики столичной полиции. Плох для… — Он запнулся.

— Для отношений с вами? — Изабелла наклонилась к Линли. — Хорошо, я хочу привлечь вас в свою команду, чтобы произносить ваше имя без наступления благоговейной паузы в оперативном штабе, и это главная причина, которая привела меня сюда. К тому же мне хочется завязать со всеми нормальные отношения, потому что я мечтаю получить эту должность.

— Вы довольно откровенны, когда вас припирают к стенке.

— И я всегда буду такой. С вами и со всеми остальными. Прежде, чем меня припрут к стенке.

— Для вас это и хорошо и плохо. Хорошо для команды, которой вы управляете, плохо для ваших отношений с Хильером. Он мягко стелет, да жестко спать. Или вы это уже и сами поняли?

— Мне кажется, что главное для меня — взаимоотношения между мной и командой, а не мои отношения с Дэвидом Хильером. Что до команды, то они хотят вернуть вас. Они хотят вас в качестве суперинтенданта — все, за исключением Джона Стюарта, но вам не следует принимать это…

— Я и не принимаю. — На этот раз улыбка была искренней.

— Вот и хорошо. Отлично. Они хотят вас вернуть, и единственное, что их удовлетворит, — это уверенность в том, что вы не желаете быть тем, кем хотят видеть вас они, и что вы вполне довольны тем, что эту должность занимает кто-то другой.

— То есть вы.

— Я думаю, что мы с вами сработаемся, Томас, и у нас, если уж на то пошло, все получится очень хорошо.

Он внимательно смотрел на нее, и Изабелла подумала: интересно, что он читает на ее лице? Прошло мгновение, но она позволяла ему длиться и длиться, думая при этом, как тихо сейчас в доме и стояла ли здесь такая же тишина, когда жена Линли была жива. У них не было детей, вспомнила она. Они поженились менее чем за год до ее смерти.

— Как ваши мальчики? — спросил он вдруг.

Это был обезоруживающий вопрос, и Линли, скорее всего, задал его намеренно. Откуда он знает, что у нее два сына? Словно услышав ее вопрос, Линли пояснил:

— Вы говорили по мобильнику в тот день, когда мы встретились в Кенте. Ваш бывший муж… вы с нимспорили… и упомянули мальчиков.

— Они сейчас возле Мейдстона, вместе с отцом.

— Вам это вряд ли нравится.

— Не могу сказать, нравится или нет. Просто не видела смысла везти их в Лондон, не будучи уверенной, получу ли я эту работу на постоянной основе.

Голос ее прозвучал суше, чем хотелось, и она постаралась смягчить эффект своих слов.

— Я по ним, конечно же, скучаю. Но летние каникулы им лучше проводить с отцом в деревне, чем со мной в Лондоне. Они там могут бегать на воле. Здесь это исключено.

— А если вас утвердят в этой должности?

Задавая вопросы, он смотрел ей в лицо. Он умел быстро отделить ложь от правды, но в данном случае у Изабеллы просто не было причины говорить неправду.

— Тогда, конечно, они переедут ко мне в Лондон. Но я не люблю загадывать наперед. Мне это никогда не казалось разумным, а в данном случае это и вовсе глупо.

— То есть цыплят по осени считают.

— Вот именно, — подтвердила она. — И это еще одна причина, инспектор…

— Просто Томас.

— Томас, — повторила она. — Хорошо. Выложу вам полную правду. Мне нужно, чтобы вы подключились к этому делу, потому что я хочу повысить свои шансы на получение постоянной работы в лондонской полиции. Если вы станете работать со мной, все успокоятся, прекратятся досужие домыслы, и в то же время мы продемонстрируем форму сотрудничества, которая послужит… — Изабелла задумалась над подходящим словом.

— Как голос в вашу пользу, — подсказал Линли.

— Да. Если станем хорошо работать вместе, так и будет. Как я уже сказала, лгать вам я никогда не стану.

— А я всегда буду играть на вашей стороне? Вы так это видите?

— В настоящий момент — да. Это может измениться. Пусть все идет своим чередом.

Он ничего не ответил, но Изабелла видела, что он обдумывает ее просьбу: сопоставляет ее со своей нынешней жизнью, прикидывает, что может измениться и как отразятся на нем эти перемены. Наконец он сказал:

— Я должен подумать.

— Как долго?

— У вас есть мобильник?

— Конечно.

— Дайте мне номер. Я позвоню вам в конце дня.

Главный вопрос для него состоял в том, что все это значит, а не в том, следует ли соглашаться. Линли пытался оставить работу в полиции, но работа нашла его и, похоже, не собиралась от него отступать, хотел он того или нет.

Как только Изабелла Ардери его покинула, Линли подошел к окну и посмотрел на идущую к машине женщину. Ардери была высока, не менее шести футов. — Линли и сам был ростом шесть футов и два дюйма, и глаза у них с Изабеллой были на одном уровне, — и все в ней кричало о профессионализме, от строгого костюма до начищенных туфель и гладких, заправленных за уши волос янтарного цвета. На ней были золотые сережки-пуговки и колье с золотой подвеской такой же формы, но этими украшениями она и ограничилась. Часы она носила, но обходилась без колец, руки ухоженные, с мягкой на вид кожей и свежим маникюром на коротких ногтях. В ней чувствовалась смесь мужских и женских черт, но ведь это и понятно. Чтобы добиться успеха в этом мире, ей нужно заставлять себя поступать как мужчина, оставаясь при этом в душе женщиной. Нелегко ей, должно быть, приходится.

Возле машины она открыла сумку и уронила ключи. Подняла их и отперла машину. Поискала что-то в сумке, но не нашла, швырнула сумку в машину, быстро завела двигатель и укатила.

Линли постоял еще немного, глядя в окно. Он давно этого не делал, потому что на этой улице умерла Хелен и он боялся, что воображение вернет его к тому дню. Но сейчас, глядя в окно, Линли видел улицу, обычную улицу, как и многие другие в Белгрейвии. Солидные белые дома, блестящие на солнце чугунные решетки, обвитые виноградом, сладко пахнущий жасмин в подоконных ящиках.

Линли отвернулся от этого зрелища. Он пошел к лестнице и поднялся наверх, однако в библиотеку, где до прихода Ардери читал «Файненшл таймс», не вернулся. Вместо этого направился в спальню рядом с комнатой, которую делил с женой, и впервые с февраля отворил дверь и вошел внутрь.

Комната была еще не вполне закончена. Надо было собрать кровать, они успели лишь выгрузить ее из ящика. Возле деревянных панелей стояло шесть рулонов обоев, панели один раз были покрашены, но им явно требовался еще слой краски. Новый потолочный светильник так и остался в коробке, под одним из окон стоял пеленальный столик без матрасика. Стеганый матрасик, свернутый в рулон, лежал в фирменной сумке из магазина Питера Джонса, среди других сумок, в которых были подушки, пеленки, молокоотсос, бутылочки… Удивительно, как много добра требуется младенцу, весящему при рождении всего семь фунтов, а то и меньше.

В комнате было душно и жарко, и Линли отворил окна. Ветра на улице почти не было, и температура вряд ли понизится. Странно, почему они не подумали об этом, когда выбрали эту комнату для детской их сына. Конечно, тогда был конец осени, дело шло к зиме, и о жаре как-то не думалось. Тогда их занимала только сама беременность, а не ее результат. Возможно, многие семейные пары ведут себя подобным образом. Проходят через все трудные моменты беременности, через роды и становятся родителями. Человек не может думать как родитель, пока у него не появится ребенок.

— Милорд…

Линли обернулся. На пороге стоял Чарли Дентон. Он знал, что Линли не любит, когда к нему обращаются по титулу, но они так и не договорились, какое слово Дентон должен использовать, чтобы привлечь внимание Линли, поэтому обращение произносилось невнятно или сопровождалось кашлем.

— Да? В чем дело, Чарли? Вы уходите?

— Я уже вернулся, — покачал головой Дентон.

— И?

— В таких вещах никогда не знаешь. Я думал, что этому поможет манера одеваться, но директор не произнес никаких одобрительных слов.

— Вот как? Черт!

— Гм. Я слышал, как кто-то сказал: «У него есть фактура», и точка. Так все и осталось в подвешенном состоянии.

— Как всегда, — прокомментировал Линли. — Сколько времени ждать?

— Звонка? Недолго. Рекламщики, сами знаете. Они придирчивы, но не настолько.

Голос его звучал смиренно. Таковы законы мира, подумал Линли. Таков микрокосм самой жизни. Желание и компромисс. Человек хватается за шанс, но вместо успеха его ждут отпор и разочарование. Однако если ничего не предпринимать, не идти на риск, не стараться совершить прыжок, успеха не будет.

— Ну а пока, в ожидании приглашения на роль Гамлета…

— Сэр? — откликнулся Дентон.

— Нам надо разобраться с этой комнатой. Если вы приготовите кувшин «Пиммса»[20] и принесете его сюда, к вечеру мы решим этот вопрос.

Глава 7

В конце концов Мередит отыскала Гордона Джосси во Фритеме. Она думала, что он до сих пор работает на здании в саду Болдер, там, где его повстречала Джина Диккенс, но, когда она туда приехала, по состоянию крыши стало ясно, что Джосси давно перешел на другое место работы. Крыша была уже отделана, и подпись Гордона была на месте: на коньке элегантный петух из соломы распустил хвост на несколько футов ниже крыши, защищая уязвимый угол.

Мередит разочарованно пробормотала бранное слово — тихо, чтобы не услышала Кэмми, — и обратилась к дочери:

— Давай прогуляемся на пруд. Там утки плавают, и мы с тобой походим по красивому зеленому мостику.

Пруд с утками и мост отнял у них час, но оказалось, что все к лучшему. Они зашли в закусочную, Мередит купила Кэмми рогалик, а себе — бутылку воды и заодно узнала, где можно найти Гордона Джосси, так что ей и звонить не понадобилось, и это хорошо: пусть ее визит застанет Гордона врасплох.

Он работал на крыше паба возле пруда Айворт. Мередит узнала это от девицы за кассой. Информация у нее была точная, поскольку кассирша положила глаз на помощника Гордона, когда те работали в саду Болдер. Девице удалось проложить дорожку к предмету своего обожания вопреки — а может, и благодаря — ногам иксообразной формы. Она сказала, что Мередит найдет кровельщиков возле пруда. Потом прищурилась и спросила, кого из двоих мужчин разыскивает Мередит. Мередит так и подмывало сказать, чтобы девушка не беспокоилась: мужчины в любом состоянии и любого возраста совершенно ее не интересуют. Однако она сдержалась и объяснила, что пытается разыскать Гордона Джосси, тогда девушка успокоилась и услужливо разъяснила, как ей добраться до пруда Айворт, находящегося к востоку от Фритема. Вообще-то, прибавила она, паб ближе к Фритему, чем к пруду.

Идея посетить еще один пруд с утками вдохновила Кэмми, она оторвалась от лужаек и цветов Болдера и уселась в машину — не самое свое любимое место, потому что сиденье ограничивало ее свободу; к тому же в машине не было кондиционера, и свое неудовольствие этим девочка давно высказывала матери. Мередит повезло: до Фритема они добрались всего за четверть часа, так как он находился на той же дороге А-31. Мередит поехала туда с открытыми окнами и вместо своей кассеты поставила любимую кассету дочери. Кэмми была неравнодушна к тенорам и могла с удивительной точностью повторить «Nessun dorma».[21]

Паб они тоже нашли без труда. «Королевский дуб» был смешением стилей, отражавших разные периоды его строительства. Здесь присутствовали и глина, и дерево, и кирпич, а крыша частично была соломенной, частично черепичной. Гордон снял старую солому вплоть до стропил. Когда Мередит подъехала, он как раз спускался с лесов, в то время как подмастерье под дубом, подарившим свое имя пабу, собирал камыш в пучки. Кэмми с радостью побежала к качелям, висящим в дальнем конце палисадника, и Мередит успокоилась, зная, что дочь будет при деле, пока ее мама говорит с кровельщиком.

Гордон не удивился, увидев ее. Мередит подумала, что Джина Диккенс, вероятно, рассказала о ее визите, и кто может ее в этом упрекнуть? Интересно, расспросила ли она Гордона о чужой машине и об убранной на чердак одежде? Наверняка расспросила: Джина явно разнервничалась, когда Мередит посвятила ее в отношения между Джемаймой Хастингс и Гордоном Джосси.

Заметив, что Кэмми уселась на качели, Мередит не стала тратить время на вступление. Она подошла к Гордону Джосси и взяла быка за рога:

— Я бы хотела узнать, как она добралась до Лондона без автомобиля, Гордон.

И стала ждать ответа, изучая выражение лица Гордона.

Джосси посмотрел на помощника.

— Сделаем перерыв, Клифф.

Парень кивнул и исчез в пабе. Гордон снял бейсболку, вынул из кармана джинсов платок, вытер им лицо и лысеющую голову. На нем были солнцезащитные очки, и он их не снял, чтобы Мередит труднее было прочитать его мысли. Она всегда думала, что Гордон так часто надевает темные очки именно для того, чтобы люди не видели его лживых глаз, но Джемайма сказала на это: «Глупости!» Очевидно, она не находила ничего странного в человеке, который носит темные очки и в дождь, и в снег, а иногда и в помещении. Но это с самого начала было проблемой: Мередит считала, что у Гордона Джосси десятки таких вывихов, а Джемайма не хотела их замечать. В конце концов, он был муж-чи-ной, одним из высших существ, среди которых Джемайма годами каталась, словно шарик в игре «Волшебник пинбола».

Гордон снял очки, но только на мгновение, чтобы протереть их платком. Сделав это, он сунул платок в карман и спокойно спросил:

— Почему ты так настроена против меня, Мередит?

— Ты отдалил Джемайму от ее друзей.

Гордон медленно кивнул, словно обдумывая ее слова.

— Ты имеешь в виду себя?

— От всех, Гордон. Ты ведь это не отрицаешь?

— Нет смысла отрицать то, чего нет. Даже глупо, если ты простишь мне это слово. Ты перестала к ней ходить, так что если вы и отдалились друг от друга, ты сама это сделала. Хочешь поговорить, почему это произошло?

— То, о чем я хочу поговорить, — это почему ее автомобиль стоит в твоем сарае. Я хочу знать, почему ты сказал этой… блондинке, которая живет сейчас в твоем доме, что машина принадлежит тебе. И еще я хочу знать, почему одежда Джемаймы собрана и отправлена на чердак и почему в доме не видно никаких ее вещей.

— Почему я должен перед тобой отчитываться?

— Потому что если ты этого не сделаешь или если меня не удовлетворит твой ответ…

В голосе Мередит прозвучала угроза. Гордон не был дураком и знал, что означает недоговоренная ею фраза, тем не менее он спросил:

— И что тогда?

На нем была футболка с длинными рукавами, и он вынул из нагрудного кармана пачку сигарет. Вытряхнул одну сигарету, зажег ее пластиковой зажигалкой и стал молча дожидаться, что на это скажет Мередит. Потом он оглянулся через плечо на другую сторону улицы, на фермерский дом из красного кирпича, стоявший у края лиловой вересковой пустоши. За пустошью поднимался лес. В летнем мареве мерцали верхушки деревьев.

— Просто ответь мне, — не отступала Мередит. — Где Джемайма и почему она не забрала свой автомобиль?

Гордон снова посмотрел на нее.

— Что ей делать с машиной в Лондоне? Она не взяла машину, потому что там она ей не нужна.

— Как же она туда уехала?

— Понятия не имею.

— Что за глупости! Думаешь, я поверю…

— На поезде, на автобусе, на вертолете, на дельтаплане, на роликовых коньках, — разозлился Гордон. — Не знаю, Мередит. Однажды она сказала, что уедет, и на следующий день уехала. Я пришел с работы домой, а ее уже нет. Думаю, она взяла такси до Суэя, а оттуда уехала на поезде. Что еще?

— Ты с ней что-то сделал.

Мередит не собиралась его обвинять. Во всяком случае, не таким образом и не так быстро. Но она думала об этом автомобиле, о лжи Гордона, о появлении Джины Диккенс в доме, об одежде Джемаймы, упакованной в ящики и отправленной на чердак…

— Я права? — спросила она. — Роб пытался дозвониться до нее, но она не отвечает. Джемайма не отвечает на его сообщения и…

— А ты им интересуешься? Что ж, он всегда на месте, и, учитывая все обстоятельства, это мудрое решение.

Ей захотелось ударить его. Не столько за это замечание, совершенно нелепое, сколько за то, что, по его мнению, она, как и Джемайма, всегда ищет мужчину, что она в чем-то неполноценна и не удовлетворена, что она… так отчаялась в своем одиночестве, что настраивает свою женскую антенну всякий раз, когда на ее горизонте появляется свободный мужчина. В отношении Роба Хастингса это было совершенно абсурдно, ведь он на пятнадцать лет старше ее и она знает его с восьмилетнего возраста.

— Откуда вообще взялась эта особа? — спросила она. — Сколько времени ты ее знаешь? Ты встретил ее еще до того, как Джемайма уехала? Уж не она ли всему виной?

Он покачал головой, красноречиво выразив недоумение и отвращение. Глубоко затянулся сигаретой, и Мередит подумала, что он рассердился.

— Ты встретил эту особу…

— Ее зовут Джина. Джина Диккенс, и точка. Не называй ее «особой». Мне это не нравится.

— Я что же, должна заботиться о том, что тебе нравится? Ты встретил эту особу и решил, что она лучше Джемаймы?

— Что за чушь! Ладно, мне пора вернуться к работе.

Гордон повернулся, чтобы уйти, и Мередит повысила голос:

— Ты ее прогнал. Может, она сейчас и в Лондоне, но у нее не было причин ехать туда, кроме как из-за тебя. У нее был свой бизнес. Она наняла Лекси Стринер. В «Королевских кексах» у нее все получалось, а тебе это не нравилось, да? Ты начал ставить ей палки в колеса. А потом сделал что-то такое, что ей пришлось уехать. И ты привез сюда Джину.

Все это казалось Мередит очень логичным: мужчины именно так себя и ведут.

— Мне пора работать, — повторил Гордон и пошел к лестнице, ведущей на леса, огибавшие здание. Но прежде чем подняться, он повернулся. — Для твоего сведения, Мередит: Джина у меня не жила, и вообще ее не было в Нью-Форесте. Она приехала из Уинчестера в июне и…

— Да ведь и ты оттуда! Ты учился в Уинчестере. Там ты ее и встретил!

Голос ее дошел до визга, но Мередит ничего не могла с этим поделать. По какой-то причине, которой она и сама не могла определить, ей отчаянно хотелось знать, что происходило все те месяцы, что она не виделась с Джемаймой.

— Что хочешь, то и думай, — отмахнулся от нее Гордон. — А мне вот интересно, почему ты с самого начала меня невзлюбила.

— Дело не во мне.

— Дело как раз в тебе. Ты возненавидела меня с первого взгляда. Подумай об этом, прежде чем снова сюда приезжать. И оставь Джину в покое.

— Я приехала из-за Джемаймы…

— Джемайма, — сказал он ровным голосом, — уже подыскала себе кого-то. Ты знаешь это не хуже меня. Думаю, именно это тебя и бесит.

Когда Робби Хастингс припарковался у высокой живой изгороди на подъездной дорожке владений Гордона Джосси, хозяйского пикапа не было видно. Но это не остановило Роба. Если Гордона нет дома, возможно, там его новая женщина, а Робби так же сильно хотел увидеть ее, как и поговорить с Гордоном. Он должен также осмотреться вокруг. Собственными глазами взглянуть на машину Джемаймы, хотя Мередит не могла спутать ее с чьим-то другим автомобилем. Это был «фигаро»,[22] а такую машину не каждый день встретишь на дороге.

Он не знал, чем все это ему поможет. Но после того как еще два его звонка на мобильник Джемаймы остались без ответа, он ударился в панику. Джемайма была легкомысленной, но своего брата никогда не игнорировала.

Робби подошел к загону и увидел там двух пони, щиплющих траву. Странно: в такое время года животных из леса не выводят. Может, с ними что-то не так? Выглядели пони вполне здоровыми.

Он оглянулся на дом. Все окна открыты, словно в расчете на ветерок, но вокруг никого. Это и к лучшему. Мередит сказала, что машина Джемаймы стоит в сарае, и Роб пошел туда. Он распахнул дверь и вдруг услышал приятный женский голос:

— Эй! Я могу вам чем-то помочь?

Голос прозвучал из второго загона, с восточной стороны от сарая, наискосок от узкой, изрытой колеями дорожки, ведущей к пустоши. Робби увидел молодую женщину, которая стряхивала сорную траву с колен синих джинсов. Женщина была одета так, будто над ней потрудился дизайнер из телевизионной программы: воротник накрахмаленной белой блузки поднят, на шее повязан ковбойский платок, соломенная шляпа прикрывает лицо от солнца. На ней были черные очки, но Робби видел, что она красива. Гораздо красивее Джемаймы. Высокая, с приятными выпуклостями в тех местах, где другие девушки ее возраста обычно предпочитают их не иметь.

— Вы кого-то ищете? — спросила она.

— Свою сестру, — ответил он.

— А-а.

Не удивилась, подумал Робби. Да она и не должна удивляться. Мередит побывала здесь раньше его и наверняка упомянула про Джемайму, а какая женщина не станет расспрашивать своего мужчину, если неожиданно всплывет имя другой девушки?

— Мне сказали, что в сарае стоит ее автомобиль.

— Да, — подтвердила она. — И мой тоже. Входите.

Она прошла сквозь проволочную ограду. Проволока была колючей, но на женщине были перчатки, и она спокойно ее раздвинула. В руке она держала какую-то карту, судя по виду топографическую.

— Я все равно здесь уже закончила, — сказала она. — Машина внутри.

Так и оказалось. Автомобиль находился в дальнем углу сарая, он не был накрыт брезентом, как раньше, когда его видела Мередит, а стоял во всей красе: серый, точно военный корабль, с кремовой крышей. Это была старинная вещь. За ним стояла еще одна машина — последняя модель «мини купер», очевидно принадлежащая этой женщине.

Она представилась, хотя Робби уже знал, что женщину, занявшую место Джемаймы, зовут Джина Диккенс. Она честно сказала, что удивилась, узнав, что автомобиль принадлежит не Гордону, а его бывшей подруге. Она поговорила с ним об этом и об одежде Джемаймы, уложенной в коробки и отправленной на чердак.

— Гордон сказал мне, что она уехала много месяцев назад, что за все это время он не услышал от нее ни единого слова, что она, вероятно, не собирается возвращаться, что они… он не говорил, что они поссорились, просто расстались. Гордон сказал, что такие вещи происходят постоянно и это была ее идея, а поскольку ему нужно было продолжать жить дальше, он сложил все ее вещи в коробки, но не стал выбрасывать. Он надеется, что когда-нибудь она приедет или пришлет за ними, когда… устроится. — Джина сняла солнцезащитные очки и взглянула на Робби искренними глазами. — Что-то я разболталась. Простите. Я нервничаю. Все это выглядит как-то… Ее машина, ее вещи в коробках на чердаке.

— Вы поверили Гордону?

Робби провел рукой по автомобилю Джемаймы. Пыли на нем не было, и машина сияла. Сестра всегда за ней ухаживала. Выходит, в этом Мередит оказалась права. Почему Джемайма не взяла автомобиль с собой? Да, в Лондоне трудно с машиной. Но Джемайме это и в голову бы не пришло. Когда ею завладевали чувства, она не размышляла.

— У меня не было причин не верить ему, мистер Хастингс, — сказала Джина слегка изменившимся голосом. — А вы так не считаете?

— Робби, — сказал он. — Можете называть меня Робби.

— А я — Джина.

— Да, я знаю. — Он взглянул на нее. — А где Гордон?

— Работает возле Фритема. — Джина потерла руки, словно ей стало зябко. — Может, зайдете? В дом, я имею в виду.

Ему не особенно хотелось, но он пошел следом за ней, надеясь узнать что-то такое, что снимет его тревогу. Они прошли через прачечную и оттуда — на кухню. Джина положила карту на стол, и Робби увидел, что она и в самом деле топографическая. Джина пометила на ней участок Гордона и прикрепила к карте рисунок того же участка, но в большем масштабе. Вероятно, Джина заметила, что Робби смотрит на него.

— Мы… — неуверенно начала она, словно сомневаясь, стоит ли сообщать ему эту информацию, — мы думаем внести сюда некоторые изменения.

Да, в отсутствие Джемаймы здесь и вправду многое изменилось. Робби взглянул на Джину Диккенс. Она сняла шляпу. У нее были золотые волосы, они лежали на голове, словно тесная шапочка, в стиле, напоминавшем «бурные двадцатые».[23] Перчатки Джина тоже сняла и бросила их на стол.

— Чудная погода. Хотите воды? А может, сидр или колу?

И когда Робби покачал головой, она подошла к столу и встала рядом с ним. Откашлялась. Робби чувствовал, что ей неловко общаться с братом бывшей любовницы ее любовника. Страшно неудобно. У него были такие же ощущения.

— Я тут все думала, хорошо бы разбить настоящий сад, только не знала где. Пыталась определить, где заканчивается участок, и надеялась, что поможет топографическая карта, но и она не помогла. Мне казалось, можно сделать это во втором загоне, поскольку мы… поскольку он все равно им не пользуется. Там можно устроить чудесный сад, место, куда я могла бы привозить своих девочек.

— Ваших детей?

— О нет. Я работаю с девочками-подростками. С теми, кто попадает в беду и о ком некому позаботиться. С девушками из группы риска. Я надеялась найти для них место где-нибудь, кроме офиса… — Она замолчала и всосала нижнюю губу.

Ему бы и хотелось невзлюбить ее, но не получалось. Она была не виновата в том, что Гордон Джосси решил продолжать жить дальше, после того как Джемайма его оставила. Если все именно так и произошло. Робби перевел взгляд с карты на рисунок Джины. Она расчертила на загоне сетку и пронумеровала квадраты.

— Я пыталась узнать точный размер, — пояснила она. — Чтобы знать, с чем мы… с чем я имею дело. Не уверена, что загон годится для того, что я задумала. Если он не подойдет, то тогда, возможно, часть пустоши?.. Потому я и хочу выяснить, где кончается участок. В случае чего мы устроим сад в каком-нибудь другом месте.

— Вот именно, — сказал Робби.

— Что?

— Вы не сможете устроить сад в загоне.

— Почему? — удивилась Джина.

— Гордон и Джемайма. — Робби не мог исключить из этого разговора сестру, — имеют здесь общинные права, и загоны предназначены для пони, у которых проблемы со здоровьем.

Лицо у Джины вытянулось.

— Я и понятия не имела… — пробормотала она.

— То, что у него общинные права?

— По правде говоря, я даже не знаю, что это значит.

Роб коротко объяснил, что часть земли в заповеднике наделена определенными правами — правом выпаса, правом выращивать корма, правом заготовки лесоматериалов, или удобрений, или торфа, — и за этим участком закреплено право на выпас. Это означало, что Гордону и Джемайме разрешалось иметь пони, которые могли пастись в Нью-Форесте, но при условии, что земля возле их дома должна быть свободна для животных, если по какой-то причине понадобится перевести их из леса.

— Гордон вам этого не сказал? — удивился Робби. — Странно, что он задумал устроить сад в загоне. Он прекрасно знает, что не имеет на это права.

Джина потеребила уголок карты.

— Я не говорила ему о саде. Он знает, что мне хочется привезти сюда моих девочек. Чтобы они посмотрели на лошадей, погуляли по лесу или по огороженным местам, устроили бы пикник возле пруда… Но больше я ему ничего не говорила. Я думала, что сначала все распланирую. Сделаю эскиз.

— Неплохая идея, — кивнул Робби. — Эти девочки городские? Из Уинчестера или Саутгемптона?

— Нет-нет. Они из Брокенхерста. То есть они учатся в Брокенхерсте — в колледже или в средней школе, но они могут быть из любого места в Нью-Форесте.

— Гм. Если они из таких же районов, как этот, тогда для них здесь не будет ничего нового.

— Я об этом не подумала, — нахмурилась Джина. Она подошла к окну кухни, выходящему на подъездную дорожку и на западный загон, и со вздохом сказала: — Вся эта земля… Так хотелось найти ей хорошее применение…

— Это зависит от того, что вы считаете хорошим применением, — заметил Робби.

Он оглядел кухню. В ней больше не было предметов, принадлежавших Джемайме: ее кулинарных книг, ярких прихваток на стенах, коллекционных лошадок на полке над столом. Их место заняла дюжина старинных поздравительных открыток: одна поздравляла с Пасхой, другая — с днем Святого Валентина, еще две — с Рождеством, и так далее. Джемайме они не принадлежали.

Увидев все это, Робби подумал, что Мередит Пауэлл права в своих предположениях: Гордон Джосси окончательно убрал сестру Робби из своей жизни. Это нельзя было назвать неразумным. Однако ее автомобиль и одежда все еще находились здесь. С Джосси необходимо поговорить. В этом не было сомнения.

Глава 8

На следующее утро Гордон проснулся в поту. К летней жаре это не имело отношения, поскольку время было раннее — чуть позже шести — и воздух как следует еще не прогрелся. Просто ему приснился очередной кошмар.

Каждый раз он пробуждался мгновенно, от удушья: что-то сильно давило на грудь, точно колдовство какое, а потом — пот. Пижама, которую он носил зимой, постельное белье — все становилось мокрым. Промокнув, он начинал дрожать, и это разбудило Джину, как прежде будило Джемайму.

Их реакция была совершенно разной. Джемайма всегда хотела знать почему. «Почему тебя мучают кошмары? Почему ты не поговоришь с кем-нибудь об этом? Почему не посоветовался с врачом? Наверное, что-то у тебя не в порядке», — говорила ему Джемайма. Нарушение сна, нарушение работы легких, слабое сердце, да что угодно. Но какова бы ни была причина, он должен принять меры, потому что такие вещи могут его убить.

Вот что обычно думала Джемайма: люди умирают. Это был самый большой ее страх, и причину этого ему не надо было объяснять. Страхи Гордона были другими, но не менее реальными, чем у нее. Так уж устроена жизнь. Люди боятся, но они научились приспосабливаться. Он приспособился к своим страхам и не любил о них говорить.

Джина, напротив, не требовала от него ответа. Когда он просыпался в поту рядом с Джиной после проведенной совместно ночи — а это бывало почти каждую ночь, и Джина не видела смысла оставлять за собой жилье в Линдхерсте, — она вставала с постели, шла в ванную за куском фланелевой ткани, мочила ее, а потом возвращалась и обтирала ему тело. Она приносила с собой таз с холодной водой и, когда фланель нагревалась от его тела, обмакивала ткань в воду и снова его обтирала. Летом он ложился в постель голышом, так что не надо было снимать липкую пижаму. Джина разглаживала фланель на его руках, ногах, лице и груди, а когда это его возбуждало, она улыбалась и садилась на него верхом или делала другие столь же приятные вещи. И тогда все ночные кошмары забывались, а плохие мысли улетучивались из его головы.

За исключением одной. О Джемайме.

Джина ни о чем его не расспрашивала. Она просто хотела любить его и быть с ним. Джемайма же спрашивала обо всем. Она требовала невозможного. А когда Гордон объяснил, почему он не может дать ей то, о чем она просит, все закончилось.

До Джемаймы он сторонился женщин. Встретив Джемайму, он увидел в ней жизнерадостную натуру — такой она являла себя миру, — веселую девушку с детской щелочкой между передними зубами. Гордон подумал, что в жизни ему нужен именно такой человек, но ошибся. Время еще не пришло, а может, и никогда не придет, но теперь у него появилась другая женщина, абсолютно не похожая на Джемайму.

Он не мог сказать, что любит Джину. Знал, что должен ее любить, ведь она, конечно же, была достойна любви. В тот день, когда он увидел ее в лесу и они в первый раз пошли в бар отеля в Суэе, не один мужчина взглянул на нее, а потом на него, и Гордон знал, что подумал каждый из них, потому что мужчина, увидевший Джину, не может этого не думать. Джина, похоже, не обращала на них внимания. Она откровенно смотрела на Гордона, словно говорила: «Это твое, если хочешь; возьми, когда будешь готов». И он решил, что готов, потому что не мог больше жить так, как жил после ухода Джемаймы. Он принял ее предложение, и теперь Джина была с ним, и Гордон ничуть не жалел о своем решении.

Вот и сейчас она его обтерла, а за этим последовало все остальное. Если он овладевал ею, не позволяя Джине взять инициативу на себя, она не возражала. Она беззвучно смеялась, когда он грубо укладывал ее на спину, и обхватывала его ногами. Он находил ее рот, и она открывала его, как и все остальное к его услугам, и он дивился тому, что ему так повезло, и не знал, кого и как благодарить за это.

После этого они оба сильно вспотели. Разъединились и рассмеялись, услышав чмокающий звук, который издала их влажная кожа. Вместе пошли в душ, она стала мыть ему волосы, и он снова возбудился.

— О господи, Гордон, — рассмеялась Джина и снова его ублажила.

— Хватит, — сказал он.

— Нет, не хватит, — возразила она и доказала это.

У него ослабели колени.

— Где ты всему этому научилась, женщина? — спросил он.

— Разве Джемайма не любила секс? — удивилась Джина.

— Не такой, — ответил он, подразумевая: «не необузданный».

Для Джемаймы секс был заверением: «Люби меня, не бросай». Но она сама бросила его.

Было почти восемь, когда они спустились в кухню к завтраку. Джина заговорила о своем желании разбить сад. Гордону не хотелось устраивать сад, рушить привычный уклад жизни, а тем более прокладывать дорожки, делать газоны, копать, сажать, строить теплицы или оранжереи. Не надо ему этого. Он не стал возражать Джине, потому что ему нравилось выражение ее лица, когда она рассказывала о том, что значит сад для нее и для ее девочек. Но потом она упомянула о Робе Хастингсе и о том, что он сказал ей насчет участка.

Гордон подтвердил его слова, но больше не пожелал говорить о Робе. Как и Мередит Пауэлл, Роб Хастингс нашел его в пабе «Королевский дуб», и так же, как при разговоре с Мередит, Гордон велел Клиффу сделать перерыв, чтобы то, что хотел сказать ему визитер, осталось между ними. С этой же целью они прошли по тропе до пруда Айворт. На самом деле это был не пруд, а запруженный ручей, по которому плавали утки, а на берегах росли ивы, свешивая ветви в воду. Поблизости имелась небольшая двухэтажная автостоянка, и от нее дорожка уходила в лес, где почва была покрыта толстым слоем буковых и каштановых листьев, десятилетиями падавших на землю.

Они остановились на берегу пруда. В ожидании разговора Гордон закурил сигарету. Роб Хастингс, конечно же, станет говорить о Джемайме, а Гордону нечего было сказать о ней, кроме того, что Роб и так уже знал.

— Она ушла из-за нее? — спросил Роб. — Из-за той женщины в твоем доме? Я правильно понимаю?

— Вижу, ты говорил с Мередит. — Гордона утомила вся эта суета.

— Но Джемайма не хочет, чтобы я знал об этом, — продолжил Роб Хастингс, следуя намеченной линии разговора. — Она не хочет, чтобы я узнал о Джине, потому что стыдится всего этого.

Несмотря на нежелание обсуждать Джемайму, Гордон невольно нашел эту теорию интересной, хотя и абсолютно неверной.

— Как ты это себе представляешь, Роб? — спросил он.

— Я представляю себе это так. Она увидела вас вместе. Ты был в Рингвуде, а может, даже в Уинчестере или Саутгемптоне, а Джемайма поехала туда за припасами для «Королевских кексов». То, что она увидела, подсказало ей, что между вами что-то есть, вот она и уехала. Но она не смогла заставить себя сказать мне об этом, потому что ей стыдно, а она — гордая девушка.

— Чего стыдно?

— Стыдно, что ее обманули. Ей должно быть стыдно, ведь я с самого начала предупреждал ее, что с тобой что-то не так.

Гордон стряхнул на дорожку пепел с сигареты и растер его носком ботинка.

— Выходит, я тебе никогда не нравился? Что ж, ты удачно это скрывал.

— А что мне оставалось делать? Она сошлась с тобой. Я хотел ей счастья, и если бы ты сделал ее счастливой, то зачем бы я стал говорить, что почуял в тебе что-то плохое?

— И что же это такое?

— Ты сам скажи.

Гордон покачал головой, не в знак отрицания, а как бы говоря, что бесполезно объясняться, поскольку Робби Хастингс все равно не поверит ничему, что он скажет.

— Когда человек вроде тебя — вообще любой человек — невзлюбит кого-то, он во всем будет искать подтверждение своей правоты. Понимаешь, Роб, что я имею в виду?

— По правде говоря, не понимаю.

— Что ж, ничем не могу помочь. Джемайма оставила меня, и точка. Если кто-то и завел кого-то на стороне, то это Джемайма, потому что я этого не делал.

— Кто у тебя был до нее, Гор?

— Никого, — ответил Гордон. — Вообще никого.

— Брось заливать. Ты… Что-о? — Роб запнулся. — Тебе тридцать один год, и ты хочешь сказать, что до моей сестры у тебя не было женщин?

— Именно так, потому что это правда.

— То есть ты пришел к ней девственником? Чистым листом, на котором не было написано ни одного женского имени?

— Да, Роб.

Робби, разумеется, не поверил ни единому слову.

— Ты что, больной, Гор? — спросил он. — Или падший католический священник? Или что?

— Тебе действительно хочется говорить на эту тему, Роб?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Да ты и сам знаешь.

Лицо Роба запылало.

— Послушай, она постоянно волновалась о тебе, — сказал Гордон. — И неудивительно. Если подумать, это не совсем обычно. Парень твоего возраста. Сорок с лишним, да?

— Не лезь не в свое дело.

— Ты тоже, — отрезал Гордон.

Он знал, что любой разговор на эту тему вернется к тому же, с чего и начался. Что бы он ни сказал Робби Хастингсу, тот, несомненно, уже слышал это от Мередит Пауэлл или даже от самой Джемаймы. Но все это не удовлетворяло брата Джемаймы.

— Она ушла от меня, потому что не захотела больше со мной оставаться, — снова заговорил Гордон. — Вот и все. Очень спешила, потому что такой у нее характер, и тебе прекрасно это известно. Она мгновенно принимает решения и действует. Если голодна — ест. Если хочет пить — пьет. Если решила, что ей нужен другой мужчина, никто ее от этого не отговорит. В этом все дело.

— Вот так коротко, Гор?

— Уж как есть.

— Что-то я тебе не верю.

— Ничем не могу помочь.

Но когда Робби покинул его возле «Королевского дуба», куда они вернулись в молчании, нарушаемом лишь звуком шагов по каменистой дорожке да пением жаворонков на пустоши, Гордон обнаружил, что очень хочет заставить его поверить, так как все остальное вело к тому, что и произошло на следующее утро, когда они с Джиной прощались на подъездной дорожке у пикапа Гордона.

Прямо позади его старой «тойоты» остановился «остин», и из него вышел человек в очках с толстыми стеклами, поверх которых были надеты еще и солнцезащитные стекла. На человеке был галстук, но он распустил его и оставил болтаться на шее. Мужчина снял солнцезащитные стекла, словно это позволяло ему лучше разглядеть Гордона и Джину. Понимающе кивнул и сказал: «А!»

Гордон услышал, как Джина произнесла его имя с вопросительной интонацией, сказал ей: «Подожди здесь», захлопнул дверцу пикапа и пошел к «остину».

— Привет, Гордон, — кивнул мужчина. — Кажется, сегодня будет пекло.

— Наверняка, — подтвердил Гордон.

Больше он ничего не прибавил, зная, что вскоре узнает о цели визита. Так и вышло.

— Нам нужно поговорить с глазу на глаз, — приветливо сказал мужчина.

Мередит Пауэлл позвонила на службу и сказалась больной, при этом она заткнула себе нос, симулируя летнюю простуду. Делать это ей не нравилось, тем более не хотелось подавать плохой пример Кэмми: дочка, широко раскрыв глаза от любопытства, смотрела на нее из-за кухонного стола, уплетая хлопья. Но у Мередит не было выбора.

Накануне она ходила в полицейское отделение и, конечно, ничего не добилась. Разговор пошел в таком ключе, что после него она почувствовала себя полной дурой. Что вызвало у нее столь серьезные подозрения и сомнения? Автомобиль подруги Джемаймы на участке, где она два года прожила со своим другом? Одежда Джемаймы, уложенная в коробки и отправленная на чердак? Новый мобильник, который Джемайма купила себе, не желая, чтобы Гордон Джосси до нее дозвонился? Или плачевное состояние «Королевских кексов» в Рингвуде? Доводы Мередит («Это все не похоже на Джемайму, понимаете?») не произвели впечатления в полицейском отделении Брокенхерста, куда она явилась и попросила поговорить о «не терпящем отлагательства деле». Сержант, имени которого она не спросила и не хотела спрашивать, в конце ее рассказа спросил язвительно, не думает ли мадам, что все эти люди могут заниматься своими повседневными делами, не докладывая ей о своих передвижениях, потому что считают, что это ее не касается? Она предвидела это замечание и сказала сержанту, что Робби Хастингс регулярно говорил со своей сестрой после ее отъезда из Лондона. Но сержант продолжал смотреть на нее так, словно наступил ботинком на что-то нехорошее. Она не была навязчивой кумушкой. Она была обеспокоенным гражданином. А разве обеспокоенный гражданин, к тому же налогоплательщик, не должен докладывать полиции, когда что-то не в порядке? По мнению сержанта, ничего подозрительного не произошло. Одна женщина уехала, а этот парень, Джосси, нашел себе другую. Что тут особенного? Так устроен мир. После ее мольбы прислушаться он посоветовал Мередит поехать со своими подозрениями в главное полицейское отделение в Линдхерсте, если ей не нравится то, что она от него услышала.

Мередит решила, что делать этого не станет. Она лишь позвонит в главное отделение. Потом она возьмет дело в свои руки. Мередит знала, что происходит что-то неладное, и она придумала, где начнет копать.

Для этого ей понадобилась Лекси Стринер. Итак, позвонив в свою дизайнерскую фирму с сообщением, что на нее напала поганая простуда и она не хочет заразить ею сослуживцев, а потом притворно чихнув несколько раз перед Кэмми, чтобы дочка не страдала из-за материнской хитрости, Мередит отправилась за Лекси Стринер.

Ей не понадобилось упрашивать Лекси взять выходной. В отличие от Ники Кларка[24] из Рингвуда счастливое будущее девушки не собиралось прилетать к ней на крыльях Меркурия. Отца Лекси не было дома: он продавал кофе, чай, печенье и прочее из своего фургона на обочине шоссе А-336, а мать, рассчитывая найти внимательную аудиторию, желающую услышать о том, что такое добродетель в современном мире, подсовывала брошюры «О четвертой заповеди блаженства» под дворники автомобилей, дожидавшихся в Лимингтон-Пире парома на остров Уайт. Ни тому ни другой неоткуда было узнать, что Лекси сбежит с работы, да их это и не волновало, так что Лекси просто позвонила в салон Джин Мишель и со стоном сказала, что после несвежего гамбургера ее всю ночь тошнило. После этого она повесила трубку и попросила Мередит дать ей время собраться.

Сборы выглядели так: Лекси надела кружевные колготки, туфли на высокой платформе, очень короткую юбку — наклониться в ней было немыслимо — и блузку, ширина которой заставляла вспомнить фильмы, поставленные по романам Джейн Остин, или одежду будущих мам. Это полностью отвечало намерениям Мередит, потому что Лекси стала похожа на девушку, попавшую в затруднительное положение.

Они действовали хитро, но в рамках закона. Лекси должна была сыграть роль девицы, нуждающейся в защите и исправлении. Ее старшая сестра — в данном случае это была Мередит — прослышала о программе, которую организовала одна очень хорошая молодая женщина, недавно приехавшая из Уинчестера. «Я не могу с ней справиться. Если мы не примем меры, она слетит с катушек» — такой линии намеревалась придерживаться Мередит. Сначала она планировала совершить набег на колледж Брокенхерста, куда после окончания школы поступали девушки возраста Лекси, надеявшиеся научиться тому, что поможет им в будущем устроиться на работу, а не сидеть на пособии по безработице.

Колледж находился за пабом «Змеелов», на Линдхерст-роуд. Согласно назначенной ей роли Лекси должна была выглядеть мрачно, курить и вообще вести себя необщительно. Такое поведение было чревато всем, начиная от беременности и до потери трудоспособности и наркозависимости. Хотя Мередит ничего не сказала девушке, но несколько шрамов на ее руках, видневшиеся из-под коротких рукавов блузки, придавали достоверность придуманной ими истории.

Мередит сумела найти тенистое место для парковки машины и вместе с Лекси пошла по плавившемуся асфальту к административному зданию. Там они поговорили со страшно занятой секретаршей, пытавшейся удовлетворить запросы иностранных студентов с плохим английским.

— Чего вы хотите? — спросила она у Мередит. — Вам нужно поговорить с Моникой Паттерсон-Хью, она занимается младенцами.

Сначала они подумали, что секретарша не вполне поняла, к чему клонит Мередит, намекнувшая ей о «ситуации младшей сестры». Но, решив, что Моника Паттерсон-Хью лучше, чем ничего, они отправились на поиски этой особы. А когда отыскали, то увидели, что Моника показывает группе девочек-подростков, как следует менять пеленки, причем у девочек был заинтересованный вид будущих нянечек. В качестве образца здесь использовалась потрепанная тряпичная кукла. Очевидно, анатомически правильные искусственные младенцы были этой организации не по карману.

— Во второй части курса мы используем настоящих младенцев, — сказалаМоника Паттерсон-Хью и встала в сторонку, позволив будущим нянечкам поупражняться на кукле. — Мы снова выступаем за тряпочные пеленки. Нужно, чтобы дети вырастали в естественной обстановке. — Она посмотрела на Лекси. — Вы хотите поучиться, милая? Это очень популярный курс. Мы собираем девушек со всего Хэмпшира, когда они заканчивают школу. Вам нужно подумать над своей внешностью — с волосами надо что-то сделать, — но при умелом руководстве как в одежде, так и в общем уходе вы далеко пойдете. Если, конечно, заинтересуетесь.

Лекси без подсказки состроила кислую гримасу. Мередит отвела Монику Паттерсон-Хью в сторонку.

— Это не то, — объяснила она. — Это совсем другое. Лекси немного свихнулась, а я за нее отвечаю. Мне рассказали, что существует программа для девочек вроде Лекси. Кто-то должен взять таких девочек в руки, дать им пример, заинтересоваться ими, вести себя с ними как старшая сестра. Я, конечно, старшая сестра, но настоящая старшая сестра совсем не тот авторитет, к которому захочет прислушаться девочка, особенно такая, как Лекси. Она всегда создавала нам проблемы: плохие мальчики, алкогольные напитки и прочее. Разве захочет она прислушиваться к той, кого считает «противной богомольной коровой»? — Последние слова Мередит произнесла шепотом. — Я слышала о программе… — повторила она с надеждой. — Молодая дама из… кажется, из Уинчестера занимается с трудными девочками-подростками.

Моника Паттерсон-Хью нахмурилась. Потом покачала головой. Колледж такой программой не занимается. Она не знает никого, кто бы вел подобную программу. Девочки из группы риска… Обычно с ними занимаются в более раннем возрасте. Может, эта программа исходит из муниципалитета Нью-Фореста?

Лекси явно вжилась в свою роль: она рявкнула, что не хочет «иметь ничего общего с гребаным муниципалитетом», после чего вынула сигарету с явным намерением закурить прямо в аудитории. Моника Паттерсон-Хью пришла в ужас: «Девочка, ты не можешь…», на что Лекси сказала, что она, черт возьми, может делать все, что захочет, и где захочет. Мередит подумала, что Лекси переборщила, и торопливо вывела «младшую сестру» в коридор.

Как только они отошли подальше, Лекси захохотала:

— Вот здорово! Куда мы теперь? В следующем месте я поговорю о своем парне. Что ты об этом думаешь?

Мередит хотела сказать ей, что чуть меньше драмы будет правдоподобнее, но у Лекси было слишком мало развлечений, а их увеселительная поездка внесла в ее жизнь оживление и увела от помешанных на Библии родителей. В Линдхерсте, в администрации Нью-Фореста, представлявшей собой комплекс зданий под названием «Эпплтри-Корт», построенный в форме буквы U, они разыграли такой убедительный спектакль, что их немедленно направили к социальному работнику по имени Доминик Читерс, который принес им кофе и лимонное печенье с имбирем. Видно было, что он очень хочет помочь, и Мередит стало стыдно за то, что они лгут этому человеку.

Но и в здешней администрации им сказали, что программы для девочек из группы риска у них нет и уж точно нет программы, разработанной Джиной Диккенс из Уинчестера. Доминик так хотел оказаться полезным, что даже обзвонил «собственные источники». Но результат был прежним — ничего. Тогда он пошел еще дальше: позвонил в Управление образованием в Саутгемптоне и спросил, чем они могут помочь. К этому моменту Мередит поняла, что помочь они не могут ничем.

Приключение с Лекси Стринер отняло у нее чуть ли не весь день. Но Мередит решила, что с пользой провела время. Теперь у нее появилось настоящее доказательство того, что Джина Диккенс солгала о своей жизни в Нью-Форесте. А по личному опыту Мередит знала, что единожды солгавший солжет много раз.

Оставшись один, Гордон свистнул Тесс. Собака примчалась немедленно. Она с самого утра была на участке — сидела с северной стороны дома, в своем любимом тенистом месте под вьющейся гортензией. Тесс устроила себе там лежбище на земле, которая в самые жаркие летние дни оставалась сырой.

Гордон взял щетку, Тесс хитро улыбнулась и завиляла хвостом. Она вспрыгнула на стол с низкими ножками, стоявший там именно с этой целью. Гордон придвинул к столу табурет и стал вычесывать собаку, начиная с ушей. Ретриверу требовалось ежедневное вычесывание, и сейчас для этого наступил хороший момент.

Гордону хотелось закурить, но сигарет при нем не было, поэтому он отвлекал себя тем, что яростно вычесывал собаку. Он был весь зажат, с головы до ног, и ему необходимо было расслабиться. Он не знал, как этого добиться, и поэтому вычесывал и вычесывал собаку.

Они отошли от машины и направились к сараю. Джина, должно быть, удивилась зачем, но ей ни к чему было это знать, ведь Джина была нетронутой, словно лилия, выросшая на куче экскрементов, и Гордон хотел, чтобы это так и осталось. Поэтому он ничего ей не сказал, и она осталась стоять на дорожке с озадаченным видом, или испуганным, или озабоченным, или встревоженным, или какой там еще может быть вид у женщины, когда мужчина, которому она открыла свое сердце, похоже, находится во власти человека, способного навредить ему или им обоим.

Он все вычесывал и вычесывал собаку. Услышал, как взвизгнула Тесс, и понял, что действует слишком грубо. Гордон ослабил нажим и продолжил вычесывать собаку.

Итак, они вошли в сарай, а пока они туда шли, Гордон попытался создать видимость, что визит незнакомца связан с землей. Он показывал рукой по сторонам, и это развеселило визитера.

— Надо понимать, твоя девчонка уехала, — сказал он, когда они оказались в прохладном помещении сарая. — Но мне кажется, — он подмигнул и сделал грубый жест, намекающий на сексуальные отношения, — с этим у тебя затруднений нет. Она красивая девушка, лучше той, прежней. Отличные, крепкие бедра. Сильная. Та, другая, помельче будет.

— Чего вы хотите? — спросил Гордон. — Мне нужно работать, и Джине тоже, а вы загородили подъездную дорожку.

— Ай-ай, какие неудобства! Куда подевалась другая?

— Какая другая?

— Ты знаешь, парень, что я имею в виду. До меня дошли слухи, что кое-кто дал тебе отставку. Где другая? Колись, Гордон.

У него не оставалось выбора, и он сказал, что Джемайма по неизвестной причине уехала из Нью-Фореста без автомобиля и оставив все свои вещи. Если бы он не сказал этого, правда все равно вышла бы наружу.

— Просто так взяла и уехала? — спросил мужчина.

— Да.

— Почему? Может, ты ее плохо обрабатывал, Гордон? Такой здоровый парень, как ты, у которого все на месте?

— Я не знаю, почему она уехала.

Мужчина оглядел его. Снял очки и протер их специальной тряпочкой.

— Вот только не надо этого, — сказал он голосом, из которого исчезла прежняя игривость и остался только лед, как если бы кто-то вдруг приложил клинок к горячей коже. — Не делай из меня дурака. Мне не нравится, когда в разговорах всплывает твое имя. Слышать его мне неприятно. Ты по-прежнему хочешь сказать, что она уехала и ты не знаешь почему? Я этого не потерплю.

Гордон с тревогой подумал: а вдруг Джина войдет в сарай, захочет узнать, что происходит, захочет помочь, вмешаться или защитить, потому что это у нее в натуре.

— Она сказала, что не может с этим справиться. Понятно? Не может справиться.

— С чем? — Визитер медленно улыбнулся. Улыбка получилась недоброй. — С чем справиться, дружок? — повторил он.

— Вы прекрасно знаете с чем, — произнес Гордон сквозь зубы.

— А… Не хами мне, парень. Это тебе не идет.

Глава 9

Поголовный опрос жильцов в Стоук-Ньюингтоне ничего не дал, как и тщательное обследование территории вокруг часовни и всего чертова кладбища. У них было достаточно народу, чтобы сделать это, — они привлекли силы местной полиции и пригласили офицеров из других отделений, но в результате не получили ни свидетелей, ни оружия, ни сумки, ни кошелька, ни удостоверения личности. Зато расчистили весь мусор на кладбище. В то же время к ним поступила масса звонков, и описание, полученное дежурно-диспетчерской службой, дало зацепку. В этом им помогло то, что у жертвы были необычные глаза: один зеленый, а другой карий. Как только они ввели эту информацию в компьютер, в запросах о пропавших людях остался лишь один человек.

Согласно заявлению, она ушла из квартиры, которую снимала в Патни. Туда и направили Барбару Хейверс через два дня после обнаружения тела, точнее, на Оксфорд-роуд, находившуюся практически посередине между Патни-Хайстрит и парком Уондсворт. Барбара нагло припарковалась в месте, предназначенном только для жильцов, показала полицейское удостоверение и позвонила в дверь дома, палисадник которого, судя по количеству урн и пластиковых контейнеров, был центром вторичной переработки мусора. В дом ее впустила пожилая женщина с военной стрижкой и намеком на военные усики. На ней был спортивный костюм и белоснежные спортивные туфли с розовыми шнурками. Отрекомендовавшись Беллой Макхаггис, женщина заявила, что наконец-то явился коп, за что они только налоги платят, чертово правительство ни черта не делает, вы только посмотрите на состояние улиц, а уж о метро и говорить нечего, она звонила копам два дня назад, и…

Ля-ля-ля, подумала Барбара. Пока Белла Макхаггис давала волю своим чувствам, Барбара оглядывала помещение: деревянный иол, не покрытый ковром, в прихожей вешалка для зонтов и пальто; на стене, в рамке, документ, озаглавленный «ПРАВИЛА ДЛЯ ПРОЖИВАЮЩИХ», внизу подпись хозяйки дома.

— Если держишь жильцов, правил много не бывает, — заверила ее Белла Макхаггис. — У меня они повсюду, правила. Это помогает: люди знают, что и как.

Через большую кухню хозяйка провела Барбару в столовую, а оттуда — в гостиную. Там она объявила, что ее жиличка Джемайма Хастингс пропала и если у тела, найденного в Абни-Парке, один глаз карий, а другой зеленый… В этом месте Белла остановилась и попыталась разгадать выражение лица Барбары.

— У вас есть фотография этой молодой женщины? — спросила Барбара.

Белла ответила утвердительно и пригласила следовать за собой. Через дверь в дальнем конце гостиной они попали в узкий коридор, ведущий в направлении парадного входа. С этой стороны видна была задняя сторона лестницы, а под ней — дверь, незаметная для тех, кто входил в дом. На двери был наклеен постер. Несмотря на тусклый свет, Барбара увидела, что постер представляет собой черно-белую фотографию молодой женщины с легкими волосами, упавшими на лицо из-за дуновения ветра. Позади нее, немного не в фокусе, виднелась львиная голова. Лев был мраморным, спящим, слегка подпорченным погодой. Сам постер выступал в качестве рекламы мероприятия компании «Кэдбери» под названием «Фотопортрет года». По всей видимости, это был какой-то конкурс, победителю которого была обещана выставка в Национальной портретной галерее на Трафальгарской площади.

— Ну что, это Джемайма? — спросила Белла Макхаггис. — На нее не похоже, чтобы ушла и никому ничего не сказала. Когда я увидела статью в «Ивнинг стандард», то подумала, что если у девушки такие глаза — разного цвета…

Барбара повернулась к ней, и Белла замолчала.

— Мне нужно осмотреть ее комнату, — сказала Барбара.

Белла Макхаггис не то выдохнула, не то заплакала. Барбара поняла, что у женщины доброе сердце, и поспешно сказала:

— Я не совсем уверена, миссис Макхаггис.

— Дело в том, что они становятся для меня чем-то вроде семьи, — пояснила Белла. — Большинство моих жильцов…

— У вас и другие есть? Я бы хотела поговорить с ними.

— Сейчас их нет дома. На работе. Кроме Джемаймы есть еще двое. Молодые люди. Очень приятные молодые люди.

— Может, с кем-то из них у нее сложились особые отношения?

Белла покачала головой.

— Это против правил. Я считаю неприемлемым, когда дамы и джентльмены заводят роман, проживая под одной крышей. Когда умер мистер Макхаггис и я начала пускать жильцов, то сначала у меня не было такого правила. Но потом я подумала… — Белла посмотрела на постер. — Я подумала: зачем мне осложнения, если жильцы, скажем так, станут вступать в неформальные отношения? Зачем мне эта напряженность, возможность разрыва, ревность, слезы, выяснение отношений за завтраком? Вот я и установила правило.

— А как вы узнаете, что жильцы нарушают это правило?

— Поверьте мне, я узнаю.

Барбара подумала, уж не означает ли это осмотр постельного белья.

— Но Джемайма была знакома с жильцами-мужчинами?

— Конечно. Лучше других она знала Паоло. Он ее сюда и привел. Паоло ди Фацио. Он родился в Италии, но по виду ни за что не скажешь. Никакого акцента. И… никаких странных итальянских привычек, если вы понимаете, что я имею в виду.

Барбара не понимала, однако кивнула. Интересно, что это такое? Может, когда люди наливают томатный соус в хлопья «Витабикс»?

— …его комната к ней ближе всего, — говорила между тем Белла. — Джемайма работала в магазине где-то возле Ковент-Гардена, а у Паоло торговое место на Юбилейном рынке. Мне нужен был жилец. Хотелось, чтобы это была женщина. Паоло знал, что она ищет постоянное жилье.

— А ваш второй жилец?

— Фрейзер Чаплин. У него комната в цокольном этаже. — Белла кивнула на дверь, на которой висел постер.

— Это его постер?

— Нет. Это просто вход в его комнату. Постер принесла мне Джемайма. Думаю, ей не понравилось, что я повесила его здесь, не на виду. Но… так уж вышло. Другого места я не нашла.

Барбара удивилась. Ей казалось, что места здесь сколько угодно, даже при обилии развешанных повсюду правил. Она еще раз быстро взглянула на постер и снова попросила разрешения осмотреть комнату Джемаймы Хастингс. На снимке Джемайма и в самом деле была похожа на молодую женщину, чьи посмертные фотографии показывала утром Изабелла Ардери. Но как и всегда, видеть эту разницу между живым и мертвым человеком было ужасно.

Барбара поднялась за Беллой на следующий этаж. Комната Джемаймы находилась со стороны фасада, а комната Паоло — в конце коридора. Белла сказала, что ее комната этажом выше.

Хозяйка отворила дверь в комнату Джемаймы. Дверь не была заперта, и с внутренней стороны в замочную скважину не был вставлен ключ, но это не значило, что в комнате вообще не было ключа, хотя тот, кто нашел бы его там, совершил бы подвиг, не уступающий подвигу Геракла в Авгиевых конюшнях.

— Она была барахольщицей, — заметила Белла.

Все равно что сказать, что Ной построил гребную лодку. Такого беспорядка Барбаре видеть еще не доводилось. Комната была просторной, но чего в ней только не было! Одежда на неубранной кровати и на полу; белье, вывалившееся из открытых ящиков комода; разбросанные повсюду журналы, таблоиды, карты и рекламные брошюры, которые раздают на улице; колоды игральных карт вперемешку с визитками и открытками; стопки фотографий, стянутых резинками…

— Сколько времени она здесь жила? — спросила Барбара.

Ей казалось невероятным, что один человек может натащить столько барахла менее чем за пять лет.

— Почти семь месяцев, — ответила Белла. — Я с ней говорила об этом. Она сказала, что разберется, но думаю…

Барбара взглянула на женщину. Белла задумчиво дергала себя за нижнюю губу.

— Что? — спросила Барбара.

— Думаю, это приносило ей чувство комфорта. Она ни от чего бы из этого не отказалась.

— Да? Ну… — Барбара вздохнула. — Все это необходимо осмотреть. — Она достала мобильник и пояснила Белле: — Без помощи не обойтись.

Линли воспользовался автомобилем как причиной — так было легче всего сказать самому себе и Чарли Дентону, что он собирается выйти из дома; не то чтобы он всегда докладывал об этом помощнику, однако он знал, что молодой человек все еще беспокоится о его душевном состоянии. Линли заглянул в кухню, где Дентон в этот момент проявлял свои незаурядные кулинарные таланты, а именно готовил маринад для рыбы.

— Я вырвусь ненадолго, Чарли. В Челси, на часок.

От него не ускользнуло выражение восторга, осветившее на мгновение лицо Дентона. Слово «Челси» могло означать сотню разных целей, но Дентон вообразил себе лишь одну, позвавшую Линли из Белгрейвии.

— Я бы хотел проверить новую машину, — пояснил Линли.

— Будьте осторожны. Вы ведь не хотите повредить свежую краску.

Линли пообещал сделать все возможное, чтобы избежать такой трагедии, и отправился в конюшни, где он держал автомобиль, который купил вместо «бентли», пять месяцев назад превратившегося в руках Барбары Хейверс в груду металлолома. Линли отпер гараж и, по правде говоря, при взгляде на эту блестящую металлическую красоту ощутил слабое волнение собственника. Ну что такое четыре колеса?

Всего лишь средство передвижения, но есть передвижение и Передвижение, и в данном случае это было передвижение с большой буквы.

Обладание «хили эллиот» давало ему возможность сосредоточиться во время езды на чем-то таком, что вытесняло мысли о предметах, о которых он не хотел задумываться. Это и было одной из причин для покупки подобного автомобиля. Требовалось подумать, где лучше припарковаться, какой маршрут выбрать, чтобы попасть из точки А в точку В и при этом уберечь автомобиль от столкновения с велосипедистами, такси, автобусами и пешеходами с сумками на колесиках, не соображающими, куда они идут. Чрезвычайно важно было не запачкать машину, держать ее в поле зрения, если придется припарковаться в чуть менее благоприятном месте, так же важно было следить за чистотой масла, за свечой зажигания, за балансировкой колес, за тем, чтобы шины были накачаны как надо. Это ведь был винтажный английский автомобиль, такой, как и все винтажные английские автомобили. Он требовал постоянного догляда и ухода. Короче, это было то, что требовалось Линли в данный момент жизни.

Расстояние от Белгрейвии до Челси было таким коротким, что Линли мог бы пройти его пешком, невзирая на жару и толпы покупателей на Кингс-роуд. Меньше чем через десять минут с того момента, как он закрыл дверь своего дома, Линли уже медленно двигался по Чейни-роу в надежде отыскать место для парковки поближе к углу Лордшип-плейс. Ему повезло: микроавтобус, доставивший товары в паб «Голова короля и восемь колоколов», только что отъехал. Наконец Линли направился к высокому кирпичному дому, стоявшему на углу Лордшип-плейс и Чейни-роу, и тут его окликнул женский голос:

— Томми! Привет!

Голос прозвучал со стороны паба — его друзья только что свернули из-за угла с Чейни-уок. Должно быть, прогуливались вдоль реки, решил Линли, зная что этот переулок оканчивается на набережной. Саймон Сент-Джеймс нес собаку, длинношерстную таксу, которая ненавидела жару так же сильно, как и прогулки, а Дебора, жена Сент-Джеймса, держала мужа под руку, а в другой руке несла босоножки.

— Ногам на асфальте не слишком горячо? — крикнул Линли.

— Ужасно горячо, — весело подтвердила Дебора. — Я хотела, чтобы Саймон понес меня. У него был выбор: я или Пич, и он предпочел Пич.

— Единственный выход — развод, — посоветовал Линли.

Супруги подошли к нему, и Пич, узнав его, стала извиваться, требуя, чтобы ее поставили на землю, там она подпрыгнула и снова стала проситься на руки. Собака лаяла, махала хвостом и подпрыгнула еще несколько раз, пока Линли здоровался за руку с Сент-Джеймсом и обнимался с Деборой.

— Привет, Деб, — сказал он ей в волосы, когда она прижалась головой к его груди.

— О, Томми… — Она отступила на шаг и подняла с земли таксу. Собака продолжала крутиться, лаять и требовать, чтобы на нее обратили внимание. — Ты выглядишь чудесно. Я так тебе рада. Скажи, Саймон, правда Томми отлично выглядит?

— Почти так же хорошо, как и его машина. — Сент-Джеймс пошел взглянуть на «хили эллиот». Восхищенно присвистнув, он спросил: — Ты специально на ней приехал, чтобы все ахнули? Боже, какой красавец! Тысяча девятьсот сорок восьмого года выпуска?

Сент-Джеймс всегда был любителем старинных автомобилей, он и сам ездил на старом «MG», специально приспособленном для его искалеченной левой ноги. Это был классический автомобиль с независимой передней подвеской, примерно 1955 года выпуска, но возраст «хили эллиот» и форма кузова делали машину Линли редким зрелищем. Сент-Джеймс покачал головой — волосы у него, как всегда, слишком отросли, Дебора наверняка каждый день твердит, что ему пора подстричься, — и тяжело вздохнул.

— Где ты его откопал?

— В Эксетере, — ответил Линли. — Увидел объявление. Один несчастный чуть ли не всю жизнь потратил на его восстановление, но жена расценила машину как соперницу…

— И кто ее может обвинить? — язвительно заметила Дебора.

— …и не отстала от него, пока он ее не продал.

— Полное безумие, — пробормотал Сент-Джеймс.

— Ну вот, и я оказался очень кстати. Выложил наличные, и «хили эллиот» мой.

— Знаешь, мы побывали в Рейнлаг-Гарденс, говорили о новых возможностях усыновления, — сказал Сент-Джеймс. — Мы сейчас как раз оттуда. Но знаешь что? Ну их, этих младенцев! Я бы лучше удочерил эту машину.

Линли рассмеялся.

— Саймон! — возмутилась Дебора.

— Мужчины — это мужчины, милая, — сказал ей Сент-Джеймс и снова обратился к Линли. — Ты давно вернулся, Томми? Заходи. Мы сейчас в саду говорили о «Пиммсе». Присоединишься?

— Для чего и жить летом? — ответил Линли.

Он последовал за ними в дом, там Дебора опустила собаку на пол, и Пич направилась к кухне, как и положено таксам, вечно ищущим еду.

— Две недели назад, — ответил Линли на вопрос Сент-Джеймса.

— Две недели назад? — возмутилась Дебора. — И ты не позвонил? Томми, а кто-нибудь еще знает, что ты вернулся?

— Дентон не забил упитанного тельца для соседей, если ты об этом, — сухо ответил Линли. — Но это по моей просьбе. Он бы нанял самолеты для воздушной рекламы, если б я ему позволил.

— Должно быть, он рад, что ты дома. Мы счастливы, что ты вернулся. Ты должен быть дома.

Дебора быстро пожала ему руку и окликнула отца. Бросив босоножки возле вешалки, она сказала через плечо:

— Попрошу папу сделать нам «Пиммс», — и пошла в том же направлении, что и собака, — вниз, в кухню, находившуюся с обратной стороны дома.

Линли посмотрел ей вслед. Он позабыл, что значит быть рядом с женщиной, которую хорошо знал. Дебора Сент-Джеймс ничуть не была похожа на Хелен, однако не уступала ей в энергии и живости. Это понимание больно его кольнуло, и он невольно вздохнул.

— Давай выйдем, — предложил Сент-Джеймс.

Старый друг прекрасно его понимал.

— Спасибо, — пробормотал Линли.

Они уселись под декоративной вишней, где вокруг стола стояли потертые плетеные стулья. Вскоре к ним присоединилась Дебора. Она принесла поднос, на котором стоял кувшин с «Пиммсом», ведерко со льдом и бокалы с букетиками огуречной травы.[25] За Деборой увязалась Пич, а следом явился большой серый кот Сент-Джеймсов, Аляска, и сразу стал подкрадываться к газону в поисках воображаемых грызунов.

Возле них шумел летний Челси: слышался рев отдаленных машин, несущихся по набережной, в кустах чирикали воробьи, в соседнем саду перекликались люди. В воздухе запахло барбекю, а солнце по-прежнему жарило землю.

— У меня был неожиданный посетитель, — сказал Линли. — Исполняющая обязанности суперинтенданта Изабелла Ардери.

Он рассказал им о сути ее визита, о просьбе Ардери и о своей нерешительности.

— Что ты станешь делать? — спросил Сент-Джеймс. — Знаешь, Томми, наверное, уже пора.

Линли перевел взгляд на цветы, росшие у подножия старой кирпичной стены, ограждавшей сад. Кто-то — наверное, Дебора — очень хорошо о них заботился, возможно используя воду, оставшуюся после мытья посуды. В этом году цветы выглядели лучше, чем в прошлом, были пышными и яркими.

— Мне удалось разобраться с детской в Хоунстоу и с одеждой Хелен, остававшейся там. Но я не могу смотреть на ее вещи в Лондоне. Две недели назад, когда вернулся, казалось, что готов. Выяснилось, что нет. — Он отхлебнул «Пиммс» и посмотрел на стену, увитую лиловым клематисом. — Они до сих пор здесь, в шкафу и в комоде. В ванной тоже: косметика, флаконы с духами. Щетка, на которой остались ее волосы… Они у нее были темные, с отдельными каштановыми прядями.

— Да, — сказал Сент-Джеймс.

Линли услышал в его голосе страшную тоску, которую Сент-Джеймс не мог выразить словами, считая, что горе Линли неизмеримо сильнее. И это несмотря на то, что Сент-Джеймс тоже очень любил Хелен и когда-то даже хотел на ней жениться.

— О господи, Саймон, — начал было он, но Сент-Джеймс его перебил:

— Тебе нужно время.

— Это так, — подтвердила Дебора, глядя между ними.

Линли знал, что она тоже понимает. И подумал о том, как один безумный акт насилия затронул множество людей, в том числе их троих, кто сидел сейчас в летнем саду, не решаясь произнести ее имя.

Отворилась дверь цокольного этажа, в котором находилась кухня, и все трое повернули головы, ожидая, кто оттуда выйдет. Это оказался отец Деборы, он давно управлял домашним хозяйством и был помощником Сент-Джеймса. Линли подумал было, что он хочет к ним присоединиться, но Джозеф Коттер сказал дочери:

— К нам тут еще гости, детка. Вот я и подумал… — Он взглянул на Линли.

— Прошу вас, никому не отказывайте из-за меня, Джозеф! — воскликнул Линли.

— Это понятно, — сказал Коттер и взглянул на Дебору. — Просто я подумал: вдруг его сиятельство не захочет…

— Почему? Кто это? — спросила Дебора.

— Детектив-сержант Хейверс, — ответил Коттер. — Не знаю, чего она хочет, детка, но она спрашивает тебя.

Последним человеком, которого Барбара ожидала увидеть в саду дома Сент-Джеймса, был ее прежний напарник. Тем не менее это был он, и ей потребовалась лишь секунда, чтобы понять: изумительная машина на улице наверняка принадлежит ему. Что ж, так и должно быть. Он соответствовал автомобилю, а автомобиль — ему.

Линли выглядел гораздо лучше, чем два месяца назад, когда она видела его в Корнуолле. Тогда он заглушал свои страдания длинным походом по побережью. Сейчас у него был скорее умиротворенный вид.

— Сэр, вы ненадолго или совсем вернулись?

— В настоящий момент я просто вернулся, — улыбнулся Линли.

Барбара была разочарована и знала, что ее лицо выдало это.

— Ну что ж, — сказала она, — шаг за шагом. Вы закончили свой корнуоллский поход?

— Да. Инцидентов больше не было.

Дебора предложила Барбаре «Пиммс». Барбара с удовольствием выпила бы бокальчик или хотя бы вылила его содержимое себе на голову, потому что пекло стояло страшное. Она изжарилась в своей новой одежде и проклинала инспектора Ардери за то, что та подвергла критике ее манеру одеваться. Для такой погоды лучше подходят полотняные штаны и свободная футболка, а не юбка, колготки и строгая блузка, ради которых ей пришлось совершить еще один поход с Хадией. В этот раз все получилось быстрее: Хадия настаивала, а Барбара уступала. Барбара благодарила бога лишь за то, что юная подруга не заставила ее купить блузку с бантом.

— Нет, я на службе, — ответила Деборе Барбара. — Я к вам с полицейским визитом.

— Вот как? — Дебора бросила взгляд на мужа и снова посмотрела на Барбару. — Так вы хотите поговорить с Саймоном?

— На самом деле с вами.

Возле стола был и четвертый стул, и Барбара на него уселась. Она чувствовала на себе взгляд Линли и понимала, о чем он думает, потому что хорошо его знала.

— Это я вроде как по приказу. Вернее, мне очень серьезно посоветовали. Иначе ни за что бы этого не сделала, — призналась она Линли.

— А! То-то я смотрю. И по чьему вроде как приказу?

— Новой претендентки на место Уэбберли. Ей не слишком понравилось, как я выгляжу. Непрофессионально, так она сказала и посоветовала мне заняться шопингом.

— Понимаю.

— Это женщина из Мейдстона. Изабелла Ардери. Она была…

— Следователем в деле по поджогу.

— Вы помните. Отлично. Это была ее идея, что я должна выглядеть… так, как выгляжу.

— Понимаю. Прошу прощения, Барбара, но у вас… — Линли был слишком вежлив, чтобы продолжить, но Барбара поняла.

— Макияж? — спросила она. — Он что, потек у меня по лицу? Это из-за жары, к тому же я понятия не имею, как эту чертову замазку накладывать…

— Вы чудесно выглядите, Барбара, — перебила ее Дебора.

Барбара прекрасно понимала, что это просто дружеская поддержка, ведь сама Дебора ничего не сделала со своей веснушчатой кожей. А пышные рыжие кудри, в отличие от волос Барбары, украшали ее даже сейчас, когда совсем растрепались.

— Спасибо, — сказала Барбара. — Я выгляжу как клоун, а будет еще хуже. Да ладно, хватит об этом.

Она сняла с плеча сумку, положила ее на колени и, оттопырив нижнюю губу, подула вверх, охлаждая себе лицо. Под мышкой у нее был свернутый в трубочку второй постер «Фотопортрета года». Он укатился к стене спальни Джемаймы Хастингс, и Барбара заметила его, когда закрыла дверь, чтобы получше осмотреть комнату. Свет с улицы позволил ей рассмотреть и портрет, и то, что под ним написано. Эта надпись и привела Барбару в Челси.

— У меня здесь кое-что есть, и я хочу, чтобы вы на это посмотрели. — Она развернула перед Деборой постер.

Дебора улыбнулась, увидев его.

— Вы ходили в Портретную галерею на выставку?

И она стала рассказывать Линли о том, что он пропустил, пока его не было в Лондоне, о конкурсе фотографов, на котором сделанный ею портрет вошел в число шести снимков, предназначенных для маркетинга.

— Он до сих пор в галерее, — сказала Дебора. — Я не выиграла. Конкурс был сумасшедший. Но было чудесно оказаться в числе шестидесяти финалистов, чьи портреты повесили в галерее, а этот снимок. — Дебора кивнула на фотографию, — поместили на постеры и открытки. Их будут продавать в магазине подарков. Я была вне себя от счастья, правда, Саймон?

— Деборе звонили, — подтвердил Сент-Джеймс. — Люди хотели увидеть ее работу.

— Он слишком добр, — рассмеялась Дебора. — Всего-то и был один звонок. Человек спрашивал, не хочу ли я сделать снимки еды для кулинарной книги, которую пишет его жена.

— Мне кажется, хорошее предложение, — заметила Барбара. — Хотя все, что касается еды…

— Отличная работа, Дебора. — Линли наклонился вперед, чтобы рассмотреть постер. — Кто модель?

— Ее зовут Джемайма Хастингс, — ответила Барбара и обратилась к Деборе: — Как вы с ней познакомились?

— Через Сидни, сестру Саймона. Я искала модель для конкурса и думала сначала, что возьму Сидни, тем более что она модель. Сделала несколько снимков, но результат получился слишком профессиональным, тем же, что делает Сидни, позируя перед камерой. Она показывает одежду, а не себя. В общем, мне не понравилось, и я стала искать кого-то другого, и вдруг Сидни приводит ко мне Джемайму. — Дебора нахмурилась, очевидно догадываясь о чем-то, и осторожно спросила: — А в чем дело, Барбара?

— Боюсь, что ваша модель убита. Этот постер был в ее комнате.

— Убита? — переспросила Дебора, а Линли и Сент-Джеймс насторожились. — Убита, Барбара? Когда? Где?

Барбара рассказала. Ее собеседники переглянулись.

— Что? Вам что-то известно? — спросила Барбара.

Ей ответила Дебора:

— Абни-Парк, вот где я сделала эту фотографию. — Она указала на пострадавшего от погодных условий мраморного льва, голова которого заполняла кадр слева от модели. — Это один из могильных памятников. До съемок Джемайма ни разу не была на этом кладбище. Она сама нам сказала.

— Нам?

— Сидни тоже ходила. Ей хотелось посмотреть.

— Понятно. Значит, она снова туда поехала, — сказала Барбара. — Я о Джемайме.

Она уточнила некоторые детали, чтобы получить полную картину, а затем спросила у Саймона:

— Где она сейчас? Нам нужно с ней поговорить.

— Сидни? Она живет в Бетнал-Грин, возле Коламбия-роуд.

— Возле цветочного рынка, — подсказала Дебора.

— Со своим последним приятелем, — сухо заметил Саймон. — Мама, не говоря уже о Сид, надеется, что это ее последний приятель, но, честно говоря, плохо верится.

— Она предпочитает темноволосых и опасных, — сказала Дебора мужу.

— Начиталась романов в переходном возрасте. Да, я это знаю.

— Мне нужен ее адрес, — подступила к нему Барбара.

— Надеюсь, вы не думаете, что Сид…

— Вы знаете правила. Не выпускай ничего из виду, и все такое.

Барбара скрутила постер в трубочку и оглядела всех троих. Здесь явно происходило что-то еще.

— Кроме той первой встречи и съемок вы виделись с Джемаймой?

— Она приходила на открытие выставки в Национальной портретной галерее, — ответила Дебора. — Туда пригласили всех моделей.

— Там что-нибудь случилось?

Дебора взглянула на мужа, словно ища подсказки. Он покачал головой и пожал плечами.

— Не знаю даже… Кажется, Сид выпила слишком много шампанского, но она пришла с мужчиной, который проводил ее домой. Вот и все, пожалуй…

— Мужчина? Вы знаете его имя?

— Забыла. Не думала, что это понадобится… Саймон, ты не помнишь?

— Помню только, что он был темноволосым. Запомнил в основном из-за… — Он колебался, явно не желая заканчивать свою мысль.

Барбара сделала это за него:

— Из-за Сидни? Вы сказали, что ей нравятся брюнеты, да?

Белле Макхаггис еще не доводилось присутствовать при опознании тела. Она, конечно, видела мертвецов. В случае с покойным мистером Макхаггисом она даже переместила тело, прежде чем набрала номер 999: не хотела пятнать репутацию несчастного человека. Но в морге возле стола, на котором лежит накрытое простыней тело, ей бывать еще не приходилось. Сейчас она была более чем готова как-то посодействовать, лишь бы отогнать от себя мучившие ее образы.

Джемайма Хастингс — не оставалось ни малейшего сомнения в том, что это Джемайма, — лежала на каталке, ее шея была обернута несколькими слоями марли, напоминавшей шарф, словно покойную защищали от царившего в помещении холода. Из этого Белла сделала вывод, что девушке распороли горло, и она спросила, правильно ли она поняла. Ответ пришел ей в форме вопроса: «Вы узнаете?..» — «Да», — быстро ответила Белла. Конечно же, это Джемайма. Она поняла это в ту же минуту, когда в дом к ней пришла женщина-полицейский и уставилась на постер. Эта женщина — Белла не помнила ее имени — не сумела сохранить бесстрастного выражения на лице, и Белла поняла, что девушка на кладбище и в самом деле ее пропавшая жиличка.

В стремлении забыть обо всем Белла развила активную деятельность. Она могла бы пойти на горячую йогу, однако подумала, что работа — лучшее лекарство. Работа сотрет из ее памяти ужасную картину — бедную мертвую Джемайму на холодной стальной каталке. Белла подготовит комнату Джемаймы для нового жильца, тем более что копы увезли все ее пожитки. Белла желала поскорее поселить нового человека, хотя вынуждена была признать, что с женщиной ей не слишком повезло. Тем не менее ей снова хотелось поселить женщину. Ей нравилось ощущение равновесия, которое придавала ее дому женщина, хотя по сравнению с мужчинами женщины более сложные существа, и в процессе рассуждений она спросила себя, не сделать ли проще и не взять ли еще одного мужчину, чтобы молодые люди перестали прихорашиваться. Прихорашивались и чистили перышки — вот что они делали, бессознательно, как петухи, как павлины, как все мужские особи на земле. Брачный танец «заметь меня» Белла находила забавным, но она поняла, что ей стоит подумать, не станет ли всем легче, если она уберет из дома соответствующий объект.

Вернувшись из морга, Белла поместила в окне столовой объявление «Сдается комната» и позвонила в газету бесплатных объявлений с просьбой поместить объявление. Затем она отправилась в комнату Джемаймы и принялась за тщательную уборку. Многочисленные коробки с ее вещами были уже вывезены из дома, поэтому Белле не пришлось долго трудиться. Она пропылесосила комнату, поменяла постельное белье, до блеска натерла мебель и вымыла окно — Белла особенно гордилась чистотой своих окон, — затем вынула из ящиков комода старые пакеты с отдушкой и положила в них новые, сняла занавески, отодвинула от стен все предметы мебели и пропылесосила углы. Никто, думала Белла, не может так превосходно привести комнату в порядок.

Затем она перешла в ванную. Обычно она заставляла жильцов убирать за собой это помещение, но сейчас у нее должен был появиться новый человек, и нужно было вынуть из ящиков и снять с полок все, что принадлежало Джемайме и что не увезла с собой полиция. Они вывезли отсюда не все, так как не все, что там стояло, принадлежало Джемайме, и Белла принялась убирать ванную, а потому и нашла — но не в ящике Джемаймы, а в верхнем ящике другого жильца — любопытный предмет, который не должен был там находиться.

Это был результат теста на беременность. Белла узнала его, как только увидела. Чего она не поняла, так это каков результат, поскольку сама она, уже вышедшая из детородного возраста, конечно, никогда не делала такого теста. Ее собственные дети, давно уехавшие в Детройт и в Буэнос-Айрес, заявляли ей о своем грядущем появлении в старомодной манере: Беллу тошнило по утрам почти сразу после соития, да и само соитие совершалось традиционным способом, большое вам за это спасибо, мистер Макхаггис. Потому-то Белла, вынув из ящика инкриминирующую пластиковую полоску, не поняла, о чем сообщает индикатор. Голубая линия. Что это значит? Негативный ответ? Позитивный? Надо это выяснить. К тому же нужно было понять, что делает этот тест в ящике другого жильца, потому что вряд ли он принес его домой с праздничного ужина или, что более вероятно, после непростого разговора за чашкой кофе с будущей матерью. Если женщина, с которой у него были отношения, забеременела и представила ему свидетельство этого, зачем бы ему понадобилось сохранить этот тест? Памятный подарок? Да уж, будущий младенец всегда становится подарком на память. Нет, разумнее было предположить, что тест на беременность принадлежит Джемайме. А если он находится не среди ее вещей, не в ее комнате, значит, была причина. Для этого было несколько возможностей, но одна, которую Белла не хотела обдумывать, заключалась в том, что двое ее жильцов морочили ей голову в отношении того, что между ними происходило.

Черт побери! Но как же правила? Ведь они у нее повсюду! Все жильцы подписали договор, она заставила их внимательно прочитать все выставленные ею условия и поставить свою подпись. Неужели молодые люди настолько легкомысленны, что не могут удержаться и снимают трусы при первой возможности, несмотря на четкие правила относительно взаимоотношений с другими жильцами? Похоже, что так и есть. С кем-то ей придется поговорить.

Белла начала мысленно готовиться к разговору, но тут внизу, у входной двери, прозвенел звонок. Она собрала все свои чистящие принадлежности, сняла перчатки и поспешила вниз по лестнице. Звонок прозвенел еще раз, и она крикнула: «Иду!» Отворила дверь и обнаружила на пороге девушку, у ног которой стоял рюкзак. Девушка с надеждой посмотрела на Беллу. По внешности она явно не была англичанкой, а когда она заговорила, Белла подумала, что она из какой-то страны вроде бывшей Чехословакии, в языке которой много длинных слов, состоящих практически из одних согласных. Белла не смогла бы выговорить ни одного такого слова, да она и не пыталась.

— У вас есть комната? — Девушка махнула рукой в сторону окна столовой. — Я увидела ваше объявление…

Белла хотела сказать, что у нее есть комната, но как насчет соблюдения правил, мисс? Внезапно ее внимание привлекло движение на тротуаре: кто-то прятался за растущими в палисаднике кустами, среди множества бачков для вторичной переработки отходов. Это была женщина, одетая, несмотря на жару, в строгий шерстяной костюм, в шарфике с ярким рисунком (ее чертова торговая марка!), сложенном в виде ленты и поддерживающем копну крашеных рыжих волос.

— Эй, вы! — крикнула ей Белла. — Я сейчас вызову копов! Вам сто раз было сказано не подходить к этому дому! Моему терпению пришел конец!

Независимо от того, сколько времени на это уйдет — а Барбара Хейверс многое могла сказать на этот счет, — выхода у нее не было: ей предстояла встреча с сестрой Саймона Сент-Джеймса, но не в таком же виде, с потеками косметики на потном лице! Итак, вместо того чтобы сразу отправиться из Челси в Бетнал-Грин, Барбара сначала заехала домой, на Чок-Фарм-роуд. Она отскребла лицо, облегченно выдохнула и решила пойти на компромисс — чуть-чуть добавила румян. Затем сменила одежку — да здравствуют хлопчатобумажные брюки и футболка! — и, восстановив свой обычный небрежный образ, приготовилась к встрече с Сидни Сент-Джеймс.

Разговор с Сидни, однако, состоялся не тотчас. На пороге своего крошечного коттеджа Барбара услышала, что откуда-то сверху ее зовет Хадия:

— Привет, привет, Барбара! — словно сто лет ее не видела. — Миссис Силвер научила меня сегодня полировать серебро! — восторженно прокричала Хадия.

Барбара пошла на звук голоса и увидела девочку. Та высовывалась из окна третьего этажа Большого дома.

— Для этого мы используем пекарский порошок, Барбара, — объявила она, повернула голову, как будто в квартире ей что-то сказали, и затем поправилась: — Нет, Барбара, соду. По правде говоря, у миссис Силвер нет никакого серебра, но мы чистим ее столовые приборы, и они начинают сиять. Правда, здорово? Барбара, почему ты не надела свою новую юбку?

— Вечер, детка. Можно ходить без формы.

— А ты… — Внимание Хадии было отвлечено чем-то, что находилось вне поля зрения Барбары, потому что она вдруг закричала: — Папа! Папа! Привет! Привет! Можно, я пойду домой?

В ее голосе прозвучало еще больше энтузиазма, чем при виде старшей подруги, и Барбара задумалась, так ли уж девочка радуется обретению еще одного «хозяйственного навыка», как это называет миссис Силвер. Все лето они крахмалили белье, гладили, стирали пыль, пылесосили, уничтожали ржавчину в мойках и унитазах, изучали тысячи возможностей использования уксусной эссенции, и всему этому Хадия послушно внимала, а потом демонстрировала свои умения либо Барбаре, либо отцу. Но роза познания «хозяйственных навыков» поблекла, да разве могло быть иначе? Хадия была слишком вежливой, чтобы высказывать претензии пожилой женщине, но кто бы сейчас осудил ее за то, что она с радостью встретила избавление от скучного занятия?

Слышно было, как с улицы что-то сказал Таймулла Ажар. Хадия приветственно махнула Барбаре и исчезла в квартире, а Барбара пошла по огибающей дом дорожке мимо беседки, источающей запах жасмина, и увидела отца Хадии, входящего в ворота. В одной руке он нес несколько продуктовых сумок, а в другой — поношенный кожаный портфель.

— Чистятсеребро, — сказала ему Барбара вместо приветствия. — Я и не знала, что сода придает блеск. А вы?

Ажар засмеялся.

— Эта добрая женщина — кладезь хозяйственных премудростей. Если бы я готовил Хадию к роли домохозяйки, то лучшего инструктора не нашел бы. Кстати, она уже научилась печь лепешки. Я вам не говорил? — Он поднял руку с продуктовыми сумками. — Приходите к нам на ужин, Барбара. Будет курица-джалфрези и рис-пилау.[26] Помнится, — он сверкнул зубами, и Барбара молча поклялась себе, что в ближайшее время пойдет к дантисту, — это ваши любимые блюда.

Барбара сказала соседу, что приглашение очень соблазнительное, однако ее призывает долг.

— Ухожу прямо сейчас.

Оба повернулись, заслышав стук открывающейся двери старого дома. Хадия, громко топая, сбежала по ступеням, по пятам за ней следовала миссис Силвер, высокая и костлявая, в глухом переднике. От Хадии Барбара знала, что у Шейлы Силвер целый гардероб передников, не только каждодневных, но и праздничных. У нее были рождественские, пасхальные передники, передники для празднования Хеллоуина, передники для встречи Нового года, передники для дня рождения и передники, отмечающие все — от ночи Гая Фокса до злосчастного дня свадьбы Чарльза и Дианы. К каждому из этих передников полагался свой тюрбан. Барбаре стало известно, что тюрбаны сделаны из посудных полотенец руками самой миссис Силвер, и она не сомневалась, что в числе «хозяйственных навыков», которые освоит Хадия, будет и умение изготавливать тюрбаны.

Хадия рванулась к отцу, и Барбара помахала всем на прощание рукой. Последнее, что она увидела: Хадия обнимает Ажара за стройную талию, а неуклюжая миссис Силвер ковыляет вслед за девочкой, вероятно вспомнив еще какую-то информацию насчет соды.

В машине Барбара вспомнила, который час, и решила, что только отчаянный спурт позволит ей добраться в Бетнал-Грин до наступления ночи. Она помчалась по городу и выехала в Бетнал-Грин с Оулд-стрит. С годами эти места изменились мало, поскольку молодые служащие не могли позволить себе арендовать жилье в центральных районах Лондона, и они селились во все расширяющемся круге, охватывающем городские районы, ранее считавшиеся нежелательными для проживания. Район Бетнал-Грин был сочетанием старого и нового: магазины, торгующие сари, перемежались с компьютерными центрами, а этнические заведения, предлагающие услуги вроде татуировки хной, соседствовали с агентствами недвижимости, предоставляющими жилье для растущих семей.

Сидни жила на Квител-стрит. Здесь стояли кирпичные дома ленточной застройки с простыми фасадами. Двухэтажные здания формировали южную сторону треугольника, в центре которого была общая территория под названием Джезус-Грин. В отличие от множества маленьких городских парков эта территория не запиралась на замок, и хотя ее окружала чугунная ограда, типичная для лондонских площадей, ограда эта доходила лишь до пояса, а ворота стояли нараспашку, допуская любого на широкую лужайку и к пруду, затененному раскидистыми деревьями. Дети шумно играли на лужайке, возле которой Барбара припарковала свой старый «мини». В одном углу семейство устроило пикник, а в другом гитарист развлекал очаровательную юную особу. Сюда хорошо было сбежать от жары.

Сидни откликнулась на стук в дверь, и Барбара попыталась отрешиться от ощущения резкого контраста, которое обычно испытывала в присутствии младшей сестры Сент-Джеймса. Сидни была высокой, стройной, у нее были скулы натурального происхождения, так что в отличие от других женщин ей незачем было ложиться ради этого под нож хирурга. Волосы у нее были такие же черные и блестящие, как у брата, и такие же, как у брата, глаза — сегодня голубые, а завтра серые. На ней были брюки-капри, подчеркивавшие длину ног, растущих от ушей. Топ открывал ее руки, загорелые, как и все остальное тело. Снимая большие круглые серьги, Сидни сказала:

— Движение сегодня кошмарное, да, Барбара? — и впустила гостью в дом.

Дом был маленьким, открытые нараспашку окна не помогали справиться с жарой. Сидни принадлежала к тем счастливым женщинам, которые не потеют, но Барбара не относилась к их числу: едва за ее спиной закрылась дверь, она ощутила, как по лицу потек пот.

— Ужасно, правда? — посочувствовала Сидни. — Мы все жаловались на дожди, и вот пожалуйста, дождались. Надо бы что-то среднее, но так никогда не получается. Я туда, если не возражаете.

«Туда» оказалось лестницей, поднимавшейся к задней половине маленького дома, там открывалась дверь в садик, откуда доносился резкий звук тяжелых ударов. Сидни пошла к двери, пояснив Барбаре через плечо:

— Это Мэтт, — и крикнула в сад: — Мэтт, дорогой, иди сюда, познакомься с Барбарой Хейверс.

Барбара увидела в саду мужчину плотного телосложения, потного и без рубашки, он стоял с кувалдой в руке и бил по листу фанеры, должно быть желая, чтобы она ему подчинилась. Иной причины для такого занятия нет, подумала Барбара. Мульчу он, что ли, хочет добыть для единственной залитой солнцем клумбы? После призыва Сидни стучать он не перестал, а лишь оглянулся через плечо и кивнул. На нем были черные очки, в ушах пирсинг. Выбритая голова, как и все тело, блестела от пота.

— Великолепен, правда? — пробормотала Сидни.

Барбара вряд ли выбрала бы такое слово.

— Что он делает? — спросила она.

— Выпускает ее на волю.

— Что?

— Гм? — Сидни одобрительно смотрела на мужчину. Красивым его нельзя было назвать, однако его тело состояло из одних мускулов: в глаза бросались сильная грудь, узкая талия и ягодицы, за которые его ущипнули бы в любом уголке планеты. — Агрессию, — пояснила Сидни. — Выпускает агрессию. Он терпеть не может сидеть без дела.

— Он что, безработный?

— Боже правый, нет! Он… что-то такое делает для правительства. Пойдемте наверх, Барбара. Не возражаете, если мы будем говорить в ванной? Я тут лицом занялась. Ничего, если продолжу?

Барбара согласилась. Она ни разу не видела этой процедуры, а поскольку сейчас ей приходилось заниматься самоусовершенствованием, кто знает, может, и она чему-нибудь научится у женщины, которая с семнадцати лет в модельном бизнесе? Она поднялась следом за Сидни и спросила:

— Что, например?

— Это вы о Мэтте? — уточнила Сидни. — Говорит, что это сверхсекретная работа. Думаю, он шпион или что-то вроде этого. Он не распространяется. Но его не бывает дома днями, а то и неделями, а когда он приходит, то хватает фанеру и колошматит по ней что есть силы. Сейчас у него свободное время. — Она взглянула в сторону молотобойца и сказала: — Мэтью Джонс — человек-загадка.

— Джонс, — повторила Барбара. — Интересная фамилия.

— Вероятно, это его… псевдоним? Все это очень волнует, как по-вашему?

Барбара подумала, что жить в одном доме и спать с человеком, колотящим по дереву кувалдой, непонятно где работающим и имеющим фамилию, которая может ему и не принадлежать, все равно что играть в русскую рулетку с ржавым кольтом 45-го калибра, но оставила при себе эти мысли. Их корабли плавали в разных водах, и если парень внизу был настроен на одну волну с Сидни («не увлекайся метафорами», — пресекла себя Барбара), то кто она такая, чтобы считать, что мужчины-загадки чаще всего не имеют ничего общего с Джеймсом Бондом? У Сидни три брата, и они, без сомнения, об этом ей уже сказали.

Она прошла за Сидни в ванную, где стояла внушительная батарея флаконов и баночек. Сначала Сидни сняла с лица всю косметику, объясняя процесс.

— Прежде чем снять все слои, я люблю задать тонус. Вы часто это делаете, Барбара? — спросила она, продолжая свое занятие.

Барбара бормотала что-то в ответ, хотя слово «тонус» ассоциировалось у нее с гимнастическим залом, а снятие слоев имело отношение к садоводству. Когда Сидни наложила маску — «Зона Т у меня просто убийственная». — Барбара наконец-то назвала причину своего визита в Бетнал-Грин.

— Дебора сказала, что это вы познакомили ее с Джемаймой Хастингс.

Сидни подумала и после паузы заметила:

— Все дело в ее глазах. Я позировала для Деборы — для конкурса в Портретной галерее, слышали? — но фотографии ее не удовлетворили. Тогда я подумала о Джемайме. Из-за ее глаз.

Барбара спросила, как она познакомилась с девушкой.

— Сигары. Мэтт любит гаванские сигары. Боже, пахнут они ужасно! Вот я и пошла их купить. Потом вспомнила ее, из-за глаз. Я подумала, что Деборе ее лицо покажется интересным. Вспомнила и вернулась, попросила ее прийти и встретиться с Деборой.

— Вернулись? Куда?

— Ох, простите. В Ковент-Гарден. Там, в одном из дворов, есть табачная лавочка. За углом, у Юбилейного рынка. Они торгуют сигарами, трубочным и нюхательным табаком, трубками, мундштуками — в общем, всем, что связано с курением. Мы с Мэттом как-то раз туда зашли, потому я и знала, где это и что он покупает. Вот и теперь, когда он возвращается из своих загадочных поездок, я заезжаю туда и покупаю ему сигары.

Фу, подумала Барбара. Она и сама была курильщицей, всегда хотела бросить, но не была серьезно настроена, хотя отказывалась от курева, запах которого напоминал ей горящее собачье дерьмо.

— Я их познакомила, Деборе понравилась внешность девушки, и она попросила ее позировать. А в чем дело? Вы ее ищете?

— Она мертва, — сказала Барбара. — Ее убили на кладбище Абни-Парк.

У Сидни потемнели глаза. Точно так, как и у ее брата, когда его что-то поражало.

— О господи, так это та женщина в газете? Я видела в «Дейли мейл»…

Барбара подтвердила, и Сидни начала тараторить. Она принадлежала к тому типу женщин, которые говорят безостановочно, — полная противоположность Саймону, чья сдержанность порой нервировала, — и тут же обрисовала во всех подробностях, как проходила съемка Джемаймы Хастингс.

Сидни не могла понять, почему Дебора выбрала Абни-Парк, — доехать туда было не так-то просто, «но вы ведь знаете Дебору. Когда она что-то задумывает, альтернативы быть не может». Вероятно, она несколько недель рыскала по городу, прежде чем сделать снимок, прочитала о кладбище — «что-то связанное с его сохранением?», предположила Сидни, — потом она сходила на разведку, обнаружила там спящего льва и решила, что в качестве заднего плана это именно то, что ей требуется. Сидни сопровождала Дебору и Джемайму: «Сознаюсь, я была немного обижена из-за того, что мои снимки ее не устроили», — наблюдала за процессом съемок, размышляя, почему она не подошла для портрета и почему это удалось Джемайме. «Мне как профессионалу нужно это знать… Если потеряю чутье, мне не достичь успеха…»

Верно, согласилась Барбара. Она спросила, не видела ли Сидни что-нибудь в тот день на кладбище, не заметила ли чего-нибудь… Может, сейчас что-нибудь вспомнила? Что-то необычное? Может, кто-нибудь наблюдал за этой съемкой?

Да, конечно, люди всегда подходят… И много мужчин, если уж на то пошло. Но Сидни не запомнила никого из них, потому что это было давно и она не думала, что придется вспоминать. Господи, как ужасно, что фотография Деборы могла послужить… В смысле, неужели кто-то выследил Джемайму с помощью этой фотографии и проехал за ней до кладбища? Хотя что она там вообще делала? Может, кто-то похитил ее и отвез туда? И как она умерла?

— Кто?

Этот вопрос задал Мэтт Джонс, неслышно поднявшийся по лестнице. Интересно, подумала Барбара, когда он перестал молотить по фанере и сколько времени слушал их разговор? Он остановился на пороге ванной, точно потное привидение, которое Барбара могла бы назвать зловещим, если бы одновременно не сочла его любопытным. От него исходила опасность и злость. Он чем-то напомнил ей мистера Рочестера, если бы на чердаке у того была не сумасшедшая жена, а кувалда.[27]

— Та девушка из табачной лавки, милый. Джемайма… Как ее фамилия, Барбара?

— Хастингс, — напомнила Барбара. — Ее звали Джемайма Хастингс.

— А что с ней такое? — спросил Мэтт Джонс.

Он скрестил руки под грудными мышцами, загорелыми и внушительными, украшенными тату в виде слова «Молчи», окруженного терновым венком. На груди у него имелись еще и три шрама, складки кожи, подозрительно похожие на зажившие пулевые отверстия. Да кто он такой, этот парень?

— Она умерла, — сказала Сидни любовнику. — Милый, Джемайму Хастингс убили.

Он помолчал, проворчал что-то и пошел от двери, потирая затылок.

— Как насчет ужина? — спросил он.

Запись с камер видеонаблюдения торгового комплекса «Уэст-Таун-роуд аркейд», сделанная в тот день, была нечеткой, и если бы следствие опиралось только на нее, опознать мальчиков, захвативших Джона Дрессера, было бы невозможно. И в самом деле, если бы не горчичного цвета анорак Майкла Спарго, похитителей Джона могли бы не арестовать. Но троих мальчиков видело много людей, и многие хотели прийти и опознать их, так что пленка с записью стала дополнительным подтверждением их личностей.

На записи видно, что Джон Дрессер довольно охотно уходит вместе с мальчиками, словно бы он их знает. Они приближаются к воротам, Йен Баркер берет Джона за другую руку, и они с Регги раскачивают ребенка, возможно обещая Джону поиграть с ним. Майкл подскакивает к ребенку и, похоже, предлагает ему чипсы, которые ест сам. Такое предложение очень радует малыша, тем более что в кафе он с нетерпением дожидался ланча, поэтому Джон Дрессер охотно идет с ребятами, во всяком случае поначалу.

Интересно отметить, что мальчики покидают «Барьеры» не через выход в Гэллоуз, который им больше знаком, а через выход которым пользуется меньше народа, словно мальчики уже задумали что-то сделать с малышом и хотят остаться при этом незамеченными.

Во время третьего допроса в полиции Йен Баркер говорит, что они всего лишь думали «позабавиться немного» с Джоном Дрессером, а Майкл Спарго заявляет, что не знает, «что эти двое хотели сделать с ребенком», причем слово «ребенок» по отношению к Джону Дрессеру Майкл употребляет на протяжении всех допросов в полиции. Регги Арнольд до четвертого допроса вообще не упоминает о Джоне Дрессере. Вместо этого он пытается запутать следствие: неоднократно обвиняет Йена Баркера, заявляет, что понятия не имел, «чего он хочет от этого котенка», все время пытается перевести разговора на своего брата и сестру или заверяет свою мать, присутствовавшую почти на всех допросах, что он никого не обижал и вообще тут ни при чем.

Майкл Спарго заявил, что он намеревался вернуть малыша в кафе, как только они вывели его из «Барьеров». «Я сказал им, что надо его вернуть, оставить ребенка у дверей, но они не захотели. Я сказал, что у нас могут быть неприятности из-за того, что мы его умыкнули [следует обратить внимание на использование глагола „умыкнуть“, словно Джон Дрессер — товар, украденный в магазине], но они обозвали меня онанистом и спросили, уж не хочу ли я на них донести».

Действительно ли все так и было — вопрос открытый, поскольку два других мальчика не говорят о сомнениях Майкла. Позднее почти все свидетели — числом двадцать пять — утверждают, что видели всех троих с Джоном Дрессером, причем все три мальчика активно общались с малышом.

Судя по прошлому Йена Баркера, представляется убедительным предположение, что именно Йен предложил посмотреть, что будет, если, раскачав Джона Дрессера, они не поставят его на ноги, а бросят. Это они и сделали: раскачали и с силой кинули вперед с предсказуемым и ожидаемым результатом. Стукнувшись о землю, Джон заплакал. После падения порвалась дорогая одежда малыша и на попке появились первые синяки.

Тогда мальчики сделали первую попытку успокоить расстроенного малыша и пообещали ему рулет с джемом, который утром прихватил из дома Майкл Спарго. То, что Джон на это согласился, ясно не только из обширного доклада доктора Майлса Неффа из Министерства внутренних дел, но также и из свидетельских показаний, потому что на пути мальчиков в этот момент появился человек, который не только видел их с Джоном Дрессером, но остановился и спросил их о нем.

Согласно судейским протоколам, семидесятилетняя свидетельница А. (имена всех свидетелей в целях их безопасности в документах не приводятся) увидела мальчиков, заметила, что Джон плачет, и забеспокоилась.

«Я спросила, что случилось с ребенком, и один из них, кажется этот толстяк, — она указывает на Регги Арнольда, — сказал мне, что мальчик упал и ушиб зад. Что ж, дети падают, это бывает. Я и не подумала ничего плохого, а предложила помочь. Дала платок, чтобы он утер лицо, потому что ребенок плакал. Но высокий мальчик, — она указывает на Йена Баркера, — сказал, что это его маленький братишка и они ведут его домой. Я спросила, далеко ли им до дома, и они ответили, что недалеко. Это в Тайдберне, сказали они. Поскольку мальчик стал есть рулет с джемом, который они ему дали, я подумала, что все теперь будет нормально».

Свидетельница спросила у мальчиков, почему они не в школе, а они ответили, что уроки уже закончились. Такое заявление, должно быть, успокоило свидетельницу А., и она велела им «отвести ребенка домой», потому что «он явно хочет к маме».

Ее, без сомнения, утешило то, что мальчики назвали Тайдберн местом своего обитания. Тайдберн — район, где живут представители среднего класса. Если бы мальчики упомянули Гэллоуз, она бы, возможно, забеспокоилась.

Много говорилось о том, что в этот момент мальчики могли передать Джона Дрессера свидетельнице А. Они могли бы сказать, что нашли ребенка гуляющим возле «Барьеров». Много говорилось о том, что мальчики не раз могли отдать ребенка кому-нибудь из взрослых и уйти восвояси. Но они так не поступили, и это наводит на мысль, что по меньшей мере один из них задумал какой-то план. Либо они задумали все втроем и обсудили этот план между собой. Но ни один из мальчиков не захотел в этом сознаться.

Когда начальник охраны «Барьеров» увидел запись с камеры видеонаблюдения, он тотчас позвонил в полицию. К тому моменту как полиция приехала, посмотрела записи и начала поиски, Джона Дрессера отделяла от «Барьеров» добрая миля. В компании Йена Баркера, Майкла Спарго и Регги Арнольда он перешел через две оживленные магистрали, устал и проголодался. По-видимому, он несколько раз упал и разбил щеку.

Он стал уже надоедать мальчишкам, тем не менее они никому его не отдали. Согласно четвертому допросу Майкла Спарго, Йен Баркер первым пнул малыша, когда тот в очередной раз упал, тогда Регги Арнольд поставил мальчика на ноги и потащил его. Джон Дрессер, очевидно, закатил истерику, но прохожие поверили в то, что мальчики пытаются отвести «маленького брата» домой. Эта деталь — чьим маленьким братом являлся Джон Дрессер — постоянно меняется у разных рассказчиков (свидетели Б., В. и Г.), хотя Майкл Спарго во время допросов отрицает, что хотя бы раз называл Джона Дрессера братом. Этому заявлению возражает свидетель Д., почтовый служащий, встретивший мальчиков по пути к строительной площадке Доукинс.

Согласно показаниям свидетеля Д., он спросил мальчиков, что случилось с малышом, почему он так плачет и что у него с лицом.

«Тот, что в желтом анораке, сказал, что это его брат, что мама со своим бойфрендом занимается дома любовью и они хотят, чтобы малыш погулял, пока она не закончит. Мальчики сказали, что зашли слишком далеко, и не могу ли я подвезти их в своем фургоне?»

С их стороны это была удачная мысль. Мальчики, конечно же, понимали, что свидетель Д. не сможет их подвезти. Он ехал по своим делам, да даже если бы и был свободен, то не смог бы посадить всех в свою машину. Главное было в том, что эта просьба придавала достоверность их выдумке. Свидетель Д. говорит, будто велел им немедленно отвести малыша домой, потому что «он заливался так, как я еще не слышал, а у меня самого их трое». Мальчики якобы согласились.

Похоже, что их намерения относительно Джона Дрессера, не вполне сформированные в момент похищения, начали развиваться вместе с успешным враньем. Доверчивые свидетели подогрели желание мальчиков к совершению насилия. Достаточно сказать, что с ребенком они прошли более двух миль, несмотря на его протесты и крики «мама» и «папа», которые слышали и проигнорировали несколько человек.

Майкл Спарго заявляет, что на протяжении этого времени он постоянно спрашивал, что они собираются сделать с Джоном Дрессером. «Я сказал им, что мы не можем взять его с нами домой. Я говорил им. Честно!» — так он утверждает во время пятого допроса. Он также говорит, что предлагал оставить Джона возле полицейского отделения. «Я сказал, что мы можем оставить его на ступеньках или между дверей. Я им говорил, что родители, должно быть, беспокоятся. Они подумают, что с ним что-то случилось».

По словам Майкла, Йен Баркер ответил, что с малышом уже что-то случилось. «Он сказал: „Дурак, да ведь что-то уже случилось“. И он спросил у Рега, как он считает, „здорово плеснет, когда он шлепнется в воду?“».

Думал ли Йен в этот момент о канале? Возможно. Но мальчики находились далеко от канала Мидлендса, и уставший Джон Дрессер туда бы не дошел, пришлось бы его нести, чего они, по-видимому, не хотели делать. Так что если Йен Баркер и лелеял мечту причинить Джону Дрессеру какое-то увечье возле канала, то ему помешали ее осуществить, и причиной тому был сам Джон.

Находиться в обществе Джона становилось все более затруднительно, и, согласно утверждению Майкла Спарго, мальчики решили «оставить ребенка где-нибудь в супермаркете», потому что все это дело им «ужасно наскучило». Супермаркетов поблизости не было, и мальчики отправились на поиски. При допросах в полиции Майкл и Регги независимо друг от друга заявили, будто Йен сказал им, что в магазине их могут увидеть и даже снять на камеру. Он сказал, что знает более безопасное место, и повел их на стройплощадку Доукинс.

Стройка была задумана с размахом, однако ее заморозили из-за отсутствия финансирования. Поначалу там предполагали построить стильные современные офисные здания, окружить их красивым парком и местами для отдыха. Власти намерены были вкачать деньги в примыкающий к этому месту район и поднять тем самым чахнущую экономику. В результате плохого менеджмента со стороны подрядчика строительство остановилось прежде, чем возвели первую высотку.

На эту стройку Йен Баркер и привел своих товарищей. Работы там не велись девятнадцать месяцев. Стройка была окружена проволочной оградой, но сквозь нее нетрудно было пробраться. Хотя на заборе висело предупреждение, что площадка «находится под круглосуточным наблюдением» и что «нарушители и вандалы ответят перед законом», регулярные проникновения детей и подростков на стройку доказывали обратное.

Это место было соблазнительным как для игры, так и для тайных свиданий. Спрятаться там можно было где угодно; земляные валы являлись отличной тренажерной площадкой для спортсменов, катающихся на горных велосипедах; брошенные доски и трубы как нельзя лучше годились для военных игр, а комки бетона являлись отличным заменителем ручных гранат и бомб. Сомнительное место для того, чтобы «потерять ребенка» — это если мальчики хотели, чтобы впоследствии кто-нибудь обнаружил здесь малыша и отвел в полицию; зато для игр в ужастики лучше этой площадки ничего и не придумать.

Глава 10

На следующее утро Томас Линли подъехал ко входу в Нью-Скотленд-Ярд и начал себя настраивать. Дежурный констебль шагнул вперед, не узнав автомобиль. Когда же увидел внутри Линли, то немного помедлил, склонился к опущенному стеклу и осипшим голосом сказал:

— Инспектор. Сэр. Очень рад, что вы вернулись.

Линли хотел было ответить, что он не вернулся, но вместо этого кивнул. Он понял то, что должен был осознать раньше: люди будут реагировать на его появление в Ярде, а он станет реагировать на их реакцию. Поэтому он подготовил себя для следующей встречи. Припарковался и пошел к корпусу «Виктория», знакомому ему, как собственный дом.

Первой его увидела Доротея Харриман. С тех пор как он последний раз видел секретаря отдела, прошло пять месяцев, но ни время, ни события ее не изменили. Как всегда безупречно одетая (сегодня на ней была красная юбка-карандаш и воздушная блузка, широкий ремень подчеркивал талию, от которой упал бы в обморок викторианский джентльмен), она стояла возле шкафа с документами, спиной к двери, а когда обернулась и увидела Линли, глаза ее наполнились слезами. Она положила папку на стол и схватилась обеими руками за горло.

— Ох, детектив-инспектор Линли. Боже, как чудесно! Что может быть лучше, чем видеть вас!

Линли подумал, что не переживет следующего столь же эмоционального приветствия, однако произнес, словно и не отлучался:

— Ди, вы сегодня отлично выглядите. А где?.. — Он кивком указал в сторону кабинета суперинтенданта.

Доротея сказала, что все собрались в оперативном штабе, и не хочет ли он кофе? Чай? Круассан? Тост? В буфете теперь появились кексы, и ей нетрудно…

Линли ответил, что ему ничего не надо. Он позавтракал. Пусть она не беспокоится. Он сумел улыбнуться и отправился в оперативный штаб, однако чувствовал на себе ее глаза и знал, что ему придется привыкнуть к тому, что люди будут разглядывать его и прикидывать, что ему сказать, а чего не говорить, и неизвестно, скоро ли будет — и будет ли вообще — произнесено имя Хелен. Так ведут себя все люди, когда им приходится иметь дело с горем другого человека.

В оперативном штабе все было по-старому. Когда он открыл дверь и вошел, наступила тишина, и Линли понял, что исполняющая обязанности суперинтенданта Ардери не предупредила, что он приедет. Она стояла возле стендов, на которых были развешаны фотографии и документы с перечислением заданий сотрудникам. Увидев его, она произнесла будничным голосом:

— А, Томас. Доброе утро, — после чего повернулась к сотрудникам. — Я попросила инспектора Линли вернуться. Надеюсь, что он вернулся навсегда. Он любезно согласился помочь мне войти в курс дела. Думаю, никто не станет возражать против этого?

Ардери сказала это так, что всем стало ясно: Линли будет у нее в подчинении, а если кому-то это не нравится, пусть ищет себе другую работу.

Линли обвел взглядом своих давних коллег и друзей. Они встретили его появление по-разному: черное лицо Уинстона Нкаты излучало теплоту, Филипп Хейл подмигнул Линли и улыбнулся, Джон Стюарт смотрел на него с осторожностью человека, почуявшего, что за этим что-то кроется, а на лице у Барбары Хейверс было написано недоумение. Она словно задавала вопрос, и Линли знал, что она хочет спросить: «Почему вы вчера мне ничего не сказали?» Он не знал, как ей это объяснить. В Скотленд-Ярде Хейверс была к нему ближе всех, но оказалась последним человеком, с которым он мог искренне говорить. Этого она понять не могла, а у него не находилось слов для объяснения.

Изабелла Ардери продолжила совещание. Линли вынул очки для чтения и подошел ближе к стендам, на которых были размещены фотографии жертвы при жизни и после смерти и страшные снимки, сделанные во время вскрытия. Возле фотографий с места преступления висел фоторобот предполагаемого преступника, а рядом с ним — крупным планом снимок какого-то резного камня. Камень был красноватый, квадратный и напоминал амулет.

— Обнаружен в кармане жертвы, — сказала Ардери, показывая на фотографию. — Судя по размеру и форме, он похож на печатку мужского кольца. Видно, что на нем вырезана надпись, но она совсем стерлась. Сейчас этот камень в криминалистической лаборатории. Что до орудия убийства, то криминалисты утверждают, что оно способно проникнуть на глубину восемь или девять дюймов. Вот и все, что они знают. В ране остались следы ржавчины.

— На этом месте много такого добра, — заметил Уинстон Нката. — Старая часовня, запертая на железные засовы… Там полно всякого хлама, который можно использовать в качестве орудия убийства.

— Из этого можно сделать вывод, что преступление совершено без заранее обдуманного плана, — сказала Ардери.

— Сумки при ней не было, — напомнил Филипп Хейл. — И удостоверения — тоже. А ведь она должна была что-то взять с собой, когда поехала в Стоук-Ньюингтон. Деньги, проездной билет или еще что-то. Возможно, все началось с украденной сумки.

— И в самом деле… Значит, нужно найти сумку, если она у нее была, — постановила Ардери. — На данный момент у нас есть две хорошие зацепки, связанные с порнографическим журналом, обнаруженным возле тела.

Журнал «Плохие девчонки» был из разряда изданий, продающихся в непрозрачной черной пластиковой обложке с целью защиты чувствительных детских душ (при этих словах Ардери закатила глаза). Пластик не позволял невинным крошкам смотреть на нескромные снимки. Одновременно такая обложка служила менее очевидной цели: на журнале не должно было остаться следов от пальцев тех, кто только полюбопытствовал, но так и не купил издание. Благодаря этому у полиции появились очень хорошие отпечатки, а к тому же чек, засунутый между страниц и используемый как закладка. Если чек имел отношение к этому журналу — а судя по всему, это так, — то у них был отличный шанс напасть на след покупателя.

— Он может быть, но может и не быть нашим убийцей. Он может быть, но может и не быть этим человеком. — Ардери указала на фоторобот. — Но журнал свежий. В продаже он был недолго. И мы хотим поговорить с тем, кто принес его в пристройку к часовне. Итак…

Она начала перечислять задачи, стоявшие перед сотрудниками. Процедура им была известна: сначала связи. Нужно допросить всех, кто знал Джемайму Хастингс — в Ковент-Гардене, где она работала, в квартире, которую Джемайма снимала в Патни, в любых других местах, которые она посещала, в Национальной портретной галерее, куда ходила на открытие выставки и где висел ее портрет. Всем этим людям требуются алиби, и их необходимо проверить. Нужно также проверить ее вещи, а из квартиры полиция вывезла несметное количество ящиков. Необходимо осмотреть все более расширяющееся пространство возле кладбища, чтобы отыскать ее сумку, орудие убийства и все, что имеет отношение к ее поездке из Патни в Стоук-Ньюингтон.

Ардери закончила перечисление задач. В завершение она сказала, что детектив-сержант Хейверс должна отыскать женщину-медиума Иоланду.

— Какую Иоланду? — переспросила Хейверс.

Проигнорировав ее вопрос, Ардери сообщила, что им позвонила Белла Макхаггис, хозяйка квартиры Джемаймы Хастингс в Патни, и пожаловалась на медиума Иоланду. Похоже, та выслеживала Джемайму — «это слова Беллы, а не мои», — поэтому надо отыскать ее и допросить с пристрастием.

— Думаю, вам это не составит труда, сержант?

Хейверс пожала плечами и взглянула на Линли. Он знал, на что надеется Барбара. По всей видимости, Изабелла Ардери тоже это знала, потому что она объявила:

— Инспектор Линли в настоящее время будет работать со мной. Сержант Нката, вы будете работать в паре с Барбарой.

Изабелла Ардери дала Линли ключ от своего автомобиля. Она объяснила, где находится машина, и сказала, что встретится с ним внизу, после того как забежит в дамскую комнату. Во время посещения кабинки Изабелла выпила, но водка прошла слишком быстро, и она порадовалась тому, что прихватила с собой еще одну бутылочку. Пока спускала воду в бачке, выпила и вторую порцию. Обе бутылочки она положила в сумку на расстоянии друг от друга, каждую аккуратно завернула в бумагу, чтобы они не бились друг о друга и не звякали, как у нетрезвой шлюхи. Поскольку больше водки у нее не было, Изабелла решила остановиться у какого-нибудь винного магазина, хотя в компании с Томасом Линли делать это нежелательно.

— Мы с вами поедем в Ковент-Гарден, — пояснила она.

Ни Линли, ни кто-то другой не стал задавать ей вопросов. На посту суперинтенданта Ардери хотела контролировать все операции, а Линли должен был помогать ей дергать за ниточки. С его поддержкой она усилит свои позиции. С другой стороны, Изабелле нужно было получше узнать этого человека. Понимал он это или нет, но во многих отношениях он был опасным соперником, и Изабелла намеревалась обезоружить его во всех этих отношениях.

Она подошла к раковине, пригладила волосы и аккуратно заложила их за уши, достала из сумки солнцезащитные очки, наложила на губы свежий слой помады. Она пожевала две мятные резинки и на всякий случай поместила на язык полоску листерина.[28] Затем спустилась на стоянку, где возле «тойоты» ее дожидался Линли.

Линли как настоящий джентльмен — вероятно, его с колыбели учили хорошим манерам — открыл перед ней пассажирскую дверь. Изабелла резко сказала ему, чтобы больше он этого не делал: «Мы с вами не на свидании, инспектор», — и они пустились в дорогу. Ардери отметила, что он очень хороший водитель. На протяжении всего пути от Виктория-стрит до Ковент-Гардена Линли смотрел только на дорогу, на тротуары или в зеркала «тойоты» и не утруждал себя разговором. Что ж, ее это устраивало. Поездки с бывшим мужем были для Изабеллы мучением, поскольку Боб был уверен, что может делать несколько дел одновременно: сидя за рулем, он поучал мальчиков, спорил с Изабеллой и часто говорил по мобильному телефону. Они проскакивали на красный свет, переезжали через зебру во время движения пешеходов, поворачивали на встречную полосу — всего и не упомнишь. Удовольствие от развода частично было вызвано тем, что теперь она сидела за рулем сама.

Ковент-Гарден находился неподалеку от Скотленд-Ярда, но, чтобы попасть туда, им надо было проехать через Парламент-сквер, а в летние месяцы сделать это было непросто. В тот день на улицах было много полицейских, поскольку возле церкви Святой Маргариты[29] собралась толпа протестующих, и констебли в ярко-желтых куртках пытались направить их в сторону сада Виктории.

На Уайтхолле было немногим лучше: возле Даунинг-стрит образовалась пробка. Произошло это не из-за еще одного протеста, а из-за толпы зевак, окруживших железные ворота в ожидании неизвестно чего. С того момента, как Линли повернул с Бродвея на Виктория-стрит, и до того, как он сумел припарковаться на улице Лонг-Акр с полицейским удостоверением, засунутым за ветровое стекло, прошло более получаса.

Живописный цветочный рынок знаменитой Элизы Дулитл давно ушел в прошлое. Нынешний Ковент-Гарден представлял собой ночной кошмар глобализации: там продавалось все, что обычно желают купить туристы, и ничего из того, что хотел бы приобрести живущий неподалеку разумный человек. Жители пригородов, работающие в этих местах днем, без сомнения, ходили в здешние пабы и рестораны и покупали продукты в здешних ларьках и магазинах, но лондонцы посещали эти заведения лишь затем, чтобы приобрести то, чего в другом месте не купишь.

В этот разряд входила и табачная лавка, где, согласно отчету Барбары Хейверс, Сидни Сент-Джеймс впервые увидела Джемайму Хастингс. Они нашли это заведение в южном конце рынка, протолкавшись через толпу, в которой собрались уличные актеры всех родов: кто-то искусно изображал статую на Лонг-Акре, кто-то выступал в роли волшебника, были здесь и циркачи на одноколесных велосипедах, и два человека-оркестра, и еще один, играющий на воздушной электрогитаре. Конкурируя в борьбе за денежное пожертвование, они занимали любой свободный пятачок земли, не занятый киосками, столами, стульями и людьми, поедающими эскимо, картофель в мундире и фалафель.[30] Здесь ужасно понравилось бы близнецам, подумала Изабелла, а она с криком убежала бы отсюда в ближайшее уединенное место, каковым, скорее всего, была церковь в юго-западном конце рынка.

В магазинах внутренних дворов дело обстояло чуть лучше: цены здесь были умеренно высокими, что отпугивало толпы вездесущих подростков и туристов в спортивной обуви. Качество обслуживания тоже было получше. На нижних этажах магазинов размещались рестораны с вынесенными на улицу столиками, скрипач средних лет играл под аккомпанемент бумбокса.

В витрине табачной лавки висела вывеска «Сигары и табак», а возле двери стояла традиционная деревянная фигура шотландца в килте и с табакеркой в руке. На деревянных щитах, приставленных к стене возле двери и под витриной, рекламировались эксклюзивные сорта табака и фирменные товары дня — сегодня это была «Лараньяга петит корона».[31]

В помещении лавки не смогло бы одновременно уместиться и пять человек. Воздух был насыщен табачным ароматом, в дубовой витрине выставлены трубки и принадлежности для курения сигар, в запертых дубовых ящиках со стеклянными дверцами лежали сигары, а в маленьком служебном помещении позади прилавка стояли десятки стеклянных канистр, наполненных табаком. К канистрам были приклеены ярлыки с обозначением разных запахов и вкусов. Дубовая витрина служила и в качестве прилавка, на ней стояли электронные весы, касса и еще один маленький, запертый на замок ящик с сигарами. Продавец за прилавком рассчитывался с женщиной, купившей сигариллы.

— Одну минуту, мои дорогие, — выкрикнул он певучим голосом денди начала прошлого века.

Голос этот совершенно не совпадал с возрастом и внешностью продавца. Он выглядел не старше двадцати одного года, и, хотя был одет в аккуратный летний костюм, в ушах у него были тоннели,[32] которые, судя по всему, он долго носил. На его мочки страшно было смотреть — так расширились в них отверстия. Во время разговора с Изабеллой и Линли он постоянно втыкал мизинец в эти дырки. Изабелле было так тошно, что она боялась упасть в обморок.

— Итак. Да, да, да? — пропел он счастливым голосом, когда покупательница вышла из лавки со своими сигариллами. — Чем могу помочь? Сигары? Сигариллы? Табак? Жевательный табак? Что угодно?

— Разговор, — сказала Изабелла. — Полиция, — прибавила она и показала свое удостоверение.

Линли сделал то же самое.

— Сгораю от нетерпения! — воскликнул молодой человек.

Он назвал свое имя — Джейсон Друтер — и сообщил, что его отец — владелец лавки. Как и его дед и прадед. «То, чего мы не знаем о табаке, и знать не надо». Сам он новичок в бизнесе и, прежде чем «вступить в ряды трудящихся», получил диплом маркетолога. Он хочет расширить бизнес, но отец не соглашается. «Небеса не позволяют нам инвестировать капитал в то, что не дает абсолютной гарантии, — прибавил он и драматически содрогнулся. — Ну а теперь…» Он развел руками (Изабелла обратила внимание на его пальцы, белые и гладкие и, похоже, хорошо знакомые с маникюром) и приготовился отвечать на их вопросы. Линли стоял чуть позади Изабеллы, предоставляя ей возможность начать разговор. Ей это понравилось.

— Джемайма Хастингс, — начала она. — Думаю, вы ее знаете?

— Конечно, — ответил Джейсон, протянув второй слог. Он сказал, что не прочь поговорить о милой Джемайме, потому что из-за нее он практически не выходит из лавки. — Где, кстати, сейчас негодная девчонка?

Изабелла сказала ему, что «негодная девчонка» умерла.

У парня отвалилась челюсть. Он с трудом закрыл рот.

— Боже! — воскликнул он. — Что-то связанное с транспортом? Ее сбила машина? Неужели еще один террористический акт?

— Ее убили, мистер Друтер, — спокойно сказал Линли.

Джейсон вскинул брови и просунул мизинец в мочку.

— В Абни-Парке, — прибавила Изабелла. — Об этом писали в газетах. Вы читаете газеты, мистер Друтер?

— Боже, нет! Ни таблоиды, ни другие газеты и уж, конечно, не смотрю телевизор и не слушаю радио. Предпочитаю жить в своем воздушном замке. Все остальное вгоняет меня в такую депрессию, что наутро я не могу встать с кровати, и единственное, что хоть немного меня радует, — это мамино печенье с имбирем. Хотя когда я слишком им увлекаюсь, то набираю вес, одежда становится мне тесна и приходится покупать другую. Ну, вы понимаете? Абни-Парк? Кладбище? Где это?

— В Северном Лондоне.

— В Северном Лондоне? — произнес он таким тоном, словно это место находилось в другой галактике. — Боже, что она там делала? Может, на нее напали? Похитили? Ее не… С ней там сделали что-то страшное?

Изабелла подумала что вскрытие сонной артерии можно назвать страшным действием, хотя и понимала, что это не то, что имел в виду Джейсон.

— На настоящий момент скажем просто: убита. Вы хорошо знали Джемайму?

Выяснилось, что не слишком хорошо. Джейсон говорил с Джемаймой по телефону, но видел ее всего два раза, поскольку работали они в разные смены. Он знал ее больше по этим штукам, а не по личному общению. «Эти штуки» оказались небольшой стопкой почтовых открыток. Джейсон вынул их из ящичка у кассы, всего числом восемь. На открытках был портрет Джемаймы, сделанный Деборой Сент-Джеймс. Открытками, как и другими фотографиями из Национальной портретной галереи, торговали в магазине подарков. На лицевой стороне кто-то вывел черным маркером: «Вы видели эту женщину?», с обратной стороны был написан номер телефона и два слова: «Позвоните, пожалуйста».

Джейсон сказал, что открытки для Джемаймы принес Паоло. Он знал это, потому что в те дни, когда он работал, а Джемайма — нет, Паоло ди Фацио заходил в лавку, чтобы оставить найденные открытки. Те открытки, что они видят сейчас, Паоло принес несколько дней назад, Джемаймы тогда уже не было. Джейсон сказал, что, когда Джемайме приносили открытки, она их уничтожала, он сам видел их порванными в мусорной корзине, когда выходил в свою смену.

— Мне кажется, для нее это был своего рода ритуал, — заметил он.

Паоло ди Фацио. Один из жильцов Беллы. Изабелла вспомнила это имя из отчета Барбары Хейверс о разговоре с хозяйкой квартиры, комнату в которой снимала Джемайма Хастингс.

— Мистер Фацио работает неподалеку? — спросила она.

— Да. Он человек-маска.

— Человек в маске? — удивилась Изабелла. — Что еще за…

— Нет-нет. Не в маске. Он делает маски. У него есть павильон на рынке. Он очень хороший мастер. Он и мне сделал маску. Это вроде сувенира… нет, больше, чем сувенир. Думаю, Джемайма ему нравилась, иначе зачем бы он собирал для нее эти открытки?

— К ней еще кто-нибудь приходил? В ее выходные, в вашу смену? — спросила Изабелла.

— Ни души, — покачал головой Джейсон. — Только Паоло.

— А с кем она общалась здесь, на рынке?

— Ну, я не знаю. Очень может быть, что есть такие, но, как я уже сказал, мы с ней работали в разные дни, так что… — Джейсон пожал плечами. — Паоло вам скажет. Если захочет.

— Почему бы ему не захотеть? Может, вы нам что-то скажете о Паоло, прежде чем мы пойдем с ним говорить?

— Да нет. Я ничего такого не имел в виду… Просто у меня сложилось впечатление, что он к ней очень приглядывался, если вы понимаете, что я имею в виду. Он расспрашивал о ней почти как вы. Приходил ли кто-нибудь в магазин, спрашивал ли о ней, ждал ли ее, встречался ли с ней, вот такиевещи…

— Как случилось, что она пришла сюда работать? — спросил Линли, оторвавшись от рассматривания кубинских сигар в большой витрине.

— Она пришла из центра занятости. Не знаю, из какого именно, да это и без разницы, ведь все они объединены в единую компьютерную сеть. Она могла прийти к нам из Блэкпула, насколько я знаю. Мы дали туда объявление, и она пришла. Отец устроил ей собеседование и тут же нанял.

— Мы хотим поговорить с ним.

— С отцом? Зачем? Господи, уж не думаете ли вы… — Джейсон рассмеялся, закашлялся и прикрыл рот. Потом придал своему лицу подобающее печальное выражение. — Извините, я просто представил себе отца в роли убийцы. Вы поэтому хотите поговорить с ним? Нужно, чтобы он доказал свое алиби? Вы всегда так поступаете?

— Да. Нам нужно и ваше алиби.

— Мое алиби? — Он прижал руку к груди. — Я и понятия не имею, где находится этот Абни-Парк. К тому же, если Джемайма была там и если убийство совершено в дневные часы, то в это время я здесь работал.

— Абни-Парк, — просветила его Изабелла, — находится в Северном Лондоне. А точнее, в Стоук-Ньюингтоне, мистер Друтер.

— Да это все равно. Я в любом случае был здесь. С половины десятого до половины седьмого. А в среду до восьми. Это ведь была среда? Потому что, как я вам сказал в самом начале, газеты я не читаю и понятия не имею…

— Начните, — посоветовала ему Изабелла.

— Что?

— Начните читать газеты, мистер Друтер. Вы удивитесь тому, что в них найдете. А теперь расскажите, где мы можем увидеть Паоло ди Фацио.

Он подумал, уж не серафимы ли они. В них было что-то такое, что отличало их от всех. Они не были смертными, он это видел. Вопрос только, кем именно? Херувимами, престолами, властями, господствами? Добрыми, злыми, воинами, защитниками? Архангелами, такими, как Рафаил, Михаил или Гавриил? Или же теми, о ком ученые и теологи пока ничего не знают? Возможно, они были ангелами высшего чина, явившимися на войну с силами настолько злыми, что только меч в руке подобного существа может их победить?

Он не знал. Не мог сказать.

Он думал, что он и сам защитник, однако ошибся. Он понял, что он воин Михаила, но когда понял это, было слишком поздно.

«Но наблюдение обладает силой…

Наблюдение — ничто. Наблюдение — это наблюдение за злом, а зло уничтожает.

Разрушение уничтожает. Разрушение порождает новые разрушения. Нужно познание. Защита — это познание.

Защита — это страх.

Страх — это ненависть. Страх — это гнев. Защита — это любовь.

Защита — это сокрытие.

Сокрытие — это значит быть на страже, это защита и это любовь. Я должен охранять.

Ты должен убить. Воины убивают. Тебя позвали на войну. Я тебя позвал. Тебя призывают легионы.

Я охранял. Я охраняю.

Ты убил».

Ему хотелось ударить по собственному мозгу, в котором звучали эти голоса. Сегодня они были громче, чем раньше, они орали, заглушая музыку. Он не только слышал, но и видел голоса, они перекрыли ему обзор. Они скрывали то, что они ангелы, но их выдавали крылья. Они наблюдали за ним, и наверху у них был свидетель. Они выстроились в ряд, их рты открывались и закрывались, из этих ртов должно было литься небесное пение, но вместо этого вырывался ветер. Слышно было его завывание, а вслед за ветром пришли голоса, которые он знал, но не хотел слушать, а потому он сдался воинам и защитникам и их намерению завоевать его, и это было так на него не похоже.

Он крепко зажмурил глаза, но по-прежнему видел их, по-прежнему слышал их, и так продолжалось, пока по щекам его не потек пот, но тут он понял, что это не пот, а слезы. Откуда-то послышался возглас «браво!», на этот раз его выкрикивали не ангелы, ангелы исчезли. Он спотыкался, лез, пробирался к церковному кладбищу, к тишине, которая не была тишиной, не была тишиной для него.

Линли не беспокоило, что он играет в расследовании довольно странную роль — нечто среднее между шофером и мальчиком на побегушках при Изабелле Ардери. Эта роль облегчала ему возвращение в работу полицейского, и если он собирался вернуться к этой профессии, то стоило делать это постепенно.

— Неприятный тип, — высказалась Ардери после разговора с Джейсоном Друтером.

Линли не мог не согласиться. Он показал дорогу к Юбилейному рынку, находящемуся через дорогу от Ковент-Гардена.

Внутри стоял оглушительный шум, исходивший от лоточников, от бумбоксов, установленных на прилавках, от громких разговоров, от покупателей, торгующихся с продавцами, предлагавшими людям все — от сувенирных футболок до произведений искусства. Прилавок изготовителя масок они нашли, после того как протолкались через три прохода. У него было хорошее место — возле дальней двери, и это делало его либо первым в ряду, либо последним, в зависимости от того, откуда идти. Его прилавок нельзя было не заметить, потому что он находился на углу и с обеих сторон его никто не загораживал. Прилавок был большой, больше прочих, и это позволяло мастеру изготавливать маски прямо на месте. За прилавком стоял табурет для заказчика, а рядом — стол с пакетами алебастра и контейнерами. К сожалению, самого мастера они не застали, хотя на тяжелом пластиковом щите у задней стены висели фотографии с запечатленными на них масками и позирующими подле них заказчиками.

Табличка на прилавке указывала время возвращения мастера. Ардери взглянула на табличку, а потом на свои часы.

— Пойдем выпьем что-нибудь, — предложила она Линли.

Они нашли буфет там, откуда пришли, за табачной лавкой. Скрипач, который играл там ранее, ушел, и это было к лучшему, потому что Ардери явно хотела поговорить. Она заказала бокал вина, и Линли удивленно вскинул бровь.

Изабелла это заметила.

— Я ничего не имею против бокала вина во время дежурства, инспектор Линли. Нам он просто необходим после Джейсона. Прошу вас, присоединяйтесь ко мне. Не хочу чувствовать себя выпивохой.

— Пожалуй, я откажусь, — сказал он. — После смерти Хелен как-то не получается.

— А! Да. Я так и предполагала.

Линли заказал минеральную воду, и Ардери в свою очередь подняла бровь.

— Даже безалкогольного напитка не хотите? Вы всегда такой добродетельный, Томас?

— Только когда хочу произвести впечатление.

— А вы хотите?

— Произвести на вас впечатление? Разве все мы не хотим того же? Если станете шефом, все остальные постараются выиграть в ваших глазах.

— Я очень сомневаюсь, что ради должности вы станете тратить много времени на такие маневры.

— В отличие от вас? Вы быстро идете наверх.

— Стараюсь.

Она оглядела двор, в котором они сидели. Здесь было меньше народу, чем наверху, но поскольку у основания широкой лестницы это был единственный ресторан с баром, людей и здесь хватало. Все столы были заняты. Им повезло найти свободное местечко.

— Боже, сколько народу! — воскликнула она. — Как по-вашему, почему люди приходят в подобные места?

— Ассоциации, — сказал он.

Изабелла повернулась к нему. Продолжая говорить, Линли крутил кончиками пальцев фаянсовую сахарницу с рафинадом.

— История, искусство, литература. Возможность вообразить себе что-то. У некоторых людей это место связано с детскими воспоминаниями. Причин приходить сюда может быть сколько угодно.

— Но не ради того, чтобы купить футболку с надписью «Осторожно, яма»?

— Неудачный побочный продукт агрессивного капитализма.

— Вы можете быть слегка забавным, — улыбнулась ему Изабелла.

— Так мне обычно и говорят, с ударением на слове «слегка».

Им подали напитки. Он заметил, что Изабелла нетерпеливо схватила свой бокал, а она заметила, что Линли обратил на это внимание.

— Я пытаюсь утопить воспоминание о Джейсоне. О его ужасных мочках.

— Интересный выбор стиля, — признал Линли. — Что еще войдет в моду, какая причуда в области телесных уродств?

— Выжигание клейма, наверное. Что вы о нем думаете?

— Если не упоминать мочки? Я бы сказал, что его алиби легко подтвердить. На копиях кассовых чеков печатают день и время покупки…

— За прилавком вместо него мог стоять кто-то другой, Томас.

— …и мы всегда можем поговорить с постоянными покупателями, не говоря уже о продавцах соседних магазинов. Они смогут подтвердить, что он был на месте. Я не думаю, что он способен порвать кому-то сонную артерию. А вы так не считаете?

— Согласна. А Паоло ди Фацио?

— Или кто-то другой, кто расписывался на обратной стороне открыток. Там был указан номер мобильного телефона.

Изабелла достала сумку и вынула из нее открытки. В ответ на ее просьбу Джейсон отдал их ей со словами «счастлив от них избавиться, дорогая».

— Это становится интересным. — Ардери внимательно посмотрела на Линли, — что приводит нас к сержанту Хейверс.

— Разговор об интересном? — сухо сказал Линли.

— Вы были рады работать с ней?

— Да, очень.

— Несмотря на ее… — Ардери замешкалась, подыскивая нужное слово.

Он выдал ей на выбор несколько определений.

— Упрямство? Отказ действовать по шаблону? Недостаток тактичности? Интригующие личные привычки?

Ардери поднесла к губам вино и посмотрела на Линли поверх бокала.

— Вы — довольно странная пара. Никто бы вас рядом не поставил. Думаю, вы понимаете, о чем я. Я знаю, что у нее были профессиональные сложности. Читала ее персональное дело.

— Только ее?

— Конечно нет. Я прочла дела каждого. И ваше — тоже. Я хочу получить эту должность, Томас. Хочу, чтобы у меня была команда, которая работает, как хорошо смазанный механизм. Если сержант Хейверс окажется разболтанным винтиком, я от нее избавлюсь.

— Потому вы и предложили ей измениться?

— Измениться? — нахмурилась Ардери.

— Одежду. Макияж. Наверное, в следующий раз я увижу ее с вылеченными зубами и прической от стилиста.

— Женщине не повредит выглядеть должным образом. Я и мужчине из своей команды посоветую сделать что-нибудь со своей внешностью, если он явится на работу таким, как Барбара Хейверс. Вообще-то говоря, только она является на службу в таком виде, словно спала в одежде. С ней кто-нибудь об этом разговаривал? Суперинтендант Уэбберли? Вы?

— Она такая, какая есть, — сказал Линли. — Прекрасный мозг и большое сердце.

— Вам она нравится.

— Я не могу работать с людьми, которые мне не нравятся, шеф.

— Если в приватной беседе, то Изабелла, — сказала она.

Их взгляды встретились. Линли заметил, что у нее, как и у него, глаза карие, но не полностью: на радужке имелись пятнышки более светлого оттенка. Он подумал, что если она наденет одежду другого цвета, а не ту, которая сейчас на ней — кремовая блуза под хорошо сшитым пиджаком цвета ржавчины, — то глаза могут показаться зелеными. Линли отвел взгляд и посмотрел вокруг.

— Вряд ли это место можно назвать приватным, — ответил он.

— Вы понимаете, что я имею в виду.

Изабелла посмотрела на часы. Ее бокал был еще наполовину полон. Прежде чем встать, она допила вино.

— Пойдемте к Паоло Фацио, — предложила она. — Он уже должен вернуться на свое рабочее место.

Он и в самом деле вернулся. Они застали его за пространным монологом. Паоло уговаривал немолодых супругов сделать маски в качестве сувениров к серебряной свадьбе, которую те отметили поездкой в Лондон. Он принес все свои инструменты, разложил их на прилавке, выставил в качестве примера готовые изделия. Образцы были насажены на прутки, закрепленные на небольших подставках из полированного дерева. Изготовленные из парижского гипса, маски были как настоящие и напоминали посмертные, те, что некогда снимали с лиц выдающихся людей.

— Это отличный способ запомнить свою поездку в Лондон, — убеждал ди Фацио своих собеседников. — Куда лучше кофейной чашки с изображением монаршего лица.

Супруги колебались.

— Ну как? — говорили они друг другу.

Ди Фацио ждал их решения. Выражение его лица было вежливым и не изменилось, после того как супруги сказали, что им нужно подумать.

Когда они отошли, ди Фацио обратил внимание на Линли и Ардери.

— Еще одна красивая пара, — сказал он. — У вас обоих лица точно созданы для скульптуры. Дети, наверное, такие же красивые, как и вы.

Ардери хмыкнула и показала свое удостоверение.

— Суперинтендант Изабелла Ардери, Нью-Скотленд-Ярд. Это инспектор Линли.

В отличие от Джейсона ди Фацио тотчас понял, зачем они пришли. Он снял очки в металлической оправе и обтер их о свою рубашку.

— Джемайма? — спросил он.

— Стало быть, вы знаете, что с ней случилось.

Он снова надел очки и провел рукой по длинным темным волосам. Красивый мужчина, подумал Линли, невысокий и худощавый, но с накачанными мышцами плеч и груди.

— Конечно я знаю, что случилось с Джемаймой, — резко ответил ди Фацио. — Мы все знаем.

— Все? Джейсон Друтер понятия не имел о ее смерти.

— Разумеется, — сказал ди Фацио. — Он идиот.

— Джемайма тоже так о нем думала?

— Джемайма хорошо относилась к людям. Она никогда бы этого не сказала.

— Как вы узнали о ее смерти? — спросил Линли.

— От Беллы.

Паоло прибавил то, что было им уже известно: он один из жильцов в доме Беллы Макхаггис в Патни. Это благодаря ему Джемайма поселилась у миссис Макхаггис. Он сказал ей о свободной комнате вскоре после того, как с ней познакомился.

— Когда это было? — спросил Линли.

— Через одну или две недели после ее приезда в Лондон. Примерно в ноябре.

— А как вы с ней познакомились? — спросила Изабелла.

— В магазине. — Он рассказал, что скручивает сигары сам. Табак и бумагу покупает в табачной лавке. — Обычно я покупал это у идиота Джейсона, — добавил он, — pazzo uomo.[33] Но однажды вместо него увидел за прилавком Джемайму.

— Вы итальянец, мистер ди Фацио? — спросил Линли.

Ди Фацио вынул из кармана рубашки самокрутку — рубашка на нем была белоснежной и джинсы очень чистые — и сунул сигару за ухо.

— С именем «ди Фацио» — блестящее умозаключение.

— Думаю, инспектор имел в виду, что вы уроженец Италии, — пояснила Изабелла. — Ваш английский безупречен.

— Я живу здесь с десяти лет.

— А родились вы…

— В Палермо. И что? Какое отношение это имеет к Джемайме? Я приехал сюда легально, если вас это интересует. Да сейчас это и неважно: Евросоюз, люди беспрепятственно пересекают границы.

Ардери слегка приподняла пальцы с прилавка, показав, что хочет сменить тему.

— Мы слышали, что вы собирали для Джемаймы открытки из Национальной портретной галереи. Она вас попросила или вы занимались этим по собственной инициативе?

— Почему это должна быть моя инициатива?

— Возможно, вы сами нам скажете.

— Это не так. Я увидел одну из открыток на Лестер-сквер. Узнал ее по выставке: перед зданием есть баннер с портретом Джемаймы. Может, вы видели. Вот я ее и взял.

— Где была эта открытка?

— Не помню… где-то возле театральной кассы, в которой продают билеты за полцены. Может, возле кинотеатра «Одеон»? Она была приклеена к стене, на открытке была какая-то надпись. Я ее снял и отдал Джемайме.

— Вы позвонили по телефону, указанному на обратной стороне открытки?

Он покачал головой.

— Я не знал, кто это такой и что ему нужно.

«Он», отметил Линли.

— Стало быть, вы знаете, что открытки разбрасывал мужчина.

Это был один из опасных моментов, и ди Фацио, явно не дурак, понял это. Прошло несколько секунд, прежде чем он ответил:

— Она сказала мне, что, скорее всего, это делает ее партнер. Ее бывший партнер. Парень из Хэмпшира. Она узнала его по телефону, написанному с обратной стороны открытки. Джемайма сказала, что оставила его, но он плохо это воспринял и с тех пор пытается разыскать ее. Она не хотела, чтобы он ее нашел. Джемайма хотела уничтожить открытки, прежде чем кто-то узнает, где она находится, и позвонит ему. Поэтому она их собирала, и я тоже собирал их для нее. Где бы мы их ни находили.

— Вы были с ней связаны? — спросил Линли.

— Она была моим другом.

— Кроме дружбы. Была ли между вами интимная связь или вы просто на нее надеялись?

Ди Фацио снова ответил не сразу. Дураком он точно не был и знал, что любой ответ — «да», «нет», «вероятно» — может выставить его в плохом свете. В отношениях между мужчинами и женщинами всегда существует сексуальный элемент, и он, в свою очередь, может стать мотивом для убийства.

— Мистер ди Фацио, — нарушила молчание Ардери, — вам понятен вопрос?

— Одно время мы были любовниками, — ответил он.

— А! — воскликнула Ардери.

Ди Фацио нахмурился.

— Это было до того, как она пришла жить к Белле. У нее была жалкая комната на Чаринг-Кросс-роуд, над «Кейра ньюс». Она за нее слишком много платила.

— И там вы с ней… — Ардери хотела, чтобы он сам закончил эту мысль. — Сколько времени вы знали друг друга, прежде чем стали любовниками?

— Не знаю, какое отношение это имеет к делу, — ощетинился ди Фацио.

Ардери ничего на это не ответила, молчал и Линли.

— Неделя, несколько дней. Не знаю! — выкрикнул ди Фацио.

— Не знаете? — переспросила Ардери. — Мистер ди Фацио, у меня такое ощущение…

— Я пошел купить табак. Она была дружелюбна, кокетлива, ну, вы понимаете. Я спросил, не хочет ли она после работы пойти со мной чего-нибудь выпить. Мы пошли в одно место на Лонг-Акре… в паб… не помню, как он называется. Там было очень много народу, поэтому мы выпили на выносном столике и ушли. Пришли в ее комнату.

— То есть вы стали любовниками в день знакомства, — уточнила Ардери.

— Ну да. Так бывает.

— А потом вы стали жить с ней в Патни, — подхватил Линли. — У Беллы Макхаггис. В ее доме.

— Нет.

— Нет?

— Нет.

Ди Фацио взял сигарету и сказал, что если они хотят продолжать разговор — кстати, он из-за них теряет клиентов, — то лучше это сделать в другом месте, где он, по крайней мере, сможет покурить.

Ардери охотно согласилась на беседу в другом месте. Паоло собрал свои инструменты и сунул их под прилавок вместе с образцами масок на деревянных подставках. Линли обратил внимание на инструменты — они были острыми и могли быть использованы не только для его ремесла. Он знал, что Ардери тоже это заметила. Они переглянулись и вышли вслед за ди Фацио.

Там он зажег свою самокрутку и рассказал Линли и Ардери все остальное. Он думал, что они по-прежнему будут любовниками, но не учел желания Джемаймы подчиняться правилам.

— Секс запрещен, — сказал он. — Белла этого не позволяет.

— Она вообще настроена против секса? — поинтересовался Линли.

— Белла не разрешает секс между жильцами, — пояснил ди Фацио.

Он пытался убедить Джемайму продолжать потихоньку сексуальные отношения, ведь Белла спала как убитая этажом выше, а у Фрейзера Чаплина, третьего жильца, комната находится в цокольном этаже и он бы тоже ни о чем не догадался. Они же двое — Джемайма иди Фацио — занимали две спальни на втором этаже дома. Белла никогда бы не узнала.

— Джемайма не согласилась, — продолжил ди Фацио. — Когда она пришла посмотреть комнату, Белла сразу ей сказала, что выгнала бывшую жиличку за то, что та сошлась с Фрейзером. Поймала ее рано утром выходящей из комнаты Фрейзера. Джемайма не хотела, чтобы с ней так же поступили: приличное жилье трудно найти, — поэтому она сказала, что секса больше не будет. Сначала секса не было у Беллы, а потом он и вовсе прекратился. Слишком много беспокойства, сказала она.

— Слишком много беспокойства? — переспросила Ардери. — А где вы занимались сексом?

— Не при народе, — ответил он. — И не в Абни-Парке, если вы к этому клоните. В моей студии.

У него было помещение, которое он делил с тремя другими художниками, у пересадочной станции «Клапам-джанкшн». Сначала они с Джемаймой ходили туда, но через несколько недель она отказалась.

— Она сказала, что ей не нравится обманывать.

— И вы ей поверили?

— А что мне оставалось? Она сказала, что все кончено, и закончила.

— Так же, как закончила с тем парнем, что распространяет открытки? Если верить тому, что она вам сказала?

— Похоже на то, — согласился ди Фацио.

Линли подумал, что это дает им обоим мотив для убийства.

Глава 11

Салон медиума Иоланды находился на территории рынка рядом с отелем «Куинсвей» в Бейсуотере. Барбара Хейверс и Уинстон Нката нашли его без труда, как только разыскали сам рынок, куда вошли через входные двери без всякой вывески, обнаружившиеся между крошечным газетным киоском и вездесущим дешевым магазином, торгующим дорожными сумками, — на эти магазины натыкаешься во всех углах Лондона. Рынок был одним из тех мест, мимо которых многие проходят, не замечая: помещения с низкими потолками, этнически ориентированные, где русские кафе сменялись азиатскими пекарнями, а магазины, торгующие кальянами, соседствовали с киосками, из которых звучала африканская музыка.

На вопрос Барбары и Нкаты, заданный в русском кафе, им сообщили, что на территории рынка есть место, называющееся «Духовная конюшня». Там и трудится медиум Иоланда. Судя по времени дня, она должна быть на месте.

Еще немного побродив, они добрались до «Духовной конюшни». Это место очень напоминало настоящую конюшню, с мощенной булыжником улицей, с помещениями, напоминающими стойла, как во всех лондонских конюшнях. Имелось и отличие — крыша как и над всем рынком. Это придавало «Духовной конюшне» мрачную атмосферу тайны и даже опасности. Должно быть, подумала Барбара, некоторые воображают, что сверху в любой момент может спрыгнуть Джек Потрошитель.

Всего на рынке работали три экстрасенса. В салоне Иоланды, на подоконнике единственного окна, занавешенного ради анонимности клиентов, были разложены предметы, свидетельствующие о роде занятий медиума: фарфоровая ладонь с обозначением судьбоносных линий, фарфоровый череп, астрологическая карта, колода карт таро. Не было только хрустального шара.

— Ты веришь в эту чушь? — спросила Барбара у Нкаты. — Гороскоп свой в газетах читаешь?

Уинстон сравнил свою ладонь с фарфоровой рукой на подоконнике.

— Если судить по этому, я должен был умереть на прошлой неделе, — заметил он и толкнул дверь плечом.

Ему пришлось пригнуться, чтобы не задеть головой косяк, Барбара проследовала за ним в прихожую. Там горело какое-то снадобье и звучал ситар.[34] У стены стояло алебастровое божество в виде слона, напротив него висело распятие, похожее на куклу-качина,[35] а огромный Будда на полу служил в качестве упора для двери. Судя по всему, Иоланда исповедовала все духовные направления.

— Есть кто живой? — крикнула Барбара.

Занавеска из бус раздвинулась, и вышла женщина. Она была одета не так, как ожидала Барбара. Обычно медиума воображают в цыганском наряде — в шарфах, в цветных ярких юбках, в золотых ожерельях и крупных серьгах в форме колец. На этой женщине был деловой костюм, который наверняка удостоился бы одобрения Изабеллы Ардери. Он отлично сидел на довольно плотном теле медиума, а «французский дизайн» заявлял о себе даже неискушенному взгляду Барбары. Единственным реверансом в сторону стереотипа был шарф, повязанный на голове вместо ленты. Кстати, волосы у нее были не черные, а какие-то оранжевые — довольно странный оттенок, по всей видимости следствие неудачного использования пергидроля.

— Вы Иоланда? — спросила Барбара.

Вместо ответа женщина приложила руки к ушам и зажмурилась.

— Да-да, хорошо! — Голос у нее был на удивление низкий, как у мужчины. — Да слышу я вас, черт возьми, слышу!

— Извините, — удивилась Барбара. Она не думала, что говорит громко. Наверное, медиумы очень чувствительны к звуку. — Я не хотела…

— Я ей скажу! Но перестаньте орать. Я не глухая, вы же знаете.

— Я не думала, что говорю громко. — Барбара достала свое удостоверение. — Скотленд-Ярд.

Иоланда открыла глаза, но не стала смотреть на удостоверение Барбары.

— Ну и крикун! — заметила она.

— Кто?

— Он говорит, что он ваш отец. Он говорит, что вы должны…

— Он умер, — сказала ей Барбара.

— Конечно умер. Как бы иначе я его услышала? Я слышу мертвецов.

— Так же, как вижу их я?

— Не умничайте. Хорошо! Хорошо! Не кричите! Ваш отец…

— Он никогда не кричал.

— А сейчас кричит, детка. Он говорит, что вы должны посетить вашу мать. Она по вам скучает.

Барбара в этом усомнилась. Когда в прошлый раз она навещала мать, та подумала, что видит перед собой свою соседку, миссис Густафсон, и впала в панику: в последние годы проживания в доме она боялась миссис Густафсон, ей казалось, что старуха превратилась в Люцифера. Она не поверила Барбаре, хотя та совала ей свое удостоверение личности и обращалась за помощью к другим обитателям богадельни в Гринфорде. С тех пор Барбара туда не приезжала и считала это разумным.

— Что мне ему сказать? — спросила Иоланда и снова заткнула уши. — Что? Ну конечно я вам верю! — Она снова обратилась к Барбаре: — Джеймс, да? Но ведь его не так звали?

— Джимми.

Барбара смущенно переступила с ноги на ногу и посмотрела на Уинстона. Тот, кажется, тоже ожидал неприятного послания от кого-то в загробном мире.

— Скажите, что я приеду. Завтра. В любое время.

— Вы не должны лгать духам.

— Ну хорошо, на следующей неделе.

Иоланда закрыла глаза.

— Она сказала, что приедет на следующей неделе, Джеймс. — И снова обратилась к Барбаре: — А раньше не сможете? Он очень настаивает.

— Скажите ему, что я на расследовании. Он поймет.

Очевидно, он понял, потому что, передав в загробный мир это сообщение, Иоланда вздохнула с облегчением и обратила свое внимание на У инстона. Она сказала, что у него великолепная аура. Хорошо оформленная, необычная, блестящая. Фан-та-сти-ческая.

— Спасибо, — вежливо сказал Нката. — Не могли бы мы поговорить, мисс…

— Просто Иоланда, — сказала она.

— А что, другого имени нет? — спросила Барбара. Они должны составить протокол. Так положено, Иоланда должна это понять.

— Полиция? Я здесь на законных основаниях, — сказала Иоланда. — У меня лицензия есть. Могу показать.

— Я верю. Мы пришли не с проверкой вашего бизнеса. Итак, ваше полное имя…

Как и следовало ожидать, оказалось, что Иоланда — это псевдоним. Имя Шерон Прайс для ее ремесла явно не годилось.

— Вы мисс или миссис Прайс? — спросил Нката, держа наготове свою записную книжку и механический карандаш.

Иоланда сказала, что она миссис. Ее муж — таксист, а двое их детей выросли и вылетели из гнезда.

— Вы здесь из-за нее? — проницательно спросила Иоланда.

— Так вы знаете Джемайму Хастингс? — спросил Нката. Иоланда не обратила внимания на то, как он произнес этот глагол.

— Ну да, я знаю Джемайму. Но я говорила не о ней. Я имела в виду ее, эту корову из Патни. Это она вам позвонила? Какая наглая!

Они все еще стояли в прихожей, и Барбара спросила, где им присесть для разговора. Иоланда пригласила их пройти вслед за ней сквозь занавеску из бусин. В комнате они увидели диван возле стены, а посредине — круглый стол с нанесенным на него часовым циферблатом. Возле двенадцати часов стоял похожий на трон стул. Иоланда уселась на него и жестом показала, чтобы Хейверс и Нката заняли места возле цифр «три» и «семь» соответственно. Вероятно, дело было в наличии или отсутствии ауры.

— Я о вас немного беспокоюсь, — сказала Иоланда Барбаре.

— И не только вы.

Барбара взглянула на Нкату. Тот смотрел на нее с искренней озабоченностью. Должно быть, сожалел, что у нее нет ауры.

— Я с тобой позже разберусь, — сказала она вполголоса, и Уинстон спрятал улыбку.

— О, да я вижу, вы неверующие, — произнесла Иоланда своим странным мужским голосом.

Она нагнулась под стол, и Барбара подумала, что сейчас произойдет левитация, но медиум вынула то, что, очевидно, и стало причиной изменения ее голосовых связок, — пачку «Данхилла». Она зажгла сигарету и подвинула пачку Барбаре. Судя по всему, она была уверена в том, что Барбара курит.

— Вижу, что вам хочется, — заметила она. — Прошу. Извините, милый, — сказала она Уинстону. — Но не волнуйтесь. Вы умрете не от пассивного курения. Если захотите знать больше, вам придется заплатить пять фунтов.

— Вообще-то я люблю сюрпризы, — ответил он.

— Как хотите, дорогой. — Она с удовольствием затянулась и поудобнее устроилась на своем троне, готовясь к разговору. — Я не хочу, чтобы она жила в Патни. Не столько в Патни, сколько у нее, и под этими словами я подразумеваю ее дом.

— Вы не хотели, чтобы Джемайма жила в доме миссис Макхаггис? — спросила Барбара.

— Да. — Иоланда сбросила пепел на пол. Он был покрыт персидским ковром, но медиума это не беспокоило. — Дома смерти требуют очищения. В каждой комнате должен гореть шалфей. Можете мне поверить: просто помахать им не годится. И я говорю не о том шалфее, что продают на рынке. Вы думаете, его можно купить в отделе пряностей в «Сейнсбериз»,[36] положить чайную ложку в пепельницу и зажечь? Ни в коем случае! Нужно взять настоящий шалфей, который и предназначен для этой цели. И зажечь его надо с определенными молитвами. Тогда духи освободятся, место очистится от смерти и станет здоровым для тех, кто там живет.

Барбара заметила, что Уинстон записывает речь медиума в записную книжку, словно намерен очистить какое-то помещение.

— Извините, миссис Прайс, но…

— Бога ради, зовите меня Иоландой.

— Хорошо, Иоланда. Вы намекаете на то, что случилось с Джемаймой Хастингс?

Иоланду озадачил этот вопрос.

— Я намекаю, что она живет в доме смерти. Макхаггис — поразительно, как ей подходит это имя![37] — вдова. В этом доме умер ее муж.

— При подозрительных обстоятельствах?

— Вам лучше спросить об этом у самой Макхаггис, — хмыкнула Иоланда. — Каждый раз, когда я прохожу мимо ее дома, я вижу заразу, сочащуюся из окон. Мне нужно быть более настойчивой.

— Поэтому вы и позвонили копам? — спросила Барбара. — Кто им позвонил? Я спрашиваю потому, что, как нам стало известно, вам велено перестать преследовать Джемайму. Нам сказали…

— Это все домыслы, — прервала ее Иоланда. — Я выразила озабоченность. Я очень тревожилась, поэтому снова вмешалась. Возможно, я была немного… Возможно, перешла черту и стала подглядывать, но что мне было делать? Позволить ей вянуть? Каждый раз, когда я ее встречаю, она все больше сморщивается, так неужели я буду стоять и ничего не делать? Неужели стану молчать?

— Все больше сморщивается, — повторила Барбара. — Что именно?

— Ее аура, — услужливо подсказал Нката.

Похоже, он был в теме.

— Да, — подтвердила Иоланда. — Когда я впервые увидела Джемайму, она цвела. Не так, как вы, милый, — сказала она Нкате, — но заметнее, чем другие люди.

— Как вы с ней встретились? — спросила Барбара.

Довольно об аурах, тем более что и Уинстон явно переключился на эту волну.

— На катке. Не на самом катке, разумеется. По дороге с катка. Нас познакомил Эббот. Мы с Эбботом зашли в кафе выпить кофе. Я с ним познакомилась в магазине. У него тоже очень приятная аура…

— Понятно, — пробормотала Барбара.

— …и он так страдает из-за своих жен, бывших жен, а я хотела, чтобы он так не мучился. Мужчина может только то, что может. Если он не способен оказывать им достаточную поддержку, то зачем страдать? Так ведь можно вырыть себе могилу. Он делает то, что может. Он тренирует. Прогуливает в парке собак. Учит детей читать. Чего еще хотят от него эти три кошелки?

— И в самом деле, — поддакнула Барбара.

— Кто такой этот парень? — спросил Уинстон.

Иоланда сказала, что его зовут Эббот Лангер. Он работает тренером в заведении «Куинс айс энд боул»,[38] напротив ее рынка.

Оказалось, что Джемайма Хастингс брала у Эббота Лангера уроки катания на коньках, и Иоланда повстречала их за чашкой кофе в русском кафе на этом же рынке. Эббот представил их друг другу. Иоланда восхитилась аурой Джемаймы…

— Разумеется, — пробормотала Барбара.

…и задала Джемайме несколько вопросов. Они разговорились, и Иоланда вручила ей свою визитку.

— Она приходила ко мне три или четыре раза.

— О чем она спрашивала?

Иоланда умудрилась в момент затяжки выразить возмущение.

— Я не обсуждаю своих клиентов. В моем салоне все разговоры конфиденциальны.

— Нам нужна общая идея.

— Будто вы сами не знаете. — Иоланда выпустила тонкую струйку дыма. — Все как и у других. Она хочет поговорить о мужчине. Они все хотят об этом поговорить. Все разговоры о мужчине. Будет он? Не будет? Будут они? Не будут? Должна она? Не должна? Прежде всего меня беспокоит дом, в котором она живет, но разве она хочет об этом слышать? Разве хочет знать, где ей следует жить?

— А где ей надо жить? — спросила Барбара.

— Только не там. Там я вижу опасность. Я даже предложила ей комнату в своем доме по сходной цене. У нас есть две свободные комнаты, и они очищены, но ей не захотелось покидать миссис Макхаггис. Признаю, я действовала излишне настойчиво. Не надо было мне постоянно говорить об этом. Но ведь делала я это только потому, что ей необходимо выбраться оттуда, что же мне прикажете делать? Молчать? Говорить «будь что будет»? Ждать, пока что-нибудь не случится?

До Барбары дошло, что Иоланда не знает о смерти Джемаймы, и это было довольно странно, ведь она как-никак медиум и к ней явились легавые, задают вопросы о ее клиентке. С одной стороны, имя Джемаймы в прессе не было названо, потому что журналисты еще не добрались до ее семьи. С другой стороны, если Иоланда свободно общается с отцом Барбары, то почему дух Джемаймы не крикнет ей что-нибудь из потустороннего мира?

Подумав об отце, Барбара подозрительно взглянула на Нкату. Уж не связался ли этот гад заранее с Иоландой? Может, позвонил ей и сообщил подробности частной жизни Барбары? С него станет! Он мастер пошутить.

— Иоланда, прежде чем продолжим, мне надо кое-что прояснить: Джемайма Хастингс мертва. Ее убили четыре дня назад в Абни-Парке, в Стоук-Ньюингтоне.

Молчание. А потом Иоланда соскочила со своего трона, словно ошпаренная. Кресло отъехало назад. Иоланда швырнула на ковер сигарету, наступила на нее ногой (Барбара надеялась, что она как следует ее потушила, не хватает еще и пожара), раскинула руки и закричала:

— Я знала! Знала! О, простите меня, бессмертные!

Потом она упала на стол, все так же раскинув руки. Одна ее рука протянулась к Нкате, а другая — к Барбаре. Когда они не сделали то, чего она хотела, Иоланда хлопнула ладонями по столу и снова потянулась к ним. Они вынуждены были взять ее за руки.

— Она здесь, среди нас! — завопила Иоланда. — О, скажи мне, любимая. Кто? Кто?

Она начала стонать.

— Господи Иисусе!

Барбара в ужасе посмотрела на Уинстона. Что им делать — вызвать помощь? Девятьсот девяносто девять или что? Может, ей воды принести? Или шалфей поможет?

— Темный, как ночь, — прошептала Иоланда. Голос ее совсем охрип. — Он темный, как ночь.

«Какой же еще? — подумала Барбара. — Почему-то они все такие».

— Вместе со своим соучастником солнцем он идет на нее. Они делают это вместе. Он был не один. Я его вижу. Я вижу его. О моя любимая!

Она завопила и потеряла сознание. Или притворилась?

— Черт возьми! — прошептал Нката и посмотрел на Барбару.

Ей хотелось сказать, что раз у него роскошная аура, то ему и решать, что делать. Но вместо этого она поднялась из-за стола, он сделал то же самое, вдвоем они поставили на место трон Иоланты, усадили ее и опустили ей голову между колен.

Она пришла в себя (это случилось так быстро, что они усомнились в истинности ее обморока) и принялась стонать, упоминая Макхаггис, дом, Джемайму и вопросы Джемаймы: «Он меня любит, Иоланда? Он тот, кто мне нужен, Иоланда? Должна ли я сделать то, что он просит, Иоланда?» Но кроме стонов «темный, как ночь, что накрыла меня» — Барбаре эта фраза напомнила строку из какого-то стихотворения. — Иоланда ничего полезного не сообщила. Она сказала, что Эббот Лангер, возможно, знает, почему Джемайма так увлеклась катанием на коньках. Он был поражен ее рвением к урокам.

— Это тот дом, — подытожила Иоланда. — Я пыталась предупредить ее насчет того дома.

Эббота Лангера они нашли без труда. Заведение «Куинс айс энд боул» было на этой же улице, как и сказала медиум. Название не обмануло: здесь был не только каток, но и площадка для боулинга. Тут же можно было посмотреть видео и посетить буфет. Шум гарантировал мигрень тем, кто еще не привык. Он исходил со всех сторон, это была настоящая какофония: из помещения боулинга доносился рев рок-н-ролла; видео подавало короткие звуковые сигналы, вопли, стуки, рев сирен и звон колоколов; на катке гремела танцевальная музыка, слышались крики и взвизгивания фигуристов. Основную публику составляли маленькие дети с родителями и подростки, что и неудивительно во время летних каникул. Тинейджеры пришли сюда потусоваться, послать эсэмэску и показать себя. Лед давал возможность укрыться от жары, а потому людей в здании было больше обычного.

На льду было около пятидесяти человек, большинство цеплялись за перила вдоль стены. Музыка, если ее вообще можно было услышать в таком грохоте, должна была настроить фигуристов на плавные движения, но этого не получалось. Ни один из них, кроме самих инструкторов, не попадал в такт. Тренеров было трое, их можно было узнать по желтым жилетам и еще по тому, что только они могли двигаться спиной вперед. Барбаре это казалось чудом.

Они с Уинстоном постояли возле перил, глядя на лед. Несколько детей среди фигуристов брали уроки, им была отведена площадка в центре ледовой арены. Учил их высокий мужчина с роскошной шевелюрой, делавшей его похожим на Элвиса. Он казался чересчур крупным для фигуриста, намного выше шести футов, и сложением напоминал шкаф, однако был не толстым, а солидным. Его трудно было не заметить не только из-за волос, но и потому, что, несмотря на фигуру, он на редкость легко передвигался. Оказалось, что это и есть Эббот Лангер. Он быстро подъехал к ним, когда его позвал другой тренер.

Лангер сказал, что ему нужно закончить урок. Они могут подождать его здесь.

— Посмотрите на ту малышку в розовом… Она еще завоюет золото.

Впрочем, если они хотят, пусть посидят пока в буфете.

Они пошли в буфет. Поскольку был уже вечер, а Барбара пропустила обед, она заказала себе сэндвич с ветчиной, хрустящий картофель с солью и уксусом, бисквитный пирог, шоколадный батончик «Кит-Кат» и колу. Уинстон, что неудивительно, попросил апельсиновый сок.

— Кто-нибудь комментировал твои отвратительные привычки? — хмуро спросила его Барбара.

— Только мою ауру, — покачал головой Нката. — А ты, Барб, решила поужинать?

— Ты что, спятил? Я еще и не обедала!

Лангер присоединился к ним, когда Барбара заканчивала есть. На лезвия коньков он надел чехлы. Через полчаса у него должен был начаться следующий урок. Что им угодно?

— Мы пришли от Иоланды, — сказала Барбара.

— Она работает на законных основаниях, — быстро вступился за нее Лангер. — Может, хотите сделать ей рекомендацию? Воспользуетесь ею? Как на телевидении?

— Мм… нет, — ответила Барбара.

— Она думает, что вы можете рассказать нам о Джемайме Хастингс, — пояснил Уинстон. — Она умерла, мистер Лангер.

— Умерла? Как, что случилось? Когда она умерла?

— Несколько дней назад. В Абни…

— Так она и есть та женщина на кладбище, — выпучил глаза Лангер. — Я видел сообщение в газетах, но там не было названо имя.

— И не будет названо, пока мы не найдем ее родственников, — сказал Нката.

— Ну, в этом я вам помочь не могу. Я не знаю, кто они. — Он оглянулся на каток. В дальнем углу кто-то упал, и тренеры спешили на помощь. — Боже, как ужасно. — Он снова повернулся к детективам. — Убита на кладбище.

— Да, — подтвердила Барбара.

— Вы можете мне сказать как?

Они извинились и сказали, что не могут. Таковы правила: полицейская работа, идет расследование. Они пришли на каток собрать информацию о Джемайме. Как давно он ее знает? Хорошо ли знает? Когда они встретились?

Эббот задумался.

— В Валентинов день. Я запомнил это, потому что она принесла Фрейзеру воздушные шары. — Он заметил, что Нката записывает его слова в записную книжку, и уточнил: — Это парень, который выдает напрокат коньки. Там, в раздевалке. Фрейзер Чаплин. Сначала я думал, что она разносчица. Решил, что она доставила Фрейзеру воздушные шары на день Святого Валентина от его девушки. Но оказалось, что это она — его новая девушка, а может, старалась ею стать. Она зашла, чтобы сделать ему сюрприз. Нас представили друг другу, и мы немного поговорили. Ей захотелось брать у меня уроки, и мы договорились встретиться. Нам нужно было уточнить расписание ее уроков, это было нетрудно. Я с удовольствием пошел ей навстречу. У меня три бывшие жены и четверо детей, и от учеников я не отказываюсь: деньги всегда нужны.

— Но могли бы и отказать? — спросила Барбара.

— И не взять ее? Нет, конечно. То есть я мог бы так поступить, если бы не мои обстоятельства — жены и дети, — но она приходила регулярно, всегда вовремя и расплачивалась как положено. Правда, голова ее была занята другими вещами.

— Какими вещами? Вы знаете?

Видно было, что ему очень не хочется плохо говорить о мертвом человеке, но все же он выдавил из себя:

— Думаю, это касалось Фрейзера. Уроки были поводом. Ей хотелось быть рядом с ним, и она не могла сосредоточиться на занятиях. Во Фрейзере есть нечто такое, что привлекает женщин, а когда это случается, он не может им отказать, ну, вы понимаете.

— Да уж, понимаем, — солгала Барбара.

Пришлось, потому что им нужно было собрать как можно больше подробностей.

— Он договаривается о встречах, — деликатно сказал Эббот. — Время от времени. Поймите меня правильно, ничего криминального: с несовершеннолетними он не связывается. Они возвращают ему коньки, заговаривают, суют ему свою визитку, или записку, или еще что-то… ну, вы понимаете. Он ходит на свидания то с одной, то с другой. Иногда звонит кому-нибудь поздно вечером — он бармен в одном шикарном отеле — и проводит с кем-нибудь из них несколько часов. Парень он неплохой. Просто уж так устроен.

— Джемайма понимала, что происходит?

— Подозревала. Женщины ведь не глупы. Джемайму беспокоило то, что Фрейзер работает здесь в первую смену, а она могла приходить только вечером или в выходные. Поэтому он был доступен дамам, желающим пофлиртовать с ним, а то и больше.

— А у вас с Джемаймой какие были отношения? — спросила Барбара, потому что бормотания Иоланды, как бы ни хотелось от них отмахнуться, вполне моглиотноситься и к этому мужчине с шевелюрой, «темной, как ночь».

— У меня? — Он ткнул себя пальцами в грудь. — Ну нет, я никогда не вступаю в отношения со своими ученицами. Это неэтично. К тому же у меня три бывшие жены и…

— Четверо детей, — закончила за него Барбара. — Но перепихнуться на стороне никому не вредно. Если есть предложение и ничто этому не мешает.

Фигурист вспыхнул.

— Я заметил, что она привлекательна. Была привлекательна, — поправился он. — Необычные глаза. Но мелковата, худа. Хотя она была чрезвычайно общительна, не похожа на типичную жительницу Лондона. Думаю, что мужчина мог бы истолковать это неправильно.

— А вы правильно истолковали?

— Поскольку я уже трижды обманулся, то не хочу совершать четвертую ошибку. Браки не принесли мне удачи. Безбрачие придает мне уверенность.

— Но по большому счету вы могли бы ее добиться, — заметила Барбара. — В конце концов, не обязательно вступать в брак.

— По большому счету или нет, но я и пытаться не стал. Половые отношения в наши дни могут и не привести к браку, но в случае с Джемаймой мне кажется, что это не так.

— Вы хотите сказать, что она пыталась женить на себе Фрейзера?

— Я просто говорю, что она хотела выйти замуж. У меня сложилось впечатление, что она имела в виду Фрейзера, но это мог быть и кто-то другой.

Смена Фрейзера Чаплина в «Куинс айс энд боул» уже закончилась, но это не стало проблемой. У него было необычное имя, и Барбара решила, что в городе нет двух Фрейзеров Чаплинов. Это тот самый парень, что живет в доме Беллы Макхаггис, сказала Барбара напарнику. Нужно с ним поговорить.

По дороге Барбара рассказала Уинстону о правилах Беллы Макхаггис относительно взаимоотношений между ее жильцами. Если у Джемаймы Хастингс и Фрейзера Чаплина была связь, хозяйка либо не знала этого, либо по каким-то своим причинам не стала обращать на это внимание, в чем Барбара серьезно сомневалась.

Когда они приехали в Патни, Белла Макхаггис входила на свой участок с магазинной тележкой, наполовину забитой газетами. Нката припарковал автомобиль, а миссис Макхаггис принялась разгружать тележку в один из больших пластиковых контейнеров, стоявших у нее в палисаднике. Они вошли в калитку, и Белла объяснила им, что она очищает окрестности. Если она не побеспокоится, чертовы соседи ни за что не отнесут ничего на переработку.

Барбара сочувственно хмыкала, после чего спросила, дома ли Фрейзер Чаплин.

— Это детектив-сержант Нката, — представила она Уинстона.

— Что вам всем нужно от Фрейзера? — спросила Белла. — Лучше поговорите с Паоло. То, что я нашла, было в его шкафу, а не у Фрейзера.

— Прошу прощения? — встрепенулась Барбара. — Давайте войдем в дом, миссис Макхаггис.

— Не раньше, чем закончу здесь, — отрезала Белла. — Некоторые вещи важнее некоторых людей, мисс.

Барбара хотела сказать, что убийство точно входит в разряд этих вещей, однако, взглянув на Нкату, лишь закатила глаза. Белла Макхаггис тем временем продолжала разгружать тележку. Покончив с этим, она попросила гостей следовать за ней, но не успели они войти в дверь, возле которой висели правила поведения жильцов в доме, как Белла рассказала им о своей находке и спросила, почему до сих пор за ней никого не прислали.

— Я позвонила по этому телефону. По номеру, напечатанному в «Дейли мейл». Там сообщили, что им нужна информация. Что ж, у меня есть информация, и я думала, что ко мне придут и зададут один-два вопроса. Ага, так они и прибежали!

Она провела их в столовую, где на столе были разложены широкоформатные газеты и таблоиды. Судя по всему, Белла внимательно следила за ходом расследования. Она попросила гостей посидеть, пока она принесет им то, что они хотят, а когда Барбара сказала, что хотят они поговорить с Фрейзером Чаплином, если в данный момент он находится дома, Белла возмутилась:

— Не будьте простофилей, сержант. Он мужчина, но не дурак. А с медиумом вы встречались? Я и насчет нее в полицию позвонила. Она снова бродила возле моего дома. Я ее видела вот как вас сейчас.

— Мы говорили с Иоландой, — ответила Барбара.

— Слава богу хотя бы за это.

Белла вроде бы согласилась пойти на уступки в отношении Фрейзера Чаплина, но вдруг выражение ее лица изменилось: видимо, она связала эти два факта и сделала свой вывод насчет того, почему детективы хотят поговорить с Фрейзером.

— Чертова бешеная корова! Это она вам, наверное, что-то наплела о Фрейзере. Поэтому вы сюда и примчались, хотите его арестовать. Я вам этого не позволю. Нет чтобы обратить внимание на Паоло, на его пять помолвок, а ведь это он привел сюда Джемайму. Сказал, что это просто подруга, она согласилась, и тут смотрите-ка, что происходит.

— Позвольте, я объясню. О Фрейзере Чаплине Иоланда ничего не говорила. Мы вышли на него с другой стороны, так что если вы его приведете… Если он дома…

— С какой такой стороны? Нет никакой другой стороны. Ждите здесь, и я вам все докажу.

Белла вышла из комнаты. Слышно было, как она поднимается по ступенькам. Когда она ушла, Уинстон взглянул на Барбару.

— Похоже, я должен стоять перед ней, держа руки по швам.

— Да, характерец у нее еще тот, — согласилась Барбара. — Слышишь, вода льется? Может, Фрейзер душ принимает? Его комната находится под нами, в цокольном этаже. Кажется, она не хочет, чтобы мы его видели.

— Защищает его? Он у нее в любимчиках?

— Это сходится с тем, что сказал о Фрейзере Эббот Лангер. Женщины его любят.

Белла вернулась, держа в руке белый конверт. С триумфальным видом женщины, которая ощущает себя лучшим Шерлоком Холмсом, чем полицейские из Скотленд-Ярда, она велела им взглянуть на «это». «Это» оказалось кусочком пластика в форме лопатки. С одной его стороны выглядывал листок бумаги, а другая сторона была остроконечной. В середине пластика — два маленьких окошка, одно круглое, а другое квадратное. В центре каждого окошка была тонкая голубая линия, в одном горизонтальная, а в другом вертикальная. Барбара никогда прежде не видела подобных предметов, да ей и не требовалось, однако она догадывалась, на что смотрит, и Уинстон тоже.

— Тест на беременность, — объявила Белла. — И он был не в комнате Джемаймы. Он был на полке Паоло. Вряд ли Паоло проверял себя.

— Разумеется, — согласилась Барбара. — Но почему вы решили, что этот тест делала Джемайма? Ведь вы думаете именно так?

— Это же очевидно. Они пользовались одной ванной комнатой и унитазом. Либо она ему дала это. — Белла кивнула на тест, — либо он обнаружил это в мусорной корзине и выудил оттуда, вот они и поссорились. Он сказал, что причиной их ссоры стало то, что Джемайма развешивает в ванной комнате свое нижнее белье, а она пожаловалась, что он не опускает сиденье унитаза, но у меня с самого начала было предчувствие насчет этих двоих. Они только казались тихонями — как же, друзья из Ковент-Гардена! У меня освободилась комната, и он тут как тут: «Я, мол, знаю человека, которому нужна комната. Не могу ли я ее привести, миссис Макхаггис? Она девушка хорошая». И я поверила этим двоим, а они тем временем шмыгали друг к другу, пока я не видела. Я вам вот что скажу: если б она не умерла, я бы ее выставила. Вон! Вывела бы за ухо. На улицу.

Этого Иоланда и хотела, подумала Барбара. Впрочем, сомнительно, чтобы Иоланда проникла в дом и оставила тест в ванной: слишком мала была вероятность, что Белла Макхаггис найдет его, сделает нужное умозаключение и выселит жиличку. Или все-таки это возможно?

— Мы примем это к сведению, — сказала Барбара.

— Да уж примите. Мотив ясен, так что не ошибетесь. Вот он, во всей красе. Перед вашими глазами. — Белла наклонилась над столом и положила ладонь на «Дейли экспресс». — Он пять раз был помолвлен, представляете? Пять раз! Что это о нем говорит? Ну ладно, я вам скажу. Это означает отчаяние, а отчаянный человек ни перед чем не остановится.

— И вы говорите о…

— О Паоло Фацио. О ком же еще?

«Да о ком угодно», — подумала Барбара. Она видела, что и Уинстон того же мнения, однако поддакнула и сказала, что они поговорят с Паоло ди Фацио.

— Очень на это надеюсь. У него где-то есть помещение, в котором он делает маски. Наверняка притащил туда бедную девушку, убил ее и бросил ее тело…

Да-да, конечно. Все это надо будет проверить. Барбара кивнула Уинстону, чтобы тот все записывал. Они поговорят со всеми жильцами, в том числе и с Паоло ди Фацио. Ну а теперь Фрейзер Чаплин…

— Зачем вы хотите притянуть к этому делу Фрейзера? — грозно осведомилась Белла.

«Именно потому, что ты не хочешь», — подумала Барбара.

— Необходимо учесть все возможности. Так у нас положено. Это неотъемлемая часть нашей работы — идти по следу, допрашивать и отбрасывать ненужное.

Пока Барбара говорила, дверь, ведущая в цокольное помещение, открылась, потом захлопнулась, и приятный мужской голос крикнул:

— Я ухожу, миссис Макхаггис.

Уинстон вскочил и вышел в коридор, ведущий к задней половине дома.

— Мистер Чаплин? Это инспектор полиции Уинстон Нката. Мы бы хотели задать вам несколько вопросов.

— Могу я позвонить в «Дюк» и предупредить их? Меня ждут на работе через полчаса, — сказал Фрейзер после паузы.

— Мы не отнимем у вас много времени, — ответил ему Нката.

Фрейзер вошел вслед за детективом в комнату, и Барбара впервые увидела этого человека. «Темный, как ночь». Еще один, подумала она. Не то чтобы она верила бредовым завываниям Иоланды. Но все же… Фрейзер был одной из возможностей, которую нельзя было не учитывать.

Он выглядел лет на тридцать. На смуглой коже виднелись оспинки, но это его не портило, и хотя его темная щетина скрыла бы отметины, если бы он отрастил бороду, он был достаточно умен, чтобы не делать этого. Он был похож на пирата, вид у него был немного опасный, и Барбара знала, что некоторые женщины находят это привлекательным.

Фрейзер встретился с ней глазами и кивнул. В руках у него были туфли, он сел за стол, надел туфли, зашнуровал их и не поблагодарил Беллу Макхаггис, когда та предложила ему чай. Интересно, что чай она предложила только ему, а не всем. Ее внимание к этому мужчине — она называла его «милый» — и рассказ Эббота Лангера о впечатлении, которое он оказывает на женщин, заставило Барбару тут же взять Фрейзера под подозрение. Хороший полицейский не должен поддаваться эмоциям, но у Барбары было автоматическое отвращение к мужчинам вроде этого, потому что на лице у него было выражение «я знаю, чего вы хотите, и у меня это есть в брюках». Разница в возрасте здесь не имела значения, неудивительно, что Белла им очарована.

А она была очарована. Это было совершенно ясно и без слов «милый» и «дорогой». Белла смотрела на Фрейзера с выражением, которое Барбара могла бы назвать материнским, если бы не была копом, чего только не повидавшим за годы службы.

— Миссис Макэйч рассказала мне о Джемайме, о том, что это она убита на кладбище. Вы хотите услышать, что мне известно? Что ж, с удовольствием расскажу. Думаю, что Паоло тоже не откажется, как и все, кто ее знал. Она очаровательная девушка.

— Была, — поправила его Барбара. — Она мертва.

— Извините. Была.

Лицо у него было улыбчиво-серьезным, и Барбара спросила себя, чувствует ли он вообще что-нибудь, кроме того, что он жил в одном доме с убитой. Во всяком случае, она в этом сомневалась.

— Как нам стало известно, вы ей нравились, — сказала Барбара. Уинстон вел записи в записной книжке, но одновременно наблюдал за каждым движением Фрейзера. — Воздушные шары в день Святого Валентина и прочее?

— Что значит «и прочее»? Я не вижу никакого криминала в том, что мне подарили шесть шариков.

При упоминании о воздушных шарах Белла Макхаггис прищурилась и перевела взгляд с полицейских на жильца.

— Не беспокойтесь, миссис Макэйч. Я ведь сказал, что не повторю ту же ошибку, я дал вам слово.

— Что это за ошибка? — поинтересовалась Барбара.

Фрейзер поудобнее устроился в кресле. Он сидел на сиденье, широко расставив ноги, как мужчины, которые любят похвастаться семейными драгоценностями.

— У меня был флирт с девушкой, которая жила здесь, — пояснил он. — Это было неправильно, я знаю это, и я покаялся. Миссис Макэйч не вывела меня за ухо, как могла бы сделать, и я ей за это благодарен. Поэтому я не собираюсь снова сбиваться с пути.

Принимая во внимание показания Эббота Лангера — если он говорил правду. — Барбара усомнилась в искренности Фрейзера.

— Насколько мне стало известно, вы работаете в нескольких местах, мистер Чаплин. Не подскажете ли, где вы трудитесь еще, помимо катка?

— Это еще зачем? — спросила Белла Макхаггис. — Какое отношение это имеет к…

— Это процедурный вопрос, — ответила ей Барбара.

— Что еще за процедура? — не унималась Белла.

— Не беспокойтесь, миссис Макэйч, — вмешался Фрейзер. — Они делают свою работу.

Фрейзер рассказал, что работает по вечерам в отеле «Дюк», это в парке Сент-Джеймс. Последние три года он работает там барменом.

— Трудолюбивый, — заметила Барбара. — Две работы.

— Я коплю деньги, — сказал он. — Это не преступление, как мне кажется.

— На что копите?

— Это что, важно? — вскипела Белла. — Что вы…

— Все важно до тех пор, пока мы не поймем, что это неважно, — заявила ей Барбара. — На что, мистер Чаплин?

— На переселение, — ответил он.

— Куда?

— В Окленд.

— Почему?

— Надеюсь открыть там маленький отель. Красивый маленький отель.

— Кто-нибудь помогает вам копить?

— Что вы имеете в виду? — нахмурился Фрейзер.

— Возможно, какая-нибудь молодая дама инвестирует в ваш фонд, строит планы, думает, что вы ее позовете?

— Видимо, вы говорите о Джемайме?

— Почему вы пришли к такому заключению?

— Потому что в другом случае вы не проявили бы ни малейшего интереса, — улыбнулся Фрейзер. — Если только сами не захотите посодействовать.

— Нет, благодарю.

— Увы. Вы входите в число женщин, которые позволяют мне самому делать накопления. Джемайма из того же ряда. — Он хлопнул себя по бедрам, показывая, что закончил беседу, и поднялся со стула. — Вы сказали, что задержите меня на несколько минут, и поскольку мне нужно на работу, то…

— Беги, милый, — сказала ему Белла Макхаггис и со значением добавила: — Если надо будет ответить еще на что-то, я с этим разберусь.

— Спасибо, миссис Макэйч, — откликнулся Фрейзер и сжал ей плечо.

Белла с удовольствием встретила этот телесный контакт. Должно быть, подумала Барбара, это одно из проявлений эффекта Фрейзера.

— Оставайтесь в городе, — сказала Барбара им обоим. — Чувствую, что это не последний наш разговор.

Когда они вернулись на Виктория-стрит, совещание уже началось. Барбара поймала себя на том, что ищет глазами Линли, и рассердилась на себя за это. Весь этот день она ни разу не подумала о бывшем напарнике и хотела, чтобы так и оставалось. Тем не менее она заметила его в дальнем углу комнаты.

Линли кивнул ей, улыбка приподняла уголки губ. Он взглянул на нее поверх очков и снова опустил взгляд на бумаги, которые держал в руках.

Изабелла Ардери стояла возле информационных стендов и слушала доклад Джона Стюарта. Стюарт и работавшие с ним констебли занимались с огромным количеством вещей, привезенных из комнаты Джемаймы Хастингс. Когда инспектор заговорил о Риме, на лице Ардери появилось нетерпеливое выражение: казалось, она ждала удобного момента, чтобы вмешаться.

Этого, похоже, не предвиделось.

— В общем знаменателе это — вторжение, — говорил Стюарт. — У нее есть планы Британского музея и Музея истории Лондона. Она обвела кружком залы музеев, относящиеся к римлянам, к их вторжению, оккупации, крепостям и ко всему тому, что они после себя оставили. Она купила множество открыток из обоих музеев и книгу «Римская Британия».[39]

— Но ты сказал, что у нее был также план Национальной галереи и Портретной галереи, — заметил Филипп Хейл. Он записывал за Стюартом и теперь сослался на эти заметки. — А также Музея Джеффри, Тейт Модерн и коллекции Уоллес. Такое впечатление, что она проводила разведку в Лондоне, занималась осмотром всех его достопримечательностей. — Он снова заглянул в свои записи: — Дом сэра Джона Соуна, дома Чарльза Диккенса, Томаса Карлейля, Вестминстерское аббатство, Тауэр — у нее есть брошюры из всех этих мест.

— Да, но если мы хотим найти связь…

— Связь одна: она просто туристка, Джон.

Изабелла Ардери сообщила, что криминалисты прислали отчет с хорошей новостью: они определили состав ниток на одежде жертвы. Это смесь хлопка и вискозы желтого цвета. Нитки не совпадают с одеждой самой девушки, и это хороший шанс подобраться к ее убийце.

— Желтые нитки? — переспросила Барбара. — Эббот Лангер. Тренер с катка. На нем желтый жилет. Все тренеры ходят в таких жилетах. — Она рассказала об уроках фигурного катания, на которые ходила Джемайма. — Возможно, нитки остались после занятий.

— Тогда нам потребуется этот жилет, — заявила Ардери. — Его или чей-то еще. Пусть кто-нибудь проведет проверку ткани. Еще у нас есть любопытное описание, переданное по телефону. Говорят, что из Абни-Парка вышел какой-то отвратительный человек примерно в то время, когда на кладбище произошло убийство. Его видела пожилая женщина, ожидавшая автобуса на улице Стоук-Ньюингтон-Черч. Я сама с ней говорила. Она запомнила его, потому что человек выглядел так, словно извалялся в листьях. У него были довольно длинные волосы, и он был похож то ли на японца, то ли на китайца или вьетнамца — в общем, по ее словам, человек с восточной внешностью. На нем были черные брюки, в руке какой-то кейс, она не сумела подробно его описать, сказала, что портфель. Под мышкой он держал рубашку, а пиджак на нем был вывернут наизнанку. Мы пригласили ее составить фоторобот. Сержанты Хейверс и Нката?

Нката кивнул Барбаре. Приличный человек, подумала Изабелла и удивилась тому, что Уинстон, с его даром предвидения, совершенно лишен амбиций.

Барбара поведала о посещении медиума Иоланды, кратко изложила суть разговора с Эбботом Лангером, назвала причину, по которой Джемайма брала у него уроки, упомянула о воздушных шарах, о тесте на беременность — «результат оказался отрицательным», — а потом рассказала о Фрейзере Чаплине и о Паоло ди Фацио. Не забыла сообщить о подслушанной ссоре жертвы с Паоло ди Фацио и о студии, в которой Паоло изготавливал свои маски. Рассказала она и о манере обращения Фрейзера с женщинами, о, возможно, нематеринском интересе Беллы Макхаггис к этому человеку, а также о второй работе Чаплина в отеле «Дюк» и о его планах на эмиграцию.

— Необходимо проверить прошлое всех этих людей, — распорядилась Изабелла, выслушав доклад Барбары.

— Мы немедленно этим займемся, — сказала Барбара.

— Нет, — возразила Ардери. — Я хочу, чтобы вы вместе с сержантом Нкатой отправились в Хэмпшир. Проверкой окружения будете заниматься вы, Филипп, и ваши люди.

— В Хэмпшир? — удивилась Барбара. — А с какого боку тут Хэмпшир?

Поскольку они пропустили начало совещания, Ардери ввела их в курс дела, сообщив, что они с инспектором Линли кое на что наткнулись. «Возьмите с собой одну, когда поедете в Хэмпшир», — и она передала им открытку с портретом Джемаймы Хастингс из Национальной портретной галереи. На лицевой стороне открытки черным маркером было написано: «Вы видели эту женщину?» Стрелка, тянувшаяся от этих слов, указывала на то, что открытку нужно перевернуть. С обратной стороны был написан номер телефона, судя по всему мобильного.

Этот номер, сказала Ардери, принадлежит человеку из Хэмпшира. Его зовут Гордон Джосси. Барбара и сержант Нката должны поехать туда и допросить мистера Джосси.

— Пакуйте чемоданы, потому что вам понадобится не один день, — предупредила она.

Послышались предсказуемые возгласы: «О, да у вас каникулы» и «Смотри, Уинни, бери отдельные номера».

— Хватит, — оборвала их Ардери.

В комнату вошла Доротея Харриман и отдала суперинтенданту листок бумаги — телефонное сообщение. Ардери прочитала его, и на лице у нее отразилось удовлетворение.

— Мы можем назвать имя человека, фоторобот которого у нас есть, — объявила она и показала на стенд, где висел фоторобот, составленный по описанию двух молодых людей, нашедших тело. — Один из волонтеров на кладбище полагает, что этого парня зовут Марлон Кей. Мы с инспектором Линли займемся им. Остальные… Каждый получил свое задание. Вопросы есть? Нет? Ну и хорошо. Продолжим с утра.

Сотрудники удивленно переглянулись: что, вечером все свободны? О чем она думает?

Однако никто не задал этот вопрос: дареные кони в период расследования встречаются крайне редко. Команда потянулась к выходу, но тут Ардери окликнула Линли:

— Томас, прошу вас на несколько слов в мой кабинет.

Линли кивнул. Ардери вышла из оперативного штаба, но Линли последовал за ней не сразу, он стал разглядывать фотографии, собранные на информационных стендах. Барбара воспользовалась моментом и подошла к нему. Линли смотрел на снимки и сравнивал их с диаграммой места преступления.

— У вас что, раньше не было возможности? — сказала Барбара ему в спину.

Линли повернулся и поприветствовал ее в свойственной ему манере:

— Барбара.

Хейверс внимательно посмотрела на него, потому что хотела прочитать его мысли. Ей надо было узнать, почему, как и что все это значит.

— Рада, что вы вернулись, сэр. Я раньше этого не сказала.

— Спасибо.

Линли не добавил, что ему приятно быть здесь, как сказал бы любой на его месте. Значит, быть здесь ему неприятно, подумала Барбара. Для него это просто служба.

— Мне просто интересно… Как она этого добилась?

На самом деле она хотела знать, что все это значит. Почему он вернулся в лондонскую полицию? Что это значит для него, что это значит для нее, что это значит для Изабеллы Ардери, что это значит для человека с властью и влиянием и для человека, у которого ничего этого нет.

— Все просто. Она хочет получить эту должность, — ответил он.

— И вы пришли, чтобы ей в этом помочь?

— Да, так уж получилось. Она явилась ко мне домой.

— Ладно, хорошо. — Барбара вздернула на плечо сумку. Ей хотелось узнать от него еще что-то, но она никак не могла заставить себя задать вопрос. — Все теперь как-то по-другому… — Вот и все, что она сумела сказать. — Ну, я пошла. Повторю еще раз: очень хорошо, что вы…

— Барбара… — Голос у него был серьезный и к тому же чертовски добрый. Линли знал, что она думает и чувствует, и всегда знал, а Барбаре это страшно не нравилось. — Это не имеет значения, — сказал он.

— Что?

— Это. Это все неважно.

Оба, точно дуэлянты, уставились в глаза друг другу. Он умел читать, предсказывать, понимать, у него были все эти чертовы межличностные умения, которые делают одного человека хорошим копом, а другого — слоном в посудной лавке.

— Хорошо, — сказала Барбара. — Спасибо.

Они глядели в глаза друг другу, пока кто-то не сказал:

— Томми, вы не посмотрите?.. — и Линли отвернулся.

К ним направлялся Филипп Хейл. Барбара воспользовалась моментом и ушла. По дороге домой она размышляла, правду ли Линли сказал насчет того, что это все неважно.

Ей не нравилось, что ее бывший напарник работает теперь с Изабеллой Ардери, но о причинах этого она задумываться не хотела.

Глава 12

На следующее утро именно из-за того, что ей не хотелось об этом думать, Барбара принялась упаковывать вещи для предстоящего путешествия и постаралась, чтобы ни один предмет, уложенный в дорожную сумку, не встретил одобрения Ардери. Это занятие отняло у нее не много времени и размышлений. Она уже заканчивала, когда в дверь постучали: явился Уинстон Нката. Он благоразумно предложил поехать на его машине, поскольку автомобиль Барбары был весьма ненадежен, к тому же в «мини» ему с его ростом ехать было бы неудобно.

— Открыто, — сказала она и закурила, зная, что Нката не позволит отравлять воздух в его «воксхолле», не говоря уже — кошмар какой! — о микроскопических частицах пепла.

— Барбара Хейверс, разве ты не понимаешь, что давно должна бросить курить? — заявила Хадия.

Барбара отвернулась от кровати, на которой укладывала вещи в сумку, и увидела не только свою маленькую соседку, но и отца Хадии. Оба стояли в дверях ее домика. Хадия сложила на груди загорелые руки и выставила вперед ногу, словно собиралась потопать ею, как это делает рассерженный учитель перед нерадивым учеником. Ажар стоял позади дочери с тремя пластиковыми контейнерами для еды.

— Это с прошлого вечера, Барбара, — улыбнулся Ажар. — Курица-джалфрези — мое фирменное блюдо, а чапати[40] приготовила сама Хадия. Может, пригодится вам сегодня на ужин?

— Чудесно, — сказала Барбара. — Куда лучше, чем банка со спагетти по-болонски и тост с чеддером, которые я себе запланировала.

— Барбара… — Голос Хадии остался ангельским даже после такого страшного признания.

— Вот только…

И Барбара спросила, сохранится ли эта еда в холодильнике, так как она уезжает на один-два дня. Не успела она разъяснить, в чем дело, как Хадия вскрикнула от ужаса, ворвалась в комнату и вытащила из-за телевизора то, что Барбара беспечно туда забросила.

— Что ты сделала со своей красивой юбкой в форме трапеции? — спросила она и встряхнула упомянутый предмет. — Барбара, почему ты ее не надела? Ты что, не хочешь ее носить? Почему она валяется за телевизором? Ты только посмотри, она вся в шерсти.

Барбара вздрогнула. Попытавшись выиграть время, она взяла у Ажара пластиковые контейнеры и стала ставить их в холодильник, стараясь не показывать ему то, что находится внутри, поскольку это напоминало эксперимент по созданию новой формы жизни. Пепел сигареты, которую она зажала в зубах при этом маневре, просыпался на футболку, вопрошавшую у мира: «Сколько жаб должна поцеловать одна девушка?» Барбара стряхнула пепел, размазала пятно и тихонько выругалась, а потом вспомнила, что ей нужно ответить хотя бы на один из вопросов Хадии.

— Ее нужно переделать, — сказала она девочке. — Юбка чересчур длинная. Мы ведь с тобой с самого начала решили это сделать, когда я ее примерила, помнишь? Ты сказала, что она должна быть до середины колена, а она гораздо длиннее, это же некрасиво.

— Но почему она лежит за телевизором? — резонно спросила Хадия. — Если ты собиралась ее укоротить…

— А! Это. — Барбара пошевелила мозгами. — Если я повешу ее в шкаф, то наверняка забуду о ней. А там, за телевизором… Каждый раз, когда буду его включать, что я увижу? Юбка напомнит мне, что ее нужно укоротить.

Хадию это не убедило.

— А как же макияж? На тебе сегодня и косметики нет, Барбара. Я могу тебе ее наложить, ты же знаешь. Я каждый день видела, как это делает мама. Мама постоянно пользуется косметикой, правда, папа? Барбара, ты знаешь, что мама…

— Хватит, khushi,[41] — сказал Ажар дочери.

— Но я только хочу сказать…

— Барбара занята, ты же видишь. А нам с тобой пора на урок урду. — Ажар обратился к Барбаре: — Поскольку сегодня у меня в университете всего одна лекция, мы хотели пригласить вас после урока Хадии на прогулку по каналу к Регентскому парку. Там мы могли бы съесть мороженое. Но, кажется… — Он махнул рукой на дорожную сумку Барбары, все еще не застегнутую.

— Я еду в Хэмпшир, — сказала она и увидела в раскрытую дверь домика Уинстона Нкату. — А вот и мой кавалер.

Нкате пришлось пригнуться, чтобы войти в дом, а войдя, он заполнил собой все помещение. Как и Барбара, он надел более удобную одежду. В отличие от нее он выглядел профессионально. Но ведь ментором его по части одежды был Линли, а Барбара не могла себе представить Линли небрежно одетым. На Нкате были брюки и бледно-зеленая рубашка. Стрелки на брюках вызвали бы слезы умиления у военного человека. Барбара поразилась, как ему удалось проехать по Лондону и совершенно не измять рубашку? Да разве это возможно?

У Хадии при виде Нкаты округлились глаза и лицо стало очень серьезным. Нката кивнул ее отцу.

— Судя по всему, ты Хадия? — спросил он.

— Что случилось с вашим лицом? — спросила она. — У вас шрам.

— Khushi! — в ужасе воскликнул Ажар. Он быстро, но внимательно взглянул на гостя Барбары. — Воспитанные юные леди не…

— Получил ножом в драке, — дружелюбно пояснил девочке Нката и обратился к Ажару: — Ничего страшного, сэр. Меня все время об этом спрашивают. Трудно не заметить, правда, девочка? — Он присел, чтобы она могла лучше рассмотреть. — У одного из нас был нож, а у другого — бритва. Бритва, она быстрее и наносит увечье. А нож? Нож в конце концов побеждает.

— Важная информация, Хадия, — сказала Барбара, — и очень полезная в бандитских разборках.

— Вы что, в банде? — спросила Хадия, когда Нката встал в полный рост.

Она смотрела на него в священном ужасе.

— Был, — сознался Нката. — Отсюда все и началось. Готова? — спросил он Барбару. — Может, подождать тебя в машине?

«Интересно, зачем он задал этот вопрос? — подумала Барбара. — Неужели вообразил, что мешает моему нежному прощанию с соседом? Что за нелепая идея!» Она подумала о причинах такого поведения и заметила, что Ажар чувствует себя неловко, чего она раньше в нем не примечала.

Барбара просеяла в уме разные возможности, имевшие отношение к трем пластиковым контейнерам с оставшимся ужином, к уроку урду, прогулке по каналу и появлению в ее доме Уинстона Нкаты, и получилось что-то совсем уж глупое, о чем с утра пораньше и думать не следовало. Она быстро отбросила от себя эту мысль, но потом вспомнила, что назвала Уинстона «своим кавалером». Все это в сочетании с дорожной сумкой, должно быть, заставило Ажара — джентльмена времен Регентства — подумать, что она отправляется на несколько дней за город с высоким, красивым, атлетически сложенным и восхитительным во всех отношениях любовником. Такая мысль едва не вызвала у Барбары приступ хохота. Она и Уинстон Нката за ужином с вином, при свечах, розы, романтические отношения и несколько ночей блаженства в отеле, стены которого обвиты глицинией… Барбара фыркнула и сделала вид, что закашлялась.

Она быстро представила мужчин друг другу:

— Детектив-сержант Нката. У нас в Хэмпшире разбирательство по делу, — пояснила она и повернулась к своей сумке.

Прежде чем Ажар успел ответить, раздался голосок Хадии:

— Вы тоже полицейский? Как Барбара?

— Да, как она, — ответил Нката.

Барбара вскинула сумку на плечо, а Хадия спросила у отца:

— Можно, он тоже прокатится с нами по каналу, папа?

— Барбара ведь сказала, что они едут в Хэмпшир, khushi.

Все вышли из домика. Барбара и Уинстон отстали, но Барбара все же услышала, как Хадия говорит:

— Я позабыла насчет Хэмпшира. Ну а если бы не поехали? Если бы они туда не поехали, папа? Мог бы он с нами прокатиться по каналу?

Ответа Ажара Барбара не расслышала.

Линли снова сел за руль машины Изабеллы. И его это снова устроило. На этот раз Линли не стал открывать перед ней дверь — он не повторял этой ошибки, после того как она сделала ему замечание, — и снова отдал все свое внимание процессу вождения. После Клеркенвелла[42] Изабелла перестала следить за дорогой, так что, когда зазвонил ее мобильник, она не имела понятия, мимо какого парка они в этот момент проезжают.

— Сандра спрашивает, хочешь ли ты приехать.

Это был Боб, и он, как всегда, сразу приступил к делу. Изабелла выругала себя за то, что не посмотрела прежде на номер, хотя Боб был в своем репертуаре: он вполне мог позвонить с телефона, который ей незнаком. Этот человек всегда действовал исподтишка.

Изабелла взглянула на Линли. Тот не обращал на нее внимания.

— Что ты имеешь в виду?

— Воскресный ланч. Ты могла бы приехать в Кент? Мальчики будут рады…

— Ты имеешь в виду, только с ними? Втроем? В ресторане отеля или где-то еще?

— Конечно нет. Я хотел сказать, что мальчики будут рады, если ты к нам приедешь. Сандра запечет говядину. Джинни и Кейт уйдут на день рождения, так что…

— Так что нас будет пятеро?

— Да. Я не смогу выманить Сандру из дома.

— В отеле было бы лучше. Или в ресторане. Или в пабе. Мальчики могли бы…

— Нет, этого не будет. Воскресный ланч — это лучшее, что я могу предложить.

Изабелла молчала. Она смотрела в окно на лондонские улицы: мусор на тротуарах; унылые витрины, мрачные пластиковые вывески с названиями заведений; женщины, одетые в черные паранджи со щелями для глаз; жалкие прилавки с фруктами и овощами; ателье проката, где можно взять на время видеофильмы; казино «Уильям Хилл». Да где они, черт возьми, находятся?

— Изабелла? Ты здесь? — спросил Боб. — Я тебя потерял. Может, связь…

Да, подумала она. Так и есть. Связь потеряна. Она закрыла телефон. Когда через секунду он снова зазвонил, Изабелла не взяла трубку, пока не заговорила голосовая почта. Воскресный ланч… Нетрудно его вообразить: Боб, склонившийся над телячьей ногой, Сандра, суетящаяся у стола (хотя, по правде сказать, Сандра не суетилась, она была достойной женщиной, и за это Изабелла была ей благодарна), близнецы, чистые и ухоженные, — их, наверное, озадачит современное понимание семьи, когда за обеденным столом собираются мама, папа и мачеха, словно в этом нет ничего особенного и это происходит каждый день. Ростбиф, йоркширский пудинг и брюссельская капуста — все это раскладывают по тарелкам, каждый ждет, когда ему что-то положат, и благодарит за услугу… Изабелла не знала, не хотела знать, но, черт возьми, все-таки знала, что ни за что на свете не пойдет на воскресный ланч в дом бывшего мужа, потому что вряд ли он пригласил ее с добрыми намерениями, он хочет наказать ее или шантажировать в дальнейшем, но она не позволит ему этого в присутствии мальчиков.

«Ты не станешь мне угрожать. Ты не станешь подавать в суд, Изабелла».

— Да где мы, в самом деле, Томас? — раздраженно спросила Изабелла. — Сколько времени вы будете добираться до этого чертова места?

Линли только взглянул. Он был слишком хорошо воспитан, чтобы упоминать о телефонном звонке.

— Вы разберетесь с этим быстрее, чем думаете. Просто забудьте о метро.

— Я ведь из простонародья, Томас.

— Я не это имел в виду, — сказал он непринужденно. — Я имел в виду, что метро — карта метро — не имеет отношения к плану города. Она напечатана так, чтобы быть понятной. На карте указаны север, юг, восток и запад, но это не всегда соответствует истине. Ходите пешком. Ездите на машине. Это не так невозможно, как кажется. Так вы быстрее разберетесь.

Изабелла в этом сомневалась. Дело не в том, что один район похож на другой. Наоборот, они очень отличались друг от друга. Трудно было разобраться, как они соотносятся друг с другом: почему солидные здания георгианской постройки неожиданно сменяются многоквартирными домами. Это просто не имело смысла.

Она и не заметила, как они подъехали к Стоук-Ньюингтону. Вот он перед ней, цветочный магазин, который она запомнила с прежней поездки. Магазин этот помещался в здании с надписью на кирпичах между вторым и третьим этажом: «Братья Уолкер. Специалисты по авторучкам». Это улица Стоук-Ньюингтон-Черч, значит, впереди кладбище. Изабелла поздравила себя с тем, что хоть это запомнила.

— Главный вход слева, с угла, — сказала она.

Там Линли и припарковался. Они вошли в справочное сразу за воротами, объяснили цель своего посещения сморщенной женщине-волонтеру.

Изабелла показала ей фоторобот, насчет которого им позвонили в Скотленд-Ярд. Женщина сказала, что звонила не она.

— Наверное, звонил мистер Флуенди, а я — миссис Литлджон.

Но именно она узнала человека по фотороботу.

— Этот парень здесь и безобразничает. Надеюсь, вы пришли его арестовать, потому что мы звоним местным копам с тех пор, как моя мама была девочкой. Сейчас покажу, о чем я толкую.

Она вывела их из помещения, повесила на дверь объявление для несуществующих толп посетителей о том, что скоро придет, и поковыляла на кладбище. Полицейские пошли следом за женщиной. Служительница привела их к одному из деревьев, замеченных Изабеллой еще при первом посещении кладбища. На стволе были вырезаны месяц, звезды и облака, наплывающие на ночные светила. Резьба шла по всему стволу, лишив дерево коры. Такие вещи человек не мог сделать быстро или легко. Дерево было изрезано по меньшей мере на четыре фута в высоту и на два фута в окружности. Если забыть о судьбе самого дерева, приходилось признать, что резьба выполнена весьма искусно.

— Он повсюду нахулиганил, — возмущалась женщина. — Мы пытались застать его за этим занятием, но он живет на Листриа-Парк, это с другой стороны кладбища. Должно быть, лазает через забор, вот мы и не знаем, что он здесь. Для молодого человека это раз плюнуть.

Листриа-Парк на самом деле не был парком, как, судя по названию, предположила Изабелла. Миссис Литлджон пояснила, что это улица, дома на ней раньше были индивидуальные, а теперь их поделили на квартиры. Окна смотрели на кладбище Абни-Парк и на сад за оградой. Пришлось потрудиться, прежде чем они нашли здание, в котором жил Марлон Кей, но оказалось, что им повезло вдвойне, потому что парень был дома. Как и его отец, который откликнулся на вызов, когда они нажали на кнопку звонка рядом с именем «Д. У. Кей».

— Да? Чего надо? — рявкнул он.

Изабелла кивнула Линли, чтобы он ответил.

— Лондонская полиция. Мы ищем…

Даже уличный шум не помешал им услышать грохот в квартире, последовавший за словами Линли: раздался треск мебели, топот, крик: «Что за черт… Что ты еще… Что ты натворил?» Дверь распахнулась, и они вошли в дом.

По ступеням на них с грохотом несся упитанный подросток, потный, с дикими глазами. Он хотел проскочить мимо них к двери и выбежать на улицу, но Линли с легкостью остановил его одной рукой, а другой крепко захватил беглеца.

— Пустите меня! — завопил мальчик. — Он меня убьет!

— А ну стой, чертова мелюзга! — орал сверху мужчина.

Слово «мелюзга» было выбрано явно неудачно. Хотя мальчик и не был тучным, но он являл собой живой пример пристрастия современных подростков к чипсам и разным сладостям.

— Марлон Кей? — спросила Изабелла у вырывавшегося из рук Линли мальчишки.

— Пустите меня! — орал он. — Он изобьет меня в кровь. Вы не понимаете!

В этот момент Д. У. Кей примчался вниз с крикетной битой в руке.

— Что, черт подери, ты еще натворил? — заорал он, бешено размахивая своим орудием. — Лучше сразу скажи, прежде чем это сделают копы, или я проломлю тебе башку — отсюда и до Уэльса. Можешь не сомневаться!

Изабелла встала у него на пути.

— Довольно, мистер Кей, — резко сказала она. — Опустите биту, а не то я заведу на вас дело за насилие.

Возможно, мистера Кея охладил ее тон. Он остановился перед ней, тяжело дыша, точно проигравшая скаковая лошадь, причем запах изо рта был таким, словно зубы у него прогнили до самого мозга. Мигая, он уставился на Изабеллу.

— Я так полагаю, что вы мистер Кей. А это Марлон? Мы хотим с ним поговорить.

Марлон захныкал и отодвинулся подальше от отца.

— Он меня прибьет!

— Пусть только попробует, — сказала Изабелла. — Мистер Кей, проводите нас в квартиру. Я не хочу вести разговор на лестнице.

Д. У. оглядел ее с головы до ног — видимо, он был из тех мужчин, которых доморощенные психологи называют женоненавистниками, — затем перевел взгляд на Линли. Судя по выражению его лица, он решил, что Линли — мямля, раз позволяет женщине распоряжаться в своем присутствии. Изабелле хотелось ударить его так, чтобы он улетел в Уэльс. Он что, забыл, в каком веке живет?

— Мне повторить еще раз?

Д. У. проворчал что-то, но подчинился. Он пошел вверх по лестнице, остальные последовали за ним. На площадке первого пролета лестницы стояла женщина средних лет в спортивном костюме. Она скорчила гримасу, в которой смешались неприязнь, неудовольствие и отвращение.

— Давно пора, — сказала она мистеру Кею.

Тот отодвинул ее плечом.

— Вы видели? Видели? — затрещала она, обращаясь к Линли и совершенно игнорируя Изабеллу. — Вы наконец с ним разберетесь?

Это было последним, что они услышали, поскольку дверь за ними захлопнулась.

Окна в квартире были открыты, но на температуру это не влияло, так как сквозной вентиляции не было. Само помещение вовсе не напоминало свинарник, как могла предположить Изабелла. Почти все здесь было покрыто подозрительным белым порошком, но оказалось, что это пыль от штукатурки. Д. У. Кей по профессии был штукатуром, и, когда они позвонили в дверь, он собирался на работу.

Изабелла объяснила, что они хотят поговорить с его сыном, и спросила Марлона, сколько ему лет. Марлон сказал, что шестнадцать, и моргнул, словно предполагал, что его возраст заслуживает телесного наказания. Изабелла вздохнула. Его возраст означал, что при разговоре с ним должен присутствовать взрослый, желательно отец. Значит, допрашивать мальчика им придется либо при взрывном папаше, либо при социальном работнике.

Она взглянула на Линли. Выражение его лица напомнило Изабелле, что дело ведет она, ей и карты в руки.

— Мы хотим расспросить Марлона насчет кладбища, — сказала она отцу мальчика. — Вы, наверное, слышали, мистер Кей, что там произошло убийство?

Лицо Кея побагровело, глаза выкатились. Изабелла подумала, что когда-нибудь его хватит апоплексический удар.

— Мы можем допрашивать его здесь или в местном отделении. Если сделаем это здесь, вы должны будете не только молчать, но с этого момента вообще не трогать мальчика. Если не послушаетесь, мы вас тотчас арестуем. Достаточно одного телефонного звонка от него, от соседа, от любого человека, и вы сядете в тюрьму. На неделю, на месяц, на год, на десять лет. Не знаю, какой срок определит вам судья, но я расскажу то, чему только что была свидетелем там, внизу. Думаю, ваши соседи с удовольствием подтвердят мои слова. Я ясно выразилась или вы чего-то не поняли?

Он кивнул, затем покачал головой. Изабелла поняла, что так он последовательно ответил на оба вопроса.

— Очень хорошо. Сядьте и молчите.

Кей бочком подошел к большому дивану. Такого комплекта из дивана и двух кресел, украшенных бахромой с кисточками, Изабелла не видела с незапамятных времен. Кей уселся, и белая пыль поднялась вокруг него столбом. Линли усадил Марлона в кресло, а сам подошел к окну и остался стоять, прислонившись к подоконнику.

Главное место в комнате занимал большой телевизор с плоским экраном. В настоящий момент шла кулинарная программа, хотя звук был выключен. Под телевизором лежал пульт. Изабелла поднялаего и выключила телевизор, отчего Марлон по непонятной причине снова хныкнул, словно его самого отсоединили от питания. Отец грозно скривился. Изабелла выразительно на него посмотрела, и Кей привел черты своего лица в исходное состояние. Изабелла кивнула и села в другое кресло, такое же пыльное, как и остальная мебель.

Она изложила Марлону факты: его видели убегающим из пристройки возле разрушенной кладбищенской церкви. В этой пристройке обнаружено тело молодой женщины. Рядом с трупом валялся журнал с отпечатками пальцев одного человека. Люди видели Марлона выбегающим из пристройки, и они составили фоторобот. Если потребуется, они могут подтвердить, что видели именно его. Нет никакого сомнения, что укажут на него, хотя, принимая во внимание его возраст, полиция покажет свидетелям несколько фотографий, а не заставит его вставать среди других похожих на него парней. Что он может сообщить по этому поводу?

Мальчик захныкал. Отец закатил глаза, но промолчал.

— Марлон? — поторопила его Изабелла.

— Все потому, что я ненавижу школу, — хлюпнул он носом. — Меня там дразнят. Потому что у меня задница… Она большая, и надо мной смеются, всегда так было, и я это ненавижу. Поэтому я и не пошел в школу, а пошел туда.

— Предпочел школе кладбище?

— Да.

— Но ведь сейчас летние каникулы, — напомнил Линли.

— Я вообще говорю о школе, — возразил Марлон. — Я привык ходить на кладбище. Там никого нет, и друзей у меня нет.

— Итак, ты ходишь на кладбище и портишь деревья? — спросила Изабелла.

Марлон покрутился на огромных ягодицах.

— Я этого не говорил…

— У тебя есть инструменты для резьбы? — спросил Линли.

— Ничего я этой шлюхе не сделал! Она уже была мертвой, когда я туда вошел.

— Значит, ты ходил в пристройку? — сказала Изабелла. — Стало быть, признаешь, что ты — тот самый человек, которого четыре дня назад видели наши свидетели?

Мальчик не подтвердил ее слова, но и не опроверг.

— Что ты там делал? — спросила Изабелла.

— Я только деревья режу. Что в этом плохого? Они от этого еще красивее становятся.

— Я не спрашиваю тебя, что ты делаешь на кладбище, — сказала Изабелла. — Я имею в виду пристройку. Зачем ты туда пошел?

Мальчик проглотил слюну. Похоже, они подобрались к сути вопроса. Он бросил взгляд на отца — тот смотрел в сторону.

— Журнал. Он был… Я купил его и хотел посмотреть… — Он в отчаянии взглянул на Линли. — Я хотел посмотреть картинки в журнале… на женщин… ну, вы знаете.

— Марлон, ты хочешь сказать, что пошел в пристройку, чтобы мастурбировать, глядя на фотографии голых женщин? — напрямик спросила Изабелла.

Мальчик заплакал уже по-настоящему.

— Гребаный ублюдок, — выругался его отец.

Изабелла грозно посмотрела на него.

— Довольно, мистер Кей, — вмешался Линли.

Марлон закрыл лицо руками и ущипнул себя за щеки.

— Я просто хотел… Я пошел туда… ну, вы знаете… но там была она, я испугался и выбежал. Я видел, что она мертвая. Там были черви, глаза у нее были открыты, и мухи ползали… Я знаю, что должен был сделать что-то, но я не мог, потому что… потому что… копы стали бы спрашивать, что я там делал, вот как вы сейчас, и мне пришлось бы говорить то, что я сейчас говорю. Он меня уже ненавидит, а что будет теперь? Не пойду в школу. Ни за что. Но она была мертвой, когда я туда вошел. Честно, она была мертвой.

Кажется, он говорит правду, подумала Изабелла. Вряд ли мальчик способен совершить насилие. Он выглядел самым смирным ребенком, какого она когда-либо видела. Так или иначе, его придется исключить из разряда подозреваемых.

— Хорошо, Марлон. Думаю, что ты говоришь правду.

— Это правда!

— Я задам тебе еще несколько вопросов, а ты постарайся успокоиться. Сможешь?

Его отец выдохнул. Должно быть, хотел сказать: «Сможет он, как же!»

Марлон опасливо посмотрел на отца и кивнул, глаза его налились слезами. Однако он утер щеки — ему удался этот героический жест — и выпрямился.

Изабелла стала задавать вопросы. Трогал ли он тело? Нет, не трогал. Брал ли что-либо с этого места? Нет, не брал. Как близко подходил к телу? Он не знает. На три фута? На четыре? Он вошел в пристройку на шаг или на два, вот и все, потом увидел ее и… Хорошо-хорошо, сказала Изабелла, надеясь избежать истерики. Что случилось потом? Он уронил журнал и побежал. Он не хотел его бросать. Даже не знал, что уронил его. Но когда увидел, что журнала у него нет, то слишком испугался и не стал возвращаться: «Я никогда еще не видел мертвеца. Такого, как она». Он сказал, что женщина была вся в крови. Изабелла спросила, видел ли он оружие. Он даже не видел, где именно она порезана, сказал Марлон. Ему показалось, что она вся изрезана, потому что крови было очень много. Если столько крови, значит, человек разрезан на части.

Изабелла стала расспрашивать его о том, что было возле пристройки. Хотя прошел уже по меньшей мере один день с момента убийства, когда Марлон наткнулся на труп, он мог видеть кого-то неподалеку или что-то заметить, и это будет важно для расследования.

Он ничего не видел. Изабелла спросила, не взял ли он сумку или что-то еще, что могло принадлежать Джемайме Хастингс. Мальчик поклялся, что не брал. Была ли у нее сумка или нет, он не знает. Может, она и лежала рядом с трупом, но он не помнит. Все, что он видел, — это она и кровь. Много крови.

— Но ты об этом не сообщил, — сказала Изабелла. — Единственное сообщение было от молодой пары, которая видела тебя, Марлон. Почему ты не сообщил об этом полиции?

— Из-за того, что я резал деревья. И из-за журнала.

— А!

Порча публичной собственности, покупка порнографических журналов, мастурбация или намерение ею заняться — вот в чем состояли его опасения, и уж, несомненно, неудовольствие отца, которое отец привык выражать посредством крикетной биты.

— Понятно. Нам кое-что от тебя понадобится. Ты нам поможешь?

Он яростно закивал головой. Помочь? Без проблем. Что угодно.

Им понадобится сделать его ДНК. Хватит слюны. Еще нужны его ботинки и отпечатки пальцев. Все это он легко предоставил. И еще нужны инструменты, которыми он режет деревья. Их осмотрят криминалисты.

— Думаю, — сказала Изабелла, — у тебя полно острых инструментов? Да? Нам они понадобятся, Марлон.

Глаза налились слезами, послышалось хныканье, а отец нетерпеливо, по-бычьи запыхтел.

— Это все для того, чтобы доказать, что ты говоришь правду, — заверила Изабелла мальчика. — Ты сказал нам правду, Марлон?

— Клянусь, — сказал он. — Клянусь, клянусь, клянусь.

Изабелла хотела сказать, что достаточно и одной клятвы, но решила, что не стоит попусту тратить время.

По дороге к машине Изабелла спросила Линли, что он думает.

— Вам необязательно все время молчать, знаете ли.

Линли взглянул на нее. Несмотря на жару и визит к Кеям, Изабелле удавалось выглядеть на удивление собранной, спокойной, профессиональной и даже прохладной под испепеляющим солнцем. Она благоразумно — хотя и нехарактерно для себя — надела не летний костюм, а платье без рукавов, и Линли подумал, что оно сослужило ей не одну службу, потому что в нем ей было не только удобнее: во время допроса она не производила на людей устрашающее впечатление. Такие люди, как Марлон, должны были почувствовать к ней доверие.

— Я не думал, что вам понадобится…

— Помощь? — резко спросила она. — Я не этого прошу у вас, Томас.

— Я вообще-то хотел сказать, мое участие.

— А! Извините.

— Вас это обижает.

— Ничуть. — Она порылась в сумке и вынула солнцезащитные очки. Вздохнула. — Впрочем, это неправда. Меня это обижает. Но в такой работе, как наша, это естественно. Женщине непросто.

— Что именно непросто? Расследование? Повышение по службе? Хождение по коридорам власти на Виктория-стрит?

— Вам легко смеяться за мой счет, — заметила она. — Но ни один мужчина не сталкивается с тем, что приходится терпеть женщине. Особенно… — Она не решилась закончить свою мысль.

Линли сделал это за нее:

— Особенно такой мужчина, как я?

— В самом деле, Томас. Вряд ли вы станете спорить с тем, что жизнь привилегированного человека — фамильный дом в Корнуолле, Итон, Оксфорд (видите, я кое-что о вас знаю) — помогла вам преуспеть в работе. А кстати, зачем вы вообще ею занялись? Зачем вам понадобилось стать полицейским? Такие люди, как вы, обычно находят себе… — она затруднилась с определением, — другое занятие, а не имеют дело с немытой публикой.

— А что они делают?

— Не знаю. Заседают в правлении больниц и университетов? Разводят породистых лошадей? Управляют собственностью — своей, естественно — и получают ренту от фермеров в кепках и высоких сапогах?

— А те приходят к двери в кухне и не смеют поднять глаза? Торопливо снимают шапки в моем присутствии? Дергают себя за чуб и так далее?

— Что это за чуб такой? — спросила она. — Никогда не могла понять значения этого слова, и зачем его непременно нужно дергать?

— Это все входит в ритуал, вместе с поклоном и расшаркиванием, — торжественно произнес Линли. — Отношения между господином и крестьянином для людей вроде меня.

— Черт, да вы, наверное, шутите.

— Извините, — улыбнулся Линли.

— Невыносимо жарко. Хочется выпить чего-то холодного. Заодно и поговорим. Поблизости должен быть паб.

Линли подумал, что паб наверняка есть, но ему хотелось взглянуть на место преступления. Они вернулись к автомобилю, и Линли предложил пройти к часовне, где было обнаружено тело Джемаймы Хастингс. Уже произнося эти слова, он вдруг понял, что сделал еще один шаг. Прошло пять месяцев с убийства жены на крыльце их дома. В феврале даже намек на то, что ему захочется взглянуть на место чьей-то гибели, казался немыслимым.

Изабелла осведомилась, зачем ему это надо. В ее голосе он услышал подозрение, должно быть, она подумала, что Линли проверяет ее работу. Она сказала, что место это было осмотрено, полностью очищено и снова открыто для посещения. Линли ответил, что с его стороны это всего лишь любопытство, и больше ничего. Он видел фотографии, а теперь хочет взглянуть своими глазами.

Изабелла согласилась. Линли последовал за ней на территорию кладбища, и они пошли по извилистым тропинкам, затененным густыми деревьями. Здесь было прохладнее, деревья защищали их от солнца, не было и вздыбившегося от жары асфальта. Изабелла шла впереди, и Линли заметил, что она, как говорится, «видная женщина»: походка да и все ее поведение отличались уверенностью.

Возле часовни Изабелла направила его к пристройке. За пристройкой лужайка с высохшей травой снова переходила в кладбище. На краю лужайки стояла каменная скамья, напротив нее еще одна такая же, а за ней три заросшие могилы и осыпающийся склеп.

— Сняты все отпечатки пальцев, территорию разделили на квадраты и провели тщательный осмотр, — сказала Ардери. — Ничего не нашли, кроме того, чего можно ожидать в таком месте.

— И это…

— Банки из-под безалкогольных напитков, разный мусор, карандаши, ручки, планы парка, пакеты из-под чипсов, обертки от шоколада, старые проездные — да, все проверено, — и множество использованных презервативов, а это внушает надежду, что болезни, передающиеся половым путем, когда-нибудь уйдут в прошлое. — И потом: — Ох, простите. Последние мои слова были лишними.

Линли обернулся к ней с порога пристройки и увидел, как ее лицо заливается краской.

— Презервативы, — пояснила Изабелла. — Если бы не они, то можно было бы сделать вывод об изнасиловании. А за комментарий прошу прощения.

— А-а, — сказал Линли. — Ничего страшного. Но в дальнейшем буду иметь в виду, шеф.

— Изабелла, — поправила она. — Можете называть меня Изабеллой.

— Я на службе, — напомнил Линли. — Что вы скажете о граффити? — Он указал на стену пристройки, на которой черной краской было написано «Бог пользуется беспроводной связью» и нарисован глаз в треугольнике.

— Старая надпись, — ответила она. — Была здесь задолго до ее гибели. Похоже на масонский знак. А вы что думаете?

— Мы того же мнения.

— Хорошо, — сказала Изабелла.

Он снова повернулся к ней — румянец уже схлынул с ее кожи.

— Если вы все посмотрели, то пойдемте и выпьем чего-нибудь. На улице Стоук-Ньюингтон-Черч есть кафе, думаю, что и паб найдем.

От часовни они пошли другой дорогой и увидели памятник, который Дебора Сент-Джеймс использовала как фон для фотографирования Джемаймы Хастингс. Памятник стоял на пересечении двух тропинок, это был мраморный лев в натуральную величину. Линли остановился. Надпись, высеченная на камне, обещала, что «все встретятся в счастливое утро Пасхи». Хорошо бы так и было, подумал он.

Суперинтендант посмотрела на него, но сказала лишь: «Сюда, Томас» — и вывела Линли на улицу.

Очень быстро они обнаружили и кафе и паб. Ардери выбрала паб. Когда вошли, Изабелла тут же исчезла в дамской комнате, но прежде попросила Линли заказать ей сидр. «Ради бога, безалкогольный, Томас», — прибавила она, заметив, что он удивился ее выбору, поскольку им еще несколько часов надо было исполнять служебные обязанности. Изабелла сказала ему, что не собирается отчитывать свою команду за выбор напитков. Если кто-нибудь посреди дня захочет выпить пива, она не возражает. «Главное — работа и качество этой работы». С этими словами она удалилась в дамскую комнату. Линли заказал ей сидр — «попросите пинту», распорядилась Изабелла, — а себе взял бутылку минеральной воды. Принес все на стол, стоящий в углу комнаты, потом передумал и выбрал другой стол, более подобающий для коллег, находящихся на службе.

Изабелла оказалась настоящей женщиной, по крайней мере в том, что она успела сделать в дамской комнате. Отсутствовала она не менее пяти минут, а когда вернулась, Линли заметил изменения в ее прическе: Изабелла зачесала волосы за уши, открыв сережки. Серьги были синими, в золотой оправе. По цвету они сочетались с платьем. Линли подумал о тщеславии женщин. Хелен по утрам появлялась не просто одетой, она непременно продумывала весь ансамбль.

«Боже мой, Хелен, ведь ты всего лишь хочешь купить бензин!»

«Томми, милый, меня могут увидеть!»

Линли моргнул и налил в бокал воду. Вместе с водой подали лайм, и он выжал его в бокал.

— Спасибо, — сказала Ардери.

— У них был только один сорт.

— Я вас поблагодарила не за сидр, а за то, что вы не встали при моем появлении, как обычно.

— А, это! Да, манеры в меня вбили с рождения, но я уже понял, что в рабочее время вы их отвергаете.

— У вас никогда не было женщины-начальника?

Линли покачал головой.

— Вы справляетесь довольно хорошо, — сказала Ардери.

— Стараюсь.

— Стараетесь?

— Да. — Линли тут же понял, что это может привести к спору, а спорить он не хотел. — А что скажете о себе, суперинтендант Ардери?

— Вы не станете называть меня Изабеллой?

— Не стану.

— Но почему? Ведь мы вдвоем, Томас. Мы с вами коллеги, вы и я.

— Мы на службе.

— У вас на все будет такой ответ?

Он подумал, что это удобно.

— Да, на все.

— Вы хотите меня обидеть?

— Ни в коем случае, шеф.

Линли посмотрел на нее, и она не отвела глаза. Это был момент противоборства мужчины и женщины. Когда в паре работают разнополые полицейские, ситуация всегда сопряжена с риском. В паре с Барбарой Хейверс такого вопроса не возникало, смешно было даже подумать об этом. С Изабеллой Ардери все было по-другому. Линли отвернулся.

— Я ему поверила, — сказала она непринужденно. — А вы? Конечно, он мог вернуться на место преступления, чтобы проверить, обнаружено ли тело, но вряд ли. У него не хватило бы ума все продумать.

— То есть нарочно принести с собой журнал, чтобы иметь причину вернуться в пристройку?

— Да.

Линли с ней согласился. Марлон Кей не был похож на убийцу. Суперинтендант правильно поняла ситуацию. Прежде чем распрощаться с мальчиком и его суровым папашей, она сняла отпечатки пальцев Марлона, взяла образец слюны, осмотрела одежду. Ничего подозрительного обнаружено не было. На туфлях, в которых он ходил в тот день на кладбище, не осталось следов крови, но Изабелла все равно отправила их в лабораторию. Марлон охотно содействовал ей во всем. Ему хотелось угодить копам, и он старался доказать, что не имеет никакого отношения к смерти Джемаймы Хастингс.

— В нашем распоряжении остается сообщение о восточном человеке. Будем надеяться, что из этого что-то выйдет, — сказала Ардери.

— Или тот парень в Хэмпшире, — напомнил Линли.

— И это тоже. Как сержант Хейверс справится с этим заданием, Томас?

— В своей обычной манере, — ответил Линли.

Глава 13

— Невероятно! Никогда такого не видела!

Так отреагировала Барбара Хейверс на Нью-Форест и табуны пони в заповеднике. Их были сотни, а может, и тысячи, они свободно паслись там, где им хотелось, и рядом со взрослыми животными носились жеребята. Под первобытными дубами и буками, возле рябин и берез они питались упавшими ветками и молодой порослью и оставляли после себя рыхлую, пятнистую от солнечных лучей землю, покрытую разлагающимися листьями и лишенную сорной травы, кустарника и ежевики.

Невозможно было не влюбиться в это место, где пони пили воду из лужиц и прудов, а беленые дома под соломенными крышами выглядели так, словно их каждый день начищали до блеска. Холмистая местность напоминала лоскутное одеяло, на котором зелень папоротника темнела, обретая коричневый цвет, а желтый утесник уступал дорогу лиловому вереску.

— Я почти готова бросить Лондон, — заявила Барбара.

У нее на коленях лежал большой дорожный атлас. Барбара пользовалась им в поездке в качестве навигатора для Уинстона Нкаты. Один раз они остановились на ланч, другой раз — чтобы выпить кофе, а теперь ехали по шоссе А-31 в Линдхерст — там они должны были дать знать о своем прибытии местным копам, на территорию которых покушались.

— Да, здесь хорошо, — согласился Нката с оценкой Барбары. — Для меня, правда, слишком тихо. Не говоря уже о… — он покосился на Барбару, — о феномене изюмины в рисовом пудинге.

— Ах да. Верно, — сказала Барбара.

Она подумала, что в этом отношении он прав. Представители меньшинств вряд ли встретятся им здесь, и уж точно не будет людей вроде Нкаты, приехавших из Западной Африки или с Карибского моря и с боем поселившихся в Брикстоне.

— Хотя для отпуска место хорошее, — заметила Барбара. — Через город езжай осторожно. Здесь одностороннее движение.

Полицейское отделение Линдхерста обнаружилось на окраине города, на Ромси-роуд. Непримечательное, скучное кирпичное здание, всем своим видом говорившее о том, что его построили в шестидесятых годах двадцатого века, стояло на вершине невысокого холма, окруженное проволочным заграждением и обвешанное камерами видеонаблюдения, словно предупреждая любого, что каждый его шаг фиксируется. Несколько деревьев и сад перед домом должны были смягчить суровый облик здания, но не могли скрыть его назначения.

Барбара и Нката показали свои удостоверения дежурному констеблю, молодому парню, появившемуся из задней комнаты, как только они нажали кнопку на барьере. Констебль заинтересовался, хотя и не слишком, тем, что к ним прибыли люди из Скотленд-Ярда. Они сказали, что хотят поговорить с его начальством, и констебль внимательно сверил фотографии на удостоверениях с лицами приезжих, словно подозревая их в дурных намерениях.

— Подождите, — сказал он и вместе с удостоверениями исчез в глубине здания.

Прошло почти десять минут, прежде чем он снова появился, вернул им удостоверения и приказал следовать за ним. Начальника, сказал он, зовут Закари Уайтинг. В данный момент он проводит собрание, но вот-вот закончит.

— Мы его долго не задержим, — пояснила Барбара. — Это просто визит вежливости, ну, вы понимаете. Хотим предупредить, чтобы потом не было недоразумений.

Линдхерст был оперативным командным пунктом для всех полицейских отделений Нью-Фореста. Управлял им старший суперинтендант, находившийся в подчинении у полиции Уинчестера. Один коп не заходил на территорию другого без предупреждения, и Барбара с Уинстоном явились сюда именно для этого. Если на этом участке случится то, что потребует их расследования, все будет улажено. Барбара не думала, что сейчас именно такой случай, но кто знает, чего потребуют от них профессиональные обязанности.

Старший суперинтендант Закари Уайтинг стоял за столом, готовясь к встрече. Глаза его за стеклами очков смотрели на них с некоторым напряжением, что и неудивительно: когда является столичная полиция, жди неприятностей.

Уинстон кивнул Барбаре. Она представила себя и Нкату, рассказала о подробностях смерти в Лондоне. Назвала жертву, Джемайму Хастингс. И объяснила причину приезда на их участок.

— На почтовой открытке жертвы был указан номер мобильного телефона, — сказала Барбара. — Мы узнали, что он принадлежит Гордону Джосси из Хэмпшира. Так что…

Она не договорила. Старший суперинтендант сам знал порядок.

— Гордон Джосси? — задумчиво переспросил Уайтинг.

— Вы его знаете? — поинтересовался Нката.

Уайтинг подошел к столу, полистал бумаги. Барбара и Уинстон переглянулись.

— У него что, были здесь неприятности? — спросила Барбара.

Уайтинг ответил не сразу. Повторил фамилию.

— Не то чтобы неприятности…

Он помолчал, словно с именем Гордона Джосси было связано что-то другое.

— Но вы знаете этого человека? — снова спросил Нката.

— Только имя. — Старший суперинтендант нашел то, что искал в стопке бумаг. Оказалось, что это запись телефонного сообщения. — Нам звонили насчет него. Дурацкий звонок, но она настаивала, чтобы ее сообщение зарегистрировали.

— Это у вас что, нормальная процедура? — спросила Барбара.

Зачем старшему суперинтенданту знать о телефонных звонках, дурацких и прочих?

Уайтинг ответил, что такой процедуры у них нет, но в данном случае молодая дама не принимала никакого отказа. Она хотела, чтобы с Гордоном Джосси разобрались. Ей ответили, что она может подать на него официальную жалобу, но она отказалась.

— Сказала, что считает его подозрительным человеком.

— Странно, что вам об этом доложили, — удивилась Барбара.

— Мне бы и не сказали, но потом позвонила еще одна молодая дама и повторила то же самое, вот тогда я и узнал об этом. Вам это, без сомнения, кажется странным, но мы же не в Лондоне. Это маленькое закрытое место, и я должен знать о том, что происходит на моей территории.

— Думаете, этот парень, Джосси, что-то задумал? — спросил Нката.

— Ничто на это не указывает. Впрочем. — Уайтинг указал на телефонное сообщение, — это ставит его на заметку.

Он сказал офицерам Скотленд-Ярда, что те вольны на его участке заниматься своим делом, а когда они сообщили ему адрес Джосси, подсказал, как туда добраться. Это возле деревни Суэй. Если им нужна его помощь или помощь одного из его офицеров… В манере его предложения Барбаре почудилось большее, чем желание угодить.

Деревня Суэй находилась в стороне от туристских маршрутов Нью-Фореста, это был участок на перекрестье между Лимингтоном и Нью-Милтоном. Они добрались туда по дорогам, становившимся все уже, и наконец выехали на улицу Полс-лейн. Названий у домов не было, зато имелись номера, но высокие заборы скрывали их из виду.

Домов там стояло немало, но только у двух из них имелись значительные участки. Таким был и дом Джосси.

Они припарковались возле высокой ограды из боярышника. Прошли по кочковатой подъездной дорожке и нашли хозяина в загоне, с западной стороны от аккуратного беленого дома. Он оглядывал задние копыта двух беспокойных пони. От палящего солнца его защищали черные очки, бейсболка, футболка с длинными рукавами, перчатки, брюки и ботинки.

Совсем иначе выглядела молодая женщина, наблюдавшая за ним возле загона.

— Как думаешь, сегодня их уже можно выпустить? — крикнула она ему.

На ней было полосатое платье, открывавшее руки и ноги. Несмотря на жару, она казалась свежей и прохладной, на голове у нее была соломенная шляпа с лентой в тон платью. Барбара подумала, что Хадия наверняка бы одобрила ее наряд.

— Глупо бояться пони, — ответил ей Гордон Джосси.

— Я пытаюсь с ними подружиться. Честно.

Женщина повернула голову, увидела Барбару и Уинстона, оглядела их и задержала взгляд на Уинстоне. Барбара подумала, что женщина очень привлекательна. Даже со своими скудными познаниями в области косметики она понимала, что макияж наложен со знанием дела. Хадия это тоже бы одобрила.

— Привет, — сказала им женщина. — Вы заблудились?

Гордон Джосси поднял голову. Он проследил за тем, как они идут по дорожке к забору. Ограждение представляло собой колючую проволоку, натянутую между деревянными столбами. Его подруга стояла возле одного из этих столбов, положив на него руки.

У Джосси было крепкое тело, делавшее его похожим на футболиста. Он снял бейсболку, вытер рукой лоб, и Барбара заметила, что волосы у него редеют, но ему шел их рыжеватый цвет.

Барбара и Уинстон достали свои удостоверения. На этот раз первым заговорил Уинстон.

— Вы Гордон Джосси? — спросил он, представив себя и Хейверс.

Джосси кивнул и пошел к забору. На лице его ничего не отразилось. Глаз его они не видели, стекла солнцезащитных очков были совершенно черными.

Молодая женщина сказала, что ее зовут Джина Диккенс.

— Скотленд-Ярд? — спросила она с улыбкой. — Вы вроде инспектора Лестрейда? — И обернулась к Джосси: — Гордон, ты где-то нахулиганил?

Неподалеку была деревянная калитка, но Джосси направлялся не к ней. Он прошел к шлангу, висевшему на новом столбе забора, и присоединил его к колонке за загоном. Затем снял шланг, размотал его и пошел с ним к каменной поилке. Барбара обратила внимание, что поилка была очень чистой. Или она новая, как этот столб, или этот человек исключительно аккуратен и держит все в чистоте. Последнее соображение вызывало сомнения, потому что трава в загоне переросла и порядка в нем не было. Казалось, он начал обновлять загон, а потом все бросил. Джосси стал лить в поилку воду.

— А что, какие-то неприятности? — бросил он через плечо.

Интересный вопрос, подумала Барбара. Но кто может его винить? Визит полицейских из Скотленд-Ярда вряд ли связан с чем-то приятным.

— Мы могли бы поговорить с вами, мистер Джосси?

— Вроде мы уже говорим.

— Гордон, думаю, они хотят… — Джина помолчала и обратилась к Уинстону: — В саду под деревом есть стол и стулья. — Она указала на фасад дома. — Не пойти ли нам туда?

— Согласен, — сказал Нката. — Жарко сегодня, правда? — Он ослепительно улыбнулся Джине Диккенс.

— Я принесу выпить чего-нибудь холодного, — предложила она и пошла в дом, но прежде удивленно взглянула на Джосси.

Барбара и Нката остались ждать Джосси: они хотели увериться в том, что из загона он выйдет в сад, а не исчезнет. Наполнив поилку водой, он повесил шланг на столб и вышел через деревянную калитку, стягивая на ходу перчатки.

— Сюда, — сказал он, словно без его помощи они бы не нашли сад.

Он привел их на лужайку. Трава высохла от жары, но клумбы с цветами благоухали. Джосси увидел, что Барбара смотрит на них.

— Джина поливает их водой, которой моет посуду. Мы добавляем в воду специальное средство, — сказал он, словно хотел объяснить, почему цветы не засохли в это жаркое лето, когда на использование воды наложены ограничения.

— Отлично, — заметила Барбара. — У меня гибнет почти все, и для этого мне не нужны никакие моющие средства.

Усевшись за стол, она приступила к делу. Здесь была устроена небольшая обеденная зона. Свечи, цветная скатерть, подушки на стульях. У кого-то, похоже, был вкус декоратора. Барбара вынула из сумки открытку с портретом Джемаймы Хастингс.

— Можете сказать нам что-нибудь об этой женщине, мистер Джосси?

— А в чем дело?

— Дело в том, что тут указан номер вашего мобильного телефона. — Барбара перевернула открытку. — А здесь написано: «Вы видели эту женщину?» Получается, что вы ее знаете.

Барбара снова повернула открытку лицом вверх и подвинула ее к Джосси. Он к ней не прикоснулся.

Джина вышла из дома с подносом, на котором стоял низкий стеклянный кувшин, а в нем плескалась розовая жидкость. В напитке плавали веточки мяты и кубики льда. Джина поставила поднос на стол и увидела открытку. Она перевела взгляд с открытки на Джосси.

— Гордон? Что-то…

— Это Джемайма, — сказал Джосси и дотронулся до фотографии.

— На открытке?

Джина медленно села. Лицо у нее было озадаченным.

Джосси не ответил. Барбара не хотела спешить с выводами. Она подумала, что его молчание, помимо других причин, могло быть вызвано и смущением. Эта женщина, Джина Диккенс, явно небезразлична Джосси, а она, должно быть, не понимает, зачем ему показывают портрет девушки, которую он, судя по всему, знает.

Барбара ждала ответа Джосси на вопрос Джины. Они с Нкатой переглянулись. Они придерживались единой тактики: «Пусть сам выкручивается».

— Можно? — спросила Джина и, когда Барбара кивнула, взяла открытку.

О самой фотографии она ничего не сказала, но взглянула на вопрос под снимком, перевернула открытку и увидела номер мобильного телефона. Так ничего и не сказав, она осторожно положила открытку на стол и разлила принесенный ею напиток по бокалам.

В наступившем молчании жара показалась еще сильнее. Джина заговорила первой:

— Я и понятия не имела…

Она тронула себя за горло, и Барбара, заметив, как бьется у нее на шее жилка, вспомнила рану, от которой умерла Джемайма Хастингс.

— Как давно ты ее разыскиваешь, Гордон? — спросила Джина.

Джосси уставился на снимок и после долгой паузы ответил:

— С тех пор прошло несколько месяцев. У меня их была целая кипа… не знаю… это было в апреле. Тогда я тебя еще не знал.

— Может, объясните? — спросила его Барбара.

Нката открыл свою аккуратную записную книжку в кожаном переплете.

— Что-то случилось? — спросила Джина.

Барбара до времени не хотела ничего разъяснять, а потому промолчала. Уинстон тоже не сказал ничего вразумительного, только пробормотал:

— Ну, мистер Джосси?

Гордон Джосси поерзал на стуле. История, которую он рассказал, была краткой, но откровенной. Джемайма Хастингс — его бывшая любовница. Два года они были вместе, а потом она оставила его. Джосси хотел ее разыскать. Случайно увидел в газете «Мейл он санди» рекламу фотовыставки, и там был этот портрет — он кивнул на открытку. Джосси поехал в Лондон. В галерее ему никто не сказал, где находится эта модель, и он не знал, как связаться с фотографом. Поэтом он купил открытки — сорок, пятьдесят, шестьдесят штук, точно не помнит, ему принесли их из кладовки. Он рассовал их по телефонным будкам, по витринам магазинов, по всем местам, в которых их могли заметить. Он ходил возле галереи кругами, пока у него не кончились открытки. А потом стал ждать.

— И как, удачно? — спросила его Барбара.

— Мне никто не позвонил. — Он снова обратился к Джине: — Это было до того, как я встретил тебя. К нам с тобой это отношения не имеет. Насколько я понимаю, кто-то из тех, кто видел открытки, знал Джемайму и обо всем догадался. Напрасная трата времени и денег. Но я хотел попытаться.

— Попытаться разыскать ее, — спокойно уточнила Джина.

— Дело в том, что мы долго были вместе. Более двух лет. Я просто хотел знать. Это все неважно. — Джосси повернулся к Барбаре. — Где вы это взяли? В чем дело?

Она ответила ему вопросом на вопрос.

— Может, расскажете, почему Джемайма вас оставила?

— Понятия не имею. Однажды она решила, что все кончено, и уехала. Объявила мне об этом и на следующий день укатила.

— Вот так?

— Я подумал, что она готовилась к этому несколько недель. Позвонил ей, как только она уехала. Я хотел знать, в чем, черт возьми, дело. Всякий на моем месте удивился бы: два года вместе, и на тебе, все кончено, исчезает, а ты и не догадывался, что все идет к этому. На мои звонки она не отвечала, ни разу не перезвонила, а потом то ли номер поменяла, то ли новый мобильник купила, потому что мои звонки перестали поступать. Я спросил об этом ее брата…

— Ее брата? — Нката оторвал глаза от записной книжки.

Гордон Джосси сказал, что брата зовут Робби Хастингс, и Нката записал имя.

— Он сказал, что не знает, в чем дело. Я ему не поверил — он меня никогда не любил. Думаю, он был рад-радешенек, что Джемайма со мной порвала. Мне ничего не удалось от него узнать. Под конец я сдался. А потом, — он благодарно взглянул на Джину Диккенс, — в прошлом месяце я повстречался с Джиной.

— Когда вы последний раз видели Джемайму Хастингс? — спросила Барбара.

— Утром того дня, когда она от меня уехала.

— А именно?

— На следующий день после Гая Фокса. В прошлом году. — Он отхлебнул из бокала и вытер рот рукой. — Ну а теперь вы скажете мне, в чем дело?

— Ответьте, выезжали ли вы из Хэмпшира на прошлой неделе?

— А что такое?

— Будьте добры, ответьте на вопрос.

Джосси покраснел.

— Да что такое? В чем дело? Где вы взяли эту открытку? Я законов не нарушал. В телефонных будках Лондона сколько угодно открыток, эта хотя бы приличная.

— Эта открытка была среди вещей Джемаймы в ее комнате, — ответила Барбара. — К сожалению, должна сказать, что она умерла. Ее убили в Лондоне шесть дней назад. Так что я снова задам вам этот вопрос: вы выезжали из Хэмпшира?

Барбара слышала выражение «побелеть как полотно», но никогда не видела, чтобы это происходило так быстро. Должно быть, у Гордона Джосси такая кожа: его лицо быстро краснело и бледнело с такой же скоростью.

— О господи, — пробормотала Джина Диккенс и попыталась взять Джосси за руку.

Ее движение заставило его отшатнуться.

— Что значит — «убита»? — спросил он у Барбары.

— Разве у этого слова есть другое значение? Вы выезжали из Хэмпшира, мистер Джосси?

— Где она умерла? — спросил он и, поскольку Барбара не ответила, обратился к Нкате: — Где это случилось? Как? Кто?

— Ее убили в месте, которое называется кладбище Абни-Парк, — сказала Барбара. — Итак, мистер Джосси, я должна вас спросить…

— Здесь, — глухо ответил он. — Я никуда не выезжал. Я был здесь. Был здесь.

— Здесь, дома?

— Нет. Конечно нет. Я работал. Я…

Он как будто впал в транс. Или, подумала Барбара, он пытается срочно придумать себе алиби, о котором заранее не позаботился. Джосси объяснил, что он кровельщик, что получил задание, крыши он кроет каждый день, за исключением выходных и некоторых пятничных вечеров. Его спросили, может ли кто-нибудь подтвердить этот факт, и он ответил, что да, конечно, его помощник. Он назвал его имя — Клифф Ковард — и продиктовал его телефон.

— Как… — Он облизнул губы. — Как она… умерла?

— Ее зарезали, мистер Джосси, — сказала Барбара. — Она истекла кровью, прежде чем ее нашли.

Джина схватила Джосси за руку, но ничего не сказала. Да и что она могла сказать в ее-то положении?

Барбара подумала над этим: ее положение — это уверенность или отсутствие таковой?

— А вы, мисс Диккенс? Вы выезжали из Хэмпшира?

— Нет, конечно нет.

— А шесть дней назад?

— Не помню. Шесть дней назад? Я ездила только в Лимингтон. За покупками… в Лимингтон.

— Кто может это подтвердить?

Она молчала. Настал момент, когда кто-нибудь из этих двоих мог воскликнуть: «Уж не думаете ли вы, что я имею к этому отношение?» — однако никто этого не сказал. Вместо этого они уставились друг на друга. Наконец Джина сказала:

— Не думаю, что кто-либо может подтвердить это, за исключением Гордона. Но зачем это надо подтверждать?

— Может, у вас остались чеки?

— Не знаю. Сомневаюсь. Чеки ведь обычно выбрасывают. Я посмотрю, но не думаю… — Она явно испугалась. — Я постараюсь отыскать их. А если не смогу…

— Что за глупости! — Джосси адресовал эту ремарку не Джине, а Барбаре и Уинстону. — Что она могла сделать? Устранила соперницу? Да ведь и не было никакой соперницы. У нас с Джемаймой все закончилось.

— Верно, — сказала Барбара, кивнула Уинстону, и он захлопнул свою записную книжку. — У вас и Джемаймы все закончилось. Это точное слово.

Он вошел в сарай. Хотел вычесать Тесс — в такие моменты он всегда делал это, — но собака не прибегала, как он ее ни высвистывал. Он стоял как дурак возле столика, на котором обычно совершал эту процедуру, и кричал с пересохшим ртом: «Тесс! Тесс! Иди сюда, собака!» Бесполезно. Животные — чуткие существа, и Тесс понимала, что что-то неладно.

Зато пришла Джина.

— Гордон, почему ты не сказал им правду? — тихо спросила она.

В ее голосе он услышал страх и выбранил себя за этот ее страх.

Разумеется, она должна была спросить. В конце концов, это резонный вопрос. Нужно поблагодарить ее за то, что она ничего не сказала копам. Он знал, как они посмотрят на его ложь.

— Разве ты не ездил в Голландию? Ты ведь был там. Заказывал камыш, который там выращивают. Турецкий камыш быстро изнашивается. Ведь ты туда ездил. Почему же ты им не сказал?

Гордон не хотел на нее смотреть. Он слышал все в ее голосе, поэтому не хотел смотреть ей в лицо. Но ему пришлось посмотреть ей в глаза по простой причине: потому что это была Джина, а не кто-то другой.

И он посмотрел. И увидел не страх, а тревогу. Она тревожилась о нем, он знал это, и это знание делало его слабым и отчаявшимся.

— Да, — подтвердил он.

— Ты ездил в Голландию?

— Да.

— Так почему ты просто не сказал им об этом? Почему ты сказал… Тебя ведь не было на работе, Гордон.

— Клифф скажет, что я был.

— Он солжет ради тебя?

— Если попрошу, солжет. Он не любит копов.

— Но зачем его просить? Почему не сказать им правду? Гордон, разве… разве…

Он хотел, чтобы она к нему подошла как раньше, рано утром, в постели, а потом — в душевой кабинке, это был секс, и только секс, однако это значило для него больше, чем секс, и он сейчас в этом нуждался. Как странно: в этот момент он понял, чего хотела от него и от секса Джемайма. Воодушевление, возбуждение и завершение того, что не могло быть завершено, потому что находилось в заточении и простое соединение тел не могло его освободить.

Он отложил щетку. Собака, очевидно, не придет даже ради вычесывания, и Гордон почувствовал себя глупо из-за того, что ждал ее.

— Джин, — выдохнул он.

— Скажи мне правду, — сказала в ответ Джина.

— Если бы я сказал, что ездил в Голландию, они стали бы копать дальше.

— Что ты имеешь в виду?

— Они потребовали бы, чтобы я доказал это.

— А ты не можешь? Разве ты не можешь доказать? Разве ты не ездил в Голландию, Гордон?

— Конечно ездил. Только я выбросил билет.

— Но ведь есть доказательства. Разные доказательства. Есть отель. И те, с кем ты встречался: фермер, кто-то еще, люди, выращивающие камыш… Они ведь скажут… Ты можешь позвонить в полицию и просто сказать им правду, и тогда все закончится.

— Так проще.

— Неужели проще просить Клиффа солгать? Ведь если он солжет и полиция узнает, что он лжет…

У нее был испуганный вид, но с этим он мог справиться. В страхах он разбирался. Гордон подошел к ней так, как подходил к пони в загоне: выставил вперед руку и другую руку тоже держал на виду, мол, нечему удивляться, Джина, нечего бояться.

— Ты мне можешь поверить? Ты мне веришь?

— Конечно, я тебе верю. С чего бы мне не верить? Но я не понимаю…

Он притронулся к ее обнаженному плечу.

— Ты здесь со мной. Ты была со мной… сколько? Месяц? Дольше? И ты думаешь, что я мог что-то сделать с Джемаймой? Что я поехал в Лондон, разыскал ее там и зарезал? Я что, кажусь тебе таким человеком? Я еду в Лондон, без всякой причины убиваю женщину, ту, что давно ушла из моей жизни, а потом приезжаю домой и занимаюсь любовью с другой женщиной, центром своего пылающего мира? Зачем? Зачем?

— Дай мне посмотреть тебе в глаза.

Джина сняла с него солнцезащитные очки, которые оставались на нем и в сарае. Положила их на столик для вычесывания собаки и притронулась к его щеке. Гордон встретился с ней взглядом. Она смотрела на него, и он не отводил глаз, пока ее лицо не смягчилось. Она поцеловала его в щеку и в закрытые веки. Потом поцеловала его в губы. Открыла рот, обхватила Гордона за поясницу и притянула к себе.

— Возьми меня прямо здесь, — сказала она, задохнувшись.

И он сделал это.

Робби Хастингса они нашли между Винни-Риджем и Андервудом, двумя остановками на Линдхерст-роуд между Берли и А-35. До Хастингса они дозвонились по тому номеру, что сообщил им Гордон Джосси. «Он, конечно же, расскажет вам обо мне самое худшее», — предупредил их Джосси.

Найти брата Джемаймы Хастингс оказалось непросто: в Нью-Форесте слишком много дорог с хорошими названиями, но без указателей. Разыскали они его случайно, остановившись у дома, где дорога, по которой они ехали, делала крюк. Хозяин дома сказал им, что они найдут Роба Хастингса, если поедут по дороге, ведущей к Деймс-Слаф-Инкложер. Он ведь агистер, и его вызвали туда «по обычному печальному делу».

Выяснилось, что Хастингс должен был подстрелить пони, сбитого машиной на дороге А-35. Бедное животное проковыляло несколько акров по пустоши и свалилось на землю. Когда Барбара и Нката нашли агистера, он только что убил лошадку одним милосердным выстрелом из пистолета 32-го калибра и подтащил тело животного к обочине. Хастингс говорил по мобильнику, а рядом с ним сидел великолепный веймаранер. Пес был так хорошо обучен, что игнорировал не только посторонних, но и мертвого пони, лежавшего рядом с «лендровером», на котором Робби Хастингс, очевидно, и приехал в это уединенное место.

Нката остановился на обочине. Завидев их, Хастингс кивнул. По телефону они сказали ему только, что хотят поговорить с ним. Вид у агистера был серьезный, что и немудрено: вряд ли в такой глуши ему часто названивают из лондонской полиции.

— Сиди, Фрэнк, — сказал он собаке и пошел к ним. — Наверное, вам лучше отойти от пони. Не очень приятное зрелище. — Он сказал, что ждет представителя от «Гончих Нью-Фореста», и добавил, указывая на открытый грузовик: — А вот и он.

Грузовик с грохотом подъехал к ним. Он тащил за собой низкий трейлер, в который нужно было погрузить мертвое животное. Пони скормят служебным собакам, пояснил Робби Хастингс, когда грузовик развернулся. По крайней мере, хоть какая-то польза от глупых и бесшабашных водителей, считающих, что заповедник — их личная игровая площадка.

Барбара и Нката заранее решили, что не станут здесь,на обочине дороги, сообщать Робби Хастингсу о смерти его сестры. Они понимали, что само их присутствие нервирует человека. Но как только пони был погружен в трейлер и грузовик, совершив трудный разворот, выехал на главную дорогу, Хастингс повернулся к ним и спросил:

— Что случилось? Что-нибудь плохое? Иначе вы бы не приехали.

— Где мы можем поговорить с вами, мистер Хастингс? — спросила Барбара.

Хастингс притронулся к гладкой макушке своей собаки.

— Можете сказать мне здесь. Поблизости нет места для личных разговоров, разве только вы захотите поехать в Берли, но в такое время года вам вряд ли этого захочется.

— Вы живете неподалеку?

— За Берли.

Хастингс снял бейсболку. Волосы у него начинали седеть и были бы густыми, если бы он не стриг их так коротко. Он вынул платок и обтер им шею и лицо. Хастингс был на редкость некрасив — лошадиные зубы и полное отсутствие подбородка. Глаза, однако, были очень выразительными, и, когда он посмотрел на них, они наполнились слезами.

— Она умерла?

По лицу Барбары он понял, что это так, страшно закричал и отвернулся от них.

Барбара переглянулась с Нкатой. Поначалу никто из них не шевельнулся. Потом Нката положил руку Хастингсу на плечо.

— Мы очень сожалеем, дружище. Это ужасно.

Он сам был расстроен. Барбара чувствовала это по тому, как изменился выговор Нкаты: он произносил слова не как житель Южного Лондона, а как выходец с Карибских островов.

— Я отвезу вас домой, а сержант последует за нами в моем автомобиле. Скажете мне, как ехать. Вам не надо тут оставаться. Расскажете, как добраться?

— Я могу управлять машиной, — возразил Хастингс.

— Нет, дружище, не можете.

Нката взглянул на Барбару, и она торопливо открыла пассажирскую дверь «лендровера». На сиденье лежало ружье и пистолет, из которого Хастингс подстрелил пони. Барбара засунула оружие под сиденье, и они с Нкатой усадили Хастингса в машину. Пес последовал за ним одним грациозным прыжком, привалился к своему хозяину и молча проехал всю дорогу. Собаки умеют утешать.

Их печальная маленькая процессия выкатилась не на шоссе, по которому они сюда приехали, а на лесную дорогу, бегущую среди дубов и каштанов. Деревья обступили ее с обеих сторон и образовали зеленый тоннель из ветвей и листьев. С одной стороны Линдхерст-роуд раскинулся луг, с другой стороны — пустошь. Сотни пони свободно паслись там, а если им хотелось перейти через дорогу, они спокойно делали это.

В Берли стало ясно, почему Хастингс не хотел вести там разговор. Повсюду были туристы, они разгуливали по деревне, где им вздумается, как будто брали пример с пони и коров. Шли, куда глаза глядят, и солнце поджаривало их обнаженные плечи.

Хастингс жил за деревней. У него был участок в конце Хани-лейн — Барбара отметила, что вывеска здесь есть, — и когда они наконец припарковались, оказалось, что у Хастингса нечто вроде фермы с несколькими хозяйственными строениями и загонами, в одном из которых стояли две лошади.

Дверь открывалась прямо в кухню, Барбара сразу прошла к сушилке, на которой стоял вверх дном электрический чайник, налила в него воды, вынула кружки и пакетики с чаем «Пи-джи-типс». Иногда чашка любимого чая бывает единственным способом для выражения простого человеческого сочувствия.

Нката усадил Хастингса за старый стол с пластиковым покрытием. Агистер снял бейсболку, высморкался в платок, скатал его в комок и положил сбоку.

— Извините. — Его глаза снова наполнились слезами. — Мне бы сразу спохватиться, когда она не ответила на мои звонки в день ее рождения. И на следующий день не позвонила. Она всегда мне перезванивала, обычно в течение часа. Я подумал, что она просто занята. Что ей некогда. Ну, вы понимаете.

— Вы женаты, мистер Хастингс?

Барбара поставила на стол чашки и щербатую сахарницу, которую обнаружила на полке рядом со старыми банками с мукой и кофе. Кухня была старомодной, и все здесь было старомодным, начиная от бытовых приборов и кончая предметами на полках и в шкафах. Тем не менее чувствовалось, что эту комнату любовно сохранили, в отличие от модных помещений, отреставрированных под старину.

— Это маловероятно, — ответил Хастингс на вопрос Барбары.

По-видимому, он намекал на свою несчастливую внешность и относился к этому с мрачным смирением. Барбара подумала, что это типичный случай самосбывающегося пророчества.

— Вот как, — сказала она. — Мы хотим поговорить в Хэмпшире со всеми, кто знал Джемайму. Надеемся, что вы сможете нам помочь в этом.

— Зачем? — спросил он.

— Все дело в том, как она умерла, мистер Хастингс.

Он внезапно осознал то, что до него пока еще не дошло, несмотря на визит людей из Скотленд-Ярда.

— Ее смерть… смерть Джемаймы…

— Мне очень неприятно говорить вам об этом, но ее убили шесть дней назад.

Барбара рассказала все остальное, не о подробностях убийства, а о месте, в котором оно произошло. Но, даже упомянув кладбище, Барбара не сказала, где именно оно находится, не сказала и где нашли тело.

— Так что все, кто ее знал, должны быть нами допрошены, — закончила она свой рассказ.

— Джосси, — глухо произнес Хастингс. — Она ушла от него. Ему это не понравилось. Она говорила, что Джосси не мог с этим смириться. Он ей все время звонил, звонил без конца.

Хастингс прижал к глазам кулаки и зарыдал, как ребенок.

Электрический чайник отключился, и Барбара налила в кружки воду, нашла в холодильнике молоко. Бедному человеку лучше бы сейчас выпить виски, но Барбаре неловко было шарить по полкам, поэтому, несмотря на жару, она решила подать чай. В доме хотя бы прохладно, этому способствовала толщина стен, грубых и беленных снаружи и покрашенных бледно-желтой краской в помещении.

Присутствие веймаранера, кажется, немного утешило Робби Хастингса. Собака положила голову ему на бедро и тихонько, протяжно завыла. Робби утер глаза и снова высморкался.

— Да, Фрэнк.

Он погладил гладкую собачью голову, наклонился и прижался к ней губами. Разогнувшись, он не стал смотреть на Барбару и Нкату, а уставился в кружку с чаем.

Возможно, понимая, какими будут их вопросы, Хастингс заговорил, сначала медленно, потом поувереннее. Нката тут же вынул свою записную книжку.

В Лонгслейд-Боттоме, сказал Хастингс, есть большой луг, куда люди приходят выгуливать своих собак. Несколько лет назад он водил туда веймаранера, Джемайма тоже с ним ходила. Там она и встретила Гордона Джосси. Случилось это около трех лет назад.

— В наших местах он появился недавно, — сказал Хастингс. — Расстался в Итчен-Аббасе с мастером-кровельщиком по фамилии Хит и приехал в Нью-Форест. Захотел начать свой бизнес. Молчаливый человек, но Джемайме он сразу понравился. Еще бы, ведь она на тот момент была в межмужье.

Барбара нахмурилась. Что за слово такое? Хэмпширский сленг?

— Межмужье?

— Между мужчинами, — пояснил он. — Джемайме всегда требовался мужчина. С того момента, как ей исполнилось… не знаю, двенадцать или тринадцать, ей нужны были бой-френды. Я всегда думал, что это вызвано гибелью наших родителей. Они погибли в автокатастрофе, оба одновременно. С тех пор она хотела, чтобы при ней был кто-то верный и постоянный.

— А вас ей недоставало? — спросил Нката.

— Думаю, Джемайме требовался кто-то особенный. Я был всего лишь братом. Моей любви ей было мало, брату ведь положено любить сестру.

Хастингс подвинул к себе кружку. На стол выплеснулось немного чая, и он вытер его ладонью.

— Она была неразборчивой? — спросила Барбара и поспешно добавила, когда агистер вскинул на нее глаза: — Извините, мне нужно спросить. И это не имеет для меня значения, мистер Хастингс. Я просто хочу докопаться до причин ее гибели.

Хастингс покачал головой.

— Для нее это значило влюбиться в кого-то. Она вступала в отношения с одним или с двумя — вы понимаете, о чем я, — только если думала, что они в нее влюблены. «Безумно влюблены», как она всегда это называла. «Мы безумно влюблены друг в друга, Роб». Типичная молодая девушка. Ну… почти.

— Почти? — в один голос спросили Барбара и Нката.

Хастингс задумался, словно рассматривал свою сестру в новом свете.

— Она была очень привязчивой, — медленно сказал он. — Наверное, поэтому ей было трудно удерживать мужчин. Она требовала от них слишком многого, и поэтому… все заканчивалось. Я в этом не слишком хорошо разбираюсь, но я пытался ей объяснить, что парням не нравится, когда в них так вцепляются. Думаю, Джемайма чувствовала себя одинокой из-за потери родителей, хотя, по сути, одной она никогда не была. Тем не менее она пыталась побороть чувство одиночества. Она хотела… — Хастингс нахмурился, подыскивая слова, — она словно хотела влезть им под кожу, слиться с ними.

— Что-то вроде мертвой хватки? — спросила Барбара.

— Такого намерения у нее не было. Но на деле получалось именно так. А когда мужчина хотел отвоевать личное пространство, Джемайма не уступала, привязывалась еще сильнее. Наверное, парню казалось, будто ему перекрывают кислород, и он от нее избавлялся. Она плакала, обвиняла его в том, что он оказался не тем, кого она ждала… и влюблялась в другого парня.

— Но с Гордоном Джосси вышло по-другому?

— Вы о мертвой хватке? — Он покачал головой. — С ним она была очень близка. Похоже, ему это нравилось.

— Что вы о нем думаете? — спросила Барбара. — О том, что она с ним сошлась?

— Мне хотелось полюбить его, потому что он делал ее счастливой. Но в нем есть что-то такое, что мне не нравится. Он не похож на здешних парней. Я хотел, чтобы сестра нашла себе кого-то, успокоилась, создала семью, она ведь стремилась к этому, но я не верил, что с ним у нее получится. Я ей этого не говорил, да если бы и сказал, ничего бы не изменилось.

— Почему? — спросил Нката.

Барбара заметила, что он не притронулся к чаю. Но Уинстон никогда не был любителем чая. Пиво — другое дело, да и то в умеренном количестве. Уинстон был воздержанным почти как монах: мало пил, не курил, собственное тело для него было храмом.

— Стоило ей «безумно влюбиться», и все для нее было решено. Так что и вмешиваться было бессмысленно. В этот раз я подумал, что беспокоиться не о чем: Джемайма разочаруется в нем, как и в других. Пройдет несколько месяцев, и она снова начнет искать другого мужчину. Однако этого не произошло. Скоро она стала проводить в его доме все ночи. Потом они нашли участок на Полс-Лейн, купили его, построили дом. Я и не стал говорить с ней, просто понадеялся на лучшее. Казалось, что все наконец-то устроилось. Джемайма выглядела счастливой, начала свой бизнес — выпекала кексы в Рингвуде, а он занимался крышами. Они вроде бы любили друг друга.

— Кексы? — удивился Нката. — Что это за бизнес такой?

— «Королевские кексы». Звучит глупо? Но в кухонном деле Джемайма была мастерица, отлично пекла. У нее были постоянные клиенты, они покупали у нее кексы, искусно украшенные к особым датам — к дням рождения, юбилеям, банкетам и прочему. Джемайма открыла бизнес в Рингвуде, назвала свое заведение «Королевские кексы», и все у нее шло хорошо, но потом она вдруг оставила Джосси, бросила бизнес и уехала в Лондон.

Нката аккуратно записывал все.

— Гордон Джосси говорит, что не знает, почему Джемайма его оставила, — сказала Барбара.

— Он сказал мне, что у нее, должно быть, появился кто-то на стороне, потому она и уехала, — фыркнул Хастингс.

— А вам она что сказала?

— Что хочет подумать.

— И все?

— Все. Только это и сказала. Ей нужно время, чтобы подумать. — Хастингс потер лицо. — Я решил, что это неплохо — то, что она захотела уехать. Я подумал, что Джемайма не торопится, хочет разобраться в себе, прежде чем окончательно с кем-то соединится. Решил, что она правильно поступает.

— Но больше она ничего не сообщила?

— Ничего, сказала только, что уехала подумать. Она постоянно поддерживала со мной связь. Купила себе новый мобильник, потому что Гордон надоел ей своими звонками. Я не стал думать, что это значит, просто сделал вывод, что он хочет ее вернуть. Что ж, я тоже этого хотел.

— Вы тоже?

— Да. Она… она все, что у меня есть в жизни. Я хотел, чтобы она вернулась домой.

— Сюда, вы хотите сказать?

— Просто домой. В Хэмпшир.

Барбара кивнула и попросила его перечислить друзей и знакомых Джемаймы в здешних краях. Сказала также, что им понадобится — как ни прискорбно — знать, где он сам находился в тот день, когда погибла его сестра. Наконец они спросили, что ему известно о занятиях Джемаймы в Лондоне. Хастингс ответил, что знает немного, кроме того, что у нее кто-то появился, какой-то новый мужчина, в которого она безумно влюбилась. Ну, как обычно.

— Она назвала вам его имя?

— Ни звука не произнесла. Сказала только, что это совсем новые отношения, Джемайма боялась их испортить, она, мол, на седьмом небе от счастья, и это «тот самый». Впрочем, все это она говорила и раньше. Она всегда это говорила, так что я и внимания не обратил.

— Это все, что вы знаете? Ничего больше о нем не выяснили?

Хастингс задумался. Фрэнк, сидевший рядом с ним, нетерпеливо вздохнул и опустился на пол, но, когда Хастингс беспокойно пошевелился на стуле, собака тотчас поднялась и уставилась на хозяина. Хастингс улыбнулся псу и ласково потянул его за ухо.

— Она стала учиться катанию на коньках. Бог знает зачем, но такой уж она была. Там есть каток, названный как-то… не то в честь королевы, не то в честь принца Уэльского, и… — Он покачал головой. — Наверное, это ее тренер. На Джемайму это похоже. Кто-то катает ее по катку, обнимая за талию. Возможно, это ей понравилось. Может, она подумала, что человек, который не даст ей упасть, и есть тот, кто ей нужен.

— Значит, вот какой она была? — спросил Нката. — Делала неправильные выводы?

— Всегда принимала за любовь то, что не имело к ней никакого отношения, — сказал Хастингс.

Когда полицейские ушли, Робби Хастингс поднялся по лестнице. Он хотел смыть под душем запах мертвого пони. И еще ему нужно было поплакать.

Он вдруг сообразил, что детективы сказали ему очень мало: только то, что ее нашли на каком-то лондонском кладбище. А он ничего у них толком не спросил. Ни о том, как она умерла, ни в каком месте кладбищенской территории это случилось, ни даже когда это произошло. Он не спросил, кто ее нашел. Не спросил, что им удалось узнать. И, поняв все это, Роб испытал страшный стыд. Он плакал об этом так же сильно, как и о невосполнимой потере младшей сестры. Он чувствовал, что, пока у него была Джемайма, неважно, где она в этот момент находилась, он не был одинок. Но сейчас жизнь его кончилась. Он не представлял, как ему с этим справиться.

Но это было последним, что он мог себе позволить. Нужно действовать. Роб вышел из-под душа, надел чистую одежду и сел в «лендровер». Фрэнк вскочил на сиденье рядом с ним. Вместе с собакой Роб поехал на запад, к Рингвуду. По местным дорогам не разгонишься, и у Хастингса было время подумать. Думал он о Джемайме и о том, что она говорила ему по телефону из Лондона. Он пытался припомнить все, что могло указать на ее дорогу к смерти.

Возможно, убийство было случайным, хотя Роб в это не верил. Он не представлял себе, чтобы сестра стала жертвой человека, который посмотрел на нее и решил, что она — отличная цель для убийства ради убийства, столь распространенного в наши дни. Хастингса насторожило место совершения убийства — кладбище. Джемайма на кладбища не ходила. Последнее, о чем она стала бы думать, — это о смерти. Она никогда не читала некрологи, не ходила в кино, если знала, что главный герой фильма должен умереть, избегала книг с несчастливым концом и переворачивала газеты, если на первой странице, как это нередко бывает, публиковали сообщение о смерти. Так что если она по собственной воле поехала на кладбище, у нее была на это причина. И размышления о жизни Джемаймы навели Роба на мысль о причине, которую ему не хотелось рассматривать.

Свидание. Последний парень, в которого она влюбилась, возможно, был женат. Для Джемаймы это не имело значения. Женат или холост, с подругой или без подруги — такие тонкости она не рассматривала. Если между ней и каким-то мужчиной вспыхивала любовь, какой она ее себе представляла, ничто не мешало им соединиться. Она называла любовью то, что возникало между ними. И когда она называла это любовью, то рассчитывала, что чувство будет развиваться так, как она это представляла: два человека, предназначенные друг для друга, две половинки одной души (еще одно дурацкое ее определение) — эти люди чудесным образом находят друг друга и идут до конца, взявшись за руки. Когда этого не происходило, она привязывалась и требовала. «А что потом? — спросил он сам себя. — Что потом, Джемайма?»

Ему хотелось обвинить Джосси Гордона в том, что случилось с его сестрой. Он знал, что Джосси ее разыскивал. Джемайма сама сказала ему об этом, хотя и не призналась, как она об этом узнала, и он тогда подумал, что это еще одна из ее фантазий. Но если Гордон Джосси и в самом деле ее разыскивал, если он ее нашел, если он ездил в Лондон…

Зачем? Вот в чем вопрос. У Джосси появилась другая любовница. У Джемаймы тоже кто-то появился, насколько ей можно верить. Тогда в чем дело? Как это назвать — синдромом собаки на сене? Такое бывает. Отвергнутый мужчина находит себе другую женщину, но не может забыть о первой любовнице. Он решает, что единственный способ выкинуть изменницу из головы — уничтожить ее и полностью переключиться на следующую партнершу. Джемайма, по собственному признанию Джосси, была его первой любовницей, несмотря на его солидный возраст. Должно быть, первая отставка — самая горькая.

Эти глаза за темными стеклами очков. Эта молчаливость. Джосси настоящий работяга, но что это значит? Сильная сосредоточенность на одной вещи — на создании своего бизнеса — может так же легко обратиться на что-то другое.

Робби думал обо всем этом, пока ехал к Рингвуду. Он встретится с Джосси, но не сейчас. Он поговорит с ним в отсутствие женщины, занявшей место Джемаймы.

Добраться до Рингвуда было нелегко. Робби пришлось проехать мимо заброшенных «Королевских кексов», ему нестерпимо больно было увидеть опустевшую пекарню. Он припарковал «лендровер» неподалеку от приходской церкви Святого Петра и Павла. Церковь в окружении старинных могил смотрела с холма на рыночную площадь. До автостоянки доносился постоянный гул и даже запах выхлопных газов от грузовиков, пыхтевших на Рингвуд-пасс. С рыночной площади Робби видел яркие цветы на церковном кладбище и чистые окна георгианских домов на главной улице. На этой улице находилось ателье графического дизайна «Гербер энд Хадсон». Ателье занимало несколько офисов над магазином, названным «Пища для размышлений». Робби велел Фрэнку ждать его у дверей и поднялся по лестнице.

Робби нашел Мередит Пауэлл за компьютером. Она трудилась над постером для детской хореографической студии. Роб знал, что это не та работа, о которой она мечтала. Но в отличие от Джемаймы Мередит была реалисткой. Будучи матерью-одиночкой, она вынуждена была в целях экономии жить с родителями. Мередит знала, что на данный момент ее мечта создавать дизайн тканей неосуществима.

Увидев Робби, Мередит встала. Он заметил, что на ней хламида из ткани ярких летних оттенков: смелый цвет лайма на фиолетовом фоне. Даже он понимал, что расцветка ей не подходит. Женщина была костлявой и неуклюжей, как и он. Эта мысль внезапно вызвала в нем прилив нежности к Мередит.

— На одно словечко, Мерри, — сказал он.

Видимо, Мередит что-то прочитала на его лице. Она просунула голову в дверь соседнего кабинета, что-то сказала и подошла к Робби. Он повел ее на Рингвуд-Хай-стрит, рассудив, что церковь или кладбище — лучшее место для разговора.

— Привет, собака Фрэнк, — поприветствовала Мередит веймаранера.

Фрэнк помахал хвостом и пошел за ними по улице. Мередит вгляделась в лицо Робби.

— Ты выглядишь… Что-нибудь случилось, Роб? Ты что-нибудь от нее услышал?

Он подтвердил. Ведь он и в самом деле услышал. Если не от нее, так о ней. По сути, то же самое.

Они поднялись по ступеням на кладбище, но там оказалось слишком жарко: солнце палило немилосердно, ни ветерка. Хастингс нашел для Фрэнка тенистое место под скамьей у крыльца и повел Мередит в церковь.

— В чем дело? — снова спросила она. — Что-то плохое. Я вижу это. Что случилось?

Услышав печальную новость, Мередит не заплакала. Она подошла к одной из потертых скамей, но не стала брать красную кожаную подушку и вставать на колени. Уселась, сложила руки на коленях, а когда Роб сел рядом с ней на скамью, взглянула на него.

— Мне очень жаль, Роб, — пробормотала она. — Представляю, что ты сейчас чувствуешь. Я знаю, что она для тебя значит. Знаю, что она была… Она была для тебя всем.

Он покачал головой, не в силах ответить. В церкви царила прохлада, но ему по-прежнему было жарко, и он удивился, заметив, что Мередит задрожала.

— Почему она уехала? — В ее голосе звучало страдание.

Он мог бы сказать, что она задала один из универсальных вопросов: почему вообще происходят ужасные вещи? Почему люди принимают странные решения? Почему на свете есть зло?

— Господи, Роб, ну почему она уехала? Она ведь любила Нью-Форест. Она не была городской девушкой. Она и колледж Уинчестера едва переносила.

— Она сказала…

— Да знаю я, что она сказала. Ты мне говорил, что она сказала. И он — тоже. — Она с минуту помолчала, размышляя. — Это из-за него, да? Из-за Гордона. Ну, может, не само убийство, но частично из-за него. Что-то, чего мы не видим или не понимаем. Как-то с ним связано.

Она заплакала, взяла подушку и опустилась на колени. Роб думал, что она будет молиться, но она заговорила с ним, отвернувшись от него и глядя на алтарь, на резные фигуры ангелов, вздымающих щиты в форме четырехлистника. Щиты олицетворяли собой человеческие страсти. Интересно, беспомощно думал Роб, почему нет средств защиты от страстей?

Мередит рассказала, что она собирала информацию о новой подружке Гордона, Джине Диккенс, проверяла ее рассказ о том, что она делает здесь, в Хэмпшире. Оказалось, что о программе для девочек из группы риска никто не знает, в колледже Брокенхерста такой программы нет, и в районном совете никто о ней не слышал.

— Она лжет, — заключила Мередит. — Гордона она знает давно, можешь мне поверить. Она хотела его, а он — ее. Им недостаточно было заниматься этим в отеле. — Последнюю фразу она произнесла с горечью женщины, когда-то поступавшей именно так. — Джине захотелось большего. Она хотела все, но не могла добиться этого, пока рядом была Джемайма, поэтому она и убрала Джемайму. Она не та, за кого себя выдает, Роб.

Робби не знал, как к этому отнестись, ее рассуждения казались ему притянутыми за уши. Он не понимал, зачем Мередит понадобилось интересоваться прошлым Джины Диккенс и узнавать, что она делает в Хэмпшире. Мередит всегда осуждала людей, которых не понимала, и не один раз за годы дружбы с Джемаймой ссорилась с ней из-за этого. Мередит не понимала, почему Джемайма не могла жить без мужчин, ведь Мередит спокойно без них обходилась. Она не охотилась за мужчинами и считала, что и Джемайма не должна этого делать.

Но в данном случае к этому было примешано кое-что еще, и Робби догадывался что. Если Джина хотела Гордона, хотела, чтобы он убрал из своей жизни Джемайму, то Гордон сделал для Джины то, чего не сделал стародавний лондонский любовник Мередит, несмотря на то что Мерри была беременна. Гордон избавился от Джемаймы и впустил в свою жизнь Джину. Теперь она стала для него не тайной любовницей, а настоящей подругой. На Мередит это должно было произвести сильное впечатление: она ведь не каменная.

— Полиция говорила с Гордоном, — сказал ей Робби. — Думаю, что и с ней тоже. С Джиной. Они и меня спросили, где я был, когда Джемайма… когда это случилось, и…

Мередит резко обернулась к нему.

— Не может быть!

— Да. Это их долг. Они задали ему этот же вопрос. И ей, наверное. А если не задали, то еще спросят. Они и к тебе придут.

— Ко мне? Зачем?

— Потому что ты была ее подругой. Мне пришлось сообщить им имена всех, кто может хоть что-то рассказать. Для этого они сюда и приехали.

— Что? Чтобы обвинить нас? Тебя? Меня?

— Нет. Нет. Просто чтобы быть уверенными в том, что они знают о ней все. А это значит… — Он замолчал.

Мередит наклонила голову. Волосы упали ей на плечо. Он заметил, что в тех местах, где кожа ее обнажена, она покрыта веснушками, как и лицо. Вспомнил ее и свою сестру подростками, как они впервые пробовали косметику, как взрослели. Воспоминания были такими острыми, что ему стало больно.

— Ах, Мерри, — сказал он и замолк.

Робби не хотел плакать перед ней: бесполезно и недостойно. Он вдруг остро почувствовал, как он безобразен, а слезы сделают его еще безобразнее в глазах подруги Джемаймы. Раньше это не имело значения, а теперь стало иметь, потому что он нуждался в утешении. И Роб подумал, что для таких уродливых людей, как он, утешения не было и никогда не будет.

— Я не должна была с ней ссориться, Роб. Если бы мы не поругались, возможно, она бы не уехала.

— Не думай так. Твоей вины в этом нет. Ты была ее подругой, и у вас был трудный период. Так иногда бывает.

— Это был не просто трудный период. Я хотела, чтобы она меня послушала, Роб, хотя бы однажды. Но о некоторых вещах она не хотела менять своего мнения, например о Гордоне. Потому что у них начались интимные отношения, а всякий раз, когда она вступала в интимные отношения с парнем…

Робби схватил ее за руку, чтобы она замолчала. Он боялся, что вот-вот заплачет, а этого он не мог себе позволить. Не в силах смотреть на нее, он уставился на витражи вокруг алтаря и подумал, что они, скорее всего, викторианские, потому что церковь была перестроена. Иисус говорил: «Это Я, не бойтесь»,[43] там был святой Петр, и Добрый Пастырь, и Иисус с детьми. «Иисус сказал: пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне»,[44] ибо они страдают. Разве не страшно, когда дети страдают? Разве не страшно, когда все уничтожается?

Мередит молчала. Роб по-прежнему держал ее за руку, но вдруг спохватился, поняв, что слишком сильно в нее вцепился. Должно быть, он делает ей больно. Он почувствовал, как ее пальцы двинулись к его руке, клешней сжимавшей ее предплечье, но понял вдруг, что она не пытается ослабить его хватку, а, напротив, гладит его пальцы, а потом и руку. Легкими медленными движениями дает знать, что она понимает его горе. Правда, однако, заключалась в том, что она не понимала, да и никто другой бы не понял, что значит, когда тебя вконец ограбили и нет никакой надежды заполнить образовавшуюся пустоту.

Глава 14

Клифф Ковард подтвердил алиби Гордона Джосси.

— Конечно, он был здесь. Где ему еще быть?

Этот нагловатый невысокий парень в жестких голубых джинсах и влажной от пота головной повязке сидел, опершись на барную стойку кабачка в деревне Уинстед. Перед Ковардом стояла пинта пива и валялся скомканный пустой пакет из-под чипсов. Во время разговора он лениво играл этим пакетом. Клифф сообщил несколько подробностей. Они перекрывали крышу на пабе возле Фрита, и уж, конечно, он бы запомнил, если бы Гордона Джосси не было там шесть дней назад. Ведь работают они вдвоем: один подает на леса связки камыша, а другой трудится наверху.

— Наверху был Гордон. — Клифф широко улыбнулся. — А в чем дело? Где он должен был находиться? Он что, поколотил старушку на рынке в Рингвуде?

— Речь идет об убийстве, — сказала Барбара.

Выражение лица Клиффа изменилось, но показаний своих он не изменил. Гордон Джосси был с ним, и Гордон Джосси не убийца.

— Мне ли его не знать? — заметил он. — Я с ним больше года работаю. Кого он мог порешить?

— Джемайму Хастингс.

— Джемайму? Да вы спятили!

От Уинстеда они направились в Итчен-Аббас, объехав Уинчестер. На маленьком участке между Итчен-Аббасом и деревушкой Эбботстоун они нашли кровельщика, у которого несколько лет назад учился мастерству Гордон Джосси.

Кровельщика звали Ринго Хит. «Не спрашивайте, — кисло сказал Хит. — С таким же успехом меня могли назвать Джон, Пол или Джордж». Когда они приехали, кровельщик сидел на щербатой скамье с теневой стороны дома. Похоже, стругал что-то, потому что в одной руке он держал опасный на вид нож с острым загнутым лезвием, этим ножом расщеплял тонкий прут и обстругивал оба его конца. Возле его ног лежала груда необработанных прутьев. Те, что он уже обстругал, Хит складывал в деревянный ящик, стоявший рядом с ним на скамье. Барбаре эти прутья, каждый примерно в ярд длиной, напомнили зубочистки для великана. Все они годились в качестве орудия для убийства. И нож — тоже. «Зубочистки» были перекладинами, из которых потом делали скобы.

Хит взял одну из перекладин, протянул между ладонями, согнул почти пополам и отпустил. Перекладина вернулась в исходное, прямое состояние.

— Гибкая, — пояснил он, хотя они и не спрашивали. — Лещина. Можно использовать иву, но лещина лучше.

Он пояснил, что из лещины можно сделать стропила, которые будут удерживать камыш на месте.

— Лещина затеряется в камыше и сгниет, но это неважно. Когда это произойдет, камыш уже спрессуется, вот что главное. Деньги, потраченные на камышовую крышу, всегда себя оправдают. Это тебе не домики-пряники и палисадники с цветочками.

— Наверное, — поддакнула Барбара. — А ты что думаешь, Уинни?

— Мне такая крыша нравится, — согласился Нката. — Только бы не было пожара.

— Глупости, — возразил Хит. — Кумушкины сплетни.

Барбара в этом усомнилась. Но к Хиту они приехали не для того, чтобы обсуждать с ним пожароопасность камышовых крыш. Барбара объяснила цель визита: Гордон Джосси, ученик Ринго Хита. Они заранее позвонили Хиту и предупредили, что приедут. Он удивился: «Скотленд-Ярд? И что вам у нас понадобилось?» — однако согласился их принять.

Барбара попросила его рассказать о Гордоне Джосси. Помнит ли он его?

— Да. Еще бы не помнить Гордона!

Не прекращая своего занятия, Хит стал рассказывать о Джосси. Когда тот пришел наниматься в подмастерья, он был чуть старше, чем нужно. Ему уже исполнился двадцать один год. Обычно подмастерью бывает шестнадцать, «их лучше учить, когда они ничего не знают и даже не представляют, что могут что-нибудь знать. Но парень, которому за двадцать, может заявлять свои претензии. Мне не слишком хотелось его нанимать».

Но Хит все-таки взял его — и не пожалел. Джосси был усердным работником. Мало говорил, много слушал и «не ходил с дурацкими наушниками, как нынешние ребята, которые постоянно слушают какую-то музыку. Половину рабочего дня до них не докричишься. Стоишь на лесах, орешь, а они внизу слушают кого-то и кивают башкой в такт музыке». Последние слова Хит произнес с горечью, как человек, не разделяющий страсть подростков к музыке, с которой он повязан именем.

На этих ребят Джосси не был похож. Он охотно делал то, что ему поручали, и не заявлял, что это «противно или ниже достоинства». Когда ему доверили настоящую работу — а случилось это через девять месяцев, — то он не стыдился задавать вопросы. Вопросы эти были правильными, он не спрашивал: «Сколько денег я могу заработать, Ринго?» — словно, работая кровельщиком, рассчитывал накопить на «мазерати». «Я сразу сказал ему, что заработки здесь неплохие, но не настолько хорошие, чтобы производить впечатление на девушек золотыми запонками, и если ты на это надеялся, то выбрал не ту дорогу. Я сказал ему, что в кровельщиках всегда есть нужда, и хотя мы говорим не о каждом здании, домов этих много на юге, в Глостершире и далее, и всем им требуется новая кровля. Черепица или что-то иное им не подходит. Если ты в своем деле добьешься высот — а надо сказать, он делал большие успехи, — то будешь работать весь год и заказов у тебя будет с избытком».

Гордон Джосси оказался идеальным подмастерьем. Без всяких жалоб он приносил, уносил, поднимал, чистил, сжигал мусор, причем, по словам Хита, «делал все, как следует. Не ловчил. Я знал, что он будет хорош и на лесах. Работа у нас непростая. Со стороны кажется: ну что особенного — положить камыш на стропила и все, но работа эта медленная. Чтобы поставить приличную крышу, да и просто большую, на это уйдет несколько месяцев, потому что это тебе не черепица и не гонт. Мы работаем с природным материалом, трудно найти два камыша одинакового диаметра, да и длина их не совпадает. Нужно терпение, мастерство. Для того чтобы научиться ставить крышу, понадобится несколько лет».

Гордон Джосси работал у него подмастерьем почти четыре года и к концу этого срока был уже не помощником, а равноправным мастером. Ринго Хит собирался сделать его партнером, но Гордону захотелось открыть собственный бизнес. Поэтому, с благословения Хита, он ушел и начал с того же, с чего начинали все они: заключил субдоговор с состоятельным человеком, с тем чтобы впоследствии стать самостоятельным.

— С тех пор мне то и дело приходится избавляться от ленивых ребят, которые нанимаются ко мне помощниками, и можете мне поверить: если ко мне придет парень постарше, такой как Гордон Джосси, я тотчас его возьму.

Пока они говорили, Хит наполнил обструганными прутьями деревянный ящик, поднял его, понес к грузовику с открытым бортом и поставил рядом с разнообразными корзинами, в которых лежали странные предметы. Хит с удовольствием начал объяснять их назначение, хотя полицейские его об этом и не просили. Он увлекся этой темой и стал рассказывать о специальных ножницах для обрезания камыша.

— Они срезают около миллиметра, острые как бритва, и обращаться с ними нужно осторожно, не то руку отрежешь.

Ножницы эти показались Барбаре похожими на алюминиевый гриль с ручкой. Повар мог бы жарить на нем бекон.

Если крыша была изогнутой, вместо ножниц использовали другой инструмент…

Барбара кивала с умным видом, а Нката записывал все в записную книжку, словно рассчитывал, что позже его проэкзаменуют. Барбара забеспокоилась, не зная, как бы перевести разговор с процесса укладки крыши на Гордона Джосси, но, когда Хит сказал «и все они разные», она прислушалась к тому, что он говорит.

— …причиндалы, которые делает кузнец, например крюки и булавки.

Крюки, похожие на пастушеский посох в миниатюре, с одного конца были загнуты — ими цепляют камыш и сажают на стропила, чтобы он держался на месте. Булавки напоминали длинные копья с отверстием с одной стороны и острым концом с другой — ими удерживают камыш в процессе работы. Эти инструменты делает кузнец, причем каждый кузнец изготавливает их по-своему.

— Инструмент можно заточить с четырех сторон или с двух, обточить на шлифовальной машине конец с прорезью… Все по желанию кузнеца. Я больше всего люблю голландские инструменты. Мне нравится настоящая работа, — произнес он так, словно в Англии перевелись настоящие кузнецы.

Барбару заинтересовала сама идея кузнечного дела и то, что оно может иметь отношение к орудию убийства. Если уж на то пошло, инструменты кровельщика вполне могли стать таким орудием, и неважно, что Хит снисходительно назвал их «причиндалами». Барбара взяла один такой инструмент — это была булавка — и обратила внимание на ее острый конец, которым вполне можно убить. Она подала ее Нкате и по выражению лица напарника поняла, что у него возникли те же мысли.

— Почему он пришел к вам работать в двадцать один год, мистер Хит? Вы это знаете?

Хит помолчал, очевидно не сумев сразу переключиться с разговора о том, почему голландцы относятся к своей работе ответственнее, чем англичане, и как это связано с Европейским союзом и с массовой эмиграцией в Британию албанцев и других восточных европейцев.

— А? Кто? — мигнул он.

— Вы сказали, что для подмастерья возраст двадцать один год считается необычным. Чем занимался Гордон Джосси до того, как пришел к вам?

Хит сказал, что Джосси учился. Он был студентом какого-то колледжа в Уинчестере, изучал торговлю или что-то другое, Хит не запомнил. Джосси привез с собой два рекомендательных письма от тех, кто его учил. Желающие наняться к нему в подмастерья так еще не приходили, и на Хита это произвело впечатление. Может, они хотят посмотреть на письма? Кажется, они у него сохранились.

Барбара сказала, что они и в самом деле хотят на них посмотреть. Хит повернулся к дому и заорал:

— Кисонька! Выйди, пожалуйста.

Вышла женщина, ничуть не похожая на кисоньку. Под мышкой у нее была скалка, и, судя по мускулистому телу женщины и ее грозному виду, она вполне могла воспользоваться этим предметом не по прямому назначению.

— Ну что ты, детка, — сказала кисонька, — зачем так кричать? Я же здесь, в кухне.

Голос у нее оказался на удивление нежным, не соответствующим суровой внешности. Она разговаривала как благородная дама из костюмированной драмы, а выглядела как посудомойка из замызганной столовой.

— Милая девочка, — глупо улыбаясь, сказал ей Хит. — Я и забыл о силе своего голоса. Извини. Скажи, у нас сохранились письма, которые принес Гордон Джосси, когда нанимался ко мне на работу? Ну, ты знаешь, какие я имею в виду. Помнишь? — Хит оглянулся на Барбару и Уинстона. — Моя кисонька хранит книги и разные документы. Девочка помнит такие события и цифры, что просто диву даешься. Я все говорю ей, чтобы она пошла на телевидение. На программу «Как стать миллионером», вы, наверное, знаете такую. Если бы она приняла участие в таком шоу, мы могли бы стать миллионерами.

— Да брось, Ринго, — сказала кисонька. — Я приготовила курицу и твой любимый пирог с луком-пореем.

— Душка.

— Глупый мальчик.

— Я дурею, когда вижу тебя.

— Ну опять ты за свое, Ринг.

— Гм… Как насчет писем? — вмешалась Барбара.

Она посмотрела на Уинстона. Тот наблюдал за разговором мужа и жены, словно зритель за игрой в пинг-понг.

Кисонька сказала, что сейчас их принесет. Кажется, они находятся в деловых бумагах Ринго. Она их быстро найдет, потому что держит все в порядке, а если понадеяться на Ринго, то он зароется в бумагах.

— Так и есть, — подтвердил Ринго. — Милая девочка.

— Красавчик…

— Благодарю вас, миссис Хит, — прервала ее диалог Барбара.

Кисонька мяукнула, глядя на мужа, а тот притворился, что хочет шлепнуть ее по заду. Жена хихикнула и исчезла в доме. Через две минуты она снова появилась с папкой в руке, откуда и вынула упомянутые письма.

Это действительно были рекомендательные письма, характеризующие Гордона как человека, в них отмечалось его отношение к работе, приятные манеры, желание получать знания и прочее. Характеристики были написаны на бланках Технического колледжа Уинчестера, причем под одной из них подписался Джонас Блай, а под другой — Китинг Крофорд. В обоих документах Гордон Джосси характеризовался как студент и как человек. Хороший молодой человек, надежный, добросердечный, заслуживающий того, чтобы его обучили профессии кровельщика. Тот, кто возьмет его к себе на работу, не пожалеет. Он непременно добьется успеха.

Барбара попросила разрешения взять письма с собой. Она непременно вернет их Хитам, но сейчас, если они не возражают…

Они не возражали, хотя Ринго Хит поинтересовался, что нужно Скотленд-Ярду от Гордона Джосси.

— Он что-нибудь натворил?

— Мы расследуем убийство в Лондоне, — сказала Барбара. — Убита девушка по имени Джемайма Хастингс. Вы ее знаете?

Девушку они не знали, но были уверены, что Гордон Джосси никакой не убийца. Однако, когда копы собрались уходить, кисонька добавила интересную подробность к характеристике Джосси.

Гордон не умел читать, и ее всегда удивляло, как же он сумел окончить колледж. Хотя там наверняка были занятия, не требовавшие умения читать, миссис Хит казалось странным, что он добился таких успехов в колледже Уинчестера.

— Знаешь, дорогой мальчик, с Гордоном что-то не так. Если он смог отучиться и скрыть то, что он не умеет читать… Значит, он способен скрывать и другие вещи.

— Как это он не умел читать? — изумился Ринго. — Глупости какие.

— Нет, дорогой. Это правда. Я сама видела. Он совершенно не умел читать.

— Вы хотите сказать, что у него возникали трудности с чтением? — спросил Нката. — Или он вообще не умел читать?

Она сказала, что читать он не умел, хотя алфавит знал и выписывал буквы, чтобы не ошибиться. С такой странной вещью она сталкивалась впервые. Она часто спрашивала себя, как он мог окончить школу.

— Должно быть, он угождал учителям какими-то другими способами, если вы понимаете, о чем я, — сделала она вывод.

До конца дня Мередит Пауэлл чувствовала, что внутри у нее что-то горит. К жжению прибавился и шум в голове, вызванный не болью, а бесконечным повторением слов «она умерла». Смерть Джемаймы вызвала у Мередит недоверие и горе, и горе было глубже, чем обычно бывает в отношении человека, не родного по крови. За фактом смерти подруги скрывался еще один факт: Джемайма ушла из жизни, прежде чем Мередит наладила отношения между ними, и это вызывало у нее чувство вины. Она не могла вспомнить, из-за чего разрушилась их многолетняя дружба. Происходило ли их охлаждение постепенно, или все закончилось одним махом? Вспомнить этого она не могла, следовательно, то, что их разъединило, было пустяком.

«Я не такая, как ты, Мередит, — много раз говорила ей Джемайма. — Почему ты не можешь это принять?»

«Потому что отношения с мужчиной не избавляют тебя от страха», — отвечала она. Но этот ответ Джемайма отметала, считая, что подруга просто ревнует. Однако Мередит не ревновала. Она просто тревожилась. Она видела, как Джемайма перескакивает от мальчика к мальчику, от мужчины к мужчине в поисках того единственного, кто сможет дать то, что ей было нужно. Именно это она хотела объяснить подруге, пыталась достучаться до нее, пока не развела руками. А может, руками развела Джемайма? Сейчас это уже забылось.

Был и еще один вопрос, который Мередит никак не могла разрешить: почему ей было невероятно важно, чтобы Джемайма Хастингс смотрела на мир так, как смотрит она? На этот вопрос пока ответа не было, но Мередит хотела непременно его отыскать.

Прежде чем уйти с работы, она позвонила в дом Гордона Джосси. Трубку взяла Джина Диккенс, и это было хорошо, поскольку ее-то и хотела увидеть Мередит.

— Мне нужно поговорить с вами. Вы со мной встретитесь? Я сейчас в Рингвуде, но могу подъехать туда, где вам удобно. Только… не у Гордона, пожалуйста.

Мередит не хотела снова видеть этот дом. Ей казалось, что она не сможет войти в него, когда там другая женщина, довольная тем, что живет с Гордоном Джосси, в то время какДжемайма в Лондоне лежит убитая.

— Здесь была полиция, — сказала Джина. — Они сказали, что Джемайма…

Мередит зажмурилась, холодная телефонная трубка стала скользкой в руке.

— Мне нужно поговорить с вами, — повторила она.

— Зачем?

— Я вас встречу. Вы только назначьте место.

— Зачем? Вы заставляете меня нервничать, Мередит.

— Я этого не хотела. Пожалуйста. Я встречу вас там, где вы скажете. Но только не в доме Гордона.

Повисла пауза. Затем Джина назвала лес Хинчелси. Мередит не хотелось встречаться в лесу: там нет народу, а уединение означает опасность, и неважно, что Джина Диккенс сказала, будто нервничает, словно она ни в чем не виновата. Мередит решила предложить пустошь. Как насчет Лонгслейд-Хит? Там есть автостоянка, и они могли бы…

— Только не пустошь, — тотчас возразила Джина.

— Почему?

— Змеи.

— Что за змеи?

— Гадюки. На пустоши гадюки. Вы должны знать это. Я где-то читала об этом, и я не хочу…

— Тогда пруд Хэтчет, — перебила ее Мередит. — Это за Болье.

На том и порешили.

Когда Мередит приехала, она обнаружила, что на пруду Хэтчет есть и другие люди. Там же паслись пони с жеребятами. Люди прохаживались вдоль пруда, выгуливали собак либо сидели в машинах и читали. Кто-то удил рыбу, кто-то разговаривал, сидя на скамейках. Пони пили воду и щипали траву.

Сам пруд растянулся на приличное расстояние, его дальнюю оконечность окружили буки и каштаны и стояла одна грациозная ива. Это было отличное место для ночных свиданий, не вплотную к трассе, так что припаркованных автомобилей отсюда не видно, и неподалеку от пересечения нескольких дорог: к Болье на востоке, к Восточному Болдеру на юге и к Брокенхерсту на западе. Здесь между горячими подростками происходили всякие стычки. Мередит знала это от Джемаймы.

Она ждала Джину двадцать минут, потому что примчалась из Рингвуда очень быстро, подгоняемая нетерпением и решимостью. Одно дело — подозревать Гордона Джосси и Джину Диккенс из-за того, что вещи Джемаймы упакованы и убраны на чердак дома Гордона. Другое дело — услышать, что Джемайма убита. Всю дорогу из Рингвуда Мередит мысленно говорила с Джиной об этих и других вещах. Когда Джина наконец-то прикатила в своем маленьком красном автомобиле с открытым верхом — темные киношные очки заслоняли ей пол-лица, а шарф удерживал на месте волосы (кем она себя представляет, Одри Хепберн, что ли?). — Мередит вполне приготовилась к встрече.

Джина вышла из машины и взглянула на пони, пасшихся совсем рядом. Мередит пошла к ней через стоянку.

— Пойдем, — сказала она.

— Я немного боюсь лошадей, — заволновалась Джина.

— Да ради бога! — разозлилась Мередит. — Ничего они вам не сделают, это всего лишь пони. Не глупите.

Она взяла Джину за руку. Та вырвалась и сухо сказала:

— Я и сама пойду. Но не рядом с лошадьми.

— Хорошо.

Мередит пошла по дорожке, огибавшей пруд. Она послушно выбрала направление подальше от пони, в сторону одинокого рыбака, забросившего удочку неподалеку от цапли. Птица стояла неподвижно, должно быть, ждала ни о чем не подозревающего угря.

— В чем вообще дело? — спросила Джина.

— А вы-то сами как думаете? У Гордона стоит ее машина. На чердаке лежит ее одежда. А она уже мертвая, в Лондоне.

Джина остановилась, и Мередит повернулась к ней.

— Если вы предполагаете или даже пытаетесь заставить меня поверить, что Гордон…

— Разве она не послала бы за своей одеждой? В конце-то концов?

— В Лондоне ей вряд ли понадобилась бы ее деревенская одежда, — возразила Джина. — Что ей там с ней делать? То же самое и с автомобилем. Машина ей была не нужна. Где бы она ее держала? Куда бы она стала на ней ездить?

Мередит впилась ногтями в ладони. Она должна добраться до правды.

— Я все о вас знаю, Джина. Нет никакой программы о девочках из группы риска. Ни в колледже Брокенхерста, ни в местной школе. Социальные службы даже не слышали о программе, и о вас они не слышали. Я знаю это, потому что все проверила. Так что скажите лучше, что вы здесь делаете? Почему вы не говорите мне правду о себе и о Гордоне? О том, где вы на самом деле встретились, как это произошло и что это значит для него и для Джемаймы?

Джина открыла было рот, но тотчас сжала губы. Потом сказала:

— Вы в самом деле проверяли меня? Да что с вами такое, Мередит? Почему вы так…

— Незачем переводить на меня стрелки. Это, конечно, неглупо, но вы меня не собьете.

— Не будьте смешной. Никто не собирается вас сбивать. — Джина пошла по узкой дорожке вдоль берега. — Если мы решили идти, так давайте же пойдем.

Они двинулись вперед. Спустя мгновение Джина резко заговорила через плечо:

— Просто подумайте, если вы вообще способны на это. Я говорила вам, что разрабатываю программу. Я не сказала, что она уже существует, а первый шаг при создании программы — оценка потребности. Вот чем я занимаюсь. Вот что я делала, когда повстречала Гордона. Должна признать, я не слишком усердствовала. До своего приезда в Нью-Форест я была настроена гораздо решительнее. Причина в том, что я сошлась с Гордоном. Да, мне нравится быть подругой Гордона, нравится, что он меня содержит. Но насколько я знаю, Мередит, это не преступление. Поэтому я хочу знать, если не возражаете: почему вы так не любите Гордона? Почему вам так ненавистно то, что я — или кто-то другой — живет с ним? Вероятно, дело не во мне, а в Гордоне?

— Как вы с ним встретились? Как это произошло на самом деле?

— Я же вам рассказывала! С самого начала я говорила правду. Я встретила его в прошлом месяце в саду Болдера. В тот же день я случайно снова его увидела, и мы пошли в бар. Он меня пригласил. Выглядел он безобидным, и место было публичное… Ох, да зачем я тут стараюсь? Почему бы вам не сказать прямо? Почему вы не скажете, что подозреваете меня? По-вашему, я убила Джемайму? Или подговорила человека, которого люблю, убить ее? Или вас беспокоит то, что я его люблю и почему это случилось?

— Дело не в любви.

— В самом деле? Тогда, возможно, вы обвиняете меня в том, что по какой-то причине я послала Гордона убить Джемайму? Должно быть, представляете, как я стою на крыльце и машу платочком вслед Гордону, отъезжающему в Лондон? Но зачем бы мне это? Она ушла из его жизни.

— Может, она была с ним на связи. Может, хотела вернуться. Может, они где-то встретились и она сказала, что он ей нужен, а вы этого не потерпели, и вам пришлось…

— Значит, это я ее убила? На этот раз уже не Гордон, а я? Сами-то не чувствуете, какую чушь несете? И вы захотели встретиться с убийцей у пруда Хэтчет? — Она уперлась руками в бока, словно обдумывая ответ на поставленный ею же вопрос. Улыбнулась и сказала с горечью: — А! Теперь я понимаю, почему вы не захотели встретиться в лесу Хинчелси. Какая же я глупая! Там я могла бы вас убить. Понятия не имею, как бы я это сделала, но вы так подумали. Итак, я убийца. Или Гордон. Или мы оба сговорились уничтожить Джемайму по очень непонятной причине…

Она отвернулась. Неподалеку стояла ободранная скамья, Джина подошла к ней и села. Сняла шарф и тряхнула волосами. Сняла и солнцезащитные очки, сложила их и зажала в руке.

Мередит стояла перед ней, сложив на груди руки. Она вдруг почувствовала, какие же они разные: Джина, загорелая, соблазнительная для любого мужчины, и она, жалкая веснушчатая жердь, одинокая и, скорее всего, такой и останется. Только дело было не в этом.

Словно прочитав ее мысли, Джина произнесла уже не обиженным, а смиренным голосом:

— Думаю, вы всегда поступаете так с любой женщиной, которая имеет успех у мужчин. Я знаю, что вы не одобряли союз Гордона и Джемаймы. Он говорил, что вы не хотели видеть его рядом с ней. Но я никак не могла понять почему. Что вам с того, что Гордон и Джемайма — любовники? Может, все дело в том, что у вас никого нет? Может, вы пытаетесь найти кого-то, а у вас не получается, в то время как женщины и мужчины вокруг вас без труда находят друг друга? Я знаю, что с вами случилось. Гордон мне рассказал. Он узнал это от Джемаймы. Возможно, он хотел узнать, почему вы его так невзлюбили, и Джемайма рассказала, что это связано с вашей лондонской историей. Вы сошлись с женатым мужчиной. Вы не знали, что он женат, а когда забеременели…

У Мередит перехватило горло. Она хотела остановить этот поток слов, но не сумела и молча слушала перечень своих личных неудач. У нее закружилась голова и ослабели колени, а Джина все говорила и говорила о предательстве и о том, как ее бросили. «Чертова идиотка, не говори, будто не знала, что я женат, ты ведь не так глупа, и я никогда не врал, чего ради ты не предохранялась, наверное, хотела меня поймать, вот чего ты хотела, но не выйдет, меня не поймаешь ни ты, ни такие, как ты, да, да, черт возьми, ты отлично знаешь, что это значит, моя дорогая».

— Ох, извините. Прошу прощения. Сядьте, пожалуйста.

Джина поднялась и усадила Мередит рядом с собой на скамью. Несколько минут она молчала, смотрела на неподвижную воду, на стрекоз, чьи нежные крылышки вспыхивали под солнцем пурпурным и зеленым цветом.

— Послушайте, — спокойно сказала Джина, — может, мы с вами станем друзьями? Ну если не друзьями, то знакомыми, раскланивающимися при встрече? Или прежде будем раскланиваться, а потом и подружимся?

— Не знаю, — тупо пробормотала Мередит и задумалась, много ли народу знает о ее стыде.

Наверное, все знают. Ну что ж, она того заслуживает. Глуп тот, кто глупо поступает, а она была непростительно глупа.

Тело Джона Дрессера было обнаружено через два дня после его исчезновения, и это преступление стало национальной новостью. На тот момент общественность уже знала, что, судя по записям с камер видеонаблюдения, установленных в «Барьерах», малыш охотно пошел за ручку с тремя мальчиками. Фотографии, распечатанные полицией, можно было интерпретировать двояко: дети нашли беспризорного малыша и решили отвести его к взрослому, который его и убил, либо дети захотели похитить ребенка и учинить террор. Фотографии были помещены на первой странице каждого национального таблоида и каждой местной газеты и показаны по телевидению.

Личность Майкла Спарго установили быстро: его собственная мать узнала большой, не по росту, анорак горчичного цвета. Сью Спарго тотчас отвела сына в полицейское отделение. По большим синякам на лице мальчика было видно, что его перед этим избили, хотя никто не задавал об этом вопросы Сью Спарго.

В соответствии с законом Майкла Спарго допросили в присутствии матери и социального работника. Следователем, ответственным за допрос, был инспектор Райан Фарриер, ветеран полиции с двадцатидевятилетним стажем, у которого имелось трое детей и два внука. Фарриер работал следователем девятнадцать лет, но ни разу еще не сталкивался с преступлением, которое произвело бы на него такое впечатление, как убийство Джона Дрессера. Фарриера так поразило то, что он увидел и услышал во время расследования, что он ушел в отставку и обратился к психиатру. Следует отметить также, что полиция предоставила психологическую и психиатрическую помощь всем, кто принимал участие в следствии по делу Джона Дрессера.

Майкл Спарго, как и можно было ожидать, поначалу все отрицал. Он уверял, что в тот день был в школе, и продолжал твердить это, пока ему представили видеозапись и свидетельство учителя, заявившего о его прогуле. «Ну ладно, я был с Регом и Йеном» — вот и все, что зафиксировано в записи допроса на этой стадии следствия. Когда его попросили назвать их фамилии, он сказал полиции: «Это была их идея. Я не хотел похищать малыша».

Его слова так возмутили Сью Спарго, что она не только прибегла к словесным оскорблениям, но и сделала попытку применить физическое насилие, немедленно пресеченную другими лицами, находившимися в помещении. Ее крики «Ты скажешь им правду, или я тебя сейчас укокошу, засранец» были последними словами, которые она произнесла в адрес Майкла во время следствия: сейчас она сама находится под арестом. Отказ от сына в критический момент его жизни характерен для поведения Сью как матери и, возможно, ярче, чем что-либо, свидетельствует о психологических проблемах Майкла.

После допроса Майкла Спарго, назвавшего фамилии соучастников, последовали аресты Регги Арнольда и Йена Баркера. На момент их задержания было известно лишь, что Джона Дрессера видели в их компании и что мальчик исчез. Когда их привели в полицию (каждый мальчик был взят в разное отделение, и они не видели друг друга до начала суда), Регги сопровождала его мать Лора, а позднее к ней присоединился его отец Руди, а Йен пришел один, хотя его бабушка явилась до того, как его начали допрашивать. Местопребывание матери Йена, Трисии, на момент его ареста в документах точно не указано, и на суд она не явилась.

Поначалу никто не подозревал, что Джон Дрессер убит. Письменные и магнитофонные записи на ранней стадии допросов указывают: поначалу все думали, что мальчики взяли с собой Джона из шалости, потом устали от его компании и где-то бросили малыша, посчитав, что он и сам найдется. Хотя полиция знала каждого мальчика, до того дня они были известны лишь как хулиганы, мелкие вандалы и воришки. (Удивительно, что Йен Баркер, известный тем, что мучил животных, до сих пор не обратил на себя особого внимания.) Только когда в первые двадцать шесть часов после исчезновения Джона Дрессера стали приходить свидетели, видевшие плакавшего малыша, полиция стала подозревать, что произошло нечто более серьезное, чем простая шалость.

Поиски ребенка уже начались, полиция и встревоженные граждане обшарили территорию вокруг «Барьеров» и пошли дальше. Вскоре обратили внимание на строительную площадку Доукинс.

Тело Джона Дрессера обнаружил двадцатичетырехлетний констебль Мартин Нейлд, сам только что ставший отцом. Он заметил голубой костюм Джона, к тому моменту измятый и запачканный кровью. Нейлд увидел тело ребенка, засунутое в биотуалет. По его словам, он «хотел думать, что это кукла», но знал, что это не так.

Глава 15

— Так что ты решила насчет воскресного ланча, Изабелла? Я должен что-то сказать мальчикам. Они очень хотят, чтобы ты приехала.

Изабелла Ардери прижала ко лбу пальцы. Она приняла две таблетки парацетамола, но головная боль не стихла. Да и желудку лекарство не пошло на пользу. Изабелла знала, что, прежде чем глотать таблетки, надо было что-то съесть, но при мысли о еде ей стало еще хуже.

— Дай мне поговорить с ними, Боб. Они рядом?

— У тебя какой-то странный голос, — сказал он. — Ты нехорошо себя чувствуешь, Изабелла?

Он, конечно, не это имел в виду. «Нехорошо» было эвфемизмом. За этим словом скрывалось то, что он не хотел произносить, но что подразумевалось.

— Вчера я поздно легла. У меня расследование. Возможно, ты читал об этом. На кладбище в Северном Лондоне убита женщина.

Его явно не интересовала эта сторона ее жизни.

— Трудно тебе приходится? — спросил он.

— Когда идет расследование убийства, приходится поздно ложиться, — ответила она, делая вид, что не понимает его. — Ты это знаешь, Боб. Так я могу поговорить с мальчиками? Где они? Уж наверняка дома в такой ранний час.

— Они еще спят. Я не хочу их будить.

— Они могут снова лечь, я просто с ними поздороваюсь.

— Ты же знаешь, какие они. Им нужен отдых.

— Им нужна мать.

— У них есть мать. Сандра вполне…

— У Сандры есть собственные дети.

— Надеюсь, ты не думаешь, что она относится к ним по-другому. Потому что, честно тебе скажу, я не хочу этого слышать. Потому что — тоже честно — она относится к ним намного лучше, чем их собственная мать. Она ведет себя с ними безупречно. Тебе в самом деле хочется продолжать такой разговор, Изабелла? Так ты придешь к нам в воскресенье на ланч или нет?

— Я пришлю мальчикам записку. — Изабелла усилием воли подавила вспышку гнева. — Могу я надеяться, что ты и Сандра не запретите мне посылать записки?

— Мы ничего не запрещаем, — ответил он.

— Да ладно. Не надо притворяться.

Она повесила трубку, не попрощавшись.

Изабелла знала, что ей еще придется расплатиться за это — «Ты что же, повесила трубку, Изабелла? Наверное, нас просто разъединили, да?» — но в этот момент она не могла поступить иначе. Оставаться с ним на линии означало выслушивать пространный рассказ о его родительской заботливости, а она не была к этому расположена. Утром она была не расположена ко многому и собиралась сделать кое-что, чтобы изменить это, прежде чем погрузиться в работу.

Четыре чашки черного кофе (ладно-ладно, это был ирландский кофе, но ее можно за это простить, ведь она добавила лишь капельку спиртного), один ломтик хлеба, а потом душ — и все, она в порядке. Посреди утренней летучки Изабелла почувствовала, что хочет еще. Но желание это было легко перебороть, потому что она вряд ли могла сделать это в дамской комнате. Она сосредоточилась на работе и поклялась провести вечер по-другому. Это она сделает с легкостью.

Первыми позвонили из Нью-Фореста сержанты Хейверс и Нката. Они остановились в Суэе, в отеле «Форест хит». Сотрудники встретили это сообщение смешками и замечаниями вроде: «Надеюсь, Уинни поселился в отдельном номере». Изабелла резко пресекла это, и все стали обсуждать информацию, собранную сержантами. Хейверс строила свою теорию на том, что Гордон Джосси кровельщик и его инструменты очень опасны, к тому же сделаны они вручную.

Нката, со своей стороны, больше интересовался тем, что в жизни Гордона Джосси появилась другая женщина. Хейверс упомянула также рекомендательные письма Гордона Джосси из колледжа Уинчестера и рассказала о разговоре с наставником Гордона, Ринго Хитом. Закончила она свое сообщение тем, что перечислила фамилии людей, с которыми еще следовало переговорить.

Хейверс спросила, можно ли проверить в Ярде прошлое тех, с кем они встречались. Это Хастингс, Джосси, Хит, Диккенс. С местными полицейскими они разговаривали, но ничего интересного не услышали. Местная полиция могла сотрудничать со Скотленд-Ярдом, но, как сказали им в полицейском отделении Линдхерста, поскольку убийство произошло в Лондоне, это не их проблема.

Ардери заверила сержанта, что они займутся проверкой, тем не менее ей нужно знать все, что следует, о каждом человеке, хотя бы отдаленно связанном с Джемаймой Хастингс. «Я хочу знать все подробности, вплоть до того, регулярно ли бывает у них стул», — было сказано команде. Она поручила Филиппу Хейлу выяснить все о людях из Хэмпшира и напомнила дополнительные лондонские имена, на случай если он их забыл: медиум Иоланда, то есть Шерон Прайс; Джейсон Друтер; Эббот Лангер; Паоло ди Фацио; Фрейзер Чаплин; Белла Макхаггис.

— У каждого из них должно быть алиби, подтвержденное двумя источниками. Джон, я хочу, чтобы этим вопросом занялись вы. Свяжитесь с криминалистами. Все прошерстите. Нам нужна достоверная информация.

Стюарт не отозвался.

— Вы поняли, Джон? — спросила Изабелла.

Стюарт иронически улыбнулся и поднес к виску указательный палец.

— Все там… шеф, — сказал он и добавил: — Что-нибудь еще? — словно подозревал, что это она нуждается в подстегивании.

Ардери прищурилась и хотела ответить, но тут вмешался Томас Линли. Он стоял в углу комнаты, вежливо стараясь оставаться в стороне, и Ардери не знала, то ли это из уважения к ней, то ли просто чтобы показать всем огромную разницу в стиле их работы.

— Не забудьте Мэтта Джонса, — сказал Линли. — Партнера Сидни Сент-Джеймс. Может, это пустяк, однако он был в табачной лавке, о которой говорила Барбара…

— И Мэтта Джонса тоже, — согласилась Изабелла. — Филипп, может ли кто-то из вашей команды…

— Может, — сказал Хейл.

Изабелла велела всем продолжить свою работу и обратилась к Линли:

— Томас, если вы поедете со мной…

Им нужно было найти студию Паоло ди Фацио. Беседа с Паоло, доклад Барбары о ее разговоре с Беллой Макхаггис, тест на беременность — в этом океане им и предстояло барахтаться.

Как и раньше, Линли терпеливо дожидался ее у автомобиля, на этот раз на пассажирском сиденье. Изабелла вскинула бровь.

— Я подумал, что вам нужна практика, шеф. Лондонское движение и все такое…

Ардери попыталась прочесть подтекст его высказывания, но у Линли было непроницаемое лицо игрока в покер.

— Очень хорошо. Называйте меня Изабеллой, Томас.

— Со всем уважением, шеф…

— О господи, Томас, — нетерпеливо вздохнула она. — Как вы обращались к вашему последнему суперинтенданту?

— По большей части «сэр». Иногда — «шеф».

— Хорошо. Чудесно. Приказываю вам без посторонних называть меня Изабеллой. Вам что, это неприятно?

Линли как будто задумался над ее вопросом, разглядывая дверную ручку, на которую положил ладонь. Наконец он прямо посмотрел на Изабеллу своими карими глазами, и открытое выражение его лица сбило ее с толку.

— Думаю, что обращение «шеф» дает дистанцию, которую вы предпочитаете сохранять. Принимая во внимание все обстоятельства.

— Какие обстоятельства? — спросила она.

— Все обстоятельства.

Искренний взгляд заставил ее призадуматься.

— Вы не раскрываете своих карт, Томас.

— У меня вообще нет карт, — парировал Линли. Изабелла фыркнула и села в машину.

Студия Паоло ди Фацио находилась возле Клапамджанкшн.

— Это с юга от реки, — сказал Линли, — не слишком далеко от Патни. Лучше всего ехать вдоль набережной. Может, еще что-то подсказать?

— Дорогу к реке я знаю, — ответила Изабелла.

Паоло ди Фацио сам рассказал, где его найти. Когда она говорила с ним по телефону, Паоло заявил, что в отношении Джемаймы Хастингс сообщил им всю информацию, но если им хочется снова об этом поговорить, он не возражает. Утро он обычно проводит в своей студии.

Студия оказалась впихнута в одну из многочисленных арок, образованных виадуками железнодорожной станции Клапам. Большая часть этих помещений была пущена в дело — превращена в винные подвалы, в магазины, торгующие одеждой прошлого сезона, в автомастерские и даже в магазин деликатесов, где продавались оливки, ветчина и сыры. Студия Паоло ди Фацио находилась между багетной лавкой и велосипедным магазином. Двери студии были открыты, внутри горел яркий свет. Помещение было побелено и разделено на две секции. Одна секция была отведена начальному этапу работы, когда мастер брал скульптуру из глины и отливал ее в бронзу, поэтому здесь было много воска, латекса, стекловолокна, пакетов с гипсом; повсюду лежала грязь, свидетельствовавшая о работе с этими материалами. В другой секции находились мастерские четырех художников, их работы были прикрыты пленкой и, судя по всему, находились на разной стадии готовности. В центре студии выстроились в ряд законченные бронзовые скульптуры, выполненные в разной манере — от реалистической до фантастической.

Стиль Паоло ди Фацио оказался метафорическим, у его фигур были выпирающие локти, длинные конечности и непропорционально маленькие головы.

— Тени Джакометти,[45] — пробормотал Линли и остановился перед скульптурой.

Изабелла внимательно посмотрела на него, пытаясь вникнуть в то, что он сказал. Она понятия не имела, о чем он, и терпеть не могла позеров. Но, судя по тому, как он достал очки, чтобы лучше рассмотреть скульптуру, было ясно, что он произнес эти слова, даже не осознавая этого. Изабелла с недоумением наблюдала, как он медленно, с задумчивым видом обошел вокруг скульптуры. Она в очередной раз осознала, что не способна читать по его лицу, и спросила себя, сможет ли она работать с человеком, столь мастерски скрывающим свои мысли.

Паоло ди Фацио в студии не было. В студии вообще никого не было. Ди Фацио вошел, когда они разглядывали его отсек, узнать который было легко по обилию масок, похожих на те, что он делал на рынке, — они стояли на полках на пыльных деревянных подставках. Полицейские особенно приглядывались к его инструментам и оценивали их с точки зрения орудия убийства.

— Прошу вас, ничего не трогайте, — сказал ди Фацио.

В одной руке у него был стакан с кофе, а в другой — пакет, из которого он вынул два банана и яблоко. Фрукты он осторожно положил на полку, словно готовя их к натюрморту. Одет ди Фацио был так же, как и в прошлый раз: голубые джинсы, футболка и ультрамодные туфли. Каким-то образом он умудрился сохранить одежду совершенно чистой — хоть сейчас на парад.

— Я здесь работаю, как видите. — Он указал стаканом с кофе на занавешенную скульптуру.

— Можно взглянуть на вашу работу? — спросила Изабелла.

Ди Фацио на мгновение задумался, потом пожал плечами и снял пленку. Под ней обнаружилась еще одна удлиненная фигура с костлявыми локтями, явно мужская и, судя по всему, страдающая. Рот был открыт, руки вытянуты, голова откинута назад, плечи подняты. У ног страдальца лежала какая-то решетка, и Изабелла подумала, что этот человек переживает из-за неудавшегося барбекю. Но скульптура наверняка должна была означать что-то более глубокое, и она приготовилась выслушать пояснительное замечание Линли. Однако он молчал, да и ди Фацио не пролил свет на загадку, сказал лишь, что это святой Лаврентий. Потом он пояснил, что ваяет серию христианских мучеников для сицилийского монастыря, из чего Изабелла сделала вывод, что смерть святого Лаврентия как-то связана с грилем для барбекю. Интересно, подумала она, за какую веру сама она могла бы умереть и как смерти мучеников связаны с гибелью Джемаймы Хастингс?

— Я сделал для них Себастьяна, Лючию и Цецилию, — сказал ди Фацио. — Это четвертая фигура из серии десяти скульптур. Их поставят в ниши монастырской часовни.

— В Италии вас, должно быть, все знают? — предположил Линли.

— Нет. В монастыре знают моего дядю.

— Ваш дядя монах?

— Мой дядя преступник, — сардонически рассмеялся ди Фацио. — Он думает, что купит себе местечко в раю, если сделает подношение монастырю. Деньги, еду, вино, мое искусство. Для него это все едино. Он платит мне за работу, а я не спрашиваю… — ди Фацио задумался, словно подыскивая нужное слово, — приносят ли ему эти хлопоты результат.

В двойных дверях появилась женская фигура, подсвеченная светом с улицы.

— Чао, беби! — крикнула она и прошла в другой отсек.

Женщина была невысокой, довольно пухлой, с огромной грудью и кудрями цвета черного кофе. Она стянула со своей скульптуры накидку и принялась за работу. В их сторону она не глядела, тем не менее ее присутствие, похоже, заставило ди Фацио нервничать, поэтому он предложил продолжить разговор в другом месте.

— Доминика не знала Джемайму, — сказал он, кивнув на женщину. — Ей нечего вам сообщить.

Зато она знает ди Фацио, подумала Изабелла, значит, может оказаться полезной.

— Мы будем говорить тихо, если это вас беспокоит, мистер ди Фацио.

— Ей нужно сосредоточиться на своей работе.

— Мы ей не помешаем.

Глаза скульптора за очками в золоченой оправе прищурились. Это длилось всего лишь миг, но Изабелла обратила внимание.

— Мы вас не задержим. Нам нужно узнать о причине вашей ссоры с Джемаймой. И о тесте на беременность.

Ди Фацио никак не отреагировал на эти слова. Он перевел взгляд на Линли, словно прикидывая, в каких он отношениях с Изабеллой.

— Что-то я не припомню о ссоре с Джемаймой.

— Вас слышали. Ссора произошла в квартире, которую вы снимаете в Патни. Вполне возможно, что она имела отношение к тесту на беременность, кстати обнаруженному среди ваших вещей.

— У вас нет ордера…

— Дело в том, что не мы его нашли.

— Тогда это никакое не доказательство. Я знаю, как все должно проходить. Существует процедура, и ей нужно следовать. В этом случае все было сделано не по правилам, поэтому тест на беременность или что-либо другое не может стать против меня уликой.

— Я восхищаюсь вашим знанием закона.

— Я достаточно читал о несправедливости в этой стране, мадам. Наслышался, как работает британская полиция. Людей несправедливо обвиняют и несправедливо осуждают. Вспомните бирмингемских джентльменов и группу из Гилфорда.[46]

— В таком случае, — заговорил Линли (Изабелла отметила, что он даже не попытался понизить голос, чтобы его не услышала Доминика), — вы должны знать, что при возбуждении дела против человека, подозреваемого в убийстве, некоторые факты идут как дополнительная информация, а некоторые становятся вещественными доказательствами. Тот факт, что вы поссорились с женщиной, которую впоследствии убили, может быть отнесен как к первой, так и ко второй категории, но если он не имеет отношения ни к одной из них, то разумнее было бы сразу прояснить этот вопрос.

— Проще говоря, — вмешалась Изабелла, — вы должны нам все объяснить. Вы сказали, что прекратили отношения с Джемаймой, когда она поселилась у миссис Макхаггис.

— Это чистая правда.

Ди Фацио бросил взгляд на Доминику, и Изабелла подумала: неужели художница заняла место Джемаймы?

— Она забеременела в то время, когда вы были любовниками?

— Нет. — Еще один взгляд в сторону Доминики. — Может, поговорим в другом месте? — попросил он. — Доминика и я… Мы надеемся этой зимой пожениться. Ей не надо слышать…

— В самом деле? Это будет ваша шестая помолвка?

Лицо ди Фацио приняло свирепое выражение, однако он быстро овладел собой.

— Доминике не нужно знать о Джемайме. С Джемаймой покончено.

— Интересный выбор слов, — заметил Линли.

— Я ничего Джемайме не сделал. Я ее и пальцем не тронул. Меня там не было.

— Тогда, может, расскажете нам все, чего еще не сказали? — предложила Изабелла. — Будьте добры, представьте нам алиби на момент гибели Джемаймы.

— Не здесь. Прошу вас.

— Хорошо. Тогда в местном полицейском отделении.

У ди Фацио окаменело лицо.

— Если хотите меня арестовать, то из этой студии я и шагу не сделаю в вашей компании. Это я знаю. Можете мне поверить, я знаю. Я читал о своих правах.

— В таком случае вы должны знать, — сказала Изабелла, — что чем быстрее вы проясните ссору с Джемаймой, тест на беременность и предоставите алиби, тем лучше для вас.

Ди Фацио снова взглянул на Доминику. Если судить по виду, она была полностью погружена в работу, но кто знает, подумала Изабелла. Казалось, они зашли в тупик, но Линли решил разрядить ситуацию. Он направился в секцию Доминики и заговорил с ней:

— Можно взглянуть? Я всегда думал, что искусство скульптора…

Он продолжал в том же духе, пока Доминика не обратила на него внимание.

— Итак? — сказала Изабелла.

Ди Фацио повернулся спиной к Линли и Доминике. Наверное, подумала Изабелла, хочет, чтобы невеста не прочитала по губам то, что он говорит.

— Это было до Доминики, — сказал ди Фацио. — Да, это тест Джемаймы, он лежал в мусорном ведре в туалете. Она сказала, что больше у нее никого не было. Уверяла, что вообще не хочет иметь дела с мужчинами. Но когда я увидел тест, то понял, что она лжет. У нее появился кто-то еще. Поэтому я поговорил с ней. И я действительно рассердился. Потому что если она была не со мной, то я понял, с кем она сейчас.

— И с кем?

— С кем же еще? С Фрейзером. Со мной бы она не рискнула. Но с ним… Если бы она потеряла жилье из-за Фрейзера, это ничего бы не значило.

— Она что же, сказала вам, что это Фрейзер Чаплин?

— Ей и говорить не надо было, — нетерпеливо сказал ди Фацио. — Это Фрейзер. Вы его видели? Говорили с ним? Нет женщины, которую бы он не постарался охмурить, так уж он устроен. Так что это точно он.

— Он был не единственным мужчиной в ее жизни.

— Она ходила на каток, якобы училась кататься, но я-то знаю. Иногда она ходила в отель «Дюк». Она хотела знать, что у Фрейзера на уме. А на уме у него только женщины.

— Возможно, — согласилась Изабелла. — Но она общалась и с другими мужчинами. Хотя бы на месте ее работы или на катке…

— Что? Вы думаете, что она… С Эбботом Лангером? С Джейсоном Друтером? Она ходила на работу, на каток, в отель «Дюк» и домой. Можете мне поверить. Больше она никуда не ходила.

— Если так, — сказала Изабелла, — то это дает вам мотив для убийства.

Ди Фацио страшно покраснел, схватил один из своих инструментов и взмахнул им.

— Я? Это Фрейзер хотел ее смерти. Фрейзер Чаплин. Он хотел от нее избавиться, потому что она не дала бы ему делать то, что ему хочется.

— И что же это?

— Он трахает женщин. Всех женщин. И женщинам это нравится. Они этого хотят. А когда хотят, то ищут его. Вот и она это делала.

— Вы много о нем знаете.

— Я его видел. Наблюдал за ними. За Фрейзером и за женщинами.

— Люди скажут, что он просто пользуется успехом у женщин. И что тогда, мистер ди Фацио?

— Я знаю, что вы пытаетесь сказать. Не думайте, что я глуп. Я вам говорю, что он за человек. Поэтому спрашиваю: если ее любовник не Фрейзер Чаплин, то кто тогда?

Это был интересный вопрос. Но куда интереснее был тот факт, что ди Фацио, похоже, было известно каждое движение Джемаймы Хастингс.

Двое из них парили в воздухе. По очертаниям они не были похожи друг на друга. Один поднялся над стоявшей на столе пепельницей — серая тучка превратилась в светлое облако, — но он отвернулся от него, даже когда услышал оглушительный возглас: «Восьмой чин стоит перед Богом».[47]

Он пытался заглушить голоса.

«Они — посланцы между человеком и Богом».

Крики были громкими, громче, чем прежде, и даже когда он заполнил уши музыкой, с другой стороны до него донесся крик: «Это воины тех, кто сами родились от носителя света.[48] Искази план Бога, и будешь навеки проклят».

Он не пытался искать источник второго крика, но все-таки увидел его, потому что стоявший перед ним стул поднялся в воздух, изменил форму и двинулся на него. Он отшатнулся.

Он знал, что они явились в другом обличье. Они были путешественниками, целителями, они были обитателями купальни у Овечьих ворот,[49] на берегах которого он лежал расслабленный, ожидая движения воды. Они были строителями, рабами демонов.

Тот, кто исцелял, тоже был здесь.[50] Он заговорил с ним из серого облака, потом он превратился в пламя, и пламя это светилось изумрудным огнем. Он призывал не к праведному гневу, а к хвалебной музыке.

Но ему противостоял другой. Он был само разрушение, он уничтожил Содом, его прозвали мужем Божьим.[51] Но он был и Милосердием, и он сидел по левую руку от Бога. Инкарнация, зачатие, рождение, сны. Это были его дары. «Приди ко мне». Но за это требовалось заплатить.

«Я — Рафаил, призвали именно тебя».

«Я — Гавриил, и ты избран».

Грянул хор, океан голосов, голоса были повсюду. Он старался, чтобы океан не захлестнул его. Так старался, что весь вспотел, но они наступали. Они наступали, пока над ними не осталась одна могущественная сила, которой невозможно было пренебречь. Он все равно одержит победу. Надо было спасаться, он должен бежать, искать укромное место.

И он закричал, перекрикивая тех, кто, как он знал, относились к восьмому чину. Из света выдвинулась лестница, и он помчался к ней, куда бы она ни вела. Вела ли она к свету, к Богу, к какому-то другому божеству — значения не имело. Он стал быстро подниматься по ней.

«Юкио!» — услышал он крик за спиной.

— У меня сложилось впечатление, что помолвка существует лишь в воображении Паоло ди Фацио, — сказал Линли. — Доминика только глаза закатила, когда я ее поздравил.

— Интересно, — протянула Изабелла Ардери. — То-то я подумала, что шесть помолвок — это чересчур. О шести браках я слышала — это бывало у американских киноартистов в те времена, когда они женились по-настоящему. Странно, что ни одна помолвка Паоло не закончилась походом к алтарю. Его личность наводит на размышления. Какой процент из того, что он говорит, правда, а какой — воображение?

— Возможно, он все-таки подходил.

— Что? — Ардери обернулась к нему.

Они зашли в «Деликатесы». Изабелла купила оливки и ветчину. В другом магазине она взяла бутылку вина.

Линли подумал, что этим она и пообедает. Он изучил эти детали, проработав столько лет напарником Барбары Хейверс, а потому и не удивлялся привычкам одинокой женщины-полицейского по части еды. Может, пригласить суперинтенданта на обед к себе домой в Итон-террас? Эту мысль он отверг, так как пока не представлял себя за обеденным столом с другим человеком.

— Возможно, он подходил к алтарю. Женился. Филипп Хейл нам все расскажет. Или Джон Стюарт. У нас длинный список тех, чье прошлое нужно проверить. Джон сможет нам помочь, если вы ему скажете.

— Да уж, ему это задание наверняка понравится.

Суперинтендант взяла пакет с покупками, поблагодарила продавщицу и направилась к машине. Жара усиливалась. Привокзальная территория была забросана обломками кирпича, кусками бетона и щебнем, заставлена переполненными мусорными контейнерами и напоминала подмышку борца: над ней поднимался пар и зловоние.

Изабелла Ардери заговорила, только когда они сели в машину. Она опустила окно, выругалась по поводу отсутствия кондиционера, извинилась и спросила:

— Что вы о нем думаете?

— Кажется, есть такая песня «Поиск любви не там, где нужно»?[52]

Линли тоже опустил окно. Машина тронулась. У Линли зазвонил мобильник. Он взглянул на номер и испытал мгновенный страх. Звонил помощник комиссара Хильер или кто-то из его офиса.

Это оказалась секретарь Хильера. Она спросила, где в данный момент находится инспектор и не может ли он прибыть в офис, затем поздравила его с возвращением в Скотленд-Ярд. Встреча неофициальная, сказала она, не надо о ней никому говорить. Подразумевалось, что об этой встрече не надо говорить Изабелле Ардери. Кстати, упрекнула секретарь, почему Линли не сообщил помощнику комиссара о том, что вернулся к работе? Линли не понравился вывод, который можно было сделать из всего этого. Он ответил, что в данный момент он на задании и приедет к помощнику комиссара, как только сможет. Он намеренно четко произнес слова «помощник комиссара» и почувствовал, что Ардери взглянула на него.

— Хильер. Хочет поговорить, — сказал он Изабелле, окончив разговор.

Она смотрела на дорогу.

— Спасибо, Томас. Вы всегда такой порядочный?

— Практически никогда.

— Я имела в виду Джона Стюарта, — улыбнулась Изабелла.

— Прошу прощения?

— Я спросила, что вы о нем думаете.

— А! Да. Если вам это поможет, то он и Барбара много лет сражаются друг с другом.

— А как у него с женщинами? Или с женщинами-полицейскими?

— Этого я так и не понял. Он был однажды женат. Кончилось все плохо.

— Ха! Думаю, мы знаем, кто захотел все закончить. — Изабелла молчала, пока они снова не переехали через реку. — Я собираюсь выдать ордер на обыск, Томас.

— Гм. Да. Полагаю, это единственный путь. Он отлично знает свои права. Хильер назвал бы это несчастливой приметой нашего времени.

Пока Линли говорил это, до него дошло, что он с легкостью подхватил мысль Ардери. Они плавно перешли от Джона Стюарта к Паоло ди Фацио, и Ардери не понадобилось объяснять, для какой цели им нужен ордер. Необходимо было изъять инструменты, причем не только у ди Фацио, но и у всех остальных скульпторов, работающих в этой студии, и направить все это в криминалистическую лабораторию.

— Паоло не слишком нравится своим коллегам, — сказал Линли.

— Не говоря уже о его «помолвке» с Доминикой. Кстати, она дала ему алиби?

— Сказала, что, вероятно, он был в Ковент-Гардене. Если вы спрашиваете о послеполуденном времени, то обычно он там и бывает, а стало быть, кто-то должен был видеть его. Она понимала, зачем я спрашиваю. И вопреки тому, что сказал ди Фацио, Джемайму она знала, по крайней мере в лицо. Она назвала ее «бывшей» Паоло.

— И никакой ревности? Никакой тревоги?

— Во всяком случае, я этого не заметил. Кажется, она знает — или верит — в то, что между ними все кончено. Я имею в виду, между Джемаймой и Паоло.

Остальную часть пути они проехали молча, а когда припарковались в подземной стоянке Скотленд-Ярда, Изабелла Ардери вынула из машины свои покупки и снова заговорила:

— Что вы думаете о заявлении Паоло насчет интимных отношений Фрейзера с Джемаймой?

— Все возможно.

— Да. Но это совпадает и с тем, что сказала о парне сержант Хейверс. — Ардери захлопнула дверь, заперла ее и прибавила: — Кстати, я почувствовала облегчение. У меня были сомнения насчет Барбары Хейверс и ее реакции на мужчин.

— В самом деле?

Линли шел рядом с Ардери. Он не привык к таким высоким женщинам. Барбара Хейверс не доставала ему и до ключиц, да и Хелен, хоть и была выше среднего роста, все же не могла тягаться с Ардери. Линли и исполняющая обязанности суперинтенданта шли плечом к плечу.

— У Барбары отличная интуиция, она прекрасно разбирается в людях. Вы можете положиться на нее и на ее вклад в общее дело.

— А как насчет вас?

— Мой вклад, я надеюсь…

— Я имею в виду вашу интуицию, Томас. — Она посмотрела на него ровным взглядом.

Он не знал, как понимать ее вопрос. Не знал и что при этом чувствует.

— При южном ветре я еще отличу сокола от цапли,[53] — отшутился он.

Из информации, поступившей в оперативный штаб, стало известно, что Друтер и в самом деле был в табачной лавке, когда в Стоук-Ньюингтоне убили Джемайму Хастингс: Друтер представил имена трех посетителей, которые это подтвердили. Он и отцу дал алиби, если копам это интересно. Его отец был в букмекерской конторе на Эдгуар-роуд, сообщил Джон Стюарт. Эббот Лангер закончил послеполуденные уроки на катке, выгулял собак в Гайд-парке и вернулся на каток к вечерним клиентам. Правда, под предлогом прогулки с собаками он получал возможность смотаться в Стоук-Ньюингтон, тем более что ни один владелец собак не смог бы подтвердить, что его питомца днем выводили, ведь сам хозяин в это время был на службе.

Стало многое известно о прошлом интересующих полицию людей. Медиума Иоланду действительно предупреждали, чтобы она не преследовала Джемайму Хастингс, но заявление о преследовании подала не сама Джемайма, а Белла Макхаггис.

— Муж Макхаггис умер дома, в его смерти нет ничего подозрительного, — сообщил Филипп Хейл. — В туалете у него сдало сердце. Дочь Иоланды умерла. Заморила себя диетой. Она ровесница Джемаймы.

— Интересно, — сказала Ардери. — Что-нибудь еще?

— Фрейзер Чаплин родился в Дублине, он один из семи детей, ни в чем криминальном не замешан, жалоб на него не поступало. На работу является вовремя.

— У него две работы, — заметила Ардери.

— Он приходит вовремя на обе работы. Похоже, он слишком заинтересован в деньгах, хотя кто из нас не заинтересован? В отеле «Дюк» шутят, что он ищет спонсора — богатого человекаамерикано-бразильско-канадско-российско-японского происхождения. Мужчину или женщину, ему неважно. Менеджер отеля сказал, что у Чаплина большие планы, но жалоб на него нет и все к нему хорошо относятся. Как говорится, свой парень, — подытожил Хейл.

— Что слышно о Паоло ди Фацио? — спросила Изабелла.

Оказалось, что у Паоло интересное прошлое: родился он в Палермо, откуда его семья сбежала от мафии. Сестра вышла замуж за мелкого мафиози и была им забита до смерти. Самого бандита нашли повешенным на чердаке, когда тот дожидался суда, но никто не поверил, что это самоубийство.

— А остальные? — спросила Ардери.

Информации здесь было мало. Джейсона Друтера в свое время обвинили в антисоциальном поведении, вызванном неприязненными отношениями. Но ссора была с мужчиной, а не с женщиной, хотя это уже и не важно. Эббот Лангер оказался настоящей загадкой. Частично информация, которую он сообщил о себе, подтвердилась. Однако выяснилось, что он никогда не был женат и детей у него нет. Он был хорошо знаком с медиумом Иоландой, но ничего криминального в этом знакомстве не обнаружилось. Похоже, они с Иоландой были два сапога пара: он придумал себе детей, а медиум читала по ладони судьбу и общалась с потусторонним миром.

— Нам нужно побольше узнать о его брачных историях, — сказала Ардери. — Этот человек представляет для нас интерес.

Линли покинул оперативный штаб, когда суперинтендант начала давать подчиненным указания относительно подтверждения алиби подозреваемых на момент смерти, то есть в период времени между двумя и пятью часами. Это существенно облегчает задачу, сказала Ардери. В такое время большинство этих людей находились на работе. Значит, кто-то где-то мог их видеть. Нужно только найти, кто и что видел.

Линли перешел в корпус «Тауэр» и поднялся в кабинет помощника комиссара. Секретарша Хильера, обычно ведущая себя крайне сдержанно, встала из-за стола и вышла навстречу Линли с протянутой рукой. Обычно сама осторожность в отношении всего, что касалось Хильера, Джуди Макинтош прошептала:

— Счастлива видеть вас, инспектор, — и добавила: — Не давайте себя одурачить. Он очень этим доволен.

Слово «этим» означало возвращение Линли, а «он», естественно, был сэр Дэвид Хильер. Помощник комиссара, однако, на эту тему говорить не захотел, только заметил, когда Линли вошел в кабинет: «Выглядите отлично. И это хорошо». Затем он перешел к делу. Дело, как подозревал Линли, могло быть связано с утверждением кого-то на должность суперинтенданта. Это место почти девять месяцев было вакантно.

К теме разговора Хильер подошел в своей обычной манере — обиняком.

— Как вы находите работу? — спросил он.

Линли мог сказать что угодно: Хильер в любом случае оттолкнулся бы от его ответа, направив разговор в нужную сторону.

— Что-то изменилось, а что-то осталось прежним, — ответил Линли. — Все как-то слегка выцвело, сэр.

— Думаю, у нее хорошая голова. Иначе она бы так быстро не поднялась.

— Вообще-то… — Линли хотел уточнить, что он говорил о своем возвращении на работу, в мир, который изменился для него в одно мгновение, когда в руках подростка оказалось оружие. Но вместо этого сказал: — Она умна и быстра.

Вроде бы хороший ответ: как-никак он что-то сказал и при этом мало что прояснил.

— Как реагирует на нее команда?

— Они профессионалы.

— Джон Стюарт?

— Кто бы ни занял этот пост, должно пройти время притирки. У Джона свои причуды, но человек он хороший.

— Меня подгоняют, просят назвать человека, который сменит Малькольма Уэбберли на постоянной основе, — признался Хильер. — Думаю, Ардери — очень хороший выбор.

Линли кивнул, но ничего не сказал. У него было нехорошее предчувствие.

— Назвав ее имя, я вызову шумиху в прессе.

— Это необязательно плохо, — возразил Линли. — Напротив, даже хорошо. Назначение на этот пост женщины, тем более женщины из провинции, не может быть интерпретировано иначе, как положительный шаг. Столичная полиция получит отличную прессу.

Он не добавил, что такая пресса им очень нужна. В последние годы в чем их только не обвиняли, начиная с узаконенного расизма до ужасающей некомпетентности. История, в которой не будет скелетов в шкафу, пойдет им на пользу.

— Если это и в самом деле положительный шаг, — подчеркнул Хильер. — Вот что заставляет меня задуматься.

— А!

Хильер вскинул на него глаза. Очевидно, он решил выложить все начистоту.

— Характеристики у нее отличные, и высказываются о ней хорошо. Но мы-то с вами знаем, что слова не доказывают способность человека справиться с этой работой.

— Да, но слабость всегда выходит наружу, — возразил Линли. — Рано или поздно.

— Это так. Однако меня просят поторопиться, если вы понимаете, о чем я. А я при этом не должен ошибиться.

— Понимаю, — согласился Линли.

— Кажется, это она попросила вас поработать с ней.

Линли не стал спрашивать, откуда Хильеру это стало известно. Хильер обычно знал все, что происходит. На свой пост он пришел в том числе и благодаря созданной им внушительной шпионской сети.

— Я не назвал бы это «поработать с ней», — сказал он осторожно. — Она попросила меня прийти и показать ей рычаги, подходы, чтобы она могла быстрее включиться в работу. Для нее здесь все новое — и Лондон, и Скотленд-Ярд, к тому же на нее сразу повесили расследование убийства. Если я ей помогу и она быстро продвинется, то я буду только рад.

— Значит, вы ее узнаете лучше, чем кто-либо другой. И это подводит меня к главному. Я не могу облечь это в деликатную форму, не стану даже и пытаться. Скажу прямо: если вы заметите в ней что-то, что заставит вас насторожиться, то я хочу знать, что именно. Мне важна любая мелочь.

— Простите, сэр, я не думаю, что я тот человек, который…

— Вы именно тот человек. Вы здесь работали, должность вам не нужна, вы работаете с ней в паре, у вас зоркий глаз. Мы с вами много лет не соглашались…

«Это слишком мягко сказано», — подумал Линли.

— …но вы редко ошибались в оценке людей. У вас законный интерес — у всех нас законный интерес, — чтобы этот пост достался хорошему, лучшему сотруднику, и вы скоро узнаете, достойна ли она этого поста. Я лишь прошу вас сообщить мне об этом. И, честно говоря, мне нужны подробности, потому что нам совсем не нужны обвинения в сексизме в том случае, если ей этот пост не достанется.

— Чего именно вы хотите от меня, сэр? — Если его просят шпионить за Изабеллой Ардери, то в чем это должно выражаться? — Письменных донесений? Регулярных устных отчетов? Таких встреч, как эта?

— Думаю, вы знаете.

— По правде говоря, я…

Зазвонил его мобильник. Линли взглянул на него.

— Пусть звонит, — сказал Хильер.

— Это Ардери, — ответил Линли, и помощник комиссара кивнул ему, позволяя ответить.

— Опознана личность, изображенная на втором фотороботе, — сказала ему Ардери. — Это скрипач, Томас. Его опознал брат.

Глава 16

Барбара Хейверс сидела на телефоне, а Уинстон Нката планировал маршрут. Барбаре без труда удалось отыскать Джонаса Блая и Китинга Крофорда, двух преподавателей Технического колледжа № 2 города Уинчестера (никто не смог пролить свет на то, есть ли в Уинчестере Технический колледж № 1), и оба педагога согласились поговорить с детективами из Скотленд-Ярда. Оба спросили, о чем будет разговор. Когда Барбара сказала, что речь пойдет о человеке по имени Гордон Джосси, которому они дали рекомендательное письмо, оба переспросили: «О ком?»

Барбара повторила имя Джосси. Это было одиннадцать лет назад, пояснила она.

Они снова недоуменно повторили ее слова. Одиннадцать лет? Да разве можно вспомнить студента, учившегося бог знает когда! Однако и тот и другой согласились встретиться с детективами.

Тем временем Нката изучал на карте лучший путь следования до Уинчестера, дорогу в самом Уинчестере и удобный подъезд к колледжу. Хэмпшир наводил на него тоску, и Барбара не могла винить его в этом. Он был единственным чернокожим человеком, которого она здесь видела. По реакции на него всех тех, кто общался с ним в отеле Суэя, было похоже, что чернокожих они до сих пор видели только по телевизору.

Накануне вечером она вполголоса сказала ему в ресторане:

— Во-первых, Уинни, люди думают, что мы пара.

Так она хотела извиниться перед ним за очевидное любопытство официанта.

— Да? — ощетинился Нката. — И что, если так? Смешанные пары — это плохо? В этом есть что-то дурное?

— Конечно нет, — торопливо ответила Барбара. — Черт возьми, Уинни, я была бы счастлива. Наверное, поэтому они и пялятся. «Он и она? Как ей удалось подцепить такого парня? С ее-то внешностью?» Вот что они думают. Ты только посмотри на нас двоих, обедающих в отеле. Свечи, цветы на столе, музыка играет…

— Это же CD, Барб.

— Ты уж меня потерпи, ладно? Люди делают заключения, исходя из того, что видят. Можешь мне поверить, я все это испытала, когда работала с Линли.

Нката задумался над ее словами. Обеденный зал отеля был неплох, хотя звучала здесь не живая музыка, а записанные на CD старые хиты Нила Даймонда, да и цветы на столе были искусственными. В Суэе это было единственное заведение, позволяющее насладиться «романтическим» вечером.

— А во-вторых? — спросил он.

— Что? — не поняла Барбара.

— Ты сказала «во-первых», а что «во-вторых»?

— А во-вторых, ты высокий и у тебя на лице шрам. Это делает тебя заметным. И еще твоя одежда… она контрастирует с тем, как одеваюсь я. Наверное, все думают, что ты какая-то шишка, а я — твоя секретарша или помощница. Возможно, футболист… Ты, конечно, а не я. Или кинозвезда. Думаю, они пытаются вспомнить, где в последний раз тебя видели: в «Большом брате», или в каком-то другом шоу, или в сериале «Инспектор Морс», когда ты был еще в пеленках.

Он смотрел на нее, слегка улыбаясь.

— Ты и с инспектором Линли так себя ведешь, Барб?

— Как?

— Беспокоишься о нем. Как сейчас со мной.

Барбара почувствовала, что краснеет.

— Беспокоюсь? Я? Извини. Я просто…

— Очень мило с твоей стороны, — сказал он. — Но в других местах на меня пялились еще больше, можешь мне поверить.

— Да ладно, — пробормотала Барбара.

— И, — добавил он, — не так уж плохо ты одеваешься, Барб.

Барбара расхохоталась.

— Верно. И Иисус не умер на кресте. Неважно. Об этом позаботится суперинтендант Ардери. Скоро, будь уверен, я стану ответом столичной полиции на… — Барбара потянула себя за губу. — Вот это проблема. Я даже не знаю последнюю икону стиля. Вот как я далека от веяний моды. Что ж, этому не поможешь. Но жизнь становится проще, если подражаешь вкусу королевы.

Сама она никогда не подражала вкусу королевы в отношении одежды. Интересно, подумала Барбара, а если бы она носила практичную и красивую обувь, перчатки и сумочку в руке, это понравилось бы суперинтенданту Ардери?

Уинчестер был городом, а не деревней, и здесь на Уинстона Нкату не слишком засматривались. Не обратили на него особого внимания и в кампусе Технического колледжа № 2. Нашли они его легко: не зря Нката подготовился. С Джонасом Блаем и Китингом Крофордом все вышло не так просто. Барбара предполагала найти их на факультете, имеющем отношение к кровлям, но оказалось, что Блай занимается таинственными компьютерными программами, а Крофорд — телекоммуникациями.

У Блая сейчас как раз шли «часы приема». Кабинет преподавателя был засунут под лестницу, и над его головой топали вверх и вниз студенческие толпы. Барбара не понимала, как человек может что-то делать в такой обстановке, но, когда они представились Блаю, он вынул из ушей беруши, и это все разъяснило. Блай предложил выйти на улицу, выпить кофе или прогуляться. Барбара сделала встречное предложение — пойти к Крофорду, надеясь тем самым сэкономить время.

Им удалось договориться по мобильнику, и они встретились с преподавателем по телекоммуникации на автостоянке, возле фургона с мороженым и соками, собравшего возле себя толпу жаждущих. Крофорд тоже там пристроился. Сказать о нем «грузный» значило бы ничего не сказать. Сахарная трубочка, на которую он набросился, явно была лишней. Умяв ее, он немедленно купил еще одну, спросив через плечо детективов и своего коллегу:

— Хотите?

Барбара увидела свое будущее, в котором адское пламя пожирает ей ноги, и отказалась. Блай и Уинстон сделали то же самое.

— Не доживет до пятидесяти, — пробормотал Блай и тут же любезно сказал Крофорду по поводу второй трубочки: — Не могу вас винить. Сегодня страшная жара.

Сначала они обменялись обычными вступительными фразами о погоде, характерными для англичан. Потом прошли к лужайке, затененной развесистым кленом. Скамеек там не было, но так они хотя бы спрятались от солнца.

Барбара подала обоим преподавателям по рекомендательному письму, написанному для Гордона Джосси. Блай нацепил очки; Крофорд уронил на документ каплю ванильного мороженого и вытер бумагу о брючину.

— Извините, профессиональный риск, — сказал он и начал читать. Через мгновение он нахмурился: — Что за черт…

В ту же секунду Блай покачал головой, и оба заговорили почти хором.

— Это подделка! — воскликнул Блай.

— Я этого не писал, — объявил Крофорд.

Барбара и Уинстон переглянулись.

— Вы уверены? — спросила Хейверс у преподавателей. — Может, забыли? Ведь по окончании курса вы наверняка написали студентам много таких писем.

— Естественно, — согласился Блай. Голос его звучал сухо. — Но обычно, сержант, меня просят написать письмо в отношении той области, в которой я работаю. Письмо написано на бланке колледжа, но здесь указано, что Гордон Джосси окончил курс бухгалтерского дела, а я к этому отношения не имею. К тому же это не моя подпись.

— А что у вас? — спросила Барбара у Крофорда. — Я полагаю…

— «Ремонт измерительных приборов», — он указал на строчки в письме, — не моя компетенция. И близко нет.

— А подпись?

— То же самое. Кто-то стащил из кабинета бланки колледжа — или даже воссоздал их на компьютере, если у него имеется образец, — а потом написал рекомендации. Иногда так бывает, хотя этому человеку прежде следовало проверить, кто у нас чему учит. Мне кажется, что он быстро просмотрел список преподавателей и выбрал наши фамилии наугад.

— Точно, — согласился Блай.

— Теперь понятно, как человек, не умеющий читать и писать, сумел «окончить» курс колледжа, — сказала Барбара Уинстону.

Уинстон кивнул.

— Но непонятно, как человек, не умеющий читать и писать, написал эти письма.

— Да, любопытно.

Это, конечно же, означало, что написал их для Гордона Джосси кто-то другой. Кто-то, кто знал его прежде. Кто-то, с кем они пока не говорили.

Робби Хастингс знал, что если он хочет докопаться до того, что случилось с его сестрой, и узнать, почему это случилось, при условии, что он вообще сможет после этого жить — или влачить существование, — то ему нужно выяснить несколько основных истин. В церкви в Рингвуде Мередит пыталась открыть ему по крайней мере одну такую истину. Он остановил ее, потому что струсил. Но Робби знал, что так продолжаться не может. Поэтому взял трубку и набрал ее номер.

— Как ты? — спросила она, услышав его голос. — Я имею в виду, что ты делаешь, Роб? Как справляешься? Я не могу ни спать, ни есть. А ты можешь? Я просто хочу…

— Мерри… — Он откашлялся. Одна половина его души кричала: «Лучше не знать, лучше вообще ничего не знать», а другая половина эти крики игнорировала. — В церкви, когда мы о ней говорили… что ты имела в виду?

— Когда?

— Ты сказала «всякий раз». Ты употребила эти слова.

— Да? Роб, я не знаю…

— С парнем, ты сказала. Всякий раз, когда она была с парнем…

«Господи, — подумал он, — не заставляй меня продолжать».

— А! — тихо произнесла Мередит. — Джемайма и секс, ты это имеешь в виду?

— Да, — прошептал Роберт.

— Ох, Роб, не надо было мне это говорить.

— Но ты же сказала. Ты должна мне рассказать. Если знаешь то, что как-то связано с ее смертью…

— Нет, — быстро проговорила Мередит. — Я в этом уверена. Это не то.

Он ничего не ответил, рассудив, что, если он будет молчать, Мередит вынуждена будет продолжить. Расчет оправдался.

— Она была тогда моложе. Это было много лет назад. И она бы изменилась, Роб. Люди ведь меняются.

Он так хотел ей поверить. Проще всего было бы сказать: «Хорошо. Спасибо» — и повесить трубку. На заднем плане он слышал голоса. Он позвонил Мередит на работу, и уже этого повода было довольно для окончания разговора. Она тоже могла бы этим оправдаться. Но он так не поступил. Он уже не мог пойти на это и жить с сознанием того, что мог бы узнать правду, если бы настоял.

— Мне кажется, пора мне что-то узнать, Мерри. С твоей стороны это не будет предательством. Ведь твои слова ничего уже не изменят.

Когда она наконец заговорила, ему показалось, что ее голос раздается словно в трубе: звук был глухим, хотя, возможно, это потому, что его сердце опустело.

— В общем, одиннадцать, Роб, — сказала она.

— Что «одиннадцать»? — спросил он.

Любовников, наверное. Неужели у Джемаймы было их так много? И с какого возраста? Она что, вела счет?

— Лет, — пояснила Мередит. — Вот с какого возраста.

Он ничего не ответил, и Мередит заторопилась:

— Ох, Роб! Зачем тебе это знать? Она ведь не была плохой. Понимаешь, она смотрела на это просто. Я тогда не знала, зачем она это делает. Я боялась, что она может забеременеть, но Джемайма сказала, что принимает меры предосторожности. Она даже знала такое выражение. Не знаю, чем она пользовалась или где она доставала это, да она бы мне и не сказала. Я не могла ей объяснить, что хорошо, что плохо, а ведь если я была ее подругой, то должна была это сделать. У меня бойфрендов не было, понимаешь? «Ты ревнуешь, Мерри». Но это не так, Роб. Она была моей подругой. Я просто хотела, чтобы с ней не случилось ничего плохого. А люди о ней говорили. Особенно в школе.

Робби подумал, что не сможет выговорить ни слова. Словно слепой, он нащупал у себя за спиной стул и медленно на него опустился.

— Мальчики в школе? — спросил он. — Мальчики в школе спали с Джемаймой, когда ей было одиннадцать лет? Кто? Сколько?

Он подумал, что найдет их. Найдет их и разберется с ними, несмотря на то что прошло столько лет.

— Я не знаю сколько, — ответила Мередит. — У нее всегда были бойфренды, но я не думаю… Конечно, же не все они, Роб.

Но он знал, что она лжет, чтобы пощадить его чувства, или думает, что предает Джемайму, а ведь на деле это он ее предал, раз не видел того, что творилось перед самым его носом.

— Скажи мне остальное, — попросил он. — Ты ведь не все рассказала.

Ее голос дрогнул, и он понял, что она плачет.

— Нет-нет. Больше ничего.

— Черт возьми, Мерри…

— В самом деле.

— Скажи мне.

— Роб, пожалуйста, не спрашивай.

— Что еще? — Его голос тоже дрогнул, когда он сказал: — Ну, пожалуйста.

Возможно, это и заставило ее продолжить.

— Если был мальчик, с которым она это делала, и другой мальчик начинал ее хотеть… Она не понимала. Она не знала, что значит хранить верность. Она не видела в этом что-то плохое и не была распутной. Она просто не понимала, как это выглядит в глазах других людей. То есть не знала, что они думают, что могут спросить или сделать. Я пыталась сказать ей, но появлялся еще один мальчик и еще один мужчина, а она не понимала, что то, чего они хотят, не имеет отношения к любви, а когда я пыталась ей сказать, она думала, что я…

— Да, — прервал ее Роб. — Понятно. Да.

Она снова замолчала, хотя он слышал шорох в трубке. Должно быть, Мередит утирает глаза платком, подумал он. Она плакала, пока говорила.

— Мы ссорились. Помнишь? Мы часами говорили в ее спальне. Помнишь?

— Да. Да. Помню.

— Так что понимаешь… я пыталась… я должна была рассказать кому-то, но не знала кому.

— Ты не додумалась сказать мне?

— Я думала. Да. Но иногда мне казалось… что все мужчины и, возможно, даже ты…

— О господи, Мерри…

— Прости. Прости, пожалуйста.

— Почему ты… Она что-нибудь говорила?..

— Никогда. Ничего такого.

— Но все же ты думала…

Он чувствовал, как внутри его клокочет смех, смех отчаяния от такой невероятной мысли, такой далекой от того, кем он был и как прожил свою жизнь.

По крайней мере, подумал он, Гордон Джосси стал для его сестры альтернативой. Она нашла то, что искала, потому что она была ему верна. Как же иначе?

— С Джосси она успокоилась. Она была ему верна. Я тебе говорил, что он хотел на ней жениться, а он не сделал бы ей предложения, если бы у него было хоть малейшее подозрение, что…

— В самом деле?

Он не договорил, услышав, с какой интонацией был задан этот вопрос.

— Что «в самом деле»?

— Он в самом деле хотел на ней жениться?

— Конечно. Она уехала, потому что хотела подумать над этим. Он беспокоился, решив, что между ними все кончено, и беспрестанно звонил ей, вот почему она купила себе новый мобильник. Так что, видишь, она в конце концов достигла своей цели… Я говорил тебе все это, Мерри, — закончил он невнятно и стал ждать, что еще откроет ему Мередит.

Оказалось, что было еще кое-что.

— Но, Роб, перед нашей… как мне это назвать? ссорой? разрывом? окончанием нашей дружбы?.. перед этим она говорила, что Гордон вообще не хочет жениться. Это не она, а он не хотел жениться, вот и все. Она сказала, что он боится брака. Боится слишком сближаться с кем-то.

— Мужчины всегда так говорят, Мерри. Поначалу.

— Нет. Послушай. Она еле-еле уговорила его жить вместе, а до этого ей приходилось уговаривать его провести с ней ночь, а до этого ей долго пришлось склонять его к сексу. Сам подумай, разве он так уж хотел на ней жениться? Что его так изменило?

— Он с ней жил. Привык к этому. Он понял, что это уже не страшно. Узнал, что…

— Что? Что узнал? Роб, если он что-то и узнал, то, скорее всего, обнаружил, что Джемайма…

— Нет.

Он сказал так не потому, что верил в это, но потому, что хотел в это верить: в то, что его сестра была для Гордона Джосси тем же, чем для родного брата. Открытой книгой. Разве не этим должны быть любовники друг для друга? Но ответа у него не было. Да и откуда он у него мог взяться? Обрести подругу для него было немыслимой фантазией.

— Лучше бы ты не спрашивал, — сказала Мередит. — Лучше бы я тебе ничего не говорила. Да и какое сейчас это имеет значение? Думаю, по вечерам она просто хотела, чтобы кто-то ее любил. Пока мы были детьми, я этого не понимала. А когда поняла, мы стали старше, стали совсем разными, и когда я пыталась поговорить с ней об этом, казалось, что это у меня проблема, а не у Джемаймы.

— И эта проблема ее убила, — вздохнул он. — Вот что случилось, ты согласна?

— Конечно нет. Потому что, если она, как ты сам сказал, изменилась, если она была верна Гордону… Она ведь была с ним дольше, чем с кем-то другим. Более двух лет? Или даже три года?

— Она уехала второпях. Он ей все время названивал.

— Вот видишь. Значит, он хотел, чтобы она вернулась. Он не стал бы звонить, если бы она была ему неверна. Думаю, она выросла из всего этого, Роб. Я так думаю.

Слушая страстный голос Мередит, Робби понимал: все, что она говорит, сказано ради того, чтобы ему стало легче. Он чувствовал изнеможение, у него кружилась голова. Среди той новой информации, которую он узнал, крылась правда о его сестре. Надо было объяснить и ее жизнь, и смерть. Он должен был докопаться до правды, потому что только тогда он сумел бы простить себя за то, что не помог Джемайме, когда она больше всего в нем нуждалась.

Барбара Хейверс и Уинстон Нката вернулись в оперативный командный пункт в Линдхерсте и отдали старшему суперинтенданту поддельные рекомендательные письма из Технического колледжа № 2. Уайтинг прочитал их. Он был из тех людей, которые, читая, шевелят губами. Читал он медленно.

— Мы поговорили с этими преподавателями, сэр, — сказала Барбара. — Они этих писем не писали. И Гордона Джосси они не знают.

Уайтинг посмотрел на нее.

— Да, это странно.

Барбаре показалось, что он не слишком заинтересовался этим делом.

— В прошлый раз вы сказали, что насчет него звонили две женщины, — напомнила Барбара.

— В самом деле? — Уайтинг задумался. — Кажется, было два звонка. Две женщины советовали мне присмотреться к Джосси.

— И? — спросила Барбара.

— И? — повторил Уайтинг.

Барбара переглянулась с Уинстоном, и он пришел к ней на помощь.

— У нас есть эти письма. В Лондоне погибла девушка, которая была связана с Джосси. Какое-то время назад он ездил в Лондон на розыски. Джосси этого не отрицает, он повсюду рассовывал открытки с ее фотографией и своим телефоном. Просил позвонить ему, если кто-то ее видел. Вот и вам две женщины звонили, просили обратить на него внимание.

— Эти женщины ничего не говорили о лондонской открытке, — сказал Уайтинг. — И вашу погибшую девушку не упоминали.

— Нам нужно узнать, как все это стыкуется.

— Да, — согласился Уайтинг. — Это может показаться подозрительным. Я понимаю.

Барбара решила, что обходными путями к суперинтенданту не подъедешь.

— Сэр, что вы знаете о Гордоне Джосси, но предпочитаете скрывать от нас? — спросила она.

Уайтинг вернул ей письма.

— Ничегошеньки.

— Вы проверяли его в связи с телефонными звонками?

— Сержант… кажется, Хейверс? И Нката? — Уайтинг дождался их кивков, хотя Барбара готова была поклясться, что он отлично запомнил их фамилии, несмотря на то что произнес их неправильно. — Я не расположен занимать своих людей проверкой телефонного звонка какой-то женщины, недовольной тем, что этот человек не пришел на свидание.

— Вы говорили о двух женщинах, — напомнил ему Нката.

— Одна женщина, две женщины… Дело в том, что жалобы у них не было, только подозрения, причем весьма сомнительные, если вы меня понимаете.

— Например? — спросила Барбара.

— Например, они не сообщили ничего подозрительного. Он не подглядывал в окна. Не таскался возле начальных школ. Не вырывал сумки у старушек. Не носил в свой дом ничего подозрительного и ничего такого из него не выносил. Не приглашал на улице женщин в свой автомобиль, чтобы развлечься. Женщины своих имен не назвали, а просто сказали, что он подозрительный тип. И эти ваши письма, — он указал на поддельные бумаги, — ничего не добавляют. Для меня важно не то, что он их подделал…

— Это не он, — перебила его Барбара. — Он не умеет читать и писать.

— Ну и ладно. Кто-то другой их подделал. Приятель. Подружка. Кто знает. Да разве в таком возрасте кто-нибудь взял бы его в подмастерья, если бы он не представил каких-нибудь документов? Для этого письма и понадобились.

— Верно, — согласилась Барбара. — Но факт остается…

— Главное здесь — хорошо ли он делал свою работу. А делал он ее хорошо. Он был отличным подмастерьем в Итчен-Аббасе. Потом он начал свой бизнес. Построил его, и, насколько мне известно, все у него хорошо.

— Сэр…

— Я думаю, что на этом можно поставить точку, а вы как считаете?

Барбара так не думала, но промолчала. Нката тоже ничего не сказал. Они старалась не смотреть друг на друга, потому что оба заметили, что суперинтендант проговорился: они ведь не говорили ему, что Гордон Джосси был подмастерьем у Ринго Хита, а то, что Уайтинг знал об этом, означало, что в жизни Гордона Джосси не все так просто. Барбара не сомневалась: суперинтендант Закари Уайтинг знает больше, чем говорит.

После телефонного разговора с Робом Хастингсом Мередит решила приступить к дальнейшему расследованию. Она чувствовала, что бедный Роб совершенно раздавлен, что его мучают угрызения совести, и отчасти она сама в этом виновата, рассказав ему о том, о чем следовало бы помолчать, а значит, необходимо исправить положение. Она достаточно насмотрелась телевизионных фильмов о копах и рассудила, что теперь ей надо поехать в Линдхерст. Она была совершенно уверена в том, что Джины Диккенс там не будет, поскольку та прочно обосновалась у Гордона Джосси. Мередит помнила, что комната Джины находится над чайной «Безумный шляпник». Если окажется, что она там, Мередит скажет, что пришла извиниться за свое поведение. Она, мол, очень расстроена. Это утверждение, по крайней мере, было честным, хотя и составляло лишь половину правды.

Мередит отпросилась с работы на полдня, сославшись на сильную головную боль: жара, мол, да еще и месячные. Она поработает дома, если они не возражают. Там она положит на голову холодный компресс. Она уже сделала большую часть своей работы. Какой-нибудь час, и все будет закончено.

Босс согласился, и она ушла. Приехав в Линдхерст, припарковалась возле музея Нью-Фореста и прошла по главной улице к чайной. Посреди лета Линдхерст осаждали туристы. Город находился в центре заповедника, и посетители делали там первую остановку, желая ознакомиться с этой частью Хэмпшира.

Комната Джины находилась над чайной, оттуда пахло свежей выпечкой. К верхним помещениям вел отдельный вход. Поскольку комнат там было только две, а из одной из них доносилась музыка в стиле хип-хоп, Мередит выбрала другую дверь. Здесь она применила знания, полученные в результате просмотра телевизионных полицейских сериалов: воспользовалась кредитной картой, чтобы открыть замок. Ей потребовалось пять попыток, Мередит взмокла от пота — частично это было вызвано нервами, частично духотой, — но все-таки у нее получилось. Когда она попала в комнату, то поняла, что приняла правильное решение: на тумбочке звонил мобильник, и это давало ей ключ.

Она рванулась к телефону. Взяла трубку, произнесла «да?» как можно более уверенно и задыхаясь, чтобы изменить голос. Сделав это, она оглядела комнату, обставленную очень просто: кровать, комод, тумбочка возле кровати, письменный стол и гардероб. Имелась здесь и раковина и зеркало над ней, но ванной не было. Поскольку окно было закрыто, в комнате стояла удушающая жара.

На другом конце провода молчали. Мередит подумала, что опоздала, и мысленно выругалась, как вдруг заговорил мужской голос:

— Детка, здесь был Скотленд-Ярд. Черт возьми, сколько еще ждать?

Мередит похолодела с головы до ног, словно по комнате пронеслась струя воздуха из морозильника.

— Кто это? Скажите, кто это? — спросила она.

В ответ молчание, потом тихое «черт!» — и больше ничего.

— Алло! Алло! Кто это? — повторила она, хотя и знала, что, кто бы это ни был, он уже отсоединился.

Мередит нажала на кнопку, чтобы сделать обратный звонок, хотя и знала, что звонивший человек вряд ли ответит. Но этого ей и не нужно было. Она хотела лишь увидеть номер, с которого пришел вызов. Однако на дисплее высветилось: «Частный номер». Черт, подумала она. Кто бы это ни был, он установил запрет на определение своего номера. Звонок на том конце продолжал надрываться. Ни тебе голосовой почты, ни автоответчика. Это наверняка звонил сообщник Джины Диккенс.

Мередит почувствовала ликование. Ее открытие доказывало, что с самого начала она была права. Она знала, что Джина Диккенс еще та особа. Оставалось лишь определить настоящую цель ее приезда в Нью-Форест. Что бы там Джина ни талдычила о программе помощи девочкам, попавшим в трудную ситуацию, Мередит в это не верила. Насколько она понимала, единственной девушкой, угодившей в такую ситуацию, была Джемайма.

Музыка «хип-хоп» проникала сквозь стены. Шум из чайной усиливался. От движения транспорта на улице дрожали стекла: мимо дома проезжали грузовики, автомобили, направлявшиеся в Саутгемптон или Болье, машины переключали скорость. Туристские автобусы размером с небольшой дом направлялись в Брокенхерст или еще дальше, в портовый город Лимингтон, на экскурсию на остров Уайт. Мередит вспомнила, как Джина рассказывала о какофонии под ее окном. Хотя бы в этом случае она не лгала. Но во всем остальном… Что ж, Мередит это сейчас и выяснит.

Нужно было спешить. Мередит снова бросало то в жар, то в холод, но она знала, что не может открыть окно: нельзя привлекать внимание к комнате. Температура и духота помещения вызывали у нее клаустрофобию.

Сначала она набросилась на прикроватную тумбочку. Радиочасы, стоявшие на ней, были настроены на программу «Радио-5», что, пожалуй, ни о чем не говорило. В единственном ящике тумбочки не было ничего, кроме коробки с бумажными платками и старой открытой упаковки «Блю-так»,[54] почти не использованной. На полке внутри лежала стопка журналов, Мередит подумала, что они слишком старые, поэтому вряд ли принадлежат Джине Диккенс.

В гардеробе хранилась одежда, но не так много, как если бы человек рассчитывал на долгое проживание в этом месте. Одежда была в хорошем состоянии, и Мередит это не удивило, — она давно обратила внимание на то, в чем ходит Джина. У нее был дорогой вкус, модного барахла она не признавала. Одежда не дала Мередит дополнительного ключа к персоне ее владелицы. Непонятно только было, как Джина намеревалась сохранить свои привычки при доходах Гордона Джосси.

Такая же история ожидала Мередит при осмотре ящиков комода. Она лишь убедилась, что свое белье Джина покупала не на распродажах. Трусики у нее были шелковые либо атласные, по меньшей мере шести разных цветов и рисунков, причем к каждым прилагался соответствующий лифчик. Еще там лежали аккуратно сложенные футболки, свитера, несколько шарфов. Вот и все.

Письменный стол давал еще меньше информации. В деревянной подставке стояло несколько туристических брошюр, а в центральном ящике — на удивление дешевая писчая бумага и две открытки с изображением чайной «Безумный шляпник». В отделении ящика лежала одинокая ручка. Мередит закрыла ящик, уселась на стул и задумалась о том, что увидела.

По сути, ничего полезного. У Джины была хорошая одежда. Она любила красивое белье, и у нее был телефон. Интересно только, почему она не взяла мобильник с собой? Забыла? Не хотела, чтобы Гордон Джосси знал о нем? Может, мобильник открыл бы ему то, о чем она не собиралась ему рассказывать? Может, она в бегах? Единственным способом получить ответ на один из этих вопросов было спросить Джину об этом напрямую, но сделать это Мередит не могла, не открыв того, что она проникла в ее комнату, но так ничего и не узнала.

Мередит огляделась по сторонам. От нечего делать она заглянула под кровать и не удивилась, когда увидела там чемодан, в котором, однако, ничего не обнаружилось. Чувствуя себя смешной, она даже проверила, нет ли у чемодана двойного дна, но потерпела фиаско. Разогнулась, еще раз отметив духоту в комнате, и решила сполоснуть лицо водой: не повредит воспользоваться раковиной. Но вода оказалась теплой, пришлось бы несколько минут дожидаться, пока она не станет попрохладнее.

Мередит промокнула лицо полотенцем, аккуратно сложила его и снова повесила на вешалку, потом пригляделась к раковине. Она висела на стене и была довольно современного вида, очень миленькая, с нарисованными на фаянсе цветами и виноградными лозами. Мередит провела по ней рукой и подумала, что так, должно быть, делала и Джина, потом запустила руку под раковину. Пальцы ее на что-то наткнулись. Мередит присела, чтобы лучше разглядеть.

Под раковиной что-то было приклеено «Блю-таком». Маленький бумажный пакет. Мередит оторвала его от днища раковины и принесла к столу. Осторожно сняла клейкое вещество, чтобы снова потом им воспользоваться.

В развернутом виде бумага оказалась листом дешевой бумаги. Она была свернута конвертиком, и в нем лежало что-то вроде маленького медальона. Мередит предпочла бы увидеть там записку, шифр или что-нибудь подобное. Вот если бы там было написано: «Я попросила Гордона Джосси убить Джемайму Хастингс, чтобы он достался мне»! Впрочем, Мередит не возразила бы и против такой записки: «Думаю, что Гордон Джосси убийца, хотя я не имею к этому отношения». Вместо этого она увидела круглый предмет, сделанный довольно топорно, как будто на уроке труда в школе. Задуман он был совершенно круглым, но таковым не получился. Сам металл был похож на грязноватое золото, но, скорее всего, был чем-то другим. Мередит подумала, что вряд ли школьникам дают тренироваться на столь дорогих металлах.

Мысль о школе неминуемо заставила ее вспомнить об Уинчестере, откуда приехала Джина Диккенс. Надо будет это расследовать. Мередит не знала, принадлежит ли этот предмет Джине и зачем Джина или кто-то другой прикрепил его к раковине, хотя открытая упаковка «Блю-така» говорила о том, что это ее вещь. Поскольку этот предмет мог принадлежать Джине, расследование нельзя было считать завершенным.

Оставался вопрос: взять ли медальон с собой или постараться запомнить, как он выглядит, чтобы позже дать его описание. Мередит решила нарисовать его, присела к письменному столу, вынула из ящика лист бумаги и попыталась нарисовать. Оказалось, что это не так-то легко. На металле было что-то было оттиснуто, и Мередит не могла как следует это разглядеть. Выхода у нее не оставалось, и она совершила мелкое воровство. В конце концов, цель у нее была благая.

Вернувшись домой, Гордон Джосси обнаружил Джину там, где никак не ожидал ее увидеть, — в западном загоне. Она находилась в дальней части загона, он мог бы ее и не заметить, если бы один из пони не заржал, обратив на себя его внимание. На фоне темно-зеленого леса он увидел светлые волосы Джины. Вначале Гордон подумал, что Джина просто идет вдоль ограждения с наружной стороны загона, возможно, возвращается с прогулки в лесу. Но когда он вылез из пикапа вместе с Тесс и подошел к ограде, то понял, что Джина находится в самом загоне.

Гордон так и вскинулся. С самого начала Джина говорила, что боится пони, и, когда он увидел ее в загоне, в нем сразу зашевелилось недоверие.

Джина не заметила его появления. Она шла вдоль проволочной ограды, не обращая внимания на пони. Смотрела себе под ноги, словно боялась наступить на помет животных.

Гордон окликнул ее. Она вздрогнула и схватилась рукой за воротник рубашки. В другой руке у нее была карта.

Он обратил внимание, что на ногах у нее веллингтоны. Значит, гадюк она и в самом деле побаивается. Надо будет объяснить ей, что гадюкам в загоне делать нечего, другое дело — пустошь. Впрочем, сейчас был не тот момент. Первое, что он должен спросить, — это что она делает в загоне и зачем ей карта. Джина улыбнулась, помахала картой и сложила ее.

— Ты меня напугал, — засмеялась она.

— Что ты здесь делаешь? — Это прозвучало резко, он постарался смягчить тон, но у него не получилось. — Я думал, ты боишься пони.

Джина взглянула на животных. Те шли по загону в сторону поилки с водой. Гордон посмотрел на них и направился к забору. Тесс бежала следом. Воды в поилке было мало, Гордон снял шланг, размотал его, вошел в загон и приказал собаке оставаться на месте. Тесс это не понравилось, и она забегала взад и вперед, демонстрируя неудовольствие, а Гордон стал заполнять поилку водой.

Джина пошла в его сторону, двигаясь не по прямой, как это сделал бы на ее месте другой человек, а вдоль забора, чуть ли не вплотную к ограде. Она ответила ему не раньше, чем добралась до восточной части загона.

— Ты меня поймал. Уф. А я так хотела сделать тебе сюрприз.

Она осторожно взглянула на пони. Подходя к Гордону, Джина одновременно становилась ближе к пони.

— Какой сюрприз? — спросил он. — И эта карта? Зачем тебе здесь карта? Разве карта тоже сюрприз?

— Ну перестань, — рассмеялась Джина. — Я не могу ответить сразу на столько вопросов.

— Зачем ты оказалась в загоне, Джина?

Она внимательно посмотрела на него и осторожно спросила:

— Что-то случилось? Я не должна была сюда входить?

— Ты говорила, что дикие пони… Ты говорила, что лошади вообще…

— Я знаю, что я говорила о лошадях. Но это не значит, что я не могу с этим справиться.

— О чем ты толкуешь?

Джина встала рядом с ним и провела рукой по своим блестящим волосам. Несмотря на охватившее его смятение, ему понравилось то, как она это сделала. Ему нравилось, когда ее волосы безупречно ложились на место, как бы она или он их ни трепали.

— Я пытаюсь справиться с иррациональным страхом, — пояснила она. — Это называется десенсибилизация. Разве ты не слышал о людях, которые преодолевают свои страхи, открываясь им?

— Чепуха! Люди не могут преодолеть страх.

Джина улыбалась, но, когда он сказал это, улыбка померкла.

— Что за ерунда, Гордон. Конечно могут, если хотят. Они постепенно открывают себя тому, что внушает им страх, и в конце концов перестают бояться. Как, например, люди отучают себя бояться высоты? Они поднимаются все выше и выше. А люди, боящиеся летать на самолете, постепенно к этому привыкают: сначала они подходят к двери самолета, затем заходят внутрь, затем садятся на сиденья. Ты об этом ни разу не слышал?

— Какое отношение это имеет к загону? И зачем тебе карта? Какого черта ты взяла с собой карту?

Джина нахмурилась и перенесла вес с одной ноги на другую в чисто женской манере, выставив вперед бедро.

— Гордон, ты меня в чем-то обвиняешь?

— Ответь на вопрос.

У нее был такой же испуганный вид, как в тот момент, когда он ее окликнул. Только на этот раз он знал, что виной тому его резкий тон.

— Я только что тебе объяснила, — тихо сказала она. — Я пыталась к ним привыкнуть, находясь с ними в одном загоне. Не рядом, но в то же время не по другую сторону забора. Я хотела оставаться там до тех пор, пока не почувствую, что больше не нервничаю. Потом я собиралась приблизиться к ним на один или два шага. Вот и все.

— Карта, — напомнил Гордон. — Я хочу узнать насчет карты.

— Ну что такого? Я взяла ее из своей машины, Гордон. Мне нужно было чем-то на них махать, напугать их, если бы они подошли ко мне слишком близко.

Он ничего не ответил на это. Джина смотрела на него так внимательно, что он отвернул голову, чтобы она не прочитала его мысли. Он чувствовал, как кровь стучит в висках, и знал, что лицо его покраснело и на нем все написано.

— Ты понимаешь, что ведешь себя так, будто в чем-то меня подозреваешь? — спросила Джина очень осторожно.

Гордон снова не ответил и вышел из загона, чтобы и она оттуда вышла. Он направился к воротам, а она последовала за ним.

— В чем дело, Гордон? Что случилось? Что-то еще?

— Что ты имеешь в виду? — Он круто повернулся к ней. — Что еще должно было случиться?

— О господи, не знаю. Сначала к тебе пришел какой-то странный мужчина. Потом детективы из Скотленд-Ярда сказали тебе, что Джемайма…

— Дело не в Джемайме! — закричал он.

Джина даже рот открыла.

— Хорошо. Дело не в Джемайме. Но тыявно расстроен. Неужели из-за того, что я вошла в загон, пытаясь привыкнуть к лошадям? Это бессмысленно.

— Они говорили с Ринго, — с трудом выдавил Гордон, потому что ему нужно было что-то сказать. — Он сказал мне по телефону.

— Ринго? — непонимающе переспросила Джина.

— Он отдал им рекомендательные письма, а эти письма — фальшивка. Ринго этого не знал, а они разнюхают и живо сюда явятся. Клифф солгал, как я его и просил, но, если на него нажмут, он расколется. Они сумеют его заставить, и он не выдержит.

— А это важно?

— Конечно важно!

Гордон рывком отворил ворота.

Он забыл о собаке. Тесс примчалась и с восторгом набросилась на Джину. Гордон сказал себе, что это что-то да значит — то, что Тесс любит Джину. Тесс хорошо разбиралась в людях, и если решила, что Джина порядочный человек, то нечего и расстраиваться.

Джина наклонилась и почесала собаке голову. Тесс завиляла хвостом и еще больше стала к ней ластиться. Джина взглянула на Гордона.

— Но ты ведь ездил в Голландию. И точка. Если они захотят проверить, ты скажешь полиции, что солгал, потому что не хотел лишних расспросов. И разве важно, что ты не сохранил билет? Ты ездил в Голландию, и ты можешь это как-то доказать. В гостинице осталась регистрация. Переписка по Интернету. Человек, с которым ты договаривался насчет камыша. Неужели все это так трудно?

Он не ответил.

— Гордон, может, это не так? Ты действительно ездил в Голландию?

— Зачем тебе это знать? — вспылил Гордон.

Он не хотел злиться, однако терпеть не мог, когда на него давили.

Джина даже отступила от него на шаг и бросила взгляд ему за спину. Гордон повернулся посмотреть, кто пришел, но там стояла лишь ее машина, и он понял, что Джина хочет уехать. Похоже, она переборола это желание, потому что снова заговорила спокойно, хотя Гордон видел, что она настороже и готова сбежать от него. Интересно, как они дошли до такой точки? В душе он знал, что с женщинами у него всегда будет этим кончаться. Эта уверенность казалась ему высеченной в камне.

— Дорогой, что происходит? — спросила Джина. — Кто такой Ринго? О каких письмах ты говоришь? Может, полиция сегодня опять к тебе приходила? Или все это из-за меня? Если это так, то я понятия не имела… я не хотела ничего плохого. Мне только казалось, что если мы будем вместе — я имею в виду, навсегда, — то мне нужно привыкать к диким животным Нью-Фореста. Ведь лошади — часть твоей жизни. Они — часть твоих владений. Не могу же я всю жизнь их избегать.

Это была если не оливковая ветвь, то по меньшей мере развилка на дороге, и Гордону предоставлялась возможность выбрать правильный путь.

— Если бы ты хотела к ним привыкнуть, я бы тебе помог.

— Знаю. Но я задумала устроить тебе сюрприз. — В ее голосе стало поменьше напряжения. — Извини, если я позволила себе вольность. Я не думала, что от этого кому-нибудь будет плохо. Вот посмотри. — Она взяла карту и развернула ее. — Показать тебе, Гордон?

Она ждала от него согласия. Когда он кивнул, Джина медленно подошла к поилке с картой в руке. Пони пили, но при ее приближении осторожно подняли головы. Они, в конце концов, были дикими. Такими и останутся.

Тесс тявкнула, привлекая к себе внимание, и Гордон взял ее за ошейник. Возле поилки Джина подняла карту, помахала ею на пони и закричала: «Кш, лошади!» Тесс громко залаяла, а пони сбились в кучу и побежали к дальней стороне загона.

Джина вернулась к нему. Она ничего не сказала. Молчал и Гордон. Ему явился еще один выбор, но теперь их было так много, так много выборов и так много дорог, причем с каждым днем их становилось все больше. Одно неверное движение — и все. Гордон это отлично понимал.

Джина вернулась. Когда она снова оказалась за забором, он отпустил ошейник, и Тесс бросилась к Джине. Та потрепала собаку, и ретривер кинулся к сараю, в тень и к миске с водой.

Джина остановилась перед ним. Гордон по-прежнему был в темных очках. Она протянула руку и сняла их.

— Дай мне посмотреть в твои глаза.

— Свет резкий, — сказал он, хотя это не вполне отвечало действительности. — Мне не нравится, когда их на мне нет, — а вот это была чистая правда.

— Гордон, ты можешь успокоиться? Позволь, я помогу тебе все отпустить.

Он был напряжен с головы до ног.

— Не могу.

— Можешь, — возразила она. — Позволь мне, мой дорогой.

Чудом Джины было то, что она уже забыла, как он вел себя с ней несколько минут назад. Она была воплощением настоящего. Прошлое осталось в прошлом.

Она обхватила его одной рукой за шею и притянула к себе, а другая рука заскользила по его груди, опускаясь все ниже и ниже. Он тотчас отреагировал.

— Позволь, я помогу тебе все отпустить, — повторила она, прижавшись к нему. — Позволь мне, дорогой.

Он беспомощно простонал и сделал выбор. Убрал оставшийся между ними узкий просвет.

Глава 17

— Его зовут Юкио Мацумото, — сказала Изабелла Ардери, когда Линли вошел к ней в кабинет. — Его брат увидел фоторобот и позвонил.

Она переложила какие-то бумаги на столе.

— Хиро Мацумото? — спросил Линли. Ардери посмотрела на него.

— Да, это его брат. Вы его знаете?

— Знаю. Он виолончелист.

— Из Лондонского оркестра?

— Нет. Он солист.

— Известный?

— Если вы слушаете классическую музыку.

— А вы, как я понимаю, слушаете.

В ее голосе послышалось раздражение. Должно быть, Изабелла обиделась, решив, что он демонстрирует перед ней свою эрудицию. Она вообще была не в духе. Неужели это вызвано его встречей с Хильером? Линли хотел сказать ей, чтобы она не беспокоилась на этот счет. Хотя после смерти Хелен он и восстановил дружеские отношения с Хильером, но чувствовал, что долго это не продлится и они снова будут на ножах.

— Я слышал его игру. Если это и в самом деле тот Хиро Мацумото, который вам звонил.

— Сомневаюсь, что есть два человека с таким именем. Кстати, в Ярд он не приедет. Сказал, что будет говорить с нами в офисе его адвоката. Потом мы пошли на компромисс и договорились встретиться в баре отеля «Майлстоун». Это недалеко от Альберт-холла. Вы знаете, где это?

— Нетрудно будет найти, — ответил он. — Но почему не в офисе адвоката?

— Мне не нравится роль просителя. — Ардери взглянула на часы. — Десять минут. Я встречу вас в машине. — Она кинула ему ключи.

Пришла она через пятнадцать минут. В салоне машины запахло мятой.

— Ладно, — сказала она, когда они выехали на пандус. — Рассказывайте, Томас.

Он покосился на нее.

— О чем?

— Не юлите. Хильер приказал вам следить за мной и отчитываться?

— Ну, не в таких выражениях, — усмехнулся Линли.

— Но разговор шел обо мне?

На улице он затормозил и посмотрел на нее.

— Знаете, в некоторых ситуациях такие выводы попахивают нарциссизмом. Я бы ответил так: «Мир не крутится вокруг вас, шеф».

— Изабелла, — поправила она.

— Шеф, — повторил он.

— О господи, Томас. Я не позволю вам продолжать в том же духе. Называйте меня Изабеллой. А теперь повторю свой вопрос: вы собираетесь рассказать или я должна делать предположения? Я хочу, чтобы со мной работали верные люди. Вы должны сделать выбор.

— А если я не хочу?

— За ушко да на солнышко. В одно мгновение вы снова станете инспектором дорожного движения.

— Я никогда не был инспектором дорожного движения, шеф.

— Изабелла. И вы, черт возьми, отлично знаете, что я имею в виду, как бы ни скрывали это за своими безупречными манерами.

Линли выехал на Бродвей и обдумал маршрут. Он решил ехать к Бердкейдж-уок, а оттуда повернуть к Кенсингтону.

Отель «Майлстоун» был одним из многих шикарных заведений, появившихся в городе в последние несколько лет. Его построили в том же архитектурном стиле, что и особняки из красного кирпича, обращенные на Кенсингтонские сады и дворец. Здесь было спокойно, тихо, настоящий оазис по сравнению с толчеей Кенсингтон-Хай-стрит, находившейся совсем недалеко отсюда. Были и кондиционеры — настоящее блаженство.

Сотрудники отеля, одетые в дорогую униформу, говорили тихими голосами церковных служителей. Как только Линли и Изабелла Ардери вошли в отель, к ним тотчас приблизился любезный консьерж и спросил, чем он может помочь.

Ардери сказала, что им нужен бар. Она говорила быстро, по-деловому.

Секундное замешательство консьержа Линли воспринял как неодобрение, которое не было озвучено. Вероятно, Изабеллу приняли за инспектора, пришедшего с проверкой, или за человека, который будет писать о «Майлстоуне» еще в одном из миллиардов путеводителей по Лондону. Видимо, консьерж решил, что в интересах каждого, если он обслужит посетителей с безупречной вежливостью, но в то же время едва заметно дав понять свое отношение к манерам Ардери. Он сказал: «Конечно, мадам», — и провел их в бар, который оказался отличным местом для доверительного разговора.

Прежде чем консьерж их оставил, Изабелла попросила его подозвать бармена. Когда тот подошел, она заказала водку и тоник.

— Так вы собираетесь рассказать мне о сэре Дэвиде или нет? — спросила она, глядя в невозмутимое лицо Линли.

Тот удивился, потому что думал, что Изабелла как-то прокомментирует выбор своего напитка.

— Мне, собственно, нечего сообщить. Он хочет поскорее заполнить вакансию. Прошло слишком много времени с тех пор, как ушел Уэбберли. У вас хорошие перспективы…

— До тех пор, пока я никак не оскандалюсь, буду приходить в офис в колготках, не стану никого задевать и буду добродетельно себя вести, а в это понятие входит и то, что я не стану, невзирая на жару, пить в рабочее время водку с тоником.

— Я собирался сказать «насколько я могу судить», — сказал Линли.

Он заказал себе минеральную воду. Ардери прищурилась и посмотрела на бутылку «Пеллегрино», которую перед ним поставили.

— Вы меня осуждаете? — спросила она. — Расскажете сэру Дэвиду?

— То, что осуждаю? Нет, не расскажу.

— Пусть даже я выпиваю в рабочее время? Я не пьяница, Томас.

— Шеф, вам нет нужды объяснять мне свое поведение. А что до остального, то я не собираюсь становиться шпионом Хильера. И он это знает.

— Но с вашим мнением он считается.

— Я так не думаю. Во всяком случае, раньше этого не было.

Послышались тихие голоса, и в комнату вошли два человека. Линли тотчас узнал виолончелиста. Его спутницей была привлекательная азиатка в изящном костюме и туфлях на шпильках. Каблуки цокали по полу.

Женщина взглянула на Линли, но обратилась к Ардери:

— Суперинтендант?

Изабелла кивнула, и женщина представилась:

— Зейнаб Борн, а это мистер Мацумото.

Хиро Мацумото чуть поклонился и одновременно протянул руку. Пробормотав традиционное приветствие, обменялся с Линли крепким рукопожатием. Линли подумал, что у него приятное лицо и добрые глаза за стеклами очков в металлической оправе. Для человека с мировой известностью в мире классической музыки он держался слишком скромно, Мацумото вежливо попросил официанта подать ему чаю. Зеленого, если он у них есть, а если нет, то и черный сойдет. Говорил он почти без акцента. Линли вспомнил, что Мацумото родился в Киото, но много лет учился и играл за границей.

Музыкант сказал, что сейчас он выступает в Альберт-холле. В Лондон приехал всего на две недели, кроме концертов даст мастер-класс в музыкальном колледже. Фоторобот Мацумото увидел по чистой случайности — он попался ему на глаза в газете и в телевизионных новостях.

— Прошу вас, поверьте, — спокойно сказал Мацумото. — Юкио не убивал эту женщину. Он не мог этого сделать.

— Почему? — спросила Ардери. — Он был там — у нас есть свидетель — и, похоже, сбежал оттуда.

На лице Мацумото отразилась боль.

— Этому должно быть объяснение. Кем бы ни был мой брат, что бы ни делал, он не убийца.

— Младший брат мистера Мацумото, — пояснила Зейнаб Борн, — страдает от параноидальной шизофрении. Лекарства, к сожалению, он принимать отказывается. Но с тех пор, как он приехал в Лондон, с полицией дел не имел. Можете проверить, и вы увидите, что это правда, он ведет спокойный образ жизни. Мой клиент, — она быстро прикоснулась к руке Хиро Мацумото, — ручается за него, так что вам следует обратить внимание на поиски истинного убийцы.

— Возможно, все дело в шизофрении, — заметила Ардери, — но поскольку его видели бежавшим с места убийства, поскольку он снял часть одежды и скатал ее…

— Было жарко, — напомнила адвокат.

— …то его следует допросить. Так что, мистер Мацумото, если вы знаете, где он, вы обязаны нам сказать.

Виолончелист колебался. Он вынул из кармана платок и начал протирать очки. Без очков лицо его казалось совсем молодым. Линли знал, что ему под пятьдесят, но выглядел он лет на пятнадцать моложе.

— Сначала я должен вам кое-что объяснить, — сказал он.

Судя по виду, Ардери совсем не хотелось выслушивать какие-то объяснения, но Линли стало любопытно. Ему, как младшему по должности, не следовало вмешиваться, но все же он произнес:

— Да?

Хиро Мацумото рассказал, что его брат — талантливый музыкант. Они вообще музыкальная семья, все трое, — есть еще сестра, флейтистка из Филадельфии. Музыкальные инструменты им вручили в раннем детстве. Они должны были долго и упорно учиться и достичь совершенства. Обучение досталось родителям дорогой ценой и потребовало от детей самопожертвования.

— Вряд ли можно говорить о нормальном детстве, когда перед ребенком стоит такая… цель. — Последнее слово он произнес осторожно. — Я поехал в Нью-Йорк и поступил в Джульярдскую школу музыки, Миёси училась в Париже, а Юкио — в Лондоне. Поначалу у него все шло хорошо. Не было никаких признаков того, что что-то не в порядке. Болезнь проявилась позднее. И из-за этого — оттого, что случилось это посреди учебы, — наш отец подумал, что брат симулирует. Он не мог признать этого или смириться с этим. Разумеется, он ошибался. Юкио был серьезно болен. Но в нашей культуре и в нашей семье…

Все это время Мацумото продолжал протирать очки, но после этих слов он замолчал, аккуратно надел очки и тщательно поправил их.

— Наш отец неплохой человек. Но у него твердые убеждения, и его нельзя было убедить в том, что Юкио требуется не только строгий разговор. Он приехал сюда из Киото. Сказал Юкио, чего он от него ждет. Дал ему наставления и думал, что Юкио будет им следовать. Поскольку приказы отца всегда исполнялись, он считал, что сделал достаточно. Поначалу так все и выглядело. Юкио много работал, но болезнь… Это не то, что можно убрать или уничтожить по желанию. Он потерпел неудачу, оставил колледж и попросту исчез. Десять лет мы о нем ничего не слышали. Когда мы нашли его и захотели помочь, то не смогли его заставить. Его мучают страхи. В лекарства он не верит и испытывает ужас перед больницами. Он умудряется выживать на своей музыке. Моя сестра и я делаем, что можем, чтобы проследить за ним, когда приезжаем в Лондон.

— А вы знаете, где он? Где он живет?

Мацумото взглянул на своего адвоката. Зейнаб Борн перехватила нить разговора:

— Надеюсь, мистер Мацумото ясно дал понять, что его брат болен. Он хочет быть уверен, что Юкио ничто не напугает. Мистер Мацумото понимает, что брата нужно допросить, однако он настаивает на том, чтобы вы сделали это осторожно и чтобы беседу вели в моем присутствии и в присутствии психиатра. Он также требует, чтобы вы, зная, что его брат — человек с неизлечимой параноидальной шизофренией, в разговоре с ним помнили, что все сказанное им не может быть использовано против него.

Линли взглянул на Ардери. Она обеими руками обхватила холодный бокал и постукивала по нему пальцами. За время беседы она выпила почти всю порцию, а теперь осушила бокал до дна.

— Я понимаю, что мы должны соблюдать осторожность. Вы будете присутствовать при допросе. Специалист — тоже. Если угодно, Папа Римский, министр внутренних дел, премьер-министр. Будет столько свидетелей, сколько пожелаете, но если Юкио признается в убийстве, он будет осужден.

— Он серьезно болен, — напомнила адвокат.

— Вывод сделает наше правосудие.

Наступила пауза, пока виолончелист и его адвокат обдумывали ситуацию. Изабелла откинулась на спинку стула. Линли ждал, что она напомнит им: в этот момент они защищают человека, бывшего свидетелем преступления или — что еще хуже — самого преступника. Но Изабелла не стала разыгрывать эту карту, и, судя по выражению ее лица, она знала, что ей этого не требуется.

— Вы должны посмотреть фактам в лицо, мистер Мацумото, — сказала она. — Если вы не передадите нам вашего брата, это сделает кто-то другой.

Еще одна пауза. Лицо Мацумото выражало такую боль, что Линли почувствовал сострадание и пожалел о том, что снова занялся полицейской работой, где то и дело приходится загонять людей в угол. Он видел, что Ардери делает это охотно, а у него на это не было сил.

— Он в Ковент-Гардене, — тихо сказал Мацумото. — Играет там на скрипке как уличный музыкант. За деньги.

Виолончелист опустил голову, словно это признание было для него унизительным. Возможно, так оно и было.

— Спасибо. — Ардери поднялась со стула. — Я не собираюсь его пугать. — Она обратилась к адвокату: — Когда мы его арестуем, я позвоню вам и скажу, где он находится. Мы не станем говорить с ним без вас. Вы встретитесь с психиатром и привезете его.

— Я хочу увидеть его, — сказал Хиро Мацумото.

— Конечно. Мы это устроим.

Ардери кивнула ему и сделала знак Линли, что им пора уходить.

— Вы поступили правильно, мистер Мацумото, — сказал Линли виолончелисту. — Я знаю, что вам было нелегко.

Ему хотелось сказать что-то еще, выказать дружеское расположение к этому человеку, потому что у его собственного брата в прошлом были проблемы. Но трудности Питера Линли, связанные с алкоголем и наркотиками, ничего не значили по сравнению с проблемами Юкио, поэтому Линли больше ничего не прибавил.

Изабелла позвонила сразу, как только они вышли из отеля, еще по дороге к автомобилю. Она сообщила инспектору Хейлу, что они нашли того, кто им нужен. Хейл должен выехать в Ковент-Гарден и взять с собой команду. Пятерых будет достаточно. Когда они прибудут на рынок, пусть рассредоточатся и найдут японца среднего возраста, играющего на скрипке. Его следует окружить, но не приближаться к нему. Он сумасшедший и опасный. Следует позвонить ей и сказать точно, где он находится. Она уже едет. На этом Ардери закончила разговор.

— Будем брать несчастного засранца, — обратилась она к Линли.

У него сделался такой вид, словно он удивлен, сбит с толку, ошарашен — в общем, что-то в этом духе.

— Этот парень, скорее всего, убийца, Томас, — сказала она.

— Хорошо, шеф, — вежливо ответил Линли.

— Что?! Я предоставлю им чертова психиатра, эксперта или как там его и ни слова не произнесу. Пусть мисс Высокие Шпильки, если понадобится, сидит у него на коленях. Но я не хочу его упустить, когда мы его наконец-то достали.

— Не стану вам возражать.

Но Ардери видела, что он с чем-то не согласен, и надавила на него:

— У вас, я вижу, есть лучший подход.

— Да нет, что вы.

— Черт возьми, Томас, мы работаем вместе, и вы должны быть откровенны со мной, даже если я стану выкручивать вам руки.

Они подошли к машине, и Линли помедлил, прежде чем потянуть за ручку двери. Изабелла подумала, что она, по крайней мере, отучила его открывать перед ней дверь.

— Вы уверены в том, что хотите сделать? — спросил он.

— Конечно уверена. Что еще я могу сказать? Я хочу знать, что вы думаете на любом этапе расследования.

— У вас проблемы с алкоголем?

Это было не то, чего она ожидала, но Ардери знала, что ей следовало подготовиться. Поскольку она этого не сделала, последовал взрыв эмоций:

— Ну выпила я чертову водку с тоником! Я что, кажусь вам пьяной?

— А до водки с тоником? — спросил Линли. — Шеф, я не дурак. Думаю, у вас есть кое-что в сумке. Скорее всего, это водка, потому что большинство людей думают, что у нее нет запаха. К тому же вы употребляете мятные лепешки или жевательную резинку, чтобы скрыть запах.

Ардери ответила машинально, чувствуя, как у нее заледенели кончики пальцев:

— Вы забываетесь, инспектор Линли. Вы настолько забылись, что я готова отправить вас простым патрульным в Южный Лондон.

— Я могу это понять.

Изабелле захотелось его ударить, однако она подумала, что для него это не имеет значения, да и угрозы, которые могут быть применены к нему как к полицейскому, ровным счетом ничего для него не значат. Он был не таким, как прочие, потому что работа ему была не нужна, и если ее у него отберут, или пригрозят лишить его работы, или поведут себя так, как ему, аристократу, не понравится, он спокойно уйдет и будет делать то, чем занимаются графы из его проклятого окружения, не состоящие ни на какой службе. И это ее совершенно взбесило. Линли был непредсказуемым человеком и никому не был обязан.

— Садитесь в машину, — распорядилась она. — Мы едем в Ковент-Гарден. Немедленно.

В полном молчании они проехали по южной стороне Кенсингтонских садов, затем мимо Гайд-парка. Изабелле захотелось выпить. Водка с тоником в баре отеля была типичной для подобных мест водкой с тоником: водку наливали на несчастные полтора пальца, а тоник подавали в бутылке, чтобы человек сам мог выбрать, насколько крепким будет его напиток. Из-за Линли ей пришлось налить в бокал весь тоник, и сейчас она об этом страшно жалела. Она лихорадочно прокрутила в мозгу все свои действия. Вела она себя очень осторожно. Он просто высказал предположение и стал ждать, что она будет делать.

— Я хочу забыть о нашей перепалке, Томас.

— Шеф, — произнес он, и в его интонации она услышала ответ: «как пожелаете».

Ардери хотела пойти дальше. Она хотела знать, что он скажет Хильеру. Но, продолжая разговор, она придавала этой теме слишком большое значение, чего не могла себе позволить.

Когда они подъехали к Пикадилли-серкус, зазвонил ее мобильник.

— Ардери, — бросила она в трубку.

Филипп Хейл сообщил ей, что они нашли японца со скрипкой.

— Он у лестницы во дворе, сразу за…

— За табачной лавкой, — прервала его Изабелла.

Она вспомнила, что они с Линли сами видели этого треклятого уличного музыканта. Он играл под аккомпанемент бумбокса. Скрипач в смокинге, с длинными, черными с проседью волосами. Он стоял в нижнем дворе напротив винного бара. Почему, черт побери, она не вспомнила этого человека?

— Да, он самый, — подтвердил Филипп Хейл, когда она его описала.

— Вы приехали в форме?

— Нет. Все в гражданской одежде. Два человека сидят за столами во дворе, а остальные…

Хейл замолк, а потом возбужденно заговорил:

— Черт, шеф, он собирается уходить. Выключил свой бумбокс и укладывает скрипку… Вы хотите, чтобы мы его взяли?

— Нет. Нет! Не приближайтесь к нему. Следуйте за ним, но держитесь подальше. Он не должен понять, что за ним следят. Ясно?

— Да.

— Ну и хорошо, Филипп. Мы скоро будем. Он уходит, — сказала она Линли. — Поезжайте туда, ради бога.

Она так разволновалась, что даже пальцы ног у нее нервически напряглись. Линли же был совершенно спокоен. Но когда они поехали по Пикадилли, такси перед ними вытянулись в нескончаемую вереницу.

— Черт побери, Томас, — выругалась Ардери. — Выбирайтесь отсюда поскорее.

Линли не ответил. Но, используя свое преимущество истинного лондонца, свернул с Пикадилли и поехал по второстепенным улицам, хладнокровно, со знанием дела выбирая маршрут. Когда он припарковался, снова зазвонил мобильник Изабеллы.

— На юго-западной стороне площади есть церковь, — сказал голос Филиппа Хейла.

— Он вошел туда?

Хейл ответил, что нет. Напротив церкви есть сад, и музыкант начал играть посреди центральной дорожки. Там стоят скамейки, люди слушают его.

— Шеф, уже собралась приличная толпа.

— Мы там будем. — Изабелла обратилась к Линли. — Церковь?

— Это церковь Святого Павла.

Они подошли к старому цветочному рынку, Линли коснулся руки Ардери и указал на церковь. Изабелла увидела классическое кирпичное здание с угловой кладкой из светлого камня. Она направилась в ту сторону, но пройти было не так-то легко. Повсюду стояли уличные музыканты, и сотни людей слушали их. Были здесь и колдуны, и продавцы шаров, и чечеточники, и даже группа седовласых женщин, играющих на маримбах.[55]

Изабелла подумала, что это место просто создано для чего-то ужасного — от террористического акта до угона автомобиля. Внезапно возле церкви началось какое-то волнение. Одновременно зазвонил ее мобильный телефон. Послышался крик.

— Что происходит? — спросила она в телефон.

Ей стало ясно: случилось что-то непредвиденное и совсем ей не нужное, и в этот миг она заметила Юкио Мацумото. Музыкант с паническим видом пробирался через толпу, держа скрипку в руке.

— Он нас вычислил, шеф, — сказал по мобильнику Филипп. — Не знаю как. Нам надо…

— Я его вижу. Догоните его. Если мы его потеряем, то навсегда. — Она повернулась к Линли. — Черт. Черт!

В толпе, сквозь которую пробивался Мацумото, послышались протестующие возгласы и следом за ними выкрики: «Полиция! Стой! Остановите этого человека!» — а потом настало полное безумие. Всем было известно, что в прошлом лондонской полиции имелись темные страницы, и среди них — история о том, как полицейские, преследуя в метро преступника, застрелили из пистолета безоружного невинного человека. Никто не хотел оказаться на линии огня. Неважно, что копы были в гражданской одежде. Люди разбегались в разные стороны, матери хватали детей, мужья — жен, а люди, у которых были свои счеты с полицией, делали в этой ситуации что могли, чтобы помешать.

— Куда он побежал? — спросила Изабелла у Линли.

— Туда! — сказал он и показал на север.

Изабелла проследила за его рукой, увидела голову скрипача, черный смокинг и устремилась за ним.

— Филипп, он бежит на север по… — прокричала она в телефон. — Что это? — спросила она у Линли.

— Джеймс-стрит, — сказал Линли. — В направлении Лонг-Акра.

— Джеймс-стрит, — повторила она. — В направлении… каком? — снова обратилась она к Линли. — Черт возьми! Поговорите с ним. — Она сунула мобильник Линли и побежала через толпу с криками: — Полиция! Полиция! Прочь с дороги!

Мацумото помчался к началу улицы, не обращая ни на что внимания. Падали дети, опрокинулся киоск, повалились продуктовые сумки, но крики Изабеллы «Остановите его!» никого не вдохновили.

В погоне за японцем у них с Линли имелось преимущество перед Филиппом Хейлом и его людьми. Но Мацумото бежал быстро. Его подгонял страх и демоны в голове. Изабелла увидела, что он рванул на Лонг-Акр, и рев сирен подсказал ей, что он едва не угодил под автомобиль. Она удвоила скорость, но скрипач уже повернул на другую улицу. Он мчался так, словно от этого зависела его жизнь, и прижимал к груди скрипку; смычок был уже потерян.

— Куда ведет эта улица? — крикнула Изабелла Линли. — Куда он бежит?

— На Шафтсбери-авеню, — ответил Линли и сказал в телефон: — Филипп, вы можете отрезать ему путь с другой стороны? Он собирается перебежать через Шелтон-стрит. Он не соображает, куда бежит и что вокруг него. — Он обратился к Изабелле: — Здесь неподалеку полицейские в форме. Его сейчас схватят.

— Господи, нам не нужна тут полиция, Томас.

— У нас нет выбора.

Они неслись во весь опор. Мацумото сшибал с ног пешеходов, потом он налетел на стойку с рекламой «Ивнинг стандард». Изабелла подумала, что он у них в руках, потому что наперерез скрипачу выскочил торговец, схватил его за руку и заорал: «Эй, придурок, стой!» Но Мацумото с невероятной силой толкнул возмущенного человека на витрину магазина. Стекло треснуло и разлетелось по тротуару на мелкие осколки.

Скрипач добежал до Шафтсбери-авеню. Повернул направо. Напрасно Изабелла надеялась, что какой-нибудь констебль его остановит. Они с Линли завернули за угол, Изабелла увидела опасность и мгновенно поняла, что произойдет, если они немедленно его не остановят.

Сделать это они не сумели. Не смогли.

— Как называется это место? — крикнула она Линли.

Он поравнялся с ней и вырвался вперед, но Изабелла от него не отставала.

— Хай-Холборн, Эндел, Нью-Оксфорд… — Линли тяжело дышал. — Мы не можем позволить ему перебежать на другую сторону.

Изабелла и сама это понимала. Автомобили, такси, грузовики, автобусы — все скопилось в этом месте и двигалось со всех сторон.

Но Мацумото намерен был перебежать через улицу, при этом он не смотрел ни направо, ни налево, словно совершал пробежку в парке, а не мчался по запруженной транспортом магистрали.

Такси, которое его сбило, не имело возможности остановиться. Машина выскочила с северо-восточной стороны. Как и любое транспортное средство в месте слияния улиц, где двигались десятки автомобилей, оно ехало быстро. Мацумото ступил на проезжую часть, чтобы перебежать на другую сторону, такси ударило его, и тело описало в воздухе страшную дугу.

— Господи Иисусе! — услышала Изабелла стон Линли. Он закричал в ее мобильник: — Филипп! Филипп! Его сбила машина. Немедленно пришлите «скорую помощь». Это в начале Шафтсбери-авеню, возле Сент-Джайлс-Хай-стрит.

Вокруг послышался визг тормозов, рев сирен, водитель такси выскочил из своего автомобиля, схватился за голову и побежал к поверженному телу Юкио Мацумото. К нему присоединился водитель автобуса, а потом и трое других, и набежавшая толпа скрыла скрипача из виду.

— Полиция! Отойдите! Не трогайте его! — закричал Линли.

И тогда Изабелла поняла, что приняла неправильное решение, самое плохое решение, когда приказала команде бежать за подозреваемым.

Согласившись на просьбу Изабеллы Ардери принять участие в расследовании убийства, Линли никак не предполагал, что может оказаться в больнице Святого Фомы, в тех самых комнатах и коридорах, где простился с Хелен и их ребенком. Однако «скорая помощь» привезла Юкио Мацумото именно туда, а когда Линли вошел в реанимацию, ему показалось, что то, что случилось с его женой, произошло минуту назад. Все те же запахи — антисептики и моющие средства, та же обстановка — скрепленные друг с другом и поставленные вдоль стены больничные голубые стулья, доски с плакатами, предупреждающими о ВИЧ, о болезнях, передающихся половым путем, и о необходимости часто мыть руки. Все те же звуки — прибытие карет «скорой помощи», шарканье ног, строгие приказания санитарам, катящим в приемную тележки с ранеными. Линли видел, слышал все это и вернулся к тому моменту, когда узнал, что его жену застрелили на ступенях их дома, что «скорая помощь» не приезжала двадцать минут и за это время мозг Хелен умер из-за недостатка кислорода, потому что ее сердце бесполезно качало кровь, заполняя легкие. Все было так реально, что Линли задохнулся, остановился и не повернулся, пока не услышал, что его зовет Изабелла Ардери.

Интонация ее голоса привела его в чувство.

— …полицейских для круглосуточного дежурства возле палаты, в которую его отвезут. Господи, ну что за паскудство! Я ведь сказала ему, чтобы он не приближался.

Она заломила руки, и Линли подумал некстати, что никогда еще такого не видел, хотя часто встречал в книгах это выражение, служащее признаком крайнего беспокойства. Изабелла, без сомнения, была как на иголках. Скотленд-Ярд в погоне за человеком, который в результате оказывается в больнице? Неважно, что они назвали себя, когда преследовали предполагаемого преступника. Газеты посмотрят на это по-другому, и Изабелла это знала. Знала также, что отвечать за это — если придется — будет она.

Двери отворились. Вошел Филипп Хейл, судя по лицу сильно расстроенный. Пот ручьями катился у него по вискам и каплями собирался на лбу. Он снял пиджак. Рубашка прилипла к телу.

Ардери подскочила, схватила его за руку и прижала к стене, прежде чем он вообще заметил ее присутствие в комнате. Она прошипела прямо ему в лицо:

— Вы когда-нибудь слушаете, черт бы вас побрал? Я же велела не приближаться к этому человеку!

— Шеф, я не…

— Если мы его потеряем, Филипп, отвечать будете вы. Уж я постараюсь.

— Но, шеф…

— В суд, на скамью подсудимых, за решетку! Почему вы не обращаете внимания на то, что вам приказывают? Я же сказала вам: не приближаться к подозреваемому. Я имела в виду именно это, скажите мне, черт вас возьми, Филипп, чем вы думаете? Человека сбила машина, возможно, он умрет, и если вы думаете, что вам это сойдет с рук, что ничего не случилось, то хоть теперь пораскиньте мозгами.

Хейл взглянул на Линли. Тот знал, что на свете нет лучше копа и нет более приличного человека, чем Филипп Хейл. Когда ему дают приказ, он исполняет его до конца, что он и сделал сейчас, причем все это знали.

— Что-то его спугнуло, шеф. Он играл на скрипке и вдруг бросился бежать. Я не знаю почему. Клянусь Богом…

— Вы клянетесь Богом? — Ардери потрясла его за руку. Должно быть, она крепко его ухватила, потому что кончики ее пальцев порозовели, а кожа под ногтями стала красной. — Как это мило, Филипп! Не надо басен! Возьмите на себя ответственность. Я не потерплю людей, которые извиваются, как…

— Шеф! — тихо прервал ее Линли. — Довольно.

Глаза Ардери расширились. Линли видел, что она съела помаду с губ, а на щеках у нее появились два красных яростных пятна. Прежде чем она ответила, Линли быстро сказал:

— Нам нужно встретиться с его братом и сказать ему о том, что случилось.

Ардери начала говорить, и он перебил ее:

— Мы не хотим, чтобы брат узнал об этом по радио. Не хотим, чтобы некто высокопоставленный узнал об этом из средств массовой информации.

Линли имел в виду Хильера, и Изабелла должна была понять это, даже если сейчас ею управляли демоны, которых Линли умел распознать, но никогда не понимал.

Ардери отпустила руку Хейла.

— Возвращайтесь в Ярд, — приказала она и снова повернулась к Линли: — Это второй случай. Вы предупреждены.

— Понял, — сказал он.

— И вам это безразлично? — Она снова набросилась на Филиппа Хейла: — Вы идиот, Филипп? Вы меня слышали? Возвращайтесь в Ярд.

Филипп Хейл посмотрел на Линли и снова перевел взгляд на Ардери.

— Шеф, — кивнул он и пошел прочь, качая головой.

— Свяжитесь с братом, — распорядилась Ардери и начала ходить взад и вперед.

Делая необходимые звонки, Линли наблюдал за ней и прикидывал, когда она снова побежит в дамскую комнату; он не сомневался, что ей сейчас ужасно хочется выпить.

Тем не менее все сорок минут, пока адвокат Хиро Мацумото искала виолончелиста и везла его в больницу Святого Фомы, временно исполняющая обязанности суперинтенданта оставалась в приемной, и Линли невольно проникся к ней уважением, наблюдая, как она справляется с собой. Она позвонила в Ярд, поставила в известность представителей прессы и передала информацию в офис Хильера. Тот наверняка устроит Изабелле Ардери выволочку, подумал Линли. Для помощника комиссара не было ничего ненавистнее прессы. Половина Лондона могла перестрелять на улицах вторую половину, и Хильера это обеспокоило бы гораздо меньше, чем если бы на глаза ему попал таблоид с крупным заголовком на первой странице: «Очередная жестокость лондонской полиции».

Когда они наконец прибыли, Хиро Мацумото выглядел намного спокойнее своего адвоката. Та изрыгала огонь и пугала судебным преследованием, что и неудивительно. Примолкла она, только когда к ним подошел врач, осмотревший скрипача. Это был похожий на гнома человечек с большими полупрозрачными ушами. К груди его был прикреплен бедж с именем «Хогг». Он обратился прямо к Хиро Мацумото, очевидно узнав в нем родственника раненого человека.

Перелом плеча, перелом бедра — это прозвучало обнадеживающе по сравнению с тем, чего можно было ожидать. Однако мистер Хогг сообщил также о повреждении черепа и об острой субдуральной гематоме. Размер повреждения мог вызвать опасное повышение внутричерепного давления, которое, в свою очередь, способно было повредить нежные ткани мозга. Результатом этого могла быть декомпрессия, и эту опасность можно было устранить только немедленным хирургическим вмешательством. Юкио Мацумото уже готовили к операции.

— Этот человек подозревается в убийстве, — сказала врачу Изабелла Ардери. — Мы хотим поговорить с ним, прежде чем что-либо сделает его некоммуникабельным.

— Он не в состоянии… — начал врач, но его прервали брат пострадавшего и адвокат.

— Мой брат не мог убить эту женщину, — сказал Мацумото, а адвокат воскликнула:

— Вы не должны говорить ни с кем, кроме меня, мадам, довожу это до вашего сведения! И вы не подойдете к Юкио Мацумото без моего согласия…

— Не угрожайте мне! — отрезала Изабелла Ардери.

— Я намерена начать расследование этого беспрецедентного события, а когда все выясню, то устрою против вас такую тяжбу, какой вы еще не видели. Надеюсь, я ясно выразилась?

— Меня интересует только раненый, а не ваши разбирательства, — вмешался врач. — Его сейчас перевезут в операционную, и на этом я ставлю точку.

— Прошу вас, — тихо вступил Хиро Мацумото. Глаза у него были влажными. — Мой брат будет жить?

Лицо врача смягчилось.

— Это травматическая рана, мистер Мацумото. Мы сделаем все, что в наших силах.

Когда он ушел, Ардери сказала Линли:

— Нам нужно забрать его одежду для криминалистической лаборатории.

— Я протестую, — вспыхнула Зейнаб Борн.

— Он — главный подозреваемый в деле об убийстве, — так же сердито ответила Ардери. — Нам нужно составить отчет, и мы возьмем его одежду. Если вы не согласны, обращайтесь в соответствующие органы. — Она снова повернулась к Линли: — Я хочу поставить здесь кого-нибудь из наших сотрудников, чтобы он наблюдал за развитием событий. Как только подозреваемый сможет говорить, об этом тотчас узнает наш человек.

Она спросила Хиро Мацумото, где проживает его брат.

Адвокат снова хотела выразить протест, но Мацумото вмешался:

— Прошу вас, миссис Борн, не надо. Думаю, в интересах Юкио прояснить этот вопрос.

— Хиро, вы не можете…

Миссис Борн отвела его в сторонку и что-то страстно зашептала ему на ухо. Мацумото внимательно слушал. Они еще что-то сказали друг другу, после чего Зейнаб Борн направилась к выходу и по пути открыла мобильник. Линли не сомневался, что у адвоката есть связи и она разожжет костер под ногами столичной полиции.

Хиро Мацумото вернулся к ним.

— Пойдемте. Я вас туда отвезу.

Хильер позвонил Ардери, когда, объезжая запруженную Парламент-сквер, они двигались по мосту в направлении набережной Виктории. Изабелла уже поговорила с секретарем помощника комиссара и была рада представившейся ей возможности прорепетировать подачу сообщения, от которого Хильер наверняка выпадет в осадок. «Рассказывайте», — сказал он вместо приветствия. Сознавая присутствие Хиро Мацумото на заднем сиденье, Изабелла выдала помощнику комиссара как можно меньше информации.

— Сейчас он в операционной, а с нами его брат, — закончила она свой рассказ. — Мы едем к нему домой.

— Мы получили преступника?

— Вполне вероятно.

— Учитывая ситуацию, слово «вероятно» меня не устраивает. Меня больше устроит «наверняка». Мне нужно, чтобы вы сказали «да».

— Мы очень скоро узнаем.

— Мне доводилось слышать отчеты поприятнее. Как только закончите, немедленно приезжайте ко мне. У нас состоится встреча с Диконом.

Ардери понятия не имела, кто этот чертов Дикон, но не стала спрашивать об этом Хильера. Она сказала, что будет у него, как только освободится, закончила разговор и задала этот вопрос Линли.

— Он возглавляет пресс-бюро. Хильер выстраивает кавалерию.

— Как мне подготовиться?

— Никогда не знал, как это делать, — покачал головой Линли.

— Это Филипп все запорол, Томас.

— Это вы так думаете.

Он произнес эти слова как утверждение, выразив тем самым свое мнение, а возможно, и свое отношение к ней.

В напряженном молчании они доехали до Чаринг-Кросс-роуд. На пересечении этой улицы с Денмарк-стрит Хиро Мацумото велел им остановиться. Там стоял кирпичный восьмиэтажный многоквартирный дом под названием Шелдон-мэншнс. Жилые помещения занимали все здание, кроме первого этажа, отданного под разнообразные магазины. Из их дверей звучала музыка, разносившаяся по всей Денмарк-стрит, которая и сама являла пеструю смесь гитарных перезвонов, барабанных ритмов и звучания разнообразных духовых инструментов, и все это смешивалось с перекличкой газетных киосков, магазинов для туристов, кафе и книжных лавок. Дверь, ведущая в квартиры, находилась между «Кейра ньюс» и магазином дорожных сумок «Муччи багз». Изабелла заметила, что Линли замедлил шаги, обернулась и увидела, что он внимательно оглядывает здание.

— Что? — спросила она.

— Паоло ди Фацио, — ответил он.

— И что с ним?

— Это сюда привела его Джемайма Хастингс. — Линли кивнул на вход в квартиры. — Здесь они встретились впервые. Он сказал, что она привела его в квартиру над «Кейра ньюс».

— Отлично, Томас, — улыбнулась Изабелла. — Теперь мы знаем, где ее встретил Юкио.

— То, что они могли здесь встретиться, не означает, что… — возразил Хиро Мацумото.

— Конечно не означает, — мрачно произнесла Изабелла.

Она готова была сказать что угодно, лишь бы он поскорее привел их в квартиру, поскольку консьержа здесь не имелось.

К сожалению, виолончелист не знал, в какой квартире живет его брат. Они нажали на несколько звонков, постучали в несколько дверей, задали несколько вопросов, и им подсказали обратиться в «Кейра ньюс». Служебное удостоверение Изабеллы помогло получить мастер-ключ от всех квартир в Шелдон-мэншнс. Ключ этот был у владельца магазина, который кроме своих основных обязанностей получал посылки, а в случае аварии или какой-нибудь критической ситуации в доме вызывал соответствующие службы.

Изабелла сказала, что у них сейчас как раз такая ситуация. Он передал ей ключ, и они готовы были двинуться вперед, но Линли задержался и спросил владельца магазина о Джемайме Хастингс. Знал ли он ее? Запомнил ли девушку с необычными глазами — один зеленый, а другой карий?

Да, эти глаза он вспомнил. Девушка действительно жила в Шелдон-мэншнс, в квартирке, похожей на ту, которая им нужна.

Этот факт подтвердил еще одну связь между Юкио Мацумото и Джемаймой Хастингс, и Изабелле это очень понравилось. Одно дело — соединить их на рынке Ковент-Гарден, а другое — в доме, где проживали оба. Пока что все совпадало.

Квартира Юкио находилась на шестомэтаже здания, там, где начиналась мансардная крыша. В это пространство постарались втиснуть как можно больше квартир, расположенных по обе стороны узкого коридора, который не проветривался, наверное, со времен войны в Персидском заливе.

В однокомнатной квартире Юкио было невероятно жарко, и все стены от пола до потолка оказались покрыты нарисованными маркером фигурами. Они были повсюду, их тут были десятки. При внимательном рассмотрении стало понятно, что это изображения ангелов.

— Господи, что это? — пробормотала Изабелла.

Линли вынул очки и стал разглядывать изображения.

Изабелла услышала, как позади нее прерывисто вздохнул Хиро Мацумото. Она оглянулась. У японца было очень печальное лицо.

— Что такое? — спросила она.

Виолончелист переводил взгляд с одного рисунка на другой.

— Он думает, что они с ним говорят. Небесное воинство.

— Как?

— Ангелы всех видов, — пояснил Линли.

— Их что, больше одного вида?

— Они подразделяются на девять чинов.

Изабелла сердито подумала, что Линли, без сомнения, может перечислить их все. Что до нее, то она не желала знать эти, как их там, небесные чины — зачем они ей? Единственное, что ей надо выяснить, так это какое отношение они имеют к смерти Джемаймы Хастингс. Она предпочла промолчать.

— Они за него борются, — пояснил Хиро. — Так ему кажется. Он слышит их и иногда думает, что видит. Он видит ангелов в человеческом обличье. В искусстве и в книгах они, конечно, изображаются в виде людей, поэтому он считает, что они рядом с ним. Он думает, что они ждут его и хотят, чтобы он изложил свои намерения. В этом суть его болезни. Тем не менее это доказывает, что вреда он никому не причинил.

Изабелла смотрела на рисунки, а Линли медленно шел вдоль стены, вглядываясь в изображения. Ангелы спускались в водоемы, в которых лежали скорчившиеся люди с протянутыми в мольбе руками. Ангелы гнали демонов на строительство стоящего вдалеке храма. Ангелы трубили в трубы, держали книги, были и ангелы с оружием. Одно существо с огромными распущенными крыльями вело за собой армию, а другой ангел разрушал библейского вида город. Одна часть стены была отдана борьбе двух ангелов: один ангел был вооружен, а второй прикрывал распущенными крыльями съежившихся от страха людей.

— Юкио думает, что он должен сделать выбор, — сказал Хиро Мацумото.

— Какой выбор? — спросила Изабелла.

Линли тем временем подошел к узкой односпальной кровати. На прикроватной тумбе стояла лампа, тонкий стакан с водой и лежала книга. Линли взял книгу, открыл ее. Оттуда выпала открытка. Линли нагнулся и поднял ее с пола.

— Между ангелом-хранителем и ангелом-воином, — ответил Изабелле Мацумото. — Защитить или…

Он замолчал, и Изабелла продолжила его мысль:

— Наказать. Что ж, похоже, он сделал выбор.

— Послушайте, он не…

— Шеф… — позвал ее Линли, глядя на открытку.

Изабелла подошла к нему. Оказалось, что это еще одна открытка из Национальной портретной галереи с фотографией Джемаймы Хастингс. На ней тоже была надпись «Вы видели эту женщину?», однако изображение спящего льва было стерто, а вместо него был нарисован ангел, похожий на тех, что на стене. Ангел распростер крылья и создал из них подобие щита, но оружия в его руках не было.

— Думаю, он ее защищает, а не наказывает, — заметил Линли.

Изабелла хотела возразить, но в этот миг брат Юкио неожиданно вскрикнул. Он стоял у раковины и смотрел на какой-то предмет, лежащий на ее краю.

— Отойдите! — резко сказала она и пошла посмотреть, что его так напугало.

То, что там лежало, было испачкано кровью. Крови было так много, что, кроме формы предмета, разглядеть что-либо представлялось невозможным.

— А! — воскликнула Изабелла. — Да, конечно. Не трогайте это, мистер Мацумото.

Поскольку в этот час дня Линли не удалось припарковаться в Челси, ему пришлось долго идти пешком с Карлайл-сквер. Он миновал Кингс-роуд и направился к реке по Оулд-Черч-стрит. По пути Линли обдумывал разные способы, как в ближайшие несколько дней избежать встречи с Хильером. На случай, если такая встреча все-таки состоится, он прикидывал варианты, каким образом можно приукрасить «подвиги» Изабеллы Ардери в беседе с помощником комиссара.

Линли хотел предоставить ей свободу действий. Работа суперинтенданта была для нее новой, и Ардери должна была доказать, что готова к ней. Но еще он хотел, чтобы арестовали настоящего преступника, а он не был уверен, что Юкио Мацумото виновен в совершении убийства. В чем-то он виноват, можно не сомневаться. Но убийство… Линли в это не верил.

— Вы так решили из-за брата, — сказала ему Изабелла по возвращении в Ярд. — Вы его почитаете и потому верите всему, что он говорит, а вот я не верю.

В оперативном штабе было на редкость тихо. Офицеры узнали о происшествии с Юкио Мацумото, и в этом была одна из причин такой сдержанности. Другой причиной была выволочка, которую Изабелла устроила Филиппу Хейлу в больнице Святого Фомы. Слухи распространились быстро. Даже если бы Филипп ничего не сказал остальным, они все равно бы узнали — просто по его настроению.

Дополнительной информации из больницы относительно состояния Юкио Мацумото к концу рабочего дня не поступило, и все решили, что отсутствие новостей — уже хорошая новость. Окровавленный предмет из раковины скрипача был отправлен в криминалистическую лабораторию для обследования. Проверку прошли и другие предметы. Инструменты Марлона Кея, которыми он наносил резьбу на деревья, оказались чистыми; инструменты скульпторов из студии возле Клапам-джанкшн также не вызвали подозрений. Коллеги на катке подтвердили, что в день убийства Фрейзер Чаплин был на работе, то же самое сказали сотрудники отеля «Дюк» и Белла Макхаггис. Местонахождение Беллы засвидетельствовали соседи и студия йоги. Неясно было, действительно ли в тот день и час Эббот Лангер выгуливал свою собаку. В присутствии Паоло ди Фацио на Юбилейном рынке тоже можно было усомниться, поскольку вряд ли кто-то обращал на него особое внимание. Но скорее всего, он там был, и суперинтендант Ардери хотела в это верить. Она очень надеялась, что после того, как лаборатория проведет анализ окровавленного предмета, обвинение будет выдвинуто против Юкио Мацумото.

Линли сомневался в этом, однако ничего не говорил. По окончании собрания он подошел к стендам с фотографиями и несколько минут пристально их рассматривал. Особое внимание он обратил на одну из фотографий, а уходя с Виктория-стрит, прихватил с собой копию этого снимка. Потому-то он и отправился в Челси, вместо того чтобы ехать к себе домой.

Сент-Джеймса он не застал. Зато дома была Дебора, и она повела Линли в столовую. Стол был накрыт для чая, но не для того, чтобы его пить. Дебора созналась Линли, что пока не знает, стоит ли ей заняться фотографированием еды. Когда ей сделали такое предложение, она сначала подумала, что это оскорбление по отношению к высокому искусству, о котором она мечтала.

— Но поскольку высокое искусство больших денег не приносит, то мне не хочется, чтобы бедный Саймон поддерживал капризы своей амбициозной жены. Вот я и подумала, что, пока во мне не обнаружат новую Анни Лейбовиц,[56] фотографирование еды — это то, что нужно.

Успех в этой области, сказала ему Дебора, кроется в постановке света, в реквизите, красках и формах. Кроме того, следует поместить в кадр побольше предметов, чтобы зритель почувствовал себя участником сцены и чтобы, глядя на еду, он ощущал атмосферу снимка.

— Сейчас у меня полный разброд и шатания, — призналась Дебора. — Мы с тобой могли бы все это съесть, когда я закончу, хотя не рекомендую, потому что булочки я испекла сама.

Она создала настоящую сцену, как в эксклюзивном ресторане: тут тебе и серебряный поднос с сэндвичами, и ваза со взбитыми сливками. Стояло даже ведерко со льдом, а в нем бутылка шампанского. Дебора сказала, что фотограф должен позаботиться обо всем, вплоть до капель воды на землянике. Линли чувствовал, что своей оживленной болтовней Дебора старается вернуть их отношения к прежнему состоянию.

— У меня все нормально, Деб. Мне пока трудно, как и следовало ожидать, но я ищу свой путь.

Дебора отвела глаза. Розовый бутон в вазе потребовал ее вмешательства, и она поправила его, а уж потом ответила:

— Нам ее очень недостает. Особенно Саймону. Он не хочет говорить об этом, наверное, думает, что сделает этим еще хуже. Хуже для меня и для него. Он, конечно, ошибается. Но все так запутано.

— Мы всегда были тесно связаны, все четверо, да?

Дебора подняла на него глаза, но не ответила.

— Все разрешится само собой, — сказал Линли.

Он хотел сказать ей, что любовь — странная вещь: она соединяет противоположности, умирает и возрождается. Но он знал, что Дебора это уже понимает, она живет этим, как и он. Вместо этого он спросил:

— Саймона нет дома? Я хочу показать ему кое-что.

— Он уже едет домой. Был на собрании в Грейз-инн.[57] А что у тебя для него?

— Фотография, — сказал он и, произнеся это слово, понял, что должны быть и другие фотографии, которые могут прийти ему на помощь. — Деб, у тебя есть фотографии с открытия выставки в Портретной галерее?

— Ты имеешь в виду мои собственные снимки? Я туда камеру не брала.

Линли объяснил, что имеет в виду публичные фотографии. Возможно, в тот вечер в Национальной портретной галерее кто-то делал снимки для использования в брошюре, в журнале или в газете.

— А! — воскликнула Дебора. — Ты говоришь о снимках знаменитостей и будущих знаменитостей? Красивых людей с бокалами шампанского, демонстрирующих автозагар и работу дантистов? Я бы не сказала, Томми, что в тот день их много фотографировали. Хотя несколько снимков было сделано. Пойдем со мной.

Дебора отвела его в кабинет Саймона, находившийся в фасадной части дома. Из груды журналов, лежащих на старом диване «кентербери» рядом с письменным столом Саймона, она вытащила журнал «Hello!» и, скорчив гримасу, сказала:

— В тот день в городе было мало гламурных событий.

Журнал «Hello!» в свойственной ему манере представил тех, кого можно было назвать красивыми людьми. Эти люди любезно попозировали, и их фотографии были помещены на развороте.

На открытии фотовыставки собралось довольно много народу. Линли узнал несколько сильных мира сего из лондонского общества, а также тех, кто жаждал попасть в эти ряды. Среди фотографий были и непостановочные снимки. Линли увидел Дебору и Саймона, беседующих с Джемаймой Хастингс и мрачным мужчиной опасного вида. Он подумал, что парень как-то связан с погибшей девушкой, и удивился, когда узнал, что это Мэтт Джонс, новый партнер Сидни Сент-Джеймс, младшей сестры Саймона.

— Сидни от него без ума, — сказала Дебора. — Саймон считает, что она и в самом деле с ума сошла. Он какой-то загадочный. Я имею в виду Мэтта, конечно же, а не Саймона. Пропадает на несколько недель и говорит, что работает на правительство. Сидни думает, что он шпион, а Саймон считает, что он — киллер.

— А ты что думаешь?

— Я от него и десяти слов не слышала. Честно говоря, он заставляет меня нервничать.

Линли нашел и фотографию Сидни: высокая, гибкая, с бокалом в руке и гордо вскинутой головой, она разговаривала со смуглым мужчиной, опрокидывающим в рот шампанское. Сидни явно позировала, ничего удивительного, она ведь профессиональная модель. Несмотря на толпу, она знала, что камера направлена на нее.

Были и другие снимки, постановочные и живые. Их надо было изучить повнимательнее. У редакции наверняка остался десяток-другой фотографий, которые не уместились на страницах журнала, и Линли подумал, что они могут представлять интерес и их нужно отследить. Он спросил Дебору, можно ли взять журнал. Ну разумеется, сказала она. Неужели он думает, что среди этих людей затесался убийца Джемаймы?

Линли ответил, что все возможно, поэтому необходимо провести расследование.

Приехал Сент-Джеймс. Отворилась входная дверь, и они услышали его неровные шаги. Дебора крикнула с порога кабинета:

— У нас Томми, Саймон. Он хочет тебя видеть.

Сент-Джеймс вошел в кабинет, и настал неловкий момент: старый друг Линли оценивал его состояние. А Линли думал, наступит ли такое время, когда подобные неловкие моменты останутся в прошлом.

— Томми, я хочу выпить виски. Ты как?

Линли не хотел, но не стал отказываться.

— Тогда «Лагавулин»?

— Это ты для меня так разошелся?

Сент-Джеймс улыбнулся. Он подошел к стоящей под окном тележке с напитками и налил в два бокала виски, а в третий бокал — херес для Деборы. Разнес всем напитки и обратился к Линли:

— Ты что-то принес мне?

— Ты меня слишком хорошо знаешь.

Линли протянул ему копию фотографии, висевшей в оперативном штабе Скотленд-Ярда, и поведал о Юкио Мацумото, о погоне по улицам, о несчастном случае на Шафтсбери-авеню. Затем он рассказал об орудии, найденном в комнате скрипача, и закончил заявлением Ардери о том, что они нашли убийцу.

— Вполне вероятно, — согласился Сент-Джеймс. — Но ты, кажется, не согласен?

— Мне неясен мотив.

— Маниакальная любовь? Такое случается нередко.

— Если речь идет о мании, то у него это больше связано с ангелами. Он расписал ими все стены своей комнаты.

— В самом деле? Любопытно. — Сент-Джеймс всмотрелся в фотографию.

К нему подошла Дебора.

— Что это, Томми?

— Это было найдено в кармане Джемаймы. Криминалисты говорят, что это сердолик, но больше мы ничего не знаем. Я надеялся, что у тебя появится на этот счет какая-то мысль. Или…

— Или что я знаю человека, который сможет это распознать? Дай-ка посмотрю поближе. — Сент-Джеймс отнес фотографию на стол и стал разглядывать ее через увеличительное стекло. — Он довольно изношен. Судя по размеру, это камень из мужского перстня или женская подвеска. А может, брошь.

— Во всяком случае, камень имеет отношение к ювелирному делу, — согласился Линли. — А что ты думаешь о резьбе?

Сент-Джеймс наклонился над фотографией.

— Это язычество, — сказал он, подумав. — Ясно как день.

— Вот и я так подумал. На кельтскую работу не похоже.

— Нет-нет, точно не кельтская.

— Откуда ты знаешь? — спросила Дебора.

Сент-Джеймс подал ей лупу.

— Купидон, — сказал он. — Одна из изображенных здесь резных фигур. Купидон преклонил колено перед другой фигурой. И это… Минерва, Томми?

— Или Венера.

— А как же доспехи?

— Что-то принадлежащее Марсу?

Дебора посмотрела на мужа.

— Значит, этой вещице… сколько лет, Саймон? Тысяча?

— Немного больше. Это третий или четвертый век.

— Но как она оказалась у Джемаймы? — спросила Дебора у Линли.

— В том-то и вопрос.

— Может, поэтому ее и убили? — спросила Дебора. — За камешек с резьбой? Должно быть, он представляет большую ценность.

— Он ценный, — подтвердил Линли. — Но если убийца хотел его заполучить, то вряд ли оставил бы его на теле.

— Может, не знал, что он у нее есть, — предположила Дебора.

— Или ему помешали, прежде чем он успел ее обыскать, — добавил Сент-Джеймс.

— Что до этого…

Линли рассказал им об орудии убийства или, по крайней мере, о предмете, который они приняли за такое орудие.

— И что это? — поинтересовался Сент-Джеймс.

— Мы не вполне уверены, — сказал Линли. — Пока для нас это просто предмет определенной формы.

— Какой он?

— Очень острый с одного конца, длиной девять дюймов, с изогнутой ручкой.

— А для чего он предназначен?

— Понятия не имею.

Как только на строительную площадку Доукинс прибыли полицейские автомобили, машины криминалистов, «скорая помощь» и десятки полицейских, а через несколько минут и журналисты, жителям района стало известно, что там обнаружено тело. Хотя местная полиция прилагала усилия к нераспространению информации, природу преступления скрыть было невозможно. Подробности, связанные с первым осмотром тела Джона Дрессера и местом, где оно было обнаружено, стали известны всем в течение четырех часов. Узнали также и об аресте трех мальчиков (их имена по понятным причинам не назывались), которые якобы «помогали полиции в расследовании»; эти слова, разумеется, служили эвфемизмом для «подозреваемых в преступлении».

На горчичный анорак Майкла Спарго обратили внимание не только люди, побывавшие в тот день в «Барьерах» и узнавшие и анорак, и самого его обладателя, запечатленного на пленке камер видеонаблюдения, не только свидетели, пришедшие в полицию и рассказавшие о нем, но и соседи. Очень скоро к дверям дома Майкла сбежалась разгневанная толпа. Через тридцать шесть часов все семейство снялось с места и переехало из Гэллоуза в другой район города (а после суда, под новой фамилией, и в другую часть страны). Когда полиция пришла за Регги Арнольдом и Йеном Баркером, все повторилось: их семьи поменяли место проживания. В последующие годы с журналистами беседовала только Трисия Баркер, наотрез отказавшаяся менять свое имя. Кто-то высказал предположение, что ее сотрудничество связано с желанием принять участие в телевизионном реалити-шоу.

Следует сказать, что длительные допросы мальчиков в течение последующих дней многое открывают в психопатологии детей и неблагополучии их семей. На первый взгляд кажется, что Регги Арнольд воспитывался в более или менее нормальной семье, потому что при каждом допросе присутствовали Руди и Лора Арнольд вместе со следователем и социальным работником. Но из трех мальчиков, по словам учителей, Регги демонстрировал наиболее очевидные симптомы психического расстройства — истерики и нанесение себе увечий. Эти явления продолжались и во время допросов, пока Регги не обнаружил, что то, что помогало ему избежать наказания в школе, больше не срабатывает.

На первом этапе допросов он пытается подольститься к следователю, что явствует из записей на магнитофон. Потом он начинает хныкать. Отец говорит ему, чтобы он сел прямо и был «человеком, а не мышью», а мать рыдает: «Что ты со всеми нами делаешь, Регги?» Родители беспокоятся прежде всего о самих себе, потому что преступление Регги сказывается на них. Они как будто забывают не только о природе преступления, по поводу которого допрашивают их сына, не только о состоянии ума ребенка, но и о том, что ему грозит уголовная ответственность. В какой-то момент Лора говорит сыну, что она не может «сидеть здесь весь день, пока ты, Рег, хнычешь», потому что она должна подумать о его брате и сестре, «это ты понимаешь? Кто приглядит за ними, пока я здесь с тобой? Пока здесь с тобой твой отец?». Еще большую тревогу вызывает то, что ни один из родителей не замечает, что, когда Регги задают вопросы о стройплощадке Доукинс и обнаруженном там теле Джона Дрессера, мальчик начинает вести себя неадекватно. Допросы прерываются по просьбе социального работника. Становится ясно, что на стройплощадке произошло нечто ужасное, но родители не обращают на это внимания и продолжают делать сыну замечания о его поведении. В этом мы видим квинтэссенцию нарциссизма родителей, а в Регги — результат того, к чему приводит такое поведение взрослых.

Йен Баркер оценивает ситуацию примерно так же, как и Регги, хотя и не срывается. Только после разговоров с детским психиатром, во время которых Йен по просьбе специалиста делает ряд рисунков, становится очевидным его участие в преступлении. Во время допросов он придерживается одной линии — «ничего о ребенке», даже когда ему показывают записи с камер видеонаблюдения и зачитывают свидетельские показания людей, видевших его в компании с двумя другими мальчиками и Джоном Дрессером. На протяжении всех допросов его бабушка плачет. Это слышно на магнитофонной пленке. Социальный работник тихо ее уговаривает: «Прошу вас, миссис Баркер», однако она не успокаивается. Единственное, что мы от нее слышим: «Я чувствую себя обязанной», тем не менее ничто не свидетельствует о том, что в ее обязанности входит общение с внуком. Насколько можно понять, бабушка винит себя в том, что сдала Йена неадекватной и подчас жестокой матери, но, похоже, она не связывает ни свое отстранение, ни эмоциональное и физическое насилие над внуком с тем, что впоследствии случилось с Джоном Дрессером. Йен, со своей стороны, ни разу не попросил, чтобы на допросы пришла мать.

Видимо, он заранее знает, что поддержку получит только от социального работника, которого до совершения преступления ни разу не видел.

Касательно Майкла Спарго мы уже знаем, что Сью Спарго отказалась от него почти сразу, во время первой его встречи с полицией. Это согласуется со всей его жизнью: уход из семьи отца, должно быть, оказал сильное влияние на всех мальчиков Спарго, а пьянство матери и другие ее неадекватные поступки лишь усиливали у Майкла чувство заброшенности. Сью Спарго оказалась неспособна прекратить постоянные стычки между своими девятью сыновьями. Судя по всему, Майкл и не ожидал, что мать сможет ему теперь чем-то помочь.

После ареста всех трех мальчиков постоянно допрашивали, иногда количество допросов доходило до семи в день. Как и следовало ожидать, принимая во внимание чудовищность преступления, каждый из них сваливал вину на других. Некоторые обстоятельства мальчики вообще не хотели обсуждать, особенно то, что имело отношение к щетке для волос, украденной ими из магазина «Все за фунт», однако стоит заметить, что Майкл Спарго и Регги Арнольд понимали весь ужас того, что совершили. Первоначальные заявления о своей невиновности, многочисленные заверения, что они ничего с этим ребенком не делали, возрастающее волнение в те моменты, когда следователи затрагивали определенные темы (в случае с Регги Арнольдом мальчик истерически просил родителей, чтобы те его не ненавидели), — все это говорит нам о том, что эти двое полностью осознали, что по отношению к Джону Дрессеру они переступили законы человечности. В то же время Йен Баркер до самого конца остался спокоен и непреклонен, как будто жизнь выкачала из него не только совесть, но и какое-либо сочувствие к другому человеческому существу.

«Ты понимаешь, что такое данные судебной экспертизы, парень?» — эти слова приоткрыли дверь к признанию, ибо полицейские хотели от мальчиков именно признания. Полиция добивается этого от всех преступников. После ареста школьная форма мальчиков, их обувь и другая верхняя одежда были взяты для обследования, и то, что позднее было обнаружено на этих вещах, не только подтверждает, что мальчики были на стройплощадке Доукинс, но и доказывает, что Джон Дрессер находился с ними в последние ужасные минуты своей жизни. Ботинки всех трех мальчиков были забрызганы кровью малыша; нитки от их одежды прицепились не только к комбинезону Джона, но и к его волосам и телу. Отпечатки их пальцев остались на ручке щетки для волос, на медной трубе, лежавшей на стройплощадке, на двери туалета, на сиденье унитаза и на белых ботиночках Джона Дрессера. Дело против мальчиков было закрыто прежде, чем его открыли, но на ранней стадии полиция, конечно же, не знала этого, пока не сказали своего слова криминалисты.

Полиция заявила, а социальные работники согласились с тем, что признание мальчиков решит несколько задач: оно приведет в действие недавно принятый закон «О неуважении к суду»,[58] положит конец растущей истерической реакции прессы к этому делу и не допустит доведения до народа подробностей, которые предвзято настроят население к суду. Признание также позволит полиции сосредоточить внимание на выстраивании обвинений против мальчиков и представить дело в Королевскую прокуратуру; признание даст психологам необходимый материал для изучения мальчиков. Полиция не рассматривала признание как шаг к исправлению малолетних преступников. То, что во всех семьях присутствует «нечто очень нездоровое» (это слова суперинтенданта Марка Бернстайна из интервью, данного им через два года после суда), было очевидно каждому, но полиция не считала своим долгом исправлять психологический и эмоциональный вред, который домашние нанесли Майклу Спарго, Йену Баркеру и Регги Арнольду. За это полицию, конечно, не следует винить, хотя страшное преступление свидетельствует о глубокой психопатологии, присущей каждому из этих ребят. Задачей полиции было довести до суда преступников, убивших Джона Дрессера, и принести тем самым некоторое удовлетворение несчастным родителям малыша.

Как и следовало предполагать, мальчики начали обвинять друг друга, как только им сообщили, что в туалете стройплощадки обнаружено тело Джона Дрессера. Все, начиная от следов обуви и до экскрементов, было обследовано криминологами, и все неопровержимо указывало на похитителей Джона. «Это Йен придумал умыкнуть ребенка! — выкрикивает Регги Арнольд, обращаясь не к следователю, а к своей матери. — Мама, я никогда, никогда не забрал бы этого малыша». Майкл Спарго обвиняет в похищении Регги, а Йен Баркер вообще молчит, пока ему не говорят о том, что на него показал Регги. Услышав об этом, он произносит: «Я хотел того котенка, и только». Все мальчики начинают с утверждений, что они не хотели обидеть ребенка, и Майкл первым признается, что они «вывели его из „Барьеров“ погулять, просто потому, что не знали, чей он».

Всех трех мальчиков призывают сказать правду. «Правда лучше, чем ложь, сынок», — повторяет Майклу Спарго следователь. «У тебя есть что сказать. Прошу тебя, милый, у тебя есть что рассказать», — уговаривает бабушка Йена Баркера. Родители советуют Регги: «Выложи все сейчас. Представь себе, что ты съел что-то не то и тебе надо избавиться от отравы». Но вся правда настолько ужасна, что мальчики боятся ее открыть, и их реакция на упомянутые увещевания иллюстрирует разную степень их самозащиты.

Глава 18

Когда этот человек снова подъехал к участку, Гордон поил пони. Еще десять минут, и он уехал бы на целый день — крыть крышу на пабе «Королевский дуб». А так он оказался в ловушке. Гордон стоял в загоне со шлангом в руке, а Джина смотрела на него из-за забора. В этот раз она не захотела войти внутрь: сказала, что пони капризничают и она их боится.

Из-за шума воды, льющейся в поилку, Гордон не услышал, как автомобиль выехал на подъездную дорожку. Увидев машину, Джина неуверенно окликнула Гордона, и в тот же миг его внимание привлек звук хлопнувшей двери.

Очки незнакомца поймали на себе солнечный свет, словно крылья невесть как оказавшихся здесь летучих мышей.

Человек подошел к забору, и по движению его губ Гордон понял: что бы ни произошло в следующий момент, ему это не понравится.

Человек заговорил с Джиной. Вопреки смыслу произнесенных слов, в его голосе не прозвучало ни малейшего расположения:

— Чудный день, дорогуша. Снова жарче, чем следует, но разве кто-нибудь станет жаловаться? Хорошая погода нас редко балует. Что скажете?

Джина быстро взглянула на Гордона и неохотно ответила:

— А вот мне бы сейчас, если честно, прохладного ветерка.

— В самом деле? А разве Гордон не машет над вами веером, когда вы оба вспотеете?

Он обнажил зубы в фальшивой улыбке, да и все в нем было таким же фальшивым.

— Чего вы хотите?

Гордон перекинул шланг на другую сторону. Вода продолжала течь. Испуганные неожиданным движением пони бросились врассыпную. Гордон подумал, что Джина войдет в загон, поскольку пони удалились на безопасное расстояние, но она этого не сделала и осталась возле забора, взявшись руками за один из новых столбов. Не в первый раз Гордон выругал и этот столб, и всех его сородичей. Лучше бы все сгнило, подумал он.

— Ты что-то не слишком дружелюбен, — ответил мужчина. — Я хочу поговорить. Сделаем это здесь или отъедем?

— Мне надо на работу.

— Много времени я у тебя не отниму.

Он чуть поправил брюки, подтянул, чтобы яйца заняли более удобное положение. Это движение, в зависимости от обстоятельств, имело сотню разных значений. Гордон отвел глаза.

— Что такое, милый?

— Мне надо на работу.

— Это я знаю. Так что, проедемся? — Он обернулся к Джине: — Я его недалеко увезу. Не успеете соскучиться.

Джина переводила взгляд с Гордона на мужчину. Гордон видел, что она испугана, его охватил бессильный гнев. Надо убрать этого ублюдка с участка.

Гордон подошел к колонке и отключил воду.

— Поехали, — сказал он и, проходя мимо, шепнул Джине: — Все в порядке. Я скоро.

— Но почему ты должен…

— Я вернусь.

Гордон сел в машину. Позади себя он услышал смешок и замечание:

— Какой милый мальчик.

Машина задним ходом выехала с дорожки в переулок и двинулась в сторону Суэя.

— Ну ты, очаровательный кусок дерьма, она не станет смотреть на тебя как на божий дар своей щелке, если узнает правду.

Гордон молчал, хотя внутренности у него завязались узлом. В конце переулка они свернули налево и поехали дальше. Сначала Гордон думал, что они едут в деревню, но они миновали отель, перебрались через железнодорожные пути и двинулись на северо-запад, мимо дачных домиков. Показалось кладбище с аккуратными рядами могил. С четырех сторон его окружали заросли ольхи, бука и берез. Гордон подумал, что, вероятно, здесь Джемайму и похоронят. Старинные кладбища поблизости отсюда были уже заполнены, и Гордон сомневался, что у Хастингсов есть семейный склеп, потому что Джемайма ни разу не говорила ему об этом, к тому же он знал, что ее родителей кремировали. Она никогда не говорила о смерти, сказала лишь о родителях, и он был ей за это благодарен, хотя до настоящего момента и не сознавал этого.

Однако они проехали и мимо кладбища. Гордон хотел было спросить, куда, черт возьми, его везут, когда автомобиль повернул налево, на автостоянку. И тогда он понял. Это был лесной участок Сет-Торнс-Инкложер, такой же, как и многие другие в заповеднике, отгороженный от диких животных Нью-Фореста. Этим деревьям и кустам давали подрасти, защищая их от повреждений.

Повсюду вились тропинки, но поблизости стоял только один автомобиль, и в нем никого не было. Получалось, что это лесное пространство в их распоряжении, как это и требовалось его спутнику.

— Пойдем, дорогой, — сказал мужчина. — Прогуляемся немножко.

Гордон знал, что нет смысла тянуть время. Все будет так, как будет. Бывали ситуации, которые он контролировал хотя бы отчасти. Но эта к ним явно не относилась.

Он вышел из машины, вдохнул свежий и чистый утренний воздух. Впереди были ворота, Гордон открыл их и, пройдя на лесной участок, стал ждать распоряжений, которые должны были вскоре последовать. Дорожки отсюда шли в трех направлениях: либо углублялись в лес, либо следовали параллельно границам участка. Гордону неважно было, по какой дорожке идти, потому что результат от этого не менялся.

Земля показывала, в какую сторону им идти. Следы животных и людей, довольно свежие на вид, уводили в лесные заросли, и поэтому им надо было выбрать другую тропу, ту, что шла в юго-восточном направлении, вдоль границы выгороженного участка, затем спускалась в низину и снова поднималась, бежала под каштанами и пробивалась сквозь густые заросли падуба. На открытых местах лесники заповедника складывали ветви, срезанные либо сорванные с деревьев ветром. Папоротник здесь был густым, он роскошно разросся под проникающими сквозь заросли солнечными лучами, но уже сейчас начал буреть по краям. К концу лета — началу осени он станет похож на коричневое кружево, особенно там, куда солнце обрушит всю свою мощь.

Они продирались сквозь заросли. Гордон ждал того, что должно произойти. В лесу не было никого, хотя на расстоянии слышался лай собаки. Птицы тоже не молчали: резко вскрикивали хищники, иногда из зарослей раздавалась короткая песня зяблика. В этом месте кипела дикая жизнь, белки питались сброшенными на землю каштанами, в кустарнике мелькало что-то рыжее — верное доказательство того, что здесь жили лисы.

Повсюду были тени, воздух источал ароматы. Гордон почти забыл о том, что за ним идет человек, желающий ему зла.

— Ну что ж, далеко ушли, — сказал его спутник. Он остановился позади Гордона и положил руку ему на плечо. — Позволь, я расскажу тебе что-то, мой милый.

Они стояли близко друг к другу. Гордон чувствовал горячее нетерпеливое дыхание у себя на шее. Тропа, на которой они стояли, в этом месте расширилась и стала похожа на полянку. Дальше виднелся какой-то перекресток, а за ним ворота. Там лес заканчивался, и Гордон видел обширную поляну. На большом расстоянии от дороги спокойно паслись пони.

— Ну а теперь, мой сладкий, повернись ко мне лицом. Вот так. Прекрасно, милый.

Обернувшись, Гордон увидел больше, чем ему того хотелось: крупные поры, угри, клочки щетины, не замеченные во время утреннего бритья, — и ощутил запах пота, вызванного ожиданием. Интересно, что испытываешь, когда чувствуешь такую власть над другим человеком? Впрочем, Гордон знал, что об этом лучше не спрашивать. Ему же хуже будет, это он давно усвоил, лучше потерпеть и поскорее закончить.

— Итак, нас обнаружили.

— О чем вы?

— О, думаю, ты знаешь. Копы нанесли тебе визит. Они у тебя на хвосте. Что ты об этом думаешь?

— Копы узнают только то, что скажете им вы, — ответил Гордон.

— Ты так думаешь? Гм. Да. Они побывали в колледже Уинчестера, мой милый. Куда, как ты думаешь, они пойдут, когда узнают, что это фальшивка? Кто-то где-то узнает и об этом.

— До сих пор никто не узнал. И я не думаю, что это имеет значение. Мне вообще не нужны были эти чертовы письма.

— Ты так думаешь?

Человек придвинулся к нему еще на шаг. Они стояли теперь грудь к груди. Гордону хотелось отодвинуться, он ощущал себя в ловушке. Однако он знал, как будет истолковано его движение. Этот человек хотел его устрашить.

— Я выучился ремеслу. Работал. У меня теперь свой бизнес. Чего еще вам надо?

— Мне? — прозвучало с невинным удивлением. — Чего мне надо? Милый мальчик, речь идет не обо мне.

Гордон не ответил и проглотил горькую слюну. Где-то взволнованно залаяла собака. Послышался голос ее хозяина.

Человек положил руку на затылок Гордона, большим и указательным пальцами нажал за ушами, и Гордон ощутил резкую боль, но не стал реагировать — не моргнул, не простонал. Снова сглотнул, почувствовал вкус желчи.

— Но мы оба знаем, кто чего хочет. И мы оба знаем, что это такое. Ты ведь знаешь, что я должен сделать?

Гордон не ответил. Человек нажал ему за ушами еще сильнее.

— Ну так что, мой милый? Ответь мне. Знаешь, что я должен сделать?

— Догадываюсь, — ответил Гордон.

— Несколько слов от меня. Пять-шесть слов. Ты ведь этого не хочешь?

Он слегка качнул голову Гордона, словно бы лаская, а на деле еще больнее нажимая ему за ушами. У Гордона заболело горло, закружилась голова.

— Вы обязались, — сказал он.

— Что-что? — прошептал человек после паузы.

— Обязались. Сами знаете. Эта ваша игра…

— Я тебе покажу сейчас игру…

Улыбка, обнажившая зубы, была похожа на оскал хищника. Правда, назвать этого человека хищником значило бы оскорбить животных.

— На колени, — приказал человек сквозь зубы. — На колени.

Он сопроводил это приказание резким нажатием руки. Оставалось только подчиниться.

Гордон был всего в нескольких дюймах от паха мужчины. Волосатые пальцы ловко взялись за молнию брюк. Молния легко разошлась, словно в ожидании этого момента ее заранее смазали маслом. Рука скользнула внутрь.

Это истязание закончила собака. На дорожку выскочил ирландский сеттер и залаял. Кто-то его окликнул:

— Джексон! Сюда, мой мальчик. Сюда.

Гордон быстро вскочил. Сеттер подбежал к нему и стал его обнюхивать.

— Джексон! Джексон! Где ты? Ко мне!

— Он здесь, — крикнул Гордон. — Он здесь.

Его спутник улыбнулся, на этот раз не обнажив зубы. Выражение его лица говорило о том, что все только отложено на время.

— Одно слово от меня, и ты знаешь, кто появится, — прошептал он. — Одно слово от меня, и — пуф! — все закончено. Заруби это у себя на носу, понял?

— Гореть вам в аду, — сказал Гордон.

— Но не без тебя, мой милый. В этом-то вся прелесть.

Мередит Пауэлл без труда нашла нужный офис. Он находился на Крайстчерч-роуд возле пожарной каланчи, и во время обеденного перерыва она дошла туда со своей работы пешком.

Она не знала, чего ожидать от частного детектива. Таких специалистов она видела только по телевизору, и чаще всего их изображали чудаковатыми. Чудаковатость ей была не нужна; главное — результат. Денег у Мередит было немного, но она знала, что их стоит потратить.

Телефонный звонок на мобильник Джины в квартире над чайной убедил Мередит в том, что сейчас у Джины мобильника нет. Наверное, она попросту позабыла взять его с собой, когда пустилась в тот день в дорогу, но если Джина решила остаться у Гордона более или менее надолго, то почему она не вернулась за мобильником, почему не спохватилась, когда обнаружила, что его у нее нет? На это был только один ответ: Джина не вернулась за мобильником, потому что не хотела, чтобы он звонил, вибрировал, посылал эсэмэски, когда Гордон рядом. Все это снова делало Джину подозрительной. Потому-то Мередит и направилась в розыскное агентство Догерти.

К ее удивлению, Догерти оказалась пожилой женщиной, совсем не похожей на телевизионных героев. Вместо мятого плаща на ней был зеленый летний костюм и дорогие туфли на устойчивом каблуке, а вместо пыльного офисного растения и покрытого оспинами стального стола Мередит увидела в кабинете мебель, начищенную до блеска. Растений вовсе не было — ни пыльных, ни каких-то других. На стенах висели гравюры с изображениями дикой природы Нью-Фореста. На рабочем столе стояли фотографии, запечатлевшие детей и внуков, а рядом с ноутбуком лежала аккуратная стопка бумаг, но женщина закрыла ноутбук и отдала Мередит все свое внимание в те несколько минут, пока они говорили.

Мередит обратилась к ней как к миссис Догерти. Женщина сказала, что она мисс Догерти, но лучше называть ее Мишель. Она произнесла это имя с ударением на первый слог.

— Необычное имя для человека моего возраста, но мои родители мыслили стратегически.

Мередит не поняла, что это значит. Первый раз она произнесла имя женщины с неправильным ударением, но потом уже не ошибалась, и это, кажется, понравилось Мишель Догерти, потому что она заулыбалась и подмигнула.

Мередит сразу сказала детективу, что ей нужна любая информация, касающаяся особы по имени Джина Диккенс. Все, что есть. Она не знала, что сумеет раскопать Мишель, но ей хотелось узнать все, что только возможно.

— Соперница? — Судя по тону Догерти, к ней не впервые обращалась клиентка, желавшая узнать все о другой женщине.

— Можно и так сказать, — подтвердила Мередит. — Только в отношении подруги.

— Все так говорят.

Они быстро обсудили плату за услугу, и Мередит достала чековую книжку, потому что по телевизору люди всегда давали задаток, но Мишель Догерти отмахнулась и сказала, что возьмет деньги только за сделанную работу.

На этом разговор и закончился. Он не занял много времени. Мередит вернулась на работу с ощущением, что поступила правильно.

Тем не менее она почти сразу засомневалась в этом, обнаружив, что ее поджидает Джина Диккенс. Она сидела в приемной на краешке стула, держа на коленях сумку. Увидев Мередит, она тут же поднялась и подошла к ней.

— Я не знала, куда еще обратиться, — тревожно прошептала Джина. — Вы — единственный человек, кого я знаю в Нью-Форесте. Мне сказали, что вы куда-то ненадолго вышли и я могу вас подождать.

Мередит испугалась: неужели Джина узнала, что Мередит побывала в ее квартире над чайной «Безумный шляпник» и ответила там на звонок мобильника? Неужели узнала, что она взяла то, что было спрятано под раковиной, а к тому же еще и наняла агента, который будет копаться в прошлом Джины? Мередит почувствовала угрызения совести, однако немедленно их подавила. Несмотря на то что лицо Джины выражало смесь мольбы и страха, сейчас не время было обращаться к собственной совести. Кроме того, что сделано, то сделано. Джемайма мертва, и надо получить ответ на множество вопросов.

Мередит посмотрела на маленький отсек, в котором она работала. Это означало, что времени на разговоры у нее нет, но Джина не желала правильно истолковывать ее намеки.

— Я обнаружила… Мередит, я обнаружила такое… не знаю, что об этом и подумать, но мне кажется, я знаю, а я не хочу знать, и мне нужно поговорить с кем-то…

Упоминание о находке тотчас насторожило Мередит.

— Что это?

Джина поморщилась, словно Мередит заговорила слишком громко, и оглянулась по сторонам.

— Может, выйдем и поговорим?

— Я только что пришла с обеденного перерыва. У меня работа…

— Прошу вас. На пять минут. Даже меньше. Я… позвонила Робби Хастингсу, чтобы узнать, где вы находитесь. Он не хотел мне говорить. Не знаю, что он подумал, но я сказала ему, что мы с вами уже беседовали и мне нужно поговорить с другой женщиной, потому что у меня пока нет друзей… Глупо связываться с мужчиной. Я всегда это знала, но снова ошиблась. Гордон показался мне не таким, как мужчины, которых я знала…

Ее глаза наполнились слезами и стали блестящими, но при этом слезы не вытекли. Мередит некстати подумала: как ей это удается? Как плачущие женщины умеют оставаться привлекательными? Сама она при этом всегда краснела как рак.

Мередит указала на дверь. Они вышли в коридор. Джина, кажется, вознамерилась спуститься по лестнице и выйти на Рингвуд-Хай-стрит, но Мередит возразила:

— Я должна быть здесь. Извините.

Джина вернулась. Она была немного ошарашена резкостью Мередит.

— Да. Конечно. — Она смущенно улыбнулась. — Спасибо. Я вам благодарна. Видите ли, я просто…

Она пошарила в соломенной сумке и вынула из нее простой конверт.

— У нас была полиция из Лондона, — сказала она, понизив голос. — Из Скотленд-Ярда. Интересовались Джемаймой. Спрашивали Гордона и меня тоже о том, где мы были в тот день, когда ее убили.

Мередит почувствовала прилив радости. Скотленд-Ярд! В голове прозвучало торжествующее «да!».

— И? — спросила она.

Джина оглянулась по сторонам, словно опасаясь, что их подслушивают.

— Гордон там был, — сказала она.

— Что? В Лондоне? — Мередит схватила Джину за руку. — В день убийства?

— Полиция приехала, потому что они нашли открытку. На открытке была фотография Джемаймы. Мередит, он распихал эти открытки по всему Лондону. По крайней мере, в том районе, в котором предположительно жила Джемайма. Он признал это, когда полиция показала ему открытку.

— Открытка? С ее фотографией? С какой стати…

Джина стала объяснять, Мередит с трудом ее понимала: Национальная портретная галерея, фотография, какой-то конкурс, реклама. Гордон увидел открытку, когда несколько месяцев назад ездил в Лондон, купил бог знает сколько открыток и распространил их, словно объявления о розыске пропавшего человека.

— На обратной стороне открытки он написал номер своего мобильного телефона, — сказала Джина.

По рукам Мередит побежали ледяные мурашки.

— И кто-то ему позвонил? — прошептала она. — Он ее нашел?

— Не знаю, — ответила Джина. — Он сказал мне, что не был там. Мне он говорил, что ездил в Голландию.

— Когда?

— В тот день. Вы понимаете, в какой день. Когда Джемайму… Ну, вы знаете. Но этого он полиции не сказал. Он соврал им, сказал, что в тот день работал. Я спросила его, зачем он это сделал, а он ответил, что Клифф даст ему алиби.

— Почему он не сказал им, что ездил в Голландию?

— Вот и я его об этом же спросила. Он ответил, что не смог бы это доказать. Сказал, что выбросил все документы. А я сказала, что полиция может позвонить в отель, в котором он останавливался, или позвонить фермеру, у которого он совершал покупки, но… Мередит, не в этом дело.

— А в чем?

— Дело в том… — Джина облизнула губы, помада у нее была того же цвета, что и платье. — Я уже знала, понимаете?

— Что? — У Мередит закружилась голова. — Он был в Лондоне? В день ее гибели? Тогда почему вы не сказали…

— Потому что он не знал — и не знает, — что я его разоблачила. Он все время обходит какие-то темы, как бы я ни подбиралась, он не хочет о них говорить, просто уходит в сторону. Дважды он разозлился, в последний раз… он мне угрожал. А теперь я думаю: что, если это он? Что, если он… Я боюсь об этом подумать, но… Я боюсь и не знаю, что делать. — Она сунула в руки Мередит конверт. — Смотрите.

Мередит подсунула палец под клапан конверта — он не был заклеен, а просто сложен. В конверте находилось три предмета: два железнодорожных билета — в Лондон и обратно — и квитанция отеля на одну ночь, оплаченная кредитной картой, и Мередит поняла, что день, когда Гордон останавливался в отеле, был днем смерти Джемаймы.

— Я это нашла. Выносила мусор через день после его возвращения, и это лежало на дне корзины. Я бы и не заметила, если бы не уронила сережку в корзину для бумаг. Порылась там и увидела билет. Сразу поняла, что это такое, и решила, что он ездил в Лондон из-за Джемаймы. Подумала, что между ними не все кончено, как он меня в том уверял, а если и кончено, то они что-то между собой не решили. И я захотела сразу поговорить с ним об этом, но не стала. Я… вы знаете, как это бывает, когда боишься услышать правду?

— Какую правду? Господи, вы знали, что он с ней что-то сделал?

— Нет, нет! Я не знала, что она умерла! Я думала, что между ними не все кончено. Я думала, что он до сих пор ее любит и, если я задам ему вопрос, он мне об этом скажет. Тогда все будет кончено между нами, и она вернется, а я не хотела, чтобы она возвращалась.

Мередит прищурилась. Она могла распознать обман, если это и в самом деле был обман. Допустим, Джемайма и Гордон наладили отношения. Допустим, Джемайма намеревалась вернуться. Но если это было так, то что помешало бы Джине самой поехать в Лондон, разделаться с Джемаймой, сохранить билеты и квитанцию отеля и повесить преступление на Гордона? Прекрасная месть оскорбленной женщины.

И все же во всем этом что-то было не так. У Мередит загудело в голове от разных предположений.

— Я испугалась, — сказала Джина. — Здесь что-то не то, Мередит.

Мередит вернула ей конверт.

— Что ж, вы должны отнести это в полицию.

— Но они снова к нему придут. Гордон поймет, что это я его сдала, и если он ранил Джемайму…

— Джемайма мертва. Она не ранена. Она убита. И тот, кто ее убил, должен быть найден.

— Да. Конечно. Но если это Гордон… Да нет, не может быть, чтобы это был Гордон. Я отказываюсь верить… Наверняка есть какое-то объяснение.

— Так спросите его.

— Нет! Если это он, мне угрожает опасность… Мередит, разве вы сами не понимаете? Прошу вас, помогите мне… сама я не могу это сделать.

— Вы должны.

— Но разве вы…

— Нет. Вы знаете, как все было. Вам известно, что он солгал. Если я заявлю в полицию, вам все равно придется рассказать.

Джина молчала. Губы ее дрожали, плечи поникли. Мередит видела, что Джина обдумывает ее слова. Если билеты и квитанцию возьмет Мередит и отнесет их в местную полицию или отдаст копам из Скотленд-Ярда, она лишь повторит то, что ей кто-то рассказал. Полиция немедленно обратится к этому человеку, и Гордон Джосси все поймет, когда приедут детективы и станут задавать вопросы Джине.

У Джины полились слезы, но она их смахнула.

— Вы пойдете со мной? Я пойду в полицию, но я не могу сделать это одна. Это такое предательство. Возможно, тут ничего и нет, а если это так, то вы понимаете, что я делаю?

— Это ничего не значит, — сказала Мередит. — Мы обе это знаем.

— Да. Хорошо. — Джина опустила глаза. — Но если я пойду в полицию, то побоюсь войти туда и сказать… Что я буду делать, если они придут за Гордоном? Потому что они придут. Они увидят, что он солгал, они придут, и Гордон узнает. О господи! Господи! Зачем я это с собой сделала?

Дверь в «Гербер энд Хадсон» отворилась, оттуда высунулась голова Рэндолла Хадсона. Вид у него был недовольный, и он ясно дал это понять, сказав:

— Вы сегодня собираетесь работать, Мередит?

У нее загорелись щеки. Ей никогда еще не делали замечаний на работе.

— Хорошо, я пойду с вами, — тихо сказала она Джине Диккенс. — Будьте здесь в половине шестого. Прошу прощения, мистер Хадсон, — пробормотала она. — Непредвиденные осложнения. Я уже разобралась.

Последняя фраза не была правдивой. Хотя через несколько часов все и в самом деле разрешится.

Барбара Хейверс позвонила Линли с утра пораньше, в отсутствие Уинстона Нкаты. Не то чтобы ей хотелось утаить от Уинни, что она общается со своим давним напарником. Скорее это был вопрос времени. Барбара хотела поговорить с инспектором прежде, чем он приедет в тот день в Ярд. Для этого ей понадобилось позвонить с самого утра, и Барбара сделала это из своего гостиничного номера в Суэе.

Она застала Линли за завтраком. Он рассказал ей о том, как идут дела в Лондоне, осторожно высказался о роли Изабеллы Ардери на посту суперинтенданта, и это заставило Барбару задуматься над тем, что именно он от нее скрывает. Она узнала в этой сдержанности ту особую форму преданности Линли, объектом которой она и сама была долгое время, и по непонятной причине ощутила острую боль.

— Если она думает, что поймала убийцу, то почему не вызвала нас в Лондон? — спросила Барбара.

— Все произошло так быстро, что, думаю, сегодня она вам еще позвонит, — ответил Линли.

— Что вы сами обо всем этом думаете?

Барбаре было слышно, как звякают о фарфор приборы. Она представила себе Линли за столом: аккуратно сложенные газеты «Таймс» и «Гардиан», серебряный кофейник — все под рукой. Линли относился к тем мужчинам, которые наливают себе кофе, не пролив ни капли, а когда он помешивал его ложкой, то умудрялся делать это беззвучно. Барбара никогда не понимала, как это у него получается.

— Она не хочет делать поспешных выводов, — сказал Линли. — У Мацумото в комнате был предмет, похожий на орудие убийства. Его сдали криминалистам. В книге вместо закладки лежала одна из открыток с портретом жертвы. Брат Мацумото не верит, что это он совершил убийство, однако я не думаю, что у него был сообщник.

Барбара обратила внимание на то, что Линли не ответил на ее вопрос.

— А вы, сэр? — настойчиво спросила она.

Он вздохнул.

— Барбара, я просто не знаю. У Саймона есть фотография камня, найденного в кармане у жертвы. Любопытная вещица. Я хочу знать, что она означает.

— Кто-то убил женщину, чтобы завладеть этой вещицей?

— Этого я тоже не знаю. Вопросов больше, чем ответов, и от этого мне делается не по себе.

Барбара еще подождала, и Линли снова заговорил:

— Я могу понять желание быстро закончить дело. Но если мы пойдем по неправильному пути и поспешно придем к ложному заключению, это будет выглядеть скверно.

— Для нее, вы хотите сказать? Для Ардери? — Барбара спросила, потому что это имело значение и для нее, и для ее будущего в Ярде. — Вас это беспокоит, сэр?

— По-моему, она порядочный человек.

Барбара подумала, что это должно значить, но не спросила. Это не ее дело, сказала она себе, хотя и чувствовала, что это во всех отношениях ее дело.

Она назвала причину своего звонка: старший суперинтендант Закари Уайтинг, подделанные письма из уинчестерского Технического колледжа № 2 и осведомленность Уайтинга о том, что Гордон Джосси учился кровельному делу в Итчен-Аббасе у Ринго Хита.

— Мы ему не говорили ни что Гордон был подмастерьем, ни где он учился, так откуда он это знает? Он что, держит пальцы на пульсе у каждого человека во всем гребаном Нью-Форесте? Мне кажется, что у этого Уайтинга и Джосси какие-то особые отношения, потому что Уайтинг явно знает больше, чем хочет нам рассказать.

— И что бы это могло быть, по-вашему?

— Что-то нелегальное. Уайтинг получает откат за то, чем занимается Джосси, когда не перекрывает крыши на старых зданиях. Он работает на домах, этот Джосси. Видит, что находится внутри, и примечает ценности. Люди в этом районе живут небедные.

— Джосси грабит, а Уайтинг это обнаружил? Вместо того чтобы арестовать его, он забирает часть добычи?

— Может, они чем-то другим вместе промышляют?

— И Джемайма Хастингс об этом узнала?

— Весьма вероятно. Вот я и думаю… Не могли бы вы его проверить? Пошпионить. Узнать его прошлое. Кто такой этот Закари Уайтинг? Где он учился полицейскому делу? Как пришел на эту службу?

— Сделаю, что смогу, — пообещал Линли.

Хотя и не все дороги вели к Гордону Джосси, Барбара подумала, что они явно крутятся вокруг этого человека. Пора выяснить, что узнала о нем лондонская команда, не говоря уже обо всех остальных людях, фамилии которых она им представила. После завтрака они с Уинстоном стали готовиться к предстоящему дню. Барбара вынула мобильник — хотела позвонить, но ее опередили.

Звонила Изабелла Ардери. Распоряжения ее были короткими: собираться и немедленно возвращаться в Лондон. Преступник пойман, у них есть орудие убийства. Криминалисты проверяют обувь и одежду подозреваемого на предмет следов крови Джемаймы.

— К тому же он чокнутый, — закончила Ардери. — Шизофреник, но лекарства пить отказывается.

— Значит, судить его нельзя, — заметила Барбара.

— Это другой вопрос, сержант. Главное — убрать его с улиц.

— Понятно. Но в этом деле есть и другие любопытные персонажи, шеф, — сказала Барбара. — Например, Джосси. Может, вы оставите нас здесь, чтобы мы разобрались…

— Я хочу, чтобы вы вернулись в Лондон.

— Могу я спросить, что с проверкой окружения, шеф?

— Ничего подозрительного не обнаружено. Во всяком случае, в Хэмпшире ничего нет. Ваши каникулы закончены. Возвращайтесь в Лондон. Сегодня же.

— Хорошо.

Барбара закончила разговор и скорчила мобильнику гримасу. Она знала, что такое приказ, однако не была убеждена в том, что этот приказ разумен.

— Итак? — спросил у нее Уинстон.

— Вот уж точно актуальный вопрос.

Глава 19

Миссис Макхаггис хотелось верить, что ее жильцы скрупулезно сортируют мусор, однако со временем она узнала, что это далеко не так: оказалось, они бросают все в одну кучу, поэтому Белла еженедельно проводила в доме проверку. Она находила разбросанные там и сям газеты, вытаскивала из-под кроватей старые журналы, обнаруживала в корзинах из-под бумаг смятые банки из-под колы и разные другие ценные предметы, годные для переработки.

По этой причине Белла и вышла из дома с бельевой корзиной, содержимое которой намеревалась разложить по разным контейнерам, стоявшим у нее в саду. На крыльце Белла резко остановилась. С момента предыдущего скандала последним человеком, кого она ожидала увидеть у себя в саду, была медиум Иоланда. Женщина размахивала чем-то похожим на большую зеленую сигару. Над этим предметом клубами вился дым, а Иоланда распевала что-то своим хриплым мужским голосом.

Это переходит все границы, подумала Белла. Она бросила корзину на землю и завопила:

— Эй, ты! Какого черта ты здесь творишь? Убирайся с моей земли, немедленно!

Зажмуренные глаза медиума открылись. Кажется, она вышла из транса. Наверное, это что-то наподобие ее спиритических сеансов, подумала Белла. Вот шарлатанка!

Белла отодвинула ногой корзину и направилась к медиуму. Та и не подумала удаляться.

— Ты меня слышала? — закричала Белла. — Немедленно уйди с моей земли, или тебя арестуют. И перестань махать этой… штукой перед моим лицом.

Подойдя поближе, Белла увидела, что «эта штука» представляет собой тугую связку светлых листьев. Запах, если честно, был приятный, скорее ладан, чем табак. Но дело было не в этом.

— Темный, как ночь, — пропела Иоланда. Глаза у нее были странными, и Белла подумала, уж не находится ли медиум под влиянием наркотиков. — Темный, как ночь, и солнце, солнце. — Иоланда помахала своей курильницей чуть ли не в лицо Белле. — Прочь из окон. Прочь из дверей. Нужна чистота, а иначе зло внутри…

— Ради бога, — рявкнула Белла. — Не притворяйся! Ты явилась сюда, чтобы устроить скандал!

Иоланда продолжала махать курильницей, словно жрица во время таинственного обряда. Белла схватила ее за руку, не давая махать, и подивилась силе этой женщины. С минуту они стояли, словно немолодые женщины-борцы, пытающиеся опрокинуть друг друга на мат. Белла в конце концов победила и поблагодарила за это йогу: занятия не только продлили ей жизнь на этой жалкой планете, но и сделали физически крепкой. Она опустила руку Иоланды, выбила из нее на землю зеленую «сигару» и затоптала ее, а Иоланда тем временем стонала и бормотала что-то о Боге, о чистоте, о зле, темном, как ночь, и о солнце.

— Да прекрати ты нести свою чепуху! — приказала Белла и потащила медиума к калитке.

У Иоланды, однако, были другие намерения. Образно говоря, она включила тормоза. Ноги у медиума стали неподвижными, словно у закатившего истерику двухлетнего ребенка, она застыла, не позволяя сдвинуть себя с места.

— Это место зла, — прошипела она, словно чокнутая. — Если его не очистить, то лучше уехать. То, что случилось с ней, произойдет снова. Вы все в опасности.

Белла закатила глаза.

— Послушай меня! — воскликнула Иоланда. — Он умер там, а когда это случается в жилище…

— Чушь какая! Перестань притворяться, что явилась сюда не для того, чтобы шпионить и устраивать скандал. Ты с самого начала это сделала, и не отрицай. Что тебе сейчас понадобилось? Кого тебе нужно? Хочешь, чтобы еще кто-то отсюда уехал? Не выйдет. Довольна? Убирайся к черту. Вон отсюда, или я позвоню в полицию.

Упоминание о полиции подействовало. Иоланда немедленно перестала сопротивляться и позволила довести себя до калитки. Тем не менее она продолжала бормотать о смерти и о необходимости провести обряд очищения. Из болтовни Иоланды Белла поняла, что все это связано с безвременной кончиной мистера Макхаггиса, и, по правде сказать, то, что Иоланде оказалось известно об обстоятельствах его смерти, заставило Беллу приостановиться. Но она отбросила эту мысль: наверняка медиум узнала это от Джемаймы, тем более что Белла сама неоднократно говорила об этом, — а потому, не желая больше слушать Иоланду, она решительно вывела ее за ограду.

— Не забудь о моем предупреждении, — сказала ей Иоланда.

— А ты не забудь о моем, — парировала Белла. — Еще раз увижу здесь твою физиономию — будешь объясняться в полиции. Поняла? А теперь чеши отсюда!

Иоланда начала что-то говорить, но Белла с грозным видом шагнула к ней. Должно быть, Иоланда испугалась, потому что побежала в сторону реки. Белла дождалась, когда Иоланда исчезнет за поворотом на Патни-Бридж-роуд, и вернулась к своему занятию. Она подняла корзину и пошла к сомкнутому ряду контейнеров, на каждом из которых имелась соответствующая наклейка.

Обнаружила она это в контейнере с наклейкой «Оксфам». Позже Белла подумает, какое чудо, что она вообще открыла этот контейнер, так как его она открывала реже других: сама Белла, ее жильцы и жители соседних домов редко им пользовались. Во всяком случае, в тот день класть ей в этот контейнер было нечего. Белла просто сняла крышку, чтобы посмотреть, когда его следует опустошить. Контейнер с газетами был почти полон, как и контейнер с пластмассой; контейнеры со стеклом тоже были в порядке: отдельный ящик для зеленого стекла, отдельный для прозрачного — они очень быстро наполнялись. Заглянув в них, Белла перешла к контейнеру «Оксфам».

Под грудой одежды лежала сумка. Белла разозлилась: люди настолько обленились, что не желают относить то, что им больше не нужно, в благотворительную организацию. Белла готова была сделать это сама, но вдруг узнала сумку.

Это же сумка Джемаймы! Никаких сомнений! Но на всякий случай Белла вытащила ее и заглянула внутрь. В сумке оказался кошелек Джемаймы, водительские права, адресная книжка и мобильный телефон. Были там и другие предметы, но это уже не имело большого значения, главным было то, что Джемайма погибла в Стоук-Ньюингтоне, и тогда сумка, разумеется, была при ней, а сейчас она вдруг оказалась в Патни, и Белла смотрела на нее собственными глазами.

У Беллы не возникло никаких вопросов насчет того, как ей поступить со столь неожиданной находкой. С сумкой в руке она направилась к входной двери, как вдруг калитка за ее спиной отворилась, и Белла обернулась, предполагая снова увидеть упрямицу Иоланду. Но в сад вошел Паоло ди Фацио, его глаза обратились на сумку в руках у Беллы, и по выражению лица своего жильца Белла поняла, что он, как и она, тотчас понял, чья эта сумка.

Вернувшись в больницу Святого Фомы и оставаясь там большую часть прошедшей ночи в ожидании сообщения о состоянии здоровья Юкио Мацумото, Изабелла сумела отложить встречу с Хильером. Поскольку он приказал ей явиться в его офис немедленно по прибытии в Ярд, Изабелла решила не ходить туда, пока помощник комиссара не покинет корпус «Тауэр» и не уедет домой. Это даст ей время подумать о том, что произошло, и как следует подготовиться к отчету.

Ее план сработал. Он также позволил ей первой услышать о состоянии скрипача. Все было довольно просто: Юкио всю ночь провел в коме. Опасность не миновала, но врачи вызвали кому искусственно, давая мозгу возможность оправиться. Если бы Изабеллу послушали и сразу после операции привели Мацумото в чувства, Изабелла немедленно допросила бы его. Поскольку этого не произошло, она, по крайней мере, выставила охрану рядом с палатой реанимации, чтобы быть уверенной, что японец еще не пришел в сознание, не понял, что он в опасности, и не попытался бежать. Изабелла, конечно, понимала, что это нелепо. Юкио был не в состоянии куда-либо бежать. Тем не менее она сочла необходимым отдать такое распоряжение.

Она верила, что делает все правильно. Юкио Мацумото был под подозрением; родной брат узнал его по опубликованному в газете фотороботу. Она не виновата в том, что Юкио ударился в панику и попытался удрать от полиции. Кроме этого, оказалось, что у него хранится орудие убийства, на его одежде и туфлях криминалисты обнаружили следы крови; как он ни старался ее смыть, микроскопические частицы все же остались, и по ним обнаружили, что кровь принадлежит Джемайме Хастингс.

Единственной проблемой было то, что эту информацию нельзя сообщать прессе. До суда оглашать ее запрещается. Это и впрямь проблема: как только станет известно, что за проживающим в Лондоне иностранцем гналась полиция, в результате чего его сбила машина, пресса, словно голодная волчья стая, почует запах сенсации и закричит о некомпетентности полиции. Они станут искать ответственного за происшествие, и журналистская братия окружит Скотленд-Ярд в яростном желании уничтожить виновника.

Естественно, что это стало одной из двух причин, по которым Хильер хотел встретиться с Ардери: надо было решить, какую позицию займет лондонская полиция. Другая причина, по-видимому, выволочка, которую Хильер собирается ей устроить. Если помощник комиссара решит, что виновата во всем она, Изабелле придет конец и прощай повышение по службе.

Большие газеты заняли в то утро выжидательную позицию, изложив голые факты, в то время как таблоиды занимались своим обычным делом. Готовясь к рабочему дню, Изабелла посмотрела первую программу Би-би-си. Утренние «говорящие головы» пересказывали то, о чем говорилось в прессе, ради удовольствия зрителей демонстрировали газеты и комментировали напечатанные в них статьи. Таким образом, направляясь в Ярд, она уже знала, что большая часть печатных материалов посвящена «провальной гонке копов». У нее было время подготовиться. Ее доклад Хильеру должен выглядеть красиво, и она чертовски хорошо это знала. Как только газеты соединят жертву с его знаменитым братом — с чем они вряд ли запоздают, если принять во внимание вчерашние угрозы Зейнаб Борн, — история получит дополнительное подкрепление. О ней, без сомнения, будут говорить не один день. Все может стать еще хуже, но насколько, Изабелла пока не могла представить.

Перед уходом на работу она выпила ирландский кофе, сказав себе, что кофеин нейтрализует действие виски, к тому же после почти бессонной ночи она его заслужила. Изабелла быстро допила чашку и положила в сумку четыре авиационные бутылочки с водкой. Она уверила себя, что, возможно, они ей не понадобятся. Во всяком случае, ничего дурного они не сделают, напротив, в случае чего помогут ясно мыслить.

Изабелла заглянула в оперативный штаб и приказала Филиппу Хейлу освободить полицейского в больнице Святого Фомы и заступить на пост вместо него. Судя по ошеломленному лицу Хейла, он полагал, что это напрасная трата людских ресурсов и детектив-инспектор не должен заниматься тем, что можно поручить констеблю. Изабелла подождала, когда он выскажет это вслух, но Хейл набрал в грудь воздуха и лишь вежливо произнес: «Шеф». Это ничего не значило, потому что за Хейла высказался Джон Стюарт. Тот произнес лаконично: «Со всем уважением, шеф…» Изабелла знала, что никакого уважения он не испытывает, и рявкнула: «В чем дело?» — на что Джон ответил, что использование детектива в качестве одноголового Цербера у больничной палаты нецелесообразно, поскольку у Хейла есть другая работа: он должен заниматься проверкой окружения лиц, которые, возможно, имеют отношение к проводимому ими расследованию. Изабелла заявила, что не нуждается в его советах.

— Займитесь своим делом. Почему анализ волосков, найденных на теле, до сих пор не закончен? И где, черт побери, Линли?

Все тот же Стюарт ответил, что Линли вызвали к Хильеру. Лицо у него при этом было очень довольное: наверное, рад был сообщить ей эту новость.

Изабелла могла бы уклониться от встречи с Хильером, но поскольку там был Линли — можно не сомневаться, что он уже описал боссу события предыдущего дня, — то у нее не оставалось другого выбора, кроме как отправиться в офис помощника комиссара. Перед походом в высокий кабинет она не стала себя подкреплять, напуганная дерзким вопросом Линли о ее пристрастии к крепким напиткам.

Они встретились в коридоре возле кабинета Хильера.

— У вас такой вид, словно вы сегодня не спали, — заметил Линли.

Изабелла ответила, что всю ночь дежурила в больнице.

— Как обстановка? — спросила она, кивнув на дверь кабинета.

— Как и ожидалось. Было бы лучше, если б не Мацумото. Хильер хочет знать, как все случилось.

— Он смотрит на это дело с вашей точки зрения, Томас?

— Что?

— Делает те же выводы? Наверное, вы уже доложили о моей роли в этом деле? Официальный стукач? Или как там это называется?

Взгляд Линли ее смутил. Он не был сексуальным. С этим она бы еще смирилась. Напротив, глаза у него были невыносимо добрыми.

— Я на вашей стороне, Изабелла, — тихо сказал он.

— В самом деле?

— Да. Он бросил вас на это расследование, потому что на него нажали сверху, заставили поскорее взять человека на место Малькольма Уэбберли, и к тому же он хочет увидеть, способны ли вы справиться с этой работой. Но то, что он думает, лишь частично связано с вами. Остальное — политика. Политика затрагивает комиссара, Министерство внутренних дел, прессу. Сейчас ему приходится не легче, чем вам.

— Я действовала правильно, в моих вчерашних указаниях не было ошибки.

— Я и не говорил ему об ошибках. Человек ударился в панику. Никто не знает почему.

— Так вы это ему сказали?

— Да, именно это.

— Если бы Филипп Хейл не…

— Не надо бросать Филиппа на съедение акулам. Вас потом совесть замучает. Самая лучшая позиция — никого не винить. Такое отношение должно вам помочь в будущем.

Изабелла задумалась.

— Он сейчас один? — спросила она.

— Когда я вошел, был один. Впрочем, он позвонил Стивенсону Дикону, попросил зайти. Должен состояться брифинг, и Управление по связям с общественностью хочет провести его как можно быстрее. А это значит — сегодня.

Изабелла пожалела, что не проглотила содержимое хотя бы одной авиационной бутылочки. Неизвестно, сколько времени продлится предстоящее собрание. Но потом она убедила себя, что готова принять вызов. Ведь Линли сказал, что дело не в ней. Она просто ответит на вопросы.

— Спасибо, Томас, — сказала она.

И только подойдя к столу секретаря Хильера, сообразила, что Линли назвал ее по имени. Обернулась, чтобы сказать ему об этом, но он уже ушел.

Джуди Макинтош позвонила в святая святых помощника комиссара, сказала: «Суперинтендант Ардери…», подождала мгновение, пробормотала: «Конечно, сэр» — и попросила Изабеллу несколько минут подождать. Не хочет ли суперинтендант чашечку кофе?

Изабелла отказалась. Она знала, что ей лучше сесть, и так и поступила, но усидеть было нелегко. В этот момент зазвонил ее мобильник. Изабелла увидела, что это ее бывший супруг. Только его ей сейчас не хватало!

В приемную вошел мужчина среднего возраста, держа под мышкой бутылочку с содовой.

— Входите, мистер Дикон, — сказала ему Джуди Макинтош.

Изабелла поняла, что видит перед собой главу пресс-бюро, которого Управление по связям с общественностью направило для выяснения сложившейся ситуации. Живот у Стивенсона Дикона, как ни странно, был круглый, точно футбольный мяч, в то время как остальные части тела были тонкими, как полотенце в третьеразрядной гостинице. Это невольно навевало мысли о беременной женщине, которая во что бы то ни стало хочет удержать прежний вес.

Дикон исчез в кабинете Хильера, и Изабелла провела мучительные пятнадцать минут в ожидании того, что будет дальше. Наконец Джуди Макинтош получила указание впустить Изабеллу в кабинет. Как эта информация дошла до секретаря, для Изабеллы так и осталось тайной: со стороны казалось, что Джуди усердно работает на компьютере, но в какой-то момент она вдруг подняла голову и объявила:

— Войдите, суперинтендант Ардери.

Изабелла вошла. Ее представили Стивенсону Дикону и предложили сесть за переговорный стол, где Хильер уже сидел вместе с Диконом. Оба подвергли ее строгому допросу относительно того, что произошло: когда, где, почему, кто, что и кому сделал, что за погоню они устроили, сколько было свидетелей, была ли альтернатива этой погоне, говорит ли подозреваемый по-английски, показала ли полиция свои удостоверения, были ли они в форме, и т. д. и т. п.

Изабелла объяснила, что подозреваемый по непонятной причине пустился в бегство. Они наблюдали за ним, когда что-то его спугнуло.

Хильер хотел знать ее мнение о причине такого поведения. Может, ей сейчас что-то пришло в голову?

Никакой причины. Изабелла направила людей со строгим предупреждением — не приближаться, быть в штатской одежде, не обращать на себя внимание…

— Можно подумать, что это дало результат, — заметил Стивенсон Дикон.

— Тем не менее человек чего-то испугался. Возможно, принял полицию за воинственных ангелов.

— Ангелов? Что за…

— Выяснилось, что он со странностями, сэр. Если бы мы знали об этом, если бы знали, что он может принять людей за кого-то другого, если бы подумали, что человека, стоящего возле него, он примет за того, кто представляет для него угрозу…

— Воинственные ангелы? Воинственные ангелы?! Что за бред?! Какое отношение ангелы имеют к тому, что случилось?

Изабелла рассказала им о состоянии жилища Юкио Мацумото. Она описала рисунки на стенах, поведала, как интерпретирует Хиро Мацумото изображения ангелов, нарисованных его братом, и закончила сообщением о том, что связывает скрипача с Джемаймой Хастингс и что они нашли в комнате Юкио.

Наступила тишина, и Изабелла была ей благодарна. Она крепко сцепила на коленях руки, почувствовав, что они начали дрожать. Когда с ней случалось такое, это был сигнал к тому, что голова перестает соображать. Наверное, потому, что сегодня она не завтракала, подумала Изабелла: в крови недостаточно сахара.

Первым заговорил Стивенсон Дикон. Он сказал Изабелле, что адвокат Хиро Мацумото через три часа созывает пресс-конференцию. На ней будет присутствовать виолончелист, однако говорить он не станет. Зейнаб Борн намерена возложить на Скотленд-Ярд вину за то, что произошло на Шафтсбери-авеню.

Изабелла хотела что-то сказать, но Дикон поднял руку, призывая ее молчать.

Они тоже проведут альтернативную пресс-конференцию — Дикон назвал ее упреждающим ударом, — и состоится она ровно через полтора часа.

У Изабеллы пересохло во рту.

— Вероятно, вы хотите, чтобы и я там присутствовала?

— Этого не требуется, — сказал Дикон.

Он сообщит там все, что только что узнал от суперинтенданта. Если она понадобится, он даст ей знать.

С этим ее и отпустили. Выходя из комнаты, Ардери увидела, что мужчины склонились друг к другу, словно заговорщики. Изабелла занервничала еще сильнее.

— Что вы здесь делаете? — строго спросила Белла Макхаггис.

Она вообще не любила сюрпризов, а этот ей особенно не понравился. Паоло ди Фацио должен был находиться на работе. В это время дня он не мог появиться у нее в саду. То, что Паоло оказался рядом с ней в тот момент, когда она обнаружила сумку Джемаймы, вызвало в Белле ощущение сродни электрическому разряду.

Паоло ей не ответил. Его глаза не отрывались от сумки.

— Это сумка Джемаймы, — сказал он.

— Интересно, что вы это знаете, — ответила Белла. — Мне пришлось туда заглянуть. — Она повторила: — Что вы здесь делаете?

Его ответ: «Я здесь живу» — не показался ей забавным.

— Вы посмотрели внутрь? — спросил он, словно она ему этого еще не сказала.

— Вы что, не слышали? Я туда заглянула.

— И?

— Что «и»?

— Там… что-нибудь было?

— Что это за вопрос? И почему вы не на работе?

— Где вы ее нашли? Что вы собираетесь с ней делать?

Ну, это уже предел!

— Я не намерена… — возмущенно начала Белла, но ди Фацио ее прервал:

— Кто еще об этом знает? Вы позвонили в полицию? Почему вы ее так держите?

— Как — так? Как, по-вашему, я должна ее держать?

Он сунул руку в карман и вытащил носовой платок.

— Вот. Дайте ее мне.

В голове у Беллы загудели тревожные колокола. Она вдруг вспомнила разные подробности, и главным из них был тест на беременность. Этот зловещий факт выстраивался в одну линию с другими: все предыдущие помолвки ди Фацио, ссора Паоло с Джемаймой и то, что именно он привел Джемайму к ней в дом… Наверняка было и еще что-то, только сейчас Белла не могла собрать мысли в порядок, потому что смотрела на его лицо. Никогда еще она не видела Паоло таким взволнованным.

— Это вы ее туда положили? — спросила она. — Засунули в контейнер «Оксфам», а сейчас строите из себя невинного. Но вы меня не проведете, Паоло.

— Я? — спросил он. — Да вы с ума сошли! Зачем бы мне понадобилось класть сумку Джемаймы в контейнер «Оксфам»?

— Мы оба знаем ответ на этот вопрос. Это отличное место, чтобы спрятать сумку. Прямо здесь, у дома.

Она понимала, как мог бы сработать этот план. Никто не догадается искать сумку так далеко от места, где была убита Джемайма, а если кто-нибудь и найдет ее случайно — вот как она сейчас, — то легко объяснит это так: Джемайма сама ее выбросила, и неважно, что в ней лежали все ее нужные вещи! Но если никто не обнаружит сумку до того, как контейнер отправится по своему маршруту, то это еще и лучше.

Содержимое контейнера вынут через несколько месяцев после смерти Джемаймы. Сумка поступит в благотворительный магазин. К тому времени никто не будет знать, откуда она появилась, никто не вспомнит о смерти в Стоук-Ньюингтоне. Никто не подумает, что сумка имеет отношение к убийству. Умно он все рассчитал, подумала Белла.

— Вы думаете, что это я прикончил Джемайму? — спросил Паоло. — Думаете, я ее убил? — Он взмахнул рукой над головой. Белла уже знала, что этот жест у него означает гнев. — Pazza donna![59] Зачем бы мне понадобилось убивать Джемайму?

Белла прищурилась. Ди Фацио выглядел очень убедительно. Да разве трудно ему, при его-то пяти, пятнадцати или пятидесяти помолвках с женщинами, которые его бросали, и почему? Видно, с мистером ди Фацио что-то не так. Что он с ними делал? Чего он от них хотел? Или того лучше: что они о нем узнали?

Он сделал к ней шаг.

— Миссис Макхаггис, по крайней мере, давайте…

— Не надо! — Она попятилась. — Стойте там, где стоите. Если пошевельнетесь, я стану кричать. Я вас таких знаю!

— Таких? Что это за «такие»?

— Нечего разыгрывать передо мной невинность.

— Тогда у нас с вами проблема, — вздохнул ди Фацио.

— Какая? Почему? Не старайтесь меня перехитрить.

— Мне нужно войти в дом, — сказал он. — Я не смогу этого сделать, пока вы не освободите мне дорогу.

Он положил платок в карман. До этого момента он держал его в руке, и Белла знала, что он хотел стереть с сумки отпечатки пальцев, потому что он же не дурак, да и она не дура. Он, видно, понял, что она догадывается о его намерениях, и сдался.

— Я оставил в комнате бланк почтового перевода, мне надо отослать его в Сицилию. Я хочу его взять, миссис Макхаггис.

— Я вам не верю. Вы могли бы отослать его сразу, как только купили.

— Да. Мог бы. Но я хотел написать еще и сообщение. Можете сами взглянуть. Миссис Макхаггис, вы глупо себя ведете.

— Не надо со мной играть, молодой человек.

— Сами подумайте: ваши предположения бессмысленны. Если убийца Джемаймы живет в этом доме, как вы, кажется, думаете, то здесь найдутся места и получше, чтобы спрятать эту сумку. Вы не согласны?

Белла молчала. Он пытался ее запутать. Так всегда поступают убийцы, когда их припирают к стенке.

— Если уж честно, то я думал, это Фрейзер ответствен за то, что случилось, но сумка…

— Не смейте обвинять Фрейзера!

Убийцы всегда так поступают. Они стараются обвинить других, отвести от себя подозрение. Да, он, черт возьми, не дурак.

— …сумка ставит все с ног на голову. Потому что если Фрейзер убил ее, то зачем ему брать с собой сумку и класть в контейнер с мусором у дома, в котором он живет?

— Это не мусор, — глупо возразила Белла. — Это предназначено для дальнейшего использования. Я не позволю вам называть это мусором. Все потому, что люди не думают о вторичной переработке отходов. А если мы начнем об этом заботиться, то спасем планету. Разве вы этого не понимаете?

Он поднял глаза к небу. Белле показалось, что в этот момент он стал похож на святого мученика с картины. Все потому, что он темноволосый и смуглый итальянец, а большинство замученных святых были итальянцами. А если уж на то пошло, может, он вовсе и не итальянец? Может, он им только притворяется? Господи, ну что творится у нее в голове? Неужели от ужаса у нее началось помрачение рассудка? Да, так, наверное, и бывает. Хотя, подумала Белла, особенного ужаса она не испытывает, не то что раньше.

— Миссис Макхаггис, — спокойно сказал Паоло, — давайте подумаем: может, кто-то другой положил сумку Джемаймы в этот контейнер?

— Смешно. Зачем бы кому-то другому понадобилось…

— А если кто-то другой положил ее туда, то кто это может быть? Может, этот человек хочет свалить вину на кого-то из нас?

— Есть только один человек, на которого можно подумать, мой мальчик, и этот человек — вы.

— Это не так. Разве не понимаете? Наличие этой сумки бросает подозрение и на вас. А также на меня — по крайней мере, в ваших глазах, — и на Фрейзера.

— Вы хотите снять с себя вину! Я вам сказала, чтобы вы этого не делали. Я сказала…

И вдруг на нее снизошло озарение: тихие бормотания о темноте, ночи, солнце и зле; молитвы и дымящаяся зеленая сигара….

— О господи, — пробормотала Белла.

Она отвернулась от Паоло и, пошарив руками, нашла дверь. Если он и вошел за ней в дом, Белле это было неважно.

Глава 20

— Думаю, лучше всего вызвать специалиста из «Кристи». Пусть посмотрит, — предложил Сент-Джеймс. — Или пригласить кого-нибудь из Британского музея. Ты ведь можешь взять это из лаборатории?

— Я не имею права принимать такое решение, — сказал Линли.

— А! Новый суперинтендант. Как у нее идут дела?

— Боюсь, что не слишком ровно.

Линли оглянулся по сторонам. Он говорил с Сент-Джеймсом по телефону и не хотел лишний раз упоминать имя Изабеллы Ардери. К тому же он сочувствовал временно исполняющей обязанности суперинтенданта. Ей не позавидуешь: с самого начала работы в Ярде Изабелле пришлось иметь дело со Стивенсоном Диконом и Управлением по связям с общественностью. Стоит в расследование вмешаться прессе, и она тотчас начинает требовать немедленного результата. А тут еще и человек, подозреваемый в убийстве, попадает в больницу. На Ардери будут давить со всех сторон.

— Понимаю, — сказал Сент-Джеймс. — Что ж, если не сам камень, то хотя бы снимок, который ты мне показывал? Фотография довольно четкая, масштаб легко определить. Все это может оказаться очевидным.

— Для Британского музея — возможно. Но не для «Кристи».

— Я бы хотел чем-то помочь тебе, Томми, — помолчав, сказал Сент-Джеймс. — Но боюсь направить тебя не туда, куда следует.

— Не за что извиняться, — заверил Линли своего друга. — Возможно, это ничего не значит.

— Но ты так не думаешь.

— Да. Хотя, наверное, я просто хватаюсь за соломинку.

Так и это казалось, потому что справа, слева и в центре все было либо вконец запутанным, либо совершенно не относящимся к делу. Середины между крайностями не было.

Проверка окружения заинтересовавших полицию людей показала следующее: из лондонского списка людей, замешанных в деле по касательной или как-то иначе, все оказались теми, кем и были. Правда, надо было еще разобраться с браками Эббота Лангера и присмотреться к Мэтту Джонсу, возлюбленному сестры Сент-Джеймса, но, поскольку в Соединенном Королевстве насчитывалось более четырехсот Мэтью Джонсов, отслеживание всех было нелегкой задачей. Кроме того, ни за кем из этих лиц не числилось правонарушений страшнее неправильной парковки. Все это осложняло дело для Юкио Мацумото, как бы брат ни уверял всех в невиновности скрипача. Поскольку все остальные оказались чисты и ни у кого в Лондоне не было мотива убить Джемайму Хастингс, преступление мог совершить только сумасшедший наподобие Юкио Мацумото и его ангелов, либо убийца имел какое-то отношение к Хэмпширу.

В Хэмпшире надо было выяснить два любопытных момента, и только один из них мог куда-то привести. Первый момент — это то, что Джину Диккенс в Хэмпшире не отыскали, хотя пробовали разные вариации ее имени: Реджина, Джин, Вирджиния и так далее. Второй момент — более интересный с точки зрения следствия — имел отношение к Роберту Хастингсу. Прежде чем заступить на отцовскую должность агистера, Хастингс учился на кузнеца. Это обстоятельство можно было бы отбросить как не имеющее отношения к расследуемому делу, если бы не заключение криминалистов об орудии убийства: орудие изготовлено вручную, и кровь на нем принадлежит Джемайме Хастингс. Орудие убийства обнаружили у Юкио Мацумото, свидетель показал, что видел восточного человека возле кладбища Абни-Парк, на него же указал и фоторобот. Кровь на одежде и ботинках скрипача свидетельствовала о нем как о преступнике. Учитывая всю совокупность фактов, нельзя было не согласиться с выводами Изабеллы Ардери, что полиция нашла преступника.

Но Линли не хотел упустить ни одной детали. Поэтому он и вернулся к камню, найденному в кармане Джемаймы Хастингс. Дело было не в том, что он посчитал его ценным и ставшим вероятной причиной для убийства. Линли смотрел на камень как на деталь, в которой необходимо разобраться.

Он в очередной раз изучал снимок с запечатленным на нем камнем, когда раздался звонок от Барбары Хейверс. Она дала слово вернуться в Лондон, но прежде хотела узнать, выяснил ли Линли что-нибудь о старшем суперинтенданте Закари Уайтинге. Или о Ринго Хите, потому что между этими двумя могла существовать связь, которая требовала рассмотрения.

Линли сказал, что узнал не много. Карьера Уайтинга складывалась по обычному образцу: он несколько недель учился в Центре полиции «Сентрекс», получил дополнительный инструктаж в нескольких учебных центрах, прослушал множество курсов в полицейском колледже в Брамсхилле. За его плечами двадцать три года службы, и все они в Хэмпшире. Если он и замешан в чем-то незаконном, то Линли этого не узнал. «Временами он бывает грубоват» — вот самое нелицеприятное высказывание об Уайтинге, которое позволил себе кто-то из опрашиваемых, хотя слова «иногда он проявляет излишний энтузиазм в работе» тоже можно интерпретировать по-разному.

Что до Ринго Хита, то ничего примечательного о нем не узнали. Тем более об отношениях между ним и старшим суперинтендантом Уайтингом. А что до взаимоотношений Уайтинга и Гордона Джосси, то это обстоятельство могло быть связано только с прошлым Джосси и уж точно не с окружением Уайтинга.

— Это и все, что нарыли? — разочарованно протянула Хейверс. — Выходит, ее приказ вернуться домой имеет смысл.

— Так значит, вы возвращаетесь? — спросил Линли.

— С Уинстоном за рулем? А как вы думаете?

Это означало, что Нката, который в отличие от Хейверс к приказам относился серьезно, был готов вернуться в Лондон. Если бы Барбаре дали волю, она не успокоилась бы, пока не выяснила подноготную всех людей в Хэмпшире, кто хотя бы отдаленно мог быть связан с гибелью ДжемаймыХастингс.

Линли закончил свой разговор, когда Изабелла Ардери вернулась со встречи с Хильером и Стивенсоном Диконом. Изабелла выглядела не более взволнованной, чем обычно, поэтому Линли заключил, что совещание прошло без особых осложнений. Потом Джону Стюарту позвонили из криминалистической лаборатории. Была поставлена точка в том вопросе, который интересовал Ардери. Криминалисты сделали анализ двух волосков, найденных на теле Джемаймы Хастингс.

— Ну слава богу! — воскликнула Ардери. — Что мы имеем?

— Волосы восточного человека.

— Аллилуйя!

Пришло время собираться домой. Линли видел, что Ардери готова уйти, но в этот момент в комнату вошла Доротея Харриман, и ее слова взорвали мирную обстановку.

Харриман сообщила, что в приемную пришла некая Белла Макхаггис и она хочет говорить с Барбарой Хейверс.

— Ей объяснили, что сержант сейчас в Хэмпшире, а она спросила, кто вместо нее отвечает за расследование убийства. Макхаггис сказала, что у нее есть вещественное доказательство и она не намерена отдавать его кому попало.

Белла больше не подозревала Паоло ди Фацио. Перестала подозревать в тот момент, когда заметила ошибку в своих рассуждениях. Она не пожалела о том, что натравила на него копов, не зря же она смотрела по телевизору полицейские драмы. Белла понимала: чтобы найти преступника, надо по ходу дела отбрасывать фигуры, не имеющие отношения к рассматриваемому делу, а в этом случае нравится это кому-либо или нет, но Паоло был под подозрением. И она тоже, подумала Белла. Во всяком случае, рассудила она, Паоло совладает с обидой, которую, скорее всего, чувствует из-за ее подозрений, а если не сможет с ней справиться, то пусть подыщет себе другое жилье, но в любом случае Белла не станет об этом волноваться, потому что сумку Джемаймы необходимо отдать офицерам, расследующим преступление.

Белла не хотела пассивно дожидаться их дома, не стала она и связываться с телефоном. Вместо этого она положила сумку Джемаймы в матерчатый мешок, с которым ходила в гастроном, и понесла его в Нью-Скотленд-Ярд, ведь именно оттуда приходила к ней сержант Хейверс.

Когда Белла узнала, что сержанта Хейверс на месте нет, она потребовала вызвать к ней кого-то другого. Начальника или ответственного за расследование, сказала она человеку в форме, дежурившему в приемной. Она не уйдет, пока не поговорит с этим человеком. Лично. Не по телефону. Белла встала возле метафорического вечного огня и решила стоять насмерть.

Ей пришлось ждать сорок три минуты, и наконец к ней спустился ответственный человек. Однако Белла не поверила, что человек этот и в самом деле ответственный. Высокий красивый мужчина с прекрасно уложенными светлыми волосами абсолютно не был похож на копов из полицейского сериала «Чисто английское убийство», в его речи отсутствовали лающие интонации этих телевизионных персонажей. Мужчина представился инспектором Линли. У него было аристократическое произношение, так в далеком прошлом говорили люди, окончившие привилегированные школы. Мужчина спросил, есть ли у миссис Макхаггис что-то связанное с расследуемым преступлением.

— Это вы отвечаете за расследование? — осведомилась Белла.

Мужчина признался, что не он, и тогда Белла потребовала, чтобы он привел к ней того, кто за это отвечает. Она нуждается в защите от человека, убившего Джемайму Хастингс, и у нее нет уверенности в том, что Линли может обеспечить ей такую защиту.

— Я знаю, кто это сделал, — заявила она и прижала к груди свой мешок. — Здесь у меня доказательство.

— Вот как, — вежливо сказал Линли. — А что у вас там?

— Я не сумасшедшая! — воскликнула Белла, догадавшись, что он о ней подумал. — Приведите того, кто отвечает за расследование, любезный.

Линли отошел позвонить по телефону. Он смотрел на нее с другого конца вестибюля, пока говорил с кем-то. Что бы он там ни сказал, это принесло результат. Через три минуты спустился лифт, и через турникет, отделяющий обычную публику от загадочных полицейских Скотленд-Ярда, прошла женщина. Инспектор Линли представил Белле детектива-суперинтенданта Ардери.

— Это вы отвечаете за расследование? — спросила Белла.

— Я, — ответила суперинтендант.

Выражение ее лица подтвердило то, что она сказала: дескать, не тратьте попусту мое время, мадам.

Да уж можешь не беспокоиться, подумала Белла.

В качестве вещественного доказательства сумка была безнадежно погублена, и Изабелле хотелось как следует встряхнуть глупую женщину. То, что она этого не сделала, было, по ее мнению, свидетельством самообладания.

— Это сумка Джемаймы. — Белла Макхаггис торжествующе помахала указанным предметом, добавив еще несколько отпечатков пальцев к тем, которые она уже оставила в большом количестве, затерев все остальные, включая и отпечатки убийцы. — Я нашла ее в контейнере «Оксфам».

— Это была выброшенная за ненадобностью сумка или та, которую она носила? — задал резонный вопрос Линли.

— Эту сумку она носила. И она не была выброшена, потому что в ней лежали все ее причиндалы.

— Вы их осматривали?

Изабелла скрипнула зубами в ожидании неизбежного ответа. Ясно, что женщина залапала все предметы, убрав тем самым компрометирующие следы.

— Конечно осмотрела, — подтвердила Белла. — Откуда бы я узнала, что это сумка Джемаймы?

— И в самом деле, — поддакнула Ардери.

Белла Макхаггис посмотрела на нее прищурившись, и Изабелла поняла, что ее слова оценивают. Похоже, женщина пришла к выводу, что Изабелла не хотела ее обидеть. Прежде чем ее остановили, она открыла сумку, сказала: «Сами посмотрите» — и вывалила содержимое на диванчик, сидя на котором она ждала ответственного за расследование.

— Пожалуйста, не надо… — охнула Изабелла, а Линли одновременно с ней воскликнул:

— Это все нужно отправить к…

Но Белла, ничего не слушая, схватила мобильный телефон и помахала им перед ними.

— Это ее. И сумка, и кошелек, и… — продолжала перечислять она, трогая все то, на что указывала.

Полицейским ничего не оставалось, как только схватить ее за руки в маловероятной надежде на то, что хоть что-то осталось нетронутым.

— Да-да, спасибо, — поспешно сказала Изабелла.

Она кивком показала Линли, чтобы он положил содержимое сумки на место и убрал саму сумку в мешок. Когда он все это сделал, Изабелла попросила миссис Макхаггис рассказать, как та нашла сумку. Белла с удовольствием удовлетворила ее просьбу. Она с большими подробностями рассказала, что, занимаясь сортировкой отходов, она спасает планету. Из этого Изабелла заключила, что сумка была обнаружена в мусорном контейнере, который не только находился возле дома Беллы Макхаггис, но и был доступен любому, кто пройдет мимо и заметит его. Похоже, что и Белле хотелось думать так же, потому что под конец своей речи она сказала, что в ее распоряжении имеется «самый важный факт».

— И что это? — спросила Изабелла.

— Иоланда.

Выяснилось, что медиум Иоланда снова явилась в сад Беллы. Она стояла там за несколько минут до того, как Белла обнаружила сумку Джемаймы. Иоланда проводила какой-то «проклятый экстрасенсорный обряд», насмешливо сказала Белла. Она бормотала, стонала, молилась, размахивала горящим магическим пучком листьев — «чушь какая-то». Белла сказала ей «пару ласковых», и медиум отчалила. Через несколько минут, проверив контейнер, Белла обнаружила сумку.

— Зачем вам понадобилось проверять контейнер? — спросил Линли.

— Чтобы посмотреть, когда его следует опорожнить, — тотчас ответила Белла.

Другие контейнеры наполнялись гораздо быстрее, чем «Оксфам». Те контейнеры опорожнялись дважды в месяц, а «Оксфам» гораздо реже.

— Она этого не знала, — заметила Белла.

— Мы хотим проверить этот контейнер, — заявила Изабелла. — Вы ничего не делали с его содержимым?

Оказалось, что нет, и за это Изабелла поблагодарила бога. Она сказала миссис Макхаггис, что пришлет к ней кого-нибудь за контейнером, но за это время миссис Макхаггис не должна ни открывать его, ни даже к нему прикасаться.

— Это важно, да? — У Беллы был самодовольный вид. — Я так и знала, что это важно.

В этом не было сомнения, хотя к факту обнаружения сумки Изабелла и Линли отнеслись по-разному.

— Оказывается, он знал, где она живет, Томас, — сказала она ему в лифте.

— Кто? — спросил Линли, и то, как он это произнес, подсказало ей, что его мысли идут в другом направлении.

— Мацумото. Ему ничего не стоило положить сумку в этот контейнер.

— И сохранить орудие убийства? — спросил Линли. — Почему он об этом не подумал?

— Он же сумасшедший. Он не думает. Не подумал. Или если и думал, то о том, что сказали ему ангелы. Избавься от этого, сохрани то, беги, прячься, преследуй ее, мало ли что.

Изабелла внимательно посмотрела на него. Линли уставился в пол лифта, нахмурив лоб и прижав к губам указательный палец, словно обдумывал ее слова и остальные подробности дела.

— Ну? — спросила она.

— В этом доме живет Паоло ди Фацио. Там же живет Фрейзер Чаплин. И Иоланду тоже нельзя сбрасывать со счетов.

— Вы же не думаете, что Джемайму Хастингс убила женщина? Что она вогнала колющее оружие в ее сонную артерию? Господи, Томас, такое убийство женщина совершить не может, и я думаю, вы это понимаете.

— Я согласен с тем, что это маловероятно. Но нельзя не учитывать тот факт, что Иоланда, возможно, защищает человека, который передал ей сумку и попросил избавиться от нее. С ней надо поговорить.

— Господи, да зачем это надо…

Но тут Изабелла обратила внимание на выражение его лица и поняла, что он ее проверяет. Поняла и что именно он проверяет. Внутри у нее все заклокотало: как смеет какой-то мужчина судить о ней в ситуации, в которой он не стал бы устраивать проверку другому мужчине?!

— Я хочу посмотреть, что там в этой сумке, прежде чем мы передадим ее криминалистам. И не говорите мне, черт вас возьми, Томас, что это незаконно. У нас нет времени дожидаться, пока эти ребята скажут нам, что определить чьи-либо отпечатки пальцев невозможно. Нам нужен результат.

— Вы…

— Мы наденем перчатки. И в сумке не останется ни моих, ни ваших следов. Это вас устраивает или вы хотите еще каких-то гарантий?

— Я хотел сказать, что за расследование отвечаете вы. И приказы отдаете тоже вы, — ответил Линли. — Я хотел сказать, что это ваше дело.

Изабелла в этом усомнилась. Линли был гладок, точно глазурь на торте.

— Да. Надеюсь, вы этого не забудете, — сказала Изабелла, и они вместе вышли из лифта.

Самый главный интерес в сумке Джемаймы Хастингс представлял мобильный телефон, Изабелла отдала его Джону Стюарту и попросила разобраться с ним — прослушать голосовые сообщения, отследить звонки, прочитать и записать все тексты.

— Нужно обратиться и к базовым телефонным станциям, — прибавила она. — Тестовый опрос или как там его называют.

Остальное содержимое сумки они с Линли осмотрели вместе. Большая его часть оказалась ничем не примечательной: маленькая складная карта Лондона, роман в бумажной обложке об исторических тайнах, кошелек с тридцатью пятью фунтами и двумя кредитными картами; три шариковые ручки, сломанный карандаш, солнцезащитные очки, щетка для волос, гребешок, четыре губные помады и зеркальце. Был также список товаров табачной лавки и реклама катка «Куинс айс энд боул» («Замечательная еда! Празднование дня рождения! Корпоративные вечеринки!»), приглашение в спортзал и спа Патни, визитки медиума Иоланды, Эббота Лангера, тренера лондонского центра фигурного катания, и магазина «Шелдон Покуорт нумизматикс».

Взглянув на последнюю визитку, Изабелла замешкалась, стараясь вспомнить, что такое нумизматика. Подумала, что это марки. Линли сказал, что это монеты.

Изабелла попросила его проверить это.

— И Иоланду тоже? Потому что я все же думаю…

— Хорошо. И Иоланду тоже. Но я уверена, Томас, что к этому она не имеет никакого отношения. Женщина не могла совершить это преступление.

Линли без труда нашел салон медиума Иоланды в Куинсвей, хотя ему и пришлось подождать возле «Духовной конюшни», где она вершила свое таинство, потому что на двери висело объявление: «СЕАНС! НЕ ВХОДИТЬ!» Из этого Линли заключил, что Иоланда делает что-то для своих клиентов: гадает на чайных листьях, на картах таро, на ладони или совершает еще какие-то загадочные действия. В русском кафе, примостившемся на площадке между двумя рыночными коридорами, он взял кофе и с чашкой в руке вернулся в «Духовную конюшню». К этому времени объявление с двери было снято, поэтому Линли быстро проглотил кофе и вошел.

— Это ты, дорогой? — крикнула Иоланда из внутренней комнаты, отделенной от приемной занавеской из бус. — Рановато сегодня.

— Нет, — ответил Линли на ее вопрос. — Это инспектор Линли из Нью-Скотленд-Ярда.

Женщина прошла сквозь занавеску. Он обратил внимание на оранжевые волосы и на строгий костюм, который, как он догадался благодаря жене, был то ли винтажной моделью Коко Шанель, то ли подделкой под ту же Коко Шанель. Линли не так представлял себе Иоланду.

Увидев его, она остановилась.

— Она вибрирует, — сказала Иоланда.

— Прошу прощения? — моргнул Линли.

— Ваша аура. У нее ужасный блеск. Она стремится вернуть свою силу, но ей что-то мешает. — Иоланда подняла руку, прежде чем Линли ответил. Медиум склонила голову набок, словно прислушиваясь к чему-то. — Гм. Да. Это неспроста, понимаете? Эта женщина хочет вернуться. Со временем вы будете к ней готовы. Это двойное послание.

— Из иного мира? — Он задал этот вопрос легко, но, конечно, сразу же подумал о Хелен, хотя сознавал всю иррациональность идеи общения с кем-то, кто ушел навсегда.

— Лучше бы вам не шутить на такие темы, — заметила Иоланда. — Те, кто делают это, обычно жалеют. Как, вы сказали, ваше имя?

— Инспектор Линли. Это произошло и с Джемаймой Хастингс? Она тоже шутила?

Иоланда на мгновение нырнула за занавеску. Линли услышал чирканье спички. Он подумал, что женщина зажигает ладан или свечку — и то и другое казалось возможным, впрочем, у скрещенных ног сидящего Будды уже горел какой-то фимиам, — но Иоланда вернулась с сигаретой.

— Хорошо, что вы это бросили. Вижу, что от рака легких вы не умрете.

Линли решительно отказался быть пойманным на эту удочку.

— А что Джемайма? — спросил он.

— Она не курила.

— Это ей, как видно, не помогло, — заметил Линли.

Иоланда глубоко затянулась.

— Я уже говорила с копами. С чернокожим мужчиной. Такую сильную ауру я много лет не встречала. Если честно, то никогда. А вот женщина, что была с ним… Та, с зубами… Я бы сказала, что у ее ауры есть проблемы, хотя и не связанные с зубами. Что скажете?

— Можно называть вас миссис Прайс? — спросил Линли. — Насколько я понимаю, это ваше настоящее имя.

— Нет, нельзя. Во всяком случае, не здесь. Здесь я — Иоланда.

— Очень хорошо. Иоланда. Вы сегодня приходили на Оксфорд-роуд. Давайте поговорим об этом и о Джемайме Хастингс. Сделаем это здесь или в другом месте?

— Другое место — это…

— Можно побеседовать в полицейском отделении на Лэдброук-Гроув, если хотите.

— Ох уж эти копы! — хмыкнула Иоланда. — Вам нужно вести себя осторожно, иначе пропадете. Есть такая штука, как карма, мистер Линли. Я правильно назвала вашу фамилию?

— Да.

Она всмотрелась в Линли.

— На копа вы не похожи. И разговариваете не как коп. Вы сами по себе.

Как верно, подумал он. Хотя вряд ли она сделала такое уж открытие.

— Где вы хотите поговорить, Иоланда?

Иоланда прошла сквозь занавеску. Линли последовал за ней.

В центре комнаты стоял стол, но Иоланда за него не села. Вместо этого она прошла к викторианской софе, улеглась на нее и закрыла глаза, хотя курить не перестала. Линли сел на стул.

— Расскажите мне сначала об Оксфорд-роуд. А потом поговорим о Джемайме.

Иоланда ответила, что рассказывать-то и нечего. На Оксфорд-роуд она пришла, потому что в доме поселилось зло. Медиуму не удалось спасти от него Джемайму, хотя она просила ее покинуть этот дом. Девушка пала жертвой безнравственности, а потому Иоланда сочла своим долгом попытаться спасти остальных. Они явно не хотели оттуда съезжать, поэтому Иоланда решила провести обряд очищения. Она жгла шалфей.

— А эта проклятая женщина не стала слушать того, что я пыталась ей объяснить. Она не подумала, что я для нее же стараюсь.

— Что там за зло? — поинтересовался Линли.

Иоланда открыла глаза.

— Зло, оно и есть зло, — объявила она. — Разновидностей не существует. Зло. Оно уже забрало двух людей из этого дома и готовится к новым жертвам. Там умер ее муж. Вам это известно?

— Муж миссис Макхаггис?

— И вы думаете, она очистила дом? Она слишком тупа для этого, не понимает, как это важно. Джемайма погибла, но этим дело не кончится. Вот увидите.

— И вы пришли туда, чтобы исполнить… — Линли подыскивал слово, которым можно было бы обозначить сжигание шалфея перед чужим домом. — Чтобы исполнить своего рода ритуал?

— Не «своего рода». О, я знаю, что вы думаете про таких, как я. Вы не верите, пока жизнь не поставит вас на колени. Вот тогда вы прибежите.

— Это и с Джемаймой случилось? Почему она к вам пришла? Я имею в виду, в первый раз.

— Я своих клиентов не обсуждаю.

— Я знаю. Это же вы сказали и другим нашим офицерам, но у нас проблема, понимаете, а вы не психиатр, не психолог, не поверенный… У вас нет такой привилегии, насколько я могу судить.

— И что это значит?

— Это значит, что нежелание ответить на вопрос можно рассматривать как сознательное препятствование правосудию.

Иоланда замолчала, обдумывая сказанное. Она затянулась сигаретой и задумчиво выпустила дым в потолок.

— Поэтому я прошу вас рассказать мне все, что может иметь отношение к делу, — продолжил Линли. — Так почему она к вам пришла?

Иоланда задумалась. Казалось, она прикидывает варианты — говорить или молчать.

— Я уже сказала вашим сотрудникам: это любовь. Именно поэтому они ко мне обычно и приходят.

— Любовь к кому?

Она снова поколебалась, прежде чем ответить.

— К ирландцу. К тому, кто работает на катке.

— К Фрейзеру Чаплину?

— Она хотела узнать то, что они обычно хотят узнать. — Иоланда беспокойно задвигалась на диване. Потушила сигарету в стоявшей позади нее пепельнице. — Я сказала об этом вашим сотрудникам. Черному мужчине и женщине с зубами. Не знаю, что я могу еще добавить.

Линли подумал мельком, как отнеслась бы Барбара Хейверс к тому, что ее называют «женщиной с зубами», и отбросил эту мысль.

— Назовите это новым ракурсом — моим. Вспомните, что вы ей сказали?

— Любовь — дело рискованное, — вздохнула Иоланда.

Как верно, подумал Линли.

— Я имею в виду общую картину, — сказала Иоланда. — В отношении любви нельзя ничего предсказывать, тут слишком много вариантов, неожиданностей, особенно когда не видишь другого человека… чтобы его изучить, ну вы понимаете. Так что все довольно туманно. Это я ей и сказала.

— Таким образом вы понуждали клиента прийти к вам еще раз.

Иоланда взглянула на Линли, чтобы понять, что он имеет в виду. Его лицо осталось бесстрастным.

— Это бизнес, не стану отрицать, — ответила Иоланда. — Но также и услуга, которую я оказываю, и можете мне поверить: люди в ней нуждаются. Кроме того, во время сеанса разное случается. Клиенты приходят ко мне по одной причине, но обнаруживают и другие. Это не я их к себе притягиваю, а то, что я знаю, то, что я им говорю.

— А Джемайма?

— А что Джемайма?

— У нее появились другие причины, помимо любви?

— Да.

— Что за причины?

Иоланда села и свесила с дивана ноги. Они были короткие и толстые, без щиколоток, ровные от колена и до ступней. Она уперлась руками в бедра, словно для равновесия, опустила голову и покачала ею.

Линли подумал, что она откажется и не станет отвечать, но она заговорила:

— Что-то стоит между мной и другими. Все затихло. Но я не хотела никакого зла. Я не знала.

Линли не хотел ей подыгрывать.

— Миссис Прайс, если вы знаете что-то, то я вынужден настаивать…

— Иоланда! — воскликнула она и рывком подняла голову. — Здесь Иоланда. У меня и так много неприятностей с миром духов, и мне не нужно, чтобы в этой комнате кто-то напоминал им, что у меня есть и другая жизнь, понимаете? С тех пор как она умерла, с тех пор как мне сказали, что она умерла, все стало спокойно и темно. Я хожу сквозь тени, я делаю это постоянно, и я не знаю, чего мне не удается увидеть.

Она поднялась с дивана.

В комнате было темно и мрачно, как и подобает для ее занятия. Иоланда подошла к выключателю и зажгла верхний свет. Электричество осветило маленькое пространство, стала видна пыль, паутина в углах, облупленная и потрескавшаяся старая мебель. Иоланда принялась расхаживать по комнатке. Линли ждал, хотя и чувствовал, что терпению его приходит конец.

— Они приходят за советом, — сказала наконец Иоланда. — Я пытаюсь давать его намеком. Но в ее случае я чувствовала нечто большее, и мне нужно было знать, что это, чтобы продолжать с ней работать. У нее была информация, которая могла бы мне помочь, но она не хотела ею делиться со мной.

— Информация о ком? Или о чем?

— Кто знает? Она не говорила. Но она спросила, где можно встретиться с человеком, которому она должна сказать суровую правду, если она боится об этом говорить.

— С мужчиной?

— Этого она мне не сказала. Я посоветовала ей очевидное, то, что любой бы сказал на моем месте: она должна выбрать для этой встречи публичное место.

— И вы назвали…

— О кладбище я ей не говорила. — Иоланда перестала ходить, она остановилась с другой стороны стола и оттуда взглянула на Линли. Казалось, на расстоянии она чувствует себя в большей безопасности. — Зачем бы я стала говорить ей о кладбище?

— Но вы, как я понимаю, не стали рекомендовать и местный «Старбакс»?

— Я предложила ей выбрать место, в котором царит спокойствие. Не знаю, почему она выбрала это кладбище. Понятия не имею, как она вообще узнала о его существовании.

Иоланда прошлась по комнате, обошла вокруг стола раз, другой и снова заговорила:

— Я бы предложила ей что-нибудь другое. Мне надо было это увидеть. Или почувствовать. Но я не посоветовала ей держаться подальше от того места, потому что не видела опасности. — Она обернулась к Линли. — Вы знаете, что это значит, когда я не вижу опасности, мистер Линли? Понимаете, в какое положение это меня ставит? Я никогда не сомневалась в своем даре, а теперь стала сомневаться. Я не отличаю правду от лжи. Я не могу ее увидеть. И я не смогла защитить ее от опасности. Я никого не могу защитить.

В ее голосе слышалось такое отчаяние, что Линли вдруг посочувствовал ей, хотя он никогда не верил в экстрасенсорные способности. Мысль о защите кого-то, однако, заставила его подумать о камне, найденном в кармане Джемаймы. Талисман, оберег?

— Вы пытались ее защитить? — спросил он.

— Конечно пыталась.

— Вы дали ей что-нибудь перед тем, как она отправилась на эту встречу?

Нет, она ей ничего не давала. Иоланда пыталась защитить Джемайму Хастингс только словесно — «бормотала что-то», подумал Линли, — и это оказалось бесполезным.

По крайней мере, теперь им известно, что делала Джемайма в Абни-Парке. С другой стороны, они опирались только на слова Иоланды о том, что сама она делала на Оксфорд-роуд. Линли спросил ее об этом, спросил также, что она делала в день смерти Джемаймы. На это она ответила, что делала то же, что и всегда: встречалась с клиентами. В доказательство этого Иоланда показала регистрационную книгу.

Если Линли захочет, может обзвонить этих людей. На первый вопрос инспектора она уже ответила — сказала, что пыталась очистить проклятый дом, пока там еще кто-нибудь неожиданно не умер.

— Макхаггис, Фрейзер, итальянец, — пояснила Иоланда.

Линли спросил, знает ли она их всех.

Только в лицо. С Макхаггис и Фрейзером она разговаривала, с итальянцем не доводилось.

Не открывала ли она контейнеры в саду, спросил Линли.

Она посмотрела на него как на сумасшедшего. Чего ради она станет открывать чертовы контейнеры? Они не нуждаются в очищении, а вот дом — другое дело.

Линли не захотел снова начинать этот разговор. Он решил, что выяснил у Иоланды все, что мог. Для него эта книга была уже закрыта, если только мир духов не покажет ей что-то еще.

Глава 21

Когда Робби Хастингс остановился возле участка Гордона Джосси, он еще не представлял, что собирается делать, потому что Джосси солгал ему не только насчет желания оставаться с Джемаймой, но, как оказалось, и насчет того, когда он в последний раз с нею виделся. Об этом Роб узнал от Мередит Пауэлл, она позвонила ему, и ее сообщение заставило Роба отправиться к Джосси. Мередит побывала в полицейском отделении Линдхерста и представила им доказательство того, что Гордон ездил в Лондон в день гибели Джемаймы. Он даже ночевал в отеле, сказала Мередит, и об этом она также известила полицию.

— Но, Роб, — в ее голосе слышалось беспокойство, — думаю, мы совершили ошибку.

— Мы?

Мередит имела в виду себя и Джину Диккенс, в компании с которой отправилась к старшему суперинтенданту Уайтингу.

— Мы сказали, что будем говорить только с главным человеком в полиции.

Они попросили сообщить им местонахождение двух детективов, приехавших в Нью-Форест из Скотленд-Ярда, для того чтобы передать этим детективам важную информацию, и, конечно же, Уайтинг спросил, в чем она заключается. А как только узнал, тут же предложил им показать это. Они показали, Уайтинг положил документы в папку и спросил, откуда они это взяли.

— Джина не хотела ему говорить, Роб. Она, кажется, его боится. После она мне сказала, что он приезжал к ним на участок и говорил с Гордоном, и Джина тогда не знала, что он полицейский. Он не представился, и Гордон тоже ей ничего не сказал. Джина призналась, что похолодела, когда мы вошли к нему в кабинет и она его увидела. Она поняла, что Гордон, скорее всего, прекрасно знал, кто он такой, этот человек. И она чуть с ума не сошла от страха, потому что, если этот человек приедет к ним на участок и привезет с собой вещественное доказательство, Гордон поймет, откуда оно у него. И в самом деле, кто мог ему это отдать, кроме Джины?

Мередит еще много чего сказала, и Робби не смог переварить всю эту информацию. Билеты на поезд, квитанция из отеля. Все это обнаружила Джина Диккенс. Гордон Джосси, старший суперинтендант Уайтинг, Нью-Скотленд-Ярд… А потом еще и ложь Гордона насчет отъезда Джемаймы, насчет того, что в Лондоне у нее кто-то есть, что он, мол, хотел с ней остаться и это она его покинула, а на самом деле из дома ее, скорее всего, выставил Гордон.

Мередит сказала, что старший суперинтендант Уайтинг забрал и билеты, и квитанцию из отеля, но как только они с Джиной ушли из отделения, Джина рассказала о связи Уайтинга — «непонятно какой, Роб» — с Гордоном Джосси. Мередит поняла, что старший суперинтендант не станет передавать билеты и квитанцию в Скотленд-Ярд, хотя и не могла объяснить, почему она в этом так уверена.

— А мы не знаем, где их найти, этих детективов, — пожаловалась Мередит. — Я с ними даже еще и не говорила. Я их и не узнаю, если увижу на улице. Почему они ко мне не пришли? Ведь я была ее подругой, ее лучшей подругой, Роб.

Из всего этого разговора Роба больше всего поразила одна подробность. Ему не важно было, что старший суперинтендант Уайтинг получил потенциальное вещественное доказательство преступления; его не интересовало местонахождение детективов из Скотленд-Ярда и причина, по которой они не поговорили с Мередит Пауэлл. Главным для него было то, что Гордон Джосси ездил в Лондон.

Звонок Мередит застал Роба сразу по окончании собрания с лесниками Нью-Фореста, которое, как обычно, проходило в «Куинс-хаус». И хотя место это находилось неподалеку от полицейского отделения, в котором работал старший суперинтендант, Роб даже не подумал пойти туда и спросить Уайтинга о том, что тот намерен делать с документами, полученными от Мередит и Джины Диккенс. Он думал только об одном месте, туда он и отправился на своем расхлябанном «лендровере». Фрэнк вскочил на сиденье рядом с ним.

По отсутствию машин Роб понял, что хозяев нет, и решил обойти дом, словно хотел найти доказательство вины Гордона Джосси, выглядывающее из цветочных клумб. Он заглянул в окна, проверил двери, и то, что они заперты, хотя в этой деревне никто никогда дверей не запирал, показалось ему свидетельством самого худшего.

Затем он подошел к сараю и отворил дверь. Подойдя к автомобилю сестры, он увидел, что в замке зажигания старого «фигаро» торчит ключ, попытался сделать из этого какой-то вывод, но единственное, к чему он пришел, не имело смысла: Джемайма вообще не уезжала в Лондон, ее убили здесь и похоронили на участке, но это, разумеется, была полная ерунда. Потом он заметил, что на кольце, к которому подвешен ключ от зажигания, висит еще один ключ. Решив, что это ключ от дома, Робби взял его и поспешил обратно к дверям.

Он не знал, что надеется найти. Только понимал, что должен что-то сделать. Он открыл ящики в кухне. Заглянул в холодильник, в плиту. Затем прошел в гостиную, снял подушки с дивана и со стульев. Ничего не нашел и помчался вверх по ступеням. Одежда в шкафу была аккуратно развешана, в карманах ничего не было. Под кроватями тоже ничего. Полотенца в ванной были влажными. Ржавое кольцо в туалетном бачке говорило, что его надо бы отчистить. Роб заглянул в бачок, но и там ничего не нашел.

Снаружи залаял Фрэнк. К нему присоединилась другая собака. Робби подошел к окну и увидел сразу две вещи. Во-первых, домой приехал Гордон Джосси в компании золотистого ретривера. Во-вторых, пони по-прежнему находились в загоне. Роб готов был поклясться, что они из леса, так что они здесь делают?

Собаки не унимались, и Роб слетел с лестницы. Плевать, что он вторгся на чужую территорию. Ему надо было получить ответ на мучившие его вопросы.

Фрэнк лаял как бешеный, другая собака не уступала. Выскочив из дома, Роб увидел, что Джосси по глупости открыл дверцу «лендровера» и выпустил Фрэнка, а сам, согнувшись, что-то ищет в машине, словно не знает, кому она принадлежит.

Веймаранер был в ярости. Роб вдруг понял, что животное лает не на другую собаку, а на самого Джосси. Это подогрело его гнев, потому что если Фрэнк лает, значит, ему причинили вред, а никто не имеет права прикасаться к его собаке, и уж точно не Джосси, руки которого и так обагрены кровью.

Ретривер тоже заливался. Две собаки устроили концерт, и эта какофония напугала пони: они начали бегать вдоль забора взад и вперед, вскидывая головы и издавая ржание.

— Что, черт возьми, ты делаешь? — закричал Робби.

Джосси отвернулся от «лендровера» и задал ему тот же вопрос. У него на это было больше причин, потому что дверь дома стояла нараспашку и было ясно, что Роб туда входил. Роб прикрикнул на Фрэнка, чтобы тот успокоился, но собака залилась лаем еще громче. Он приказал веймаранеру вернуться в машину, но Фрэнк подскочил к Джосси, словно хотел вцепиться в горло кровельщику.

— Тесс, хватит, — сказал Джосси, и его собака тотчас перестала лаять.

Роб подумал о силе и власти и о том, что потребность в силе и власти, вероятно, и стала причиной того, что случилось с Джемаймой. Потом он вспомнил о железнодорожных билетах, о гостиничной квитанции, о поездке Джосси в Лондон, о его лжи, подбежал к кровельщику и притиснул его к «лендроверу».

— Я знаю о Лондоне, ты, мерзавец, — сказал он сквозь зубы.

— Какого черта!.. — закричал Гордон Джосси.

— Она уехала от тебя не потому, что у нее появился кто-то другой, — сказал Робби. — Она хотела выйти за тебя, бог знает почему.

Он прижал Джосси к машине и схватил кровельщика за горло, прежде чем тот успел защитить себя. Другой рукой он сорвал с Джосси черные очки и швырнул их на землю, потому что давно хотел увидеть его глаза. Одновременно с Джосси слетела бейсболка, оставившая на его лбу след, словно каинова печать.

— Но ты ведь не этого хотел? — воскликнул Роб. — Тебе она была не нужна. Сначала ты ею воспользовался, прогнал, а потом поехал за ней.

Джосси оттолкнул Роба. Он тяжело дышал, но Роб обнаружил, что Джосси намного сильнее, чем кажется.

— О чем ты толкуешь? Воспользовался ею? Для чего?

— Теперь я уже понимаю, как все случилось, слышишь ты, негодяй? — Это казалось таким очевидным, что Роб удивился, как он не видел этого раньше. — Тебе нужен был этот участок. И ты решил, что я помогу тебе, потому что это часть моей территории, да и общинные права легче получить. А я бы помог. Из-за Джемаймы. Все сходится.

— Да ты чокнутый! — закричал Джосси. — Убирайся отсюда.

Роб не пошевелился, и Джосси пригрозил:

— Если не уйдешь с этого места, я…

— Что? Позовешь копов? Вряд ли. Ты был в Лондоне, Джосси, и они это уже знают.

Это остановило Джосси. Он замер, замолчал, но Робби чувствовал, как яростно работает его мозг.

Получив преимущество, Робби решил сыграть на этом.

— Ты был в Лондоне в тот самый день, когда ее убили. У них есть твои билеты на поезд. Как тебе это нравится? У них есть квитанция из гостиницы, в которой ты останавливался. Так что ты у них теперь главный подозреваемый. Как думаешь, когда они придут к тебе поговорить? Через час? Через два? Вечером? На следующий день?

Если Джосси и хотел солгать, то лицо его выдало. Выдало и тело: оно обмякло, боевой дух испарился. Он понял, что для него все кончено. Джосси нагнулся, поднял очки, обтер их о футболку, грязную от работы, в пятнах пота. Он снова надел очки, спрятал встревоженные глаза, но теперь Робу это было неважно: он увидел то, что хотел увидеть.

— Да, — сказал Робби. — Конец игры, Гордон. И не думай, что убежишь, потому что, если понадобится, я последую за тобой до ада и верну назад.

Джосси поднял бейсболку, похлопал ею о джинсы, но не надел. Снял ветровку и бросил ее комом на сиденье «лендровера», потом снова взял, таким же комом.

— Хорошо, Роб. — Голос его был спокоен, но губы стали серыми. — Хорошо, — повторил он.

— О чем это ты?

— Ты знаешь.

— Ты был там.

— Если был, то что бы я ни сказал, это уже не важно.

— Ты с самого начала солгал о Джемайме.

— Я не…

— Она не сбежала к кому-то в Лондон. Джемайма покинула тебя не из-за этого. У нее никого не было — ни в Лондоне, ни в другом месте. У нее был только ты, и только ты был ей нужен. Но она тебе была не нужна: обязательства, брак… Поэтому ты ее прогнал.

Джосси посмотрел на пони, бегающих в загоне.

— Все было не так.

— Ты отрицаешь, что был там? Копы проверят камеры слежения на станции — в Суэе, в Лондоне, — и что, ты думаешь, они не увидят тебя там в тот день, когда она умерла? Они покажут твою фотографию в гостинице. Думаешь, никто не вспомнит, что ты там ночевал?

— У меня не было причины убивать Джемайму. — Гордон облизал губы. Оглянулся через плечо в переулок, словно ждал, что кто-то придет к нему на помощь. — Зачем мне, черт возьми, желать ее смерти?

— Она приехала в Лондон и встретила там кого-то. Она сама мне это сказала. А ты повел себя как собака на сене. Ты ее не хотел, но не хотел и чтобы у нее появился кто-то другой.

— Я понятия не имел, что у нее кто-то есть. И до сих пор этого не знаю. Откуда бы я это узнал?

— Потому что ты следил за ней. Ты нашел ее, говорил с ней. Она наверняка сама тебе сказала.

— А если и так, то какое мне дело? У меня тоже есть женщина. Клянусь Богом…

— Не отрицай, что ты был там. В Лондоне.

— Я хотел поговорить с ней, Роб. Несколько месяцев я старался ее найти. Потом мне позвонили… Какой-то человек увидел открытки, которые я распространял. Он оставил сообщение о местонахождении Джемаймы. Сказал, что она работает в Ковент-Гардене. Я позвонил туда, в табачную лавку, но Джемайма не захотела со мной говорить. Несколько дней спустя она сама позвонила и согласилась со мной встретиться. Не там, где она работала, а в другом месте.

На кладбище, подумал Роб. Но то, что говорил Джосси, не имело смысла. У Джемаймы появился кто-то новый. У Джосси тоже появилась новая девушка. О чем они хотели поговорить?

Роб пошел к загону, где успокоившиеся пони снова стали щипать траву. Он стоял у забора и смотрел на них. Животные были слишком гладкие, слишком откормленные. Гордон напрасно это делал: не следует их там держать. Они должны весь год быть на подножном корму, они — часть стада. Роб открыл калитку и вошел в загон.

— Что ты делаешь? — резко спросил Джосси.

— Это моя работа.

У себя за спиной Роб услышал шаги кровельщика.

— Почему эти пони здесь? — спросил он. — Они должны быть в лесу, вместе с остальными.

— Они хромали.

Роб подошел ближе к пони, успокоил их тихим голосом, слыша, как Джосси закрывает ворота загона. Роб сразу понял, что пони абсолютно здоровы и им не терпится выбраться из загона и присоединиться к стаду.

— Они уже не хромают. Зачем же ты…

И тут он заметил нечто более любопытное, чем то, что здоровых пони в июле держат взаперти в загоне. Он обратил внимание на то, как подстрижены их хвосты. Несмотря на то что с прошлой осени шерсть отросла, Робби прекрасно видел, что хвосты пони подстрижены не так, как принято здесь, и животные явно не местные. У пони были клейма, и, судя по ним, животные поступили сюда с севера заповедника, из окрестностей Минстеда, из владения, расположенного рядом с садом Болдер.

— Пони не твои, — сказал он, хотя это и так было ясно. — Что ты задумал?

Джосси промолчал.

Робби ждал. Ситуация была патовая. Потом Робби понял, что дальнейший разговор или спор с кровельщиком будет бессмысленным, понял также, что это и неважно. Все равно копы сели ему на хвост.

— Ну ладно. Хочешь ты или нет, но завтра я приеду с трейлером и увезу их. Их нужно вернуть туда, откуда они взяты. А ты не трогай животных, которые тебе не принадлежат.

Сначала Гордону хотелось поверить в то, что Робби Хастингс блефует, потому что если это было не так, то оставалось одно из двух: либо он снова слепо поверил не тому человеку, либо кто-то вломился к нему в дом, нашел уличающее его вещественное доказательство, избавиться от которого Гордону и в голову не пришло, и забрал его с собой, чтобы дождаться своего часа и отдать копам с целью погубить его.

Из двух вариантов Гордон предпочитал второй: хотя это и означало, что конец близок, но, по крайней мере, не из-за того, что его предал человек, которому он доверял. Если же это все-таки первый вариант, то от этого удара ему уже не оправиться.

И все же он понимал, что, скорее всего, билеты и квитанцию нашла Джина, а не Мередит Пауэлл или кто-то другой, так же сильно его ненавидящий. Слишком невероятно, чтобы посторонний человек вошел к нему в дом, порылся в мусоре и нашел уличающие его документы. Поэтому, когда Джина вернулась домой, он ее ждал.

Сначала он услышал шум ее автомобиля. Это было абсолютно случайно, потому что, въехав на подъездную дорожку, она заглушила двигатель и беззвучно подкатила к его пикапу, остановившись сразу за ним. Выйдя из машины, Джина закрыла дверцу так тихо, что Гордон даже не услышал щелчка. Не услышал он и ее шагов по гравию, и звука открывающейся задней двери дома.

Джина не позвала его, как обычно. Вместо этого она поднялась по лестнице в спальню и вздрогнула, когда увидела его возле окна. Солнце было позади него, и Гордон знал, что она видит лишь его силуэт. Впрочем, Джина быстро оправилась.

— Вот ты где, — улыбнулась она, словно ничего не случилось, и в этот единственный момент ему очень захотелось поверить в то, что не она выдала его полиции.

Он ничего ей не сказал: старался привести в порядок мысли. Джина убрала со щеки выбившуюся прядь волос, позвала его по имени, а когда он не ответил, шагнула к нему и спросила:

— Что-то случилось, Гордон?

Что-то? Все. Был ли у него хоть один момент в жизни, когда он думал, что все будет в порядке? И почему он так думал? Возможно, женская улыбка, прикосновение к его коже женской руки, мягкой и гладкой, ощущение его руки на женских бедрах и ягодицах, его рот на нежной женской груди… Неужели он был настолько глуп, что верил, будто простое обладание женщиной может стереть все, что было в прошлом?

Интересно, что знает об этом Джина? Тот факт, что она находилась здесь, подразумевал, что вряд ли ей что-то известно, но тот факт, что она нашла железнодорожные билеты и квитанцию из гостиницы и держала их при себе, дожидаясь момента, когда она сможет воспользоваться ими и навредить ему… Ну почему по возвращении он не выбросил их на платформе в Суэе? Вот это действительно вопрос. Если бы он сделал так, то эта женщина не стояла бы сейчас в его спальне в невыносимую летнюю жару и они не смотрели бы друг на друга с ощущением греха от предательства в обоих сердцах, потому что грешницей была не только она.

Он не выбросил билеты на железнодорожной платформе и не избавился от квитанции, потому что никак не мог предположить, что с Джемаймой что-то случится, что эти бумажки смогут погубить его, что Джина найдет их, сохранит и ничего не скажет о его лжи насчет того, что он якобы ездил в Голландию, что она позволит ему увязать все глубже и глубже и не скажет ни слова о том, что ей известно, где он был на самом деле — не в Голландии, и не на камышовой ферме, и вообще не в другой стране, а на лондонском кладбище, где пытался забрать у Джемаймы вещи, с помощью которых она могла бы при желании его уничтожить.

— Гордон, почему ты мне не отвечаешь? — спросила Джина. — Почему ты так на меня смотришь?

— Как?

— Словно ты… — Она снова провела рукой по волосам, хотя на этот раз все пряди были на месте. Ее губы изогнулись, но улыбки не получилось. — Почему ты не отвечаешь? Почему ты так смотришь? Что-то случилось?

— Я ездил поговорить с ней, Джина, — сказал он. — Вот и все, что я сделал.

Джина наморщила лоб.

— С кем?

— Мне нужно было с ней поговорить. Она согласилась со мной встретиться. Я не рассказывал тебе только потому, что для этого не было причины. Между нами все было кончено, но у нее осталось кое-что мое, и я хотел это вернуть.

— Ты виделся с Джемаймой? — спросила она, словно на нее только что снизошло озарение. — Когда?

— Не притворяйся, будто ты этого не знала. Здесь был Роб Хастингс.

— Гордон, я не понимаю, как… Роб Хастингс? — Она коротко рассмеялась, но смех прозвучал фальшиво. — Знаешь, ты меня пугаешь. Ты говоришь так… свирепо. Тебе что, Роб Хастингс сказал что-то обо мне? Ончто-то сделал? Ты с ним поругался?

— Он сказал мне о железнодорожных билетах и о квитанции из гостиницы.

— О каких железнодорожных билетах? О какой квитанции?

— О тех, что ты нашла. И отдала.

Джина прижала кончики пальцев к ложбинке между грудями.

— Гордон, честно говоря, ты… О чем ты толкуешь? Роб Хастингс утверждает, что я ему что-то отдала? Что-то, что принадлежит тебе?

— Копам, — сказал он.

— Что?

— Ты отдала билеты и квитанцию из отеля копам. Но если бы ты сначала спросила меня о них, я сказал бы тебе правду. Я не стал этого делать, потому что не хотел тебя волновать. Не хотел, чтобы ты подумала, что между нами с Джемаймой до сих пор что-то есть, ведь на самом деле все было кончено.

На него смотрели глаза Джины, большие, голубые, прекраснее, чем северное небо. Она медленно склонила голову набок.

— О чем ты говоришь? Какие билеты? Какая квитанция? Что такое сказал обо мне Роб Хастингс?

Хастингс, конечно, ничего не сказал. Гордон просто сделал вывод. А вывод был таков: если кто-то потихоньку рылся у него в мусоре, то, кроме Джины, больше некому.

— Роб сказал мне, что у копов в Линдхерсте есть доказательство того, что в тот день я был в Лондоне. В день ее смерти.

— Но ты ведь там не был. — Голос Джины звучал очень убедительно. — Ты был в Голландии. Ездил договариваться насчет камыша, поскольку турецкий камыш не годится. Ты не сохранил билет в Голландию, поэтому вынужден был сказать, что в тот день работал. А Клифф сказал полицейским, мужчине и женщине из Скотленд-Ярда, что ты работал здесь, потому что иначе они решили бы, что ты лжешь, раз не можешь предъявить билеты. Вот как все случилось.

— Нет. Случилось то, что я ездил в Лондон. Случилось то, что я встретился с Джемаймой в том месте, где она умерла. В тот день, когда она умерла.

— Не говори так!

— Это правда. Но когда я ушел от нее, она была жива. Она сидела на каменной скамье возле старой часовни, и она была жива. Я не взял у нее то, что хотел взять, но я не сделал ей ничего плохого. Я вернулся домой только на следующий день, чтобы ты поверила, что я ездил в Голландию, а билеты эти выбросил в мусорное ведро. Там ты их и нашла.

— Нет, — возразила Джина. — Ничего подобного. Если бы я нашла их и удивилась, то поговорила бы с тобой. Я бы спросила, почему ты мне солгал. Ты знаешь это, Гордон.

— Откуда же тогда копы…

— Роб Хастингс сказал тебе, что у них есть билеты? — Ответа она не стала дожидаться. — Значит, Роб Хастингс лжет. Он хочет тебя обвинить. Хочет, чтобы ты… не знаю… сделал что-то ужасное, чтобы полиция подумала… Господи, Гордон, да он сам мог порыться в мусоре, найти билеты и передать их полиции. Или придержал их при себе, дожидаясь момента, когда удобнее будет воспользоваться ими против тебя. А если это не он, то кто-то другой, кто не любит тебя так же сильно. Но мне-то зачем мудрить с билетами, когда я могла бы просто поговорить с тобой об этом? Разве у меня есть хоть малейшая причина устроить тебе неприятности? Посмотри на меня. Разве это возможно?

— Если ты подумала, что я убил Джемайму…

— С какой стати я бы это подумала? Ты был до меня с кем-то другим. С Джемаймой. Ты рассказал мне об этом, и я тебе поверила.

— Я говорил правду.

— Тогда…

Он ничего не сказал.

Джина приблизилась к нему. Он чувствовал, что она колеблется, словно встревоженное животное, которое нуждается в том, чтобы его успокоили. И она действительно нервничала. Но Гордон не мог понять, в чем причина ее беспокойства. В его паранойе? В его обвинениях? В ее вине? В отчаянии, которое ощущал каждый из них из-за обоюдного недоверия? И откуда вообще это отчаяние? Он точно знал, что потеряет. А она-то что?

Как будто услышав этот вопрос, Джина сказала:

— На свете так мало людей, полностью доверяющих друг другу. Правда?

Он не ответил, но вынужден был посмотреть на нее, прямо ей в глаза, и сам факт принуждения заставил его оторвать от нее взгляд и посмотреть куда-то еще. Например, в окно. Он повернулся к окну, увидел загон и пони в нем.

— Ты говорила, что боишься их, — медленно сказал Гордон. — А сама вошла туда. Ты была там рядом с ними. Значит, ты не боялась. Потому что, если бы тебе было страшно, ты не вошла бы туда ни под каким видом.

— Ты о лошадях? Гордон, я же пыталась тебе объяснить…

— Ты просто подождала бы меня, чтобы я выпустил их в лес. Ты знала, что я делаю это. Я бы их выпустил. И ты смогла бы спокойно войти в загон, но тогда у тебя не было бы повода входить туда.

— Гордон, Гордон. — Она подошла совсем близко. — Ты только послушай себя! Несешь какую-то бессмыслицу.

Словно животное, он чувствовал ее запах, так близко она к нему стояла. Запах был слабым, в нем соединился аромат духов, легкий запах пота и чего-то еще. Он подумал, что это — страх. Возможно, страх разоблачения. Его ли разоблачения или ее, он не знал, но запах был, он был настоящим. Диким.

На его руках поднялись волоски, как будто он почуял опасность. Впрочем, так оно и было. Гордон всегда был в опасности, и это показалось ему таким странным, что он чуть не расхохотался, как дикарь, когда понял простую истину, что все в его жизни было наоборот: он мог спрятаться, но не мог убежать.

— В чем ты меня обвиняешь? — спросила Джина. — Почему ты вообще в чем-то меня обвиняешь? Ты ведешь себя как…

Она замолчала, и не потому, что подыскивала нужное слово. Ее молчание таило в себе намек, что она отлично знает, как Гордон себя ведет, но не желает говорить ему это в глаза.

— Ты хочешь, чтобы меня арестовали? — Гордон по-прежнему смотрел на пони. Ему казалось, что они знают ответ. — Ты хочешь неприятностей на мою голову.

— Зачем бы мне этого хотеть? Посмотри на меня. Пожалуйста. Повернись. Посмотри на меня, Гордон.

Он почувствовал у себя на плече ее руку и вздрогнул. Она убрала руку. Позвала его по имени.

— Она была жива, когда я ушел от нее, — сказал Гордон. — Она сидела на каменной скамье на кладбище. И она была жива. Клянусь!

— Конечно, она была жива, — прошептала Джина. — У тебя не было причины убивать Джемайму.

Пони побежали вдоль ограды, словно знали, что их пора отпустить.

— Никто в это не поверит, — сказал он больше себе, чем ей. — Он-то уж точно не поверит, раз у него появились эти билеты и квитанция.

Значит, он вернется, подумал Гордон. И будет возвращаться снова и снова. Снова и снова, бесконечно.

— Тогда ты должен сказать правду. — Джина опять к нему притронулась, на этот раз к затылку, ее пальцы легко легли ему на волосы. — Почему ты с самого начала не сказал правду?

В том-то и вопрос, горько подумал Гордон. Сказать правду — и к черту все последствия, даже если они обернутся смертью. Или чем-то похуже, чем смерть, — по крайней мере, смерть положит конец тому, как он живет.

Джина прошептала ему в ухо:

— Почему ты мне не сказал? Ты всегда можешь говорить со мной, Гордон. Что бы ты мне ни сказал, я к тебе своего отношения не изменю.

Она прижалась щекой к его спине, обхватила его за талию. Потом ее мягкие руки, ее опытные руки оказались у него на груди.

— Гордон, Гордон, — пробормотала она, и ее руки опустились сначала ему на живот, а потом между бедер и стали ласкать его. — Я никогда, никогда, дорогой…

Он почувствовал жар, напряжение, прилив крови. Это было так хорошо, что все остальное выскочило у него из головы. Ну и пусть, пусть, пусть это случится, подумал он. Если он не заслужил…

Он со стоном вывернулся из ее рук и посмотрел ей в лицо.

Джина заморгала.

— Гордон…

— Нет!

— Почему? Гордон, так мало людей…

— Уйди от меня. Теперь я все понимаю. Это из-за тебя…

— Гордон! Гордон!

— Я не хочу, чтобы ты здесь жила. Хочу, чтобы ты ушла. Убирайся к черту!

Мередит направлялась к своей машине, когда зазвонил ее мобильник. Это была Джина. Она всхлипывала, задыхалась, и было непонятно, что она говорит. Мередит удалось разобрать лишь, что после их визита в полицию Линдхерста между Джиной и Гордоном Джосси что-то произошло. Сначала Мередит подумала, что старший суперинтендант Уайтинг явился к Гордону с вещественным доказательством, которое они ему вручили, но оказалось, что это не так, а если и так, то Джина об этом не говорила. Сказала же она следующее: Гордон каким-то образом обнаружил, что его железнодорожные билеты и квитанция из гостиницы попали в руки копов, и страшно разгневался. Джина сбежала от него и теперь находится в своей конуре над чайной «Безумный шляпник».

— Я так напугана, — плакала Джина. — Он знает, что это я. Не представляю, что он сделает. Я пыталась притворяться… Он меня обвинил… Что я могла сказать? Я не знала, как заставить его поверить… Я так боюсь. Я не могу здесь оставаться. Если останусь, он придет. Он знает, где… — Джина снова всхлипнула. — Я бы никогда… Он бы ничего с ней не сделал. Но я подумала, что он должен объяснить полиции… потому что если они обнаружат…

— Я сейчас же к тебе приеду, — сказала Мередит. — Если он станет ломиться в дверь, набери девять-девять-девять.

— Где ты?

— В Рингвуде.

— Но это займет… Он приедет за мной, Мередит. Он был так зол.

— Тогда иди в чайную. Туда он за тобой не придет. При народе не станет. Кричи изо всей мочи, если придется.

— Мне не надо было…

— Что? Идти к копам? А что же тебе оставалось?

— Но как он узнал, что билеты у них? Как он мог узнать? Ты кому-то сказала?

Мередит колебалась. Ей не хотелось сознаваться, что она сказала Робби Хастингсу. Она ускорила шаги и сказала:

— Этот человек, Уайтинг… Наверное, он сразу поехал к Гордону и стал задавать вопросы. Но это хорошо, Джина. Ведь этого мы и хотели. Разве ты не видишь?

— Я понимала, что он узнает. Поэтому я и хотела, чтобы ты…

— Все будет хорошо. — Мередит закончила разговор.

В данный момент она находилась на некотором расстоянии от Линдхерста, но дорога из Рингвуда с двухсторонним движением позволяла ехать быстро. Мередит нервничала и, чтобы успокоиться, поставила запись с подбадривающими фразами. Она лихорадочно повторяла произносимые слова: «Я тебя люблю; ты мне нужна; ты — мой главный человек; я вижу тебя и слышу тебя; дело не в том, что ты делаешь, а в том, что ты та, кого я люблю; я люблю тебя, ты нужна мне; ты — мой главный человек; я вижу тебя, и я слышу тебя; дело не в том, что ты делаешь, а в том, что ты та, кого я люблю». И потом: «Я спокойна, я спокойна, я спокойна». А когда этого оказалось недостаточно: «Я — дитя Бога, любимая Им, я — дитя Бога, любимая Им».

В Линдхерст Мередит примчалась через двадцать минут. К тому времени она почти успокоилась. Оставив свой автомобиль возле музея Нью-Фореста, она поспешила через узкий выход стоянки к главной улице, с легкостью пробираясь между машинами благодаря отсветам автомобильных фар на Ромси-роуд.

Джины в чайной не было. Ее закрыли для посетителей, но владелица еще находилась там — делала вечернюю уборку, так что, если бы Джина захотела, она могла бы остаться в чайной, чтобы себя обезопасить. Ну а раз ее нет, заключила Мередит, это значит, что Джина успокоилась.

Мередит поднялась по лестнице. Наверху было тихо, лишь с улицы через открытую дверь доносился шум. Как и раньше, здесь было жарче, чем в аду, и по спине Мередит струйкой потек пот, хотя она и понимала, что это лишь частично вызвано жарой. Не меньшую роль играл страх. Что, если он уже здесь? В комнате? С Джиной? Что, если он последовал за ней в Линдхерст и готов сделать самое худшее?

Едва Мередит постучала в дверь, как ей отворили. Такой она Джину еще не видела. Ее лицо распухло и покраснело от слез. К верхней части руки она прижимала мягкую тряпочку, а рукав блузки был разорван по шву.

— О господи! — вскрикнула Мередит.

— Он был расстроен. Он не хотел…

— Что он сделал?

Джина подошла к раковине, где лежало несколько кубиков льда. Она завернула их в тряпочку. Мередит увидела на ее руке красное пятно размером в кулак.

— Мы позвоним в полицию, — сказала она. — Это нападение. Полиция должна знать.

— Мне не надо было туда приезжать. Он ее не убивал. Он не такой. Я бы это узнала.

— Ты с ума сошла? Посмотри, что он с тобой сделал! Мы должны…

— Мы и так довольно уже сделали. Он напуган. Он признает, что был там. Она умерла потом.

— Так он признал? Ты должна сказать полиции. Тем детективам из Скотленд-Ярда. Да куда, черт возьми, они подевались?

— Он ее не убивал. Только не это. Он признал, что виделся с ней. Они договорились встретиться. Он сказал, что хотел узнать, точно ли между ними все кончено, прежде чем мы с ним могли бы… — Джина заплакала, прижала к руке тряпочку и сморщилась от боли.

— Мы должны поехать с тобой в травму. Возможно, это серьезное повреждение.

— Нет-нет. Синяк, и только. — Джина посмотрела на свою руку, и ее губы конвульсивно дернулись. — Я это заслужила.

— Что за чушь! Избитые женщины всегда так говорят.

— Я ему не поверила. Не поверила и предала, вместо того чтобы спросить у него, а он всего лишь ездил поговорить с ней, узнать, все ли между ними закончено, чтобы мы с ним могли… Он меня теперь ненавидит. Я его предала.

— Не говори так. Если кто и предал, то мы с тобой знаем, кто это. Почему ты вообще должна была ему верить? Он говорит, что ездил туда убедиться, все ли между ними закончено, но что еще он мог сказать? Что он может сказать теперь, когда знает, что у копов есть вещественное доказательство? Он боится, а потому так себя и ведет. Он любого может порешить.

— Я в это не верю. Это тот полицейский, Мередит. Старший суперинтендант, к которому мы ходили.

— Ты думаешь, он убил Джемайму?

— Я тебе рассказывала. Он приезжал к Гордону. Между ними что-то есть. Что-то незаконное.

— Ты думаешь, что это Джемайма? — спросила Мередит. — Между ними Джемайма? Они убили ее вместе?

— Нет-нет. Не знаю. Я ничего такого не подумала, когда он приехал домой к Гордону, но, когда мы сегодня вошли к нему в кабинет и я увидела, кто он на самом деле… Оказалось, что он коп, самый главный… Когда он приезжал в дом, он не говорил, что он коп. И Гордон мне об этом тоже не сказал. Но он должен знать, правда?

Мередит наконец поняла, как все совпадает. Более того, она поняла, что им с Джиной угрожает настоящая опасность. Если Гордон Джосси и старший суперинтендант замешаны в чем-то, то Уайтинг наверняка уничтожит переданные ему вещественные доказательства. Но мало будет уничтожить билеты и квитанцию, ему понадобится уничтожить и людей, которые об этом знают.

Джину он наверняка узнал. Но ему неизвестно, кто такая Мередит, кажется, она не назвала ему свое имя. Значит, на данный момент она в безопасности. Они с Джиной могут… Или все же сказала? — засомневалась Мередит. Может, назвала свое имя? Может, представилась, показала удостоверение или что-то еще? Вроде бы так положено поступать? Нет-нет, ничего она не показывала. Они просто пришли к нему в кабинет. Отдали вещественное доказательство, поговорили с ним, и… Господи! Господи! Ну почему она не может вспомнить? Потому что она в растерянности. Так много всего произошло. Она совсем запуталась. А тут еще и Джина с ее паникой, и свидетельство ярости Гордона: вон какой след он оставил у нее на руке. Может, есть еще что-то, чего она не может вспомнить?

— Мы должны убраться отсюда, — сказала она Джине. — Я отвезу тебя домой.

— Но…

— Собирайся. Ты не можешь здесь оставаться, и я тоже.

Она помогла Джине собрать скудные пожитки. Они положили их в хозяйственную сумку и отправились в путь. Решили, что Джина проследует за Мередит в своей машине, и они поедут в Кэднам. Мередит посчитала, что это самое безопасное место. Они не только будут жить в одной комнате, но и спать станут на одной кровати. Для родителей Мередит сочинит какую-нибудь историю, у нее будет время подумать над этим по пути домой. Когда она въехала на подъездную дорожку возле родительского дома, то велела Джине говорить, что у нее в комнате над чайной «Безумный шляпник» произошла утечка газа, поэтому ей там нельзя находиться. Это было лучшее, что пришло ей в голову.

— Ты только что устроилась секретарем на ресепшен «Гербер энд Хадсон», поняла?

Джина кивнула, но вид у нее был по-прежнему испуганный, словно бы родители Мередит могли ее заподозрить, а потом позвонить Гордону Джосси и рассказать, где она находится.

Ей стало немного спокойнее, когда из дома вылетела Кэмми с криком «Мамочка! Мамочка!». Девочка подскочила к Мередит и крепко обхватила руками ее ноги.

— Бабушка хочет знать, где ты была, мама. — Она посмотрела на Джину. — Меня зовут Кэмми. А вас?

Джина улыбнулась, и Мередит заметила, что плечи ее расслабились, как будто напряжение оставило ее.

— Я — Джина.

— Мне пять лет, — поведала ей Кэмми и показала это на пальцах. Мередит взяла дочку на руки. — Будет шесть, уже недолго осталось, потому что пять мне исполнилось в мае. У нас была вечеринка. А вы устраиваете вечеринки на день рождения?

— Давно не устраивала.

— Это очень плохо. Вечеринки на день рождения замечательные, особенно если есть торт. — И тут же, в типичной для нее манере, Кэмми сменила тему. — Мама, бабушка сердится, потому что ты ей не позвонила и не сказала, что задержишься. Ты должна была ей позвонить.

— Я попрошу прощения. — Мередит поцеловала дочку, звучно чмокнув губами, потому что Кэмми так нравилось, и поставила девочку на землю. — Сбегай в дом и скажи, что я приехала не одна.

Как бы Джанет Пауэлл ни сердилась, недовольство ее рассеялось, когда Мередит привела в дом Джину. Ее родители были очень гостеприимными, и как только Мередит рассказала им выдуманную историю об утечке газа в чайной «Безумный шляпник», больше уже ничего не надо было говорить.

— Ужасно, ужасно, детка, — пробормотала Джанет и похлопала Джину по спине. — Мы не позволим вам там оставаться. Сядьте-ка сюда, я приготовлю для вас салат с ветчиной. Кэмми, отнеси сумку Джины в мамину комнату и повесь в ванной свежие полотенца. Попроси дедушку, чтобы он как следует вымыл ванну.

Кэмми побежала исполнять поручение, сказав при этом, что даст Джине свои собственные полотенца. Слышно было, как она кричит:

— Дедушка! Мы с тобой будем мыть ванну!

Джина села за стол.

Мередит помогла матери приготовить салат. Ни она, ни Джина не были голодны — еще бы, в таких-то обстоятельствах! — но обе сделали усилие, чтобы родители ни о чем не догадались.

Джина с такой легкостью продолжала развивать тему утечки газа, что Мередит пришла в восхищение и перестала беспокоиться о Гордоне Джосси: будь она на месте Джины, не сумела бы так себя вести. Гостье удалось даже разговорить Джанет, и та начала рассказывать ей о себе, о своем долгом браке с отцом Мередит, о материнстве и о внучке. Мередит видела, что мать очарована гостьей.

Ничто не нарушило спокойствия вечера, и, когда стемнело, настороженность Мередит улетучилась. В данный момент они были в безопасности. Ну а завтра будет время поразмыслить о дальнейших шагах.

Мередит начинала думать, что была несправедлива к Джине Диккенс. Джина оказалась такой же жертвой, как и Джемайма. Обе совершили ту же ошибку. По какой-то причине, которой никак не могла уразуметь Мередит, обе женщины влюбились в Гордона Джосси, а Гордон обманул их обеих.

Она не могла понять, как две умные девушки не разглядели, что представляет собой Гордон, однако вынуждена была признать, что другие женщины вряд ли разделят ее недоверие к мужчинам. Впрочем, только на своем опыте человек узнает, как следует относиться к противоположному полу. Рассказы о неудавшихся отношениях других людей ничему не учат.

Так было в случае с Джемаймой, то же самое произошло и с Джиной. До нее начинало что-то доходить, хотя она все еще не желала этому верить.

— Я никак не могу поверить, что он ее убил, — тихо сказала Джина, когда они вдвоем остались в спальне Мередит. И продолжила, прежде чем Мередит успела сделать ядовитое замечание в отношении Гордона Джосси: — В любом случае спасибо тебе. Ты настоящий друг, Мередит. У тебя чудесная мама. И Кэмми. И отец. Тебе повезло.

Мередит задумалась.

— Долгое время мне так не казалось. — Она рассказала Джине об отце Кэмми. Поведала всю свою невеселую историю и закончила ее словами: — Я не согласилась сделать аборт, и он сказал, что я должна буду доказывать его отцовство в суде. В этот момент он перестал для меня существовать.

— Он совсем тебе не помогает? Не поддерживает ее?

— Если бы он прислал мне чек, я бы его сожгла. Считаю, что это он проиграл. У меня есть Кэмми, а он ее никогда не узнает.

— Что она думает о своем отце?

— Она знает, что у одних детей есть отцы, а у других — нет. Мы с родителями решили, что, если не станем устраивать из этого трагедии, она тоже не будет расстраиваться.

— Наверное, она задает вопросы.

— Иногда. Но к вечеру она больше интересуется выдрами в заповеднике, так что разговоров об отце у нас бывает не много. Со временем я расскажу ей какую-нибудь версию этой истории, но только когда она будет постарше.

Мередит пожала плечами, и Джина стиснула ей руку. Они сидели на кровати в тусклом свете лампы, стоящей на тумбе. В доме было тихо, только они одни шептались.

— Думаю, ты поступила правильно, — сказала Джина, — но тебе, наверное, пришлось нелегко?

Мередит покачала головой. Она была благодарна за понимание, потому что знала: людям кажется, что она смотрит на свою ситуацию легко, а по-другому она об этом никогда не говорила. В конце концов, она жила вместе с родителями, и они любили Кэмми. Мать Мередит присматривала за ребенком, пока Мередит была на работе. Что могло быть проще? Как выяснилось, многое, и в первую очередь быть одной, быть свободной и сделать карьеру, ради которой она тогда и уехала в Лондон. Сейчас все осталось в прошлом, но не забыто.

Мередит быстро поморгала, поняв, как давно у нее не было близкой подруги ее возраста. Она сказала Джине спасибо и подумала, что настоящая дружба подразумевает обоюдную откровенность: секретов между друзьями не бывает. Однако у нее остался еще один секрет, которым надо было поделиться.

— Джина, — она набрала в грудь воздуха, — у меня есть кое-что твое.

— Мое? — изумилась Джина. — Что?

Мередит сняла с комода сумку. Вытряхнула ее содержимое рядом с Джиной, покопалась в нем и нашла то, что искала: крошечный пакетик, обнаруженный под раковиной в комнате Джины. Она положила пакетик на ладонь и показала Джине.

— Я проникла в твою комнату. — Ее лицо запылало. — Там я искала что-то, что подскажет мне… — Мередит задумалась. Что она искала? Она не знала ни тогда, ни сейчас. — Не знаю, что я искала, но я нашла это и взяла. Прости меня. Я очень дурно поступила.

Джина посмотрела на маленький пакетик сложенной бумаги, но не взяла его. Она нахмурилась, сведя красивые брови.

— Что это?

Мередит и не подозревала, что ее находка может не иметь отношения к Джине. Она нашла это в комнате Джины, а потому не сомневалась, что этот предмет принадлежит ей. Она сняла бумагу с неровного кружка, напоминающего золото, и снова протянула руку к Джине. На этот раз гостья взяла кружок с ладони Мередит.

— Как ты думаешь, Мередит, это настоящее?

— Что настоящее?

— Настоящее золото? — Джина присмотрелась к кружку. — Эта штука довольно старая. Посмотри, как изношена. Я могу разглядеть голову. И какие-то буквы. — Джина подняла глаза на Мередит. — Думаю, это монета. Или какая-то награда. У тебя есть увеличительное стекло?

Мередит задумалась. Ее мать пользовалась лупой, когда вдевала нитку в иглу швейной машины. Она сходила за лупой и подала Джине. Джина попыталась разглядеть изображение на золотом кружке.

— Мужская голова. На ней какая-то корона, — сказала она.

— Может, это король и он надевает ее перед сражением?

Джина кивнула.

— Тут и слова какие-то написаны, но я не могу их рассмотреть. Только на английские они не похожи.

Мередит задумалась. Монета или медаль, возможно из золота, слова на иностранном языке. Она подумала также о том, где они живут, о Нью-Форесте, месте, в котором некогда охотился Вильгельм Завоеватель. Он не говорил по-английски. Никто из двора по-английски не говорил. Все они разговаривали по-французски.

— Это по-французски?

— Не знаю, — ответила Джина. — Сама посмотри. Трудно прочитать.

И в самом деле. Буквы были стерты временем — так бывает с любыми монетами, когда ими активно пользуются, передавая из рук в руки.

— Думаю, она ценная, — сказала Джина, — если только это настоящее золото. Конечно, я лишь предполагаю, что она золотая. Возможно, она из какого-то другого материала.

— Из чего? — спросила Мередит.

— Не знаю. Из меди? Из бронзы?

— Зачем бы понадобилось прятать медную монету? Или бронзовую? Я думаю, что это золото. — Мередит подняла голову. — Только остается один вопрос: если она не твоя…

— Честно? Я вижу ее впервые.

— …то как она оказалась в твоей комнате?

— Сказать по правде, Мередит, если ты так легко вошла ко мне в комнату… — деликатно произнесла Джина.

— То кто-то другой мог сделать то же самое, — закончила за нее эту мысль Мередит. — И оставил монету под раковиной.

— Ах вот ты где ее нашла? — Джина помолчала, обдумывая сказанное. — Что ж, возможно, тот, кто жил там до меня, спрятал монету, а уезжая, в спешке забыл о ней, либо кто-то засунул ее туда уже при мне.

— Нам нужно узнать, кто этот человек, — сказала Мередит.

— Да. Думаю, нам нужно это сделать.

Глава 22

Не успел Линли выйти из «Духовной конюшни», как ему позвонила Изабелла Ардери. По счастью, он поставил телефон на вибрацию, иначе пропустил бы звонок из-за шума: в магазине играли турецкую музыку и услышать что-либо другое было невозможно.

— Не бросайте трубку, мне надо выйти отсюда, — сказал он и вышел на улицу.

— …он сделал все очень быстро, — говорила Изабелла Ардери, когда Линли вышел на тротуар и снова поднес трубку к уху.

Линли переспросил, и она повторила то, что сказала ему до этого. Инспектор Джон Стюарт проявил замечательные способности, свойственные ему в те моменты, когда он не злился, и отследил все телефонные звонки, поступившие на мобильник Джемаймы Хастингс за несколько дней до ее гибели и через несколько дней после ее смерти.

— В день смерти Джемаймы ей звонили из табачной лавки, — сказала Ардери.

— Джейсон Друтер?

— И он это подтвердил. Сказал, что спрашивал ее, где лежат кубинские сигары. Он не мог их найти. Звонили также ее брат, Фрейзер Чаплин и — самое интригующее напоследок — Гордон Джосси.

— В самом деле?

— Мы установили его номер. Тот же, что и на почтовых открытках, которые он распространял вокруг портретной галереи и Ковент-Гардена. Любопытно, правда?

— А что мы получили с базовых станций сотовой связи? — спросил Линли. — Есть что-нибудь?

Они хотели установить местоположение звонивших людей в момент набора номера. Точное место, с которого звонил человек, определить было невозможно, но приблизительно уже можно было сказать.

— Этим занимается Джон. Ему потребуется некоторое время.

— Кто звонил после ее смерти?

— Были сообщения от Иоланды, от Роба Хастингса, от Джейсона Друтера и от Паоло ди Фацио.

— А от Эббота Лангера и Фрейзера Чаплина, значит, не было? И от Джосси — тоже?

— От них ничего. И после тоже. Должно быть, один из этих людей знал, что звонить нет смысла.

— А кому Джемайма звонила в день своей смерти?

— Три раза Фрейзеру Чаплину — до того, как он сам ей позвонил, — и один раз Эбботу Лангеру. С этими двумя нужно еще раз поговорить.

Линли сказал, что мог бы сам этим заняться, тем более что он находится поблизости от катка.

Он пересказал Изабелле то, что поведала Иоланда о последней встрече с Джемаймой. Джемайма искала совета у медиума относительно суровой правды, которую ей надо было сказать кому-то, и, по мнению Линли, эту суровую правду должен был выслушать мужчина. Если верить Иоланде, Джемайма была влюблена в ирландца, и вполне вероятно, что именно ему предназначалась эта суровая правда. Линли не исключал возможности того, что и другие люди могли стать слушателями Джемаймы: Эббот Лангер, Паоло ди Фацио, Джейсон Друтер, Юкио Мацумото, да и любой другой мужчина, как-то связанный с ней по жизни, например, Гордон Джосси и брат Джемаймы, Роб.

— Сначала займитесь Чаплином и Лангером, — распорядилась Ардери. — Начнем копать оттуда. — Она помолчала и прибавила: — Суровая правда? Так она вам сказала? Сама-то Иоланда говорила вам правду, Томас?

Линли вспомнил, что сказала о нем Иоланда: о его ауре, о возвращении в его жизнь женщины, ушедшей, но незабытой. Он должен был признать, что не знает, сколько из сказанного Иоландой основывается на интуиции, сколько — на наблюдениях за еле уловимой реакцией слушателя на ее прозрения и сколько — на том, что она действительно получает «с другой стороны». Подумав, что сомнению можно подвергнуть все, что она говорила, поскольку это не подтверждено фактами, Линли сказал:

— Но что касается Джемаймы, шеф, то медиум никаких пророчеств не делала. Она рассказала только то, что говорила ей сама Джемайма.

— Изабелла, — поправила его Ардери. — Не шеф. Называйте меня Изабеллой, Томас.

Он помолчал, обдумывая это, и наконец согласился:

— Хорошо, пусть будет Изабелла. Иоланда передала мне слова Джемаймы.

— Но если сумку в контейнер положила Иоланда, то она хочет сбить нас с толку.

— Верно. Хотя положить ее туда мог кто-то другой. А она всего лишь защищает этого человека. Позвольте мне поговорить с Эбботом Лангером.

Сообщения, полученные на мобильный телефон, были для Изабеллы одновременно хорошими и плохими новостями. Все, что вело в направлении убийцы, было хорошо. В то же время все, что уводило их от Юкио Мацумото в качестве предполагаемого убийцы, ставило Изабеллу в опасное положение. Одно дело, если от полиции бежал убийца, впоследствии сбитый такси и серьезно раненный. Для Изабеллы это было плохо, но не смертельно. Другое дело, если невиновный психически больной, отказывавшийся принимать лекарства, был сбит машиной в тот момент, когда бежал бог знает от кого, подгоняемый лихорадочными видениями больного мозга. Принимать невинных людей за террористов и гнаться за ними было чудовищной ошибкой. Короче говоря, если забыть о звонках на мобильный телефон, она нуждалась в чем-то определенном — в непреложном, железном факте, который она, точно гвоздь, забила бы в крышку гроба Мацумото.

Ардери смотрела пресс-конференцию Скотленд-Ярда, которую Стивенсон Дикон и Управление по связям с общественностью провели совместно. Она вынуждена была признать, что все выглядело гладко и невозмутимо, точно полированный мрамор, что, впрочем, и неудивительно после стольких-то лет упражнений в тонком искусстве подачи обтекаемой информации. Меньше всего им хотелось выдать инкриминирующие сведения о каком-либо офицере или об ошибочных действиях столичной полиции. Дикон и Хильер предстали перед камерами, и Хильер сделал заготовленное сообщение. То, что произошло на Шафтсбери-авеню, было названо несчастным случаем, нежелательным, неотвратимым и всеми прочими «не», какие только можно извлечь из словаря. Но полицейские, утверждал Хильер, не были вооружены, они все время ясно и четко давали понять, что они из полиции, а если подозреваемый бежит от полиции, когда та хочет задать ему несколько вопросов, то полиции по вполне очевидным причинам приходится начать преследование. При расследовании убийства безопасность людей побивает все другие соображения, особенно когда человек делает попытку устраниться от переговоров с полицией. Фамилий полицейских Хильер открывать не стал. Изабелла знала, что это произойдет позже, когда кого-то бросят на съедение волкам. И она догадывалась, кого именно.

Дальше последовали вопросы от журналистов, но слушать их она не стала. Она вернулась на работу и была там, когда ей позвонила Сандра Ардери. Позвонила не на мобильник. Изабелла подумала, что Сандра поступила умно, потому что в этом случае она узнала бы номер и отказалась отвечать. Сандра позвонила по городскому телефону, и трубку сняла Доротея Харриман. Доротея лично сообщила ей такую прекрасную новость: Сандра Ардери будет рада «сказать вам несколько слов, шеф. Она говорит, что это насчет мальчиков». Ударение на последнем слове предполагало, что Харриман уверена: Изабелла бросит все дела и побежит разговаривать с человеком, который хочет сказать что-то о «мальчиках».

Изабелла еле удержалась, чтобы не схватить телефон и не гаркнуть Сандре грубо: «Ну что еще?» Она ничего не имела против жены Боба. Та, по крайней мере, делала героическое усилие — занимала нейтральную позицию в спорах Изабеллы с бывшим мужем. Поэтому Ардери кивнула Доротее и взяла трубку.

Голос Сандры был, как всегда, хриплым. По какой-то причине она говорила как женщина, плохо изображающая Мэрилин Монро, выдыхающую облака сигаретного дыма, хотя, насколько Изабелле было известно, Сандра не курила.

— Боб сказал, что пытался до тебя дозвониться, — сказала ей Сандра. — Он оставил сообщение на твой мобильник. Я советовала ему позвонить тебе на работу, но… Ты ведь знаешь Боба.

Да уж, подумала Изабелла.

— Я тут совсем закрутилась, Сандра. У нас на улице произошел несчастный случай с подозреваемым.

— И ты в этом как-то замешана? Какой ужас! Я видела пресс-конференцию. Из-за нее прервали мою программу.

Изабелла знала, что любимая телевизионная программа Сандры — медицинская. Это была не ежедневная больничная драма, а глубокое научное исследование вредных привычек, подрывающих здоровье, и многочисленных болезней, смертельных и прочих. Сандра смотрела передачу с религиозным чувством и делала записи, она считала эту программу средством для поддержания здоровья ее детей. В результате она то и дело впадала в панику и таскала ребят к педиатру. Чаще всего это бывало из-за сыпи, выскочившей на руке младшей девочки, но Сандра была твердо уверена, что это проявление болезни Моргеллонов. Увлечение ее этой программой было единственной темой, над которой Изабелла и Боб Ардери могли вместе посмеяться.

— Да, я занята расследованием, имеющим отношение к этому инциденту, — подтвердила Изабелла, — поэтому не могла…

— А почему ты не присутствовала на пресс-конференции? Разве это не так делается?

— Это не делается как-то определенно. А в чем дело? Что, Боб за мной следит?

— Нет! О нет!

Из этого вытекало, что Боб следит. Из этого вытекало, что, возможно, именно он позвонил жене и посоветовал ей включить телевизор: видимо, на этот раз его «бывшая» заблокировала свой телефон неспроста, сейчас ее выставят на публичное съедение, можешь сама посмотреть.

— Во всяком случае, звоню я не поэтому.

— А почему ты звонишь? Что-нибудь с мальчиками?

— Нет, все в порядке. Об этом можешь не беспокоиться. Они здоровы. Немного шумны, конечно, и непослушны…

— Им же восемь лет.

— Конечно. Конечно. Я не имею ничего против… не волнуйся, Изабелла. Я люблю мальчиков. Ты сама знаешь. Они просто очень отличаются от девочек.

— Они не любят кукол и посиделки за чаем — вот что ты имеешь в виду. Но ты ведь и не ждала этого от них?

— Нет. Нет, конечно. Они очаровательны. Вчера мы, кстати, выезжали — девочки, мальчики и я. Я думала, что им понравится собор в Кентербери.

— Вот как? — «Собор? Восьмилеткам?» — Я бы и не подумала…

— Да, конечно, конечно, ты права. Прошло все не так хорошо, как я надеялась. Мне казалось, их заинтересует история Томаса Бекета.[60] Ты знаешь, что я имею в виду. Убийство на алтаре. Этот священник-ренегат. И они заинтересовались. Поначалу. Но надолго удержать их внимание невозможно. Думаю, они предпочли бы поездку на море, но я боюсь выставлять их на солнце… этот озоновый слой и глобальное потепление, в последнее время так возросло количество заболеваний раком кожи… Они не любят солнцезащитный крем, этого я никак не могу понять, Изабелла. Девочки не возражают, но мальчики так протестуют, что можно подумать, будто я их мучаю. Ты никогда его не применяла?

Изабелла вздохнула, стараясь успокоиться.

— Вероятно, не так регулярно, как могла бы. Ну а сейчас…

— Но им непременно нужно пользоваться. Ты должна бы знать…

— Сандра, у тебя ко мне какой-то определенный вопрос? Я сейчас очень занята, понимаешь? Так что, если ты просто хочешь поболтать…

— Ты занята, занята. Конечно, ты занята. Я хочу сказать только это: приезжай на ланч. Мальчики хотят тебя видеть.

— Я не думаю…

— Ну пожалуйста. Я отвезу девочек к своей маме, так что будешь только ты и мальчики.

— И Боб?

— И Боб, конечно. — Она замолчала, а потом импульсивно воскликнула: — Я пыталась заставить его понять, Изабелла. Сказала ему, что это справедливо. Я сказала, что тебе нужно побыть с ними. Сказала, что приготовлю ланч, а потом с девочками поеду к маме. Мы оставим тебя с ними, и все будет выглядеть как ресторан или как отель, только в нашем доме. Но… боюсь, он этого не может понять. Не понимает. Мне так жаль, Изабелла. У него хорошие намерения, ты же знаешь.

«Да уж, держи карман шире», — подумала Изабелла.

— Ну пожалуйста, приезжай. Мальчики… думаю, им нелегко. Они не понимают. Да и как им понять?

— Я уверена, Боб им все объяснил. — Изабелла даже не попыталась спрятать горечь.

— Ничего он не объяснил. Ни слова не сказал, ни слова. Просто: мама в Лондоне, приспосабливается к новой работе. Все, как вы договорились.

— Я не договаривалась. Откуда ты взяла, что мы договорились?

— Это он так сказал…

— Ты бы согласилась отдать своих детей? Согласилась бы? Думаешь, что я вот такая мать?

— Я знаю, что ты старалась быть очень хорошей матерью. Знаю, что старалась. Мальчики тебя обожают.

— Старалась? Старалась?

Изабелла внезапно услышала себя. Ей захотелось стукнуть себя кулаком по башке, когда она поняла, что говорит в точности как Сандра, с ее доводящей до бешенства привычкой повторять слова и фразы — этакий словесный нервный тик, как будто она считает, что мир глуховат и нуждается в ее постоянных повторениях.

— Да нет, я не это имела в виду. Я не говорила…

— Я должна вернуться к работе.

— Но ты приедешь? Как ты на это смотришь? Дело не в тебе и не в Бобе. Дело в мальчиках. Я приглашаю тебя ради мальчиков.

— Не смей говорить мне, в чем здесь дело!

Изабелла с грохотом положила на рычаг трубку, выругалась и уронила голову на руки. «Не буду, не буду», — несколько раз повторила она себе. А потом рассмеялась, хотя сама слышала, что смех звучит истерически. Все дело было в этих повторах. Ей показалось, что она сходит с ума.

— Э… шеф?

Она подняла голову, хотя и без того знала, что заминка при обращении к ней свойственна Джону Стюарту. Он стоял с таким лицом, словно слышал последнюю часть ее разговора с Сандрой.

— В чем дело? — резко спросила Изабелла.

— Насчет контейнера «Оксфам».

Она не сразу сообразила, о чем речь. Ах да, Белла Макхаггис и ее сад с контейнерами для сортировки мусора.

— И что насчет него, Джон?

— Там оказалась не только сумка. Вам следует кое на что посмотреть.

Все дело в нескончаемой жаре, подумал Линли, это из-за нее в «Куинс айс энд боул» собралось столько народу, особенно на льду. Похоже, это было самое холодное место в Лондоне, и все, от только что научившихся ходить малышей и до пенсионеров, использовали это с выгодой для себя. Некоторые из надевших коньки просто висли на ограде возле катка, другие, что посмелее, ковыляли по льду, а более умелые фигуристы старались их объехать. В самой середине льда будущие олимпийцы с различной степенью успеха практиковались в исполнении прыжков и вращений, а тренеры, упрашивая других людей посторониться, старались исполнить свой долг и делали смелые попытки научить неопытных фигуристов мастерству Торвилл и Дина.[61]

Линли пришлось подождать: Эббот Лангер давал урок посреди льда. На него указал парень, выдававший напрокат коньки: «Вон тот, с волосами». Линли не слишком понял, что он имеет в виду, пока не увидел тренера. Тогда стало ясно, что другого описания и не требуется. Таких косматых швейцарцев он видел разве что на фотографиях.

Как бы то ни было, кататься Лангер действительно умел. Он взлетал надо льдом без малейших усилий, демонстрируя технику прыжка юному ученику лет десяти на вид. Ребенок попытался прыгнуть и шлепнулся на попу. Лангер подъехал и поставил мальчика на ноги. Наклонился к ребенку, что-то сказал и еще раз продемонстрировал ему прыжок. Лангер был очень хорош. Он был техничен. Он был силен. Возможно, он был еще и убийцей, подумал Линли.

По окончании урока тренер попрощался с учеником и зачехлил коньки. Линли вежливо попросил Лангера на несколько слов и показал свое удостоверение.

— Я уже говорил с двумя полицейскими, — сказал Лангер. — С чернокожим парнем и коренастой женщиной. Не знаю, что я еще могу сказать.

— Так, уточнить кое-что, — ответил Линли. — Много времени я у вас не отниму. — Он указал на кафе, втиснувшееся между катком и кегельбаном. — Давайте выпьем кофе, мистер Лангер. — И стал терпеливо ждать, пока тренер не согласился снизойти до разговора.

Линли купил два кофе и принес чашки на стол, за которым уже сидел громоздкий Лангер. Фигурист крутил солонку. Пальцы у него были толстыми и сильными, а руки — большими, как и все его тело.

— Почему вы солгали другим офицерам, мистер Лангер? — с ходу спросил его Линли. — Вы, конечно, знали, что все сказанное вами будет проверено.

Лангер ничего не ответил. Разумный человек, подумал Линли. Ждет, что ему еще скажут.

— Нет у вас никаких бывших жен. И детей тоже нет. Зачем лгать о том, что так легко опровергнуть?

Лангер открыл два пакетика с сахаром и бросил кусочки в чашку. Он не стал размешивать сахар.

— К Джемайме это не имеет никакого отношения. Я с этим никак не связан.

— Да, но это ваши слова, — подчеркнул Линли. — Любой ответил бы так на вашем месте.

— Все дело в постоянстве. И все.

— Объясните.

— Я всем говорю одно и то же. Три бывшие жены, дети. Так проще.

— Вам это важно?

Лангер посмотрел в сторону. С места, на котором они сидели, каток был как на ладони. По льду порхали красивые юные создания в ярких колготках и коротких юбочках.

— Я не хочу быть связанным, — сказал Лангер. — В этом мне помогает миф о бывших женах и детях.

— Связанным с кем?

— Я тренер. Только этим и занимаюсь. Учу людей любого возраста. Иногда девушка, или женщина среднего возраста, или еще кто-то проявляетинтерес, потому что на льду мы так близко друг к другу. Это глупо, это ничего не значит, и я не пользуюсь этим. На помощь приходят бывшие жены.

— И с Джемаймой Хастингс было так же?

— Джемайма брала у меня уроки, — строго сказал Лангер. — Вот и все. Скорее, это она меня использовала.

— Для чего?

— Другим офицерам я это уже говорил. Я сказал правду. Она хотела присматривать за Фрейзером.

— Она позвонила вам в день своей смерти. Вы сообщили другим детективам о бывших женах и детях, а об этом не сказали.

— Я позабыл об этом звонке. — Лангер поднес чашку к губам.

— А сейчас вспомнили?

— Да, — задумчиво сказал Лангер. — Она разыскивала Фрейзера.

— Она что же, предполагала встретить его на кладбище?

— Думаю, она проверяла его местонахождение. Она часто это делала. Все женщины, имевшие отношения с Фрейзером, поступали точно так же. Джемайма не первая и не последняя. Все время, пока он у нас работает, так и бывает.

— Что, женщины устраивают ему проверки?

— Те, кто не слишком ему доверяет, хотят убедиться, что он ведет себя с ними честно. Он редко бывает честен.

— А по отношению к Джемайме?

— Скорее всего, и к ней тоже, впрочем, откуда мне знать? В любом случае в тот день, когда она мне позвонила, я не мог ей помочь.

— Почему?

— Все дело во времени. В этот час его здесь не бывает. Если бы она вспомнила об этом, то поняла бы, что его здесь нет. Она сказала, что он не берет трубку мобильника. Звонила ему несколько раз, и он не отвечал, возможно, не слышал звонка из-за шума. — Лангер обвел рукой шумный зал. — Она хотела узнать, здесь ли он. Но вообще-то говоря, она должна была знать, что он уже уехал домой. Это я ей и сказал.

Домой, подумал Линли.

— Разве он не поехал отсюда прямо в отель «Дюк»?

— Он всегда сначала заезжает домой. Говорит, что не хочет держать здесь форменную одежду «Дюка»: мол, здесь она запачкается. Хотя, зная Фрейзера, я бы подумал, что причина в другом. — Он сделал грубый жест руками, намекая на сексуальный контакт. — Полагаю, что между нашей работой и «Дюком» он успевает кое-кого обработать. Возможно, даже дома. Во всяком случае, я бы не удивился. Это в его стиле. Джемайма сказала, что оставила ему сообщения и она в панике.

— Она употребила это слово? В панике?

— Нет. Но я слышал это в ее голосе.

— Может, это был страх? Не паника, а страх? Она, в конце концов, звонила с кладбища. На кладбищах люди иногда испытывают страх.

Лангер отверг эту идею.

— Не думаю, что так было. По-моему, она боялась посмотреть правде в глаза.

Интересно, подумал Линли.

— Продолжайте, — подстегнул он собеседника.

— Кажется, ей очень хотелось верить в то, что Фрейзер Чаплин — «тот самый», если вы понимаете, о чем я. Но думаю, в душе она знала, что это не так.

— Почему вы так решили?

Лангер тонко улыбнулся.

— Потому что они всегда приходят к такому заключению, инспектор. Любая женщина, связавшаяся с ним, рано или поздно понимает, что это за человек.

Линли с большим интересом ожидал встречи с мужчиной мечты, о котором он был так наслышан. Он отправился в район Сент-Джеймс, в укромный тупик, в котором высился величавый отель «Дюк». Здание из красного кирпича было построено в форме буквы L, его украшали чугунные кованые решетки, эркеры и роскошная поросль виноградника, спускавшаяся с балконов. Линли прошел под внимательным взглядом швейцара в сдержанную тишину, характерную для молитвенных зданий. Попавшийся ему навстречу коридорный осведомился, чем он может помочь.

Линли спросил, где у них бар. Коридорный тотчас заулыбался. Уверенность и голос делали Линли желанным гостем в любом заведении из тех, где люди разговаривают шепотом, называют служащих «персоналом» и знают, что сначала нужно пить херес, а уж потом портер. Не может ли джентльмен пройти сюда?..

Стены бара были увешаны портретами моряков и гравюрами, на которых высились полуразрушенные замки; главенствующую позицию занимало изображение адмирала Нельсона в его послевоенные дни, а потому и все помещение было посвящено морской теме. В баре было три комнаты, две из них находились по обе стороны от камина (огонь в нем, к счастью, не горел). Повсюду стояли мягкие кресла; в это время дня за столами со стеклянными столешницами собирались в основном деловые люди. Они пили джин с тоником, а у нескольких человек, склонившихся над мартини, глаза светились стеклянным блеском. Один из барменов, итальянец, спросил у Линли с заметным акцентом, не желает ли он отведать их фирменный напиток. Бармен заверил, что он его не трясет и не размешивает, а потихоньку превращает в нечто сказочное.

Линли отказался и спросил «Пеллегрино», если он у них есть, подать с лаймом, но безо льда. Нельзя ли пригласить для разговора Фрейзера Чаплина? Линли показал свое удостоверение. Бармен — звали его совсем не по-итальянски Генрихом — и виду не подал, что удивлен, встретив полицейского с такой безупречной речью. Он равнодушно ответил, что Фрейзер Чаплин пока не появился. Его ожидают — бармен бросил взгляд на свои внушительные часы — в ближайшие пятнадцать минут.

Линли спросил, работает ли Фрейзер в одно и то же время. Может, он приходит сюда, лишь когда отель перегружен работой?

Нет, ответил бармен. Фрейзер работает по расписанию.

— Иначе он не стал бы сюда устраиваться, — прибавил Генрих.

— Почему?

— Потому что вечерняя смена самая оживленная. Чаевые больше. Да и публика получше.

Линли вскинул бровь в ожидании разъяснения, и Генрих с радостью его просветил. По его словам, Фрейзеру нравилось внимание дам разного возраста, которые по вечерам посещали бар отеля «Дюк». По той или иной причине сюда приходили иностранные бизнес-леди, а Фрейзер хотел дать им дополнительную причину для такого посещения.

— У него наметанный глаз на даму, которая будет обращаться с ним так, как он того хочет. — Генрих покачал головой, однако выражение лица у него было доброжелательным. — Он ведет себя как жиголо.

— И у него это получается?

— Пока нет, — хихикнул Генрих. — Но парень старается. Он мечтает стать владельцем маленького стильного отеля, такого, как наш. Но при этом хочет, чтобы кто-то купил его для него.

— Стало быть, он ищет большие деньги.

— Да, так уж он устроен, этот Фрейзер.

Линли подумал об этом и о том, как соотносится это с суровой правдой, которую хотела поведать Джемайма. Для человека, надеющегося получить деньги от женщины, известие о том, что она не сможет ему их дать, будет и в самом деле суровой правдой. Возможно, она хотела сказать ему, что не хочет больше иметь с ним дело, потому что узнала, что ему нужны только ее деньги… если, конечно, у нее были деньги. И снова, когда речь заходила о Джемайме, открывались другие истины. Для Паоло ди Фацио открылась суровая правда, когда он узнал, что, несмотря на его чувства к ней, Джемайма хочет связать свою жизнь с Фрейзером Чаплином. Так и со всеми, начиная от Эббота Лангера до Юкио Мацумото: стоит немного покопаться, и правда вылезает наружу.

Линли прикинул, в какое время Фрейзер Чаплин каждый день приходит в бар отеля «Дюк». У ирландца было полтора часа между временем, когда он покидал каток, и началом работы в баре. Достаточно ли для того, чтобы примчаться в Стоук-Ньюингтон, убить Джемайму Хастингс и успеть на вторую работу? Линли не знал, как это возможно. По словам Эббота Лангера, Фрейзер сначала ехал в Патни, откуда и отправлялся в «Дюк», но даже если в тот день он домой не заезжал, лондонское движение сделало бы его преступление невозможным. Линли не представлял себе убийцу, едущего на кладбище в общественном транспорте.

Когда Фрейзер Чаплин пришел в «Дюк», у Линли появилось смутное подозрение, что он где-то уже видел этого человека. Что-то крутилось у него в подсознании, однако он так и не смог вставить это лицо в соответствующее место. Линли стал вспоминать, где он был в последнее время, но ничто не отозвалось. Он решил на время оставить эти попытки.

Линли не разбирался во внешности мужчин, однако видел, что Чаплин должен импонировать женщинам, предпочитающим темноволосых и нервных мужчин, от которых исходит ощущение опасности, — нечто среднее между современным Хитклифом и Суини Тоддом.[62] На Фрейзере были темные брюки, кремовый пиджак и белая рубашка с красным галстуком-бабочкой. Линли стало ясно, почему он переодевался дома, а не оставлял такой костюм на катке и не таскал с собой. Как и у Эббота Лангера, волосы у него были черными, но в отличие от тренера причесывался он по-современному. Видно было, что волосы у него недавно вымыты, а сам он чисто выбрит. На руках у него был свежий маникюр, на левом безымянном пальце — кольцо с опалом.

Фрейзер подошел к Линли, как только его предупредил бармен. Линли выбрал столик поблизости от сверкающей стойки из красного дерева. Фрейзер опустился на стул, протянул руку.

— Генрих сказал мне, что вы хотите что-то узнать. У вас ко мне какой-то новый вопрос? Я уже разговаривал с другими копами.

Речь его была мелодичной, и Линли подумал, что она, должно быть нравится дамам, как и подчеркнутая мужественность Фрейзера.

Линли представился.

— Судя по всему, мистер Чаплин, вы последний человек, говоривший с Джемаймой Хастингс.

— Вот как. — Он произнес эти слова в форме утверждения, а не вопроса. — А почему вы сделали такое заключение, инспектор?

— Я посмотрел записи на ее мобильнике, — сказал ему Линли.

— А! — протянул Фрейзер. — Мне кажется, что последним человеком, говорившим с Джемаймой, должен быть убийца, разве только он обошелся без преамбулы.

— Оказывается, она несколько раз звонила вам за час до своей смерти. Джемайма позвонила и Эбботу Лангеру, спрашивала о вас. Эббот предполагает, что у вас с ней были романтические отношения, и он не единственный человек, который пришел к подобному выводу.

— Не сделаю ли я ошибку, если предположу, что другой такой человек — это Паоло ди Фацио? — спросил Чаплин.

— Дыма без огня, как подсказывает опыт, не бывает, — заметил Линли. — А зачем вы звонили Джемайме, мистер Чаплин?

Фрейзер постучал пальцами по стеклянной столешнице. На столе стояла серебряная ваза с разными орехами, он взял несколько штук и спрятал в ладони.

— Она была чудесной девушкой, это точно. Я даю всем то, чего они хотят. Иногда я встречался с нею на стороне…

— На стороне?

— Подальше от дома миссис Макхаггис. Я встречался с ней в пабе, на улице, иногда мы с ней обедали вместе, ходили в кино — вот и все. Скажу вам даже то, что заметили другие: у нас с ней были дружеские отношения. Джемайма ходила на каток, разговаривала с цыганкой, которая предсказывает будущее, — все это заставляло людей думать, будто между нами было нечто большее. Но это были всего лишь дружеские отношения, инспектор. Дружеские отношения, в какие я вступаю с любым человеком, с которым живу под одной крышей. Не простое общение, а дружба. Все остальное лишь плод фантазии, инспектор.

— Чьей?

— Что?

— Чьей фантазии?

Фрейзер бросил в рот горсть орехов и вздохнул.

— Инспектор, Джемайма делала поспешные заключения. Разве вы не знали таких женщин? Вы покупаете девушке пиво, а она уже представляет, что вы на ней женитесь. В своем воображении она видит детей и увитый розами домик в деревне. У вас такого не было?

— Не припомню.

— Вам повезло, а вот со мной это постоянно случается.

— Расскажите мне о вашем телефонном звонке в день ее смерти.

— Клянусь всеми святыми, я даже не помню, что звонил ей. Но если и звонил и если, как вы говорите, она мне тоже звонила, то, наверное, я просто откликнулся на ее звонок и как-то ее отфутболил. Или, по крайней мере, попытался это сделать. Она на меня запала, не стану отрицать. Но девушку я никак не поощрял.

— А в день ее смерти?

— А что в день ее смерти?

— Скажите, где вы были. Что делали. Кто вас видел.

— Я уже рассказывал тем двоим…

— Но не мне. А иногда бывают подробности, которые офицеры могут пропустить либо не записать в отчете. Прошу вас, порадуйте меня.

— Нечем мне вас порадовать. Работал на катке. Заехал домой, принял душ и переоделся. Приехал сюда. Господи, да я делаю это каждый день. Вам любой может подтвердить, ну как я мог перелететь в Стоук-Ньюингтон и убить Джемайму Хастингс? Тем более что и причины-то у меня никакой не было.

— Как вы добираетесь с катка на эту работу, мистер Чаплин?

— У меня мотороллер.

— В самом деле?

— Да. Если у вас мелькнула мысль, что у меня было время проскочить сквозь пробки на улицах, добраться до Стоук-Ньюингтона и вернуться сюда, то… Лучше пойдемте со мной.

Фрейзер поднялся, зачерпнул еще одну горсть орехов и бросил их в рот, быстро сказал что-то Генриху и повел Линли из бара и из отеля.

В дальнем конце тупика, у парка Сент-Джеймс, стоял мотороллер Фрейзера Чаплина. Это была «веспа», такие мотороллеры носятся по улицам всех крупных итальянских городов. Но в отличие от тех машин эта была не только окрашена в яркий и очень заметный цвет лайма, но и покрыта алой рекламой тоника «Дрэгонфлай». Мотороллер, по сути, превратился в движущийся рекламный щит, вроде черных такси, на которых тоже часто можно увидеть рекламу.

— Я что, сумасшедший — ехать в Стоук-Ньюингтон на этом? Припарковать его там, а потом пойти убивать Джемайму? За кого вы меня принимаете? За дурака? Разве кто-нибудь забудет, что видел где-то припаркованной такую машину? Я бы не забыл и сомневаюсь, что на моем месте кто-нибудь бы запамятовал. Можете его сфотографировать, если хотите. Покажите его всем. Зайдите в каждый дом, в каждый магазин на каждой улице, и вы узнаете правду.

— И что это за правда?

— То, что я, черт возьми, не убивал Джемайму.

В записи на пленке полиция спрашивает Йена Баркера: «Зачем ты раздел ребенка?» Сначала он не отвечает. Слышно, как причитает его бабушка, скрипит по полу стул, кто-то стучит пальцами по столешнице. «Ты ведь знаешь, что ребенок был голым? Когда мы нашли его, он был голым. Ты ведь знаешь это, Йен?» За этими вопросами следуют другие: «Ты его сам раздел, прежде чем взял щетку для волос? Мы знаем это, потому что на щетке остались следы твоих пальцев. Ты что, злился, Йен? Может, Джонни чем-то тебя разозлил? Ты захотел поквитаться с ним с помощью щетки для волос?»

Наконец Йен отвечает: «Ничего я с этим ребенком не делал. Спросите Регги. Спросите Микки. Микки поменял ему подгузник. Он знает, как это делается. У него есть братья. Я не умею. А бананы стянул Рег».

На первое упоминание о щетке Майкл отвечает: «Я никогда, никогда… Йен сказал мне, что он обкакался. Йен сказал, что я должен его переодеть. Но я никогда…» Его спрашивают о бананах, и он начинает плакать. «На них было дерьмо, да? Ребенок был весь в дерьме… там, на земле… Он просто лежал там…», после чего всхлипывания сменяются завыванием.

Регги Арнольд, как и прежде, обращается к матери: «Мама, мама, не было никакой щетки. Я не раздевал этого ребенка. Я к нему не прикасался. Мама, я не прикасался к этому ребенку. Микки пнул его ногой, мама. Понимаешь, он лежал на земле лицом вниз, потому что… Мама, должно быть, он упал. А Микки пнул его ногой».

Когда Майклу Спарго сообщают о показаниях Регги и Йена, он начинает рассказывать о том, что было, в попытке защитить себя от показаний мальчиков, сваливающих вину на него. Он признает, что пнул Джона Дрессера, но только с целью перевернуть ребенка лицом вверх, чтобы «помочь ему нормально дышать».

С этого момента постепенно становятся известными ужасные подробности: избиение маленького Джона Дрессера ногами, обломками бетона и медными трубками — для них это было подобие шпаг или кнутов. О том, что они делали бананами и щеткой для волос, Майкл говорить отказывается и продолжает хранить молчание об этих двух вещественных доказательствах. Об этом же расспрашивают и двух других мальчиков. Вскрытие тела Джона Дрессера и истерика мальчиков, когда речь заходит о щетке, указывают на сексуальную составляющую преступления и на ужасную злобу в душе каждого из трех малолетних убийц, проявившуюся в последние минуты жизни малыша.

Получив признание, прокуратура приняла в высшей степени необычное и спорное решение — не сообщать в суде все подробности увечий Джона Дрессера. На то имелось две причины. Первая: в распоряжении следователей были не только признания мальчиков, но и записи с камер видеонаблюдения, свидетельства очевидцев, результаты посмертного вскрытия — все это безоговорочно доказывало вину Йена Баркера, Майкла Спарго и Регги Арнольда. Вторая: следователи знали, что на заседании суда будут присутствовать Донна и Алан Дрессер, это было их право, и прокуратура не хотела усугублять горе родителей, открыв им всю бездну жестокости, с какой малолетние преступники обошлись с их ребенком как до, так и после его смерти. Разве не довольно того, рассудили они, что твоего ребенка, едва вышедшего из младенческого возраста, похитили, протащили по городу, раздели догола, избили медными трубами, закидали обломками бетона и засунули в заброшенный туалет? В дополнение у прокуратуры имелось полное признание по крайней мере двух мальчиков (Йен Баркер под конец признал лишь то, что был в тот день в «Барьерах» и видел Джона Дрессера. На все вопросы он отвечал так: «Может, я и сделал что-то, а может, и нет»). Все это не препятствовало вынесению приговора. Можно было оспорить третью причину молчания прокуратуры в отношении дела Джона Дрессера. У малыша имелись внутренние повреждения. Если бы об этих повреждениях стало известно, был бы поднят вопрос о психическом состоянии убийц. В этом случае был бы вынесен приговор «убийство по неосторожности», а не «умышленное убийство», потому что, согласно закону парламента от 1957 года, человек «не должен быть обвинен в убийстве, если он страдает такой ненормальностью психики… которая существенно ограничивает его психическую способность отвечать за свои действия» на момент преступления. «Ненормальность психики» — ключевые слова, и внутренние повреждения Джона указывают на ненормальность троих убийц. Но вердикт об убийстве по неосторожности был бы немыслим в той обстановке, в какой проходил суд над мальчиками. Хотя место рассмотрения дела было перенесено, о преступлении стало известно не только в стране, но и за рубежом. Как говорил Шекспир, «кровь смывают кровью»,[63] и эта ситуация стала примером такого утверждения.

Некоторые были убеждены, что, когда мальчики украли щетку для волос из магазина «Все за фунт», они уже знали, что собираются с нею сделать. Но по моему мнению, такие рассуждения и планирование мальчикам были недоступны. Возможно, мое нежелание поверить в подобные приготовления связано с личной несклонностью верить в то, что в головах и в сердцах мальчиков десяти-одиннадцати лет может таиться такое зло. Тем не менее я не верю и в то, что мысль о щетке пришла к ним внезапно. Я согласна с тем, что использование щетки в этом преступлении многое говорит о мальчиках: те, кто совершает насилие над человеком, сами неоднократно подвергались насилию.

Когда во время допросов всплыло упоминание о щетке, то об этом предмете не пожелал говорить ни один из мальчиков. Их реакция различна. Йен утверждает, что «не было никакой щетки, я ее не видел», Регги пытается сделать невинный вид: «Возможно, Микки стянул ее из магазина, но я об этом ничего не знаю» и «Я не брал никакой щетки, мама. Ты должна поверить, что я не брал никакой щетки». Майкл повторяет: «У нас не было щетки, никакой щетки у нас не было, не было», с каждым отрицанием паника в его голосе возрастает. Когда Майклу осторожно говорят: «Ты знаешь, что один из мальчиков взял эту щетку, сынок», он соглашается: «Возможно, это был Регги, но я не видел» и «Я не знаю, что с ней случилось».

Только после того, как обнаруженная на стройплощадке щетка для волос была им предъявлена (вместе с отпечатками пальцев, вместе с кровью и фекальным веществом на рукоятке), реакции мальчиков становятся крайне острыми. Майкл кричит: «Я никогда… я говорил вам, я вам сказал, что не делал этого… я не брал щетку… щетки вообще не было», а потом он сбивается и заявляет: «Это Регги сделал с ребенком… Регги хотел… Йен взял ее у него… я говорил, чтобы они прекратили, а Регги сделал». Регги все свои высказывания обращает к матери: «Мама, я никогда… я никогда не стал бы причинять боль ребенку… Может, я и ударил его разок, но я никогда… Я снял с него комбинезон, потому что он весь испачкался, только поэтому… Он плакал, мама. Я ничего плохого ему не сделал, ведь он плакал». Руди Арнольд во время допроса молчит, но слышно, как стонет Лора: «Регги, Регги, что ты с нами сделал?» Слышно, что социальный работник тихо предлагает ей выпить воды, возможно пытаясь заставить ее замолчать. Что до Йена, то он наконец начинает плакать, когда ему зачитывают список увечий, нанесенных Джону Дрессеру. Слышны рыдания его бабушки и ее слова: «Господи Иисусе, спаси его. Спаси его, Господь». Судя по всему, она поверила в вину внука.

Когда после трех дней допросов заговорили о щетке, мальчики полностью сознались в убийстве. В дополнение к ужасам самого преступления следует отметить, что во время допроса присутствовал только один из родителей — Руди Арнольд. Все это время он сидел возле сына. У Йена Баркера была только бабушка, а Майкла Спарго сопровождали только социальные работники.

Глава 23

Выяснилось, что кто бы ни убил Джемайму Хастингс, одет он был в желтую рубашку. Подробности об этом предмете одежды Линли узнал по возвращении в Скотленд-Ярд. В оперативном штабе, где собралась команда, на стенде рядом с другими документами висела фотография этой рубашки, ныне находившейся на исследовании у криминалистов.

Барбара Хейверс и Уинстон Нката вернулись из Нью-Фореста. По выражению лица Барбары было видно, как она недовольна тем, что ее вызвали в Лондон, пускай здесь и нашли запачканную кровью рубашку. Она с трудом сдерживалась, чтобы не вступить в спор, потому что в данном случае это был бы спор с человеком, исполняющим обязанности суперинтенданта. Нката, со своей стороны, молчаливо соглашался со всем, демонстрируя добродушие и уступчивость, ставшие за последнее время неотъемлемой частью его натуры. Он сидел в углу комнаты, попивая кофе из пластиковой чашки. Заметив Линли, он кивнул ему и чуть наклонил голову в сторону Хейверс. Судя по всему, Нката знал, что Хейверс не терпится воспротивиться приказу Изабеллы Ардери.

— …до сих пор не пришел в сознание, — говорила Ардери. — Но хирург утверждает, что завтра он очнется. Когда это произойдет, он будет наш.

Ардери рассказала Линли о том, что им стало известно на настоящий момент.

— Рубашку обнаружили в контейнере «Оксфам». Спереди, с правого бока, на ней большое пятно крови, кровь есть на правом рукаве и на манжете. Рубашку осматривают криминалисты, но мы думаем, что это кровь нашей жертвы. Вы согласны? — Изабелла не стала дожидаться ответа Линли. — Ну и ладно. Давайте подытожим. В нашем распоряжении два волоска восточного человека в руке жертвы, у нее нет ран, показывающих, что она защищалась, сонная артерия порвана, у японца мы обнаружили орудие убийства, и на его одежде кровь Джемаймы. Что вы можете прибавить к этому, Томас?

Линли сообщил то, что узнал от Иоланды. Он поведал также новые подробности, которые услышал от Эббота Лангера, от бармена Генриха и Фрейзера Чаплина. Линли знал, что тем самым он возражает против позиции Изабеллы, однако не мог этого избежать. Кивнув на большую фотографию рубашки, он заключил:

— Думаю, шеф, что на кладбище Абни-Парк Джемайма общалась с двумя людьми. В гардеробе Мацумото не нашлось ничего даже отдаленно напоминающего эту рубашку. Он носит одежду только черного и белого цвета, и даже если бы это было не так, то вы сами только что сказали, что смокинг — одежда, в которой он был в тот день, — запачкан ее кровью, а Мацумото не мог быть одновременно в смокинге и в желтой рубашке. И если у нас появился еще один предмет одежды, запачканный ее кровью, а Джемайма, как мы выяснили, поехала на кладбище для встречи с мужчиной, то в Абни-Парке с ней был не один мужчина, а два.

— Вот и я так подумала, — встряла Барбара Хейверс. — Так что, шеф, мне кажется, что, вызвав Уинни и меня в Лондон…

— Что же получается? — удивился Джон Стюарт. — Один человек ее убил, а другой… что?

— А другой, как я подозреваю, за ней приглядывал, — сказал Линли. — Мацумото, по-видимому, считал себя ее ангелом-хранителем, но позорно провалился.

— Погодите, Томас! — воскликнула Ардери.

— Выслушайте меня, — настойчиво сказал Линли. Он увидел, что глаза Изабеллы слегка расширились, и понял, что она недовольна. Он шел совершенно в другом направлении, а у нее была очень веская причина для разработки версии, по которой Мацумото выступал в роли убийцы. — Человеку, с которым Джемайма договорилась о встрече, предстояло выслушать от нее суровую правду. Мы узнали об этом от медиума. Оставляя в стороне ее профессию, думаю, что в этом ей можно верить. Давайте забудем стенания Иоланды о Джемайме и о доме на Оксфорд-роуд, а просто вспомним о ее встречах и разговорах с жертвой. Из ее рассказа нам известно, что в жизни Джемаймы был человек, который должен был ее выслушать. Джемайма предложила для этой встречи «место, где царит спокойствие». Джемайма знала о кладбище: ее там фотографировали. Поэтому она его и выбрала.

— И Мацумото случайно там оказался? — язвительно спросила Ардери.

— Вероятно, он последовал за ней.

— Ладно. Но давайте предположим, что он не впервые за нею следовал. Почему это случилось? Почему именно в тот день? В этом нет никакого смысла. Если он ее преследовал, то ему она и хотела высказать суровую правду: дескать, оставьте меня в покое, а иначе привлеку вас к ответственности. Он предполагал, что разговор пойдет в таком ключе, и, как все маньяки, явился с оружием. Желтая рубашка или нет, пятна на смокинге или нет, но как вы объясните, Томас, присутствие орудия убийства в его квартире?

— А как вы объясните следы крови на двух предметах одежды? — вмешался Джон Стюарт.

Остальные переглянулись. Судя по тону, Стюарт встал на позицию Линли. Но Линли этого не хотел. Он не желал превращать расследование в политическую интригу.

— Мацумото увидел, что она встретилась с кем-то на кладбище. Они ушли в пристройку для приватной беседы.

— Зачем? — спросила Изабелла. — Они и так находились в укромном месте. Зачем им понадобилось более уединенное помещение?

— Затем, что тот, с кем она встречалась, пришел ее убить, — снова вмешалась Хейверс. — Он ее попросил: «Давай пойдем туда. В пристройку». Шеф, нам нужно…

Линли поднял руку.

— Возможно, они заспорили. Один из них встает и начинает расхаживать, второй следует за ним. Они скрываются в пристройке, но оттуда выходит только убийца. Мацумото видит это. Он ждет, когда появится Джемайма. Ее все нет и нет, и он идет проверить.

— О господи, неужели он не заметил, что у того человека кровь на рубашке?

— Может, и заметил. Может, потому и вошел в пристройку — проверить. Но мне кажется более вероятным, что убийца снял рубашку и убрал ее. Он должен был так поступить. Не мог он выйти с кладбища весь в крови.

— Мацумото же вышел.

— Это и подсказывает мне, что не он ее убил.

— Чушь! — воскликнула Ардери.

— Нет, шеф, это не чушь, — вмешалась Хейверс. Судя по ее тону, на этот раз она была настроена решительно. Она хотела, чтобы ее услышали, и к черту последствия. — В Хэмпшире что-то не так. Нам нужно туда вернуться. Уинни и я…

— Влюбленная парочка, — съязвил Джон Стюарт.

— Хватит, Джон, — автоматически произнес Линли, забыв, что он не суперинтендант.

— Пошел к черту! — посоветовала Джону Барбара, ничуть не обидевшись. — Шеф, в Нью-Форесте надо разобраться. Этот человек, Уайтинг… Что-то с ним не так. В этом месте многое не стыкуется.

— Например? — спросила Изабелла.

Хейверс принялась листать свой непотребный блокнот. Взглянула на Уинстона: дескать, выручай, приятель. Уинстон пришел к ней на помощь.

— Джосси не тот, кем кажется, шеф, — сказал он. — Они с Уайтингом как-то связаны. Мы еще не разобрались, но тот факт, что Уайтинг знал, где и у кого Джосси работал подмастерьем, подсказывает нам — мне и Барб, — что он помог Джосси туда устроиться. Должно быть, это он подделал рекомендательные письма из технического колледжа. Кроме него, мы не знаем, кто бы это мог сделать.

— Чего ради он стал бы это делать?

— Возможно, у Джосси есть на него компромат, — предположил Нката. — Мы этого не знаем. Пока.

— Но мы могли бы узнать, — встряла Хейверс, — если бы вы позволили нам…

— Вы останетесь в Лондоне, как вам приказано.

— Но, шеф…

— Нет. — Изабелла повернулась к Линли. — На все это можно посмотреть по-другому, Томас. Она встречается с Мацумото на кладбище. Идет вместе с ним в пристройку. Они разговаривают, он использует против нее свое оружие и сбегает. Другой, одетый в желтую рубашку, видит это. Входит в пристройку, хочет ей помочь, но рана у нее смертельная, и ничего нельзя сделать. Его охватывает паника. Он знает, как все будет выглядеть, когда об истории с Джемаймой станет известно. Он знает, как копы смотрят на человека, который первым натыкается на жертву и сообщает о ней. Он не может этого позволить и сбегает.

— А что потом? — спросил Джон Стюарт. — Он запихивает эту рубашку в контейнер миссис Макхаггис? Вместе с сумкой жертвы? Кстати, что насчет сумки? Зачем понадобилось ее забирать?

— Сумку мог взять Мацумото. Он мог положить ее в контейнер. Японец хотел снять с себя вину, напустить туман.

— Позвольте мне обобщить, — ядовито сказал Стюарт. — Этот Мацумото и другой человек, совершенно ему незнакомый, кладут вещественные доказательства в один и тот же контейнер? В совершенно другом районе Лондона, далеко от места, где было совершено убийство? Господи Иисусе, женщина! Какова, по-вашему, вероятность такого совпадения?

Он насмешливо выдохнул и посмотрел на остальных, словно говоря: «Глупая корова!»

Лицо Изабеллы окаменело.

— В мой кабинет! — приказала она. — Немедленно!

Стюарт немного помедлил, выражая тем самым свое презрение. Они с Изабеллой уставились друг другу в глаза. Наконец она стремительно вышла из комнаты. Стюарт лениво поднялся и пошел следом.

Наступило напряженное молчание. Кто-то тихо присвистнул. Линли подошел к стенду с фотографиями, внимательно вгляделся в снимок с желтой рубашкой. Возле него кто-то шевельнулся, Линли обернулся и увидел Хейверс.

— Вы знаете, что она принимает неправильные решения, — тихо сказала Хейверс.

— Барбара…

— Вы это понимаете. Мне больше всех хотелось бы надрать ему задницу, но на этот раз он прав.

Она имела в виду Джона Стюарта. Линли не мог не согласиться. Отчаянное желание Изабеллы подогнать факты так, чтобы все поверили в виновность Мацумото, наносило вред расследованию. Изабелла находилась в самом худшем из возможных положений: ее временный статус в Скотленд-Ярде, ее первое расследование и его осложнение в непредвиденных обстоятельствах, подозреваемый в больнице в результате бегства от полиции, его брат, знаменитый виолончелист, со своим неистовым адвокатом, шумиха в прессе, вмешательство Хильера, омерзительный Стивенсон Дикон и его попытки манипулировать средствами массовой информации, вещественные доказательства, противоречащие друг другу. Трудно было представить, что может быть хуже. Изабелла проходит боевое крещение уже не огнем, а пожаром.

— Барбара, я не знаю, чего вы от меня ждете.

— Поговорите с ней. Она вас послушает. Уэбберли бы послушал. Вы говорили с Уэбберли, если он делал что-то не так. Вы можете. Если бы вы оказались в том же положении, в каком находится сейчас она, вы бы нас послушали. Мы ведь настоящая команда. — Она запустила руки в свои безобразно остриженные волосы и сильно их дернула. — Почему она приказала нам уехать из Хэмпшира?

— Из-за ограниченности человеческих ресурсов. Так бывает в любом расследовании.

— Черт побери! — Хейверс отошла от него.

Линли позвал ее, но Барбара не откликнулась. Он остался стоять у стенда, разглядывая желтую рубашку. Линли тотчас понял, о чем ему говорит это вещественное доказательство и о чем оно скажет Изабелле. Он тоже оказался в незавидном положении. Ему нужно было придумать, как лучше использовать эту вновь полученную информацию.

Барбара не могла уразуметь, почему Линли не выскажет свою точку зрения. Она понимала, почему он не хочет этого делать перед всей командой, поскольку чертов Джон Стюарт вряд ли нуждался в подначке, чтобы натравить мистера Кристиана на исполняющего обязанности суперинтенданта капитана Блая.[64] Но почему бы не поговорить с ней наедине? Вот что непонятно. Линли был не из тех людей, на кого можно надавить, — свидетельством тому его тысяча и одна стычка с Хильером, — поэтому Барбара знала, что тет-а-тет с Изабеллой Ардери его не пугает. Тогда что его останавливает? Этого Барбара не знала. Знала только, что по какой-то причине он не похож сам на себя, а Барбара хотела, чтобы он оставался таким человеком, каким был всегда, как по отношению к ней, так и ко всем остальным.

То, что он больше не был тем Томасом Линли, которого она знала и с которым столько лет проработала, тревожило Барбару больше, чем она хотела признать. Казалось, он изменился в той же степени, в какой перестали существовать вещи, имевшие прежде для него значение. Он словно плыл в некой безымянной пустоте, потерянный для них во многих отношениях, важных, но неопределенных.

Сейчас Барбаре не хотелось их определять. Сейчас ей хотелось домой. Поскольку в Нью-Форест она ездила на машине Уинстона, пришлось спуститься в метро и поехать по чертовой Северной линии в самое плохое время дня и в самую плохую погоду, к тому же она проделала весь путь в страшной давке возле дверей — почему, черт возьми, люди не пройдут в середину вагона? — стиснутая между широкой спиной женщины, оравшей в мобильник: «Только приди домой, в этот раз я не шучу, Клайв, клянусь, возьму нож и отрежу их тебе!» — и пахучей подмышкой подростка в футболке, слушавшего через наушники что-то громкое и отвратительное.

Хуже того, когда Барбара наконец-то доехала до станции «Чок-Фарм», ей пришлось выдирать из толпы свою дорожную сумку, и в результате одна ручка оборвалась. Барбара выругалась и пнула сумку ногой, при этом оцарапала лодыжку о металлическую пряжку и еще раз выругалась.

Она побрела домой, спрашивая себя, когда же изменится погода, когда польет дождь, смоет с деревьев пыль и очистит пропитанный смогом воздух. Настроение становилось еще поганее из-за того, что приходилось волочить сумку, и складывалось впечатление, будто все, что ее бесит, имеет один источник — Изабеллу Ардери. Но размышления об Ардери невольно возвращали ее к мыслям о Томасе Линли. Не много ли для нее за один день?

«Приму душ, — решила Барбара. — Покурю. Выпью. Черт возьми, я жить хочу».

К тому времени как Барбара добралась до дома, она взмокла от пота, и плечи у нее болели. Она пыталась убедить себя в том, что виновата тяжелая сумка, хотя и знала, что все дело в напряжении. Подойдя к двери своего коттеджа, она почувствовала облегчение, какого давно не испытывала. Ей даже было наплевать, что в доме жарко как в печке. Она закурила, глубоко затянулась, благословила никотин и, рухнув на кухонный стул, оглядела свое жалкое маленькое жилище.

Сумку она бросила возле двери и поэтому не сразу обратила внимание на то, что лежит у нее на кровати. Теперь же, сидя за кухонным столом, она увидела, что ее юбка в форме трапеции — по словам Хадии, предмет одежды, лучше всего подходящий женщине с такой фигурой, как у нее, — побывала в руках мастера. Подол оказался подшит, юбка отглажена, рядом лежала новая элегантная блузка, колготки, шарф и даже толстый браслет. На полу стояли туфли, начищенные до блеска. Судя по всему, здесь не обошлось без доброй феи.

Барбара поднялась и подошла к кровати. Она вынуждена была признать, что наряд выглядит хорошо, особенно браслет — такой она никогда бы не решилась купить, а уж тем более надеть. Барбара взяла его в руки, чтобы рассмотреть как следует, и обнаружила, что на розовой ленте к нему привязана подарочная открытка.

На открытке было написано «Сюрприз!» и «Добро пожаловать домой!», а также имя дарителя, словно Барбара не знала, кто приготовил для нее эти дары: Хадия Халида.

Настроение Барбары тотчас изменилось. Удивительно, подумала она, как такая мелочь, всего лишь проявление заботы… Она погасила сигарету и вошла в крошечную ванную. Через пятнадцать минут она была вымыта и одета. В благодарность Хадии Барбара наложила на лицо немного румян и вышла из коттеджа. Остановилась возле Большого дома, стоящего на высохшей от солнца поляне.

Французские окна были отворены, из дома доносились запахи еды в процессе приготовления. Хадия болтала с отцом. Слышно было, что девочка взволнована.

Барбара постучала.

— Есть кто дома? — крикнула она.

— Барбара! — взвизгнула Хадия. — Ты вернулась! Как хорошо!

Хадия вышла на порог, и Барбара заметила, что она изменилась. Выросла, что ли? Да нет, что за чушь: Барбары не было несколько дней, за это время девочка не могла подрасти.

— Как замечательно! — закричала Хадия. — Папа! Барбара приехала. Можно, она с нами поужинает?

— Нет-нет, — забормотала Барбара. — Пожалуйста, не надо, детка. Я просто пришла поблагодарить тебя. Я только что приехала. Увидела юбку и остальное. Какой же чудесный сюрприз ты мне устроила!

— Я сама ее подшила, — гордо сказала Хадия. — Правда, миссис Силвер немного помогла, когда у меня стежки кривыми получались. Но ты и правда удивилась? Я ее еще и выгладила. А браслет ты нашла? — Она перепрыгнула с ноги на ногу. — Он тебе понравился? Я попросила папу купить его, потому что у тебя, Барбара, должны быть аксессуары.

— Только благодаря тебе, — благоговейно произнесла Барбара. — Я бы ни за что не нашла такую красоту.

— Главное здесь цвет, правда? — спросила Хадия. — И еще дело в размере. Знаешь, я прочитала, что размер аксессуара зависит от размера человека, который его носит. Но это имеет отношение к чертам лица и к телосложению, а не к весу или росту, если ты понимаешь, что я имею в виду. Если ты посмотришь на свои запястья и сравнишь их с моими, то увидишь…

— Khushi… — Ажар остановился на пороге кухни, вытирая руки о посудное полотенце.

Хадия обернулась к нему.

— Барбара нашла сюрприз, — доложила она. — Он ей понравился. А что ты скажешь о блузке, Барбара? Тебе понравилась новая блузка? Мне хотелось выбрать самой, но это сделал папа. Правда, папа? Я хотела другую.

— Можешь мне не говорить. Ты хотела с бантиком.

— Ну… — Хадия переступила с ноги на ногу и слегка потопала по полу. — Не совсем. Но у той, что мне понравилась, были рюши. Немного, просто симпатичная маленькая оборка спереди. Она закрывала пуговицы, и мне это очень понравилось. Я подумала, что это замечательно. Но папа сказал, что ты не будешь носить рюши. Я ему объяснила, что мода расширяет горизонты человека, а он ответил, что не надо слишком их расширять. Он считает, что блузки в строгом стиле лучше. А я сказала, что воротник блузы должен повторять форму подбородка, ведь у тебя лицо круглое, а не худое. Папа ответил: давай попробуем, Барбара всегда сможет вернуть блузку, если ей не понравится. И знаешь, где мы ее купили?

— Khushi, khushi, — ласково вмешался Ажар. — Почему ты не пригласишь Барбару в дом?

Хадия рассмеялась и прикрыла руками рот.

— Я так разволновалась! — Она сделала шаг назад. — У нас есть лимонад. Хочешь? Мы сегодня празднуем, правда, папа?

— Khushi, — многозначительно произнес Ажар.

Они переглянулись, и Барбара поняла, что застала Ажара и его дочь в момент важного разговора. Ее присутствие здесь было лишним.

— В любом случае, мне нужно идти, — поспешно сказала Барбара. — Я просто хотела поблагодарить за сюрприз. Вы были очень добры. Давайте я заплачу вам за блузку.

— Ни в коем случае! — возмутился Ажар.

— Это же подарок! — воскликнула Хадия. — Мы ведь купили ее на Камден-Хай-стрит, Барбара. Не в «Стейблс» или…

— О боже, нет, — сказала Барбара.

Из личного опыта она знала, как относится Ажар к тому, чтобы Хадия носилась по лабиринту «Стейблс» и Камден-маркета.

— …но мы зашли в рынок на Инвернесс-стрит, и там было чудесно. Я там раньше никогда не была.

Ажар улыбнулся и ласково потрепал дочь по затылку.

— Как ты сегодня разболталась! — И повернулся к Барбаре: — Вы придете к нам на ужин, Барбара?

— Ну пожалуйста, Барбара, — закричала Хадия. — Папа готовит курицу со шпинатом, и еще у нас дал,[65] чапати и грибы допиази.[66] Обычно я не слишком люблю грибы, но мне нравится, как их готовит папа. Да, еще он делает рисовый пилау со шпинатом и морковью.

— Похоже, вы устраиваете настоящий пир, — заметила Барбара.

— Да! Ведь… — Хадия прикрыла ладошками рот. Глаза у нее так и сверкали. Она сказала, не отнимая ладоней ото рта: — Как бы я хотела сказать больше! Но не могу. Потому что обещала.

— Тогда и не говори.

— Но ты такой друг. Правда, папа? Могу я…

— Не можешь. — Ажар улыбнулся Барбаре. — Ну, мы тут слишком долго стоим. Барбара, мы требуем, чтобы вы присоединились к нам за ужином.

— Будет много еды, — объявила Хадия.

— Ну раз так, — ответила Барбара, — то мне не устоять.

Она пошла за ними в дом, чувствуя тепло, не имевшее ничего общего с жарой на улице, с которой могла бы соперничать жара в кухне, где вовсю шла готовка. По правде говоря, Барбаре не было дела ни до какой жары. У нее поднялось настроение, и она перестала думать о том, что случилось с Томасом Линли, да и мысли об убийстве тоже растаяли без следа.

Столкновение с Джоном Стюартом потрясло Изабеллу, такой реакции она не ожидала. Она привыкла иметь дело с мужчинами-полицейскими, но обычно в их отношениях сквозил скрытый сексизм, выраженный легкими намеками, которые можно было интерпретировать как угодно, начиная от чувствительности до полного непонимания со стороны собеседника. С Джоном Стюартом все оказалось по-другому. Легкие намеки были не в его стиле. Изабелла поняла, что сложилась тупиковая ситуация: Стюарт отлично знал, что любое действие, которое она предпримет против него, будет воспринято на уровне «ее слово против его слова».

И это в ситуации, в которой ей меньше всего хотелось идти к руководству с жалобой на сексизм. Джон Стюарт был умен как черт. Он знал,что она ходит по тонкому льду. И с радостью столкнул бы ее в воду посреди пруда.

Изабелла слегка удивилась такой близорукости: как может человек начинать войну с тем, кого скоро назначат его начальником? Но она тут же отбросила эту мысль, когда посмотрела на все с точки зрения Стюарта. Он явно не верил в то, что ее утвердят. И в конце дня она уже не могла винить его в этом, потому что и сама поверила, что ей скоро укажут на дверь.

Вот незадача, подумала она. Бывает ли еще хуже?

Господи, как ей хотелось выпить!

Однако она сдержалась и даже не разрешила себе заглянуть в сумку, где ее авиационные бутылочки лежали точно спящие младенцы. Ей это не требуется. Она просто хочет выпить, а желание не есть потребность.

В дверь постучали. Изабелла отвернулась от окна, возле которого стояла, невидящим взором уставившись на улицу, и сказала: «Войдите!» В комнату вошел Линли. В руке у него был конверт из плотной коричневой бумаги.

— Я поступил не по уставу. Прошу прощения, — сказал он.

— И вы, и все остальные, — усмехнулась Изабелла.

— И все же…

— Неважно, Томас.

Он помолчал, глядя на нее. Постучал по ладони конвертом, словно раздумывая, что делать дальше, и наконец решился:

— Джон, э-э… — но снова замолк, видимо подыскивая нужное слово.

— Трудно выразиться, да? — сказала Изабелла. — Невозможно подобрать правильное слово для характеристики Джона Стюарта.

— Да. Но не мне его осуждать, Изабелла. Это была невольная реакция с его стороны.

— Как я и сказала, это неважно, — отмахнулась Ардери.

— Дело не в вас, — продолжил Линли. — Вам следует знать это. Он и с Барбарой воюет многие годы. Джон с трудом общается с женщинами. Его развод… боюсь, это развод изменил Джона. Он так и не оправился с тех пор, потому что не считает себя виновным в том, что произошло.

— А что произошло?

Линли закрыл за собой дверь.

— У его жены был роман на стороне.

— Я что, должна удивиться?

— У нее был роман с другой женщиной.

— Я вряд ли могу ее в этом обвинить. Такой человек заставил бы Еву предпочесть змея Адаму.

— Его бывшая жена и ее партнерша живут теперь вместе, и они забрали двух дочерей Джона.

Линли внимательно смотрел на нее, и Изабелла отвела глаза.

— Я не могу ему сочувствовать.

— Никто вас за это не упрекает. Но иногда такие вещи следует знать, а в его деле вряд ли об этом сказано.

— Вы правы. Там этой информации не было. Вы, стало быть, думаете, что у нас с Джоном Стюартом есть нечто общее?

— У людей, не ладящих друг с другом, это часто бывает. — Он тут же сменил тему. — Вы поедете со мной, Изабелла? Правда, вам придется ехать отдельно, на своей машине, потому что на обратном пути мне в другую сторону. Я хочу, чтобы вы кое с кем встретились.

— В чем дело? — нахмурилась Изабелла.

— Да так, ничего особенного. Но поскольку уже вечер… Мы могли бы вместе поужинать, если не возражаете. Иногда при обсуждении расследования выявляется что-то такое, о чем раньше никто не задумывался. В спорах происходит то же самое.

— То есть вы хотите поспорить со мной?

— У нас ведь с вами есть моменты несогласия. Так вы поедете со мной?

Изабелла окинула глазами кабинет, подумала: «Почему бы и нет» — и кивнула.

— Дайте мне время собраться. Встретимся внизу.

Когда он ее оставил, Изабелла быстро сбегала в дамскую комнату, посмотрела на себя в зеркало и заметила на лице следы усталости, скопившиеся за день, особенно между бровями, где вертикальная морщинка стала глубже, и похоже, что навсегда. Она решила подправить макияж, что дало ей повод открыть сумку. Там она увидела своих «спящих младенцев». Изабелла знала, что ей достаточно минуты, чтобы опрокинуть одну из бутылочек. Или все сразу. Однако она твердой рукой закрыла сумку и присоединилась к коллеге.

Линли не сообщил ей, куда они едут. Просто кивнул, когда она подошла к нему, и сказал, что будет держать ее в поле зрения. Вот и все, что он сказал, после чего уселся в свой «хили эллиот», завел мотор, выехал из подземного гаража на улицу и повернул к реке. Свое обещание Линли выполнил: держал ее в поле зрения. Как ни странно, Изабеллу это успокоило. Она сама не знала почему.

Поскольку Лондон так и остался для нее незнакомцем, она не имела представления, куда они едут. Линли двигался в юго-западном направлении, вдоль реки. Только когда Изабелла увидела на отдаленном обелиске справа от нее золотистый шар, она сообразила, что они приехали к королевской больнице. Стало быть, они в Челси. Широкие луга сада Рейнлаг пожухли от солнца, тем не менее там собрались несколько смельчаков, и вечерняя игра в футбол шла полным ходом.

Сразу за садом Линли свернул направо, проехал по Оукли-стрит, повернул налево и еще раз налево. Они оказались в знаменитом квартале Челси, здесь за чугунными коваными решетками, в окружении развесистых деревьев, стояли высокие дома из красного кирпича. Линли указал Изабелле место для парковки и дождался, пока она припаркуется. Сам он при этом проехал немного вперед. Изабелла увидела впереди реку и паб, возле которого Линли поставил машину. Он сказал, что сейчас придет, и вошел внутрь. Вернувшись, сообщил, что у него договоренность с владельцем паба: когда на Чейни-роу нет места для парковки, — похоже, вечная проблема этой улицы. — Линли оставляет автомобиль возле паба и отдает бармену свои ключи в качестве залога.

— Сюда, — указал он на дом, стоящий на углу Чейни-роу и Лордшип-плейс.

Изабелла предположила, что это здание, как и другие, разделено на несколько квартир, поскольку не могла себе представить человека, который владел бы всем этим дорогим лондонским домом. Но, взглянув на звонок на двери, она поняла, что ошиблась. Линли позвонил, и тотчас залаяла собака. Ее успокоил суровый мужской голос: «Довольно! Ты что, думаешь, на нас напали?» Дверь отворилась. Собака — длинношерстная такса — вырвалась наружу. Она не набросилась на визитеров, а стала прыгать возле их ног, словно желала, чтобы на нее обратили внимание.

— Вы только посмотрите на Пич, — сказал мужчина Изабелле. — Еду просит. Ей всегда нужна еда. — Он кивнул Линли и невнятно пробормотал: — Лорд Ашертон, — словно знал, что Линли предпочитает другое обращение, но все же не хотел быть с ним запанибрата. — Я сейчас готовлю поднос с «Джи-энд-ти».[67] Как вы?

С этими словами он распахнул перед ними дверь.

— Хотят наклюкаться? — спросил Линли и жестом предложил Изабелле войти первой.

— Похоже, чудеса случаются, — рассмеялся мужчина. — Очень приятно, суперинтендант, — сказал он, когда Линли представил ему Изабеллу.

Его звали Джозеф Коттер, на слугу он не был похож, несмотря на то что готовил кому-то напитки, но и главным человеком в доме не был. Джозеф Коттер сказал, что они найдут кого-нибудь наверху. Сам он прошел в комнату с левой стороны.

— Так вам что, милорд, «Джи-энд-ти»? — спросил он через плечо. — А вам, суперинтендант?

Линли сказал, что с удовольствием выпьет. Изабелла отказалась.

— Мне бы стакан воды, — попросила она.

— Будет сделано, — ответил Коттер.

Такса обнюхивала им ноги, словно надеялась, что гости принесли что-то съедобное на подошвах. Ничего не найдя, собачка стала карабкаться по лестнице, и Изабелла слышала, как ее лапы щелкали по деревянным ступеням, пока она взбиралась все выше и выше.

Они тоже пошли наверх. Изабелла никак не могла понять, куда они идут и что имел в виду человек по имени Джозеф Коттер, когда сказал, что они найдут кого-нибудь «наверху». Они поднимались этаж за этажом; снизу стены были обшиты темными деревянными панелями, сверху окрашены кремовой краской. На стенах висели десятки черно-белых фотографий, по большей части портретов, хотя попадались и интересные пейзажи. На последнем этаже — Изабелла потеряла счет лестничным пролетам, которые они преодолели, — были только две комнаты и ни одного коридора, хотя здесь висело еще больше фотографий, до самого потолка. Изабелле показалось, что они попали в музей фотографии.

— Дебора? Саймон? — крикнул Линли.

Ему ответил женский голос:

— Томми? Привет!

— Сюда, Томми, — откликнулся и мужской голос. — Осторожно, здесь лужа, милая.

Женский голос ответил:

— Дай я с ней разберусь, Саймон. Ты только больше размажешь.

Изабелла вошла первая. Комната была ярко освещена через огромный застекленный люк в потолке. Рыжеволосая женщина, ползая на коленях, вытирала лужу на полу. Рядом стоял мужчина с худым лицом, в руках он держал несколько полотенец и передавал их по одному женщине.

— Еще два, и, думаю, мы справились, — сказала рыжеволосая. — Господи, что за бедлам!

Она могла бы сказать это и обо всей комнате, похожей на жилище сумасшедшего ученого: рабочие столы завалены папками, документы летают по комнате, подгоняемые вентиляторами, крутящимися на подоконниках в тщетном стремлении побороть жару. На книжных полках стояли вперемежку журналы и книги, колбы, мензурки и пипетки, три компьютера, видеомагнитофоны, мониторы… Изабелла спросила себя, как можно работать в таком месте.

Линли, похоже, тоже не мог себе этого вообразить, потому что он осмотрелся по сторонам, сказал «А!» и переглянулся с мужчиной, которого представил Изабелле как Саймона Сент-Джеймса. Женщина оказалась женой Сент-Джеймса, Деборой, и Изабелла вспомнила это имя: оно принадлежало фотографу, автору портрета Джемаймы Хастингс. Узнала она и имя Сент-Джеймса. Он был судебным экспертом, исследователем вещественных доказательств, которые могли либо защитить, либо осудить человека, подозреваемого в убийстве. Судя по непринужденности обращения, Линли отлично знал Саймона и Дебору Сент-Джеймс. Изабелла не понимала, зачем Линли понадобилось знакомить ее с ними.

— Да, как видишь, — сказал Сент-Джеймс в ответ на его «А!».

Он произнес это ровным тоном, выражая тем самым свое отношение к состоянию комнаты.

Вторая дверь открывалась в соседнее помещение. Судя по всему, там была лаборатория, из нее-то и вытекла жидкость. Фиксаж, объяснила Дебора Сент-Джеймс, закончив протирку пола. Она пролила целый галлон этого вещества.

— Когда контейнер почти пустой, он никогда не прольется, вы заметили? — спросила она.

Закончив работу, Дебора встала и тряхнула волосами, сунула руку в карман комбинезона — он был оливкового цвета, измятый, но шел ей, хотя показался бы нелепым на другой женщине — и вытащила огромную заколку. Она была из тех женщин, кто мог собрать волосы одним ловким движением и сделать так, чтобы они выглядели по-модному небрежно. Изабелла решила, что Дебору нельзя назвать красивой, зато она была естественна, и в этом был ее шарм.

То, что она нравилась Линли, он и не думал скрывать.

— Деб, — сказал он, обнял ее и чмокнул в щеку.

Дебора прикоснулась пальцами к его затылку и сказала в ответ:

— Томми.

Сент-Джеймс наблюдал за ними с непроницаемым лицом. Затем он перевел взгляд с жены и Линли на Изабеллу.

— Как у вас дела в Скотленд-Ярде? — непринужденно спросил он. — Вас, как я слышал, сразу бросили ногами вперед.

— Это лучше, чем вперед головой, — ответила Изабелла.

— Папа готовит напитки, — сказала Дебора. — Он вам предлагал?.. Конечно предлагал. Давайте не будем пить их здесь. В саду хотя бы есть чем дышать. Если только… — Она перевела взгляд с Линли на Изабеллу. — Вы пришли по делу, Томас?

— Этим делом можно заниматься и в саду.

— Со мной? С Саймоном?

— На этот раз с Саймоном. — Линли повернулся к Сент-Джеймсу. — Если у тебя найдется минута. Это ненадолго.

— Здесь я уже закончил. — Сент-Джеймс оглядел комнату и прибавил: — У нее самая безумная система организации вещей, Томми. Клянусь, до сих пор не могу ее понять.

— Она хотела быть необходимой тебе.

— Ей это удалось.

Изабелла снова посмотрела на них. Должно быть, они выработали условный язык, решила она.

— Все со временем наладится, как думаете? — сказала Дебора, но, похоже, говорила она не о бумагах. — Пойдемте отсюда, — улыбнулась она Изабелле.

Маленькая собачка уже устроилась на потертом одеяле в углу комнаты, однако, поняв намерение хозяев, героически потрусила вниз по ступеням, которые только что одолела.

На первом этаже Дебора крикнула:

— Папа, мы идем в сад.

— Буду через минуту, — ответил Джозеф Коттер из кабинета.

Оттуда слышалось звяканье стекла о металл. Должно быть, он ставил на поднос бокалы.

В саду имелась лужайка, кирпичное патио, клумбы и декоративная вишня. Дебора Сент-Джеймс, болтая о погоде, повела Изабеллу к столу под вишней. Когда уселись, она сменила тему и обратила на Изабеллу внимательный взгляд.

— Как он? — спросила она откровенно. — Мы о нем очень тревожимся.

— Я не лучший судья, — ответила Изабелла. — Я ведь с ним раньше не работала. Со стороны он выглядит совершенно нормально. Он очень добр, правда?

Дебора ответила не сразу. Она посмотрела на дом, словно сквозь стены видела находившихся в нем мужчин.

— Хелен работала с Саймоном, — сказала она после паузы. — Это жена Томми.

— В самом деле? Я и не знала. Она была криминалистом?

— Нет-нет. Она была… Хелен была уникальной женщиной. Она помогала Саймону, когда ему это требовалось. Обычно это бывало три или четыре раза в неделю. — Дебора перевела взгляд на Изабеллу. — Несколько лет назад они хотели пожениться, Саймон и Хелен, но этого так и не произошло. Понятное дело, — добавила Дебора с улыбкой, — и в конце концов Хелен вышла за Томми. Довольно трудная ситуация — переход от любовников к друзьям.

Изабелла не успела спросить, почему жена Линли и муж Деборы не поженились. Ей хотелось это узнать, но помешали мужчины, сразу за ними явился Джозеф Коттер с подносом, а собака, носившаяся по лужайке с желтым мячом в пасти, шлепнулась у ног Деборы.

Еще немного поговорили о погоде, но вскоре Линли объявил причину их визита в Челси. Он подал Саймону конверт, с которым приходил в кабинет Изабеллы. Саймон открыл его и вытащил содержимое. Это была фотография желтой рубашки из контейнера «Оксфам».

— Что ты об этом скажешь? — спросил Линли у друга.

Сент-Джеймс с минуту молча изучал фотографию.

— Думаю, это артериальная кровь. Судя по разбрызгиванию на груди рубашки.

— Твои предположения?

— Мои предположения таковы: убийца, одетый в эту рубашку, стоял очень близко к жертве, когда нанес ей смертельный удар. Взгляни на брызги на воротнике.

— И что это значит, по-твоему?

Сент-Джеймс глубоко задумался.

— Довольно странно… Я бы сказал, что удар был совершен во время объятий. Если бы это было по-другому, то самые большие брызги остались бы на рукаве, а не на воротнике и не спереди на рубашке. Позволь, я покажу тебе. Дебора!

Он встал со стула — нелегкое для него дело из-за инвалидности. Изабелла только сейчас это заметила. На ноге у него был протез, делавший его движения неуклюжими.

Дебора тоже встала, как попросил ее муж. Саймон обхватил ее левой рукой за талию и привлек к себе. Наклонился, словно собираясь поцеловать ее, и в тот же момент поднял правую руку и опустил ей на шею. Закончив демонстрацию, он легко прикоснулся к волосам жены и сказал Линли, указывая на фото:

— Видишь, самые большие брызги на груди рубашки с правой стороны. Он выше ее, но не намного.

— У нее нет защитных ран, Саймон.

— Следовательно, она хорошо его знала.

— Она была с ним по собственному желанию?

— Думаю, что да.

Изабелла ничего не сказала. Она поняла цель их визита к Сент-Джеймсам, но не знала, следует ли ей благодарить Линли за то, что он не стал указывать на эти обстоятельства (вероятно, сразу замеченные им) во время собрания в Скотленд-Ярде, или нужно рассердиться на него за то, что он обставил все таким образом, в присутствии друзей. Она вряд ли стала бы спорить с ним здесь, и он, должно быть, знал это. Линли вбил еще один гвоздь в крышку гроба версии о Мацумото в роли убийцы. Изабелле нужно было перестроиться, и сделать это быстро.

Она поерзала на стуле, кивнула и сказала, что благодарна за то, что они уделили ей внимание, но сейчас ей пора откланяться, у нее еще много дел, утром рано вставать, нужно допросить свидетеля, и ей предстоит встреча с Хильером. Они, конечно, ее поймут.

Дебора проводила ее до дверей. Изабелла спросила ее, не видела ли она в момент съемки что-нибудь или кого-нибудь, не обратила ли внимание на что-то необычное.

Дебора ответила так, как и ожидалось. Прошло более полугода. Она совершенно ничего не помнила, сказала только, что на съемке присутствовала Сидни, сестра Саймона.

— Да, и Мэтт тоже был, — добавила Дебора.

— Мэтт?

— Мэтт Джонс, приятель Сидни. Он привез ее на кладбище и несколько минут наблюдал за съемкой. Но он не остался. Извините. Я должна была сказать об этом раньше. Как-то совсем позабыла.

Изабелла думала об этом, направляясь к своей машине. Но она не успела далеко продвинуться в своих размышлениях. Ее позвали по имени, она обернулась и увидела Линли.

— Мэтт Джонс, — сказала она, когда Линли приблизился.

— Кто? — спросил он.

В руке у него был все тот же конверт с фотографией. Изабелла протянула руку, и Линли отдал ей фотографию.

— Бойфренд Сидни Сент-Джеймс. Ее партнер. Или как там его. Он был в тот день на кладбище. Дебора только сейчас вспомнила.

— Когда? — Он тотчас сообразил. — В день съемки?

— Да. Что мы о нем знаем?

— Мы знаем, что есть сотни Мэтью Джонсов. Филипп расследовал это, но…

— Хорошо, хорошо. Я вас поняла, Томас, — вздохнула Изабелла.

Она отстранила Филиппа от этой работы и заставила дежурить в больнице Святого Фомы. Если о Мэтте Джонсе есть важная информация, то она ждет, когда ее поднимут.

Линли посмотрел в сторону реки.

— Как вы смотрите на то, чтобы поужинать, Изабелла? Вы проголодались? Мы могли бы зайти в паб. Или, если вам угодно, я живу недалеко отсюда. Но вы же знаете, вы были у меня в доме.

Приглашение прозвучало неловко, и Изабелла, несмотря на растущую тревогу в отношении расследования, сочла его смущение очаровательным. Тем не менее она подумала, что более близкое знакомство с Томасом Линли таит в себе опасность. Она не желала открываться ни перед кем из них.

— Я бы хотел поговорить с вами о деле, — сказал Линли.

— И это все? — спросила Изабелла и очень удивилась тому, что он покраснел.

Она не думала, что он из породы краснеющих людей.

— Конечно, — сказал Линли. — А что же еще? — И прибавил: — Да, и о Хильере тоже. О прессе. О Джоне Стюарте. Об общей ситуации. И о Хэмпшире.

— А что о Хэмпшире? — вскинулась Изабелла.

Он указал на паб и предложил:

— Пойдемте в «Голову короля». Нам нужно сделать перерыв.

Они просидели три часа. Линли сказал себе, что это ради расследования. И все же в их долгом пребывании в пабе «Голова короля и восемь колоколов» было нечто большее, чем выяснение различных аспектов расследования. Линли хотелось как следует узнать женщину, временно исполняющую обязанности суперинтенданта, и посмотреть на нее другими глазами.

Изабелла была осторожна, мало что о себе поведала, а то, что рассказала, было выдержано в позитивных тонах: старший брат — фермер, выращивает овец в Новой Зеландии, родители живы и здоровы, живут возле Дувра, отец — кассир на железной дороге, а мама — домохозяйка, поет в церковном хоре. Изабелла училась в церковно-приходской школе, хотя и не религиозна; с бывшим мужем знакома с детства, вышла замуж слишком рано, оба не были готовы к браку.

— Терпеть не могу компромиссы, — призналась она. — Я хочу то, чего хочу, и добиваюсь этого.

— А чего вы хотите, Изабелла? — спросил он.

Она открыто посмотрела на него, прежде чем ответить. Взгляд был долгим, его можно было истолковать как угодно. Наконец она пожала плечами и ответила:

— Думаю, я хочу того же, чего и большинство женщин.

Линли ждал, что еще она скажет. Далее ничего не последовало. Шум в полуночном пабе, исходивший от выпивох, вдруг стих, и Линли не сразу понял, что его заглушил стук собственного сердца, бившегося у него в ушах.

— Чего же? — спросил он.

Изабелла крутила фужер за ножку. Они выпили две бутылки вина, и утром он за это расплатится. Впрочем, выпивка растянулась на несколько часов, и Линли утешал себя тем, что не чувствует опьянения.

Он позвал ее по имени, дожидаясь ответа, и повторил вопрос.

— Вы опытный человек, — ответила Изабелла, — так что, думаю, сами знаете.

У него снова заколотилось сердце, на этот раз оно перекрыло горло, что вообще не имело смысла и не дало возможности ответить.

— Спасибо за ужин, — сказала Изабелла. — И за Сент-Джеймсов — тоже.

— Не за что…

Она поднялась из-за стола, перекинула через плечо сумку и положила ладонь на руку Линли.

— Нет, есть за что. Вы уже на совещании могли высказать свои предположения насчет рубашки. Я не слепая, Томас. Вы могли сделать из меня полную дуру и заставить признать мою ошибку в отношении Мацумото, но вы этого не сделали. Вы очень добрый и порядочный человек.

Глава 24

Название заведения — «Шелдон Покуорт нумизматикс» — вызвало в воображении Линли втиснутую в переулок Уайтчепел лавчонку с владельцем вроде мистера Венуса,[68] собирающего кости, а не торгующего медалями и монетами. В действительности все оказалось иначе. Магазин был чистым, элегантным, ярко освещенным. Находился он неподалеку от выставочного зала «Олд-Таун-холл», в безупречном кирпичном здании на углу Кингс-роуд и Сидни-стрит. В этом же богатом квартале находились и магазины, торгующие антикварным фарфором, серебром, драгоценностями и картинами.

Шелдона Покуорта здесь не оказалось, да его здесь никогда и не было. Был Джеймс Дюге, больше напоминающий технократа, нежели скупщика монет и медалей наполеоновских войн. Когда в то утро Линли вошел в магазин, его владелец листал тяжелый фолиант, положенный на безупречно чистый стеклянный прилавок. Под стеклом на вращающейся подставке мерцали золотые и серебряные монеты. Дюге поднял голову, сверкнули модные очки в стальной оправе. На нем была накрахмаленная розовая рубашка и синий галстук в диагональную зеленую полоску. Брюки тоже были синими, Линли заметил это, когда нумизмат вышел из-за прилавка и встал возле второй витрины. На Дюге были также ослепительно белые туфли, но без носков. «Живчик» — вот каким словом можно было его охарактеризовать. Как выяснилось далее, это соответствовало истине.

Линли пришел в магазин пешком, прямо из дома, еще до работы. Жил он так близко, что ехать в машине не имело смысла. Из любезности он позвонил Изабелле на мобильник — предупредить ее об этом. Они разговаривали быстро, сбивчиво, вежливо. Оба чувствовали, что ступили на шаткую почву.

Накануне, после совместного ужина, он проводил Изабеллу к ее машине, хотя она и сказала, что хорошие манеры вряд ли уместны, потому что она прекрасно сумеет защитить себя даже в том невероятном случае, если на нее будет совершено нападение в фешенебельном районе Челси. Внезапно осознав, что сказала, Изабелла повернулась к Линли, импульсивно положила ладонь на его руку и пробормотала:

— О господи, простите меня, Томас.

Он понял, что она связала свою реплику с тем, что случилось с Хелен, убитой менее чем в миле отсюда, в районе, мало чем отличающемся от этого.

— Спасибо. Но не стоит, право же… — Он запнулся. — Просто… — и опять запнулся, подыскивая нужные слова.

Они стояли в густой тени развесистого бука, на тротуаре, покрытом листьями, опавшими раньше времени из-за немилосердно жаркого сухого лета. Он снова очутился лицом к лицу с Изабеллой Ардери, высокой женщиной, тонкой, но не худой, с хорошо очерченными скулами — этого он прежде не замечал — и большими глазами, чего он тоже раньше не замечал. Ее губы раздвинулись, словно она хотела сказать что-то.

Он выдержал ее взгляд. Прошло мгновение. Поблизости хлопнула дверца машины. Линли отвернулся.

— Я хочу, чтобы люди меньше обо мне переживали, — сказал он.

Изабелла не ответила.

— Они боятся сказать что-то, напомнить мне… Я понимаю. Возможно, на их месте я чувствовал бы то же самое. Но не знаю, почему люди думают, что мне нужно напоминать или что я боюсь, чтобы мне напомнили.

Она опять ничего не сказала.

— Она всегда где-то рядом. Я ощущаю ее постоянное присутствие. Как же может быть иначе? Она делала такую простую вещь — несла покупки, и тут появились они. Их было двое. Ему было двенадцать, тому, кто ее застрелил. Он сделал это без причины. Просто она оказалась рядом. Его поймали, а другого — нет. Этот мальчик — не стану называть его по имени — не сказал ни слова о том, что произошло. Не сделал этого с тех пор, как его нашли. Но я хочу только узнать, не сказала ли она им что-либо, прежде чем они… Потому что мне кажется, я мог бы почувствовать… Если бы я знал…

У него неожиданно перехватило горло, и, к своему ужасу, он почувствовал, что если не замолчит, то расплачется. Он покачал головой и откашлялся, по-прежнему глядя в сторону.

Изабелла с необычайной мягкостью прикоснулась к его руке.

— Томас, не надо. Пойдемте со мной.

Словно подумав, что он не послушается, она взяла его под локоть, другой рукой обхватила его руку и притянула его к себе, и это было удивительно уютно. Линли понял, что уже несколько месяцев никто, кроме его ближайших родственников и Деборы Сент-Джеймс, не прикасался к нему, если не считать формальных рукопожатий. Казалось, люди боялись его, боялись прикоснуться, словно думали, что трагедия, вторгшаяся в его жизнь, каким-то образом заденет и их. Он вдруг почувствовал такое облегчение от ее прикосновения, что пошел рядом с ней, и их шаги слились в унисон.

— Ну вот, — сказала Изабелла, когда они подошли к ее машине. — У меня был приятный вечер. Вы очень хороший собеседник, Томас.

— Сомневаюсь, — сказал он спокойно.

— В самом деле?

— Да. Называйте меня Томми. Так меня зовет большинство людей.

— Томми. Да. Я заметила. — Она улыбнулась. — Я вас сейчас обниму, но знайте, что это по дружбе.

Она так и сделала. Прижала его к себе всего на мгновение и легонько прикоснулась губами к его щеке.

— Думаю, что все-таки буду называть вас Томасом, если не возражаете, — сказала она и уехала.

И теперь в магазине нумизматики Линли ждал, когда владелец отложит тяжелый фолиант. Линли подал ему визитку, найденную в сумке Джемаймы Хастингс, и показал открытку с фотографией Джемаймы, а также предъявил свое полицейское удостоверение.

Дюге взглянул на удостоверение и вдруг спросил Линли:

— Вы тот самый полицейский, который в феврале потерял жену?

— Да.

— Я помню такие вещи, — сказал Дюге. — Ужасная история. Чем могу вам помочь?

Линли кивнул на открытку из Портретной галереи с фотографией Джемаймы, и Дюге сказал:

— Да, я ее помню. Она была в моем магазине.

— Когда?

Дюге задумался, выглянул на улицу — магазин преимущественно состоял из окон — и внимательно изучил коридор за открытой дверью.

— Примерно в Рождество, — ответил он. — Точнее не скажу, но помню праздничное убранство. Припоминаю ее в свете китайских фонариков, которые мы повесили в коридоре. Так что было это примерно в Рождество, а может, за две недели до или после праздника. В отличие от других заведений мы не держим украшения слишком долго. Если честно, мы их терпеть не можем. И рождественские песни тоже. Бинг Кросби может мечтать о снеге.[69] А у меня в конце недели одна мечта — придушить Бинга Кросби, а не слушать его.

— Она что-то у вас купила?

— Насколько я помню, она хотела, чтобы я посмотрел монету. Это был ауреус, и она думала, что он может что-то стоить.

— Ауреус. — Линли вспомнил свою школьную латынь. — Золото, значит. И что, монета представляла большую ценность?

— Не такую большую, как можно подумать.

— Несмотря на то, что золотая? — Линли подумал, что цена одного золота может сделать монету ценной. — Она хотела ее продать?

— Она просто хотела узнать, сколько это может стоить. А что собой представляет эта монета, она понятия не имела. Просто посчитала, что она старая, и в этом она была права. Монета была старой. Примерно сто пятидесятого года нашей эры.

— Римская, значит. Она сказала, как у нее оказалась эта монета?

Дюге попросил еще раз показать ему портрет Джемаймы, словно снимок стимулировал его память. Посмотрев на него с минуту, он медленно сказал:

— Кажется, она сказала, что нашла монету среди отцовских вещей. Она не слишком распространялась, но я понял, что ее отец недавно умер и она перебирала его вещи, как это обычно бывает, пытаясь прикинуть, что сделать с тем и с другим.

— Вы предложили ее купить?

— Как я и сказал, помимо самого золота, монета большой ценности не представляла. На открытом рынке я не смог бы много за нее выручить. Понимаете? Давайте объясню.

Он пошел к столу за прилавком, выдвинул ящик, в котором стояли книги. Провел пальцами по корешкам, вытащил одну.

— У нее был ауреус, отчеканенный во время правления Антонина Пия, он стал императором сразу после Адриана. Слышали о нем?

— Один из пяти хороших императоров.[70]

Дюге изумился.

— Не ожидал от копа таких познаний.

— Я изучал историю, — признался Линли. — В другой жизни.

— Тогда вы знаете, что его правление было необычным.

— Только в том, что оно было мирным.

— Верно. Как один из хороших парней, он не был… скажем так, он не был интересен. Или, по крайней мере, не считается таковым среди коллекционеров. Он был умен, образован, защищал христиан, был милосерден к заговорщикам, сидел в Риме и делегировал ответственность провинциальным лидерам. Любил свою жену, детей, помогал бедным, исповедовал экономию.

— Одним словом, скучный человек.

— Да уж, в сравнении с Калигулой и Нероном, — улыбнулся Дюге. — О нем не много написано, поэтому коллекционеры его не жалуют.

— Стало быть, его монеты имеют меньшую ценность на рынке.

— Да, и еще потому, что во время его правления было отчеканено две тысячи разных монет.

Дюге обнаружил в своем фолианте то, что искал, и подал его Линли.

На странице были представлены аверс и реверс того самого ауреуса. На лицевой стороне монеты — профильное изображение императора, задрапированного как на бюсте, с рельефными надписями «CAES» и «ANTONINVS» вокруг головы. На реверсе монеты — изображение женщины, сидящей на троне. «Это Конкордия, римская богиня согласия», — объяснил Дюге. В правой ее руке была патера,[71] а под ней — рог изобилия. Эти изображения были стандартными, сказал ему нумизмат. Эти же сведения он сообщил и Джемайме. Он объяснил ей, что, хотя сама монета достаточно редкая («Обычно натыкаешься на монеты из цветных металлов, потому что их чаще чеканили, чем ауреус»), настоящую их ценность определяет рынок. Он и диктует спрос среди коллекционеров.

— Итак, что мы можем сказать в результате? — спросил Линли.

— Вы о цене? — Дюге побарабанил пальцами по стеклянной витрине. — Я бы сказал, от пятисот до тысячи фунтов стерлингов. Это если кто-нибудь захотел бы ее приобрести и если бы этот человек повысил ставку на аукционе против конкурента. Вы должны запомнить, — заключил Дюге, — что монета должна быть…

— Интересной, — подсказал Линли. — Я понял. Плохие парни всегда интересны.

— Печально, но верно, — подтвердил Дюге.

Может ли он сделать вывод, спросил Линли, что «Шелдон Покуорт нумизматикс» не имеет в своем распоряжении ауреус времен Антонина Пия?

Может, ответил Дюге. Если инспектор хочет посмотреть на настоящий ауреус этого периода, то он найдет его в Британском музее.

Барбара Хейверс вынуждена была начать свой день с бритья ног, и это мало способствовало повышению ее настроения. Она быстро обнаружила, что при изменении внешности наблюдается эффект домино. Например, юбка в форме трапеции заставила ее сделать выбор: либо надеть колготки, либо пойти с голыми ногами. В любом из этих случаев нужно было как-то обработать ноги. Это, в свою очередь, потребовало применения бритвы. Для этого понадобился крем для бритья или какое-нибудь другое средство, которого у Барбары не было, поэтому она взяла каплю «Фейри». Эта операция привела к походу в аптечку за пластырем, потому что она порезала себе лодыжку и брызнула кровь. Барбара взвизгнула и выругалась. Что за черт, подумала она, какое отношение имеет вся эта ерунда к ее службе?

Ответа на этот вопрос не было, однако пришлось все-таки надеть юбку. Дело было не столько в Ардери, сколько в том, что Хадия приложила столько стараний. Перед отъездом Барбара решила зайти в Большой дом и показать Хадии, как она выглядит. Барбара надела и новый браслет, и новую блузку, но от шарфа отказалась. Слишком жарко, подумала Барбара. Она прибережет шарф для осени.

Дверь отворил Ажар. Заслышав голос Барбары, позади него появилась Хадия. Оба громкими восклицаниями отметили сомнительные изменения во внешности соседки.

— Вы замечательно выглядите! — заявила Хадия и сцепила под подбородком руки, словно удерживаясь от аплодисментов. — Папа, правда Барбара прекрасно выглядит?

— Вряд ли здесь уместно такое слово, детка, — смутилась Барбара, — но все равно спасибо.

— Хадия права, — подтвердил Ажар. — Вам все это очень идет, Барбара.

— И она нанесла макияж, — заметила Хадия. — Видишь, папа, у нее макияж? Мама всегда делает макияж, просто для того, чтобы подчеркнуть свои достоинства, и Барбара воспользовалась им точно так же, как мама. Как думаешь, папа?

— Да. — Ажар обнял Хадию за плечи. — Вы обе сделали все очень хорошо, khushi.

Барбара с удовольствием выслушала их комплименты. Она знала, что они вызваны добротой и хорошим к ней расположением — ведь ей никогда не стать хоть сколько-нибудь привлекательной женщиной, — но все же она вообразила, что они смотрят ей вслед, пока она идет к машине.

На работе ее встретило гиканье и добрые подтрунивания коллег. Барбара молча вытерпела их замечания и поискала глазами Линли, однако его не было. Как и исполняющей обязанности суперинтенданта, отметила Барбара. В тот день Хильер первым делом вызвал Изабеллу Ардери к себе в кабинет.

— Может, Линли пошел вместе с ней?

Этот вопрос Барбара задала Уинстону Нкате. Она хотела, чтобы голос звучал небрежно, но обмануть Нкату не удалось.

— Подождем — увидим, Барб, — сказал он. — Не надо нервничать.

Барбара нахмурилась. Ей было очень неприятно, что Уинстон Нката так хорошо ее знает. Как ему это удается? Неужели, черт возьми, она так себя выдает? Что еще Нкате удалось разнюхать?

Барбара поспешно спросила, не разузнал ли кто-нибудь полезную информацию о Закари Уайтинге. Есть ли что-то помимо того, что иногда Уайтинг «проявляет излишний энтузиазм в работе», что бы это выражение ни означало? Ничего такого она не услышала. Все сотрудники работали над чем-то другим. Барбара вздохнула. Получалось, что если нужно раскопать что-либо о ком-либо из Хэмпшира, то ей придется заняться этим самой.

А все из-за того, что сообщили криминалисты о волосках, зажатых в руке Джемаймы Хастингс. Волоски восточного человека, орудие убийства, обнаруженное у японского скрипача, кровь жертвы на его одежде, свидетельница, видевшая японца поблизости от кладбища в день гибели Джемаймы, — все это, вместе взятое, не располагало к тому, чтобы копаться в прошлом подозрительного копа, пусть даже в мусорном контейнере в Патни была обнаружена запачканная кровью желтая рубашка. Тем не менее что-то это должно было значить, как и наличие сумки жертвы в том же контейнере.

Сначала Барбара занялась Уайтингом. Поскольку кто-то сообщил, что коп проявлял излишний энтузиазм в работе, наверняка где-то имелись сведения о том, в чем именно выразился этот энтузиазм. Требовалось проследить за карьерой Уайтинга и найти человека, который откровенно рассказал бы о Закари. Где, например, он работал до Линдхерста? Вряд ли он сделал карьеру в одном полицейском отделении. Так не бывает.

Самым подходящим источником было Министерство внутренних дел, но наведение там справок вряд ли могло стать быстрым и легким делом. Иерархия этого места представляла собой лабиринт: тут тебе и помощник секретаря, и заместитель помощника, и помощник помощника и так далее. Большинство этих людей распоряжались собственным штатом, а штаты представляли собой разные отделы, отвечавшие за полицию в государстве. Из всех отделов Барбару интересовал тот, что имел отношение к полномочиям и процедуре. Перед ней стоял вопрос: кому позвонить, кому нанести визит, кого пригласить на кофе, кому выкрутить руки, дать взятку или попросить? Это была реальная проблема, потому что в отличие от других копов, культивировавших подобные связи так, как фермеры выращивают урожай, Барбара была лишена способностей заводить полезные знакомства. Но ведь должен быть человек, обладающий такими способностями и пользующийся ими, человек, который назовет ей имя…

Барбара перебрала в уме своих коллег. Лучше всего для этого подходил Линли, но его здесь не было. Филипп Хейл тоже мог пригодиться, но он по дурному приказу Ардери дежурил в больнице Святого Фомы. Джон Стюарт сразу отпадал — он был последним человеком, к которому Барбара могла бы обратиться с просьбой. Связи Уинстона Нкаты были в основном уличными как результат его прошлого, связанного с «Брикстонскими воинами». Констеблей и гражданский штат Барбара отмела. И вдруг она вспомнила, что в этом вопросе ей может помочь Доротея Харриман.

Секретаря отдела она нашла в копировальной комнате. Пока работал ксерокс, Доротея по непонятной причине накладывала на колготки лак для ногтей. На секретарше была стильная юбка-карандаш — Барбара чувствовала, что становится экспертом в области фасонов юбок, — и это шло к ее тонкой фигуре. Приподняв подол юбки, Доротея мазала лаком колготки на бедре.

— Ди, — окликнула ее Барбара.

Харриман вздрогнула.

— О господи! Как вы меня напугали, детектив-сержант Хейверс!

На мгновение Барбара подумала, что Харриман имеет в виду изменения в ее внешности. Потом сообразила, что она тут ни при чем.

— Извините. Не хотела вас пугать. Что вы такое делаете?

— Это? — Харриман подняла флакон с лаком. — Замазываю стрелку.

Барбара непонимающе посмотрела на нее.

— На колготках. Лак не дает ей спуститься дальше. Разве вы так не делаете?

— О да, — поспешно сказала Барбара. — Простите. Сама не знаю, о чем думаю. У вас есть минутка?

— Да, конечно.

— Не могли бы мы…

Барбара понимала, что лучше сохранить ситуацию entre nous,[72] а потому мотнула головой в сторону коридора, и Харриман последовала за ней. Они пошли к лестничной площадке.

Барбара объяснила, что хочет пошпионить в Министерстве внутренних дел: надо немного разведать о некоем старшем суперинтенданте Закари Уайтинге из полицейского отделения Хэмпшира. Барбара считала, что потенциальный шпион должен поработать в отделе полномочий и процедур, потому что именно там хранилась информация о криминальном прошлом, о региональных бандах, о работе детективов, а также жалобы. У Барбары было чувство, что среди перечисленных ею направлений есть крошечная деталь — незначительная для человека, который ее не ищет, — и она поможет выяснить, чем на самом деле занимается Уайтинг в Хэмпшире. Наверняка, сказала Барбара, Доротея Харриман знает человека, который сможет направить их к нужному лицу, который, в свою очередь, найдет третьего, и тот…

Харриман поджала красиво очерченные губы, потрогала безупречно высветленные и модно подстриженные волосы, постучала пальцами по искусно нарумяненной щеке. Если бы не нынешние обстоятельства, Барбара, возможно, попросила бы эту молодую женщину дать ей уроки в накладывании макияжа, поскольку та на практике исповедовала философию матери Хадии в искусстве обольщения. Сейчас же Барбара могла лишь смотреть и восхищаться, пока Харриман обдумывала ее вопрос.

Она посмотрела на стоящий на площадке автомат с безалкогольными напитками. Двумя пролетами ниже отворилась дверь, кто-то громко сказал, что ему подали «пюре со вкусом цемента», послышались шаги: кто-то поднимался по лестнице. Барбара схватила Харриман за руку и потащила ее в коридор, а оттуда — снова в копировальную комнату.

Очевидно, Харриман успела за это время обдумать все варианты, имевшиеся у нее в картотеке либо в личной адресной книжке.

— Есть человек, сестра которого живет вместе с… — театральным шепотом произнесла Доротея, когда они снова оказались в копировальной комнате.

— Да? — подстегнула ее Барбара.

— Недавно у меня с ним было свидание. Встретились на коктейле. Ну, вы знаете, как это бывает.

Барбара понятия не имела, как это бывает, но тем не менее кивнула:

— Вы можете ему позвонить? Увидеться с ним?

Харриман постучала ногтем по зубам.

— Это не слишком удобно. Он был настроен весьма решительно, а я — нет, если вы понимаете, что я имею в виду. Но… — Доротея просветлела. — Я подумаю, что можно сделать, детектив-сержант Хейверс.

— Вы можете сделать это срочно?

— Это так важно для вас?

— Ди, — страстно сказала Барбара, — я даже выразить не могу, насколько это важно.

Игра в прятки с помощником комиссара закончилась. Джуди Макинтош позвонила Изабелле с самого утра — к тому же прямо на мобильник — и ясно высказала пожелание сэра Дэвида Хильера. Временно исполняющая обязанности суперинтенданта должна явиться в кабинет сэра Дэвида, как только она окажется на Виктория-стрит.

Чтобы быть уверенной в том, что Изабелла поняла, просьбу повторили. Когда Ардери вошла в свой кабинет, просьба эта была выражена лично Доротеей Харриман, процокавшей во владения Изабеллы на пятидюймовых каблуках, каковые неминуемо обрекут ее в старости на ортопедическую операцию.

— Он сказал, что вам нужно явиться к нему немедленно, — извиняющимся тоном объяснила Доротея. — Может, сначала принести вам кофе, исполняющая обязанности суперинтенданта Ардери? Обычно я этого не делаю, — добавила она, словно желая очертить круг своих обязанностей, — но сейчас еще рано, и вам, возможно, хочется взбодриться? Поскольку помощник комиссара может слишком давить…

Взбодриться ей помог бы не кофе, но по этому пути Изабелла идти не собиралась. Она отказалась от предложения, положила свои вещи в стол и пошла в офис Хильера, в корпус «Тауэр». Там ее встретила Джуди Макинтош и сразу направила в кабинет помощника комиссара. Она предупредила Изабеллу, что к ним присоединится и глава пресс-бюро.

Эта новость Изабеллу не порадовала. Онаозначала дополнительные осложнения в работе. А дополнительные осложнения означали, что положение Изабеллы стало еще более шатким, чем в предыдущий день.

Хильер в эту минуту заканчивал телефонный разговор.

— Я попрошу вас подождать несколько часов, пока я тут не разберусь… Это не займет… Просто нужно кое-что прояснить, и я хочу… Конечно, вы узнаете первым… Если вы думаете, что подобные звонки мне нравятся… Да-да. Хорошо.

С этими словами он повесил трубку и указал на один из двух стульев, что стояли перед его столом. Изабелла села, и Хильер тоже уселся. Начало не сулило ничего хорошего.

— Для вас самое время рассказать мне все, что вам уже известно. Подумайте, прежде чем отвечать.

Изабелла сдвинула брови. На столе помощника комиссара она увидела газету, лежащую первой полосой вниз, и предположила, что пресса раскопала что-то такое, о чем Изабелла пока не доложила Хильеру и Дикону, либо что-то такое, чего Изабелла не знала прежде и не знает теперь. Надо было с утра просмотреть газеты, хотя бы для того, чтобы подготовиться. Но она этого не сделала, даже телевизор не включала и обзор новостей не слушала.

— Я не вполне понимаю, что вы имеете в виду, сэр, — ответила Изабелла, тут же сообразив, что это он и хочет от нее услышать, потому что это ставит его в более выгодное положение.

Она стала ждать, что последует дальше. Наверняка Хильер выдержит драматическую паузу и перевернет газету. Так все и произошло. Изабелла тотчас увидела, что упреждающая пресс-конференция Скотленд-Ярда, призванная укоротить язык Зейнаб Борн, со своей задачей не справилась. Зейнаб Борн сообщила прессе то, о чем Изабелла не сказала ни Хильеру, ни Дикону, а именно о том, что Юкио Мацумото давно страдает параноидальной шизофренией. По словам адвоката, Скотленд-Ярд сознательно придержал эту информацию, что является «очевидной и постыдной попыткой сокрытия фактов, за которую должна нести ответственность столичная полиция».

Не было необходимости читать всю статью, чтобы понять: миссис Борн обвинила следователей в том, что они, зная о психическом состоянии Юкио Мацумото, о котором при встрече им рассказал брат скрипача, тем не менее стали его преследовать. Полиция не просто гналась за человеком по оживленной Шафтсбери-авеню, что можно было бы извинить несчастливыми, но необратимыми обстоятельствами, вызванными попыткой человека избежать разговора с безоружными полицейскими; нет, они устроили погоню за напуганным психически больным человеком, застигнутым в момент приступа болезни, хотя брат больного, всемирно известный виолончелист Хиро Мацумото, предупредил полицию о возможных последствиях.

Изабелла обдумала свои доводы. Хотя у нее вспотели ладони, она не собиралась вытирать руки о юбку. Если она это сделает, Хильер заметит, что руки ее к тому же трясутся. Изабелла заставила себя расслабиться. Ей необходимо продемонстрировать силу, доказать, что ее не запугают разные газетенки, как не запугают и адвокаты, и пресс-конференции, и сам Хильер. Она отважно посмотрела на помощника комиссара.

— Тот факт, что Юкио Мацумото — психически больной человек, вряд ли имеет значение, сэр.

Лицо Хильера порозовело. Изабелла продолжила, прежде чем он успел что-то сказать:

— Психическое состояние Мацумото не имело значения, когда он пытался избежать наших вопросов, а сейчас значит еще меньше.

Кожа Хильера порозовела еще больше.

Изабелла ринулась в бой. Она постаралась, чтобы голос ее звучал уверенно и холодно. Холодность будет означать, что она не боится несогласия помощника комиссара с ее оценкой ситуации, что она верит в свой подход к расследованию и будет стоять на этом.

— Как только Мацумото будет готов к свидетельскому опознанию, мы устроим ему проверку. Свидетельница видела его поблизости от места преступления. С помощью этой свидетельницы был создан фоторобот, опознанный братом Мацумото. У Мацумото, как вам известно, было найдено орудие убийства и запачканная кровью одежда. Возможно, вам еще неизвестно, что в руке жертвы были зажаты два волоска, принадлежащие, по заключению криминалистов, восточному человеку. Когда проведут анализ ДНК, будет доказана принадлежность этих волос Мацумото. Он был знаком с жертвой, она жила в том же доме, что и он. Известно, что он за ней следил. А потому, сэр, страдает он душевным заболеванием или нет, неважно. Я не стала упоминать об этом, когда встречалась с вами и мистером Диконом, потому что в свете того, что нам известно об этом человеке, его психическое заболевание — о котором мы знаем только со слов брата и адвоката брата — большого значения не имеет. Это просто еще одна подробность, которая свидетельствует против него. Он не первый невылеченный психический больной, совершивший убийство во время приступа, и, к несчастью, не последний.

Изабелла уселась поудобнее, подалась вперед и положила руки на стол Хильера, показывая тем самым, что она ему ровня и что они совместно расследуют дело.

— Итак, это то, что я рекомендую, — сказала она. — Скептицизм.

Хильер ответил не сразу. Сердце у Изабеллы сильно стучало, оно прямо-таки грохотало. Хильер сразу заметил бы, как бьется пульс на ее висках, если бы у нее была другая прическа. Впрочем, возможно, он видит пульсирующую жилку у нее на шее. Но шеи, кажется, тоже не видно, и пока Изабелла молчит, ожидая его реакции, тем самым она доказывает ему уверенность в своих действиях. Просто нужно смотреть ему в глаза. Глаза у него были ледяными и бездушными, и до сих пор она этого не замечала.

— Скептицизм, — повторил Хильер.

Зазвонил его телефон. Он схватил трубку, послушал с минуту.

— Попросите его не класть трубку. Я здесь почти закончил. — Хильер повернулся к Изабелле. — Продолжайте.

— Что именно? — Она произнесла эти слова так, словно предполагала, что он следил за ходом ее мыслей, и теперь не понимает, чего еще от нее требуют.

Хильер слегка раздул ноздри, как будто принюхиваясь. Без сомнения, в поисках жертвы. Однако Изабелла держалась твердо.

— Я хочу знать ваше мнение, суперинтендант Ардери. Как вы намерены разыграть вашу карту?

— Надо выразить удивление тем, что психическое состояние человека — каким бы оно ни было печальным — может ставиться превыше безопасности общества. Наши офицеры пришли в условленное место невооруженными. Человек, о котором идет речь, ударился в панику по причинам, которых мы пока не знаем. В нашем распоряжении имелись вещественные доказательства…

— Большая их часть была собрана после несчастного случая, — заметил Хильер.

— Это, разумеется, не по существу.

— А что по существу?

— По существу следующее: мы обнаружили человека, который, как говорится, «может помочь нам в расследовании». А ищем мы — позвольте вам напомнить — человека, совершившего убийство невинной женщины в городском парке, и если этот джентльмен способен нам помочь, то мы требуем, чтобы он это сделал. Пресса заполнит пробелы. Последнее, что их заинтересует, — это последовательность событий. Вещдоки — это вещдоки. Все захотят узнать, что они собой представляют, людям не важно, когда мы их нашли. И даже если они разнюхают, что мы обнаружили их после несчастного случая на Шафтсбери-авеню, главное — это убийство в парке и наша уверенность в том, что мы защищаем общество от вооруженного сумасшедшего, а не ходим вокруг него на цыпочках, пока Вельзевул что-то нашептывает ему на ухо.

Хильер задумался. Изабелла внимательно посмотрела на помощника комиссара. Интересно, подумала она рассеянно, за что он получил рыцарское звание. Странно, что кому-то в его положении воздают такую честь, какую обычно оказывают людям высшего круга. То, что Хильера сделали рыцарем, говорило не столько о его героическом служении обществу, сколько о близком знакомстве с людьми из высшего общества, а главное, об умении пользоваться их содействием. Этого человека нельзя сердить. Ну и хорошо. Она не станет этого делать.

— Вы хитры, Изабелла. Я обратил внимание на то, как вам удалось повернуть разговор в вашу пользу.

— Я не сомневалась, что вы это заметите, — ответила Изабелла. — Такой человек, как вы, не поднимется на столь высокий пост, если не будет видеть того, что творится возле него. Я это понимаю и восхищаюсь этим. Вы — политическое животное, сэр. Но и я такая же.

— Вы тоже?

— Да.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга оценивающим взглядом. В этом взгляде было нечто сексуальное, и Изабелла позволила себе вообразить секс с Дэвидом Хильером. Она представила совершенно другую их схватку на ее кровати. Ей показалось, что и он представил похожую картину. Совершенно уверившись в этом, Изабелла опустила глаза.

— Думаю, сэр, в приемной вас дожидается мистер Дикон. Может, вы хотите, чтобы я присутствовала при вашей встрече?

Хильер не отвечал, пока она не подняла глаза.

— Это необязательно, — медленно произнес он.

Изабелла поднялась.

— Тогда я вернусь к работе. Если захотите меня, — она выбрала этот глагол намеренно, — то у миссис Макинтош есть номер моего мобильника. Как, наверное, и у вас?

— Да, — сказал Хильер. — Мы еще поговорим.

Глава 25

Изабелла прошла прямиком в дамскую комнату. Единственной проблемой было то, что, отправляясь к Хильеру, она не догадалась прихватить с собой сумку и сейчас осталась без подкрепления. Пришлось довольствоваться тем, что оказалось доступным, то есть водой из-под крана. Это вряд ли было действенным средством для излечения, тем не менее Изабелла им воспользовалась: умыла лицо и руки, смочила запястья.

Немного придя в себя, она покинула «Башню» и вернулась в свой кабинет. По дороге она услышала, как ее зовет Доротея Харриман — по неизвестной причине секретарша неспособна была обращаться к ней покороче и упорно величала ее исполняющей обязанности суперинтенданта Ардери, — но проигнорировала это. Она закрыла дверь своего кабинета и подошла к столу, на котором оставила свою сумку. Открыв ее, Изабелла заметила на дисплее своего мобильника три сообщения. Это она тоже проигнорировала. Вытаскивая одну из авиационных бутылочек, Изабелла так торопилась, что уронила ее на пол. Она встала на колени, нашарила под столом бутылочку и, не поднимаясь с колен, осушила ее содержимое. Этого, конечно же, было недостаточно. Изабелла вытряхнула из сумки на пол все, что там было, нашла еще одну бутылочку, выпила и стала искать третью. Она это заслужила! Ей удалось пережить встречу, которую по всем законам пережить ей было нельзя. К тому же она избежала встречи со Стивенсоном Диконом, главой пресс-бюро из Управления по связям с общественностью. Изабелла выдвинула аргументы в свою защиту и выиграла, пусть даже временно. И поскольку это временно, ей — черт возьми! — нужно выпить, она это заслужила, и если кто-нибудь встанет между ней и преисподней, кто не понимает…

— Исполняющая обязанности суперинтенданта Ардери?

Изабелла повернулась к двери. Она, конечно же, знала, кто там стоит. Чего она не знала, так это сколько времени стоит там секретарша и что успела увидеть.

— Вы всегда входите в кабинет без стука? — рявкнула Изабелла.

Доротея Харриман изумленно посмотрела на нее.

— Я стучала. Дважды.

— А разве я вам ответила?

— Нет. Но я…

— Значит, вам не следовало входить. Вы это понимаете? Если вы когда-нибудь еще раз так сделаете…

Изабелла услышала свой голос. К ее ужасу, звучал он сварливо. Сообразив, что до сих пор держит в руке третью бутылочку, она спрятала ее в кулаке и выдохнула.

— Из больницы Святого Фомы звонил детектив инспектор Хейл, — сказала Харриман вежливым, официальным тоном. Она, как и всегда, показала себя истинным профессионалом, и Изабелла почувствовала себя мерзавкой. — Прошу прощения за то, что беспокою, — продолжила Харриман, — но он дважды звонил. Я сказала ему, что вы у помощника комиссара, но он настаивал, говорил, что это срочно, что вам нужно знать, и просил передать вам, как только вы вернетесь в кабинет. Он сказал, что звонил вам на мобильник, но безуспешно…

— Я оставила его здесь, в сумке. Что случилось? — спросила Изабелла.

— Юкио Мацумото пришел в сознание. Детектив-инспектор сказал, что вас нужно известить об этом, как только вы вернетесь.

Первым человеком, которого Изабелла увидела, подъехав к больнице, был Филипп Хейл, и она по ошибке предположила, что он вышел встретить ее. Но как оказалось, он направлялся в Ярд, сделав вывод — совершенно взбесивший Изабеллу, — что полностью выполнил ее приказ: оставался в больнице, пока их главный подозреваемый не пришел в сознание, после чего немедленно позвонил и предупредил ее. Хейл сказал Изабелле, что поставил возле дверей палаты Мацумото двух констеблей, а сейчас он спешит в оперативный штаб, чтобы продолжить исследование, над которым работал вместе со своими констеблями…

— Инспектор Хейл, — прервала его Изабелла. — Это я говорю вам, что надо делать, а не вы мне. Вам это ясно?

— Что? — нахмурился Хейл.

— Что вы имеете в виду под вашим «что»? Вы ведь неглупый человек. Во всяком случае, не кажетесь таким. Или вы все-таки глупы?

— Послушайте, шеф, я…

— Вы были в больнице, и вы останетесь здесь до следующего распоряжения. Вы будете находиться возле дверей палаты Мацумото. Будете стоять там или сидеть, это меня не интересует. Если понадобится, будете держать пациента за руку. Но чего вы не будете делать, так это уходить по собственному желанию и ставить вместо себя констеблей. Пока вам не дадут другой приказ, вы будете оставаться здесь. Вам понятно?

— Со всем уважением, шеф, это не лучшее использование моего времени.

— Позвольте кое-что вам сказать, Филипп. В настоящий момент мы находимся здесь из-за вашего решения захватить Мацумото, хотя вам было приказано держаться от него подальше.

— Все было не так.

— А теперь, — продолжила Изабелла, — несмотря на приказ оставаться в больнице, вы самовольно решили заняться другим делом. Так, Филипп?

Он переступил с ноги на ногу.

— Отчасти это так.

— А что в другой части?

— Я не собирался его захватывать в Ковент-Гардене, шеф. Я ни слова не сказал этому человеку. Возможно, я слишком близко подошел к нему. Возможно, я… Но я не…

— Вам было приказано приблизиться к нему? Подойти к этому человеку очень близко? Дышать с ним одним воздухом? Думаю, нет. Вам было приказано найти его, сообщить об этом и не выпускать его из виду. Другими словами, вам было приказано держать дистанцию, а вы этого не сделали. А сейчас мы там, где мы есть, потому что вы приняли решение, которого не имели права принимать. Вот и теперь вы поступаете точно так же. Отправляйтесь назад, к дверям палаты Мацумото, и оставайтесь там, пока не услышите от меня другого распоряжения. Вы меня поняли?

У Хейла задергалась челюсть. Он молчал.

— Инспектор! — рявкнула Изабелла. — Я задала вам вопрос!

— Как вам будет угодно, шеф, — ответил он наконец.

Изабелла направилась к входу, и Хейл последовал за ней на расстоянии нескольких шагов. Изабелле было непонятно, почему подчиненные ей сотрудники хотят действовать по собственному разумению. Должно быть, ее предшественник, Малькольм Уэбберли, разбаловал всех, включая и Томаса Линли. Им нужна дисциплина, но сейчас, когда на нее свалилось все сразу, делать это невероятно трудно. Перемены назрели, думала она, в этом нет никакого сомнения.

Едва Изабелла вместе со своей тенью Хейлом подошла к дверям, как к больнице подъехало такси. Из машины вышел Хиро Мацумото и какая-то женщина. Слава богу, это была не его адвокат, а японка приблизительно одного с ним возраста. Еще одна Мацумото, подумала Изабелла, должно быть Миёси, флейтистка из Филадельфии.

Изабелла оказалась права. Она остановилась и указала Хейлу большим пальцем на входную дверь, а сама подождала, пока Мацумото расплатится за такси. Японец представил Изабеллу своей сестре. Он сказал, что Миёси накануне прилетела из Америки. Она еще не видела Юкио, но сегодня утром им звонили врачи брата…

— Да, — подтвердила Изабелла. — Он пришел в сознание. И я должна поговорить с ним, мистер Мацумото.

— Только при его адвокате, — вмешалась Миёси Мацумото, и тон ее голоса был не таким, как у брата. Очевидно, она долго прожила в Америке и знала, что адвокат — непременное условие при общении с полицией. — Хиро, немедленно вызови миссис Борн, — распорядилась она и обратилась к Изабелле: — А вы в палату не войдете. Я не хочу видеть вас возле Юкио.

Изабелла почувствовала иронию ситуации: с ней говорили точно так, как она только что общалась с Хейлом, обвиняя его в бегстве Юкио Мацумото.

— Миссис Мацумото, я знаю, вы расстроены…

— Вы не ошиблись.

— …и я не стану спорить, что ситуация неприятная.

— Вы ее так называете?

— Но я хочу, чтобы вы поняли…

— Отойдите от меня. — Миёси Мацумото оттолкнула Изабеллу и направилась к входу. — Хиро, вызови адвоката. Вызови кого-нибудь. Не дай ей сюда войти.

Миёси вошла в здание, а Изабелла осталась на улице вместе с Хиро Мацумото. Он стоял, скрестив на груди руки, и смотрел в землю.

— Вмешайтесь, пожалуйста, — сказала ему Изабелла. Похоже, он призадумался над ее просьбой, и у Изабеллы мелькнула было надежда, но японец ее разочаровал:

— Этого я не могу сделать. Я чувствую то же, что и Миёси.

— А именно?

Хиро Мацумото поднял голову. Его глаза мрачно смотрели на Изабеллу из-за блестящих стекол очков.

— Ответственность.

— Вы же в этом не виноваты.

— Я виноват не в том, что случилось, — возразил он, — а в том, чего не случилось.

Он кивнул Изабелле и пошел к двери. Сначала Изабелла шагала позади него, а потом поравнялась с виолончелистом. Они вошли в больницу и направились к палате Юкио Мацумото.

— Никто не ожидал этого, — сказала Изабелла. — Мой подчиненный заверил меня, что он не приближался к вашему брату. По его словам, Юкио увидел или услышал что-то, а возможно, почувствовал — мы не можем знать, что это было, — но только он вдруг бросился бежать. Как вы сами сказали…

— Суперинтендант, я не это имел в виду.

Мацумото замолчал. Мимо них шли люди, посетители, они несли цветы и шары своим близким. Служащие больницы следовали по своим делам из одного коридора в другой. Над их головами из репродуктора звучал голос: в операционную просили зайти доктора Мэри Линкольн; позади них два санитара попросили посторониться: они везли на каталке пациента. Мацумото прислушивался и присматривался к обстановке, прежде чем продолжить свою мысль.

— За долгие годы мы с Миёси делали для Юкио все, что могли, но этого оказалось недостаточно. Мы занимались собственными карьерами, и нам легче было дать ему волю, чтобы самим полностью отдаться музыке. Юкио нам в этом помешал бы… — Хиро покачал головой. — Как мы могли так отстраниться, Миёси и я? А теперь это. Как мы могли так низко пасть? Мне очень стыдно.

— Вам нечего стыдиться, — возразила Изабелла. — Если он болен, как вы говорите, если он не принимает лекарств и состояние его психики вынуждает его сделать что-то, то вы не несете за него никакой ответственности.

Хиро дошел до лифта и вызвал кабину. Двери открылись, он молча вошел, и Изабелла последовала за ним.

— Вы опять не поняли меня, суперинтендант, — сказал он тихо. — Мой брат не убивал эту бедную женщину. Можно объяснить все: кровь на нем и на… этой штуке, которую вы нашли в его комнате…

— Тогда, ради бога, позвольте мне услышать от него объяснение. Пусть скажет, что он сделал, что ему известно и что случилось на самом деле. Вы можете при этом присутствовать, возле его кровати. Ваша сестра тоже может быть рядом. На мне нет формы. Он не узнает, кто я такая, и вы ему не скажете, если думаете, что он испугается. Можете говорить с ним по-японски, если ему от этого будет легче.

— Юкио прекрасно говорит по-английски, суперинтендант.

— Тогда говорите с ним по-английски. Или по-японски. Или на том и другом языке. Мне все равно. Пусть он ни в чем не виновен, как вы утверждаете, но поскольку он был на кладбище, то, возможно, что-то видел и это поможет нам найти убийцу Джемаймы Хастингс.

Они доехали до нужного этажа, и двери лифта открылись. В коридоре Изабелла в последний раз остановила Мацумото. Она произнесла его имя с таким отчаянием в голосе, что сама услышала это. И когда он серьезно посмотрел на нее, она продолжила:

— Сейчас для нас очень важно время. Мы не можем ждать, когда приедет Зейнаб Борн. Если дождемся, то мы с вами отлично знаем, что она не позволит мне говорить с Юкио. А это значит, что если он ни в чем не виноват и лишь находился на кладбище, когда на Джемайму Хастингс было совершено нападение, то он может и сам оказаться в опасности. Убийца узнает его, ведь в каждой газете написано, что Юкио находился на кладбище в момент преступления.

В этот момент Изабелла чувствовала не просто отчаяние. Она готова была говорить что угодно, и ей было неважно, что она говорит и верят ли ее словам, потому что единственное, что имело для нее значение, — это склонить виолончелиста на свою сторону.

Она ждала и молилась. Зазвонил ее мобильник, но она его проигнорировала.

— Я поговорю с Миёси, — сказал наконец Хиро Мацумото и пошел к сестре.

Барбара обнаружила у Доротеи Харриман скрытые таланты. Она всегда думала, что у секретаря отдела — с ее-то внешностью и манерами — нет трудностей в воздействии на мужчин, и это, конечно же, было правдой. Однако Барбара и не подозревала, сколько времени Харриман тратит на изучение своих жертв, дабы пробудить в них желание сделать то, чего она от них хочет.

Через полтора часа Доротея пришла к Барбаре с трепещущим в руке бумажным листочком. Это был «их человек» из Министерства внутренних дел, девушка, снимавшая квартиру вместе с сестрой мужчины, по-прежнему пребывавшего под воздействием чар Доротеи. Она была маленьким винтиком в хорошо смазанной министерской машине. Звали ее Стефани Томпсон-Смайт, и («Это редкая удача», — выдохнула Доротея) она встречалась с человеком, у которого был доступ к кодам или ключам, то есть волшебным словам, открывавшим досье любого полицейского.

— Я вынуждена была рассказать ей о деле, — призналась Доротея.

Барбара видела, что секретарша окрылена своим успехом и жаждет рассказать об этом, а потому сочла, что она в долгу у Доротеи, и стала внимательно слушать ее, дожидаясь, пока листок не окажется у нее в руках.

— Она, конечно же, знала об этом. Она ведь читает газеты. И я сказала ей — вынуждена была немного солгать, — что след ведет в министерство. Она, конечно же, подумала, что преступник где-то у них и его защищает высокопоставленное лицо. Что это кто-то вроде Джека Потрошителя. Я сказала, что мы будем счастливы любой помощи с ее стороны, и поклялась, что ее имя останется неизвестно, а она совершит героический поступок, если поможет нам хотя бы в какой-то мелочи. Мне показалось, что ей это понравилось.

— Коварная. — Барбара указала на бумажный листок, который Доротея по-прежнему не выпускала из пальцев.

— Она пообещала позвонить бойфренду и сделала это. Вы встретитесь возле «Суфражист скролл» через… — Доротея взглянула на свои часики, которые, как и все у нее, были тонкими и золотыми, — через двадцать минут.

В голосе секретарши звучало торжество: первое ее путешествие в мир шпионов и преступников увенчалось успехом. Доротея наконец-то отдала Барбаре бумажный листок с номером мобильного телефона бойфренда девушки. Это, сказала она, на всякий случай, если встреча почему-либо не состоится.

— Вы просто чудо! — воскликнула Барбара.

— Я всегда стараюсь хорошо исполнять порученное мне дело, — покраснела Доротея.

— Вы делаете все не просто хорошо, а превосходно. Я сейчас же туда отправлюсь. Если кто-то станет спрашивать, я выполняю важное задание для суперинтенданта.

— А вдруг она сама спросит? Она поехала в больницу Святого Фомы и скоро вернется.

— Придумайте что-нибудь, — попросила Барбара.

Она схватила свою неприличную сумку и отправилась на встречу с потенциальным шпионом из Министерства внутренних дел.

«Суфражист скролл» находился неподалеку, на равном расстоянии как от министерства, так и от Скотленд-Ярда. Памятник, получивший свое название от феминистского движения начала двадцатого века, стоял на северо-западном углу зеленой лужайки на пересечении Бродвея и Виктория-стрит. Дорога туда пешком заняла у Барбары пять минут, включая ожидание лифта в корпусе «Виктория», так что она успела вдоволь подкрепить себя никотином и продумать план действий, когда к ней, держась за руки, подошли два человека. Они старались выглядеть влюбленной парочкой и делали вид, что гуляют по лужайке в обеденный перерыв.

Это были Стефани Томпсон-Смайт — Стеф Ти-Эс, так она представила себя — и Норман Райт, чья тонкая переносица говорила об узкородственных браках его предков. Таким носом, подумала Барбара, можно спокойно хлеб нарезать.

Норман и Стефани Ти-Эс оглянулись по сторонам, словно агенты из МИ-5.

— Говори ты, — сказала Стефани своему молодому человеку, — а я буду следить.

Она удалилась на скамью, находившуюся на некотором расстоянии от Барбары и Райта. Барбара решила, что это хорошая идея. Чем меньше людей привлечено к этому, тем лучше.

— Что вы думаете о памятнике? — спросил ее Норман.

Он внимательно смотрел на «Суфражист скролл» и говорил, едва шевеля губами. Из этого Барбара сделала вывод, что им придется разыгрывать поклонников миссис Панкхерст[73] и ее последовательниц. Что ж, она согласна. Барбара обошла памятник, посмотрела на него, пробормотала Норману надлежащие слова, надеясь извлечь из нового знакомства — каким бы коротким оно ни было — то, что ей было нужно.

— Его зовут Уайтинг, — сказала она. — Закари Уайтинг. Мне нужны подробности. В его досье должно быть что-то, что кажется обычным, однако таковым не является.

Норман кивнул. Он потянул себя за нос, и Барбара похолодела, испугавшись, что Райт нанесет ущерб столь деликатной черте своего лица.

— Стало быть, вам нужно все? — задумчиво проговорил он. — Это будет непросто. Если я пошлю это онлайн, то оставлю след.

— Мы будем действовать по старинке, — сказала Барбара. — Осторожно, дедовскими способами.

Норман тупо уставился на нее. Неудивительно: дитя электронного века. Он прищурился, обдумывая сказанное Барбарой.

— По старинке? — переспросил он.

— Фотокопия.

— А! — протянул он. — А если нечего будет копировать? Большая часть документов хранится в компьютере.

— Тогда на принтере. На чужом принтере. И на чужом компьютере. Есть ведь способы, Норман. Выберите какой-нибудь. Мы с вами говорим о жизни и смерти. О женском трупе в Стоук-Ньюингтоне и о чем-то прогнившем…

— …в датском королевстве, — подхватил Норман. — Да, понимаю.

Барбара не поняла, о чем, черт возьми, он толкует, но, к счастью, до нее дошло раньше, чем она выставила себя дурой, спросив, какое отношение Дания имеет к компьютерным махинациям.

— А! Очень хорошо. Прекрасно. Запомните: то, что кажется обыкновенным, может оказаться не совсем обыкновенным. Этот человек сумел пробиться на должность старшего суперинтенданта в Хэмпшире, поэтому нам нельзя наткнуться на дымящийся пистолет.

— Надо действовать осторожно. Да. Конечно.

— Итак? — спросила его Барбара.

Норман сказал, что посмотрит, что можно сделать. Понадобится ли им пароль? Возможно, сигнал? Способ передачи Барбаре без звонка в Скотленд-Ярд, что у него есть информация? А если он сделает копию, то куда ее положить?

Очевидно, он начитался Джона Ле Карре, подумала Барбара и решила ему подыграть. Заговорщицким голосом она сказала, что встреча состоится возле банкомата у банка «Барклай» на Виктория-стрит. Он позвонит ей на мобильник и скажет: «Выпьем сегодня, детка?», и она поймет, что он имеет в виду встречу в указанном месте. Она встанет за ним, пока он будет получать из банкомата деньги или, по крайней мере, притворится, что делает это, а он оставит свою информацию на банкомате. Она заберет ее вместе с деньгами, которые получит в автомате. Не слишком изощренная система, учитывая, что повсюду понатыканы камеры наблюдения, отслеживающие каждое движение, но тут уж ничего не поделаешь.

— Хорошо, — сказал Норман и взял у нее номер мобильника.

На этом они расстались.

Барбара сказала в его удаляющуюся спину:

— Поскорее, Норман.

— Жизнь или смерть, — ответил Норман.

Господи, подумала она, чего не сделаешь для того, чтобы поймать убийцу.

Вернувшись в оперативный штаб, она заметила, что все взволнованы, и вызвано это сообщением из криминалистической лаборатории. Кровь на желтой рубашке, обнаруженной в мусорном контейнере, действительно принадлежит Джемайме Хастингс. Что ж, подумала Барбара, они ведь так и предполагали.

Хейверс подошла к стендам с информацией, с фотографиями, именами и графиками. Вернувшись из Хэмпшира, она еще как следует их не разглядела. Среди других фотографий был хороший снимок желтой рубашки. Барбара подумала, что рубашка может ей что-то подсказать. Интересно, как выглядит Уайтинг в желтом?

Но в конечном счете вовсе не рубашка привлекла ее внимание, а совсем другая фотография. Барбара уставилась на снимок, запечатлевший орудие убийства. Рядом с ним лежала линейка, чтобы можно было представить его размер.

Увидев орудие, Барбара быстро обернулась, отыскивая глазами Нкату. В этот момент он взглянул на нее из другого конца комнаты, где стоял, прижимая к уху телефон. Должно быть, он заметил выражение лица Барбары, потому что сказал несколько слов в трубку, закончил разговор и подошел к стенду.

— Уинни…

Она указала на снимок. Ей не потребовалось добавлять что-то еще. Нката присвистнул, и Барбара поняла, что он подумал то же, что и она. Единственный вопрос: пришел ли он к тому же заключению, что и она.

— Мы должны вернуться в Хэмпшир, — заявила она.

— Барб… — начал было он.

— Не спорь.

— Барб, нас же вызвали сюда. Мы с тобой не можем распоряжаться.

— Позвони ей тогда. На мобильник.

— Мы можем позвонить туда. Скажем копам…

— Позвонить куда? В Хэмпшир? Уайтингу? Уинни, да ты что? Ты думаешь, что говоришь?

Он посмотрел на снимок с орудием убийства и на фотографию желтой рубашки. Барбара знала, что он беспокоится о последствиях того, что она ему предлагает. В его колебаниях Барбара получила ответ на вопрос о том, какой линии поведения он будет придерживаться. Уинни всегда был послушен. Барбара не могла его в этом винить. Ее же карьера была так запятнана, что еще несколько черных отметин вряд ли будут иметь значение. У Нкаты все было иначе.

— Хорошо. Я позвоню шефу. А потом поеду. Это единственный путь.

К своему облегчению, Изабелла Ардери обнаружила, что Хиро Мацумото имеет на сестру некоторое влияние. Поговорив в палате с братом, Миёси Мацумото вышла в коридор и дала Изабелле разрешение на разговор с Юкио. Но если младшего брата расстроят вопросы Изабеллы или само ее присутствие, то беседа немедленно прекратится. И решать, насколько серьезно это «расстройство», будет она, а не Изабелла.

Выбора у Изабеллы не было, ей пришлось согласиться на условия Миёси. Она вынула из сумки мобильник и отключила его. Изабелла не допускала внешних помех, которые могли бы взволновать скрипача.

Голова Юкио была перевязана, к телу подключены провода от разных приборов и капельница. Но он был в сознании и, кажется, рад тому, что рядом с ним его родственники. Хиро уселся возле кровати и положил руку на плечо брату. Миёси сидела с другой стороны кровати. Она по-матерински оправляла воротник больничного халата Юкио и тонкое одеяло, которым его укрыли.

— Можете поговорить, пока здесь нет миссис Борн, — сказала она, с подозрением взглянув на Изабеллу.

Ардери поняла, что брат и сестра пришли к компромиссу. Хиро согласился позвонить адвокату, а сестра, в свою очередь, отвела Изабелле несколько минут на разговор с Юкио.

— Очень хорошо, — ответила Ардери и посмотрела на скрипача.

Он был мельче, чем показался ей во время погони, и выглядел намного более уязвимым, чем она ожидала.

— Мистер Мацумото… Юкио, я — детектив-суперинтендант Ардери. Я хочу поговорить с вами, но вам не нужно волноваться. То, о чем мы будем говорить здесь, в этой комнате, не будет записываться ни на пленку, ни на бумагу. Ваши брат и сестра находятся рядом с вами, чтобы я вас не расстроила. Будьте уверены, расстраивать вас я ни в коем случае не хочу. Вы меня понимаете?

Юкио кивнул, хотя взгляд его сначала перелетел на брата. Между ними, заметила Изабелла, было лишь слабое сходство. Хотя Хиро Мацумото и был старше, но выглядел гораздо моложе брата.

— Когда я зашла в вашу квартиру на Чаринг-Кросс-роуд, я увидела в раковине железное орудие, заостренное с одного конца. На нем была кровь. Выяснилось, что кровь принадлежит женщине по имени Джемайма Хастингс. Вы знаете, как к вам попало это орудие, Юкио?

Юкио поначалу молчал. Интересно, заговорит ли он вообще, подумала Изабелла. Ей еще не доводилось общаться с параноидальным шизофреником, поэтому она не знала, чего от него ожидать.

Когда Юкио наконец заговорил, он указал на свою шею примерно в том месте, в каком была рана у Джемаймы Хастингс.

— Я его у нее вытащил.

— Орудие? — уточнила Изабелла. — Вы вытащили орудие из шеи Джемаймы?

— Порвал, — сказал он.

— Орудие порвало ей кожу? Рана стала больше? Вы это хотите сказать? — Это и в самом деле соответствовало виду тела.

— Не вкладывайте в его уста то, что хотите от него услышать, — резко сказала Миёси Мацумото. — Если вы собираетесь задавать моему брату вопросы, то он должен отвечать на них по-своему.

— Фонтан жизни поднялся вверх так же, как тогда, когда Господь приказал Моисею ударить по камню. Из этого камня пойдет вода и утолит их жажду. Вода — это река, и река превращается в кровь.

— Кровь Джемаймы? — спросила Изабелла. — Кровь забрызгала вам одежду, когда вы вытащили орудие?

— Она была повсюду. — Он закрыл глаза.

— Довольно, — сказала его сестра.

«Вы с ума сошли?» — чуть было не вырвалось у Изабеллы, но это был не тот вопрос, который можно задавать сестре параноидального шизофреника. Изабелла практически ничего не услышала от этого человека, во всяком случае, ни одного слова, пригодного для произнесения в суде. Или для того, чтобы подтвердить предъявленные ему обвинения. Ее бы осмеяли, если бы она попробовала.

— Почему вы оказались в тот день на кладбище? — спросила она.

Глаза Юкио по-прежнему были закрыты. Бог знает что он видел за закрытыми веками.

— Это был выбор, который они мне дали. Охранять или воевать. Я решил охранять, но они ждали от меня чего-то другого.

— И вы решили воевать? Вы сражались с Джемаймой?

— Он не это сказал, — вмешалась Миёси. — Он не сражался с этой женщиной. Он пытался спасти ее. Хиро, она пытается исказить его слова.

— Я пытаюсь узнать, что произошло в тот день, — возразила Изабелла. — Если вы не понимаете этого…

— Тогда поверните разговор в другом направлении, — отрезала Миёси. Она повернулась к брату и погладила его по лбу. — Юкио, ты хотел защитить ту женщину на кладбище? Поэтому ты был там, когда на нее напали? Ты пытался ее спасти? Ты это хочешь сказать?

Юкио открыл глаза. Он смотрел на сестру, но, казалось, не видел ее. Впервые его голос прозвучал ясно:

— Я за ней наблюдал.

— Можешь рассказать мне, что ты видел? — спросила Миёси.

Он стал рассказывать, запинаясь. Смысл его речи был затемнен библейскими ссылками или образами, созданными больным разумом. Он видел Джемайму на поляне возле кладбищенской часовни. Она сидела на скамье, читала книгу, говорила по мобильному телефону. Потом к ней подошел мужчина. Темные очки и бейсболка — вот и все, что удалось узнать об этом человеке от Юкио Мацумото. Такое описание можно было приложить к четверти мужского населения страны, а то и мира. В нем так четко звучало «маскировка», что Изабелла подумала: либо Юкио Мацумото придумал его, либо у них наконец появился образ убийцы, абсолютно бесполезный. Изабелла не знала, чему верить. Но потом все стало еще запутанней.

Человек в бейсболке разговаривал с Джемаймой на каменной скамье. Юкио не мог сказать, сколько времени длилась беседа, но потом она закончилась, и человек ушел.

И когда он ее оставил, Джемайма Хастингс была жива.

Она снова заговорила по мобильнику. Один, два, три раза? Пятьсот раз? Юкио не знал. Но потом ей ответили. После этого она зашла за угол часовни и исчезла из его поля зрения.

— А потом? — спросила Изабелла.

— Ничего. По крайней мере, поначалу. Затем с той же стороны часовни вышел человек. Человек в черном…

«Господи, ну почему они всегда в черном?» — подумала Изабелла.

…был с рюкзаком, и он пошел к деревьям. Человек ушел от часовни, и больше Юкио его не видел.

Юкио подождал. Но Джемайма Хастингс так и не вышла на поляну. Юкио пошел поискать ее и увидел то, чего прежде не видел, — крошечную пристройку у часовни. В этой пристройке лежала раненая Джемайма, она хваталась за горло, тогда он и заметил орудие. Он подумал, что она пытается его вытащить, и помог ей.

Вот так и вылилась река крови из ее артерии, подумала Изабелла, она уже забрызгала желтую рубашку убийцы и начала вытекать с каждым биением ее сердца. Юкио не мог спасти ее. Не с такой же раной, как у нее, которая стала еще глубже, когда он вытащил орудие.

Если, подумала Изабелла, ему можно верить. Но у нее было ужасное чувство, что ему нужно верить.

Один человек в темных очках и бейсболке, другой — в черной одежде. Надо бы сделать фотороботы того и другого. Причем успеть их сделать, прежде чем явится Зейнаб Борн и помешает этому.

Глава 26

Робби Хастингс отправился в полицейское отделение Линдхерста и не встретил там никаких затруднений. Робби хотел настаивать на немедленных действиях, но оказалось, что в этом нет необходимости. Не успел он представиться, как его проводили в кабинет старшего суперинтенданта, где Закари Уайтинг предложил ему кофе и выслушал, ни разу не перебив. Уайтинг хмурился, но такое настроение было вызвано скорее горем Роба, чем вопросами, которые Роб ему задал, и не требованиями, которые он выдвинул.

— Все в руках Господа, мистер Хастингс, — сказал ему Уайтинг. — Вы должны были сообщить нам об этом и правильно сделали, что пришли.

Роб не понял, что было в руках Господа, и спросил об этом, прибавив, что они нашли билеты на поезд и квитанцию из гостиницы. Он знал, что это уже передано Уайтингу, и хотел знать, что сделал с этим старший суперинтендант. Что он решил в отношении Джосси?

Уайтинг снова его успокоил. Когда он говорил, что все в руках Божьих, то имел в виду, что он — Уайтинг — знает все, о чем ему рассказали, и все, что ему передали, находится в руках детективов из Скотленд-Ярда, приехавших в Хэмпшир для расследования лондонского убийства. Это означает, что билеты и квитанция, скорее всего, сейчас в Лондоне, он передал их через специального курьера. Мистеру Хастингсу не нужно об этом волноваться. Если преступление против сестры мистера Хастингса совершил Гордон Джосси…

— Если? — возмутился Роб.

…то мистер Хастингс скоро будет вызван в Скотленд-Ярд.

— Не понимаю, почему этим занимается лондонская полиция, а не вы…

Уайтинг предупреждающе поднял руку и сказал, что дело это запутанное и к нему подключилось не одно полицейское отделение. Почему этим занялся Скотленд-Ярд, а не полиция того округа, где была убита сестра мистера Хастингса, он не знает. Возможно, это связано с политической ситуацией в Лондоне. Уайтинг может только назвать ему причину, по которой этим делом не занимается его полицейское отделение. Причина в том, что убийство произошло не в Хэмпшире. Хэмпширское отделение, разумеется, будет содействовать, и оно уже сотрудничает с Лондоном. Они передали все, что у них есть, и передадут все, о чем узнают. Он еще раз заверил мистера Хастингса, что все делается для раскрытия преступления и будет делаться впредь.

— Джосси признает, что ездил в Лондон, — сказал Роб Уайтингу. — Я сам с ним говорил. Подонок сознался, что был там.

— Об этом тоже будет доложено лондонской полиции, — сказал ему старший суперинтендант. — Справедливость будет восстановлена, мистер Хастингс. И произойдет это очень скоро.

Уайтинг лично проводил Роба до приемной. По пути он представил его офицеру, занимающемуся связями с общественностью, сержанту из охраны и двум констеблям округа.

В приемной Уайтинг сказал дежурному, что, пока в Лондоне не арестуют убийцу Джемаймы Хастингс, ее брату должен быть в любое время открыт доступ к старшему суперинтенданту. Робу все это понравилось, и ему сильно полегчало.

Он вернулся домой и прицепил к машине трейлер. Взяв с собой в кабину Фрэнка — собака высунула из окна голову и свесила язык. — Роб выехал из Суэя и направился к участку Гордона Джосси. Узкая дорога и неуклюжий трейлер мешали быстрому продвижению, но Хастингсу это было неважно. Он думал, что в это время дня Гордон Джосси вряд ли находится дома.

Так оно и оказалось. Когда Роб задним ходом подъехал к загону, в котором паслись два пони из Минстеда, из дома никто не вышел и не остановил его. Отсутствие золотистого ретривера Джосси подтвердило, что дома никого нет. Хастингс выпустил Фрэнка побегать, но приказал веймаранеру держаться подальше, когда он будет выгонять пони из загона. Словно поняв хозяина, Фрэнк побежал к сараю, принюхиваясь к земле.

Пони были не такими пугливыми, как в заповеднике, поэтому нетрудно было загнать их в трейлер. Это до некоторой степени объяснило Робу, как Джосси удалось с ними справиться и привезти сюда, поскольку в отличие от Роба он не был опытным лошадником. Однако это не объясняло, зачем Джосси понадобились животные, зачем ему понадобилось тащить их с пастбища, где они нормально кормились, тем более что они принадлежали кому-то другому. Роб обратил внимание на то, как подрезаны их хвосты, так что если поначалу он и принял бы их за своих животных, то, приглядевшись, понял бы, что они из других мест. Держать на своем участке чужих пони, тем более держать их дольше, чем это необходимо, означало нести такие расходы, на которые не согласился бы никакой владелец. В общем, совершенно непонятно, зачем Гордон Джосси их взял.

Подготовив животных к транспортировке, Роб вернулся к загону — закрыть ворота. Там он заметил то, что мог бы увидеть и в свои предыдущиепосещения, если бы голова его не была занята тревожными мыслями о сестре, а потом и другими соображениями, начиная от Джины Диккенс и заканчивая присутствием пони. Джосси, оказывается, делал в загоне какую-то работу. Ворота и несколько столбов были относительно новыми, между столбами в заборе была натянута проволока, тоже новая. Отремонтирована была только часть загона, остальное представляло собой руины: столбы покосились, и земля заросла сорняками.

Робби остановился в нерешительности. В том, что хозяин как-то обихаживал свои владения, ничего необычного не было. Это было необходимо. Странно только, что такой человек, как Джосси, с его почти маниакальной требовательностью к себе, оставил вдруг работу незавершенной. Роб вернулся в загон и пригляделся.

Он вспомнил о желании Джины Диккенс устроить сад и на мгновение задумался: неужели они с Джосси захотели разбить его здесь? Если Гордон намеревается отправить пони в другой загон, то понятно, почему он отказался от своей затеи отремонтировать этот. С другой стороны, если Джосси перестанет пользоваться старым загоном, ему придется передвинуть тяжеленную гранитную поилку в другое место, а такого оборудования у Гордона нет.

Роб нахмурился. Наличие поилки внезапно показалось ему таким же бессмысленными, как и присутствие здесь пони. Разве раньше здесь уже не было поилки? Конечно была.

Он оглянулся по сторонам. Долго искать не пришлось. Старая поилка обнаружилась в неотремонтированной части загона, густо поросшей ежевикой, лианой и сорняками. От источника воды она стояла довольно далеко, поэтому в новой поилке был какой-то смысл: до нее легко можно было дотянуть шланг. И все же странно, что Гордон пошел на такие расходы — купил новую поилку, вместо того чтобы воспользоваться старой. В этом было что-то подозрительное.

Да, любопытно. Придется перемолвиться с Гордоном Джосси парой слов.

Роб вернулся к машине и тихонько поговорил с пони, которые беспокойно шевелились в трейлере. Затем кликнул Фрэнка, собака примчалась, и они отправились все вместе в северную часть заповедника.

Добирались они туда почти час, хотя и ехали по главной дороге. Роба задержал поезд: он остановился на железнодорожных путях в Брокенхерсте и блокировал переезд, а дальше, к югу от Линдхерста, образовалась пробка, из-за того что у туристского автобуса лопнула шина. Когда Роб въехал наконец в Линдхерст, беспокойство животных в трейлере подсказало ему, что решение отвезти пони в Минстед было плохой идеей. В результате он свернул на дорогу, ведущую к Борнмуту. Далее по второстепенной дороге он доехал до маленького поселения Гритнам, кучки сдвоенных домов, обращенных фасадами на луга, деревья и речки Гритнамского леса. Дорога доходила до Гритнама и дальше не шла, и Хастингс решил, что не найдет в Нью-Форесте более надежного места, где он мог бы выпустить пони Гордона Джосси.

Роб остановился посреди дороги, окружающей домики, поскольку поселение было таким крошечным, что машину больше негде было поставить. Здесь, в тишине, нарушаемой лишь пением зябликов и трелями крапивников, Роб снова выпустил пони на волю. Из одного дома выскочили двое детей посмотреть, что он делает, но, вымуштрованные в Нью-Форесте, не осмелились подойти поближе. Только когда пони направились к реке, блестевшей среди деревьев, дети заговорили:

— У нас есть котята. Хотите посмотреть? Их шестеро. Мама говорит, что мы должны их отпустить.

Роб подошел к детям, босоногим и веснушчатым по летней поре. Мальчик и девочка, у каждого на руках по котенку.

— Зачем вы привезли пони? — спросил мальчик.

Похоже, он был старше девочки на несколько лет. Сестра смотрела на него с обожанием. Вот так и Джемайма когда-то на него смотрела, вспомнил Роб и почувствовал себя виноватым, что не уберег ее.

Он хотел объяснить детям, зачем привез пони, и тут зазвонил его мобильник. Телефон лежал на сиденье «лендровера», но Роб тотчас его услышал.

Он пошел к машине и узнал новость, которой страшились все агистеры. Роб выругался. Во второй раз на неделе автомобилист сбил пони. От Роба требовалась услуга, которую ему меньше всего хотелось исполнить: животное нужно было убить.

Тревога, которую испытывала Мередит Пауэлл, к утру достигла апогея. Все это имело отношение к Джине. Они спали вдвоем на широкой кровати в спальне Мередит, и Джина спросила в темноте, не будет ли Мередит возражать, если она возьмет ее за руку. Она сказала: «Понимаю, это смешно, но мне кажется, что это меня немного успокоит…» Мередит ответила, что да, конечно, и объяснять не надо, и сама взяла руку Джины, Джина крепко ухватилась за нее, и так они лежали несколько часов, взявшись за руки. Джина быстро уснула — еще бы, бедная девушка так натерпелась в доме Гордона Джосси, — но сон ее был легким, и каждый раз, когда Мередит пыталась убрать свою руку, Джина сжимала ей пальцы, тихонько всхлипывала, и сердце Мередит каждый раз переполнялось сочувствием. Она все думала в темноте, чем можно помочь Джине. Ее надо было защитить от Гордона, и Мередит знала, что она — единственный человек, который хочет ее защитить.

О том, чтобы просить полицию, и речи не было. Старший суперинтендант Уайтинг и его отношения с Гордоном — какими бы они ни были — исключали эту возможность, да даже если бы это было не так, полиция не станет направлять своих офицеров на защиту девушки только потому, что ей нанесли побои. Синяков копам было недостаточно. Им нужен был приговор суда, письменное распоряжение, обвинение, а Мередит чувствовала, что Джина Диккенс слишком напугана, чтобы подать на Джосси в суд.

Она могла остаться в доме Мередит, но ненадолго. Верно то, что, кроме родителей Мередит, Джину никто не мог приютить, но верно также и то, что они уже приютили у себя Мередит и ее дочку. Мередит объяснила им присутствие Джины в их доме утечкой газа, но родители справедливо полагали, что любую утечку устраняют за двадцать четыре часа.

Исходя из всего этого, Джине придется вернуться в свою комнатку над чайной «Безумный шляпник». Это, конечно же, было самым худшим местом, потому что Гордон Джосси знал, где ее найти. Нужно было подыскать альтернативу, и к утру Мередит придумала выход.

— Тебя защитит Роб Хастингс, — сказала она Джине за завтраком. — Как только мы скажем ему, что сделал с тобой Гордон, он непременно поможет. Роб его терпеть не может. У него в доме есть комнаты, которыми никто не пользуется, и он без всяких расспросов даст тебе одну.

Джина почти не ела, только поклевала несколько кусочков грейпфрута и куснула разок тост.

— Наверное, ты была очень хорошей подругой для Джемаймы, Мередит, — сказала она, немного помолчав.

Это вряд ли соответствовало истине, ведь она не смогла отговорить Джемайму от связи с Гордоном, и смотрите, что получилось. Мередит хотела возразить, но Джина вдруг заявила:

— Мне нужно вернуться.

— В твою каморку? Плохая идея. Тебе нельзя поселиться там, где он тебя сразу найдет. Зато ему и в голову не придет, что ты можешь быть у Роба. Это самое безопасное место.

— Не в каморку, — удивила ее Джина. — Я должна вернуться к Гордону. За ночь я обдумала все, что случилось. Теперь я понимаю, что сама спровоцировала…

— Нет, нет, нет! — вскричала Мередит.

Так всегда поступают женщины, с которыми жестоко обращаются. После того как они «подумают», все заканчивается тем, что они обвиняют самих себя. Они считают, что сами спровоцировали своих мужчин. Они говорят себе, что если бы держали рот на замке, соглашались бы или сказали что-нибудь другое, то на них никогда бы не подняли руку.

Мередит постаралась объяснить это Джине, но та заупрямилась.

— Я знаю все это, Мередит. Я же социолог. Но у меня все по-другому.

— Они всегда так говорят! — воскликнула Мередит.

— Знаю. Поверь мне, я знаю. Не думай, что я позволю ему снова меня избить. И правда в том… — Она отвела глаза в сторону, словно набираясь храбрости признать самое худшее. — Я его и в самом деле люблю.

Мередит пришла в ужас. Должно быть, это отразилось у нее на лице, потому что Джина снова заговорила:

— Я просто не могу поверить, что он убил Джемайму. Не такой он человек.

— Он ездил в Лондон! Он лгал, когда говорил, что не ездил! Он лгал тебе, и Скотленд-Ярду тоже. Зачем бы ему лгать без причины? И он солгал тебе с самого начала. Сказал, что был в Голландии, что ездил за камышом. Ты сама мне об этом говорила, и теперь ты должна понять, что это значит.

Джина позволила Мередит высказаться, а потом подвела черту в их разговоре:

— Он знал, что я расстроюсь из-за того, что он поедет повидаться с Джемаймой. Он думал, что я поведу себя неразумно. Я и в самом деле так себя вчера повела. Послушай, ты была ко мне очень добра. Ты лучший и единственный друг, который у меня есть в Нью-Форесте. Но я люблю Гордона, и я должна понять, есть ли для нас возможность наладить отношения. Он сейчас испытывает страшное потрясение из-за Джемаймы. Он плохо отреагировал, но ведь и я повела себя не лучшим образом. Я не могу все бросить только потому, что он меня немного побил.

— Тебя он побил, — закричала Мередит, — а Джемайму и вовсе убил!

— Я в это не верю, — твердо сказала Джина.

Мередит поняла, что разговаривать с ней бесполезно.

Приняв решение вернуться к Гордону Джосси — «сделать еще одну попытку», — Джина повела себя как все женщины, с которыми жестоко обходятся мужья. Это было плохо, но еще хуже то, что выбора у Мередит не было. Она вынуждена была ее отпустить.

Тем не менее тревога о Джине не отпускала Мередит все утро. У нее не осталось энергии на работу в «Герберт энд Хадсон», и когда в офисе раздался телефонный звонок и ее позвали, Мередит была только рада помчаться в агентство Мишель Догерти, которая ей и позвонила.

— У меня для вас кое-что есть. Можете подъехать?

Мередит купила апельсиновый сок в картонном стаканчике и пила его по дороге в агентство частного сыска. Она почти забыла, что наняла Мишель Догерти для расследования прошлого Джины Диккенс, — слишком много всего произошло за это время.

Когда она пришла, Мишель говорила по телефону. Закончив разговор, Мишель позвала ее, и Мередит с удовлетворением увидела на ее столе стопку бумаг. Выходит, детектив усердно поработала над ее заданием.

Мишель не стала тратить время на преамбулу.

— Не существует в природе никакой Джины Диккенс, — сказала она. — Вы уверены, что правильно назвали имя? Может, написали его не так?

Сначала Мередит не поняла, что имеет в виду детектив.

— Это человек, которого я знаю, мисс Догерти. Это не просто имя, услышанное в пабе или в другом месте. Я уже могу назвать ее подругой.

Мишель Догерти не стала спрашивать, почему Мередит решила проследить за подругой.

— Однако что есть, то есть. Джины Диккенс я не нашла. Диккенсов вообще сколько угодно, но в ее возрастной категории нет человека по имени Джина. Да и в любой другой категории, если уж на то пошло, тоже нет.

Мишель стала объяснять, что перепробовала все возможные написания и варианты данного имени. Предположив, что имя Джина — прозвище или сокращенная форма более длинного имени, она просмотрела имевшиеся у нее базы данных с именами Джина, Джин, Джанин, Реджина, Вирджиния, Джорджина, Марджорина, Анджелина, Жаклин, Джанна, Юджиния и Эванджелина.

— Я могла продолжать так до бесконечности, но подумала, что вы платите не за это. Когда мои поиски начинают идти в таком направлении, я говорю своим клиентам, что человека с таким именем нет, разве что ему удалось проскочить сквозь систему, не оставив нигде следа, а это невозможно. Она же ведь британка? В этом нет сомнения? Может, она все же иностранка? Австралийка? Новозеландка? Канадка?

— Конечно, она британка. Я провела с ней вчера весь вечер и утро. — Словно это что-то значит, подумала Мередит, как только произнесла эти слова. — Она жила с мужчиной по имени Гордон Джосси, но у нее есть комната в Линдхерсте над чайной «Безумный шляпник». Скажите мне, как вы искали? Куда смотрели?

— Туда же, куда и всегда смотрю. Куда станет смотреть любой расследователь, включая полицию. Моя дорогая, люди оставляют записи. Они оставляют следы, сами того не сознавая. Регистрация рождения, образование, медицинские карты, кредитная история, финансовые операции, парковочные билеты, право на какую угодно собственность, которую могут потребовать в качестве гарантии финансовые органы, ведь все это нужно зарегистрировать. Подписка на журналы, на газеты, телефонные счета, счета на воду, на электричество. Мы все это отслеживаем.

— Что конкретно вы хотите сказать? — с трудом выговорила Мередит.

— Я говорю, что нет в природе никакой Джины Диккенс, и точка. Невозможно не оставить следов, кем бы вы ни были и где бы ни жили. Если человек не оставляет следов, можно с уверенностью сказать, что он не тот, за кого себя выдает. Вот и все.

— Тогда кто она? — подумала вслух Мередит. — Что она такое?

— Понятия не имею. Но, судя по всему, она не тот человек, каким представляется.

Мередит уставилась на детектива. Она не хотела понимать, однако слишком хорошо теперь все понимала.

— Тогда Гордон Джосси, — беспомощно произнесла она.

— А что Гордон Джосси?

— Проверьте его.

Гордону пришлось вернуться домой за партией турецкого камыша. Как назло, груз слишком долго держали в порту для проверки, и это обстоятельство очень замедлило работу на крыше паба «Королевский дуб». Гордону казалось, что виной тому атаки террористов, участившиеся в последние годы: портовым властям казалось, что мусульманские экстремисты скрываются на каждом корабле, прибывающем в Англию. Особенно подозрительно относились к предметам, происходившим из стран, с которыми они не были знакомы. Информацией о том, что камыш на самом деле вырос в Турции, портовые работники не располагали. Поэтому груз тщательно досматривали, и такой досмотр растягивался на неделю или даже на две, и Гордон ничего не мог с этим поделать. Это была дополнительная причина для закупки камыша в Нидерландах. По крайней мере, Голландия была знакомой страной в глазах портовых инспекторов.

Когда они с Клиффом Ковардом вернулись на его участок за камышом, Гордон тотчас увидел, что Роб Хастингс сдержал свое слово. Пони исчезли из загона. Гордон не знал, что ему с этим делать, но, возможно, устало подумал он, делать ничего и не надо: пусть будет так, как есть.

Клиффу хотелось кое-что обсудить. Увидев, что машины Джины тоже нет, Клифф осведомился о ней. Он хотел узнать не где она, а как она. «Как наша Джина?» — этот вопрос он задавал почти каждый день. Джина с самого начала произвела на Клиффа большое впечатление.

Гордон сказал ему правду.

— Ушла, — лаконично ответил он.

Клифф тупо повторил это слово, словно желая его осмыслить.

— Что? Она тебя оставила? — воскликнул он, когда до него дошло.

— Вот так-то, Клифф, — сказал Гордон.

Последовали длинные рассуждения Клиффа на тему о том, каким скоропортящимся продуктом — его слова — бывают такие девушки, как Джина.

— У тебя шесть дней, а может, и того меньше, чтобы вернуть ее, — сказал Клифф. — Ты думаешь, парни позволят такой девушке ходить по улицам в одиночестве? Позвони ей, извинись, верни назад. Попроси прощения, даже если ты ни в чем не виноват. Скажи что-нибудь. Просто сделай что-нибудь.

— Не стану я ничего делать, — огрызнулся Гордон.

— Ты спятил, — решил Клифф.

Пока они грузили камыш в пикап Гордона, подъехала Джина, и Клифф примолк. Он сверху увидел на дороге ее красный «мини купер».

— Даю тебе двадцать минут на то, чтобы все уладить, Гордон, — сказал Клифф и направился к сараю.

Гордон подошел к концу подъездной дорожки и оказался возле сада, когда подъехала Джина. В душе он знал, что Клифф прав: любой парень мечтал бы завоевать такую женщину, и он был дураком, что даже не попробовал ее вернуть.

Увидев Гордона, Джина затормозила. Крыша автомобиля была опущена, и ее волосы разметал ветер. Гордону захотелось притронуться к ним, таким мягким на ощупь.

— Мы можем поговорить? — спросил он, подойдя к машине.

На ней были очки, защищавшие ее от яркого солнца, но она подняла их на макушку. Гордон заметил, что глаза у Джины красные. В этом был виноват он, это он заставил ее плакать. Это был еще один грех, еще одна неудачная попытка стать человеком, каким он хотел быть.

— Прошу тебя, давай поговорим, — повторил он.

Джина осторожно посмотрела на него, сжала губы, даже прикусила их. Не то чтобы она хотела удержаться от разговора, скорее, боялась того, что произойдет, если она заговорит. Гордон взялся за ручку двери, и Джина слегка вздрогнула.

— Ох, Джина…

Он сделал шаг назад, давая ей возможность решать самой. Когда она открыла дверь, Гордон почувствовал, что снова способен дышать.

— Давай посидим там.

«Там» означало сад, который она с такой любовью для них устроила: установила стол, стулья, поставила подсвечники. «Там» означало место, где они в хорошую погоду ужинали рядом с цветами, которые она сама посадила и ежедневно поливала. Гордон пошел к столу и стал ждать Джину, смотрел на нее и молчал. Она сама должна была принять решение. Он молился, чтобы результатом этого решения стало их совместное будущее.

Джина вышла из машины, посмотрела на пикап, на камыш, погруженный туда, на загон. Гордон заметил, что она сдвинула брови.

— Что случилось с лошадьми?

— Их больше нет, — ответил он.

Джина взглянула на него и, должно быть, подумала, что Гордон сделал это ради нее, потому что она боится животных. Какая-то часть его хотела сказать ей правду — о том, что пони забрал Роб Хастингс, ведь не было необходимости да и права держать здоровых животных в загоне. Но другая его часть понимала, что он может воспользоваться ее ошибкой и покорить ее этим. Поэтому Гордон решил не разубеждать Джину: пусть думает, что пони он убрал из-за нее.

Джина пришла к нему в сад. От дороги их отделяла живая изгородь. Любопытные глаза Клиффа Коварда тоже не могли их увидеть: ему мешал дом, стоящий между садом и сараем. Они могли поговорить здесь, и их никто бы не услышал и не увидел. Гордону стало полегче, но на Джину такая изоляция, похоже, произвела обратное действие: она огляделась по сторонам, задрожала, словно от холода, и прижала руки к телу.

— Что ты с собой сделала? — спросил Гордон, увидев большие безобразные синяки на ее руках, и подошел ближе. — Джина, что случилось?

Она посмотрела на свои руки, словно позабыла о них.

— Я сама себя побила, — тупо произнесла она.

— Что ты сказала?

— Разве ты никогда не хотел нанести себе вред, потому что все получалось не так, как надо?

— Что? Как ты это…

— Я била себя по рукам. Когда этого оказалось недостаточно, я использовала…

Она не смотрела на него, но когда наконец подняла глаза, он увидел в них слезы.

— Ты использовала какой-то предмет, чтобы навредить себе? Джина… — Он шагнул к ней, и она отпрянула. Гордон был потрясен. — Зачем ты сделала это?

Из глаз Джины выкатилась слеза. Она стерла ее тыльной стороной ладони.

— Мне так стыдно, — сказала она. — Это я сделала.

На какое-то ужасное мгновение Гордон подумал, что она признается в убийстве Джемаймы, но Джина пояснила:

— Я взяла эти билеты и гостиничную квитанцию. Я нашла их и отдала… Мне очень жаль.

Она заплакала по-настоящему, и он подошел к ней. Заключил ее в объятия, и она ему это позволила, а оттого, что она это позволила, сердце его открылось для нее, как никогда еще не открывалось, даже для Джемаймы.

— Я не должен был лгать тебе. Я не должен был говорить, что ездил в Голландию. Я должен был с самого начала сказать тебе, что ездил к Джемайме, но подумал, что не стоит это делать.

— Почему? — Она прижала кулак к его груди. — Что ты подумал? Почему ты мне не доверился?

— Все, что я сказал тебе о своем свидании с Джемаймой, — правда. Клянусь перед Богом. Я видел ее, и она была жива, когда я от нее ушел. Мы не слишком хорошо расстались, но гнева друг к другу не испытывали.

— Тогда что?

Джина дожидалась его ответа, и Гордон хотел дать ей его — всем своим телом, всей душой. Вся его жизнь зависела сейчас от слов, которые он выберет. Он проглотил подступивший к горлу ком, и Джина спросила:

— Чего ты так боишься, Гордон?

Он обхватил ладонями ее прекрасное лицо.

— Ты только вторая в моей жизни.

Гордон наклонился поцеловать ее, и она ему это позволила. Она открыла губы, приняла его язык, обняла его за шею и прижала к себе, и их поцелуй длился и длился. Гордон почувствовал возбуждение, но именно он, а не она первым прервал поцелуй. Он тяжело дышал, словно после долгой пробежки.

— Только Джемайма и ты. Больше никого, — сказал он.

— Ох, Гордон, — вздохнула Джина.

— Вернись ко мне. То, что ты увидела во мне… этот гнев… страх…

— Тсс, — прошептала она, притрагиваясь пальцами к его лицу, и там, где она прикасалась, кожа Гордона вспыхивала огнем.

— С тобой все исчезает, — сказал он. — Вернись ко мне. Джина, я клянусь…

— Хорошо.

Глава 27

Линли вышел из «Шелдон Покуорт нумизматикс» и отправился за машиной, чтобы ехать в Британский музей, и в этот момент зазвонил его мобильник. Это был Филипп Хейл. Сначала его сообщение носило позитивный характер: Юкио Мацумото пришел в сознание, и Изабелла Ардери допрашивает его в присутствии брата и сестры. Однако было кое-что еще, и, поскольку Хейл последним из детективов стал бы выражать протест в разгар расследования, Линли понял, что ситуация серьезная. Ардери приказала Хейлу остаться в больнице, хотя лучше было бы использовать детектива в другом месте. Он пытался объяснить Изабелле, что охранять подозреваемого способны и констебли, а он принесет больше пользы на другой работе, но она не захотела его слушать. Он был членом команды, но «настал момент, Томми, когда человек должен протестовать. Ардери пытается управлять всем и всеми, она не дает своей команде никакой инициативы. Она…»

— Филипп, остановитесь, — перебил его Линли. — Я ничего не могу с этим поделать. У меня просто не получится.

— Вы можете поговорить с ней, — возразил Хейл. — Если вы помогаете ей войти в курс дела, как она объявила в самом начале, так используйте это. Возьмите пример с Уэбберли… или с себя… или даже с Джона Стюарта, он ведь бывает очень упорным. Прошу вас, Томми.

— У нее сейчас и так забот по горло.

— Не говорите мне, что она вас не послушает. Я видел, как она… О черт!

— Видели что?

— Это она вернула вас на работу. Мы все это знаем. Для этого есть какая-то причина, возможно личная. Так воспользуйтесь этой причиной.

— Нет здесь ничего личного…

— Томми! Ради бога! Не притворяйтесь, что в отличие от всех остальных вы ничего не видите.

Линли немного помолчал, обдумывая то, что произошло между ним и Ардери: как все выглядело со стороны и как все было на самом деле. Наконец он пообещал посмотреть, что тут можно сделать, хотя сомневался в успехе.

Он набрал номер исполняющей обязанности суперинтенданта, но мобильник Ардери был поставлен на голосовую почту. Линли попросил ее ответить и пошел к машине, размышляя о том, что он за нее не отвечает. Если она попросит у него совета, он, конечно же, даст его. Но вопрос стоял так: дать ей утонуть или позволить выплыть без его вмешательства, и неважно, чего хотят от него все остальные. Как иначе она докажет, что способна к этой работе?

Линли поехал в Блумсбери. Второй звонок на его мобильник прозвучал, когда поблизости от станции метро «Грин-парк» он попал в пробку. На этот раз звонил Уинстон Нката. Он сказал, что Барб Хейверс, «в лучших своих традициях», уехала, несмотря на приказ суперинтенданта оставаться в Лондоне. Барбара направилась в Хэмпшир, и переубедить ее он не смог.

— Вы же знаете Барб, — пожаловался Уинстон. — Меня она слушать не желает, а вас послушает.

— Господи! — пробормотал Линли. — Она сумасшедшая. Что у нее на уме?

— Орудие убийства, — сказал Нката. — Она его узнала.

— Что вы имеете в виду? Она знает, кому оно принадлежит?

— Она знает, что это такое. И я тоже. До сегодняшнего дня мы не видели фотографии. Только утром заметили на стенде снимок. Это орудие из Хэмпшира.

— Вы что, хотите меня заинтриговать? На вас это не похоже, Уинстон.

— Это крюк, — объяснил Нката. — Мы видели подобные штуки в Хэмпшире, когда говорили с Ринго Хитом.

— Мастером-кровельщиком?

— Да. Такие крюки нужны для удержания камыша на месте, когда кроют крышу. В Лондоне их не увидишь. Ими пользуются при установке камышовых крыш.

— Джосси, — догадался Линли.

— Или Хастингс. Потому что это ручная работа. Крюки делают вручную.

— Хастингс? А он здесь при чем? — Но тут Линли вспомнил: — Он учился на кузнеца.

— А кузнецы делают крюки. Каждый кузнец делает их по-своему. Они словно…

— Словно отпечатки пальцев, — подхватил Линли.

— Вот-вот. Потому Барб туда и помчалась. Она сказала, что сначала позвонит Ардери, но вы же знаете Барб. Поэтому я и подумал, что вы можете… ну да что говорить, сами понимаете. Барб вас послушает. А со мной она считаться не станет.

Линли тихо выругался и закончил разговор. Пробка рассосалась, и он продолжил свой путь в Британский музей, решив, что дозвонится до Хейверс при первой возможности. Не успел он этого сделать, как снова зазвонил мобильник. На этот раз его вызывала Ардери.

— Что вам сказал нумизмат? — спросила она.

Линли быстро посвятил ее в подробности и сказал, что едет в Британский музей.

— Отлично. Выходит, это мотив. Но среди ее вещей монету мы не нашли, значит, кто-то забрал ее. Наконец-то у нас что-то появилось. Хорошо.

Она рассказала ему о том, что сообщил ей Юкио Мацумото. Оказывается, рядом с часовней в Абни-Парке было двое мужчин, а не один. Вернее, их было трое, считая самого Мацумото.

— Мы вместе с ним составляем фоторобот. Пока я с ним беседовала, явилась адвокат виолончелиста, и у нас произошло столкновение. Боже, эта женщина — настоящий питбуль. Она не отстанет, пока Скотленд-Ярд не признает свою вину в несчастном случае с Юкио.

Линли коротко выдохнул.

— Изабелла, Хильер никогда на это не пойдет.

— Это важнее, чем Хильер, — ответила Изабелла.

«Скорее в аду пойдет снег, чем Дэвид Хильер на это согласится», — подумал Линли. Не успел он сказать ей об этом, как Ардери повесила трубку. Линли вздохнул. Хейл, Хейверс, Нката и Ардери. С чего начать? Он выбрал Британский музей.

В музее Линли встретился с женщиной по имени Онор Робайо. У нее было мощное телосложение олимпийского пловца и рукопожатие успешного политика.

— Никогда не думала, что буду беседовать с копом, — откровенно призналась она и радостно улыбнулась. — Я прочитала множество детективов. Как думаете, на кого вы больше похожи — на Ребуса или Морса?[74]

— У меня фатальное увлечение винтажными средствами передвижения, — признался Линли.

— Стало быть, на Морса. — Робайо скрестила на груди руки. У нее это не совсем получилось, потому что бицепсы не позволяли плотно прижать руки к телу. — Итак, чем я могу помочь вам, инспектор Линли?

Он рассказал ей о цели своего прихода: поговорить с куратором о монете времен Антонина Пия. Вероятно, эта монета — ауреус.

— Вы можете мне ее показать? — спросила Робайо.

— Я надеялся, что это вы мне ее покажете, — ответил Линли и спросил, не скажет ли мисс Робайо, сколько может стоить такая монета. — Я слышал, что от пятисот до тысячи фунтов. Вы согласны?

— Давайте посмотрим.

Робайо провела его в кабинет, где среди книг, журналов и документов на столе у нее стоял и компьютер. Она быстро нашла сайт, в котором были указаны продажные цены монет. Недолго искали они и другой сайт — с ауреусом времен Антонина Пия. Монета была выставлена на открытый рынок, цена в долларах — три тысячи шестьсот. Больше, чем думал Дюге. Сумма не огромная, но можно ли за нее убить? Вполне.

— При предъявлении таких монет, как эта, требуют указать ее происхождение? — спросил Линли.

— Это ведь не предмет искусства. Никто не станет интересоваться, кто владел ею в прошлом, если только это не нацист, похитивший монету у еврейской семьи. Главный вопрос — это ее аутентичность и материал.

— Что вы имеете в виду?

Робайо указала на экран монитора, на котором красовался выставленный на продажу ауреус.

— Это либо ауреус, либо не ауреус. Либо чистое золото, либо нет. Этот аспект нетрудно проверить. Что касается возраста монеты, то есть действительно ли она принадлежит к эпохе Антонина Пия, — здесь, конечно, возможны подделки, но любой нумизмат это распознает. Кроме того, зачем идти на такие труды и подделывать подобную монету? Мы ведь говорим не о «только что обнаруженной» картине Рембрандта или Ван Гога. Представьте, во что в таком случае обойдется удачная подделка. В десятки миллионов! А монета? За нее разве только три тысячи шестьсот долларов можно выручить.

— А со временем?

— Вы хотите сказать, что кто-то понаделает грузовик фальшивых монет и будет торговать ими в розницу? Что ж, может быть.

— Можно мне посмотреть на монету? — спросил Линли. — Не на экране. У вас в музее есть такие монеты?

Монеты у них были. Если он пройдет за ней… Коллекция недалеко. Инспектору наверняка это будет интересно.

Робайо повела его назад через время и страны — Древний Иран, Персию, Месопотамию… Наконец они добрались до римской коллекции. Линли не был здесь много лет. Он и забыл, сколько тут хранится сокровищ.

Милденхолл, Хоксни, Тетфорд. Кладам всегда давались названия по месту их обнаружения. Так произошло и с кладами, спрятанными во времена римского завоевания Британии. Не всегда у римлян все шло гладко, когда они пытались подчинить себе народ, которым собирались править. Поскольку люди не готовы были покориться, вспыхивали мятежи. В такие моменты римские монеты прятали. Иногда владельцы этих сокровищ не могли их вернуть, и деньги на протяжении многих столетий лежали погребенными — в запечатанных кувшинах, в засыпанных стружкой деревянных ящиках… в том, в чем можно было их в то время спрятать.

В Милденхолле, Хоксни и Тетфорде были обнаружены главные сокровища из найденных на территории Британии. Клады пролежали погребенными более тысячи лет, но в двадцатом веке их вырыли, и там находилось все: монеты и сосуды, украшения и религиозные символы.

В коллекции музея имелись и более мелкие клады, каждый из них представлял какую-то область Британии, в которой селились римляне. Самый недавний клад, в Хоксни, был обнаружен в графстве Суффолк в 1992 году. Поразительно, но Эрик Лоз — человек, который его нашел, — оставил все как было и тотчас позвонил властям. Археологи обнаружили там более пятнадцати тысяч золотых и серебряных монет, браслеты и кольца. Это была сенсационная находка. Бесценная, по мнению Линли.

— К его чести, — пробормотал Линли.

— Мм? — спросила Онор Робайо.

— То, что мистер Лоз сообщил о нем. Я говорю о сокровище, которое обнаружил этот джентльмен.

— Да, конечно, — согласилась Онор. — Впрочем, не слишком-то восхищайтесь им.

Они с Линли стояли перед витриной с сокровищами Хоксни. На картине, написанной акриловой краской, был изображен ящик, в котором и обнаружили клад. Робайо прошла через комнату к огромным серебряным блюдам и подносам, найденным в Милденхолле, и прислонилась к витрине.

— Вспомните, что этот человек, Эрик Лоз, искал в том месте металлические объекты. Если он делал это, то ясно, что законы он должен был знать. И хотя с тех пор как этот клад был найден, законы немного изменились, в те годы такой клад, как в Хоксни, должен был стать собственностью короны.

— Не означает ли это, что у него был мотив присвоить клад? — спросил Линли.

— А что бы он с ним сделал? — пожала плечами Робайо. — Тем более что по закону музей мог купить его у короны — по рыночной цене, заметьте, — а человек, нашедший клад, получил бы вознаграждение. А это большие бабки.

— А! — воскликнул Линли. — Выходит, у человека был мотив отдать клад, а не присваивать.

— Верно.

— А сейчас? — Линли улыбнулся, потому что ему самому этот вопрос показался наивным. — Прошу прощения, возможно, я должен знать этот закон, ведь я полицейский.

— Ха! Сомневаюсь, что у вас было много дел, в которых люди находили сокровища. В любом случае, закон не слишком изменился. Тот, кто находит клад, должен в течение четырнадцати дней сообщить об этом местным властям, если он понимает, что это сокровище. Если человек не позвонит коронеру, его могут подвергнуть судебному преследованию. А коронер…

— Постойте, — вмешался Линли. — Что вы имеете в виду, когда говорите: «если он знает, что это сокровище»?

— Ну, тут надо вспомнить закон тысяча девятьсот девяносто шестого года. В нем разъясняется, что такое сокровище. Одна монета, например, сокровищем не является, если вы меня понимаете. Две монеты — и вы уже на шаткой почве, если не позвоните и не дадите об этом знать властям.

— И что они могут сделать в том случае, если вы нашли две монеты, а не двадцать тысяч? — спросил Линли.

— Пришлют археологов и раскопают к черту весь ваш участок, — сказала Онор Робайо. — По правде говоря, большинство людей не будут на них в обиде, потому что им достойно заплатят.

— Это если музей захочет купить клад.

— Верно.

— А если не захочет? Если его заберет корона?

— В законе есть еще один интересный параграф. Корона может наложить руки только на сокровища Корнуолла и Ланкастера. А что до остальной страны… Человек, нашедший клад, получит вознаграждение, после того как сокровище в конце концов купят, и если клад окажется таким, как этот. — Робайо кивнула на витрины с серебром, золотом и драгоценностями в зале № 49, — то он может быть уверен: вознаграждение будет весомым.

— Значит, вы утверждаете, — сказал Линли, — что человеку, обнаружившему такой клад, нет никакого смысла молчать о сокровище и незачем хранить его при себе.

— Совершенно верно. Конечно, он может спрятать его под кроватью, вытаскивать по ночам и жадно оглаживать его руками. Человек вроде Сайлеса Марнера,[75] ну, вы понимаете, о чем я. Но большинство людей предпочитают наличные.

— А если человек найдет одну-единственную монету?

— Ну, тогда он может ее оставить у себя. Кстати… У нас есть ауреус, о котором вы говорите.

Монета находилась внутри маленькой витрины, в которой были выставлены разные монеты. Ауреус ничем не отличался от того, что Линли недавно видел на экране компьютера Джеймса Дюге в «Шелдон Покуорт нумизматикс». Линли пристально посмотрел на него, словно надеясь, что монета расскажет ему что-нибудь о Джемайме Хастингс. Если верить Онор Робайо, одна монета не представляет собой сокровище, и вполне возможно, что Джемайма держала ее у себя просто как сувенир или как предмет, который хотела продать, чтобы улучшить свое финансовое положение в Лондоне. Сначала ей надо было узнать, сколько она может стоить. В этом не было ничего неразумного. Но часть из того, о чем она сказала нумизмату, была ложью: ее отец умер не только что. Из рассказа Хейверс Линли помнил, что отец Джемаймы умер много лет назад. Важно ли это, Линли не знал, но ему надо было поговорить с Хейверс.

Он отошел от витрины с ауреусом и поблагодарил Онор Робайо. Должно быть, Онор подумала, что чем-то его разочаровала, потому что она сказала:

— Что ж… В любом случае… Надеюсь, хоть чем-то помогла?

Линли и сам не знал. У него, конечно же, с утра прибавилось информации. Но прояснило ли это мотив убийства Джемаймы Хастингс…

Линли нахмурился. Его внимание привлекла коллекция Тетфорда. Они не задержались возле нее, потому что монет там не было, а только столовая посуда и ювелирные украшения. Посуда была в большинстве своем из серебра, а украшения — из золота. Линли подошел посмотреть.

Его заинтересовали ювелирные изделия: кольца, пряжки, подвески, браслеты, ожерелья. Римляне знали, как себя украсить. Они делали это с помощью драгоценных и полудрагоценных камней, ибо большая часть изделий, в том числе кольца, включала в себя гранаты, аметисты и изумруды. Среди них имелся и камень красноватого цвета. Линли сразу определил, что это сердолик. Но зацепило его не столько присутствие этого камня, сколько его обработка: согласно описанию, на нем были вырезаны Венера, Купидон и доспехи Марса. Короче, все это было почти идентично камню, найденному на теле Джемаймы.

Линли обернулся, взглянул на Онор Робайо. Она вопросительно подняла брови.

— А если не две монеты, а монета и драгоценный камень? Это можно назвать сокровищем? Следует сообщать местному коронеру о такой находке?

— Следует ли оповещать власти? — Онор задумчиво почесала голову. — Вопрос спорный. С тем же успехом человек, нашедший два на первый взгляд не связанных друг с другом предмета, может просто отчистить их, спрятать в шкатулку и даже не подумать о том, что это имеет отношение к закону. Да и сколько вообще людей знает об этом законе? Вот если вы найдете такое сокровище, как клад в Хоксни, то невольно задумаетесь, что вам с ним делать, верно? Если же найдете монету и камешек, над которыми, скорее всего, придется еще как следует поработать, чтобы отчистить, то вряд ли помчитесь к телефону и станете сообщать о своей находке. Это не слишком похоже на то, о чем раз в неделю напоминают телезрителям: «Если, сажая тюльпаны, вы наткнетесь на клад, позвоните коронеру». О коронерах люди вспоминают в связи со смертью, а не в связи с кладами.

— Однако, согласно закону, два предмета составляют сокровище. Или я не прав?

— Что ж… пожалуй, да.

Этого мало, подумал Линли. Онор Робайо могла бы более уверенно выразить свое согласие. Но по крайней мере, это уже было кое-что. Если не факел, то спичка, а Линли знал, что, когда идешь в темноте, спичка лучше, чем ничего.

Барбара Хейверс остановилась, чтобы заправить машину и перекусить, и тут зазвонил ее мобильник. В других обстоятельствах она бы проигнорировала звонок. Барбара только что въехала на просторную стоянку возле кафе «Литтл шеф». Сначала главное, сказала она себе, а главное означало для нее хороший английский завтрак, который зарядит ее энергией на весь день. Но как назло, из сумки зазвучала мелодия «Пегги Сью». Барбара вынула мобильник и увидела, что ей звонит инспектор Линли. Она приложила трубку к уху и, не сбавляя шага, двинулась к кафе, обещавшему ей еду и кондиционер.

Линли обошелся без вступления:

— Вы где, сержант?

Его тон сказал ей, что кто-то на нее наябедничал. Это мог быть только Уинстон Нката, ибо никто другой не знал, что вознамерилась сделать Барбара, а Уинни всегда подчинялся приказам, какими бы дурацкими они ни были. Уинни подчинялся, даже когда и приказа-то не было. Он предвидел приказы. Черт бы побрал этого человека!

— Я собираюсь наброситься на еду, хорошенько поджаренную в масле, и не надо мне указывать, что я должна есть в это время дня. Я чертовски проголодалась, и это еще мягко сказано. А вы где?

— Хейверс, вы не отвечаете на мой вопрос. Будьте добры, ответьте.

— Я в «Литтл шеф», сэр, — вздохнула Хейверс.

— Ага! В центре всего общепита. И где находится это питательное заведение?

— Гм, дайте посмотреть… — Барбара задумалась, как бы половчее ответить, однако поняла, что ей не выкрутиться. Пришлось сказать правду: — Это на М-три.

— Где именно на М-три, сержант?

Барбара неохотно сообщила ему точное место.

— А суперинтендант Ардери знает, куда вы направляетесь?

Барбара не ответила. Она знала, что вопрос риторический, и решила подождать, что еще он скажет.

— Барбара, вы что, хотите совершить профессиональный суицид? — вежливо осведомился Линли.

— Я звонила ей, сэр.

— В самом деле?

— Я оставила ей сообщение на голосовой почте. Сказала, что кое на что напала. Что мне еще оставалось?

— Возможно, то, что вам приказано было делать, в Лондоне.

— Это вряд ли. Послушайте, сэр, Уинни сказал вам о крюке? Это инструмент кровельщика, и…

— Да, сказал. И вы решили отправиться в Хэмпшир?

— Ну, это же очевидно. У Джосси есть такие инструменты. У Ринго Хита тоже. Да и Роб Хастингс когда-то изготавливал подобные крюки. Возможно, они лежат в его сарае. Есть еще один человек, который работает с Джосси. — Клифф Ковард, он тоже мог взять такой крюк, и еще коп Уайтинг, потому что с ним не все так просто. Неужели вы хотите сказать, что мне надо было позвонить в полицейское отделение Линдхерста и сообщить Уайтингу об орудии убийства? У меня, кстати, есть агент в Министерстве внутренних дел, он занимается досье Уайтинга.

«И это больше, чем сумели сделать вы», — хотелось ей добавить, однако она промолчала.

Если Барбара думала, что Линли будет сражен стремительностью, с какой она действует, пока сам он ездит по Лондону и выполняет поручения Изабеллы Ардери, то она ошиблась.

— Барбара, я хочу, чтобы вы остались там, где вы сейчас.

— Что? Сэр, послушайте меня…

— Вы не имеете права…

— …своевольничать? Вы это хотите сказать? Что ж, я бы не стала, если бы суперинтендант — исполняющая обязанности суперинтенданта — не смотрела в одну точку. Она совершенно не права в отношении этого японца, и вы знаете это.

— Сейчас она и сама это знает.

Линли рассказал ей о том, что удалось узнать Ардери из ее беседы с Юкио Мацумото.

— Двое мужчин на кладбище рядом с жертвой? Не считая Мацумото? Черт возьми, сэр! Разве вы не понимаете, что один из них, а возможно, и оба приехали из Хэмпшира?

— Я с вами не спорю, — сказал Линли. — Но в вашем распоряжении лишь одна часть загадки, и вы знаете не хуже меня, что если поспешите разыграть эту карту, то потерпите поражение.

Барбара невольно улыбнулась.

— Не слишком ли много метафор вы используете?

В его голосе тоже послышалась улыбка:

— Назовите это вспышкой энтузиазма. Это чувство мешает мне ясно мыслить.

— Почему? Что происходит?

Она выслушала его рассказ о римских кладах, о Британском музее, о законе, о кладоискателях и о том, что они получили. Когда он закончил, Барбара присвистнула.

— Блестяще! Уайтинг должен это знать. Обязан.

— Уайтинг? — недоверчиво переспросил Линли. — Барбара…

— Нет. Слушайте. Кто-то находит клад. Допустим, Джосси. Да нет, это наверняка Джосси. Он не знает, что делать, а потому звонит копам. Кому же еще звонить, если вы не знаете закон? Уайтинг узнает это, и пожалуйста! Он выезжает, смотрит на клад и понимает, что сулит ему будущее, если он заявит, что клад нашел он — сами знаете, какие пенсии укопов, — и потом…

— Что? — спросил Линли. — Он едет в Лондон и убивает Джемайму Хастингс? Могу я узнать зачем?

— Затем, что ему нужно убить всех, кто знает о кладе, а если она ходила к Шелдону Мокуорту…

— Покуорту, — поправил ее Линли. — Кстати, человека с таким именем не существует. Так называется магазин.

— Неважно. Она идет к нему. Джемайма хочет узнать, что представляет собой монета. Она знает, что таких монет много, очень много, и теперь ей известна реальная стоимость клада. Можно срубить большие бабки. А Уайтинг тоже прекрасно это знает.

Барбара увлеклась. Они были в шаге от разгадки. Барбара чувствовала, что вся дрожит от возбуждения.

— Барбара, — терпеливо воззвал к ней Линли. — Вы понимаете, как много упускаете, придя к такому заключению?

— Что, например?

— Начнем с того, почему Джемайма Хастингс так внезапно оставила Хэмпшир, если рядом с ней оказался огромный клад римских монет и она могла бы получить часть вознаграждения? Почему после того, как Джемайма идентифицировала монету — кстати, это было много месяцев назад, — она больше ничего не делала? Почему она никому, даже медиуму, не сказала ни единого слова о том, что человек, с которым она жила в Хэмпшире, выкопал римский клад? Вместо этого она ходила к Иоланде и спрашивала о своей великой любви.

— Думаю, этому найдется объяснение.

— Хорошо. Что вы об этом думаете?

— Я бы подумала, если бы вы…

— Что?

«Если бы вы работали вместе со мной». Вот что она хотела ответить. Но Барбара не сумела заставить себя произнести эти слова, понимая, что значило бы подобное заявление.

Линли хорошо ее знал. Слишком хорошо. Он произнес своим самым благоразумным тоном:

— Послушайте, Барбара. Может, дождетесь меня? Оставайтесь там, где вы сейчас. Я приеду туда меньше чем через час. А вы пока поешьте. Потом ждите. Ну хоть на это-то вы согласитесь?

Барбара задумалась, хотя и знала, что ответит. В конце концов, он был ее многолетним напарником. Он все еще был тем самым Линли.

— Хорошо, подожду, — вздохнула Барбара. — Вы ходили на ланч? Я закажу вам чего-нибудь жареного.

— Ради бога, не надо, — испугался Линли.

Линли знал: такая женщина, как Барбара Хейверс, не станет прохлаждаться только потому, что на некоторое время отложила намеченное дело. Поэтому, войдя через полтора часа в «Литтл шеф» — а задержала его прорвавшаяся в Южном Лондоне труба, — он не удивился, увидев, что Барбара разговаривает с кем-то по мобильнику. В тарелке перед ней лежали остатки еды. Это был подлинный памятник закупорке артерий. Надо было отдать Хейверс должное: несколько кусков жареного картофеля она не тронула, но, судя по стоявшей на столе бутылке солодового уксуса, блюдо, которое она съела, скорее всего, представляло собой треску, жаренную в кляре. А за рыбой, похоже, последовал сладкий пудинг. С этого безобразия Линли перевел взгляд на Хейверс. Она была неисправима.

Барбара приветственно кивнула ему, пока Линли проверял пластиковый стул, стоявший напротив нее, на предмет остатков еды. Убедившись в том, что сиденье чистое, уселся.

— Это интересно, — сказала Барбара человеку на другом конце провода. Закончив разговор, она записала что-то в потрепанный блокнот. — Что-нибудь съедите? — спросила она у Линли.

— Подумываю совсем с этим завязать.

— На это вас вдохновляют мои гастрономические пристрастия, сэр? — улыбнулась Барбара.

— Хейверс, — торжественно произнес Линли, — поверьте, у меня нет слов.

Барбара хихикнула и вынула из сумки сигареты. Ей, разумеется, было известно, что курить в кафе запрещается. Если бы она зажгла сигарету, ее бы тотчас выставили из зала. Поэтому она положила пачку на край стола, снова порылась в сумке и вынула тюбик с мятными пастилками «Поло», взяла себе одну и предложила Линли. Он отказался.

— Еще кое-что об Уайтинге, — сказала она Линли, кивнув на свой мобильник.

— Да?

— Если уж речь зашла об этом типе, то мы движемся в правильном направлении. Вот увидите. Но скажите прежде: Ардери звонила? Мацумото составил фотороботы людей, которых он видел на кладбище?

— Думаю, все делается, но мне пока не звонили.

— Я вам так скажу: если один из них Джосси, то второй — близнец Уайтинга, если не сам Уайтинг.

— На чем вы основываете такой вывод?

— Все дело в Ринго Хите, с которым я говорила. Вы знаете. Это тот человек…

— …у которого учился мастерству Гордон Джосси. Да, я знаю, кто он такой.

— Верно. Похоже, старший суперинтендант Уайтинг за эти годы не однажды наведывался к Ринго, и первый его визит случился до того, как Гордон Джосси нанялся к Ринго в подмастерья.

Линли задумался. Ему показалось, что торжество в ее голосе не соответствует информации, которую она ему сообщила.

— Ну а важно-то это почему? — спросил он.

— Потому что, когда Уайтинг пришел к нему в первый раз, он хотел узнать, берет ли Ринго Хит помощников. И кстати, интересовался семейным положением мистера Хита.

— Это вы о чем?

— Есть ли у него жена, дети, собаки, кошки, говорящие скворцы и все такое прочее. Спустя две недели — а может, три или четыре, кто знает, ведь все это было так давно — приходит этот парень, Гордон Джосси, с рекомендательными письмами из Технического колледжа номер два города Уинчестера. Письма эти, как мы выяснили, фальшивые. Ринго уже сказал Уайтингу, что берет помощников, а потому он и нанимает нашего Гордона, как нас в этом уверяют.

— А вам кажется, что все было не так?

— Вот именно. Уайтинг появляется в неурочное время. Приезжает даже в отделение полиции того района, где живет Ринго. Задает безобидные вопросы: как, мол, идут дела у моего друга, как работа? Но Ринго не дурак, и он понимает, что это не просто дружеская беседа с коллегами-полицейскими за пинтой пива. Где вы видели дружелюбных копов? Это меня дико взволновало.

Барбара перевела дух, и Линли показалось, что до этого она вообще не дышала. Судя по всему, она подошла к главной части своего монолога.

— Ну вот. Как я вам и говорила, у меня в Министерстве внутренних дел есть человек. Он изучает досье нашего Закари Уайтинга. А мне надо разобраться с кровельным крюком. В Лондоне никто из подозреваемых в преступлении его бы не заполучил.

— Погодите, — прервал ее Линли. — Почему?

Она остановилась.

— Что вы хотите сказать вашим «почему»? Вы же не думаете, что подобные вещи растут на цветочной клумбе?

— Хейверс, этот инструмент был старым и ржавым, — напомнил ей Линли. — На какие мысли это вас наводит?

— Он был старым и ржавым. Валялся где-то. Его взяли со старой крыши. Он лежал в сарае. Что, по-вашему, это может еще означать?

— Его купили на лондонском рынке у человека, торгующего инструментами.

— А вот и нет!

— Почему? Вы не хуже меня знаете, что во всех городских районах есть рынки, торгующие старыми вещами. Рынков у нас сколько угодно, как постоянных, так и временных, по воскресеньям. Если уж на то пошло, то такой рынок есть внутри Ковент-Гардена, где трудится один из наших подозреваемых — Паоло ди Фацио, помните? У него там есть прилавок. Преступление совершено в Лондоне, а не в Хэмпшире, так что логичнее предположить…

— И опять, черт возьми, не так!

Это прозвучало слишком громко, и несколько обедающих посмотрели в их сторону. Барбара заметила это, тихо извинилась перед Линли и перешла на шепот:

— Сэр! Сэр! Не говорите мне, что использование кровельного инструмента при убийстве Джемаймы Хастингс всего лишь невероятное совпадение. Вы не можете, просто не можете утверждать, что наш убийца схватил то, что попало ему под руку, и это «что-то» оказалось одним из инструментов, какими пользуется в своей работе Гордон Джосси. Такого просто не бывает, и вы отлично это знаете.

— Я этого и не говорю.

— Тогда что? Что?!

Линли немного подумал.

— Возможно, орудие использовано с целью свалить вину на Гордона Джосси. Трудно поверить, что Джемайма никому в Лондоне не рассказывала о человеке, которого оставила в Хэмпшире, и о том, что ее бывший любовник — мастер-кровельщик. Джосси приехал в Лондон на поиски, разбросал по улицам открытки с ее фотографией и своим телефонным номером, так что она просто должна была рассказать кому-нибудь — Паоло ди Фацио, Джейсону Друтеру, Фрейзеру Чаплину, Эбботу Лангеру, Иоланде, Белле Макхаггис, а может, и еще кому-нибудь — о том, кто этот человек.

— И что бы она им рассказала? — спросила Хейверс. — Ну ладно, возможно, «мой бывший бойфренд». И все. Разве стала она бы говорить «мой бывший бойфренд-кровельщик»? Зачем бы она стала говорить, что он кровельщик?

— А почему бы ей и не сказать?

Хейверс откинулась на спинку стула. До сих пор она говорила, подавшись вперед, чтобы сделать каждый свой аргумент более убедительным. Сейчас она просто смотрела на Линли. Шум вокруг них то нарастал, то стихал. Когда Хейверс снова заговорила, Линли не был готов к смене темы.

— Это Ардери, правда, сэр?

— Что Ардери? О чем вы говорите?

— Вы прекрасно знаете. Вы говорите это из-за нее, потому что она считает, что это лондонское преступление.

— Это лондонское преступление, Хейверс. Вряд ли мне нужно напоминать вам, что преступление совершено в Лондоне.

— Верно. Отлично. Просто блестяще. Вам не нужно мне напоминать. Да и мне не нужно напоминать вам, что мы живем не в том веке, когда единственным средством передвижения были лошади. Вы, кажется, думаете, что никто из Хэмпшира — а в это число вы можете включить Джосси, Уайтинга, Хастингса или чертова Санта-Клауса — не смог бы добраться до Лондона, совершить преступление и вернуться домой?

— Санта-Клаус вряд ли приедет из Хэмпшира, — сухо заметил Линли.

— Черт возьми, вы отлично знаете, о чем я говорю.

— Хейверс, послушайте. Не будьте…

— Кем? Дурой? Вам ведь это слово хотелось использовать? Но на самом деле вы защищаете ее, и мы оба знаем это, хотя только один из нас понимает, зачем вы это делаете.

— Это возмутительно и несправедливо, — сказал Линли. — И должен отметить, хотя вас это никогда не останавливало, что вы нарушаете субординацию.

— Незачем говорить со мной начальственным тоном, — отрезала Барбара. — С самого начала она хотела считать это лондонским преступлением. Она поступила по-своему, когда решила, что убийца — Мацумото, и она будет действовать по-своему, когда получит у него фоторобот, а Хэмпшир тем временем кишит преступниками, на которых никто не хочет обратить внимание…

— Ради бога, Барбара, ведь это она послала вас в Хэмпшир.

— И приказала возвращаться, прежде чем я там закончила. Уэбберли никогда бы этого не сделал. И вы бы этого не сделали. Даже мерзкий Стюарт этого бы не сделал. Она не права, не права, и… — Хейверс замолчала, как будто у нее кончились все слова. — Я хочу курить.

Она подхватила свои вещи и пошла к двери. Линли последовал за ней, обходя столики и встречая любопытные взгляды обедающих.

Он подумал, что все дело в логическом скачке, который сделала Хейверс. Просто она пришла к неверному выводу.

Выйдя на улицу, Барбара направилась к своей машине, которую оставила на дальнем краю стоянки, возле бензонасосов. Линли, припарковавшийся ближе к кафе, сел в «хили эллиот» и поехал за ней. Поравнялся с Барбарой. Та жадно курила и что-то бормотала себе под нос. Она взглянула на него и ускорила шаг.

— Хейверс, садитесь, — сказал Линли.

— Я лучше пойду.

— Не глупите. Садитесь. Это приказ.

— Я не подчиняюсь приказам.

— На этот раз подчинитесь, сержант. — Он увидел ее лицо, прочел в нем боль, заставлявшую ее вести себя так, и мягко сказал: — Барбара, пожалуйста, сядьте в машину.

Она посмотрела на него, а он — на нее. Наконец Барбара отшвырнула сигарету и села в машину. Линли ничего не стал говорить, пока не доехал до единственного тенистого места. Тень отбрасывал огромный грузовик, водитель которого, должно быть, обедал сейчас в кафе, только что покинутом ими.

— Эта машина, должно быть, обошлась вам в копеечку. Но почему, скажите на милость, здесь нет кондиционера?

— Ее сделали в тысяча девятьсот сорок восьмом году, Барбара.

— Глупое оправдание.

Барбара не смотрела ни на него, ни вперед, где в просветах между кустами виднелась трасса М-3, по которой в южном направлении неслись машины. Она смотрела в боковое окно, и Линли видел только ее затылок.

— Вы не должны сами стричь себе волосы, — сказал он Барбаре.

— Заткнитесь, — прошептала Барбара. — Вы говорите как она.

Повисла пауза. Линли поднял голову, посмотрел на безупречный потолок машины. Молиться ли ему о наставлении? Нет, сейчас он в нем не нуждался. Он знал, что должно быть сказано между ними. Это было Великое Непроизносимое, несколько месяцев управлявшее его жизнью. Линли не хотел говорить об этом. Он просто хотел идти дальше.

— Она была светом, Барбара, — тихо сказал он. — Вот что в ней было самым необыкновенным. У нее была… эта способность, составлявшая ее суть. Она несла с собой свет, вдохновляла тех, кто был рядом. Я не раз видел это. Так было с Саймоном, с ее сестрами, с ее родителями и, конечно, со мной.

Хейверс откашлялась. Она по-прежнему на него не смотрела.

— Барбара, вы верите, вы в самом деле поверили, что я так легко с этим расстался? Что мне так хочется выйти из пустоты — я признаю, мне отчаянно хочется оттуда выйти, — и поэтому я готов пойти по любой дороге, которая меня оттуда выведет? Неужели вы в это поверили?

Она не ответила. Но голова ее опустилась. Линли услышал какой-то тихий звук и понял, что он означает. Боже, как он это понимал!

— Не надо, Барбара. Перестаньте так волноваться. Научитесь доверять мне, потому что если вы не станете, то как я научусь доверять самому себе?

Она заплакала по-настоящему, и Линли знал, чего ей стоят эти слезы. Он молчал, да и говорить-то было нечего.

Прошло несколько минут, Барбара повернулась к нему.

— У меня, черт возьми, и платка-то нет.

Она зашарила вокруг себя по сиденью. Линли протянул ей свой платок. Барбара высморкалась.

— Спасибо. У вас всегда есть платок.

— Проклятие моего воспитания. Он даже отглажен.

— Я заметила, — сказала Барбара. — Хотя вряд ли вы сами его гладили.

— О нет, что вы!

— Само собой. Вы даже не знаете, как это делается.

— Что ж, признаю: глажение не входит в число моих талантов. Но если б я знал, где в моем доме утюг — слава богу, не знаю, — то, наверное, смог бы им воспользоваться. Выгладил бы что-нибудь простое, такое, как платок. Ну а что-то посложнее вряд ли бы осилил.

Барбара устало хихикнула, откинулась на спинку сиденья и покачала головой. Затем понемногу начала озираться, изучая салон автомобиля. «Хили эллиот» был рассчитан на четверых, и Барбара оглянулась назад.

— Я в первый раз в вашей новой машине.

— В первый из многих, надеюсь, если не попытаетесь закурить в ней.

— Я бы не осмелилась. Но обещать, что не буду есть, не могу. Рыба с жареной картошкой — у меня от этой еды так приятно в животе… ну вы понимаете. А это что такое? Легкое чтение?

Она перегнулась и взяла что-то с заднего сиденья. Линли увидел, что это журнал «Hello!», который ему дала Дебора Сент-Джеймс. Барбара перевела взгляд с журнала на Линли и склонила голову набок.

— Следите за светской жизнью? Не ожидала от вас этого. Может, почитываете, пока вам делают маникюр? Ну, понимаете, надо же чем-то заняться, пока вам ноготки обрабатывают!

— Это журнал Деборы, — сказал Линли. — Я хотел посмотреть на фотографии, сделанные во время открытия Портретной галереи.

— И?

— Там снято множество людей с бокалами шампанского. Все очень хорошо одеты.

— А! Стало быть, не моего круга.

Барбара стала листать журнал. Нашла страницы, где были помещены фотографии с открытия выставки.

— Верно, — сказала она, — с пивом здесь никого нет, а жаль. Потому что кружка доброго эля лучше, чем бокал… — Она крепче ухватилась за журнал и повернулась к Линли со словами: — Черт возьми!

— Что? — спросил он.

— Там был Фрейзер Чаплин, — сказала Барбара, — и на этой фотографии…

— В самом деле?

Линли вспомнил, почему лицо Фрейзера показалось ему знакомым. Вот оно что! Очевидно, он видел ирландца на одной из фотографий, запечатлевших открытие выставки. Потом он об этом совсем позабыл. Линли взглянул на журнал — Хейверс указывала на фотографию с Фрейзером. Смуглый брюнет стоял рядом с Сидни Сент-Джеймс.

— Еще одно доказательство того, что он был связан с Джемаймой, — сказал Линли, — и неважно, что он позирует рядом с Сидни.

— Нет-нет, — сказала Хейверс. — Я вам не Фрейзера показываю, а ее.

— Сидни?

— Да нет, не Сидни. Ее.

Хейверс ткнула пальцем в стоящую в толпе женщину, молодую, очень красивую блондинку. Какая-нибудь светская дама, подумал Линли. Жена или дочь спонсора галереи. Но Хейверс вывела его из этого заблуждения.

— Это Джина Диккенс, инспектор, — сказала Барбара и зачем-то добавила, хотя Линли на этот момент уже прекрасно знал, кто такая Джина Диккенс: — Она живет в Хэмпшире с Гордоном Джосси.

Многое было сказано не только о системе британского уголовного правосудия, но также и о суде, последовавшем за признаниями мальчиков. Были использованы такие определения этого преступления, как «варварское», «византийское», «архаичное» и «бесчеловечное», комментаторы в разных странах заняли противоположные позиции, некоторые из них страстно говорили о бесчеловечности и, не задумываясь о ее источнике, хотели, чтобы на нее ответили такой же бесчеловечностью (ссылаясь на Хаммурапи[76]), а другие с неменьшим пылом утверждали, что публичное пригвождение детей к столбу ничем не поможет, напротив, принесет им еще больший вред. Остается непреложным один факт: закон предусматривает ответственность детей за убийство начиная с десятилетнего возраста, а потому Майкла Спарго, Регги Арнольда и Йена Баркера должны были судить как взрослых. Потому они и предстали перед судом.

Важно также отметить, что в тех случаях, когда серьезное преступление совершается детьми, закон запрещает их лечение у психиатров и психологов до судебного разбирательства. Поскольку такие специалисты косвенно связаны с проведением расследования преступлений, осуществленных против детей, наблюдение ими обвиняемых строго ограничено. Специалисты должны выяснить только два момента: способен ли был ребенок на момент преступления отличить добро от зла и может ли такой ребенок отвечать за свои поступки.

Шестеро детских психиатров и три психолога осмотрели мальчиков. Интересно, что они пришли к одинаковым выводам: Майкл Спарго, Йен Баркер и Регги Арнольд были среднего и выше среднего уровня умственного развития, они отчетливо понимали разницу между тем, что правильно и неправильно, сознавали личную ответственность, хотя и пытались обвинить друг друга в пытках и смерти Джона Дрессера.

В той обстановке, что окружала расследование, похищение и убийство Джона Дрессера, какое еще заключение они могли сделать? Как уже было сказано, «кровь смывают кровью». Однако чудовищность того, что было совершено с Джоном Дрессером, требовала бесстрастного отношения от всех сторон, участвующих в расследовании, аресте и суде. Без такого подхода мы обречены впасть в невежество и поверить в то, что пытки и убийство детей детьми — нечто нормальное, хотя ни один разумный человек не может это принять.

Мы не должны прощать преступление или находить ему какое-то оправдание. Но чтобы предотвратить в дальнейшем нечто подобное, мы должны понять его причину. Однако, какая бы причина ни лежала в основании гнусного поведения трех мальчиков в тот страшный день, в суде о ней не говорили, потому что в том не было необходимости. Не дело полиции вникать в психологическое состояние мальчиков после ареста. Дело полиции — задержать их, отыскать доказательства, привлечь свидетелей и получить признание. Дело прокурора — добиться осуждения. А так как закон запретил до суда психиатрическую или психологическую помощь мальчикам, то о какой защите могла идти речь? Их адвокаты могли лишь попытаться перенести вину с одного мальчика на другого или оспорить в чем-то показания свидетелей и улики, представленные суду.

В конце концов, конечно же, ничто из этого не имело значения: тяжесть свидетельств, выдвинутых против трех мальчиков, сделала вердикт суда неотвратимым.

Дети, подвергавшиеся насилию, помнят об этом долгие годы. Тщательное изучение этого явления подтверждает такую истину, но на суде над Регги Арнольдом, Майклом Спарго и Йеном Баркером об этом не говорили. Да и не могли говорить, и причиной тому был не только закон, но и желание судебной расправы (назовем его «жаждой крови»). Кто-то должен был заплатить за то, что случилось с маленьким Джоном Дрессером. Суд безоговорочно признал вину мальчиков. И от судьи зависело выбрать наказание.

В отличие от многих социально продвинутых стран, в которых обвиненные в преступлениях дети передаются на попечение родителей, родных или приемных, либо в какие-то попечительские заведения, в Великобритании малолетних преступников помещают в специальные камеры, где их и держат до суда. Во время заседаний мальчиков привозили из разных камер в бронированных машинах, чтобы защитить их от толпы, собиравшейся возле здания Королевского суда. В суде мальчики сидели в огороженных отсеках, каждый со своим социальным работником. Вели они себя хорошо, хотя иногда и проявляли беспокойство. Регги Арнольду дали книжку с картинками, и он разглядывал их, когда ему становилось скучно. Другим мальчикам выдали блокноты и карандаши. Йен Баркер первую неделю держался стойко, но к концу второй недели то и дело принимался оглядывать зал суда, словно искал мать или бабушку. Майкл Спарго часто разговаривал со своим социальным работником, а та обнимала его и позволяла класть голову себе на плечо. Регги Арнольд плакал. Во время дачи показаний присяжные смотрели на обвиняемых. Хотя они и дали клятву, но не могли не спрашивать себя, в чем, собственно, состоит их долг в ситуации, которую они наблюдают.

Зачитывание обвинения заняло четыре часа. На вердикт ушло две недели.

Глава 28

Пони лежал на Милл-лейн, сразу за Берли. Он корчился на земле, у него были сломаны обе задние ноги, и он отчаянно пытался встать и убежать от толпы, собравшейся у машины, которая его сбила. Животное то и дело жутко вскрикивало, выгибало спину и молотило ногами.

Робби Хастингс остановился на узкой обочине, приказал Фрэнку оставаться на месте и вышел из машины. Его оглушил шум: стоны пони, разговоры, крики. Когда Роб приблизился, из толпы ему навстречу вышел мужчина в джинсах, футболке и веллингтонах. Джинсы были поношенные и порыжевшие на коленях.

Роб узнал его. Иногда они встречались в пабе «Голова королевы». Звали мужчину Билли Родин, он работал садовником в одном из больших домов на дороге. Роб не знал, в каком именно.

Когда пони снова застонал, Билли поморщился и показал большим пальцем на людей. Их было четверо — две пожилые пары. Одна женщина плакала, а другая повернулась к пони спиной и кусала руку.

— Американцы. Водитель растерялся, вот все и случилось.

— Поехал не по той стороне дороги?

— Примерно так. Навстречу им ехал другой автомобиль, и на повороте он не сбавил скорость. — Билли показал туда, откуда только что приехал Роб. — Напугал их. Они свернули направо, вместо того чтобы повернуть налево, потом попытались исправить положение, и там оказался пони. Я уж хотел их отругать, но… посмотри на них.

— Где другой автомобиль?

— Уехал.

— Номера запомнил?

— Не разглядел. Я был там. — Билли показал на один из кирпичных домов в пятидесяти ярдах от них.

Роб кивнул и пошел посмотреть на жеребца. Пони кричал от боли. К Робу подошел один из американцев. На нем были темные очки, футболка с логотипом, бермуды и сандалии.

— Ах, черт возьми, мне так жаль. Помочь вам поместить его в трейлер?

— Э? — спросил Роб.

— В трейлер. Может, если мы возьмем его за круп…

Роб сообразил: должно быть, мужчина думает, что он хочет погрузить бедное животное в трейлер и отвезти его к ветеринару. Он покачал головой:

— Придется его убить.

— А мы не можем?.. Поблизости нет ветеринарной службы? О черт! Черт! Этот человек говорил вам, что произошло? Тут был другой автомобиль, и я…

— Он мне рассказал.

Роб присел, чтобы поближе рассмотреть пони. Животное закатывало глаза, изо рта шла пена. Особенно было досадно, что это жеребец. Роб узнал его: этот пони, как и три других, только что был перевезен на его территорию — обслужить кобыл. Молодой жеребец со звездочкой на лбу. Он должен был прожить более двадцати лет.

— Послушайте, нам что, нужно оставаться здесь, пока вы… — заговорил американец. — Я просто хочу знать, потому что Кэт сильно расстроена, и если она увидит, как вы убиваете пони… Она у меня очень любит животных. Это уже испортило нам отпуск — не говоря о бампере машины, — а в Англию мы приехали всего три дня назад.

— Езжайте в деревню. — Роб рассказал мужчине, как туда добраться. — Дождитесь меня в «Голове королевы». Увидите паб, он справа. Думаю, вам надо позвонить по телефону — договориться насчет машины.

— Скажите, у нас будут большие неприятности? Могу я что-то с этим сделать?

— Вам ничего не будет. Это просто формальность…

Пони дико заржал. Это было похоже на стон.

— Сделайте что-нибудь, ну хоть что-нибудь! — закричала одна из женщин.

Американец кивнул:

— «Голова королевы». Хорошо. — Он обратился к своим товарищам: — Садимся. Поехали.

Они быстро очистили место, оставив Роба с пони и с Билли.

— Самая плохая часть работы, да? — спросил Билли. — Бедный тупица.

Роб не знал, к кому отнести его высказывание: к американцу, к пони или к нему самому.

— Слишком часто это случается, особенно летом, — сказал он.

— Моя помощь нужна?

Роб отказался. Он прикончит бедное животное и позвонит в администрацию, чтобы забрали тело.

— Тебе не нужно оставаться.

— Ну и ладно, — сказал Билли Родин и пошел к саду, из которого он сюда прибежал.

Оставшись с животным, Роб пошел к «лендроверу» за пистолетом. Два пони меньше чем за неделю, думал он. Для него наступила черная полоса. Обязанностью агистера была защита животных в лесу, особенно пони, но он не знал, как это делать, если люди не научились ценить их. Он не винил бедных глупых американцев. Возможно, не так быстро они и ехали. Места здесь красивые, и совсем нетрудно отвлечься на что-нибудь интересное, однако Роб подозревал, что, если бы не автомобиль, выскочивший на них, этого бы не случилось. Он снова приказал Фрэнку оставаться на месте, открыл дверь «лендровера» и потянулся за пистолетом.

Пистолет исчез. Роб тотчас это увидел и сначала подумал сдуру, что его украл один из американцев, поскольку те проезжали мимо его «лендровера» по пути в Берли. Потом Хастингс вспомнил о детях в Гритнаме, где он в лесу выгружал двух пони. От этого предположения у него внутри все перевернулось. Роб принялся лихорадочно обыскивать машину. Он всегда держал пистолет за водительским сиденьем, в специально замаскированной кобуре, однако теперь его там не оказалось. На пол пистолет не упал, не было его ни под водительским, ни под пассажирским сиденьем. Роб вспомнил, когда последний раз пользовался оружием. Это было в тот день, когда он встретился с двумя детективами из Скотленд-Ярда на обочине дороги, где лежал другой раненый пони. Роб быстро припомнил, что один из полицейских был чернокожий… уж не он ли, поскольку он черный… И тут Роб понял, какая чудовищная это мысль и что она говорит о нем самом, если он мог подумать такое. В этот момент он услышал новый крик пони и стук брыкающихся ног.

Роб схватил ружье. Господи, ну не хотел он делать это таким образом, однако выбора у него не было. Он зарядил ружье и пошел к бедному пони, и все это время он лихорадочно перебирал в мозгу события прошедших дней, вспоминал людей, приближавшихся к его «лендроверу».

Он должен был каждый вечер убирать из машины пистолет и ружье. Но его постоянно что-то отвлекало: Мередит, детективы из Скотленд-Ярда, его собственное посещение местной полиции, Гордон Джосси, Джина Диккенс… Когда он в последний раз убирал пистолет и ружье, как ему и было предписано? Сказать этого он не мог.

Единственное, в чем он был уверен, так это в том, что он должен найти пистолет.

Мередит Пауэлл стояла перед начальником, но не могла на него смотреть. Он был прав, а она не права, и альтернативы не было. Мередит не справлялась со своей работой. Она постоянно отвлекалась, по малейшему поводу выскакивала из офиса. Отрицать это она не могла, а потому только кивала. Такого унижения она еще никогда не чувствовала, даже в самые ужасные моменты в Лондоне, когда человек, которому она подарила свою любовь, оказался недостойным объектом ее женской фантазии, взращенной романами, кино и рекламой.

— Итак, я хочу видеть изменения к лучшему, — сказал в заключение мистер Хадсон. — Вы можете мне это обещать, Мередит?

Конечно, она могла. Он ждал от нее этого, и она пообещала. Мередит объяснила, что ее самая дорогая и старинная подруга убита в Лондоне и это выбило Мередит из колеи, но она постарается взять себя в руки.

— Да-да, мне очень жаль, — быстро сказал мистер Хадсон, словно уже знал о подробностях убийства, да он и в самом деле знал. — Да, это трагедия. Но жизнь продолжается, и мы не должны вести себя так, словно на нас обрушились стены.

Конечно, конечно. Он прав. Мередит просит прощения за то, что нанесла ущерб фирме «Гербер энд Хадсон», но она непременно исправится. Если мистер Хадсон хочет, чтобы она осталась после работы и наверстала упущенное время, то она сделает это, хотя дома у нее пятилетняя дочь и…

— В этом нет необходимости. — Мистер Хадсон чистил ногти ножом для открывания писем и делал это так усердно, что Мередит сделалось дурно. — Я хочу увидеть завтра за рабочим столом прежнюю Мередит.

Мередит поклялась, что так и будет, и поблагодарила мистера Хадсона за доверие.

Начальник отпустил ее, и Мередит вернулась на свое место. Рабочий день подошел к концу, и она могла бы идти домой. Но покидать офис сразу после выговора мистера Хадсона показалось ей неприличным. Мередит знала, что должна задержаться по меньшей мере на час. Ей следовало так поступить.

Именно этого ждал от нее Рэндал Хадсон.

Перед ней на столе лежала стопка телефонных сообщений, Мередит стала перебирать их в надежде найти подсказку. В сообщениях, конечно же, были имена и вопросы, и Мередит знала, что в этом надо бы разобраться, поскольку они имели отношение к дизайну, но у нее не лежала душа к этому занятию, она не могла сосредоточиться на работе. Перед ней стояли более важные вопросы, нежели цветовая гамма, которую она должна порекомендовать для рекламы местного книжного магазина, пожелавшего привлечь новых читателей.

Мередит отложила телефонные сообщения в сторону и принялась наводить порядок на столе. Приняв деловой вид, она отвечала на прощания коллег, уходивших с работы, однако мысли ее напоминали птичью стаю, кружащую над добычей: они взлетали и снова снижались. Только птицы эти кружили не над потенциальной едой, а над Джиной Диккенс, но при этом обнаруживали, что не могут приземлиться так, чтобы встать надежно и безопасно.

Ну а разве могло быть иначе? Каждый раз, когда дело касалось Джины, Мередит оказывалась обманутой.

Она припомнила все свои встречи с Джиной и поняла, что каждый раз вела себя как дура. Джина читала ее мысли так же легко, как Мередит — мысли дочери. У Мередит было не больше здравого смысла и хитрости, чем у пятилетнего ребенка, и Джине хватило десяти минут, чтобы разобраться в этом.

Джина поняла это в первый же день, когда Мередит испекла свой дурацкий торт и привезла его в дом Джемаймы. Джина сказала, что ничего не знает о Джемайме, и Мередит ей поверила. Она выслушала россказни Джины о программе для молодых девушек, попавших в трудную ситуацию, и опять поверила, поверила, что в тот самый день, когда умерла Джемайма, в Лондон ездил Гордон, а не сама Джина, что было бы куда вероятнее. Мередит поверила в то, что Гордон, а не сама Джина оставил синяки на ее теле. Все, что говорила Джина об отношениях между старшим суперинтендантом Уайтингом и Гордоном… Да если бы Джина сказала ей, что эти двое — сиамские близнецы с Марса, то Мередит и в это бы поверила!

Похоже, у нее оставался один выход. Мередит позвонила матери и сказала, что немного задержится, потому что ей нужно кое-куда заехать. Остановка эта по пути домой, так что пусть мама не беспокоится и поцелует за нее Кэмми.

Мередит села в машину и отправилась в Линдхерст, включив успокаивающую запись, чтобы та сопровождала ее на трассе А-31. Она повторяла певучие мантры, вселяющие в нее уверенность в ее человеческой ценности и в возможности перемен.

Час пик замедлил ее продвижение по Борнмутской дороге, ведущей к Линдхерсту. Светофоры на главной улице тоже не помогли, но Мередит обнаружила, что повторение мантр позволяет ей сосредоточиться, так что, когда она наконец подъехала к полицейскому отделению, нервы ее успокоились и она позволила себе надеяться, что ее требование незамедлительных действий будет услышано.

Мередит боялась, что ее выгонят. Она предполагала, что констебль в приемной узнает ее, закатит глаза и скажет, что со старшим суперинтендантом она в данный момент встретиться не может. Здесь, в конце концов, не забегаловка. У Закари Уайтинга есть дела поважнее, не станет же он встречаться с каждой истеричкой, которая к нему притащится.

Однако этого не случилось. Констебль попросил ее присесть и удалился минуты на три, не больше, а вернувшись, предложил Мередит последовать на ним, потому что, хотя старший суперинтендант Уайтинг и собрался уходить, но, услышав имя Мередит, вспомнил о ее прежнем визите — выходит, тогда она все-таки назвала свое имя — и просит ее в свой кабинет.

Мередит рассказала Уайтингу все. И даже поведала кое-что о Джине Диккенс. Самое главное она приберегла напоследок: то, что она узнала о Джине от нанятого в Рингвуде частного агента.

Уайтинг все время что-то записывал. Под конец он спросил, не та ли это Джина Диккенс, которая приходила вместе с Мередит в полицейское отделение Линдхерста с уликой, доказывающей, что Гордон Джосси был в Лондоне в тот самый день, когда убили его бывшую любовницу.

Мередит подтвердила. И поняла, как на все это посмотрел старший суперинтендант Уайтинг. Должно быть, он принял ее за чокнутую. Но у Мередит были причины копаться в прошлом Джины, потому что все, что рассказала ей Джина, с самого начала вызывало подозрения, и разве не важно, что теперь они знают, насколько лжива эта женщина? Джина даже солгала о нем и о Гордоне Джосси. Она сказала, что он — сам Уайтинг! — несколько раз приезжал к Гордону.

Вот как? Уайтинг нахмурился. Он заверил Мередит, что разберется, он лично займется этим делом. Уайтинг сказал, что не все так просто, надо будет копнуть поглубже, а поскольку доступ к расследованию у него намного шире, чем у частного агента, то Мередит может на него положиться.

— Но с ней вы что-нибудь сделаете? — спросила Мередит и даже заломила руки.

Уайтинг поспешил ее успокоить. Теперь ей не о чем волноваться. Уайтинг понимает, что ситуация назрела, поскольку к этому примешано убийство.

Мередит ушла. Она испытывала если не спокойствие, то некоторое облегчение. Мередит правильно поступила, указав на подозрительную Джину Диккенс. Теперь она чувствовала себя уже не такой глупой, соблазненной — другого слова и не подберешь — лживыми россказнями Джины.

Возле дома ее родителей в Кэднаме стоял незнакомый автомобиль. Мередит насторожилась. На миг она подумала о возможности, которую постоянно держала в уме и ненавидела себя за это: что это насчет Кэмми, что приехал отец ее дочери. Такого никогда не бывало, но Мередит еще не научилась управлять своим мозгом, и он реагировал на малейшую провокацию.

В доме она с удивлением увидела своего частного агента из Рингвуда. Женщина сидела за кухонным столом с чашкой чая и тарелкой печенья «Инжир Ньютона».[77] На коленях у нее пристроилась Кэмми, и Мишель Догерти ей читала. Это была не детская книжка, потому что Кэмми ничуть не интересовалась историями о слонах, мальчиках, девочках, щенках и кроликах. Агент читала дочери Мередит биографию Пласидо Доминго, книгу, на покупке которой настояла Кэмми, когда увидела ее в магазине в Рингвуде и узнала на обложке одного из своих любимых теноров.

Мать Мередит стояла возле плиты, она готовила для Кэмми рыбные палочки с жареным картофелем.

— У нас гостья, детка, — сказала мать, будто Мередит сама не видела, и обратилась к Кэмми: — Ну а сейчас довольно. Поставь Пласидо на полку, будь умницей. После ванны мы с тобой еще почитаем.

— Но, бабушка…

— Камилла! — строго произнесла Мередит.

Кэмми скорчила гримасу, однако соскользнула с колен Мишель Догерти и, театрально волоча ноги, потащилась в гостиную.

Мишель Догерти взглянула в сторону плиты. Мередит поддерживала светский разговор, пока мать готовила еду. И в самом деле, она ведь не знала, сказала ли Мишель ее матери о том, чем она занимается, поэтому Мередит решила подождать и посмотреть, чем закончится этот неожиданный визит.

К сожалению, Джанет Пауэлл не торопилась. Вероятно, ей тоже хотелось узнать, зачем незнакомка явилась к ее дочери. Пока Джанет готовила, они исчерпали все темы. Ничего не оставалось, кроме как предложить Мишель Догерти посмотреть на задний сад, который разбила Мередит. Мишель с готовностью согласилась. Джанет Пауэлл посмотрела на дочь, и в ее взгляде Мередит прочла: «Все равно я у тебя все выпытаю».

Слава богу, в саду было на что полюбоваться. Родители Мередит ухаживали за розами, и сейчас они были в полном цвету. Поскольку Пауэллы настояли на сорте, который отличался ароматом, а не просто окраской, то запах кружил голову, и невозможно было не заметить его и не оценить. Мишель Догерти заметила и оценила, а потом взяла Мередит под руку и отвела ее подальше от дома.

— Я не могла вам позвонить, — сказала она.

— Как вы узнали мой адрес? Я не говорила вам, где…

— Моя дорогая, вы наняли меня, потому что я частный детектив. Неужели вы думаете, что мне трудно найти человека, который не боится, что его найдут?

Ну конечно, сообразила Мередит, она ведь не скрывается. И немедленно вспомнила о человеке, который скрывается. Или задумал что-то еще.

— Вы узнали?..

Она не договорила, ожидая, что Мишель закончит за нее эту мысль.

— Это опасно, — сказала Догерти. — Вот почему я не могла вам позвонить. Я не доверяю телефону в своем офисе, а мобильники так же опасны. Послушайте, моя милая. Когда вы ушли, я продолжила свое расследование. Начала с другого имени. Гордон Джосси.

Мередит почувствовала, как по рукам побежали мурашки, словно к ней кто-то прикоснулся из преисподней.

— Вы что-то обнаружили, — пробормотала она. — Я так и знала.

— Дело не в этом. — Мишель оглянулась, словно ожидая, что кто-то перескочит через кирпичную стену и, топча розы, набросится на нее. — Дело не в этом.

— Может, вы что-то узнали о Джине Диккенс?

— И это не то. Ко мне приходил коп, моя дорогая. Джентльмен по имени Уайтинг. Он очень ясно дал мне понять, что лишит меня лицензии, если я стану вникать в прошлое человека по имени Гордон Джосси. «Это все под контролем» — так он сказал.

— Слава богу! — выдохнула Мередит.

— Что вы хотите сказать? — нахмурилась Мишель Догерти.

— Я заезжала к нему по пути домой. К старшему суперинтенданту Уайтингу. Рассказала ему то, что вы обнаружили о Джине Диккенс. А о Гордоне я еще раньше сказала, до того как обратилась к вам. Я пыталась заинтересовать его тем, что происходит, но…

— Вы меня не понимаете, моя милая, — сказала Мишель Догерти. — Старший суперинтендант Уайтинг приходил ко мне утром, вскоре после того как вы от меня ушли. Я начала свои поиски, но далеко не ушла. Я даже не звонила в местное отделение полиции. И вообще в полицию не звонила. Может, это вы позвонили ему и сказали, что я занимаюсь расследованием? До того, как вы к нему пришли?

Мередит покачала головой. Ей стало нехорошо.

Мишель понизила голос.

— Теперь понимаете, что это значит?

Мередит понятия не имела, что это значит, но ей не хотелось в этом признаться.

— Вы только начали расследование, и он к вам пришел? А что это значит?

— Это значит, что я заглянула в государственную базу данных. Это значит, что имя Гордона Джосси в базе данных включает сигнал тревоги. Поэтому старший суперинтендант и примчался в мое агентство. Это значит, что здесь есть нечто более важное, чем кажется на первый взгляд. Это значит, что больше я ничем не смогу вам помочь.

Барбара Хейверс поехала прямо во владения Гордона Джосси, прибыла туда уже к вечеру, и звонок от Изабеллы Ардери ей не помешал, за что она горячо поблагодарила свои счастливые звезды. Она лишь надеялась, что инспектор Линли замолвит за нее словечко суперинтенданту, когда станет известно, что Барбара Хейверс умчалась в Хэмпшир. Если он этого не сделает, она пропала.

Машин возле дома не было. Барбара припарковалась и постучала в дверь черного хода, хотя и понимала, что дома никого нет. Неважно, подумала она. Зато у нее есть время как следует оглядеться. Она пошла к сараю и потрогала раздвижную дверь — та была не заперта. Барбара оставила ее открытой, чтобы в помещение поступал свет.

Внутри было прохладно, пахло плесенью, камнем и пылью. Первым, что бросилось ей в глаза, был старый автомобиль, окрашенный в два цвета по моде пятидесятых годов. Машина находилась в отличном состоянии, казалось, что в сарай каждый день кто-то приходит и стирает с нее пыль. Барбара подошла поближе. «Фигаро», прочитала она. Итальянская? Инспектор Линли сразу бы узнал, он ведь в этом отлично разбирается. Сама она никогда такой машины не видела. Автомобиль не был заперт, поэтому Барбара тщательно осмотрела его — и под сиденья заглянула, и в бардачок нос сунула, — но ничего интересного не увидела.

«Фигаро» был поставлен к торцевой стене сарая, так что можно было спокойно осмотреть остальное помещение. Здесь стояли открытые ящики, и в них лежали рабочие инструменты Гордона Джосси. Барбара принялась их осматривать.

Крюков здесь было много. Неудивительно: кровельщику без них не обойтись. Не составило труда понять и как их использовали. Главное —согнутая часть, она обхватывала пучок камышей и удерживала их на месте. Заостренный конец вонзался в балки снизу. Так же просто она поняла, как воспользовались крюком при убийстве. Согнутая часть послужила в качестве ручки, а заостренный конец убил жертву.

Барбаре показалось интересным то, что крюки, которыми работал Джосси, были разными. В трех из всех деревянных ящиков, стоящих в сарае, лежали крюки, и они немного отличались. Разными были заостренные части инструмента: каждый конец был срезан по-своему. В одном ящике срез был диагональный. В другом ящике лежали крюки, которые кузнец во время работы четырежды переворачивал и вынимал из огня. В третьем ящике конец крюка был сделан более гладким, этого результата добивались путем прокатывания раскаленного железа. Способ получения заостренного конца, похоже, был чем-то вроде автографа кузнеца. Тот факт, что в двадцать первом веке инструменты изготавливаются вручную, был удивительным для горожанки вроде Барбары. Она смотрела на эти железяки, и ей казалось, что машина времени перенесла ее в другое столетие. Но потом она сообразила, что и камышовые крыши выглядят не менее диковинно.

Нужно позвонить Уинстону. В этот час он наверняка сидит в оперативном штабе, хорошо бы он взглянул на снимок с орудием убийства и сказал ей, как выглядит заостренный конец. Приговор убийце Джемаймы он не выпишет, но, по крайней мере, даст знать, похожи ли крюки Джосси на тот, что убил его бывшую любовницу.

Барбара направилась к выходу — взять из машины мобильник. Снаружи послышался звук подъезжающего автомобиля, быстро хлопнула дверь, залаяла собака. Похоже, домой с работы вернулся Гордон Джосси. Он не обрадуется, увидев ее выходящей из сарая.

В этом она была права. Джосси быстро приблизился, и, несмотря на бейсболку, затенявшую часть его лица, Барбара поняла по раскрасневшимся щекам Джосси, что он рассержен.

— Что, черт возьми, вы здесь делаете?

— У вас тут отличный набор крюков, — ответила Барбара. — Где вы их берете?

— Какая вам разница?

— Удивительно, что их до сих пор делают вручную. И это видно. Странно, что сюда еще не пришла промышленная революция. Разве вы не можете покупать их в Китае или где-нибудь еще? Например, в Индии? Кто-то должен пустить это дело на поток.

Золотистый ретривер, абсолютно бесполезный в качестве сторожевого пса, видимо, узнал ее с прежнего визита. Собака подпрыгнула и лизнула ее в щеку. Барбара потрепала ее по голове.

— Тесс! — прикрикнул Джосси. — Не смей! Уйди!

— Ничего страшного, — сказала Барбара. — Обычно я предпочитаю кобелей, но и суки тоже бывают очень милыми.

— Вы мне не ответили, — напомнил ей Джосси.

— Что ж, мы квиты. Вы мне тоже не ответили. Почему у вас крюки сделаны вручную?

— Потому что остальные — дрянь, а я не работаю с дрянью. Я привык гордиться своей работой.

— В этом мы с вами похожи.

— Чего вы хотите? — сердито спросил он.

— У кого вы их покупаете? У кого-то местного?

— Одни у местного. Остальные — в Корнуолле и Норфолке. Одного поставщика недостаточно.

— Почему?

— Это же ясно. Крюков нужно много, нельзя, чтобы посреди работы они у вас кончились. Вы объясните мне, почему мы разговариваем о крюках?

— Я подумываю о смене карьеры.

Барбара пошла к своей машине, взяла сумку, вынула сигареты и спросила:

— Не возражаете?

Предложила Джосси, но он отказался.

Барбара зажгла сигарету и посмотрела на Гордона. Все эти действия давали ей время подумать, почему он задает ей эти вопросы. Либо он очень умен, либо здесь что-то другое. Возможно, он невиновен в этом преступлении. Но она достаточно насмотрелась на преступников, чтобы знать: преступники потому и преступники, что успешны в своем криминальном деле. Общаться с такими людьми все равно что танцевать на балу девятнадцатого века в драме, которые так любят показывать по телевидению: не знаешь, как делать правильные па и в каком порядке.

— Где ваша подруга? — спросила Барбара.

— Понятия не имею.

— Покинула вас?

— Я этого не говорил. Сами видите, что ее машины здесь нет, стало быть…

— А машина Джемаймы здесь. В сарае.

— Она ее тут оставила.

— Почему?

— Откуда я знаю? Думаю, она собиралась вернуться за ней, после того как устроится на новом месте или когда найдет для машины гараж. Она мне не говорила, а я не спрашивал.

— Почему?

— Какая, в конце концов, разница? Чего вы хотите? Почему вы здесь?

Он оглянулся по сторонам, словно предполагал, что, оглядев пространство между сараем и загонами, поймет, что у нее на уме.

Собака почувствовала его напряжение и начала бегать, поглядывая на хозяина и Барбару, потом тявкнула и направилась к задней двери дома.

— Думаю, ваша собака хочет есть, — сказала Барбара.

— Я знаю, как ухаживать за собакой, — огрызнулся Джосси.

Он пошел в дом. Барбара воспользовалась этой возможностью, чтобы взять из машины журнал, который дал ей Линли. Она свернула журнал в трубку и тоже вошла в дом.

Джосси был в кухне. Собака жадно ела из миски сухой корм. Джосси стоял у раковины, глядя в окно. Отсюда был виден его пикап, машина Барбары и западный загон. Барбара вдруг заметила, что животных в загоне нет.

— Куда подевались ваши лошади? — спросила она.

— Пони, — поправил ее Джосси.

— А что, есть разница?

— Думаю, они вернулись в лес. Меня здесь не было, когда он их увез.

— Кто?

— Роб Хастингс. Он сказал, что приедет за ними. Теперь их нет. Думаю, он отвез их в лес, потому что сами бы они из загона не выбрались.

— Почему вы их здесь держали?

Джосси повернулся к ней.

— Пресс-конференция премьер-министра закончена.

Впервые она услышала в его голосе угрозу. За внешним фасадом Барбара увидела намек на подлинного человека, которого Гордон до сих пор скрывал. Она подумала, что вряд ли он прикончит ее здесь, в кухне, поэтому подошла к раковине, сбросила в нее сигаретный пепел и сказала:

— Сядьте, мистер Джосси. Мне нужно вам кое-что показать.

Его лицо стало суровым. Барбаре показалось, что он откажется, однако он прошел к столу и опустился на стул. До сих пор он не снимал бейсболку и очки, но сейчас сделал это.

— Что, — сказал он.

В этом слове не было вопроса. Голос был страшно усталым.

Барбара раскрыла журнал, нашла страницы со светскими фотографиями и положила перед ним. При этом она ничего не сказала.

Гордон взглянул на фотографии, а потом на Барбару.

— Что? — спросил он еще раз. — Шикарные люди пьют шампанское. Какое мне до них дело?

— Посмотрите повнимательнее, мистер Джосси. Это открытие фотовыставки в Портретной галерее. Думаю, вы знаете, о какой выставке я говорю.

Джосси снова посмотрел. Барбара видела, что он обратил внимание на Джемайму, позировавшую с Деборой Сент-Джеймс, но Барбаре не это было нужно. Она показала ему на снимок с Джиной Диккенс.

— Мы оба знаем, кто это такая, не правда ли, мистер Джосси? — спросила Барбара.

Джосси молчал. Она видела, что он сглотнул, но это была единственная его реакция. Он не поднял глаз и не пошевелился. Она посмотрела на его висок, но не заметила биения пульса. Не то, чего она ожидала. Надо будет немного его подтолкнуть.

— Лично я верю в совпадения, — сказала Барбара. — Или в синхронность. Или как это еще назвать. Такие вещи случаются, в этом нет сомнений. Но вряд ли было совпадением то, что Джина Диккенс оказалась на открытии выставки в Портретной галерее. Получается, что сюда она приехала не без причины. Как думаете, что это за причина?

Он не ответил, но Барбара знала, что мозг у него лихорадочно работает.

— Возможно, она увлекается фотографией, — продолжила Барбара. — Это вполне вероятно. Я и сама к ней неравнодушна. Возможно, она шла мимо и подумала, что стоит зайти, выпить бокал шипучки и перехватить бутерброд. Это я тоже допускаю. Но есть и другая причина, и мне кажется, вы ее знаете, мистер Джосси.

— Нет.

Голос его слегка охрип. «Что ж, это хорошо», — подумала Барбара.

— Да, — возразила она. — Возможно, у нее была причина приехать сюда. Возможно, она знала Джемайму Хастингс.

— Нет.

— Она не знала? Или вы верите в то, что она не знала?

Гордон молчал.

Барбара вынула визитку, написала на оборотной стороне номер своего мобильного телефона и подвинула ее к нему.

— Я хочу поговорить с Джиной, — сказала она. — Позвоните мне, когда она вернется домой.

Глава 29

Изабелла пробыла в больнице Святого Фомы чуть ли не весь день, добывая информацию из поврежденных каналов мозга Юкио Мацумото. В этот процесс вмешивалась адвокат, и тогда Изабелла отделывалась обещаниями, которых не имела права давать. В результате к концу дня у нее были два фоторобота и несвязный сценарий того, что произошло на кладбище Абни-Парк. На мобильник Изабеллы пришло двенадцать голосовых сообщений.

Трижды звонили из офиса Хильера, и это было плохо. Из конторы Стивенсона Дикона поступило два звонка, и в этом тоже не было ничего хорошего. Изабелла пропустила эти пять сообщений плюс два от Доротеи Харриман и одно от бывшего супруга. Остались сообщения от Джона Стюарта, Томаса Линли и Барбары Хейверс. Сначала она выслушала Линли. Он звонил дважды. Один раз доложил о Британском музее, второе сообщение касалось Барбары Хейверс. Хотя Изабелла и обратила внимание, что звук интеллигентного баритона вызвал у нее приятные ощущения, к самим сообщениям она отнеслась не слишком внимательно. Изабелла чувствовала — и это не имело отношения к тому, что она услышала, — что ее внутренностям хочется выйти наружу, и хотя она отлично знала, как легко можно успокоить желудок и нервы, все же решила не применять испытанное средство.

Она вернулась на Виктория-стрит. По пути позвонила Доротее Харриман и приказала ей собрать команду в оперативном штабе. Харриман попыталась напомнить ей о Хильере — Изабелла знала, что так и будет, — однако получила следующий ответ: «Да-да, знаю. Он мне уже звонил. Но есть кое-что поважнее». Она отключила телефон, прежде чем Харриман сказала ей очевидное: важнее всего для помощника комиссара желания сэра Дэвида. Что ж, сейчас это не имело значения. Ее ждала встреча с командой, и это было для нее на первом месте.

Когда Изабелла приехала, все уже собрались.

— Так, — сказала она, войдя в комнату, — у нас есть фотороботы двух людей, бывших на кладбище. Их видел Юкио Мацумото. Доротея размножит их на ксероксе, так что у каждого будет по экземпляру.

Она пересказала им показания Мацумото о том, что делала Джемайма в тот день на кладбище, о двух мужчинах, которых он видел, и о том, где он их видел, о попытке Юкио помочь Джемайме, когда он нашел ее раненной в церковной пристройке.

— Очевидно, рана стала еще глубже, когда он вытащил орудие, — сказала Изабелла. — Она все равно бы умерла, но после того, как он выдернул крюк, все случилось быстрее. Мацумото при этом весь испачкался кровью.

— А как же его волосы в руке жертвы? — спросил Филипп Хейл.

— Он не помнит, чтобы она за него хваталась, но, возможно, это произошло.

— А что, если он лжет? — спросил Джон Стюарт.

— Я с ним говорила…

— К черту разговоры. — Стюарт швырнул на свой стол скомканный бумажный комок. — Почему он не позвонил в полицию? Не обратился за помощью?

— Он — параноидальный шизофреник, — сказала Изабелла. — Вряд ли мы можем ждать от него рационального поведения.

— Но можем ли мы ждать от него нормальных фотороботов?

Изабелла отметила беспокойство людей, собравшихся в комнате. Тон Стюарта, как и всегда, граничил с издевкой. Надо будет с ним разобраться.

В комнату вошла Харриман со стопкой размноженных фотороботов в руке. Доротея шепнула Изабелле, что от Хильера снова звонили. Должно быть, им стало известно, что исполняющая обязанности суперинтенданта Ардери уже приехала. Не могла бы она?..

Изабелла сказала, что она проводит собрание. Пусть Харриман передаст помощнику комиссара, что она придет, когда освободится.

Доротея готова была сказать, что это сумасшествие, однако удержалась и вышла из комнаты на своих невероятно высоких каблуках.

Изабелла раздала фотороботы. Она заранее предполагала, какова будет реакция детективов на то, что ей удалось узнать от Юкио Мацумото, поэтому пустилась в объяснения:

— У нас есть двое мужчин. Одного из них наша жертва встретила рядом с часовней, на лужайке. Похоже, она дожидалась его на каменной скамье. Они какое-то время разговаривали. Потом он ушел, и она осталась живой и невредимой. Мацумото говорит, что после беседы с этим человеком Джемайме кто-то позвонил. После этого она встала и пошла к часовне, и Юкио ее больше не видел. Когда с той стороны, из которой скрылась Джемайма, вышел другой человек, Юкио решил посмотреть, где она. Только тогда он заметил пристройку и обнаружил в ней тело. Что у нас с базовыми станциями мобильной связи, Джон? Если мы сможем определить, откуда был сделан последний звонок…

— Господи! Эти фотороботы…

— Погодите! — перебила его Изабелла.

Это опять был Джон Стюарт — вместо того чтобы ответить на ее вопрос, он продолжал гнуть свою линию, — но по выражению лица Уинстона Нкаты было понятно, что и он хочет высказаться. Филипп Хейл беспокойно шевелился, а Линли стоял возле стендов со снимками и смотрел на что-то. Возможно, не хотел показывать выражение своего лица. Изабелла не сомневалась, что он встревожен. Фотороботы были почти бесполезны, но она не собиралась это обсуждать.

— Второй человек — брюнет. Все трое подозреваемых — брюнеты: Фрейзер Чаплин, Эббот Лангер и Паоло ди Фацио.

— У всех у них алиби, — вмешался Стюарт. — Чаплин был дома, это подтверждено миссис Макхаггис. Ди Фацио трудился на рынке за своим прилавком, подтверждено другими торговцами, его там видели триста человек. Лангер прогуливал собак в парке, подтверждено его учениками.

— Никто его там не видел, Джон, — возразила Изабелла. — Поэтому мы не можем доверять этим алиби. Один из этих парней всадил крюк в шею девушки, и мы должны поймать его. Ясно?

— Что до крюка… — заговорил Уинстон Нката.

— Погодите, Уинстон. — Изабелла продолжила высказывать свои соображения: — Не будем забывать то, что нам известно о звонках на мобильник жертвы. В день смерти она трижды позвонила Чаплину и один раз Лангеру. Приняла один звонок от Гордона Джосси, один от Чаплина и один от Джейсона Друтера — это ее коллега из табачной лавки, — все это в тот день и в то время, которое нас интересует. После ее смерти на мобильник поступали сообщения от ее брата, от Джейсона Друтера, от Паоло ди Фацио и от медиума Иоланды. Но ни Эббот Лангер, ни Фрейзер Чаплин не звонили, а они оба подходят под описание человека, которого видели уходящим с места преступления. Я хочу еще раз опросить соседей. Нужно показать фотороботы в каждом доме. Нужно еще раз посмотреть записи видеокамер и обратить внимание, не попадется ли в поле зрения мотороллер «веспа» цвета лайма с рекламой тоника «Дрэгонфлай». Надо обойти все дома — Филипп, это за вами. Уинстон, вы будете просматривать записи видеокамер. Джон, вы…

— Черт возьми, это же глупо! — воскликнул Джон Стюарт. — Эти дурацкие фотороботы абсолютно бесполезны. Вы только посмотрите на них! По-вашему, в них есть хоть одна отличительная черта? Черный парень похож на злодея из телевизионной драмы, а тот, что в бейсболке и очках, вполне может оказаться бабой. Неужели вы верите, что этот узкоглазый…

— Довольно, инспектор.

— Нет, не довольно. Мы бы его арестовали, если бы по вашей милости он не попал под машину, а он еще к тому же и убийцей не оказался. Вы с самого начала завели дело не туда. Вы…

— Утихомирься, Джон. — Это сказал не кто-нибудь, а Филипп Хейл, а Уинстон Нката его поддержал:

— Помолчи, приятель.

— Ну а вы-то хоть подумайте, что происходит, — ответил Стюарт. — Ходите на цыпочках и выслушиваете сумасшедшие идеи этой женщины, словно мы поклялись в верности этому ничтожеству!

— О господи, Джон… — выдохнул Хейл.

— Ты, свинья! — закричала женщина-констебль.

— Да ты не узнаешь убийцу, если он в тебя вставит! — ответил ей Стюарт.

Поднялся шум. Кроме Изабеллы, в комнате было пять молодых женщин — три констебля и две машинистки. Женщина-констебль взлетела со стула, словно ракета, а одна машинистка швырнула в Стюарта кофейную чашку. Джон набросился на нее. Филипп Хейл стал его удерживать. Стюарт замахнулся на Хейла. Нката перехватил его руку, и Стюарт развернулся к Уинстону.

— Ты, поганый ниг…

Нката ударил его в лицо. Удар был крепкий, быстрый и звонкий. Голова Стюарта запрокинулась назад.

— Когда я говорю «помолчи», то не шучу, — сказал ему Нката. — Сядь, заткни пасть, веди себя как положено и радуйся, что я не сломал тебе нос.

— Отличный удар, Уинни! — похвалил кто-то.

— Хватит, я всем говорю! — прикрикнула Изабелла.

Она заметила, что Линли, стоя возле стендов, наблюдает за ней. Он не шевельнулся, и она была ему за это благодарна. Только его вмешательства ей и не хватало. Довольно было уже того, что Хейлу и Нкате пришлось приструнить Стюарта, хотя это было ее задачей.

— Ступайте в мой кабинет, — приказала Изабелла Стюарту. — И ждите меня там. — Она молчала, пока Стюарт не вышел из комнаты, и только тогда спросила: — Что у нас есть еще?

Оказалось, что у Джемаймы Хастингс были золотая монета (в ее вещах не обнаруженная) и камень римского происхождения. Барбара Хейверс узнала орудие убийства и…

— Где сержант Хейверс? — спросила Изабелла, впервые сообразив, что неряшливой женщины нет в комнате. — Почему она не здесь?

Наступило молчание.

— Она уехала в Хэмпшир, шеф, — вымолвил наконец Нката.

Изабелла почувствовала, что лицо ее окаменело.

— В Хэмпшир, — повторила она, не зная, что ответить в сложившейся ситуации.

— Орудие убийства — крюк. Мы с Барб видели такие в Хэмпшире. Это инструмент кровельщика. Там мы говорили с двумя кровельщиками, и Барб подумала…

— Спасибо, — сказала Изабелла.

— Интересно то, что эти крюки изготавливают кузнецы, — продолжал Нката. — Роб Хастингс учился кузнечному делу, и поскольку…

— Я уже сказала, Уинстон, спасибо.

В комнате наступило молчание. В оперативный штаб доносились звонки из других помещений. Тишина сделалась для всех нежелательным напоминанием того, что собрание вышло из-под контроля. Когда заговорил Томас Линли, все поняли, что он выступил в защиту Барбары Хейверс.

— Она выявила еще одну связь, шеф: Ринго Хит, Закари Уайтинг и Гордон Джосси.

— А как вы об этом узнали?

— Я говорил с ней, когда она ехала в Хэмпшир.

— Она вам звонила?

— Это я ей звонил. Мне удалось перехватить ее, когда она остановилась у бензоколонки. Но главное — это…

— За расследование отвечаете не вы, инспектор Линли.

— Я понимаю.

— Но вы, должно быть, понимаете и то, что нарушили правила и поощрили сержанта Хейверс, вместо того чтобы заставить ее вернуться в Лондон. Так?

Линли молчал. Изабелла смотрела ему в глаза. В комнате снова стало очень тихо. «Господи, — подумала она. — Сначала Стюарт, а теперь и Линли. Хейверс укатила в Хэмпшир. Нката ввязался в рукоприкладство с другим офицером».

— Я это понимаю, — осторожно сказал Линли. — Но в деле выявилась еще одна связь, и, думаю, вы согласитесь, что ее нужно рассмотреть.

— Что за связь?

Линли рассказал ей о журнале, о фотографиях, сделанных в Портретной галерее. Он пояснил, что на этих фотографиях есть Фрейзер Чаплин, а на заднем плане — Джина Диккенс.

— Я счел за лучшее позволить ей поехать в Хэмпшир. По крайней мере, она может показать снимки Джосси, Ринго Хиту и Уайтингу. Надо будет показать их и Мацумото. Но, зная Барбару, я уверен, что ей удастся сделать больше этого.

— В самом деле? — сказала Изабелла. — Благодарю, инспектор. Я побеседую с ней позже. — Она посмотрела на остальных сотрудников и прочитала на их лицах неловкость, выраженную в той или иной степени. — У вас у всех есть задания на завтра. Поговорим во второй половине дня.

Изабелла вышла из комнаты. По пути в кабинет она услышала, что Линли зовет ее, но отмахнулась.

— Мне нужно поговорить со Стюартом, — сказала она, — а потом с Хильером. И это, можете мне поверить, все, с чем я сегодня могу разобраться.

Изабелла круто развернулась, прежде чем он успел ответить. Не успела она подойти к двери своего кабинета, как Доротея Харриман сказала ей, что помощник комиссара позвонил лично — она сделала ударение на слове «лично», подчеркивая срочность сообщения, — и предоставил суперинтенданту выбор: либо она к нему придет, либо он сам к ней пожалует.

— Я позволила себе смелость… — красноречиво заметила Доротея. — Потому что, со всем уважением, детектив-суперинтендант Ардери, вы же не захотите, чтобы помощник комиссара пришел…

— Скажите ему, что я иду.

Джон Стюарт может подождать, решила Изабелла. Чем-то закончится ее день? Скоро она узнает.

Главное — продержаться час или два. Изабелла сказала себе, что она на это способна. Ей не нужно подкреплять себя ради шестидесяти минут в Ярде. Да, ей хочется, но она в этом не нуждается. Хотение и нужда — разные вещи.

В приемной Джуди Макинтош сказала, что Изабелла может сразу войти. Помощник комиссара ожидает ее, но, может, она хочет чаю или кофе? Изабелла попросила чаю с молоком и сахаром. Подумала, что способность выпить его, взяв чашку твердыми руками, докажет Хильеру, что она удерживает ситуацию под контролем.

Помощник комиссара сидел за рабочим столом. Он кивнул Изабелле на стол для переговоров и сказал, что придется подождать Стивенсона Дикона. Сам тоже перешел к этому столу. В руке у него было несколько листочков бумаги с телефонными сообщениями, которые он положил перед собой на стол и сделал вид, что изучает. Прошло две минуты напряженного молчания. Дверь кабинета открылась, и вошла Джуди Макинтош с чаем для Изабеллы. Она принесла чашку, блюдце, молочник, сахарницу и ложку из нержавеющей стали. С этим ей труднее будет справиться, чем с пластиковой посудой. Такая чашка загремит на блюдце, когда она ее поднимет, и выдаст ее волнение. Очень умно, подумала Изабелла.

— Пейте, пожалуйста, — сказал ей Хильер.

Изабелла подумала, что, наверное, именно таким тоном Сократу предложили чашу с цикутой.

Изабелла подлила молока, а сахар класть не стала. Это потребует от нее ловкого обращения с ложкой, а Изабелла не была уверена, что с этим справится. Тем не менее она размешала молоко в чашке, и звук стали, стучащей о фарфор, показался ей оглушающим. Она не осмелилась поднести чашку к губам, положила ложку на блюдце и стала ждать.

Не прошло и пяти минут, как к ним присоединился Стивенсон Дикон, хотя Изабелле показалось, что времени прошло гораздо больше. Дикон кивнул ей, уселся на стул, положив перед собой бумажную папку, и пригладил свои жидкие, мышиного цвета волосы.

— Итак, — сказал он, устремив на нее взгляд, — мы стоим перед проблемой, суперинтендант Ардери.

Эта проблема состояла из двух частей, и глава пресс-бюро без дальнейших проволочек пролил на них свет. Первая часть относилась к неправомочным действиям, вторая — к результатам этих неправомочных действий. И то и другое наносило урон Скотленд-Ярду.

«Нанесение урона Скотленд-Ярду» не имело ничего общего с реальным уроном — это Изабелла быстро поняла. Полиция не потеряла власть над криминальным элементом. Урон Скотленд-Ярду означал урон имиджу Скотленд-Ярда, а всякий раз, когда имидж Скотленд-Ярда подвергался осквернению, в этом была повинна пресса.

В данном случае пресса сообщила то, что ей удалось узнать от Зейнаб Борн. Миссис Борн рассказала о сделке, предложенной суперинтендантом Изабеллой Ардери в больнице Святого Фомы. Ардери потребовала доступ в палату к Юкио Мацумото в обмен на признание лондонской полицией своей вины в погоне за японцем, в результате чего и произошел несчастный случай. Последний номер «Ивнинг стандард» вышел с этим рассказом, но, к несчастью, газета опубликовала лишь половину истории, а именно признание вины. «Скотленд-Ярд признает правонарушение» — вот как выразилась газета, и под этой фразой были напечатаны фотографии с места несчастного случая и с пресс-конференции, где адвокат сделала это заявление; там же была помещена фотография Хиро Мацумото с виолончелью, словно жертвой несчастного случая стал он, а не его брат.

Скотленд-Ярд признал свою вину в страшных увечьях, от которых Юкио Мацумото героически пытается оправиться, сказала миссис Борн. Она считает, что Ярд должен выплатить Мацумото денежную компенсацию. Все они должны благодарить Бога за то, что за бедным человеком не погнались вооруженные офицеры. Если бы полиция применила оружие, то, несомненно, сейчас Мацумото уже готовили бы к похоронам.

Изабелла подумала, что настоящая причина, почему она сидит сейчас вместе со Стивенсоном Диконом в кабинете помощника комиссара, — это денежная компенсация, о которой упомянула Зейнаб Борн. Она лихорадочно припомнила свой разговор с Зейнаб — он состоялся в коридоре у палаты Юкио Мацумото, и Борн тогда ни словом не обмолвилась о компенсации, о которой сказала прессе.

— Миссис Борн преувеличивает, сэр, — сказала Изабелла Хильеру. — Мы говорили с ней о том, что привело к несчастному случаю с мистером Мацумото, но этим наша беседа и ограничилась. Я скорее вскрыла бы себе перед телекамерами вены на руках, чем согласилась бы с такой оценкой ситуации.

Произнеся эти слова, Изабелла внутренне содрогнулась. Плохой визуальный образ, подумала она. Судя по выражению лица помощника комиссара, он был бы только рад, если бы она вскрыла себе вены на руках или на другой части тела.

— Мы с ней говорили наедине, — добавила Изабелла.

Она надеялась, что они домыслят все остальное и ей не придется самой это делать. Свидетелей разговора не было. Что бы там ни говорила Зейнаб Борн, Скотленд-Ярд запросто мог опровергнуть ее слова.

Хильер взглянул на Дикона. Дикон вскинул бровь и посмотрел на Изабеллу. Изабелла продолжила:

— Кроме того, нами руководили соображения общественной безопасности.

— Объясните, — сказал Хильер.

Он посмотрел на записи телефонных сообщений, веером разложенные на столе. Изабелла предположила, что эти сообщения пришли от Зейнаб Борн, от прессы и от вышестоящего должностного лица.

— Когда мистер Мацумото бросился бежать, в Ковент-Гардене находились сотни людей, — сказала Изабелла. — Это правда, что мы пустились в погоню, и миссис Борн права в том, что мы сделали это, зная, что японец — параноидальный шизофреник. Но с неменьшим основанием можно заявить, что побежали мы за ним именно по этой причине. Нам было известно, что психика его нестабильна и он причастен к убийству. Родной брат узнал его по фотороботу, опубликованному в газетах. У нас имелись и другие улики: волосы на теле жертвы — нам сказали, что они принадлежат восточному человеку, — к тому же, по показаниям свидетеля, человек с такой внешностью бежал с места преступления, и одежда его была в беспорядке…

Изабелла сделала паузу. Ей казалось, что все остальное и говорить излишне: какой выбор был у полиции? Оставалось только пуститься в погоню.

— При нем могло быть и оружие, откуда нам знать, — заключила Изабелла. — Он вполне мог совершить другое преступление.

Хильер снова переглянулся с Диконом. Они без слов общались друг с другом. Только тогда Изабелла поняла, что они, должно быть, уже решили что-то между собой и она пришла в эту комнату не для того, чтобы защищаться, а чтобы услышать их приговор.

— Пресса не глупа, Изабелла, — сказал наконец Хильер. — Журналисты способны предвидеть вашу линию защиты и использовать ее против вас, а потом и против Скотленд-Ярда.

— Сэр? — нахмурилась Изабелла.

Дикон подался вперед.

— Мы, моя дорогая, стараемся действовать не так, как это делают наши американские кузены: сначала стрелять, а потом задавать вопросы. Это не наш стиль.

От его покровительственного тона у Изабеллы поднялись волосы на затылке.

— Я не понимаю, как…

— Тогда позвольте мне объяснить, — прервал ее Дикон. — Пустившись в погоню, вы не знали, что волосы с тела жертвы принадлежат восточному человеку, а уж тем более мистеру Мацумото. Вы понятия не имели, что именно этот человек бежал с места преступления.

— Однако выяснилось, что это…

— Да, выяснилось. Ко всеобщему облегчению. Но проблема в самой погоне и в вашем признании вины.

— Как я и сказала, свидетелей моего разговора не было…

— И вы хотите, чтобы я сказал это прессе? И что будет? Наше слово против слова миссис Борн? Вы полагаете, что это лучшая реакция?

— Сэр, — обратилась Изабелла к Хильеру. — В больнице у меня не было выбора. Юкио Мацумото пришел в сознание. Я получила согласие его брата и сестры на беседу с пострадавшим. И он заговорил. В нашем распоряжении два фоторобота, и если бы я не договорилась с адвокатом Хиро Мацумото, у нас и сейчас бы ничего не было.

— А, да, фотороботы, — заговорил Дикон и открыл свою папку.

Изабелла обратила внимание, что в кабинет Хильера он пришел подготовившись. Он уже получил ксерокопии фотороботов и теперь передал их Хильеру. Хильер взглянул на них. Он не торопился. Соединил кончики пальцев, словно бы обдумывая все то, чего добилась Изабелла, договариваясь с Зейнаб Борн. Он был не глупее Изабеллы и Дикона да и любого другого следователя. Свое заключение он сделал, но не высказывал. Ему и не нужно было. Вместо этого он посмотрел на Изабеллу голубыми бездушными глазами. Было ли в них сожаление? А если и было, то о чем он жалел?

— Даю вам два дня на то, чтобы завершить все дела, — сказал он. — После будем считать, что время вашей работы у нас подошло к концу.

Линли нашел дом без труда, несмотря на то что здание находилось к югу от реки, где единственный неверный поворот легко мог вывести его на дорогу в Брайтон вместо дороги на Кент или в Кембриджшир. Но в данном случае ему помогло то, что улица, которую он нашел в справочнике A-Z, находилась между тюрьмой «Уондзуорт» и одноименным кладбищем. «Вредно для здоровья, — сказала бы его жена. — Милый, это место годится только для самоубийц или для людей, страдающих депрессией».

Хелен бы не ошиблась, особенно в отношении строения, в котором Изабелла Ардери снимала меблированную квартиру. Сам дом был неплох, несмотря на полузасохшее дерево напротив него и на цементную площадку — она-то, должно быть, и погубила дерево, — но квартира Изабеллы находилась в цокольном этаже, окна были обращены на север, и помещение напоминало склеп. Не успев войти в дом, Линли невольно вспомнил шахтеров Уэльса.

На улице он увидел автомобиль Изабеллы, значит, она была дома. Но когда он постучал в дверь, Изабелла не ответила. Линли постучал еще раз, поколотил в дверь ногой. Громко позвал хозяйку квартиры по имени. Это тоже не помогло, поэтому он взялся за ручку и обнаружил, что дверь не заперта. Линли вошел.

Было темно, как в любом полуподвальном помещении. В грязное кухонное окно пробивался слабый свет, он проникал не только в кухню, но и в смежную с ней комнату. Это была гостиная. Дешевая мебель, похоже, появилась здесь после единственного торопливого посещения «ИКЕА». Небольшой диван, стул, кофейный столик, напольная лампа, ковер, призванный скрывать грехи обитателей жилища.

Ничего личного здесь не было, кроме фотографии в рамке, которую Линли снял с полки над электрическим камином. На фотографии Изабелла, стоя на коленях, обнимала за пояс двух мальчиков. Она была одета для работы, а мальчики были в школьной форме, на детских головах лихо сидели шапочки. Дети обнимали мать за плечи, и все трое улыбались. Первый день в школе? Судя по возрасту близнецов, весьма возможно.

Он вернул фотографию на полку и оглянулся по сторонам, не понимая, почему Изабелла выбрала себе такое жилище. Линли не мог себе представить, чтобы дети жили в такой квартире. Жилье в Лондоне дорого, однако наверняка можно было подобрать какое-нибудь место получше, где дети могли бы видеть в окно небо. И где им здесь спать? Линли пошел искать спальню.

Дверь в спальню была открыта. Комната располагалась по другую сторону коридора, окно выходило на крошечное, огороженное стенами пространство, — там, вероятно, мог быть сад. Окно было закрыто. Кажется, его не мыли со времени постройки дома. Но света, который просачивался сквозь стекло, хватало на то, чтобы разглядеть стул, комод и кровать. На этой кровати и развалилась Изабелла Ардери. Она глубоко дышала, как человек, который много дней не спал. Линли очень не хотелось ее будить, и он подумал было написать записку и оставить Изабеллу в покое. Но когда он подошел к окну, чтобы открыть его и дать бедной женщине глоток свежего воздуха, он заметил на полу блеснувшую бутылку и понял, что это не сон. Изабелла была пьяна.

— Господи! — пробормотал он. — Глупая женщина. — Он уселся на кровать и рывком поднял Изабеллу.

Она застонала. Веки задрожали, открылись и снова закрылись.

— Изабелла, — сказал он. — Изабелла.

— Как вы вошли? — Она прищурилась, глядя на него, и снова закрыла глаза. — Эй, вы, я офицер полиции. — Голова Изабеллы упала на плечо Линли. — Я позвоню… кому-нибудь… если вы не уйдете.

— Встаньте, — сказал ей Линли. — Изабелла, встаньте. Я должен с вами поговорить.

— Хватит болтать. — Она попыталась ударить его по щеке, но поскольку на него не смотрела, то промахнулась и шлепнула его по уху. — Все кончено. Он так сказал… — И снова впала в ступор.

Линли выдохнул. Он пытался вспомнить, когда в последний раз видел настолько пьяного человека, но не припомнил. Ей требовалось слабительное, или кофе, или еще что-то. Но сначала она должна была хоть немного прийти в себя, чтобы суметь глотать, и, похоже, для этого был только один способ.

Линли рывком поднял ее на ноги. Он знал, что не сумеет донести ее до ванной в манере киношного героя. Она была с него ростом, к тому же оказалась страшно тяжелой, да и места было недостаточно, чтобы развернуться с ней, даже если бы он смог перекинуть ее через плечо. Поэтому Линли вынужден был бесцеремонно стащить ее с кровати и так же бесцеремонно приволочь в ванную. Ванны там, правда, не было, одна только узкая душевая кабинка, но ему и этого было довольно. Он приволок ее туда полностью одетой и включил воду. Несмотря на ветхость дома, напор воды был отличный, и душ ударил Изабелле в лицо.

Она завопила. Замахала руками. Закричала:

— Какого черта… — а потом, кажется, увидела его и впервые узнала. — Господи! — Она обхватила себя руками, словно ожидала увидеть себя обнаженной. Обнаружив, что она полностью одета и даже обута, простонала: — О не-е-е-ет!

— Наконец-то вы обратили на меня внимание, — сухо сказал ей Линли. — Оставайтесь там, пока не протрезвеете и не сможете говорить. Я пойду приготовлю кофе.

Он вернулся в кухню и начал искать. Нашел френч-пресс для заварки кофе, электрический чайник и все остальное, зачерпнул ложкой порядочное количество молотого кофе, положил его в пресс и налил в чайник воды, включил. К тому моменту, когда кофе был готов, а Линли поставил на стол чашки, молочник и сахарницу, аккуратными треугольниками нарезал хлеб и намазал их маслом, Изабелла появилась из ванной. Промокшую одежду она сменила на махровый халат и пришла босая, с мокрыми волосами, прилипшими к голове. Изабелла остановилась на пороге кухни и посмотрела на Линли.

— Мои туфли погибли, — пожаловалась она.

— Гм, — пробормотал Линли. — Думаю, что так оно и есть.

— И часы у меня не были защищены от воды.

— Это вы напрасно не предусмотрели, когда их покупали.

— Как вы вошли?

— Дверь была не заперта. Тоже промашка с вашей стороны. Вы протрезвели, Изабелла?

— Более или менее.

— Тогда кофе и тост.

Он подошел к ней и взял ее под локоть. Она оттолкнула его.

— Я и сама дойду, черт возьми!

— Стало быть, мы добились успеха.

Изабелла осторожно прошла к столу и села. Линли разлил кофе и подвинул Изабелле ее чашку вместе с тостом. Она с гримасой отвращения взглянула на еду и покачала головой.

— Отказ не принимается, — сказал Линли. — Смотрите на это как на лекарство.

— Меня вытошнит.

Изабелла произнесла это с той же осторожностью, с какой шла от двери до стола. Она отлично имитировала трезвость — что ж, за ее плечами была многолетняя практика.

— Выпейте кофе, — велел Линли.

Изабелла послушалась и сделала несколько глотков.

— Там была не полная бутылка, — заявила она по поводу того, что он нашел на полу ее спальни. — Я выпила остатки. Это не преступление. Я не собиралась выезжать на машине. Я вообще не хотела выходить из квартиры. Никому до этого нет дела, кроме меня. А мне это требовалось, Томас. Так что нечего устраивать из этого историю.

— Да, — сказал Томас. — Я понимаю вашу мысль. Возможно, вы правы.

Она пригляделась к нему. Лицо Линли было абсолютно бесстрастным.

— А что вы здесь делаете? — спросила она. — Кто, черт возьми, вас послал?

— Никто.

— Может, Хильеру захотелось узнать, как я перенесла свое поражение?

— Мы с сэром Дэвидом не настолько близки, — ответил Линли. — А что случилось?

Изабелла рассказала ему о встрече с помощником комиссара и главой пресс-бюро. По-видимому решив, что нет смысла напускать туману, она поведала ему и о своей сделке с Зейнаб Борн ради допуска ее к Юкио Мацумото, и о том, что фотороботы, полученные ею от Юкио, абсолютно бесполезны, хотя команде она в этом не призналась. Рассказала о плохо скрываемом пренебрежительном отношении к ней Стивенсона Дикона — «он называл меня „моя дорогая“, можете себе это представить?!» — и о том, что Хильер ее практически уволил.

— Два дня, — сказала она, — и потом мне крышка. — Ее глаза заблестели, но Изабелла справилась со своими эмоциями. — Что ж, Джон Стюарт будет в восторге. — Изабелла хохотнула. — Я оставила его в своем кабинете, Томас. Возможно, он до сих пор ждет там меня. Как думаете, может, он и ночевать останется? Господи, мне нужно еще выпить.

Изабелла огляделась, словно хотела подняться и взять еще одну бутылку водки.

«Интересно, где она держит свои запасы? — подумал Линли. — Надо будет все вылить в раковину. По крайней мере, я избавлю ее от желания забыться».

— Я все испортила, — призналась Изабелла. — Вы бы такого не сделали. Малькольм Уэбберли этого бы не сделал. — Она положила на стол руки и опустила на них голову. — Я совершенно никчемная и безнадежная, измотанная и…

— …и любящая себя пожалеть, — закончил за нее Линли.

Изабелла подняла голову, и он любезно добавил:

— Со всем уважением, шеф.

— Как это понимать — как реплику сиятельного лорда в горностаевой мантии или как высказывание судейской крысы?

Линли сделал вид, будто задумался.

— Горностай вызывает у меня кожную сыпь, так что, скорее, последнее.

— Я так и думала. Вы забываетесь. Если я хочу сказать, что я никчемная, безнадежная и измотанная, то я так и говорю.

Он долил ей в чашку кофе.

— Изабелла, пора взбодриться. Я не стану спорить ни с тем, что работа с Хильером — ночной кошмар, ни с тем, что Дикон продаст сутенеру собственную сестру, лишь бы в глазах общественности Скотленд-Ярд выглядел достойно. Но сейчас не о том речь. Нам нужно арестовать убийцу, чтобы прокуратура выдвинула против него обвинение. Пока вы не возьмете себя в руки, ни того ни другого не произойдет.

Изабелла схватила чашку с кофе, и Линли показалось, что она сейчас швырнет в него этой чашкой. Однако она стала пить, глядя на него. Похоже, Изабелла вспомнила, что он так и не ответил ей на вопрос — почему он находится у нее в квартире.

— Какого черта вы здесь делаете, Томас? Зачем вы пришли? Вы живете совсем в другом районе, так что вряд ли вы заглянули ко мне по пути. И вообще, как вы узнали, где я живу? Кто-нибудь вам сказал? Может, Джуди Макинтош подслушала? Это она вас послала? Я не удивлюсь, если она подслушивала возле дверей. В ней есть что-то такое…

— Умерьте хотя бы на пять минут свою паранойю, — прервал ее Линли. — Я с самого начала сказал, что хочу поговорить с вами, и прождал вас в оперативном штабе более часа. Ди Харриман сказала мне, что вы уехали домой. Понятно?

— О чем вы хотели со мной поговорить? — спросила Изабелла.

— О Фрейзере Чаплине.

— И что с ним?

— Я почти весь день раздумываю над этим. Я считаю, что преступник — Фрейзер.

Изабелла ждала объяснений от Линли. Она выпила еще кофе и решилась на тост. Желудок уже не испытывал отвращения при мысли о еде, поэтому Изабелла взяла один из треугольников, приготовленных для нее Линли, и откусила. Подумала, что этим, вероятно, и ограничиваются кулинарные таланты инспектора. Похоже, что так: Линли намазал слишком много масла.

Как и раньше в оперативном штабе, Линли заговорил о журнале, взятом у Деборы Сент-Джеймс. На одном из снимков был запечатлен Фрейзер Чаплин. Это могло означать несколько вещей, сказал Линли. Паоло ди Фацио с самого начала утверждал, что у Джемаймы связь с Фрейзером, несмотря на правила, установленные миссис Макхаггис. Эббот Лангер тоже подтвердил это предположение, а Иоланда — прибавил Линли — говорила о присутствии в жизни Джемаймы некоего темного мужчины.

— Что, мы теперь и медиума станем слушать? — взвилась Изабелла.

Линли попросил ее потерпеть. Им известно, что Джемайма не поддерживала интимной связи с ди Фацио, потому что она постоянно спрашивала Иоланду о новом возлюбленном. Ей хотелось знать, разделяет ли он ее чувства. О ди Фацио она вряд ли стала бы спрашивать, ведь с ним она свои отношения закончила. Так что не следует ли предположить, что Фрейзер Чаплин — хотя он это отрицает — и есть человек, которого они ищут?

— Как, черт побери, вы это вывели? — возмутилась Изабелла. — Даже если он и был любовником Джемаймы, то это не значит, что он ее убил.

Линли опять попросил ее подождать. Если она его выслушает…

О проклятье! Изабелла устала от этого. Она махнула рукой, чтобы он продолжал.

— Сделаем несколько предположений, — сказал Линли. — Прежде всего предположим, что незадолго до смерти Джемайма начала испытывать романтические чувства к Фрейзеру Чаплину.

— Отлично, — сказала Изабелла. — Предположим.

— Хорошо. Предположим, что золотая монета и камень с резьбой не были амулетами и Джемайма носила их не в качестве воспоминания об отце. Предположим, что эти предметы были взяты из найденного римского клада. Предположим, чтоони с Гордоном Джосси нашли этот клад на своем участке в Хэмпшире. И наконец, предположим, что они не сообщили властям о кладе, как того требует закон, потому что между Джемаймой и Джосси что-то произошло. Джемайма уехала в Лондон, но она знала о наличии клада и понимала, что он имеет большую ценность.

— Отношения отношениями, но зачем ей понадобилось от него прятаться? — спросила Изабелла.

— Этого мы еще не знаем, — признал Линли.

— Удивительно, — пробормотала Изабелла. — Мне не терпится сообщить об этом Хильеру. Но это всего лишь предположения, Томас. Разве можно арестовать кого-то, основываясь только на предположениях?

— Я говорю не об аресте, — сказал Линли. — Во всяком случае, пока. Недостает еще нескольких звеньев. Но если вы подумаете, Изабелла, то мотив налицо.

Изабелла подумала: Джемайма Хастингс, Гордон Джосси и зарытое сокровище.

— У Джосси есть мотив. Но вряд ли он есть у Фрейзера Чаплина, — сказала она.

— Конечно же у него есть мотив. Если клад существует и если Джемайма Хастингс рассказала ему о нем.

— Зачем бы ей это понадобилось?

— А почему бы и нет? Если Джемайма в него влюблена и если она надеялась, что Чаплин «тот самый», то наверняка сказала ему о кладе, чтобы привязать его к себе.

— Ну ладно, хорошо. Допустим, она рассказала ему о кладе. Разве не разумно предположить, что Фрейзер захочет избавиться от Джосси, а не от Джемаймы Хастингс?

— Сокровище ему должно было достаться только при условии неизменной любви Джемаймы. То, что она так часто навещала медиума, показывает, что Джемайма сомневалась во Фрейзере. Иначе зачем бы ей задавать вопрос, ее ли это человек? Возможно, Фрейзер знал, что она сомневается. Возможно, у него были нехорошие предчувствия. Если бы он потерял Джемайму, то потерял бы и клад. Единственный способ предотвратить это — избавиться от обоих, от Джемаймы и от Джосси, тогда ему не пришлось бы ни о чем беспокоиться.

Изабелла задумалась. Линли встал из-за стола, подошел к раковине и прислонился к ней спиной. Он молча смотрел на Изабеллу и ждал.

— Это такой резкий поворот, Томас, — сказала она наконец. — Нужно так много обдумать. У него алиби…

— Макхаггис могла солгать. Могла и ошибиться. Она говорит, что он был дома, принимал душ, но он каждый день это делал. Ее допрашивали спустя несколько дней, к тому же она могла его защищать.

— Зачем?

— Она — женщина.

— О господи, что это должно…

— Все говорят, что Чаплин знает подход к женщинам. Почему бы ему не найти подход и к Белле Макхаггис?

— Что тогда? Он спит с ней? С ней, с Джемаймой, с… с кем еще, Томас?

— С Джиной Диккенс, осмелюсь предположить.

Изабелла вскинула на него глаза.

— С Джиной Диккенс?

— Подумайте об этом. Вот она здесь, на фотографии в журнале, на открытии выставки в Портретной галерее. Если Фрейзер был здесь — а мы знаем, что он был, — то почему он не мог встретить в тот вечер Джину Диккенс? Нет ничего невозможного в том, что, встретив Джину, он влюбился в нее и захотел прибавить ее к своему победному списку. Чаплин отправил ее в Хэмпшир, чтобы она очаровала Джосси и…

— Вы представляете, сколько нам нужно еще расследовать? — Изабелла взялась за голову. В ее мозгу царила полная сумятица. — Мы можем предположить это, Томас, но у нас нет доказательств, что все то, о чем вы говорите, произошло на самом деле, и что толку?

Линли ничуть не смутился. У них были доказательства, сказал он, только они неправильно их расценили.

— Какие, например?

— Начнем с сумки и запачканной кровью рубашки из контейнера «Оксфам». Мы предположили, что кто-то засунул их туда, чтобы бросить подозрение на одного из обитателей дома Беллы Макхаггис. Мы не подумали о том, что контейнер опустошают нерегулярно, поэтому один из обитателей дома положил эти предметы туда на хранение.

— На хранение?!

— Чтобы впоследствии вынуть их и перевезти в Хэмпшир, к Джине Диккенс, а она подбросила бы это где-нибудь на участке Гордона Джосси.

— Господи! Это сумасшествие. Зачем бы ему…

— Послушайте! — Линли вернулся к столу, сел, перегнулся через столешницу и положил ладонь на руку Изабеллы. — Изабелла, это не такое сумасшествие, как кажется. Преступление зависит от двух вещей. Во-первых, убийца должен был знать прошлое и настоящее Джемаймы, а также ее намерения относительно Гордона Джосси. Во-вторых, убийца не мог действовать в одиночку.

— Почему?

— Потому что ему нужно было собрать улики, которые бы указывали на Гордона Джосси как на убийцу, и эти улики нужно было взять в Хэмпшире: орудие убийства и желтую рубашку из гардероба Джосси. В то же время убийца должен был знать об отношении Джемаймы к Джосси. Если Фрейзер и в самом деле был ее любовником, можно предположить, что она показала ему открытки, которые Джосси развесил вокруг галереи, пытаясь разыскать бывшую подругу. Разве не разумно сделать вывод, что, узнав об этих открытках и уже будучи в близких отношениях с Джиной Диккенс, Фрейзер Чаплин увидел способ получить все: клад, о котором он узнал, средства, чтобы подступиться к этому сокровищу, и Джину Диккенс в придачу?

Изабелла обдумала его слова. Она постаралась понять, как все было осуществлено: телефонный звонок на номер, указанный на открытке, с подсказкой, где Гордон Джосси может отыскать Джемайму; решение Джемаймы встретиться с Джосси в укромном месте; человек в Хэмпшире, не спускающий глаз с Джосси и контролирующий все его движения; другой человек в Лондоне, делающий то же самое с Джемаймой. Оба контролера тесно связаны с Джосси и с Джемаймой; оба поддерживают контакт друг с другом; оба тщательно выполняют па этого сложного танца…

— У меня голова кругом идет, — пробормотала Изабелла. — Это невозможно.

— Очень даже возможно, — возразил Линли. — Особенно если Джина Диккенс и Фрейзер познакомились друг с другом в день открытия выставки. И это должно было сработать, Изабелла. При тщательном планировании все должно было пройти как по маслу. Единственное, чего они не могли предвидеть, — это присутствия в тот день на кладбище Юкио Мацумото. Фрейзер не знал, что Мацумото вообразил себя ангелом-хранителем Джемаймы. Джемайма и сама этого, скорее всего, не знала. Так что ни Фрейзер, ни Джина Диккенс понятия не имели, что кто-то видел, как Джемайма встретилась с Гордоном Джосси, и видел также, что, когда Гордон Джосси покинул ее, она была жива и здорова.

— Если это вообще был Гордон Джосси.

— Не представляю, кто бы это еще мог быть. А вы?

Изабелла рассмотрела это со всех сторон. Ну ладно, такое могло случиться. Однако здесь была проблема, Линли сам это признал, и она не могла ее игнорировать.

— Но, Томас, Джемайма давно уехала из Хэмпшира. Если римское сокровище находится на участке, бывшем у Джемаймы в совместном владении с Гордоном Джосси, то почему никто из них — ни Джосси, ни Джемайма — ничего с этим не сделали?

— Это я и хочу выяснить, — сказал Линли. — Но сначала мне нужно разбить алиби Фрейзера.

В своем махровом халате Изабелла вышла вместе с ним наружу. Выглядела она ненамного лучше, чем когда он сунул ее под душ, но было видно, что настроение у нее поднялось и в этот вечер она вряд ли снова напьется. Эта мысль порадовала Линли. Он не хотел думать почему.

Она прошла с ним до узкой лестницы, ведущей из ее квартиры на улицу. Линли поднялся по первым двум ступеням, и тут она его позвала. Линли повернулся. Она стояла на ступеньку ниже его, взявшись одной рукой за перила, словно хотела последовать за ним. Другой рукой она придерживала халат за воротник, чтобы полы не расходились.

— Все это могло подождать до утра, — сказала Изабелла.

— Думаю, что могло, — согласился Линли, немного поразмыслив.

— Почему тогда?

— Почему я приехал сейчас, а не утром, вы хотите сказать?

— Да. — Она прижалась затылком к косяку. Дверь была открыта, а света внутри не было. — Вы подозревали?

— Что?

— Сами знаете.

— Я предполагал такую возможность.

— Зачем тогда беспокоиться?

— И протрезвлять вас? Я хотел обсудить с вами свои идеи, а пока вы были в ступоре, сделать это было нельзя.

— Зачем?

— Мне нравятся партнерские отношения. Так мне лучше работается, Изабелла.

— Вы рождены для этого. — Она коснулась пальцами своей груди, словно желая показать этим жестом, что имеет в виду работу суперинтенданта. — А я — нет, — добавила она. — Сейчас это совершенно ясно.

— Я бы этого не сказал. Вы на себя наговариваете. Случай запутанный. Вы столкнулись с делом такой крутизны, какой в моей практике еще не было.

— Я вам не верю, Томас. Но все равно спасибо за эти слова. Вы очень хороший человек.

— Я часто думаю совсем по-другому.

— Значит, вы думаете глупости. — Она не сводила с него глаз. — Томас, я…

Похоже, ей не хватало духу сказать что-то еще. Это было нетипично для нее, поэтому Линли ждал, когда она закончит фразу. Он спустился на одну ступеньку. Она стояла прямо перед ним, теперь уже не на уровне «глаза в глаза», а чуть ниже: ее голова была на уровне его губ.

Пауза слишком затянулась. Спокойствие перешло в напряжение. Напряжение перешло в желание. Самая естественная вещь в мире стала простым движением: он наклонился, чтобы поцеловать ее, ее губы раскрылись, и он ее поцеловал. Они обнялись. Его руки скользнули под складки халата и дотронулись до ее прохладной мягкой кожи.

— Я хочу заняться с вами любовью, — пробормотала она.

— Я не думаю, что это разумно, Изабелла, — сказал он.

— Мне плевать, — ответила она.

Глава 30

Прошлым вечером, когда Джина вернулась домой, Гордон не стал звонить детективу из Скотленд-Ярда. Он хотел понаблюдать за Джиной. Надо узнать, что она делает здесь, в Хэмпшире. Гордон должен понять, что ей известно.

Это занятие было ему неприятно, но выбора не оставалось. Джина с самого начала поняла, что что-то не так. Она застала Гордона сидящим в саду, в темноте. Приехала она очень поздно, и Гордон был рад этому. Пусть думает, что причиной его молчания является ее позднее появление.

Джина сказала, что ее задержали дела, но не объяснила, что это за дела такие. Она, мол, потеряла счет времени, встречалась с социальным работником из Уинчестера и еще с одним, из Саутгемптона. Теперь у нее очень хорошие шансы на то, что ее программа для девушек-иммигранток будет утверждена… Она щебетала и щебетала. Гордон подумал, что не замечал ранее у Джины такого красноречия.

Вечер они провели вместе и отправились в кровать. В темноте она прижала его к себе, и ее бедра ритмично задвигались возле его ягодиц. Это означало, что ему нужно повернуться к ней и взять ее, что он и исполнил. Они соединились в яростном молчании, которое должно было означать дикое желание. По окончании оба стали скользкими от пота.

— Восхитительно, милый, — пробормотала Джина, обняла его и провалилась в сон.

Гордон не мог уснуть, охваченный отчаянием. Он не знал, что ему делать дальше.

Утром Джина вела себя игриво, как это с ней часто бывало. Веки ее трепетали, губы шевелила томная улыбка, она потягивалась, и тело ее танцевало под простыней, когда она искала его своим ртом.

Гордон резко отодвинулся и соскочил с постели. В душ не пошел и оделся в ту же одежду, в какой был накануне. Спустился в кухню, приготовил себе кофе. Джина тоже туда сошла.

Она остановилась на пороге. Гордон сидел за столом, под полкой, на которой Джемайма расставила когда-то в ряд игрушечных пластмассовых пони, маленькую часть одной из ее многочисленных коллекций, с которыми она никак не желала расстаться. Гордон не мог вспомнить, куда он их убрал, и это его встревожило. Память обычно его не подводила.

Джина склонила голову набок, ее взгляд стал нежным.

— Ты чем-то встревожен. Что случилось?

Гордон покачал головой. Он еще не был готов. Говорить ему было не трудно. Трудно было слушать.

— Ты не спал? — спросила Джина. — В чем дело? Ты мне расскажешь? Может, это снова тот человек… — Она указала на улицу.

Подъездная дорожка была как раз напротив кухонного окна, поэтому Гордон предположил, что она говорит об Уайтинге и думает, что тот еще раз пожаловал к нему, пока ее не было дома. Уайтинг не приезжал, но Гордон знал, что он приедет: Уайтинг еще не получил того, чего хотел.

Джина пошла к холодильнику и налила себе апельсинового соку. Она накинула льняной халат, под которым ничего не было, и солнечный свет очерчивал соблазнительный силуэт. Гордон подумал, что Джина действительно мечта любого мужчины. Она сознавала силу своей сексуальности. Она понимала, что в общении с мужчинами чувственность всегда берет верх над разумом.

Джина встала у раковины, посмотрела в окно. Сказала что-то об утре. Было еще не жарко, но жара непременно снова придет. Джина спросила, трудно ли работать на крыше в такую погоду.

Гордон не ответил, но ее это не озаботило. Она наклонилась вперед, словно что-то на улице привлекло ее внимание.

— Я могу помочь тебе убрать остальную часть загона, раз лошадей больше нет.

«Лошадей». Его впервые удивило то, что она называла их лошадьми, а не пони. Джина с самого начала называла их лошадьми, но он не поправлял ее, потому что… И правда, почему? Что она значила для него и почему он не удивлялся многим вещам, которые с самого начала говорили ему, что здесь что-то не так?

— Я с удовольствием займусь этим, — продолжила Джина. — Мне нужно какое-то движение, все равно сегодня мне нечего делать. Они считают, что деньги придут примерно через неделю, а если повезет, так и раньше.

— Какие деньги?

— На программу. — Она обернулась к нему. — Ты уже забыл? Я говорила тебе вчера, Гордон. В чем дело?

— Ты имеешь в виду западный загон? — спросил Гордон.

Лицо у нее стало озадаченным, потом она, очевидно, проследила за его петляющими мыслями.

— Помочь тебе расчистить остальную часть западного загона? — уточнила она. — Да. Я могу поработать на этом заросшем участке возле старого забора. Как я и сказала, мне нужно движение…

— Оставь загон в покое, — прервал ее Гордон. — Я хочу, чтобы он остался таким, какой есть.

Джина растерялась, однако быстро взяла себя в руки и улыбнулась:

— Дорогой, ну конечно. Я просто пыталась…

— Здесь был детектив, — сказал он. — Та женщина, что раньше приходила с чернокожим.

— Женщина из Скотленд-Ярда? — спросила Джина. — Не могу вспомнить ее имени.

— Хейверс, — ответил Гордон.

Из стоящей на столе салфеточницы он вынул визитку, которую дала ему Барбара.

— Чего она хотела? — спросила Джина.

— Поговорить об инструментах кровельщика. В частности, о крюках. Ее интересовали крюки.

— С чего бы это?

— Думаю, она обдумывает новое направление расследования.

Джина схватилась за горло.

— Ты, конечно, шутишь, Гордон, дорогой мой. О чем ты говоришь? Ты и выглядишь неважно. Могу я чем-нибудь?..

Он ждал, пока она закончит, но она молчала. Ее слова повисли в воздухе, и она смотрела на него, словно ожидая вдохновения.

— Ты ее знала? — спросил Гордон.

— Я ни разу ее не видела. Откуда мне ее знать?

— Я говорю не о детективе, — сказал Гордон. — Я говорю о Джемайме.

Глаза Джины широко раскрылись.

— О Джемайме? Где бы я могла увидеть Джемайму?

— В Лондоне, — ответил Гордон. — Пони ты называешь лошадьми, потому что ты не местная, ты даже не из Уинчестера. Тут все дело в размере, но ты и этого не знаешь. А Джемайму ты видела в Лондоне.

— Гордон! Что за чушь! Тебе что, сказала это та женщина-детектив?

— Она мне показала.

— Что? Что?!

Он рассказал ей о журнале, о фотографиях и о том, что Джина была среди гостей в Национальной портретной галерее. Она была на заднем плане галереи, той самой, в которой висел портрет Джемаймы.

Джина заметно напряглась.

— Ерунда какая-то. Национальная портретная галерея? Для меня это все равно что страна Оз. Да и когда бы мне там оказаться?

— В вечер открытия выставки.

— О господи.

Не сводя глаз с Гордона, Джина покачала головой. Она поставила стакан с апельсиновым соком на столешницу, и звон стекла о керамическую поверхность был таким сильным, что Гордону показалось, стакан разобьется, но этого не случилось.

— А что еще я, по-твоему, сделала? Может, Джемайму убила? Вот ты как думаешь? — Ответа она ждать не стала, подошла к столу и сказала: — Дай мне эту визитку. Как ее зовут? Где она, Гордон?

— Хейверс, — ответил он. — Сержант Хейверс. Я не знаю, где она сейчас.

Она выхватила у него карточку и взялась за телефон, набрала номер и подождала ответа.

— Это сержант Хейверс?.. Спасибо… Прошу вас, подтвердите это Гордону Джосси, сержант. — Джина протянула ему трубку. — Я хочу, чтобы ты был уверен, Гордон, что я позвонила ей, а не кому-то еще.

Он взял трубку.

— Сержант…

Гордону ответил именно ее голос: судя по выговору, она происходила из рабочей лондонской семьи.

— Черт возьми! Вы хоть знаете, который сейчас час?.. В чем дело? Это что, Джина Диккенс? Вы обещали позвонить мне после того, как она придет домой, мистер Джосси.

Гордон передал телефон Джине.

— Ну что, удовлетворен? — обидчиво спросила Джина, а потом сказала в трубку: — Сержант Хейверс, вы где?.. В Суэе? Спасибо. Пожалуйста, ждите меня там. Я буду через полчаса, хорошо?.. Нет-нет. Пожалуйста, не надо. Я к вам приеду. Я хочу увидеть фотографию в журнале, который вы показывали Гордону… В гостинице есть ресторан?.. Я буду там вас ждать.

Она закончила разговор и повернулась к Гордону. Уставилась на него, как на разбойника с большой дороги.

— Меня это поражает, — сказала она.

— Что? — спросил Гордон пересохшими губами.

— То, что тебе и в голову не пришло, что там мог быть кто-то похожий на меня. Какими же жалкими мы с тобой стали!

Из-за паранойи Мишель Догерти Мередит всю ночь не сомкнула глаз. Чуть свет она покинула родительский дом в Кэднаме, оставив матери записку, в которой написала, что уехала в Рингвуд раньше обычного, потому что у нее накопилось много работы. Мередит знала, что после выволочки, устроенной ей мистером Хадсоном, она не может позволить себе никаких выходок — того и гляди уволят, — однако она понимала, что, не разрешив загадку Джины Диккенс, не сможет полностью отдаться дизайну. Поэтому в пять утра Мередит отбросила мысли о сне и отправилась к дому Гордона Джосси. Там она нашла подходящее место для парковки автомобиля. Это были полусгнившие ворота у фермерского поля, неподалеку от дороги. Мередит развернула машину и стала смотреть в сторону дома Гордона, хотя самого дома не было видно: его скрывала живая изгородь.

Мередит долго пыталась припомнить все, что с момента знакомства поведала ей Джина Диккенс. Оказалось, информации так много, что трудно все привести в порядок. Впрочем, возможно, это и входило в намерения Джины. Чем больше подробностей сообщала ей Джина, тем труднее Мередит было в них разобраться и дойти до правды. Джина просто не рассчитывала на то, что Мередит наймет Мишель Догерти, а та просеет все данные.

Судя по тому, как развивались события, следовало предположить, что все они в сговоре: старший суперинтендант Уайтинг, Джина Диккенс и Гордон Джосси. Она не знала, кто какую роль играет в этом партнерстве, но была уверена, что каждый из них причастен к тому, что случилось с Джемаймой.

В начале восьмого утра Джина подала задним ходом свой блестящий красный «мини купер» и выехала в сторону Маунт-Плезант и дальше, в направлении к Саутгемптону. Мередит подождала немного и последовала за Диккенс. Дорог в этом месте не так много, и Мередит не должна была потерять Джину, но в то же время ей не хотелось, чтобы ее заметили.

Джина ехала спокойно, солнце отражалось от ее волос, потому что верх на ее автомобиле, как и раньше, был опущен. Она вела машину как человек, выехавший на денек за город, правая ее рука лежала сверху на дверце, и ветерок шевелил ей волосы. Она ехала по петляющим узким дорогам Маунт-Плезант, на поворотах подавала предупреждающие сигналы автомобилям, которые могли бы выехать навстречу, и, добравшись до дороги на Саутгемптон, повернула к Лимингтону.

Если бы было на час попозже, то Мередит предположила бы, что Джина Диккенс хочет прошвырнуться по магазинам. Когда она сделала круг и въехала на Марш-лейн, Мередит подумала, что Джина рановато занялась делами. Вероятно, она припаркуется где-нибудь возле Лимингтон-Хай-стрит и зайдет в кафе выпить кофе. Однако, не доехав до этой улицы, Джина еще раз повернула и перемахнула на другой берег реки. На мгновение Мередит подумала — и от этой мысли ей стало холодно, — что Джина Диккенс намеревается на пароме добраться до острова Уайт.

К ее облегчению, она поняла, что ошиблась. На другом берегу реки Джина двинулась в противоположном направлении и взяла курс на север. Теперь она ехала к пруду Хэтчет.

Мередит поотстала, чтобы ее не заметили. Она беспокоилась, что на перекрестке за прудом может потерять Джину из виду. Мередит смотрела в ветровое стекло, благодарная яркому солнцу: оно отражалось от хромированных элементов автомобиля Джины, и Мередит следовала за ним, как за поводырем.

Когда впереди заблестел пруд, Мередит подумала, что, возможно, Джина Диккенс с кем-то встречается там, ведь несколько дней назад Мередит сама назначила ей свидание в этом месте. Однако Джина поехала дальше и свернула на восток, в сторону кирпичных георгианских домов Болье, но вместо того, чтобы въехать в деревню, она устремилась на северо-запад, к перекрестку за прудом Хэтчет, и менее чем через две мили повернула на Норд-лейн.

«Да!» — подумала Мередит. Норд-лейн — идеальное место для встречи. Хотя для того, чтобы доехать сюда, Джина избрала совершенно сумасшедший маршрут, но что может быть лучше, чем этот лес и поляны для такого человека, как Джина, готового к чему угодно, — так теперь думала о ней Мередит.

Норд-лейн следовала за течением реки Болье, терявшейся из виду слева за деревьями. Мередит снова ошиблась. Она была знакома с этими местами, потому что эта дорога приводила к Маршвуд-Байпасе, а оттуда недалеко и до ее дома в Кэднаме. Когда же Джина привела ее к этому месту, не остановившись на Норд-лейн, Мередит впервые подумала, что Джина заметила преследование и решила отправить Мередит домой. Там Джина припаркуется, выйдет и дождется, когда Мередит робко к ней подойдет.

Ошиблась она и на этот раз. Джина действительно привезла ее за собой в Кэднам, но там она тоже не остановилась. Вместо этого она поехала на юг, к Линдхерсту. У Мередит мелькнула мысль о комнате Джины над чайной «Безумный шляпник», но нет, это бессмысленно: зачем Джине делать такие круги, чтобы попасть в Линдхерст?

Мередит уже не удивилась, когда Джина поехала еще южнее, миновала Брокенхерст и выбралась на дорогу, ведущую к Суэю. Вряд ли Суэй является пунктом ее назначения, подумала Мередит. Так и оказалось: Джина не повернула к этой деревне. Вместо этого она поехала назад, к дому Гордона Джосси, откуда и начала свою сумасшедшую поездку, словно мистер Тоад[78] в новом автомобиле. Можно подумать, что Джина совершала утренний моцион, чтобы истратить бензин и убить время.

Мередит выругала себя за глупость — за то, что напрасно рискнула своей карьерой. Должно быть, ее заметили. Наверняка Джина ее заметила, потому и ездила так бессмысленно по округе. Выругала она и коварную Джину, легко ее обдурившую. Впрочем, она кого хочешь обдурит.

И все же Мередит не признала поражения и не поехала в Рингвуд с заранее заготовленной причиной своего опоздания для мистера Хадсона.

Она остановилась на том же месте, что выбрала раньше, и стала наблюдать за домом Гордона Джосси, размышляя над долгой поездкой Джины по Нью-Форесту. Пустая трата бензина и времени. И тут Мередит пришло в голову, что в этом простом заключении что-то есть, и это что-то — потраченное время. Джина убивала время сознательно. Если она не заметила Мередит, то, может, цель ее как раз и заключалась в том, чтобы убить время?

Мередит обдумала такую возможность и причины этого. Должно быть, Джина ждала, когда Гордон Джосси уедет на работу и позволит ей вернуться.

Это было похоже на правду; из своего укрытия Мередит услышала хлопок дверцы «мини купера», затем последовал стук захлопнувшейся двери дома. Мередит вышла из автомобиля и нашла удобное место для наблюдения там, где животные прогрызли проем в изгороди, окружавшей участок Гордона. Отсюда она видела и дом, и западный загон, и в этот момент Джина снова вышла из дома.

Она переоделась — сменила летнее платье на джинсы и футболку, а светлую голову прикрыла бейсболкой. Джина пошла к сараю и через несколько минут выкатила оттуда тачку с разными инструментами. Толкая тачку перед собой, она направилась к западному загону, открыла ворота и вошла внутрь. Поначалу Мередит подумала, что, раз животных в загоне больше нет, Джина решила собрать навоз и свезти его в компостную кучу для дальнейшего использования. Для такой девушки это казалось весьма странным занятием, но теперь Мередит начинала думать, что с Джиной все возможно.

Джина тем временем принялась работать как садовник. Навоз она убирать не стала, а взялась за переросшую траву и как сумасшедшая начала выпалывать ее на дальней стороне загона — там, где Гордон Джосси не стал чинить ограду. В этом месте росли папоротник, ежевика и сорная трава. Джина работала споро, и вскоре возле нее выросла высокая горка травы. Мередит невольно восхитилась энергией молодой женщины. Сама она не выдержала бы и пяти минут такого интенсивного труда. Джина срезала, выпалывала, копала и опять срезала. Копала, бросала. Снова срезала. Ленивая манера езды по окрестностям была оставлена. Сейчас перед Джиной стояла какая-то цель. Интересно, что это за цель?

Однако подумать об этом ей не дали. К участку подъехала машина. Она подошла с той стороны, где стояла Мередит. Молодая женщина стала ждать и совсем не удивилась, когда увидела, что это старший суперинтендант Уайтинг. Полицейский огляделся по сторонам, словно ожидал увидеть соглядатаев вроде Мередит, и направился в загон к Джине Диккенс.

Когда спустя сорок пять минут Джина Диккенс так и не появилась в гостинице «Форест хит» в Суэе, Барбара Хейверс рассудила, что она не придет. Суэй находился менее чем в десяти минутах езды от дома Гордона Джосси, так что вряд ли Джина заблудилась по дороге. Барбара позвонила на мобильник Гордона Джосси в попытке найти Джину, но Джосси сообщил, что Джина уехала через пятнадцать минут после того, как поговорила с ней.

— Она сказала, что на снимке в журнале не она, — добавил Гордон.

«Ага, как же», — мысленно ответила Барбара. Она закончила разговор и сунула мобильник в сумку. Потом подумала: чем черт не шутит, может, Джина Диккенс действительно сбилась с пути по дороге в Суэй — и решила быстро обследовать этот район.

На это Барбаре не понадобилось много времени. От Суэя до дома Джосси требовалось сделать всего два поворота; тот, что потруднее, был возле Берчи-Хилл, хотя по-настоящему трудным назвать его было нельзя. Тем не менее Барбара совсем сбросила скорость и стала оглядываться по сторонам, нет ли здесь автомобиля, перевернувшегося, уткнувшегося в изгородь или катапультировавшего в гостиную соседнего дома.

Ничего подобного на всем пути к дому Гордона Джосси не оказалось. Барбара приехала и увидела, что там никого нет. Джосси уехал на работу, и когда она звонила ему на мобильник, он торчал на крыше. А что до Джины Диккенс, то черт его знает, куда она укатила. Интересно, однако, что значит ее исчезновение?

Барбара оглянулась по сторонам, чтобы убедиться, что автомобиль Джины не спрятан где-нибудь поблизости, а сама она не скрывается сейчас в доме за занавесками. Не обнаружив другого автомобиля, кроме «фигаро» Джемаймы Хастингс, стоящего на обычном месте, Барбара вернулась к своему «мини». Она подумала, что теперь ей надо ехать в Берли.

Ее мобильник зазвенел на полпути к деревне. Барбара съехала на обочину — посмотреть на карту, разобраться в миллионе дорог и определить, где она находится. Она открыла мобильник, думая, что сейчас наконец услышит голос Джины Диккенс, — можно не сомневаться, что у нее готово извинение за то, что она умудрилась заблудиться по пути к гостинице Барбары, — однако это звонил инспектор Линли.

Он сообщил, что суперинтендант Ардери более или менее согласна со своевольной поездкой Хейверс в Хэмпшир, однако Барбаре нужно поторопиться и привезти результат.

— Что это значит? — спросила Барбара, заинтересовавшись выражением «более или менее».

— Думаю, это значит, что на нее и так много всего навалилось и она разберется с вами попозже.

— А! Как утешительно, — пробормотала Барбара.

— На нее давит Хильер и Управление по связям с общественностью, — сказал Линли. — Это связано с Мацумото. Она сделала с его помощью два фоторобота, но, боюсь, они бесполезны, да и способ, с помощью которого она их получила, сомнителен, поэтому Хильер вызвал ее на ковер. Он дал ей два дня на закрытие дела. Если она не справится, ей конец. И это весьма вероятно.

— Господи! И она сказала об этом команде? Такое признание вряд ли вдохновит ее рядовых.

Наступила пауза.

— Нет, команда этого не знает. Я выяснил это вчера вечером.

— Вам сказал об этом Хильер? Господи! Почему? Он хочет, чтобы вы возглавили команду?

Еще одна пауза.

— Нет, мне сказала Изабелла.

Линли стал быстро говорить что-то о Джоне Стюарте и о перепалке, но то, что услышала Барбара, заблокировало ее сознание. «Мне сказала Изабелла».

«Изабелла? — думала она. — Изабелла?»

— Когда это было? — спросила она наконец.

— Вчера, на брифинге, — ответил Линли. — Боюсь, это еще одна типичная выходка Джона…

— Я имею в виду не ее перепалку со Стюартом, — перебила его Барбара. — Я спрашиваю, когда она вам сказала? Почему она вам сказала?

— Я же говорил: вчера вечером.

— Где?

— Барбара, какое это имеет значение? Кстати, я сказал это вам по секрету. Вероятно, вообще не следовало вам говорить. Надеюсь, это останется между нами.

Барбара похолодела, она не хотела думать над тем, что скрывается за его замечанием.

— Так зачем вы мне об этом говорите, сэр? — вежливо спросила она.

— Чтобы ввести вас в курс дела. Чтобы вы поняли необходимость… чтобы в случае чего вы… воспользовались этой информацией так быстро, как только возможно.

Барбара была ошеломлена. У нее не хватило слов для ответа. Впервые Линли так запинался… тот самый Линли… Линли, узнавший о чем-то вечером от Изабеллы… Барбара не хотела более приближаться к этой теме. Она слышала его смущенные слова, его тон, косноязычную речь. Она не желала задумываться о том, почему ей не хочется углубляться в этот вопрос.

— Ладно, хорошо, — быстро сказала она. — Вы можете переслать мне эти фотороботы? Попросите Ди Харриман, чтобы она выслала их мне по факсу. Надеюсь, в гостинице есть факс. Попросите Ди, чтобы она позвонила туда и узнала номер. Гостиница «Форест хит». Или, если у них есть компьютер, пусть пошлет по электронной почте. Как думаете, есть возможность, что один из этих фотороботов может оказаться женщиной, переодетой мужчиной?

Линли, похоже, был рад смене темы разговора и заговорил таким же деловым тоном.

— По правде сказать, думаю, что все вероятно. Мы ведь основываемся на показаниях человека, который рисует на стенах своей комнаты ангелов в семь футов ростом.

— Черт возьми, — пробормотала Барбара.

— Вот именно, — поддакнул Линли.

Она рассказала ему о Гордоне Джосси, о его крюках и о том, что они похожи на крюк, которым воспользовался убийца. Барбара описала его реакцию на фото Джины Диккенс и сообщила о телефонном звонке этой женщины. Она сказала, что в данный момент едет в Берли — еще раз поговорить с Робом Хастингсом. Темой беседы будут крюки и кузнечное дело. Потом Барбара спросила, что еще узнал Линли.

Он рассказал о Фрейзере Чаплине и о том, что необходимо разбить его алиби.

Не плюет ли он против ветра, спросила Барбара.

Линли ответил, что, когда сомневаешься, нужно начать все сначала. Он завернул что-то об окончании путешествия в его начале и о начале путешествия в его конце. Барбара поняла, что он привел какую-то сумасшедшую цитату, а потому сказала: «Да. Хорошо. Ладно» — и, прекратив разговор, занялась своим делом. Дело, решила она, лучший способ излечить беспокойство, вызванное у нее разговором с Линли.

Роб Хастингс был дома. Он приводил в порядок свой «лендровер», а для этого снял с него все, что можно, кроме двигателя, шин, руля и сидений. То, что прежде было внутри, лежало теперь на земле возле автомобиля, и Хастингс разбирался с этим. «Лендровер» у него был не в идеальном состоянии. Судя по деталям машины, Хастингс использовал ее как передвижной дом.

— Готовите к лету? — спросила его Барбара.

— Что-то вроде того.

Заслышав шум двигателя машины Барбары, примчался веймаранер. Хастингс приказал псу сидеть, и он тотчас послушался. Пес тяжело дышал и явно был доволен тем, что у них появился гость.

Барбара попросила Хастингса показать его кузнечные инструменты, и он, разумеется, спросил, зачем ей это. Она хотела было отмахнуться от его вопроса, но решила, что реакция Хастингса на правдивый ответ будет более полезной. Она сказала, что орудие убийства, прикончившее его сестру, было, судя по всему, изготовлено вручную, хотя и не уточнила, что это было за орудие.

Хастингс застыл, уставившись на Барбару.

— Вы думаете, что я убил родную сестру?

— Мы ищем человека, имеющего доступ к кузнечному оборудованию или к инструментам, сделанным кузнецом. Все, кто имеет к этому отношение и кто знал Джемайму, должны быть проверены. По-другому не бывает.

Хастингс опустил глаза. Он признал справедливость такого подхода.

Когда он показал ей свои инструменты, Барбара заметила, что ими долгие годы не пользовались. Она мало понимала в кузнечном деле, но все, что у него было, имело отношение к периоду его обучения. Было заметно, что никто ничего здесь не трогал с тех самых пор, как он сложил все в сарае. Все было убрано и поставлено одно на другое, так что между предметами не оставалось места. На тяжелой скамье были разложены щипцы, ручники, зубила, наконечники и пробойники. С одной стороны лежала груда использованных металлических болванок, к скамье приставлены две наковальни. Было здесь несколько старых труб, трое тисков и нечто похожее на шлифовальный станок. Никакой маскировки и в помине не было. Толстый слой пыли красноречиво свидетельствовал о том, что к этому не притрагивались годами. Барбара тотчас это увидела, однако не торопилась и внимательно все оглядела. Наконец она кивнула и поблагодарила агистера.

— Прошу прощения. Я была обязана это сделать.

— А чем ее убили? — еле выговорил Хастингс.

— Прошу прощения, мистер Хастингс, но я не могу…

— Это был кровельный инструмент? Наверняка это так. Это был инструмент кровельщика.

— Почему?

— Потому что это он. — Хастингс посмотрел на широкую входную дверь своего старого сарая, и его лицо окаменело.

— Мистер Хастингс, Гордон Джосси не единственный кровельщик, с которым мы говорили во время расследования. У него есть такой инструмент, само собой. Но такой инструмент есть и у Ринго Хита.

Хастингс задумался.

— Хит учил Джосси.

— Да. Мы с ним говорили. Я считаю, что нужно проследить каждую связь и, если там ничего нет, вычеркнуть из списка. Джосси не единственный…

— А что насчет Уайтинга? — спросил он. — Что с этой связью?

— Связью его с Джосси? Мы знаем, что там что-то есть, но и только. Мы над этим работаем.

— Да уж поработайте. Уайтинг не раз являлся в дом к Джосси и вел с ним беседу один на один.

Хастингс рассказал Барбаре о Мередит Пауэлл, подруге Джемаймы со школьных времен, и о том, что Мередит поведала ему о поездках Уайтинга к Джосси. Эту информацию она получила от Джины Диккенс.

— Джосси был в Лондоне в день гибели Джемаймы. Разве это не еще одна связь? Джина Диккенс нашла железнодорожные билеты и квитанцию из гостиницы.

Барбара невольно раскрыла глаза и выдохнула.

— Как давно вам стало это известно? У вас была моя визитка. Почему вы не позвонили мне в Лондон, мистер Хастингс? Или сержанту Нкате? У вас и его визитка была. Любому из нас…

— Потому что Уайтинг сказал, что все под контролем. Он сказал Мередит, что информация отправлена в Лондон. К вам, в Скотленд-Ярд.

Грязный коп. Она не удивилась. С самого начала Барбара чувствовала, что с Закари Уайтингом что-то не так. С того момента, как он взглянул на рекомендательные письма Гордона Джосси, в которых была его характеристика как студента Технического колледжа Уинчестера. Он тогда проговорился насчет того, что Джосси был подмастерьем кровельщика. Надо будет поговорить об этом со старшим суперинтендантом.

Ну слава богу, подумала она, взволнованно глядя на карту Нью-Фореста. Ей надо только поехать назад через Берли. Оттуда — прямая дорога в Линдхерст. Возможно, подумала она, это единственная прямая дорога во всем Хэмпшире.

Барбара отправилась в путь. Ее мысли крутились как бешеные. Гордон Джосси в Лондоне в день смерти Джемаймы. Закари Уайтинг неоднократно наносил ему визиты. У Ринго Хита есть кровельные инструменты. Джина Диккенс дала информацию старшему суперинтенданту. И теперь еще Мередит Пауэлл… с ней они непременно бы пообщались, если бы чертова тупица Изабелла Ардери не приказала им немедленно вернуться в Лондон. Изабелла Ардери. «Мне сказала Изабелла». Барбара снова вспомнила о Линли — это было последнее, о чем она хотела думать, — и усилием воли заставила себя вернуться к Уайтингу.

Прикрытие. Вот что это такое. Она уже думала о том, что бейсболка и черные очки являются прикрытием, и теперь это стало очевидно. А что сказать о другом? Темная одежда, темные волосы. Господи, да ведь Уайтинг лыс, как новорожденный, но если он наденет парик? Для него это детская игра.

Мысли Барбары шарахались из стороны в сторону, и она почти не обращала внимания на дорогу. Она увидела развилку, на которую не обратила внимания на карте, и повернула налево. Оказалось, что она приехала к пабу «Голова королевы» на окраине Берли. Как только дорога стала сужаться, она поняла свою ошибку: ей надо было свернуть направо. Барбара въехала на широкую автостоянку позади паба, чтобы развернуться, и начала прокладывать себе дорогу между туристских автобусов. В этот момент зазвонил ее мобильник.

Она достала его, открыла и рявкнула:

— Хейверс.

— Выпьем сегодня, детка? — сказал мужской голос.

— Что за черт?

— Выпьем сегодня, детка? — Голос звучал очень напористо.

— Выпьем? Что за черт?.. Это инспектор Барбара Хейверс. Кто со мной говорит?

— Я понимаю. Так что, выпьем, детка? — Он заговорил сквозь зубы: — Выпьем, выпьем, выпьем?

Наконец Барбара сообразила. Это был Норман Как-его-там из Министерства внутренних дел, ее агент, которого ей любезно предоставила Доротея Харриман и ее подружка Стефани Томпсон-Смайт. Он произнес пароль. Они должны встретиться у банкомата на Виктория-стрит. У него для нее что-то есть и…

— Черт возьми! — воскликнула она. — Норман, я в Хэмпшире. Скажите мне по телефону.

— Не могу, милая. — Его голос звучал легкомысленно. — Я совершенно завален работой. Но вечером абсолютно свободен. Как насчет нашего с тобой привычного водопоя? Может, уговорю тебя на джин с тоником? В нашем с тобой обычном месте?

Барбара лихорадочно раздумывала.

— Норман, послушайте, я могу послать туда кого-то еще… через час. Это мужчина. Он скажет «джин с тоником», хорошо? Благодаря этому вы его и узнаете. Через час, Норман. У банкомата на Виктория-стрит. «Джин с тоником», Норман. Кто-нибудь там непременно будет.

Выражение «задержание к удовольствию царствующего монарха» является в Соединенном Королевстве эвфемизмом пожизненного заключения, которое присуждают человеку, совершившему убийство. Но этот закон применяют к убийцам старше двадцати одного года. В случае с Джоном Дрессером убийцами были дети.

Это, как и сенсационный характер преступления, не могло не оказать впечатления на судью Энтони Кэмерона, когда он обдумывал приговор.

Обстановка, в которой происходило рассмотрение дела, была враждебной, среди толпы, собравшейся возле Королевского суда, слышались истерические выкрики. В самом здании чувствовалось напряжение, но открытого проявления агрессии по отношению к трем мальчикам не было. Первоначальные вспышки гнева к троим преступникам, выражавшиеся в сборищах возле их домов, а потом и в неоднократных попытках нападения на бронированные фургоны, привозившие мальчиков в здание суда, вылились в организованные демонстрации, кульминацией которых стал «Молчаливый марш» — безмолвное шествие двадцати тысяч людей, прошедших от «Барьеров» к зданию Доукинс, где они с молитвой зажгли свечи и выслушали прерывающийся панегирик Алана Дрессера своему малышу. «Смерть Джона не может остаться незамеченной», — сказал в заключение Алан, и эти слова стали лозунгом общества.

Можно только вообразить, как трудно досталось Кэмерону его решение. Не зря его прозвали Максимум Тони: он всегда выступал за максимальный срок для преступников. Но никогда еще ему не приходилось судить преступников десяти и одиннадцати лет, и он понимал, что это ужасное злодеяние совершили всего лишь дети. Он должен был вынести справедливый приговор, в котором сочетались бы и возмездие, и устрашение. Кэмерон рекомендовал посадить преступников на восемь лет, что в глазах общественности выглядело как оправдание. Был совершен ряд неслыханных прежде судебных маневров. Главный судья целую неделю изучал это дело и увеличил срок наказания до десяти лет, но Дрессеры за полгода собрали пятьсот тысяч подписей под петицией, требовавшей от суда посадить убийц пожизненно.

Эта история не затихала. Таблоиды постоянно писали о родителях Джона Дрессера, о самом Джоне и сделали это дело знаменитым. В газетах писали об убийцах, печатали их фотографии и рассказывали о жутких подробностях преступления. Страшный способ убийства стал главной причиной, по которой люди требовали для преступников высшей меры наказания. К делу подключился министр внутренних дел, и он еще раз увеличил срок нахождения под стражей до невероятных двадцати лет. «Необходимо убедить общественность в том, что ее доверие к судебной системе небезосновательно. Пусть все увидят, что преступление будет наказано, и неважно, сколько летпреступникам». Это решение не менялось, пока дело не рассмотрел Европейский суд в Люксембурге. Там адвокаты мальчиков успешно доказали, что права их подопечных нарушены политиком, пошедшим на поводу общественного мнения.

Когда срок заключения мальчиков был снова снижен до десяти лет, в драку ввязались таблоиды. Те из них, кто ненавидел саму идею Европейского союза и считал его источником всех зол в стране, заявили, что решение Люксембурга является вмешательством во внутренние дела британского общества. «Чего еще ожидать? — спрашивали они. — Может, Люксембург заставит нас перейти на евро? Может, заявят, что нам пора и монархию отменить?» Те же, кто поддерживал Союз, считали разумным вообще не комментировать это решение. Ибо любое соглашение с Люксембургом представляло опасность: получалось, что и они согласны с тем, что несчастный десяток лет — достаточный срок наказания за мучения и смерть невинного ребенка.

Никто не мог позавидовать чиновникам, избираемым или нет, ведь им нужно было решить судьбу Майкла Спарго, Регги Арнольда и Йена Баркера. Природа преступления доказывала, что три мальчика и сами были несчастными социальными жертвами. Не вызывало сомнения, что их семейные обстоятельства отвратительны, но вряд ли кто станет спорить с тем, что и другие дети растут в таких же условиях, а может, и хуже, однако малышей из-за этого они не убивают.

Возможно, если бы в тот день дети были каждый сам по себе, они не совершили бы ничего подобного. Возможно, в тот день на них повлияло стечение обстоятельств, в результате которых они похитили и убили Джона Дрессера.

Мы, как просвещенное общество, должны признать, что в какой-то момент с Майклом Спарго, Регги Арнольдом и Йеном Баркером произошло что-то не то, и мы, как просвещенное общество, должны были вмешаться задолго до того, как произошло это преступление, или, по крайней мере, должны были оказать мальчикам терапевтическую помощь после того, как детей забрали из дома и держали в заключении до суда. Разве можно не сказать, что, не вмешавшись и не оказав помощь, общество бросило на произвол Майкла Спарго, Регги Арнольда и Йена Баркера и не защитило маленького Джона Дрессера от их нападения?

Нет ничего проще, чем назвать мальчиков порочными, но даже когда мы говорим это, нам необходимо помнить, что во время совершения преступления они были детьми. И мы должны спросить: с какой целью мы выставили этих детей на всеобщее обозрение в зале суда, а не оказали им помощь, в которой они нуждались?

Глава 31

— Я в вас не влюблена, — призналась она после. — Просто так получилось.

— Конечно. Я все понимаю, — ответил он.

— Никто не должен об этом узнать, — сказала она.

— Думаю, это самый очевидный момент, — ответил он.

— Почему? Разве есть другие?

— Что?

— Другие очевидные моменты, кроме того, что я — женщина, а вы — мужчина и такие вещи иногда случаются.

Конечно, были и другие моменты, подумал он. Кроме чисто животного инстинкта надо было принять во внимание его мотивацию. Как, впрочем, и ее. Есть то, что происходит в данный момент, то, что произойдет в следующий, и то, что мы делаем, когда из-под ног уходит земля.

— Сожаление, быть может, — сказал он.

— А вы сожалеете? Потому что я не сожалею. Как я только что сказала, такие вещи случаются. Вы не можете сказать, что у вас такого не было. Я в это не поверю.

Он был не таким, каким она его, судя по всему, представляла, однако спорить Линли не стал. Он спустил ноги с кровати, уселся и задумался над ее вопросом. Ответ был «и да, и нет», однако он промолчал.

Линли почувствовал ее руку у себя на спине. Она была прохладной, и голос Изабеллы изменился, когда она назвала его по имени. Он уже не звучал профессионально, ее голос был… материнским? О господи, нет! Она не принадлежала к женщинам материнского склада.

— Томас, если мы станем любовниками…

— Я не могу прямо сейчас, — был его ответ.

Не то чтобы он не мог представить себя любовником Изабеллы Ардери, это он слишком хорошо мог вообразить, однако это его пугало.

— Мне нужно уйти, — сказал он.

— Мы поговорим потом, — ответила Изабелла.

Домой он вернулся поздно и почти не спал. Утром его разбудила звонком Барбара Хейверс, и этого разговора он предпочел бы избежать. Как только Линли пришел в себя, он тотчас принялся за разработку Фрейзера Чаплина и его алиби.

Офис «Дрэгонфлай тоник» помещался в конюшнях за Бромптонской молельней и церковью Святой Троицы. Он выходил на церковное кладбище, хотя от кладбища его отделяли стена, живая ограда и дорожка. Через дорогу от заведения стояли два припаркованных мотороллера «веспа», один ярко-оранжевый, а другой цвета фуксии, и на обоих мотороллерах была помещена реклама тоника, похожая на ту, что Линли видел на мотороллере Фрейзера Чаплина возле отеля «Дюк».

Линли припарковал «хили эллиот» напротив офиса. Он постоял немного, посмотрел на разложенные в витрине товары. Это были бутылки с напитками под странными названиями «Проснись, персик», «Лечись, лимон» и «Будь начеку, апельсин». Линли осмотрел все это и мрачно подумал, какой напиток выбрал бы он сам, если бы такой приготовили: «Прояви здравомыслие, земляника», — пришло ему на ум. Или: «Держись, грейпфрут». Наверное, выбрал бы эти два, решил Линли.

Он вошел. В здании было пусто. Кроме нескольких картонных коробок с логотипом «Дрэгонфлай» здесь стоял лишь стол, за которым сидела женщина средних лет. На ней был мужской костюм из индийской полосатой ткани. Выглядел он как мужской, потому что пиджак на ней болтался. Немудрено: такой размер был бы впору Черчиллю.

Женщина рассовывала по конвертам брошюры.

— Вам помочь? — спросила она, не прекращая своего занятия.

В ее голосе чувствовалось удивление. Похоже, посетители ее редко беспокоили.

Линли поинтересовался их методом рекламы, и женщина, заметившая его машину через окно, решила, что он хочет покрыть «хили эллиот» символами «Дрэгонфлай». Линли внутренне содрогнулся при мысли о таком надругательстве и чуть не воскликнул в гневе: «Да вы с ума сошли, мадам!» — но вместо этого изобразил заинтересованность. Женщина взяла со стола картонную папку и вынула из нее форму контракта. Она заговорила о расценках, зависящих от размера и количества рекламных слоганов, а также от километража транспортного средства. Женщина сказала, что самые большие деньги зарабатывают черные такси, за ними следуют мотоциклы, а потом мотороллеры, и поинтересовалась у Линли, много ли он ездит.

Настал момент признаться. Линли предъявил ей свое удостоверение и спросил, есть ли у нее сведения о людях, украсивших — он непринужденно произнес это слово — свои транспортные средства рекламой тоника «Дрэгонфлай». Женщина ответила, что такие сведения, конечно же, есть: как же иначе платить людям, гоняющим по Лондону и по его окрестностям с рекламой, украсившей их машины?

Линли надеялся, что контракта с Фрейзером Чаплином у них не окажется. Тогда можно было бы предположить, что «веспа», продемонстрированная ему возле отеля «Дюк», вовсе не принадлежала Чаплину и тот объявил ее своей собственностью в порыве вдохновения.

К несчастью, контракт с Фрейзером существовал. «Веспа» была его. Она была цвета лайма. К ней была приклеена реклама. Рекламу профессионально наклеили в «Шепердс-буш», потому что фирма «Дрэгонфлай тоник» делает все как надо. Реклама должна прочно держаться, а когда ее снимают, это значит, что контракт закончился, и тогда транспортное средство перекрашивают.

Линли вздохнул. Придется еще раз просмотреть записи с камер слежения и приглядеться, не обнаружится ли рядом с кладбищем «веспа» Фрейзера. Придется еще раз обойти дома — это и так делалось по приказу Изабеллы — в надежде, что кто-то видел его мотороллер. Или… Или следует предположить, что Фрейзер воспользовался чужим мотороллером либо мотоциклом, чтобы добраться до кладбища, потому что иначе никак нельзя за полтора часа успеть туда и обратно и без опоздания приехать в отель «Дюк». Сделать это другим способом не представлялось возможным.

Пока Линли размышлял над этим, его взгляд нечаянно упал на дату контракта: документ был заключен за неделю до смерти Джемаймы. Тогда он решил проверить остальные даты, и это помогло ему понять, что есть деталь, которую он упустил. Оказалось, что другой способ создать условия для убийства Джемаймы Хастингс все-таки существовал.

Он садился в машину, когда ему позвонила Хейверс и с ходу начала лепетать — другого слова и не подберешь — что-то об улице Виктория-стрит, о банкомате, о Министерстве внутренних дел и о джине с тоником.

Сначала Линли подумал, что именно это она и сделала — выпила джин с тоником, две или три банки. Однако потом Линли выхватил из ее страстного монолога слово «агент» и только тогда сумел понять, что Барбара просит его встретить кого-то возле банкомата на Виктория-стрит, хотя так и не уразумел, почему он должен это сделать.

— Хейверс, какое отношение это имеет… — вставил он, когда Барбара перевела дух.

— Он был в Лондоне. В тот день, когда она умерла. Джосси. И Уайтинг знал это.

Линли встрепенулся.

— Кто дал вам эту информацию?

— Хастингс. Брат.

Барбара заговорила о Джине Диккенс и о ком-то еще по имени Мередит Пауэлл, а потом о билетах, квитанции, о привычке Гордона Джосси носить темные очки и бейсболку. Разве не так Юкио Мацумото описал человека, которого он увидел на кладбище? «Ну пожалуйста, пожалуйста, поезжайте на Виктория-стрит к банкомату, потому что то, что узнал Норман или как там его зовут, он не хочет сообщать по телефону, а нам нужно знать, что это». Барбара сама нападет на Уайтинга в его логове, но, прежде чем сделает это, ей нужно знать то, что хочет сообщить Норман, поэтому Линли и должен поехать на Виктория-стрит. Кстати, где он сейчас?

Барбара снова перевела дух, дав Линли возможность сказать, что он на улице Эннисмор-Гарденс-Мьюс, за Бромптонской молельней и церковью Святой Троицы. Он разрабатывает версию Фрейзера Чаплина, и он считает…

— К черту Фрейзера Чаплина! — воскликнула Барбара. — Это Уайтинг, я иду по следу. Ради бога, инспектор, мне нужно, чтобы вы сделали это.

— Может, лучше Уинстон? Где он?

— Это должны быть вы. Послушайте, Уинни сейчас занимается камерами слежения. Теми, что в Стоук-Ньюингтоне. И в любом случае если Норман… как там его… господи, никак не могу запомнить его чертово имя… Он закончил частную школу, носит розовые рубашки. У него такой голос! Каждая фраза, которую он произносит, сидит у него так глубоко в глотке, что хочется сделать ему тонзилэктомию и выковырять слова. Если Уинни подойдет к банкомату и станет говорить с ним… Не кто-нибудь, а Уинни… Сэр, ну сами представьте.

— Хорошо, — сказал Линли. — Ладно, Хейверс.

— Спасибо, спасибо вам, — запела Барбара. — Это дело такое запутанное, но, думаю, мы в нем разберемся.

Линли не был так уверен. Каждый раз, когда он настраивался на успех, что-то происходило и осложняло дело.

Линли быстро добрался до Виктория-стрит, срезав дорогу, и это помогло ему оказаться на Белгрейв-сквер. Машину он поставил в подземный гараж Скотленд-Ярда, а сам пошел пешком на Виктория-стрит. Ближайший к Бродвею банкомат обнаружился рядом с канцелярским магазином Раймена.

Агент Хейверс был из тех людей, которых узнаешь по одежде. Рубашка у него оказалась не просто розовой, а цвета яркой фуксии, а на галстуке были изображены утята. Норман явно не был создан для авантюрной жизни, потому что он расхаживал по тротуару, то и дело останавливаясь перед витриной магазина, словно выбирал лоток для бумаг.

Линли почувствовал себя глупо, однако он приблизился к молодому человеку и спросил:

— Норман?

Тот вздрогнул, и Линли дружелюбно сказал:

— Барбара Хейверс думает, что я могу заинтересовать вас джином и тоником.

Норман кинул взгляд налево и направо.

— Господи, я подумал, что вы один из них.

— Из кого?

— Послушайте, мы не можем говорить здесь. — Он взглянул на часы — с такими часами можно было спокойно нырять, а если понадобится, то и слетать на Луну. — Пожалуйста, ведите себя так, словно спрашиваете у меня, который час. Заведите свои часы или что-нибудь в этом роде… Господи, да у вас карманные часы! Я таких не видел…

— Фамильная ценность.

Линли посмотрел на них, поскольку Норман показывал ему циферблат своих часов. Линли не был уверен, на какой из циферблатов ему надо смотреть, однако согласно кивнул.

— Мы не можем здесь говорить, — сказал Норман, когда они закончили эту часть шарады.

— Почему?

— Камеры слежения, — пробормотал Норман. — Нужно пойти куда-нибудь в другое место. Нас заснимут на пленку, и тогда я погиб.

Все это выглядело очень драматично, пока Линли не понял, что Норман говорит о потере работы, а не собственной жизни.

— Да, это проблема. Камеры стоят повсюду.

— Послушайте, идите к банкомату. Возьмите там деньги, а я пойду в «Раймен», куплю что-нибудь. И вы сделайте то же самое.

— Норман, но ведь в магазине, скорее всего, тоже есть камера.

— Делайте, что я говорю, — сквозь зубы произнес Норман.

До Линли дошло, что молодой человек всерьез напуган и ему не до игры в шпионов. Поэтому он вынул банковскую карточку и пошел к банкомату. Линли снял часть денег, вошел в «Раймен» и увидел Нормана. Агент рассматривал липучки. Линли не стал к нему подходить, думая, что еще больше напугает молодого человека. Вместо этого он подошел к поздравительным открыткам, взял одну, другую, третью, четвертую, как человек, который ищет что-то подходящее. Увидев, что Норман нарисовался у кассы, Линли взял первую попавшуюся открытку и тоже пошел платить. Там у них и произошел быстрый разговор, причем Норман изо всех сил старался держаться непринужденно. Говорил он, еле разжимая губы.

— Там такая буча.

— В Министерстве внутренних дел? Что происходит?

— Это имеет отношение к Хэмпширу, — сказал Норман. — Нечто большое, серьезное, и они стараются как можно быстрее замять это, пока не просочились слухи.

Изабелла Ардери долгие годы раскладывала свою жизнь по разным отделениям, поэтому она без труда сделала это на следующий день после прихода к ней Томаса Линли. Инспектор Линли был у нее в команде, а Томас Линли был у нее в постели. Ардери не собиралась путать одно с другим. Кроме того, она была не настолько глупа, чтобы считать это событие чем-то большим, чем обычный секс, взаимно их удовлетворивший и, возможно, требующий продолжения. Кроме того, ее главная проблема в Скотленд-Ярде не позволяла ей ни на минуту подумать о чем-то другом, и уж тем более о предыдущей ночи с Линли. Согласно сценарию, написанному для Изабеллы помощником комиссара Хильером, наступил первый день из двух, и если ей собираются указать на дверь Скотленд-Ярда, то, по крайней мере, она выйдет из него с законченным делом.

Вот так она думала, когда Линли появился в ее кабинете. Сердце у Изабеллы при виде его неприятно подпрыгнуло, и она резко спросила:

— В чем дело, Томас?

Она поднялась из-за стола, прошла мимо него и крикнула в коридор:

— Доротея! Что слышно об обходе домов в Стоук-Ньюингтоне? И как дела у Уинстона с камерами слежения?

Ответа не было.

— Доротея! Что за черт? Проклятье.

Изабелла вернулась к столу и снова спросила:

— В чем дело, Томас? — но на этот раз так и осталась стоять.

Линли хотел закрыть дверь.

— Оставьте ее открытой, пожалуйста, — сказала Изабелла.

— Здесь нет ничего личного, — заметил он, но тем не менее оставил дверь открытой.

— Хорошо. — Изабелла почувствовала, что краснеет. — Продолжайте. Что случилось?

Из потока информации она главным образом выхватила то, что сержант Хейверс, решительно настроенная поступать так, как считает нужным, когда дело касается расследования, нашла в Министерстве внутренних дел человека, который должен был изучить досье полицейского из Хэмпшира. Шпион недалеко ушел: его вызвали в кабинет важного чиновника, чья близость к министру была более чем тревожной. Его спросили, почему мелкий клерк Министерства внутренних дел заинтересовался полицейским Закари Уайтингом.

— Норман сочинил фантастическую отговорку ради спасения собственной шкуры, — сказал Линли. — Но ему удалось нарыть то, что мы можем счесть полезным.

— И что это?

— Уайтингу, очевидно, поручили защитить кого-то, кто очень важен для министерства.

— Кого-то в Хэмпшире?

— Кого-то в Хэмпшире. Это протекция высокого уровня, самого высокого. На таком уровне звенят колокола и свистят дудки, если кто-то хоть сколько-нибудь приблизится к делу. Эти колокола, как дал мне понять Норман, звучат в кабинете самого министра.

Изабелла опустилась в кресло и кивнула Линли на стул. Тот сел.

— С чем мы имеем дело, как вы полагаете, Томас? — Она просеяла варианты и высказала самый подходящий: — Это человек, который внедрился в группу террористов?

— И его теперь защищают? Очень возможно!

— Но есть и другие варианты?

— Не так много, как вы думаете. Не на самом высоком уровне. Не на таком, где принимал бы участие сам министр. Это, как вы только что сказали, защита агента под прикрытием, внедренного в террористическую группу. Это защита свидетеля по делу, имеющему государственное значение, например организованная преступность, серийные убийства…

— Дело Стивена Лоуренса.[79]

— Да. А также защита от наемных убийц.

— Фетва.[80]

— Или русская мафия. Или албанские гангстеры. Но что бы это ни было, это что-то очень важное…

— И Уайтинг знает, что это такое.

— Да. Потому что человек, которого защищает Министерство внутренних дел, живет в районе, находящемся в юрисдикции Уайтинга.

— В безопасном доме?

— Возможно. Но скорее всего, он живет под другим именем.

Изабелла смотрела на него. Он смотрел на нее. Оба молчали — обдумывали варианты и сравнивали открывающиеся возможности.

— Гордон Джосси, — вымолвила наконец Изабелла. — Единственное объяснение поведения Уайтинга — защита Джосси. Об этом свидетельствуют поддельные рекомендательные письма из Технического колледжа Уинчестера. Когда Барбара показала ему эти письма, Уайтинг проговорился, что Джосси работал подмастерьем…

Линли согласился.

— Хейверс еще что-то нащупала, Изабелла. Она уверена в том, что Джосси был в Лондоне в день гибели Джемаймы Хастингс.

Линли сообщил ей о звонке Хейверс и пересказал ее разговор с Робом Хастингсом, от которого Барбара узнала о железнодорожных билетах и квитанции из гостиницы и о том, что Уайтинг заверил женщину по имени Мередит Пауэлл, что эта информация отправлена в Лондон.

— Ее зовут Мередит Пауэлл? — спросила Изабелла. — Почему мы до сих пор о ней не слышали? И почему сержант Хейверс докладывает вам, а не мне?

Линли помедлил. Перевел свой честный взгляд с Изабеллы на окно. И она подумала, что совсем недавно он сам занимал этот кабинет. Интересно, не хочет ли он вернуть свое положение теперь, когда с ней покончено? Если хочет, то это место принадлежит ему по праву, нет сомнения в том, что оно ему лучше подходит.

— Томас, почему Барбара докладывает вам и почему раньше мы ничего не слышали о Мередит Пауэлл? — резко спросила Изабелла.

Линли снова взглянул на нее. Он ответил лишь на второй ее вопрос, хотя в его ответе была ссылка и на первый:

— Вы хотели, чтобы Хейверс и Нката вернулись в Лондон.

Эти слова он произнес не как осуждение. Не в его манере было говорить, что она все испортила. Но ему и не надо было говорить, потому что это было очевидно.

Изабелла развернулась в своем кресле к окну.

— Господи, — пробормотала она. — Я с самого начала во всем была не права.

— Я бы не сказал…

— Прошу вас, не надо. — Изабелла снова повернулась к нему. — Не надо меня утешать, Томас.

— Да нет. Это просто…

— Шеф? — На пороге стоял Филипп Хейл. В руке у него был листок бумаги. — Я нашел Мэтта Джонса, — сказал он. — Того самого Мэтта Джонса.

— Вы уверены?

— Похоже, все совпадает.

— И?

— Он наемник. Солдат удачи. Работает на группу, которая называется «Хэнгтауэр». Большую часть времени проводит на Ближнем Востоке.

— А что там у него за работа?

— Это совершенно секретно.

— И нас за это могут приговорить к высшей мере?

— Возможно.

— Спасибо, Филипп.

Хейл кивнул и вышел, взглянув на Линли. Его взгляд не требовал перевода: Хейл ясно дал понять, что суперинтендант подвела его в расследовании. Если бы она оставила его заниматься своим делом, то они еще несколько дней назад выяснили бы, кто такой этот Мэтт Джонс и все остальные. Вместо этого она заставила его торчать в больнице Святого Фомы. Это была карательная мера, демонстрация худшей разновидности лидерства, подумала Изабелла.

— Я уже могу говорить с Хильером, — сказала она.

— Изабелла, да не беспокойтесь вы о Хильере. Ничего из того, что мы узнали сегодня…

— Почему? Вы что же, исходите из принципа «что сделано, то сделано», если даете мне такой совет? Или нынешняя ситуация только ухудшит дело?

Она взглянула на него и поняла, что он не сказал ей еще чего-то.

Он слабо улыбнулся, по-доброму, что Изабелле не слишком понравилось.

— Что? — спросила она.

— Вчера вечером… — начал он.

— Мы не будем говорить об этом, — яростно оборвала его Изабелла.

— Вчера вечером, — твердо повторил Линли, — мы все обсудили и пришли к выводу, что это Фрейзер Чаплин. Ничто из того, что мы услышали сегодня, этого не меняет. Напротив, то, что удалось разузнать Барбаре, лишь подтверждает направление, которое мы избрали. — И, предваряя ее вопрос, Линли добавил: — Выслушайте меня. Если Уайтинг по какой-то причине защищает Гордона Джосси, то нам теперь понятны две вещи, которые ставили нас в тупик вчера вечером.

Она подумала над его словами и поняла, куда он клонит.

— Римский клад! — воскликнула она. — Если он существует.

— Предположим, что существует. Мы спрашивали себя, почему Джосси немедленно не сообщил о своей находке, как это положено, и теперь понимаем почему. Представьте себе его положение: если он выкапывает римский клад или даже часть римского клада и звонит властям, на него первым делом набрасываются журналисты и начинают задавать вопросы: как, что, где и почему. Такие вещи не утаишь, если этот клад хотя бы отчасти похож на сокровища Милденхолла и Хоксни. Очень быстро полиция огородит территорию, явятся археологи, набегут эксперты из Британского музея. Би-би-си не упустит такого случая, Джосси покажут в утренних новостях, а ведь он должен скрываться, известность — последнее, чего он хочет.

— Но Джемайма Хастингс не знала этого, она не знала, что он находится под протекцией, — задумчиво проговорила Изабелла.

— Вот именно. Он ей не признался. Не видел необходимости или, возможно, не хотел говорить.

— Наверное, она была рядом, когда он нашел клад, — сказала Изабелла. — Или он принес что-то в дом, потому что и сам не знал, что это такое. Гордон почистил это, показал ей. Они вернулись к месту, где он это обнаружил, и…

— И они обнаружили там еще больше, — закончил Линли. — Джемайма знала, что об этом необходимо доложить. Или, по крайней мере, предположила, что они должны сделать еще что-то, а не просто выкопать, отчистить и положить на каминную полку.

— И вряд ли они могли просто забыть об этом, — подхватила Изабелла. — Они бы захотели что-нибудь с этим сделать. Итак, Джемайма узнает, как им следует поступить, как должен поступить каждый, когда находит клад.

— И это, — заметил Линли, — ставит Джосси в ужасное положение. Он не может позволить, чтобы о его находке все узнали, поэтому…

— Поэтому он ее убивает, Томас. — Изабелла почувствовала себя опустошенной. — Обратитесь к здравому смыслу. Только у него был мотив.

Линли покачал головой.

— Изабелла, он единственный, у кого нет мотива. Последнее, чего он хочет, — это обратить на себя внимание, а в случае убийства это непременно произошло бы, потому что Джемайма жила с ним. Если он скрывается, ему необходимо остаться в тени. Если Джемайма настаивала на том, что о кладе нужно сообщить — почему бы, мол, не выставить его на продажу, ведь это принесет им состояние? — то убийство отнюдь не было способом укрытия от глаз общественности.

— О господи, — пробормотала Изабелла и посмотрела в глаза Линли. — Ему пришлось сказать ей правду. И поэтому она от него ушла. Томас, она узнала, кто он такой. Он должен был ей сказать.

— И поэтому он разыскивал ее в Лондоне.

— Потому что боялся, что она может рассказать кому-то еще?.. — Изабелла почти сложила детали мозаики. — Вот что она сделала. Она рассказала Фрейзеру Чаплину. Не сразу, конечно. Только когда увидела открытки со своей фотографией из Портретной галереи и с номером мобильного телефона Гордона Джосси. Но почему? Зачем она рассказала Фрейзеру? Она по какой-то причине боялась Джосси?

— Если она от него ушла, то мы можем предположить, что либо она не хотела больше иметь с ним ничего общего, либо ей нужно было время подумать. Она боялась, она получила отказ, она волновалась, колебалась, тревожилась, ей хотелось заполучить сокровище, вся ее жизнь разваливалась, она понимала, что продолжать жить с Джосси — значит подвергать себя опасности… Многое могло заставить ее уехать в Лондон. Одна причина тянула за собой другую.

— Сначала Джемайма сбежала. Потом она встретила Фрейзера.

— Они сошлись. Джемайма рассказала ему правду. Так что, как видите, мы опять приходим к Фрейзеру.

— А почему бы не к Паоло ди Фацио, ведь они были любовниками и он видел открытки? Или к Эбботу Лангеру, или…

— Она закончила свои отношения с Паоло до того, как появились открытки, а Лангер вообще их не видел.

— …или Джейсон Друтер, если уж на то пошло. У Фрейзера крепкое алиби, Томас.

— Давайте разобьем его. Сделаем это прямо сейчас.

Сначала, сказал ей Линли, им нужно заехать в Челси к Деборе и Саймону Сент-Джеймсу. Все равно это по пути. Линли думал, что у Сент-Джеймсов есть кое-что полезное.

В оперативном штабе Уинстон Нката сказал им, что пленки камер слежения дали не больше того, что они видели раньше, да и раньше на них ничего такого не было. Главное — то, что на пленках нет принадлежащего Фрейзеру Чаплину мотороллера «веспа» цвета лайма с рекламой тоника «Дрэгонфлай». Что ж, ничего удивительного, подумала Изабелла.

Она также узнала, что Нката, как и Линли, разговаривал утром с чертовой Барбарой Хейверс.

— Барбара говорит, что по заостренному концу кровельного инструмента можно узнать, кто его сделал, — сказал Нката. — Поэтому брата можно вычеркнуть из списка подозреваемых. У Роберта Хастингса есть в доме кузнечное оборудование, но им вообще не пользовались. А у Джосси есть три вида крюков, и один из них такой же, как наше орудие. Барбара хочет узнать и насчет фотороботов.

— Я просил Ди переслать их Барбаре, — сказал ему Линли.

Изабелла приказала Нкате продолжить работу и пошла следом за Линли на стоянку.

Сент-Джеймсы были дома. Дверь им отворил сам Сент-Джеймс в компании таксы, яростно лающей возле его ног. Он впустил Изабеллу и Линли и сделал выговор собаке. Та совершенно его проигнорировала и продолжала лаять, пока Дебора не взмолилась из комнаты, что была справа от лестницы:

— Господи, Саймон! Сделай же что-нибудь!

Оказалось, что это столовая. Такие комнаты бывают в старых, скрипучих викторианских домах. Она и оформлена была в том же духе, во всяком случае, мебель была той самой. Слава богу, изобилия побрякушек и обоев фирмы «Уильям Моррис»[81] здесь не имелось, хотя обеденный стол был тяжелым и темным, а в буфете стояло много английской посуды.

Дебора Сент-Джеймс разглядывала на столе фотографии. Она быстро собрала их, когда вошли гости.

— Ну что, нет? — спросил ее Линли, кивнув на снимки.

— В самом деле, Томми, я была бы счастлива, если бы ты меньше меня понимал.

— Стало быть, вечернее чаепитие…

— Не моя чашка чая.[82] Верно.

— Что ж, жаль, — сказал Линли. — Но может, послеполуденный чай не станет… гм… слишком большим каше[83] для проявления твоих талантов?

— Очень забавно. Саймон, ты так и позволишь ему издеваться надо мной или придешь наконец на мою защиту?

Сент-Джеймс стоял, прислонясь к дверному косяку.

— Я хотел подождать и посмотреть, как долго вы можете каламбурить.

— Ты такой же безжалостный, как и он.

Дебора поздоровалась с Изабеллой, назвав ее суперинтендантом Ардери, извинилась и вышла из комнаты, спросив через плечо, не хотят ли они кофе. Она сказала, что кофе уже готов и несколько часов стоит на нагревательной пластине, но если добавить в него молоко и несколько столовых ложек сахара, то его можно будет пить.

— Или я новый приготовлю, — предложила она.

— У нас нет времени, — отказался Линли. — Мы надеялись поговорить с тобой, Деб.

Изабелла услышала это с некоторым удивлением: она думала, что они приехали в Челси не к Деборе Сент-Джеймс, а к ее мужу. Дебора, кажется, была удивлена не меньше Изабеллы, однако сказала:

— Тогда пройдите сюда. Здесь гораздо уютнее.

«Сюда» оказалось чем-то вроде библиотеки. Комната находилась в таком месте, в каком обычно ожидаешь увидеть гостиную. Окно выходило на улицу. Здесь было множество книг — на полках, на столах и на полу. Кресла, камин и старинный стол тоже были завалены книгами. Тут же лежали груды газет. Изабелле показалось, что Сент-Джеймсы подписались на все лондонские издания. Как женщина, любящая путешествовать налегке и жить необременительно, она сочла эту комнату страшно перегруженной. Дебора, похоже, заметила ее реакцию:

— Это все Саймон. Он всегда был таким, суперинтендант. Спросите Томми. Они вместе учились в школе, и Саймон приводил в отчаяние заведующего пансионом. С тех пор он ничуть не изменился. Сбросьте, пожалуйста, что-нибудь на пол и садитесь. Обычно все не так плохо. Ты ведь знаешь, Томми, правда?

Дебора взглянула на Линли, потом перевела взгляд на Изабеллу и улыбнулась. Улыбка была ни веселой, ни дружелюбной, она что-то прикрывала.

Изабелла нашла место, которое меньше всего требовало уборки.

— Прошу вас, называйте меня Изабеллой, а не суперинтендантом.

Дебора снова улыбнулась ей той же быстрой улыбкой и перевела взгляд на Линли. Изабелла заметила, что она что-то считала с его лица. Кажется, Дебора понимала Томаса лучше, чем можно было ожидать от такой легкомысленной женщины.

— Хорошо, Изабелла так Изабелла, — согласилась она и обратилась к Линли: — К следующей неделе Саймон должен привести все в порядок. Он обещал.

— Я так понимаю, твоя мать собирается нанести визит? — спросил Линли у Сент-Джеймса.

Все рассмеялись.

Изабелла снова подумала, что эти трое понимают друг друга с полуслова. Ей хотелось сказать: «Ну давайте же приступим к делу», однако что-то ее удерживало, и ей не нравилось, что это «что-то» говорило ей о ней самой и о ее чувствах. Их чувств она не разделяла.

Линли сообщил друзьям о цели их визита. Он спросил Дебору о Национальной портретной галерее. Можно ли ему взять еще один экземпляр журнала с фотографиями, сделанными в день открытия? Он пояснил, что Барбара Хейверс взяла у него тот журнал, но Линли помнил, что у Деборы есть еще экземпляр. Дебора согласилась, подошла к стопке периодики, вытащила из нее журнал и отдала его Линли. Потом еще покопалась, нашла другой журнал и тоже отдала его Линли.

— Я их не скупала, Томми. Это братья Саймона и его сестра. К тому же папа так загордился… — Дебора покраснела.

— На твоем месте я сделал бы то же самое, — торжественно произнес Линли.

— У нее есть право на пятнадцать минут славы, — сказал ему Сент-Джеймс.

— Вы оба невозможны! — воскликнула Дебора. — Они любят дразнить меня, Изабелла.

Сент-Джеймс резонно спросил, зачем Линли нужен журнал. Он хотел знать, что происходит. Имеет ли это отношение к расследованию?

Линли сказал, что им нужно опровергнуть алиби и он надеется, что фотографии, сделанные в вечер открытия выставки, помогут им в этом.

Взяв журналы, они приготовились к следующей стадии своей поездки. Изабелла не понимала, как им помогут светские фотографии, и она сказала об этом Линли, как только они вышли из дома. Он ответил ей не сразу, а только после того, как они сели в «хили эллиот». Он передал ей журналы и, когда Изабелла нашла снимки вернисажа, указал на одну из фотографий. Это Фрейзер Чаплин, сказал он. Тот факт, что он был на открытии, должен послужить необходимым средством.

— Для чего?

— Для отделения лжи от правды.

Изабелла повернулась к нему. Внезапно она почувствовала, что близость Линли ее волнует. Похоже, он понял это, потому что у него был такой вид, словно он хотел сказать или — еще хуже — сделать что-то, о чем они оба впоследствии могут пожалеть.

— А что это будет за правда? — спросила Изабелла.

Линли отодвинулся. Включил зажигание.

— Я подумал, что дата на его контракте ничего не означает.

— Что за дата? Что за контракт?

— Контракт с фирмой «Дрэгонфлай тоник». Фрейзер Чаплин согласился использовать свою «веспу» для рекламы продукта их фирмы. По контракту требовалась яркая краска и рекламные надписи. Судя по его подписи, можно сделать вывод, что он сразу пошел и сделал все необходимое относительно покраски и наклейки рекламы.

— А он этого не сделал, — подхватила Изабелла. — Уинстон просматривал записи с камер видеонаблюдения, искал «веспу» цвета лайма с рекламой. Они обошли все близлежащие дома, спрашивали жильцов о зеленой «веспе» с рекламой.

— Ему требовалось то, что легко заметить и запомнить.

— Значит, в Стоук-Ньюингтон он ездил не на зеленой «веспе»?

Линли кивнул.

— Я звонил в «Шепердс-буш», после того как договорился с Барбарой о встрече с ее шпионом. Фрейзер Чаплин ездил туда, чтобы покрасить «веспу» и наклеить рекламу. Но сделал он это после смерти Джемаймы.

Белла Макхаггис вытаскивала из своей машины новый контейнер для разведения червей, и в этот момент приехала столичная полиция — двое офицеров, с которыми Белла говорила в Скотленд-Ярде в тот день, когда нашла сумку бедной Джемаймы. Копы припарковались на другой стороне улицы в старинном автомобиле, поэтому она их и заметила. Появление такого автомобиля на Оксфорд-роуд — да и на любой другой улице — должно было привлечь внимание. Автомобиль говорил о потакании владельца своим желаниям, о немереных деньгах, о бензине, на который не скупятся. А как же охрана природы? Где же здравый смысл? Белла не помнила имена полицейских, однако кивнула, когда они к ней направились.

Мужчина, вежливо представившийся инспектором Линли, — его спутница назвалась суперинтендантом Ардери, — вынул контейнер из машины Беллы. У этого мужчины хорошие манеры, в этом нет никакого сомнения. Кто-то правильно его воспитал, а о большинстве людей младше сорока этого нынче не скажешь.

В Патни они приехали явно не для того, чтобы помочь ей с разведением червей, поэтому Белла пригласила их в дом. Инспектору все-таки пришлось поставить контейнер на задний двор, и, поскольку попасть туда можно было только через дом, Белла предложила им чаю.

Они отказались, и женщина — суперинтендант Ардери — сказала, что они хотят поговорить. Белла согласилась, твердо заявив, что она надеется услышать от них об аресте человека, совершившего страшное убийство Джемаймы.

Инспектор Линли заверил ее, что скоро это произойдет.

Суперинтендант уточнила, что они пришли поговорить с ней о Фрейзере Чаплине.

Эти слова она произнесла мягко, и эта мягкость заставила Беллу насторожиться.

— Фрейзер? А при чем здесь Фрейзер? Вы разобрались с медиумом?

— Миссис Макхаггис… — заговорил Линли.

Белле не понравилось то, как это прозвучало. В его голосе слышалось нескрываемое сожаление. Еще меньше понравилось ей выражение его лица, потому что в нем она увидела… жалость? Белла почувствовала, как у нее затвердел позвоночник.

— Что? — резко спросила она.

Ей хотелось указать им на дверь. Интересно, сколько раз ей придется направлять этих глупых людей туда, куда нужно, а именно к проклятому медиуму Иоланде?

Линли снова заговорил. Начал что-то объяснять. Упомянул о мобильнике Джемаймы и о звонках, пришедших на него в день ее гибели, талдычил что-то о базовых телефонных станциях, или как их там называют. Оказывается, Фрейзер звонил Джемайме незадолго до ее смерти, а после уже не звонил, и поэтому копы решили, что Фрейзер убил бедную девочку! Если и есть на свете что-нибудь более нелепое, то Белла Макхаггис не знает, где это и найти!

Потом в разговор вступила женщина-коп. Она стала объяснять что-то насчет мотороллера Фрейзера. Заговорила о его цвете, о рекламе, которую Фрейзер наклеил, чтобы немного заработать, и о том, что на таком мотороллере можно быстро проехать по городу.

— Погодите, — сказала Белла.

Она была не такой тупой, какой, похоже, они ее считали. Она вдруг поняла, куда они клонят. Она сказала, что если их интересуют мотороллеры, те, что так быстро ездят, так это итальянские машины и их можно нанять на день. У нее в доме живет итальянец, который крутил шашни с Джемаймой, а потом Джемайма с ним порвала. Разве все это не указывает на то, что им нужно присмотреться к Паоло ди Фацио, если им так уж приспичило искать преступника в доме Беллы?

— Миссис Макхаггис… — снова заговорил Линли.

Ох уж эти выразительные глаза! Карие. Почему у человека с такими светлыми волосами карие глаза?

Белла не хотела слушать и, конечно же, не хотела слышать. Она сказала им, что все то, что они сказали, ничего не значит, потому что в день смерти Джемаймы Хастингс Фрейзера не было в Стоук-Ньюингтоне. Он был там, где и всегда: между своей работой на катке и отелем «Дюк». Он был здесь, в этом доме, принимал душ и переодевался. Она ведь им говорила, она, черт возьми, говорила им об этом, сколько раз ей еще нужно…

— Он вас соблазнил, миссис Макхаггис?

Этот вопрос задала женщина, и она задала его без обиняков.

Они сидели за кухонным столом, на нем стоял прибор со специями, и Белле захотелось швырнуть его в женщину или в стену, но она этого не сделала. Вместо этого воскликнула: «Как вы смеете!» — и сама почувствовала, что эта старинная фраза выдала ее возраст больше, чем что-либо другое. Молодые люди — вот такие, как эти два офицера, — постоянно говорили о таких вещах. Они не использовали слово «соблазнить», когда болтали между собой, и они не думали о том, что это значит — вторгаться таким образом в чью-то личную жизнь…

— Он всегда это делает, миссис Макхаггис, — сказала женщина-суперинтендант. — У нас уже есть подтверждение этому от…

— В моем доме существуют правила, — сурово напомнила им Белла. — И я не такая женщина. Предположить… подумать… даже начать думать…

Она забормотала что-то бессвязное и подумала, что делает себя в их глазах полной дурой. Старая кошелка, павшая жертвой красноречивого Лотарио, решившего поживиться ее деньгами, да у нее и денег-то нет, так что ему и беспокоиться не надо. Белла собралась с мыслями. Собрала остатки собственного достоинства и сказала:

— Я своих жильцов знаю. У меня такой принцип — знать своих жильцов, потому что я живу с ними в одном доме. Разве я захочу делить свой дом с убийцей? — Она не стала дожидаться от них ответа, понимая, что задала риторический вопрос. — Так что послушайте меня, ибо я не собираюсь повторять это еще раз: Фрейзер Чаплин поселился в этом доме с первой недели, с которой я начала сдавать комнаты, и я разобралась в том, что он собой представляет… что бы вы там о нем ни думали… я ведь знаю его побольше вашего, понимаете?

Копы обменялись красноречивыми взглядами. Теперь заговорил мужчина:

— Вы правы. Вопрос был поставлен не слишком удачно. Думаю, суперинтендант имела в виду, что Фрейзер нравится женщинам.

— И что, если так? — рявкнула Белла. — Разве можно его в этом винить?

— Я с вами совершенно согласен.

Линли стал спрашивать, не может ли она сказать им, где был Фрейзер в день убийства Джемаймы Хастингс.

Да Белла им уже говорила. Она утверждала и продолжает утверждать и ничего не станет менять в своих показаниях: Фрейзер был там же, где и всегда.

Они ответили, что в том-то и дело. Если в жизни Фрейзера Чаплина один день похож на другой, то есть вероятность, что миссис Макхаггис ошиблась. Она утверждает, что, по ее мнению, Чаплин делал то, что, возможно, он и делал или сказал ей позже, что делал, чтобы Белла поверила в то, что он был дома, а на самом деле дома его и не было. Всегда ли она видит его, когда он приходит домой принять душ и переодеться между двумя работами? Всегда ли она его слышит? Всегда ли она в это время бывает дома? Ведь иногда она выходит в магазин, или работает в заднем саду, или встречается с подругой, или выходит попить кофе, или разговаривает по телефону, или смотрит телевизор, или у нее появляется какое-то дело и она выходит из дома или просто сидит в другой его части и не знает, не может поклясться в том, что видела, не может подтвердить…

У Беллы закружилась голова. Они забрасывали ее все новыми и новыми вариантами. Главным для нее было то, что Фрейзер — хороший мальчик, а они этого не понимали, потому что они копы, а Белла-то уж копов знает. Да их все знают! Разве неизвестно, что копы на все готовы, чтобы схватить предполагаемого убийцу, а потом манипулируют уликами, лишь бы навесить на человека вину? Разве в газетах не пишут постоянно о том, как Скотленд-Ярд по фальшивым доказательствам сажает на долгие годы людей, якобы состоящих в ИРА? Господи, ведь Фрейзер ирландец! Господи, ведь он ирландец, и в их глазах это, наверное, и делает его виновным!

Потом Линли начал говорить о Национальной портретной галерее. Он упомянул Джемайму и ее портрет, и Белла поняла, что тема разговора переменилась — от Фрейзера они перешли к светским фотографиям, так что она была лишь рада на них посмотреть.

— Тут есть какое-то подозрительное совпадение, — сказал Линли.

Он упомянул кого-то по имени Диккенс и по неизвестной причине соединил этого человека с Хэмпширом, потом сказал еще что-то о Фрейзере, о Джемайме и еще о ком-то, но ей это было уже неинтересно, потому что…

— Что она здесь делает?! — воскликнула Белла.

Голова у нее закружилось, а руки заледенели.

— Кто? — спросил Линли.

— Она. Она!

И Белла ледяным пальцем указала на фотографию, которая наконец-то поставила ее перед фактом.

Правдапомчалась на нее, словно скорый поезд. Этот поезд гудел: «Дура! Дура! Дура!», звук был оглушающим, и поезд с ревом несся прямо на нее.

— Это и есть женщина, о которой мы говорим, — сказала суперинтендант и склонилась над фотографией. — Это Джина Диккенс, миссис Макхаггис. Мы предполагаем, что Фрейзер встретился с ней в тот вечер…

— Джина Диккенс? — переспросила Белла. — Да вы оба с ума, что ли, сошли?! Это же Джорджина Фрэнсис, и никто другой. В прошлом году я вышвырнула ее из своего дома за нарушение одного из моих правил.

— Какого правила? — спросила женщина-суперинтендант.

— Правила о…

«Ох я дура! Дура! Дура!»

— Да? — поторопил ее инспектор.

— Фрейзер и она…

«Дура! Дура! Дура!»

— Он сказал, что она уехала, сказал, что с тех пор ее не видел. Он сказал, что это она за ним бегала… что она ему не нужна… Он не с ней…

— А! Стало быть, он вам солгал, — сказал ей Линли. — Может, вы все-таки припомните день, в который погибла Джемайма Хастингс?

Глава 32

Ее ждали большие неприятности, в этом не было сомнения. Она уже так опоздала на работу, что знала: в качестве оправдания ей придется сослаться разве что на похищение пришельцами. Ничто другое не спасет ее от увольнения.

На этот раз она не просто опоздает, а и вовсе не придет. Это было ясно. Потому что, увидев Закари Уайтинга, беседующего с Джиной Диккенс, Мередит так и вспыхнула и решила действовать, и действия эти не имели ничего общего с возвращением в Рингвуд и послушным высиживанием в отсеке фирмы «Гербер энд Хадсон».

И все же Мередит не позвонила мистеру Хадсону. Она знала, что обязана это сделать, однако не смогла себя заставить. Он разъярится, но, если Мередит каким-нибудь образом разберется с Джиной Диккенс, Закари Уайтингом, Гордоном Джосси и смертью Джемаймы и к концу дня явится в офис как героиня, одолевшая злодеев, она покроет себя неувядаемой славой и работу уж точно не потеряет.

Увидев старшего суперинтенданта, мило беседующего с Джиной Диккенс, Мередит почувствовала себя безголовым цыпленком. Она не знала, что делать, о чем думать и куда идти. Мередит пробралась к своей машине и направилась в сторону Линдхерста, потому что там находилось полицейское отделение. В трудном положении человек всегда обращается в полицию. Только что толку туда ехать, сообразила Мередит, ведь глава полицейского отделения Линдхерста находится здесь и он явно заодно с Джиной Диккенс!

Мередит остановилась на обочине и постаралась вспомнить все, что говорила ей Джина Диккенс и что выяснила о ней она сама, проведя собственное расследование, а также то, что она услышала о Джине от Мишель Догерти. Мередит попыталась вспомнить все, что имело к ней отношение, чтобы понять, кем же на самом деле является Джина Диккенс. Под конец она решила, что где-нибудь же есть что-то, какая-то правда о ней, которую Джина ненароком выболтала. Надо было докопаться до этой правды, потому что тогда бы Мередит точно знала, что ей теперь делать.

Проблема, конечно, состояла в том, что неизвестно, где ее искать, эту правду. Если Джины Диккенс не существует, то тогда она, Мередит Пауэлл, должна выяснить, кто такая Джина на самом деле и почему она заодно со старшим суперинтендантом Уайтингом в… Но в чем она заодно? Какова причина такого партнерства?

Мередит подумала, что всю информацию о цели своего приезда в Хэмпшир и свое настоящее имя Джина хранит при себе. Носит ее под одеждой или в сумке или хранит в машине.

Она тотчас решила, что это неверное рассуждение: не может Джина Диккенс так рисковать. Если она хранит информацию при себе, то Гордон Джосси давно бы мог наткнуться на такое свидетельство, следовательно, Джина должна найти для него более надежное место и сохранить тайну о том, кто она такая и что намерена делать.

Мередит крепко схватилась за руль, когда в голову ей пришел очевидный ответ. Ведь есть же место, где Джина может быть совершенно свободна! Оно заключено в четырех стенах ее комнатки. Мередит обыскала эту комнату от пола до потолка, но наверняка не везде заглянула. Она не посмотрела под матрас, да и между пружинами можно что-нибудь спрятать. Надо было выдвинуть ящики и посмотреть, не приклеено ли к ним что-нибудь с обратной стороны. Или за картинами.

В этой чертовой комнате должны храниться ответы на все вопросы, решила Мередит. Странно ведь, что, копая под Гордона, Джина тем не менее живет с ним. Стало быть, у нее есть на то причина. Итак, ответы на все загадки Джины Диккенс надо искать в Линдхерсте, там же, где и раньше. Джина живет в Линдхерсте, но там же находится и полицейское отделение Уайтинга. Как удобно!

Несмотря на все эти тонкие размышления и предположения, Мередит понимала, что теряет почву под ногами. Убийство, преступление работника полиции, фальшивые имена… В этом она не специалист, но Мередит все же знала, что ей нужно добраться до сути, потому что, кроме нее, это дело, похоже, никому не интересно.

Хотя… Ну конечно, вспомнила Мередит. Она вынула мобильник и набрала номер Роба Хастингса.

Он был — какое чудное совпадение — в Линдхерсте! Однако — в этом ей уже меньше повезло — он шел на собрание агистеров, которое должно было продлиться от полутора до двух часов.

— Роб, — сказала она поспешно. — Джина Диккенс и старший суперинтендант сейчас вдвоем. Кстати, Джины Диккенс вообще не существует. Старший суперинтендант Уайтинг сказал Мишель Догерти, чтобы она перестала интересоваться Гордоном Джосси, и она даже не приступила к изучению его прошлого и…

— Погоди. О чем это ты толкуешь? — прервал ее Роб. — Мерри, что за черт? Кто такая Мишель Догерти?

— Я поеду в ее комнату в Линдхерсте.

— В комнату Мишель Догерти?

— В комнату Джины. У нее есть комната над чайной «Безумный шляпник». На главной улице. Ты знаешь, где это? Чайная у дороги…

— Конечно знаю, — сказал Хастингс. — Но…

— Там должно быть что-то, чего я в прошлый раз не заметила. Ты встретишь меня там? Это важно, потому что я видела их вдвоем. Возле дома Гордона. Роб, он приехал, пошел в загон, и они там стояли и разговаривали…

— Уайтинг?

— Да, да. Кто ж еще? Это я тебе и стараюсь втолковать.

— Мерри, Скотленд-Ярд вернулся. Женщина по имени Хейверс. Тебе нужно ей позвонить. У меня есть номер ее телефона.

— Скотленд-Ярд? Роб, да разве мы можем им доверять, если не доверяем Уайтингу? Все копы одинаковы. Уайтинг разговаривает с Джиной Диккенс, которая на самом деле вовсе и не Джина Диккенс. Во всяком случае, мы не знаем, кто она такая. Нет-нет! Нам нужно…

— Мерри! Ради бога, послушай. Я рассказал этой женщине — этой Хейверс — все. То, что ты сказала мне об Уайтинге. То, что ты принесла ему вещественное доказательство. То, что Уайтинг заверил тебя, будто все под контролем. Хейверс хочет с тобой поговорить. Думаю, она тоже захочет увидеть комнату Джины. Послушай меня.

Потом Роб сказал, что идет на собрание агистеров, пропустить которое он не может, потому что ему нужно… Впрочем, неважно, сказал он. Ему просто нужно там быть. А она должна позвонить детективу из Скотленд-Ярда.

— Нет! — воскликнула Мередит. — Нет, нет и нет! Если я сделаю это, то вряд ли она согласится войти без разрешения в комнату Джины. Сам знаешь.

— Войти без разрешения?! — переспросил Роб. — Мерри, что ты задумала?

Он стал просить, чтобы Мередит его дождалась. Он встретит ее у чайной «Безумный шляпник» сразу после собрания. Он приедет туда так быстро, как сможет.

— Не делай ничего безумного, — взмолился Хастингс. — Обещай мне, Мерри. Если с тобой что-нибудь случится…

Он замолчал.

Сначала Мередит ничего не сказала, потом пообещала и сразу закончила разговор. Она решила выполнить обещание и дождаться Роба Хастингса, но когда доехала до Линдхерста, поняла, что ожидание не для нее. Ждать она не может. То, что есть в комнате Джины, должно попасть к ней.

Мередит припарковалась возле музея Нью-Фореста и помчалась по Линдхерст-Хай-стрит к чайной «Безумный шляпник». Заведение было открыто, народ входил и выходил, и никто не обратил внимания на Мередит, когда она проскользнула в дверь рядом с чайной.

Она быстро поднялась по лестнице, но на площадке стала действовать осторожно. Постояла у двери напротив комнаты Джины, прислушалась. Там было тихо. На всякий случай она постучала. Никто не ответил. Хорошо: стало быть, свидетелей того, что она сейчас сделает, не будет.

Мередит порылась в сумке в поисках банковской карточки. Руки ее стали скользкими. Нервы, должно быть. Вторжение в комнату Джины представлялось ей сейчас более опасным, чем в прошлый раз. Тогда она испытывала лишь подозрения. Сейчас у нее была уверенность.

Мередит достала карточку и дважды ее уронила, прежде чем сумела отворить дверь. Она еще раз осмотрела коридор и только потом вошла в комнату.

Вдруг слева от Мередит что-то шевельнулось. Она ощутила движение воздуха, мелькнуло что-то темное. Дверь позади нее затворилась, и Мередит услышала, как щелкнул засов. Она обернулась и увидела незнакомца. Мужчину. На какое-то мгновение, на долю секунды, ей показалось, что она вошла не в ту комнату, что комната сдана кому-то другому и Джина никогда не жила над чайной «Безумный шляпник». А потом мозг подсказал ей, что она в опасности, потому что человек схватил ее за руку, развернул и грубо заткнул ей рот рукой. Она почувствовала, как что-то прижалось к ее шее. Это «что-то» было опасно острым.

— Что мы здесь делаем? — прошептал он ей на ухо. — И что собираемся сделать?

Как только позвонили из Скотленд-Ярда, Гордон Джосси понял, что с Джиной все закончено. Утром еще был момент в кухне, когда отрицания Джины насчет Джемаймы почти убедили его в том, что она говорит правду, но после того как инспектор Хейверс позвонила ему и спросила, почему Джина не приехала в ее гостиницу в Суэе, Гордон понял, что просто ему очень хотелось поверить Джине, а на самом деле все не так. Он мрачно подумал, что это отличная иллюстрация ко всей его взрослой жизни. Были по крайней мере два года в этой жизни — после того как он встретил Джемайму и привязался к ней, — когда он представлял себе в мечтах счастливое будущее. Казалось, что его фантазия станет реальностью из-за самой Джемаймы, потому что она нуждалась в нем. Он был нужен ей, как растению нужна здоровая почва и хорошая вода, и Гордон думал, что сам факт присутствия мужчины в ее жизни для нее более важен, чем то, кем является этот мужчина. Ему казалось, что она именно то, чего он искал, хотя он и не искал вовсе. Смысла не было искать, по крайней мере в том мире, который он построил для себя — а вернее, в мире, который построили ему, — ведь этот мир мог обрушиться на него в любую минуту. А потом он вдруг увидел ее на Лонгслейд-Боттом, с братом и с его собакой. Он тоже был там с Тесс. Именно она сделала «первый шаг», как это называют. Она пригласила его в дом ее брата, который был и ее домом. Джемайма пригласила его в воскресенье на коктейль, хотя он не пил, он не мог пить и даже не пытался делать это.

Он поехал из-за ее глаз. Смешно теперь подумать, что он поехал в Берли посмотреть на нее, но это было именно так. Гордон еще ни разу не видел человека с глазами разного цвета, и ему нравилось рассматривать их, во всяком случае, он так себе сказал. Итак, он поехал. А все прочее… Какая разница? Все прочее привело его к тому, где он оказался сейчас.

За те месяцы, что он ее не видел, ее волосы стали длиннее. Они казались чуть светлее, но, возможно, его подвела память. Что до остального, то это была Джемайма, такая, как и всегда.

Сначала он не понял, почему она выбрала для встречи кладбище в Стоук-Ньюингтоне, но когда он увидел это место, с виляющими тропинками, полуразрушенными памятниками и обильной растительностью, то понял: Джемайма не хочет, чтобы ее видели с ним рядом. Это должно было приободрить его относительно ее намерений, но все же ему хотелось услышать это из ее уст. Еще ему хотелось, чтобы она вернула ему монету и камень. Он намерен был держать их у себя. Если они останутся у нее, то неизвестно, что она решит с ними сделать.

— Как ты меня нашел? — спросила она. — Я знаю насчет открыток. Но как?.. Кто?..

Гордон ответил, что не знает, кто ему позвонил. Это был мужской голос, и он упомянул табачную лавку в Ковент-Гардене.

«Мужской», — сказала она себе, а не ему. Похоже, она прокручивала в голове разные варианты. Гордон знал, что их много. С девушками Джемайма обычно не дружила, она искала мужчин, которые дополнили бы ее так, как не смогли бы женщины. Может, поэтому, подумал он, Джемайма и умерла. Возможно, мужчина не понял природу ее потребности и хотел от нее чего-то другого, превосходящего то, чего она хотела от него. В какой-то мере это объясняло тот телефонный звонок, его можно было бы назвать предательством, чем-то вроде «зуб за зуб»: ты не делаешь того, что я хочу, тогда я выдам тебя человеку, который тебя разыскивает, и мне плевать, кто это такой, я просто хочу с тобой посчитаться.

— Ты говорила кому-нибудь? — спросил он.

— Поэтому ты меня и разыскиваешь?

— Джемайма, ты кому-нибудь говорила?

— Ты думаешь, я захочу, чтобы кто-нибудь знал?

Он обратил внимание на выделенное ею слово. Вместо того чтобы ответить на его вопрос, Джемайма старалась его уколоть. И все же то, как она произнесла эту фразу, вызвало у Гордона сомнения. Он слишком хорошо ее знал.

— У тебя новый парень? — спросил он ее не потому, что действительно хотел это знать, а потому, что это имело значение.

— Думаю, это не твое дело.

— Так он есть?

— Зачем это тебе?

— Сама знаешь.

— Понятия не имею.

— Если ты рассказала… Джемайма, просто скажи мне, если ты кому-нибудь рассказала.

— Почему? Ты что, нервничаешь? Да, наверняка. Я бы на твоем месте тоже нервничала. Так что позволь мне спросить тебя, Гордон: как бы я себя почувствовала, если бы другие люди узнали? Ты подумал, во что бы обратилась моя жизнь? «Пожалуйста, дайте нам интервью, мисс Хастингс. Только одно слово: как это было для вас? Вы ничего не подозревали? Вы не узнали?.. Какая женщина не узнала бы, что здесь что-то не в порядке?..» Ты в самом деле думаешь, что я хочу этого, Гордон? Моя фотография на первой странице таблоида рядом с твоей?

— Они заплатят, — сказал он. — Как ты и сказала, это будет таблоид. Они тебе много заплатят за интервью. Хватит на всю жизнь.

Она отстранилась, ее лицо побелело.

— Ты сумасшедший. Ты свихнулся еще больше, если это возможно…

— Хорошо! — яростно воскликнул Гордон. — Что ты сделала с монетой? Где она? Где камень?

— А что? — спросила она. — Какое тебе дело?

— Я хочу увезти их в Хэмпшир.

— В самом деле?

— Ты сама понимаешь. Их нужно положить на место, Джемайма. Это единственный способ.

— Нет. Есть и другой способ.

— Какой?

— Думаю, ты и сам уже знаешь. Не зря же ты меня разыскивал.

В этот момент он понял, что у нее действительно кто-то есть. Несмотря на ее уверения в обратном, кому-то скоро станет известна темная сторона его души, а может, уже стала известна. Его единственная надежда — гарантия ее молчания и молчания того, кто узнал правду, — заключается в согласии сделать то, чего она от него хочет.

Гордон понимал, что она хочет о чем-то попросить, потому что он знал Джемайму. Проклятием всей его жизни было понимание того, что когда-нибудь он сам поставит себя в такое положение, которое погубит его. Он хотел вернуть монету и камень в землю, в которой они пролежали более тысячи лет. Более того, он хотел, чтобы Джемайма сохранила его тайну. Он выложил перед ней все свои карты, а теперь она хотела разыграть их.

— Нам нужны деньги, — сказала она.

— Какие деньги? Кто такие «мы»?

— Ты знаешь, какие деньги. У нас планы, Гордон, и эти деньги…

— Так вот, значит, как? Вот почему ты уехала? Не из-за меня, а потому, что ты захотела продать то, что вырыто из земли, а потом… что?

Оказалось, поначалу это было не так. Деньги — это хорошо, но не деньги заставили Джемайму уехать. На деньги можно покупать вещи, но деньги не могли купить и никогда не покупали то, что было ей нужнее всего.

Он понял.

— Это — мужчина. Тот самый, единственный? Это он хочет деньги. Для «ваших планов».

Он знал, что докопался до правды, потому что увидел, как вспыхнули ее щеки. Джемайма действительно ушла от него, потому что узнала, кто он такой, но, как и следовало ожидать, она вскоре встретила другого мужчину и открыла этому мужчине свои секреты.

— Почему это заняло у тебя так много времени? Столько месяцев? Почему ты сразу ему не сказала?

— Эти открытки, — сказала она после паузы и отвела от него взгляд.

Он понял, что его страх перед разоблачением и желание, чтобы его разубедили, несхожие с потребностями Джемаймы и в то же время, по иронии судьбы, родственные, и свели их сейчас на этом кладбище. Любой ее новый любовник спросил бы, почему кто-то пытается ее отыскать. Джемайма могла бы солгать, но она сказала правду.

— Чего ты хочешь, Джемайма? — спросил Гордон.

— Я тебе уже сказала.

— Мне нужно подумать.

— О чем?

— Как это осуществить.

— Что ты имеешь в виду?

— Это очевидно. Если ты хочешь начать раскопки, мне придется исчезнуть. Если я не исчезну… Неужели ты хочешь, чтобы меня разоблачили? Неужели ты хочешь моей смерти? Мы ведь были небезразличны друг другу.

Джемайма замолчала. День вокруг них был ярок, жарок и свеж, птицы вдруг запели громче.

— Я не хочу твоей смерти, — сказала она. — Я даже не хочу чем-то тебе повредить, Гордон. Я просто хочу забыть об этом. О нас. Я хочу новой жизни. Мы собираемся эмигрировать, открыть свой бизнес… Ты сам во всем виноват. Если бы ты не стал разбрасывать эти открытки… Я нервничала, и он хотел знать почему. Я ему рассказала. Он спросил — любой бы спросил, — как я узнала, потому что он понимал, что ты никому бы об этом не рассказал. И тогда я сказала ему и об этом.

— О загоне.

— Не о загоне, а о твоей находке. О том, что я надеялась воспользоваться этим, или продать, или… ну что в этом случае делают, а ты не хотел, и тогда… Мне пришлось рассказать ему почему.

— Пришлось?

— Конечно. Разве ты не понимаешь? Не должно быть секретов между людьми, которые любят друг друга.

— И он тебя любит?

— Да.

Все же Гордон видел ее сомнения, и он понимал, что эти сомнения сыграли роль в том, что случилось. Джемайма хотела привязать этого человека к себе, кем бы он ни был. Он хотел денег. Обоюдные желания рождают предательство.

— Когда? — спросил он.

— Что?

— Когда ты решила сделать это, Джемайма?

— Я ничего не делала. Ведь это ты просил о встрече, а не я. Если бы не твои открытки, не было бы надобности о тебе рассказывать.

— А когда между вами встал вопрос о деньгах?

— Он не вставал, пока я ему не рассказала, почему…

Она примолкла, и он почувствовала, что она размышляет о чем-то своем, обдумывает возможность того, что он и сам был способен увидеть.

— Это деньги, — сказал Гордон. — Он хочет денег. Не тебя. Ты понимаешь это?

— Нет. Неправда.

— А мне кажется, что ты и раньше сомневалась.

— Он любит меня.

— Это ты так думаешь.

— Ты дрянной человек.

— Да, наверное, это так.

Гордон сказал, что посодействует ей. Джемайма вернется на участок и объявит о своей находке. Он уедет, но, чтобы сделать это, понадобится время. Она спросила, как долго, но Гордон точно не знал. Ему надо будет поговорить с некоторыми людьми, и потом он даст ей знать. Она, разумеется, может позвонить журналистам и заработать тем самым дополнительные деньги. Он сказал это с горечью, а потом ушел. Какую же кашу он заварил!

А теперь Джина. Или кто она там есть. Если бы он не вздумал заменить проклятый забор проклятого загона, ничего бы этого не случилось. Но правда в том, что к этой ситуации его привело первое событие. Оно произошло в забитом людьми «Макдоналдсе», когда прозвучало: «Давайте просто возьмем его», «Давайте заставим его плакать», а потом: «Пусть он заткнется! Как бы нам его заткнуть?»

Когда через несколько часов после его появления на работе к пабу «Королевский дуб» явился Закари Уайтинг, Гордон был на крыше. Он увидел знакомый автомобиль, въехавший на стоянку, но не занервничал и не испугался. Он уже приготовился к появлению Уайтинга. С тех пор как им помешали в их последнюю встречу, Гордон знал: старший суперинтендант не допустит, чтобы тот момент между ними остался незавершенным.

Коп дал ему сигнал спуститься с крыши. В этот момент Клифф подавал Гордону связку соломы, но Гордон предложил устроить перерыв. День был таким же жарким, как и все предшествующие, поэтому Джосси сказал: «Пойди выпей сидра» — и добавил, что это за его счет.

— Наслаждайся, — сказал он. — Я скоро.

Клифф был только рад возможности отдохнуть, но, увидев приближающегося Уайтинга, он пробормотал:

— Что-нибудь случилось, приятель?

Вероятно, он не знал, кто такой Уайтинг, однако почувствовал исходящее от него зло. Уайтинг носил это зло, словно кожу.

— Все в порядке, — ответил Гордон. — Не торопись, — добавил он, кивнув на дверь, и повторил: — Я скоро.

Выпроводив Клиффа, Гордон стал ждать Уайтинга. Старший суперинтендант остановился перед ним. Как и всегда, подошел к Гордону слишком близко, но Гордон от него не отодвинулся.

— Ты отсюда уезжаешь, — сказал Уайтинг.

— Что?

— Ты слышал. Тебя переводят. Приказ министерства. В твоем распоряжении час. Пойдем. Оставь пикап. Он тебе больше не понадобится.

— Там моя собака…

— К черту собаку. Собака останется. Пикап останется. Это… — Уайтинг кивнул на паб, и Гордон понял, что он имеет в виду крышу, работу, которую он делал, источник его заработков. — С этим покончено. Садись в машину.

— Куда меня посылают?

— Понятия не имею и не интересуюсь. Садись в чертову машину. Нам не нужен скандал. Тебе он не нужен.

Гордон не хотел подчиняться, ничего не узнав. Он не хотел садиться в эту машину неподготовленным. Между этим местом и его домом было множество глухих троп, Гордон помнил о незаконченном деле между ним и копом и думал, что тот не отвезет его домой сразу, что бы сейчас Уайтинг ни говорил. Да он вообще не был уверен, что коп говорит ему правду, хотя смерть Джемаймы и присутствие в Хэмпшире Скотленд-Ярда указывали на то, что это возможно.

— Я не оставлю здесь собаку, — воспротивился Гордон. — Я поеду, и она поедет.

Уайтинг снял очки и потер их о рубашку. Она прилипла к нему в пропотевших местах. То ли жара, то ли предвкушение, подумал Гордон. Возможно, и то и другое.

— Уж не вздумал ли ты со мной торговаться? — спросил Уайтинг.

— Я не торгуюсь. Говорю то, что есть.

— В самом деле, парень?

— Наверное, вам приказали отвезти меня куда-то и кому-то передать. Наверное, велели не делать шума, не устраивать сцен, сделать так, чтобы со стороны это выглядело как мирная беседа двух людей, после которой я спокойно сажусь в вашу машину. Все остальное привлечет внимание. Например, нас заметят люди, те, что пьют пиво в саду. Если мы с вами заскандалим, кто-нибудь позвонит в полицию, а если скандал будет грандиозным — мало ли, дойдет до драки, — то на это обратят еще больше внимания и кто-то заинтересуется, как вы устроили беспорядок из простого дела…

— Тащи сюда свою паршивую собаку, — сказал Уайтинг. — Я хочу, чтобы ты убрался из Хэмпшира. Ты отравляешь здесь воздух.

Гордон улыбнулся. На самом деле по бокам у него струился пот, а по спине стекал водопадом. Слова его звучали резко, но за ними не было ничего, кроме единственной цели: он должен защитить себя. Гордон пошел к пикапу.

Тесс, слава богу, была внутри. Она раскинулась по сиденью, а голову продела в рулевое колесо. Гордон быстро поднял собаку и бросил ее на пол: там было безопасно. Тесс проснулась, заморгала, широко зевнула, выпустив облако собачьего дыхания, и начала вставать. Гордон приказал ей лежать и сел в машину. Одной рукой он прикрепил поводок к ее ошейнику. У Гордона была ветровка, и он надел ее, опустил солнцезащитные щитки, открыл и закрыл бардачок. Тут он услышал шаги Уайтинга по гравию.

— Вряд ли вам нужно, чтобы я заходил в паб, поэтому я должен оставить Клиффу записку.

Гордон был рад, что ему хватило присутствия духа сказать это.

— Поторопись, — сказал Уайтинг и вернулся к своему автомобилю.

Он не сел в него, а зажег сигарету, смотрел и ждал.

Записка была краткой: «Пикап твой, пока он мне не понадобится, приятель». Клиффу не нужно было знать что-то еще. Если у Гордона появится возможность впоследствии забрать машину, он сделает это. Если нет, то, по крайней мере, она не попадет в руки Уайтинга.

Гордон оставил ключи в зажигании. Это была его привычка. Затем он снял с брелока ключ от дома, позвал Тесс и вышел из машины. Все заняло у него менее двух минут. Менее двух минут на то, чтобы еще раз изменить курс своей жизни.

— Я готов, — сказал он Уайтингу.

Собака, как всегда, виляла хвостом, словно мерзкий тип перед ними был еще одним человеком, который мог потрепать Тесс по ее несчастной голове.

— Надеюсь, что готов, — ответил Уайтинг.

Глава 33

Позже Барбара Хейверс с некоторым изумлением подумала, что все, что случилось впоследствии, произошло оттого, что в Линдхерсте все дороги с односторонним движением и все ведут к центру. Они образовывали треугольник, и место, из которого она ехала, вынудило ее следовать по северной стороне треугольника. Так она выехала на главную улицу, посреди которой, сразу за гостиницей, ей надо было повернуть на Ромси-роуд, а та должна была привести ее к полицейскому отделению. На углу Ромси-роуд большую часть дня создавалась пробка из-за светофора. Барбара проехала мимо домов под соломенными крышами на Суон-Грин и последовала дальше, через деревню.

Грузовик, стоявший впереди, выпустил в ее открытое окно страшное облако выхлопных газов. Барбара подумала, что с тем же успехом она могла бы закурить в ожидании зеленого света. Зачем упускать возможность затемнить свои легкие еще сильнее?

Она полезла в сумку и тут увидела Фрейзера Чаплина. Он вышел из здания прямо перед ней. Точно он, она не ошиблась. Машина Барбары стояла в левом ряду, рядом с тротуаром, в ожидании поворота на Ромси-роуд. На здании висела вывеска «Чайная „Безумный шляпник“». «Что за бред», — подумала Барбара и вдруг заметила рядом с Чаплином женщину. Они вышли на тротуар, словно любовники после свидания, но в манере Фрейзера, державшего свою спутницу обеими руками, было что-то не совсем правильное. Он крепко держал ее правой рукой за талию, а левой рукой сжимал ей левую руку повыше локтя. Они постояли перед витриной чайной, и он ей что-то сказал. Потом он поцеловал ее в щеку и посмотрел на нее восхищенным взглядом. Если бы не это крепкое объятие и не неподвижность женской фигуры, Барбара решила бы, что Фрейзер в своем репертуаре, что он именно такой, как она о нем и подумала, когда увидела его сидящим на стуле с широко расставленными ногами — дескать, смотри, что у меня есть, детка, — и с тем самым красноречивым выражением на лице. Но женщина, которая была с ним — кто, черт возьми, она такая? — по ней не видно было, что она вне себя от полученного сексуального восторга. Она скорее напоминала пленницу.

Они пошли в том же направлении, куда двигалась Барбара. Перед ней было еще несколько автомобилей, а эти двое тем временем перешли дорогу. Они продолжали идти по тротуару и через несколько ярдов исчезли в переулке с правой стороны.

— Черт! Черт! Черт! — пробормотала Барбара и нетерпеливо стала ждать, когда светофор поменяет свет с красного на зеленый.

Перед переулком с правой стороны висел квадратный дорожный знак — белая буква Р на синем фоне. Это означало, что где-то за зданиями на улице есть автостоянка. Барбара подумала, что туда Фрейзер и ведет свою женщину.

— Ну давай же, давай, — простонала она светофору, и он наконец послушался.

Движение началось. Барбаре оставалось до переулка тридцать ярдов.

Ей показалось, что прошла целая вечность, пока она повернула в переулок. Там она увидела, что стоянка предназначена не только для покупателей, приезжающих в магазин раз в неделю, но также и для музея Нью-Фореста и для прочих людей. Поэтому машин здесь стояло очень много, и на мгновение Барбара подумала, что потеряла Фрейзера и его спутницу где-то среди автомобильных рядов. Но потом она увидела его на некотором расстоянии от «поло», и если прежде она могла подумать, что застала конец романтического свидания Фрейзера Чаплина, то, увидев, как они садятся в машину, оставила такие мысли.

Женщина вошла, как и можно было ожидать, с пассажирской стороны, но Фрейзер не ослабил хватку и забрался в машину вслед за ней. Барбара не могла видеть, что он делает, но было ясно, что Фрейзер толкает свою спутницу к водительскому сиденью и по-прежнему не выпускает ее из рук.

Вдруг проревел клаксон. Барбара взглянула в зеркало заднего вида. Естественно, на стоянку кто-то заехал. Барбара не могла махнуть водителю рукой, чтобы он ее объехал, так как тут было не развернуться.

Она повернула в один из автомобильных рядов, проехала по нему, а потом еще по одному. К тому моменту как она встала там, откуда можно было увидеть автомобиль Фрейзера, тот задним ходом выкатился с места, на котором стоял, и направился к выходу.

Барбара последовала за ним, надеясь на двойную удачу — на то, что никто больше не помешает ей поехать за Фрейзером, и на то, что движение на улице позволит ей ехать за ним легко и незаметно. Барбаре было ясно, что она не должна выпускать его из виду. Намерение встретиться со старшим суперинтендантом Уайтингом в полицейском отделении она пока отложила, ведь если Фрейзер Чаплин приехал в Нью-Форест, то вряд ли затем, чтобы фотографировать здесь пони.

Оставался единственный вопрос: что это за молодая женщина рядом с ним. Она была высокой, худой, в платье, напоминавшем африканскую ночную рубашку. Оно закрывало ее от плеч до пальцев ног. То ли она надела фольклорный костюм, то ли защищала себя от жаркого солнца, но в любом случае Барбара была уверена, что видит ее впервые.

Из того, что она узнала ранее от Роба Хастингса, Барбара пришла к заключению, что это Мередит Пауэлл. Если Мередит Пауэлл и в самом деле проводила самостоятельное расследование — а судя по словам Хастингса, именно это она и делала, — то стоит предположить, что она наткнулась на Фрейзера Чаплина, чье присутствие здесь, в Хэмпшире, доказало, что он замешан в этом деле. А телесный разговор между ними был красноречив: Мередит — если это действительно она, и кто же это еще, если не Мередит? — не хочет находиться в компании с Фрейзером, а Фрейзер не намерен позволить ей действовать по собственному усмотрению.

В конце главной улицы они взяли курс на юг и поехали еще по одной дороге с односторонним движением. Барбара не отставала. На дорожном знаке она увидела слово «Брокенхерст». Еще в одной точке транспортного треугольника они повернули на дорогу А-337. Там почти немедленно они оказались на обширной лесной территории. Все здесь было роскошно-зеленым. Транспорт шел без задержки, но осторожно, с оглядкой на животных. Поскольку дорога была прямой как стрела, Барбара держалась на расстоянии, но не выпускала «поло» из виду. Когда они подъехали к Брокенхерсту, выбора, в какую сторону повернуть, было мало, и Барбара отлично понимала, какое направление они возьмут.

Она не удивилась, когда несколькими минутами позднее они туда и свернули — на Лимингтон. Это должно было привести их к участку Гордона Джосси. Стало быть, туда они и направляются. Барбаре надо было узнать зачем.

На этот вопрос она получила частичный ответ, но тут ее мобильник исполнил мелодию «Пегги Сью». Поскольку в поисках сигареты Барбара выкинула на пассажирское сиденье все содержимое сумки, мобильник она нашла без труда.

— Хейверс, — рявкнула она в трубку и прибавила: — Побыстрее, пожалуйста. У меня нет времени. Кто это?

— Фрейзер…

— Что за черт?

Он никак не может знать ее номер, подумала Барбара. В ее мозгу прокручивались все варианты того, как ему это удалось, и она резко спросила:

— Кто это с вами в вашей гребаной машине? Что вы…

— Барбара?

И тут она сообразила, что это Линли.

— Черт! Извините. Я думала, что это… Где вы? Вы здесь?

— Где?

— В Хэмпшире. Где же еще? Послушайте, я преследую…

— Мы опровергли его алиби.

— Чье?

— Фрейзера Чаплина. Его не было дома в тот день, когда она умерла. Белла Макхаггис не может подтвердить его алиби. Она предполагала, что он был дома, потому что Чаплин всегда заезжал домой между своими работами, и он внушил ей, что в тот день делал то же, что и всегда. А женщина на фотографии из портретной галереи…

Он остановился, так как кто-то в этот момент что-то ему сказал.

— Да. Хорошо, — ответил он тому человеку и продолжил: — Ее зовут Джорджина Фрэнсис, а не Джина Диккенс. Белла Макхаггис ее узнала.

Кто-то снова с ним заговорил. После паузы он сказал:

— А что до Уайтинга…

— Что насчет Уайтинга? — спросила Барбара. — Кто такая Джорджина Фрэнсис? С кем вы там разговариваете?

Она подумала, что знает ответ, но ей хотелось услышать это из уст Линли.

— С суперинтендантом, — ответил тот.

Он быстро рассказал ей, как к этому делу примешалась Джорджина Фрэнсис. Она — бывшая жиличка миссис Макхаггис. Белла показала ей на дверь, поскольку Джорджина нарушила правила проживания в ее доме. У нее была связь с Фрейзером Чаплином.

— С какой стати она оказалась в Портретной галерее? — спросила Барбара. — Это что, какое-то совпадение?

— Вряд ли она интересовалась конкурсом. Она была там, потому что не прекратила своих отношений с Фрейзером Чаплином. Она не собиралась с ним порывать только потому, что переехала на другую квартиру. Мы думаем…

— Кто? — не удержалась она, хотя возненавидела себя в ту же минуту, как задала этот вопрос.

— Что?

— Кто эти «мы»?

— Барбара, я вас умоляю.

Дураком он, разумеется, не был.

— Ну хорошо. Извините. Продолжайте.

— Мы разговаривали с миссис Макхаггис.

Линли рассказал ей о фирме «Дрэгонфлай тоник», о рекламе, о «веспе» цвета лайма, о том, что Уинстон Нката просмотрел все записи видеокамер, о двух фотороботах, о желтой рубашке и о сумке Джемаймы, найденной в контейнере «Оксфам». Насчет этого он сделал заключение:

— Мы думаем, что он хотел передать рубашку и сумку Джорджине Фрэнсис, с тем чтобы она подложила их где-нибудь в доме Гордона Джосси. Но у него не было времени сделать это. Как только Белла увидела в газете статью об обнаруженном теле, она тотчас вызвала полицию, и вы явились туда. Для него стало слишком рискованно что-то предпринимать. Он сидел и ждал удобного случая.

— Он здесь, сэр. В Хэмпшире. Он здесь.

— Кто?

— Фрейзер Чаплин. Я следую за ним. При нем женщина, и мы едем…

— Она преследует Фрейзера Чаплина, — сказал Линли своей собеседнице.

Суперинтендант что-то резко сказала. Линли обратился к Хейверс:

— Вызовите поддержку, Барбара. Это не я вам говорю. Это Изабелла.

«Изабелла, — подумала Барбара. — Чертова Изабелла».

— Понятия не имею, где мы и куда едем, поэтому не знаю, куда направить поддержку.

Хейверс пустилась во все тяжкие по причинам, в которые не хотела углубляться.

— Держитесь поближе, чтобы прочесть номер машины. Вы можете определить марку автомобиля? Какой у нее цвет?

— Вижу только цвет, — ответила Барбара. — Мне нужно следовать…

— Черт побери, Барбара! Вызовите поддержку, объясните ситуацию и сообщите номер вашей машины и ее марку. Мне незачем говорить вам, что этот человек опасен. Если он взял кого-то с собой…

— Он не повредит ей, пока она ведет машину. Я вызову поддержку, когда узнаю, куда мы едем. Что насчет Уайтинга?

— Барбара, не говоря обо всем остальном, вы подвергаете опасности себя. Не время для вас…

— Что вы узнали, сэр? Что вам сказал Норман?

Слышно было, что он опять говорит с Ардери: «Она думает, что…»

Барбара вмешалась:

— Я заканчиваю разговор, сэр. Ужасное движение, связь в любом случае вот-вот нарушится, и…

— Уайтинг, — произнес Линли.

Барбара поняла, что он старается привлечь ее внимание. Типично для него. Барбара вынуждена была выслушать: Уайтинг выполняет приказ Министерства внутренних дел. Он осуществляет протекцию какого-то человека. Линли и Ардери предполагают, что этот человек — Джосси. Это единственное объяснение того, почему Уайтинг не сообщил в Скотленд-Ярд о поездке Джосси в Лондон. Уайтинг знал, что лондонская полиция обратит внимание на Джосси, и не хотел, чтобы это произошло.

— Даже если окажется, что Джосси убил кого-то? — изумилась Барбара. — Черт возьми, сэр. Что же это за высочайшая протекция? Кто этот парень?

Они не знали, но в данный момент это не имело значения, потому что сейчас они охотились на Фрейзера Чаплина, и, поскольку Барбара следует за ним…

Бла, бла, бла, подумала Барбара.

— Ну ладно, хорошо, — сказала она. — Поняла. О черт, кажется, я вас не слышу, сэр… плохая связь… вы у меня пропали.

Последнее, что она услышала:

— Вызовите поддержку, немедленно!

Связь Барбара не потеряла, но автомобиль, за которым она следовала, вдруг резко повернул на второстепенную дорогу у околицы Брокенхерста. Барбаре сейчас было не до споров с Линли. Она резко притормозила, чтобы не столкнуться с идущим навстречу автомобилем. Дорожный знак указывал на Суэй.

В ее мозгу проносились тысячи подробностей, фактов, имен, лиц, вариантов. Барбара подумала, что нужно помедлить, разобраться в них, вызвать поддержку, на которой настаивал Линли. Или ехать туда, куда едут они, а уж потом что-то решать.

Барбара выбрала второй вариант.

Тесс лежала на заднем сиденье автомобиля Уайтинга. Глупая собака была счастлива поездке посреди рабочего дня, потому что обычно ей приходилось ждать Гордона до вечера, и ей ничего не оставалось, как лежать в тени и надеяться на появление белки, за которой можно устроить охоту. Сейчас окна машины были открыты, Тесс хлопала ушами и ловила носом восхитительные запахи зрелого лета.

То, что должно было произойти, вскоре стало явным. Вместо того чтобы ехать в сторону Фритема — первого скопления домов по дороге к участку Гордона. — Уайтинг направился к пруду Айворт. На подъезде к пруду была дорога, по которой они могли доехать до Роджер-Пенни-уэй, и еще одна дорога, по которой можно было быстро добраться до дома Гордона, но Уайтинг проехал мимо и направился к пруду, где и припарковался на верхней террасе автостоянки. Тут, возле воды, находилась наскоро устроенная двухуровневая автостоянка.

Тесс пришла в восторг: собака предвкушала прогулку по лесу рядом с прудом. Здесь было где пробежаться под деревьями, по холмам и низинам. Она залаяла, завиляла хвостом и красноречиво посмотрела в открытое окошко.

— Либо заткни ей пасть, либо открой дверь и выпусти ее отсюда, — сказал Уайтинг.

— Разве мы… — начал Гордон.

И тут же понял: что бы ни случилось, произойдет это прямо в машине. В этом был смысл, учитывая время дня, погоду и то, что они были не одни. На нижней террасе автостоянки стояли машины, там были и два семейства, они кормили на пруду уток; в лес поехала группа велосипедистов; пожилая пара в шезлонгах устроила под ивой пикник, а какая-то женщина вывела погулять шестерых корги.[84]

Гордон повернулся к ретриверу.

— Лежать, Тесс. Позже.

Он молился, чтобы собака послушалась. Знал, что собака побежит в лес, если Уайтинг заставит его открыть дверь. Вряд ли коп разрешит ему забрать Тесс, если она это сделает. Неожиданно Тесс стала для него самым главным существом, аргументом для продолжения жизни. Ее привязанность к нему была безграничной. Теперь Гордону это было особенно важно.

Собака с большой неохотой опустилась на сиденье. Прежде чем сделать это, она оторвала взгляд от вида за окном и обратила на Гордона печальные глаза.

— Позже, — сказал Гордон. — Хорошая собака.

Уайтинг хихикнул. Отодвинул назад спинку сиденья, уселся поудобнее.

— Очень хорошо. Очень, очень хорошо. Не знал, что ты имеешь подход к животным. Удивительно узнать о тебе что-то новое, а я ведь думал, что знаю уже все. — Он устроился поудобнее и добавил: — Ну, у нас ведь с тобой осталось незавершенное дело.

Гордон ничего не ответил. Он подумал, что Уайтинг все правильно распланировал, с самого начала сумел в нем разобраться. Последнее их свидание было прервано, но Гордон слишком хорошо знал, куда приведет их каждая будущая встреча. Уайтинг понимал, что они с Гордоном никогда больше не встретятся наедине и там, где он не сможет себя защитить. Защита от Уайтинга в публичном месте означала выставление себя напоказ, а этого он не мог себе позволить. Он снова был пойман. Его обложили со всех сторон. И так будет всегда.

Уайтинг расстегнул молнию на брюках.

— Не трепыхайся, парень. Ты, наверное, предпочел бы, чтобы тебя отымели в зад, но мне плевать. Пусть это делает кто-то другой. Давай же, будь хорошим мальчиком. На этом сочтемся. Уедешь и будешь помалкивать. Обо всем, мой дорогой.

Гордон знал, что может закончить это прямо сейчас, в этот момент и навсегда. Но тогда он и сам погибнет. Трусость мешала ему пойти на это. Он просто дрейфил. Вот он кто — трус, и всегда им был.

Сколько времени так будет продолжаться и во что ему обойдется ублажать Уайтинга? Наверное, он сможет перетерпеть это, как и все то, через что прошел.

Он повернулся на сиденье, взглянул на Тесс. Собака опустила голову на лапы, ее глаза печально смотрели на него, хвост медленно крутился.

— Собака поедет со мной, — сказал он Уайтингу.

— Как хочешь, — улыбнулся Уайтинг.

Руки были мокрыми и скользили на руле. Сердце бешено колотилось. Мередит задыхалась. Парень прижал ей к боку что-то острое. Наверное, он держал это наготове, когда Мередит по глупости сунулась в комнату Джины Диккенс.

— Каково тебе будет, когда это вонзится в тело? — шепнул он.

Она понятия не имела, кто этот мужчина. Но он, оказывается, прекрасно знал, кто она, потому что назвал ее по имени.

— Должно быть, это Мередит Пауэлл, та, что стащила мою красивую золотую монету, — шепнул он ей на ухо. — Слышал о тебе, Мередит, слышал, но не думал, что представится случай нам с тобой познакомиться.

— Кто вы? — спросила она и вдруг почувствовала в нем что-то знакомое.

— Это важный вопрос, Мередит, — сказал он. — Но ответ на него тебе знать не нужно.

Голос. Она слышала его по телефону, когда в прошлый раз проникла вкомнату Джины. До сих пор она думала, что звонил старший суперинтендант Уайтинг — когда она вообще способна была размышлять, горько заключила Мередит. Оказывается, звонил этот человек. Это его голос.

— Твое появление немного меняет дело, — сказал он.

Они пошли к ее автомобилю. Голова у Мередит шла кругом, когда он усадил ее на место водителя. Он сказал, что она должна доставить его на участок Гордона Джосси, и Мередит поначалу решила, что в этом и заключается ответ: этот парень в сговоре с Гордоном, и Джемайма погибла, узнав об этом. Потом ей пришла на ум мысль о Джине Диккенс: она-то тут каким боком? Тогда Мередит решила, что Джина в сговоре с этим парнем, и снова задумалась: кто же такая Джина, кто такой Гордон и какое отношение имеет ко всему этому старший суперинтендант Уайтинг? Если верить Мишель Догерти, имя Джосси привело Уайтинга в ее офис с угрозами. Потом Мередит подумала: уж не замешана ли во всем этом Мишель? Может, она лгунья да и все вокруг лжецы?

О господи, господи, господи! Ну почему она не пошла сегодня на работу в «Гербер энд Хадсон»?

Мередит подумала, что ей не надо ехать к дому Гордона, а надо мотаться по Хэмпширу. Если она будет ездить быстро и беспорядочно, то привлечет чье-нибудь внимание — полицейского или патрульного, который не потерпит такого нарушения правил, — и тогда спасет себя. Но в ее бок упиралась эта штука, она медленно и болезненно напоминала о себе где-то в области… чего? Печень там, кажется? Или почки? И насколько этой штуке нужно углубиться, чтобы зарезать Мередит? Хватит ли ей геройства, чтобы стерпеть… а если вытерпит… но он не может ее зарезать, пока она ведет машину… а если она будет ездить как попало, он прикажет ей остановиться, заведет в лес… здесь везде лес… Сколько времени уйдет на то, чтобы найти ее, пока она не истечет кровью, как Джемайма?.. О господи, господи, господи!

— Это вы ее убили! — вырвалось у Мередит.

Она не хотела этого говорить. Намеревалась сохранять спокойствие. На ум пришла Сигурни Уивер из старого фильма о космическом монстре. Были фильмы еще более древние — старые телевизионные постановки, в которых Дайана Ригг сапогами на шпильках выбивает зубы у плохих парней. Что бы они сделали в такой ситуации? Что бы сделали Сигурни и Дайана? Им легко: все, что они должны были сделать, прописано в сценарии, а чужой, плохой парень, монстр и прочие — они все под конец умирают. А вот Джемаймы больше нет.

— Это вы ее убили! Вы убили ее! — закричала Мередит.

Острие его орудия крепче вжалось в бок Мередит.

— Поезжай, — приказал он. — Убивать, оказывается, гораздо легче, чем я думал раньше.

Мередит подумала о Кэмми. Глаза заволокло слезами. Она крепче ухватилась за руль. Она сделает все, что от нее потребуют, все, что необходимо, лишь бы вернуться к Кэмми.

— У меня маленькая дочка, — сказала Мередит. — Ей пять лет. У вас есть дети?

— Поезжай, — повторил он.

— Я хочу, чтобы вы меня отпустили. У Кэмми, кроме меня, больше никого нет. Пожалуйста. Вы не станете так поступать с моей маленькой девочкой.

Она посмотрела на него. Он был темный, как испанец, с оспинками на лице. Карие глаза смотрели на нее. Глаза эти ничего не выражали. Мередит подумала, что так глядят на школьную доску.

Она отвела от него взгляд, уставилась на дорогу и молча начала молиться.

Барбара подумала, что если другой автомобиль едет к дому Гордона Джосси — судя по всему, это так и было, поскольку машина повернула к Суэю, — то там должна быть Джина Диккенс. Или Джорджина Фрэнсис. Или как там ее зовут на самом деле. Посреди дня они вряд ли встретят там Джосси: сейчас он должен быть на работе. Стало быть, они едут к кому-то другому, а этим другим может быть только Джина, или Джорджина. Все, что требовалось Барбаре, — это ехать за ними на безопасном расстоянии и убедиться в том, что они едут туда, куда она и предполагала. Затем Барбара вызовет поддержку, потому что одной ей с ними не справиться.

Если Барбара слишком быстро выступит против Фрейзера Чаплина, Джорджина Фрэнсис улизнет. В таком районе сделать это нетрудно. До острова Уайт можно доехать на пароме. Из Ярмута она легко доберется до аэропорта. До Саутгемптона с его аэропортом тоже недалеко. Стало быть, Барбаре нужно проявлять осторожность. Последнее, чего она хотела, — это выскочить раньше времени.

Снова зазвонил мобильник. «Пегги Сью». Барбара взглянула на дисплей телефона и увидела, что это Линли. Наверное, он подумал, что их разговор нечаянно прервался. Барбара включила голосовую почту и, не прекращая движения, выслушала сообщение.

«Поло» впереди нее повернул на первую узкую дорогу, ту, что вела к дому Гордона Джосси. Сейчас они были менее чем в двух минутах от места назначения и скоро окажутся на подъездной дорожке Гордона Джосси. Барбару это не удивило.

Она проехала мимо — пусть думают, что это просто еще один автомобиль на дороге, — и нашла место для своего «мини» у поля местного фермера. Там Барбара и припарковалась, взяла мобильник — вроде бы для связи с начальством, хотя и отключила его — и поспешила назад, туда, откуда приехала.

До дома Джосси она домчалась не по подъездной дорожке. Заросли боярышника скрывали дом с дороги, зато и Барбару в них не было видно. Она прокралась вдоль живой изгороди, чтобы увидеть подъездную дорожку и хотя бы часть западного загона. Увидела, что Фрейзер Чаплин и его спутница вошли в загон. Через десять ярдов они пропали из поля зрения Барбары.

Барбара снова прошла вдоль живой изгороди. Она не станет продираться сквозь боярышник. Кусты росли густо и были непролазными, поэтому ей требовался другой подход к участку Джосси. Барбара нашла место, в котором изгородь делала поворот и шла вдоль восточной стороны участка. Там она обнаружила вход в другой загон. Он тоже был окружен проволочным забором, но тут легче было пролезть, и Барбара воспользовалась такой возможностью. Сейчас она видела и западный загон, и сарай, в котором Джосси держал автомобиль Джемаймы и свои кровельные инструменты. Если Барбара обойдет сарай, то окажется с северной стороны западного загона — там, куда и завел свою спутницу Фрейзер Чаплин.

Джины Диккенс не было видно, но при подходе к тыльной стороне сарая Барбара увидела на подъездной дорожке аккуратный «мини купер». Пришло время вызвать поддержку, но прежде, чем сделать это, Барбара должна была убедиться, что хозяйка блестящей красной машины действительно дома.

Барбара дошла до сарая. Позади него, примерно в пятидесяти ярдах от строения, начинался густой лес. Там росли каштаны и дубы. Значит, там легко спрятаться и наблюдать за тем, что происходит в загоне. Однако с этого расстояния невозможно услышать, о чем говорят, и даже если бы у нее было средство подслушать, немыслимо войти в лес так, чтобы ее не увидели из загона. Даже если она поползет: изгородь-то проволочная, а не каменная, а пространство между загоном и лесом почти голое. Люди внутри загона тут же увидят человека снаружи.

Стоя возле сарая, Барбара видела весь загон. Она повернула голову и заметила Фрейзера Чаплина. В руке у него было какое-то орудие, и это орудие он прижимал к шее Мередит Пауэлл. Другой рукой он держал Мередит за талию. Если она двинется, Фрейзер воткнет свое орудие (Барбара узнала его, это был крюк кровельщика) в сонную артерию Мередит так же, как воткнул его Джемайме в лондонском Абни-Парке.

Поддержка была бесполезна. К тому времени, когда из Линдхерста нагрянут копы, Мередит Пауэлл будет ранена и, возможно, мертва. Барбара должна была найти способ, как этого избежать.

Он назвал ее Джордж. Глупо, подумала Мередит, что за имя для женщины? А потом до нее дошло, что это сокращение от имени Джорджина. Джина назвала его Фрейзером. И она была не слишком рада его увидеть.

Фрейзер и Мередит прервали Джину во время работы. Она копала в загоне землю. Гордон держал здесь пони, которым требовался специальный уход. Джина очистила большой участок на северо-западной оконечности загона и обнаружила старый камень, который, судя по всему, пролежал здесь лет двести.

— Какого черта ты… — Она оставила свое занятие, повернулась и увидела Мередит, которую Фрейзер тащил в ее сторону. — О господи, Фрейз. Что случилось?

— Боюсь, что сюрприз, — ответил он.

Джина быстро взглянула на Мередит.

— И тебе пришлось…

— Не мог ее там оставить, Джордж.

— Что ж, чудненько. А что нам прикажешь с ней делать? — Она кивнула на землю, которую разрыла. — Это должно быть здесь. Больше негде. У нас нет времени на возню с другими проблемами.

— Ничего не поделаешь, — философски заметил Фрейзер. — Я ведь ее не на улице встретил. Она проникла в твою комнату. С этим нужно разобраться, да и дело с концом. Думаю, что лучше всего сделать это здесь.

«С этим нужно разобраться». У Мередит все внутри оборвалось.

— Вы хотите подставить Гордона? Вот что вы собирались сделать с самого начала! — закричала она.

— Ну вот, сама видишь… — сказал Фрейзер Джине.

В его голосе прозвучали красноречивые нотки. Не надо было быть гением, чтобы понять: «Чертова корова дотюкала до всего, а потому должна умереть». Они убьют ее так же, как убили Джемайму. Потом они подбросят ее тело — так, кажется, это называется у преступников — Гордону на участок. Возможно, она пролежит здесь незамеченной день или неделю, месяц или год. А когда ее обнаружат, то осудят Гордона, потому что к тому времени эти двое сбегут. Но почему? Мередит этого не понимала.

Она не поняла, что говорит вслух, пока рука Фрейзера не ухватила ее крепче за талию. Кончик орудия вонзился ей в кожу. Кожа лопнула, и Мередит вскрикнула.

— Это всего лишь проба, — пробормотал он. — Заткнись. — И обратился к Джине: — Нужно выкопать могилу. — Он грубо засмеялся. — Да ты все равно начала копать. Очень кстати.

— Что, прямо здесь, в загоне? — спросила Джина. — Да разве кто-нибудь поверит, что он закопал ее здесь?

— Мы, что ли, будем отвечать на этот вопрос? Копай-копай, Джорджина.

— У нас нет времени.

— У нас нет выбора. Глубоко копать мы не будем. Только чтобы прикрыть тело. Возьми другую лопату, получше. В сарае наверняка есть.

— Я не хочу видеть, как ты…

— Хорошо. Когда дело дойдет до этого, зажмуришь свои чертовы глазки. А теперь возьми гребаную лопату и начни копать гребаную могилу, потому что я не могу ее убить, пока у нас не будет места, где она истечет кровью.

— Прошу вас! — застонала Мередит. — Не делайте этого! У меня маленькая дочь. Вы не можете!

— В этом ты сильно ошибаешься, — сказал Фрейзер.

Они ехали молча. Уайтинг иногда весело посвистывал. Тесс то и дело продолжительно взвизгивала. Гордон знал: собака понимает, что не все ладно.

Поездка заняла не больше времени, чем всегда, когда посреди дня надо преодолеть расстояние между Фритемом и Суэем. Тем не менее создавалось впечатление, что они ползут. Гордону казалось, что его навечно привязали к пассажирскому сиденью автомобиля Уайтинга.

Когда они наконец повернули на Полс-лейн, Уайтинг проинструктировал Гордона: можно взять один чемодан, на сборы ему дается пятнадцать минут. Гордон спросил: что ему делать с остальными вещами? Надо будет договориться с властями, те приедут и привезут остальное, впрочем, Уайтингу до этого дела нет.

Старший суперинтендант соединил большой и указательный пальцы, сложил из них подобие пистолета и сделал вид, что нажимает на курок.

— Считай, что тебе повезло. Я не всадил в тебя пулю, когда услышал, что ты смотался в Лондон. А ведь мог бы, сам знаешь, — добавил он. — Считай, что тебе здорово повезло.

Гордон понял ход мыслей Уайтинга и сообразил, что о поездке в Лондон ему доложила Джина. Он понял, с какой осторожностью Уайтинг обращался с ним в прошлом. До поездки Гордона в Лондон Уайтинг держался на периферии его жизни, появлялся иногда, чтобы к нему «не было придирок», унижал его, но границы не переходил. Узнав же, что Джосси побывал в Лондоне, и соединив это знание с гибелью Джемаймы, старший суперинтендант открыл шлюзы, сдерживавшие до тех пор его ненависть. Достаточно было от него одного слова в Министерство внутренних дел, и Гордона Джосси вернули бы назад как нарушителя условий его освобождения и как человека, опасного для общества. Сначала министерство лишит его свободы, а потом будет задавать вопросы. Гордон знал, как все будет разыграно, и это знание делало его сговорчивым.

А сейчас… Сейчас Уайтинг вряд ли сообщит в министерство о поездке Гордона в Лондон в день гибели Джемаймы. В этом случае начнутся вопросы к самому Уайтингу. Джина скажет, что передала эту информацию старшему суперинтенданту, и Уайтингу придется объяснять, почему Гордон все еще на свободе, так что вряд ли он этого захочет. Лучше уж в последний раз получить удовольствие у пруда Айворт и передать Гордона тому, кто за ним придет.

— Вам все равно, что она умерла? — спросил он у старшего суперинтенданта.

Уайтинг взглянул на него. Глаз за темными очками не было видно.

— Ты что же, хочешь поплакать о чьей-то смерти?

Гордон ничего не ответил.

— А! Да. Не думал, чтобы такие, как ты, стали рассуждать на эту тему. Впрочем, если хочешь, можем и поговорить. Я не возражаю.

Гордон посмотрел в окно. Он понимал, что этим всегда будет заканчиваться. Не только с Уайтингом, но и с любым другим человеком. Это будет всегда, до конца его жизни. Надо быть сумасшедшим, чтобы поверить в другое, даже на мгновение, и особенно в тот момент, когда несколько лет назад он принял приглашение Джемаймы Хастингс выпить чего-нибудь в доме ее брата. Он удивлялся себе: о чем он думал, решив, что сможет вести нормальную жизнь? Он наполовину сумасшедший и на три четверти одинокий — вот и все, что можно о нем сказать. Компании собаки ему было недостаточно.

Когда подъехали к участку, Гордон тотчас заметил машины на подъездной дорожке и узнал обе. Выходит, Джина дома, но и Мередит Пауэлл тоже почему-то здесь.

— Как вы собираетесь с этим управиться? — спросил он у Уайтинга. Старший суперинтендант проехал мимо дома и припарковался возле изгороди. — Вы же не можете совершить здесь арест. Учитывая все обстоятельства.

Уайтинг взглянул на часы. Гордон рассудил, что старший суперинтендант раздумывает над «где и когда»: где ему передать Гордона представителям министерства и в какое время. Должно быть, он прикидывает также, сколько времени прошло с тех пор, как министерство приказало ему забрать Гордона, с учетом интерлюдии возле пруда. Часы тикали, Гордону надо было собрать свои пожитки, а как это сделать в присутствии Джины и Мередит?

Возможно, Уайтинг прикажет ему уехать совсем без вещей. Пообещает прислать его вещи позднее. Однако он ошибся.

— Думаю, ты скажешь им что-нибудь интересное, мой милый, — улыбнулся Уайтинг.

Гордон понял, что старший суперинтендант вздумал повеселиться за его счет. Сначала пруд, а теперь это: Гордону придется упаковать вещи и придумать причину, по которой он вынужден исчезнуть.

— Даю тебе на разговор с дамами четверть часа, и ни секундой больше. Впрочем, можешь использовать это время как вздумаешь. Собака, кстати, останется здесь. Чтобы я был уверен. Назови это гарантией.

— Тесс это не понравится, — возразил Гордон.

— Понравится, если ты ей прикажешь. У тебя ведь есть подход к дамам, правда, детка?

После таких слов Гордон понял, что ретриверу и в самом деле лучше остаться в машине. Если Тесс выпрыгнет, то, без сомнения, кинется к Джине и тем самым выдаст его присутствие. Без нее он сможет пройти в дом через переднюю дверь, тихо пробраться на верхний этаж, сделать то, что нужно, и уйти незамеченным. Тогда не понадобится никаких объяснений. Никаких разговоров.

Он кивнул Уайтингу, приказал собаке сидеть и вышел из машины. Гордон подумал, что Джина и Мередит находятся дома, возможно, сидят в кухне. Если он пройдет через переднюю дверь, то сможет подняться по лестнице так, что его не увидят. Полы очень скрипучие, но тут уж ничего не поделаешь. Он постарается идти тихо в надежде, что их болтовня заглушит шаги. А вот зачем сюда явилась Мередит? Ответа на этот вопрос у него не было. Впрочем, какая разница?

Войдя в дверь, он прислушался. В доме было тихо. Гордон осторожно поднялся по лестнице. Единственные звуки, которые слышал, были его собственными шагами.

Он прошел в спальню. За четверть часа ему нужно собрать один чемодан. Гордон знал, что Уайтинг сдержит свое слово. Одной минутой больше — и он явится в дом, и тогда Гордону придется объяснять, почему его увозят.

Гордон вытащил из-под кровати чемодан. Пошел к комоду, выдвинул верхний ящик. Комод стоял рядом с окном, и Гордон старался держаться подальше, чтобы в окно его не увидели: возможно, Джина и Мередит находятся в саду и если поднимут глаза наверх… Он осторожно выглянул, чтобы в этом убедиться.

Гордон сразу их увидел. Окно выходило на подъездную дорожку и частично на западный загон. Пони в нем теперь уже не было. Он специально завел там животных, чтобы Джина не заходила в загон. Сейчас она стояла в загоне, и Мередит — тоже. Но рядом с ними был мужчина, которого Гордон не узнал. Он стоял позади Мередит и держал ее за талию. Похоже, Мередит это совсем не нравилось. Тем временем Джина копала землю взятой из сарая лопатой. Работала она очень усердно и выкопала за старой поилкой прямоугольную яму. Гордон заметил, что она уже вырвала там траву. Должно быть, трудилась как сумасшедшая, ведь утром там были густые заросли.

Поначалу Гордон считал, что отлично все придумал. Все выглядело так, как он и надеялся. Потом сообразил, что он должен благодарить за это Джемайму. Она открыла часть правды, но по какой-то причине не всю. Может, она проявила к нему извращенную лояльность? Может, это была подозрительность по отношению к другому человеку? Теперь он этого уже не узнает.

Гордон хотел было отойти от окна, он знал, что этой троице придется копать до Китая, прежде чем они найдут то, что ищут. Но Мередит вдруг дернулась, словно попыталась высвободиться от незнакомца, который ее держал. Она развернулась, и человек развернулся вместе с ней. Теперь они стояли лицом к дому.

Гордон увидел, что мужчина прижимает что-то к шее Мередит, и перевел взгляд с этой пары на Джину. Он пригляделся к тому, что делает Джина, прикинул размер и форму ямы и тихо выругался: Джина копала могилу.

Значит, они и были убийцами Джемаймы, подумал Гордон. Причем он спал с одной из убийц. Джина — та самая женщина из Лондона, которую детективы из Скотленд-Ярда увидели на фотографии из галереи. В Хэмпшир она приехала, чтобы поймать его в ловушку. Каким же он был дураком, что попался ей в сети!

Гордон сообразил, что помог им, когда рассовал повсюду чертовы открытки. «Вы видели эту женщину?» — и они, конечно же, увидели. Джемайма рассказала все этому парню. Парень рассказал Джине. Они договорились: парень остался в Лондоне, а она приехала в Хэмпшир, а когда настал удобный момент, остальное стало детской игрой. Этот парень позвонил в Хэмпшир. «Вот она где. Вот где вы можете ее найти». А потом оставалось только ждать, что он сделает.

И вот этот момент в загоне. Все рассчитано. Сейчас появится еще один труп. И этот труп найдут у него на участке.

Гордон не знал, как им удалось заманить Мередит Пауэлл и доставить ее сюда. Не знал, зачем они это сделали. Но сейчас он отчетливо все понял, словно план этот придумал он сам. Чем все это закончится, ему было ясно.

Он пошел к лестнице.

Как только Джина Диккенс начала усердно копать, Барбара набрала 999. Она подумала, что Фрейзер не убьет свою пленницу, пока у него не будет места для тела. Единственный способ доказать, что убил ее Гордон Джосси, — это закопать тело где-нибудь на участке и понадеяться на то, что расследование начнут после того, как труп пролежит в земле достаточно долго, тогда трудно будет установить точное время смерти и Джосси не сумеет доказать свое алиби. Для этого требовалась могила.

Надо отдать должное Мередит Пауэлл: она не ждала покорно своей смерти и боролась, как могла. Правда, когда она делала это, Фрейзер приставлял к ее шее крюк. Кровь уже текла по ее телу, но Фрейзер все еще не наносил смертельного удара. Он пока только предупреждал. «Каков мерзавец!» — подумала Барбара.

Когда ей ответили на звонок, Барбара шепотом назвала себя. Она знала, что оператор может находиться где угодно на территории графства, и это, вкупе с неспособностью Хейверс точно определить свое местоположение, означало, что помощь вряд ли придет вовремя. Однако она рассудила, что старший суперинтендант Уайтинг знает, где живет Гордон Джосси, и она предложила оператору позвонить в полицейское отделение Линдхерста и сообщить старшему суперинтенданту Уайтингу, чтобы он прислал людей в дом Гордона Джосси, он, мол, знает, где это. Барбара сказала, что сейчас находится рядом с домом и в этот момент жизнь женщины висит на волоске, так что, бога ради, поторопитесь, пришлите немедленно вооруженных людей.

Затем она выключила мобильник. Оружия при ней не было, но свои шансы она рассматривала как равные. Барбара была способна блефовать с кем угодно, и хотя при ней ничего не было, она могла взять на испуг. Пришел момент воспользоваться этим.

Она пошла к другой стороне сарая.

Мередит не могла закричать. Острие вонзилось в нее трижды. Фрейзер уколол ее в шею один раз, второй, а сейчас и еще, каждый раз в новое место. Кровь катилась по ее костлявой грудной клетке и между грудями, но Мередит не смотрела: боялась, что потеряет сознание. Она уже достаточно ослабела.

— Почему? — единственное, что она могла спросить.

Она знала, что слово «пожалуйста» произносить бесполезно, а ее «почему» относилось к Джемайме, а не к ней. Мередит хотелось задать много вопросов насчет Джемаймы. Она не могла понять, за что убили ее подругу. Ей было ясно, что они сознательно сделали так, чтобы полиция подумала на Гордона. Значит, они хотят убрать с дороги как Джемайму, так и Гордона, но Мередит не могла понять, какая тому причина. Впрочем, сейчас это не имело значения, потому что и она вот-вот умрет. Так же, как Джемайма. Но что теперь будет с Кэмми? Без отца. Без мамы. Кэмми вырастет да так и не узнает, как она… И кто ее найдет? Ее закопают, а потом, а потом… О господи!

Мередит пыталась успокоиться. Пыталась подумать. Придумать что-то. Это возможно. Она сможет. Это необходимо. А потом… Снова боль. Слезы текли непроизвольно. Они катились вместе с кровью. Мередит не могла найти способа спасти себя больше, чем… чем что? Она не знала.

Так глупо! Вся ее жизнь была прекрасным примером того, каким глупым может быть человек. Нет у тебя мозгов, девочка. Ты совершенно не способна разбираться в людях. Не поняла, кто он такой, кто она такая. Да и вообще ни в ком не разобралась. А сейчас и здесь — чего ты ждешь? Ты ждешь того же, чего и всегда, — спасения из места, куда сама себя загнала, ты всегда была такой, с самого рождения…

— Довольно.

Все остановилось. Мир закружился, но нет, это не мир закружился, а человек, который держал ее, вдруг развернулся, и она вместе с ним, и оказалось, что тут Гордон.

Он вошел в загон. Приблизился. В руке у него был пистолет… подумать только, откуда у Гордона пистолет? Может, у него всегда был пистолет, но почему и…

Мередит ослабела от облегчения и описалась. Моча потекла по ногам. Но незнакомец не освободил ее. Он держал ее все так же крепко.

— А, я вижу, Джордж, яму нужно копать поглубже, — сказал он Джине.

Похоже, он ничуть не испугался пистолета Гордона Джосси.

— Да это вовсе не там, Джина, — сказал вдруг Гордон, кивая на место, которое она очистила. — Вот, значит, за что вы ее убили. — Он обратился к незнакомцу: — Ты меня слышал? Довольно. Отпусти ее.

— Или что? — спросил незнакомец. — Ты меня застрелишь? Героем захотел стать? Чтобы твою фотографию поместили на первых страницах газет? В вечерних новостях? Чтобы утром о тебе все долдонили? Тсс, Йен. Этого ты не захочешь. Копай, Джордж.

— Стало быть, она тебе рассказала, — проговорил Гордон.

— Конечно рассказала. Если расспросить как следует. В конце концов, она не хотела, чтобы ты ее нашел. Она была… не хочу обижать, но она была потрясена, когда узнала, кто ты такой. Потом, когда увидела эти открытки… Она запаниковала и… Когда вступаешь в близкие отношения, обычно задаешь вопросы, — извини, Джордж, дорогая, но в этом отношении мы квиты. Она так возненавидела тебя, Йен, что рассказала мне. Тебе следовало оставить ее в покое после того, как она уехала в Лондон. Почему ты этого не сделал, Йен?

— Не называй меня так.

— Но ведь именно так тебя и зовут. Джордж, дорогая, это Йен Баркер, а не кто-нибудь другой. Не Майкл и не Регги. Но он говорит о них, когда спит, правда?

— Ночные кошмары, — сказала Джина. — Такие кошмары! Ты и представить не можешь.

— Отпусти ее, — велел Гордон, указывая пистолетом на Мередит.

Незнакомец ухватил Мередит еще крепче.

— Не могу и не буду. Мы уже почти у цели. Так что извини, парень.

— Я тебя застрелю, кем бы ты ни был.

— Фрейзер Чаплин к вашим услугам, — сказал он весело.

Он еще раз кольнул Мередит в шею. Она вскрикнула.

Фрейзер продолжил:

— Да, она видела эти открытки, Йен, дружочек. Она запаниковала. Прибежала ко мне и стала говорить, что этот парень из Хэмпшира не должен ее найти. Вот я и спросил: почему? Любой бы на моем месте спросил. Тут все и выяснилось. Каким же ты был плохим мальчиком! Многие хотели бы тебя отыскать. Люди ничего не забывают, во всяком случае такие преступления. Вот почему ты меня не застрелишь. К тому же ты можешь промахнуться и угодить в голову бедной маленькой Мередит.

— Это не проблема, — возразил Гордон и направил пистолет на Джину. — Я застрелю ее. Брось лопату, Джина. С твоим делом покончено. Клад не там, Мередит не умрет, и мне плевать на то, что мое имя станет известно.

Мередит всхлипнула. Она понятия не имела, о чем они толкуют, но попыталась протянуть Гордону благодарную руку. Он чем-то пожертвовал. Она не знала чем. Не знала почему. Но то, что это значило…

Ее пронзила страшная боль. Огонь и лед. Она поразила ее в голову и в глаза. Мередит почувствовала, как что-то рвется и освобождается, и свалилась на землю.

Барбара добежала до юго-восточной стороны сарая, когда услышала звук выстрела. До сих пор она двигалась осторожно и в этот момент застыла на месте. Впрочем, только на секунду. Послышался второй выстрел, и Хейверс помчалась вперед. Она добежала до загона и перевалилась внутрь через ограду. Услышала позади себя шум: кто-то, топая, бежал в ее сторону. Послышался грубый мужской голос:

— Брось чертов пистолет!

Барбара увидела все это, словно застывшую картину. Мередит Пауэлл на земле с торчащим из шеи ржавым крюком. Фрейзер Чаплин, раскинувшийся менее чем в пяти футах от Гордона Джосси. Джина Диккенс, привалившаяся спиной к проволочному забору и прикрывающая рот рукой. Сам Джосси с пистолетом. Второй выстрел он сделал в воздух.

— Баркер! — проревел старший суперинтендант Уайтинг. Он мчался по подъездной дорожке. — Положи пистолет на землю, черт тебя побери! Немедленно! Слышишь меня? Брось пистолет.

Уайтинга обогнала собака. Она помчалась вперед. Завыла. Стала бегать кругами.

— Брось его, Баркер!

— Ты его застрелил! Ты убил его! — завопила Джина Диккенс.

Она застонала, подбежала к Фрейзеру Чаплину, бросилась на него.

— Сюда идет поддержка, мистер Джосси, — сказала Барбара. — Положите пистолет…

— Остановите его! Теперь он убьет меня!

Собака заливисто лаяла.

— Посмотрите, как там Мередит, — сказал Джосси. — Кто-нибудь посмотрит, что с ней?

— Опусти сначала чертов пистолет.

— Я вам сказал…

— Хочешь, чтобы и она умерла? Как тот мальчик? Ты заряжен на смерть, Йен?

Джосси повернул пистолет и нацелил его на Уайтинга.

— Да, на смерть, — сказал он. — Да, черт возьми, на смерть.

Собака завыла.

— Не стреляйте! — закричала Барбара. — Не делайте этого, мистер Джосси!

Она подскочила к скорчившейся на земле Мередит. Крюк был всажен наполовину, но не достал до яремной вены. Мередит была в сознании, но в шоке. Нельзя было терять ни минуты. Джосси нужно знать это.

— Она жива, мистер Джосси, она жива. Положите пистолет на землю. Давайте уберем ее отсюда. Вам сейчас больше ничего не нужно делать.

— Вы ошибаетесь. Нужно, — сказал Джосси и снова выстрелил.

После оглашения приговора Майкл Спарго, Регги Арнольд и Йен Баркер были отправлены в исправительные заведения для малолетних преступников. По очевидным причинам их разделили, и места отбывания наказания находились в разных частях страны. Целью каждого такого места заключения является обучение детей и — часто, но не всегда — терапия, «по желанию заключенного». Информация о том, пошло ли на пользу малолетним преступникам содержание в исправительных учреждениях, населению недоступна, известно однако, что, когда мальчикам исполняется пятнадцать, срок содержания их в упомянутых учреждениях заканчивается и подростков переводят в «юношеские заведения». Это название — эвфемизм тюрьмы для юных преступников. В восемнадцать лет их снова перевели: направили в секретные тюрьмы, где они и провели оставшиеся годы от назначенного им в Люксембургском суде десятилетнего срока.

С тех пор, конечно, прошло много лет. Трое мальчиков — теперь мужчин — вернулись в общество. Как и в случаях с такими ужасными детьми, как Мэри Белл,[85] Джон Венейблс и Роберт Томпсон,[86] им дали новые имена. Место, в котором каждый из них был освобожден, остается большим секретом, неизвестно также, стали ли они достойными членами общества. Алан Дрессер поклялся разыскать убийц своего сына и «дать им почувствовать то, что они сделали с Джоном». Однако, поскольку их защищает закон и даже фотографии преступников нигде не опубликованы, вряд ли мистер Дрессер или кто-либо другой сможет их отыскать.

Было ли совершено правосудие? Ответить на этот вопрос почти невозможно. Для этого нужно рассматривать Майкла Спарго, Регги Арнольда и Йена Баркера либо как нераскаявшихся преступников, либо как жертв, однако истина лежит где-то посередине.

«Психопатология, вина и невинность в деле Джона Дрессера».

Выдержку сделала Доркас Гелбрейт, доктор наук.

(Представлено в Европейский ювенальный суд по просьбе достопочтенного Говарда Дженкинса-Томаса, члена парламента)

Глава 34

Джуди Макинтош сразу пригласила Линли войти в кабинет. Она сказала, что его ждет помощник комиссара. Не хочет ли он кофе? Чаю? Голос у нее был серьезным. Неудивительно, подумал Линли. Новости, как и всегда, долетают быстро, особенно когда речь идет о смерти.

Он вежливо отказался. На самом деле он был не против чая, но надеялся, что не проведет так много времени в кабинете Хильера.

Помощник комиссара поднялся со своего кресла, перешел к Линли за стол переговоров и тяжело опустился на стул.

— Что за мясорубка! Вы не знаете, как ему удалось завладеть оружием?

— Пока нет, — ответил Линли. — Барбара над этим работает.

— А женщина?

— Мередит Пауэлл? Она в больнице. Рана очень плохая, но не смертельная, крюк подошел близко к спинному мозгу, Пауэлл могла бы стать инвалидом. Ей повезло.

— А другая?

— Джорджина Фрэнсис? Под арестом. В целом, сэр, все прошло не идеально, зато результат хороший.

Хильер метнул на него сердитый взгляд.

— Одна женщина убита в городском парке, другая серьезно ранена, двое мужчин погибли, параноидальный шизофреник в больнице, нам угрожает судебная тяжба… Это вы называете хорошим результатом, инспектор?

— Мы нашли убийцу.

— Который сам уже труп.

— Нашли его сообщницу.

— Ее вообще могут не привлечь к суду. Что мы знаем об этой Джорджине Фрэнсис, чтобы заводить на нее уголовное дело? Какое-то время она жила в одном доме с убийцей. По какой-то причине пришла на открытие выставки в Картинную галерею. Она была любовницей убийцы. Была любовницей человека, убитого убийцей. Она могла сделать то, могла сделать это, и так без конца. Дайте эту информацию королевской прокуратуре и посмотрите, как они будут смеяться.

Хильер поднял глаза кверху в нехарактерной для него манере поиска божественного наставления. Кажется, он нашел его, потому что сказал:

— С Ардери все кончено. У нее была отличная возможность продемонстрировать способности лидера, и она полностью провалилась. Она настроила против себя членов команды, она давала офицерам несвойственные им задания, без учета их опыта, она совершила поступки, поставившие Скотленд-Ярд в наиглупейшее положение, она подорвала доверие внутри коллектива и вне его… Скажите мне, Томми: где результат?

— Думаю, мы можем согласиться, что она была стреножена, сэр.

— В самом деле? Как это — «стреножена»? Чем?

— Тем, что было известно Министерству внутренних дел, и тем, что оно не могло — или не хотело — ей рассказать. — Линли сделал паузу, чтобы Хильер вник в смысл сказанного. Мало что можно было сказать в защиту Изабеллы Ардери и ее деятельности в качестве исполняющего обязанности суперинтенданта, однако Линли счел своим долгом попытаться. — Вы знали, кто он такой, сэр?

— Джосси? — Хильер покачал головой.

— Вы знали, что он находится под высоким покровительством?

Хильер встретился с ним глазами. Он ничего не сказал, и в этом заключался его ответ. В какой-то момент расследования, подумал Линли, Хильеру рассказали об этом. Возможно, ему и не говорили, что Гордон Джосси был одним из трех мальчиков, ответственных за ужасное убийство Джона Дрессера, совершенное много лет назад, но, должно быть, намекнули, что в прошлое Джосси никто не имеет права вмешиваться.

— Я считаю, что ей нужно было сказать. Необязательно было говорить, кто он такой, но необходимо было сказать, что он находится под покровительством Министерства внутренних дел.

— Вы так полагаете? — Хильер отвел взгляд и сцепил под подбородком пальцы. — А зачем?

— Это могло бы привести к убийце Джемаймы Хастингс.

— В самом деле?

— Да, сэр.

— Вы, стало быть, выступаете в ее защиту. — Хильер обратил на него внимательный взгляд. — Вы действуете из благородных побуждений, Томми, или здесь есть другая причина?

Линли не отвел глаз. Он заранее подготовился к этому вопросу, однако и сам не мог решить, насколько чисты его побуждения. Он действовал инстинктивно и надеялся, что инстинкт, которым он руководствуется, вызван желанием справедливости. В конце концов, легко солгать самому себе, когда речь заходит о сексе.

— Это не то и не другое, сэр, — спокойно ответил Линли. — Ее сразу бросили на расследование, и у нее не было времени подготовиться к новой работе. К тому же ей недоставало фактов. У нее не было полной картины. С учетом всего этого не стоит списывать на нее все неудачи.

— И вы полагаете…

— Я не хочу в чем-то обвинить вас, сэр. Ваши руки, как мне кажется, тоже были связаны.

— Тогда…

— Поэтому я считаю, что ей нужно предоставить еще один шанс. Вот и все. Я не говорю, что ее следует утвердить на этой должности. Я не говорю, что вам вообще сейчас нужно думать об этом. Просто на основании того, что я увидел за эти несколько дней, и на основании того, о чем вы сами просили меня сделать в отношении ее, ей нужно дать еще один шанс.

Губы Хильера изогнулись. Это была не столько улыбка, сколько признание того, что Линли хорошо изложил свою позицию, и он неохотно с этой позицией согласился.

— Значит, компромисс? — спросил он.

— Сэр? — сказал Линли.

— Ваше присутствие. Здесь.

Хильер хохотнул, но смех, похоже, был направлен на самого себя. Он словно бы говорил: «Кто бы мог подумать, что я этим кончу?»

— Вы имеете в виду работу в Скотленд-Ярде? — уточнил Линли.

— В этом случае я соглашусь на ваше предложение.

Линли медленно кивнул. Из помощника комиссара, подумал он, мог бы получиться отличный шахматист. Они еще не подошли к шаху и мату, но были очень близки к этому.

— Могу я подумать об этом, сэр, прежде чем приму решение? — спросил он.

— Совершенно исключено, — отрезал Хильер.

Изабелла говорила по телефону со старшим суперинтендантом Уайтингом. Он находился в командном пункте полиции Линдхерста. Пистолет, сказал он, принадлежит одному агистеру. Он не стал объяснять, что такое агистер, да она и не спросила. Изабелла хотела знать фамилию агистера и как получилось, что Гордон Джосси забрал его оружие. Агистер оказался братом первой жертвы, о пропавшем оружии он сообщил только в то утро. Полиции, однако, об этом сразу не сказал, да если б и сказал, ничего бы не изменилось. О пропаже он сообщил старшему агистеру на собрании, все сразу начали действовать, но было уже поздно. Уайтинг сказал, что Джосси, должно быть, держал пистолет в кармане ветровки либо в кармане брюк, прикрытом сверху ветровкой. Или, продолжил Уайтинг, словно проверяя другое свое предположение, он мог держать оружие в доме, где и взял его, когда пошел собирать вещи. Первая теория казалась ему более вероятной, но он не сказал почему.

— Возможно, причиной всему явился клад, — сказала ему Изабелла. — Вам надо за этим проследить.

— Что? — изумился Уайтинг. — Клад? Что за черт?..

— Римский клад, — пояснила Изабелла. — Мы думаем, что из-за него и произошло преступление. По-видимому, Джосси что-то делал на участке — какую-то работу — и обнаружил клад. Он понял, с чем имеет дело. Джемайма тоже поняла.

— И что тогда? — спросил Уайтинг.

— Вероятно, она хотела доложить об этом властям. Клад, должно быть, представляет большую ценность, и, согласно закону, о таких находках необходимо сообщить. Подумав о том, кто он такой, Джосси, скорее всего, хотел оставить сокровища в земле. Ему пришлось рассказать Джемайме о себе, потому что иначе она бы не поняла такого решения. И он ей рассказал… Она узнала, что живет с одним из самых чудовищных убийц, которые когда-либо существовали на свете. Такое известие оказалось ей не под силу.

Уайтинг поддакнул.

— Есть ли что-то на участке, из чего видно, что Джосси проводил какие-либо работы, в процессе чего мог наткнуться на клад?

Уайтинг задумчиво сказал, что такие свидетельства имеются: часть участка окружена новым забором, а другая оставлена как есть. Утром того дня, незадолго до событий, его женщина — Джина Диккенс — работала в той части загона, которую еще не трогали. Возможно, поэтому…

Изабелла задумалась.

— По всей видимости, это в другой части, — решила она. — В обновленной. В той части, в которой работали. Потому что, если Джосси что-то нашел, то там, где копал. Появилось ли что-то новое на этом месте? Что-нибудь необычное?

— Новые столбы в заборе, новое проволочное ограждение, новая поилка, — припомнил Уайтинг. — Огромная гребаная поилка. Весит, должно быть, полтонны.

— Там он и лежит, — решила Изабелла. — Знаете, пожалуй, я займусь этим сама. Начну с этого. С сокровища. Пригласим туда власти. Займемся этим сами, у вас ведь и без того много работы.

Изабелла заметила движение в дверях кабинета. Она увидела на пороге Линли и подняла палец: этим жестом она попросила его подождать. Он вошел в кабинет и сел на стул, стоящий возле ее стола. Вид у него был расслабленный. Интересно, подумала Изабелла, волнует ли вообще что-то этого человека?

Она закончила свой разговор. Офицер по связям с общественностью из Линдхерста опознал Гордона Джосси как Йена Баркера. Это, без сомнения, снова вытащит на свет подробности чудовищного убийства Джона Дрессера. Министерство внутренних дел узнает, что один из трех убийц двухлетнего ребенка покончил с собой.

Изабелла задумалась над этим. Будет ли это упреждающий рассказ? Успокоит ли он родителей Дрессера? Вселит ли страх в Майкла Спарго и Регги Арнольда, где бы те сейчас ни находились? Она не знала, насколько разглашение настоящего имени Гордона Джосси поможет этому. Впрочем, сказать ей по этому поводу было нечего.

Изабелла повесила трубку, и они с Линли сидели несколько мгновений молча. Отсюда, из кабинета, слышно было, что сотрудники собираются домой. Изабелле очень хотелось выпить, но еще больше хотелось узнать о разговоре Линли с сэром Дэвидом Хильером. Она знала, куда ходил Линли.

— Это форма шантажа, — сказала она.

Он сдвинул брови, открыл рот, чтобы что-то сказать, но промолчал. У него был слабый шрам над верхней губой. Изабелла заметила его впервые. Похоже, шрам был старый. Интересно, как он его получил?

— Он сказал, что сохранит это в тайне, пока мальчики останутся в Кенте с ним и с Сандрой. Он сказал: «Ты ведь не захочешь судиться за них, Изабелла. Не захочешь устраивать судебную тяжбу. Ты знаешь, что выйдет наружу, а тебе этого не нужно». Поэтому я заткнулась. Он может разрушить мою карьеру. И если даже ему это не удастся, тяжбу я проиграю. Он это знает.

Линли молчал. Он смотрел на нее, и она не могла сказать, что он думает, хотя и предполагала, что он не знает, как сказать ей, что карьера ее, несмотря на все усилия, уже разрушена.

Когда он заговорил, то произнес единственное слово:

— Алкоголизм.

— Я не алкоголик, Томми. Напиваюсь лишь временами. Так же, как и большинство людей. Вот и все.

— Изабелла…

В его голосе она услышала разочарование.

— Это правда. Я не больше алкоголик, чем… вы. Чем Барбара Хейверс. Где она, кстати? Сколько времени, черт возьми, нужно, чтобы добраться из Хэмпшира в Лондон?

Отвлечь его не удалось.

— Есть способы излечения. Программы. Есть… Вы не должны жить…

— Это был стресс, — прервала его Изабелла. — Такой же, в каком вы застали меня вечером. Вот и все. Умоляю вас, Томми. Вы сами мне говорили, что сильно пили, после того как убили вашу жену.

Он ничего не сказал, но зажмурился, как человек, в глаза которому что-то бросили. Песок, горсть земли, недоброту.

— Простите меня, — спохватилась Изабелла.

Линли поерзал на стуле.

— Значит, мальчики останутся у него?

— Да. Я могу… Он называет это «контролируемыми визитами». То есть я езжу в Кент повидаться с ними, но они ко мне не приезжают, а встречаюсь я с ними в присутствии его и Сандры или одного из них.

— Вот, значит, как. И как долго это будет продолжаться?

— Пока он не решит по-другому. Пока не решит, что я уже делаю что-то, чтобы освободиться от зависимости. Пока… да я и сама не знаю.

Изабелла не хотела больше говорить об этом. Она сама не знала, зачем она так разоткровенничалась. Отворила створку, в которую не могла никогопускать, да и не хотела. Она подумала, что очень устала.

— Вы остаетесь, — сказал Линли.

Поначалу Изабелла не поняла, что он переменил тему.

— Остаюсь?

— Я не знаю, надолго ли. Он согласен, что вы не проявили своих лучших качеств.

— А! — Изабелла не сумела скрыть удивления. — Но он сказал… Вместе со Стивенсоном Диконом… Они мне сказали…

— Это было до того, как мы узнали о Министерстве внутренних дел.

— Томми, мы с вами знаем, что мои ошибки не имели ничего общего с министерством и с их безумными секретами.

— Тем не менее это оказалось полезно, — кивнул Линли. — Если бы нам было известно об этом с самого начала, окончание истории могло бы быть другим.

Изабелла все еще была изумлена. Но изумление медленно сменилось пониманием. Помощник комиссара вряд ли помиловал бы ее только потому, что министерство не сказало о том, кем был на самом деле Гордон Джосси. Тут было что-то еще, и Изабелла поняла, что была заключена дополнительная сделка: Линли что-то пообещал Хильеру.

— На что вы согласились, Томми?

— Поняли? Вы быстро учитесь, — улыбнулся он.

— На что вы согласились?

— На то, что сделал бы в любом случае.

— Вы вернетесь на работу.

— За мои грехи. Да.

— Почему?

— Как я и сказал. Я бы в любом случае…

— Нет. Я спрашиваю, почему вы сделали это для меня?

Линли посмотрел ей в глаза. Она не отвернулась.

— Я не уверен, — сказал он наконец.

Они замолчали, глядя друг на друга. Затем Изабелла открыла центральный ящик стола и вынула из него металлическое кольцо, которое положила туда утром. На кольце висел ключ. Она сделала его, но пребывала в сомнениях и до сих пор не была уверена, по правде сказать. Но она давно уже привыкла скрывать правду, так же было и сейчас.

Изабелла подвинула к нему кольцо через стол. Линли перевел взгляд с ключа на нее.

— Кроме этого, между нами сейчас ничего быть не может, — сказала Изабелла. — Нам нужно понять это с самого начала. Я вас хочу, но я не влюблена в вас, Томми, и никогда вас не полюблю.

Он посмотрел на ключ, потом на нее и снова на ключ.

Изабелла ждала его решения и убеждала себя в том, что ей это неважно, хотя знала правду.

Наконец Линли взял предложенный ему ключ.

— Я понимаю, — сказал он.

На мелкие дела ушло несколько часов, поэтому Барбара Хейверс вернулась в Лондон очень поздно. Она хотела переночевать в Хэмпшире, но в последний момент решила, что дома лучше, хотя температура воздуха в коттедже за два дня ее отсутствия наверняка была как в сауне. На обратной дороге она перебрала в уме все, что случилось в загоне, посмотрела на эти события с каждого угла, прикидывая, могло ли быть другое окончание.

Сначала она не вспомнила это имя. Барбара была подростком на момент убийства Джона Дрессера, и хотя имя Йена Баркера не было совсем уж незнакомым, она не сразу соединила его со смертью в Мидлендсе и с человеком, стоящим в загоне с оружием в руке. Первой ее заботой было ранение Мередит Пауэлл, Барбару волновало состояние Фрейзера Чаплина и возможность того, что Гордон Джосси пристрелит кого-нибудь еще.

Она не ожидала, что он обратит оружие на самого себя. После, однако, причина его поступка стала более чем ясна. Гордон был прижат к стенке. Он не смог бы избежать публичного открытия своего настоящего имени. Чудовищное преступление времен его детства наверняка еще раз вышло бы наружу, а общество, как и всегда, потребовало бы немедленной кары.

Лаяла собака, ревел Уайтинг, вопила Джорджина Фрэнсис, кричала Барбара, и посреди этого шума Гордон сунул пистолет себе в рот и спустил курок. Тотчас наступила мертвая тишина. Несчастная собака, словно солдат на поле боя, поползла на брюхе к своему хозяину и заскулила, все остальные кинулись посмотреть на раненую.

Из Ли-он-Солент прибыл вертолет: он и отвез Мередит в больницу. Из полицейского отделения Линдхерста приехали офицеры. По горячим следам примчались журналисты. Офицер полиции, отвечающий за связи с общественностью, отвел их в конец Полс-лейн, чтобы ответить на их вопросы. Джорджину Фрэнсис отвезли в камеру предварительного заключения Линдхерста. Остальные два часа ждали прибытия судебно-медицинского эксперта. Миссия Барбары была окончена. Некоторое время она говорила по мобильнику с Линли, потом обсуждала с Уайтингом ситуацию в Хэмпшире. Ей предстояло либо переночевать в Хэмпшире, либо уехать. Барбара решила ехать.

В Лондоне она почувствовала себя совершенно измотанной. Когда она подошла к воротам, то удивилась тому, что на первом этаже Большого дома все еще горит свет, но не стала слишком над этим задумываться.

Вставляя ключ в замок, Барбара заметила на входной двери записку. На улице было слишком темно, и прочитать записку было невозможно, хотя она и разглядела собственное имя, написанное рукой Хадии. После обращения стояло четыре восклицательных знака.

Барбара отворила дверь и включила свет. Она почти ожидала увидеть на кровати еще один наряд. Наряда не было. Барбара бросила сумку на обеденный стол и увидела, что на телефоне мигает огонек. Она пошла к аппарату и одновременно развернула записку Хадии. Сообщение и там, и здесь было одинаковое: «Приходите к нам, Барбара! Неважно, в какое время!!»

Барбара была измождена и не настроена на общение, но, поскольку ее просила Хадия, она решила, что переживет несколько минут разговора.

Вернулась она той же дорогой, что и пришла. Одно из французских окон Большого дома, служивших входом в квартиру Таймуллы Ажара, отворилось, оттуда вышла миссис Силвер, крикнула через плечо: «Восхищена. Честное слово» — и радостно помахала рукой. Увидев Барбару, она сказала: «В самом деле, очаровательно», похлопала себя по тюрбану и пошла дальше.

«Что за черт?» — подумала Барбара и подошла к двери в тот момент, когда Таймулла Ажар собирался ее закрыть.

— А! Барбара! — воскликнул он. — Хадия! Khushi, Барбара приехала.

— Ой! Да, да, да! — завопила Хадия. Она поднырнула под руку отца, и улыбающееся личико, казалось, осветило всю комнату. — Идите, посмотрите! Идите же! — позвала она Барбару. — Это сюрприз!

Из квартиры послышался женский голос, и Барбара поняла, кто это, прежде чем она появилась.

— Меня еще никогда не называли сюрпризом. Представь меня, дорогая. Но лучше называй меня мамой.

Барбара знала ее имя. Анджелина. Ее фотографии она ни разу не видела, но представляла, как она может выглядеть. Барбара почти не ошиблась. Женщина была того же роста, что и Ажар, и такая же худенькая. Прозрачная кожа, голубые глаза, темные брови и ресницы, модная стрижка. Узкие брючки, накрахмаленная блузка, узкие ступни в туфлях без каблуков. Женщины носят такую обувь, когда не хотят быть выше своих партнеров.

— Барбара Хейверс, — представилась Барбара. — Вы — мама Хадии. Я о вас столько слышала!

— Да! — завопила Хадия. — Мама, я очень много о тебе рассказывала. Вы так подружитесь!

— Надеюсь на это. — Анджелина обняла дочку за плечи, а Хадия обхватила материнскую талию. — Вы зайдете, Барбара? — спросила Анджелина. — Я о вас тоже наслышана. — Она повернулась к Ажару, — Hari, мы должны…

— Я страшно устала, — прервала ее Барбара. «Hari». Нет, ей здесь не место. — Я только-только вернулась с работы. Как-нибудь в другой раз. Завтра? Или еще когда-нибудь. Хорошо, детка? — спросила она у Хадии.

Хадия оторвалась от материнской талии и подняла глаза на Анджелину. Она говорила с Барбарой, но смотрела на мать.

— О да, да, да! — воскликнула она. — Завтра у нас будет сколько угодно времени, правда, мама?

— Да, дорогая, — ответила Анджелина.

Барбара пожелала им доброй ночи и неуклюже помахала рукой. Она слишком устала, чтобы вникать во все это. Она подумает об этом завтра.

Она шла к своему коттеджу, когда он ее окликнул. Барбара задержалась на дорожке у дома. Она не хотела этого разговора, но подумала, что ей не отвертеться.

— Это… — начал Ажар, но Барбара его остановила.

— Вы ее сегодня не уложите, — весело сказала она. — Думаю, она протанцует до рассвета.

— Да. Наверное. — Ажар оглянулся на дом и перевел взгляд на Барбару. — Она хотела раньше вам сказать, но я думал, что лучше будет подождать, пока…

Она замолчал. По всей видимости, отношения между ним и матерью Хадии были такими же неопределенными.

— Да, конечно, — выручила его Барбара.

— Если бы она не вернулась, как обещала, то мне не хотелось бы объяснять это Хадии. Мне казалось, что ее разочарование будет еще сильнее.

— Разумеется, — согласилась Барбара.

— Так что вы понимаете.

— Отлично понимаю.

— Хадия всегда верила.

— Да. Она всегда это говорила.

— Не знаю почему.

— В конце концов, это ее мама. Существует кровная связь. Она бы это узнала. Почувствовала.

— Вы не совсем…

Ажар стал шарить в карманах. Барбара знала, что он ищет, но она пришла без сигарет. Он нашел пачку и предложил ей сигарету. Барбара покачала головой. Ажар зажег свою сигарету.

— …почему она вернулась, — договорил он.

— Что?

— Я пока не знаю, почему она вернулась.

— Вот как.

Барбара не знала, что сказать. Она никак не могла понять, почему Анджелина оставила Ажара и свою дочь. Говоря о ее отъезде, все использовали эвфемизм «поездка в Канаду». Барбара подозревала, что вряд ли Анджелина путешествует по стране — даже если она и в самом деле там жила. Впрочем, она никогда не расспрашивала. Хадия ничего бы не сумела сказать ей, а Ажар не захотел бы ничего открывать.

— Думаю, это оказалось не тем, на что рассчитывала Анджелина, — сказал Ажар. — Жизнь с ним.

— Да. Понимаю, — кивнула Барбара.

Обычно так и бывает. Румянец вянет, и замечаешь разные неприятные привычки, как бы их кто ни прятал.

— Вы, стало быть, знали, что был другой человек?

— Другой мужчина? — Барбара покачала головой. — Я удивлялась, почему она уехала и где живет, но я не знала, что у нее есть кто-то другой. — Барбара оглянулась на дом. — Скажу вам честно, Ажар: мне всегда казалось дикостью, что она вас оставила. Особенно Хадию. Я знаю, что у мужчин и женщин бывают раздоры, это известно, но как можно было оставить Хадию?

— Значит, вы понимаете.

Ажар затянулся сигаретой. Освещение на дорожке возле дома было слабым, и в темноте Барбара едва могла рассмотреть его лицо. Но кончик его сигареты ярко вспыхнул, потому что он глубоко затянулся. Барбара вспомнила: Анджелине не нравилось, что он курит. Интересно, может, теперь бросит, подумала она.

— Что понимаю? — спросила Барбара.

— То, что она заберет Хадию. В следующий раз. Она ее заберет. А это… я не могу потерять Хадию. Я не потеряю Хадию!

В сгустившейся вокруг них темноте голос его прозвучал так яростно, что у Барбары словно что-то сдвинулось внутри, будто на поверхности, которую до сих пор она предпочитала сохранять целой, образовалась трещина.

— Ажар, вы все делаете правильно. На вашем месте я делала бы то же самое. Как и любой другой человек.

У него не было выбора, и она это знала. Он сам загнал себя в такую ситуацию, поскольку ради Анджелины оставил жену и двоих детей, но при этом не развелся и не оформил новые отношения… Ситуация кошмарная, и, если Анджелина захочет подать в суд, она выиграет, а он проиграет и потеряет единственного человека, который значит для него все в его разбитой жизни.

— Я должен сделать все, что смогу, чтобы удержать ее здесь, — сказал Ажар.

— Я с вами согласна.

И она совершенно искренне произнесла эти слова, несмотря на то что они изменили ее мир, так же как изменили мир человека, стоявшего в темноте рядом с ней.

Глава 35

Только через двенадцать дней Роб Хастингс смог заставить себя прийти к Мередит. В течение этого времени он каждый день звонил в больницу, пока ее не выписали и не отдали на попечение родителям, однако Роб всего лишь справлялся о ее здоровье. Из тех телефонных звонков он узнал совсем немного, при этом он понимал, что узнал бы больше, если б явился лично. Он мог, конечно, сделать это, но ему было слишком тяжело, и даже если б не было так тяжело, то Роб не представлял, как с ней теперь говорить.

В эти двенадцать дней Хастингс выяснил, кто взял у него из «лендровера» пистолет и что произошло с этим оружием. Пистолет ему вернули, однако на его карьере появилось темное пятно. Его пистолет стал причиной смерти двух людей, и если бы он не был Хастингсом с годами безупречной службы за плечами, то его бы, скорее всего, уволили.

Страну облетела весть о Йене Баркере, ужасном мальчике, убившем ребенка, о человеке, который много лет скрывал свое настоящее имя после того, как вышел из заключения, где он, как и его малолетние друзья-преступники, отбывал десятилетний срок. Репортеры из всех медийных изданий страны разыскивали людей, чья жизнь соприкасалась с Гордоном Джосси, хотя бы отдаленно. В этой истории была какая-то ужасная романтика, о которой хотели сообщить прежде всего таблоиды. Это был рассказ об Ужасном Ребенке-Убийце, Который Снова Убил, а далее, строчкой ниже и более мелкими буквами, указывалось, что на этот раз он поступил так ради спасения женщины, после чего покончил с собой. По мнению Мередит Пауэлл и старшего суперинтенданта Закари Уайтинга, все было не совсем так. На самом деле, как утверждали они, Фрейзер Чаплин угрожал Джосси, и только тогда Джосси его пристрелил, однако прессе нужен был акт искупления, и их вдохновило то, что Джосси спас кого-то, прежде чем избавил мир от своего присутствия, а потому именно эта история попала на страницы большинства таблоидов. Каждый день в течение недели газеты публиковали детскую фотографию Йена Баркера вместе с фото взрослого Гордона Джосси. В некоторых таблоидах высказывалось недоумение, почему народ в Хэмпшире не узнал этого человека, хотя как они могли в спокойном кровельщике распознать прежнего ужасного ребенка, у которого, как все предполагали, имелись раздвоенные копыта и рога под школьной шапочкой? Никто не искал Йена Баркера, ведущего в Хэмпшире незаметную жизнь.

Опросили соседей с Полс-лейн. «Никогда бы не подумал, теперь буду запирать двери» — вот какие комментарии услышали газетчики. Закари Уайтинг и представитель Министерства внутренних дел сделали несколько заявлений о долге полиции в отношении новых лиц. Несколько дней печатались фотографии Майкла Спарго и Регги Арнольда. Но наконец, как это и всегда бывает, интерес к истории стих. Теперь всех волновал рассказ о члене королевской семьи, отбивавшемся в четвертом часу ночи от папарацци возле клуба в Мейфэре.

Робу Хастингсу удалось пережить это, не попавшись на глаза ни одному журналисту. Он оставил свой телефон на прием сообщений, но никому не перезванивал. Роб не имел ни малейшего желания рассказывать о том, как вошел в его жизнь бывший Йен Баркер. Еще меньше хотелось ему рассказывать о том, как сошлась с Баркером его сестра. Теперь он понимал, почему Джемайма уехала из Нью-Фореста. Не понимал он только, почему Джемайма не рассказала ему о причине.

Несколько дней он обдумывал этот вопрос и пытался понять, что это значит, почему сестра ему не доверилась и что подвигло ее уехать из Хэмпшира. Он не был человеком, склонным к насилию, и она, конечно же, знала об этом, поэтому вряд ли думала, что он пойдет к Джосси и побьет его за то, что он обманул Джемайму. Да и какой бы в этом был толк? Он тоже мог хранить тайну, и Джемайма знала это. Кроме того, он с радостью принял бы дома сестру и не стал бы спрашивать, почему она вернулась на Хани-лейн.

Роб задумался о том, как эта история характеризует его самого. Но единственный ответ, к которому он сумел прийти, тянул за собой другой вопрос: «Зачем тебе нужно было знать правду, Робби?» За этим всплывал следующий вопрос: «Что бы ты сделал, если ты всегда боялся что-то предпринимать?»

После всех разоблачений и смертей Роб никак не мог разобраться с причиной своих страхов. Если он начинал размышлять об этом, то сразу задумывался о том, кто он и что он, кем и чем он был все эти годы. Одиночество не было его выбором. Одиноким он был не из необходимости. Одиноким он был не из душевной склонности. Печальной правдой было то, что и он, и его сестра на самом деле оказались людьми одного сорта. И только образ жизни у них был разным.

Понимание этого и привело в конце концов Робби в Кэднем. Он приехал туда около пяти, надеясь, что Мередит будет в родительском доме одна и он сможет поговорить с ней с глазу на глаз.

Он ошибся. Мать была дома, и Кэмми — тоже. Дверь они отворили вместе.

Хастингс понял, что давно не видел Джанет Пауэлл. Когда девочки были маленькими, он и мать Мередит частенько встречались, когда он подвозил Мередит и Джемайму из одного дома в другой. Джанет он не видел с тех пор, как девочки выросли, получили водительские права и перестали нуждаться в помощи взрослых. Тем не менее Роб узнал ее.

— Миссис Пауэлл, добрый день, — сказал он. — Я…

— Привет, Роберт, — ласково прервала его Джанет. — Какой приятный сюрприз. Входи.

Роб не знал, как отреагировать на теплый прием. Подумал при этом: ну разумеется, она его помнит. Лицо-то его трудно забыть.

Роб, как всегда, был в бейсболке, однако снял ее, как только вошел в дом. Он посмотрел на Кэмми, пока засовывал кепку в задний карман джинсов. Девочка тотчас спряталась за ногами бабушки и выглядывала оттуда, широко раскрыв глаза.

— Кажется, Кэмми меня не помнит. Я ее слишком давно не видел. Должно быть, последний раз это было два года назад. Может, поменьше. Она не знает, кто я такой.

— Она немного стесняется незнакомых. — Джанет Пауэлл положила руку на плечо Кэмми и выдвинула внучку вперед, прижав к своему бедру. — Это мистер Хастингс, детка, — сказала она. — Поздоровайся с мистером Хастингсом.

— Зови меня Роб, — сказал он. — Или Робби. Хочешь пожать мне руку, Кэмми?

Она покачала головой и попятилась.

— Баб… — сказала она и спрятала лицо в бабушкиной юбке.

— Неважно, — сказал Робби. И подмигнул. — Должно быть, она испугалась такого зубастого старого лица?

Однако подмигнул он невесело и увидел, что Джанет Пауэлл это заметила.

— Входи, Робби, — сказала она. — Я испекла лимонный пирог, его нужно съесть. Будешь?

— Спасибо, нет. Я к вам по пути… Вообще-то я пришел… я думал, что Мередит… — Он глубоко вдохнул, чтобы успокоиться. Все потому, что девочка спряталась, и он знал, что прячется она из-за него. Он не знал, как расположить ее к себе, а ему хотелось это сделать. — Я подумал, если Мередит…

— Конечно, — подхватила Джанет Пауэлл. — Ты пришел справиться о здоровье Мередит. Ужасно. Подумать только, что я принимала у себя эту молодую женщину. Она могла… ну, ты понимаешь… — Джанет быстро взглянула на Кэмми. — Она могла у-б-и-т-ь нас всех в наших постелях. Мередит сейчас в саду, с собакой. Кэмми, детка, ты отведешь этого милого джентльмена к маме?

Кэмми поскребла пальцами босой ноги лодыжку другой голой ноги. Она как будто колебалась. Не отрывала глаз от пола. Когда бабушка снова ее окликнула, Кэмми пробормотала:

— Мама была в больнице.

— Да, — подтвердил Робби. — Знаю. Поэтому я и пришел. Чтобы поздороваться и посмотреть, как она себя чувствует. Ты ведь тоже о ней беспокоилась?

Кэмми кивнула и сказала, глядя в пол:

— Эта собака о ней заботится. — Она подняла глаза. — Ежи тоже лечатся в больницах.

— В самом деле? — спросил Робби. — Тебе нравятся ежи, Кэмми?

— У них есть больница. Мне бабушка сказала. Она сказала, что мы можем поехать туда и посмотреть на них.

— Думаю, им это понравится. Ежам.

— Она говорит, что пока нельзя. Говорит, что сначала мне нужно подрасти. Потому что это далеко. Если мы туда поедем, нам придется там ночевать.

— Верно. Бабушка правильно говорит. Наверное, она боится, что ты соскучишься по маме, — предположил Роб.

Кэмми нахмурилась и отвернулась.

— Как вы об этом узнали? — спросила она.

— О том, что ты соскучишься по маме?

Кэмми кивнула.

— У меня у самого была маленькая сестренка.

— Такая, как я? — спросила она.

— Точно такая, — ответил Роб.

Похоже, Кэмми успокоилась. Она отошла от бабушки и спокойно сказала ему:

— Пойдем в сад через кухню. Собака может залаять, но она хорошая. — И Кэмми вывела Роба в сад.

Мередит сидела на шезлонге в дальнем конце сада, в единственном тенистом месте у сарая. Остальная часть территории была отдана розовым кустам, и они наполняли воздух таким ароматом, что Робби показалось, будто по его коже скользит шелковый шарф.

— Мама! — крикнула Кэмми, ведя за собой Хастингса по гравиевой дорожке. — Ты отдыхаешь, как тебе велели? Ты спишь? Потому что я тебе кого-то привела.

Мередит не спала. Она рисовала. На коленях у нее лежал большой блокнот, и она рисовала в нем цветными карандашами. Роб заметил, что она делает узоры. Должно быть, для тканей, подумал Роб. Мередит по-прежнему лелеяла свою давнюю мечту. Возле шезлонга лежала собака Гордона Джосси. Тесс подняла голову и опустила ее на лапы. Хвост в приветствии дважды ударился о землю.

Мередит закрыла блокнот и положила его сбоку на сиденье.

— Привет, Роб.

Кэмми хотела было забраться к ней на колени, но Мередит не дала:

— Пока нельзя, дорогая. Мне еще тяжело. — Она подвинулась на шезлонге и похлопала по сиденью рядом с собой.

Кэмми втиснулась рядом с матерью. Мередит улыбнулась, закатила глаза и поцеловала макушку дочери.

— Она беспокоилась, — пояснила она, кивая на девочку. — Я еще не бывала в больнице, вот она и волновалась. Не знала, что и подумать.

Интересно, что сказали девочке о том, что случилось с ее матерью возле дома Гордона Джосси, подумал Роб. Наверное, очень мало. Ей не нужно знать.

— Как она попала к вам? — кивнул он на золотистого ретривера.

— Я попросила маму взять ее. Она казалась такой… несчастной. Я не могла этого перенести… ну, ты знаешь.

— Да. Ты хорошо поступила, Мерри. — Он оглянулся, увидел деревянный складной стул, приставленный к сараю. — Можно мне? — спросил он, указав на него.

— Конечно, — покраснела Мередит. — Извини. Садись. Не знаю даже, о чем я… Просто я очень обрадовалась тебе, Роб. Я рада, что ты пришел. Мне в больнице говорили, что ты звонил.

— Я хотел знать, как ты идешь на поправку.

— А, это… — Она прикоснулась пальцами к бинту на шее. Бинт наверняка теперь был меньше, чем поначалу. Жест показался ему бессознательным, однако он ошибся, потому что Мередит грустно рассмеялась: — Когда его снимут, я буду похожа на жену Франкенштейна.

— А кто это? — спросила Кэмми.

— Жена Франкенштейна? Да это так, сказка, — ответила Мередит.

— Она имеет в виду, что шрам останется, — пояснил Роб. — Он придаст ей отличие.

— Какое отличие?

— То, что отличает одного человека от другого, — ответил Робби.

— А! — воскликнула Кэмми. — Как у вас. Вы выглядите по-другому. Я никогда еще не видела такого, как вы.

— Кэмми! — в ужасе вскричала Мередит и автоматически подняла руку, чтобы прикрыть дочке рот.

— Ничего, — сказал Робби, хотя и почувствовал, что краснеет. — Как будто я сам не знаю…

— Но, мама. — Кэмми вывернулась из-под руки матери. — Он в самом деле выглядит по-другому. Потому что его…

— Кэмми! Прекрати немедленно!

Молчание нарушил шум машин, идущих по дороге, лай собаки. Тесс подняла голову и зарычала; послышался визг газонокосилки. Робби подумал, что его вид пугает детей. Что ж, дети всегда говорят правду.

Он чувствовал себя страшно неловко. Казался самому себе двухголовым быком. Оглянулся и подумал: сколько ему для приличия придется побыть в саду, чтобы не убежать отсюда.

— Мне очень жаль, Роб, — сказала Мередит. — Она ничего такого не имела в виду.

— Что ж, — делано рассмеялся Роб. — Кэмми не сказала ничего такого, чего бы мы все не знали. — Он улыбнулся девочке.

— Кэмми, я от тебя этого не ожидала, — выговорила ребенку Мередит.

Кэмми подняла глаза на мать и перевела взгляд на Роба. Нахмурилась.

— Но, мама, я ни разу не видела человека с глазами разного цвета, — резонно заметила она. — А ты?

Мередит раскрыла рот и снова закрыла, откинулась на подголовник кресла.

— О господи! А я — второй раз, Кэм. Ты совершенно права, — сказала Мередит и отвернулась.

И Робби, к своему удивлению, увидел, что Мередит страшно смутилась. Ей стало стыдно не из-за слов дочери, а из-за своей реакции на то, что она предположила. Мередит сделала то же заключение, что и он, когда услышала первую реакцию ребенка: Роб был воистину уродлив, и все знали это, но только двое сочли это обстоятельство важным.

Роб хотел смягчить неудобный момент, но не придумал ничего лучшего, чем сказать девочке:

— Так значит, ежи, Кэмми?

— А что ежи? — спросила она удивленно.

— Ты любишь ежей. А пони тебе нравятся?

Кэмми взглянула на мать, словно спрашивая, может ли она отвечать или лучше придержать язык.

Мередит потрепала дочку по всклокоченной голове и кивнула.

— Что ты скажешь о пони? — спросила она.

— Мне больше нравится, когда они маленькие, — откровенно призналась Кэмми. — Но я знаю, что близко подходить к ним не надо.

— Почему? — спросил Робби.

— Потому что они уклончивые.

— Что ты имеешь в виду?

— Они… — Кэмми наморщила лоб. — Они пугаются. А если пугаются, надо быть осторожной. Мама говорит, что надо быть осторожным с теми, кто легко пугается.

— Почему?

— Потому что они могут неправильно понять. Ну, если слишком быстро к ним подойдешь, они подумают, что ты хочешь им навредить. Так что нужно вести себя спокойно или вообще не двигаться. Или если и двигаться, то медленно. Что-то вроде этого. — Она развернулась, подняла глаза на мать. — Я правильно говорю, мама? Так нужно себя вести?

— Ты абсолютно права, — сказала Мередит. — Очень хорошо, Кэмми. Всегда веди себя осторожно с теми, кто пугается.

Она поцеловала дочь в макушку. На Роба она не смотрела.

Похоже, больше сказать было нечего. По крайней мере, так сказал себе Робби Хастингс. Он решил, что исполнил свой долг и ему пора удалиться, и заерзал на стуле.

— Что ж… — сказал он одновременно с Мередит: та произнесла:

— Роб…

Они встретились глазами. Он снова почувствовал, что заливается краской, но заметил, что и Мередит покраснела.

— Кэмми, дорогая, — сказала она. — Пойди спроси бабушку, готов ли ее лимонный пирог. Я бы съела кусочек, думаю, что и ты тоже…

— Да! — воскликнула Кэмми. — Я очень люблю лимонный пирог, мамочка.

Она слезла с шезлонга и помчалась, окликая бабушку. Через мгновение дверь за ней шумно захлопнулась.

Роб хлопнул себя ладонями по бедрам. Мередит явно дала ему сигнал уходить.

— Что ж, я очень рад, что ты уже поправилась, Мерри.

— Спасибо. — И после паузы: — Забавно, Роб.

— Что? — спросил он, помедлив.

— Никто больше не называет меня «Мерри». Никто, кроме тебя.

Он не знал, что на это сказать. Не знал, какой вывод из этого сделать.

— Мне это нравится, — сказала Мередит. — Я чувствую себя при этом особенной.

— Ты такая и есть, — ответил он. — Особенная.

— Ты тоже, Роб. И всегда таким был.

Настал момент. Он ясно это видел, яснее, чем когда-либо еще. Голос ее был спокоен, и она не шевельнулась, но он почувствовал ее близость и, почувствовав это, ощутил, как страшно похолодел вокруг него воздух.

Роб откашлялся.

Она молчала.

На крышу сарая опустилась птица.

— Мерри, — сказал он наконец.

— Ты останешься на лимонный пирог, Роб? — спросила Мередит.

— Да, — ответил он просто. — Останусь. Я его очень люблю.

Благодарности

На написание этого романа меня вдохновил Нью-Форест, но что такое вдохновение без подробностей? Поэтому я очень благодарна людям, живущим в Хэмпшире, и лондонцам, которые помогли мне в работе над книгой. Первым среди них назову Саймона Уинчестера, мастера-кровельщика: он позволил мне наблюдать за его работой в Фурси-Гарденс. Он объяснил мне миллион подробностей своего ремесла. Майк Ловелл встретился со мной в Линдхерсте и тоже рассказал о своей работе. Он — один из пяти агистеров Нью-Фореста. Достопочтимый Ральф Монтегю и Грэм Уилсон многое поведали мне об истории Нью-Фореста и, соответственно, об обязанностях и работе судебных чиновников, ведающих королевскими лесами, и их хранителей. Алан Смит из полицейского отделения Хэмпшира посвятил меня в подробности своей службы. В Лондоне Терренс Пеппер и Кэтрин Бромли из Национальной портретной галереи дали необходимую информацию, позволившую мне придумать собственную версию конкурса «Фотопортрет года». Джейсон Хейн любезно пригласил меня в табачную лавку «Сигары и табак» в Ковент-Гардене, а мастер по изготовлению масок в Юбилейном рынке почти уговорил меня снять с себя гипсовую маску и вдохновил тем самым на создание образа скульптора в моем романе. Находчивая Свати Гэмбл ответила на бесчисленные вопросы, которые я задавала ей, начиная от Министерства внутренних дел до местонахождения различных заведений. Наконец, кладезем ценной информации стал для меня музей Нью-Фореста в Линдхерсте, как, впрочем, и Британский музей в Лондоне.

В Соединенных Штатах доктор Том Рубен снова ответил на мои медицинские вопросы, за что я ему очень благодарна, а моя помощница Лесли Келли перерыла для меня массу книг по десяткам тем. Моя давняя читательница Сюзан Бернер и новая читательница Дебби Кавано дали исключительно ценные советы, которыми я воспользовалась при создании сюжета моего романа.

Меня всегда поддерживают в работе мой муж Том Маккейб, мой литературный агент Роберт Готлиб, мои издатели из США и Великобритании Каролин Марино и Сью Флетчер и специалисты по печати и рекламе из США и Великобритании Хизер Дракер и Карен Гири.

Элизабет Джордж

Остров Уидби. Вашингтон

Элизабет Джордж Верь в мою ложь

10 октября

Флит-стрит, Лондон

Зеда Бенджамина никогда прежде не вызывали в кабинет редактора, и он обнаружил, что испытывает одновременно и замешательство, и сильное волнение. Результатом замешательства стало обильное выделение пота под мышками. От волнения сердце Зеда забилось сильнее, то есть на самом деле так сильно, что он ощущал его ритм в кончиках пальцев. Но поскольку с самого начала он был уверен, что на Родни Аронсона следует смотреть просто как на одного из парней, служащих в «Сорс», он приписал оба явления — и потливость, и биение пульса в пальцах — тому факту, что слишком рано, не по сезону, поменял летний костюм на зимний. И сделал мысленную заметку на тот счёт, что нужно будет утром снова надеть летний костюм, если, как он понадеялся, матушка ещё не сдала его в чистку сразу после того, как заметила перемену. Это было бы совершенно в её духе, подумал Зед. Его матушка была очень услужлива и энергична. Слишком услужлива и слишком энергична.

Зед постарался найти что-нибудь такое, что отвлекло бы его, — и это было совсем нетрудно в кабинете Родни Аронсона. Пока редактор газеты продолжал читать заметку Зеда, тот принялся просматривать заголовки старых статей их газеты, висевших в рамках на всех стенах. Он нашёл их отвратительными и идиотскими, потому что они обращались к самым низменным сторонам человеческой натуры. «Продажный мальчик нарушает молчание» — так называлась статья о грязных отношениях между шестнадцатилетним парнишкой и неким членом Парламента, чьи встречи проходили поблизости от станции Кинг-Кросс; их непристойное свидание оказалось, к несчастью, прервано появлением полицейских из местного участка. Перед этой заметкой красовалась другая — «Секс втроём с подростками», а дальше Зед увидел заголовок «Жена кончает с собой». «Сорс» возглавлял издания, публикующие подобные истории, его репортёры всегда первыми оказывались на месте событий, первыми раскапывали подробности, первыми успевали заплатить информаторам за самые смачные детали, чтобы предать гласности то, что любая законопослушная газета либо опубликовала бы с большими купюрами, либо вообще постаралась бы скрыть. Но их газета была самым подходящим местом для горячих историй вроде «Скандал в спальне принца», «А в дворцовых конюшнях-то нечисто» или «Ещё один королевский развод?» и прочее в этом роде. И именно такие статьи, как Зед знал из сплетен, услышанных в буфете, доводили тираж «Сорс» до ста тысяч экземпляров. Именно это приносило славу их таблоиду. И каждый в отделе новостей прекрасно понимал, что тот, кому не хочется марать руки, копаясь в грязном белье людей, не может работать репортёром-расследователем в «Сорс».

И это, безусловно, относилось к Зедекии Бенджамину. Он определённо не хотел вести журналистские расследования для «Сорс». Он видел себя обозревателем «Файнэншл таймс» или кем-то в этом роде, то есть человеком, чья работа обеспечивает ему достаточно уважения и создаёт имя, а заодно приносит и столько денег, чтобы он мог предаваться своей истинной страсти, каковой являлось сочинение нежных стихов. Но найти работу уважаемого обозревателя было так же трудно, как… дамские панталоны под шотландским килтом, а человек должен делать хоть что-то, чтобы иметь на столе еду, раз уж сочинение великолепных стихов денег не приносит. Так что Зед прекрасно знал, что обязан всегда действовать как человек, который считает вполне соответствующим профессиональной журналистской этике выискивание разных оплошностей со стороны знаменитостей и членов королевской семьи. И всё же ему нравилось верить, что даже газетка вроде «Сорс» могла бы найти выгоду в том, чтобы хоть слегка приподняться над своим положением издания, сидящего в сточной канаве, откуда, надо сказать, никто не смотрит на звёзды.

И та статья, которую сейчас читал Родни Аронсон, как раз и демонстрировала эту его веру. По мысли Зеда, статьи в таблоиде вовсе не были должны плавать лишь в гуще грязных фактов, чтобы захватить внимание читателя. Они вполне могли бы быть и духовными, спасительными, как вот эта его статья, — и всё же содействовать при этом продаже тиража. Конечно, по правде говоря, подобные опусы вряд ли годятся для первой страницы, но в воскресных журналах такое печатают, хотя статья на две полосы в ежедневном издании, пожалуй, выглядит длинноватой, тем более что сопровождающим её фотографиям придётся перебраться на вторую страницу… Но Зед потратил целую вечность на эту статью, и она вполне заслуживала куска газетной бумаги. В ней имелось всё то, что любили читатели «Сорс», только это было изложено в изысканной форме. Здесь были показаны грехи отцов и их сыновей, исследовались разрушенные взаимоотношения, не были обойдены и алкоголь с наркотиками, упоминалось и о возможности освобождения и искупления… Зед написал и о некоем никудышном человеке, который в последнюю минуту — более или менее последнюю — сумел повернуть в другую сторону и начать жизнь сначала, найдя вдохновение в том, что посвятил себя падшим на дно общества. Это была история со злодеями и героями, с достойными противниками и бессмертной любовью. И надо всем этим…

— Снотворное.

Родни Аронсон отшвырнул статью Зеда в сторону и поковырялся пальцем в своей бороде; выковырнув из неё кусочек шоколада, бросил его в рот. Читая, он прикончил целую плитку орехового «Кэдбери», и теперь его беспокойный взгляд шарил по письменному столу, как будто в поисках ещё какого-нибудь сладкого утешения, в котором он на самом деле совершенно не нуждался, если учесть его живот, с трудом скрываемый просторной курткой «сафари», которую он предпочитал в качестве рабочей одежды.

— Что?..

Зед подумал, что он чего-то не расслышал, и уже шарил в памяти, пытаясь найти что-то такое, что рифмовалось бы со «снотворным», в надежде утешить себя мыслью, что его редактор вовсе не обругал только что его творение из двадцати печатных страниц…

— Снотворное, — повторил Родни. — Я чуть не заснул. Ты мне обещал горячее расследование, сенсацию, если я отправлю тебя туда. Ты мне гарантировал сенсацию, насколько я помню. И если я дошёл до того, что позволил тебе жить в каком-то отеле бог знает сколько дней…

— Пять, — перебил его Зед. — Потому что дело было запутанным, и там были люди, которых необходимо было расспросить, чтобы получить полностью объективную…

— Ладно, ладно! Пять. И, кстати, мне бы хотелось получить твои объяснения насчёт выбора отеля, потому что я видел счёт и мне интересно, не сдавался ли этот чёртов номер вместе с танцовщицами? Если кого-то посылают чёрт знает куда, в Камбрию, на целых пять дней за счёт газеты, то от него ждут сногсшибательной статьи… — Родни схватил статью и взмахнул ею. — Но скажи поточнее, какого чёрта ты там расследовал? И что это за название, чёрт побери? «Девятая жизнь»! Что это такое, где ты такого нахватался — на каких-нибудь литературных курсах? Или на курсах творческого письма, а? Вообразил себя романистом, что ли?

Зед знал, что его редактор университетов не заканчивал. Об этом тоже сплетничали в буфете. И Зеду вскоре после того, как он оказался в штате «Сорс», вполголоса посоветовали: «Бога ради и ради собственного благополучия, никогда не говори Роду чего-то такого, что напомнит ему о том, что у тебя есть степень или ещё что-нибудь; ничего такого, что хотя бы туманно намекало на высшее образование, приятель! Даже и не пытайся как-то дать ему понять, что у тебя знаний больше; просто помалкивай, если вдруг ситуация так повернётся».

Поэтому Зед очень осторожно выбирал слова, отвечая Родни на вопрос о названии статьи.

— Вообще-то я думал о кошках.

— А… ты думал о кошках.

— Ну… у них ведь девять жизней?

— Да без тебя понял. Но мы ведь не пишем о кошках, так?

— Нет. Конечно, нет. Но… — Зед не был уверен в том, что понял, чего хочет от него редактор, поэтому взял в сторону и углубился в объяснения. — Я имел в виду, что тот парень восемь раз был на реабилитации, понимаете, в трёх разных странах, и ничто ему не помогло, то есть вообще ничто. Ну, он мог держаться месяцев шесть или восемь, или однажды даже целый год, но всё равно через какое-то время он возвращался к метамфетамину. А потом он оказался в Юте, и там встретил очень необычную женщину, и вдруг стал совершенно новым человеком, и уже не оглядывается назад.

— Вот оно, значит, как? Спасён силой любви, а? — Голос Родни прозвучал очень любезно.

Зед воспрянул духом.

— Да, Родни, именно так! Это всё просто невероятно! Он полностью излечился. Он возвращается домой не ради жирного тельца, но…

— Жирного чего?

Зед мгновенно дал задний ход. Библейская аллюзия. Явно очень неудачный ход.

— Да просто глупое слово сорвалось. В общем, он возвращается домой и начинает программу помощи безнадёжным. — «Такое слово годится ли?» — подумал Зед. — И он стремится помочь не тем, о ком можно было бы подумать, вроде молодых ребят и девчонок, у которых вся жизнь впереди. Нет, он берётся за отверженных. За старых людей, живущих за обочиной, социальные отбросы…

Родни бросил на него быстрый взгляд.

Зед торопливо продолжил:

— Он занимается общественным мусором, теми, кто добывает еду в мусорных баках, у кого и зубов-то не осталось… И он их спасает. Он считает, что они заслужили спасение. Он даёт им занятие. И они откликаются на заботу. Они излечиваются. Они всю жизнь пили, накачивались наркотиками, существовали в нищете, — и они излечиваются!

Зед глубоко вздохнул. И умолк, ожидая ответа Родни.

Ответ прозвучал достаточно быстро, вот только тон редактора говорил о том, что его совсем не захватил тот энтузиазм, с которым Зед защищал свой репортаж.

— Они просто строят такую башню, которая может в любой момент рухнуть, Зед. Никто ни от чего не излечивается, и когда башня будет закончена, большинство из них вернутся на улицу.

— Я так не думаю.

— Почему?

— Потому что это на самом деле защитная башня. И именно это придаёт всей истории силу. Это метафора. — Зед знал, что сама идея метафоры уже заставляет его вступить на опасную почву, и потому заторопился: — Подумайте о том, как используется военная башня-пеле, и станет понятно, как работает вся система. Такие башни строили для защиты от разбойников, нарушавших границы, вторгавшихся в Англию из Шотландии, так? А в нашем случае нарушителей границы представляют наркотики, так? Метамфетамин. Кокаин. Гашиш. Героин. Марихуана. Что угодно. Защитная башня символизирует освобождение и исцеление, и каждый её этаж содержит в себе нечто другое. Я хочу сказать, что первый этаж предназначался для животных, на втором находились кухни и всякие хозяйственные помещения, на третьем жили и спали, а потом — крыша, с которой стреляли по бандитам, пускали в них стрелы и что уж там ещё делали, не знаю… лили кипящее масло или что-то в этом роде, и когда посмотришь на всё это в целом, то видно, какое это может иметь значение для человека, который провёл на улице… сколько лет? Лет десять, пятнадцать… И потом…

Родни уронил голову на стол. И махнул рукой, веля Зеду уйти.

Зед не знал, как ему это воспринять. Его как будто выгоняли, но он не желал уползать, зажав хвост между… «Чёрт, опять метафора», — подумал он. И ринулся вперёд:

— Именно это и делает историю убойной. Делает её воскресной. Я просто вижу её в журнале, полных четыре страницы с фотографиями: башня, восстанавливающие её люди, те же люди до и после, и всё такое.

— Это снотворное, — повторил Родни. — Что, кстати говоря, тоже метафора. И ещё есть секс, которого нет в этой истории.

— Секс… — повторил Зед. — Ну, жена этого человека просто очаровательная, только она не хочет, чтобы статья была о ней или об их взаимоотношениях. Она сказала, что именно он должен быть…

Родни поднял голову.

— Я не говорю о сексе как о просто сексе, глупец! Я имею в виду секс как СЕКС! — Он щёлкнул пальцами. — Огонь, напряжение, то, что заставляет читателя чего-то желать, вызывает в нём беспокойство, желание, пробуждает волнение, от чего она становится влажной, а он отвердевает, хотя они и сами не понимают, откуда взялись эти ощущения! Я понятно выражаюсь? В твоей статье этого нет!

— Но в ней этого и не должно быть. Она предназначена для того, чтобы поднять дух, дать людям надежду…

— Мы тут не занимаемся чёртовым поднятием духа, и мы уж точно, чёрт побери, не занимаемся надеждами. Мы тут продаём газеты. И поверь мне, вся эта околесица продаж не сделает. Мы подрядились печатать определённый тип расследований. Ты мне сказал, что это понимаешь, когда я с тобой разговаривал. Разве не за этим ты ездил в Камбрию? Так вот иведи репортёрское расследование! Рассле-чёрт-побери-дование!

— Я и вёл.

— Чушь собачья. Где любовный сценарий? Кто-то там соблазнил тебя…

— Это невозможно!

— …и ты постарался это не афишировать.

— Этого не было!

— Так, значит, вот это, — Родни снова показал на статью, — и представляет собой крутую работу, да? Так ты видишь серьёзную работу?

— Ну, я, в общем, понимаю… Не совсем, наверное. Но я хочу сказать, когда узнаёшь этого человека…

— Кто-то уже теряет терпение. А кто-то расследовал дырку от бублика.

Зед подумал, что подобный вывод кажется уж очень несправедливым.

— Так вы говорите, что рассказ об опасности наркотиков, о потерянной жизни, о страдающих родителях, которые всё испробовали, чтобы спасти своего ребёнка, который в итоге спасся сам… что история человека, который едва не погиб… это не расследование? Это не сексуально? Ну, в том смысле, который вы считаете сексуальным?

— Сын некоего Хораса Генри подсел на наркотики. Потом якобы вернулся к жизни. — Родни демонстративно зевнул. — В этом есть что-то новое? Хочешь, назову тебе ещё десяток имён таких же бесполезных мешков мусора, которые занимаются тем же самым? Это всё ненадолго.

Зед чувствовал, как желание сражаться покидает его. Время потрачено впустую, все усилия были бесполезны, все интервью бессмысленны, и все — Зед был вынужден это признать, — все его коварные планы изменить направление «Сорс» и превратить её в газету хотя бы минимально достойную, и далее сделать себе имя, и, откровенно говоря, попытаться перейти в «Файнэншл таймс», — всё рухнуло в один момент. Всё было зря. Но это же неправильно… Зед обдумал варианты и наконец сказал:

— Ладно. Я понял вашу точку зрения. Но что, если я сделаю ещё одну попытку? Что, если вернусь туда и покопаюсь ещё немного?

— О чём ты, чёрт побери?

Это определённо был вопрос. Зед подумал обо всех тех людях, с которыми общался: вернувшийся к жизни наркоман, его жена, его мать, его сёстры, его отец, те жалкие пьяницы, которых он спасал… Не было ли там кого-то, кто делал что-то такое, чего Зед не заметил? Ну, должен быть, по той простой причине, что всегда остаётся что-то незамеченное.

— Я не уверен, — заговорил он, — но если я там ещё пошарю… У всех есть тайны. Каждый о чём-то лжёт. И прикиньте, сколько мы уже потратили на эту статью. Это будет хотя бы не напрасным, если я получу ещё один шанс.

Родни отодвинул свой стул от письменного стола и, казалось, принялся так и эдак вертеть в уме предложение Зеда.

Ткнув пальцем в кнопку на своём телефоне, он рявкнул, обращаясь к секретарше:

— Вэллис! Ты там? — И, услышав ответ, продолжил: — Принеси мне ещё одну «Кэдбери». Такую же, ореховую. — Потом он повернулся к Зеду: — Твоё время, твои деньги. Согласен только на такой вариант.

Зед моргнул. Всё представало в совершенно другом свете. Он ведь стоял в самой нижней части служебной лестницы в «Сорс», и соответственным было его жалованье. Он попытался подсчитать, на чём можно сэкономить — на трамвайных билетах, на взятом напрокат автомобиле, на гостинице… может, найдётся какая-нибудь старая леди, которая сдаёт комнаты где-то на глухой улочке… где? Только не рядом с одним из озёр. Поездка обойдётся ему слишком дорого, даже в это время года, а значит, это должно быть… А заплатят ли ему за то время, которое он проведёт в Камбрии? Зед в этом сомневался. И он сказал:

— Могу я подумать немного? Я хочу сказать, вам ведь эта статья нужна не сию минуту? Мне надо подсчитать свои финансы, если вы понимаете, о чём я.

— Подсчитывай что угодно. — Родни улыбнулся, и это выглядело странно: он неестественно растянул губы, что говорило о том, как редко ему приходилось использовать их подобным образом. — Как я уже сказал, твоё время, твои деньги.

— Спасибо, Родни.

Зед и сам не слишком понял, за что поблагодарил редактора, так что после этого кивнул, встал и пошёл к двери. Когда он уже взялся за ручку, Родни добавил дружелюбным тоном:

— Если решишь всё-таки поехать туда, предлагаю тебе оставить дома свою шапочку-кипу.

Зед заколебался, но, прежде чем он успел что-либо сказать, Родни продолжил:

— Дело не в религии, малыш. Мне наплевать на твою веру и на чью-то там ещё. Этот совет даёт тебе парень, который крутится в деле с тех дней, когда ты был ещё в пелёнках. Ты можешь последовать ему или нет, но я это вижу так: тебе не нужно ничего такого, что отвлекает людей или даёт им повод думать, что ты представляешь собой нечто кроме их исповедника, лучшего друга, плеча, на котором можно поплакать и так далее. Так что, когда у тебя есть нечто, что отвлекает их от истории, которую они хотят рассказать… или, учитывая наши цели, они не хотят рассказывать, у тебя возникают проблемы. И я подразумеваю любые отвлекающие факторы: тюрбаны, чётки, которые болтаются на шее, вот такие шапочки, или длинные бороды, покрашенные хной, или кинжалы у пояса. Ты меня понимаешь? Я говорю о том, что ведущий расследование репортёр должен сливаться с толпой, а в такой вот шапочке… Послушай, ты ведь ничего не можешь сделать со своим ростом и волосами… ну, разве что покрасить их, и я не прошу тебя этим заниматься; но шапочку снять ты можешь.

Зед совершенно машинально коснулся своей ермолки.

— Я её ношу, потому что…

— Мне наплевать, почему ты её носишь. Мне вообще наплевать, носишь ты её или нет. Это просто совет опытного человека. А ты решай сам.

Зед понимал, что последнюю фразу редактор добавил для того, чтобы избежать судебной тяжбы по поводу дискриминации по религиозному признаку. И знал также, что всё сказанное о его кипе имеет смысл. «Сорс» вовсе не представлял собой образец политкорректности, но суть крылась в другом. Родни Аронсон отлично знал, с какой стороны его профессионального куска хлеба намазано масло.

— Просто прими к сведению, — сказал Родни, когда дверь кабинета открылась и вошла его секретарша, держа в руке огромную шоколадку.

— Приму, — кивнул Зед. — Ещё и как.

Лондон, Сент-Джонс-Вуд

Время подгоняло, и потому Зед не стал его терять. Он намеревался спуститься в метро, а потом пересесть на автобус на Бейкер-стрит. Конечно, быстрее и лучше было бы доехать до Сент-Джонс-Вуд на такси, но он не мог себе этого позволить. Поэтому он дошёл до станции «Блэкфрайерс», бесконечно долго ждал поезда на кольцевую линию, а когда тот прибыл, набитый под завязку, ему пришлось ехать прижатым к двери вагона, да ещё и ссутулив плечи и прижав подбородок к груди, на манер кающегося грешника.

С ноющими мышцами шеи Зед остановился у банкомата, прежде чем сесть в автобус и проделать последнюю часть путешествия. Его целью было проверить свой банковский счёт в тщетной надежде на то, что он в чём-то ошибся, когда в последний раз подводил баланс по чековой книжке. У Зеда не было сбережений, все его деньги находились на этом единственном счёте. Он увидел цифры баланса и почувствовал, что падает духом. Поездка в Камбрию полностью опустошит его счёт, так что он должен был подумать, стоит ли дело того. В конце концов, это ведь была всего лишь статья. Бросить всё и получить другое задание… Но история истории рознь, и именно эта… Зед знал, что в ней кроется нечто особенное.

Всё ещё не придя к окончательному решению, он явился домой на девятнадцать минут раньше обычного и из-за этого позвонил в звонок от входа в здание, чтобы сообщить о своём прибытии и чтобы мать не перепугалась, услышав звук ключа в замке в такое время дня, когда никто не должен прийти.

— Это я, мама, — сказал он, и она чуть ли не пропела в ответ:

— Зедекия! Замечательно!

Это озадачило его, но когда он вошёл в квартиру, то сразу увидел причину материнского восторга.

Сюзанна Бенджамин заканчивала приготовления к скромному дневному чаепитию, но она была не одна. В самом удобном из кресел, стоявших в гостиной, — в кресле, которое мать Зеда всегда предназначала для гостей, — сидела молодая женщина, которая очаровательно порозовела и на мгновение склонила голову, когда мать Зеда представляла их друг другу. Её звали Яффа Шоу, и, по словам Сюзанны Бенджамин, она состояла в том же книжном клубе, что и сама Сюзанна; последняя не преминула добавить, что это просто чудесное совпадение. Зед ожидал продолжения, и оно не замедлило последовать.

— Я как раз только что говорила Яффе, что мой Зедекия просто не отрывается от книг. И не одну читает, а сразу четыре или пять. Расскажи Яффе, что ты сейчас читаешь, Зед. Яффа как раз читает новый роман Грэхэма. Ну, мы все его читаем. Чтобы потом обсудить. Садись, садись, дорогой. Выпей чаю. Ох, боже мой, да он остыл! Я налью тебе свежего, да?

Прежде чем Зед сумел ответить хотя бы слово, мать уже вышла. Он услышал, как она чем-то старательно звякает в кухне. Потом она ещё и включила радио. Зед знал, что мать намеренно проведёт в кухне не менее четверти часа, потому что всё это уже было. В последний раз была девушка, работавшая кассиром в «Теско». До неё в доме появлялась престарелая племянница их рабби, которая приехала в Лондон на летний курс, проводимый каким-то американским университетом, названия которого Зед не запомнил. А после Яффы, сейчас с сомнением поглядывавшей на него в ожидании разговора, будет ещё кто-нибудь. И мать не оставит своих усилий, пока он не женится на какой-нибудь из этих девушек, а тогда начнутся беседы о внуках. Уже не в первый раз Зед мысленно проклял свою старшую сестру, её стремление к карьере и решение не только не обзаводиться детьми, но даже и не выходить замуж. Она занялась наукой, чего вообще-то ожидали от Зеда. Тот совсем не стремился сделать научную карьеру — просто думал о том, что если бы сестра подарила их матери зятя и внуков, то сам он мог бы спокойно возвращаться домой, и его не ждали бы то одна, то другая претендентка на роль его супруги.

Он вежливо обратился к Яффе:

— Вы с моей мамой… вы состоите в одном книжном клубе, да?

Яффа порозовела гуще.

— Не совсем так, — призналась она. — Я работаю в книжном магазине. И даю консультации членам клуба. Ваша мама и я… ну, мы много разговаривали… Я хочу сказать, как все другие люди, вы понимаете…

Ох, как он понимал! И, кроме всего прочего, он отлично понимал и то, как именно действовала Сюзанна Бенджамин. Зед легко мог представить беседу двух женщин: робкие вопросы и доверительные замечания… Он гадал, сколько лет этой девушке и успела ли его мать выяснить, насколько та способна к зачатию.

— Могу поспорить, вы даже не знали, что у неё есть сын, — сказал он.

— Она не говорила… Это немножко странно, потому что…

— Зед, милый! — пропела его мать из кухни. — Чай нравится? Это из Дарджилинга. Печенье как, хорошее? А лепёшек хочешь, дорогой? Яффа, вам налить ещё чаю, да? Знаю-знаю, вам, молодым, хочется поболтать.

Вот как раз этого Зеду и не хотелось. Ему хотелось спокойно обдумать все «за» и «против» и решить, стоит ли залезать в долги ради поездки в Камбрию на такое время, чтобы довести до ума статью. А в Камбрии, если он действительно туда отправится, Зед намеревался точно определить, что именно составляет заманчивую для читателей «Сорс» сексуальность… для читателей, которые, судя по всему, в целом обладали интеллектом могильной плиты. Как взволновать могильную плиту? Дать ей труп. Зед мысленно хихикнул от такой нелепой метафоры и лишь порадовался тому, что не сказал ничего подобного при встрече с Родни Аронсоном.

— А вот и я, мои дорогие! — В гостиную вернулась Сюзанна Бенджамин с подносом, на котором стояли чайник со свежим чаем, лепёшки, масло и джем. — Мой Зедекия довольно крупный мальчик, а, Яффа? Не знаю, в кого он такой вымахал. В кого, милый, а?

Зеду пришлось призвать на помощь всю свою выдержку. Да, его рост был шесть футов и восемь дюймов, но его мать отлично знала, в кого он таким уродился, потому что его дед по отцу был всего на три дюйма ниже. Когда Зед ничего не ответил, Сюзанна беспечно продолжила:

— А ноги у него какие? Вы только взгляните на эти ноги, Яффа! А руки? Кулаки? Как мячи для регби! Ну, вы знаете, что обычно об этом говорят… — Она подмигнула. — Молока и сахара, Зедекия? Да? — И тут же повернулась к Яффе: — Два года провёл в кибуце мой сын, да. А потом — два года в армии.

— Мама! — негромко произнёс Зед.

— Ох, не надо быть таким застенчивым! — Она долила чаю в чашку гостьи. — Служил в израильской армии, Яффа! Что вы об этом думаете? Но ему нравится всё скрывать. Такой скромный мальчик! Он всегда таким был. И Яффа тоже такая, Зедекия. Из неё просто вытягивать всё приходится. Родилась в Тель-Авиве, отец — хирург, двое братьев занимаются исследованиями рака, а мать — дизайнер одежды, мальчик мой! Модельер! Разве это не удивительно? Ну конечно, я бы не смогла позволить себе ни единой вещи, созданной ею, потому что такая одежда продаётся в… как вы это называете, Яффа, милая?

— Бутики, — ответила Яффа, хотя она уже так покраснела, что Зед испугался, как бы с ней не случился инсульт или судороги.

— В Найтсбридже, Зед! — продолжала свой речитатив его мать. — Ты только подумай! Она создаёт свои вещи в Израиле, а продаются они здесь, в Англии!

Зед пытался найти способ остановить этот потоп и потому обратился к Яффе:

— А что привело вас в Лондон?

— Учёба, — ответила за неё Сюзанна Бенджамин. — Она приехала в университет. Чтобы заниматься наукой, Зедекия! Биологией.

— Химией, — поправила её Яффа.

— Химия, биология, геология… это всё равно, потому что требует мозгов, а они есть в этой хорошенькой головке, Зед! Ведь она хорошенькая? Ты вообще видел здесь кого-то более хорошенького, чем Яффа?

— В последнее время — нет. — Зед бросил на мать многозначительный взгляд и добавил: — По крайней мере, месяца полтора.

Он понадеялся, что такое откровенное упоминание о намерениях матери заставит её наконец угомониться. Но это не помогло.

— Он любит посмеяться над своей матушкой, Яффа, — сказала Сюзанна. — Очень любит поддразнивать мой Зедекия. К этому вам придётся привыкнуть.

Привыкнуть? Зед посмотрел на Яффу, неловко ёрзавшую в кресле. Ему стало ясно, что он ещё не всё знает, и его мать тотчас открыла всё остальное.

— Яффа займёт старую спальню твоей сестры, — сообщила Сюзанна сыну. — Она зашла посмотреть комнату и уже сказала, что это как раз то, что ей нужно, поскольку ей нужно освободить прежнее жильё. Разве это не чудесно — что в квартире появится ещё одно молодое лицо? Она переезжает к нам завтра. И вы должны мне сказать, что любите на завтрак, Яффа. День следует начинать с хорошей еды, это поможет вам в работе. Зедекии помогает, ведь правда, Зед? Он первоклассный литератор, мой сын. Я вам говорила, что он пишет стихи, Яффа? Что-то мне подсказывает, что он готов написать стихотворение в вашу честь.

Зед резко поднялся. Он забыл, что держит в руке чашку, и чай из Дарджилинга расплескался. К счастью, большая его часть попала Зеду на ботинки, так что ковёр почти не пострадал. Но вообще-то Зед предпочёл бы вылить весь чай прямо на аккуратно причёсанную седую голову своей матушки.

Он мгновенно принял окончательное решение, как будто это было крайней и последней необходимостью, и сказал:

— Я еду в Камбрию, мама.

Она растерянно моргнула.

— В Камбрию? Но разве ты только что не…

— Нужно ещё поработать над статьёй, из-за которой я туда ездил. Так уж вышло, что время не терпит.

— Но когда ты уезжаешь?

— Как только уложу сумку.

Что, как он прикинул, займёт у него минут пять, а то и меньше.

По дороге в Камбрию

Поскольку Зед удирал из дома сломя голову, пока мать не успела возвести в гостиной хупу (свадебный балдахин), он поспевал только на тот поезд, который повёз бы его в Камбрию весьма окольным путём. Но это было неважно. Быстро уложив сумку и запихнув ноутбук в футляр, Зед отбыл из дома, спасаясь от очередной невесты. Автобус, метро, вокзал Юстон; покупка билета, четырёх сэндвичей, «Экономиста», «Таймс» и «Гардиан»… После этого Зед принялся размышлять, сколько времени может уйти на поиск чего-нибудь — чего угодно, — способного оживить историю; и ещё он думал о том, какими средствами можно заставить мать прекратить тащить в дом девушек, как будто она настоящая сводница… К тому времени, когда он садился в поезд, Зед уже готов был погрузиться в работу, чтобы выбросить из головы всё лишнее. Он открыл ноутбук и, как только поезд отошёл от вокзала, начал просматривать заметки, которые делал весьма тщательно во время каждого интервью, а потом ночами не менее тщательно заносил в компьютер. Зед прихватил с собой также и записи от руки. Их тоже нужно было внимательно прочитать, потому что где-то что-то должно быть, и он обязательно должен это найти.

Сначала Зед освежил в памяти основную историю: Николас Файрклог, тридцати двух лет от роду, ещё недавно беспутный сын Бернарда Файрклога, первого лица в Айрелете, графство Камбрия. Он родился в богатстве и с привилегиями — как говорится, с серебряной ложкой во рту — и всю свою юность проматывал состояние, дарованное судьбой. Он был человеком, одарённым внешностью ангела, но с совсем другими склонностями. Ряд программ реабилитации, которые к нему применялись, показали его полное нежелание что-то менять — начиная с четырнадцати лет и далее. Всё это выглядело как фильм о путешествиях во всё более экзотические — и отдалённые — места, которые выбирали его родители в попытках соблазнить сына прелестями здоровой жизни. А Николас, нигде не излечиваясь окончательно, пользовался отцовскими деньгами, чтобы просто скитаться там и сям, причём он всегда был уверен, что ему все и всем обязаны, и это снова и снова возвращало его к наркотикам. И в конце концов, все просто умыли руки, отказались от этого парня — отец, мать, сёстры, даже какой-то там двоюродный брат…

Вот о чём он совершенно не подумал, осознал вдруг Зед. Тот самый двоюродный брат. На первый взгляд сие выглядело неинтересно, да и сам Николас постоянно подчёркивал это во время их разговора, но всё равно оставался шанс на то, что Зед пропустил нечто такое, что мог бы теперь использовать… Он быстро пролистал блокнот и нашёл имя: Ян Крессуэлл, сотрудник «Файрклог индастриз» на какой-то вполне серьёзной должности, двоюродный брат Николаса, на восемь лет старше его; родился в Кении, но уже в детстве был привезён в Англию, чтобы поселиться в доме Файрклога… Похоже, что-то тут и вправду было, что-то такое, с чем стоило поработать.

Зед поднял голову и задумчиво уставился в окно. Снаружи царила чернильная тьма, так что он увидел только собственное отражение в стекле: рыжий гигант, на лбу которого прорезались беспокойные морщинки из-за того, что его мать пыталась женить сына на первой же согласной на брак женщине, какую только могла найти, а его босс был готов выбросить отлично написанную статью в мусор, а сам он просто хотел написать нечто хоть в малой мере стоящее… А значит, надо найти то, что есть в этих заметках. «Но что это такое? — спросил себя Зед. — Что?»

Он достал один из своих четырёх сэндвичей и принялся жевать его, продолжая просматривать записи в блокноте. Он искал какую-нибудь зацепку, способ раскрутить историю или по крайней мере намёк на то, в каком направлении копать дальше, чтобы отыскать ту самую искру, которой требовал Родни Аронсон. Двоюродные братья? Возможно, возможно… Однако, читая заметки, Зед обнаружил, что в голове у него крутятся разные истории из Ветхого Завета, что уводило его на территорию библейских аллюзий и метафор, в которых он не мог позволить себе блуждать. Но, по правде говоря, было действительно очень трудно читать то, что он записал во время интервью с основными действующими лицами, и не задуматься при этом о Каине и Авеле, и не пытаться угадать, кто же занимает место бога в этой истории, хотя, конечно, это должен быть — скорее всего — лорд Файрклог, барон Айрелетский. Но если уж всерьёз продолжать библейские сравнения, то пэр должен быть Исааком, разбиравшимся с Исавом и Иаковом и их претензиями на право первородства; хотя как, чёрт побери, можно обмануть кого бы то ни было шкурой дохлого барана, или что там было, как можно принять баранью шерсть за волосатые руки, оставалось за пределами понимания Зеда. Но сама по себе идея наследного права заставила его серьёзнее сосредоточиться на заметках в поисках каких-то сведений о том, кто на самом деле становился наследником в случае несчастья с лордом Файрклогом, а главное — кто должен был управлять «Файрклог индастриз».

Вот это уже похоже на историю, не так ли? Бернард Файрклог загадочно… что? Ну, скажем, погибает или исчезает. Он падает с лестницы, становится недееспособным, у него случается удар или что-нибудь ещё. Небольшое расследование выявляет, что за несколько дней до его безвременной кончины, или чего-то там, он встречался со своим адвокатом, и… что? Написано новое завещание, его намерения относительно семейного бизнеса предельно ясны, земные дела завершены, слова оформлены в письменную волю, и его состояние, ценные бумаги перечислены в качестве наследства… что там ещё может быть? И заявлено, что некто ничего не наследует в результате… чего? Например, его сын на самом деле ему не сын. А племянник — не настоящий племянник. Что есть другая семья на Гебридах, что есть некий безумный и искалеченный потомок, долгое время скрываемый на чердаке, или в погребе, или в лодочном домике… Да, это было бы нечто взрывное. Нечто убойное. Нечто сексуальное.

Вот только проблема состояла в том, что если Зед хотел трезво взглянуть на вещи, ничего не сочиняя, то единственным хотя бы отдалённо сексуальным моментом в истории девятой жизни Николаса Файрклога оставалась его жена, и уж она-то точно была сексуальна на все сто. Зед не хотел слишком сосредотачиваться на этом факте при разговоре с Родни Аронсоном, потому что отлично знал, как бы Родни отреагировал, едва взглянув на фотографию… Зед честно умолчал об этой женщине, потому что сама она хотела остаться в тени, но теперь призадумался — нельзя ли всё-таки как-то её использовать? Он снова пролистал заметки и увидел слова вроде «Карамба!» и «Уау!» — так он совершенно бессознательно выразил свою реакцию, когда увидел её. И ещё он машинально написал: «Южноамериканская сирена!» — это было описание её внешности, потому что каждая частичка её женского естества взывала к вниманию мужчины. Зедекия пришёл к выводу, что если Ева хоть отдалённо напоминала Алатею Файрклог, то не приходится удивляться тому, что Адам вцепился в яблоко. И оставалось только спросить, почему он не сожрал весь урожай вместе с самой яблоней. Итак… Можно ли было слепить историю из Алатеи? Есть ли тут секс? Искра? Эта женщина была ошеломляющей во всех отношениях, но как превратить это в статью? «Только благодаря ей я до сих пор жив», — сказал её муж, но что дальше? Она ведь заявила: «То, что сделал Ник, он сделал самостоятельно. Я его жена, но я не играю особой роли в его настоящей истории».

«А не было ли это намёком?» — подумал Зед. Его настоящая история. Может, там есть ещё в чём покопаться? То есть он-то думал, что уже всё раскопал, но, возможно, он был слишком очарован предметом исследования, к тому же ему слишком хотелось верить, что всё это возможно: освобождение, спасение, поворот всей жизни в другую сторону, встреча с истинной любовью…

Может быть, именно этой линии и следует держаться — истинной любви? В самом ли деле Николас Файрклог нашёл её? И если нашёл, то не позавидовал ли ему кто-нибудь? Возможно, какая-то из его сестёр, потому что одна из них не замужем, а другая разведена? И в любом случае как они должны себя чувствовать теперь, когда вернулся их брат-повеса?

Снова зашуршали страницы блокнота. Зед продолжил чтение. Уничтожил ещё один сэндвич. Потом прошёлся по поезду в поисках вагона-ресторана, так как умирал от желания выпить кофе, — но понял, что мысль была нелепой, потому что такой вагон в подобном поезде был бы нерентабелен. Потом вернулся на своё место, отбросил все призрачные идеи, но тут же оживился при мысли о призраках, потому что именно фамильный дом был первым, что привлекло его внимание, и что, если этот старый дом посещают призраки, и из-за них возникает пристрастие к наркотикам, а это ведёт к поискам лекарства, а это ведёт к… Он снова вернулся к этой проклятой жене, южноамериканской сирене, и единственной причиной, по которой он к ней вернулся, были словечки «Карамба!» и «Уау!», и лучше бы ему было просто приползти обратно домой и забыть обо всей этой чёртовой истории — в смысле, о матери и Яффе Шоу, и кто там ещё последует за Яффой в бесконечном процессе появления женщин, на которых ему следовало бы жениться и настряпать детишек…

Нет. Где-то здесь всё равно скрывалась настоящая история, такая, какую хотел видеть его редактор. И если Зед будет копать дальше, чтобы найти нечто аппетитное, то он, пожалуй, докопается до самого Китая. Но всё остальное неприемлемо. Поражение — не выход.

18 октября

Камбрия, Брайанбэрроу

Ян Крессуэлл накрывал стол на двоих, когда его друг вернулся домой. Сам он возвратился с работы рано, думая о романтическом вечере. Купил барашка, который теперь стоял в духовке, укрытый душистым одеялом сухарных крошек, и приготовил свежие овощи и салат. Откупорил вино, протёр бокалы и передвинул к камину два кресла и старый дубовый шахматный столик из угла комнаты. Было не настолько холодно, чтобы разжигать уголь, хотя в древнем особняке всегда была довольно промозглая атмосфера, — и Ян просто зажёг несколько свечей и прикрепил их к железной решётке камина, а потом зажёг ещё две и поставил их на стол. Пока он занимался этим, до него донёсся звук открывшейся кухонной двери; потом он услышал, как Кав бросил ключи в потрескавшийся горшок, стоявший на скамье у окна. Через мгновение ботинки Кава простучали по каменному полу кухни, и скрип дверок старого буфета вызвал у Яна улыбку. Сегодня была очередь Кава готовить ужин, а не его, и Кава ожидал первый сюрприз.

— Ян?

Теперь шаги направлялись от кухни через холл. Ян нарочно оставил дверь гостиной приоткрытой и теперь громко сказал:

— Я здесь!

И стал ждать.

Кав остановился в дверях. Он перевёл взгляд с Яна на стол со свечами, посмотрел на камин и горевшие там свечи, снова глянул на Яна… Его глаза скользнули от лица Яна к его одежде и немного задержались именно там, где и хотелось бы Яну. Но после напряжённого момента, который в прошлом закончился бы тем, что они тут же очутились бы в спальне, Кав сказал:

— Мне сегодня пришлось работать вместе с парнями. У нас рабочих рук не хватает. Так что я ужасно грязный. Надо принять душ и переодеться.

И, не добавив больше ни слова, он вышел из комнаты.

Этого было достаточно для Яна, чтобы понять: его любовник знал, что предвещала увиденная им сцена. Этого было достаточно и для того, чтобы сообщить Яну, в каком направлении пойдёт, как обычно, их разговор. Подобного сигнала от Кавеха прежде было бы довольно, чтобы привести Яна в состояние растерянности, но сегодня вечером он решил, что этого не будет. Три года скрытности и один год откровенности научили его ценить ту жизнь, для которой он был предназначен.

Прошло полчаса, прежде чем Кавех присоединился к нему, и, несмотря на то, что мясо уже десять минут как было извлечено из духовки, а овощи уже вот-вот должны были превратиться в настоящее кулинарное разочарование, Ян был полон решимости не переполняться обидой к тому моменту, когда его друг вернётся. Он разлил вино — по сорок фунтов за бутылку, хотя, учитывая обстоятельства, это не имело значения, — и кивком показал на бокалы. Подняв свой, сказал:

— Это недурное бордо, — и подождал, пока Кав присоединится к нему.

Ясно же, думал Ян, что видит Кавех: друг собирается произнести тост, иначе зачем бы он стоял вот так, с бокалом в поднятой руке и с выжидательной улыбкой на губах?

Кав снова посмотрел на стол. И сказал:

— Два прибора? Она тебе звонила или как?

— Я ей позвонил. — Ян опустил свой бокал.

— И что?

— Я попросил ещё один вечер.

— И она согласилась?

— На этот раз — да. Разве ты не хочешь выпить вина, Кав? Я купил его в Уиндермире. В том винном магазинчике, где мы были в прошлый…

— Я перекинулся словечком с этим проклятым стариной Джорджем. — Кав чуть наклонил голову в сторону дороги у дома. — Он меня поймал, когда я возвращался. Опять жалуется на отопление. Сказал, что имеет право на центральное отопление. Так и сказал — «имею право».

— У него же целая гора угля. Почему он не топит им, если в коттедже слишком холодно?

— Говорит, что не желает топить углём. Хочет паровое отопление. Говорит, если у него такого нет, будет искать другой выход.

— Но когда он жил здесь, у него ведь не было парового отопления, чёрт побери!

— Зато у него был целый дом. Думаю, он смотрит на это как на некую компенсацию.

— Ну, ему придётся научиться как-то справляться, а если не может, то придётся поискать другую ферму для аренды. В любом случае я не хочу тратить весь вечер на разговоры о жалобах Джорджа Коули. Эта ферма продавалась. Мы её купили. А он не стал покупать. Всё, кончено.

— Ты её купил.

— Технические детали значения не имеют, я надеюсь, если речь идёт о нас. Она ни твоя, ни моя. Нет меня, нет тебя. Есть только мы.

Ян взял второй бокал и протянул Каву. Тот мгновение-другое колебался, потом взял вино.

— Боже, как я тебя хочу, — сказал Ян. И добавил с улыбкой: — Хочешь знать, как именно?

— Хмм… Нет. Пусть всё идёт как идёт.

— Ублюдок.

— Я думал, как раз это тебе и нравится, Ян.

— Наконец-то ты улыбнулся, первый раз после того, как вошёл в дом. Трудный был день?

— Не то чтобы очень, — ответил Кав. — Просто много работы и мало помощников. А ты?..

— Нет.

Они оба сделали по глотку, глядя в глаза друг другу. Кав опять улыбнулся. Ян шагнул к нему. Кав отшатнулся. Он попытался сделать вид, что его внимание привлёк блеск столового серебра или низкая ваза с цветами на столе, но это не обмануло Яна. И при виде реакции Кава он подумал точно то же, что подумал бы любой мужчина, если бы он был на двенадцать лет старше любовника и был готов отдать всё, лишь бы не расставаться с ним.

В свои двадцать восемь лет Кавех мог привести множество причин, объясняющих, почему он не готов осесть на месте. Но Ян не был готов их услышать, потому что знал: только одна из них была правдой. И эта правда представляла собой некую форму лицемерия, притворства, — а притворство было главным моментом всех тех споров, что происходили между ними за последний год.

— Помнишь, что за день сегодня? — спросил Ян, снова поднимая свой бокал.

Кав кивнул, но вид у него стал огорчённым.

— День, когда мы встретились. Я забыл. Наверное, слишком многое происходит в Айрелет-холле. Но сейчас… — Он показал на стол. Ян понял, что друг имеет в виду не только сервировку, но и хлопоты, которые достались Яну. — Когда я увидел всё это, я вспомнил. И почувствовал себя так паршиво… Я-то ничего для тебя не приготовил.

— О… это неважно, — ответил Ян. — То, что мне нужно, недалеко спрятано, и ты можешь мне это дать.

— Ты уже это получил, разве не так?

— Ты знаешь, что я имею в виду.

Кавех подошёл к окну и резким движением раздвинул плотно закрытые занавеси, как будто желая проверить, угас ли уже дневной свет, но Ян знал, что он просто пытается сформулировать то, что хочет сказать, и что при мысли о том, что он готовится произнести то, чего Ян не хочет слышать, у него начинает гудеть в голове; у самого Яна потемнело в глазах. И он с силой моргнул, когда Кавех наконец заговорил.

— Если мы распишемся в книге регистрации, это не придаст нашим отношениям больше официальности, чем уже в них есть.

— Ерунда, — возразил Ян. — Дело не просто в официальности или открытости. Дело в законности. Это даст нам положение в обществе, и, что куда более важно, мы скажем всему миру…

— Нам не нужно такое положение. Мы уже имеем его как состоявшиеся личности.

— …и что куда более важно, — повторил Ян, — мы скажем всему миру…

— Вот-вот, в том-то и дело, — резко перебил его Кавех. — Мир, Ян. Подумай об этом. Весь мир. И всё в нём.

Ян аккуратно поставил свой бокал на стол. Он знал, что ему следовало бы разрезать мясо, потом разложить по тарелкам овощи, сесть, поужинать и оставить всё как есть. Подняться наверх, в спальню… Но именно в этот вечер, именно в этот, он не мог заставить себя сделать всё это; он мог только сказать то, что уже раз десять, если не больше, говорил своему партнёру и чего поклялся не говорить сегодня:

— Ты попросил меня не скрываться больше, и я это сделал. Ради тебя. Не ради себя, потому что для меня это не имеет значения, да если бы и имело… слишком многие люди вовлечены в это, и то, что я сделал — ради тебя, — для них всё равно что нож в горло. Но мне было радостно, потому что ты этого хотел, и я наконец осознал…

— Я знаю всё это.

— Ты сказал, что мы скрывались три года и что этого довольно. Ты сказал: «Решай сегодня». Ты сказал это перед всеми, Кав, и я всё решил прямо перед ними. И ушёл. С тобой. Ты хотя бы представляешь…

— Конечно, представляю. Ты что, думаешь, я каменный? Я чёрт знает как понимаю… Но мы ведь сейчас говорим не о том, чтобы просто жить вместе, так? Мы говорим об официальном браке. И ещё мы говорим о моих родителях.

— Люди ко всему привыкают, — сказал Ян. — Именно это ты мне говорил.

— Люди. Да. Другие люди. Другие привыкнут. Но не они. Мы ведь уже проходили через это. В моей культуре… в их культуре…

— Вы теперь часть другой культуры. Все вы.

— Нет, это совсем другое. Человек не может просто сбежать в чужую страну, принять однажды вечером волшебную пилюлю и утром проснуться с совершенно другой системой ценностей. Такого не бывает. И поскольку я единственный сын — единственный ребёнок, чёрт побери… я должен… Ох, боже, Ян, да ты же сам всё прекрасно знаешь. Почему ты не можешь быть счастлив с тем, что мы уже имеем? Принять всё так, как оно есть?

— Потому что всё это стало ложью. Ты не мой квартирант, я не домовладелец. Неужели ты думаешь, они вечно будут в это верить?

— Они верят в то, что я им говорю, — возразил Кав. — Я живу здесь, они живут там. Всем хорошо, и так будет продолжаться. Случись что-то другое — и они не поймут. Им вообще незачем знать.

— А что они могут сделать? Будут снова предлагать тебе иранских девочек для женитьбы? Таких, которые страстно желали бы подарить твоим родителям внуков?

— Этого не будет.

— Это уже есть. Со сколькими они уже тебя познакомили? С десятком? Больше? И в какой момент ты уступишь, не сможешь больше выдерживать их давление и начнёшь так сильно осознавать свой долг, что сделаешь то, чего от тебя ожидают? И что дальше? Одна жизнь здесь, другая — в Манчестере, и там будет она — кем бы она ни была, — ожидающая деток, а здесь буду я, и… чёрт побери, посмотри на меня!

Яну хотелось перевернуть стол, чтобы вся сервировка разлетелась по полу. Что-то набухало у него внутри, и он понимал, что взрыв не заставит себя ждать. Он направился к двери, чтобы выйти в коридор, оттуда — в кухню и из кухни — вон из дома.

Голос Кавеха прозвучал довольно резко, когда он спросил:

— Куда ты собрался?

— На воздух. К озеру. Куда угодно. Не знаю. Мне просто необходимо выйти.

— Погоди, Ян… Не надо так! То, что у нас есть…

— То, что у нас есть, — ничто.

— Неправда. Вернись, и я тебе покажу…

Но Ян слишком хорошо знал, куда это заведёт, куда всегда заводило это «покажу»; просто сейчас он искал совсем другого. И Ян вышел из дома, даже не оглянувшись.

Камбрия, по пути в Брайанбэрроу

Тим Крессуэлл ссутулился на заднем сиденье «Вольво». Он пытался не слушать просьб младшей сестрёнки, снова и снова умолявшей их мать позволить им жить с ней.

— Ну пожалуйста, пожалуйста, сто раз пожалуйста, мамуля, — ныла она.

Тим понимал: сестрёнка пытается склонить мать к мысли, что она многое теряет, лишаясь постоянного присутствия детей. Вот только, что бы ни говорила Грейси и как бы она это ни говорила, толку от всего было чуть. Найэм Крессуэлл вовсе не намеревалась позволять им жить вместе с ней на Ферме-за-Песками. У неё было всё, чего ей хотелось, и она не желала брать на себя ответственность за своих отпрысков. Тиму хотелось сказать об этом Грейси, но какой в том был смысл? Ей же было всего десять лет, она не могла понять, что такое гордость, отвращение, месть…

— Я ненавижу папин дом! — с надеждой добавила Грейси. — Там везде пауки! И темно, и всё скрипит, и отовсюду дует, и все эти углы с паутиной и всякой ерундой… Я хочу жить с тобой, мамуля! И Тимми хочет. — Она повернулась к брату: — Ты ведь хочешь жить с мамулей, Тимми, правда?

Чего Тиму хотелось, так это сказать сестре: «Не называй меня Тимми, глупая курица!», но он не в силах был сердиться на неё, когда видел в её глазах такую любовь и такую доверчивость. И надо бы научить её быть потвёрже… Мир вокруг был такой дерьмовой дырой, что Тим просто не понимал, почему сестрёнка до сих пор этого не осознала.

Тим видел, что мать наблюдает за ним в зеркало заднего вида, ожидая, что он ответит сестре. Он поджал губы и отвернулся к окну, думая, что почти не может винить отца в том, что тот швырнул в них бомбу, сломавшую всю их жизнь. А их мать прекрасно всё перенесла, да.

Она и сейчас действовала в соответствии со взятой на себя ролью: она лгала им насчёт того, почему они прямо сейчас возвращаются на ферму Брайана Бека. Вот только не знала, что Тим снял трубку с телефонного аппарата в кухне как раз в тот момент, когда она ответила на звонок в своей спальне, так что он всё слышал: и голос отца, просившего оставить детей у неё ещё на один день, и голос матери, отвечавшей, что она согласна. Так вежливо соглашалась, как ни странно, и отцу следовало бы догадаться, что она что-то замышляет, потому что Тим сразу догадался. Он потому и не удивился, когда она вышла из спальни меньше чем через десять минут, уже одетая вплоть до перчаток, и беспечным тоном велела им собрать вещи, потому что позвонил их отец и сказал, что Тим и Грейси должны вернуться на ферму раньше обычного.

— Похоже, он придумал для вас что-то интересное, — сказала она. — Только не сказал, что именно. Так что давайте-ка, собирайтесь. И побыстрее.

Она отправилась искать ключи от машины, и Тим только в этот момент сообразил, что надо было забросить их куда-нибудь подальше. Не ради него самого, но ради Грейси. Уж она-то точно заслуживала того, чтобы провести ещё один вечер с матерью, ей ведь так этого хотелось…

А Грейси всё говорила:

— Мамуля, ну ты подумай, там даже горячей воды не хватает для того, чтобы как следует искупаться. И вообще вода там еле течёт, и она какая-то коричневая и противная. Не так, как у тебя, в твоей ванне пузырьки! А мне так нравятся пузырьки… Мамуля, ну почему мы не можем жить с тобой?

— Ты прекрасно это знаешь, — ответила наконец Найэм Крессуэлл.

— Нет, я не знаю! — возразила Грейси. — Почти все дети живут с мамами, если их родители разводятся. Они живут с мамами, а к папам ходят в гости. И у тебя всё равно же есть для нас спальня.

— Грейси, если тебе так уж хочется знать всё до капельки, ты можешь спросить своего отца, почему для вас всё не так, как для других.

«Ох, да, спросить», — подумал Тим.

Как будто папа действительно станет объяснять Грейси, почему они живут на какой-то жуткой ферме в каком-то жутком доме на краю какой-то жуткой деревни, где совершенно нечем заняться в субботу вечером или в воскресенье утром; разве что нюхать коровье дерьмо, слушать, как блеют овцы, или — в том случае, если особенно повезёт, — можно было устроить охоту на деревенских уток, забравшихся в их дурацкий дом, и гнать их через дорогу до самой речки. Деревня Брайанбэрроу стояла на самом конце света, но это как раз и было то, что нужно, при новой жизни их отца. Что же касалось этой жизни… Грейси ничего не понимала. Да ей это и не нужно было. Она должна была думать, что в их доме живут квартиранты, хотя на самом деле квартирант был почему-то только один… «И как ты думаешь, Грейси, — мысленно обратился к сестре Тим, — после того, как ты ложишься спать, он действительно тоже отправляется в постель? И если да, то в чью? И как ты думаешь, что они делают там, за закрытой дверью?»

Тим впился ногтями в ладонь. И вжимал их в собственную кожу до тех пор, пока на ней не появился крошечный красный полумесяц, из которого выступила капля крови. Тим знал, что на его лице ничего не отражается; он это знал, потому что давно уже научился тому, чтобы происходящее в его голове абсолютно никак не проявлялось снаружи. Это умение и постоянные ранки на руках — вот всё, что защищало Тима и помогало ему держаться там, где ему хотелось быть, то есть далеко от прочих людей и далеко от всего вообще. Тим также приложил все усилия, чтобы избавиться от повышенного внимания местных жителей. И теперь учился в специальной школе рядом с Улверстоном, в школе, которая находилась за много-много миль от дома его отца, — что, естественно, причиняло ужасные ежедневные неудобства, — и за много-много миль от дома его матери; и это было как раз то, чего хотелось Тиму, потому что там, под Улверстоном, никто не знал, что случилось в его жизни, а ему только это и было нужно.

Тим молча смотрел на пробегавшие мимо пейзажи. Дорога от Грэндж-овер-Сэндс до отцовской фермы уводила их на север. В уже гаснущем свете они въехали в долину Лит. Здесь ландшафт выглядел как лоскутное одеяло: загоны и пастбища, то желтоватые, то изумрудно-зелёные, и всё это катилось волнами, то вздымаясь, то вновь опадая. Местами виднелись огромные выходы обнажённой породы — то сланец, то известняк, — и под ними серели каменистые осыпи… Между пастбищами и живыми изгородями стояли осиновые рощи, уже пожелтевшие, или небольшие купы дубов и клёнов — золотые и красные. И кое-где вдруг возникали строения, обозначавшие близость ферм: огромные, неуклюжие каменные амбары и домики с фасадами, выложенными сланцем, с трубами, над которыми вился дым.

Ещё через несколько миль пейзаж изменился, когда они доехали почти до самого конца долины Лит. Вокруг встал лес, и опавшие листья усыпали дорогу, которая начала нервно извиваться между каменными изгородями, сложенными без раствора. Начинался дождь, но разве в этой части мира когда-то случались дни без дождя? Эта часть мира как раз и прославилась дождями, и именно поэтому здесь камни очень быстро обрастали мхом, а изо всех щелей лезли папоротники, и под ногами и на коре деревьев расползались лишайники.

— Дождик, — безо всякой необходимости сообщила Грейси. — Япросто ненавижу этот старый дом, когда дождик идёт, мамуля! А ты, Тимми? Там просто ужасно, всё такое тёмное и сырое, и просто мурашки по коже ползают!

Никто ей не ответил. Грейси повесила голову. Их мать повернула на узкую дорогу, что должна была привести их в Брайанбэрроу; она как будто вообще не слышала слов Грейси.

Дорога здесь была чрезвычайно узкой, и она шла всё вверх и вверх, то и дело поворачивая то вправо, то влево, — мимо зарослей берёз, потом между густо растущими ореховыми кустами… Они миновали ферму Лоуэра Бека и какое-то заброшенное поле, сплошь заросшее папоротником-орляком; потом поехали вдоль владений Брайана Бека, дважды их пересекли, поднялись ещё выше и наконец повернули к деревне, которая лежала под ними за следующим подъёмом и выглядела как четыре линии дорог, прочерченных в зелени. Но вообще-то в деревне имелись трактир с пивной, начальная школа, сельский клуб, методистская часовня и протестантская церковь, представлявшая собой нечто вроде места собраний. Но только по вечерам и утром в воскресенье в деревне можно было увидеть людей, да и то они приходили либо выпить, либо помолиться.

Когда машина подъехала к каменному мосту, Грейси заплакала. Она бормотала:

— Мамуля, я не хочу туда! Мамуля, пожалуйста…

Но её мать просто молчала, и Тим знал, что она ничего и не скажет. К решению, где должны жить Тим и Грейси, её подтолкнули определённые чувства, только эти чувства не имели никакого отношения к Тиму и Грейси Крессуэлл. Всё шло так, как шло, и впредь должно было идти так же — по крайней мере до тех пор, пока Найэм не расстанется с призраками или просто не сдастся, что бы там ни произошло в первую очередь. И Тим много об этом думал. Казалось, что ненависть, кипевшая вокруг, была так сильна, что могла и убить кого-нибудь, но когда Тим начинал об этом размышлять, он приходил к выводу, что если ненависть до сих пор не убила его самого, то, пожалуй, не убьёт и его мамашу.

В отличие от большинства ферм в Камбрии, стоявших вдали от деревень и посёлков, ферма Брайан-Бек расположилась прямо на краю деревни, и состояла она из древнего особняка елизаветинских времён, такого же древнего амбара и ещё более древнего коттеджа. За этими строениями раскинулись пастбища, и там паслись овцы; правда, они не принадлежали отцу Тима — это была собственность какого-то фермера, который арендовал для них землю. Они придавали ферме «достоверный вид», как любил говорить отец Тима, и выглядели «в традициях Страны Озёр», что бы под этим ни подразумевалось. Ян Крессуэлл вовсе не был каким-нибудь чёртовым фермером, насколько понимал Тим, а этим безмозглым овцам лучше было бы держаться подальше от его отца, если они не хотели неприятностей.

К тому времени, когда Найэм остановила «Вольво» на подъездной дороге, Грейси уже рыдала в голос. Похоже, она думала, что если будет плакать погромче, то их мать может развернуть машину и отвезти их обратно в Грэндж-овер-Сэндс, а не сделает того, что собиралась сделать, то есть не станет выкидывать их из машины просто для того, чтобы напакостить их долбаному папаше, чтобы самой потом рвануть в Милнторп, к своему поганому дружку, который постоянно топчется на кухне своей дурацкой китайской закусочной, где еду отпускают на дом…

— Мамуля! Мамуля! — захлёбывалась Грейси. — Смотри, его машины нет! Я боюсь заходить в дом, потому что его самого там нет, раз нет машины, и…

— Грейс, прекрати немедленно! — рявкнула Найэм. — Ты себя ведёшь как двухлетний младенец! Он поехал в магазин, вот и всё! Ты что, не видишь свет в окнах? И вон там стоит другая машина. Полагаю, ты способна сообразить, что это значит.

Конечно, мать не стала произносить вслух имя. Наверное, она могла бы добавить: «Квартирант твоего отца дома», противным многозначительным тоном. Но это значило бы, что она признаёт существование Кавеха Мехрана, а этого она делать не намеревалась. Просто коротко бросила:

— Тимоти! — и чуть наклонила голову в сторону дома.

Это было знаком к тому, чтобы Тим вытащил Грейси из машины и повёл через садовые ворота к двери, потому что сама Найэм заниматься этим не желала.

Тим открыл дверцу со своей стороны. Выйдя наружу, он перебросил свой рюкзак через низкую каменную ограду, а потом распахнул дверцу перед сестрой и сказал:

— Выходи!

После чего взял её за руку.

Грейси взвизгнула:

— Нет! Не пойду!

И начала брыкаться.

Найэм сама отстегнула ремень безопасности Грейси и сказала дочери:

— Прекрати устраивать сцены! Вся деревня решит, что я тебя убиваю.

— А мне плевать! Мне плевать! — заливалась слезами Грейси. — Я хочу уехать с тобой, мамуля!

— Ох, бога ради!

С этими словами Найэм тоже вышла из машины, но не для того, чтобы помочь Тиму справиться с сестрой. Вместо того она схватила рюкзак Грейси, открыла его и швырнула через ограду. Он приземлился — что было немалой удачей — прямо на батут Грейси, и всё его содержимое рассыпалось под дождём. Среди всего прочего там была и любимая кукла Грейси — не из тех отвратительных фантазийных женщин с растущими из ушей ногами и грудями, лишёнными сосков, а кукла-младенец, настолько реалистичная, что бросить её вниз головой на батут было равносильно издевательству над ребёнком.

И тут Грейси отчаянно закричала. Тим бросил на мать короткий взгляд. Найэм сказала:

— А чего ты от меня ожидал? — Потом глянула на дочь. — Если не хочешь, чтобы твоя кукла пропала, лучше тебе пойти и забрать её.

Грейси пулей вылетела из машины. Она мгновенно очутилась в саду, подобрала куклу с батута и прижала к себе, продолжая всхлипывать, только теперь её слёзы смешивались с каплями дождя.

— Милый поступок, — сказал матери Тим.

— Расскажи об этом своему отцу, — ответила она.

Безусловно, это был её ответ на всё вообще. Расскажи отцу, потому что то, что он сделал, позволяет Найэм Крессуэлл делать любые гадости.

Тим со стуком захлопнул дверцу машины и отвернулся. Он ещё не успел войти в сад, когда «Вольво» за его спиной тронулся с места, унося его мать куда-то там, но куда именно — Тима больше не интересовало. Она могла трахаться с любым неудачником, с каким бы только ей ни захотелось связаться, но Тима это уже не касалось.

Грейси, рыдая, сидела на краю батута. Если бы не шёл дождь, она бы сейчас попрыгала на сетке, успокаиваясь, потому что именно этим она и занималась каждый день, снова и снова, — так же, как и Тим изо дня в день старался найти забвение.

Тим подобрал свой рюкзак и мгновение-другое смотрел на сестру. Она была настоящей занозой в заднице, его сестрёнка, но всё равно не заслуживала такого обращения. Тим подошёл к батуту и потянулся к её рюкзаку.

— Грейси, — негромко сказал он, — идём в дом.

— Не пойду, — ответила она. — Не пойду, не пойду.

Она прижала к груди куклу, и у Тима сжалось сердце.

Он забыл, как звали куклу. И предложил сестрёнке:

— Послушай, Грейси, я прогоню пауков, и я смахну всю паутину. Мы можем… можем уложить твою… как её… в кроватку…

— Белла, — фыркнула Грейси. — Её зовут Белла.

— Отлично. Белла-её-зовут-Белла. Ты можешь уложить Белла-её-зовут-Белла в кроватку, а я… А я тебя причешу. Годится? Так, как тебе нравится. Сделаю твою любимую причёску.

Грейси посмотрела на него. И потёрла глаза ладошкой. Её волосы, бывшие предметом бесконечной гордости девочки, промокли так, что превратились в сплошную копну перепутанных кудряшек. Грейси потянула себя за длинный роскошный локон и спросила:

— Французские косички?

И в её глазах вспыхнула такая надежда, что Тим не смог сказать «нет».

Он просто вздохнул.

— Хорошо. Французские косички. Но ты сейчас же идёшь в дом, или я не стану этого делать.

— Ладно…

Грейси сползла с батута на землю и протянула брату Белла-её-зовут-Белла. Тим сунул куклу вниз головой в рюкзак сестры и понёс оба рюкзака к дому. Грейси потащилась за ним, волоча ноги по гравию, которым была посыпана садовая дорожка.

Но всё изменилось, как только они очутились в доме. Войдя через кухонную дверь с восточной стороны дома, они сразу увидели стоявшее на плите жаркое, под которым уже сгустился холодный сок. Рядом с противнем стояла кастрюля с остывшими зелёными овощами. На разделочной доске увядали листья салата. Тим и Грейси не ужинали, но, судя по виду кухни, их отец тоже остался голодным.

— Ян?..

Тим почувствовал, как внутри у него всё напряглось при звуке голоса Кавеха Мехрана. Тот спрашивал осторожно. Или слегка напряжённо?

Тим грубым тоном ответил:

— Нет, это мы.

Последовала пауза. Потом:

— Тимоти? Грейси?

Как будто это мог быть кто-то ещё, подражавший голосу Тима. После этого из гостиной донёсся шум, как будто там что-то волочили по ковру и по каменному полу, донеслось тихое: «Что за беспорядок…» Тиму вдруг показалось, что там, возможно, случилась драка… как это было бы прекрасно, если бы его отец и Кавех гонялись там друг за другом и всё было бы залито кровью, вот это было бы достойно Кавеха… Он быстро пошёл к гостиной. Грейси поспешила за ним.

К разочарованию Тима, в гостиной всё было в порядке. Ни перевёрнутой мебели, ни крови, ни выпущенных кишок. А шум производил старый тяжёлый шахматный стол, который Кавех тащил от камина на прежнее место. Впрочем, выглядел Кавех совсем не весело, и этого было достаточно для того, чтобы Грейси сразу забыла о собственных огорчениях. Она подбежала прямиком к парню.

— Ой, Кавех, — воскликнула она, — что-то случилось?

Проклятый гомик упал на диван, отрицательно качнул головой и спрятал лицо в ладонях.

Грейси села рядом с ним и обняла его за плечи.

— Не хочешь мне рассказать? — спросила она. — Пожалуйста, расскажи, Кавех!

Но тот, само собой, молчал.

«Совершенно ясно, — думал Тим, — что этот тип поссорился с отцом из-за чего-то, и отец вышел из себя. Вот и хорошо», — решил Тим. Он очень надеялся на то, что оба они страдают. И если их папочка сиганёт вниз с утёса, то лучше ничего и не придумаешь.

— Может, с твоей мамочкой что-то случилось? — пытала Грейси Кавеха. Она даже погладила жирные волосы типчика. — Или с твоим папочкой? Давай я тебе принесу чашечку чая, а, Кавех? Может, у тебя голова болит? Или животик?

«Вот и хорошо, — подумал Тим. — Грейси теперь есть о ком позаботиться». Собственные проблемы сестры были забыты, она принялась играть в сиделку. Тим оставил её рюкзак у двери гостиной, а сам вышел через другую дверь комнаты в маленький квадратный холл, откуда наверх шла неровная лестница.

Его ноутбук обычно стоял на рахитичном столе у окна в его спальне, а само это окно выходило на сад перед домом и на деревенский луг за ним.

Уже почти стемнело, и дождь начинал лить не шутя. Поднялся ветер, сбивавший листья с клёнов за садовыми скамьями, листья неслись на улицу… На террасах домов за лугом горел свет. Горел он в ветхом коттедже, где жил вместе со своим сыном Джордж Коули; Тим заметил движение за тонкими занавесками. Он мгновение-другое наблюдал — да, там были мужчина и его сын, и выглядело это так, словно они разговаривали, но Тим знал, что там на самом деле происходит, и отвернулся к компьютеру.

Включив ноутбук, он подождал, пока тот загрузится. Компьютер работал здесь еле-еле, как во сне; словно Тим ждал, пока замёрзнет вода в чашке. Он слышал доносившийся снизу голос Грейси, потом включился стереопроигрыватель. Наверное, сестра решила, что музыка поднимет настроение Кавеху. Но Тиму музыка почему-то показалась ужасно гомосексуальной.

Наконец-то… Он открыл электронную почту и проверил, есть ли письма. И нашёл то, чего в особенности ждал. Тима беспокоило то, как будут развиваться события, но он не мог узнать об этом из материнского компьютера. Просто не мог.

И вот от «Той-фор-ю» пришло наконец предложение, на которое Тим рассчитывал. Он прочитал его и немного подумал. Он ведь ожидал и сам кое-что получить в ответ… И потому Тим быстро набрал сообщение, которое ему хотелось отослать уже много недель, всё то время, пока он общался с «Той-фор-ю».

«Да, но, если я это сделаю, мне нужно кое-что взамен».

Тим отправил письмо и невольно улыбнулся. Он точно знал, что именно хочет получить за ту услугу, которой ждали от него.

Камбрия, озеро Уиндермир

Ян Крессуэлл успел взять себя в руки задолго до того, как добрался до озера, поскольку ехать до берега было добрых двадцать пять минут. Но теперь ему только сильнее требовалась разрядка. Его скрытые чувства не изменились, и главным из них было чувство предательства.

Слова Кавеха о том, что они находятся в разном положении, больше его не успокаивали. Поначалу — другое дело. Он был настолько опьянён Кавом, что тот факт, что молодой человек, похоже, сам и не собирается делать того, чего так успешно добился от Яна, просто не фиксировался в его уме. Яну было достаточно и того, что он ушёл из дома вместе с Кавехом Мехраном. Ему было достаточно того, что он бросил жену и детей ради Кавеха — так он твердил себе, — ради Кавеха и ради них обоих, чтобы наконец открыто стать тем, чем он был. Больше никаких тайных побегов в Ланкастер, никаких безымянных вечеринок, никакого безымянного секса, приносившего кратковременное облегчение, больше никаких случайных связей. Он занимался всем этим долгие годы, веря, что таким образом защищает других от того, в чём сам себе слишком поздно признался, когда уже ничего нельзя было изменить, — а теперь он понимал, что был предназначен именно для этого… И именно Кавех открыл ему глаза. Кавех тогда сказал: «Или они, или я», и вошёл в его дом и спросил: «Ты им скажешь или мне сказать?» И Ян, вместо того чтобы поинтересоваться: «Да кто ты такой и какого чёрта ты здесь делаешь?» — вдруг услышал собственный голос, говорящий то, чего требовал от него Кавех… и он ушёл, предоставив Найэм объяснять всё детям, если, конечно, она вообще собиралась что-то объяснять. А теперь он гадал: какого чёрта он тогда думал, и что за безумие на него накатило, и не случилось ли у него тогда настоящего психического расстройства?

Он гадал об этом не потому, что не любил Кавеха Мехрана, — нет, он всё так же желал этого молодого человека, желал с такой силой, что это походило на одержимость. Он гадал потому, что не мог перестать размышлять о том, что именно то мгновение сделало с ними всеми. И ещё он гадал потому, что не мог отделаться от мысли: что это может означать, если Кавех не делает для Яна того же, что сделал Ян ради него?

В глазах Яна заявление Кавеха выглядело куда более простым и не столь разрушительным, как для него, Яна. О, конечно, он понимал, что родители Кавеха — иностранцы, но они ведь были иностранцами только в смысле культурных и религиозных традиций. А жили-то они в Манчестере, и уже более десяти лет, так что вряд ли они дрейфовали в некоем этническом море, совершенно непонятном для них. А Ян с Кавехом жили вместе уже более года, и пора было Каву честно признаться в том, что они значили друг для друга. Тот факт, что Кавех не мог просто принять это и рассказать обо всём родителям… Несправедливость ситуации как бы ставила вокруг Яна ограду.

А он как раз и хотел избавиться от этих рамок. Потому что отлично знал: подобные ограничения приводят в пустоту.

Когда Ян подъехал к Айрелет-холлу, он увидел открытые ворота, что, как правило, означало какого-то визитёра. Но Яну не хотелось видеть кого бы то ни было, и потому он, вместо того чтобы направиться к средневековому зданию, возвышавшемуся над озером, повернул на боковую дорогу, которая шла прямиком к воде и каменному лодочному дому, стоявшему на берегу.

Здесь он держал свою двухвёсельную лодку. Она глубоко погрузилась в воду и стала скользкой, и в неё нелегко было забраться с каменного причала, огибавшего с трёх сторон внутреннюю сторону лодочного дома, — так же трудно, как и выбраться из неё. Сложность усугублялась отсутствием освещения в лодочном доме. Обычно здесь хватало света, падавшего сквозь широкий проём, однако сейчас день подходил к концу, темнело. Но Ян не мог принять это во внимание, потому что ему было просто необходимо очутиться на озере, погрузить вёсла в упругую массу воды, набирая скорость, напрягая мускулы, пока всё тело не обольётся потом и в сознании не останется только одно: ощущение мышечных усилий.

Ян отвязал канат, удерживавший лодку, и подтянул судёнышко поближе к камням. Неподалёку от выхода из лодочного дома три ступеньки спускались к самой воде, но Ян уже знал, что пользоваться ими рискованно. Когда вода в озере поднималась, на ступенях оседали водоросли, но камни никто не чистил уже много лет. Ян мог и сам без труда сделать это, но он вспоминал о ступенях только тогда, когда ему была нужна лодка, а лодка бывала ему нужна только тогда, когда ему действительно было крайне необходимо очутиться в ней как можно скорее.

И этим вечером было так же. Держа в одной руке канат, а другой придерживая борт лодки, он осторожно наклонился, распределяя вес тела так, чтобы не перевернуть судёнышко и не свалиться в воду. Наконец он очутился в лодке. Свернув канат, положил его на корму, поставил ноги в упоры и оттолкнулся от причала. Лодка стояла носом к выходу, так что попасть в озеро было нетрудно.

Дождь, начавшийся ещё тогда, когда Ян ехал к Айрелет-холлу, теперь шёл куда более решительно, и если бы Яну не хотелось избавить тело от напряжения, он бы наверняка повернул обратно. Но дождь был фактором несущественным, к тому же не так уж он казался силён. И к тому же Ян не собирался долго болтаться на озере. Он хотел только немного проплыть на север. И как только он пропотеет как следует, сразу вернётся к причалу.

Он вставил длинные вёсла в треугольные уключины. Уселся поудобнее. Проверил, хорош ли упор ног. И уже через десять секунд был далеко от лодочного дома, направляясь к центру озера.

Оттуда ему был хорошо виден Айрелет-хаус с его башнями, фронтонами, множеством труб, напоминавшими о долгих веках, пролетевших над этим зданием. Из окон эркера гостиной лился свет; он горел и на втором этаже, в спальне владельца здания. С южной стороны виднелись массивные геометрические очертания архитектурного сада; они вырисовывались на фоне вечернего неба, поднимаясь над каменной оградой, окружавшей их, отчасти скрытые самим зданием. Во второй башне свет горел на всех этажах; эта башня была близнецом первой, хотя и выстроена гораздо позже. Самое бесполезное сооружение, какое только видел в своей жизни Ян Крессуэлл.

Он отвернулся от башни, архитектурного сада, от деревенского дома своего дяди, человека, которого любил, но не понимал. «Я принимаю тебя, значит, и ты должен меня принять, — говорил ему Бернард Файрклог, — потому что все мы должны принимать друг друга ради простоты существования».

Конечно, Ян размышлял над этим, точно так же, как размышлял о долгах, которые все должны платить, и о том, перед кем, собственно, все мы в долгу. И это тоже было у него на уме нынешним вечером. И это тоже заставило его сесть в лодку.

Озеро совсем не было диким и уединённым местечком. Благодаря его размерам — а это был самый большой водный массив в Камбрии — на его берегах пристроилось несколько маленьких городков и деревень, а на первозданных пространствах между ними стояли местами отдельные дома с выложенными сланцем фасадами — то ли чьи-то загородные дома, давным-давно превращённые в дорогие отели, то ли частные жилища, принадлежавшие обычно людям достаточно состоятельным для того, чтобы не всегда жить в одном месте, потому что с переходом осени в зиму озеро становилось весьма неприветливым для тех, кто не готов был выдерживать резкие ветра и снегопады.

В общем, на озере Ян не чувствовал себя оторванным от мира. Конечно, его лодка в данный момент была единственной на воде, но его успокаивал вид берегов, где виднелось множество причалов для лодок разных местных клубов, а также для каяков, каноэ и прочих разновидностей судов; многие лодки принадлежали жителям домов, стоявших у озера, и пока ещё не были извлечены из воды в преддверии наступавшей зимы.

Ян не знал, как долго работал вёслами. Но вряд ли прошло много времени, думал он, потому что пройденное им расстояние не выглядело слишком большим. Он ещё даже не добрался до отеля «Бич-Хилл», от которого уже можно было отчётливо рассмотреть тёмную массу низкого острова Бёлле. Это обычно означало для Яна половину пройденного пути, но он вдруг осознал, что, видимо, слишком утомился от спора с Кавехом, потому что ощутил слабость в мышцах, говорившую, что пора поворачивать в обратную сторону.

Он несколько мгновений посидел неподвижно. До него доносился шум машин, нёсшихся по трассе Ф592, проходившей вдоль восточного берега озера. И, кроме того, он слышал шум дождя, падавшего в воду и на его куртку-ветровку. А вот птицы давно заснули, и все разумные люди сидели по домам.

Ян глубоко вздохнул. Его пробрало дрожью, и он подумал, что это не к добру. Впрочем, он мог просто иззябнуть насквозь. Несмотря на дождь, до Яна донёсся запах дыма от одного из ближайших домов, и в его уме тут же вспыхнула картина: жаркое пламя в камине, перед камином сидит он сам, вытянув ноги к огню, а рядом с ним — Кавех. В таком же кресле, с таким же бокалом вина в руке, и они мирно беседуют, как миллионы других пар в миллионах других домов на планете.

Это ведь и было то, чего он хотел, сказал себе Ян. Этого — и покоя, который пришёл бы вместе с такой картиной. Он ведь просил не так уж много: просто того, чтобы его жизнь текла так, как текут другие жизни.

Так прошло несколько минут; потом Ян осторожно повёл лодку, подчиняя её ритму волн. Если бы не дождь, он мог бы и задремать. Но из-за дождя он промокал всё сильнее, и пора уже было возвращаться в лодочный дом.

Ян прикинул, что он, должно быть, провёл на воде больше часа, и когда лодка подходила к берегу, уже наступила полная темнота. Деревья превратились в смутные тени; берёзы, выстроившиеся в ряд на фоне неба, и клёны между ними дрожали под ударами дождевых струй. А дорожка между деревьями вела к лодочному дому, затейливому сооружению, видному с воды, потому что даже сейчас, несмотря на поздний час и непогоду, его зубчатые стены и готическая арка входа оставались различимыми; такая архитектура подошла бы скорее для церкви, чем для лодочного сарая.

Над проёмом входа не горел свет. Он должен был зажигаться с наступлением полной темноты, чтобы освещать лодочный дом изнутри, хотя обычно этот свет бывал очень скудным. Но там, где должен был светиться привлекавший мошек жёлтый фонарик — по крайней мере в хорошую погоду, — не было ничего. Но ведь, кроме водорослей на старых ступенях, внутри следовало бы различать и другие вещи.

Ян подвёл лодку к проёму, и она скользнула внутрь. Лодочный дом стоял довольно далеко от главного здания и от глупых башен тоже, как что сюда не попадало ни капли света, ничто не нарушало мрак, темнота была абсолютной. А внутри стояли ещё три судёнышка. Весьма популярная у любителей порыбачить гребная шлюпка, маленький быстроходный катер и каноэ весьма сомнительной внешности и ещё более сомнительных мореходных качеств; все они были привязаны как попало вдоль передней и правой сторон дока. И чтобы добраться до дальнего конца причала, нужно было пройти между ними, что Яну и пришлось делать на ощупь, — при этом его рука попала между бортами его собственной лодки и катера, и Ян крепко выругался.

То же повторилось, когда он подошёл к каменной стенке дока, и на этот раз костяшки пальцев оказались разбитыми в кровь. «Чёрт побери!» — пробормотал он и на мгновение прижал руку к телу. Проклятые пальцы чертовски болели, и это напомнило Яну о необходимости действовать с предельной осторожностью.

В машине у него был фонарик, и у Яна хватило чувства юмора, чтобы похвалить себя за то, что он оставил его там, где от него не было никакого проку. Очень осторожно он протянул вперёд руку, нащупал край причала, потом отыскал круглую скобу, чтобы привязать к ней лодку. По крайней мере, думал Ян, такую скобу можно нащупать хоть при свете, хоть при темноте, в дождь и в вёдро. Держась за неё, он высвободил ноги из упоров, потом встал и передвинулся так, чтобы дотянуться до края каменного выступа и подняться на него.

Но так уж вышло, что, когда он переносил свой вес на причал, тот самый камень, на который встала его нога, сдвинулся с места, и Ян резко дёрнулся вперёд. Лодка, в которой стояла вторая его нога, отскочила назад от толчка. И Ян упал в ледяную воду.

Однако в момент падения его голова ударилась об одну из сланцевых плит, из которых давным-давно построили лодочный дом. И потому Ян был без сознания, когда погрузился в воду, а через несколько минут он был заодно и мёртв.

25 октября

Лондон, Уэндсуорт

Всё шло так же, как было с самого начала. Она могла так или иначе связаться с ним, и он спешил к ней. Иногда это было некое подобие улыбки, просто лёгкое шевеление губ, такое быстрое, что тот, кто не знал его смысла, просто ничего бы не заметил. Иногда это было слово «сегодня», произнесённое чуть слышно при встрече где-нибудь в коридоре. Она могла сказать и что-то более откровенное, если, например, они сталкивались на лестничной клетке или в шуме офицерской столовой, или вдруг видели друг друга на подземной парковке, по случаю приехав утром одновременно. Но в любом случае он ждал её знака, слова. Ему это не нравилось, но других путей не было. Она ни при каких обстоятельствах не пришла бы к нему, но даже если бы ей того и захотелось, она всё равно оставалась старшим офицером, а он — её подчинённым. И никак не наоборот.

Он сделал всего одну попытку, в самом начале их договорённости. Он подумал, что это может иметь какое-то значение — если она проведёт ночь с ним в Белгрейвии, что от этого исчезнет ощущение, будто их отношения ведут в тупик, — хотя и сам не был уверен до конца в том, что ему хочется этого. Но она ответила в той решительной манере, в какой обычно расставляла всё по местам, что обсуждать тут совершенно нечего. «Этого никогда не будет, Томас». И то, что она назвала его Томасом вместо куда более доверительного «Томми», что предпочитало большинство его друзей и коллег, сказало ему очень многое: что дом на Итон-террас до сих пор полон запахов его убитой жены, и через восемь месяцев после того, как она умерла на ступенях перед этим зданием, он не может заставить себя что-то изменить, и не хочет этого. Он был достаточно умён для того, чтобы осознать: вряд ли можно по-настоящему представить, что какая-то женщина будет спать в его постели, когда одежда Хелен всё ещё висит в гардеробной, когда флакончик духов Хелен всё ещё стоит на туалетном столе, где на щётке до сих пор виднеются несколько волосков Хелен. И пока Хелен присутствовала в этом доме, Томас не мог всерьёз надеяться на то, что может разделить свою спальню с кем-то другим, пусть даже всего на одну ночь. Так что он всё принял как должное, и когда Изабелла произнесла это слово: «Сегодня вечером?» — он отправился к ней, влекомый некоей силой, которая представляла собой одновременно и физическое влечение, и нечто вроде формы забвения, пусть очень краткого.

И этим вечером всё было так же. Днём они встречались с главой Независимой комиссии по проверке жалоб на полицию, по поводу иска, заявленного прошедшим летом неким адвокатом в пользу клиента, параноидального шизофреника, который выскочил прямо на середину лондонской улицы, когда за ним гнались полицейские. В результате он получил множественные внутренние повреждения и перелом костей черепа и теперь требовал денежной компенсации, и его адвокат был полон решимости этой компенсации добиться. Комиссия по проверке жалоб принялась сама изучать данный случай, что потребовало бесконечных встреч со всеми, кто был так или иначе вовлечён в историю; были изучены записи камер наружного видеонаблюдения, опрошены свидетели и так далее, и всё это — под пристальным вниманием лондонской бульварной прессы, с нетерпением ожидавшей, когда комиссия придёт к выводу о чьей-либо виновности или невиновности, или о должностном преступлении, или о несчастном случае, или о стечении обстоятельств, неподвластном чьей-либо воле, или что там ещё могло быть в выводах. Так что встреча прошла напряжённо. В результате и он сам, и Изабеллу были очень утомлены.

Она сказала это тогда, когда они уже шли по коридору, возвращаясь в корпус «Виктория»:

— Я бы хотела повидать тебя сегодня, Томас, если у тебя остались ещё силы. Ужин и секс. Очень хорошие бифштексы, очень хорошее вино, очень чистые простыни. Не из египетского хлопка, как ты, наверное, привык, но свежие.

За словами последовала улыбка, и снова в глазах Изабеллы мелькнуло нечто такое, чего он до сих пор не мог понять, несмотря на то что прошло уже три месяца с тех пор, как они впервые совокупились в бездушной спальне в её квартире на цокольном этаже. Если бы он не желал её вот так… Но это было связано с природным влечением, позволявшим Томасу верить, что он обладает этой женщиной, хотя на самом деле это она быстро завладела им.

План был предельно прост. Ей нужно было пройтись по магазинам, а он мог либо отправиться прямиком в её квартиру, воспользоваться своими ключами и ждать её возвращения; или же он мог сначала отправиться к себе домой, под тем или иным предлогом, чтобы как-то убить время и лишь потом поехать на мрачную улочку, расположенную между тюрьмой Уэндсуорт и кладбищем. Он выбрал второе. Это давало ему хотя бы видимость независимости.

Чтобы усилить эту иллюзию, он занялся делами: прочитал электронную почту, принял душ и побрился, ответил на звонок матери, беспокоившейся по поводу верхних воронок водосточных труб на западной стороне дома в Корнуолле.

— Как ты думаешь, лучше их заменить или можно отремонтировать? — спрашивала она. — Зима на носу, милый, и как только дожди усилятся…

Но это был лишь повод для звонка. На самом деле мать хотела выяснить, как у него дела, только она не любила задавать прямые вопросы. Она ведь отлично знала, что водосточные трубы нужно просто починить. Менять их было незачем, да и нельзя. В конце концов, их дом был памятником архитектуры. И пока они получили бы разрешение на замену труб, эти самые трубы уже рухнули бы им на головы. Потом они поболтали о семейных делах.

— Как там братец поживает? — спросил он, и это было их семейным шифром, обозначавшим вопрос: «Он как, всё ещё держится, обходится без кокаина, героина, или какие там вещества он может использовать, чтобы уйти от реальности?»

Ответ был:

— Просто прекрасно, милый!

И это тоже было семейным кодом для пояснения: «Я за ним слежу, как всегда, у тебя нет причин беспокоиться».

Далее Томас поинтересовался, как поживает его сестра, что на самом деле означало вопрос о том, не отказалась ли Юдифь от идеи вечного вдовства, на что последовал ответ: «Она ужасно занята, как всегда», и это значило: «Уж поверь, ей совсем не хочется рисковать и снова очутиться в ужасном положении». Далее они поговорили о том о сём, пока темы не иссякли, и его мать сказала наконец:

— Я очень надеюсь, что мы увидим тебя на Рождество, Томми!

И он заверил её, что обязательно увидят.

После этого у него уже не было причин задерживаться в Белгрейвии, и он поехал через реку и на юг, к мосту Уэндсуорт. Около половины восьмого он добрался до дома, где жила Изабелла. Припарковаться в этом районе было убийственно трудно, но ему повезло, потому что буквально в тридцати ярдах от него как раз отъехал от тротуара какой-то фургончик.

Подойдя ко входной двери, он достал ключ. И как раз собирался вставить его в замочную скважину, когда Изабелла распахнула дверь изнутри и быстро шагнула на каменную площадку, тут же закрыв дверь за собой. Она сказала:

— Сегодня ничего не получится. Кое-что случилось. Мне следовало бы позвонить тебе на мобильный, но я не могла. Мне очень жаль.

Томас был ошеломлён и сконфужен. Он глупо посмотрел через плечо Изабеллы на филёнку закрытой двери и спросил:

— Кто там?

Это ведь было слишком очевидно. Другой мужчина, понял Томас, хотя, возможно, и не тот, о ком он подумал.

— Боб, — ответила она.

Её бывший муж. «Ну и в чём тут проблема?» — подумал Томас.

— И что? — вежливо поинтересовался он.

— Томас, это неудобно. С ним Сандра. И мальчики.

Жена Боба. И близнецы, сыновья Изабеллы, дети её пятилетнего замужества. Им было уже восемь лет, и Томас пока ещё с ними не встречался. Но насколько он знал, их сейчас не должно было быть в Лондоне.

Он сказал:

— Но это же хорошо, Изабелла. Он привёл их повидаться с тобой, так?

— Ты не понимаешь, — ответила она. — Я ведь не ожидала…

— Это мне вполне понятно. Я с ними поговорю, мы вместе поужинаем, а потом я уйду.

— Он ничего о тебе не знает.

— Кто?

— Боб. Я ему не рассказывала. Всё это — полная неожиданность. Они с Сандрой приехали в город ради какого-то торжественного ужина. События. Они одеты по-вечернему. И привезли с собой мальчиков, потому что подумали — мы можем побыть вместе, я и дети, пока они там что-то празднуют.

— И они даже не позвонили тебе заранее? А если бы тебя не было дома? Что бы он тогда делал? Оставил бы детей ждать в машине, пока сам сидел в ресторане?

Изабелла выглядела раздражённой.

— Знаешь, вряд ли это так уж важно, Томас. Факт в том, что я дома, а они — в Лондоне. Я уже несколько недель не видела мальчиков, и вообще это впервые, что он позволяет мне побыть с ними наедине, и я не намерена…

— И что же? — Теперь уже Томас смотрел на неё более спокойно. Он понял, что всё это значит. Ей хотелось выпить, и последнее, что она могла себе позволить, так это чья-либо компания. — Чего ты боишься, Изабелла? Что я окажу на них развращающее воздействие?

— Ох, не будь ты таким… К тебе это не имеет никакого отношения.

— Просто скажи им, что я твой коллега по службе.

— Коллега, у которого есть ключ от двери?

— Боже праведный… Если он знает, что у меня есть ключ от твоей квартиры…

— Он не знает. И не узнает. Я сказала, что мне показалось, будто я слышала стук, и пошла проверить, нет ли кого за дверью.

— Ты хоть понимаешь, что сама себе противоречишь? — Он снова посмотрел на дверь за её спиной. — Изабелла, а нет ли там кого-то другого? Не Боба, не его жены, не мальчиков?

Она выпрямилась во весь рост. В ней было шесть футов, почти как в нём, и Томас знал, что это означает — когда она вот так напрягает спину.

— Что ты подумал? — резко спросила она. — Что у меня есть другой любовник? Ох, боже… Просто поверить не могу, что ты всё это говоришь! Ты прекрасно знаешь, что всё это значит для меня. Это мои дети. И ты познакомишься с ними, и с Бобом, и с Сандрой, и бог весть с кем ещё только тогда, когда я буду к этому готова, и не раньше. А теперь я вернусь, пока он не вышел посмотреть, что здесь происходит, а ты уйдёшь. И мы обо всём поговорим завтра.

— А если я всё равно войду? Ты меня оставляешь здесь, но я открываю своим ключом и вхожу. И что тогда?

Но Томас и сам себе не верил, говоря это. Чувство собственного достоинства сдерживало его ум, поддерживало терпение и самоконтроль.

И Изабелла это знала. Он увидел это в её глазах, хотя что-то другое она отлично умела от него скрыть. Она сказала:

— Забудь, что ты это говорил.

И ушла внутрь, предоставив ему справляться со всё нараставшим гневом.

Боже, да о чём только он думал, пытался понять Томас Линли. Томас Линли, инспектор Нового Скотленд-Ярда, землевладелец, имевший степень Оксфордского университета, превращённый в первоклассного дурака…

28 октября

Лондон, Марилебон

В последующие два дня Томас весьма успешно избегал встреч с Изабеллой, хотя вполне мог сказать себе, что ничего он не избегает, потому что провёл эти дни в Королевском суде. Там он давал свидетельские показания по процессу серийного убийцы, к которому имел самое непосредственное отношение и едва ли не фатальную встречу в прошлом феврале. Однако после этих двух дней его присутствие в зале заседаний номер один больше не требовалось, и он, вежливо отвергнув просьбы троих журналистов об интервью (в которых, как он отлично знал, обязательно затронули бы некий вопрос, которого он касаться не хотел, а именно смерть его жены), был вынужден вернуться в Скотленд-Ярд. И нечего было удивляться тому, что Изабелла спросила, почему он от неё прячется, — ведь о своём вынужденном отсутствии он сообщил не ей лично, а секретарю отдела. Сказал, что ничего подобного не происходит, и с чего бы ему от неё прятаться, просто он был в суде вместе со своей давней напарницей Барбарой Хейверс. Или Изабелла думает, что детектив Хейверс тоже пытается её избегать?

Вот этого ему говорить не следовало, поскольку это заводило слишком далеко, и далеко в том смысле, что вело к истинной сути вопроса, состоявшего, естественно, в том, что Томас действительно не слишком хотел общаться с Изабеллой, пока не разберётся в самом себе и не поймёт, почему он отреагировал именно так, а не иначе, стоя перед дверью её квартиры. Изабелла же ответила, что вообще-то она именно того и ждала бы от детектива Хейверс — то есть чтобы та её избегала, потому что это давно вошло у неё в привычку. На что ему пришлось сказать: «Думай что хочешь, я ничего такого не пытался делать».

Изабелла сказала:

— Ты злишься, Томми, и у тебя есть на это право. Я вела себя дурно. Но он свалился мне на голову вместе с детьми, и я совершенно растерялась. Но, пожалуйста, встань на моё место! Бобу ничего не стоит позвонить сюда, кому-нибудь из руководства, и брякнуть: «А вам известно, что суперинтендант Ардери завела шашни с подчинённым ей офицером? Я просто подумал, что вам следует это знать». И он ведь действительно может это сделать, Томми! И сделал бы! А что из этого последует, не тебе объяснять.

Томас подумал, что это настоящая паранойя, но ничего не сказал. Если бы он озвучил такую мысль, это привело бы к серьёзному спору, и если не здесь, на службе, то где-нибудь ещё. И потому он обошёлся коротким:

— Возможно, ты и права.

А когда она бросила в ответ: «И значит?..», он понял, что это другой способ сказать: «Значит, сегодня вечером?» То есть они могли продолжить то, что отложили. Бифштексы, вино и секс, который должен был стать весьма энергичным и очень, очень продолжительным. Что, как внезапно осознал Томас, было для него сомнительным удовольствием. Хотя, конечно, в постели Изабелла была изобретательной и возбуждающей, и это было единственное место, где она позволяла ему хотя бы на мгновение одержать над собой верх.

Томас ещё обдумывал её предложение, когда в дверь, которую он оставил приоткрытой, сунулась Доротея Харриман, вечная секретарша их отдела.

— Инспектор Линли? — Когда Томас оглянулся, она продолжила: — Мне только что позвонили. Боюсь, вас хотят видеть.

— Кто, Ди?

Он почему-то подумал, что ему нужно будет по какой-то причине вернуться в Центральный уголовный суд.

— Сам!

— А…

Значит, не в суд. «Сам» — это, видимо, помощник комиссара сэр Дэвид Хильер. А когда Хильер приказывал, следовало поспешить.

— Что, прямо сейчас? — спросил он.

— Это было бы лучше всего. Только он не здесь. Вам придётся отправиться в его клуб.

— В такое время? Что он делает в клубе?

Харриман пожала плечами:

— Понятия не имею. Но вам лучше очутиться там как можно скорее. Учитывая проблемы движения, он бы хотел видеть вас через пятнадцать минут. Его секретарь чётко дал это понять.

— Похоже, что-то серьёзное, да? — Томас снова повернулся к Изабелле: — Надеюсь, вы меня извините?

Она коротко кивнула, и он тут же вышел, так и оставив всё между ними нерешённым.

Клуб сэра Дэвида Хильера находился рядом с Портленд-плейс, и мысль о том, что Линли мог бы добраться туда из Скотленд-Ярда за пятнадцать минут, выглядела просто смехотворной. Но само по себе упоминание о времени предполагало крайнюю срочность, поэтому Томас взял такси и велел водителю поспешить — и, ради всего святого, постараться как-нибудь объехать стороной Пикадилли, где постоянно возникали пробки. Благодаря этому он добрался до «Твинса» — как назывался клуб Хильера — всего за двадцать две минуты, что составляло своего рода рекорд, учитывая время дня.

Под клуб «Твинс» были приспособлены три из немногих оставшихся в этом районе городских домов, не попавших под нож переделок в девятнадцатом веке. Клуб был отмечен лишь сдержанной бронзовой табличкой справа от дверного звонка и лазурным флажком с именами его основателей над ней. Они изображались как единое целое, поскольку были близнецами. Насколько знал Линли, никто не копался особо в истории этого места, чтобы выяснить, насколько достоверны легенды об основании клуба.

Его встретил отнюдь не швейцар, а некая пожилая женщина в чёрном платье и накрахмаленном белом фартуке, приколотом к груди. Она выглядела как существо из другого века, и тут же стало ясно, что и движется она так же. Томас вошёл в вестибюль с мраморным полом, увешанный картинами Викторианской эпохи (сомнительного качества), и доложил о своём деле. Женщина кивнула и изобразила нечто вроде балетного разворота в три приёма, прежде чем повести гостя к двери справа от внушительной лестницы. У окна, из которого виднелась часть сада, в котором останки деревьев душил плющ, стояла статуя Венеры в морской раковине.

Женщина постучала, открыла дверь и, пропустив Томаса в столовую с обшитыми тёмными деревянными панелями стенами, закрыла дверь за его спиной. В этот час обедающих в комнате не было, зато присутствовали двое мужчин, сидевших за столом, покрытым льняной скатертью. На столе красовался фарфоровый кофейный сервиз. С тремя чашками.

Одним из мужчин был помощник комиссара, а вторым — человек в очках, пожалуй, слишком хорошо одетый для дневного времени и данного места, хотя, если уж на то пошло, и Хильер был принаряжен не хуже. Они были примерно одного возраста, но в отличие от сэра Хильера второй мужчина скорее подчёркивал начинавшееся облысение, нежели скрывал его, и вызывающе приглаживал остатки шевелюры. Цветом его волосы напоминали военный мундир, и лучше всего было бы назвать их серовато-коричневыми, потому что выглядели они крашеными. Его очки также бросали вызов моде, так как их толстые стёкла были взяты в мощную чёрную оправу, и всё это, вкупе с непомерно большой верхней губой, совершенно не сочетавшейся с нижней, просто само напрашивалось на карикатуру. И Линли понял, что знает этого человека, хотя и не мог вспомнить его имени.

Хильер его выручил.

— Лорд Файрклог, — сказал он. — Бернард, а это и есть инспектор Линли.

Файрклог встал. Он был намного нижеростом, чем Линли и Хильер — пожалуй, в нём было не больше пяти футов и пяти дюймов, — но держался он с большим достоинством. Его рукопожатие было твёрдым, и за всё время их разговора он не сделал и не сказал ничего такого, что заставило бы заподозрить его в отсутствии силы воли и уверенности.

— Дэвид рассказывал мне о вас, — сказал Файрклог. — Я надеюсь, мы сможем понять друг друга.

Акцент говорил о том, что лорд родом с Севера, и это удивило Линли, потому что Файрклог явно не получил образования в одной из прославленных школ. Томас посмотрел на Хильера. Помощник комиссара, как обычно, готов был сделать всё для обладателя титула. Но в то же время это было совсем не в духе помощника комиссара: так стараться ради человека, явно не получившего титул по наследству, а награждённого им за какие-то заслуги.

— Нас с лордом Файрклогом в один день посвятили в рыцари, — сообщил Хильер, как будто чувствовал, что подобное знакомство нуждается в объяснении. И добавил: — «Файрклог индастриз», — как будто от этого всё становилось предельно понятно, а источник богатства Файрклога — если таковое имелось — должен быть всем известен.

— А… — произнёс Линли.

Файрклог улыбнулся.

— «Файрлу», — сказал он для окончательной ясности.

И это действительно сказало Томасу всё.

Бернард Файрклог приобрёл известность прежде всего потому, что изобрёл весьма и весьма необычный санузел и тут же запустил его в широкое производство. Однако получил титулы и взлетел на вершины потому, что благодарная нация отметила его благотворительную деятельность, в частности, огромные пожертвования на исследования рака поджелудочной железы. И всё же Файрклогу так и не удалось избавиться от того, чтобы его имя ассоциировалось с санузлами, и бульварные газетёнки вовсю резвились, говоря о его рыцарстве и последующем возведении в звание пэра, утверждая, что на Файрклога пролилась «королевская струя».

Хильер показал на стол. Линли следовало присоединиться к этим двоим. Не спрашивая, Хильер налил в чашку кофе, и когда Линли и Файрклог уселись, просто пододвинул чашку к инспектору вместе со сливочником и сахарницей.

— Бернард просит нас об одной услуге, — сообщил помощник комиссара. — Но это дело сугубо конфиденциальное.

Теперь понятно, почему они собрались именно в «Твинсе», подумал Линли. Это объясняло и то, что встреча была назначена в такое время дня, когда члены клуба либо дремали над газетами, либо играли в сквош в подвальном зале. Линли кивнул, но не произнёс ни слова. Он только посмотрел на Файрклога, который достал из кармана белоснежный носовой платок и аккуратно промокнул лоб. На лбу промышленника выступило несколько капелек пота. Но в комнате отнюдь не было чрезмерно жарко.

Файрклог сказал:

— Мой племянник, Ян Крессуэлл, сын моей покойной сестры… утонул десять дней назад. В южной части озера Уиндермир, где-то после семи вечера. Его тело нашли только на следующий день. Моя жена его обнаружила.

— Примите мои соболезнования.

Это, конечно же, был совершенно машинальный ответ. На лице Файрклога ничего не отразилось.

— Валери любит рыбачить, — пояснил лорд инспектору, и это замечание могло показаться ничего не значащим, если бы не продолжение: — И она по нескольку раз в неделю берёт маленькую гребную шлюпку… Странное увлечение для женщины, но так уж оно сложилось. Она много лет этим занимается. Мы держим лодку для неё вместе с несколькими другими в лодочном доме в нашем поместье, и именно там и было тело Яна. В воде, лицом вниз, на затылке большая рана, хотя крови уже не было.

— И на что это было похоже?

— Он, должно быть, поскользнулся и потерял равновесие, когда хотел выйти из лодки. Он это любил, грести. Упал, ударился головой о причал — причал там каменный — и полетел в воду.

— Не умел плавать или потерял сознание?

— Второе. Ужасный несчастный случай, согласно дознанию.

— Но вы с этим не согласны?

Файрклог повернулся в кресле. Он как будто бы решил посмотреть на картину, висевшую над камином в дальнем конце комнаты. Это было нечто странное, в стиле сатирических гравюр Уильяма Хогарта: часть цирковой арены, по которой разбросаны всякие вещи, и грабли, у которых вместо зубцов были человеческие фигурки. Видимо, тоже некое напоминание о близнецах. Файрклог долго смотрел на картину, потом наконец сказал:

— Он упал потому, что два больших камня причала расшатались. И сдвинулись с места.

— Да, понимаю.

Хильер пояснил:

— Бернард думает, что эти камни могут кое-что рассказать, Томми. Лодочный дом строили больше ста лет назад, и с тем расчётом, чтобы он простоял ещё не одну сотню. И причал в нём — тоже.

— Но если коронёр признал это несчастным случаем…

— Не то чтобы я ему не верил, — быстро произнёс Файрклог, — нет. Но…

Он посмотрел на Хильера, как бы прося помощника комиссара закончить мысль. Хильер так и сделал.

— Бернард хочет быть полностью уверенным в том, что это действительно несчастный случай. Тут замешаны интересы семьи.

— И чего же опасается семья?

Оба мужчины замолчали. Линли перевёл взгляд с одного на другого и сказал:

— Вряд ли я смогу что-либо прояснить, блуждая в темноте, лорд Файрклог.

— Бернард, просто Бернард, — пробормотал Файрклог, хотя Хильер взглядом дал ему понять, что подобная фамильярность до добра не доведёт. — Вообще-то родные зовут меня Берни. Но и Бернард сойдёт. — Он потянулся к своей чашке. Хильер хотел долить ему кофе, но Файрклог, похоже, просто хотел чем-то занять руки. Он перевернул чашку, внимательно её осмотрел и наконец сказал: — Я хочу быть уверенным, что мой сын Николас никак не причастен к смерти Яна.

Линли понадобилось несколько мгновений, чтобы усвоить эти слова, впитать всё то, что содержалось в них касательно отношений отца, сына и покойного племянника. Потом он спросил:

— У вас есть причины подозревать, что Николас может быть как-то в это замешан?

— Нет.

— Тогда?..

Опять последовал взгляд в сторону помощника комиссара, вынудивший того сказать:

— Николас был… он… Можно сказать, он провёл трудную юность. Похоже, он со всем справился, но, поскольку такие моменты бывали и раньше, Бернард опасается, что мальчик…

— Он уже мужчина, — перебил его Файрклог. — Ему тридцать два. И он женат. Когда я смотрю на него, мне кажется, что всё должно измениться. Что он сам должен измениться. Но это ведь были наркотики, самые разные, и в особенности метамфетамин, и это продолжалось годы, видите ли, с тех пор, как ему стукнуло тринадцать. Ему повезло уже в том, что он до сих пор жив, и он клянётся, что прекрасно это понимает. Но он и прежде так говорил, вот в чём дело, говорил время от времени…

Линли слушал и постепенно начинал понимать, почему выбрали именно его. Он никогда не рассказывал Хильеру о своём брате, но у того имелись шпионы где угодно, и разве от его внимания могли ускользнуть разговоры о борьбе Питера Линли с наркотической зависимостью?

Бернард продолжал:

— Потом он познакомился с одной женщиной из Аргентины. Она настоящая красавица, и он влюбился в неё, но она поставила ему условие. Она не хотела иметь с ним дел, пока он окончательно не избавится от пагубной страсти. И он избавился. По-видимому.

По мысли Линли, это как раз говорило о том, что Николас Файрклог никак не мог быть причастен к гибели двоюродного брата, но он ждал, что последует дальше, — и дождался. Судя по всему, покойный вырос в доме Файрклога, играя роль старшего брата, чьё совершенство было так велико, что молодому Николасу и мечтать не приходилось сравниться с кузеном. Ян Крессуэлл успешно окончил школу в Камбрии, а потом не менее успешно учился в университете. Это позволило ему занять место главы финансовой службы в «Файрклог индастриз», а заодно и стать личным финансовым советником Бернарда Файрклога. А личные финансовые дела Файрклога, похоже, были весьма солидными.

— Пока что не было принято решения, кто именно станет руководить предприятием, когда я отойду от дел, — сказал Файрклог. — Но, безусловно, Ян стоял в начале списка претендентов.

— А Николас об этом знал?

— Это все знали.

— Он что-то выигрывал… э-э… от смерти Яна?

— Как я уже сказал, окончательного решения пока что не было.

«Значит, — подумал Линли, — если каждый знал, какое положение занимает Ян, то каждый — кем бы он ни был — имел мотив для убийства, если это было убийство». Но если коронёр расценил происшедшее как несчастный случай, то Файрклогу следовало бы успокоиться, однако этого явно не произошло. Линли рассеянно подумал о том, не хочет ли на самом деле Файрклог, вопреки собственным словам, желать того, чтобы его сын был причиной гибели кузена. Конечно, это было бы явным извращением, но Томас в своё время видывал и не такое.

— А кто именно эти «все»? — спросил Линли. — Я хочу сказать, кто ещё, кроме Николаса, имеет законное право на «Файрклог индастриз»?

Как выяснилось, таких хватало: две старших сестры и бывший пасынок, но Файрклога беспокоил только Николас. Прочих Линли мог оставить в покое. Никто из них не был убийцей. У них духу не хватило бы на такое. А вот Николас — другое дело. И кроме того, с его прошлым… В общем, хотелось бы быть уверенным, что он в это дело не замешан. Просто быть уверенным.

— Мне бы хотелось, чтобы вы за это взялись, — сказал Хильер инспектору. — Вам придётся поехать на озёра и сделать всё с максимальной осторожностью.

«Полицейское расследование, которое необходимо вести осмотрительно, — подумал Линли. — Интересно, как он себе это представляет?»

Хильер пояснил:

— Никто не будет знать, что вы туда поехали. И местная полиция ничего не будет знать. Мы не хотим создавать впечатление, что к этому как-то причастна Независимая комиссия. Надо сделать всё тихо, но не оставить ни одного камня неперевернутым. Вы знаете, как с этим справиться.

Но суть была в том, что Линли этого не знал. Кроме того, тут было и ещё нечто, вызывавшее в нём неуверенность. Он сказал:

— Но суперинтендант Ардери захочет знать…

— Я справлюсь с суперинтендантом Ардери. Я со всеми справлюсь.

— Значит, мне придётся работать в одиночку?

— Ни единый человек в Ярде не должен ничего знать, — подчеркнул Хильер.

Похоже, это значило, что Линли не должен будет ничегошеньки предпринимать, случись Николасу Файрклогу оказаться убийцей. Он должен будет передать его в руки отца, или в руки Господа, или на милость Фурий. Всё это предполагало такой тип расследования, к которому Линли не хотел бы вообще иметь отношения. Но он прекрасно понимал, что его вовсе не просят отправиться в Камбрию. Ему приказывают это сделать.

Лондон, Флит-стрит

Родни Аронсон прорывался к своему теперешнему положению редактора «Сорс» с помощью всяких средств — и честных, и грязных, и одним из приличных методов был подбор команды. Родни Аронсон в итоге очутился там, где он страстно желал очутиться, то есть во внушительном, хотя и несколько хаотичном кабинете, где он обладал абсолютной властью; но это не значило, что у него теперь не осталось поводов для недовольства. Он ненавидел высокомерие. Он ненавидел лицемерие. Он ненавидел глупость. Но больше всего он ненавидел некомпетентность, непрофессионализм.

Сделать хорошую статью, наверное, не так трудно, как создать новую ракету. Но это не значило, что можно добыть её ниоткуда; необходимо было прежде всего найти источник. Хорошая статья требовала трёх вещей: исследования, крепких ног и огромного упорства. Поиск источника требовал желания совать нос в чужие дела, а при необходимости и раздавить человека. И если этот последний пункт взывал к самой низменной стороне репортёрской натуры, то что с того? Конечным продуктом становилась статья, и если она была достаточно сильна, с должным количеством сенсационных моментов, результатом становились высокие продажи. Высокие продажи превращались в усиленный поток рекламных объявлений, что выражалось в растущем годовом доходе, что преобразовывалось в экстатический восторг владельца «Сорс», Питера Огилви. А Огилви следовало ублажать любой ценой — в смысле, кормить хорошими новостями в виде растущих прибылей. А кому эти прибыли стоили головы или репутации, никого не интересовало.

Но статья о мнимом освобождении Николаса Файрклога из плена наркотиков была просто катастрофически скучна. Её можно было бы использовать где-нибудь в операционной вместо анестезии, настолько она усыпляла. Однако теперь уже всё выглядело немного иначе. Теперь, когда Родни имел возможность увернуться от оплаты поездки Зеда Бенджамина в Камбрию ради развития сюжета, не имело значения то, во что обошлась репортёру его работа.

Вот только эта мысль привела к другой: Родни Аронсон принялся размышлять о журналистской глупости. Родни просто не мог понять, как этот идиот Бенджамин умудрился во второй раз пропустить всё интересное, хотя главные факты прямо-таки воняли прямо у него под носом. Ещё пять дней блужданий по Камбрии привели только к ещё более пространным и скучным панегирикам, воспевавшим Николаса Файрклога, твердившим о его наркотическом прошлом, и новом настоящем, и о его, несомненно, священном будущем. И больше в статье ничего не было, так что, видит бог, постоянных читателей «Сорс» она только разозлит. Это был ноль, ничто, полное ничтожество.

Получив от тупоголового Бенджамина новую статью, в которой не нашлось ничего нового, Родни понял, что должен немедленно выкинуть этого типа за порог. И сам себе не сумел объяснить, почему до сих пор этого не сделал, так что подумал даже, что, похоже, становится чересчур мягок. Но потом ему позвонил один из его информаторов, сообщил нечто весьма аппетитное, и Родни решил, что пока можно и не выгонять Бенджамина.

То, что он узнал от информатора, содержало в себе нечто поучительное, а поскольку Родни Аронсон любил моменты назиданий почти так же сильно, как любил всё, в чём содержится какао, он тут же послал за рыжим гигантом, а в ожидании его наслаждался конфеткой «Кит-Кат», запивая её эспрессо из своей личной кофеварки — последняя была даром от Бетси Баттербол, кое-чьей супруги, умевшей благодарить за помощь разными способами. То, что большинство этих благодарностей были в том или ином смысле гастрономическими, Аронсона не беспокоило. Всё могло пригодиться.

Родни покончил с «Кит-Кат» и уже готовил себе вторую чашку кофе, когда в его кабинет ввалился Зед Бенджамин. «Чёрт бы его побрал, он так и не снял свою шапочку», — со вздохом подумал Родни. Он почти не сомневался в том, что этот простофиля и во вторую свою поездку бродил по Камбрии в ермолке, благополучно отталкивая от себя людей. Родни удручённо покачал головой. Всё то недомыслие, которое ему приходилось наблюдать, пребывая на посту редактора «Сорс», иной раз искренне его восхищало. И он решил больше не напоминать Бенджамину о головном уборе. Родни уже высказался однажды, и если Бенджамин не принял его совета, тут уж ничего не поделаешь, остаётся только позволить глупцу тонуть под тяжестью его собственных бессмысленных склонностей. Или он научится делу, или нет. Хотя Родни знал, какой из вариантов более правдоподобен. Конец истории.

— Закрой дверь, — сказал он репортёру. — Сядь. Подожди секунду. — Он восхищённо посмотрел на кремовую пенку напитка и выключил агрегат, потом перенёс чашку на стол и уселся. — Смерть возбуждает. Я полагал, что ты уже и сам должен был это выяснить, но, похоже, ты не сумел. Должен тебе сказать, Зедекия, что эта работа, скорее всего, не для тебя.

Зед посмотрел на него. Потом — на стену. Потом — на пол. И наконец сказал:

— Смерть возбуждает…

И произнёс он это так медленно, что Родни подумал, не утекли ли мозги этого парня сквозь подошвы его обуви, потому что по какой-то причине он надел не респектабельные ботинки, а очень странного вида сандалии, у которых подошвы держались на полосках кожи, а к ним добавил полосатые носки, как будто связанные вручную из разных остатков пряжи.

— Я тебе говорил, что статья нуждается в сексе. В изюминке. Ты во второй раз поехал туда и попытался что-нибудь найти. И мне более или менее понятно, что ты ничего не сумел отыскать. Но чего я не понимаю, так это того, что ты умудрился не заметить потенциальный спасательный круг, когда тот упал перед тобой. Ты бы должен был разом воодушевиться, закричать что-нибудь вроде «Эврика!», или «Карамба!», или «Боже милостивый, я спасён!»… Ну, учитывая обстоятельства, последняя фраза, возможно, и не подходит, но суть в том, что ты получил то, что было нужно для статьи, способ спасти её и заработать не просто большой кусок газетного пространства, а даже и первую полосу, — но ты всё пропустил. Полностью. И то, что мне пришлось самому всё отыскивать, очень меня заботит, Зед. Очень.

— Да, но она опять не захотела со мной говорить, Родни. Я хочу сказать, она говорила, но не рассказывала. Заявила, что не представляет интереса. Она просто его жена, они познакомились, они влюбились, они поженились, они вернулись в Англию, и на этом её часть истории заканчивается. Насколько я мог понять, она, безусловно, ему преданна. Но всё, что он сделал, он сделал сам. И она сказала, что как раз в этом и выгода для него, то есть она сказала: «в этом его мужество», но выгода в том смысле, что в статье нужно говорить о его собственных усилиях, а не о её участии. Ну, ещё она добавила нечто вроде: «Вы должны понять, как это важно для Николаса — чтобы все признали, что он сам справился!» Она имела в виду его выздоровление. Я понял, что для неё важно вот что: признание поможет Николасу наладить отношения с отцом, и я именно это направление и придал статье, но там вроде бы и нет ничего другого…

— Я вообще-то знаю, что ты не полный дурак, — перебил его Родни. — Но начинаю думать, что ты глухой. «Смерть сексуальна, смерть возбуждает» — вот что я говорил. Ты ведь это слышал, не так ли?

— Ну да, слышал. А она очень сексуальна, его жена. Надо быть слепым, чтобы…

— Забудь про жену! Она ведь не мёртвая, так?

— Мёртвая? Нет, конечно. Мне показалось, что это была метафора, Родни.

Аронсон одним глотком прикончил остатки кофе. Это дало ему возможность взять себя в руки и не придушить молодого человека, потому что ему отчаянно хотелось это сделать. Наконец он сказал:

— Уж поверь, когда я решу использовать какую-нибудь долбаную метафору, ты это сразу поймёшь. Но понимаешь ли ты, хотя бы смутно, что двоюродный брат твоего героя мёртв? Недавно скончался, если быть точным? И что погиб он в лодочном доме, где свалился в воду и утонул? И что лодочный дом, о котором я говорю, принадлежит отцу твоего героя?

— Утонул тогда, когда я был там? Невозможно, — заявил Зед. — Вы можете решить, что я ослеп, Род…

— С этим спорить не стану.

— …но вряд ли я пропустил бы подобный факт. Когда он умер и о каком кузене вы говорите?

— А что, их несколько?

Зед поёрзал в кресле.

— Ну, вообще-то не знаю… Ян Крессуэлл утонул?

— В том-то и штука, — ответил Родни.

— Его убили?

— Если верить результатам дознания, это был несчастный случай. Но вряд ли в этом суть, потому что смерть всегда восхитительно подозрительна, а подозрения — это наши хлеб с маслом. Кстати, это метафора, на случай, если ты не понял. И наша задача — раздуть огонь… снова метафора. Похоже, я сегодня в ударе. Раздуть огонь и наблюдать, как он пожирает поленья.

— Слишком избито, — пробормотал себе под нос Зед.

— Что?

— Нет, неважно. Так вы хотите от меня именно этого? Я так понял, что есть причины заподозрить грязную игру, в которую вовлечён Николас Файрклог, так? В общем, я представляю, как это может выглядеть: бывший наркоман вываливается из поезда спасения, по каким-то неясным причинам убивает своего двоюродного брата и, судя по всему, остаётся безнаказанным? — Зед с силой хлопнул себя по бёдрам, как будто готов был встать и немедленно уйти. Но вместо этого он сказал: — Родни, они выросли вместе, как родные братья. И в моей статье, в первом варианте, об этом говорится. Между ними не было ненависти. Но, конечно, можно изобразить нечто похожее на историю Каина и Авеля, если вас это устроит.

— Не устроит. И смени тон.

— Тон?

— Ты чертовски хорошо меня понял. Мне бы надо просто дать тебе под зад и спустить тебя с лестницы, но я намерен вместо того оказать тебе милость. Я собираюсь сказать тебе три словечка, и надеюсь от всей души, что Господь заставит тебя насторожить уши. Ты меня слушаешь, Зед? Я не хочу, чтобы ты пропустил эти слова. Вот они, внимание: Новый Скотленд-Ярд.

К полному удовлетворению Родни, эти слова действительно остановили Зеда Бенджамина, готового доказывать свою правоту. Репортёр нахмурился. Задумался. И наконец сказал:

— А что насчёт Скотленд-Ярда?

— Они в деле.

— Вы хотите сказать, они расследуют этот случай?

— Я хочу сказать кое-что получше. Они отправляют туда одного типа — такого, знаешь, в замшевых ботиночках, если ты меня понимаешь. И он не из Независимой комиссии.

— То есть это не внутреннее расследование? А тогда что это такое?

— Особое назначение. Всё шито-крыто, никому ни словечка, полная секретность. Ему, судя по всему, дали задание составить список тамошнего народа и дважды его проверить. И доложить начальству, когда закончит.

— Но зачем всё это?

— А вот в этом-то и суть, Зед. Что-то кроется за этой смертью.

Родни хотелось добавить, что это как раз то, что Зед и должен был узнать там, на месте, если бы как следует постарался, если бы приложил такие же усилия, какие прилагал сам Родни, чтобы очутиться на месте редактора…

— То есть мне не нужно ничего выдумывать, чтобы добавить перца в статью, — сказал Зед, как будто нуждался в уточнении. — То, о чём вы говорите, уже имеется…

— Мы, в «Сорс», — почти набожным тоном произнёс Родни, — не нуждаемся в выдумках. Нам просто нужно искать всё прямо на местах.

— А можно спросить… Откуда вы это знаете? То есть я имею в виду Скотленд-Ярд. Как вы могли узнать, если всё делается тайно?

Это была одна из тех ситуаций, когда в Родни пробуждалось нечто вроде родительского превосходства, и он очень любил такие моменты. Аронсон поднялся из-за стола, обошёл его вокруг и водрузил свой могучий зад на угол столешницы. Конечно, такое положение нельзя было назвать слишком удобным, особенно если учесть, что брюки тут же начали натирать ему кожу, — но Родни нравилось думать, что такая форма общения подскажет большинству журналистов, что он намерен сообщить им нечто чрезвычайно важное. И обострит их внимание.

— Зедекия, я кручусь в этом бизнесе с самого детства. И когда я сидел там, где сейчас сидишь ты, я научился вот чему: мы тут ничто без информаторов, мы должны их искать, и я их имею везде, от Эдинбурга до Лондона и во всех местах между ними. Особенно в Лондоне, друг мой! У меня есть информаторы в таких местах, о которых многие и не слыхали. Я им почёсываю спинки, я их поглаживаю, я им плачу. И они усердно роют вокруг себя и приносят мне всё, что только могут.

На Бенджамина его слова явно произвели впечатление. Вообще-то он просто онемел. Перед ним был тёртый калач журналистики, и рыжий репортёр, похоже, наконец-то это понял.

Родни продолжил, наслаждаясь моментом:

— У Николаса Файрклога есть связи в Ярде. И он сам попросил провести расследование. Надеюсь, Зед, ты понимаешь, что это значит?

— Он подозревает, что Ян Крессуэлл утонул не случайно… А если это не был несчастный случай, у нас есть сенсация. То есть у нас в любом случае есть сенсация, потому что мы поймаем сыщика из Ярда там, на месте, а это любого заставит предположить, что происходит нечто странное, и нам только и нужно, что высказать в статье разные предположения…

— Аминь! — сказал Родни. — Возвращайся в Камбрию, да побыстрее!

Лондон, Чок-Фарм-роуд

Детектив Барбара Хейверс вернулась домой в таком тревожном настроении, что и названия ему подбирать не хотелось. Ей бы порадоваться тому, что удалось найти место для машины совсем недалеко от Итон-Виллас, но ей было всё равно, сколько придётся пройти до собственной двери. Как обычно, её малолитражка несколько раз кашлянула, когда Барбара выключила зажигание, но она этого почти не заметила. На ветровое стекло начали падать капли дождя, но и это она пропустила мимо внимания. Её мысли оставались там же, где они были в течение всей её долгой поездки домой от Ярда. Эти мысли сопротивлялись звучавшему в голове Барбары голосу, твердившему, что это уж слишком по-детски, но ей было всё равно, и уж конечно, такой голос не мог ничего изменить, хотя Барбара была бы только рада, если бы ему это удалось.

«И ведь никто не заметил, — думала она. — Ни единая поганая душа. Ну, впрочем, суперинтендант Ардери заметила, но это не в счёт; ведь это она отдала приказ, хотя и утверждала, что это всего лишь предложение…» Ну, за почти четыре месяца общения с Изабеллой Ардери Барбара прекрасно поняла, что суперинтендант замечает абсолютно всё. Всё замечать, похоже, вошло у неё в привычку. Вообще-то, она возвела это до уровня искусства. Поэтому невозможно было угадать, что и где она заметила, пока это не выливалось в замечание по работе для кого-то. Можно было сказать, что Изабелла Ардери была просто поглощена своей раздражающей привычкой сидеть в своём кабинете и наблюдать за легкомысленными подчинёнными, из которых самой легкомысленной, видимо, являлась Барбара Хейверс. Что касается остальных, то, когда Барбара вернулась в Ярд после визита к дантисту, все они молча занимались своими делами, и никто даже бровью не повёл в её сторону.

Барбара сказала себе, что ей наплевать, да это и в самом деле было так, потому что ей действительно было всё равно, заметит ли что-то большинство её коллег. Но заметит ли кое-кто конкретный, её очень даже интересовало, и именно это её глубоко тревожило, вызывая неуверенность, и эта неуверенность требовала, чтобы её признали или хотя бы успокоили чем-нибудь вкусным. Лучше всего подошла бы французская выпечка, но час дня уже был не тот, чтобы искать шоколадные круассаны, хотя и было ещё не настолько поздно, чтобы нельзя было купить какой-нибудь торт, который, скорее всего, окажется австрийским, но в такое время не стоило обращать внимание на мелочи вроде страны происхождения сладостей, разве не так? При этом Барбара прекрасно понимала, что, если она сейчас поддастся соблазну, это приведёт к тому, что она впадёт в грех обжорства на несколько недель подряд и начнёт без меры поглощать жареный картофель и макароны, а потому, вместо того чтобы заглянуть в кондитерскую по дороге к дому, она решила устроить сеанс психотерапии в магазинах на Хай-стрит. Там она приобрела шарфик и блузку, чем и отпраздновала тот факт, что сумела повести себя не так, как обычно в случаях разочарования, стресса, огорчения или тревоги, а ровно наоборот. Только праздник закончился сразу, как только она остановила свою малолитражку. Потому что последняя встреча с Томасом Линли тут же заняла всё её сознание.

Когда они вышли из уголовного суда, то разошлись в разные стороны: Линли отправился обратно в Ярд, а Барбара пошла к дантисту. Они не видели друг друга до самого конца рабочего дня, когда столкнулись в шедшем наверх лифте. Барбара села в него на подземной парковке, а когда лифт остановился в вестибюле первого этажа, в него вошёл Линли. Барбара видела, что он погружён в свои мысли. Он с утра в этот день был занят в зале судебных заседаний номер один, но сначала Барбара предположила, что скорее его задумчивость связана с предстоящими ему показаниями относительно Грима Рипера, у которого в багажнике «Форда» кое-что обнаружилось… Впрочем, что-то тут выглядело не так. И когда двери лифта открылись и Линли скрылся в кабинете суперинтенданта Ардери, Барбара решила, что знает причины его состояния.

Линли, конечно, думал, что Барбаре неизвестно, что происходит между ним и Ардери. Барбаре были вполне понятны причины подобного вывода. Ведь больше никто в Ярде не догадывался о том, что Линли и суперинтендант резвятся вместе две, а то и три ночи каждую неделю, но ведь никто и не знал Линли так, как знала его Барбара. И хотя она просто вообразить не могла, кому бы вдруг действительно захотелось играть в такие игры с суперинтендантом, — чёрт побери, это же было всё равно что лечь в постель с коброй! — она все три месяца их отношений твердила себе, что Линли по крайней мере заслуживает того, чтобы иметь какую-то разрядку. Его жена погибла прямо на улице от руки двенадцатилетнего урода, и после этого он пять месяцев бродил по берегу моря в Корнуолле, ничего не соображая, а потом вернулся в Лондон чуть живой… Если ему хотелось сомнительного развлечения с Изабеллой Ардери, то почему нет? Конечно, они оба могли угодить в серьёзные неприятности, узнай кто-нибудь об этом, но парочка вела себя очень осторожно, так что вряд ли кто-то мог что-либо пронюхать, а Барбара не собиралась никому сообщать об этом. Кроме того, Линли ведь не собирался всерьёз связывать себя с кем-то вроде Изабеллы Ардери. Человек, у которого за спиной была история рода продолжительностью в три столетия, если не больше, прекрасно осознавал свой долг, и всё это никак не было связано с мелким эпизодом, в течение коего он трахался с женщиной, которой титул графини Ашертон подошёл бы как корове седло. Люди его положения предназначены для того, чтобы производить на свет достойное потомство, дабы имя рода было прославлено в будущем. Линли прекрасно это знал и должен был действовать соответственно.

И тем не менее Барбаре нелегко было смириться с тем, что Линли и суперинтендант стали любовниками. И каждый разговор, и каждая встреча Барбары с Томасом были для неё отравлены мыслью об этих странных отношениях. Ей это было отвратительно. Не Линли был отвратителен, не сами по себе его шашни, но тот факт, что он не желал ничего ей рассказывать. Не то чтобы она ждала от него подобной откровенности. И не то чтобы действительно хотела её. И не то чтобы могла придумать какие-то рассудительные, разумные слова, которые стоило бы сказать, если бы вдруг Линли упомянул о своей интрижке. Просто они были напарниками, она и Томас, или, по крайней мере, назывались ими, а быть напарниками — значит… «Значит что?» — спросила себя Барбара. Но это был вопрос, на который она предпочла не отвечать.

Она наконец открыла дверцу машины. Дождь не был настолько силён, чтобы требовался зонтик, так что Барбара просто подняла воротник жакета, схватила пакет с новыми приобретениями и побежала к дому. И, как обычно, посмотрела на окна квартиры цокольного этажа эдвардианского здания, за которым прятался её крошечный коттедж. День уже переходил в сумерки, в окнах загорелся свет. Барбара увидела соседку, прошедшую мимо французского окна.

Ладно, подумала Барбара, она готова немножко пообщаться… Но на самом деле ей было необходимо. Чтобы кто-то заметил. Она провела столько часов в кресле проклятого дантиста, а вознаграждением за это оказался лишь короткий кивок Изабеллы Ардери и её слова: «Ну, теперь можно заняться и волосами, сержант», и на том всё и кончилось. И потому, вместо того чтобы обогнуть здание и пройти в садик за ним, где под высоченной белой акацией стоял её домик, Барбара направилась по каменным плитам прямиком ко входу в нижнюю квартиру и постучала в дверь. «Лучше уж пусть это заметит девятилетний ребёнок, чем никто вообще», — решила она.

Хадия тут же откликнулась, хотя Барбара и услышала, как её мать сказала:

— Милая, мне бы очень хотелось, чтобы ты так не делала. Там может оказаться кто угодно.

— Это я! — крикнула Барбара.

— Барбара, Барбара! — закричала Хадия. — Мама, это Барбара! Мы ей покажем, что мы тут сделали?

— Конечно, глупая девочка! Приглашай её.

Барбара вошла в пахнущее свежей краской пространство, и ей понадобилось меньше мгновения для того, чтобы понять, что именно «сделали» мать и дочь. Они перекрасили гостиную. Анджелина Упман сумела полностью изменить интерьер. Она раскидала по дивану декоративные подушки, и ещё в гостиной были два букета свежих цветов в двух вазах: одна, низкая и весьма артистичная, стояла на кофейном столике, вторая — на полке электрического камина.

— Правда, чудесно?

Хадия таращилась на мать с таким обожанием, что у Барбары сжалось горло.

— Мамочка умеет делать всё по-особенному, и это так просто на самом деле! Правда, мама?

Анджелина наклонилась и поцеловала дочь в макушку. Потом взяла девочку за подбородок, заставила поднять голову и сказала:

— Ты, милая, самая главная моя поклонница, и я тебе за это благодарна. Но нам нужен независимый взгляд. — Она улыбнулась Барбаре. — Что ты думаешь? Мы с Хадией добились успеха при смене декораций?

— Мы решили устроить сюрприз, — добавила Хадия. — Барбара, ты только представь! Папа даже и не знает ничего!

Прежний грязновато-кремовый цвет стен сменился на нежную, светлую зелень ранней весны. Этот цвет был весьма к лицу Анджелине, и она, безусловно, это знала. «Разумный выбор», — подумала Барбара. На таком фоне Анджелина выглядела ещё более привлекательной, чем обычно: светлые волосы, голубые глаза, хрупкая, как эльф…

— Мне нравится, — сказала она, обращаясь к Хадии. — Ты помогала выбирать цвет?

— Ну… — Хадия переступила с ноги на ногу.

Она стояла рядом с матерью и тут же вскинула голову и посмотрела на Анджелину, прикусив нижнюю губу.

— Помогала, — беспечно соврала Анджелина. — За ней осталось последнее слово. Осмелюсь сказать, перед ней лежит будущее дизайнера по интерьерам, хотя вряд ли её отец согласится на это. Тебе, малышка, предназначено стать учёным.

— У-у! — прогудела Хадия. — Я хочу стать… — Последовал быстрый взгляд на мать. — Я хочу стать эстрадной танцовщицей, вот!

Это оказалось для Барбары новостью, но ничуть её не удивило. Она знала, что Анджелина на четырнадцать месяцев исчезала из жизни дочери под тем предлогом, что желает стать профессиональной танцовщицей. То, что исчезала она не в одиночестве, Хадии никто сообщать не стал.

Анджелина засмеялась.

— Эстрадной танцовщицей, вот как? Ну, мы с тобой никому об том не скажем. — И тут же она обратилась к Барбаре: — Выпьешь с нами чашечку чая? Хадия, включи чайник. Нам просто необходимо отдохнуть после дневных трудов.

— Нет-нет, я не могу остаться, — ответила Барбара. — Я просто забежала…

Она только теперь осознала, что и они тоже ничего не заметили. Столько долгих часов в кресле этого проклятого дантиста — и никто, никто… и это значило… Барбара взяла себя в руки. Боже, да что с ней происходит?..

Она вспомнила, что держит в руке пакет, в котором лежат блузка и шарфик.

— Просто я купила кое-что. Вот и подумала, что неплохо бы получить одобрение Хадии, прежде чем надевать всё это завтра.

— Да-да! — закричала Хадия. — Давай посмотрим! Мамуля, Барбара решила сменить гардероб и вообще измениться! Она теперь покупает новую одежду и всякое такое. Она сначала хотела пойти в «Маркс и Спенсер», но я ей не позволила. Ну, то есть мы там купили какую-то юбку, ведь так, Барбара, но это и всё, потому что я ей сказала, что в «Маркс и Спенсер» ходят только бабушки, и…

— Ну, это не совсем верно, милая, — возразила Анджелина.

— Да ты же сама говорила…

— Я говорю множество глупостей, на которые не стоит обращать внимания. Барбара, покажи нам обновки. То есть лучше надень их.

— Ой, да, наденешь, ладно? — пришла в восторг Хадия. — Ты просто должна это надеть! Можешь в моей комнате переодеться…

— В твоей комнате всё вверх ногами, — сказала Анджелина. — Лучше пойди в нашу с hari спальню, Барбара. А мы пока приготовим чай.

И таким образом Барбара очутилась в последнем месте, где ей хотелось бы очутиться: в спальне Анджелины Упман и отца Хадии, Таймуллы Ажара. И, глубоко вздохнув, закрыла за собой дверь. «Ладно, — сказала она себе, — я могу это сделать». Ей только и нужно было что достать блузку из пакета, развернуть её, снять с себя пуловер… Ей незачем было смотреть куда-то, она могла смотреть прямо перед собой.

И естественно, она обнаружила, что это просто невозможно, и она даже начинать не хотела думать, почему это так. Она видела то, что и ожидала увидеть: признаки жизни мужчины и женщины, которые были партнёрами во всём, и в особенности в том, что необходимо для создания ребёнка. Не то чтобы они хотели сделать второго, потому что противозачаточные таблетки Анджелины лежали прямо на виду, на тумбочке возле кровати, рядом с радиобудильником. Но сами по себе таблетки говорили о том, что применять их необходимо…

«Ну и какого чёрта?» — спросила себя Барбара. Чего ещё она ожидала и в любом случае ей-то какое дело? Таймулла Ажар и Анджелина Упман состояли в браке. То есть вернее будет сказать, что они вернулись к брачным отношениям в какой-то момент после повторного появления Анджелины в жизни Ажара. И то, что она бросала его ради какого-то другого мужчины, теперь явно было забыто и прощено, и всё на том. Они жили счастливо… Барбара сообщила себе, что и ей надлежит следовать их примеру.

Она застегнула блузку и попыталась разгладить складки. Потом достала из пакета шарф, который купила вместе с блузкой, и неловко повязала его вокруг шеи. Потом подошла к зеркалу на внутренней стороне двери и посмотрела на себя. И её затошнило. Лучше бы она купила тортик, решила Барбара. Это обошлось бы дешевле и доставило бы больше удовольствия.

— Ты переоделась, Барбара? — спросила из коридора Хадия. — Мама спрашивает, не надо ли тебе помочь.

— Нет. Я уже, — откликнулась Барбара. — Выхожу. Ты готова? Солнечные очки надела? Смотри, как бы не ослепнуть!

Она была встречена молчанием. Потом Хадия и её мать заговорили одновременно.

— Потрясающий выбор, Барбара! — это выдохнула Анджелина.

— Ох, нет! Ты забыла о линии подбородка и линии выреза! — вырвалось у Хадии, причём прозвучало это как стон, к которому девочка добавила: — Они же должны как бы отражать друг друга, Барбара, а ты забыла!

«Очередная модная катастрофа», — подумала Барбара.

Что ж, не зря же она последние пятнадцать лет своей жизни носила только футболки с напечатанными на них лозунгами и бесформенные брюки.

Анджелина поспешила сказать:

— Хадия, это совсем не так!

— Но она должна была выбрать округлую линию, а она выбрала…

— Милая, она просто шарфик повязала не так, как следовало! Эффект плавной линии можно создать с его помощью. И незачем придерживаться убеждения, что только один вариант линии декольте… Барбара, позволь, я тебе покажу.

— Но, мамуля, ведь цвет…

— …безупречен! И я рада, что ты это заметила, — твёрдо произнесла Анджелина.

Она сняла шарф с шеи Барбары и несколькими ловкими, почти неуловимыми движениями повязала его по-своему. Это заставило её подойти к Барбаре гораздо ближе обычного, и та уловила её запах: Анджелина благоухала, как тропический цветок. И ещё у неё была самая прекрасная кожа, какую только доводилось видеть Барбаре.

— Вот так, — сказала Анджелина. — Теперь посмотрись в зеркало, Барбара. И скажи, что ты думаешь. Это делается очень просто. Я тебя научу.

Барбара вернулась в спальню, где лежали противозачаточные таблетки, на которые в этот раз она постаралась не смотреть. Ей хотелось проникнуться неприязнью к Анджелине — женщине, которая бросила свою дочь и отца своей дочери, чтобы броситься в продолжительную авантюру (за которую её уже простили?), — но поняла, что ничего не получается. Но зато ей стало более или менее понятно, как и почему Ажар простил блудную жену.

Барбара увидела своё отражение и вынуждена была признать: чёртова баба действительно знает, как нужно повязывать шарф. И теперь, когда кусок ткани был уложен как полагается, она могла видеть, что на самом деле он совершенно не подходит к блузке. Чёрт побери, подумала Барбара, и когда же она наконец всему этому научится?

Она уже собралась выйти и спросить Анджелину и Хадию, не согласятся ли они в следующий раз поехать за покупками вместе с ней, потому что у неё не было лишних денег, которые можно было бы тратить на вещи, по сути никуда не годные. Но тут услышала, как открылась дверь квартиры — это Таймулла Ажар вернулся домой. Вот уж чего Барбаре никак не хотелось, так это того, чтобы он застукал её в спальне, которую он делил с матерью своего ребёнка, так что Барбара поспешно развязала шарф, сняла блузку, запихнула всё это в пакет и быстро натянула пуловер, в котором ходила на работу в этот день.

Когда она вышла в гостиную, Ажар восторгался новым цветом стен, Хадия цеплялась за него, а Анджелина держала мужа за руку. Ажар обернулся, и отразившееся на его лице удивление сказало Барбаре о том, что ни Хадия, ни её мать не упомянули о её присутствии.

Он сказал:

— Здравствуйте, Барбара! А вы что думаете обо всём этом?

— Я найму их обеих, когда надумаю сделать у себя ремонт, — ответила Барбара. — Хотя мои цвета — оранжевый и пурпурный. Думаю, они сочетаются друг с другом, а, Хадия?

— Нет-нет-нет! — закричала Хадия.

Её родители засмеялись. Барбара улыбнулась. «Кто скажет, что это не счастливая семья? Картина прекрасной жизни!» — подумала она.

Но ей самой пора было покидать сцену. И она сказала:

— Ладно, пойду, вам пора ужинать. — И добавила, обращаясь уже к Анджелине: — Спасибо, что помогли мне с шарфом. Я вполне поняла разницу. Если бы вы помогали мне одеваться по утрам, я стала бы другим человеком!

— Да в любое время! — сказала Анджелина. — Правда, я серьёзно.

«И самое ужасное тут то, что она говорит искренне, — думала Барбара. — Чёрт знает что за женщина, кого угодно с ума сведёт. Да, если бы она была какой-нибудь унылой коровой, всё было бы гораздо легче».

Барбара попрощалась со всеми и вышла. Сначала она удивилась тому, что Ажар вышел вместе с ней, но всё поняла, когда он достал сигарету, — он не мог курить в доме теперь, когда вернулась некурящая Анджелина.

— Поздравляю, Барбара.

Она остановилась, обернулась и спросила:

— С чем?

— Ваши зубы. Я заметил, что вы привели их в порядок, и выглядят они просто отлично. Наверное, вам весь день об этом говорят, ну, я и решил присоединиться.

— Ох… Ну да, конечно. Это… это наша начальница распорядилась. То есть не то чтобы приказала, потому что она не может отдавать приказы относительно личных моментов вроде внешности. Скажем так: она очень серьёзно предложила это сделать. А теперь желает, чтобы я занялась волосами. Не знаю, куда мы можем зайти, но в общем я чувствую себя так, словно меня вскорости ожидает липосакция и серьёзная косметическая операция. Когдаона покончит со мной, думаю, мне придётся отбиваться от мужиков веником.

— Вы всё шутите, а зря, — покачал головой Ажар. — Наверняка Анджелина и Хадия уже сказали вам…

— Вообще-то нет, — перебила его Барбара. — Но всё равно спасибо за комплимент, Ажар.

Да, в этом была особая ирония, подумала она, потому что комплимент ей достался от человека, которому вовсе незачем было замечать её зубы, и уж тем более ей не хотелось, чтобы именно он заметил их первым. «Ну, это в любом случае ничегошеньки не значит», — сказала она себе.

И, утешая себя такой вот ложью, она отправилась к своему коттеджу, пожелав Таймулле Ажару доброй ночи.

30 октября

Лондон, Белгрейвия

Предупреждён — значит, вооружён.

Два дня после встречи с Хильером и Бернардом Файрклогом Линли потратил на поиски информации об этом человеке, его семье и финансовом положении. Он не желал вслепую соваться в это тайное расследование и нашёл достаточно много сведений о Файрклоге, которого, как оказалось, при рождении звали вовсе не Бернардом Файрклогом, а совсем даже Берни Декстером, и произошло это событие в городке под названием Бэрроу-ин-Фёрнес. Берни появился на свет в доме с террасами вдоль обоих этажей, на Блейк-стрит, и этот дом располагался в непосредственной близости от железнодорожных путей.

Его превращение из Берни Декстера в Бернарда Файрклога, барона Айрелетского, представляло собой историю, достойную воскресных журналов; собственно, благодаря таким историям эти журналы и существовали. Когда Берни было пятнадцать лет, он покончил со школой и начал работать на фабрике «Файрклог индастриз», нанявшись на самую простую работу: он упаковывал хромированную фурнитуру для ванных комнат в контейнеры и занимался этим по восемь часов в день. Такая работа, в общем, обещала не много надежд обычному рабочему, только Берни Декстер с Блейк-стрит не был обычным рабочим. «Он всегда был ужасно нахальным» — так охарактеризовала его супруга в интервью, которое дала после посвящения мужа в рыцари, а уж ей ли это было не знать — она ведь была Валери Файрклог, праправнучка основателя фирмы. Она познакомилась с пятнадцатилетним парнишкой, когда ей самой было уже восемнадцать; Берни участвовал а пантомиме на праздничном вечере для служащих компании в честь Рождества. Валери пришла туда по обязанности; Берни же просто веселился. Увидели они друг друга в тот момент, когда хозяева приветствовали гостей: владельцы фирмы выполняли свой долг, а служащие — среди которых был и Берни — шли мимо них вежливой цепочкой, соблюдая все необходимые приличия. Аккуратные причёски, опущенные долу глаза и «О, сэр, благодарю вас» при получении рождественских подарков в лучших диккенсовских традициях. Это устраивало всех, кроме Берни Декстера, который тут же прямо сообщил Валери, дерзко подмигнув, что намерен жениться на ней. «Уж очень вы хороши, просто красотка, — сказал он. — Так что я рассчитываю провести с вами всю жизнь и обеспечить вас всем». Он произнёс это с предельной уверенностью, как будто Валери не была уже всем обеспечена.

Однако Берни был намерен сдержать слово и без малейших сомнений отправился к отцу Валери и заявил:

— Знаете, я мог бы здорово помочь вашей фирме, если вы мне дадите хоть маленький шанс.

И так он и сделал. Не сразу, конечно, а со временем, и за это время сумел произвести впечатление на Валери, постоянно демонстрируя ей свою преданность. А ещё он умудрился сделать молодой женщине ребёнка, когда той уже исполнилось двадцать пять, и следствием этого был побег влюблённой пары. Затем Берни взял фамилию жены, основательно повысил производительность «Файрклог индастриз» и модернизировал выпускаемую ею продукцию, в число которой входили те самые комплекты для туалетных комнат, которые принесли ему фантастическое состояние.

Вот только его сын Николас всегда оставался ложкой дёгтя в безупречной во всём остальном жизни. Линли нашёл целые тома сведений об этом парне. Потому что когда Николасу Файрклогу приходило в голову сотворить что-нибудь дурное, он делал это более чем демонстративно. Напивался на людях, устраивал шумные скандалы, вторгался в чужие дома, хулиганил на футбольных матчах, водил машину в состоянии опьянения, угонял автомобили, участвовал в поджогах — в общем, старался изо всех сил… И даже если бы о наркотиках не говорилось прямо, всё равно нетрудно было бы догадаться о том, что подталкивало Николаса к подобным поступкам. Наследник не скрывался от глаз местной прессы в Камбрии, так что истории о его выходках то и дело появлялись на первых страницах разнообразных газет, тем более что речь-то шла о представителе знатного рода…

Естественным следствием такого образа жизни обычно становилась ранняя смерть, но в случае Николаса Файрклога в дело вмешалась любовь к молодой аргентинке со звучным именем — Алатея Васкес дель Торрес. После прохождения очередной программы реабилитации — на этот раз в Америке, в штате Юта, — Николас отправился в маленький городок под названием Парк-Сити, где прежде были рудники, — видимо, он решил, что это местечко вполне подходит для окончательного выздоровления, что, как обычно, щедро финансировалось его отчаявшимся отцом. Старый шахтёрский городок действительно мог неплохо послужить таким целям, потому что приютился он в Скалистых горах, у хребта Уосач, и сюда каждый год, с ноября по апрель, приезжали со всего света лыжники, и, соответственно, здесь были толпы молодых мужчин и женщин, работавших в качестве обслуживающего персонала.

Алатея Васкес дель Торрес как раз и принадлежала к этой последней группе, и они с Николасом Файрклогом, насколько мог понять Линли, пробираясь сквозь разнообразный словесный мусор, увидели друг друга в одной из многочисленных курортных закусочных. Остальное, как говорилось в большинстве статей, скрывалось во тьме истории. Но последовало стремительное ухаживание, брак, заключённый в мэрии Солт-Лейк-Сити, и очередное падение Николаса в наркотический огонь, что выглядело довольно странным способом отпраздновать начало супружеской жизни, — хотя, подумал Линли, уж что есть, то и есть. К счастью, удивительная физическая сила Николаса Файрклога позволяла ему в очередной раз возродиться из пепла, как фениксу, и в очередной раз постараться избавиться от обуревавшего его демона. Вот только решимость Николаса не повлияла на решение Алатеи Васкес дель Торрес уйти от него меньше чем через два месяца после свадьбы.

— Я всё ради неё сделаю, — немного позже заявил Файрклог. — Я готов умереть ради неё. А уж бросить наркотики — это просто детская задача.

И она вернулась к нему, а он отказался от дури, и все были счастливы. По крайней мере, это следовало из всех тех сведений о семье Файрклог, которые Линли удалось найти за двадцать четыре часа. И из всего этого можно было сделать вывод, что если бы Николас Файрклог был как-то причастен к смерти своего двоюродного брата в такой вот период своей жизни, то это выглядело бы совершенно не в его характере, потому что вряд ли разумно было предполагать, что его жена сохранит верность человеку, замешанному в убийстве.

Линли продолжил чтение, стараясь узнать как можно больше об остальных членах семьи. Но информация о них оказалась скудной, и сразу становилось ясно, что эти личности просто ничто в сравнении с сыном лорда Файрклога. Одна из сестёр разведена, другая сестра — старая дева, один двоюродный брат — видимо, как раз погибший, — управлял финансами Файрклога, жена этого кузена была домашней хозяйкой, двое вполне приличных детей… Семейство состояло из чрезвычайно разных людей, но с виду всё выглядело благопристойно.

В конце второго дня поиска Линли стоял у окна своей библиотеки на Итон-террас и смотрел на улицу; темнело, и уже ярко загорелись фонари. Томасу не слишком нравилось положение, в котором он очутился, но он не представлял, что тут можно было бы сделать. Явно необходимо собрать доказательства чьей-то вины, а не искать доказательства чьей бы то ни было невиновности. Но если коронёр заявил, что смерть произошла в результате несчастного случая, то вряд ли имело смысл дальше копаться в этом деле. Потому что коронёры знают, что делают, и у них всегда есть свидетельства и доказательства для того, чтобы подкрепить свои утверждения. И если местный коронёр счёл смерть Яна Крессуэлла случайностью — печальной и несвоевременной, как все случайности такого рода, но всё равно случайностью, — то такой вывод вроде бы должен был всех удовлетворить, как бы ни велико было горе семьи от этой внезапной потери.

И казалось очень любопытным то, что Бернард Файрклог удовлетворённым не выглядел, думал Линли. Сомнения Файрклога, возникшие, несмотря на результаты расследования, заставляли заподозрить, что он может знать куда больше, чем сказал при их встрече в «Твинсе». А это рождало мысль, что за смертью Яна Крессуэлла крылось нечто большее, чем мог заметить поверхностный взгляд.

Линли гадал, не мог ли кто-нибудь осторожно сообщить Файрклогу что-нибудь о местном расследовании случая. Он также гадал, не мог ли сам Файрклог переговорить с кем-нибудь из участников расследования.

Отвернувшись от окна, Линли уставился на свой письменный стол, заваленный заметками, вышедшими из принтера, на сам ноутбук… Линли рассудил, что есть ещё несколько способов раздобыть дополнительные сведения относительно смерти Яна Крессуэлла, — если, конечно, такие сведения вообще существовали, — и уже направился к телефону, чтобы кое-куда позвонить, когда телефон зазвонил сам. Линли подумал было предоставить дело автоответчику — в последние месяцы он почти всегда так и делал, — но потом решил всё же снять трубку и тут же услышал голос Изабеллы:

— Каким чёртом ты занят, Томми? Почему тебя нет на работе?

А ведь Линли думал, что Хильер уже уладил это. Однако он явно ошибался.

— Хильер попросил меня разобраться с одним дельцем. Я думал, он тебе сказал.

— Хильер? Что ещё за дело? — Изабелла произнесла это с немалым удивлением.

Линли с Хильером не были слишком близкими друзьями, и если бы речь пошла о каком-то особом случае, Томас наверняка оказался бы последним человеком в Ярде, к кому тот обратился бы.

— Это конфиденциально, — пояснил он. — Я не вправе…

— Что происходит?

Линли ответил не сразу. Он пытался придумать способ объяснить ей, чем именно занимается, не говоря при этом напрямую, что именно делает, но она, похоже, приняла его молчание за уклончивость, потому что произнесла весьма едким тоном:

— А! Понятно. Это имеет отношение к случившемуся?

— К чему? Что случилось?

— Ох, умоляю, только не надо… Ты знаешь, о чём я говорю. О Бобе. О том вечере. Тот факт, что с тех пор мы ни разу…

— Боже, нет! При чём тут это? — перебил её Линли, хотя, по правде говоря, насчёт этой темы у него не было полной уверенности…

— Тогда почему ты меня избегаешь?

— Я что-то не замечал, чтобы я избегал тебя.

Ответом на эти слова было долгое молчание. Линли поймал себя на том, что пытался угадать, где могла находиться в этот момент Изабелла. В такой час она могла быть ещё и в Ярде, может быть, в своём кабинете, и он как будто увидел её сидящей за письменным столом, со слегка опущенной головой, прижатой к уху телефонной трубкой, и её гладкие волосы, напоминавшие цветом янтарь, заправлены за ухо, чтобы не мешать разговору, а в ухе — консервативная, но модная серёжка. Может быть, она сбросила одну туфлю и, раздумывая над тем, что сказать ему дальше, наклонилась, чтобы потереть лодыжку…

То, что она сказала, удивило Линли.

— Томми, я вчера всё сказала Бобу. То есть я не назвала твоего имени, потому что, как я уже объясняла, он использует это против меня в любой момент, когда будет уверен, что я не в порядке. Но я ему сказала. Об этом.

— О чём «об этом»?

— Что я кое с кем встречаюсь. Что это ты приходил, когда они с Сандрой были у меня, но я тебя отослала, потому что не была уверена, что мальчики готовы… ну… в конце концов, они в первый раз приехали в Лондон повидаться со мной, и им нужно привыкнуть к тому, что я живу в Лондоне, и к моей квартире, и вообще ко всему, что из этого следует. Так что если бы я сразу сообщила, что у меня есть мужчина… Я ему объяснила, что мне это показалось слишком поспешным, и потому я попросила тебя уйти. Но я хотела, чтобы он знал о твоём существовании.

— А… Изабелла…

Линли прекрасно понимал, чего ей это стоило: объясниться с бывшим мужем, притом что он имел такую власть над её жизнью, и теперь рассказать обо всём ему, Линли, при её-то гордости…

— Я скучаю по тебе, Томми. Я не хочу, чтобы мы встречались вот так, урывками.

— А мы и не встречаемся урывками.

— Разве?

— Конечно.

Снова последовала пауза. «Может, она уже и дома вообще-то», — подумал Линли. Сидит на краю кровати в своей вызывающей клаустрофобию спальне, с единственным окном, постоянно закрытым, и с кроватью слишком узкой, чтобы они вместе могли устроиться на ней достаточно удобно на всю ночь. Линли вдруг осознал, что это могло иметь значение, а могло и не иметь… А если бы Изабелла открыто признала их отношения, что бы это значило для него?..

— Всё так запутано, — сказал он. — Но ведь и всегда так бывает, разве нет?

— В определённом возрасте — да. Чёртов багаж прошлого. — И она довольно громко вздохнула. — Мне хочется увидеть тебя сегодня, Томми. Приедешь? — И добавила довольно многозначительно: — У тебя будет время?

Ему хотелось сказать, что дело совсем не во времени. Дело было в том, что он чувствовал и кем хотел быть. Но это тоже выглядело слишком запутанным. Поэтому он ответил:

— Пока точно не знаю.

— Из-за этого дела Хильера? Надеюсь, ты заметил, я не стала настаивать на том, чтобы узнать, что там у вас происходит. И не стану. Могу обещать. Даже потом не буду искать ответа. В смысле, после того. Ты понимаешь, что это значит, потому что я знаю, какой ты после того. Знаешь, мне иногда кажется, что в такие моменты ты ничего не способен скрыть.

— И почему же ты не допытываешься?

— Ну, это было бы не слишком честно, так? Кроме того мне нравится думать, что я женщина не того сорта. Я не строю интриг. Ну, по крайней мере, не часто.

— А сейчас ты интригуешь?

— Только чуть-чуть, чтобы заманить тебя, но это даже интригой не назовёшь — я ведь уже призналась во всём.

Линли улыбнулся при этих её словах. Он почувствовал, что уже смягчается, и ощутил, что продолжает испытывать желание, несмотря на то что их отношения всё это время были безотрадными; да и в любом случае они плохо подходили друг другу, и так будет всегда. Но он всё равно желал эту женщину.

— Может быть, я доберусь к тебе, только очень поздно, — сказал он.

— Да какая разница? Но ты приедешь, Томми?

— Приеду, — пообещал он.

Лондон, Челси

Но сначала ему в любом случае нужно было кое-что уладить. И хотя вопрос можно было решить по телефону, Линли решил, что личная встреча позволит ему понять, удобно ли нужным ему людям отвечать на его вопросы. Потому что сами они ни за что этого не скажут.

Ему очень мешало то, что всё это не было официальным полицейским расследованием. И ему приходилось изобретать особые подходы, чтобы удовлетворить требования секретности. Он мог бы настоять, чтобы Хильер разрешил ему взять в помощники кого-то из офицеров, но те детективы, с которыми имело смысл работать, вряд ли могли стать тайными агентами, шныряющими в Камбрии. Детектив Уинстон Нката, шести футов четырёх дюймов роста, с кожей цвета очень крепкого чая, едва ли сумел бы раствориться в осенних пейзажах Озёрного края. Что же касается сержанта Барбары Хейверс, детектива, которая при других обстоятельствах стояла бы для Линли на первом месте, несмотря на огромное количество дурных привычек, — то сама мысль о том, что Барбара, непрерывно куря, будет с воинственным видом носиться по Камбрии, делая вид, что она, может быть, просто прогуливается вдоль живых изгородей… Смешно было и говорить об этом. Барбара была прекрасным полицейским, но осторожность и благоразумие не являлись её сильными сторонами. Будь жива Хелен, она бы идеально подошла для такой работы… И ей бы это очень понравилось. «Томми, дорогой, мы там будем инкогнито! Боже, какая прелесть! Да я всю жизнь мечтала сыграть такую роль!» Но Хелен не было в живых, её не было в живых… При этой мысли Линли резко прибавил скорость.

Он ехал в Челси, выбрав маршрут, который привёл его на Кинг-роуд. Это была самая прямая дорога к Чейни-роу, но не самая быстрая, потому что узкая улочка тянулась через район сверхмодных бутиков, обувных магазинчиков, антикварных лавок, пабов и ресторанов. По тротуарам, как обычно, бродили целые толпы народа, и когда Линли смотрел на прохожих — и видел их молодость, — его переполняла меланхолия и в нём рождалось нечто вроде сожалений. Но он не смог бы сказать, о чём сожалеет. Да ему не очень-то и хотелось в этом разбираться.

Он припарковал машину на Лоуренс-стрит, неподалёку от Лордшип-плейс, Ему нужно было теперь вернуться немного назад, но, вместо того чтобы пойти по Чейни-роу, он прошёл через садовые ворота с задней стороны высокого кирпичного здания, стоявшего на углу.

Сад играл осенними красками, готовясь к зиме. Лужайка была усыпана листьями, которые давно пора было убрать, а зелёные бордюры давно уже отцвели, и увядающие стебли растений склонялись к земле, как будто пригибаемые невидимой рукой. Плетёная мебель была укрыта холстом. Между кирпичами дорожки вырос мох. Линли прошёл к дому. С его задней стороны ступеньки вели ко входу в кухню, расположенную в подвальном этаже. В окнах уже горел свет. Линли видел сквозь запотевшие стёкла чью-то движущуюся тень.

Он дважды резко стукнул в дверь, и изнутри тут же раздался громкий лай. Линли открыл дверь и сказал:

— Джозеф, это я! Решил зайти с чёрного хода.

— Томми? — ответил женский голос, а не тот, который он ожидал услышать; это была дочь нужного ему человека. — Решил поиграть в викторианского доставщика?

Она появилась из угла кухни, сопровождаемая собакой, длинношёрстной таксой, носившей совсем неподходящее ей имя Пич, Персик. Пич лаяла, прыгала и всячески выражала свою радость, приветствуя Линли. Она вела себя просто безобразно, будучи живым доказательством того, что часто повторяла Дебора Сент-Джеймс: что ей требуется собака, похожая на неё саму, то есть абсолютно неспособная к дрессировке.

— Привет, — сказала Дебора. — Какой приятный сюрприз! — Она отпихнула собаку и, обняв Линли, поцеловала его в щёку. — Останешься на ужин, — распорядилась она. — Причин к тому много, но главная — я его уже готовлю.

— Бог мой… А где твой отец?

— В Саутгемптоне. Годовщина. Он не захотел брать меня с собой в этом году. Наверное, потому, что это двадцатый год.

— А…

Линли знал, что Дебора больше ничего не скажет, и не потому, что ей до сих пор больно было говорить о смерти матери — в конце концов, Деборе было всего семь лет, когда это случилось, — но из-за самого Линли, из-за того, о чём мог ему напомнить такой разговор.

— Но он в любом случае вернётся завтра, — сказала Дебора. — А пока мои кулинарные страсти достаются бедняге Саймону. Он тебе нужен, кстати? Он только что поднялся наверх.

— Мне нужны вы оба. А что ты готовишь?

— Пастушеский пирог. Картофельное пюре из пакета. Знаешь, картошка есть картошка, правда? Зачем её чистить? И ещё готовлю брокколи. Средиземноморский стиль. Всё плавает в оливковом масле и тёртом чесноке. И ещё листовой салат, тоже плавает в оливковом масле с чесноком. Останешься? Ты просто должен. Даже если всё ужасно, ты можешь соврать и сказать, что вкуснее только амброзия, да и то вряд ли. Я пойму, что ты врёшь, конечно. Я всегда вижу, если ты врёшь. Но это неважно, потому что, если ты скажешь, что всё прекрасно. Саймону придётся сказать то же самое. Ах да, ещё и пудинг имеется.

— Это, пожалуй, решающий фактор.

— Ну вот видишь? Я знаю, что ты врёшь, но готова подыграть. Потому что на самом деле это французский домашний пирог, фруктовый.

— Слепленный из высохших печений или чего-то в этом роде?

Дебора засмеялась.

— Очень остроумно, лорд Ашертон. Так ты остаёшься или нет? Кстати, в пироге яблоки и груши.

— Да разве я могу отказаться? — Линли посмотрел на лестницу, ведшую наверх. — А он?..

— Он в кабинете. Поднимись туда. Я к вам подойду, как только выясню, что там у меня происходит на плите и в духовке.

Линли поднялся по лестнице, наверху он прошёл по коридору к кабинету. Он слышал голос Саймона Сент-Джеймса, доносившийся из кабинета в передней части здания. Кабинет был устроен в бывшей гостиной, и теперь вдоль трёх его стен от пола до потолка высились книжные стеллажи, а четвёртая была отдана под фотографии Деборы. Когда Томас вошёл в комнату, его друг сидел за письменным столом, и по тому, как тот, говоря по телефону, наклонял голову и дёргал себя за волосы, Линли понял: у друга возникли какие-то проблемы.

Сент-Джеймс говорил:

— Я именно так и думал, Дэвид. Я и сейчас так думаю. В том, что касается меня, это тот ответ, которого я ищу… Да, да. Я это полностью осознаю… Я поговорю с ней ещё раз… Сколько времени, если точно?.. Когда бы она хотела нас видеть?.. Да, понимаю. — Он вскинул голову, увидел Линли, кивнул в знак приветствия и сказал: — Ну ладно. Наилучшие пожелания матушке и твоей семье.

И повесил трубку. Из его последних слов Линли понял, что Сент-Джеймс разговаривал со своим старшим братом Дэвидом.

Сент-Джеймс неловко поднялся, опираясь на край стола, чтобы облегчить себе задачу, поскольку его нога уже много лет не действовала должным образом, и, поздоровавшись с Томасом, направился к столику на колёсиках, стоявшему у окна и загруженному напитками.

— Виски — это то, что надо, — сообщил он Линли. — Побольше, чем обычно, и безо льда. А тебе что?

— То же самое. Что, какие-то неприятности?

— Мой брат Дэвид нашёл в Саутгемптоне некую девушку, которая хочет отдать на усыновление своего ребёнка, и можно заключить частное соглашение через адвоката.

— Но это прекрасная новость, Саймон! — сказал Линли. — Ты должен быть в восторге, ведь вы так долго этого ждали.

— При других обстоятельствах — да. Это нечто вроде неожиданного дара. — Он откупорил бутылку «Лагавулина» и налил в стаканы виски на добрых три пальца в каждый. Линли молча вскинул брови, когда Сент-Джеймс подал ему стакан. — Мы это заслужили. По крайней мере, я заслужил, но думаю, что и ты тоже.

Он указал на кожаные кресла перед камином. Кресла были потёртыми и скрипучими, и в них было удобно сидеть развалясь и не спеша напиваться.

— Так что там с обстоятельствами? — спросил Линли.

Сент-Джеймс бросил взгляд в сторону двери, явно намекая на то, что весь разговор должен остаться между ними.

— Мать хочет открытого усыновления. И чтобы не только она сама участвовала в жизни ребёнка, но и его отец — тоже. Ей самой — шестнадцать. Отцу — пятнадцать.

— О!.. Понимаю.

— Дебора, само собой, не хотела бы делиться своим ребёнком.

— Её нельзя не понять, не правда ли?

Сент-Джеймс кивнул и продолжил:

— И, уж конечно, она не хочет делить малыша с двумя подростками. Говорит, что это всё равно что усыновить сразу троих вместо одного. Кроме того, у них обоих большое количество родни, и все, конечно, будут совать нос в дела…

Сент-Джеймс сделал основательный глоток из своего стакана.

— Да уж, — пробормотал Линли. — Я её вполне понимаю.

— Я тоже. В общем, ситуация далека от идеала. С другой стороны, похоже на то… Ну, то есть на самом деле она уже сделала все анализы, Томми. Это точно. Вряд ли она сможет когда-либо выносить ребёнка.

Линли это знал. Он это знал уже целый год, и, судя по всему, Дебора наконец рассказала мужу ту правду, которую целый год переживала в одиночестве, если не считать Линли, посвящённого в тайну.

Томас промолчал. Оба мужчины задумались, глядя на стаканы с «Лагавулином». Из коридора донёсся стук когтей по полу, что означало приближение Пич, а если к ним шла Пич, то следом за ней, без сомнения, шла и её хозяйка. Линли тихо сказал:

— Дебора пригласила меня остаться на ужин, но если тебе этого не хочется, я найду повод уйти.

На это Сент-Джеймс ответил:

— Ох, боже, нет! Наоборот, я бы предпочёл, чтобы ты остался. Ты же меня знаешь. Что угодно, лишь бы избежать тяжёлого разговора с любимой женщиной. Или хотя бы отложить его.

— Я принесла вам закуску перед ужином, — сообщила Дебора, входя в кабинет. — Сырные палочки. Пич уже одну слопала, так что могу утверждать: они вкусные — по крайней мере, на собачий взгляд. Не вставай, Саймон. Я и сама могу налить себе шерри.

Она поставила тарелку с сырными палочками на оттоманку между креслами, шуганула таксу и отошла к столику с напитками. Потом сказала, обращаясь к мужу:

— Томми сказал, что хочет поговорить с нами обоими. Полагаю, это либо нечто деловое, либо некое сообщение, либо и то и другое вместе, и если это имеет какое-то отношение к «Хили-Эллиоту», я за то, чтобы сразу согласиться, Саймон.

— Об этом и думать забудь, — откликнулся Линли. — Меня похоронят в этой машине.

— Чёрт! — Сент-Джеймс улыбнулся.

— Но я хотя бы попыталась, — сказала его жена. Подойдя к мужу, она села на подлокотник его кресла и спросила Линли: — Так в чём дело, Томми?

А он сначала подумал, с чего лучше начать. И наконец сказал:

— Я вот всё гадал, как бы вы оба отнеслись к небольшому осеннему путешествию к озёрам?

Лондон, Челси

Она всегда тщательно расчёсывала волосы, прежде чем лечь в постель. Иногда он просто наблюдал, иногда сам брался за щётку. Волосы у неё были длинными и густыми, вьющимися и рыжими; они, как правило, ничего не слушались, и именно это ему нравилось. В этот вечер он наблюдал за процессом, лёжа в постели, откинувшись на подушки. А она стояла напротив него у комода. Над комодом висело зеркало, и она видела, как он смотрит на её отражение.

— Ты уверен, что можешь оторваться от работы на такое время, Саймон?

— Это же всего на несколько дней. Вопрос в том, как ты к этому отнесёшься?

— Маскировка — не самое главное из моих умений, да? Ты об этом?

Дебора отложила щётку для волос и подошла к кровати. Она была в тонкой хлопковой ночной рубашке, но, как обычно, сняла её, прежде чем лечь рядом с мужем. Ему нравилось, что она предпочитала спать обнажённой. Ему нравилось ощущать её рядом, тёплую и мягкую, когда он дремал.

— Это как раз то, что понравилось бы Хелен, — заметила Дебора. — Удивлюсь, если Томми не думал об этом.

— Скорее всего, думал.

— Хм… Ну да. Ладно, я готова ему помочь, насколько это в моих силах. Мне даже хочется разобраться в этих странностях Николаса Файрклога, о которых упомянул Томми. Я, пожалуй, могу использовать его историю в качестве повода… «Я тут читала кое-что о вас и вашем проекте, в журнале, в статье об архитектурном саде ваших родителей…» И так далее, и так далее. И это, по крайней мере, вполне объяснимая причина тому, что кто-то захотел сделать документальный фильм. Если бы не это, я бы не знала, что и делать. А ты как на всё это смотришь?

— Материалы расследования — это не проблема, до них нетрудно будет добраться. Как и просмотреть материалы судебного заседания. Что касается остального, тут я не уверен.

Как ни посмотри, ситуация очень странная. — Упоминая о странности ситуации, Сент-Джеймс тут же подумал, что есть и ещё кое-что, с чем им придётся как-то справиться, и сказал: — Дэвид звонил. Я как раз говорил с ним, когда приехал Томми.

Саймон сразу почувствовал, как напряглась Дебора. У неё изменился ритм дыхания, после глубокого вздоха последовала долгая пауза… Он добавил:

— Девушке хотелось бы встретиться с нами, Дебора. И ещё на встрече будут родители — её и мальчика. Она хочет именно этого, и адвокат подчёркивает…

— Я не могу, — быстро ответила Дебора. — Я уже думала об этом, Саймон. Я и так и эдак всё прикидывала. Правда, это так. Ты должен мне верить. Но как бы я всё ни взвешивала, я всё равно думаю, что минусов больше, чем плюсов.

— Это не совсем законно, но другие люди как-то с этим справляются.

— Может, они и справляются, но я — не другие люди. Нас просят делить малыша с его биологической матерью, с его биологическим отцом, да ещё и с бабушками-дедушками и бог знает с кем ещё, и я знаю, что нынче это в моде, это современно, но я этого не хочу. Я не могу заставить себя захотеть такого.

— Но они вполне могут вскоре потерять интерес к ребёнку, — возразил Сент-Джеймс. — Они же так молоды!

Дебора посмотрела на мужа. Сидя в постели, выпрямившись, не откидываясь на подушки, она развернулась и сказала с недоверчивым видом:

— Потеряют интерес? Но это ребёнок, а не щенок! Они не потеряют к нему интерес. Ты бы потерял?

— Я — нет, но я ведь не пятнадцатилетний мальчишка. Да и в любом случае можно поставить определённые условия. Адвокат всё оформит.

— Нет, — твёрдо произнесла Дебора. — И, пожалуйста, больше не проси меня об этом. Я просто не могу.

Сент-Джеймс замолчат. Дебора отвернулась. Волосы упали ей на спину, достав до талии. Он коснулся одного локона, наблюдая за тем, как тот естественным образом обернулся вокруг его пальца, и сказал:

— Может, ты подумаешь ещё немного, прежде чем всё окончательно решишь? Как я сказал, она хотела бы встретиться с нами. Ты можешь сделать хотя бы это. Что, если она тебе понравится? Она, её родные, мальчик… Видишь ли, то, что она хочет поддерживать отношения с ребёнком… Тут нет ничего плохого, Дебора.

— А что тут хорошего? — спросила она, всё ещё не оборачиваясь к нему.

— Это означает, что у неё есть чувство ответственности. Она не хочет просто отдалиться и продолжать жить по-своему, как будто ничего не случилось, ничего не изменилось. В известном смысле она желает быть уверенной в надёжном обеспечении ребёнка, и мы могли бы ответить на её вопросы, если они возникнут.

— Мы можем ответить на все вопросы. Ты и сам отлично это знаешь. Но какого чёрта, если она хочет участвовать в жизни ребёнка, она вдруг выбрала для усыновления пару в Лондоне, а не у себя в Саутгемптоне? В этом нет смысла. Она ведь из Саутгемптона, так?

— Да, так.

— Значит, ты понимаешь…

Он понимал, что ей не вынести ещё одного разочарования, и не мог винить её за это. Но если они прекратят усилия, если не пойдут по открывшейся перед ними дороге, возможность может быть легко упущена, и если они хотят иметь ребёнка, если они действительно хотят иметь ребёнка…

А вот это, конечно же, и был настоящий вопрос. Но, задавая его, Саймон вступал на минное поле, а он уже достаточно долго был женат на Деборе, чтобы знать: в некоторые темы слишком опасно углубляться. И всё равно сказал:

— У тебя есть какое-то другое решение? Другая возможность?

Дебора ответила не сразу. Но у Саймона возникло ощущение, что она держит что-то на уме, что-то такое, о чём ей не хочется упоминать. Он повторил вопрос. Тогда она быстро произнесла:

— Суррогатное материнство.

— Бог мой, Дебора, но такой путь чреват…

— Не мать-донор, Саймон, а мать-носитель. Наш эмбрион, наш ребёнок, и некто, кто готов его выносить. Он не будет её ребёнком. Она не будет к нему привязана. Или, по крайней мере, у неё не будет на него прав.

Саймон почувствовал себя раздавленным. Он пытался понять, как то, что для других людей просто и естественно, могло превратиться для них в бездонное болото встреч, докторов, разного рода специалистов, процедур, адвокатов, вопросов, ответов, снова вопросов… И что теперь? Могут пройти многие месяцы, прежде чем найдётся женщина, готовая стать суррогатной матерью, а потом начнутся разного рода расспросы и анализы, а Дебора всё это время будет принимать таблетки, и один бог знает, как они подействуют на её репродуктивную систему (что за слова, чёрт побери!), а потом ему придётся отправиться в уборную с контейнером в руке и сделать то, что от него потребуется, бесстрастно, холодно… и получить результат, и, возможно, если им очень повезёт, если ничего не пойдёт вкривь и вкось, они получат наконец ребёнка, который биологически будет их собственным. Всё это выглядело безумно сложным, нечеловечески механизированным, а успех обещало лишь отчасти…

Он глубоко вздохнул. И сказал:

— Дебора…

Он знал, что она по его тону поймёт его сомнения, о которых не желала слышать. Ей не приходило в голову, что он просто хочет защитить её. И, наверное, это было только к лучшему. Потому что она терпеть не могла, когда он защищал её от жизни, даже если ей доставались от этой самой жизни такие удары, которых Сент-Джеймс уж никак ей не желал…

Дебора сказала очень тихо:

— Я знаю, о чём ты думаешь. И это заводит нас в тупик, ведь так?

— Мы просто по-разному смотрим на вещи. Мы подходим к вопросу с разных сторон. Один из нас видит в этом некую возможность, в то время как другой видит непреодолимые трудности.

Дебора немного подумала над его словами. А потом медленно произнесла:

— Как странно. Похоже, в таком случае ничего нельзя сделать.

Она легла рядом с мужем, но повернулась к нему спиной. Он выключил свет и положил ладонь ей на бедро. Она никак не откликнулась.

Лондон, Уэндсуорт

Время подходило к полуночи, когда Линли наконец добрался до Изабеллы. Несмотря на своё обещание, он прекрасно понимал, что ему куда лучше было бы отправиться вместо этого домой и поспать — насколько это было возможно в такую ночь. Но он всё же поехал к ней и вошёл в квартиру, воспользовавшись собственным ключом.

Изабелла встретила его у двери. Томас вообще-то предполагал, что она уже будет лежать в постели, но похоже было на то, что Изабелла и не думала пока что ложиться. Линли увидел, что возле дивана горит свет, вокруг разбросаны журналы, явно упавшие на пол в тот момент, когда она услышала звук ключа в замке. И халат тоже упал на диван, а поскольку под ним на Изабелле ничего не было, она предстала перед Линли совершенно обнажённой и, как только он закрыл за собой дверь, шагнула к нему и потянулась губами к его губам.

У неё был вкус лимона. На мгновение Линли позволил себе подумать, не значило ли это, что она снова пьянствовала. Но тут же ему стало наплевать на это, потому что его ладони скользнули от бёдер Изабеллы к её талии, потом к груди…

Она начала раздевать его. И бормотала при этом:

— Это очень плохо, очень, сам знаешь…

— Что именно? — спросил он шёпотом.

— Что я весь день ни о чём другом и не думала.

Пиджак Линли упал на пол, пальцы Изабеллы начали расстёгивать пуговицы его рубашки. Он наклонился к её шее, к груди…

— Да, — сказал он, — это очень плохо, учитывая твою должность.

— Да и твою тоже.

— Да, но я более дисциплинирован.

— Да неужели?

— Точно.

— А если я тебя потрогаю вот здесь, вот так? — Её рука проделала определённые манипуляции. Линли улыбнулся. — И где будет твоя дисциплина?

— Осмелюсь сказать, с тобой будет то же самое, если я тебя поцелую вот сюда, а то и вот сюда, если я чуть-чуть поработаю языком… вот так…

Изабелла судорожно вздохнула. И хихикнула.

— Ты настоящий дьявол, инспектор. Но я вполне могу ответить злом на зло. Ну, например, вот так…

Она спустила с него брюки. И Линли остался таким же нагим, как и она. И нагота Изабеллы быстро заставила его перейти к активным действиям.

Изабелла была так же готова, как и он сам. Он спросил:

— В спальню?

— Не сегодня, Томми, — ответила она.

— Тогда здесь?

— О да. Прямо здесь.

2 ноября

Камбрия, Брайанбэрроу

В такой час дня Зед Бенджамин смог найти очень удобный столик в «Иве и колодце» и просидел там добрых пятьдесят минут, ожидая, не произойдёт ли что-нибудь за окном, свинцовые переплёты которого давно нуждались в замене. Сквозь них сочился холод, как дыхание ангела смерти, но выгодой этого неудобства было то, что никому не пришло бы в голову поинтересоваться, почему Зед не снял с головы вязаную лыжную шапочку. Благодаря шапочке Бенджамин надеялся стать менее запоминающимся, потому что она полностью скрывала его огненные волосы. Но со своим выдающимся ростом он сделать ничего не мог — разве что сутулился, когда вспоминал об этом.

И сейчас, сидя за столиком в пивной, Зед как раз и старался выглядеть как можно меньше. Он сгорбился над своей пинтой лёгкого пива и при этом ещё вытянул ноги под стол, съехав на самый край стула, так что в итоге у него онемела задница, но как он ни всматривался в деревню Брайанбэрроу, лежавшую за окном и видимую ему до самого побережья, не замечал ничего интересного.

Зед находился в Камбрии уже третий день; он третий день занимался поисками того, что могло бы спасти его статью от мусорного ведра Родни Аронсона, — того, что редактор называл «сексом», какой-нибудь пикантной подробности о Николасе Файрклоге, — но до сих пор не нашёл ничего, кроме пятнадцати строф нового стихотворения, о чём, видит бог, он не собирался упоминать в разговорах с Аронсоном, когда гнусный редактор «Сорс» звонил ему (каждый день!), чтобы многозначительным тоном поинтересоваться, как продвигается дело, и напомнить Зеду, что, сколько бы времени он ни провёл в Камбрии, платить за это придётся ему самому. Как будто он этого не знает, думал Зед. Как будто он не подыскал для себя самую скромную комнатку в самом скромном пансионе, какой только сумел найти во всей округе: спальня на чердаке в одном из выстроившихся вдоль здешних улиц викторианских домов, буквально заполонивших все окрестности озера Уиндермир. Собственно, этот дом стоял на Броад-стрит, в нескольких минутах пешего хода от публичной библиотеки. Зеду приходилось основательно наклоняться, чтобы войти в комнату, и практически складываться пополам, чтобы подобраться к единственному окну. Уборная находилась на другом этаже, а тепло добиралось сюда, как могло, из остальных частей дома, потому что в самой этой спальне никаких обогревателей не имелось. Но всё это делало стоимость комнаты чрезвычайно низкой, так что Зед, услышав цену, сразу согласился, почти не посмотрев на помещение. Но, видимо, в возмещение многочисленных неудобств жилья хозяйка пансиона кормила Зеда сытным завтраком, включавшим в себя всё, от овсянки до чернослива, так что Бенджамину с момента приезда ни разу не приходилось обедать, что было очень кстати, потому что он мог проводить всё время в кафе, пытаясь разузнать, кто — кроме него самого — проявляет интерес к смерти Яна Крессуэлла. Но даже если Скотленд-Ярд действительно присутствовал в Камбрии в лице некоего детектива, вынюхивавшего подробности гибели в воде кузена Николаса Файрклога, Зед никак не мог засечь эту персону, а пока он не обнаружил детектива, он не мог превратить статью «Девятая жизнь» в статью «Девять жизней и смерть», как того явно хотелось Родни Аронсону.

Зед мог бы поспорить на недельное жалованье, что Аронсон, конечно же, знал, кем был этот детектив Скотленд-Ярда, И столько же он мог поставить на то, что Аронсон разрабатывал план увольнения Зеда из-за его неспособности обнаружить упомянутого детектива, что было бы равноценно его неспособности оживить статью. И всё это только потому, что Родни было ненавистно сочетание в Зеде высокого образования и желания достичь высот.

Правда, нельзя было сказать, что Бенджамин продвинулся далеко в этом желании, и даже нельзя было сказать, что он мог продвинуться впредь. Ох, конечно же, в принципе, даже в эти времена можно было как-то выжить, сочиняя стихи, но они не обеспечивали крышу над головой…

Эта мысль — о крыше над головой — повлекла за собой мысль о другой крыше, той, под которой Зед жил в Лондоне. А это заставило его подумать о людях, живших под той же крышей рядом с ним. А вместе с людьми жили и их намерения, и в первую очередь намерения его матери.

Но, по крайней мере, теперь ему уже не было нужды тревожиться из-за этих её намерений, думал Зед, потому что однажды утром, вскоре после переезда Яффы Шоу в их квартиру — что было сделано со скоростью, удивившей даже мать Зеда, — молодая женщина, державшая в руке непромокаемый мешочек для губки, поймала Зеда у ванной комнаты, которой им теперь приходилось пользоваться по очереди, и тихо сказала:

— Не стоит беспокоиться, Зед. Хорошо?

Его ум был занят предстоящей работой, и сначала ему показалось, что Яффа говорит о том, что ему предстояло: об очередной поездке в Камбрию. Но потом он сообразил, что девушка имеет в виду её собственное присутствие в квартире и намерение матери Зеда свести молодых людей, преодолев их общее сопротивление, чтобы они наконец сдались, обручились, поженились и нарожали детишек.

Зед произнёс: «Э?..» — и подёргал за пояс своего халата. Халат был ему основательно короток, так же как и пижамные брюки, и ещё Зед никогда не мог найти шлёпанцы по ноге, так что по утрам на его ногах красовались старые непарные носки. И он вдруг как-то сразу ощутил всё это, особенно чуть повнимательнее посмотрев на Яффу, которая была сама аккуратность, на которой всё выглядело ладным и подходящим по цвету, идущим к её коже и к её глазам.

Яффа оглянулась через плечо, посмотрев в сторону кухни, откуда доносились характерные звуки и ароматы, поскольку там готовился завтрак. И чуть слышно продолжила:

— Послушайте, Зед, у меня есть друг в Тель-Авиве, он учится в медицинском колледже, так что вам не о чем тревожиться. — Она слегка пригладила волосы — тёмные, вьющиеся, падавшие ей на плечи симпатичными волнами, — и бросила на Зеда взгляд, который он назвал бы проказливым. — Я ей об этом не говорила. Видите ли, это… — Она кивнула в сторону двери той комнаты, которую теперь занимала, — …позволяет мне сэкономить целую кучу денег. Я могу немного сократить рабочие часы и записаться на дополнительный курс лекций. А если я смогу делать это каждый семестр, я смогу раньше окончить университет, а если мне это удастся, я раньше вернусь домой, к своему Михе.

— А… — сказал Зед.

— Когда она нас знакомила, вас и меня, я сразу поняла, что на уме у вашей матушки, потому и не стала ей говорить о Михе. Мне нужна эта комната, она мне по-настоящему нужна, и я готова сыграть спектакль вместе с вами, если вы не против.

— Как?

Зед вдруг осознал, что способен отвечать этой женщине только односложно, и не слишком понимал, что бы это значило.

— Мы можем притворяться, — пояснила она.

— Притворяться?

— Мы оба привлекательны, вы и я. Мы играем роль, мы как бы влюбляемся, — она начертилав воздухе кавычки, — а потом, в удобный момент, я разбиваю вам сердце. Или вы разбиваете моё. Вообще-то это неважно, но, учитывая вашу маму, лучше я разобью сердце вам. Мы даже можем разок-другой сходить на свидания и изображать нечто вроде оживлённых переговоров по телефону, когда вы будете уезжать. Вы можете время от времени издавать звуки поцелуев, нежно посматривать на меня за столом во время завтрака. Это даст мне возможность сэкономить деньги на дополнительный курс в каждом семестре, а вам даст передышку, потому что ваша матушка временно перестанет искать вам невест. Мы должны время от времени изображать некую влюблённость, и вам не придётся спать со мной, потому что это выглядело бы неуважительно по отношению к вашей матери. Это ведь её дом. Думаю, такая тактика сработает. А?

Зед кивнул.

— Да, понимаю.

Он был доволен тем, что сумел произнести два слова вместо одного.

— Итак? — спросила Яффа. — Вы согласны?

— Да. — И тут Зеда прорвало, и он произнёс целых четыре слова: — И когда мы начнём?

— За завтраком.

И потому, когда во время завтрака Яффа спросила Зеда о статье, которую он писал в Камбрии, Зед ей подыграл. К его собственному удивлению, он обнаружил, что девушка задаёт весьма грамотные вопросы, а то, как она изображала интерес к его делам, заставило его матушку многозначительно просиять. И Зед оставил Лондон, получив в качестве напутствия восторженное объятие матери и её слова: «Нет, ты видишь, ты видишь, мой мальчик?!», впечатавшиеся в его мозг. А потом он обнаружил в кармане записку от Яффы, в которой говорилось: «Выжди тридцать шесть часов, позвони домой, спроси маму, можно ли поговорить со мной. Я дам тебе номер своего мобильного, когда она будет слышать. Удачной охоты в Камбрии, друг мой!» Он позвонил ровно через тридцать шесть часов и в итоге снова удивился, обнаружив, что ему понравился короткий разговор с Яффой Шоу. Видимо, решил он, всё дело в том, что между ними не осталось недоговоренностей. Никакого давления. А он всегда чувствовал себя гораздо лучше и действовал увереннее, когда на него не давили.

Ему только хотелось, чтобы то же самое относилось и к проклятой статье. Зед просто придумать не мог, что можно было бы сделать для поиска проклятого детектива, кроме сидения в Брайанбэрроу и ожидания, когда же кто-нибудь наконец обратит внимание на ферму Яна Крессуэлла, привлечённый запахом безвременной смерти. Забегаловка «Ива и колодец» предоставляла ему прекрасный вид на ферму. Потому что ферма Брайан-Бек стояла как раз напротив небольшого треугольного луга, служившего центром деревни, и её древний дом выглядывал из-за невысокой каменной стены, а коттедж арендатора торчал под прямым углом к главному зданию.

И вот, когда Зед уже второй час сидел над своей пинтой, неся бессменную вахту, он наконец заметил возле фермы некие признаки жизни. Но исходили они не из главного дома, а из коттеджа арендатора. Из него вышел какой-то мужчина в компании с подростком. Они бок о бок вышли на луг, где мужчина поставил табурет — прямо посреди луга, на опавшие листья, которые ветром нанесло с окружавших луг дубов. Усевшись на табурет, мужчина махнул рукой парнишке, который нёс нечто вроде старой простыни и коробку, похожую на обувную. Простыня была наброшена на плечи старшего мужчины, а из коробки мальчик достал ножницы, расчёску и ручное зеркало. Старший снял твидовую кепку, прикрывавшую его голову, и кивнул мальчику, давая знак начинать. Мальчик принялся подстригать ему волосы.

Это, насколько знал Зед, должны были быть Джордж Коули и его юный сын Даниэль. Это просто не мог быть никто другой. Ему было известно, что и у погибшего Яна Крессуэлла тоже был сын, но, поскольку Крессуэлл умер, Зед не думал, что его сын мог что-то делать на ферме, и тем более он вряд ли стал бы подстригать фермера-арендатора. Но почему они занялись этим прямо в центре деревенского луга — это был интересный вопрос. Хотя, пожалуй, стрижка на свежем воздухе избавляла от необходимости прибирать в доме, решил Зед, несмотря на то что эта процедура вряд ли прибавила добрых чувств к Джорджу Коули со стороны других жителей Брайанбэрроу, чьи дома стояли рядом с лугом.

Зед допил остатки пива, которое к этому времени давно уже и согрелось, и выдохлось, не спеша вышел из пивной и зашагал к зелёной парикмахерской. На улице было холодно, дул довольно сильный ветер, приносивший смешанные запахи древесного дыма и коровьего навоза. Где-то вдали, за деревней, блеяли овцы, и, как будто отвечая им, в самой деревне, в западной её части, загалдели утки, невидимые Зеду.

— Добрый день, — поздоровался Бенджамин с мужчиной и мальчиком. — Я так понимаю, вы мистер Коули? — Он это понимал потому, что в первый же час своего пребывания в «Иве и колодце» успел поболтать с трактирщиком. Для трактирщика Зед был одним из мириад туристов, которые являлись в Край Озёр то ли для того, чтобы узнать, на что тратил свою творческую энергию Вордсворт, то ли выяснить, не проснутся ли в них самих особые силы. Трактирщик с полной готовностью решил расширить знания Зеда о «настоящих Озёрах», добавив к рассказу добрую толику сплетен о местных жителях, многие из которых, как он говорил, «на-астоящие жители Камбрии», и одним из таких, безусловно и наверняка, являлся Джордж Коули. «Это настоящий парень, наш Джордж, — говорил трактирщик. — Из тех ребят, которые никогда не жалуются, да. И никогда не забывают обид, да, это такие вот парни. И мне, конечно, жаль этого его сына, потому что если Джордж что и любит, так это поссориться с кем-нибудь, да ещё он любит эту свою чёртову собаку».

«Чёртова собака» оказалась овчаркой-колли, которая появилась откуда-то из-за зелёной изгороди сразу, как только Джордж Коули и его сын вышли на луг. Одно слово Джорджа — и собака тут же послушно улеглась перед ним. И так и лежала, наблюдая за всем, всё то время, пока Зед разговаривали с её хозяином.

Коули одарил Зеда весьма подозрительным взглядом. Его сын замер с ножницами в руках. Джордж бросил через плечо:

— Давай, Дан, продолжай! — и отвернулся от Зеда.

«Вот уж милое приглашение к дружеской беседе», — подумал Зед.

— Хорошая у вас ферма, — сказал он. — Только необычно расположена, прямо у самой деревни.

— Не моя, — с кислым видом бросил Джордж.

— Но вы на ней работаете, разве нет? Разве это не то же самое, что владеть ею?

Джордж посмотрел на него с откровенным презрением.

— Это вряд ли. Да в любом случае вам-то какое дело?

Зед бросил взгляд на мальчика. Даниэль покраснел. Зед пожал плечами.

— Да никакого, вообще-то. Просто место выглядит достаточно интересным. Большой дом и всё такое. Меня ужасно интересуют старинные здания. А особняк ведь старый, да? Большой дом.

Коули нахмурился.

— Наверное. Дан, ты будешь стричь или нет? Я не собираюсь тут сидеть весь день на холоде. Нам есть чем заняться.

Даниэль тихо произнёс, обращаясь к Зеду:

— Это елизаветинская постройка. Мы прежде жили там.

— Дан!

— Извини.

Мальчик снова принялся за стрижку. Выглядело это так, словно он занимался парикмахерским делом уже много лет и очень ловко управлялся с расчёской и ножницами.

— Так какого чёрта вы тут хотите узнать и зачем? — буркнул Коули.

— А?..

— Дом. Ферма. Вы зачем о них расспрашиваете? В чём ваш интерес? У вас какие-то дела в деревне?

— О!.. — Зед решил выбрать такой подход, который помог бы ему узнать как можно больше, не открываясь самому. — Да меня просто интересует история тех мест, где я бываю. Бармен в «Иве и колодце» говорит, что это самый старый дом в деревне, я об особняке.

— Вот и ошибается. Коттедж старше лет на сто.

— В самом деле? Наверное, в таких местах призраки водятся или что-то в этом роде.

— Так вы за этим сюда явились? Привидений ищете? Или… — вдруг очень резко бросил старый Коули, — ещё что-то?

«Бог мой, до чего же подозрителен этот тип!» — подумал Зед. У него даже мелькнула мыслишка, не прячет ли этот человек старое серебро в каминной трубе или что-нибудь в этом роде, но он вполне приветливо продолжил, глядя на Коули:

— Извините… Нет. Я просто путешествую. Я не хотел вас расстраивать.

— И не расстроили. Мне наплевать, но моё дело — позаботиться о себе и о Дане. Вот так.

— Верно. Конечно. Полагаю, да. — Зед уже говорил слегка заискивающим тоном. — Не думаю, что многие вдруг начинают расспрашивать об этой ферме, да? Ну, по крайней мере, в такое время года. Задают вопросы или ещё что-то делают. — Он внутренне поморщился. Надо было придумать что-то ещё, как-то разговорить неприятного типа.

— Если вам нравятся разные истории, я вам могу выдать историю, — сказал Коули.

Но при этом он скрестил руки на груди под простынёй, уберегавшей его одежду от остриженных волос, и его поза говорила о том, что ждать от него нечего, несмотря на его слова.

— Папа… — пробормотал Даниэль. Он то ли советовал, то ли предостерегал о чём-то.

— А я ничего и не говорил, — заявил Коули.

— Я просто…

— Ты просто стриги эти чёртовы волосы, и всё на этом.

Коули стал смотреть в сторону, на этот раз на большой дом по другую сторону стены. Дом был каменным, аккуратно побелённым до самого верха, и трубы тоже были побелены, а крыша выглядела так, словно её совсем недавно заменили.

— Вот, — заговорил вдруг Коули. — Этот дом должен был стать моим. Купили прямо у меня под носом, да, и никто ничего не знал, пока дело не сделали. И посмотрите, что случилось! А то, что и должно было случиться! Да, именно так! И что, я удивился? Да ничуть, чёрт побери! За всё приходится расплачиваться, вот так.

Зед уставился на мужчину, ничего не понимая. Он решил, что «случилось» означало смерть Яна Крессуэлла, который, как ему было известно, как раз и жил в большом доме. Но «расплачиваться»? Он произнёс это слово вслух, хотя на уме у него было другое: «О чём, чёрт побери, бормочет этот парень?»

— За грехи, — тихо сказал Даниэль. — Расплата за грехи.

— Это точно, да, — подтвердил Джордж Коули. — Он заплатил за свой грех, как тому и следует быть. Ну, а когда всё утрясётся и ферму снова выставят на продажу, мы уж своего не упустим и больше не ошибёмся. Ферма Брайан-Бек должна быть нашей, и уж мы не позволим, чтобы она во второй раз ушла в чьи-то руки.

Из этого вроде бы следовало, что грехом Яна Крессуэлла как раз и было приобретение фермы Брайан-Бек до того, как это смог сделать Джордж Коули. А это значило — и мысль выглядела вполне разумной, — что у Коули была причина убить Крессуэлла. А это значило, что поимка убийцы Скотленд-Ярдом — всего лишь вопрос времени, что значило также, что Зеду только и нужно, что подождать появления представителей закона. И, убедившись, что они здесь, использовать их присутствие для оживления своей статьи, а потом вернуться в Лондон, к своей обычной жизни. Да. Похоже, дела повернули к лучшему.

Зед сказал:

— Вы, как я понял, говорите о том, что мистер Крессуэлл увёл ферму у вас из-под носа?

Коули уставился на него так, словно вдруг увидел перед собой буйного сумасшедшего.

— Увёл ферму?

— Вы сказали — «расплата за грехи». Я решил, что грехом как раз и была покупка фермы.

— Ба! Вот уж вы ошиблись, чёрт побери! Просто нам с Даном пришлось перебраться в коттедж из-за этого, вот и всё. Но никто не расплачивается за грехи из-за простой покупки. — Последние два слова он произнёс с откровенной насмешкой и, посмотрев на озадаченное лицо Зеда, решил всё же, что глупому туристу нужны разъяснения. — Грех в той непристойности, которой он занимался с этим своим квартирантом, арабом. И что при всём этом делают в доме его дети? Вот какой вопрос я задаю, но мне никто не отвечает, да! Ну, а это уже верх всякой непристойности. И я вам говорю вот что: это ещё не конец, расплата не окончена, будет ещё многое! Уж можете на меня положиться в этом.

Камбрия, Суортмур

Тим Крессуэлл ненавидел школу Маргарет Фокс, но терпел её, потому что это избавляло его от необходимости поступать в государственную среднюю школу, где от него наверняка ожидали бы, что он с кем-то подружится, — а уж этого он хотел меньше всего. У него уже были когда-то друзья, но он быстро понял, что иметь их — значит видеть усмешки на их лицах, когда они начинают догадываться, что именно происходит в его жизни. Иметь друзей означало слышать, как они негромко переговариваются, обсуждая его дела, когда он проходит мимо них по тому или другому коридору, направляясь на разные уроки. Его вообще не заботило, появятся ли у него когда-нибудь ещё друзья, не заботило с тех самых пор, когда те, что были прежде, перестали зваться его друзьями после ухода его отца из семьи к поганому хромоногому иранцу. Об этом очень быстро начали сплетничать вокруг, потому что у матери Тима не хватило здравого смысла для того, чтобы скрыть свою ярость, она ведь оказалась пострадавшей стороной в этой ситуации. Конечно, это действительно было так. Когда выяснилось, что отец Тима много лет трахался с другим мужчиной, это довело её до болезни, тошноты, отчаяния, отвращения и так далее, и в чём Найэм Крессуэлл достигла истинного искусства, так это в перечислении всех этих «и так далее» любому, кто готов был её слушать. И уж она постаралась, чтобы Тим тоже услышал все эти слова, а Тим в ответ переломал кучу вещей, сжёг кучу всего, несколько раз подрался, разрезал на куски какого-то котёнка — неважно, что тот был уже дохлый, — и кончил тем, что очутился в школе Маргарет Фокс, рядом с Улверстоном. Здесь Тим и намеревался остаться, и для этого ему нужно было всего лишь более или менее поддерживать отношения с окружающими, чтобы его не вышибли обратно в систему, где обучались средненормальные образцы.

Большинство детей, отправленных в школу Маргарет Фокс, очутились там потому, что создавали слишком много проблем для своих родных. Но были в школе и приходящие ученики, и Найэм Крессуэлл позаботилась о том, чтобы её сын попал именно в их число. Все старания были приложены к тому, чтобы отцу Тима или Кавеху Мехрану пришлось возить его от Брайанбэрроу до Улверстона и обратно каждый день, и это был бесконечный путь, пожиравший время и служивший наказанием за оскорблённую гордость Найэм. Но Тим готов был это терпеть, потому что благодаря школе Фокс он оказывался вдали от всех тех, кто знал обстоятельства его жизни, о том, что произошло с его родителями, — а это были практически все в Грэндж-овер-Сэндс.

Но было в школе Маргарет Фокс и такое, что вызывало у Тима отвращение, а именно «правило Обществ» — только так, всегда с заглавной буквы. В дополнение к обычным урокам от учеников требовалось, чтобы они обязательно стали членами одного из Обществ: академического, творческого или физкультурного. Философия идеи состояла в том, что Общества должны были (предположительно) облегчить чокнутым ученикам школы Маргарет Фокс возвращение к относительно нормальному поведению, как будто это было возможно за высокими стенами, окружавшими территорию учебного заведения. Тим презирал эти Общества, потому что они вынуждали его поддерживать отношения с другими учениками, но он умудрился записаться в три такие группы, которые сводили контакты к минимуму. Тим выбрал для себя группу любителей пеших прогулок, группу рисования и группу филателистов, потому что при каждом из этих видов деятельности он мог оставаться в одиночестве, несмотря на присутствие других людей. От него ведь не требовалось общения в буквальном смысле, он просто должен был слушать ту ерунду, которую гудели руководители групп насчёт объекта его предполагаемого интереса.

И именно это и происходило в данный момент, на собрании постоянных членов группы любителей пеших прогулок. Квинси Арнольд, как обычно, болтал какую-то ерунду в конце их дневной прогулки. Ничего особо интересного и тем более сложного не было в маршруте от Мэнсригга к Мэнсригг-холлу, а оттуда к Таун-Бэнк-роуд, но всю дорогу Квинси молотил языком такое, что можно было подумать: группа бродила в Альпах и поднималась на вершину Маттерхорна. Главным в маршруте было то, что они посмотрели на утёс Бен-Крэгг, о котором Тим подумал, что это просто очередной кусок известняка, торчащий из земли. Но главной целью прогулки явно было то, что Квинси смог вволю наговориться о том, что он называл Большим Приключением: о предстоящем походе к Скаут-Скар. Он сказал, что такое приключение может случиться только весной, а до того все члены группы должны готовиться к нему. Тра-та-та и так далее. Квинси мог болтать как никто другой, и он просто был вне себя от восторга, говоря о всяких кручах и склонах, а уж тем более о валунах, оставленных в незапамятные времена ледниками. Тиму всё это было так же интересно, как учиться китайским иероглифам у слепца, но он прекрасно понимал, что должен смотреть на Квинси, когда тот несёт всякую чушь, и он всегда старался, чтобы на его лице отражалось нечто похожее на интерес, он всегда был настороже…

Задолго до окончания похода Тиму захотелось опорожнить мочевой пузырь. Он знал, что ему бы следовало отойти в сторону с тропы и сделать что надо до того, как они сядут в автобус и вернутся в школу. Но ему противно было делать это на людях, потому что он никогда не знал, как это воспримут те, вместе с кем он был вынужден гулять. Поэтому он подавил нужду и мучился, слушая болтовню Квинси, подводившего итоги их дневного путешествия — «приключения», — а когда они наконец вышли из автобуса на школьном дворе, пулей помчался в ближайший туалет и избавился от страданий. При этом он постарался, чтобы часть струи попала на пол, а часть — на его собственные брюки. Закончив, Тим подошёл к зеркалу, внимательно себя рассмотрел, сковырнул прыщик на лбу — да так, чтобы показалась кровь, что всегда было приятно, — а потом пошёл за своим сотовым телефоном.

Конечно, им не разрешалось иметь телефоны. Но приходящие ученики могли их иметь, только должны были сдавать каждое утро по списку, который хранился у директора. Чтобы получить сотовый обратно, нужно было пойти к директору, взять разрешение, и только тогда телефон извлекался из хранилища, куда его прятали на день ради безопасности.

В этот день Тим последним явился за своим телефоном. И как только сотовый очутился в его руке, он проверил сообщения. Но ничего не было, и Тим почувствовал, как у него начало покалывать пальцы. Ему захотелось швырнуть мобильник в кого-нибудь, но вместо того он вышел из хранилища, потом на центральную дорожку, которая привела его к площадке перед школой, на которой он должен был ждать вместе с другими приходящими учениками, пока их заберут и увезут домой. Разумеется, их могли забирать только те, кого знали в школе. У Тима таких сопровождающих было трое, но теперь, когда его отец умер, осталось только два, что на самом деле означало одного, потому что с какой бы радости за ним явилась Найэм? Значит, оставался только Кавех. И до сих пор тот исправно исполнял свои обязанности, потому что ему просто некуда было деваться, и он ещё не придумал, как от этого избавиться.

Но Тима это не заботило. Ему было всё равно, кто за ним приедет. Что было сейчас действительно важным, так это сделка, которую он заключил с «Той-фор-ю», и тот факт, что он не получил ответа на своё последнее сообщение, отправленное утром, по дороге в школу. Тим отправил новое:

«Ты где»

Через мгновение пришёл ответ:

«Здесь»

«Ты не ответил. Когда»

«Никак»

«Я думал мы договорились»

«Невозможно»

«Обещал мне»

«Нет не могу сделать»

«Почему почему»

«Не по мобиле»

«Обещал и сказал»

«Давай поговорим»

Тим посмотрел на дисплей. Он не хотел разговаривать. Он хотел действовать. Он выполнил свою часть договора, и это было бы только справедливо, если бы «Той-фор-ю» поступил точно так же. «Вот всегда так получается в конце концов», — с горечью подумал Тим. Люди играют друг с другом, как с колодой карт, и его уже просто тошнит до чёртиков от всего этого. Но что ему оставалось? Тим мог начать всё сначала, но он уже этого не хотел. Он и так слишком долго искал «Той-фор-ю».

Тим отослал ответ:

«Знаешь где»

«2 дня 2 ночи»

«Ладно»

Тим захлопнул крышку телефона и сунул его в карман. Толстая девочка, чьего имени он не знал, сидела на скамье и смотрела на него. Когда их взгляды встретились, она приподняла форменную юбку. И раздвинула ноги. Трусиков на ней не было. Тим почувствовал, что его может вырвать, и поспешил отойти к дальней скамье, чтобы сесть там и дождаться, пока его увезут назад в Брайанбэрроу. Он прикидывал, как именно мог бы поиздеваться над Кавехом во время долгого обратного пути, и поздравил себя с тем, что додумался обмочить брюки. Это доставит неприятности носу старины Кавеха, думал Тим, внутренне посмеиваясь.

Арнсайд, Камбрия

Алатея Файрклог была зачарована заливом Моркам. Она никогда в жизни не видела ничего подобного. Отлив обнажали его обширное пространство, оставляя за собой сто двадцать квадратных миль разнообразных песков. Но эти пески были настолько опасны, что только рыбаки, всю жизнь живущие рядом с заливом, решались выходить на них. Если же кто-то другой забредал на эти опустевшие просторы — а люди постоянно это делали, — то он рисковал кончить свои дни, провалившись в зыбучий песок, который для стороннего наблюдателя ничем не отличался от твёрдой почвы. Или, забравшись слишком далеко в залив и задержавшись там на песчаных холмиках, которые выглядели надёжными, как острова, вдруг обнаруживал, что прилив сначала отрезает эти «холмы» от берега, а потом и накрывает полностью. К тому же прилив не поднимался ровно, а образовывал в заливе водовороты, где вода неслась со скоростью взбесившейся лошади, и всё мчалось и кружилось, и мощные потоки сметали всё на своём пути. И именно этот безумный приливный вал казался Алатее самым гипнотическим. Вода как будто возникала из ниоткуда, а скорость течения предполагала силу, которую не способен обуздать человек. Но почему-то мысль об этом наполняла Алатею покоем: что есть рядом сила, не подвластная человеку, и что она могла бы найти в этой силе утешение, когда ей это будет особенно необходимо.

Ей очень нравилось то, что этот дом — дар отца её мужа по случаю бракосочетания единственного сына — стоял прямо над Кентским каналом, который был как бы частью залива Моркам. И когда она выходила к самому краю их владения, где каменная стена бежала вдоль общественной тропы над каналом, уходившей всё вверх и вверх, к открытой всем ветрам вершине холма Арнсайд-Нот, она могла, завернувшись в огромную шаль, стоять там и наблюдать за стремительным возвращением солёной воды. И даже могла притворяться, будто понимает, как прочесть смысл создаваемых потоками завихрений.

И сейчас, ноябрьским днём, она стояла на этом месте. Солнечный свет уже тускнел, и он должен был угасать всё раньше и раньше почти до конца декабря, и температура воздуха тоже с каждым днём понижалась. Клубы облаков на западе, по другую сторону канала, говорили о том, что к ночи собирался дождь, но это не беспокоило Алатею. В отличие от многих подобных ей, приехавших в Англию из других стран, она всегда радовалась дождю, потому что тот обещал и рост, и обновление. Но всё-таки ей было не по себе, хотя и по другой причине. И этой причиной был её муж.

Алатея никак не могла его найти. Она весь день звонила ему на мобильный — после того, как, позвонив в «Файрклог индастриз», узнала, что Николас не приехал в этот день на работу. Она позвонила туда около одиннадцати часов, но Николаса ещё не было, хотя он и должен был явиться, потому что сейчас как раз шла работа над одним новым проектом, которому Николас посвящал половину своего рабочего времени. Сначала она подумала, что тот просто уехал по каким-то внезапно возникшим делам, и позвонила на сотовый. Но услышала только неживой голос, предложивший ей оставить сообщение. Так она и сделала, к этому часу уже трижды. И тот факт, что Николас до сих пор не ответил, наполнил её голову опасениями.

Внезапная смерть его кузена пугала её. Алатея просто не хотела об этом думать. Не просто сама по себе смерть потрясла её, но в первую очередь обстоятельства гибели Яна, при мысли о которых её охватывал ужас, с которым она не могла справиться. Ян утонул, и это сильно ударило по их семье. В особенности тяжело переживал это отец Николаса. Он был буквально раздавлен, и Алатея даже задумалась об истинной сути его отношений с Яном и об истинной близости их родства. Но только когда Бернард начал отстраняться от Николаса, Алатея почувствовала, что горю старика и в самом деле есть некие скрытые причины.

Николас не имел никакого отношения к смерти Яна. Алатея знала это по множеству причин, но в первую очередь потому, что она слишком хорошо знала своего мужа. Он мог показаться слабым из-за своего прошлого, но это было не так. Он был настоящей скалой, он был сутью её жизни и мог стать такой же надёжной опорой для многих других, будь у него шанс. И именно ради такого шанса был затеян его новый проект, именовавшийся «Миддлбэрроу-пеле».

Но в этот день Николас проектом не занимался, он вообще не явился в «Файрклог индастриз». Если бы он туда приехал, то обязательно включил бы свой телефон. Он знал, как важно для Алатеи время от времени связываться с ним, и всегда был доступен для неё. Сначала он спрашивал: «Ты что, не доверяешь мне, Алли? Я хочу сказать, что если надумаю взять-; ся за старое, я за него возьмусь. И телефонными звонками меня не остановить, ты это знаешь», — но она совсем не потому хотела слышать его голос, и постепенно ей удалось убедить его, что её желание не имеет никакого отношения к той пагубной страсти, которую он в конце концов сумел победить.

Просто когда его не было рядом, Алатее постоянно казалось, что с ним может что-то случиться, что-то такое, что никак не связано с наркотиками. Автомобильная катастрофа, камень, упавший со старой защитной башни, какая-то нелепая случайность… вроде той, что произошла с Яном. «Только не надо думать о Яне», — тут же сказала она себе. У неё и без того хватало поводов к размышлению.

Алатея отвернулась от бурных потоков воды, устремлявшихся к каналу. Над склоне перед ней, на лужайке, раскинулся Арнсайд-хаус. Алатея позволила себе на мгновение насладиться видом здания. Дом помог ей собраться с силами, и она мельком подумала о том, знал ли Бернард о силе здешнего пейзажа, когда дарил им этот дом после их возвращения в Англию.

— После войны в нём размещали солдат, поправлявшихся после ранений, — сказал он, когда показывал ей дом. — А потом здесь около тридцати лет была школа для девочек. После дом сменил двух владельцев, и они более или менее привели его в порядок, возвращая дому изначальный вид. Но потом, боюсь, дом некоторое время стоял пустым. И всё же в нём есть нечто особенное, дорогая. Думаю, он заслуживает того, чтобы в нём поселилась какая-нибудь семья. Более того, он заслуживает хозяйки вроде тебя и ждёт, чтобы ты приложила к нему руку.

Он тогда осторожно обнял её за талию, ведя по дому, и посматривал на неё так, что её это немножко беспокоило. Вообще его взгляд переходил от неё к Николасу и обратно так, словно Бернард не понимал, что между ними происходит, как всё это могло случиться и как долго будет продолжаться.

Но для Алатеи это значения не имело. Ей интересовало только одно: примет ли её Бернард. Она видела, что ему кажется, будто жена его сына обладает некоей магией, силой, способной защитить Николаса, чем-то вроде колдовства. И ещё по тому, как Бернард её рассматривал, от макушки до ног, она понимала, в чём именно он видел её колдовство.

Алатея пошла вверх по лужайке, к дому. К террасе, окружавшей дом, вели каменные ступени, и она направилась к ним стараясь не наступать на подушки мокрого мха, торчавшего между камнями. В дом женщина вошла через боковую дверь и направилась в гостиную, чьи бледно-жёлтые стены казались освещёнными солнцем даже в самые пасмурные дни.

Именно эту комнату они с Николасом привели в порядок в первую очередь. Она выходила окнами на террасу, на лужайку и на канал. Из её эркеров можно было видеть Грэндж-овер-Сэндс, лежавший по ту сторону воды, по ночам веером раскидывавший свои огни на склоне холма. Они с Николасом сидели здесь вечерами, и в камине горел огонь, а по полу ползли тени…

Разжигать огонь было ещё рано, но Алатея всё равно его разожгла, для уюта и для тепла. Потом проверила телефон на тот случай, если бы от мужа пришло сообщение, но ничего такого не было, и Алатея решила позвонить ему ещё раз. Она медленно, осторожно набрала номер, надеясь, что теперь-то всё будет в порядке. Но ещё не нажала последнюю кнопку, когда услышала шаги мужа, звучавшие по не покрытому ковром полу коридора.

Алатея не слышала, как его машина подъехала к дому, но всё равно знала, что это Николас, точно так же как по звуку его шагов всегда угадывала, в каком он настроении. Она быстро сунула мобильник в карман. Николас окликнул её, и она ответила:

— Я здесь, милый!

И через мгновение он уже снова был с ней.

Николас остановился в дверях. В рассеянном свете, со светлыми локонами, падавшими ему на лоб, он походил на херувима с картин эпохи Ренессанса.

— Ты невероятно прекрасная женщина. Я не ошибся адресом?

И он направился через гостиную к ней.

Алатея на этот раз надела, в виде исключения, туфли без каблука, так что они оказались одного роста, оба около шести футов. Так ему было легче её поцеловать, что он и сделал с большим энтузиазмом. Его ладони скользнули по спине Алатеи к её ягодицам, и он прижал к себе жену. А потом сказал с соблазнительным смехом:

— Ты себе просто представить не можешь, как я устал…

И на одно ужасное мгновение ей показалось, что с ним что-то не так.

Но он тут же выдернул шпильки, удерживавшие её волосы, и тяжёлые пряди упали ей на лицо и на плечи. А Николас начал расстёгивать на ней блузку, бормоча что-то насчёт бесконечно безупречных форм, которых не найти нигде в мире, и ещё: «Позволь мне предположить, что и кое к чему ты так же безупречно готова, и что там с твоим циклом на сегодня?» Его губы уже ласкали её шею, а пальцы ловко расстёгивали бюстгальтер.

Её тело и её ум откликнулись моментально. Алатея опустилась на ковёр перед камином, увлекая за собой Николаса, расстёгивая на нём рубашку. Он был не из тех мужчин, которые занимаются любовью молча. Нет, он постоянно бормотал что-то вроде: «Ох, боже, какова же ты на ощупь!», или «Бог мой, да, Алли…», или «Да, вот так, именно так…» и так далее, и благодаря этому Алатея точно знала, как именно нарастает его возбуждение.

И сама от него не отставала. И даже если её мысли уплывали, как всегда, в другое время, к какому-нибудь другому мужчине, она всё равно в итоге сосредотачивалась на нём, мужчине, который был здесь. И позволяла своему телу соединиться с его телом, и они творили наслаждение друг для друга, и всё остальное становилось несущественным.

Ей было вполне достаточно этого. Нет. Этого было более чем достаточно. Ей вполне хватало любви и защиты, которые давал ей Николас. А уж то, что в дополнение ко всему она нашла мужчину, чьё тело так сливалось с её телом, что отгоняло воспоминания и страхи… Это уж было нечто такое, чего она совершенно не ожидала в тот день, когда сидела за кассой кафетерия, расположенного в горах в штате Юта… Она тогда посмотрела на него, принимая деньги за порцию чили, и услышала, как он изумлённо говорит:

— Боже праведный, вам, наверное, очень трудно из-за этого?

— Из-за чего? — спросила она.

— Из-за вашей красоты. Это ведь похоже на проклятие? — И тут же он усмехнулся, схватил свой поднос и добавил: — Чёрт побери! Ладно, неважно. Ну, что тут за очередь, а? Извините. Я не хотел говорить чего-то такого…

И отошёл.

Но он вернулся на следующий день и на следующий… Отстояв в очереди к кассе в четвёртый раз, он спросил, не выпьет ли она с ним кофе сегодня днём, сообщил, что не пьёт никакого спиртного, рассказал, что проходит здесь курс лечения от метамфетаминовой зависимости, что он англичанин, что скоро собирается возвращаться домой, в Англию, что намерен доказать своим отцу и матери, что он наконец изгнал демона, терзавшего его так много лет, рассказал…

За ним уже выстроилась длинная очередь, но ему было наплевать. А вот ей — нет, и, чтобы избавиться от него, она сказала:

— Хорошо, я с вами встречусь. Здесь в городке есть одно местечко, напротив подъёмника. Оно называется…

Но не смогла вспомнить названия. И уставилась на Николаса в полной растерянности. Он точно так же посмотрел на неё. И сказал:

— Уж поверьте, я его найду.

И действительно нашёл.

А теперь они лежали рядышком на ковре перед камином. И он сказал:

— Тебе бы следовало чуть вскидывать твои изумительные бёдра, Алли. Они блестяще двигаются во всех направлениях, но было бы легче, если бы они освоили движение вверх. — Он приподнялся на локте, глядя на жену. — Я ездил в Ланкастер, — честно признался он. — Ты пыталась до меня дозвониться? Я выключил телефон, потому что знал, что не смогу соврать тебе.

— Ники… — Она и сама услышала разочарование в собственном голосе. Ей хотелось бы его скрыть, но уж лучше пусть так, чем показать Николасу внезапно пронзивший её страх.

— Нет, ты послушай, дорогая… Мне необходимо было провериться, просто чтобы быть уверенным. Я так чудовищно обращался со своим телом много лет подряд, что вполне логично испытывать желание узнать… Я хочу сказать, разве и тебе того же не хотелось бы? На моём месте? Раз уж до сих пор ничего не произошло?

Алатея повернулась к нему, закинула руки за голову. Она смотрела не на мужа, а скорее через его плечо. За окном начался дождь. Она видела, как его капли стекают по стёклам эркера. Она сказала:

— Я не машина для деторождения, Ники, я не… как ты это называешь? Ту штуку, где выращивают маленьких?

— Инкубатор, — подсказал он. — Я знаю, что ты не это. И я никогда так о тебе и не думаю. Но это же вполне естественно… я хочу сказать, уже ведь два года… И нас обоих это беспокоит… Ты ведь понимаешь.

Он потянулся к ней, коснулся её волос. У неё были совсем не те волосы, сквозь которые мужчина мог бы пропустить пальцы. Они были слишком курчавыми, перепутанными, они достались ей в дар от кого-то из её прародителей, и один только бог знал, от которого именно, потому что в ней так перемешались расы и этносы, что никакая логика не могла бы объяснить, как их угораздило породниться друг с другом.

Алатея сказала:

— Да, всё так, Ники. Я о беспокойстве. Вот только я читала в журнале, что само по себе беспокойство уже может помешать в этом женщине.

— Я понимаю. Я действительно понимаю, милая. Но ведь может быть и что-то ещё, и пора уже это выяснить, тебе не кажется? Именно поэтому я туда и поехал, и именно поэтому и ты могла бы…

— Нет.

Алатея стряхнула его руку со своих волос и села.

— Не садись! Это…

Она бросила на него сердитый взгляд.

— В моей стране, — сказала она, — женщин не заставляют чувствовать себя так, словно они существуют на свете с одной-единственной целью.

— Да у меня и в мыслях не было!..

— Такие вещи требуют времени. Мы оба знаем, откуда ты меня привёз. А дитя — это нечто такое, что требует нежности и заботы. Дитя — это не… — Алатея умолкла, замявшись. И отвернулась. Она ведь знала правду, и эта правда не зависела от того, что могло и чего не могло сделать её тело. И эта правда должна была наконец быть высказана, и потому Алатея сказала: — Дитя не поможет тебе завоевать одобрение отца, Ники.

Другой мужчина взорвался бы возмущением или стал всё отрицать, но это было не для Николаса. Отчасти Алатея как раз и любила его за предельную честность, столь странную в человеке, который много лет своей жизни отдал наркотикам. Я И он сказал:

— Ты права, конечно. Мне хочется ребёнка и по этой причине. Я слишком многим обязан отцу, я заставил его пройти через такое… И он отчаянно хочет иметь внука, и именно я могу ему дать наследника, раз уж этого не могут мои сёстры. Мы с тобой можем это сделать.

— Ну вот, видишь…

— Но это не единственная причина, Алли! Я просто хочу этого. Хочу твоего ребёнка, нашего.

— А что, если я пройду обследование, и… Что, если окажется, что я не способна?..

Алатея замолчала и в наступившем молчании почувствовала — она могла в этом поклясться, — как слегка напряглись мышцы Николаса. Она не знала, что это означает, но сам факт заставил кровь остановиться в её руках, в пальцах… Она встала на ноги.

Николас тоже встал. И тихо спросил:

— Ты действительно так думаешь?

— А что ещё я могу думать, когда всё это, — она показала на ковёр, где они только что лежали, на камин, — происходит только ради ребёнка? Твоя маленькая попка, как ты говоришь, и как она очерчена, и как она двигается, и как бы мне следовало себя вести во время… Чего ты от меня ожидаешь, каких чувств, если я вижу всё это, вижу твою настойчивость, если ты требуешь, чтобы я пошла к какому-то доктору и расставила перед ним ноги, и позволила, чтобы он совал в меня разные инструменты и ещё невесть что?

Алатея повысила голос. Наклонилась, подобрала разбросанную одежду, начала одеваться.

— Весь этот день, — сказала она, — я так скучала по тебе! Я тревожилась, потому что звонила тебе, а ты не отвечал. Я так желала тебя, потому что это ты, а ты в это время…

— Я тоже скучал. Ты это знаешь.

— Я ничего не знаю.

Она вышла из гостиной. Кухня находилась в другом конце дома, к ней вёл длинный коридор, отделанный панелями, и нужно было пройти через главный холл и мимо столовой. Алатея ушла в кухню и начала готовить ужин. Для этого было ещё слишком рано, но ей хотелось чем-то занять руки. Она бездумно крошила лук, когда Николас присоединился к ней. Он тоже был уже одет, но его рубашка была застёгнута не на те пуговицы и криво сидела на нём, и Алатея сразу смягчилась. Она знала, что без неё он будет просто пропащим мальчишкой — так же, как и она сама пропадёт без него.

— Прости, — сказал Николас. — Вот уж чего мне никак не хотелось бы, так это чтобы ты почувствовала себя рожальной машиной. Или чем-то в этом роде.

— Я стараюсь, — ответила она. — Принимаю витамины. И таблетки. Измеряю температуру. Соблюдаю диету. Делаю всё, что только может помочь…

Она замолчала, потому что к её горлу подступили рыдания. И она вскинула руку, чтобы внутренней стороной локтя отереть слёзы.

— Алли…

Он шагнул к ней, повернул к себе лицом.

Они стояли рядом, обняв друг друга. Одну минуту, вторую. Наконец Николас сказал:

— Когда я даже просто держу тебя вот так, я уже чувствую нечто вроде благоговения. Ты знаешь, какой я счастливчик и везунчик? Я это знаю, Алли.

Алатея кивнула, и Николас отпустил её. Он обхватил ладонями её лицо и всмотрелся в него тем взглядом, который всегда вызывал у неё чувство, будто все те тысячи вещей, которые она скрывала от него, сразу становились ему известны, словно он видел её насквозь, читал в её уме. Но он не стал ни о чём таком упоминать, а просто сказал:

— Простишь меня?

— Конечно. И сделаю это, раз ты просишь. Только не прямо сейчас. Пожалуйста, Ники… давай подождём ещё несколько месяцев.

Николас кивнул. Потом усмехнулся и сказал:

— А тем временем будем упражняться снова и снова, ладно? Чтобы всё получалось как надо.

Она улыбнулась в ответ.

— Это мы можем.

— Отлично. А теперь объясни, зачем ты крошишь целую гору лука? У меня уже чертовски щиплет глаза! Что ты собралась приготовить?

Алатея окинула взглядом луковый холм.

— Понятия не имею.

Николас хихикнул.

— Сумасшедшая.

Он подошёл к груде дневной почты, аккуратно сложенной рядом с кухонным телефонным аппаратом, и сказал:

— Ты поговорила с тем парнем насчёт ремонта витражных стёкол?

Да, поговорила, ответила она. Он думает, что сможет подобрать стёкла к другому окну в главном холле, но это потребует некоторой работы. Он мог бы забрать оригинал с собой на некоторое время или он мог бы принести сюда стёкла для подбора, но в любом случае это выйдет довольно дорого. Ники действительно хочет?..

Их разговор перешёл на обычные темы; компромисс был найден, напряжение исчезло. Они стали обсуждать всякую всячину, пока наконец Николас не нашёл записку, о которой Алатея уже и забыла, поскольку её растревожил разговор о детях, докторах в Ланкастере и о том, чего Николас хотел и ждал от неё.

— Что это такое? — спросил он, держа в руке листок, который Алатея вырвала из блокнота днём.

— А… Тебе звонили. Какой-то телефильм закончен, вот и звонила какая-то женщина. Ей бы хотелось поговорить с тобой об этом. Она… Вроде бы она называла это пробным исследованием… ну, что-то такое.

— Что за фильм? — нахмурился Николас.

— Альтернативное лечение наркозависимости. Она сказала, фильм документальный. Интервью с наркозависимыми, докторами и социальными работниками. Что-то… презентация? Или празднование? Не знаю. Я ей сказала, что вряд ли тебя это заинтересует, но…

— Почему?

— Что — почему?

— Почему ты ей так сказала?

Алатея отошла, чтобы взять одну из своих поваренных книг. Николас сделал для неё полку в нише над кухонной плитой, и она схватила одну книгу наугад, гадая, что можно приготовить из трёх луковиц, искрошенных в крохотные кусочки. И рассеянно ответила:

— Ну, такие вещи… они питают самомнение, Ники. Мы ведь много говорили об этом, ты и я. Ничего тут не может быть хорошего, из-за того, куда всё это ведёт. Из-за того, чему тебе пришлось противостоять.

— Верно. Верно. Но это же не обо мне, Алли. — Он снова посмотрел на листок в своей руке. — Откуда эта женщина? Откуда создатели фильма?

— Я не спрашивала. Я не думала… — Она посмотрела на обложку книги, которую взяла с полки. Собралась с мыслями. — Ники, ты должен быть осторожен с такими вещами. Ты ведь всегда говорил, что предпочитаешь помалкивать. Оставаться за сценой. Это лучше всего.

— Лучше всего — поддержать такой проект деньгами, — возразил он. — Для того, чтобы тот мог осуществиться.

— А если не осуществится?

— Почему ты так говоришь?

— Из-за разного… из-за того газетчика, который много раз здесь бывал. И что из этого вышло? Ничего. Сколько часов ты на него потратил? Вы разговаривали, гуляли, работали вместе на оборонительной башне — и что? Опять ничего. Он обещал написать статью, и где все его обещания? Я не хочу видеть в твоих глазах разочарование.

Она не хотела этого из-за того, к чему разочарование могло привести Николаса. Он мог добавить эти слова мысленно.

Выражение лица Николаса изменилось, но как? Он как будто засветился, глядя на жену, иисточником этого света была его любовь.

— Алли, милая, тебе не о чём тревожиться. Я прекрасно знаю, как рискую каждый день. — Он снял трубку с телефонного аппарата, но не стал набирать номер, а продолжил: — Тут дело не в самомнении. Речь идёт о спасении жизней, как была спасена моя.

— Ты всегда твердил, что твою жизнь спасла я.

— Нет, — возразил он, — ты заставила меня почувствовать ценность жизни. Мне бы хотелось узнать, в чём там дело, — он кивнул на телефон, — но я не хочу делать это без твоего согласия.

Алатея видела, что деваться ей некуда. Николас ведь просил так мало… И после того, что он сам дал ей, конечно же, ей оставалось только сказать:

— Хорошо, Ники. Если тебе это интересно.

— Отлично, — кивнул он. Посмотрев на листок, набрал номер. И одновременно спросил жену: — Что за фамилия, Алли? Не могу разобрать твой почерк.

Она подошла и заглянула в листок через его плечо.

— Сент-Джеймс.

Камбрия, Грейт-Урсвик

Когда ворота школы Маргарет Фокс открылись, Манетт Файрклог Макгай вздохнула с облегчением. Она думала, что Найэм Крессуэлл вполне могла ведь и забыть позвонить в школу, чтобы сообщить: сегодня за её сыном должен приехать человек, который не числится в списке. И вроде бы она и должна была так сделать. Найэм знала, что Манетт была довольно близка с Яном, что в глазах Найэм делало её врагом после развода. Но, похоже, бывшая жена Яна в конце концов решила, что важнее иметь лишнего человека, который согласился бы забирать из школы её сына, и это перевесило жажду мести за мнимые преступления, совершённые против неё. Она сказала: «Я дам знать Грейси. Она расстроится, если Тим не вернётся в обычное время». Манетт очень хотелось увидеть сегодня Тима, чьё лицо на похоронах его отца до сих пор снилось Манетт. Это стало бы уже десятой её попыткой наладить отношения с сыном её кузена Яна. Она уже пыталась это сделать, сразу после похорон. Пыталась с помощью телефонных звонков. Пыталась по электронной почте. А теперь ей предстояла прямая попытка. Тиму вряд ли удастся скрыться от неё, если ему придётся ехать в её машине.

Рано уехав с работы, Манетт остановилась у офиса Фредди, чтобы сообщить, что увидится с ним дома.

— Я забираю Тима, — сказала она. — Подумала, а вдруг ему захочется провести вечер с нами? Поужинать, посмотреть какое-нибудь кино. Ну, ты понимаешь. Так что, до вечера?

Но Фредди ответил нечто такое, что удивило Манетт. Вместо обычного рассеянного: «А, да, конечно, Манетт», её бывший партнёр по жизни вдруг покраснел, как варёный рак, и пробормотал:

— Ох, ну да… Что касается… — И после совершенно нехарактерной для него неловкой паузы продолжил: — Вообще-то у меня сегодня свидание, Манетт…

Она понимающе произнесла:

— А!..

И постаралась никак не выдать своего удивления.

Фредди поспешил объяснить:

— Я просто подумал, что, наверное, пора уже… Пожалуй, нужно было раньше тебе сказать, но я просто не знал, как это сделать.

Манетт очень не понравилось то, что она почувствовала при этих словах, но заставила себя улыбнуться.

— Ох, но это чудесно, Фредди. Я её знаю?

— Нет-нет! Конечно, нет. Просто одна…

— А как ты с ней познакомился?

Фредди отъехал вместе с креслом от стола. На мониторе за его спиной Манетт видела какой-то график и подумала, над чем это он мог сейчас работать. Возможно, разбирался в прибылях и убытках. Ещё он должен был анализировать заработную плату и единовременные выплаты. А это уже было делом немалым, потому что нужно было разбираться в том, в чём разбирался только покойный Ян. Как Фредди вообще нашёл время для того, чтобы с кем-то познакомиться?

— Знаешь, мне бы не хотелось об этом говорить. Как-то я себя неловко чувствую, — сказал Фредди.

— Ох, ну конечно! — Манетт кивнула. Фредди смотрел на неё немножко жалобно, ожидая какой-то реакции, и она постаралась выглядеть как можно беспечнее. — Ну, может, ты как-нибудь её пригласишь… Мне хочется посмотреть на неё. Ты ведь не намерен снова совершить ошибку?

— Ты не была ошибкой, — возразил Фредди.

— А! Спасибо. — Манетт порылась в сумке, достала ключи от машины и бросила небрежно: — Но мы всё равно остаёмся друзьями, да?

— Всегда и без сомнений! — ответил Фредди.

То, чего он не сказал, Манетт и сама знала: они не могли продолжать всё вот так до бесконечности, будучи разведёнными, но живя в одном доме, ведь до сих пор в их жизни ничего не изменилось. Однако между ними сохранилась крепкая дружба, существовавшая всегда и в итоге и ставшая корнем проблемы. С того самого дня, когда они договорились о разводе, Манетт много раз думала о том, что всё было бы иначе, если бы они могли завести ребёнка, и тогда их личные отношения не превратились бы исключительно в обсуждение того, какими именно преимуществами обладают самоочищающиеся и самоосвежающиеся туалеты и какова нынче ситуация на рынке. Это не могло продолжаться бесконечно. И в одно прекрасное утро неизбежно возник вопрос: а куда всё пропало? Где магия любви? И спокойный развод показался наилучшим выходом из положения.

Что ж, она ведь понимала, что рано или поздно Фредди кого-то найдёт. И сама намеревалась сделать то же самое. Просто не предполагала, что это произойдёт так быстро. И теперь она гадала, не казалось ли ей на самом деле, что этого не случится никогда?

Манетт въехала в ворота школы Маргарет Фокс. Прежде она здесь не бывала, но Найэм объяснила ей, где будет ждать Тим. Перед административным зданием была специальная площадка, за которой велось наблюдение, так сказала мать Тима. И фамилию Манетт должны были добавить к списку рядом с именем Тима. И ей нужно взять с собой какой-нибудь документ. Лучше всего паспорт. Тогда не возникнет никаких недоразумений.

Манетт увидела Тима сразу, как только подъехала к зданию администрации; классы и спальни образовывали могучий прямоугольник сразу за ним. Сын её кузена сидел на скамье, ссутулившись, бросив рюкзак на землю. И занимался он тем, чем, по наблюдениям Манетт, занималось большинство подростков всё свободное время: набирал на телефоне сообщение.

Она остановила машину у бордюра, но Тим не поднял головы — он был слишком сосредоточен на своём занятии. Это дало Манетт возможность понаблюдать за ним; так она и сделала, не в первый уже раз отмечая те гигантские усилия, которые предпринимал Тим для того, чтобы скрыть своё сходство с отцом. Он так же, как Ян, слегка отставал в развитии и пока что не достиг момента полового созревания. И был невелик для своего возраста, а уж без школьной формы казался и вовсе малышом. К тому же он носил слишком мешковатую одежду, которая буквально висела на нём, и даже бейсбольная кепка была ему велика. Зато она полностью скрывала волосы, которые Тим не стриг уже целую вечность и которые падали ему на глаза. Конечно, больше всего ему как раз и хотелось скрыть именно глаза. Потому что они были такими же, как у его отца, — большими, карими, ясными; они как будто иллюстрировали пословицу о том, что глаза — зеркало души.

Манетт видела, что Тим нахмурился. Что-то ему не понравилось в ответе на его сообщение. Мальчик поднял руку и начал грызть ногти. Он кусал их с такой силой, что Манетт поморщилась при таком зрелище. Она поспешила выйти из машины и окликнуть Тима. На мгновение на лице мальчика отразилось удивление — и Манетт хотелось бы назвать его радостным, но она не осмелилась зайти так далеко, — и тут же он снова нахмурился. И не тронулся с места.

— Привет, дружок! — сказала Манетт. — Сегодня я тебя забираю. Мне нужна кое-какая помощь, и ты будешь моим мужчиной.

— Мне кое-куда нужно съездить, — угрюмо ответил он и снова принялся набирать какой-то текст. Или сделал вид, что набирает.

Манетт возразила:

— Ну, не знаю, как ты собираешься куда-то там добраться, потому что единственные колёса — у меня, как видишь.

— А где этот чёртов Кавех?

— А при чём тут вообще Кавех?

Тим наконец поднял голову. Манетт видела, что он сильно раздражён. Мальчик испустил злобный вздох, выражая своей отношение к родственнице, и хотя он не произнёс ни слова, это было всё равно что сказать вслух: «Глупая корова!» Тех, кому всего четырнадцать, всегда видно насквозь.

— Идём, Тим, — сказала Манетт. — Поехали. В школе не разрешат никому другому забрать тебя сегодня, потому что твоя мама им звонила.

Тиму следовало признать поражение. И то, что дальнейшее упорство не имеет смысла. Он что-то пробормотал себе под нос, лениво поднялся и потащился к машине, волоча за собой рюкзак. На переднее сиденье он свалился с такой силой, что машина покачнулась.

— Пристегнись, — сказала Манетт. И повторила: — Пристегни ремень, пожалуйста!

И подождала, пока он это сделает.

Манетт искренне сочувствовала Тиму. Ему столько всего досталось… К тому же нельзя было и придумать худшего возраста для того, чтобы семью бросил отец, по какой бы то ни было причине. А уж то, что отец ушёл из семьи ради другого мужчины… тут весь мир просто слетал со своей оси. И как было мальчику всё это воспринимать, как ему было теперь быть с собственной пробуждавшейся сексуальностью? Манетт ничуть не удивлялась тому, что Тима швыряло из стороны в сторону, что он готов был укрыться в монастырской безопасности школы… Да и кто не захотел бы того же в его положении?

Выехав за школьные ворота, она аккуратно повернула на дорогу и сказала Тиму:

— Там, в отделении для перчаток, есть диски. Может, выберешь какую-нибудь музыку?

— У тебя нет ничего такого, что мне нравится. — Он отвернулся от Манетт и уставился в окно.

— Спорим, есть? Ты загляни туда, приятель.

— Мне нужно кое с кем встретиться, — снова сказал он. — Я ведь уже говорил.

— С кем?

— Кое с кем.

— А твоя мама об этом знает?

Снова последовал нервный, злобный вздох. Тим что-то проворчал себе под нос, а когда Манетт попросила его повторить, огрызнулся:

— Да ничего. Забудь.

И опять стал смотреть в окно.

Но в этой части страны смотреть было особо и не на что. От Улверстона на юг, до самого Грейт-Урсвика, раскинулась почти совершенно плоская открытая равнина, на которой стояли фермы, отделённые от дороги живыми изгородями или невысокими стенами, сложенными из известняка, и по пастбищам бродили овцы, да ещё кое-где торчали купы ольхи или японской берёзы.

Дорога была недолгой. Манетт жила в Грейт-Урсвике, и её дом находился к школе Маргарет Фокс ближе, чем жилища прочих родственников Тима. И именно поэтому, уже не в первый раз подумала Манетт, было бы самым логичным оставлять Тима у неё на свободное от школы время; она говорила об этом и с Яном, и с Найэм сразу после того, как они отправили мальчика в это учебное заведение. Но Найэм и слышать ничего не хотела. Она твердила, что не нужно забывать о Грейси. Девочка не вынесет, если брат перестанет проводить с ней время после занятий. Манетт прекрасно понимала, что дело не только в Грейси и даже совсем не в ней. И решила, что будет видеться с мальчиком так часто, как только сможет.

Грейт-Урсвик был не слишком большой деревней — всего лишь одно из тех скоплений коттеджей, что выросли на пересечениях сельских дорог, в глубине страны, далеко от Бардси и залива Моркам. Здесь имелись пивная, почта, ресторан, две церкви и начальная школа, но индивидуальность этому местечку придавало нечто вроде очень большого пруда. И самым шикарным районом, как называли это Манетт и Фредди, были дома, стоявшие у берега этого самого пруда. Они располагались вдоль дороги, но большие сады за ними подходили прямо к воде. Между садами и прудом создавали небольшие барьеры заросли камышей, а там, где камышей не было, крошечные причалы давали возможность добраться до вёсельных лодок или просто посидеть и полюбоваться на уток и двух лебедей, круглый год живших в пруду.

Дом Манетт и Фредди как раз и был одним из таких домов. Манетт подъехала ко входу (гараж она полностью предоставила Фредди) и сказала Тиму:

— Идём, посмотришь. Мне нужна твоя помощь. Это за домом.

— А почему Фредди тебе не помогает? — резко спросил Тим.

Он даже не подумал расстегнуть ремень безопасности.

— Фредди? — Манетт рассмеялась. — Это невозможно. Ему придётся сто раз прочитать инструкцию, да и то неизвестно, что получится в результате. Я думаю, мы с тобой отлично справимся вдвоём. Я буду читать вслух, а ты — строить. А потом приготовим бургеры и жареную картошку.

— Строить? Что? Я ничего не умею строить.

— Это ты сможешь. Погоди, сейчас увидишь. Это за домом. Идём же!

Она направилась к углу дома, не оглядываясь и не зная, пойдёт ли за ней Тим.

Её замыслом была палатка. Конечно, Манетт прекрасно могла и сама её установить, даже без посторонней помощи. Но дело было не в этом. Суть заключалась в том, чтобы заняться чем-то вместе с Тимом, заставить его разговаривать — или, по крайней мере, дать ему возможность более или менее расслабиться и позволить ей хотя бы чуть-чуть облегчить его страдания.

Манетт распаковала палатку и разложила все детали на лужайке. Палатка была здоровенной, более подходящей для семьи человек из четырёх, но сейчас был не тот сезон, когда покупают палатки, и Манетт пришлось удовольствоваться тем, что нашлось в магазине. Она как раз разбиралась в разнообразных колышках и верёвках, когда Тим наконец вышел из-за угла дома.

— А, вот и ты… — сказала Манетт. — Отлично. Хочешь перекусить, пока не взялись за дело?

Он покачал головой. Посмотрел на расстеленную на траве палатку, на Манетт, на воду и спросил:

— А зачем ты собираешься ставить её прямо здесь?

— Да просто для тренировки, — пояснила Манетт. — Когда мы будем знать, как всё это делается, мы сможем взять её в поход.

— Зачем это?

— Чтобы устраивать привалы, глупый. Для чего ещё может понадобиться палатка? Твоя мама говорила, что ты ходишь в школе в пешие прогулки, я тоже это люблю, так что мы можем отправиться в поход вместе, только нужно подготовиться.

— Никуда ты не ходишь.

— Много ты знаешь. Я вообще очень люблю физические нагрузки. Кроме того, Фредди не нравится, когда я бегаю вдоль дорог. Он думает, меня может сбить машина. Давай, начинай… Чего ты ждёшь? Уверен, что не хочешь перекусить? Немножко заварного крема? Или пирожок с апельсинами? Банан? Бутерброд?

— Я же сказал, не хочу! — В голосе Тима звучала ярость. — Послушай, я ведь уже тебе говорил. Мне нужно кое с кем встретиться.

— Где?

— Это очень важно. Я обещал, что буду там.

— Где?

— В Уиндермире.

— В Уиндермире?! С кем, чёрт побери, ты можешь там встречаться? А твоя мама знает, что ты собрался с кем-то повидаться аж в Уиндермире? — Манетт сидела на корточках среди деталей палатки, но теперь она поднялась на ноги. — Послушай, Тим! Что вообще происходит? Ты во что-то впутался?

— О чём это ты?

— Ты прекрасно понимаешь. Алкоголь, наркотики, ещё какая-нибудь гадость, которая…

— Нет! Слушай, я должен туда попасть! Я должен!

Манетт слышала отчаяние в голосе Тима, но не понимала, что ей с этим делать и в чём тут причина. Что бы ей ни приходило в голову, всё было плохо. Но в то же время в пылающем взгляде Тима она видела некое страдание, мольбу о помощи… И она сказала:

— Я не могу отвезти тебя туда, не поговорив с твоей мамой. — Манетт направилась к дому, говоря на ходу: — Я ей позвоню, чтобы убедиться…

— Нет! Ты не можешь.

— Почему нет? Тим, в чём всё-таки дело?

— Ей на всё наплевать. Она ничего не знает. Это неважно. Если ты ей позвонишь… Ох, чёрт, чёрт, чёрт!

Он ринулся прямо через расстеленную палатку к маленькому деревянному причалу, выдававшемуся в воду. К нему была привязана маленькая вёсельная лодка, но Тима она не заинтересовала. Он тяжело опустился прямо на причал и уронил голову на руки.

Манетт показалось, что он плачет, и её сердце сжалось от боли. Она пересекла лужайку и подошла к мальчику. Села рядом с ним на причал, но не решилась коснуться Тима. Просто сказала:

— Слушай, приятель, я понимаю, у тебя сейчас трудное время. Хуже не бывает. Но это пройдёт. Вот увидишь. Всё обязательно пройдёт, потому что…

— Да ты ничего не понимаешь! — Он резко развернулся и толкнул её. Манетт упала на бок. — Ничего ты не понимаешь, дерьмо!

Он с силой ударил её ногой в спину, по почкам. Манетт пыталась произнести его имя, но оно не успело слететь с её губ, когда Тим снова ударил её.

3 ноября

Камбрия, озеро Уиндермир

Линли добрался до Айрелет-холла днём. Выбирая между самолётом, поездом и машиной, он отдал предпочтение машине, несмотря на дальность поездки. Из Лондона Томас выехал задолго до рассвета, дважды останавливался по дороге и надолго задумывался.

Он не стал проводить предыдущую ночь с Изабеллой. Она просила об этом, и он сам этого хотел, но рассудил, что лучше ему остаться дома. Несмотря на то что Изабелла уверяла его в обратном, Линли знал, что она изо всех сил будет докапываться до того, чем именно он сейчас занят и почему, а он с такой же силой не желал ей этого рассказывать. И наверняка возник бы конфликт, которого Линли хотелось избежать. Изабелла решительно отказывалась от спиртного все те месяцы, пока они были вместе, и Линли не хотел, чтобы это изменилось; он не хотел, чтобы что-нибудь вроде ссоры снова подтолкнуло её к бутылке. Ей необходимо было оставаться трезвой, и она нравилась ему трезвой, и нужно было поощрять её к трезвости, избегая конфронтаций любого рода.

«Милый, я и понятия не имела, что ты станешь таким трусливым с женщинами» — так высказалась бы Хелен по этому поводу. Но это совсем не было трусостью с его стороны. Это был курс мудрости, и Линли намеревался его придерживаться. Но всё равно почти всю дорогу до Камбрии он думал об этом, думал об Изабелле и себе. И об их совместимости.

Когда Томас доехал до Айрелет-холла, железные ворота были распахнуты настежь, как бы в предвкушении его прибытия. Он проехал под древними дубами, поворачивая к озеру Уиндермир, и наконец очутился перед впечатляющим строением с многочисленными фронтонами, из камня, поросшего серым лишайником, и главной особенностью сооружения была гигантская приземистая оборонительная башня таких пропорции, которые сразу говорили о солидном возрасте по крайней мере этой части сложного здания. «Тринадцатый век», — подумал Линли. Этот комплекс был старше его собственного дома в Корнуолле по крайней мере на четыре сотни лет.

Оборонительную башню за многие века окружили другие строения. Но они были весьма мудро созданы в том же стиле, так что результат выглядел вполне гармоничным, несмотря на разные архитектурные периоды; и по обе стороны от здания расстилались просторные лужайки, на которых росли самые могучие дубы, какие только приходилось видеть Линли. Между дубами стояли не менее внушительные платаны, под которыми безмятежно бродили олени.

Линли вышел из машины и глубоко вдохнул свежий после недавнего дождя воздух. С того места, где он стоял, озеро не было видно, но Линли догадывался, что из окон с западной стороны дома вид на воду и противоположный берег должен быть просто изумительным.

— А, вот и вы, наконец!

Линли обернулся, услышав голос Бернарда Файрклога. Тот направлялся к нему со стороны огороженного стеной сада к северу от дома. Он подошёл к Линли и уставился на «Хили-Эллиот». Файрклог восхищался старым автомобилем, поглаживал его крылья, задавал обычные вежливые вопросы о возрасте машины, о том, как она работает и как Линли доехал из Лондона… Когда любезности иссякли, он повёл Линли в дом — через дверь, которая вела прямо в огромный холл, отделанный дубовыми панелями, где на стенах висели начищенные доспехи. В камине горел огонь, перед ним стояли два дивана, лицом друг к другу. В холле было тихо, если не считать потрескивания огня и тиканья высоких напольных часов.

Файрклог заговорил тихо, как говорят люди в церкви или тогда, когда опасаются, что их могут подслушать, хотя насколько мог видеть Линли, они в холле были одни.

— Мне пришлось объяснить Валери, зачем вы приехали, — сказал он. — Между нами, как правило, нет секретов, мы вместе уже больше сорока лет, так что это просто невозможно… в общем, она в курсе. И будет помогать. Она не слишком рада тому, что я взялся за это дело, но понимает… ну, как любой матери понятно то, что касается её детей. — Файрклог поправил очки, подняв их как можно выше на переносицу, словно желая так подчеркнуть свои слова. — Но в курсе только она одна. Так что для всех остальных вы — просто мой приятель, член клуба «Твинс», и приехали в гости. Кое-кто здесь, надо сказать, знает о том, что случилось с вашей женой. И это… Ну, от этого всё выглядит ещё более естественным. Надеюсь, вас это не слишком отяготит?

Он явно нервничал. Линли пытался угадать, что было причиной его нервозности: то ли сам по себе приезд Томаса, то ли то, что Линли — полицейский, то ли то, что полицейский, блуждая по окрестностям, может заметить что-нибудь не слишком привлекательное… Он решил, что возможна любая из этих причин, но своей нервозностью Файрклог пробудил в нём любопытство.

— О смерти Хелен писали газеты, — ответил он. — Вряд ли я мог бы это скрыть.

— Хорошо. Хорошо. — Файрклог потёр руки, как бы говоря: «Ну, теперь перейдём к делу». И осторожно улыбнулся. — Я вам покажу вашу комнату и проведу для вас небольшую экскурсию. Я подумал, что сегодня мы могли бы поужинать вчетвером, а потом, завтра, вы, наверное, можете… Ну, заняться тем, что сочтёте нужным.

— Вчетвером?

— С нами будет наша дочь Миньон. Она живёт здесь. Не в этом здании, потому что она уже в таком возрасте, когда женщина предпочитает иметь собственный дом. Но недалеко, а поскольку она не замужем, а вы — вдовец, то будет выглядеть вполне возможным… — Линли отметил, что Файрклог при этих словах счёл возможным слегка смутиться. — Ну, вроде ещё одного повода к вашему пребыванию здесь. Я ничего не говорил Миньон напрямую, но вы должны помнить о том, что она не замужем… и мне кажется, что она может быть с вами более откровенной, если вы… ну, выкажете некоторый интерес к ней.

— Вы подозреваете, ей есть что скрывать? — спросил Линли.

— Она — настоящая загадка, — ответил Файрклог. — Мне никогда не удавалось пробить её защиту. Надеюсь, вы сумеете это сделать. Идёмте. Сюда.

Внутри башни скрывалась лестница, стены которой были увешаны акварельными пейзажами; мужчины поднялись наверх и вышли в коридор, также обшитый дубовыми панелями, как нижний холл, только здесь не было окон, как в холле. В коридор выходили двери, и Файрклог подвёл Линли к одной из них, в конце. В комнате, куда они вошли, было окно со свинцовыми переплётами, и сквозь него проливался смутный луч света, а в луче плясали пылинки, поднимавшиеся с персидских ковров.

Комната была большой, и её главным украшением оказался эркер, а точнее, глубокая древняя амбразура с узкими окошками, и в ней было устроено место для сидения. Файрклог подвёл Линли к эркеру и без всякой надобности сообщил:

— Уиндермир.

Как и предполагал Линли, западная сторона здания смотрела на озеро. К нему спускались три террасы: две представляли собой лужайки, а третья — гравийную площадку, на которой стояли потрёпанные погодой столы, стулья и шезлонги. За этой террасой уже раскинулось собственно озеро, исчезавшее за высоким выступом суши на северо-востоке; это место, как сказал Файрклог, называлось вершиной Роулинсона. Немного ближе находился крошечный островок Грасс-холм, словно плывший по воде, украшенный группой ясеней; а мыс Граббинс выглядел как сустав пальца, торчавший над водой.

— Наверное, это невероятное удовольствие — жить здесь, — сказал Линли. — По крайней мере, большую часть года, потому что ведь, наверное, здесь много народа в основном летом. Туристов, я хочу сказать. Камбрию вообще и озёра в особенности с июня по сентябрь целые толпы наводняют. Хоть в дождь, хоть в солнце… а здесь ведь дождей больше чем достаточно, …они тут бродят, карабкаются на холмы, ставят палатки везде, где только можно…

— Честно говоря, — ответил Файрклог, — мне хотелось бы иметь на это больше времени… в смысле, на то, чтобы просто жить здесь. Но получается, что я бываю здесь раз в месяц, потому что мечусь между фабрикой в Бэрроу, юристами в Лондоне, Министерством обороны…

— Министерство обороны?

Файрклог поморщился.

— Знаете, в моей жизни полностью отсутствует романтика. У меня есть биотуалеты, которые сразу изготавливают компост. Министерство ими интересуется. Но мы уже несколько месяцев всё это обсуждаем.

— А адвокаты? У вас возникли какие-то проблемы, о которых мне следует знать? Что-то связанное с вашей семьёй? С Яном Крессуэллом?

— Нет-нет. Это специалисты по патентному праву и ещё по благотворительным фондам. И всё это требует моего внимания. Так что в части управления этим местом я полностью полагаюсь на Валери. Это ведь её фамильное гнездо, так что она только рада им заниматься.

— Похоже на то, что вы с ней не слишком часто видитесь.

Файрклог улыбнулся.

— Это и есть секрет долгого счастливого брака. Немножко необычно, но действует все эти годы… А! Вот и Валери.

Линли окинул взглядом все три террасы, ожидая, что супруга хозяина появится где-то там. Но Файрклог показывал на озеро и гребную лодку на нём. Сидевший в лодке человек как раз опустил в воду вёсла и начал грести к берегу. С такого расстояния невозможно было определить, мужчина это или женщина, но Файрклог сказал:

— Она сейчас отправится в лодочный дом. Позвольте отвести вас туда. Вы сможете увидеть то место, где Ян… Ну, вы понимаете.

Когда они вышли наружу, Линли первым делом отметил для себя тот факт, что лодочный дом не виден из главного здания. Чтобы добраться до причалов, Файрклог повёл инспектора к южному крылу Айрелет-холла, где они прошли сквозь арку в живой изгороди шести футов высотой; изгородь состояла из сплошной массы пышных кустов спиреи, по-осеннему алых. Дальше через сад вилась дорожка, вокруг которой красовались остролист и магония, которые, похоже, росли на одном месте не меньше ста лет. Потом дорожка поворачивала к небольшой рощице тополей и наконец выводила на открытую площадку. Там и стоял лодочный дом — причудливое строение, облицованное местным сланцем, с круто поднимавшейся вверх крышей и одной дверью со стороны суши. Окон в лодочном доме не было.

Дверь была распахнута, и Файрклог вошёл первым. Они с Линли очутились на узком каменном причале, тянувшемся вдоль трёх сторон здания; о причал плескалась озёрная вода. Линли увидел привязанные моторную лодку, шлюпку на две пары вёсел и ещё — древнее каноэ. По словам Файрклога, шлюпка принадлежала Яну Крессуэллу. Валери Файрклог ещё не добралась до лодочного дома, но мужчины видели её сквозь широкий проём со стороны воды, и ясно было, что она будет у причала через считаные минуты.

— Ян упал потому, что лодка дёрнулась, — сказал Файрклог. — Вот здесь. Видите, где камней недостаёт? Здесь их было два, рядом, и он, судя по всему, схватился за один из них и потерял равновесие, потому что камень сместился. Ян упал, и второй камень тоже вывалился.

— А сейчас они где?

Линли подошёл к месту катастрофы и присел на корточки, чтобы лучше всё рассмотреть. Освещение в лодочном доме было никудышным. Томас подумал, что нужно будет вернуться сюда с хорошим фонарём.

— Где что?

— Камни, которые вывалились. Где они? Мне хотелось бы на них взглянуть.

— Они по-прежнему в воде, насколько я знаю.

Линли поднял голову и посмотрел на него.

— И никто не подумал достать их и осмотреть?

Это было весьма необычно. Внезапная смерть, как правило, порождала множество самых разнообразных вопросов, и один из них был очевиден: каким образом камень причальной стенки — вне зависимости от возраста причала — мог вдруг выпасть со своего места. Конечно, причиной мог стать износ связующего материала. Но ею могла стать и стамеска.

— Я говорил вам, инцидентом занимался наш коронёр. Полицейскому, который прибыл на место происшествия, всё показалось предельно ясным. Он позвонил инспектору, тот приехал, взглянул на всё и пришёл к такому же выводу.

— А вы где были в тот день?

— И Лондоне.

— То есть ваша жена была одна, когда обнаружила тело?

— Да, одна. — Файрклог бросил взгляд в сторону озера. — Вот и она.

Линли встал. Лодка быстро приближалась, гребец ровно взмахивал вёслами. Когда лодка оказалась достаточно близко к проёму, чтобы остаток пути пройти по инерции, Валери Файрклог вынула вёсла из уключин и положила их на дно. Лодка вплыла внутрь.

Валери была одета в непромокаемую одежду: жёлтый дождевик и вощёные брюки, на ней также были крепкие ботинки и перчатки. Но хотя её голова ничем не была прикрыта, седые волосы лежали аккуратно, несмотря на проведённые на воде часы.

— Ну как, повезло? — спросил Файрклог.

Валери оглянулась через плечо, ничуть, похоже, не удивившись, и сказала:

— А, вот и вы… Боюсь, сегодня меня преследовало полное невезение. Я болталась там три часа, а выловила только двух паршивых мальков, и они так жалобно на меня смотрели, что пришлось бросить их обратно в воду. А вы, должно быть, Томас Линли, — это уже было обращено к инспектору. — Добро пожаловать в Камбрию.

— Томми. — Он протянул ей руку.

Но Валери, вместо того чтобы взяться за неё, бросила инспектору причальный канат.

— Закрепите, — сказала она.

Валери передала мужу рыболовные принадлежности: ящик со снастями, удочку и ведёрко с некими бледными извивающимися существами, в которых Линли опознал какие-то личинки. Похоже, женщина была не из брезгливых.

Пока Линли привязывал лодку, Валери уже выбралась из неё. Она оказалась невероятно подвижной, проворной для своего возраста, — Линли ведь уже знал, что ей шестьдесят семь. Очутившись наконец на причале, она пожала инспектору руку.

— Ещё раз добро пожаловать. Берни вам тут экскурсию устраивает?

Она сбросила дождевик и сняла просторные штаны. Всё это было повешено на крючки на стене лодочного дома, а муж Валери тем времени сложил все ее рыболовные снасти под деревянный верстак в стороне. Когда он повернулся к ней, Валери подставила ему щеку для поцелуя и спросила:

— Милый, давно вернулся?

— Днем.

— Надо было предупредить. А Миньон?

— Пока нет. Она как, в порядке?

— Медленно движется, но уже лучше.

Их разговор был отрывистым и непонятным постороннему, и это, как прекрасно знал Линли, было свойственно всем парам, прожившим вместе много лет.

Валери обратилась к нему, кивком указав на шлюпку:

— Вы смотрели, где именно утонул Ян, я вижу. Мы с Берни не пришли к единому мнению на этот счет, но полагаю, он уже сообщил вам об этом.

— Он упомянул о том, что тело обнаружили вы. Должно быть, это оказалось сильным потрясением.

— Да я ведь даже не знала, что он отправился на озеро. Я вообще не догадывалась, что он сюда приехал, потому что его машины не было рядом с лодочным домом. И он пролежал в воде двадцать четыре часа к тому времени, когда я его нашла, так что можете представить, как он уже выглядел. Но все равно хорошо, что нашла его именно я, а не Миньон. Или Кавех. Могу вообразить, что бы с ними случилось.

— Кавех? — вопросительно произнес Линли.

— Приятель Яна. Он тут кое-что делал для меня. Разрабатывал оформление для детской площадки и приглядывал за работами.

— Он приходит сюда каждый день?

— Раза три в неделю, пожалуй. Он мне не докладывает, а я не слежу. — Она посмотрела на Линли так, словно прикидывала, что у него может быть на уме. — Как говорят американцы в своих телевизионных программах, он вам нравится в качестве подозреваемого?

Линли коротко улыбнулся.

— Вполне может оказаться и так, что коронер был прав.

— Я в этом и не сомневаюсь. — Она перевела взгляд с Томаса на своего мужа. Тот, как видел Линли, пристально смотрел через проем лодочного дома на озеро. — Это было просто ужасно. Мы с Берни очень любили Яна. Нам следовало бы лучше следить за причалами. Сарай ведь очень старый, ему больше ста лет, и им постоянно пользуются. Вот камни и расшатались. Посмотрите сюда. Здесь еще один такой есть.

Она потыкала носком ботинка в камень рядом с тем местом, откуда уже вывалились два. Камень действительно пошатывался. «Но, конечно же, — подумал Линли, — это могло быть и потому, что кто-то специально ради этого постарался».

— Когда все это случилось, — продолжила Валери, — нам, само собой, хотелось найти виноватого. И это потому еще плохо, что несчастные дети остались с обезумевшей матерью. Но, боюсь, если чья-то вина тут и есть, так только моя.

— Валери!.. — произнес ее муж.

— Это я отвечаю за Айрелет-холл и все имущество здесь, Берни. Я плохо делала свою работу. И в результате твой племянник погиб.

— Но тебя никто не винит, — возразил Файрклог.

— Возможно, тебе следовало бы над этим подумать.

Они посмотрели друг на друга, и Бернард первым отвёл глаза. Этот взгляд сказал инспектору куда больше, чем слова. За ним скрывалось нечто очень глубокое. Куда глубже, чем озеро.

4 ноября

Камбрия, Милнторп и Арнсайд

Когда они решили отложить собственные планы ради того, чтобы на несколько дней отправиться в Камбрию и помочь Томми, Дебора Сент-Джеймс тут же начала воображать, как они с Саймоном поселятся в отеле, увитом ошеломительной красоты диким виноградом, окрашенным в осенние краски, выходящем окнами на озёра. Она бы даже не отказалась от зрелища маленького водопада, поскольку в тех местах этого добра вообще было достаточно. Но в итоге они очутились в старой гостинице, называвшейся «Ворона и орёл» и расположенной точно так, как и следовало располагаться гостинице: на перекрёстке двух дорог, по которым всю ночь напролёт катили грузовики. Этот перекрёсток находился в центре торгового городка Милнторп, так далеко к югу от собственно озёр, что этих самых озёр как будто и вовсе не существовало, а единственным водоёмом, которым мог похвастать городок, оказалась река Бела (которую вообще не было видно), и это явно была одна из тех бесчисленных речушек, что впадали в залив Моркам.

Саймон заметил, как изменилось выражение лица Деборы при взгляде на это местечко, и сказал:

— А, ну… мы ведь не отдыхать приехали, любимая, так? Но мы и отдохнём денёк-другой, когда справимся с делом. Устроимся в роскошном отеле с видом на Уиндермир, и у нас будет огонь, ревущий в камине, и горячие лепёшки, и чай, и всё, что угодно.

Он бодро улыбнулся жене.

Дебора посмотрела на него и сказала:

— Тебе придётся сдержать слово, Саймон.

— Я ничего другого и не предполагал.

Вечером в день приезда на её мобильный пришёл звонок, которого она ждала. Дебора ответила так, как отвечала все последние сутки, просто для практики:

— Фотостудия Деборы Сент-Джеймс.

И кивнула Саймону, когда звонивший представился как Николас Файрклог. Им не понадобилось много времени, чтобы обо всём договориться; Файрклог хотел встретиться с ней и обсудить проект, по поводу которого она звонила. Однако он сказал:

— Вся эта документальность… это ведь не коснётся лично меня, нет? Моей личной жизни.

Дебора заверила его, что речь пойдёт исключительно о его проекте реабилитации наркозависимых. Это пока будет предварительное интервью, сказала она. Потом она составит доклад для продюсера «Куайэри продакшн», а уже он будет принимать окончательное решение о том, включать ли тему в план.

— Всё зависит от спецов, — пояснила она. Ей нравились жаргонные словечки. И она старалась произвести впечатление искренне заинтересованного человека. — Я вообще-то понятия не имею, будет ли в итоге в фильме упоминание лично о вас, ну, вы понимаете.

Похоже, его это успокоило. И он уже более жизнерадостным тоном сказал:

— Ладно, договорились. Когда встречаемся?

И вот теперь Дебора готовилась к встрече. Саймон говорил по мобильнику с коронёром, рассказывая собственную сказочку о лекции, которую он должен читать в колледже при Лондонском университете. Дебора обнаружила, что Саймон куда как более речист, чем она сама. Это её удивило, потому что хотя муж, конечно, всегда был весьма уверенным в себе человеком и его положение в обществе и образование давали ему возможность быть уверенным, всё же эта уверенность всегда выглядела так или иначе связанной с истинностью его утверждений. И то, что Саймон так убедительно лицемерил, озадачило Дебору. Вряд ли кому-то понравится, что муж умеет весьма ловко врать, когда ему это нужно.

Она как раз складывала вещи, когда зазвонил её мобильник. Дебора посмотрела на номер. Так, сейчас ей не нужно было называться «студией». Звонил брат Саймона Дэвид.

Дебора сразу поняла, зачем Дэвид звонит ей. Она была более или менее готова к этому звонку.

— Я просто подумал, что могу ответить на все твои вопросы, — так Дэвид приступил к теме. Он говорил бодро, но в то же время явно старался её задобрить. — Девочке очень хочется встретиться с тобой, Дебора. Она заглянула на твой сайт, посмотрела фотографии и всё такое. Саймон говорил, что тебя немного тревожит то, что она ищет в Лондоне, хотя сама живёт здесь, в Саутгемптоне. Осмелюсь сказать, она вообще об этом не задумывалась, но ей известно, что Саймон — мой брат, а её отец работает в нашей компании уже лет двадцать. В отделе бухгалтерского учёта, — поспешил добавить он.

Это прозвучало как синоним выражения «она из приличной семьи», как будто Дэвид чувствовал: то, что девочка произвела на свет младенца от рабочего в доках, может заставить заподозрить в ней дурную кровь.

Они все ждали от неё решения. Дебора понимала это. И Дэвид, и Саймон видели в этой ситуации возможность идеального решения проблемы, возникшей уже давно. Оба они были людьми того типа, которые разрешают все возникающие в жизни сложности по мере их возникновения, как можно быстрее и как можно более эффективно. Ни один из них не был похож на Дебору, заглядывавшую в будущее и видевшую, насколько запутанным и потенциально тяжёлым для чувств был предлагаемый ими вариант.

Она сказала:

— Дэвид, я пока просто не знаю. Не думаю, что это как-то поможет. Я не представляю, как именно…

— Значит, ты отказываешься?

И это тоже было частью проблемы. Сказать «нет» значило сказать «нет». Попросить дать ей ещё немного времени означало, что решение ещё не принято. Но почему, почему, гадала Дебора, она никак не могла принять окончательное решение? «Последний шанс» и «единственный шанс» — разве это не звучало убедительно? Но она по-прежнему стояла на месте, не желая высказываться окончательно.

Дебора сказала, что позвонит потом. В этот момент ей нужно было заниматься другим. Тяжёлый вздох в трубке сказал Деборе, что Дэвид не рад её ответу, но спорить он не стал. Саймон молчал, хотя, безусловно, слышал, что она говорила, поскольку сам уже закончил разговор. Они разъехались в разные стороны на арендованных автомашинах, пожелав друг другу удачи.

Дебора выбрала для себя машину поменьше. Николас Файрклог жил на дальней окраине деревни Арнсайд, а она находилась к юго-западу от Милнторпа, и ехать туда было недалеко. Дорога бежала вдоль грязных песчаных россыпей по берегу Кентского канала. Вдоль дороги сидели рыбаки, хотя Дебора не понимала, где они ловят рыбу. Из машины она не видела никакой воды, только грязь и песок. Зато видела, как поднимавшаяся вода залива Моркам быстро поглощала песок, рождая буруны и воронки, выглядевшие очень опасными.

Владение Николаса Файрклога называлось Арнсайд-хаусом. Оно замыкало собой целый ряд особняков, представлявших собой нечто вроде выставки строений Викторианской эпохи — можно было не сомневаться, что в своё время эти особняки служили летними домами для промышленников из Манчестера, Ливерпуля и Ланкастера. Но теперь большая часть этих особняков была превращена в многоквартирные дома, и обитатели квартир имели прекрасный и беспрепятственный вид на канал, на железнодорожный мост, что перекинулся через воду к Грэндж-овер-Сэндс, на собственно Грэидж-овер-Сэндс, сегодня едва видимый сквозь лёгкий осенний туман.

В отличие от стоявших перед ним особняков Арнсайд-хаус был строением ничем не приукрашенным: это было чрезвычайно простое здание, покрытое штукатуркой с добавлением каменной крошки и побелённое, причём штукатурка была явно положена на каменные или кирпичные стены. Оконные ниши были выложены простым песчаником, а над многочисленными коньками сложной крыши возвышались печные трубы, тоже побелённые, как и всё остальное здание. Только навершия водосточных труб нельзя было назвать простыми, это были истинные произведения прикладного искусства. «Похоже на Чарльза Рени Макинтоша», — решила Дебора. А вот внутри этого дома она обнаружила причудливую смесь самых разнообразных предметов, от средневековых до самых современных.

Ей навстречу вышел Николас Файрклог. Он пригласил Дебору войти в отделанный дубовыми панелями холл с мраморными полами, причём их рисунок был весьма сложным. Он помог ей снять пальто и повёл по коридору мимо большой комнаты, похожей на средневековый пиршественный зал с галереей для менестрелей, насколько рассмотрела Дебора, и, как бы объясняя ей то, что она успела заметить, Николас сказал:

— Мы понемножку восстанавливаем старое убранство. Боюсь, это дело долгое, так как нам нужно сначала найти кого-то, кто умеет обращаться с самыми удивительными обоями. Павлины и петунии! Вроде бы так это называется. То есть насчёт павлинов я уверен, но что касается остального… Прошу сюда, мы можем поговорить в гостиной.

Гостиная была окрашена в солнечный жёлтый цвет, и в ней имелся лепной фриз, изображавший ягоды боярышника, птиц, листья, розы и жёлуди. В любой другой комнате столь сложная лепнина стала бы главным украшением, но в этой гостиной внимание сразу сосредотачивалось на ярком бирюзовом кафельном камине, причём орнамент плитки повторял круги, квадраты и восьмиугольники, изображённые на полу в холле. В камине горел огонь, рядом стояли удобные сиденья, но Николас жестом предложил Деборе пройти дальше, к двум креслам в эркере, из которого открывался вид на воду. Между креслами стоял столик, на нём — кофейные приборы на три персоны, и там же лежали несколько журналов.

— Я хотел переговорить с вами до того, как позову жену, — сказал Николас. — Должен вам сказать, что сам я вполне готов обсуждать проект фильма, если дело до того дойдёт. Но Алли нужно ещё убедить. Я подумал, что лучше предупредить вас.

— Понимаю. Можете подсказать какую-то идею?..

— Она довольно замкнута, — пожал плечами Николас. — Она из Аргентины и стесняется своего английского. Если честно, мне кажется, что она говорит отлично, но это уж вы сами решите. К тому же… — Он постучал кончиками пальцев по подбородку и задумался на несколько секунд, прежде чем сказать: — Она постоянно хочет защищать меня. Вот так.

Дебора улыбнулась.

— Но фильм не для того, чтобы раскрывать нечто личное, мистер Файрклог. Хотя, если честно, ему бы пошло на пользу, если бы вы как-то объяснили свои цели… Наверное, мне следует спросить, в самом ли деле вы нуждаетесь в защите по каким-то причинам?

Дебора произнесла это вполне беспечно, не подразумевая ничего особенного, но сразу заметила, как серьёзно Николас воспринял её вопрос. Он как будто перебрал в уме несколько разных возможностей, и Деборе это показалось очень интересным. Наконец он сказал:

— Я вот о чём думаю. Её беспокоит, как бы меня не постигло какое-то разочарование. И она тревожится о том, к чему это разочарование может привести. Она этого не выскажет, но такие вещи о собственной жене всегда знаешь, когда уже достаточно долго прожили вместе. Ну, если вы понимаете, о чём я.

— А вы давно женаты?

— В марте два года исполнилось.

— Вы явно очень близки.

— Да, это так, и мне приятно это признавать. Позвольте позвать её и познакомить вас. Вроде в вас нет ничего страшного.

Он порывисто вскочил и ушёл, оставив Дебору в гостиной. Она огляделась вокруг. Кто бы ни оформлял эту комнату, он явно обладал художественным вкусом, вполне соответствовавшим вкусам самой Деборы. Мебель принадлежала к той эпохе, когда был построен дом, но она не бросалась в глаза. После камина самой примечательной деталью здесь были колонны: стройные столбы, увенчанные капителями в форме чаш с птицами, фруктами и листьями на их боках. Колонны возвышались по сторонам эркеров, в них упирались стоявшие у камина скамьи; они поддерживали выступ под фризом, обегавший комнату. Реставрация одного только этого помещения должна была стоить целого состояния, прикинула Дебора. И призадумалась о том, как излечившийся наркоман мог заработать такие деньги.

Потом она посмотрела в окно эркера. Потом на стол и кофейные чашки на нём, ожидавшие, когда за них возьмутся. Потом её внимание привлекли журналы, и она стала их небрежно перелистывать. Архитектура, дизайн интерьеров, садовый дизайн. А потом наткнулась на нечто такое, что её рука замерла. Один из журналов назывался «Зачатие».

Дебора не раз и не два видела этот журнал, посещая бесчисленных специалистов, пока наконец не услышала страшный диагноз, похоронивший её мечты; но она никогда в него не заглядывала. И теперь почувствовала неодолимое искушение. Она быстро пролистала страницы. Наверное, подумалось ей, между ней и женой Николаса есть нечто общее, и ей это могло бы пригодиться.

В журнале было много статей точно такого содержания, какие и должны быть в издании с таким наименованием. Диеты во время беременности, витамины и пищевые добавки, послеродовые депрессии и сопутствующие проблемы, кормление грудью и так далее. Но в конце Дебора обнаружила нечто любопытное. Несколько страниц оказались вырванными.

В коридоре послышались шаги, и Дебора быстро вернула журнал на место. Она встала и повернулась к двери, и Николас торжественно произнёс:

— Алатея Васкес дель Торрес Файрклог. — И тут же он по-мальчишески рассмеялся. — Извините. Мне просто очень нравится произносить это имя. Алли, это Дебора Сент-Джеймс.

Дебора сразу подумала, что жена Файрклога обладает, безусловно, экзотической внешностью: оливковая кожа и тёмные глаза, высокие скулы, немного угловатое лицо. На её голове красовалась масса волос кофейного цвета, таких кучерявых, что они просто поднимались во все стороны, а сквозь них при каждом движении головы женщины посверкивали огромные золотые серьги. И она выглядела странной парой для Николаса Файрклога, бывшего наркомана и паршивой овцы в семейном стаде.

Алатея подошла к Деборе, протягивая руку. Кисти у неё были крупными, но пальцы — длинными и тонкими, гибкими, как и вся она.

— Ники мне твердит, что вы выглядите вполне безобидно, — сказала она с улыбкой. По-английски Алатея говорила с сильным акцентом. — Он ведь вам уже объяснил, что я всё беспокоюсь.

— Из-за моей безобидности? — спросила Дебора. — Или из-за проекта?

— Давайте-ка сядем и поболтаем, — предложил Николас, как будто испугавшись, что его жена не поймёт мягкую шутку Деборы. — Я приготовил кофе, Алли.

Алатея разлила кофе по чашкам. На запястьях она носила золотые браслеты — сродни серьгам, — и они скользнули вниз, когда женщина потянулась к кофейнику. Одновременно её взгляд упал на журналы, и она как будто на мгновение замялась, бросила косой взгляд на Дебору. Гостья улыбнулась, надеясь, что её улыбка выглядит ободряющей.

— Меня удивил этот разговор о фильме, миссис Сент-Джеймс, — сказала Алатея.

— Просто Дебора. Прошу вас.

— Как скажете, конечно. Проект ведь не так уж велик — ну, то, что делает Николас. Я даже не понимаю, как вы об этом узнали.

К этому вопросу Дебора была готова. Томми хорошо поработал над темой Файрклогов. Он нашёл вполне логичную причину для её появления в их доме.

— Вообще-то это не я, — сказала она. — Я просто делаю, что велят, и приехала для предварительной разведки для продюсера «Куайэри продакшн». Я, в общем, не знаю точно, почему они выбрали именно вас, — она кивнула в сторону Николаса, — но думаю, что это имеет отношение к какой-то статье о доме ваших родителей.

Николас повернулся к жене:

— Опять эта статья! — И тут же снова заговорил с Деборой: — Да, была такая публикация об Айрелет-холле, доме моих родителей. Это такое историческое местечко на озере Уиндермир, при доме там архитектурный сад, которому уже двести лет, и моя мать всё это снова выкупила. Она как-то упомянула об Айрелет-холле в разговоре с репортёром, а поскольку речь тогда шла об архитектуре, репортёр тут же помчался посмотреть дом. Не знаю, почему это ему пришло в голову. Ну, и сочинил что-то о реставрации, оборонительной башне и так далее. А вот этот дом отец подарил нам с женой, так что это своего рода дарёный конь. Хотя, пожалуй, мы с Алли предпочли бы что-нибудь новое, с действующими коммуникациями и так далее. Примерно так, да, дорогая?

— Дом прекрасный, — возразила Алли. — И я думаю, что мне повезло, раз я живу здесь.

— Это потому, что для тебя стакан всегда наполовину полон, — улыбнулся Николас. — И именно поэтому я считаю себя очень счастливым человеком.

Дебора обратилась к Алли:

— Один из наших продюсеров в самом начале, когда мы только ещё обсуждали всё в Лондоне, предлагал в качестве идеи фильма оборонительные башни в Миддлбэрроу как символ того, на что способен человек, — когда мы только рассматривали варианты. Честно говоря, никто из нас даже не знал, что такое оборонительная башня, зато несколько человек слышали о вашем муже. В смысле, кто он такой. Ну и прочее.

Дебора не стала вдаваться в подробности. И так всем было понятно, о чём идёт речь.

— Значит, — сказала Алатея, — я вам для этого фильма не нужна? Ну, видите ли, мой английский…

Её английский звучал не только отлично, но ещё и очаровательно, подумала Дебора.

— …к тому же то, что вообще сделал Ники, он сделал сам, это только его заслуга.

— Я ничего бы не смог, не появись в моей жизни ты, — вставил Николас.

— Но это вообще другая тема. — Говоря, Алатея повернулась, и её волосы вздыбились. — Оборонительная башня… как я понимаю, на самом деле речь пойдёт о тебе, о том, что ты сумел сделать, чего ты достиг. А я — просто поддержка, Ники.

— Как будто это совсем неважно! — усмехнулся Николас и посмотрел на Дебору так, словно говорил: «Видите, с кем мне приходится иметь дело?»

— И тем не менее я не принимала в этом участия и не хочу принимать.

— На этот счёт можете не беспокоиться, — заверила её Дебора. Она была готова на что угодно ради согласия Алли. — И в любом случае я хотела бы подчеркнуть, что не принимаю решений. Я просто провожу предварительную разведку. Я напишу отчёт, сделаю фотографии, и всё это уйдёт в Лондон. А уж там, в компании, решат, стоит ли вообще делать этот фильм.

— Вот видишь? — сказал Николас жене. — Беспокоиться не о чем.

Алатея кивнула, но не выглядела при этом убеждённой. Но всё же она соизволила сказать:

— Тогда, наверное, тебе лучше познакомить Дебору с твоими идеями, Ники. Мне кажется, именно с этого следует начать.

Камбрия, Арнсайд

Когда её муж ушёл вместе с рыжеволосой женщиной, Алатея несколько мгновений просто сидела, глядя на журналы, лежавшие на столе в эркере. Их явно перелистывали. Но разве в этом могло быть что-то странное, учитывая, что та женщина некоторое время ждала, пока Николас приведёт жену? Ведь вполне естественно было бы для ожидавшего человека пролистать журнал. И тем не менее этого было достаточно для того, чтобы насторожить Алатею, бывшую в напряжении в последние дни. Она сказала себе, что даже если журнал «Зачатие» лежит теперь наверху стопки, это ровным счётом ничего не значит. Конечно, было немного неловко от того, что посторонний человек мог прийти к выводу, будто Алатея одержима этой темой, хотя вряд ли можно было найти причины именно для такого вывода. Ведь эта женщина приехала из Лондона не для того, чтобы поговорить с Алатеей или порыться в лабиринтах её личной истории. Она явилась из-за того, чем занимался Николас. И, скорее всего, она бы вообще здесь не появилась, будь Николас рядовым человеком, пытавшимся найти способ помощи наркоманам, дать им возможность изменить жизнь. Но он не был обычным парнем, и ошибки его молодости стали широко известны благодаря имени его отца… Наверняка как раз это и заинтересовало журналистов: сын лорда Файрклога сумел сам отказаться от жизни, ведущей к гибели, и хотел помочь другим…

Когда Алатея впервые встретилась с Николасом, она ничего не знала о Файрклоге, бароне Айрелетском, ничего не знала и о прошлом самого Николаса, а иначе бы сбежала от него сломя голову. Ей было лишь известно, что его отец занимается производством всего того, что только можно увидеть в ванных комнатах, больше Николас ничего ей не сказал. Он не упомянул ни о титуле отца, ни о том, что тот создал центр по борьбе с раком поджелудочной железы; ни слова не сказал и славе своего отца. Поэтому Алатея была совершенно не готова увидеть человека, преждевременно постаревшего из-за того, что сын практически отнял у него двадцать лет жизни, на не была готова ощутить огромную жизненную силу, исходившую от Бернарда Файрклога. И к тому, как отец Николаса смотрел на неё сквозь очки в тяжёлой оправе. «Зовите меня просто Бернардом, — сказал он, и его взгляд скользнул от её лица к её груди, а потом обратно. — Добро пожаловать в нашу семью, дорогая».

Алатея давно привыкла к тому, что мужчины смотрят на её грудь. Это для неё ничего не значило. Это было совершенно естественно. Мужчины есть мужчины. Но после этого они обычно не смотрели на неё с выражением глубокой задумчивости на лицах. На лице Бернарда Файрклога она видела невысказанный вопрос: «Что такая женщина, как вы, делает рядом с моим сыном?»

И этот же взгляд Алатея видела каждый раз, когда Николас знакомил её с другими родственниками. Для всех них они с мужем совершенно не подходили друг другу, и хотя Алатее хотелось думать, что вся причина только в её физических данных, она всё же понимала, что тут кроется нечто большее. Она была уроженкой чужой страны, они ничего о ней не знали, их брак с Николасом последовал слишком быстро после знакомства… Для них это значило, что Алатея чего-то ищет, скорее всего семейного богатства. И в первую очередь так думал Ян, двоюродный брат Николаса, потому что именно он занимался деньгами Бернарда Файрклога.

И никто из родных Николаса не подумал, что Алатея может просто любить своего мужа. Она до сих пор изо всех сил старалась убедить их в своей преданности. Она не дала им ни единого повода усомниться в её любви к Николасу и в конце концов начала верить, что ей удалось погасить их опасения.

Но ведь на самом деле ей и незачем было это делать, потому что она действительно любила своего мужа. И действительно была преданна ему. Видит бог, она была не первой женщиной на земле, полюбившей мужчину, совсем не такого красивого, как она сама. Такое случается постоянно. Так почему же все они рассматривают её так задумчиво?.. Нет, это нужно было как-то прекратить, только Алатея не знала, как это сделать.

Хотя, в общем, она понимала, что должна как-то разобраться со своими тревогами и по этому поводу, и по другим. Ей нужно было перестать прятаться в тени. Ничего дурного не было в том, чтобы наслаждаться той жизнью, которую Алатея теперь имела. Она ведь не добивалась всего этого нарочно. Всё само пришло к ней. А это значило, что она вышла на тот путь, для которого и была предназначена.

И всё-таки был ещё один журнал, который недавно прятался под другими, а теперь оказался на самом верху… И всё-таки была ещё женщина из Лондона, которая смотрела на неё… Откуда им знать, кто эта женщина на самом деле, зачем она явилась сюда, какие у неё намерения? Они ничего не знали. Им нужно бы подождать и выяснить…

Алатея собрала на поднос кофейные чашки и понесла их в кухню. Рядом с телефоном она увидела листок бумаги, на котором записала недавно сообщение от Деборы Сент-Джеймс. Тогда Алатея не обратила внимания на название компании, которую представляла Дебора, но теперь женщина сама его упомянула, слава богу, так что Алатее было с чего начать.

Она поднялась на второй этаж дома. Вдоль коридора располагались комнаты, некогда принадлежавшие слугам, и одну из этих крохотных спален Алатея превратила в свою мастерскую, когда они с Николасом начали работы в доме. Но она также использовала эту комнату как своё убежище и именно здесь держала свой ноутбук.

Выход в Интернет был здесь чрезвычайно медленным, но Алатея дождалась своего. Некоторое время она смотрела на монитор, а потом коснулась пальцами клавиатуры.

Камбрия, Брайанбэрроу

Отвертеться от школы было нетрудно. Поскольку ни одному человеку с мозгами не могло действительно захотеться везти его в Улверстон и ещё дальше и поскольку у Кавеха были мозги, всё становилось просто. Лечь в постель, схватиться за живот, сказать, что он, похоже, за ужином у кузины Манетт съел что-то не то, наврать, что ему дважды за ночь приходилось вставать в туалет, — и выразить признательность, когда Грейси отреагирует так, как и должна отреагировать. Конечно, она тут же помчалась в спальню Кавеха с криком: «Тимми заболел! Тимми заболел!» — и он даже почувствовал лёгкий укол вины, потому что слышал по голосу Грейси, насколько та испугана. Бедный глупый ребёнок. Не нужно быть гением, чтобы понять: она очень боится, что кто-то ещё из её родных внезапно исчезнет.

Ей нужно было бы научиться держать себя в руках, малышке Грейси. Люди то и дело умирают. И это невозможно предотвратить никакими хлопотами, как ни следи за тем, как они дышат, едят, спят и так далее. Кроме того, у Грейси теперь на самом-то деле были куда более серьёзные причины для тревоги, чем воображаемая смерть кого-то из родных. Ей следовало бы беспокоиться о том, что будет с ней после смерти отца, притом что их мать не выражала ни малейшего желания забрать детей к себе.

Ну, по крайней мере, не им одним есть о чём побеспокоиться, думал Тим. Потому что было лишь вопросом времени то, когда именно Кавеха вышибут за дверь и он очутится просто-напросто на улице. И придётся ему искать место, где можно будет жить, и нового дурака, к которому можно будет забраться в постель. «Возвращайся в ту дыру, где ты сидел до того, как папа тебя подобрал, — думал Тим. — Возвращайся в помойку, Кавех, дружок!»

Тим просто дождаться не мог этого момента. И, судя по всему, не только он один.

В это утро Джордж Коули остановил Кавеха, когда тот шёл к машине, сопровождаемый Грейси. Коули выглядел дерьмово, насколько мог видеть Тим из окна своей спальни, но он всегда так выглядел, так что для него было нормально то, что он забыл надеть подтяжки, что его рубашка выбилась из-под пояса и развевается, как клетчатый флаг. Должно быть, Коули увидел Кавеха и Грейси из окна своей лачуги и помчался им наперерез.

Конечно, Тим не слышал, о чём они говорят, но полагал, что может без труда догадаться. Потому что Коули поддёрнул свои мешковатые штаны и встал в такую позу, которая говорила о желании поскандалить. А скандалить с Кавехом Коули мог только по одной причине: он желал знать, когда Кавех намерен освободить помещение. Он желал знать, когда ферма Брайан-Бек вернётся в его распоряжение.

Грейси стояла у машины, опустив свой рюкзачок на землю, и ждала, когда Кавех откроет для неё дверцу машины. Её взгляд метался от него к Коули и обратно, и по выражению лица сестры Тим видел, что ей очень страшно. Страх Грейси пробудил в Тиме угрызения совести; ему подумалось, что надо бы выйти из дома и выяснить, что там происходит между Кавехом и Коули, или хотя бы увести Грейси. Но это значило бы привлечь к себе внимание Кавеха, и тот, решив, что Тим вполне здоров, мог надумать отвезти его в школу Маргарет Фокс, а уж этого Тиму хотелось меньше всего, потому что ему нужно было разобраться кое с какими делами здесь.

Тим отвернулся от окна и вернулся к кровати. Улёгшись, он стал ждать, когда заурчит мотор машины Кавеха, давая знать, что Тим наконец остался один на целый день. Когда он наконец услышал этот звук — Кавех, как обычно, слишком сильно жал на акселератор, — то сразу потянулся к своему мобильнику.

Итак, вчерашний день прошёл впустую. Тим вышел из себя и набросился на кузину Манетт, и это было очень плохо. Но в этом плохом хорошо было то, что он не зашёл настолько далеко, чтобы причинить ей серьёзный вред. Он пришёл в чувство в тот самый момент, когда уже был готов упасть на неё и вышибить дух из этого чёртова тела, и сделать это с наслаждением, чтобы заставить её наконец перестать уж так-то заботиться о нём. У него потемнело в глазах, и он даже не видел эту глупую корову, лежавшую на земле перед ним. Он упал на колени и стал колотить кулаками по деревянному причалу вместо Манетт, он проклинал всё на свете, и он бы продолжал это без конца, если бы Манетт не обняла его и не попыталась успокоить. Тим представления не имел, как двоюродная сестра его отца могла научиться вот так прощать и забывать; но это явно говорило о том, что винтиков у неё в голове не хватало.

Но в любом случае возвращение в Уиндермир теперь не могло быть отложено. Тим долго всхлипывал. А потом наконец успокоился. Потом они ещё с полчаса сидели на причале, и кузина Манетт обнимала его и бормотала всякую ерунду насчёт того, что всё будет хорошо, и что они всё равно отправятся в поход, только нужно немножко подождать, и кто знает, что может случиться, и вдруг его отец возьмёт да и вернётся к жизни, потому что кому-то этого очень хочется, и вдруг его мать станет совсем другим человеком… что было точно так же невозможно. Но Тиму было на всё наплевать. Его ждало важное дело, он не мог остаться на ночь в Грейт-Урсвике, и он своего добился.

«Где ты, — набрал он на телефоне. — 2 дня годится».

Ответа не было.

«Не мог», — отправил он второе сообщение.

Незачем было вдаваться в подробности насчёт Манетт, палатки и прочего. Суть была в том, что он не имел возможности оказаться в Уиндермире, потому что Манетт отвезла его в Грейт-Урсвик, и ему понадобилось несколько часов, чтобы выбраться оттуда.

Ответа по-прежнему не было. Тим ждал. Он начинал уже чувствовать себя так, как будто и в самом деле съел что-то плохое, как соврал Кавеху, и то и дело сглатывал набухавшие в горле комки отчаяния. Нет, твердил он себе, никакого отчаяния. Ничего подобного.

Он сполз с кровати и бросил телефон на прикроватную тумбочку. Подошёл к ноутбуку, открыл электронную почту. Никаких писем.

Похоже, пора было подтолкнуть процесс. Невозможно, чтобы кто-либо вот так нарушил заключённую сделку. Тим выполнил свою часть, и пора было выполнять вторую половину.

Камбрия, озеро Уиндермир

Из бардачка своего «Хили-Эллиота» Линли достал небольшой карманный фонарик и уже направился к лодочному дому, чтобы осмотреть там всё получше, когда зазвонил его сотовый телефон. Это была Изабелла. И она тут же выпалила:

— Томми, ты нужен мне в Лондоне!

Он, естественно, предположил, что должно что-то случиться, о чём и спросил её.

— Это не по служебным делам, — ответила Изабелла. — Просто я не хочу, чтобы другой член команды выполнял для меня определённые действия.

— Что ж, рад это слышать, — улыбнулся Линли. — Мне тоже не хотелось бы делить тебя с детективом Стюартом.

— Эй, не искушай судьбу! Когда ты вернёшься?

Линли посмотрел на озеро. Он уже прошёл через рощицу тополей и стоял на дорожке, и лучи утреннего солнца падали ему на плечи. Похоже было на то, что день предстоял отличный. На мгновение у Томаса мелькнула мысль о том, каково бы это было — провести такой денёк с Изабеллой… Он сказал:

— Я вообще-то не знаю. Я только-только начал.

— А как насчёт краткого визита? Я по тебе скучаю, а мне не нравится по тебе скучать. Когда я по тебе скучаю, ты начинаешь занимать все мои мысли. Я даже работать как следует не могу.

— Краткий визит решил бы твои проблемы?

— Пожалуй. Я не могу отрицать того, что ты очень нравишься мне в постели.

— По крайней мере, ты откровенна.

— И всегда буду. Так как, есть у тебя время? Я могу приехать к тебе днём… — Она ненадолго замолчала, и Линли без труда представил, как она заглядывает в ежедневник. Когда Изабелла продолжила, Томас понял, что не ошибся. — В половине четвёртого. Можешь освободиться к этому времени?

— Боюсь, я не так близко от Лондона.

— В самом деле? И где же ты?

— Изабелла… — Линли хотел бы понять, не пытается ли она как-то его обмануть. Сначала разговор о сексе, чтобы отвлечь его, а потом как бы мимоходом выясняется, где именно он находится. — Ты знаешь, что я не могу этого сказать.

— Я знаю, что Хильер велел тебе держать рот на замке. Но никак не думала, что это и ко мне тоже относится. А как насчёт… — Она вдруг остановилась. — Ладно, неважно.

Линли понял, что она едва не брякнула: «А относилось бы это к твоей жене?» Но она не вправе была этого говорить. Они никогда не упоминали о Хелен, потому что такое упоминание грозило повернуть их отношения от чистого секса в такую область, в которую им с самого начала поворот был заказан.

— Ладно, неважно, это просто глупость, — сказала Изабелла. — Интересно, что думает себе Хильер, как бы я должна была распорядиться такой информацией?

— Не думаю, что тут есть нечто личное, — возразил Линли. — Я хочу сказать, что он не хочет, чтобы ты знала. Он хочет, чтобы вообще никто не знал. Если честно, я его и не спрашивал, почему это так.

— На тебя непохоже. Может, тебе по какой-то причине хотелось уехать из Лондона? — И тут же быстро: — Неважно. Такой разговор до хорошего не доведёт. Ладно, позвоню потом, Томми.

Она отключила телефон. Линли немного постоял, держа мобильник в руке. Потом снова сунул его в карман и пошёл дальше. Лучше думать о том, что происходит здесь и сейчас. Изабелла была права насчёт разговоров, которые только зря мутят воду.

Лодочный дом, как обнаружил Томас, стоял незапертым. В это время дня внутри было темнее, чем когда Линли заглядывал сюда впервые, поэтому он порадовался тому, что прихватил фонарь, и тут же его включил. В лодочном доме было довольно холодно от воды, камней и в связи с временем года. Пахло сырой древесиной и морскими водорослями. Линли подошёл к тому месту, где была привязана шлюпка Яна Крессуэлла.

Здесь он опустился на колени и, светя фонарём, стал осматривать края бреши, оставшейся на месте двух упавших в воду камней. Но смотреть тут оказалось не на что. Извёстка и сама по себе имела неровную поверхность, а за долгие годы в ней появились трещины, вмятины и сколы во множестве мест. Но Линли искал след какого-нибудь инструмента, который мог бы ускорить процесс разрушения: стамески, свёрла или чего-нибудь клинообразного. Чего-то такого, что расшатало бы камни. Чего-то такого, что могло оставить метку.

Он ничего не нашёл. И понял, что необходимо осмотреть всё гораздо более тщательно и при более ярком освещении, что было довольно сложно, если он собирался и дальше играть роль простого гостя. Ещё Линли понял, что его первоначальная мысль относительно исчезнувших камней была верна: их обязательно нужно было достать из воды. Перспектива, конечно, была не из приятных. Здесь неглубоко, но вода наверняка ледяная.

Линли выключил фонарь и вышел из лодочного дома. Остановившись, посмотрел на озеро. На воде никого не было, поверхность выглядела спокойной и гладкой, в ней отражались окружавшие озеро осенние деревья и безоблачное небо. Линли отвернулся от озера и посмотрел в сторону дома. Отсюда дом не было видно, хотя любой человек, оказавшийся на дорожке между тополями, с лёгкостью мог заметить самого инспектора. И ещё с одного места можно было увидеть и Линли, и лодочный дом: с верхнего этажа и с крыши квадратной башни, что вырастала из земли к югу от тополей. А именно там жила Миньон Файрклог. Накануне вечером она не вышла к ужину. Может, Миньон не станет возражать против утреннего визита?

Квадратное строение было копией настоящих оборонительных башен, разбросанных тут и там по округе. Такие сооружения люди некогда пристраивали к домам, чтобы придать им более древний вид, хотя в случае с Айрелет-холлом в фальшивой истории едва ли была нужда. Тем не менее в какой-то момент была возведена эта башня, и теперь она красовалась здесь во все четыре своих этажа, с зубчатым краем плоской крыши. И, конечно же, рассудил Линли, с этой крыши были видны все окрестности. Оттуда можно было увидеть Айрелет-холл, подъездную дорогу к нему, окружавшие его земли, а также озеро и лодочный дом.

Когда Томас постучал в дверь, он услышал внутри женский голос:

— Что? Ну что?!

Он решил, что отвлёк Миньон от какого-то занятия (он ведь не знал пока, чем она вообще занимается), и громко сказал:

— Мисс Файрклог? Простите… я не вовремя?

Ответ его удивил.

— О! Я думала, это опять матушка.

Через несколько мгновений дверь распахнулась, и перед Линли появилась одна из дочерей-двойняшек Бернарда Файрклога, опираясь на ходунки. Она была окутана в какие-то туники и шарфы, придававшие ей артистичный вид и при этом весьма эффективно скрывавшие тело. И ещё Линли обратил внимание на то, что на её лицо была наложена косметика, как будто Миньон куда-то собиралась отправиться в течение дня. И волосы были уложены, хотя и немного в детском стиле. В результате она напоминала Алису в Стране чудес, с множеством голубых лент, только, в отличие от Алисы, волосы у неё были тускло-каштановыми, а не светлыми.

— А, поняла, вы тот лондонец, — сказала Миньон. — И что вы тут высматриваете с утра пораньше? Я снова видела вас у лодочного дома.

— Вот как?

Линли стало интересно, как это ей удалось. Три лестничных пролёта не одолеешь с ходунками. Да и зачем бы ей?..

— Я просто хотел подышать воздухом, — пояснил он. — А от лодочного дома увидел вашу башню, вот и решил прийти и представиться. Я думал, мы с вами встретимся за ужином вчера вечером.

— Боюсь, это пока не для меня, — ответила Миньон. — Я ещё поправляюсь после хирургического вмешательства.

Она окинула Линли пристальным взглядом, даже не пытаясь скрыть своего интереса. Ему даже показалось, что она вот-вот скажет: «А вы неплохо сложены» — или попросит его открыть рот, чтобы осмотреть зубы. Но вместо того она предложила:

— Можете войти.

— Я вас от чего-то отвлёк?

— Я бродила в Интернете, но это может и подождать.

Она отступила от двери, давая ему путь.

Весь первый этаж башни можно было окинуть взглядом сразу. Здесь по принципу студии располагались гостиная, кухня и уголок для компьютера Миньон. Ещё первый этаж, казалось, служил местом хранения многочисленных коробок, стоявших одна на другой на каждом свободном клочке пола. Коробки были закрыты, и сначала Линли показалось, что Миньон собралась переезжать, но более внимательный взгляд дал ему понять, что всё это — посылки, адресованные хозяйке.

Компьютер был включён. Монитор светился, и Линли увидел, что Миньон читала ответ на письмо. Заметив направление его взгляда, она сказала:

— Жизнь в виртуальном пространстве. Мне это кажется предпочтительнее реальности.

— Современная версия друзей по переписке?

— Вроде того. У меня страстные отношения с неким джентльменом с Сейшельских островов. По крайней мере, он говорит, что именно оттуда. Ещё он сообщает, что женат и у него нет никаких перспектив повышения по службе. Бедняга уехал туда в поисках приключений, а в итоге обнаружил, что приключения доступны для него только в Интернете. — Миньон улыбнулась коротко и неискренне. — Конечно, он может всё врать, но ведь и я сообщила о себе, что моделирую одежду и сейчас ужасно занята, потому что готовлюсь к очередному показу. В прошлый раз я переписывалась с врачом-миссионером, который занят благородной миссией в Руанде, а до того… дайте-ка взглянуть… Ну да. До того я была обиженной домохозяйкой, которая ищет кого-то, способного понять всю тяжесть моего положения. Я же сказала, это жизнь в виртуальном пространстве. Возможно всё, что угодно. Открытое поле.

— А не может возникнуть нечто вроде отдачи при выстреле?

— Как раз в этом половина забавы. Но я осторожна, и как только они начинают говорить о том, чтобы так или иначе встретиться, я всё мгновенно обрываю. — Она двинулась в сторону кухни, говоря на ходу: — Хотелось бы предложить вам кофе или ещё что-нибудь, но, боюсь, кофе у меня только растворимый. Хотите чашечку? Или чай? Чай у меня только в пакетиках. Но всё равно могу приготовить.

— Лучше кофе. Но мне не хотелось бы доставлять вам лишних хлопот.

— Да неужели? Как вы хорошо воспитаны!

Она скрылась в кухне, оттуда послышалось звяканье посуды. Линли воспользовался возможностью и огляделся по сторонам. Кроме великого множества коробок, он увидел ещё и множество немытой фаянсовой посуды, стоявшей на всех возможных плоскостях. Тарелки и чашки явно провели здесь немало времени, потому что, когда Линли поднял одну из них, он увидел оставшийся под ней отчётливый круг на ровном слое пыли, до которой никому не было дела.

Линли подошёл ближе к компьютеру — и сразу понял, что Миньон не лгала. «Конечно, я понимаю, что ты имеешь в виду, — писала она. — Бывают моменты, когда жизнь приводит к чему-то по-настоящему важному. В моём случае это именно так. И я теперь счастлива. Но тебе следует поговорить с ней об этом. Конечно, хотя я и говорю так, сама я не объясняюсь с Джеймсом. Как мне этого хочется! Ладно, неважно. То, чего я хочу, сбыться не может. Вот разве что…»

— Мы с ним добрались до того, что теперь обсуждаем наши неудачные браки, — сказала Миньон за спиной Линли. — Просто невероятно! Каждый раз одно и то же. Постоянно кажется, что очередной «писатель» мог бы иметь хоть каплю воображения, если уж решил кого-то соблазнить, но — нет!

Я включила чайник. Кофе будет через минуту. Только вам придётся самому принести чашку.

Томас отправился с ней в кухню. Она была крошечной, но оборудована всем необходимым. И ещё Линли увидел, что вскоре Миньон придётся заняться мытьём посуды, хочет она того или нет. В кухне осталось всего несколько чистых тарелок, а последнюю чистую чашку Миньон пришлось взять, чтобы приготовить кофе для инспектора. Для неё самой чашки не осталось.

— А разве не предпочтительнее настоящие отношения? — спросил он.

Она бросила на него короткий взгляд.

— Как у моих родителей, да?

Линли вскинул брови.

— Они выглядят отличной парой.

— О, да! Так оно и есть. Преданны друг другу, абсолютно друг другу подходят, и так далее, и тому подобное. Только гляньте на них. Нежничают и ластятся. Они уже демонстрировали это вам?

— Боюсь, я не распознаю нежничанье или… как это?

— Ну, если они ещё не устраивали для вас такой спектакль вчера, то он состоится сегодня, уверена. Понаблюдайте за тем, как они обмениваются взглядами, подразумевающими многое. Они это умеют.

— И что же, всё это только форма, без содержания?

— Я так не говорила. Я сказала — «преданны друг другу». Преданность и совместимость, и всё, что к ним прилагается. Думаю, дело в первую очередь в том, что отец редко здесь бывает. И это прекрасно для них обоих. Ну, по крайней мере, для него. Что касается матушки, она не жалуется, да и с чего бы? Пока у неё есть возможность рыбачить, обедать с друзьями, распоряжаться моей жизнью и тратить кучу денег на сад, думаю, она будет чувствовать себя прекрасно. И ведь, кстати, это её собственные деньги, не папины, хотя он ничего не имеет против, пока может свободно ими пользоваться. Конечно, это не то, чего я хотела бы в браке для себя, но поскольку я вообще не хочу выходить замуж, то мне ли их судить?

Вода закипела, чайник выключился. Миньон занялась приготовлением кофе, хотя и не стала прилагать особых усилий к тому, чтобы сделать это красиво. Она высыпала в чашку порошок, оставив между чашкой и банкой дорожку просыпанного кофе, а когда стала размешивать, жидкость выплеснулась через верх чашки на кухонный стол. Той же самой ложкой Миньон зачерпнула сахар из сахарницы, ещё раз пролила кофе, добавила молока и расплескала ещё немного напитка по столу. Протянула чашку Линли, не стерев с неё потёки, и сказала таким тоном, что сразу стало ясно — это её жизненное кредо:

— Извините. Я не слишком хозяйственна.

— Я тоже, — ответил он. — Спасибо.

Миньон заковыляла обратно в гостиную, бросив через плечо:

— Кстати, что это у вас за машина?

— Машина?

— Ну, та изумительная штуковина, на которой вы приехали. Я её видела вчера, когда вы сюда прибыли. Выглядит стильно, но наверняка жрёт бензин, как верблюд, добравшийся до воды.

— «Хили-Эллиот», — пояснил Линли.

— Никогда о такой не слышала. — Миньон отыскала кресло, свободное от журналов и коробок, и, тяжело опустившись в него, сказала: — Ищите сами, куда сесть. Передвиньте что-нибудь. Тут всякая ерунда. — И пока Линли искал для себя местечко, она продолжила: — Итак, что вы делали в лодочном доме? Я видела вас там вчера, вместе с отцом. Что вас туда привлекло?

Линли сделал для себя мысленную заметку на тот счёт, что нужно быть поосторожнее в своих действиях. Ясно, что Миньон занимается не только Интернетом, но ещё и наблюдает за тем, что происходит вокруг.

— Я подумывал о том, чтобы выбраться на озеро на шлюпке, но моя природная лень взяла верх над этими намерениями, — сказал он.

— Это к лучшему. — Миньон дёрнула головой, показывая в сторону лодочного дома. — Последний, кто на ней катался, утонул. И мне кажется, что вы прокрались туда для того, чтобы посмотреть на место преступления. — Она мрачно усмехнулась.

— Преступления?

Линли отпил немного кофе. Тот был отвратительным.

— Мой кузен Ян. Не сомневаюсь, вам уже об этом рассказали. Нет?

Миньон вкратце рассказала Линли то, что он уже знал, и говорила она так же беспечно, как и о других вещах. А Томас думал о лёгкости её тона. По своему опыту он знал, что подобная видимость правдивости, откровенности говорила на самом деле о том, что человек многое скрывает.

Ян Крессуэлл определённо был убит, так полагала Миньон. Она рассуждала так: насколько ей было известно, люди редко умирают просто потому, что кому-то этого хочется. Видя вопросительно вскинутые брови Линли, Миньон продолжила. Её брату Николасу почти всю жизнь приходилось слышать о том, как великолепен его двоюродный брат. С того самого момента, когда дорогой Ян приехал из Кении после смерти его матери, чтобы поселиться в доме Файрклогов, его превозносили на каждом шагу. Ян то, Ян это, почему бы тебе не быть похожим на Яна?.. Ян с блеском окончил школу, потом колледж; Ян был прекрасным спортсменом, прекрасным племянником, звездой в тёмном небе, голубоглазым мальчиком, никогда не делавшим ничего дурного или неправильного.

— Полагаю, у отца только тогда и открылись глаза на нашего дорогого Яна, когда тот бросил семью и стал открыто жить с Кавехом. Представляю, что чувствовал Ники… А каково пришлось жене? И вот теперь Кавех работает на мою мать, и кто это устроил, если не Ян? Вот и подумайте. Что бы ни делал в своей жизни бедняга Ники, он не мог сравниться с Яном, тот всегда светил ярче. И что бы ни делал Ян, это не могло уронить его в глазах моего отца. И это заставляет задуматься.

— О чём?

— О многих интересных вещах.

На лице Миньон появилось выражение «ничего больше я не скажу», одновременно безмятежное и довольное.

— Так его убил Николас? — спросил Линли. — Надо полагать, он что-то от этого выиграл?

— Что касается убийства, в смысле лично, собственными руками… ну, я бы не удивилась. А что касается выигрыша… Кто знает.

Похоже было на то, что она не стала бы и особо винить Николаса за всё, что могло бы случиться с Яном Крессуэллом, и это, вместе с её замечаниями о самом том человеке, представляло собой нечто такое, о чём стоило поразмыслить. Как и о завещании Крессуэлла.

— А вам не кажется, — спросил Линли, — что такой способ покушения именно на Крессуэлла выглядит довольно сомнительным?

— Почему?

— Насколько я понял, ваша матушка бывает в лодочном доме почти каждый день.

Миньон выпрямилась в кресле, вдумываясь в его слова, и медленно произнесла:

— Вы полагаете?..

— Что именно ваша матушка могла быть целью убийцы — конечно, если для начала признать, что кто-то вообще замышлял убийство.

— Никто не мог быть ни в малейшей мере заинтересован в смерти моей матери, — уверенно заявила Миньон.

Ей явно хотелось немедленно перечислить всех людей, преданных её матери, и в начале списка снова должен был стоять её отец, бесконечно преданный Валери.

А Линли подумал о Гамлете и о дамах, которые слишком энергично возражают против чего-то. Ещё он подумал о богатых людях вообще и о том, как они распоряжаются своими деньгами и как деньги оплачивают всё, что угодно, от молчания до видимости неохотного сотрудничества. И всё это напоминало о том, что Бернард Файрклог сам приехал в Лондон и попросил тайно расследовать смерть его племянника.

«Уж слишком мудрено», — вот что мелькнуло в уме Томаса. Он только не понял, к чему относилось это выражение.

Камбрия, Грэндж-овер-Сэндс

Манетт Файрклог Макгай давным-давно была уверена в том, что нет на земле человека, более склонного манипулировать людьми, чем её собственная сестра, — но теперь у неё появились другие мысли. Миньон воспользовалась простым несчастным случаем, чтобы больше тридцати лет подряд управлять их родителями; в конце концов, всё было слишком очевидно. Надо было только поскользнуться на камне очень близко к водопаду, удариться головой, получить небольшую травму — и всё, готово, все думают, что настал конец света! Но оказалось, что Миньон просто в сравнение не шла с Найэм Крессуэлл. Миньон использовала страхи людей, их чувство вины и тревоги, чтобы получить всё, чего ей хотелось. А Найэм использовала собственных детей. И это, решила Манетт, нужно было прекратить.

Она взяла выходной на работе. У неё были к тому основания, потому что после нападения Тима накануне днём у неё, само собой, имелись и синяки, и ссадины. Но даже если бы Тим не бил её так жестоко по почкам и позвоночнику, она бы всё равно пришла к определённым выводам. Мальчики четырнадцати лет от роду не ведут себя так, как Тим, если у них нет к тому серьёзных причин. И, конечно, Миньон понимала, что за его поступком кроется нечто большее, чем стыд из-за выбора его отца и за то, что его отправили в школу Маргарет Фокс. Просто она не могла понять, что могло вызвать такое отчаяние, и ей в голову приходила лишь мысль о матери Тима.

Дом Найэм находился сразу за Грэндж-овер-Сэндс, на некотором расстоянии от Грейт-Урсвика. Он был частью новенькой аккуратной застройки, расположившейся на склоне холма, обращённом к заливу Моркам. Домики, стоявшие здесь, говорили о том, что застройщику нравился средиземноморский стиль: они все были выкрашены в ослепительный белый цвет, все имели тёмно-синюю отделку, перед всеми красовались одинаковые садики с гравийными дорожками и подстриженными кустами. Но размеры домов были разными, и, конечно же, у Найэм был самый большой, с самым лучшим видом на устье реки, впадавшей в залив, и на места гнездовья птиц. В этот дом Найэм перебралась после того, как Ян бросил свою семью. Из разговоров с Яном после развода Манетт знала, что Найэм была тверда, как алмаз, в своём решении переехать. И кто бы её осудил за это, думала Манетт в то время. Воспоминания, которые терзали бы её в прежнем доме, были бы слишком болезненными, а ведь у этой женщины имелось двое детей, требовавших заботы после того ядерного взрыва, что случился прямо в центре их семейного мира. И ей должно было хотеться чего-то милого и уютного, чтобы помочь Тиму и Грейси пережить всё.

Однако Манетт думала так только до того, как узнала, что Тим и Грейси вообще не живут с матерью, а отправлены к отцу и его любовнику. После этого у неё в мыслях звучал только один вопрос: «Какого чёрта там происходит?!» Но потом Ян объяснил, что он как раз этого и желал: чтобы дети остались с ним. Когда Ян погиб, Манетт решила, что Найэм, само собой, должна забрать детей к себе. Но поскольку та и не подумала этого сделать, вопрос «Какого чёрта там происходит?!» вернулся. И теперь Манетт намеревалась получить на него ответ.

Машина Найэм стояла перед домом, и как только Манетт постучала в дверь, Найэм вышла ей навстречу. На её лице было написано ожидание, но это выражение тут же изменилось, когда Найэм увидела, что на пороге стоит Манетт. И даже если бы на Найэм не было ярко-розового платья для коктейлей, открывавшего слишком большую часть груди, и если бы даже от неё не пахло духами так, что запах мог бы сбить с ног пони, всё равно по одной лишь смене выражения лица Манетт поняла бы, что Найэм ждёт кого-то, кто должен вот-вот явиться.

Найэм сказала: «А, Манетт…», и это должно было заменить приветствие. Она не отступила назад, приглашая войти в дом.

«Да и наплевать», — подумала Манетт. Она шагнула вперёд, предоставляя Найэм выбрать: то ли стоять вот так грудью к груди, то ли всё-таки шагнуть в сторону. Найэм выбралапоследний вариант, хотя и не закрыла входную дверь, позволив гостье пройти в дом.

Манетт направилась в гостиную с большими окнами, выходившими на залив, мимоходом глянула на Арнсайд-Нот на другом берегу залива и так же мельком подумала о том, что, имея хороший телескоп, отсюда можно было бы рассмотреть не только деревья, расступавшиеся у начала пустоши, или чахлые сосны на вершине холма, но и подножие холма и гостиную её брата Николаса.

Она повернулась лицом к Найэм. Та смотрела на Манетт, но почему-то её глаза то и дело убегали в сторону двери в кухню. Как будто там кто-то прятался, что вряд ли имело смысл, учитывая то, с каким выражением Найэм открыла дверь. Поэтому Манетт сказала:

— Я бы не отказалась от кофе. Ты не против…

И пошла к кухне.

Найэм быстро заговорила:

— Манетт, что тебе нужно? Я бы предпочла, чтобы ты сначала позвонила, и…

Но Манетт уже вошла в кухню и взяла чайник, как будто у себя дома. На кухонной стойке она увидела причину тревоги Найэм. Это была ярко-красная жестяная коробка, полная всякой всячины. На коробке красовалась чёрная наклейка с белыми буквами: «Корзина любви». Было совершенно очевидно, что этот интригующий предмет был доставлен по почте, потому что на полу стояла и картонная упаковка. Ясно было и то, что в коробке содержались разнообразные игрушки, которыми пользовались пары, желавшие добавить перчика в свою сексуальную жизнь. «Очень интересно», — подумала Манетт.

Найэм проскочила мимо неё, схватила «Корзину любви», спрятала в картон и сказала:

— Ладно, отлично. Так чего тебе нужно? И я предпочла бы сама приготовить кофе, если ты не против.

Она схватила с полки кофеварку и с шумом опустила её на стол-стойку. Потом то же самое проделала с пакетом кофе и чашкой.

— Я пришла поговорить о детях, — сказала Манетт. Необходимости в предисловиях она не видела. — Почему они до сих пор не вернулись к тебе, Найэм?

— Совершенно не понимаю, при чём тут ты? Что, Тим тебе вчера на что-то жаловался?

— Тим вчера напал на меня. Думаю, мы обе должны согласиться в том, что такое поведение ненормально для мальчика четырнадцати лет.

— А… Так вот в чём дело. Ну, ты ведь сама захотела забрать его из школы. Что-то не так вышло? Какой ужас! — Последние слова Найэм произнесла таким тоном, который означал: ничего подобного не было, Тим просто не мог напасть на Манетт. Она засыпала кофе в кофеварку и достала из холодильника молоко. — Но тебе не стоило так уж удивляться, Манетт. Его ведь не просто так отправили в школу Маргарет Фокс.

— И мы обе знаем, по какой причине он там оказался, — парировала Манетт. — Какого чёрта вообще происходит?

— Происходит то, что Тим давно ведёт себя ненормально, как ты и сама могла заметить, это началось не вчера. И думаю, ты сумеешь сообразить, почему это так.

«Боже, — подумала Манетт, — Найэм ведь снова начинает всё ту же песенку: о дне рождения Тима и о неожиданном госте, явившемся к ним в дом…» Да, то был великолепный момент для того, чтобы узнать: отец семейства имеет любовника того же пола… Манетт хотелось задушить Найэм. Сколько ещё эта чёртова баба собирается мусолить поступок Яна и Кавеха? Она сказала:

— Но ведь Тим ни в чём не виноват, Найэм. — И добавила: — И не пытайся увести разговор в сторону, как ты обычно это делаешь, ясно? С Яном это могло пройти, но уверяю, со мной тебе этого не удастся.

— Если честно, я вообще не желаю говорить о Яне. В этом можешь быть уверена.

«Ну и ну, — подумала Манетт. — Какие потрясающие перемены! Весь прошлый год единственной темой её разговоров как раз и был Ян и его чудовищный поступок!» Ну что ж, она могла поймать Найэм на слове. Манетт ведь пришла поговорить о Тиме.

— Прекрасно. Я тоже не желаю говорить о Яне.

— В самом деле? — Найэм рассматривала свои ногти, безупречно ухоженные, как и вся она. — Приятно слышать. Я думала, Ян — это одна из твоих любимых тем.

— О чём это ты?

— Да будет тебе! Хотя ты и пыталась это скрыть многие годы, для меня никогда не было тайной, что ты испытываешь к нему желание.

— К Яну?!

— Ты всегда полагала, что если он уйдёт от меня, то к тебе. Так что, Манетт, по всем статьям тебе бы следовало так же злиться на него за то, что он выбрал в спутники жизни Кавеха.

«Боже, боже, — в растерянности думала Манетт. — Как это у Найэм получается? Она ускользнула от разговора о Тиме, как маслом намазанная!»

— Прекрати, наконец, — сказала она. — Я понимаю, что ты делаешь. Но тебе это не поможет. Я не уйду, пока мы не поговорим о Тиме. Или ты будешь говорить, или мы остаток дня будем играть в кошки-мышки. Но кое-что, — Манетт многозначительно посмотрела в сторону «Корзины любви», — подсказывает мне, что тебе хотелось бы от меня избавиться. А этого не сделать так просто, потому что ты сумела как следует меня разозлить.

Найэм ничего не ответила на эти слова. Она занялась кофеваркой.

Манетт продолжила:

— Тим — приходящий ученик в школе Маргарет Фокс. А значит, ночевать он должен дома, с родителями. Но он до сих пор возвращается в дом Кавеха Мехрана, а не к тебе. И как это должно влиять на его душевное состояние?

— Да тебе что за дело до его душевного состояния, Манетт? — Найэм отвернулась от кофеварки. — Что тебя больше волнует — что он живёт в доме драгоценного Кавеха или в доме вообще, а не остаётся взаперти в той школе, как какой-нибудь преступник?

— Его дом здесь, а не в Брайанбэрроу. И ты прекрасно это знаешь. Если бы ты видела, в каком состоянии он был вчера… Боже праведный, да что с тобой происходит? Это же твой сын! Почему ты до сих пор не забрала его домой? Почему ты не забрала Грейси? Или ты их за что-то наказываешь? Или это какая-то игра, ты решила поиграть их жизнями?

— Да что ты знаешь об их жизнях? Что ты когда-нибудь о них знала? Ты ими интересовалась только из-за Яна. Ах, милый, любимый, просто святой Ян, который не может сделать ничего дурного никому из этих чёртовых Файрклогов. Даже твой отец принял его сторону, когда эта сволочь меня бросила! Твой отец! У Яна просто нимб над головой был, когда он вышел из дома рука об руку… или лучше сказать, с рукой на заднице того… какого-то… араба! И твой отец ничего не сделал! Никто из вас ничего не сделал! А теперь он служит у твоей матери, как будто он ни при чём, как будто не разрушил всю мою жизнь! И ты ещё меня обвиняешь, говоришь, что я затеваю какие-то игры? И ты меня спрашиваешь, что я делаю, когда ни один из вас не сделал ничего, чтобы заставить Яна вернуться домой, где ему следовало быть, чтобы исполнять свой долг, свои обязанности, заботиться о детях…

Она схватила чайное полотенце, потому что слёзы, наполнившие её глаза, уже готовы были пролиться. Но она промокнула их прежде, чем они успели испортить макияж. И тут же швырнула полотенце в мусорное ведро.

Манетт наблюдала за ней. Впервые ей что-то становилось понятно.

— Ты не собираешься забирать их домой, так? Ты хочешь заставить Кавеха содержать их. Почему?

— Пей свой чёртов кофе и убирайся! — огрызнулась Найэм.

— Не уйду, пока не выясню всё до конца. Пока не пойму всё то, что таится у тебя на уме. Ян мёртв, так что его можно вычеркнуть. Остаётся Кавех. Он вроде бы умирать не собирается, разве что ты его убьёшь…

Манетт внезапно умолкла. Они с Найэм уставились друг на друга. Найэм отвела глаза первой.

— Уходи, — сказала она. — Уходи наконец. Уйди.

— Но как быть с Тимом? И с Грейси? Что будет с ними?

— Ничего.

— Это значит, что ты их бросаешь с Кавехом? Пока кто-нибудь не обратится к закону, ты оставишь их в Брайанбэрроу. Чтобы Кавех в полной мере понял, что именно он разрушил. Двое детей, которые, кстати, не имеют ни малейшего отношения к случившемуся…

— Не будь так уверена.

— Что? Ты утверждаешь теперь, что Тим… Бог мой… Да ты просто сходишь с ума!

Манетт поняла, что продолжать разговор нет смысла. Забыв о кофе, она уже двинулась к выходу, когда снаружи послышались шаги и чей-то голос произнёс:

— Найэм? Детка? Где моя девочка?

В дверях появился мужчина, державший в руках горшок с кустом хризантем, и на его лице было написано нечто такое, что Манетт сразу поняла: он ждёт не дождётся, когда они с Найэм распакуют «Корзину любви». Он для того и пришёл, чтобы поиграть со всеми теми вещицами. На его пухлом лице уже выступила лёгкая испарина предвкушения.

Увидев Манетт, он вскрикнул: «О!..» — и оглянулся через плечо, как будто решил, что ошибся домом.

Найэм поспешила сказать:

— Входи, Чарли! Манетт уже уходит.

Чарли. Его лицо показалось Манетт смутно знакомым. Но сначала она не смогла его узнать, пока он не прошёл мимо неё по коридору, нервно кивнув. От него пахло растительным маслом и чем-то ещё… Сначала Манетт подумала о рыбе и картофеле, но потом сообразила: это был владелец одной из трёх китайских закусочных на рыночной площади в Милнторпе, той, из которой заказы доставлялись на дом. Она не раз заглядывала туда по дороге домой из Арнсайда и от Николаса, чтобы взять какой-нибудь еды для Фредди. Просто она никогда не видела этого человека без кухонного фартука, запачканного жиром и покрытого пятнами разнообразных соусов. И вот теперь она столкнулась с ним здесь, и он готов взяться за дело, не требующее резки мяса и овощей и раскладывания их по картонным упаковкам.

Проходя в дом, мужчина сказал Найэм:

— Ты такая аппетитная, так и хочется тебя съесть.

Та хихикнула.

— Надеюсь, ты так и сделаешь. Принёс что-нибудь вкусненькое?

И они оба засмеялись. Дверь за ними закрылась, давая им возможность заняться своими делами.

Манетт почувствовала, как её захлёстывает волна гнева. Нет, решила она, необходимо что-то сделать с женой Яна. Но у Манетт хватало мудрости на то, чтобы понимать: ситуация может оказаться ей неподвластна. Однако она могла добиться перемен в жизни Тима и Грейси. И при этом получить и кое-что для себя.

Камбрия, озеро Уиндермир

Получить судебный отчёт оказалось делом нетрудным, и эта лёгкость была в основном обусловлена репутацией Сент-Джеймса как эксперта. Конечно, в данном деле не было реальной необходимости в его экспертизе, потому что заключение уже было сделано коронёром, но телефонного звонка и сказочки о докладе в университете оказалось достаточно, чтобы все относящиеся к делу документы оказались в его руках. Бумаги подтверждали всё то, что говорил ему о смерти Яна Крессуэлла Линли, хотя к этому добавились и несколько существенных деталей. Погибший мужчина получил сильный удар по голове, в область левого виска, и этого было достаточно, что бы он потерял сознание и получил трещину в черепе. Очевидной причиной травмы выглядел каменный причал, и хотя тело находилось в воде около девятнадцати часов, прежде чем его обнаружили, всё же оказалось возможным — по крайней мере, согласно судебному отчёту — сравнить рану на его голове с очертаниями камня, о который погибший, по всей видимости, и ударился, прежде чем упал в воду.

Сент-Джеймс нахмурился. Он соображал, насколько такое возможно. Девятнадцать часов, проведённые телом в воде, должны были сильно изменить форму раны; в результате подобное сравнение становилось бессмысленным, разве что была проведена некая реконструкция… Он поискал документ о таком действии, но не нашёл. Сделав для себя заметку, Саймон продолжил чтение.

Смерть наступила в результате утопления, что подтверждено исследованием лёгких. Синяк на правой ноге заставлял предположить, что нога Крессуэлла могла застрять в упоре шлюпки, когда он потерял равновесие; шлюпка перевернулась и не дала жертве возможности всплыть. И только через некоторое время — возможно, благодаря подъёму воды в озере — его нога высвободилась и тело поднялось на поверхность.

Токсикологическое исследование не показало ничего необычного. Содержание алкоголя в крови было небольшим, то есть пострадавший немного выпил, но не был пьян. Всё остальное в отчёте говорило о том, что погибший представлял отличный образец мужчины в возрасте от сорока до сорока пяти лет, обладавшего замечательным здоровьем и прекрасной физической формой.

Поскольку свидетелей гибели не имелось, коронёр обязан был провести расследование. И всё было сделано по правилам офицерами службы коронёра. Они же и свидетельствовали на судебном заседании — так же, как Валери Файрклог, и судебный патологоанатом, и первый полисмен, прибывший на место происшествия, и следующий полицейский, вызванный для того, чтобы проверить утверждение первого полицейского о том, что представители криминальной полиции в данном случае не нужны, так как нет признаков преступления. Результатом всего этого стало заключение о смерти в результате несчастного случая.

Насколько мог видеть Сент-Джеймс, ничего подозрительного во всём этом не имелось. И всё же если какие-то ошибки были совершены, они были совершены именно на начальной стадии процесса, то есть следовало обратить особое внимание на первого полицейского, прибывшего на место событий. То есть теперь следовало поговорить с тем констеблем. А это требовало поездки в Уиндермир, где и жил этот полисмен.

Когда Сент-Джеймс вошёл в зал прибытия на станции Уиндермир, где его ожидал констебль Уильям Шлихт, и взглянул на полицейского, ему сразу стало понятно, что этот парень служит в полиции уж очень недавно. И это могло объяснить то, что он вызвал другого полицейского, чтобы подтвердить его собственные выводы. Скорее всего, констебль Шлихт впервые столкнулся со смертью, и ему не хотелось начинать карьеру с серьёзной ошибки. Кроме того, смерть случилась во владениях человека слишком известного. Все местные газеты должны были проявить интерес к делу, и констебль прекрасно понимал, что и его не обойдут вниманием.

Шлихт оказался человеком худощавым, но в то же время выглядел жилистым и атлетичным, а форма на нём была такой, словно он каждое утро крахмалил её и утюжил, а заодно и полировал пуговицы. Констеблю было едва за двадцать, и он, безусловно, желал угодить начальству и понравиться ему. «Не лучшее качество для полицейского», — подумал Сент-Джеймс. Оно давало возможность без труда манипулировать таким человеком.

— Вы какие-то лекции читаете? — спросил констебль Шлихт после того, как они с Сент-Джеймсом представились друг другу.

Он повёл Саймона через зал прибытия в собственно здание станции, в служебный буфет, где на холодильнике красовался плакатик с надписью: «Надписывайте свои имена на упаковках с обедом!!!» и стоял древний кофейный автомат выпуска 1980 года, испускавший запахи, почему-то напомнившие Сент-Джеймсу об угольных рудниках девятнадцатого века. Шлихт вышел к поезду, не закончив обед, состоявший из чего-то похожего на куриный пирог, остатки которого лежали в пластиковом контейнере на столе. Рядом стояла баночка с малиновым желе, явно ожидавшая, когда её съедят в качестве десерта.

Сент-Джеймс промычал нечто невнятно-утвердительное в ответ на вопрос о лекциях. Он действительно время от времени читал их в колледже при Лондонском университете. Так что если бы вдруг Шлихту вздумалось проверить, то причины приезда Сент-Джеймса в Камбрию выглядели бы вполне убедительными. Саймон попросил констебля продолжить обед, потому что ему только и нужно, что уточнить несколько деталей, это не помешает полицейскому покончить с едой.

— Думаю, для вас такие случаи не слишком интересны, вы могли бы найти для примеров на лекции что-то и более любопытное, ну, если вы понимаете, о чём я. — Шлихт уселся на своё место, взял вилку и нож и принялся за еду. — Случай с Крессуэллом с самого начала был совершенно ясным.

— Ну, наверное, какие-то лёгкие сомнения у вас всё-таки возникли, — возразил Сент-Джеймс. — Вы ведь вызвали другого офицера.

— А, вы об этом!

Шлихт с понимающим видом взмахнул вилкой — и тут же подтвердил то, что Сент-Джеймс заподозрил с самого начала, а именно — что для констебля это была первая встреча со смертью, и он не хотел сразу испортить себе послужной список; к тому же и семья была слишком известна в их краях.

— Они ведь ещё и богаты, как дьяволы, если вы понимаете, о чём я, — добавил он и усмехнулся, как будто богатство Файрклогов требовало от местной полиции определённых выводов. Сент-Джеймс промолчал, он лишь вопросительно смотрел на констебля. — У богатых свои правила жизни, вы ведь знаете? Они живут не так, как вы или я. Возьмите хоть мою жену… если бы она увидела труп в лодочном доме — хотя начать надо с того, что лодочного дома у нас нет, — она бы заорала так, что далеко было бы слышно, и помчалась бы оттуда со всех ног, так что никаких звонков в полицию и не понадобилось бы, она быстрее бы так туда добежала, если вы понимаете, о чём я. А та особа, — Сент-Джеймс понял, что подразумевается Валери Файрклог, — осталась спокойной, как холодец. Знаете, что она сказала по телефону? «Похоже, в моём лодочном доме плавает мёртвый человек». Да, так и сказала, если верить тому парню, который принимает звонки в участке, и тут же продиктовала адрес, хотя её и спросить об этом не успели, и мне это кажется немножко странным при таких обстоятельствах, ей ведь не пришлось задать ни одного вопроса. А когда я туда приехал, думаете, она ждала на подъездной дороге, или вышагивала в саду по дорожке, или стояла на крыльце перед входом, ну, или делала ещё что-то, что сделал бы другой на её месте? Нет. Она была в доме и вышла одетой так, словно собиралась на шикарный чайный приём или куда-то ещё в таком роде, и я подумал: а что она делала в лодочном доме в таком наряде? А она сразу стала мне рассказывать, не дожидаясь вопросов, что выходила на лодке на озеро, чтобы немного порыбачить. Что, в таком платье? Говорит, она часто это делает, дважды, а то и трижды в неделю. В любое время дня, ей всё равно когда. Ей нравится быть на воде, так она говорит. И говорит, никак не ожидала увидеть в воде труп, но она знает, кто это: племянник её мужа. И повела меня туда, чтобы я посмотрел. Мы как раз шли к лодочному дому, когда подъехала медицинская машина, и она подождала, пока они нас догонят.

— Значит, она знала наверняка, что человек в воде мёртв?

Шлихт замер, не донеся вилку до рта.

— Да, знала. Конечно, он же всплыл лицом вниз и пробыл в воде уже довольно долго. Но вот то, как она была одета… вам это о чём-нибудь говорит?

Дальше всё шло по стандартной процедуре, насколько понимал Шлихт; когда они вошли в лодочный дом, не обращая внимания на странности внешности и поведения Валери Файрклог, то увидели такую картину. Шлюпка плавала вверх дном, труп плавал рядом с ней, а состояние причала, а именно отсутствие камней, объяснило суть происшедшего. Тем не менее он позвонил детективу, чтобы тот на всякий случай посмотрел на всё, просто ради надёжности, и детектив — женщина по фамилии Данканикс — тут же прибыла; она всё осмотрела и согласилась с тем, как расценил ситуацию Шлихт. А дальше пошла обычная рутина: заполнение протоколов, составление отчётов, дознание и всё такое.

— То есть детектив Данканикс была на месте происшествия вместе с вами?

— Точно. Она всё осмотрела. Мы все осмотрели.

— Все?

— Медицинская бригада. Миссис Файрклог. Дочь.

— Дочь? А она где находилась?

Это было странно. На место происшествия никого не должны были пускать. Хотя, конечно, всякое случалось, и Сент-Джеймс подумал, не стало ли нарушение правил результатом неопытности Шлихта, возможного безразличия детектива Данканикс или чего-то ещё…

— Я точно не знаю, где она была, когда заметила суету, — ответил Шлихт. — Но шум привлёк её в лодочный дом. «Скорая» ехала к дому с сиреной — эти ребята до смерти любят включать сирену, должен вам сказать, — и она услышала и пришла на своих ходунках.

— Так она калека?

— Похоже на то. Так что все собрались. Потом труп увезли на вскрытие, мы с детективом Данканикс оформили бумаги… — Шлихт вдруг нахмурился.

— Что такое?

— Виноват. Я забыл о дружке.

— Дружке?

— В общем, оказалось, что погибший был гомосексуалистом. А его партнёр работает там, в поместье. Он не вместе с другими появился, надо сказать, но приехал тогда, когда медики уезжали. Конечно, захотел узнать, что происходит, да и кто бы не захотел на его месте, ведь так? Человеческая натура! И миссис Файрклог ему объяснила. Отвела его в сторонку и сказала, а он так и рухнул.

— Потерял сознание?

— Упал прямо лицом на гравий. Мы сначала не знали, кто он такой, тем более всё выглядело так, словно какой-то человек просто ехал к дому и вдруг услышал, что кто-то утонул.

Вот мы у неё и спросили, и она нам объяснила — то есть Валери, — что этот парень работает над ландшафтами, а тот парень, утонувший в лодочном доме, был его партнёром. Партнёром в буквальном смысле, если вы понимаете, о чём я. Ну, как бы то ни было, он довольно быстро очнулся и начал что-то бормотать. Говорил, что это он виноват в том, что тот, другой, утонул, и мы тут же заинтересовались, то есть я и Данканикс, но оказалось, что они просто поспорили накануне вечером из-за того, как им жить дальше. Умерший хотел официального бракосочетания, у всех на глазах, так сказать, а того, который остался в живых, и так всё устраивало. И вы бы слышали, как он выл! Просто поневоле задумаешься, если вы понимаете, о чём я.

Сент-Джеймс не слишком понимал, но, как сказочная Алиса, видел, что информация становится всё чудесатее и чудесатее.

— А что насчёт самого лодочного дома? — спросил он.

— Э-э?..

— Там всё было в порядке? Как обычно? Кроме недостающих камней на причале, конечно.

— Да, насколько могла сказать миссис Файрклог.

— А сами лодки?

— Все лодки были внутри.

— Как обычно?

Шлихт задумчиво сдвинул брови. Он уже покончил с куриным пирогом и снимал крышку с баночки желе.

— Не уверен, что понимаю, что вы имеете в виду.

— Лодки. Они были пришвартованы в обычном порядке, когда вы увидели тело? Или стояли как попало?

Губы Шлихта округлились, как будто он собрался свистнуть, но констебль не издал ни звука. И некоторое время не отвечал, но Сент-Джеймс уже видел, что, несмотря на не слишком грамотную речь, констебль совсем не дурак.

— А вот это кое-что такое, — сказал наконец Шлихт, — о чём мы и не спросили. Чёрт побери, мистер Сент-Джеймс… я надеюсь, это не означает того, что может означать?

Потому что произвольный порядок швартовки лодок предполагал, что несчастный случай вряд ли действительно был несчастным случаем. Он скорее предполагал убийство.

Камбрия, ферма Миддлбэрроу

Система оборонительных сооружений Миддлбэрроу располагалась к востоку от холма, который входил в состав строений Арнсайд-Вуд, позволявших проникнуть на защищённую территорию, называвшуюся Арнсайд-Нот. Дебора Сент-Джеймс и Николас Файрклог проехали этот холм по пути к защищённой территории, сначала петляя по верхней части деревни Арнсайд, потом снова спустившись вниз, следуя указателям, которые вели к месту, что называлось Силвердэйл. Пока они ехали, Николас Файрклог говорил о всякой всячине, и его манера держаться показалась Деборе привычно-дружелюбной. Он выглядел открытым и откровенным, что слишком уж было непохоже на человека, который спланировал убийство собственного двоюродного брата, если это действительно было убийство. Конечно, Николас не упоминал о смерти Яна Крессуэлла. То, что утонул некий человек — как бы это ни было неприятно, — не имело никакого отношения к тому предлогу, под которым Дебора приехала сюда. Она, впрочем, не была уверена, что и дальше будет уходить от этой темы. Ей казалось, что нужно так или иначе ввести Крессуэлла в картину событий.

К сожалению, это не было её сильной стороной. Обычно ей было трудно просто так болтать с людьми, хотя она всё же сумела отчасти овладеть этим искусством с тех пор, как поняла, что лучшие снимки получаются тогда, когда объект съёмок чувствует себя свободно. Но такая болтовня, по крайней мере, была на свой лад честной. А вот теперь, когда ей нужно было прикидываться тем, кем она не являлась, она оказалась в затруднительном положении.

К счастью, Николас вроде бы ничего не замечал. Он был слишком сосредоточен на том, чтобы убедить Дебору в том, что его жена поддерживает его работу.

— Она может показаться вам не слишком приветливой, пока вы не узнаете её лучше, — говорил он Деборе, в то время как они петляли по узкой дороге. — Это в её натуре. Но вы не должны принимать это на свой счёт. Алли вообще не слишком доверяет людям. Это связано с её семьёй. — Он улыбнулся. Лицо у Николаса было до странности юным, как у мальчишки, ещё не достигшего зрелости, и Дебора предположила, что он, скорее всего, останется таким до самой смерти. Есть такие люди. — Её отец — мэр города, в котором она родилась. В Аргентине. Он был мэром много лет, так что она выросла под пристальными взглядами окружающих и научилась постоянно следить за тем, что делает. И ей всегда кажется, что за ней кто-то наблюдает, чтобы поймать… ну, не знаю на чём. В общем, из-за этого она поначалу очень осторожна с новыми людьми. Её доверие приходится завоёвывать.

— Она очень хороша собой, ваша жена, — сказала Дебора. — Думаю, это тоже могло породить проблемы для девушки, к которой привлечено слишком много внимания, особенно в маленьком городе. Все взгляды устремлены к ней… ну, вы понимаете. А из какой она области Аргентины?

— Санта-Мария ди-чего-то-там. Я вечно забываю. В названии около десяти слов. Это где-то в горной части или вроде того. Извините. Для меня все эти испанские слова звучат одинаково. У меня полностью отсутствует языковой слух. Я и английский-то с трудом освоил. Ну, ей всё равно не нравится то место. Она говорит, что оно вроде заставы на Луне. Полагаю, невелико поселение, а? В общем, она сбежала из дома, когда ей было около пятнадцати лет. Потом, конечно, дала знать о себе родным, но назад не вернулась.

— Наверняка родные скучают по ней.

— Вот этого я не знаю, — признался Николас. — Хотя, думаю, должны скучать, так ведь?

— Так вы с ними никогда не встречались? Они не приезжали к вам на свадьбу?

— Ну, на самом деле особой свадьбы у нас и не было. Мы с Алли просто расписались в мэрии в Солт-Лэйк-Сити. Кто-то из чиновников провёл церемонию, а в свидетели мы позвали двух женщин с улицы. Потом Алли написала своим родителям, сообщила о том, что вышла замуж, но те не ответили. Наверное, обиделись на неё. Но они её простят. Так всегда бывает, особенно, — он усмехнулся, — когда заходит речь о скором появлении внуков.

Это объясняло наличие в доме журнала, который видела Дебора. «Зачатие», с его бесчисленными историями о внутриутробном том, послеродовом этом…

— Так вы ожидаете?..

— Нет-нет, пока нет. Но это может случиться уже скоро. — Николас слегка побарабанил пальцами по рулевому колесу. — Я очень счастливый человек, — сказал он.

Потом он показал вперёд, на осенний лес к востоку от дороги, по которой они ехали, — янтарные и золотые лиственные деревья резко вырисовывались на фоне тёмных елей.

— Миддлбэрроу-Вуд, — пояснил Николас. — Оттуда видно оборонительную башню.

И он повернул на придорожную площадку для машин, чтобы Дебора увидела обещанное.

Башня, видневшаяся с площадки, стояла на небольшом возвышении, похожем на доисторический могильный холм, какие были сплошь разбросаны в этой части Англии. За холмом начинался лес, хотя сама башня находилась на открытом месте. Это обеспечивало её защитникам отличную позицию на тот случай, если кто-то нарушал границы, а это происходило регулярно в течение столетий, когда граница между Англией и Шотландией то и дело сдвигалась с места на место. И нарушители появлялись тоже регулярно. В основном это были просто грабители, которые пользовались беззаконием того времени и упражнялись в искусстве кражи коров и прочего скота, вторгались в дома и отбирали у беззащитных жителей всё, что у тех имелось. Их целью было награбить как можно больше и вернуться домой, не оказавшись при этом убитыми. Если же им самим приходилось убивать, их это не смущало. Но убийство не было для них главным.

Оборонительные башни как раз и возникли как средство защиты от нарушителей границ. Лучшие из них были практически неприступными и нерушимыми, их каменные стены были настолько толсты, что разбить их было невозможно, а ширины окон едва хватало для того, чтобы лучники могли из них стрелять. Внутри башни делились на этажи — для животных, для хозяев, для прочих обитателей и защитников. Но со временем, оставленные без присмотра, башни разрушались — ведь границы наконец обрели окончательные очертания, а заодно появились законы и их стражи, готовые превратить эти самые законы в реальность. И как только башни стали не нужны, их стали разбирать для других строительных нужд. Или же они становились частями более масштабных сооружений, к ним пристраивали огромные дома, приходские церкви или школы.

Башня в Миддлбэрроу принадлежала к первому типу. Но в основном она сохранилась, и большинство её окон выглядело неповреждёнными. Неподалёку от неё, за лугом, стояли несколько старых фермерских строений, свидетельствовавших о том, на что пошла часть камней, прежде принадлежавших башне. Между башней и фермой раскинулся лагерь. Он состоял из маленьких палаток и нескольких самодельных навесов, и ещё палатки побольше, и всё это было предназначено для осуществления программы, состоявшей из двенадцати ступеней, как пояснил Файрклог. Ещё там была большая палатка-столовая.

Николас снова выехал на дорогу, от которой отходила боковая тропа, уводившая к башне. Башня, как он сказал, стояла на земле фермы Миддлбэрроу. Николас уговорил фермера дать согласие на осуществление проекта — не упоминая, правда, при этом об участии в нём наркоманов в процессе реабилитации, которые должны были жить и работать в лагере, — и фермер вполне оценил выгоды, потому что восстановленную башню можно было использовать как интересный для туристов объект.

— Он согласился предоставить свою землю для лагеря, — сказал Николас. — Это ему принесёт дополнительные деньги. Кстати, это была идея Алли — в смысле, объяснить фермеру возможности использования башни, если он позволит нам её восстановить. Она участвовала в проекте с самого его начала.

— А теперь не участвует?

— Ей нравится оставаться в тени. К тому же… ну, осмелюсь предположить, что, когда сюда начали приезжать наркоманы, она решила, что ей будет куда спокойнее сидеть дома, чем находиться поблизости от них. — Они уже доехали до места, где шли работы, и Николас добавил: — Но беспокоиться не о чем. Эти ребята далеки от мысли причинять кому-то вред, и они очень хотят изменить свою жизнь.

Однако при этом они, как быстро обнаружила Дебора, не очень хотели работать. Руководитель, нанятый для осуществления проекта, был представлен Деборе как Дэйв К., — Николас тут же пояснил, что здесь в обычае не пользоваться фамилиями, — и из его слов было видно, что от работы людям хочется есть, а после еды хочется поспать, и в общем так и проходит день. У Дэйва К. имелись целые рулоны планов, и он с удовольствием развернул их на капоте машины Николаса Файрклога. Кивнув Деборе, что она восприняла как приглашение вникнуть в проект, он закурил сигарету и пользовался ею как указкой, говоря с Николасом о предстоящих работах.

Дебора отошла от машины. Башня, стоявшая перед ней, на самом деле представляла собой целое нагромождение строений и напоминала замок норманнов, окружённый зубчатой стеной. На первый взгляд она не особо нуждалась в реставрации, но когда Дебора обошла всё это и посмотрела с другой стороны, она увидела, что за прошедшие столетия мародёры основательно приложили к ней руки.

Проект восстановления явно был огромен. Дебора даже представить не могла, как Николас предполагает выполнить все необходимые здесь работы. В здании не было перекрытий, одна из четырёх наружных стен исчезла, а другая частично развалилась. Нужна была целая вечность только для того, чтобы убрать мусор, расчистить площадку, а потом столько же времени на то, чтобы раздобыть и доставить то, что могло заменить давным-давно увезённые камни, ставшие частью других строений в округе.

Дебора рассматривала всё взглядом профессионального фотографа. И точно так же она всматривалась в людей, работавших здесь, — большинство из них выглядели пенсионерами. У неё не было с собой хорошей фотокамеры, а только маленький цифровой фотоаппарат, соответствовавший её роли посыльного от продюсера, который просто проводит предварительную разведку. Дебора достала этот фотоаппарат из сумки и начала снимать всё вокруг.

— Работа по воссозданию действительно исцеляет. Именно сам процесс, а не его результат, вот я о чём. Конечно, сначала они сосредотачиваются на результате. Это вообще в природе человека. Но потом начинают понимать, что настоящий результат — это вера в себя, чувство собственного достоинства, самопознание. Назовите как хотите.

Дебора обернулась. За её спиной стоял Николас Файрклог. Она сказала:

— Честно говоря, ваши рабочие не кажутся достаточно сильными для того, чтобы много работать, мистер Файрклог. Почему здесь нет людей помоложе, чтобы помогать им?

— Потому что именно эти сильнее всего нуждаются в спасении. Здесь и сейчас. Если никто не протянет им руку, они погибнут на улицах в ближайшие год-два. А я считаю, что никто не заслуживает такой смерти. По всей стране и во всём мире работают программы помощи молодым, и поверьте, я это хорошо знаю, потому что потратил кучу времени на многие из них. Но что есть для людей вроде этих? Убежище на ночь, пара сэндвичей, горячий суп, Библия, одеяла и прочее в этом роде. Но не вера в них. А они не настолько глупы, чтобы не рассмотреть жалость за полсотни ярдов. Они видят, какие чувства люди испытывают к ним, а потому просто пользуются вашими деньгами и плюют на вашу благотворительность. Вы меня извините, да? Я вас ненадолго оставлю. Нужно поговорить с одним из них.

Дебора проводила взглядом Николаса, пробиравшегося сквозь завалы мусора. Он крикнул:

— Эй, Джо! Что там слышно от каменщиков?

Дебора побрела в сторону большой палатки, увидев на ней плакат с надписью: «Еда и встречи». Внутри бородатый мужчина в вязаной шапке и плотной куртке — слишком плотной для такой погоды, но у мужчины явно не хватало на теле жирка для того, чтобы согревать кости, — готовил еду. Он поставил на спиртовки большие кастрюли, и от них уже поднимался замечательный запах хорошего мяса и картофеля. Мужчина увидел Дебору, его взгляд остановился на фотоаппарате в её руке.

Дебора вежливо произнесла:

— Привет! Вы не беспокойтесь. Я тут просто смотрю, что да как.

— Вот вечно так, — пробормотал мужчина.

— Что, много гостей?

— Постоянно кто-нибудь является. Самому-то деньги нужны.

— О… понимаю. Но, боюсь, я не из жертвователей.

— Да не вы одна. Мне-то всё равно. Я тут готовлю еду и место для собраний, и если меня кто спросит, что я думаю, поможет ли оно, так я скажу — поможет.

Дебора присмотрелась к нему повнимательнее.

— Но вы сами не верите в это?

— Я так не говорил. Да и кому какое дело, во что я верю? Я же говорю, я готовлю еду и место для собраний, и всё на этом. И ничего я не имею против всех этих разговоров, людям нравится. И спят под крышей.

— Во время собраний? — уточнила Дебора.

Он бросил на неё острый взгляд. Но увидел, что она улыбается, и хихикнул.

— Ну, как бы то ни было, я же говорю, люди-то на самом деле не такие уж плохие. Немножко им не повезло, немножко сами виноваты, но я лично к ним хорошо отношусь. Они хотят попытаться. Я тоже. Десять лет жить где попало… с меня довольно.

Дебора решила помочь ему накрывать столы. Рядом с мужчиной на стуле стоял большой короб, из которого он начал доставать вилки и ложки, тонкие оловянные тарелки, пластиковые стаканы и чашки и гору бумажных салфеток. Всё это они с Деборой принялись раскладывать на столах.

— Учитель, — тихо произнёс мужчина.

— Что? — не поняла Дебора.

— Я учителем был. В средней школе в Ланкастере. Химия. Спорю, вам бы и в голову не пришло такое.

— Верно, не пришло бы, — также очень тихо откликнулась Дебора.

Мужчина махнул рукой в сторону выхода.

— Здесь кого только нет, — сказал он. — И хирург у нас имеется, и физик, и агент по недвижимости, и парочка банкиров. Это те, кто уже готов рассказать, что они потеряли в прошлом. А другие?.. Ну, те ещё не готовы. Им нужно время, чтобы признаться себе в том, как низко они пали. Вам незачем так аккуратно укладывать салфетки. У нас не отель «Ритц».

— Ох, я… Просто сила привычки.

— Как у Самого, — кивнул учитель. — Происхождение не скроешь.

Дебора не стала объяснять мужчине, что её собственные корни лежат в той почве, какую в другой век назвали бы «быть в услужении». Её отец долгие годы работал на семью Сент-Джеймс, а последние семнадцать лет заботился о Саймоне, делая вид, что ничуть о Саймоне не заботится. Это была очень осторожная деятельность, и к своему приёмному сыну её отец обращался как к «мистеру Сент-Джеймсу». Дебора пробормотала что-то себе под нос, как бы реагируя на слова учителя, и сказала:

— Вам, похоже, он очень нравится.

— Сам-то? Достойный человек. Но уж слишком доверчив, хотя, по сути, это и хорошо.

— Думаете, они тут ищут какой-то выгоды? Те джентльмены, что здесь находятся.

— Это вряд ли. Большинство из них понимают, что им повезло, иначе бы они окончательно погибли из-за пьянки или наркотиков, так что они стараются продержаться здесь как можно дольше.

— Тогда кто?

— Кто выгоды ищет?..

Учитель посмотрел на Дебору в упор, и это был весьма многозначительный взгляд. Женщина заметила, что на его левом глазу начала расти катаракта, и подумала, какого же он может быть возраста. Но после того, как человек десять лет провёл на улице, по внешности определить это было невозможно.

— Ходят тут всякие, обещают разное, а он им верит. Он по этой части наивен.

— Это связано с деньгами? С пожертвованиями?

— Иногда. А в другой раз им что-то от него нужно…

И снова — многозначительный взгляд.

Дебора поняла, что и её учитель поместил в разряд людей, которым что-то нужно от Николаса Файрклога. Что ж, ничего удивительного в подобном выводе не было, если учесть, как представилась Дебора. И всё же она спросила:

— Например?

— Ну, его история очень ведь интересна, разве не так? Он думает, что, если её как-то обнародовать, это принесёт деньги в его проект. Только вот ничего не получается. Ни к чему не приводят его попытки. Тут к нам приезжал один парень из какой-то газеты, четыре раза приезжал, обещал статью, и Сам уж просто видел, как у нас появятся мешки денег, когда это опубликуют. И ни чёрта не получилось, и мы всё там же, откуда начинали, собираем средства понемножку. Вот что я имел в виду. Наивен он.

— Четыре раза? — переспросила Дебора.

— А?

— Вы говорите, репортёр приезжал сюда четыре раза, а статьи так и нет? Это очень необычно — такая трата времени без какой-либо отдачи. Должно не на шутку разочаровать. Да и что же это за репортёр, который расходует столько времени на подготовку статьи и ничего в итоге не пишет?

— Вот и я хотел бы это знать. Он говорил, что его газета в Лондоне, называется «Сорс», но никто ведь его документы не проверял, так что он мог быть кем угодно, тот парень. Я лично думаю, что он просто хотел нарыть какой-нибудь грязи на Самого, надеялся выставить его плохим парнем. Чтобы собственную карьеру сделать, я о том репортёре, если вы понимаете. Но Сам — он такого не думает. «Просто время ещё не пришло», — вот что он говорит.

— Но вы с ним не согласны.

— Я лично думаю, что ему надо быть поосторожнее. Он никогда осторожным не был, а от этого у него могут быть неприятности. Не сейчас, так позже. Неприятности.

Камбрия, Уиндермир

Именно Яффа Шоу предположила, что Зед мог бы сделать куда больше, чем просто сидеть в «Иве и колодце» в Брайанбэрроу и ждать, когда что-нибудь чудесным образом свалится прямо ему на голову, вроде, например, сыщика из Скотленд-Ярда с лупой в руке и пенковой трубкой в зубах, чтобы никто не ошибся при взгляде на него. Они с Зедом поговорили после того, как тот записал всё, что относилось к старому фермеру Джорджу Коули, которого стригли на лугу. Зед отметил и тот факт, что сына фермера, подростка, явно смущала многоречивость отца. А пожалуй, решил Зед, неплохо было бы поболтать на эти темы ещё раз, только на этот раз с Даниэлем Коули, а не с его отцом.

Яффа, играя роль озабоченной его делами будущей подруги жизни, поскольку мать Зеда находилась рядом, в комнате (а когда её не было в комнате, если речь шла о личной жизни сына?), заявила, что смерть Яна Крессуэлла и намерения Джорджа Коули могут противоречить друг другу, а не связаны напрямую, как то предполагал Зед.

Поначалу эта идея рассердила Бенджамина. В конце концов, журналистом-расследователем был он, а не она. А Яффа была просто студенткой университета, пытавшейся ускорить процесс обучения, чтобы побыстрее вернуться к своему Михе, студенту-медику из Тель-Авива.

— Я бы не был в этом так уверен, Яф, — сказал Зед. Он даже не сразу сообразил, что обратился к девушке слишком фамильярно. — Ох, извини, Яффа, — поспешил он исправить свою ошибку.

— Но мне нравится, — возразила она. — Это забавно. — И тут же решила дать пояснения его матери, явно отвечая на молчаливый вопрос Сюзанны Бенджамин о том, чему улыбается Яффа Шоу, беседуя с её обожаемым Зедом. — Ох, Зед назвал меня просто Яф. Я подумала, что это очень мило. — И снова обратилась к Зеду: — Твоя мама говорит, что «милый» — это твоё настоящее имя. Говорит, что хотя ты очень большой, внутри ты нежный, как сливки.

— О, чёрт! — простонал Зед. — Ты что, не можешь выставить её из комнаты? Или мне просто отключиться и на сегодня покончить с разговорами?

— Зед! Перестань! — Яффа засмеялась — смех у неё, как обнаружил Зед, был очень приятным — и тут же обратилась к его матери: — Он делает вид, что целует меня. Он всегда такой, когда разговаривает по телефону с женщинами? Нет? Хм… Интересно, что он ещё скажет?

— Скажи ей, что я прошу тебя снять трусики или ещё что-нибудь в этом роде, — рассердился Зед.

— Зедекия Бенджамин! Твоя мама стоит рядом! — И далее: — Ох, он такой шалун! — И снова Зеду, но уже другим тоном: — Она вышла. Но вообще, Зед, твоя мама очень приятная. Она уже начала поить меня горячим молоком с бисквитами по вечерам. Когда я занимаюсь.

— Она знает, чего добивается. Она уже много лет к этому ведёт. Ладно. Значит, всё идёт как надо?

— Да, всё отлично. Звонил Миха, и я ему всёрассказала. Теперь будет делать вид, что он мой брат Ари, что звонит из Израиля, чтобы узнать, как там дела у его младшей сестрёнки.

— Хорошо. Отлично. Ладно.

И в самом деле, всё шло отлично с тех пор, как они договорились звонить друг другу дважды в день, причём так, чтобы мать Зеда об этом знала.

Но Яффа тут же вернулась к прежней теме разговора.

— А что, если там всё не так, как выглядит на первый взгляд?

— Как наши отношения, ты это имеешь в виду?

— Ну, я не о нас с тобой говорю, конечно, хотя сравнение вполне подходит. Я хочу сказать, нет ли в этой части истории чего-то такого, что добавило бы перчика в историю Николаса Файрклога?

— Человек из Скотленд-Ярда…

— Кроме парня из Скотленд-Ярда. Потому что я услышала вот что: один человек мёртв, другой человек хочет получить ферму, на которой тот жил. Но на ферме живёт ещё один человек, вместе с детьми умершего. И на какие мысли тебя это наводит?

По правде говоря, Зеда это ни на какие мысли не наводило, зато он вдруг понял, что Яффа быстрее его разбирается во всех перипетиях местных событий. Он что-то прогудел в трубку и откашлялся.

Яффа милосердно пояснила:

— Там есть нечто большее, что видно глазу, Зед. Умерший оставил завещание?

— Завещание?!

При чём тут было завещание? Где тут изюминка?

— Да. Завещание. Ведь в этом кроется возможный конфликт интересов, разве ты не видишь? Джордж Коули предполагает, что ферма теперь перейдёт к нему, потому что сделка по продаже не завершена. Но если это не так? Что, если ферма уже полностью оплачена и Ян Крессуэлл оставил её кому-то? Или он вписал в документ о покупке ещё чьё-то имя, кроме своего? Вот ведь ирония, а? Джордж Коули снова окажется на бобах. И ещё большая ирония обнаружится во всём в том случае, если он имеет какое-то отношение к смерти Яна Крессуэлла, разве не так?

Зед понял, что Яффа права. И ещё понял, что девушка очень умна и старается ему помочь. Поэтому после окончания их разговора он принялся исследовать вопрос завещания Яна Крессуэлла. Ему не понадобилось много времени на то, чтобы найти нужное, потому что Крессуэлл поступил весьма разумно, зарегистрировав своё завещание через Интернет, так что информация о нём имелась в открытом доступе. Одна копия документа хранилась в адвокатской конторе в Уиндермире. Вторая копия — поскольку завещатель умер — находилась в отделе записи завещательных актов, но, чтобы её увидеть, потребовалась бы уйма бесценного времени, не говоря уж о том, что поездка в Йорк сама по себе была бы не из приятных. Поэтому Зед решил, что нужно попытаться получить необходимые сведения другим способом.

Конечно, было бы очень здорово, если бы текст завещания был доступен в Сети, но, к сожалению, либеральность Соединённого Королевства не распространялась настолько, чтобы на публичное обозрение выставлялась чья-либо последняя воля. И всё же Зед знал, что есть способ добраться до нужного ему текста, и даже знал того единственного человека на всей планете, который, пожалуй, мог бы дотянуться до этого документа…

— Завещание? — повторил Родни Аронсон, которого Зед застал по телефону в его кабинете, где тот проводил совещание с руководителями отделов. — Ты мне говоришь, что хочешь заглянуть в завещание какого-то покойника? У меня тут люди, Зед! Мы готовим выпуск. Ты ведь понимаешь, что это такое, да?

Зед понял ещё и то, что его главный редактор жуёт что-то шоколадное, потому что слышал шуршание обёрток даже сквозь слова Родни Аронсона. Он сказал:

— Ситуация здесь оказалась куда более сложной, чем могло показаться, Род. Один тип хочет наложить лапу на ферму, которая принадлежала Яну Крессуэллу. И что-то мне кажется, что у него чертовски много причин для того, чтобы избавиться…

— Ты же говорил, что наш объект — Ник Файрклог. Ты о нём статью пишешь или нет? И именно для этой статьи мы ищем что-то остренькое, я говорю — сексуальное, ты говоришь — изюминка, перчик, — неважно, что именно, только это главное — копы! И смысл у всей истории есть только в том случае, если копы занимаются Файрклогом. Зед, друг мой, неужели я должен делать за тебя твою работу, или ты всё-таки сам справишься?

— Ладно, понял. Я в теме. Только здесь никаких полицейских не видно пока что…

— Так ты этим там занимаешься? Ждёшь, когда копы проявятся? Бог мой, Зед! Да что ты за репортёр? Давай-ка я ещё раз повторю. Если этот парень, Кредвел…

— Крессуэлл. Ян Крессуэлл. У него здесь ферма, и его дети теперь живут там с другим парнем, насколько я знаю. Так что если ферма оставлена этому парню или хотя бы детям, и…

— Да мне плевать, чёрт побери, кому достанется ферма, кому она принадлежит или кто там отплясывает танго, когда никто не видит! И мне плевать, даже если этого Крессуэлла убили! Мне интересно, что там делают копы! Если они не копают под Николаса Файрклога, твоей статье грош цена, можешь возвращаться в Лондон. Ты это понял или мне высказаться как-то иначе?

— Понял. Но…

— Вот и хорошо. А теперь займись Файрклогом и больше меня не беспокой. Или возвращайся в Лондон, бросай это дело и поищи себе работу по сочинению поздравительных открыток. Там рифма нужна.

Это был удар ниже пояса. И тем не менее Зед ответил:

— Хорошо.

Но ничего хорошего в этом не было. И это не было хорошей журналистикой. Конечно, нельзя было сказать, что «Сорс» вообще отличался хорошей журналистикой, но можно ведь было надеяться, что такое случится?..

«Ну и хорошо», — думал Зед. Он снова займётся Николасом Файрклогом и Скотленд-Ярдом. Но сначала он должен всё разузнать о той чёртовой ферме и о смысле того чёртова завещания; Зед просто нутром чуял, что в этих сведениях таится нечто важное для многих в Камбрии.

Камбрия, Милнторп

Линли встретился с Саймоном и Деборой в баре при их гостинице. Сидя над стаканчиками довольно посредственного портвейна, они обменялись добытой информацией. Линли обнаружил, что Сент-Джеймс размышлял в том же направлении, что и он сам. Им нужно было достать из воды упавшие туда камни, и Саймон должен был как следует их осмотреть. Сент-Джеймс сказал, что он не прочь был бы осмотреть заодно и сам лодочный дом, но не знает, как это устроить, не раскрыв свои карты.

— Осмелюсь предположить, они всё равно будут раскрыты, — сказал Линли. — Я не уверен, как долго я смогу изображать праздное любопытство ради выгоды того, за кем, возможно, следует наблюдать. Кстати, жена Файрклога всё знает. Он ей рассказал.

— Это немного облегчает дело.

— Да, относительно. И я с тобой согласен, Саймон. Нам необходимо, чтобы ты изучил лодочный дом, и причин к тому много.

— Почему именно? — задала вопрос Дебора.

Цифровая камера лежала перед ней на столе рядом со стаканчиком портвейна, в сумке с ремнём через плечо имелся ноутбук. Она, как то видел Томас, очень серьёзно отнеслась к своей роли в их маленьком расследовании. Линли улыбнулся ей, впервые за много месяцев радуясь присутствию давних друзей.

— Ян Крессуэлл не пользовался лодкой регулярно, — пояснил он. — А вот Валери Файрклог выходила на озеро по нескольку раз в неделю. И хотя шлюпка действительно оказалась привязанной там, где расшатались камни причала, это не было постоянным местом данного судна. Обитатели поместья, похоже, швартовали лодки там, где имелось свободное место.

— Но кто-то мог, видя это свободное место, расшатать камни, пока Крессуэлл находился на воде, так? — предположила Дебора.

— Тогда этот кто-то должен был находиться в доме как раз в тот момент, — сказал её муж. — А Николас Файрклог был там тем вечером?

— Если и был, никто его не видел. — Линли повернулся к Деборе: — А какое у тебя впечатление от Файрклогов?

— Он кажется безупречно милым. А его жена по-настоящему прекрасна, Томми. Даже вообразить не могу, как она должна действовать на мужчин, но думаю, она и монаха-цистерцианца заставила бы отказаться от обетов, причём без особых усилий.

— Могло быть что-то между ней и Крессуэллом? — поинтересовался Сент-Джеймс. — А Николас, например, об этом узнал?

— Вряд ли, тот ведь был гомосексуалистом, — возразил Линли.

— Или бисексуалом, Томми!

— И там есть кое-что ещё, — продолжила Дебора. — То есть на самом деле две вещи. Может, всё это и неважно, но если хотите знать, что меня заинтересовало…

— Я хочу, — быстро сказал Линли.

— Тогда вот что: у Алатеи Файрклог есть журнал «Зачатие». Из него вырвано несколько страниц, в конце, и мы могли бы взять тот же номер и проверить, что же там было. Николас говорил мне, что они стараются сделать ребёнка.

Сент-Джеймс поёрзал на месте. По выражению его лица было видно, что журнал для него ничего не значит и что он ни для кого не может иметь значения, кроме Деборы, чьи переживания на тему зачатия вполне могли исказить её суждения.

Линли видел, что Дебора без труда прочитала мысли своего мужа, как и он сам их прочитал, потому что она сказала:

— Ко мне это не имеет отношения, Саймон. Томми ищет что-нибудь необычное, вот я и подумала… Что, если наркотики лишили Николаса возможности продолжить род, но Алатея не хочет, чтобы он об этом знал? Врач мог сказать об этом ей, но не ему, ему он мог солгать ради самолюбия Николаса, чтобы он не сорвался снова. И что, если она, узнав, что Николас не может дать ей ребёнка, попросила Яна поучаствовать в этом процессе… ну, вы меня поняли.

— Чтобы всё осталось в семье? — спросил Линли. — Ну, тут возможно что угодно.

— И ещё вот что, — продолжила Дебора. — Некий репортёр из «Сорс»…

— Ох, боже…

— …приезжал к ним четырежды, якобы работая над статьёй о Николасе. Четыре визита — и никакого результата, Томми! Это мне рассказал один из участников проекта «Миддлбэрроу-пеле».

— Если это действительно «Сорс», то они почуяли грязь на чьих-то подошвах, — заметил Сент-Джеймс.

Линли подумал о том, на чьих ногах могла оказаться эта грязь. И сказал:

— Любовник Крессуэлла явно был там какое-то время, в смысле на территории Айрелет-холла, потому что он работает на Валери. Его зовут Кавех Мехран.

— Констебль Шлихт о нём упоминал, — сказал Сент-Джеймс. — А у него могли быть мотивы?

— Существует завещание и страховка, возможно, в них дело.

— Кто-то ещё заинтересован?

— В смысле мотива для убийства?

Линли рассказал друзьям о встрече с Миньон Файрклог: о её нелестном отзыве о родительском браке и о том, как она тут же, по сути, отказалась от своих слов. Ещё он рассказал им о пробелах в прошлом Николаса, которые Миньон с удовольствием заполнила. И закончил так:

— Она, конечно, та ещё штучка, и у меня сложилось впечатление, что она по какой-то причине имеет нечто вроде власти над родителями. Так что тут мог быть замешан и сам Файрклог.

— Шантаж? И Крессуэлл как-то об этом узнал?

— Кто знает… Она живёт на территории владения, но не собственно в доме. Подозреваю, что Бернард Файрклог сам соорудил для неё эту берлогу, и не удивлюсь, если единственной причиной к тому было желание держать её подальше. Но есть и ещё одна сестра. Её я пока не видел.

Потом Саймон сообщил, что Бернард Файрклог передал ему некую видеозапись. Он предположил, что Линли стоит её посмотреть, потому что если в смерти Яна действительно кто-то был виновен, то «лучше увидеть, чем услышать».

Это была видеозапись похорон, сделанная для того, чтобы отослать её отцу Яна в Кению, поскольку тот был слишком слаб, чтобы совершить столь дальнее путешествие ради прощания с сыном. Линли уже просмотрел её вместе с Файрклогом, и тот особо подчеркнул один момент. Найэм Крессуэлл, бывшая женой Яна семнадцать лет, мать двоих его детей, не присутствовала на прощании. Файрклог сказал, что она могла бы прийти хотя бы ради того, чтобы поддержать горюющих детей.

— Он также рассказал мне кое-какие подробности о конце брака Яна Крессуэлла.

Линли рассказал друзьям всё, что ему стало известно, и Саймон с Деборой одновременно произнесли:

— Это же мотив, Томми!

— Фурия в аду — ничто в сравнении с брошенной женщиной. Да. Но вряд ли Найэм Крессуэлл могла тайком пробраться в Айрелет-холл, так чтобы её никто не заметил, никто ведь до сих пор не упомянул о том, что её там видели.

— Во всяком случае, — возразил Сент-Джеймс, — на неё следует обратить внимание. Месть — очень сильный мотив.

— Я с этим согласна, — кивнула Дебора. — Но и остальные смертные грехи вызывают слишком сильные чувства. Иначе почему бы их называли смертными?

Линли улыбнулся.

— Наверное, так. В общем, нам нужно проверить, получает ли она какую-то выгоду, кроме радости отмщения.

— То есть мы снова возвращаемся к завещанию. Или к страховке, — сказал Сент-Джеймс. — Это нелегко будет разузнать, если продолжать делать вид, что мы оказались в Камбрии случайно, Томми.

— Я тоже не могу действовать напрямую. В этом ты прав, — сказал Линли. — Но есть кое-кто, кто сможет это для нас сделать.

Камбрия, озеро Уиндермир

К тому времени, когда они закончили своё совещание, было уже слишком поздно для необходимого инспектору звонка. Поэтому вместо того он позвонил Изабелле. По правде говоря, он по ней соскучился. Хотя точно так же искренне Томас радовался тому, что оказался вдали от неё. Но не потому, что испытывал какое-то нежелание быть в её компании. Нет, дело было в том, что ему было необходимо понять, как он будет чувствовать себя вдали от неё. То, что он ежедневно видел её на службе и проводил с ней несколько ночей в неделю, практически не давало ему возможности разобраться, что он ощущает к этой женщине кроме чисто сексуального влечения. И теперь Томас по крайней мере мог определить своё чувство: сильное желание. Он испытывал тягу к её телу. Оставалось лишь выяснить, скучает ли он по всему остальному, составляющему личность Изабеллы Ардери.

Но прежде чем позвонить, Линли доехал до Айрелет-холла. И только тогда, стоя рядом с «Хили-Эллиотом», набрал номер и стал ждать соединения. При этом он думал о том, почему ему вдруг так захотелось, чтобы Изабелла была сейчас рядом с ним. Что-то было в том, как ему легко говорилось с его друзьями, и ещё больше скрывалось в том, как Саймон и Дебора общались между собой, и всё это вызвало в нём желание снова иметь то же самое для себя: близость и уверенность. Притом Линли понимал, что на самом деле ему хотелось возвращения прежнего: того, как они с женой говорили по утрам, и за ужином, и лёжа рядом в постели, и даже когда кто-то из них принимал ванну. И ещё он впервые осознал, что необязательно Хелен должна быть этой женщиной, что вместо неё может быть кто-то другой… где-то ещё. Отчасти это ощущалось им как предательство горячо любимой супруги, ушедшей от него не по собственному желанию, а в результате бессмысленного акта насилия. И в то же время ему было ясно, что ему придётся как-то примириться с потерей и что Хелен сама хотела бы этого для него.

Наконец гудки там, в Лондоне, прекратились. Линли услышал негромкое «Чёрт…», потом такой звук, как будто мобильник Изабеллы обо что-то ударился, а потом — вообще ничего.

Томас произнёс: «Изабелла?..» — и немного подождал. Ничего. Он снова окликнул её. Поскольку ответа не последовало, Линли отключил телефон, решив, что связь не в порядке.

Через минуту он опять набрал её номер. Снова раздались гудки. Они звучали очень долго. Линли подумал, что Изабелла может быть в машине, вне зоны доступа. Или под душем. Или занята чем-то таким, что просто не может…

— Лло? Томми? Этт ты тко что звнил? — И далее последовал звук, которого Линли не хотел бы слышать: о телефон ударилось что-то стеклянное, то ли стакан, то ли бутылка. — Я как раз о тбе думла, а ты тукакту… Это тепела… телапа… телепатия!

— Изабелла…

Линли вдруг понял, что не может больше ничего сказать. Он оборвал вызов, сунул телефон в карман и пошёл в свою комнату в Айрелет-холле.

5 ноября

Лондон, Чок-Фарм

Барбара Хейверс потратила первую половину дня на то, чтобы навестить мать в частном санатории в Гринфорде. Она слишком долго откладывала этот визит. В санатории Барбара не бывала уже семь недель, и чувство вины давило на неё всё сильнее с каждым днём, как только перерыв перевалил за три недели. Она признавалась себе, что только радовалась огромному количеству работы, которое позволяло ей не появляться в санатории и не видеть, как всё сильнее и сильнее разрушается сознание её матери. Но в конце концов настал момент, когда для того, чтобы жить в мире с собой, было просто необходимо предпринять поездку в тот оштукатуренный дом с аккуратным садом перед ним и безупречно чистыми занавесками на окнах, в дом, который выглядел одинаково милым и в дождь, и в солнечную погоду, — так что она спустилась на станцию метро «Тоттенхэм-Корт-роуд» Центральной линии, не потому, что этот вариант был быстрее, а как раз наоборот.

Барбара не собиралась лгать себе, считая, что долгий путь даст ей возможность подумать. Как раз в последнюю очередь ей хотелось думать о чём бы то ни было, и её мать была лишь одним из пунктов, на которых Барбара не желала сосредотачиваться. Другим пунктом был Томас Линли: где он сейчас, чем занят и почему ей ничего об этом не ведомо. Ещё один пункт — Изабелла Ардери: в самом ли деле она намерена навечно остаться в должности суперинтенданта и что это может означать для будущего самой Барбары в Скотленд-Ярде, не говоря уж о её служебных взаимоотношениях с Томасом Линли. Далее шла Анджелина Упман: должна ли она, Барбара, поддерживать дружеские отношения с возлюбленной своего соседа и друга Таймуллы Ажара, чья дочь стала уже необходимым для Барбары светлым пятнышком в её жизни. Нет. Она села в поезд не для всего этого. Метро давало возможность отвлечься, причин для отвлечения здесь хватало, и Барбара как раз и рассчитывала с помощью всей этой суеты найти начало для разговора с матерью.

Конечно, нельзя было сказать, что они вели долгие беседы. По крайней мере, это были не те беседы, что обычно случаются между матерью и дочерью. И в этот день тоже не произошло ничего нового, и неважно было, что говорит Барбара, запинаясь, теряясь и отчаянно желая как можно скорее завершить визит.

У её матери был роман с Лоуренсом Оливье, в его молодой версии. Её внимание буквально захватывали Хитклифф из «Грозового перевала» и Макс де Винтер из «Ребекки». Она, правда, не знала в точности, кто он таков, этот мужчина, которого она видела на экране то рядом с Мерл Оберон, игравшей Кэти, то с Джоан Фонтейн, игравшей миссис де Винтер. Ей только одно было понятно: что они предназначены друг для друга, она сама и этот красивый мужчина. То, что актёр давным-давно умер, не имело для неё никакого значения.

И она совершенно не узнавала того же актёра в других ролях, когда он был уже старше. Ей было всё равно, что там Лоуренс Оливье делает с Дастином Хофманом, почему он дерётся с Грегори Пеком; эти фильмы её совершенно не задевали. Если её внимание не было занято «Грозовым перевалом» или «Ребеккой», она становилась совершенно неуправляемой. Даже Оливье в роли мистера Дарси в «Гордости и предубеждении» не мог привлечь её. Поэтому в её комнате на экране телевизора постоянно шли только два фильма. Миссис Флоренс Маджентри, директор санатория, специально поставила телевизор в спальне матери Барбары, чтобы сохранить собственное психическое здоровье и психическое здоровье остальных обитателей.

Барбара провела с матерью два часа. Это были тяжёлые часы, и пробуждённую ими боль Барбара чувствовала всю дорогу домой из Гринфорда. И поэтому, когда она натолкнулась на Анджелину Упман и её дочь Хадию на тротуаре перед большим зданием неподалёку от Итон-Виллас, где они жили, она сразу приняла приглашение «зайти посмотреть, что купила мамуля», расценив это как средство очищения ума от образа матери, нежно поглаживавшей собственную грудь в то время, как она смотрела на мигающий экран, на котором Макс де Винтер страдал из-за смерти своей злобной первой жены.

И теперь она вместе с Хадией и её матерью послушно восхищалась двумя модерновыми литографиями, которые Анджелина умудрилась купить «ну практически даром, Барбара, это же просто чудо, верно, мамуля?», и нашла она их у какого-то торговца на Стэблс-маркет. Барбара соглашалась. Не то чтобы литографии были в её вкусе, но она действительно видела, что они будут отлично выглядеть в гостиной Ажара.

Но при этом Барбара отметила и тот факт, что Анджелина явно водила дочь в одно из таких мест, в которые отец девочки категорически запрещал её водить. Барбара гадала, сообщила ли Хадия об этом матери, или, может быть, Анджелина и Ажар решили, что пора уже Хадии чуть более широко знакомиться с миром? Ответ она получила тогда, когда Хадия вдруг зажала ладошкой рот и пробормотала:

— Ой, мамочка, я забыла…

Анджелина ответила:

— Ничего, милая. Барбара нас не выдаст. Я надеюсь.

— Ведь не выдашь, да, Барбара? — спросила Хадия. — Папа ужасно рассердится, если узнает, куда мы ходили.

— Перестань ныть, Хадия, — сказала Анджелина. И обратилась к Барбаре: — Выпьешь чашечку чая? Я просто насквозь пересохла, а у тебя такой вид, словно ты вот-вот свалишься с ног. Трудный день?

— Просто ездила в Гринфорд.

Барбара не добавила больше ни слова, но Хадия тут же вмешалась:

— Там живёт мама Барбары, мамуля. Она не очень здорова, да, Барбара?

Барбаре совсем не хотелось углубляться в обсуждение её матери, поэтому она постаралась найти другую тему. Анджелина была женщиной на все сто процентов, именно в таком духе, о каком Барбара могла только мечтать, и потому она заговорила о том, чем хотелось бы обладать настоящей, стопроцентной женщине.

Волосы. Тем более что к этой теме Барбару подталкивала энергично высказанная рекомендация Изабеллы Ардери. И Барбара твёрдо вознамерилась что-то с ними сделать. Барбаре кажется, что Анджелина упоминала о какой-то неплохой парикмахерской?..

— Салон! — тут же взвыла Хадия. — Барбара, это не парикмахерская! Это салон!

— Хадия, — строго остановила её мать, — ты ведёшь себя невежливо. И, кстати, «парикмахерская» — вполне правильное название. Просто сейчас чаще говорят «салон», но это не имеет никакого значения. Так что не болтай глупостей. — И тут же Анджелина повернулась к Барбаре: — Конечно, Барбара, я знаю одно хорошее местечко. Только туда и хожу.

— А как ты думаешь, они сумеют…

Барбара растерянно умолкла, не зная, что, собственно, она предполагала сделать с собственными волосами. Просто подстричь? Сделать какую-то особую укладку? Покрасить? Что именно? Она многие годы сама подрезала волосы, и те выглядели именно так, как и должны были выглядеть после самостоятельной стрижки, — то есть как будто кто-то прошёлся по ним ножницами во время шторма, — но ведь Барбара при этом стремилась достичь самой простой цели: чтобы волосы не падали ей на глаза. Но, видимо, с этим пора было кончать — по крайней мере, на то время, пока это беспокоило старшего офицера, под началом которого Барбара служила в Ярде.

— Они могут сделать всё, что тебе вздумается. Там отличные мастера. Я дам тебе номер телефона. И имя моего стилиста. Его зовут Дасти, и он, боюсь, та ещё задница… извини. Хадия, не говори папе, что я при тебе произнесла слово «задница»… Но если ты не будешь обращать внимания на то, что он без конца болтает о собственной исключительности, то не пожалеешь. Он действительно умеет обращаться с волосами. И почему бы вообще мне не договориться с ним и не пойти вместе с тобой? Если, конечно, ты не сочтёшь это за излишнюю навязчивость.

Барбара просто не знала, что и думать по поводу того, что возлюбленная Ажара готова отправиться вместе с ней на процедуру изменения внешности. Ей и без того приходилось постоянно слышать об Анджелине до того, как та вернулась в жизнь своей дочери, потому что Хадия только и могла говорить, что о матери… Возможно, со стороны Анджелины это была попытка наладить по-настоящему дружеские отношения… Барбара не была уверена.

Анджелина явно почувствовала её колебания, потому что сказала:

— Ну, я дам тебе номер, а ты подумай об этом. Я действительно была бы рада пойти с тобой.

— А где находится эта парикма… этот салон?

— В Найтсбридже.

— В Найтсбридже?!

Боже, да только добраться туда — это уже целое состояние…

— Но это ведь не на Луне, Барбара! — сказала Хадия.

Её мать предостерегающе подняла палец.

— Хадия Халида!..

— Всё в порядке, — поспешила сказать Барбара. — Просто она слишком хорошо меня знает. Если ты дашь мне номер, я позвоню туда прямо сейчас. А ты хочешь туда поехать, детка? — спросила она Хадию.

— Ой, да-да-да! — закричала Хадия. — Мамуля, можно мне поехать с Барбарой, а?

— И ты тоже, — сказала Барбара Анджелине. — Думаю, мне совсем не помешает поддержка в таком предприятии.

Анджелина улыбнулась. У неё, как отметила Барбара, была очень приятная улыбка. Ажар никогда не рассказывал, как он познакомился с Анджелиной, но Барбаре казалось, что первым делом он должен был заметить именно её улыбку. А поскольку он мужчина, то далее он должен был обратить внимание на тело, гибкое и женственное, и ухоженное, и одетое так, что Барбара и не надеялась повторить подобный стиль.

Она достала сотовый телефон, собираясь позвонить в салон, но телефон сам зазвонил прежде, чем она успела набрать номер. Барбара посмотрела на дисплей — это был Линли. Барбаре не понравилась радость, охватившая её при виде его номера.

— Похоже, дело с волосами придётся отложить, — сказала она Анджелине. — На этот звонок я должна ответить.

Лондон, Чок-Фарм

— Вы чем заняты? — спросил Линли. — И где вы? Можете говорить?

— Голосовые связки пока целы, если вы об этом, — ответила Барбара. — Если же вы о том, не услышит ли кто… Чёрт, что же он там говорил Дастину Хофману?..

— Барбара, о чём это вы?

— О Лоуренсе Оливье. Фильм «Марафонец». Не спрашивайте. Я дома, более или менее. Я хочу сказать, что стою на террасе перед квартирой Ажара, и вы спасли меня в последний момент, потому что иначе мне пришлось бы отправиться к стилисту, чтобы доставить удовольствие суперинтенданту Ардери. Я как раз думала, не сделать ли мне причёску в стиле восьмидесятых. Или такую, какую носили во время Второй мировой войны — знаете, с валиками над ушами, ну, если вы вообще понимаете, о чём речь. Когда волосы укладывают по обе стороны лба как колбаски. Никогда не могла понять, как всё это держалось. Может, туалетную бумагу внутрь набивали?

— Интересно, теперь все наши разговоры будут иметь такое направление? — полюбопытствовал Линли. — Если честно, мне всегда казалось, что заботы о внешности не входят в круг ваших интересов.

— Те дни остались в прошлом, сэр. Так чем я могу быть полезна? Я так понимаю, вы позвонили не просто так, не для того, чтобы узнать, продолжаю ли я брить ноги.

— Мне нужно, чтобы вы кое-что для меня выяснили, но так, чтобы никто ничего не видел и не слышал. Возможно, придётся и побегать. Как, возьмётесь? И сможете ли?

— Наверное, всё зависит от того, что именно вам нужно. Тут, знаете ли, разговоры ходят…

— О чём?

— О том, куда вы пропали, почему, кто вас туда отправил и так далее. Общее мнение в целом таково: вы заняты где-то там неким монументальным расследованием чего-то такого вроде коррупции в полиции, и вы подкрадываетесь к какому-то заброшенному дому, чтобы поймать того, кто передаёт кому-то деньги, или же ловите кого-то, кто тычет электродами в невинного, добывая ложное признание… Ну, вы меня поняли.

— А вы?

— В смысле, что думаю я? Хильер впутал вас по самое не балуйся в дело, к которому сам не желает прикасаться даже тростью. Вы можете ошибиться, вы можете провалиться в дерьмо, а он всё равно будет благоухать, как роза. Угадала?

— Насчёт Хильера — почти. Но вы пристрастны.

— И это всё, что вы можете сказать?

— Пока да. Так как, хотите?

— Что? Протянуть руку помощи?

— И так, чтобы никто ничего не знал. Вам придётся уходить от радара. И в особенности не попадитесь…

— Суперинтенданту?

— Да, потому что у вас могут возникнуть проблемы. Пусть даже ненадолго.

— А ради чего ещё я живу на свете? — усмехнулась Барбара. — Давайте говорите, что вам нужно.

Лондон, Чок-Фарм

Как только Линли произнёс «Файрклог», Барбаре всё стало ясно. И не потому, что она внимательно относилась к жизни всех людей, обладавших титулами в Соединённом Королевстве. Далеко не так. Скорее потому, что она была преданной читательницей «Сорс», хотя и скрывала это ото всех. Барбара уже много лет была привязана к этому изданию, она стала беззащитной жертвой гигантских заголовков и восхитительно непристойных фотографий. Когда бы она ни проходила мимо рекламного щита, стоявшего на тротуаре и во всё горло кричавшего о новой истории, напечатанной на первой странице, ноги сами несли её к табачной лавке на углу, она протягивала деньги — и получала отличную порцию сплетен, которыми можно было подсластить дневную чашку чая и сухое галетное печенье. Так что имя Файрклога было ей знакомо не только в связи с частыми упоминаниями в газетах бизнеса барона Айрелетского, служившего поводом к грубым шуткам журналистов в течение многих лет, но и потому, что у барона был непутёвый наследник Николас.

Барбара также сразу поняла, где находится Линли — в Камбрии, где жил Файрклог и находилась его фабрика, «Файрклог индастриз». Но чего она не знала, так это того, откуда Файрклога знает Хильер и о чём он мог просить Линли в отношении этой семьи. Другими словами, Барбара не была уверена, что это за случай: «мы за них» или «мы против них», но предположила, что коль скоро речь шла о титулованной особе, то Хильер скорее должен был быть «за них». Хильер был просто болен титулованными особами, в особенности теми, что были выше его самого по положению, то есть всеми вообще.

А следовательно, речь должна была идти скорее о самом лорде Файрклоге, а не о его никудышном сыне, давно служившем темой для жёлтой прессы вместе с прочими богатенькими детками, прожигавшими жизнь. Но список того, что интересовало Линли, говорил о том, что инспектор забрасывал очень широкую сеть, потому что в неё попадали некое завещание, некий страховой полис, газета «Сорс», Бернард Файрклог и последний номер журнала «Зачатие». Ещё в список входил некий человек по имени Ян Крессуэлл, обозначенный как племянник Файрклога. А для полноты впечатления — и на тот случай, если у Барбары хватит времени, — к списку была добавлена некая Алатея Васкес дель Торрес, свалившаяся из Аргентины, из местечка под названием Санта-Мария-ди-как-то-там, с которой тоже не худо было бы разобраться. Но только если будет время, подчеркнул Линли, потому что прямо сейчас ему необходимы сведения о Файрклоге. Файрклоге-отце, а не сыне, повторил Линли.

Камбрия, озеро Уиндермир

Свидание Фредди, назначенное через Интернет, затянулось на всю ночь, и хотя Манетт всегда старалась думать о себе как о вполне современной женщине, это показалось ей немного слишком. Конечно, её бывший муж не был школьником, и, уж конечно, он не должен был спрашивать её мнения по такому вопросу. Но видит бог, это же было их первое свидание, и куда вообще катился мир — или, если точнее, куда катился Фредди? — если мужчина и женщина решили как следует познакомиться друг с другом в постели, вместо того чтобы для начала просто поговорить не по электронной почте? Но именно так оно и случилось, если верить Фредди, причём идея принадлежала даме. Женщине! Если верить Фредди, она сказала: «Слушай, нет смысла продолжать всё это, если мы друг другу не подходим в сексуальном смысле, Фредди, ты согласен?»

Ну, в конце концов, Фредди ведь был мужчиной. И если ему подворачивалась такая возможность, что ему оставалось? Тем более после шести месяцев целомудренной переписки, когда они уже имели возможность узнать многое друг о друге, от взглядов на политику до мнения о фокусах? К тому же ему такой подход показался вполне разумным. Времена-то менялись… В общем, они выпили по бокалу вина в кафе и отправились домой, чтобы провести исследование. Судя по всему, им обоим занятие показалось вполне приятным, так что они ещё дважды повторили процедуру, опять же если верить Фредди, а в итоге дама осталась на всю ночь. И утром, когда Манетт спустилась в кухню, та сидела там и пила кофе вместе с Фредди. На ней была рубашка Фредди и ничего больше, так что на виду оставались и её ноги, и немалая часть того, из чего эти ноги росли. Она поздоровалась с Манетт с видом кошки, только что слопавшей канарейку:

— Привет. Вы, должно быть, бывшая жена Фредди? А я — Холли.

Холли? Холли! Что это за имя такое? В каких кустах её бывший муж нашёл эту особу со странной кличкой? Манетт посмотрела на Фредди (у которого, по крайней мере, хватило ума слегка покраснеть), потом быстро налила себе чашку кофе, выпила его и отступила в свою ванную комнату. Туда и явился Фредди, чтобы извиниться за причинённое неудобство — но не за то, как отметила Манетт, что привёл в дом женщину, — и далее в своей лучшей манере заявил, что впредь будет сам оставаться у них, а не наоборот.

— Просто всё произошло довольно быстро, — пояснил он. — Я как-то и не собирался…

Но Манетт в первую очередь отметила слова «у них» и только в этот момент поняла, насколько всё изменилось на самом деле и что мгновенное совокупление давно уже заменило рукопожатие. Она проворчала:

— Ты что, хочешь сказать, что намерен проверить каждую, с кем переписываешься?

— Ну, похоже, в наши дни по-другому просто невозможно.

Манетт попыталась объяснить ему, что это настоящее безумие. Она прочла ему целую лекцию о болезнях, передающихся половым путём, о незапланированной беременности, разного рода ловушках и так далее. Но она не стала говорить о том, что им очень хорошо живётся в качестве соседей, ей и Фредди, потому что ей не хотелось услышать в ответ, что пора бы им и разъехаться. Наконец он поцеловал её в лоб, сказал, что незачем о нём беспокоиться, признался, что вечером у него новое свидание, сообщил, что может и не вернуться домой после него и что они увидятся на работе. Ещё Фредди добавил, что возьмёт свою машину, потому что свидание у него в Бэрроу-ин-Фёрнес, они встречаются в ночном клубе «Скорпион», так что если девушке всерьёз захочется подключиться к Сети — он так и сказал, «подключиться к Сети»! — то им придётся отправиться к ней, потому что до Грейт-Урсвика оттуда слишком далеко.

Манетт произнесла: «Но, Фредди…» — и тут же осознала, что на самом деле сказать ей нечего. Вряд ли она могла обвинить его в нечестности или в том, что он разрушил что-то… Они оба над этим постарались. Они не были женаты, их ничто не ждало впереди, и они были разведены уже достаточно долго для того, чтобы Фредди решил вернуться в мир свиданий, каким бы ни стал этот мир нынче. Но он ведь не был легкомысленным человеком. И одного взгляда на Фредди было достаточно для того, чтобы понять, почему женщины были бы рады затащить его в постель: он был крепким, молодым и вполне симпатичным.

Нет, у неё никаких прав на него не осталось, и Манетт прекрасно это понимала. Но всё равно ощущала некую утрату.

Однако у неё были и другие дела, кроме отношений с Фредди, и Манетт поняла, что благодарна судьбе за подвернувшиеся хлопоты, хотя ещё накануне, во время стычки с Найэм Крессуэлл, она так не думала. Нужно было что-то делать с этой самой Найэм, но, хотя Манетт была бессильна предпринять что-либо в отношении этой женщины, она не была так беспомощна в том, что касалось Тима и Грейси. И если ради помощи детям нужно было свернуть гору, Манетт была готова это сделать.

Манетт поехала в Айрелет-холл. Она думала, что там вполне может оказаться и Кавех Мехран, поскольку он давно уже занимался оформлением сада для детей в поместье, а также присматривал и за осуществлением своего проекта. Сад предназначался для будущих детей Николаса — хотя это слишком было похоже на преждевременный подсчёт цыплят, думала Манетт, — и, учитывая, какую площадь должен был занимать этот сад, похоже было на то, что Валери собиралась иметь не меньше дюжины наследников.

Едва приехав, Манетт обнаружила, что ей повезло. Она не спеша пошла по будущему саду для детей, расположенному к северу от обширного и фантастического архитектурного сада, и увидела не только Кавеха Мехрана, но ещё и своего отца. С ними был ещё какой-то человек, которого Манетт не знала, но заподозрила, что это тот самый «граф», о котором ей говорила по телефону сестра.

— Он вдовец, — сообщила ей Миньон.

Манетт слышала, как сестра одновременно стучала по клавиатуре компьютера, и потому поняла, что та, как обычно, занята сразу несколькими делами: писала письмо какому-то из своих интернет-возлюбленных и говорила по телефону.

— Ясно, зачем папа притащил его сюда из Лондона, — продолжила Миньон. — Надежда умирает последней и так далее. И теперь, когда я перенесла операцию и похудела, он решил, что я созрела для поклонника. Прямо Шарлотта Лукас, которая ждёт священника Коллинза! Боже, как всё это неловко… Ну, пусть папочка помечтает. Мне и так хорошо, большое спасибо.

Однако Манетт вполне понимала отца. Он уже много лет пытался избавиться от Миньон, но ей нравилось сидеть у него на шее, и она не желала ничего менять. Почему Бернард не мог просто показать ей на дверь, или дать хорошего пинка, или как-то ещё оборвать слишком тесную связь, оставалось за пределами понимания Манетт, хотя после того, как он около шести лет назад построил для её сестры убежище в парке, Манетт решила, что её двойняшка имеет в запасе некие сведения, которые могли бы погубить их отца, выйди они на свет. Что это могло быть такое, Манетт и вообразить была не в силах, но явно что-то очень серьёзное.

Кавех Мехран вроде бы объяснял другим мужчинам, как именно продвигаются работы в саду для малышей. Он показывал то туда, то сюда — на стопы лесоматериалов, укрытых брезентом, на груды камня, укреплённые вбитыми в землю кольями, между которыми были натянуты тросы. Манетт окликнула мужчин и быстро направилась к ним.

Едва увидев обернувшегося к ней незнакомца, Манетт тут же решила, что Миньон просто сошла с ума, если думает, что вот этого «вдовца» привезли из Лондона в качестве потенциального ухажёра для неё в духе традиционных психодрам Уильямса Теннесси. Мужчина был высок ростом, светловолос, невероятно хорош собой и одет — даже на Озёрах, чёрт бы его побрал, — с такой сдержанной и небрежной элегантностью, которая буквально кричала о старом фамильном состоянии. Если даже он и был вдовцом, который искал бы супругу номер два или двадцать два, он никогда не выбрал бы на эту роль её сестру. «Всё-таки способность людей к самообольщению абсолютно изумительна», — подумала Манетт.

Бернард приветственно улыбнулся Манетт и представил ей гостя. Графа звали Томми Линли, хотя, был он графом или нет, осталось неупомянутым. Томас крепко пожал руку Манетт, и она заметила заинтересовавший её старый шрам на его верхней губе, отметила приятную улыбку и яркие карие глаза, что казалось странным при его белокурых волосах. Она тут же обнаружила и то, что он умеет поддерживать лёгкую беседу и что с ним рядом люди чувствуют себя легко. «Прекрасный день, прекрасное место», — сказал он. Сам Линли вообще-то родом из Корнуолла, и там тоже чудесные места, но вот в Камбрии он почти не бывал. Однако теперь, увидев окрестности Айрелет-холла, решил, что будет наезжать сюда регулярно.

«Неплохо сказано, — подумала Манетт. — Вежливо, и даже очень. Если он говорил что-то в этом роде Миньон, та, без сомнения, увидела в его словах скрытый смысл».

— Приезжайте сюда зимой, и ваше мнение сразу изменится, — сказала она и обратилась к Кавеху Мехрану: — Мне бы хотелось с вами поговорить, если у вас есть время.

Её отец весьма преуспел в бизнесе благодаря тому, что умел сразу улавливать оттенки речи и намёки. И он тут же спросил:

— Что случилось, Манетт? — А когда она бросила взгляд на Линли, Бернард продолжил: — Томми — мой близкий друг. Он знает о нашей недавней трагедии. Что, ещё какие-то…

— Найэм, — коротко произнесла Манетт.

— И что с ней?

Манетт снова посмотрела на Линли, потом ответила отцу:

— Я не уверена, что ты хотел бы…

Линли уже хотел было извиниться и отойти, но Бернард его остановил:

— Нет. Всё в порядке. Останьтесь. — И повторил, внимательно глядя на Манетт: — Я же сказал, он наш друг. И вряд ли там может быть нечто…

«Ладно, — подумала Манетт. — Как пожелаешь». И резко сообщила:

— Найэм до сих пор не забрала детей. Они живут у Кавеха. Нужно что-то делать с этим.

Бернард посмотрел на Кавеха, нахмурился и негромко пояснил для Линли:

— Речь о жене моего покойного племянника.

— Это абсолютно неправильно и невозможно, — продолжила Манетт. — И она это прекрасно знает, но ей наплевать. Я с ней говорила вчера. Она была разодета просто непристойно, у неё на кухне стояла посылка с разными сексуальными игрушками, прямо на виду. И к ней ходит какой-то парень, чтобы развлекать её, а Тим с Грейси ей будут просто мешать.

Бернард снова посмотрел на Кавеха. Молодой человек сказал:

— Значит, это «абсолютно неправильно», так, Манетт?

Он произнёс это вполне вежливо, но по его тону Манетт догадалась, что он не вполне уловил смысл её слов.

Она возразила:

— Ох, бога ради, Кавех! Ты знаешь, что я говорю не о том, кто ты есть! Можешь быть кем угодно, мне всё равно. Но когда речь идёт о детях…

— Меня не интересуют дети.

— Вот как раз в этом и дело, а? — рявкнула Манетт, решив истолковать его замечание в неправильную сторону. — А для того, чтобы заботиться о детях, нужно всё-таки проявлять к ним интерес. Папа, Тим и Грейси — члены нашей семьи, а Кавех, кем бы он ни был, к нашей семье не относится!

— Манетт…

На этот раз голос её отца прозвучал угрожающе. Ясно было, что в «недавней трагедии семьи» было и нечто такое, о чём незачем было знать Томми Линли, несмотря на то что говорил о нём Бернард мгновением раньше. Но Манетт решила, что отец сам виноват, потому что вынудил её говорить при лондонце, хотя она и не хотела этого делать. Она сказала:

— Ян радовался тому, что дети живут с ним в Брайанбэрроу. Это мне было понятно, и я стояла на его стороне. Уж лучше им было оставаться подальше от Найэм, потому что у неё материнских чувств не больше, чем у белой акулы, и ты сам это прекрасно знаешь. Но Ян вовсе не намеревался передать опеку над ними Кавеху, случись что-нибудь с ним самим. Тебе это известно,Кавех. — И снова отцу: — Так что ты должен поговорить с Найэм. Призвать её к порядку. Что-то предпринять. Тим ведёт себя ужасно… хуже, чем прежде, когда его отдавали в школу Маргарет Фокс, и, видит бог, Грейси нуждается в матери больше, чем когда-либо; девочка просто близка к отчаянию. Если Найэм не желает выполнять свой долг, то кто-то другой может взять на себя её обязанности.

— Я всё понял, — сказал Бернард. — Продолжим обсуждение в другое время.

— Нельзя откладывать, папа. Мне очень жаль. — Манетт обратилась к Линли: — Грязное семейное бельё и всё такое. Если вас уже мутит…

Томас повернулся к Бернарду:

— Может, как раз в этом я и мог бы оказаться полезен?..

И что-то неуловимое проскочило между ними, нечто вроде сообщения или заверения, в общем, нечто такое, что сразу смягчило опасения отца Манетт насчёт того, что Линли присутствовал при подобном разговоре.

Манетт сообщила:

— Тим напал на меня. Нет-нет, я не пострадала. Поцарапана, но не в этом суть. С ним нужно что-то решать, со всей этой проклятой ситуацией нужно что-то делать, и поскольку Кавех не будет вечно жить на той ферме, то все мы заинтересованы в том, чтобы всё решить до того, как ферму продадут. Когда Кавеху придётся выехать из дома, что будет с детьми? Они что, отправятся с ним? Куда? Этого не может быть. Они не могут быть оторваны от семьи.

— Он оставил их со мной, — возразил Кавех. — И я никуда не собираюсь.

Манетт стремительно повернулась к нему:

— Что?!

— Ферма, Манетт… Ян оставил её мне.

— Тебе? Почему?

Кавех ответил с достоинством, восхитившим Манетт:

— Потому что он любил меня. Потому что мы были вместе и делали то, что обычно делают партнёры: заботились друг о друге и сделали распоряжения на случай смерти одного из нас.

Воцарилось молчание. Его нарушил крик галок, взвившихся в воздух. Откуда-то донёсся запах тлеющих листьев, как будто кто-то жёг их неподалёку, но ничего подобного не было видно.

— Вообще-то мужчины обычно заботятся ещё и о своих детях, — сказала Манетт. — И ферма должна была достаться Тиму, а не тебе. И Грейси. И её следовало бы продать, чтобы обеспечить их будущее.

Кавех отвёл взгляд. Он чуть выдвинул вперёд подбородок, как будто это помогало ему справиться с чувствами.

— Думаю, вы увидите, что для этого предназначена страховка.

— Как удобно! А чья это была идея — чтобы ферма досталась тебе, а страховка была в пользу детей? И как велика страховка, кстати? И кому в точности должны достаться деньги, кто должен ими распоряжаться? Потому что если опекуном будет Найэм…

— Манетт, — перебил её отец, — сейчас не время обсуждать это. — Он повернулся к Кавеху: — Вы останетесь жить на ферме или продадите её?

— Останусь там. Что касается Тима и Грейси, я буду рад, если они поживут со мной, пока Найэм не решит забрать их. А если она никогда не будет к этому готова, Ян, безусловно, хотел бы…

— Нет-нет! — Манетт совершенно не желала слушать дальше. Главным для неё было то, что дети были частью их семьи, а Кавех — спал он с Яном или нет — к семье не относился. И она с жаром воскликнула: — Папа, ты должен… Ян не мог хотеть… А Найэм вообще знает обо всём этом?

— О чём именно? — спросил Кавех. — Да и вообще, ты думаешь, её хоть что-то интересует?

— Она знает, что ты наследуешь ферму? И когда Ян составил завещание?

Кавех замялся, как будто взвешивая возможные последствия ответа. Манетт пришлось дважды окликнуть его по имени, прежде чем он наконец открыл рот.

— Я не знаю.

Бернард и Томми Линли переглянулись. Манетт это заметила и поняла, что они подумали то же, что и она. В чём-то Кавех лгал. На тот единственный вопрос, который мог бы многое прояснить, он ответил: «Не знаю».

— Не знаешь чего именно? — спросила она.

— Я ничего не знаю о Найэм, вообще ничего. Она получает страховку, а это немалые деньги. Конечно, Ян предполагал, что эти деньги помогут ей содержать Тима и Грейси, но он ведь думал, что, если с ним что-то случится, у Найэм хватит разума, чтобы заняться детьми.

— Ну, а у неё не хватило. И непохоже, чтобы она опомнилась в ближайшее время.

— Но если уж так сложилось, пусть остаются со мной. Они уже привыкли к ферме и вполне счастливы.

Нелепо было предполагать, что Тим Крессуэлл счастлив. Он уже сто лет вообще ничему не радовался.

— Хорошо, давай вот о чём подумаем, — сказала Манетт. — Что, если через месяц-другой ты познакомишься с кем-то ещё, Кавех? И приведёшь его к себе на ферму, чтобы жить вместе? Что тогда? Что тогда делать детям? И что они должны будут думать?

— Манетт!.. — предостерегающим тоном пробормотал Бернард.

Кавех побледнел при её словах, но промолчал, хотя и стиснул зубы, а его правая рука сжалась в кулак.

Манетт продолжила:

— Найэм будет судиться с тобой за эту ферму. Она оспорит завещание. В пользу детей.

— Манетт, довольно, — со вздохом сказал её отец. — Нам и без того хватает горестей, и всем нужно отдохнуть и прийти в себя, в том числе и тебе самой.

— Да чего ради ты берёшь на себя роль миротворца? — резко спросила Манетт, поворачиваясь к отцу и кивком указывая на Кавеха. — Он нам никто! И детям он никто! Это просто человек, из-за которого Ян погубил свою жизнь, и…

— Я сказал — довольно! — рявкнул Бернард и заговорил с Кавехом: — Извините её. Она не хотела сказать…

— О, она сказала именно то, что хотела сказать, — возразил Кавех. — Как и большинство людей.

Манетт попыталась загладить неловкость, возникшую по её вине, и несколько неубедительно произнесла:

— Ладно, хорошо. Послушай… В конце концов, если отвлечься от всего остального, ты слишком молод для того, чтобы быть отцом четырнадцатилетнему подростку, Кавех. Ему нужен кто-то постарше, более опытный, некто…

— Не гомосексуалист, — закончил за неё Кавех.

— Я этого не говорила! И не имела в виду. Я хотела сказать — кто-то из родственников.

— Ты уже много раз это повторяла.

— Извини, Кавех. Речь ведь, по сути, не о тебе. Речь о Тиме и Грейси. Нельзя от них требовать, чтобы они выдержали ещё какое-то новое разочарование в жизни. Тима всё это просто убивает. И скоро Грейси тоже начнёт понимать… Я должна уберечь остатки их мира от полного разрушения. И надеюсь, что ты это поймёшь.

— Манетт, пусть пока всё идёт как идёт, — сказал ей отец. — Сейчас есть проблемы и посерьёзнее.

— Какие, например?

Бернард промолчал. Но по тому, как он снова переглянулся со своим лондонским другом, Манетт наконец заподозрила, что происходит нечто неладное. Ясно было, что гость вовсе не намерен приударять за её лукавой сестричкой в стиле кавалеров восемнадцатого века; ну, разве что ему были нужны её деньги, чтобы поддержать рассыпающееся владение в Корнуолле. Но то, что её отец на самом деле хотел, чтобы лондонец услышал каждое слово из её разговора с Кавехом, заставляло предположить, что тихие воды наружности Томми Линли были достаточно глубоки, чтобы в них могла скрываться Несси. Впрочем, это не имело значения. Ничто не имело значения. Манетт намеревалась что-нибудь предпринять в отношении детей её кузена, и если её отец не хотел её поддержать, она знала кое-кого, кто готов был этим заняться.

Манетт вскинула руки.

— Хорошо, — сказала она. И повернулась к Линли: — Мне жаль, что вам пришлось всё это выслушать.

Тот вежливо кивнул. Но выражение его лица дало Манетт понять, что он был вовсе не против услышать то, что услышал.

Камбрия, Брайанбэрроу

День накануне прошёл впустую. Два часа Тим пытался поймать попутку до Уиндермира — и наконец сдался. Но сегодня он был полон решимости всё изменить.

Дождь пошёл вскоре после того, как мальчик начал самую трудную часть своего предприятия: нужно было пройти пешком от деревни Брайанбэрроу по дороге через Лит-Вэлли. На этой части маршрута Тим не ждал попутного транспорта, потому что машины здесь проезжали чрезвычайно редко, а если на дороге появлялся какой-нибудь фермерский механизм — например, трактор, — то он тащился так медленно, что проще было бы идти на своих двоих.

А вот о дожде он совсем не подумал. И это было очень глупо, если учесть, что стоял самый мокрый из всех мокрых месяцев, ноябрь, и что в Краю Озёр дожди вообще шли чаще, чем в любой другой части этой проклятой страны. Но поскольку Тим покидал ферму Брайан-Бек в таком состоянии, что просто не мог отчётливо мыслить, он просто накинул лёгкую куртку с капюшоном на фланелевую рубашку, под которой была ещё и футболка, — но ни одна из этих вещей не была водонепроницаемой. На ногах Тима были спортивные туфли, и хотя они ещё не промокли насквозь, зато покрылись грязью до самых лодыжек, потому что по краям тропы было настоящее болото, как и положено в это время года. Что касается его джинсов, то они становились всё тяжелее и тяжелее по мере того, как вбирали в себя дождевую воду. А поскольку они были на несколько размеров велики Тиму, то удерживать их на бёдрах становилось всё труднее, и Тима это приводило в ярость.

Он уже добрался до шоссе, шедшего через долину, когда наконец поймал первую попутку, что стало первой каплей удачи во всём этом дерьме. Удачу Тиму принёс какой-то фермер. Он остановил свой «Лендровер», почти до окон покрытый грязью, и сказал, открыв дверцу:

— Забирайся, сынок! У тебя такой вид, словно тебя выудили из пруда. Куда направляешься?

Тим назвал Ньюбай-Бридж — что находилось в противоположном от Уиндермира направлении, — потому что сразу преисполнился подозрений к этому типу — уж очень тот пристально его рассматривал, пристально и удивлённо. И ещё ему не хотелось оставлять след, на случай, если кто-то заинтересуется его маршрутом. Если всё пойдёт так, как того хотелось Тиму, если его имя и фотография появятся в газетах и этот фермер его узнает, то пусть он скажет, позвонив в полицию:

«Знаете, я помню этого парнишку. Он говорил, что собирается в Ньюбай-Бридж».

Фермер пробормотал:

— Ньюбай-Бридж, значит?

И тронул машину с места. Он сказал, что может подвезти Тимми до Винстера, а потом начал болтать, как все люди, то есть спросил для начала, почему Тим не в школе. Он сказал: «День-то не выходной, а? Прогуливаешь?»

Тим уже привык к омерзительной привычке взрослых задавать вопросы о вещах, которые их совершенно не касались. Хотя, конечно, от таких вопросов ему всегда хотелось ткнуть им пальцем в глаз. При этом сами они вряд ли ответили бы на вопрос вроде: «А почему это вы сегодня не на работе, как большинство людей?», зато, похоже, думали, что им позволено задавать самые дурацкие вопросы детям. Но к этому Тим был готов, так что он просто сказал:

— На часы-то посмотрите. Середина дня.

Но фермер возразил:

— До трёх ещё далеко. Где же ты учишься?

Чёрт бы его побрал, думал Тим. Фермеру было ровно столько же дела до того, где Тим учится, сколько и до того, когда он в последний раз ходил в туалет по большому. Тим ответил:

— Не здесь. В школе Маргарет Фокс. Рядом с Улверстоном. — Он рассудил, что вряд ли фермер мог слышать что-то об этой школе и о том, по каким причинам туда отправляют подростков. И добавил: — Это частная школа. Там и интернат тоже, но я приходящий ученик.

— А что это у тебя с руками? — спросил фермер. — Это нельзя так оставлять.

Тим изо всех сил стиснул зубы.

— Просто порезался. Надо быть осторожнее.

— Порезался? Что-то непохоже на простые порезы…

— Слушайте, остановите машину, а? Можете высадить меня здесь.

— Да ведь даже до Винстера ещё не доехали, парень.

Это было истинной правдой. Они проехали чуть больше мили.

— Просто высадите меня, и всё, хорошо?

Тим вполне владел своим голосом. Он не хотел, чтобы его ярость вырвалась наружу, но знал, что если не выйдет из «Лендровера» прямо сейчас, то может сделать что-нибудь… не слишком приятное.

Фермер пожал плечами и подвёл машину к обочине. Нажимая на тормоз, он внимательно, пристально смотрел на своего пассажира, и Тим понимал, что мужчина запоминает его лицо. Можно было не сомневаться в том, что он теперь будет слушать новости по радио, ожидая услышать о каком-нибудь ограблении в округе или ещё о чём-то таком, что он мог бы приписать Тиму. Что ж, к подобному риску Тим был готов. Но это было лучше, чем ехать дальше с таким типом.

— Ты будь поосторожнее, сынок, — сказал фермер перед тем, как Тим с силой захлопнул дверцу.

— А то как же, — огрызнулся тот, когда «Лендровер» снова тронулся с места. И укусил себя за тыльную сторону ладони.

В следующий раз ему повезло больше. Его подобрала немецкая пара, уже на дороге к Круку, куда немцы повернули в поисках какого-нибудь хорошего пансиона. По-английски они говорили хорошо, но их стремление к вежливой беседе ограничилось замечанием насчёт того, что в Камбрии уж очень часто идут дожди, а потом они заговорили друг с другом по-немецки, обсуждая кого-то по имени Хайди.

И наконец Тима подобрал водитель грузовика к северу от Крук-роуд. Он ехал в Кесвик, так что довезти Тима до Уиндермира проблемы не составляло, так он сказал.

Но проблема тут же возникла, потому что шофёр явно решил всю дорогу читать Тиму лекцию об опасностях, грозящих человеку на дорогах, и насмешливо интересовался, знают ли родители Тима, что он ловит попутки и садится в машины к совершенно незнакомым людям.

— Ты ведь не знаешь, кто я такой, — говорил он. — А вдруг я окажусь маньяком или просто любителем малолетних? Ты это понимаешь?

Тим терпел, хотя ему отчаянно хотелось двинуть придурку кулаком в нос. Он лишь кивал, время от времени произнося: «Да-да», «Всё может быть», а когда они наконец доехали до Уиндермира, попросил:

— Высадите меня вон там, у библиотеки.

Водитель грузовика так и сделал, но не удержался и напоследок сообщил, что Тиму очень повезло, что лично его не интересуют двенадцатилетние мальчики. Это было уже слишком, и Тим сказал, что ему четырнадцать, а не двенадцать. Водитель захохотал и возразил:

— Да не может быть. И что ты вообще прячешь под такой жуткой одеждой? Я так подозреваю, что ты вообще девчонка!

В ответ на это Тим изо всех сил хлопнул дверцей.

Он больше не в силах был терпеть. И если бы он мог сделать то, чего ему хотелось в данный момент, то ворвался бы в библиотеку и перевернул к чертям все книжные полки. Но Тим прекрасно понимал, что это ни на шаг не приблизило бы его к тому месту, где ему хотелось быть. Поэтому он снова укусил себя за руку, потом ещё раз, сильнее, потом ещё сильнее — так, что наконец почувствовал на зубах кровь. Это помогло ему немного успокоиться, и он пошёл к деловому центру.

Даже в это время года в Уиндермире хватало туристов. Конечно, их было несравнимо меньше, чем летом, когда вообще невозможно было ходить по городу, не натыкаясь то и дело на каких-нибудь энтузиастов пеших походов, нагруженных рюкзаками и со специальными палками в руках. Поэтому ни один из местных, у кого имелась хоть капля разума, не появлялся в городе тогда, когда все улицы превращались в настоящие автостоянки. Но сейчас толпы уже рассеялись, туристов осталось совсем немного; с рюкзаками на спинах, укутанные в нечто вроде зелёных пластиковых простыней, они походили на горбунов. Тим встретил несколько таких фигур по пути к бизнес-центру, где уже вообще туристов не было, потому что там им было нечего делать.

Зато у Тима были причины пойти туда, и эта причина называлась «Фото!». Фотоателье, о котором Тим узнал прежде, во время своего единственного посещения городка, и занималось оно в основном тем, что печатало увеличенные до огромных размеров снимки профессиональных фотографов, приезжавших на Озёра ради того, чтобы во все времена года запечатлевать их красоты.

В витрине «Фото!» стояли на больших подставках на фоне чёрных занавесей образцы продукции ателье. Внутри на стенах висели портреты, продавались цифровые камеры, и ещё в застеклённых витринах были выставлены антикварные фотоаппараты. Ещё здесь была стойка-прилавок, и, насколько то было известно Тиму, имелась задняя комната. Из этой комнаты тут же вышел человек. На нём был белый лабораторный халат с вышитой эмблемой «Фото!» на груди слева и над ней — пластиковый бейджик с именем. Когда человек встретился глазами с Тимом, его рука сама собой быстро поднялась к бейджику, сняла его и спрятала в карман.

Тим снова подумал о том, что «Той-фор-ю» выглядит совершенно нормальным. Он ничуть не был похож на то, что можно было бы ожидать увидеть; у него были аккуратно причёсанные каштановые волосы, румянец на щеках и очки в тонкой стальной оправе. На его губах появилась приятная улыбка. Но он сказал Тиму:

— Время не слишком подходящее.

— Я посылал тебе сообщения, — сказал Тим. — Ты не отвечал.

— Я ничего не получал, — ответил «Той-фор-ю». — Ты уверен, что не ошибся номером?

Он смотрел прямо на Тима, и тот понял, что «Той-фор-ю» врёт, потому что он сам делал так же, когда врал, но только до тех пор, пока не сообразил, что тем самым просто выдаёт себя.

— Почему ты не отвечал? — спросил Тим. — Мы же договорились. Мы заключили сделку. Я свою часть выполнил. А ты свою — нет.

Мужчина отвёл взгляд. Посмотрел на входную дверь ателье. Он явно надеялся, что кто-то войдёт в магазинчик и тем самым разговор придётся прекратить, потому что он знал не хуже Тима: их беседу никто не должен слышать. Но в дверях никто не появлялся, так что ему нужно было ответить, или Тим мог что-нибудь натворить здесь… например, разбить одну из старинных фотокамер или одну из дорогих цифровых… Тим сомневался, чтобы «Той-фор-ю» желал разрушений.

Тим заговорил снова:

— Я сказал…

— Ты предлагаешь нечто слишком рискованное. Я думал об этом, но это чересчур.

Тиму стало так жарко, что у него как будто загорелись ноги. Жар быстро распространялся по телу, Тим начал дышать быстро и глубоко, потому что это как будто помогало справиться с яростью.

— Мы договорились, чтоб тебя… Ты думаешь, я об этом забыл? — Он стиснул кулаки, снова их разжал, огляделся вокруг. — Ты хотя бы представляешь, что я могу с тобой сделать, если ты не сдержишь своё обещание?

«Той-фор-ю» подошёл к ящику в конце прилавка. Тим напрягся, предполагая, что мужчина может выхватить оттуда пистолет или что-то в этом роде, как это случается в кино. Но тот достал лишь пачку сигарет. И закурил. Он очень долго рассматривал Тима, прежде чем заговорить, но наконец произнёс:

— Ладно. Хорошо. Но если ты действительно хочешь, чтобы это случилось, мне нужно от тебя больше, чем ты сделал до сих пор. Только тогда это будет для меня стоящим делом. Мой риск в обмен на твой риск. Поровну.

Тим открыл был рот, но не сразу смог ответить. Он ведь уже сделал всё. Всё, чёрт побери! А теперь от него требуют большего? И он сказал только то, что думал:

— Ты мне обещал.

«Той-фор-ю» состроил гримасу, какую мог бы изобразить человек, обнаруживший на переднем сиденье своей машины чрезвычайно грязный подгузник.

— Что значит «ты мне обещал»? Это похоже на детскую договорённость, как у младших школьников. Ты мне даёшь твоё шоколадное пирожное, а я тебе разрешаю прокатиться на моём скейтборде, так? Только я съедаю пирожное и удираю, и кататься тебе не на чем.

— Ты сам согласился, — возразил Тим. — Ты дал слово. Это нечестно, чёрт побери!

«Той-фор-ю» глубоко затянулся сигаретой и посмотрел на Тима поверх её тлеющего кончика.

— Я передумал. Такое случается с людьми. Я оценил риск, и оказалось, что вся опасность достаётся мне, а тебе — ничего. Если хочешь, чтобы дело было сделано, сделай его сам.

Тим увидел, как между ним и «Той-фор-ю» падает красный занавес. Он понял, что это значит: это был призыв к действию, и «Той-фор-ю» не сможет вызвать копов, чтобы предотвратить его. Но с другой стороны, это означало конец их взаимоотношений, и, несмотря на свои чувства в данный момент, Тим знал, что ему не хочется начинать всё сначала, искать кого-то другого. Ему противно было даже подумать об этом: долгие дни и недели поиска… Поэтому он сказал:

— Богом клянусь, я расскажу. А когда расскажу… Нет. До того я убью тебя, а уж потом заговорю. Клянусь. Я скажу, что был вынужден. Скажу, что ты меня поимел.

«Той-фор-ю» небрежно вскинул брови.

— И это при всех тех следах, что остались в твоём компьютере? Не думаю, приятель. — Он посмотрел на настенные часы, висевшие над прилавком, и добавил: — А теперь тебе пора уходить.

— Я остаюсь. — У Тима задрожал голос. Бешеная ярость захлёстывала его, разум рвали на части страсть и необходимость. — Я заговорю с любым, кто войдёт в эту дверь. Если ты меня вышвырнешь, я подожду на парковке. И буду говорить с каждым, кто приблизится к этой двери. Если вызовешь копов, чтобы убрали меня, расскажу и им. Думаешь, я этого не сделаю? Думаешь, меня что-то может остановить?

На этот раз «Той-фор-ю» некоторое время молчал. В ателье стало так тихо, что стук секундной стрелки, обегавшей циферблат часов, звучал, как щелчки взводимого курка, взводимого снова и снова… Наконец мужчина сказал:

— Чёрт… Расслабься. Хорошо. Ты меня поймал, но ведь и я тебя — тоже, хотя ты этого пока и не понял. Как я уже говорил, ты ничем не рискуешь. А я рискую всем. Значит, ты должен заинтересовать меня сильнее, чем ты это делаешь прямо сейчас. Только это я и имею в виду.

Тим промолчал. Чего ему хотелось сделать «прямо сейчас», как сказал «Той-фор-ю», — так это опрокинуть прилавок и размолотить ублюдка в кашу. Но Тим не забывал, где он находится.

«Той-фор-ю» снова заговорил:

— В самом деле, детка, что тебя так подгоняет? Что тебе ещё час, два, три? Если тебе этого очень хочется, ты будешь продолжать. Если тебе этого хочется не слишком, позвони копам. Но если ты это сделаешь, тебе придётся доказывать свои слова, а мы с тобой оба знаем, куда их приведут такие доказательства. У тебя в мобильнике куча сообщений. У тебя в компьютере — электронные письма. И копам захочется взглянуть на всё это и выяснить, правду ли ты говоришь, и будет совсем нетрудно разобраться. Мы оба в затруднительном положении, так почему бы нам не помочь друг другу, вместо того чтобы пытаться столкнуть друг друга на рельсы, прямо под поезд, а?

Они уставились друг на друга. И ярость Тима начала уступать место чувству беспомощности. Он не желал смотреть правде в глаза, а правда состояла в том, что он не мог отрицать: «Той-фор-ю» одолел его. Наконец он тупо спросил:

— И что?

«Той-фор-ю» чуть заметно улыбнулся.

— Просто не в одиночку на этот раз.

Том почувствовал, как у него внутри всё словно падает.

— Когда? — пробормотал он.

Мужчина снова улыбнулся, и это была улыбка победителя.

— Скоро, друг мой. Я пришлю тебе сообщение. Ты просто должен быть готов. На этот раз полностью готов. Понял?

— Да, — выдохнул Тим, потому что ничего другого ему не оставалось, и он это прекрасно понимал.

Камбрия, озеро Уиндермир

Когда Манетт ушла, Линли сказал Файрклогу, что им нужно кое-что обсудить. Бернард явно ожидал таких слов, потому что сразу кивнул, но при этом, несмотря на начинавшийся дождь, добавил:

— Позвольте сначала показать вам архитектурный сад.

Линли решил, что Файрклог предложил это для того, чтобы подготовиться к тому, что должно было последовать, но решил дать Бернарду время. Они прошли через арочные ворота в каменной стене, покрытой серыми пятнами лишайника. Файрклог рассказывал о саде. Он говорил вроде бы небрежно, однако можно было не сомневаться в том, что он проходил этим маршрутом сотни раз, повторяя одно и то же, показывая то, что создала его жена, стремясь возвратить садам их былое величие.

Линли слушал, не делая никаких замечаний. Сад казался ему странным и прекрасным. Вообще он предпочитал природные ландшафты, но здесь самшиту, падубам, мирту и тисам были приданы фантастические формы, притом некоторые растения достигали высоты в тридцать футов. Здесь были трапеции, пирамиды и спирали. Здесь имелись двойные спирали, грибы, арки, бочонки и конусы. Дорожки, вымощенные выгоревшим известняком, вились между фигурами, а там, где не было кустов, красовались партерные садики, орнаменты в которых были созданы из низкорослых форм самшита. В этих партерах до сих пор цвели карликовые настурции, создававшие контраст пурпурным фиалкам, окружавшим их.

Этому саду насчитывалось более двух сотен лет, и воссоздание его в первоначальном виде было мечтой Валери с момента наследования Айрелет-холла, пояснил Файрклог. Ей понадобились многие годы, помощь четырёх садовников и фотографии, сделанные в начале двадцатого века.

— Великолепно, да? — с гордостью произнёс Файрклог. — Она просто чудо, моя жена.

Линли восхищался садом. Да и любой бы восхитился на его месте, это инспектор прекрасно понимал. Но что-то было не так в тоне Файрклога, и Томас спросил:

— Поговорим здесь, в саду, или где-нибудь в другом месте?

Бернард, явно понимая, что пора приступать к разговору, ответил:

— Ладно, идёмте. Валери отправилась навестить Миньон. Какое-то время её не будет. Мы можем поговорить в библиотеке.

Название места оказалось неправильным, потому что книг там не было. Это была просто небольшая уютная комната рядом с главным холлом, со стенами, отделанными тёмными панелями, на которых висели портреты давно покинувших этот мир Файрклогов. В центре комнаты стоял письменный стол, у камина пристроились два удобных кресла. Сам камин был впечатляющим образцом работы Гиббонса Гринлинга; на полке над ним стояли старые фарфоровые вазы в стиле «Уиллоу паттерн», имитирующие китайский фарфор, в камине был сложен уголь. Файрклог зажёг его, потому что в комнате было холодно, потом отдёрнул тяжёлые занавеси, скрывавшие окна со свинцовыми переплётами. По стёклам стекали капли дождя.

Файрклог предложил выпивку. Для Линли было рановато, и он отказался, но Бернард налил себе шерри. Он жестом предложил инспектору сесть, и они оба устроились в креслах, после чего Файрклог сказал:

— Вы увидели куда больше грязного белья, чем я того ожидал. Извините меня за это.

— В каждой семье есть что-то такое, — заметил Линли. — И моя — не исключение.

— Вряд ли у вас есть что-то похожее, могу поспорить.

Томас пожал плечами. И спросил, потому что это нужно было спросить:

— Вы хотите продолжения, Бернард?

— Почему вы спрашиваете?

Линли сложил пальцы «домиком» под подбородком и уставился на огонь в камине. Чтобы уголь разгорелся быстро, под ним были сложены свечные огарки. И в комнате должно было вскоре основательно потеплеть. Наконец он произнёс:

— Если оставить в стороне эту историю с фермой Крессуэлла, которую, наверное, вполне можно и не изучать, у вас уже есть вполне приемлемый результат. Если коронёр заявил, что это был несчастный случай, вы вполне можете с этим согласиться.

— И позволить кому-то уйти безнаказанным после убийства?

— Знаете, я давно понял, что на исходе лет никто не остаётся безнаказанным.

— Вы уже что-то обнаружили?

— Дело не в том, обнаружил ли я что-то. Вообще-то пока практически ничего, потому что у меня связаны руки — я ведь должен прикидываться обычным гостем. Так что здесь скорее нужно спросить, что я мог бы обнаружить, то есть каков мотив убийства. Возможно, я пытаюсь сказать вам следующее: притом что это действительно мог быть несчастный случай, вы рискуете узнать нечто неприятное о собственном сыне, о своих дочерях, даже о вашей жене — такое, чего вы предпочли бы не знать вне зависимости от того, как именно погиб ваш племянник. Такое иногда случается при расследованиях.

Файрклог, похоже, задумался над этими словами. Он, как и Линли, смотрел на огонь, потом перевёл взгляд на фарфоровые вазы над ним. Одна из них, заметил Томас, треснула и была склеена. Очень давно, решил он. Склейка была неумелая, в наши дни это сделали бы по-другому и трещина была бы совсем незаметной.

Линли продолжил:

— С другой стороны, это действительно могло быть убийство, совершённое человеком, которого вы любите. Вы хотите предстать перед таким фактом?

Файрклог посмотрел на Линли. Он ничего не сказал, но инспектор видел, что мысли Бернарда улетели куда-то далеко, и продолжил:

— Подумайте также вот о чём. Вы хотите знать, причастен ли Николас хоть каким-то образом к тому, что произошло с его двоюродным братом. Вы ведь именно ради этого приезжали в Лондон. Но что, если в это замешан кто-то ещё, не Николас, другая персона? Какой-то другой член вашей семьи. Или совсем не Ян был предполагаемой жертвой? Вы хотите об этом узнать?

Тут у Файрклога сомнений не было. Они ведь оба отлично понимали, кем могла быть другая предполагаемая жертва. Бернард сказал:

— Ни у кого не было причин убивать Валери, даже просто причинять ей зло. Она — центр здешнего мира. И моего, и их. — Он ткнул пальцем в сторону двери, и Линли решил, что лорд подразумевает своих детей, и одного из них в особенности.

— Бернард, мы не можем уйти от того, чтобы присмотреться к Миньон. Она имеет постоянный доступ к лодочному дому.

— Уж точно это не Миньон, — возразил Файрклог. — Она бы и пальцем не шевельнула для того, чтобы предпринять что-нибудь против Яна, а уж в особенности — против собственной матери.

— Почему нет?

— Она слишком хрупкая, Томми. И всегда такой была. В детстве у неё был сильный ушиб головы, и с тех пор… Она, так сказать, нетрудоспособна. Колени, операции… Неважно. Она просто не смогла бы это сделать.

Линли не отступал.

— А если бы всё же как-то смогла, была ли у неё причина? Мотив? Есть ли в её отношениях с матерью нечто такое, о чём мне следовало бы знать? А с её кузеном? Они были близки? Или враждовали?

— Другими словами, могло ли ей захотеться, чтобы Ян умер?

— Именно об этом я и спрашиваю, да.

Файрклог снял очки и потёр глаза.

— Ян был моим финансовым консультантом, как вы знаете. Он отвечал вообще за все финансы. Это было его работой. Он был хорошим специалистом, я в нём нуждался.

— Это мне понятно, — кивнул Линли.

— Но некоторое время назад — около трёх лет, пожалуй, — он стал настаивать, чтобы я отселил Миньон. Он просто не понимал, что девушка не может работать. И никогда не могла. Ян подчёркивал, что обеспечение её деньгами как раз и сделало её калекой, хотя на самом деле она в полном порядке. В этом мы никак не могли прийти к общему мнению. Конечно, это не было причиной серьёзных споров, тема возникала один-два раза в год, только и всего. Но я в любом случае не собирался… я просто не мог. Когда ваше дитя получает серьёзную травму… Когда у вас будут свои дети, Томми, вы поймёте.

— А Миньон знала, что Ян хотел бы заставить её жить самостоятельно?

Файрклог неохотно кивнул.

— Да, он с ней разговаривал. Поскольку я не согласился отказать ей в содержании, он пошёл к ней. Он говорил о том, что она «высасывает деньги из отца», это его выражение. Миньон мне потом рассказала. Конечно, она была обижена и расстроена. И заявила, что я могу прямо сейчас её выгнать. По сути, она просто требовала этого.

— Осмелюсь предположить, она прекрасно знала, что вы этого не сделаете.

— Она моя дочь, — просто ответил Файрклог.

— А другие ваши дети? У Манетт были причины устранить со сцены Яна?

— Манетт его обожала. Думаю, какое-то время ей даже хотелось выйти за него замуж. Ну, задолго до появления Кавеха, конечно.

— А какие чувства он испытывал к ней?

Файрклог допил свой шерри и пошёл налить ещё. Взяв графин, он поднял его, молча задавая вопрос. Линли снова отказался.

— Он очень любил Манетт, — сказал Бернард. — Но на свой лад, конечно.

— Она ведь разведена, так?

— Да. Её бывший муж работает у меня. Фредди Макгай. И она сама тоже.

— Могли быть какие-нибудь причины к тому, чтобы Фредди Макгаю захотелось устранить Яна? Вы говорили, что пока ещё не определились с тем, кто будет управлять «Файрклог индастриз». Так что будет с должностью Яна после его смерти?

Файрклог ответил далеко не сразу. Линли подумалось, что он подобрался слишком близко к чему-то такому, что Бернард предпочёл бы не замечать. Он вопросительно вскинул брови. Файрклог заговорил:

— Как я уже говорил, решение пока что не принято. Видимо, место могут занять либо Фредди, либо Манетт. Они хорошо знакомы с бизнесом. И работают у меня уже давно, особенно Фредди… и он был бы наилучшим вариантом, несмотря на то что он — бывший муж Манетт. Он знает все цеха, все детали производства. Конечно, я предпочёл бы иметь на этой должности члена семьи, и Валери тоже, но, поскольку ни у кого больше нет нужного опыта и знаний, Фредди логическим образом становится тем, кто должен взять вожжи в руки.

— А Николаса вы в этой роли не рассматривали?

— Это было бы чистым безумием, учитывая его историю. Но он старается утвердиться в моих глазах.

— А Ян что думал по этому поводу?

— Он считал, что Ник может сорваться. Но тот мне поклялся, что изменился раз и навсегда, и мне хотелось дать ему шанс доказать это. Он начал работу в нашем деле с самого низа, и я восхищаюсь им.

— Это нечто вроде сделки между вами?

— Ничего подобного. Это было полностью его собственной идеей. Думаю, он последовал совету Алатеи.

— Значит, возможно и то, что он будет руководить компанией?

— Всё на свете возможно, — философски откликнулся Файрклог. — Как я уже сказал, окончательно я ничего не решил.

— Но вы должны были так или иначе размышлять на эту тему, иначе зачем бы вы предложили мне приехать сюда и присмотреться к Николасу?

Файрклог снова надолго замолчал. И это стало ответом. В конце концов, Николас был его сыном. А именно сын, а не кто-либо другой, как правило, наследует состояние.

Линли продолжил:

— Кто-нибудь ещё мог иметь мотивы избавиться от Яна? Кто-нибудь, кто приходит вам на ум как имеющий тайны, завидующий и так далее?

— Ни единой души, насколько я знаю.

Файрклог отпил глоток шерри, но его взгляд поверх стакана был устремлён на Линли.

Томас видел, что Файрклог лжёт, но не знал почему. И ещё он чувствовал, что ему не хочется разбираться в том, зачем он вообще сюда приехал; ведь ему приходилось расследовать в Айрелет-холле нечто такое, что уже в принципе было решено так, что вполне могло устроить сидевшего рядом с ним человека.

— Бернард, на самом деле нельзя снимать подозрения ни с кого, кроме тех, у кого вообще нет доступа в лодочный дом. И вам придётся принять решение, если вы на самом деле хотите узнать правду, какова бы она ни была.

— Какое решение?

— Если вы действительно хотите добраться до сути этого дела, вам придётся позволить мне признаться в том, кто я есть на самом деле.

— То есть?

— То есть что я полицейский.

Лондон, Флит-стрит

Барбара Хейверс выбрала паб неподалёку от Флит-стрит, одну из тех забегаловок, которые давным-давно были местом сбора репортёров, ещё в дни расцвета газетного дела, когда почти каждый таблоид и каждая крупная газета имели свои штаб-квартиры где-нибудь поблизости. Но всё изменилось, и деловой район Кэнэри-Уорф привлёк большинство производителей новостей в восточную часть города. Однако не все поддались на соблазнительный зов низкой арендной платы, а одна из жёлтых газет оказалась в особенности упорной, решив ни за что не отдаляться от главного места событий. Это была «Сорс», и сейчас Барбара ждала своего информатора из этого издания. Она созвонилась с ним и договорилась о встрече. Он немного поупирался, но Барбара предложила назначить удобное для него время и пообещала оплатить обед. Но он продолжал упираться, пока Барбара не упомянула имя Линли. Тут он стал весь внимание. Спросил: «Как у него дела?» — и Барбара без труда догадалась, что репортёр преисполнился надежд заполучить что-нибудь такое, что подстегнёт аппетит читателей раздела «После личной трагедии». Конечно, это не потянуло бы на первую полосу, но могло оказаться где-нибудь на третьей странице, да ещё и с фотографиями, если повезёт.

Барбара ответила:

— Я не готова обсуждать это по телефону. Мы можем встретиться?

Конечно, это был трюк, приманка. Барбаре было неприятно использовать имя Линли таким образом, да и вообще каким бы то ни было, но раз уж он сам попросил её раздобыть кое-какие сведения, она решила, что может позволить себе такое, не испортив отношений с инспектором.

Договориться с Изабеллой Ардери оказалось не так легко. Когда Барбара позвонила ей и попросила дать свободное время, Ардери сразу преисполнилась подозрений и спросила:

— Зачем? Куда вы собрались?

Барбара заранее предполагала, что суперинтендант не поддастся на уговоры вот так сразу, поэтому заранее подготовила объяснение.

— Нужно подстричься, — сказала она. — То есть, наверное, лучше сказать, зайти к стилисту. Я нашла один хороший салон в Найтсбридже.

— То есть вам нужен целый день? — уточнила Ардери.

— В общем, да, — согласилась Барбара.

— И к чему всё это, сержант?

В голосе суперинтенданта снова послышалось подозрение. Барбара подумала, что офицеру нужно поучиться владеть голосом, если та хочет скрыть свою паранойю. Она сказала:

— Будьте милосердны, начальница! Если в итоге я буду выглядеть как чучело, придётся найти кого-нибудь ещё, чтобы устранить последствия. Я буду на связи. И в любом случае останусь должна вам эти часы.

Это не было ложью, и Ардери прекрасно это знала. К тому же она сама отдала такой приказ — хотя и под видом рекомендации, — велев Барбаре заняться своей внешностью. Суперинтендант неохотно согласилась, хотя и добавила:

— Не больше двух дней.

Это было сказано только для того, чтобы Барбара не забывала, кто из них начальник.

По дороге в паб Барбара позаботилась о том, чтобы выполнить ещё одну просьбу Линли. Она занялась поиском последнего номера журнала «Зачатие» — и нашла его на вокзале Кинг-Кросс, где в специальном киоске можно было найти вообще всё, что угодно. Это было тем более удобно, что от станции метро «Чок-Фарм» Барбаре нужно было в любом случае ехать через Кинг-Кросс, Так что ей понадобилось совсем немного времени. Правда, она заработала оценивающий взгляд молодого человека, стоявшего за прилавком, когда расплачивалась за журнал. Барбара видела и в глазах, и в едва заметном движении губ юноши насмешливый вопрос: «Зачатие? Для вас? Чёрт побери, зачем?» Барбаре очень захотелось схватить мальчишку за воротник белой рубашки и встряхнуть, но тут она заметила грязную полоску вокруг его шеи — и передумала. Незачем выставлять напоказ свои чувства перед человеком, чья личная гигиена не распространяется на регулярную смену одежды, решила она.

Дожидаясь своего человека в пабе, Барбара перелистывала журнал и гадала, где находят для фотографий столь безупречных детишек, а заодно и мамаш, которые выглядели такими нежными, такими свежими, словно им никогда не приходилось вставать по ночам на крик младенца. Она заказала себе картофель в мундире и тушёный говяжий фарш с острым соусом из жгучего перца и фасолью и занялась едой, одновременно читая статью о том, как следует ухаживать за сосками в период кормления грудью. «Кто бы подумал, что от этого может быть больно?» — рассеянно думала она.

Но наконец явился её шпион из «Сорс».

Митчелл Корсико явился в своём обычном виде. Он всегда носил шляпу стетсон, джинсы и ковбойские ботинки, но на этот раз добавил к комплекту ещё и кожаную куртку с бахромой. «Боже, — подумала Барбара, — ему просто необходимы теперь ковбойские кожаные штаны без задницы и пара шестизарядных револьверов». Корсико увидел её, кивнул в знак приветствия и подошёл к бару, чтобы сделать заказ. Он заглянул в меню, тут же отбросил его и сообщил хозяину, чего именно ему хочется. И заплатил за свой заказ, что Барбара расценила как хороший знак, но тут же передумала, потому что Корсико, подойдя к её столику, сообщил:

— Двенадцать с половиной фунтов.

Барбара воскликнула:

— Чёрт тебя побери, что ты такое заказал?

— А что, ты установила лимит?

Барбара выругалась себе под нос и взялась за сумочку. Найдя нужную сумму, она протянула деньги Корсико, когда тот, повернув стул, уселся на него верхом, как ковбой на лошадь, и спросила:

— А где твой конь?

— Что ты говоришь?

— Неважно.

— Это вредно для сосудов, — сообщил Корсико, показывая на картошку в тарелке Барбары.

— А ты заказал…

— Ладно. Неважно. Так в чём дело?

— Ситуация взаимной услуги.

Барбара видела, как насторожился репортёр. Но кто стал бы винить его за это? Обычно это Корсико просил информацию у полицейских, а не наоборот. Однако вместе с насторожённостью в нём вспыхнула и надежда, потому что Корсико знал: его репутация в Ярде весьма невысока. Около года назад он встрял в охоту на серийного убийцу, помешав полицейским, и потому стал не слишком популярен. И, конечно же, Корсико держался осторожно.

— Ну, не знаю, — сказал он. — Посмотрим. А что тебе нужно?

— Некое имя.

Корсико предпочёл промолчать.

— Некий репортёр из «Сорс» отправлен в Камбрию, — продолжила Барбара. — Мне нужно знать, кто это и почему он там. — Корсико при этих словах сунул руку в карман куртки, явно собираясь достать блокнот, так что Барбара добавила: — Эй, мы ещё не начали поглаживать друг дружку, Митч. Так что придержи Триггера. Ты понял, о чём я.

— Ну да. О той лошади из ковбойских фильмов.

— Именно. Хэй-хэй, вперёд, и всё такое. Думаю, ты знаешь, что это значит. Не забегай вперёд и не пытайся меня надуть. Так кто туда поехал? И зачем?

Корсико немного подумал. Через некоторое время — за которое успели принести его заказ, состоявший из ростбифа и йоркширского кровяного пудинга, по поводу чего Барбара додумала, что такое репортёр наверняка ест только тогда, когда за него кто-то платит, — он наконец сказал:

— Я должен знать, что получу взамен.

— Ну, всё зависит от того, насколько ценную информацию ты мне готов дать.

— Так не делается, — заявил репортёр.

— Обычно — да. Но всё меняется. За мной следит новое начальство. Я должна быть очень осторожной.

— Эксклюзивное интервью с инспектором Линли мне бы пригодилось.

— Ха! И думать забудь.

Корсико сделал вид, что собирается встать. Барбара прекрасно понимала, что это спектакль, что никуда он не уйдёт, пока не съест ростбиф и йоркширский пудинг, уже стоявшие на столе. Но она подыграла Корсико и сказала:

— Ну хорошо. Я попробую. Но и ты постарайся. Так кого послали в Камбрию?

Корсико наконец разразился речью, как того и ожидала Барбара. Он выложил ей всё: рассказал о Зедекии Бенджамине, о Николасе Файрклоге, о том, что статья была завёрнута главным, но репортёрпреисполнился решимости довести статью до вида, необходимого «Сорс», отказавшись от первоначального варианта, который, похоже, был чем-то вроде истории для дамских журналов. Он уже не меньше трёх раз ездил в Камбрию, а может, и все четыре, пытаясь насыпать в статью столько перца, чтобы это понравилось Родни Аронсону, который постоянно требует «сексуальности», но похоже на то, что этот Бенджамин слишком туго соображает. И ничего у него не получалось, пока не утонул Ян Крессуэлл.

«А вот это уже интересно», — подумала Барбара.

Она спросила, когда именно Зедекия Бенджамин посещал Камбрию, и выяснила, что две поездки состоялись до того, как утонул Крессуэлл. Вторая закончилась за три дня до смерти Яна, и, видимо, как раз поэтому Бенджамин вернулся в Лондон поджав хвост, не сумев найти ничего такого, чего требовал от него главный.

— И что будет с этим парнем, если он так и не найдёт «секса»? — уточнила она.

Корсико провёл ладонью по собственному горлу, как будто перерезая его, а на случай, если Барбара не поняла, ещё и изобразил нечто вроде пинка. Барбара кивнула и сказала:

— А ты знаешь, где он там остановился?

Корсико ответил, что не знает. Но добавил, что заметить Бенджамина будет нетрудно, если он начнёт прятаться в кустах поблизости от кое-чьего дома.

— Почему? — поинтересовалась Барбара.

Потому, пояснил Корсико, что тот ростом шесть футов восемь дюймов, а волосы у него такие рыжие, что можно подумать — на голове репортёра пожар.

— А теперь, — заявил он, доставая блокнот, — твоя очередь.

— Я почешу тебе спинку позже, — ответила она.

Камбрия, Арнсайд-Нот

Дождь начался, когда Алатея отправилась на прогулку. Но она была к этому готова, потому что видела тёмные тучи, надвигавшиеся на Арнсайд через залив Моркам со стороны Хэмфри-Хед. Вот чего она не предвидела, так это силы дождя. Хотя по силе ветра догадывалась, что начнётся он скоро. И то, что буря разразилась не через четверть часа, а через целый час, было настоящим сюрпризом.

Она была уже на полпути к цели, когда начался потоп. Алатея могла вернуться домой, но не стала этого делать. Ей казалось просто необходимым подняться на вершину холма Арнсайд-Нот. Она мрачно сказала себе, что там её может ударить молния, но в это мгновение такой конец жизни совсем не показался ей очень уж плохим. Это ведь заняло бы всего одно краткое мгновение. И послужило бы выходом из ситуации, когда неведение медленно пожирало её изнутри.

Дождь слегка ослабел, когда Алатея начала одолевать последний участок подъёма, пробираясь между рыжими коровами шотландской породы, что паслись на склоне. Она осторожно нащупывала ногами крепкие участки каменистой осыпи, придерживаясь за согнутые ветрами низкие хвойные деревца.

Очутившись на вершине, обнаружила, что дышит совсем не так тяжело, как после предыдущих восхождений, и решила, что вскоре сможет уже подниматься на Арнсайд-Нот трусцой.

С вершины ей была видна вся окрестная панорама, от маленького пятнышка, которое было на самом деле замком Пайл-Айленд, до волнующейся массы воды залива Моркам и рыбацких деревушек на его берегу. Перед ней открылись бесконечное небо, грозные воды и самые разнообразные ландшафты. Вот только отсюда не видно было будущего, хотя Алатея как раз и вышла в такую дурную погоду потому, что пыталась убежать от того, от чего, как она прекрасно понимала, ей нечего было и надеяться вечно убегать.

Она сказала Николасу лишь часть того, что узнала благодаря своему расследованию, но не сказала ему всего.

— Эта женщина — свободный фотохудожник, а вовсе не чей-то посланный, — сообщила Алатея мужу. Её нервы были предельно натянуты, и ей пришлось выпить немножко шерри, чтобы чуть-чуть успокоить их. — Посмотри, Николас. У неё свой сайт.

Найти то, что ей нужно было узнать о Деборе Сент-Джеймс, оказалось совсем нетрудно. Интернет представляет собой бездонный источник информации, и незачем быть гением, чтобы им пользоваться. Выйди в поисковый сервер, напечатай имя — и если оно существует в этом мире, ему не скрыться.

К тому же Дебора Сент-Джеймс и не пыталась скрываться. «Что бы вы хотели сфотографировать?» — эта фраза красовалась на её сайте, где можно было увидеть и многочисленные работы фотохудожницы. Она была действительно художником. Она делала разнообразные снимки, такие, что продаются в галереях: пейзажи, портреты, натюрморты, постановочные сценки, моменты жизни, запечатлённые на улицах… Она делала немало черно-белых фотографий, у неё было несколько выставок в разных галереях, и её имя оказалось достаточно известным. Дебора явно была мастером своего дела, но вот чем она точно не занималась, так это разведкой на местности для кого бы то ни было, не говоря уж о компании, называемой «Куайери продакшн», о которой она упоминала.

Такой компании просто не существовало. Алатея и это тоже выяснила. Но как раз об этом она и не сказала мужу, потому что знала: эта часть информации наведёт на размышления. И последует вполне логичный вопрос: а тогда что она здесь делает? Алатея не хотела, чтобы муж об этом спросил, потому что ответ казался ей вполне очевидным. «Что бы вы хотели сфотографировать?» — этим было сказано всё. Но по-настоящему Алатею интересовало только одно: а что, собственно, Дебора Сент-Джеймс собиралась делать с фотоснимками, раздобытыми в их краях?

Всё это было слишком неопределённым, чтобы обсуждать с мужем, поэтому Алатея просто сказала Николасу:

— Как-то мне неуютно оттого, что она бродит вокруг, Ники. Что-то в ней есть такое, что мне не нравится.

Николас нахмурился. Они лежали в постели; он повернулся на бок, лицом к Алатее, и опёрся на локоть. На нём не было очков, а это значило, что он не мог как следует видеть жену, но всё равно смотрел так, будто изучал её лицо; и то, что, как ему показалось, он увидел, заставило его улыбнуться.

— Это потому, что она фотограф, или потому, что она женщина? Милая супруга, позволь сказать тебе вот что: если всё дело в том, что она женщина, тебе не о чём тревожиться, ни в малейшей мере.

Он наклонился к Алатее, чтобы подтвердить своё заявление, и она позволила ему это. Ей хотелось этого, ей хотелось отвлечься от своих мыслей. Но после того тревоги и страхи опять вернулись, как возвращается прилив в заливе Моркам. Бежать было некуда, быстро поднимавшаяся вода грозила захлестнуть Алатею…

Николас это почувствовал. Он всегда всё ощущал. Он видел её напряжение, хотя и не понимал его причины. И он сказал:

— Почему тебя это так беспокоит? Она свободный художник, а свободных художников нанимают для того, чтобы сделать снимки для тех, кто их нанял. Вот этим она и занимается. — Он немного отодвинулся от жены. — Знаешь, мне кажется, нам нужна передышка. — В его глазах светилась нежность. — Мы слишком усердно и слишком долго работали. Ты много месяцев подряд была занята по уши, занимаясь домом, а я разрывался между проектом башни и Бэрроу, я так старался вернуть расположение отца, что не уделял тебе достаточно внимания. Тебе, тому, как ты себя чувствуешь здесь, в чужой стране. Для меня-то это дом, но не думаю, что ты смотришь на него так же. — Он сочувственно улыбнулся. — Знаешь, Алли, наркоманы ужасно эгоистичны. И я тому пример.

Из всего этого она выбрала только одно. И спросила:

— А почему всё это так нужно тебе?

— Что? Перерыв? Ты? — Он улыбнулся. — Надеюсь, ты не имела в виду последнее.

— Твой отец, — пояснила она. — Зачем так усердно добиваться его расположения?

Когда Николас ей ответил, в его голосе звучало откровенное удивление.

— Да затем, что я много лет превращал его жизнь в настоящий ад. И жизнь моей матери — тоже.

— Ты не можешь изменить прошлое, Ники.

— Нет, но я могу исправить последствия. Я отнял у них годы жизни и хочу эти годы вернуть, если смогу. Разве ты не хотела бы того же самого на моём месте?

— Жизнь, — сказала Алатея, — означает то, что переживает личность, означает честность с самим собой. А ты стараешься превратить свою жизнь в нечто вроде отчёта перед другими, привести её в соответствие с представлениями других.

Николас моргнул, и на мгновение на его лице отразилась боль, но тут же исчезла. Он сказал:

— Нам придётся как-то с этим смириться. А тебе нужно немного подождать и посмотреть, как всё повернётся, как всё изменится для меня, для тебя, для семьи.

— Твоя семья…

Он тут же перебил её:

— Я не говорил «моя семья». Я имел в виду нашу семью. Твою и мою. Семью, которую мы строим. Теперь всё будет лучше и лучше. Увидишь.

Утром Алатея предприняла новую попытку, но на этот раз это была разведка, а не лобовая атака. Она сказала:

— Не ходи сегодня на работу. Побудь со мной, здесь, не ходи никуда, не ходи в эту башню.

— Очень соблазнительное предложение… — ответил Николас.

Это на мгновение вселило в неё надежду, но он тут же продолжил:

— Вот только я должен туда пойти, Алли. Я уже брал выходной.

— Ники, ты же сын владельца компании! И если ты не можешь взять выходной…

— Я оператор линии в цехе погрузки. Возможно, когда-то я снова стану сыном владельца компании. Но не сейчас.

Они вернулись к тому, с чего начали. Алатея знала, что в этом и кроется главное их разногласие. Николас верил, что должен самоутверждаться, чтобы заставить всех забыть о своём прошлом. И, снова и снова доказывая, что он уже не тот, кем был прежде, он мостил дорогу к их будущему. Конечно, Алатея понимала это, но это была не её жизнь. И жить так, как решил жить Николас, для неё было просто невозможно.

А теперь ещё появилась некая «Куайери продакшн» и тот факт, что она просто-напросто не существовала. Это означало только одно: что присутствие фотографа здесь, в Камбрии, не имело никакого отношения к работе Николаса и к его проекту восстановления башни в Миддлбэрроу и совершенно никак не было связано с его попытками наладить отношения с родителями и изменить свою жизнь. А значит, насколько могла понять Алатея, оставалось только одно объяснение присутствия фотографа. И слова «Что бы вы хотели сфотографировать?» говорили всё, что можно было сказать.

Спуск с вершины холма Арнсайд-Нот занял у Алатеи больше времени, чем подъём. Каменистые осыпи стали скользкими после дождя. Совсем нетрудно было поскользнуться на них, упасть и скатиться вниз. И точно так же можно было поскользнуться на опавшей листве лип и каштанов, росших ниже по склону. Поэтому ради безопасности Алатея на обратном пути была полностью сосредоточена на почве под ногами, тем более что дневной свет уже начал быстро тускнеть. И именно желание обеспечить безопасность заставило её взяться за телефон сразу после того, как она добралась до Арнсайд-хауса.

Этот телефонный номер всегда был при ней — с того самого момента, когда она впервые по нему позвонила, Алатея не хотела делать того, что ей приходилось делать, но другого выхода она не видела. Достала карточку, несколько раз глубоко вздохнула, набрала цифры и стала ждать ответа. И когда дождалась, то задала один-единственный вопрос, который только и имел сейчас для неё значение.

— Мне не хочется вас торопить, но мне необходимо знать. Вы обдумали моё предложение?

— Да, — ответил тихий голос.

— И?..

— Давайте встретимся и всё обсудим.

— И это значит?..

— Вы абсолютно серьёзны насчёт денег?

— Да, да! Конечно, я не шучу.

— Тогда, думаю, я смогу сделать то, о чём вы просите.

Камбрия, Милнторп

Линли нашёл их в местечке, где подавали «самое посредственное карри», как выразилась Дебора, то есть в некоем ресторанчике под названием «Фреш Тэйст оф Индия», на Чёрч-стрит в Милнторпе. Сент-Джеймс при этом сообщил:

— Мы не слишком разборчивы. Как правило, нам довольно китайских блюд на вынос или пиццы. Я голосовал за пиццу, но был побеждён.

Они уже покончили с едой и пили нечто под названием «лимонелло» из пугающе больших стаканов, и это выглядело странно по двум причинам: из-за величины посудин и из-за того, что в индийском ресторане почему-то подавали итальянский напиток.

— Саймону нравится, когда я подаю ему такой большой стакан вечером, после девяти, — объяснила Дебора размер посуды. — Я, конечно, просто таю в его коварных руках, но всё равно не представляю, как он поднимет меня с места, вытащит из ресторана и доведёт до отеля, если я выпью вот это целиком.

— На тележке довезу, — ответил Сент-Джеймс.

Он показал на ближайший незанятый столик, окружённый стульями. Линли передвинул один из них и присоединился к друзьям.

— Что-нибудь? — спросил Саймон.

Томас знал, что тот спрашивает не о заказе еды или выпивки.

— Мотивы есть, насколько я выяснил. Похоже, здесь такой случай, что стоит перевернуть камень — и мотивы просто полезут на свет гурьбой.

Он перечислил друзьям их все: страховой полис в пользу Найэм Крессуэлл; земля и ферма, достающиеся Кавеху Мехрану; возможная потеря содержания Миньон Файрклог; возможная смена положения в «Файрклог индастриз» для Манетт, или Фредди Макгая, или, если уж на то пошло, для Николаса Файрклога; жажда мести со стороны Найэм Крессуэлл.

— И ещё что-то там не так с сыном Крессуэлла, Тимом. Он, судя по всему, является приходящим учеником некоей школы Маргарет Фокс, которая, как выясняется, предназначена для детей с проблемным поведением. Это мне сказали по телефону, когда я туда позвонил, но ничего более не пояснили.

— Поэтому «проблемное» может означать что угодно, — заметил Сент-Джеймс.

— Может, — согласился Линли и продолжил рассказ о детях Крессуэлла, которых бесцеремонно подбросили сначала отцу с его любовником, а теперь вообще бросили у любовника. — Одна из сестёр, Манетт Макгай, очень резко высказывалась сегодня днём об этой ситуации.

— А кто бы не высказался? — сказала Дебора. — Это же отвратительно, Томми.

— Согласен. В общем, на данный момент людьми без мотивов к убийству кажутся только двое — сам Файрклог и его жена. Хотя. — тут же задумчиво оговорился Линли, — у меня создалось впечатление, что Файрклог чего-то недоговаривает. Поэтому мне пришлось привлечь Барбару, чтобы она поискала лондонские следы его жизни.

— Но если он что-то скрывает, зачем было просить тебя разобраться в деле? — спросила Дебора.

— Да, это вопрос, согласен. Вряд ли о таком стал бы просить убийца, если дело уже считается закрытым; ему совсем не нужны полицейские, которые начнут копать слишком глубоко.

— Да, кстати, о местном расследовании…

Сент-Джеймс сообщил Линли, что уже повидал местного судмедэксперта. Судя по его отчёту, всё было предельно ясно. Саймон просмотрел и все протоколы, и результат рентгеновского исследования, и из последнего было очевидно, что череп Яна Крессуэлла был раздроблён, А Линли прекрасно знал, что если череп раздроблён, то по нему не определить, что именно его раздробило. Череп либо трескается, как яйцо, и трещины от точки удара разбегаются по нему на манер паутины, или же образуется одна большая трещина в форме полукруга на боковой поверхности черепной кости. Но следы могут остаться на коже. И в любом случае необходимо исследовать то, что теоретически могло нанести повреждения, и только тогда решать, как именно они были нанесены.

— И?.. — вопросительно произнёс Линли.

И всё было сделано. На одном из камней, оставшихся на месте рядом с упавшими в воду, нашли кровь. Анализ ДНК показал, что это кровь Яна Крессуэлла. Ещё там были волосы и частицы кожи, и это тоже подвергли анализу, и всё это тоже принадлежало Яну Крессуэллу.

— Я нашёл и тех офицеров из ведомства коронёра, которые проводили расследование перед судебным следствием, — продолжил Сент-Джеймс. — Их двое: бывший детектив из полицейского участка в Бэрроу-ин-Фёрнес и парамедик, которого привлекают при необходимости. У них создалось впечатление, что это несчастный случай, а не убийство, но они на всякий случай всё равно проверили все алиби.

Как и Линли, Сент-Джеймс взял на заметку всех и теперь сверялся с записями в блокноте, который достал из нагрудного кармана куртки: Кавех Мехран, сообщил он, был дома, и хотя дети Крессуэлла могли это подтвердить, их не стали опрашивать, чтобы не травмировать без особой надобности; Валери Файрклог тоже была дома, в поместье, она вернулась с рыбалки в пять часов и не выходила до следующего утра, когда отправилась поговорить с садовниками, работавшими в её архитектурном саду; Миньон Файрклог также была дома, и хотя этого никто не мог подтвердить, но она рассылала в это время электронные письма, и в компьютере отмечено время; Найэм Крессуэлл находилась в пути, везла детей обратно на ферму Брайан-Бек, а после того опять поехала в Грэндж-овер-Сэндс, и хотя этого тоже никто не может подтвердить…

— То есть и она, и Кавех Мехран не имеют уверенного алиби на некий промежуток времени, — заметил Линли.

— Верно.

Сент-Джеймс продолжил: Манетт и Фредди Макгай были дома, до самого вечера; Николас также был дома с супругой, Алатеей; лорд Файрклог находился в Лондоне, ужинал с одним из членов совета директоров его предприятия. Директор — некая женщина по имени Вивьен Талли, и она это подтверждает.

— Конечно, самое сложное — разобраться, как именно погиб тот человек, — закончил Сент-Джеймс.

— Да, — согласился Линли. — Если камни причала расшатали по злому умыслу, это могли сделать в любое время. Так что мы снова возвращаемся к тому, кто имел доступ в лодочный дом, а это значит, что под подозрением оказываются почти все.

— Нужно всё-таки более тщательно осмотреть причал, а заодно и поднять упавшие камни. Иначе придётся остановиться на несчастном случае. Я бы предложил осмотр, если это то, чего хочет Файрклог.

— Говорит, что хочет.

— Значит, нам придётся отправиться в лодочный дом при ярком свете, да ещё и прихватить помощников, чтобы достать камни из воды.

— Это в том случае, если мне удастся убедить Файрклога в необходимости открытых действий. Иначе нам придётся сделать это как-то тайком, — ответил Линли.

— Есть какие-то мысли о том, почему он придерживает карты?

Линли покачал головой.

— Это как-то связано с его сыном, но я не знаю, в чём тут фокус, и нахожу только одно объяснение.

— Какое же?

— Я просто представить не могу, чтобы Файрклог хотел выдать свои намерения, чтобы его единственный сын узнал: отец его в чём-то подозревает, и тут неважно, каково прошлое сына. В конце концов, предполагается, что он полностью отказался от прежнего. И его явно приняли с распростёртыми объятиями.

— Но ты сказал, у него есть алиби.

— Был дома с женой. Это так, — подтвердил Линли.

Дебора внимательно слушала обоих мужчин, но при последнем упоминании о Николасе Файрклоге она достала из сумки несколько листов бумаги, протянула их Томасу и сказала:

— Барбара прислала мне копии тех вырванных страниц из «Зачатия», Томми.

— Это как-то относится к делу?

Линли видел, что на этих страницах размещены объявления, и частные, и разных фирм.

— Это совпадает с тем, что мне говорил Николас насчёт того, что ему хочется иметь полноценную семью, — пояснила Дебора.

Линли переглянулся с Сент-Джеймсом. Он знал, что друг думает о том же, о чём и он сам: сможет ли Дебора сохранить объективность, если окажется, что другая женщина страдает из-за тех же проблем, что и она сама?

Дебора заметила этот взгляд и сказала:

— Эй, вы двое! Разве вам не полагается сохранять отсутствие выражения на лице в присутствии подозреваемых?

Линли улыбнулся.

— Извини. Сила привычки. Продолжай.

Дебора хмыкнула, но продолжила:

— Предположим, что Алатея — или кто-то ещё — вырвала эти страницы из журнала.

— Вот если «кто-то ещё», это может оказаться очень важным, — подчеркнул Сент-Джеймс.

— Да, но я не думаю, что это мог сделать кто-то, кроме неё самой. Смотрите. Здесь мы видим объявления обо всём, что только может касаться процесса репродукции. Объявления юристов, которые специализируются на усыновлении, реклама банков спермы, объявления лесбийских пар, которые ищут доноров спермы, реклама агентств но усыновлению, объявления юристов, которые занимаются суррогатной беременностью, объявления студенток, которые хотят продать яйцеклетки, объявления студентов, готовых за плату регулярно сдавать семя… Это целая индустрия, любезно созданная современной наукой.

Линли оценил страсть в голосе Деборы и подумал о том, что бы это могло означать, в особенности в отношении Николаса Файрклога и его жены. Затем сказал:

— Защищать жену очень важно для любого мужчины, Дебора. Файрклог мог заметить журнал и выдернуть эти страницы, чтобы Алатея их не увидела.

— Возможно, — кивнула та. — Но вряд ли Алатея могла не заметить, что страницы исчезли.

— Да, верно. Но какое это может иметь отношение к смерти Яна Крессуэлла?

— Пока не знаю. Но если ты хочешь исследовать все возможные направления, Томми, то это как раз одно из них.

Линли снова посмотрел на Сент-Джеймса. Тот сказал:

— Осмелюсь предположить, что она права.

На лице Деборы отразилось удивление. То, что её муж постоянно и раздражающе старался защитить её от всяческих страданий, давно было постоянным поводом к спорам между ними, и началось это ещё тогда, когда Деборе было семь лет, — потому что Сент-Джеймс был на одиннадцать лет старше её.

— Думаю, мне нужно ещё раз повидаться с Алатеей, Томми, — заявила Дебора. — Я сумею наладить с ней отношения. Это будет нетрудно, если у неё такие же проблемы, как у меня. Только женщина понимает, что это такое. Уж поверь мне.

Линли при этих её словах постарался не смотреть на Сент-Джеймса. Он прекрасно понимал, как Дебора отнесётся к тому, что он вроде бы спрашивает у её мужа разрешения на согласие, как в каком-нибудь викторианском романе. Поэтому Томас просто кивнул.

— Согласен. Ещё один визит будет полезен. Посмотри, что ты ещё сможешь узнать о ней.

Линли не стал добавлять, что Деборе следует держаться поосторожнее. Он знал, что об этом позаботится Сент-Джеймс.

6 ноября

Камбрия, Брайанбэрроу

Яффа Шоу на поверку оказалась чистым золотом, к немалому удивлению и восхищению Зеда Бенджамина. Она не только развлекала его ежедневными телефонными разговорами — устраивая при этом такие спектакли, что, как решил Зед, могла бы стать звездой любой сцены, — но ещё и не шутя помогала ему в его усилиях. Зед не знал, как она умудрялась это сделать, но она сумела увидеть завещание Яна Крессуэлла. Вместо того чтобы пойти на лекции накануне днём, села в поезд и отправилась в Йорк, где служащий отдела по наследственным делам явно просто растаял от её чар и позволил ей одним глазком заглянуть в бумаги Крессуэлла. А Яффе только того и нужно было. У этой женщины оказалась чёрт знает какая фотографическая память. Она тут же позвонила Зеду и перечислила оставленное по завещанию имущество, избавив Бенджамина от долгой поездки на юг и ожидания разрешения на копию документа. Короче говоря, девушка была просто великолепна.

Зед так и сказал:

— Я от тебя просто в восторге.

Яффа ответила:

— Ох, опять ты… — И тут же обратилась к его матери, которая, само собой, находилась поблизости. — Ваш сын постоянно заставляет меня краснеть, миссис Бенджамин.

И тут же чмокнула губами в трубку, изображая поцелуй.

Зед машинально ответил тем же, забывшись от восторга.

Но тут же спохватился. А заодно вспомнил о Михе, ожидавшем возвращения Яффы в Тель-Авив. «До чего же иронична жизнь», — подумал он.

После подходящих к случаю слов об объятиях и озвученных поцелуев они закончили разговор, и Зед принялся размышлять над полученной информацией. Несмотря на полученные от Родни Аронсона указания относительно того, чем нужно заниматься в Камбрии, он решил, что пора предпринять атаку на вражескую армию. Однако Зед не собирался говорить с Джорджем Коули о том, что тот мог знать или не знать о той ферме. Он намеревался поговорить с сыном фермера.

Поэтому Бенджамин отправился в Брайанбэрроу пораньше. Паб «Ива и колодец», чьи окна были так удобны для наблюдения за фермой Брайан-Бек, ещё не открылся, так что Зеду пришлось ждать в машине, поставив её на краю деревенского луга. Это было для него чистым несчастьем из-за его роста, но деваться было некуда. Мурашки в ногах и угроза заработать тромбоз были не слишком высокой ценой за интервью, которое могло принести победу.

И, конечно же, пошёл дождь. Зед просто удивлялся, почему весь Край Озёр не превратился давным-давно в болото, учитывая здешнюю погоду. Бесконечные осадки вместе с холодом приводили к тому, что ветровое окно машины постоянно запотевало, пока Зед ожидал появления Даниэля Коули. Он протирал стекло тыльной стороной ладони, но от этого только намок рукав, а конденсат начал стекать по его руке.

Наконец мальчик вышел из дома. Зед решил, что тот направляется в школу в Уиндермир. А значит, либо его должен был отвезти туда отец, либо мальчик собирался сесть по дороге в школьный автобус. Зеду это было всё равно, потому что он собирался в любом случае поговорить с парнишкой. То есть нужно было либо подстеречь его возле школы, то ли предложить подвезти его, если тот будет ждать автобуса на остановке; хотя откуда бы тут взяться автобусу?

Похоже, Даниэль действительно не слишком рассчитывал на транспорт. Он просто пересёк луг, завернул за угол и пошёл вон из деревни, опустив голову; его брюки и ботинки быстро начали покрываться грязью. Зед выждал минут десять, полагая, что парнишка должен выйти на шоссе, идущее через Лит-Вэлли. Это была неблизкая дорога.

К тому времени, когда Зед притормозил рядом с Даниэлем, мальчишка уже промок насквозь, но, конечно же, как и все люди его возраста, он бы скорее удавился, чем взял зонтик. Это было бы для него социальным самоубийством. И Зед, которому в течение всех школьных лет приходилось терпеть подобные социальные самоубийства, прекрасно его понимал.

Он опустил стекло.

— Подвезти куда-то?

Даниэль оглянулся. И сдвинул брови. Оглянулся направо, налево, оценивая вопрос, в то время как дождь продолжал колотить его. Наконец сказал:

— Я вас помню. Вы что, извращенец или что-то в этом роде? Если вы до меня дотронетесь…

— Расслабься, — перебил его Зед. — Тебе повезло. Сегодня меня интересуют девочки. Правда, насчёт завтрашнего дня ничего обещать не могу… Давай садись.

В ответ на не слишком остроумную шутку Даниэль вытаращил глаза, потом подчинился. Он хлопнулся на пассажирское сиденье, и с него закапала вода. Даниэль, заметив это, пробормотал: «Извините».

— Ничего страшного.

Зед тронул машину с места. Он был намерен умаслить мальчишку, а потому ехал не спеша и не отрывал глаз от дороги, тем самым как бы объясняя невысокую скорость: ненормальный лондонец вроде бы боялся сбить то ли овцу, то ли снежного человека.

Даниэль заговорил первым.

— А что вы вообще тут делаете, в наших краях?

Зед воспользовался подсказкой, которую невольно дал ему сам мальчик.

— А ты, похоже, сильно беспокоишься из-за местных разноцветных, а?

— Чего? — Мальчик наморщил лоб.

— Ну, ты говорил об извращенцах.

— Да кто угодно может таким оказаться, — пожал плечами Даниэль. — Их тут пруд пруди.

— Ну, здесь и овец до черта, в этом проклятом местечке, так? — подмигнул ему Зед. — Никакой безопасности!

Мальчик посмотрел на журналиста с тем выражением, с каким подростки смотрят на взрослых, когда хотят сказать: «И откуда только берутся такие идиоты?» Слова тут были совершенно не нужны.

Зед улыбнулся.

— Это просто шутка. Но, пожалуй, сейчас ещё слишком рано, чтобы шутить. Куда тебя отвезти?

— В Лит-Вэлли. Я там сяду на школьный автобус.

— И куда он идёт?

— В Уиндермир.

— Если хочешь, могу отвезти тебя прямо туда. Никаких проблем. Я всё равно в ту сторону еду.

Парнишка осторожно отодвинулся. Похоже, снова испугался. И спросил:

— Да чего вам вообще надо? Вы не сказали, зачем опять приехали в деревню. В чём дело-то?

Зед подумал, что мальчишка слишком умён для своих лет.

— Чёрт побери, да расслабься ты! — сказал он. — Я тебя высажу, где захочешь. Хочешь выйти прямо сейчас?

Даниэль посмотрел на дождь. И сказал:

— Но ты и не пытайся что-нибудь такое сделать. Я тебя ткну прямо в кадык, даже не сомневайся. Я знаю, как это сделать. Мне папа показал, и уж поверь, это здорово действует. Лучше, чем бить по яйцам. В сто раз лучше.

— Отличное умение, — признал Зед.

Ему нужно было как-то вовлечь мальчика в разговор в нужном ему направлении до того, как они доедут до Лит-Вэлли, и чтобы при этом парнишка не ударился в панику. Поэтому сказал:

— Похоже, он о тебе заботится, твой папа.

— Верно. Точно. У нас прямо под носом живут извращенцы, вот как. Делают вид, что они просто соседи, но мы-то знаем правду. Папа говорит, никакая осторожность не помешает, когда рядом такие ребята, а теперь дело ещё хуже стало.

— Почему? — спросил Зед, обрадовавшись повороту в необходимую сторону.

— Да потому что один из них умер, а другой теперь примется искать что-нибудь новенькое.

Это прозвучало как уверенное утверждение.

— Понятно, — кивнул Зед. — А может, тот, второй, просто куда-нибудь переедет, ты не думаешь?

— Папа как раз этого и ждёт, — ответил Даниэль. — Он эту ферму купит, как только её станут продавать.

— Что, ту ферму, на которой вы живёте?

«Ту самую», — ответил Даниэль. Он смахнул со лба мокрые волосы и теперь уже болтал без опаски. Похоже, тема разговора его успокоила, потому что не имела отношения к извращенцам, как он это называл; мальчик включил обогреватель машины на уровень тропической жары и, порывшись в своём рюкзаке, достал банан, который тут же и принялся жевать. Он сообщил Зеду, что его отец хотел купить ферму прежде всего для того, чтобы было что оставить Даниэлю. А это, продолжил он, чертовски глупо, потому что чёрта с два он останется на этой овечьей ферме. Даниэль хотел вообще уехать из Края Озёр. Он стремился служить в воздушных войсках. Военные самолёты постоянно летают над Озёрами, известно это Зеду? Реактивные самолёты, которые проносятся на высоте в триста футов над землёй… ну ладно, может быть, в пятьсот футов, — и могут вдруг промчаться прямо над головой, когда человек просто спокойно идёт куда-то, и они так ревут, что оглохнуть можно, чертовски здорово!

— Я папе сто раз об этом говорил, — продолжал Даниэль. — А он всё равно думает, что сможет удержать меня дома. Ему только и нужно, что заполучить эту ферму.

Он любит папу, говорил Даниэль, но не хочет жить так же, как он. В конце концов, не зря же их бросила мама. Она просто хотела другой жизни, а папа так ничего и не понял.

— Я постоянно твержу, что надо ему заниматься тем, что он по-настоящему умеет. Любой бы так сделал на его месте.

«Этого каждый хотел бы», — подумал Зед, но вслух спросил:

— И что же это такое?

Даниэль слегка замялся. Зед посмотрел на него. Мальчик явно чувствовал себя неловко. Зед понял, что наступил очень важный момент. Даниэль готов был признаться в том, что Джордж Коули знал, как управиться с теми парнями, что жили на ферме его мечты. Похоже, на Зеда готов был пролиться золотой дождь. Золотой, серебряный, платиновый и так далее.

— Он делает кукольную мебель, — пробормотал Даниэль.

— Повтори?..

— Кукольную мебель. Ну, мебель, которую ставят в кукольные домики. Вы что, не знаете?

«Чёрт, дерьмо, проклятие! Облом!» — мысленно обрушился на него Зед.

Даниэль продолжал:

— Он чертовски здорово делает эти штучки. Я понимаю, звучит чудно, но он это умеет. И сразу продаёт через Интернет, как только закончит. Я ему сто раз говорил, что он мог бы только этим и заниматься, а не бегать по грязи за этими чёртовыми овцами. А он говорит, что это хобби и что я должен понимать разницу между хобби и делом всей жизни. — Даниэль покачал головой. — Для него дело всей жизни — эта дурацкая ферма, и ничего больше!

Неужели это действительно было так? Зед пытался представить, что будет делать Коули потом, когда узнает, что ферма теперь законным образом принадлежит Кавеху Мехрану в соответствии с завещанием Яна Крессуэлла?

Даниэль показал на огромный дуб, стоявший за каменной стеной, сложенной без раствора. И сказал, что здесь Зед вполне может его высадить. И, кстати, спасибо, что подвёз.

Зед остановил машину, и Даниэль вышел. И в то же самое мгновение зазвонил мобильник Зеда. Он посмотрел на дисплей. Звонил Родни Аронсон из Лондона. Но в такой ранний час Родни и на работу-то обычно ещё не являлся, так что всё это сулило недоброе. Хорошо было только то, что теперь, после разговора с Даниэлем Коули, Зед мог хотя бы доложить о некотором продвижении вперёд.

Однако Родни сказал без каких-либо предисловий:

— Ты там поосторожнее!

— Почему? Что случилось?

— Скотленд-Ярд знает, что ты там. Так что не высовывайся, держись незаметно…

Незаметно — при росте в шесть футов восемь дюймов?..

— …и не своди глаз с Ника Файрклога. Тогда узнаешь, кого прислали из Лондона, чтобы разобраться в гибели Яна Крессуэлла.

Камбрия, Бэрроу-ин-Фёрнес

Манетт не желала думать о том, что её бывший муж предыдущей ночью не явился домой. Более того, она не желала думать о том, какие чувства охватили её из-за этого факта. Но не думать было очень трудно.

Они очень долго и тщательно обсуждали проблему своего развалившегося брака. Они рассмотрели со всех сторон то, что произошло с ними, и то, что могло произойти, и что наверняка произойдёт, если они ничего не станут менять. В итоге решили, что всё дело в отсутствии романтики, в том, что вся их жизнь оказалась подчинена работе, и в особенности им мешало полное отсутствие сюрпризов в их жизни. Они превратились в пару, которая сверяется с ежедневником перед тем, как заняться сексом, во время которого оба притворяются, что чувствуют друг к другу нечто такое, чего на самом деле не чувствуют. И в итоге после бесконечных разговоров они решили, что в любом случае дружба важнее страсти. И что им лучше остаться друзьями и наслаждаться обществом друг друга, и тогда через много лет они смогут сказать, что провели жизнь куда лучше, чем многие другие пары.

Но теперь Фредди не вернулся домой. А когда он был дома, он насвистывал по утрам, собираясь на работу. Хуже того, он начал распевать в душе — поющий Фредди, боже праведный! — и при этом всегда одну и ту же проклятую песенку, от которой у Манетт просто крыша съезжала. Чёртову песенку из фильма «Les Miserables», и Манетт уже начала понимать, что, если она ещё раз услышит, что «кровь мучениц зальёт французские луга», ванную комнату вполне может залить кровь Фредди.

Впрочем, нет. Только не Фредди. Она никогда не смогла бы причинить ему зло.

Придя на работу, Манетт отправилась в кабинет Фредди. Он уже был на месте; сняв пиджак, в идеально белой рубашке с красным галстуком, склонился над рабочим столом, изучая огромную пачку компьютерных распечаток. Он теперь постоянно изучал многочисленные материалы, готовясь занять место Яна, если отец Манетт предложит ему такое. «И если у Файрклога есть хоть капля здравого смысла, — думала Манетт, — он так и сделает».

— И как там «Скорпион»? — спросила она прямо от двери.

Фредди поднял голову. По выражению его лица Манетт поняла, что он представления не имеет, о чём она говорит, и, видимо, решил, что речь идёт о знаках Зодиака.

— Ночной клуб, — уточнила она. — Тот, где ты назначил свидание.

— А! «Скорпион»! — Он отодвинул пачку листов на середину своего невероятно аккуратного стола. — Да мы туда так и не пошли. Встретились у входа.

— Бог мой, Фредди! И что, сразу в постель? Ну ты и проныра!

Фредди покраснел. А Манетт пыталась вспомнить, в какой момент их совместной жизни она перестала замечать, как часто он краснеет и как краска разливается по его щекам от ушей, сначала залив их огненным цветом до самых кончиков. И ещё она гадала, когда же она перестала восхищаться тем, какие у него красивые уши, похожие на две безупречные раковины…

Фредди засмеялся.

— Нет-нет, — сказал он. — Просто все, кто шёл в этот клуб, выглядели лет на восемнадцать-девятнадцать и одеты были совсем не так, как мы. Поэтому мы пошли в винный бар. Заказали ригатони путтанеска, пробовала? Спагетти под соусом. Не слишком удачно. Слишком много путта и слишком мало неска. — Фредди улыбнулся собственной глупой шутке. И добавил со своей обычной обескураживающей прямотой: — Я даже и не доел. А Сара съела.

— Так вот как её зовут, Сара?

Манетт подумала, что на этот раз хотя бы прозвучало имя, а не псевдоним. Она уж ожидала услышать о какой-нибудь «Айви» или «Джун-фор-Дженифер»… Манетт мысленно встряхнулась. Что вообще происходит у неё в голове? Она вопросительно произнесла:

— И?.. — хотя на самом деле ей не хотелось этого знать. — Как насчёт подробностей? Я сама, как ты хорошо знаешь, просто сижу дома, так что почему бы мне не воспользоваться возможностью и не услышать что-нибудь волнующее?

Она не спеша прошла в кабинет и села на стул рядом с его столом.

Фредди снова покраснел, на этот раз гораздо гуще.

— Ну, мне не нравится рассказывать… — пробормотал он.

— Но ты это сделал, ведь так?

— Сделал? Что это за термин — «сделал»?

Манетт склонила голову набок и бросила на Фредди многозначительный взгляд.

— Фредди…

— Ну… да. Я хочу сказать, я же тебе объяснял, как всё обстоит в наши дни. Ты и сама знаешь. Когда люди оказываются вместе… Ну… ну да, мы «сделали».

— И больше одного раза?

Манетт сама себя ненавидела за эти расспросы, но она вдруг поняла, что ей просто необходимо это знать. А причиной тому, что знать это ей стало так нужно, было то, что за все годы, проведённые вместе, они никогда не сливались в страстных объятиях чаще, чем один раз в двадцать четыре часа, — даже тогда, когда им было по двадцать лет, даже в те полгода, когда они по-настоящему хотели друг друга…

Фредди был явно ошарашен. Он сказал:

— Манетт, боже мой… Но есть же вещи, о которых…

— Значит, больше. Больше, чем с Холли? Фредди, а ты предохранялся?

— Думаю, мы уже достаточно поговорили на эту тему, — с достоинством ответил Фредди.

— А как насчёт сегодняшнего вечера? Сегодня ты с кем-нибудь встречаешься? И кто это будет?

— Ну, вообще-то я снова встречаюсь с Сарой.

Манетт закинула ногу на ногу. Ей хотелось закурить. Она курила до двадцати с небольшим лет и, хотя уже много лет не вспоминала о сигаретах, вдруг поняла, что, если бы просто заняла чем-то руки, уже одно это помогло бы ей успокоиться. Она взяла коробку со скрепками и стала вертеть её в пальцах.

— Я удивлена. Ты ведь уже получил своё, и что в таком случае должно быть дальше? Семейные фотографии? Или ты предложишь ей своё имя и вы начнёте болеть одними и теми же болезнями вроде гриппа?

Фредди бросил на неё странный взгляд. Манетт решила, что он оценивает её слова, взвешивает их и подбирает ответ. Но прежде чем он успел сказать то, что, как догадывалась Манетт, он собирался сказать («Ты расстроена. Но почему? Мы давным-давно развелись, и мы решили остаться друзьями, но я не собирался хранить невинность всю оставшуюся жизнь»), она продолжила:

— Ну ладно, просто вопрос: ты придёшь домой вечером или снова останешься у Сары?

Фредди пожал плечами, но на его лице оставалось всё то же самое выражение, нечто среднее между удивлением и растерянностью. Он ответил:

— Вообще-то я пока не знаю.

— Конечно. Откуда тебе знать? Извини. Ну, в любом случае я надеюсь, ты её пригласишь домой. Мне было бы интересно с ней познакомиться. Только предупреди меня заранее, чтобы я не вышла к завтраку в одном белье.

— Предупрежу. Обязательно. Я хочу сказать, в тот раз всё вышло спонтанно. Ну, я о Холли. Я просто не очень хорошо представлял, как пойдёт дело. Ну, а теперь… да, конечно, мы ведь договорились обо всём, так? Насчёт… насчёт объяснений и так далее?

На этот раз пришла очередь Манетт удивляться. Совсем не в духе Фредди было запинаться на каждом слове.

— Эй, что происходит? — спросила она. — Фредди, ты ведь не собираешься сбежать и совершить какой-то безумный поступок?

Манетт и сама не понимала, о каком безумном поступке она говорит. Любое безумие было не в характере Фредди. Он был человеком прямолинейным и правдивым.

Фредди поспешил ответить:

— Нет-нет. Я просто ещё не рассказал ей… ну… ну, о тебе.

— Что? Ты ей не сказал, что разведён?

— Ну, это она знает, конечно. Но я ей не говорил, что мы… что мы с тобой… ну, что мы продолжаем жить в одном доме.

— Но Холли-то знала! И вроде бы не сочла это проблемой, у многих мужчин есть соседки-женщины и так далее.

— Да, конечно. Но Сара… В общем, с Сарой всё как-то по-другому. Это кажется рискованным, а я не хочу рисковать. — Он взял пачку листов с распечатками и придал ей более аккуратный вид. — Я уже сто лет ни с кем не встречался, Манетт, ты ведь и сама знаешь. И как-то пока не очень уверенно чувствую себя с женщинами.

Манетт кисло бросила:

— Не сомневаюсь.

На самом деле она ведь зашла к нему для того, чтобы поговорить о Тиме и Грейси и рассказать о разговоре с отцом. Но теперь это казалось неуместным. Как только что дал понять Фредди, ситуация изменилась, и лучше было оставить всякого рода чувства в стороне, пусть даже это чувство к детям.

Манетт встала.

— Ладно, значит, тебя не ждать. Но ты будь поосторожнее, хорошо? Мне бы не хотелось, чтобы ты… ну, не знаю… как-то пострадал.

И прежде чем Фредди успел ответить, она встала и вышла из его кабинета. Манетт твердила себе, что у Фредди теперь своя жизнь, а у неё — своя, и пора ей что-то с этой последней делать, точно так же, как делает Фредди. Вот только она не знала, что именно она могла бы сделать. Манетт даже вообразить не могла, что она погрузится в неведомый мир свиданий, назначаемых через Интернет. Оказаться в постели с совершенно незнакомым человеком, чтобы выяснить, подойдёт ли он ей? Манетт содрогнулась. Для неё это было то же самое, что оказаться зажаренной в печи серийного убийцы; но возможно, она в последние годы просто смотрела слишком много криминальных программ по телевизору…

Манетт отправилась на поиски брата.

Николаса она нашла в цехе погрузки, который уже полгода служил Николасу очередной ступенью в его продвижении к новым вершинам. До этого Николас занимался тем, что отправлял в гигантскую печь для обжига отформованные из фарфоровой массы смывные бачки, унитазы икухонные раковины. В той части фабрики царила невыносимая жара, а шум стоял такой, что болели уши, но Николас прекрасно справлялся с работой. На самом деле он прекрасно справлялся с любой работой, на какую только его ставили в течение последних двух лет.

Манетт знала, что Николас решил поработать во всех цехах, где только возможно. И невольно восхищалась им, хотя причина его усердия вызывала у неё некоторые опасения. Не мог же он предполагать, что несколько лет труда на «Файрклог индастриз» могут сравниться с теми десятилетиями, которые проработали здесь она сама и Фредди? Не мог же он ожидать, что его назначат управляющим, когда их отец отойдёт от дел? Такая мысль была бы просто смехотворной.

Манетт увидела, что отгружались раковины для ванных комнат. Николас стоял на площадке, держа в одной руке дощечку для письма, а в другой — карандаш; он проверял и сравнивал размеры и фасоны изделий, после чего те оказывались в упаковочных коробках. Грузоподъёмник ставил коробки на поддоны. Как только Николас ещё раз их проверял на соответствие наклеек, они перемещались в ожидавший их грузовик. Водитель грузовика стоял неподалёку и курил, никак не участвуя в процессе.

Поскольку огромные ворота погрузочного цеха были открыты для грузовика, на складе было чудовищно холодно. И слишком шумно, потому что из динамиков под потолком неслась громкая музыка, как будто кто-то решил, что старые песни Карлоса Сантаны могут немножко согреть помещение.

Манетт подошла к брату. Он посмотрел в её сторону и кивнул в знак приветствия. Манетт пришлось кричать во всё горло, чтобы Николас расслышал её сквозь музыку. Она спросила, могут ли они поговорить. Его ответ; «Перерыв ещё не скоро», — разозлил Манетт.

— Бога ради, Николас! Не думаю, что тебя уволят, если ты отойдёшь на пять минут!

— Мы должны загрузить машину. Он ждёт.

Николас имел в виду водителя грузовика, который, судя по его виду, совсем не рвался в путь. Он, правда, подошёл к машине и открыл дверцу со стороны водительского сиденья, но только для того, чтобы достать изнутри термос, из которого налил в кружку нечто горячее. Похоже, шофёр был вполне доволен тем, что ему выпал перерыв.

Манетт снова заговорила:

— Мне нужно с тобой поговорить. Это очень важно. Спроси разрешения отойти, если хочешь. Или мне это сделать за тебя?

В любом случае начальник Николаса шёл в их сторону. Он сдвинул шляпу на затылок, приветствуя Манетт, назвав её «миссис Макгай», что укололо Манетт прямо в сердце, хотя это действительно была её законная фамилия.

— Мистер Перкинс, можно мне ненадолго отвлечь Николаса? — спросила она. — Мне нужно с ним поговорить. Это весьма важно. Семейное дело.

Последние слова она добавила просто для того, чтобы этот человек вспомнил (если он нуждался в таком напоминании), кем является Николас.

Мистер Перкинс посмотрел в сторону грузовика, на лениво стоявшего шофёра, и, сказав: «Пять минут, Ник», ушёл.

Манетт направилась к более тихому местечку, где можно было бы поговорить, — оно находилось за углом склада. Там обычно собирались курильщики, но сейчас никого не было, и только на земле валялись многочисленные свидетельства того, что обычно здесь происходило. Манетт сделала мысленную заметку насчёт того, чтобы обсудить это с Фредди. Потом так же мысленно перечеркнула её и сделала новую: разобраться самой.

Она сказала брату:

— Речь о Тиме и Грейси.

И вкратце пересказала ему все детали: о намерениях Найэм, об ответственности Кавеха, о позиции их отца в этом вопросе, о переживаниях Тима, о потребностях Грейси, закончив словами:

— Мы должны что-то предпринять, Ник. И должны сделать это быстро. Если мы будем медлить, невозможно предугадать, до чего дойдёт Тим. Он слишком разбит всей этой историей.

Её брат снял рабочие перчатки, достал из кармана тюбик с густым лосьоном и начал смазывать руки. Манетт мельком подумала о смысле этой процедуры: конечно же, Николас хотел, чтобы его руки оставались мягкими ради Алатеи. Алатея была из тех женщин, ради которых мужчины готовы следить за руками.

— Но разве не Найэм должна заниматься детьми, заботиться об их психологическом состоянии и так далее? — спросил Николас.

— Конечно, это так, при обычном положении вещей. Матери заботятся о детях, дети принимают их заботу. Но Найэм не желает жить как все, во всяком случае с тех пор, как Ян ушёл от неё, и ты это прекрасно знаешь.

Манетт наблюдала за тем, как брат втирал лосьон в кожу. Уже почти два года он постоянно занимался тяжёлым физическим трудом, и не только на фабрике, но и ещё на площадке в Арнсайде, где восстанавливалась оборонительная башня; однако никто бы и не догадался об этом, видя его пальцы, ногти, ладони… Они были как у женщины, только крупнее.

— Кто-то должен вмешаться, — продолжила Манетт. — Хочешь верь, хочешь нет, но Найэм твёрдо решила бросить своих детей с Кавехом Мехраном.

— Но Кавех неплохой парень. Он мне нравится. А тебе нет?

— Речь не о нём! Бога ради, Ник, он вообще не принадлежит к нашей семье! Послушай, я вполне либеральный человек, и пока дети жили со своим отцом, я считала, что всё в порядке. Уж лучше бы они жили с Яном, на ферме, где им было свободно и спокойно, чем с Найэм, которая просто кипит яростью и жаждой мести. Но теперь всё иначе. И Тим…

— Но для окончательного решения нужно время, разве не так? — сказал Николас. — Сдаётся мне, что Ян умер не так уж давно, и пока вряд ли кто-то может решить, что лучше для его детей.

— Может, и так, но в любом случае они пока должны находиться с родными. Если не с матерью, то с кем-то из нас. Ник, я знаю, что между тобой и Яном не было особой любви. Он был резок с тобой. Он не верил тебе. Он и папу убеждал, что тебе нельзя верить. Но кто-то из нас всё-таки должен обеспечить этим детям чувство безопасности, семьи и…

— Тогда почему не мама с папой? Видит бог, у них в Айрелет-холле достаточно места!

— Я уже говорила с папой, и мы так ни к чему и не пришли.

Манетт всё сильнее ощущала, что должна склонить брата на свою сторону. Это ведь должно было стать простой задачкой, потому что Николаса всегда было легко уговорить, и именно поэтому, кстати, в юности у него возникло так много тяжёлых проблем. Кто угодно мог подбить его на что угодно.

— Послушай, — вновь принялась убеждать брата Манетт, — я знаю, что ты пытаешься сделать, и я восхищаюсь тобой. И папа тоже. И все мы. Ну, может быть, кроме Миньон, но ты не должен принимать это близко к сердцу, потому что она вообще считает себя единственным живым существом на планете.

Николас улыбнулся. Он знал Миньон не хуже, чем сестра.

Манетт продолжила:

— Это может стать ещё одним камнем в стене здания, которое ты возводишь, Ник. Если ты это сделаешь, если ты заберёшь детей, это усилит твои позиции. Ты проявишь чувство долга. Покажешь, что готов взять на себя ответственность. К тому же ты живёшь ближе к школе Маргарет Фокс, чем Кавех, и ты можешь отвозить туда Тима по пути на работу.

— Если уж об этом зашла речь, — тут же заметил Николас, — ты живёшь ближе к школе, чем я. Практически по соседству. Так почему бы тебе не взять детей?

— Ник…

Манетт поняла, что нужно рассказать брату всю правду, и постаралась сделать это как можно короче. Фредди и его свидания, и новый мир стремительного секса, что закончилось присутствием совершенно незнакомой женщины утром за завтраком. Вряд ли в такой обстановке место детям, так?

Ник внимательно смотрел на сестру, пока она выкладывала всё это. А когда она умолкла, тихо сказал: «Извини…» И тут же добавил:

— Я знаю, что для тебя значит Фредди, Манетт, даже если ты сама этого не знаешь.

Она отвела взгляд и несколько раз энергично моргнула.

— Но так уж оно… Видишь ли…

— Мне надо возвращаться к работе. — Он обнял её и поцеловал в висок. — Я поговорю с Алли об этом, ладно? Она в последнее время чем-то встревожена, но я не знаю, чем именно. Она мне пока не говорила, но она скажет. У нас нет тайн друг от друга, так что немного погодя я всё узнаю. А ты должна дать мне немного времени, ладно? Я говорю не о Тиме и Грейси.

Камбрия, Арнсайд

Он ничего не знал о рыбалке, но это не имело значения. Бенджамин знал, что суть не в том, чтобы поймать рыбу или даже надеяться поймать рыбу, а в том, чтобы выглядеть так, словно он удит. Поэтому Зед одолжил удочку у хозяйки своей гостиницы, которая заодно выдала ему длинную историю о своём покойном муже, который зря проводил бесчисленные часы у здешнего озера, или у реки, или у залива, пытаясь что-то поймать. Заодно она вручила Зеду ещё и корзинку для рыболовной снасти, и плащ-дождевик, который на Зеда просто не налезал, и пару высоких резиновых сапог, в равной мере бесполезных для него. Напоследок хозяйка сунула в руки Зеду складной брезентовый табурет и пожелала удачи. Её муж, сообщила она, фактически никогда ничего не мог поймать. По утверждению этой дамы, за двадцать пять лет он поймал ровно пятнадцать рыбёшек. Она всё всегда тщательно записывала, так что, если Зеду захочется, он может посмотреть эти записи, потому что она всё сохранила, ведь почти каждый раз этот чёртов рыбак возвращался домой с пустыми руками. Если бы он хоть врал, что рыбачит, а сам ходил на свидания, так ведь нет, он просто свихнулся на своём увлечении…

Зед поспешно поблагодарил леди и поехал в Арнсайд, где обнаружил, что начался прилив. Он устроился у дамбы, как раз под холмом, на котором стоял дом Николаса Файрклога, и забросил удочку. Наживки у него не было. Последнее, чего хотелось бы Зеду, так это на самом деле поймать рыбу и что-то с ней делать. Например, просто взять её в руки.

Теперь, когда в Скотленд-Ярде знали, что в окрестностях бродит журналист, Зеду приходилось быть осторожным. Как только полицейские его засекут — кем бы ни оказались эти самые полицейские, — Зеду придётся ещё труднее. Ему необходимо было в точности выяснить, кто они такие; он мысленно говорил «они», потому что полиция всегда ведь работает в команде, разве не это показывают по телевизору? Ведь если он их вычислит раньше, чем они вычислят его, его позиция несравнимо усилится. Потому что если они здесь ведут тайное расследование, то им уж никак не захочется, чтобы их физиономии оказались на первой странице «Сорс», ведь тогда Николас Файрклог насторожится, а их намерения раскроются.

Зед рассчитал, что полицейские рано или поздно заявятся в Арнсайд-хаус. И хотел видеть, когда это случится.

Складной табурет оказался блестящей идеей. Зеду ведь предстояло немало времени провести на своём наблюдательном пункте, и он мог позволить себе не всё время стоять на ногах, а время от времени устраивать передышку. Но шли часы, а ничего подозрительного или вообще хоть какого-то не происходило по ту сторону лужайки, в Арнсайд-хаусе, и Зед уже почти отчаялся узнать что-либо — хоть что-нибудь! — полезное для его статьи. И тут из дома вышла Алатея Файрклог.

Она направилась прямиком к Зеду, и он мысленно запаниковал: «Чёрт побери, чёрт побери!..» Похоже, он попался ещё до того, как сумел узнать хоть что-то полезное. И что за чертовщина происходит с ним в последние дни, почему ему так не везёт? Но Алатея Файрклог остановилась, не дойдя до дамбы, и стала просто смотреть на непрерывно бегущие волны залива. Лицо у неё было мрачным. Зед решил, что она, возможно, думает о всех тех, кто встретил свою смерть в этих водах, как те несчастные китайские рабочие — их было больше пятидесяти, — которых застал прилив и которые в последние минуты звонили домой, отчаянно надеясь на помощь, что так и не пришла. Или как те отец с сыном, которых застал не только прилив, но и ещё внезапно упавший туман, и которые полностью потеряли ориентацию в пространстве, пытаясь двигаться на звуки сирен, которые, казалось, доносились сразу со всех сторон. Зед решил, что с учётом всех подобных событий берег залива Моркам представляет собой невесёлое местечко, и вряд ли здесь так уж уютно жить, а уж Алатея Файрклог выглядела такой подавленной, как никто другой.

«Чёрт побери, — подумал Зед, — а не прикидывает ли она, как ей прыгнуть в эти грозные волны?» Он понадеялся, что это не так. Он ведь тогда попытался бы её спасти, и в итоге они оба, скорее всего, погибли бы.

Зед находился слишком далеко от женщины, чтобы услышать звонок её мобильного телефона, но тот явно ожил, потому что Алатея достала его из кармана куртки, откинула крышку и стала с кем-то разговаривать. Потом тронулась с места и посмотрела на наручные часы, сверкавшие на её запястье так, что их было заметно даже издали. Потом огляделась по сторонам, как будто испугавшись, что за ней могут наблюдать, и Зед поспешил пригнуть голову.

Он думал о том, что эта женщина невероятно красива. Бенджамин просто не понимал, как её могло занести сюда, в такую глушь, хотя такие женщины, как она, должны красоваться на подиуме или, по крайней мере, на страницах каталогов, рекламируя бельё — бюстгальтеры неземной красоты, которые, впрочем, были почти незаметны на фоне пышных бюстов, и трусики в пару к ним, которые открывали очень, очень много… и казалось, что девушек, одетых в такое бельё, легко соблазнить…

Зед встряхнул головой. Какого чёрта с ним происходит? Он был уж слишком несправедлив к женскому роду, думая так. И в особенности несправедлив к Яффе, оставшейся в Лондоне и прилагавшей немалые усилия ради того, чтобы помочь ему в работе, и помочь справиться с навязчивой идеей его матери, и… Но какой был смысл думать о Яффе, если за её спиной стоял Миха, ожидавший её в Тель-Авиве и изучавший медицину, как хороший сын своей матери, каким Зед явно не был…

Бенджамин провёл по лбу тыльной стороной ладони. И при этом осторожно бросил взгляд в сторону Алатеи Файрклог. Она уже шла обратно к дому, закончив телефонный разговор.

Какое-то время казалось, что это было единственным заметным событием за весь день. Вот и прекрасно, решил Зед. Ещё один ноль, добавленный к прочим нулям, раздобытым им в Камбрии. Ещё два часа Зед делал вид, что рыбачит, а потом начал складывать снасти и думать о том, чем заняться дальше.

Однако всё изменилось, когда он уже шагал в сторону своей машины, оставленной в деревушке Арнсайд. Он только дошёл до конца каменной волноотбойной стенки, означавшей границы поместья Арнсайд-хаус, как увидел машину, повернувшую на подъездную дорогу. За рулём сидела женщина. Вид у неё был весьма решительный. Она затормозила перед парадной дверью дома и вышла, и Зед поспешно пригнулся и начал подкрадываться к дому — если так вообще можно сказать о человеке ростом в шесть футов и восемь дюймов.

Женщина была рыжей, как и сам Зед. Одета она была довольно небрежно, в джинсы, ботинки и толстый шерстяной свитер цвета мха. Зед ожидал, что она направится сразу к входной двери, что это какая-то подруга Алатеи, заехавшая её навестить. Но женщина удивила его. Она не пошла к двери. Вместо того она осторожно зашагала вокруг дома, как какой-нибудь третьесортный грабитель. Более того, из сумки, висевшей на её плече, женщина достала цифровую фотокамеру и начала снимать.

Но в конце концов она всё же подошла к парадному входу и позвонила. Ожидая, оглядывалась, как будто проверяла, не шастает ли кто-нибудь поблизости (вроде Зеда, например). Потом достала из кармана мобильник и, похоже, отправила кому-то сообщение или что-то в этом роде. А потом дверь открылась, и Алатея Файрклог, обменявшись с женщиной несколькими словами, впустила её в дом.

Но Зед понял, что визит совершенно её не обрадовал. И ещё он с восторгом осознал, что его ожидание было не напрасным. Бенджамин нарыл то, что было ему нужно. Нашёл «секс» для своей статьи. Он увидел детектива, присланного из Лондона, из Нового Скотленд-Ярда.

Камбрия, Арнсайд

Когда Алатея открыла дверь, Дебора сразу увидела тревогу на её лице. И эта тревога настолько не соответствовала появлению у двери какого-то неожиданного гостя, что на мгновение Дебора была просто ошеломлена. Она не сразу нашлась что сказать, но наконец заговорила:

— Я, в общем, предполагала, что мистера Файрклога нет дома, но мне в любом случае нужен не мистер Файрклог.

Это явно только ухудшило положение дел.

— Что вам нужно? — резко спросила Алатея. Она посмотрела через плечо Деборы, как будто ожидая, что из-за угла дома вот-вот выскочит кто-то ещё. — Ники на работе. — Она глянула на наручные часы, нечто огромное, золотое, со стразами, весьма подходившими ей; но на руке женщины с менее театральной внешностью они бы выглядели глупо. — Он сейчас должен уже направляться к своей башне.

— Это неважно, — бодро откликнулась Дебора. — Я тут сделала несколько снимков дома и прочего, чтобы дать продюсеру представление о месте, где он может брать интервью. Лужайка просто великолепна, особенно при высоком приливе. Но он ведь не всегда стоит высоко, так? Поэтому я надеюсь ещё и на несколько снимков интерьеров. Как вы на это посмотрите? Мне не хочется слишком сильно вас беспокоить. Много времени я не отниму. Но для общей информации это было бы очень полезно.

У Алатеи дёрнулось горло, как будто она тяжело сглотнула. И не сделала ни полшага назад от двери.

— Четверть часа, я думаю. — Дебора изо всех сил старалась говорить беспечно, давая понять: меня не следует бояться. — Меня вообще-то интересует гостиная. Там у вас хороший рассеянный свет и вид из окон интересный.

То, с каким видом Алатея в конце концов впустила Дебору в дом, наиболее мягко можно было охарактеризовать как «неохоту». Дебора просто ощущала напряжение, исходившее от этой женщины, и даже подумала, нет ли у Алатеи какого-то мужчины, кроме мужа, и не прячется ли он где-то в доме, за гобеленом, как Полоний в «Гамлете».

Они пошли к жёлтой гостиной, через главный холл, где все раздвижные двери были закрыты. Благодаря этому лучше стали видны стенные панели и окна, в которых красовались матовые и цветные стёкла, создававшие рисунок красных тюльпанов с зелёными листьями. В этой комнате, решила Дебора, кто-то и в самом деле мог устроить засаду, вот только кто именно — ей на ум не приходило.

Она продолжала беспечно болтать. Сообщила Алатее, что у неё удивительный дом. Как она придумала дизайн? Изучала какие-то журналы? Журнал «Арт энд крафтс» нередко подаёт отличные идеи, не так ли? А изучала ли Алатея какие-то исторические документы для реставрации здания? Смотрела ли какие-то из множества телевизионных программ, посвящённых архитектурным стилям и периодам? На всё это Алатея отвечала коротко и односложно. Дебора пришла к выводу, что наладить отношения с этой женщиной будет нелёгкой задачей.

В гостиной она перешла к другой теме. Нравится ли Алатее жить в Англии? Здесь ведь всё так не похоже на Аргентину.

При этих словах Алатея изумлённо посмотрела на неё.

— Откуда вы знаете, что я из Аргентины?

— Ваш муж мне рассказал.

Деборе тут же захотелось спросить: «А в чём дело? У вас были какие-то проблемы там, в Аргентине?» Но, конечно, она этого не произнесла. Вместо того принялась рассматривать комнату. Ей теперь нужно было подвести Алатею к эркеру, где лежали журналы, и потому она сделала несколько снимков общего плана комнаты, постепенно продвигаясь в нужном направлении.

Но, добравшись до эркера, Дебора первым делом заметила, что среди разложенных веером журналов журнала «Зачатие» уже нет. Это усложняло задачу, но не делало её невыполнимой. Дебора сфотографировала два кресла и низкий стол перед окном эркера, используя наружный свет, причём так, чтобы захватить в кадр и внутреннюю часть помещения, и часть пейзажа за окном. При этом она говорила:

— У нас с вами явно есть кое-что общее, миссис Файрклог.

Дебора оторвалась от фотокамеры и улыбнулась Алатее.

Хозяйка дома стояла у двери, как будто готовая в любую секунду броситься бежать. Она ответила вежливой улыбкой, но явно усомнилась в истинности утверждения гостьи. Если у них и было что-то общее, она явно не представляла, что это такое, — может быть, кроме того, что они обе были женщинами и в данный момент находились в одном помещении.

Дебора продолжила:

— Мы обе хотим ребёнка. Мне ваш муж сказал. Он видел, что я заметила тут у вас один журнал. «Зачатие». — Неважно, что это было ложью. — Я сама его уже сто лет читаю. Ну, если точнее, то пять лет. Именно столько времени мы с Саймоном — это мой муж — предпринимаем такие попытки.

Алатея не произнесла ни слова, но Дебора видела, как она чуть заметно вздрогнула, когда её взгляд устремился к столику с журналами. Дебора гадала, сама ли Алатея убрала тот журнал или это сделал Николас. И ещё ей хотелось бы узнать, тревожился ли он о состоянии ума и тела своей жены, как тревожился из-за неё самой Саймон.

Делая ещё один снимок, Дебора сказала:

— Мы начали с самого простого, я и Саймон, надеясь, что природа сделает своё дело. Потом стали следить за циклом. И вообще за всем — от моей ежедневной температуры до лунных фаз. — Дебора заставила себя хихикнуть. Вообще-то было приятно обсудить с кем-нибудь такие проблемы, но она видела ещё и пользу этого процесса, надеясь на результат в виде какого-нибудь открытия. — Потом мы прошли обследование, чему Саймон совсем не был рад, должна вам сказать. Потом мы бесконечно советовались с кем попало, ходили к специалистам и обсуждали другие возможности стать родителями. — Она опустила фотокамеру, сопровождая свои слова пожатием плеч: — В общем, выяснилось, что я в любом случае не смогу выносить ребёнка. Что-то не так в моём внутреннем строении. И нам следует подумать либо об усыновлении, либо о чём-то ещё. Я бы предпочла суррогатное материнство, но Саймон не приветствует эту идею.

Аргентинка сделала несколько шагов в сторону Деборы, но всё-таки продолжала держаться на расстоянии. Дебора видела, что та слегка побледнела и стала нервно сжимать и разжимать ухоженные пальцы, а глаза её заблестели, наполнившись слезами.

Дебора прекрасно всё поняла — она сама терзалась теми же чувствами уже не один год — и быстро сказала:

— Ох, мне ужасно жаль. Я ведь говорила, я просто видела здесь тот журнал, когда заходила в прошлый раз… И ваш муж сказал, что вы хотите… Он сказал, что вы женаты уже два года, и… Миссис Файрклог, извините, мне очень жаль. Я совсем не хотела вас расстраивать. Пожалуйста, сядьте…

Алатея села, хотя не там, где хотелось бы Деборе. Она выбрала местечко у камина, мягкое сиденье как раз под витражным окном, из которого на её курчавые волосы упал разноцветный свет. Дебора подошла к Алатее, но не слишком близко, продолжая говорить:

— Это очень трудно. Я знаю. Я на самом-то деле потеряла шестерых деток, прежде чем узнала всё о дефектах моего тела. Может быть, когда-нибудь это и сумеют исправить, наука ведь не стоит на месте; вот только, боюсь, к тому времени я буду слишком стара.

По щекам Алатеи поползли слёзы. Она сменила позу, как будто это могло ей помочь, не дать разрыдаться перед посторонним человеком.

Дебора тихо произнесла:

— Мне всегда казалось странным то, что вещи, столь простые для одних женщин, становятся абсолютно невозможными для других.

Она продолжала надеяться, что Алатея хоть как-то откликнется на её слова (не слезами), как-то выразит свои чувства. Но та молчала, и Деборе, наверное, оставалось только одно: признаться в том, почему она так страстно желала иметь ребёнка; а это отчасти было связано с тем, что её муж был физически нетрудоспособным (сам он себя называл калекой), и отчасти с тем, что эта физическая неполноценность отражалась на его мужском самоощущении. Но Дебора не собиралась заходить так далеко в разговоре с Алатеей Файрклог. Она и самой себе с трудом в этом признавалась. Поэтому решила увести разговор в другую сторону.

— Думаю, эта комната куда лучше подходит для интервью, чем то, что я видела снаружи. И то место, где вы сейчас сидите, просто великолепно в смысле освещения. Если не возражаете, я бы сейчас вас сняла для иллюстрации…

— Нет! — пронзительно выкрикнула Алатея, вскакивая.

Дебора от неожиданности шарахнулась назад.

— Но это для…

— Нет! Нет! Скажите, кто вы на самом деле?! — закричала Алатея. — Немедленно скажите, кто вы на самом деле! Скажите, скажите мне!!!

7 ноября

Камбрия, Брайанбэрроу

Когда телефон Тима зазвонил, он понадеялся, что это «Той-фор-ю», потому что его уже просто мутило от ожидания. Но это оказалась чёртова дура Манетт. Она вела себя так, словно Тим вообще ничего не сделал. Сказала, что звонит для того, чтобы поговорить о возможном приключении. Она так это и называла — «приключение», — как будто они собирались в Африку или куда-то в этом роде, а не по каким-нибудь проклятым местным пастбищам, где то и дело сталкиваешься с мокрыми туристами из Манчестера. Она бодро сказала:

— Давай запишем дату в наши ежедневники, хорошо? Нам лучше предпринять это путешествие, пока не стало слишком холодно. С дождём-то мы договоримся, но вот если пойдёт снег, дело рухнет. Что скажешь?

Он и сказал:

— Почему бы тебе не оставить меня в покое?

Манетт произнесла только:

— Тим…

И это был тот терпеливый тон, каким взрослые говорят тогда, когда им хочется рявкнуть на малолетку.

Тим продолжил:

— Послушай, брось ты эту затею! Оставь все эти штучки насчёт «заботы обо мне».

— Но я действительно хочу о тебе заботиться. Мы все готовы о тебе заботиться. Я понимаю, Тим, тебе сейчас…

— Хватит с меня этого дерьма! Вас только мой отец беспокоил, и ты что же думаешь, я не знаю почему? Всех только и интересовал этот грязный ублюдок, но он мёртв, и я этому рад, так что оставьте меня в покое!

— Ты так не думаешь.

— Ещё как думаю!

— Нет. Это не так. Ты любил отца. Он причинил тебе боль, но к тебе ведь его поступок не имел отношения. — Манетт выждала, как будто надеялась, что Тим что-то ответит, но он не доставил ей такого удовольствия, не позволил услышать кое-что в его голосе. — Тим, мне очень жаль, что всё так случилось. Но он бы так не поступил, если бы видел другой способ жить как хочется. Ты пока что этого не понимаешь, но ты поймёшь. Правда. Придёт время — и ты поймёшь.

— Да ты вообще не понимаешь, о чём говоришь, чтоб тебя!

— Я знаю, что тебе тяжело, Тим. Да разве может быть иначе? Но твой отец обожал тебя. Мы все тебя любим. Твои родные — все мы — хотим, чтобы ты…

— Заткнись! — заорал Тим. — Оставь меня в покое!

Он отключил телефон. Всё дело было в её голосе, в таком чертовски утешающем, таком материнском тоне. И в том, что она говорила. И в том, что вообще происходило в его жизни.

Тим швырнул телефон на кровать. Всё его тело было напряжено, натянуто, гудело, как высоковольтный провод. Ему необходим был воздух. Тим подошёл к окну своей спальни и распахнул его. Снаружи было чёрт знает как холодно, но кого это волновало?

По другую сторону двора фермы вышли из своего коттеджа Джордж Коули и Дан. Они говорили о чём-то, склонив друг к другу головы с таким видом, словно обсуждали нечто чрезвычайно важное. Потом подошли к той развалине, которую Джордж называл своей машиной: это был древний «Лендровер», весь заляпанный грязью, а заодно и овечьим дерьмом, сплошь облепившим покрышки.

Джордж открыл дверцу с водительской стороны и ввалился внутрь, но Даниэль не стал обходить машину и садиться в неё. Вместо того он присел на корточки и сосредоточился на педалях и ногах своего отца. Джордж продолжал что-то говорить, нажимая при этом на педали. Раз, другой… Потом вышел из машины, и Дан сел на его место. И тоже стал точно так же нажимать на педали, а Джордж кивал, размахивал руками и снова кивал.

Потом Дан запустил мотор, а его отец всё продолжал говорить. Джордж захлопнул дверцу, а Дан опустил стекло. Машина была поставлена так, что её не нужно было разворачивать, и Джордж махнул рукой в сторону треугольного луга. Дан тронул машину с места. Кое-как справляясь со сцеплением, акселератором и тормозами, он дёргал машину, и та моталась из стороны в сторону, словно пьяная. Джордж бежал рядом с автомобилем, как какой-нибудь третьесортный грабитель, пытающийся то ли вытащить водителя наружу и угнать машину, то ли отобрать у него что-то, — он отчаянно кричал и размахивал руками. «Лендровер» рванулся вперёд, обогнав Джорджа, ещё раз дёрнулся в сторону и остановился.

Джордж в несколько прыжков догнал беглеца и, сказав что-то в окно, протянул внутрь руку. Наблюдая за этим, Тим предположил, что фермер собирается дать Дану подзатыльник, но Джордж просто взъерошил волосы сына и засмеялся, и Дан тоже захохотал. И снова тронул «Лендровер» с места. Эксперимент повторился, но на этот раз Джордж оставался на месте и что-то ободряюще кричал сыну. Во второй раз Дан справился с задачей лучше, и Джордж восторженно взмахнул кулаком.

Тим отвернулся от окна. «Глупо всё это, — подумал он. — Два ублюдка. Какой отец, такой и сын. И кончит Дан так же, как его отец, — будет гонять где-нибудь овец. Неудачник. Оба они неудачники. Вдвойне, втройне неудачники». Вообще Дан казался Тиму такой никудышной фигурой, что его хотелось стереть с лица земли. Очень хотелось. Прямо сейчас. Немедленно. Не медля ни секунды. Выскочить из дома с ружьём, или ножом, или с хорошей дубиной… Вот только ничего такого у Тима не имелось, а ему так хотелось чем-то таким обзавестись, так хотелось, так…

Тим быстро вышел из своей комнаты. Он слышал, как что-то спросила Грейси, как ей что-то ответил Кавех, и пошёл на голоса. Тим нашёл обоих в небольшой гостиной наверху, у лестницы, в большой нише, которую Кавех использовал в качестве своего кабинета. Проклятый содомит сидел у чертёжной доски, над чем-то работая, а Грейси — безмозглая, бестолковая Грейси — сидела у его ног, держа свою глупую куклу, и даже не нянчила и не укачивала её. И разве не нужно было привести её в чувство, и разве не пора было этой дуре повзрослеть хоть немножко, и заставить её сделать это можно было…

Грейси заверещала, как будто её огрели ремнём, когда он вырвал из её рук куклу и рявкнул:

— Чёртова проклятая идиотка, чтоб тебе…

И ударил куклу о край чертёжной доски, а потом оторвал ей руки и ноги и швырнул на пол. И зарычал:

— Пора уже набраться ума и чем-то заняться! — Тут же развернулся и бросился к лестнице.

Тим промчался вниз по ступеням и выскочил из дома, а вслед ему неслись отчаянные крики Грейси, и вроде бы они должны были его радовать, но этого не случилось. А потом Тим услышал голос Кавеха, звавшего его по имени, а потом услышал, что Кавех бежит за ним, вот именно Кавех, а не кто-то другой, именно Кавех, который превратил всю жизнь Тима в кучу дерьма…

Тим пробежал мимо Джорджа Коули и Даниэля, стоявших около «Лендровера», и хотя у него не было никакой необходимости оказываться рядом с ними, всё-таки повернул в их сторону, просто для того, чтобы оттолкнуть с дороги этого кривоногого Даниэля.

— Ах ты чёртов!.. — закричал Джордж.

— Пошёл ты! — оборвал его Тим.

Он не просто хотел, ему было необходимо найти что-то такое… что-то такое, что дало бы возможность выплеснуться тому, что разрывало его изнутри, потому что вся его кровь как будто рвалась наружу, и Тим знал, что, если не найдёт чего-то такого, его голова просто лопнет, и кровь пополам с мозгами выплеснется, и хотя в общем ему было на это наплевать, он всё-таки не хотел, чтобы всё случилось именно сейчас, когда за ним гнался Кавех, выкрикивая его имя, крича, чтобы Тим остановился, чтобы он подождал, потому что это было последним в мире, на что он сейчас согласился бы: ждать Кавеха Мехрана.

Тим обогнул трактир, проскочил через какой-то садик и очутился у реки Брайан-Бек. В реке плавали деревенские утки, а на противоположном берегу в густых зарослях камыша шныряли дикие кряквы, и чёрт их знает, что они там искали — то ли слизней, то ли червей, или что там они жрут, и как же ему хотелось раздавить одну из них в кулаке или растоптать ногами, неважно, лишь бы заставить кого-то сдохнуть, сдохнуть, сдохнуть…

Тим очутился в воде, не успев осознать этого. Утки рассыпались в разные стороны. Он кинулся за ними. Со всех сторон раздавались крики, и Тим не сразу сообразил, что и сам он тоже кричит. А потом его кто-то схватил. Сильные руки сжали его, и чей-то голос произнёс прямо ему в ухо:

— Нет. Ты не должен этого делать. Ты и не хочешь. Всё в порядке.

И, чёрт побери, это оказался не кто-то, а сволочной педераст, поганый гомик! Он обхватывал Тима своими вонючими руками, он прикасался к Тиму, прижимал его к себе, грязный урод, грязный, грязный…

— Отвали! — завизжал Тим.

Он стал вырываться. Кавех сжал его крепче.

— Тим, прекрати! — крикнул он. — Ты не станешь этого делать. Идём отсюда. Быстро!

Они боролись в воде, как две вёрткие обезьяны, и наконец Тим вывернулся, а Кавех упал. Он шлёпнулся на зад в ледяную воду, погрузившись в реку по пояс, и пытался встать, а Тим ощутил такой восторг победы, ему хотелось, чтобы этот проклятый козёл так и барахтался в реке, хотелось показать ему, хотелось доказать…

— Я тебе не какой-нибудь педик! — закричал он. — Держи свои мерзкие лапы подальше от меня! Слышишь? Поищи кого-нибудь другого!

Кавех наблюдал за ним. Он дышал тяжело, и Тим — тоже, но что-то появилось в глазах Кавеха… такое, чего Тим не желал бы видеть, потому что это были боль, опустошение, крах…

Кавех сказал:

— Разумеется, ты не такой, Тим. А тебе кажется, что мог бы оказаться?..

— Заткнись! — взвизгнул Тим.

Он развернулся и бросился бежать. А Кавех остался сидеть в реке, в воде по пояс, провожая его взглядом…

Камбрия, Грейт-Урсвик

Манетт сама справилась с установкой палатки. Это оказалось не слишком легко, и хотя обычно Манетт успешно решала задачи, которые требовали строгого следования инструкциям, на этот раз она не смогла добиться обычного совершенства, устанавливая шесты и натягивая полотно, не говоря уж о том, чтобы как следует вбить в землю колышки, так что в итоге она начала побаиваться, как бы вся конструкция не рухнула ей на голову.

И всё равно она забралась внутрь и теперь сидела перед входом в шатёр в позе Будды, глядя на пруд и нижнюю часть сада.

Она просто спряталась здесь. Фредди постучал в дверь ванной комнаты и сказал, что ему необходимо с ней поговорить. Манетт ответила, что ей нужно несколько минут, и она будет готова. Она просто… ну… Фредди быстро ответил, что абсолютно никуда не спешит, как будто ни за что на свете не хотел бы узнать, чем она занимается в ванной, и кто бы его стал за это винить, в самом-то деле? В конце концов, существовали на свете вещи уж слишком интимные…

Но вообще-то Манетт ничем особенным в ванной не занималась. Она просто убивала время. Когда они утром встретились у кофеварки, Манетт почувствовала, что с Фредди что-то происходит. Она спустилась в кухню из своей спальни; тот пришёл откуда-то, и поскольку одет он был так же, как накануне, Манетт поняла, что он провёл ночь у Сары. Манетт подумала, что Сара оказалась довольно хитра. И умела схватить драгоценность, если та ей где-то попадалась.

Поэтому, когда Фредди сказал, что ему нужно с ней поговорить, Манетт решила, что сейчас грянет гром. Наверное, подумала она, он увидел в Саре ту самую, единственную, или, скорее, ту самую вторую, потому что первой единственной была она сама. В любом случае Фредди, скорее всего, хотел привести эту девицу домой прямо этим вечером или вообще предложить ей переехать к нему, и Манетт пыталась представить, как она с этим справится.

Она сбежала в палатку, чтобы подумать.

Ясно было, что им придётся продавать дом и расходиться окончательно. Манетт этого не хотелось, потому что она любила это место. Не столько сам дом, который, следовало признать, был тесноват, сколько всё вокруг, ведь это было её раем так много лет… Да, всё вокруг радовало её, и думать о том, что придётся куда-то переехать… это очень тревожило Манетт. Ей не хотелось расставаться с тишиной Грейт-Урсвика, с шатром звёздного неба, повисавшим ночами над деревней. А ещё пруд, а ещё постоянно жившие в нём лебеди, безмятежно кружившие по поверхности воды и время от времени гонявшиеся за какой-нибудь чересчур энергичной собакой, решившей поохотиться на них… И ещё здесь была старая вёсельная лодка с облупившейся краской, привязанная к причалу, и то, что Манетт могла сесть в неё и выбраться на середину пруда, чтобы полюбоваться на закат, или просто посидеть под дождём, если ей того хотелось…

Манетт полагала, что всё дело в корнях, которые люди пускают тут или там и которые нельзя вырвать просто так, потому что пересадка частенько убивает растение, а Манетт просто не представляла, как она будет себя чувствовать, если ей придётся бросить всё это.

И дело было совсем не во Фредди, твердила себе она. И не в Саре или какой-то ещё женщине, которую он может выбрать. Дело было в том, что каким-то образом они с Фредди не сумели сохранить тот огонь, что горел в них. Он абсолютно, безнадёжно, безвозвратно угас, и Фредди в глубине сердца давно уже это понял…

Манетт никак не могла припомнить, какое выражение лица было у Фредди, когда она начала этот болезненный разговор. Был ли он согласен с ней? Она не помнила. Он ведь всегда был так чертовски вежлив и учтив. И Манетт не следовало удивляться тому, что он вполне учтиво воспринял мысль о том, что их брак так же мёртв, как заяц, сбитый машиной на дороге. Но теперь Манетт никак не могла вспомнить и того, почему она, чёрт побери, испытала такое облегчение после их разговора? В конце концов, чего она ожидала от брака, от семейной жизни? Непрерывной высокой драмы, сверкания молний, еженощной страсти, как у подростков? Да кто бы такое выдержал? И кому бы такого захотелось?

— Ты и Фредди? — удивилась тогда Миньон. — Разводитесь? Ты бы хорошенько подумала и осмотрелась, прежде чем предпринимать такой шаг. Найдётся ли другой дурак?

Но Манетт ведь не предполагала менять Фредди на кого-то другого. Этого у неё и в мыслях не было. Она просто хотела мыслить реалистично, честно взглянуть на свою жизнь и на то, что ждало её в отдалённом будущем. Поскольку они стали тем, чем стали — то есть наилучшими друзьями, которые время от времени забавлялись под одеялом, — вряд ли они имели шанс на многолетний устойчивый брак. Манетт это знала, и Фредди это знал, и им нужно было что-то с этим делать. И то, что они сделали, обоим принесло облегчение, открыв им новые перспективы. Но так ли это?..

— Вот ты где! Какого чёрта ты сюда сбежала, подружка?

Манетт встряхнулась. Фредди нашёл её, и он принёс две кружки с чем-то. Присев перед палаткой, протянул одну кружку Манетт. Она хотела было выбраться наружу, но Фредди сказал:

— Повремени. Я не бывал в палатках уже сто лет. — Он забрался внутрь и сел рядом с ней. И тут же заметил: — Знаешь, а этот шест может вот-вот упасть. — Он кивнул в сторону опасной части сооружения.

— Да я и сама вижу. Сильный порыв ветра — и всё обвалится. Но здесь хорошо думается. И мне хотелось её проверить.

— Нет необходимости.

Фредди уселся так же, как Манетт, на индийский лад, и она заметила, что он достаточно гибок для этого: его колени касались земли, что невозможно для человека, чьи суставы слишком окостенели.

Манетт сделала глоток из принесённой Фредди кружки. Куриный бульон. Интересный выбор… как будто она заболела! Манетт повторила вопросительно:

— Нет необходимости?

— Надо сворачивать лагерь, — пояснил Фредди. — Ну, извини за такую игру слов. Просто теперь всё будет происходить за дверью.

Манетт нахмурилась.

— Фредди, о чём ты говоришь?

Он склонил голову набок. Карие глаза смотрели на неё так, будто подмигивали, так что Манетт поняла: Фредди шутит насчёт чего-то, но ей не хотелось бы стать объектом его подшучивания. Он сказал:

— Да ты же знаешь. Ну, тот вечер. Холли. Это был единичный случай. Больше такого не повторится.

— Ты решил от этого отказаться или ещё в чём-то дело?

— Отказаться от свиданий? Боже, нет! — И тут же Фредди покраснел так, как умел это только он. — Я хочу сказать, мне это в общем нравится. Я и понятия не имел, что женщины стали такими решительными за то время, пока я… оставался вне игры. Хотя в таких играх я никогда и не участвовал.

— Большое тебе спасибо, — кисло произнесла Манетт.

— Ох, нет, нет… Я же не имел в виду… Я просто хотел сказать, что мы с тобой начинали, когда были очень молоды, и мы именно начинали вместе… Ты была моей первой женщиной, ты ведь знаешь. И моей единственной, если уж на то пошло. Ну, и ты, конечно, скоро найдёшь…

— Не уверена, что мне этого хочется, — возразила Манетт.

— Ох…

Фредди умолк и выпил немного куриного бульона. Манетт нравилось то, что он всегда пил совершенно бесшумно. Она ненавидела хлюпающих и чавкающих людей, но с Фредди никогда такого не случалось.

— Ну… Ладно, как бы то ни было… — пробормотал он.

— Как бы то ни было, твои дела — это твои дела. И я не вправе просить тебя не приводить женщин в дом, Фредди. Так что не бойся. Хотя, конечно, неплохо было бы предупреждать… Ну, просто позвонить заранее или что-то в этом роде, хотя это не так уж и обязательно.

— Я прекрасно понимаю, — сказал Фредди, — что у каждого есть свои права и так далее. Но я также представляю, как бы чувствовал себя, если бы утром спустился в кухню и увидел какого-то парня, который лопает кукурузные хлопья. Мне было бы не по себе. Так что я намерен в основном устраивать встречи на стороне, а не здесь. Ты понимаешь.

— Как с Сарой.

— Верно. Как с Сарой.

Манетт пыталась хоть что-то понять по тону Фредди, но ей это не удалось. Она призадумалась о том, а могла ли она вообще когда-то что-то действительно понять по его тону. Думать об этом было странно, но знает ли по-настоящему своего супруга хоть кто-то? Впрочем, Манетт тут же отогнала эти мысли, потому что Фредди уже довольно долгое время не был её супругом.

После недолгого молчания, прерванного криком диких гусей, пролетевших над ними, Фредди сказал:

— Откуда взялась эта штука? — Он взмахнул рукой, показывая на палатку. — Она ведь новая, да?

Манетт рассказала ему о своих планах насчёт палатки: отправиться в поход с Тимом, через холмы и вересковые пустоши до Скаут-Скара. И закончила она словами:

— Но надо признать: он не проявил энтузиазма, когда я это предложила.

— Бедный ребёнок, — откликнулся Фредди. — Что у него за жизнь, подумать только!

И в самом деле, мысленно поддержала его Манетт. Что происходит с Тимом? С Грейси? С их миром вообще? Она знала, что, если бы её собственная жизнь сложилась несколько иначе, они с Фредди могли бы взять детей к себе. Она бы это предложила, и Фредди сказалбы: «Конечно», даже не задумываясь. Но теперь она вряд ли вправе была обратиться к Фредди с такой просьбой, да и вряд ли можно было привести детей в дом, где они могли в любой момент наткнуться на постороннюю женщину, бродящую ночью по коридорам в поисках туалета, потому что, хотя Фредди и сказал, что больше не приведёт сюда Сару, или Холли, или кого там ещё для проверки взаимного соответствия, всегда оставался риск, что в особо пылкий момент он забудет о своём обещании. А рисковать Манетт не хотела.

На видное место на пруду выплыли два лебедя. Величественные и безмятежные, они двигались как будто без малейших усилий. Манетт смотрела на них и чувствовала, что Фредди тоже наблюдает за птицами. Наконец он снова заговорил, и на этот раз его тон был задумчивым.

— Манетт, я начал осваивать расчётную программу Яна.

— Я это заметила, — ответила Манетт.

— Да. Ну… Я там кое-что обнаружил… Если точно, несколько моментов, и теперь не знаю, что с ними делать. Если честно, я даже не знаю, важно ли это вообще, но это требует выяснения.

— И что это за моменты?

Фредди повернулся так, чтобы видеть лицо Манетт. Он как будто не был уверен, что стоит говорить. Манетт окликнула его, и Фредди продолжил:

— Ты знала, что твой отец оплачивает всё, что касается Арнсайд-хауса?

— Он купил это поместье в подарок Николасу и Алатее на свадьбу.

— Да, конечно. Но он также и полностью заплатил за ремонт и реставрацию. А это большие деньги. Чрезвычайно большие. Ты вообще понимаешь, почему он это сделал?

Манетт покачала головой.

— Разве это так уж важно? У папы куча денег.

— Верно, конечно. Но я даже представить не могу, чтобы Ян не попытался отговорить его от того, чтобы бросать Нику такие деньги даже без плана реставрации, пусть даже этот план был бы рассчитан на сто лет. А выглядит всё так, словно у Яна не было никаких документов. И надо ведь ещё и учесть прошлое Ника. Давать такие деньги наркоману…

— Сомневаюсь, чтобы папа давал ему именно деньги, Фредди. Скорее он просто оплачивал счета. К тому же Ник — бывший наркоман, сейчас он не прикасается к наркотикам.

— Сам Ник не сказал бы «бывший». Он именно поэтому и ходит постоянно на собрания наркоманов. И Ян не мог этого не знать, и он не мог думать о Нике как о «бывшем». Не с таким прошлым.

— Пожалуй, да. Но… Погоди, Николас ведь должен что-то унаследовать после папы. Может, они просто договорились, чтобы Ник получил свою часть наследства прямо сейчас?

Фредди такое предположение явно не убедило.

— А ты знаешь, что твой отец ещё и много лет подряд содержит Миньон?

— А что ещё ему остаётся? Она его крепко держит на поводке с тех пор, как расшиблась в детстве. Если честно, то, глядя со стороны, можно подумать: папа от неё отказался. Но это не так. А вообще-то ему бы следовало это сделать.

— Но её ежемесячное содержание в последнее время увеличилось.

— Так ведь и цены растут. И прожиточный минимум тоже.

— Интересно, что это у неё за прожиточный минимум? И ведь содержание не просто увеличилось, оно удвоилось. И я даже думать не могу, что Ян это одобрял. Он должен был возражать. Он должен был доказывать, что этого делать не нужно.

Манетт подумала над этими словами. И поняла, что Фредди прав. Но в том, что касалось Миньон, было кое-что такое, чего Фредди никогда не понимал. Она сказала:

— А операция? Её же не по страховке делали. И кто-то должен был всё оплатить. И кто мог это сделать, кроме папы?

— Но тогда и деньги должны были быть переведены хирургу, так?

— Ну, может быть, деньги получила Миньон и сама рассчиталась с врачом.

— Тогда зачем давать ей деньги снова и снова?

Манетт покачала головой. По правде говоря, она не знала.

Некоторое время они оба молчали. Потом Фредди вздохнул, и Манетт поняла, что созрела новая тема. Она спросила, в чём дело. Фредди сказал:

— Знать бы ещё, что случилось с Вивьен Талли…

Манетт уставилась на него, но Фредди не сводил глаз с пары лебедей на пруду. Она сказала:

— Я ничего не понимаю. А в чём дело?

— В том, что в последние восемь лет твой отец регулярно перечисляет деньги и ей тоже.

— Зачем?

— Понятия не имею. Но твой отец воистину просто сорил деньгами, Манетт. И насколько я понял, знал об этом один только Ян.

Лондон, от Чок-Фарм до Марилебон

Барбара Хейверс как раз решила перекусить, когда в её дверь постучали Анджелина Упман и её дочь. Закуска состояла из сладкого пирожка «Поп-тарт» с черникой, который Барбара ещё и намазала домашним сыром, потому что слышала о рекомендации употреблять не меньше трёх разных продуктов в один приём пищи. Она быстро затолкала в рот последний кусок, прежде чем подойти к двери; услышала снаружи взволнованный голос Хадии и решила, что пусть лучше на её столе увидят целомудренный домашний сыр, чем презренный сладкий пирожок.

И ещё она курила. Хадия сразу это приметила. Один взгляд мимо Барбары — и она увидела сигарету, дымившуюся в пепельнице на столе. Хадия осуждающе покачала головой, но ничего не сказала. Она посмотрела на свою мать, добродетельную некурилыцицу, как будто желая сказать: «Вот видишь, что тут происходит?»

Анджелина сказала:

— Мы — посланники, принёсшие разом и хорошие новости, и дурные. Можно нам войти, Барбара?

«Нет, конечно», — подумала Барбара.

До сих пор ей удавалось не впускать Анджелину в свою берлогу, и она намеревалась и дальше поступать так же. Она не застелила с утра постель, она не помыла посуду, и над её кухонной раковиной сушились на бечёвке пять пар трусиков. Но на самом-то деле разве могла она выйти на ноябрьский холод, чтобы выяснить, зачем пришли Анджелина и её дочь, вместо того чтобы поступить так, как поступила бы сама Анджелина, то есть распахнула бы дверь пошире, предложила бы ей кофе и чай и держалась бы с нежданной гостьей любезнее некуда?

Так что Барбара отступила назад и сказала:

— Вы меня застали как раз тогда, когда я собралась заняться уборкой.

Ложь была такой наглой, что Барбара чуть не подавилась собственными словами.

В глазах Хадии отразилось сомнение, но Анджелина недостаточно хорошо знала Барбару, чтобы понимать: уборка для неё была таким же неприятным делом, как выщипывание бровей по одному волоску.

— Кофе? Или чай? — спросила Барбара. — Сейчас вымою пару чашек.

В раковине стоял добрый десяток немытых чашек, вкупе с различными прочими предметами чайного сервиза.

— Нет-нет. Мы не задержимся, — поспешно ответила Анджелина. — Но я хотела сказать тебе о Дасти.

«Какого чёрта, кто такой…» Но Барбара всё же вспомнила, что так звали стилиста из Найтсбриджа, того, который должен был изменить её внешность к лучшему.

— Ох, ну да, — пробормотала она.

Подойдя к столу, она быстро затушила сигарету.

— Я договорилась с ним насчёт тебя, — продолжила Анджелина. — Но, боюсь, ваша встреча состоится не раньше чем через месяц. Он ужасно занят. Ну, он всегда занят. Так всегда бывает с хорошими стилистами. Все хотят попасть к ним ещё вчера.

— Волосяной кризис, — пошутила Барбара, как будто что-то понимала в этом деле. — Чёрт. Плохо. Слишком плохо.

— Слишком плохо? — повторила Хадия. — Но, Барбара, ты должна пойти к нему! Он самый лучший! Он так чудесно всех причёсывает!

— О, это я отлично поняла, малышка, — кивнула Барбара. — Но я сказала моей начальнице, что не появлюсь на работе, потому что мне нужно заняться волосами, а я же не могу отсутствовать на службе целый месяц, и я не могу явиться в прежнем виде. Так что… — Она повернулась к Анджелине. — Знаешь кого-нибудь ещё?

Сама-то она уж точно никого не знала.

Анджелина призадумалась. Одна её рука с безупречным маникюром поднялась к щеке, пальцы слегка побарабанили по коже. Наконец она сказала:

— Знаешь, я думаю, можно кое-что устроить, Барбара. Это будет не Дасти, но это будет тот же самый салон. У Дасти там работают несколько подражателей, стилисты-практиканты… Может, кто-то из них? Если я тебя сама туда приведу, то уверена: Дасти обязательно подойдёт проверить, что этот стилист делает. Как, подходит?

Учитывая то, что в последние десять лет Барбара обходилась тем, что сама кое-как подрезала волосы под душем, то хоть что-то более профессиональное было бы замечательно. И всё же Барбара рассудила, что лучше проявить некоторое сомнение.

— Хмм… — протянула она. — Не знаю… А ты сама как думаешь? Я хочу сказать, для меня это важно, потому что моя начальница… В общем, она очень серьёзно смотрит на это дело.

— Полагаю, всё будет отлично, — сказала Анджелина. — Салон первоклассный. Они ведь не берут туда простых начинающих, там практикуются опытные мастера. Так что, мне позвонить?..

— Ох, да, Барбара! — вмешалась Хадия. — Соглашайся! А потом, может быть, мы сможем пойти куда-нибудь выпить чаю. Мы можем нарядиться, и надеть шляпки, и взять красивые сумочки, и…

— Не думаю, что теперь принято надевать шляпы, когда идёшь в чайную, — перебила её Анджелина. Барбара поняла, что она заметила ужас, на мгновение вспыхнувший в её глазах. — Что скажешь, Барбара?

У Барбары на самом деле просто не оставалось выбора, потому что она должна была вернуться в Ярд с какой-то новой причёской, и если её не причешет мастер, пусть даже практикант, ей придётся самой заниматься своими волосами, но в данном случае это было просто немыслимо. Поэтому она сказала:

— Звучит, в общем, неплохо.

Анджелина тут же спросила, можно ли воспользоваться телефоном Барбары, чтобы не терять зря времени и обо всём договориться сразу. Хадия сразу ринулась туда, где стоял городской аппарат — на пыльной полке за телевизором, — и Барбара заметила, что волосы девочки не заплетены в косички, как обычно. Нет, на этот раз они падали ей на спину аккуратно расчёсанной массой, которую придерживали нарядные заколки.

Пока Анджелина разговаривала с салоном, Барбара похвалила новую причёску Хадии. Девочка просияла, как и ожидала Барбара, и сообщила, что так её причесала мамуля. Папа только и умеет, что заплетать косички, но до того, как мамуля уехала в Канаду, Хадия всегда носила волосы именно так.

Барбара озадаченно пыталась вспомнить, в самом ли деле Хадия ходит с новой причёской с тех самых пор, как вернулась Анджелина? Это ведь произошло уже четыре месяца назад. И если это действительно так, что они могут подумать о своей соседке, которая только теперь это заметила? Барбара не стала искать ответа на этот вопрос, потому что тогда ей пришлось бы признаться себе, что в последние четыре месяца её внимание было полностью сосредоточено на одной только Анджелине, и даже хуже того: на Анджелине и Таймулле Ажаре.

— Отлично, отлично, — говорила в трубку Анджелина. — Мы приедем. А вы уверены, что Седрик…

«Седрик?» — мысленно изумилась Барбара.

— …действительно хорошо справится?.. Великолепно… Да, спасибо. Увидимся. — Повесив трубку, она повернулась к Барбаре: — Договорилась на три часа дня сегодня. Дасти обязательно сам за всем присмотрит. Только помни, что не нужно обращать внимания на его ужасающие манеры, нельзя воспринимать это как нечто личное. А потом мы осуществим идею Хадии, я о чае. Возьмём такси и отправимся в Дорчестер. Я угощаю, кстати.

— Чай в Дорчестере? — взвизгнула Хадия. Она восторженно прижала руки к груди. — Ох, да, да, да! Соглашайся, Барбара!

Барбаре так же хотелось пить чай в Дорчестере, как родить сразу восьмерых близнецов. Но на лице Хадии светилась такая надежда, и, в конце концов, Анджелина оказала ей немалую услугу… Что же ей оставалось?

— Чай в Дорчестере, ладно, — сказала она, хотя и представить не могла, что ей надеть для такого случая и как, чёрт побери, она всё это переживёт.

Как только планы на день окончательно определились, Барбара попрощалась со своими подругами, привела себя в относительный порядок и отправилась на улицу Портленд-плейс, к клубу Бернарда Файрклога «Твинс». Она рассудила, что, скорее всего, лорд Файрклог оставит свою машину возле клуба, если будет в Лондоне. А в таком случае есть шанс, что какой-нибудь тамошний служащий может рассказать что-то об этом парне, если получит вознаграждение за болтливость.

Барбара никогда не бывала в частных клубах, а потому и не знала, чего ожидать. Она воображала клубы сигарного дыма и типов, бродящих по помещениям в персидских туфлях под стук бильярдных шаров, которые кто-то где-то гоняет. Она решила, что там должны стоять у каминов кожаные «крылатые» кресла, а вокруг лежать потрёпанные номера «Панча».

Чего Барбара никак не ожидала, так это увидеть древнюю старуху, открывшую дверь в ответ на её звонок. Женщина выглядела так, словно работала здесь со дня основания клуба. Её лицо было покрыто не морщинами, а настоящими расщелинами. Кожа выглядела пергаментной, глаза — мутными. И, похоже, она забыла дома искусственные зубы. А может, просто их не имела, притом что своих у неё не осталось ни одного. Барбара решила, что это полезно для похудания.

Но хотя женщине и было на вид не меньше двух тысяч лет, она оказалась весьма проницательной. Окинула Барбару взглядом — с головы до ног — и явно ничуть ею не заинтересовалась, потому что сказала:

— Вход только для членов клуба, дорогая, или вместе с членами клуба.

И голос у неё звучал как у женщины лет на пятьдесят моложе. Это было настолько неожиданно, что Барбара с трудом удержалась от того, чтобы не оглянуться по сторонам в поисках чревовещателя.

— Я надеялась, что мне позволят стать членом клуба, — сказала она и поставила ногу в проём двери, не давая её закрыть. Через плечо старой женщины она заметила панели на стенах и росписи, но это было и всё.

— Это мужской клуб, — сообщила ей старая леди. — Боюсь, женщины могут прийти сюда только в сопровождении мужчин — членов клуба. И то только в столовую. Ну, и ещё могут посетить туалетную.

Ясно было, что так Барбара ничего не добьётся, и потому она кивнула и сказала:

— Что ж, это другое дело. — И достала жетон Скотленд-Ярда. — Боюсь, мне нужно задать несколько вопросов, если позволите.

— Вы же говорили, что хотите стать членом клуба, — напомнила ей старая леди. — Так что именно вам нужно? Членство или вопросы?

— Более или менее и то, и другое. Но похоже на то, что членство мне не светит, так что остановимся на вопросах. Но мне не хотелось бы задавать их прямо в дверях.

И она сделала шаг вперёд.

Обычно это срабатывало, но не на этот раз. Старая леди твёрдо стояла на своей позиции.

— Вопросы о чём? — спросила она.

— Я должна задать их тому, кто сможет на них ответить. У вас есть управляющий? Вы можете его позвать? Я подожду в холле. Или вы предпочитаете, чтобы сюда явилась целая толпа полицейских?

— Здесь нет управляющего. Есть совет директоров, он состоит из членов клуба, и если вы хотите поговорить с кем-то из них, вам придётся сюда вернуться в день их собрания, в следующем месяце.

— Прошу прощения, но это невозможно, — возразила Барбара. — Речь идёт о полицейском расследовании.

— А я вам говорю о клубных правилах, — ответила престарелая леди. — Возможно, мне следует позвонить адвокату клуба и позвать его сюда? Потому что, моя дорогая, это для вас единственный способ войти в эту дверь, если только вы не готовы проскочить прямо сквозь меня.

«Чёрт побери, — подумала Барбара. — Эта тётка вполне заслуживает определения «упрямая карга».

— Послушайте, — сказала она, — я действительно готова проскочить сквозь вас. У меня серьёзные вопросы относительно одного из членов клуба, и речь может идти об убийстве.

— Понятно.

Женщина явно задумалась. Она склонила голову набок и опустила взгляд. Волосы у неё были пышными и абсолютно белыми. Барбара решила, что это парик. Невозможно дожить до такого возраста и сохранить волосы в отличном состоянии, они же просто перестают расти с годами.

— Что ж, дорогая, — заговорила наконец леди. — Когда определение «речь может идти» превратится в «речь идёт», тогда нам будет что обсудить. А до тех пор — нет.

С этими словами она отступила назад и закрыла дверь. Барбара осталась на приступке, осознавая, что проиграла битву только потому, что использовала глагол в условном наклонении.

Выругавшись, Барбара достала из сумки пачку сигарет. Закурив, она принялась обдумывать следующий шаг. Обязательно должен найтись кто-то ещё, работающий в этом месте, некто, обладающий информацией: повар, официант, уборщик… Ясно же, что эта старая кошёлка не делает сама уборку во всём клубе.

Барбара спустилась по ступеням и оглянулась на здание. Оно выглядело как некая запретная территория, как крепость, таящая секреты членов клуба.

Она посмотрела по сторонам. Возможно, есть и другой путь… Какой-нибудь магазинчик по соседству, где имеется любопытный помощник продавца, наблюдающий в окно за холёными джентльменами, входящими в клуб… Флорист, регулярно доставляющий букеты… Табачник, продающий сигары джентльменам из клуба… Но Барбара не увидела ничего подобного; на глаза ей попалась только стоянка такси на Порт-ленд-плейс, недалеко от здания, где располагалась студия канала Би-би-си.

Барбара решила, что стоит попытать счастья на стоянке такси. У водителей, скорее всего, есть любимые маршруты и любимые места стоянок. Они знают, где лучше всего искать пассажиров, они знают район. И в такси в этом районе с равным успехом может сесть и член клуба, и служащий Би-би-си.

Она отправилась на стоянку, чтобы поболтать с шофёрами. Первые три в очереди ничем ей не помогли. Четвёртый оказался счастливой находкой.

Он знал лорда Файрклога. Он знал «чуть не всех этих франтов», так он сказал. Ему нравилось болтать с ними, потому что это их раздражало, именно так, и ему нравилось наблюдать, как они подолгу собирались с духом, чтобы попросить его умолкнуть. Но Файрклог не прочь был поговорить, если был один. А вот если не один, если с ним был кое-кто, тогда совсем другое дело.

Вот это «кое-кто» вызвало у Барбары особый интерес.

— Это что, кто-то особенный? — тут же спросила она.

— О, да, конечно, — ответил водитель. — Всегда одна и та же пташка.

— Его жена?

Водитель весьма невежливо захохотал.

— А вы помните, где выходили лорд и его пташка? — с надеждой спросила она.

Водитель самодовольно ухмыльнулся и постучал себя по лбу, давая понять, что его голова — надёжное хранилище всяких сведений, включая Те Самые. И сообщил, что, конечно же, помнит, потому что место всегда одно и то же. А пташка, добавил он, подмигнув, молоденькая!

«Дела идут всё лучше и лучше», — подумала Барбара. Бернард Файрклог и молодая женщина, берущие такси после посещения лордом клуба. Она спросила водителя, может ли он отвезти её туда прямо сейчас.

Водитель окинул взглядом очередь машин, и Барбара поняла значение его взгляда. Он не мог взять пассажира, пока не подойдёт его очередь, иначе ему грозил бы серьёзный скандал. Барбара сказала, что подождёт, пока он передвинется в начало очереди, если он отвезёт её туда, где выходили Файриклог и его спутница. И показала полицейский жетон. «Серьёзное дело», — пояснила она.

— А платить вы будете? — спросил водитель и, когда Барбара кивнула, сказал: — Садитесь, милая. Я в вашем распоряжении.

Камбрия, Милнторп — озеро Уиндермир

— Разве ты не понимаешь, что всё это значит, Саймон?

Когда Дебора говорила так, Сент-Джеймс знал: надо быть повнимательнее. Она намеревалась подвести его к какому-то выводу на основании того, о чём они говорили, а в данной ситуации возможный вывод мог грозить Деборе опасностью. Поэтому он сказал:

— В общем, нет, любовь моя. Что я понял, так это то, что в результате вашего разговора Алатея Файрклог расстроилась куда сильнее, чем это можно было предполагать, и это явно не имело никакого отношения к смерти Яна Крессуэлла. И мне кажется, что для тебя было бы лучше всего позвонить её мужу, сказать, что у тебя срочные дела в Лондоне, и отказаться от встречи.

— И не узнать, что ему нужно? — В тоне Деборы звучало недоверие, в глазах вспыхнула подозрительность. Как все мужья и жёны знают слабые места друг друга, так и Дебора знала слабое место своего мужа, и это была она сама. — Да с какой стати я должна так поступать?

— Ты же сама сказала: она теперь знает, что ты не та, за кого себя выдаёшь. Вряд ли ты можешь думать, что она не сказала об этом Николасу. И если он после этого звонит тебе и сообщает, что хотел бы поговорить, — ведь он так сказал, верно? — то он наверняка хочет поговорить именно о том, в каком состоянии пребывала его супруга после твоего ухода.

— Это ты захотел бы поговорить об этом. А у него могут быть совсем другие причины для встречи. И я ничего о них не узнаю, если не перезвоню ему и не соглашусь встретиться.

Они стояли на площадке перед отелем, возле арендованной машины, и Сент-Джеймсу нужно было ехать на встречу с Линли, в Айрелет-холл. Он пока не опаздывал, но если бы их разговор затянулся, опоздание стало бы неизбежным. Дебора вышла за ним из их номера, потому что, хотя Сент-Джеймс и полагал, что они всё обсудили, она думала иначе. Одета она была для выхода, и это уже было дурным знаком. Однако при ней не было ни сумки через плечо, ни фотокамеры, и это вселяло надежды.

Дебора подробно пересказала ему свой разговор с Алатеей Файрклог, и Саймона, конечно, расстроило то, что легенда его жены рухнула; он считал, что ей пора выходить из игры. А Дебора полагала, что реакция аргентинки оказалась настолько бурной, что из неё следовало: женщина что-то скрывает. И дополнительно к этому Дебора утверждала, что, если Алатея действительно что-то затаила, очень велик шанс на то, что её муж понятия не имеет, что это такое. А потому единственным способом выяснить всё это и является разговор с Николасом.

Сент-Джеймс тогда напомнил жене, что, если верить Линли, в окрестностях рыскает некий репортёр из «Сорс», и этого — вкупе с появлением фотографа, которая оказалась не тем, кем себя называла, — было бы вполне достаточно для того, чтобы заставить Алатею Файрклог нервничать. И вообще, что она может скрывать, по мнению Деборы? Нацистскую родню? Она же из Аргентины, в конце-то концов.

— Чепуха, — решительно возразила Дебора.

«Чепуха? — мысленно удивился Сент-Джеймс. — Что вообще могло означать слово «чепуха» в наше время и какое отношение могла иметь эта «чепуха» к происходящему?»

Но у него хватило ума не произнести это вслух. Он просто немного подождал, и его жена, как и следовало предположить, его не разочаровала.

— Мне кажется, — сказала Дебора, — всё это как-то связано с тем журналом, Саймон. Алатея держалась отлично — ну, чуть-чуть нервничала, но не более того, — пока я не заговорила о «Зачатии». Я-то пыталась найти общую тему, немножко рассказала ей о наших собственных проблемах, и тут… Она как будто с цепи сорвалась, и…

— Мы ведь уже это обсуждали, Дебора, — терпеливо заговорил Сент-Джеймс. — Ты видишь, к чему всё это идёт? Её муж возвращается домой, она рассказывает ему о вашей встрече, говорит, что ты не та, кем представилась, он тут же звонит тебе и настаивает на разговоре, желая заявить, что ты пролезла в его жизнь…

— Я ей сказала, что я — свободный фотохудожник. Объяснила ей, что это значит. Сообщила, что меня наняла компания «Куайери продакшн», новая компания, которая пока что не сняла ни одного фильма. Я, кстати, думаю, что она могла проверить это и обнаружить, что такой компании просто не существует. Но я тем более хочу встретиться с Николасом.

— Но твоё положение не из приятных, — сделал вывод Сент-Джеймс, берясь за ручку дверцы автомобиля. — И тебе бы лучше всё это бросить.

Он, конечно, не стал говорить, что запрещает ей продолжать авантюру. Не сказал, что ему хотелось бы, чтобы она никуда больше не впутывалась. Долгие годы их брака научили Сент-Джеймса не совершать опрометчивых шагов. И он просто попытался подвести Дебору к нужному выводу. Больше всего на свете он боялся потерять её, но сказать об этом он не мог, потому что она бы тут же ответила, что он её не потеряет, а он бы тогда непременно вспомнил о смерти Хелен и о той пустоте в жизни Томми, которая возникла после её гибели. А он не хотел говорить о смерти Хелен. Рана была слишком свежей, чтобы трогать её, и Сент-Джеймс знал, что вообще-то так будет всегда.

— Я в состоянии позаботиться о себе, — заявила Дебора. — Что он может сделать? Спихнуть меня с утёса? Стукнуть по голове? С Алатеей что-то происходит, и я в шаге от того, чтобы узнать, что именно. Если это нечто серьёзное и если это имеет отношение к Яну Крессуэллу… Неужели ты не понимаешь?

Проблема была в том, что он всё прекрасно понимал, даже слишком хорошо. Но сказать этого не мог, потому что тогда мог последовать лишь вывод о том, что он не желал ничего узнавать. Поэтому Сент-Джеймс просто сообщил:

— Я ненадолго уезжаю. Мы поговорим ещё, когда я вернусь, ладно?

На лице Деборы возникло То Самое Выражение. Боже праведный, как же она была упряма! Но она просто отошла от автомобиля и вернулась в гостиницу. Однако они ни о чём не договорились. Сент-Джеймсу захотелось украсть у жены ключи от машины.

Но вместо этого он отправился в Айрелет-холл. Именно там была назначена встреча. Валери Файрклог должна была отправиться в башню к дочери, чтобы отвлекать её и не позволять подходить к окнам. А Линли и лорд Файрклог должны были ждать Саймона, подготовив все возможные лампы, чтобы как следует осветить внутренность лодочного дома.

Сент-Джеймс спокойно доехал до нужного места и без труда отыскал Айрелет-холл. Ворота были открыты настежь, и он повернул машину на подъездную дорогу. Вдали безмятежно паслись олени, время от времени поднимавшие головы, как бы оценивая обстановку. И в целом картина была ошеломляющей — гигантский парк, окружённый величественными дубами, платанами, буками и небольшими рощицами берёз, возвышавшимися над бесконечными пространствами лужаек.

Линли вышел из дома, как только Сент-Джеймс остановил машину. Следом за ним появился Бернард Файрклог, и Линли представил их друг другу. Файрклог повёл их к лодочному дому. Он сказал, что дополнительное освещение устроили, воспользовавшись проводами наружных ламп. И ещё у них были мощные фонари на всякий случай. И ещё была прихвачена целая стопка полотенец.

Они пошли по дорожке, пролегавшей между декоративными кустарниками и тополями, довольно круто спускавшейся к озеру Уиндермир. Озеро выглядело безмятежным, вокруг было тихо, только изредка слышались птичьи голоса да где-то вдалеке, на воде, гудел мотор. Лодочный дом был приземистым каменным сооружением, с крышей, край которой опускался почти до земли. Единственная дверь лодочного дома была открыта настежь, и Сент-Джеймс первым делом отметил тот факт, что она вообще не имела замка. Линли, безусловно, тоже должен был это заметить и сделать вывод насчёт того, что может означать отсутствие запоров.

Внутри Сент-Джеймс увидел каменный причал, тянувшийся по трём сторонам здания. У того места, где упал в воду Ян Крессуэлл, были установлены несколько электрических ламп, и переносной шнур от них, закинутый за балку перекрытия, уходил наружу. Лампы бросали длинные тени на всё, кроме того участка каменного причала, который подлежал обследованию, так что Линли и Файрклог включили свои фонари, чтобы видны были и другие места.

Сент-Джеймс увидел, что с одной стороны имеется рабочий стол, на котором, скорее всего, чистили рыбу. Чистка рыбы предполагала наличие некоторых инструментов, и Сент-Джеймс сделал мысленную заметку на этот счёт; нужно было осмотреть эти инструменты как следует. Ещё в лодочном доме имелись четыре судна: шлюпка, принадлежавшая Яну Крессуэллу, вёсельная лодка, моторная лодка и каноэ. Вёсельной лодкой пользовалась Валери Файрклог, сказали Сент-Джеймсу. Каноэ и моторной лодкой пользовались все члены семьи, но лишь время от времени.

Сент-Джеймс осторожно подошёл к тому месту, откуда вывалились камни, и попросил фонарь.

Ему сразу стало понятно, что если бы кто-то упал здесь, то разбить череп труда не составило бы. Камни были вытесаны очень грубо, как и во многих других строениях Камбрии. Это был сланец со странными вкраплениями гранита. Камни были уложены на известковый раствор, потому что любой другой способ укладки был бы слишком рискованным. Но раствор был очень старым, его верхний слой выветрился, кое-где извёстка крошилась, и камни вполне могли расшататься. Однако причиной их расшатывания в равной мере могли стать и возраст, и умысел: многие поколения людей, спускавшихся с этого причала с лодки, могли со временем превратить камни в опасную ловушку. Но кто-то мог и намеренно ускорить процесс…

Сент-Джеймс принялся внимательно осматривать извёстку, ища след применения какого-то инструмента, которым могли воспользоваться как рычагом. Но он обнаружил, что раствор находится в таком плохом состоянии, что практически невозможно было определить, сам ли он осыпался от старости, или ему помогли. Одна-единственная блестящая точка гладкой поверхности сказала бы, что кто-то применил инструмент, но такой точки Сент-Джеймс не нашёл.

Наконец он выпрямился, закончив осмотр всего пространства на месте выпавших камней.

— И что вы думаете? — спросил Файрклог.

— Пока ничего не видно.

— Вы уверены? — Бернарду явно стало легче.

— Здесь нет никаких подозрительных следов. Можно, конечно, взять лампы помощнее и воспользоваться лупой… Но я понимаю, почему это сочли несчастным случаем. Ну, по крайней мере, пока это именно так и выглядит.

Файрклог посмотрел на Линли.

— Пока?..

— Если нет никаких следов на извёстке, это не значит, что следов нет и на тех камнях, которые упали в воду. — пояснил Линли и бросил на Саймона кислый взгляд. — Я надеялся обойтись без этого, ты ведь знаешь.

Сент-Джеймс улыбнулся.

— Да и я тоже. Но кому-то было бы выгодно аккуратно сместить камни. И след может обнаружиться на одном из них.

Линли передал свой фонарь Файрклогу и начал раздеваться. Оставшись в одном белье, он скривился и соскользнул вниз. И воскликнул: «О, чёрт!», когда ледяная вода поднялась до его талии. Но тут же добавил:

— Здесь хотя бы неглубоко.

— Уже неплохо, — согласился Сент-Джеймс. — Осталось найти нужное, Томми. Это должно быть нетрудно. На этих камнях нет водорослей.

— Сам знаю, — проворчал Линли.

Он погрузился в воду. Поиск действительно оказался несложным, как и сказал Сент-Джеймс. Камни, упавшие с причала недавно, не успели покрыться слизью и водорослями, так что Линли быстро их отыскал и поднял наверх. Но сам из воды не вылез. Вместо того он сказал Файрклогу:

— Там ещё что-то есть. Можете направить свет в эту сторону?

И опять нырнул.

Файрклог направил луч фонаря на воду, а Сент-Джеймс всмотрелся в извлечённые из воды камни. Он уже решил, что и с ними тоже всё в порядке, потому что на них не было блестящих следов от инструментов, — и тут Линли вынырнул во второй раз. Он что-то держал в руке и бросил это на причал. Потом выбрался из воды, дрожа с головы до ног, и схватил полотенца.

Сент-Джеймс наклонился и посмотрел на то, что Линли достал со дна. Файрклог, стоявший выше, над причалом, спросил:

— Что это вы там нашли?

«Этим» оказался разделочный нож, из тех, которыми чистят рыбу. У него было тонкое лезвие длиной около десяти дюймов. Но самым любопытным было то, что по виду ножа нетрудно оказалось понять: он пробыл в воде совсем недолго.

Камбрия, Милнторп

Дебора представления не имела, что думал Саймон и что могло с ней случиться, если бы она перезвонила Николасу Файрклогу. Она прекрасно выдержала столкновение с его женой; она была намерена точно так же выдержать и разговор с Николасом.

Когда она позвонила ему в ответ на его звонок, Николас попросил о встрече. Начал он с того, что ему хотелось бы знать, нужно ли Деборе от него ещё что-то. Сказал, что понимает желание создателей фильма включить в него все возможные эпизоды, допускающие озвучивание за кадром, и таких эпизодов можно найти множество, так что нельзя ли отвезти Дебору в Бэрроу-ин-Фёрнес, показать то место, где живут его парни? Это может оказаться важным для создания полноты картины.

Дебора согласилась. Такая поездка давала ей лишний шанс углубиться в ситуацию, а ведь Томми хотел от неё именно этого. И она спросила, где они могут встретиться. Николас сказал, что заедет за ней в гостиницу, в этом Дебора не увидела никакой опасности. В конце концов, у неё с собой был мобильный телефон, а Саймон и Томми находились совсем недалеко. Поэтому она оставила записку мужу, добавив в неё номер сотового телефона Николаса, и вышла на улицу.

Николас подъехал минут через двадцать, на старом громыхающем «Хиллмане». Дебора ждала его перед входом в отель и, когда Николас предложил выпить кофе перед тем, как отправляться в Бэрроу-ин-Фёрнес, возражать не стала.

Найти место, где можно было бы выпить кофе, не представлялось сложной задачей, учитывая то, что Милнторп был городом торговым, и рядом с шоссе располагалась его большая центральная площадь. С одной стороны этой площади, на скромном холме, стояла церковь, возвышавшаяся над городом, но две из остальных трёх её сторон представляли собой сплошной ряд ресторанчиков и магазинов. Рядом с рестораном «Милнторп Чиппи», где подавались дешёвые блюда, приготовленные во фритюре, находилось маленькое кафе. Николас повёл Дебору к нему, но, не дойдя, вдруг окликнул какую-то женщину, только что вышедшую из китайской закусочной, где блюда продавались навынос, через три дома от «Чиппи»:

— Найэм! Найэм!

Та обернулась. Дебора увидела, что женщина миниатюрна и стройна. И что она одета чересчур хорошо, учитывая время дня, поскольку такой час не предполагал высоченных каблуков и платья для коктейлей. Платье к тому же было очень коротким и позволяло увидеть отличные ноги. И декольте у него было солидным, так что напоказ была выставлена грудь — полная, дерзкая и явно — это следовало отметить — искусственная. За спиной женщины стоял мужчина в фирменном фартуке китайской закусочной. Дебора поняла, что между этими двумя явно были близкие отношения, потому что Найэм обернулась к мужчине и что-то ему сказала, а он ответил ей откровенно чувственным взглядом.

— Извините, я на минутку, — сказал Николас Деборе и пошёл к женщине.

Та явно не была рада встрече. Её лицо как будто окаменело. Она бросила пару слов мужчине в дверях, и тот, переведя взгляд с неё на Николаса, сразу скрылся в помещении.

Файрклог заговорил. Найэм слушала. Дебора подкралась поближе, чтобы услышать хоть что-то из их разговора, но это было нелегко, так как был торговый день и на площади толпилось множество шумного народа, да к тому же по шоссе, проходившему через Милнторп, неслись машины; Деборе пришлось пробираться между домохозяйками, закупавшими всё подряд, от фруктов и овощей до батареек к фонарикам и носков.

— …не твоя забота, — говорила Найэм. — И, уж конечно, это никак не касается Манетт.

— Да, понимаю. — Николас говорил предельно учтиво. — Но они — часть нашей семьи, Найэм, так что ты должна понять её беспокойство. И моё тоже.

— Часть вашей семьи? — повторила Найэм. — Ох, как смешно! Теперь они стали частью семьи… Вот только где была эта семья, когда он ушёл, а вы позволили этому случиться? Где была ваша семья, когда он разрушил нашу?

Николас явно сконфузился. Он оглянулся по сторонам, как бы проверяя, не слышит ли их кто-нибудь, а заодно ища слова.

— Я не представляю, что мог сделать кто-то из нас, чтобы помешать ему.

— О, неужели? Ну, позволь, я тебе подскажу. Твой чёртов папаша мог положить всему конец — для начала выгнать этого урода с работы. Твой поганый папаша мог сказать: «Раз ты так поступил, я тебя больше не знаю», и все остальные могли сделать то же самое! Но вы этого не сделали, так ведь? Потому что Ян всех вас держал за жабры…

— Да ничего подобного не было! — перебил её Николас.

— …и ни один из вас не хотел ему перечить! Ни один!

— Послушай, мне не хочется спорить на этот счёт. Мы по-разному смотрим на вещи, вот и всё. Я просто хочу сказать, что Тиму очень плохо…

— А ты думаешь, что я этого не знаю? Я, нашедшая для него такую школу, где на него не показывают пальцем, как на парня, чей отец решил поселиться вместе с каким-то грязным арабом? Я-то, чёрт побери, знаю, что ему плохо, и я делаю то, что могу! Так что ты вместе со своей убогой семьёй можешь катиться куда подальше! Вы ведь не совали нос в мою жизнь, пока Ян был жив, так?

Она стремительно бросилась к машинам, припаркованным в северной части площади. Николас мгновение-другое постоял на месте, опустив голову и явно что-то обдумывая, а потом направился к Деборе.

— Извините, — сказал он. — Семейные дела.

— А, — ответила Дебора. — Так она ваша родственница?

— Жена моего кузена. Он недавно утонул. Ну, и она… ей нелегко пережить утрату. И тут ещё дети…

— Извините. Так мы?.. — Дебора показала на кафе, к которому они шли, добавив: — Может, нам лучше встретиться в другой раз?

— Ох, нет, — покачал головой Николас. — Я всё равно хочу поговорить с вами. Насчёт Бэрроу. По правде говоря, есть ещё причина для нашей встречи.

Поскольку Дебора прекрасно понимала, что Николас не имеет в виду желание побыть с ней ради её чар, она мысленно приготовилась к тому, что должно было последовать за его словами. Когда Николас ей позвонил и попросил встретиться с ним, Дебора сначала предположила, что Алатея не рассказала ему всего об их разговоре. Но теперь она сомневалась в этом.

— Да, конечно, — кивнула Дебора и вошла вместе с ним в кафе. Она заказала кофе и сухое печенье и постаралась выглядеть совершенно непринуждённо.

Николас молчал, пока им не принесли заказ. А потом заговорил:

— Я, честно говоря, не знаю, как лучше всё это выразить… в общем, лучше напрямую. Вы должны держаться подальше от моей жены, если этот ваш документальный проект будет запущен. И создатели фильма тоже должны об этом знать.

Дебора изо всех сил постаралась изобразить изумление: ни в чём не повинная женщина, совершенно неготовая к такому повороту событий. И переспросила:

— Ваша жена? — И тут же, сделав вид, что начинает понимать и сожалеть: — О… я вчера её расстроила, и она вам об этом рассказала, да? Но я надеялась, что её это не огорчит… Мне ужасно, ужасно жаль, мистер Файрклог. Это случилось ненамеренно. Просто эмоциональная неловкость, если честно. Дело ведь в том журнале, правда?

К удивлению Деборы, Николас резко спросил:

— Какой ещё журнал?

«Странная реакция», — подумала Дебора.

— Журнал «Зачатие», — пояснила она.

Ей хотелось добавить: «А что, там был ещё какой-то журнал, в который мне следовало заглянуть?» — но, конечно, она промолчала. Зато принялась лихорадочно вспоминать всё то, что лежало на столике вместе с «Зачатием». Но вспомнить не смогла, потому что всё её внимание в тот момент было cocредоточено на одном-единственном издании.

— Ах, это… — сказал Николас. — «Зачатие»… Нет-нет. Это не… Не берите в голову.

Вот как раз этого Дебора сделать не могла. Решив предпринять лобовую атаку, она спросила:

— Мистер Файрклог, что-то не в порядке? Вы что-то хотите мне сказать? О чём-то спросить? Могу ли я вас заверить, что…

Николас провёл пальцем по ручке кофейной чашки и со вздохом заговорил:

— Просто есть вещи, о которых Алатея не хочет говорить, и одна из таких вещей — её прошлое. Я понимаю, что вы здесь не для того, чтобы в нём копаться, но она очень этого боится: что вы начнёте копать.

— Понимаю, — пробормотала Дебора. — Ну, мне ведь нужно разобраться только в одном — в вашем проекте «Миддлбэрроу-пеле». Конечно, тут могут возникнуть и личные вопросы к вам… А вы уверены, что вашу жену не тревожит просто то, как может подействовать на вас этот фильм? Или на вашу репутацию? На ваше положение в обществе?

Николас иронически рассмеялся.

— Знаете, я уже сам сделал достаточно для того, чтобы испортить собственную репутацию. Никакой фильм не сможет сделать больше. Нет, дело в том, что пришлось пережить Алатее до того, как мы с ней познакомились. Честно говоря, это глупо с её стороны — так переживать из-за этого. Это же ерунда! Я хочу сказать, это ведь не какие-то там порнофильмы и прочее в этом роде.

Дебора серьёзно кивнула. Изобразила на лице сочувствие, но промолчала. «А ведь он уже на самом краешке, — подумала она. — Самый лёгкий толчок, и…»

И она произнесла задумчиво:

— Вы ведь встретились в Юте, да? Я одно время училась в колледже в Америке. В Санта-Барбаре. Вы знаете этот город? Там всё очень дорого, и я… Ну, средств у меня не хватало, но всегда же есть способы заработать немного денег…

Она предоставила Николасу додумать самому, в меру его воображения. На самом-то деле она ничего там не делала, кроме посещения школы фотографов, но Файрклогу совершенно необязательно было об этом знать.

Он поджал губы, возможно обдумывая её как бы признание. Отпил немного кофе, поставил чашку на стол и сказал:

— Ну, дело вообще-то в белье.

— В белье?..

— Алатея была моделью, рекламировала дамское бельё. У неё есть фотографии в каталогах. И рекламные плакаты из разных магазинов.

Дебора улыбнулась.

— И именно это она хочет от меня скрыть? Да что же тут такого, мистер Файрклог? И позвольте мне быть откровенной. У неё такое тело, что, как говорится, сам бог велел… Она очень хороша собой. И нетрудно заметить…

— Нет, не просто бельё, — перебил её Николас. — А такое, знаете ли… — Он сделал долгую паузу, давая Деборе возможность усвоить услышанное. — Понимаете, каталоги для людей определённого сорта… И реклама для таких… специальных магазинов. Это не… было не… я хочу сказать, бельё не для высшего света. Она чудовищно стесняется этого и очень боится, что кто-то узнает — и унизит её так или иначе.

— Да, понимаю… Ну, можете её успокоить на этот счёт. Меня не интересует её бельевое прошлое.

Дебора посмотрела в окно, выходившее на торговую площадь. Там было всё так же много народа, а перед закусочной, торговавшей навынос, выстроились целые очереди автомобилей. За несколькими столиками, стоявшими рядом с этой очередью, сидели люди, уписывая за обе щёки то, что лежало перед ними на бумажных тарелках.

Дебора сказала:

— Я думала, дело в том журнале, «Зачатие», но это ведь скорее касалось меня самой, чем вашей жены. Но, конечно, мне не следовало затрагивать эту тему. Передайте ей мои извинения.

— Да не в этом дело, — ответил Николас. — Она, конечно, хочет забеременеть, но,если честно, в данный момент этого больше хочется мне, чем ей, и это её задевает. Но настоящая проблема — та её проклятая работа и те фотографии, она очень боится, что они вдруг появятся где-нибудь в жёлтой прессе.

При этих словах его взгляд — как и взгляд Деборы — устремился за окно. Но в отличие от собеседницы Николас не стал небрежно оглядывать людей за уличными столиками; он мгновенно сосредоточился на чём-то, и выражение его лица изменилось. Приятное лицо стало жёстким. Николас быстра сказал:

— Извините, я на минуточку…

И прежде чем Дебора успела ответить, он вскочил и выбежал наружу.

Дебора видела, как Николас быстро подошёл к одному из тех, кто сидел за столиками, наслаждаясь горячими китайскими закусками. Это был мужчина, который пригнул голову, заметив Николаса, явно пытаясь остаться незамеченным. Но это ему не помогло, и когда Николас схватил мужчину за плечо, тот встал.

Он был огромен. Дебора решила, что росту в нём около семи футов. Поднимаясь, он ударился головой о зонтик над столом, и его шапка упала, открыв огненно-рыжие волосы.

Дебора потянулась за своей сумкой, когда мужчина отошёл от столика, слушая, что говорил ему Николас, а тот, похоже, раскалился не на шутку. Мужчина пожал плечами. Последовал дальнейший обмен словами.

Дебора достала фотокамеру и начала снимать человека, стоявшего напротив Николаса Файрклога.

Лондон, Кенсингтон

Барбара Хейверс сочла, что ей весьма повезло, когда оказалось, что ехать нужно было совсем недалеко, от Портленд-плейс до Рутланд-гейт, с южной стороны Гайд-парка. Лорд Файрклог мог ведь отправиться куда-нибудь в Уэппинг или ещё дальше, и хотя Барбара знала, что Линли обязательно возместит ей расходы на такси, у неё просто не было с собой достаточной суммы наличными, чтобы оплатить дальнюю поездку, а она сильно сомневалась, что водитель согласился бы в качестве части платы принять страстный поцелуй. Вообще-то она даже не подумала ни о чём таком, когда садилась в машину, но вздохнула с облегчением, когда машина двинулась на запад, а не на восток, и довольно скоро повернула налево, за монументальную кирпичную стену Гайд-парк-Барракс.

Водитель показал на дом, который был нужен Барбаре, — это было красивое белое строение с целым рядом дверных звонков у входа. Барбара расплатилась, вышла из машины. Но сначала водитель, подмигнув, сообщил ей, что, когда та самая парочка приезжает сюда, они входят в дом вместе, и у каждого из них есть ключи, потому что дверь отпирает то один, то другой из них.

Множество звонков означало множество квартир, это было понятно, а множество квартир, в свою очередь, означало большое количество жильцов, что, в свою очередь, означало: придётся как-то вычислять фигуру, о которой шла речь. Барбара закурила сигарету и принялась расхаживать по тротуару. Никотин, решила она, должен обострить её сообразительность. И действительно, ей не пришлось долго ждать включения умственных способностей.

Барбара подошла к двери и осмотрела кнопки звонков. Возле них значились номера квартир, но не было имён, как обычно в Лондоне. Однако возле одной из кнопок было написано: «Портье», и это уже можно было счесть удачей. Не каждый многоквартирный дом в Лондоне может похвастаться наличием портье. Это повышало стоимость квартир, но заодно и ограничивало свободу жильцов.

Барбара нажала на кнопку, и неживой голос поинтересовался целью её визита. Она сказала, что хотела бы получить справку насчёт одной из квартир, которая, как ей стало известно, должна быть вскоре выставлена на продажу, и нельзя ли ей поговорить о доме вообще?

Портье воспринял идею без особого энтузиазма, но всё-таки решил оказать содействие. Голос из переговорного устройства предложил Барбаре пройти по коридору в заднюю часть здания, где находится помещение портье, и после этого замок двери, загудев, открылся.

Внутри было абсолютно тихо, если не считать чуть слышного гула машин, мчавшихся по Кенсингтон-роуд, за Рутланд-гейт. Барбара пошла по мраморному полу, аккуратно укрытому поблёкшим турецким ковром. Двери двух квартир, располагавшихся на первом этаже, смотрели друг на друга, а стол, на котором стояла подставка для ежедневной почты, пристроился под зеркалом в тяжёлой позолоченной раме. Барбара бросила взгляд на отделения для почты, но на них, как и на звонках, стояли только номера квартир, и никаких имён.

Сразу за лестницей и лифтом Барбара нашла дверь с табличкой «Портье». В ответ на её стук дверь открылась. Портье выглядел пенсионером, а форма на нём была слишком тесной в вороте и слишком свободной в талии. Он окинул Барбару быстрым внимательным взглядом, и выражение его лица говорило о том, что если она намерена приобрести квартиру в этом здании, то лучше ей приготовиться к нешуточному сюрпризу.

— Мне ничего не известно о продаже квартиры, вот так, — сказал портье, даже не потрудившись представиться.

— Ну, это был просто предупреждающий удар, если вы меня понимаете, — ответила Барбара. — Можно?.. — Она жестом спросила разрешения войти в кабинет и любезно улыбнулась. — Я займу у вас всего лишь минуту-другую, не больше, — добавила она.

Портье отступил в сторону и кивком указал на письменный стол, приткнувшийся в углу комнаты. Барбара подумала о том, что старик здесь неплохо устроился, потому что часть помещения была превращена в уютную маленькую гостиную телевизором, по которому шёл какой-то древний фильм с Сандрой Ди и Троем Донахью, сливавшимися в бесконечных страстных объятиях под нежную музыку, знакомую Барбаре.

И тут же она вспомнила название фильма. «Летний отдых». Юная несчастная любовь. Прекрасная история.

Портье заметил направление её взгляда и, решив, видимо, что выбор фильма может слишком многое сообщить о его личности, быстро подошёл к телевизору и выключил его. Потом сел за письменный стол. Барбара осталась стоять, и это явно было намеренным жестом.

Барбара постаралась дать понять, что благодарна портье за его согласие поговорить с ней. Она задала несколько вопросов о доме — таких, которые, по её представлению, должен был задать потенциальный покупатель, прежде чем выложить немалые денежки за непристойно дорогую собственность в Кенсингтоне. Возраст здания, состояние, проблемы отопления, водоснабжения, вентиляции, и не возникнет ли сложностей в отношениях с другими жильцами, и нет ли в доме каких-либо нежелательных личностей, и что есть по соседству с домом, и нет ли рядом каких-то особо шумных пабов, ресторанов, торговых комплексов, и есть ли рядом удобные маленькие магазины, и так далее, и так далее. Когда Барбара задала все вопросы, какие только смогла придумать (причём ответы портье записывались ею в маленький блокнотик), она сказала, забрасывая приманку и надеясь, что портье её заглотит:

— Отлично. Нет слов для благодарности. И, в общем, всё совпадает с тем, что Бернард говорил мне об этом доме.

Портье клюнул.

— Бернард? Это кто, ваш агент по недвижимости? Я ведь говорил, я не слыхал, чтобы здесь продавалась какая-то квартира.

— Нет-нет. Бернард Файрклог. Он мне говорил, что здесь живёт одна его хорошая знакомая, и, наверное, именно она и сказала ему о продаже какой-то квартиры. Только я забыла, как её зовут.

— А… Это, должно быть, Вивьен Талли, вот кто, — решил портье. — Только не думайте, что это как раз её квартира продаётся. Ей это совершенно ни к чему.

— Нет, конечно, — согласилась Барбара. — Это не Вивьен. Я-то сначала подумала, что речь о ней, и просто загорелась, увидев такую возможность, но Берни… — Барбара едва замен но подчеркнула это «Берни», — сказал, что Вивьен тут неплохо устроилась, и надолго.

— Да, это так, — кивнул портье. — Хорошая женщина, это точно. На Рождество обо мне не забыла, да, чего не могу сказать о большинстве здешних жильцов. — Он бросил короткий взгляд на телевизор, потом откашлялся.

Барбара давно заметила на невысоком столике рядом с креслом с откидывающейся спинкой тарелку с фасолью и жареным хлебом. Портье явно хотелось как можно скорее вернуться к еде, а заодно и к героям фильма и насладиться зрелищем запретной любви Сандры и Троя. Что ж, Барбара не в силах была винить его за это. Страсть и запретная любовь как раз и придают жизни вкус, разве не так?

Озеро Уиндермир

Линли как раз пил шерри перед ужином, в компании с Валери и Бернардом Файрклогами, когда явилась Миньон. Они находились в комнате, которую Валери назвала малой гостиной, и здесь в камине горел огонь, отлично разгонявший холод и сырость. Никто из них не слышал, как Миньон вошла в дом — входная дверь находилась достаточно далеко от комнаты, в которой они сидели, — так что её появление оказалось своего рода сюрпризом.

Дверь резко распахнулась, и в проёме возникла Миньон, опиравшаяся на ходунки. Снаружи опять шёл дождь, а Миньон вышла из своего причудливого жилища без плаща. Благодаря этой оплошности — которую Линли счёл вполне сознательной — Миньон промокла достаточно для того, чтобы её родители всполошились. Её волосы прилипли к голове, лента — как у Алисы в Стране чудес — сползла на лоб, и капли с неё стекали прямо в глаза; обувь и платье пропитались водой. Но ведь от башни до главного здания было не настолько далеко, чтобы вот так промокнуть. Линли пришёл к выводу, что Миньон нарочно постояла некоторое время перед входом, чтобы сцена её прихода выглядела более драматично. При виде мокрой насквозь дочери мать вскочила, и Линли — совершенно машинально, не задумываясь, — тоже поднялся на ноги.

— Миньон! — вскрикнула Валери. — Почему ты не взяла зонтик?!

— Как бы я его удержала, — возразила та, — если у меня руки заняты этой штукой? — Она кивком указала на ходунки.

— Плащ и шляпа вполне могли бы решить проблему, — спокойно заметил её отец.

Линли отметил, что Бернард не поднялся со своего места, а выражение его лица говорило о том, что уловка дочери совершенно ему понятна.

— Я о них просто забыла, — ответила Миньон.

— Иди сюда, — сказала Валери. — Садись у огня, милая. Я принесу полотенце, вытрешь волосы.

— Не хлопочи, — остановила её Миньон. — Я на минутку, сейчас пойду обратно. Вы ведь собираетесь ужинать? Ну, поскольку я приглашения на сегодняшний вечер не получала, то и не хочу отнимать у вас время.

— А зачем тебе приглашение? — возразила Валери. — Тебе здесь всегда рады. Разве что ты предпочитаешь… ну, из-за…

Ей явно не хотелось говорить лишнее в присутствии Линли.

Но Миньон решила сама выложить всё. Она сказала:

— Я страдала нарушением обмена, Томас. Была огромной, как буйвол. Вы просто представить себе не можете, какой я была. А поскольку я таскала на себе гору жира добрых двадцать лет, они и не выдержали. Колени, я хочу сказать. Но скоро я буду как новенькая, и какой-нибудь красавчик явится и избавит родителей от меня. Или они на это надеются.

Миньон протащилась через гостиную, села в кресло, с которого встала её мать, и сказала отцу:

— Я тоже не прочь выпить шерри. — После этого она обращалась к Линли: — Я поначалу подумала, что вы как раз с этой целью и приехали. Глупо с моей стороны, я понимаю, но вы должны учесть, что представляет собой мой отец. У него всегда наготове какой-нибудь план. И что вы тоже часть его плана, я сразу поняла, как только вас увидела. Я только не знала, в чём конкретно этот план состоит, и потому решила, что вы хотели взглянуть на меня, если вы понимаете, о чём я.

— Миньон, ну что ты… — осторожно произнесла её мать.

— Знаешь, я, пожалуй, не откажусь всё-таки от полотенца.

Миньон явно нравилось командовать матерью. И в её глазах вспыхнула радость, когда Валери отправилась выполнять её просьбу. Но Бернард продолжал сидеть на месте, и потому Миньон повернулась к нему:

— Так как насчёт шерри, папа?

У Бернарда был такой вид, словно он готов был вот-вот произнести нечто такое, о чём потом сам же и пожалел бы. И при любых других обстоятельствах Линли просто смотрел бы и ждал, чем всё это кончится, но его подвело хорошее воспитание. Он поставил свой стакан с шерри на столик рядом с креслом и сказал:

— Позвольте мне?..

Бернард остановил его:

— Я сам, Томми.

— Налей побольше, — вслед отцу произнесла Миньон. — Я только что завела романтическое знакомство с мистером Сейшелы, а это была тяжёлая работа, после такой многим захотелось бы напиться… так что не разбавляй ничем.

Файрклог внимательно посмотрел на дочь. На его лице отразилось такое откровенное отвращение, что Миньон хихикнула.

— Я тебя оскорбила? — поинтересовалась она. — Мне очень жаль, извини.

Файрклог налил шерри в высокий стакан, плеснув от души. Такая порция, подумалось инспектору, просто свалила бы женщину с ног, если бы та выпила всё до дна. Но у него возникло ощущение, что Миньон как раз того и хочет.

Файрклог как раз протягивал дочери стакан, когда вернулась Валери с полотенцами в руках. Она подошла к Миньон и принялась осторожно вытирать её волосы. Линли ожидал, что Миньон раздражённо взорвётся и оттолкнёт мать, но та ничего такого не сделала. Вместо того она позволила просушить себе волосы и вытереть лицо и шею. Затем снова заговорила, обращаясь к Линли:

— Мать никогда не заходит ко мне просто так. Вам это известно, Томас? Я хочу сказать, она приносит мне еду — ну, как это принято у высокородных леди, навещающих бедняков, — но чтобы она просто заглянула, чтобы поболтать? Такого уже много лет не случалось. Так что, когда она вдруг явилась сегодня, я была изумлена. И пыталась понять, что вдруг могло понадобиться старушке.

Валери уронила полотенце и посмотрела на мужа. Тот молчал. Оба как будто готовы были вытерпеть самое яростное нападение, и инспектору поневоле захотелось понять, какого чёрта эти двое позволяют дочери вести себя подобным образом?

Миньон сделала солидный глоток шерри. Стакан она держала обеими руками, как священник держит чашу с вином причастия.

— Видите ли, нам с матушкой, по сути, не о чём говорить. Её совершенно не интересует моя жизнь, и уж поверьте, меня точно так же не интересуют её занятия. А это весьма ограничивает круг тем для беседы. Ну, скажете вы пару слов о погоде, а дальше о чём говорить? Я имею в виду, кроме её кошмарных архитектурных садов и ещё более кошмарных детских площадок, или как там это называется.

Бернард Файрклог наконец-то открыл рот:

— Миньон, так ты поужинаешь с нами или у тебя какие-то другие планы?

— Не загоняй меня обратно в мой угол, — ответила Миньон. — Ты ведь и сам того не хочешь.

— Милая… — начала было её мать, но Миньон тут же её перебила:

— Ох, умоляю! Если в этой семье и есть кто-то «милый», мы обе прекрасно знаем, что это не я.

— Это неправда.

— Ох, боже! — Миньон вытаращилась на Линли. — Это всегда был Николас, с того самого дня, как только он появился на свет. Наконец-то сын, наследник, и так далее, аллилуйя! Но я не из-за этого сюда пришла. Я хочу поговорить о том жалком хромоногом чучеле.

Линли далеко не сразу понял, о ком говорит Миньон. Конечно, он прекрасно осознавал то, что Сент-Джеймс стал калекой после ужасного несчастного случая. Но слова «жалкое чучело» в применении к человеку, которого он знал со школьных лет, казались настолько неуместными, что инспектор поначалу решил, что Миньон говорит о ком-то другом. Однако та быстро развеяла его заблуждение.

— Матушка не задержалась в моей компании настолько долго, насколько, похоже, от неё ожидали. И когда она ушла, я принялась гадать, чего ради она вдруг явилась? Но найти отгадку оказалось нетрудно. Вы все как раз выходили из лодочного дома. Ты, папа, и Томас, и тот хромоногий. И Томас выглядел так, словно только что помыл волосы, и они ещё не просохли, а на шее у него висело полотенце. Но у хромого волосы были сухими. И у тебя тоже, папочка. — Ещё раз глотнув как следует шерри, Миньон продолжила: — Полотенце говорило о том, что Томас заранее подготовился к купанию. Он не мог просто поскользнуться и упасть в воду, потому что одежда на нём была сухой, что подтверждало мою догадку. То есть он намеренно прыгнул в воду. А поскольку сейчас не то время года, когда люди купаются в Озёрах, то у него должны были быть какие-то особые причины. И я думаю, что это купание связано с Яном. Ну, как?

Линли почувствовал, что Файрклог смотрит на него. Валери нервно переводила взгляд с дочери на мужа и обратно. Линли промолчал. В конце концов, подумал он, это забота Файрклога — подтвердить или опровергнуть выводы дочери. Сам же он считал, что было бы куда мудрее не скрывать причины его приезда в Айрелет-холл и не делать вид, что присутствие инспектора здесь — нечто вроде случайности.

Однако Файрклог ничего не ответил дочери. Она, похоже, приняла его молчание за подтверждение и сказала:

— А это значит, что ты считаешь смерть Яна вовсе не результатом несчастного случая, папа. По крайней мере, я решила именно так, когда увидела там вас троих. И, кстати: несколько секунд поиска в Интернете, и я выяснила, кем на самом деле является наш гость. Так что, если вы хотели всё это скрыть от меня, вам следовало воспользоваться псевдонимом.

— Никто ничего от тебя не скрывает, Миньон, — сообщил ей отец. — Томми приехал сюда по моему приглашению. А то, что он заодно и полицейский, не значит…

— Детектив, — перебила его Миньон. — Детектив из Скотленд-Ярда, папуля, и тебе это прекрасно известно. И если он приехал по твоей просьбе и если он шарит в лодочном доме в компании ещё какого-то типа, уж не знаю, кто он таков, — думаю, любой сложил бы два и два в такой ситуации. — Она развернулась в кресле и перенесла своё внимание на Линли. Мать отошла от неё, подняв полотенце. Миньон обратилась к инспектору: — Значит, вы тут проводите небольшое расследование, тайно. И кто всё это затеял? Это ведь не может быть папа, нет?

— Миньон! — предостерегающе произнёс её отец.

Она продолжила:

— Потому что это означало бы, что он абсолютно ни в чём не повинен, что, честно говоря, мне кажется сомнительным.

— Миньон! — воскликнула Валери. — Что ты такое говоришь!

— А ты так не думаешь? Но ведь у папы были причины пожертвовать нашим Яном. Разве не так, папа?

Файрклог не стал отвечать дочери. И в его взгляде, устремлённом на Миньон, ничего не отразилось. То ли он давно привык к манере разговора своей дочери, то ли знал, что для неё это просто слова, и ничего больше. Однако в воздухе ощущалось напряжение, и все ждали продолжения. Ветер что-то швырнул в оконное стекло маленькой гостиной, но вздрогнула одна только Валери.

— Но ведь и у меня причины были, — сказала Миньон. — Разве я не права, папа? — Она откинулась на спинку кресла, явно веселясь. Но, глядя на отца, следующие слова она адресовала инспектору: — Папа не знает, что мне было известно: Ян хотел отделить меня от семьи, Томас. Он постоянно рылся в счетах, наш Ян, искал способы сэкономить папины денежки. И я — уж точно один из таких способов. Одна только моя башня обошлась в кучу денег, её недёшево было построить, а теперь её нужно обслуживать, ремонтировать, да ещё и меня содержать. Когда вы меня навещали, вы наверняка ведь заметили, что я люблю кое-что купить. Хотя если собрать все счета, которые папа получает за год, окажется, что я трачу не так уж и много. Однако Ян полагал, что я и того не заслуживаю. К чести папы, надо заметить, что в этом он никогда с Яном не соглашался. Но мы оба — и папа, и я — знали, что в любой момент он может изменить своё мнение, согласиться с Яном и выставить меня вон. Разве не так?

На лице Файрклога ничего не отражалось. Валери смотрела на дочь внимательно и осторожно. И это говорило инспектору куда больше, чем любые слова.

— Валери, — заговорил наконец Бернард, не сводя глаз с дочери, — думаю, пора уже и поужинать, а? Миньон всё равно уходит.

Миньон улыбнулась, залпом допила остатки шерри и весьма выразительным тоном произнесла:

— Уверена, мне не помешал бы провожатый, чтобы добраться до моей башни.

— Полагаю, ты и сама прекрасно туда доберёшься, — ответил ей отец.

8 ноября

Чок-Фарм — Лондон

Барбара Хейверс вскрикнула, увидев себя в зеркале ванной комнаты, куда она приплелась, поднявшись рано утром и совершенно забыв, что её внешность изменилась самым кардинальным образом. Сердце подпрыгнуло у неё в груди, и Барбара резко развернулась, готовая к стычке с женщиной, которую она краем глаза заметила в зеркале. Конечно, всё это заняло секунду-другую, но всё равно Барбара почувствовала себя полной дурой, когда наконец опомнилась и вчерашний день вспомнился ей во всех подробностях.

Когда она вернулась после посещения дома, где жила подруга Бернарда Файрклога Вивьен Талли, она позвонила на мобильный Анджелины Упман, сообщила, что находится в Кенсингтоне, и, похоже, ей придётся отменить всю эту «историю с волосами», как она выразилась, потому что это уж слишком далеко от Чок-Фарм. Однако Анджелина горячо возразила: «Да что за ерунда, Кенсингтон совсем рядом с Найтсбриджем!» И заявила, что они встретятся прямо там. Хадия слушала их разговор и, отобрав у матери телефон, закричала:

— Ты не можешь отказаться, Барбара! Да и в любом случае тебе ведь начальство приказало! И это совсем не больно! — Тут Хадия понизила голос: — И не забывай о Дорчестере, Барбара. Мы потом будем пить чай в Дорчестере! Мама говорит, там у них есть человек, который играет на пианино, пока все пьют чай, и ещё постоянно ходят люди с серебряными подносами, просто заваленными сэндвичами, и ещё говорит, что там подают свежие лепёшки, горячие, а потом ещё пирожные. Кучи пирожных, Барбара!

Барбара с неохотой уступила. Она встретит их в Найтсбридже. Стоило немного пострадать ради чая и сэндвичей на серебряных тарелках.

Посещение салона красоты стало для Барбары тем, что полицейские психологи назвали бы «испытанием взросления». Дасти, стилист Анджелины, полностью соответствовал её описанию. Когда Барбара устроилась в кресле одного из его подчинённых, Дасти подошёл к ней, окинул взглядом и сказал:

— Боже! Из какого века ты сюда вывалилась?

Он был худощав, хорош собой, его волосы были уложены острыми прядями, а такой загар в ноябре можно было получить только в солярии, причём нужно было провести там такое количество часов, что это уже грозило раком кожи. Дасти не стал ждать от Барбары ответа. Вместо того он повернулся к ученику и сказал:

— Сделаешь короткую стрижку по модели один-восемьдесят-два и доведёшь по схеме шестьдесят-четыре. А уж я проверю всё как следует. — Потом он сказал Барбаре: — И раз уж ты их так запустила, вполне могла бы подождать ещё шесть недель, и я бы сам тобой занялся. Что за дрянь у тебя вместо шампуня?

— Жидкость «Фэйри». Я всё ею мою.

— А… шутишь, конечно. Но шампунь ты покупаешь в супермаркетах, так?

— А где ещё я могу покупать шампунь?

Дасти в ужасе закатил глаза к потолку.

— Боже!.. — И тут же уставился на Анджелину. — Ты, как всегда, выглядишь потрясающе.

После этого он послал Анджелине воздушный поцелуй и предоставил Барбару ученику. Малышку Хадию Дасти просто не заметил.

В конце того, что показалось Барбаре настоящим адским испытанием, она вышла из-под рук ученика Дасти с пышной округлой стрижкой; её волосы кое-где отливали серебристой белизной, а кое-где — едва заметным осенним красным золотом. Ученик — который в итоге оказался никаким не Седриком, а совсем даже наоборот, молодой женщиной из Эссекса, очень милой, несмотря на четыре колечка в губах и татуировку на груди, — подробно объяснила Барбаре, как именно нужно ухаживать за волосами и что пользоваться нужно не жидкостью «Фэйри» или чем-то в этом роде, а только невероятно дорогим составом, который «сохраняет цвет, улучшает кожу, излечивает фолликулы» и вообще полностью изменяет жизнь.

Барбара с содроганием заплатила за флакон и с недоумением подумала, в самом ли деле женщины способны с лёгкостью выливать себе на голову такое дорогущее средство? А ведь придётся ей это делать…

Тем не менее утром, принимая душ, Барбара защитила новую безумно дорогую причёску от воды, надев на голову пластиковую шапочку. Она как раз натянула на себя просторные фланелевые брюки и футболку с капюшоном и собралась позавтракать печеньем с клубничной начинкой, когда услышала за дверью взволнованный голосок Хадии, и тут же девочка постучалась.

— Ты там, Барбара? Ты дома? — закричала Хадия. — Я привела папу, чтобы он посмотрел на твою новую причёску!

— Ох, нет-нет-нет! — прошептала Барбара.

Она была ещё не готова к тому, чтобы её кто-то увидел, и уж тем более Таймулла Ажар, чей голос она уже услышала, хотя и не могла разобрать слов. Она замерла, надеясь, что Хадия решит, что она уже ушла, но надежда на это была невелика. Было всего восемь утра, а Хадия отлично знала привычки Барбары, да даже если бы и не знала, всё равно ведь машина Барбары стояла прямо напротив окон квартиры Ажара. Так что не оставалось ничего другого, кроме как открыть дверь.

— Видишь? — восторженно запищала Хадия, хватая отца за руку. — Ты видишь, папа? Мы с мамулей вчера отвели Барбару к мамочкиному мастеру. Разве не здорово получилось? В Дорчестере все обращали на неё внимание!

Ажар сказал:

— Ах… Ну да. Вижу.

Барбара почему-то не услышала особого восторга в его тоне. Она откликнулась:

— Разница есть, да? Когда я увидела себя утром в зеркале, перепугалась до полусмерти.

— Ну, не так уж это и страшно, — серьёзно произнёс Ажар.

— Пожалуй. Ну да. Я хочу сказать, я сама себя не узнала.

— Я считаю, что Барбара выглядит прекрасно! — сообщила отцу Хадия. — И мамочка тоже так думает. Мамочка сказала, что с такой причёской кажется, как будто у Барбары лицо светится, и глаза просто отлично выглядят! Мамочка говорит, что у Барбары прекрасные глаза, и она должна их показывать. А Дасти говорил, что Барбара слишком отпускает чёлку, а так делать нельзя, что чёлка или совсем не нужна, или она должна быть короткой, а Барбара вместо того…

— Khushi[1], — перебил её Ажар, вполне, впрочем, добродушно. — Вы с мамой неплохо постарались. А теперь, поскольку Барбара завтракает, нам с тобой лучше уйти. — Он окинул Барбару долгим хмурым взглядом. — Вам, в общем, идёт, — сказал он, а потом положил ладонь на плечо дочери и решительно развернул её к дому.

Барбара проводила их взглядом. Хадия подпрыгивала и непрерывно болтала на ходу. Ажар всегда был довольно серьёзным, даже мрачноватым парнем, насколько его знала Барбара, но сейчас ей показалось, что за его серьёзностью скрывается нечто большее, чем обычно. Она не знала, что это такое, хотя с учётом того, что Анджелина сейчас не работала, его уныние могло быть связано с тем, что именно ему, а не его подруге, придётся оплачивать их дорогую экскурсию в Дорчестер. Анджелина решила там повеселиться на славу, начав с шампанского, которое она выпила за расцветшую красоту Барбары, как она сказала.

Барбара задумчиво закрыла дверь. Если из-за неё Ажар оказался в затруднительном положении, ей следует что-то предпринять, но ей ничего не приходило в голову, кроме как предложить ему несколько фунтов стерлингов… которые он, конечно же, не возьмёт.

Наконец собравшись, Барбара начала мысленно готовиться к тому, что её ожидало. Хотя официально у неё был свободный день, ей всё равно необходимо было появиться в Новом Скотленд-Ярде. И ей предстояло выслушать множество шуток от коллег, как только они увидят её волосы.

В другой ситуации она бы постаралась отложить встречу с неизбежным, потому что имела право на выходной. Но Линли необходимы были сведения, которые проще было раздобыть в Ярде, чем где-либо ещё, так что Барбаре не оставалось ничего другого, кроме как направиться в корпус «Виктория», стараясь при этом держаться как можно более незаметно.

У неё теперь было имя — Вивьен Талли, — но только и всего. Конечно, она постаралась узнать побольше, будучи в том дорогом доме, и быстрый просмотр ячеек с почтой кое-что ей дал. Вивьен Талли проживала в квартире номер шесть, и, взбежав вверх по лестнице, Барбара нашла эту квартиру на четвёртом этаже. Вообще-то квартира оказалась единственной на этом этаже. Но, постучав в дверь, Барбара только то и выяснила, что у Вивьен Талли есть уборщица, которая также открывает дверь, если кто-то появляется в то время, когда она наводит в квартире порядок. Вежливый вопрос Барбары, пожелавшей узнать, дома ли сейчас мисс Талли, дал ей возможность понять, что уборщица почти не говорит по-английски. Похоже, она была родом откуда-то из Прибалтики. Но имя Вивьен Талли женщина поняла и с помощью мимики, журнала, взятого со столика для почты и жестов в сторону больших напольных часов принялась объяснять Барбаре, что Вивьен Талли то ли танцует в Королевском балете, то ли пошла посмотреть балет с некоей особой по имени Бьянка, то ли она вместе со своей подругой Бьянкой отправилась на урок балетного танца. В любом случае вывод был один: Вивьен Талли дома нет и вряд ли она вернётся раньше чем через два часа. А то, что Барбара отправилась наводить красоту, привело к тому, что Вивьен Талли осталась всё тем же чистым листом, на котором необходимо было наконец-то что-то написать.

Посещение Ярда должно было исправить положение, и заодно Барбара могла разузнать что-то о Яне Крессуэлле, Бернарде Файрклоге и той женщине из Аргентины, о которой упоминал Линли: об Алатее Васкес дель Торрес. Поэтому Барбара села в машину и поехала к Вестминстеру, от всей души надеясь, что, бродя по коридорам Нового Скотленд-Ярда, столкнётся с минимальным количеством своих коллег.

Ей действительно повезло — во всяком случае, сначала. Единственными, с кем она повстречалась, оказались Уинстон Нката и секретарь отдела Доротея Харриман. Доротея, являвшая собой картину совершенства во всём, что касалось одежды и ухода за собой, бросила на Барбару взгляд — и застыла на месте, чуть пошатнувшись на каблуках высотой в пять дюймов. И сказала:

— Блестяще, сержант! Просто блестяще! Кто это сделал? — Она даже коснулась волос Барбары длинными пальцами. И, не дожидаясь ответа, продолжила: — Нет, вы только посмотрите на этот глянец! Великолепно, великолепно. Уверена, суперинтендант Ардери будет в восторге. Вот увидишь, подожди.

Ждать и смотреть — это было как раз последним, что Барбаре хотелось бы делать. Она сказала:

— Ну да, Дороти. Немножко не то, что было, правда?

— «Немножко не то» — неверное определение, — возразила Доротея. — Я хочу узнать, кто твой стилист. Ты ведь не станешь скрывать?

— Нет, конечно, — ответила Барбара. — С чего бы?

— Ох, некоторые женщины так и делают, сама знаешь. Женская война за жертву. Ну, и так далее в этом роде. — Она отступила на шаг назад, не сводя глаз с волос Барбары. — Я просто зеленею от зависти.

Мысль о том, что Доротея Харриман может завидовать её причёске, вызвала у Барбары желание захохотать во всё горло, равно как и мысль о том, что она может намереваться поймать какого-то мужчину с помощью всего этого кошмара, который ей пришлось выдержать. Но Барбара сумела взять себя в руки и просто дала Доротее телефон Дасти и название салона в Найтсбридже. Барбара рассудила, что это сделает Доротею её сторонницей, хотя она слегка сомневалась в том, что Доротея станет тратить безумное количество времени и денег в Найтсбридже.

Реакция Уинстона Нкаты была не такой бурной, и Барбара поблагодарила за это свою счастливую звезду. Уинстон сказал:

— Неплохо выглядишь, Барб. Начальство тебя уже видело?

И этим ограничился.

Барбара ответила:

— Я как раз надеюсь с ней не столкнуться. А если ты её увидишь, так меня здесь нет. Я хочу сказать, я здесь, но меня нет. Мне просто нужно навести кое-какие справки.

— Для инспектора Линли?

— Помалкивай на этот счёт.

Нката пообещал, что прикроет Барбару, насколько сможет, но пусть уж она и сама постарается не сталкиваться с суперинтендантом.

— И вообще будь готова ко всему, — посоветовал он. — Она злится, потому что инспектор исчез, а ей не сообщил, куда именно направился.

При этих словах Барбара внимательно посмотрела на Нкату. Ей хотелось понять, что тому известно насчёт Линли и Изабеллы Ардери. Но выражение лица Нкаты ни о чём не говорило, и хотя это было для него обычным, Барбара решила, что безопаснее будет сделать вывод, что Нката просто отметил очевидное: Линли состоял в команде Ардери; помощник комиссара отправил его куда-то по делам, не имеющим отношения к Ардери; естественно, её это не обрадовало.

Барбара нашла тихий уголок, где она могла устроиться, чтобы заглянуть в компьютер Ярда, хранивший в себе мириады справок. Она начала с Вивьен Талли и без особого труда нашла кучу сведений о ней. Там было всё: от справки о её рождении в Веллингтоне, Новая Зеландия; далее шло название начальной школы, средней, потом — название университета в Окленде, потом — Лондонская школа экономики. Вивьен оказалась управляющей в фирме, которая именовалась «Пресишн гарденинг» и производила садовые инструменты («Вряд ли такая уж это гламурная работёнка», — мимоходом подумала Барбара), а заодно Талли была директором-распорядителем в «Файрклог фаундейшн». Ещё немного порывшись в справках, Барбара отыскала и другие нити, связывавшие Вивьен с Бернардом Файрклогом. Когда Талли было слегка за двадцать, она работала помощником в «Файрклог индастриз» в Бэрроу-ин-Фёрнес. В перерыве между «Файрклог индастриз» и «Пресишн гарденинг» Вивьен Талли была независимым бизнес-консультантом, что Барбара перевела на общедоступный язык так: либо женщина в то время пыталась основать собственное дело, либо просто не могла найти приличную службу в течение четырёх лет. Теперь Вивьен Талли было тридцать три года, и на фотографии Барбара увидела женщину с довольно короткой стрижкой, одетую в молодёжном стиле и с пугающе умным лицом. И ясно было, что она всегда стремится к независимости.

В том, что касалось лорда Файрклога, Барбара не нашла ничего интересного. Зато очень много любопытного нашлось о его своенравном сыночке, потому что Николас Файрклог явно не стремился шагать прямыми тропами и начиная с подростковых лет то и дело попадал в автомобильные аварии, его несколько раз задерживали за вождение в пьяном виде, он участвовал в кражах со взломом, воровал в магазинах, а украденное продавал. Но теперь он явно стал другим. Все свои долги обществу он выплатил и со дня женитьбы ни разу не был замечен в чём-либо дурном.

Теперь Барбара естественным образом перешла к поиску сведений об Алатее Васкес дель Торрес — так полностью звучало имя супруги Николаса. Кроме имени, в записях Барбары было ещё и название некоего городка, откуда была родом Алатея и который назывался Санта-Мария-ди-что-то-там-ещё, однако Барбара быстро обнаружила, что проку в таком названии нет. Санта-Мария-ди-и-так-далее значилось на карте Латинской Америки бесконечное количество раз. Так называюсь города, городки и деревушки. Это было всё равно что искать в Америке неких Смита или Джонса, ничего не зная о них, кроме фамилий.

Барбара как раз размышляла, что же ей теперь делать, когда её нашла суперинтендант. Увы, Доротея Харриман сразу же начала направо и налево рассказывать о новой причёске Барбары и не сумела слишком убедительно соврать относительно того, где именно она повстречалась с сержантом. И Изабелла Ардери тут же отыскала Барбару на двенадцатом этаже, в библиотеке, где детектив спряталась, в надежде тайком и спокойно порыться в базе данных Ярда.

— А, вот вы где!

Суперинтендант подошла к Барбаре тихо, как кошка, подкрадывающаяся к добыче. И вид у неё был как у кошки, поймавшей мышь.

Барбара, кивнув, сказала:

— А, суперинтендант… — И добавила: — У меня выходной.

Она ещё надеялась, что Ардери явилась только затем, чтобы проверить, чем занимается её подчинённая.

Но Изабелла не стала говорить об этом и даже не обратила внимания на упоминание о выходном. Она сказала:

— Вижу, вы взялись за свои волосы, сержант.

Барбаре даже гадать не хотелось, что последует за этим, учитывая тон суперинтенданта. Она просто поднялась на ноги, давая Ардери возможность рассмотреть себя как следует.

Та кивнула.

— Ну вот, это действительно стрижка. Можно даже назвать это определённым стилем.

Учитывая то, сколько ей пришлось заплатить за «стиль», решила Барбара, можно было назвать это даже стоимостью ночи в отеле «Ритц». Она подождала, что будет дальше.

Ардери обошла её вокруг. Снова кивнула. И наконец заговорила:

— Волосы и зубы. Очень хорошо. Я довольна тем, что вы взялись за дело, когда запахло жареным, сержант.

— Я тоже рада, — проворчала Барбара.

— Что же касается вашей одежды…

Барбара поспешила напомнить:

— У меня выходной, так?

Она была уверена, что эти слова вполне объясняют её тренировочные штаны, футболку с надписью: «Допей своё пиво, чтобы дети в Китае были трезвыми», высокие красные кроссовки и плотную куртку.

— Даже в выходной, — возразила Ардери, — вы представляете собой Скотленд-Ярд, Барбара. Когда вы входите в ту дверь… — Ардери вдруг забыла то, что собиралась сказать, и уставилась на потрёпанный блокнот Барбары. — А что вы здесь делаете?

— Просто ищу кое-какие справки.

— Сюда приходят только по полицейским делам. — Изабелла передвинулась так, чтобы видеть монитор компьютера. И вопросительно произнесла: — Аргентина?

— У меня выходной, — легкомысленным тоном повторила Барбара.

Но Изабеллу это не остановило. Она просмотрела несколько предыдущих страниц в компьютере. Увидела список бесконечных Санта-Марий-ди…

— Интересуетесь Девой Марией? Выходной предполагает отдых. Катание на лыжах или коньках. Поездку к морю. Экскурсию в джунгли. Приключения. Экологические путешествия. Что именно вас интересует?

— Да просто проверяю разные идеи, — ответила Барбара.

Изабелла посмотрела на неё.

— Не считайте меня дурой, сержант. Если бы вы искали варианты отдыха, вы бы не делали этого здесь. И это наводит меня на некоторые мысли. Как только вы попросили дать вам выходные, я решила, что вы выполняете некое задание инспектора Линли. Я угадала?

Барбара вздохнула:

— Да.

— Понятно. — Изабелла прищурилась, как будто натолкнувшись на какую-то мысль. И та привела её к единственно возможному выводу. — Значит, вы поддерживаете с ним связь.

— Ну… более или менее. Верно.

— Регулярно?

— Это не совсем то, что вы думаете, — сказала Барбара.

Ей тоже хотелось знать, куда всё это заведёт, чёрт побери. Конечно, дело было не в том, что у неё завязались какие-то особые отношения с инспектором Линли. Если Ардери так подумала, она точно не в своём уме.

— Так где он, сержант? — напрямую спросила суперинтендант. — Вы ведь знаете, да?

Барбара подумала над ответом. По правде говоря, она действительно это знала. Но правдой было и то, что Линли ей этого не говорил. Он только упомянул, что его дело связано с Бернардом Файрклогом. Поэтому Барбара ответила так:

— Он мне не говорил.

Но Ардери прекрасно заметила колебания сержанта.

— Понятно, — произнесла она таким тоном, который давал Барбаре понять: её ложь раскрыта. — Спасибо, сержант. В самом деле, большое спасибо.

Она ушла. Барбара понимала, что ей бы следовало окликнуть Изабеллу, пока та не скрылась за дверью библиотеки. Она понимала, что следовало бы внести ясность в вопрос. Но она этого не сделала. Даже не стала спрашивать себя, почему позволила суперинтенданту поверить в то, что было откровенной неправдой.

Вместо того она просто вернулась к поиску Санта-Марии-как-её-там. Алатея Васкес дель Торрес. Кем бы она ни была, именно эта женщина, а не Изабелла Ардери, была сейчас важна по-настоящему.

Камбрия, Милнторп

Сент-Джеймсу необходимо было как-то утихомирить страхи жены. А она боялась. И в страхе перебирала полдюжины возможных сценариев их будущего, причём ни один из них эти страхи не смягчал. И то, что Сент-Джеймсу казалось возможным решением их проблемы, возможностью завести наконец полноценную семью, в её глазах решением не выглядело. Она твердила, что сразу возникнет слишком много вариантов развития событий, над которыми они будут не властны, и в конце концов Сент-Джеймс неохотно согласился, что в её словах есть немалая доля правды. Открытая форма усыновления предполагала, что в их жизни появится не только давно желанный ребёнок, но также и его биологическая мать, биологический отец, биологические бабушки и дедушки с двух сторон и бог знает кто ещё. Они не могли просто принять младенца из рук социального работника в надежде, что дитя будет забыто родными. В этом Дебора была абсолютно права, но и Сент-Джеймс тоже был прав: в любом другом случае они ничего не будут знать о наследственности ребёнка.

Брат торопил его с решением.

— Та девочка из Саутгемптона не будет ждать вечно, — твердил Дэвид. — Есть и другие заинтересованные пары. Думай скорее, Саймон! Всё ведь просто: ты говоришь или «да», или «нет». И не тяни ты так!

В общем, Сент-Джеймс снова начал разговор с Деборой. И снова она твёрдо стояла на своём. Они с четверть часа так и эдак мусолили тему, и наконец Саймон решил прогуляться. Они не то чтобы поссорились, просто им обоим нужно было немного остыть.

Он вышел из гостиницы и направился в сторону Арнсайда, вдоль дороги, что бежала по берегу реки Бела к пескам, обнажавшимся при отливе. На ходу Сент-Джеймс старался вообще не думать, а просто глубоко вдыхать чистый после дождя, влажный воздух. Ему нужно было раз и навсегда разобраться с этим вопросом усыновления. Если он не сумеет этого сделать — и если этого не сделает Дебора, — это испортит их отношения.

В чёртовом журнале не нашлось ничего по-настоящему полезного. Дебора прочитала его от корки до корки. Но одна статья в «Зачатии» привела её к решительному выводу: она хочет своего ребёнка от суррогатной матери. Её собственная яйцеклетка, сперматозоид Саймона, женщина, которая выносит их младенца… Дебора прочитала историю шести случаев. «Это будет действительно наш ребёнок, — вот что было для неё главным. — Наш, и ничей больше». Но Саймон считал, что ребёнок одновременно будет принадлежать и суррогатной матери. И здесь тоже крылись свои опасности, как и при любой форме усыновления.

День выдался чудесный, хотя ночью на Камбрию обрушились потоки дождя. Но теперь воздух был чист и свеж, на небе клубились кучевые облака. С песчаного берега взвивались отставшие от многочисленных стай птицы, направлявшиеся в Африку и на побережье Средиземногоморя, — на берегу они успели подобрать всех дождевых червей, песчаных червей и мелких моллюсков. Сент-Джеймс узнал среди них ржанок, но остальные были ему неизвестны. Некоторое время он наблюдал за птицами, восхищаясь простотой их жизни. А потом развернулся и пошёл назад в Милнторп.

На парковке перед гостиницей Сент-Джеймс обнаружил только что приехавшего инспектора Линли. Он подошёл к другу, когда тот выходил из своего «Хили-Эллиота». Они позволили себе немножко повосторгаться безупречными линиями автомобиля, а потом Сент-Джеймс сказал:

— Но ты, полагаю, приехал не для того, чтобы в очередной раз пробудить во мне зависть?

— Я пользуюсь любым случаем представить своё авто твоему взору, это точно. Но в данном случае ты прав. Мне нужно с тобой поговорить.

— У тебя есть мобильный телефон. Стоило ли ехать так далеко?

— Хм… ну да. Но я рассудил, что оказаться вдали от Файрклогов мне не помешает. — Линли вкратце рассказал другу о вечерней встрече с Валери, Бернардом и Миньон Файрклог. — Теперь она знает, что в дело замешан Скотленд-Ярд, так что ей не понадобится много времени на то, чтобы известить об этом всех вокруг.

— Это к лучшему.

— Да, я тоже так считаю.

— Но всё равно не уверен?

— Да.

— Почему?

— Из-за того, что представляет собой Файрклог. И что представляет собой Хильер. Из-за того, что Хильеру чёрт знает как хочется использовать меня в каких-то собственных целях.

Сент-Джеймс ждал продолжения. Он знал историю взаимоотношений Линли с помощником комиссара. В неё входила по меньшей мере одна попытка скрыть давнее преступление. Ему не хотелось бы думать, что Хильер хочет ещё раз так же использовать инспектора Линли, желая похоронить нечто серьёзное и навязывая Томасу роль лопаты. Впрочем, всё было возможно, и они оба отлично это знали.

— Это может оказаться просто дымовой завесой, — сказал Линли.

— Что именно?

— Файрклог хочет, чтобы я расследовал смерть Яна Крессуэлла. Именно это и отметила вчера вечером Миньон Файрклог. Это было нечто вроде замечания на тему: «Не заглядывай глубже, чем тебя просят». Но я уже и сам об этом думал — и отказался от этой мысли.

— Почему?

— Потому что просто не вижу в этом смысла, Саймон. — Линли прислонился к своей машине, сложив руки на груди. — Я бы понял, если бы он обратился за помощью в Ярд из-за того, что оказался бы обвиняемым или подозреваемым, и желал бы очистить своё имя. Или обвинили либо заподозрили бы одного из его детей, и он хотел очистить их имена. Но ведь всё поначалу выглядело как простой несчастный случай, так что зачем бы ему начинать расследование, если бы он сам был виновен или подозревал одного из своих родных?

— Но тогда становится похоже на то, что это Миньон пытается напустить туману?

— Это бы объяснило, почему она вечером старалась перевести внимание на своего отца. Ясно, что Крессуэлл добивался того, чтобы Бернард отказался её содержать. — Линли разъяснил, какие финансовые отношения сложились у Миньон с её отцом. — А ей бы того совсем не хотелось. И поскольку именно Крессуэлл вёл все счета и отлично знал все расходы Бернарда, то возможно, что ему хотелось и ещё как-то их урезать.

— Ты о сыне?

— Но это ведь напрашивается само собой, так? Учитывая прошлое Николаса, Крессуэлл наверняка доказывал, что ему нельзя доверить и единого пенни, и кто бы стал его за это порицать? Да, Николас Файрклог — наркоман, вставший на путь исцеления, но тут ключевое слово — «вставший», но не «исцелившийся». Наркоманы никогда не излечиваются до конца. Они всего лишь кое-как держатся изо дня в день.

Сент-Джеймс подумал, что уж Линли это знает наверняка благодаря собственному брату.

— И что, Файрклог завещал все свои деньги сыну?

— Хотелось бы мне это знать. Думаю, вторая дочь и её муж станут моим источником информации.

Сент-Джеймс посмотрел по сторонам. Из открытой задней двери отеля доносились шум и запахи: там громыхали сковороды и кастрюли, пахло жареным беконом и подгоревшими тостами. Он спросил:

— А как насчёт Валери Файрклог, Томми?

— В роли убийцы?

— Ян Крессуэлл не был ей кровной роднёй. Он был просто племянником её мужа, и он мог причинить вред её детям. Если он хотел лишить содержания Миньон и сомневался в исцелении Николаса, он вполне мог в конце концов убедить Файрклога отказаться от их финансовой поддержки. А поведение Валери Файрклог в тот день определённо было странным, судя по отчёту констебля Шлихта: она переоделась к ужину, была абсолютно спокойна, позвонила в полицию и сообщила о «мёртвом человеке, плавающем в лодочном доме»…

— Да, всё так, — согласился Линли. — Но она также могла быть и предполагаемой жертвой.

— А мотивы?

— Миньон утверждает, что её отец почти там не бывает. Он то и дело отправляется в Лондон. Хейверс сейчас проверяет эту ниточку, но если в браке Файрклогов что-то не так, Бернард мог и сам пожелать избавиться от жены.

— А почему просто не развестись?

— Из-за «Файрклог индастриз». Компанией всегда управлял Бернард, и, конечно, он не останется без денег, если это обусловлено договором, но может ведь быть и иначе, мы этого не знаем. А юридически компания принадлежит жене, и осмелюсь предположить, она может, если захочет, воспользоваться своим правом голоса.

— Но это ещё один повод для неё желать смерти Яна, Томми, если он навязывал Бернарду решения, которые ей не нравились.

— Возможно. Но разве не было бы проще выгнать Яна? Зачем его убивать, когда в её власти было уволить его, если бы он уж слишком рьяно стал настаивать на лишении содержания двоих её детей?

— Да, но к чему мы пришли?

Сент-Джеймс напомнил инспектору, что разделочный нож, который достали из воды, выглядел на первый взгляд совершенно невинно, на нём не было ни царапины. И на камнях тоже не нашлось свежих следов, которые говорили бы о том, что их выломали из стенки причала. У местных детективов нет причин понудить коронёра заново открыть дело, потому что им нечего предложить в качестве причины нового взгляда на смерть Яна Крессуэлла.

— Ответ кроется в людях, — сказал Линли. — К ним следует присмотреться повнимательнее.

— А это значит, как я полагаю, что от меня больше пользы не будет, — ответил Сент-Джеймс. — Хотя мы можем ещё поработать с тем разделочным ножом. И можно ещё раз поговорить с Миньон.

Линли хотел ответить что-то на эти предложения, но тут зазвонил его сотовый. Он посмотрел на дисплей и сказал:

— Это Хейверс. Возможно, мы получим подсказку, куда двигаться теперь. — Он открыл телефон и сказал: — Надеюсь, вы нашли что-то важное, сержант, потому что мы тут попадаем из одного тупика в другой.

Камбрия, Арнсайд

Алатея пораньше отправилась высаживать луковицы, потому что ей хотелось избежать встречи с мужем. Она плохо спала, её мысли метались в разные стороны, и с первыми признаками рассвета она выскользнула из постели и вышла из дома.

Николас тоже спал плохо. Что-то было не так, не так…

Первые признаки разлада проявились за ужином предыдущим вечером. Он ковырялся в тарелке, разрезая мясо и перекладывая куски с места на место, аккуратно резал картофель и складывал его горкой.

— Что-то у меня совсем нет аппетита, — сказал он наконец и, встав из-за стола, отправился в гостиную, где сначала немного посидел перед камином, а потом принялся метаться по гостиной, как будто это была клетка, а он оказался запертым в ней зверем.

Когда они отправились спать, всё стало ещё хуже. С нарастающим страхом Алатея подошла к нему. Положив руку ему на грудь, она заговорила:

— Ники, с тобой что-то не так. Скажи мне…

Но на самом деле она страшилась услышать его ответ куда больше, чем боялась собственных тревожных мыслей, захлёстывавших её, как только она слегка отпускала поводья.

Николас ответил:

— Нет, ничего. Правда, милая. Я просто устал, наверное. Просто переутомился. — А когда она не сумела скрыть вспыхнувшую в ней панику, добавил: — Тебе совершенно не из-за чего беспокоиться, Алли.

И она поняла, что он старается её убедить: что бы с ним ни происходило, это не имеет отношения к его наркотическому прошлому. Но Алатея этого и не думала. Однако она подыграла мужу, сказав:

— Может быть, тебе захочется с кем-то поговорить, Ники? Ты ведь знаешь, как это бывает.

И он кивнул. Но посмотрел на неё с такой любовью, что Алатея догадалась: что бы ни происходило у него на уме, это, скорее всего, связано с ней самой.

Они не занялись любовью. И это тоже было непохоже на её мужа, потому что она проявила инициативу, а не он, а ему всегда нравилось, когда она проявляла инициативу, он ведь не был дураком, он прекрасно понимал разницу между мужчиной и женщиной… И то, что Алатея желала его по крайней мере так же часто, как он желал её, всегда волновало Николаса, и он мгновенно откликался… В общем, это тоже было дурным знаком.

Поэтому Алатея рано вышла из дома и направилась в сад — отчасти из-за того, что ей нужно было как-то избавиться от ужасающих мыслей, терзавших её всю ночь. Но также и потому, что она не хотела видеть Николаса, ведь то, что мучило его, должно было рано или поздно вырваться наружу, а Алатея совсем не была уверена, что готова это узнать.

Высадки ожидали несколько тысяч луковиц. Алатея хотела, чтобы вся лужайка засияла голубизной, как будто от дома до самой дамбы прокатился водопад цветов, а это требовало немалой работы, конечно же, и её невозможно было сделать за одно утро. Но Алатея могла хотя бы начать. Она взялась за лопатку и совок, и время помчалось. Когда она была уже уверена, что муж покинул Арнсайд-хаус и отправился в Бэрроу-ин-Фёрнес, где работал полдня на «Файрклог индастриз», после чего должен был поехать проверить, как идут дела по восстановлению защитной башни, она бросила своё занятие и, выпрямившись, потёрла нывшую спину.

И только когда Алатея уже шла к дому, она увидела машину мужа и поняла, что Николас не поехал на работу. Её взгляд метнулся от автомобиля к окнам, и по её коже поползли ледяные мурашки.

Николас был в кухне. Он сидел за широким дубовым столом, явно о чём-то размышляя. Перед ним стояла чашка с кофе, рядом с ней — сахарница и кофеварка. Но чашка была полна, а кофеварка явно давным-давно остыла…

Николас не оделся, встав с постели. На нём по-прежнему были пижамные штаны и халат, который Алатея подарила ему на день рождения. Босые ноги стояли на кафеле, но Николас, похоже, не ощущал холода, исходившего от пола. Уже одного вида мужа было достаточно для того, чтобы понять: что-то случилось. Но главное, он ведь никогда не прогуливал работу…

Алатея не знала, что сказать. И начала очень осторожно:

— Ники, я и не думала, что ты ещё дома. Ты заболел?

— Мне просто нужно было подумать.

Николас посмотрел на неё, и Алатея увидела, что глаза у него красные. Её пробрало холодом, ледяной обруч сжал сердце.

— Похоже, здесь для этого самое подходящее место, — добавил Николас.

Алатее не хотелось задавать очевидного вопроса, но, если бы она его не задала, всё стало бы ещё хуже.

— Подумать о чём, Ники? Что случилось?

Сначала он промолчал. Алатея смотрела на него. Николас отвёл взгляд, как будто раздумывая над её вопросом и выбирая один из нескольких возможных ответов. Наконец он сказал:

— Манетт заходила поговорить. Там, в отделе погрузки.

— Какие-то неприятности?

— Речь шла о Тиме и Грейси. Она хочет, чтобы мы забрали их к себе.

— Забрали их?.. Что ты имеешь в виду?

Николас объяснил. Алатея слушала его, но не совсем слышала, потому что всё время пыталась понять, что кроется за его тоном. Николас говорил о своём кузене Яне, о жене Яна Найэм, о двух детях Яна… Конечно, Алатея всех их знала, но она и не догадывалась о том, как относится Найэм к собственным родным детям. У неё просто в голове не укладывалось, что мать могла использовать таким образом своих детей, как будто это были пешки в шахматной партии… Ей хотелось плакать, так её тронули беды Тима и Грейси, и Алатея ощутила потребность что-то сделать для них, ведь и Николас явно чувствовал то же самое. Но чтобы из-за этого он страдал бессонницей, чтобы буквально заболел?.. Нет, он явно чего-то недоговаривал.

— Их лучше всего было бы забрать к себе Манетт и Фредди, — заключил Николас. — Я ничего не понимаю в проблемах Тима, а вот Манетт и Фредди понимают. Манетт умеет обращаться с Тимом. У неё это хорошо получается.

— Похоже, это и есть решение? — с надеждой спросила Алатея.

— Было бы, если бы Манетт и Фредди не разошлись, — возразил Николас. — Это снова всё запутывает. У них сейчас странная ситуация. И неустойчивая. — Он снова ненадолго замолчал, долил в свою чашку давно остывшего кофе, насыпал туда полную ложку сахара, размешал. — И это очень плохо, — продолжил он наконец. — Потому что они просто созданы друг для друга, эти двое. Я вообще не понимаю, почему они решили развестись. Разве что из-за того, что у них нет детей, и это, наверное, повлияло на них в итоге.

«Ох, боже, так вот в чём дело», — подумала Алатея. Вот к чему всё. Ей бы следовало сразу догадаться.

— Может, они просто не хотели детей? Некоторые люди не хотят, — сказала она.

— Некоторые, но только не Манетт.

Николас посмотрел на жену. Лицо у него осунулось. И это тоже дало Алатее понять, что он сказал ей не всю правду. Наверное, Тим и Грейси действительно нуждались в надёжном приюте, но совсем не это так сильно тревожило её мужа.

Алатея осторожно произнесла:

— Но ведь есть и что-то ещё, да? — Она выдвинула стул и села к столу. — Думаю, Ники, было бы лучше, если бы ты мне всё рассказал.

Это было одной из основ их взаимоотношений: с самого начала Николас всегда рассказывал ей обо всём. Он сам на этом настоял, потому что в прошлом жил в мире лжи, изо всех сил скрывая ото всех своё пристрастие к наркотикам. И если бы сейчас он не объяснил ей всё до конца — чем бы ни оказалось это «всё», — его скрытность могла бы нанести куда более сильный вред их браку, чем любые, самые неприятные факты. И они оба это знали.

Николас наконец решился.

— Я уверен: мой отец думает, что я убил Яна.

Это было так далеко от всего, чего могла бы ожидать Алатея, что она просто онемела от изумления. Конечно, где-то в глубине её ума всплывали какие-то слова, но она не в силах была произнести их, по крайней мере по-английски.

Николас продолжил:

— Здесь сейчас человек из Скотленд-Ярда, изучает обстоятельства смерти Яна. Но ведь коронёр пришёл к выводу, что это был несчастный случай, а значит, Скотленд-Ярд может присутствовать тут только по одной причине. Папа умеет дёрнуть за ниточки, когда того хочет. Полагаю, именно это он и сделал.

— Но это невозможно… — У Алатеи пересохло во рту. Ей хотелось схватить кофейную чашку Николаса и выпить её одним глотком, но она не позволила себе даже слегка пошевелиться, потому что не была уверена, что сумеет справиться с дрожью, охватившей вдруг всё её тело. — Да с чего ты это взял, Николас?

— Тот журналист.

— Что?.. Ты говоришь о том парне?.. О том, который…

О том, который сюда приходил? И якобы писал статью, которая так и не была написана?

Николас кивнул.

— Он вернулся. Он мне и сказал. Здесь инспектор из Ярда. Остальное предельно ясно: ведь именно я — заинтересованное лицо.

— Он так сказал? Тот журналист так сказал?

— Не то чтобы именно так. Но из всего происходящего только это и следует.

И снова Николас чего-то недоговаривал. Алатея видела это по его лицу, по глазам. И сказала:

— Я в это не верю. Ты? Да с какой стати тебе вообще причинять вред Яну? И почему твой отец мог бы подумать, что ты на это способен?

Николас пожал плечами. Алатея видела, что муж страдает от некоей внутренней борьбы, от конфликта с самим собой, который он не в силах был открыть, и пыталась понять, что же это такое и что оно может означать для них обоих. Николас был чрезвычайно подавлен, или чрезвычайно расстроен, или чрезвычайно — более чем чрезвычайно — что-то ещё.

Алатея опять заговорила:

— Думаю, тебе следует поговорить с отцом. Ты должен всё выяснить напрямую. Ники, тот репортёр совсем ведь тебя не знает. А потом ещё та женщина, которая сказала, что работает на киностудию, которой просто не существует… Ты должен немедленно поговорить с отцом. Ты должен узнать всю правду об этом деле. Это единственный выход, Ники!

Николас вскинул голову. Глаза у него повлажнели. Сердце Алатеи сжалось от любви к этому человеку, к его родственной, такой же страдающей душе.

— Ну, я ведь твёрдо решил, что не стану участвовать в этом документальном фильме, о котором она говорила, — сказал он. — И я ей так и заявил, кстати, так что та женщина — наименьшая из проблем.

Его губы изогнулись в попытке изобразить улыбку. Николасу хотелось приободрить Алатею, дать ей понять, что с ним всё будет в порядке…

Но оба они прекрасно знали, что всё это ложь. И при этом ни один из них не желал в этом признаться.

Камбрия, Милнторп

— Не хотелось бы мне надписывать конверт с таким адресом, но, наверное, у испанцев существуют какие-то сокращения на подобный случай, — сказала Хейверс. Она имела в виду город в Аргентине, который сочла наиболее похожим на место происхождения Алатеи Васкес дель Торрес. — Санта-Мария де ла Крус де лос Анжелес и де лос Сантос, — продекламировала она в трубку мобильного телефона. — Вот такой городок. Должно быть, он находится в сейсмически опасной зоне, вот ему и дали такое количество имён в надежде на защиту святых.

Линли слышал, что Барбара курит. Ничего удивительного в этом не было. Хейверс курила постоянно. И она, видимо, была не в Ярде. Или, если всё же она находилась там, могла звонить откуда-то с лестницы, где время от времени нарушала правила, покуривая на площадке. Инспектор сказал:

— Но почему именно этот город, Барбара? — И пояснил, обращаясь к Сент-Джеймсу, который подошёл и тоже прислонился к машине: — Она занимается Алатеей Файрклог.

— С кем это ты говоришь? — раздражённо спросила Хейверс. — Терпеть не могу разговоры втроём по телефону.

— Здесь Сент-Джеймс. Я бы включил громкую связь, только не знаю, как это делается.

— Ох, похоже, в аду снег выпал, — проворчала Барбара. — Дайте телефон Саймону, сэр. Он знает.

— Хейверс, я не совсем уверен…

— Сэр!.. — Голос Барбары был полон святого родительского терпения.

Деваться было некуда. Инспектор протянул телефон Сент-Джеймсу. Тот нажал одну или две кнопки — и они стали вдвоём слушать Хейверс, стоя на парковке перед гостиницей.

— Это наиболее вероятно, — заговорила Хейверс. — Я понимаю, что это нечто вроде блуждания в темноте, сэр, но в этом городке обнаружились некий парень по имени Эстебан Вега дель Торрес де Васкес и его жена — Доминга Падилла дель Торрес де Васкес. Я рассудила, что, если сложить всё вместе, получится примерно то, что нужно. Часть имён повторяет имена Алатеи.

— Это натяжка, Барбара.

— Нашла в Интернете? — спросил Сент-Джеймс.

— Чёрт знает сколько времени там проторчала. А поскольку там всё на испанском, я лишь предполагаю, что этот парень — мэр. Мог, конечно, оказаться кем угодно, вроде специалиста по отлову бродячих собак, но тогда с какой стати он на фотографии передавал бы кому-то ключи от города? Ну, разве что это была бы знаменитая дрессировщица собак Барбара Вудхаус.

— Она умерла, — заметил Линли.

— Ну, как бы то ни было. В общем, там есть его фотография при полном параде и фото его жены, позируют, но я, конечно, не смогла прочесть подпись, потому что там всё по-испански, а на этом языке я знаю только «una cerveza por favor», и ни слова больше, уж поверьте. Но имена разобрать можно. Эстебан и Доминга и так далее. И, в общем, это, думаю, лучшее, что мне удалось найти, и это похоже на дело.

— Нам нужен переводчик, — сказал Линли.

— Как насчёт вас, Саймон? Знание испанского входит в число ваших талантов?

— Только французский, — ответил Сент-Джеймс. — Ну, ещё латинский, но я не уверен, что от него может быть польза.

— Ладно, найдём кого-нибудь. И ещё нам нужен кто-то, кто объяснит, как эти люди управляются с таким количеством имён, потому что я, чёрт побери, понять этого не могу.

— Это должно быть как-то связано с родословными, — предположил Линли.

— Вполне может быть. Но зачем? Они что, перечисляют имена нескольких поколений? Мне бы не хотелось видеть в своём паспорте такое, если вы меня понимаете.

Линли уже думал об испанском и о том, кто мог бы послужить им надёжным переводчиком. Конечно, в Скотленд-Ярде было множество знатоков, но Линли не знал, кому из них можно довериться, чтобы Изабелла в итоге не выследила его.

— А как насчёт собственно Алатеи Файрклог? — сказал он. — Почему ты решила, что она имеет отношение к этому городку, Санта-Мария-и-так-далее? Ты ведь предполагаешь, что она дочь мэра, я правильно понял?

Хейверс возразила:

— Да ничего подобного, сэр. У них, похоже, есть только пятеро сыновей. — Она глубоко вздохнула на другом конце линии и выдохнула дым через нос прямо в телефон. Линли услышал шорох бумаги и понял, что Барбара перелистывает блокнот. Наконец она продолжила: — Карлос, Мигель, Анхель, Сантьяго и Диего. По крайней мере, я полагаю, что это сыновья. Учитывая то, как нанизаны все эти имена.

— И как сюда вписывается Алатея?

— Насколько я понимаю, она может оказаться женой одного из них.

— Беглая жена?

— По мне, так выглядит вполне разумно.

— А как насчёт другой родни? — спросил Сент-Джеймс. — Племянники, кузены?

— Наверное, и они имеются.

— Ты проверяла эту линию? — поинтересовался Линли.

— Пока нет. Но могу проверить. Вот только не вижу в этом смысла, потому что там всё на испанском, я ведь уже сказала, — напомнила ему Барбара. — Конечно, в Ярде есть программа перевода. Вы знаете. Прячется где-то в компьютере, вдали от глаз того, кому она нужна в данную минуту. Но я могу поговорить с Уинстоном. Он знает, как её отыскать. Мне спросить у него?

Инспектор немного подумал. И пришёл всё к тому же выводу: ему грозит серьёзная стычка с Изабеллой Ардери, если она узнает, что Линли использовал ещё кого-то из членов её команды в собственных целях. И результат такого манёвра вряд ли будет приятным. Нужно было искать какой-то обходной путь для решения проблемы испанского языка. О чём Линли совсем не хотел сейчас думать, так это о том, почему его так беспокоит реакция Изабеллы. Прежде ведь его не тревожил возможный скандал со старшим офицером. И то, что он вдруг встревожился теперь, как бы ставило инспектора на самый край опасного обрыва, а ему совсем не хотелось таких испытаний в данный момент своей жизни.

— Должен быть какой-то другой способ, Барбара, — сказал Томас. — Я не хочу вовлекать Уинстона в наши дела. Так что — не санкционирую.

Барбара не стала напоминать ему, что и на её собственную помощь она санкции не получала. Просто сказала:

— Позвольте тогда… Ну, я могу спросить Ажара.

— Это ваш сосед? Он говорит по-испански?

— Он умеет практически всё, — насмешливо ответила Барбара. — Но я думаю, что если он сам и не знает испанского, то сможет порекомендовать мне кого-нибудь из университета. Какого-нибудь преподавателя, например. Или старшекурсника. Ну, и, в конце концов, я могу просто пойти на местный рынок в Камдене и прислушаться к туристам — если они там есть в это время года, — и поймать кого-нибудь, говорящего по-испански, и затащить его в ближайшее интернет-кафе, чтобы он мне помог. Я хочу сказать, что способы, безусловно, есть, сэр. Так что, пожалуй, мне не так уж и нужен Уинстон.

— Спросите Ажара, — решил Линли и добавил: — Если, конечно, это не слишком вас затруднит и не поставит в неловкое положение.

— С чего бы вдруг это могло поставить меня в неловкое положение, сэр? — В тоне Барбары прозвучало подозрение, и к тому были причины.

Линли не ответил. Были вещи, которые они никогда не обсуждали. И одной из таких вещей как раз были отношения Барбары и Таймуллы Ажара.

— Что-нибудь ещё? — спросил Линли.

— Бернард Файрклог. У него есть ключи от квартиры, где живёт некая Вивьен Талли. Я там была, но с ней не встретилась, не повезло. В целом она выглядит так: молода, отлично одета, дорогая одежда, хорошая кожа, фасонная стрижка. Другим женщинам такое может только присниться. О ней я знаю только то, что она когда-то работала на Файрклога, а теперь работает в Лондоне и любит балет, потому что ходила туда вчера. А может, это был урок бального танца, или она просто была на каком-то представлении. Её уборщица не говорит по-английски, так что мы не слишком друг друга поняли. Чёрт побери, сэр, вы обратили внимание на то, как мало в наши дни в Лондоне людей, которые действительно умеют говорить по-английски? Вы это заметили, Саймон? Я чувствую себя так, словно нахожусь в каком-нибудь чёртовом коридоре чёртовой Организации Объединённых Наций.

— У Файрклога есть ключи от её квартиры?

— Недурно звучит, да? Я по этому поводу ещё раз прокатилась в Кенсингтон. Подозреваю, с этой дамой что-то не так. Я пока не добралась до Крессуэлла…

Это неважно, успокоил её Линли. Она могла бы проверить детали, но они уже сами кое-что знают. Например, что существует страховка в пользу бывшей жены. А ферма оставлена по завещанию партнёру Крессуэлла, как он сам утверждает. Так что Барбара могла бы всё это перепроверить и уточнить. Очень важной может оказаться дата составления завещания. Может Барбара это проверить?

Может и проверит, заверила инспектора Барбара.

— А что там насчёт детей?

— Видимо, Крессуэлл предполагал, что деньги по страховке пойдут и им на пользу. Но что-то непохоже.

Хейверс присвистнула.

— Всегда иди по следу денег.

— А что, разве не так?

— И это мне вот о чём напоминает, — сказала Барбара. — О парне из «Сорс». Вы на него ещё не натыкались?

— Пока нет, — ответил Линли. — А что?

— А то, что за ним тоже следует присмотреть. Оказалось, что он уже был там, ровно за три дня до того, как Ян Крессуэлл утонул. А поскольку ему нужно что-то жареное для статьи, то нечто вроде убийства было бы в самый раз.

— Мы это учтём, — пообещал Линли. — Но для убийства ему нужно было бы пробраться во владения Файрклога, залезть в лодочный дом, а потом уйти, и всё это время оставаться незамеченным. Но вы ведь говорите о довольно крупном человеке, так?

— Почти семь футов ростом. Что, неудачное предположение?

— Да, сомнительное, но в нашем случае, думаю, всякое возможно.

Линли мысленно прикинул, мог ли семифутовый рыжий репортёр ускользнуть от внимания Миньон Файрклог. Разве что в очень поздний час очень тёмной ночи, решил инспектор.

— Ну ладно, — сказал он, — мы всё равно во всём разберёмся, так или иначе. — Это было сигналом к концу разговора, и Линли знал, что сержант правильно его поняла. Но прежде чем она отключила связь, он должен был кое-что узнать (хотя и не желал понимать, зачем ему это нужно) и потому спросил: — Вы сумели ускользнуть от внимания суперинтенданта? Она по-прежнему думает, что у вас выходной? Вы на неё не наткнулись там, в Ярде?

Последовало довольно долгое молчание. И Линли сразу понял, какой ответ услышит. Избегая взгляда Сент-Джеймса, он пробормотал:

— Чёрт побери… Это может усложнить дело. Для вас, я хочу сказать. Мне очень жаль, Барбара.

Та ответила беспечным тоном:

— По правде говоря, наша начальница малость тяжела в общении, инспектор. Но вы меня знаете. Я привыкла к такому.

Камбрия, Милнторп

Дебора терпеть не могла моменты разлада с мужем. Но это случалось, иногда из-за несоответствия возраста, а иногда из-за его состояния и всего того, что из этого следовало. Но чаще всего виновато было несходство их характеров, выражавшееся в том, как они смотрели на жизнь. Саймон ко всему подходил логически и с весьма примечательной незаинтересованностью, и из-за этого спорить с ним было почти невозможно, потому что Дебора смотрела на те же самые вещи сквозь завесу эмоций. И в битве, в которой сражающиеся армии выходили к месту схватки или из сердца, или из головы, всегда выигрывали те батальоны, которые шли от ума. Дебора же частенько оставалась при одном и том же совершенно бесполезном заявлении, которым заканчивались её горячие споры с мужем:

— Ты ничего не понимаешь!

Когда Саймон ушёл, оставив Дебору в номере гостиницы, она сделала то, что было необходимо сделать: позвонила его брату Дэвиду и сообщила ему то, что назвала «их решением»:

— Я весьма ценю твою заботу о нас, Дэвид, — сказала она, и сказала совершенно искренне. — Но для меня невыносима мысль о том, что придётся делить ребёнка с его биологическими родителями. Поэтому мы отказываемся.

Она прекрасно понимала, что разочаровала Дэвида, и ничуть не сомневалась в том, что и другие родные мужа будут разочарованы. Но ведь родным Саймона не предлагали впустить в свою жизнь и в свои сердца совершенно посторонних людей.

— Знаешь, Деб, всё это на самом деле ведь лотерея, любой вариант усыновления и так далее, — сказал Дэвид.

На это Дебора ответила:

— Я прекрасно это понимаю. Но ответ остаётся тем же. Сложность тут в том, что… мне с этим не справиться.

Итак, всё было кончено. Через день-другой та беременная девочка отправится на встречу с какой-нибудь другой парой, жаждущей ребёнка. Дебора была рада тому, что наконец приняла окончательное решение, но всё равно чувствовала себя несчастной. Она знала, что Саймон будет недоволен, но не видела другого ответа, кроме того, который уже дала Дэвиду. Им просто придётся двигаться дальше.

Дебора видела, что её мужу становится здорово не по себе при мысли о суррогатной матери. Она бы предпочла думать, что это связано с его научным складом ума. Но он говорил, что современная медицина движется в сторону дегуманизации. Закрыться в специальном туалете, чтобы наполнить спермой специальный стерильный контейнер… А потом произойдёт оплодотворение яйцеклетки, а потом — наблюдение за суррогатной беременностью… если, конечно, удастся найти подходящую суррогатную мать.

— Что это будет за женщина? — рассудительно спрашивал Саймон. — И как ты можешь быть уверена в ней, как вообще можно тут быть в чём-то уверенным?

— Это будет просто утроба, которой мы заплатим, — твердила Дебора.

— Если ты думаешь, что она лишь чисто формально будет во всём участвовать, — возражал Саймон, — то, значит, ты витаешь где-то в облаках. Мы ведь не свободную комнату снимаем, не дом, в котором просто будет храниться наша мебель. В её теле начнёт созревать новая жизнь. А ты, похоже, думаешь, что она этого и не заметит.

Но ведь они подпишут контракт. Вот здесь, в журнале, есть история о том, как…

«Этот журнал следует выбросить в мусор», — отвечал Саймон.

Однако Дебора не стала его выбрасывать. Вместо того, как только Саймон ушёл, она позвонила Дэвиду, а потом снова принялась изучать тот номер «Зачатия», который раздобыла для неё Барбара Хейверс. Она уставилась на фотографию женщины, шесть раз рожавшей детей для других, — её сфотографировали в окружении счастливых семей. Дебора снова перечитала статью. И наконец вернулась к объявлениям.

Объявления говорили о чём угодно, отметила Дебора, но только не о чьём-либо желании стать суррогатной матерью. Позвонив в юридическую контору, предлагавшую соответствующие услуги, Дебора поняла наконец, в чём тут дело. Предлагать себя на роль суррогатной матери было запрещено законом. И полные надежд женщины должны были сами искать такую помощницу. Лучше всего для этого подходят родственницы, объяснили Деборе. У вас есть сестра, мадам? Кузина? Даже матери иной раз вынашивают собственных внуков для своих дочерей. Сколько лет вашей матушке?..

«Боже, как всё это запутанно», — думала Дебора. У неё не было сестры, её мать умерла, она была единственным, абсолютно единственным ребёнком. Конечно, сестра имелась у Саймона, но Дебора и вообразить не могла, чтобы сумасбродка Сидни — в данный момент страдавшая от любви к солдату-наёмнику, именно так, — позволила бы испортить свою фигуру модели, стоившую миллион фунтов стерлингов, ради ребёнка брата. У родственной любви есть свои пределы, и Дебора отлично знала, где проходит граница.

Закон не был ей другом в её проблемах. Похоже, он разрешал всё, что касалось продолжения рода, — от предложений женщинам, желающим продать свои яйцеклетки, до объявлений лесбиянок, ищущих сперму. Дебора увидела даже несколько объявлений для тех, кто желал отговорить доноров от сдачи материала, а также рекламу юридических служб для доноров, реципиентов и всех прочих. Объявления подавали сиделки, доктора, клиники и акушерки. Дебора увидела перед собой бесчисленное множество путей, уходящих в самых разных направлениях, и задумалась о том, не случалось ли такого, чтобы кто-нибудь подал в журнал «Зачатие» объявление, состоявшее из одного-единственного слова: «Помогите!!!»

Она не могла найти только того, что нужно было лично ей.

И в конце концов Дебора принялась размышлять о том, как и почему вообще этот журнал привлёк её внимание. Алатея Файрклог. Она вырвала из журнала как раз вот эти самые страницы, лишившие Дебору покоя. И, сама пытаясь найти решение, Дебора начала более ясно понимать, как Алатея могла смотреть на собственное положение. Что, если Алатея знала: она не может сама выносить ребёнка, спрашивала себя Дебора. Что, если она — точно так же, как и сама Дебора, — искала суррогатную мать? Она ведь очутилась в Англии, вдали от родины, вдали от друзей и родственников, которые могли бы ей помочь… Был ли у неё кто-то, к кому она могла бы обратиться? Был ли у неё кто-то, кто мог бы выносить младенца для Николаса Файрклога?

Дебора долго думала над этим. Она сравнивала Алатею с собой. У неё хотя бы была Сидни Сент-Джеймс, хотя вряд ли её можно было всерьёз рассматривать как кандидатуру. А кто был у Алатеи?

И тут Дебора осознала, что всё это может быть связано с тем, что случилось в лодочном доме Айрелет-холла. Ей нужно было рассказать об этом Саймону. Ей нужно было поговорить об этом с Томми.

Дебора вышла из номера. Саймон уже давно отправился на прогулку, и она быстро набрала его номер, спускаясь вниз по лестнице. Саймон сообщил, что разговаривает с Томми на парковке, они как раз…

Дебора попросила его подождать. Она вскоре к ним присоединится.

Однако её задержал Николас Файрклог. Вот уж кого она совершенно не ожидала увидеть в крошечном холле их гостиницы, — но он был там. И он ждал её. Увидев Дебору, Николас встал и сказал:

— Я так и думал, что вы здесь.

Он говорил так, словно Дебора изо всех сил пыталась спрятаться от него, и она тут же об этом сказала.

Николас ответил:

— Нет, я просто… Прятать что-либо лучше всего на виду.

Дебора нахмурилась. Николас заметно изменился. Он осунулся, его свежие щёки покрывала щетина. Файрклог, похоже, почти не спал, потому что под глазами у него темнели круги. И вид у него был отнюдь не дружелюбный и не любезный.

Он не стал тратить время на вступления.

— Послушайте… Я знаю, кто вы такая на самом деле. А вы должны знать вот что: я и пальцем до Яна не дотрагивался. Я бы никогда до него не дотронулся. И если мой отец думает, что я мог бы что-то такое сделать, говорит только о взаимоотношениях внутри семьи, и ни о чём больше. Вы… — тут он ткнул пальцем в сторону Деборы, хотя и не коснулся её, — вы должны убраться назад в Лондон, чёрт побери. Вам тут нечего вынюхивать. Ваше поганое расследование закончено. И оставьте в покое мою жену, понятно?

— Но вы…

— Держитесь от неё подальше!

Он слегка попятился назад, а очутившись на достаточном расстоянии от Деборы, резко развернулся и ушёл.

Дебора осталась стоять на месте. Сердце тяжело колотилось у неё в груди, кровь звенела в ушах. Она понимала, что выходке Николаса Файрклога может быть только одно объяснение. По какой-то совершенно необъяснимой причине он принял Дебору за детектива из Скотленд-Ярда, приехавшего в Камбрию разбираться в смерти его кузена.

А прийти к такому заключению он мог только одним путём, и цифровая камера Деборы зафиксировала этот путь.

Камбрия, Милнторп

Зед Бенджамин накануне потерял свой наблюдательный пункт — после краткого столкновения с Николасом Файрклогом на торговой площади Милнторпа. К счастью, на площади хватало и других местечек, откуда он мог видеть то кафе, в котором Файрклог встречался с женщиной из Скотленд-Ярда, так что после того, как тот закончил свой разговор с ней, Зеду пришлось подождать всего несколько минут, и та женщина тоже вышла из кафе. А потом и выяснять особо не пришлось, куда именно она направится, потому что женщина отправилась в гостиницу «Ворон и орёл», что стояла на пересечении шоссе, проходившего через Милнторп, и дороги на Арнсайд. Так что теперь Зед поставил машину рядом с гостиницей задолго до полудня и бродил вокруг, прячась за что попало (в основном за банкомат банка «Нат-Вест») и не сводя глаз с отеля, ожидая появления той женщины. Правда, таким образом он заработал несколько весьма подозрительных взглядов людей, выходивших из банка, и несколько весьма нелюбезных слов от людей, пользовавшихся банкоматом. Ему даже достался толчок в грудь от какой-то старой кошёлки, пробормотавшей: «Эй, отойди-ка подальше в сторонку, парень, а то я и копов позвать могу… Знаю я таких, как ты», так что он уже начал желать, чтобы поскорее случилось что-нибудь такое, что заставило бы людей из Скотленд-Ярда действовать, иначе его вполне могли бы отправить в кутузку за подозрительные действия.

Утром он позвонил Яффе, и теперь их разговор не выходил у него из головы. Яффа не ответила на звук воздушного поцелуя, что означало: его матушки нет в комнате, и нет смысла устраивать представление, чтобы осчастливить Сюзанну Бенджамин. К тому же выяснилось, что у Яффы возникли проблемы в отношениях с Михой, явно уставшим от ожидания в Тель-Авиве. В разговоре с Михой Яффа неосторожно произнесла слово «привлекательный», говоря о Зеде. Это ровным счётом ничего не значило, однако Миха выразил недовольство. И пока Зед переваривал тот факт, что Яффа назвала его привлекательным, она сказала, что, как это ни грустно, ей, скорее всего, придётся перебраться на другую квартиру. «Он просто вышел из себя», — так она сказала о Михе. Яффа боялась, что он теперь будет так переживать, что это может отразиться на его учёбе. А этого никак нельзя допустить, Миха же учится в медицинской школе. Но Зед ведь понимает, как это бывает с мужчинами, если они теряют уверенность в своих подругах.

Вообще-то Зед понятия не имел, что в таком случае происходит с мужчинами и почему они теряют уверенность в своих подругах, потому что всю свою сознательную жизнь он старательно избегал женщин.

Яффа сказала ещё, что она, пожалуй, сможет ещё на какое-то время успокоить своего жениха, но вряд ли надолго. А потом ей придётся либо менять квартиру, либо вообще возвращаться в Тель-Авив.

Зед не знал, что и сказать. Вряд ли в его положении он вправе был уговаривать её остаться. Бенджамин даже не понимал, почему именно эта мысль первой вспыхнула в его мозгу: что надо бы попросить её остаться… Однако именно эта просьба вертелась у него на языке к концу их разговора. А вот чего ему совсем не хотелось говорить, так это: «Счастливого возвращения домой», и Зед сам тому удивился.

Но Яффа прервала связь до того, как Зед успел сказать хоть что-нибудь. Ему тут же захотелось снова позвонить Яффе, сказать, что он ужасно по ней скучает, что хотя он и молчит, это ничего не значит, что он так рад их разговорам, что и выразить невозможно, потому что Яффа — совершенно необычная женщина… Но Зед не мог позволить себе зайти так далеко. «Увы и ещё раз увы», — думал он. Останется ему только писать Яффе письма, как писал их поэт Джон Китс своей возлюбленной Фанни.

Зед настолько погрузился в мысли о Яффе и Михе и об иронии судьбы, позволившей ему встретить женщину, безупречно ему подходившую, — но лишь для того, чтобы узнать, что эта женщина обручена с другим, — что когда Ник Файрклог повернул к гостинице «Ворон и орёл» и вошёл внутрь, он не сразу осознал важность этого события. Просто подумал: «А, это старина Ник Файрклог», натянул шапку пониже на лоб и постарался стать как можно меньше, как можно незаметнее. И только после того, как Файрклог очень быстро снова вышел на улицу и с каменным лицом направился прочь, Зед сумел сложить один и один, то есть Файрклога и детектива, что равнялось некоему важному событию…

А потом и сама леди детектив вышла из гостиницы. Она говорила по мобильному телефону. Детектив плюс телефон означали, что события начинают развиваться. Файрклог ушёл, детектив направилась следом. Зеду нужно было двигаться в ту же сторону.

Его машина стояла совсем недалеко. Зед припарковал её у тротуара совсем недалеко от Арнсайд-роуд, и он бросился к ней, когда рыжеволосая женщина повернула за угол гостиницы, где, несомненно, оставила свой автомобиль. Зед запустил мотор и стал ждать, когда появится леди детектив. Ей не укрыться от него, он её выследит…

Зед считал секунды. Секунды превратились в минуты. В чём дело, пытался понять он, у неё что, машина сломалась? Тормоза отказали? Где она, чёрт побери?..

Наконец с парковки за гостиницей выехала какая-то машина, вот только это не был арендованный автомобиль, и за рулём сидела не женщина. Зед увидел нечто стройное, медного цвета, антикварное, что явно стоило невесть каких денег, и вёл это чудо мужчина, с виду идеально подходивший к машине, да к тому же чертовски богатый, потому что как бы иначе он мог позволить себе такую игрушку? Ещё один постоялец гостиницы, решил Зед. Мужчина повернул на север.

Ещё три минуты спустя появилась другая машина, и Зед приготовился поехать за ней. Но и эту машину вёл мужчина, серьёзного вида джентльмен со слишком густыми тёмными волосами, и вид у него был мрачный, и он потирал лоб так, словно желал прогнать мигрень.

И наконец Зед увидел женщину. Вот только она шла пешком. На этот раз она не говорила по телефону, но выражение её лица было весьма решительным. Зед сначала решил, что женщина направляется к какому-то удобному для встреч местечку поблизости — таких мест на рыночной площади хватало, кафе предоставляли отличные возможности для наблюдения, равно как и рестораны и китайская закусочная. Но женщина вместо того вернулась в «Ворона и орла».

Зед мгновенно принял решение и, выключив мотор, поспешил за женщиной. Он вполне мог проследить за ней. Пора было брать быка за рога.

Зедтолкнул дверь и ворвался в гостиницу.

Камбрия, Милнторп

Дебора ужасно злилась на Саймона.

Держа в руке фотокамеру, она отправилась на поиски мужа и Томми — и нашла их на парковке. Она решила, что ей здорово повезло в том, что Томми оказался здесь. Потому что он встанет на её сторону, а Дебора знала, что ей понадобится поддержка.

Она вкратце изложила всё мужчинам: Николас Файрклог устроил ей засаду в гостинице, Николасу Файрклогу известно, что Скотленд-Ярд занимается смертью Яна Крессуэлла, Николас Файрклог уверен, что именно она, Дебора, и никто другой, как раз и есть детектив, сующий нос в его жизнь.

— А к такому выводу он мог прийти только одним способом, — сказала она и показала им снимок, сделанный накануне. Это был рыжеволосый гигант, говоривший с Файрклогом на торговой площади.

— Сразу после того Николас уже не хотел иметь со мной дела. Мы собирались отправиться в Бэрроу, но этого так и не случилось. А сегодня утром он был в таком состоянии… Вы ведь понимаете, что это значит, так?

Томми посмотрел на снимок. Саймон не стал. Томми сказал:

— Это репортёр из «Сорс», Саймон. Барбара мне его описала. Огромный, рыжеволосый. Вряд ли в Камбрии могли разом оказаться два таких парня, которые к тому же стали бы интересоваться Файрклогами.

«Всё теплее и теплее», — подумала Дебора.

— Томми, мы могли бы его использовать, — сказала она. — Тут явно назревают какие-то события, и он в курсе, иначе бы тут не болтался. Позволь мне завязать с ним знакомство. Он будет думать, что сумеет что-то разузнать напрямую у полицейских. Мы можем…

— Дебора! — произнёс Саймон.

Это был тот самый тон, который приводил Дебору в ярость, хотя Саймон желал как раз обратного — утихомирить её.

Томми не улучшил её настроения.

— Даже не знаю, Деб, — пробормотал он, отводя взгляд в сторону.

Дебора не знала, думал ли он о том, что она сказала, или прикидывал, как бы ему удрать поскорее, пока супруги не поссорились, что явно должно было случиться. Потому что Томми знал Саймона лучше, чем кто-либо другой. И знал, как реагирует Дебора на подобный тон Саймона. Так что — да, у Саймона были причины кое-чего опасаться, это Дебора готова была признать, но ведь самому-то Линли опасаться было нечего!

Она сказала:

— Нам ведь всё просто подают на тарелочке, Томми!

На это Томми ответил:

— Деб, Барбара уже сообщила мне, что репортёр здесь появился ещё за три дня до смерти Крессуэлла. И его цель — добавить какую-нибудь изюминку в статью о Николасе Файрклоге.

— И?..

— Дебора, но это же очевидно, — вмешался Саймон. — Есть шанс, что этот парень…

— Ох, только не говорите, что вы думаете, будто репортёр в поисках жареных фактов сам подстроил подозрительную смерть одного из членов интересующей его семьи! Это полная чушь. — И поскольку оба мужчины попытались заговорить одновременно, она их перебила: — Нет. Погодите. Послушайте меня. Я много обо всём этом думала, и есть кое-что такое, чего вы не знаете. Это касается жены Николаса.

В пользу Деборы было то, что ни один из мужчин ещё не встречался с Алатеей. И с Николасом Файрклогом — тоже, что давало ей дополнительное преимущество.

Томми сообщил:

— Барбара уже роется в прошлом Алатеи Файрклог, Деб.

Но Дебора возразила:

— Сколько бы ни рылась, всего не узнает. — И принялась выкладывать всё то, что узнала о тайнах Алатеи Файрклог. — Если верить Николасу, где-то существуют некие фотографии. Алатея была моделью, но такой, что предпочла бы сохранить это в тайне. Она всё рассказала Николасу, но больше никто из членов семьи об этом не знает. Он назвал это «нехорошим бельём», и думаю, мы все понимаем, что это значит.

— Что именно? — спросил Саймон, глядя на неё особым взглядом, мрачным, понимающим и встревоженным.

«Чтоб тебе пусто было», — подумала Дебора и сказала:

— Такое можно найти в специальных каталогах, где всякие кожаные штучки для садомазохистов и порнографии, Саймон. Думаю, это ясно, так?

— Ты права, конечно, — кивнул Томми. — Но Барбара этим занимается. Она разберётся.

— Но это ещё не всё, Томми. Далеко не всё. — Дебора знала, что Саймону не понравится новый поворот темы, но всё равно намеревалась дойти до конца, потому что это необходимо было исследовать, потому что это уж точно было как-то связано с Яном Крессуэллом. — Это касается суррогатного материнства.

Саймон буквально побелел, услышав это. Дебора поняла, что он решил: она собирается обсуждать с Томми их абсолютно личные дела, обращаясь к нему как к арбитру, способному разрешить их несогласия. И повернулась к мужу:

— Нет, это не то. Я просто подумала, что Алатея, судя по всему, не способна выносить ребёнка. Или не может забеременеть. Думаю, она ищет суррогатную мать, и полагаю, что такой матерью может оказаться жена Яна Крессуэлла, Найэм.

Саймон и Томми переглянулись. Но они ведь не видели Найэм Крессуэлл, так что ничего не знали. Дебора продолжила: Николас Файрклог хочет ребёнка, Алатея изучает журнал с объявлениями на последних страницах, внешность Найэм Крессуэлл прямо говорит о том, что женщина прибегает к хирургическим вмешательствам для поддержания формы… Тут нужно учесть простую логику женщины, которая потеряла мужчину и уверена, что должна найти ему замену, и хочет что-то сделать, чтобы увеличить свои шансы на хороший результат…

— Найэм нужны деньги на всё это. И выносить ребёнка для Алатеи — значит неплохо заработать. Конечно, брать деньги за суррогатное материнство незаконно, но это ведь семейное дело, и кто узнает, если ей заплатят? Николас и Алатея уж точно ни единой душе не проболтаются. Так что Найэм вручит им ребёнка, они ей — денежки, и дело будет сделано.

Саймон и Томми выслушали её в молчании. Линли смотрел на собственные ботинки. Оба мужчины явно собирались сказать Деборе, что она просто свихнулась (ох, как хорошо она знала их обоих!), и потому она продолжила:

— А может быть, и это даже больше похоже на правду, Николас Файрклог и не подозревает о таком соглашении. Алатея может просто изображать беременность. Она довольно высокая, и вполне возможно, что у неё и не должно быть ничего заметно до самого последнего срока. Найэм на несколько месяцев исчезает, а когда подходит время родов, Алатея присоединяется к ней. Они действуют согласованно, и…

— Бог мой, Дебора!

Саймон принялся тереть лоб, а Томми нервно переступал с ноги на ногу.

Дебора почему-то подумала о том, что Томми всегда носит ботинки от Лобба. Они должны стоить целое состояние, прикинула она, но, конечно, им сносу нет, и те, что сейчас на нём, он, наверное, носит с тех пор, как ему было лет двадцать пять. И они ничуть не истёрлись и не поцарапаны. Человек Тома — Чарли Дентон, его лакей, дворецкий, верный слуга, главный конюший — никогда не допустил бы, чтобы на ботинках Томми появилась царапина. Но ботинки разношенные, удобные, как старые друзья, и…

Саймон уже что-то говорил, и Дебора вдруг осознала, что не желает его слышать. Он ведь мог подумать, что всё сказанное ею имеет отношение к ним самим, к этой дурацкой истории с открытым усыновлением, и он, конечно, не знал, что Дебора уже покончила с вопросом, так что она решила сообщить ему об этом здесь и сейчас.

— Я позвонила Дэвиду, — сказала она. — Поговорила с ним. Нет и нет. Мне с этим не справиться, Саймон.

Саймон разинул рот. Вот так.

Дебора поспешила обратиться к Томми:

— Предположим, что Ян Крессуэлл обо всём узнал. Стал возражать. Сказал, например, что их собственные дети — его и Найэм — уже и без того слишком осложнили их жизнь, и нельзя просить их ещё и о том, чтобы его жена вынашивала ребёнка для жены двоюродного брата. Он мог просто запретить всё это.

— Они были уже разведены, — мягко напомнил ей Томми.

— С каких это пор развод стал мешать людям пытаться командовать друг другом? Предположим, он пошёл к Николасу. Воззвал к его совести. Знал Николас обо всём или нет, неважно, потому что он явно не прислушался к Яну, и тот заявил, что ему придётся поговорить с отцом Николаса. А уж чего никому бы не хотелось, так это вмешательства Бернарда Файрклога. Он и без того слишком долго верил в то, что Николас ни на что не годен. А тут ещё такое, просто ужасное расхождение во взглядах внутри семьи…

— Довольно! — резко произнёс Саймон. — Я не шучу. Хватит.

Наставительный тон, таившийся за его словами, подействовал на Дебору, как удар электрического тока вольт эдак тысяч в тридцать. Она тихо спросила:

— Что ты сказал?

Саймон не остановился.

— Не нужно быть Фрейдом, чтобы понять, откуда взялась твоя идея, Дебора.

Электрический шок перешёл во взрыв ярости. Дебора заговорила. Саймон её перебил.

— Это просто полёт фантазии. Пора вам обоим возвращаться в Лондон. Я тут сам управлюсь, — это уже сказал Томми. — И если нам не хочется снова копаться в лодочном доме, я бы предпочёл сказать: то, что выглядит как несчастный случай, и есть действительно несчастный случай.

То есть он просто отталкивал Дебору в сторонку… Ей никогда не хотелось ударить своего мужа, но теперь она буквально сгорала от такого желания. «Терпение, Деб, терпение», — сказал бы сейчас её отец, но ведь её отца никогда не унижал вот так мужчина, стоявший перед ней с безмятежным видом.

«Боже, да он просто невыносим!» — подумала она. Саймон был полон самомнения. Он чёрт знает как был уверен в собственной правоте. Он всегда был таким, всегда на все сто процентов верил в своё дурацкое научное знание, но есть вещи, не имеющие никакого отношения к науке, вещи, которые можно понять только сердцем, они не имеют отношения к судебному разбирательству, их не увидишь в микроскоп, как пятна крови, не проанализируешь с помощью графиков и схем, никакой компьютер тут не поможет, это не ниточка, по которой можно найти и фабрику, где её спряли, и овцу, с которой состригли шерсть, и даже ферму на Гебридах, где эта овца родилась…

Деборе хотелось кричать. Хотелось выцарапать ему глаза. Хотелось…

— А в этом что-то есть, Саймон, — вдруг сказал Томми.

Тот посмотрел на него так, словно хотел спросить, не свихнулся ли внезапно его старый друг.

Томми продолжил:

— Я не сомневаюсь в том, что между Николасом и его двоюродным братом существовала неприязнь. Да и с Бернардом тоже что-то не так.

— Согласен, — кивнул Саймон. — Но сценарий, по которому бывшая жена Яна…

Он отмахнулся от подобной идеи.

Однако Томми продолжил:

— Но это уж слишком опасно, Деб… ну, если то, что ты говоришь, — правда.

— Но…

— Ты проделала тут отличную работу, и всё же Саймон прав: тебе лучше вернуться в Лондон. Дальше я всё сделаю сам. Я не могу позволить тебе соваться в рискованные предприятия. Ты понимаешь.

Он имел в виду многое. И все они это понимали. Дебора разделила многое с Томми, но даже если бы это было не так, он всё равно не позволил бы ей приблизиться к опасности, которая могла бы отобрать её у Саймона, как была отнята у самого Тома его собственная жена.

Дебора ошеломлённо произнесла:

— Но здесь нет никакой опасности. Тебе это прекрасно известно, Томми.

— Там, где произошло убийство, всегда есть опасность.

Этим он сказал всё. А потом уехал, оставив их с Саймоном на парковке.

Саймону пришлось сказать:

— Извини, Дебора. Я знаю, ты хотела помочь.

Она с горечью в тоне ответила:

— Ах, ты знаешь, вот как? Давай сделаем вид, что не хотел меня наказать.

— За что? — Он как будто действительно был чертовски удивлён.

— За то, что я сказала Дэвиду «нет». За то, что не решила все наши проблемы одним-единственным словечком: «да». Ты ведь именно этого хотел, это было бы мгновенным решением. Ты даже не подумал о том, что я буду чувствовать, если в мой дом ворвётся целая семья чужих людей, которые будут наблюдать за мной, проверять, хорошая ли я мама…

Она готова была разрыдаться. И от этого разъярилась.

— Это никак не связано с твоим звонком Дэвиду, — возразил Саймон. — Если ты приняла решение, я его принимаю. Что ещё я могу сделать? У меня могут быть другие желания, но…

— Но ведь только это и идёт в счёт. И всегда шло. Твои желания. Не мои. Потому что, если бы мои желания оказались на первом месте, мы как бы поменялись бы местами, ведь так? А ты этого не хочешь.

Саймон потянулся к ней, но Дебора отпрянула.

— Займись своими делами, Саймон. На эту тему мы уже всё сказали.

Муж немного подождал. Он смотрел на неё, но она отвела взгляд в сторону. Дебора просто не могла посмотреть ему в глаза и увидеть в них боль, и осознать, как глубоко в прошлом Саймона кроется её источник.

Наконец он сказал:

— Поговорим позже.

И направился к своей машине. Ещё мгновение — и он, тронув машину с места, уехал с парковки по своим делам. В чём бы они ни состояли. Дебору это не интересовало.

Она тоже ушла с парковки, ко входу в гостиницу. Но едва она очутилась внутри, как услышала чей-то голос:

— Погодите! Нам нужно поговорить.

Обернувшись, Дебора увидела того, кого увидеть никак не ожидала: рыжеволосого гиганта, входящего в гостиницу следом за ней. Прежде чем она успела хоть что-нибудь ответить, он продолжил:

— Ваша маскировка развалилась. Вы очутитесь завтра на первой странице «Сорс», если мы не договоримся.

— Договоримся о чём? — спросила Дебора.

— О том, что пойдёт на пользу нам обоим.

Камбрия, Грейт-Урсвик

Линли понимал, что Саймон был прав относительно Деборы: ей нужно было с этого момента держаться подальше от всего. Они ведь не знали в точности, с чем имели дело, а всё, из-за чего Дебора могла оказаться в опасности, было неприемлемо, и об этом даже говорить не хотелось.

Линли считал, что он вообще ошибся, предложив друзьям приехать сюда. Но ведь в тот момент дело казалось достаточно простым, и он предполагал с их помощью разобраться во всём за день-другой. Ничто не предвещало сложного расследования. Но теперь инспектору необходимо было покончить с этой историей до того, как Дебора сделает что-то такое, о чём позже и она сама, и Саймон, и Линли стали бы сожалеть.

Оставив супругов в Милнторпе, Томас поехал на север, потом повернул на восток. Потом выбрал дорогу, что вела через широкую пустошь, на краю которой пристроился Бэрроу-ин-Фёрнес. Однако не Бэрроу был его целью. Инспектор хотел поговорить наедине с Манетт Файрклог, а это значило, что ему предстояло добраться до Грейт-Урсвика.

Его маршрут проходил через лежавший на холмах викторианский городок Грэндж-овер-Сэндс, вытянувшийся вдоль устья реки, где зимовавшие тут птицы оживляли ландшафт, занимаясь спорами за место в стае и поисками пищи. Впрочем, пищи здесь хватало с избытком, потому что её ежедневно доставляли с залива Моркам приливы.

После Грэндж-овер-Сэндс дорога побежала между серыми водами, обманчиво спокойными, и пастбищами, между которыми тут и там красовались коттеджи, в которых в лучшую погоду отдыхали любители морских побережий. Линли уже заехал в южную часть Камбрии, удалившись от Края Озёр с его бледными нарциссами, столь высоко ценимыми Джоном Раскином и Уильямом Вордсвортом. Здесь большинству людей приходилось с трудом добывать себе пропитание, здесь жили многие поколения рыбаков, здесь обрабатывали землю, некогда с помощью лошадей, а теперь посредством тракторов; здесь постоянно рисковали жизнью, пересекая зыбучие пески, потому что стоило ошибиться, сделав неверный шаг, и пески уже не отпускали свою жертву. Потом начинался прилив… и оставалось только ждать, не всплывёт ли где-нибудь тело. Иногда оно всплывало. А иногда и нет.

Возле Бардси инспектор повернул от моря. Грейт-Урсвик находился во внутренней части страны, и это была одна из тех деревушек, которые, похоже, выживают лишь потому, что находятся на пересечении каких-либо дорог да ещё имеют очень хорошую пивную. И чтобы добраться до такого местечка, приходится проехать много километров, минуя подъёмы и спуски, сланцевые осыпи и выходы известняка рядом с внутренними прудами. Эта часть Камбрии больше походила на Норфолк или Броде. Дорога то плавно поднималась на холмы, то спускалась на плоские, продуваемые всеми ветрами пустоши.

Грейт-Урсвик тоже не был похож на частицу Камбрии. Дома здесь были нарядно покрашены, но построены были совсем не в народном стиле, принятом в Озёрном крае. И отделаны они были не сланцем, создающим впечатление единства. Здесь стены покрывала галечная штукатурка. А некоторые дома были даже обшиты деревом, выглядевшим весьма странно в этой части мира.

Дом Манетт инспектор нашёл возле большого пруда, который, похоже, представлял собой центр деревни. В пруду плавали лебеди, а по краям пруда густо рос камыш, защищавший гнёзда и птенцов. Перед домом стояли две машины, так что Линли рассудил, что сможет убить сразу двух зайцев, поговорив и с Манетт, и с её бывшим мужем, с которым, как сообщил ему Бернард Файрклог, его дочь продолжала жить в одном доме. Линли подошёл к двери.

Ему открыл какой-то мужчина. Инспектор решил, что это и должен быть Фредди Макгай — интересный человек, чрезвычайно опрятный, с тёмными волосами и тёмными глазами. Хелен сказала бы: «Просто жуть, какой он чистюля, милый!» — но только в самом положительном смысле, потому что мужчина действительно выглядел безупречно ухоженным. Он явно не собирался никуда выходить, но всё равно выглядел так, словно соскочил со страницы журнала «Деревенская жизнь».

Линли представился.

— А, ну да, — сказал Макгай. — Вы гость Бернарда, из Лондона. Манетт говорила, что встречалась с вами.

Он говорил вполне приветливо, и всё же в его голосе слышался оттенок вопроса. И в самом деле, с чего бы вдруг гость Бернарда Файрклога, приехавший из Лондона, вдруг забрёл в Грейт-Урсвик и постучался в дверь Фредди Макгая?

Линли сообщил, что он надеялся поговорить с Манетт, если та дома.

Макгай бросил взгляд на улицу, как будто ища ответа на вопрос, которого он не задавал. Потом, словно вспомнив о хороших манерах, сказал:

— Ох, ну да. Что ж, конечно. Просто она не упоминала…

О чём? Линли вежливо ждал разъяснений.

— Неважно, — решил Макгай. — Входите, прошу. Я её позову.

Он проводил Линли в гостиную, выходившую окнами на сад за домом и на пруд. Главным предметом в гостиной оказался тренажёр — беговая дорожка, снабжённая разнообразными счётчиками и прочими побрякушками. Рядом красовался резиновый матрас для предварительной разминки, а вся остальная мебель была сдвинута к дальней стене. Макгай спохватился:

— Ох, извините. Не подумал. Лучше пойдёмте в кухню. Сюда.

Он оставил Линли в кухне и вышел, зовя Манетт. Однако когда его шаги зазвучали на ступенях лестницы, ведущей наверх, наружная дверь кухни распахнулась и появилась Манетт. Линли снова машинально отметил, что та совершенно не похожа на свою сестру. У неё были рост и фигура матери, но, к несчастью, она унаследовала от отца очень плохие волосы. Они были настолько редкими, что сквозь них просвечивала кожа черепа, хотя Манетт и подстригала их довольно коротко и завивала в попытке замаскировать этот недостаток. Одета она была для пробежки, и тренажёром тоже явно пользовалась она, поскольку дожди здесь вовсе не были редкостью.

При виде Линли Манетт сказала:

— Как это мило… Здравствуйте.

Взгляд, брошенный ею на дверь, через которую вошёл Томас, дал ему понять, что она, безусловно, слышала зов своего бывшего мужа.

— Извините, я сейчас…

Манетт отправилась следом за Макгаем. Линли услышал, как она окликает его:

— Я уже здесь, Фредди! Я была на пробежке.

Тот ответил:

— Ох, Манетт, я думал, ты…

Это было всё, что расслышал инспектор, потому что бывшие супруги тут же заговорили очень тихо. Он уловил ещё слова Макгая: «А я должен?..» и «Повезло, знаешь ли…» Но что всё это означало, он, конечно, не знал.

Вскоре Манетт вернулась в кухню, и следом за ней вошёл Фредди Макгай. Манетт произнесла делано любезным тоном:

— Приятный сюрприз для нас. Это папа попросил вас заехать к нам по какой-то причине?

— Я хотел поговорить с вами обоими, — ответил Линли.

Они переглянулись. Томас понял, что ему незачем притворяться, потому что то, что могло сработать с Миньон, не имело смысла здесь.

Он достал полицейский жетон и протянул его Манетт. Она прищурилась, передала жетон Макгаю и, пока тот рассматривал бляху, задала вполне очевидный вопрос:

— И зачем вы приехали? Не думаю, чтобы Скотленд-Ярд мог задумать замену оборудования в туалетах и прислал вас к фабрикантам, чтобы выбрать образцы. Ты как думаешь, Фредди?

Макгай слегка порозовел, но Линли решил, что его смущение не имеет никакого отношения к уборным. Фредди пробормотал:

— Я думал…

Он пожал плечами, и это был жест из тех, какими обмениваются долго жившие вместе супруги, которым не нужно много слов, чтобы понять друг друга.

Манетт коротко хохотнула.

— Так чем я могу быть вам полезна, инспектор?

Линли сообщил:

— Ваш отец попросил меня расследовать смерть Яна Крессуэлла.

Манетт посмотрела на Макгая и сказала:

— А я что говорила?

Она села к кухонному столу. В центре стола красовалась большая ваза с фруктами, и Манетт взяла банан и стала его чистить.

— Что ж, это должен быть серьёзный удар по Миньон. — Она ногой толкнула один из стульев, выдвигая его, и предложила инспектору: — Садитесь. — Потом повторила то же самое, обращаясь к Макгаю.

Линли сначала подумал, что так она выражает полную готовность к сотрудничеству, но Манетт тут же лишила его ненужных иллюзий.

— Если папа думает, что я начну выкладывать все свои соображения и подозрения, то это он зря. То есть вообще-то в этом доме никто не собирается ни в кого тыкать пальцем. Чёрт побери, я просто поверить не могу, что отец так поступает со своими родными!

— Тут дело скорее в том, что он хочет избежать внимания местной полиции, — сказал Линли. — А в семьях всякое случается, и гораздо чаще, чем вы могли бы подумать.

— Да что вообще происходит? — резко спросила Манетт. — Кто-то мчится в Лондон и просит заново расследовать дело, которое уже закрыл коронёр? И вдруг — Скотленд-Ярд! Что это значит? Прошу вас, инспектор! Не надо считать меня дурой.

— Что заставило начать новое расследование? Коронёр ведь был уверен, что это несчастный случай. При чём тут Скотленд-Ярд? — спросил Макгай.

— Папа использовал свои связи, — объяснила ему Манетт. — Бог знает, как он это сделал, но думаю, он знает кого-то, кто знаком кое с кем, кто готов был потянуть за кое-какие ниточки в обмен, например, на пожертвование в пользу вдов и сирот. Это именно так и делается. Полагаю, папа хочет выяснить, не причастен ли к делу Ник, несмотря на то что заявил коронёр. Конечно, как бы Ник мог такое проделать, ни черта не понятно, но, учитывая его прошлое, подумать можно что угодно. — Манетт посмотрела на Линли. — Я ведь права, так? Вы явились, чтобы выяснить, не помогу ли я надеть наручники на моего брата.

— Ничего подобного, — возразил Линли. — Суть в том, чтобы просто найти точное понимание, которое устроило бы всех.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, что иногда чья-то смерть происходит уж очень вовремя. Коронёр ведь не смотрел на дело под таким углом. У него и причин к тому не было, потому что все обстоятельства выглядели простыми и понятными.

— Так вот почему вы здесь… Намерены разобраться, кому пошла на пользу смерть Яна? Ну, должна сразу сказать, мне от неё проку нет. А как насчёт тебя, Фредди? Для тебя тут есть какая-то выгода?

Макгай негромко сказал:

— Манетт, если уж здесь Скотленд-Ярд…

— Ох, перестань! — отмахнулась она. — Если Скотленд-Ярд здесь, то это значит, что мой отец, скорее всего, хорошо заплатил за это. Решил пристроить новое крыло к их зданию, например. Или ещё что-то. Ты же постоянно роешься в финансовых документах. И ты можешь это найти, если постараешься. Там должны быть какие-то выплаты, непонятные тебе.

Линли сказал, обращаясь к Макгаю:

— А вообще в финансовых делах вашего тестя есть какие-то тёмные моменты?

— Я пошутила! — воскликнула Манетт и тут же снова посмотрела на Макгая: — Ведь это была шутка, Фредди, да?

Её тон предупреждал бывшего мужа: «Не говори ему ни слова!»

Фредди ответил одним словом:

— Бывшего.

— Что?..

— Бывшего тестя.

— А… ну да, конечно.

— Нынешний, бывший, какая разница? — фыркнула Манетт. — Имеет значение только то, что Ян утонул, и это был несчастный случай, а если это не было несчастным случаем, то необходимо выяснить, кому была выгодна его смерть, а это уж точно не я. И сдаётся мне, если я правильно припоминаю, что самый большой кусок упал прямо в руки Кавеху Мехрану.

— Как это понимать? — спросил Макгай.

— Я тебе не говорила. Кавех теперь — единственный владелец фермы.

— Да ты шутишь!

— Вот уж нет. Ян оставил ферму ему. Ну, по крайней мере, сам Кавех так утверждает. Я думаю, он говорит правду, да к тому же это ведь совсем нетрудно проверить.

— Сейчас проверяется всё, миссис Макгай, — сказал Линли.

— Но вы же не думаете, что это Кавех убил Яна, нет? — спросил Фредди.

— Да никто его не убивал! — заявила Манетт. — Конечно, его смерть могла кому-то принести выгоду, но это был простой несчастный случай, Фредди! Этот чёртов лодочный дом вообще следовало бы снести, пока он сам не рухнул. Я только удивляюсь тому, что матушка до сих пор ни разу там не оступилась и не разбила голову. Она ведь бывает там куда чаще, чем бывал Ян.

Макгай промолчал, однако выражение его лица изменилось, и это была едва заметная перемена, когда нижняя челюсть слегка отвисла, но губы остались сжатыми. Что-то в словах бывшей жены основательно его поразило, что-то такое, что он, возможно, хотел бы обсудить, если бы его к тому осторожно подтолкнули.

Линли посмотрел на него вопросительно:

— Мистер Макгай?..

Рука Фредди лежала на столе, и его пальцы медленно сжимались, пока не превратились в кулак. Он смотрел на Манетт, но при этом, решил Линли, обдумывал, что будет, если он сообщит нечто известное ему.

В молчании всегда есть нечто воистину драгоценное. Оно действует на людей почти так же, как время, проведённое в одиночестве в полицейской комнате для допросов. Напряжение делает всех людей равными. И большинство не в силах с ним справиться, в особенности если в их силах остановить часовой механизм бомбы. Линли ждал. Манетт посмотрела в глаза бывшему мужу. И там она явно прочла нечто такое, чего знать не хотела, потому что сказала:

— Но мы ведь не знаем, что это может означать, Фредди.

На что тот ответил:

— Совершенно верно, подруга. Но мы ведь можем легко в этом разобраться, разве не так?

И тут же начал говорить, без предисловий. Манетт попыталась возразить, но Фредди твёрдо заявил, что если кто-то действительно подстроил всё, чтобы убить Яна Крессуэлла или, возможно, матушку Манетт, то необходимо пролить как можно больше света на все обстоятельства.

Насколько теперь уже знал Фредди Макгай, Бернард Файрклог многие годы постоянно тратил слишком много денег. Оплачивал лечение Николаса в разных клиниках, вкладывал кучу денег в сады Айрелет-холла, выложил бешеную сумму на Арнсайд-хаус, куда больше рыночной цены; заплатил за ремонт, чтобы там могли жить Николас Файрклог и его жена, построил копию древней башни для Миньон, оплатил операцию по избавлению её от жира, который она таскала на себе с детства, потом операцию по подтягиванию кожи, потом — колени…

— Ян должен был подписывать все эти счета, но он постоянно твердил Бернарду, что необходимо остановиться, — завершил свой рассказ Макгай. — Потому что иные из этих бессмысленных трат продолжались годами. И в них просто не было никакого смысла, насколько я разобрался. Такое впечатление, что Бернард просто не мог остановиться. Или по какой-то причине считал, что должен тратить вот так. Буквально сорить деньгами, я хочу сказать.

— Годами? — уточнил Линли.

— Ну да, Ник ведь представлял собой проблему очень долго, а потом ещё была…

— Фредди! Довольно уже! — резко бросила Манетт.

— Он должен всё узнать. Извини, дорогая, но если Вивьен как-то к этому причастна, о ней тоже следует упомянуть.

— Вивьен Талли? — уточнил Линли.

— Вы о ней уже знаете?

— Разбираемся понемножку.

— А вы знаете, где она? — спросила Манетт. — Отец знает?

— Ну, он должен знать, разве не так? — рассудительно произнёс Макгай. — Разве что Ян сам платил ей из месяца в месяц, без ведома твоего отца. Но зачем бы ему это делать?

— По самой простой причине: потому что она кое-что о нём знала, то, что он хотел бы скрыть от Найэм и ото всех остальных. Она просто держала его за горло. Шантаж, Фредди!

— Ну-ну, подружка, ты же сама в это не веришь! Есть только одна серьёзная причина к тому, чтобы платить Вивьен Талли, и мы оба знаем, что это может быть.

Линли понял, что они почти забыли о его присутствии, настолько оба горячо верили в то, во что каждый из них хотел верить: насчёт Яна Крессуэлла, насчёт Вивьен Талли, насчёт денег, которые Крессуэлл раздавал направо и налево, то ли по распоряжению Бернарда Файрклога, то ли без его ведома…

Кроме всех прочих, получавших деньги от Бернарда Файрклога, их получала и Вивьен Талли, и Фредди Макгай сообщил инспектору, что эта женщина, когда-то работавшая у Бернарда (о чём Линли и сам уже знал), ежемесячно получала деньги в течение многих лет, хотя давно уже не служила в «Файрклог индастриз». И эти деньги не имели никакого отношения к дивидендам по акциям или пенсионному обеспечению, добавил Фредди.

— Так что эти выплаты могут значить что угодно, — сделал он вывод. — Например, Бернард хотел избежать судебного преследования за сексуальные домогательства или за незаконное увольнение… — Он посмотрел на бывшую жену, как бы ожидая подтверждения.

— Или папа вообще об этом не знал, — только и сказала Манетт. — Сам ведь говорил: Ян полностью распоряжался всеми финансами, делал что хотел.

Для Линли всё услышанное означало только одно: смерть Яна была чем угодно, только не несчастным случаем. Но всё равно оставалось неясным, действительно ли предполагаемой жертвой был именно Крессуэлл.

Томас поблагодарил Манетт и её бывшего мужа. И предоставил им продолжить глубокое обсуждение дел внутри семьи. По реакции Манетт на сообщение Макгая инспектор понял, что сама она не собиралась будить спящую собаку.

Линли как раз садился в машину, когда зазвонил его сотовый телефон. Он решил, что это Хейверс что-то ещё откопала. Но на дисплее высветился номер Изабеллы.

— Привет, — сказал в трубку Линли. — Приятно отвлечься от дел.

— Боюсь, нам необходимо поговорить, Томас, — ответила Изабелла.

Даже если бы она не назвала его Томасом, её тон уже сам по себе говорил о том, что это совсем не та женщина, чьё нежное тело так хорошо знали его руки. Это была его начальница, и она была чем-то недовольна.

Линли серьёзно произнёс:

— Да, конечно. Ты где?

— Там, где следует быть тебе. На службе.

— Я тоже, Изабелла.

— Как бы. Но я не об этом.

Инспектор подождал продолжения. Оно последовало очень быстро.

— Почему Барбара Хейверс достойна твоего доверия, а я — нет? Или ты полагаешь, что я бы как-то по-особому распорядилась информацией? Как именно? Помчалась бы в кабинет Хильера с криком: «А я знаю, я знаю, чёрт побери, я всё знаю!!»

— Барбара кое-что для меня ищет, Изабелла. Только и всего.

— Ты лжёшь, ведь так?

— Насчёт чего?

— Насчёт необходимой секретности. Вряд ли возможно избежать разговоров, если сержант Хейверс мчится по какому-то следу.

— Барбара просто знает несколько имён, и ничего больше. И то потому, что мне самому сейчас с этими поисками не справиться, а она может это сделать. Она просто кое-что ищет.

— Ох, умоляю! Я не настолько глупа, Томми! Я знаю, насколько вы с Барбарой близки. И она бы на дыбу пошла, если бы ты её о том попросил. Тебе стоит словечко вымолвить, и она отрежет себе язык! Это имеет отношение к Бобу, ведь так?

Линли растерялся. Боб?.. В первое мгновение он не понял, о ком говорит Изабелла. Но потом она добавила:

— Боб, его жена, двойняшки! Ты меня решил помучить, потому что я, в отличие от тебя, связана с другими людьми, и это иногда мешает.

— Ты говоришь о том вечере? — спросил наконец Линли. — Когда мне пришлось уйти? Потому что они все были у тебя? Изабелла, да ты… Это осталось в прошлом, всё забыто. Я бы никогда себе не позволил…

— Выразить недовольство? Ну конечно, как же иначе. Ты для этого слишком хорошо воспитан.

— Изабелла, послушай, ты действительно расстраиваешься без причины. Это всё, что я могу сказать. Хильер просил, чтобы в Ярде никто ничего не знал, и я так и действую.

— И это опять говорит о недоверии. Но я не только это имела в виду. Я говорю и о другом тоже. Ты ведь можешь меня просто уничтожить, Томми. Одно слово — и со мной покончено. Меня нет. Дело сделано. А если ты мне не доверяешь, как я могу доверять тебе? Боже праведный, что же я натворила?..

— Ты натворила то, что паникуешь на пустом месте. Чего ты от меня ждёшь, что, по-твоему, я с тобой сделаю?

— Я не соответствую, я не та, не та женщина, какой, по-твоему, я должна быть…

— И что? Я пойду к Хильеру и заявлю, что моя начальница — моя любовница, что я имею с ней отношения последние четыре месяца, или полгода, или два года, и так далее? Ты это предполагаешь?

— Ты можешь уничтожить меня. А у меня над тобой такой власти нет. Ты не нуждаешься в работе, ты, чёрт побери, даже и не особо хочешь служить! Мы неравны в очень многих отношениях, но это — самое главное. Добавь к этому ещё и тот факт, что между нами теперь нет доверия. И к чему мы вот так придём?

— Что ты хочешь сказать, что значит — «нет доверия»? Это глупо! Это полный абсурд! — И тут наконец в уме Линли возник нужный вопрос, потому что он внезапно понял — он не сомневался уже, — что именно было не так в речах Изабеллы. — Ты снова напилась?

Последовало молчание. Вопроса хуже он просто не мог придумать. Линли захотелось взять свои слова обратно. Но он не мог этого сделать. Изабелла ответила очень тихо:

— Спасибо, Томми.

И прервала связь. А инспектор остался стоять на месте и смотреть на пруд Грейт-Урсвика и на семейство лебедей, мирно плывшее по безмятежной воде.

Камбрия, озеро Уиндермир

Когда детектив наконец уехал, Манетт тут же отправилась прямиком в Айрелет-холл. Она оставила машину на дороге и пошла к башне. С Фредди они остановились на том, что ему ничего не оставалось, кроме как рассказать обо всём инспектору, потому что, если смерть Яна не была случайностью, они обязаны докопаться до истины. В любом случае, сказал он, стало ясно, что есть и другие вопросы, в которых им необходимо как следует разобраться. Вот и отлично, ответила Манетт. Она как раз и собирается докопаться до самой сути.

Миньон была дома. А когда, собственно, Миньон не было дома? Но она была не одна, как обычно, так что Манетт пришлось сидеть и ждать, когда закончится массаж, который её сестре делали трижды в неделю, — основательный массаж, с головы до пяток. Делал его серьёзный китаец, который ради этого приезжал из Уиндермира, что значило час дороги в одну сторону и час — обратно. И за что, само собой, платил их отец.

Миньон растянулась на кушетке с закрытыми глазами, пока шла работа над её ногами: их разминали, растирали и чёрт знает что ещё с ними делали. Манетт не понимала всех этих манипуляций, да ей и наплевать было. Но она достаточно хорошо знала свою сестру, чтобы спокойно сидеть и ждать, потому что это был единственный способ добиться хоть какого-то внимания. Помешай Миньон наслаждаться — и заплатишь за это так, что мало не покажется.

Прошло не менее получаса. Миньон время от времени бормотала: «Ох, как приятно», или: «Да-да», или: «Слева чуть покрепче, милый». Серьёзный китаец старательно выполнял указания. Манетт подумала, что бы он стал делать, если бы её сестра попросила облизать ей пальцы на ногах.

Наконец массажист осторожно обернул ноги Миньон тёплым полотенцем. Та застонала и сказала:

— Уже? Так быстро? Мне показалось, пяти минут не прошло! — Она медленно открыла глаза и лучезарно улыбнулась китайцу. — Вы просто волшебник, мистер Зао! — промурлыкала она. — Ну, вы знаете, куда отослать счёт.

«Уж конечно, он знает», — подумала Манетт.

Мистер Зао кивнул и сложил свои вещи: бутылочки с маслом, какие-то мази и так далее. Потом он ушёл, такой же тихий и мрачный, как неловкая мысль.

Миньон потянулась. Закинула руки за голову, вытянула ноги, как сытая кошка. Потом сняла с ног полотенце, встала и медленно подошла к окну, где ещё разок потянулась. Наклонилась, потрогала пальцы ног, провела ладонями по ногам, по бёдрам, по талии. Манетт уже почти ожидала, что сестра вот-вот начнёт дёргаться, как марионетка. Она ведь готова была на любой спектакль, лишь бы продолжать издеваться над родителями…

— Не понимаю, как ты, чёрт побери, выносишь самоё себя, — сказала Манетт.

— Это часть вечного круга мучительной боли, — сообщила Миньон, бросая на сестру хитрый взгляд.

Если бы существовало такое понятие, как ликующее страдание, решила Манетт, то именно так можно было бы описать выражение лица её сестры.

— Ты же просто не представляешь, что мне приходится выносить.

Миньон не спеша направилась из гостиной туда, где стоял её компьютер, не забыв по дороге прихватить ходунки — на случай, если бы кому-то из её родителей вздумалось нанести ей неожиданный визит. Нажав на несколько клавишей, Миньон потратила несколько секунд на то, что явно было электронными письмами, и наконец сказала:

— Ох, чёрт… Этот определённо начинает мне надоедать. Мы как раз дошли до стадии «как-жаль-что-великая-любовь-невозможна», а в этот момент они обычно начинают показывать зубки. — Миньон вздохнула. — А я возлагала на этого такие надежды! Он казался подходящим для романа хотя бы на год, тем более что начал он с фотографии гениталий. Ну что тут скажешь? Когда они ошибаются, то падают со страшным грохотом. — Она снова пробежалась пальцами по клавиатуре, бормоча: — Прощай, милый! Увы, увы, и так далее. Но любовь всё равно живёт вечно.

— Мне нужно с тобой поговорить, — сказала Манетт сестре.

— Я уже это поняла, Манетт, потому что визит к сестре-двойняшке без причины — совсем не твой стиль. По крайней мере, визит вот к этой сестре. И это меня беспокоит, знаешь ли. Мы ведь раньше были так близки, ты и я.

— Странно, — сказала Манетт. — Я что-то не припоминаю эту часть нашей истории.

— Ну, ты и не можешь, ведь так? Как только на сцене появился Фредди, ты полностью сосредоточилась на нём, ты изо всех сил старалась поймать беднягу в ловушку. Он, конечно, был просто запасным вариантом, но он ведь этого не знал. Если, конечно, ты не назвала его случайно другим именем в неподходящий момент. Кстати, ты этого не сделала? Не в том ли причина разрыва между тобой и Фредди?

Манетт не стала огрызаться. Вместо того она сказала:

— Папа просто истекает деньгами. Я знаю, что он увеличил тебе содержание. Мы должны об этом поговорить.

— Ах, да, экономия, — благочестивым тоном откликнулась Миньон. — Это всегда скользкая тема, правда?

— Давай не будем притворяться. То, что происходит с бизнесом и с папой, не имеет никакого отношения к внезапному падению спроса на унитазы, ванны и раковины, потому что вся прелесть этого бизнеса состоит в его простоте: такие вещи нужны всегда. Но тебе, возможно, захочется узнать, что финансовыми вопросами после смерти Яна занимается Фредди. И эти выплаты тебе необходимо прекратить.

— Прекратить? Почему? Боишься, что я приберу к рукам все денежки вообще? Что тебе ничего не останется?

— Думаю, мне следует говорить более прямо. Я знаю, что папа теперь даёт тебе больше денег, Миньон. Всё это отражается в финансовых документах. Но это глупо. Тебе не нужны эти деньги. Тебя полностью содержат. Ты не должна требовать от папы больше.

— А ты говорила об этом же самом с Ником, возлюбленным яблочком нашего папочки, который просто зря прожигает жизнь?

— Ох, прекрати! Ты не сын, которого папа так желал, и я тоже. Значит, вот о чём ты постоянно думаешь? Вся твоя жизнь представляет собой непрерывную мысль: «Папа недостаточно меня любит»? Ты завидовала Нику с того самого дня, когда он появился на свет.

— А ты что, вообще никому никогда не завидуешь? — Миньон вернулась в гостиную, пройдя мимо многочисленных коробок и ящиков со всякой ерундой, которую она увидела в Интернете и тут же купила. — Я, по крайней мере, знаю, что мне делать с моей «завистью», как ты это называешь. А вот ты никогда не знала.

— О чём это ты? — Манетт слишком поздно заметила ловушку.

Миньон улыбнулась с видом «чёрной вдовы», дождавшейся своего самца.

— О Яне, конечно. Ты всегда хотела заполучить Яна. Все это знали. Все об этом сплетничали у тебя за спиной много лет. Ты ухватила Фредди в качестве замены, и это тоже всем было известно, включая и самого беднягу Фредди. Этот человек просто святой. Или нечто в этом роде.

— Чушь!

— Что именно чушь? Что он святой? Или что он нечто в этом роде? Или то, что ты хотела Яна, или что Фредди об этом знал? Должно быть, ты имеешь в виду своё желание ухватить Яна, Манетт? Боже, да ты, наверное, чуть не сдохла, когда вдруг появилась Найэм. Мне кажется, ты даже теперь уверена, что это Найэм довела Яна до того, что он решил предпочесть мужчину.

— Если бы ты хоть чуть-чуть подумала, — спокойно произнесла Манетт, хотя внутри у неё бушевала буря, — ты бы увидела небольшую ошибочку в своём сценарии.

— И какую же?

— А ту, что я уже была замужем за Фредди, когда Ян женился на Найэм. Так что не всё сходится, да?

— Ну, это мелочи, — отмахнулась Миньон. — Совершенно несущественные. Ты ведь всё равно не хотела именно выйти замуж за Яна. Ты просто хотела… ну, ты понимаешь. Всякого такого.

— Ох, не говори ты таких глупостей!

— Как пожелаешь. — Миньон зевнула. — У тебя всё? Мне хочется подремать. Массаж очень утомляет, ты знаешь? Так что если тебе больше нечего сказать…

— Прекрати эти игры с папой. Клянусь, Миньон, если ты не…

— Ой, не надо! Не будь дурой! Я беру то, что принадлежит мне по праву. Все так делают. И не понимаю, почему бы тебе не последовать моему примеру.

— Все? Вроде Вивьен Талли, например?

Лицо Миньон изменилось, но ей понадобилось всего мгновение, чтобы взять себя в руки и небрежно бросить:

— Насчёт Вивви тебе лучше поговорить с папой.

— Что ты о нейзнаешь?

— Что я знаю, значения не имеет. Важно, что знал Ян. Каждый ведь, в конце концов, старается взять то, на что имеет право. Ян это знал лучше, чем кто-либо другой. Он, пожалуй, и сам пользовался… Я бы не удивилась. Для него это было бы детской забавой. У него ведь все ниточки были в руках. Разве ему трудно было бы снять немножко сливок? Подумай-ка об этом. Но лучше веди себя разумно. А то кто-нибудь может пожелать остановить тебя.

— Звучит как предостережение, только тебе бы следовало обратить его в свой адрес, — ответила Манетт.

Миньон улыбнулась.

— О, я ведь исключение из всех правил!

Камбрия, озеро Уиндермир

Какая-то доля правды в словах Миньон определённо была. Манетт некогда была романтически влюблена в Яна, но это было всего лишь подростковое увлечение, несущественное и безответное, хотя, конечно, все могли заметить её тоскливые взгляды в сторону Яна, к тому же она много раз писала ему письма и совала ему в руку в конце каникул, когда он уезжал в школу.

Увы, Ян никак не разделял её страсть. Он прекрасно относился к Манетт, но в итоге наступил тот ужасный и незабываемый момент, когда в середине каникул Ян отвёл Манетт в сторонку, сунул ей обувную коробку с её нераспечатанными письмами и строго сказал:

— Послушай, Манетт, сожги-ка ты всё это. Я прекрасно знаю, что всё это значит, но я в эти игры не играю.

Он говорил совсем не грубо, потому что грубость была не в его натуре. Но он держался строго и был твёрд.

Ну, всем нам приходится переживать нечто в этом роде, думала потом Манетт. Но теперь она гадала, а нет ли на свете женщин, с которыми никогда ничего подобного не случается?

Она отправилась на поиски отца. И нашла его в западной части Айрелет-холла, на дальней лужайке рядом с озером. Он с кем-то говорил по мобильному телефону, сосредоточенно наклонив голову. Манетт хотела потихоньку подойти к нему, но тут он закончил разговор и повернулся от воды в сторону дома. Однако, увидев подходившую дочь, остался на месте, ожидая её.

Манетт попыталась оценить выражение его лица. Странно было уже то, что он вышел из дома для того, чтобы с кем-то поговорить. Хотя, конечно, он мог в этот момент просто гулять, и тут ему позвонили. Но почему-то Манетт в этом усомнилась. Было что-то скрытное в том жесте, каким Бернард спрятал в карман телефон.

— Почему ты позволяешь всему этому продолжаться? — спросила она отца, подойдя ближе.

Манетт была выше Бернарда ростом, как и её мать.

— Что именно ты подразумеваешь под «всем этим»? — спросил Файрклог.

— Фредди разбирает учётные книги Яна. Печатает ведомости, таблицы. Осваивает программы. Ты должен ведь знать, что он наводит порядок в делах после Яна.

— Он уже доказал свою компетентность, наш Фредди. Ему нравится управлять делами.

— Это не его стиль, папа. Он, конечно, будет управлять делами, если ты его попросишь, но тут есть свои ограничения. Фредди не умеет составлять планы.

— Ты уверена?

— Я знаю Фредди.

— Мы всегда думаем, что знаем наших супругов. Но мы никогда не знаем их достаточно хорошо.

— Надеюсь, ты не обвиняешь Фредди в чём-то. Он тут ни при чём.

Бернард едва заметно улыбнулся.

— Нет, конечно. Он очень хороший человек.

— Да уж, он такой.

— Ваш развод… Меня это всегда приводило в недоумение. Ник и Миньон… — Файрклог неопределённо взмахнул рукой, как бы указывая на башню. — У них хватает проблем, но ты всегда казалась мне другой. Когда вы с Фредди поженились, я был очень рад. И думал, что ты сделала хороший выбор. Мне и в голову не могло прийти, что это кончится разводом… Ты в своей жизни совершила очень мало ошибок, Манетт, но развод с Фредди — как раз одна из них.

— Всякое случается, — коротко ответила Манетт.

— Если мы сами это допускаем, — возразил её отец.

С учётом всех обстоятельств эти слова показались Манетт неуместными.

— Вроде того, как ты допустил, чтобы в твоей жизни случилась Вивьен Талли? — резко спросила она.

Бернард пристально посмотрел на неё. Манетт знала, что происходит в его голове. Бернард быстро перебирал в уме возможные источники, из которых его дочь могла получить подобное знание. А заодно гадал, что именно может быть известно Манетт.

Наконец он сказал:

— Вивьен Талли осталась в прошлом. Очень давно.

Он очень осторожно забросил удочку. Но в этих водах легко могли удить двое, так что и Манетт не отстала.

— Прошлое никогда не исчезает настолько, насколько нам бы того хотелось. Оно умеет возвращаться. Как Вивьен вернулась к тебе.

— Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду.

— Я имею в виду, что Ян платил ей много лет подряд. Похоже, ежемесячно. Год за годом, каждый месяц. И ты, конечно, об этом знаешь.

Файрклог нахмурился.

— Вообще-то мне ничего такого не известно.

Манетт попыталась понять выражение его глаз. На лбу Бернарда выступил пот, и Манетт желала бы знать, имеет ли это значение в связи с упомянутой особой.

— Я тебе не верю, — сказала она наконец. — Между тобой и Вивьен Талли всегда что-то было.

Файрклог ответил:

— Вивьен была той частью моего прошлого, которую я себе позволил.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что у меня был момент человеческой слабости.

— Поняла, — кивнула Манетт.

— Но не всё, — возразил он. — Я желал Вивьен, и она уступила моему желанию. Но ни один из нас не намеревался…

— Ох, да ведь никто никогда и не намеревается, разве не так?

Манетт и сама услышала горечь, прозвучавшую в её словах. И это её удивило. Что ей было до того, что отец признался в чём-то таком, что ей никогда и в голову не приходило: в давней связи с очень молодой женщиной? Что до того ей, его дочери? Это ведь ничего не значило… и в то же время значило очень многое, только в этот момент она ничего не желала знать.

— Да, никто и не намеревается, — согласился Файрклог. — Это просто случается. Им вдруг приходит в голову глупая мысль, что жизнь должна дать им что-то ещё, кроме того, что они уже имеют, и невольно шагают в сторону, а в результате…

— А в результате — ты и Вивьен Талли. Буду откровеннее. Я не хочу тебя обижать, но ведь вполне понятно, почему Вивьен захотелось переспать с тобой.

— Она не хотела.

— Спать с тобой? Ох, умоляю!

— Нет. Я совсем не то имел в виду. — Файрклог посмотрел в одну сторону, потом в другую. Вдоль озера Уиндермир бежала тропинка, поднимавшаяся к лесным зарослям вдоль северной границы владений. — Давай прогуляемся. Я постараюсь объяснить.

— Я не хочу никаких объяснений.

— Не хочешь. Но ты встревожена. И отчасти виной тому — я. Давай пройдёмся, Манетт.

Он взял её под руку, и Манетт ощутила давление отцовских пальцев сквозь толстый шерстяной свитер. Ей хотелось высвободить руку и отойти от отца, уйти совсем, но она, как и её сестра, постоянно терзалась мыслью, что Бернард хотел иметь сына, сыновей… Только в отличие от Миньон, старавшейся постоянно наказывать отца за это желание, Манетт пыталась заменить ему сына, принять его образ жизни, его планы, его привычки, даже перенять его манеру говорить, стоять, внимательно смотреть на собеседника, даже начала работать в его компании, как только смогла, — вообще делала всё, чтобы доказать: она стоит не меньше сына. Но, конечно же, всё это было не то. А потом желанный сынок начал доказывать, что как раз он ничего не стоит (хотя в последнее время он, конечно, старался искупить свою вину), но даже это не заставило Бернарда по-другому увидеть свою дочь. Поэтому ей и не хотелось гулять с этим ублюдком, она не хотела слышать его ложь о Вивьен Талли, в чём бы эта ложь ни состояла.

Файрклог сказал:

— Дети никогда не хотят знать что-то о личной жизни родителей. Это непристойно.

— Если ты хочешь говорить о матушке… о ваших личных недоразумениях…

— Ох, боже, конечно, нет! Твоя мать никогда, ни разу… Неважно. Речь обо мне. Я желал Вивьен по самой простой причине: я её желал, вот и всё. Меня привлекала её юность, её свежесть.

— Я не хочу…

— Ты сама об этом заговорила, милая. И теперь должна выслушать всё до конца. Я эту девушку не совращал. Ты ведь именно так подумала?

Он посмотрел на Манетт. Она заметила его взгляд, но продолжала упорно глядеть только вперёд, на тропу, туда, где она поворачивала вместе с береговой линией, туда, где она поднималась вверх, к деревьям, которые как будто отступали всё дальше и дальше, несмотря на то что они с отцом шли в их сторону.

Файрклог продолжил:

— Я совсем не соблазнитель по природе, Манетт. Я просто заговорил с ней. Она тогда работала у меня около двух месяцев. И я был с ней честен, так же как был честен с твоей матерью, Манетт, в тот вечер, когда встретился с ней. Я сказал Вивьен, что ни о каком браке не может быть и речи. Сказал, что хочу сделать её своей любовницей, тайной, и что это никак не помешает её карьере… я ведь знал, что карьера для неё очень важна. Она обладала блестящим умом и большим будущим. Я даже и не думал, что ей вдруг захотелось бы тратить жизнь на какие-нибудь сельские проекты или отказаться от перспектив просто потому, что мне вздумалось уложить её в постель на то время, пока она остаётся в Камбрии.

— Я не желаю всё это знать! — резко бросила Манетт.

У неё так сжалось горло, что больно было говорить.

— Но ты узнала о Вивьен, заговорила о ней, вот и будешь слушать. Она попросила дать ей время на размышления, чтобы прикинуть, куда может её завести согласие. Она думала две недели. Потом сама пришла ко мне, с собственным предложением. Вивьен готова испытать меня в качестве любовника, сказала она. Она никогда не рассматривала себя в такой роли и никогда не задумывалась о возможности быть так или иначе связанной с человеком, который старше её собственного отца. Вивьен честно призналась, что это ей даже и неприятно, потому что она не принадлежит к тем женщинам, которых возбуждают деньги мужчины. Ей нравятся молодые люди её возраста, и она не знает, удастся ли ей естественно держаться со мной в постели. Она не представляет, чтобы я смог её волновать, так она сказала. Но если я устрою её в качестве любовника, чего она, откровенно говоря, не ждёт, она согласна на такой договор. Если же я не смогу доставить ей удовольствия, то нам всё равно не стоит становиться врагами.

— Боже… Да она могла на тебя в суд подать! Сексуальное домогательство… Это могло обойтись тебе в сотни тысяч!

— Я это знал. Но это было просто безумное желание, я же тебе сказал. Этого не объяснить, пока сам такого не испытаешь. И в такой момент всё кажется разумным, даже вот такое гнусное предложение и очень странный ответ. — Они медленно шли по тропе, с озера задул ветер. Манетт задрожала. Отец обнял её за талию и прижал к себе, говоря: — Похоже, дождь вот-вот начнётся. — А потом продолжил: — В общем, какое-то время мы играли две роли, Вивьен и я. На службе мы были нанимателем и его исполнительной помощницей и никогда не позволяли себе даже лёгкого намёка на то, что между нами есть нечто большее. А в другие часы мы были просто мужчиной и его женщиной, и дневные часы сдержанности только добавляли огня к тому, что происходило ночами. А потом она устала. Ей хотелось двигаться дальше в своей карьере, а я не был настолько глуп, чтобы пытаться её остановить. Мне пришлось её отпустить, как я и обещал с самого начала, потому что готов был подчиниться её желаниям.

— И где она теперь?

— Понятия не имею. Ей предложили работу в Лондоне, но это было довольно давно. Думаю, она могла уже продвинуться выше.

— А как насчёт мамы? Как ты мог…

— Твоя мать никогда ничего не знала, Манетт.

— Но ведь Миньон знает, так?

Бернард отвернулся. Прошло несколько мгновений, в которые над ними пронёсся клин диких гусей, снизившихся над озером и снова взмывших ввысь. Наконец Файрклог сказал:

— Знает. Понятия не имею, как она всё раскопала, но как-то ведь она вообще обо всём узнает?

— Значит, именно поэтому она…

— Да.

— А Ян? Почему он постоянно перечислял деньги Вивьен?

Файрклог покачал головой, посмотрел на дочь.

— Видит бог, я не знаю, Манетт. Если Ян платил Вивьен, это могло быть только по одной причине: он хотел меня защитить от чего-то. Она могла связаться с ним, чем-то угрожать?.. я просто не знаю.

— Возможно, она угрожала рассказать маме? Как Миньон. Миньон ведь именно это делает, так? Угрожает рассказать обо всём маме, если ты перестанешь оплачивать всё, что ей хочется, так? А что бы мама сделала, если бы узнала?

Файрклог повернулся к дочери лицом, и Манетт впервые подумала о том, что отец стал выглядеть стариком. Хрупким, готовым вот-вот сломаться.

— Твоя мать была бы просто убита, милая, — сказал он. — И после всех этих лет мне хотелось бы оградить её от такого испытания.

Камбрия, Брайанбэрроу

Тим видел Грейси из окна. Она прыгала на своём батуте, и это продолжалось уже с добрый час; она всё прыгала и прыгала, с невероятно сосредоточенным видом. Время он времени она падала на попу и скатывалась с батута, но тут же забиралась на него снова и продолжала подпрыгивать.

Немного раньше Тим заметил её в саду за домом. Она копалась в земле, и Тим заметил стоявшую рядом с ней на земле маленькую картонную коробку, перевязанную красной лентой. Выкопав достаточно широкую и глубокую ямку, Грейси опустила в неё коробку и засыпала землёй. Излишки земли она собрала в ведёрко и аккуратно рассыпала её по саду, хотя в это время года сад пребывал в полном запустении, и в такой аккуратности совсем не было необходимости. Но прежде чем убрать лишнюю землю, Грейси опустилась на колени и скрестила руки на груди: правый кулак к левому плечу, левый — к правому, голова склонена вбок… Тиму пришло в голову, что сестрёнка немного похожа на одного из тех ангелов, которых можно видеть на старых викторианских кладбищах, и тут он догадался, чем занималась девочка. Она хоронила Беллу, устроив настоящее прощание по кукле.

Но ведь Беллу можно было починить. Тим, конечно, здорово постарался, ломая её, но руки и ноги можно было прикрепить на место, а царапины закрасить… Но Грейси ничего такого не захотела и не захотела видеть Тима, когда он вернулся из Брайан-Бек, мокрый насквозь. Переодевшись, пошёл к Грейси и предложил заплести ей французские косички, но она и слушать его не хотела.

— Не трогай меня и не трогай Беллу, Тимми! — вот и всё, что она сказала.

И она не казалась грустной — просто не желала иметь с ним дела.

После похорон куклы Грейси отправилась на батут — и с того момента прыгала на нём. Тиму хотелось остановить сестрёнку, но он не знал, как это сделать. Он подумал о том, чтобы позвонить матери, но тут же отказался от этой мысли. Тим знал, что скажет мать: «Она сама перестанет прыгать, когда устанет. И я не собираюсь тащиться в такую даль просто ради того, чтобы снять твою сестру с батута. А если тебе надоело на неё смотреть, попроси Кавеха, чтобы он её оттуда снял. Он будет только рад возможности поиграть в родителя». И она бы сказала всё это ворчливым, раздражённым голосом. А потом отправилась бы к этому идиоту Уилкоксу, потому что он — подходящий мужчина. Так она смотрела на вещи. Чарли Уилкоксу она нравилась, значит, он был хорош. А если мужчина не хотел иметь с ней дела, как отец Тима, то он был просто куском дерьма. Ну, в общем-то так оно и было. Его отец был дерьмом, и Кавех тоже, и теперь Тим убедился в том, что и все остальные ничуть не лучше.

Когда он вернулся в дом после купания в пруду с утками, Кавех пришёл следом за ним и всё пытался с ним заговорить, но Тим и смотреть не желал в его сторону. Уже то было слишком плохо, что этот грязный тип хватал Тима своими лапами. А ещё и разговаривать с ним… Нет, ни за что.

Но ещё Тим думал и о том, что Кавех мог бы уговорить Грейси слезть с батута. Что Кавех мог бы уговорить Грейси позволить Тиму выкопать куклу и отвезти её в Уиндермир, отдать в ремонт. Девочке нравился Кавех, потому что это ведь была Грейси. Ей всё нравились. Так что она бы его послушала, ведь так? Кроме того, Кавех никогда её не обижал, если, конечно, не считать того, что разрушил её семью.

Да Тиму и самому хотелось поговорить с Кавехом. Ему бы нужно было спуститься вниз, найти его и сказать, что Грейси уже давно прыгает на батуте. Но если бы он это сделал, Кавех вполне мог бы сказать, что ничего нет плохого в том, что девочка прыгает на батуте, в конце концов, батуты для того и предназначены, разве нет? И разве не потому был поставлен этот батут, что Грейси нравится на нём прыгать? И Тиму пришлось бы объяснять, что это продолжается уже с час и что Грейси, скорее всего, делает это потому, что ей очень плохо. А Кавех мог бы сказать вполне очевидную вещь: «Мы ведь оба знаем, почему ей плохо, так, Тим?»

Но Тим не хотел причинять сестрёнке боль. В том-то и состояла проблема. Он не хотел доводить Грейси до слёз. Она была единственным человеком, действительно имевшим для него значение, и для него было достаточно уже того, что она находилась рядом. Тим ведь совсем не думал о том, что будет после того, как он схватит Беллу и оторвёт ей руки и ноги. Ему просто хотелось сделать что-то такое, чтобы выплеснуть кипевшую внутри боль. Но разве Грейси поняла бы это, если её саму ничто не мучило? Она могла увидеть только внешнюю подлость его поступка…

Грейси на мгновение прекратила прыжки. Тим видел, что она очень тяжело дышит. И ещё он заметил в ней нечто новое, что заставило его вздрогнуть. У неё начала набухать грудь, и крошечные соски приподнимали трикотажную ткань её футболки.

От этого Тиму стало невероятно грустно. У него на несколько мгновений всё затуманилось перед глазами, а когда туман рассеялся, Грейси уже снова прыгала. И теперь Тим следил за её крошечными грудями. Он понял, что нужно что-то предпринять.

Он снова спросил себя, насколько бессмысленно было бы звонить их матери. То, что у Грейси начала появляться грудь, значило: она нуждается в помощи матери… Например, та должна отвезти её в город и купить ей детский бюстгальтер, или что там носят маленькие девочки, когда начинают созревать… Теперь ведь дело было не только в том, чтобы согнать Грейси с этого проклятого батута, разве не так? Именно так, но ведь и то правда, что Найэм отнеслась бы к новости точно так же, как она относилась ко всему остальному. Сказала бы: «Поговори с Кавехом. Кавех разберётся».

Всё связывалось в один тугой узел, и с какими бы проблемами взросления ни столкнулась Грейси, ей, скорее всего, придётся решать их без помощи матери, потому что Тим был абсолютно уверен только в одном: если Найэм Крессуэлл и строит какие-то планы относительно своего будущего, в эти планы не входят дети, рождённые от мерзкого мужа. Так что всё ложилось на Тима или на Кавеха. Или на них обоих. Им придётся помогать Грейси стать взрослой.

Тим вышел из комнаты. Кавех был где-то в доме, и Тим рассудил, что этот момент не хуже любого другого подходит для того, чтобы сообщить ему о необходимости поездки в Уиндермир и покупки необходимых вещей. Если они этого не сделают, мальчишки в школе начнут дразнить Грейси. Да и девочки вполне могут к ним присоединиться. А от поддразниваний недалеко и до драк, это Тим отлично знал.

Спускаясь по лестнице, он услышал голос Кавеха. Тот доносился вроде бы из гостиной. Дверь туда была прикрыта, но на пол изнутри падала полоса света, и Тим слышал, как постукивает кочерга по решётке камина.

— …вообще-то не входит в мои планы, — вежливо сказал кому-то Кавех.

— Но ты ведь не можешь думать, что останешься здесь теперь, после смерти Крессуэлла.

Тим узнал голос Джорджа Коули. И сразу понял, о чём они говорят. «Остаться»… конечно, речь шла о ферме Брайан-Бек. Джордж Коули должен был воспринять смерть отца Тима как шанс избавиться от соседа и купить ферму. Но Кавех явно не был с ним согласен.

— Могу думать, — ответил он.

— Что, собираешься разводить овец, да?

Коули явно развеселила подобная идея. Он, наверное, представил себе, как Кавех топчется по двору фермы, в светлых брюках и лавандовом жилете, гоняясь за овцами…

— Я вообще-то надеялся, что вы будете арендовать землю, как было до сих пор, — сказал Кавех. — До сих пор это ведь всех устраивало. И не вижу причин что-то менять. Кроме того, земля здесь достаточно дорогая, если уж говорить о продаже.

— А ты думаешь, что у меня и денег-то нет, чтобы её купить, — сделал вывод Коули. — Ну, а ты-то сумел её приобрести, а, парень? Думаю, нет. И в любом случае на несколько месяцев будет наложен запрет на продажу, а к тому времени я и появлюсь с денежками.

— Боюсь, никаких запретов не будет, — сказал Кавех.

— Ты что хочешь сказать? Ты ведь не станешь утверждать, что он оставил всё тебе?

— Так уж получилось, что действительно оставил.

Джордж Коули надолго замолчал, усваивая неожиданную новость. И наконец сказал:

— Да ты просто морочишь мне голову.

— Так уж получилось, что нет.

— Нет? Ну, в таком случае какие у тебя планы, а? Как ты заплатишь налог на наследство? Это ведь куча денег!

— Налог на наследство вряд ли может стать проблемой, мистер Коули, — ответил Кавех.

Снова наступило молчание. Тим гадал, как Джордж Коули справится со всем этим. И ещё он впервые задумался над тем, как вообще Кавех Мехран вписывается в картину смерти его отца. Но это ведь был несчастный случай, простой и понятный, разве не так? Все так говорили, включая и коронёра. Но тут вдруг Тиму показалось, что не всё так просто. А то, что в следующее мгновение слетело с губ Кавеха, окончательно всё запутало, и Тим уже перестал что-либо понимать.

— Видите ли, моя семья приедет сюда, ко мне. И все вместе мы вполне справимся с налогом на наследство…

— Семья? — фыркнул Коули. — И что, интересно знать, представляет собой эта твоя семья?

Кавех ответил не сразу. А когда он наконец заговорил, его тон был предельно официальным.

— Семья — это прежде всего мои родители. Они переедут ко мне из Манчестера. Вместе с моей женой.

У Тима потемнело в глазах. А пол под ногами покачнулся. Всё то, что он, как ему казалось, знал, вдруг закрутилось в водовороте слов, означавших нечто такое, чего они вовсе не значили, всё то, что он вроде бы прекрасно понимал в свои четырнадцать лет, было уничтожено одним коротким заявлением…

— Твоя жена, — неживым голосом произнёс Коули.

— Моя жена. Да.

Послышались какие-то звуки. Похоже, Кавех отошёл к окну или к письменному столу в другом конце комнаты. Или остался стоять у камина, положив одну руку на каминную полку, с видом человека, у которого на руках все козыри.

— Я женюсь через несколько месяцев.

— О-о, просто отлично! — прорычал Коули. — А твоя будущая жена знает об обстоятельствах твоей жизни здесь, а? Эта твоя молодая невеста.

— Обстоятельствах? Что вы имеете в виду?

— Ах ты, невинное дитя! Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Тебя и Крессуэлла, ваши задницы! Как насчёт всего этого? Думаешь, в деревне никто ни о чём не догадался?

— Если вы хотите сказать, что в деревне знают о том, что мы с Яном Крессуэллом жили в одном доме, то, конечно же, они это знают. А что ещё?

— Ах ты, долбаный паршивец! Ты хочешь сказать…

— Я хочу сказать, что я уже практически женат, и что моя жена будет жить здесь, и мои родители тоже, а потом и мои дети. Если вам что-то всё равно неясно, я просто не знаю, что добавить.

— А как насчёт этих детишек? Ты думаешь, одному из них не захочется рассказать твоей новенькой жене о том, что здесь происходило?

— Вы говорите о Тиме и Грейси, мистер Коули?

— Ты прекрасно знаешь, что я говорю о них, чёрт побери!

— Ну, если оставить в стороне тот факт, что моя жена не говорит по-английски и не поймёт ни слова, что бы ей ни говорили, им всё равно нечего рассказывать. К тому же Тим и Грейси вернутся к своей матери. Это уже решается.

— Вот, значит, как?

— Боюсь, что да.

— А ты здорово себе на уме, парень, а? Думаю, ты с самого начала всё это задумал.

Тим не стал слушать ответа Кавеха. Он уже услышал более чем достаточно. И, спотыкаясь, ушёл в кухню, а потом вон из дома.

Камбрия, озеро Уиндермир

Сент-Джеймс решил, что остаётся ещё одна, последняя возможность разобраться в гибели Яна Крессуэлла. Шанс был невелик, но коли уж он оставался, Сент-Джеймс не мог его упустить. Но для реализации идеи ему был нужен некий спортивный инструмент.

Ни в Милнторпе, ни в Арнсайде не было магазинов рыболовных принадлежностей, и потому Сент-Джеймсу пришлось отправиться в Грэндж-овер-Сэндс и приобрести необходимое в местечке, именуемом Ланкастере. Там продавалось абсолютно всё, от детской одежды до садовых инструментов, и вся улица, расположенная на склоне, состояла из лавочек и магазинчиков, явно основанных инициативными представителями семейства Ланкастеров в последнюю сотню лет, и это оказался весьма удачный проект, потому что теперь магазинчики буквально стояли друг на друге. И основной идеей их существования была, похоже, та мысль, что если что-то не продаётся в этом месте, то это и покупать незачем. В одном уголке этого мира продавалось и всё для рыбалки, и здесь же торговали разделочными ножами, точно такими, как тот, что Линли достал из воды в лодочном доме Айрелет-холла.

Сент-Джеймс купил всё необходимое и, позвонив Линли, сообщил, что направляется в Айрелет-холл. Ещё он позвонил Деборе, но она не ответила. Саймон не удивился, потому что она ведь видела, кто звонит, а настроение у неё было не из лучших.

Впрочем, и Сент-Джеймс тоже был недоволен супругой. Он искренне любил свою жену, но случались моменты, когда их расхождение во взглядах на что-то заставляло его ставить под сомнение всю семейную жизнь. Впрочем, это всегда было мимолётно, и позже Сент-Джеймс сожалел о своих мыслях и посмеивался над ними, когда они с Деборой остывали. «И с чего мы повздорили?» — думал он тогда. То, что вечером казалось невероятно важным, утром выглядело чистым пустяком. Но вот теперь вопрос был действительно серьёзным…

Почти всю дорогу до озера Уиндермир Сент-Джеймс был погружён в мысли, хотя при других обстоятельствах он бы искренне наслаждался поездкой через долину. Но на этот раз он выбрал поворот на северо-восток и очутился у оконечности озера Уиндермир, где громоздились морены, оставленные в незапамятные времена ледниками, и где некогда стояла деревушка, прямо на берегу, — теперь она отодвинулась подальше. Здесь он повернул на север. И через несколько мгновений перед ним раскинулось собственно озеро Уиндермир: огромное безмятежное пространство серо-голубой воды, в которой отражались яркие осенние деревья, выстроившиеся вдоль берега.

Айрелет-холл был недалеко от этого места, всего в нескольких милях, за парком Фелл-Фут, сиявшим викторианской красотой и предлагавшим множество чудесных пешеходных маршрутов. Впрочем, в это время года для таких прогулок было холодновато. Но весной здесь расцветало множество нарциссов и рододендронов, достигавших высоты дома. Сент-Джеймс проехал мимо парка и очутился в лабиринте деревьев; там, где листья ещё не облетели, деревья светились оранжевым огнём и охрой; там, где листвы уже не осталось, торчали голые тёмные ветви.

Ворота в Айрелет-холл были заперты, но в путанице плюща на каменном столбе притаилась кнопка звонка. Сент-Джеймс вышел из взятой напрокат машины и позвонил. Пока он этим занимался, за его машиной встал «Хили-Эллиот» инспектора Линли.

Это облегчило задачу входа. Пара мгновений разговора с бестелесным голосом, ответившим на звонок, закончилась тем, что Линли сказал через плечо Сент-Джеймса:

— Это Томас Линли.

И всё утряслось. Ворота открылись со скрипом, как в каком-нибудь старом фильме ужасов, а потом так же шумно закрылись.

Линли и Сент-Джеймс направились прямиком к лодочному дому. Оставалась, как Саймон объяснил другу, последняя возможность проверки, и нужно было её использовать. Пусть все вокруг твердят, что обстоятельства смерти Яна Крессуэлла вполне очевидны, всё равно: если и есть вероятность убедить коронёра заново открыть дело, её можно обнаружить только одним способом. Но даже и это не гарантия, уточнил Сент-Джеймс.

На это Линли ответил, что он был бы бесконечно рад, если бы всё наконец закончилось и он смог бы как можно скорее вернуться в Лондон. При этих словах Сент-Джеймс бросил на него короткий косой взгляд. Линли тут же сказал:

— Начальство сильно мной недовольно.

— Что, Хильер рассчитывал на какие-то другие результаты?

— Нет, я об Изабелле. Она злится из-за того, что Хильер втянул меня в это расследование.

— А!.. Это плохо.

— Определённо плохо.

Больше они к этой теме не возвращались, но Сент-Джеймс задумался о характере взаимоотношений Томаса и Изабеллы Ардери. Раньше он уже встречался с ней, когда они все вместе занимались одним делом, и Сент-Джеймс был не настолько слеп, чтобы не заметить проскакивавшей между Линли и Изабеллой искры. Но роман со старшим офицером представлял собой серьёзную опасность. Собственно, роман с кем угодно в Ярде был опасен для Линли.

Пока они шли к лодочному дому, Линли рассказал Сент-Джеймсу о своей встрече с дочерью Бернарда Файрклога, Манетт, и её мужем, сообщив, что именно они обнаружили по части выплат, производимых Яном Крессуэллом. Бернард Файрклог мог сам отдать такие распоряжения, а мог и не отдавать, сказал Линли. Но в любом случае Крессуэлл, похоже, знал многое такое, что ставило его в рискованное положение. Если Файрклог не знал о выплатах или, по крайней мере, о некоторых из них, то опасность грозила ему самому, стоило ему узнать обо всём. Если Ян пытался прекратить какие-то платы, то осложнялись отношения с теми, кто денежки получал…

— В общем, похоже на то, что в итоге всё упирается в деньги, — сказал Линли.

— Ну, именно так чаще всего и бывает, разве нет? — заметил Сент-Джеймс.

В лодочном доме оказалось достаточно светло, в дополнительном освещении нужды не было. Дело, затеянное Сент-Джеймсом, не требовало лишнего света, хватало и отражённых от поверхности озера лучей солнца, поскольку день выдался ясный. Саймон намеревался исследовать состояние других камней причала. Если бы нашлись и другие расшатавшиеся, кроме двух упавших, он пришёл бы к выводу, что случившееся с Яном — действительно случайность.

Вёсельной лодки на месте не было — похоже, Валери вышла на озеро. Сент-Джеймс подошёл туда, где обычно бывало привязано её судёнышко. Разумнее всего, решил он, начать с проверки именно этой части причала.

Саймон присел на корточки и стал нажимать на камни. Линли дёрнулся было, чтобы помочь ему, но он сказал:

— Я сам.

Камни держались вполне надёжно, но вот Сент-Джеймс нажал на пятый — и тот зашатался, как молочный зуб во рту дошкольника. Шестой и седьмой тоже держались плохо. Следующие четыре были в отличном состоянии, а вот двенадцатый едва держался на месте. Именно в щель возле этого двенадцатого Сент-Джеймс и воткнул разделочный нож, купленный им в Грэндж-овер-Сэндс. С помощью ножа оказалось совсем нетрудно сдвинуть камень с места, чтобы тот свалился в воду. Усилия потребовались незначительные. Лезвие ножа скользнуло в щель, Сент-Джеймс чуть-чуть нажал на рукоятку — и дело было сделано. Линли слегка топнул ногой по камню, и тот полетел вниз. Теперь легко было представить, как некто выбирается из лодки, переносит весь свой вес на причал — и вот такой же камень сдвигается с места. Именно это и произошло с Яном Крессуэллом. Теперь вопрос был только в том, упадут ли в воду другие камни, если на них встанет Линли, но которым не станет помогать ножом Сент-Джеймс. Проверка не потребовала много времени. Один из камней упал, три других удержались. Линли вздохнул, покачал головой и сказал:

— Ну, я готов выслушать любые предложения. И не стану возражать, если одним из них окажется предложение вернуться в Лондон.

— Нам нужен яркий свет.

— Зачем это?

— Не здесь. Идём.

Они вышли из лодочного дома. Сент-Джеймс поднял разделочный нож так, чтобы оба они хорошо его видели. И оба пришли к одному выводу, для которого даже не требовались всякие там микроскопы и лабораторные исследования. После того как Сент-Джеймс орудовал ножом, сдвигая с места камень, всё лезвие покрылось глубокими царапинами. Но ведь тот нож, который Линли достал из воды, был совершенно новым.

— А… Ну да, вижу, — пробормотал Томас.

— Думаю, это окончательно проясняет дело, Томми. Нам с Деборой пора возвращаться в Лондон. Я, конечно, не стану утверждать, что камни не могли быть сдвинуты с места каким-то другим способом. Но тот факт, что найденный в воде нож был новым, заставляет предположить, что Крессуэлл действительно утонул случайно, или же для смещения камней было использовано что-то другое. И если ты не собираешься перетрясти всё вокруг в поисках подходящего инструмента, с помощью которого камни свалились в воду…

— Мне нужно сменить направление движения, — закончил за него Линли. — Или же закрыть дело и отступить.

— Да, осмелюсь предположить, что это именно так, если только Барбара Хейверс не отыщет нечто особенное. Но в любом случае результат нельзя назвать плохим, так? Это просто результат.

— Верно.

Они некоторое время стояли молча, глядя на озеро. К берегу подходила лодка, в ней сидела женщина, искусно работавшая вёслами. Валери Файрклог была одета для рыбалки, но ей явно не повезло. Когда она приблизилась, то показала на пустую корзину и весело крикнула:

— Хорошо, что вы там не умираете от голода! Я в последние дни стала совсем безнадёжным рыбаком.

— На причале внутри много расшатавшихся камней, — крикнул в ответ Линли. — И несколько из них мы расшатали ещё сильнее. Так что поосторожнее! Мы вам поможем.

Они вернулись в лодочный дом. Валери бесшумно подвела лодку к причалу и остановила точно там, где камни едва держались.

— Вы умудрились выбрать самое опасное место, — сказал Линли. — Вы именно здесь спускались в лодку?

— Да, — кивнула Валери. — А я и не заметила. Что, совсем плохо дело?

— Рано или поздно они упадут.

— Как и другие?

— Как и другие.

Лицо Валери изменилось, расслабилось. Она не улыбнулась, но облегчение было весьма заметным. Сент-Джеймс это отметил, и он знал, что Линли тоже не упустил это из внимания, принимая из рук Валери Файрклог рыболовные снасти. Линли положил всё в стороне, потом протянул руку и помог Валери Файрклог выбраться из лодки на причал. После чего представил женщину и Сент-Джеймса друг другу.

— Насколько я понял, именно вы обнаружили тело Яна Крессуэлла? — спросил Саймон.

— Да, я.

Валери сняла с головы бейсболку, прикрывавшую её аккуратные седые волосы. Они были подстрижены по-молодёжному, и она быстро пригладила их рукой.

— И вы позвонили в полицию, — продолжил Сент-Джеймс.

— Тоже верно.

— Я как раз об этом думал, — сказал Саймон. — Вы сейчас идёте в дом? Можем мы пройтись с вами?

Валери посмотрела на Линли. Она вовсе не выглядела насторожённой — слишком хорошо владела собой для этого. Но она, конечно, думала о том, зачем бы другу Линли, эксперту из Лондона, захотелось поболтать с ней, и она, безусловно, отлично понимала, что говорить он станет совсем не о её рыбацкой удаче. Но любезно ответила:

— Да, конечно, можете…

Однако быстрое движение голубых глаз выдало её истинные чувства.

Они пошли по тропинке. Сент-Джеймс заговорил:

— Вы в тот день тоже рыбачили?

— Когда нашла Яна? Нет.

— Тогда зачем вы отправились в лодочный дом?

— Я просто гуляла. Как правило, я делаю это каждый день. Когда приходит зима и погода портится, мне удаётся двигаться куда меньше, чем мне нравится, да и всем нам… Вот я и стараюсь выходить на прогулку, если день более или менее ясный.

— Гуляете по поместью? Ходите в лес? На холмы?

— Я прожила здесь всю свою жизнь, мистер Сент-Джеймс. И иду туда, куда ноги несут.

— А в тот день?

Валери Файрклог посмотрела на Линли и спросила:

— Хотите что-то прояснить?

Это, безусловно, было вежливой формой вопроса о том, с чего вдруг его приятель начал к ней цепляться.

Сент-Джеймс сказал:

— Тут скорее моё личное любопытство, чем Тома. Я разговаривал с констеблем Шлихтом о том дне, когда был обнаружен Ян Крессуэлл. Он сообщил мне два интересных факта о звонке на номер 999, и я с тех пор всё пытаюсь их понять. Ну, на самом деле к звонку относится только один из фактов. Второй относится к вам.

Теперь уже насторожённость откровенно проявилась во взгляде Валери Файрклог. Она остановилась. Провела ладонями по брюкам, что Сент-Джеймс понял как способ привести в порядок нервы. Он знал, что и Линли точно так же оценил этот жест, потому что друг бросил на него взгляд, предлагавший продолжить расспросы.

— И что же такого сказал вам констебль?

— Он поговорил с тем человеком, от которого получил сообщение. С тем, который ответил на ваш звонок. И тот сказал, что звонившая леди была на удивление спокойна, если учесть обстоятельства.

— Понятно.

Валери произнесла это любезным тоном, но то, что она при этом остановилась, давало понять: есть в смерти Яна Крессуэлла некие моменты, которые она предпочла бы скрыть от Сент-Джеймса и Линли.

— «Похоже, в моём лодочном доме плавает мёртвый человек», — вот что вы сказали приблизительно, — сказал Сент-Джеймс, внимательно глядя на Валери.

Она отвела взгляд. Движение её черт было похоже на лёгкую рябь на поверхности озера. То ли кто-то проплыл под поверхностью воды, то ли лёгкий ветерок нарушил покой, но в любом случае это было мгновение, когда спокойствие покинуло Валери. Она подняла руку, отвела со лба упавшие волосы — и не надела снова свою бейсболку. Солнечные лучи упали на неё, высветив тонкие морщинки. Затем она сказала:

— Никто не знает заранее, как он отреагирует на подобную ситуацию.

— Полностью с вами согласен. Но второй странный факт того дня состоит в том, что вы переоделись к тому времени, когда приехали полицейские и врачи. Вы встретили их одетой не для прогулки — во всяком случае, не для осеннего дня, вы были в одежде, пригодной только для дома.

Поняв, куда клонит Сент-Джеймс, Линли сказал:

— Так что, как вы понимаете, нам хочется кое-что проверить, выяснить. — Он дал ей пару мгновений на размышление, потом продолжил: — Вы вообще не ходили тогда в лодочный дом, да? Это не вы обнаружили тело, не вы звонили по 999.

— Мне кажется, я представилась, когда звонила, — напряжённо произнесла Валери, но она ведь не была дурой. Ей следовало понять, что, по крайней мере, эта часть игры закончена.

— Кто угодно может назвать какое угодно имя, — возразил Сент-Джеймс.

— Может, пришла пора сказать нам правду? — добавил Линли. — Речь о вашей дочери, так? Осмелюсь предположить, что это Миньон обнаружила труп и она же позвонила в полицию. Из её башни виден лодочный дом. Если она поднимается на верхний этаж, то ей видно вообще всё, от дверей здания до выходящих на озеро лодок. Вопрос, собственно, в том, были ли у неё причины организовывать смерть Яна Крессуэлла. Потому что она ведь должна была знать в тот вечер, что он на озере, так?

Валери возвела взор к небесам. Сент-Джеймсу почему-то вспомнилась страдающая Мадонна и то, что влечёт за собой материнство для не слишком храбрых женщин. Оно ведь не кончается в тот момент, когда дети становятся взрослыми, а продолжается до самой смерти — либо матери, либо ребёнка.

— Никто из них… — Валери запнулась, посмотрела на Сент-Джеймса, на Линли и только потом продолжила: — Мои дети не имеют к этому никакого отношения.

— Мы нашли в воде разделочный рыбный нож. — Сент-Джеймс показал нож, которым ковырял камни. — Не этот, конечно, но очень похожий.

— Наверное, это тот, который я потеряла неделю назад, — сказала Валери. — Случайно вообще-то. Я потрошила здоровенную форель, но уронила нож, и он упал в воду.

— В самом деле? — произнёс Линли.

— В самом деле, — откликнулась Валери. — Вот такая неловкость.

Сент-Джеймс и Линли переглянулись. То, что они услышали, безусловно, было ложью, потому что стол для разделки рыбы находился в другом конце лодочного дома, далеко от того места, где разделочный нож упал в воду. И если Сент-Джеймс не слишком ошибался относительно природы вещей, нож вряд ли мог сам доплыть до того места и оказаться лежащим прямо под головой Яна Крессуэлла.

Лондон, Кенсингтон

Вивьен Талли выглядела точно так, как на фотографии, которую Барбара видела в Интернете. Они были почти одного возраста, Барбара и Вивьен, но вряд ли они могли быть более разными. Вивьен, решила Барбара, была точно такой, какой хотела бы видеть саму Барбару суперинтендант Ардери: стройное тело, аккуратно одетое в наилучшие вещи, более чем отличные причёска и макияж. И благодаря этому тройному совершенству Вивьен Талли сумела прорваться на самый высокий уровень. Барбара тут же принципиально возненавидела её.

Она решила повернуть к Рутланд-гейт и снова прикинуться той, кем не была, играя всё ту же недавнюю роль особы, ищущей квартиру в Кенсингтоне. Позвонила в шестую квартиру, и Вивьен Талли — или тот, кто находился в её квартире, — не спрашивая, открыла входную дверь. Из этого Барбара сделала вывод, что там кого-то ждали. Мало нашлось бы глупцов, которые без приглашения явились бы в подобный дом. Впрочем, частенько беспечность жильцов приводит к ограблению. А иногда и к смерти.

Но вышло так, что Вивьен ожидала прихода агента по недвижимости. Барбара выяснила это уже через три секунды, когда Вивьен Талли окинула её внимательным взглядом с головы до ног, определяя, что может представлять собой явившаяся к ней особа.

— Вы действительно от Фокстона? — спросила она.

Барбара могла бы и обидеться на такой взгляд, ведь не на конкурс красоты пришла. Но она не могла уже и сделать вид, что не та, кто есть, потому что Вивьен Талли ни за что на свете не поверила бы в то, что агент по недвижимости или претендентка на квартиру могли явиться к ней в оранжевых вельветовых штанах, красной футболке и тёмно-синей куртке. Поэтому она сказала:

— Детектив Хейверс, Новый Скотленд-Ярд. Мне нужно с вами поговорить.

Вивьен вовсе не показалась потрясённой, что Барбара сочла достойным внимания. Женщина просто сказала:

— Входите. Но, боюсь, у меня не слишком много времени. У меня назначена встреча.

— С человеком из агентства Фокстона. Поняла. Продаёте квартиру, да?

Барбара огляделась, пока Вивьен закрывала за ней дверь. Квартира была потрясающей по всем меркам: высокие потолки, фасонная лепка, паркетные полы, укрытые персидскими коврами,несколько изящных антикварных вещиц, мраморный камин… Всё это должно было стоить кучу денег когда-то, и ещё больше — теперь. Но странным было то, что нигде не было вещей, носивших отпечаток личности. Наверное, такими можно было бы счесть несколько тщательно подобранных статуэток немецкого фарфора, предположила Барбара, но вот коллекция старинных книг на полке не производила впечатления, что эти книги читают дождливыми вечерами.

— Я уезжаю в Новую Зеландию, — сказала Вивьен. — Пора возвращаться домой.

— Вы там родились? — спросила Барбара, хотя и без того знала ответ.

Вивьен говорила без акцента; она могла бы и солгать, если бы захотела. Но лгать не стала.

— В Веллингтоне, — ответила она. — Мои родители и теперь там. Они стареют, и им хочется, чтобы я жила дома.

— Но вы довольно долго пробыли в Соединённом Королевстве, да?

— Могу ли я поинтересоваться целью вашего визита, сержант Хейверс? И чем я могу вам помочь?

— Рассказом о ваших взаимоотношениях с Бернардом Файрклогом. Для начала.

Выражение лица Вивьен Талли осталось сверхъестественно любезным.

— Не думаю, чтобы это вас касалось. Но в чём всё-таки дело?

— В смерти Яна Крессуэлла. По её факту ведётся расследование. И полагаю, вы его знали ещё с тех пор, как работали в «Файрклог индастриз», и он вас тоже неплохо знал.

— Тогда более логичным был бы вопрос о моих взаимоотношениях с Яном Крессуэллом, разве не так?

— Думаю, до этого мы тоже дойдём. Но прямо сейчас меня интересует Бернард Файрклог. — Барбара окинула комнату одобрительным взглядом и сказала: — Недурно тут всё устроено. Ничего, если я где-нибудь сяду?

Барбара не стала дожидаться ответа. Вместо того она подошла к большому креслу, бросила рядом с ним сумку и погрузилась в его уютные глубины. Проведя ладонью по обивке, подумала: «Чёрт побери, да это никак шёлк?» Да, Вивьен Талли покупала обстановку явно не в магазине ИКЕА.

— Мне подумалось, я говорила вам, что жду… — сказала Вивьен.

— Кого-то от Фокстона. Поняла. На этот счёт у меня всё в порядке. Память как у общеизвестного слона, если вы меня понимаете. Или это просто метафорический слон? Никогда не могла понять. Ну, неважно. Вы, наверное, предпочтёте, чтобы я слиняла до того, как появится человек от Фокстона, а?

Да, Вивьен не была глупа. Она прекрасно поняла, что должна рассказать что-то в обмен на исчезновение Барбары.

— Я некоторое время работала в «Файрклог индастриз», как вы поняли. — Вивьен подошла к маленькой кушетке и села. — Была помощницей Бернарда Файрклога. Моя первая работа после окончания Лондонской экономической школы. А через несколько лет я перешла к другому нанимателю.

— Люди вроде вас никогда не пропадут, найдут местечко получше, — признала Барбара. — Это мне понятно. Но в вашем случае… вы ведь ушли из «Файрклог индастриз», потом вдруг стали частным консультантом, а потом почему-то занялись садовыми инструментами, чем и занимаетесь.

— Ну и что? Мне захотелось большего, чем даёт работа частного консультанта, вот я и занялась новым делом. Я поднималась по служебной лестнице, потому что попала в нужное место в правильный момент, когда для нанимателей стало важным демонстрировать, что они одинаково относятся ко всем служащим, мужчинам и женщинам.

— Но вы не прервали отношений с Файрклогом.

— Я не сжигаю мостов. И нахожу куда более мудрым поддерживать контакты. Бернард просил меня поработать в правлении «Файрклог фаундейшн». Я рада была взяться за это.

— И как оно всё получилось?

— Что вы имеете в виду? Вы что, ищете что-то зловещее? Он меня попросил, я сказала «да». Я верю в случай.

— А попросил он вас потому, что…

— Думаю, он решил, что если я буду работать на него в Бэрроу, то это будет полезным во всех отношениях. Когда я ушла из «Файрклог индастриз»…

— Почему?

— Почему я ушла?

— Сдаётся мне, что там вы могли подниматься по служебной лестнице ничуть не хуже, чем в любом другом месте.

— Вам приходилось бывать в Бэрроу, сержант Хейверс? Нет? Ну, местечко не из самых привлекательных. Мне подёрнулась возможность перебраться в Лондон, и я за неё ухватилась. Так уж люди устроены. Я смогла продвинуться вперёд куда быстрее, чем это было возможно в Бэрроу, даже если бы мне хотелось там остаться. А мне, поверьте, этого не хотелось.

— И теперь вы живёте здесь, в квартире лорда Файрклога.

Вивьен слегка переменила позу, чуть заметно, хотя и до того сидела явно очень удобно.

— Что бы вы ни думали, это неверно.

— То есть квартира не принадлежит Файрклогу? Но тогда почему у него есть ключи от неё? Наверное, он приходит проверить, не ограбил ли вас кто-нибудь. В общем, ведёт себя как хозяин, если вы меня понимаете.

— Да какое всё это имеет отношение к Яну Крессуэллу, вы ведь ради него пришли?

— Не совсем так, — бодро ответила Барбара. — Не хотите разъяснить ситуацию с ключами? В особенности в том случае, если Файрклог не владелец этой квартиры. Кстати, всё это очень любопытно выглядит. Квартира наверняка обошлась в кучу бабок. И вам должно хотеться, чтобы всё оставалось шито-крыто, я полагаю. Вот и думаю, то ли вам поневоле пришлось дать ему ключи, то ли вы просто выдаёте их особым людям.

— Боюсь, что это просто не ваше дело.

— Где же наш Бернард ночует, когда задерживается в Лондоне, мисс Талли? Я заходила в «Твинс», но у них, похоже, нет комнат для ночлега. К тому же они не позволяют женщинам переступать порог, и исключение сделано только для одной старой кошёлки, которая стережёт дверь — поверьте, я это как следует проверила, — хотя женщины могут туда входить вместе с членами клуба. Вот и получается, что вы целиком и полностью в руках Файрклога, насколько я разобралась. Обед, ужин, выпивка, что там ещё — и вы оба садитесь в такси, и такси всегда привозит вас сюда. Иногда вы сами отпираете входную дверь. Иногда это делает он, своими собственными ключами. Потом вы поднимаетесь в эту… позвольте сказать — в эту совершенно потрясающую квартиру, и потом… Где Файрклог находит приют своему стареющему телу, когда остаётся в Лондоне? Вот в чём суть вопроса.

Вивьен встала. Барбара рассудила, что ей тоже лучше встать. Дело шло к тому, что хозяйка готовилась выставить пухловатую гостью за дверь. Но в то же время Барбара намеревалась продвинуться как можно дальше. Она видела, что Вивьен вся подобралась, напряглась, и это доставило ей немалое удовольствие. В конце концов, есть определённое наслаждение в том, чтобы вот так растревожить столь совершенное внешне существо.

— Нет, не в этом суть, — возразила Вивьен Талли. — Суть в том, сколько времени вам понадобится на то, чтобы дойти до двери, которую я открою для вас, а потом закрою после вашего ухода. Разговор окончен.

— Значит, так, — сказала Барбара. — Я должна уйти, верно? В смысле, за дверь.

— Или вас могут вытолкать.

— Драка, визг, вопли — чтобы все соседи услышали? Такой шум, что все обратят на вас внимание, чего вам явно не хочется?

— Я хочу, чтобы вы ушли, сержант. В моей жизни нет ничего противозаконного. И я не понимаю, почему я не могу обедать, ужинать, выпивать и так далее с Бернардом Файрклогом и какое это имеет отношение к Яну Крессуэллу, разве что Бернард отдал все счета Яну, а тот отказался их оплачивать. Но вряд ли он стал бы ради этого расставаться с жизнью, разве не так?

— Но разве это не было бы в духе Яна? Он берёг хозяйские денежки, правда?

— Не знаю. Я с ним не встречалась с тех пор, как ушла из фирмы, а это было много лет назад. Это всё, что вы хотели узнать? Я уже говорила, у меня встреча.

— Осталось только прояснить вопрос с ключами.

Вивьен безрадостно улыбнулась.

— Позвольте пожелать вам удачи в этом прояснении. — Она подошла ко входной двери, открыла её и сказала: — Вы не против?..

Барбаре ничего не оставалось, кроме как уйти. Она получила от Вивьен то, что смогла, а то, что Вивьен совершенно не удивилась появлению сыщика из Скотленд-Ярда — не говоря уж о том, что сумела удержаться от неверных шагов в течение всего их разговора, — говорило Барбаре о том, что это тот самый случай, когда предупреждение означает неплохую вооружённость. Так что приходилось искать обходной путь.

В конце концов, ничего невозможного не существует…

Барбара спустилась по лестнице, а не на лифте. Таким образом, она вышла прямо к столу, на котором возвышались ячейки для почты. Рядом со столом стоял портье. Он забрал письма из большого ящика перед зданием и теперь раскладывал их по ячейкам. Услышав шаги, обернулся.

— А, это вы вернулись? — сказал он вместо приветствия. — Всё ещё надеетесь на квартиру?

Барбара встала рядом с ним у стола, чтобы лучше видеть, что он рассовывает по ячейкам. Неплохо было бы увидеть что-нибудь вроде решения суда: «Она в чём-то виновна!» — и чтобы портье положил этот листок в ячейку Вивьен Талли, а ещё лучше — передал бы прямо в руки Барбары, чтобы она отнесла его Линли. Но, увы, всё выглядело слишком незатейливо — реклама туалетной воды, новых каналов телевидения и тому подобное.

Она сказала:

— Отдала это дело Фокстону. Так уж получилось, что шестая квартира скоро будет выставлена на продажу. Я и решила взглянуть на неё.

— Квартира мисс Талли? — удивился портье. — Я ничего об этом не слыхал. Странно, обычно люди об этом сообщают, сюда ведь начинают ходить покупатели…

— Наверное, это было внезапное решение, — предположила Барбара.

— Наверное. Всё равно, мне бы и в голову не пришло такое. Только не мисс Талли. Не так-то просто будет найти место, чтобы хорошая школа оказалась прямо за углом, ведь так?

По всему телу Барбары пробежала дрожь охотничьего азарта.

— Школа? — осторожно произнесла она. — Вы о которой школе говорите?

9 ноября

Камбрия, Уиндермир

Зед Бенджамин обнаружил, что с нетерпением ждёт утреннего разговора с Яффой, и призадумался, так ли должно выглядеть настоящее дружеское сотрудничество мужчины и женщины. И если да, то почему, собственно, он многие годы старался этого избегать, как обходил цыган-попрошаек?

Когда Зед позвонил ей, Яффа сразу дала понять, что его мать находится достаточно близко. Она сказала:

— Зед, милый ты мой малыш, позволь сказать, что я ужасно по тебе скучаю!

И Яффа пропела короткую хвалебную песнь уму Зеда, его остроумию, его учтивости и теплу его объятий.

Зед решил, что его матушка, слыша всё это, должна была чувствовать себя как в раю.

— Хм… я тоже по тебе скучаю, — сказал он в ответ, совсем не думая о последствиях подобного заявления. В конце концов, Зед ведь не обязан был отвечать именно так; достаточно было бы весело поблагодарить Яффу за то, что она продолжает дурачить его матушку. — Будь я сейчас там, я бы тебе такое тепло показал, какого ты сроду не видела.

— И надеюсь, ты не ограничился бы одними объятиями, — сказала Яффа.

— Уж в этом можешь быть уверена, — сообщил Зед.

— Ах, плохой мальчик! — засмеялась Яффа. И тут же обратилась к матери Зеда: — Мама Бенджамин, наш Зед снова ведёт себя ужасно плохо!

— Мама Бенджамин?!

— Она настаивает, чтобы я её так называла, — пояснила Яффа и прежде, чем Зед успел хоть что-то сказать, продолжила: — Расскажи же, что ты там ещё нашёл, милый. Твоя статья ведь движется вперёд, так? Что-то я по твоему голосу ничего не понимаю.

Тут наконец Зед признался себе, в чём состояла истинная причина его звонка Яффе. Ему хотелось похвастаться перед женщиной, которая притворялась любовью всей его жизни, как того хочется любому мужчине, желающему услышать восторженную похвалу. И он сказал:

— Я нашёл того копа.

— В самом деле? Но это потрясающе, Зед! Я знала, что ты это сделаешь! А ты уже позвонил своему редактору, сообщил ему новость? И ты… — Она добавила в голос соответствующую моменту нотку беспокойства: — Ты скоро вернёшься домой?

— Пока не могу. И Роду звонить не хочу. Я хочу довести историю до конца, так, чтобы отдать ему статью и сказать, что больше тут ничего не добавить. Чтобы всё было слово к слову, чтобы каждая деталь была на месте. Я поговорил с детективом и заключил сделку. Мы будем действовать как команда.

— Бог мой… — Яффа восторженно вздохнула. — Это изумительно, Зед!

— Она будет мне помогать, сама о том не догадываясь. В том, что касается её части дела, я положусь на неё. А об остальном ей и знать незачем.

— Так тот детектив — женщина?

— Детектив сержант Коттер. Дебора. Я её прижал. Она будет частью всей истории, но только частью. Она копает под жену Файрклога-младшего, Алатею Файрклог. И Ником Файрклогом тоже интересуется. Ну, то есть началось-то всё именно с него, но что-то там не так и с его супругой. А мне с самого начала так показалось. Просто уж очень странно, что человек вроде Ника Файрклога женился на такой вот Алатее.

— Вот как? — Яффа изобразила интерес. — Но почему, Зед?

— Ну, он обычный парень, каких много, но она… Понимаешь, его жена феноменально красива, Яф. Я в жизни таких женщин не видел.

В трубке стало тихо. Потом Зед услышал тихое: «Боже мой…» — и ему захотелось хлопнуть себя по губам. Вот ведь дурацкая ошибка, подумал он. И поспешил сказать:

— Только совсем не в моём вкусе, знаешь ли. Холодная, отстранённая. Из тех женщин, которые заставляют мужчин бегать вокруг них, выполняя все их желания, если ты меня понимаешь. Вроде «чёрной вдовы»; только и смотри, как бы не угодить в её паутину. Ты ведь знаешь, что делают «чёрные вдовы», да, Яффа?

— Насколько я помню, они заманивают самцов, чтобы спариться с ними.

— Да, конечно. Именно так. Вот только потом съедают своих дружков. А от этой мысли у меня весь интерес пропадает. Да, она прекрасна, но что-то в ней не так. Это сразу видно.

Яффа как будто успокоилась, услышав это, хотя Зед не слишком понял, зачем нужно было её успокаивать, зато почему-то ещё сильнее возненавидел Миху из Тель-Авива, который собирался стать то ли психиатром, то ли ядерным физиком, то ли нейрохирургом, то ли финансовым магнатом… какая разница?

— Тогда тебе следует быть поосторожнее, Зед, — сказала Яффа. — Дело может оказаться опасным.

— Нет причин для беспокойства, — заверил её Зед. — К тому же рядом со мной детектив из Скотленд-Ярда, а это дополнительная защита.

— Ещё одна женщина… — пробормотала Яффа.

Зеду показалось или в её голосе действительно прозвучала грусть?

— Да, рыжая, вроде меня, но мне нравятся брюнетки.

— Вроде той Алатеи?

— Нет, — возразил Зед. — Вот уж не как Алатея. Да и в любом случае, дорогая, детектив добывает кучу информации. И даёт её мне в обмен на то, что я ещё несколько дней буду заниматься статьёй.

— Но что ты скажешь редактору, Зед? Как долго ещё он будет ждать?

— Никаких проблем. Я договорюсь с Родни в один момент, стоит только сказать ему о сделке с Ярдом. Ему это понравится. Как раз в его вкусе.

— Но всё равно будь поосторожнее.

— Да я всегда осторожен.

Яффа прервала связь. Зед остался с трубкой в руках, буквально вцепившись в неё. Ему понадобилось сделать над собой усилие, чтобы сунуть наконец мобильник в карман. И только когда он уже спускался вниз, чтобы позавтракать, до него дошло, что на этот раз Яффа не издала привычный уже звук воздушного поцелуя. А когда Зед уже сидел над тарелкой с омлетом, он понял, что ему хотелось услышать этот звук.

Камбрия, Милнторп

Ночь прошла ужасно. Дебора знала, что Саймон пребывает в дурном расположении духа. Они поужинали в ресторане отеля, и ужин прошёл напряжённо. Саймон во время еды едва упомянул об открытом усыновлении, которое и было причиной его недовольства, что прекрасно понимала Дебора; он лишь сказал:

— Я бы предпочёл, чтобы ты не так спешила со звонком Дэвиду.

И на том тема была закрыта.

Конечно, он подразумевал, что предпочёл бы, чтобы Дебора подождала, пока он не уговорит её согласиться на нечто такое, чего она категорически не хотела.

Дебора ничего не ответила на его слова. Вместо того она заговорила о другом, дожидаясь, пока они вернутся в свой номер. И только тогда сказала:

— Мне очень жаль, что ты расстроен из-за этого усыновления, Саймон. Но ты ведь сам говорил, что девушка хочет знать поскорее.

Он пристально, оценивающе посмотрел на неё своими серо-голубыми глазами, как это умел только он. И сказал:

— Но ведь дело совсем не в этом, так?

Это было замечание из тех, что вызывали в Деборе чувство отчаяния или взрыв гнева, в зависимости от момента. Иногда она воспринимала такое как жена, нечаянно ранившая горячо любимого мужа. А иногда — как ребёнок, выросший в его доме и под его просмотрами услышавший разочарование в голосе отца. Дебора отлично понимала умом, что сейчас она ведёт себя как провинившаяся жена, однако её чувства говорили совсем другое. А иной раз так приятно дать чувствам волю…

Поэтому она сказала:

— Ты прекрасно знаешь, что мне ужасно не нравится, когда ты говоришь вот так.

Он как будто удивился, и это лишь добавило жару в огонь.

— Говорю как именно?

— Ты знаешь, как именно! Ты мне не отец!

— Уж поверь, я это прекрасно осознаю, Дебора.

И тут она взорвалась и выложила всё: что Саймон сам никогда не позволяет себе взрываться, как будто у него этого и в природе нет, а её это бесит, её это всегда бесило, она и вспомнить не может такого времени, когда это было иначе…

Дебора уже не могла остановиться. Она чуть ли не кричала, говоря о том, что не просто так решила покончить с этой историей с Дэвидом и той девушкой из Саутгемптона, что есть сотни других путей, которые не потребуют вмешательства посторонних людей в её жизнь… Дальше она перешла к тому, как Саймон обошёлся с ней на парковке, во время разговора с Томми. Это как раз и было самым ярким примером того, что он постоянно пытается управлять её жизнью. Саймон возразил, что это необходимо, раз уж она сама не видит собственного тупого упрямства…

Нет, конечно, Саймон не произнёс слов «тупое упрямство». Это было совершенно не в его стиле. Вместо этого он сказал:

— Бывают моменты, когда ты плохо осознаёшь реальность и не хочешь её осознавать. Ты должна это признать.

Он имел в виду настойчивое утверждение Деборы о том, что нужно заняться Алатеей Файрклог на основании того, что у неё есть журнал «Зачатие».

— Ты делаешь выводы, основываясь только на собственных склонностях, — продолжил Саймон. — Ты позволяешь чувствам затуманивать разум, видя то, что тебе хочется видеть, а не то, что тебе известно. Так невозможно вести эффективное расследование. Впрочем, всё это не имеет значения, потому что тебе вообще не следовало соваться в это дело.

— Томми попросил…

— В том, что касается Томми, позволь напомнить: он и сам сказал, что ты уже сделала, что могла, и что продолжать было бы опасно.

— Откуда может исходить опасность? От кого? От чего? Нет тут никакой опасности! Ох, это же чистый абсурд!

— Но я с ним полностью согласен, — заявил Саймон. — Так что мы здесь больше не задержимся, Дебора. Нам нужно возвращаться в Лондон. Я этим займусь.

Это окончательно взбесило Дебору, но Саймон ничего другого и не ожидал. Он вышел из номера, чтобы подготовить всё к их отъезду, а когда вернулся, её гнев уже остыл, превратившись в ледяное равнодушие, так что она вообще уже не видела смысла говорить с мужем.

Утром Саймон сам уложил свои вещи. Но Дебора демонстративно не стала укладывать свои. Вместо того она заявила, что остаётся в Камбрии, а если Саймон хочет, чтобы она уехала вместе с ним, ему придётся перебросить её через плечо и отнести в машину.

— Дело не закончено, Саймон! — решительно сказала она.

— Да неужели? — коротко бросил он.

И Дебора поняла, что муж имеет в виду не только гибель Яна Крессуэлла.

— Я хочу докопаться до дна, — заявила она. — Неужели ты не можешь хотя бы попытаться понять, что это нечто такое, что мне необходимо? Я знаю, что с этой женщиной что-то связано…

Это было явно ошибочным заявлением. Любое упоминание об Алатее Файрклог могло лишь укрепить Саймона во мнении, что Дебора ослеплена собственными желаниями. Он тихо сказал:

— Значит, увидимся в Лондоне. Когда бы ты ни вернулась.

Он криво улыбнулся, и это было равносильно стреле, пущенной прямо ей в сердце. И добавил:

— Доброй охоты!

И всё.

Всё это время Дебора понимала, что следовало бы рассказать ему о планах репортёра из «Сорс». Но если бы она это сделала, она открыла бы и своё намерение продолжить расследование вместе с Зедом Бенджамином. А тогда Саймон приложил бы все усилия к тому, чтобы этого не допустить, и рассказал бы обо всём Томми. Зато молчание Деборы защищало Линли, он оставался нераскрытым как детектив Скотленд-Ярда. То есть таким образом Дебора давала ему дополнительное время для изучения дела. И если Саймон не мог понять, что Дебора теперь играет жизненно важную роль в процессе, она просто ничего не может поделать.

В то время, когда Дебора обменивалась с мужем последними словами в гостинице Милнторпа, Зед Бенджамин направлялся в Арнсайд, чтобы занять позицию, удобную для наблюдения за теми, кто входил и выходил из Арнсайд-хауса.

И он послал бы сообщение Деборе, если бы Алатея Файрклог куда-то отправилась. Любое её передвижение было важно. Слово «движение» означало бы, что она куда-то едет на своей машине. Слова «в твою сторону» означали бы, что она едет в сторону Милнторпа.

В том-то и была вся прелесть Арнсайда, решили Дебора и Зед Бенджамин накануне. Хотя из деревушки вело множество узких дорог, по которым можно было добраться до Арнсайд-Нота и до хижин за ним, всё же если кому-то нужно было бы быстро выбраться оттуда, то оставалась лишь одна, хорошая дорога. А эта дорога вела к Милнторпу. И проходила мимо гостиницы «Ворон и орёл».

Сообщение пришло через полчаса после того, как отбыл Саймон. Дебора с волнением открыла его. В нём были все нужные слова: «движение» и «в твою сторону».

Она заранее собрала всё необходимое. И меньше чем через минуту уже была внизу и ждала у дверей гостиницы, внутри, но так, чтобы видеть улицу. Сквозь стеклянную часть двери она увидела Алатею Файрклог, проехавшую мимо и повернувшую направо, на дорогу А6. Следом, с некоторым интервалом, ехал Зед Бенджамин. Дебора вышла в ту минуту, когда он притормозил у тротуара.

— На юг, — сказала она.

— Видел, — ответил репортёр. — Ник тоже куда-то уехал. Думаю, по делам семейного бизнеса.

— А тебе не кажется, что одному из нас нужно было проследить за ним?

Зед Бенджамин покачал головой:

— Нет. Я думаю, ты права. Главная тут как раз наша малышка.

Ланкашир, Ланкастер

Репортёр был огромен. Он не был толстым, нет, просто очень большим. Он не умещался на своём сиденье. Сиденье было отодвинуто назад насколько возможно, и всё равно Зед Бенджамин упирался коленями в рулевое колесо. Но несмотря на его размеры, он не казался пугающим, не давил своим присутствием. В нём ощущалась странная мягкость.

Дебора уже собиралась сказать что-нибудь по этому поводу, когда репортёр заговорил о том, что счёл необычным в самой Деборе. Не сводя глаз с машины Алатеи, ехавшей впереди, он сказал:

— Никогда не принял бы тебя за копа. И не понял бы, кто ты такая, если бы ты не появилась в Арнсайд-хаусе.

— И что я такого сделала, что выдала себя? Ничего, что я спрашиваю?

— Ничего. Просто у меня на такие вещи шестое чувство. — Он постучал себя пальцем по носу. — Сразу чую такую публику, если ты меня понимаешь. Дело такое. Приходится.

— О каком деле ты говоришь?

— О журналистике. Тут дело в том, — откровенно сказал он, — чтобы видеть больше, чем лежит на поверхности. Репортёр, ведущий расследование, не может просто сидеть за столом и ждать, когда чей-то там враг позвонит и расскажет в подробностях о своих попытках свалить правительство. Нужно уметь копать и докапываться. Приходится отправляться на охоту.

Дебора с восторгом выслушала всю эту чушь.

— Значит, журналист-расследователь, — задумчиво произнесла она. — Значит, такова твоя должность в «Сорс»? Но «Сорс» вроде бы не слишком часто публикует статьи на политические темы, а? Если вообще когда-нибудь публикует.

— Это просто пример, — пояснил Зед Бенджамин.

— А…

— Эй, для меня это просто средство заработать на жизнь, — сообщил репортёр, явно уловив иронию в тоне Деборы. — А вообще я поэт. Вот только в наши дни поэзией не прокормишься.

— Это точно, — согласилась Дебора.

— Послушай, сержант Коттер, я ведь вижу, что ты меня поддразниваешь. Но мне нравится обедать каждый день и иметь крышу над головой, так что деваться некуда. Полагаю, твоя работа намного лучше моей, интереснее; ты постоянно заглядываешь под камни и разгоняешь пену, что скрывает истинную жизнь общества.

«Запутался в метафорах, — подумала Дебора. — Странно для поэта». Но, видимо, таким уж он был, этот Зед Бенджамин.

— Наверное, можно и так посмотреть, — кивнула она.

— На всё можно смотреть с разных сторон.

Алатея продолжала мчаться всё вперёд и вперёд. Вскоре стало вполне очевидно, что она направляется в Ланкастер. Приблизившись к городу, они вынуждены были проявить осторожность, чтобы Алатея их не заметила, и потому пропустили вперёд целых пять машин.

Они принялись петлять по улицам. Видно было, что Алатея отлично знает, куда едет. Наконец она остановилась в центре города, на маленькой парковке перед приземистым кирпичным строением, а Деборе и Зеду пришлось проехать мимо. В тридцати ярдах от этого места Бенджамин прижал машину к поребрику. Дебора развернулась назад, чтобы видеть здание. Через сорок пять секунд Алатея появилась со стороны парковки и вошла внутрь.

— Нужно выяснить, что это за место, — сказала Дебора.

Учитывая размеры Зеда, он вряд ли мог справиться с этой задачей, оставшись незамеченным. Дебора вышла из машины, сказав: «Подожди здесь», и поспешно перешла улицу, чтобы скрыться за стоявшими на парковке машинами.

Она подошла как можно ближе ко входу в здание, чтобы прочитать вывеску. На ней было написано «Инвалиды войны. Фонд Кент-Ховата». Приют для солдат, раненных во время военных действий.

С учётом того, что Алатея родилась в Аргентине, Дебора в первую очередь подумала об англо-аргентинском конфликте 1982 года по поводу Фолклендских островов. И предположила, что в приюте может находиться какой-то аргентинский солдат, которого Алатея по каким-то причинам навещала.

Потом ей вспомнилась ещё одна возможная война — в Персидском заливе, более недавняя. Но тут появилась Алатея, и не одна — с ней был человек, ничуть не напоминавший искалеченного солдата. Это была женщина, высокая, как и сама Алатея, но более ширококостная. Её внешность и манера двигаться говорили о том, что она привыкла именно к такой одежде, какая на ней сейчас: длинная яркая юбка, свободный пуловер и высокие ботинки. Длинными волосами женщины явно не занимался никакой парикмахер; они были тёмными, но тронутыми сединой, и она просто отбрасывала их назад, позволяя свободно падать.

Женщины направились к парковке перед приютом, энергично о чём-то говоря. Гадая, что всё это могло бы значить, Дебора поспешила вернуться к Зеду. Она села в машину со словами:

— Собирается уехать. И не одна.

В ответ репортёр запустил мотор, готовясь снова следовать за Алатеей, и спросил:

— Что это за место?

— Приют для инвалидов войны.

— И с ней какой-то инвалид?

— Нет. Какая-то женщина. Она, конечно, тоже могла быть солдатом, но она не инвалид, насколько я поняла. Вон они… Быстро!

Дебора закинула руки на шею Зеду и повернулась так, что со стороны это могло сойти за страстные объятия, как она понадеялась. Когда через плечо Зеда она увидела, что машина Алатеи отъехала, она заметила наконец, что репортёр покраснел как рак.

— Извини, — сказала она. — Мне показалось, это выход.

Зед Бенджамин пробормотал, запинаясь:

— Ну да. Конечно. Ты права.

И выехал со стоянки следом за Алатеей Файрклог.

Они отправились прочь от центра города. Движение было сильным, но они сумели не потерять из вида машину Алатеи. Бенджамин первым догадался, куда направляется Алатея. В стороне от центра Ланкастера, на склоне холма, недавно были построены несколько современных зданий.

— Она едет в университет, — сказал он. — Но это нас ни к чему не ведёт в смысле информации.

Дебора так не думала. Если Алатея ехала в Ланкастерский университет с какой-то женщиной, у неё должны были быть к тому причины. И Дебора даже подозревала, что догадывается, что это за причины, и они явно не имели отношения к желанию получить высшее образование.

Возможность припарковаться где-то здесь так, чтобы остаться не замеченными объектом наблюдения, была весьма сомнительной. Машины, ехавшие к университету, должны были воспользоваться окружной дорогой, на которой всех было отлично видно, но, очутившись на ней, Дебора и её напарник обнаружили, что на её обочине вообще нельзя останавливаться. Для парковки были предназначены небольшие тупики, в которых было никак не спрятаться. «Конечно, — подумала Дебора, — университет вовсе не рассчитывал, что вокруг него начнётся слежка за кем-нибудь».

Когда Алатея завернула на одну из крошечных парковочных площадок, Дебора попросила Зеда выпустить её из машины. Когда он начал возражать, говоря, что они вообще-то должны вместе следить за Алатеей Файрклог и что он не совсем уверен в искренней готовности Скотленд-Ярда сотрудничать с ним, Дебора сказала:

— Послушай, мы не можем вместе ввалиться туда следом за ними. Высади меня и езжай дальше. Где-нибудь припаркуйся. И позвони мне на мобильник, я тебе скажу, где нахожусь и что делаю. Это сейчас единственный вариант.

Зед явно был недоволен. И явно не слишком верил Деборе. Но ей было всё равно. Она здесь была не для того, чтобы завоёвывать его доверие. Она была здесь затем, чтобы докопаться до дна во всём, что касалось Алатеи Файрклог. Репортёр остановил машину, и этого ей было достаточно. Она выскочила наружу со словами:

— Позвони мне!

Бенджамин совсем не был глуп. И он прекрасно понимал, что Алатея Файрклог не должна его видеть, иначе всё дело провалится. И Дебору она тоже не должна заметить, но той будет куда легче спрятаться от глаз аргентинской красавицы, чем почти двухметровому Зеду.

Следовать за женщинами оказалось проще, чем предполагала Дебора. Ей помогло провидение. Начался дождь. Потоки воды хлынули с неба внезапно, и сразу понадобился зонтик, что могло быть лучше в качестве прикрытия? Дебора быстро достала из сумки зонт и таким образом без труда спрятала лицо и, что было куда важнее, яркие рыжие волосы.

Она держалась достаточно далеко от двух женщин, которые уверенно направлялись к университетским зданиям. В это время дня в университетском городке было множество студентов, что, конечно, могло только порадовать Дебору. И ещё её радовало то, что этот университет, в отличие от старых учебных заведений, был выстроен компактно, на вершине холма, в стороне от городских домов.

Женщины на ходу продолжали разговор, склонив головы друг к другу под одним зонтиком. Алатея взяла спутницу под руку. Она один раз поскользнулась, и спутница её поддержала. Похоже, они были дружны.

Женщины шли, не задерживаясь. Они не сверялись с картой, не спрашивали о дороге. Дебору всё это разволновало ещё сильнее.

Зазвонил её сотовый. Она поспешно ответила:

— Мы на центральной дорожке, тут что-то вроде местного бульвара. Идёт через весь университетский городок.

— Деб?..

Это был голос Томми. Дебора поморщилась и мысленно крепко выругала себя за то, что не посмотрела на дисплей. И быстро сказала:

— Ох, Томми… Я думала, это кое-кто другой.

— Я понял. Где ты?

— А зачем тебе знать?

— Затем, что я знаю тебя. И отлично видел выражение твоего лица вчера, на парковке, и прекрасно понял, что оно означает. Ты делаешь что-то такое, что мы просили тебя не делать, ведь так?

— Саймон мне не отец, Томми! Он что, с тобой?

— Он попросил с ним встретиться в кофейне в Нью-Бридже. Дебора, чем ты там занимаешься? Где ты? Чьего звонка ты ждала?

Дебора подумала о том, стоит ли лгать ему и сможет ли она солгать убедительно. И, вздохнув, ответила:

— Я в Ланкастерском университете.

— Ланкастерский университет?! И что там происходит?

— Я слежу за Алатеей Файрклог. Она приехала сюда в компании с женщиной из приюта для инвалидов войны. Я хочу узнать, куда они направляются. — Дебора не дала инспектору времени на то, чтобы разобраться в смысле её слов, и быстро продолжила: — Вся эта ситуация как-то связана с Алатеей Файрклог. Что-то тут здорово не так, Томми. Я знаю, ты и сам это чувствуешь.

— Я не уверен в том, что чувствую что-то, кроме того, что ты готова вляпаться в неприятности, из-за Алатеи Файрклог или нет.

— Вряд ли могут быть неприятности из-за того, что я просто иду за ней. Женщины ведь не знают, что я у них за спиной. Да если даже и заметят…

Дебора замялась. Если она скажет Томасу больше, он может рассказать всё Саймону. А если не сказать…

Но у Линли был нюх, как у лисицы. Он сказал:

— Ты не ответила на мой второй вопрос, Деб. Чьего звонка ты ждала?

— Журналиста.

— Того типа из «Сорс»? Дебора, это просто безумие! Может случиться что угодно!

— Ну, не думаю… разве что моя фотография появится на первой странице «Сорс» над сообщением, что я — детектив сержант Коттер. А это было бы забавно, Томми. И уж никак не опасно.

Линли на некоторое время замолчал. Дебора увидела, что женщины наконец добрались до своей цели, каковой оказалось модерновое здание, похожее на поставленный на попа ящик; оно было сооружено из кирпича и бетона в самом непривлекательном стиле шестидесятых годов. Дебора приостановилась, ожидая, пока женщины войдут внутрь и сядут в лифт, А Томми тем временем уже снова говорил:

— Дебора, ты хотя бы подумала о том, что будет с Саймоном, если с тобой что-нибудь случится? А вот я подумал, поверь мне.

Дебора приостановилась перед входной дверью здания и мягко произнесла:

— Милый ты мой Томми… — Он промолчал. И Дебора его поняла. — Тебе не о чем тревожиться. Мне ничто не грозит.

Она услышала, как Линли вздохнул.

— Будь поосторожнее, — сказал он.

— Конечно, — согласилась Дебора. — И прошу тебя — ни слова Саймону.

— Если он меня спросит…

— Он не спросит.

И Дебора отключила телефон. Но он тут же зазвонил снова.

— С кем это ты там болтаешь? — резко спросил Зед. — Я пытался до тебя дозвониться. Где ты, чёрт побери?

Дебора сказала ему чистую правду. Она разговаривала с инспектором из Скотленд-Ярда. Она сейчас стоит перед… Ну, это называется детским центром, и она как раз собирается туда войти и выяснить, что это такое. Он может к ней присоединиться, но она бы не советовала этого делать, потому что ему будет слишком трудно остаться незамеченным.

Похоже, Зед Бенджамин вполне согласился с разумностью её слов. И сказал:

— Позвони мне, когда что-нибудь выяснишь. И лучше не пытайся меня надуть, а не то в завтрашней газете появится твоё фото, и вся твоя маскировка разлетится к чёрту.

— Всё поняла.

Дебора закрыла телефон и вошла в здание. В фойе было четыре лифта и сидел охранник. Дебора прекрасно понимала, что мимо охранника ей не проскочить, а потому огляделась вокруг в поисках вариантов. В стороне, между двумя кустами бамбука в кадках, она увидела висевший на стене большой стенд и направилась к нему в поисках информации.

На стенде перечислялись офисы, операционные и, похоже, лаборатории, а над всем этим красовалось нечто такое, при виде чего Дебора прошептала: «Да!!» Потому что этот центр работал под эгидой факультета наук и технологий. Дебора тут же стала поспешно просматривать списки названии и нашла то, что и ожидала найти. Одна из лабораторий занималась изучением репродукции. Интуиция не подвела Дебору. Она шла по правильному пути. А Саймон ошибался.

Камбрия, Ньюбай-Бридж

Закончив разговор, Линли посмотрел на друга. Сент-Джеймс не сводил с него глаз всё то время, пока инспектор говорил с Деборой, а Томас знал всего нескольких человек, способных лучше Саймона читать между строк, хотя в данном случае Сент-Джеймсу приходилось читать не совсем между строк. Но это не имело значения. Линли так построил свою беседу с Деборой, чтобы её муж мог понять, где она находится и с кем, и при этом формально не предать её.

— Вот уж самая безумная из всех женщин на свете, — сказал Саймон.

Линли взмахнул рукой, давая понять, что согласен с мыслью друга.

— Но разве это не в природе женщин?

Сент-Джеймс вздохнул:

— Нужно было её остановить.

— Бог с тобой, Саймон! Она взрослый человек. Вряд ли ты смог бы силой уволочь её в Лондон.

— Ну да, и она это говорила. — Сент-Джеймс потёр лоб. Выглядел он так, словно не спал всю ночь. — Вот ведь жаль, что нам пришлось взять напрокат две машины. Иначе я мог бы поставить её перед выбором: или поедешь со мной в Манчестерский аэропорт, или добирайся до дома как знаешь.

— Сомневаюсь, чтобы это хоть как-то помогло. Ты и сам догадываешься, что она могла бы ответить.

— Ох, да. Чёрт побери… Да, я знаю свою жену.

— Спасибо, что приехал сюда, Саймон, что помог.

— Был бы рад найти для тебя более определённые ответы. Но всё сходится к одному, как я ни рассматриваю факты: обыкновенный несчастный случай.

— Несмотря на избыток мотивов? Похоже, тут у каждого были причины убрать Яна Крессуэлла. Миньон, Фредди Макгай, Ник Файрклог, Кавех Мехран… и бог знает кто ещё.

— Да, несмотря, — кивнул Саймон.

— И это не идеальное преступление?

Сент-Джеймс посмотрел в окно, на медный ряд берёз, горевших осенним пламенем. Подумал. Они с Линли встретились в довольно ветхом викторианском отеле неподалёку от Ньюбай-Бридж, где в комнате для отдыха можно было выпить утренний кофе. Это было одно из тех местечек, о которых Хелен восторженно говорила: «Боже, какая здесь восхитительная атмосфера, Томми!», и это сразу извиняло и ужасные вытертые ковры, и толстые слои пыли на головах оленей, висевших на стенах, и древние диваны и кресла… На мгновение на Линли навалилась давящая тоска по жене. Он глубоко вздохнул, как уже научился делать это в подобные моменты. «Всё проходит, — подумал он. — И это тоже пройдёт».

Сент-Джеймс повернулся в кресле и сказал:

— Когда-то, безусловно, случались идеальные преступления. Но в наши дни слишком трудно совершить такое, да просто невозможно. Криминальная наука слишком далеко продвинулась вперёд, Томми. Теперь всегда можно отыскать какой-то след с помощью методов, о которых ещё лет пять назад и знать никто не знал. И сегодня идеальное преступление должно выглядеть так, чтобы никому и в голову не пришло, что это вообще может быть преступлением.

— Но разве мы не видим как раз это?

— Только не после расследования коронёра. Только не при условии, что Бернард Файрклог сам приехал в Лондон и попросил тебя перепроверить всё ещё раз. Нынче идеальное преступление — это то, что вообще не вызывает подозрений, никому даже в голову не должно прийти, что это может быть преступлением. И расследование не назначается; коронёр просто фиксирует смерть, жертву кремируют в течение сорока восьми часов, и на том всё кончается. Но при той ситуации, какую мы видим здесь, ничего не осталось не проверенным, не осталось ничего такого, что заставляло бы подозревать неслучайность смерти Яна Крессуэлла. Коронёр сделал правильный вывод.

— А если предполагаемой жертвой была Валери, а не Ян?

— Получается то же самоё, сам видишь. — Сент-Джеймс сделал глоток кофе. — Если тут крылось намерение, Томми, и если преступник нацеливался на Валери, а не на Яна… ну, ты ведь должен согласиться, что от неё можно было избавиться и другими способами, более удобными. Всё знали, что Ян, как и Валери, пользуется лодками. И зачем так рисковать и убивать его, если умереть должна была Валери? И опять же, какой тут мотив? И даже если у кого-то были причины желать ей смерти, всё равно исследование доказательств к чему-то привело бы.

— Но доказательств нет.

— Нет ничего, говорящего о том, что это не то, чем выглядит: несчастным случаем.

— Но, Саймон, для расшатывания камней могло быть использовано что-то другое, не разделочный нож.

— Разумеется. Но тогда на самих камнях остались бы следы применённого инструмента. А на них следов нет. Этот лодочный дом уже много лет ждёт возможности кого-нибудь утопить.

— Значит, это не преступление.

— Таков мой вывод. — Саймон сожалеюще улыбнулся. — Я вынужден повторить то, что уже говорил Деборе, не убедив её, правда. Пора возвращаться в Лондон.

— А как насчёт преступного намерения?

— В смысле?

— Предположим, некто желает кому-то смерти. Надеется на неё. Даже планирует. Но прежде чем успевает осуществить свои планы, его опережает несчастный случай, и предполагаемая жертва всё-таки погибает. Такое здесь может быть?

— Может, конечно. Но если и так, вину в данном случае установить невозможно, и ничьё поведение не заставляет предположить виновность.

Линли задумчиво кивнул.

— И несмотря на всё это…

— Что?

— Меня не оставляет отвратительное чувство. — Телефон инспектора зазвонил. Он посмотрел на дисплей и сообщил Сент-Джеймсу: — Хейверс.

— Значит, есть какие-то новости.

— Могу лишь надеяться. — Линли заговорил в трубку: — Скажите мне что-нибудь интересное, сержант. В данном случае пригодится что угодно.

Лондон, Чок-Фарм

Барбара позвонила инспектору из дома. Она отправилась в Ярд задолго до рассвета, чтобы ещё раз воспользоваться его богатой базой данных. А потом, не желая находиться там, где могла появиться суперинтендант Ардери, отступила домой. В течение утра она выпила двенадцать чашек кофе и теперь была так переполнена кофеином, что подозревала: ей не уснуть несколько ночей. И ещё она дымила, как паровоз, тянущий в гору тяжеленный состав. Теперь ей казалось, что мозги у неё вот-вот взорвутся.

Первым делом она сообщила Линли:

— Имеется ребёнок, инспектор. Это может быть важно. А может и ничего не означать. Но выяснилось, что у Вивьен Талли есть восьмилетняя дочь по имени Бьянка. Ещё мне кажется, она знала, что к ней может заявиться кто-то вроде меня. В её квартире нет ничего личного, и она не слишком удивилась, когда я сказала ей, что я из Скотленд-Ярда. О ребёнке я узнала только потому, чтозаговорила с портье того дома, где она живёт. И она собирается продать квартиру.

— Значит, вы к ней проникли.

— В том и состоят мои таланты, сэр. Живу ради того, чтобы вас удивлять.

Барбара быстро рассказала Линли всё то, что узнала о Вивьен и от Вивьен. О полученном женщиной образовании, о её работе, о её намерении вернуться в Новую Зеландию, на родину.

— Она не стала отрицать ничего в отношении Файрклога: да, она с ним знакома, да, работает в правлении его проекта, регулярно ужинает с ним, бывает в «Твинсе». Но мгновенно воздвигла стену, когда дело дошло до вопроса о том, почему у него есть ключи от её квартиры.

— Ребёнок, Барбара… это может быть дочь Файрклога?

— Возможно. Но она может быть и дочерью его сына, или Яна Файрклога, или премьер-министра, или принца Уэльского. Девица вполне могла пуститься в приключения, если вы меня понимаете. В любом случае Вивьен давно уже не работает на старшего Файрклога. Она перестала там работать ещё до того, как у неё появился ребёнок. Трудно представить, чтобы у неё так долго продолжался роман с ним, не так ли? Настолько долго, что дело дошло до ребёнка.

— Может, дело совсем не в романе, Барбара. Может быть, Бьянка — результат случайной встречи, что в какой-то момент вернула Вивьен в жизнь Файрклога.

— То есть? Вроде как они где-то случайно столкнулись, посмотрели друг другу в глаза, а результатом стала Бьянка? Ну, в общем, возможно…

— Он основал фонд, — напомнил ей Линли. — Ему нужен был совет директоров, и она в него вошла.

— Это вряд ли. Фонд существовал задолго до того, как возникла Бьянка. Да и в любом случае занять место в правлении — это одно. А продолжать отношения с Файрклогом — это совсем другое. Зачем бы ей захотелось этого? Он на десятки лет старше её. Я видела его фотографии, и уж поверьте, физически они совсем не пара. Почему бы ей не предпочесть человека, более близкого к ней по возрасту и тоже вполне доступного? Да и в любом случае постоянная связь с женатым человеком — это путь в никуда, и она выглядит достаточно умной, чтобы это понимать.

— Ну, если она человек рассудительный, то придерживалась бы именно таких взглядов и сделала бы другой выбор. А если нет? Вы должны согласиться с тем, что люди очень часто ведут себя неразумно, сержант.

Барбара услышала чей-то голос рядом с Линли. Томас тут же пояснил:

— Здесь со мной Саймон, он говорит, что большие деньги во все времена заставляли людей терять рассудок.

— Ладно. Хорошо. Но если это ребёнок Файрклога и если сам Файрклог продолжает резвиться с Вивьен Талли в постели невесть сколько лет подряд, то зачем обращаться в Скотленд-Ярд с просьбой расследовать смерть племянника, если эту смерть уже признали несчастным случаем? Он ведь должен был понимать, что проверять начнут всех, включая и его самого. И зачем бы ему такой риск?

— Если это не имеет отношения к смерти Яна Крессуэлла, он мог рассчитывать на то, что я закрою глаза на этот чисто личный аспект его жизни.

— Если не имеет отношения, — подчеркнула Барбара. — А если имеет? Это ведь чертовски хорошо объясняет, почему Хильер выбрал именно вас для этого задания, разве нет? Граф покрывает барона. Хильер вполне мог так подумать.

— Не могу не согласиться. Он уже поступал так. Есть что-то ещё? — спросил Линли.

— Да. Я неплохо поработала. Кавех Мехран не врал насчёт фермы. Крессуэлл завещал её ему. Но интересно, когда именно он это сделал. Слышите бой барабанов? Он подписал завещание за неделю до смерти!

— Очень многозначительно, — согласился инспектор. — Хотя и вызывает вопрос: неужели убийца настолько неумен, что убил завещателя через неделю после оформления завещания в его пользу?

— Ну да, верно, — признала Хейверс.

— Ещё что-нибудь?

— О, ну да, я ведь ранняя пташка. И возмутительно ранние часы позволили мне воспользоваться международной телефонной связью, причём те, кому я звонила, не могли не ответить, потому что просто лежали ещё в постелях.

— Аргентина? — предположил Линли.

— Угадали. Я сумела дозвониться до дома мэра этой Санта-Марии-и-так далее. Сначала пыталась позвонить в офис, но там мне кто-то ответил: «Quien, que», потом начали кричать. Я наконец сообразила подсчитать разницу во времени и поняла, что говорю с какой-нибудь уборщицей. Пришлось звонить домой. И позвольте сообщить, я не напрасно старалась.

— Я уже полон восхищения, Барбара. Так что вы узнали?

— Прежде всего то, что в Аргентине никто не говорит по-английски. Или они делают вид, что не говорят. Выбирайте что хотите. Но я сумела добраться до кого-то, кто, как мне кажется, назывался Доминга Падилла дель Торрес де Васкес. Я повторяла и повторяла это имя, а она говорила «si», если не говорила «quien». Тогда я назвала имя Алатеи, и наша пташка Доминга запела. Это было сплошное «Dios mios», и «dondes», и «graciases». Я пришла к выводу, что дамочка знает, кто такая Алатея. И теперь мне нужен кто-то, кто сможет с ней поговорить.

— И у вас есть такой человек?

— Я вам уже говорила. Ажар должен знать кого-нибудь в университете.

— Но и в Ярде кто-нибудь найдётся, Барбара.

— Да, если поискать. Но если я этим займусь, суперинтендант тут же набросится на меня, как фанатка на рок-звезду. Она уже спрашивала…

— Я с ней поговорю. Она знает, что я попросил вас кое-что для меня сделать. Барбара, я должен спросить… Вы ей рассказали?

Барбара сочла себя оскорблённой. Они так давно работали вместе, она и инспектор. И то, что после всех этих лет он мог заподозрить её в предательстве, просто её ошеломило.

— Чёрт побери, нет!

А тот факт, что она позволила Изабелле Ардери кое о чём догадаться самостоятельно и не стала отвлекать её ложными манёврами, было уже не её проблемой.

Линли замолчал. Барбару вдруг охватило горькое ощущение, что они подошли к моменту выбора: одна или другая… А это было последним, чего ей хотелось бы: чтобы инспектор стал выбирать между суперинтендантом и сержантом. Она понимала, насколько маловероятно то, чтобы Линли сделал выбор, способный поссорить его с любовницей. В конце концов, он ведь был мужчиной…

Поэтому она вернулась к тому моменту, когда они отклонились в сторону, сказав:

— Я в любом случае собиралась поговорить с Ажаром. Если у него есть на примете какой-нибудь знаток испанского, мы решим проблему и найдём ключ к Алатее Файрклог.

— Кстати, тут есть и ещё кое-что…

Линли рассказал Барбаре историю Алатеи Файрклог до её встречи с Николасом Файрклогом, о её карьере модели. И закончил так:

— Он сказал Деборе, что это было «особое» бельё и что Алатея стыдится этого и боится, что об этом станет известно. Но «особое» бельё вряд ли может кого-то потрясти, разве что монахиню или членов королевской семьи, так что мы предположили: скорее имеются некие особые фотографии.

— Проверю, что можно выяснить на этот счёт, — пообещала Барбара.

Они ещё немного поговорили, и всё это время Барбара пыталась угадать настроение Линли по его тону. Поверил ли он тому, что она сказала об Изабелле Ардери и его пребывании в Камбрии? Или нет? И в любом случае имеет ли значение то, во что он поверил? Когда они закончили разговор по телефону, ответов у Барбары по-прежнему не было.

Лондон, Чок-Фарм

Подходя к квартире на первом этаже главного строения, Барбара услышала громкие голоса. Она уже пересекала лужайку перед входной дверью квартиры, когда Таймулла Ажар громко и зло выкрикнул:

— Я это сделаю, Анджелина! Обещаю!

Барбара застыла на месте.

Анджелина Упман закричала в ответ:

— Ты что, действительно мне угрожаешь?

А Ажар ответил в таком же тоне:

— И ты ещё спрашиваешь? Вопрос решён!

Барбара развернулась на пятках, чтобы сбежать домой, но опоздала. Из дверей стремительно вышел Ажар с таким мрачным лицом, какого Барбара никогда у него не видела. Конечно, он сразу увидел Барбару и понял, что она заметила его состояние. Отвернувшись, он быстро ушёл в сторону Стилз-роуд.

И тут же дело обернулось ещё хуже, потому что следом за Ажаром выскочила Анджелина Упман, как будто собираясь догнать сожителя, но, увидев Барбару, прижала ладонь ко рту и остановилась. Их взгляды встретились. Анджелина повернулась и скрылась в квартире.

Барбаре некуда было деваться. Она попалась. Анджелина всячески проявляла дружелюбие в отношении к ней. И вряд ли теперь Барбара могла сбежать, не поинтересовавшись, может ли она чем-то помочь. Конечно, это было последним, что она выбрала бы из длинного списка возможностей. И всё равно ей пришлось выбрать именно это.

Анджелина откликнулась мгновенно, стоило только Барбаре постучать во французское окно.

— Извините, я хотела спросить насчёт Ажара… — сказала Барбара и провела рукой по волосам, машинально отметив, что ощущаются они теперь совершенно по-другому. — Чертовски неловко, но я кое-что услышала. Не слишком много, только самый последний момент. Я вообще-то шла к вам, попросить Ажара об одной услуге.

Плечи Анджелины слегка расслабились.

— Мне ужасно жаль, Барбара. Нам бы стоило говорить потише, но мы оба уж слишком разгорячились. Я кое-что сказала такое, чего лучше было бы не говорить. Это одна из тех тем, которые hari не желает обсуждать.

— И из-за этого вы поссорились?

— Ну да. — Анджелина испустила тяжёлый вздох. — Ладно, что уж теперь… Всё уляжется. Всегда так бывает.

— Я могу чем-то помочь?

— Ну, если тебя не напугает беспорядок, ты можешь зайти и выпить со мной чаю. — Анджелина усмехнулась и добавила: — Или глоточек джина, а это, позвольте сказать, мне ничуть бы не помешало.

— Я предпочту чай, — решила Барбара. — А джин оставим до другого раза.

Войдя в квартиру, она сразу поняла, что Анджелина подразумевала под беспорядком. Похоже было на то, что Ажар и его подруга в процессе ссоры швыряли друг в друга всё, что подворачивалось им под руку. И это было так непохоже на Ажара, что Барбара, заглянув в гостиную, посмотрела на Анджелину, гадая, не могла ли та в одиночку всё это раскидать. Вокруг валялись журналы, перевёрнутые торшеры, опрокинутая мебель, разбитые вазы… цветы лежали на полу в лужах воды.

— Если хочешь, могу помочь навести порядок, — предложила Барбара.

— Сначала чай, — ответила Анджелина.

Кухня осталась нетронутой. Анджелина приготовила чай и поставила всё на маленький столик, что приютился перед высоким окном, сквозь которое проливались солнечные лучи.

— Слава богу, Хадия в школе. Она бы ужасно испугалась. Вряд ли девочка когда-то видела hari в таком состоянии.

Барбара сделала свои выводы из услышанного: что самой Анджелине уже приходилось «видеть hari в таком состоянии».

— Я уже говорила… я хотела попросить его о помощи, — сказала она.

— Hari? О какой?

Барбара объяснила. Анджелина, слушая её, подняла свою чашку. Руки у неё были такими же чудесными, как и вся она, ногти на её ухоженных пальцах были длинными. Наконец она ответила:

— Он наверняка кого-то такого знает. И с удовольствием тебе поможет. Ты ему невероятно нравишься, Барбара. И не думай, что всё это, — она кивнула в сторону гостиной, — означает что-то особенное… просто столкнулись два родственных темперамента. Ничего, мы оба остынем. Не в первый раз.

— Рада это слышать.

Анджелина отпила чай.

— Просто глупо, что ссоры обычно возникают из ничего. Один говорит что-то, что не нравится другому, и не успеваешь опомниться, как оба распалились. И тут же летят всякие слова… Глупость ужасная.

Барбара не знала, что и сказать на это. У неё не было постоянного мужчины, и никогда не было, и не было надежды на то, что она вдруг встретит такого. Так что… ссориться с кем-то? Швыряться вещами? Вряд ли Барбаре придётся в ближайшее время пережить нечто в этом роде. И всё же она пробормотала:

— Чёрт знает что такое, да?

И понадеялась, что этого будет достаточно.

— Ты ведь знаешь о жене hari, да? — спросила Анджелина. — Я вроде бы вам говорила: что он от неё ушёл, но так и не развёлся.

Барбара слегка забеспокоилась при таком повороте разговора.

— Ну… верно. Да. Более или менее.

— Он бросил её ради меня. Я тогда была студенткой. Не у него училась, конечно. У меня мозгов не хватало для науки.

Просто мы однажды столкнулись во время обеда. Там было полно народа, и он спросил, нельзя ли сесть за мой столик. Он мне понравился… ну, понравились его серьёзность, задумчивость… И уверенность, и то, что он не считал нужным отвечать на вопросы быстро или забавно… Он был таким настоящим! Мне это пришлось по душе.

— Конечно, разве могло быть иначе?

Все те же качества и саму Барбару привлекали в Ажаре, уже давным-давно. Таймулла Ажар всегда был самим собой и выглядел именно так.

— Я не хотела, чтобы он от неё уходил. Я его любила, да, я его полюбила, но разрушать семью… Я никогда не считала себя именно такой женщиной. Но потом появилась Хадия. Когда hari узнал, что я беременна, он уже ничего не желал слышать, он решил, что мы должны быть вместе. Конечно, я могла и прервать беременность. Но, видите ли, это был наш ребёнок, и я просто не в силах была от него отказаться. — Анджелина слегка наклонилась вперёд и коснулась руки Барбары. — Вы можете себе представить мир без Хадии?

Вопрос был простым, и ответ тоже.

— Не могу, — сказала Барбара.

— Ну, в общем, мне хотелось, чтобы она познакомилась со своей роднёй. С другими детьми hari. Но он и слышать об этом не желал.

— И в этом причина ссоры?

— Мы уже сталкивались из-за этого. Это единственный предмет, из-за которого мы ругаемся. Ответ всегда один и тот же: «Этого никогда не будет», словно решил распоряжаться всеми жизнями. Когда он такое говорит, я не в силах реагировать нормально. И ещё я взрываюсь, когда он заявляет, что у нас с ним не должно больше быть детей. «У меня их трое, — так он говорит. — И больше мне не нужно».

— Он может и передумать.

— За столько лет не передумал, так что не думаю, что это может случиться впредь.

— Ну, можно ему ничего и не говорить…

— В смысле познакомить Хадию с её родными? — Анджелина покачала головой. — Я понятия не имею, где они живут.

Я понятия не имею, как зовут её братьев или сестёр, кто их мать. Она могла вернуться в Пакистан, насколько я поняла из его слов.

— Нет, я хотела сказать, что случается ведь и незапланированная беременность. Хотя это немножко… ну…

— Он мне такого не простит. А я и так уже за многое просила у него прощения.

Барбара подумала, что Анджелина готова перейти к другой теме, объяснить, по каким причинам оставила Ажара и Хадию и «уехала в Канаду», как это называлось. Но Анджелина не стала этого делать. Вместо того она сказала:

— Я так люблю hari, знаешь ли… Но иногда я его так же сильно ненавижу. — Она улыбнулась иронии собственных слов. А потом решила оставить всё это. — Знаешь, ты выжди с час, а потом позвони ему на мобильный. Hari сделает всё, о чём ты попросишь.

Камбрия, озеро Уиндермир

Накануне Манетт сочла, что отец не сказал ей всей правды о Вивьен Талли. Она также решила, что только собственная трусость помешала ей нажать на него. Конечно, это было глупо, но суть была в том, что Манетт не желала выказывать даже малейшие признаки слабости в присутствии отца. Она во многом продолжала оставаться той маленькой девочкой, которая верила, что может заменить Бернарду Файрклогу желанного сына, если как следует постарается. А большие мальчики не плачут, значит, и она не должна. И потому всё то, что грозило взрывом эмоций на глазах внимательно наблюдавшего за ней отца, было недопустимым.

Но тема не была закрыта. С чего бы? Если Ян в течение многих лет ежемесячно переводил деньги на счёт Вивьен Талли, Манетт не желала забывать эту историю; дело ведь касалось не только её самой, но и её матери. В конце концов, именно её мать являлась настоящей владелицей «Файрклог индастриз». И это было наследство Манетт. Отец мог достаточно долго успешно управлять компанией, но всё равно это была частная компания, с небольшим, но могущественным советом директоров. И не отец Манетт, а её мать была председателем правления. Отец самой Валери вовсе не был дураком. И хотя Берни Декстер превратился в Бернарда Файрклога, это не значило, что в его венах стала течь кровь Файрклогов. А старший Файрклог ни за что на свете не стал бы рисковать тем, что «Файрклоги» может оказаться в руках человека, который не является урождённым Файрклогом.

Манетт решила обсудить всё это с Фредди. К счастью, у него накануне вечером не было свидания с Сарой, хотя он долго говорил с ней по телефону, и его приглушённый голос звучал весело и нежно. Манетт стиснула зубы, слушая всё это, а когда у неё уже заболели челюсти, но разговор всё не заканчивался, она просто ушла в гостиную и забралась на тренажёр, и топталась на беговой дорожке до тех пор, пока не промокла насквозь от пота. Наконец явился Фредди; лицо у него слегка разрумянилось, а кончики ушей порозовели. Манетт пришла к выводу, что парочка занималась сексом по телефону, чего она никак не ожидала от Фредди.

Манетт бежала на дорожке ещё пять минут, чтобы её тренировка не выглядела нарочитой. Фредди изобразил губами восторженное «О!» и отправился в кухню. Там она его и нашла — склонившимся над журналом с кроссвордами, задумчиво постукивавшим по щеке шариковой авторучкой.

— Сегодня никуда не уходишь? — спросила Манетт.

— Надо немножко передохнуть, — ответил Фредди.

— Устал старый петушок, да?

Фредди вспыхнул.

— Ох, нет. Он вполне трудоспособен.

— Фредди Макгай!

Глаза Фредди расширились, только теперь он понял игру слов.

— Боже… Я совсем не то хотел сказать. — Он засмеялся. — Мы решили…

— Ты и леди или ты и твой инструмент?

— Мы с Сарой решили немножко снизить темп. Просто взаимоотношения между людьми не ограничиваются тем, что они срывают друг с друга одежду через десять минут после того, как поздоровались.

— Рада это слышать, — не подумав, сказала Манетт.

— Вот как? Почему?

— Ох, ну… Я… — Она на мгновение задумалась и закончила: — Не хочу, чтобы ты совершил ошибку. Чтобы страдал. Ну, ты понимаешь.

Фредди уставился на неё. Манетт почувствовала, как у неё в груди вскипает жар и поднимается к шее. Необходимо было срочно менять тему разговора, и тут как раз кстати оказался Бернард.

Фредди выслушал всё так, как умел только он: с полным и абсолютным вниманием. Когда Манетт закончила, он сказал:

— Думаю, мы оба должны поговорить с ним об этом.

Манетт и сама удивилась чувству признательности, переполнившему её. Она ведь знала, что есть только один способ узнать что-то от её отца — поговорить с ним в присутствии Валери. Конечно, Миньон явно как-то сумела разузнать что-то о нём — то ли благодаря своему незаурядному искусству поиска в Интернете, то ли ловко воздействуя на чувство вины отца. Миньон никогда не сомневалась в том, что их отец отдаёт предпочтение Николасу. Просто она сумела воспользоваться этим предпочтением для собственной выгоды, с каждым годом становясь всё более опытной в этом деле. Но ни Манетт, ни Фредди не умели манипулировать людьми. Так что Манетт рассудила: только с помощью Валери можно воздействовать на Бернарда, только рассказав ей об утечке денег. Слишком многое ставилось на карту — и для начала крах самой фирмы, — чтобы оставить всё так, как есть. И если отец Манетт не желает упорядочить финансовую ситуацию, прекратить опасные расходы, то это сделает её мать.

Они отправились в Айрелет-холл поздним утром. Вскоре начался дождь. В конце осени он всегда лил в Камбрии как из ведра. Ещё месяц — и выпадет снег. Там, где жили они с Фредди, в Грейт-Урсвике, его будет не слишком много. А вот дальше к северу узкие крутые тропы через холмы закроются до следующей весны.

Когда Фредди остановил машину перед огромной парадной дверью Айрелет-холла, Манетт повернулась к нему.

— Спасибо, Фредди, — сказала она.

— А? — недоуменно откликнулся он.

— За то, что поехал со мной. Я весьма это ценю.

— Ну, ты… Мы в этом заодно, старушка. — И прежде чем Манетт успела что-то сказать, он выскочил из машины, обошёл её и открыл дверцу для Манетт. — Давай поскорее дёрнем льва за усы, пока не растеряли храбрость. Если дело пойдёт совсем плохо, мы можем позвонить твоей сестре и попросить её отвлечь страшного зверя.

Манетт хихикнула. Фредди отлично знал её родных, разве не так? Конечно, знал. Он ведь был членом их семьи почти половину своей жизни. И Манетт вдруг неожиданно для самой себя сказала:

— А какого чёрта мы вообще развелись, Фредди?

— Ну, насколько я помню, кто-то постоянно забывал завинчивать колпачок на тюбике с зубной пастой, — беспечно ответил он.

Они не стали стучать в дверь, потому что та была не заперта, и просто вошли в длинный прямоугольный холл, где царил осенний холод, говоривший о том, что пора уже и разжигать огонь в гигантском камине. Манетт выкрикнула приветствие, и звук её голоса, казалось, породил эхо в холодной пустоте. Фредди тоже дал о себе знать, громко произнося имена Бернарда и Валери.

Откликнулась на их зов Валери. Они услышали её шаги в коридоре наверху. Через мгновение она уже спустилась вниз. Улыбаясь, Валери сказала:

— Какой приятный сюрприз! Рада видеть вас вместе.

Последние слова она произнесла так, словно ожидала услышать объявление о счастливом воссоединении пары. «Ну, такое вряд ли возможно», — подумала Манетт. Её мать ведь не знала о последних приключениях Фредди и о его чрезвычайно успешных поисках подходящих дам в Интернете.

Впрочем, предположение Валери Манетт сочла чрезвычайно удобным для данного момента. Она взяла бывшего мужа за руку и сказала с напускной скромностью:

— Мы надеялись поговорить с тобой и папой. Он дома?

Валери, похоже, это доставило немалое удовольствие. Она сказала:

— Как это мило… Да, должен быть дома. Подождите, попробую его отыскать. Фредди, дорогой, ты не разожжёшь огонь? Мы можем посидеть здесь, или вы предпочтёте…

— Здесь очень хорошо, — поспешно сказала Манетт. Она слегка сжала пальцы Фредди и кокетливо посмотрела на него: — Ведь так, Фредди?

Тот тут же порозовел, чего и хотела Манетт, поскольку это выглядело очень мило и намекающе. Когда Валери вышла из холла, он сказал:

— Ну, ты даёшь, старушка!

А Манетт ответила:

— Спасибо, что подыграл. — И, быстро подняв его руку, запечатлела на ней нежный поцелуй. — Ты славный парень. Давай займёмся огнём. Проверь, открыта ли вытяжка.

К тому времени, когда Валери вернулась с Бернардом, в камине ревел огонь, а Манетт и Фредди стояли перед ним, греясь. По выражению лиц родителей Манетт сразу поняла, что те успели уже коротко переговорить о том, зачем бы могли явиться их дочь и Фредди. И Бернард, и Валери явно были полны ожиданий. Оба они просто обожали Фредди с того самого дня, когда Манетт впервые представила его им.

Бернард предложил кофе. Валери предложила сухие печенья, шоколадный торт и бисквиты — все из пекарни в Уиндермире. Манетт и Фредди вежливо отказались.

— Давайте-ка сядем, — предложила Манетт и подтолкнула Фредди к одному из диванчиков, стоявших перпендикулярно к камину.

Её родители сели напротив. Причём оба они, что было интересно, уселись так, словно готовы были вскочить и убежать в любое мгновение. То ли опасались каких-то провокаций, то ли собирались рвануть за бутылкой шампанского. «Надежда умирает последней, — подумала Манетт, — когда дело касается того, что люди считают в принципе возможным».

Она вопросительно произнесла:

— Фредди?

Это было сигналом к тому, чтобы схватить быка за рога.

Фредди заговорил, переводя взгляд с её отца на мать и обратно:

— Бернард, Валери… это касается Яна и финансовых дел.

В глазах Бернарда вспыхнула тревога. Он бросил взгляд на жену, как бы заподозрив её в том, что она участвует в заговоре вместе с дочерью, но Валери просто смотрела на Фредди с любопытством, ничего не говоря и явно ожидая продолжения. Манетт не знала, заметил ли это Фредди. Да это было и не особенно важно, потому что он принялся выкладывать всё как есть.

— Я понимаю, что вопрос не из лёгких, но мы должны разобраться с ежемесячными выплатами Миньон и заметно их сократить. А лучше — прекратить вообще. И мы должны наконец разобраться с этой историей с Вивьен Талли. Речь о тех суммах, которые уходят в Арнсайд-хаус, и на счёт Миньон, и на счёт Вивьен… Мне, конечно, приятно думать, что у «Файрклог индастриз» денег просто море, но, по правде говоря, если собрать все, включая стоимость садов для детей здесь, мы можем плохо кончить. И скорее рано, чем поздно.

«Да, — подумала Манетт, — это всё тот же старый добрый Фредди. Он был таким же пылким и правдивым и таким же простодушным и бесхитростным». В такой ситуации её отец просто не мог заявить, что все эти утечки денег не касаются Фредди. Тот ведь не обвинял его в чём бы то ни было. И никого это на самом деле не касалось больше, чем Фредди, который тщательно разбирался во всех финансовых потоках после смерти Яна.

Манетт ждала, что ответит отец. Фредди тоже ждал. И Валери. Огонь потрескивал и шипел; одно из поленьев упало на решётку, выгорев снизу. Бернард воспользовался этим, чтобы выиграть время. Он встал, взял щипцы и щётку и аккуратно вернул полено на место, пока трое остальных наблюдали за ним.

Когда он вернулся на место, Валери сказала:

— Расскажи-ка мне о деньгах, что переводятся Вивьен Талли, Фредди.

Но, говоря это, она внимательно смотрела на мужа.

Фредди вежливо ответил:

— Ну, это выглядит довольно любопытно. Ясно, что деньги перечисляются в течение многих лет, и суммы постоянно возрастают. Я извлёк ещё не всю документацию из компьютера Яна, но из того, что я уже собрал, видно, что вроде бы на её имя через банк была переведена очень крупная сумма несколько лет назад, потом был перерыв в несколько лет, когда она ничего не получала, а потом начались ежемесячные переводы.

— И когда это началось? — ровным тоном спросила Валери.

— Примерно восемь с половиной лет назад. Конечно, насколько я знаю, она заседает в правлении фонда, и…

— Бернард?.. — Валери повернулась к мужу и произнесла его имя, в то время как Фредди продолжал:

— Но это ведь не должно оплачиваться, как и во всех благотворительных фондах, разве что в случаях возмещения каких-то расходов, конечно. Но она тем не менее получает большие суммы. Ну, может быть, конечно, — тут он хихикнул, и Манетт захотелось расцеловать его за истинную невинность его смешка, — она каждый вечер ужинает с потенциальными инвесторами, причём в очень дорогих ресторанах. В общем, это не тот случай, когда…

— Я уже поняла в целом, — перебила его Валери. — Ты ведь тоже понял, Бернард? Или суть ситуации до тебя всё ещё не дошла?

Бернард смотрел на Манетт. Конечно, ему хотелось знать, что именно она рассказала Фредди и какую игру они затеяли с ним здесь и сейчас. И наверняка он чувствовал себя преданным. То, что отец говорил дочери накануне, он говорил доверительно. Но ведь если бы он рассказал ей всю правду, думала Манетт, она могла бы и оставить его откровения при себе. Но он этого не сделал, разве не так? Он рассказал ровно столько, чтобы успокоить её в тот момент; по крайней мере, ему так казалось.

Бернард решил воспользоваться прежним объяснением и сказал:

— Я понятия не имею, почему Вивьен перечислялись деньги. Может быть, Ян чувствовал, что должен это делать… — Он запнулся, ища подходящую причину. — Возможно, он хотел таким образом защитить меня?

— От чего именно защитить? — спросила Валери. — Насколько я припоминаю, эта Вивьен приняла предложение занять более высокую должность в какой-то лондонской фирме. Её не увольняли. Или всё-таки уволили? Тут есть что-то такое, чего я не знаю? — Она повернулась к Фредди: — О какой конкретно сумме мы говорим?

Фредди назвал сумму и банк, через который осуществлялись переводы. Рот Валери сам собой открылся. Манетт увидела её белые зубы, которые тут же нервно сжались. Валери пристально посмотрела на Бернарда. Тот отвернулся.

— И как бы ты хотел всё это интерпретировать, Бернард? — спросила она.

Бернард промолчал.

— Видимо, мне следует предположить, — продолжила Валери, — что эта женщина чем-то шантажировала Яна? Может быть, он занимался махинациями со счетами, а она как-то узнала об этом, и, чтобы продолжить жульничать, он стал ей платить? Или, может быть, она обещала ему молчать и ничего не рассказывать Найэм о его сексуальных отклонениях, пока он ей платит? Хотя в таком случае непонятно, почему он продолжал платежи после того, как ушёл от Найэм к Кавеху, ведь так, милый? Так что лучше вернёмся к первой идее. Фредди, ты нашёл какие-то признаки того, что Ян жульничал со счетами?

— Ну, если только считать жульничеством увеличение выплат Миньон. Но в остальном — ничего подобного.

— Миньон?!

— Да. Её содержание вдруг основательно увеличилось, — пояснил Фредди. — Проблема в том, что, насколько я разобрался, это увеличение никак не связано с необходимыми расходами, если вы меня понимаете. Конечно, была операция, но это единовременная выплата, ведь так? А учитывая то, что она живёт здесь, в вашем имении, и не платит за жильё, то зачем такие суммы? Я знаю, что она очень любит покупать всякую всячину через Интернет, но всё равно сколько это может стоить? Похоже, что она набирает вещей на целое состояние, такое случается с шопоголиками, и тем не менее…

Фредди наконец сбился и замолчал. Манетт понимала, что он ощутил напряжение, возникшее между её родителями, и она знала, что от волнения он всегда начинает говорить слишком много. Ему вообще-то следовало заранее видеть, что они с Манетт вступают на минное поле, говоря с обоими её родителями о Вивьен и Миньон, но он в своей наивности просто не догадывался, какое количество мин здесь спрятано, которые ждут неосторожного шага, чтобы взорваться.

После этого наступило долгое молчание. Валери не сводила глаз с Бернарда. Тот провёл ладонью по волосам и решил сделать очередную попытку уйти в сторону, обратившись к Манетт:

— Не ожидал, что ты на такое способна.

— На что именно? — спросила Манетт.

— Ты прекрасно знаешь. Я думал, между нами совсем другие отношения. Ошибся, как вижу.

На это Фредди быстро возразил:

— Бернард, всё это не имеет к Манетт никакого отношения.

Он произнёс это так решительно, что Манетт удивлённо посмотрела на своего бывшего мужа. Фредди взял её руку и сжал, продолжая:

— Её опасения вполне обоснованны, учитывая все обстоятельства. И она знает об этих выплатах только потому, что я ей рассказал. Это семейный бизнес…

— А ты не член семьи, — рявкнул Бернард. — Был, но теперь ты в другом положении, и если ты думаешь…

— Не смей, — вмешалась Манетт, — говорить с Фредди в таком тоне! Тебе повезло, что он у тебя есть. Нам всем повезло! Он, похоже, единственный честный человек, который работает действительно на благо предприятия.

— И ты тоже? — спросил её отец.

— Я со всем этим не связана, — возразила Манетт. — А вот ты — да.

Возможно, думала она при этом, позже она пожалеет о сказанном, ей ведь не хотелось так сильно огорчать матушку. Но она решила, что отец зашёл слишком далеко, сказав такое Фредди, хотя она и не совсем понимала, почему ей так показалось, отец ведь сказал чистую правду: Фредди больше не был членом их семьи. Осознав это, Манетт обратилась к матери:

— Наверное, папе есть что сказать, как-то он хочет объяснить свои отношения с Вивьен Талли.

— Я тоже так считаю, Манетт, — ответила Валери. И посмотрела на Фредди: — Немедленно прекрати перевод денег Вивьен. Свяжись с ней через банк, который осуществляет переводы. Попроси их сообщить ей о моём решении.

Бернард открыл рот:

— Но это не…

— Меня не интересует, что это или что это «не», — отрезала Валери. — И тебя не должно интересовать. Или у тебя есть причины платить ей и ты готов их сообщить?

Лицо Бернарда исказилось. В другой ситуации Манетт пожалела бы его, она была уверена в этом. Она мельком подумала о том, какое всё-таки дерьмо эти мужчины, и ждала, что отец постарается как-то вывернуться из неловкой ситуации, что он явно собирался сделать, в надежде, что дочь не упомянет об их разговоре накануне и о тех отношениях, в каких он состоял с Вивьен Талли.

Но Бернард Файрклог всегда был самым везучим ублюдком в мире, и в этот момент удача снова не оставила его. Потому что, пока все ожидали его ответа, входная дверь внезапно распахнулась, в холл ворвался ветер. Манетт обернулась, подумав, что они с Фредди неплотно прикрыли дверь, но тут в дом стремительно вошёл её брат Николас.

Ланкашир, Ланкастер

Дебора знала, что с этой особой, Алатеей Файрклог, она может заговорить только одним способом. Ведь если она действительно не ошиблась в своих предположениях о том, что именно происходит с Алатеей, и что та собирается сделать, чтобы обзавестись ребёнком, то вряд ли Алатея захочет это обсуждать, в особенности с человеком, который оказался не тем, кем представился. И уж тем более она не станет откровенничать с репортёром из жёлтой газеты. А значит, у любой женщины оставалась только одна возможность докопаться до причин странного поведения Алатеи и выяснить, имеет ли оно отношение к смерти Яна Крессуэлла.

Она позвонила Зеду. Тот рявкнул:

— Ты там чертовски долго болтаешься! Где ты? Что там происходит? Мы договорились, и если ты…

Дебора быстро сказала:

— Они вошли в здание научного центра.

— Ну, это нам ничего не даёт. Может, она там просто лекции слушает. Перезрелый студент, а? И вторая тётка тоже.

— Я должна с ней поговорить, Зед.

— Мне казалось, ты это уже пробовала, и безрезультатно.

— Я не об Алатее. Она уж точно не захочет говорить со мной, а тем более — с тобой. Я имею в виду вторую женщину, которую Алатея забрала из приюта для инвалидов войны. Вот с ней перемолвиться словечком необходимо.

— Зачем?

Вот тут Дебора уже не могла говорить откровенно.

— У них, похоже, довольно близкие отношения. Они всю дорогу от парковки так доверительно беседовали… Похоже, они подруги, а подругам многое доверяют.

— Но подруги вроде бы не должны выдавать тайны товарок, а?

— Конечно. Но я знаю, что вдали от Лондона упоминание о Скотленд-Ярде производит на людей впечатление. Скажи «Скотленд-Ярд» и покажи жетон, и тебе вдруг начинают выкладывать то, что было доверено по секрету.

— Ну, с журналистами тоже такое случается, — заметил Зед.

Дебора не поняла, пошутил Зед или нет. Скорее нет. Она сказала:

— Я тебя понимаю.

— Тогда…

— Думаю, я покажусь им не такой страшной.

— Почему это?

— Это же очевидно. Тут два момента. Первый: будут разговаривать две женщины, совершенно незнакомые друг с другом, и упомянуть о каких-то делах подруги в таком случае не покажется опасным. Второе… Ну, Зед, уж слишком ты большой, один твой вид может многих напугать.

— Да я настоящий ягнёнок! Она это сразу поймёт!

— Может, и поняла бы. Но не забудь о прочем. Она захочет взглянуть на наши документы. Представь результат. Я показываю ей свои, ты — свои, и что она подумает — не говоря уж о том, как поступит, — если обнаружит, что Ярд объединился с «Сорс»? Нет, такое не пройдёт. Единственный способ — мне одной осторожно поговорить с этой женщиной, посмотреть, куда это приведёт, а уж потом я поделюсь информацией с тобой.

— Интересно, и откуда мне знать, что ты расскажешь всё? Я тут вижу чертовски хорошую возможность увильнуть.

— Да? Притом что ты можешь в любой момент выдать присутствие здесь Скотленд-Ярда, тиснуть статейку на первой странице? Уж поверь, Зед, мне совсем не хочется играть в такие игры.

Бенджамин некоторое время молчал. Дебора отошла на безопасное расстояние от научного центра. Ей был виден вход, но она не хотела рисковать оказаться замеченной, случись вдруг Алатее Файрклог с её знакомой прямо сейчас выйти наружу. Дебора рассудила, что самым безопасным будет сейчас вернуться к приюту для инвалидов войны и подождать там, пока не вернутся Алатея с её приятельницей. Конечно, это могло занять несколько часов, но другого выхода Дебора просто не видела.

И об этом она сообщила журналисту. Она сказала также, что, если у него есть ещё какие-то идеи, она будет рада их услышать.

К счастью, других идей у него не нашлось. Он совсем не был глуп. И понимал, что прямое столкновение с двумя теми женщинами прямо в университетском городке, скорее всего, ни к чему не приведёт. Более того, женщины сразу преисполняя подозрениями. «А что это вы тут делаете вместе?» — такой будет их реакция. И результатом станет заявление: «Не лезьте не в своё дело».

Зед всё это понимал, хотя и дал Деборе понять, что ситуация ему не нравится. Не в его стиле, пояснил он, просто сидеть и ждать. Журналисты докапываются до сути, говорят с людьми и пишут статьи. В этом сама суть журналистики. Это часть профессиональных традиций.

Деборе захотелось посмеяться над таким заявлением, но она лишь что-то невнятно пробормотала в ответ. Да, конечно, совершенно верно, я отлично понимаю… Вот только в данный момент им неизвестно даже имя той женщины, с которой Алатея явилась в университет, а это тот минимум, без которого ни один из них не сможет до чего-то докопаться.

В итоге Дебора склонила Зеда к своей точке зрения, хотя и не без труда. Он наконец заявил, что будет ждать её на том самом месте, где она недавно выскочила из машины. Они вернутся к приюту для инвалидов войны, а там уже дождутся возвращения Алатеи Файрклог и её компаньонки. А пока будут ждать, разработают дальнейшие планы. А план необходим, сержант Коттер. Он не собирается что-то упустить в своей статье, несмотря на всё её двурушничество.

— Нет никакого двурушничества! — возразила Дебора. — Я прекрасно осознаю, что будет, если я откажусь с тобой сотрудничать, Зед.

Репортёр хихикнул:

— Вот в чём прелесть газетной работы.

— Да, это я уже поняла, — ответила Дебора.

Они закончили разговор. Дебора подождала ещё несколько минут, следя, не выйдут ли Алатея и её подруга. Они не вышли. Но изучение доски с информацией в вестибюле здания дало Деборе понять, что лекционных аудиторий в этом здании нет. Здесь были только офисы и лаборатории. А это значило, что Алатея и вторая женщина пришли сюда вовсе не в качестве великовозрастных студенток, как то предположил Зед Бенджамин. И поскольку тема воспроизводства рода являлась здесь одной из основных, то Дебора была уверена: она вышла на след того, что пыталась скрыть Алатея Файрклог.

Лондон, корпус «Виктория»

Барбаре Хейверс пришлось вернуться в Ярд. Ей нужно было проконсультироваться с Уинстоном Нката, и для этого приходилось либо снова идти на Виктория-стрит, либо как-то убедить детектива исчезнуть на несколько часов и встретиться с ней в таком месте, где имелся бы доступ в Интернет. В её бунгало такого доступа не было. Барбара даже ноутбука не имела, будучи убеждена, что такие штуки только зря отнимают время у своих владельцев. Весь этот мир бесконечной информации она считала избыточным. Ей больше нравились другие пути: например, позвонить кому-нибудь по телефону и взвалить на него поиск нужных сведений. Впрочем, многое она и сама могла найти в этой Всемирной паутине.

Но сейчас ситуация была другой. Её исследовательские способности истощились. К тому же ей в любом случае было далеко до уровня Уинстона, что Барбара готова была признать, пусть и с неохотой. Как найти рекламу «особого» белья и тех моделей, что его демонстрируют? Вопрос. А Уинстон должен знать ответ на него.

Барбара сначала подумала, что можно просто позвонить Уинстону, но решила, что это не годится. Ей нужно было самой увидеть на экране результат поиска, а заодно запомнить сам процесс. Поэтому она опять отправилась в Новый Скотленд-Ярд. И из вестибюля позвонила Уинстону.

— Встретимся в библиотеке, — сказала она. — Но по-тихому. Суперинтендант ничего не должна заметить.

— Барб… — произнёс Нката.

Барбара совершенно точно знала, что значит такой вот его тон. Но знала и то, как погасить его сомнения.

— Инспектору нужна кое-какая информация, — пояснила она, прекрасно зная, что для Линли Уинстон сделает что угодно. — Ты можешь сбежать? Это ненадолго.

— И чем ты желаешь заняться?

— Поискать кое-какие неприличные картинки.

— В компьютере Ярда? Ты что, свихнулась?

— Приказ Хильера, — ответила Барбара. — Уинни, ты что, действительно решил, что мне этого очень хочется? Инспектор что-то там расследует. И это может быть как-то связано с моделью, которая красуется в разных там странных лифчиках и трусиках.

Нката ответил, что придёт в библиотеку. Но сказал и то — и в этом был весь Нката, — что, если вдруг наткнётся на суперинтенданта и та спросит, куда это он отправился, ему придётся сказать ей правду.

— Но ты ведь постараешься увильнуть от неё, так? — уточнила Барбара. — У инспектора уже проблемы из-за того, что он меня вовлёк в своё дело. А я втягиваю ещё и тебя, так что это даст ей лишний повод к недовольству.

Это подействовало именно так, как на то и рассчитывала Барбара. Нката пообещал, что изо всех сил будет стараться избежать встречи с Изабеллой Ардери.

И он явно преуспел в своих намерениях. Когда Барбара подошла к библиотеке Ярда на двенадцатом этаже, Нката уже ожидал её. Впрочем, он признался, что налетел на Доротею Харриман, и это уже было не слишком хорошей новостью. Секретарь Ярда обладала собственными методами выяснения чего угодно, и она, пожалуй, могла прочесть намерения Уинстона насчёт библиотеки, просто глянув на шнурки его ботинок. Да, это могло вызвать осложнения.

Они принялись за работу. Пальцы Уинстона стремительно забегали по клавиатуре. С того момента, когда он ввёл длиннейшее полное имя Алатеи Файрклог, он уже не останавливался. На мониторе вспыхивали квадрат за квадратом. Барбара просто не успевала понять, о чём говорится в этих справках. А Уинстон не трудился объяснять, что именно он делает и куда направляется в своих поисках. Он просто бросал короткий взгляд на очередную справку, мгновенно принимал какое-то решение, нажимал ещё на несколько клавиш, и так далее. Барбара решила, что Нката неподражаем. Она уже собиралась сказать ему об этом, когда раздалось гневное:

— Сержанты Хейверс и Нката!

Это дало ей понять, что Доротея Харриман что-то где-то сказала, и Изабелла Ардери тут же их нашла.

Нката резко отвернулся от компьютера. И если вообще можно сказать очернокожем, что он побледнел, то именно это сейчас и случилось. Сама Барбара словно провалилась куда-то. Какого чёрта происходит с этой суперинтендантшей, подумала она. Имело ли всё это отношение к Линли и к тому, где он находился, и к тому, что он временно прекратил кувыркаться с ней в постели?.. Или дело было просто в том, чтобы держать их всех под ногтем, как насекомых, приколотых к дощечке?..

Уинстон медленно поднялся и посмотрел на Барбару.

— Я попросила Уинстона немного мне помочь, суперинтендант, — сказала Хейверс. — Это всего на несколько минут. Мне необходимо кое-что найти, а он хорошо умеет это делать. Я бы и сама могла, но у меня это займёт кучу времени, потому что я никогда не знаю, в какую сторону нужно двигаться дальше.

Изабелла оглядела Барбару с головы до ног. Её многозначительный взгляд чуть задержался на футболке, которая теперь видна была целиком, потому что Барбара сняла куртку и бросила её на соседний стул. На футболке было написано: «Христос умер за наши грехи. Не будем его разочаровывать!» Это ничуть не развеселило суперинтенданта.

— Выходные закончились, сержант Хейверс, — сказала Ардери. — Я хочу, чтобы вы вернулись к работе через час, переодевшись во что-то более приличное.

— При всём уважении, супер… — начала Барбара.

— Не надо обострять! — перебила её Изабелла. — Вы можете взять шесть дней, шесть недель или шесть месяцев отпуска, но совершенно очевидно, что вы отнюдь не отдыхаете. А в таком случае извольте вернуться к работе.

— Я только хотела сказать…

— Сержант Хейверс! — рявкнула Изабелла. — Выполняйте приказ!

Барбара быстро выпалила:

— Суперинтендант, я не могу съездить домой, переодеться и вернуться обратно за час. Это просто невозможно! К тому же мне необходимо съездить в университетский колледж. Если вы дадите мне день — один только сегодняшний день, — клянусь, я уберусь отсюда через тридцать секунд и завтра вернусь одетой как… — Барбара сдержалась и не назвала имя. — Как кто угодно. — Ей захотелось добавить: «Увидите меня в полном блеске», но она решила, что суперинтендант вполне может на это ответить: «Я бы предпочла увидеть вас мёртвой», так что она и этого говорить не стала. Просто добавила: — Честно говоря, Уинстону просто некуда было деваться, я так на него насела… Прошу, не валите всё на него.

— Всё? — резко переспросила Изабелла. — Что это за «всё», сержант Хейверс?

Уинстон, стоявший рядом с Барбарой, тихо застонал, но это был настолько слабый звук, что суперинтендант его не уловила, слава богу.

— Ну… я не знаю, — пробормотала Барбара. — Просто… вообще… ну, всё. Вообще всё.

— Что вы такое болтаете? — Суперинтендант уже разозлилась не на шутку.

Барбаре захотелось провалиться сквозь землю.

— Да не знаю я, — ответила она, хотя ей ужасно хотелось брякнуть: «На вас плохо влияет отсутствие Линли». — Я вообще ничего не имела в виду. Просто с языка сорвалось.

— Вот как? Ну, мне не нравится то, что срывается у вас с языка, понятно? В общем, заканчивайте то, что вы тут начали, и убирайтесь из здания! Завтра утром я желаю вас видеть, а если не придёте, к полудню будете уже инспектором дорожного движения в Узбекистане. Всё ясно?

— Уж куда яснее, — буркнула Барбара.

— А вы, — обратилась Ардери к Нката, — идите со мной.

— Вот влип так влип, — тихо и быстро пробормотал Нката. Но, уходя, он успел сказать Барбаре: — Проверь Рауля Монтенегро.

Барбара подождала, пока суперинтендант и Нката выйдут из библиотеки. Мысленно она проклинала своё невезение. Ей отчаянно хотелось высказать суперинтенданту всё, что она о ней думала. При этом Барбара ничуть не сомневалась в том, что Изабелла с удовольствием вышибла бы её саму куда-нибудь в другое измерение.

Наконец Барбара села на место Нката перед компьютером и уставилась на экран. Она прочитала то, что там увидела. Чёрт бы её побрал, если это не было снова на испанском! Однако она нашла имя, произнесённое Уинстоном перед уходом, Рауль Монтенегро обнаружился в путанице других имён. «Ладно, — решила Барбара, — отправимся по этому следу».

Камбрия, озеро Уиндермир

За многие годы Манетт повидала своего младшего брата в самых разных состояниях — от ледяной тоски до почти полной бессознательности. Она видела его полным сожалений. Видела горящим желаниями. Видела послушным, мрачным, взволнованным, милым, страдающим паранойей… Но она никогда не видела Николаса таким разъярённым, как в тот момент, когда он ворвался в Айрелет-холл, изо всех сил шарахнув дверью о стену.

Это произвело впечатление. Все застыли, разинув рты. Но для Бернарда Файрклога, пожалуй, главным было то, что ему не пришлось и дальше отвечать на вопросы о Вивьен Талли и о тех деньгах, что переводились на её банковский счёт.

— Ники, что случилось? — спросила наконец Валери.

— Ты в порядке? — спросил Бернард. — А где Алатея? С ней ничего не…

— С Алатеей ничего не случилось! — резко и грубо бросил Николас. — Давайте-ка лучше поговорим о Скотленд-Ярде, хорошо? Вы ведь ничего не имеете против? Ты, Манетт? А как насчёт тебя, Фредди? Полагаю, все вы в это замешаны.

Манетт посмотрела на отца. Она не собиралась что-то отвечать брату. И быстро сжала руку Фредди, давая ему знать, что и он должен помалкивать. Манетт почувствовала, как бывший муж посмотрел на неё, но он ничего не сказал. Вместо того просто переплёл свои пальцы с пальцами Манетт.

— О чём ты говоришь, Ник? — спросил Бернард. — Ты ужасно выглядишь. Ты что, не спал?

— Не надо изображать тут фальшивую заботу! — закричал Николас. — Ты вызвал кого-то из Лондона, чтобы тот покопался в моих делах, и если ты попытаешься сделать вид, что ничего об этом не знаешь, тебе же хуже! — Он быстро подошёл к камину и встал рядом с отцом, возвышаясь над ним. — Какого чёрта ты вообще думал? Что я ничего не замечу? Что я ни о чём не догадаюсь? Что я настолько отупел от наркотиков, что даже и задумываться не стану, почему… Боже праведный, да мне нужно было бы просто убить тебя и покончить со всем этим! Это ведь совсем нетрудно, а? Если уж я так ловко умею расправляться с людьми, то ещё один труп в лодочном доме можно и в счёт не ставить!

— Николас! — вскрикнула Валери, поднимаясь на ноги. — Прекрати немедленно!

— А, ты ведь тоже в этом участвуешь, верно? — Николас оскалился, уставившись на мать. — Я бы решил, что ты тоже часть…

— Я не часть, — резко ответила Валери. — Ты вообще слышишь, что я говорю? Я не часть. Это всё полностью — моих рук дело.

Эти слова заставили Николаса замолчать. Манетт изумлённо уставилась на мать, потрясённая её словами, и внутри у неё похолодело. Но тут же потрясение сменилось растерянностью. И растерянность позволяла не добираться до логического вывода…

— Валери, — тихо произнёс Бернард. — В этом нет необходимости.

— Боюсь, что теперь есть, — возразила Валери и обратилась к Николасу: — Полиция появилась здесь благодаря мне. Твой отец пригласил инспектора по моей просьбе. Это не он придумал. Тебе понятно? Да, он ездил в Лондон. Он отправился туда, потому что у него есть знакомые в Скотленд-Ярде. Но придумал это не он. Твой отец имеет к идее ровно столько же отношения, сколько… — Валери махнула рукой в сторону диванчика, где сидели Манетт и Фредди, по-прежнему державшиеся за руки, — сколько и твоя сестра. Или Миньон. Или ещё кто-нибудь. Я этого хотела, Николас, и только я. Никто более.

У Николаса был вид человека, получившего смертельный удар. Наконец он проговорил:

— Моя собственная родная мать, чёрт бы её побрал… Ты что, действительно думаешь… ты думала…

— Это совсем не то, чем тебе показалось, — ответила Валери.

— Ты решила, что я мог… что я как-то… — Николас ударил кулаком по каминной полке. Манетт поморщилась. — Думала, что я убил Яна? Да? Ты именно это заподозрила? Что я способен на убийство? Да что с тобой случилось?

— Ник, довольно! — заговорил Бернард. — В конце концов, твоё прошлое…

— Чёрт побери, я прекрасно знаю своё прошлое! Оно моё как-никак! И тебе совершенно незачем постоянно о нём напоминать! Но хотя я и провёл десяток-другой лет в состоянии помрачённого сознания, всё же не припомню, чтобы хоть раз поднял на кого-то руку!

— Да никто и не поднимал руку на Яна, — сказала Валери. — Никто его не убивал.

— Так какого дьявола…

— Валери, — сказал Бернард, — так только хуже будет.

— Хуже просто некуда! — взревел Николас. — Разве что у матери были другие причины звать сюда Скотленд-Ярд! Хочешь, чтобы я именно так думал, да? Сыщик копает под Манетт? А как насчёт Миньон? Или Фреда? Или он явился просто для того, чтобы посвататься к Манетт? Или докопаться до причин её развода?

Манетт заговорила наконец:

— Прекрати немедленно! Да, детектив приходил к нам. И мы только тогда и узнали, что он детектив, когда он сунул нам под нос свой полицейский жетон!

— Ну, вы, по крайней мере, хоть это знали, — ответил Николас. И снова повернулся к матери: — Да ты хоть понимаешь, ты хоть чуть-чуть понимаешь…

— Прости, — сказала она. — Я причинила тебе боль, мне очень жаль. Но тут есть нечто совсем другое…

— Например?! — закричал Николас. И тут у него как будто что-то щёлкнуло в голове. — Это что, касается семейного бизнеса? Кто что с него имеет. Кто чем распоряжается. У кого в руках власть. И так далее.

— Николас, пожалуйста… Есть и другое…

— Ты думаешь, меня это интересует? Думаешь, я хочу это знать? Думаешь, я поэтому сюда явился, в этот дом? Мне плевать, кто управляет делом! Отдайте его Манетт. Отдайте его Фредди. Отдайте его первому прохожему на улице! Вы хоть представляете, как это подействовало на Алатею, когда кто-то ворвался в наш дом, кто-то, кто делал вид… Это… Эта ваша сыщица лгала нам с самого начала, мать! Ты это понимаешь? Она пришла к нам, она рассказала какую-то глупую сказочку о причинах своего прихода, она напугала Алатею, а та теперь думает… Ох, боже, я даже не знаю, что она думает, но она в таком состоянии, будто предполагает, что это я использую… Ты понимаешь, что натворила? Моя жена… Если она от меня уйдёт…

— Она? — перебил его Бернард. — Она пришла в ваш дом? Ник, о чём ты говоришь?

— Чёрт побери, а ты как думаешь, о чём я могу говорить? О вашей поганой сыщице из Скотленд-Ярда!

— Но это мужчина, — возразила Валери. — Николас, это мужчина, а не женщина! Мужчина. И мы ничего не знаем о…

— Уж будто бы, мама!

— Она говорит правду, — сказала брату Манетт.

— Он кое-кого привёз с собой, — добавил Бернард, — но это тоже мужчина, Ник. Эксперт-криминалист. Мужчина! И если к вам в Арнсайд-хаус приходила какая-то женщина, это нечто совершенно другое.

Николас побледнел. Он быстро связал между собой факты. Манетт просто видела, как мысли стремительно отражались на его лице.

— Монтенегро… — почему-то пробормотал Николас.

— Кто? — спросил Бернард.

Но Файрклог-младший так же стремительно, как и явился, умчался из Айрелет-холла.

Ланкашир, Ланкастер

За два часа, проведённых Деборой в машине с Зедом Бенджамином, её телефон зазвонил лишь однажды. Она подумала, что это может быть Саймон, и посмотрела на дисплей телефона, выясняя, следует ли ей ответить или пусть это сделает автоответчик, потому что она не хотела рисковать и говорить о чём-то «неофициальном» в присутствии журналиста. Но это оказался Томми. Дебора рассудила, что звонок может пойти на пользу делу.

— Моё начальство, — сказала она Зеду и ответила на вызов: — Инспектор Линли? Привет.

— Весьма официально.

— Выражаю уважение, — весело откликнулась Дебора.

Она чувствовала, что Зед не сводит с неё глаз. И потому сама старательно смотрела на вход в дом инвалидов войны.

— Как будто мне на службе этого не хватает, — сказал Томми. — Я повидался с Саймоном.

— Я думала, с этим уже разобрались.

— Он очень расстроен из-за нас обоих. Сердится на меня за то, что я втянул тебя в это дело. На тебя — за то, что ты не хочешь всё бросить. Ты сейчас где?

— Всё ещё в Ланкастере.

— Как ты там очутилась?

— Что ты имеешь в виду?

— Дебора, Саймон звонил мне из вашей гостиницы.

— Ты вроде сказал, что виделся с ним.

— Это было уже потом. Он вернулся в гостиницу, а ты исчезла, но твоя машина стоит на месте. Он явно беспокоится.

— Но не настолько, чтобы позвонить мне.

— Ох, Деб, бога ради! Пожалей его хоть немного. Он ведь знает твой характер. И знает, что ты просто не ответишь на его звонок. Так что ты делаешь в Ланкастере?

Деборе некуда было деваться, но ей следовало проявить крайнюю осторожность в выборе слов.

— Мистер Бенджамин из «Сорс» работает сейчас со мной, сэр. — Она услышала в трубке негромкое проклятие и поспешила продолжить: — Я жду возможности поговорить с той женщиной, которая была с Алатеей. Они ходили в университетские лаборатории, и нам нужно выяснить зачем.

— Дебора…

Она поняла по тону Линли, что он просто не знает, с какой стороны к ней подойти. Что на неё подействует? Следует ли воззвать к её мудрости? Осторожно намекнуть на их давнее общее прошлое? Дебора решила, что инспектор оказался в затруднительном положении.

Наконец он сказал:

— Ты ведь знаешь, Саймон хочет, чтобы ты вернулась в Лондон. Он очень беспокоится.

— Не думаю, что умно было бы возвращаться в Лондон прямо сейчас. Я тут к чему-то подобралась вплотную.

— Вот как раз это его и тревожит. Ты можешь снова очутиться слишком близко к убийце.

«Остров Гернси», — подумала Дебора. Как у Богарта и Бергман в «Касабланке» всегда был в прошлом Париж, так и у них с Саймоном всегда есть остров Гернси. Ладно, тогда ей досталось. Но она ведь не умерла. Об этом и речи не шло. Да и вообще сейчас всё было иначе, потому что у неё не было ни малейшего намерения оказываться в каком-нибудь склепе вместе с кем-то, держащим в руках древнюю гранату. Она сказала:

— Но это важно. Необходимо собрать воедино все концы.

— Однако вряд ли можно оспорить научное заключение по поводу чьей-либо смерти, Дебора. Саймон уже сказал своё слово.

— Возможно. Но тут нечто большее, чем его выводы.

— Не стану спорить. Ты явно считаешь одним из этих «бóльших» Алатею Файрклог. Кстати, по её следу идёт Хейверс в Лондоне.

— Значит, ты видишь…

— Как я уже сказал, спорить не стану. Если честно, я просто очень беспокоюсь за Саймона.

— Так ты думаешь, что он мог ошибиться?

— Он слишком много думает о тебе. А это иногда может заслонить то, что стоит прямо перед глазами. И тем не менее я не могу тебе позволить…

— Никто никому ничего не позволяет.

— Чёрт, как ты умеешь играть словами… Ладно, в конце концов, я же знаю тебя. Будь поосторожнее. Хотя бы это ты можешь сделать?

— Непременно. А ты чем займёшься?

— Тут есть ещё несколько неподвязанных концов. И я попытаюсь собрать их вместе. А ты мне позвонишь, если будет хоть малейший повод, ладно?

— Определённо, инспектор!

Дебора отключила телефон и посмотрела на Зеда Бенджамина, чтобы проверить, сумела ли она провести разговор с Линли так, чтобы не пробудить в репортёре подозрений. Но тот как раз старался как можно ниже сползти на сиденье. Видя, что Дебора повернулась к нему, Зед кивнул в сторону приюта. Алатея Файрклог и её товарка уже поворачивали на парковку.

Дебора и Зед застыли, выжидая, и меньше чем через минуту вторая женщина подошла к зданию и скрылась внутри. А вскоре Алатея выехала с парковки, явно намереваясь вернуться в Арнсайд. Вот это уж точно хорошо, решила Дебора. Пора было выяснить, что можно узнать у той, второй женщины.

— Так, я пошла, — сказала она Зеду.

— Через четверть часа я тебе позвоню, — ответил репортёр.

— Ты можешь, конечно, это сделать, — возразила Дебора, — но на твоём месте я бы так рисковать не стала, учитывая то, что нам уже удалось сделать.

Зед проворчал что-то неразборчивое. Потом сказал, что он, по крайней мере, выйдет из этой чёртовой машины и немного разомнётся, потому что два часа ожидания в сложенном пополам виде — это уж слишком. Дебора ответила, что мысль отличная и что, если он забредёт слишком далеко, она ему позвонит.

— Ох, вот только не надо беспокоиться на этот счёт, — ответил Зед. — Я буду рядом.

Вот уж в этом Дебора ничуть не сомневалась. Он вообще засел бы где-нибудь в кустах под окном, если бы такое было возможно, и подслушивал её разговор с той женщиной. Но Дебора знала и то, что ей нужно как-то договариваться с этим человеком, находить общий язык; и потому она как можно быстрее перешла улицу, направляясь к приюту.

Войдя внутрь, Дебора решила действовать самым простым способом, потому что ничего другого ей не оставалось; у неё ведь не было полицейского жетона. Она подошла к стойке регистратуры и нацепила на лицо самую обаятельную улыбку. И заговорила с дежурным — судя по виду, солдатом Первой мировой, — объясняя, что она только что видела, как в это здание вошла одна женщина, довольно высокая, с тёмными волосами, в длинной юбке и ботинках… Она, Дебора уверена, что эта женщина — школьная подруга её старшей сестры, и ей бы ужасно хотелось перемолвиться с ней словечком. Конечно, она понимает, что это довольно глупо. В конце концов, женщина может оказаться кем-то совсем другим. С другой стороны, если она действительно та, кем Дебора её считает…

— А, это вы о Люси, наверное, — предположил старик. На нём был военный мундир, болтавшийся на его теле так же, как жениховский костюм на её муже в вечер их венчания. Сморщенная шея забавно торчала из воротника. — Это наш социальный работник. Всякие там игры и упражнения, вот чем она занимается. И маскарады на Рождество устраивает. Вот так.

— Да, Люси. Именно так её и зовут, — сказала Дебора. — Если есть возможность… — Она бросила на деда взгляд, полный надежды.

— Надежда для таких хорошеньких девчушек всегда есть, — ответил он. — От кого тебе достались такие чудесные волосы, а?

— От бабушки с отцовской стороны.

— Повезло тебе. А я всегда глаз отвести не мог от таких вот имбирных. — Старик потянулся к телефонному аппарату и набрал номер. — Тут тебя ищет потрясающая женщина, милая моя. — Послушав мгновение-другое, он добавил: — Нет, новенькая. Как тебе удаётся быть такой популярной, а?

Он хихикнул, явно в ответ на слова собеседницы, и, повесив трубку, сообщил Деборе, что Люси сейчас выйдет.

Дебора доверительно обратилась к нему:

— Просто стыд, но я никак не могу вспомнить её фамилию…

— Кеверни, — сообщил старик. — Люси Кеверни. И раньше была ею, и теперь остаётся, потому что не замужем. У неё даже дружка нет. Я тут подъезжал к ней, но она сказала, что я для неё слишком молод, да.

Дебора посмеялась и отошла к деревянной скамье, стоявшей напротив стойки. И попыталась сообразить, что бы такое сказать этой Люси Кеверни, — но у неё было слишком мало времени. Не прошло и минуты, как женщина, которую Дебора видела вместе с Алатеей Файрклог, вышла в вестибюль. Она выглядела слегка удивлённой, чего и следовало, конечно, ожидать. Дебора сочла, что неожиданные визитёры там, где она работала, едва ли были привычны для неё.

Увидев женщину вблизи, Дебора поняла, что та гораздо моложе, чем то казалось издали. В волосах женщины виднелись седые пряди, но это была преждевременная седина, потому что женщине было лишь немного за двадцать. Она носила модные очки, весьма шедшие к её приятному лицу.

Склонив голову немного набок, Люси посмотрела на Дебору и спросила:

— Чем я могу быть вам полезна? — И протянула руку, представляясь: — Люси Кеверни.

— Здесь есть местечко, где можно поговорить? — спросила Дебора. — Это довольно личный разговор.

Люси нахмурилась.

— Личный? Если вы хотите поместить к нам кого-то из своих родственников, то вам нужно обсудить это не со мной.

— Нет, не в этом дело. Это скорее относится к Ланкастерскому университету, — ответила Дебора.

Это был удар наугад, почти в полной темноте. Но он угодил в цель.

— Кто вы такая? — Люси, похоже, слегка встревожилась. — Кто вас прислал сюда?

— Мы можем куда-нибудь отойти? — снова спросила Дебора. — У вас есть свой кабинет?

Люси Кеверни посмотрела на старика за стойкой, как бы прикидывая разные возможности. Но наконец сказала:

— Идёмте.

Она повела Дебору в заднюю часть здания, в освещённую солнцем комнату, окна которой выходили в сад, неожиданно большой. Но там им не удалось устроиться, потому что комнату заняли несколько престарелых джентльменов, дремавших над газетами.

Люси вывела Дебору через стеклянную дверь в сад.

— Откуда вы знаете моё имя? — спросила она.

— А это так важно? — ответила вопросом Дебора. — Я просто нуждаюсь в кое-какой помощи. И подумала, что вы сможете мне её оказать.

— Нельзя ли поконкретнее?

— Разумеется. Я говорю о деторождении. Я уже несколько лет пытаюсь выносить ребёнка. Но оказалось, что мне это недоступно.

— Мне очень жаль. Это, должно быть, очень тяжело для вас. Но почему вы решили, что я могу вам помочь?

— Потому что вы приходили в лаборатории университета, те, которые как раз и занимаются подобными вопросами, приходили с другой женщиной, а я как раз была там. Я и поехала за вами из университетского городка, надеясь поговорить.

Люси прищурилась, оценивая сказанное Деборой. Она вполне могла увидеть во всём потенциальную опасность. Они говорили как бы шифром, и до сих пор всё было в рамках закона. Однако шаг-другой в неправильном направлении — и они выйдут на запретную территорию.

— Но мы там были вдвоём, — весьма разумно заметила Люси. — Почему вы пошли именно за мной, а не за ней?

— Вообще-то случайно.

— И? Я вам показалась более плодородной?

— Более свободной. Менее отчаявшейся. Знаете, за столько лет уже выучиваешься распознавать… Это нечто вроде голода. Он передаётся от одной женщины к другой, как биологический код. Не знаю, как объяснить. Пока вы сами такого не испытали, вы этого не поймёте.

— Хорошо. Верю, что такое бывает, но всё равно не понимаю, чего вы хотите от меня.

Деборе хотелось правды. Но она не знала, как её выманить. И снова решила оттолкнуться от собственных проблем.

— Я ищу суррогатную мать, — сказала она. — И подумала, что вы поможете мне найти такую.

— Какого рода суррогатную?

— А что, разве бывают разные?

Люси внимательно посмотрела на Дебору. До этого момента они не спеша шли по одной из садовых дорожек, направляясь к огромной цветочной урне, означавшей границу сада, но теперь Люси остановилась, скрестила руки на груди и повернулась к Деборе.

— Вы, похоже, не слишком хорошо изучили вопрос, да?

— Похоже, так.

— Да, это видно. Существуют доноры яйцеклеток, доноры спермы; суррогатным называется материнство, когда материнская яйцеклетка оплодотворяется спермой донора, или заимствованная яйцеклетка оплодотворяется спермой биологического отца, и так далее. Если бы вы как следует занялись всем этим, вы бы узнали много интересного. И, — добавила она, — заодно ознакомились бы с законами, регулирующими любой из вариантов.

Дебора кивнула, надеясь, что выглядит задумчиво.

— А вы… ну, то есть… я хочу сказать… Не знаю, как и спросить… В общем, вы сами как с этим связаны?

— Я донор яйцеклеток, — спокойно ответила Люси. — Я произвожу яйцеклетки очень хорошего качества.

Дебора внутренне содрогнулась от этих слов — они прозвучали так обезличенно, так по-медицински, так… на сельскохозяйственный лад.

— А суррогатная беременность… — сказала она.

— Я никогда прежде не была суррогатной матерью.

— Прежде? Так та женщина, с которой вы ходили в университет…

Люси ответила не сразу. Она посмотрела на Дебору, как бы пытаясь прочитать её мысли. Потом сказала:

— Я не готова говорить о ней. Это весьма конфиденциальный вопрос. Уверена, вы понимаете.

— Ох, да, конечно! — Дебора решила, что в такой момент уместно будет слегка сжать руки и изобразить на лице отчаяние, что ей совсем нетрудно было сделать. — Я, конечно, разваривала с разными специалистами. Но они только и сказали, что в том, что касается суррогатного материнства, я должна разбираться сама. Я хочу сказать, в смысле поисков.

— Да, — согласилась Люси. — Именно так.

— Они говорят, что можно обратиться к подруге, к сестре, кузине, даже к собственной матери. Но как вообще заговорить о таком? Представить не могу. Начинать каждую беседу со слов: «Слушай, а ты не могла бы выносить ребёночка для меня?» — И тут, как ни удивительно то было, Дебора действительно ощутила всю безнадёжность своего положения, и изображать уже ничего не было нужно. Она с силой моргнула, чувствуя, как на глаза набегают слёзы. — Ох, извините… Простите меня.

И это явно тронуло Люси Кеверни, потому что она коснулась руки Деборы и заставила её повернуть к скамейке у пруда, на поверхности которого плавали яркие осенние листья.

— Это очень глупый закон, — сказала девушка. — Он, конечно, придуман для того, чтобы не позволить женщинам вынашивать чужих детей ради заработка. Как бы для защиты женщин вообще. Но закон-то сочинили мужчины! По правде говоря, я всегда видела в этом некую странную иронию: законы для женщин сочиняют мужчины. Как будто они могут знать, как защитить нас от чего бы то ни было, хотя в первую очередь причиной наших несчастий становятся они сами!

— Могу я спросить… — Дебора порылась в сумке в поисках бумажной салфетки. — Вы сказали, что вы донор яйцеклеток… Но возможно, вы знаете кого-то… Кого-то достаточно близкого к вам… Ну, такого, кто в сложном положении… И если бы вас попросили… вы бы…

Женщина в надежде на помощь, так должно было это выглядеть. И полная сомнений. Никто ведь не решился бы напрямую задать подобный вопрос совершенно незнакомому человеку.

Люси Кеверни вроде бы не встревожилась, но заколебалась. Точно, решила Дебора, они уже подобрались к сути взаимоотношений Люси и Алатеи Файрклог. Дебора решила, что Люси, собственно говоря, уже назвала возможные причины этой связи: либо Алатея нуждалась в яйцеклетке, либо ей нужна была суррогатная мать. Ничего другого в голову Деборе не приходило.

Люси наконец заговорила:

— Я вам уже сказала, я донор яйцеклеток. Всё прочее было бы мне не по силам.

— Но вы ведь не были суррогатной матерью? — «Больше надежды, больше надежды, больше страсти в глазах!» — приказала себе Дебора.

— Нет, мне жаль, но… Просто это… Это слишком близко к сердцу, если вы меня понимаете. Не думаю, что я смогла бы на такое решиться.

— Но возможно, вы кого-то знаете? С кем я могла бы поговорить. Кого-то, кто мог бы обдумать…

Люси смотрела то на землю, то на собственные ботинки. Ботинки были красивыми, судя по виду — итальянскими. И явно не дешёвыми.

— Вы могли бы обратиться к журналу «Зачатие», — сказала Люси.

— В смысле, подать объявление о поиске суррогатной матери?

— Ох… нет, конечно. Это незаконно. Но иногда кто-то… Вы могли бы присмотреться к объявлениям доноров. Если женщина готова сдавать яйцеклетки, то она, возможно, окажется готовой и на большее. Или может знать нужную вам особу.

— Для вынашивания ребёнка?

— Да.

— Должно быть, это… ну, невероятно дорого.

— Не думаю. Суррогатная мать, скорее всего, спросит с вас вполне разумную цену. Потому что иное будет противозаконно.

— Тогда, похоже, нужно искать женщину, обладающую невероятным состраданием, — предположила Дебора. — Ей ведь придётся пройти через нелёгкие испытания. А потом ещё и отдать кому-то рождённого ею ребёнка. Такие люди нечасто встречаются.

— Пожалуй, да. В том-то и трудности. — Люси Кеверни встала и протянула Деборе руку для пожатия. — Надеюсь, я хоть чем-то вам помогла.

Кое в чём действительно помогла, решила Дебора. Но во всём остальном до ответа оставалось ничуть не меньшее расстояние. Да, теперь Дебора знала немного больше, чем прежде. Но как всё это могло быть связано со смертью Яна Крессуэлла и было ли связано вообще, не прояснилось.

Лондон, корпус «Виктория»

Имя Рауля Монтенегро продвинуло Барбару Хейверс на несколько шагов вперёд. Она нашла фотографию этого типа, а заодно и статью о нём, написанную, увы, на испанском. Но с помощью этой статьи она всё же отыскала новые связи — и наконец обнаружила, что смотрит на фотографию Алатеи Васкес дель Торрес. Выглядела Алатея как звезда южноамериканских сериалов. Непонятно было, что она делает рядом с типом, похожим на жабу.

Вот он, Рауль Монтенегро. Он был на добрых восемь дюймов ниже Алатеи и лет на тридцать старше. На нём был чудовищный парик в стиле Элвиса Пресли и огромные солнечные очки. Он улыбался, как кот при виде сливок, или канарейки, или беспомощной мышки… и Барбара восприняла это как его радость по поводу обладания женщиной, стоявшей рядом с ним. Конечно, Барбара не могла быть в этом уверена, а узнать наверняка она могла только одним способом.

Барбара распечатала нужные страницы, отыскала в сумке мобильный телефон и позвонила Ажару, в Университетский колледж в Лондоне.

Ажар ответил, что он, конечно же, поможет ей. Найти кого-то, знающего испанский, труда не составит.

Барбара спросила, можно ли ей приехать прямо сейчас в Блумсбери. Ажар ответил, что позвонит ей. Нужно сначала найти человека, которого он имеет в виду, того, кто без труда сделает необходимый Барбаре перевод. А сама она где?

— В утробе дьявола, — ответила Барбара.

— А, на работе? — правильно понял её Ажар. — Может, тогда лучше нам самим к вам приехать?

— Как раз наоборот, — возразила Барбара. — Для меня безопаснее будет сбежать отсюда.

Ажар пообещал, что позвонит как можно скорее и они договорятся о встрече где-нибудь. А потом осторожно добавил:

— И ещё я должен извиниться.

— За что? — спросила Барбара. И тут же вспомнила его утреннюю стычку с Анджелиной. — Ох, вы о той бузе… Ну, такое случается, разве нет? Я хочу сказать, когда двое живут вместе… Без баталий не обходится. Это ведь реальная жизнь, а не книги и не кино. Я не слишком знакома с этим вопросом, но то, что мне известно, заставляет думать, что на этой дороге достаточно разных ухабов и рытвин. Так что не всегда легко приходится, да?

Ажар долго молчал. До Барбары доносилось позвякивание фаянсовой посуды и голоса. Видимо, Ажар позвонил ей из кафетерия или из ресторана. Это напомнило Барбаре о еде и о том, что она уже давно проголодалась.

Наконец Ажар сказал:

— Я скоро вам перезвоню.

— Звучит обнадёживающе, — ответила Барбара. — И, Ажар…

— А?

— Спасибо за помощь.

— Это всегда с удовольствием.

Разговор закончился, и Барбара призадумалась о возможности нового столкновения с суперинтендантом в том случае, если она отправится на поиски еды. В случае поисков чего-то относительно питательного ей пришлось бы идти в столовую. В противном случае оставались торговые автоматы. Или нужно было вообще выйти из здания Скотленд-Ярда и подождать где-нибудь нового звонка Ажара. Там заодно можно будет и перекурить, что показалось Барбаре чертовски привлекательным. Иначе пришлось бы тайком дымить на лестнице, надеясь, что никто её там не застукает. «Решения, решения» — думала Барбара, — постоянно приходится принимать какие-то решения, делать выбор…» В итоге она решила задёргаться у компьютера ещё ненадолго и посмотреть, не найдётся ли что-то дополнительное об этом самом Рауле Монтенегро.

Камбрия, Брайанбэрроу

Тим без возражений согласился отправиться в школу, потому что Кавех собрался отвезти его туда. Это был единственный способ остаться с Кавехом наедине. А Тим хотел остаться наедине с этим парнем, потому что иначе им не удалось бы перемолвиться словечком втайне, так как Грейси постоянно болталась рядом. А уж ей точно незачем было слышать о том, что Кавех строит планы на будущее вместе с женой, родителями и фермой Брайан-Бек, поскольку теперь исчезла раздражающая помеха в виде некоего Крессуэлла.

Поэтому Тим весьма удивил Кавеха, вовремя поднявшись из постели и быстро собравшись. Он также помог Грейси, приготовив ей завтрак, а также сэндвич с тунцом и сладкую кукурузу, которые он уложил в её коробку для обеда вместе с яблоком, пакетом хрустящего картофеля и бананом. Грейси поблагодарила его с достоинством, давшим Тиму понять, что сестрёнка продолжает горевать по Бёлле, так что Тим, вместо того чтобы тоже позавтракать, отправился в сад и выкопал коробку с куклой, а потом засунул сломанную игрушку в свой рюкзак, чтобы потом отвезти её в Уиндермир и отдать в ремонт. Тим снова закопал гробик и разровнял землю, чтобы всё осталось в таком виде, какой придала могиле Грейси после похорон куклы. После этого он вернулся в дом и успел ещё проглотить тост с джемом до того, как они выехали.

Тим ни слова не сказал Кавеху, пока в машине была Грейси. Он подождал, пока девочка выйдет у своей начальной школы в Кросуэйте и они поедут дальше.

Тогда Тим прислонился к дверце и стал рассматривать Кавеха. В голове у него упорно возникала картина того, как Кавех и его отец в полутёмной спальне… Только это была не воображаемая картина, а реальное воспоминание, потому что Тим видел всё это сквозь щель в неплотно прикрытой двери, и он был свидетелем момента экстаза, когда его отец, задыхаясь, хрипло бормотал: «Ох, боже, да…» От этого Тима не на шутку тошнило, его переполняли отвращение, ненависть и ужас. Но также эта картина затрагивала в нём и ещё что-то, неожиданное и непонятное, и Тим был вынужден признаться себе, что в нём на мгновение вскипела кровь… А потому после он схватил свой перочинный нож и порезал себе руку, а потом облил рану уксусом, чтобы смыть горячую греховную кровь…

А вот теперь, сидя в машине, Тим обратил внимание на то, что Кавех молод и хорош собой. Извращенец вроде его отца вполне мог отчаянно влюбиться в такого. Даже в том случае, если, как то выяснилось, сам Кавех вовсе не был настолько уж извращён.

Кавех посмотрел на Тима, когда они направлялись к Уинстеру. В конце концов, ненависть и гадливость наполняли воздух, их кто угодно мог ощутить. Кавех с лёгким беспокойством произнёс:

— Хорошо, что ты сегодня едешь в школу, Тим. Твой отец был бы доволен.

— Мой отец умер, — ответил Тим.

Кавех промолчал. Он лишь бросил на Тима ещё один взгляд, но дорога здесь была узкой и извилистой, так что Кавеху приходилось быть внимательным, и он не мог позволить себе больше, чем один внимательный взгляд, который, как прекрасно знал Тим, был попыткой оценить его чувства.

— Что очень даже улучшает твоё положение, — добавил Тим.

— Что? — откликнулся Кавех.

— Смерть папы. Тебе это очень даже на пользу.

И тут Кавех удивил его. Он резко повернул машину на придорожную площадку и остановил, не подав сигнала. Движение утром было сильным. Кто-то из проезжавших мимо резко просигналил и покрутил пальцем у виска, но Кавех то ли не заметил этого, то ли ему было наплевать.

— О чём ты говоришь? — спросил Кавех.

— Это ты о смерти папы и о пользе?

— Именно об этом. Что ты хотел этим сказать?

Тим отвернулся и уставился в окно. Правда, смотреть там было особо не на что. Рядом с машиной высилась каменная стенка, из которой торчали папоротники, словно плюмаж на дамской шляпке. Наверное, по другую сторону стены бродили овцы, но их Тиму не было видно. Он видел только склон холма вдали да дымную корону облака над ним.

— Я задал тебе вопрос, — сказал Кавех. — Ответь, пожалуйста.

— Я не обязан отвечать на вопросы, — возразил Тим. — Ни на твои, ни на чьи-то ещё.

— Но ты выдвигаешь обвинение. Именно так. Ты пытаешься сделать вид, что ничего подобного ты не говоришь, однако это бессмысленно. Так что почему бы не объяснить, что ты имеешь в виду?

— А почему бы тебе просто не поехать дальше?

— Потому что я не обязан этого делать.

Тим давно желал столкновения, но теперь он уже не был уверен в том, что ему действительно этого хотелось. Он сидел в машине наедине с человеком, ради которого отец разрушил их семью, и разве в этом не крылась некая угроза? Ведь если Кавех Мехран был способен явиться на день рождения Тима и выложить перед всеми чудовищные факты, как кучу козырей в карточной игре, то разве не следовало ожидать, что он способен и на большее?

Нет. Тим твердил себе, что ему незачем бояться, потому что если кому-то и следовало бы бояться, так это как раз Кавеху Мехрану. Лгуну, мошеннику, мерзавцу, и так далее, и так далее.

— Так когда же свадьба, Кавех? — спросил Тим. — И что ты намерен сказать своей невесте? Как она вообще впишется в твой особый мир? И не потому ли ты хочешь избавиться от меня и Грейси? Не думаю, что ты пригласишь нас на венчание. Это было бы уж слишком. Грейси в роли подружки невесты, а?

Кавех промолчал. Тим решил, что пусть уж лучше тот немного подумает, чем просто говорить, что его дела Тима не касаются. Наверное, Кавех пытался угадать, откуда Тиму стало всё это известно.

Тим добавил:

— А ты уже сообщил новости маме? Позволь сказать, что это не слишком её обрадует.

Что не на шутку удивило Тима, так это чувства, охватившие его в то время, пока он выкладывал всё Кавеху. Нечто непонятное переполнило его, и Тиму захотелось сделать что-то такое, что прогнало бы странные ощущения, но он даже названия этому чувству подобрать не мог, да и не хотел. Ему была ненавистна такая вот реакция на поступки других людей. Тиму хотелось стать похожим на лист стекла, с которого всё скатывается, как дождевые капли, но он таким не был, он не умел справляться с собой и не знал, научится ли когда-нибудь… И это понимание было таким же тяжёлым, как само ощущение. Это выглядело как некое проклятие: вечный ад зависимости от чьей-то милости, и это притом, что никто не проявлял к нему милосердия…

— Но вы с Грейси должны жить с матерью, — сказал Кавех, выбирая наиболее безопасное направление разговора. — Я был рад тому, что вы живёте со мной. Я и впредь был бы этому рад, но…

— Но твою жену это может совсем даже не обрадовать, — оскалился Тим. — Да ещё и твои родители, так что, думаю, в доме станет довольно тесно, а? И ведь надо же, как всё отлично для тебя складывается! Как будто ты давно это запланировал.

Кавех сидел совершенно неподвижно. Только его губы шевелились. Они произнесли несколько слов, и это снова был вопрос:

— Но о чём всё-таки ты говоришь?

За этими словами слышалось нечто неожиданное, похожее на гнев, но это было больше, чем просто гнев. Тим сразу подумал о том, что из гнева может родиться опасность, и о том, на что способны люди, когда ими овладевает ярость, люди вроде Кавеха… Но ему было наплевать на это. Пусть этот тип делает что угодно, что от этого изменится? Он уже сделал всё, что мог, хуже не будет.

— Я говорю о том, — начал Тим, — что ты собираешься жениться. Ты, полагаю, решил, что получил всё то, чего хотел, получил от человека, от которого с самого начала и рассчитывал получить, и теперь готов двигаться дальше. Ты рассудил, что ферма — хорошая плата за то, что тебе пришлось делать, так что теперь можно привезти сюда жену и обзавестись детишками. Вот только я торчу здесь некстати, это проблема, ведь я могу сказать кое-что и твоей жене, и твоим родителям. Ну, например: «А как теперь у тебя обстоят дела с парнями, Кавех? И как насчёт тебя и моего отца? Почему ты поменял его на женщину, а? Не можешь найти подходящую задницу?»

— Ты просто не понимаешь, о чём говоришь, — ответил Кавех. Он оглянулся через плечо на мчавшиеся по дороге машины и дал им понять, что намерен влиться в общий поток.

— Я говорю о том, что ты выманил у моего отца, — резко произнёс Тим. — Ты это выманивал ночь за ночью. Думаешь, нашлась бы женщина, которая захотела бы выйти за тебя, если бы знала, что ты собой представляешь?

— Ночь за ночью, — нахмурившись, повторил Кавех. — Выманивал у твоего отца. Да о чём ты говоришь, Тим?

Он тронул машину с места, чтобы выехать с площадки.

Тим протянул руку и повернул ключ, вырубая мотор.

— О том, что ты трахался с моим отцом! — выкрикнул он. — Вот о чём я говорю!

Кавех буквально разинул рот.

— Трахался… Ты что, свихнулся? Что это ты такое придумал? Что твой отец и я… — Кавех повернулся на сиденье, как будто намереваясь устроиться поудобнее для серьёзного разговора с Тимом, и продолжил: — Твой отец был мне очень дорог, Тим, дорог, как самый близкий друг. Я высоко ценил его, и мы любили друг друга как близкие друзья. Но если ты думаешь, что между нами могло быть нечто большее… Что он и я могли… Так ты решил, что мы были гомосексуальными любовниками? Да с чего вдруг у тебя возникла такая мысль? Да, я занимал комнату в его доме, но лишь как квартирант. И ты это знал.

Тим во все глаза уставился на мужчину. Лицо Кавеха было абсолютно серьёзным. Он лгал так безмятежно, с такой лёгкостью, что Тим на какое-то мгновение почти поверил, что всё вокруг, включая и его самого, самым глупым образом ошибались насчёт Кавеха и отца и что на самом деле ничего такого не было… Вот только Тим в тот вечер собственными ушами слышал, как отец заявил жене и детям: он любит Кавеха и уходит к нему. И ещё Тим видел их вместе. Так что правда была ему отлично известна.

— Я вас видел, подсматривал, — сказал он. — Дверь была плохо закрыта. А ты и не знал, да? Это немножко меняет дело правда? Ты стоял на локтях и коленях, а отец… ну, в общем, я всё видел. Понял? Я за вами наблюдал!

Кавех на мгновение отвернулся. Потом вздохнул. Тим решил, что тот собирается сказать что-нибудь насчёт того, что сожалеет о том, что его застукали, и что Тим должен помалкивать обо всём при его родных… Но Кавех, похоже, был просто битком набит сюрпризами. И тут же выдал Тиму очередной из них. Он сказал:

— У меня в твоём возрасте тоже случались такие сны. Всё кажется таким реальным, правда? Это ещё называют снами наяву. Они бывают в тот момент, когда твоё тело пробуждается, переходит из состояния сна к бодрствованию, и люди думают, что видели всё это на самом деле. И верят в то, что их похитили пришельцы, что кто-то был в их спальне, что они вступали в сексуальные отношения с кем-то из родителей или с учителями, и так далее, и тому подобное. Но всё это время они просто спали. И ты, конечно, просто спал, когда думал, что видишь нечто странное, происходящее между твоим отцом и мной.

Тим вытаращил глаза. Он уже облизнул губы, собираясь ответить Кавеху, но тот его опередил.

— А то, что тебе приснилось именно такое, естественно в твоём возрасте, Тим, это всего лишь процесс полового созревания. В четырнадцать лет мальчиков простопереполняют гормоны и новые желания. Это потому, что твоё тело меняется. Оно будет часто желать секса. И у тебя будут случаться эякуляции. И это может смущать и вызывать растерянность, если мальчику не объяснят, что это совершенно нормально. Отец ведь говорил с тобой об этом, да? Он должен был это сделать. Или твоя мать.

У Тима перехватило дыхание, и не только в лёгких, но и в мозгу, прямо в центре всего его существа, потому что он ведь знал, о чём говорил, и знал, что Кавех пытается всё извратить… Он пробормотал:

— Ты просто долбаный врун!

И тут же, к своему ужасу, почувствовал, как на его глазах вскипают слёзы, и чёрт его знает, как Кавех мог их истолковать… И ещё Тим увидел, что игра закончена, и какой бы ход он ни сделал теперь, это не будет иметь значения, и никакие угрозы насчёт того, что он мог бы рассказать родителям Кавеха и его предполагаемой жене, не имеют смысла, потому что всё тут же обернётся против него самого.

А кроме него, никто не расскажет этим людям правду о Кавехе. Это просто никому не нужно, да даже если бы кому-то и понадобилось, всё равно у родных Кавеха не будет причин верить чужаку, что-то говорящему без малейших доказательств. К тому же Кавех оказался фантастически ловким лгуном, надо же… И ловким жуликом, который потрясающе умеет передёргивать карты. Тим мог сколько угодно говорить правду, он мог кричать, ругаться, доказывать… Кавех знал, как превратить в ничто все его слова.

Конечно, Кавех тут же заявил бы, и очень печально и серьёзно, что юного Тима винить не следует. И незачем беспокоиться из-за того, что он говорит и делает. Он ведь не зря посещает специальную школу, знаете ли, — для детей, перенёсших разного рода психологические или физические травмы. Он иногда начинает творить странные вещи… Разорвал в клочья любимую куклу своей сестрёнки, например, а как-то раз попытался убить уток в деревенском ручье…

И всё, конечно же, ему поверят. Прежде всего потому, что люди всегда верят в то, во что им хочется и необходимо верить. И ещё потому, что каждое его слово будет чистой правдой. Как будто Кавех заранее рассчитал всю эту игру, как будто он предвидел каждый ход — с того самого момента, как положил глаз на отца Тима.

Мальчик протянул руку к ручке, схватил свой рюкзак и рывком распахнул дверцу машины.

— Что ты делаешь? — резко спросил Кавех. — Тебе нужно в школу!

— А тебе нужно в ад! — рявкнул Тим.

Он выскочил из машины и с грохотом захлопнул дверцу.

Лондон, корпус «Виктория»

Барбара Хейверс быстро поняла, что Рауль Монтенегро представлял собой отнюдь не тупиковую линию поиска. Час или чуть больше она проверяла разные связи этого имени. И без труда собрала целую стопку статей об этом типе, так что даже постаралась провести хоть какой-то отбор. Всё было на испанском, но в статьях хватало слов, похожих на английские, так что Барбара разобралась: Монтенегро представлял собой большую шишку, и он имел какое-то отношение к добыче газа в Мексике. Из этого Барбара сделала вывод, что Алатея Файрклог, она же Алатея Васкес дель Торрес, каким-то образом перебралась из Аргентины в Мексику, по не совсем понятным причинам. То ли она жила до этого в каком-то неведомом Барбаре городке, то ли, что было больше похоже на правду (учитывая реакцию женщины из Аргентины, с которой разговаривала Барбара), она исчезла из городка под названием Санта-Мария-де-ла-Крус-де-лос-Анджелес, или как там его. А там, вероятно, она была членом огромной семьи мэра, то ли племянницей, то ли кузиной, то ли — что было в равной мере возможно и даже, пожалуй, наиболее вероятно — женой одного из его пяти сыновей. По крайней мере, это объяснило бы многочисленные взволнованные quiens и dondes, которые Барбара слышала в трубке телефона, когда ей наконец удалось дозвониться до дома мэра. А если Алатея сбежала от одного из сыновей мэра, упомянутый сын вполне мог захотеть узнать, куда она отправилась. В особенности, решила Барбара, если они до сих пор были официально женаты.

Конечно, всё это всего лишь предположения. Барбаре нужен был Ажар, чтобы свести её с кем-нибудь, знающим испанский язык, кто перевёл бы отобранные Барбарой статьи, а от Ажара до сих пор вестей не поступало. Поэтому она продолжила сражение с мировой паутиной.

В результате Барбара узнала ещё и то, что Рауль Монтенегро буквально купался в молоденьких телах. Она почерпнула это из электронной версии журнала «Хола!», материнского издания, от которого происходил журнал «Хелло». Эти два журнала были одинаковы в своей привязанности к глянцевым фотографиям торжеств самого разного рода, на которых сверкало такое количество белоснежных зубов, что хотелось надеть солнечные очки, и где все присутствующие были одеты в дизайнерские наряды и позировали либо на фоне собственных дворцов, либо — если они жили слишком скромно, на взгляд читателей журналов, — в безумно дорогих отелях. Разница была только в объектах внимания, потому что, если не считать киноактёров и членов разных европейских королевских семей, «Хола!» в основном предпочитал обитателей испаноязычных стран и самой Испании. Последняя упоминалась чаще всего. Но и Мексику не обошли вниманием, и Барбара нашла фотографии Рауля Монтенегро, с его устрашающим носом, — он красовался в собственном поместье, которое, судя по всему, находилось где-то на побережье, и там росло множество пальм и прочей разноцветной красоты, а в бассейне бултыхались половозрелые девушки и юноши. Ещё Монтенегро был снят у штурвала собственной яхты, а юноши из команды создавали фон, приняв красивые позы; на них были узкие белые брюки и такие же облегающие голубые футболки. Глядя на всё это, Барбара пришла к выводу, что Раулю Монтенегро нравится окружать себя молодыми красивыми людьми, и красота во всех случаях была воистину выдающейся. «И откуда только берутся все эти сногсшибательно красивые люди?» — думала Барбара, рассматривая снимки. Ей никогда не приходилось видеть в одном месте такое количество безупречных загорелых тел и удивительных лиц… ну, разве что на пробах в Голливуде. И тут у неё естественным образом родилась мысль о том, не явились ли все эти ребята действительно на какой-то просмотр или прослушивание. А если нет, то их привлёк зов денег. Деньги ведь всегда поют, как сирены. А Рауль Монтенегро, судя по всему, имел этого добра несчитано.

Однако самым интересным показалось Барбаре то, что на страницах «Хола!» она так и не увидела Алатею Файрклог, со всем списком её имён. Барбара посмотрела на дату выхода журнала, сравнила её с датой выхода статьи, сопровождавшейся фотографией Алатеи рядом с Монтенегро. Журнал вышел раньше, чем статья с фото, и Барбара призадумалась, не мог ли Монтенегро изменить свои привычки, когда ему досталась Алатея. В конце концов, та выглядела как женщина, которой позволено диктовать условия. «Ты хочешь получить меня? Тогда избавься от всех остальных. А иначе, поверь, я и шагу в твою сторону не сделаю».

А это снова вернуло мысли Барбары к ситуации в Санта-Марии-де-ла-Крус и так далее, в чём бы эта ситуация ни состояла. В этом необходимо был разобраться, поэтому Барбара распечатала статью из «Хола!» и вернулась к мэру Санта-Марии-и-так-далее Эстебану Вега де Васкес. «Расскажи мне свою историю, приятель, — думала она. — Признайся во всём, мне нужно это знать!»

Камбрия, озеро Уиндермир

— Я сняла Барбару с твоего задания… Я должна называть это «твоим делом», или «твоим расследованием», или как-то ещё, а, Томас?

Линли остановил машину у обочины, чтобы ответить на её звонок. Он как раз возвращался в Айрелет-холл, чтобы обсудить выводы Сент-Джеймса с Бернардом Файрклогом. Он со вздохом произнёс:

— Изабелла… Ну да, ты на меня злишься. По вполне понятным причинам. Мне ужасно жаль.

— Ну да. Конечно. Понимаю. Кстати, Барбара втянула в это ещё и Уинстона. Это тоже для тебя? Мне пришлось это прекратить. И я, знаешь ли, не порадовалась, когда увидела их сидящими бок о бок перед компьютером на двенадцатом этаже.

Линли чуть опустил голову, рассматривая свою руку, лежавшую на рулевом колесе «Хили-Эллиота». На его пальце всё ещё было обручальное кольцо, потому что за все месяцы, прошедшие после смерти Хелен, он даже подумать не мог о том, чтобы снять его. Это было простое золотое колечко с гравировкой на внутренней стороне: инициалы Хелен, его собственные и дата их свадьбы.

Сильнее всего на свете Линли желал того, чтобы она вернулась. И, наверное, это желание и впредь должно было руководить всеми его решениями, пока он наконец не будет готов навсегда отпустить Хелен, признав факт её смерти, вместо того чтобы изо дня в день бороться с его мрачной сутью. Даже когда Томас был с Изабеллой, Хелен находилась рядом: и её дух, и вся её восхитительная сущность. И никто в этом не был виноват, а уж меньше всего Изабелла. Просто вот так всё обстояло, и ничего больше.

— Нет, — сказал Линли. — Я не просил Уинстона о помощи. Но, Изабелла, не вини за это Барбару. Она просто старается найти для меня кое-какую информацию.

— По твоему делу в Камбрии.

— По моему делу в Камбрии. Я подумал, что если она будет в нерабочее время…

— Конечно. Я прекрасно понимаю, что ты думал, Томми.

Линли понимал, что Изабелла сильно задета и что ей самой неприятно то, что она чувствует себя задетой. А когда люди оказываются в такой ситуации, им хочется нанести ответную рану, и это Линли тоже прекрасно знал и понимал. Но в данный момент всё это было лишним, и ему хотелось, пусть даже тщетно, заставить Изабеллу тоже это понять. Он сказал:

— Это совсем не означает какого-то предательства.

— А с чего ты взял, что я это именно так воспринимаю?

— Потому что на твоём месте я бы именно так это воспринял. Ты — руководитель. Я — нет. У меня нет права обращаться с просьбами к членам твоей команды. И уж поверь, если бы у меня была возможность быстро получить нужную информацию каким-то другим путём, я бы именно его и использовал.

— Но другой путь есть, и как раз это меня и беспокоит. То, что ты не увидел этого другого пути и продолжаешь его не замечать.

— Ты хочешь сказать, что я мог обратиться к тебе? Но я не мог, Изабелла. У меня просто выбора не осталось после приказа Хильера. Я занимаюсь этим делом, и никто другой не должен ничего знать.

— Никто?

— Ты подумала о Барбаре? Но я ей ничего не рассказывал. Она сама кое-что вычислила, поскольку речь зашла о Бернарде Файрклоге. Мне нужно было навести о нём справки в Лондоне, не в Камбрии, но она сама сложила все части. Скажи, Изабелла, что бы ты сделала на моём месте?

— Мне хочется думать, что я доверилась бы тебе.

— Потому что мы любовники?

— Именно так. Полагаю, в этом всё дело.

— Но ведь это недопустимо, — сказал он. — Изабелла, подумай как следует.

— Уже думала. И вижу серьёзную проблему, как ты можешь догадаться.

— Могу. Догадываюсь.

Линли прекрасно понимал, что подразумевала Изабелла, но ему хотелось увести разговор в сторону, хотя он толком и не понимал почему. Он подумал, что это имело какое-то отношение к той бесконечной пустоте, что образовалась в его жизни без Хелен, и о том, что человеческое существо не может жить в полной изоляции. Но он и то знал, что это может оказаться грубейшей формой самообмана, опасной и для него самого, и для Изабеллы. И всё равно он сказал:

— Должна существовать чёткая граница, разве не так? Нечто, если хочешь, вроде хирургического разреза — между тем, что мы представляем собой на службе, и тем, чем мы являемся наедине друг с другом. И если ты будешь и дальше занимать должность суперинтенданта, то неизбежно возникнут моменты — и ты это знаешь, — когда ты не сможешь поделиться со мной каким-то знанием.

— Я бы всё равно предпочла поделиться.

— Но ты не станешь этого делать, Изабелла. Ты не сможешь.

— А ты это делал?

— Делал… что именно?

— Я говорю о Хелен, Томми. Ты делился с ней информацией?

«Да разве это возможно объяснить?» — подумал Линли. Он ничего не рассказывал Хелен, потому что Хелен и сама всегда всё знала. Она входила в ванную комнату, выливала на ладони немного масла для массажа и начинала растирать ему плечи, бормоча:

— А, опять этот Дэвид Хильер, да? Послушай, Томми… я склонна думать, что рыцарство никогда ещё не пробуждало в человеке такой вот самоуверенности…

После этого Линли мог что-то рассказать, а мог и не рассказывать. Ей неважно, что он говорит, для неё важен только он, сам по себе.

Ужаснее всего было для Линли то, что он так сильно по ней тосковал. Томас мог смириться с тем, что именно ему пришлось принять решение относительно её жизни, полностью зависевшей от госпитального оборудования. Он мог смириться с тем, что Хелен носила в себе ребёнка и унесла его с собой в могилу. Он даже почти уже был готов принять весь ужас её смерти, ставшей результатом появления из ниоткуда бездушного уличного убийцы… Но пустота, пустота, родившаяся в нём после её ухода… Линли бесконечно ненавидел эту пустоту, ненавидел так, что в иные моменты это чувство готово было превратиться в ненависть к самой Хелен…

— Почему ты замолчал? — спросила Изабелла. — Что я такого сказала?

— Ничего. Абсолютно ничего. Я просто думаю.

— И каков ответ?

Но Линли совершенно забыл, в чём состоял вопрос.

— Ответ на?..

— Хелен, — напомнила Изабелла.

— Хотел бы я знать, как ответить. Видит бог, я бы тебе сказал, если бы знал.

Изабелла тут же заговорила иначе, как это с ней бывало, и как раз такие перемены и удерживали Линли рядом с ней. Она очень тихо сказала:

— Боже… Прости меня, Томми. Я тебя расстроила. Это ни к чему. К тому же сейчас не время для такого разговора. Я же позвонила просто потому, что рассердилась из-за Уинстона. Поговорим позже.

— Да, — согласился Линли.

— Ты хоть знаешь, когда вернёшься?

Да, это был вопрос всех вопросов. Линли посмотрел в окно машины. Он находился на дороге А592, в лесистой местности, где деревья, казалось, спускались к самому берегу озера Уиндермир. Кое-где за ветки клёнов и берёз упорно держались последние листья, но один хороший порыв ветра стряхнёт все их на землю.

— Думаю, довольно скоро, — сказал он. — Может быть, даже завтра. Или послезавтра. Здесь со мной Саймон, и он уже закончил свою часть работы. Но Дебора продолжает в чём-то разбираться. Мне нужно будет проверить её результаты. Я не уверен, что они имеют отношение к делу, но она упорно стоит на своём, так что я не могу оставить её здесь в одиночестве, на тот случай, если что-то пойдёт не так.

Изабелла некоторое время молчала, и Линли знал, что ей приходится выбирать из двух возможных ответов после его упоминания о Саймоне и Деборе. Когда Изабелла наконец пришла к решению, Линли хотелось думать, что оно далось ей без усилий, но он понимал, что вряд ли это действительно так.

— Хорошо, что они могут тебе помочь, Томми, — сказала Изабелла.

— Да, верно, — согласился он.

— Ладно, поговорим, когда вернёшься.

— Конечно.

Разговор закончился, и Линли ещё некоторое время оставался на месте, глядя в никуда. Имелись факты и чувства, и нужно было отделить одно от другого, и инспектор знал, что ему придётся это сделать. Но в данный момент главным была Камбрия и всё то, в чём необходимо было разобраться именно здесь.

Он добрался наконец до Айрелет-холла и увидел, что ворота распахнуты настежь. Подъехав к дому, Линли обнаружил, что перед ним стоит какая-то машина. Он узнал её — это был один из тех автомобилей, которые он видел в Грейт-Урсвике. Значит, приехала дочь Файрклога, Манетт.

Как оказалось, она приехала не одна. С ней был её бывший муж, и Томас нашёл их вместе с родителями Манетт в большом холле, переживавшими недавний визит Николаса. Когда Линли и Файрклог переглянулись, заговорила Валери:

— Боюсь, мы не были до конца откровенны с вами, инспектор. И очень похоже на то, что теперь как раз и настал момент истины.

Линли снова посмотрел на Файрклога. Тот отвёл взгляд Томас понял, что по какой-то причине он предпочитает молчать, и тут же внутри у него вскипел бессмысленный гнев. Он сказал, обращаясь к Валери:

— Если вас не затруднить объяснить…

— Разумеется. Это ведь из-за меня вы приехали в Камбрию, инспектор. И никто об этом не знал, кроме Бернарда, А теперь Манетт, Фредди и Николас тоже об этом знают.

На какое-то безумное мгновение Линли почудилось, что эта женщина, по сути, признаётся в убийстве племянника своего мужа. В конце концов, обстановка была самой подходящей, даже безупречной, в лучших традициях столетних историй об убийстве в доме викария или в библиотеке, что излагаются в романах, продающихся на железнодорожных станциях. Правда, Линли даже вообразить не мог, почему бы она решила признаться, но он никогда не понимал этого и читая романы, — просто детектив собирал всех действующих лиц в тихой гостиной или в библиотеке, выкладывал улики, и убийца тут же сдавался на милость провидения. И никто никогда не требовал присутствия адвоката при этой пустой болтовне. Нет, этого Линли не мог понять.

Но Валери быстро прояснила дело, возможно, в ответ на растерянное выражение его лица. Всё оказалось просто: это она, а не её муж, хотела расследовать смерть Яна Крессуэлла более тщательно.

Это, решил Линли, многое объясняет, в особенности если подумать о том, что он узнал о личной жизни Файрклога. Но это объясняло не всё. Потому что оставался открытым вопрос: почему именно Валери, а не Бернард? Почему вообще?.. Ведь могло обнаружиться, что виновен кто-то из членов её семьи…

— Да, ясно, — сказал Линли. — Но я не уверен, что понимаю всё до конца.

Он рассказал о результатах своего изучения всех фактов, так или иначе связанных со смертью в лодочном доме. О том, что он исследовал сам, о том, что исследовал Саймон Сент-Джеймс, о его согласии с выводами коронёра. Жизнь Яна Крессуэлла прервалась в результате трагической случайности. Это могло случиться с любым, кто бывает в лодочном доме. Камни причала слишком стары; некоторые из них расшатались. Те камни, что упали в воду, не были сдвинуты с места по злому умыслу. Если бы Крессуэлл вышел тогда на озеро в какой-то другой лодке, он мог просто споткнуться. Но выбор судёнышка оказался роковым. Сочетание неустойчивости самой лодки и расшатавшихся камней привело к падению. Крессуэлл сначала сильно пошатнулся вперёд, ударился головой, упал в воду и утонул. Никто в этом не виноват.

Линли тут же подумал, что при подобных обстоятельствах в комнате следовало бы раздаться всеобщему вздоху облегчения. И Валери Файрклог вполне могла бы воскликнуть что-нибудь вроде: «Слава богу!» Но когда он замолчал, в холле наступило долгое напряжённое молчание, и инспектор наконец осознал, что настоящей причиной следствия было что-то другое, не смерть Яна Крессуэлла. А потом на фоне гробового молчания распахнулась входная дверь, и в дом вошла Миньон Файрклог, толкавшая перед собой ходунки. И сразу заговорила:

— Фредди, милый, ты не мог бы закрыть дверь? для меня это немножко трудновато.

Но когда Макгай поднялся с места, Валери резко бросила:

— Думаю, ты и сама прекрасно можешь с этим справиться, Миньон.

Миньон вскинула голову и удивлённо посмотрела на мать.

— Ладно, хорошо. — Она разыграла целый спектакль, разворачивая ходунки и закрывая дверь. После чего сказала: — Что за день сегодня, дорогие мои, сплошные визиты! Манетт и Фредди — вдвоём! У меня просто сердце трепещет при мысли о том, что это может означать. Да ещё Ник примчался, как сумасшедший. А потом так же умчался. А теперь и наш красавчик детектив из Скотленд-Ярда вернулся к нам, чтобы вызывать трепет в коллективном сердце. Уж простите мне праздное любопытство, матушка и папа, но я просто не смогла остаться в стороне в подобный момент.

— Это весьма кстати, — сообщила ей Валери. — Мы тут обсуждаем будущее.

— Могу я спросить, чьё именно?

— Всех и каждого. Включая твоё собственное. Я как раз сегодня узнала, что некоторое время назад ты стала получать гораздо больше денег каждый месяц. Теперь с этим покончено. Как и вообще с пособием.

Миньон явно была потрясена. Ничего подобного она, конечно же, не ожидала.

— Мама, милая, но ясно же… я же не в состоянии зарабатывать! Вряд ли я смогу куда-то отправиться и наняться на службу. Так что ты не можешь…

— Вот в этом ты ошибаешься, Миньон. Я могу. И я это сделаю.

Миньон оглядела всех, очевидно пытаясь найти причину столь внезапных перемен в её жизни. Её глаза остановились на Манетт. Она прищурилась и сказала:

— Ах ты, сучка! Мне бы сразу догадаться, что это твоих рук дело!

— Поосторожнее, Миньон! — предупредил её Фредди. — Это я сказал.

— Конечно, ты, — ответила Миньон. — А что ещё ты скажешь, когда речь зайдёт о ней и о Яне, а, Фредди?

— Между мной и Яном ничего не было, и ты прекрасно это знаешь, — вмешалась Манетт.

— Зато есть целая обувная коробка писем, милая ты моя, и некоторые из них обгорели, зато другие в прекрасном состоянии! И я могу хоть сейчас принести их. Уж поверь, я долго ждала случая сделать это!

— Да, я была по-детски влюблена в Яна. Можешь выдумывать и большее, если тебе хочется. Тебе это не поможет.

— Уверена? даже такие твои заявления, как «хочу тебя так, как никогда никого не хотела», или «Ян, дорогой, будь моим первым»?

— Ох, умоляю! — с отвращением произнесла Манетт.

— Могу и продолжить. Я запомнила бесконечное множество отрывков.

— Вот только никому из нас не хочется их слушать, — рявкнула Валери. — Довольно! Мы уже всё решили.

— Не так уж и всё, как тебе кажется! — Миньон двинулась к диванчику, на котором сидели её сестра и Фредди Макгай, говоря на ходу: — Если ты не против, милый Фредди…

И собралась сесть. Фредди ничего не оставалось, как освободить место, чтобы Миньон не очутилась у него на коленях. Он вскочил и присоединился к бывшему тестю, стоявшему у камина.

Линли буквально чувствовал, как всё мысленно перегруппировались. Казалось, каждый из присутствующих видел, что на них надвигается нечто, хотя Томас предположил, что никто не знает, что это такое. Миньон, судя по всему, годами копила разные сведения о своих родственниках. В прошлом у неё не было необходимости воспользоваться своими знаниями, но теперь она явно готовилась это сделать. Миньон бросила взгляд на сестру, потом на отца. На отце её глаза задержались, и она заговорила с улыбкой:

— Знаешь, мама, я не думаю, что всё изменится так уж кардинально. Да и папа тоже, осмелюсь предположить.

Валери с лёгкостью отбила удар:

— Переводы на счёт Вивьен Талли тоже прекращаются, если ты об этом. А ты ведь именно об этом хотела поговорить, да, Миньон? Полагаю, ты долгое время пугала отца этой самой Вивьен Талли. Нечего и удивляться тому, что он осыпал тебя деньгами.

— Значит, настал час расплаты? — Миньон пристально смотрела на мать. — К этому мы пришли? И что ты решила насчёт отца?

— Что я решу насчёт отца, тебя совершенно не касается. Вообще ничьи личные отношения тебя не касаются.

— Так, позволь мне всё-таки разобраться как следует, — продолжила Миньон. — Он встречается с Вивьен Талли в Лондоне, он покупает ей квартиру, он, чёрт побери, ведёт с ней вторую жизнь… а рассчитываться за это должна я, потому что не сочла нужным рассказать тебе обо всём?

— Ох, только не нужно изображать из себя страдающую невинность, — бросила Валери.

— Ну и ну, — пробормотал Фредди.

Валери продолжила:

— Ты прекрасно знаешь, почему ничего не рассказала мне. Ты использовала свои знания для примитивного шантажа. Теперь тебе придётся встать на собственные ноги, которые отлично тебя держат, и поблагодарить бога за то, что я не прошу инспектора арестовать тебя. А помимо, всё, что относится к Вивьен Талли, касается только меня и твоего отца. Это не твоё дело. Вивьен Талли — не твоё дело. Тебя сейчас должно интересовать только одно: как жить дальше, потому что начиная с завтрашнего утра твоя жизнь сильно изменится.

Миньон повернулась к отцу. Вид у неё был как у особы, которая припрятала в рукаве несколько козырей.

— И ты со всем этим согласен, так? — спросила она отца.

— Миньон… — выдохнул Файрклог.

— Ты должен сказать. И прямо сейчас, папа.

— Довольно уже, Миньон, — произнёс Бернард. — Нет необходимости…

— Боюсь, что есть.

— Валери… — Бернард решил воззвать к жене. Он был похож на человека, окинувшего взглядом всю свою жизнь и понявшего, что она летит под откос. — Мне кажется, ты уж слишком… Если бы мы как-то обсудили…

— Обсудили что? — резко спросила Валери.

— Ну… возможность проявления милосердия. В конце концов, она ведь действительно сильно пострадала тогда… и операция… Она не слишком здорова. И никогда не будет здоровой полностью. Ты ведь знаешь, она не сможет зарабатывать себе на жизнь.

— Она это может точно так же, как я, — вмешалась Манетт. — Так же, как любой в этой комнате. Папа, будь честен с собой, мама ведь абсолютно права! Пора уже покончить со всей этой чушью. Иначе это станет самым дорогим переломом в истории человечества, если учесть, сколько Миньон за него получила.

Но Валери пристально смотрела на мужа. Линли видел, как на лбу Файрклога выступили капли пота. И его жена тоже, конечно, это заметила, потому что повернулась к Миньон и тихо сказала:

— Что ж, выкладывай остальное.

— Папа? — вопросительно произнесла Миньон.

— Бога ради, Валери… дай ей то, чего она хочет.

— Нет, не дам, — ответила его жена. — И не подумаю.

— Тогда пора нам поболтать о Бьянке, — заявила Миньон. Её отец в ужасе закрыл глаза.

— Кто такая Бьянка? — громко спросила Манетт.

— Так уж получилось, что это наша младшая сестра, — сообщила Миньон. И снова уставилась на отца. — Хочешь рассказать о ней, папа?

Камбрия, Арнсайд

Алатея Файрклог встревожилась, когда ей позвонила Люси Кеверни. Они ведь договаривались, что Люси никогда не будет ей звонить, ни на мобильный, ни на стационарный телефон в Арнсайд-хаусе. Конечно, Люси знала её номера, потому что таким способом Алатея пыталась придать законный вид тому незаконному, что происходило между ними. Но она сразу дала понять Люси, что звонок ей положит конец всему, а ведь ни одна из них этого не хотела.

— Но что делать в случае крайней необходимости? — спросила тогда Люси, вполне разумно.

— Тогда, конечно, ты должна позвонить. Но ты, надеюсь, поймёшь, если в тот момент я не смогу с тобой разговаривать.

— Нам нужно нечто вроде кода.

— Для чего?

— Для такого случая, когда ты не сможешь говорить. Ты ведь не можешь просто сказать: «Извини, я сейчас не могу разваривать», если твой муж окажется рядом. Это было бы уж слишком откровенно, да?

— Да. Конечно. — Алатея немного подумала над словами Люси. — Я скажу: «Нет, извините. Я не отправляла никаких посылок». А как только смогу, перезвоню тебе. Но, может быть, не сразу. Может быть, только на следующий день.

Так они и договорились. До сих пор всё шло спокойно, и у Люси не возникало необходимости звонить. И все вполне естественные страхи Алатеи относительно их весьма конфиденциального договора со временем утихли. Поэтому, когда Люси позвонила почти сразу после их поездки в Ланкастер, Алатея поняла, что случилось нечто дурное.

Насколько дурное, стало ясно через несколько мгновений Их видели вместе там, в университете, сообщила ей Люси. Их видели в здании лабораторий. Может, это ничего бы и не значило, но та женщина проследила за ними от университетского городка до приюта инвалидов войны. И пожелала поговорить о суррогатном материнстве. Она ищет суррогатную мать которая выносила бы ребёнка для неё. И это тоже могло ничего не значить. Но тот факт, что женщина решила поговорить с Люси, а не с Алатеей…

— Она сказала, что у тебя «особый взгляд», — пояснила Люси. — Сказала, что сразу всё поняла, потому что сама всё это испытала. И потому решила, что разговаривать о возможном суррогатном материнстве нужно со мной, а не с тобой, Алатея.

Алатея разговаривала с Люси, сидя у камина в главном холле. Это было удобное местечко, над которым нависала причудливая галерея менестрелей, и Алатее здесь нравилось, потому что по одну сторону от неё было окно, выходившее на лужайку, а с другой стороны ей хорошо видна была дверь — на тот случай, если кто-то войдёт в холл.

Она была одна. До звонка она пролистывала книгу о вариантах реставрации старых зданий, но думала совсем не о восстановлении Арнсайд-хауса, а о том, как продвигалось их с Люси дело. Размышляла о том, как добиться успеха на каждом из очередных шагов. Скоро, очень скоро, решила она, мисс Люси Кеверни, начинающий драматург из Ланкастера, которой приходится зарабатывать на жизнь службой в приюте для инвалидов войны, войдёт в её жизнь как новая подруга. И с этого момента всё пойдёт куда проще. Конечно, дела никогда не будут складываться идеально, но тут и говорить не о чем. Всем приходится мириться с несовершенством мира.

Когда Люси сказала, что за ними следила некая женщина, Алатея мгновенно поняла, кем была та особа. Ей не понадобилось много времени на то, чтобы сложить вместе все кусочки головоломки, и она пришла к единственно возможному выводу: та рыжая, что назвалась Деборой Сент-Джеймс, проследила за ней самой, проследила от самого Арнсайда.

Все страхи Алатеи как раз и вертелись вокруг этой журналистки. Алатея видела «Сорс», знала, как жадно ищет это издание разного рода скандалы. Первый визит того мужчины в Камбрию был для неё тяжёлым испытанием, второй — настоящей пыткой. Но худшим, что предполагало его присутствие здесь, были фотографии, которые вполне могли привести к разоблачению. А с появлением рыжеволосой женщины разоблачение уже стучалось в дверь…

— Что ты ей сказала? — спросила Алатея тихо и как можно более спокойно.

— Всю правду о суррогатном материнстве, только она и сама уже почти всё это знала.

— О какой правде ты говоришь?

— Ну, что есть разные варианты и способы, и о законной стороне дела, всё такое. Я сначала подумала, что в этом нет ничего особенного. Конечно, выглядит странновато, но ты ведь понимаешь, когда женщины впадают в отчаяние… — Люси замялась.

Алатея ещё тише произнесла:

— Продолжай. Когда они в отчаянии…

— Ну, они способны на крайности, разве не так? Вот я и подумала, что эта женщина вполне могла поехать в университетские лаборатории для консультации, увидеть там нас где-то в коридорах, может быть, когда она выходила из какого-нибудь офиса…

— И что?

— И решила, что это её шанс. Я хочу сказать, мы ведь с тобой тоже так познакомились.

— Нет. Мы познакомились через объявление.

— Да. Конечно. Но я говорю о… ну, о случайности. И о чувстве отчаяния. Так она всё это описывала. Поэтому я поначалу ей поверила.

— Поначалу. А потом что случилось?

— Вот как раз поэтому я тебе и звоню. Когда она собралась уходить, я проводила её до выхода из здания. Ну, как это обычно делается. Она пошла в сторону улицы, и я ничего такого не подумала, но потом я подошла к окну в коридоре и случайно увидела — совершенно случайно! — как она вдруг изменила направление. Я решила, что она надумала вернуться, чтобы ещё о чём-то поговорить, но она миновала вход и села в какую-то машину, стоявшую в стороне, у дороги.

— Может, она забыла, где припарковалась? — предположила Алатея, хотя и понимала, что там было нечто другое что всерьёз заинтересовало Люси.

И так оно и вышло.

— Да, и мне сначала то же самое пришло в голову. Но когда она подошла к машине, оказалось, что приехала она не одна. Мне не видно было, кто там, но дверца открылась, кто-то открыл её изнутри… Вот я и осталась у окна и ждала, когда машина проедет мимо. За рулём сидела не та женщина, а какой-то мужчина. Конечно, мне это показалось подозрительным. Я хочу сказать, если она приехала с мужем, почему они не подошли ко мне вместе? Почему она вообще не упомянула о нём? Не сказала хотя бы, что он ждёт её в машине? Почему не сказала, что муж её поддерживает в её намерениях? Или он был как раз против? Или вообще ничего не знал? Но она ведь ни слова не сказала о нём! Так что после этого вся её история насчёт того, что она случайно на нас наткнулась…

— Как он выглядел, Люси?

— Я не могла его рассмотреть как следует, только мельком увидела. Но подумала, что лучше позвонить тебе, потому что… Ну, ты понимаешь. Мы ведь идём по очень тонкому льду, и…

— Я могу заплатить больше.

— Я совсем не поэтому звоню. Боже, как ты могла… Мы ведь уже обо всём договорились. Я совсем не собираюсь вышибать из тебя деньги. Конечно, деньги — вещь отличная, но мы уже согласовали сумму, а я не привыкла нарушать данное слово. Просто я хотела, чтобы ты знала…

— Значит, мы должны поскорее во всём разобраться. Поскорее. Мы должны.

— Вот как раз это я и… Я-то предположила, что нам как следует немножко приостановиться. Думаю, нам нужно удостовериться, что эта женщина, кем бы она ни была, не имеет к нам никакого отношения. Может, на месяц или два…

— Нет! Мы договорились! Мы не можем откладывать!

Мне кажется, мы должны, Алатея. Даже обязаны. Посмотри вот с какой стороны: если мы выясним, что всё это действительно просто странное совпадение, мы сразу продолжим. В конце концов, я рискую больше, чем ты.

Алатея словно онемела, её как будто стиснуло чем-то со всех сторон, и хватка всё усиливалась, и в конце концов она уже и дышать не могла… Она с трудом пробормотала:

— Конечно, я ведь в твоей власти…

— Алатея! Милая… речь ведь не о власти! Речь о безопасности. Твоей и моей. Мы затеяли игру с законом. Конечно, тут и другого много, но, пожалуй, нам ни к чему это затрагивать.

— Какого другого? — требовательно спросила Алатея.

— Да ничего, ничего. Это просто фраза. Послушай, мне нужно вернуться на работу. Поговорим через несколько дней. А ты пока не слишком беспокойся, хорошо? Я никуда не денусь. Просто момент не слишком удачный. Мы должны убедиться, что появление этой женщины ничего не означает.

— Да как же мы это узнаем?

— Да просто. Если я не увижу её снова, значит, всё в порядке.

Люси Кеверни отключилась, продолжая бормотать что-то о том, что Алатее незачем тревожиться, что надо хранить спокойствие, держаться поосторожнее… Она — Люси — никуда не денется. Они свяжутся или увидятся в ближайшие дни. Всё пойдёт по плану.

Алатея ещё несколько минут сидела у камина, пытаясь сообразить, каковы теперь её возможности и остались ли они вообще. Она с самого начала ощутила, что от той рыжеволосой исходит опасность, что бы там ни твердил Николас. А теперь Люси увидела рыжую вместе с каким-то мужчиной, и Алатея поняла, в чём состоит эта опасность. Есть люди, которые не вправе жить так, как им хочется, и она оказалась в числе этих несчастных. Алатея обладала редкой красотой, но это ничего не значило. Как раз наоборот, это с самого рождения было настоящим её проклятием.

Алатея услышала, как хлопнула дверь в другом конце дома. Она нахмурилась, быстро встала и посмотрела на наручные часы. Ник должен был уехать на работу, а оттуда отправиться к башне. Но когда Николас позвал её и Алатея услышала панику в его голосе, она поняла, что он ездил куда-то в другое место.

Она поспешила навстречу мужу.

— Ники, я здесь! Здесь!

Они встретились в длинном коридоре, обшитом дубовыми панелями, где почти не было света. Алатея не могла рассмотреть выражение его лица. Но голос Николаса напугал её, так напряжённо он прозвучал.

— Это всё из-за меня, — сказал он. — Это я всё погубил, Алли.

Алатея тут же подумала о вчерашнем дне: о том, как расстроен был Николас, о том, что в Камбрию явился детектив из Скотленд-Ярда, чтобы порыться в обстоятельствах смерти Яна Крессуэлла. И на одно ужасное мгновение ей показалось, что её муж признается в убийстве своего кузена, и её как будто ударило молнией, когда она увидела все последствия столь чудовищного признания, если им не удастся скрыть правду… Если бы ужас мог проявляться физически, он бы сейчас наполнил коридор вокруг них.

Алатея схватила мужа за руку и сказала:

— Ники, прошу тебя… Ты должен мне всё рассказать, объяснить, что случилось. А потом мы вместе решим, что делать.

— Не думаю, что смогу…

— Но почему? Что произошло? Что могло быть такого ужасного?

Николас прислонился к стене. Алатея, держа его за руку, снова заговорила:

— Дело в Скотленд-Ярде? Ты разговаривал с отцом? Неужели он действительно думает…

— Да это всё тут ни при чём, — ответил Николас. — Просто нас с тобой окружают лжецы. Моя мать, мой отец, и сёстры, наверное, и этот чёртов репортёр из «Сорс», и та киношная тётка… Только я этого не замечал, потому что думал об одном: как самоутвердиться! — Он буквально выплюнул последнее слово. — Самолюбие, эго, эго… — Повторяя это, он колотил себя кулаком по лбу. — Меня одно заботило: как доказать всем, а в особенности им, что я уже не тот человек, которого они знали. Что с наркотиками покончено, и покончено навсегда. И они должны были это увидеть! Не только мои родные, но и весь этот проклятый мир. Вот я и хватался за каждую возможность проявить себя, и только из-за этого, только из-за этого мы очутились в таком положении.

Когда он упомянул о «киношной» женщине, Алатею пробрало холодом. Снова и снова всё стягивалось к этой женщине, которую они так беспечно впустили в свой дом — с фотоаппаратом! — и отвечали на её вопросы, и верили её словам… Но ведь Алатея с самого начала видела, что тут что-то не так. И теперь эта особа очутилась в Ланкастере, чтобы поговорить с Люси Кеверни. Как она быстро всё разнюхала… Алатея и не предполагала, что такое возможно. Она сказала:

— Но где именно мы очутились, Ники?

Николас рассказал ей всё. О репортёре из «Сорс», о том, что принял рыжеволосую за детектива из Скотленд-Ярда. О том, что произошло между его родителями, о том, как поскандалил с ними в присутствии Манетт и Фредди Макгая. О том, что это его мать пригласила детектива из Лондона. И о том, как они все удивились, когда он заговорил о женщине, так расстроившей Алатею, и назван её сыщицей… И наконец умолк.

— И что потом, Ники? — осторожно спросила Алатея. — Они что-нибудь сказали? Произошло ещё что-то?

Он ответил глухим, неживым голосом:

— Она вообще не из Скотленд-Ярда. Я не знаю, кто она такая. Но кто-то ведь нанял её для того, чтобы она приехала в Камбрию… сделала снимки… О, конечно, она утверждала, что ей от тебя ничего не нужно, что не о тебе будет тот поганый фильм, но кто-то ведь прислал её сюда, и это не кинокомпания и не Скотленд-Ярд, и ты понимаешь теперь, почему меня это так испугало, Алли? И всё это из-за меня. Я-то думал, что уже и то плохо, что мои родители пригласили детектива расследовать смерть Яна, и что всё это из-за меня. Но когда я узнал, что всё случившееся в нашем доме — приезд той женщины — совершенно не имеет отношения к смерти Яна, а случилось просто потому, что я это позволил, из-за своего самолюбия ради какой-то глупой статьи в дурацком журнале, а ведь это может навести кое-кого на след…

Алатея без труда поняла, к чему он ведёт. Наверное, она с самого начала это понимала.

— Монтенегро… Ты думаешь, её нанял Рауль? — чуть слышно произнесла она.

— А кто ещё это может быть, чёрт побери? И всё это натворил я, Алли. Как мне теперь жить с этим?

Он проскочил мимо жены и стремительно пронёсся по коридору, в гостиную. Там Алатея могла рассмотреть его лучше в остатках дневного света. Николас выглядел ужасно, и вдруг Алатея почувствовала себя виноватой. Хотя не она, а Николас впустил в дом ту мерзкую особу, прикинувшуюся документалисткой; он позволил ей влезть в их жизнь… Но тут уж ничего было не поделать. В их взаимоотношениях Алатея играла роль дарящей, а роль Николаса состояла в том, чтобы отчаянно нуждаться в её дарах, и он с самого начала не задавал ей никаких вопросов и не хотел ничего знать — до тех пор, пока не поверил, что она его любит. А она именно этого и искала: ей нужен был тихий приют, где она могла бы укрыться и где никто не стал бы задавать опасных вопросов.

Алатея смотрела в окно, за которым день уже переходил в мягкие осенние сумерки. Небо и залив под ним были одного цвета, серые облака играли оранжевыми полосами, и те же полосы танцевали на воде, отражавшей садившееся солнце.

Николас подошёл к эркеру, сел на одну из стоявших там кушеток и опустил голову на руки.

— Я предал тебя, — сказал он. — И самого себя тоже предал.

Алатее захотелось как следует встряхнуть мужа. Ей хотелось сказать ему, что сейчас не время жалеть себя, не время сосредотачиваться на себе, раз уж вокруг начинается такая буря неприятностей. Хотелось закричать, что он и представления не имеет, как плохо всё может обернуться для них обоих. Но поступить так значило зря тратить силы, а в этом никакого смысла не было. Ведь Николас пока ещё даже в малейшей степени не догадывался о том, что ждало их на самом деле.

Николас думал, что если Рауль Монтенегро снова появится в их жизни, это будет означать конец всего. Но он не знал, что на самом деле всё было гораздо хуже: появление Рауля Монтенегро было всего лишь началом.

Лондон, Блумсбери

Барбара отправилась в Блумсбери, чтобы быть поблизости, когда Таймулла Ажар наконец позвонит ей. Остро нуждаясь в информации о Рауле Монтенегро — не говоря уж о том, что нужно было разобраться во всей этой путанице с Санта-Марией-де-ла-Крус-де-лос-Анджелес-и-так-далее, — она рассудила, что самым подходящим местом для ожидания будет интернет-кафе. И успела подстрелить двух пташек, пока ждала, когда наконец Ажар раздобудет для неё переводчика с испанского.

Прежде чем уйти из библиотеки, Нката тихо сказал Барбаре:

— Набирай ключевые слова и иди по следу. Это совсем несложно, Барбара. Всё получится.

Из этого Хейверс сделала вывод, что ей нужно просто выбирать имена из тех статей, что у неё имелись, независимо от того, на каком языке были написаны статьи. Когда она отыскала интернет-кафе неподалёку от Британского музея, то сразу же этим и занялась.

Нельзя сказать, чтобы место для работы было уж очень приятным. Барбара остановилась по дороге, чтобы купить небольшой испанско-английский словарь, и теперь занималась поисками, будучи зажатой между каким-то толстым астматиком в мохеровом свитере и готкой с кольцом в носу и странными железками в бровях; девица постоянно болтала по телефону с кем-то, кто явно не верил, что она сидит у компьютера, потому что каждый раз, отвечая на звонок, она рявкала: «Да какого чёрта, приходи сюда, если не веришь… Не будь такимдураком! Ни с кем я не трахаюсь, даже по почте! И никогда отсюда не уйду, если ты не перестанешь звонить каждые полминуты!»

И вот в такой атмосфере Барбара пыталась сосредоточиться. Она также пыталась не обращать внимания на то, что у «мышки» был такой вид, словно её не дезинфицировали с того дня, как достали из коробки. Барбара изо всех сил старалась набирать слова, почти не касаясь клавиш, тыча в них лишь кончиками ногтей, хотя ногти у неё оказались коротковаты для такого дела. Но Барбара решила, что на такой клавиатуре может найтись что угодно, от бубонной чумы до венерических заболеваний, и ей совсем не хотелось уходить отсюда с целой коллекцией разной заразы.

Сначала она несколько раз взяла ложный след, но наконец отыскала статью о мэре Санта-Марии-и-так-далее, причём статью с фотографией. Это похоже было на снимок какого-то юбилея или, может быть, торжества по поводу получения диплома, но в любом случае это событие относилось к необходимому ей семейству, потому что целая толпа народа расположилась на ступенях неизвестного здания: сам мэр, его жена и пятеро сыновей. Барбара внимательно изучила фотографию.

Один факт сразу стал очевиден, даже без перевода. Барбара выиграла джекпот. Все пятеро сыновей красовались на снимке, и Барбара без труда прочитала их имена: Карлос, Мигель, Анхель, Сантьяго и Диего. Все они были хороши собой, и, судя по фото, лет им было от девятнадцати до семи. Но более внимательное изучение статьи дало Барбаре знать, что снимок был сделан двадцать лет назад, так что кто-то из них вполне мог быть женат на Алатее. Следующим шагом, согласно объяснению Нката, была проверка каждого из пяти имён. Первым должен был стать Карлос. И Барбаре оставалось только скрестить пальцы на удачу.

Но в том, что касалось его женитьбы, Барбаре не повезло. Карлоса она нашла куда легче, чем предполагала, но он оказался католическим священником. Нашлась статья о посвящении его в духовный сан, и снова на снимке рядом с ним красовалось всё семейство, на этот раз на ступенях церкви. Мать держала его за руку, восторженно глядя на сына; отец ухмылялся, сжимая в руке сигару; братья выглядели слегка смущёнными всей этой религиозной суматохой. Карлос тоже.

Она взялась за Мигеля. И снова ей не понадобилось много времени. То есть это вообще оказалось так просто, что Барбара удивилась тому, что за столько лет не удосужилась проверить своих соседей. К статье о Мигеле была приложена фотография его венчания. Невеста слегка напоминала афганскую борзую — масса волос и тонкое лицо с подозрительным отсутствием лба, что заставляло заподозрить почти полное отсутствие и лобных долей мозга. Мигель, насколько поняла Барбара, был дантистом. Или нуждался в услугах такового. Купленный Барбарой словарь не сумел в этом разобраться. Но в любом случае Мигель вряд ли мог иметь отношение к делу. Так что и эта статья не приблизила Барбару к Алатее Файрклог.

Она уже собиралась заняться Анхелем, когда зазвонил её мобильник. Барбара открыла крышку телефона и сказала:

— Хейверс.

В ответ раздался голос Ажара — наконец-то! — сообщившего, что он нашёл ей переводчика.

— Где вы сейчас? — спросил Ажар.

— В интернет-кафе, — ответила Барбара. — Недалеко от Британского музея. Могу прийти, куда скажете. Легче лёгкого. Какой-нибудь кафетерий или ещё что?

Ажар на несколько мгновений замолчал, видимо раздумывая. Наконец сказал, что на Торрингтон-плейс, рядом с Говер-стрит, есть винный бар. Они могли бы встретиться там через четверть часа.

— Отлично, — согласилась Барбара. — Найду.

Она распечатала найденные документы и отправилась к кассе, где ей назвали фантастическую сумму, пояснив:

— Цветной принтер, милая.

— Больше похоже на цветной грабёж, — сказала Барбара.

Она сложила копии в папку и отправилась к Торрингтон-плейс, где без труда нашла винный бар и Ажара, уже сидевшего внутри вместе с длинноногой девицей в кашемировом жакете и с роскошными тёмными локонами, спадавшими на плечи.

Её звали Энграсией, и она оказалась студенткой-старщекурсницей из Барселоны. Девушка улыбалась Ажару, пока тот сообщал всё это Барбаре.

— С удовольствием сделаю, что смогу, чтобы помочь вам, — сказала Энграсия, хотя Барбара заподозрила, что она постарается скорее ради Ажара, и кто бы стал её за это винить? Девушка с Ажаром выглядели отличной парой. Но и Анджелина Упман была ничуть не хуже.

— Спасибо, — сказала Барбара. — В следующей жизни постараюсь выучить побольше языков.

— Ну, я вас оставлю, — сказал Ажар.

— Возвращаетесь в университет? — спросила Барбара.

— Возвращаюсь домой, — ответил он. — Энграсия, спасибо тебе.

— De nada, — промурлыкала та.

Женщины сели за один из столиков, и Барбара достала из папки документы, начав со статьи с фотографией мэра и его семейства.

— Я купила испанско-английский словарь, — сказала она, — но толку от него оказалось немного. Я хочу сказать, сколько-то его было, конечно. Но искать каждое слово…

— Конечно, — согласилась Энграсия. Она пробежала глазами статью, держа её одной рукой, а пальцы другой руки в это время играли длинной золотой серёжкой. Через мгновение девушка сказала: — Здесь речь о выборах.

— Выборы мэра?

— Да. Этот человек, Эстебан, избран мэром, и газета знакомит с ним горожан. Но статья не слишком старается пере… как это говорят…

— Перехвалить его?

Девушка улыбнулась. У неё были чудесные зубы и очень чистая, гладкая кожа. Она пользовалась губной помадой, но та была наложена так искусно, что оставалась почти незаметной. — Да. Не перехваливает. Но здесь говорится, что семья мэра так велика, что, если бы за него проголосовали одни только родственники, он уже был бы избран. Но это, конечно, шутка, потому что здесь говорится: население города — семьдесят пять тысяч человек. — Энграсия прочла дальше. — Ещё говорится о его жене, Доминге, и о её родных. Обе семьи живут в Санта-Мария-де-ла-Крус уже много лет, точнее, много поколений.

— А что там насчёт парней?

— Юноши… А… Карлос — семинарист. Мигель хочет стать зубным врачом. Анхель собирается изучать архитектуру, а остальные двое слишком малы, хотя Сантьяго утверждает, что станет астронавтом, что вряд ли возможно, поскольку у Аргентины нет космической программы. Так что это тоже шутка, полагаю. Репортёр явно юморист.

Барбара решила, что во всём этом не слишком много пользы. Она извлекла из папки остальные распечатки, где упоминался Рауль Монтенегро. И передала их девушке со словами:

— А как насчёт вот этого?

Ещё Барбара спросила Энграсию, не хочет ли та выпить немного вина или ещё чего-нибудь, раз уж они сидят в винном баре, откуда их могут попросить вон, если они не станут ничего покупать.

Энграсия ответила, что не отказалась бы от минеральной воды, и Барбара принесла ей воду, заодно прихватив для себя стаканчик недорогого вина. Когда она вернулась к столику, то увидела, что Энграсия сосредоточилась на той статье, к которой прилагался снимок Алатеи, державшей Монтенегро под руку. Девушка сказала, что это статья об очень важном фонде в Мехико, основанном для строительства концертного зала для симфонической музыки. А человек на снимке пожертвовал для проекта самую большую сумму, и потому ему была дарована честь дать этому залу имя.

— И?.. — вопросительно произнесла Барбара, ожидая, что зал должен быть назван именем Алатеи, уж очень у неё был довольный вид.

— Музыкальный центр имени Магдалены Монтенегро, — прочитала Энграсия. — Это в честь его матери. Латиноамериканские мужчины, как правило, очень любят своих матерей.

— А женщина, что стоит с ним на снимке?

— Сказано, что она его компаньон.

— Не жена? Не возлюбленная? Не подруга?

— Боюсь, просто компаньон.

— А это не может быть эвфемизм для любовницы?

Энграсия всмотрелась в фотографию.

— Трудно сказать. Но не думаю.

— А может она быть просто сопровождающей? Девушкой нанятой в качестве эскорта?

— Возможно, — кивнула Энграсия. — Она даже может быть случайной знакомой, просто оказавшейся рядом в данный момент.

— Чёрт, чёрт, чёрт! — пробормотала Барбара. А когда Энграсия посмотрела на неё растерянно, словно совершила какую-то ошибку, Барбара поспешила сказать: — Ох, извини. Это не к тебе относится. Просто сорвалось.

— Я вижу, для тебя это важно. Могу я ещё чем-то помочь? — спросила Энграсия.

Барбара немножко подумала. Да, кое-что ещё было… Она мысленно прикинула разницу во времени и сказала:

— Позволь, я позвоню в одно место. Там не говорят по-английски, так что если ты сумеешь объясниться с тем, кто ответит…

Она вкратце объяснила Энграсии, что звонить они будут в дом мэра Санта-Марии-и-так-далее. Учитывая разницу во времени, там должно быть позднее утро. И Энграсии следует постараться узнать что-нибудь об Алатее Васкес дель Торрес, если кто-нибудь вообще возьмёт трубку.

— Это женщина с фотографии? — спросила Энграсия, кивнув на статью о Рауле Монтенегро.

— Очень может быть, — ответила Барбара.

Она набрала номер и, когда в трубке раздались гудки, протянула телефон испанке. Далее начался стремительный разговор на испанском, и Барбара только и могла уловить, что имя Алатеи. И ещё она слышала доносившийся из трубки женский голос. Голос звучал высоко, взволнованно, и по напряжённому лицу Энграсии Барбара поняла, что звонок в далёкий город произвёл немалый переполох.

Потом в диалоге наступила пауза, и Энграсия, посмотрев на Барбару, сказала:

— Это была какая-то кузина, Елена-Мария.

— Мы что, не туда попали?

— Нет-нет. Она гостит в этом доме. Доминга — это жена мэра, да? — её тётя. Она пошла позвать её. И очень разволновалась, услышав имя Алатеи.

— Напали на жилу, — пробормотала Барбара.

— Извини?..

— А… просто выражение такое. Похоже, мы на что-то наткнулись.

Энграсия улыбнулась.

— Напали на жилу? Мне нравится.

И тут же выражение её лица изменилось, потому что в трубке снова зазвучал голос, донёсшийся до Лондона из Аргентины. Голос другой женщины. Опять начался стремительный обмен испанскими фразами. Барбара слышала неоднократное повторение «comprendos» и ещё чаще «sis». Несколько раз было произнесено «sabes?» и «no sabos», а потом снова и снова повторялось «gracias».

Когда разговор закончился, Барбара спросила:

— Ну и?.. Что мы имеем?

— Сообщение для Алатеи, — ответила Энграсия. — Эта женщина, Доминга, просит передать Алатее, что та должна вернуться домой. Просит передать, что её отец поймёт. И мальчики тоже поймут. Она сказала, что Карлос постоянно заставляет всех молиться за неё и что они будут молиться за её благополучное возвращение.

— А она случайно не упомянула, кем им приходится Алатея?

— Похоже, родственница.

— Но кто именно? Сестра, которой нет на старом снимке? Может, она родилась после того, как семью фотографировали? Или жена одного из сыновей? Или двоюродная сестра? Племянница? Кто?

— Она этого не говорила… во всяком случае, прямо. Но сказала, что девушка сбежала из дома, когда ей было пятнадцать. Они думали, что она уехала в Буэнос-Айрес, и они ищут её уже много лет. Особенно усердно ищет Елена-Мария. Доминга сказала, что сердце Елены-Марии разбито и что об этом тоже следует сказать Алатее.

— Что она говорила насчёт того, когда именно девушка сбежала?

— Алатея? Тринадцать лет назад.

— И очутилась в Камбрии, — проворчала Барбара. — Но как её туда занесло и как, чёрт побери…

Вообще-то она говорила сама с собой, но Энграсия ответила, взяв одну из распечаток статей. Ту, где была фотография Рауля Монтенегро.

— Может быть, ей помог вот этот человек? Если у него достаточно денег для того, чтобы оплатить строительство зала симфонической музыки, то он более чем мог купить билет до Лондона для красивой женщины, так? Или билет в любое другое место. В любое, куда ей захотелось бы отправиться.

Камбрия, озеро Уиндермир

Далее последовала живая картина, застывшая секунд на тридцать или около того, хотя казалось, что это было невероятно долго. Миньон переводила взгляд с одного участника сцены на другого, и её лицо победоносно пылало, и видно было, что этого триумфа она ожидала долгие годы. Манетт ощутила себя чем-то вроде актёра. Наступил главный момент драмы, кульминация, и далее всё должно было идти к катарсису, как в классической греческой трагедии.

Первой пришла в движение Валери. Она встала и в своей наилучшей манере, так хорошо известной Манетт, произнесла:

— Прошу меня извинить.

И повернулась, чтобы уйти из холла.

Миньон с язвительным смешком бросила ей в спину:

— Ты разве не хочешь узнать больше, мама? Ты не можешь уйти прямо сейчас. Неужели тебе не интересно остальное?

Валери на секунду заколебалась, потом обернулась и посмотрела на Миньон.

— Ты и без того неплохо постаралась, — сказала она и ушла.

Инспектор отправился следом за ней. Манетт подумала, что на последние события пролился совершенно новый свет, и теперь он наверняка должен будет пересмотреть свои выводы относительно смерти Яна, каковы бы эти выводы ни оказались. Она и сама уже размышляла об этом, потому что, если Ян знал о внебрачном ребёнке их отца… если он представлял собой какую-то угрозу в связи с этим… если ему пришлось делать выбор между обнаружением правды и продолжением лжи… Манетт поняла, каким образом жизнь её двоюродного брата оказалась под угрозой, и не сомневалась в том, что детектив тоже отлично это понял.

Ей не хотелось верить в то, что сказала Миньон о той девочке, Бьянке, но по выражению лица Бернарда было ясно, что Миньон говорила чистую правду. Манетт просто не знала, как теперь быть, не могла разобраться в собственных чувствах. Зато видела чувства Миньон: та была счастлива открыть ещё один повод к обвинению отца, который, по её убеждению, не обращал на неё должного внимания.

Миньон радостно произнесла:

— Ох, папочка! Ну, теперь мы в одной лодке, а? Думаю, это тебя немножко утешит. Ты обречён, зато будешь беспрепятственно видеться с любимым ребёнком — а ведь это могла быть я, так? — и этот ребёнок тоже осуждён! Прямо как король Лир и Корделия. Вот только… Кто же у нас в роли шута?

Лицо Бернарда было кислым, как овсянка в исправительной тюрьме. Он сказал:

— Думаю, ты здорово ошибаешься, Миньон, хотя твоя змеиная натура готова на всё ради денег.

Миньон восприняла это совершенно спокойно.

— Полагаешь, супружеское прощение действительно тебе обеспечено?

— Не думаю, что тебе хоть что-то известно о браке или о прощении, — сказал Бернард.

При этих словах Манетт посмотрела на Фредди. Он наблюдал за ней, его тёмные глаза были предельно внимательны. Манетт поняла, что он тревожится за неё, не зная, как она переживёт крушение своей семьи. Ведь прямо у неё на глазах весь привычный ей мир словно взорвался. Манетт хотелось сказать бывшему мужу, что она справится, но она знала, что ей не совладать с этим в одиночку.

Миньон снова заговорила с отцом:

— Ты что же, действительно думал, что сможешь вечно скрывать ото всех Бьянку? Бог мой, до чего же ты самоуверен! Скажи-ка, папочка, а как поступит сама Бьянка, когда узнает правду о своём отце и о его второй семье? О его законной семье! Но ты ведь никогда не заглядывал так далеко в будущее, правда? Пока Вивьен соглашалась играть по твоим правилам, ты и не задумывался о том, что она на самом деле собой представляет.

Бернард наконец ответил:

— Вивьен возвращается домой, в Новую Зеландию. Так что разговор на эту тему закончен.

— Я сама решу, когда он закончится, — огрызнулась Миньон. — Я, а не ты. Она ведь моложе нас, эта твоя Вивьен. Она даже моложе Ника.

Бернард пошёл ко входной двери, мимо Миньон. Она попыталась схватить его за руку, но Бернард просто отмахнулся. Манетт ждала, что сестра воспользуется этим его жестом для того, чтобы свалиться с дивана и закричать, что она стала жертвой насилия, но Миньон всего лишь продолжила говорить:

— Ладно, я поговорю с матерью. Я расскажу ей всё остальное. О том, сколько лет ты уже путаешься с Вивьен Талли — десять, так? Или больше? Сколько же ей было лет, когда всё это началось? Двадцать четыре? Или ещё меньше? И как вообще на свет появилась Бьянка? Вивьен хотела этого, да? Она хотела ребёнка, но и ты тоже хотел, а, папа? Потому что в то время, когда Бьянка родилась, Ник вытворял все эти свои штучки, а ты продолжал надеяться, что кто-нибудь, где-нибудь, когда-нибудь родит тебе наконец нормального достойного наследника, а? Мама будет просто счастлива услышать всё это, правда?

Бернард оглянулся и сказал:

— Делай что хочешь, Миньон. Полагаю, ты всегда именно к этому и стремилась — творить гадости.

— Я тебя ненавижу! — воскликнула Миньон.

— Как всегда, — ответил он.

— Да ты вообще слышишь меня? Я тебя ненавижу!

— Это за мои грехи, — кивнул Бернард. — Уж поверь, я всё знаю. И, пожалуй, я это заслужил. А теперь убирайся из моего дома.

На какое-то мгновение Манетт показалось, что сестра откажется повиноваться отцу. Миньон пристально смотрела на Бернарда, словно ожидая от него чего-то такого, чего, как отлично понимала Манетт, быть просто не могло. Наконец Миньон резко отодвинула от себя ходунки, улыбнулась, встала и уверенным шагом ушла из жизни своего отца.

Когда за ней захлопнулась дверь, Бернард достал из кармана льняной носовой платок. Он протёр очки, снова надел их. Манетт видела, что у него дрожат руки. Всё, что он имел, рушилось, и в первую очередь более чем сорокалетний брак.

Наконец Бернард посмотрел на Манетт, на Фредди, снова на Манетт… и сказал:

— Мне так жаль, дорогая. Так много всего…

— Не думаю, что всё это будет теперь иметь значение. «Как всё странно», — подумала при этом Манетт. Она всю жизнь ждала вот этого момента: когда она окажется на высоте, а Бернард станет наконец уязвимым; когда отец посмотрит на неё — и увидит действительно её, не просто дочь, не просто некий заменитель желанного сына, но личность с её собственными правами, способную делать то же самое, что делает он. Вот только теперь Манетт не понимала, почему это казалось ей таким важным. Она знала лишь то, что не испытывает тех чувств, которые ожидала испытать в момент, когда отец наконец увидит и признает её.

Бернард кивнул. И сказал:

— Фредди…

— Если бы мне сказали, я бы, наверное, мог всё это предотвратить, — отозвался Фредди. — Но вообще-то не знаю, смог бы… Не уверен.

— Ты хороший, честный человек, Фред. И оставайся таким. Бернард извинился и пошёл к лестнице. Он тяжело поднялся наверх, а Манетт и Фредди прислушивались к его шагам. Наконец они затихли. Где-то наверху негромко закрылась дверь.

— Наверное, нам лучше уехать, подруга, — сказал Фредди. — Если ты в силах, конечно.

Манетт позволила ему помочь ей встать — не потому, что она в этом нуждалась, а потому, что ей было приятно ощущать рядом с собой кого-то надёжного. Они вышли из дома и только когда они уже ехали к воротам, Манетт начала всхлипывать. Она старалась делать это бесшумно, однако Фредди сразу посмотрел на неё. И остановил машину. Нежно обняв бывшую жену, он сказал:

— Это очень тяжело. Видеть своих родителей вот в такой момент. Узнать, что один из них предал другого. Мне кажется, твоя мать догадывалась, что с мужем что-то происходит, но ей, наверное, легче было ничего не замечать. Так иногда бывает.

Манетт плакала на его плече, но всё же покачала головой.

— Что? — спросил Фредди. — Ну да, твоя сестра просто обезумела, но тут ведь тоже нет ничего нового, а? Я только удивляюсь тому, как ты в этой семье умудрилась вырасти такой… такой нормальной, Манетт. Если хорошенько подумать, так это просто чудо.

От этих слов она зарыдала сильнее. Поздно, всё пришло слишком поздно: и то, что она теперь знала и что ей давно следовало заметить, и то, что она, наконец, поняла.

Камбрия, озеро Уиндермир

Линли догнал Валери Файрклог, когда та шла по дорожке, уже проложенной в незаконченном саду для детей. Когда он очутился рядом, Валери сразу заговорила, как будто их просто на секунду перебили, когда они разговаривали об устройстве сада. Она показала инспектору потерпевший крушение корабль, над которым уже начали трудиться, объяснила всё насчёт канатов и качелей, о песчаной площадке. Показала, где будет вольер для обезьян. Провела инспектора мимо участка, предназначенного для малышей, где уже красовались на крепких основаниях лошадки, кенгуру и огромные лягушки, ожидавшие наездников, которые будут здесь смеяться и играть.

Ещё нужно бы построить крепость, решила Валери, потому что мальчишки ведь любят воевать, разве не так? А для девочек нужен кукольный дом — то есть просто небольшой домик, но с настоящей обстановкой и так далее, потому что, как бы ни старался мир уравнять в правах мужчину и женщину, а всё равно девочкам нравится играть в доме и притворяться, что они замужние дамы и готовят обед для детей и супруга, которые должны вот-вот явиться домой.

При последних словах Валери невесело засмеялась. И тут же продолжила рассказ о саде для детей, который, коротко говоря, должен был превратиться в мечту каждого ребёнка.

Линли всё это казалось странным. То, что замышляла Валери, куда больше подходило для общественного парка, чем для частного дома. Он пытался понять, чего на самом деле Валери ждала от этого сада, не держала ли она на уме некую картину открытого для публики Айрелет-холла, как то было сделано во многих крупных поместьях по всей стране. Как будто она знала о неких огромных переменах в своей жизни и готовилась к ним…

— Но почему, зачем вы добились моего приезда в Камбрию? — спросил Линли.

Валери посмотрела на него. Несмотря на свои шестьдесят семь лет, она была потрясающей женщиной. В юности Валери наверняка обладала необычайной красотой. Красотой и деньгами — могучее сочетание. Она могла выбирать из множества мужчин, равных ей по положению, но не стала этого делать.

— Потому что я уже некоторое время кое-что подозревала.

— Что именно?

— Насчёт Бернарда. Что он в чём-то замешан. Конечно, я не знала, что это «нечто» — Вивьен Талли, но, наверное, мне следовало это понять. Понять, когда он совсем перестал упоминать о ней после нашей с ней второй встречи, и эти его постоянные поездки в Лондон, он ведь уезжал всё чаще и чаще, якобы по делам фонда… Всегда есть некие знаки, инспектор. Всегда есть намёки, красные флажки, называйте как хотите. Но, как правило, бывает легче не обращать на них внимания, чем сталкиваться лицом к лицу с чем-то неведомым, что может разрушить брак, длившийся сорок два года.

Валери подобрала с дорожки пластиковую кофейную чашку, забытую кем-то из рабочих. Нахмурившись, она смяла её и сунула в карман. Потом, прикрыв глаза ладонью, посмотрела на озеро, на грозовые тучи, клубившиеся над холмами на западе.

— Меня окружают лжецы и мошенники. Я хотела выкурить их из нор. Вы… — Она коротко улыбнулась Линли. — Вы были моим костром, инспектор.

— А Ян?

— Бедный Ян…

— Миньон вполне могла убить его. У неё были мотивы, и очень сильные, если уж на то пошло. И вы сами сказали, что она была в лодочном доме. Миньон могла заранее каким-то образом расшатать камни, так, что это невозможно было определить. Она даже могла находиться там, когда Ян вернулся с озера. Могла толкнуть его…

— Инспектор, такого рода месть намного превосходит способности Миньон всё предусмотреть. Кроме того, она вряд ли могла ожидать от такого поступка моментальной выгоды. А единственное, что Миньон всегда способна рассмотреть, так это именно сиюминутная выгода. — Валери отвернулась от озера и посмотрела на Линли. — Я знала, что камни расшатались. И я говорила об этом Яну, причём не один раз. Только мы с ним достаточно регулярно бывали в лодочном доме, так что другим я об этом не сказала. Он ответил, что беспокоиться не о чем, что он будет осторожен, а когда выберет время, то укрепит камни. Но думаю, в ту ночь у него было нечто другое на уме. Потому что он никогда не выходил на озеро так поздно. Наверное, он забыл о камнях, уйдя в свои мысли. Это действительно был несчастный случай, инспектор. И я с самого начала знала это.

Линли немножко подумал над её словами.

— А тот разделочный нож, который я нашёл в воде рядом с камнями?

— Я его туда бросила. Просто чтобы задержать вас здесь, на случай, если вы слишком быстро во всём разберётесь.

— Понятно, — пробормотал Линли.

— Вы ужасно сердитесь, да?

— Следовало бы. — Они повернули назад и пошли к дому. Над стеной, окружавшей архитектурный сад, высилась путаница кустарника, а за самим Айрелет-холлом тянулись окрашенные историей пески. — А Бернард не счёл это необычным, странным?

— Что именно?

— То, что вы настояли на расследовании обстоятельств смерти его племянника.

— Может, и счёл, но разве он мог возражать? Что бы он сказал? «Я этого не хочу»? Я бы спросила, почему он не хочет. Он бы попытался объяснить. Может, сказал бы, что это несправедливо по отношению к Николасу, Манетт, Миньон, что нельзя их подозревать, но я бы возразила, что лучше уж знать правду о своих детях, чем жить во лжи, а это, инспектор, подвело бы нас слишком близко к делам самого Бернарда, к тому, что он хотел скрыть от меня. Ему пришлось рискнуть тем, что вы узнаете о Вивьен. У него действительно не было выбора.

— Но с чего вдруг она решила вернуться в Новую Зеландию?

На это Валери не ответила. Она взяла инспектора под руку, и они просто шагали дальше. Наконец Валери сказала:

— Вот что здесь самое странное: после сорока с лишним лет брака мужчина зачастую становится просто чем-то вроде привычки. И я должна разобраться, не стал ли Бернард для меня привычкой, от которой лучше отказаться.

— А вы могли бы?

— Могла бы. Но сначала мне нужно подумать. — Валери слегка сжала руку инспектора и посмотрела на него. — Вы очень красивый мужчина, инспектор. И мне очень жаль, что вы потеряли жену. Но я надеюсь, что вы не намерены вечно оставаться одиноким. Не намерены?

— Об этом я пока вообще не думал, — признался инспектор.

— Ну, так подумайте. Нам всем приходится рано или поздно делать выбор.

Камбрия, Уиндермир

Тим несколько часов провёл в деловом центре города, выжидая подходящего часа. Утром, расставшись с Кавехом, он довольно быстро добрался до города, перебрался через каменную стену и трусцой побежал через кочковатый выгон к густому лесу, состоявшему из елей и берёз. Там он сидел под укрытием пожелтевшего осеннего папоротника до тех пор, пока не удостоверился, что Кавех уехал, а потом пошёл по дороге к Уиндермиру, где проголосовал — и в итоге очутился в центре города, откуда и начал свои поиски.

Но ему не повезло в поисках мастерской, где чинили бы сломанные игрушки. В конце концов он остановился у некоего заведения, именовавшегося «Дж. Бобак и Сын», и это была лавчонка, где брались за ремонт любых электрических приборов. Войдя, он увидел три узких прохода между полками, битком набитыми сломанными кухонными приборами, и все эти проходы вели в заднюю часть помещения, где и нашёлся Дж. Бобак, оказавшийся женщиной с седыми косами, морщинистым лицом и губами, накрашенными ярко-розовой помадой. «Сын» был парнем лет двадцати с небольшим, страдавшим болезнью Дауна. Женщина паяла нечто похожее на миниатюрную вафельницу. Парень трудился над доисторическим радиоприёмником размером с мини-автомобиль. Вокруг стояло множество разного хлама на разных стадиях починки: телевизоры, микроволновки, миксеры, тостеры и кофеварки, причём у некоторых из них вид был такой, словно они ждали своей очереди лет десять, если не больше.

Когда Тим предъявил Дж. Бобак Беллу, женщина покачала головой. Тиму было сказано, что эту несчастную кучу рук и ног отремонтировать невозможно, даже если бы Дж. Бобак и Сын этим занимались, но они не занимаются. По крайней мере, она не может вернуть кукле такой вид, что владелица осталась бы довольна. Лучше молодому человеку приберечь денежки для покупки новой куклы. Тут неподалёку есть магазин игрушек…

Но ему нужна именно это кукла, объяснил Тим Дж. Бобак. Он знал, что перебивать старших невежливо, и по выражению лица Дж. Бобак понял, что она собиралась именно это ему и сказать. Он быстро продолжил, объясняя, что кукла принадлежит его младшей сестрёнке и что куклу подарил их отец, который теперь умер. Это произвело впечатление на Дж. Бобак. Она разложила останки куклы на прилавке и задумчиво поджала ярко-розовые губы. Сын подошёл к ней и тоже стал рассматривать Беллу. Потом он сказал:

— Привет!

Это было обращено к Тиму.

После чего парень неторопливо продолжил:

— Я уже в школу не хожу, но ты-то должен быть на уроках, а? Сбежал, что ли?

Его мать сказала:

— Трев, милый, ты бы занялся своей работой. Ты ведь хороший мальчик.

И погладила его по плечу.

Парень громко фыркнул и вернулся к гигантскому радиоприёмнику.

Женщина сказала Тиму:

— Ты уверен, что не хочешь купить новую куклу, милый?

Тим был в этом уверен, о чём и сообщил женщине. Может она починить игрушку? Других мастерских тут нет. Он уже обошёл весь город.

Женщина неохотно ответила, что посмотрит, что тут можно сделать, и Тим сказал, что оставит ей адрес, по которому следует отправить куклу, когда та будет в порядке. Он достал из кармана смятые купюры и мелочь, которые понемногу таскал из сумочки матери, бумажника отца и из жестянки в кухне, в которой Кавех держал монеты в один фунт, чтобы они были под рукой, если у него вдруг кончатся наличные и не будет желания задерживаться у банкомата по дороге домой с работы.

— Как? — удивилась Дж. Бобак. — Ты не придёшь за ней сам?

Тим ответил, что не придёт. Его не будет в Камбрии к тому времени, когда починят куклу. Он сказал, чтобы женщина взяла столько денег, сколько захочет. А если ремонт будет стоить дешевле, сдачу она может прислать вместе с куклой. Потом он продиктовал ей адрес и имя Грейси, что было совсем нетрудно. Ферма Брайан-Бек, деревня Брайанбэрроу, рядом с Кросуэйтом. Он подумал, что Грейси, наверное, к тому времени уже уедет оттуда, но, даже если она вернётся к матери, Кавех наверняка перешлёт ей куклу. Он обязательно это сделает, что бы ни пришлось ему соврать своей новенькой жене. А Грейси будет рада увидеть Беллу. Может быть, она даже простит Тима за то, что тот сломал её любимую игрушку.

Покончив с этим делом, Тим отправился в деловой центр города. По пути на оставшиеся деньги он купил пакет рогаликов с джемом, шоколадку «Кит-Кат», яблоко и упаковку жареного картофеля с мексиканским соусом. Пристроившись на парковке между грязным белым «Фордом» и контейнером для мусора, он съел всё это.

Когда парковка начала пустеть, поскольку люди заканчивали дела на сегодня и разъезжались, Тим нырнул за контейнер, чтобы его никто не увидел. Он не спускал глаз с фотоателье и как раз перед тем, как оно должно было закрыться, перешёл улицу и открыл дверь.

«Той-фор-ю» как раз извлекал ящик с наличностью из кассового аппарата. Руки у него были заняты, и он просто не мог спрятать бейджик с именем. Тим увидел часть его — «Вильям Кон…» — прежде чем мужчина отвернулся. Он исчез за внутренней дверью, а когда вернулся, ни ящика с наличностью, ни бейджика с именем уже не было. И хорошего настроения тоже как не бывало.

— Я ведь говорил, что пошлю тебе сообщение, — сказал он. — Что ты здесь делаешь?

— Сегодня вечером, — ответил Тим.

«Той-фор-ю» возразил:

— Давай проясним: я не играю в такие игры с подростками. Я тебе говорил, что дам знать, когда всё подготовлю.

— Подготовь прямо сейчас. Ты сказал — «на этот раз не один», и это значит, что ты кого-то знаешь. Вот и пусть придёт сюда. Сделаем это прямо сейчас.

Тим проскочил мимо мужчины. Он видел, как потемнело лицо «Той-фор-ю». Но ему было плевать, даже если дело дошло бы до драки. Наоборот, это было бы отлично. Так или иначе всё будет завершено.

Тим прошёл в заднюю комнату. Он уже бывал здесь прежде, так что ничего нового не увидел. Комната была невелика, но чётко делилась на две части. В первой стояли цифровая машина для фотопечати и всякие необходимые для фотодела принадлежности. Во второй, в дальнем конце комнаты, была оборудована студия, где заказчики могли позировать на фоне разных картин.

В данный момент студия была оформлена под гостиную другого века. Там имелось кресло с высокой спинкой, стояли два искусственных папоротника на невысоких постаментах, несколько мягких стульев, а в задней части висели плотные занавеси с затейливыми шнурами и кистями, между которыми красовался задник. На нём было изображено окно, выходящее на вершину утёса, а через окно виднелось нарисованное небо ярко-голубого цвета с пышными облаками.

В прошлый раз Тим узнал, что вся суть правильной композиции состоит в контрасте. А суть контраста в том, что два предмета представляют собой полную противоположность друг другу. Когда ему всё это объяснялось в день его прошлого визита, Тим сразу подумал о контрасте между тем, что он когда-то считал своей жизнью — с мамой, папой, сестрой, в доме в Грэндж-овер-Сэндс, — и тем, к чему в итоге свелось его существование, а свелось оно к нулю. Теперь, снова войдя в эту комнату, Тим подумал о контрасте между тем, как Кавех Мехран жил в Брайан-Бэк с его отцом, и тем, как он намеревался жить там же теперь, продолжая тянуть свою презренную жизнь. Но, поймав себя на этой мысли, Тим тут же заставил себя думать об издевательском контрасте между вполне невинной обстановкой этого ателье и тем, какие именно фотографии стряпаются здесь.

В тот первый раз «Той-фор-ю» объяснил Тиму, что тот должен позировать так, как ему будет велено. Он рассказал, что которым людям нравится смотреть на снимки обнажённых мальчиков и покупать такие снимки. Им нравится, когда мальчики стоят в определённых позах. Им нравится видеть определённые части тела мальчиков. Иногда даже заказывают просто снимки отдельных частей тела. Иногда им хочется, чтобы на фото было видно лицо. Иногда это не нужно. Многим нравятся надутые губы. И эрекция перед камерой. Есть люди, готовые выложить неплохие денежки за фотографию мальчика с надутыми губами, желанием в глазах и с хорошей эрекцией.

Тим готов был пойти и дальше. В конце концов, он ведь сам спустил с горы этот шар, и теперь тот катился навстречу судьбе. Но не денег хотелось Тиму. Он хотел действовать, а до действия дело пока что не доходило. Пора было всё менять.

«Той-фор-ю» прошёл следом за Тимом в заднюю комнату и сказал:

— Ты должен уйти. Я не могу позволить тебе быть здесь.

— Я тебе уже говорил. Позвони своему приятелю, кем бы он там ни был, — возразил Тим. — Скажи, что я готов. Скажи, чтобы пришёл сюда. Будем снимать прямо сейчас.

— Он не из тех людей. Никакой сопляк не может ему указывать, когда и что делать. Он сам скажет, когда придёт время. Не мы ему, а он нам. Что тут непонятного?

— У меня нет времени, — заявил Тим. — Так что пора. Я не буду ждать ещё. Если ты хочешь, чтобы я занялся этим с твоим парнем, то это твой последний шанс, другого не будет.

— Ну, тогда на том и покончим, — пожал плечами «Той-фор-ю». — А теперь уходи.

— Что?! Ты думаешь, что найдёшь ещё кого-то? Думаешь, это будет так уж легко?

— Всегда есть ребята, которым нужны деньги, — ответил «Той-фор-ю».

— Для фотографий, наверное, ты кого-то найдёшь. Они возьмут с тебя деньги за снимки. Будут здесь стоять голышом и даже, наверное, отлично позировать. Но остальное? Думаешь, кто-то согласится на остальное? Кроме меня?

— А ты думаешь, ты единственный, кто нашёл меня в Интернете? Что ты первый? Единственный? Да таких, как ты, десятки, и они только и ждут, когда я их позову, потому им нужны деньги. И они не станут сами устанавливать правила; они будут делать то, что им велят. А одно из моих правил — не являться сюда и не выдвигать требований, а ты это проделал уже дважды, маленький содомит!

«Той-фор-ю» стоял довольно далеко от Тима, но теперь шагнул вперёд, продолжая говорить. Он был некрупным мужчиной, и Тиму до сих пор казалось, что он сможет с ним справиться, если возникнет необходимость; но когда мужчина схватил его за руку, Тим ощутил, что от того исходит сила, какой он не ожидал.

— Я в такие игры не играю, — сказал «Той-фор-ю». — И не позволю командовать мной какой-то мелкой заднице вроде тебя.

— Мы договорились, и…

— Засунь в анус свой договор. Всё. Кончено.

— Ты обещал! Ты сам сказал!

— Не надо мне всего этого дерьма.

«Той-фор-ю» резко дёрнул его. Тим видел, что мужчина готов просто выкинуть его на улицу. Но этого не должно было случиться. Он ведь столько сделал, так готовился, потратил столько времени… Тим отшатнулся и закричал:

— Нет! Я хочу, чтобы это случилось, и прямо сейчас! — Он начал срывать с себя одежду. Сбросил куртку, стянул плотный свитер. С рубашки полетели пуговицы, когда он с силой дёрнул её. — Ты обещал! Если не сделаешь, я позову копов! Клянусь! Позову! Я им всё расскажу! Чем ты тут занимаешься! Про твои фотографии! Про твоих приятелей! И как тебя найти! У меня всё в компьютере, и они всё узнают, и…

— Заткнись! Заткнись, кому говорят! — «Той-фор-ю» оглянулся через плечо, на вход в фотоателье. Потом быстро подошёл к двери в заднее помещение и со стуком захлопнул её. вернувшись к Тиму, сказал: — Ну чёрт… да успокойся ты! Хорошо. Но прямо сейчас. Тебе понятно?

— Я так и хочу. Клянусь… Или придут копы.

— Ладно, ладно, копы. Всё ясно. Я тебе верю. Только угомонись. Мне нужно позвонить. Сейчас, при тебе. Договорюсь на завтра. И будем снимать. — Он как будто призадумался на секунду-другую, потом окинул Тима внимательным взглядом. — Но это будет фильм. Живое действие. И всё по-настоящему. Тебе понятно?

— Но ты сказал…

— Я здорово рискую! — рявкнул «Той-фор-ю». — И не делай всё ещё хуже! Ты хочешь этого или нет?

Тим вздрогнул, внезапно испугавшись. Но страх растаял через мгновение, и он кивнул:

— Да, хочу.

— Вот и отлично. Это будут два парня. Ты… ты понимаешь? Ты и два парня, и всё по-настоящему, и будем снимать фильм. Ты понимаешь, что это значит? Подумай. Потому что когда мы начнём, пути назад не будет, ты уже не сможешь передумать. Ты и два мужика! Скажи, что ты понял.

Тим облизнул губы.

— Я и два парня. Я понял.

«Той-фор-ю» снова оглядел его, как будто ожидая, что увидит некое предсказание будущего. Тим ответил уверенным взглядом. «Той-фор-ю» коротко кивнул и, сняв с телефона трубку, набрал какой-то номер.

Тим тихо заговорил:

— А потом… когда всё кончится… ты обещаешь…

— Я обещаю. Когда всё кончится, ты умрёшь. Так, как того хочешь. Как только тебе вздумается. Ты сам решишь.

10 ноября

Камбрия, Милнторп

Когда Линли рано утром стал звонить Деборе, он весьма разумно набрал её гостиничный телефонный номер, а не мобильный. Потому она и ответила. Дебора решила бы, что Саймон или Томми будут звонить ей на сотовый, и, посмотрев на дисплей, ещё подумала бы, отвечать или нет. Даже репортёр из «Сорс» звонил на мобильный. А звонок стационарного телефона в номере, да ещё ранним утром, мог означать, что у администрации возникли к ней какие-то вопросы.

И потому Дебора поморщилась, услышав в трубке приятный баритон Линли. Когда он сказал: «Саймон нами обоими здорово недоволен», она вряд ли могла ответить, что он ошибся номером.

Было действительно рано, Дебора ещё лежала в постели. Она подумала, что было весьма умно со стороны Томми позвонить ей в такой час, когда она ещё не ушла из отеля, и шансов скрыться от него у неё практически не было.

Дебора села, поплотнее закуталась в одеяло, защищаясь от холода, и сказала, поправляя подушки:

— Ну, я тоже не слишком довольна Саймоном.

— Конечно. Я знаю. Но так уж вышло, что он оказался прав. Был прав с самого начала.

— Да ведь он всегда прав, разве нет? — язвительным тоном произнесла Дебора. — И вообще, о чём мы говорим?

— О смерти Яна Крессуэлла. Он мог бы остаться в живых, если бы был в тот вечер повнимательнее, когда выходил из лодки.

— И мы пришли к этому выводу в результате?..

Дебора ожидала, что Томас ответит, что это результат безупречной логической оценки фактов, произведённой Саймоном, но Линли заговорил совсем о другом. Он рассказал ей о семейной сцене, свидетелем которой стал, и о последующем разговоре с Валери Файрклог. Закончил он так:

— Так что, похоже, я очутился здесь в качестве средства, которое Валери использовала, чтобы порыться в делах мужа. Но она здорово ошиблась, решив превратить меня в инструмент. И Хильера тоже. Думаю, он не порадуется, когда я расскажу ему, как использовали нас обоих.

Дебора отшвырнула одеяло, вскочила с кровати и посмотрела на часы. Одновременно она бросила в трубку:

— И ты ей поверил?

Его звонок в половине седьмого мог означать только одно, и Дебора была уверена, что знает, в чём дело.

— При других обстоятельствах мог и не поверить, — ответил Линли. — Но учитывая заключение коронёра и выводы Саймона, то вместе с тем, что рассказала мне Валери…

— Она могла и солгать. Есть ведь куча мотивов, Томми!

— Да, вот только, кроме мотивов, у нас ничегошеньки нет Деб. Так уж получилось. Если честно, то у людей нередко бывают мотивы отделаться от кого-нибудь. И им даже хочется избавиться от того или иного человека. И всё равно они даже пальцем к нему не прикасаются. И здесь явно тот самый случай. Так что пора возвращаться в Лондон.

— И ты даже не включаешь в общую картину Алатею Файрклог?

— Дебора…

— Просто послушай минутку. Всё, что касается Алатеи, окружено тайной. А люди с секретами имеют все причины к тому, чтобы эти секреты защищать.

— Может быть, да, но что бы она ни сделала в прошлом и что бы она ни делала сейчас ради защиты своих тайн — если они действительно есть, — не привело бы её к убийству Яна Крессуэлла. С ним уже всё ясно. Мы знаем правду. И, как я уже сказал, пора возвращаться домой.

В номере было очень холодно. Дебора вздрогнула и направилась к электрическому камину. На ночь он был выключен, и теперь она его включила. Окно в комнате запотело, и Дебора провела ладонью по стеклу, чтобы посмотреть, что происходит снаружи. Было ещё довольно темно, дорога и тротуар были мокрыми. Свет уличных фонарей отражался в лужах, и огни светофора на углу тоже.

— Томми, те вырванные страницы из журнала «Зачатие» сразу давали понять, что с Алатеей происходит нечто странное.

— Не стану спорить, — рассудительно ответилЛинли. — И мы уже как будто разобрались, что это такое. Зачатие. Но ты ведь давно это поняла. Николас Файрклог рассказывал тебе об этом, когда вы с ним в первый раз повстречались, так?

— Да. Но…

— И вполне понятно, что ей самой совсем не хочется обсуждать это с посторонним человеком, Дебора! Ты бы сама стала говорить с чужими на такую тему?

Это был удар ниже пояса, и Томас должен был это понимать. Но Дебора не позволила личным чувствам помешать рассудку. Она сказала:

— Всё это не имеет особого смысла, относится то к зачатию или нет. Та женщина, Люси Кеверни, сказала мне, что она — донор яйцеклеток. Отлично. Возможно, так оно и есть. Но тогда зачем ей ездить в Ланкастерский университет вместе с Алатеей Файрклог? В лаборатории, где занимаются проблемами продолжения рода?

— Может быть, для передачи своей яйцеклетки Алатее Файрклоге, — предположил Линли.

— Яйцеклетка должна быть оплодотворена. Разве для этого Николас не должен был отправиться вместе с ними?

— Может быть, Алатея прихватила с собой сперму.

— В чём, в контейнере для бутербродов? Но вроде бы сперма тем лучше, чем она свежее, а?

Линли вздохнул. Дебора попыталась угадать, где он мог находиться. Связь по стационарной линии была отличной. Это заставило её предположить, что инспектор всё ещё в Айрелет-холле.

— Дебора, но я ведь не знаю… Я не знаю, как всё это делается. Как должно быть.

— Я знаю, что ты не знаешь. Зато я знаю, уж поверь мне. И мне точно известно, что даже если Люси готова была произвести для Алатеи хоть одну яйцеклетку, хоть пару дюжин, и даже если у Алатеи была с собой пробирка со спермой Николаса, всё равно это не делается вот так сразу. Так что если Люси действительно донор, как она утверждает, и даже если она по какой-то причине передаёт Алатее яйцеклетку, и даже если у них есть сперма Николаса…

— Да неважно всё это! — решительно перебил её Линли. — Потому что всё это не имеет никакого отношения к смерти Яна Крессуэлла, и нам пора возвращаться в Лондон.

— Это тебе пора. А мне — нет.

— Дебора!..

Линли явно начал терять терпение. Дебора услышала в его тоне сходство с тоном Саймона. Как они всё-таки похожи между собой… Вся разница — только внешняя.

— Что? — резко произнесла она.

— Я сегодня утром уезжаю в Лондон. Потому и звоню. Но мне хотелось бы задержаться в Милнторпе, поехать за тобой когда ты будешь возвращать машину в прокатный пункт, а потом забрать тебя с собой в Лондон.

— Потому что ты мне не доверяешь и не хочешь, чтобы я осталась здесь?

— Скорее мне хотелось бы иметь компанию, — возразил Линли. — Дорога-то долгая.

— Она сказала, что никогда не была суррогатной матерью, Томми. И если она только то и собирается сделать, что передать Алатее яйцеклетку, почему прямо так и не сказать? Почему не сказать, что ей не хочется говорить об этом?

— Понятия не имею. Да это и неважно. Никакого значения не имеет. Ян Крессуэлл погиб по собственной вине, вот и всё. Он знал о расшатавшихся камнях на причале в лодочном доме. Но проявил неосторожность. Вот и всё, Деб, и никакие женщины из Ланкастера ничего тут не изменят. Так что вопрос вот какой: почему ты не хочешь всё это бросить? Но думаю, мы оба знаем ответ.

Томми говорил вполне спокойно, но всё это было вообще на него непохоже. Они говорили о том, о чём его просил поговорить Саймон. Ну, а почему бы и нет? Они так много лет знакомы, Томми и Саймон. У них десятилетия дружбы за спиной. Они вместе попали в ужасную автомобильную катастрофу, они любили одну женщину… Всё это так их связало, что Деборе и думать нечего было как-то это разрушить. Да она и не собиралась. Так уж всё сложилось, и Дебора видела только один выход.

— Ладно. Ты выиграл, Томми, — сказала она.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Хочу сказать, что вернусь в Лондон с тобой.

— Дебора…

— Нет. — Дебора глубоко вздохнула, так, чтобы Линли наверняка услышал её вздох. — Я серьёзно, Томми. Сдаюсь. Когда едем?

— Ты это серьёзно?

— Само собой. Я упряма, но я не дура. Если нет смысла продолжать это дело, значит, нет смысла его продолжать.

— Ты действительно…

— Да. С доказательствами не поспоришь. Вот так. — Дебора выждала мгновение, давая Линли возможность усвоить сказанное ею. Потом повторила: — Когда едем? Кстати, ты меня разбудил, так что мне нужно время на сборы. Принять душ. Причесаться. И так далее. Ещё не мешало бы позавтракать.

— В десять подойдёт? — спросил Линли. — Спасибо, Деб.

— Просто я решила, что так будет лучше, — солгала Дебора.

Камбрия, Уиндермир

Зед Бенджамин почти не спал. Его статья разваливалась. То, что сначала казалось таким горячим, что без перчаток и не ухватишься, быстро превращалось в кусок остывшей рыбы на холодной тарелке. Зед представления не имел, что ему делать с полученной информацией, потому что в ней не было ничего такого, что тянуло бы на сенсацию. В мечтах он видел материал для первой полосы, статью, в которой он рассказал бы о тайном расследовании Скотленд-Ярда, копавшего под Николаса Файрклога, и о том, чем на самом деле обернулось его исцеление от наркотической зависимости, то есть убийством двоюродного брата, стоявшего на пути Николаса к успеху. Он видел историю о человеке, который умудрился отвести глаза родителям, родственникам, знакомым, изображая из себя благотворителя и труженика, в то время как он готовился устранить того, кто мешал ему добраться до семейного состояния. И к статье прилагались бы фотографии: детектив Коттер, Файрклог, его жена, проект восстановления защитной башни, а заодно и «Файрклог индастриз», — и всё это расползлось бы до третьей полосы, а то и до четвёртой, до пятой… И надо всем этим красовалось бы имя: «Зедекия Бенджамин». Имя в лучах журналистской славы.

Но для того чтобы это случилось, в статье должна была идти речь о Николасе Файрклоге. Однако день, проведённый с детективом Коттер, дал Зеду понять, что Скотленд-Ярд совершенно не интересуется Николасом. И ещё стало ясно, что жена Файрклога-младшего — абсолютно тупиковое направление.

— Боюсь, тут ничего нет, — вот что сказала ему рыжая, когда рассказала о своём разговоре с той женщиной, за которой они следовали от Ланкастерского университета, той, что была вместе с Алатеей Файрклог.

— Что значит — «ничего нет»? — резко спросил Зед.

Рыжая пояснила, что та женщина — которую звали Люси Кеверни — и Алатея ездили в университетские лаборатории на приём к специалисту по «женским проблемам». Причём это, судя по всему, были проблемы Люси, а Алатея просто сопровождала её как подруга.

— Вот дерьмо, — пробормотал Зед. — Это же никуда не ведёт, так?

— Мы возвращаемся к тому, с чего начали, — согласилась рыжая.

Нет, подумал Зед Бенджамин, это она возвращается туда, откуда начала. А его это приводит на грань увольнения.

Зед вдруг понял, что ему очень хочется поговорить с Яффой. Она была такой мудрой, и если уж кто-нибудь и мог подсказать, как ему выбраться из этой путаницы и соорудить статью, благодаря которой Родни Аронсон вернул бы потраченные «Сорс» денежки, то это была именно Яффа.

Поэтому Зед позвонил ей. Услышав её голос, он испытал истинное облегчение. И сказал:

— С добрым утром, дорогая.

— Зед, привет! — ответила она и тут же добавила куда-то в сторону: — Мама Бенджамин, это наш милый мальчик звонит, — что дало Зеду понять: его матушка находится рядом. — Я так скучала по тебе, драгоценный мой! — Потом она смеялась в ответ на какие-то слова Сюзанны. И продолжила: — Мама Бенджамин говорит, чтобы я перестала соблазнять её сына. Он неисправимый холостяк, так она сказала. Это правда?

— Нет, если ты действительно хочешь меня поймать, — ответил Зед. — Я никогда в жизни так не хотел проглотить наживку.

— Ах ты, коварный мальчик! — И снова в сторону: — Нет-нет, мама Бенджамин! Я вам ни за что не повторю того, что он сказал. Хотя от его слов у меня немножко голова кружится. — И снова Зеду: — И правда, знаешь ли. Кружится.

— Ну, хорошо, что меня интересует не твоя голова.

Яффа засмеялась. Потом заговорила совсем другим голосом:

— Ну вот, она ушла в ванную комнату. Можно говорить свободно. Как ты там, Зед?

Зед обнаружил, что не готов вот так сразу перейти от разговора с Яффой-соблазнительницей к разговору с Яффой-компаньоном. И сказал:

— Я по тебе скучаю, Яф. Мне бы хотелось, чтобы ты была здесь.

— Позволь помочь тебе на расстоянии. Буду только рада.

На одно безумное мгновение Зеду показалось, что она предлагает заняться сексом по телефону, и в его нынешнем положении это здорово отвлекло бы его от множества проблем. Но Яффа тут же продолжила:

— Так ты добрался до нужной тебе информации? Тебя ведь наверняка очень тревожит статья.

Это вернуло Зеда с небес на землю, его как будто окатили холодной водой. И он со стоном произнёс:

— Ох, эта чёртова история!

Бенджамин быстро рассказал Яффе всё, что успел узнать. Рассказал обо всём, чем занимался в последнее время. Девушка внимательно слушала. Закончил Зед так:

— В общем, ничего толкового. Я бы мог зацепиться за тот факт, что сюда приехал инспектор Скотленд-Ярда, проверить причастность Ника Файрклога к подозрительной гибели его двоюродного брата, который, так уж получилось, занимался всеми финансами «Файрклог индастриз», а мы всё прекрасно понимаем, что это значит, ведь так, дорогие читатели? Но оказалось, что эта особа из Скотленд-Ярда гораздо больше, интересуется Алатеей Файрклог и гоняется в основном за ней, а не за её мужем. И ни там, ни здесь ничего не найдено. В результате я и детектив оказываемся в одинаковом положении — при нуле интересных сведений. Разница между нами только в том, что эта детектив спокойно вернётся в Лондон и отчитается перед начальством, а я остаюсь без статьи. Это катастрофа. — Зед сам уловил, как изменился его тон, и поспешил добавить: — Прости, я, кажется, начал ныть.

— Зед, можешь ныть сколько хочешь.

— Ох, Яффа… Ты… ну, ты — это ты.

Зед понял по её голосу, что она улыбается, когда Яффа сказала:

— Наверное, мне следует тебя поблагодарить. А теперь давай хорошенько подумаем. Когда захлопывается одна дверь, открывается другая.

— В смысле?

— В том смысле, что, возможно, тебе пора заняться тем, для чего ты предназначен. Ты поэт, Зедекия, а не репортёр бульварного издания. И если будешь и дальше заниматься не своим делом, ты можешь утратить творческий дар. Пора тебе вернуться к стихам.

— На стихи не проживёшь, — саркастически засмеялся Зед. — Ты только посмотри на меня. Мне двадцать пять, а я до сих пор живу с мамой. Я даже репортёрской работой прокормиться не могу, видит бог.

— Ах, Зед… Не надо так говорить. Тебе только и нужно, чтобы в тебя кто-то поверил. А я в тебя верю.

— Да мне-то что с того? Ты же скоро должна вернуться в Тель-Авив!

В трубке стало тихо. Телефон Зеда дал понять, что ему звонит кто-то ещё. Он спросил:

— Яффа? Ты там?

— О, да. Я здесь, — ответила девушка.

Второй вызов продолжался. Это мог быть Родни. Он ждал отчёта. Зед сказал:

— Яффа, мне тут звонят. Мне, наверное, следовало бы…

— Я не должна, — вдруг быстро произнесла Яффа. — мне это даже и не нужно. Ты об этом подумай, Зед.

И она повесила трубку.

Мгновение-другое Зед смотрел в пространство перед собой. Потом ответил на вызов.

Это оказалась рыжая из Скотленд-Ярда. Она сказала:

— Я собираюсь ещё раз поговорить с той женщиной. Мне кажется, она не всё договаривает. Пора нам с тобой взяться за неё вместе и просто выкрутить ей руки.

Камбрия, Бэрроу-ин-Фёрнес и Грэндж-овер-Сэндс

Последним человеком, которого Манетт ожидала бы увидеть в помещениях «Файрклог индастриз», был Кавех Мехран. Насколько она могла припомнить, он никогда сюда не приходил. Ян совершенно точно никогда не приводил его сюда, чтобы официально всем представить, а сам Кавех явно не стремился быть представленным. Конечно, практически все знали, что Ян ушёл из семьи ради вот этого молодого человека. Но только и всего. Поэтому, когда Кавех появился в её кабинете, Манетт растерянно моргнула и только потом сообразила, что Кавех, наверное, пришёл для того, чтобы забрать личные вещи Яна. Это давно следовало сделать, но до сих пор никто об этом не подумал.

Однако причина появления Кавеха в офисах компании оказалась совсем другой. Пропал Тим. Он выскочил из машины Кавеха накануне утром, по дороге в школу, но домой не вернулся.

— Что-то случилось? — спросила Манетт. — Почему он выскочил из твоей машины? Он был в школе? Ты звонил туда?

Кавех ответил, что ему вчера позвонили из школы. Тима не было на занятиях, а когда кто-то из приходящих учеников отсутствует, они всегда звонят ему домой, потому что… ну, потому что это такая уж школа, если Манетт понимает, о чём он говорит.

Конечно, она чертовски хорошо понимала. Вся семья прекрасно знала, что представляет собой школа Маргарет Фокс. Ни для кого это не было секретом.

Потом Кавех сказал, что этим утром он проехал по дороге от Брайанбэрроу до школы, надеясь, что Тим, возможно, просто бродит где-то. По дороге заехал в Грейт-Урсвик, на случай если Тим отправился ночевать к Манетт или просто пристроился где-нибудь неподалёку без её ведома. Потом доехал до школы. И вот приехал сюда. Не здесь ли Тим?

— Здесь? — переспросила Манетт. — Ты хочешь сказать, на фабрике? Конечно, здесь его нет. Что бы он мог здесь делать?

— Но ты вообще его видела? Может, он звонил? Я по понятным причинам не могу проверить, не у Найэм ли он.

Кавех, явно следуя приличиям, изобразил неловкость, но Манетт поняла, что за его словами скрывается нечто гораздо большее.

— Я о нём ничего не слышала. И в Грейт-Урсвике его не было. Но почему он выскочил из твоей машины?

Кавех оглянулся через плечо, как будто желая закрыть дверь её кабинета. И этот его жест уже подготовил Манетт к тому, чего она не хотела бы слышать.

— Думаю, он подслушал мой разговор с Джорджем Коули, — сказал он.

— С тем фермером? Но какого…

— Речь шла о будущем фермы. Полагаю, ты знаешь, что Коули хотел её получить.

— Да, Ян мне говорил. А при чём тут мистер Коули?

И почему это должно интересовать Тима?..

— Я упомянул о своих намерениях относительно фермы Брайан-Бек, — пояснил Кавех. — Думаю, Тим это услышал.

— И каковы твои намерения? Ты что, надумал сам разводить овец?

В голосе Манетт прозвучала язвительность, от которой она не смогла удержаться. В конце концов, ферма должна была достаться Тиму и Грейси. Ей не следовало оказываться в руках человека, который постарался разрушить их жизнь.

— Я оставлю её за собой, конечно. Но ещё… Я ему сказал, что Тим и Грейси должны будут вернуться к матери. Видимо, Тим это услышал.

Манетт сосредоточенно сдвинула брови. Конечно, она понимала, что именно таким и должно было быть логическое развитие событий. Ферма или не ферма, но Тим и Грейси не могли вечно жить у любовника их отца после того, как отец умер. Их не так-то легко будет и вернуть в дом матери — потому что Найэм есть Найэм, — но выбора всё равно не оставалось, пока дети не достигли совершеннолетия. И Тим должен был это понимать. И без сомнения, именно этого он и ждал, и без сомнения, должен был предпочесть именно этот вариант. И Грейси тоже. Следовательно, подобная весть никак не могла довести Тима до нервного срыва, заставить выскочить из машины Кавеха и бежать… куда? Всё это не имело смысла.

— Не обижайся, Кавех, — сказала Манетт, — но я просто представить не могу, что дети захотели бы оставаться с тобой теперь, когда их отца нет. Значит, должно быть что-то ещё?.. Ты чего-то недоговариваешь?

Кавех посмотрел ей прямо в глаза.

— Если и есть, я не могу тебе этого сказать. Ты поможешь, Манетт? Я просто не знаю, что ещё…

— Я с этим разберусь, — ответила она.

Когда Кавех ушёл, Манетт позвонила в школу. Чтобы ей не отказались отвечать, она назвалась Найэм. И сразу узнала, что Тима нет в школе второй день. В школе беспокоились, как тому и следовало быть. Потеря одного из учеников могла означать множество вещей, и ни одна из них не была приятной.

Потом Манетт позвонила Найэм. Она услышала мурлыкающий голос автоответчика, явно изображавший песнь сирены. Манетт оставила сообщение, а потом добавила:

— Тим, ты там? Ты слышишь меня? Если да, возьми трубку, милый! Это твоя кузина Манетт.

Ответа не последовало, но это, конечно, ничего не означало. Если Тим прятался, он и не стал бы отвечать. А он должен был понимать, что Манетт его ищет. Он должен был понимать, что теперь все будут его искать.

Не оставалось ничего, кроме как организовать настоящие поиски. Но Манетт не хотелось заниматься этим в одиночку Она отправилась в кабинет Фредди. То есть нет, она пошла в кабинет Яна и нашла там Фредди, сидевшего за компьютеров Яна и пытавшегося найти смысл в движении денежных потоков. Прежде чем заговорить, Манетт немножко понаблюдала за ним. Она подумала: «Милый Фредди…», и её кольнуло в сердце, как будто она впервые за многие годы ощутила его присутствие.

— Есть минутка, Фредди?

Он поднял голову и улыбнулся.

— А что такое? — И тут же спросил: — Что случилось?

Он сразу увидел беду в её глазах, он ведь все годы их брака умел читать её мысли.

Манетт вкратце изложила суть: Тим исчез, ей нужно поехать к Найэм, потому что больше ему негде прятаться. Но она не хочет ехать туда одна. Или, лучше сказать, она не хочет в одиночку встречаться с Тимом. С мальчиком что-то не так. С ним трудно общаться. И ей бы хотелось… ну, иметь некоторую поддержку, если вдруг дело дойдёт до очередной стычки.

Конечно, согласился Фредди. Да разве он когда-то не соглашался в подобных случаях?

— Я сейчас. Несколько минут. Ты подожди у машины.

И он принялся быстро закрывать файлы, чтобы выключить компьютер.

Фредди, как всегда, был точен. Не прошло и десяти минут, как он уже сел на пассажирское сиденье, спросив:

— Не хочешь, чтобы я был за рулём?

Манетт ответила:

— Не исключено, что кому-то придётся выскакивать и ловить его, и я бы предпочла, чтобы это был ты, если ты не против.

Они ехали к Грэндж-овер-Сэндс долго, выбрав дорогу по берегу, вдоль пустого залива. Когда они наконец остановились перед белым домом Найэм, то увидели её на крыльце, нежно прощавшейся с тем самым мужчиной, с которым Манетт столкнулась, когда в последний раз была в Грэндж-овер-Сэндс. Чарли Уилкокс, из китайской закусочной, торгующей навынос. Манетт тихо сообщила Фредди имя этого человека, но о его отношениях с матерью Тима и Грейси говорить было незачем. Найэм сама достаточно ясно дала понять, каков характер этих отношений.

На ней был лёгкий халатик, между распахнутыми полами которого было видно достаточное количество ног — достаточное для того, чтобы понять: под халатиком ничего нет. На Чарли была та же одежда, что и накануне, галстук болтался на шее незавязанным. Найэм бросила быстрый взгляд в сторону машины Манетт и тут же впилась в кавалера прощальным поцелуем, зацепившись ногой за ногу бедняги Чарли и крепко прижавшись к нему. Она так основательно захватила ртом его губы, как будто собиралась выдернуть языком его зубы мудрости.

Манетт вздохнула и искоса глянула на Фредди. Тот покраснел и тоже покосился на неё. Манетт пожала плечами.

Они вышли из машины, когда поцелуй закончился. Чарли неторопливо направился к своему «Саабу», стоявшему на подъездной дороге, и без малейшего смущения кивнул в ответ на приветствие Манетт и Фредди. Похоже, он чувствовал себя здесь вполне уверенно, хотя и приходил, судя по всему, только для того, чтобы сделать то, что требовалось Найэм. Как водопроводчик, который приходит починить трубы. Манетт фыркнула и пошла к парадной двери.

Найэм не закрыла её. Но сама ушла внутрь, видимо полагая, что Манетт и Фредди и сами сумеют войти. Они так и сделали, аккуратно прикрыв дверь за собой.

Найэм крикнула откуда-то:

— Погодите минутку, я сейчас! Надену что-нибудь приличное.

Манетт промолчала. Они с Фредди прошли в гостиную, где увидели остатки пиршества: бутылку из-под вина, два бокала, тарелку с крошками и остатками сыра и шоколада. Подушки с дивана были сброшены на пол, рядом валялась скомканная одежда Найэм. Манетт подумала, что та не теряет времени зря.

— Извините. Не успела прибраться.

Манетт и Фредди обернулись на голос Найэм. Её «приличное» оказалось чёрным трико, облегавшим каждый изгиб её тела и подчёркивавшим грудь. Она заставляла смотреть на себя, как генерал заставляет смотреть на себя новобранцев. Под тонкой тканью вызывающе торчали соски.

Манетт посмотрела на Фредди. Он отвернулся и уставился в окно гостиной, на чудесный пейзаж, открывавшийся там. Было время отлива, на открывшемся дне копошились сотни ржанок. Фредди не был большим любителем птиц, но сейчас он полностью сосредоточился на них. А кончики его ушей налились изумительным алым цветом.

Найэм застенчиво улыбнулась Манетт и спросила:

— Ну, и чем я могу быть полезна вам обоим?

И она засуетилась, если так можно сказать о человеке в трико. Подобрала с пола подушки, бросила их на диван, взбила, потом собрала бутылку и бокалы и унесла в кухню. В кухне на стойке и на столе были разбросаны остатки китайских блюд навынос. Манетт подумала, что Чарли Уилкокс, похоже, снабжает Найэм продовольствием. Придурок.

— Я звонила тебе, — сказала Манетт. — Ты не слышала, Найэм?

Та небрежно взмахнула рукой.

— Я вообще не отвечаю на звонки, когда здесь Чарли. А ты бы стала? В моём положении?

— Не знаю. А какое у тебя положение?.. Ну, неважно. Мне это неинтересно. Но я бы ответила на звонок, если бы услышала сообщение о моём сыне.

Найэм инспектировала коробки в кухне, выясняя, что ещё годится в дело.

— А что случилось с Тимом? — спросила она.

Манетт почувствовала, как Фредди тоже вошёл в кухню за её спиной. И чуть отодвинулась в сторону, давая ему пространство. Потом посмотрела на него. Тот стоял, сложив руки на груди и оглядывая беспорядок. Фредди такое не нравилось.

Манетт вкратце изложила Найэм суть события. О том, что её сын исчез, что он уже второй день не появляется в школе.

— Он был у тебя? — спросила она наконец, уже почти уверенная в ответе.

— Если и был, я об этом ничего не знаю, — сказала Найэм. — Я не сижу дома безвылазно. Думаю, он вполне мог прийти и уйти.

— Нам бы хотелось проверить, — сказал Фредди.

— Зачем? Вы что, думаете, он прячется под кроватью? Или я его прячу от вас?

— Мы думаем, что он может прятаться от тебя, — сказала Манетт. — И кто бы стал его винить за это? Будь честной, Найэм. Есть пределы тому, что способен выдержать мальчик, и думаю, Тим уже дошёл до последней черты.

— Да о чём ты говоришь?

— Думаю, ты прекрасно понимаешь. И если учесть, что ты…

Фредди коснулся её руки, заставляя умолкнуть. И рассудительно произнёс:

— Тим мог проскользнуть в дом, пока ты спала. Он мог спрятаться в гараже. Ничего, если мы заглянем в разные места? Это не займёт много времени, а потом мы уедем.

У Найэм был такой вид, словно она хотела бы продолжить разговор, но Манетт слишком хорошо знала, что пойдёт он только в одном направлении. Преступления Яна против самой Найэм и против всей семьи, разбитая жизнь, невозможность снова наладить её. Неважно, что в доме Найэм появляется Чарли Уилкокс, это ничего не значит. Найэм никогда не оправится от предательства Яна… потому что не желает этого.

— Делай что хочешь, Фредди, — сказала Найэм и снова вернулась к наведению порядка в кухне.

Осмотр дома не занял и пяти минут. Дом был невелик, наверху имелись всего три спальни и ванная комната. Вряд ли Тим стал бы прятаться в комнате матери, потому что в таком случае он рисковал бы услышать, как Найэм занимается любовью, что она проделывала, скорее всего, с большим энтузиазмом. Так что оставались комната самого Тима и комната Грейси. Манетт заглянула в них, а Фредди отправился в гараж.

Встретились они в гостиной. И одновременно отрицательно покачали головами. Пора было приступать к дальнейшие поискам. Но Манетт чувствовала, что не может уехать, не обменявшись ещё парой слов с матерью Тима. Найэм вышла из кухни с чашкой кофе в руке. Она не стала предлагать что-либо незваным гостям. Это и к лучшему, решила Манетт, потому что ей совсем не хотелось задерживаться здесь надолго, она должна была только высказать кое-что. И она сказала:

— Детям пора возвращаться домой. Ты уже доказала всё, что могла, Найэм, и нет причин продолжать всё это.

— Ох, боже… — выдохнула Найэм.

И подошла к креслу, под которым что-то валялось. Она достала это и кокетливо улыбнулась.

— Чарли любит такие вещи.

Манетт увидела, что это сексуальная игрушка, вибратор, судя по виду, с разными дополнениями, которые тоже валялись на полу. Найэм собрала всё, положила на кофейный столик и спросила:

— О чём ты говоришь, Манетт, что я доказала?

— Ты прекрасно понимаешь, о чём я говорю. О твоих походах к косметическому хирургу, об этом глупце, который резвится с тобой каждую ночь…

— Манетт, — негромко произнёс Фредди.

— Нет, — возразила она. — Пора уже кому-то напомнить ей о её обязанностях. У тебя двое детей, Найэм, и ты должна их воспитывать, и это не имеет никакого отношения к Яну и его поступку, к его связи с Кавехом, к…

— Прекрати! — зашипела Найэм. — Не смей произносить это имя в моём доме!

— Которое? Яна, отца твоих детей, или Кавеха, человека, ради которого он тебя бросил? Да, тебе было больно. Согласна. Отлично. Все это знают. Ты была права, и, поверь, все это прекрасно понимают. Но Ян умер, а дети нуждаются в тебе, и если ты этого не понимаешь, если ты так поглощена собой, потребностями собственного тела, если ты и дальше будешь доказывать, что интересна мужчинам, вообще мужчинам, всем без разбора… Да что с тобой происходит? Мать ли ты Тиму и Грейси?

— Манетт, — снова пробормотал Фредди. — Ты уж как-то…

— Да как ты смеешь? — Голос Найэм прозвучал яростно. — Как, чёрт побери, ты смеешь! Стоять здесь… говорить мне… Ты, которая отказалась от мужчины ради…

— Речь не обо мне.

— А, ну да, конечно. Ты ведь у нас совершенство, да? А все остальные рядом с тобой — ничто. Да что ты можешь знать о том, через что мне пришлось пройти?! Что ты можешь знать о том, что я пережила, когда узнала, что мужчина, которого я любила, много лет подряд встречался с другими мужчинами? Во всяких там общественных туалетах, городских парках, ночных клубах, где вся эта дрянь собирается и тычется друг другу в задницы! Ты вообще понимаешь, насколько это унизительно? Осознать, что весь твой брак был фальшивкой, и хуже того, ты ещё и подвергалась риску подхватить какую-нибудь грязную болезнь! И всё это из-за человека, которому ты всю жизнь доверяла! И ты мне будешь указывать, как жить дальше? Не смей мне говорить ничего такого!

Говоря, Найэм начала всхлипывать и пару раз смахнула слёзы с глаз. Наконец она решительно произнесла:

— Убирайтесь отсюда и никогда больше не возвращайтесь! Если ты ещё раз придёшь, Манетт, клянусь, я просто позвоню в полицию! Немедленно уходи и оставь меня в покое!

— А Тим? А Грейси? Что будет с ними?

— Я не могу забрать их сюда.

Теперь наконец заговорил Фредди:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Они мне напоминают. Постоянно. Мне этого не вынести. Мне их не вынести.

Манетт разинула рот. До неё не сразу дошёл смысл сказанного Найэм. Но в конце концов она выдавила:

— Да как он вообще мог на тебе жениться? Почему он этого не видел?

— Что? — вскрикнула Найэм. — Что? Что?!

— Ты с самого начала думала только о себе. И теперь тоже. Вот и вся история.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду.

— Да и не надо, — ответила Манетт. — Зато я наконец поняла.

Ланкашир, Ланкастер

Дебора почувствовала лёгкий укол вины, говоря с Линли, но это было и всё, что она себе позволила. Томас может приехать в гостиницу «Ворон и орёл», но её он тут не застанет, однако он не догадается, что она отправилась в Ланкастер, потому что её арендованная машина останется на парковке у гостиницы. Дебора решила, что сначала Линли, пожалуй, подумает, что она просто отправилась на прощальную прогулку по Милнторпу, может быть, на рыночную площадь или дальше, к церкви и кладбищу. Или он может предположить, что она пошла в сторону Арнсайда, посмотреть на птиц на болоте. Во время отлива на всех кочках сидели птицы, копавшиеся в грязи, и их было великое множество, потому что здесь останавливались стаи, зимовавшие в Британии. Ещё была набережная, где можно было прогуляться, прямо напротив отеля, через дорогу. Линли может предположить, что Дебора где-то там. Или всё ещё завтракает. Но в любом случае это не имело значения. Важно было лишь то, что Деборы здесь не окажется и Линли не сможет утащить её домой, к Саймону. Конечно, можно было бы оставить ему записку. Но Дебора слишком хорошо знала Томми. Один лишь намёк на то, что она отправилась в Ланкастер для очередного разговора с Люси Кеверни об Алатее Файрклог, — и он помчится за ней, как гончая за зайцем.

Дебора позвонила Зеду Бенджамину, и тот приехал с рекордной скоростью. Дебора ждала его в холле гостиницы (предварительно сообщив портье, что оставляет за собой номер по меньшей мере ещё на ночь), так что она вышла, едва репортёр развернул машину в сторону Ланкастера.

Дебора не стала сообщать репортёру, что ранее солгала ему о причинах поездки Люси Кеверни и Алатеи Файрклог в Ланкастерский университет. Она не считала, что должна хоть что-то какому бы то ни было представителю жёлтой прессы, и полагала, что вправе говорить ему что угодно, никак не оправдываясь.

Дебора объяснила необходимость новой поездки так: она решила, что Люси Кеверни солгала ей накануне. Её история насчёт женских проблем кажется Деборе тем более странной, чем больше она о ней думает. В конце концов, если Люси отправилась в репродуктивный центр, то зачем ей понадобилась поддержка подруги? Логичнее было бы поехать с мужем или другом, если у неё на уме было решение проблем зачатия; но подруга?.. Нет, похоже на то, что между Люси Кеверни и Алатеей Файрклог какие-то другие отношения — и ей, Деборе, необходимо присутствие Зеда, чтобы в этом разобраться.

Поскольку все мысли Зеда имели одно основное направление — поиск выгоды для «Сорс», — он тут же предположил, что Люси Кеверни и Алатея Файрклог могут быть партнёршами-лесбиянками. В поисках связи межу женщинами и погибшим мужчиной Зед подумал, что Ян Крессуэлл мог как-то узнать их тайну и пригрозить, что расскажет обо всём Николасу Файрклогу. Зед предложил несколько вариаций на эту тему, главным образом прикидывая, не могли ли Люси Кеверни и Алатея Файрклог вместе расправиться с Яном Крессуэллом, — и это весьма повеселило Дебору, к тому же не дало Зеду возможности задуматься о том, какого чёрта детектив из Скотленд-Ярда решил позволить репортёру «Сорс» участвовать в подобном расследовании.

Ещё Дебора сказала Бенджамину, что причиной всех событий вполне могут быть деньги. Но не сообщила, что Люси Кеверни подавала объявление в качестве донора яйцеклеток, как та утверждала, и что делала она это не по доброте душевной, а ради заработка. В конце концов, Зед и сам собирался заработать на всей этой истории, куда бы она в итоге ни повернула.

Единственное, о чём Дебора не желала думать, так это о том, почему ей кажется такой важной история гибели Яна Карсуэлла. Местный коронёр был убеждён в том, что смерть Яна несчастный случай. И Саймон тоже был абсолютно в этом уверен, а ведь это его работа — быть уверенным в таких вещах. И Томми с ним согласился. Вот только ей почему-то казалось, что настоящая причина пребывания Томми в Камбрии имела не слишком большое отношение к смерти Яна Крессуэлла и что её собственное цепляние за эту тему скрывало в себе нечто большее, чем желание более тщательного расследования. Дебора чувствовала это, но обдумывать не хотела. Потому что цепь мыслей, которую могло породить подобное самокопание, вряд ли доставила бы ей удовольствие.

Когда они подъехали к приюту для ветеранов войны, Дебора сказала:

— Ну вот, теперь будем разбираться.

Зед тут же заявил:

— Погоди минуту! Я с тобой.

Он, конечно, не сомневался в том, что снова будет изображать шофёра, пока Дебора станет заниматься сбором информации, которой то ли поделится с ним, то ли нет. Что ж, кто стал бы винить его за подобную подозрительность? В прошлый раз он только то и получил, что пустой бензиновый бак.

— Я тебе позвоню, как только застану её одну, — сказала Дебора. — Если она увидит нас обоих сразу, уверена, она ни слова не скажет об Алатее Файрклог. Да и зачем бы ей? Если она замешана в чём-то противозаконном, то не станет ведь нам признаваться, так?

Он не стал спрашивать, зачем они вообще сюда притащились, и это уже было хорошо. Дебора понимала, что затеяла довольно странную игру с Люси Кеверни, и ей требовался для этого весь её ум; ей было сейчас не до того, чтобы выдумывать предлоги для присутствия Зеда. Она ведь просто не знала, удастся ли ей продвинуться достаточно далеко. Она просто плыла вперёд, без руля и ветрил.

Тот же самый пожилой джентльмен, который приветствовал её накануне, и сегодня сидел на том же самом месте. Он вспомнил Дебору благодаря цвету её волос, и та рассудила, что в рыжем цвете есть свои преимущества. Старик спросил, хочет ли девица снова поговорить с мисс Люси Кеверни. Потом показал на пачку листов бумаги и сообщил:

— Вот, читаю тут её пьесу, да, и должен вам сказать: если это не отлично, то я — королева Шеба.

Так, значит, она драматург, подумала Дебора, и, возможно, просто зарабатывает на жизнь в доме инвалидов, да ещё и старается увеличить накопления благодаря тому, что время от времени сдаёт яйцеклетки… Новость была не из приятных, потому что Дебора собиралась держать Люси строго в рамках одной темы, а драматургия дала бы возможность девушке увести разговор в сторону. Нет, этого не будет.

Когда Люси вышла в вестибюль и увидела, кто её ожидает, на её лице отразилось удивление. Но тут же оно сменилось выражением подозрительности.

Дебора не дала ей возможности что-либо сказать. Она быстро подошла к Люси и крепко взяла её под руку. И очень тихо сказала:

— Вот что вам следует знать, мисс Кеверни. Здесь, в Камбрии, присутствует не только Скотланд-Ярд, но ещё и репортёр из «Сорс». Так что вам в любом случае придётся всё рассказать, и на этот раз рассказать правду; только от вас зависит, как и когда вы это сделаете.

— Но я не могу… — пробормотала Люси.

— У вас уже нет выбора. Я вчера обманула вас. Прошу извинить меня за это, но я надеялась добраться до сути дела, не вовлекая лишних людей, которые могли заставить вас почувствовать себя неловко. Вы понимаете, что следствие ведётся в отношении Алатеи Файрклог. И след привёл прямиком к вам.

— Я не сделала ничего противозаконного.

— Это вы так говорите, — возразила Дебора. — И если это действительно так…

— Это так!

— …то вы можете сами решить, какое направление может предложить вам больше.

Люси прищурилась. Слово «предложить» сделало своё дело.

— О чём вы вообще говорите?

Дебора осторожно огляделась по сторонам и произнесла весьма многозначительным тоном:

— Мы не можем разговаривать прямо здесь, в вестибюле.

— Ладно, идёмте со мной.

«Вот так-то лучше», — подумала Дебора.

На этот раз они пошли не в сад, а в какой-то кабинет, похоже, принадлежавший самой Люси. В комнате стояло два стола, но один не был занят. Люси закрыла за ними дверь и встала перед ней.

— Кто и что предлагает?

— Массовые издания платят за разные истории. Вы должны это знать.

— И вы именно из такого издания?

— Репортёр из жёлтой газеты? Нет. Но один такой приехал со мной, и если вы согласитесь поговорить с ним, я договорюсь о том, чтобы вы получили деньги за свой рассказ. Моё дело — оценить ценность истории. Вы рассказываете мне, я торгуюсь с ним.

— Довольно странно выглядит, — заметила Люси, явно уловив нестыковки. — Так кто же вы? Агент «Сорс»? Или… кто? Охотница за новостями?

— Вряд ли имеет значение, кто я такая, — ответила Дебора. — Думаю, главное тут то, что я могу предложить. Я могу позвонить инспектору Скотленд-Ярда, который сейчас находится в Камбрии по делу об убийстве, или я могу позвонить журналисту, который тут же явится сюда, выслушает вашу историю и заплатит вам за неё.

— Убийство? Что вообще происходит?

— В данный момент это неважно. Важен договор между вами и Алатеей Файрклог. Вы должны решить. Что лучше? Появление инспектора Нового Скотленд-Ярда — или появление журналиста, который будет просто счастлив вас выслушать?

Люси Кеверни некоторое время обдумывала слова Деборы, а снаружи, в коридоре, в это время что-то постукивало, как будто мимо катили столик на колёсах. Наконец Люси сказала:

— И сколько он заплатит?

И Дебора вздохнула с облегчением, потому что Люси уже вплотную подобралась к наживке.

— Думаю, это зависит от того, насколько сенсационна ваша история.

Люси посмотрела в окно, выходившее в сад, где они с Деборой разговаривали накануне. Порыв ветра встряхнул тонкие ветки японского клёна, сбив последние листья, упрямо цеплявшиеся за них. Дебора ждала, а в уме у неё непрерывно звучало: «Ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…» Она знала, что это последняя и единственная возможность добраться до правды. Если Люси Кеверни ничего не скажет, Деборе останется только одно: вернуться в Лондон, как того требовал Линли.

Наконец Люси заговорила:

— Но ведь нет никакой истории. По крайней мере, такой истории, которая могла бы заинтересовать «Сорс». Есть просто договорённость между двумя женщинами. Я бы сказала больше, если бы могла, уж поверьте, потому что деньги мне бы не помешали. Я предпочла бы уйти отсюда. Предпочла бы сидеть дома и сочинять пьесы, отсылать их в Лондон и видеть, как их ставят на сцене. Но вряд ли такое может случиться скоро, поэтому я по утрам работаю здесь, а днём пишу, и время от времени сдаю яйцеклетки, ради чего, собственно, и подавала объявление в журнал «Зачатие». Я вам уже говорила всё это.

— Но вы и то говорили, что никогда не рассматривали возможность стать суррогатной матерью.

— Ну ладно. Это не было правдой.

— Так почему вы вчера мне солгали?

— Ясно же, это ведь дело сугубо личное. Оно таким и остаётся.

— А деньги?

— А что деньги?

— Насколько я понимаю, вам платят за то, что вы отдаёте свои яйцеклетки, которые потом кем-то оплодотворяются. Но если вы решите выносить для кого-то ребёнка, вы ничего не получите. Только возмещение расходов. Яйцеклетки — это доход, а суррогатное материнство — просто проявление вашей доброты. Ведь так это должно быть?

Люси замолчала. И тут зазвонил телефон Деборы. Она нетерпеливо выхватила его из сумки и посмотрела на дисплей.

— Вы что, считаете меня полным идиотом? — резко спросил Зед Бенджамин, когда Дебора ответила. — Какого чёрта там у вас происходит?

— Я вам перезвоню, — сказала Дебора.

— Нет уж, хватит мне голову морочить. Я иду к вам.

— Неудачная идея.

— Неудачная? Ну, лучше мне ничего не придумать. А когда я вас там найду, вам лучше иметь готовую историю для меня, и лучше связанную с убийством Крессуэлла.

— Не могу обещать…

Но Зед уже отключился.

— Репортёр «Сорс» идёт сюда, — сказала Дебора. — Я ничего не могу поделать, разве что вы мне скажете что-то такое, что я сумею удержать его подальше от вас. Полагаю, опять речь о деньгах. Вы согласились выносить ребёнка для Алатеи, и та готова не просто возместить расходы, так? А это уже нарушение закона. И тогда понятно, почему вчера вы постарались увести меня в сторону.

Люси заговорила с чувством:

— Посмотрите на меня. Посмотрите на эту работу. Мне ведь только и нужно, что время, чтобы закончить пьесу, дождаться её обсуждения, внести поправки… а у меня этого времени нет, и у меня нет денег, а договор с Алатеей даёт мне и то и другое. Так что вы можете, конечно, сочинить статью об этом, если хотите, но не думаю, что её купит какая-нибудь газета. Так?

Она была, конечно же, чертовски права. Статью под названием «Наследник состояния Файрклога рождён незаконной суррогатной матерью» могли, конечно, купить какие-то издания, но только в том случае, если к ней прилагались бы фотографии симпатичного младенца, имеющего явные фамильные черты, и ещё в статье должны быть подробности, например, такого рода: «Незаконный малыш продан суррогатной мамочкой за пятьдесят тысяч фунтов стерлингов!» А рассказ о каком-то незаконном договоре никому не интересен. Тем более что доказать этот договор будет нечем, кроме слов Люси, — ведь Алатея Файрклог, само собой, откажется признать их истинность. Да, статья такого рода могла бы стать сенсацией, будь в наличии ребёнок, но раз его нет, то и говорить не о чем.

С другой стороны, Дебора теперь знала, почему Алатея так её испугалась. И теперь оставался только один вопрос: мог ли Ян Крессуэлл каким-то образом узнать обо всем, и не стал ли он угрожать Алатее тем единственным способом, который был ему доступен, — с помощью денег? Ведь если Люси должны были заплатить за суррогатное материнство, то деньги должны были пройти через руки Яна Крессуэлла. Именно он распоряжался всем состоянием Файрклога. И если Алатея не обладала собственными средствами, она должна была так или иначе заключить сделку с Яном.

И это, конечно, наводило на мысль о роли Николаса Файрклога, о его участии в договоре о суррогатном материнстве. Он мог обо всём знать и согласиться, а это означало, что он мог и начать поиск денег для расчёта.

— А что насчёт Николаса, мужа Алатеи? — спросила Дебора.

— Он просто…

Но это было всё, что успела сказать Люси.

В комнату ворвался обезумевший Зед Бенджамин. И рявкнул, обращаясь к Деборе:

— Хватит этих двойных игр Скотленд-Ярда! Или мы играем вместе, или не играем вообще!

— Двойные игры Скотленд-Ярда? — вскрикнула Люси. — Скотленд-Ярд?..

Зед повернулся к ней, ткнув пальцем в Дебору:

— А вы что себе думаете, с кем вы тут говорите? С леди Годивой?

Камбрия, Арнсайд

Алатея кое-как выпроводила Николаса на работу. Он не хотел туда идти, и Алатея понимала, что он, скорее всего, там не задержится. Но единственное, за что ей оставалось цепляться, так это некое подобие нормы, обычности, а обычным было то, что Ники уезжал в Бэрроу, а оттуда — на площадку, где восстанавливалась защитнаябашня.

Он опять не спал. Мучился раскаянием, считая, что именно он навёл Рауля Монтенегро на след Алатеи.

Ники знал, что они были любовниками, Алатея и Монтенегро. Алатея никогда не лгала Николасу на этот счёт. Знал он и то, что она сбежала от Монтенегро, и тот стал искать её с настоящей одержимостью. Ники был уверен: Алатея нуждается просто в том, чтобы скрыться от этого мультимиллионера из Мехико, могущественного человека, полного решимости получить от неё то, что она ему обещала, человека, в чьём доме она прожила пять лет.

Но Ники не знал всего об Алатее, о Рауле, о том, чем они были друг для друга. Единственным, кому была известна вся история, от начала и до конца, был сам Монтенегро. Он изменил свою жизнь, чтобы быть с Алатеей; он изменил её саму, чтобы ввести в мир, в который она не могла и надеяться попасть, пока не встретилась с ним. И всё же в Рауле оставалось нечто такое, в чём Алатея так и не смогла разобраться до конца, и в ней самой оставалось нечто, непонятное ему. А результатом стал истинный кошмар, избавиться от которого можно было только одним способом: сбежать.

Алатея ходила взад-вперёд по гостиной, в очередной раз рассматривая возможность побега, когда позвонила Люси Кеверни. Она кратко изложила суть последних событий: женщина, являвшаяся накануне, вернулась, и вернулась не одна.

— Мне пришлось сказать ей правду, Алатея. Ну, нечто вроде правды. Она не оставила мне выбора.

— Что ты имеешь в виду? Что именно ты ей рассказала?

— Я слегка упростила дело. Сказала, что ты не можешь забеременеть. Но она считает, что твой муж в курсе всего. Мне пришлось на это намекнуть.

— Но ты не говорила ей о деньгах, нет? Сколько я плачу… ну, и другое… Она не знает остального?

— О деньгах она знает. Это она сама быстро сообразила; я ведь вчера говорила ей, что сдаю яйцеклетки, а это, само собой, оплачивается, так что она предположила, что и суррогатное материнство должно быть связано с деньгами, я просто не могла этого отрицать.

— Но ты не сказала ей…

— Это всё, что она знает. Я нуждаюсь в деньгах. Конец истории.

— Но не…

— Я не говорила ей, как именно, если тебя это беспокоит. Она не знает — и никто никогда не узнает, клянусь! — об имитации беременности. Это только между нами — наша «дружба», отпуск, проведённый вместе, перед самыми родами, передача ребёнка… Об этом она ничего не знает, я промолчала.

— Но почему ты…

— Алатея, она просто прижала меня к стенке! Мне оставалось или сказать, или рисковать быть арестованной, а тогда я уже ничем не смогла бы тебе помочь, потому что всё вышло бы наружу. Если бы вышло наружу…

— Но если она уже знает, а потом появится ребёнок…

Алатея подошла к эркеру и села на кушетку. Она находилась в жёлтой гостиной, но бодрый цвет обстановки не мог смягчить унылую серость дня.

— Боюсь, что и это ещё не всё, Алатея, — сказала Люси. — Боюсь, есть и ещё кое-что.

Алатея с трудом произнесла онемевшими губами:

— Что? Что ещё?

— С ней был репортёр. И она сказала: или я разговариваю с ним, или мной занимается Скотленд-Ярд…

— Боже… — Алатея опустила голову на руку.

— Но с чего вдруг Скотленд-Ярд заинтересовался тобой?.. И почему «Сорс» вдруг захотелось написать что-нибудь о тебе? Я вынуждена это спросить, потому что ты ведь обещала — ты гарантировала, Алатея! — что никто не сможет докопаться до нашего обмана. А теперь мы очутились между Скотленд-Ярдом и жёлтой газеткой, и наше положение…

— Это не из-за тебя. И не из-за меня, — сказала Алатея. — Всё дело в Ники. В том, что его двоюродный брат утонул.

— Какой ещё двоюродный брат? Когда? И какое это имеет отношение к тебе?

— Никакого. Ко мне это не имеет никакого отношения, и к Нику на самом деле тоже. Просто из-за этого случая сюда и явился Скотленд-Ярд. А журналист уже был здесь, чтобы написать статью о Ники и о проекте восстановления защитной башни, но это было уже несколько недель назад, и я не понимаю, почему они приехали снова.

— Чёрт знает что за путаница, — сказала Люси. — Но тебе это точно известно, да? Послушай, мне кажется, я сумела убедить репортёра, что из всего этого статьи не сделаешь. О чём, собственно, писать? Мы с тобой просто договорились о суррогатном материнстве. Ничего интересного. Но что касается той женщины… Она говорила, что может в одну минуту вызвать детектива из Скотленд-Ярда, а репортёр сказал, что она сама и есть детектив, но она это отрицала. Чёрт побери, кто эта женщина, Алатея? Что ей от меня нужно? Что ей нужно от тебя?

— Она собирает информацию, — ответила Алатея. — Она хочет выяснить, кто я такая.

— Что значит — кто ты такая?

«Я инструмент в чужих руках, — подумала Алатея. — И мне никогда не удаётся стать той, кем я хочу быть».

Лондон, корпус «Виктория»

Барбара Хейверс всё утро потратила на то, чтобы выполнить распоряжение Изабеллы Ардери, которое состояло в том, чтобы встретиться со служащим из уголовного суда и заново проверить и сравнить все показания, данные по летнему делу о смерти молодой женщины на северном лондонском кладбище. Барбара ненавидела такую работу, но она выполнила задание Ардери. Уж лучше самоутверждаться вот так, чем через манеру одеваться, рассудила Барбара, хотя на самом деле сегодня она и одета была вполне прилично. Она надела юбку, тёмно-синие колготки и безупречно начищенные открытые туфли… ну, они уже немножко потёрлись, но это нетрудно было скрыть, — и ещё на ней был новый шерстяной свитер, отличной вязки, и совершенно, совершенно непохожий на её огромные свитера, похожие на рыбацкие. Поверх свитера Барбара накинула клетчатый жакет и даже добавила к туалету то единственное украшение, которое у неё имелось, — филигранное ожерелье, купленное прошлым летом на Оксфорд-стрит.

Утром Хадия пылко одобрила этот ансамбль, и это дало Барбаре понять, что она постепенно осваивает искусство одеваться. Хадия явилась в бунгало Барбары, когда та как раз наслаждалась последним бутербродом, и даже героически не обратила внимания на дым, поднимавшийся над пепельницей, чтобы похвалить соседку и сообщить, что та успешно развивает в себе талант следовать моде.

Барбара отметила, что Хадия не в школьной форме, и тут же спросила:

— У тебя что, каникулы?

Хадия переступила с ноги на ногу, положив руки на спинку одного из двух стульев, имевшихся в кухне Барбары, которая была лишь ненамного больше доски для нарезки овощей. Малышка забормотала:

— Мы с мамулей… Ну, это нечто особенное, Барбара. Это для папы, и я должна сегодня пропустить уроки. Мамуля позвонила в школу и сказала, что я сегодня больна, но это совсем малюсенькая ложь, потому что мы кое-кто задумали. Это сюрприз для папы. — Хадия просияла. — Ох, ты только погоди. Погоди! — воскликнула она.

— Я? А при чём тут я? Или я стану частью сюрприза?

— Я хочу, чтобы ты пришла! И мамуля сказала, что тебе можно узнать, но ты не должна ни слова говорить папе! Ты обещаешь? Понимаешь, мамуля сказала, что они с папой немножко поссорились, — ну, взрослые ссорятся время от времени, правда? — и она теперь хочет исправить ему настроение сюрпризом. Вот этим мы сегодня и занимаемся.

— Хотите поехать с ним куда-то? Или явиться к нему на работу?

— Ой, нет! Сюрприз будет, когда он вернётся домой.

— Какой-нибудь необыкновенный ужин, могу поспорить.

— Ой, лучше, гораздо лучше!

На взгляд Барбары, ничего не могло быть лучше отличного ужина, в особенности если ей самой не нужно было его готовить.

— А что тогда? — спросила она. — Расскажи мне. Клянусь, я сохраню всё в тайне.

— Ты обещаешь и ещё раз обещаешь? — спросила Хадия.

— Трижды обещаю, если хочешь.

Глаза Хадии сияли, ноги не могли устоять на месте. Она отскочила от стола и закружилась так, что её волосы взлетели над плечами.

— Мои брат и сестра! Мои брат и сестра! Барбара, ты вообще знала, что у меня есть брат и сестра?

Барбара почувствовала, как улыбка сползает с её лица. Она заставила себя снова улыбнуться.

— Брат и сестра? В самом деле? У тебя есть брат и сестра?

— Есть, есть! — завизжала Хадия. — Послушай, папа был уже раньше женат, и он не хочет со мной говорить об этом, наверное, думает, что я ещё маленькая. Но мамуля мне всё рассказала и объяснила, что в этом нет ничего плохого, ну, просто он уже был один раз женат, и я сказала, что у нас в школе много ребят, у которых родители разошлись, так что я всё понимаю. А мамуля сказала, что прежняя семья так рассердилась на папу, что не хочет, чтобы он виделся со своими детьми. Но это ведь плохо, да?

— Ну, наверное, — осторожно ответила Барбара.

Но у неё сразу возникло дурное предчувствие насчёт предстоящих событий и возможного их результата. И как, чёрт побери, Анджелина Упман сумела выследить семью Ажара?

— И вот… — произнесла Хадия и сделала театральную паузу.

— И вот? — подтолкнула её Барбара.

— И вот мы с мамулей собираемся их пригласить! Вот будет сюрприз, правда? Потрясающий! И я с ними познакомлюсь, я так волнуюсь, я ведь и не знала, что у меня есть брат с сестрой! И папа обрадуется, потому что он их много лет не видел, так мама говорит, и она даже не знает, сколько им лет, хотя предполагает, что кому-то двенадцать, а кому-то четырнадцать. Ты только представь, Барбара, у меня есть старшие брат и сестра! Как ты думаешь, я им понравлюсь? Я очень на это надеюсь, потому что сама уверена: они мне очень понравятся!

У Барбары так пересохло во рту, что она даже языком пошевелить не могла, а щёки изнутри как будто присохли к зубам. Она сделала глоток остывшего кофе и сказала:

— Ну да, конечно, конечно, — потому что больше ничего придумать не могла.

Но её ум лихорадочно перебирал возможные варианты развития событий. Дружба требовала, чтобы она предупредила Ажара о том, что грозило обрушиться на него: Анджелина Упман собиралась поставить его перед неким фактом, и уже не оставалось ни времени, ни возможности это предотвратить. Но требует ли дружба так много? Это был вопрос вопросов. А если она ему скажет, то что он может предпринять и как это подействует на Хадию, которая, насколько понимала Барбара, была в этой ситуации главным действующим лицом?

В итоге Барбара не стала делать ничего, потому что не смогла придумать такого плана, который не вверг бы в хаос немалое количество жизней. Разговор с Анджелиной выглядел как предательство Ажара. Разговор с Ажаром выглядел как предательство Анджелины. Похоже, лучше всего было держаться в стороне и предоставить всему идти своим чередом. Барбаре следует находиться там, на случай если понадобится подметать осколки, возможно, никаких осколков и не будет. В конце концов, Хадия вполне заслуживала знакомства со своими братом и сестрой. Так что, может быть, всё окажется прекрасным, как июньская роза. Может быть.

Поэтому Барбара, как обычно, принялась за работу. Она убедилась в том, что суперинтендант Ардери заметила её новый наряд, хотя сначала она постаралась попасться на глаза Доротее Харриман. Та рассыпалась в похвалах: «О, детектив Хейверс, твоя причёска… твоя косметика… ошеломительно…» Но когда она заговорила о новом креме под косметику, на основе минералов, и предложила Барбаре в обеденный перерыв пробежаться по окрестным магазинам и посмотреть, не продаётся ли этот крем где-то поблизости, Барбара поспешила сбежать. Она поблагодарила секретаря и отправилась к суперинтенданту Ардери, которая тут же отправила её в уголовный суд, не прерывая разговора по телефону. В трубку она говорила о чём-то, относившемся к судебному расследованию.

Барбара отправилась на встречу со служащим суда, но через некоторое время уже смогла вернуться к тому, что делала для Линли.

Это оказалось проще, чем в прошлый раз, потому что Ардери пришлось уехать, судя по всему, чтобы разобраться с чьей-то ошибкой, и если это действительно касалось судебного расследования, то она должна была исчезнуть надолго. Как только Барбара убедилась в том, что суперинтендант покинула здание — а это было нетрудно, поскольку Барбара поддерживала дружеские отношения со служителем подземной автостоянки Ярда, — она со скоростью пушечного ядра рванулась в библиотеку.

Она прихватила с собой свой англо-испанский словарь. Собрав достаточно информации о двух первых сыновьях Эстебана Вега де Васкеса и Доминги Падиллы дель Торрес де Васкес — то есть о священнике Карлосе и дантисте Мигеле, — и вдоволь насмотревшись на фотографии жены Мигеля, которую даже самые искусные в мире косметические хирурги не могли бы превратить в Алатею Файрклог, Барбара собралась перейти к Анхелю, Сантьяго и Диего, чтобы выяснить, что там можно раскопать. Если ни один из них никак не был связан Алатеей, то предстояло заняться остальными членами боль той семьи, а их, как накануне объяснила Барбаре испанская студентка, могло оказаться несколько сотен.

Но оказалось, что об Анхеле почти ничего не говорилось, и он, несмотря на своё имя, был, похоже, тем уродом, без которого не обходится ни одна семья. Барбара, то и дело заглядывая в словарь, продвигалась вперёд так медленно, что ей даже подумалось: к концу поисков её дорогая стрижка может уже слишком отрасти, и придётся стричься снова. Но в конце концов она выяснила, что Анхель стал виновником автомобильной катастрофы, в результате которой его пассажирка осталась на всю жизнь калекой. А пассажиркой была девушка пятнадцати лет от роду.

Барбара пошла по этому следу, потому что пассажирка оказалась вообще первой женщиной, упомянутой в справках, если не считать несчастной жены Мигеля, — но в итоге упёрлась в тупик. Она не нашла ни единой фотографии девушки, а Анхель на последних снимках выглядел лет на девятнадцать, — похоже, средства массовой информации совершенно перестали им интересоваться после той аварии. Живи он в Северной Америке, а ещё лучше — в Соединённых Штатах, его нетрудно было бы найти, потому что он проходил бы какую-нибудь программу реабилитации; но он жил в Южной Америке, и что с ним произошло после аварии, никого не заботило. Он был слишком мелкой рыбёшкой. Репортёры перенесли своё внимание на другие объекты.

То же самое сделала и Барбара. Она занялась Сантьяго. Нашла статейку о его первом причастии. По крайней мере, она решила, что это первое причастие, потому что Сантьяго стоял в ровном ряду мальчиков в тёмных костюмах и девочек в белых платьицах, и всем им было на вид лет по восемь, то есть подходящий для католической Аргентины возраст. Но вот место, да и вообще статья о первом причастии показались Барбаре странными. Она принялась продираться сквозь текст с помощью словаря и наконец уловила главное: в городе сгорела церковь, и детям пришлось принимать первое причастие в городском парке. Или что-то вроде того. Церковь могла быть разрушена и в результате наводнения. Или землетрясения. Или же её сожрали термиты. В общем, было слишком трудно разбирать текст по одному слову.

Барбара внимательно изучила фотографию детей, рассматривая каждую из девочек. Она взяла ту фотографию Алатеи, которую раздобыла в Интернете, и стала сравнивать её с каждой из девочек. Их имена значились под снимком, и их было всего пятнадцать; и конечно, Барбара могла отыскать в Интернете след каждой из них, но это заняло бы много часов, а у неё этих часов не было, потому что рано или поздно суперинтендант Ардери должна была вернуться, и если бы она обнаружила, что Барбара не трудится в поте лица, сравнивая показания свидетелей вместе со служащим уголовного суда, Барбаре это дорого обошлось бы.

Барбара подумала о том, чтобы выбрать наиболее подозрительную из девочек и проследить её дальнейшую жизнь. Но и на это нужно было много времени, к тому же Барбара не обладала всё-таки таким уж искусством плавания в Интернете. А потому она вернулась на след Сантьяго, потому что, если даже он и не дал бы ей ничего, всё равно у неё оставался один лишь Диего.

Она нашла ещё одну фотографию Сантьяго, где он был уже постарше и играл Отелло в одноимённой пьесе, весь перемазанный чем-то чёрным. И, наконец, нашлась фотография Сантьяго в составе школьной футбольной команды, выигравшей какой-то приз. И больше — ничего. Так же, как Анхель после автомобильной катастрофы, он исчез с экранов радаров. Как будто эти мальчики, достигая раннего юношеского возраста, переставали интересовать местных газетчиков, поскольку не принимали каких-то важных решений, например, не заявляли, что желают стать священниками или дантистами. Или же они доказывали свою непригодность к политической карьере и не могли идти по стопам отца. Потому что он-то, в конце концов, был именно политиком и имел склонность демонстрировать свою семью в годы выборов, чтобы показать избирателями, как они все дружны.

Барбара и об этом подумала: семья, политика, избиратели. Подумала об Анхеле. Подумала о Сантьяго. Ещё раз рассмотрела каждую фотографию, на которой они присутствовали, и остановилась на той, где изображалось первое причастие в парке. И наконец снова выложила на стол фотографию Алатеи Файрклог.

— Ну, что тут спрятано? — прошептала она. — Расскажите мне свои тайны, детки!

Но ничего не находилось. Ряд нулей уходил в бесконечность.

Барбара выругалась вполголоса и потянулась к «мышке», чтобы заняться поисками Диего, последнего из братьев. Но тут она бросила ещё один взгляд на снимок футбольной команды, потом на Отелло. А с него перевела взгляд на фото Алатеи Файрклог. Потом на снимок Алатеи рядом с Монтенегро. Потом вернулась к первому причастию. Потом перебрала фотографии Алатеи в качестве модели. Она снова и снова пересматривала эти фотоснимки, заглядывая сквозь время, заглядывая в прошлое, возвращаясь к тому кадру, который нашла первым. Она изучала их… И наконец увидела.

Не сводя глаз с монитора, Барбара потянулась к своему мобильнику и набрала номер Линли.

Камбрия, Брайанбэрроу

— А её можно заставить? — спросила Манетт у Фредди.

Они на приличной скорости ехали через Лит-Вэлли, и за рулём сидел Фредди. Они как раз повернули к юго-западной части долины, где по обе стороны дороги за сложенными из камня стенами расстилались изумрудные поля, а за ними поднимались вверх склоны холмов, на плечах которых возлежали шали серых облаков. Вокруг клубился лёгкий туман, что было вполне естественно для нижней части долины. Похоже, что к концу дня туман должен был основательно сгуститься.

Манетт была погружена в мысли, вспоминая их разговор с Найэм Крессуэлл. Она пыталась разобраться в том, как умудрилась совершенно ничего не понять в Найэм, зная её столько лет.

Но Фредди, похоже, думал о чём-то другом, не имеющем отношения к Найэм, потому что он бросил взгляд в сторону Манетт и спросил:

— Кого?

— Найэм, Фредди! Кого же ещё? Можно её как-то заставить снова забрать детей?

На лице Фредди отразилось сомнение.

— Я не знаю, как регулирует закон отношения родителей и детей. Но в любом случае, подруга, как здесь можно привлечь закон?

— Ох, боже, я не знаю! Но мы должны хотя бы узнать, какие тут есть возможности. Потому что от одной мысли о том, что она просто бросила Тима и Грейси… особенно малышку Грейси… Боже, Фредди, неужели она собралась отдать их в какой-нибудь приют? Может она это сделать? Неужели никто не в силах заставить её…

— Адвокаты, судьи, социальные работники, да? — спросил Фредди. — И как всё это подействует на детей, ты представляешь? Тим и так уже в жутком состоянии из-за этой школы Маргарет Фокс и всего остального. И осмелюсь предположить, что, если суд обяжет его мамочку забрать его домой, бедный парень окончательно свихнётся.

— Может, тогда мои родители? — предположила Манетт. — Мама же строит такой огромный сад для игр… Мама с папой могли бы взять их к себе. У них и места достаточно, и детям понравилось бы жить рядом с озером.

Фредди сбросил скорость. Впереди стадо овец перебиралось из одного загона в другой, как это частенько бывало в Камбрии: овцы топтались прямо посреди дороги, их подгоняла овчарка колли, а фермер неторопливо шагал рядом. И всё это происходило очень, очень неторопливо.

Фредди повёл машину совсем медленно. И сказал, поглядывая на Манетт:

— Тим уже вышел из того возраста, для которого предназначен сад, а? Да и в любом случае теперь, когда выплыла на свет вся эта история с Вивьен Талли, поселить в Айрелет-холле детей… ну, это было бы так, что хуже и не придумаешь.

— Ну да, ты прав, конечно. — Манетт вздохнула. Она подумала обо всём том, что за последние двадцать четыре часа узнала о своих родителях, и прежде всего об отце. — Как ты полагаешь, что она собирается теперь делать?

— Твоя мать? — Фредди покачал головой. — Понятия не имею.

— Знаешь, я вообще никогда не понимала, чем папа сумел её привлечь. И уж поверь, даже гадать не берусь, что могла увидеть в нём Вивьен Талли. Или продолжает видеть — ведь похоже на то, что они не расставались много лет. Что она могла найти в нём такого привлекательного? Это ведь не могут быть деньги. Все деньги принадлежат маме, а не ему, так что если бы они развелись, то он, конечно, что-то получил бы, но уж никак не слишком много. То есть я хочу сказать, он, конечно, всегда имел доступ к деньгам, и Вивьен, возможно, даже и не знала, что они ему не принадлежат?..

— Конечно, вряд ли она не задумывалась о деньгах, когда дело касалось твоего отца, — ответил Фредди. — Наверное, тут ещё сыграла роль его самоуверенность. Женщины любят это качество в мужчинах, а твой отец всегда был бесконечно уверен в себе. Могу поспорить, именно это и привлекло в нём твою мать.

Манетт искоса посмотрела на него. Фредди продолжал наблюдать за овцами на дороге, но уши его выдали. Они говорили больше, чем взгляд, и потому Манетт вопросительно произнесла:

— И?..

— А?

— Насчёт самоуверенности.

— Да. Верно. Я всегда в этом смысле восхищался твоим отцом. Если честно… мне бы хотелось хоть немного быть на него похожим.

— Тебе? Ты считаешь себя неуверенным в себе? Да как у тебя язык повернулся такое сказать? Ты вспомни, сколько женщин у тебя было в последнее время!

— Да это же совсем нетрудно, Манетт. Это просто биологический императив. Зов плоти. Женщины хотят мужчину, даже не понимая, почему они его хотят. И ему только и нужно, что исполнить их желание. А если мужчина не способен исполнить желание женщины, когда она стаскивает с него штаны, чтобы…

— Фредди Макгай!.. — Тут Манетт невольно расхохоталась.

— Но это так, подруга! Целые виды вымирают, если самец не может сделать того, к чему готова самка, это очень просто. Биология. Просто исполнить желание. Пусть даже не технично. Но любой самец может освоить приличную технику.

Овцы впереди добрались наконец до следующего выгона, до открытых ворот в каменной стене. Собака принялась ловко загонять их внутрь, и Фредди снова прибавил скорость. И сказал:

— Так что мы можем предположить, что твой отец отлично освоил технику. Но он ведь должен был сначала чем-то привлечь к себе женщин, и это как раз его уверенность в себе. Такая уверенность, которая заставляет мужчину думать, что он может всё. И он не только сам в это верит, он и других заставляет поверить.

Что ж, такие рассуждения Манетт вполне могла приложить к своим родителям. Частью семейной легенды как раз и была первая встреча пятнадцатилетнего мальчишки с восемнадцатилетней Валери Файрклог, когда он сразу заявил о своих намерениях относительно девушки. Она заинтересовалась его наглостью, ведь в её мире такие, как он, обычно отлично знали своё место. А такое любопытство как раз и было тем, что требовалось Бернарду Декстеру. Дальше уже всё пошло, как ему хотелось.

— Но, Фредди, ты ведь тоже можешь всё, — сказала Манетт. — Разве ты сам никогда в это не верил?

Фредди застенчиво улыбнулся.

— Разве я мог навязываться тебе? Как Миньон сказала вчера, я всегда знал, что ты предпочла бы Яна. Может, в том я суть наших проблем.

— Но это неправда! — возразила Манетт. — В семнадцать лет, возможно, я и предпочла бы Яна. Но я стала женщиной и никого уже не предпочту тебе.

— А… — пробормотал Фредди. И всё.

Манетт тоже замолчала, хотя и ощущала повисшую между ними неловкость, напряжение, которого ещё недавно не было. Она хранила молчание всё то время, пока они ехали через деревню Брайанбэрроу, и до самой фермы Брайан-Бек.

Когда они подъехали к ферме, то первым делом увидели грузовой фургон перед коттеджем, где жили Джордж Коули и его сын Даниэль. Как только Фредди остановил машину и они пошли к старому особняку, из коттеджа вышел Коули и быстро направился в их сторону, явно желая о чём-то поговорить.

— Теперь-то я понял, чего он хотел всё это время, да! — Коули бесцеремонно сплюнул на каменную дорожку, что вела мимо батута Грейси к парадной двери. — Ну, посмотрим, как ему понравится владеть фермой, которая не приносит ни единого чёртова пенни, тогда он запоёт по-другому!

— Прошу прощения? — вопросительно произнёс Фредди.

Он вообще не знал этого человека, а Манетт, хотя и видела Коули издали, ни разу с ним не разговаривала.

— У него тут Великие Планы, понял? — произнёс Коули, всем своим видом и интонацией давая понять, что каждое слово должно быть написано с заглавной буквы. — Мы с этим покончили, я и Дан. Забираем овец и посмотрим, как ему это понравится. И посмотрим, как он найдёт другого фермера, который захотел бы арендовать у него землю и жить в этой хибаре, да ещё и платить за такое удовольствие. Посмотрят и он, и его жена, и вся его родня.

Манетт мысленно прикинула, достаточно ли велик коттедж для того, чтобы там жили мужчина, его жена и родные, но ничего не сказала. Только спросила:

— А Тим здесь, мистер Коули? Мы его ищем.

— А мне откуда знать, а? — ответил Джордж Коули. — Но с этим парнем что-то не так, это точно. Да и другая странная. Скачет на батуте час за часом. Я просто чертовски рад, что убираюсь наконец из этого местечка. Если увидите эту задницу так ему и передайте. И скажите, что во всю эту его чушь ни на минуту не поверил, что бы он там ни болтал.

— Конечно, передадим, — сказал Фредди. Взяв Манетт за руку, он увлёк её к парадной двери и очень тихо произнёс: — Лучше оставить его в покое.

Манетт с ним согласилась. Безусловно, у этого человека с головой было плохо. О чём он вообще говорил?

В старом особняке никого не было, но Манетт знала, где лежит запасной ключ — под заросшим лишайником, покосившимся бетонным грибом, затаившимся рядом со старой глицинией, уже растерявшей все листья; её массивный ствол подбирался к крыше. Завладев ключом, Манетт и Фредди вошли в дом. Через коридор попали в кухню, где всё сияло чистотой, а дверцы старых застеклённых шкафчиков были отполированы до блеска. Всё выглядело гораздо лучше, чем до смерти Яна. Очевидно, что то ли сам Кавех, то ли кто-то ещё потрудился здесь на славу.

Это почему-то встревожило Манетт. Ей всегда казалось, что горе порождает беспорядок вокруг, а вовсе не заставляет человека наводить такой порядок, словно он ждёт гостей. А здесь не было ни единой нити паутины на толстых дубовых потолочных балках, и даже за старым камином, где за долгую зиму должны были накопиться пыль и копоть, было абсолютно чисто, как будто кто-то не поленился взять тряпку и моющие средства и отчистить задымившиеся стены.

Фредди, оглядевшись по сторонам, сказал:

— Ну, он явно не позволяет себе распускаться, а?

— Тим! — громко крикнула Манетт. — Ты здесь?

Это было просто действие ради действия, потому что Манетт прекрасно понимала: даже если Тим оказался бы здесь, он вряд ли бы тут же помчался вниз по лестнице, чтобы встретить их с распростёртыми объятиями. И вообще его здесь не было, она сразу это ощутила. Тем не менее они внимательно осмотрели всё: гостиную, чулан для дров… Все помещения, в которые они заглядывали, были так же вычищены, как и кухня. Всё стояло на тех же местах, как при жизни Яна, только нигде не осталось ни пылинки, словно здесь с минуты на минуту ждали фотографа, который готовил иллюстрации для статьи о домах елизаветинского периода.

Они поднялись наверх. В старом доме имелось множество разнообразных потайных уголков, и Манетт с Фредди внимательно обследовали все их. Фредди заявил, что Тим, конечно же, сбежал уже давно, и кто бы стал его винить за это, после того через что ему пришлось пройти. Но Манетт хотела быть абсолютно уверенной. Она даже заглянула под все кровати и переворошила висевшую в шкафах одежду, она даже постучала по деревянным панелям на стенах, чтобы убедиться: там нет потайных помещений. Манетт понимала, что ведёт себя глупо, но не могла остановиться. В том, как выглядела вся ферма Брайан-Бек, было что-то неправильное, и Манетт хотела понять, в чём тут дело, потому что из всего того, что им было известно, можно было сделать только один вывод: Кавех каким-то образом вынудил Тима бежать, а потом сделал вид, что ищет мальчика.

В спальню Тима они зашли в последнюю очередь. Здесь тоже всё было в идеальном порядке. Никому бы и в голову не пришло, что это комната подростка четырнадцати лет, потому что одежда висела в гардеробе, футболки и джемпера были аккуратно сложены в ящики комода…

— А! — воскликнул Фредди, подходя к столу у окна. На нём стоял ноутбук Тима, открытый, как будто им недавно пользовались. — Может, мы здесь что-то найдём? — предположил он. Сев к столу, размял пальцы, бормоча: — Ну-ка, посмотрим, что тут можно посмотреть…

Манетт подошла к нему со словами:

— Но у нас нет пароля. Разве можно залезть в чужой компьютер без пароля?

Фредди посмотрел на неё и улыбнулся.

— А, так ты совсем в меня не веришь!

Он принялся решать проблему, которая и проблемой-то не была. Доступ в компьютер Тима давало то имя, которое он использовал для электронной почты, а его Манетт знала, потому что регулярно посылала Тиму сообщения. И всё сразу встало на свои места.

Фредди хихикнул, радуясь простоте дела, и сказал Манетт:

— Вот так, подруга. Можешь считать меня гением.

Манетт сжала его плечо.

— Ты для меня всегда гений.

Пока Фредди изучал почту и прослеживал разные сайты, Манетт стала рассматривать то, что лежало на столе вокруг компьютера. Школьные учебники, айпод, альбом, заполненный карандашными рисунками ужасных пришельцев, пожирающих человеческие тела, атлас натуралиста с видами птиц (а это-то откуда взялось?), перочинный нож… Манетт открыла нож и увидела на большом лезвии пугающие коричневые пятна. Потом ей в глаза бросилась карта, скачанная из Интернета. Манетт взяла её и спросила:

— Фредди, а это не может быть…

Снаружи, перед домом, хлопнула дверца машины. Манетт перегнулась через стол, чтобы выглянуть в окно. Она подумала, что это вернулся Кавех и что он, возможно, уже сам отыскал Тима и привёз домой, и тогда им с Фредди незачем рыться в компьютере… Но оказалось, что приехал вовсе не Кавех. Манетт увидела пожилую пару, видимо, иранцев, как и сам Кавех. С ними была девочка-подросток, которая уставилась на большой дом, прижав к губам ладонь. Потом она посмотрела на пожилую пару. Женщина взяла девочку за руку, и все трое направились к входной двери.

Манетт подумала, что эти люди как-то связаны с Кавехом — ведь в этой части Камбрии жило не так уж много азиатов, да и не только в этой части. Наверное, они явились без предупреждения. Неожиданный визит, так сказать. Кто знает, зачем они приехали? Но это не имело значения, потому что они должны были сейчас постучать в дверь, а поскольку им никто не ответит, то им придётся уехать, и они с Фредди спокойно продолжат своё дело.

Но вышло по-другому. Видимо, у гостей имелись свои ключи, потому что они вошли в дом.

— Какого чёрта?.. — пробормотала Манетт. — Фредди, там кто-то приехал. Пожилая пара и девочка. Наверное, родня или друзья Кавеха. Мне, может быть…

— Чёрт побери, я тут кое-что нащупал, — откликнулся Фредди. — Ты можешь… ну, не знаю. Можешь как-то с ними разобраться?

Манетт тихо вышла из комнаты, аккуратно закрыв за собой дверь. Но слегка пошумела, спускаясь вниз по лестнице. По пути она окликнула гостей:

— Привет! Могу я чем-то помочь?

Она застала их в коридоре между кухней и гостиной.

«Лучше всего будет сблефовать», — решила Манетт. Она улыбнулась, как будто её присутствие в старом особняке было делом самым обыкновенным. И представилась:

— Я Манетт Макгай, двоюродная сестра Яна. Вы, должно быть, друзья Кавеха? Его сейчас нет дома.

Но они были более чем друзьями. Пожилые люди оказались родителями Кавеха, они приехали из Манчестера. И привезли с собой его невесту, она только что прибыла из Тегерана, чтобы посмотреть дом, в котором поселится через несколько недель. Они с Кавехом пока что не знакомы. Конечно, так не принято, чтобы будущие родственники привезли невесту в дом жениха, но Кавех очень беспокоился (да и какой жених не стал бы беспокоиться?), вот они и приехали. Маленький предсвадебный сюрприз.

Девочку звали Иман, и она постоянно смотрела в пол. Её волосы — роскошные, чёрные — падали вперёд, скрывая лицо. Но всё равно Манетт заметила, что девочка была очень хорошенькой.

— Невеста Кавеха? — Улыбка застыла на лице Манетт, когда до неё дошёл смысл сказанного. Ну, это, по крайней мере, объясняло безупречную чистоту в доме. Что же касается остального, то девочка, похоже, собиралась ринуться в глубокий омут. — Надо же, а я и не знала, что Кавех обручён. Ян ничего такого мне не говорил.

Омут оказался куда глубже, чем ей казалось.

— Кто такой Ян? — спросил отец Кавеха.

По пути в Лондон

Когда зазвонил его сотовый, Линли уже находился примерно в семидесяти милях от Милнторпа, быстро приближаясь к повороту на дорогу М56, и он был основательно рассержен. Дебора Сент-Джеймс сделала из него полного дурака, и это никак не могло радовать инспектора. В половине одиннадцатого он подъехал к гостинице «Ворон и орёл», как они и договаривались, и, естественно, ожидал увидеть Дебору с чемоданами, готовую вернуться в Лондон. И сначала даже не обеспокоился, увидев, что она не ждёт его в вестибюле, потому что уже заметил на парковке её машину, так что она должна была быть где-то здесь.

— Вы не могли бы позвонить ей в номер? — вежливо попросил он портье, девушку в белоснежной блузке и чёрной шерстяной юбке.

Та послушно взялась за телефон.

— Что мне сказать ей?..

— Что приехал Томми, — ответил Линли и тут же заметил вспыхнувшую в глазах девушки искру понимания; видимо, в гостинице «Ворон и орёл» нередко снимали номера на несколько часов. — Я должен забрать её и отвезти в Лондон.

И мгновенно разозлился на себя за эти слова. Отойдя от стойки, он принялся рассматривать обязательные брошюры для туристов, лежавшие на низком столике, которые восхваляли красоты Камбрии.

Через мгновение-другое девушка откашлялась и сказала:

— Не отвечают, сэр. Может быть, она в столовой?

Но там её не было. И в баре тоже, хотя что вообще Дебора могла делать в баре в половине одиннадцатого утра? Но поскольку её машина стояла на парковке, прямо рядом с тем местом, где Линли поставил свой «Хили-Эллиот», инспектор сел на диван, чтобы подождать. Напротив отеля, на другой стороне улицы, располагались банк, торговая площадь и старая церковь с очаровательным кладбищем. Линли решил, что Дебора вполне могла отправиться на маленькую прощальную прогулку перед долгой дорогой.

Только минут через десять до Линли дошло, что если девушка-портье звонила в номер Деборы, то, значит, та не выписалась из гостиницы. Но как только он это сообразил, тут же пришёл и к другому выводу: «Чёртова баба!»

Он позвонил ей на мобильный. И, конечно, услышал голос автоответчика.

— Тебе следует знать, — сказал Линли, — что я очень недоволен тобой в данный момент. Мы же с тобой договорились. И куда ты подевалась, чёрт побери?

Но больше ему сказать было нечего. Он ведь знал Дебору. Незачем было и пытаться убедить её изменить намерения в том, что касалось обстоятельств в Камбрии.

И всё равно Линли попытался отыскать её в городе перед отъездом, говоря себе, что он должен сделать это ради Саймона. Поиски заняли большую часть дня и ни к чему не привели — кроме разве что того, что он основательно изучил Милнторп, в котором, похоже, имелось огромное количество китайских закусочных вокруг торговой площади. Наконец Линли вернулся в гостиницу, оставил у портье записку для Деборы и отправился восвояси.

И когда на подъезде к дороге М56 зазвонил его сотовый, Линли сначала подумал, что это звонит Дебора, полная сожалений. И рявкнул, не посмотрев на дисплей:

— Ну, что?

Однако вместо голоса Деборы он услышал голос сержанта Хейверс:

— Ну да. Конечно. Я тоже рада вас слышать. А что случилось? Вы дурно провели ночь?

— Извините, — ответил Линли. — Просто я в пути.

— И едете?..

— Домой, куда же ещё?

— Не слишком хорошая идея, сэр.

— Почему? В чём дело?

— Позвоните мне, когда сможете говорить. Найдите парковочную площадку. Я не хочу, чтобы вы расколотили такую дорогую машину. У меня на совести уже есть «Бентли».

Остановиться можно было только в Уэлкам-Брейке, и Линли понадобилось некоторое время, чтобы добраться туда. Прошло около четверти часа, прежде он доехал до нужного места, зато парковка оказалась почти пустой, и никого не было видно в окружавших стоянку кафе и магазинчиках, возле газетного киоска и на детской площадке. Линли взял себе кофе и устроился за столиком, после чего позвонил сержанту Хейверс.

— Надеюсь, вы там сидите, не стоите? — сразу начала Барбара.

— Я и тогда сидел, когда вы в первый раз позвонили, — напомнил ей инспектор.

— Ладно, ладно.

Барбара вкратце, за одну минуту, рассказала ему о своих делах, которые, похоже, в основном состояли в том, чтобы прятаться от Изабеллы Ардери, чтобы иметь возможность сунуться в Интернет, в котором, кажется, Барбара научилась неплохо ориентироваться. Она рассказала о студентке-испанке, о своём соседе Таймулле Ажаре, с которым Линли был знаком, о городке Санта-Мария-де-ла-Крус-и-так-далее и, наконец, о пятерых сыновьях тамошнего мэра. И закончила тем, ради чего и позвонила, заранее наслаждаясь драматическим эффектом:

— И вот тут-то мы доходим до сути. Не существует никакой Алатеи Васкес дель Торрес. Или лучше сказать так: Алатея есть, но её нет.

— Но разве она не может быть из другой ветви той же семьи?

— Нет, сэр. Это не так, и тут можно процитировать старую песню: «Это было вчера, а вчера уже нет».

— В смысле?

— В смысле, что Алатея именно из этой семьи. Только она не Алатея.

— Тогда кто она?

— Она — Сантьяго.

Линли попытался осмыслить услышанное. Неподалёку от него уборщица старательно мыла пол, бросая в его сторону многозначительные взгляды, как будто надеясь, что он вот-вот освободит пространство и даст ей возможность протереть пол под его стулом.

— Барбара, какого чёрта вы имеете в виду? — осторожно спросил Линли.

— Я имею в виду ровно то, что сказала, сэр. Алатея — это Сантьяго. Сантьяго — это Алатея. Или это так, или они однояйцевые близнецы, но если я хоть что-то помню из курса биологии, однояйцевые близнецы не бывают разнополыми. Это биологически невозможно.

— То есть мы говорим о… Чёрт побери, о чём мы говорим?

— О трансвестите, наверное, сэр. О безупречном вживании в женский образ. Смачный секрет, такое любая семья постаралась бы скрыть, а? Что скажете?

— Скажу — да, постаралась бы. При определённых обстоятельствах. Но в этих обстоятельствах…

Хейверс перебила его:

— Сэр, дело обстоит так: след Сантьяго теряется в тот момент, когда ему было около пятнадцати лет. Именно тогда, как мне кажется, он и начал выдавать себя за некую девушку по имени Алатея. И именно тогда сбежал из дома. Я это выяснила ещё и благодаря звонку его родным.

Барбара начала рассказывать о том, что узнала благодаря встрече со студенткой Энграсией, когда девушка поговорила с Аргентиной: родные хотят, чтобы Алатея вернулась домой; её отец и братья теперь всё понимают; Карлос (это священник, напомнила Барбара инспектору) сумел им объяснить; все молятся о возвращении Алатеи; её ищут уже много лет; ей незачем больше скрываться; сердце Елены-Марии разбито…

— Кто такая Елена-Мария?

Линли чувствовал себя так, словно его голову набили ватой.

— Кузина, — пояснила Хейверс. — Насколько я поняла, Сантьяго сбежал, потому что ему нравилось переодеваться, что — и это понятно — наверняка не могло понравиться его братьям и его отцу. Латиноамериканцы, вы понимаете? Мачо и всё такое, если придерживаться стереотипов. И в какой-то момент он встретился с Раулем Монтенегро…

— Это ещё что за чёрт?

— Богатый типчик из Мехико. Достаточно богатый, чтобы построить концертный зал и назвать его в честь своей мамочки. В общем, Сантьяго с ним встретился, и он понравился Раулю, он всерьёз понравился Раулю, потому что ему нравятся такие, если вы меня понимаете. И Рауль выбирает в партнёры молоденьких, но достаточно зрелых. И ещё, насколько я поняла из фотографий, ему нравятся тела, смазанные маслом. Но это неважно. В общем, мы имеем двух этих парней. С одной стороны у нас Сантьяго, которому нравится одеваться в женскую одежду и краситься, и это, надо сказать, он научился делать отлично. С другой стороны у нас Рауль, который с ним познакомился и у которого не было проблем со склонностями Сантьяго, поскольку он — Рауль — тоже имел особые склонности, но не хотел, чтобы об этом кто-то знал. И он начинает игру с Сантьяго, который выглядит как потрясающая девчонка, и Рауль даже выводит его на публику. Они, так сказать, дружат, пока не возникает новое обстоятельство.

— И это новое обстоятельство…

— Полагаю, Николас Файрклог.

Линли покачал головой. Всё это звучало ужасно неправдоподобно. Он сказал:

— Хейверс, скажите мне: вы это лишь предполагаете или у вас действительно есть какие-то факты?

Барбара ничуть не обиделась.

— Сэр, но всё сходится! Мать Сантьяго сразу поняла, о ком мы говорим, когда Энграсия упомянула Алатею. Об Энграсии она знала только то, что та разыскивает Алатею, так что вряд ли она могла догадаться, что нам уже известно: в семье были только сыновья. Мы это знали и думали, что Алатея как-то иначе связана с этой семьёй, как и вы предполагали, но когда я пошла по следу Сантьяго и добралась до того времени, когда Алатея снималась в качестве модели, и попыталась найти снимки её в более раннем возрасте… Поверьте мне, сэр, она и есть Сантьяго. Он жил под личиной женщины, и никому ничего в голову не приходило из-за его внешности, а когда он встретился с РаулемМонтенегро, то был разоблачён. И, похоже, у них наладились отношения, которые и продолжались до появления Николаса Файрклога, Линли был вынужден признать, что во всём этом что-то есть. Что Николас Файрклог, бывший алкоголик и наркоман, скорее всего, не хотел, чтобы его родители узнали: он живёт с мужчиной, представляя его как жену, с фальшивым брачным свидетельством, которое позволило им поселиться отдельно и уединиться.

— Мог ли Ян Крессуэлл как-то об этом узнать? — задумчиво произнёс Линли, обращаясь скорее к самому себе, чем к Хейверс.

— Эта собака вполне могла учуять косточку, — вот так отреагировала на его слова Хейверс. — Учитывая все обстоятельства, сэр, кто лучше Яна Крессуэлла мог разобраться во всём?

Камбрия, Милнторп

Дебора чувствовала себя ужасно ещё до того, как портье в гостинице передала ей записку Томми. Потому что всё, что она пыталась сделать, растекалось дымом.

Она ведь старалась отвлечь ужасного репортёра «Сорс» от того, что они узнали в Ланкастере. Убедить его, что статью из этого не сделаешь. Поскольку Зед Бенджамин всё ещё думал, что Дебора — детектив из Скотленд-Ярда, как он решил в самом начале, она надеялась, что, когда она скажет: «Ну, мои дела здесь закончены», репортёр сделает вывод, что и его работе пришёл конец, потому что тут не было никакой преступной загадки, а значит, не было и темы для статьи.

Но оказалось, что Зед Бенджамин смотрит на всё совершенно по-другому. Он заявил, что история только начинается.

От этого Дебора буквально пришла в ужас: получалось, что она подставила Алатею и Николаса Файрклога, и она спросила, о какой истории говорит Зед.

— Два человека хотят заплатить женщине немного больше, чем полагалось бы заплатить, за то, что она станет суррогатной матерью для их ребёнка, — напомнила она. — Но сколько таких людей в стране? Сколько людей, не имеющих близких друзей или родственников, готовых вынести тяготы суррогатного материнства даром, просто из сострадания? Это глупый закон, и писать тут не о чём!

Однако Зед Бенджамин и на это смотрел иначе. Он заявил, что темой для статьи является как раз закон сам по себе. Из-за него появляются отчаявшиеся женщины, которые ищут отчаянные средства.

— Прости, что так говорю, но я не думаю, что «Сорс» заинтересуется темой деторождения, — возразила Дебора.

— Посмотрим, — многозначительно произнёс репортёр.

Они расстались у входа в гостиницу. Дебора устало вошла внутрь, и тут же ей был вручён запечатанный конверт, на котором красовалось её имя. А почерк был знаком ей уже много лет, ещё с тех пор, когда Томми изучал фотодело в Калифорнии.

Послание было коротким: «Деб, что я могу сказать? Томми». И это действительно было так. Что бы он мог сказать? Дебора лгала ему, она не ответила на его звонок, и теперь Томми был расстроен из-за неё так же, как Саймон. Как она всё запутала…

Дебора отправилась в свой номер и начала собирать вещи, одновременно обдумывая все свои последние поступки. Прежде всего, она огорчила брата Саймона, Дэвида, резко отказавшись даже думать об открытом усыновлении, которое он старался устроить исключительно из желания помочь им. Потом — Саймон, которого она просто оттолкнула от себя, и лишь потому, что не хотела уезжать из Камбрии, когда уже было ясно, что их дело — то есть помощь Томми в расследовании смерти Яна Крессуэлла — было закончено. И, наконец, была ещё и Алатея Файрклог, чьи надежды на суррогатную мать были, скорее всего, разрушены, потому что Дебора вмешалась в чисто личное дело, хотя эта женщина хотела только того, чего хотела и сама Дебора: произвести на свет ребёнка.

Дебора прекратила сборы и села на кровать. Она задумалась о том, что в последние годы её жизнь слишком часто подчиняется тому, над чем Дебора не властна. Не в её силах было добиться исполнения собственных желаний. Она ничего не могла сделать для того, чтобы стать матерью, и это потому, что она слишком сильно хотела ею стать. Наверное, и Алатее Файрклог пришлось пройти через то же самое…

Теперь наконец Дебора поняла, почему эта латиноамериканка так испугалась её появления и так не хотела разговаривать с ней. Алатея с мужем договорились об оплате за вынашивание ребёнка для них, и насколько могла понять Алатея, Дебору послали в Камбрию из лабораторий Ланкастерского университета, чтобы разнюхать всю правду о договоре между Алатеей и Люси Кеверни, прежде чем начнутся процедуры, необходимые для суррогатной беременности. А таких процедур должно быть множество, в этом Доротея не сомневалась. И никто не собирался их проводить, пока учёные и доктора не убедятся, что тут всё чисто. Именно так Дебора представляла ход мыслей Алатеи.

Вот и получалось, что Дебора преследовала несчастную женщину с самого момента своего появления в Камбрии, хотя они обе мучились одним и тем же желанием получить то, что так легко даруется другим женщинам, что многие женщины даже называют «ошибкой»…

Дебора осознала, что должна бы принести извинения за свои поступки в последние несколько дней везде, где только она бывала. И начать приносить эти извинения следовало с Алатеи Файрклог. Она твёрдо решила, что должна это сделать, прежде чем покинет Камбрию.

Камбрия, Милнторп

Почти всё, что Зед наговорил рыжей из Скотленд-Ярда, было полной ерундой, и он прекрасно это осознавал. Высадив женщину возле гостиницы, Зед не стал возвращаться в Уиндермир. Вместо того он проехался по центральной дороге Милнторпа к тому месту, где она пересекалась с улицей, шедшей с востока на запад, вдоль торговой площади, остановился возле серого жилого дома и вышел из машины.

Некоторое время Зед просто бесцельно бродил туда-сюда, потом наконец подошёл к газетному киоску и купил последний выпуск «Сорс». Держа его под мышкой, он отправился к закусочной, которую увидел неподалёку; там в основном готовили рыбу и жареную картошку, но в витрине красовался ещё и пирог с олениной.

Зед взял себе двойную порцию трески с картошкой и апельсиновую «Фанту». Устроившись за столиком, он развернул «Сорс», чтобы просмотреть передовицу и, главное, подпись под ней.

Конечно, это был Мишель Корсико. Статья была буквально ни о чём, полная ерунда: какой-то дальний родственник королевской семьи произвёл на свет младенца смешанной крови, фото прилагается. Это была девочка пяти лет от роду. Она была хорошенькой, как большинство полукровок, и явно собрала все лучшие гены своих родителей. Её отец никак не мог претендовать на трон, разве что и нынешняя монархическая семья, и абсолютное большинство её родни разом оказались бы на корабле где-нибудь в Атлантике и налетели бы на айсберг, и эта мелкая деталь вообще-то лишала статью пикантности. Но такой факт явно не имел значения для Мишеля Корсико, или, скорее, для Родни Аронсона, который решил отдать под статью первую полосу, независимо от того, насколько незначительной была фигура королевского родственника.

Первая страница предполагала, что это должно быть главным разоблачением года, десятилетия, возможно, даже века, и уж «Сорс» постарался выжать из темы всё, как последнюю каплю молока из вымени подыхающей коровы. Родни оформил статью по всем правилам: трёхдюймовый заголовок, зернистое фото и так далее, крупная подпись Мишеля, продолжение на восьмой странице — хотя как раз это говорило о том, что Родни на самом деле думал о предложенной читателям сенсации, потому что восьмая страница — это слишком далеко. И, конечно, там уже шла речь о совсем неинтересном прошлом матери ребёнка и ещё менее интересном прошлом дальнего родственника королевской семьи, который, в отличие от большинства членов этой семьи, хотя бы родился с приличным подбородком.

Разумеется, таблоид был осторожен, всё-таки политическая корректность была последним криком моды. Но на самом деле предлагать подобное публике можно было, только не имея вообще ничего приличного. И Зед пришёл к выводу, что Родни испытывает острую потребность в настоящей теме.

Зед рассудил, что это, похоже, даёт ему неплохой шанс самому очутиться на первой полосе, если он как следует скомпонует собранные в Камбрии факты. Поэтому Зед отодвинул газету, сдобрил свою рыбу солодовым уксусом, открыл «Фанту» и начал разбираться в том, что ему теперь было известно о Николасе Файрклоге и восхитительной Алатее.

Факты, конечно, были на первый взгляд аппетитными. Детектив из Скотленд-Ярда рыскает по Камбрии. Николас Файрклог и его жена собираются заплатить некоей женщине куда больше, чем то допустимо… но хотя это и незаконно, статью из этого не слепишь. А суть-то как раз была в том, как превратить всё это в сенсацию или хотя бы в статью не хуже, чем о незаконном отпрыске дальнего родственника королевской семьи.

Зед и так и эдак рассматривал возможности, перебирая детали, из которых следовало сложить эффектное целое. Итак, у него имелись яйцеклетки, сперма, мужчина, женщина, ещё одна женщина и деньги. Чьи яйцеклетки, чья сперма, что за мужчина, что за женщина и чьи деньги? Тут возможны были варианты.

Может быть, яйцеклетки несчастной Алатеи оказались недостаточно хороши (а бывает ли так?), чтобы выполнить свою задачу, и нужно было искусственно заменить их (или как это называется?), чтобы они встретились с ясно чем Николаса? Ну да, если её собственные яйцеклетки недостаточно хороши, необходимо воспользоваться чьими-то ещё. Но Ник и Алатея не хотят, чтобы об этом узнали в семье, потому что… почему? Наследство? Что говорят о таких случаях законы о наследстве? Но наследство тут в любом случае должно быть замешано, и речь не только о производстве оборудования для ванных комнат и туалетов… упоминание о которых может превратить статью в нечто очень смешное, но похвалят ли за это на Флит-стрит? А может быть, сперматозоиды Николаса не годятся в дело? В конце концов, многие годы пьянства и наркотического дурмана могли ослабить их настолько, что они теперь не в силах добраться до цели? Может быть, пришлось позаимствовать чужие сперматозоиды, чтобы произвести на свет дитя, которое будет считаться настоящим Файрклогом? Это было бы интересно…

Или, может быть, стоит сделать упор на деньги, которые должны быть заплачены Люси Кеверни? Ведь вряд ли у Николаса могут быть в распоряжении большие суммы, где бы он их взял? А может, тут и доктора как-то замешаны? Да, это тоже вариант…

К тому времени, когда Зед покончил с двойной порцией рыбы и картошки, он пришёл к выводу, что наилучшим вариантом может стать дешёвая история о покупке машины для производства детей — именно так это следует преподнести Родни Аронсону, — которая начнётся с Ника Файрклога. Рассуждения Зеда были достаточно просты. Он знал человеческую натуру, не досконально, но достаточно хорошо. И то, что он знал о людях, заставляло его предположить, что в тот самый момент, когда они с детективом Скотленд-Ярда распрощались с Люси Кеверни, Люси схватилась за телефон и позвонила Алатее Файрклог, чтобы сообщить ей ужасные новости.

Значит, теперь Зеду нужно было чуть-чуть нажать на Ника и добиться от него правды о сделке с той женщиной из Ланкастера.

Зед забрал свою газету и вернулся в машину. Посмотрев на часы, он решил, что в это время дня Николас Файрклог должен находиться в Миддлбэрроу, на площадке, где восстанавливалась защитная башня. Следовательно, туда и нужно ехать.

Ему пришлось проехать мимо гостиницы «Ворон и орёл» к трассе, что вела в сторону Арнсайда. Дальше его путь лежал по извилистой дороге вдоль песков Милнторпа, которые в данный момент действительно были песками, хотя и весьма мокрыми, потому что вода отступила к морю, как будто её и не бывало здесь никогда. А вдали, со стороны Хэмфри-Хеда, на берег наползал туман. Он был густым, и воздух сразу наполнился влагой. Капли воды сгустились на окнах коттеджей, на ветвях деревьев. И дорога стала мокрой и скользкой.

Добравшись до старинной башни, Зед оставил машину невдалеке от неё. Он увидел, что прямо сейчас никто не работает на площадке. Но когда он вышел из автомобиля, окунувшись в сырой воздух, сразу услышал взрыв грубого мужского смеха и пошёл на этот звук, который, как выяснилось, доносился из палатки-столовой. Внутри собрались все рабочие. Они сидели за столами, но не ели. Их внимание было сосредоточено на каком-то старике, стоявшем перед ними в небрежной позе; одну ногу он поставил на стул, а локтем оперся о колено. Он как будто рассказывал собравшимся какую-то историю, а они слушали с немалым удовольствием. Заодно они наслаждались кофе и чаем и так при этом дымили сигаретами, что у Зеда сразу защипало глаза.

Зед заметил Николаса Файрклога в то самое мгновение, когда тот заметил его. Он сидел в дальней части палатки, откинувшись на спинку стула и положив ноги на стол, но, как только он встретился глазами с Зедом, сразу вскочил. И быстро направился к выходу. Подхватив Зеда под руку, он увлёк его наружу и сказал:

— Тут у нас не открытое собрание.

И его голос прозвучал отнюдь не по-дружески. Из этого Зед сделал вывод, что он стал свидетелем того, что мужчины не хотели бы демонстрировать посторонним, то есть заседание анонимных алкоголиков, или наркоманов, или что-то в этом роде. И ещё ему стало понятно, что Николас Файрклог вовсе не намерен с распростёртыми объятиями снова впускать его в свою жизнь. Да, это было не слишком приятно.

— Мне бы хотелось поговорить, — сказал Зед.

Файрклог кивнул в сторону палатки и ответил:

— Я, как видите, занят. Придётся вам подождать.

— Не думаю, что это возможно, — возразил Зед и достал блокнот, чтобы подчеркнуть своё заявление.

Файрклог прищурился.

— В чём дело?

— В Люси Кеверни.

— В ком?

— Люси Кеверни. Или, возможно, вы её знаете под каким-то другим именем? Та женщина, которую вы с женой наняли для суррогатного материнства.

Файрклог уставился на него во все глаза, и Зед сразу понял всё то, что говорил ему взгляд собеседника. «Ты что, с ума сошёл?› Но ведь вопрос Зеда не имел никакого отношения к безумию.

— Суррогатное материнство? — повторил Файрклог. — Зачем?

— А вы как думаете? — ответил вопросом Зед. — Суррогатная мать. Мне бы хотелось поговорить с вами о той сделке, которую вы с женой заключили с Люси Кеверни, которая должна выносить вашего ребёнка.

— Сделка? Нет никакой сделки! Чёрт побери, о чём вы говорите?

Зед почувствовал, как его охватывает радость, а в его уме вспыхнуло слово: «Попал!» У него была статья.

— Давайте-ка немного пройдёмся, — предложил он.

Камбрия, Брайанбэрроу

Манетт всё ещё пыталась осмыслить услышанное, когда поднималась по лестнице, оставив родителей и невесту Кавеха в гостиной после того, как приготовила и подала им чай и бисквиты, которые принесла на ржавом подносе, найденном в кухонном буфете. Бог знает, зачем она стала хлопотать с этим чаем, думала Манетт, но ей, видимо, до конца дней было суждено страдать от хорошего воспитания и устоявшихся привычек.

Они уже разобрались в замешательстве, возникшем при упоминании имени Яна Крессуэлла и того, чем он был для Кавеха, по крайней мере настолько, насколько вообще что-то знали его родители. Несколько секунд обсуждения, и выяснилось, что в представлении стариков Кавех просто снимал комнату в доме владельца фермы; просто, когда они разговаривали с сыном по телефону, он никогда не упоминал его имени, И этого имени не было в его письмах, на открытках и так далее. И они сочли чудом из чудес то, что владелец почему-то составил завещание в пользу их сына, когда сам совершенно неожиданно купил эту ферму. Это было более чем чудом, потому что Кавех теперь мог наконец жениться, так как обзавёлся собственным домом, куда и мог привезти жену. Конечно, он не нуждался в доме, как много раз напоминали ему отец и мать, потому что они с женой вполне могли бы жить с родителями, так это принято на их родине, в Иране, там ведь в одном доме могут обитать много поколений. Но Кавех — современный молодой человек, и он нахватался современных британских идей, а британские молодые люди не желают приводить жён в дома своих родителей. Он считал это невозможным. Хотя, по правде говоря, какая разница, если теперь Кавех настаивает: родители должны переехать к нему на ферму. Наверное, они так и сделают, чтобы поторопить его с появлением внуков.

Эти добрые люди представления не имели о склонностях своего сына, и Манетт тут же решила, что не ей рассказывать им об этом. Но она пожалела милую бедняжку Иман, собравшуюся замуж за человека, который, скорее всего, будет вести двойную жизнь, вроде той, какую вёл сам Ян. Но что она могла поделать? Да если бы и попыталась… ну, например, сказала бы: «Вы меня извините, но разве вы не знаете, что Кавех много лет развлекался с мужчинами?» — то она лишь всё усложнила бы, сунувшись не в своё дело. Манетт решила, что Кавех вправе поступать как ему вздумается. Его родные могут и сами со временем узнать правду. Или останутся в блаженном неведении. Её собственной задачей в данный момент были поиски Тима Крессуэлла. Но теперь она, по крайней мере, знала, почему Тим сбежал. Наверняка Кавех сообщил ему о предстоящей свадьбе. И от этого бедный парнишка мог вообще свихнуться.

Но куда мог податься Тим? Манетт вернулась в спальню мальчика, узнать, нашёл ли Фредди хоть какой-то след.

Похоже, он его действительно нашёл. Фредди продолжал копаться в ноутбуке Тима, но повернул его так, чтобы входящие в комнату не смогли увидеть монитор. Манетт решила, что это не к добру. Тем более что лицо Фредди было мрачным.

— Что такое? — спросила она.

— Фотографии. Они тут появились некоторое время назад.

— О каких фотографиях речь? — Манетт шагнула к стулу Фредди, который он тоже развернул так, чтобы видеть дверь.

Фредди вскинул руку:

— Тебе не нужно на них смотреть, дорогая.

— Фредди, что там?!

— Начинается всё довольно мягко, не более того, что можно увидеть в тех журналах, которые продаются в чёрных пакетах. Ну, ты знаешь, что я имею в виду. Обнажённые женщины, демонстрирующие определённые места своих тел, хорошо сделанные снимки… Мальчики любят такие вещи.

— Ты тоже любил?

— Ну… И да и нет. Мне скорее нравились фотографии груди. Красивые позы и всё такое. Но времена меняются, а?

— Ладно, а потом?

— Ну, первая подруга у меня появилась тогда, когда я был ещё слишком молод для подобного…

— Фредди, милый, я говорю о компьютере! Там есть что-то ещё? Ты сказал, что начинается всё мягко.

— Ох… да. Но потом уже идут снимки мужчин и женщин вместе, занятых… ну, ты понимаешь.

— Но это тоже вполне естественное любопытство, так?

— Согласен. Но дальше идут мужчины с мужчинами.

— Это из-за Яна и Кавеха? Может, потому, что он сомневается в самом себе?

— Всё может быть. Даже скорее всего. Тим мог пожелать разобраться. В себе, в них, вообще…

Но Фредди произнёс это таким мрачным тоном, что Манетт без труда поняла: это не всё.

— А что дальше, Фредди? — спросила она.

— Ну, потом начинаются фильмы. Живое действие. И актёры — или кто уж там снимался — меняются.

Фредди с силой потёр подбородок, и Манетт услышала шорох его щетины, и это напомнило ей, как всегда действовал на неё этот звук — успокаивал и расслаблял, — хотя Манетт и не могла бы объяснить, почему это так.

— Мне, видимо, следует спросить, как именно меняются действующие лица?

— Мужчины и мальчики, — ответил Фредди. — Очень молодые мальчики, Манетт. Лет десяти-двенадцати. А сами фильмы… — Фредди заколебался на мгновение-другое, потом наконец посмотрел прямо на Манетт, и в его глазах отразилась вся глубина его опасений. — Юные мальчики с немолодыми мужчинами, иногда наедине, но чаще группами. Я хочу сказать, мальчик всегда один, но мужчины… Там даже… боже, это просто невыносимо… там даже есть один пацан, которому на вид лет девять, не больше.

— Боже… — выдохнула Манетт.

Она попыталась связать всё вместе: почему интерес Тима от обнажённых женщин сместился к обычному сексу между мужчинами и женщинами, потом — к сексу между мужчинами, потом — к сексу мужчин и мальчиков… Она не настолько разбиралась в подростках, чтобы понять: естественное ли это любопытство, или здесь кроется нечто куда более зловещее. И боялась, что скорее последнее.

— Как ты думаешь, мы должны?.. — спросила Манетт.

Но закончить вопрос она не сумела, потому что просто не знала, каким может быть следующий шаг — то ли звонить в полицию, то ли детскому психологу, то ли просто надеяться на лучшее…

Подумав, Манетт снова заговорила:

— Я хочу сказать, если он стал искать подобные вещи… Мы хотя бы должны сообщить об этом Найэм. Но, конечно, что в том толку?

Фредди покачал головой.

— Он вовсе ничего не искал, Манетт.

— Я не понимаю. Ты ведь только что сказал…

— Сам он искал только снимки женщин, женщин и мужчин, мужчин с мужчинами, а это может быть просто результатом его растерянности из-за отца и Кавеха. Но больше он ничего не пытался найти.

— Но тогда?… — Манетт наконец поняла. — Ему это присылали?!

— Да, здесь есть след электронных сообщений от некоего субъекта, который называет себя «Той-фор-ю». А этот след ведёт к некоему чату… Полагаю, из этого чата разными путями можно добраться до коллекций определённых снимков… а уже оттуда — до более закрытых чатов. И где-то есть сайт, который по определённым причинам называется просто «Сайт». Нити тянутся во все стороны. Нужно просто следовать за ними.

— И зачем этот «Той-фор-ю» такое делает?

— Похоже на неторопливое совращение. Вроде как сначала вполне невинное развлечение, медленное воздействие, уверения, что всё происходит «между согласными на это взрослыми», а потом осторожное предложение: «Посмотри вот на это и скажи, что ты думаешь», «Ты не думал о таком?» и так далее.

— Фредди, но что отвечал на это Тим?

Фредди побарабанил пальцами по столу. Похоже, он старался сформулировать ответ. Или же пытался сложить вместе все кусочки головоломки. Манетт окликнула его, чтобы поторопить. Наконец Фредди сказал:

— Тим, судя по всему, решил заключить с этим типом какую-то сделку.

— С этим «Той-фор-ю»?

— Хм… Да. Этот парень — а я полагаю, что мужчина, — говорит в последнем письме: «Ты сделаешь что-то в этом роде, а я сделаю всё, чего захочешь ты».

— Что значит «в этом роде»? — спросила Манетт, хотя она совсем не была уверена, что хочет это знать.

— Он упоминает об ещё одном видео, прилагавшемся к письму.

— Мне нужно это знать?

— Гефсиманский сад, — ответил Фредди. — Только римские солдаты никого не арестовывали.

— Боже… — выдохнула Манетт. И тут же её глаза расширились, она вскинула руку, чтобы прикрыть рот. — Он пишет: «Я сделаю всё, чего захочешь ты»? Фредди, ужас какой, ты думаешь, Тим договорился с этим человеком об убийстве Яна?

Фредди быстро встал, резко отодвинув стул, подошёл к Манетт и сказал:

— Нет, нет! — И быстро погладил её по щеке. — Это письмо… оно пришло уже тогда, когда Ян утонул. Чего бы ни хотел Тим, это не относится к смерти его отца. Но мне кажется, что он хочет это получить в обмен на порнографические съёмки.

— Но чего он может хотеть? И где он сейчас? Фредди, мы должны его найти!

— Мы этим и занимаемся.

— Но как?.. — Тут Манетт вспомнила карту, которую видела на столе Тима, и принялась ворошить бумаги на его столе. — Погоди, погоди… — бормотала она.

Карта нашлась. Но одного взгляда на неё хватило, чтобы понять: пользы от неё немного. Потому что это было увеличенное изображение части какого-то безымянного города, и если Фредди не знал, где находятся улицы Лейк, Олдфилд, Александра, Вудленд и Холи-роуд, они могли понапрасну потерять уйму времени, перелистывая атлас улиц и дорог, ища сведения в Интернете или проделав какой-нибудь волшебный фокус для того, чтобы определить, какое из мест в Камбрии изображено на карте.

— Бесполезно, бесполезно! — сказала Манетт. — Это просто улицы, Фредди. — Она показала ему карту. — И что теперь? Мы должны его найти! Должны!

Фредди посмотрел на карту и быстро сложил её. Выключив ноутбук, он сказал:

— Идём отсюда.

— Куда? — спросила Манетт. — Куда, чёрт побери?.. Ты что, знаешь?

Боже, подумала Манетт, и зачем только она развелась с этим человеком?

— Понятия не имею, — ответил Фредди. — Но догадываюсь, кто может знать.

Камбрия, Арнсайд

Линли отлично провёл время. «Хили-Эллиот» был создан как спортивная машина, и, несмотря на возраст, он не разочаровал своего владельца. У Томаса не было мигалки, но в это время дня и года в ней и необходимости не было. С трассы он свернул примерно через час, и к этому времени мокрые улицы и густой туман вынудили его вести машину гораздо более осторожно.

Проблема была только в том, чтобы после трассы добраться до Милнторпа, а потом от Милнторпа до Арнсайда. Дороги здесь были узкими, ни одна из них не радовала прямизной, и здесь имелось очень мало стояночных площадок на обочинах, куда неторопливые водители могли бы свернуть, чтобы позволить инспектору обогнать себя, и это притом, что, похоже, все до единого фермеры Камбрии решили именно в этот день перегнать с места на место свои тракторы, ползущие по дороге неторопливо, как какие-нибудь толстокожие животные.

Линли всё больше переполняло нетерпение. Оно было связано с Деборой. Бог знает, как она добралась до всего этого, но она ведь была достаточно упряма, чтобы совершить нечто такое, что сразу поставит её под удар. Линли пытался понять: как Саймон удерживается от того, чтобы свернуть ей шею?

Выбравшись наконец на последний участок дороги, от Милнторпа к Арнсайду, Линли увидел туман. Туман вовсе не крался тихо, словно на кошачьих лапках, как в знаменитом стихотворении, а с пугающей скоростью двигался через пустое пространство залива Моркам стеной, словно по пескам мчались невидимые лошади, влача за собой гигантский шлейф угольного дыма.

Линли притормозил возле деревушки Арнсайд. Он не бывал в Арнсайд-хаусе, но знал его по описанию Деборы. Проехал мимо пирса, врезавшегося в широкий безводный канал реки Кент, которая на время отлива превратилась в жалкий ручеёк, потом остановился, чтобы пропустить переходившую улицу женщину с прогулочной коляской, но сам ребёнок шёл рядом с ней, цепляясь за её брюки ручонкой в перчатке; дитя было основательно закутано ради защиты от холода. Когда они наконец перебрались на другую сторону — чертовски медленно, да и с чего бы им было торопиться? — Линли увидел знак, предупреждающий об опасности места, где он стоял. «Быстро прибывающие приливы! — было написано на щите. — Зыбучие пески! Скрытые канавы! Осторожно! Очень опасно!» Так какого же чёрта кто-то таскал сюда ребёнка, если одно неверное движение в неверное время дня могло привести к тому, что малыша смоет водой?

Женщина и дитя наконец очутились на тротуаре на другой стороне. Линли поехал дальше — через деревню, по широкому проезду, вдоль которого выстроились особняки Викторианской эпохи, к склону, поднимавшемуся над водой. Арнсайд-хаус стоял в самом конце проезда. Дом за большой лужайкой был поставлен под таким углом, что его было видно в самом выгодном свете. Но сегодня картина была не слишком отчётливой, потому что туман всё больше и больше становился похожим на мокрую вату.

Арнсайд-хаус казался пустым, ни в одном из окон не горел свет, несмотря на тёмный день. Линли не мог решить, хорошо это или плохо. Но перед домом не было ни одной машины, и это давало надежду на то, что Дебора ещё не успела окончательно всё испортить. Конечно, лучше всего было бы, если бы в доме действительно никого не оказалось, но Линли не стал на это надеяться.

Он поставил «Хили-Эллиот» в конце подъездной дороги, где она переходила уже в парковочную площадку. Выйдя из машины, Томас обнаружил, что за те часы, что он провёл в дороге, воздух заметно изменился. Он как будто сбивался комками у него в лёгких. Линли пришлось пробиваться сквозь него, словно раздвигая тяжёлые занавеси, чтобы добраться до парадной двери.

Он услышал, как где-то внутри прозвенел звонок. И ожидал, что никто не выйдет, но ошибся. Вскоре раздались шаги по каменному полу, дверь распахнулась. И Линли очутился лицом к лицу с самой прекрасной женщиной, каких только ему приходилось видеть.

Инспектор не был готов к потрясению от встречи с Алатеей Файрклог, к зрелищу её золотистой кожи, копны волнистых волос, падавших на плечи, огромных тёмных глаз и чувственных губ, не готов был увидеть женщину, воплощавшую в себе саму женственность. Только руки выдавали её, да и то лишь своими размерами.

Конечно, он сразу понял, что Алатее и Николасу нетрудно было одурачить всех вокруг. И если бы Барбара Хейверс не поклялась, что эта женщина на самом деле Сантьяго Васкес дель Торрес, Линли никогда бы в это не поверил. По правде говоря, он и теперь не верил. И потому заговорил очень осторожно.

— Миссис Файрклог? — спросил он. И когда она кивнула, предъявил ей свой жетон. — Инспектор Томас Линли, детектив из Скотленд-Ярда. Я пришёл, чтобы поговорить с вами о Сантьяго Васкесе дель Торрес.

Она побелела так стремительно, что Линли показалось: она сейчас потеряет сознание. И отступила от двери назад.

— Сантьяго Васкес дель Торрес, — повторил Линли. — Похоже, это имя вам знакомо.

Женщина, отступив ещё на шаг, наткнулась на дубовую скамью, тянувшуюся вдоль стены от самого входа. И тяжело опустилась на неё.

Линли вошёл и аккуратно закрыл за собой дверь. В холле было темновато.

Свет проникал сюда через четыре маленьких окошка рядом с дверью, и в каждое из них были вставлены цветные стёкла; витражи изображали красные тюльпаны, окружённые листвой, и сквозь них на кожу женщины — или кто там эта был — падали красноватые отблески.

Линли всё ещё не был ни в чём уверен, но решил действовать прямо, а там будь что будет. Поэтому он сказал:

— Нам необходимо поговорить. У меня есть причины думать, что вы — Сантьяго Васкес дель Торрес из города Санта-Мария-де-ла-Крус-де-лос-Анджелес-и-де-лос-Сантос в Аргентине.

— Прошу, не называйте меня так.

— Но это ваше настоящее имя?

— Нет, после Мехико.

— Рауль Монтенегро?

Она прижалась спиной к стене.

— Это он вас прислал? Он где-то здесь?

— Меня никто не присылал.

— Я вам не верю.

Алатея встала. Она стремительно бросилась мимо Линли к двери в коридор, тоже отделанный дубовыми панелями, как и вестибюль.

Инспектор пошёл за ней. Промчавшись по коридору, Алатея раздвинула дверь со стеклянными витражами (лилии, окружённые ниспадающими листьями папоротника) и вошла в большой холл. Он был наполовину отреставрирован, но наполовину ещё пребывал в запустении, представляя собой странную смесь возрождённого Средневековья и свалки предметов искусства. Алатея направилась к диванам у камина и устроилась в самом тёмном месте, поджав колени и уткнувшись в них лицом.

— Пожалуйста, оставьте меня в покое, — сказала она, хотя обращалась как будто к самой себе, а не к инспектору. — Пожалуйста, оставьте меня…

— Боюсь, это невозможно.

— Вы должны уйти. Разве вы не понимаете? Никто не знает. Вы должны немедленно уйти.

Линли подумал, что вряд ли никто ничего не знает. Как такое могло быть?

— Осмелюсь предположить, что Ян Крессуэлл знал, — сказал он.

При этих его словах Алатея вскинула голову. Её глаза сверкали, но на лице вместо отчаяния вдруг отразилась растерянность.

— Ян? — переспросила она. — Нет, это невозможно. Откуда бы ему знать?

— Он ведь был гомосексуалистом, вёл двойную жизнь. Он постоянно имел дело с людьми вроде вас. И ему нетрудно было бы догадаться…

— Так вот что вы думаете? Что я — мужчина, гомосексуалист? Трансвестит? Переодетый? — В её глазах блеснуло понимание. — И вы думаете, что я убила Яна, да? Потому что он… что? Что-то обнаружил? Потому что пригрозил меня выдать, если я не… что? Заплачу? Но у меня нет денег. Боже, если бы всё было так просто…

Линли почудилось, что он проваливается в кроличью нору, как Алиса. То, как Алатея отреагировала на имя Сантьяго Васкеса дель Торрес, говорило о том, что она действительно и есть тот подросток, который некогда сбежал из родного города и каким-то образом очутился в руках Рауля Монтенегро. Но её реакция на предположение о том, что Ян каким-то образом понял, что она представляет собой на самом деле, заставила Линли усомниться в собственных выводах.

— Ян ничего не знал, — сказала Алатея. — Никто ничего не знал. Ни единый человек.

— Вы утверждаете, что и Николас ничего не знает?

Линли уставился на неё во все глаза. Он пытался понять.

Но попытка найти смысл в словах Алатеи заставляла его шагнуть в некую новую область, совершенно ему незнакомую. Он был сейчас подобен слепцу, который искал потайную дверь в комнате, битком набитой мебелью.

— В таком случае я не совсем понимаю… Как это может быть, чтобы Николас ничего не знал?

— Потому что я ему ничего не говорила, — просто ответила Алатея.

— Но осмелюсь предположить, что он и сам бы…

И тут до Линли начало доходить, что именно пыталась объяснить ему Алатея. Если она никогда не рассказывала Николасу о Сантьяго Васкесе дель Торрес и если Николас сам ни о чём не догадался, то причина тому могла быть только одна.

— Да, — кивнула Алатея, явно прочитав в его глазах зарождавшееся понимание. — Только мои родные в Аргентине об этом знают и ещё моя двоюродная сестра Елена-Мария. Она-то всегда знала. С того времени, когда мы были детьми. — Алатея отвела волосы со лба, и это был настолько женский жест, что Линли почувствовал себя неловко, хотя Алатея, возможно, как раз того и добивалась. — Она всем делилась со мной: куклами, одеждой, потом косметикой, когда мы подросли. — Алатея на мгновение отвела взгляд, потом опять посмотрела на инспектора в упор, и в её взгляде вспыхнул огонь. — Вы можете это понять? Для меня просто не могло быть по-другому. Я могла жить только так, и Елена-Мария это понимала. Не знаю, как и почему она это поняла, но она поняла. Задолго до того, как разобрались другие, она знала, кем я была.

— Женщиной… — Линли наконец-то произнёс это слово. — Женщиной, заключённой в мужском теле. Но всё равно женщиной.

— Да, — согласилась Алатея.

Линли подумал над этим. Он видел, что Алатея ждёт его реакции, возможно готовясь к худшему: отвращению, растерянности, неприятию, любопытству, жалости… Она оказалась одной из пяти братьев в мире, где быть мужчиной означало обладать всеми привилегиями, каких просто не могло быть у женщины. Она знала, что большинство мужчин никогда не поймут, почему бы вдруг какому-то мужчине в их мире захотелось изменить пол, стать не тем, кем он родился. А именно это она и сделала, судя по всему. И Алатея утвердила инспектора в этой догадке, сказав:

— Даже когда я была ещё Сантьяго, я была женщиной. Да, у меня было мужское тело. Но мужчиной я не была. А жить вот так… не принадлежать ни к тем, ни к этим… иметь тело, которое не чувствуешь как своё… страстно желать всё изменить, быть готовой на всё, лишь бы добиться естественного для себя состояния…

— И вы стали женщиной, — пробормотал Линли.

— Да, я изменила пол. Я уехала из Санта-Марии, потому что хотела жить как женщина, а там это было невозможно. Из-за отца, его положения в городе, из-за семьи. Много было причин. А потом появился Рауль. У него были деньги, необходимые мне для того, чтобы стать женщиной, и у него были свои причины. И мы заключили сделку. Никто больше не был в неё вовлечён, никто ничего не знал.

Алатея грустно посмотрела на Линли. За свою жизнь Томас повидал много чувств, отражавшихся на лицах людей, людей отчаявшихся, лукавящих, застенчивых, людей, которые пытались скрыть правду. Им всегда казалось, что они могут скрыть свою истинную натуру, но удавалось это только социопатам. Потому что реальность такова, что глаза — это действительно окна души, а души нет только у психически больных.

Напротив диванчика, на котором сидела Алатея, имелась скамья. Линли опустился на неё и сказал:

— Значит, смерть Яна Крессуэлла…

— Я к ней не имею никакого отношения. Если бы я кого-то и убила, то это был бы Рауль Монтенегро, но я не хочу его убивать. И никогда не хотела. Я хотела просто сбежать от него, но и это не потому, что боялась, что он меня выдаст. Он не стал бы этого делать, потому что ему необходима была некая женщина, которая была бы полностью в его власти. Не настоящая женщина, понимаете? Не настоящая, а именно мужчина, который превратился в женщину, чтобы Рауль не потерял репутацию в своём мире мачо. Но вот чего он не понимал и чего я ему не говорила, так это то, что я вовсе не меняюсь, потому что я уже женщина. Мне просто нужна была операция, чтобы это подтвердить.

— И он заплатил за эту операцию?

— Ну да. Он ведь думал, что взамен получит идеальные отношения между двумя мужчинами, один из которых в глазах всего света выглядит женщиной.

— То есть ему нужны были гомосексуальные взаимоотношения.

— Своего рода да. Но этого быть не могло, поскольку один из партнёров был другого пола. Нашей проблемой — моей и Рауля — было то, что мы не до конца поняли друг друга перед тем, как начали… эту авантюру. А может быть, я намеренно не желала понять, чего он хотел от меня, потому что была в отчаянии, а он казался единственным выходом.

— Но почему вы думаете, что теперь он ищет вас?

Алатея ответила совершенно спокойно, без малейшей иронии или хвастовства:

— А вы не стали бы, Томас Линли? Он потратил огромные деньги, чтобы создать меня, а в ответ на свои вложения ничего не получил.

— Но что известно Николасу?

— Ничего.

— Как это может быть?

— Последняя операция была сделана много лет назад в Мехико. Когда я поняла, что не могу быть тем, что нужно Раулю, я сбежала от него. И — из Мехико. Я перебиралась с места на место, нигде не задерживаясь. И наконец очутилась в Юте. И встретила Ники.

— Но вы должны ему всё рассказать…

— Почему?

— Потому что… Но это ведь очевидно. Есть некоторые функции, которые ваше тело не сможет выполнить.

Алатея вздохнула.

— Я думала, что всегда смогу оставаться женщиной так, чтобы Ники ничего не узнал. Но потом он захотел вернуться в Англию, захотел сделать всё, чтобы его отец мог им гордиться. И он видел только один путь к этому, так сказать, гарантию счастья отца. Мы должны сделать то, чего не смогла сделать ни одна из сестёр Николаса. Мы должны родить ребёнка и подарить Бернарду внука, и это навсегда исцелит ту боль, которую причинил ему Николас… ему и матери… за все годы своего наркотического безумия.

— Значит, теперь вы просто обязаны ему всё объяснить.

Алатея покачала головой.

— Как я могу признаться ему в подобном предательстве? Вы сами смогли бы?

— Не знаю.

— Я могу любить его. Могу быть его возлюбленной. Могу создать для него дом и делать всё то, что может сделать для мужчины женщина. Кроме одного. Ведь даже пойти к доктору, чтобы обследоваться, якобы чтобы выяснить, почему я до сих пор не забеременела… Я с самого начала лгала Нику, потому что уже привыкла лгать, потому что мы всё это делаем, потому что иначе не выжить в этом мире… Это называется хитростью, это образ жизни. Единственная разница между мной и остальными людьми в том, что я превратилась из мужчины в женщину и скрыла это от того, кого я люблю, потому что я думала: если он об этом узнает, он не захочет на мне жениться, не захочет увезти в такое место, где Рауль Монтенегро никогда меня не найдёт. В этом мой грех.

— Но вы ведь понимаете, что должны ему рассказать.

— Я действительно должна что-то сделать, — ответила Алатея.

Камбрия, Арнсайд

Он как раз доставал из кармана ключи от машины, когда Дебора подъехала к Арнсайд-хаусу. Линли застыл на месте, они с Деборой уставились друг на друга. Она остановила машину рядом с «Хили-Эллиотом», вышла и ещё мгновение-другое просто смотрела на Томаса. По крайней мере, подумал он, у неё хватило совести изобразить сожаление.

— Ох, я виновата, Томми… — сказала Дебора.

— Ну да, конечно, — ответил он.

— Ты что, ждал меня всё это время?

— Нет. Я уже возвращался в Лондон, был примерно в часе езды отсюда. Но мне позвонила Барбара. Оставались кое-какие неподвязанные концы. Вот я и подумал, что лучше вернуться и разъяснить всё до конца.

— Какого рода концы?

— Как выяснилось, к смерти Яна Крессуэлла это не имеет отношения. А ты где была? Снова в Ланкастере?

— Ты уж слишком хорошо меня знаешь.

— Да. Мы всегда отлично друг друга понимали, разве не так?

Линли посмотрел мимо Деборы и обнаружил, что за то время, что он провёл в Арнсайд-хаусе, туман добрался уже до дамбы и начал переваливаться через неё, запуская свои длинные космы на лужайку. Нужно было поспешить с отъездом, чтобы добраться до трассы раньше, чем туман станет совершенно непроницаемым. Но когда он накроет всю Камбрию, любая дорога станет опасной, и Линли не представлял, как он уедет, оставив здесь Дебору.

— Мне нужно было ещё раз поговорить с Люси Кеверни… но я ведь знала, что ты этого не позволишь, — сказала Дебора.

Линли приподнял бровь.

— Я не могу что-либо позволить или не позволить. Ты свободна в своих действиях, Дебора. Я говорил тебе по телефону, что просто хотел бы, чтобы ты составила мне компанию на обратном пути в Лондон.

Дебора опустила голову. Её рыжие волосы, всегда бывшие самой примечательной её чертой, скользнули с плеч вперёд, и Линли отметил, как быстро они реагируют на усилившуюся влажность воздуха. Крупные пряди разделялись на более мелкие, завитки становились круче. «Медуза», — подумал Линли. Ну, она ведь всегда именно так на него действовала, разве нет?

— Но так уж получилось, что я оказалась права, — заговорила Дебора. — Я имею в виду, Люси рассказала мне ещё кое-что. Только я не уверена, что это могло бы послужить мотивом к убийству Яна Крессуэлла.

— И что же это такое?

— Алатея действительно собиралась ей заплатить за то, чтобы Люси выносила ребёнка, то есть заплатить больше, чем позволяет закон. Так что… Ну, думаю, здесь нет той сенсации, какой я ожидала. Просто вообразить не могу, чтобы из-за этого кого-то убили.

Линли понял, что эта самая Люси Кеверни — кем бы она ни была — то ли не знала всей правды об Алатее, то ли просто не сообщила её Деборе. Потому что настоящая история, безусловно, могла стать ошеломительной сенсацией. В ней имелись все три составляющие, которые руководят поведением человека, — секс, власть и деньги…но ещё и убийство? Скорее всего, в этом Дебора была права. Ту часть истории, из-за которой мог бы быть убит Ян Крессуэлл, Люси Кеверни не знала, если можно было верить Алатее Файрклог. А Линли полагал, что верить ей можно.

— И что теперь? — спросил он Дебору.

— Вообще-то я приехала для того, чтобы извиниться перед Алатеей. В последние дни я превратила её жизнь в настоящий ад и думаю, что даже положила конец планам, её и Люси. Я этого не хотела, но тот чёртов репортёр из «Сорс» ворвался к нам, когда мы разговаривали, заявил, что я — детектив из Скотленд-Ярда и расследую в Камбрии смерть Яна Крессуэлла, и… — Дебора вздохнула, встряхнула волосами и отвела их назад точно таким же жестом, как Алатея. — Если я напугала Люси так, что она откажется выносить ребёнка для Алатеи, Томми, то я совершила очень серьёзную ошибку. Алатее придётся начинать всё сначала, искать новую суррогатную мать. Я думала… Ну, я просто думала, что у нас с ней есть нечто общее, понимаешь? В смысле детей. И я хотела именно это и сказать ей сейчас. И попросить прощения. И сообщить, кто я такая на самом деле.

Линли подумал, что намерения у неё хорошие, но всё равно не был уверен в том, что Дебора не сделает для Алатеи всё только ещё хуже. Впрочем, как? Дебора ведь не знала всей правды, а он не собирался её рассказывать. Просто незачем было. Его дела здесь были закончены, Ян Крессуэлл ушёл в лучший мир, а кем была Алатея и что она намеревалась открыть своему мужу, посторонних не касалось.

— Ты меня подождёшь? — спросила Дебора. — Я не задержусь. Может, у гостиницы?

Линли, подумав, решил, что это наилучший из вариантов. Но всё-таки сказал:

— Если передумаешь, позвони мне, чтобы я не ждал зря, хорошо?

— Обещаю, — кивнула Дебора. — Только я не передумаю.

Камбрия, Милнторп

Зед не стал возвращаться в Уиндермир. Ехать туда было слишком далеко, а ведь в глубине его ума кое-что созревало. То, что он успел узнать, уже тянуло на экстренный выпуск, и ему следовало разобраться со всем как можно скорее. Зед был полон энергии, как никогда.

Ник Файрклог пытался многое скрыть от него, но ему это удалось так же, как удалось бы очень толстому человеку надёжно укрыться за тоненьким деревцем. К тому же сам Николас даже не догадывался о том, что на самом деле затеяли его жена и Люси Кеверни. А ведь насколько Зед понял, эти две особы решили здорово надуть беднягу Ника. У Зеда пока не было кое-каких пунктов истории, потому что Ник молчал, как кусок угля, на тот счёт, как именно будет осеменяться чужая яйцеклетка и как Алатея намеревалась справиться с этой проблемой, но Зед счёл это несущественной деталью. Сутью было то, что две женщины вознамерились одурачить одного мужчину. А дальше уже всё пойдёт само собой, прорвётся настоящим водопадом, что бы ни скрывали Ник, Люси и Алатея. Главное — не увлекаться метафорами, напомнил себе Зед. Просто помнить, что такие разоблачения обязательно влекут за собой новые, это так же неизбежно, как наступление дня после ночи. Но первым делом он должен написать «затравочную» статью для первой страницы. Детектив из Скотленд-Ярда приезжает в Камбрию, чтобы расследовать некое убийство, но натыкается на гнусный заговор со стороны двуличной супруги и молодой авантюристки-драматурга, желающей продать собственную утробу в качестве репродуктивной машины… Зед рассудил, что тут возможен даже намёк на проституцию. Потому что если Люси Кеверни готова продать одну часть своего тела, то почему бы ей не продать и всё остальное?

Поскольку Зед всё равно проезжал мимо гостиницы «Ворон и орёл», он завернул на стоянку. В отеле должен был быть Интернет, хотя бы беспроводной, потому что как бы иначе в наши дни отель мог вести дела? Без выхода в Сеть это просто невозможно. Во всяком случае, для гостиницы. Зед готов был поспорить, что это так.

У него не было с собой ноутбука, но это не имело значения. Зед готов был заплатить сколько угодно за доступ к компьютеру гостиницы. В это время года вряд ли целые толпы туристов спешили заказать места по электронной почте, так что и надобности в срочных ответах у отеля не было. Зеду только и нужно было, что двадцать минут. Он просто отправит основной план статьи, чтобы Родни мог его прочитать. И уж Родни точно его прочитает. Потому что, как только Зед отправит ему наброски, он сразу позвонит своему редактору и сообщит об этом.

Остановив машину, Зед просмотрел свои заметки. Блокнот всегда был при нём. Это был его жизненный запас, его драгоценности, его маленькое сокровище. Куда отправлялся он, туда отправлялись и его записи, по одной простой причине: никто не знает, когда может появиться отличная тема.

Наконец Зед отправился в отель. К стойке портье он подошёл с бумажником в руке, готовый платить. Он рассчитывал на сотню фунтов. Позже он вернёт все свои расходы. А прямо сейчас статья подгоняла его.

Зед наклонился через стойку и положил деньги на клавиатуру компьютера, за которым сидела молодая женщина. Компьютер был включён, но девушка не работала на нём. Она разговаривала с кем-то по телефону, с кем-то, кому явно требовалась информация о каждом из свободных номеров. Девушка посмотрела на Зеда, потом на деньги, потом снова на Зеда. И сказала в трубку:

— Одну минуточку.

Склонив голову набок, она уставилась на Зеда, явно ожидая объяснений.

На них не потребовалось много времени. А девушке не понадобилось много времени на то, чтобы принять решение. Она быстро завершила разговор по телефону, сгребла деньги и сказала:

— Если кто-то позвонит, пусть поговорит с автоответчиком. Ну, вы понимаете…

— Вы ушли, чтобы подготовить номер для меня, — ответил Зед. — А я только что прибыл, и вы позволили мне сесть за компьютер, чтобы проверить электронную почту. Двадцать минут?

Девушка кивнула. Она спрятала в карман десяти- и двадцатифунтовые купюры и направилась к лестнице. Зед подождал, пока она поднимется наверх, и принялся за работу.

Статья складывалась сама собой. Зеду оставалось только печатать слова.

Начал он со Скотленд-Ярда и с ироничности той ситуации, в которой оказался детектив: явившись проверить обстоятельства гибели утонувшего Яна Крессуэлла, детектив натыкается на договор о незаконной суррогатной беременности, а это приводит его к теме закона, регулирующего подобные вопросы, и отчаяния бездетных пар. Потом естественным образом появлялась тема искусства: драматург, ищущая поддержки, готова продать своё тело ради того, чтобы отдаться творчеству. Зед как раз подошёл к новому повороту: обману ничего не подозревавшего Ника Файрклога, который пребывал в неведении относительно того, что затеяли его жена и Люси Кеверни, когда зазвонил его сотовый телефон.

Он решил, что это Яффа. Ему ведь так нужно было с ней поговорить. Да и она, пожалуй, беспокоилась о нём. Она наверняка хотела бы подбодрить его. У неё нашлись бы мудрые слова, которые ему хотелось услышать, к тому же Зеду не терпелось сообщить Яффе о своём триумфе…

— Я нашёл! — сказал он в трубку, не посмотрев на дисплей. — Милая, это то, что надо!

— Я и не знал, что мы настолько близки, — услышал он голос Родни Аронсона. — Чёрт побери, где ты? Почему ты до сих пор не в Лондоне?

Зед оторвался от компьютера.

— Я не в Лондоне, — ответил он, — потому что я получил свою историю! Это статья! Что надо! От чёртовой альфы до проклятой омеги! Придержите для неё первую страницу!

— И что это такое? — спросил Родни.

Судя по его тону, он совсем не ждал сиюминутного схождения на землю Иисуса Христа.

Зед стремительно изложил все пункты: договор о суррогатном материнстве, живущая в нищете творческая личность, пребывающий в неведении супруг. Но самое вкусное он приберёг напоследок: что некий скромный репортёр (то есть он сам) работал надо всем рука об руку с детективом из Нового Скотленд-Ярда.

— Мы с ней загнали в угол ту женщину в Ланкастере! — возвестил Бенджамин. — И как только мы…

— Стой, погоди, — перебил его Родни. — «Мы с ней?»

— Ну да. Я и детектив из Скотленд-Ярда. Детектив Коттер. Сержант. Она и разбиралась в гибели Яна Крессуэлла. Только обнаружила другой след, ведущий к Нику Файрклогу и его жене, и так уж вышло, что направление оказалось буквально взрывным. Не для неё, конечно, а для меня.

Родни замолчал. Зед ожидал взрыва одобрений. Но ожидания оказались напрасными. На мгновение ему даже показалось, что связь прервалась. Он спросил:

— Род? Вы там?

Родни наконец откликнулся.

— Ты просто долбаный неудачник, Зедекия. Ты ведь и сам это знаешь, да? Просто первоклассный долбаный неудачник!

— Не понял?

— Нет никакого детектива Коттер, идиот!

— Но…

— Туда отправился инспектор Линли, тот самый парень, жена которого прошлой зимой поймала пулю, выпущенную поганым подростком двенадцати лет от роду! Знакомая фамилия, а? Это было на всех первых полосах две недели подряд! — Он не стал ждать отклика Зеда на свои слова, просто продолжил: — Боже, да ты просто жалок! Немедленно возвращайся. И собирай своё барахло. Ты расстаёшься с «Сорс».

Камбрия, Арнсайд

Алатея видела их обоих. И язык их тел сказал ей всё. Это вовсе не был разговор между незнакомыми людьми, случайно оказавшимися в одном и том же месте. Это была беседа коллег, друзей или партнёров. Обмен сведениями. Она поняла это, когда женщина посмотрела на Арнсайд-хаус так, как смотрят на дом, о котором говорят. Или, скорее, говорят о человеке, находящемся внутри. Они говорили об Алатее, некогда бывшей Сантьяго. О её прошлом и о том, каким может стать её будущее.

Алатея не стала ждать, что ещё произойдёт между этой женщиной и мужчиной из Скотленд-Ярда. Её мир так быстро рушился вокруг неё, что единственной мыслью Алатеи было: «Бежать!» Она бы помчалась, как львица за добычей, если бы у неё было хоть какое-то местечко, где можно было бы спрятаться, но возможности у неё были ограничены, и ей пришлось взять себя в руки и просто думать, думать…

Женщине нужно было выяснить, кто такая Алатея. Детектив, очевидно, должен был ей всё объяснить, хотя Алатея могла всё отрицать, она должна была всё отрицать, но ей не удавалось достаточно быстро придумать, как это сделать. Но она не сомневалась в том, что те двое говорили именно об этом. А о чём ещё им говорить? И, наверное, теперь оставался только один вопрос, который хотела бы задать Алатея. Успела ли та женщина, что стояла перед домом рядом с детективом из Скотленд-Ярда, отослать фотографии Алатеи Раулю Монтенегро? И если нет, согласится ли она взять деньги, плату за то, чтобы хранить молчание, чтобы доложить Раулю, что Сантьяго Васкеса дель Торрес, который превратился в Алатею Васкес дель Торрес, которая вышла замуж за Николаса Файрклога, чтобы убежать от прошлого, связывавшего её с человеком, которого она теперь ненавидела, просто нет в Камбрии, нет в Англии, вообще в Соединённом Королевстве? Если та женщина согласится взять деньги, Алатея окажется в безопасности. Конечно, лишь пока, на время. Но больше ей ведь ничего не оставалось.

Алатея бросилась к лестнице. Она помчалась в спальню, которую делила с Николасом, достала из-под кровати запертый ящичек и открыла его. В ящичке лежали деньги. Не слишком много, не состояние, не столько, сколько Рауль платит за её поиски, это уж точно. Но вместе с драгоценностями их, возможно, хватит для того, чтобы соблазнить ту женщину, уже подобравшуюся вплотную, уже выслушивавшую всю правду от детектива…

Алатея уже спускалась вниз, когда раздался ожидаемый стук во входную дверь. Женщина, конечно, не могла знать, что Алатея видела её говорящей с инспектором Линли. Это давало Алатее небольшое преимущество в первые моменты их встречи, и она намеревалась им воспользоваться.

Она быстро вытерла повлажневшие ладони о брюки. На мгновение закрыла глаза и тихо произнесла: «Dios mio por favor», после чего открыла дверь, постаравшись принять как можно более спокойный и уверенный вид.

Рыжеволосая заговорила первой:

— Миссис Файрклог, я не сказала вам всей правды. Могу я войти и всё объяснить?

— Что вам от меня нужно?

Алатея держалась напряжённо и официально. Она мысленно твердила себе, что ей нечего стыдиться. Она уже заплатила за помощь Рауля в изменении её тела. Она не будет платить ещё.

— Я преследовала вас, следила за вами, — сказала женщина. — Вы должны знать, что…

— Сколько он вам платит? — спросила Алатея.

— Деньги тут ни при чём.

— Деньги всегда при чём. Я не могу предложить столько же, сколько он, но я вас прошу… Нет, я вас умоляю… — Алатея отвернулась от женщины к ящичку с деньгами и драгоценностями. — У меня есть вот это. — Она протянула свои сокровища женщине. — Я могу отдать вам всё.

Женщина отступила на шаг назад.

— Но мне этого не нужно. Я пришла только для того…

— Вы должны это взять. А потом уйти. Вы его не знаете. Вы не знаете, на что способны люди вроде него.

Женщина явно задумалась, сдвинув брови и внимательно глядя на Алатею, как будто взвешивая услышанное. Алатея снова сунула ей в руки деньги и драгоценности, но женщина качнула головой и сказала:

— А… понимаю. Боюсь, уже немного поздно, миссис Файрклог. Есть вещи и явления, которые невозможно остановить, и думаю, он как раз из таких. Ему это нужно до отчаяния… Он точно не говорил, но, знаете, по выражению его лица было понятно многое.

— Он вас убедил в этом. Да, он это умеет. И очень умно с его стороны использовать женщину. Чтобы всё выглядело убедительнее. Чтобы успокоить мои страхи. Хотя он только того и хочет, чтобы уничтожить меня. У него есть для этого власть и сила, и он намерен их использовать.

— Но статья-то не получится. Серьёзная статья. Во всяком случае, такая, которая заинтересовала бы «Сорс».

— И вы думаете, что успокоили меня? — резко спросила Алатея. — При чём тут вообще какая-то статья для «Сорс»? Какое отношение она имеет к тому, что он хочет от вас? Вы меня сфотографировали, ведь так? Вы преследовали меня, вы меня снимали, а это и есть те доказательства, которые ему нужны.

— Вы не понимаете, — возразила женщина. — Ему не нужны доказательства. Таким, как он, они никогда не нужны. Доказательства для них ничего не значат. Они закручивают дела по одну сторону закона, а потом вдруг оказываются по другую его сторону, но у них всегда под рукой толпа адвокатов, чтобы разобраться с возникшими проблемами.

— Тогда позвольте выкупить мои фотографии, — сказала Алатея. — Если он их увидит, если он увидит на них меня… — Она сняла обручальное кольцо с бриллиантами. Сняла большой изумруд, которые Файрклог преподнёс ей в день свадьбы. — Вот. Пожалуйста. Возьмите и это тоже. В обмен на мои фотографии.

— Но фотографии ничего не значат! В них нет смысла без текста! Главное — именно текст. Да и в любом случае мне не нужны ваши деньги и не нужны ваши драгоценности. Я просто хотела извиниться за… ну, за всё, но в особенности за то, что погубила ваш замысел. Мы с вами во многом похожи. Возможно, по разным причинам, но в основном — да, мы одинаковы.

Алатея ухватилась за то, что могли означать извинения женщины.

— Так вы ему не скажете?

На лице женщины отразилось сожаление.

— Боюсь, он уже знает. В том-то и дело. Я поэтому и приехала. Я хотела, чтобы вы были готовы к тому, что может теперь произойти, и знали, что это моя вина, и знали, как я ужасно жалею об этом. Я пыталась всё скрыть от него, но такие люди всегда всё узнают сами, и раз уж он приехал в Камбрию… Мне очень жаль, миссис Файрклог.

Алатея сразу поняла, что всё это может означать, и не только для неё, но и для Ника, для их совместной жизни. Она тихо спросила:

— Так он здесь, в Камбрии?

— Он здесь уже несколько дней. Я думала, вы знаете. Разве он не…

— Где он сейчас? Скажите мне.

— В Уиндермире, думаю. Если нет, тогда не знаю.

Говорить больше было не о чём, зато очень многое нужно было сделать. Алатея быстро распрощалась с женщиной и, двигаясь как во сне, собрала всё то, что принесла из спальни в надежде подкупить женщину. Очень кстати, думала Алатея, что женщина ничего не взяла. Ей теперь самой всё понадобится, потому что у неё не оставалось выбора, кроме бегства.

Она вернулась наверх, в спальню, и бросила деньги и драгоценности на кровать. Из кладовой в конце коридора принесла небольшую дорожную сумку. У неё было слишком мало времени для сбора необходимых вещей.

В спальне она подошла к комоду. Комод стоял между двумя окнами, и Алатея сразу услышала, как внизу хлопнула дверца машины. Выглянув в окно, она увидела, что Ники, как нарочно, вернулся домой раньше обычного. И теперь разговаривал с рыжеволосой женщиной. На его лице была написана настоящая ярость. Голос Николаса звучал громко, хотя сквозь оконные стёкла Алатея не могла разобрать слов.

Но ведь не в словах было дело. Значение имело лишь то, что они говорили друг с другом. А выражение лица Николаса давало понять, на какую тему они говорят. Видя всё это, Алатея поняла, что хотя ей и необходимо бежать, такой возможности у неё нет. Она не могла уехать на машине, потому что Ники и та женщина стояли прямо перед домом. Она не могла и уйти пешком на железнодорожную станцию в дальнем конце деревни Арнсайд, потому что единственным способом добраться туда была дорожка, лежавшая как раз между Николасом и той женщиной. Поэтому Алатея принялась просто молиться, мечась по комнате. В спальне было ещё одно окно, в другой стене, и оно выходило на лужайку и дамбу за ней, а дальше сквозь него был виден волнолом вдали, и за ним уже — сам залив Моркам.

Сегодня был один из тех дней, когда отлив отодвинул воду особенно далеко. А это значило, что обнажившиеся пески были в распоряжении Алатеи. Она могла пересечь их и добраться до Грэндж-овер-Сэндс, что находился всего в нескольких милях от Арнсайд-хауса. А там была другая железнодорожная станция. И Алатее только и нужно было, что добраться до неё.

Камбрия, Уиндермир

Тим провёл ночь под каким-то фургоном в парке Фоллбэрроу, на берегу озера. По дороге из фотоателье он прихватил одеяло на пожарной станции — целая стопка этих одеял, пахнувших дымом, лежала прямо за открытой настежь дверью, как будто подавая Тиму знак, как именно он может провести время до тех пор, пока «Той-фор-ю» будет готов заняться им. Сам Тим уже был готов. Необходимость бегства давила его изнутри. Скоро, говорил он себе, он получит ответ на тот единственный вопрос, который возник в его жизни вместе с Кавехом Мехраном.

Фургон дал ему укрытие от ночного дождя, и Тим, прижавшись к колесу и закутавшись в украденное одеяло, более или менее спрятался ещё и от ветра. Так он и продремал всю ночь и к концу следующего дня снова отправился в деловой центр города, проболтавшись весь день тут и там. Выглядел он при этом так же плохо, как и чувствовал себя. Все его кости ныли, и от него ужасно воняло.

«Той-фор-ю» бросил на него взгляд, втянул носом воздух и коротко сказал:

— Ну, чёрт побери!

Он показал Тиму на туалетную комнату и велел хоть как-то привести себя в порядок, а когда Тим оттуда вышел, протянул ему три купюры по двадцать фунтов.

— Пойди в город и купи что-нибудь из одежды. Если ты думаешь, что можешь встретиться с ребятами-актёрами вот в таком виде, ты здорово ошибаешься. Они просто не захотят иметь с тобой дела.

— А в чём проблема? — удивился Тим. — Мне вроде одежда вообще не понадобится.

«Той-фор-ю» слегка растянул губы, изображая улыбку.

— А заодно поешь. Я не хочу, чтобы ты посреди действия начал жаловаться на то, что забыл поужинать.

— Я не собираюсь жаловаться.

— Всё так говорят сначала.

— Чёрт, — пробормотал Тим, беря деньги. — Ну, как хочешь.

— Так и хочу, — язвительно откликнулся «Той-фор-ю». — Нужно настроение, приятель. Хорошее настроение.

Выйдя из фотоателье, Тим снова отправился в сторону магазинов. И, как ни странно, обнаружил, что ужасно голоден. А он-то думал, что вообще никогда уже не захочет есть. Но голод стиснул его желудок, когда он снова проходил мимо пожарной части, потому что оттуда доносился густой запах жареного бекона. От этого рот Тима наполнился слюной. Он вдруг вспомнил, как они завтракали в годы его детства: горячие ломтики бекона с омлетом… Внутри у него заурчало. Ладно, он поищет, чем перекусить. Но сначала найдёт себе одежду. Он знал, где её искать — в местном отделении Оксфама, комитета помощи голодающим, где можно за гроши получить брюки и какой-нибудь свитер. Чёрта с два он станет покупать новые вещи. Пустая трата денег, вот что это такое. Завтра ему всё это будет просто не нужно.

В Оксфаме он быстро подобрал себе пару старых вельветовых штанов, потёртых на заду — но они были как раз его размера, а этого Тиму было достаточно. К штанам он добавил свитер с высоким воротником, а поскольку ботинки, носки и куртка у него и без того имелись, он решил, что больше ему ничего не нужно. В результате у него осталась куча денег на еду, но Тим решил взять только сэндвич в бакалейной лавке и ещё, может быть, пакет чипсов и что-нибудь попить. Оставшиеся деньги он решил вложить в конверт и отправить Грейси. Заодно он напишет ей короткое письмо, посоветует быть поосторожнее и никому не доверять, потому что никто не позаботится о ней, как бы она сама ни была добра к людям. И ещё извинится за Беллу. Тим до сих пор чувствовал себя просто ужасно из-за этой куклы. Он надеялся, что женщина из той мастерской сумеет-таки как следует починить Беллу.

Выходя из Оксфама и направляясь к бакалее, Тим думал о том, что, по сути, всё это забавно. Он действительно стал чувствовать себя лучше. Тим принял решение, и вместе с ним пришло облегчение. И теперь ему казалось даже странным то, что он мучился так долго, когда только и нужно было, что решиться.

Камбрия, Уиндермир

Они почти полчаса ждали в полицейском участке Уиндермира, куда их обоих привёз Фредди. Они прихватили с собой ноутбук Тима, а заодно и распечатанную мальчиком карту. Им обоим казалось, что как только они придут в полицейский участок и сообщат, что у них есть информация о детской порнографии, то сразу начнётся нечто вроде большого пожара, но оказалось, что это совсем не так. Им пришлось ждать своей очереди, как перед кабинетом хирурга, и с каждым мгновением тревога Манетт всё возрастала и возрастала.

— Всё в порядке, подружка, — то и дело негромко повторял Фредди. Он держал Манетт за руку, они осторожно переплели пальцы, как это делали в первые дни своего брака. — Мы успеем, всё будет вовремя.

— Да, только что именно будет? — возразила Манетт. — Фредди, мы с тобой прекрасно знаем, что всё уже могло произойти. Или может происходить сейчас, пока мы ждём здесь. Он может… они могут… Я убью Найэм за это.

— Нет смысла в проклятиях, — тихо ответил ей Фредди. — Мы делаем, что можем.

Когда их наконец проводили в какой-то кабинет, Фредди быстро открыл компьютер, продемонстрировал офицеру электронную почту Тима и то, что мальчик получал от «Той-фор-ю», — все фотографии и видеоролики. И снова, будучи истинным джентльменом, Фредди сделал так, чтобы Манетт этого не увидела, но по выражению лица полицейских она без труда поняла, что дело именно так плохо, как и говорил Фредди.

Офицер схватился за телефон и набрал номер. Тому, кто ответил, он сказал:

— Конни, тебе надо взглянуть тут на один ноутбук… Давай. — Он повесил трубку и сказал Фредди и Манетт: — Пять минут.

— Кто такая Конни? — спросила Манетт.

— Суперинтендант Конни Калва, — ответил дежурный полицейский. — Начальник местного отделения полиции нравов. Ещё вопросы?

Манетт вспомнила о карте. Достав её из сумки, она протянула листок офицеру.

— Это было на столе Тима. Фредди решил, что лучше нам прихватить её с собой. Я, правда, не знаю, будет ли от неё польза… Я хочу сказать, мы ведь не знаем, где находятся эти улицы. Они могут быть где угодно.

— Я подумал, — сказал Фредди, — что у вас тут кто-нибудь может знать, как найти основную карту, с которой сделана эта распечатка, это ведь увеличенный фрагмент. С чего-то же Тим начинал. Но чтобы найти карту целиком, нужен специалист получше меня.

Офицер взял карту, одновременно сунув руку в ящик письменного стола, чтобы достать увеличительное стекло. Манетт показалось, что это очень странно, потому что слишком уж напоминало Шерлока Холмса. Но офицер вполне разумно использовал лупу, чтобы прочитать самые мелкие названия улиц на куске карты. При этом он бормотал себе под нос:

— Такое лучше искать в Бэрроу, в полицейском управлении. Там есть специалист-компьютерщик, и… А… Погодите-ка. Это совсем нетрудно.

Он поднял голову и посмотрел на Манетт и Фредди, и как раз в этот момент в комнату вошла женщина в джинсах, высоких кожаных ботинках и шотландском жакете; видимо, это и была суперинтендант Калва.

— Что у нас тут, Эван? — спросила она, кивая Манетт и Фредди.

Эван подвинул к ней ноутбук и помахал картой.

— У нас тут достаточно всякой гадости, чтобы напугать тебя как следует, — ответил он, показывая на компьютер. — А вот это у нас карта района возле бизнес-центра.

— Так вы знаете, где находятся эти улицы? — спросила Манетт.

На это она и надеяться не смела.

— О, конечно, — ответил Эван. — Это прямо здесь, в городе. Меньше десяти минут ходу.

Манетт схватила Фредди за руку, но обратилась к офицеру:

— Тогда мы должны поспешить! Они же собираются снимать видео с Тимом! Они могут уже это делать! Мы должны их остановить!

Офицер вскинул руку, останавливая её:

— Не всё так просто.

Конни Калва уже пристроилась у стола и начала изучать его; попутно она развернула пластинку жевательной резинки и сунула её в рот. Сначала суперинтендант выглядела как человек, который и не такое видывал, но по мере просмотра картинок выражение её лица менялось. Манетт без труда поняла, когда суперинтендант добралась до видео. Она перестала жевать. И её лицо как будто застыло.

— Какие-то проблемы? — спросил тем временем Фредди у дежурного офицера.

— На этих улицах множество частных домов и мелких кинотеатров. И ещё там пожарная станция и деловой центр. Мы не можем просто бегать по улицам туда-сюда, не зная, что где происходит. Понимаете? Вы нам принесли очень ценную информацию, и суперинтендант Калва уже, как видите, принялась за дело. И как только мы узнаем больше…

— Но мальчик пропал! — закричала Манетт. — Его нет уже больше суток! И вы же видите, что у него в компьютере, и это приглашение принять участие в съёмках… Бог знает, что может сейчас происходить! Ему же всего четырнадцать лет!

— Я всё понимаю, — сказал офицер. — Но есть закон…

— Да пошёл этот ваш закон! Делайте же что-нибудь!

Тут она ощутила руку Фредди на своей талии.

— Да-да, — сказал он, обращаясь к офицеру. — Мы понимаем.

— Ты что, с ума сошёл?!

— Они обязаны следовать закону.

— Но, Фредди!..

— Манетт… — Взгляд Фредди скользнул к двери, он чуть приподнял брови. — Давай предоставим им самим заниматься делом, а?

Манетт понимала, что Фредди просит её о доверии, но в это мгновение она не доверяла никому. И всё же не могла отвести глаза от Фредди, который всегда её поддерживал. И неуверенно ответила:

— Ну да… да, хорошо.

И, сообщив дежурному и суперинтенданту Калва всё, что они ещё могли сообщить, Манетт и Фредди вышли на улицу.

— Ну что? — тоскливо спросила Манетт. — Что теперь?

— Теперь нам нужна карта города, — ответил Фредди, — а её мы сможем без труда найти в книжном магазине.

— А потом?

— А потом нам нужен будет план. Или хороший план, или невероятная, фантастическая удача.

Камбрия, Уиндермир

Случилась именно удача. Полицейский участок находился на окраине города, располагаясь между собственно Уиндермиром и пригородом. Когда они покинули участок, Фредди повёл машину к центру города; и в тот момент, когда они ехали по Лэйк-роуд, собираясь повернуть на Нью-роуд, Манетт увидела Тима. Он как раз выходил из маленькой бакалейной лавки, держа в руке полосатый бело-голубой пакет. Тим сначала рассматривал содержимое пакета, потом выудил оттуда чипсы и зубами разорвал фольгу.

— Вон он! — вскрикнула Манетт. — Тормози, Фредди!

— Не спеши, подружка, — ответил Фредди, продолжая двигаться вперёд.

— Но что ты… — Манетт развернулась на сиденье. — Мы же его потеряем!

Проехав ещё несколько метров, Фредди остановил машину у тротуара, в то время как Тим спокойно шагал в другую сторону за их спинами. Фредди спросил Манетт:

— Телефон у тебя с собой?

— Конечно. Но, Фредди…

— Послушай, милая… Тут ведь дело не только в том, чтобы просто поймать Тима.

— Но ему грозит опасность!

— Как и множеству других детей. У тебя есть телефон. Поставь его на вибровызов и иди за Тимом. Я найду место для парковки и позвоню тебе. Хорошо? Он приведёт нас туда, где собираются снимать порно, если он именно для этого сюда приехал.

Манетт осознала логику его слов, всегдашнюю спокойную, рассудительную логику Фредди. И ответила:

— Да-да, конечно. Ты прав.

Схватив сумку, она проверила, на месте ли мобильник. И уже собралась выйти из машины, но замерла и обернулась к Фредди.

— Что такое? — спросил он.

— Ты самый потрясающий в мире мужчина, Фредди Макгай! — сообщила ему Манетт. — И всё, что произошло прежде, ничего не изменило.

— Не изменило чего?

— Того, что я тебя люблю.

С этими словами Манетт выскочила из машины, не дав Фредди произнести ни слова.

Камбрия, Арнсайд

Николас Файрклог быстро дал Деборе почувствовать всю свою ярость. Резко остановив машину и выскочив на гравийную площадку, он шагнул к ней со словами:

— Кто вы вообще такая, чёрт побери?! Что вы здесь делаете?

Файрклог был совсем не похож на того человека, с которым до этого встречалась Дебора, — вежливого, с мягкими манерами. И если о глазах можно сказать, что они горят бешеным огнём, то именно такими и были сейчас глаза Николаса.

— Где он? — грубо спросил он. — Сколько у нас времени?

Дебору как будто пришпилило к месту свирепостью его тона, она утратила дар связной речи. И с трудом пробормотала:

— Я не знаю… Сколько времени на это нужно? Не уверена… Мистер Файрклог, я пыталась… Видите ли, я ему сказала, что статья из этого не получится, потому что нет доказательств. Из этого не слепишь сенсацию.

Файрклог отшатнулся, как будто Дебора с силой оттолкнула его.

— Статья? Что такое? Чёрт побери, кто вы? Вы что, тоже работаете на «Сорс»? Вас не Монтенегро прислал?

Дебора нахмурилась.

— «Сорс»? Нет… Это совершенно… А кто такой Монтенегро?

Николас посмотрел на Арнсайд-хаус, потом снова на Дебору.

— Кто вы такая? — резко повторил он.

— Дебора Сент-Джеймс, как я и говорила.

— Но фильм тут ни при чём! Нет никакого проекта документального кино. Мы это уже выяснили. Так что вы нам ни слова правды не сказали! Какого чёрта вам надо? Что вы хотите узнать? Вы были в Ланкастере с тем типом из «Сорс›. Он сам мне сказал. Или я не должен ему верить?

Дебора облизнула губы. На улице было очень холодно и сыро, и тягостно, и туман сгущался по мере того, как они разговаривали… Деборе хотелось очутиться у камина, выпить чего-нибудь горячего, просто подержать в ладонях горячую чашку… но она не могла уйти, потому что Файрклог перегородил ей дорогу, и ей оставалось только сказать всю правду.

Она объяснила, что приехала сюда для помощи детективу из Скотленд-Ярда. Приехала вместе с мужем, экспертом, который должен был изучить разные улики. А газетчик из «Сорс» почему-то решил, что это она — детектив, и она не стала его разубеждать, чтобы дать настоящему детективу и своему мужу время для спокойной работы, чтобы они могли проверить все обстоятельства смерти Яна Крессуэлла и никто бы им не мешал.

— Я не знаю никакого Монтенегро, — закончила Дебора. — И никогда о таком не слышала. А это из-за него вы так встревожились? Кто он такой?

— Рауль Монтенегро — человек, который хочет найти мою жену.

— Так вот что она имела в виду, — пробормотала Дебора.

— Вы с ней говорили?

— При полном непонимании, боюсь, — ответила Дебора. — Она наверняка думала, что мы говорим об этом Рауле Монтенегро, а я-то полагала, что мы обсуждаем репортёра из «Сорс». Боюсь, я сказала ей, что он сейчас в Уиндермире. Но я говорила о репортёре…

— Ох, боже… — выдохнул Файрклог и кинулся к дому, бросив через плечо: — Где она сейчас?

— Была внутри. — Дебора побежала следом за ним. — Мистер Файрклог! Ещё минутку…

Он остановился, обернулся. Дебора сказала:

— Понимаете, я пыталась ей объяснить всё это. Пыталась извиниться. Я имела в виду… ну, суррогатное материнство. Вам абсолютно нечего бояться. Я сказала мистеру Бенджамину, что из этого не получится статья. И кроме того, я целиком и полностью понимаю вашу жену. Мы с ней… ну, сёстры по несчастью.

Файрклог уставился на неё. У него вообще было довольно бледное лицо, но тут Дебора увидела, как даже слабые следы краски исчезли с его губ и он стал похожим на призрака, возникшего из тумана, клубившегося у его ног.

— Сёстры… — произнёс он.

— Ну да. Я тоже очень хочу ребёнка, но не могу…

Она не успела договорить. Николас Файрклог исчез в доме.

Камбрия, Уиндермир

Когда Тим вернулся в фотоателье, «Той-фор-ю» стоял за прилавком, болтая с англиканским священником. Они оба обернулись, когда Тим вошёл в дверь, и священник бросил на него внимательный взгляд, продолжая говорить о каком-то количестве и качестве. Тим решил, что это и есть один из «актёров» для фильма, и тут же у него стало горячо внутри, он мгновенно наполнился гневом. Долбаный викарий. Просто ещё один ханжа, каких полным-полно в этом мире. Притом он каждое воскресенье стоит перед своей паствой и несёт им Слово Божье, и все эти лопухи слушают его, и ни у кого не хватает ума догадаться, чем он занимается…

— Папуля! Папуля!

В фотоателье вбежали двое детишек — мальчик и девочка — в аккуратных школьных формах, а следом за ними вошла женщина, явно спешившая, смотревшая на наручные часы.

— Ох, милый, прости, мне ужасно жаль, — сказала она. — Мы очень сильно опоздали?

Женщина подошла к священнику, поцеловала его в щёку и взяла под руку.

— Подумаешь, каких-то девяносто минут! — ответил священник. — О чём говорить… — Он вздохнул. — Ладно, мы с Вильямом изучали Абрама и Исаака, Исайю и Якоба, Руфь и так далее, и это было весьма полезно и даже — и думаю, Вильям со мной согласится — занимательно. Но, увы, ты действительно очень задержалась. Придётся все отменить. У Вильяма есть кое-какие дела, да и у меня назначена встреча.

Супруга замурлыкала, многословно извиняясь. Дети повисли на другой руке священника. Просто рождественская картинка! Такую можно послать всем родственникам.

Тим болтался в задней части помещения, в углу, делая вид, что внимательно рассматривает цифровые камеры, запертые в стеклянной витрине и явно нуждавшиеся в том, чтобы с них смахнули пыль. Когда наконец священник и его семейство шумно удалились, Тим быстро шагнул вперёд. На бейджике «Той-фор-ю» значилось: «Вильям Конкорд». Тим подумал о том, что бы это могло значить: парень не снял бейджик при виде Тима. Вряд ли тот мог просто забыть это сделать. «Той-фор-ю» был не из тех, кто что-то забывает.

Он вышел из-за прилавка, запер дверь фотоателье и перевернул табличку, сменив «Открыто» на «Закрыто». Потом выключил верхний свет и кивком головы дал Тиму понять, что тот должен идти за ним в заднюю часть помещения.

Тим увидел, что декорации во внутреннем помещении изменились, и ясно было, почему «Той-фор-ю» не сумел вовремя отпечатать фотографии для священника. В комнате трудились мужчина и женщина, сооружая нечто вроде детской комнаты Викторианской эпохи вместо театральных колонн и задника с изображением неба, которые красовались тут прежде. Пока Тим всё рассматривал, они внесли три узкие кровати, на одной из которых лежал манекен-ребёнок в пижаме со Шреками и почему-то в школьной кепке. Две другие кровати были пустыми, и в изножии одной из них женщина положила огромную игрушечную собаку, сенбернара. Мужчина водрузил задник, на котором было нарисовано окно, открытое в звёздную ночь, и вдали ещё был изображён Биг-Бен, на циферблате которого стрелки показывали полночь.

Тим не понимал, для чего всё это готовится, пока из кладовой не появился некий тип. Это был юнец вроде самого Тима. Но, в отличие от Тима, он чувствовал себя совершенно уверенно и спокойно прошёл в декорацию, где прислонился к фальшивому окну и закурил сигарету. Он был с головы до ног одет в зелёное, на ногах у него были туфли без задников, с загнутыми носами, а на голове торчала остроконечная шапка. Он кивнул «Той-фор-ю» и мужчине с женщиной, которые тут же скрылись в кладовой, и Тим услышал звуки: тихие голоса и шум падавших на пол одежды и обуви. Пока «Той-фор-ю» хлопотал возле штатива на колёсах и внушительной видеокамеры, мужчина с женщиной вернулись. На женщине теперь была белая ночная рубашка с высоким сборчатым воротником. Мужчина оделся капитаном пиратского корабля. И, в отличие от остальных, надел маску, хотя для его опознания в случае чего достаточно было бы крюка, торчавшего вместо руки из правого рукава. Конечно, если бы он действительно находился в викторианской Англии, он мог бы делать что угодно, и никто опознавать бы его не стал, и он спокойно уплыл бы в дальние края…

Тим перевёл взгляд с этих чудаков на «Той-фор-ю». И при мысли о том, какова должна быть его роль в предстоящем, его на мгновение охватила тошнота. Потом он покосился на ночную рубашку, лежавшую на одной из кроватей вместе с парой очков в круглой оправе, и сообразил, что он должен изображать старшего из двух братьев, и этот костюм предназначен для него.

Всё это показалось Тиму верхом глупости, но в то же время он почувствовал некоторое облегчение. Когда он смотрел последний суперфильм о Христе в райском саду, он предположил, что и здесь будет происходить нечто такое же богохульное, хотя ему и не хотелось думать о том, что именно это может быть. Да на самом-то деле его и не интересовало, будет здесь какое-то богохульство или нет; он скорее тревожился о том, что в последний момент просто не сможет изобразить то, что от него потребуется, то, что ему будут подсказывать из-за видеокамеры.

Но как оказалось, тревожиться было не о чём. Когда Вэнди передвинулась в пространство детской, а капитан Хук занял позицию перед камерой, «Той-фор-ю› подошёл к Тиму с маленьким стаканом воды. Протянув стакан, он достал из кармана какой-то пузырёк и вытряхнул из него две пилюли разного цвета. И кивком дал Тиму понять, что тот должен их проглотить.

— Что это?..

— Нечто такое, что поможет тебе раскрыться, — ответил «Той-фор-ю». — Наравне с прочим.

— А что они делают?

В уголках губ мужчины мелькнула улыбка. На его верхней губе торчала щетина. Он в этот день не сбрил её как следует.

— Они помогут тебе сыграть то, что от тебя требуется. Давай, вперёд! Глотай их! Ты скоро поймёшь, как они действуют, и уверяю, тебе это понравится.

— Но…

Голос «Той-фор-ю» изменился. Он яростно прошептал:

— Глотай, чёрт побери! Ты сам этого хотел, добивался! Мы не можем сидеть тут всю ночь!

Тим проглотил пилюли. Он ничего не почувствовал, но подумал, что они, наверное, либо заставят его расслабиться, либо вообще введут в бессознательное состояние. Может, это был такой же наркотик, как тот, что дают женщинам, чтобы сломить их сопротивление? Тим не стал гадать. Он спросил:

— Я что, должен надеть вон ту рубашку? Я буду Джоном Дарлингом, да?

— Ты просто балбес. Стой у камеры, пока не почувствуешь зов.

— Какой зов?

— Ох, чёрт… Заткнись и смотри. — И, обращаясь к Питеру Пену и Вэнди, спросил: — Вы двое, готовы?

Не дожидаясь ответа, он встал к видеокамере, а мальчик и женщина в ночной рубашке заняли своё место: мальчик — у нарисованного подоконника, а женщина — на коленях на кровати.

Тим увидел, что в ярком освещении её ночная рубашка просвечивает насквозь. Он тяжело сглотнул, ему захотелось отвести взгляд, но он вдруг обнаружил, что не в силах этого сделать, потому что женщина медленным, чувственным движением сняла рубашку через голову, а Питер Пен подошёл к ней. Она выставила напоказ грудь, и «Той-фор-ю» сказал Тиму:

— Давай.

— Но что я должен делать? — растерянно спросил Тим, хотя и чувствовал уже особое волнение во всём теле, и все его органы делали то, к чему были предназначены природой.

— Подходишь к кровати чуть позже, — пробормотал «Той-фор-ю», снимая происходящее на кровати, где Вэнди уже стягивала с Питера рейтузы в обтяжку, а Питер повернулся лицом к камере. Женщина начала ласкать его.

— Ты засиделся допоздна в библиотеке, читал. А когда вернулся в свою комнату, увидел, чем занимаются твоя сестра и Питер Пен. Но ты тут же воображаешь себя на месте Питера…

— Так я… Что мне делать?

— Чёрт побери, просто войди в кадр! И делай то, что захочется. Следуй инстинктам. Они ведь у тебя есть, я знаю. Мы оба знаем, что они проснулись.

И хуже всего было то, что он не ошибся. Инстинкты действительно пробудились. Потому что даже в то время, пока они шёпотом переговаривались с «Той-фор-ю», Тим не в силах был отвести глаз от съёмочной площадки. Он не слишком понимал, почему Питер налился кровью, и Тим просто смотрел, смотрел, и его тело реагировало, и ему хотелось смотреть, и хотелось чего-то ещё, только он не знал, что это такое.

— Иди! Чёрт, иди же! — прошипел «Той-фор-ю». — Питер и Вэнди покажут тебе, что делать. — Он на мгновение отвёл глаза от видеокамеры и посмотрел на промежность Тима. И улыбнулся. — А! Чудеса современной медицины. Ни о чём не беспокойся.

— А как насчёт него? — спросил Тим, когда «Той-фор-ю» вернулся к съёмке.

— Кого?

— Ну… капитан… понимаете…

— О нём вообще не думай. Он воображает себя на месте Питера. Он всегда так делает. На месте всех плохих мальчиков. И на твоём месте тоже. Он вдруг появится в кадре и предложит позабавиться с тобой и Питером, а Вэнди покинет сцену. Ясно? Всё понял? А теперь иди туда, мы зря теряем время.

— Как это он позабавится?

«Той-фор-ю» снова посмотрел на Тима.

— Да именно так, как ты хотел с самого начала. Ясно? Или нет?

— Но ты говорил, что ты…

— Чтоб тебя, идиот! Ты чего ожидал на самом деле? Наберись терпения! Иди!

Камбрия, Милнторп

Дебора ехала в Милнторп, к гостинице«Ворон и орёл», а туман уже наваливался на дорогу сплошной серой массой, как будто над заливом дымили тысячи труб. Железнодорожный виадук, по которому подходили поезда к станции Арнсайда, казался размытой тенью, когда Дебора проезжала под ним, а пески совсем исчезли из вида, и только несколько птиц, бродивших вблизи от берега, просвечивали сквозь волны тумана тёмными точками.

Автомобильные фары не в силах были пронзить этот мрак, туман отражал свет и бросал его обратно водителю. Когда вдруг из тумана появлялся какой-нибудь пешеход, со стороны которого было очень глупо болтаться по улице в такую погоду, он возникал перед машиной внезапно, словно выскакивал из-под земли, как призрак Хеллоуина. Это очень сильно действовало на нервы. Дебора порадовалась тому, что сумела добраться до парковки у гостиницы, не угодив в какую-нибудь неприятность.

Томми ждал её, как и обещал. Он сидел в баре, перед ним стояла чашка с кофе, к уху он прижимал мобильный телефон. Линли наклонил голову и не видел Дебору, так что она уловила окончание его разговора.

— Довольно поздно, — говорил он. — Или всё равно приехать к тебе? Я понятия не имею, во сколько это будет, так что, может быть, ты бы лучше… Да. Хорошо. Я тоже беспокоюсь. Изабелла, мне ужасно жаль, что всё так… Разумеется. Хорошо. Ладно, потом. Хорошо. — Он некоторое время слушал и, видимо, ощутил присутствие Деборы, потому что развернулся на стуле и увидел, что она уже подходит к нему, затем быстро сказал в трубку: — Она только что приехала, так что, полагаю, мы отправимся через несколько минут. — Он вопросительно посмотрел на Дебору, и она кивнула. — Очень хорошо. Да. Ключи у меня с собой.

Он закончил разговор. Дебора не знала, что и сказать. Ещё два месяца назад она пришла к выводу, что Томми спит со своим старшим офицером. Вот только она совершенно не представляла, как ей это воспринимать. Конечно, было совершенно естественным то, что Томми вернулся к жизни, но вот как именно он к ней вернулся… это вызвало у Деборы некоторую растерянность.

— Я могу выпить кофе перед отъездом, Томми? — спросила она. — Обещаю, я проглочу его быстро, как священник допивает остатки алтарного вина.

— Глотать в спешке нет необходимости, — возразил Линли. — Я и сам хочу выпить ещё чашечку. Я бы предпочёл, чтобы мы оба бодрствовали всю дорогу. А она будет длинной.

Дебора села, а Линли отошёл, чтобы заказать ей кофе. Она увидела, что, разговаривая с Изабеллой Ардери, Томас рисовал на бумажной салфетке. Он изобразил какой-то коттедж на просторном лугу, а рядом стояли два домика поменьше, и по другую их сторону вздымались холмы и текла река. Неплохой рисунок, решила Дебора. А она и не знала, что Томми обладает художественным даром.

— Где это? — спросила она, показывая на рисунок, когда Линли вернулся к столику.

— Одно из тысяч похожих мест в Корнуолле.

— Подумываешь о возвращении домой?

— Пока нет. — Он сел, мягко улыбнулся Деборе и сказал: — Но однажды, наверное… — Взял салфетку, сложил её и сунул в нагрудный карман пиджака. — Я звонил Саймону. Он знает, что мы едем в Лондон.

— И?..

— Ну, он, конечно, считает тебя самой безумной из всех женщин. Но разве мы все не таковы?

Дебора вздохнула:

— Да. Пожалуй. Но думаю, я сделала всё ещё хуже, Томми.

— В смысле, между тобой и Саймоном?

— Нет-нет. С этим всё уладится. Мне повезло, я замужем за самым терпеливым человеком в мире. Но я весьма неудачно с ней поговорила, а потом точно так же неудачно поговорила с её мужем.

Дебора рассказала Линли обо всём, обрисовав детали, насколько она их помнила, включая и реакцию Алатеи и её мужа. Сказала, что Алатея предлагала ей деньги и драгоценности, потому что думала, что они говорят о некоем человеке по имени Монтенегро. Томми слушал как всегда — не сводя с неё глаз. Им принесли кофе. Линли наполнил обе чашки, пока Дебора заканчивала доклад.

— Вот так всё и вышло, — закончила Дебора. — Алатея думала, что я говорю об этом Рауле Монтенегро, а я-то имела в виду репортёра из «Сорс». И думаю, вся эта путаница не имела бы особого значения, если бы я не сказала ей, что он сейчас в Уиндермире, — по крайней мере, я думаю, что он поехал именно туда, когда привёз меня из Ланкастера, — но когда я это произнесла, она буквально ударилась в панику, потому что думала: речь идёт о Монтенегро. И Николас тоже очень испугался.

Линли разорвал пакетик, высыпал сахар в свою чашку. Помешал с задумчивым видом. Вообще-то он выглядел настолько задумчивым, что Дебора наконец поняла то, что ей следовало заметить гораздо раньше.

— Ты ведь знаешь, что на самом деле происходит со всеми этими людьми, да, Томми? — спросила она. — И, полагаю, знал с самого начала. Что бы это ни было, мне бы хотелось, чтобы ты и мне рассказал вовремя. По крайней мере, мне тогда не пришлось бы блуждать в темноте, и я не сделала бы того, что сделала.

Линли покачал головой.

— Нет. Наверное, я знал даже меньше, чем ты, пока позавчера не поговорил с Алатеей.

— Она прекрасна, правда?

— Она вполне… — Линли как будто пытался подобрать слово, возможно, наиболее точное, вскинул руку, словно говоря, что такого слова не существует, и продолжил так: — Да, она ошеломляет. Если бы я ничего не знал до того, как с ней встретился, я бы ни за что не поверил, что в начале жизни она была мужчиной.

Дебора почувствовала, как у неё от изумления отвисает челюсть.

— Что-что?.. — пробормотала она.

— Сантьяго Васкес дель Торрес. Вот кем она была.

— Что значит — «была»? Она что, играет роль…

— Нет. Она сделала операцию по перемене пола, а заплатил за это тот самый Монтенегро. Он рассчитывал на то, что она будет на публике играть роль его любовницы-женщины, чтобы он сохранил репутацию и положение в обществе, но на самом деле намеревался заниматься с ней любовью как с мужчиной.

Дебора судорожно сглотнула.

— Боже мой…

Она подумала о Ланкастерском университете, о Люси Кеверни, о том, что могли и должны были задумать эти две женщины… И спросила:

— Но Николас… Он ведь наверняка знает?

— Она ему ничего не сказала.

— Ох, Томми, но он должен был сам заметить! Я хочу сказать… боже мой… Ведь остаются же следы, разве не так? Разного рода шрамы и так далее.

— Если она побывала в руках хирурга мирового класса? У которого в распоряжении все средства? Хирургические лазеры практически не оставляют следов. Дебора, всё можно изменить. А уж если мужчина от рождения выглядит как женщина — может быть, потому, что ему досталась лишняя хромосома, — то переделать его в женщину ещё проще.

— Но ничего не сказать Николасу? Почему она этого не сделала?

— Не знаю. Отчаяние? Опасение? Страх перед его возможной реакцией? Боязнь того, что он от неё откажется? Притом что её преследовал Монтенегро, она нуждалась в надёжном укрытии. И ради этого позволила Николасу поверить в то, во что он хотел верить. Вышла замуж, что дало ей право перебраться в Англию.

Дебора теперь видела, как всё это складывается с причиной, по которой Томми и Саймон приехали в Камбрию.

— Ян Крессуэлл? Это она его убила? Он узнал? — спросила она.

Линли покачал головой.

— Подумай как следует, Дебора. Алатея — нечто вроде произведения искусства. Никто ничего не может узнать, если только не начнёт копаться в её прошлом, а к тому просто нет причин. Для всех, кто так или иначе занимался смертью Яна Крессуэлла, Алатея — просто жена Николаса. И нам тоже незачем было это делать, потому что Саймон был прав с самого начала, и коронёр тоже. Нет никаких признаков того, что смерть Яна Крессуэлла могла быть чем-то, кроме несчастного случая. Конечно, кто-то мог желать ему смерти. И его смерть, возможно, многим пришлась кстати. Но никто её не организовывал.

Дебора, чуть помолчав, сказала:

— А теперь этот чёртов репортёр собирается сочинить статью о суррогатном материнстве, и фотография Алатеи появится в его газете, и виноватой в этом буду я. Что мне делать?

— Воззвать к лучшей стороне его души.

— Он работает в «Сорс», Томми!

— Это серьёзно, — признал инспектор.

Зазвонил мобильник Деборы. Она понадеялась, что это Зед Бенджамин, решивший изменить свои намерения. Или, может быть, Саймон, которому захотелось сказать, что он вполне понял ту страсть, которая заставила Дебору устроить такой переполох в Арнсайд-хаусе. Однако это оказался Николас Файрклог, испуганный до паники.

— Что вы с ней сделали? — закричал он.

Дебора сначала подумала, что Алатея Файрклог причинила себе какое-то увечье.

— Что случилось, мистер Файрклог? — спросила она и посмотрела на Томми.

— Она исчезла! Я обыскал весь дом и всё вокруг. Её машина стоит на месте, и она не могла выйти из дома так, чтобы я её не заметил. Я дошёл до самой дамбы. Её нигде нет!

— Она вернётся. Она не могла уйти далеко. Куда ей деваться в такую погоду?

— Она ушла в пески!

— Нет, не может быть.

— Говорю вам, она ушла в пески! Больше некуда!

— Она могла просто пойти на прогулку. Подумать… Она скоро вернётся, и тогда вы ей скажете, что я говорила о репортёре из «Сорс», а не о Рауле Монтенегро.

— Вы не понимаете! — снова закричал Файрклог. — Боже мой, вы ничего не понимаете! Она не вернётся! Она не сможет вернуться!

— Почему это?

— Из-за тумана! Из-за зыбучих песков!

— Но мы можем…

— Мы не можем! Вы что, не понимаете, что натворили?

— Прошу вас, мистер Файрклог… Мы можем её найти. Можем позвонить… Должен же быть кто-то…

— Нет никого! Не для такого дела, не для этого!

— Этого? Чего — этого?

— Не для того, чтобы лезть под прилив, безмозглая женщина! Только что звучали сирены! Сегодня день максимального прилива!

Камбрия, Уиндермир

Когда её телефон наконец завибрировал, Манетт была уже на пределе. Она пряталась на парковке около делового центра, затаившись около мусорного контейнера. Тим исчез за дверью, над которой красовалась вывеска «ФОТО» — это было фотоателье, судя по витрине, в которой были выставлены увеличенные снимки Эмблсайда осенью, — а через несколько минут туда же вошла явно спешившая женщина с двумя детьми. Буквально через несколько мгновений она вышла под руку англиканским священником, все они уселись в «Сааб» и исчезли, а на двери «ФОТО» табличка «Открыто» сменилась на «Закрыто», и Манетт тут же позвонила в полицию.

Её разговор с суперинтендантом Конни Калвой был не просто недолгим, но ещё и бесполезным, и в итоге Манетт захотелось изо всех сил швырнуть мобильник на асфальт. Она рассказала начальнице отдела полиции нравов о деловом центре, о том, что происходит в фотоателье, как табличка «Открыто» сменилась на «Закрыто», и ведь они обе отлично понимают, что это значит, не так ли? Потому что Тим Крессуэлл, которому всего четырнадцать лет, пришёл сюда для съёмок одного из тех чудовищных, убивающих душу фильмов, которые распространяют грязь по всему миру, и полиция должна сейчас же, немедленно приехать сюда…

Но Конни Калва ответила, что они должны отвезти компьютер Тима в Бэрроу, где их специалист сможет во всём разобраться и точно определить то место, откуда отсылал свои письма «Той-фор-ю», после чего они должны будут получить ордер…

— Да чтоб вам сдохнуть! — яростно прошипела Манетт. — Я вам говорю, где он находится сию минуту и где находится этот урод «Той-фор-ю», в каком месте в точности они собираются начать съёмки, и вам бы лучше поскорее прислать сюда кого-то, чёрт побери, чтобы это прекратить! Сейчас же!

На это суперинтендант Калва ответила самым приятным голосом — чему её, безусловно, специально обучали, потому что полицейским часто приходится общаться с нервными людьми. Разумеется, миссис Макгай, сказала она, я прекрасно понимаю, что вы расстроены и взволнованы, но единственный способ по-настоящему справиться с подобной ситуацией — это действовать строго в рамках закона. Конечно, вам это не нравится, и мне тоже, честно говоря… Но у нас нет выбора.

— Да пошли бы вы с вашим законом! — рявкнула Манетт и отключила телефон.

Потом она позвонила Фредди, потому что он куда-то запропастился. Он ответил мгновенно:

— Чёрт побери, Манетт! Я тебе звонил! Ты же должна…

— Я говорила с полицией, — оборвала его Манетт. — Надо было. Фредди, он в фотоателье. Ты где?

— Возвращаюсь от вокзала. А ты где?

— У делового центра.

Она быстро объяснила Фредди, как добраться до нужного места, сама удивляясь собственной памяти.

Фредди всё повторил, и Манетт сказала:

— Поспеши. Прошу, поспеши! Фредди, полиция сюда ехать не собирается. Когда я им позвонила, мне ответили, что сначала нужно получить ордер, а для этого нужно отвезти ноутбук в Бэрроу, а для этого… Чёрт, не знаю, что им там ещё нужно. А он уже внутри, и они собираются снимать! Я это знаю, но я не сумела убедить ту полицейскую курицу!

— Милая, я уже двигаюсь в твою сторону, — ответил Фредди.

— Я попробую проникнуть в ателье, — заявила Манетт. — Я вышибу их чёртову дверь. Они ведь тогда остановятся, да? Наверняка?

— Манетт, ничего не делай! Слышишь? Ничего! Это очень опасные люди! Подожди, я скоро буду!

Манетт не представляла, как она будет ждать. Но пообещала Фредди ничего не предпринимать до его прихода… Но как она ни старалась, ничего не вышло. Три минуты ожидания довели её до отчаяния.

Манетт побежала к двери фотоателье. Дверь была заперта, как и следовало предполагать, но это не имело значения. Манетт заколотила в дверь кулаком. Дверь была почти вся застеклена, но стекло оказалось очень толстым, и дверь не поддалась, даже не вздрогнула. И вряд ли шум мог встревожить тех, кто находился внутри «ФОТО», чем бы они там ни занимались, поскольку внутренняя дверь в ателье, за прилавком, тоже была плотно закрыта, — стук в наружную дверь вполне мог остаться вообще незамеченным.

Манетт принялась кусать ногти. Огляделась по сторонам. Оценила варианты. Окинула взглядом здание, в котором располагалось фотоателье. Большой деловой центр. Наверняка в учреждениях, расположенных здесь, есть второй выход. На случай пожара. Ведь даже но закону выходов должно быть два, так?

Манетт обежала здание, но увидела целый ряд дверей, никак не обозначенных. Она ведь не догадалась сразу сосчитать двери от угла со стороны улицы, чтобы найти нужную сзади, так что ей пришлось вернуться и заняться подсчётом, — и как раз тут увидела Фредди, примчавшегося на парковку.

Она бросилась к нему. Фредди дышал, как альпинист, забывший прихватить с собой кислородную маску. Он выпалил:

— Всё, завтра начинаю бегать на тренажёре… Где?

Манетт объяснила, что дверь фотоателье заперта, и что там есть ещё внутренняя дверь, и ещё должна быть дверь с задней стороны здания… Она сказала, что могла бы колотить в эту заднюю дверь, а Фредди мог бы в это время стоять у главного выхода, ожидая, когда они все побегут в страхе. А тогда…

— Никуда не годится, — заявил Фредди. — Нам нельзя просто разгонять этих людей. Тогда их уже будет не прижать по закону. Нам нужна полиция.

— Но они не собираются сюда ехать! — воскликнула Манетт. — Я же тебе уже говорила! Они не желают сюда являться, пока не получат этот чёртов ордер!

Фредди окинул взглядом парковку. Заметил тяжёлый мусорный контейнер на колёсах и сказал:

— О, я думаю, мы дадим им причину для приезда сюда.

Он побежал к контейнеру и налёг на него плечом. Манетт, поняв, что он затеял, поспешила на помощь. Они покатили контейнер к зданию, набирая скорость, потому что площадка автостоянки имела небольшой уклон. Когда они приблизились к «ФОТО», Фредди пробормотал:

— Ну, теперь постараемся, милая. И будем надеяться, что владелец включил сигнализацию.

Владелец её включил. Они это поняли, когда контейнер вломился в переднюю дверь фотоателье, и тут же взвыла сирена.

Фредди подмигнул Манетт и прижал руки к груди, восстанавливая дыхание.

— Вуаля! — воскликнул он.

— Мы их сделали! — ответила Манетт.

Камбрия, залив Моркам

Алатея застыла в неподвижности, как статуя, стоящая более чем в двух милях от того места, где она спрыгнула с дамбы в пустое русло реки Кент. Когда Алатея выбежала из Арнсайда, она, конечно, увидела туман, но всё равно могла рассмотреть край острова и знала, что за его мысом лежат Грэндж-овер-Сэндс — и свобода.

Алатея сообразила надеть крепкие прогулочные ботинки, рассудив, что у неё есть для этого время, и куртку с капюшоном тоже прихватила, пока Ники и та рыжая разговаривали перед домом. Она даже взяла сумку, а потом вышла из дома через двери гостиной и осторожно добралась до волнолома. Перелезла через него и очутилась на песке, и тогда уже побежала со всех ног.

Русло реки и залив, в который река впадала, были пустыми. На месте реки Кент остался на время отлива только узенький ручеёк, через который нетрудно было перепрыгнуть. В заливе вообще не было воды. Алатея решила, что у неё хватит времени для того, чтобы пересечь его, нужно только быть поосторожнее. Она это знала. И знала, как себя вести. У неё была с собой трость, которой Алатея проверяла дорогу перед собой, чтобы не нарваться на плывун, да если бы она и угодила в такой песок, она всё равно знала, что делать.

Но она не учла тумана. Хотя она видела, что туман надвигается на Арнсайд с северо-запада, и хотя знала, что он скоро доберётся до берега, Алатея не представляла, с какой скоростью движется эта стена. А это была именно стена, стремительно мчавшаяся вперёд, поглощавшая всё на своём пути. И когда туман добрался до неё, Алатея в то же мгновение поняла, что это не просто туман, а некая тлетворная субстанция, несущая с собой смертельную опасность. То, что сначала было похоже на обычный пар, лёгкую дымку, пусть холодную и влажную, в считаные мгновения превратилось в серую завесу, настолько плотную, что Алатее даже показалось, что глаза её подводят, по какой-то причине играя злую шутку, потому что она ничего не видела вокруг себя, несмотря на дневное время. Хотя солнце, конечно, висело где-то в небе, потому что Алатея могла разобрать цвет своих ботинок, куртки и цвет самого тумана… но больше ничего. Она потеряла ощущение пространства. Ощущение веса. Ничего не было. Только туман.

Ей ничего не оставалось, кроме как повернуть обратно к Арнсайду, потому что он был ближе, чем Грэндж-овер-Сэндс. Но уже через пять минут Алатея остановилась, потому что потеряла направление.

Конечно, откуда-то доносились звуки, которые могли бы помочь ей добраться до дома, но она не понимала, с какой стороны они идут. Первым делом Алатея услышала стук поезда по железнодорожному мосту через реку Кент, между Арнсайдом и Грэндж-овер-Сэндс. Но она не могла понять, в какой стороне от неё находится мост. Ей казалось, что он должен находиться слева от неё, но звуки неслись как будто сзади. А это значило, что она шла прямо в сторону моря…

Алатея развернулась, чтобы исправить ошибку, и снова тронулась с места. Наткнувшись на лужу, она провалилась по лодыжки и быстро отскочила назад. Кто-то где-то закричал. Алатея не могла определить, откуда доносится крик, но он прозвучал недалеко, и это уже было хорошо. Она повернулась в сторону звука и сделала ещё несколько шагов.

Потом зарычал трактор. По крайней мере, это было похоже на трактор. Но он рычал точно за спиной Алатеи — или так казалось, — и, значит, в ту сторону и лежал наилучший путь к берегу. Алатея опять повернулась и крикнула:

— Эй! Эй! Я здесь! Здесь!

Но ответа не услышала — лишь звук мотора доносился сквозь туман, причём так натужно, словно машина была невероятно перегружена.

А потом Алатея услышала автомобильные гудки. Значит, в той стороне должна была быть дорога. Вот только эта дорога находилась там, где вроде должно было быть море, и если бы она пошла в том направлении, то уж наверняка заблудилась бы. Она брела бы между холмиками песка, по лужам, и в конце концов провалилась бы в песчаную ловушку — место, где под песком затаилась вода и где могла бы пройти разве что лишь самая лёгкая птичка. И утонула бы.

Алатея опять остановилась. Повернулась. Прислушалась. Крикнула. В ответ раздались голоса чаек. Через мгновение воздух как будто разделился на мгновение от звука то ли выстрела, то ли автомобильного выхлопа. И снова наступила тишина.

И в это мгновение Алатея поняла, что спасения нет. Что на самом деле спасения для неё никогда и не было. Конечно, у неё была возможность добраться до восточной части залива Моркам и убежать из Арнсайда. Но ей не уйти было от собственной жизни, переполненной ложью. И Алатея решила, что пришло время взглянуть на всё открыто. Потому что каждый момент её прежней жизни вёл вот сюда, к ловушке песков и пониманию того, чего она так глупо надеялась избежать. И теперь осталась только неприкрытая правда.

Вот и хорошо. Пусть так и будет. Она примет то, что надвигается на неё, потому что она только этого и заслужила. Алатея открыла сумку. Но лишь когда она нашла в ней кошелёк, чековую книжку и косметичку, но не обнаружила мобильного телефона, то вспомнила, что оставила его в кухне, на подзарядке. Алатея долго молча смотрела в сумку, осознавая, что ей не удастся в последний момент рассказать Николасу истину о себе.

Ей оставалось только броситься в ледяные объятия неизбежного. И почему она вообще думала, что может быть как-то иначе? Каждый шаг, который она сделала с момента бегства от своих родных, вёл её к той единственной точке на земном шаре, где всё и должно было завершиться.

Бегства никогда не существовало, были только разного рода отсрочки. Когда наука и хирургия позволили ей освободиться от ужасной оболочки, бывшей для неё тюрьмой, это не было бегством, потому что остались воспоминания, которые она не могла прогнать, как ни старалась.

И худшим из этих воспоминаний были занятия боксом, которые последовали за заявлением её отца, что братья не могут вечно защищать Сантьяго Васкеса дель Торрес. Что пришло для него время научиться защищаться от разных хулиганов самому. Но в глазах отца светился скрытый страх, когда он говорил это, и постоянно хмурился и выражал неудовольствие, когда видел, что Сантьяго не хочет скакать верхом вместе с братьями, что Сантьяго совершенно не интересуется строительством крепостей из песка и игрой в солдатики, что ему неприятна борьба, что он никогда не участвует в детском соревновании мальчишек, кто пустит струю дальше. И в глазах матери тоже светился страх, когда она заставала Сантьяго примеряющим платья, играющим с куклой или затевающим чайный приём для кукол вместе с кузиной Еленой-Марией.

Выражение лиц родителей Сантьяго без слов говорило одно и то же: кого мы породили? Тревоги отца были вполне понятны для человека его культуры, его возраста, его религии и воспитания. Он боялся, что одарил мир ещё одним грязным гомосексуалистом. Тревоги матери имели другой характер. Она думала о том, как выживет Сантьяго в окружающем их мире, если этот мир не в силах его понять?

Идею бежать поддержала Елена-Мария. Только ей Сантьяго рассказал всё. Она выслушала его рассказ о том, что в его теле прячется чужая душа, что он не может чувствовать себя — собой. Он смотрит из своего тела, объяснял он кузине, и смотрит на своё тело, и знает, что это тело мужчины, но оно не хочет функционировать как мужское, и он не хочет, чтобы оно так функционировало. Ему даже прикасаться к этому телу противно, говорил он. Это как трогать кого-то постороннего.

«Я не знаю, в чём тут дело, — говорил он Елене-Марии, — я не знаю, как это понимать. Я просто не хочу этого, я не могу с этим жить. Я просто должен избавиться от этого, а если не смогу, то умру, клянусь, я просто умру».

Елена-Мария помогла ему разобраться. В тот день, когда они вдвоём поехали в другой город, в выходной, когда они были двумя девушками, гулявшими по пляжу… Это дало юному Сантьяго возможность понять, чего он на самом деле хочет, кем должен быть. Но ведь такого не могло случиться в мире его отца, в мире, где мужчина должен всегда оставаться мужчиной. И чтобы найти жизнь, для которой он был предназначен, Сантьяго был вынужден бежать. И он бежал и бежал, пока не очутился в руках Рауля Монтенегро.

И так ли уж плохи были уроки бокса, спрашивала теперь себя Алатея, или гораздо худшим было то, что Рауль Монтенегро выполнил своё обещание, а она должна была выполнить свою часть сделки? Теперь она уже и не знала. Ведь с той же твёрдостью, с какой Монтенегро решил исполнить женственные мечты своего юного возлюбленного Сантьяго Васкеса дель Торрес, он теперь намерен был найти Алатею Васкес дель Торрес, чтобы она вернула ему давний должок.

А она теперь стояла посреди песков, такая же потерянная, как всегда, и выбор был прост: или двигаться, или умереть. Поэтому она пошла в том направлении, где, как она надеялась, находился Арнсайд, хотя уже и не знала ничего. Через десять ярдов она наткнулась на плывун, на который так боялась наткнуться. И в одно мгновение провалилась по бёдра. Песок был холодным, таким холодным… таким чудовищно холодным…

Незачем паниковать, сказала она себе. Она ведь знала, что делать. Ей объяснил Николас. Давным-давно, когда они гуляли по опустевшему дну залива, и она прекрасно помнила его слова: «Это всё на уровне интуиции, дорогая, но с этим можно справиться».

Алатея это знала. И приготовилась…

И тут взвыла сирена.

Камбрия, Арнсайд

— Вы в этом уверены? — спрашивал голос.

Человек со станции береговой охраны острова Уолни говорил с непоколебимостью, способной успокоить любого звонившего в службу спасения. Он говорил рассудительно и ровно, он собирался принять решение, которое мог принять он и только он.

— Мне бы не хотелось отправлять катер в залив, если вы не знаете наверняка, что женщина именно там. Погода ужасная. Она звонила по мобильному? Оставила записку?

— Ни то ни другое. Но мы уверены.

Линли вкратце описал офицеру, как именно расположен дом, сообщил, что других возможностей уйти из него просто нет и что они уже всячески пытались отыскать Алатею Васкес дель Торрес. Осталась одна возможность: залив, потому что она могла пойти прогуляться вдоль дамбы, там есть прогулочная тропа, от которой ответвляются другие дорожки, ведущие в Арнсайд-Нот, в деревню Силвердэйт и, наконец, в сторону Ланкастера. Но Алатея этих дорожек не знала, ей известна только тропа на Арнсайд-Нот, и у неё не было причин карабкаться на холм в такой туман, зато причина попытаться пересечь залив была.

— И что это за причина, сэр? — спросил офицер, что было вполне естественно.

Линли быстро объяснил ему, что он здесь разбирался в обстоятельствах гибели одного человека, что могло оказаться убийством, и так далее, и тому подобное. Он не просто слегка исказил правду. Он просто лгал собеседнику. Но, похоже, делать всё равно было нечего, разве что забраться ещё и на холм, хотя Линли уже успел убедить Николаса, что это пустая затея.

Файрклог с ним согласился, хотя лишь после того, как разжёг огромный костёр у волнолома. Там теперь оставалась Дебора, поддерживавшая огонь, совавшая в него всё, что только могло гореть: обломки стволов, ветки, газеты, журналы, старую мебель. Огонь привлёк внимание пожарной команды и немалой части жителей Арнсайда, которые тут же приняли участие в снабжении горючим маяка, свет которого мог пробиться сквозь туман и подсказать Алатее, в какую сторону ей двигаться.

В общем, делалось многое, хотя проку в том почти не было, и Линли отлично это понимал. Потому что если Алатея действительно находилась там, в заливе Моркам, и если прилив уже надвигался, то вряд ли ей удастся обогнать его. Потому он и позвонил в береговую охрану.

— Сэр, — сказал ему офицер, — я могу отправить катер, но вы не слишком на это надейтесь. Видимость сейчас меньше двадцати ярдов. Площадь залива — больше ста квадратных миль. В сочетании с туманом и высоким приливом… Мне бы не хотелось рисковать командой из-за чьей-то прихоти.

— Уверяю вас, это не прихоть, — ответил Линли. — Я уверен, если вы возьмёте курс на Арнсайд…

— Конечно, мы попробуем, — перебил его офицер. — Но она уже покойница, сэр, и мы оба это знаем. Вы позвоните ещё вашим местным спасателям, может, они тоже чем-то помогут. И можно ещё позвонить в Сэндс, в фирму, где организуют прогулки по пескам для туристов.

Туристическая компания устроила свой причал на другой стороне залива, к югу от Грэндж-овер-Сэндс, у крошечной деревушки под названием Берри-Бэнк. Человек, ответивший инспектору, говорил очень дружелюбно. Но он пояснил, что уже больше пятидесяти лет водит любопытных через залив Моркам, и после того, как он потратил всю жизнь на прогулки между рыбацкой деревушкой Флокбург и устьем реки Лёвен, он чертовски хорошо научился понимать пески, и если леди действительно вышла туда в туман, непонятно по какой причине, то она практически уже труп, «как ни жаль мне говорить это вам, сэр».

Неужели действительно ничего нельзя сделать, спрашивал себя Линли, неужели совсем ничего? Он уже думал о том, чтобы позвонить в Королевскую национальную службу спасения.

Проводник из Сэндса сказал, что можно отправить на поиски сколько угодно людей — в зависимости от того, сколько трупов инспектору хотелось бы найти, когда рассеется туман. Но твёрдо он уверен только в одном: после стольких лет изучения песков он не намерен присоединяться к дуракам, которые желают прямо сейчас отправиться на поиски кого бы то ни было.

Не захотели этого и в Королевской службе. Конечно, они там были добровольцами, их учили помогать, и они желали помочь. Однако им нужна вода, чтобы спустить на неё лодки, сэр, а сейчас залив пуст. Конечно, верно и то, что он недолго останется пустым, потому что скоро придёт вода, и если женщина не утонет сразу, то всё равно очень быстро погибнет от переохлаждения. Они могут, конечно, выйти в залив, как только вода поднимется, но это бесполезно. Нам очень жаль, сэр.

В общем, на берегу пылал костёр, и кто-то додумался принести громкоговоритель, из которого теперь непрерывно звучало имя Алатеи. А тем временем откуда-то издали приближалось страшное явление, именуемое высоким приливом.

Камбрия, Уиндермир

Сирена тревожной сигнализации взвыла так, что могла бы и мёртвых поднять из могил. Фредди и Манетт пришлось кричать, чтобы слышать друг друга. Они изо всех сил налегли на контейнер, проталкивая его в дверь, чтобы иметь возможность войти самим, и как только очутились внутри, Фредди повернулся к Манетт и прокричал:

— Жди здесь!

Конечно, она и не собиралась этого делать.

Фредди бросился к внутренней двери и дёрнул ручку. Дверь оказалась заперта, и он закричал:

— Открывайте! Полиция! — И ещё: — Тим! Тим Крессуэлл!

Но они с Манетт оба прекрасно понимали, что люди, запершиеся внутри, не намерены хоть чем-то им помогать.

— Придётся вышибать.

Манетт скорее прочитала это по губам Фредди, чем услышала. И спросила:

— Но как?

Потому что при всех многочисленных достоинствах Фредди он никак не был тем силачом, который мог бы вышибить дверь. Тем более что эта дверь была не такая, как в телесериалах, крепкая с виду, но которую на самом деле можно было выбить одним ударом ноги. Это была серьёзная дверь, и её целью было не допустить вторжения.

И тем не менее Фредди бросился на неё. Сначала ударил ногой. Потом плечом. Потом ещё раз, ещё… и всё это время сигнализация продолжала пронзительно выть. Всё продолжалось добрых пять минут, если не больше, но наконец замок вылетел. Фредди ввалился во внутреннюю комнату, крича через плечо:

— Манетт, подожди там!

Но она снова не обратила внимания на его слова. Если Фредди рвётся навстречу опасности, она не собирается отпускать его одного.

Они очутились в помещении, где печатались цифровые фотографии, а сбоку находилась кладовая. В конце прохода, разделявшего их, снял ослепительный свет, хотя остальная часть помещения пребывала во тьме. Сирена продолжала неустанно выть. Фредди и Манетт заметили в тени какое-то движение. И тут же порыв холодного воздуха подсказал им, что кто-то сбежал через заднюю дверь. Они могли лишь надеяться, что кто-нибудь всё-таки остался в студии. Они могли лишь надеяться, что это — Тим.

В конце прохода, где пылал яркий свет, они увидели примитивную декорацию. Манетт в одно мгновение охватила всё взглядом — кровати, окно, Биг-Бен вдали, собака возле кровати — и только после этого увидела Тима. Он неподвижно лежал на боку, и на нём было нечто вроде ночной рубашки. Но рубашка была задрана на голову и крепко завязана, и руки мальчика были связаны спереди, и вся нижняя часть тела была обнажена. При этом его маленький пенис стоял столбиком. Штатив неподалёку от кровати давал знать, где именно стояла камера и куда был направлен её объектив.

Манетт выдохнула:

— Ох, боже…

Фредди обернулся к ней. Манетт не могла его слышать, потому что сирена выла, как баньши, явившийся за чьей-то душой, по она прочитала по его губам: «Стой на месте! Стой на месте!»

Манетт была настолько испугана, что действительно застыла, не в силах сделать шаг. Потому что, если Тим был мёртв, она просто не хотела этого видеть.

Фредди подошёл к кровати. Манетт видела, как его губы произнесли:

— Да он истекает кровью… — И потом: — Тим, старина, не бойся…

Он потянулся к верёвке, удерживавшей ночную рубашку над головой Тима.

Тело Тима дёрнулось. Губы Фредди сказали:

— Всё в порядке, расслабься. Это Фредди, старина, позволь мне высвободить тебя…

Сдёрнув верёвку, он осторожно натянул рубашку на тело Тима. Мальчик приоткрыл глаза, и Манетт поняла по его взгляду и лицу, что он находится под воздействием какого-то наркотика, и сочла это истинным благословением божьим, потому что в таком случае оставался шанс на то, что Тим не вспомнит всё то, что случилось с ним здесь.

— Позвони в полицию, — сказали губы Фредди.

Но Манетт знала, что в этом нет необходимости. Пока она подходила к кровати, пока развязывала руки Тима, сирена умолкла, и из наружной части фотоателье до Манетт донеслись голоса.

— Чёрт знает что тут творится! — крикнул кто-то.

«Как это верно», — подумала Манетт.

Камбрия, залив Моркам

Всё, что нужно делать, если попадёшь в плывун, так это не сопротивляться ему, говорил ей Ник. Нужно просто застыть, замереть. Если начнёшь барахтаться, только быстрее утонешь в нём. Любое резкое движение лишь увеличивает опасность, приближает конец. Но нужно всегда кое-что помнить. Первое: никто ведь не знает, какова глубина этого плывуна. Конечно, это может оказаться серьёзная яма, способная поглотить лошадь, или трактор, или даже целую группу туристов, но, скорее всего, это окажется неглубокая ловушка, и песок затянет тебя лишь по колено, в худшем случае по бёдра, а в остальном ты будешь свободна и дождёшься спасателей. Но не нужно пытаться проверить глубину, если не хочешь провалиться по грудь, потому что тогда тебе станет слишком трудно дышать. И тогда вытащить тебя можно будет лишь с помощью воды, пожарных брандспойтов, которыми спасатели размоют песок, чтобы спасти тебя от другой воды — воды приближающегося прилива. В общем, когда идёшь через пески, нужно двигаться как можно быстрее. И если тебе повезёт, то, даже наткнувшись на неглубокую ловушку, ты успеешь то ли перепрыгнуть через неё, то ли отскочить назад. Если не получится, нужно лечь на участок зыбучего песка плашмя. И лечь как можно скорее. Увидишь, он тогда не затянет тебя глубже, и ты сможешь откатиться в сторону.

Но что бы ни говорил её муж, живший в этой странной части мира, сейчас его слова казались Алатее безумием. Она провалилась в песок по самые бёдра, так что никакие резкие движения оказались просто невозможны. И ей оставалось только лечь на песок. Но она не могла заставить себя сделать это. Алатея приказала себе, приказала вслух:

— Ты должна, ты должна!

Но она только и могла думать, что о том, как песок коснётся всего её тела, заберётся в уши, прильнёт к щекам, запустит шуршащие щупальца в ноздри…

Алатее хотелось молиться, но она никак не могла найти слов, способных сотворить чудо. Вместо них в её уме начали вспыхивать яркие образы, и главным из них был Сантьяго Васкес дель Торрес, тринадцати лет от роду, сбежавший в ближайший городок. Там они с двоюродной сестрой пришли в церковь — и Сантьяго был в одежде Елены-Марии, с её же косметикой на лице, с сумкой через плечо: в сумке было немного денег, смена одежды и три тюбика помады, и ещё шарф, чтобы прикрыть волосы, слишком длинные для мальчика и слишком короткие для девочки.

Когда их увидел священник, он назвал её «моё дитя» и «дочь Отца небесного› и спросил, не хочет ли она исповедаться. «Иди, Сантьяго, — шепнула Елена-Мария. — Иди туда, куда ведёт тебя Бог». И Сантьяго Васкес дель Торрес исповедался. Не в грехах, а в том, кем ему необходимо стать, кем закончить свою жизнь.

Священник внимательно слушал. Потом мягко заговорил о грехе отчаяния. Сказал, что Господь не совершает ошибок. А потом предложил:

— Идём со мной, дитя.

И они вместе пошли в дом священника, где Сантьяго получил отпущение того греха, который он совершил, сбежав из дома, а заодно и бифштекс с варёным картофелем. Он съел всё это не спеша, рассматривая простую кухню, а экономка священника посматривала на него, сдвинув густые чёрные брови и нахмурив лоб. Когда Сантьяго покончил с едой, его отвели в гостиную, отдохнуть, потому что он ведь совершил такое далёкое и утомительное путешествие… А он действительно устал, очень устал. И потому лёг на диван и заснул.

Его разбудил отец. С лицом, похожим на каменную маску, он сказал:

— Спасибо вам, падре, — и взял своего блудного сына за руку. — Спасибо за всё.

И он сделал щедрое пожертвование в пользу церкви, а может быть, в пользу предателя-священника, и они отправились домой.

Сантьяго пойдёт на пользу хорошая порка, так решил отец. И ещё ему будет полезно посидеть взаперти, пока он не осознает весь ужас совершённого им преступления — не только против законов божьих, но и против собственной семьи и её доброго имени. И ему не на что рассчитывать, нечего ожидать, пока он не прекратит совершать такие безумства.

— Ты меня понял, Сантьяго? — спросил тогда отец.

И Сантьяго попытался стать мужчиной и носить неудобную для него одежду. Но фотографии обнажённых женщин, которые тайком показывали ему братья, вызывали в нём только одно желание: стать таким же, как эти леди, а не обладать ими, и когда его братья с виноватым видом ласкали себя, глядя на эти картинки, у Сантьяго одна только мысль о подобных ласках вызывала приступ тошноты.

Он рос непохожим на мальчика: у него не было волос на руках, ногах, груди, у него не росла борода, и ему не нужно было бриться. Становилось всё яснее и яснее, что с ним что-то не так, но отцу казалось, что Сантьяго просто должен побольше заниматься спортом, охотиться, лазать по горам, и всё это скоро сделает его тем самым мужчиной, которым его создал Бог.

Два долгих года Сантьяго не оставлял попыток. И два долгих года он откладывал каждый грош, какой только попадал ему в руки. А в пятнадцать лет сбежал окончательно и добрался на поезде до Буэнос-Айреса, где никто не мог знать, что он — не женщина, разве что он сам бы в этом признался.

Алатея вспомнила ту поездку на поезде: стук колёс, проплывавшие мимо пейзажи. Она вспомнила, как прижималась лбом к прохладному стеклу. Она вспомнила, как чемодан стоял возле её ног. Вспомнила, как контролёр проверял билеты, и как он пожелал сеньорите счастливого пути… и как поезд уносил её всё дальше и дальше от дома.

Она буквально услышала стук колёс в это мгновение, так живо, так ярко… Вагон громыхал и покачивался. Он неудержимо нёс её в будущее, и даже теперь Алатея стремилась вперёд, прячась от прошлого…

Когда её окатила первая волна, Алатея поняла, что на самом деле она слышала гул прилива. И осознала, что означал тот вой сирены. Что идёт очень высокий прилив и что он несётся со скоростью мчащейся во весь опор лошади. Но эта вода означала, что скоро Алатея освободится от песка, державшего её, хотя в то же мгновение она поняла, что есть вещи, от которых она никогда не станет свободной.

Алатея подумала о том, что ей, к счастью, не придётся задохнуться в песке, как она того боялась. А когда вода хлынула уже сплошной массой, Алатея поняла и то, что она не может утонуть. Потому что никто не может утонуть в такой вот воде. Ведь нужно просто лечь на спину — и заснуть.

11 ноября

Камбрия, Арнсайд

Сделать что-либо было невозможно, действительно невозможно. И все они это знали. Но все делали вид, что это не так. Конечно, береговая охрана отправилась в туман, выбрав направление в сторону Ланкастера. Но залив Моркам тянулся на многие мили, и вода на несколько миль заходила в русло реки Кент… Алатея могла очутиться где угодно, как то всем было понятно. Если бы дело было только в высоком приливе, то, наверное, оставался бы ещё шанс — пусть и небольшой — на то, что её удастся найти. Но к приливу добавился густой туман, так что с самого начала ситуация сложилась абсолютно безнадёжная. Алатею было не найти.

Волонтёры тоже предприняли попытку, как только вода поднялась достаточно для того, чтобы спустить катер. Но им не понадобилось много времени для того, чтобы понять: искать придётся не человека, а тело. А в таком случае лучше было не рисковать, чтобы к концу дня не пришлось искать много тел; усиливать трагедию было бы просто глупо. Только береговая стража могла хоть как-то быть полезной, сообщили волонтёры инспектору по возвращении на берег, потому что именно эта служба знает те возможные места, куда может принести труп. В том и состоит их работа, чтобы найти труп как можно быстрее, потому что если они не найдут его сразу, как только уйдёт туман, то, скорее всего, он не будет найден уже никогда. Вода унесёт его прочь, или его могут засосать пески. В заливе Моркам многое пропадало без следа, а кое-что осталось в нём захороненным на сотни лет. Такова уж природа этого места, объяснили инспектору волонтёры.

Линли и Дебора наконец ушли в Арнсайд-хаус — после того, как долгие часы поддерживали огонь в костре, даже после того, как прилив достиг верхней точки и заполнил русло реки, и они уже знали, что никакой надежды не осталось. Но Николас отказывался уходить от костра, и потому они продолжали жечь всё подряд, то и дело бросая обеспокоенные взгляды на неживое лицо Николаса. Он не останавливался до самого вечера, когда наконец утомление вместе с осознанием непробудили в нём первые всплески горя, лишив желания продолжать дело. Тогда он, спотыкаясь, побрёл к дому, и Линли и Дебора пошли за ним, а жители деревни Арнсайд расступились, пропуская их, и негромко произносили слова сочувствия.

Войдя в дом, Линли сразу позвонил Бернарду Файрклогу. Он коротко сообщил основные факты: жена его сына пропала и, скорее всего, утонула в заливе Моркам. Судя по всему, сбилась с пути во время прогулки, и её застал прилив.

— Мы сейчас же приедем, — сказал Бернард Файрклог. — Скажите Николасу, мы выезжаем.

— Им хочется знать, не сорвусь ли я, — без выражения произнёс Николас, когда Линли передал ему слова отца. — Ну, а кто бы не стал беспокоиться, при моём-то прошлом?

И добавил, что не хочет видеть родителей. И вообще кого бы то ни было.

Поэтому Линли дождался приезда Файрклогов и рассказал им всё чуть более подробно. Но при этом он решил, что не должен предавать Алатею. Он сохранит её тайну. Унесёт с собой в могилу. Линли знал, что Дебора поступит так же.

Было уже слишком поздно для того, чтобы ехать в Лондон, а потому Линли и Дебора вернулись в гостиницу «Ворон и орёл», взяли два номера, поужинали, почти не разговаривая, и отправились спать. Утром Линли позвонил в Новый Скотленд-Ярд, потому что обнаружил семь сообщений в своём сотовом. Он не стал их слушать. Просто позвонил Барбаре.

Томас вкратце рассказал ей о случившемся. Барбара слушала его молча, лишь время от времени у неё вырывалось: «Ох, чёрт…» Инспектор сказал, что они должны сообщить обо всём родным Алатеи, в Аргентину. Не могла бы Барбара снова найти ту студентку и позвонить туда? Конечно, она это сделает, ответила Барбара. Ей чертовски жаль, что всё так получилось.

Потом Хейверс спросила:

— А вы-то как, сэр? Что-то у вас голос не очень… Я могу ещё что-то сделать?

— Скажите суперинтенданту, что я задержался в Камбрии, — попросил Линли. — Я выезжаю через час или два.

— Что-то ещё ей передать? — спросила Хейверс. — Рассказать о том, что там случилось?

Линли задумался лишь на одно-два мгновения.

— Лучше не надо, — сказал он.

— Хорошо, — ответила Барбара.

И разговор закончился.

Линли знал, что вполне может довериться Барбаре, что она сделает всё, что он попросит, и тут наконец он сообразил, что ему даже в голову не пришло позвонить Изабелле. Ни накануне, ни утром, поднявшись после ужасной ночи, он даже не вспомнил о ней.

Когда он спустился вниз, Дебора уже ждала его у стойки портье. Выглядела она плохо. Её глаза заблестели от слёз, когда она увидела Линли, и ей пришлось энергично откашляться, чтобы справиться с собой.

Дебора сидела на деревянной скамье напротив стойки. Томас сел рядом и обнял её за плечи. Дебора прислонилась к нему, и он поцеловал её в висок. Она взяла его за свободную руку, и Линли почувствовал, как их тела словно обменялись энергией, и они начали дышать в едином ритме.

Он сказал:

— Не думай о том, о чём ты думаешь.

— Разве я могу?

— Не знаю. Но знаю, что ты не должна об этом думать.

— Томми, она бы ни за что не пошла в залив, если бы я не начала преследовать её с этим делом о суррогатной беременности. И это ведь не имело никакого отношения к смерти Яна Крессуэлла. Всё это моя вина.

— Деб, милая, причина всему — тайны и молчание. Причина всему — ложь. Не ты.

— Ты слишком добр.

— Я всего лишь говорю правду. То, что Алатея не смогла рассказать мужу о себе, погнало её в пески. И именно из-за этого она поехала в Ланкастер. Не ты создала её тайны, и в её смерти нет твоей вины, просто так уж всё сложилось.

Дебора некоторое время молчала. Она склонила голову и как будто рассматривала носки своих чёрных кожаных ботинок. Наконец негромко произнесла:

— Но ведь есть вещи, о которых человек просто должен помалкивать, разве не так?

Линли подумал об этом, подумал обо всём том, что оставалось и должно было навсегда остаться невысказанным между ними. И ответил так:

— Да, и кто знает это лучше, чем мы с тобой?

Когда он убрал руку с её плеча, Дебора посмотрела на него. Он ласково улыбнулся.

— В Лондон?

— В Лондон, — кивнула Дебора.

Камбрия, Арнсайд

Невзирая на то, что Николас искал уединения, Валери настояла на том, чтобы они с мужем остались в Арнсайд-хаусе до утра. Она позвонила Манетт, чтобы сообщить ей новости и попросить держаться в стороне. И ещё она позвонила Миньон, но всего лишь из лёгкого опасения, что Миньон может отправиться в Арнсайд, хотя Миньон отсиживалась в своей башне с того самого мгновения, как поняла, что родители больше не намерены быть источником её снабжения. Но Миньон мало волновала Валери. Она тревожилась только из-за Николаса. Из-за того, что он мог сделать, поддавшись отчаянию.

Его сообщение, переданное через детектива из Нового Скотленд-Ярда, было кратким, но простым и понятным. Николас не желал кого-либо видеть. Вот и всё.

Валери сказала инспектору:

— У Алатеи родные в Аргентине. Мы должны им сообщить. Надо как-то устроить…

Линли ответил, что Скотленд-Ярд даст знать родным Алатеи, потому что один из офицеров уже отыскал их. Что касается остального, то им, наверное, нужно подождать, не найдётся ли тело.

Валери об этом не подумала: что тела может и не быть. Раз случилась смерть, значит, должно быть и тело, хотелось ей сказать, В конце концов, именно оно является неким знаком конца. А без него как горевать?

Когда Линли ушёл вместе с женщиной, которую он представил как Дебору Сент-Джеймс (неизвестную Валери, да и не имевшую значения в данный момент, а просто представлявшую собой некую фигуру, присутствовавшую в момент исчезновения Алатеи), Валери поднялась наверх и подошла к комнате Николаса. Остановившись перед дверью, она сказала:

— Мы здесь, милый. Твой отец и я. Мы будем внизу.

И оставила сына одного.

Всю эту долгую ночь они с Бернардом сидели в гостиной, и в камине горел огонь. Около трёх часов Валери показалось, что она слышит какой-то шум наверху, на втором этаже дома, но оказалось, что это просто ветер. Он унёс туман и нагнал дождь. Капли принялись равномерно колотить в оконные стёкла, и Валери смутно вспомнила какие-то слова о том, что ночная тоска проходит, а утро приносит радость. Вроде бы из молитвенника… Но эти слова никак не подходили к их случаю.

Они с Бернардом не разговаривали. Он четырежды пытался вовлечь её в беседу, по Валери лишь качала головой и вскидывала руку, заставляя его замолчать. Когда же Бернард наконец сказал: «Бога ради, Валери, должна же ты хоть немного поговорить со мной», она поняла, что, несмотря на всё то, что случилось в последние двенадцать или около того часов, Бернард действительно хотел поговорить о них самих. Да что такое происходит с этим человеком, устало спросила она себя. Но разве она не знала ответа на этот вопрос?

Лишь после наступления рассвета Николас вошёл в гостиную. Он двигался так тихо, что Валери не слышала его шагов, и лишь когда сын очутился прямо перед ней, она осознала, что это не Бернард вошёл в комнату. Потому что Бернард никуда не выходил, хотя она бы и этого не заметила.

Валери хотела встать. Николас сказал:

— Не надо.

Валери тихо произнесла: «Милый…», но сразу умолкла, когда Николас покачал головой. Он закрыл один глаз, как будто ему было больно от горевшего в гостиной света, и склонил голову набок, словно это могло помочь ему сфокусировать зрение.

— Я просто хотел… — сказал он. — Я не намерен.

— Что? — спросил Бернард. — Ник, я…

— Я не намерен снова за них браться.

— Мы не поэтому здесь, — возразила Валери.

— Так вы остались из-за того, что…

Губы у Николаса так пересохли, что казалось, ему трудно ими шевелить. Под глазами залегли глубокие тени. Волосы прилипли к голове. Очки были грязными.

— Мы здесь потому, что мы твои родители, — сказал Бернард. — Бога ради, Ник…

— Это я виновата, — сказала Валери. — Если бы я не пригласила этих людей из Скотленд-Ярда, не расстроила тебя, не расстроила её…

— Если кто-то и виноват, так только я, — заговорил Бернард. — Твоя мать тут ни при чём, Ник. Если бы я её не послушался и не затеял расследование, тем более что и причин-то никаких не было…

— Прекратите! — Николас вскинул руку, но тут же утомлённо уронил её. — Да, это ваша вина. Вы оба виноваты. Но теперь это не имеет значения.

Николас повернулся и вышел из гостиной. Они слышали, как он, тяжело шаркая, прошёл по коридору. А через мгновение начал медленно подниматься по лестнице.

Возвращаясь домой, они молчали. И, как будто зная, что они уже повернули на подъездную дорогу (может быть, она наблюдала с крыши башни, куда, как то знала Валери, она поднималась год за годом, чтобы шпионить за всеми), их ожидала Миньон. Она вполне разумно оставила в башне ходунки, понимая, без сомнения, что с фокусами покончено, и просто закуталась в шерстяное пальто, спасаясь от холода. Утро было ясным, как случается иногда после хорошего ливня, и солнце было ярким, как искренняя надежда, и оно бросало золотой осенний свет на лужайки и на оленя, щипавшего травку вдали.

Миньон подошла к машине, когда Валери выходила из неё, и спросила:

— Мама, что случилось? Почему вы не ночевали дома? Я просто извелась от тревоги. Спать не могла. Чуть ли не собралась звонить в полицию.

— Алатея… — коротко ответила Валери.

— Ну, конечно, Алатея, — подчёркнуто произнесла Миньон. — Но какого чёрта вы с папой не вернулись домой?

Валери внимательно посмотрела на дочь, но не смогла ничего в ней понять. Однако разве не всегда было так? Миньон была чужой, и весь её ум представлял собой некую чужую страну с другими обычаями, где она и пребывала постоянно.

— Я слишком устала, чтобы сейчас разговаривать, — сказала Валери и направилась к двери.

— Мама!

— Миньон, довольно! — сказал её отец.

Валери слышала, что Бернард идёт за ней. Слышала, как Миньон протестующе заныла. Она приостановилась и обернулась к дочери.

— Ты слышала, что сказал твой отец. Довольно.

Валери вошла в дом. И мгновенно почувствовала себя смертельно измождённой. Бернард окликнул её, когда она уже поднималась по лестнице. Его голос звучал осторожно, неуверенно, совсем непохоже на Бернарда Файрклога, который никогда в жизни не был неуверенным человеком.

Валери сказала:

— Я хочу лечь спать, Бернард.

И пошла дальше.

Валери остро осознавала, что должна принять какое-то решение. Та жизнь, которую она знала, превратилась в сплошной кавардак, кучу обломков, и Валери нужно было понять, как и что можно починить: какие куски оставить, какие заменить, а какие просто выбросить. И ещё она отлично осознавала то, какая ноша ответственности легла вдруг на её плечи. Потому что она всегда знала всё о Бернарде и о его жизни в Лондоне, и это знание и то, как она этим знанием распоряжалась, представляли собой грех, тяжесть которого будет давить на неё до конца дней.

Конечно же, Ян ей всё рассказал. Хотя деньги компании тратил не кто-нибудь, а его родной дядя, Ян прекрасно понимал, где находится настоящая сила и власть «Файрклог индастриз». О, да, Бернард изо дня в день управлял всем и зарабатывал большие деньги. Все они — Бернард, Манетт, Фредди и Ян — действовали вместе, двигая дело, проводя модернизацию производства и занимаясь всем тем, чем Валери не особо интересовалась. Но когда дважды в год собирался совет директоров, именно Валери занимала главное место за столом, а не один из этих четверых, и так было всегда, и так должно было быть. Можно сколь угодно высоко подниматься по служебной лестнице, но всё равно есть некий потолок, и попытка пробиться сквозь него — это вопрос крови, а не силы.

— Тут что-то странное и довольно неприятное, — вот что сообщал ей Ян. — Если честно, тётя Валери, я даже думал, что не стоит тебе об этом говорить, потому что… Ну, ты всегда была так добра ко мне, и дядя Бернард тоже, конечно, и я какое-то время думал, что сумею как-то покрыть эти расходы, но дело дошло до таких сумм, что я уже просто не представляю, как это сделать.

Ян Крессуэлл был милым мальчиком, когда переехал к ним после смерти его матери в Кении. И он превратился в милого молодого человека. Неприятно, конечно, что он причинил такую боль жене и детям, когда решил жить своей жизнью, той, для которой он был предназначен с рождения, но такое случается, и тут уж ничего не поделаешь. Поэтому Валери вполне понимала его сомнения, и уважала его решение, и была благодарна Яну за то, что он пришёл к ней с бумагами, показывавшими, куда именно уходят деньги.

Валери ужасно себя чувствовала, когда Ян погиб. Конечно, это был несчастный случай, но Валери казалось, что она недостаточно настойчиво говорила Яну о плохом состоянии причала, недостаточно убедительно. Зато его смерть дала ей возможность сделать то, чего она хотела. Она решила, что единственный правильный способ справиться с Бернардом — это унизить его на глазах всей семьи. Его дети должны были знать, что представляет собой их отец. После этого они должны были отказаться от него, предоставив ему наслаждаться обществом лондонской любовницы и незаконнорождённого ребёнка, и отдать всю свою преданность матери, — вот как Бернард должен был расплатиться за совершённые им грехи. Потому что их дети были по крови Файрклогами, все трое, и они ни на мгновение не приняли бы непристойную двойную жизнь отца. А потом, через некоторое время, достаточное для соблюдения приличий, она бы его простила. Да и в самом деле, после почти сорока трёх лет брака, что ещё оставалось Валери Файрклог?

Она подошла к окну спальни. Оно выходило на озеро Уиндермир. К счастью, подумала Валери, из него не был виден сад для детей, которому, наверное, теперь не суждено было быть завершённым. Из своего окна она могла смотреть на серый простор озера, похожего на лежащее на земле зеркало, отражавшего — как то и положено зеркалу — росшие на берегу ели, и склон на противоположном от Айрелет-хауса берегу… Озеро было спокойным, как всегда после штормовых ночей. Стоял прекрасный осенний день, всё вокруг сияло чистотой. Валери смотрела на изумительный вид и знала, что всё это не для неё. Она была стара и измучена. И дух её был грязным.

Валери слышала, как Бернард вошёл в комнату, но не обернулась. Она слышала, как он приближается, краем глаза заметила, что муж принёс поднос и поставил его на полукруглый столик между двумя окнами спальни. Над этим столиком висело большое зеркало, и в нём отразились чай, тосты, варёные яйца… И ещё в нём отразилось лицо её мужа.

Бернард заговорил первым.

— Я сделал это потому, что мог это сделать. Вся моя жизнь была такой. Я делал то, что делал, потому что мог. Наверное, это нечто вызова самому себе, вроде завоевания тебя. И точно так же я сделал в фирме куда больше, чем могли сделать твои отец и дед. Я даже не знаю, что это значит, почему я делал то, что делал, но хуже всего то, что я мог бы сделать это снова.

— Не слишком утешающая мысль, — сухо откликнулась Валери.

— Я просто пытаюсь быть честным с тобой.

— Тоже не слишком утешает.

— Выслушай меня. Хуже всего то, что я не могу сказать, будто это ничего для меня не значит, потому что кое-что это всё-таки значит. Я только не знаю, что именно.

— Секс, — сказала Валери. — Половая зрелость, возмужалость. В конце концов, не хочется выглядеть незначительным человеком.

— Это ранит, — тихо произнёс Бернард.

— Я того и хотела. — Валери оторвалась наконец от пейзажа за окном. Ей нужно было узнать кое-что ещё, прежде чем она примет решение, и она вполне в силах была это узнать. — И ты всегда это делал?

Бернард не стал делать вид, что не понял.

— Да, — ответил он. — Но лишь от случая к случаю. Ладно, часто. Обычно во время деловых поездок. В Манчестере. В Бирмингеме. Эдинбурге. Лондоне. Но никогда не со служащими, до Вивьен. И даже с ней поначалу это было нечто вроде отпуска. Потому что я мог. Но потом между нами дело зашло гораздо дальше, и я подумал, что вижу способ вести двойную жизнь.

— Умно с твоей стороны, — кивнула Валери.

— Умно, — согласился Бернард.

Наконец она посмотрела на него. А ведь он и в самом деле был маленьким человеком… Ниже её ростом почти на пять дюймов. Некрупный, хрупкого сложения, с мальчишеской внешностью, вечно усмехающийся… «Боже мой, — подумала Валери, — да ведь ему только и не хватает, что горба, камзола и плотных рейтуз — вылитый Ричард Третий!..» Он соблазнил её так же легко, как была сбита с пути леди Анна…

— Но почему, Бернард? — Видя, как прищурились его глаза, она добавила: — Зачем две жизни? Обычно людям более чем хватает одной.

— Я знаю, — ответил он. — Это моё вечное проклятие. Мне никогда не хватало одной жизни. Одна жизнь не… Я не знаю.

Но Валери знала, и наверное, она знала это всегда.

— Одна жизнь не доказала бы тебе, что ты не просто Берни Декстер с Блейк-стрит в Бэрроу-ин-Фёрнес. Одна жизнь не могла бы тебя в этом утвердить.

Бернард промолчал. Снаружи донёсся крик уток, и Валери снова повернулась к окну. Клин птиц нёсся в небе по направлению к парку Фелл-Рут, и Валери подумала, что на земле утки выглядят довольно глупо и неуклюже, но когда они мчатся вот так, они кажутся такими же грациозными, как любые другие птицы. И лишь достигнув цели, становятся нелепыми, непохожими на всех.

Бернард снова заговорил: — Да. Наверное, так и есть. Блейк-стрит — это та яма, из которой я выбрался, но края у неё были очень скользкими. Одно неверное движение — и я свалился бы обратно. И я это знал.

Валери отошла наконец от окна. Посмотрела на поднос. Бернард принёс завтрак для неё одной. Одна чашка и блюдце, два варёных яйца, но только одна подставка для них, одинокая белая салфетка. Значит, не так уж он был уверен в себе. Это немного утешало.

— И кто ты теперь? — спросила она мужа. — И кем ты хочешь быть?

Бернард вздохнул.

— Валери, я хочу быть твоим мужем. Я не могу обещать, что всё это — и наши с тобой отношения, и всё то, что мы создали, — не рухнет через полгода. Но это именно то, чего я хочу. Быть твоим мужем.

— И это всё, что ты можешь мне предложить? После почти сорока трёх лет?

— Это всё, что я могу предложить, — ответил он.

— И какого чёрта я стала бы это принимать? Просто считать тебя своим мужем, без обещания чего-то ещё, вроде верности, или честности, или… — Валери пожала плечами. — Я даже и не знаю теперь, Бернард.

— Не знаешь чего?

— Не знаю, чего бы мне хотелось от тебя. Я уже не знаю.

Валери налила себе чаю. Бернард принёс лимон и сахар, но не прихватил молока, потому что знал, что Валери оно не нужно. Принёс тосты без масла, потому что обычно она ела их именно так. Принёс перец, но не соль, потому что обычно Валери именно перцем посыпала варёные яйца.

Он сказал:

— Валери, мы так долго прожили вместе. Да, я ужасно поступил с тобой и нашими детьми, но я ведь знаю, почему это так, и ты тоже знаешь. Потому что я действительно Берни Декстер с Блейк-стрит, и только это я и мог предложить тебе с самого начала.

— И я всё сделала для тебя, — тихо откликнулась Валери. — Для тебя, ради тебя. Ради того, чтобы доставить тебе радость… удовлетворить тебя…

— Это так.

— И чего мне это стоило… Ты не можешь этого понять, Бернард. И никогда не поймёшь. Так что пора подвести итог. Ты это понимаешь? Ты можешь это понять?

— Могу, — сказал он. — Валери, я могу.

Валери держала чашку с чаем у самых губ, но Бернард протянул руку и забрал её. И осторожно поставил обратно на блюдце.

— Прошу, позволь мне начать, — сказал он.

Камбрия, Грейт-Урсвик

Полицейские сразу отправили Тима в госпиталь в Кесвике. «Скорую» вызвали по рации. Манетт настояла на том, что она поедет вместе с мальчиком; пусть она ничего не знала об истинном состоянии Тима и о том, какие прогнозы дадут врачи, зато знала другое: Тиму очень нужен кто-то, кто достаточно близок к нему, ближе всех после биологических родителей. А это как раз и была Манетт.

Когда полицейские примчались на место событий, сигнализация продолжала выть, как трубы апокалипсиса. Манетт сидела на кровати, держа на коленях голову Тима, закрыв его тело ночной рубашкой, а Фредди метался вокруг, пытаясь найти кого-нибудь из преступников (которые давно сбежали), а также доказательства того, что происходило в этом месте. Видеокамера исчезла, компьютера тоже нигде не было видно, но в спешке участники съёмок забыли такие вещи, как мужской пиджак с бумажником и кредитными картами, женская сумка с паспортом внутри, и ещё в фотоателье остался довольно тяжёлый сейф. Кто знает, что там было внутри? Но полиция должна была очень скоро это выяснить.

Тим за всё это время произнёс всего две фразы, едва шевеля языком. Первая была такой: «Он обещал», а вторая — «Пожалуйста, не рассказывай…» Но кто обещал, что и кому, осталось неясным. Что же касалось слов «не рассказывай», с ними всё было понятно. Манетт осторожно положила ладонь на лоб Тима (у него были слишком длинные и слишком грязные волосы, на них слишком долго никто не обращал внимания) и сказала:

— Не беспокойся, Тим. Не беспокойся.

Полиция сначала явилась в виде двух констеблей, патрулировавших неподалёку. Но когда патрульные увидели общую картину, они тут же схватились за рации, висевшие на их плечах, и вызвали детективов и офицеров из полиции нравов. Так что Манетт и Фредди снова очутились лицом к лицу с суперинтендантом Конни Калвой. Как только она вошла в заднюю комнату фотоателье и увидела декорацию викторианской спальни, с открытым окном и Биг-Беном вдали, с собакой и разбросанными по полу костюмами, она быстро обернулась к констеблям и спросила:

— «Скорую» вызвали?

Патрульные кивнули.

Конни Калва шагнула к Манетт и сказала:

— Мне очень жаль, простите. Но у меня были связаны руки. Это закон…

Манетт отвернулась, не желая смотреть на офицера.

— Вот только не надо твердить нам об этом чёртовом законе! — резко произнёс Фредди.

И он говорил так яростно, что Манетт охватила волна нежности к этому человеку, и она подумала, что очень глупо с её стороны было до сих пор не замечать настоящего Фредди Макгая.

Суперинтендант Калва не обиделась. Она пристально посмотрела на Манетт и сказала:

— Вы ведь случайно на всё это наткнулись, я правильно поняла? Услышали сигнализацию, увидели вот это внутри и сразу поняли, что здесь происходит. Ведь так всё было?

Манетт посмотрела на Тима — он начал дрожать — и сразу всё решила. Она откашлялась и заявила, что нет, они не просто натолкнулись на всё это, хотя и спасибо вам большое, суперинтендант, за предположение, что это могло быть так. Они с мужем — Манетт забыла упомянуть о том, что Фредди — её бывший муж, — вломились сюда. Они решили сами стать законом и готовы принять все последствия. Они явились сюда недостаточно быстро для того, чтобы вовремя остановить всю эту грязь, не дать каким-то мерзким извращенцам изнасиловать четырнадцатилетнего мальчика, но они с Фредди предоставляют эту часть дела полиции, и пусть полиция сама решает, что делать с тем фактом, что они с мужем — Манетт снова забыла слово «бывший» — вломились сюда, или как там назовут это полицейские.

— Полагаю, это, скорее всего, случайность, — сказала суперинтендант Калва. — Может быть, даже преднамеренное вторжение, учинённое неизвестными лицами. В любом случае муниципальным службам следует больше внимания обращать на то, как закреплены на местах мусорные контейнеры, проверить тормоза, полагаю, чтобы эти тяжёлые предметы не срывались с мест и не пробивали входные двери магазинов. — Она огляделась и приказала прибывшей с ней группе начать сбор улик. И закончила такими словами: — Нам понадобится заявление мальчика.

— Только не сейчас, — ответила Манетт.

После этого Тима повезли в больницу. В госпитале Кесвика им очень внимательно занялись врачи экстренной помощи, но в конце концов его отдали его двоюродной сестре Манетт. И они с Фредди привезли Тима домой, приготовили ему тёплую ванну, согрели суп, сделали сэндвич с маслом и копчёной сельдью, сидели рядом с ним, пока он ел, уложили в кровать… А потом разошлись по своим спальням. И Манетт провела в своей постели бессонную ночь.

Ранним утром, когда тьма ещё липла к оконным стёклам, Манетт спустилась вниз и приготовила себе кофе. Она сидела за кухонным столом и невидящими глазами смотрела на своё отражение в окне; за окном постепенно отступала ночь, и где-то там был пруд, и где-то у пруда спрятались в камышах лебеди, прижавшись друг к другу…

Манетт рассудила, что теперь необходимо позвонить Найэм. Ещё нужно было позвонить Кавеху, сообщить, что Тим в безопасности, что он находится в её доме, и нельзя ли сказать Грейси, чтобы она не беспокоилась о своём брате?

И ещё теперь нужно было что-то предпринять относительно Найэм. Она ведь была матерью Тима, а значит, имела право знать о том, что произошло. Но Манетт гадала: а нужно ли Найэм знать об этом? Если ей обо всём сообщат, и Тим будет знать, что ей сообщили, и она ничего не сделает после того, как ей сообщат, — разве это не приведёт мальчика к ещё большему разочарованию? А разве ему и без того мало досталось? С другой стороны, необходимо всё же что-то сказать Найэм, потому что она уже знает, что сын куда-то пропал.

Манетт сидела за столом, раздумывая обо всём, так и эдак прикидывая, что лучше, что хуже. Она и помыслить не могла о том, чтобы предать Тима. С другой стороны, ему ведь понадобится помощь. В школе Маргарет Фокс, в принципе, помочь могут, если Тим захочет принять помощь их специалистов. Но захочет ли он? С чего бы ему этого захотеть? Кому он мог бы довериться?

«Боже, до чего всё запуталось», — думала Манетт. Она просто не знала, с чего начать, чтобы помочь мальчику.

Она всё ещё сидела на том же месте, когда в кухню вошёл Фредди. Манетт догадалась, что она, видимо, на какое-то время задремала за столом, потому что снаружи уже было светло, а Фредди был одет и наливал себе кофе, когда она вздрогнула и очнулась.

— А, так она живая! — сказал Фредди, подходя к столу с чашкой кофе в руке. Поставив её на стол, он взял чашку Манетт, выплеснул в раковину остывшее содержимое и налил свежего кофе. Коснувшись плеча Манетт, он ласково произнёс: — Встряхнись старушка! Уверяю, тебе станет гораздо лучше, когда ты пробежишься на этом своём чёртовом тренажёре.

Когда Фредди сел напротив, Манетт заметила, что он надел лучший костюм, который никогда не надевал на работу. Фредди называл этот костюм «венчально-похоронной одеждой», но сегодня именно этот костюм был на нём, вместе с белоснежной рубашкой с французскими манжетами и льняным платком в нагрудном кармане пиджака. Это был на все сто процентов Фредди Макгай, до самых носков отполированных ботинок, и выглядел он так, словно предыдущей день не был кошмаром, едва лишь начавшим подбираться к концу.

Фредди кивнул на телефон, лежавший на столе перед Манетт, и вопросительно произнёс:

— Э-э?

В ответ на это Манетт сообщила, что звонила Кавеху.

— А как насчёт Найэм? — спросил Фредди.

Манетт сказала, что Тим просил ничего не рассказывать его матери. Он снова повторил: «Пожалуйста, не рассказывай», когда она зашла к нему в спальню, чтобы проверить, хорошо ли он устроен.

— Наверное, мне бы всё же следовало ей позвонить, — предположила Манетт. — Просто сообщить, что он у нас, но мне так не хочется этого делать!

— Почему?

— Но это же очевидно, — пожала плечами Манетт. — По той же самой причине, по какой Тим со вчерашнего дня просит ничего ей не говорить: иногда легче только предполагать, что могло с кем-то случиться, чем узнать полную правду. Или как кто-то может отнестись к этой правде. Тим может думать — или я могу думать, скажем так, — что ей будет всё равно, или она не захочет ничего предпринимать, или ей даже станет неприятно из-за того, что на неё свалили подобную новость. Но он — и я — не хотим знать этого наверняка, так?

Поэтому он — и я — можем также предположить: возможно, если она всё узнает, то тут же начнёт как-то действовать, сбросит наконец личину равнодушия, она… Я не знаю, Фредди. Но если я ей позвоню, мне не избежать того, чтобы узнать полную правду о Найэм Крессуэлл. А я совсем не уверена, что хочу узнать её прямо сейчас, и Тим тоже определённо не хочет этого.

Фредди выслушал всё это в своей обычной манере. И наконец сказал:

— Ну да… понимаю. Но ведь всё равно нужно… — И он протянул руку к телефону. Бросил короткий взгляд на наручные часы, набрал номер и добавил: — Немножко рановато, конечно, но хорошие новости хороши в любой час. — Умолкнув на мгновение, он продолжил: — Извини, Найэм. Это Фредди. Я тебя разбудил? А… Ночь тут была беспокойной… В самом деле? Рад слышать… Я хотел сказать, Найэм, что Тим здесь… Он решил немножко побродить… ну, мы просто наткнулись на него в Уиндермире, совершенно случайно. Манетт за ним присмотрит… Да-да, он просто замёрз. Ты не могла бы позвонить в школу и дать им знать… А… Ну да, конечно. Уверен… Ты полностью предоставляешь это Манетт, да? Очень мило с твоей стороны, Найэм. И хочу добавить, что мы с Манетт были бы очень рады, если бы Тим и Грейси пожили какое-то время у нас. Что скажешь на этот счёт? Хм… ну да. Отлично, Найэм… Манетт будет просто в восторге. Она очень любит их обоих.

На том разговор и закончился. Фредди положил сотовый на стол и налил себе ещё кофе.

Манетт наблюдала за ним, разинув рот.

— Какого чёрта ты делаешь?

— Договариваюсь.

— Это я поняла. Но ты не сошёл ли с ума? Мы не можем поселить здесь детей!

— Это почему ещё?

— Фредди, наша собственная жизнь — сплошная путаница! А чего совсем не нужно Тиму и Грейси, так это ещё одной непонятной ситуации, в которой они вдруг очутились бы.

— А, ну да. Путаница. Это я знаю.

— Тим думал, что тот человек собирается его убить! Ему нужна психологическая помощь!

— Ну, это ведь вполне понятно, разве не так? Я в смысле убийства. Он должен был очень испугаться. Он очутился в ситуации, которой не понимал, и…

— Нет. Это ты не понимаешь! Он думал, что тот человек собирается убить его, потому что они заключили именно такую сделку. Он мне рассказал вчера. Сказал, что согласился сниматься в порнофильме при условии, что этот тип, «Той-фор-ю», убьёт его после всего! Потому что у него не хватало духу самому покончить с собой! И кроме всего прочего, ему не хотелось, чтобы Грейси думала, будто её брат — самоубийца.

Фредди очень серьёзно выслушал всё это, потирая подбородок и губы большим пальцем. Потом кивнул:

— Да, понимаю.

— Отлично. И поскольку мальчик находится в таком состоянии, он запутался, он эмоционально оглушён, ему больно, и… Боже, я просто не знаю, что тут ещё… И переселять его сюда, при наших обстоятельствах, возможно, надолго… Как мы с этим справимся?

— Прежде всего, — заговорил Фредди после краткого раздумья, — он учится в очень хорошей школе, где у него есть возможность разобраться в себе, если он того захочет. Наша задача — поддержать его в этом желании. Ему нужно, чтобы рядом были мама и папа, чтобы они его понимали и верили в него, верили, что он может справиться со всем и продолжать жить.

— О, да, звучит очень, очень хорошо, но как долго он сможет жить здесь?

— Что ты имеешь в виду?

— Фредди, соображай быстрее, — терпеливо сказала Манетт, — не изображай из себя тупицу. Ты всё прекрасно понял, и ты знаешь, что одна из тех женщин, с которыми ты встречаешься, обязательно тебя окрутит. И тогда Тим и Грейси снова окажутся в ситуации развала, и что нам тогда делать? Разве мы можем снова заставить этих детей переживать подобное?

Фредди посмотрел на неё в упор и сказал:

— А… ну да. Значит, я ошибался?

— Ошибался насчёт чего?

— Насчёт нас. Потому что, если это так, я вернусь наверх и сниму этот венчальный костюм.

Манетт уставилась на него, но почти сразу перестала его видеть, потому что её глаза переполнились слезами. Она пробормотала:

— Фредди… Ох, Фредди… нет. Ты не ошибался.

— Вот и прекрасно. Я чувствовал… ну, может, это было чересчур, но мне казалось, что я должен это сделать, так что я позвонил чиновнику в бюро регистрации браков и объяснил ему всё, и он готов сделать для нас исключение и поженить нас прямо сегодня. Мне нужен шафер, а тебе понадобится подружка. Могу я разбудить Тима ради этого?

— Можешь, — кивнула Манетт. — А я позвоню Грейси.

Лондон, Сент-Джонс-Вуд

Зед Бенджамин оставил машину на парковке перед домом матери и долго стоял рядом с ней. Он знал, что ждёт его там, в квартире, и в общем даже не особо волновался из-за этого. Его матери не понадобится много времени на то, чтобы осознать: Зед потерял работу, и им придётся туго. В придачу ко всему Зеду предстояло лицом к лицу столкнуться с Яффой, и вот чего ему действительно не хотелось, так это видеть выражение её лица, когда она выслушает его рассказ о том, как он сумел ошибиться везде, где только можно было ошибиться, пытаясь найти в Камбрии сюжет для статьи века.

Да уж, чувствовал он себя — хуже некуда. Утром Зед проснулся в дешёвой гостинице у дороги. Накануне он сразу же после разговора с Родни Аронсоном уехал из Камбрии и забрал свои вещи из Уиндермира. Он отправился в Лондон и ехал, пока хватало сил, а потом был вынужден остановиться на ночь. И эту ночь Зед провёл в убогой комнатке, похожей на те японские спальные кабинки, о которых он когда-то читал. Ему казалось, что он пытается заснуть в гробу. В гробу с туалетом.

Утром Зед поднялся настолько отдохнувшим, насколько мог отдохнуть человек, которого в три часа ночи разбудил шум, устроенный полицией, почему-то решившей провести облаву именно в этом отеле. Через полчаса он снова заснул, но уже в пять начали прибывать на дневную смену разные рабочие из магазинов и ресторанчиков, расположенных в зоне отдыха, и прибывали они под аккомпанемент хлопанья автомобильных дверей и приветственных возгласов, что продолжалось примерно полчаса. Зед наконец просто отказался от мысли о сне и пошёл в ванную комнату.

Он машинально выполнил весь утренний ритуал по порядку: бритьё, чистка зубов, одевание. Ему совсем не хотелось есть, но хотелось выпить кофе, и потому он сидел в кафетерии рядом с отелем, когда доставили утренние газеты.

Зед не смог удержаться. Это была сила привычки. Он купил экземпляр «Сорс» и вернулся за свой столик, чтобы обнаружить: газета продолжила историю о потрясающем факте рождения незаконного ребёнка, отцом которого был некий едва заметный член королевской семьи. На этот раз самым крупным оказался заголовок, сообщавший: «Он не скрывает свою любовь», и к статье прилагались фотографии. Похоже на то, что незначительный член королевской семьи — казавшийся к этому моменту ещё незначительнее — намеревался жениться на матери своего ребёнка, раз уж его отношения с этой женщиной перестали быть тайной, и всё это походило на третьесортный индийский фильм. Продолжение статьи было отодвинуто на третью страницу. «Интересно, что за мамаша у этого дитяти?» — подумал Зед. И увидел чувственную женщину с невероятно пышной грудью; она позировала перед объективом рядом со своим царственным дружком, и ребёнок сидел на коленях отца. Отец же ухмылялся вовсю, и на его самодовольном лице буквально было написано обращение ко всем мужчинам его страны: «Вы только посмотрите, что я сумел раздобыть, придурки!» И ведь действительно сумел. Впрочем, у этого идиота был титул, говоривший в его пользу. А вот имел ли он хоть каплю мозгов, оставалось загадкой.

Зед отодвинул газету в сторону. Что за вздор, думал он. Впрочем, он прекрасно знал, что даёт «Сорс» эта статья вместе с предыдущей. Торжество Мишеля Корсико, подтверждение его непревзойдённого дара вынюхивать подходящие истории. Далее — публичное обсуждение, и член королевской семьи — неважно, какого ранга, — будет вынужден сделать именно то, к чему его подталкивала бульварная пресса. А он, Зедекия Бенджамин, несчастный поэт, просто изгнан из рядов газетчиков.

Зед наконец тронулся с места. Он подумал, что невозможно уже откладывать встречу с неизбежным, но ему чертовски хотелось найти подходящие слова, чтобы объяснить этот перелом в своей жизни.

Он уже почти дошёл до двери, когда из здания вышла Яффа. Она как раз надевала на спину рюкзак, так что Зед решил: она идёт в университет. Яффа его не видела, и Зед как раз прикидывал, не нырнуть ли в кусты, чтобы спрятаться, но тут Яффа подняла голову и заметила его. И застыла на месте.

— Зед, ты… чёрт… вот сюрприз… — произнесла она, запинаясь. — Ты не говорил, что возвращаешься в Лондон сегодня. Какой приятный сюрприз…

— Он покажется не таким приятным, когда я тебе расскажу, почему я здесь.

— Что случилось? — Яффа выглядела обеспокоенной. Она подошла к Зеду и коснулась его руки. — Что случилось, Зед?

— Меня выгнали.

Яффа приоткрыла рот. Её губы выглядели очень мягкими. Она сказала:

— Зед, ты остался без работы? Но ты же так хорошо всё делал! А как же твоя статья? О тех людях в Камбрии? И все эти их тайны и то, что они скрывают? И что именно они скрывали, кстати?

— Да всего лишь то, как-когда-и-каким-образом можно обзавестись ребёнком, — ответил Зед. — И ничего больше.

Яффа нахмурилась.

— А Скотленд-Ярд? Зед, они не могут заниматься такими вещами!

— Ну, вот это как раз и есть самое худшее, — признался Зед. — Если там и был кто-то из Скотленд-Ярда, я его даже не видел.

— Но тогда кем была та женщина? Женщина-детектив?

— Она не из Скотленд-Ярда. А кто она на самом деле, теперь значения не имеет. — Зед держал свой ноутбук и, прежде чем продолжить, взял его в другую руку. — Суть в том, что я просто наслаждался нашей маленькой игрой, Яффа. Телефонными звонками и так далее.

Яффа улыбнулась.

— Я тоже.

Зед снова переместил свой ноутбук. Он вдруг обнаружил, что совершенно не знает, что ему делать с собственными руками и ногами.

— Ладно. Хорошо, — сказал он. — Так когда ты хочешь объявить о разрыве? Лучше сделать это поскорее, если хочешь знать моё мнение. Потому что, если мы не разберёмся с этим в ближайшие день-два, мама пойдёт говорить с рабби и испечёт халу.

Яффа засмеялась. И сказала так, словно поддразнивала Зеда:

— А что, это будет так уж ужасно, а, Зедекия Бенджамин?

— Что именно? — уточнил он. — Рабби или хала?

— И то и другое. Всё вместе. Это так плохо?

Входная дверь здания открылась. На улицу вышла пожилая женщина с миниатюрным пуделем на поводке. Зед отступил в сторону, давая ей пройти. Женщина посмотрела на него, на Яффу, снова на Зеда. И усмехнулась. Зед покачал головой. Ох, эти еврейские мамочки… И снова повернулся к Яффе.

— Не думаю, чтобы Михе это так уж понравилось, а?

— А, Миха… — Яффа провожала взглядом леди с пуделем, который как раз поднял лапу и оросил куст. — Зед… боюсь, что никакого Михи нет.

Зед недоуменно уставился на девушку.

— Что? Чёрт… Ты порвала с этим парнем?

— Он никогда не был моим парнем, — сказала Яффа. — Он… Вообще-то его никогда и не было.

Зед не сразу понял сказанное ею. Потом он почувствовал себя так, словно вокруг начался рассвет, хотя стояло уже позднее утро и дом его матери освещало яркое солнце.

— То есть ты мне говоришь…

Яффа перебила его:

— Да. Я говорю тебе.

Зед начал расплываться в улыбке.

— Какая ты умная девушка, Яффа Шоу!

— Да, я такая, — согласилась девушка. — Но я всегда такой была. И, кстати, да.

— В каком смысле «да»?

— В смысле желания стать твоей женой. Если ты возьмёшь меня, несмотря на то что я тебя заманила в ловушку с помощью твоей собственной матери.

— Но зачем я тебе теперь? — удивился Зед. — У меня нет работы. У меня нет денег. Я живу с мамой, и…

— Таковы загадки любви, — ответила Яффа.

Камбрия, Брайанбэрроу

Грейси вылетела из дома в ту самую секунду, когда машина остановилась перед воротами. Девочка бросилась к Тиму и обхватила его за талию, и Тим даже слова вставить не мог в тот бешеный поток слов, что обрушился на него. Кузина Манетт позвонила в школу Маргарет Фокс и объяснила, где находится Тим; и она попросила разрешить Тиму пропустить ещё один день; и она обещала, что отвезёт его в школу завтра; и она наденет шёлковую юбку с рисунком из павлиньих перьев и сливочного цвета кашемировый пуловер, и ещё серый твидовый жакет, и шарф, и всё это потрясающе сочетается по цвету; и она сказала, что все отправляются на свадьбу, и что Тим должен быть шафером. То есть, конечно, если Тим сам того захочет.

По лицу Манетт Тим сразу понял, что это её свадьба. А на лице Фредди было написано, что он — жених. Тим сказал:

— Ну, пожалуй…

И тут же отвернулся, потому что кузина и её вновь обретённый муж сияли таким счастьем, что на них было больно смотреть, и Тим подумал, что он здесь совсем чужой, и это сияние не для него. А он уже так устал от постоянных разлук… Но всё же он добавил:

— А что я надену?

Ведь в Грейт-Урсвике у него ничего подходящего не было.

— Найдём что-нибудь подходящее, — ответила Манетт, держа Фредди за руку. — Но сначала Грейси. Кавех не отправил её в школу, потому что мне, само собой, нужна подружка.

И это, конечно, было главным, о чём сейчас думала Грейси, висевшая на талии Тима.

— Свадьба, свадьба, свадьба! — распевала она. — Мы едем на свадьбу, Тимми! А мне разве не нужно новое платье, кузина Манетт? И белые колготки? А цветы там будут? Ой, там же обязательно должны быть цветы!

Грейси вовсе не ждала ответов на все свои вопросы, она просто болтала то об одном, то о другом.

— Ты никогда больше не должен убегать! — сообщила она Тиму. — Я так испугалась, Тим, и я беспокоилась! Я знаю, что плохо вела себя с тобой, но это же из-за того, что ты сделал с Беллой, но Белла ведь просто кукла, и я это знаю. Просто, понимаешь, её мне подарил папа, и он разрешил мне самой её выбрать в магазине, но я всё равно так рада, что ты вернулся, а что ты наденешь? — И тут же она повернулась к Манетт и Фредди: — А гости будут? А торт? Кузина Манетт, а букет у тебя будет? А твои мама и папа приедут? А твоя сестра? Ох, наверное, ей тяжело будет далеко идти!

Тим невольно улыбнулся, и это было странным для него ощущением, потому что он не улыбался уже, наверное, целый год. Грейси была похожа на едва распустившийся бутон, и Тиму хотелось, чтобы она всегда оставалась такой.

Они все вошли в дом, чтобы подыскать что-нибудь подходящее для Тима. Он поднялся наверх, в свою комнату, а Грейси осталась внизу, болтать с Манетт и Фредди. Но ему вдруг показалось, что здесь всё стало другим. Он видел разные вещи и знал,что они принадлежат ему, но почему-то они на самом деле ему не принадлежали. Да, он здесь жил, но как будто и не жил. Тим не понимал, что может означать это ощущение.

У него не было никакой красивой одежды, подходящей для свадьбы. Он только и имел, что школьную форму, но не собирался её надевать.

Тим немножко подумал о том, как это будет выглядеть, если он сделает следующий необходимый шаг. Шаг казался гигантским, это было нечто такое, что могло поглотить Тима и увлечь его в глубины, которых он не предвидел и из которых было бы не выбраться. Но предстояла свадьба, и это была свадьба Манетт и Фредди, и, похоже, ему просто не оставалось ничего другого, кроме как пойти в спальню его отца и обшарить её как следует, и в конце концов вытащить из-под кровати огромный чёрный мешок для мусора, набитый одеждой отца, — это Кавех запихал всё туда, явно собираясь отвезти вещи в благотворительный фонд перед тем, как его невеста переедет на ферму.

Брюки Яна были велики Тиму, но ремень помог с ними справиться, а через год, пожалуй, они должны были стать ему впору. Тим перебрал остальную одежду: ещё несколько пар брюк, рубашки, галстуки и жилеты, футболки и свитера, и Тим подумал о том, как хорошо одевался его отец и что это значило с учётом того, кем он был. Но он был обычным парнем, подумал Тим, просто самым обычным парнем…

Тим схватил рубашку, галстук и пиджак. Потом вернулся к остальным, ждавшим его в старой кухне древнего особняка, где Грейси сочиняла записку Кавеху, пристроившись у буфета, где он хранил чай. «Грейси и Тимми уехали на свадьбу! Вот здорово!»

А потом они всей толпой отправились в Уиндермир. Впрочем, по дороге к машине они ещё увидели Джорджа Коули, который выносил из коттеджа арендатора остатки своих вещей. И Даниэль был там, и Тим подумал о том, что тот почему-то не в школе. Их взгляды встретились и тут же разбежались.

— Привет, Дэн! — крикнула Грейси. — Пока, Дэн! Мы едем на свадьбу, и мы вообще не знаем, вернёмся ли сюда!

И только когда они уже ехали через деревню Брайанбэрроу к шоссе, что шло через Лит-Вэлли, Манетт обернулась назад и заговорила с детьми:

— А что, если вы действительно никогда туда не вернётесь, а, Грейси? Что, если вы с Тимом переедете в Грейт-Урсвик и останетесь жить со мной и Фредди?

Грейси посмотрела на Тима. Потом опять на Манетт. Её глаза изумлённо округлились, но она поспешила уставиться в окно, на проносящиеся мимо пейзажи. И спросила:

— А я могу забрать к тебе свой батут?

— Ну, я думаю, у нас найдётся для него местечко, — ответила Манетт.

Грейси вздохнула. Потом передвинулась на сиденье поближе к Тиму и прижалась щекой к его руке.

— Как здорово, — пробормотала она.

В общем, всю дорогу до Уиндермира они строили различные планы. Тим закрыл глаза, не прислушиваясь к их разговору. Фредди сбросил скорость, когда они подъехали к городу, и Манетт что-то сказала о бюро регистрации, и только тогда Тим открыл глаза.

— А можно мне сначала кое-что сделать? — спросил он. — Я хочу сказать, до свадьбы.

Манетт повернулась к нему и ответила, что, конечно же, можно, и Тим объяснил Фредди, как доехать до ремонтной мастерской, где он оставил Беллу.

На куклу стоило посмотреть. Её руки и ноги вернулись на места. Её как следует помыли. Конечно, она была не совсем такой, какой была до нападения Тима, но всё равно это была Белла.

— Мне казалось, ты хотел, чтобы её отправили по почте, — сказала Тиму женщина за прилавком.

— Всё изменилось, — ответил Тим, забирая куклу.

— Тоже неплохо, — ответила женщина.

Тим вернулся в машину и протянул Беллу сестрёнке. Грейси вцепилась в Беллу и прижата её к крошечной, едва набухавшей груди.

— Ты её починил, ты её починил!

И принялась нянчить куклу, как будто это был самый настоящий младенец.

— Ты уж меня прости, — сказал Тим. — Она теперь не совсем как новая.

— Ох, — вздохнул Фредди, снова трогая машину с места. — Да кто из нас как новый?

12 ноября

Лондон, Челси

Когда Линли и Дебора добрались до Лондона, было уже далеко за полночь. Они почти всю дорогу молчали, хотя Томас и спросил Дебору, не хочется ли ей поговорить. Она знала, что Линли понимает, что ей досталась более тяжкая часть ноши, хотя они оба были виноваты в том, что Алатея бросилась навстречу смерти, и ему хотелось снять с неё хотя бы часть груза. Но Дебора не могла этого допустить.

— Но мы ведь можем и просто сидеть рядом? — спросила она.

Так они и сделали, и лишь время от времени Линли касался её руки.

Они попали в пробку на пересечении дорог между Ливерпулем и Манчестером. Потом наткнулись на участок, где велись дорожные работы, рядом с Бирмингемом, и ещё уткнулись в длинный хвост машин, едва ползших мимо места серьёзной аварии у начала дороги Ф45, на Норгемптон. Тут они уже свернули на парковку, чтобы перекусить, и провели там полтора часа, надеясь, что дорога наконец более или менее расчистится. И в итоге добрались до Челси только в половине второго ночи.

Дебора знала, что её муж не спит, несмотря на поздний час. Она поняла, что он дожидался её, сидя в своём кабинете на первом этаже их дома, потому что когда она подошла к крыльцу у входной двери, там горел свет.

Дебора нашла его читающим книгу. Саймон разжёг огонь в камине, и перед камином дремала Пич — на подушке, специально положенной для неё. Такса лениво сползла с этой подушки, когда Дебора вошла в кабинет, как следует потянулась и только потом направилась к хозяйке, чтобы поприветствовать её.

Саймон отложил книгу. Дебора увидела, что это какой-то роман, что было весьма необычным для Саймона. Он терпеть не мог всякого рода выдумки, предпочитая биографии и разные истории о том, как люди выживали в нечеловеческих условиях. Любимым героем Саймона был полярный исследователь сэр Эрнест Генри Шеклтон.

Саймон встал, что всегда было для него нелегко. И сказал:

— Я не был уверен насчёт того, когда ты вернёшься.

— Движение просто ужасное, — ответила Дебора. — Пробки. — И после едва заметной паузы добавила: — Томми тебе сообщил?

Саймон кивнул и, как обычно, внимательно всмотрелся в её лицо, пытаясь по выражению прочитать мысли. Поняв, какая тяжесть лежит у неё на душе, он сказал:

— Да, он мне звонил, когда вы останавливались на заправку. Мне очень, очень жаль, любимая.

Дебора наклонилась, чтобы подхватить на руки таксу, вертевшуюся у её ног, и Пич тут же попыталась облизать ей лицо.

— Ты был прав во всём, — сказала Дебора мужу, прижимаясь щекой к шелковистой голове собаки. — Но ты ведь всегда прав.

— Это меня не радует.

— Что именно? То, что ты прав всегда или что оказался прав в данном случае?

— Ни то, ни другое. К тому же я не всегда бываю прав. Если речь идёт о науке, то я, конечно, чувствую себя на твёрдой почве. Но когда речь заходит о сердечных делах… Поверь, Дебора, тут я ничего не понимаю. Блуждаю во тьме.

— Всё дело в том журнале. «Зачатие». Для меня он стал чем-то вроде предмета одержимости. Из-за этого журнала мне казалось, что между нами возникает некое родство, и я позволила этой мысли преобладать надо всем остальным. Так что это именно я виновата в её смерти. Если бы я не заставила её чувствовать себя такой уязвимой… Если бы я не напугала её… Я ведь думала, что она говорит о том чокнутом репортёре из «Сорс», а она всё это время держала в уме человека, который её преследовал, считала, что это он меня прислал…

— Думала о человеке, который, как ей казалось, преследовал её, — мягко поправил её Саймон. — Если вот так сосредотачиваться на чём-то одном, как это делала она, вся твоя жизнь начинает подчиняться этой идее. И мир превращается в опаснейшее место. Ты поехала туда по просьбе Томми, Дебора. А остальное она придумала сама.

— Но мы ведь оба знаем, что это не совсем так, — возразила Дебора. — То, что я реально видела в Арнсайд-хаусе, и то, что мне хотелось видеть, — разные вещи. И мы оба знаем, Саймон, почему это так.

Дебора подошла к одному из кресел и села. Пич тут же угнездилась у неё на коленях. Дебора, поглаживая собаку, снова повернулась к мужу.

— А почему она здесь?

— Я её сам позвал. Мне не хотелось ждать тебя в одиночестве.

Дебора немножко подумала.

— Как странно, — сказала она наконец. — Мне бы и в голову не пришло, что одиночество может тебя тяготить. Ты всегда был таким самодостаточным, таким уверенным…

— Значит, так я выгляжу в твоих глазах?

— Ну да. А как ещё ты можешь выглядеть? Всегда спокойный, рациональный, рассудительный. Мне иногда так хочется, чтобы ты взорвался, Саймон! Но ты никогда этого себе не позволяешь. Да и сейчас… Ты ведь чего-то ждёшь от меня, я это чувствую, но я просто не представляю, что это…

— Действительно не представляешь?

— …или как дать это тебе.

Саймон сел, но не на своё прежнее место, а на подлокотник её кресла. Дебора не видела его лица, а он не видел её. Она сказала:

— Я просто должна как-то справиться с этим, я понимаю. Но не знаю, как это сделать. Почему я не могу отказаться от этих мыслей, Саймон? Как мне избавиться от одержимости тем, чего я так сильно желаю?

— Может быть, желать не так сильно, — ответил он.

— Да как же мне этого добиться?

— С помощью отказа.

— Но это будет означать, что я сдалась, что мы сдались! И что мне тогда останется?

— Путешествия. Поиск.

— Это как голод, — негромко заговорила Дебора. — Очень похоже на него. Всегда внутри меня, грызёт и сосёт. Этот… этот голод нечем успокоить. Это ужасно. Я поэтому всегда чувствую себя… ну, пустой. Я понимаю, что так жить невозможно, но я не знаю, как угомонить это чувство.

— Может быть, тебе это и не нужно, — предположил Саймон. — Может быть, ты должна как-то смириться с ним, договориться. Или так, или ты наконец придёшь к пониманию того, что голод и его утоление — совершенно разные вещи. Они никак не связаны друг с другом. Как ни утоляй, лучше не станет.

Дебора подумала над этими словами. Она прикинула, какая часть её личности и её жизни очень долгое время была постоянно связана с одним-единственным неисполнимым желанием. И наконец сказала:

— Но это не тот человек, которым я хотела бы быть, любимый.

— Так стань кем-то ещё.

— Чёрт побери, и с чего мне начать такую программу?

Саймон коснулся её волос.

— С того, чтобы хорошенько выспаться, — ответил он.

Лондон, Уэндсуорт

Линли подумал о том, чтобы из Челси прямиком отправиться домой. Его городской дом в Белгрейвии находился меньше чем в пяти минутах езды на машине от дома Сент-Джеймсов. Но «Хили-Эллиот» как будто сам собой привёз его к Изабелле, и Линли вставил в скважину собственный ключ и вошёл в квартиру, не успев даже как следует подумать о том, почему он это делает.

В квартире было темно, как тому и следовало быть глубокой ночью. Линли прошёл в кухню и включил неяркую лампочку над раковиной. Сначала он исследовал содержимое холодильника, а потом, ненавидя себя за то, что делает, но тем не менее продолжая делать, заглянул в контейнер для мусора, тихо открыл и закрыл буфет и даже заглянул в духовку газовой плиты, чтобы убедиться, что та пуста.

Он как раз смотрел в духовку, когда в кухню вошла Изабелла. Томас не слышал её шагов. Она включила верхний свет до того, как он успел осознать её присутствие, так что Линли представления не имел, как долго она наблюдала за обыском её кухни.

Изабелла не сказала ни слова. Томас тоже. Она просто перевела взгляд с него на духовку, а потом повернулась и ушла в спальню.

Линли пошёл за ней, но и в спальне не смог удержаться. Сначала он посмотрел на тумбочку возле кровати, потом на пол у кровати, на комод… Это было похоже на болезнь, от которой он не знал как излечиться.

Изабелла наблюдала за ним. Ясно было, что Линли разбудил её. Но что это был за сон, чем он был навеян… если он был навеян чем-то… Ему необходимо было разобраться. Или он так думал, пока не увидел выражение лица Изабеллы: понимание и одновременно отстраненность светились в её глазах.

— Я сто раз виноват, прости, — сказал Линли.

— Я тоже, — ответила она.

Линли подошёл к ней. На Изабелле была одна лишь тонкая ночная сорочка, и она сбросила её через голову. Линли положил ладони ей на спину — тёплую от сна — и поцеловал. У Изабеллы был вкус прерванного сна, и ничего больше. Линли отодвинулся, посмотрел на неё, потом снова поцеловал. Изабелла начала раздевать его, и они наконец упали в кровать, сбросив на пол одеяло, чтобы ничто им не мешало.

И всё равно оставалось нечто… Даже когда их тела соединялись, даже когда Изабелла поднималась над ним, а его ладони ласкали её грудь, талию, бёдра, даже когда он целовал её… Оно всё равно никуда не уходило. Этого не избежать, думал Линли, от этого не уйти, не скрыться… Удовольствие от их слияния было неким праздником. Но одновременно это походило на погребальный костёр, который вспыхивает от прикосновения факела, а потом делает то, что и положено делать погребальному костру.

Потом, когда их тела насытились, Линли сказал:

— Это ведь было в последний раз, так?

Изабелла ответила:

— Да. Но мы ведь оба знали это. — И через мгновение-другое добавила: — Это и не могло помочь, Томми. Но я должна сказать, что мне очень этого хотелось.

Линли нашёл её руку, лежавшую на простыне ладонью вниз. И накрыл её рукой, переплетя их пальцы.

— Это не из-за Хелен, — сказал он. — Ты должна это знать.

— Я знаю.

Она повернула голову, и её волосы коснулись щеки Линли. Они основательно перепутались, пока Томас и Изабелла занимались любовью, и Линли осторожно пригладил их и отвёл назад.

— Томми, мне хочется, чтобы ты кого-то нашёл, — заговорила Изабелла. — Не для того, чтобы заменить её, потому что разве кто-то может её заменить? Но кого-то, с кем ты мог бы продолжать жить. Потому что в этом и состоит жизнь, разве не так? Просто продолжать жить, двигаться вперёд.

— Я тоже этого хочу, — ответил Линли. — Сначала я не был в этом уверен, и, наверное, потому, что я постоянно твердил себе: настоящей жизни без Хелен просто не может быть. Но это проходит. Я с этим справлюсь, я это преодолею. Я буду двигаться дальше.

Изабелла подняла руку и осторожно погладила его по щеке. В её глазах светилась нежность.

— Я не могу сказать, что люблю тебя. Не с моими демонами. И не с твоими.

— Понимаю, — откликнулся Линли.

— Но я желаю тебе добра. Прошу, помни об этом. Что бы ни случилось. Я всегда желаю тебе добра.

Лондон, Белгрейвия

Было половина четвёртого, когда Линли наконец добрался до своего дома на Итон-террас. Войдя, он нащупал выключатель справа от тяжёлой дубовой двери и повернул его. Взгляд инспектора сразу упал на пару женских перчаток, лежавших последние девять месяцев на стойке перил в нижней части лестницы. Линли некоторое время смотрел на них, потом пересёк прихожую, взял перчатки, на мгновение поднёс к носу, чтобы ощутить её последний аромат, слабый, но отчётливый цитрусовый запах. Потом прижал их к щеке, а потом положил в ящик маленького комода у вешалки, рядом со входом.

Тут Линли обнаружил, что голоден. Это ощущение показалось ему странным. Прошло уже много месяцев с тех пор, как он ощущал настоящий, откровенный голод. Все это время он просто заставлял себя есть, чтобы поддержать силы в теле.

Томас отправился в кухню. Открыл холодильник и увидел, что тот, как всегда, основательно загружен. Видит бог, Линли был никудышным поваром, но он рассудил, что сумеет приготовить яичницу-болтунью и тосты и при этом не сжечь дом до основания.

Томас достал всё, что счёл нужным для приготовления еды, и начал искать подходящую посуду. Он не слишком далеко продвинулся в своих поисках к тому моменту, когда в кухне появился Чарли Дентон, в халате и шлёпанцах, протиравший на ходу очки.

— Что это вы делаете в моей кухне, милорд? — поинтересовался он.

На что Линли откликнулся с обычным терпением:

— Дентон…

— Прошу прощения, — сказал Чарли. — Не до конца проснулся. Какого чёрта вы здесь делаете, сэр?

— Ясно же: хочу приготовить что-нибудь поесть.

Дентон подошёл к кухонному столу и внимательно осмотрел то, что выложил на него Линли: яйца, оливковое масло, банка с джемом, сахар.

— И что это должно быть? — спросил он.

— Яичница-болтунья и тосты. А где у вас сковородка, можете объяснить? И где прячется хлеб? Он ведь не потребует полноценной поисковой операции?

Дентон вздохнул.

— Вот что… позвольте лучше мне. Вы только устроите чёрт знает какую путаницу и беспорядок, а мне потом придётся всё это прибирать. Что вы собирались делать с оливковым маслом?

— Но разве не нужно… А что, яйца не прилипнут к сковородке?

— Сядьте вон там, — Дентон махнул в сторону стола. — Полистайте вчерашнюю газету. Просмотрите почту — я ещё не отнёс её в ваш кабинет. Или займитесь чем-нибудь полезным… например, накройте на стол.

— А где вся посуда?

— О боже! Сидите уже.

Линли так и сделал. Он начал перебирать почту. Как обычно, в основном это были счета. И ещё имелось письмо от его матери, и ещё одно — от тётушки Августы, потому что обе эти дамы наотрез отказывались иметь дело с электронной почтой. Вообще-то его тётушка даже с сотовым телефоном начала общаться совсем недавно.

Линли отложил оба письма в сторонку и сорвал обёртку с толстого рулона каких-то бумаг.

— Что это такое?

Дентон бросил короткий взгляд в его сторону.

— Не знаю. Оставили под дверью, — сообщил он. — Вчера по всей улице такие штуки разносили. Я даже не посмотрел как следует.

Линли принялся изучать листки. Оказалось, что это объявление о некоем событии, которое должно было состояться через два дня в «Эрл-Корт». Но это было не совсем обычное событие — нечто вроде спортивной демонстрации. Фигурное катание и гонки на роликовых коньках. Точнее, соревнование в этом искусстве между двумя женскими командами. Реклама буквально кричала: «Скорость! Красота! Мастерство! Придите и станьте свидетелями высокого искусства катания на коньках, посмотрите на женщин, которые живут ради победы!»

Ниже был напечатан список спортсменок, и Линли не удержался от того, чтобы просмотреть его; он искал одно имя, которое и не надеялся увидеть вновь. И оно нашлось: Бандитка Электра, что являлось псевдонимом ветеринара из Бристольского зоопарка, Дейдры Трейхир, женщины, иногда проводившей выходные в Корнуолле, где Линли и познакомился с ней.

Томас улыбнулся. Потом хихикнул. Дентон отвернулся от яичницы и спросил:

— Что?

— Скажите-ка, что вам известно о фигурном катании на роликовых коньках?

— А что это вообще такое, позвольте спросить?

— Думаю, мы должны это выяснить, вы и я. Купить билеты для нас, Чарли?

— Билеты? — Дентон посмотрел на Линли так, словно тот внезапно свихнулся. Но тут же снова обратил своё внимание на плиту, хотя и прижал одну ладонь ко лбу. И воскликнул: — Бог мой! Неужели и вправду дело дошло до такого? Вы что, осмелюсь поинтересоваться… приглашаете меня на свидание?

Линли невольно расхохотался.

— Вроде того.

— И куда мы отправимся? — вздохнул Дентон.

— Понятия не имею, — ответил Линли.

15 ноября

Лондон, Чок-Фарм

Этот день оказался нелёгким для Барбары. И дело было в том, что ей пришлось обратиться к тем двум искусствам, которыми она, увы, владела недостаточно хорошо. Первым было умение не замечать очевидного. Вторым было порождение сострадания к незнакомым людям.

Игнорирование очевидного означало, что она не должна говорить ни слова инспектору Линли о том, что произошло между ним и суперинтендантом Ардери. Но ведь, насколько могла судить Барбара, их отношения подошли к концу. В них обоих ощущалась некая грусть, которую они пытались замаскировать особой вежливостью и добротой, и из этого Барбара сделала вывод, что разрыв произошёл по обоюдному соглашению, что в итоге было только к лучшему. Если бы прекратить отношения решил кто-то один из них, это могло бы превратиться в настоящий кошмар на рабочем месте, потому что другой продолжал бы цепляться за ушедшее, как морская звезда за сваю. А теперь, по крайней мере, оба могли двигаться дальше, не бросая на другого полные проклятий взгляды и не обмениваясь многозначительными замечаниями. Нет, оба они просто ощутили, что всё кончилось. Однако в воздухе вокруг них витала такая меланхолия, что Барбара решила: лучше держаться как можно дальше и от того, и от другой.

А вот её неспособность породить искреннее сострадание не имела отношения к инспектору Линли и суперинтенданту Ардери. Ни один из них не собирался взвалить свою ношу на её плечи, так что хотя бы это утешало Барбару. Но зато её очень беспокоило другое, о чём ей пришлось говорить с Энграсией, когда они во второй раз встретились в винном баре и Барбара попросила студентку-испанку ещё раз позвонить в Аргентину.

Пока Энграсия разговаривала с Карлосом, братом Алатеи Васкес дель Торрес, Барбара сообщала ей нужные сведения. Карлос случайно оказался в доме родителей, просто зашёл навестить мать, и вместе с ним была его кузина Елена-Мария, с которой Энграсия тоже поговорила. Энграсия передавала им слова Барбары, а ей сообщала то, что они говорили в ответ, и таким образом они плыли в водах семейного горя.

«Пожалуйста, скажи им, что Алатея утонула… скажи им, что тела пока не нашли… это из-за условий в заливе Моркам, где она заблудилась… там зыбучие пески, и начался прилив… и ещё много разных факторов… в залив впадает река, и есть приливные течения, и подводные тоже… мы очень надеемся, что тело прибьёт к берегу, и мы даже представляем, где это может случиться… её похоронит муж… да, она вышла замуж… да, она была очень счастлива… она просто пошла прогуляться… очень, очень жаль… Да, я позабочусь о фотографиях… конечно, это понятно, что вам хочется знать… конечно, просто несчастный случай… только несчастный случай… в этом совершенно нет сомнений, это просто ужасный, трагический несчастный случай…»

Был ли это действительно несчастный случай или нет, значения не имело, думала Барбара. Потому что в конечном итоге смерть есть смерть.

Они с Энграсией расстались перед винным баром, и обе были полны сожалений и грусти от того, что им пришлось сообщить родным о смерти Алатеи. Энграсия даже всплакнула, разговаривая с Карлосом, а потом с Еленой-Марией, и Барбара этим восхитилась: ведь девушка плакала из-за того, что некто погиб за тысячу миль от неё, и это был человек, которого она никогда не видела. Что может породить такое сострадание? Барбара не знала. И что неправильно в ней самой, почему она не может чувствовать ничего подобного? Или подобная отстраненность от событий представляет собой неотъемлемую часть работы, которую она выбрала для себя?

Барбара не желала думать обо всём этом: о грусти Линли, о меланхолии Изабеллы Ардери, о горе аргентинской семьи. И потому этим вечером по дороге домой она старалась думать о чём-нибудь более приятном — например, о предстоящем ужине. Тот должен был состоять из бифштекса и пирога с почками, разогретого в микроволновке, а также из банки красного вина, сыра тофу и чашки разогретого утреннего кофе.

Потом Барбара намеревалась устроиться на кушетке с романом Даниэлы Стил «Золотые мгновения» и провести часок-другой за выяснением того, воссоединится ли наконец Грей Маннингтон со своей любимой Эбони Синклер в типичном для романтических историй стиле: с высоко вздымающейся грудью, мускулистыми бёдрами, глубокими поцелуями и обжигающим наслаждением. Барбара включила электрический камин, потому что день был ужасно холодным, и прогноз погоды каждое утро обещал наступление суровой зимы, да это и так было понятно, потому что оконные стёкла покрывались морозными узорами. Барбара думала, что зима, скорее всего, будет очень холодной и очень долгой. Так что лучше заранее приготовить шерстяное одеяло и махровые хлопковые простыни.

Добравшись до дома, Барбара увидела стоявший на обочине автомобиль Ажара, но свет в квартире соседей не горел. Она рассудила, что те, вероятно, отправились куда-нибудь поужинать, куда-то неподалёку. Наверное, в конце концов у них всё наладилось, подумала она. Наверное, другие дети Ажара и его законная жена сидели сейчас где-нибудь в китайском ресторанчике вместе с самим Ажаром, Хадией и Анджелиной. Возможно, им удастся найти способ как-то примириться друг с другом, и вот уже жена прощает мужа за то, что он ушёл к другой, а муж признает свою вину, а новая подруга доказывает, что достойна быть чем-то вроде матери всем детям, и все счастливы, и возникает новая, немножко странная семья… Барбара решила, что такое вполне может случиться. Хотя, конечно, с равным успехом все английские свиньи могли вдруг обрести крылья.

Но поскольку вокруг было холодно, как в сердце серийного убийцы, Барбара поспешила домой по дорожке мимо эдвардианского здания. Дорожка была освещена весьма скудно, потому что два из пяти садовых фонарей не горели и никому не приходило в голову заменить в них лампы, а перед её бунгало было ещё темнее, а Барбара, уходя из дома утром, и не подумала взять с собой фонарь…

Однако освещения вполне хватило для того, чтобы Барбара заметила: кто-то сидит на единственной ступеньке перед её дверью. Кто-то, согнувшийся так, что лоб прижимался к коленям, человек, прижавший кулаки к вискам… Фигура слегка шевельнулась и подняла голову, когда Барбара подошла ближе. И она увидела, что это Таймулла Ажар.

Барбара вопросительно произнесла его имя, но он молчал. Подойдя совсем близко, Барбара увидела, что Ажар одет в один лишь костюм, в котором он ходил на работу, что на нём нет ни пальто, ни шляпы или перчаток и что в результате он дрожит так, что его зубы выбивают громкую дробь.

— Ажар! Что случилось? — вскрикнула Барбара.

Он нервно дёрнул головой. Когда Барбара шагнула к нему и помогла подняться на ноги, Ажар только и выговорил:

— Они исчезли.

Барбара сразу всё поняла. Сказав: «Давайте войдём», она одной рукой обхватила Ажара за талию, а другой отперла дверь. Подведя Таймуллу к креслу, она помогла ему сесть. Он промёрз до костей. Даже его одежда казалась заледеневшей. Барбара бросилась к кушетке, сдёрнула с неё стёганое покрывало. Закутав Ажара, она включила чайник, потом вернулась и стала растирать ему руки. Она повторяла его имя, потому что просто не знала, что сказать. Снова спрашивать у него, что случилось, означало потребовать объяснений, а Барбара не была уверена, что ей хочется их слышать.

Ажар смотрел на неё, но Барбара понимала, что он её не видит. Его глаза уставились в пустоту. Чайник выключился, и Барбара пошла заваривать чай. Положив в большую кружку чайный пакетик, она добавила туда же сахара и молока и велела Ажару пить. Сказала, что это поможет ему согреться.

Он не мог удержать кружку, так что Барбаре пришлось поднести её к его губам, придерживая Ажара одной рукой за плечи. Он сделал глоток, закашлялся, сделал ещё один… И сказал:

— Она увезла Хадию.

Барбара решила, что он ошибается. Конечно же, Анджелина и Хадия просто отправились на встречу с другими его детьми. И, конечно же, несмотря на всю глупость замысла Анджелины, не пройдёт и часа, как они вернутся домой вместе с теми детьми, и тогда состоится Великий Сюрприз. Но Барбара знала — она знала, — что лжёт самой себе. Точно так же, как лгала Анджелина.

Через плечо Ажара Барбара увидела, как замигал огонёк её автоответчика, получившего сообщение. Может быть, подумала она, может быть, может быть…

Она вложила кружку в руку Ажара, сжала его пальцы и пошла к автоответчику. На дисплее высветились значки двух сообщений, и первым голосом, который услышала Барбара, был голос Анджелины: «Hari сегодня вечером будет очень расстроен, Барбара, — говорила она. — Ты не могла бы проверить, как он там? Я была бы так тебе благодарна!» После этого последовала достаточно долгая пауза, потом Анджелина продолжила: «Объясни ему, что тут нет ничего личного, Барбара… Ну, хотя есть, и в то же время нет. Ты ему скажешь это?» На том она и закончила. Второе сообщение было от Ажара: «Барбара… Барбара… Их паспорта… свидетельство о рождении…» А далее последовали душераздирающие рыдания, и всё умолкло.

Барбара повернулась к Ажару. Он согнулся вдвое. Барбара подошла к нему.

— Бог мой, Ажар… Что она сделала?!

Хуже всего было то, что Барбара ведь знала, что именно затеяла Анджелина Упман, и теперь она понимала, что, если бы только заговорила, если бы рассказала ему о «сюрпризе», о котором проболталась Хадия, он мог предотвратить случившееся…

Барбара села. Ей хотелось прикоснуться к Ажару, но она боялась, что от этого жеста сочувствия он просто разобьётся, как стекло. Она сказала:

— Ажар, Хадия рассказала мне о сюрпризе. Она сказала, что они с мамой собираются встретиться с другими вашими детьми… с законными детьми… и пригласить их к себе. Ажар, я просто не знала, как вам об этом сказать. Я не хотела предавать Хадию, она ведь доверилась мне… и… чёрт побери, да что со мной происходит? Я должна была сказать! Я должна была что-то сделать. Я просто не подумала…

— Она не знает, где они, — произнёс неживым голосом Ажар.

— Должно быть, как-то выяснила.

— Как? Она не знает их имён. Ни имён детей. Ни имени моей жены. Она не могла… Но Хадия могла думать… Она и сейчас должна думать…

Он замолчал.

— Мы должны позвонить в полицию, в местный участок, — заявила Барбара, хотя и понимала, что это бесполезно.

Хадия ушла не с чужим человеком. Она ушла со своей родной матерью, и речь не шла о бегстве до развода и до решения суда, потому что, прежде всего, не было законного брака. Были просто некий мужчина, некая женщина и их дочь, которые некоторое время жили вместе. А потом мать сбежала, и хотя она вернулась, Барбаре теперь было ясно, что Анджелина Упман с самого начала намеревалась просто приехать за своим ребёнком, а потом снова исчезнуть; она хотела внушить Ажару чувство спокойствия, убедить его, что всё в порядке, а потом забрать Хадию и исчезнуть в неизвестности.

И как же их всех одурачили и использовали, думала Барбара. И что, что, что будет думать и чувствовать Хадия, когда начнёт понимать, что её оторвали от папы, которого она обожала, что её лишили привычной и знакомой жизни? И увезли… Куда, куда?

Никто не может исчезнуть без следа. Барбара была копом, и она очень хорошо знала, что невозможно сбежать так, чтобы не оставить за собой ни единой улики.

— Идёмте в вашу квартиру, — сказала она Ажару.

— Я не могу снова войти туда.

— Вы должны, Ажар, это для поиска Хадии.

Тот медленно поднялся на ноги. Барбара взяла его за руку и повела по дорожке к его дому. На мощёной площадке перед входом Ажар остановился, но Барбара подтолкнула его вперёд. Ей самой пришлось открыть дверь. Она нащупала выключатель и зажгла свет.

Перед ней возникла гостиная, оформленная Анджелиной с безупречным вкусом. Барбара теперь совсем по-другому видела все эти перемены — они ведь тоже предназначались для обмана. И не только для обмана Ажара, но и Хадии, и Барбары, если уж на то пошло. Что тогда говорила Анджелина? «Мы здорово повеселимся, милая Хадия, пока будем всё это делать, и как же мы удивим твоего отца!»

Ажар застыл между гостиной и кухней, пепельно-бледный. Барбара подумала, что он может просто потерять сознание, так что втащила его в кухню — комнату, которую Анджелина изменила меньше всего, — и заставила сесть у маленького стола.

— Подождите. — сказала она, а потом добавила: — Ажар, всё будет в порядке. Мы её найдём. Мы найдём их обеих.

Ажар никак не откликнулся.

Войдя в спальню, Барбара увидела, что все вещи Анджелины исчезли. Но она не могла просто второпях рассовать всё по чемоданам, а значит, вывозила многое заранее, но так, чтобы этого никто не заметил. А это означало, что она знала, куда отправляется и, может быть, к кому. Это было важной деталью.

На кровати лежал металлический ящик для хранения ценностей; его крышка была открыта, содержимое разбросано по кровати. Барбара просмотрела бумаги: страховые свидетельства, паспорт Ажара, копия его свидетельства о рождении, запечатанный конверт, на котором аккуратным почерком Ажара было написано: «Завещание». Как и говорил Таймулла, исчезло всё, что имело отношение к Хадии, и это подчёркивалось пустотой спальни девочки.

Вся её одежда тоже пропала, за исключением школьной формы, которая лежала на кровати, аккуратно, словно насмешливо ожидая завтрашнего утра, когда Хадия должна была её надеть. Остался и её школьный рюкзак, и в нём — тетрадки с домашним заданием. На маленьком письменном столе Хадии, стоявшем у самого окна, остался её ноутбук, а на нём сидел маленький мягкий жираф, которого, как то было известно Барбаре, в прошлом году в Эссексе подарила Хадии какая-то добрая девочка, когда они вместе играли на пирсе. Но ведь она будет тосковать по этому жирафу, подумала Барбара. И по своему компьютеру. И по школьным принадлежностям. И сильнее всего будет тосковать по своему отцу.

Барбара вернулась в кухню, где Ажар неподвижно сидел, глядя в никуда, и сказала ему:

— Ажар, вы её отец. У вас есть права на девочку. Она жила с вами с момента своего рождения. Все соседи это подтвердят. Когда полицейские их спросят, всё скажут, что вы её фактический отец. И в школе тоже это подтвердят. Все…

— Моего имени нет в свидетельстве о рождении, Барбара. И никогда не было. Анджелина не стала его туда вписывать. Это было ценой, которую я заплатил за то, что не развёлся с женой.

Барбара судорожно сглотнула. Выждала мгновение-другое. И продолжила:

— Хорошо. Мы с этим справимся. Это неважно. Есть ещё генетический тест. Половина генов Хадии — ваши, Ажар, и мы сможем это доказать.

— Как именно, если её здесь нет? Да и какой в этом смысл, если она уехала с родной матерью? Анджелина не станет повиноваться закону. Она не предстанет перед судом. Она не собирается выслушивать то, что ей предписывает закон, она не станет делить Хадию со мной. Она уже исчезла. Забрала мою дочь — и всё. И они не вернутся.

Ажар смотрел на Барбару, и в его взгляде светилась такая боль, что Барбара не могла этого выдержать. Она совершенно бессмысленно пробормотала:

— Нет-нет. Всё не так.

Но Ажар вскинул руки и ударил себя кулаками по лбу. Раз, другой… Барбара схватила его за запястья.

— Не надо! Мы найдём её. Клянусь, мы её найдём! Я сейчас кое-куда позвоню. Кое-каким людям. Есть разные способы. Существуют средства… Она не пропала без следа, вы должны мне верить. Вы верите? Поверьте и держитесь!

— Не за что мне держаться, — ответил Ажар. — И незачем.

Лондон, Чок-Фарм

Ну и кого тут винить, спрашивала себя Барбара, кого, чёрт побери, можно винить в таком случае? Но ей необходимо было кого-нибудь считать виноватым, потому что, если бы она не нашла того, на кого можно возложить вину, она бы начала винить саму себя. За то, что её одурачили, за то, что ей заморочили голову, за то, что была так глупа, что была…

Причина всему — Изабелла Ардери, решила наконец Барбара. Если бы эта чёртова суперинтендант не приказала, не настояла, не рекомендовала так настойчиво, если бы ей не пришло в голову, что Барбара должна изменить внешность, ничего этого не случилось бы, потому что в таком случае и прежде всего Барбара не сблизилась бы так с Анджелиной Упман, она бы сохраняла дистанцию, которая позволила бы ей понять… Но на самом деле всё это не имело значения, потому что Анджелина с самого начала намеревалась увезти свою дочь, разве не так? И именно это было причиной ссоры между ней и Ажаром, той ссоры, которую в тот день слышала Барбара. В этом состояла её угроза, и так он отреагировал на её угрозу. Ажар вышел из себя, что случилось бы с любым отцом, когда услышал заявление, что Анджелина может лишить его дочери. Но когда она объяснила причину ссоры Барбаре, та купилась на её ложь, проглотила всё до последней крошки.

Ей не хотелось оставлять Ажара одного, но деваться было некуда, потому что Барбара решила кое-куда позвонить. А она не хотела делать этого в присутствии Таймуллы, потому что не была уверена в результате, несмотря на то, что говорила ему.

— Я хочу, чтобы вы легли, Ажар, — сказала она. — Чтобы попытались отдохнуть. Я вернусь. Обещаю. А вы ждите меня здесь. Я уйду ненадолго, потому что мне нужно позвонить кое-куда, а потом у меня уже будет план. Но пока я звоню… Ажар, вы меня слушаете? Вы меня слышите?!

Ей хотелось, чтобы разговор о звонках немного его успокоил, но она знала, что успокаивает только саму себя. Так что ей оставалось лишь отвести Ажара в спальню, уложить, укрыть одеялом и пообещать, что она вернётся как можно скорее.

Барбара бегом бросилась в своё бунгало. Был только один человек, на помощь которого она могла рассчитывать, кто был способен ясно мыслить в подобной ситуации, и она набрала номер его мобильного телефона.

— Да? Барбара, это вы? — ответил Линли.

В трубке слышалась громкая музыка. Барбару охватило чувство признательности. Она сказала:

— Да, сэр, да. Мне необходимо…

— Я вас почти не слышу! Мне нужно…

Его голос был заглушён воплями толпы. Где он мог находиться, чёрт побери? На футбольном матче?

Как будто услышав её мысленный вопрос, Линли сказал:

— Я в выставочном центре «Эрл-Корт». — Толпа снова радостно взвыла, и Линли сказал кому-то: — Чарли, неужели она вывернулась из этих пут? Бог мой, вот это женщина! Как это получилось?

Кто-то ему ответил, и Линли рассмеялся. Барбара сообразила, что она не слышала его смеха с прошлого февраля, и тогда казалось, что он навсегда разучился смеяться. Линли снова заговорил в трубку:

— Здесь показательные выступления на роликовых коньках, соревнования и всякая ерунда, Барбара, — и она едва разбирала его слова сквозь общий шум, хотя кое-что и уловила: — …Женщина из Корнуолла…

Барбара подумала, не на свидании ли инспектор? С какой-то женщиной из Корнуолла? Что это за женщина из Корнуолла? И что за соревнования? И кто такой Чарли? Может, это на самом деле какая-нибудь Шарлотта? Не мог же Линли быть там с Чарли Дентоном, так? Какого чёрта он отправился бы куда-то с Чарли Дентоном?

— Сэр, сэр… — повторила она, но это было безнадёжно. Раздался новый взрыв рёва толпы, и Линли сказал кому-то:

— И в чём тут суть? — А потом обратился к ней: — Барбара, могу я вам перезвонить попозже? Я тут ничего не слышу.

Она ответила: «Да» — и подумала, не отправить ли ему сообщение. Но Линли достался редкий момент радости и удовольствия, и разве могла она, чёрт побери, отвлекать его, когда, по правде говоря — что Барбара отлично знала, несмотря на все сказанные Ажару слова, — он совершенно ничего не мог бы сделать? Официально никто и ничем не мог помочь. И что бы ни случилось потом, всё должно происходить абсолютно неофициально.

Барбара прервала вызов и уставилась на телефон. Она думала о Хадии. Прошло всего два года с тех пор, как Барбара познакомилась с этой девочкой, но ей казалось, что она знала малышку в течение всей её недолгой жизни: маленькая танцующая девчушка с разлетающимися в стороны косичками. Тут вдруг Барбаре пришло в голову, что в последнее время причёска Хадии изменилась, и она подумала о том, как девочка будет причёсываться в будущем…

«Как ещё Анджелина изменит твою внешность? — гадала Барбара. — Как она объяснит тебе эту маскировку? Более того, что она скажет тебе, когда ты наконец поймёшь, что в конце вашего путешествия вас не ждут никакие сводные братья и сёстры? И куда приведёт тебя это путешествие? В чьи объятия ринулась твоя мать?..»

Ведь на самом деле вся суть была именно в этом, и что можно было тут сделать, как остановить Анджелину Упман, которая была просто матерью, явившейся за своим ребёнком, матерью, которая вернулась из Канады или где там она была, и с кем… а теперь уехала… к кому? Безусловно, это был тот самый человек, с которым она сбежала, некий человек, которого она соблазнила точно так же, как Ажара, заставила ждать и верить… И где же она теперь?

Нужно было возвращаться к Таймулле, но Барбара начала расхаживать по своей гостиной, размышляя. Каждое такси в Лондоне, а их тысячи. Каждый автобус, а потом записи камер видеонаблюдения со станции метро «Чок-Фарм». Потом — железнодорожные вокзалы. «Евростар». Потом аэропорты. Хитроу, Лутон, Станстед, Гэтвик. Каждый отель. Каждый пансионат. Каждая квартира и каждый притон от центра Лондона до окраин, и даже дальше. Европа. Франция, Испания, Италия, Португалия… Сколько времени понадобится на то, чтобы отыскать прекрасную светловолосую женщину и её маленькую смуглую дочь, девочку, которой вскоре захочется увидеть отца и которая наверняка сумеет — боже, она ведь сумеет, не так ли? — добраться до телефона, позвонить отцу и сказать: «Папуля, папуля, мамочка не знает, что я тебе звоню, но мне так хочется домой…»

Так что же, ждать её звонка? Или начинать поиски? Или просто молиться? Или убедить себя с помощью любой лжи, что ничего плохого не случится, потому что, в конце концов, её увезла мать, которая любит своего ребёнка и которая прежде всего знает, что Хадия крепко связана со своим отцом, потому что он готов ради неё на всё, потому что она для него — всё и в итоге он без неё просто ничто?

Как Барбаре хотелось, чтобы Линли был здесь! Он бы знал, что делать. Он бы выслушал всю эту страдальческую историю и нашёл бы те слова, что дали бы Ажару надежду, слова, которых не в силах была найти сама Барбара, потому что она этого не умела. Но всё равно она должна была что-то сделать, что-то сказать, что-то найти, потому что иначе каким бы она была другом человеку, корчившемуся в агонии? И если она не в состоянии найти слов или разработать план, друг ли она вообще?

Было уже почти десять, когда Барбара наконец отправилась в свою маленькую ванную комнату. Линли до сих пор не позвонил, но Барбара знала, что он это сделает. Он её не предаст, потому что инспектор Линли никогда никого не предавал. Он не из таких. Так что он позвонит, как только сможет, в это Барбара верила, она цеплялась за эту веру, потому что ей было просто необходимо во что-то верить, а больше ей ничего не оставалось, потому что она не могла верить в себя.

В ванной Барбара включила душ и подождала, пока пойдёт горячая вода. Она дрожала, но не от холода, потому что электрический камин согрел наконец-то её бунгало, — она дрожала от чего-то куда более коварного и глубокого, нежели просто низкая температура вокруг. Барбара посмотрела на себя в зеркало, когда ванную началнаполнять пар. Всмотрелась в того человека, которым стала по велению других. Она думала о тех шагах, которые необходимо было предпринять для розыска Хадии, для возвращения девочки её отцу. Шагов было много, но Барбара твёрдо знала, каким должен быть первый.

Она отправилась в кухню за новыми ножницами, за отличными острыми ножницами, которые легко могли бы рассечь цыплячьи кости, хотя Барбара никогда не использовала их для этого, да и вообще для чего бы то ни было кухонного. Зато они были как раз тем, в чём она сейчас нуждалась.

Потом Барбара вернулась в ванную комнату и сбросила одежду.

Проверила температуру воды.

Шагнула под душ.

И начала как попало кромсать свои волосы.

6 сентября 2010 года.

Вашингтон, остров Уидби

Благодарности

Как американка, пишущая серию романов о Соединённом Королевстве, я в постоянном долгу перед теми людьми в Англии, которые с готовностью помогали мне на ранних стадиях моих исследований. И в том, что касается именно этой книги, я чрезвычайно благодарна владельцам и штату «Джилпин-лодж» в Камбрии, предоставившим мне божественное прибежище, откуда я предпринимала походы по окрестностям, ставшим фоном для этого романа. Седрик Робинсон, проводник высшей категории, был для меня щедрым и бесценным источником информации о заливе Моркам, потому что он всю жизнь живёт у этого залива и водит людей через его гибельные пески во время отлива. Жена мистера Робинсона, Олив, любезно приняла меня в их доме, которому уже восемьсот лет, и позволила мне эксплуатировать её мозги так же, как и мозги её мужа, всё то время, что я провела в Камбрии. А неизменно находчивая Свати Гэмбл из «Ходдер энд Стоугхтон» в очередной раз доказала, что при наличии Интернета и телефона нет ничего невозможного.

В Соединённых Штатах Билл Солберг и Стэн Гаррис помогали мне в том, что касается жизни на берегах озёр, а то, что мне выпал шанс встретиться с Джоан Герман в гримёрной перед началом утреннего воскресного шоу, привело к тому, что я стала обладательницей её книги «Объяснения транссексуала для тех, кто сам не такой». Книга же Каролины Косси «Моя история» лучше, чем что-либо другое, проливает свет на боль и растерянность человека в состоянии половой дисфории, когда он осознаёт себя принадлежащим к противоположному полу, и встаёт перед лицом предрассудков, и вынужден принимать какое-то решение…

Я благодарна за поддержку моему мужу, Томасу Мак-Гейбу, и моей всегда бодрой духом личной помощнице Шарлин Кои, и Сюзан Бернер и Дебби Каванах — за то, что читали первые наброски этого романа. Моя профессиональная жизнь катится достаточно ровно благодаря усилиям моего литературного агента Роберта Готтлиба и «Тридент медиа гроуп», а также благодаря команде британских издателей — Сью Флетчер, Мартину Найлду и Карен Джири из «Ходдер энд Стоугхтон». С этим романом я присоединилась к новой американской издательской группе в Даттоне, и я благодарна за веру в мою работу, которую постоянно выражал мой редактор и издатель Брайан Тарт.

И, наконец, я благодарна моим читателям, интересующимся Камбрией и её жемчужиной — Озёрным краем, хотя и все остальные места, описанные в этой книге, абсолютно реальны, как и в других моих книгах. Я только иногда, в случае необходимости, подбирала им другие названия. Айрелет-холл — это на самом деле Левенс-холл, дом Хэла и Сьюзан Багот; лодочный причал Файрклог вы можете отыскать в парке Феллфут; Арнсайд-хаус заменил Блэкуэлл, магазинчик предметов искусства и различных ремёсел, что стоит на берегу озера Уиндермир; ферма Брайан-Бек появилась из елизаветинского особняка, который называется Таунэнд; а деревня Бассентуэйт превратилась в деревню Брайанбэрроу, битком набитую утками. Играть в бога, вот так меняя названия и географию, — это одно из главных удовольствий, когда что-то сочиняешь.

Элизабет Джордж,

Уидби-Айленд, Вашингтон

Пресса о книгах Элизабет Джордж

Элизабет Джордж — настоящая королева детективного жанра. Книги об инспекторе Линли составляют самую умную, поразительно многогранную и страстную детективную серию из когда-либо изданных.

Entertainment Weekly

Я бы не пропустил новый роман Элизабет Джордж… В наши дни очень мало писателей-детективщиков, которые могут с равным успехом создавать и описания жестокого насилия, и нежнейшие любовные сцены.

Philadelphia Inquirer

Замечательная писательница! Прочитала все книги серии «Инспектор Томас Линли». С нетерпением жду продолжения. Кто любит детективы, разочарован не будет. Отлично написано. С удовольствием почитала бы другие ее произведения, не входящие в данную серию.

Из отзывов читателей на Ozon.ru

Фирменный знак Джордж — пристальный, неусыпный взгляд, направленный на ее персонажей, — всегда присутствует, наряду с психологическим проникновением в суть и вдохновенным стилем повествования. И что особенно примечательно, она постоянно становится лучше, постоянно поднимает свои произведения на более высокий уровень.

Richmond Times Dispatch

Элизабет Джордж — американский мастер британского детективного романа.

New York Daily News

Элизабет Джордж выходит далеко за пределы детективного жанра.

Daily News of Los Angeles

Я изумлен тем, что истинная американка Джордж пишет так по-британски. Она настоящий специалист в исследовании человеческих взаимоотношений.

Cincinnati Enquirer

Элизабет Джордж обеспечивает достаточное количество резких поворотов и потрясений в течение всего полицейского расследования, чтобы поразить и удовлетворить самого взыскательного читателя.

Wall Street Journal

Огромный талант Элизабет Джордж уже многие годы оказывает воздействие на развитие детективного романа.

Kirkus Reviews

Джордж — мастер закрученного сюжета. У нее множество второстепенных персонажей, за которыми по ходу книги также следишь, затаив дыхание… Читателю, который не любит всего, что связано с психологическими описаниями мотивов, в принципе не стоит обращаться к Джордж. Это ее «фишка», она прослеживается во всех книгах в большей или меньшей степени.

Из отзывов читателей на Ozon.ru

Как и П. Д. Джеймс, Элизабет Джордж понимает важность самых незначительных человеческих поступков.

People

Немногие писатели-романисты из тех, чьи первые произведения были встречены единодушным одобрением, способны поддерживать то качество, благодаря которому их заметили, не говоря уже о том, чтобы показывать все более высокий уровень с каждой книгой. Элизабет Джордж, к удовольствию легионов ее поклонников, входит в число этих немногих.

Richmond Times-Dispatch

Трудно поверить, но характерная для Джордж мастерски приготовленная смесь изобретательной интриги и ярких характеров раз от раза становится все лучше.

Hartford Courant

Джордж настоящий мастер… Она прекрасно поддерживает английские традиции.

Chicago Tribune

Персонажи Элизабет давно, облекшись плотью и кровью, живут своей жизнью, и ей не остается ничего другого, как наблюдать и следовать за ними. Повлиять на ход истории она уже не в силах. Невозможно поверить, чтоб Барбара стала другой, скажем, села на диету, начала следить за собой да и просто решила хоть один из внутренних конфликтов. Хотя я, искренне поверив в ее существование, от всей души желаю ей семейного счастья… Мне невыносимо обидно, что Джордж очень мало читают (судя по отзывам и разговорам с читающими людьми)! Это такая мощняга, которой определили до обидного тесную детективную нишу, а она совсем не детективист. А даже напротив — Большой Талант, пишущий Большую Литературу.

— Из отзывов читателей на Ozon.ru

Книги Элизабет Джордж не похожи одна на другую, они вообще ни на что не похожи… и ни у кого из других писателей вы не найдете такого занимательного персонажа, как совершенно невозможная и такая настоящая Барбара Хейверс.

Vogue

Элизабет Джордж сравнивают с П. Д. Джеймсом, Рут Ренделл и даже Дороти Сейерс. Это неизбежно, поскольку она так хороша. Однако она не имеет себе равных.

Mystery Scene

Одним словом: великолепно!

Melbourne Herald Sun

Романы Элизабет Джордж предназначены для тех читателей, которые ищут в детективах не только занимательную историю про убийство, но и моральную дилемму и тонкий психологический анализ.

Indianapolis Star Tribune

Элизабет Джордж не просто автор детективов, а первоклассная романистка.

Atlanta Journal-Constitution

Джордж — истинная королева современного британского психологического детектива.

Winston-Salem Journal

Исключительно хорошо написанная проза, поразительный состав персонажей и сложное переплетение психологических мотивов — вот результат творчества Элизабет Джордж.

USA Today

Элизабет Джордж пишет, как Агата Кристи в лучшие свои периоды.

Washington Post Book World

Элизабет Джордж — прирожденный рассказчик, она сплетает волшебную паутину, которая захватывает читателя в плен и не отпускает его.

San Diego Union-Tribune

Джордж населяет свои книги компанией интригующих персонажей, которые не всегда являются теми, кем кажутся. Ее скрупулезность и основательность впечатляет. Благодаря ее воображению и чутью обособленные, казалось бы, сюжетные линии всегда сходятся с безупречной точностью.

Rendezvous

Исключительный литературный талант.

Nashville Banner

Захватывающе… Хотя Джордж американка, за последние десять лет она завоевала твердые позиции в английской детективной литературе.

Orlando Sentinel

Элизабет Джордж — непревзойденный мастер неожиданных концовок.

Baltimore Sun

Элизабет Джордж доказывает, что авторы высококлассных детективов являются настоящими романистами.

New York Times

Элизабет Джордж Всего одно злое дело

Elizabeth George

JUST ONE EVIL ACT

Copyright © Susan Elizabeth George 2013

© Петухов А. С., перевод на русский язык, 2013

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014

Ноябрь, 15-е

Эрл-корт, Лондон

Место на пластиковом стуле под сводами Бромптон-холл, среди толпы из двух сотен орущих индивидуумов, одетых в то, что теперь называлось «альтернативная форма», – такое не могло присниться Томасу Линли даже в страшном сне. Из динамиков – размерами с хороший высотный дом на набережной в Майами – неслась раздражающая музыка. Небольшая кафешка делала очень неплохой бизнес на хот-догах, попкорне, пиве и другой ерунде. Визгливый голос женщины-диктора периодически выкрикивал счет и объявлял штрафы. А десяток женщин в шлемах носились по овалу, размеченному клейкой лентой на цементном полу.

Предполагалось, что это будет просто выставочный матч с целью ознакомления публики с особенностями роллер-дерби[1]. Но об этом, видимо, забыли предупредить участников. Все женщины, принимавшие участие, были настроены абсолютно серьезно.

У них были интригующие имена. Все они были напечатаны вместе со в меру устрашающими портретами в программках, которые раздавались всем зрителям. Линли ухмылялся, читая эти боевые клички – Живая Смерть, Беспощадная Рита, Ужасное Очарование, Неугасимый Скандал…

Его интересовала одна из этих женщин – Бандитка Электра. Она выступала не за местную команду – «Лондонские Электрические Волшебницы», а за команду из Бристоля – группу диковато выглядящих женщин, носящих гордое имя «Бодицейские[2] Девки». Ее настоящее имя было Дейдра Трейхир, она была ветеринаром, работающим в Бристольском зоопарке, и не подозревала, что Линли находится среди ревущей массы зрителей. А он не был уверен, что сохранит инкогнито и после игры. Сейчас Томас действовал только по наитию.

Линли был не один – перспектива посещения этого неизвестного мирка в одиночку пугала его. Чарли Дентон принял его приглашение хорошо провести время в выставочном центре Эрл-корт и узнать и увидеть что-то новенькое. Сейчас его улыбающаяся физиономия маячила среди посетителей кафешки. Чарли решительно заявил:

– Ну конечно, это все за мой счет… сэр, – но то, как поспешно и невнятно это было произнесено, говорило о том, что это не более чем дань вежливости.

Дентон работал у Линли уже семь лет. И в те короткие периоды, когда он не бегал по прослушиваниям для многочисленных спектаклей в Большом Лондоне – Чарли был фанатом театра, – он был для Томаса слугой, поваром, домоправителем, адъютантом и неотъемлемой частью повседневной жизни. Ему удалось сыграть Фортинбраса[3] в одной из постановок в Северном Лондоне, но Северный Лондон – это не Вест Энд[4]. Поэтому он продолжал бороться, живя двойной жизнью, будучи абсолютно уверенным в том, что его Счастливый Случай ждет за следующим поворотом.

Сейчас Дентон был доволен. Это было написано на его лице, когда он пересекал Бромптон-корт, направляясь к тому месту, где сидел Линли. С собой Дентон нес картонный поднос с едой.

– Начос, – произнес он, видя, что Томас скривился, глядя на нечто, напоминающее поток оранжевой лавы, вырывающейся из чего-то, похожего на жареную черепаху. – Я положил вам горчицу, лук и овощной соус. Кетчуп выглядел подозрительно, но пиво неплохое. Попробуйте, сэр.

В глазах Дентона блеснул огонек, хотя это вполне могло быть отражение ламп в его круглых очках. Втайне он надеялся, что Линли откажется от предложенной трапезы и все достанется ему одному. Кроме того, Чарли забавлял вид шефа, пристроившегося рядом с толстяком, чей живот нависал над ремнем джинсов, а дреды доставали до пояса. Линли и Дентон зависели от этого типа. Его звали Стиви-О, и если он не знал чего-то о роллер-дерби, то это не заслуживало никакого внимания. Он с ходу сообщил им, что лучшая – это, конечно, Неугасимый Скандал. Кроме того, его сестра Сууб входила в группу поддержки «Волшебниц». Эта группа заняла позицию, близость которой к Линли добавляла еще больше шума к общей какофонии, окружавшей его. Они были одеты в черное с головы до ног, с ярко-розовыми пятнами в форме кориарии[5], носки до колена, ботинки и безрукавки. В волосах торчали всевозможные гребни и расчески. Большую часть времени они визжали: «Разорви ее, детка!!!» – и трясли розовыми и серебряными помпонами.

– Клашшный спорт, чуваки, – повторял Стиви-О каждый раз, когда «Электрические Волшебницы» зарабатывали очко. – А все эта телка – горит и горит. Если ее не загасят страфами, то мы в шоколаде.

Вскочив на ноги, он заорал: «Давай, Шкандал!!!» в тот момент, когда его кумир ворвалась в середину пака[6].

Линли боялся признаться Стиви-О в том, что он болеет за «Бодицейских Девок». Вообще они с Дентоном чисто случайно оказались среди поклонников «Электрических Волшебниц». Толпа фанатов «Девок» находилась на другой стороне нанесенного липкой лентой овала. У них были свои лидеры, вводившие их в транс синхронного крика. Так же, как фанаты «Волшебниц», они были одеты в черное, но с вкраплениями красного цвета. Поддержку они оказывали более профессионально, используя танцевальные элементы, сопровождавшиеся синхронными движениями ног. Это было очень впечатляюще.

Подобное мероприятие должно было бы оттолкнуть Линли. Если бы его отец, одетый, как всегда, в высшей степени элегантно, с крохотными деталями в одежде, не позволяющими усомниться в его положении в обществе, появился здесь – он бы не выдержал больше пяти минут. Вид женщин на роликовых коньках мог привести его к сердечному приступу, а выслушивание Стиви-О с его лексикой и тем, как он иногда произвольно менял местами буквы «Ш» и «С», вогнало бы его в ступор. Но отец Линли был давно в могиле, а сам Томас провел вечер, ухмыляясь так часто, что мышцы щек у него стали болеть.

Он узнал гораздо больше, чем ожидал, когда увидел рекламное приглашение в своей почте несколько дней назад.

Ему стало понятно, что смотреть надо на джаммера[7], которого определяла повязка со звездами на шлеме. Оказалось, что это не постоянная позиция для игрока, так как повязка иногда переходила от одного к другому. Но джаммер был атакующим игроком и набирал очки во время силовой схватки, когда джаммер противника сидел на скамейке штрафников. Теперь было понятно, для чего существует пак; а благодаря Стиви-О Томас узнал, что значит, когда джаммер выпрямляется и кладет руки на бедра. Линли все еще смутно понимал, для чего нужен пивот[8], хотя мог отличить его по полосатой повязке на шлеме, однако он все больше и больше проникался идеей, что роллер-дерби – это спорт стратегического мышления и профессиональных навыков.

Внимательнее всего во время матча между Лондоном и Бристолем он следил за Бандиткой Электрой. Было очевидно, что она была прекрасным джаммером; каталась на роликах с агрессивностью человека, рожденного для этого. Линли совсем не ожидал такого от тихого, заботливого ветеринара, которого он первый раз повстречал семь месяцев назад на побережье Корнуэлла. Он помнил, что ее было практически невозможно обыграть в дартс. Но это… Такое Томасу никогда не пришло бы в голову.

Его удовольствие от этого дикого состязания было прервано лишь единожды – во время силовой схватки. Инспектор почувствовал вибрацию мобильного в кармане и вытащил его, чтобы посмотреть, кто звонил. Первая мысль была, что его вызывают в Управление – звонила его постоянный партнер сержант-детектив Барбара Хейверс. Однако звонила она с домашнего номера, а не с мобильного – так что, подумал он, ему повезло и ничего особенного не случилось.

Линли ответил, но услышать Барбару в таком шуме было невозможно. Он прокричал в трубку, что перезвонит, как только сможет, засунул телефон в карман и благополучно забыл об этом звонке.

Через двадцать минут игра закончилась победой «Электрических Волшебниц». Участники перемешались со зрителями, группы поддержки – с участниками, а судьи – между собой. Все общались друг с другом, никто не спешил расходиться, и это было здорово, так как Линли тоже хотелось общения.

Он повернулся к Дентону:

– Я не сэр.

– Простите?

– Здесь мы друзья. Веди себя так, словно мы из одной школы. Тебе же это не трудно?

– Мне? Как из Итона?

– Тебе это вполне по зубам. И называй меня или Томасом, или Томми, не важно.

Круглые глаза Дентона еще больше округлились за стеклами его очков.

– Вы хотите, чтобы я… Да я скорее язык проглочу, чем выговорю это.

– Чарли, ты ведь актер. Считай, что это твой звездный час. Я не твой работодатель, а ты не мой работник. Мы сейчас кое с кем поговорим, и ты будешь вести себя как мой друг. Просто… – Линли задумался, подбирая слово. – Просто импровизируй.

Лицо Чарли осветилось.

– Что, и голосом играть можно?

– Если это будет необходимо. Пошли.

Вдвоем они подошли к Бандитке Электре. Она беседовала с Лизой Падающая Башня из лондонской команды. Лиза была внушительной амазонкой, возвышавшейся на своих роликовых коньках на полных шесть футов пять дюймов. Она везде привлекла бы к себе всеобщее внимание, но особенно разительно Лиза смотрелась рядом с Электрой, которая, даже на роликах, была дюймов на семь ниже.

Лиза первая увидела Линли и Дентона.

– Смотришь на вас, ребята, – сказала она, – и понимаешь: вот и твои проблемы пришли. Я выбираю меньшую.

Она подъехала к Дентону и приобняла его за плечи, потом наклонилась и поцеловала в макушку. Чарли стал гранатового цвета.

Дейдра Трейхир повернулась, сняла шлем; на лбу у нее были пластиковые защитные очки. За их резинку было заправлено несколько локонов ее светлых волос, которые выбились из-под плетеной тесьмы, держащей их. Ниже защитных были надеты обычные очки, очень грязные. Однако Дейдра прекрасно видела через них – это Линли понял, увидев, как меняется цвет ее лица, когда она заметила его. Изменение цвета было заметно только слегка из-под ее мэйкапа. Как и все участницы, она была очень сильно накрашена, с некоторым злоупотреблением мерцающими и блестящими красками.

– Боже, – произнесла она.

– Ну, меня называли и похуже, – сказал Томас, протягивая рекламку нынешнего события. – Мы решили принять приглашение. Кстати, все прошло блестяще. Нам очень понравилось.

– Чё, первый раз? – спросила Падающая Башня.

– Да, – ответил ей Линли и обратился к Дейдре: – Вы умеете гораздо больше, чем можно было предположить при нашей первой встрече. Вижу, что вы делаете это так же здорово, как и бросаете дротики.

Дейдра побагровела.

– Ты знаешь этих чуваков? – спросила Падающая Башня.

Трейхир невнятно пробормотала, кивнув на Линли:

– Вот этого. Я знаю его.

Томас протянул руку Лизе.

– Томас Линли, – представился он. – А обнимаете вы моего друга Чарли Дентона.

– Так это Чарли? – спросила Лиза. – Он такой клевый. А характер у тебя тоже клевый? А, Чарли?

– Думаю, что да, – ответил Томас.

– И чё, ему нравятся большие женщины?

– Ну-у-у, если подвернутся.

– А он у нас молчун…

– Просто вы подавляете его своим присутствием.

– Ну вот, так всегда, – сказала Лиза со смехом, отпуская Дентона, не забыв при этом запечатлеть еще один крепкий поцелуй на его макушке. – Если захочешь – ты знаешь, где меня найти, – сказала она, отъезжая к своим партнерам.

По-видимому, Дейдра Трейхир использовала эту короткую передышку, чтобы собраться с мыслями.

– Томас, – произнесла она. – Вы последний, кого я ожидала увидеть на матче по роллер-дерби. – Затем повернулась к Дентону и протянула ему руку: – Чарли, я Дейдра Трейхир. Как вам понравился матч?

Вопрос относился к ним обоим.

– Не думал, что женщины могут быть так безжалостны, – заметил Линли.

– Прямо Леди Макбеты какие-то, – заметил Дентон.

– Вот именно.

Мобильник в кармане Томаса снова завибрировал. Как и в первый раз, он вытащил его и взглянул, кто звонит. Это опять была Барбара Хейверс. Инспектор подождал, пока телефон не переключится на автоответчик.

– Работа? – спросила Дейдра. И, прежде чем он ответил, добавила: – Вы вернулись, да?

– Да, – ответил Томас. – Но только не сегодня. Сегодня мы с Чарли хотели бы пригласить вас на послематчевый… ну, в общем, что там бывает обычно после матча. Если, конечно, у вас есть настроение.

– О, – сказала она, посмотрев на игроков вокруг. – Обычно… дело в том, что обычно команды после матча празднуют вместе. Это традиция такая. Хотите присоединиться? Скорее всего, эта группа, – Дейдра кивнула на «Электрических Волшебниц», – пойдет в «Знаменитые Три Короля» на Норт-Энд-роуд. Приглашают всех. Будет большая толпа.

– Хм, – произнес Линли. – Я надеялся… то есть, конечно, мы надеялись, что сможем спокойно поговорить. А нарушить эту традицию, хотя бы раз, никак нельзя?

– Я бы хотела, – сказала Дейдра с сожалением, – но, понимаете, мы все приехали на одном автобусе… Это будет довольно сложно – мне ведь надо возвращаться в Бристоль.

– Сегодня вечером?

– Ну, не совсем. На сегодня нам заказана гостиница.

– Мы отвезем вас туда, как только закончим. – И, видя, что она все еще колеблется, Томас добавил: – В сущности, мы с Чарли довольно безобидны.

Дейдра внимательно посмотрела на них, переводя взгляд с Линли на Дентона и снова на Линли. Поправила несколько прядей, выбившихся из-под повязки.

– Боюсь, что у меня нет ничего подходящего… Ну то есть я имею в виду, что мы обычно не переодеваемся к вечеру.

– Мы найдем место, которое подойдет к любому вашему наряду, – сказал Линли. – Соглашайтесь, Дейдра, – добавил он тихим голосом.

Может быть, причиной стал звук ее имени, а может быть, изменившийся тон Томаса – но она подумала секунду и согласилась. Однако ей придется переодеться и, наверное, избавиться от боевой раскраски, особенно от мерцающих и блестящих красок, ведь правда?

– По мне, так она довольно интригующая, – заметил Линли. – А как ты думаешь, Чарли?

– Да, она, вне всякого сомнения, несет определенный смысл, – подтвердил Дентон.

– Только не говорите мне, какой, – рассмеялась Дейдра. – Я буду готова через несколько минут. Где мне искать вас?

– Мы будем ждать на улице – я подгоню машину.

– А как я узнаю?..

– С этим проблемы не будет, – заверил Дентон.

Челси, Лондон

– Теперь я понимаю, что имелось в виду, – это были первые слова Дейдры, обращенные к Линли, когда он вылез из машины. – И как это называется? И сколько же этому лет?

– «Хили Эллиот»[9] 1948 года выпуска, – ответил Линли, открывая перед ней дверь.

– Любовь всей его жизни, – добавил Дентон с заднего сиденья, пока женщина садилась. – Надеюсь, он отпишет мне ее в завещании.

– Ну, это вряд ли. – Томас повернулся к нему. – Я думаю пережить тебя на несколько десятков лет.

Он отъехал от тротуара и направился к выезду со стоянки.

– Откуда вы знаете друг друга? – спросила Дейдра.

Линли не отвечал, пока они не выехали на Бромптон-роуд, двигаясь вдоль кладбища.

– Учились вместе, – был краткий ответ.

– Вместе с моим старшим братом, – добавил Дентон.

Дейдра сначала повернулась к нему, потом перевела взгляд на Линли и, сдвинув брови, протянула:

– Понятно…

Томасу показалось, что она поняла гораздо больше, чем ему бы хотелось.

– Он на десять лет старше Чарли. Ведь так? – переспросил Линли, глядя в зеркало заднего вида.

– Почти, – ответил Дентон. – Слушай, Том, ты не против, если я откланяюсь? День был дьявольски длинным, и если ты высадишь меня на Слоун-сквер, то я пройдусь до дома. Завтра надо быть в банке пораньше. Заседание правления. Шеф сильно перевозбужден в связи с китайскими приобретениями. Ты знаешь, как это бывает…

Линли беззвучно шевелил губами – откланяться, дьявольски, Том, банк, заседание правления? Он почти не сомневался, что Дентон сейчас наклонится и похлопает его по плечу в знак прощания.

– Ты уверен, Чарли? – спросил Томас.

– Абсолютно! Длинный день сегодня, и еще длиннее – завтра… – И, обращаясь к Дейдре, Дентон добавил: – Гарантированно худшая работа на свете – всякие деловые звонки и все такое…

– Ну конечно, – ответила она. – А как вы, Томас? Время позднее, и если вы…

– Я бы хотел провести часок с вами, – ответил инспектор. – Ну, вот и Слоун, Чарли. Ты уверен, что хочешь пройтись?

– Прекрасная ночь.

Больше Дентон ничего не говорил – благодарю тебя, Боже, подумал Линли, – пока они не доехали до Слоун, где Линли и высадил его перед «Питером Джонсом»[10]. А потом раздалось:

– Ну, давайте, пока-пока.

Линли выкатил глаза. Не хватало еще, чтобы Чарли добавил «чмоки-чмоки» к своему прощанию. Ему придется обязательно поговорить с ним. Тембр его голоса был ужасен, а словарный запас – еще хуже.

– Он такой милый, – заметила Дейдра, когда Дентон направился по площади к фонтану Венеры в центре.

Отсюда до дома Линли на Итон-террас было рукой подать. Казалось, Чарли слегка приплясывает на ходу. Вне всякого сомнения, он был в восторге от собственного представления.

– Слово «милый», на мой взгляд, здесь не подходит, – заметил Томас, – для меня он постоянная обуза. Я просто делаю одолжение его брату.

Место, куда они направлялись, тоже было недалеко от Слоун. Винный бар на Уилбрахам-плэйс находился в нескольких метрах от дорогущего бутика на углу. Единственный свободный столик нашелся у входа, что было не здорово, принимая во внимание температуру на улице, но что поделаешь.

Они заказали вино. Линли предложил перекусить, но Дейдра отказалась, и он тоже решил воздержаться. Начос и хот-доги долго перевариваются.

Она рассмеялась и провела пальцами по стеблю единственной розы, стоявшей на столе. «Ее руки похожи на руки врача, – подумал Томас. – Ногти коротко подстрижены, пальцы выглядят сильными и совсем не тонкими». Он знал, как бы она назвала их. Крестьянские руки, сказала бы она. Или цыганские. Или рабочие. Но не те руки, которые ожидаешь увидеть у аристократки, которой она, в сущности, и не была.

Неожиданно оказалось, что говорить-то и не о чем, после всего того времени, прошедшего с их последней встречи. Он посмотрел на нее, она – на него. Томас сказал: «Итак…» – и подумал, какой он все же идиот. Он хотел ее видеть, и вот сейчас она сидит перед ним, а он не может придумать ничего, кроме как сказать, что никогда не знал, какого цвета у нее глаза – светло-коричневые, карие или зеленые. Его были коричневыми, темно-коричневыми – полный контраст с его волосами, которые были светлыми в середине лета, а сейчас, к середине осени, выглядели совсем выгоревшими.

Дейдра улыбнулась ему и сказала:

– Хорошо выглядите, Томас, совсем не так, как в нашу первую встречу.

«Боже, как она права», – понял он. Они встретились в ту ночь, когда Линли проник в ее коттедж, единственное строение в Полкар-Коув, графство Корнуэлл, в том месте, где разбился насмерть девятнадцатилетний альпинист. Тогда Линли искал телефон. Дейдра приехала на несколько дней, чтобы передохнуть от работы. Томас помнил ее ярость, когда она обнаружила его у себя в доме. Он помнил, как эта ярость быстро сменилась на сострадание, после того как она увидела что-то в его лице.

– Со мной всё в порядке, – сказал Линли. – Бывают дни хорошие и не очень, но у меня в последнее время больше хороших.

– Я рада.

Они опять замолчали. Были вещи, с которых можно было бы начать. Например: «А как вы, Дейдра? Как ваши родители?» Но он не мог произнести этого. У нее имелось два набора родителей, и было бы жестоко заставить ее говорить только об одних. Томас никогда не встречал родителей, которые удочерили ее, а вот с ее биологическими он встречался – в их убитом домике на колесах у ручья в Корнуолле. Ее мать умирала, но надеялась на чудо. Вполне возможно, что она уже умерла, но он понимал, что спрашивать об этом не стоит.

– Как давно вы вернулись? – неожиданно спросила Дейдра.

– На работу? Летом.

– И как все прошло?

– Сначала было трудно. Но это всегда так бывает.

– Да, конечно, – согласилась она.

«Из-за Хелен», – повисло в воздухе недосказанное. Хелен звали его жену, которую убили, жену, муж которой работал детективом в полиции. Об этом невозможно было думать, тем более говорить. Дейдра никогда бы не начала разговор на эту тему. Он – тоже.

– Ну, а как у вас?

Она улыбнулась, очевидно, не понимая, что он имеет в виду. Затем сказала:

– А, моя работа! Всё в порядке. Две из наших трех горилл уже беременны – третья никак, так что приходится наблюдать за ней. Надеемся, что проблем не будет.

– А они могут быть? Обычно?

– Третья уже однажды потеряла малыша. Не смогла выносить. Отсюда и проблемы.

– Звучит печально. Не смогла выносить…

– Да, грустно.

Они опять замолчали. Наконец Томас сказал:

– Ваше имя было в рекламе. То есть я хочу сказать, ваше профессиональное прозвище. Я увидел его. Вы уже катались в Лондоне до этого?

– Да.

– Понятно… – Линли вращал бокал, пристально наблюдая за вином. – Я был бы рад, если бы вы мне позвонили. У вас же сохранилась моя карточка?

– Да, и я позвонила бы, но все это выглядело как-то…

– О, я знаю, как это выглядит. Думаю, не ошибусь, если позволю себе предположить, что так же, как и раньше…

– Понимаете, у нас люди никогда не сказали бы «думаю, не ошибусь, если позволю себе предположить».

– А-а-а…

Дейдра пригубила вино, глядя на бокал, а не на него. Томас подумал, как разительно она отличается от Хелен. У Дейдры не было беззаботного юмора и легкой манеры общения последней. А может быть, она просто прячет это глубоко в себе, подумал он.

«Дейдра», «Томас», – произнесли они одновременно. Линли уступил даме очередь говорить.

– Не могли бы вы отвезти меня в гостиницу?

Бэйсуотер, Лондон

Линли не был дураком. Он понимал, что просьба отвезти в гостиницу значила именно отвезти в гостиницу, и ничего более. Это было то, что ему нравилось в Дейдре – в ее словах никогда не было подтекста.

Она попросила отвезти ее в Сассекс-гарденз, что к северу от Гайд-парк, в самом сердце Бэйсуотера. Это была большая магистраль, забитая машинами днем и ночью, с отелями вдоль тротуаров, отличавшимися друг от друга только названиями. Названия были написаны на уродливых пластиковых табличках, ставших вдруг такими популярными в Лондоне. Дешевые, подсвеченные изнутри, они были яркими памятниками исчезающей индивидуальности. Эти таблички определяли тип гостиниц, которые находились где-то между категориями «в общем, неплохо» и «абсолютно ужасно», с вездесущими крахмальными белыми занавесками на окнах и плохо освещенными входами с бронзовыми ручками, которые нуждались в тщательной полировке. Когда Линли остановил «Хили Эллиот» перед одной из них, той, которая называлась «Остролист», он сразу понял, к какой части спектра между «в общем, неплохо» и «абсолютно ужасно» относилась эта гостиница.

Томас кашлянул.

– Да, это не совсем то, к чему вы привыкли, – сказала Дейдра. – Но это крыша над головой, это всего на одну ночь, в номере есть ванна, и стоимость для команды минимальная. Так что… Ну, вы понимаете.

Линли повернулся и посмотрел на Трейхир. У нее за спиной горел фонарь, и ее волосы были похожи на светлый нимб, напоминая ему портреты святых эпохи Возрождения. Не хватало только ветки пальмы.

– Мне бы не хотелось оставлять вас здесь, Дейдра, – произнес он.

– Немного мрачновато, но я переживу. Поверьте мне, это гораздо лучше, чем то место, где мы останавливались в последний раз. Просто какой-то прорыв на новый уровень.

– В общем-то, я не это имел в виду. Ну, то есть не совсем это.

– Думаю, что я понимаю.

– Во сколько вы уезжаете?

– В половине девятого утра. Хотя мы никогда не успеваем вовремя – поздние гулянки накануне. Я, наверное, первая из тех, кто уже вернулся.

– У меня в доме есть свободная комната. Почему бы не переночевать там? Утром мы вместе позавтракаем, и я привезу вас в гостиницу, чтобы вы могли уехать в Бристоль вместе со всеми.

– Томас…

– Кстати, завтрак приготовит Чарли. Он исключительный повар.

Секунду Дейдра обдумывала услышанное, а потом сказала:

– Он ведь ваш человек, ведь правда?

– Что, черт возьми, вы имеете в виду?

– Томас…

Линли отвернулся. На тротуаре недалеко от них начали ссориться парень с девушкой. Сначала они держались за руки, но потом она вдруг отбросила его руку, как использованную упаковку от бургера.

– Сейчас уже никто не говорит «дьявольски» – по крайней мере, среди обычных людей.

Линли вздохнул.

– Иногда его действительно заносит.

– Так он ваш человек?

– О нет. Он только свой собственный. Много лет я пытаюсь держать его в узде, но ему нравится играть роль слуги. Он, видимо, считает, что это отличная тренировка. Ну, может быть, он и прав.

– Так Чарли не слуга?

– Ну конечно, нет. То есть – и да, и нет. Он актер, или будет им, если ему повезет. А пока он работает на меня. Я спокойно отношусь к его прослушиваниям. А он спокойно относится к тому, что я опаздываю на обед, который он старательно готовил несколько часов.

– Звучит, как если бы вы нашли друг друга.

– Скорее, столкнулись друг с другом, а еще лучше – случайно пересеклись. – Линли отвернулся от ссорящейся парочки, трясущей мобильниками перед лицами друг у друга, и повернулся к Дейдре. – Он будет в доме, и он выступит в роли дуэньи. И, как я сказал, мы сможем поговорить за завтраком. И по дороге сюда. Хотя, если вам так больше понравится, я вызову такси.

– Почему?

– Такси?

– Вы понимаете, что я имею в виду.

– Просто, знаете… Мне кажется, что мы что-то не договорили. Или не решили. Какое-то непонятное чувство. Не могу объяснить, но думаю, что вы ощущаете то же самое.

Казалось, что Дейдра задумалась. Ее молчание вселяло надежду. Но она медленно покачала головой и взялась за ручку.

– Я так не думаю. И, кроме того…

– Кроме того?

– Говорят – «как с гуся вода», но я не гусь, и со мной так не получится.

– Не понимаю.

– Понимаете. Всё вы прекрасно понимаете. – Она наклонилась и поцеловала его в щеку. – Не буду врать – было очаровательно встретить вас опять. Спасибо. Надеюсь, вам понравилась игра.

Прежде чем Томас смог ответить, Дейдра вылезла из машины и торопливо подошла к двери. Она не оглянулась.

Бэйсуотер, Лондон

Линли все еще сидел в машине перед гостиницей, когда раздался звонок мобильного. Он все еще ощущал ее прикосновение на щеке и теплоту ее руки на своей. Томас был так погружен в мысли, что звонок телефона заставил его вздрогнуть. Вдруг он понял, что так и не перезвонил Барбаре Хейверс, как обещал. Линли посмотрел на часы.

Был час ночи. Это не может быть Барбара, подумал он. Пока Томас доставал телефон из кармана, мысли его метались – он успел подумать о своей матери, своем брате, своей сестре; он подумал о разного рода неожиданностях и о том, как они возникают среди ночи – потому что никто не звонит в это время суток, чтобы узнать, как дела.

К моменту, когда инспектор вытащил телефон, он решил, что несчастье случилось в Корнуолле, где находилось их родовое гнездо. Доселе никому не известная миссис Дэнверс, поступившая к ним на работу, скорее всего, подожгла дом.

Однако он увидел, что это опять была Барбара. Линли поспешно ответил:

– Барбара, ради бога, извините.

– Черт возьми, – закричала она. – Почему вы не перезваниваете? Я сижу здесь, а он там совсем один, и я не знаю, что делать или что ему говорить, потому что весь ужас в том, что ни один придурок не может помочь, и мне пришлось врать ему и говорить, что мы поможем, и мне нужна ваша помощь!!!

– Барбара…

Она казалась абсолютно не в себе. Этот словесный поток был так не свойственен ей, что Линли понял – случилось что-то ужасное.

– Барбара, подождите, не так быстро. Что случилось?

Она заговорила какими-то отрывочными фразами. Линли с трудом понимал, о чем идет речь, потому что Хейверс говорила со скоростью пулемета. Ее голос звучал странно. Она или плакала, что было очень маловероятно, или сильно выпила. Однако последнее не имело смысла, принимая во внимание всю сложность ситуации. Томас попытался соединить в одно целое хотя бы самые яркие факты.

Пропала дочь ее соседа и друга Таймуллы Ажара. Последний, профессор в Университетском колледже Лондона, вернулся домой с работы и обнаружил, что все вещи, принадлежащие его девятилетней дочери и ее матери, исчезли. Осталась только ее школьная форма, плюшевая игрушка и лэптоп, лежащие на кровати.

– Все остальное пропало, – рассказывала Хейверс. – Ажар сидел на моих ступеньках, когда я пришла домой. Мне она тоже звонила, ну Анжелина, в течение дня. У меня в телефоне было сообщение. «Могу я зайти к нему сегодня вечером?» – спрашивала она у меня. «Хари будет расстроен», – сказала она. Ну конечно. Только он не расстроен – он убит, раздавлен. Я не знаю, что мне сделать или сказать, а Анжелина еще и заставила Хадию оставить жирафа, и мы оба понимаем, почему, – потому что он напоминает о временах, когда они поехали к морю и он выиграл его для нее, а когда кто-то попытался утащить его на пирсе…

– Барбара, – произнес Линли железным голосом. – Бар-ба-ра.

– Да, сэр? – всхлипнула она.

– Я уже еду.

Чолк-Фарм, Лондон

Барбара Хейверс жила в Северном Лондоне недалеко от Кэмден-Лок-маркет. Чтобы добраться туда в час ночи, надо было просто знать дорогу – машин на улицах совсем не было. Она жила в Итон-Виллас, и найти место для парковки в то время, когда все жители мирно спали в своих домах, можно было только в случае очень большой удачи. Так что Линли припарковался, заблокировав выезд.

Берлога Барбары располагалась в вилле эпохи короля Эдуарда, переделанной в конце XX века в многоквартирный дом. То есть сама Барбара жила во дворе здания, в деревянном сооружении, которое раньше служило бог знает для чего. В нем был крохотный камин, что позволяло предположить, что сооружение всегда использовалось как жилое помещение, но, судя по размерам, оно подходило только одному жильцу, и то такому, который был не очень требователен к размерам жилья.

Линли бросил быстрый взгляд на первый этаж основного дома, когда проходил по заасфальтированной дорожке в глубь двора. Он знал, что там живет друг Барбары Таймулла Ажар, и яркий свет из его квартиры все еще падал на веранду через большие французские окна. Из разговора с Барбарой Томас понял, что она была у себя дома, и когда он обогнул виллу, то увидел свет в ее окнах.

Линли негромко постучал. Раздался скрип стула, и дверь распахнулась.

Он был совсем не готов к тому, что увидел.

– Боже мой, что вы с собой сделали?!

Первое, что пришло ему в голову, были древние обычаи оплакивания мертвых, когда женщины обрезали волосы и посыпали головы пеплом. Хейверс точно сделала первое, но воздержалась от второго. Хотя на крохотном столике в том, что называлось кухней, пепла было достаточно. Линли показалось, что она провела здесь много часов; в тарелке, служившей ей пепельницей, были раздавлены по крайней мере двадцать окурков, пепел от которых был виден повсюду.

Казалось, эмоции полностью опустошили Барбару. От нее несло запахом давно погашенного камина. Онабыла одета в древнее платье из шенили[11], цветом напоминавшее гороховое пюре, а голые ноги были засунуты в высокие красные кроссовки.

– Я его там оставила, – заторопилась она. – Пообещала вернуться, но не смогла. Я думала, если вы придете… Почему вы не перезвонили? Вы разве не могли сказать… Где вы, черт побери, сэр… Почему вы не…

– Очень сожалею, – ответил Линли, – я не расслышал, что вы говорили по телефону. Я был… Впрочем, это неважно. Расскажите, что произошло.

Томас взял ее за руку и подвел к столу, с которого убрал стеклянную тарелку с окурками и нераспечатанную пачку сигарет с коробкой спичек. Все это он положил на рабочий стол в ее кухоньке и там же пристроил чайник, который включил кипятиться. Порылся в буфете, нашел два пакетика чая и какой-то искусственный подсластитель. Затем стал рыться в раковине с немытой посудой, пока не извлек на свет божий две чашки. Их он вымыл и вытер, после чего подошел к маленькому холодильнику. Как и предполагал Томас, содержимое было малоаппетитным – в основном коробки с фаст-фудом и продуктами быстрого приготовления. Однако среди всего этого ему удалось отыскать пинту молока. Инспектор вытащил ее в тот самый момент, когда со щелчком отключился чайник.

Пока он таким образом накрывал на стол, Хейверс молчала. На нее это было совсем не похоже. За все время, что Линли знал сержанта-детектива, она никогда не упускала случая подколоть его, особенно в ситуациях, подобных нынешней – когда он не только заваривал чай, но и замахивался на горячие тосты. Это ее молчание сильно его тревожило. Томас поставил чай на стол и подвинул одну чашку поближе к ней. Рядом с местом, где лежали сигареты, была еще одна табуретка, и он вытащил ее. Ее сиденье было холодным, как будто горе человека, сидевшего на ней, заморозило ее поверхность.

– Это его, он на ней сидел, – сказала Хейверс. – Ну и что, теперь мы будем вести светские разговоры за этим чертовым чаем?

– По крайней мере, это какое-то занятие.

– Когда сомневаешься – приготовь чай… Я бы выпила виски. Или джина. Джин – это было бы здорово.

– У вас есть?

– Конечно, нет. Я не хочу превратиться в одну из тех старух, которые сосут джин с пяти вечера и до полного одурения.

– Вы не старуха.

– Поверьте мне, сэр, это уже не за горами.

Линли улыбнулся. Это замечание показывало, что состояние Барбары улучшалось.

Наконец он уселся рядом с ней.

– Ну, рассказывайте.

Хейверс стала рассказывать о женщине по имени Анжелина Упман, матери дочери Таймуллы Ажара. Линли встречал самого Ажара и его дочь Хадию и знал, что Анжелина не жила с ними уже какое-то время – она исчезла еще до того, как Барбара переехала в свое бунгало. Но ему не говорили, что она опять нарисовалась в жизни Ажара и Хадии в прошлом июле. Он также не знал, что Анжелина и Ажар не были женаты, а в метрике Хадии в графе «отец» стоял прочерк.

Появлялись все новые и новые детали, и Томас пытался запомнить их все. Оказалось, что Ажар и Анжелина были не женаты не потому, что сейчас это было модно, – они просто не могли пожениться. Таймулла ушел к Анжелине от другой женщины, но разводиться с ней отказался. От этой женщины у него было двое детей. Где они жили, Барбара не знала. Но она знала точно, что Анжелина смогла запудрить мозги Ажару и Хадие и убедить их, что вернулась, чтобы занять место, принадлежащее ей по праву. Ей надо было завоевать их доверие. Барбара сказала, что это ей надо было, чтобы разработать и претворить в жизнь ее план.

– Именно поэтому она и вернулась, – рассказывала Хейверс, – чтобы завоевать доверие всех, включая меня. Я всегда была идиоткой, но здесь я превзошла саму себя.

– Почему вы мне об этом не рассказывали?

– О чем именно? Наверное, потому, что идиотка думала, что вам уже все известно.

– Об Анжелине. О другой жене Ажара, о детях, о разводе или, точнее, об отсутствии оного. Ведь вы не могли не чувствовать, что…

Линли замолчал. Хейверс никогда не говорила о своем отношении к Ажару и его дочери, а он никогда не спрашивал. Казалось, что такое молчание выглядит более респектабельно, хотя в глубине души Томас осознавал, что просто облегчает себе жизнь.

– Извините, – сказал он.

– Да ладно. В любом случае вы были несколько заняты, если помните.

Инспектор понимал, что она имеет в виду его связь с их начальницей в Управлении. Он старался быть аккуратным, Изабелла тоже. Но Хейверс не была дурочкой, она не вчера родилась, и все ее чувства обострялись, когда дело касалось Линли.

– А, ну да. Но все уже кончено, Барбара.

– Я знаю.

– Вот и хорошо. Я так и думал.

Хейверс вертела чашку в руках. Линли заметил, что на чашке была карикатура на герцогиню Корнуэлльскую с прической горшком и квадратной улыбкой. Неосознанно Барбара прикрыла карикатуру руками, как будто извиняясь перед несчастной женщиной, и сказала:

– Я не знала, что сказать ему. Я пришла с работы и увидела его на ступеньках перед дверью. Я думаю, что он ждал меня много часов. Я отвела его назад в квартиру после того, как он все мне рассказал – что она забрала Хадию с собой, – и осмотрела квартиру. Клянусь, когда я увидела, что она всё вынесла, я не знала, что делать.

Томас обдумывал ситуацию. Она была очень непростой, и Хейверс понимала это – отсюда и ее шок.

– Отведите меня к нему, – сказал он, – оденьтесь и отведите меня к нему.

Барбара кивнула и подошла к шкафу в поисках одежды. Она что-то нашла и прижала к груди. Направилась в ванную, но вдруг остановилась и обернулась к нему:

– Спасибо, что не комментируете прическу.

Линли посмотрел на ее изуродованную голову.

– Ах да. Одевайтесь, сержант.

Чолк-Фарм, Лондон

Барбара Хейверс чувствовала себя теперь гораздо лучше, когда появился Линли. Она понимала, что должна была сделать что-то, чтобы взять ситуацию под контроль, но горе Ажара лишило ее всех возможностей действовать. Таймулла был очень скрытным человеком, и оставался таким все два года, что она знала его. Он так хорошо прятал свои секреты, что иногда казалось, что их у него просто нет. Видеть его абсолютно раздавленным тем, что сделала с ним его возлюбленная, и понимать, что сама она, Барбара, должна была бы почувствовать с первой встречи, что Анжелина Упман что-то замышляет, несмотря на все проявления дружбы с ее стороны… Всего этого Барбаре хватило, чтобы самой почувствовать себя раздавленной.

Как большинство людей, она видела в Анжелине только то, что хотела, и полностью игнорировала все настораживающие и тревожные знаки. А та за это время опять завлекла Ажара в свою постель, вызвала у дочери подобострастное обожание и заставила Барбару участвовать в каком-то глупом заговоре, заставив ее хранить молчание обо всем, что касалось самой Анжелины. И вот он, результат, – исчезновение Анжелины вместе с дочерью.

Барбара оделась в ванной. В зеркале она увидела, как ужасно выглядит, особенно ее голова. Волосы были выстрижены клоками, и лысые участки перемежались остатками того, что еще недавно было стильной и дорогой прической, сделанной в Найтсбридже. Оставшиеся волосы напоминали сорняки, ждущие, когда их выполют.

Единственным выходом было побриться наголо, но сейчас у нее не было на это времени. Барбара отыскала лыжную шапочку в одном из ящиков, надела ее и вместе с Линли вышла из дома.

В квартире Ажара ничего не изменилось. Просто вместо того, чтобы сидеть, уставившись в пустоту, ее хозяин бесцельно бродил по комнатам. Когда он запавшими глазами уставился на них, Барбара сказала:

– Ажар, я привела инспектора Линли из полиции Метрополии[12].

Таймулла только что вышел из спальни Хадии, прижимая к груди плюшевого жирафа девочки, и обратился к Линли:

– Она забрала ее.

– Барбара рассказала мне.

– Ничего нельзя сделать.

– Всегда что-то можно сделать, – горячо вмешалась Хейверс. – Мы найдем ее, Ажар.

Она почувствовала, как Линли бросил на нее быстрый взгляд. Это был сигнал остановиться и не давать обещаний, которые ни он, ни она не смогут выполнить. Однако Барбара видела ситуацию совсем по-другому. «Если они не смогут помочь этому человеку, – подумала она, – то какой смысл служить в полиции?»

– Можно мы присядем? – спросил Линли.

Ажар сказал: «Да, да, конечно», и они втроем направились в гостиную. В комнате пахло только что сделанным ремонтом. Теперь Барбара все видела так, как должна была видеть, когда Анжелина впервые показала ей новую отделку: как картинку из журнала, безукоризненную, но начисто лишенную всякой индивидуальности.

Когда они уселись, Ажар сказал:

– Я позвонил ее родителям, после того как вы ушли.

– А где они? – спросила Барбара.

– В Далгвиче. Конечно, они отказались со мной говорить. Я разрушил жизнь одного из их детей, и они не желают приложить ни малейшего усилия, чтобы помочь мне.

– Милые люди, – прокомментировала Барбара.

– И вы уверены, что они не помогут? – спросил Линли.

– Судя по тому, что они говорили, и зная их, я думаю, что нет. Они ничего не знают об Анжелине и не хотят знать. Они сказали, что она выбрала свой путь десять лет назад, и если ее теперь что-то не устраивает, это не их проблема.

– Но у них есть еще один ребенок? – спросил Томас.

Ажар выглядел сконфуженным, а Барбара переспросила: «Что?»

– Вы сказали что-то о разрушении жизни одного из их детей, – пояснил Линли. – А кто второй, и не может ли Анжелина быть у него?

– Это Батшеба, сестра Анжелины, – ответил Ажар. – Я знаю только ее имя, но никогда не видел.

– Могут ли Анжелина и Хадия прятаться у нее?

– По-моему, они не любят друг друга, насколько я в этом разбираюсь. Так что сомневаюсь.

– Это Анжелина так говорит? – спросила Барбара.

Значение вопроса было понятно и Линли, и Ажару.

– Понимаете, когда люди находятся в критической ситуации, – объяснил Томас, – когда они планируют нечто подобное – а это действительно надо было спланировать, – старые обиды часто отодвигаются в сторону. Так вы звонили сестре? У вас есть ее номер?

– Я знаю только ее имя – Батшеба Уард, больше ничего. К сожалению.

– Ну, это не проблема. Батшеба Уард – с этого можно начать. Это дает нам возможность… – заговорила Барбара.

– Барбара, вы очень добры, – сказал Ажар. – Так же, как и вы, – добавил он, поворачиваясь к Линли. – Приехать сюда среди ночи… Но я хорошо представляю себе свое положение.

– Я говорю, что мы найдем ее. Обязательно, – горячо повторила Барбара.

Ажар смотрел на нее спокойными темными глазами. Затем перевел взгляд на Томаса. Казалось, он внутренне уже согласился с тем, чего Барбара не хотела признать и от чего пыталась защитить его.

– Барбара говорит, что вы с Анжелиной не разведены, – сказал Линли.

– Мы ведь не женаты, поэтому и о разводе речи нет. И постольку, поскольку я не развелся со своей первой женой – то есть моей законной женой, – Анжелина не вписала меня в метрику как отца Хадии. Имела право. Я принял это как одно из последствий того, что не развелся с Нафизой.

– А где она сейчас?

– В Илфорде. Нафиза и дети живут с моими родителями.

– Анжелина не могла поехать к ним?

– Она не представляет, где они живут и как их зовут. Она вообще ничего о них не знает.

– А они не могли сюда приехать? Проследить за ней? Выманить ее отсюда?

– А для чего?

– Ну-у-у… чтобы причинить ей зло.

Барбара поняла, что подобное развитие сюжета было вполне реально.

– Ажар, это вполне вероятно, – сказала она, – ее могли захватить. Все может быть совсем не так, как выглядит на первый взгляд. Они могли прийти за ней и забрать Хадию с собой. Они могли все забрать и заставить позвонить мне…

– Ее тон на автоответчике не казался напряженным, как будто она говорила под давлением. А, Барбара? – спросил Линли.

Ну конечно, нет. Голос звучал совсем как обычно, то есть дружелюбно и открыто.

– Может быть, она притворялась? – сказала Хейверс, хотя прекрасно понимала, что это звучит совсем не убедительно. – Она же дурила меня многие месяцы. Она дурила Ажара. Она дурила свою собственную дочь. А может быть, и не дурила вовсе. Может быть, она и не собиралась исчезать. Может быть, на нее напали неожиданно и увезли, а когда она наговаривала на автоответчик, заставили ее…

– Может быть и так, и этак, – мягко сказал Томас.

– Он прав, – сказал Ажар. – Если ее заставили позвонить, если их увезли отсюда – ее и Хадию – против их воли, она бы что-то сказала по телефону. Подала бы какой-то знак. Что-то осталось бы, но ничего нет. Ничего. А то, что она оставила – школьная форма Хадии, ее жираф и компьютер, – это чтобы я понял, что они не собираются возвращаться. – Глаза его покраснели.

Барбара обернулась к Линли. Он был, она это давно знала, самым сострадательным полицейским в Управлении и даже, может быть, самым сострадательным человеком, которого она когда-либо встречала на своем веку. Но на его лице – помимо симпатии к Ажару – Хейверс видела осознание всей сложности происшедшего.

– Сэр, ну пожалуйста… – сказала она.

– Барбара, помимо проверки родственников… Она мать. Она не нарушила закон. Нет официального развода и решения суда, которое она бы нарушила.

– Ну что ж, в таком случае – частное расследование, – сказала Барбара. – Если мы не можем ничего сделать, то частный детектив – вполне.

– А где мне такого найти? – спросил Ажар.

– Им вполне могу быть и я, – ответила Барбара.

Ноябрь, 16-е

Виктория, Лондон

«Ни – за – что» – именно так отреагировала исполняющая обязанности суперинтенданта[13] Изабелла Ардери на просьбу Барбары предоставить ей отпуск. Сразу же после этого она потребовала объяснить ей, что это надето у Барбары на голове. «Это» было вязаной шапочкой, которые обычно носят лыжники. Шапочка венчалась помпоном. Оценка за элегантность – ноль. За соответствие занимаемой должности – глубокий минус. Дело в том, что до того, как все это случилась, Барбара сделала стрижку по настоятельной рекомендации исполняющей обязанности суперинтенданта – эта настойчивая рекомендация была завуалированной формой приказа. Таким образом, уничтожение прически было очень похоже на бунт на корабле, и именно так Изабелла Ардери рассматривала создавшуюся ситуацию.

– Снимите эту шапку, – потребовала Ардери.

– Что касается отпуска, ком…

– Должна напомнить вам, что вы недавно уже отдыхали, – рявкнула суперинтендант. – Напомните-ка мне, сколько дней вы находились в распоряжении инспектора Линли во время его небольшого путешествия в Камбрию?

С этим Барбара не могла спорить. Она только что закончила помогать Линли в некоем частном предприятии. Это было неофициальное и очень деликатное поручение сэра Дэвида Хильера, помощника комиссара. Все происходило на берегу озера Уиндермир, и когда Изабелла Ардери узнала, что Барбара тоже принимала в этом участие, она здорово взбесилась. Поэтому она решила во что бы то ни стало заменить отпуск сержанта Хейверс на внеочередное патрулирование, что последняя, несомненно, восприняла бы с энтузиазмом женщины, приглашенной на вальс дикобразом.

– Снимите эту шапку. Сейчас же, – повторила Изабелла.

Барбара знала, что это не принесет ничего хорошего.

– Командир, это очень срочно, по семейным обстоятельствам…

– И кого же из членов вашей семьи это касается, сержант? Если я правильно понимаю, ваша семья состоит из еще одного члена, который в настоящий момент находится в интернате для престарелых в Гринфорде. Не хотите же вы сказать, сержант, что вашей матушке вдруг потребовался ваш опыт полицейского? А?

– Это не интернат для престарелых, а частная клиника.

– Там есть сиделка? И нужен ли вашей матери уход?

– Что за глупые вопросы. Да, есть – и, конечно, нужен. И вы это прекрасно знаете.

– Ну и какие же ваши специфические знания понадобились вашей матушке?

– Ну, хорошо, – вздохнула Барбара, – это не касается моей матери.

– Но вы сказали – семейные обстоятельства?

– Ну хорошо. Это не семейные обстоятельства. Речь идет о моем друге, который попал в беду.

– Так же, как и вы, милочка. Так что, мне еще раз надо попросить вас снять эту нелепую шапку?

Делать было нечего – Барбара стянула шапку.

Изабелла уставилась на Барбару. Она подняла руку, как будто отмахиваясь от какого-то апокалипсического видения.

– И что, – сказала она напряженным голосом, – я должна думать? Ошибка парикмахера, приведшая к полной катастрофе, или зашифрованное послание вашему старшему офицеру? Старший офицер, как вы понимаете, это я.

– Командир, речь не об этом, я не за тем к вам пришла.

– Ну, хватит. А я хочу говорить именно об этом. Кстати, и о манере одеваться – тоже. Спрашиваю еще раз: что вы пытаетесь мне сказать, сержант? То, что я вижу, напрямую связано с вашей будущей карьерой регулировщика движения на Шетландских островах.

– Мне кажется, не стоит делать из этого прецедент, – возразила Барбара. – Моя одежда, мои волосы… Какое это имеет значение, если я выполняю свою работу?

– Ах, вот в чем дело, – удивилась Изабелла. – Если я выполняю свою работу. Чего, как оказалось, вы не делали уже в течение некоторого времени. И чего вы, входя сюда с вашей просьбой, хотели не делать еще несколько дней или недель. При этом, я полагаю, вы намереваетесь продолжать получать свое жалованье, дабы обеспечить единственному члену вашей семьи содержание в богадельне, куда он был помещен… Сержант, скажите честно, чего вы хотите? Вы хотите продолжать работать и получать вознаграждение или же предпочитаете мотаться по делам неизвестных членов вашей семьи? По делам, о которых вы, кстати, предпочитаете молчать?

Они сидели друг против друга на противоположных сторонах стола исполняющего обязанности суперинтенданта. За дверями кабинета раздавался обычный шум, сопровождавший деятельность офиса. Сотрудники проходили по коридору. Иногда шум затихал, и тогда Барбара понимала, что ее коллеги прислушиваются к ее спору с суперинтендантом Ардери. «Еще один повод для сплетен за чашечкой кофе», – подумала она. Сержант Хейверс поставила еще одну кляксу в свою тетрадь.

– Послушайте, командир, один из моих друзей лишился ребенка; ее увезла мать…

– В этом случае девочка не потерялась, не правда ли? А если девочку увезли в нарушение решения суда, то этот ваш друг должен позвонить своему адвокату или обратиться в местный полицейский участок, или кто там еще может прийти ему в голову. Это не ваше дело – мотаться по стране, помогая людям, попавшим в беду, до тех пор, пока это не прикажет вам ваш командир. Вы меня хорошо поняли, сержант Хейверс?

Барбара молчала, хотя внутри у нее все кипело. Мысленно она сочиняла монолог – нечто вроде «да кто же тебя за вымя кусает, чертова ты корова?». Но Хейверс хорошо понимала, куда это ее приведет. В этом случае Шетландские острова покажутся раем божьим. Поэтому она ответила коротко:

– Так точно.

– Отлично. Тогда возвращайтесь к работе. И сегодня она заключается во встрече с представителем Генеральной прокуратуры. Поговорите с Доротеей – она все организовывала.

Виктория, Лондон

Доротея Гарриман была не только секретарем отдела, но и той иконой стиля, на которую должна была быть похожа Барбара. Правда, с самого начала Хейверс не могла понять, как Ди Гарриман умудряется так выглядеть на какие-то жалкие 26 фунтов в неделю. Та, правда, говорила, что главное – это знать свои цвета, что бы это там ни значило, и уметь подбирать аксессуары. Кроме того, она рассказала Барбаре, что ведет свой список лучших универсальных магазинов Лондона. Любой может сделать это, детектив Хейверс. Все очень просто – я могу научить тебя, если хочешь.

Барбара не хотела. Она представляла себе, как Ди Гарриман проводит каждую свободную минуту в рысканье по центральным улицам столицы в поисках одежды. Кому, черт побери, может нравиться такая жизнь?

У Доротеи хватило ума не комментировать прическу и шапку Барбары, когда она увидела ее, направляющуюся в кабинет Изабеллы Ардери. Ей действительно очень нравилась стрижка и укладка, которую Барбаре сделали в Найтсбридже. Но после того, как она громко поприветствовала Барбару «сержант Хейверс!», что-то в лице последней подсказало ей, что дорога в ее, Ди Гарриман, персональный ад начнется с любого комментария, касающегося внешнего вида Барбары. Она смогла собрать все свои внутренние силы, чтобы смириться с видом коллеги, когда та подошла к ее столу. По-видимому, Ди слышала, что происходило в кабинете, потому что сразу же протянула Барбаре листок с информацией, о которой говорила Изабелла.

Гарриман объяснила, что Барбаре надо позвонить по указанному телефону. Это тот клерк из генпрокуратуры, с которым ты встречалась, когда помогала инспектору Линли в Камбрии, ты же его еще помнишь… Хочет вернуться к этому делу. Еще раз пройтись по показаниям. Сержант их, конечно, еще не забыла?

Барбара кивнула, потому что, конечно, она помнила. Обвинитель был Королевским адвокатом, с офисом в Миддл-Темпл. Она, сказала сержант, позвонит ему и сразу же займется этим делом.

– Фигово, – сказала Гарриман, понимающе покосившись на дверь кабинета Изабеллы. – Она сегодня с самого утра сама не своя. Непонятно почему.

Барбара все понимала. Одному богу известно, сколько времени длилась любовная связь между Томасом Линли и Изабеллой Ардери. Но всему рано или поздно приходит конец, и Барбара подозревала, что теперь Скотланд-Ярд ждали тяжелые времена.

Она подошла к своему столу и плюхнулась в кресло. Посмотрела на номер, который дала ей Ди Гарриман. Сняла трубку с аппарата и стала нажимать кнопки, когда услышала свое имя – короткое Барб – и, подняв голову, увидела своего сослуживца, детектива Уинстона Нкату, склонившегося над ее столом. Он поглаживал шрам на лице, шрам, который напоминал ему о давнем прошлом, когда он еще был членом одной из уличных банд в Брикстоне. Нката, как всегда, был безукоризненно одет – казалось, он покупает одежду под чутким руководством Гарриман. У Барбары создавалось впечатление, что Уинстон гладит свою сорочку каждые полчаса где-то на задворках офиса. Ни морщинки, ни пятнышка.

– Хочу спросить, – голос был мягким, с акцентом, в котором слышалось его прошлое, с карибскими и африканскими предками.

– О чем?

– Инспектор Линли. Он мне рассказал… Ну то есть… Все рассказал. Ну, ты понимаешь. Не моего ума дело, но мне показалось, что что-то стряслось – ну я и спросил. Ну и, – кивок головы в сторону кабинета Изабеллы, – все вот это.

«Понятно, – подумала Барбара. – Он говорил про ее волосы, но все будут об этом говорить или ей в лицо, или у нее за спиной. В конце концов, Уинстон, как всегда, не изменяет своему такту и говорит открыто».

– Инспектор рассказал мне, что произошло. Про Хадию и ее мамашу. Слушай, я знаю, что она… то есть что ты чувствуешь по этому поводу, ну и все такое. Барб, я не думал, что босс согласится дать тебе отпуск, поэтому…

Он протянул ей вырванный из календаря листок. Листок был из настольного календаря, одного из тех, в которых наверху каждого листка была написана какая-нибудь поучительная сентенция. На этом, в частности, стояло: «Хочешь рассмешить Господа – расскажи ему о своих планах», что, по мнению Барбары, как нельзя лучше подходило к нынешней ситуации. На самом листке каллиграфическим подчерком Уинстона было написано имя Дуэйн Доути и адрес на Роман-роуд в Боу, вместе с телефоном. Прочитав все это, Барбара подняла глаза на Уинстона.

– Это частный детектив, – сказал он.

– Как тебе это удалось так быстро?

– Как и всем – через Интернет, Барб. Страничка сайта с информацией от благодарных клиентов и все такое. Может, он это и сам разместил, но на него стоит обратить внимание.

– Ты знал, что она прикует меня к столу, ведь так? – подозрительно спросила Барбара.

– Да… то есть догадывался.

Уинстон опять тактично не сказал ни слова о ее внешнем виде.

Ноябрь, 19-е

Боу, Лондон

Следующие два дня Барбара пахала на работе, как раб на галерах. Это включало в себя несколько встреч с представителем Генпрокуратуры, единственным светлым моментом в которых было приглашение на ленч во впечатляющей столовой Миддл-Темпла. Ленч мог бы быть более приятным, не начни Королевский адвокат обсуждать дело в мельчайших подробностях. И в этой ситуации, когда дареному коню… и так далее, Барбаре пришлось призвать на помощь весь свой юмор и здоровый пофигизм, однако и это не уменьшило ее желания уткнуться лицом в гороховое пюре и умереть, вдохнув добрую порцию углеводорода. Это была именно та работа, которую она ненавидела, и Хейверс подозревала, что исполняющая обязанности суперинтенданта Ардери специально заставляла ее заниматься этим, так как это был единственный способ отомстить Барбаре за то, что она сделала с собой.

Ей пришлось полностью выбрить голову. Ничего другого придумать было нельзя, так как стрижку сохранить не удалось. С оставшейся щетиной Барбара напоминала то ли неонациста, то ли боксершу. Все это скрывалось под целым набором разнообразных вязаных шапочек, которые она закупила на рынке на Бревик-Стрит. Сейчас велись два расследования, на которые ее можно было бы назначить, будь на то соизволение Ардери. Инспектор Филипп Хейл возглавлял одно, инспектор Линли – другое. Но Барбара знала, что до тех пор, пока Изабелла Ардери не решит, что сержант уже достаточно наказана за свои грехи, ей придется иметь дело с генпрокуратурой и показаниями свидетелей, которые Королевский адвокат жаждал еще раз перепроверить.

Они закончили после полудня, на второй день после стычки Барбары с суперинтендантом. Барбара подумала, что это ее шанс, и решила им воспользоваться. Она позвонила Ажару на работу, сказала, что едет к нему, и спросила, где его найти. Он объяснил, что у него встреча с четырьмя дипломниками в лаборатории.

– Ждите меня там, у меня есть для вас нечто важное.

Найти лабораторию оказалось легко. Это было место халатов, компьютеров, вытяжных шкафов и табличек «ОСТОРОЖНО». Все это дополнялось впечатляющими микроскопами, чашками Петри, коробками слайдов, застекленными шкафами, холодильниками, вращающимися стульями, компьютерными рабочими станциями и другими, более загадочными предметами. Когда Барбара нашла Таймуллу среди всего этого великолепия, он вежливо представил ее своим студентам. Но вид Ажара заставил ее мгновенно забыть их имена.

С момента исчезновения Хадии Барбара виделась с ним ежедневно. Она приносила ему еду, хотя видела, что ест он очень мало. Сегодня Таймулла выглядел хуже, чем когда-либо – наверное, от недосыпа, решила она. Очевидно, он держался только на сигаретах и кофе. Так же, впрочем, как и она сама.

Барбара спросила его, как быстро он может освободиться. Добавила, что принесла информацию о человеке, который, возможно, сможет помочь. Это частный детектив. Услышав это, Ажар сказал, что освободится немедленно.

По дороге в Боу Барбара рассказала о том, что ей удалось узнать о человеке, в чей офис они сейчас направлялись. Несмотря на уверения неизвестных «удовлетворенных клиентов», она навела о нем справки, что было не очень сложно, принимая во внимание всю ту ерунду, которую люди помещали о себе в Интернете. Барбара узнала, что Дуэйну Доути пятьдесят два года, что по воскресеньям он играет в регби, что он женат уже двадцать шесть лет и у него двое детей. Судя по фотографиям на его страничке в «Фейсбуке», она решила, что он больше всего гордился тем, что каждое последующее поколение его семьи живет лучше, чем предыдущее. Его предки зарабатывали на жизнь в угольных шахтах Уигана. Его дети окончили престижные университеты. Дела для клана Доути развивались таким образом, что его внуки, если они у него будут, закончат уже Оксфорд или Кембридж. Короче говоря, семья была очень амбициозной.

Однако офис Доути располагался в здании, которое было далеко от каких-либо амбиций. На первом его этаже располагалось заведение, носившее гордое название «Кровати и полотенца для тех, кто понимает». В настоящий момент оно было закрыто, а на окна были опущены бледно-голубые защитные шторы, сильно траченные ржавчиной. Сами «Те, кто понимает» располагались в узком здании, втиснутом между отделением банка и халяльным гастрономом. Странно, но улица была практически пустынна. Двое мужчин мусульманской наружности в традиционной одежде выходили из подъезда здания метрах в тридцати – и всё. Большинство магазинов были закрыты. Это был далеко не Центральный Лондон, с его забитыми днем и ночью тротуарами.

Они нашли вход в офис Дуэйна Доути, пройдя в дверь левее «Тех, кто понимает». Та была не заперта и открывалась на лестницу, у подножья которой был линолеум, на котором лежал коврик с приветствием. Вверх по лестнице располагались всего два офиса. На двери одного висело объявление «Стучите, пожалуйста»; на другой, в которую стучать, видимо, было не обязательно, висело объявление с требованием не выпускать кошку.

Они выбрали ту, в которую надо было стучать. Они постучали, и мужской голос с акцентом, который предполагал, что Доути переехал из Уигана в Восточный Лондон много, много лет назад, пригласил их войти. Барбара успела предупредить Ажара, что не будет говорить, что она из полиции. Доути мог подумать, что это какая-то полицейская операция, чего им совсем не хотелось.

Они застали его за попытками загрузить фотографии в электронную рамку. Руководство пользователя было разложено на столе, вместе со шнурами, фотоаппаратом и, собственно, самой рамкой. Детектив уткнулся в руководство, сжав одну руку в кулак, а другой делал непроизвольные движения, как будто хотел смять руководство в комок.

Он поднял на них глаза.

– Написано каким-то китайцем с садистскими наклонностями. И зачем только я с этим связался…

– Понятно, – ответила Барбара.

Даже если бы она не знала, что он играет в любительское регби, форма его носа тут же выдала бы эту тайну. Казалось, что тот был сломан множество раз, и его врач, в конце концов, отчаялся, поднял руки в знак поражения и сказал: «Сдаюсь. Пусть остается, как есть». Нос извивался из стороны в сторону и придавал лицу такой асимметричный вид, что от него невозможно было оторвать глаз. Все остальное в мужчине было средним: средняя комплекция, средний вес, средне-каштановые волосы. Если забыть о носе, то Доути был человеком, на которого вряд ли обратишь внимание на улице. Но нос делал его незабываемым.

– Я полагаю, мисс Хейверс, – сказал он, вставая.

«Рост тоже средний», – подумала Барбара.

– А это ваш друг, о котором вы говорили? – добавил детектив.

Таймулла пересек комнату и протянул руку:

– Таймулла Ажар.

– Господин Ажар?

– Нет, просто Ажар.

Хари – пришло вдруг в голову Барбаре. Анжелина называла его Хари.

– Это по поводу украденного ребенка, – полуутвердительно сказал детектив. – Вашего ребенка?

– Да.

– В таком случае присаживайтесь.

Доути указал на стул перед своим столом. В комнате находился еще один стул, другого фасона, который стоял у окна. Создавалось впечатление, что его поставили туда, чтобы было удобнее наблюдать за происходящим на улице. Детектив взял этот стул и поставил рядом с первым, аккуратно выровняв их края. Пока он занимался этим, Барбара осмотрела офис. Она подозревала, что комната будет выглядеть в лучших традициях берлоги частного детектива, которым было уже больше века, но она выглядела, как кабинет боевого офицера – вся мебель была защитного цвета. На полках располагались соответствующие книги, периодика и выпускные университетские фотографии детей. На столе стояло фото женщины, приблизительно одного возраста с Доути, – видимо, его жены.

Все было в идеальном порядке, начиная от карт Большого Лондона и Великобритании на стенах, до ящиков с входящей и исходящей почтой на столе, на котором так же аккуратно располагались держатели для писем и визитных карточек.

И Ажар, и Барбара внимательно разглядывали офис. Детектив делал какие-то пометки в блокноте, и Барбаре понравилось, что он задавал точные, деловые вопросы.

Хейверс могла рассказать ему больше, чем Ажар рассказал ей и Линли в ночь исчезновения своей дочери. За то свободное время, которое ей удалось выкроить, она смогла разыскать Батшебу Уард, сестру Анжелины Упман.

– Она живет в Хокстоне, – рассказала Барбара детективу и назвала адрес, который он записал крупными печатными буквами. – Замужем за парнем по имени Хьюго Уард. Двое детей, но не ее, а его. Я позвонила ей, и она почти полностью подтвердила все, что касается Анжелины и ее семьи. Все они прекратили общаться друг с другом лет десять назад, когда Анжелина сошлась с Ажаром. Она утверждает, что не знает, где находится сестра, и не горит желанием найти ее. Наверное, здесь стоит копнуть поглубже. Батшеба может врать.

Детектив кивнул, записывая.

– А остальное семейство?

– Упманы живут в Далвиче, – ответила Барбара. Она почувствовала на себе взгляд Ажара и добавила: – Как-то вечером я им позвонила. Просто чтобы узнать, слышали ли они о чем-нибудь. Ничего. Кроме того, что Батшеба говорит правду, утверждая, что любовью там и не пахнет.

– И долго вы с ними общались? – спросил детектив, подозрительно глядя на Барбару сузившимися глазами.

– С отцом семейства? Не очень долго. Просто спросила, где Анжелина. Мол, ее разыскивает старая школьная подружка. Ну, всякое такое… Он не знает, где она, и с гордостью сообщил мне об этом. Может быть, и прикрывал ее… Но мне он не показался человеком, который стал бы сильно из-за нее напрягаться.

Тогда Доути перенес свое внимание на Ажара. Он перевернул страницу в блокноте, куда записал все, что Барбара успела ему рассказать. Наверху страницы детектив вывел большими печатными буквами:

ОТЕЦ

Барбара не видела, что он написал наверху страницы с ее показаниями.

– Назовите мне все имена, – сказал Доути Ажару, – которые вы можете вспомнить в связи с Анжелиной Упман. Меня не интересует, чье это имя или когда она могла познакомиться с этим человеком. Потом мы сделаем то же самое в отношении вашей дочери.

Боу, Лондон

Когда мужчина с женщиной ушли, Дуэйн Доути подошел к окну. Он подождал, пока они вышли из дома, и понаблюдал, как они прошли к арке, на углу которой была табличка, сообщавшая о том, что прохожий пересекает границу округа Роман-роуд. Они повернули налево, за угол. На всякий случай Дуэйн подождал еще секунд тридцать. Потом вышел из офиса и зашел в соседнюю дверь.

То, что кошка может убежать, его совсем не беспокоило. Кошки вообще не было, а надпись была способом держать посетителей подальше от этой двери. Он вошел в комнату, где за столом перед тремя мониторами сидела женщина. На голове у нее были наушники, и она отсматривала запись встречи, которая только что закончилась. Доути стоял молча, ожидая конца записи. В конце участники пожали друг другу руки, и женщина – Барбара Хейверс – еще раз внимательно оглядела комнату.

– Что думаешь, Эм?

Эмили подождала, пока на пленке Дуэйн не подошел к окну и не спрятался за шторой, потом взяла пакет с чищеной морковью и с хрустом разгрызла одну.

– Коп, – сказала она. – Может быть, из его местного участка, но я бы взяла выше. Одна из этих специальных групп, неважно, как они теперь называются. Я не успеваю за изменениями, которые происходят в Мет.

– А другой?

– С ним вроде бы все в порядке. Ведет себя, как и должен вести себя человек, у которого жена украла дочь. Мамаша не собирается причинить дочери вред, и папочка знает об этом. Поэтому видно, что он в отчаянии, но это не то чувство ужаса, которое испытывает человек, когда его ребенка крадет маньяк.

– Ну, и… – произнес Доути, как всегда с любопытством следя за тем, как работают ее мозги.

Эмили откинулась на стуле, зевнула и энергично почесала голову. У нее была мужская стрижка, и она носила мужскую одежду. Ее часто принимали за мужчину, и ее хобби тоже больше подходили мужчине, чем женщине: лыжный слалом, сноуборд, серфинг, скалолазание и горный велосипед. В двадцать шесть лет она была правой рукой Доути – лучшим расследователем в бизнесе и еще лучшим преследователем. Она легко могла пробежать с утра 12 миль с сорока фунтами за плечами и вовремя появиться в офисе.

– Думаю, все как обычно. Просто надо быть немного осторожнее и беречь тылы, а также не нарушать закон. – Эмили отъехала от мониторов и встала. – Угадала?

– Полностью согласен.

Ноябрь, 30-е

Боу, Лондон

Прошло две недели.

Дуэйн вновь пригласил Барбару и Ажара в свой офис. За это время частный детектив съездил в Чолк-Фарм, чтобы посмотреть на квартиру Ажара. Побродил вокруг, изучая то немногое, что стоило изучения. Взглянул на школьную форму Хадии и поинтересовался у Ажара, почему плюшевый жираф остался, тогда как все остальное было вывезено. Задумчиво покивал, слушая рассказ Ажара о том, что ему пришлось покупать Хадии нового жирафа, потому что того, которого он для нее выиграл, у нее украли на пирсе во время их отпуска. Забрал компьютер девочки, сказав, что его изучит один из его помощников.

Теперь они сидели в его офисе на тех же самых стульях, что и прежде.

Доути лично встретился с Батшебой Уард, сестрой Анжелины. К сожалению, он мало что мог добавить к тому, что Барбара уже выяснила. В дополнение к ее информации они теперь знали, что у Батшебы в Лондоне, в районе Айлингтона, был бизнес по дизайну мебели, который назывался «УАРД».

– Шикарный магазин и все такое, – рассказывал Доути. – Стоит немалых денег, и, кажется, за все платит муж.

Муж был на двадцать три года старше Батшебы. Хьюго Уард оставил жену и двух детей через шесть месяцев после того, как на Риджент-стрит предложил свой зонтик Батшебе, ловившей такси.

– Любовь с первого взгляда, – сказал детектив с небрежным взмахом руки. Потом задумался и добавил: – Не хотел никого обидеть, о присутствующих мы не говорим.

– Никто и не обиделся, – тихо ответил Ажар.

Барбара подумала, что съем женатых мужиков был, по-видимому, хобби семейства Упманов. Обе сестрички пошли по этому пути.

– Больше от этой девицы я ничего не добился. Сразу начинала кривить губки, как только спрашивал о сестре. Действительно, любви там никакой нет. Мне выдали пятнадцать минут из того, что назвали «драгоценным временем», а уложились мы и вовсе в десять. Она либо лучшая врунья среди тех, кого я когда-либо встречал, либо действительно не знает, где Анжелина.

– И больше ничего? – спросила Барбара.

– Ничегошеньки.

– А что с компьютером Хадии?

– На первый взгляд он стерильно чист.

– На первый взгляд?

– Извлечение стертых данных… Такие вещи требуют времени и некоторой доли деликатности, знания некоторых специфических программ, – пояснил Доути. – Быстро здесь не бывает. Если бы это было не так, то нам не нужны были бы эксперты. Поэтому давайте надеяться. Жесткий диск был вычищен. Наверное, для этого была причина, и у нас есть надежда выяснить, какая.

Ажар вынул из портфеля плотный конверт. Он получил по почте распечатку расходов с карточки Анжелины – может быть, это поможет? Детектив надел пару дешевых очков для чтения, которые можно купить в любой аптеке, посмотрел на бумаги и сказал:

– Этот счет из Дорчестера. Интересно. За комнату заплатить не хватит, но…

– Это послеполуденный чай, – сказала Барбара. – Мы ходили вместе с Анжелиной и Хадией. Датировано началом месяца?

Доути кивнул и продолжал просматривать счета. Извлек счет из салона, где Барбаре сделали ее несчастную стрижку. Хейверс объяснила, что Анжелина тоже стриглась в этом салоне у стилиста по имени Дасти. Доути аккуратно записал это, сказав, что с Дасти придется переговорить, так как перед исчезновением Анжелина могла изменить прическу или цвет волос. Еще несколько счетов были из бутиков в районе Примроуз Хилл, но счетов, датированных после посещения парикмахерской, просто не было. По-видимому, Анжелина Упман прекратила пользоваться карточкой перед исчезновением, понимая, что в противном случае оставит надежный след.

– У нее может быть совсем другая карточка, – объяснил частный детектив, – и она может жить под другим именем. Могла получить новый паспорт и удостоверение личности. Если это так, то она, наверное, воспользовалась способом, которым пользуется большинство в этой ситуации: использовала имена и фамилии, которые легко найти в банках данных. Вы, случайно, не знаете девичью фамилию ее матери?

– Нет, – Ажар выглядел расстроенным. Как многого он, оказывается, не знал о женщине, которая родила ему ребенка.

– Может быть, мне позвонить ее родителям?

– Я могу узнать, – сказала Барбара. В конце концов, для сотрудника полиции это не составляло труда.

– Нет, – возразил Доути. – Позвольте уж мне все сделать самому.

Он положил счета в папку, на которой, заметила Барбара, было напечатано Упман/Ажар и год. Сняв очки, наклонился в их сторону, переводя взгляд с Ажара на Барбару и обратно.

– Должен вас спросить, но только без обид. Вы не давали ей повода скрыться? Я попробую объяснить. Кажется, что вы очень близки. Вы похожи на друзей, но, исходя из моего опыта, если мужчина и женщина дружат, то между ними есть еще что-то. Наверное, по-научному это как-то называется, но я этого термина не знаю. Что я хочу спросить – вы двое не сделали ничего такого, о чем бы она могла узнать и в чем бы могла вас упрекнуть?

Барбара почувствовала, что краснеет. Ажар ответил на вопрос:

– Конечно, нет. Барбара – такой же друг Анжелины, как и мой. Она также очень близка с Хадией.

– Анжелина знала, что между вами двумя ничего нет?

Барбаре хотелось сказать: «Посмотри на меня, идиот», но что-то не позволило ей высказаться. Вместо этого она услышала, как Ажар сказал:

– Конечно, она знала, что между нами ничего не могло быть…

Ей захотелось спросить: «Почему?», хотя она хорошо знала ответ.

– Ну хорошо. Я просто спросил. Все камни перевернуты, и все простыни перестелены, если вы понимаете, о чем я.

«Он не может жить без клише, – подумала Барбара. – Хотя это частному детективу можно и простить».

– Кроме компьютера, осталась еще ваша семья, – обратился он к Ажару. – Возможно, они избавились от Анжелины и ее дочери, чтобы заставить васвернуться к ним.

– Это невозможно.

– Что именно – избавиться или вернуться?

– Ни то, ни другое. Мы не общаемся уже много лет.

– Общение, приятель, здесь не самое главное.

– И все-таки я бы не хотел, чтобы их вовлекли во все это.

Барбара взглянула на Ажара, взглянула первый раз с того момента, когда Доути стал спрашивать об их взаимоотношениях, и сказала:

– Анжелина могла отыскать их, Ажар. Могла выследить. Однажды она заговорила о них со мной. Если она действительно нашла их… Если действительно предпринимались какие-то шаги… Это надо проверить.

– Ничего проверять не надо. – В голосе Ажара послышались стальные нотки.

Доути, услышав это, развел руками.

– Ну что ж, у нас остается компьютер и девичья фамилия матери. Причем хочу предупредить, что на последнюю, скорее всего, рассчитывать не стоит.

Он открыл ящик и вытащил визитную карточку, которую протянул Ажару.

– Позвоните мне через пару дней, и я расскажу вам, что удалось узнать. Как я уже говорил, может статься, информации будет не много. Но даже если мы узнаем… Вы понимаете, что главная проблема в том, что у вас нет никаких прав?

– Поверьте, об этом я помню постоянно, – ответил Ажар.

Боу, Лондон

Доути повторил весь ритуал прошлой встречи, после того как Таймулла Ажар и его спутница ушли. Он обнаружил Эм Касс на ее обычном месте, запустившую запись закончившейся беседы. На ней был одет винтажный мужской костюм-тройка; галстук она распустила, хотя жилетка была застегнута на все пуговицы. На вешалке в углу висели мужской плащ и шляпа с полями. Под ними стоял черный зонтик. Глядя на Эм – что, по мнению Доути, довольно приятно, – невозможно было предположить, что она легко снимала мужиков в клубах для анонимного секса. Эмили любила засекать время с момента первого взгляда до самого акта. Пока ее рекорд равнялся тринадцати минутам. В последние два месяца она тщетно пыталась его улучшить. Доути тратил много времени и сил, чтобы объяснить ей всю опасность подобного поведения. Ее реакция всегда была одна и та же: «Не учите меня жить». Его реакция на ее реакцию тоже всегда была одна и та же: «Ну конечно, я уже старик, а тебе двадцать шесть, и ты чувствуешь себя бессмертной».

Сейчас он спросил:

– Ну и что же у нас есть?

– Она хорошо путает следы. Нам нужна эта девичья фамилия. Дамочка из Скотланд-Ярда легко могла бы достать ее. Почему ты отказался?

– Потому что она не знает, что мы знаем, что она из полиции. Ну, и другие причины… Шестое чувство.

– Ох уж эти твои предчувствия, – сказала Эм.

– Потом, я верю, что для тебя тоже не составит большого труда найти эту фамилию. Что у нас с этим компьютером?

– Я пыталась, но, к своему большому сожалению, должна признать, что без Брайана нам не обойтись.

– Если я правильно помню, последний раз ты сказала «никогда больше», – заметил Дуэйн.

– Сказала. Будет здорово, если ты найдешь кого-нибудь другого.

– Лучше его никого нет.

– Ну, не сошелся же на нем свет клином.

Эмили откатилась от стола и задумчиво взяла свои ключи. Их было всего три – от дома, от офиса и от машины. Перебирать их на кольце, когда что-то обдумываешь, вошло у нее в привычку. Но сейчас она не перебирала их, а внимательно смотрела на брелок. Неизвестная птичка с гримасой канарейки, не любящей дураков.

– А что, если…

– Что «что, если»? – повторил детектив, подбадривая ее. Эм была человеком действия, и столь долгие размышления были совсем не в ее стиле.

– Я заметила этот фокус с карточкой, Дуэйн. Что ты задумал?

Доути улыбнулся.

– Ты никогда не устаешь удивлять. Неудивительно, что Брайан хочет переспать с тобой.

– Прошу тебя. Он отвлекает меня от работы, правда.

– Я думал, тебе нравятся мужчины, которые к тебе неравнодушны.

– Некоторые. Но такие придурки, как Брайан Смайт… – Она пожала плечами и бросила ключи на стол.

– Уступи ему хоть на йоту, и он решит, что совершенно неотразим. Я не люблю мужчин, которые так откровенно показывают, чего хотят.

– Постараюсь это запомнить, – Доути притворился, что записывает на манжете. – Ну ладно, оставим эту ерунду, – сказал он, кивнув на ее телефон. – Сколько времени тебе потребуется, чтобы найти девичью фамилию?

– Дай мне десять минут, – ответила Эм.

– Время пошло, – детектив направился к двери и уже положил руку на ручку, когда Эм снова заговорила:

– Ты так и не сказал.

Он обернулся:

– Не сказал что?

– Ты не ответил на вопрос. Ловко перевел стрелки на Брайана, но ты же понимаешь, со мной это не пройдет.

– А что это был за вопрос? – Дуэйн надел на лицо маску абсолютной невинности.

Эмили рассмеялась.

– Ну и пожалуйста. Независимо от того, что ты замышляешь и сколько ты хочешь содрать с лопуха, давай попробуем держаться в рамках закона, хотя бы для приличия.

– Даю слово, – торжественно сказал Доути, прижав руку к груди.

– Звучит многообещающе, – ответила Эм.

Декабрь, 17-е

Сохо и Чолк-Фарм, Лондон

Уже третий час Барбара Хейверс таскалась по магазинам на Оксфорд-стрит, прежде чем ей пришло в голову, что неплохо было бы застрелить Бинга Кросби. Или лучше того идиота, который сочинил этого «Маленького барабанщика», потому что, если оставить его в живых, то кто-нибудь другой, а не Бинг, обязательно будет мурлыкать «па-рам-пам-пам-пам», хотя бы один раз в час и во всех магазинах, начиная с первого ноября и до двадцать четвертого декабря[14].

Проклятая песня доставала ее с того момента, когда она вышла из метро на Тоттенхэм-Корт-роуд. Там ее поприветствовал уличный музыкант, исполнявший этот шедевр у эскалатора; эта же песня звучала в «Аксессуарах», перед «Старбакс» и при входе в Бутс. Слепой скрипач, который последние несколько недель ошивался у входа в «Селфриджиз», тоже отдавал должное этим сентиментальным соплям. Сие походило на китайскую пытку водой.

Имея всего одного члена семьи, для которого надо было купить подарок, Барбара обычно делала это с помощью каталога и телефона. Нужды ее матери были простыми, а желаний практически не существовало. Она проводила свои дни перед видеомагнитофоном, за фильмами с Лоуренсом Оливье, и чем раньше был снят фильм, тем лучше. А когда она не смотрела кино, то помогала сиделке ухаживать за другими постояльцами ее дома в Гринфорде. Сиделку и владелицу заведения звали Флоренс Маджентри – Миссис Фло для тех, кто пользовался ее услугами, – и Барбара должна была купить подарок и для нее. Обычно она искала презенты и для своих соседей, особенно для Хадии. Но до сего дня ее местонахождение так и оставалось неизвестным, и каждый прошедший день уменьшал надежду отыскать ее.

Барбара старалась не думать о Хадии. Она говорила себе, что ее поисками занимается частный детектив. Когда что-нибудь станет известно, Ажар сообщит об этом ей первой.

Ему она тоже искала подарок. Хотелось купить что-нибудь, что могло хоть на короткое время развеселить его. За недели, прошедшие с момента пропажи Хадии и ее матери, Таймулла становился все более и более молчаливым и старался появляться в своей квартире как можно реже. Барбара не могла винить его за это. Что еще он мог сделать? Ничего, если только не решил начать свои собственные поиски. Но куда бы он направился в этом случае? Мир огромен, а Анжелина Упман спланировала свой побег из Чолк-Фарм так, чтобы не оставить никаких следов.

Барбара старалась не терять надежду, что Дуэйну Доути все-таки удастся найти девочку и ее мать.

Но сейчас, здесь, на Оксфорд-стрит она все время возвращалась мыслями к тому последнему разу, когда была в этой части города. Летом, после очередной настоятельной рекомендации Изабеллы Ардери сделать что-то со своим гардеробом, Барбара вместе с Хадией приехала сюда, дабы заложить фундамент своего нового стиля. Они смогли приобрести несколько неплохих вещей и очень веселились при этом, а теперь все это ушло из ее жизни. Как результат, Барбара находилась в такой же депрессии, как и Ажар, но она понимала, что прав на это у нее гораздо меньше, чем у него. В конце концов, девочка не была ее дочерью, хотя иногда она чувствовала именно так.

«Па-рам-пам-пам-пам» испытало терпение Барбары по крайней мере еще раз семь, пока она, наконец, не нашла того, что искала в подарок Ажару.

Рядом с Бонд-стрит стояли несколько красочно разукрашенных прилавков, на которых продавалось все, что угодно – от цветов до шляп. Среди всего этого великолепия один продавец торговал настольными играми. Среди них была одна, под названием КРАНИУМ[15]. «Игра для мозга? – подумала Хейверс. – Или о мозге? Или мозг необходим для того, чтобы играть в эту игру? В любом случае куплю», – решила она. Отличный выбор для профессора микробиологии. Барбара отдала деньги и быстро ретировалась.

Когда зазвонил ее мобильный, Хейверс уже возвращалась к станции метро. Она открыла его, не посмотрев на номер. Было неважно, кто звонил. При любых других обстоятельствах она бы сделала все возможное, чтобы не возвращаться на работу, но не сейчас. Сейчас она была не против работы. Работа помогала забыться.

Однако звонок был от Ажара, а не из Скотланд-Ярда. Услышав его голос, Барбара почувствовала радость.

Он увидел ее машину перед домом. Она не откажется уделить ему пару минут?

Черт, она сейчас на Оксфорд-стрит, хотя уже едет домой. Что-то случилось?.. Появилось что-то новое?.. Что-то, что ей надо знать?

Он сказал, что подождет ее. Сам он был дома, и недавно вернулся со встречи с мистером Доути.

– И?..

– Мы поговорим, когда вы вернетесь.

Его тон не предвещал ничего хорошего.

Барбара достаточно быстро добралась до Итон Виллас – чудо, если принять во внимание, что она пользовалась печально известной Северной веткой. С подарками в руках Хейверс направлялась к своему бунгало, когда Ажар вышел из своей квартиры. Он подошел и вежливо взял два из ее пакетов. Барбара поблагодарила, стараясь звучать беззаботно, как это и полагается в праздники. Однако по выражению его лица она поняла, что ее догадка после разговора с ним была правильной.

– Что хотите выпить? Чай или джин? У меня есть и то и другое. Немного рановато для джина, но какого черта. Если очень хочется, то немножко можно, – спросила Барбара.

– Если бы только Ислам позволял мне выпить, – улыбнулся Ажар.

– Всегда можно найти оправдание. Но я не хочу быть вашей искусительницей. Тогда чай. Крепкий. У меня еще есть кексы, и поверьте, я не каждому их предлагаю.

– Вы очень добры ко мне, Барбара, – Таймулла улыбнулся еще раз, но улыбка вышла какой-то кривой. Он всегда был очень воспитанным.

В своем маленьком бунгало Барбара зажгла электрический камин и сняла пальто, перчатки и шарф. Про вязаную шапку она еще не решила. Ее волосы начали отрастать, но она все еще смотрелась как пациент после курса химиотерапии. С самого начала Ажар деликатно обходил стороной тему ее новой прически. Маловероятно, что сейчас он изменит себе и станет задавать вопросы о ее бритой голове. Поэтому Барбара подумала, а ну его к черту, и, сняв шапку, бросила ее вместе с остальной одеждой на кушетку.

Она занялась приготовлением чая и разогреванием кексов в духовке. То, что у нее оказалось масло для кексов и молоко для чая, заставило ее думать о себе как о настоящей опытной хозяйке. Еще утром, до того как поехать за покупками, Барбара попыталась привести свою квартиру в какой-то относительный порядок. Это позволило Ажару усесться за стол и даже спокойно смотреть на кухню, не боясь увидеть ее трусики на веревке над плитой.

Он не начинал своего рассказа до тех пор, пока она не поставила на стол чайник с чаем, чашки, кексы и всякую другую ерунду. Потом, как будто издеваясь, завел светский разговор о покупках к Рождеству, здоровье ее матери и о том, что инспектор Линли будет встречать первое Рождество после смерти его жены. Наконец Таймулла сказал, что ездил в Боу по вызову Дуэйна Доути. Сначала он подумал, что у того были хорошие новости. Ажар решил, что Доути хочет лично продемонстрировать ему, чего смог достичь. Но оказалось все наоборот.

– Он просто хотел получить свои деньги. По-видимому, ему было недосуг ждать, пока чек дойдет по почте, и он попросил меня приехать лично.

– Он что-нибудь сказал? Ну хоть что-то?

Барбаре хотелось также знать, почему Ажар не пригласил ее поехать к детективу вместе. Но она мысленно остановила себя и взяла в руки. Великий Боже, у этого человека украли дочь, и ему было гораздо важнее узнать, нашлась ли она, чем думать о том, чтобы пригласить Барбару на этот разговор.

Ажар рассказал:

– Доути узнал девичью фамилию матери Анжелины. Рут-Джейн Сквиа. Но это все, что ему удалось. Судя по его источникам, Анжелина так и не воспользовалась ей ни для получения нового паспорта или водительского удостоверения, ни для получения фальшивой метрики или каких-либо других документов.

– И это все? – спросила Хейверс. – Ажар, я не вижу логики. Эти парни, частные детективы, только и знают, что нарушают закон. Все они делают это в большей или меньшей степени. Они роются в человеческом мусоре, подключаются к телефонам, взламывают электронную почту, перехватывают простую, используют платных агентов…

– Агентов?

– Ну да. Каких-нибудь мошенников, которые готовы за деньги добыть для них нужную информацию: например, позвонить врачу Анжелины и, притворившись социальным работником, спросить: а не могли бы вы мне сказать, действительно ли Анжелина заражена сифилисом?

– А зачем? – спросил Ажар удивленно.

– Затем, что люди начинают говорить, если думают, что у вас есть право задавать вопросы. Эти мошенники всегда выглядят и звучат более официально, чем официальные лица. Я думала, что их много в распоряжении Доути.

– У него есть помощник. Женщина. Но она искала в авиакомпаниях, таксопарках, поездах и в метро. Она ничего не нашла.

– Эта женщина присутствовала на вашей встрече с Доути? Она сама вам все это рассказала?

– У Доути был ее письменный отчет. Сам я ее не видел. – Ажар скривился. – А это так важно? Ну, чтобы я сам с ней встретился?

Он взял кекс со стола, внимательно осмотрел его и положил обратно.

– Надо было взять вас с собой. Вы бы обо всем подумали. Но… Мне не терпелось узнать. Когда он позвонил мне и сказал, что нам надо срочно встретиться и что он не хочет обсуждать новости по телефону, – Ажар отвел взгляд, и Барбара почти реально ощутила весь тот груз, который давил на него, – я подумал, что он нашел ее. Я подумал, что вот сейчас я войду в офис, и она будет там, и, может быть, даже с Анжелиной. И мы все вместе сможем поговорить и прийти к какому-то соглашению.

Он взглянул на сидящую перед ним Хейверс.

– Конечно, это было глупо с моей стороны, но я уже много лет веду какую-то глупую жизнь.

– Не говорите так. В жизни случается всякое. Мы совершаем поступки, мы принимаем решения – все это ведет к каким-то последствиям. Так уж устроена наша жизнь.

– Да, это правильно. Но моя первая реакция была бездумной и иррациональной. Такой же, как когда я увидел ее, – сказал вдруг Ажар.

– Анжелину? – Сердце Барбары пропустило удар, по телу прокатилась дрожь возбуждения. – Где увидели?

– В том зале, где она сидела. Там были свободные места, но я подошел и спросил, могу ли я сесть рядом с ней, хотя это и было неправильно.

Он замолчал, то ли обдумывая свои слова, то ли оценивая, как они могут повлиять на его отношения с Барбарой.

– Именно тогда и там я решил, что у нас будут отношения. Это было решение, продиктованное только моим эгоизмом. И оно было таким глупым…

Барбара не была уверена, что знает, как должна реагировать на все это. Ее совершенно не касалось, как начиналась связь, позже приведшая к появлению на свет Хадии. Но то, что это ее не касалось и случилось в далеком прошлом, не значило, что она не может анализировать все это и делать выводы. Барбаре просто не нравилось гадать на кофейной гуще. Еще меньше ей нравились ее выводы. И она ненавидела саму себя за то, что и ее гадания, и ее выводы влияли на нее, на Барбару Хейверс. Они невольно заставляли ее стараться понять, что это значило – быть такой женщиной, как Анжелина Упман. Женщиной, на которую такой мужчина, как Ажар, мог посмотреть всего один раз и принять решение – решение, которое могло уничтожить весь его мир.

– Мне очень жаль. Я говорю не о Хадии. Думаю, вы о ней тоже не жалеете.

– Конечно, нет.

– Ну, так и на чем мы стоим? Вы заплатили Доути за его работу, и что теперь?

– Дуэйн сказал, что рано или поздно она где-то проявится. И что для меня было бы неплохо нанести визит родителям Анжелины. Еще он сказал, что она объявится у них рано или поздно, потому что люди редко рвут навсегда со своими семьями, особенно когда пропадают причины для этого.

– А причина эта, по-видимому, вы?

– Доути сказал, что если их ненависть ко мне была обусловлена тем, что я завел с ней интрижку, а затем отказался жениться, то мне надо приехать к ним и сказать, что теперь я готов жениться. Тогда все якобы будет прощено и забыто.

Барбара покачала головой.

– Ну, а это-то он откуда взял? Карты таро нашептали?

– Сестра Анжелины. Как он понял, ее сестра отнюдь не была полностью «изгнана и забыта», хотя совершила точно такой же поступок. Он утверждает, что разница только в том, что сестра все-таки вышла замуж. Из этого Доути заключил, что если я заявлю о своем намерении жениться, то родители расскажут мне все, что знают. Все, что они уже знают или еще узнают об ее исчезновении.

– А почему Доути считает, что они что-то знают? – спросила Барбара.

– Потому что никто не исчезает бесследно. То, что Анжелина не оставила никаких следов, доказывает, что ей кто-то помогал.

– Ее родители?

– Мистер Доути выразился следующим образом: ее родители относятся к категории людей, ничего не имеющих против внебрачных связей, если последние заканчиваются свадьбой. Он сказал, что на этом я и должен сыграть. Сказал, что мне надо учиться манипулировать другими людьми.

Таймулла взглянул на нее с легкой улыбкой, но глаза у него были такие усталые, что Барбаре захотелось обнять и укачать его. Манипулирование другими людьми никогда не было сильной стороной Ажара, даже в ситуации, когда он отчаянно хотел вернуть своего ребенка. Она не очень понимала, как это можно сделать.

– Ну, и каков же ваш план?

– Поехать в Далвич и поговорить с ее родителями.

– Тогда разрешите мне поехать с вами.

Его лицо смягчилось.

– Друг мой Барбара, я надеялся, что вы мне сами это предложите.

Декабрь, 19-е

Далвич-вилидж, Лондон

Барбара Хейверс никогда до этого не была в Далвиче, но когда она только увидела это местечко, то поняла, что это та часть города, которая могла бы ей понравиться. Находившийся далеко к югу от реки, Далвич совсем не походил на городской район. Больше всего он был похож на то, что можно было бы назвать «зеленый пригород», хотя сейчас деревья, растущие вдоль всех улиц, были голыми. Но, глядя на их ветви, было понятно, что летом под ними была глубокая тень, а осенью – целое буйство красок. Они обрамляли широкие тротуары, на которых не было ни соринки и никаких следов жевательной резинки, которая покрывала все тротуары в Центральном Лондоне.

Дома в этой части вселенной тоже были впечатляющими: кирпичными, большими и дорогими. Магазины на центральной улице предлагали прохожему все, что угодно – от женских бутиков до дорогущих заведений «только для джентльменов». Начальные школы располагались в ухоженных зданиях викторианской постройки. А Далвич-парк, Далвич-колледж и Далвич-Холл были ярким примером того окружения, в котором протекала жизнь верхушки среднего класса, которая распивала коктейли и не соглашалась, чтобы отпрыски ее семей получали образование где-нибудь, кроме самых дорогих закрытых школ.

Состояние рыбы, выброшенной на берег, не полностью соответствовало состоянию Барбары, ехавшей на своем древнем «мини» по улицам этого района. Вся надежда была на то, что Ажар, внимательно изучавший карту на соседнем сиденье, найдет, наконец, искомый дом. Ей немного повезет, и она не будет чувствовать себя в нем как беженец из разрушенной войной страны, приехавший на машине, пожертвованной известной христианской организацией.

Однако ей не повезло. Дом, о котором Ажар тихо сказал: «Кажется, это то, что мы ищем», стоял на углу Фрэнк-Диксон-клоуз. Он был построен в неогеоргианском стиле: идеально симметричный, большой, кирпичный и очень красивый. Дом был выкрашен в белый цвет, а решетка, дождевые трубы и стоки – в черный.

Ухоженная лужайка перед домом, без единого торчащего стебелька, была разделена на две части дорожкой, вымощенной плиткой, которая вела к входу. С каждой стороны дорожки уличные светильники освещали цветочные клумбы. В каждом окне самого дома было видно по искусственной свече – свидетельство наступившего сезона праздников.

Барбара припарковалась, и они с Ажаром уставились на это великолепие. Наконец Хейверс смогла произнести:

– Кажется, здесь не принято экономить.

Она посмотрела на соседние дома. Каждый дом, который попадался ей на глаза, стоил невероятных денег. Вне всякого сомнения, Фрэнк-Диксон-клоуз был мечтой домушника, превратившейся в реальность.

Когда Барбара и Таймулла постучали в дверь, никто не открыл. Под праздничным венком они нашли звонок и позвонили. Теперь им повезло больше, так как внутри дома они услышали: «Хамфри, дорогой, ты можешь открыть?» Через мгновение множество замков были переведены из положения «закрыто» в положение «открыто», дверь распахнулась, и перед Хейверс и Ажаром предстал отец Анжелины Упман.

Таймулла рассказал Барбаре, что Хамфри Упман был управляющим банком, а мать Анжелины – детским психологом. Он, правда, не упомянул, что мужчина был расистом, однако это сразу стало понятно. Его выдало выражение лица. Это выражение называлось «все соседи могут идти к черту»; ноздри Упмана раздувались, и он заблокировал дверь, как будто боялся, что Ажар сейчас ворвется в дом и вынесет фамильное серебро.

– Чем обязан… – произнес он, и было понятно, что он знает, кто такой Ажар, хотя и не очень понимает, кто такая Барбара.

Хейверс взяла ситуацию в свои руки, показав ему свое удостоверение.

– Хотелось бы поговорить, – пояснила она, пока тот пристально изучал документ.

– И что нужно от меня полиции?

Хамфри вернул удостоверение, но не открыл дверь, продолжая блокировать ее своим телом.

– Разрешите войти, и я с удовольствием объясню вам, – сказала Барбара.

Он подумал секунду и, показав пальцем на Ажара, сказал:

– Этот останется здесь.

– Сильно сказано, но это не лучшее начало для нашего диалога.

– А мне ему нечего сказать, – ответил банкир.

– Это хорошо, потому что ничего говорить и не нужно.

Барбара размышляла, сколько еще времени может занять этот спор на пороге, когда за его спиной раздалось:

– Хамфри, что слу…

Голос женщины замолк, когда через плечо мужа она увидела в дверном проеме Ажара.

– Анжелина пропала, – обратился к ней Таймулла. – Ее нет уже целый месяц. Мы пытаемся…

– Нам хорошо известно, что она пропала, – вмешался Хамфри Упман. – Давайте я вам все объясню – так, чтобы не было недопонимания. Если бы наша дочь умерла, то есть если бы она сейчас была мертва, это не имело бы для нас никакого значения.

Хейверс хотела спросить у него, всегда ли он испытывал такие теплые отцовские чувства по отношению к дочери, но не успела.

– Впусти их, Хамфри, – сказала мать Анжелины.

На что он, не глядя на нее, произнес:

– Мусору не место в этом доме.

Барбаре пришло в голову одно милое простонародное выражение, но она понимала, что его слова не относятся к ней. Целью его грубости был Ажар.

– Господин Упман, если вы будете продолжать в этом же роде…

Госпожа Упман прервала ее:

– Впусти их, Хамфри.

Тот помедлил – совсем чуть-чуть, просто чтобы показать жене, что позднее ей придется ответить за свои слова, – затем развернулся на каблуках и позволил ей распахнуть дверь и дать им войти. Миссис Упман провела их в гостиную, изумительно декорированную, однако без каких-либо признаков вкуса хозяйки. Было видно, что это работа профессионального декоратора. Через большие французские окна был виден сад – светильники, освещающие дорожки, фонтан, статуи, пустынные клумбы и лужайка.

В углу комнаты стояла елка – еще не украшенная, но было очевидно, что их приход оторвал Рут-Джейн именно от этого занятия. На полу были разложены гирлянды, а на камине стояла коробка с украшениями.

Она не предложила им сесть – не предполагалось, что они задержатся надолго – и спросила:

– У вас есть основания предполагать, что моя дочь мертва?

Это было произнесено голосом, начисто лишенным эмоций.

– Она с вами связывалась? – спросила Барбара.

– Когда она связалась с этим человеком, – косой взгляд на Ажара, – мы прекратили с ней всякое общение. Она не хотела понять нас, а мы не понимали ее. Поэтому мы отказались от общения с ней. – Миссис Упман обратилась к Таймулле: – И что же, она все-таки ушла от вас? Ну, а чего еще можно было ожидать?

– Она уже уходила от меня один раз, – сказал Ажар с чувством собственного достоинства. – Мы пришли к вам, потому что моим единственным желанием…

– Неужели? Неужели она уже уходила от вас? Но почему-то в тот раз, когда бы это ни было, вы не примчались сюда с расспросами. Почему же вы появились сейчас?

– Она пропала вместе с моей дочерью.

– Это с которой? – И, заметив удивление на лице Ажара, Рут-Джейн гордо добавила: – Да, мистер Ажар, мы все о вас знаем. В том, что касается вас, Хамфри хорошо поработал и получил от меня высокую оценку.

– Анжелина увезла с собой Хадию, – нетерпеливо вмешалась Барбара. – Я думаю, вам не надо объяснять, кто она такая?

– Полагаю, это та девочка, которую родила Анжелина.

– А я полагаю, что это та девочка, которая еще и скучает по своему папе.

– В любом случае, она меня не интересует. Так же, как и Анжелина. Так же, как и вы. Ни я, ни мой муж, никто из нас не знает, где она находится, куда направляется и где окажется в будущем. Что-нибудь еще? Я хотела бы закончить украшение елки, если вы не возражаете.

– Она с вами связывалась? – повторила сержант Хейверс.

– Я, кажется, только что сказала…

– Вы сказали, что не знаете, где она, куда направляется и где окажется в будущем. Вы не ответили, связывалась ли она с вами. Как мы с вами понимаем, во время вашего разговора ей совсем не обязательно было говорить, где она находится.

На это Рут-Джейн ничего не ответила. Попалась, подумала Барбара. Но она также подумала, что мать Анжелины Упман ни за что на свете не даст им никакой зацепки. Анжелина могла связаться с ней тысячью разных способов, чтобы сообщить, что ушла от Ажара. Но, в любом случае, Барбаре она в этом не признается.

– Ажар хочет знать, где находится его дочь, – спокойно сказала Барбара, – можете вы это понять?

Казалось, Рут-Джейн была абсолютно спокойна.

– Понимаю я это или нет, не имеет никакого значения. Мой ответ неизменен – у меня не было никаких личных контактов с Анжелиной.

Барбара достала свою визитную карточку и протянула ее женщине:

– Я бы хотела, чтобы вы позвонили мне, если что-то услышите. В любое время. Даже в Рождество.

– Вы можете хотеть все, что угодно, но мы не обязаны выполнять ваши желания. Даже в Рождество.

Барбара положила карточку на ближайший столик.

– Подумайте обо всем, что я сказала, миссис Упман.

Казалось, что Ажар хочет что-то добавить, но Барбара кивнула на дверь. Дальше спорить было бессмысленно. Рут-Джейн может сообщить им, если Анжелина с ней свяжется. А может и не сообщить. Повлиять на нее было не в их силах.

Они направились к двери. В коридоре на стенах висели фотографии. Несколько из них были моментальными черно-белыми снимками. Барбара остановилась посмотреть на них. Она поняла, что сюжет у всех был один и тот же – две девочки. На одной они строили песочный замок на берегу моря; на другой катались на карусели – одна сидела на высокой лошадке, другая – на низкой; на третьей протягивали морковки пони и ее очаровательному жеребенку. Однако интересны были не сами сценки, не то, как фотографии были оправлены в рамки, и не то, как они были сделаны. Интерес вызывали сами девочки на фото.

Барбара поняла, что на фото были Анжелина и Батшеба. «Интересно, – подумала она, – почему никто никогда не сказал мне, что они были абсолютно идентичными близнецами?»

Декабрь, 20-е

Айлингтон, Лондон

У Барбары было чувство, что у них остался всего один, последний шанс. На следующий день, во время ленча, она решила проверить его, ничего не говоря Ажару. Он и так был достаточно расстроен. Для него выписанный Доути чек за услуги значил «расследование закончено, забудьте». Барбара же думала, что расследование может быть закончено для Доути, но для нее оно продолжалось. Она намеревалась использовать малейшую возможность и изучить мельчайшие улики, которые только можно заполучить. Барбара не могла смириться с тем, что Хадия и ее мать исчезли навсегда.

Она на удивление хорошо вела себя на работе. Понимая, что прошлого не воротишь и что происшедшее с ее прической сильно подпортило ее репутацию, старалась хотя бы своей одеждой исправить ситуацию и восстановить отношения с исполняющей обязанности суперинтенданта Изабеллой Ардери. Она носила колготки и тщательно полировала обувь. По распоряжению Ардери Барбара даже начала работать вместе с инспектором Джоном Стюартом и при этом совсем не жаловалась, хотя все ее инициативы вызывали у последнего приступы гнева. Курение на лестницах тоже было прекращено. Чуть не заболев от своей собственной идеальности, Барбара решила «пойти на сторону».

Она поехала в УАРД. У нее был домашний адрес сестры Анжелины, однако она справедливо полагала, что та встретит ее в своем доме не намного теплее, чем это сделали ее родители. Встреча на рабочем месте имела преимущество неожиданности.

УАРД располагался на Ливерпул-роуд, недалеко от Центра промышленного дизайна. Заведение было очень стильным, однако почти абсолютно пустым. Отсутствие экспонатов заставляло задуматься об отмывании денег. Ведь основной целью заведения была демонстрация дизайнерских достижений его неподражаемой хозяйки. Сама хозяйка была на месте. Барбара постаралась гарантировать ее присутствие телефонным звонком и договоренностью о встрече. Она не стала раскрывать хозяйке, что ее возможный клиент будет офицером полиции. Вместо этого Хейверс построила диалог на заклинании «я так много слышала о вас».

Она постаралась узнать кое-что о хозяйке. Сделано это было накануне, когда, по распоряжению инспектора Стюарта, Барбара вводила данные по расследованию в компьютерную систему. Инспектор пытался высказать ей свое «фэ», заставляя ее заниматься работой, которую обычно выполняла квалифицированная машинистка. Вместо того, чтобы спорить и всячески выказывать свое недовольство, она сказала: «Есть, сэр» и улыбнулась ему одной из своих самых мирных улыбок, заставив Стюарта заподозрить какой-то подвох в столь быстром ее согласии. Таким образом, у Хейверс была возможность кое-что узнать о Батшебе Уард, в девичестве Упман. Поэтому, входя в шоу-рум, она уже знала, что Батшеба бросила университет ради школы дизайна, после того как потерпела неудачу как профессиональная модель из-за своего роста. Она также потерпела неудачу, пытаясь найти свое место в банке с пауками, которую называли миром высокой моды. В мире мебельного дизайна, напротив, Батшеба была очень успешна. Об этом говорило множество дипломов, развешанных по стенам шоу-рума, рядом с образцами мебели, которые их завоевали. Венцом карьеры миссис Уард было приобретение одного из ее созданий музеем Виктории и Альберта[16], а другого – музеем Лондона. Эти два события были хорошо освещены памятными табличками и тщательно сохраненными статьями из глянцевых журналов в кабинете хозяйки.

Сам ее вид вызвал у Барбары тревожные чувства. Батшеба была так похожа на свою сестру, что, на первый взгляд, их легко можно было поменять местами. Однако при более пристальном рассмотрении Хейверс поняла, что Батшеба была зеркальным отражением Анжелины: все особенности их лиц располагались в зеркальном отображении по отношению друг к другу. Родинка в уголке левого глаза у Батшебы была у правого глаза Анжелины, то же самое наблюдалось и с крохотной оспинкой. Кроме того, у Батшебы начисто отсутствовали веснушки, но это могло объясняться тем, что она старалась не бывать на солнце.

Ей также не хватало теплоты Анжелины, хотя, как теперь понимала Барбара, эта теплота была только фасадом, скрывавшим с самого начала коварные планы Анжелины сбежать вместе Хадией. С большой долей вероятности можно было предположить, что доброты у обеих сестер было не больше, чем у анаконды, притаившейся на дереве. Барбара мысленно напомнила себе, что надо быть готовой ко всему.

Однако оказалось, что беспокоиться ей не о чем. Как только выяснилось, что Барбара попала сюда с помощью обмана и не собирается приобрести за двадцать пять тысяч фунтов композиционный центр для своей эксклюзивной квартиры на берегу реки в Уоппинге, как отношение Батшебы Уард резко изменилось, чего она даже не пыталась скрыть.

– Со мной уже связывались по этому поводу, – недовольно произнесла она.

Женщины сидели за столом для переговоров, на котором, перед встречей, Батшеба разложила фотографии своих произведений. Они были великолепны, о чем Барбара сказала ей перед тем, как раскрыть тайну своего инкогнито и причину, по которой она отнимала «драгоценное время» хозяйки.

– Этот частный детектив, которого нанял сожитель моей сестрицы, чтобы тот нашел непонятно что, и который приходил сюда, – заявила Батшеба. – Я объяснила ему, что не имею ни малейшего представления, где находится Анжелина или с кем она сожительствует в настоящий момент. Поверьте мне, она обязательно с кем-нибудь сожительствует. Мне это абсолютно все равно. Она может жить со мной в соседнем доме, и я ничего не буду об этом знать. Я не видела ее целую вечность.

– Думаю, что вы все-таки сможете ее узнать, – заметила Барбара с некоторой долей сарказма.

– Быть идентичными близнецами еще не значит иметь идентичные мысли, сержант… – Дизайнер взглянула на визитную карточку Барбары, которую держала в наманикюренных пальцах. Произнося это, она повернулась к своему рабочему столу, на котором стояла фотография носатого мужчины, который был, по-видимому, ее мужем. Здесь же была и фотография двух достаточно взрослых детей, один из которых держал другого на руках; это, должно быть, ее приемные дети от первой жены носатого. – Хейверс, – закончила она читать фамилию Барбары на карточке. Саму карточку Батшеба бросила на стол.

– Она умудрилась исчезнуть, не оставив никаких следов. Все ее вещи тоже исчезли, и до сих пор мы не смогли выяснить, как и куда она перевезла их вместе с Хадией.

– Может быть, она передала свои вещи, – в устах Батшебы это прозвучало как «передала свой навоз», – в «Оксфам»[17], например. Ведь в этом случае не остается никаких квитанций? Как вы думаете?

– Возможно, – согласилась Барбара, – но и в этом случае понадобится чья-то помощь – если везу не я сама, то это должен сделать за меня кто-то другой. Кроме того, мы так и не смогли определить, на чем она уехала из Чолк-Фарм, – был ли это общественный транспорт, такси или мини-кеб. Как будто она испарилась, или кто-то помог ей в этом.

– Ну, уж конечно, это была не я. И если вы не смогли ничего выяснить про того, кто помог ей испариться, то, может быть, стоит рассмотреть более неординарные варианты?

– Например?

Батшеба отодвинула стул и встала из-за стола. И стол, и стул были ее собственного дизайна: изящные и современные, с множеством вставок из дорогих пород дерева. Сама она тоже была современной и изящной, с такими же длинными и светлыми волосами, как и у ее сестры, с чувством меры, которое ненавязчиво подчеркивало в ней все ее достоинства. Создавалось впечатление, что она часами занимается в спортзале с персональным тренером. Казалось, что даже мочки ее ушей ежедневно получали задание на упражнения, которые сохраняли их такими молодыми и привлекательными.

– А не думали ли вы сами, или этот ваш частный детектив, что от нее с дочерью просто избавились?

Барбара смогла понять, что имеет в виду Батшеба, только через несколько секунд.

– Вы имеете в виду, что они убиты? Но кем? В квартире не было никаких следов борьбы. И она наговорила сообщение на мой автоответчик, при этом не звучала как человек, которого насильно заставляют говорить, держа нож у горла.

Батшеба пожала плечами.

– В принципе, я не могу объяснить появление ее послания. Но мне просто интересно… Кажется, что все безоговорочно верят ему.

– Кому?

Большие глаза Батшебы, голубые, как и у ее сестры, стали еще больше.

– Вы, что, хотите, чтобы я назвала имя по буквам?

– Так вы имеете в виду Ажара? Вы полагаете, что он убил Анжелину и Хадию – свою дочь, – а теперь, уже в течение пяти месяцев, разыгрывает безутешное горе с искусством, достойным премии «Оскар»? Ну и что же он сделал с телами, по вашему мнению? – поинтересовалась сержант Хейверс.

– Наверное, закопал, – миссис Уард улыбнулась дьявольской улыбкой. – Думаю, вы в состоянии представить себе, как это могло произойти. Никто из нас, из членов семьи, не видел ее в течение многих лет. Мы бы и не узнали, что она исчезла. Я просто рассматриваю все возможные варианты.

– Ваше предположение просто смехотворно. Вы когда-нибудь встречали Ажара?

– Однажды, давным-давно. Анжелина привела его в винный бар, чтобы похвастаться. Моя сестричка любила повыпендриваться. Всегда хотела показать мне, чего достигла, чем смогла отличиться. Честно говоря, она, так же как и я, ненавидела быть близнецом. Наши родители вбивали в нас это понятие – «быть близнецами». Думаю, они до сих пор не знают точно, кто из нас кто. Для них мы просто «близнецы». Иногда нам везло, и мы превращались в «девочек».

Барбара заметила в ее повествовании прошедшее время и обратила на него внимание Батшебы. Однако ее ничто не могло сбить с толку, эту Батшебу Уард, и она объяснила, что не видела сестру много лет, с того момента, когда они встретились в «Старбаксе» в Южном Кенсингтоне и Анжелина торжественно объявила о своей беременности. С этого момента прошло десять лет.

– Дальнейшие встречи потеряли смысл, так как моя сестрица только и делала, что тыкала мне в нос этим младенцем, – пояснила женщина.

– А у вас детей нет? – язвительно спросила Барбара.

– Двое, как видите на фотографии, – она указала на рамку на ее столе.

– Немного староваты, чтобы быть вашими.

– Понимаете, дети не обязательно должны быть… как бы это сказать… физическим творением женщины.

Барбара задумалась, что может подразумеваться под физическим творением. И о каком творчестве вообще можно говорить в применении к хомо сапиенс. Однако она понимала, что не стоит уводить беседу в сторону философских рассуждений.

Единственной необсужденной темой остался уход Анжелины к другому мужчине некоторое время назад. Что Батшеба может рассказать об этом? Знает ли она вообще о том, что Анжелина уже один раз уходила от Ажара и Хадии? Говорили, что она уезжала в Канаду, но это могла быть любая другая точка на планете.

– Я не удивлена, – беззаботно сказала Батшеба.

– Почему?

– Я думаю, что отношения между Анжелиной и Как-его-там-зовут стали для нее обычными. Поэтому, если вы сейчас ее ищете и уверены, что она к кому-то сбежала, ищите мужчину, который был бы для Анжелины необычен так же, как был необычен этот Как-его-там-зовут в самом начале их знакомства.

Барбаре хотелось схватить ее за горло и заставить произносить Таймулла Ажар до тех пор, пока она, наконец, не поймет, что это имя живого человека, а не название какой-то постыдной болезни, которое не принято произносить вслух. Но что бы это дало? Батшеба просто найдет другой способ унизить Ажара, и на сей раз выберет предметом для этого его национальность или религию. Барбаре также хотелось сказать ей, что ее мистер Нос был не таким уж большим подарком. Ее сестра, по крайней мере, все-таки выбрала красивого мужчину.

Но вместо всего этого она вежливо заметила:

– Его зовут Ажар. Ваша сестра называла его Хари. Это легко запомнить, а?

– Ажар, Хари… Да как вам будет угодно. Я только хочу сказать, что Анжелина всегда интересовалась и интересуется мужчинами, которые на нее не похожи.

– В каком смысле?

– В любом. В любом смысле, который отличается от того, который делает ее саму такой особой, – ответила миссис Уард. – Она жизнь положила на то, чтобы стать особой. Я ее за это не виню. Наши родители хотели, чтобы мы были близки. Чтобы мы были любящими, способными понимать друг друга без слов, ну и всякое такое. Нас одинаково одевали и заставляли проводить время в компании друг друга с момента нашего рождения. «Радуйтесь вашей идентичности, – говорила моя мать, – другие люди готовы убить за возможность иметь идентичного близнеца». Она не задумывалась, что, может быть, есть люди, которые с радостью готовы убить своего близнеца…

Все, что касалось убийства Анжелины, имело две стороны. С одной стороны, Ажар мог убить своих любовницу и дочь, с другой, что мешало Батшебе Уард поступить так же со своей сестрой и племянницей? В великом городе Лондоне случались вещи и поневероятнее.

– Кажется, что вы совсем не волнуетесь о ней или о вашей племяннице?

Батшеба улыбнулась фальшивой улыбкой.

– Вы же, кажется, уверены, что Анжелина жива. А я верю вам на слово. Что касается моей племянницы, то ее я вообще не знаю. И уверяю вас, никто в нашей семье не горит желанием ее узнать.

Боу, Лондон

Дуэйн Доути мог быть вторым последним шансом Барбары. Ибо та просто не умела смиряться с поражением, если сохранялся хоть малейший шанс. Наверное, если бы она увидела Офелию, проплывающую мимо нее под мостом, она бросила бы ей веревку на случай, если та передумает.

Поэтому вечером Хейверс поехала в Боу.

Там ничего не изменилось со времени их последнего визита. Правда, людей на улице было побольше.На Роман-роуд в различных кафе и кебабных начинался вечерний час пик, а в халяльном гастрономе вещи на кассах упаковывались, казалось, еще до того, как дамы в чадрах успевали за них заплатить. Банк уже закрылся, но дверь, ведущая в офис Дуэйна Доути, была открыта, и Барбара вошла. На лестнице она увидела Доути, разговаривающего с каким-то андрогенным существом, оказавшимся Эм Касс, женщиной, которая, по рассказам Ажара, была сотрудницей Доути. Когда они заметили ее, Касс и Доути обменялись взглядами, которые показались Барбаре настороженными. Они были немножко похожи на провинившихся любовников, которыми, по мнению Барбары, вполне могли бы быть на самом деле. До тех пор, пока Доути не назвал свою визави Эмили, Барбара думала, что он относится к категории мужчин, которым нравятся мальчики. Но это предположение было очень далеко от действительности.

Они обсуждали триатлон и какого-то парня, Брайана, который собирался присоединиться к Эм позже с секундомером, минеральной водой и эспандером. Видимо, это казалось Доути смешным, а Эм с ним не соглашалась.

Дуэйн объяснил Барбаре, что на сегодня они уже закончили и что ей надо было предварительно позвонить. Сейчас же, к сожалению, ему, как и Эм, надо идти.

– Да, надо было позвонить, – согласилась Барбара. – Но я была здесь неподалеку и решила попытать счастья. Всего пять минут вашего времени…

Было видно, что они не поверили ни в «была здесь неподалеку», ни в «пять минут». Случайно в районе Роман-роуд никто не оказывался, и ничего из того, чем они занимались, нельзя было сделать за пять минут, если только речь не шла о принятии оплаты за их труды. На это и пяти минут было много.

– Пять минут, – повторила Барбара, – ну пожалуйста. – Она достала чековую книжку, из которой выпал раздавленный мотылек. Плохой знак, но тогда она не обратила на это внимания. – Конечно, я заплачу.

– Вы хотите поговорить об…

– Все о том же.

Доути и Касс опять переглянулись.

Барбаре это показалось подозрительным. Дело в том, что Барбаре было хорошо известно, что среди частных детективов встречалось очень много разного рода мошенников. Например, они очень любили сообщать результаты своих изысканий разного рода таблоидам. Если Доути или его помощница занимались именно этим, то Барбара хотела бы узнать, что же такого им удалось выяснить, помимо того, что ей было уже известно.

Доути вздохнул и повторил:

– Пять минут.

Он открыл дверь и пропустил Барбару в офис.

– А как насчет?.. – спросила Барбара, имея в виду его помощницу.

– Подготовка к триатлону – дело ответственное, – объяснил Дуэйн. – Вам придется удовольствоваться моей компанией.

– А что конкретно она для вас делает?

Барбара прошла в офис, в то время как Эм Касс быстро сбежала по ступенькам.

– Эмили? Да все, что надо, – работает на компьютере, собирает информацию, отвечает на звонки, иногда опрашивает посетителей…

– А как насчет торговли конфиденциальной информацией?

На это Доути никак не прореагировал, всем своим видом желая убедить Барбару в том, что уж он-то абсолютно уверен, что его помощница не может преуспеть ни в чем, кроме плавания, езды на велосипеде и преодоления марафонской дистанции.

– Послушайте, я говорила с Ажаром. Я знаю все, что вы ему сказали. Никаких следов. Бесследно исчезли. Но никто не исчезает, не оставив хоть каких-то следов, и, убейте меня, я не понимаю, как Анжелине Упман это удалось.

– Я тоже. Но таковы факты. Так иногда случается.

– Если бы еще она была одна. Тогда, приложив максимум усилий… Предположим, она могла бы выскользнуть, когда ее никто не видел или, что еще вероятнее, не обратил на нее внимания. Но это не тот случай – кто-то всегда что-то замечает. И она не одна. С ней девятилетняя девочка, которая, кстати, очень близка со своим отцом. Поэтому, даже если Анжелина хочет сохранить все в тайне, в какой-то момент ребенок может заговорить об отце и начать спрашивать, где он и почему они не послали ему даже открытки.

Доути согласно кивнул, но затем заметил:

– В подобных ситуациях детям рассказывают всякие небылицы об их родителях. Вы знаете, как это бывает.

– Ну, например?

– Ну, например: «Мы с папой разводимся», или «Папа сегодня упал в офисе и умер», или что-то вроде этого. Все дело в том, что она очень ловко замела следы. Я так и сказал об этом профессору. Если здесь можно сделать что-то еще, то ему придется поискать кого-то другого, потому что я не знаю, что еще здесь можно сделать.

– Ажар сказал, что вам удалось выяснить девичью фамилию ее матери – Рут-Джейн Сквиа.

– Ну, это-то было не очень трудно. Он и сам мог бы это узнать.

– Имея в своем распоряжении всё – фамилии, адреса и другие детали, мошенник, и мы оба это знаем, может сделать себе все, что угодно – открыть банковский счет, абонировать почтовый ящик, купить симку для мобильного телефона, паспорт, водительское удостоверение и так далее. А вы все-таки настаиваете, что никаких следов нет?

– Именно. Это может не нравиться мне или вам, это точно не нравится профессору, но это правда жизни.

– А кто такой Брайан?

– Простите?

– Я слышала, как Эмили упомянула имя Брайан. Он один из ваших платных агентов?

– Мисс… э-э-э… Хейверс, кажется?

– Отличная память, приятель.

– Брайан – это мой технический специалист. Он работал с компьютером, который малышка оставила в комнате.

– И?

– Безрезультатно. Компьютером пользовалась девочка. Мать до него не дотрагивалась. То есть мы опять можем сказать, что он не содержит ничего, что хотя бы отдаленно могло указать на заговор.

– Тогда почему на нем уничтожили всю информацию?

– Может быть, чтобы запутать нас. Представить все так, как будто на нем была важная информация, тогда как на самом деле ее не было.

Доути встал. Всем своим видом он показывал: время прощаться и ей пора уходить.

– Вы просили пять минут – я дал их вам. Дома меня ждет жена и разогретый обед, и если вы еще захотите со мной поговорить, нам придется перенести нашу встречу на другое время.

Барбара смотрела на него. Что-то должно быть, если не здесь, то в другом месте. Но она понимала, что здесь ей больше ничего не светит, если только она не готова загонять под ногти частного детектива бамбуковые щепки. Хейверс достала из сумки ручку и открыла чековую книжку.

Доути вытянул руку, как бы защищаясь.

– Пожалуйста, пожалуйста, не надо. Это за счет заведения.

Апрель, 15-е

Лукка, Тоскана

Он решил, что наилучшим местом для проведения операции будет mercato[18]. Их было много повсюду, но самый большой mercato Лукки находился в крепостных стенах, которые окружали старую часть города. Mercato на пьяцца Сан-Мигеле проходил не каждый день, и обычно на него собирались жители со всей округи, входившие на площадь через одни из старых ворот для того, чтобы продать все, что у них было, – от шарфов до головок сыра. Однако пьяцца Сан-Мигеле была окружена крепостными стенами, и это значительно затрудняло отход. Приходилось выбирать между mercato на Корсо Джузеппе Гарибальди, в десятке метров от ворот Порта Сан-Пьетро, и известным своей сумасшедшей атмосферой mercato, который тянулся от Порта Элиза до Порта Сан Джакопо.

На его выбор повлияли сама атмосфера на рынке и категория посетителей. На Корсо Джузеппе Гарибальди ходили в основном туристы и люди состоятельные, готовые платить немалые деньги за те деликатесы, которые там продавались. Именно поэтому семья не часто посещала этот mercato. Таким образом, он остановился на другом mercato, который тянулся вдоль длинной извилистой линии пасседжиата делле Мура Урбане, которая пролегала параллельно еле заметным остаткам разрушенной городской стены. Посетители на этом рынке были вынуждены маневрировать между покупателями, лающими собаками и нищими. Крики «lo venderebbe a meno?»[19] перекрывали звуки разговоров, споров, музыки и криков в мобильные телефоны. Чем больше он об этом размышлял, тем больше убеждался в том, что mercato на пасседжиата делле Мура Урбане идеально подходил для задуманного. В этом месте все что угодно могло пройти незамеченным; кроме того, оно находилось очень близко к дому на виа Санта Джемма Галгани, куда семья еженедельно приходила на ленч. В хорошие дни – как, например, этот, – ленч накрывали в саду, лишь малую часть которого можно было рассмотреть с улицы.

Все сначала подумают, что ребенок скрылся именно здесь – в доме или в саду. Этот вывод напрашивался сам собой, и он представлял себе, как все произойдет. Папá обернется и увидит, что рядом ее нет, однако не обратит на это внимания, потому что рядом был дом, стоящий посреди прекрасного сада, и в этом доме жил мальчик, почти одного возраста с девочкой. Она называла его Куджино Гугли – произносила Гуу-Лии, поскольку ее знания итальянского были ограничены, и она еще не могла выговорить Гульельмо. Мальчику было все равно, потому что он тоже не мог правильно произнести ее имя. Да, в общем, это было и не важно – их связывал calcio[20]. А для того чтобы любить calcio, не надо было изучать иностранные языки. Надо было просто очень хотеть, чтобы мяч влетел в сетку ворот.

Она не должна испугаться, когда он подойдет. Ей много раз объясняли, что бояться надо тех, кто ищет потерянных животных, тех, кто стоит за припаркованными машинами с котятами в коробке, cara bambini[21], тех, кто источал запах похоти и желания, плохо одетых и с вонючим дыханием, немытых и тех, кто приглашает в особое место, где тебя ждет что-то особенное. Ни под одно из этих описаний он не подходил.

У него был внешний вид a faccia d’un angelo[22], как любила говорить его мама, и слово. Это слово он никогда не слышал ни на одном из трех языков, на которых говорил; но ему объяснили, что оно убедит ребенка в подлинности той сказки, которую он ей расскажет. Услышав это слово, девочка прекрасно поймет его. Именно поэтому для этой работы выбрали его, а не кого-нибудь другого.

Так как он был профессионалом, то потратил некоторое время на сбор информации, необходимой для выполнения задания. Большинство людей, он знал это, всегда следовали рутине. Это сильно облегчало ему жизнь. Месяц наблюдений, скрытных сопровождений и тщательных записей дали ему то, что было необходимо. Когда ему сообщили дату, он был готов.

Они припаркуют свою «Лянчу» за крепостной стеной, на parcheggio[23] рядом с пьяццале Дон Альдо Меи, и расстанутся на два часа. Мамаша направится на виа делла Цитаделла, где находился класс йоги. Папá и Детка направятся в Порта Элиза. Путь Мамаши был длиннее, но она несла только коврик для йоги и, кроме того, любила физические упражнения. Папá и Детка несли по пустой borsa della spesa[24], заранее готовясь к тому, что, когда они будут уходить с mercato, эти корзинки будут полны покупок.

Сейчас он уже настолько хорошо знал их, что мог бы точно предсказать, как будет одета Мамаша, и назвать цвета borse, которые будут нести Папá с Деткой. Его будет зеленой и сделанной из мягкой ткани; ее – оранжевой и сделанной из твердого материала. Они действительно были рабами привычек.

В день, когда все должно было произойти, он рано расположился на parcheggio. Он наблюдал семейство уже восьмой раз и был абсолютно уверен, что ничто не сможет изменить их рутину. Он не спешил. Потому что, когда делаешь работу, ее надо делать идеально и так, чтобы в течение нескольких часов никто не мог догадаться, что что-то случилось.

Свою машину он оставил на стоянке рядом с виале Гульельмо Маркони – приехал за несколько часов до открытия рынка, чтобы занять место рядом с выездом. По пути на пьяццале Дон Альдо Меи купил большой кусок focaccia alle cipolle[25]. После еды пожевал мятные таблетки, чтобы отбить запах лука. Из своей наплечной сумки достал карту и разложил ее на капоте машины, как будто искал дорогу. Теперь для любого наблюдателя он был один из множества туристов, приехавших в Лукку.

Семейство прибыло с десятиминутным опозданием, но это не играло большой роли. Как всегда, они припарковались прямо за воротами: Мамаша отправилась на свой урок йоги, а Папá и Детка – в туристическое бюро, где есть туалет. Они были очень практичными людьми, ведь на mercato туалетов уже не было.

Он ждал их на улице. День был просто великолепен – светило яркое солнце, но было еще не так жарко, как будет месяца через три. Деревья, растущие на стене у него за спиной, были покрыты новыми, свежими, незапыленными листьями, и сейчас они бросали тень на mercato, слегка шевелясь на легком ветерке. Позже солнце станет вертикально над mercato, безжалостно светя прямо на прилавки, а к вечеру яркий свет перейдет с продавцов на древние здания на другом конце площади.

Он зажег сигарету и с удовольствием затянулся. Сигарета была почти докурена, когда Папá с Деткой вышли на улицу и направились на mercato.

Он пошел за ними. За все то время, что он наблюдал за ними, он уже выучил, когда и где они остановятся. Место, где ему нужно будет действовать, он выбрал очень тщательно. Рядом с городской стеной у Порто Джакопо, в дальнем конце mercato играл музыкант. В этом месте Детка всегда останавливалась и слушала музыку, зажимая в ладошке двухъевровую монету, предназначенную для музыканта. Там она ждала, пока подойдет Папá. Но сегодня рутина будет нарушена. Она будет уже далеко, когда подойдет ее Папá.

Как всегда, mercato был полон людей. На него никто не обращал внимания. Когда эти двое останавливались, он останавливался тоже. Они купили фрукты и разные овощи. Потом Папá купил свежую пасту, пока Детка танцевала вокруг кухонных принадлежностей и пела «Ей нужен был кухонный нож…». Сам он, по случаю, купил терку для сыра. А потом эти двое перешли к шарфам. Шарфы были дешевые, но очень красочные, и Детка всякий раз пробовала все новые и новые способы укутать ими свою восхитительную шейку. Это могло продолжаться до бесконечности, но ее еще ждал магазин, где всё, от корзинок до украшений для волос, стоило один евро. Обувь была аккуратно выставлена в ряд, и любой, если у него были чистые ноги, мог ее примерить.

Затем Детка перешла к рассмотрению интимных предметов дамского туалета, солнечных очков и кожаных cinture[26]. Папá попробовал один из них, просунув его в шлевки выгоревших джинсов, но забраковал и вернул назад. К этому моменту Детка убежала далеко вперед. Отрезанная голова свиньи означала начало прилавков macellaio[27], с их великолепным выбором мяса всех сортов, но Детка не обратила на них никакого внимания и направилась к Порта Сан Джакопо. С этого момента все будет развиваться по неизменной схеме, и он достал из кармана аккуратно сложенную пятиевровую бумажку.

Музыкант был на своем обычном месте – в двадцати ярдах от Порта Сан Джакопо. Как всегда, вокруг него собралась толпа – он исполнял итальянские народные песни, аккомпанируя себе на аккордеоне. Вместе с ним выступал танцующий пудель. Аккордеонист пел в микрофон, прикрепленный к вороту его рубашки. Рубашка с закатанными рукавами оставалась неизменной из недели в неделю.

Он подождал, пока будут исполнены две песни. Затем понял, что его час настал. Детка наклонилась вперед, чтобы положить свои два евро в корзинку, и он продвинулся вперед в тот момент, когда она возвращалась к остальным слушателям.

– Scusa[28], – обратился он к ней, когда она встала рядом с остальными зрителями. – Per favore, glielo puoi dare…[29]

Он раскрыл руку. Пятиевровая бумажка была аккуратно сложена пополам. Она лежала на поздравительной открытке, которую он вынул из кармана пиджака.

Она улыбнулась, слегка прикусив губу. Подняла глаза.

Он кивнул на корзинку с деньгами.

– Per favore, – повторил он с улыбкой и продолжил: – Anche… leggi questo. Non importа ma…[30]

Не закончив фразы, он опять улыбнулся. Открытка была не запечатана, чтобы можно было легко прочитать, что в ней написано.

А затем он добавил то, что, как он знал, должно было убедить ее. Это было то самое слово, и ее глаза широко раскрылись от удивления. Он перешел на английский и, тщательно подбирая слова, так, чтобы не спугнуть ее, произнес:

– Я буду ждать на другой стороне Порта Сан Джакопо. Вам абсолютно нечего бояться.

Апрель, 17-е

Белгравия, Лондон

День выдался очень странным. Барбара Хейверс уже давно привыкла к таинственности, которая всегда окружала Томаса Линли, но даже она удивилась, случайно узнав, что он с кем-то встречается. Если только это могло быть названо встречами. Оказалось, что его социальная жизнь после сложного расставания с Изабеллой Ардери состояла из регулярных посещений спортивных событий, о которых Барбара даже не слышала.

Линли настоял на том, чтобы она увидела все собственными глазами. Незабываемый опыт, как сказал он. Изо всех сил она пыталась откреститься от этих настойчивых попыток расширить ее кругозор. Но, рано или поздно, ей пришлось покориться. Так она оказалась на турнире на выбывание по роллер-дерби, в котором победила группа атлетически сложенных женщин из Бирмингема, выглядевших так, как будто они получали дополнительное удовольствие от поедания маленьких детей на завтрак. Во время соревнований Линли объяснил ей все тонкости спорта. Он называл позиции и ответственность разных игроков, штрафы, очки. Он говорил о паке и о том, что пак обязан сделать для джаммера. Вместе со всеми остальными, включая, надо признать, и Барбару, он вскакивал на ноги и громко протестовал, когда кто-то получал локтем в физиономию, а штраф не назначался.

Через несколько часов Хейверс задумалась, какого черта она здесь делает. Затем ей пришло в голову, что Линли привел ее сюда, чтобы познакомить со спортом, который поможет дать выход ее собственной агрессии. Потом, в конце бог знает какой по счету схватки – она уже перестала их считать – к ним подъехала игрок с молниями, нарисованными на щеках, кроваво-красной краской на губах и сиянием, поднимающимся к бровям. Это воплощение атлетизма сняло шлем и произнесло:

– Как приятно видеть вас снова, сержант Хейверс.

Перед Барбарой стояла Дейдра Трейхир. Теперь ей все стало понятно.

Сначала Барбара подумала, что ей приготовлена роль дуэньи. Наверное, Линли нужен кто-то, кто успокоит ветеринара и позволит ей принять приглашение на обед. Но оказалось, что Томас регулярно встречается с Дейдрой Трейхир после их первой встречи в прошлом ноябре. Именно на этой встрече он был, когда не смог перезвонить ей. Сначала на матче, а потом просто пригласил Дейдру выпить. Он не сильно продвинулся вперед с того памятного дня, о чем сам не замедлил сказать Барбаре, пока они ждали Дейдру после окончания соревнований.

Дейдра Трейхир появилась, и последовало то, что, видимо, происходило каждый раз, когда они с Линли встречались. Она пригласила их с Барбарой на послематчевую вечеринку в пабе под названием «Три Великих Короля». Линли отказался и в свою очередь пригласил их с Барбарой на ранний обед. Дейдра сказала, что не одета для выхода. Линли ответил – Барбара так поняла, это было новым в их общении, – что это не имеет значения, так как он накрыл обед у себя дома. Если Дейдра – и, конечно, Барбара – согласились бы зайти к нему, он с удовольствием отвезет Дейдру в гостиницу после обеда.

Умно, подумала Барбара и решила не обижаться на Линли за то, что он беззастенчиво ее использовал. Она только надеялась, что обед Томас готовил не сам, иначе тот запомнится им надолго, и совсем не из-за великолепных вкусовых качеств блюд.

Дейдра в задумчивости переводила взгляд с Линли на Барбару. К ним подошла женщина невероятных размеров, настоящая амазонка, и спросила, не идут ли они в паб, опрокинуть пару рюмочек. В этом пабе, как оказалось, некто по имени Маккуинн ожидал Дейдру, чтобы сразиться в дартс. Имея такую возможность сбежать, Дейдра ею, тем не менее, не воспользовалась. Посмотрев сначала на Линли, а потом на амазонку, она ответила, что, к сожалению, в этот раз не сможет присоединиться ко всем, и попросила Лизу извиниться за нее. Та понимающе взглянула на нее и на Линли – и отошла. Она сказала, что беспокоиться нечего и что она все сделает.

Барбара подумала, не пора ли ей сматываться теперь, когда визит Дейдры в дом Томаса был гарантирован, но Линли сразу пресек все ее попытки сбежать. Кроме того, она оставила свой «мини» на въезде в гараж за углом от его дома. Хочешь не хочешь, но поехать придется, хотя бы для того, чтобы освободить дорогу.

По дороге в Белгравию они вели светскую беседу на тему, столь близкую тысячам их соотечественников, – говорили о погоде. После этого Дейдра и Линли заговорили о гориллах, хотя Барбара так и не смогла понять, какая тут была связь. Одна из трех горилл была счастливо беременна. С другой стороны, что-то случилось с правой передней ногой одного из слонов; велись переговоры о приезде нескольких панд; а Берлинский зоопарк не оставлял надежды заполучить белого медвежонка, родившегося в прошлом году. Линли хотел знать, трудно ли выращивать белых медведей в неволе. Выращивать в неволе всегда трудно, объяснила Дейдра – и замолчала, как будто сказала какую-то двусмыслицу.

Они поставили машину Томаса в гараж, переделанный из бывшей конюшни. Так как Барбаре надо было отъехать, чтобы дать Линли возможность припарковаться, она завела старую песню о том, что ей пора.

– Не глупите, Барбара, я знаю, что вы умираете от голода. – И Томас бросил на нее взгляд, который невозможно было не понять: она не имела права покинуть его в этот напряженный момент.

Барбара абсолютно не представляла, как она может помочь Линли. Он не был виноват в том, что обладал титулом, что его предки упоминались в Книге Страшного суда[31] и что в Корнуолле у него было громадное родовое поместье. За столом с шестнадцатью видами приборов, сделанных из литого серебра, он мгновенно ориентировался, какой вилкой надо пользоваться, и понимал, для чего над его тарелкой лежали дополнительные ложки и еще какие-то приспособления, помимо тех, что лежали у нее по бокам. В то же время семья Дейдры, вполне возможно, пользовалась одним ножом и пальцами. Прелести жизни там, где жила она, не включали в себя изысканный китайский фарфор и пять хрустальных бокалов разных размеров и форм справа от тарелки.

К счастью, Линли подумал обо всем этом. Барбара увидела, что на столе в столовой – проблема была уже в том, что у несчастного была отдельная столовая, – стояли три тарелки из простого белого фаянса, с приборами, похожими на мельхиоровые. Наверное, куплены специально для этого случая, с иронией подумала Барбара. Она знала, на чем Томас ест обычно. Его столовая утварь точно не продавалась в соседнем супермаркете.

Еда была очень простой. Любой мог бы ее приготовить, хотя Барбара готова была поспорить, что Томас Линли не был этим «любым». Несмотря на это, она притворялась, что верила, будто он сам стоял у плиты, помешивая суп, и, повязав передник поверх своего изысканного костюма, сам смешивал салат. Скорее всего, подумала Барбара, он просто послал заказ в «Партриджиз»[32] на Кингз-роуд. Если Дейдра тоже догадалась об этом, она не подала виду.

– А где Чарли? – спросила Барбара, бесцельно стоя вместе с Дейдрой, обе с бокалами вина, пока Линли метался из столовой в кухню и обратно.

Линли объяснил, что Чарли отправился на один день в Хэмпстед, на утренний спектакль «Продавец льда грядет»[33].

– Но он может вернуться в любой момент, – жизнерадостно сказал Томас. Дейдра должна была быть уверена, что у него не будет возможности наброситься на нее, даже если Барбара вдруг уйдет.

А она действительно ушла, как только смогла. Линли пригласил их в гостиную для послеобеденного диджестива, когда Барбара решила, что уже выполнила свои обязанности по отношению к своему старшему офицеру и что ей пора домой. Конечно, еще рано, но все-таки пора. Что-то такое есть в этом роллер-дерби. Она чувствует себя совсем без сил.

Хейверс увидела, как Дейдра подошла к столику, расположившемуся между двумя окнами. На нем стояла фотография в серебряной рамке. Это была свадебная фотография Линли и его жены. Барбара посмотрела на Томаса и удивилась, почему он не убрал ее, прежде чем привести Дейдру в дом. Он подумал, казалось бы, обо всем, но забыл про это.

Когда Дейдра взяла фото, Томас и Барбара переглянулись. Прежде чем гостья повернулась и успела что-то сказать – очевидно, что она могла сказать только, как мила была Хелен Линли, – Барбара важно произнесла:

– Ну, что же, я, пожалуй, откланяюсь, сэр. Благодарю вас за обед. Надо бежать, пока я не превратилась в тыкву. Или как там в этой сказке? – добавила она, поняв, что в тыкву должна превратиться не она, а ее «мини». Со сказками у нее всегда были проблемы.

– Наверное, я тоже пойду, Томас. Может быть, Барбара подбросит меня до гостиницы? – сказала Дейдра.

Барбара и Линли еще раз переглянулись, и Томас поспешно сказал:

– Глупости. Я с удовольствием сам отвезу вас, как только вы будете готовы.

– Ловите его на слове, – сказала Барбара. – У меня все пассажирское сиденье забито коробками от фаст-фуда.

Произнеся это, она покинула дом. Последнее, что она увидела, был Линли, наливающий коньяк в два хрустальных шара. Надо было разлить по чайным чашкам, подумала Барбара. Хватило бы и одного обеда в настоящей столовой.

Девушка ей вполне нравилась, но она не понимала Линли. Между ними чувствовалось какое-то напряжение. Барбаре это казалось совсем не сексуальным.

«Да и бог с ними», – подумала она. Это совсем не ее дело. Любая, кто вырвет Томаса из лап Изабеллы Ардери, уже заранее будет иметь поддержку Барбары. Его роман с Изабеллой напоминал разлагающегося мертвого слона. Хейверс была счастлива, что этот вонючий труп наконец исчезнет из его дома.

Она ни о чем особенно не думала, когда подъехала к дому и увидела полицейский «воронок», стоящий перед виллой. Он был припаркован вторым рядом параллельно со старым «Саабом», и в вечернем свете Барбара увидела, что почти все обитатели дома вышли на улицу. Они группками стояли на тротуаре, как будто ожидая, что вот-вот кого-то выведут в наручниках. Хейверс спешно припарковалась, нарушив все правила. Она услышала, как кто-то сказал:

– Не знаю… Ничего не слышал, пока не приехала полиция.

Барбара быстро подошла к зевакам.

– Что случилось? – Она обратилась к миссис Сильвер, которая жила на втором этаже. Как всегда, на ней был надет воздушный передник с подходящим тюрбаном. Она жевала какой-то шоколадный «антидепрессант».

– Она позвонила в полицию, – сказала миссис Сильвер. – Или кто-то другой. Может быть, даже он сам. Сначала были крики. Мы все их слышали. Кричали они оба. И еще один человек. Не англичанин, судя по акценту. Я не знаю, на каком чертовом языке он кричал. Не знаю. Но не важно. Их было слышно, наверное, на Чолк-Фарм-роуд.

Звучало как стенограмма. Но стенограмма чего? Этого Барбара не знала. Она оглянулась посмотреть, кто еще был среди зевак. Сержант сразу заметила, кого среди них не было. Затем она повернулась к дому и увидела, что все огни в квартире на первом этаже были зажжены, а французские окна открыты.

У нее перехватило горло.

– Ажар… С ним что-то?..

Миссис Сильвер повернулась, увидела лицо Барбары и сказала:

– Она вернулась, Барбара. И не одна. Что-то случилось, и она вызвала полицию.

Чолк-Фарм, Лондон

«Она» могло значить только одно. Вернулась Анжелина Упман. Барбара порылась в своей сумке и выудила удостоверение. Только оно одно могло обеспечить ей доступ в квартиру Ажара, и не важно было, кто там находился. Она протолкалась через остальных соседей, открыла калитку и пошла по лужайке. Крики становились громче, по мере того, как она подходила к французским окнам. Теперь ясно слышался голос Анжелины.

– Пусть он скажет! – кричала она кому-то. – В Пакистан! Он увез ее в Пакистан, к своей семье. Ты просто монстр! Сотворить такое со своей собственной дочерью!

Затем панический голос Ажара:

– Как ты можешь такое говорить?

Затем иностранец с сильным акцентом:

– Почему вы не хотеть арестовать этот человек?

Барбара вошла, чтобы увидеть сцену с замершими действующими лицами: два констебля в форме расположились между Таймуллой Ажаром и Анжелиной Упман. Она казалась похудевшей, темная тушь резко оттеняла ее глаза траурным цветом. Мужчина рядом с ней был красив, как может быть красив идеальный образчик для скульптуры атлета. Густые вьющиеся волосы, широкие плечи и грудь. Кулаки у него были сжаты, как будто он готовился нанести удар Ажару, как только до него дотянется. Один из констеблей блокировал его, пока Таймулла и Анжелина кричали друг на друга.

Первым Барбару увидел Ажар. Его лицо, и так истощенное за эти месяцы, сейчас выглядело еще хуже. С момента последней встречи с Дуэйном Доути он метался – брал дополнительных дипломников, участвовал во всех конференциях, которые происходили как можно дальше от Чолк-Фарм. Как раз накануне вечером он вернулся с одной из них, на этот раз из Берлина, и заглянул к Барбаре узнать, нет ли каких новостей, не слышно ли чего новенького. Это были его обычные вопросы по возвращении. Ее ответы тоже не менялись.

Анжелина повернулась, когда увидела, что выражение его лица изменилось. Мужчина рядом с ней – тоже. Теперь его лицо было хорошо видно. На его щеке, начиная от мочки уха, располагалось большое родовое пятно, как печать Каина. Это было единственное, что нарушало его красоту.

Констебль, державший этого мужчину, произнес:

– Мадам, вам придется покинуть помещение.

Барбара открыла перед ним удостоверение.

– Сержант Хейверс. – представилась она. – Я здесь живу. Что у вас происходит? Могу я чем-то помочь?

– Хадия, – все, что смог произнести Ажар.

– Он украл моего ребенка, – заплакала Анжелина. – Он украл мою дочь Хадию. Он где-то ее прячет. Вы понимаете? Конечно, да. Не удивлюсь, если вы ему в этом помогли.

Барбара пыталась сообразить, что она говорит. Кто кому и в чем помог?

– Скажите мне, где она! – кричала Анжелина. – Черт вас всех побери, где моя девочка?!

– Анжелина, что произошло? – спросила Барбара. – Послушай меня. Я не понимаю, что происходит.

Со всех сторон послышались отрывки информации. Когда констебли поняли, что Барбара была другом семьи, а не чиновником из полиции, приехавшим по вызову, они попытались вывести ее из квартиры, но к этому моменту и Ажар, и Анжелина хотели, чтобы она осталась, каждый по своей причине. Правда, эти причины никто не называл, кроме рыдающей Анжелины.

– Она должна все это услышать.

– Она очень хорошо знает мою дочь, – не переставал повторять Ажар.

– Твою дочь, твою дочь, – передразнила Анжелина. – Ты не можешь быть отцом дочери, с которой ты так поступил.

Наконец Барбара поняла, что Хадию украли на базаре в Лукке, в Италии. Это произошло два дня назад. Она была там с Лоренцо – мужчиной, который находился сейчас в квартире. Для Барбары было очевидно, что это новый любовник Анжелины. Они каждую неделю ходили на этот рынок за покупками. Она должна была ждать его, где обычно, там, где играл уличный музыкант. Но, когда Лоренцо пришел туда, ее там не было, а он не стал ее искать.

– Почему же? – спросила Барбара.

– Какая разница? – огрызнулась Анжелина. – Мы знаем, что произошло. Мы знаем, кто увел ее. Она бы никогда не ушла с незнакомцем, ни за что. А насильно увести ее было невозможно – погожий рыночный день, на площади масса народу… Она бы закричала, она бы сопротивлялась. Это все ты, Хари, и Бог мне свидетель, я…

– Cara, – сказал Лоренцо, – non devi. – Он подошел к ней. – La troveremo. Te lo prometto[34].

При этом она разрыдалась, и Ажар шагнул к ней.

– Анжелина, – сказал он. – Ты должна выслушать меня. Так много зависит…

– Я не верю тебе, – рыдала она.

– Вы позвонили в полицию в Лукке? – спросила Барбара.

– Конечно, позвонила! Ты, что, меня за дуру принимаешь? Я позвонила, они приехали. Стали искать – они до сих пор ищут. Ничего. Девятилетняя девочка исчезает бесследно. Она у него. Никто больше не мог украсть ее. Заставьте его сказать, где она! – Последнее ее восклицание относилось к констеблям. Они посмотрели на Барбару, как будто та могла помочь.

Барбара хотела спросить: он украл ее, так же как и ты? И так же, как ты, должен рассказать, где Хадия теперь? Но вместо этого она обратилась к сопровождающему Анжелины, потребовав:

– Расскажите подробно, что произошло. Почему вы не стали искать ее, когда она не пришла на место встречи?

– Ты что, обвиняешь его в чем-то? – вскричала Анжелина.

– Если Хадия пропала…

– Если? Да что ты себе позволяешь?

– Анжелина, я прошу тебя, – сказала Барбара. – Если Хадия пропала, нельзя терять ни минуты. Я должна знать абсолютно все, с начала и до конца. – И повторила свой вопрос Лоренцо: – Почему вы ее не искали?

– Из-за моей сестры, – объяснил он.

А когда Анжелина закричала, чтобы он не смел отвечать, так как все абсолютно очевидно, он мягким голосом сказал ей:

– Per favore, сara. Vorrei dire qualcosa, va bene[35].

Затем на ломаном английском он обратился к Барбаре:

– Моя сестра жить рядом mercato. Мы всегда заходить ее дом после. Когда Хадии нет, я думать, она ходить туда. Играть.

– А почему вы так решили? – спросила Барбара.

– Mia nipote[36]… – он беспомощно посмотрел на Анжелину.

– Там живет его племянник, – объяснила Анжелина. – Дети играли вместе.

В другом конце комнаты Ажар закрыл глаза.

– Все это время, – сказал он.

И первый раз с тех пор, как пропала его дочь, Барбара увидела, как затряслись его губы.

– Я кончить покупки, – продолжил Лоренцо. – Думал увидеть Хадию, когда приходить дом.

– Она знала, как до него добраться? – поинтересовалась Барбара.

– Там, она ходить много раз играть, si[37]. Анжелина приходить mercato потом и…

– Откуда пришла Анжелина?

– Piаzzale[38].

– Я имею в виду, где она была. Где ты была, Анжела?

– Ты что, теперь хочешь обвинить меня…

– Конечно, нет. Где ты была? Сколько тебя не было? Может быть, ты что-то видела?

Как выяснилось, Анжелина занималась йогой. Она регулярно посещала занятия в городе.

– Она приходить mercato, мы идти моя сестра. Хадии нет.

Сначала они подумали, что девочка могла потеряться на рынке. Или, может быть, что-то отвлекло ее по пути к музыканту, а сейчас она уже вернулась и ждет их на старом месте рядом с Порта Сан Джакопо. Они вернулись, на этот раз вчетвером, с ними пришли сестра Лоренцо и ее муж. И вчетвером они начали поиски. Прочесали весь рынок. Затем перешли за стену, где раскинулась новая часть Лукки. Прошли по всей гигантской стене с ее массивными сооружениями, защищавшими город от врагов. Сейчас на них были посажены деревья и разбиты лужайки с детскими площадками. Но Хадии нигде не было видно. Не было ее и на площадке рядом с Порта Сан Донато, которая была расположена рядом с ее школой и куда ребенок вполне мог направиться, устав ждать родителей.

Барбара взглянула на Ажара, когда прозвучало слово «родители». Он выглядел так, как будто пропустил сильный удар в челюсть.

Тогда им пришлось поверить в самое страшное и позвонить в полицию. Но Анжелина также позвонила Ажару. Она узнала, что его вот уже несколько дней нет на работе. Потом она выяснила, что его мобильный тоже не отвечает. Номер в Чолк-Фарм тоже молчал. И тогда она поняла, что произошло на самом деле.

– Анжелина, – в отчаянии попытался объяснить Ажар. – Я был на конференции.

– Где? – спросила она.

– В Берлине, в Германии.

– Вы можете это доказать, сэр? – вмешался констебль.

– Конечно, могу. Конференция длилась четыре дня. Было много секционных заседаний. Я выступил с докладом и участвовал в…

– Ты уехал из Берлина и успел украсть ее, правда? – сказала Анжела. – Это было очень просто. Именно так ты и поступил бы. Где она, Хари? Что ты с ней сделал? Куда увез?

– Ты должна меня выслушать. – Ажар обернулся к спутнику Анжелины, которого до тех пор игнорировал. – Пожалуйста, заставьте ее выслушать меня. Когда ты сбежала, я не мог вас найти, хотя и старался. Я даже нанял частного детектива много месяцев назад. Но безуспешно – никаких следов. Пожалуйста, выслушай меня.

– Мадам, – сказал констебль, – это дело надо расследовать на месте, а не здесь. Итальянская полиция должна расширить район поисков, не ограничиваясь только Луккой. Они также смогут проверить, действительно ли он был на этой конференции.

– Да вы не представляете, как легко он мог сбежать с этой конференции, – сказала Анжелина. – Он увез ее из Италии, разве вы не видите? Она может быть в Германии. Почему, ради всего святого, вы меня не слушаете?

– Как я мог ее увезти? – спросил Ажар, бросая на Барбару отчаянные взгляды.

– Послушай, Анжелина, – вмешалась Барбара, – ты только подумай. Паспорт и другие документы Хадии. Ты ведь все увезла с собой. Я была здесь и все проверила. Ажар пришел ко мне вечером того дня, когда вы исчезли. Он не мог вывезти ее из Италии вообще без документов.

– Значит, ты ему помогла, – объявила вдруг Анжелина. – Ты ведь ему помогла? Ведь ты знаешь, как достать фальшивый паспорт и поддельные удостоверения личности. Ты все это знаешь.

Сказав это, женщина разрыдалась.

– Верните мне мою дочь, – всхлипывала она. – Я хочу назад свою девочку.

– Жизнью клянусь, что у меня ее нет, – голос Ажара звучал совсем надломленным. – Надо ехать в Италию и искать ее там.

Илфорд, Большой Лондон

Ни Анжелина, ни ее новый любовник, которого, как выяснилось, звали Лоренцо Мура, не собирались возвращаться в Италию для продолжения поисков, до тех пор пока не получат в Лондоне исчерпывающую информацию, что бы они под этим ни подразумевали. Барбара смогла понять это после пятнадцати минут общения с ними.

Их абсолютно не интересовали документы, которые предъявил Ажар, чтобы доказать свое алиби. Вся эта куча авиационных билетов, счетов из гостиницы, счетов из ресторанов не произвела на них никакого впечатления. Казалось, Анжелина не хотела понимать, что поиски необходимо продолжать в Италии, а не тратить драгоценное время на склоки в Чолк-Фарм. Она заявила, что хочет поехать в Илфорд.

Когда Анжелина это произнесла, Барбаре показалось, что Ажара сейчас стошнит на ковер.

– Илфорд? – переспросила она сама. – А Илфорд-то здесь при чем?

Ажар загробным голосом произнес четыре слова, которые все объяснили:

– Моя жена и родители.

Барбара обратилась к Анжелине:

– Ты думаешь, он спрятал Хадию у своих родителей? Анжелина, возьми себя в руки. Не говори глупостей. Нам надо…

– Заткнись! – закричала Анжелина.

Два констебля попытались вмешаться, но, прежде чем они смогли ее остановить, она бросилась на Ажара.

– Ты на все пойдешь! – кричала она.

Барбара схватила ее за плечо и отбросила в сторону, однако, когда Анжелина набросилась уже на нее, она сказала:

– Хорошо, пусть будет Илфорд. Поехали в Илфорд.

– Барбара, мы не можем… – Казалось, Ажар агонизировал.

– Придется, – ответила Барбара.

Местные констебли с удовольствием передали дело в руки представителя полицейского управления, сержанта Барбары Хейверс. Они немедленно слиняли из квартиры; правда, уходя, они разогнали всех зевак на улице. Поэтому, когда Барбара и другие вышли из квартиры и направились к машине Ажара, им никто не мешал.

В Илфорд они ехали молча. Барбара слышала, как Лоренцо что-то шептал на ухо Анжелине, но говорил он на итальянском, что для Барбары было равносильно разговору на марсианском.

Вцепившись в руль, Ажар не отрывал глаз от дороги. По его прерывистому и хриплому дыханию Барбара поняла, чего все это ему стоило.

Семья Ажара жила рядом с Грин-лейн, за углом заведения, которое называлось «Фрукты и овощи от Ушана». Это была улица кондоминиумов, похожая на множество других улиц в городе, где уличные лампы освещали дома-близнецы, отличавшиеся только цветами в палисадниках при входе. На этой улице, в отличие от тех, которые были ближе к центру, было мало машин. Для жителей округи это было дорогое удовольствие.

– Куда теперь? – спросила Анжелина, когда Ажар остановил машину приблизительно посередине улицы.

Лоренцо открыл дверь и помог ей выбраться. Он держал ее за талию. Таймулла подошел к нужному дому. На звонок дверь открыл мальчик-подросток. Момент был ужасен. Барбара поняла это по каменному выражению лица Ажара. Она знала, что он смотрит на своего сына. На сына, которого не видел уже десять лет.

Было очевидно, что мальчик не представлял, кто они такие.

– Да, – сказал он, убирая со лба упавшие волосы тыльной стороной руки. Ажар шевельнулся, как будто хотел дотронуться до мальчика, но остановил себя. Затем он сказал:

– Саид, я твой отец. Скажи этим людям со мной, что я не привозил к вам в дом никаких детей.

Рот мальчика приоткрылся. Он оторвал взгляд от Ажара и перевел его на Барбару, а затем на Анжелину.

– Которая из них шлюха? – спросил он.

– Саид, сделай, что я прошу, – сказал Ажар. – Скажи этим людям, что я не привозил сюда никакой девочки девяти лет от роду.

– Саид? – раздался голос женщины. Она говорила за спиной мальчика, но казалось, что она была в другой комнате. – Саид, кто там?

Он не ответил. Его взгляд впился в отца, как будто вызывал его на то, чтобы тот сам назвался жене, которую бросил. Когда ответа не последовало, раздались приближающиеся шаги, и Саид отошел от двери. Ажар и его жена оказались лицом к лицу.

Не взглянув на сына, женщина сказала:

– Саид, иди в свою комнату.

Барбара ожидала увидеть традиционные шаровары. Она ожидала увидеть шарф. Чего она не ожидала, так это того, насколько красива была жена Ажара. Наверное, потому, что, как и большинство людей, Барбара считала, что Ажар оставил обычную женщину, для того чтобы продолжить жизнь с необычной. Мужчины, думала она, всегда уходят к тем, кто лучше, а не хуже. Но эта женщина была гораздо красивее Анжелины: темные глаза с поволокой, потрясающий овал лица, чувственный рот, грациозная длинная шея и идеальная кожа.

– Нафиза, – сказал Ажар.

– Зачем ты приехал? – спросила Нафиза.

На это ответила Анжелина:

– Мы хотим обыскать дом.

– Пожалуйста, Анжелина, – мягко сказал Ажар. – Ты же видишь… – Затем он обратился к своей жене: – Нафиза, я прошу прощения за вторжение. Я бы никогда… Пожалуйста, объясни этим людям, что моей дочери здесь нет.

Нафиза не была высокой женщиной, но выпрямилась во весь свой небольшой рост; чувствовалось, что в ней естьстержень.

– Твоя дочь в своей комнате наверху. Она занята домашним заданием. Она очень хорошая ученица, – ответила она.

– Рад слышать. Ты, наверное… Она будет источником… Но я сейчас не говорю о…

– Вы знаете, о ком он говорит, – вмешалась Анжелина.

Барбара достала свое полицейское удостоверение. Она с трудом переносила ту боль, которую, казалось, источал Ажар.

– Не могли бы вы впустить нас в дом, миссис… – К своему стыду, она не знала, как к ней обратиться. Попробовала еще раз: – Мадам, мы хотели бы войти. Мы ищем пропавшего ребенка.

– И вы думаете, что девочка у меня в доме?

– Ну, не совсем так…

Нафиза внимательно осмотрела их всех, каждого по отдельности, с ног до головы. Казалось, женщина не торопится. Затем она освободила вход. Все вошли и столпились в крохотном коридоре, который был уже занят лестницей, ведущей наверх, ботинками, рюкзаками, хоккейными клюшками и футбольными принадлежностями. Все сгрудились в маленькой прихожей справа.

Здесь они увидели, что Саид не ушел в свою комнату. Он сидел в прихожей на краю дивана, поставив локти на колени и свесив руки между ног… На стене над ним висела фотография, на которой были изображены тысячи паломников в Мекке. Больше никаких украшений или картин не было, кроме двух маленьких школьных фотографий в рамках на столике. Ажар подошел к ним и взял их в руки. Он жадно рассматривал их. Нафиза пересекла комнату и забрала их. Она положила фото на стол, изображениями вниз.

– Здесь нет других детей, кроме моих, – сказала она.

– Я хочу проверить, – настаивала Анжелина.

– Муж мой, ты должен объяснить этой женщине, что я говорю правду, – сказала Нафиза. – Ты должен объяснить ей, что мне нет смысла врать. Что бы ни случилось, это не имеет никакого отношения ни ко мне, ни к моим детям.

– А, так вот она, – вставил Саид. – Вот эта шлюха.

– Саид, – одернула мальчика мать.

– Я сожалею, Нафиза, – обратился к ней Ажар. – Но ради тебя, ради меня, ради всего того, что было…

– Сожалеешь? – Это сказал мальчик. – Ты еще смеешь говорить маме, что ты сожалеешь? Ты кусок дерьма, и не думай, что мы этого не знаем. Если ты полагаешь…

– Хватит, – вмешалась его мать. – Ты сейчас уйдешь в свою комнату, Саид.

– А вот эта, – гримаса в сторону Анжелины, – будет шарить у нас в доме в поисках своего ублюдка?

Ажар посмотрел на сына.

– Ты не смеешь говорить…

– Ты, урод, не смей говорить мне, что я должен делать.

С этими словами мальчик вскочил, протолкался сквозь них и вылетел из комнаты. Однако он пошел не наверх, а направился в коридор, где стал звонить по телефону. Говорил он на урду. Барбара поняла, что это было что-то важное, потому что Нафиза сказала Ажару:

– Это не займет много времени.

– Я очень сожалею, – повторил Таймулла.

– Ты не знаешь, что это такое, – отрезала она, затем обратилась к остальным; ее голос был полон чувства собственного достоинства: – Единственные дети в этом доме – те, кого я родила от этого человека, бросившего нас.

Барбара тихо спросила у Ажара:

– Кому звонил мальчик?

– Моему отцу, – был ответ.

«Этого только не хватало, черт нас всех побери», – подумала она. Барбара была уверена, что ситуация развивается по худшему сценарию. Она обратилась к Анжелине:

– Мы теряем время. Ты видишь, что Хадии здесь нет. Это же очевидно, ради всех святых. Ты, что, не видишь, что эти люди ненавидят его, так же как и твое собственное семейство?

– Ты просто влюблена в него, – огрызнулась Анжелина. – С самого начала. Я верю тебе не больше, чем гадюке. – Затем она повернулась к Лоренцо: – Ты посмотри наверху, а я…

Вдруг в комнату ворвался Саид. Он бросился на Лоренцо с криком:

– Убирайтесь из моего дома! Убирайтесь! Убирайтесь!

Итальянец отмахнулся от него, как от назойливой мухи. Ажар шагнул вперед. Барбара схватила его за руку. Все шло именно по худшему сценарию. Последнее, что им было надо, – это звонок в полицию от одного из этих людей.

– Так. Послушай меня очень внимательно, – сказала она резким тоном. – Анжелина, у тебя есть выбор. Или ты веришь Нафизе, или проводишь обыск, а потом объясняешься с полицией, когда та появится. Будь я на месте Нафизы, то начала бы звонить в полицию еще в тот момент, когда мистер Вселенная поставил ногу на порог. Ты теряешь время. Все мы теряем время. Подумай, ради бога. Ажар был в Германии. Он тебе это доказал. Он не был в Италии, и даже не догадывался, что вы именно там. Поэтому ты или продолжаешь свои истерики, или мы все садимся на самолет, летим в Италию и давим на тамошних полицейских, чтобы те искали Хадию. Ты должна решить это прямо сейчас.

– Я не поверю, до тех пор пока…

– Да что же, черт возьми, с тобой происходит?

– Вы можете посмотреть, – тихо сказала Нафиза. Она показала на Барбару. – Только вы.

– Это тебя устроит? – спросила Хейверс Анжелину.

– А откуда я знаю, что вы не в сговоре? Что ты, вместе с ним, не…

– Потому что я полицейский, черт тебя побери совсем. Я люблю твою дочь. И пойми ты наконец: ни я, ни Ажар, ни один из нас не сделает с тобой того, что ты сделала с Ажаром, спрятав Хадию и не давая ей видеться с отцом. Нам это и в голову не придет. Он не такой, как ты, понимаешь? Я не такая, как ты, и ты это прекрасно знаешь. Поэтому если ты не согласна сидеть в этой комнате и ждать, когда я обыщу дом, то я сама позвоню в полицию и вызову их в связи с нарушением границ частной собственности. Я все понятно объяснила?

Лоренцо что-то прошептал Анжелине по-итальянски и нежно обнял ее за шею.

– Ну, хорошо, – согласилась она.

Барбара направилась к лестнице. Обыскать дом было несложно – он оказался небольшим и расположился на трех этажах, вместе со всеми спальнями, ванными и кухней[39]. Барбара оторвала дочь Ажара от ее домашнего задания, но девочка была единственным живым существом наверху.

Она вернулась к остальным.

– Ничего, – сказала она.

Глаза Анжелины наполнились слезами, и Барбара вдруг поняла, как сильно она надеялась, что, несмотря на всю абсурдность ее обвинений, Хадия вдруг окажется в этом доме. На секунду Барбара почувствовала к ней симпатию. Но тут же отбросила это чувство. Важнее всего был Ажар. А его только минуты отделяли от встречи с отцом. Она знала, что его необходимо увезти прежде, чем это случится.

Однако им не повезло. Они уже выходили из дома, когда увидели двух мужчин в национальных одеждах, несущихся со стороны Грин-лейн по направлению к дому. Один из них держал в руках лопату, другой – мотыгу. Не нужно было быть Шерлоком Холмсом, чтобы понять их намерения.

– В машину, – сказала Барбара Ажару, – быстрее.

Тот не пошевелился. Мужчины громко кричали что-то на урду. Тот, который повыше, являлся, наверное, отцом Ажара. Барбара поняла это, потому что его лицо исказила ярость. Его компаньон был приблизительно такого же возраста. Возможно, он добровольно вызвался помочь в исполнении наказания.

– La macchina, la macchina[40], – повторял Лоренцо Анжелине. Он открыл дверь и буквально впихнул ее внутрь.

Барбара подумала, что он последует за ней. Ничего подобного. Ему, видимо, нравилось помахать руками. Он мог не испытывать большой любви к Ажару, но если дело дошло до уличной драки, no problema[41].

Среди всех этих криков на урду и на итальянском невозможно было понять, кто кого и в чем обвиняет. Однако было очевидно, что целью пожилого пакистанца был Ажар, а Барбара не могла допустить, чтобы его тронули.

Пакистанцы приблизились, размахивая своим инструментом. Хейверс оттолкнула Ажара в сторону и во весь голос крикнула:

– Полиция!

Это не подействовало. Лоренцо бросился вперед.

Потом Барбара вспоминала, что он ругался по-итальянски и, судя по его тону, не выбирал выражения. Он хорошо дрался руками, но еще лучше ногами. Несмотря на садовый инвентарь, нападающие оказались на земле прежде, чем поняли, откуда шла угроза. Однако они не остались лежать на земле и стали подниматься, когда из дома выскочил кричащий Саид. Затем пожилая женщина и двое мужчин бросились к месту схватки от соседнего дома. В ту же секунду Саид врезался в своего отца и ударил его кулаком в горло.

Кто-то завизжал. Барбара подумала, что это она, но затем поняла, что в руках у нее мобильный и она судорожно набирает номер полиции. Было понятно: то, что она сама из правоохранительных органов, не могло остановить побоище.

Наконец отец Таймуллы добрался до него. Он отбросил Саида и сам вцепился в Ажара. Лоренцо бросился на помощь, но был остановлен владельцем мотыги. Пожилая женщина с ходу врезалась в Ажара и его отца, выкрикивая, как показалось Барбаре, какое-то имя. Она тянула, толкала и дергала во все стороны, пытаясь разнять дерущихся и прекратить драку. Барбара пыталась оттащить владельца мотыги.

Нафиза выбежала из дома и схватила Саида. Однако на улице появились еще двое юнцов с крикетными битами, а женщины на противоположной стороне улицы стали выкрикивать проклятия и угрозы.

Только появление полиции положило конец побоищу. Две машины и четыре констебля, одетые в форму, быстро разобрались со всеми участниками. Только благодаря Барбаре никого не арестовали, хотя всем им пришлось дать показания в местном участке. Когда их привезли туда, она показала свое удостоверение и объяснила, что произошла семейная ссора, на что отец Ажара зло выплюнул:

– Он не из семьи.

Полицейские пригласили офицера, который хорошо говорил на урду, и каждый получил возможность высказаться. Результатом поездки было потерянное время, взбаламученные нервы, несколько синяков и полное отсутствие какой-либо новой информации.

Дорога в Чолк-Фарм прошла в полном молчании. Ажар молчал, Анжелина всхлипывала.

Апрель, 18-е

Виктория, Лондон

– Вы сошли с ума! – Такова была реакция Изабеллы Ардери на просьбу Барбары. Затем она добавила: – Возвращайтесь к работе, сержант, и не будем об этом больше говорить.

– Но вы же знаете, что им нужен офицер для связи, – именно так Барбара парировала распоряжение своего старшего офицера.

– Ничего я не знаю, – ответила Ардери. – И не собираюсь посылать никого, кто вмешивался бы в иностранное расследование.

Она заканчивала разговор по телефону, когда Барбара вошла в ее кабинет.

Наверняка обсуждала большой праздник. Сообщение пришло с заоблачных высот с гонцом в лице сэра Дэвида Хильера, почтившего своим посещением их часть Нового Скотланд-Ярда, для того чтобы сообщить построенным офицерам, что «исполняющий обязанности» больше не относится к детективу суперинтенданту Изабелле Ардери. Свист и аплодисменты от всех присутствовавших. Не важно, сквозь какие круги ада пришлось пройти Ардери за последние девять месяцев – важно было то, что она в этом преуспела.

Рано утром Ажар, вместе с Анжелиной Упман и Лоренцо Мурой, вылетел в Лукку. Барбара намеревалась незамедлительно последовать за ними. Она тщательно продумала, как это все произойдет, и только что закончила свой рассказ суперинтенданту.

Для Хейверс все выглядело очень логично. Британская подданная исчезла на иностранной территории. Вполне возможно, что ее даже похитили. Когда случается подобное преступление, обычно назначается офицер для связи, задача которого – нивелировать культурные, языковые, процессуальные и другие расхождения в ходе расследования. Барбара хотела, чтобы этим офицером стала она. Она хорошо знала семью, и требовалось только согласие суперинтенданта, после чего она могла ехать.

Ардери имела на этот счет другое мнение. Она внимательно выслушала подробный рассказ Барбары о том, что случилось, начиная с момента исчезновения Хадии и ее матери в ноябре прошлого года и кончая нынешним исчезновением девочки с рынка в Италии. Она слушала, задавая вопросы только для того, чтобы уяснить имена, географические названия и родственные связи. Когда Барбара закончила рассказ и уже ждала, что Ардери наконец произнесет «конечно, вы должны немедленно ехать в Тоскану», что для Барбары казалось абсолютно правильным, Изабелла указала ей на «небольшие детали», которые, по ее мнению, сержант упустила из виду.

Первым было то, что посольство Великобритании не было задействовано в расследовании. Никто туда не звонил, не заходил, не обращался по электронной почте или факсу, не подавал сигналов дымом или каким-либо еще способом. А без участия посольства, без помощи дипломатов, заранее сглаживающих возможные шероховатости, они будут выступать в роли слона в посудной лавке, вмешиваясь в расследование на территории иностранной державы, где их никто не ждет.

Второе, что отметила суперинтендант, было то, что задачей офицера связи было информировать семью, находящуюся на территории Великобритании, о ходе расследования на территории иностранного государства. Но родители девочки находились в Италии, не так ли? Или на пути в Италию, как сказала сама сержант. Более того, мать ребенка жила в Италии, не правда ли? Где-то в Лукке? Или под Луккой? И жила с гражданином Италии? В этом случае ей незачем требовать офицера связи. Поэтому она, суперинтендант Ардери, не видит никакой причины отправлять сержанта Барбару Хейверс в Тоскану в качестве офицера связи.

– Причина заключается в том, – сказала Барбара, – что похищена девятилетняя девочка. Британская подданная. Никто не видел, что произошло, но, что бы ни произошло, это случилось на рынке, заполненном людьми. Переполненный рынок, с сотнями потенциальных свидетелей, которые ничего не видели.

– Вот именно потому, – заметила Ардери, – что их так много, на них всех невозможно оказать давление. Как давно пропала девочка?

– Какое это имеет значение?

– Надеюсь, мне не надо объяснять вам, какое это имеет значение.

– Черт побери, вы сами знаете, что первые двадцать четыре часа являются определяющими. А сейчас прошло уже больше сорока восьми.

– Уверяю вас, итальянской полиции это тоже известно.

– Они говорят Анжелине, что…

– Сержант, – Изабелла говорила с Барбарой твердым голосом, в котором слышались нотки симпатии. Однако сейчас ее голос звучал напряженно. – Я изложила вам факты. Мне кажется, что вы думаете, что я могу как-то повлиять на ситуацию. Не обольщайтесь – у меня такой возможности нет. Когда иностранное государство…

– Ну что вам еще не понятно? – перебила Барбара. – Девочку похитили в публичном месте. Она, может быть, уже мертва.

– Может быть. И если это так…

– Да вы только послушайте, что вы такое говорите! – взвизгнула Барбара. – Мы говорим о ребенке. О ребенке, которого я знаю… А вы заявляете «может быть, и мертва» так, как будто вы говорите о пироге, который может подгореть в духовке. Или о сыре, который может протухнуть. Или о молоке, которое может скиснуть.

Изабелла вскочила на ноги.

– Извольте взять себя в руки, – сказала она. – Вы слишком близко принимаете это к сердцу. Даже если посольство позвонит и попросит о нашей поддержке, вы будете последней в списке возможных кандидатов. Вы совершенно не объективны, а если вы не понимаете, что объективность – это самое важное условие расследования преступления, то мне очень жаль. Думаю, что в этом случае вам надо еще раз прослушать курс того учебного заведения, в котором вы изволили учиться.

– А что, если нечто подобное случится с одним из ваших мальчиков? – спросила Барбара. – Насколько в этом случае хватит вашей объективности?

– Вы сошли с ума, – этим завершилась их беседа, и Барбаре посоветовали вернуться к работе.

Хейверс в бешенстве вылетела из офиса Ардери. В какой-то момент она даже не могла сообразить, к какой работе ей надо вернуться. Бросилась к своему столу, где экран компьютера пытался освежить ее память, но не могла ни о чем думать и не могла ничем заниматься до тех пор, пока не окажется в Италии.

Лукка, Италия

У старшего инспектора Сальваторе Ло Бьянко был вечерний ритуал, которому он следовал всякий раз, когда ему удавалось остаться после обеда дома.

С чашечкой coffee correto[42] в руке он забирался на верх башни, в которой жил со своей мамочкой, и там, на абсолютно плоской крыше, мог выпить свой кофе в покое, наблюдая за закатом солнца. Он любил закаты и то, как лучи заходящего солнца ласкали древние здания его города. Но больше всего он любил время, проведенное вдали от мамочки. Будучи 76 лет от роду и имея плохо действующий тазобедренный сустав, она уже не могла взбираться на самый верх Торре Ло Бьянко, башни, которая была домом для многих поколений их предков. Последние два пролета были очень крутыми и сделанными из металла. Стоило ей оступиться на них, и ей пришел бы конец. Сальваторе не хотел подвергать мамочку опасности, хотя и ненавидел жить с ней – почти так же сильно, как она обожала жить с ним после того, как он вернулся в дом.

То, что он вернулся, значило, что она была права, а мамочка Сальваторе больше всего на свете любила, когда она оказывалась права. Она носила черное с того момента, как он привел в дом эту шведскую девку, которую встретил на Piazza Grande[43] восемнадцать лет назад. Она была в черном даже на их свадьбе, словно пытаясь телеграфировать им свое неудовольствие. Сейчас же мамочка украшала свою одежду розами, которые она постоянно нежно гладила. Это началось в тот день, когда он сказал ей, что разводится с Биргит. Пусть думает, что его мамочка постоянно молится, чтобы та одумалась и попросила своего мужа вернуться в их дом в Борго Джанотти, как раз за городской стеной. Правда же заключалась в том, что она выполняла свой обет, данный Святой Деве Марии: положи конец этому богопротивному браку моего сына с quella puttana straniera[44], и до конца жизни я буду ежедневно благодарить тебя розой. Или пятью розами. Или шестью. Сальваторе не знал точно, сколько роз было обещано, но полагал, что очень много. Он не раз хотел напомнить ей, что католическая церковь не признает разводы, но часть его – та часть, которая отвечала за хорошего сына, – не хотела разрушать ее счастья.

Сальваторе прошел со своей чашечкой кофе к небольшому огородику, разбитому на крыше, и внимательно осмотрел томаты. На них уже появилась завязь – будет приятно наблюдать, как они наливаются соком здесь, так высоко над городом. Он бросил взгляд в направлении Борго Джианотти. Сейчас его мучило несколько вещей, и одной из них была мысль о Биргит.

Его мамочка была, конечно, права – женитьба на Биргит была абсолютной ошибкой, с какой стороны ни посмотри. Говорят, что противоположности притягиваются. Их противоположности больше напоминали магниты, положительные и отрицательные полюса которых отталкивались. Он должен был давно догадаться об этом. Наверное, в тот момент, когда впервые привел Биргит знакомиться со своей мамочкой и увидел ее реакцию на глубокую привязанность к нему его матери, которая в тот день перестирала, накрахмалила и выгладила все его пятнадцать сорочек. Реакция Биргит была нечто вроде «ну что же, Сальваторе, у тебя есть член, и что из этого?» – и она начисто отказалась понять всю важность наличия в итальянской семье «мальчика-мужчины». Она не понимала, что продолжение рода превыше всего. Сначала его развлекало это непонимание Биргит одной из основополагающих ценностей его культуры. Он подумал, что со временем разница в итальянском и шведском взгляде на жизнь сотрется. В этом была его ошибка. На счастье, она не уехала в Стокгольм с их двумя детьми, после того как они разошлись, и за это Сальваторе был ей благодарен.

Второй мыслью, которая не давала ему покоя, была мысль о пропавшей девочке. О пропавшей английской девочке. Плохо, что она иностранка. Еще хуже, что она британка. Везде торчали уши Перуджи и Португалии[45]. Сальваторе знал, что ни одна живая душа не упрекнет его за желание того, чтобы ситуация в Лукке развивалась по тому же сценарию. Репортеры местных таблоидов, сующие везде свой нос, репортеры иностранных таблоидов, занимающиеся тем же, телевизионные камеры на лужайке перед questura[46], истеричные родители, официальные запросы, звонки из посольства, чудеса «спихотехники», демонстрируемые разными департаментами полиции… До этого еще не дошло, но Сальваторе понимал, что это вполне может случиться.

Он был очень обеспокоен. С момента исчезновения прошло уже три дня, а все, что у них было, это показания полупьяного аккордеониста, который играет в базарные дни возле Порта Сан Джакопо, и хорошо известного наркомана, который в тот день стоял на коленях на пути у посетителей mercato с надписью на груди Ho fame[47] – почему-то он надеялся, что эта декларация сможет ввести в заблуждение прохожих. В любом случае любой справедливо решил бы, что все собранные деньги он потратит на приобретение той гадости, которую обычно употреблял.

От аккордеониста Сальваторе узнал, что девочка, о которой шла речь, приходила послушать его каждую субботу. La Bella Piccola[48], как он назвал ее, всегда давала ему два евро. Но в тот день дала семь. То есть сначала дала ему монету, а потом протянула пятиевровую бумажку. Музыканту показалось, что эту банкноту дал ей кто-то, кто стоял рядом. У аккордеониста спросили, кто бы это мог быть. Но он не смог ответить – просто не знал. В толпе, объяснил он, трудно кого-то выделить. Вместе со своим танцующим пуделем он улыбался и пел, стараясь доставить всем прохожим как можно больше удовольствия. Но выделял мужчина только тех, кто что-то ему подавали. Именно поэтому он знал La Bella Piccola. В лицо, но не по имени. Потому что девочка всегда подавала ему деньги. Последнее аккордеонист произнес с таким видом, как будто хорошо знал, что Сальваторе Ло Бьянко скорее даст отрезать себе палец, чем подаст уличному музыканту.

Когда его спросили, не было ли в поведении девочки чего-то необычного в тот день, он сначала ответил, что ничего не заметил. Затем, подумав, предположил, что деньги мог дать ей темноволосый мужчина, стоявший сразу за ней. Но, с другой стороны, пожилая женщина в крепдешиновом платье с бюстом до пояса тоже могла это сделать. Она стояла совсем рядом с девочкой. В любом случае, все, что аккордеонист мог рассказать Ispettore[49] о том, как они выглядели, ограничивалось темными волосами одного и большим бюстом другой. Под это описание легко подходило 80 % населения страны, и та женщина вполне могла быть мамочкой Сальваторе.

К этому немного добавил коленопреклоненный наркоман. От этого существа, которого звали Карло Каспариа и который был настоящей божьей карой для своей несчастной семьи, приехавшей из Падуи, старший инспектор узнал, что девочка прошла совсем рядом с ним. Хотя он смотрел в другую сторону, от Порта Сан Джакопо, так, чтобы все входящие на рынок могли видеть его лицо и прочитать его плакат, Карло знал, что это был тот самый ребенок, чьи фотографии сейчас были развешаны на стенах, дверях и окнах по всему городу. Потому что она остановилась и оглянулась, как будто искала кого-то, а когда она увидела надпись Ho fame, то подошла к нему и отдала банан, который несла с собой. Затем девочка пошла дальше и исчезла из вида. И просто растворилась в воздухе, как потом оказалось. Никаких других следов не было.

После того, как мамаша девочки, пройдя через все стадии истерики, смогла все-таки объяснить, что девочка не просто убежала из дома, что она не играла где-то со своими друзьями, а также рассказала, что они – мамаша и ее любовник – обыскали все окрестности, заглянув за каждый угол и спустившись в каждый подвал, Сальваторе решил допросить всех возможных подозреваемых. Он приказал доставить их в questura, и на виале Кавур были собраны шесть сексуальных маньяков, шесть подозреваемых педофилов, один вор-рецидивист, ожидающий суда, и священник, который уже много лет был на подозрении у Сальваторе.

Это ничего не дало. Пока еще дело не вышло на уровень провинции или страны, но Сальваторе знал, что это вопрос времени, если только ему не удастся найти ребенка в кратчайшие сроки.

Сделав последний глоток кофе и бросив последний взгляд на закат, он направился к люку, который приведет его назад к его мамочке. Раздался звонок мобильного, и он посмотрел на номер звонившего. Увидев, кто звонит, издал стон и на ходу стал соображать, что делать.

Сальваторе мог подождать, пока телефон переключится на голосовую почту, но он знал, что это не имело смысла. Звонивший будет названивать по четыре раза в час всю ночь, пока он не ответит. Он подумал, не бросить ли мобильный через парапет башни, но вместо этого ответил:

– Pronto[50].

Он услышал то, что и ожидал услышать:

– Приезжай в Баргу, Тоpо[51]. Пора нам с тобой побеседовать.

Барга, Тоскана

Было совершенно естественно, что Пьеро Фануччи не жил в Лукке или ее окрестностях. Ведь это бы облегчило жизнь многим людям. А il Pubblico Ministero[52] был не тем человеком, который думает об облегчении жизни другим, особенно полицейским, которые ему подчинялись. Он любил жить на холмах Тосканы. И если кому-то, с кем он хотел обсудить расследование, приходилось больше часа в апрельский вечер добираться до его дома, – что ж, такова жизнь.

Хорошо хоть, что il Pubblico Ministero не жил в центре Барги. В этом случае до него пришлось бы добираться, преодолевая бесконечные ступени и лавируя по множеству переходов, которые вели в сторону Дуомо, расположенного высоко на холме. Фануччи жил недалеко от дороги на Джалликано. Чтобы попасть к нему, надо было ехать по серпантину под углом, который заставлял волосы вставать на затылке дыбом, из деревни, расположенной в долине, но туда хотя бы можно было добраться на машине.

Сальваторе знал, что, когда он приедет, il Pubblico Ministero будет один. Его жена навещала одного из их шести детей – именно в посещении детей проходила ее жизнь с момента, когда дети стали достаточно взрослыми, чтобы жениться и завести собственные дома. Его любовница, несчастная женщина из Джаликкано, которая стирала, убирала и подчинялась малейшему приказу Фануччи, появляясь в его спальне по первому зову, тоже уже ушла, после того как съела свой одинокий обед на кухне и вымыла посуду после одинокого обеда, который Фануччи съел в столовой. Он будет заниматься своей единственной и непреходящей любовью – орхидеями, ухаживая за ними с такой нежностью, которую он мог бы выказать, но никогда не выказывал по отношению к своей семье. По прибытии Сальваторе полагалось восхититься теми цветами, которые цвели в настоящий момент. До тех пор, пока он этого не сделает, причем с той долей восхищения, которая бы удовлетворила il Pubblico Ministerо, ему не раскроют причину, по которой его пригласили в Баргу.

Сальваторе припарковался перед домом Фануччи – приземистой квадратной виллой терракотового цвета, которая расположилась среди ухоженных садов, за металлическими воротами. Как всегда, они были закрыты, но, набрав нужный код, старший инспектор смог войти.

Он не стал заходить в дом, а вместо этого обогнул его и прошел на задний двор виллы, откуда открывался вид на крутой обрыв в долину и склоны холмов напротив, к которым прилепились десятки тосканских деревенек. Еще через час они превратятся в россыпь огней во мраке ночи. В дальнем конце террасы виднелась крыша оранжереи с орхидеями, которая располагалась на нижнем уступе холма. Тропинка, посыпанная щебенкой, вела к виноградной беседке, которая обеспечивала тень. В тени стояли кресла и стол, на котором высилась бутылка граппы и стояла тарелка с любимым biscotti[53] Фануччи. Самого il Pubblico Ministero за столом не было. Как и предполагал Сальваторе, он находился в оранжерее, ожидая комплиментов. Сальваторе мысленно собрался с силами и вошел.

Фануччи занимался тем, что обрызгивал водой листья десятка или более цветов, стоявших на торфяной полке, протянувшейся вдоль стены теплицы. Они относились к тем сортам, у которых на одном высоком стебле, привязанном к бамбуковой палке, росло одно-единственное соцветие цветов, которые Фануччи тщательно оберегал от попадания на них воды. На носу у него были одеты очки, а во рту торчала самокрутка. Живот его нависал над cintura, который поддерживал его брюки.

Фануччи не прервал своего занятия. Он молчал. Это дало Сальваторе время собраться с мыслями и попытаться понять, чего хочет от него его начальник на этот раз. Все знали, что Фануччи, как хамелеон, был il drago[54] для одних и il volcano[55] для других.

Он был также самым уродливым мужчиной, которого Сальваторе видел в своей жизни. Чернявый, как contadini[56] в Базиликате, месте, где он родился; лицо его было усыпано бородавками, которые не мог бы вылечить даже святой Рокко; на правой руке у него был шестой палец, которым он по привычке размахивал перед лицом собеседника, чтобы сразу же понять по его лицу, как собеседник к нему относится. Его внешний вид был для него божьим испытанием во времена молодости, но со временем Фануччи научился ловко им пользоваться. И теперь, достигнув возраста и положения, которые позволяли ему легко изменить свой внешний вид, он отмел эту возможность. Его внешний вид был его верным слугой.

– Прекрасны, как всегда, мagistrato[57], – произнес Сальваторе. – Как называется вот эта?

И он указал на цветок, на лепестках которого, цвета фуксии, были мазки желтого цвета, которые освещали цветок изнутри, как вечерние лучи солнца иногда освещают темнеющую опушку леса.

Фануччи мельком взглянул на орхидею. Пепел его сигареты упал на манишку, на которой уже видны были пятна от оливкового масла и томатного сока. Впрочем, это не сильно волновало самого Фануччи, который, конечно, не собирался сам стирать свою рубашку.

– Это ерунда. Всего один цветок за сезон. Просто мусор, – сказал он. – Ты ничего не понимаешь в цветах, Торо. Я все надеюсь, что ты научишься, но ты безнадежен.

Он поставил распылитель и затянулся сигаретой. Раздался кашель. Это был глубокий и влажный кашель, сопровождавшийся хрипами в легких. Курение для него было все равно что попытка самоубийства, но он упорно отказывался бросить. Было множество офицеров и среди polizia di stato[58] и carabinieri[59], которые сильно надеялись, что его попытка все-таки удастся.

– Как мамочка? – спросил Фануччи.

– Как всегда.

– Она святая женщина.

– Именно в этом она пытается меня убедить.

Сальваторе прошел до конца торфяной полки, восхищаясь цветами.

Воздух в оранжерее пах торфяником. Сальваторе подумал, что было бы здорово почувствовать его в руке – жирный, глинистый и крошащийся под пальцами. В этой почве чувствовалась первобытная честность, и это ему нравилось. Она была тем, чем была, и делала то, что делала.

Фануччи закончил свой ежевечерний обход и вышел из оранжереи. Сальваторе пошел за ним. За столом il Pubblico Ministero налил два стаканчика граппы. Сальваторе предпочел бы «Сан Пеллегрино»[60], но он не обманул ожиданий и вежливо принял граппу. Однако отказался от предложенного biscotti. Он похлопал себя по животу и издал звук, который должен был объяснить, что творится там после прекрасной еды, приготовленной его матерью. Хотя в действительности он беспокоился о своем весе.

Сальваторе ждал, когда il Pubblico Ministero объяснит ему причину вызова. Он знал, что не нужно предлагать Фануччи пропустить всю светскую часть беседы и сразу, не теряя времени, перейти к главному. Фануччи проведет эту встречу так, как считает нужным и как задумал. Не имело смысла торопить его. Он как скала. Поэтому Сальваторе задал ритуальные вопросы о его жене, детях и внуках. Они поговорили о сырой весне и, возможно, о длинном и жарком лете. Обсудили глупый спор между vigili urbani[61] и polizia postale[62]. Решили, как контролировать толпу во время предстоящей битвы оркестров на Пьяцца Гранде в Лукке.

Наконец, когда Сальваторе уже смирился с тем, что не уедет от il Pubblico Ministero раньше полуночи, Фануччи перешел к делу. Он взял с сиденья стоящего рядом стула свернутую газету.

– Теперь пора поговорить об этом, Торо.

Настроение Сальваторе сразу испортилось, когда он увидел в руках Фануччи завтрашний утренний выпуск «Прима воче», ведущей газеты провинции. Статья «Da Tre Giorni Scomparsa»[63] рассказывала о новости номер один. Под заголовком помещалась фотография британской девочки. Она была очень хорошенькой, что придавало статье особую важность. Ее связь с семьей Мура гарантировала, что публикации будут продолжаться.

Увидев статью, Сальваторе сразу же понял, почему его пригласили в Баргу.

Когда он докладывал il Pubblico Ministero о пропавшей девочке, то не упомянул о семье Мура. Он прекрасно понимал, что Фануччи, так же как и газета, сразу ухватится за это и начнет совать свой нос во все, что связано с расследованием. Этого Сальваторе хотелось меньше всего. Мура были старой луккской семьей, землевладельцы и торговцы шелком с незапамятных времен, чье влияние окрепло два столетия назад, еще до того, как Наполеон передал город своей несчастной сестре. То есть Мура могли легко осложнить любое расследование. Пока этого не случилось, но их молчание не должно было успокоить любого здравомыслящего человека.

– Ты ничего не сказал мне о Мура, – сказал Фануччи. Его тон был дружелюбным, с нотками легкого любопытства, но это не обмануло Сальваторе. – Почему, друг мой?

– Я не подумал, Magistrato, – ответил Сальваторе. – Ни девочка, ни ее мать не принадлежат к семье. Просто мать – любовница одного из сыновей Мура, certo[64]…

– И ты думаешь, что это значит… что это значит, Торо? Что он хочет, чтобы ребенка не нашли? Что он нанял кого-то, чтобы ребенка украли и чтобы девочка исчезла из жизни его и ее матери?

– Совсем нет. Но до сего дня я концентрировал свои усилия на тех, кто мог бы похитить девочку. Так как Мура я не подозревал…

– А что рассказали тебе другие, Сальваторе? Ты скрываешь от меня что-то еще, так же как скрыл связь Мура с этой девочкой?

– Я уже сказал, что ничего не скрывал.

– А эти Мура звонят мне, требуют информации, новых данных, спрашивают об именах подозреваемых. А я ни сном, ни духом. Как же так, Торо?

На это Сальваторе нечего было ответить. Его целью было держать il Pubblico Ministero как можно дальше от расследования.

Фануччи был неисправимым занудой. Знание того, когда, что и как ему сказать, было искусством, которым Сальваторе овладел еще не до конца. Он сказал:

– Mi dispiache[65], Пьеро. Я не подумал. Такой утечки, – он показал на газету, – больше не будет.

– Чтобы этого избежать, Торо, я думаю, – тут Фануччи притворился, что размышляет о том, как наказать Сальваторе, хотя наверняка уже решил это для себя и сейчас только притворялся, – что тебе надо будет представлять мне ежедневные отчеты.

– Но так часто новостей не бывает, – запротестовал Сальваторе. – Кроме того, иногда совсем нет времени на подготовку отчета.

– Ну, я надеюсь, что ты справишься. Потому что, Сальваторе, я не хочу больше узнавать новости из «Прима воче». Capisci[66], Торо?

Что ему оставалось делать? Да ничего.

– Capisco, Magistrato[67], – ответил он.

– Bene[68]. Сейчас мы пройдемся по этому случаю вдвоем, ты и я. И ты расскажешь мне все, каждую деталь.

– Сейчас? – переспросил Сальваторе, потому что действительно было уже поздно.

– Сейчас, друг мой. Ведь жена от тебя ушла, чем теперь тебе еще заниматься?

Апрель, 19-е

Вилла Ривелли, Тоскана

Она была грешницей. Она была женщиной, которая обещала себя Богу, в обмен на то, что Он ответит на ее молитву. Господь сделал это, и теперь она жила здесь почти десять лет, нося простое ситцевое платье летом и шерстяные платья грубой домашней вязки зимой. Она боролась с искушениями плоти, туго перетягивая свою грудь. Она собирала шипы роз, за которыми ухаживала, отрывая их от веток и зашивая в свое белье. Боль была постоянной, но она была необходимой. Потому что нельзя молить о грехе, быть проклятой его обретением и не заплатить за это.

Жила она просто. Ее комнаты над стойлом, где она держала коз, которых доила, были маленькими и пустыми. В спальне стояла одинокая жесткая постель, комод и молитвенная скамейка, над которой висело распятие. Кроме того в ее распоряжении была кухня и крохотная ванная. Но ее запросы были невелики. Цыплята, огород и фруктовый сад обеспечивали ее едой. Рыбу, муку, хлеб, коровье молоко и сыр она брала на вилле в уплату за то, что ухаживала за территорией. Жители виллы никогда не покидали ее. Не важно, какое время года стояло на дворе и какая была погода, они оставались в стенах виллы Ривелли. Так она и жила, год за годом.

Ей хотелось верить, что благословение Господне когда-нибудь снизойдет на нее. Но с годами она стала подозревать, что дело тут было совсем в другом: наши мирские страдания могут быть недостаточны для искупления наших грехов.

Он сказал ей:

– Дела Господа нам не дано предугадать во время наших молитв, Доменика. Capisci?[69]

И она согласно кивнула. Потому что не могла не понять это простое правило своей жизни, когда глаза его говорили о ее грехе. О грехе, который она совершила не только против себя и своей семьи, но и, самое главное, против него.

В тот раз она протянула руку, чтобы дотронуться до его лица, до его теплой щеки, чтобы почувствовать его изгибы, которые так хорошо знала. Но увидела брезгливое выражение на его губах и отдернула руку, опустив глаза.

Грешница вновь согрешила. Между ними все было именно так. Он никогда не простит ее. И она не могла проклинать его за это.

А потом он привел к ней ребенка. Девочка прошла сквозь большие двустворчатые ворота виллы Ривелли, и ее лицо осветилось восхищением перед великолепием этого места. Она была смуглой, как и Доменика, с глазами цвета кофе, кожей цвета noci[70] и волосами как cаscata cаstana[71]: они опускались ей до пояса темными каскадами с пробивающимися на солнце рыжими прядями и сами просились в руки, чтобы их нежно ласкали и причесывали; чтобы кто-то, вроде Доменики, ухаживал за ними.

Сначала девочка бросилась к большому фонтану, над которым, в кристально чистом воздухе, висела радуга. Его бассейн располагался на полпути от ворот к крытой террасе, которая заканчивалась громадными входными дверями. Она подбежала к крытой террасе, на которой, в своих нишах, уже много веков стояли статуи древних римских богов. Она что-то прокричала, но Доменика не могла услышать ее из окон своей каморки над стойлом. Девочка повернулась – ее волосы метнулись вслед за ней – и крикнула что-то в том направлении, откуда пришла.

И тогда Доменика увидела его. Он вошел во двор той своей походкой, которую она хорошо помнила с их детства. Ее подруги говорили, что у него напыщенный вид. Ее тетушки говорили, что он живое воплощение опасности. Он наш племянник, и мы обязаны дать ему крышу над головой, говорил ее отец. Так все и началось. И когда он вошел в ворота виллы Ривелли, с этим своим туманным взглядом, направленным на девочку, сердце Доменики забилось быстрее и шипы глубже впились в ее тело. Она поняла не только что она хочет, все еще хочет, но и что сейчас произойдет. Почти десять лет самоистязания, и вот наконец Господь простил ее? Был ли это только ее грех?

– Ты должна сделать это для меня, – это произнес не сам Господь, но уста его слуги, которыми он говорил с миром.

Девочка подбежала к нему, подняла на него глаза и что-то сказала. И Доменика увидела, как он нежно погладил ее по голове, кивнул и дотронулся до ее лба. А затем, не снимая руки с ее плеча, он повернулся от громадной виллы и нежно направил ребенка на тропинку из желтой sassolini[72] и прошел с ней по изгибу дорожки к старой изгороди из камелий, в проходе сквозь которую открывался вид на истоптанное поле и громадный каменный амбар. Увидев, как он ведет себя с девочкой, Доменика почувствовала первые признаки надежды.

Услышав их шаги на лестнице, она вышла встретить их. Дверь была открыта – день был теплым, – и полоски из пластика ярких цветов, висящие в дверном проеме, не позволяли мухам влететь, а ароматам пекущегося хлеба – улетучиться из комнаты. Раздвинув занавески, Доменика осмотрела их обоих: девочку и мужчину. Он опустил руки на плечи девочки. Та стояла с поднятым лицом, светящимся от нетерпения.

– Аspettami qui[73], – сказал он. Девочка кивнула в знак понимания.

– Tornerò[74], – добавил он. Она должна была ждать его здесь. Он вернется.

– Quando? – спросила она. – Perché lei ha ditto[75]…

– Presto[76], – ответил он. Потом жестом указал на Доменику, которая стояла перед ними с колотящимся сердцем и опущенной головой. – Сестра Доменика Джустина, – представил он ее, хотя в его голосе не было уважения. – Rimmarrai qui alle cure della suora, si? Capisci, carina[77]?

Девочка снова кивнула. Она все поняла. Она останется здесь, с сестрой Доменикой Джустиной, которую ей только что представили.

Доменика не знала имени девочки. Его ей не сказали, а она побоялась спросить. Наверное, ей не полагалось этого знать. Поэтому она стала называть девочку Карина, и та благосклонно приняла это имя.

Сейчас они с девочкой были в огороде. Побеги еще не проклюнулись из земли, но было ясно, что ждать осталось совсем недолго. Они купались в теплом весеннем воздухе. Обе едва слышно что-то напевали – каждая свое. Время от времени они смотрели друг на друга и улыбались.

Карина появилась меньше недели назад, но у Доменики было чувство, что она была с ней всегда. Девочка оказалась молчаливой. Хотя сестра часто слышала, как та разговаривает с козами, с Доменикой она объяснялась отдельными словами или короткими фразами.

Часто Доменика совсем не понимала ее. Но работали они в гармонии, и ели в гармонии, и, когда наступала ночь, засыпали в гармонии друг с другом.

Только в своей вере они отличались. Карина не преклоняла колени перед распятием. Она не пользовалась четками, вырезанными из черешни, которые Доменика вложила ей в руку. Она повесила их на шею, в виде греховного collana[78], которое Доменика поспешно сорвала и опять дала четки в руки девочки. Фигурка, вырезанная на маленьком распятии, была хорошо видна, поэтому не понять, для чего они сделаны, было невозможно. Но когда девочка так и не стала ими пользоваться во время молитвы, а также не стала повторять за ней слова самой молитвы во время утренней, дневной и вечерней службы, Доменика поняла, что у Карины не было того, что было необходимо для бессмертия. У нее не было благословения Господа.

Доменика встала с колен на грядке с перцем. Она положила руки на бедра и сразу же почувствовала боль, пронзившую ее тело. Быть может, колючки спрашивали, не пора ли их снять, теперь, когда появление Карины могло быть сигналом Господа о прощении? Нет, решила она. Не сейчас. Сперва дело.

Карина тожераспрямилась. Она посмотрела на безоблачное небо, не раскаленное, каким оно будет летом, а теплое и ласковое. На веревке за ней сушилась ее одежда. Девочка не привезла ничего, кроме того, что на ней было надето, и сейчас на ней была белая накидка, похожая на плащ ангела, под которой ее детские формы были почти не видны. Ее ноги торчали, как ноги жеребенка, а тоненькие ручки напоминали побеги молодого деревца. Доменика сшила для нее две такие накидки. К зиме она сошьет еще.

Она махнула рукой Карине. «Vieni[79], – сказала она. – Пойдем со мной». Она вышла из сада и остановилась, чтобы убедиться, что девочка закроет калитку так же тщательно, как делала это она сама.

Доменика повела Карину к проходу в загородке из камелий, который позволял пройти на территорию, непосредственно примыкающую к вилле. Девочка любила это место и проводила здесь ежедневно по два часа, под присмотром Доменики.

Ей нравилась peschiera[80] с голодными золотыми рыбками, которых Доменика разрешала кормить. Она танцевала вокруг бассейна с рыбками, а с его западного края могла видеть территорию самой виллы с идеальными дорожками и цветниками в саду. Однажды Доменика взяла ее с собой к этим идеально подобранным цветам, и они смогли взглянуть на Гротта деи Венти, из входа в который, украшенного пушками и ракушками, на них подул прохладный ветерок, похожий на дыхание мраморных статуй, стоящих на своих пьедесталах при входе.

Сегодня они пошли в другое место – не на территорию сада, а к самой вилле. На ее восточной стороне ступеньки вели вниз, к паре зеленых дверей, за которыми скрывались подвалы виллы – громадные, таинственные и не использовавшиеся по назначению в течение последних ста лет. В подвалах находились бочки, в которых раньше хранилось вино. Их были сотни, покрытых грязью, опутанных столетней паутиной. Среди них стояли терракотовые кувшины, которые когда-то хранили в себе оливковое масло, а сейчас были черными от скопившейся на них глины. Деревянные прессы, которыми давили масло, хранили на себе остатки почерневшего от времени масла, а на металлических частях и металлическом желобе, по которому в прошлом текли потоки l’oro di Lucca[81], виднелись следы сильной ржавчины. На всем лежала печать запустения и заброшенности.

В подвалах была масса интересного: фигурные потолки, покрытые плесенью, неровные полы из камня и плиток, деревянные лопаты, прислоненные к огромным бочкам, невероятных размеров сита, сложенные в стопки, камин, который, казалось, все еще хранил горячие угли под слоем пепла. Запахи были очень сильными и разнообразными. Звуки – приглушенными: крики птиц снаружи, блеянье коз, звуки капающей воды; а над всем этим чуть слышная мелодия, как будто пение ангелов.

– Senti, Carina[82], – прошептала Доменика, приложив палец к губам.

Девочка притихла. Услышав эти чуть слышные звуки, она спросила:

– Angeli? Siamo in cielo?[83]

Доменика улыбнулась от мысли, что этот подвал может кому-нибудь показаться раем.

– Non angeli, Carina. Ma quasi, quasi[84].

– Allora fantasmi?[85]

Доменика улыбнулась. Призраки здесь не водились. Но она сказала:

– Forse. Questo luogo è molto antico. Forse qui ci sono fantasmi[86].

Хотя она ни одного никогда не видела. Потому что если даже призраки и ходили по вилле Ривелли, то за ней они не охотились. Ее преследовала только ее вина.

Она подождала несколько минут, чтобы Карина убедилась, что опасность ей не угрожает. Затем сделала приглашающий жест рукой. В этих мрачных помещениях еще много чего скрывалось. Может быть, даже прощение самой Доменики.

Показался неяркий свет. Он шел из подвальных окон.

Они были забиты мусором и покрыты грязью, но через них все-таки проникало достаточно света, чтобы освещать проходы, ведущие из одной комнаты в другую.

Та, которую она искала, скрывалась в глубине подвала. Эхо их шагов раздавалось под сводами, пока они шли туда. Эта комната была совсем не похожа на остальные, хотя вдоль ее стен тоже стояли бочки, но у нее был мозаичный пол, а в центре находился мраморный бассейн.

Именно отсюда доносились звуки капающей воды, которые они слышали. Вода лилась из родника, расположенного под полом виллы, набиралась в бассейн, а затем вытекала из него через отверстие в полу и текла своей дорогой, как уже многие и многие годы.

Три мраморные ступеньки вели в бассейн. По их краям рос зеленый мох. Дно бассейна было темным. Цемент, который скреплял мрамор, почернел от плесени. Воздух в комнате был спертым.

Но для Доменики самым важным был сам бассейн. Она никогда в него не заходила. Она избегала его из-за мха, и плесени, и Бог его знает чего еще, что могло бы жить на дне. Но сейчас она знала. Всемогущий Бог сказал ей.

Она показала на бассейн, сняла сандалии и пригласила девочку сделать то же. Затем сняла через голову свою тунику и аккуратно сложила ее на краю. Осторожно спустилась по скользким мраморным ступеням. Опять повернулась к девочке и повторила приглашающий жест. Fai cosi[87], казалось, говорили ее движения.

Но Карина стояла с широко раскрытыми глазами и не шевелилась.

– Non avere paura?[88] – cпросила Доменика. – Здесь нечего бояться.

Карина отвернулась. Доменика подумала, что девочка может стесняться, и закрыла лицо руками, чтобы дать ей раздеться. Но вместо звука снимаемой одежды раздались звуки удаляющихся шагов, и девочка исчезла.

Доменика опустила руки. Вокруг никого не было. Ее ноги скользили на мраморе, когда она выходила из бассейна. Она посмотрела вниз, чтобы не оступиться, и увидела то, что увидел ребенок.

Из-под тесного бандажа на груди текла кровь. Кровь от терний на остальном теле капала на ноги. Ну и вид у нее был перед девочкой, которая ничего не знала о ее грехе! Ей придется объясниться в той или иной форме.

Потому что было очень важно, чтобы Карина не боялась.

Холборн, Лондон

Барбара Хейверс давно завела своего человека среди представителей четвертой власти. У них было взаимовыгодное сотрудничество, которое она поддерживала. Иногда он предоставлял ей информацию, иногда она делала то же самое для него. Совместное шпионство, как она любила это называть, было не совсем обычной частью ее работы. Но возникали моменты, когда журналист мог быть полезен, и сейчас, после ее беседы с суперинтендантом Изабеллой Ардери, она решила, что такой момент настал.

Последняя встреча с ее агентом стоила Барбаре целого состояния. Она сдуру пригласила его на ленч, а он с удовольствием согласился. В результате ей пришлось заплатить за ростбиф, йоркширский пудинг и многочисленные закуски, получив взамен только одно имя.

Она не собиралась снова повторять эту ошибку, потому что не могла включить «получение информации от журналиста таблоида» в свой еженедельный финансовый отчет. Поэтому назначила встречу в Мемориале Уоттса[89]. Это оказалось очень удобно, потому что ее человек в эти дни сидел на судебном заседании в Олд Бейли[90].

Дождь начинался, когда Хейверс выходила из Ярда. Он усилился, пока она дошла до Поустменз-парк. Барбара спряталась под зеленой крышей, которая защищала мемориал от влияния времени и лондонской погоды. Перед одной из мемориальных табличек она зажгла свечку. Табличка рассказывала о самопожертвовании ради лошади. 1869 год, Гайд-парк, понесшая упряжка и дама в расстроенных чувствах. Смерть унесла ее спасителя, некоего Уильяма Дрейка. Увы, подумала Барбара, таких мужчин уже больше не делают.

Митчелл Корсико тоже был в своем роде человеком уникальным. Когда он показался со стороны Королевского судного двора, то был одет как обычно, то есть как американский ковбой. Барбара, как обычно, подумала, как ему это удается при его-то работе. Очевидно, как человек одевается, в «Сорсе»[91] не имело такого большого значения, как то, каким образом человек добывает информацию для этого лживого таблоида. Барбара была очень зла, и Корсико должен был сыграть свою роль. Так или иначе, но огонь должен был загореться под задницей суперинтенданта Ардери – задницей, на которую было затрачено столько занятий пилатесом. Барбара так решила. Она принесла с собой фотографии, которые смогла утащить из квартиры Ажара утром. Там была фотография Таймуллы, фотография Хадии и фотография Анжелины Упман. А кроме того, там была их общая фотография, сделанная в недалеком прошлом, когда они еще были счастливой семьей.

Корсико заметил ее и направился к ней, перепрыгивая через лужи в своих остроносых узорчатых сапогах. Под крышей мемориала он торжественно снял свой стетсон. Барбара уже ожидала услышать что-то вроде «к вашим услугам, мэм», но оказалось, что он просто хотел стряхнуть с него воду… Причем стряхнул ее ей на ноги. «Хорошо, что я в брюках», – подумала Хейверс. Тем не менее она демонстративно отряхнула воду и посмотрела на него. Журналист извинился и плюхнулся на скамейку рядом с ней.

– И? – сказал он.

– Похищение.

– И что, я должен прыгать от радости, что ты мне об этом сказала?

– Похищение в Италии.

– Ты полагаешь, что, услышав про похищение в Италии, я сразу брошусь к своему компьютеру?

– Жертва – гражданка Британии.

Корсико мельком взглянул на нее.

– О’кей, считай, что ты меня слегка удивила.

– Ей девять лет.

– Я заинтригован.

– Она умна и обладает привлекательной внешностью.

– А разве они не все такие?

– Ну, не такие, как эта.

Барбара достала первое фото. Фото Хадии. Корсико не был дураком. Он сразу засек, что девочка была полукровкой, и приподнял бровь, показывая Барбаре, что сержант может продолжать. Хейверс достала фото Анжелины Упман, а затем фото Ажара. Потом пришла очередь фотографии счастливого семейства с двухлетней Хадией в сидячей коляске. К счастью, все они смотрелись очень привлекательно.

Как постоянный читатель, Барбара хорошо знала, что «Сорс» никогда не поместит на первой странице никого, кто не обладает привлекательной внешностью, будь это жертва похищения, убийства или чего-то еще. Уголовники с лицами, выглядевшими так, словно их переехала машина, появлялись на первой странице таблоида только в том случае, если их арестовывали за преступление, представлявшее интерес для газеты. Убитый горем муж или отец с физиономией плоской, как у рыбы? Да ни за что на свете.

– Девочка может быть мертва, – заметила Барбара, злясь на себя за то, что употребила слово «девочка», говоря о Хадие, не говоря уже о «мертва». Но Корсико не должен почувствовать ее личного интереса в этом деле. Если он это почувствует, то сразу слиняет. Барбара это хорошо знала. Он почувствует, что его используют, и перестанет сотрудничать, независимо от того, насколько интересна сама история.

– Девочка может быть в публичном доме в Бангкоке. Девочку могли продать в какой-нибудь подвал в бельгийской деревне. Девочка может быть уже в США. Она может быть черт знает где… Потому что сами мы ни черта не знаем.

Это «мы» зацепило его, как она и рассчитывала. Это «мы» значило больше, чем просто местоимение. Это «мы» означало для «Сорс» возможность начать атаку на полицию Метрополии. Оба они понимали, что подобная атака лишь немногим уступала новости о члене Парламента – педофиле или фотографии пьяного голого принца, сжимающего «драгоценности короны», сделанной мобильным телефоном. Но Митчелл Корсико был осторожным человеком. Осторожность в ситуациях, подобных сегодняшней, привела его туда, где он сегодня был, – с публикациями на первой странице 2–3 раза в неделю и со всеми остальными таблоидами, стоящими в очереди, чтобы предложить ему шестизначные гонорары за его изыскания. Поэтому он спросил, стараясь звучать равнодушным:

– А почему другие газеты ничего не пишут об этом?

– Потому что никто не знает всей истории.

– Отвратительно, правда? – Конечно, он имел в виду «достаточно отвратительно».

– Я думаю, что эта история как раз для тебя, – сказала ему Барбара.

Апрель, 21-е

Виктория, Лондон

Информация о том, что Изабеллу Ардери вызвали к начальству, пришла от Доротеи Гарриман. «За ней послали» были точные слова, которые она употребила. Барбара услышала это от секретаря Департамента в тот момент, когда скармливала монеты автомату, надеясь получить «Фанту». Она знала, что, скорее всего, Изабеллу вызвал помощник комиссара. Для суперинтенданта это не означало ничего хорошего, однако Барбара не собиралась лить слезы по этому поводу. Если она приговорена работать с инспектором Стюартом в качестве чертовой машинистки до тех пор, пока Ардери не решит, что та получила достаточно, любые кары на голову начальницы были как бальзам на душу Барбары.

Ей не пришло в голову, что вызов Изабеллы сэром Дэвидом Хильером может быть связан с ее махинациями с Митчеллом Корсико. Хейверс звонила журналисту практически каждый час после их последней встречи в Поустменз-парк, и, как она смогла понять, он продвинулся не дальше чем «мы работаем над этим».

Барбара готова была скрежетать зубами от нетерпения. От Ажара она регулярно слышала только одно слово, после того как он уехал с Анжелиной и ее любовником. И слово это никогда не менялось. «Ничего», – повторял он каждый раз. Барбаре казалось, что это слово застревает у нее в горле и мешает ей произнести все те слова утешения, которые приходили на ум.

Что сейчас произойдет нечто, стало понятно, когда Ардери вернулась от начальства и рявкнула:

– Сержант Хейверс, немедленно зайдите ко мне. – И добавила: – Вас это тоже касается, инспектор Линли.

Последнюю фразу она произнесла не таким ненавидящим голосом. Остальные офицеры стали перешептываться. Только инспектор Стюарт был доволен. Любая выволочка, которая устраивалась Барбаре, искренне его радовала.

Хейверс бросила на Линли взгляд «что случилось?»; тот ответил взглядом «не имею понятия». Он подошел к кабинету Ардери и остановился, пропуская Барбару вперед. Неукоснительное соблюдение правил хорошего тона было требованием Ардери.

Суперинтендант бросила что-то на стол. Таблоид. Он назывался «Сорс». Для полиции Метрополии настал судный день. «Неплохо сработано, – подумала Барбара. – Митч умудрился все провернуть за сорок восемь часов. Наконец-то что-то будет сделано в отношении исчезновения британской девочки в Италии».

Насколько смогла заключить Барбара, Митч поработал на славу. Заголовок, написанный трехдюймовым шрифтом, вопил: «Похищение британской школьницы!» Рядом стояло – Митчелл Корсико. Фотография Хадии, выглядевшей очень привлекательно, занимала половину первой страницы. Здесь же была врезана фотография, сделанная со спутника: верхушки громадных стен, узкие и кривые улицы старого европейского города, торговые киоски и тысячи людей. Барбара помнила, что одной из причин, по которой задерживался весь материал, было отсутствие приличной фотографии места, откуда похитили Хадию. Она наклонилась, чтобы рассмотреть, на какую страницу было перенесено продолжение истории. На третью! Ей захотелось закричать от радости, когда она это увидела. То был сигнал для всех читателей, что за развитием событий будут пристально наблюдать. Наблюдатели придут в ботинках «Доктор Мартенс» с металлическими носками, и эти ботинки будут топтать полицию Метрополии до тех пор, пока тайна похищения Хадии не будет раскрыта. Хильер понял это в тот момент, когда помощник по связям с прессой принес ему свежий, с пылу с жару, номер таблоида. Именно это Изабелла и хотела обсудить с сержантом – поверьте мне, я бы с удовольствием понизила вас до должности клерка, отвечающего за картотеку, Барбара Хейверс, если бы могла.

Она схватила газету, бросила ее Барбаре и потребовала, чтобы та доставила удовольствие ей и инспектору Линли, громко и с выражением зачитав вслух то, что, без сомнения, «жаждала увидеть напечатанным».

– Командир, я не… – сказала Хейверс.

– Следы ваши жирных пальцев видны повсюду, сержант, – сказала Ардери. – Не советую вам считать, что я полная идиотка.

– Командир, – произнес Линли миролюбивым тоном.

– Я хотела бы, чтобы вы послушали, – резко ответила ему Изабелла. – Вам необходимо быть полностью в курсе происходящего, Томас.

Услышав это, Барбара ощутила некоторый дискомфорт. Это могло быть свидетельством того, о чем ей совсем не хотелось думать. Она подчинилась команде Ардери и начала читать. После каждого важного предложения, а их в статье было очень много, Изабелла останавливала ее и заставляла повторять.

Таким образом, они имели счастье дважды услышать, что никто из служащих Британской полиции не принимал участие в поисках британской девочки, похищенной на рынке в Лукке, Италия; что ни один сотрудник Британской полиции не был послан в Тоскану для помощи итальянским коллегам; что ни один сотрудник Британской полиции не был назначен для связи с безутешными родственниками жертвы ни здесь, в Англии, ни там, в Италии.

Было множество догадок, почему ситуация развивалась так, как она развивалась. Девочка, о которой шла речь, была рождена от смешанного брака, и результатом этого стало то, что дело не расследовалось с должным вниманием ни в одной из стран, так как иностранцы в них, особенно выходцы с Ближнего Востока, все чаще и чаще рассматривались с подозрением и неприязнью. В качестве примера был приведен Бредфорд. Были упомянуты и условия проживания таких семей в «худших районах наших городов», нападения на мечети, назойливые приставания к женщинам в чадрах и с шарфами на головах, а также преследования и обыски молодых темнокожих людей. Куда, задавался вопросом таблоид, куда катится наш мир?

Корсико использовал все возможности насытить историю различными «вкусными» деталями, способными вызвать ее дальнейшее обсуждение посредством неафишируемых телефонных звонков, которые уже давно позволяли таблоидам зарабатывать себе на хлеб с маслом: отец – профессор микробиологии в Университетском колледже; бабушка и дедушка с материнской стороны принадлежат к верхушке среднего класса и проживают в Далвиче; тетя с материнской стороны – известный дизайнер, завоевавший множество наград; таинственное исчезновение матери и дочери поздней осенью прошлого года неизвестно куда, а теперь оказалось, что в Тоскану; нежелание всех участников как-либо комментировать создавшуюся ситуацию. Все это приглашало любого, кто знал хоть что-нибудь о людях, чьи имена упоминались в статье, позвонить в «Сорс» и выдать все тайны, которые могли бы разрушить репутацию всех этих людей. В свое время так и произойдет. Всегда происходит.

Все говорило о том, что сэр Хильер пригласил Изабеллу на свой уилтонский ковер для показательной порки, и сейчас она горела желанием поделиться этой радостью с Барбарой. Помощник комиссара хорошо подготовился к встрече. Поэтому в тот момент, когда Ардери вошла к нему в кабинет, он уже знал, что все написанное было правдой от начала и до конца, за исключением, может быть, приставаний к женщинам в чадрах. Никто из сотрудников полиции Соединенного Королевства не участвовал в расследовании, даже местные полицейские в Северном Лондоне, где жил отец похищенной. У Изабеллы есть отчет кэмденской полиции об этом происшествии? Ну конечно, нет. Тогда разберитесь с этим. Потому что пресс-секретарь хочет поместить ответ в утреннем выпуске, и все ждут, что тот будет звучать в том смысле, что необходимый человек уже назначен.

Барбара знала наверняка, что Изабелла Ардери не сможет доказать, что ее подчиненная была замешана в появлении этой публикации. Все сотрудники департамента ненавидели Митчелла Корсико еще с тех времен, когда тот работал с ними по серийному убийце. Никто бы не дотронулся до него даже концом багра, и именно это делало его таким полезным для Барбары.

Она аккуратно положила газету на стол и так же аккуратно сказала:

– Я думаю, что рано или поздно это должно было всплыть, ваша честь.

– А, так вот как вы это расцениваете?

Ардери стояла около окна, с руками, скрещенными под бюстом. Барбаре пришло в голову, какого высокого роста она была – больше чем шесть футов в обуви, и как ловко она использовала свой рост для угрозы. Изабелла стояла абсолютно прямо, и то, что на ней была надета юбка-карандаш и мягкая шелковая кофта, позволило Барбаре сразу же оценить ее физические кондиции. Последние тоже использовались для устрашения, поэтому Барбара решила не пугаться. В конце концов, у этой женщины тоже был свой скелет в шкафу, и этот скелет сидел сейчас в этом же кабинете.

Барбара посмотрела на Линли. Инспектор выглядел очень серьезным.

– Ситуация не очень хорошая, командир, с какой стороны ни посмотри, – сказал он.

– Ситуация «не очень хорошая» потому, что присутствующая здесь сержант сделала ее такой.

– Командир, как вы можете говорить, что…

Барбара мгновенно замолчала, когда Ардери произнесла:

– Вам поручается это дело. Вы отправляетесь в Италию завтра утром. Сейчас вы можете уйти с работы, чтобы собраться.

Эта декларация не предназначалась для Барбары.

– Но я знаю семью, ваша честь, – возразила Барбара, – а инспектор уже ведет другое расследование. Вы не можете послать его…

– Вы собираетесь учить меня? – взорвалась Ардери. – Неужели вы полагали, что результатом всего этого, – она показала на газету, лежащую на столе, – будет мое благословение вам отправиться в Италию, с оплатой всех расходов? Вы что, действительно верите, что мной так легко можно манипулировать, сержант?

– Я не говорю… Я только…

– Барбара, – сказал Линли тихим голосом. В нем звучало и предупреждение, и призыв к спокойствию.

По-видимому, это же услышала в нем суперинтендант, потому что она сказала:

– Не вздумайте встать на ее сторону, Томас. Вы так же хорошо, как и я, понимаете, что за всем этим стоит именно она. Единственная причина, по которой она еще не перебирает картотеку в участке где-нибудь на краю света, это то, что нет прямых доказательств ее связи с этим проходимцем Корсико.

– Да не встаю я ни на чью сторону, – спокойно сказал Линли.

– И не смейте говорить со мной этим возмутительным тоном, – огрызнулась Изабелла. – Если вы думаете о примирении, то я не собираюсь ни с кем мириться. Я хочу, чтобы этим делом в Италии занялись немедленно. Я хочу, чтобы расследование было закончено в кратчайшие сроки, и я хочу, чтобы вы вернулись в Лондон еще до того, как я замечу, что вы из него уехали. Это понятно?

Барбара увидела, как Линли сжал челюсти. Очевидно, в постели она говорила с ним совсем другим тоном.

– Вы знаете, что я работаю над… – сказал инспектор.

– Расследование передано Джону Стюарту.

– Но он уже ведет другое расследование, – запротестовала Барбара.

– И он пользуется вашей профессиональной помощью, сержант. Не так ли? – спросила Ардери. – Так что в ближайшее время вы будете очень заняты. А теперь убирайтесь из моего кабинета и получите у инспектора Стюарта следующее задание, так как сейчас он сможет полностью загрузить вас работой, чтобы вы больше ни во что не вляпались. За что, кстати, вы должны на коленях благодарить Господа Бога. Оставьте нас. И не дай бог, если я увижу, что вы занимаетесь чем-то еще, кроме того, что выберет для вас инспектор Стюарт.

Барбара хотела запротестовать. Линли бросил на нее взгляд, который был совсем не дружелюбным, потому что самое худшее уже случилось – из-за ее махинаций он едет в Италию. Она же, из-за своих махинаций, не ехала никуда.

Белгравия, Лондон

Только вернувшись домой, Линли стал звонить Дейдре. Она все еще была на работе, обсуждая с командой помощников проблемы, которые могли возникнуть при усыплении пожилого льва – ему надо было удалить три гнилых зуба.

– Ему восемнадцать лет, – сказала Дейдра. – По львиному летоисчислению это… Приходится принимать во внимание состояние его сердца и легких. И в любом случае, когда даешь наркоз такому крупному животному, это всегда небезопасно.

– Думаю, что его нельзя попросить открыть рот, сказать «а-а-а» и влить новокаин, – прокомментировал Линли.

– Да, это все мечты, – сказала она. – К сожалению, мне придется сделать это в среду, Томас, поэтому боюсь, что в этом месяце я больше не появлюсь в Лондоне.

Новость не обрадовала Линли. Ее ежемесячные визиты в Лондон для участия в роллер-дерби уже успели превратиться в привычку и за последние несколько месяцев перестали быть приятной неожиданностью. Все-таки он сказал: «Ах вот как…» – и выдал свои новости. В результате бесплодных попыток Барбары Хейверс влезть в расследование в Тоскане ему придется поехать в Италию.

– Я отправляюсь утром. Занимайтесь вашими стоматологическими упражнениями со львом без всякой спешки.

– А…

Дейдра замолчала. На заднем плане Томас услышал мужской голос, спрашивающий: «Дей, ты идешь с нами или подойдешь позже?» Она ответила: «Подождите, я быстро», а затем в микрофон Линли:

– Так вас не будет какое-то время?

– Понятия не имею, сколько это займет времени… – Он ждал хоть каких-то признаков разочарования.

– Понятно.

Это позволяло надеяться. Но она произнесла:

– А что это за расследование?

– Похищение, – ответил он. – Девятилетней девочки.

– Ужасно.

– Барбара знает родителей.

– Боже. Неудивительно, что она хотела поехать сама.

Честно сказать, Линли совсем не хотел слышать никаких оправданий поведению Барбары, особенно потому, что расплачиваться за него пришлось ему самому.

– Может быть. Я вполне мог бы прожить без этой поездки. Мне совсем не улыбается выступать связующим звеном между родителями и итальянской полицией.

– А вы должны будете делать именно это?

– Похоже на то.

– Пожелать вам удачи? Я просто не знаю, что надо говорить в таких случаях.

– Не важно. – Томас хотел, чтобы она сказала: «Я буду скучать». Хотя он подозревал, что это не тот случай.

– А когда вы уезжаете?

– Как только соберусь. Вернее, как только Чарли соберется. Он как раз сейчас этим занимается.

– А, понятно. Ну что же…

В ее голосе не было слышно разочарования, несмотря на все его желание. Линли попытался придумать причину ее холодности.

– Дейдра… – Он замолчал, не зная, что говорить дальше.

– Да.

– Думаю, мне пора закругляться. Как я понимаю, вас ждут.

– Соревнование по дартсу, – сказала она. – После работы. В местном пабе. Ну, то есть в том, который у работы, а не у моего дома.

Ее дома Томас никогда не видел, но решил не говорить об этом.

– Планируете разгромить соперников? Я помню, как классно вы играете.

– А я помню, что у нас с вами было пари, – легко сказала она, – проигравший моет посуду после обеда. Сейчас, правда, за меня не стоит беспокоиться. Обеда не будет, а противник знает, что мы достойны друг друга…

Линли хотел спросить, кто ее противник, но подобная патетика застряла в горле. Поэтому он просто сказал:

– Надеюсь увидеть вас после возвращения.

– Обязательно позвоните мне.

Вот и всё. Томас положил трубку и стоял некоторое время, глядя на телефон. Он был в гостиной своего дома в Итон Террас, строгой комнате с бледно-зелеными обоями и кремовыми деревянными панелями. Над камином, в позолоченной раме, висел портрет его прапрабабушки. Она стояла в профиль среди роз, одетая во все белое, – воплощение воспитания времен короля Эдуарда и великолепных кружев той же эпохи. Казалось, она смотрела вдаль, в будущее, и говорила ему: «Смотри вперед, Томас, будущее прекрасно».

Он вздохнул. На столике между двух окон, смотрящих на Итон Террас, все еще стояла его свадебная фотография в серебряной рамке. На ней Хелен смеялась, стоя в группе близких друзей, а он с обожанием смотрел на нее.

Линли положил фото на стол и перевернул его изображением вниз. В дверях стоял Дентон.

Их взгляды встретились, замерли на секунду, а затем Дентон отвернулся и беззаботно сказал:

– Достал ваши вещи. Все вроде бы собрал, но лучше вам глянуть еще раз самому. Я проверил прогноз погоды. Там будет тепло. Распечатал ваш посадочный. Из Гатвика в Пизу. В аэропорту вас будет ждать машина.

– Спасибо, Чарли, – сказал Линли и направился к лестнице.

– Что-нибудь… – Чарли заколебался.

– Что?

Чарли посмотрел сначала на Томаса, а затем перевел взгляд на столик, где лежало фото свадьбы.

– Будут какие-нибудь распоряжения на время вашего отсутствия?

Линли знал, что имеет в виду Чарли. Это было то же, что имели в виду все остальные, – и то, что он все еще не мог сделать.

– Ничего не приходит в голову, – ответил он. – Пусть все идет своим чередом.

Это им всегда удавалось лучше всего.

Боу, Лондон

После того, как Изабелла Ардери отправила в Италию Линли, у Хейверс осталась только одна надежда – частный детектив. Барбара злилась на себя за то, что не смогла просчитать реакцию Ардери на статью в «Сорс», но она знала, что не стоит долго оплакивать убежавшее молоко. Важнее всего была Хадия. Линли сделает все, что можно, в рамках итальянского законодательства и британско-итальянских взаимоотношений в области полицейского сотрудничества. Но и то и другое будет связывать Томаса. Поэтому со стороны суперинтенданта было полным идиотизмом надеяться на то, что Барбара будет спокойно сидеть в Лондоне и выполнять указания Джона Стюарта, даже не пытаясь помочь в поисках девочки.

Поэтому она пошла в то единственное место, где надеялась получить помощь, – к Дуэйну Доути и его андрогенной помощнице Эм Касс. В этот раз она позвонила заранее и назначила встречу, как полагается. Казалось, Доути не горел желанием выстилать ее путь пальмовыми ветвями, поэтому она сообщила ему, что хотела бы заранее услышать цифру его гонорара, так как собиралась нанять его.

Он начал мямлить:

– Ужасно извиняюсь и все такое, но не уверен, что в настоящий момент располагаю временем…

– Удвойте гонорар, – быстро ответила Барбара.

Это заставило его посмотреть на ее предложение под другим углом.

На этот раз они встретились не в офисе, а в модном баре неподалеку. Он назывался «Морган Армз» и находился на Корбон-роуд. На улице стояли столики, за которыми, несмотря на прохладный вечер, дымили посетители. Барбара с удовольствием присоединилась бы к ним, но оказалось, что Эм Касс выступала за здоровый образ жизни. По-видимому, пассивное курение и победы в триатлоне плохо совмещались.

Они вошли внутрь. Барбара вытащила чековую книжку.

– Давайте не будем менять лошадь и тележку местами, – сказал Доути.

Потом детектив пошел и заказал выпивку. Вернулся он с пинтой «Гиннеса» для себя, элем для Барбары и неизбежной минеральной водой для Эм. Кроме того, притащил четыре упаковки чипсов. Их он бросил на стол, который выбрала Барбара. Столик стоял в дальнем углу, на достаточном расстоянии от группы из восьми молодых леди, собравшихся на девичник.

Барбара не стала рассказывать частному детективу и его помощнице преамбулу. Она сказала только:

– Хадию похитили.

Доути по очереди открыл все упаковки чипсов, высыпал их на салфетку, которую расстелил на столе, затем спросил:

– И что здесь нового?

– Я не говорю о прошлом, – объяснила Барбара. – То есть я не говорю о ее похищении собственной матерью. Я имею в виду то, что сейчас. Несколько дней назад. Она была в Италии, и ее там похитили.

Она быстро рассказала основные детали: Лукка, рынок, исчезновение Хадии, Анжелина Упман, Лоренцо Мура и их появление на Чолк-Фарм. Она не стала распространяться о схватке с законной семьей Ажара в Илфорде. Барбара просто не хотела о них думать.

– Анжелина думает, что ее украл Ажар, поэтому и примчалась в Лондон. Она уверена, что он нашел ее в Тоскане, украл и где-то спрятал.

– А почему она так думает?

– Потому что никто ничего не видел. Там была толпа людей, все произошло в базарный день, и никто не видел, как Хадию утащили. Поэтому Анжелина считает, что никто не уводил девочку насильно. Она думает, что Ажар знал, что Хадия будет на рынке. Он ждал ее там. Она думает, что дочь увидела отца и спокойно ушла с ним. То есть я полагаю, что она так думает, так как большую часть времени она просто орет.

– Девочка?

– Анжелина. «Ты украл ее, где ты ее спрятал, где она, верни мне ее», и так далее и тому подобное.

– И никто ничего не видел?

– По-видимому, нет.

– То есть все эти люди не обратили внимания, по-видимому, на бурное воссоединение отца и пропавшей дочери, которые не видели друг друга больше пяти месяцев? То есть если ее увел господин Ажар.

– Прямо в точку, – сказала Барбара. – Вот это-то мне в вас и нравится.

– А как ему все это могло удаться? – спросил Доути.

– Ни малейшего представления. Но Анжелине не до логики. Она была в состоянии паники. Да и кто не был бы на ее месте? Все, что она хочет, это вернуть Хадию. Итальянцы не очень продвинулись в расследовании.

Доути кивнул. Эм Касс отпила минеральной воды. Барбара хлебнула эля и взяла чипсы. Не ее любимые «соль и уксус», но сойдет. Внезапно она почувствовала, что зверски голодна.

Доути поерзал на стуле и посмотрел на окна, за которыми были видны люди, сидящие за столиками. Затем сказал, внимательно изучая их:

– Хочу задать вам один вопрос, мисс Хейверс. Почему вы так уверены, что Ажар не похищал девочку? Я уже сталкивался с подобными ситуациями в прошлом, и поверьте мне, там, где дело идет о разводе и детях…

– Свадьбы не было.

– Давайте не будем. По всем человеческим законам, они жили как муж и жена, не так ли? Поэтому, когда речь идет о расставании, в котором замешаны дети, может случиться все что угодно. И обычно случается.

– Как он мог ее украсть? И на что он должен был надеяться? Что он может схватить Хадию и привезти ее в Лондон, и Анжелина не окажется на его пороге уже на следующий день? Да как он вообще мог найти девочку?

Заговорила Эм Касс:

– Он мог нанять итальянского детектива, мисс Хейверс, – так же, как нанял Дуэйна. Если он каким-то образом сам выяснил, что девочка в Италии… Или он подозревал это… Как сказал Дуэйн, в этой ситуации все возможно.

– Хорошо. Как скажете. Давайте представим себе, что Ажару каким-то образом удалось узнать, что она в Италии. Давайте представим себе, что ему удалось найти итальянского детектива. Давайте представим себе, что этот детектив – Бог знает как – может быть, заглядывая в каждую дверь в этой проклятой стране, нашел Хадию и сообщил об этом Ажару. Все это не меняет тот факт, что Ажар был в Германии в тот момент, когда похитили Хадию. Он присутствовал на конференции, и несколько сотен людей, не говоря уже о гостинице и авиакомпании, могут подтвердить это.

Наконец Доути проявил интерес:

– А вот это уже кое-что. Это можно проверить, и будьте уверены, что полицейские так и сделают. Итальянцы… Давайте посмотрим правде в глаза. Для приезжего страна выглядит абсолютно неорганизованной, но я думаю, что итальянские полицейские знают, как вести расследование, а вы как считаете?

По правде сказать, Барбара совсем так не считала. Она не думала так ни о каких полицейских. Поэтому сказала:

– Великолепно. Да. Как вам угодно. Но мне нужна ваша помощь, мистер Доути, независимо от того, что делают итальянцы.

Дуэйн быстро посмотрел на Эм Касс. Ни один из них не спросил: «Какая помощь вам нужна?» Это показалось Барбаре плохим знаком.

– Послушайте. Я знаю эту девочку. Я знаю ее отца. Я должна что-то сделать, понимаете?

– Абсолютно, – подтвердил Доути.

– А как же полиция Соединенного Королевства? – Эм Касс пристально уставилась на Барбару, и ее пристальный взгляд напомнил Барбаре о факте, который она хотела бы забыть.

Они замолчали. Вечеринка за соседним столом набирала обороты. Будущая невеста забралась на скамейку и прижала лицо к стеклу. Она кричала: «Мой последний шанс, ребята!» Ее шаль сбилась, и на копчике была видна татуировка в виде большой красной буквы L.

– Полиция послала туда инспектора для связи, – ответила Барбара. – Его зовут инспектор Линли. Он вылетел сегодня.

– Странно, что у вас есть эта информация, – промычал Доути с полным ртом чипсов. Он посмотрел на Эм Касс. Вдвоем они уставились на Барбару.

Она отпила эль.

– Ну хорошо. Я могла бы дать вам совсем другое имя. Например, Джулия Голубоглазка или еще как-нибудь. Но я знала, что вам понадобится не более десяти минут, чтобы узнать, что я из полиции, и я этого не сделала. Это что-то да значит.

– А теперь скажите – верьте мне, – сухо произнесла Эм Касс.

– Я это и говорю. Я здесь не затем, чтобы изображать отчаяние и ловить вас на чем-то противозаконном. Я знаю, что все вы нарушаете закон, и мне это до фонаря. Дело как раз в том, что я хочу, чтобы вы нарушили закон, если это будет необходимо. Я должна найти этого ребенка, и прошу вас о помощи, потому что мой коллега инспектор Линли не сможет сделать то, что сможете вы. У него нет ваших ресурсов. И закон он нарушать не будет. Не тот человек.

Это подразумевало, что сама Хейверс не прочь нарушить закон время от времени, поэтому не может строго судить Доути и Эм Касс.

Тем не менее Дуэйн произнес:

– Вам придется поискать других. Мы не нарушаем…

– Я и говорю, что мне все равно, нарушаете вы законы или нет, мистер Доути. Шпионьте за теми, за кем считаете нужным. Ройтесь в их мусоре. Подключайтесь к их мобильным и почте. К их соцсетям. Станьте ими, в конце концов. Я назвала вам много способов, и я хочу, чтобы вы использовали их все. Пожалуйста.

Они не стали спрашивать, почему она сама этого не делает, и Барбаре не пришлось раскрывать им страшную тайну: по ее собственной вине и из-за ее собственной глупости она была связана по рукам и ногам. С Ардери, пристально наблюдающей за ней, и инспектором Стюартом, подбрасывающим ей все новые и новые задания, с двумя расследованиями, в которых она участвовала, ее возможности делать что-то, помимо ее ежедневной работы, были сильно ограничены. Более того, этих возможностей просто не было. Нанять Доути и его помощницу было, пожалуй, единственным, что она могла сделать в реальности. Это означало, что ей, по крайней мере, не придется ждать вестей от Линли, который, по-видимому, не жаждал делиться с ней новостями, так как был зол на нее за то, что ему пришлось из-за нее уехать из Лондона.

Доути вздохнул.

– Эмили? – спросил он, казалось, перекладывая решение на своего помощника.

– Сейчас у нас нет ничего особо срочного, – отозвалась та. – Только развод и эта история с получением компенсации за поврежденную спину. Думаю, что мы смогли бы проверить некоторые факты. В первую очередь Германию.

– Ажар не…

– Минуточку. – Доути наставил свой палец на Барбару. – Для начала вы не будете ничего категорически отрицать, мисс… Глупости. Давайте я буду называть вас по званию. Сержант, не так ли, Эм?

– Точно, – подтвердила Касс.

– Поэтому вам необходимо подготовить себя к чему угодно, сержант. Вопрос – готовы ли вы к этому?

Барбара кивнула:

– Абсолютно готова.

Боу, Лондон

Они вместе вышли из бара, но на тротуаре распрощались. Дуэйн Доути и Эм Касс проводили взглядом плохо одетого детектива, направляющуюся в сторону Роман-роуд. Когда она скрылась из виду, они вернулись в бар. Это было сделано по требованию Эмили.

– Плохая идея, – сказала она. – Мы не работаем на полицию, Дуэйн. Это дорога приведет нас туда, где я совсем не хочу оказаться.

Нельзя сказать, что он был с ней полностью не согласен. Однако она, видимо, не видела ситуацию в целом.

– Проверка алиби в Берлине. Да это детские игрушки, Эм. И потом, все хотят, чтобы девочка нашлась.

– Это от нас не зависит. У нас существует масса ограничений, а тут еще Скотланд-Ярд, идущий за нами по пятам…

– Она призналась, что работает там. А могла соврать. Это о чем-то говорит.

– Это не говорит ни о чем. Она знала, что мы будем проверять ее, уже в тот момент, когда назвала свое имя, придя к тебе с профессором. Она не дура, Дуэйн.

– Но она в отчаянии.

– Она просто влюблена в него. И в его дочь.

– А любовь, как мы знаем, бывает изумительно слепа.

– Не любовь, а ты. Ты не спрашивал меня о моем мнении по поводу всего этого, но я тебе его скажу: «Нет». Предлагаю пожелать ей успехов и все такое, и мы, к сожалению, ничем не сможем вам помочь… Потому, что это правда, Дуэйн. Ничем.

Доути изучал ее. Эмили редко говорила с такой страстью. Для этого она была слишком холодна. Он не платил ей ее солидную зарплату за то, чтобы она демонстрировала эмоции. Но это дело взволновало ее, что говорило о том, насколько оно ее беспокоило.

– По-моему беспокоиться не о чем, – сказал он. – Это позволит нам больше знать о происходящем. А наша работа остается неизменной – мы предоставляем информацию. И нам не важно, предоставляем мы ее полицейским или первому встречному на улице. Что люди делают с этой информацией, нас не касается, как только мы передаем ее заказчику.

– Ты что, действительно думаешь, что кто-то в это поверит?

Он посмотрел на нее и улыбнулся своей неторопливой улыбкой.

– Ну же, Эм. Что тебя беспокоит? Я готов выслушать, если ты назовешь причину.

– Причина простая. Полиция Метрополии и эта женщина – сержант Хейверс.

– Которую, как ты сама только что сказала, привела к нам любовь. А любовь, как это только что заметил я, изумительно…

– Слепа. Хорошо. Великолепно. – Эмили вышла на улицу и встала по ветру от курильщиков. – С чего ты хочешь начать?

Ей все это не нравилось, но она прежде всего была профессионалом. И ей, как и ему, надо было ежемесячно оплачивать счета.

– Спасибо, Эмили, – сказал он. – Начнем с немецкой части расследования. Но, чтобы подстраховаться, давай будем записывать телефонные разговоры. Для нашего спокойствия.

– А как с компьютерами?

Он взглянул на нее.

– Компьютеры – значит Брайан.

Эмили закатила глаза.

– Предупреди меня заранее, чтобы я взяла отгул.

– Договорились. Серьезно – мне кажется, что тебе надо ему отдаться, Эм. Все станет гораздо проще.

– Ты хочешь сказать, что он будет выполнять мои распоряжения и, таким образом, делать то, что нужно тебе?

– В мире бывают вещи и похуже, чем прибрать к рукам такого парня, как Брайан Смайт.

– Да, но все вещи похуже, которые происходят именно тогда, когда такой парень, как Брайан Смайт, уже прибран к рукам. – На лице у нее появилась гримаса недовольства. – Бессердечное соблазнение только для того, чтобы лучше защитить наши секреты? Не пойдет.

– Ты предпочитаешь альтернативу?

– Мы ее не знаем.

– Ну, всегдаможно догадаться.

Эм посмотрела через его голову в глубину паба. Он повернул голову в том же направлении. Участницы девичника строились в паровозик. Музыки уже не было, но это ни в малейшей мере не умаляло их удовольствия. Они стали двигаться в сторону выхода, под аккомпанемент криков, хихиканья и звуков падения.

– Боже, – вздохнула Эм Касс. – Почему женщины такие дуры?

– Все мы дураки, – утешил Доути. – Но понимаем это только задним умом.

Апрель, 22-е

Вилла Ривелли, Тоскана

Напротив сада и у дальнего конца рыбного садка, на вершине холма находилась низкая стена, все еще зеленая после зимних дождей. С холма открывался широкий вид на окрестности с деревеньками, которые купались в теплом весеннем солнечном свете, и с дорогой, извивавшейся между ними на пути из долины, расположенной внизу. Дорога хорошо просматривалась, поэтому сестра Доменика Джустина сразу увидела его, хотя он был еще далеко.

Она и Карина пришли кормить золотых рыбок, которые мелькали в воде, как сполохи оранжевого цвета. Они отходили от края пруда и наблюдали, как рыбки захватывали корм своими жадными ртами. Когда корм кончился, сестра Доменика Джустина повернула девочку в сторону великолепного вида.

– Che bella vista, nevvero?[92] – произнесла она и стала перечислять Карине названия окрестных деревень.

Девочка с серьезным видом повторяла каждое название. Она изменилась с того дня в подвале: стала более наблюдательной и менее беспечной, быть может, более обеспокоенной. Но сестра Доменика решила, что этого не изменишь. Надо было выбирать, что важнее. Именно в этот момент она заметила машину, мелькавшую среди ветвей, затенявших дорогу… Она узнала ее даже на таком расстоянии. Машина была ярко-красная и с убранной крышей. Водителя она узнала бы в любом месте земли. Его приезд означал опасность. Ведь если он привез к ней Карину, он же мог ее и увезти. Он уже поступил так однажды, правда ведь?

– Vieni, vieni[93], – сказала она девочке. И чтобы Карина лучше поняла ее, взяла ребенка за руку и повела ее по узкой террасе и вниз по тропинке.

Они пересекли широкую поляну сзади виллы, торопясь в направлении подвалов.

Плотная штора поднялась в одном из окон здания. Сестра Доменика Джустина увидела это, но то, что происходило на территории виллы, ее мало волновало. Бояться надо было того, что находилось за оградой.

Она заметила, что Карина спустилась к подвалам без всякого энтузиазма. Сестра Доменика больше не водила девочку к тому странному пруду внутри здания – она видела, что девочка этого боится. В том пруду бояться было нечего, но она не умела объяснить Карине, почему. Сейчас Доменика совсем не собиралась вести ее в ту часть подвалов. Она просто хотела, чтобы девочка остановилась у первой винной бочки.

– Veramente? Non c’è nulla da temere qui[94], – прошептала она. Может быть, пауков, но они безобидны. Если уж бояться, то дьявола.

К счастью, Карина поняла смысл того, что говорила сестра Доменика, и, казалось, она вздохнула с облегчением, когда поняла, что женщина не собирается вести ее в подвалы дальше второй комнаты. Она скорчилась между двумя древними винными бочками, став коленями на грязный пол. Шепотом девочка спросила:

– Non chiuda la porta. Per favore, Suor Domenica[95].

Это она могла сделать для ребенка. Закрывать дверь было совсем не обязательно, особенно если Карина обещает сидеть тихо.

Карина обещала.

– Aspetterai qui?[96] – спросила сестра Доменика.

Карина кивнула. Конечно, она подождет.

Когда он приехал, сестра Доменика уже была среди своих овощей. Сначала она услышала шум мотора и шорох шин по гальке. Затем мотор замолчал, хлопнула дверь, а затем послышались шаги, взбирающиеся по лестнице в ее крохотное жилище над стойлом. Он позвал ее. Она поднялась с земли, тщательно вытирая руки о тряпку, висевшую у нее на поясе. Услышала, как две двери открылись и захлопнулись наверху, а затем его шаги стали спускаться. Заскрипела садовая калитка, и она наклонила голову. Доменика, скромница Доменика, готовая подчиниться любому его желанию…

– Dov’è la bambina? Perchй non sta nel granaio? [97] – спросил он.

Женщина ничего не ответила. Послышались его шаги в огороде, и она увидела его ботинки, когда он остановился рядом с ней. Она повторяла себе, что должна быть сильной. Он не отберет у нее Карину, хотя девочка и не сидит в стойле, как он приказывал.

– Mi senti? [98] – спросил он. – Domenica, mi senti?

Доменика кивнула. Она не была глухой, и он знал это. Она сказала ему:

– La porterai via di nuovo[99].

– Di nuovo? – переспросил он недоверчиво. Казалось, он спрашивал, почему же никогда не сможет забрать у нее девочку.

– Lei e mia[100], – сказала она.

Она подняла глаза. Он наблюдал за ней. По его лицу было видно, что он обдумывает ее слова. Наконец он что-то понял, положил ей руку на затылок и мягко сказал:

– Cara, cara[101].

Он притянул ее ближе к себе. Тепло его руки на ее теле было как тавро, которое делало ее навсегда его. Она чувствовала его всем телом, даже кровью.

– Cara, cara, cara, – шептал он. – Non me la riprenderò piщ, mai piщ[102].

Он наклонился и накрыл своими губами ее рот. Его язык раздвинул ее губы, лаская. Потом он поднял льняную юбку, которую она носила.

– L’hai nascosa? – проговорил он, не отрываясь от ее рта. – Perchй non sta nel granaio? Ne l’ho ditto, no? La bambina deve rimanere dentro il granaio. Non ti ricordi? Cara, cara? [103]

Как же она могла держать Карину в холодном каменном сарае, как он того требовал, удивилась сестра Доменика. Девочка была ребенком, а ребенок должен быть свободным.

Он покрывал ее шею нежными поцелуями. Его пальцы дотрагивались до нее. Сначала здесь. Потом там. Казалось, пламя медленно сжигало ее, когда он нежно опустил ее на землю. На земле он вошел в нее и стал двигаться в ней с завораживающим ритмом. Она не могла не подчиниться ему.

– La bambina, – он ей на ухо. – Capisci? L’ho ritornata, tesoro. Non me la riprenderò. Allora. Dov’è? Dov’è? Dov’è?[104]

С каждым толчком он продолжал говорить. Где она? Я привез его к тебе, мое сокровище.

Доменика приняла его. Она позволила удовольствию накрыть ее с головой до тех пор, пока они не достигли высшей точки. Она даже не думала ни о чем.

Потом он лежал, задыхаясь, в ее руках. Правда, только несколько секунд, а затем он поднялся. Привел в порядок свою одежду. Посмотрел на нее, и она увидела, что на его лице не было выражения любви.

– Copriti, – сказал он сквозь зубы. – Dio mio. Copriti[105].

Повинуясь, она опустила юбку. Посмотрела на небо. Оно было голубым, без единого облачка. Солнце светило с него, как будто Божье благословение нисходило на нее.

– Mi senti? Mi senti?

Нет, она не слушала. Она была далеко. Она была в объятьях любимого, но сейчас…

Он рывком выпрямил ее.

– Domenica, dov’è la bambina?[106]

Казалось, он выплевывал слова.

Она встала на ноги. Посмотрела на землю, где между грядками с молодым салатом отпечатались контуры ее тела. Взгляд ее был сконфуженным.

– Che cos’è succeso? – пробормотала она, посмотрев на него. Затем настойчиво повторила: – Roberto. Che cos’è successo qui?[107]

– Pazza, – ответил он. – Sei sempre stata pazza[108].

И тогда Доменика поняла, что между ними действительно что-то произошло. Она чувствовала это в своем теле, и это носилось в воздухе. Они совокуплялись в грязи, как животные, и она еще раз запятнала свою душу.

Он опять спросил, где маленькая девочка. И услышав эти слова, сестра Доменика Джустина почувствовала, как будто шпага вошла ей в бок, чтобы выпить остатки крови. Она сказала ему:

– Mi hai portato via la bambina già una volta. Non ti permetterò di farlo di nuovo[109].

Она еще раз повторила, на этот раз очень настойчиво, что он уже однажды забрал у нее ребенка. Больше этого не повторится.

Он закурил сигарету. Отбросил спичку. Затянулся и сказал:

– Почему ты мне не хочешь верить, Доменика? Я был молод. Ты тоже. Теперь мы стали старше. Ты ее где-то прячешь. Ты должна отвести меня к ней.

– Что ты собираешься сделать?

– Ничего плохого. Просто хочу убедиться, что с ней все в порядке. Я привез ей одежду. Пойдем, я покажу тебе. Она в машине.

– Если это так, можешь оставить ее и уезжать.

– Cara, – прошептал он. – Этого я сделать не могу.

Он посмотрел за их головы, туда, где в проходе в изгороди из камелий виднелась великолепная вилла, молчаливая, но настороженная.

– Ты же не хочешь, чтобы я остался? Ничего хорошего это нам не принесет.

Она поняла, чем он угрожает. Он действительно мог остаться. Если она не покажет ребенка, у нее будут проблемы.

– Покажи мне одежду, – потребовала она.

– Я только этого и хочу. – Он открыл ворота и придерживал их, пока она не прошла. Когда она проходила мимо, он улыбнулся. Его пальцы легко коснулись ее шеи, и она вздрогнула, почувствовав его плоть на своей.

На полу машины она увидела мешки. Два мешка. Он не солгал. Одежда была аккуратно разложена по ним. Это была одежда для маленькой девочки, не новая, но вполне пригодная.

Доменика посмотрела на него. Он сказал:

– Я не хочу ей зла, Доменика. Ты должна научиться мне верить.

Она резко кивнула, повернулась к машине и сказала:

– Vieni.

Они прошли через изгородь из камелий. Однако на ступенях подвала Доменика задержалась и посмотрела на своего кузена. Он улыбнулся улыбкой, которую она так хорошо знала. Не бойся, говорила эта улыбка. Я не опасен, сообщала она ей. Оставалось только верить, как она уже сделала это однажды.

– Карина, – тихо позвала она. – Vienni qui. Va tutto bene[110], Карина.

В ответ она услышала топот быстрых детских ножек, и девочка появилась из своего укрытия среди старых винных бочек.

Она бросилась к ним. Хотя света было недостаточно, сестра Доменика Джустина увидела паутину в темных волосах девочки. Ее колени были испачканы, а на одежде виднелись следы вековой грязи.

Ее лицо осветилось, когда она увидела, с кем пришла сестра Доменика Джустина. Ничуть не боясь, она грациозно подбежала к нему и заговорила по-английски:

– Ну же, ну! Вы пришли забрать меня? Сейчас я поеду домой?

Лукка, Тоскана

Приглашение посетить офис il Pubblico Ministero было не намного лучше, чем приглашение посетить его жилище. Последнее было оскорблением и задумывалось как оскорбление; тогда как первое напоминало скорее un’eritema[111], как прыщик на коже, от которого никак не можешь избавиться. Таким образом, Сальваторе Ло Бьянко понимал, что он должен быть благодарен, что Фануччи не стал ждать вечера, чтобы приказать ему предстать перед его прокурорскими очами среди обожаемых орхидей. Однако инспектор почему-то благодарности не испытывал. Он аккуратно представлял свои ежедневные отчеты, как ему и было приказано, однако Мagistrato с каждым днем влезал в расследование все глубже и глубже. Пьеро был далеко не дурак, но его мозг напоминал тюремную камеру: закрытую, запертую и с потерянным ключом.

Пьеро понимал, что Magistrato обладает абсолютной властью при проведении расследования, и он часто ею пользовался. Он лично назначал офицеров, ответственных за расследование. То есть любой офицер мог легко лишиться своего назначения, и все это знали. Поэтому, когда он приглашал кого-то к себе, приходилось подчиняться. Или принимать кару за неподчинение.

Сальваторе направился в палаццо Дукале, где Пьеро Фануччи располагался в офисе, настолько впечатляющем, насколько это позволял местный бюджет. Он отправился пешком, так как палаццо находилось совсем рядом, на пьяцца Гранде, где толпа туристов толпилась около памятника любимице города Марии Луизе де Бурбон. Они делали фотографии и слушали истории, связанные с отвратительной Элизой Бонапарт, которая была приговорена своим братом править этим итальянским захолустьем. На южной стороне площади они могли полюбоваться на красочную карусель, увозившую детишек в никуда.

Сальваторе тоже полюбовался на это. Остановился на минутку, чтобы обдумать, что он должен сказать в прокуратуре. Дело в том, что он получил интересную информацию от самого неожиданного источника: от своей собственной дочери. Девочка ходила в Скуола Элементаре Статале Данте Алигьери здесь, в Лукке. Так же как и пропавшая девочка.

В этом не было ничего необычного, дети из окрестностей Лукки часто учились в городских школах. Необычным было то, что Бьянка так много знала об этой девочке.

Сальваторе не сказал Бьянке, что Хадия Упман пропала. Не хотел пугать ребенка. Однако ничего не мог поделать с фотографиями пропавшей, которые были расклеены по всему городу. На этих фото его дочь узнала свою одноклассницу. Узнав ее, она рассказала матери о том, что знакома с ней. Слава богу, Биргит рассказала об этом Сальваторе.

Удобно расположившись с мороженым в единственном кафе, построенном на самой великой стене Лукки, Сальваторе стал аккуратно расспрашивать дочь. Оказалось, что его дочь сначала думала, что Лоренцо Мура был отцом Хадии, не понимая, что в этом случае ее итальянский был бы гораздо свободнее. Хадия сама поведала ей, что ее папа находится в Лондоне. Она гордо сообщила, что он профессор в университете. Она вместе с мамочкой навещала в Италии маминого друга Лоренцо. Папа собирался приехать на Рождество, но у него было слишком много работы, и теперь она ждала его на Пасху. Но планы опять поменялись, потому что он был ужасно занят… Вот его фотография. Он ученый. Он присылает ей электронные письма, и она тоже пишет ему, и, может быть, он приедет на летние ка…

– Как ты думаешь, мог ее папа приехать и забрать ее в Лондон? – спросила Бьянка, и в ее больших темных глазах светилась тревога, которой не должно быть в глазах восьмилетней девочки.

– Может быть, cara, – сказал Сальваторе, – все может быть.

Вопрос был в том, должен ли он сообщить эту информацию Пьеро Фануччи. Старший инспектор решил, что все будет зависеть от того, как пойдет встреча.

Первая, кого Сальваторе увидел, когда начал подниматься по ступеням парадной лестницы, была секретарша Фануччи. Долготерпеливая семидесятилетняя женщина, она напоминала Сальваторе его мать. Разница была в том, что вместо черного она всегда носила красное, красила свои волосы в цвет угля и у нее были довольно непрезентабельные усы, которые она, за многие годы, что ее знал Сальваторе, ни разу не попыталась убрать. Секретарша умудрялась оставаться в офисе Мagistrato столь долгое время потому, что была абсолютно не привлекательна для Фануччи. Настолько, что он даже ни разу не попытался пристать к ней. Будь она хоть немножко привлекательнее для il Pubblico Ministero, то не продержалась бы и полугода. Всем было известно, что служебный путь Фануччи был выстлан телами женщин, которых тот уничтожил как морально, так и психологически.

Войдя в приемную, старший инспектор узнал, что ему придется подождать. Ему сказали, что как раз перед его приходом к Фануччи был вызван младший обвинитель. Это значило, что кто-то получает внеочередной нагоняй. Сальваторе вздохнул и взял журнал. Он пролистал его, обратив внимание на то, что очередная американская звезда, скрытый гомосексуалист, собирается жениться на очередной пустоголовой супермодели лет на 20 его моложе, и отбросил это revista idiota[112] в сторону. После пяти минут ожидания он потребовал, чтобы секретарша Фануччи сообщила Мagistrato, что его ждут.

Та была шокирована. «Он, что, действительно хочет попасть под извержение il volcano?» – спросила она. «Ну конечно», – заверил ее Сальваторе.

Однако оказалось, что прерывать Фануччи не было необходимости. Белый, как мел, молодой человек появился из кабинета и быстро направился вон. Сальваторе вошел без объявления, как он и хотел.

Пьеро внимательно смотрел на него. Его бородавки выглядели белыми наростами на фоне щек, порозовевших от гнева во время беседы с его подчиненным. Видимо, решив не комментировать появление Сальваторе в своем кабинете без предупреждения, он кивнул на телевизор, не произнеся ни слова. Телевизор стоял на одной из книжных полок, и он немедленно включил его.

Это была запись утренней программы ВВС. Сальваторе очень плохо владел английским, поэтому с трудом понимал беседу двух дикторов, говоривших со скоростью автоматов. Создавалось впечатление, что их беседа была посвящена обсуждению английских газет, и время от времени они по очереди показывали зрителям то или иное издание.

Сальваторе быстро понял, что ему не потребуется перевод передачи. Пьеро остановил запись в тот момент, когда они дошли до первой страницы одного из таблоидов. Он назывался «Сорс». В нем была напечатана статья.

Старший инспектор понимал, что это не есть хорошо. Один таблоид означал много таблоидов. А много таблоидов значило возможное нашествие британских журналистов на Лукку.

Фануччи выключил запись и жестом предложил Сальваторе присесть. Сам Пьеро остался стоять, потому что быть выше собеседника значило демонстрировать свою власть над ним, а власть всегда нуждается в демонстрации.

– Что еще ты узнал от этого своего нищего попрошайки? – спросил Фануччи. Он имел в виду несчастного наркомана с плакатом Ho fame. Сальваторе уже один раз официально допросил его в questura, но Фануччи настаивал на повторном допросе. Это должен быть, инструктировал он Сальваторе, более серьезный и длительный допрос. Допрос, который мог бы «разбудить» память свидетеля… Если там было что будить.

Сальваторе всячески избегал второго допроса. Если Фануччи был уверен, что наркоман пойдет на все, чтобы удовлетворить свою пагубную привычку, то Сальваторе считал, что это не так. В случае данного конкретного наркота, Карло Каспариа, который собирал милостыню на одном и том же месте возле Порта Сан Джакопо последние шесть лет без каких-либо замечаний, то он был горем своей семьи, но не представлял никакой опасности для других.

Старший инспектор сказал:

– Пьеро, поверьте мне, от этого человека больше ничего не добьешься. У него мозг слишком поражен, чтобы спланировать похищение.

– Спланировать? – повторил Фануччи. – Торо, почему ты считаешь, что это было спланировано? Он увидел ее и захватил.

«Ну, а потом что?» – подумал Сальваторе. Он постарался придать своему лицу выражение, в котором был бы виден этот невысказанный вопрос.

– Вполне возможно, друг мой, – важно произнес Фануччи, – что мы имеем дело со спонтанным преступлением. Разве это не очевидно? Он ведь сказал тебе, что видел ребенка, нет? У него хватило мозгов, чтобы это запомнить. Почему же он запомнил именно этого ребенка, а не какого-нибудь другого? Почему он вообще запомнил ребенка?

– Она дала ему еду, Magistrato. Банан.

– Вы только послушайте его! Она дала ему другое – надежду.

– Простите?

– Она дала ему надежду заработать большие деньги. Мне, что, надо объяснять тебе, что произойдет, когда он захватит ребенка?

– Но не было никакого требования выкупа.

– А зачем нужен выкуп, когда существует масса других возможностей сделать хорошие деньги на невинной девочке? – Фануччи стал перечислять их, загибая пальцы на шестипалой руке. – Запихнуть ее в машину и вывезти из страны. Продать в секс-индустрию. Превратить в домашнюю рабыню. Продать педофилу с хорошим подвалом, в котором она сейчас и находится. Передать религиозным фанатам для принесения человеческой жертвы. Превратить ее в игрушку для богатого араба.

– Но все это нужно спланировать, Пьеро, не так ли?

– И мы об этом ничего не узнаем, до тех пор пока ты не допросишь Карло еще раз. Ты должен сделать это, не откладывая в долгий ящик. Я хочу прочитать об этом в твоем следующем отчете. Скажи мне, малыш, как еще ты собираешься вести расследование, если не в этом направлении?

Прежде чем ответить на этот обидный вопрос, Сальваторе приказал себе успокоиться. Затем он подумал о той информации, которую смог получить благодаря плакатам и фотографиям, развешанным по всему городу. Это были два звонка из двух отелей в Лукке. Один из них был в черте городских стен, а другой в Арансио, по дороге в Монтекатини. В эти отели приходил мужчина и показывал фото девочки в компании приятной молодой женщины, по-видимому, ее матери. Мужчина их разыскивал и даже оставил карточку со своими телефонами. К сожалению, в обоих случаях служащие ресепшн эти карточки выбросили.

Фануччи стал проклинать женскую глупость. Сальваторе не стал говорить ему, что в обоих случаях на ресепшн работали мужчины. Однако он сказал, что незнакомец разыскивал девочку, по крайней мере, за месяц, а то и за шесть недель до последних событий. Это всё, сказал он, что они знали.

– Кто был этот человек? – потребовал Фануччи. – Как он, по крайней мере, выглядел?

Сальваторе покачал головой. Требовать от местного сотрудника гостиницы, чтобы тот рассказал, как выглядел человек, которого он видел всего один раз месяц, или шесть, или восемь недель назад и не дольше минуты?..

Он развел руками. Это мог быть кто угодно, Magistrato.

– И это все, что ты знаешь? Все, что у тебя есть? – наседал Фануччи.

– Что касается мужчины, разыскивавшего женщину с девочкой, purtroppo[113], да, – солгал Сальваторе.

А когда Фануччи начал нудную лекцию о его неумении вести расследование с угрозами заменить его, он пошел со своего главного козыря – рассказал об электронных письмах, которыми Хадия обменивалась с отцом.

– Сейчас он в Лукке, – сказал старший инспектор, – и этот вопрос стоит у него выяснить.

– Отец в Лондоне, который пишет письма своей дочери в Лукку, – фыркнул Фануччи. – Насколько это может быть важным?

– Дело в том, что в письмах он давал обещания приехать, которые не выполнил, – сказал Сальваторе. – Нарушенные обещания, несостоявшиеся встречи, разбитое сердце и убежавший ребенок. Это возможность, которую надо проверить. – Он посмотрел на часы. – Я встречаюсь с этими людьми, с ее родителями, через сорок минут.

– После чего ты доложишь…

– Sempre[114], – сказал Сальваторе. Что-нибудь он, может быть, и доложит. Достаточно, чтобы il Pubblico Ministero был доволен тем, как расследование движется под его идиотским руководством. – Итак, что-нибудь еще? – спросил он, поднимаясь со стула.

– Дело в том, что мы еще не совсем закончили, – сказал Фануччи. На его губах появилась улыбка, однако глаза не улыбались. Власть все еще принадлежала ему, и Сальваторе понял, что его в очередной раз переиграли.

Он присел, стараясь выглядеть как можно увереннее, и спросил:

– E allora?[115]

– Звонили из Британского посольства, – сказал Фануччи. В его голосе слышались нотки торжества, и Сальваторе сразу понял, что этот невозможный человек сохранил самые важные новости напоследок. Это было самое малое, что он мог сделать, чтобы отомстить. – Англичане присылают детектива из Скотланд-Ярда. – Пьеро мотнул головой в сторону телевизора, который они только что посмотрели. – После всей этой шумихи у них, по-видимому, нет выбора.

Сальваторе выругался. Такого развития событий он не ожидал. И это ему совсем не нравилось.

– Он не будет сильно мешать, – рассказал ему Фануччи. – Его задача – поддерживать связь между нами и матерью девочки.

Сальваторе выругался еще раз. Теперь ему придется удовлетворять любопытство не только il Pubblico Ministero, но и детектива из Скотланд-Ярда. Времени на работу остается все меньше и меньше.

– Кто этот офицер? – спросил он, смирившись.

– Его зовут Томас Линли. Это все, что я знаю. Кроме еще одной детали…

Фануччи замолчал, чтобы подчеркнуть всю драматичность сказанного. Сальваторе подыграл ему.

– И что же это за деталь? – спросил он измученным голосом.

– Он говорит по-итальянски.

– И как хорошо?

– Насколько я понимаю, достаточно. Sai attento, Topo[116].

Лукка, Тоскана

Для встречи с родителями девочки Сальваторе выбрал «Кафе ди Сима». При других обстоятельствах он пригласил бы их в questuro, однако старший инспектор предпочитал использовать такое место в тех случаях, когда на допрашиваемого надо было оказать давление. Ему хотелось, чтобы родители девочки были расслаблены, насколько это было вообще возможно. А questuro с его постоянным шумом, гамом и полицейскими не обеспечил бы наличие той атмосферы, которая нужна была Сальваторе. «Кафе ди Сима» было известно своей историей, атмосферой и pasticceria[117] отменного вкуса. В нем хотелось думать о комфорте, а не о подозрениях: капучино или кофе маккиато для каждого из них, блюдо с cantucci[118] для всех и спокойная неторопливая беседа в отдельной комнате с маленькими столиками, деревянными панелями и ярким белым полом.

Они пришли по отдельности – мать и отец. Она появилась одна, без сопровождения Лоренцо Мура, который опекал ее на всех предыдущих встречах. Профессор появился тремя минутами позже. Сальваторе сделал заказ в баре и, держа в руках piatto di biscotti[119], провел их в дальний угол кафе, где находилась дверь, ведущая во внутреннюю комнату, в которой никого не было. Сальваторе надеялся, что здесь их никто не побеспокоит.

– Синьор Мура? – вежливо справился он у синьоры о ее сопровождающем.

– Verrà[120], он подойдет позже. Sta giocando a calcio[121], – пояснила она с печальной улыбкой. По всей видимости, Анжелина Упман хорошо понимала, как это выглядит, когда ее любовник отдает предпочтение футболу вместо того, чтобы быть с ней. – Lo aiuta[122], – добавила она, как бы оправдываясь.

Сальваторе удивился. Казалось, что футбол в любом варианте – играть в него или смотреть – никак не мог помочь в их ситуации, что бы она об этом ни говорила. Но, может быть, час-два занятий спортом позволяли Мура отвлечься. А может быть, таким образом он защищался от вполне понятного, постоянного и сильного чувства беспокойства женщины за судьбу ее дочери.

Хотя сейчас Анжелина совсем не выглядела возбужденной – напротив, она была совершенно убита и выглядела совсем больной. Отец девочки – пакистанец из Лондона – выглядел не лучше. Оба они представляли из себя комок нервов, и их можно было понять.

Старший инспектор обратил внимание на то, как профессор подал стул синьоре, прежде чем сел сам. Он заметил, как тряслись руки синьоры, когда она клала сахар в кофе. Заметил, как профессор предложил ей тарелку с biscotti, хотя Сальваторе поставил ее прямо перед ним. Заметил, что синьора употребляла имя Хари, разговаривая с отцом девочки. Заметил, как отец моргнул, когда она впервые употребила это имя.

Для Сальваторе были важны любые детали общения этих людей между собой. Он прослужил двадцать лет в полиции не для того, чтобы забыть, что семья первая попадает под подозрение, когда трагедия случается с одним из ее членов.

Используя комбинацию из своего плохого английского и более-менее приличного итальянского синьоры, Сальваторе рассказал им о том, что, по его мнению, им полагалось знать. Что все аэропорты были проверены, так же как и железнодорожные станции, и автобусные маршруты; что они раскинули широкую сеть поиска, которая не сворачивается, причем не только в Лукке, но и в близлежащих городах. Однако, purtroppo, никаких новостей не было.

Сальваторе подождал, пока синьора медленно переведет все это отцу девочки. Ее итальянский позволил ей объяснить основные моменты темнокожему мужчине.

– Теперь все не так… просто, как было раньше, – сказал он, когда она закончила. – До ЕС границы были совсем другими. – Старший инспектор махнул рукой, не для того, чтобы продемонстрировать безразличие, а, напротив, показать свою заинтересованность в происходящем. – Для преступников такое отсутствие охраняемых границ очень хорошо. Здесь, в Италии… – он улыбнулся извиняющейся улыбкой. – С ЕС мы получили стабильную валюту. Но все остальное – например, наблюдение за передвижениями людей – все стало гораздо труднее. Например, если дорога пересекает границу… Все это можно проверить, но на это требуется время.

– А порты? – спросил отец ребенка. Мать перевела, хотя и без перевода было понятно, что он имеет в виду.

– Порты проверяют, – Сальваторе не стал говорить им то, что было очевидно для любого, хоть немного знакомого с географией. Сколько портов и доступных пляжей было в этой длинной и узкой стране с береговой линией, протянувшейся на тысячи километров? Если кто-то тайно вывез ребенка из Италии морским путем, можно считать, что девочка потеряна навсегда.

– Но существует вероятность, большая вероятность, что Хадия все еще в Италии, – заметил он. – Возможно, что она все еще в Тоскане. Вот на что вы должны надеяться.

На глазах синьоры показались слезы, но она сдержалась.

– Скажите, инспектор, сколько дней… обычно проходит, прежде чем находят… ну какие-то… следы, улики? – Анжелина, конечно, не сказала «прежде чем находят тело». Ни один из них не хотел это произнести, хотя все, по-видимому, думали именно об этом.

Старший инспектор постарался как можно подробнее рассказать ей о местности, в которой они жили. Здесь находились не только Тосканские холмы, но и, сразу же за ними, начинались Апуанские Альпы[123]. И там, и там находились сотни деревень, замков, ферм, коттеджей, убежищ, церквей, монастырей и гротов. Ребенок мог находиться где угодно, в любом из этих мест. До тех пор, пока не найдется какая-нибудь улика или кто-то что-то не вспомнит, им придется запастись терпением и ждать.

В этот момент слезы все-таки потекли из глаз Анжелины Упман. Она совсем не обратила на них внимания. Они просто текли из глаз по ее щекам, а женщина не делала ни малейшей попытки вытереть их. Профессор подвинулся ближе к ней и положил свою руку на ее.

Сальваторе рассказал им о Карло Каспари, чтобы дать им хоть крохотную надежду. Наркомана уже допрашивали и допросят еще. Они все еще пытаются извлечь что-то полезное из той пустыни, в которую превратился его мозг. Сначала казалось, что он мог сам организовать похищение, объяснил Сальваторе. Но так как никто не потребовал выкупа… Он вопросительно замолчал.

– Si, никакого выкупа, – шепотом подтвердила Анжелина Упман.

– …Приходится согласиться, что он здесь ни при чем. Конечно, он мог бы захватить девочку и передать ее кому-то за деньги. Но это требовало такого уровня подготовки и планирования, на который Карло был просто неспособен. Ведь его так же хорошо знали на рынке, как и аккордеониста, которому их дочь регулярно давала деньги. Если бы он повел девочку куда-то, один из venditori[124] его наверняка бы узнал.

Во время этого объяснения наконец появился Лоренцо Мура. Он бросил свою спортивную сумку на пол и приставил стул к столу. Итальянец тут же заметил, что английский профессор сидит близко к синьоре. Его взгляд скользнул по руке мужчины, которая все еще лежала на руке синьоры. Таймулла Ажар убрал руку, но не отодвинулся. Мура сказал Анжелине «cara» и поцеловал ее в макушку.

Сальваторе не нравилось, что футбольные занятия Муры оказались для него более важны, чем эта встреча. Поэтому он просто продолжил. Если Мура хотел узнать, что говорилось раньше, кто-то другой должен будет рассказать ему об этом.

– Потом, это совсем не в характере Карло. Мы ищем кого-то, для кого похищение ребенка было бы приемлемым делом. Это ведет нас к педофилам, за которыми мы пристально наблюдаем, и к тем, кого мы подозреваем в педофилии.

– И что же из этого? – задал вопрос Мура – отрывисто, как это и должен был сделать представитель известной семьи. Все они считают, что полиция сразу же встанет перед ними на задние лапки, так, как она это делала в годы их невероятного богатства и могущества. Это Сальваторе не нравилось, хотя он и мог это понять. Однако он не собирался вставать на задние лапки.

Старший инспектор проигнорировал вопрос Муры и обратился к родителям девочки:

– Оказалось так, что моя дочь знает вашу Хадию, хотя я не имел об этом представления, пока Бьянка не увидела плакаты в городе. Они вместе ходили в школу Данте Алигьери. Кажется, они часто общались, после того как ваша дочь пришла в класс Бьянки. Она рассказала мне кое-что, что заставило меня усомниться в том, что это было похищение.

Родители не сказали ни слова. Мура ухмыльнулся. По-видимому, все они подумали об одном и том же. Если полиция не рассматривала исчезновение ребенка как похищение, значит, полиция считала, что ребенок или убежал из дома, или был убит. Иной альтернативы не было.

– Ваша девочка много рассказывала моей о вас, – сказал Сальваторе, на этот раз обращаясь только к профессору. Он подождал, пока синьора перевела. – Она сказала, что вы писали ей электронные письма, в которых обещали приехать на Рождество, а затем на Пасху.

Придушенный возглас профессора остановил старшего инспектора. Синьора поднесла руку ко рту. Мура перевел взгляд со своей любовницы на отца девочки, и его глаза подозрительно сощурились, в то время как профессор сказал:

– Я не… Электронные письма?

И вся ситуация сразу усложнилась еще больше.

– Si, – сказал Сальваторе. – А что, вы не писали электронных писем Хадии?

Потрясенный профессор произнес:

– Я не знал… Когда Анжелина с Хадией уехали, никто не знал, куда. У меня не было возможности… Ее компьютер остался у меня. Мне в голову не приходило… – Он говорил с таким трудом, что было очевидно: все, что он говорит – правда. – Анжелина… – Профессор посмотрел на нее. – Анжелина… – Кажется, это все, что он мог выговорить.

– Мне пришлось. – Она скорее выдохнула слова, чем произнесла их. – Хари. Ты должен… Я не знала, как еще… Если бы она не получала от тебя весточки, она бы… Она бы стала задавать вопросы. Она боготворит тебя, и это был единственный способ…

Сальваторе откинулся на стуле и внимательно смотрел на синьору. Его английского хватило на то, чтобы уловить смысл сказанного. Он перевел взгляд на профессора. Затем посмотрел на Муру. Он видел, что тот ничего об этом не знает. Сальваторе быстро сложил пазл.

– Настоящих писем не было. Эти письма, которые получала ваша дочь… Кто писал их, синьора?

Анжелина покачала головой и нагнула ее так, что часть лица оказалась закрыта волосами.

– Моя сестра. Я говорила ей, что писать.

– Батшеба? – воскликнул профессор. – Батшеба писала письма, Анжелина? Она притворялась… Но когда мы с ней говорили… когда мы говорили с твоими родителями… все они говорили… – Одна его рука сжалась в кулак. – Хадия верила этим письмам, правда? Ты сделала аутентичный английский адрес. Чтобы у нее не было никаких сомнений, никаких вопросов… Так, чтобы она думала, что это пишу я, и даю ей обещания, которые не выполняю.

– Хари, я очень сожалею…

Теперь слезы лились из ее глаз потоком. Она стала рассказывать. Это был рассказ о ее сестре и ненависти, которую она – и вся их семья – испытывала к нему, ведь он был пакистанец. И о том, как ее сестра согласилась помочь ей сбежать от него. И о том, как обе женщины общались все это время. И как все, начиная с ноября прошлого года, было спланировано, за исключением, конечно, самого похищения Хадии.

Синьора спрятала лицо в ладонях и сказала в заключение:

– Мне очень, очень жаль.

Ажар долго смотрел на нее. Сальваторе показалось, что он пытается найти в себе силы, которые позволили бы ему пережить все это, силы, которые старший инспектор никогда бы не смог найти в себе.

– Что сделано, то сделано, Анжелина, – сказал профессор с большим достоинством. – Не могу сказать, что я тебя понимаю. Все вот это… Все, что ты сотворила… Но сейчас самое главное – это безопасность Хадии.

– Пойми, я не ненавижу тебя, – всхлипывала синьора. – Просто ты никогда меня не понимал. Я все старалась и старалась заставить тебя увидеть…

Профессор еще раз положил свою руку на ее.

– Может быть, мы не смогли понять друг друга. Но сейчас это не важно. Послушай меня, Анжелина – сейчас важна только Хадия. Только Хадия.

Неожиданное движение Муры заставило Сальваторе посмотреть на него. На фоне родимого пятна кожа его лица всегда выглядела бледной, но сейчас от старшего инспектора не укрылась краснота, ползущая от его шеи, и его сжатые челюсти. Он быстро подался вперед и так же быстро – почувствовав, наверное, взгляд полицейского, – выпрямился. Сальваторе заметил это. На этого человека тоже надо обратить внимание, подумал он, и сказал родителям:

– Вам, наверное, будет интересно узнать, что к расследованию подключилась британская полиция. Сегодня прибывает детектив из Скотланд-Ярда.

– Барбара Хейверс? – Профессор произнес имя с такой надеждой, что Сальваторе было жаль разочаровывать его.

– Это мужчина, – сказал он. – Его зовут Томас Линли.

Ажар дотронулся рукой до плеча Анжелины. Он не убрал руку.

– Я знаю этого человека. Он поможет найти Хадию, – сказал он. – Это очень хорошие новости.

Сальваторе не разделял его мнения. Он хотел сказать им, что целью детектива будет информировать их о том, как продвигается расследование. Но прежде чем он успел это сказать, Лоренцо вскочил на ноги.

– Andiamo[125], – резко сказал он Анжелине, рывком отодвигая ее стул. Кивнул на прощание Сальваторе. Профессора он полностью проигнорировал.

Лукка, Тоскана

Линли без проблем добрался из Пизы в Лукку, благодаря подготовке, проведенной Чарли Дентоном. Последний по полной программе обеспечил его картами из Интернета, съемками города со спутника, указателями движения и картой автомобильных парковок, отмеченных крупным красным Р, как в пределах стены, так и за ней. Чарли также указал на карте местонахождение questura, а на снимке из космоса стрелками указал местонахождение римского амфитеатра, в котором находилась гостиница Линли. Он забронировал себе тот же пансионат, в котором жил Ажар. Это сделает его общение с Ажаром проще, размышлял Томас.

Он бывал в Италии множество раз – будучи ребенком, затем подростком и, наконец, во взрослом возрасте. Однако в Лукке до этого ему бывать не доводилось. Поэтому Томас не ожидал увидеть прекрасно сохранившуюся громадную стену, защищавшую когда-то город от захватчиков и наводнений, часто случавшихся в силу расположения города на плоской равнине, по которой несла свои воды река Серхио. Во многом Лукка напоминала множество тосканских городов и деревень, которые он видел раньше: с их кривыми, вымощенными булыжником улочками, с их пьяццами, на которых обязательно стояла церковь, и фонтанами, в которых сверкала чистая родниковая вода. Но были три отличия Лукки от всех остальных городов, которые он видел раньше, – количество церквей, почти идеально сохранившиеся башни и невероятных размеров городская стена.

Ему дважды пришлось объехать вокруг стены, прежде чем он нашел парковку, которую Дентон отметил как ближайшую к амфитеатру, так что у него была возможность рассмотреть тенистые деревья, растущие на ней, а также статуи и древние бастионы. Он обратил внимание на парки, людей на велосипедах, роликовых коньках или в креслах на колесиках. Полицейская машина проезжала между ними, двигаясь со скоростью улитки. Другая была припаркована у одних из многочисленных ворот, ведших во внутренний город.

Сам Линли въехал через Порта Санта Мария. Там он припарковался и пешком направился к пьяцца делл’ Анфитеатро, полусфере на плоском лице города.

Томасу пришлось пройти половину внешней окружности амфитеатра, прежде чем он нашел одну из похожих на туннель галерей, которая привела его внутрь строения. Оказавшись там, он заморгал от яркого солнца, которое освещало древние белые жилые здания и желтые плиты, составлявшие основу площади. Здесь же находились сувенирные лавки, кафе, апартаменты и пансионы. Его назывался Пансион Джиардино, хотя его единственной связью с садом была впечатляющая коллекция кактусов, других растений с мясистыми листьями и кустарников, выставленных в терракотовых горшках вдоль заведения.

Через несколько минут Томас уже познакомился с владелицей этого места. Это была молодая женщина на последнем сроке беременности, которая представилась, задыхаясь, как Кристина Грация Валлера. Она передала ему ключи от номера, показала комнату с низким потолком, где по утрам накрывался завтрак, и назвала ему время calazione[126]. Проделав все это, женщина исчезла в задней части здания, откуда доносился плач ребенка и запах пекущегося хлеба, предоставив ему самому искать его комнату.

Это оказалось не так уж и трудно. Линли взобрался вверх по ступенькам, увидел двери четырех комнат и обнаружил свою, под номером 3, в передней части здания. Внутри было жарко, и он поднял металлические жалюзи, а затем открыл и само окно. Взглянул на площадь внизу. В центре нее, в круг, сидела большая группа студентов, смотревших на здания, окружавшие их. Каждый из них рисовал свою часть площади, тогда как их учитель прогуливался между ними.

Томас увидел Ажара в тот момент, когда пакистанец вышел из галереи и направился к пансиону. И наблюдал, как он шел. Казалось, в нем не осталось ничего, кроме отчаяния. Линли хорошо знал это чувство, все его мельчайшие нюансы. Он наблюдал, отступив на шаг от окна, до тех пор, пока Ажар не скрылся из виду, войдя в пансион.

Томас снял пиджак и положил чемодан на кровать. В этот момент он услышал шаги в коридоре и подошел к двери. Когда он открыл ее, Ажар уже стоял рядом с дверью в свою комнату, которая располагалась рядом с комнатой Линли. Он оглянулся – как сделал бы любой на его месте, – и Линли потрясло, насколько Таймулла владел собой, несмотря на отчаяние, которое было хорошо заметно даже в тусклом освещении коридора.

– Старший инспектор сказал мне, что вы приезжаете, – сказал Ажар Томасу, подходя, чтобы пожать ему руку. – Я очень благодарен вам, инспектор Линли, за то, что вы приехали. Я знаю, какой вы занятой человек.

– Барбара хотела, чтобы послали ее, – объяснил Линли, – но начальство не согласилось.

– Я знаю, что ей приходится вести себя очень осторожно во всем этом деле, – Ажар сделал жест, как бы показывая на пансион, но Линли понимал, что он имеет в виду ситуацию с исчезновением Хадии. Он также понимал, что «она» во фразе Ажара никак не относилось к Изабелле Ардери.

– Она так и делает, – сказал он профессору.

– Я хотел бы, чтобы она держалась подальше от всего этого. Беспокоиться еще и о ней… о том, что с ней может произойти… как это может отразиться на ее работе в полиции… Мне бы этого не хотелось, – откровенно объяснил Ажар.

– Не волнуйтесь об этом, – сказал инспектор. – За многие годы знакомства я понял, что Барбара всегда поступает по-своему в том, что касается вещей, которые важны для нее. Наверное, временами это нерационально. Ее сердце всегда право, но, к сожалению, не всегда дает правильные советы ее рассудительности.

– Это я тоже понял.

Линли объяснил Ажару,каковы будут его функции, пока он будет находиться в Лукке. Он был абсолютным чужаком, и степень его помощи расследованию будет зависеть от местной полиции и Magistrato. Этот человек – Magistrato – руководил следствием, объяснил Линли Ажару. Такова была структура итальянской полиции.

– Моя задача – накапливать информацию, – продолжал Линли свой рассказ о том, как случилось так, что полиция Метрополии решила направить своего представителя в Лукку: все это произошло из-за «Сорс» и из-за того, что Барбара, по-видимому, слила им информацию.

– Как вы можете догадаться, суперинтендант Ардери была далеко не в восторге. Конечно, невозможно доказать, что именно Барбара делилась закрытой информацией с газетой, но я должен сказать, что, надеюсь, мое присутствие здесь избавит ее от дальнейших неприятностей в Лондоне.

Ажар молчал, обдумывая услышанное.

– Я тоже надеюсь… – Он не закончил мысль. – Таблоиды здесь тоже пишут о развитии событий. Я тоже делаю все возможное, чтобы дело не затихло. Потому что когда в дело вступают таблоиды… – Он грустно пожал плечами.

– Я понимаю вас, – сказал Линли. – Давление на полицию – это давление на полицию. Не важно, кто давит, но это дает свои результаты.

Ажар рассказал ему, что распространяет листовки в соседних деревнях и городках. Вместо того, чтобы агонизировать в ожидании хоть каких-нибудь новостей, он каждый день развозит листовки с информацией о похищении Хадии по все расширяющейся окружности, охватывавшей Лукку и ее окрестности. Таймулла принес их из комнаты и показал инспектору. На листовке была большая и очень качественная фотография Хадии, ее имя, а также большими буквами надпись «ПРОПАЛА БЕЗ ВЕСТИ» на итальянском, английском, немецком и французском языках. Там же был телефонный номер – Линли решил, что это номер полиции.

Томас был потрясен, какой невинной выглядела Хадия на фото, и тем, каким еще, в сущности, ребенком она была. В нынешнем мире дети взрослеют все раньше и раньше, поэтому Хадия вполне могла выглядеть на фото как миниатюрная болливудская[127] звезда. Вместо этого на фото была маленькая девочка с волосами, заплетенными в косы, перевязанные маленькими бантиками. На ней была отутюженная школьная форма, и она улыбалась, смущенно глядя в объектив своими карими глазами. Хадия выглядела довольно миниатюрной для девятилетней, и Ажар подтвердил, что так оно и есть. Это значило, что ее можно было принять за девочку младше по возрасту. Отличный выбор для педофила, угрюмо подумал Линли.

– Листовки совсем не трудно распространять вблизи города, но когда двигаешься дальше, туда, где города взбираются на холмы… Там это гораздо сложнее.

Достав карту из ящика, Ажар объяснил, что собирался продолжить разносить листовки в близлежащие населенные пункты. Если у инспектора Линли есть время, то он, Ажар, может показать, куда ему уже удалось добраться. Томас кивнул. Они спустились по ступенькам, вышли на площадь, на которой, напротив пансиона, находилось кафе с маленькими столиками и тенью, уселись и заказали кока-колу, после чего Ажар раскрыл свою карту.

Линли заметил, что Таймулла обводил кружками населенные пункты, где уже успел побывать. И хотя сам Томас был хорошо знаком с тосканскими пейзажами, он позволил Ажару рассказать о сложностях, с которыми сталкивался последний, переходя из одного городка в другой среди соседних холмов. Линли видел, что сам процесс рассказа о проделанной работе позволял Ажару отвлечься от того невероятного напряжения, которое давило на него. Поэтому Томас кивнул на карту и заметил, что Таймулла был очень кропотлив в поисках своей дочери.

Однако скоро рассказ профессора иссяк. И тогда он сказал то, что, по-видимому, избегал говорить с самого начала:

– Инспектор, прошла уже целая неделя.

Когда Линли ничего не ответил, а только кивнул, Ажар продолжил:

– Что вы думаете обо всем этом? Прошу вас, скажите мне правду. Я знаю, как вам этого не хочется, но я должен услышать правду.

Линли притворился, что верит всему, что рассказал ему Ажар. Он отвел от него глаза и посмотрел на студентов, занятых своими рисунками; отметил насыщенную зелень растений, решетчатые ставни на окнах, защищающие квартиры от солнечных лучей. Из одной из квартир доносилось лаянье собаки, из другой – звуки фортепьяно. Линли размышлял, как лучше рассказать правду. И решил рассказать все как есть.

– Дело в том, что наша ситуация отличается от похищения совсем маленького ребенка, – негромко сказал он отцу Хадии. – Бывает, что грудничка выхватывают из коляски или стульчика. Подобное похищение, без требования выкупа, означает, что ребенка похитили или для себя, или для кого-то, кто не планирует причинить ему вред. Речь может идти о незаконном «усыновлении» с помощью денег или о передаче ребенка родственникам, которые жаждут заиметь своего малыша. Но похищение ребенка в возрасте Хадии, в девять лет, предполагает нечто другое.

Ажар не задавал никаких вопросов. Он только сильнее сцепил руки, лежащие на карте.

– Не было никаких требований… – тихо произнес он, – никаких требований… ни единого свидетельства…

Он имел в виду «тело не найдено», понял Линли.

– Это очень хороший знак. – Томас не стал распространяться на тему, как легко можно спрятать тело в тосканских холмах или в Апуанских Альпах сразу за ними. Вместо этого он сказал: – Из этого мы можем заключить, что она здорова. Испугана, но здорова. Кроме того, мы можем предположить, что, если Хадию украли с целью передать какому-то третьему лицу, ее будут некоторое время прятать.

– Почему?

Линли глотнул коку и подлил еще себе в стакан, в котором плавали три кубика льда, безуспешно старавшиеся охладить напиток.

– Маловероятно, что девятилетний ребенок забудет своих родителей, правда? Значит, ее надо удерживать в изоляции до тех пор, пока она не станет послушной, не привыкнет к своему положению и не смирится с ним. Она находится в чужой стране, и ее языковые возможности, скорее всего, ограничены. Со временем, для того, чтобы выжить, ей придется научиться смотреть на своих похитителей, как на спасителей. Она должна привыкнуть зависеть от них. Но все это нам только на руку. Потому что время работает на нас.

– И все-таки, если ее не похитили для последующего удочерения, – заметил Ажар, – то я не понимаю…

Линли быстро прервал его, не давая разыграться его воображению:

– Она достаточно юна, чтобы быть использованной в целом ряде занятий, в которых необходим ребенок. Однако не столь важны сами эти занятия, как то, что для них она нужна живой и здоровой.

Томас не стал говорить о более ужасных сценариях, которые, по его мнению, тоже были возможны. Он не сказал, что по возрасту она идеально подходила на роль игрушки для педофила, которую держат в подвале, в доме с тщательно спрятанной и еще более тщательно звукоизолированной комнатой, в одиноком заброшенном доме среди холмов, наконец. Потому что тот, кто так успешно увел ее с рынка в тот день, должен был хорошо подготовиться к похищению. А это подразумевает и подготовку к дальнейшему использованию. В таких случаях продумываются все мелочи. Поэтому, хотя время и было на их стороне, правда состояла в том, что обстоятельства были против них.

Однако была одна небольшая надежда, и этой надеждой была сама Хадия. Потому что не все дети ведут себя так, как это предписывает детская психология. И было достаточно просто выяснить, как она может повести себя в той или иной нестандартной ситуации.

– Я хотел бы спросить вас, – сказал Линли, – насколько велика вероятность, что Хадия будет бороться в создавшейся ситуации.

– Что вы имеете в виду?

– Иногда дети бывают удивительно изобретательны. Могла бы она поднять шум в подходящий момент? Смогла бы привлечь к себе внимание?

– Каким образом?

– Ведя себя не так, как ей сказали. Пытаясь вырваться из плена, бросившись на похитителей с кулаками, разведя огонь, проколов шины у автомобиля? Все что угодно, но не быть послушной.

«Что-нибудь, – подумал про себя Линли, – что мог бы попытаться сделать взрослый человек».

Казалось, Ажар задумался, пытаясь найти ответ. Где-то зазвонил церковный колокол; этот звон подхватили другие колокола, и он плыл над городом, отражаясь от узких улочек Лукки. Высоко в небе плотным каре кружились дикие голуби, не давая взлететь домашней птице.

Таймулла откашлялся.

– Нет, ничего из того, что вы назвали. Ее воспитывали, чтобы она не доставляла проблем взрослым. Я обращал на это, да простит меня Всевышний, очень много внимания.

Линли кивнул. К сожалению, так устроен мир. Очень часто маленькие девочки, независимо от их культурной принадлежности, воспитывались родителями и окружающими в духе покорности и послушания. Использовать находчивость и кулаки учили обычно мальчиков.

– Старший инспектор Ло Бьянко, мне кажется, надеется… Несмотря на то, что прошла уже неделя… – добавил Ажар.

– Я с ним согласен, – сказал Линли.

Но он не сказал своему собеседнику, что без информации от похитителей или от кого бы то ни было другого эта надежда очень быстро улетучивалась.

Виктория, Лондон

Барбара Хейверс откладывала звонок, сколько могла. Более того, она пыталась запретить себе звонить. Но к обеду уже не могла больше ждать отчета инспектора Линли, поэтому позвонила ему на мобильный.

Барбара знала, что он ею недоволен. Любой другой сотрудник целовал бы ей ноги в знак благодарности за то, что ее вмешательство в судьбу Хадии привело к его командировке в Италию в качестве офицера связи для семьи девочки. Но у Линли были свои планы, которые не включали в себя поездку в Италию за счет полиции Метрополии. Ему надо было посещать матчи по роллер-дерби, и у него была Дейдра Трейхир для… черт знает, чего бы он хотел от нее добиться.

Когда Томас ответил единственным словом «Барбара», она заторопилась.

– Я знаю, что вы злитесь. Я, правда, очень сожалею, сэр. У вас были свои планы, а я перекрыла вам кислород и все испортила. Я знаю.

– А, как я и предполагал, – ответил он.

– Я ни в чем не признаюсь, – быстро произнесла она. – Но как человек, который знает ее, ее отца и ее мать, может не хотеть помочь? Вы понимаете, правда?

– А разве это важно, что я понимаю?

– Простите мня. Но дела подождут. И она подождет… не правда ли?

Повисла тишина. Затем Линли сказал в этой своей сводящей с ума изысканной манере:

– Дела? Она?

Барбара поняла, что сказала что-то не то, и поспешно продолжила:

– Не важно. Это меня совсем не касается. Не понимаю даже, что это я вдруг… Просто я измучена беспокойством и понимаю: для всех лучше, что поехали вы, а я осталась, и если бы я только знала, как…

– Барбара.

– Да. Что? Я понимаю, что сейчас несу ахинею, но это потому, что я знаю, что вы на меня злитесь и имеете на это полное право, потому что я все правильно просчитала на этот раз, и только из-за…

– Барбара. – Томас подождал, пока она замолчит, а затем сказал: – Рассказывать не о чем. Когда появятся новости, я позвоню.

– А он?.. Они?..

– Я еще не видел Анжелину Упман. Я говорил с Ажаром. Держится он молодцом, принимая во внимание все обстоятельства.

– А что теперь? С кем будете говорить? Куда направитесь? Итальянцы все делают правильно? Они позволяют вам…

– Выполнять мою работу? – заметил он с иронией. – Ту, которую надо, – да. И поверьте мне, меня все время будут ограничивать. Что-нибудь еще?

– Наверное, нет.

– Тогда поговорим позже, – сказал Линли и отключился, оставив ее размышлять, действительно ли он имел в виду то, что сказал.

Барбара засунула мобильный в сумку. Она звонила из столовой Скотланд-Ярда, куда пришла, чтобы как-то успокоиться. Решив, что для этого ей надо съесть кекс величиной с Гибралтарскую скалу, Барбара буквально смела его, как бездомная собака свою добычу, которую не хочет разделить с другими. Кекс был запит тепловатым кофе. Когда это не помогло, она позвонила в Италию. Однако звонок тоже не принес успокоения. Поэтому ей оставалось или съесть еще один кекс, или придумать что-то, что могло ее успокоить.

Барбара вспомнила, что давно ничего не слышала от Доути. Скорее всего, потому, что она наняла его меньше суток назад. Однако ее внутренний голос требовал выяснить, сколько еще времени ему нужно, чтобы проверить алиби Таймуллы Ажара на время, когда была похищена Хадия. С использованием полицейских ресурсов самой Барбаре понадобилось бы на это не более двух часов, чтобы проверить его передвижения и его отчеты. Но она не могла рисковать. С суперинтендантом Ардери, наблюдающей за ней, и инспектором Стюартом, ежедневно отчитывающимся о том, как сержант Хейверс кооперируется с другими членами команды, ей приходилось быть очень осторожной. Что бы она ни делала, Барбара должна была делать это в свое свободное время и без привлечения ресурсов полиции.

К счастью, ее телефон не был собственностью полиции, и никто не мог запретить ей пользоваться им в ее законный перерыв. Никто также не мог ей запретить звонить из туалета, куда она шла якобы по срочной надобности. Зайдя в уборную, Барбара тщательно осмотрела все кабинки и убедилась, что они пусты. После этого набрала номер Митчелла Корсико.

– Блестящая работа, – сказала она ему, – когда он ответил на ее звонок коротким «Корсико», что должно было сразу показать собеседнику, насколько этот труженик пера был занят.

– Кто говорит? – спросил он.

– Поустменз-парк, – был ее ответ. – Мемориал Уоттса. Я была в розовом, а ты – в стетсоне. Когда едешь в Италию?

– Я бы мог хоть сегодня.

– Что? История для тебя недостаточно интересна?

– Ну, она ведь не умерла, верно?

– Черт побери! Вы просто группа недоносков…

– Притормози слегка. Не я решаю. Думаешь, у меня есть право решать? Поэтому, если у тебя нет никаких новостей… Я имею в виду, помимо Илфордской истории, которую те, кто повыше, считают очень перспективной.

Барбара похолодела.

– Какая Илфордская история? Ты вообще о чем, Митч?

– Да я о том, что у этой истории есть еще одно, другое, измерение. Я о том, что ты удивительно вовремя не сказала мне о том, что сама участвуешь во всей этой истории.

– Черт побери, что значит, сама участвую?

– Да я о том эпизоде, который закончился уличной дракой с родителями профессора Ажара. Послушай-ка меня внимательно, партнер, вся эта история о второй семье, брошенной в Илфорде, очень заинтересовала у нас тех, кто повыше.

Барбара практически потеряла способность рационально мыслить. Все, что она была способна ответить на это, было:

– Ты не можешь переключиться на это. Ведь есть маленькая девочка. Ее жизнь в опасности. Ты должен…

– Это ты так считаешь, – сказал Корсико. – А я думаю о тираже. Я думаю о читателях. Поэтому я согласен, что похищение милой маленькой девочки помогает продавать газету, но в то же время – похищение милой маленькой девочки, у отца которой была вторая тайная семья, члены которой готовы заговорить – это совсем другое дело.

– Она не тайная, и они не захотят говорить.

– Скажи это мальчишке, Саиду.

Барбара судорожно пыталась что-то придумать на ходу. Она не могла допустить, чтобы Ажару, в дополнение ко всему прочему, пришлось пережить раскрытие его личной жизни на публике. Она с трудом могла представить, как это будет выглядеть в «Сорс», если Митчелл Корсико возьмет интервью у сына Ажара. Это ни в коем случае не должно было случиться не только из-за самого Ажара, но и из-за Хадии. Фокус должен был быть всегда на ней, на ее похищении, на поисках, на самих итальянцах, на том, что сейчас происходит в Италии.

– Хорошо, – наконец сказала Барбара, – я тебя услышала. Но, может быть, тебе будет интересно знать, что происходит у нас. Я имею в виду, в полиции.

– И что же это такое?

– Это инспектор Линли. – Она ненавидела себя за это, но у нее не было другого выхода. – Инспектор Линли полетел туда. Он назначен офицером связи.

Митчелл Корсико замолчал. Барбара почти физически ощущала, как вращаются шестеренки у него в голове. Он мечтал получить интервью у Линли с того момента, как жена инспектора была убита на пороге их дома. Беременная, только что вернувшаяся из магазинов, она искала ключи в сумочке, когда к ней обратился этот молодой придурок, почти мальчик. А потом он вытащил пистолет и просто застрелил ее. Из интереса. И инспектор оказался в ситуации, когда ему пришлось решать, отключать ли жену от аппаратуры, чтобы спасти ребенка. Если Корсико нужна была действительно бомба, такой бомбой был Линли. И они оба это знали.

– Наш отдел общественных связей сообщит об этом, – продолжила Барбара, – но я даю тебе право первой ночи, если хочешь. Я думаю, ты понимаешь, что все это значит. Он будет работать с родителями, но часть этой работы – встреча с прессой и ответы на вопросы. Пресса – это ты, а вопросы значат интервью. То самое, Митчелл.

– Я понимаю, куда ты клонишь, Барб. Не буду врать, Линли – это бомба, и он будет ею всегда. Но сейчас я готовлю другое блюдо…

– Линли – это тираж. – Барбара услышала, как ее голос стал визгливым от нетерпения. – Назови имя Линли тем, кто повыше, и ты вылетишь в Италию на следующем же самолете.

Что, добавила она про себя, ей и было от него нужно: раскручивать историю там и сообщать детали редактору здесь, скармливая британской публике сливки расследования похищения британской девочки.

– Обязательно назову, – сказал Корсико. – Можешь не сомневаться. Но сначала закончим с делами здесь. А это значит ребенок.

– Об этом я и говорю.

– Я не имею в виду ребенка Хадию, – прервал он. – Я имею в виду другого – Саида.

– Митч, пожалуйста…

– Спасибо за наводку. – Он разъединился.

Виктория, Лондон

Барбара выругалась и направилась к двери. Она должна остановить Корсико и не дать ему добраться до семьи Ажара в Илфорде. Однако у нее было не так много вариантов. Она предполагала, что Нафиза будет молчать обо всем, что касается ее мужа, но вот мальчик… Саид был абсолютно непредсказуем.

Хейверс открыла дверь, все еще погруженная в раздумья, и врезалась прямо в Уинстона Нкату. Чернокожий полицейский даже не пытался притвориться, что просто проходил мимо. Вместо этого он кивнул на женский туалет. На тот случай, если она не поняла, он обошел ее, схватил за руку и потащил внутрь.

Барбара улыбнулась:

– Опаньки, ты что, потерялся? Мужской дальше по коридору.

Нкате было не до шуток. Это было понятно по тому, как изменилась его манера разговаривать – он перешел со своего рафинированного карибско-южноафриканского на уличный язык Южного Брикстона.

– Ты чё, очумела, чувиха? Просто повезло, что Стюарт послал меня, вкурила? Кого-нибудь другого – и завтра ты на улице.

Она решила включить дурочку.

– Уин, о чем идет речь?

– Речь о твоей чертовой работе, – сказал он. – Которую ты можешь потерять. Как только они узнают, что ты крысятничаешь для «Сорс», они вышвырнут тебя на улицу. Хуже, они тебя раздавят. Ты могёшь это вкурить? И не думай, что в управлении найдется кто-нибудь, кто захочет тянуть за тебя мазу, Барб. Все будут только рады.

Хейверс притворилась оскорбленной.

– Крысятничаю? – прошипела она. – Ты так считаешь? Я крысятничаю для «Сорс»? Я не крыса. Ни их, ни кого-нибудь другого.

– Неужели? Да ты только что слила Линли!.. Я все слышал, Барб. И ты хочешь меня убедить, что слила Линли не тому же журналюге, который написал о Хадии? Ты за кого меня держишь, коза? Ты терла с Корсико, и стоит посмотреть на список твоих разговоров, чтобы убедиться в этом. Можно даже не трогать твой банковский счет, въезжаешь?

– Что? – Вот теперь Барбара действительно разозлилась. – Ты что же, думаешь, что я делаю это за деньги?

– Меня это не колышет. Ни за что, ни почему. И тебе лучше мне поверить, что твоя судьба тоже никого колыхать не будет.

– Послушай, Уинни. Я и ты, мы оба знаем, что надо постоянно поддерживать интерес к этой истории. Только в этом случае «Сорс» пошлет корреспондента в Италию. А только английский корреспондент в Италии сможет поддерживать постоянное давление на полицию Метрополии для того, чтобы Линли оставался на месте. Кроме того, наличие британских репортеров повышает шанс того, что итальянские журналисты тоже будут давить на итальянскую полицию. Вот как это работает. Давление дает результаты, и ты это хорошо знаешь.

– Я знаю только… – Нката немного успокоился и опять перешел на свой мягкий карибский язык, доставшийся ему от матери. – Я знаю только, что никто не встанет на твою сторону, Барб. Если об этом пронюхают, ты останешься одна. Ты должна это понимать. С тобой никого нет.

– Спасибо большое, Уинстон. Всегда приятно узнать, кто твои друзья.

– Я имею в виду – никого, у кого было бы достаточно сил для защиты.

Конечно, он имел в виду Линли. Потому что Томас был единственным офицером, который поднялся бы из окопа, если бы пришлось защищать идиотское решение Барбары привлечь к расследованию «Сорс». И он был этим офицером не потому, что был слишком привязан к Барбаре, а потому, что он был единственным, кто не дрожал за свою работу. Она была ему не нужна, и он мог себе позволить говорить начальству все, что думает.

– Вот видишь, – сказал Уинстон, увидев по лицу Барбары, что она начинает понимать. – В этом деле ты плывешь против течения, Барб. Этот журналюга Корсико… да он толкнет твою мать под автобус, не задумываясь, он и свою не пожалеет, если только из этого можно раздуть сенсацию.

– Это не важно, – сказала Барбара. – И я могу держать Корсико в узде, Уинстон.

Она попробовала пройти мимо него к двери. Он остановил ее.

– Еще никому не удавалось взнуздать таблоид. Ты этого еще не знаешь, но очень скоро поймешь.

Илфорд, Большой Лондон

У Барбары было не так много вариантов защиты потенциальных жертв «творчества» Митчелла Корсико. А в том, что касалось его желания взять интервью у Саида, вариант был только один. Она позвонила Ажару. Тот был где-то в холмах Тосканы, и связь была очень плохая. Говорили они недолго. Он рассказал ей то, что она уже знала: Линли приехал, и он переговорил с ним, прежде чем отправиться на свою работу – разносить плакаты с фотографией Хадии по близлежащим деревням к северу от Лукки.

– Школа Саида? – переспросил он, когда она задала ему вопрос. – Зачем вам это, Барбара?

Она не хотела говорить ему, но выхода не было: «Сорс» рассматривает мальчика как источник «истории с человеческим лицом», которые так любят читатели.

Ажар сразу же дал ей номер школы.

– Ради него самого… – Его голос дрожал от волнения. – Вы знаете, во что таблоид превратит его, Барбара.

Это она хорошо знала. Знала, потому что сама читала этот чертов мусор. Это было как интеллектуальная жвачка, на которую читатель подсаживался на годы вперед. Она поблагодарила Ажара и пообещала держать его в курсе.

Сложнее было сбежать с работы. Ждать до конца рабочего дня Барбара не могла. Корсико к этому моменту мог уже перехватить мальчишку и «подставить ему плечо», чтобы тот выплакал ему все, что у него накопилось против отца. Она должна была уехать, и уехать немедленно. Нужно было найти правдоподобное оправдание. И его предоставила ее мамочка.

Барбара пошла к инспектору Стюарту. Последний был занят тем, что писал на белой доске задания на день. Она даже не посмотрела на свое. Независимо от ее профессионализма и прошлых заслуг, он все равно будет держать ее здесь, в здании, заставляя вводить отчеты в базу данных, чтобы окончательно свести ее с ума.

– Сэр, – сказала Барбара, и слово скатилось с ее языка как камень. – Мне только что позвонили из Гринфорда.

Хейверс старалась казаться взволнованной, что было совсем нетрудно. Она действительно волновалась, но не по поводу своей мамочки.

Стюарт не отрывался от доски, казалось, полностью сосредоточенный на своем почерке.

– Неужели? – произнес он, демонстрируя своим тоном всю ту скуку, которую навевало на него все, что было связано с Барбарой Хейверс.

Ей захотелось укусить его за ухо.

– Мама упала. Ее отвезли в травматологию, сэр. Мне надо…

– Где именно?

– В том пансионе, в котором она…

– Я спрашиваю, в какой она травматологии, сержант. Какая больница?

Этот фокус Барбаре был известен. Если она назовет больницу, он позвонит в травматологию и проверит, там ли ее мать.

– Еще не знаю, – ответила она. – Я хотела позвонить из машины.

– Позвонить кому?

– Управляющей пансионом. Она позвонила мне сразу же, после того, как вызвала службу спасения. Она тогда еще не знала, куда ее заберут.

Казалось, инспектор Стюарт оценивает эту отмазку по своей шкале отмазок – «для идиотов». Он взглянул на нее.

– Мне бы хотелось это знать. Управление, конечно, захочет послать цветы.

– Дам вам знать, как только узнаю сама, – сказала Барбара, подхватив свою сумку и направляясь к выходу. – Спасибо, сэр.

Она избегала смотреть на Уинстона Нкату. Он тоже не смотрел на нее. Ему никакой шкалы для идиотов не требовалось. Но он ничего не сказал. По крайней мере, в этом он остается ее другом.

Ехать до Илфорда было долго, но Барбара успела до конца уроков. Она нашла школу и внимательно осмотрела окрестности, чтобы убедиться, что Митчелл Корсико не сидит в какой-нибудь урне, готовый выскочить из нее в нужный момент. Территория была свободна, за исключением древней старухи, тащившей по противоположному тротуару свою сумку на колесиках. Барбара быстро направилась к школе. Увидев ее удостоверение, ее практически без задержки впустили в кабинет директора.

Она сказала всю правду директору – женщине с ужасным именем Ида Кроук[128], написанным на табличке на столе. Сюда направляется корреспондент таблоида, чтобы взять интервью у одного из ее учеников про то, как его отец ушел из семьи к другой женщине. Барбара назвала имя Саида и добавила:

– У этого журналюги грязные намерения. Вы знаете, как это бывает – вроде бы человеческий разговор по душам, но при этом все участники оказываются по горло в дерьме. Я хочу предотвратить это – ради самого Саида, ради его матери, ради его семьи.

Директор выглядела достаточно озабоченной, но при этом и достаточно удивленной, так как не могла понять причину визита Барбары в ее кабинет. Она задала вполне логичный вопрос:

– С каких это пор полиция Метрополии вмешивается в подобные дела?

В этом было все дело. Естественно, что полиция не испытывала нежных чувств к «Сорс», но посылать офицера, чтобы препятствовать сбору информации, было за пределами ее юрисдикции.

– Это личная услуга семье, – объяснила Барбара. – Вы можете позвонить маме Саида и спросить, хочет ли она, чтобы я отвезла Саида домой, оградив его от допроса.

– А журналист уже здесь? – спросила директриса таким голосом, как будто Джек-Потрошитель с ножом наготове уже стоял за ее дверью.

– Скоро появится. Я не заметила его, когда шла сюда, но уверена, что он скоро подъедет. Он знает, что я сделаю все, чтобы остановить его.

Миссис Кроук не зря занимала пост директора школы.

– Мне надо позвонить, – заявила она и попросила Барбару подождать в коридоре.

Хейверс понимала, что это может означать: что та позвонит в полицию и проверит подлинность ее удостоверения, как будто Барбара приехала, чтобы похитить Саида и самой разобраться с ним по-свойски. Она могла только молиться, чтобы этого не случилось. Все, чего ей еще не хватало, – это чтобы директрису соединили с инспектором Стюартом или, еще того хуже, с суперинтендантом Ардери. Она была на грани истерики, когда директриса наконец высунулась из кабинета, жестом пригласила ее войти и сказала:

– Мать уже едет. Она не водит машину, поэтому приедет с дедом Саида. Они сразу же увезут его домой.

В голове у Барбары лопнул шар с надписью «О, только не это», совсем как те шары, которые рисуют у героев комиксов.

Она хотела предупредить Саида, чтобы он не давал интервью таблоидам – никаким таблоидам. Но после ее последней встречи с отцом Ажара Хейверс не могла исключить, что именно последний с удовольствием окажется главным персонажем этого интервью, изваляв сына в грязи на всем расстоянии от Лондона до Лахора. Ей придется каким-то образом договариваться с ним. Это, она знала, будет не просто, так как последний раз она встречалась с ним в драке у его дома.

– Вы не возражаете, если я их подожду? – спросила Барбара. – Я бы хотела перемолвиться словечком…

«Конечно, сержант может поступать, как хочет», – сказала миссис Кроук. Она надеется, что сержант не будет возражать, если ей придется подождать где-нибудь в другом месте. К сожалению, ее расписание не позволяет… А поскольку сержант наверняка захочет поговорить с матерью Саида с глазу на глаз…

Барбара совсем не возражала. Она хотела перехватить Нафизу и подробно объяснить ей, что хочет сделать Митч Корсико. Просто на тот случай, если до нее еще не дошло то, что ей сказала директриса. Ей надо объяснить, что, несмотря на всю привлекательность предложения «Сорс» обсудить все проблемы и сложности их взаимоотношений на публичном форуме, таблоид этим форумом никак не являлся.

– Ни один журналист из таблоида никогда не станет вашим другом, – скажет она ей.

Итак, Барбара будет ждать снаружи. Таким образом, она будет готова к приезду Нафизы и отца Ажара. Она будет готова и к приезду Митча Корсико.

К счастью, Нафиза появилась у школы первая. Она и отец Ажара почти бегом направились к входу в школу, когда оба одновременно увидели Барбару. Нафиза сказала с достоинством:

– Я благодарю вас, сержант. Мы ваши должники.

Отец Ажара, в свою очередь, кивнул ей.

– Никого не подпускайте к нему, – сказала Барбара, когда они входили внутрь. – Ничего хорошего из этого не выйдет. Постарайтесь объяснить это мальчику.

– Мы все понимаем. Мы постараемся.

Потом они исчезли за дверью. А потом появился Корсико.

Барбара видела, как он занял наблюдательную позицию через дорогу от школы у газетного киоска. Журналист сразу заметил ее и приподнял свой дурацкий стетсон в знак приветствия, а потом скрестил руки на груди, на которой висела цифровая камера. Его выражение лица говорило, что, хотя она и объявила шах его королю, радоваться ей особо нечему.

Барбара отвернулась от него. Ей просто надо было довести Саида, его мать и деда до их машины. Все, что она хотела сделать, – это объяснить мальчику опасность его желания отомстить своему отцу через прессу. С этим надо было что-то делать. Барбара сомневалась, что приказа его матери и деда будет достаточно.

Через десять минут ожидания дверь школы вновь открылась.

Барбара ждала на тротуаре, рядом с посаженным в горшок остролистом. Она шагнула вперед, когда они приблизились к ней. Периферическим зрением заметила, что Корсико сделал шаг на пустынную проезжую часть.

Сержант быстро проговорила:

– Нафиза, журналист стоит вон там, в ковбойской одежде. У него камера. Саид, это его тебе надо остерегаться. Он хочет…

– Ты! – прорычал Саид. А затем обратился к матери: – Ты не говорила, что эта шлюха… Ты не сказала мне, что его шлюха была той…

– Саид! – воскликнула Нафиза. – Эта женщина не…

– Вы глупцы. Вы оба абсолютные глупцы!

Его дед схватил его, сказал что-то на урду и стал тянуть мальчика в сторону потрепанного «Гольфа».

– Я буду говорить с кем хочу, – объявил Саид. – Ты, – он повернулся к Барбаре. – Ты похотливая шлюха. Держись от меня подальше. Держись от нас подальше. Возвращайся в постель моего отца и лижись там с ним столько, сколько захочешь.

Нафиза дала сыну сильную пощечину, от которой его голова дернулась в сторону. Он стал кричать:

– Я буду говорить, с кем хочу! Я скажу всю правду! О ней. О нем. О том, что они делают, когда остаются одни, потому что я все знаю, знаю, знаю. Я знаю, какой он, и какая она, и…

Дед ударил его и стал орать на мальчика на урду. Его ор смешался с криками Нафизы, которая старалась оторвать его от сына. Он отбросил ее и еще раз ударил мальчика. Из носа ребенка на чистую, выглаженную белую рубашку брызнула кровь.

– Черт побери! – воскликнула Барбара и бросилась вперед, пытаясь освободить мальчика от захвата деда.

«Собачья грызня», – вот что она подумала обо всем этом. О том, что подумал Корсико, она наверняка скоро прочитает на первой странице «Сорс».

Лукка, Тоскана

После того, как Линли расстался с Таймуллой Ажаром перед пансионом Джиардино, он направился в questura. Здание полиции находилось за городской стеной, недалеко от Порта Сан Пьетро, куда легко было попасть из любой точки средневекового города. Солидное и крепкое здание абрикосового цвета, по архитектуре напоминающее римские постройки, оно находилось недалеко от вокзала. Входная дверь не закрывалась. Хотя приход Линли и вызвал любопытные взгляды, его незамедлительно проводили к старшему инспектору Сальваторе Ло Бьянко.

Томас быстро понял, что Сальваторе был полностью в курсе его назначения и его служебных обязанностей. Естественно, итальянец был не очень доволен. Неестественная приветственная улыбка ясно давала понять о его отношении к появлению на его пути прощелыги из Скотланд-Ярда. Но он был слишком хорошо воспитан, чтобы это проявилось в чем-то, кроме холодного и подчеркнуто изысканного поведения.

Он был невысокого роста, Линли возвышался над ним чуть ли не на десять дюймов. Его волосы цвета соли с перцем выпадали на макушке, и у него была темная кожа со следами юношеских прыщей. В то же время он походил на человека, который научился по максимуму использовать то, что дала ему природа, – был в хорошей физической форме, выглядел очень атлетично и был безукоризненно одет. Создавалось впечатление, что он еженедельно делает маникюр.

– Piacere, – произнес Сальваторе, хотя Линли сомневался, что он испытывал такую уж радость от знакомства с ним, что было вполне понятно. – Parla italiano, si?[129]

Томас ответил, что да, до тех пор, пока собеседник не начинает говорить со скоростью диктора на скачках. Это вызвало у Ло Бьянко улыбку. Он показал на стул.

– Кофе… macchiato? Americano?

Линли отказался. Тогда итальянец предложил te caldo[130]. В конце концов, Томас ведь был сумасшедшим англичанином, а все знают, что англичане пьют чай галлонами. Гость улыбнулся и сказал, что ему ничего не надо. Он рассказал старшему инспектору, что встретился с Таймуллой Ажаром в пансионе, в котором они оба остановились. Ему надо было бы встретиться с матерью пропавшего ребенка. Он надеется, что старший инспектор ему в этом поможет.

Ло Бьянко кивнул. Казалось, он мысленно оценивает Линли. Томас заметил, что старший инспектор остался стоять после того, как сам он уселся. Это его не беспокоило. Он был на чужой территории, и они это знали.

– Эта ваша задача, – начал Ло Бьянко от шкафа с файлами, у которого он стоял, – я имею в виду связь с семьей. Это заставляет всех нас думать, что британская полиция считает, что мы здесь, в Италии, плохо работаем. Я имею в виду полицейских. Должен вас предупредить, что Magistrato не слишком доволен.

Линли постарался разубедить старшего инспектора. Он объяснил, что его присутствие – это скорее политический шаг со стороны полиции Метрополии. История исчезнувшей девочки появилась в английских таблоидах. Один из них, самый отмороженный, если инспектор понимает, что он имеет в виду, серьезно наехал на полицию за то, что она не уделила этому случаю должного внимания. Таблоиды, как правило, не задавались вопросами кооперации между полицейскими силами разных стран – для них главным было гнать волну. Чтобы избежать незаслуженных обвинений, его направили в Италию. Однако он ни в коей мере не собирался путаться у старшего инспектора Ло Бьянко под ногами. Конечно, он будет очень рад, если сможет хоть чем-нибудь помочь. Но старший инспектор может быть уверен, что его главная цель – это помощь семье пропавшей девочки.

– Получилось так, что я знаком с отцом ребенка. – Томас не рассказал, что одна из его коллег была более чем знакома с Таймуллой Ажаром.

Ло Бьянко внимательно наблюдал за Линли, пока тот говорил. Потом кивнул, казалось, удовлетворенный всем услышанным, и важно произнес: «Да, уж эти английские таблоиды» с таким видом, как будто Италия не страдала так от «мусорных газет», как Великобритания. Но затем спохватился и сказал, что в Италии это тоже встречается. Он достал из портфеля газету «Prima Voche». На первой странице Линли увидел заголовок «Dov’è la bambina?». Там была еще фотография мужчины, стоящего на коленях где-то на улицах Лукки, с плакатом Ho fame в руках. На секунду Линли подумал, что это какой-то вид итальянского наказания, вроде заковывания людей в колодки. Однако оказалось, что это единственный персонаж, который может представлять интерес для полиции, – опустившийся наркоман Карло Каспариа, который видел Хадию в то утро, когда она исчезла. Его дважды допрашивали, второй раз по личному распоряжению Magistrato Пьеро Фануччи. Последний уверен, что Карло замешан в похищении ребенка.

– Perchй?

– Прежде всего, потому, что бедняге постоянно нужны деньги на покупку наркотиков. А теперь еще и потому, что он больше не появляется на mercato, чтобы просить милостыню, с того дня, как девочка исчезла.

На лице Ло Бьянки появилось философское выражение. Il Publicco Ministero? Он считает, что это доказательство вины.

– А вы?

Сальваторе улыбнулся, очевидно, довольный, что его коллега-детектив понял его.

– Я думаю, что Карло просто не хочет больше связываться с полицией, и пока это дело не разрешится, он на mercato не появится. Но, понимаете, для прокурора и для публики очень важно, что что-то происходит, что достигается какой-то прогресс. А допросы Карло выглядят как прогресс. Я думаю, что вы сами все скоро поймете.

Последнее заявление стало понятным, когда Ло Бьянко предложил Линли посетить Magistrato.

– Он располагается на пьяцца Наполеоне, пьяцца Гранде, как мы ее называем.

Затем он сказал, что это недалеко, но они поедут на машине. Привилегия полицейских, пояснил старший инспектор. Только очень немногим машинам разрешалось въезжать в старый город, где люди или ходили пешком, или ездили на велосипедах, или пользовались небольшими автобусами, которые двигались по улицам практически беззвучно.

На пьяцца Гранде они вошли в громадное палаццо, перестроенное, как и большинство таких зданий, под использование в целях, очень далеких от изначальных. Они поднялись по широкой лестнице и вошли в офис Пьеро Фануччи. Секретарь сразу же провела их в кабинет, хотя и с удивлением спросила: «Di nuovo, Salvatore?»[131] Что значило, что Ло Бьянко уже успел сегодня побывать в этом кабинете.

Пьеро Фануччи, прокурор, который отвечал за ход расследования и который, как это было заведено в Италии, будет главным обвинителем на суде, не оторвался от своих занятий, когда Ло Бьянко и Линли вошли. Томас прекрасно понял значение этого демарша, и, когда Сальваторе бросил на него взгляд, слегка пожал плечами. Этот жест показал, что англичанин и не ожидал, что его примут в Италии с распростертыми объятиями.

– Magistrato, – сказал Ло Бьянко, – позвольте представить вам детектива из Скотланд-Ярда Томаса Линли.

Фануччи издал горловой звук. Пошелестел бумагами. Подписал два документа. Нажал на кнопку на телефоне и рявкнул на секретаршу. Через минуту она вошла и, взяв с его стола несколько файлов, положила новые. Он стал их просматривать. Ло Бьянко рассвирепел.

– Basta, Piero, – сказал он. – Sono occupato, eh?[132]

Услышав это, Фануччи поднял глаза. Естественно, что его ничуть не волновало, насколько занят был старший инспектор.

Он сказал «Anch’io, Topo[133]», и Линли увидел, как заиграли желваки на щеках у старшего инспектора – то ли ему не понравилось, что его прилюдно назвали мышью, то ли его разозлила это демонстрация нежелания сотрудничать. Потом Фануччи посмотрел на Линли. Он был уродлив до невероятности и говорил, совсем не заботясь о том, понимает ли его англичанин. А говорил он с сильным акцентом, опуская окончания слов, так, как говорят в Южной Италии. Томас смог понять смысл сказанного скорее благодаря его тону, а не чему-то другому. То ли потому, что он действительно чувствовал ее, то ли потому что сознательно выбрал такую линию поведения, но Фануччи источал ярость.

– Итак, британская полиция считает, что нам нужен офицер связи для общения с семьей девочки, – это, или почти это, сказал он. – Абсурд. Мы постоянно информируем семью о том, что происходит. У нас есть подозреваемый. После еще одного или двух допросов он приведет нас к девочке.

Линли повторил то, что он уже говорил Ло Бьянко:

– Все это из-за давления со стороны общественности, которое оказывается на полицию и подогревается желтой прессой. Отношения между нашей полицией и журналистами достаточно сложные, синьор Фануччи. В прошлом было сделано немало ошибок: недоказанные обвинения, суровые приговоры, основанные на недостаточных доказательствах, раскрытие личностей офицеров, торгующих информацией. Поэтому часто наше руководство чрезмерно реагирует на выступления таблоидов. Как, например, в данном случае.

Фануччи сцепил пальцы под подбородком. Линли заметил, что у него еще один, дополнительный, палец на правой руке. От него сложно было оторвать взгляд. Было совершенно очевидно, что Фануччи специально выставил его напоказ.

– У нас ситуация совсем другая, – объявил он. – Наши журналисты не указывают нам, что делать.

– Вам очень везет, – абсолютно серьезно сказал Линли. – Если бы у нас было так же…

Фануччи рассматривал Линли, как под микроскопом, изучая его прическу, стиль одежды и даже остаток юношеского шрама, видневшийся на верхней губе.

– Надеюсь, что вы будете держаться подальше от наших дел, – произнес он. – В Италии все происходит по-другому. Здесь у нас il Pubblico Ministero с самого начала принимает участие в расследовании, поэтому он не ждет, когда полиция принесет ему разгадку на блюдечке с голубой каемочкой.

Линли не стал комментировать странности системы, которая, это было совершенно очевидно, не имела никакого механизма сдержек и противовесов. Он просто сообщил прокурору, что хорошо знаком с итальянской системой правосудия и готов, если это понадобится, разъяснить ее родителям девочки, так как последние, по-видимому, привыкли к несколько другому законодательству.

– Отлично, – сказал Фануччи, взмахом отпуская их, чтопозволило ему в полной мере продемонстрировать свой шестой палец. Однако, прежде чем они вышли, он спросил у Ло Бьянки: – Что там слышно об этих гостиницах, Topo?

– Пока ничего, – ответил Ло Бьянко.

– Сегодня нужен результат, – проинструктировал его Фануччи.

– Centamente[134], – прозвучал спокойный ответ инспектора, но желваки на лице еще раз показали, как он относится к подобным директивам.

Сальваторе больше ничего не говорил, пока они не вышли из палаццо и не оказались на громадной площади. Каштаны со свежими листьями окаймляли ее с двух сторон, а в центре ее толкалась группа мальчишек, с криками перепасовывающих друг другу мяч и медленно двигающихся в направлении карусели.

– Интересная личность этот il Pubblico Ministero, – заметил Линли.

Ло Бьянко хмыкнул.

– Таков уж он есть.

– Можно спросить? Что это за разговор о гостиницах?

Ло Бьянко быстро взглянул на него, но потом объяснил, что незнакомец ходил по гостиницам, спрашивая об исчезнувшей девочке и ее матери.

– Это было до похищения или после? – спросил Линли.

– До.

Это происходило, по рассказам Ло Бьянко, за шесть или восемь недель до происшествия. Когда девочка исчезла и ее фото было напечатано в газетах, несколько сотрудников гостиниц и владельцев пансионов вспомнили, что к ним приходил мужчина, искавший не то девочку, не то ее мать. Сальваторе рассказал, что у него была их фотография. Все видевшие соглашались с этим. Любопытно, что все согласились и с внешним видом этого человека. Люди хорошо его запомнили и смогли дать достаточно точное его описание.

– Через восемь недель? – спросил Линли. – Откуда такая память?

– Это связано с тем, кто приходил.

– А вы знаете кто? Они знали?

– Конечно, не его имя. Имени они не знали, а вот внешний вид… Его не так легко было забыть. Ну, а зовут этого таинственного незнакомца Микеланжело Ди Массимо. Он из Пизы.

– Почему кто-то из Пизы искал здесь девочку и ее мать? – спросил Линли скорее себя, чем Ло Бьянко.

– Вот это-то самое интересное, правда? – сказал старший инспектор. – Я пытаюсь это выяснить. Когда я это узнаю, тогда придет очередь синьора Ди Массимо ответить на несколько вопросов. Ну, а до тех пор я знаю, где его найти.

Ло Бьянко взглянул на Томаса, на палаццо за их спинами и быстро улыбнулся. И улыбка, и взгляд многое рассказали Линли о старшем инспекторе.

– Вы об этом не рассказали синьору Фануччи? – спросил он. – Почему?

– Потому, что magistratо притащил бы его в наш questura. Он разогревал бы его часов шесть-семь, день, три, четыре. Потом стал бы угрожать, перестал бы его кормить, не давал бы ему пить и спать; а затем попросил бы его «представить себе», как произошло похищение. А потом предъявил бы ему обвинение на основе того, что бедняга «представил».

– Обвинил бы его в чем? – спросил Линли.

– Chissà? – ответил старший инспектор. – Кто знает. Да в чем угодно, что можно было бы сообщить журналистам, чтобы они думали, что расследование под контролем. Несмотря на то, что он говорил вам, часто он поступает именно так.

Сальваторе направился к полицейской машине и спросил Линли через плечо:

– Хотите взглянуть на этого человека, на Микеланджело Ди Массимо, инспектор?

Пиза, Тоскана

Линли не знал, что для того, чтобы взглянуть на Микеланджело Ди Массимо, надо ехать в Пизу. Когда же это стало очевидным, после того, как они вырулили на autostrada, он задумался о мотивах Ло Бьянко.

Старший инспектор привез их на поле, расположенное к северу от il centro[135] города. Там проходила футбольная тренировка. По крайней мере три десятка мужчин находились на поле, занимаясь дриблингом.

Ло Бьянко остановил машину у кромки поля. Как и Линли, он вылез из машины, но подходить к игрокам не стал, а вместо этого облокотился на машину и достал сигареты. Предложил пачку Линли, а когда тот отказался, взял сигарету и прикурил, не отрывая взгляда от поля. Он наблюдал за тренировкой, но ничего не говорил. Было очевидно, что Сальваторе ожидает какой-то реакции со стороны Линли, чего-то, что покажет, что английский полицейский благополучно сдал тест, который не имел ничего общего с его знанием правил игры.

Томас обратил свой взгляд на поле и стал внимательно изучать игроков и происходящее. На первый взгляд, как это часто бывает в Италии, тренировка выглядела абсолютно неорганизованной. Но пока он смотрел, многие вещи стали понятнее, особенно когда он заметил человека со свистком, который пытался координировать происходившее на поле.

Этого человека трудно было не заметить. Волосы на его голове были выкрашены в цвет, который находился где-то между желтым и оранжевым, что составляло яркий контраст с остальным его телом, сплошь покрытым черными волосами. Волосы покрывали его спину, грудь, ноги и руки. Этот покров был густым, как шерстяной ковер. Сам он был смугл, и резкий контраст между цветом шевелюры и остального тела, несомненно, производил впечатление. Было совершенно очевидно, почему в гостиницах и пансионах его запомнили, как человека, разыскивающего мать с ребенком.

– Теперь понятно, – произнес английский детектив. – Микеланджело Ди Массимо, не так ли?

– Ecco l’uomo[136], – признал Ло Бьянко.

Сказав это, он бросил окурок и направился к полицейской машине. Они отправились назад в Лукку.

Линли не мог понять, почему старший инспектор решился на это путешествие в Пизу. Гораздо проще было найти более-менее приличную фотографию Ди Массимо в Интернете. То, что Ло Бьянко не стал им пользоваться, означало, что было несколько причин, по которым он хотел, чтобы англичанин лично полюбовался на Ди Массимо, и вряд ли это была возможность воочию увидеть контраст между цветом волос на голове и остальном теле.

Ситуация немного прояснилась, когда они поехали не в questura, а на бульвар, располагавшийся вдоль великой стены, с ее наружной стороны. С этой viale[137] они выехали на улицу, которая шла из города и вывела их, как оказалось, на другую аллею, которая, в свою очередь, выходила к Парко Флувиале. Это был довольно длинный, но узкий общественный парк, который извивался вдоль реки Серхио. Где-то через четверть мили показалась площадка, засыпанная гравием и позволявшая припарковаться не более чем трем машинам. Здесь же, под громадными дубами, располагались два столика для пикника и крохотная площадка для катания на досках. Пространство, покрытое травой, было треугольной формы, и по краям его росли молодые тополя. На этом маленьком campo[138] группа мальчиков лет десяти гоняла мяч, пытаясь попасть во временные ворота.

Ло Бьянко остановил машину на гравии и посмотрел на это самодельное тренировочное поле. Линли проследил за его взглядом и увидел на поле, среди ребят, мужчину, одетого в спортивный костюм, стоящего на бровке со свистком на шее. Мужчина свистнул в свисток и что-то выкрикнул. Движение остановилось, а затем, по его сигналу, возобновилось вновь.

На этот раз, вместо того чтобы спокойно наблюдать за происходящим на поле, Ло Бьянко дважды нажал на клаксон машины, перед тем как открыть дверь. Мужчина на поле посмотрел в их направлении, сказал что-то детям, а затем рысцой направился к полицейской машине.

Его внешний вид тоже было трудно забыть, но не из-за его волос, а из-за родимого пятна на лице. Оно не было очень большим, по форме и размеру напоминало детскую ладошку и переходило от мочки уха на щеку. Этого было достаточно, чтобы сделать его лицо незабываемым, – еще и потому, что во всем остальном это было лицо очень красивого мужчины.

– Salve[139], – кивнул ему Ло Бьянко.

– Che cos’è succeso?[140] – В голосе его слышалась вполне понятная заинтересованность. Неожиданное появление полиции на его тренировке могло означать только, что что-то произошло.

Старший инспектор покачал головой, затем представил мужчину Томасу как Лоренцо Муру. Линли знал, что это было имя любовника Анжелины Упман.

Ло Бьянко быстро сказал Муре, что англичанин свободно говорит по-итальянски. Это выглядело как предупреждение: «Следи за своим языком, парень». Он также объяснил, с какой целью Линли прибыл в Италию, что для Муры уже не было новостью.

– Офицер для связи, которого мы ожидали. Он хочет как можно скорее встретиться с синьорой Упман.

Мура не был на седьмом небе от счастья – ни потому, что англичанин хотел встретиться с Анжелиной, ни потому, что он был назначен офицером связи между семьей – что означало также и Таймуллу Ажара, – и полицией. Он коротко кивнул и стал ждать, что ему скажут дальше. Не услышав ничего больше, сказал Линли по-английски:

– Она болеет. Она не есть чувствовать хорошо. Так остается. Вы будете осторожно в своих действиях с ней. Хорошо? Этот мужчина, для нее он есть горе и расстройство.

Линли взглянул на Ло Бьянко, подумав сначала, что «этот мужчина» относится к старшему инспектору. Он не мог понять, что инспектор делал такого, что могло еще больше взволновать женщину, и так уже донельзя взволнованную всем происходящим. Но когда Мура продолжил, Томас понял, что он говорит не о его коллеге-офицере, а о Таймулле Ажаре – потому что Мура добавил:

– Я не хотеть его приезжать в Италию. Он прошлый.

– Однако, несомненно, очень беспокоится о своем ребенке, – сказал Линли.

– Forse[141], – пробормотал Лоренцо. Это могло относиться как к отцовству Ажара, так и к его предполагаемому беспокойству. Мура повернулся к Ло Бьянко. – Devo ritornare[142]… – Он посмотрел на мальчиков, которые ждали его на поле.

– Vada[143], – произнес Сальваторе и проследил взглядом, как Мура протрусил назад к игрокам.

По его сигналу Лоренцо получил мяч и искусно повел его между ребятами. Они не смогли остановить его, так же как и вратарь не смог отразить его удар. Несомненно, Мура понимал толк в футболе.

Теперь Линли понял, для чего он и Ло Бьянко сначала поехали в Пизу, чтобы взглянуть на Микеланджело Ди Массимо. Он обратился к старшему инспектору:

– Теперь мне понятно…

– Интересно, правда? – сказал Ло Бьянко. – Наш Лоренцо играет в футбол за местную команду и тренирует ребят. Все это представляется мне исключительно любопытным. – Вытащив из кармана пиджака пачку сигарет, он сначала вежливо предложил их Линли. – Здесь есть какая-то связь. И я выясню какая.

Фаттория ди Санта Зита, Тоскана

Еще не встретив его, Сальваторе уже был настроен против этого англичанина. Он знал, что британские полицейские были очень низкого мнения о своих итальянских коллегах. Все началось с неудачи в контроле за каморрой в Неаполе и мафией в Палермо, что многие связывали с проколами полиции. Затем эта история с il Mostro di Firenze[144], который на протяжении многих лет убивал влюбленные парочки и умудрялся выходить сухим из воды. Настоящий же международный скандал случился тогда, когда итальянцы долго скрывали убийство молодой английской студентки в Перудже. Из-за всего этого англичане смотрели на итальянцев как на неумех, плохо обученных и полностью коррумпированных. Поэтому, когда Сальваторе первый раз сказали, что прибудет английский детектив, чтобы наблюдать за тем, как ведется расследование исчезновения английской девочки, он думал, что будет находиться под пристальным и изучающим взглядом английского детектива, который ежеминутно будет высказывать свои замечания и оценки. Вместо этого, однако, Сальваторе увидел, что Линли или ничего не оценивал и не осуждал, что было маловероятно, или умел скрывать свои умозаключения. И это нравилось Сальваторе даже против его воли. Ему также нравилось, что англичанин задавал умные вопросы, умел хорошо слушать и был способен быстро делать выводы из, казалось бы, не связанных между собой фактов. Эти три достоинства англичанина заставили Сальваторе почти простить ему разницу в росте и то, что он одевался в такой роскошной неофициальной манере, которая говорила о наличии солидных денег и большом самоуважении.

Покинув футбольную тренировку, они выехали из ближайших пригородов Лукки и направились к холмам, начинавшимся сразу за городом. До древнего загородного дома семьи Мура было не очень далеко, так как тосканские холмы начинались почти сразу к северу от Парко Флувиале. Сальваторе ехал вверх по холмам. В это время года земля была покрыта ковром роскошных весенних растений. Деревья шелестели новыми нежно-зелеными листьями, а по обочинам росли дикие лесные цветы.

Дорога ныряла из тени на солнце и обратно. Проехав около девяти километров, они добрались до грунтовки к фаттории ди Санта Зита, на которую указывал знак, не только с названием места, но и с изображением того, что здесь производилось: виноград, оливки, а также ослик и корова, которые были больше похожи на свидетелей рождения Христа, чем на обычных животных, которых выращивали на землях Мура.

Пока они ехали по аллее, ведущей к зданиям фермы, терракотовые крыши которых виднелись сквозь деревья, Сальваторе посмотрел на Линли. Он видел, что англичанин впитывает в себя окружающее и оценивает его.

– Семья Мура очень древняя, и все время жила здесь, в Лукке, – сказал старший инспектор. – Они торговали шелком и были очень богаты, это место в холмах – их летняя резиденция. Она принадлежала семье Мура последние лет триста, наверное. Старший брат Мура не захотел получить этот дом в наследство. Он живет в Милане и работает психиатром. Для него это ненужная обуза. Сестра Лоренцо живет в городе, и для нее это тоже обуза. Поэтому ферма досталась Лоренцо, с тем чтобы он делал с ней все, что захочет, – сохранит, продаст или во что-то превратит. – Сальваторе показал на землю и появляющиеся строения. – Вы всё увидите. Я думаю, что со старыми домами в вашей стране происходят такие же истории.

Они проехали мимо стойла, которое Лоренцо превратил в винокурню и дегустационный зал. Здесь он разливал и сложное «Кьянти», и более легкое «Санджевезе», которое хорошо знали в округе. За этим зданием находился фермерский дом, который сейчас переделывался под гостиницу для агротуристов.

А за этими зданиями, посреди невероятно разросшейся живой изгороди, находились огромные ржавые ворота. Сальваторе проехал сквозь них, и аллея привела их наверх к вилле, которая уже много лет была частью истории семьи Мура. Это здание тоже ремонтировали – по обеим сторонам его собирали леса.

Сальваторе позволил Линли насладиться всей панорамой виллы, притормозив на дороге, ведущей к зданию. Вид действительно производил впечатление, особенно если не обращать внимания на все те места, в которых здание просто рассыпалось в прах.

Две лестницы на фронтоне главного здания изумительных пропорций вели на крытую веранду, по которой была разбросана летняя мебель. Создавалось впечатление, что ее двигали по веранде вслед за солнцем. Дверь, окрашенная в цвет, напоминавший цвет выгоревшей шкуры cinghiali[145], водившихся в окружающих холмах, располагалась в самом центре веранды, а по сторонам от нее стояли древние скульптуры людей, изображавших времена года, при этом Inverno[146], к сожалению, где-то потеряла голову, а корзинка в руках Primavera[147] была разрублена на две части. В вилле было три этажа плюс подвал. Ряды окон плотно закрыты.

Внимательно осмотрев все это, инспектор Линли кивнул, взглянул на Сальваторе и произнес:

– Вы правильно говорите. У нас в Англии тоже есть похожие места: старые заслуженные дома, принадлежащие старым заслуженным семьям. Они – и бремя, и привилегия. Легко понять, почему синьор Мура хочет сохранить это место.

Сальваторе знал, что в стране Линли существует множество подобных домов. Но понимает ли англичанин страсть итальянцев к семейным гнездам? Это был совсем другой вопрос.

Он проехал по гравийной дорожке, окружавшей лужайку, и припарковался рядом с лестницей, ведущей на первый этаж. Все пространство между двумя лестницами заросло вьющейся глицинией, которая скрывала еще один вход, ведущий в piano terra[148] дома.

Как только они вылезли из машины, эта небольшая дверь открылась, и из нее появилась Анжелина Упман. Сальваторе знал, что в этой части дома обычно располагаются хозяйственные помещения – кухня и так далее. Женщина выглядела гораздо хуже, чем утром. Лоренцо совсем не преувеличивал. Она была очень худа, а кожа под глазами была воспалена.

Увидев английского детектива, Анжелина очень обрадовалась. Пустота в ее глазах сменилась блеском слез.

– Спасибо, – сказала она по-английски. – Спасибо за то, что вы приехали, инспектор Линли. – Затем обратилась к Сальваторе по-итальянски: – Я буду говорить с этим человеком по-английски. Мой итальянский не слишком… Для меня так будет проще. Вы меня понимаете, старший инспектор?

– Certo[149], – сказал Сальваторе. Она знала, что его знание языка было достаточным. Если они будут говорить медленно, то он сможет следить за беседой.

– Grazie, – поблагодарила она. – Прошу вас, входите.

Итак, они прошли в глубь здания, где свет был приглушенным, а атмосфера – спертой. Сальваторе удивился, что она предпочла провести их сюда. Soggiorno[150] на primo piano было бы гораздо приятнее. Так же, как и крытая веранда. Однако Анжелина, по-видимому, предпочитала полумрак и тени, которые скрывали выражение ее лица.

«Еще одна интересная деталь, – подумал Сальваторе. – Действительно, в этом расследовании интересных деталей оказалось очень много».

Фаттория ди Санта Зита, Тоскана

Анжелина провела их в пещероподобную кухню – комнату, которая, казалось, заблудилась между столетиями. В ней находились электроплита и холодильник, и в то же время такие древности, как громадная дровяная печь, камин и каменная раковина такой величины, что в ней можно было мыть двух восточно-европейских овчарок одновременно. В центре комнаты стоял старый стол, на котором лежали груды газет и журналов, крошки еды, выцветшие салфетки. Именно за этот стол уселись Линли и Ло Бьянко, пока Анжелина принесла бутылку вина собственного изготовления, сыр, фрукты, вяленое мясо и свежеиспеченный хлеб. Она налила им по стаканчику «Кьянти», а себе – воду.

Усевшись, женщина взяла в руки выцветшую салфетку, сжимая ее как талисман. Она повторила свои слова, сказанные при встрече:

– Спасибо большое за то, что приехали, инспектор.

– Ну, это в основном заслуга Барбары, – ответил Томас. – Честно говоря, на этот раз она немного перегнула палку в своем желании принять участие в расследовании, однако время покажет ее правоту. Для нее очень небезразлична Хадия.

Анжелина на секунду сжала губы.

– Я совершила ужасный поступок. И я это знаю. Просто не могу принять того, что случилось с Хадией. Ведь это меня надо наказывать. А если это так… – Ее пальцы еще сильнее сжали салфетку.

Ло Бьянко издал звук, который должен был показать: он согласен с тем, что каждый человек должен расплачиваться за свои грехи. По мнению Линли, такой подход был абсолютно непродуктивным.

– Я бы не стал смотреть на это с такой точки зрения, – сказал он. – Это нормально, поверьте мне. Я вас понимаю, но делу это не поможет. – Он мягко улыбнулся Анжелине. – Так можно легко превратиться в сумасшедшую. Умопомрачение – неясные мысли, кому они принесут пользу?

– Прошла уже неделя, – сказала она, – и никто не может мне сказать, что же это значит. Неделя без единого знака, без единого слова. Не было никакого требования о выкупе, а ведь семья Ренцо готова заплатить, я знаю. В этой стране людей всегда крали ради выкупа. Да? Ведь это правда? Я пыталась выяснить, сколько детей крадут в Италии в год. Вот, посмотрите… – Она порылась среди газет и журналов и вытащила листок с информацией, распечатанной на принтере. – Я пыталась понять, сколько времени обычно проходит до того, как похитители объявляют свои требования, прежде чем что-то сообщается родителям… – Анжелина замолчала. Слезы медленно текли по ее щекам.

Линли посмотрел на Ло Бьянко. Как полицейские, они понимали, что мать хватается за соломинку, что похищение ради выкупа в наши дни гораздо более редко, чем похищение с целью продажи, ради секса, для какого-то тошнотворного развлечения, особенно когда речь идет о похищении ребенка. Пальцы Ло Бьянко постукивали по краю стакана. Это жест означал: скажите ей все, что считаете нужным в настоящий момент; главное – успокоить ее и дать ей хоть какую-то надежду.

– С этим я соглашусь, – аккуратно сказал Линли. – Но сейчас самое важное – вернуться назад и еще раз тщательно вспомнить все, что произошло в день похищения. Где были вы, где – синьор Мура, где – Хадия, кто был рядом с ней, кто мог что-то видеть, но все еще не проявился, потому что, может быть, не понимает, что видел что-то важное…

– Мы делали то, что всегда, – пробормотала Анжелина без всяких эмоций.

– Что, видите ли, является важной деталью, – заверил ее Линли. – Это говорит полиции о том, что, если вы пленники привычек, кто-то мог следить за вами какое-то время и вычислить, где и как он может завладеть девочкой. Это говорит полиции о том, что преступление, скорее всего, было не случайным, а, напротив, хорошо продуманным. Это же объясняет, почему никто ничего не заметил, потому что похититель Хадии в первую очередь должен был продумать, как увести девочку совершенно незаметно.

Анжелина приложила салфетку к глазам.

– Я все понимаю.

И она быстро стала рассказывать Линли, что происходило в тот день, когда Хадия была похищена. Она пошла на свой урок йоги, а Лоренцо и девочка – на рынок; последняя, как всегда, убежала вперед, чтобы полюбоваться красочными прилавками и послушать аккордеониста. Рядом с ним они обычно все встречались и оттуда шли на ленч к сестре Лоренцо. Они всегда так вели себя в рыночный день в Лукке. Любой, кто знал их, или любой, кто понаблюдал бы за ними какое-то время, понял бы это.

Линли кивнул. Большую часть этих сведений он уже слышал от Ло Бьянко; но Томас также видел, что еще один рассказ Анжелины давал надежду ей самой.

Ло Бьянко терпеливо выслушал все это по второму разу. Когда она закончила, он спросил у Линли: «Con permesso?»[151] – и наклонился к женщине, чтобы задать несколько своих вопросов на не очень уверенном английском.

– Я спросить вопрос, который не спрашивать перед этим. Как Хадия относилась к синьору Мура? Все это время вдалеке от папа. Как она вести себя с вашим любовником?

– Прекрасно, – ответила Анжелина. – Она любит Лоренцо.

– Вы быть уверены? – уточнил Ло Бьянко.

– Ну конечно, я уверена, – ответила Анжелина. – Уверенность… Это была одна из причин… – Она посмотрела на Линли, а потом перевела взгляд на Ло Бьянко. – Именно по этой причине моя сестра писала электронные письма. Я думала, что если Хадия получит весточку от Хари, если она сначала подумает, что в Италии мы просто в гостях, если с течением времени она смирится с тем, что ее отец за ней не приедет…

– Электронные письма? – уточнил Линли.

Ло Бьянко быстро объяснил на итальянском, что сестра Анжелины посылала письма как будто от имени отца девочки. В этих письмах он обещал приехать, но обещания свои постоянно нарушал.

– Сестра, что, получила каким-то образом доступ к его электронному адресу? – поинтересовался Линли.

– Она создала новый, через своего приятеля в Университетском колледже, – объяснила Анжелина. – Я говорила, что надо писать, а она писала. – Женщина повернулась к Ло Бьянко. – Поэтому у Хадии не было причин не любить Лоренцо или думать, что он может встать между ней и отцом, и тогда это полностью изменит ее жизнь. Об этом я позаботилась.

– Все равно, возможно… Возможно, дочь и синьор Мура… – Было видно, что Сальваторе ищет подходящее слово.

– Не ладили, – подсказал Линли. – Они могли не ладить.

– Ничего подобного не было, – сказала Анжелина, – и нет.

– А синьор Мура? Ему Хадия нравилась?

Рот Анжелины приоткрылся. Если бы она могла побледнеть еще больше, она бы побледнела. Линли видел, как женщина сначала осознает вопрос старшего инспектора, а затем делает из него выводы.

– Ренцо любит Хадию. Он не сделал бы ничего, что причинило бы ей вред, если вы об этом думаете. Все, что он делал, все, что делала я, было только ради Хадии. Я хотела вернуть ее. Я была так несчастна. Я ушла от Хари, чтобы жить здесь с Ренцо, но я не могла без Хадии. Поэтому я вернулась к Хари на несколько месяцев и все ждала и ждала, и Лоренцо ждал, и все это было из-за Хадии и ради нее. Так что вы не смеете говорить, что Лоренцо…

Ло Бьянко пощелкал языком. Линли пытался осознать рассказ Анжелины. Казалось, она сплела вполне впечатляющую паутину из обмана, чтобы обеспечить свою новую жизнь в Италии. Это вызвало у него интерес к одному прошлому факту, который мог иметь далеко идущие последствия в настоящем и будущем.

– Когда и как вы познакомились с синьором Мура? – спросил он.

Они встретились в Лондоне, объяснила Анжелина. У нее не было зонтика, а начался сильный дождь, и она забежала в «Старбакс», чтобы переждать ливень.

В этот момент Ло Бьянко издал недовольный звук, и Линли с удивлением посмотрел на него. Оказывается, недовольство старшего инспектора вызвал «Старбакс», а не тот факт, что Анжелина встретила там кого-то.

Кафе было полным-полно, так как идея попить кофе в непогоду многим пришла в голову. Анжелина купила капучино и пила его стоя у окна, когда в кафе вошел Лоренцо все с той же целью – укрыться от дождя. Они разболтались, как это иногда случается. Он приехал в Лондон на три дня, и погода сводила его с ума. В это время в Тоскане тепло и солнечно, объяснил он. Цветут цветы… вы должны приехать в Тоскану и убедиться сами.

Анжелина увидела, что он незаметно посмотрел, есть ли у нее обручальное кольцо на пальце, как это делают обычно неженатые люди, и сделала то же самое. Она не рассказала ему об Ажаре, о Хадие или о… о всяких других вещах. В конце их разговора, когда дождь уже прекратился, он протянул ей свою карточку и сказал, что она обязательно должна приехать в Тоскану, а когда приедет, должна обязательно позвонить ему, и он покажет ей все ее красоты. И она так и поступила в конце концов. После ссоры с Хари… после очередной ссоры с Хари, после обычной ночной ссоры с Хари, когда слова говорятся свистящим шепотом, чтобы Хадия не узнала, что между мамой и папой не все гладко…

– Другие вещи? – спросил Линли после окончания ее рассказа. Периферическим зрением он заметил, что Ло Бьянко одобрительно кивнул.

– Что? – переспросила она.

– Вы сказали, что во время той, первой, встречи вы не сказали синьору Муре об Ажаре, Хадие и других вещах. Что это были за вещи?

Было очевидно, что Анжелина не хочет продолжать; ее взгляд опустился на стол и на компьютерные распечатки, лежащие на нем. Она пыталась притвориться, что не понимает вопрос Линли.

Инспектор сказал:

– Вы должны понять, что для нас важна каждая деталь.

Он замолчал. Ло Бьянко тоже сидел молча. Вода капала в колоссальную кухонную раковину, громко тикали часы.

Наконец она заговорила:

– В тот раз я не сказала Лоренцо о своем любовнике.

Ло Бьянко чуть слышно присвистнул. Линли посмотрел на него. Le donne, le donne, le cose che fanno[152], говорило выражение его лица.

– Вы имеете в виду другого мужчину? – уточнил Линли. – Не Ажара?

– Да, – ответила она. – Это один из учителей в школе танцев, куда я ходила в Лондоне. Хореограф и преподаватель. К тому времени, как я встретилась с Лоренцо Мурой, этот человек был моим любовником в течение уже нескольких лет. Когда я ушла от Ажара к Лоренцо, то также оставила и этого мужчину.

– Как его зовут? – спросил Томас.

– Он живет в Лондоне, инспектор Линли. Он не итальянец, не знает Италии. Не знает, где я. Я просто… Я должна была ему сказать. Должна была с ним как-то объясниться. Но я просто перестала с ним встречаться.

– Но это не могло предотвратить его попыток найти вас, – заметил Линли. – После нескольких лет любовных отношений…

– Это было несерьезно, – нервно заметила Анжелина. – Просто весело. Необычно, свежо. Мы никогда не планировали быть вместе постоянно.

– Вы не планировали, – повторил Ло Бьянко. – Ma forse[153]… – Это было возможно. В голове ее любовника могли бродить совсем другие мысли. – Он был женат?

– Да. Поэтому он не хотел, чтобы я оставалась в его жизни навечно, и когда я оставила его…

– Это может быть совсем по-другому, – объяснил ей Ло Бьянко. – Есть мужчины, для которых брак ничего не значит.

– Мне действительно нужно его имя, – настойчиво повторил Линли. – Старший инспектор прав. Хотя ваш бывший любовник может быть абсолютно не связан с тем, что произошло здесь, в Италии, тот факт, что он был в вашей жизни, требует, чтобы его проверили и исключили из числа подозреваемых. Если он все еще в Лондоне, Барбара может этим заняться. Но это необходимо.

– Эстебан Кастро, – наконец произнесла Анжелина.

– Он испанец?

– Он из Мехико. Его жена англичанка. Тоже танцовщица.

– Вы и…

Ло Бьянко подыскивал слово, но Линли понимал, куда он клонит, поэтому вмешался:

– Вы и с ней были знакомы?

Анжелина опустила глаза.

– Она была моей подругой.

Прежде чем Ло Бьянко или Линли смогли прокомментировать ее слова или задать новые вопросы, приехал Лоренцо Мура. Он вошел так же, как и они – через дверь в цокольном этаже, которая привела его по длинному коридору в кухню. Бросил свою спортивную сумку на плиточный пол, подошел к столу и, поцеловав Анжелину, поинтересовался, что происходит. Очевидно, Лоренцо сразу почувствовал напряженную атмосферу в комнате.

– Сhe cos’è successo? – потребовал он.

Ни один из детективов не заговорил. Линли считал, что Анжелина сама должна рассказать – или не рассказать – своему нынешнему любовнику, что они обсуждали.

– Лоренцо знает про Эстебана Кастро, – сказала женщина. – У нас нет секретов друг от друга.

В этом Линли сильно сомневался. У всех есть секреты. Он решил, что Анжелина сама загнала себя в ситуацию, в которой сейчас находилась: в ситуацию матери, у которой украли ребенка.

– А Таймулла Ажар?

– А что Хари?

– Ну, иногда люди делятся всем друг с другом, – объяснил детектив. – Таймулла знал об этом вашем любовнике?

– Пожалуйста, только не говорите об этом Хари.

Лоренцо с кряхтением вытащил стул из-под стола, уселся на него, взял стакан и налил себе вина. Без раздумий опрокинул стакан, затем взял сыр, отрезал себе хлеба и с яростью спросил:

– Почему ты защищаешь этого человека?

– Потому, что я и так подложила бомбу под его жизнь. Этого достаточно. Не хочу больше делать ему больно.

– Merda[154], – Лоренцо покачал головой. – Я не понимаю этой… бережности, с которой ты относишься к нему.

– У нас общий ребенок, – сказала Анжелина. – Общие дети многое меняют. Это жизнь.

– Cosi dici[155].

На этот раз голос Муры звучал заметно мягче. Но все равно было видно, что Лоренцо так и не понял связь между совместным ребенком и нежеланием Анжелины причинять боль Ажару. «А может быть, он и прав, – подумал Линли. – Может быть, если бы Ажар вовремя развелся, жизнь сложилась бы совсем по-другому для Анжелины Упман. И, может быть, Лоренцо Мура догадывался об этом. Не важно, что было сейчас и что будет в будущем, но связь между Анжелиной Упман и пакистанцем всегда была и будет. И Муре придется с этим смириться».

Лукка, Тоскана

В тот вечер Сальваторе забрался на крышу башни позже, чем обычно. У мамочки произошло сегодня то, что она считала стычкой, в macelleria[156], когда она делала покупки для сегодняшнего обеда. И эта стычка, произошедшая, по-видимому, с иностранкой, которая совершенно не понимала, почему она должна выражать уважение матери Сальваторе, так же как это делали все в силу ее возраста – когда та входила в магазин, все расступались, – должна была быть всесторонне обсуждена.

– Si, si, – поддакивал Сальваторе, выслушивая все жалобы об ужасах мамочкиного дня.

Наконец он покачал головой и принял достаточно возмущенный вид. Затем, воспользовавшись первой же возможностью, взобрался на крышу, чтобы насладиться своим caffè corretto, видом тихого вечера, спускающегося на его город и на его жителей, совершающих свой ежедневный passeggiata[157], держась за руки, а больше всего – насладиться тишиной, спустившейся на город.

Однако тишиной наслаждаться получилось недолго. Ее нарушил звонок мобильного. Сальваторе вынул телефон, увидел, кто звонит, и выругался. Если его опять пригласят в Баргу, он откажется.

– Итак, – среагировал magistratо на «pronto» Сальваторе, – mi dica, Topo[158].

Тот знал, что хочет услышать Фануччи: все, что касалось этого английского детектива. Он рассказал прокурору то, что, по его мнению, могло его удовлетворить. Старший инспектор также добавил интригующие подробности о новом любовнике синьоры Упман – Эстебане Кастро. «Ей нравились или иностранцы, или вообще все парни с горячей кровью», – сказал он Фануччи.

– Puttana, – именно так охарактеризовал ее прокурор.

Времена изменились, хотел сказать Сальваторе. Женщины теперь не обязательно считались развратными, если у них были любовники. Но правда состояла в том, что скажи он такое Фануччи, это вызвало бы очередной приступ гнева. Потому что тот не верил, что в нынешнее время женщине позволялось иметь более одного любовника, была она замужем или нет. То, что у Анжелины Упман вошло, по-видимому, в привычку иметь нескольких, было еще одним кусочком интересной информации о ней. Сальваторе не имел ничего против того, чтобы поделиться этой информацией с Фануччи, потому что это позволяло ему увести разговор в сторону от Микеланджело Ди Массимо с его солнечной шевелюрой.

– Так что, он преследует ее, этот Эстебан Кастро? – спросил Фануччи. – Он приехал за ней в Лукку, где и спланировал свою месть? Она бросает его, а он с этим не согласен и придумывает, как ей достойно отомстить, vero[159]?

Идея была абсолютно идиотской, но какое это имело значение? В конце концов, это хоть не было очередным бредом о молодом Каспариа.

– Forse, forse, Piero, – пробормотал Сальваторе.

– Но действовать надо очень осторожно, – сказал он. – Скоро они кое-что узнают, потому что этот английский детектив позвонит в Лондон и организует, чтобы там проследили за этим любовником Анжелины. Так он им пригодится, этот Ispettore Линли.

Некоторое время Фануччи молчал, обдумывая все это. На заднем фоне Сальваторе услышал чей-то голос. Женский голос. Это была не его жена, а, скорее, многострадальная любовница.

– Vai[160], – резко ответил Фануччи. Это был его способ нежно сообщить ей, что сегодня вечером ее постельные услуги не понадобятся.

Затем, уже в телефон, magistratо сообщил Сальваторе причину своего звонка: специальный репортаж для регионального телеканала. Он, Фануччи, все организовал. Репортаж снимут в доме матери похищенной девочки, и действо завершится обращением родителей к телезрителям. Мы любим наше сокровище, и пожалуйста, пожалуйста, верните ее нам. Если мамаша будет рыдать – еще лучше, таково было мнение Фануччи. Телекамеры любят рыдающих матерей в ситуациях, когда у них пропадают дети, правда?

Сальваторе поинтересовался, на когда назначены съемки. Через два дня, оповестил Фануччи, и он сам, а не Сальваторе, будет говорить от имени итальянской полиции.

– Certo, certo, – пробормотал старший инспектор, улыбаясь от самодовольства Фануччи. Присутствие Пьеро на телеэкранах по всей Италии, несомненно, вселит страх в души преступников всех мастей.

Апрель, 23-е

Чолк-Фарм, Лондон

Митчелл Корсико не терял времени даром. У него была репутация репортера, который не тратит время впустую, и эта скорость, вместе с чутьем на скандал, не подвела его, хотя Хейверс и обыграла его в Илфорде.

Когда на следующий день Барбара увидела первую страницу таблоида, она поняла, что Корсико умудрился сделать из того, что он увидел перед школой Саида. Заголовок гласил: «У ПРОПАВШЕЙ ДЕВОЧКИ СЕКСУАЛЬНО ОЗАБОЧЕННЫЙ ПАПАШКА» – и предвосхищал всю статью. Под заголовком помещались несколько фотографий брошенной семьи, которые должны были подтвердить все, рассказанное в статье.

Когда Барбара увидела этот последний номер «Сорс», в глазах у нее потемнело. Она испугалась, что сейчас потеряет сознание и упадет на заплеванный жвачкой тротуар, прямо перед местным газетным киоском. Для нее было необъяснимо, как Корсико сумел наложить лапу на материал, опубликованный в номере. Мистика пополам с волшебством. Однако она вспомнила, что корреспондент сопровождал семью Ажара до самого дома, а после этого, наверное, использовал один из беспроигрышных способов получения информации, которые были в его распоряжении. Барбаре нетрудно было себе представить: Корсико беседует с соседями и получает информацию у них; Корсико просовывает свою карточку в почтовый ящик Нафизы и говорит ей в узкую щель, что ситуация сейчас выглядит следующим образом – или вы говорите со мной, или я говорю с соседями. Он даже мог разыскать какого-нибудь приятеля Саида и передать мальчику послание: встречаемся в пабе (парке, местном кино, угловом гастрономе, на железнодорожной станции, автобусной остановке). Там мы сможем поговорить. Это твой шанс все рассказать… В конце концов, так ли было важно, каким образом он заполучил эту информацию в свои грязные пальцы? Ужасная история была напечатана, и в ужасной истории назывались имена.

Барбара позвонила Корсико.

– Какого черта ты хочешь? – потребовала она безо всякой преамбулы.

Митчелл не спросил, кто звонит. Очевидно, он это знал, так как его ответ был:

– А я думал, что это вы что-то хотите, сержант.

– Не произноси мое звание по телефону! – прошипела она. – Где ты находишься?

– Вообще-то, в постели. Отлеживаюсь. А в чем, собственно, дело? Ты что, не хочешь, чтобы люди знали, что мы с тобой лучшие друзья?

Это Барбара решила пропустить мимо ушей.

– Ты знал, что эта история не об Ажаре. Что эта история об итальянской полиции и о том, как она ведет – или не ведет, или отказывается вести, или черт знает что еще – дело об исчезновении Хадии. История о полиции Метрополии, которая не хотела послать сотрудника для помощи. История о том, что, в конце концов, послали специального, особенного, очень нужного тебе сотрудника. А поэтому ты должен был оторвать свою толстую задницу от стула и мчаться в Италию, для того чтобы поддерживать постоянное давление. Я дала тебе все подробности, и всё, что ты, черт побери, должен был сделать, – это использовать их в истории и наблюдать за развитием событий, именно этих событий, а не думать о другой истории. И ты это прекрасно знаешь, Митчелл.

Журналист громко зевнул. Барбаре хотелось нырнуть с головой в мобильный и вынырнуть уже у него в спальне, где и раздавить эту гниду к чертовой матери.

– Все, что я «знал», как ты это называешь, – ответил Корсико, – это то, что тебе нужна была статья в нашей газете. Что я знаю сейчас, так это то, что несколько статей уже напечатаны и еще одна на подходе… У меня есть несколько интересных фотографий вчерашней схватки с… с дедом, по-моему?

– Слушай, притормози, – сказала ему Барбара, хотя само упоминание о фотографиях заставило ее голову закружиться. – Ты должен, черт возьми, сдать назад, Митчелл. Эти люди в Илфорде не связаны с нашей историей. А вот пропавшая в Италии девочка и есть сама история. Об этом существует масса информации, и я буду предоставлять ее тебе по мере поступления, а пока…

– Э-э-э, сержант… – прервал ее Корсико. – Не учите меня, о чем писать. Я иду туда, куда меня ведет информация, и сейчас она ведет меня в дом в Илфорде, к очень несчастному подростку.

«Итак, он добрался до Саида, – с горечью подумала Барбара. – Только Бог знает, кто следующий на очереди».

– Ты используешь мальчика для…

– Ему надо было выговориться. Я дал ему выговориться. Мне нужна была история. Он мне ее рассказал. У нас с Саидом успешные взаимоотношения. Обоюдовыгодные. Как и у нас с тобой.

– У нас с тобой нет отношений.

– Конечно, есть. И они развиваются с каждым днем.

Барбара почувствовала пальцы скелета на своем позвоночнике.

– А поточнее? Что ты имеешь в виду?

– Сейчас я имею в виду, что наблюдаю за развитием истории. Тебе может не нравиться вектор, по которому она развивается. Ты, может быть, хочешь немного откорректировать это направление. Тогда тебе надо дать мне больше информации, а когда ты дашь мне ее…

– Если, а не когда.

– Когда, – повторил он, – ты дашь мне эту информацию, я ее проанализирую и решу, садиться ли мне на этот поезд. Вот как всё работает.

– Как всё работает… – начала она, но он опять перебил.

– Ты уже ничего не решаешь Барбара. Сначала – да, а теперь уже нет. Как я сказал, наши отношения развиваются. Меняются. Укрепляются. Это вполне может быть брак, заключенный на небесах. Если мы оба правильно разыграем свои карты, – добавил он.

Пальцы скелета взяли ее за горло, перекрывая дыхание.

– Берегись, Митчелл, – сказала она. – Потому что я клянусь: если ты пытаешься мне угрожать, то очень об этом пожалеешь.

– Угрожаю тебе? – рассмеялся Митчелл, хотя смех вышел несколько наигранным. – Этого я себе никогда не позволю.

И он отключился.

Барбара осталась стоять на Чолк-Фарм-роуд с экземпляром «Сорс» в одной руке и мобильным – в другой. Пешеходы пробирались мимо нее по пути к метро, машины проносились, увозя водителей на работу.

Она понимала, что должна спешить. Времени, чтобы успеть на работу вовремя, оставалось в обрез. Иначе ей не избежать осуждающих глаз инспектора Стюарта и его кондуита, куда он тщательно записывал опоздавших.

Но ей было необходимо немедленно получить дозу кофеина и чего-то сладкого, чтобы хоть как-то справиться с ситуацией, не говоря уже о том, чтобы обдумать ее. Поэтому она решила, что инспектор Стюарт и то задание, которое он ей на сегодня приготовил – будьте любезны, сержант, введите эти отчеты в компьютер, ведь их так много сейчас поступает, практически каждый час, – подождут.

Барбара заскочила в недавно открывшееся заведение под названием «Каппа Джо и другие». Купила латте и еще что-то – на этот раз оно оказалось шоколадным круассаном. Боже, это именно то, что ей сейчас необходимо после разговора с Корсико.

Когда зазвонил ее мобильный и раздались первые звуки «Пегги Сью», а это произошло после того, как Барбара сделала три глотка кофе и откусила два раза от круассана, она подумала, что это Корсикодрогнул своей волей (но не сердцем, так как сердца у него попросту не было). Однако оказалось, что это был Линли.

– Хорошие новости? – спросила она.

– Боюсь, что нет.

– О Боже, только не это.

– Нет, нет. Ни хороших, ни плохих, – поспешно ответил Линли. – Просто есть информация, которую нужно проверить.

Он рассказал ей о своих встречах с Ажаром и с Анжелиной Упман. Рассказал ей о существовании еще одного женатого любовника Анжелины, который был у нее перед тем, как она ушла от Ажара к Лоренцо Муре.

– Вы хотите сказать, что Анжелина спала с этим парнем в то время, когда она и Ажар… Я имею в виду, после того, как она родила Хадию и… Я имею в виду, после того, как Ажар ушел из семьи… То есть… Черт, я ничего не понимаю.

– Именно, – подтвердил Линли все вышесказанное. Этот мужчина был танцовщиком и хореографом в Лондоне, с которым Анжелина имела отношения в тот момент, когда встретила Лоренцо Муру. В это же время она была любовницей Ажара и матерью их общего ребенка. Мужчину звали Эстебан Кастро, и, если верить Анжелине Упман, она просто исчезла из его жизни в один прекрасный день. Еще сегодня она была в его постели, а назавтра просто исчезла, оставив его и Ажара ради Муры. Жена Кастро тоже была ее подругой, поэтому надо будет проверить их обоих. Потому что не исключено, что, временно вернувшись к Ажару на короткие четыре месяца, она также вернулась и к Кастро, чтобы вскоре снова оставить его.

– Но, Барбара, – наставительно произнес Линли, – этим вы должны заниматься в свое свободное время, а не во время служения отечеству.

– Но она же разрешит мне заняться этим, если вы ее об этом попросите, ведь правда? – сказала Барбара. В конце концов, Линли и Изабелла Ардери не стали врагами после того, как расстались. Все-таки они оба были профессионалами. Инспектора Линли направили в Италию. Если он позвонит и попросит ее этим своим итонским выговором…

– Я ей позвонил, – ответил Линли, – и спросил, могу ли я воспользоваться вашей помощью для решения некоторых вопросов в Лондоне. Она не разрешила, Барбара…

– Потому, что вы попросили меня, – сказала Барбара с горечью. – Если бы вы попросили Уинстона, она бы в лепешку разбилась, чтобы помочь. И мы оба это знаем.

– Этого мы не касались. Я бы мог попросить Уинстона, но подумал, что вы сами захотите заняться этим, неважно в какое время.

Это было правдой. Барбара знала, что должна быть благодарна Линли за то, что он понимал, насколько это для нее важно, и держал ее в курсе всего происходящего. Поэтому она коротко ответила:

– Конечно. Спасибо вам, сэр.

– Не переборщите с благодарностями, – сухо сказал Линли. – Боюсь, что их незаслуженно много.

Она улыбнулась.

– Я бью чечетку на столе. Если бы вы только могли это видеть…

– А где вы?

Она рассказала.

– Вы опоздаете на работу. Барбара, думаю, вам пора прекратить дразнить Изабеллу.

– Уинстон сказал мне почти то же самое.

– И он прав.

– Умереть на работе – это не то, о чем я мечтала всю жизнь. Но… как скажете. Я вас услышала. Что-нибудь еще?

Барбара хотела спросить, как идут дела с Дейдрой Трейхир, но передумала – Линли все равно бы ничего не сказал. Были какие-то вещи в этом парне, изменить которые ничто на свете не могло его заставить.

– Да, – ответил Томас, – Батшеба Уард.

Он рассказал ей об электронных письмах, которые Батшеба писала Хадии в Италию по просьбе своей сестры от имени Таймуллы Ажара из Университетского колледжа.

– Эта чертова корова врала мне! – в ярости крикнула Барбара. – Все это время она знала, где скрывается Анжелина!

– Похоже на то, – ответил Линли. – Поэтому есть шанс, что она может что-то знать и о том, что происходит сейчас.

Барбара подумала, но не смогла придумать, каким образом Батшеба Уард могла быть задействована в похищении Хадии. Ее мотивы в этом случае были так же неясны, если только сама Анжелина не была в этом замешана.

– А что Анжелина? – спросила Хейверс.

– В отчаянии, что нетрудно было предположить. Со здоровьем тоже, кажется, не все в порядке.

– А Ажар?

– Приблизительно так же, хотя держится молодцом.

– Это в его стиле. Я не представляю, как он все это выдерживает. Он ведь пребывает в этом аду уже с ноября прошлого года.

Линли рассказал ей, что делает пакистанец с плакатами своей дочери в городе и окружающих деревнях.

– Думаю, что, помимо всего прочего, это дает ему какую-то цель в жизни, – заключил он. – Просто сидеть и ждать новостей о твоем похищенном ребенке… Это невыносимо для любого родителя.

– Ну-у-у-у, наверное, да. Невыносимо – это хорошее слово для описания того, что происходит с Ажаром.

– Кстати, о нем… – Линли на секунду замялся.

– Что? – спросила Барбара, чувствуя подвох.

– Я знаю, что вы близки с этим человеком, но мне нужно задать вам этот вопрос. Мы знаем, где он был, когда Хадия исчезла?

– На конференции в Берлине.

– Мы в этом уверены?

– Черт побери, сэр, вы же не думаете…

– Барбара, если всё, что касается Анжелины, должно быть проверено, то и в отношении Ажара должно быть сделано то же самое. И в отношении всех других, кто хоть в малейшей степени может быть связан с тем, что происходит здесь, и это, безусловно, касается и Батшебы Уард. Здесь действительно происходит что-то не то. Дети просто так не исчезают с рыночной площади в разгар дня, так, чтобы об этом никто ничего не знал, никто не видел ничего необычного, никто…

– Хорошо, хорошо, – сказала Барбара и рассказала ему о Дуэйне Доути из Боу и о том, как она его использует. Сейчас он проверял алиби Ажара на момент исчезновения его дочери. Затем придет черед Эстебана Кастро, его жены, а также Батшебы Уард, хотя Барбара постарается проверить всех самолично, так как хочет контролировать расследование целиком, а не полагаться на других людей.

– Иногда нам приходится полагаться на других, – сказал Линли в завершение разговора.

Барбара хотела прокомментировать эти слова, но сдержалась. Томас был последним человеком в Управлении, которому нравилось полагаться на других людей.

Виктория, Лондон

Рабочий день Барбара провела на удивление спокойно, стараясь не выходить за флажки, которыми ее обложили, и постоянно держаться на расстоянии вытянутой руки и прямой видимости от инспектора Стюарта. Она также постаралась, чтобы суперинтендант Ардери заметила, как Барбара послушно вводит отчеты других офицеров в память компьютера, как простая гражданская машинистка, а не как та, кем она была на самом деле, – обученным офицером полиции. Хейверс заметила, как Изабелла несколько раз прошла по залу, наблюдая за ней и за детективом Стюартом, улыбаясь и прищурив глаза, как будто ей не нравилась прическа Барбары, что было недалеко от действительности.

Барбаре удалось выкроить время, чтобы порыться в Мировой паутине. Она выяснила, где в настоящий момент находится и чем занимается Эстебан Кастро – он сейчас танцевал в одном из театров Вест-Энда в постановке «Скрипач на крыше». «А разве в «Скрипаче на крыше» танцуют?» – удивилась она. Кроме того, Кастро преподавал в своей собственной студии вместе с женой. Он был смуглокожим вальяжным мужчиной, с коротко подстриженными волосами и глазами с тяжелыми веками. Выложенные фотографии показывали его в различных ролях, позах и костюмах. Казалось, что его мускулатура и осанка должны принадлежать классическому танцору, а некоторая небрежность в движениях и позах говорили о джазе и современных танцах. Разглядывая его фотографии, Барбара поняла, какое впечатление он должен был производить на женщин, ищущих сильных эмоций, или что там еще искала Анжелина Упман? Она ведь оказалась настоящим конспиратором.

Были ссылки и на жену Кастро, и Барбара их изучила. Балерина, прочитала она, в Королевском балете. Не на первых ролях, но кто-то ведь должен танцевать и в кордебалете. Первый лебедь не может существовать без кордебалета в глубине сцены, члены которого и не подозревают, что же происходит с охотником на авансцене. Ее звали Далия Рурк… что, черт возьми, это за имя – Далия? Барбара рассмотрела ее фото и обнаружила, что она была даже хорошенькой – правда, так, как бывают хорошенькими артистки балета: торчащие скулы, ключицы, тонкие кисти и очень маленькая попка, такая, которую некоторые идиоты любили держать у себя на коленях. Она вполне могла бы сойти и за мальчика – может быть, именно это толкнуло Эстебана в объятия Анжелины. «Хотя, – подумала Барбара, – последняя тоже никогда не была слишком пухленькой, если уж дело шло об обжиманиях и оглаживаниях в постели. Может быть, Эстебану просто нравились скелеты?»

Хейверс сделала некоторые выписки и распечатала несколько фото. Заодно она посмотрела на данные Батшебы. У нее было чувство, что для того, чтобы получить помощь этой скользкой коровы во всем, что касалось Хадии, Анжелины или Ажара, ей придется выкрутить руки. Но в случае Батшебы выкручивать руки надо нежно, или же ситуацию надо преподнести как угрожающую ее собственному бизнесу.

Барбара обдумывала полученную информацию, когда ее мобильный опять затянул бесконечную шарманку о любви к Пегги Сью. Это был Дуэйн Доути с отчетом о том, что он узнал об алиби Ажара на период исчезновения Хадии с рыночной площади.

– Я включу громкую связь, если не возражаете, – сказал он. – Эм тоже хочет послушать.

И он стал рассказывать о том, что каждая деталь алиби подтвердилась. Ажар действительно был в Берлине и действительно участвовал в конференции. Он участвовал в плановых заседаниях и семинарах, а также выступил с двумя сообщениями. Единственный способ, каким он мог оказаться в это время в Италии и похитить свою дочь, – это раздвоиться. Или обзавестись идентичным близнецом. Это было из области фантастики, но напомнило Барбаре об одном факте, который она хотела рассказать Дуэйну Доути.

– Кстати, об идентичных близнецах, – сказала она. И рассказала ему новые факты о Батшебе Уард и о том, что та, очевидно, знала с самого начала, где находится Анжелина с Хадией, и даже писала последней письма от имени ее отца.

– Это объясняет некоторые мелкие детали, которые нам удалось выяснить, – сказал Доути. – Похоже, что Батшеба посетила la bella Italia[161] приблизительно в то же время, когда исчезли Анжелина с Хадией. С моей точки зрения, это очень любопытный факт.

– Запомните его, – сказала Барбара. Потому что если Батшеба с самого начала знала о планах сестры, то для Анжелины не составляло никакого труда выехать в Италию по паспорту сестры и, таким образом, замести все следы.

– Старушку Батшебу надо слегка тряхануть, – сказал Доути. – Вопрос состоит в том, сержант, кто из нас сделает это лучше.

Боу, Лондон

Разъединившись, Доути стал ждать неизбежных комментариев Эм Касс – и вскоре дождался. Они находились в ее кабинете, чтобы записать беседу с сержантом Хейверс. Проверив качество записи, Эм сняла наушники и положила их на стол. Сегодня на ней был мужской костюм-тройка цвета беж, идеально на ней сидящий. Двухцветные, кремовые и голубые, ботинки довершали картину. Это могло выглядеть безвкусно, если бы Эм не повязала шейный платок, чтобы сбалансировать весь ансамбль. Доути должен был признать, что она носит мужскую одежду лучше, чем большинство мужчин. Было очевидно, что ни один мужчина в мире не сможет затмить Эм Касс в смокинге.

– Нам не надо было лезть в это дерьмо, Дуэйн, – сказала она. – Ты знаешь это, я знаю это, и с каждым днем это становится все очевидней. Как только я увидела ее с этим профессором, как только я догадалась, что она коп, как только я выяснила, что она из полиции Метрополии…

– Поспокойнее, – попросил ее Дуэйн. – Все течет, и многие вещи меняются.

Как бы для того, чтобы продемонстрировать последнее, раздался стук в дверь, и в офис проскользнул Брайан Смайт. Дуэйн заметил, что Эм отъехала от мониторов, как будто это могло увеличить дистанцию между ней и компьютерным гением. Прежде чем сыщик смог поприветствовать изнывающего от желания парня, Эм сказала:

– Ты же обещал предупредить меня, Дуэйн.

– Ситуация немного изменилась, – заметил сыщик. – И мне кажется, ты говорила именно об этом. – Затем, посмотрев на часы, повернулся к Брайану: – Ты рано. Мы должны были встретиться в моем офисе, а не здесь.

Брайан некрасиво покраснел. К сожалению, он не был человеком, чья кожа в этих случаях принимала нежный розовый оттенок, подчеркивающий все его достоинства.

– Постучался туда, – сказал он, имея в виду, по-видимому, офис Доути. – Услышал, что вы здесь…

– Надо было подождать там, – вмешалась Эм, – или, на худой конец, позвонить.

Дуэйн посмотрел на нее.

– Тогда бы я тебя не увидел, – честно признался Брайан.

Доути застонал. Этот человек начисто не имел представления, как вести себя с женщинами, как разговаривать с ними и что вообще мужчина и женщина должны делать, чтобы оказаться в горизонтальном положении – хотя в случае с Эм положение могло быть любым, – для того, чтобы соки их тел перемешались. Доути хотелось, чтобы Эм Касс дала бедняге хоть один раз. Такой благотворительный секс ее не убил бы, но помог Брайану понять, что между мечтой и ее жизненным воплощением лежит целая бездна.

– Кроме того, разве мы не договаривались больше не пользоваться телефонами? – продолжил Брайан.

– В этом случае нам всем нужны одноразовые телефоны, – коротко сказала Эм. – Использовал один раз, выбросил, купил следующий. В этом случае подобные контакты, – в ее устах это прозвучало как «визиты зачумленного», – никогда больше не случатся.

– Давайте не будем ссориться, – примирительно сказал Доути. – Ты же знаешь, Эмили, что мы здесь не купаемся в деньгах, поэтому не можем разбрасываться одноразовыми телефонами направо и налево.

– Нет, можем. Вставь это в счет той щучке из полиции. – И Эм повернулась к ним спиной, притворившись, что завязывает ботинок.

Доути бросил оценивающий взгляд на Брайана. Молодой человек не работал на них на постоянной основе, а им были нужны его знания. То, что Эм не хотела лечь с ним в постель, было ее делом, и Дуэйн не мог ее за это упрекать. Но издеваться над ним и доводить его до того состояния, когда он плюнет на все и бросит работать с ними?.. Это была непозволительная роскошь.

– Брайан абсолютно прав, Эмили, – угрожающе сказал Доути своей помощнице. – Давайте постараемся расстаться, не причинив друг другу серьезных увечий, хорошо? – Он не стал ждать ее ответа и обратился прямо к Брайану: – Ну, и на чем мы стоим?

– С телефонными звонками разобрались – как с входящими, так и с исходящими. Хотя это оказалось дороже, чем я думал. К моменту, когда я закончил, мне пришлось привлечь к сотрудничеству трех человек, а расценки у них совсем не детские.

– Придется смириться. Не вижу способа, как мы можем обойтись без этого. Что еще?

– Все еще занимаюсь остальными вопросами. Дело требует деликатности и помощи от инсайдеров. Их можно привлечь, но расценки…

– Я думал, что все будет гораздо проще.

– Может, и могло бы быть. Но надо было сначала переговорить со мной. До того, а не после. Оставлять следы гораздо легче, чем зачищать их.

– В этом ты должен быть экспертом, Брайан. Я плачу тебе по твоим расценкам за то, что ты самый лучший.

Тут Доути услышал иронический смех Эмили и сдвинул брови. Ей совсем не нужно осложнять ситуацию.

– Я лучший, а это значит, что у меня есть необходимые контакты там, где они нужны вам. Однако я не Супермен…

– Тогда превратись в Супермена и сделай это прямо сейчас.

Видимо, Эмили не могла этого больше переносить, потому что она вдруг разразилась тирадой:

– Всё это великолепно. Всё – дар Божий. Я ведь говорила тебе, что нам нужно держаться от этого дела подальше? Я еще раз это повторяю. Почему ты не хочешь мне верить?

– Мы сейчас пытаемся стать такими же чистыми, как новорожденные, – сказал Доути. – Именно этому посвящена эта встреча.

– А ты видел когда-нибудь новорожденного?

– Замечание принимается. Аналогия неудачная. Дай время, и я придумаю другую.

– Великолепно, – сказала Эм. – Проблема в том, что времени-то у тебя как раз и нет, Дуэйн. И именно твои придумки завели нас в эту ситуацию.

Сохо, Лондон

Танцевальная студия Эстебана Кастро находилась в здании рядом с парковкой на полпути между Лестер-сквер и тем, что называлось Чайнатаун. После работы Барбара Хейверс быстро нашла нужный адрес. Однако попасть в саму студию было значительно труднее. Она находилась на последнем этаже шестиэтажного здания, которое забыли оборудовать лифтом. Пришлось взбираться по ступенькам под постмодернистскую музыку, которая становилась все громче. Барбара серьезно задумалась о том, чтобы исключить курение из своей жизни. К счастью, хоть ей и нравилось об этом думать, рассудок она окончательно не потеряла, чего нельзя было сказать о ее дыхании. И к тому моменту, когда Барбара подошла к полупрозрачным дверям танцевальной студии Кастро – Рурк, она отбросила идею табачной абстиненции, как не выдерживающую никакой критики.

Войдя внутрь, Хейверс оказалась в небольшой приемной, оклеенной плакатами. На них была изображена Далия Рурк в балетной пачке, принимающая разные экзотические позы, которые надо было понимать как изысканные извивы. На других был изображен сам Эстебан Кастро в различных видах, от затянутого в трико и летящего над сценой до отклячившего задницу и округлившего руки над головой в позе фламенко. Помимо плакатов, в приемной больше ничего не было, кроме небольшой стойки, на которой лежали брошюры различных танцевальных классов. По-видимому, это должно было означать смычку между балом и балетом.

В приемной никого не было. Хотя, судя по шуму, занятия проходили в обоих классах за закрытыми дверями, которые, по-видимому, вели в другие помещения. Шум состоял из постмодернистской музыки, которую Барбара слышала на лестнице и которая замолкала и возобновлялась в одном из помещений, прерываемая криками: «Нет, нет, нет, по-вашему, это похоже на жабу, испытывающую удивление и восторг?» – и громких команд: «Пятая позиция! Пятая позиция!» в другом. «Нет» произносилось мужчиной – скорее всего, Эстебаном Кастро, – поэтому Барбара подошла к двери и распахнула ее. О ее приходе некому объявить? «Нет проблем», – подумала она.

Комната, в которую вошла Хейверс, была большой, с зеркальными стенами, балетным станком и складными стульями, стоящими вдоль одной из стен. В одном из углов высилась куча тряпок – возможно, танцевальных костюмов. Посередине, на ровном твердом полу, стоял сам Кастро, а перед ним в дальнем конце комнаты располагались шесть танцоров, мужчин и женщин, в разных трико, толстых согревающих гамашах и балетной обуви. Они выглядели недовольными, возмущенными, взволнованными и измученными. Когда Кастро велел им «вернуться на исходные позиции и, наконец, почувствовать это», ни один из них не выразил восторга.

– Ему нравятся машины, – с напором объяснял Кастро. – А у вас созрел план, понятно? Теперь, ради бога, ты будешь жабой, а вы пятеро – лисичками. И давайте попробуем закончить до полуночи.

Два человека заметили Барбару у двери, один из них позвал Кастро: «Стив», – и кивнул на вошедшую.

Кастро обернулся и осмотрел Барбару.

– Занятия начнутся не раньше семи.

– Я не… – начала она.

– И я надеюсь, что вы принесли другую обувь. В этой танцевать фокстрот не получится.

Это, естественно, относилось к ее высоким кроссовкам. Было очевидно, что Эстебан еще не рассмотрел ее остальную одежду, иначе он отметил бы, что штаны, подвязанные шнуром, и майка с надписью «Отмечаем 600 лет эпидемии бубонной чумы» тоже не очень подходят для фокстрота.

– Я пришла не в класс, – сказала Барбара. – Вы ведь мистер Кастро? Хотелось бы с вами переговорить.

– Как видите, я немного занят, – ответил он.

– Ясно. Я тоже. – Она стала рыться в своей сумке и наконец извлекла из нее удостоверение; затем пересекла комнату и предъявила его ему.

Подумав минуту, Эстебан спросил:

– А в чем, собственно, дело?

– Анжелина Упман.

Он поднял взгляд от удостоверения и посмотрел на нее:

– А что с ней случилось? Я не видел ее целую вечность.

– Странно, что вы сразу подумали о том, что с ней могло что-то случиться, – заметила Хейверс.

– А о чем мне еще прикажете думать, если ко мне в дом приходят копы? – Кастро, видимо, и не ждал ответа на этот вопрос; вместо этого он повернулся к своим танцовщикам и произнес: – Десять минут. Потом повторим еще раз.

Эстебан говорил без всякого видимого акцента, как человек, родившийся в Хэнли-на-Темзе. Когда Барбара спросила его, почему, дав ему понять, что немного знакома с его биографией, в которой говорилось, что он родился в Мехико, Кастро рассказал, что переехал в Лондон в возрасте двенадцати лет. Его отец был дипломатом, а мать писала книжки для детей. Он объяснил, что для него было очень важно полностью ассимилироваться в английскую культуру. Отсутствие акцента было частью ассимиляции, так как он не хотел, чтобы на него вечно смотрели, как на иностранца.

Эстебан был очень хорош собой. Барбара сразу поняла, что в нем могло привлечь Анжелину Упман. Она даже понимала, что в нем может привлечь любую другую женщину. Он был вальяжен, как бывают вальяжны только латиносы. Эффект усиливался трехдневной щетиной, которая придавала ему сексуальный вид, тогда как другие с ней выглядели бы попросту неухоженными. Его волосы были черными, густыми и выглядели такими здоровыми, что Барбара с трудом подавила желание дотронуться до них. Она полагала, что реакция других женщин была бы схожей, и Кастро хорошо знал об этом.

Когда они остались в комнате вдвоем, Эстебан указал на складные стулья и прошел к ним. Он двигался, как должен был двигаться танцор: элегантно и с прекрасной выправкой. Как и на танцовщиках, которых он отпустил, на нем было одето трико, которое подчеркивало каждый мускул на его ногах и заднице. Но, в отличие от них, на нем была также одета обтягивающая майка, которая обрисовывала все мускулы на его груди. Его руки оставались открытыми, как и ступни.

Он сел, раздвинув ноги, поставив локти на колени и свесив кисти между ног. Это дало Барбаре возможность получше разглядеть его сокровища, чего она совсем не хотела, поэтому Хейверс поставила свой стул так, что те были закрыты.

Эстебан начал безо всякой преамбулы и не дожидаясь ее вопросов:

– Моя жена не знает, что у нас с Анжелиной что-то было. Я хотел бы, чтобы это так и осталось.

– Спорить бы я не рискнула, – ответила Барбара, – женщины не так уж глупы.

– Она не совсем женщина, – был его ответ. – В этом как раз часть проблемы. Вы с ней говорили?

– Нет еще.

– И не надо. Я расскажу все, что вам нужно. Я отвечу на ваши вопросы. Но не ввязывайте ее в это дело.

– В это дело? – переспросила Барбара.

– Не важно. Вы понимаете, что я имею в виду.

Он ждал, что Барбара даст ему определенные гарантии конфиденциальности. Поняв же, что этого не будет, выругался и сказал:

– Пойдемте со мной.

Танцор вышел из помещения, пересек приемную, отворил дверь и мотнул головой, приглашая Барбару заглянуть внутрь. Та увидела Далию Рурк с десятком маленьких девочек у станка, которых она пыталась поставить в изящные позы. Барбаре показалось, что это бесполезно. Всегда приятно знать, что настоящее, природное изящество в жизни не существует. Что касается Далии, она была худа, как скелет в рентгеновских лучах. Видимо, почувствовав, что за ней наблюдают, она повернулась к двери.

– Думает, что у дочери есть способности, – сказал Кастро, имея в виду Барбару. – Хотела, чтобы ее посмотрели.

Далия кивнула. Она осмотрела Барбару – казалось, без всякого интереса, – робко улыбнулась им обоим, а затем вернулась к своей работе с будущими балеринами.

Кастро опять прошел в свое помещение, закрыл дверь и произнес:

– Тело Далии функционирует только как тело балерины. Да ей и не надо, чтобы оно функционировало как-то иначе.

– Вы имеете в виду…

– Я имею в виду, что она перестала быть женщиной некоторое время назад. Это одна из основных причин, почему я сошелся с Анжелиной.

– Были и другие?

– А вы ее когда-нибудь встречали?

– Да.

– Ну, тогда вы все понимаете. Она очаровательна. Она чувственна. Она живая. А это очень привлекает. А теперь скажите, что, черт возьми, происходит и почему вы здесь?

– Вы выезжали из страны за последние тридцать дней?

– Конечно, нет. Я репетирую постановку «Ветра в ивах»[162]. Как я могу куда-то уехать? И я еще раз спрашиваю: что, черт возьми, происходит?

– Даже на уик-энд, погреться на солнышке?

– Это куда же? Испания, Португалия?

– Италия.

– Конечно, нет.

– А ваша жена?

– Далия участвует в постановке «Жизели» в Королевском балете. Она должна посещать там свои классы. У нее не остается времени ни на что, кроме как парить ноги дома, когда она не работает. Поэтому мой ответ: нет, и еще раз нет. И я больше ничего не скажу, пока вы не объясните мне, что происходит.

Чтобы показать, что он не шутит, Эстебан встал, прошел в центр комнаты и встал там, скрестив руки на груди. «Очень мужская поза», – подумала Барбара. Она не могла понять, сделал ли он это специально, полностью осознавая, что дала ему мать-природа.

– Дочь Анжелины Упман была похищена с рыночной площади в Лукке, в Италии, – объяснила она.

Кастро уставился на нее. Было видно, что он пытается понять связь между происшедшим и визитом к нему полицейского. Наконец он сказал:

– И что? Вы думаете, что это сделал я? Да я даже не знал ее дочь. Я никогда с ней не встречался. Зачем мне ее похищать?

– Все должно быть проверено. Это значит, что каждый, чья жизнь соприкасалась с жизнью Анжелины, тоже должен быть проверен. Я знаю, что она ушла от вас без объяснений. Вы могли слегка обидеться на это. Вы могли решить малость наказать ее, легонько отшлепать, образно говоря. Вы могли захотеть сыграть с ней в игры разума, как она играла с вами.

Кастро рассмеялся.

– Это никуда не приведет, сержант… – Он остановился.

– Хейверс, – сказала Барбара. – Полностью – детектив сержант Хейверс.

– Хейверс, – повторил он. – Детектив сержант Хейверс, полностью. Да не было никаких игр разума. Она была – она исчезла. Вот и всё.

– И вы даже не поинтересовались, куда она исчезла?

– Да у меня и прав таких не было. Я это знал, и она знала, что я знаю. Я не собирался оставлять Далию ради нее. А Анжелина не собиралась оставлять Ажара ради меня. Она уже раньше исчезала – где-то на год, – но потом вернулась, и мы вроде как восстановили наши отношения. Я думал, что на этот раз все произойдет так же.

– Хотите сказать, вы полагали, что она вернется?

– Раньше так и было.

– Значит, вы все знали про Ажара? Все то время, пока у вас были отношения? – Само по себе это ничего не значило, но Барбара должна была знать, хотя и понимала, что лучше будет, если это не будет иметь для нее никакого значения.

– Да, знал. Мы ничего не скрывали друг от друга.

– А Лоренцо Мура? Ее другой любовник? О нем вы тоже знали?

На это Кастро ничего не сказал. Он вернулся к стулу, на котором сидел, опять уселся на него, коротко рассмеялся и покачал головой. Барбара уже все поняла.

– Так она… – сказал он. – Она трахалась одновременно со всеми нами? Со всеми тремя?

– Получается так.

– Не знал. Но, сказать по правде, не очень удивлен.

– Почему?

Эстебан запустил пятерню в свои роскошные волосы и потянул, как будто это помогало крови прилить к мозгам.

– Пожалуй, так. Некоторым женщинам необходимы сильные эмоции. К ним относится и Анжелина. Жить с одним мужчиной? А где же тогда возбуждение и эмоции?

– Но, кажется, сейчас она живет с одним парнем.

– Ключевое слово – кажется, сержант. Ажару казалось, что она живет только с ним. Сейчас вам кажется, что она живет с этим итальянцем.

Барбара обдумала это, принимая во внимание все, что знала об Анжелине. Она знала, что эта женщина была прекрасной актрисой. Ее саму обмануло дружелюбие Анжелины и ее кажущаяся заинтересованность в личной жизни Барбары. Но в этом случае она ведь могла запудрить мозги и всем остальным окружающим? Хоть Барбара и не могла понять, как можно крутить любовь сразу с тремя одновременно, она должна была признать, что в случае с Анжелиной возможно все. Это она сама, Барбара, боялась бы произнести не то имя во время экстаза в постели. Хотя она вообще редко испытывала экстаз в постели.

– Сколько продолжались ваши отношения? – спросила она у Кастро.

– А это важно?

– Да нет, просто любопытно.

Он посмотрел на нее, а затем отвел взгляд.

– Не знаю. Несколько лет… Может быть, года два или три… Они то вспыхивали, то гасли.

– Как часто вы встречались, когда они «вспыхивали»?

– Обычно два раза в неделю. Иногда три.

– Где это происходило?

Еще один взгляд. Теперь Эстебан окинул Барбару взглядом с ног до головы.

– А это-то при чем?

– Опять простое любопытство. Люблю узнавать, как живут другие. Если вы, конечно, не возражаете.

Кастро отвернулся, сосредоточенно разглядывая свое отражение в зеркале напротив.

– Да где угодно, – ответил он. – На заднем сиденье машины, в такси; здесь, в студии, за кулисами театра в Вест-Энде, у меня дома, у нее дома, в каком-нибудь клубе чечеточников…

– Это должно было быть интересно, – прокомментировала Барбара.

– Ей нравился риск. Однажды мы сделали это в пешеходном переходе в Гринвиче. Анжелина была большой затейницей, и мне это в ней нравилось. Она полностью подчинена эмоциям. А эмоции зависят от возбуждения и тайны. Да, она в этом вся.

– Да, мне кажется, от такой женщины ни один мужик не откажется, – заметила Барбара. – Вы меня понимаете, полагаю. В любое время, в любом месте, в одежде и без нее, стоя, сидя, на коленях, как угодно… Мужикам ведь это нравится?

– Некоторым – да.

– А вы к таким относитесь?

– Я из Южной Америки, сержант. Как вы сами-то считаете?

– Думаю, что заменить Анжелину после того, как она исчезла, было бы сложно, – заметила Барбара. – Это действительно должно было разбить ваше сердце.

– Анжелину заменить невозможно. И, как я уже сказал, она еще вернется.

– Даже сейчас? Когда она в Италии? Когда она живет с Лоренцо Мурой?

– Не знаю. – Кастро посмотрел на свои часы и встал, готовый продолжить репетицию. – Думаю, что мне надо радоваться, что это продолжалось столько, сколько продолжалось, – добавил он. – Просто обдумайте все хорошенько. Да и Муре не мешало бы задуматься.

Апрель, 24-е

Хокстон, Лондон

Следующей по списку Барбары шла Батшеба Уард. Так как эта скользкая корова уже один раз ей наврала – что все больше и больше выглядело семейной привычкой, – жалеть ее Хейверс совсем не собиралась. Также она не собиралась больше давать инспектору Стюарту и суперинтенданту Ардери никаких поводов для замечаний. Поэтому Барбара встала очень рано для себя и направилась в Хокстон. По дороге она купила кофе и с удовольствием запила им громадный бутерброд с беконом. К моменту, когда сержант прибыла на Нуттал-стрит – место, где Батшеба обитала со своим мужем в квартире, расположенной в ухоженном здании из английского кирпича, – она была готова к борьбе.

В здании все еще спали, но это ее не удивило, так как часы показывали всего четверть седьмого. Барбара легко нашла квартиру Уардов и без перерыва давила на входной звонок у двери подъезда до тех пор, пока мужской голос в домофоне не взмолился:

– Ради всех святых, что вам нужно? Вы знаете, сколько сейчас времени?

– Скотланд-Ярд, – ответила Барбара. – Надо поговорить. Сейчас же.

Это было встречено тишиной, пока мужчина – скорее всего, Хьюго Уард – обдумывал услышанное. Хейверс подождала пять секунд и опять надавила на кнопку. Он впустил ее, не сказав больше ни слова, и она поднялась на второй этаж. Хьюго ждал ее у раскрытой двери. Несмотря на ранний час, он был уже полностью одет для выхода: костюм-тройка, накрахмаленная сорочка, почему-то двухцветная – белый воротничок и голубая манишка, – полосатый галстук и тщательно начищенные туфли.

– Вы из полиции? – спросил он, очевидно сконфуженный.

Барбара решила, что его смущают ее шаровары. Она протянула ему удостоверение, и Уард посторонился, впуская ее в квартиру.

– В чем дело? – задал он вполне справедливый вопрос.

– В вашей жене, – ответила Барбара.

– Она еще спит.

– Так разбудите ее.

– А вы представляете, который сейчас час?

На руке у нее были дешевые часы с Микки-Маусом, она посмотрела на них и потрясла около уха.

– Ой, какая печалька, остановились. – И обратилась к Хьюго: – Про время вы уже говорили, мистер Уард. И у меня его не так много, чтобы терять его с вами. Поэтому, может, позовете вашу супругу?.. Скажите ей, что пришла сержант Хейверс, выпить с ней утреннюю чашечку кофе. Она знает меня. Скажите ей, что это по поводу ее поездки в Италию в ноябре прошлого года.

– Она не была в Италии в ноябре прошлого года.

– Тогда кто-то воспользовался ее паспортом.

– Это невозможно.

– Поверьте мне, мистер Уард, на моей работе быстро понимаешь, что возможно все что угодно.

Казалось, Хьюго забеспокоился. Это хорошо. Это значило, что он будет сотрудничать. Он перевел взгляд с Барбары на коридор у себя за спиной.

Они стояли в небольшой квадратной прихожей, где в зеркале на стене отражалась, видимо, очень дорогая современная картина, висящая на противоположной стене. Изображены на ней были бессмысленные линии и загогулины, но даже при этом выглядела она так, как будто художник понимал, что он рисует. Барбара не могла понять, как этого удалось добиться.

– Мистер Уард, у меня действительно очень мало времени. Вы сами прервете ее утренний сон или доверите мне сделать это?

– Подождите минуту, – сказал он и предложил ей присесть в гостиной, как какой-нибудь агент по недвижимости усаживает покупателя, пришедшего осмотреть квартиру.

Комната находилась рядом с коридором и, как и прихожая, была украшена целой россыпью современных картин и мебелью, которая, без сомнения, была создана самой Батшебой. На столах тут и там стояли фотографии в рамках, и Барбара быстро их рассмотрела, пока Хьюго ходил за женой.

Она увидела, что на фото была изображена большая и счастливая семья Уардов: двое взрослых сыновей с женами, пухлый внук, сияющий глава семейства и верная вторая жена рядом с ним. Снимки были сделаны в разных местах, по разным поводам, и все они напоминали Барбаре фразу, которую она не помнила где читала, но была уверена, что Линли наверняка помнит: ярмарка тщеславия[163]. В данном случае все, казалось, хотели громко заявить: «Вы же видите, какая мы счастливая, красивая семья».

Она фыркнула, повернулась и увидела Хьюго, подошедшего к двери.

– Она примет вас после того, как оденется и выпьет кофе, – сказал он.

– Не думаю, – ответила Барбара. – Где она? – Пересекла комнату и вышла в коридор, направляясь к трем закрытым дверям. – Спальня здесь?.. Так как все это будет между нами, девочками, я не увижу там ничего такого, чего не видела бы каждое утро в ванной.

– Поосторожнее, черт возьми! – потребовал Уард.

– Хотелось бы, но я уже рассказала о недостатке времени. Это здесь?

Барбара открыла первую дверь на своем пути и заглянула внутрь, пока Хьюго шел за ней, всем своим видом выражая протест. Первая комната была кабинетом, прекрасно декорированным. Она осмотрелась, заметила еще картины и семейные фотографии и прошла к следующей двери, которую открыла, напевая: «Детки, детки, просыпайтесь, петушок пропел давно».

Батшеба сидела в кровати, на одеяле которой были разложены три газеты. Чашка кофе стояла рядом, на тумбочке. «Уже проснулась», – подумала Барбара и обернулась к Хьюго:

– Ай-яй-яй, шалунишка. Полицейским врать нельзя. Это сильно их злит.

Тот обратился к Батшебе:

– Прости, дорогая, я не смог ее остановить.

– Это я сама вижу, – сухо ответила его жена. – Право, Хьюго… Неужели это так трудно?.. – Она отбросила газету и потянулась за халатом.

Барбара повернулась к Хьюго:

– Как я уже говорила, мы, девочки, немножко посекретничаем наедине. – И захлопнула перед ним дверь. Она услышала, как он возмущается за дверью.

Батшеба встала, надела халат и сказала Барбаре:

– Я уже рассказала все, что знаю. То есть ничего. То, что вы явились в мой дом в такую рань…

– Откройте шторы, Батшеба. Вы удивитесь, но солнышко уже взошло, птички чирикают, а петушок очень беспокоится…

– Очень смешно. Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю. Вы явились в мой дом в этот неурочный час, чтобы выбить меня из колеи. Но это у вас не выйдет. Может быть, лондонская полиция всегда так действует, но я к таким методам не привыкла и, поверьте мне, немедленно сообщу кому надо о вашем возмутительном поведении, как только вы покинете мой дом.

– Прекрасно. Я уже вся дрожу от страха, а ноги у меня просто подгибаются. Ну, а теперь мы можем поговорить.

– Я не собираюсь с вами…

– Не собираетесь говорить со мной? Думаю, что скоро вы передумаете. Вы мне врали, а мне это, как правило, не очень нравится. Ну, а когда дело касается похищения ребенка, мне это нравится еще меньше.

– О чем, ради бога, вы говорите?

– Вы влипли во все это по самое не могу… Хадия исчезла в Италии больше недели назад, а так как вы помогали вашей сестрице с момента…

– Что? – Батшеба уставилась на Барбару, как будто хотела прочесть что-то на ее лице, потом убрала волосы за уши и подошла к туалетному столику, где уселась на пуфик. – Я не имею ни малейшего представления, о чем вы говорите.

– На этот раз не выйдет. – Барбара оперлась спиной о дверь спальни и посмотрела на женщину долгим, твердым взглядом. – Вы лгали мне, когда говорили, что не видели Анжелину бог знает сколько лет. Вы писали письма Хадии от имени ее отца, с адреса Университетского колледжа, который вам устроил бог знает кто. И вы дали сестре свой паспорт, чтобы она уехала в Италию, после того как ушла от Ажара.

– Ничего подобного.

– К сожалению, Анжелина вас сдала. Со всеми потрохами.

Последнее было ложью, а упоминание о паспорте – блефом. Но то, что Хьюго отрицал поездку жены в Италию, давало какие-то надежды. Так что Барбара полагала, что хороший блеф не помешает.

Минуту Батшеба молчала. Любой другой, лучше знакомый с работой полиции, на ее месте потребовал бы адвоката, но, по опыту Барбары, обычные люди редко это делали. Это всегда ее удивляло. На их месте она бы сразу заткнулась и не открывала рот до тех пор, пока адвокат не погладил бы ее по головке и не взял бы за руку.

– Итак, – сказала она Батшебе. – Хотите объясниться?

– Мне нечего больше сказать. Анжелина могла меня «сдать», как вы это называете – интересно, откуда у полиции такой яркий, образный язык? – но, насколько я знаю, ни я, ни она не совершили никакого преступления.

– Поездка по чужому паспорту…

– Мой паспорт у меня. Заперт в сейфе в этой квартире, и если вы предъявите постановление суда, я с удовольствием вам его продемонстрирую.

– Сестра отослала вам его, как только почувствовала себя в безопасности. Она взяла с собой свой, но путешествовала по вашему.

– Это вы так считаете. Думаю, что у вас есть возможности это выяснить. Позвоните пограничникам. Позвоните на таможню. Позвоните кому-нибудь. Позвоните в Министерство внутренних дел, наконец. Мне все равно.

– Вся эта история о том, что вы ее не любили… Все это вранье, не так ли? Потому что, если бы это было так, то вы не стали бы ей помогать… – Тут Барбара задумалась. Она оценила все сказанное с точки зрения ее информации о семействе Упманов. Там сам черт ногу сломит, но одна яркая деталь бросалась в глаза. – Если только, – сказала она, – все это не было сделано для того, чтобы разлучить ее с Ажаром. Пакистанец рядом с вашей сестрой… Вашим родителям это точно не нравилось. А вам?

– Не говорите глупостей. Если Анжелина была такой идиоткой, что связалась с мусульманином…

– И еще с несколькими мужиками параллельно с ним, как выяснилось, – сказала Барбара. – Она вам об этом рассказывала? Или сказала, что «услышала глас небесный» и должна бежать от грязного пакистанца? Ведь так называл его ваш отец? А как вы его называли?

«Однако Батшеба смотрит на нее как-то странно», – подумала Барбара. Она выглядит как женщина, которая только что очень сильно удивилась. Хейверс еще раз проанализировала все, что только что сказала, пытаясь понять, что из сказанного могло вызвать такое удивление, и быстро поняла, что дело было в любовных связях Анжелины.

– Эстебан Кастро был одним из ее любовников, – сказала она. – Кроме того, мисс Упман жила с парнем по имени Лоренцо Мура. Она и сейчас с ним, с этим Мурой. Она уехала к нему. Она вам об этом рассказала, правда? Нет? Вы об этом не знали? Как же так? Вы ведь сами сказали мне, что она, вероятно, ушла к другому мужчине?

Батшеба молчала. Барбара анализировала ситуацию. Она подумала о двух идентичных близнецах. Подумала о том, как ненависть к самому понятию «близнецы» могла перерасти в их ненависть друг к другу. Если это действительно было так, если Батшеба действительно ненавидела Анжелину, то она могла помочь ей только в том случае, если считала, что отъезд Анжелины усложнит всю ее жизнь, а не поможет ей. А если Анжелина об этом догадывалась…

– Про Лоренцо Муру она вам ничего не рассказывала? – спросила Барбара. – Об Эстебане Кастро тоже? Ни один из них, кстати, не похож на вашего Хьюго. – Она кивком головы указала на дверь.

Батшеба напряглась.

– А это что еще значит?

– Да бросьте, Батшеба, – сказала сержант. – У Анжелины всегда были сногсшибательные любовники. Посмотрите на Кастро в Интернете, если не верите мне. Посмотрите на Ажара и подумайте, чего он смог достичь за последние десять лет. А сейчас у нее появился Лоренцо Мура, который выглядит как образец, с которого Микеланжело делал свои скульптуры. А у вас всего лишь бедный Хьюго, с адамовым яблоком величиной с апельсин и лицом, похожим…

Батшеба вскочила на ноги.

– Замолчите!

– И он быстро старится. А значит, секс уже не тот, что раньше. В то время как ваша сестра…

– Немедленно убирайтесь! – потребовала Батшеба.

– …занимается этим с завидной регулярностью. И сбольшим искусством. Один мужик за другим, а иногда и все три сразу – только подумайте, три! И ей все равно, женятся они на ней или нет. Хоть об этом-то вы знали? Ей это абсолютно все равно.

Барбара совсем не была в этом уверена, но она предполагала, что замужество Батшебы было единственным козырем, дававшим ей преимущество перед близняшкой. Она заключила:

– Итак, вам ничего из этого не было известно. Вы бы не пошевелили и пальцем, чтобы помочь ей убежать от Ажара, если бы знали, что она бежит к другому мужчине. Кстати, этот пока не женат. Но думаю, что ненадолго.

– Убирайтесь отсюда вон! – повторила Батшеба. – Убирайтесь к чертовой матери!

– Она всех использует, – сказала Барбара на прощанье. – Жаль, что вы этого не понимали.

Фаттория ди Санта Зита, Тоскана

Телевизионщики находились в доме Лоренцо Муры уже около часа к тому моменту, когда появился Линли в компании старшего инспектора Ло Бьянко и прокурора Фануччи. Последний не был в восторге от присутствия Томаса, но Ло Бьянко объяснил ему, что присутствие английского детектива поможет успокоить родителей девочки, и Фануччи пришлось согласиться. Естественно, что он должен держаться на заднем плане, особо отметил прокурор.

– Certo, certo, – пробормотал Ло Бьянко. – Никого не интересует мнение английской полиции в деле о пропаже ребенка, Magistrato.

На фаттории ди Санта Зита их встретила telecronista[164], непринужденно одетая молодая женщина, которая, казалось, пришла на телевидение, пройдя перед этим по всем подиумам Миланской недели моды, так она была хороша. Вокруг суетились с камерами, проводами и гримом остальные члены съемочной группы. Они разгружали фургон и готовили к съемкам площадку перед старым стойлом, где у Лоренцо Муры теперь была винокурня. Там же стоял стол с хлебом, сыром, печеньем и фруктами, гостеприимно накрытый для членов съемочной группы. Стол и стулья также располагались на террасе, по громадным плитам которой вилась цветущая глициния. Видимо, это уже давно обсуждалось: telecronista предпочитала эту сцену за ее весеннюю нежность и изысканность, а осветитель ненавидел ее за те сложности, которые начнутся, когда они будут бороться с тенью и одновременно пытаться правильно выставить цвет на соцветия.

Фануччи важно подошел к месту съемки и одобрил его. Его никто об этом не просил, и, по-видимому, его одобрение никого не волновало. Он сказал несколько резких слов заторможенной молодой женщине с гримерным чемоданчиком. Та убежала и вернулась с третьим стулом, который поставила к своему столику. Прокурор уселся на него, по-видимому, не собираясь больше двигаться, и жестом показал ей, что она должна сделать что-то с его лицом при помощи своих щеток и кистей. Женщина сделала все, что могла, хотя полностью убрать его бородавки так и не удалось.

В это время оператор снял первые, общие кадры: виноградники, спускающиеся по склонам холмов, ослики, жующие солому в паддоке под древними оливами, несколько коров у ручья у подножья холма и множество хозяйственных построек. Тем временем telecronista изучила свой макияж в ручном зеркале и нанесла последнюю порцию лака на волосы. Наконец она сказала: «Sono pronto a cominciare»[165], сообщив о своей готовности к съемке. Но, по-видимому, ничего не могло произойти, пока Фануччи не выразит своего одобрения.

Пока они все ждали этого, на сцене появилась Анжелина Упман в сопровождении Лоренцо Муры. За ними, на некотором расстоянии, шел Таймулла Ажар. Продолжая что-то говорить, Лоренцо посадил Анжелину на стул рядом с Фануччи. Она выглядела еще более истощенной, чем накануне, и Линли подумал, удается ли ей вообще есть и спать. То же он подумал и об Ажаре, который выглядел не намного лучше, чем мать пропавшей девочки.

Фануччи не заговорил ни с ней, ни с ним. Он также проигнорировал Муру. Казалось, его интересовала только съемка сюжета для вечерней программы новостей. Все, что должно было исходить от полиции, должно было исходить, по всей видимости, или от Ло Бьянко, или от Линли. Это, казалось, включало и некоторое сопереживание с родителями похищенной девочки.

После того, как Фануччи изучил себя в зеркале гримера, он кивком разрешил начинать. Сначала вступила telecronista, рассказав основные детали происшедшего, тараторя со скоростью автомата, что, видимо, было характерно для всех сотрудников телевидения в этой стране. Она говорила, стоя спиной к большой оливе. Задник был выбран с большим искусством и хорошо оттенял ее платье цвета ржавчины.

Линли не пытался понять, что говорила эта женщина, кроме имен, которые она называла. Вместо этого он следил за происходившим между Лоренцо, Анжелиной и Ажаром.

Мужчины по своей природе завоеватели, а Анжелина для обоих представляла территорию, на которую они заявили свои права. Томасу было интересно, как каждый из них это демонстрировал: Лоренцо – стоя за Анжелиной и положив ей руки на плечи, и Ажар – полностью игнорируя своего противника и держа наготове носовой платок на случай, если тот вдруг понадобится Анжелине, когда придет их черед выступать перед телезрителями.

Когда telecronista закончила свое вступление, сцена изменилась. Оператор перешел к стойлу, где уже был установлен свет. После короткого разговора со своим коллегой он навел камеру на Фануччи.

Казалось, что прокурор был смысловым центром всего репортажа. Он говорил чуть ли не быстрее самой telecronista, но Линли понял достаточно, чтобы понять, что его речь была наполнена обещаниями и угрозами. Преступник будет найден и тогда… у них уже есть подозреваемый, с которым они работают, и он скоро раскроет… каждый, кто что-то знает и еще не сообщил это в полицию… закон не дремлет… полиция на страже… если с ребенком что-то случится…

Рядом Линли услышал вздох Ло Бьянко. Тот достал из кармана пачку жевательной резинки и предложил англичанину, который отказался. Взяв себе пластинку, старший инспектор отошел. Выступающий Фануччи – это было, казалось, больше, чем он мог вынести.

Закончив, прокурор сделал движение шеей, означавшее, что теперь речь передается Анжелине Упман и Таймулле Ажару. Затем встал, отошел от стола и встал за оператором. Здесь он стоял как воплощение самого фатума.

Первым зашевелился Лоренцо, который вышел из кадра. Не надо путать телезрителей – им было достаточно знать, что на экране перед ними находятся родители пропавшего ребенка. Обращать внимание телезрителей на сложности личной жизни Анжелины здесь, в Италии, было лишним. Хотя, с другой стороны, подумал Линли, появление Лоренцо Муры на экране могло вызвать какие-то воспоминания у кого-то из зрителей. Он подошел к Сальваторе, чтобы обсудить это со старшим инспектором, который, внимательно выслушав его, согласился.

Таймулла Ажар и Анжелина Упман сделали свое заявление. Оно прозвучало на английском языке, так как Ажар не владел итальянским. Голос переводчика будет наложен перед вечерним эфиром. Они говорили очень просто. Сказали то, что на их месте сказал бы любой родитель: пожалуйста, верните нам нашу дочь, пожалуйста, не причиняйте ей вреда, мы очень ее любим, мы сделаем все, чтобы вернуть ее здоровой и невредимой.

Линли увидел, как Фануччи фыркнул при словах «мы сделаем все»; хотя они и были произнесены по-английски, он их, видимо, понял. Очевидно, прокурор считал ненужным давать такие обещания перед столь разношерстной телевизионной аудиторией. Там наверняка находились люди, которые с удовольствием свяжутся с родителями после такого обещания: заплати те деньги, и мы с удовольствием поделимся с вами фальшивой информацией о вашем ребенке. Фануччи подошел к Ло Бьянко с другой стороны и что-то резко сказал ему на ухо. Но, казалось, Сальваторе не услышал его.

Наконец все закончилось. Таймулла что-то тихо сказал Анжелине, накрыв ее руку своей. Анжелина приложила его платок к глазам, и он убрал ее волосы со щеки. Оператор снял этот нежный жест по указанию telecronista. Лоренцо Мура тоже заметил его, скривился и ушел, предоставив их самим себе. Он прошел в винный подвал, где, как полагал Линли, должен был кипеть от гнева до тех пор, пока все не разъедутся. Но Томас ошибся. Лоренцо вскоре появился с подносом, на котором стояли стаканы с домашним «Кьянти» и тарелка с кусками пирога. Он раздал вино и пирог всем присутствующим. Англичанин решил, что это было сделано очень по-итальянски.

Со всех сторон раздалось grazie и salute. Вино или пробовали, или выпивали залпом, пирог съели. Казалось, люди расслабились, думая о девочке: где она может быть и что с ней могло случиться.

Только Ажар с Анжелиной не притронулись к угощению. Последней вина вообще не предложили, а тарелку с пирогом она с дрожью отодвинула. Ажар же, как правоверный мусульманин, вообще не пил, а вид пирога, казалось, вызывал в нем отвращение.

Он посмотрел на окружающих, увидел у них в руках стаканы и подвинул свой Анжелине:

– Ты хочешь?

Она взглянула – как показалось Линли, с опаской – на Лоренцо, который с подносом шел через двор к Фануччи и Ло Бьянко, и сказала:

– Да, да. Спасибо, Хари, я с удовольствием выпью.

Она подняла стакан и выпила со всеми остальными. Лоренцо повернулся. Его взгляд упал на стол, за которым сидели его любовница и ее предыдущий любовник. Он сразу заметил, что она пьет вино, и закричал:

– Angelina, smettila![166] – А затем по-английски: – Не надо! Ты же знаешь, что тебе нельзя!

Они смотрели друг на друга через двор. Казалось, Анжелина превратилась в статую. Линли пытался понять, что сказал ей Лоренцо: ей нельзя пить, и она знает почему.

Секунду все молчали. Затем Анжелина произнесла:

– От одного стакана ничего не будет, Ренцо. Все в порядке. – Было ясно, что она хотела, чтобы ее любовник больше не распространялся на эту тему.

– Нет, – сказал он, – именно в данный период это опасно. И ты это знаешь.

Повисла абсолютная тишина. Никто не двигался. Вдруг неожиданно закричал петух, и стайка голубей вспорхнула с крыши винокурни.

Линли переводил взгляд с Лоренцо на Анжелину и Ажара. «Именно в данный период» имело, конечно, не одно значение: в этот период, когда твоя дочь потерялась, не стоит пить, потому что тебе нельзя терять рассудок; в этот период, когда ты не можешь ни есть, ни спать, вино слишком быстро ударит в голову; в этот период, когда вокруг тебя люди, которые следят за каждым твоим шагом, лучше оставаться трезвой… Это могло значить очень многое. Но выражение лица Анжелины говорило, что это значило именно то, что заставило Лоренцо немедленно произнести свои слова. Он сказал их не задумываясь, и для этого, в действительности, могла быть только одна причина: именно в тот период, когда ты носишь ребенка под сердцем, пить особенно опасно.

Анжелина тихо сказала Ажару:

– Ты не должен был знать. Я не хотела, чтобы ты знал. – А затем в отчаянии: – Боже, как я сожалею обо всем, что случилось!

Таймулла даже не взглянул на нее. Не взглянул и на Лоренцо. Он просто смотрел перед собой, и ничего не отражалось на его лице. Это сказало Линли больше, чем все слова, вместе взятые. Не важно, как она изгалялась над ним в период их совместной жизни, Ажар все еще без памяти любил Анжелину Упман.

Лукка, Тоскана

– Кастро – это пустой номер, – сказала Барбара Линли.

– Она беременна, Барбара, – сказал ей Томас.

На что она произнесла:

– Черт меня побери совсем. И как это воспринял Ажар?

– Его сложно понять. – Линли старался говорить осторожно, на тот случай, если чувства Барбары к пакистанцу были сильнее, чем она обычно показывала. – Мне кажется, что он был в шоке.

– А что Мура?

– По-видимому, он знает.

– Я имею в виду – он счастлив? Обеспокоен? Подозрителен?

Барбара рассказала ему то, что узнала об Анжелине Упман от ее бывшего любовника Кастро. Она поделилась его предположением, что в Италии может быть еще один любовник, помимо Лоренцо Муры. Если верить Кастро, то это часть тех эмоций, без которых Анжелина жить не может, объяснила Барбара. Там у них не видно вероятных кандидатов? Линли ответил, что надо будет присмотреться повнимательнее, и поинтересовался, есть ли для него еще что-нибудь интересное.

Хейверс молчала несколько мгновений, что лучше всяких слов сказало Томасу: да, есть. Он окликнул ее таким тоном, который сказал Барбаре, что лучше ей признаться немедленно, потому что он все равно узнает подробности позже. Она сообщила ему, что «Сорс» опубликовал еще одну статью – на этот раз о том, что Ажар бросил семью в Илфорде, и добавила:

– Но я все держу под контролем.

Это поведало Линли очень многое о том, чего же в действительности стоила Барбаре ее борьба с таблоидом, хотя она и старалась это всячески скрывать.

– Барбара… – сказал он.

– Знаю, знаю, – ответила она, – Уинни мне уже все подробно объяснил.

– Если вы будете продолжать…

– Сэр, я заварила эту кашу, мне ее и расхлебывать.

Линли не мог себе представить, как ей это удастся. Еще никому не удавалось «переспать» с «Сорс» и не потерять при этом девственность. Ей надо было подумать об этом заранее. Он выругался про себя.

Вскоре после этого они закончили разговор, и Томас задумался о том, что Барбара рассказала ему об Анжелине Упман. Ему придется поискать еще одного любовника, который будет готов на все, если она не оставит Лоренцо ради него.

Звонок Барбары застал его на великой стене Лукки, куда он пришел прогуляться и подумать. Томас двигался по часовой стрелке и дошел уже до середины, до того места, где располагалось кафе, где могли подкрепиться люди, также прогуливавшиеся по средневековому городу. Он решил выпить кофе и направился к столикам, стоявшим под деревьями с густой листвой. Здесь он увидел, что Таймулле Ажару пришла в голову такая же мысль. Лондонский профессор уже сидел за столиком с чайником чая и разложенной на столе газетой.

Скорее всего, это была газета на английском языке – Линли уже видел, как ее продавали в киоске на Пьяцца Деи Кокомери, прилегавшей к одной из немногих прямых улиц в городе. Томас предположил, что это местная газета, рассчитанная на заезжих туристов. Он мельком взглянул на нее, когда подошел и спросил Ажара, может ли он к нему присоединиться. Газета называлась «Grapevine»[167] и больше походила на журнал, чем на газету. Томас увидел, что или Ажару, или местной полиции удалось разместить в ней статью о пропавшей Хадие.

В газете была напечатана фотография Хадии с простым заголовком «Пропала без вести». «Это хорошо, – подумал Томас. – Нельзя пренебрегать даже малейшими возможностями».

Он подумал, знает ли Ажар, что в Лондоне «Сорс» раскручивает историю о ситуации в его семье? Он не стал ничего говорить. Наверняка найдутся другие доброжелатели, и Томас не хотел быть одним из них.

Ажар сложил газету и подвинулся, давая Линли место поставить свой стул. Инспектор заказал кофе, уселся, посмотрел на профессора и сказал:

– Телевизионное обращение обязательно вызовет ответную реакцию. Будут десятки телефонных звонков в полицию, большинство из которых окажутся полной ерундой. Но один из них, а может быть, два или три дадут нам что-то новое. Кроме того, Барбара продолжает работать над некоторыми аспектами дела в Лондоне. Не стоит отчаиваться, Ажар.

Таймулла кивнул. Линли подумал, что ему самому хорошо известно, как накатывается отчаяние – все сильнее и сильнее с каждым прошедшим днем. Однако в любой момент может появиться надежда. Надо только, чтобы кто-нибудь, кто что-то видел или слышал, но не подозревал об этом, пока не увидел передачу, уловил, наконец, связь. Такова была природа расследования. Память иногда приходится подталкивать.

Томас рассказал об этом отцу Хадии, который в ответ опять кивнул. Тогда он сказал:

– Никто из нас не знал, что она беременна. Сейчас, когда мы знаем… – Инспектор замолчал, заколебавшись.

На лице Ажара ничего не отразилось.

– О чем?

– Есть кое-что, о чем тоже не надо забывать. Вместе со всем остальным.

– В смысле?..

Линли отвернулся. Кафе располагалось на одном из бастионов стены, а под ним группа детей играла в футбол на лужайке. Они толкались, смеялись, падали на траву и дурачились. Они думали, что находятся в безопасности. Дети всегда так думают.

– Если это, к примеру, не ребенок Лоренцо… – продолжил он.

– А чей же еще? Она ушла от меня к нему. Он дает ей то, что я не смог.

– На первый взгляд, так и есть. Но то, что она была с Мурой, будучи в то же время с вами, говорит о том, что сейчас, когда она с Мурой, может быть кто-то еще, третий.

– Глупости, – Таймулла покачал головой.

Линли сравнил то, что сам он знал об Анжелине, с тем, что мог знать о ней Ажар. Он знал, что люди не меняются в одночасье. Если один раз она уже почувствовала эмоциональную встряску от наличия второго любовника, то может захотеть почувствовать это еще раз. Но он не стал спорить.

– Этого следовало ожидать, – сказал Ажар.

– Ожидать?

– Я имею в виду беременность. То, что она меня оставит. Я должен был понять, что она надолго не задержится, после того, как я не дал ей желаемого.

– Чего именно?

– Сначала Анжелина хотела, чтобы я развелся с Нафизой. Когда этого не произошло, она захотела, чтобы у Хадии была возможность встречаться с теми родственниками. Когда я запретил и это, она захотела еще одного ребенка. На это я сказал «нет, еще раз нет и ни в коем случае». Я должен был предвидеть результат. Это я довел ее до всего этого. А действительно, что еще ей оставалось делать? Мы были счастливы вдвоем, она и я. У нас была маленькая Хадия. Сначала она сказала, что свадьба для нее не имеет значения. Потом ситуация изменилась. Или Анжелина изменилась. Или я. Я просто не знаю.

– А может быть, она совсем не менялась? – спросил Линли. – Ведь могло быть так, что вы просто никогда не знали, какая она на самом деле? Иногда люди бывают слепы. Они верят в то, во что хотят, потому что поверить во что-то еще бывает слишком больно.

– Что вы имеете в виду?

«Выбора нет, надо все ему рассказать», – подумал Линли. И он сказал:

– Ажар, у нее был еще один любовник, Эстебан Кастро, в то время, когда она жила с вами. Она просила меня не говорить вам об этом, но сейчас важно внимательно изучить каждую возможность, а другие ее любовники – это именно такая возможность.

– Когда? Где? – напряженно спросил Ажар.

– Я уже сказал. Когда она была с вами. В Лондоне.

Линли увидел, как пакистанец проглотил комок.

– Это потому, что я…

– Нет. Я так не думаю. Я думаю, что ей просто нравилась такая ситуация – иметь больше одного мужчины одновременно. Скажите мне, у нее был кто-то, когда вы встретились?

– Да, но она ушла от него ко мне. Она ушла от него. – Впервые за всю беседу голос Таймуллы звучал не очень уверенно. Он посмотрел на Линли. – Вы хотите сказать, что сейчас, если есть кто-то еще, кроме Лоренцо, и если Лоренцо узнал об этом… Но какое отношение все это имеет к Хадие? Этого я не могу понять, инспектор.

– Я тоже – по крайней мере, сейчас. Но за долгие годы я понял, что люди совершают невероятные вещи, когда задевают их чувства. Любовь, похоть, зависть, ревность, ненависть, жажда мести… Люди совершают невероятные поступки.

Ажар посмотрел на город, лежащий перед ними. Он был спокоен, как будто погружен в молитву. Он сказал просто:

– Я хочу, чтобы моя дочь вернулась. А все остальное… меня уже мало волнует.

Линли легко поверил в первое, но не был уверен во втором.

Апрель, 25-е

Лукка, Тоскана

Телевизионное обращение раздуло историю до невероятных размеров.

Исчезнувшие дети всегда были новостью № 1 в любой из итальянских провинций. Исчезнувшие хорошенькие дети привлекали всеобщее внимание. Но исчезнувшие хорошенькие иностранные дети, чье исчезновение привело на порог итальянской полиции представителей Скотланд-Ярда… Этого было достаточно, чтобы привлечь внимание журналистов по всей стране. Через несколько дней после передачи они разбили лагерь в месте, которое показалось им наиболее логичным с точки зрения вероятного развития событий, – перед questura. Они заблокировали проезд транспорта на железнодорожную станцию, заблокировали тротуары по обеим сторонам улицы, то есть создали помехи для всех и вся.

«Вероятное развитие событий» заключалось, в основном, в допросе полицией подозреваемых. Вдохновляемая прокурором, «Прима воче» наконец назначила главного подозреваемого. Другие газеты поддержали ее, и несчастный Карло Каспариа оказался, наконец, там, где мечтал его увидеть – как, впрочем, и любого другого, – Пьеро Фануччи: под журналистским микроскопом. «Прима воче» дошла уже до того, что наконец задала вопрос, который никому не давал покоя: когда же наконец кто-то решится выступить в качестве свидетеля и узнать в наркомане участника похищения bella bambina?

Такой человек появился достаточно скоро. Им оказался албанский продавец шарфов на mercato. Просветление его памяти было вызвано как самой телевизионной передачей с показом фотографий девочки, так и яростной проповедью Фануччи во время этой передачи. Этот человек наконец позвонил в questura с информацией, которая, как он надеялся, поможет в поисках пропавшего ребенка: он видел, как девочка выходила с mercato, и он абсолютно точно помнит, что Карло Каспариа в этот момент поднялся с колен и пошел за ней.

Сальваторе Ло Бьянко был совершенно не уверен, что этот свидетель помнил хоть что-нибудь, но, обдумав сложившуюся ситуацию, он понял, как можно с пользой использовать эту новую информацию. Старший инспектор немедленно сообщил ее Фануччи. Il Pubblico Ministero тут же объявил о своем намерении допросить подозреваемого лично, на что и надеялся Сальваторе. К моменту, когда несколько полицейских доставили Карло Каспариа в questura, Фануччи был уже там, собираясь подвергнуть его допросу с пристрастием, как язычники в свое время поступили со святым Лаврентием[168], а представители семи газет и трех телеканалов толпились на улице перед questura в ожидании результатов. Каким-то образом они уже знали, что Каспариа доставлен сюда. Это навело Сальваторе на мысль о том, что кто-то сливает им информацию. Он был почти уверен, что это сам Фануччи, так как тот больше всего на свете любил, когда его превозносили за быстрое раскрытие преступлений.

Сальваторе почти испытывал чувство вины, отдавая бедного нарколыгу в руки Фануччи. Но это давало ему необходимое время. А Il Pubblico Ministero был очень занят допросом наркомана. Он орал, бегал по камере, дышал чесноком в лицо Каспариа, объявлял о том, что свидетели видели, как молодой человек ушел с mercato вслед за девочкой, и требовал, чтобы тот немедленно рассказал полиции, что сделал с похищенной.

Естественно, Карло все отрицал. Он смотрел на Фануччи такими яркими глазами, что, казалось, что в каждый его глаз вставлена лампочка. Они производили впечатление, что Каспариа весь внимание. На самом деле он просто был под кайфом. Трудно было понять, понимает ли он вообще, о каком ребенке говорит ему Фануччи. Он спросил magistratо, на кой черт ему сдалась маленькая девочка. Фануччи ответил, что его не интересует, зачем Карло нужна была маленькая девочка, зато очень интересует, что он, в конце концов, с нею сделал.

– Ты передал ее кому-то за деньги? Где? Кому? Как вы договаривались?

– Не знаю, о чем вы говорите, – заговорил Каспариа после того, как получил подзатыльник от Фануччи, проходившего за его стулом.

– Ты перестал просить милостыню на mercato. Почему?

– Потому что мне надоело, что полиция не дает мне проходу, – объяснил Каспариа, положил голову на руки и заканючил: – Дайте же мне поспать. Я хотел заснуть, когда…

Фануччи вздернул наркомана за его вонючий и грязный воротник и прорычал:

– Bugiardo![169] Bugiardo! Ты больше не появляешься на mercato, потому что тебе не нужны деньги. Ты получил все, что тебе было нужно, передав девочку другому! Где она? Лучше тебе сказать это сейчас, потому что полиция обыщет каждый сантиметр конюшен, в которых ты сейчас живешь. Ты этого не знал? Так вот, послушай меня, ты, несчастный stronzo[170]: когда мы найдем улики, свидетельствующие о том, что она там была – ее волосок, отпечаток пальца, нитку от одежды, резинку для волос или что-нибудь еще, – ты окажешься в яме с дерьмом и без лопаты. Можешь ты это понять своей дурной головой?

– Я не крал ее.

– Тогда почему ты пошел за ней?

– Я не ходил. Не знаю. Может быть, я просто уходил с mercato в этот момент.

– Раньше обычного? С какого перепугу?

– Не знаю. Я вообще не помню, уходил ли я. Может быть, я шел отлить.

– А может быть, ты схватил эту детку за руку и отвел ее к…

– Это вам приснилось…

Фануччи грохнул кулаком по столу.

– Ты будешь сидеть здесь, пока не скажешь все правду! – проревел он.

Сальваторе воспользовался моментом, чтобы выйти из комнаты. Он видел, что Фануччи выбыл из игры – по крайней мере, на несколько часов. Странно, но инспектор испытал некоторое подобие благодарности к бедняге Карло. Сам он теперь мог заняться делами, пока Фануччи выбивает из бедняги «правду».

В действительности они получили больше чем один телефонный звонок после телевизионного обращения. Звонков были сотни, и были сотни недостоверных свидетельств о похищении Хадии. Теперь, когда Фануччи полностью погружен в допрос Карло Каспариа, полиция могла, наконец, заняться проверкой поступающей информации. Может быть, в ней было что-то интересное.

Лукка, Тоскана

И действительно, кое-что появилось уже через час после того, как Фануччи начал свой допрос. Офицер разыскал Сальваторе, когда тот пытался приготовить себе кофе в старой кофейной машине, которая давно дышала на ладан. Поступило свидетельство об эффектной красной машине в холмах над Помеццана, доложил он старшему инспектору. Свидетель запомнил все по нескольким причинам.

– Perchй? – Сальваторе прислушался к финальным звукам в кофеварке. Он достал сравнительно чистую чашку со стойки, быстро сполоснул ее и так же быстро вытер. Налив кофе, подумал: великолепно, то, что доктор прописал; черный и горький, как он любит.

– Во-первых, потому, что крыша машины была опущена. Звонивший – он назвал себя Марио Джермано – ехал к своей матери в деревню Форноволаско, увидел машину, припаркованную у громадного дуба на стоянке для отдыха, и первой его мыслью было, что глупо оставлять открытую машину без присмотра, когда любой может подойти к ней и вытащить из нее все, что захочет. Поэтому он еще раз взглянул на машину, проезжая мимо, и здесь появилась вторая причина, по которой синьор Джермано запомнил машину.

– Si? – спросил Сальваторе, отхлебывая кофе. Он облокотился на стойку и ждал продолжения. Оно скоро последовало, и кофе у него во рту превратился в желчь.

Мужчина вел ребенка от машины в сторону леса, рассказал офицер. Синьор Джермано увидел их и подумал, что это отец ведет свою дочку за кустики.

– Почему он решил, что это были отец с ребенком? Он уверен, что это была девочка?

По правде говоря, синьор Джермано был не совсем уверен в том, какого пола был ребенок, но он думает, что это была девочка. А то, что это были отец с дочерью? А кто это тогда мог быть? Почему кто-то должен был подумать о чем-то еще, кроме безобидной поездки по холмам солнечным днем, которую на секунду прервало желание ребенка сходить в туалет?

– Этот синьор Джермано, он уверен в своих показаниях? – спросил Сальваторе.

– Да, абсолютно. Он регулярно посещает свою матушку.

– И каждый раз едет по одному и тому же пути?

– Si, si, si. Путь пролегает по Апуанским Альпам, это единственная дорога до деревни матушки.

Было бы большой наглостью надеяться, что синьор Джермано запомнил, на какой площадке он все это видел, да он этого и не помнил. Но так как он ехал к матери, то площадка находилась на дороге перед деревней.

Сальваторе кивнул. Это действительно было прорывом. Хотя все могло оказаться пустышкой, он чувствовал, что что-то в этом есть. Старший инспектор послал двух офицеров найти синьора Джермано и проехать с ним по той дороге в Апуанских Альпах. Если он на месте вспомнит площадку – прекрасно. Если нет, то придется прочесать все площадки для отдыха на его пути, включая траву на них, а также растительность вокруг и все подходы к этой растительности. Сальваторе не хотел думать о том, что с ребенком могли расправиться в Альпах, однако каждый день, который проходил без требования выкупа или без обнаружения Хадии, делал этот вариант все более вероятным.

Сальваторе приказал, чтобы информация о машине в Альпах держалась в секрете. Ее можно было сообщить только родителям, чтобы как-то приободрить их. Да и им тоже стоило сказать только о том, что появились свидетельства, которые сейчас проверяются – не надо дополнительно волновать их рассказом о мужчине, ведущем ребенка в лес, до тех пор, пока полиция не будет уверена, что это имеет отношение к делу. А пока Сальваторе приказал, чтобы офицер связался со всеми автомобильными пунктами проката между Пизой и Луккой. Если кто-то брал в аренду красную машину с откидным верхом, то он хотел знать, кто, он хотел знать, где, и он хотел знать, на какое время. И не трепаться об этом, chiaro?

Последнее, чего он хотел, было чтобы Фануччи узнал об этой информации и слил ее прессе.

Пиза, Тоскана

Сальваторе решил, что настало время побеседовать с Микеланджело Ди Массимо. Он также решил, что присутствие на беседе детектива из Скотланд-Ярда может помочь вывести этого человека из равновесия. Так как он искал в Лукке Анжелину Упман с дочерью, Массимо был их самым вероятным подозреваемым. Хотя было известно, что он ездит на мотоцикле, мощном «Дукати», ничто не мешало ему попросить машину у кого-то из знакомых или взять ее в аренду на один день, чтобы приехать сначала в Лукку, а затем дальше, в Апуанские Альпы.

Сальваторе позвонил инспектору Линли и договорился, что подберет его у Порта ди Борга, одних из сохранившихся ворот в древней, внутренней стене, которая когда-то окружала древний город. Англичанину надо было немного пройти от амфитеатра. Тот уже ждал около арки, просматривая номер «Прима воче». Усевшись на пассажирское сиденье, сказал на своем аккуратном итальянском:

– Кажется, таблоиды назначили виновным вашего наркомана.

Сальваторе кашлянул.

– Они обязательно должны назначить кого-то. Они так работают.

– А если подозреваемого назначить не удается, то они переключаются на полицию, да? – спросил Линли.

Сальваторе взглянул на него и улыбнулся.

– Все равно они будут делать то, что считают нужным. Их не исправишь.

– Можно задать вопрос? Кто-то сливает им информацию?

– Come un rubinetto che perde acqua[171], – ответил Сальваторе. – Но эта протечка занимает все их время. Сосредоточенность на Карло держит их вдалеке от того, что мы делаем, или от того, что мы знаем.

– Почему вы решили поговорить с ним именно сейчас? – спросил Линли, имея в виду Микеланджело Ди Массимо.

Сальваторе повернул на Пьяцца Санта Мария дель Борго. Она как всегда была полна – комбинация из parcheggio для туристических автобусов и сотен туристов, пытающихся сориентироваться в городе под палящими лучами солнца. На северной стороне площади, через Порта Санта Мария, Ло Бьянко выехал на аллею, идущую вокруг всего города. Они быстро проехали по ней и выехали на autostrada.

Сальваторе рассказал Линли о том, что видел свидетель в Апуанских Альпах: красная открытая машина, ребенок и мужчина, вместе идущие по направлению к лесу.

– Этот мужчина был блондин? – проницательно спросил Линли.

– Этого свидетель не рассказал, – ответил Сальваторе.

– Но очевидно же… – Казалось, Линли сомневается. – Если мужчина выглядел как Ди Массимо, на это бы сразу обратили внимание?

– Кто знает, что, в конце концов, свидетель может запомнить, а, Ispettore? – произнес Сальваторе. – Может быть, вы и правы, и наша поездка в Пизу бесполезна, но факты остаются фактами: он искал их в Лукке, и он играет в футбол за Пизу, так что у нас есть возможная связь между ним и Мурой. Если все это что-то значит, то самое время выяснить, что именно. У меня есть подозрение по поводу этого Массимо.

Он не стал рассказывать англичанину всего, что ему удалось разузнать о Ди Массимо. Но у Сальваторе были веские причины, помимо цвета волос, заинтересоваться этим мужчиной.

Офис Микеланджело Ди Массимо находился на набережной Пизы на небольшом расстоянии как от Кампо ди Мираколи, так и от университета. Некоторые люди находили сходство между этой частью Пизы и Венецией, однако Сальваторе никогда этого не замечал. Единственное, что было общего у Венеции и этой части Пизы, так это вода и palazzo. Но в Пизе первая была грязной и вонючей, а вторые совсем не впечатляли. Старший инспектор подумал, что в ближайшее время никто не будет сочинять стихов о набережной Пизы.

Когда они подошли к зданию, в котором находились офис и жилище Ди Массимо, которые располагались в одном и том же помещении, на звонок никто не открыл. В табачной лавочке они выяснили, что мужчина отправился на свой регулярный визит в парикмахерскую. Им сказали, что они найдут его в заведении под названием «Дезидерио Дорато» недалеко от университета. Это было название, которое, по-видимому, навсегда завладело сердцем Ди Массимо.

Сам мужчина восседал в середине заведения, с ног до головы закрытый пластиковым фартуком. Волосы его были покрыты той субстанцией, которая должна была превратить его capelli castagni[172] в dorati[173]. Когда они подошли, он был погружен в чтение книги, желтая обложка которой выдавала в ней детективный роман.

Для начала беседы Сальваторе вынул книгу из рук Ди Массимо.

– Микеланджело, – сказал он проникновенным голосом. – Ты, что, набираешься опыта?

Старший инспектор скорее почувствовал, чем увидел, что Томас Линли посмотрел на него с любопытством. Он решил, что настал момент рассказать лондонцу, кем был Ди Массимо на самом деле. Он представил их друг другу, сделав акцент на положении инспектора Линли в Скотланд-Ярде и на причинах его приезда в Италию. Нет сомнения, что Ди Массимо уже слышал о похищенном ребенке, non è vero? [174] Он не мог себе представить, чтобы частный детектив уровня Ди Массимо не заинтересовался случаем похищения девочки, тем более что мужчина, который выступал номинальным отцом девочки, тоже играл в футбол.

Ди Массимо забрал у Сальваторе книгу. Он был абсолютно спокоен.

– Поскольку у вас есть глаза, старший инспектор, – произнес он, – вы, наверное, заметили, что сейчас я немного занят.

– Ах, да, прическа, – сказал Сальваторе. – Именно из-за нее тебя хорошо запомнили в гостиницах и пансионатах, Мико.

Он видел, что Линли рядом с ним пытается осознать новую информацию. Старший инспектор почувствовал укор совести, потому что не сказал англичанину с самого начала о профессии Микеланджело Ди Массимо, но он не хотел, чтобы эта информация дошла до родителей девочки, а от них – до Лоренцо Муры. Риск был слишком велик, а он не знал точно, насколько англичанин умеет держать язык за зубами.

– Не понимаю, о чем вы говорите, – сказал пизанец.

– Я говорю о том, Мико, что ты приезжал в мой город и ходил в нем от гостиницы к гостинице, собирая информацию о женщине из Лондона и о ее дочери. У тебя даже была их фотография. Это тебе о чем-то говорит, мой друг, или тебя придется отвезти в questura, чтобы восстановить твою память?

– Синьор, по-видимому, кто-то нанял вас, чтобы вы разыскали их, – сказал Линли. – А теперь одна из них пропала. И это не есть очень здорово. Я имею в виду, для вас.

– Я ничего не знаю ни о каких пропавших женщинах и девочках, – сказал Ди Массимо. – А то, что кто-то считает, что я когда-то их искал… Это мог быть кто угодно. И вы сами это прекрасно знаете.

– Попадающий под твое описание? – спросил Сальваторе. – Мико, скольких мужчин ты знаешь, которые бы соединяли в своем внешнем виде несоединимое так же изысканно, как это удается тебе?

– А вы спросите parrucchiere[175], – ответил пизанец. – Спросите кого угодно. Вам ответят, что Ди Массимо не единственный мужчина, который красит волосы.

– Vero, – сказал Сальваторе. – Но сколько таких мужчин одеваются в черную кожу? – Он приподнял пластик, чтобы взглянуть на брюки Ди Массимо. – И чья щетина лезет из щек, как будто поспорила, что превратится в настоящую бороду до наступления вечера? Думаю, Мико, что даже только эти две особенности выделяют тебя среди всех остальных. А если мы еще добавим сюда тот факт, что у тебя было фото матери и девочки. Добавим сюда твою профессию. Добавим твое членство в scuadra di calcio[176] и то, что эта команда время от времени играла с командой из Лукки…

– Calcio? – спросил Ди Массимо. – А какое отношение ко всему этому имеет calcio?

– Лоренцо Мура. Анжелина Упман. Пропавший ребенок. Они все взаимосвязаны, и шестое чувство подсказывает мне, что ты об этом знаешь.

– Вы несете абсолютную ахинею, – сказал Ди Массимо.

– Посмотрим, так ли это, Мико, когда ты будешь стоять на опознании и сотрудники гостиниц, которые тебя вспомнили, увидят тебя еще раз. А когда это произойдет – я уверен, что они тебя опознают, – ты пожалеешь о том, что не захотел говорить с нами сейчас. Кстати, Il Pubblico Ministero, без сомнения, сам захочет с тобой поговорить, после того как все эти люди подтвердят, что мужчина, одетый в черную кожу, с желтыми волосами и очень черными бровями…

– Basta, – огрызнулся Ди Массимо. – Меня наняли найти их, девочку и ее мать. Вот и всё. Сначала я искал в Пизе – в гостиницах, пансионатах, даже в монастыре, где сдают комнаты. Потом расширил круг поисков.

– А почему Лукка? – спросил Линли.

Глаза Ди Массимо сощурились, пока он обдумывал вопрос, а главное, последствия своего ответа на него.

– Почему Лукка? – повторил Сальваторе. – И кто нанял тебя, Микеланджело?

– Мне сказали о банковском переводе. Он был сделан из Лукки, поэтому я поехал в Лукку. Вы знаете, как это бывает, старший инспектор. Одна вещь ведет к другой, а детектив только идет по этому следу. Вот и всё.

– Банковский перевод, – повторил Сальваторе. – Кто тебе о нем сказал? Что это был за банковский перевод, Мико?

– Денежный перевод. Это все, что я знаю. Деньги ушли из Лукки, а пришли в Лондон.

– А кто нанял вас? – повторил свой вопрос Линли. – И когда это случилось?

– В январе.

– И кто же?

– Его зовут Дуэйн Доути. Он нанял меня, чтобы я нашел девочку. И это все, что я знаю, старший инспектор. Я выполнял свою работу – искал девочку с матерью. У меня было их фото, и я сделал то, что сделал бы на моем месте любой, – стал спрашивать в гостиницах и пансионатах. Если это преступление, то арестуйте меня, если нет, то дайте почитать в покое.

Лукка, Тоскана

Линли позвонил Барбаре Хейверс по дороге из Пизы в Лукку. Она была полностью поглощена занесением в базу данных отчета инспектора, почерк которого невозможно было прочитать. По голосу ее было понятно, что она раздражена и нуждается в сигарете. Первый раз за все время Томас не возражал, чтобы Барбара закурила. Он знал, что это будет необходимо, как только она услышит информацию, которая была у него о Дуэйне Доути.

Повисла тишина, после того он сказал ей:

– Лондонский частный детектив нанял частного детектива в Пизе, чтобы тот нашел Анжелину Упман и ее дочь в Лукке. Этот детектив начал работать на Доути в январе, четыре месяца назад.

На ее «черт возьми, он мне врал!» Линли добавил, что в деле фигурирует банковский счет, с которого деньги из Лукки были переведены в Лондон.

– По всей видимости, Доути знал гораздо больше, чем рассказал вам, Барбара, – сказал Линли.

– Он работает на меня, – кипела она. – Он, черт его забери совсем, работает на меня!

– Вам придется с ним переговорить.

– Да знаю я! – рявкнула она. – Когда я дотянусь до этого грязного червяка…

– Не сейчас. Не уходите из офиса. И, если я могу посоветовать…

– Посоветовать что? Потому что если вы думаете, что я кому-то перепоручу это маленькое дельце, то вы меня плохо знаете.

– Я не об этом, – объяснил ей Томас. – Но, может быть, вы решите взять с собой Уинстона, когда будете встречаться с этим парнем?

– Инспектор, мне не нужны защитники.

– Поверьте мне, я в этом не сомневаюсь. Но Уинстон добавит беседе значительности, не говоря уже о некоторой скрытой угрозе, которую могут представлять его присутствие и внешний вид. Это вам необходимо. Доути – не самый доброжелательный мужчина на свете. Возможно, его придется убеждать в процессе разговора, если уж он скрывал от вас важные детали.

С этим Барбара согласилась, и они разъединились. Линли рассказал Ло Бьянко, кем был Доути и как он попал в участники поисков девочки еще в прошлом ноябре. Сальваторе присвистнул и посмотрел на Томаса.

– Если бы ребенка украл англичанин, – проговорил он, – то объяснить все было бы значительно проще.

– Только то, что касается способа общения, – заметил Линли. – Но если англичанин не живет в Лукке или где-то рядом… Куда он поведет девочку?

В questura они узнали еще одну новость. Оказалось, что туристка, жившая на Пьяцца Сан Алессандро и использовавшая свою съемную квартиру как базу для изучения Тосканы, была на mercato в тот день, когда исчезла Хадия. Она была американкой, путешествовавшей с дочерью, и обе они изучали итальянский язык. Они не владели им свободно, но старались как можно больше практиковаться. Они читали местные таблоиды, газеты и смотрели телевизор, стараясь понять, о чем там говорят. Кроме того, они беседовали с городскими cittadini[177]. Женщины видели обращение по телевизору и просмотрели тысячу или более цифровых фотографий, которые они сделали в Тоскане, чтобы понять, есть ли среди них те, которые могли бы заинтересовать полицию. Они отфильтровали фотографии, снятые в тот день на mercato, и предоставили карты памяти в распоряжение полиции для более тщательного изучения. Вместе с фото они передали записку: в случае, если полиция захочет побеседовать с фотографами, их в этот день можно будет найти в палаццо Пфаннер. Ло Бьянко послал за специалистом, который понимал, что делать с картами памяти, компактными дисками, компьютерами и мог вывести фотографии на экран монитора. Оказалось, что в тот день американки сняли на mercato более двухсот фотографий. Линли и старший инспектор стали просматривать их подряд, выискивая те, на которых была изображена Хадия, или те, на которых кто-то появлялсянесколько раз подряд. Особенно тщательно они искали Микеланджело Ди Массимо. Его, естественно, трудно было пропустить.

Они нашли Лоренцо Муру, покупающего сыр у одного из прилавков. Затем он покупал мясо у другого прилавка. На этой фотографии прямо на зрителей смотрела очень неаппетитная отрезанная голова свиньи, как будто сошедшая со страниц «Повелителя мух», а Мура смотрел влево в направлении, по мнению Ло Бьянко, Порта Сан Джакопо и аккордеониста. Детективы внимательнейшим образом изучили каждую фотографию, сделанную, по мнению Ло Бьянко, рядом с этим музыкантом. Наконец они обнаружили две, на которых была видна Хадия, стоящая перед толпой и слушающая музыку. Центром фото был танцующий пудель, а не Хадия, поэтому девочка была не совсем в фокусе. Но на экране фото легко было увеличить так, чтобы детективы убедились, что это действительно была она. Справа от нее стояла женщина, одетая в черное, как вдова, а слева располагались три молоденькие девочки, пытающиеся прикурить две сигареты от одной, уже горевшей. Ди Массимо нигде не было видно. Однако прямо за Хадией стоял молодой человек приятной наружности, и хотя, как и все, он смотрел на пуделя, рука его доставала что-то из кармана пиджака. Через две фотографии стало понятно, что это было. Увеличив изображение, они смогли лучше рассмотреть предмет. Это оказалась поздравительная открытка со стандартной улыбающейся желтой рожицей на обложке. Не удалось увидеть, что же он сделал с этой открыткой. Однако нашлось фото, на котором Хадия присела перед корзинкой музыканта и клала в нее что-то правой рукой, тогда как в ее левой находился предмет, который мог сойти за эту открытку.

А потом… больше ничего. Были еще фото с музыкантом, собакой, слушающей публикой, но ни на одном из них не было видно Хадии. Или мужчины.

– Может быть очередной пустышкой, – сказал Ло Бьянко, вставая из-за компьютера и подходя к окну, из которого была видна не только Виале Кавор, но и толпа журналистов.

– Вы верите в это? – спросил Линли.

Ло Бьянко посмотрел на него и ответил:

– Я не верю.

Боу, Лондон

Уинстон Нката не сразу согласился поехать вместе с Барбарой. Она не могла понять почему, пока они не добрались до Боу, и Хейверс не припарковала свой «мини» рядом с халяльным гастрономом, на витрине которого была выставлена реклама, предлагавшая рыбу королевских размеров из Бангладеш. Двое мужчин в длинных белых национальных одеждах и головных уборах подозрительно осмотрели Барбару и ее старенькую машинку. Однако Уинстон не сразу вышел из машины, хотя сержант видела, в какой неудобной позе он сидел всю дорогу от Виктории до Боу. Вместо этого Нката сказал:

– Барб, ты должна знать – он проверяет твою отмазку.

Она была настолько погружена в мысли о том, как именно отомстит детективу из Боу за все его розыскные преступления, что поначалу решила, что Уинстон говорит о Доути. Но когда он продолжил, Барбара поняла, что коллега делится с ней информацией, которую он получил от Доротеи Гарриман, и эта информация не имела ничего общего ни с самим Доути, ни с его сомнительными понятиями об этике ведения бизнеса.

– Ди сказала, что он попросил ее проверить, куда отвезли твою маму после того, как та упала. Сказала, что он спросил ее, может ли она сделать это по-тихому. Если мама не зарегистрирована ни в одной реанимационной палате и нет записей маршрута «Скорой помощи», то он использует это против тебя. Это то, что рассказала Ди.

Барбара выругалась.

– Почему она не пришла ко мне? Я могла хотя бы позвонить миссис Фло и о чем-то с ней договориться.

– Думаю, что Ди волнуется о своей собственной работе, Барб. Если он увидит, как она с тобой разговаривает, или ему об этом кто-то доложит, мы оба знаем, что он подумает. Ди пытается тянуть время, прежде чем займется «Скорой помощью» и отделениями реанимации, но он скоро станет задавать вопросы, и ей придется что-то говорить. А после того, как она ему что-то скажет – мы оба знаем это, Барб, – он предпримет шаги, чтобы перепроверить эту информацию.

Барбара постучалась головой о дверное стекло. Что же делать, вот в чем вопрос? Она решила его, попросив Уинстона немного подождать и набрав телефон Флоренс Маджентри в Гринфорде. Этой доброй женщине придется соврать ради нее, и сделать это убедительно, другого выхода Барбара не видела.

– Боже, Боже, – произнесла миссис Маджентри, после того как Барбара рассказала ей всю историю по мобильному, в то время как Уинстон сидел и криво улыбался. – Конечно, я скажу, если вы считаете, что это необходимо. Падение, «Скорая помощь», интенсивная терапия… Конечно, конечно. Но, можно я скажу, Барбара?..

Хейверс приготовилась возражать. Она хотела сказать, что у нее нет другого выхода, что она должна защитить себя, что если она не сделает этого, то не сможет больше держать маму в таком прекрасном месте, как заведение миссис Фло, потому что останется без работы. Но она сказала только: «Конечно, продолжайте», – и стала ждать, чтобы миссис Фло сказала то, что считала нужным. И та выдала:

– Иногда, дорогая, когда мы таким образом испытываем судьбу… Это не очень хорошо, правда? Я хочу сказать, что сам разговор о сломанных костях, падениях, «Скорой помощи», травмах…

Барбара никогда не думала, что сиделка ее матери была такой суеверной, поэтому сказала:

– Вы хотите сказать, что произнесенные мысли материализуются? Но ведь я не желаю ей ничего плохого. Я просто говорю. И если я ничего не «произнесу», то я серьезно влипла. Послушайте, миссис Фло, вам позвонит секретарь из управления. Потом вам же позвонит инспектор Стюарт. Вы просто должны сказать им обоим, что да, ма упала, и что «Скорая помощь» увезла ее в реанимацию, и это все, что вы знаете, потому что вы сразу позвонили мне, и дальше всем уже занималась я сама.

Это даст ей время хоть что-то организовать.

Доути уже ждал Барбару над «Теми, кто понимает», потому что она позвонила ему заранее и сказала, что, принимая во внимание все возможные юридические осложнения, в его интересах не предпринимать ничего, пока он ее не дождется и не переговорит с ней. Хейверс ничего не сказала про Уинстона, и ей доставило удовольствие увидеть, как Доути слегка попятился, увидев, что импозантный темнокожий детектив вошел в комнату вслед за ней и перекрыл ему все возможные пути бегства. Она представила их друг другу. Уинстон специально пристально уставился на Доути. После этого Барбара перешла к делу. Дело заключалось в денежном переводе из Лукки в Лондон. Оно также заключалось в найме пизанца по имени Микеланджело Ди Массимо.

– Вы наняли этого парня в январе, – объявила Барбара. – Поэтому давайте начнем с того, как вы получили информацию о банковском переводе?

– Я не раскрываю…

– Не пытайтесь запудрить мне мозги. Вы с самого начала предпочли идти по лезвию бритвы. Поэтому, если вы хотите остаться частным детективом, а не оказаться в местном участке, вам придется говорить.

Доути сидел за столом. Он посмотрел на Уинстона, который стоял возле двери. Посмотрел на шкаф для файлов и искусственное растение на его крышке. Именно там, догадалась Барбара, находится камера, которая передает все, что происходит в кабинете, его помощнице в другой комнате.

– Ну, хорошо. Мы нашли еще один, новый, счет, – сказал Доути после паузы.

– Кто его нашел? Кто этот мошенник? Ведь вы нашли счет с его помощью, и я думаю, что им является ваша «помощница» госпожа Касс, которая обзванивала кредитные компании и банки, притворяясь Анжелиной. Или ее сестрой. Кажется, что у нее так же много разных талантов, как перьев у птицы; например, ангельский голосок…

– Я ни слова не скажу об Эмили Касс, – сказал детектив. – Чтобы добыть информацию, мы используем разные средства, находящиеся в нашем распоряжении.

– Например, взлом компьютеров, я полагаю. Этот компьютерный эксперт, о котором вы говорили раньше, он один из тех, кто взламывает системы защиты так же легко, как белка орехи щелкает? И, конечно, он – или она – знает кого-то, кто знает еще кого-то… А вы знаете, насколько сильно я могу испортить вам жизнь, мистер Доути?

– Но я же пытаюсь сотрудничать, – возразил детектив. – Я узнал, что в Лондоне есть банковский счет, открытый на имя Батшебы Уард, но в отделении банка, которое далеко и от ее работы, и от ее дома. Мне это показалось подозрительным, и я… немного поработал над этим. Через… скажем, через какое-то время я обнаружил, что на этот счет поступали деньги со счета в Лукке. Мне понадобился человек там, который мог бы отследить этот банковский счет и выяснить, кто переводил по нему деньги.

– Так Микеланджело Ди Массимо был вашим человеком в Италии?

– Ну да.

Доути оттолкнулся от стола, встал и подошел к шкафу с файлами, поправил искусственное растение и открыл ящик. Он просмотрел несколько файлов, прежде чем нашел то, что искал. Передал файл Барбаре. Файл был тонким, но в нем находилась копия отчета, который он приготовил. Сержант быстро просмотрела его, чтобы убедиться, что он содержит ту информацию, которую детектив только что сообщил ей, вместе с именем, почтовым адресом и электронным адресом частного детектива в Пизе, которого в тот день уже допросили инспектор Линли и старший инспектор Ло Бьянко. Потом закрыла файл и вернула его обратно.

– И что вы сделали с этой информацией? – спросила она.

– Я передал ее профессору Ажару, – ответил Доути. – Сержант, с самого начала я всю информацию передавал ему.

– Но он сказал… – Губы Барбары окаменели. Что он сказал? Может быть, она неправильно поняла что-то из того, что он ей говорил? Она попыталась вспомнить, но у нее было чувство, как будто ее вывернули наизнанку и запихали в кроличью нору. – А почему вы ничего не сказали мне? – спросила она.

– Да потому, что я работал на него, а не на вас, – вполне логично объяснил Доути. – А когда меня наняли вы, то вас интересовало подтверждение алиби профессора при его поездке в Берлин, и больше ничего.

Он убрал файл и закрыл ящик. Затем опять повернулся к ним, но за стол не сел и развел руками в универсальном жесте, как бы говорящем «посмотрите-на-меня-мне-нечего-скрывать».

– Сержант, – сказал частный детектив, но затем добавил сюда и Уинстона: – Сержанты, сейчас я сказал вам абсолютную правду. Если вы хотите проверить мой телефон, компьютер или даже жесткий диск – ради бога. Мне нечего от вас скрывать, и я не хочу ничего, кроме как быстрее попасть домой, к жене и обеду. Мы закончили?

Барбара согласилась. Она, правда, не сказала, что знает, как легко Доути мог вычистить свои звонки, жесткий диск и все остальное, если в его распоряжении находился компьютерный гуру с контактами в различных учреждениях. Но с этим она ничего не могла поделать.

Они с Нкатой вышли, спустились по ступенькам на улицу и оказались рядом с «Роман-кафе», которое предлагало заманчивый выбор различных кебабов.

– Позволь мне хоть угостить тебя обедом, – пригласила Барбара коллегу.

Уинстон кивнул и пошел рядом с ней. Казалось, он глубоко о чем-то задумался, но она не стала спрашивать, потому что уже сама догадывалась, о чем. Он подтвердил это, когда они уселись за столик у окна и развернули меню.

– Хочу спросить, Барб…

– Что?

– Как хорошо ты его знаешь?

– Доути? Конечно, он мог соврать, и, наверное, соврал, потому что врет он уже не первый раз…

– Я не про Доути, – сказал Уинстон. – Думаю, ты знаешь, о ком я.

Барбара знала. К своему горю и несчастью, она знала. Он спрашивает, насколько хорошо она знает Таймуллу Ажара. Барбара сама задавала себе этот же самый вопрос.

Боу, Лондон

Доути терпеливо ждал. Он знал, что ждать придется недолго; так оно и случилось. Не прошло и минуты после того, как ушли копы, а Эм Касс уже влетела в его офис. По тому, что она сняла жилетку и галстук, можно было судить, как нелегко ей дались последние полчаса.

– С самого начала… – начала она. – Черт побери, Дуэйн. С самого…

– Скоро все кончится, – прервал ее Доути. – Беспокоиться не о чем. Все счастливо разойдутся по домам, а ты и я растворимся в мареве заката на наших пони, или как там это еще происходит в дурацких вестернах…

– Ты, по-моему, сошел с ума. – Она ходила по кабинету из угла в угол, ударяя кулаком одной руки в ладонь другой.

– Эмили, – предложил Дуэйн, – отправляйся домой, переоденься и иди в клуб. Сними себе нового мужика. Тебе станет гораздо легче.

– Да как ты можешь даже подумать… Ты идиот! Теперь на нас висят уже два копа из полиции Метрополии, никак не ниже, и роются в нашем грязном белье, а ты предлагаешь мне заняться анонимным сексом?

– Это отвлечет тебя от того, на чем ты сейчас зациклилась. А это, кстати сказать, ничем не оправданные страхи, которые заведут тебя черт знает куда. Нам нечего боятся, мы абсолютно чисты, после того как Брайан поработал над нашими компьютерами и телефонными звонками.

– Мы попадем в тюрьму, – сказала Эмили. – Если ты надеешься, что Брайан будет молчать, после того как копы насядут на него… особенно этот черный… Ты видел, какой он огромный? Ты, черт тебя побери, видел шрам на его лице? Я сразу могу определить шрам от ножа, да и ты, наверное, тоже. Мы окажемся за решеткой через пять минут после того, как этот монстр просто посмотрит на Брайана.

– Они ничего не знают о Брайане, и если только ты не решишь им все рассказать, то никогда и не узнают. Потому что я точно ничего им не скажу. Так что все зависит от тебя.

– Ты на что это намекаешь? Что мне нельзя доверять?

Доути многозначительно посмотрел на нее. Его опыт подсказывал ему, что доверять действительно нельзя никому, хотя он надеялся, что это не относится к Эмили. Однако в любом случае ее надо как-то успокоить. В ее нынешнем состоянии всего пять минут, проведенные в местном полицейском участке в компании офицеров, добивающихся от нее признания, – и она расколется.

– Я доверяю тебе свою жизнь, Эм, – осторожно сказал Дуэйн. – Надеюсь, что ты доверяешь мне свою. И я надеюсь, что ты доверяешь мне достаточно, чтобы внимательно выслушать меня.

– И что ты хочешь мне сказать?

– Все скоро закончится.

– Что это должно означать?

– В Италии все закрутилось. Преступление скоро раскроют, и мы, наконец, откроем шампанское.

– Я, что, должна напомнить тебе, что мы не в Италии? Должна ли я заметить, что если ты надеешься, что этот парень Ди Массимо, которого ты, черт побери, даже не встречал лично, сможет все выполнить так, чтобы никто не догадался… – Она подняла руки. – Это не только ситуация в Италии, Дуэйн. Это стало гораздо большим, чем сама по себе ситуация в Италии, в тот момент, когда этим заинтересовалась полиция Метрополии. Что – если позволишь мне напомнить тебе – началось в тот самый момент, когда эта баба вошла в твой офис с этим пакистанцем, притворяясь такой простой, плохо одетой девушкой, пришедшей поддержать своего очень умного, образованного, симпатичного и хорошо одетого друга. Боже, я должна была понять, как только увидела их, что сам факт того, что они пришли вдвоем…

– А ты и поняла, насколько я помню, – мягко сказал детектив. – Ты сразу сказала, что она коп, и оказалась права. Но сейчас это всё не важно. Всё под контролем. Девочку найдут. А мы с тобой не совершили никакого преступления. О чем, хочу добавить, ты должна постоянно помнить.

– Ди Массимо назвал им твое имя, – запротестовала Эм. – Почему ты уверен, что он не расскажет всего остального?

Доути пожал плечами. В том, что она говорила, была доля правды, однако он всегда был уверен, что деньги являются не только источником всех преступлений, но и смазкой, заставляющей мир вращаться.

– Отрицание вины под благовидным предлогом, – сказал он, – вот наше ключевое слово, Эм.

– Под благовидным предлогом, – повторила она. – Это больше, чем одно слово, Дуэйн.

– Незначительная деталь, на которую не стоит обращать внимания, – заключил детектив.

Апрель, 26-е

Лукка, Тоскана

Сальваторе увидел, что «Прима воче» напечатала всю историю. В утреннем номере заголовок был помещен на первую страницу, вместе с фотографией Карло Каспариа, лицо и волосы которого скрывал капюшон, в сопровождении двух угрюмо выглядевших полицейских. Они сопровождают его из questura в местную тюрьму, где он будет находиться в предварительном заключении в течение всего расследования. На второй фотографии был изображен Пьеро Фануччи, с триумфом сообщающий о том, что им, наконец, получено признание преступника, который теперь indagato[178] и официально рассматривается как главный подозреваемый. Местонахождение ребенка будет скоро обнаружено, поведал он таблоиду в конфиденциальной беседе.

Ни один из журналистов ни в чем не засомневался. Ни один не спросил, потребовал ли несчастный avvocato[179], и был ли ему предоставлен таковой, который сидел бы на допросах рядом с ним и смог бы объяснить ему его, хотя и ограниченные, права. Обходилось молчанием и признание, которое Фануччи получил от бездомного, и особенно методы, которыми оно было получено. Ни пишущие журналисты, ни telegiornale[180] не сообщили ни о чем, кроме того, что преступление было, наконец, раскрыто. Все хорошо знали, что обнародование любой другой информации может вызвать обвинение в diffamazione a mezzo stampa[181], а решать, что именно считать клеветой, будет сам il Pubblico Ministero.

Ло Бьянко объяснил это инспектору Линли, когда англичанин появился в его офисе. Очевидно, что ему придется переговорить с родителями девочки как можно скорее, и поэтому Томас хотел подробно во всем разобраться. У него тоже был последний номер «Прима воче». Первым его вопросом было, почему ему сразу же не сообщили, как только было получено признание? Видно было, что Линли смущает вся ситуация с Карло Каспариа и что он сомневается в виновности последнего. Это Ло Бьянко не удивило. Он знал, что англичанин не дурак.

Линли указал на таблоид:

– Этой информации можно верить, старший инспектор? Родители тоже могли увидеть ее, и у них могли появиться вопросы. Главными из них будут следующие: что этот парень рассказал о Хадии, куда он ее дел и где она сейчас? Могу я спросить, – он заколебался, подбирая слова, – как было получено это признание?

Сальваторе приходилось тщательно обдумывать свои слова. Глаза и уши Фануччи росли из каждого угла questura, и любое объяснение, которое он давал инспектору Скотланд-Ярда или о самом il Pubblico Ministero или об итальянских законах, определяющих поведение прессы и процесс расследования, могло быть неправильно истолковано и использовано против него самого, если он не будет предельно осторожен. Именно по этой причине Сальваторе вывел Линли из questura и направился вместе с ним по направлению к железнодорожной станции, расположенной неподалеку. Через дорогу от станции расположилось кафе. Они подошли к бару и заказали два capuccini и два dolci[182]. Старший инспектор подождал, пока их не обслужили, а потом сел рядом с Линли, прислонившись спиной к бару и постоянно сканируя кафе на предмет возможного появления других официальных лиц. После этого он заговорил.

Двадцати часов без отдыха и без адвоката, без еды и с минимальным количеством воды – этого оказалось достаточным, чтобы сломить Карло Каспариа и убедить его в том, что в его интересах рассказать всю правду, объяснил старший инспектор англичанину. А если в его памяти и обнаружились провалы, касающиеся деталей похищения ребенка, то это не проблема. Потому что после почти двадцати часов в компании Фануччи и других специально отобранных специалистов сознание заполняется мыслями о еде и отдыхе, которые стимулируют воображение допрашиваемого, а оно, в свою очередь, может удовлетворительно заполнить все пробелы – естественно, под протокол. А затем из этого соединения воображения и реальности и появляется признание в совершении преступления. То, что в нем было мало фактов и много выдумки, совсем не волновало il Pubblico Ministero. Главным для него было полученное признание, так как только оно интересовало прессу.

– Для меня это немного странно, – признался Линли. – При всем моем уважении, это достаточно необычный способ получения признания. В моей стране…

– Si, si. Lo so[183], – ответил Сальваторе. – Ваши прокуроры не принимают участие в расследовании. Но сейчас вы в моей стране, и вы должны привыкнуть, что иногда мы позволяем произойти некоторым вещам, с тем чтобы другие, не известные еще magistratо, тоже могли случиться.

Старший инспектор замолчал, давая Линли возможность понять, на что он намекает. Томас долго смотрел на него.

В этот момент в кафе вошла группа туристов. Они были агрессивно настроены и громко говорили. Сальваторе был шокирован грубостью их слов. Двое из них подошли к бару и сделали заказ на английском. Американцы, с неудовольствием подумал итальянец; они думают, что им принадлежит весь мир.

В этот момент Линли спросил:

– Тогда из чего же, в сущности, состоит признание Карло Каспариа? Родители наверняка захотят это знать, да и мне тоже интересно.

Сальваторе рассказал ему, как Фануччи сконструировал преступление, основываясь на словах наркомана, записанных с соблюдением всех законов. Послушать il Pubblico Ministero, так это было очень просто: Карло находится на своем месте на mercato, на коленях и со своим плакатом «Ho fame» на шее. Девочка видит плакат и дает ему банан. Он видит ее невинность, и в ее невинности видит возможность для себя. Он идет за ней, когда она покидает mercato и направляется в сторону виале Агостиньо Марти.

– А зачем она туда пошла? – спросил Линли.

Сальваторе отмахнулся от вопроса.

– Мелкая деталь, которая не интересует Фануччи, мой друг.

Он продолжил описывать преступление, как его увидел Фануччи. Где-то по дороге Карло хватает девочку, затаскивает ее в какие-то конюшни, в которых он ночевал с самого первого дня в Лукке, после того как родители выгнали его из своего дома в Падуе. Там он держит ее, пока не находит кого-то, кому потом передает за деньги. Деньги Карло тратит на наркотики. Вы же заметили, что он перестал появляться на mercato после исчезновения девочки, не так ли? Certo, ему больше не нужны деньги, и сейчас мы понимаем, почему. Хорошо запомните мои слова. Как только у этого монстра закончатся деньги, он опять начнет попрошайничать на mercato.

По мнению il Pubblico Ministero, всего этого было больше чем достаточно, чтобы обвинить Карло Каспариа; его мотив был очевиден – получение денег для покупки наркотиков. Все знали, что плакат «Ho fame» означал, что он голоден без кокаина, марихуаны, героина, метамфетамина и любой другой гадости, которую он привык гнать по своим венам. Способ совершения преступления тоже очевиден – ему надо было только встать с колен и пойти за девочкой, после того как она щедро и невинно дала ему банан, чтобы накормить. Сам mercato был его возможностью. Он, как всегда, был полон народу – как продавцов, так и туристов. Так же, как никто не заметил, что девочку схватили около музыканта – чего, как мы теперь знаем, так и не произошло в действительности, – так никто не заметил, как Каспариа взял ее за руку и увел.

Все это англичанин выслушал в полном молчании, однако лицо его было очень серьезным. Линли помешивал cappuccino – он так внимательно слушал рассказ Сальваторе, что не успел еще к нему притронуться. Теперь же инспектор выпил свой кофе залпом и разломил dolce на две половинки, хотя и не притронулся к нему.

– Простите меня, если я не совсем понимаю, но что вы делаете после того, как приходите к подобным выводам с помощью подобных методов? – спросил он. – У прокурора есть улики, подтверждающие рассказ этого человека, или его собственное видение преступления? И вообще, нужны ли они прокурору?

– Si, si, si, – ответил Сальваторе. – Как раз сейчас выполняются указания magistratо, которые поступили сразу после ареста Каспарио.

– И что же это за распоряжения? – вежливо поинтересовался Томас.

– В конюшни, в которых так долго бомжевал Карло, направлена передвижная криминалистическая лаборатория. Они будут искать свидетельства пребывания там маленькой девочки, которая должна была там находиться, пока Карло решал, что с ней делать.

– А где именно находятся эти конюшни? – спросил Линли.

– В Парко Флувиале, – объяснил Сальваторе. Он как раз собирался туда, когда пришел инспектор. Не хочет ли англичанин поехать вместе с ним?

– Конечно, да, – согласился Линли.

Им пришлось недолго ехать вдоль городской стены, прежде чем они достигли quartiere[184] Борго Джианотти. Там, свернув с главной улицы с ее многочисленными магазинами, водитель неизбежно попадал в парк. По пути Линли задавал вопросы, которые Сальваторе ожидал услышать после своей истории о признании Карло Каспариа.

– А что с красной машиной, – спросил детектив. – Что об этом думает il Pubblico Ministero? И каково мнение magistratо по поводу того, что Каспариа передал ребенка водителю красной машины, который затем увез девочку в холмы? И если дата, когда машина находилась в Лукке, совпадала с датой похищения девочки… не значило ли это в таком случае, что Карло Каспариа уже знал, кому он передаст ребенка? Не значило ли это тщательное планирование со стороны наркомана? Думает ли синьор Фануччи, что Карло на это способен? А сам Сальваторе согласен с этим?»

– Что касается красной машины, – сказал старший инспектор, бросив на Линли одобряющий взгляд, – magistratо о ней ничего не знает. Сейчас, когда мы с вами едем в парк, чтобы убедиться, что его воля неукоснительно выполняется, один из моих офицеров едет в Альпы с мужчиной, который видел машину. Они попытаются определить точное место, где она стояла. После этого площадка, на которой была припаркована машина, будет тщательно обыскана. Если ничего не найдут, тогда будет обыскана каждая площадка для отдыха на этой дороге на отрезке между ее началом в Альпах и деревней, где живет мать нашего свидетеля.

– Без санкции прокурора?

– Иногда, – сказал Сальваторе, – наш Пьеро сам не понимает, что хорошо для Пьеро. Мне приходится помогать ему разбираться в этом.

Лукка, Тоскана

Конюшни в Парко Флувиале находились, по-видимому, в миле по аллее, которая повторяла изгибы весеннего разлива реки Серхио и проходила в южной части парка. Они состояли из целого ряда полуразрушенных строений, давно не используемых по их прямому назначению. Перед ними находился указатель, разукрашенный каким-то местным гением граффити и разбитый любителями пострелять по мишеням.

Криминальная лаборатория была припаркована на гравийной дороге, ведущей к конюшне, и инспектор Ло Бьянко проехал прямо под лентой, которая обозначала территорию как закрытую для непосвященных, не обращая внимания на «Che cosa succedе?» журналистов, которые уже собрались в парке. Выругавшись, он провел Линли прямо в «апартаменты» Карло Каспариа.

В настоящий момент вся активность крутилась вокруг одного стойла, подпираемого утыканным сухостоем уступом. Оно располагалось за барьером из низкой растительности, которая оказалась кустами расцветающих диких роз. Всего в ряд стояло около десятка стойл с открытыми дверями, демонстрирующими неприглядные внутренности. Было очевидно, что все это место уже давным-давно использовалось как ночлежный дом множеством людей и что в нем накопилось такое количество мусора, просеивание которого, в поисках свидетельств пребывания здесь маленькой девочки, может занять долгие недели. Повсюду валялись вонючие матрасы. Использованные шприцы, презервативы и контейнеры для фаст-фуда были разбросаны по полу. Контейнеры из пластика, старая одежда, заплесневелые одеяла были горой набросаны во всех углах, а разорванные пакеты с гниющей пищей привлекали тысячи мух и муравьев.

Среди всего этого хаоса бродили два криминалиста.

– Come va?[185] – спросил Ло Бьянко.

Один из них снял маску и ответил: «Merda». Другой молча покачал головой. Линли подумал, что они выглядели как люди, хорошо понимающие, что занимаются бесполезным трудом. Ло Бьянко повернулся к Линли:

– Пойдемте со мной, Ispettore. Я хочу показать вам кое-что еще.

И он пошел на задворки конюшен по еле видной тропке, сквозь высокую траву и дикие цветы, которая шла вверх по уступу и между двумя каштанами.

Линли увидел, что здесь дорожка была протоптана собачниками, велосипедистами, бегунами и, может быть, парочками, гуляющими долгими летними вечерами. Она была хорошо утрамбована и шла по гребню уступа в обоих направлениях, точно повторяя повороты аллеи в парке и изгибы реки. Ло Бьянко пошел по ней. Меньше чем через сто ярдов он повернул круто влево, спустился по еще одному откосу, пересек рощу из сикомор, ольхи и берез и оказался на краю игрового поля.

Линли сразу понял, куда они попали. Через поле была видна небольшая парковка. Справа от нее, под двумя дубами, располагались два столика для пикника. Перед ними, через тропинку, находилось игровое поле, разделенное бетонными дорожками, вдоль которых росли молодые деревья. Далеко, на западном краю поля, располагалось кафе, где родители игроков могли насладиться прохладительными напитками, пока их дети познавали секреты игры и оттачивали свое мастерство под чутким руководством Лоренцо Муры.

Линли посмотрел на Ло Бьянко. Старший инспектор ни в коем случае не плясал под дудку Пьеро Фануччи, несмотря на то что думал по этому поводу последний.

– Интересно, – сказал Томас, показывая на поле, – не может ли синьор Каспариа «вообразить» еще кое-что, старший инспектор?

– А что именно? – поинтересовался итальянец.

– У нас ведь есть только показания Лоренцо о том, что девочку увели в тот день с рынка, – сказал Линли. – В какой-то момент вы наверняка об этом подумали.

Ло Бьянко слегка улыбнулся.

– Именно поэтому у меня есть некоторые собственные подозрения по поводу синьора Муры, – ответил он.

– Вы не будете возражать, если я поговорю с ним еще раз? Я имею в виду, о подробностях, а не только расскажу ему о признании Карло Каспариа.

– Ни в малейшей степени, – ответил старший инспектор. – Nel frattempo[186], я займусь другими игроками из его команды. У одного из них вполне может быть красная открытая машина. Хорошо бы это выяснить.

Пиза, Тоскана

По его мнению, встреча рядом с Кампо деи Мираколи[187], где бы то ни случилось, была абсолютным сумасшествием, потому что в городе существовали десятки других мест, где можно было встретиться незамеченными. Но его вызвали на Кампо деи Мираколи, поэтому он направился в этот центр туристического безумия. Он прошел через, возможно, пятьсот человек, фотографирующих своих друзей, которые притворялись, что поддерживают башню, затем прошел между Дуомо и Баптистерией и, наконец, оказался на кладбище, за высокими и непроницаемыми стенами. Он нашел помещение, которое ему описали: в него перенесли после реставрации фрагменты настенных affreschi[188].

Его заверили, что там никого не будет. Когда автобусы выплевывали туристов возле пьяцца деи Мираколи, gitanti[189] давали всего сорок минут на то, чтобы те могли сделать фотографии и успеть вернуться на автобус, который уносил их к следующей остановке по маршруту. У таких туристов просто не оставалось времени ни на что другое, особенно на посещение кладбища. С остатками плохо сохранившихся affreschi и скульптурой женщины в позе раскаяния, оно не представляло никакого интереса и было совершенно пустынным.

«Они и должны встретиться в пустынном месте, – подумал он с сарказмом, – если принимать во внимание внешний вид его работодателя». Потому что никогда еще тщеславие не доводило человека до такого идиотизма в том, что касалось его внешнего вида, как это произошло с Ди Массимо.

Ди Массимо уже ждал его. Как и было обещано, он был один в помещении с отреставрированными affreschi, где со скамейки, стоящей посередине, внимательно изучал одну из них – или, по крайней мере, притворялся, что изучает. На коленях у него был раскрыт путеводитель, а на кончике носа висела пара очков для чтения. Профессорский вид, который они ему придавали, совсем не вязался с его остальным видом: выкрашенные волосы, черная кожаная куртка, кожаные штаны, грубые черные ботинки. Никто бы никогда не принял его ни за профессора чего-нибудь, ни даже за студента. Но, с другой стороны, никто бы не принял его и за того, кем он был на самом деле.

Скрываться не имело смысла, поэтому он не сделал ничего, чтобы приглушить звук своих шагов по мраморному полу. Он сел рядом с Ди Массимо и тоже воззрился на фреску, которую с таким вниманием изучал мужчина. Он понял, что тот разглядывает своего тезку. С мечом в руке архангел Михаил то ли изгонял кого-то из рая – по крайней мере, ему это показалось раем, – то ли приглашал кого-то в рай. Да и кому это, в сущности, было интересно? Он не понял весь этот шум, который подняли вокруг отреставрированных и якобы спасенных affreschi. Они были здорово подпорчены и выцвели так, что в некоторых местах нельзя было разобрать, что на них нарисовано.

Ему захотелось закурить. Или женщину. Но мысль о женщинах вернула его к его кувырканию в грязи с полоумной кузиной, а ему не хотелось об этом думать.

Он не мог понять, какой дьявол вселялся в него, когда он видел Доменику. Когда-то она была хорошенькой, но те времена давно прошли, а ведь даже сейчас, когда она находилась рядом, ему хотелось обладать ею, доказать ей… Что-то. Ну и как это характеризовало его – то, что он все еще хотел эту сумасшедшую после стольких лет?

На скамейке рядом с ним Микеланджело Ди Массимо пошевелился, захлопнул путеводитель и засунул его в рюкзак, стоявший у ног. Из рюкзака он достал сложенную газету и сказал:

– Теперь в дело вмешалась английская полиция. Об этом пишет «Прима воче». Была телевизионная передача с обращением родителей. Ты ее видел?

Конечно, нет. В тот вечер, когда показывали telegiornale[190], он трудился на своей постоянной работе в «Ристоранте Маестосо», где телевизора не было. А днем он занят соблазнением commesse[191] во всех этих модных магазинах и лавках, чтобы заставить их купить у него пару носков, в то время когда им нужны шелковые рубашки. Поэтому у него не было времени на телевизоры или таблоиды. Все, что он знал о поисках маленькой девочки, он знал от Ди Массимо.

Последний передал ему номер «Прима воче». Он быстро просмотрел статью. Скотланд-Ярд, детектив в качестве офицера связи для родителей девочки, новые подробности о родителях, неприглядные замечания о британской полиции от этого идиота Фануччи и хорошо продуманное выступление старшего инспектора Ло Бьянко, подтверждающего сотрудничество двух полицейских сил. Там же была помещена фотография англичанина, беседующего с Ло Бьянко. Они стояли на фоне questura в Лукке; старший инспектор скрестил руки на груди и, наклонив голову, выслушивал, что говорил ему англичанин.

Он вернул таблоид Ди Массимо. В нем поднималось чувство раздражения. Он ненавидел терять время впустую, и если ему пришлось приехать из центра города в Кампо деи Мираколи только для того, чтобы увидеть что-то, что можно было увидеть, просто остановившись у любого giornalaio[192], он разозлится еще больше.

Поэтому он грубо указал на газету и спросил «Allora?»[193] тоном, который не скрывал его нетерпения. Чтобы еще раз подчеркнуть это, он встал, прошел в дальний угол помещения и сказал:

– Для тебя это не должно быть сюрпризом, Микеланджело. Она пропала. Она ребенок. Ребенок пропал без следа. Она англичанка.

Последствия совершенно очевидны: конечно, английские полицейские засунут свою руку в этот пирог, который приготовили они с Ди Массимо. А что, тот ждал чего-то другого?

– Дело не в этом, – сказал Ди Массимо. – Сядь. Не хочу громко говорить.

Он подождал, пока его просьба была выполнена, прежде чем продолжил:

– Этот человек и Ло Бьянко приезжали на мою тренировку позавчера.

Ему показалось, что пол уходит у него из-под ног.

– И они с тобой говорили? – спросил он.

Ди Массимо покачал головой.

– Они думали, что я их не вижу. Но это, – он постучал по носу, – еще не потеряло своей способности чувствовать копов за километр. Они приехали и наблюдали. Меньше пяти минут. Потом уехали.

Он почувствовал мгновенное облегчение и сказал:

– Так ты не знаешь…

– Aspetti. – Ди Массимо продолжил, рассказав, что вчера эти двое появились снова, прервав его сеанс у parrucchiere, которая восстанавливала цвет его волос.

Merda. Это было самое худшее из того, что могло случиться.

– Как, во имя Господа, они смогли разыскать тебя? – потребовал он. – Сначала на футболе, а потом и там, в парикмахерской… Как, во имя Господа, они смогли выйти на тебя?

– Как – это теперь не важно, – ответил Ди Массимо.

– Конечно, важно! Если не тебе, то мне. Если они следят за тобой… Если они уже вышли на тебя… – Он почувствовал, как в нем поднимается волна паники. – Ты клялся мне, что прошло достаточно времени. Что никто не свяжет тебя с этим происшествием с девочкой.

Он лихорадочно думал, пытаясь понять, какие еще связи может нащупать полиция. Потому что если они смогли найти Микеланджело Ди Массимо всего через неделю после похищения девочки, то сколько времени у них уйдет на то, чтобы найти его самого?

– Надо сейчас же разобраться с этим, – сказал он, – сегодня. Сейчас. Как можно быстрее.

– Именно поэтому мы сегодня и встречаемся, мой друг, – сказал Микеланджело и со значением посмотрел на него. – Думаю, что время пришло. И мы оба с этим согласны, да?

Он кивнул.

– Я знаю, что делать.

– Тогда не откладывай.

Фаттория ди Санта Зита, Тоскана

Линли сказал Ло Бьянко не всю правду, когда обсуждал возможный разговор с Лоренцо Мурой. Ему также хотелось еще раз поговорить с Анжелиной. Поэтому, получив благословение старшего инспектора, он поехал в fattoria[194]. Там кипела работа, что означало: несмотря ни на что, жизнь продолжается.

Рабочие крутились вокруг древнего фермерского дома, который был частью поместья. Кто-то разгружал листы железа, явно предназначенные для кровли; кто-то вносил тяжелые доски внутрь здания; еще кто-то долбил что-то внутри здания отбойным молотком. В винокурне молодой служащий предлагал попробовать «Кьянти» Лоренцо группе из пяти человек, чьи велосипеды и рюкзаки, разбросанные рядом с входом, говорили о том, что их хозяева участвуют в весеннем велосипедном туре по близлежащему району. Сам Лоренцо стоял у загородки паддока недалеко от высокой живой изгороди, разделявшей старую виллу и рабочую часть fattoria. Он разговаривал с бородатым мужчиной средних лет. Когда Линли подошел к ним, он увидел, как мужчина вытащил конверт из заднего кармана своих джинсов и протянул его Лоренцо. Они обменялись еще несколькими словами, и мужчина направился к пикапу, стоявшему перед коваными железными воротами, которые открывали подъезд к самой вилле. Он влез в машину и через секунду, совершив быстрый разворот, направился к выезду с территории. Мужчина надел темные очки и широкополую соломенную шляпу, закрывавшую его лицо, так что Линли не удалось рассмотреть его, когда он проезжал мимо. Была видна только борода, темная и густая.

Линли подошел к Лоренцо. В паддоке он увидел пять ослов: самца, двух самок и двух совсем маленьких ослят. Они стояли под колоссальным шелковичным деревом, их хвосты двигались из стороны в сторону, отгоняя мух, и они дружно шевелили челюстями, наслаждаясь обильной и сочной весенней зеленью. Все пятеро были красивыми животными. Видно было, что за ними хорошо ухаживают. Без всякого вступления Лоренцо рассказал ему, что выращивание ослов было еще одним способом поддерживать фабрику на плаву. Человек, который только что отъехал, приезжал купить осленка. Осел, поведал Лоренцо, всегда пригодится человеку, который живет на земле и кормится с этой земли.

Линли подумал, что продажа одного, двух или даже двадцати ослят не сильно поможет в поддержке того, что происходило в этой fattoria. Но вместо того, чтобы сказать это вслух, он спросил о старом фермерском доме и работах, которые там велись. Дом, объяснил Лоренцо, переделывают в пансионат для тех, кто хочет приобщиться к деревенской жизни, останавливаясь на одной из многочисленных итальянских agriturismi[195]. Кроме этого, добавил он, будут построены еще бассейн, солярий и теннисный корт.

– Обширные планы, – понимающе кивнул англичанин. Обширные планы всегда означают большие деньги.

У него всегда будут планы переделки fattoria, согласился Лоренцо. Потом он полностью переключился на другую тему и сказал по-английски:

– Вы должны говорить ей, Ispettore. Вы должны, пожалуйста, говорить ей, чтобы она разрешать мне отвезти ее доктору в Лукка теперь.

Линли усмехнулся и перешел на итальянский:

– Анжелина больна?

– Venga[196], – ответил Лоренцо и добавил, что Линли сможет сам убедиться в этом на вилле. – Весь день вчера у нее была эта тошнота. Она ничего не может есть. Ни суп, ни хлеб, ни чай, ни молоко. Она говорит мне, чтобы я не беспокоился, потому что это беременность. Она напоминает, что плохо чувствовала себя с самого первого дня. Она говорит, что я беспокоюсь, потому что это мой первый ребенок, но у нее это уже не первый, и я не должен волноваться, так как она скоро поправится. Но как я могу не волноваться, когда вижу, что она больна, и когда я уверен, что ей надо посетить доктора, а она уверяет меня в обратном?

Пока Лоренцо говорил все это, они поднимались по широкой петле парадного подъезда к вилле. Линли вспомнил о том, как переносила беременность его погибшая жена. Она тоже мучилась всю первую половину срока, и он тоже волновался. Томас рассказал об этом Лоренцо, но на итальянца это, кажется, не произвело никакого впечатления.

Анжелина была на loggia. Она лежала в шезлонге, прикрытая одеялом. Рядом с ней стоял столик со столешницей, украшенной мозаикой, на котором стоял прозрачный кувшин со свежевыжатым апельсиновым соком и пустой нетронутый стакан. Рядом со стаканом стояла тарелка, на которой лежали печенье, вяленое мясо, фрукты и сыр – все такое же нетронутое, кроме громадной красивой ягоды клубники, от которой, видимо, пытались откусить кусочек.

Линли мог понять, почему итальянец так беспокоится. Анжелина выглядела очень слабой. Она слегка улыбнулась, пока они шли к ней по loggia.

– Инспектор Линли, – почти прошептала она, пытаясь сесть прямо. – Вы застали меня, когда я дремала. – Она посмотрела ему в глаза. – Что-тоновенькое?

Лоренцо подошел к столу, исследовал отвергнутые яства и сказал:

– Cara, devi mangiare e bere[197]. – Налил в стакан апельсинового сока и попытался вручить ей.

– Я пыталась, Ренцо. – Она указало на клубнику, от которой был откушен крохотный кусочек. – Ты слишком сильно беспокоишься. Все будет хорошо, мне просто надо немного отдохнуть. – Затем она обратилась к Линли: – Инспектор, что-то…

– Она должна увидеть доктора, – сказал Лоренцо Томасу. – Но она не хочет об этом слышать.

– Вы позволите? – спросил Линли и указал на плетеный стул, стоящий рядом.

– Конечно, – ответила она, – пожалуйста. – А затем обратилась к Лоренцо: – Дорогой, перестань так беспокоиться, я не какой-то хлюпик, а кроме того, сейчас не это самое главное. Поэтому помолчи о докторах, или оставь нас поговорить наедине. – Она набрала в грудь воздуха и повернулась к Линли: – Вы что-то хотите сказать? Пожалуйста, я вас слушаю.

Томас взглянул на Лоренцо. Тот покраснел. Он еще не сел и поэтому сейчас прошел в глубь loggia и встал там за шезлонгом, скрестив руки на груди и демонстрируя свое родимое пятно.

Линли коротко рассказал Анжелине о Карло Каспариа, о его «признании», выбитом из него прокурором, и о сомнениях старшего инспектора Ло Бьянко по поводу этого признания. Он поведал подробности поисков, которые продолжались в конюшне. Он упомянул о возможном следе в Апуанских Альпах. Он не стал говорить о красной открытой машине или о том, что это был за след: мужчина, ведущий ребенка в лес. О первом нельзя было говорить никому, второе могло только еще больше испугать женщину.

– Полиция сейчас этим занимается, – сказал он ей об Альпах. – Ну, а таблоиды тем временем… – Томас показал первую страницу сегодняшнего номера «Прима воче», так как никто из них не ездил за газетами в город, а на fattoria их не доставляли. – Думаю, что лучше всего не обращать на все это внимания. Все-таки у них очень ограниченная информация.

Анжелина надолго замолчала, и в тишине было слышно отдаленное тарахтение отбойного молотка в старом фермерском доме. Наконец она спросила:

– А что думает по этому поводу Хари?

За ее спиной Лоренцо испустил вздох отчаяния. Анжелина повернулась к нему:

– Ренцо, прошу тебя.

– Si, si, – ответил Мура.

– Он еще об этом ничего не знает, – объяснил англичанин. – Если, конечно, сам не купил газету. Он уже ушел из пансиона, когда я спустился к завтраку.

– Ушел? – удивился Лоренцо.

– Он, наверное, продолжает разносить плакаты с фото пропавшей Хадии. Ему тяжело, как и вам всем, просто сидеть и ждать, когда что-то произойдет.

– Inutile[198], – сказал Лоренцо.

– Возможно, – ответил Линли. – Но я понял, что иногда даже бессмысленные, на первый взгляд, действия в конечном итоге помогают решить загадку.

– Он не вернется в Лондон, пока ее не найдут. – Анжелина посмотрела на лужайку, хотя там не на чем было остановить глаз, и тихо сказала: – Я так сожалею о том, что сделала. Я просто хотела освободиться от него, но знала… Я так сожалею обо всем.

Желание освободиться от людей, от сложностей жизни, от прошлого, которое держало человека, как группа уличных мальчишек-попрошаек… Это заставляло людей совершать поступки, которые приводили впоследствии к сильному раскаянию. И часто на этом пути лежали разлагающиеся трупы других людей. Линли хотел поговорить именно об этом. Но он хотел обсуждать это с Анжелой наедине, а не в присутствии ее любовника.

– Я бы хотел переговорить с Анжелиной с глазу на глаз, если вы не возражаете, синьор Мура, – сказал он Лоренцо.

Было очевидно, что Мура возражает против этого.

– У нас с Анжелиной нет секретов друг от друга, – возразил он. – То, что говорится ей, может быть сказано и мне.

– Это я понимаю, – сказал инспектор. – Но, возвращаясь к нашей предыдущей беседе, нашей с вами…

Пусть Мура думает, что он хочет обсудить с Анжелиной Упман состояние ее здоровья и вопрос посещения врача в городе, подумал Линли. Все, что угодно, только бы он дал им поговорить несколько минут наедине; только в этом случае, полагал Линли, беседа будет абсолютно честной.

Лоренцо согласился, хотя и с видимым неудовольствием. Сначала он наклонился к Анжелине и поцеловал ее в макушку, тихо сказал cara, а затем покинул веранду и направился к воротам в живой изгороди, которая отделяла территорию, прилегающую непосредственно к вилле, от остальной fattoria, где сейчас велись работы.

Анжелина повернулась к Томасу:

– Что вы хотели обсудить инспектор Линли? Что-то связанное с Хари? Я знаю, что вы видите… У Ренцо нет никаких поводов так ревновать. Я не давала ему повода, поэтому у него его и нет. Но то, что у нас с Хари есть общий ребенок… Это создает связь между нами там, где он предпочитал бы, чтобы ее не было.

– Я бы сказал, что это нормально, – заметил Томас. – Он чувствует себя неловко. Не понимает, на каком месте он у вас находится.

– Я пытаюсь объяснить ему это. Он – тот самый. Он… последний для меня. Но вся эта история… Я имею в виду моих прошлых мужчин… Я думаю, что именно это все так усложняет.

– Я должен спросить вот о чем, – сказал Линли, придвигая ближе свой плетеный стул. – Надеюсь, что вы меня правильно поймете. Мы обязаны изучить все версии, связанные с похищением Хадии, а эта – одна из них.

Анжелина выглядела взволнованной.

– И что же это?

– Ваши другие любовники.

– Какие другие любовники?

– Здесь, в Италии.

– Но здесь нет…

– Простите меня. Этот вопрос относится к прошлому, своего рода прологу, если вы понимаете, что я имею в виду. Меня волнует то, что у вас была связь с Эстебаном Кастро – в то же самое время, когда вы жили с Ажаром и встречались с Лоренцо Мурой… Я думаю, вы понимаете, что это может привести к предположению: здесь тоже могут быть другие, которых вы не хотели бы называть в присутствии Лоренцо.

Ее щеки порозовели – первая краска, которую Томас увидел на них с того момента, как поднялся на loggia.

– А какая здесь связь с Хадией, инспектор?

– Думаю, что это больше связано с тем, как мужчина может посильнее ранить вас, если выяснит, что он не единственный ваш любовник. А это уже напрямую связано с Хадией.

Анжелина не отводила от него взгляда, и он мог читать по ее лицу, когда она сказала:

– Других любовников не существует, инспектор Линли. Если вы хотите, чтобы я поклялась в этом, я с удовольствием это сделаю. Есть только Лоренцо.

Томас оценил ее слова и то, как они были произнесены. Язык ее тела говорил о том, что она говорит правду, но женщина, умудрявшаяся балансировать между тремя любовниками одновременно, должна быть превосходной актрисой. Вот что – в дополнение к тому, что леопарду бывает очень трудно избавиться от своих пятен – так и подмывало его сказать.

– А что заставило вас так измениться, если позволите спросить?

– Если честно, не знаю, – ответила Анжелина. – Может быть, нежелание повторять прошлое, а может быть, просто взросление… – Она посмотрела на одеяло, потрепанный край которого непроизвольно перебирала пальцами. – Раньше я все время искала что-то, до чего не могла дотянуться. Теперь, мне кажется, мои возможности и желания наконец совпали.

– А до чего вы пытались дотянуться?

Женщина некоторое время обдумывала вопрос, сдвинув изящные брови.

– Наверное, до самой себя. И я все время хотела, чтобы эта уникальная сущность, которой являюсь я сама, принадлежала бы уникальному мужчине. Когда этого не происходило… да и как это, в принципе, могло случиться? – я искала следующего, и следующего, и следующего. Двоих до Хари, затем самого Хари вместе с Эстебаном и, наверное, даже Ренцо. – Она посмотрела на инспектора. – За свою жизнь я сделала больно многим людям, особенно больно было Хари. Я не горжусь этим. Я просто была такой.

– А сейчас?

– Я строю свою жизнь с Ренцо. Мы становимся семьей. Он хочет пожениться, и я тоже этого хочу. Сначала я сомневалась, а теперь действительно хочу.

Линли попытался проанализировать: первоначальная неуверенность в Муре; что именно эта неуверенность могла значить для мужчины; на что мужчина мог пойти, чтобы изменить ситуацию.

– В какой же момент вы поверили в него?

– Я не уверена, что понимаю, что вы имеете в виду.

– Наверное, следующее: был ли какой-то особый момент, когда для вас все изменилось? Когда вам стало ясно, что то, что происходит у вас с синьором Мурой, гораздо важнее всего остального? Важнее, чем поиски мужчины, которому, как вы сами говорите, вы передали бы свою уникальную сущность?

Анжелина медленно покачала головой, но, когда она заговорила, Линли понял, что она прекрасно читает между строк.

– Ренцо любит меня и Хадию. И вы не смеете сидеть здесь и думать, что он организовал что-то… что-то такое ужасное, как то, что произошло, чтобы доказать мне… чтобы уверить меня в себе… Ведь вы именно об этом думаете, инспектор? Как вы можете? Как вы можете подумать, что он может что-то сделать, чтобы так ранить меня?

Потому, что это вполне возможно, и потому, что это моя работа, подумал Линли. Но более всего потому, что Анжелина навсегда будет привязана к Муре, если Хадия так и не найдется.

Вилла Ривелли, Тоскана

Сестра Доменика Джустина вышла вслед за Кариной в сад. День был жарче, чем обычно, и фонтаны в саду притягивали ребенка. Если бы она не принимала наказание Божие за свое прелюбодеяние, сестра Доменика могла бы даже присоединиться к девочке. Карина получала истинное наслаждение, стоя в воде в своих зеленых брючках, закатанных до колен. Девочка плескалась в самом большом фонтане, весело пробегая под струями, и расплескивала воду, создавая вокруг себя маленькие радуги. «Venga! Fa troppo caldo oggi!»[199] – кричала она сестре Доменике. И хотя день действительно был очень жарким, женщина знала, что ее страдания нельзя облегчать даже пятиминутным купанием в приятной, прохладной воде.

За то, что они сделали с ее кузеном Роберто, полагалось сорок дней самоистязания. В это время она не будет менять одежду, только добавлять в старую все новые и новые розовые шипы, хотя одежда уже провоняла – запахом ее, его и их совокупления. Каждую ночь она будет внимательно изучать свои раны, потому что те уже начали нарывать. Но это было хорошо, так как вытекающий из них гной был свидетельством того, что Бог принимает ее покаяние. Бог сообщит ей, когда она искупит эту вину. А пока он не сделал это, прекратив истечение гноя, она должна продолжать идти по пути, который сама избрала. Она должна показать Ему, как она сожалеет обо всех своих совершенных грехах.

– Сестра Доменика! – закричала девочка, встав в фонтане на колени так, что вода доставала ей до груди. – Deve venire! Possiamo pescare. Vuole pescare? Le piace pescare? Venga![200]

В воде этого фонтана рыбы не было, и она кричала слишком громко. Доменика понимала это, но не решалась нарушить радость ребенка. Однако она также понимала, что это все-таки необходимо сделать, и сказала, приложив палец к губам:

– Carina, fai troppo rumore[201].

Доменика взглянула на здание виллы, стоявшее в западном конце купающегося в солнечных лучах сада, и этот взгляд должен был предупредить девочку, что ее крики не должны беспокоить жителей виллы. Везде таилась опасность.

С самого начала ей велели держать девочку в комнатах над стойлом и никуда не выпускать, а она ослушалась. Когда Доменика провела его к большим подвалам, чтобы показать девочку, он улыбнулся и по-доброму заговорил с Кариной. Но женщина знала его лучше, чем он сам себя, и по его глазам она догадалась, что он недоволен.

Он прямо высказал ей это перед отъездом:

– Не выпускай ее из помещения, пока я не разрешу. Можешь ты понять это своей глупой башкой, Доменика? – Он больно постучал по ее голове костяшками пальцев, как бы показывая, насколько она была тупа, затем добавил: – Благодари Господа, что после всего, что ты сделала со мной, я должен… Cristo, я должен был оставить тебя гнить заживо.

Она попыталась объяснить. Детям необходимы свежий воздух и солнце. Карине надо было выходить из душных, темных комнат. Даже если бы ей приказали оставаться там, она бы не послушалась. Ни один ребенок не послушался бы. Кроме того, кругом не было ни одной живой души, а если бы и была, разве не настало время сказать всему миру, что Карина принадлежит им?

– Sciocca, sciocca![202] – был его ответ. Он взял ее за подбородок. Он все увеличивал давление, пока вся ее челюсть не заболела, и, наконец, оттолкнул ее голову.

– Она остается внутри. Ты понимаешь меня? Ни огорода, ни подвалов, ни рыбного садка, ни поляны. Она сидит внутри.

Доменика сказала, что поняла. Но день был такой жаркий, а девочка так мала, а фонтаны так привлекательны… Час удовольствия ей совсем не помешает, решила про себя сестра Доменика.

Но все равно, она все время нервно оглядывалась. Наконец решила, что лучший наблюдательный пункт наверху, рядом с peschiera, забралась к рыбному садку по каменным ступеням и оттуда внимательно следила за тем, чтобы они с Кариной оставались одни.

Доменика подошла к тому месту, где холмы хорошо просматривались сквозь кусты и деревья, и откуда было видно дорогу, извивающуюся по склонам холмов. И опять увидела его. Как и накануне, он мчался по дороге на своей красной спортивной машине. Даже на таком расстоянии Доменика слышала рев двигателя, когда он переключал передачи. Он ехал слишком быстро, как и всегда. Раздавался визг автомобильных покрышек, когда он слишком резко проходил повороты. Ему надо бы притормозить, но он этого никогда не сделает. Он слишком любит скорость.

Между тем местом, где она стояла, и доро́гой воздух, казалось, колебался в жарком мареве. Жара делала сестру Доменику ленивой, и хотя она понимала, что Карину надо уводить из сада в комнаты над стойлом и переодеть в сухую одежду до того, как он появится, она не могла заставить себя двигаться.

Поэтому Доменика хорошо видела, как это произошло. Он неправильно вошел в поворот-шпильку на дороге. С ревом мотора и звуком переключаемой скорости пролетел через хилый заградительный барьер. На мгновение завис в воздухе. А затем машина исчезла из виду, падая и падая по склону холма на то, что находилось внизу, что бы это ни было: валуны, высохшее русло реки, сухие деревья или еще одна вилла, спрятанная под холмом. Доменика не знала. Она знала только, что секунду назад он был здесь и мчался по холмам, – а теперь исчез. Женщина стояла, не шевелясь, и ждала, что будет дальше – звук удара или огненный шар на месте падения? Но ничего не случилось. Как будто рука Господа в мгновение ока убрала ее кузена, призвав его пред очи Всевышнего, чтобы он, наконец, ответил за свой грех.

Доменика повернулась к залитому солнцем саду, глядя сверху на ребенка. Солнечные лучи играли в прекрасных волосах девочки, и казалось, что на ней надета вуаль. Видя ее такой – невинной, счастливой и жизнерадостной, – было трудно поверить, что на ней тоже лежит печать греха. Но это было так, и с этим надо что-то делать.

Апрель, 27-е

Виктория, Лондон

Войдя в кабинет суперинтенданта Изабеллы Ардери, Барбара сразу поняла, что что-то пошло не так в ее сложном плане обманов, который она придумала, чтобы выбраться из офиса полиции Метрополии и как-то попытаться разобраться с кризисом Саида. Она вспомнила, что миссис Фло, после одиннадцати часов размышлений, придумала какие-то «ледяные ноги», чтобы объяснить падение матери Барбары в своем заведении в Гринфорде. Милая старушка, как оказалось, считала, что только тщательная разработка всей этой истории с падением поможет убедить начальников Барбары в том, что последняя законно вырвалась из-под назойливой опеки инспектора Стюарта.

Стюарт тоже присутствовал в кабинете. Сидя на одном из стульев перед столом Ардери, он обернулся и окинул вошедшую Барбару презрительным взглядом с ног до головы. Сама суперинтендант стояла, как всегда хорошо одетая, ухоженная, в хорошей физической форме и готовая к разбирательству. В окно за ее спиной в кабинет заглядывал еще один серый день, обещая еще больше дождей и как бы подтверждая все, что поэт когда-то написал об апреле.

Изабелла кивнула головой вошедшей Барбаре и коротко сказала:

– Садитесь.

Хейверс лениво подумала, не пролаять ли ей три раза в ответ. Но она сделала, как ей велели. После этого Ардери произнесла: «Говорите, Джон», – и оперлась своими наманикюренными руками о подоконник, внимательно слушая рассказ Стюарта. Этот рассказ звучал для Барбары, как ее профессиональная эпитафия.

– К сожалению, мои цветы для вашей матери невозможно было доставить адресату, – сказал Стюарт. Сукин сын, подумала Барбара, именно поэтому ты выглядишь таким радостным. – В указанной больнице пациент с таким именем не значится. Может быть, сержант, у вашей матушки есть псевдоним?

– Что вы несете? – устало спросила его Барбара, хотя мысли ее метались, как шарик в электрическом бильярде.

Для усиления драматического эффекта Стюарт притащил с собой тетрадь, которую сейчас демонстративно раскрыл у себя на коленях.

– Миссис Флоренс Маджентри, – объявил он. – «Скорая помощь» из больницы Сент-Джеймс, как ей кажется, но это также может быть Сент-Джулиан, Сент-Джон, Сент-Джули или еще целый ряд имен собственных, начинающихся с Дж. В любом случае это был Сент-имярек, как она упорно утверждает, хотя такого существа в природе не существует. Далее: реанимационная палата в больнице и сломанное бедро, которое было не сломано, а как бы сломано, так что ее мама провела в больнице не больше часа, или дня, или двух, или трех, но кого это, в сущности, волнует, потому что это чертово бедро никто в действительности не ломал. – Он захлопнул тетрадь. – Вы не хотите объяснить, какого черта вы пытались добиться, когда никто вам не…

– Достаточно, Джон, – вмешалась Ардери.

Нападение было единственным шансом Барбары, и она ответила Стюарту:

– Да что это с вами? У вас на руках убийство и ограбление, а вы тратите время на выяснение, куда моя бедная мамочка… Это просто возмутительно. К вашему сведению, ее увезла частная «Скорая помощь» в частную клинику, потому что у нее есть частная страховка, и если бы вам пришло в голову спросить меня напрямую, а не копаться в этом грязном белье, подобно третьеразрядному вору-домушнику…

– И этого тоже достаточно, – сказала Ардери.

Но Барбару уже понесло. Все равно, что бы она ни сказала, Стюарт сможет это проверить, и ее единственной надеждой было выставить его в еще худшем свете, чем выглядела она сама, за его желание полностью контролировать ее, выкручивая ей руки. Сама она выглядела совсем не здорово, когда сбегала с работы, из-за того, что ей надо было разобраться с этой вошью Митчем Корсико и его желанием побеседовать с сыном Ажара Саидом.

Она обратилась к Ардери:

– Он ведет себя так с того момента, как вы прикрепили меня к нему, командир. Он как будто рассматривает меня под чертовым микроскопом, как будто я какая-то амеба, которую он изучает. И он использует меня как хренову машинистку.

– Вы что, пытаетесь перевести стрелки на меня? – возмутился Стюарт. – Вы влипли, и прекрасно это понимаете.

– А вы этого заслуживаете. Это надо было сделать еще тогда, когда от вас ушла жена и когда вы решили оттоптаться на всех женщинах в мире разом. И кто может в чем-то обвинить эту бедную женщину? Любая предпочтет жизнь на улице с собаками жизни с вами.

– Я хочу, чтобы это было зафиксировано в ее личном деле, – обратился Стюарт к Ардери. – И я хочу, чтобы первый отдел службы собственной…

– Вы оба сошли с ума, – рявкнула Ардери, подошла к столу, схватила стул и уселась, переводя взгляд со Стюарта на Барбару и обратно. – Мне уже достаточно всего того, что накопилось между вами. Это должно прекратиться здесь и немедленно, а иначе вас обоих ждет дисциплинарное взыскание. Поэтому возвращайтесь к работе. И если я еще что-нибудь услышу про вас, – это к Барбаре, – что-то о том, что вы опять начинаете изворачиваться, вас ждет не только дисциплинарное взыскание, но и все возможные последствия, связанные с ним.

Тонкие губы Стюарта искривились в улыбке. Но она быстро исчезла, когда Ардери продолжила:

– Вы руководите расследованиями убийства и ограбления. А это значит – на что я хотела бы обратить ваше особое внимание, Джон, – что вы должны использовать своих подчиненных с тем, чтобы максимально раскрыть их профессиональный потенциал, а не заставлять их выполнять ваши… черт знает, что вы там заставляете их выполнять. Я ясно говорю?

Изабелла не стала ждать ответа. Сняв телефонную трубку, она набрала номер и сказала в завершение:

– А теперь, бога ради, убирайтесь отсюда и приступайте к работе.

Они выполнили первое, но притормозили со вторым. В коридоре инспектор Стюарт схватил Барбару за руку. От его прикосновения она почувствовала, как ярость ударила ей в голову, но смогла остановиться за минуту до того, как врезала ему коленом в то место, где удар запоминается надолго.

– Немедленно уберите свои грабли, или я обвиню вас… – прошипела она.

– Послушай меня внимательно, ты, жвачное животное. Ты очень умно выступила в кабинете. Но у меня в колоде есть карты, о которых ты даже не подозреваешь, и я разыграю их, когда посчитаю нужным. Поймите это, и действуйте на свой страх и риск, сержант Хейверс.

– Боже, я уже обмочила трусики, – ответила Барбара.

Она отошла, но мысли ее раздвоились, как хор в древнегреческой трагедии. Одна часть их кричала: остановись, притормози, веди себя осторожно и осмотрительно. Другая часть готовила план мести, а этот план, в свою очередь, разбивался на множество более мелких, и каждый из них мог быть достойным ответом инспектору Стюарту.

Из этого мысленного хаоса ее вырвал голос Доротеи Гарриман. Барбара обернулась и увидела, что секретарь управления держит в руках телефонную трубку.

– Тебя срочно вызывают вниз.

Барбара мысленно выругалась. Ну что еще? «Вниз» могло значить только проходную. К ней пришли, и ей надо было встретить посетителя.

– Кого там еще принесло? – спросила она у Доротеи.

– На проходной говорят, что это кто-то в костюме.

– В костюме?

– Одет, как ковбой. – В этот момент Доротея вздрогнула, так как до нее, наконец, дошло. Митчелл Корсико и раньше бывал в офисах Скотланд-Ярда. Ее васильковые глаза округлились, и она сказала: – Сержант, это, должно быть, тот парень, замазанный…

Но Барбара мгновенно остановила ее.

– Уже бегу, – сказала она Доротее и кивнула на телефон. – Скажи им, что я уже спускаюсь, хорошо?

Гарриман кивнула в ответ.

Но Барбара вовсе не собиралась спускаться вниз, на проходную, где каждая собака могла увидеть ее, разговаривающую с Митчеллом Корсико. Поэтому она нырнула в дверь, ведущую к пожарной лестнице, чуть дальше по коридору. Здесь она достала телефон и набрала номер Корсико. Когда тот ответил, Барбара была сама лаконичность:

– Убирайся отсюда. Между нами все кончено.

– Я звонил тебе восемь или девять раз, – ответил он, – и никакого ответа. Ай-ай-ай, Барб. Я подумал, что мне лучше лично появиться на Виктория-стрит.

– Тебе придется исчезнуть, – прошипела она.

– Нам надо поговорить.

– Не получится.

– А я думаю, что получится. Я ведь могу остаться здесь, внизу, и начать просить каждого проходящего Шерлока позвать тебя – естественно, представляясь своим полным именем. Или ты можешь спуститься, и мы перекинемся парой слов. Ну, и как же мы поступим?

Барбара крепко зажмурила глаза, надеясь, что это позволит ей лучше соображать. Ей надо избавиться от журналюги; нельзя, чтобы их видели вместе. Она с самого начала была дурой, когда связалась с ним. Если кто-то узнает, что она сливала ему информацию о Хадии и ее семье… Надо побыстрее убрать его из здания, и остается только один вариант – кроме, конечно, убийства.

– Иди на почту, – сказала она.

– С какого перепугу? Ты что, вообще не слышишь меня, сержант? Да ты знаешь, что я с тобой могу сделать, если…

– Перестань быть дебилом хоть на тридцать секунд. Почта прямо напротив, через улицу. Иди туда, там мы и встретимся. Или так, или вообще никак. Потому что если меня засекут беседующей с тобой… Ты же все понимаешь, правда? Иначе ты бы мне не угрожал.

– Я тебе не угрожаю.

– Тогда я твоя прапрабабушка. Так ты перейдешь улицу, или мы продолжим базар, обсуждая все стороны шантажа – профессиональную, эмоциональную, монетарную и дальше по списку?

– Ладно, – согласился Митч. – Почта. И надеюсь, что ты появишься, Барб. Потому что если нет… Тогда тебе не поздоровится.

– У тебя будет пять минут, – сообщила она ему.

– А мне больше и не надо, – был его ответ.

Барбара разъединилась и задумалась. После встречи в кабинете у Ардери выбор у нее был очень небольшой. Сержант потерла лоб и взглянула на часы. Пять минут, подумала она. Доротея наверняка сможет ее прикрыть на то время, которое понадобится, чтобы добежать до почты, перекинуться словом с Корсико и вернуться пред светлые очи Стюарта.

Она предупредила секретаршу.

– Ты в дамской комнате, – согласилась Доротея. – Небольшие женские проблемы. Вас интересуют подробности, инспектор Стюарт?

– Спасибочки, Ди.

Барбара заторопилась к лифтам, спустилась на проходную и оттуда устремилась на почту. Корсико ждал ее сразу за входными дверями. Барбара не стала ждать, когда он расскажет о причинах своего звонка. Вместо этого она подошла к нему, схватила за руку и оттащила к автомату, продающему почтовые марки.

– Ну вот, – сказала она. – Вот я здесь, к твоим услугам, и запомни, что это твой единственный и неповторимый шанс. Что тебе надо? Митчелл, это твоя лебединая песня, не подведи.

– Я пришел не ругаться. – Он бросил взгляд на ее руку, все еще держащую его. Барбара сняла захват, и он провел рукой по рукаву, тщательно разглаживая заломы на вельвете пиджака там, где ее пальцы оставили следы.

– Отлично, – сказала Хейверс. – Прекрасно. Восхитительно. Ну, давай скажем друг другу «прощай» – и расстанемся грустными, но помудревшими после этой нашей не случившейся любви.

– К сожалению, еще рано.

– Это еще почему?

– Потому, что мне нужны два интервью.

– Мне наплевать, что тебе нужно, Митчелл, после статьи о сексуально озабоченном папашке.

– Думаю, что не наплевать. И ты это поймешь. Не прямо сейчас, а чуть позже.

– Что ты имеешь в виду? – прищурилась Барбара.

Корсико снял рюкзак и достал из него фотокамеру, которую Хейверс видела у него около школы Саида. Это была не обычная крохотная туристическая «мыльница», а профессиональная камера с большим дисплеем. Митчелл включил ее, полистал снимки и наконец нашел то, что хотел. Он повернул экран так, чтобы снимки были видны Барбаре.

На снимках была запечатлена стычка, которая произошла перед школой Саида. Мальчик и его дед сцепились в драке, а Барбара и Нафиза пытаются их растащить. На следующем фото Барбара заталкивает их всех в машину. А вот она о чем-то говорит через открытое окно машины с Нафизой, а на заднем плане всех фото хорошо просматривается здание школы… В углу каждой фотографии ясно виден час и день, когда они были сделаны. Это время удивительно точно совпадало с тем временем, когда Барбара якобы мчалась к кровати своей пострадавшей матери.

– Я думаю, – сказал Митчелл, что «Офицер Полиции Метрополии Связан с Сексуально Озабоченным Папашкой» – это совсем не плохой заголовок. Это история, которая открывает массу возможностей для автора, как думаешь?

Главной угрозой для Барбары была, конечно, не статья в «Сорс» о ее «связи» с Ажаром, а то, что она врала своим начальникам и не выполнила прямой приказ. Но Митчелл Корсико не должен об этом знать, и Барбара была готова сделать все возможное, чтобы скрыть это от него.

– Ну и… что? – произнесла она. – Все, что я здесь вижу, – это офицера полиции, пытающегося прекратить семейную ссору. А ты что видишь, Митчелл?

– Я вижу Саида, который рассказывает мне, что этот «офицер полиции» – еще одна папашина киска. Я вижу целый ряд уточняющих интервью, полученных в районе, прилегающем к Чолк-Фарм, и у всех, кто живет вблизи Итон Виллас.

– Тебе, что, так хочется выставить себя дураком? У тебя же нет никаких доказательств. А я клянусь тебе, что через минуту после выхода этих интервью у тебя на пороге будет стоять мой адвокат.

– За что? За то, что я интервьюирую несчастного мальчика, который ненавидит своего отца? Давай не будем, Барбара. Ты прекрасно знаешь правила. Факты – вещь интересная, но всю соль рассказу придают недомолвки и предположения. Главное слово – это «связь». Оно может означать все, что угодно. Читатель сам решит, что означают все эти ваши «нечаянные» встречи. Шалунишка, ты мне об этом ничего не сказала. Я и не знал, что ты знаешь этих людей, а уж то, что ты живешь с сексуально озабоченным папашкой на расстоянии поцелуя, для меня стало вообще откровением.

Барбара лихорадочно пыталась понять, что ей надо сделать в данный момент. Тянуть время – по-видимому, самая правильная тактика. Если она согласится на его требования, то он будет держать ее за горло. Поэтому ей оставалось только тянуть время.

– С кем ты хочешь интервью? – спросила она, притворяясь побежденной.

– Ты ж моя умница, – сказал Корсико.

– Я не…

– Конечно, конечно. Как хочешь, – согласился он. – Я хочу по душам поговорить с Нафизой, а уже после этого – с Ажаром.

Барбара знала, что Нафиза скорее откусит себе язык, чем встретится с каким-то репортером. Она также знала, что Митчелл Корсико – абсолютный галлюцинирующий идиот, если полагает, что Ажар согласится раскрыться перед «Сорс». Но то, что репортер, казалось, жил в мире своих оторванных от жизни иллюзий, давало Барбаре определенный шанс. Это позволяло ей выиграть, по меньшей мере, один день. Поэтому она сказала:

– Мне надо переговорить с ними. Это займет какое-то время.

– Двадцать четыре часа, – согласился он.

– Больше, Митчелл, – попыталась поспорить Барбара. – Ажар в Италии. А если ты думаешь, что Нафиза, не задумываясь, согласится излить тебе свою душу…

– Больше мне нечего предложить, – сказал Корсико. – Сутки. После этого – полиция Метрополии и сексуально озабоченный папашка. Все в твоих руках, Барб.

Чолк-Фарм, Лондон

Надо было что-то делать, но Барбара была уверена, что бесполезно даже пытаться убедить Нафизу в том, что встреча с представителем «Сорс» в ее же интересах. Говорить с кем-нибудь из представителей газетных мусорщиков, рядящихся в одежды респектабельности, было совсем не в ее интересах; кроме того, Барбара чувствовала и свою вину за то, что благодаря ее активности на самом первом этапе все они оказались в этой идиотской ловушке. Она больше не хотела брать на себя ответственность за то, что «Сорс» сделает с брошенной семьей после того, как Нафиза даст свое интервью. Единственное, что ей оставалось, это уговорить Ажара дать интервью в свою защиту и опровергнуть инсинуации о сексуально озабоченном папашке, бросившем жену и детей. Потом ей придется уговорить Корсико согласиться на этот компромисс, состоящий из одного интервью. Она думала, что такой маневр ей по силам, если ей удастся убедить Ажара в том, что под угрозой находится ее работа. Правда, ей было непонятно, как она сможет жить после всего этого.

Барбара не общалась с Ажаром с того самого момента, как Дуэйн Доути сообщил ей, что аккуратно передал Таймулле в январе всю информацию, которую ему и его помощнице удалось собрать о местонахождении Анжелины Упман. Если это было правдой, то тогда ставилось под сомнение все, что пакистанский профессор говорил или делал после этого момента. И если все, что он говорил и делал после января, было вариациями на тему лжи, Барбара не знала, что ей с этим делать или кому ей об этом сообщить.

Казалось, что единственным способом решить эту проблему было хорошо поесть. Приехав домой, Хейверс проглотила двойную порцию трески с картошкой, сладкий пирог со взбитыми белками и запила все это бутылкой пива. Завершилась трапеза двумя чашками растворимого кофе и упаковкой чипсов «уксус с солью». После всего этого она съела неизбежное яблоко, которое должно было очистить ее сосуды, если жевать его достаточно долго и вдумчиво.

После этого откладывать звонок в Италию было уже нельзя без риска ввести себя в калорийный ступор. Барбара зажгла сигарету и набрала номер Ажара. Никогда в своей жизни она так не боялась телефонного звонка. Ей придется все рассказать ему: начиная с сексуально озабоченного папашки и кончая обвинениями частного детектива. Но она не видела другого выхода.

Барбара не была готова к тому, что Ажар ответит на ее звонок из больницы Лукки. Анжелина, сказал он, была привезена сюда по требованию Лоренцо Муры и совету инспектора Линли. Она плохо чувствовала себя вот уже два дня, и это сопровождалось массой настораживающих симптомов, хотя сама Анжелина была уверена, что это связано с утренним токсикозом, который был у нее с самого начала беременности. Однако состояние женщины ухудшилось, и Мура с Линли были уверены, что это связано с чем-то более серьезным, чем просто токсикоз.

Барбара ненавидела себя за то, что ее мысли сразу сосредоточились на том, как она может использовать эту информацию, чтобы заткнуть Митчелла Корсико. История о том, как мать пропавшего ребенка оказалась в клинике в состоянии, угрожающем ее жизни… возможно, на грани потери своего неродившегося ребенка… переутомленная и заболевшая из-за похищения своего первого ребенка… отчаянно ждущая, что итальянская полиция сделает хоть что-то, чтобы найти девочку, вместо того, чтобы сидеть и поглощать несметные количества вина… Этот рассказ был бы настоящей жемчужиной, правда? Рассказ должен был затронуть сердечные струны всех. Конечно, это зависело от того, имели ли журналист и читатели «Сорс» сердце, но в любом случае такой рассказ был лучше, чем первополосное интервью Ажара, отвечающего на заранее заготовленные вопросы Корсико и, в результате, оказывающегося еще более запачканным, чем до интервью.

– Что вы имеете в виду, говоря «не связаны непосредственно с беременностью»? – спросила Барбара, стараясь скрыть надежду в своем голосе.

– Симптомы, согласно синьору Муре, очень серьезные и настораживающие, – сказал Ажар. – Здешние врачи очень обеспокоены. Обезвоживание, тошнота, диарея…

– Похоже на грипп. Может быть, вирус? Или сверхтяжелый вариант утреннего токсикоза?

– Она очень слаба. Мне позвонил инспектор Линли. Я сразу пришел, чтобы узнать, не могу ли я чем-нибудь… Я не могу понять, зачем я пришел?

Барбара хорошо понимала, зачем Таймулла пришел в больницу. Он любит эту женщину, и всегда любил. Несмотря на все ее грехи, несмотря на то, что она отобрала у него ребенка, ради которого он жил, все равно оставалось что-то, что крепко связывало их вместе. Барбара никогда не понимала, откуда берутся такие крепкие узы между людьми, и подозревала, что уже никогда не поймет.

– Вы ее уже видели? – спросила она. – Как она… Я не знаю… Она в сознании? Ей больно?

– Я ее еще не видел. Лоренцо… – Ажар замолчал, задумавшись, затем сменил тему. – У нее сейчас, наверное, берут анализы. Надо, чтобы ее осмотрели несколько специалистов. Я думаю, что все это, вероятно, одновременно связано со стрессом от похищения Хадии и с беременностью. Сейчас я знаю слишком мало, Барбара. Надеюсь, узнаю больше, если останусь.

Так вот почему он оказался там, подумала Хейверс. Лоренцо Мура и близко не подпускает его к Анжелине. Она сама видела, как итальянец с подозрением относился к Ажару и к его отношениям с Анжелиной, когда они появились в Лондоне, чтобы найти Хадию. Лоренцо не был в ней уверен. Но, с ее-то предыдущей биографией, кто ей поверит?

Барбара подумала о той власти, которую Анжелина Упман имела над мужчинами. О том, до чего она могла довести мужчину, чтобы тот остался ее любовником после всего, что произошло.

А это опять напомнило Барбаре о причине звонка Ажару. Существовала некая ситуация, о которой ей рассказал Дуэйн Доути, заключавшаяся в том, что вся информация, полученная им и его сотрудниками о месторасположении Анжелины Упман и об участии в этом деле ее сестры, была своевременно доведена до Ажара. Если верить Доути, все детали, связанные с исчезновением, были сообщены заказчику, который нанял его, чтобы выяснить, где находятся мать и дочь, то есть Таймулле Ажару. Но тот ничего не говорил Барбаре об этих деталях в течение многих месяцев. То есть или он лгал ей по оплошности, или Дуэйн Доути лгал ей, сообщая неверную информацию.

Барбара знала, что скорее поверит Ажару. Она чувствовала к нему невероятную предрасположенность и не хотела верить, что он мог разрушить это чувство предательством.

Хейверс понимала, что профессиональный детектив не может оказаться в такой ситуации. Но те слова, которые она должна была сказать Ажару («Доути говорит, что передал вам массу информации в январе, что же вы с ней сделали?»), застревали у нее в горле. Однако она понимала, что должна сказать что-то в этом роде, иначе ей просто будет сложно с этим жить. Поэтому она спросила:

– Вся эта история про Италию, Ажар…

– Да?

– Вам никогда не приходило в голову, что все это время они могли находиться в Италии?

– Откуда мне могла прийти в голову Италия? – Его ответ был мгновенным, простым и с ноткой сожаления. – Она могла быть где угодно на земном шаре. Если бы я знал, где ее искать, то поменял бы небо с землей местами, чтобы вернуть Хадию.

Вот и всё, подумала Барбара. Это всегда останется неизменным – Хадия и то, что она значит для отца. Было невозможно предположить, что Ажар четыре месяца назад узнал, где находится Хадия, и не предпринял ничего, чтобы вернуть ее домой. Просто он был устроен по-другому.

Но с другой стороны… Поскольку Доути заронил в мозг Барбары идею возможного предательства, она продолжала существовать, где-то на задворках ее мыслей. Несмотря на все то, что Барбара знала об Ажаре, и несмотря на то, как она в него верила, она лично перепроверит его берлинское алиби. Хейверс больше не верила Дуэйну Доути.

Боу, Лондон

Дуэйн Доути направлялся к Виктория-парк. Он хотел подумать – а сама по себе прогулка, так же как и парк, если идти в сторону Краун-Гейт-Ист, помогали ему в его размышлениях. Остаться в офисе значило поиметь еще один тет-а-тет с Эмили. Ее заявления о предстоящих карах начинали доставать его. Дуэйн всегда верил, что, если принять серьезные меры предосторожности, все в конце концов будет хорошо, и по завершении этого покера они просто соберут фишки и поделят прибыль. Но Эмили думала по-другому.

Поэтому Доути не хотел, чтобы она узнала, что он начал беспокоиться. Эмили была полностью занята поисками любовного гнездышка сорокапятилетнего банкира и его двадцатидвухлетней любовницы, поэтому ему удавалось избегать встреч с ней. У нее действительно было много работы, и она мало задумывалась о его собственных занятиях. Но через два-три дня файл на банкира будет собран – фото, слипы кредитных карточек, телефонные звонки и все остальное, – и после того, как семейная жизнь этого идиота разрушится, отношения Дуэйна с Эмили Касс тоже будут поставлены под угрозу. Ему надо было придумать какие-то ответы для своей помощницы. Он не мог позволить себе потерять ее, со всеми ее способностями, а Доути знал, что это произойдет, если он не сможет разобраться с тем, что происходило в Италии.

Отчасти это и было причиной его прогулки: сначала анализ, затем принятие решения, и только потом действие. Все началось с приобретения разового телефонного аппарата. Если бы Дуэйн сделал какие-нибудь подозрительные звонки из офиса, Эм набросилась бы на него, как тигрица.

В принципе, дело должно было уже закончиться. Во всем этом не было ничего сложного. Доути уже давно должен был услышать «все в порядке», после этого «все хорошо», а в конце – «arrivederci»[203]. Ничего из этого Дуэйн не услышал, и теперь он понимал, почему. В первую очередь потому, что ничего не вышло.

– Я не знаю, – услышал он ответ на свой вопрос: «Что, черт возьми, происходит?» – когда на его звонок ответили.

– Что значит «я не знаю»? Вам платят за то, чтобы вы знали. Вам платят за то, чтобы вещи происходили.

– Все было сделано, как вы просили. Но где-то что-то пошло не так, и я не знаю, где.

– Как, во имя Господа, вы можете этого не знать?

На другом конце повисла тишина. Доути напряженно вслушивался. В какой-то момент он подумал, что связь разъединилась, и он уже хотел перезванивать. Но в этот момент в трубке раздалось:

– Я не мог рисковать. Я не мог сделать так, как хотели вы. С использованием mercato. Меня бы сразу запомнили.

– О mercato заговорили вы, а не я, дурак вы долбаный. Это совсем не обязательно должно было произойти на mercato. Это могло случиться где угодно: в школе, в парке, на ферме…

– Все это не важно. Вы не понимаете одного… – Пауза, затем: – Вы не можете обвинять меня. Вы хотели, чтобы ее нашли, и я ее нашел. Я сообщил вам имя. Я дал вам место и координаты. Вы захотели украсть ее, не я. Если бы я знал заранее, что таковы ваши намерения, я бы никогда… как это у вас говорится, не сел бы с вами на этот поезд.

– Но вам понравилась идея заработать неплохие деньги, сукин вы сын.

– Думайте что хотите, мой друг. Но то, что полиция до сих пор не смогла найти ее, говорит о том, что мой план правилен. Giusto[204], как мы говорим.

Доути почувствовал холод в трусах, когда услышал «мой план». Ведь должен был быть всего один план. Его план. Забрать девчонку. Спрятать ее. И ждать, пока он скажет, куда ее доставить. Тот факт, что, оказывается, был еще один план, о котором он ничего не знал, лишил Доути дара речи. Но он все-таки произнес:

– Ты хочешь получить деньги Муры. Это было твоей целью с самого начала?

– Pazzo[205], – услышал он в ответ. – Вы прямо как ревнивая жена.

– И что это, черт возьми, должно значить?

– Это значит, что копы вышли на меня, sciocco[206]. Это значит, что мой план не сильно отличался от вашего. А сейчас я буду сидеть в камере и ждать, что il Pubblico Ministero решит со мной делать. И в камере я не из-за того, за что вы меня ругаете. Вы хотели, чтобы ее украли? Я это организовал. Capisce[207]?

Наконец Доути понял, о чем идет речь.

– Кто-то еще… Ты сошел с ума? Что он с ней сделал? И, вообще, это был «он» – или ты обратился к какой-нибудь итальянской бабульке, которой нужны бабки? Апочему не албанский иммигрант? Или африканец? Или чертовы румынские цыгане? Ты хоть знаешь, кому это все поручил? Или это был просто уличный прохожий?

– Эти ваши оскорбления… Они ни к чему не приведут.

– Мне нужна эта девочка.

– Мне тоже, хотя, подозреваю я, по совсем другой причине. Еще раз говорю: я все закрутил, как и обещал. Что-то произошло, и я не знаю, что. За ней поехали, чтобы закончить эту историю, но… посыльный, который за ней поехал… Я не знаю.

– Что? Что именно ты не знаешь?

– Я предпринял… come si dice?[208] Осторожность. Нет, предосторожность. Мне казалось, что будет умно, если я не буду знать, где ее прячут. Тогда, если полиция вышла бы на меня, а это уже произошло, я не смог бы им ничего сказать, не важно, как долго меня допрашивали бы.

– То есть, – сказал Доути, – ты даже не уверен, жива ли она? Этот… этот твой посыльный мог украсть и убить ее. Она могла не повести себя как безмолвная жертва уличного похищения, она могла поднять шум. Он мог даже запихнуть ее в багажник машины, где она задохнулась… И вот – здравствуйте, я ваша тетя, он посреди улицы с трупом в багажнике.

– Этого не случилось. Этого не могло произойти.

– Да откуда ты знаешь?

– Я очень тщательно отобрал… посланца, давайте так его назовем. Он с самого начала знал, что выплата его полного гонорара зависит от состояния девочки и ее здоровья.

– Ну, и где он? Где она? Что же все-таки случилось?

– Именно это я сейчас и пытаюсь выяснить. Я звонил, но пока безрезультатно.

– То есть что-то пошло не так. С этим ты согласен?

– Si. Sono d’accordo[209], – послышался ответ. – Прошу вас поверить, что я обязательно выясню, что же все-таки произошло. Но поймите, мне приходится соблюдать осторожность, потому что полиция следит за мной.

– Да хоть швейцарская гвардия, мне по барабану, – сказал детектив. – Я хочу, чтобы девочка была найдена. Сегодня.

– Сомневаюсь, чтобы это было возможно, – сказал его собеседник. – Сначала надо найти того, кто за ней поехал. До этого я буду знать не больше, чем вы.

– Тогда, черт возьми, найди посыльного! – взревел Доути. – Потому что если я приеду в Италию сам, счастья тебе это не принесет.

Сказав это, он сломал телефон пополам. Дуэйн стоял на мосту, по которому проходила Ганмейкерс-лейн над каналом Хертфорд-Юнион. Он выругался, швырнул обломки в тяжелые, мрачные волны и следил, как те медленно погружаются в воду, надеясь, что это еще не метафора того, что происходит с его жизнью.

Апрель, 28-е

Лукка, Тоскана

Сальваторе Ло Бьянко, как и всегда, предложил своей матери помощь. Она, как всегда, отказалась. «Никто, – сказала она, тоже как всегда, – не будет мыть и полировать надгробную плиту на могиле его отца, пока жива его верная жена. Нет, нет, нет, figlio mio[210], это не займет много времени. Не больше, чем потребуется на то, чтобы доковылять до источника, развести мыло и приготовить полироль, и тереть эту плиту до тех пор, пока в ней не станет отражаться мое старое скорбящее лицо и небо, с этими великолепными облаками надо мной. Однако ты можешь посмотреть, figlio mio, как это делается, чтобы потом самому ухаживать за камнем, когда мое несчастное тело, наконец, упокоится рядом с твоим отцом».

Сальваторе сказал, что он лучше пройдется, погуляет по дорожке, идущей вокруг могил в этом секторе. Ему надо немного подумать. Она может позвать его, если понадобится помощь, – он будет недалеко.

Мама сделала жест плечами, типичный для любой итальянской матери. Конечно, он может делать, что хочет. Сыновья всегда так поступают, правда? Затем она отвернулась и сказала: «Ciao, Giuseppe, morito carissimo»[211]. И стала рассказывать умершему о том, как она по нему скучает и как каждый день приближает ее к их окончательному воссоединению. После этого она занялась могилой.

Сальваторе наблюдал за ней, пряча улыбку. В их совместной жизни, подумал он, случались такие моменты, когда она была не его матерью, а карикатурой на всех итальянских матерей, этакая «Мама Италия». Сейчас как раз один из таких моментов. Вся правда состояла в том, что Тереза Ло Бьянко, насколько Сальваторе знал это, прожила замужнюю жизнь, ненавидя его отца. Она была одной из тех невероятных итальянских красавиц, от одного вида которой у окружающих дух захватывало. Однако она рано вышла замуж и растеряла всю свою красоту, рожая детей и работая на кухне. И она никогда не забывала этот факт – за исключением тех моментов, когда приходила на Cimitero Urbano di Lucca[212]. Здесь, не успевал Сальваторе припарковаться около его величественных ворот, ее лицо меняло свое выражение – с плохо скрываемого гнева на горе и страдание. Это делалось настолько профессионально, что любой, кроме Сальваторе, увидев ее, подумал бы: вот любящая вдова, только что потерявшая самое дорогое и не желающая смириться с потерей.

Сальваторе улыбнулся и, засунув пластинку жевательной резинки в рот, начал свою прогулку. Он прошел половину расстояния вокруг кладбищенского сектора, с его могилами, украшенными скульптурами ангелов, святых и Девы Марии с ее сыном, когда раздался телефонный звонок. Сальваторе посмотрел, кто звонил. Англичанин. Этот парень, Линли, ему определенно нравился. В самом начале старший инспектор думал, что лондонец будет совать нос во все дела и мешать вести расследование, но оказалось, что он ошибался.

На его pronto раздался аккуратный итальянский детектива Линли. Томас звонил, чтобы сообщить ему, что мать похищенной девочки была доставлена в больницу.

– Я не был уверен, что вы это знаете, – сказал Линли. Он рассказал, что, когда видел ее в fattoria два дня тому назад, она уже была слаба, а вчера недомогание обострилось.

– Синьор Мура настоял, чтобы ее отвезли в больницу. Я с ним согласился, – сказал англичанин.

Потом он рассказал о своих разговорах с Лоренцо Мурой и Анжелиной Упман. Он рассказал о человеке, которого видел в fattoria и который якобы покупал осленка. Этот человек передал Лоренцо толстый конверт, якобы с уплатой за покупку. Но английскому детективу это показалось подозрительным. Каково было финансовое положение семьи Мура? А самого Лоренцо? Что значил этот конверт?

Сальваторе понял, на что намекает англичанин. Потому что все переделки, которые Лоренцо Мура планировал в поместье, требовали больших денег. Его семья была довольно состоятельна, так повелось издревле, но у самого Муры с деньгами была напряженка. Помогли бы они ему, если бы за похищенного ребенка его любовницы потребовали выкуп? Наверное, да. Но требования о выкупе не было, что скорее указывало на то, что Лоренцо Мура не был замешан в похищении дочери Анжелины.

– Могут быть и другие причины, помимо денег, почему он хотел, чтобы Хадия исчезла из жизни Анжелины, – сказал Линли.

– Тогда этот человек просто монстр.

– В своей жизни я повидал немало монстров, так же, как, наверное, и вы, – заметил англичанин.

– Я не полностью сбросил Лоренцо со счетов в моих версиях, – признался Сальваторе. – Может быть, нам, вам и мне, пора уже встретиться и поговорить с Карло Каспариа? Пьеро заставил его «вообразить», как было совершено это преступление. Может быть, он сможет «вообразить» еще кое-что о том дне на mercato, когда исчезла девочка.

Сальваторе предложил встретиться у ворот внутреннего города, где они уже один раз встречались. Он объяснил, что сейчас находится на кладбище – ежемесячное традиционное посещение могилы отца.

– Встретимся через час, Ispettore? – предложил Ло Бьянко.

– Aspetterò, – ответил Линли. Он будет ждать около ворот.

И он уже был там, когда подъехал Ло Бьянко. Англичанин читал «Прима воче». Карло Каспариа опять был на первой странице. Журналисты разыскали его семью в Падуе; теперь они раздували историю о разрыве семьи с непутевым сыном. Еще пару дней «Прима воче» будет печатать истории о том, как Карло Каспариа впал в немилость у семьи. А в это время, подумал Сальваторе, мы сможем заняться своей работой, не боясь вмешательства таблоида.

Он притормозил у questura, чтобы забрать лэптоп с фотографиями, сделанными американкой и ее дочерью на mercato в день похищения. Затем они с Линли направились в тюрьму, где теперь содержался злополучный молодой человек. Потому что, как только подозреваемый делал признание или как только ему предъявлялись формальные обвинения в совершении преступления, его сажали в тюрьму, и только Апелляционный трибунал мог разрешить отпустить его под залог до суда. Постольку, поскольку это подразумевало наличие у обвиняемого постоянного жилья, а конюшня в Парко Флувиале таковым не являлась, Карло приходилось ждать суда в тюрьме, где он сейчас и находился. Однако, когда они приехали в тюрьму, им сообщили, что Карло находится в тюремной больнице. Как оказалось, он плохо переносил внезапное отсутствие наркотиков в своем организме. Он также очень плохо переносил лечение, но никто не испытывал к нему ни малейшей симпатии по этому поводу.

Таким образом, Сальваторе и Томас нашли Карло в мрачном помещении с узкими койками. Пациенты в нем были или прикованы за колени к койкам, или слишком слабы, чтобы попытаться вырваться на свободу из рук санитаров и врача, находящегося на дежурстве.

Карло Каспариа принадлежал к последней группе – фигура, лежащая в положении эмбриона на кровати под белой простыней, на которую было наброшено тонкое голубое одеяло. Он дрожал и тупо смотрел в никуда. Губы у него были сухие, лицо небрито, а рыжеватые волосы неровно подстрижены. От него исходил тошнотворный запах.

– Non so, Ispettore[213], – неуверенно сказал Линли.

Сальваторе согласился. Он тоже не знал, что получится из допроса и сможет ли Карло вообще понять, чего от него хотят. Но это была еще одна версия, и ее тоже надо было проверить.

– Ciao, Карло, – старший инспектор взял металлический стул с прямой спинкой и поставил его рядом с кроватью. Линли сел на другой. Сальваторе подвинул столик так, чтобы на него можно было поставить компьютер. – Ti voglio far vedere alcune foto, amico, – сказал он. – Gli dai uno sguardo?[214]

Карло лежал на кровати молча. Если он и услышал, что Сальваторе сказал насчет фото, то никак этого не показал. Его глаза были сосредоточены на чем-то за спиной Сальваторе, и когда тот повернулся, то увидел, что Карло, не отрываясь, смотрит на часы на стене. Бедняга следил за тем, как утекали последние мгновения его страданий.

Сальваторе переглянулся с Линли. Он видел, что англичанин тоже испытывает неуверенность.

– Voglio aiutarti? – спросил Сальваторе Карло. – Non credo che tu abbia rapito la bambina, amico[215]. – Он показал первую из фотографий и пробормотал: – Prova, prova a guardarle[216].

Если только Карло постарается, все остальное он сделает сам. Просто посмотри на фото, мысленно уговаривал он молодого человека. Переведи свой взгляд на экран компьютера.

Сальваторе показал все фото – без всякого результата. Потом он сказал наркоману, что они попробуют еще раз. Он хочет попить? Поесть? Может быть, ему дать еще одно одеяло?

– Niente. – Это было первое слово, которое произнес Карло. Теперь ему уже ничего не надо.

– Per favore, – попросил Сальваторе. – Non sono un procuratore. Ti voglio aiutare, Carlo[217].

Вот это, наконец, дошло до него: «Я ни в чем тебя не обвиняю, Карло. Я хочу тебе помочь». К этому Сальваторе добавил, что ничего из того, что Карло сейчас скажет, не будет записано и не будет использовано против него. Они, он и второй мужчина, который сидел у кровати, английский детектив из Скотланд-Ярда, искали человека, который похитил девочку. Они не думают, что этим человеком был Карло. Он не должен их бояться. Хуже ему уже не будет, даже если он поговорит с ними.

Карло перевел взгляд. Сальваторе пришло в голову, что боль, которую он испытывает, делает любое его движение мучительным. Поэтому старший инспектор поместил компьютер на уровне лица Карло и стал медленно показывать фотографии еще раз. Но Карло ничего не говорил, глядя на них, – просто отрицательно мотал головой, когда Сальваторе останавливался на каждой из них и спрашивал, не знает ли Карло кого-то из изображенных на фото.

Снова и снова его губы произносили НЕТ. Вдруг взгляд Карло изменился. Изменение было еле заметным – его брови слегка сдвинулись, язык, почти белый, облизал верхнюю губу. Сальваторе и Томас заметили это одновременно, и оба склонились к экрану, чтобы увидеть, на какой кадр он смотрит.

Это была фотография отрезанной свиной головы в bancarella[218], где продавалось мясо жителям Лукки. На этом фото Лоренцо как раз покупал мясо сразу за головой.

– Conosci quest’ uomo?[219] – спросил Сальваторе.

Карло покачал головой. Он его не знает, сказал он, но видел его раньше.

– Dove?[220] – спросил Сальваторе с надеждой. Он посмотрел на Линли и увидел, что англичанин внимательно следит за Карло.

– Nel parco, – прошептал Карло. – Con un altro uomo[221].

Сальваторе спросил, сможет ли Карло узнать другого мужчину, которого он видел с Лоренцо Мурой в парке. Он показал наркоману увеличенное изображение темноволосого мужчины, который стоял за Хадией в толпе. Но Карло отрицательно покачал головой. Это был не он. Несколько вопросов показали, что это также не был и Микеланджело Ди Массимо, с его копной крашеных волос. Это был кто-то другой, но Карло не знал, кто. Просто этот человек встретился с Лоренцо, и тогда рядом не было детей, которых Мура тренировал частным образом. Сначала они были, бегали по полю, но, когда появился этот человек, все дети исчезли.

Виктория, Лондон

На этот раз перед встречей Митчелл Корсико позвонил ей по телефону. Однако это была совсем маленькая победа, потому что тон его не изменился, и он пел все ту же старую песню, которую исполнял во время их последнего разговора. Однако сама ситуация изменилась. «Сан», «Миррор» и «Дейли мейл» стали тратить серьезные деньги на отслеживание ситуации с пропавшей английской девочкой, направив своих ходоков в Тоскану. Началось соревнование за «новости каждый день», и Митчелл Корсико тоже хотел получить свое.

Однако Барбара с удивлением узнала, что он все еще думал о «Полицейский Связан с Сексуально Озабоченным Папашкой». Кроме того, Митчелл опять стал угрожать. Он все еще хотел получить эти чертовы эксклюзивные интервью с Нафизой и Ажаром, а Барбара была инструментом для их получения. Если она ему в этом не поможет, то увидит свою физиономию на первой странице «Сорс» вместе с дерущимися сыном и отцом Ажара.

Было невозможно объяснить ему, что новостью дня было «Мать Похищенной Девочки в Больнице», о чем уже писала «Дейли мейл». Со своей стороны, «Миррор» развлекалась, строя предположения о причинах, которые привели Анжелину Упман в больницу. Казалось, оба таблоида склонялись к версии самоубийства – «Отчаявшаяся Мать Сводит Счеты с Жизнью в Больнице», – о чем они спокойно могли строить любые домыслы, потому что итальянцы официально ничего никому не сообщали.

Барбара попыталась договориться с Корсико.

– История развивается в Италии. Какого черта ты делаешь в Лондоне, пытаясь следить за ней отсюда?

– Мы с тобой оба знаем, как дорого стоят интервью, – не согласился тот. – И не притворяйся, будто веришь, что подметание мусора во вшивой итальянской больнице что-то может дать, потому что это полная ерунда.

– Хорошо, тогда попробуй взять интервью у кого-нибудь там. Но интервью с Нафизой, или еще одна беседа с Саидом… Это-то что тебе даст?

– Тогда дай мне Линли, – потребовал Корсико. – Дай мне номер его мобильного.

– Если ты хочешь переговорить с инспектором, то оторви свою жирную задницу от стула, отправляйся в Италию и поговори с ним там. Поошивайся рядом с полицейским участком в Лукке, и очень скоро ты его увидишь. Поищи его по гостиницам. Город не очень большой, сколько их там может быть?

– Я не собираюсь писать о том же, о чем пишут все эти гребаные конкуренты. Мы первые начали писать об этом, и мы так и останемся первыми. Стояние со всеми остальными в Тоскане не даст мне ничего, кроме дерьма на палочке. Вот как я все это себе представляю. Тебе пора сделать выбор. Три варианта, и тридцать секунд на размышление. Я тебе их перечислю, хорошо? Первый: ты обеспечиваешь мне жену и интервью. Второй: ты обеспечиваешь мне Ажара и интервью. Третий: я публикую вариант «Офицер Полиции Связана с Сексуально Озабоченным Папашкой». Могу даже предложить четвертый: ты даешь мне мобильный Линли. Итак, я начинаю считать, или у тебя есть часы, чтобы наблюдать, как улетают секунды, пока ты думаешь?

– Послушай, ты, идиот, – рявкнула Барбара. – Я уже не знаю, как вбить в твою дурацкую башку, что история разворачивается в Италии. Линли в Италии. Ажар в Италии. Анжелина в больнице в Италии. Хадия тоже в Италии, так же как ее похититель и полиция. Так что если ты предпочитаешь сидеть здесь и выдумывать, какая у меня может быть связь с сексуально озабоченным папашкой, то флаг тебе в руки. Ты можешь написать десяток страниц о том, как выглядит наша горячая любовь, – и ты получишь свою чашку риса, или как еще ты это называешь. Но ведь другой идиот может подхватить эту историю и взять интервью уже у меня, чтобы получить мои объяснения – и, поверь мне, я в подробностях расскажу, как пыталась отговорить «Сорс» от использования перевозбужденного тинейджера, имеющего вполне объяснимый зуб на отца, для того, чтобы получить историю, на шестьдесят процентов состоящую из ненависти и на сорок процентов – из фантазий. И я во всеуслышание спрошу: может быть, стоит задуматься об адекватности источника информации «Сорс» – прости за этот невольный каламбур, – потому что они ничего не пишут о самой истории исчезновения девочки за границей, и стоит ли, в таком случае, покупать эту бесполезную газету, уважаемые читатели?

– Что ж, хорошо. Просто классно, Барб. Как будто эта публика интересуется чем-то еще, кроме обывательских слухов. Ты не тем мне угрожаешь. Я зарабатываю на том, что скармливаю мусор голодным чайкам, а они с удовольствием его поглощают.

Барбара знала, что в этом есть доля правды. Таблоиды всегда обращались к самым низким человеческим инстинктам. Они делали деньги на желании людей знать о чужих грехах, о коррупции и жадности. Но именно поэтому у нее в кармане был припрятан туз, и она решила разыграть его прямо сейчас.

– Ну, если все так, как ты говоришь, – сказала она Корсико, – то как насчет нового подхода, которого нет ни у кого?

– Ни у кого нет «Офицер Полиции Связана…».

– Правильно. Давай на минуту забудем об этом. А как насчет «Сексуально Озабоченная Мамаша, Сбежавшая со Своим ребенком, теперь Беременна еще Одним и от Другого Мужчины»? Поверь мне, такого нет ни у одного из конкурентов.

На другом конце повисла тишина. В ней Барбара почти слышала, как проворачиваются мысли в голове Корсико. Именно поэтому она продолжила:

– Это тебе понравилось, Митчелл? Это интересно, и это правда. Но история все-таки разворачивается сейчас в Италии, как и все это время, а я дала тебе инфу, которой нет больше ни у кого. Ты можешь ее использовать, выбросить или забыть о ней. Извини, но у меня дела.

И она разъединилась. Это было рискованно. Корсико легко мог принять все это за блеф и продолжить заниматься своей историей. Которая приведет к опубликованию на первой странице фотографий. Которые вызовут вопросы о том, как она попала в Илфорд в середине рабочего дня. С Джоном Стюартом на ее хвосте это было совершенно нежелательно. Барбара прекрасно понимала, что не может позволить своей ссоре с Корсико привести к опубликованию этих снимков. Но у нее были другие дела, не имевшие отношения к танцам под дудку журналюги.

Барбара переговорила с Линли. Она знала, что был произведен арест, но из рассказа Томаса Хейверс поняла, что основной причиной ареста Карло Каспариа послужили фантазии прокурора. Линли объяснил ей, как проходит расследование в Италии – с самого начала в нем принимает участие будущий обвинитель; кроме того, он сообщил, что старший инспектор имеет свое мнение, отличное от мнения прокурора, поэтому «Старший инспектор Ло Бьянко и я, мы работаем здесь с большой осторожностью». Барбара знала, что это значило «мы идем в расследовании своим путем». Скорее всего, это относилось к Лоренцо Муре, красной открытой машине, тренировочному полю в парке и фотографиям, сделанным туристкой на mercato, откуда была похищена Хадия. Линли не сказал, каким образом взаимосвязаны все эти вещи, но то, что он и старший инспектор были не согласны с арестом, говорило Барбаре о том, что оставалось еще много невыясненного, что требовало тщательного изучения – как в Италии, так и в Лондоне. И что они в этом смысле надеялись на ее помощь.

Неожиданная помощь пришла от Изабеллы Ардери. Так как она приказала инспектору Стюарту давать ей задания, соответствующие ее уровню сержанта, тому ничего не оставалось делать, как выпустить ее в поле с заданиями, связанными как с первым, так и со вторым расследованием, которые он возглавлял. По той кислой манере, с которой он распределил задания на день, было видно, что он всем этим очень недоволен. То, что Стюарт продолжит следить за Барбарой, даже несмотря на распоряжение Ардери, было совершенно очевидно уже по одному тому, как он наблюдал за тем, как она уходила.

Барбаре надо было сделать несколько звонков, прежде чем приступать к заданиям, и он расположился достаточно близко к ней, чтобы слышать все, что она будет говорить. «Было большой удачей, что Корсико позвонил мне, когда я покупала что-то в одном из автоматов на лестнице», – подумала Барбара. Она сделала три телефонных звонка, чтобы назначить три интервью, которые он велел ей провести. Она устроила показательное шоу из тщательной фиксации адресов и времени интервью, и еще большее шоу из разработки маршрута при помощи Интернета, для того чтобы использовать свое рабочее время с максимальной эффективностью.

Затем Барбара закрыла блокнот, взяла сумку и направилась к выходу. К счастью, Уинстон Нката сидел за своим столом; она остановилась возле него, открыла свой блокнот и притворилась, что тщательно записывает его ответы на свои вопросы.

Вопросы были достаточно простыми. Еще раньше Барбара попросила его проверить алиби Ажара в Берлине, так как знала, что ей самой будет очень трудно сделать это из-за постоянной слежки со стороны инспектора Стюарта. Ну, и что ему удалось выяснить? Все ли сказанное Ажаром было правдой? Сказал ли Доути ей всю правду о своих изысканиях в Берлине?

– Все в порядке, Барб, – сказал ей Уинстон тихим голосом.

Он тоже устроил шоу – достал папку, раскрыл ее и стал якобы сообщать Хейверс информацию, которая была в ней написана. Барбара наклонилась, чтобы посмотреть, что же в реальности было в папке. Оказалось, что это была страховка на его машину.

– Все совпадает, – сказал Нката. – Все это время он находился в Берлине, что подтверждается гостиницей. Как Доути и сказал тебе, Ажар выступил с двумя сообщениями и присутствовал на заседаниях.

Барбара почувствовала облегчение – теперь хотя бы об этом можно было не беспокоиться. Однако она спросила:

– А как ты думаешь, не мог ли кто-то выступить вместо Ажара?

Уинстон быстро взглянул на нее:

– Барб, этот парень микробиолог. Как мог кто-то им притвориться, да еще говорить на одном языке с остальными участниками? Значит, он должен был быть пакистанцем? Потом, этот кто-то должен был знать специфику: выступить с докладом, ответить на вопросы… или как там это у них называется. В-третьих, этот кто-то должен был бы задаться вопросом: а что он делает в Берлине вместо Ажара, когда тот… что, похищает в Италии свою собственную дочь?

Барбара пожевала губу. Она думала над тем, что сказал Уинстон. Он прав. Это было странное направление расследования, несмотря на всю полуправду, которую сообщал ей Доути. С другой стороны, она помнила, что мудрец изучает все вероятности, поэтому продолжила:

– А что, если это был кто-то из его лаборатории? Какой-нибудь выпускник? Знаешь, кто-то, кто хочет вымостить себе дорогу к получению научной степени? Что это вообще значит – выпускник? Я не знаю, а ты?

Уинстон погладил свой боевой шрам на щеке.

– Я, что, выгляжу как человек, который много знает об университетах?

– А-а-а. Ну да, – сказала Барбара. – Так…

– Мне кажется, что если тебе нужна еще информация, то ее может сообщить только Доути. Думаю, что тебе надо надавить на него. Кроме него, никто ничего больше не скажет.

Конечно, Уинстон был прав. Только давление на Доути могло что-то дать. Барбара захлопнула блокнот, засунула его в сумку и сказала – так, чтобы ее услышал инспектор Стюарт:

– Хорошо. Я тебя услышала. Спасибо, Уинни. – И ушла.

Когда дело идет о том, чтобы надавить на кого-нибудь, нет ничего лучше местного полицейского участка. Поэтому по пути к машине Барбара позвонила в участок на Боу-роуд, представилась и сказала, что ей надо допросить некоего Дуэйна Доути в связи с расследованием похищения ребенка в Италии, в котором также принимали участие представители Скотланд-Ярда. Не может ли кто-нибудь забрать его, запереть и подержать под стражей, пока она не приедет? Конечно, мы этим займемся. Рады помочь, сержант Хейверс. К моменту, когда вы появитесь в комнате для допросов, он уже будет грызть ногти и исходить потом от страха, или что вы еще хотите, чтобы он делал.

«Отлично», – подумала Барбара. Она взглянула на адреса, по которым должна была провести интервью по распоряжению инспектора Стюарта. Один был южнее реки, два других – на севере Лондона. Боу-роуд находилась на востоке. В мире, где все, кому ни лень, боролись за конституционные права граждан, у Барбары не возникло вопроса, куда она должна ехать в первую очередь.

Лукка, Тоскана

К тому времени, когда Сальваторе и инспектор Линли вернулись с допроса Карло Каспариа в тюремной больнице, полицейские, занимавшиеся проверкой автомашин соратников Лоренцо Муры по футбольной команде, закончили работу. Среди всех автомашин была одна красная, но не открытая. «Не важно, – сказал Сальваторе. – Теперь надо проверить машины, принадлежащие членам семьи каждого ребенка, которого Мура тренировал частным образом на поле в Парко Флувиале. Возьмите у Муры имена всех его воспитанников, выясните имена их родителей, проверьте их машины, а затем переговорите с каждым родителем по отдельности на предмет приватной беседы с Лоренцо Мурой. Кроме того, получите фотографию отца каждого ребенка и разыщите фотографии партнеров Лоренцо по команде».

В течение всего времени, пока отдавались эти приказы, детектив Линли хранил молчание, хотя по его глазам Сальваторе видел, что он не следит за его тарахтящим итальянским. Поэтому он объяснил англичанину, что они собираются сделать, а тот, в свою очередь, рассказал ему, что он собирается сообщить родителям девочки. Было очевидно, что им нельзя сообщать ничего, связанного с Лоренцо Мурой. Поэтому в настоящий момент уместнее всего было сообщить им, что та информация, которая поступила после телевизионного обращения, тщательно проверяется, что Карло Каспариа пытается помочь, – и закончить на этом.

Линли уже собрался уходить, когда в комнату ворвался полицейский в форме. Его лицо раскраснелось, и у него были хорошие новости: они касались открытой красной машины, которую свидетель видел в Альпах, едучи по дороге к своей матери. Полицейский еле дышал от волнения.

– Si, si, – сдержанно отозвался Сальваторе.

Ее нашли. Как, наверное, помнит старший инспектор, проверка всех стоянок для отдыха перед поворотом к деревне, где жила мать свидетеля, ничего им не дала. Но инициативный офицер в свое свободное время продолжил обследование дороги дальше в горах и через шесть километров вверх по дороге обнаружил снесенный защитный барьер в одной из дорожных шпилек. Машина, о которой идет речь, была обнаружена на дне ущелья под этим барьером. В ней не было тел. Но где-то в двадцати метрах, в стороне от нее, было обнаружено тело: скорее всего, водителя просто выбросило из машины.

– Andiamo[222], – сказал Сальваторе англичанину. «Дай Господи, – подумал он про себя, – чтобы где-то рядом не нашли тело маленькой девочки».

Понадобилось больше часа, чтобы добраться до места катастрофы. Сначала их путь лежал вдоль реки, затем по склонам холмов и, наконец, в Альпы. Река в это время года была очень быстрой, так как наверху, на склонах гор, таяли снега. В результате этого образовывались водопады, каскады падающей сверкающей воды и запруды, которые можно было видеть, когда полицейская машина мчалась мимо них. Новая весенняя растительность была богатой и щедрой, когда они забирались все дальше в горы. Дикие цветы выглядели сполохами желтого, фиолетового и красного на фоне нежной, свежей зелени. Деревья – дубы, падубы и сосны – росли на границах деревень, до которых невозможно было добраться на машинах, создавая, казалось, зеленый заслон, не позволяющий горам сползти вниз и поглотить все эти домики с крышами терракотового цвета, прилепившиеся к стенам многометровых обрывов.

С каждым поворотом дорога становилась все у́же и у́же, пока, наконец, не превратилась в узкую одноколейку шириной с машину. Один поворот-шпилька сменялся другим. Это была сумасшедшая поездка, заставлявшая сжимать руки до белизны в суставах, гонка по милости Божьей, где Божья милость заключалась в том, что за поворотом вам не попадался встречный транспорт. Наконец они доехали до полицейского блока, вылезли из машины, и Сальваторе кивнул подошедшему офицеру полиции.

– Dov’è la macchina?[223] – спросил он у него, хотя это была пустая формальность. Место упавшей машины было отмечено на пятьдесят метров выше, разбитым барьером, через который она пролетела до места своей последней стоянки.

Когда Сальваторе и Линли подошли к этому барьеру, появились двое санитаров с носилками. На них, в полностью застегнутом пластиковом мешке, лежало тело.

– Fermatevi[224], – сказал им Сальваторе и добавил, – per favore. – После этого он представился и представил инспектора Линли.

Они выполнили его просьбу и опустили носилки. Сальваторе подошел, собираясь с духом. Только на телевидении детективы спокойно открывают мешки с трупами, неизвестно сколько пролежавшими на жарком итальянском солнце, и смотрят на них без содрогания. Сальваторе расстегнул «молнию».

Был ли он интересным мужчиной при жизни, был ли он человеком, который стоял за Хадией на фото, сделанном туристами в тот день на mercato, теперь уже было не определить. Криминалисты живой природы – насекомые – уже нашли тело, как они делали это всегда, и основательно над ним потрудились. Личинки шевелились в его глазах, в носу и ротовой полости, жучки пожирали его кожу, клещи и многоножки заползали в расстегнутый ворот рубашки.

Кроме того, мужчина умер лежа лицом вниз, и прилившая к лицу кровь придала коже пурпурный оттенок, тогда как газы, образовавшиеся под кожей, создали вздутия там, где на нее падало солнце. Скоро из них потечет гнойная жижа. У такой смерти был ужасный вид. И от этого некуда было деться.

Сальваторе посмотрел на Линли и увидел, как тот тихо присвистнул, выдохнул и уставился на останки. Старший инспектор обратился к санитарам:

– Carta d’itentità?[225]

Они одновременно кивнули на полицейского, находившегося внизу у машины, у которого были все документы погибшего. Сальваторе выпрямился, благодаря Бога, что ему не пришлось рыться в карманах погибшего. Затем, вместе с Линли, подошел к краю обрыва. Далеко под ними лежала красная открытая машина. Двое офицеров в форме находились рядом с ней, а двое других курили чуть выше, там, где лежал валун, около которого нашли труп водителя. По-видимому, его выбросило из машины в тот момент, когда она ударилась об этот валун. Был ли он пристегнут или нет, было все равно: в любом случае он не смог бы выжить в машине, кувыркающейся sotto sopra[226] по склону к месту своей последней остановки. Чудом было то, что автомобиль не загорелся. Это оставляло надежду найти улики. Сальваторе надеялся, что это будут улики, говорящие о жизни, а не о смерти второго пассажира машины, который мог находиться в ней в момент последнего, фатального падения, потому что нигде рядом второе тело обнаружено не было.

Они с Линли осторожно спустились к тому месту, где нашли тело. Здесь Сальваторе жестко приказал полицейским:

– Cercate se ce n’è un altro[227].

Если где-то рядом было второе тело, они обязаны были найти его. Такое развитие событий офицерам явно не понравилось, но, когда он добавил: «Una Bambina. Cercate subito»[228], выражение их лиц изменилось, и они начали поиски. Если где-то и было тело маленькой девочки, то оно не должно быть далеко. У машины Сальваторе повторил свой вопрос о документах. Один из офицеров протянул ему пакет с вещами, найденными на месте катастрофы. В этом пакете был черный бумажник, он лежал в перчаточном ящике машины. Сама она была искорежена, одно колесо оторвано, три других спущены, а дверь вырвана с корнем. Пока Сальваторе открывал пакет и вынимал из него бумажник, Линли внимательно рассмотрел автомобиль.

По документам мужчину звали Роберто Скуали. Сальваторе почувствовал волнение, когда прочитал, что мужчина был из Лукки. Он верил, что это еще на один шаг приблизило их к пропавшему ребенку. «Благодарю тебя, Господи, что она не оказалась здесь», – подумал он, оглядывая окрестности. Его вера основывалась на том, что между моментом исчезновения девочки с mercato и этой аварией прошло, по крайней мере, десять дней. Какова была вероятность, что она окажется в одной машине с этим человеком через столько времени после похищения?

В бумажнике Скуали Сальваторе нашел его права, две кредитные карты и пять визитных карточек. Три были из бутиков в Лукке, одна – из ресторана в городе, а пятая являлась именно тем звеном, которое он надеялся найти: что-то, что связывало этого человека с Микеланджело Ди Массимо. Это была визитная карточка частного сыщика, и на ней были его имя, номер мобильного телефона и адрес его подозрительного офиса в Пизе.

– Guardi qui[229], – сказал Сальваторе и протянул карточку Линли. Подождал, пока англичанин наденет свои очки для чтения, и встретил его взгляд, когда тот быстро поднял глаза от карточки.

– Si, – сказал Сальваторе с улыбкой. – Addesso abbiamo la prova che sono connessi[230].

– Penso proprio di si. – согласился Линли. Связь между двумя мужчинами была очевидна. – E la bambina? – продолжил он. – Che pensa?[231]

Сальваторе оглянулся вокруг, а затем посмотрел на горы, окружавшие их со всех сторон. «Малышка была с этим мужчиной», – подумал он. В этом старший инспектор был уверен. Но не в тот момент, когда мужчина летел со скалы. Сальваторе сказал об этом Линли, и тот согласился. После этого он вернулся к обследованию машины и очень скоро нашел то, что искал. Это был волос, зажатый в замке ремня безопасности. Он был длинный. Он был темный. Проверка покажет, был ли это волос Хадии. Проверка на отпечатки пальцев тоже сообщит, была ли девочка в машине. Единственное, что автомобиль не мог сообщить им, так это что произошло с девочкой и где она сейчас.

Оба детектива понимали всю сложность ситуации, с которой столкнулись: если Роберто Скуали действительно был тем человеком, который увел девочку с mercato; если он действительно был тем человеком, который шел с нею в лес где-то по дороге, с которой, в конце концов, слетела его машина, то где девочка была сейчас? Что с ней случилось? Дело было в том, что дорога, на которой они сейчас находились, проходила по громадной территории, и если Скуали передал девочку кому-то третьему или убил, чтобы удовлетворить какую-то свою извращенную фантазию, а потом где-то спрятал труп, то определить, где все это произошло, было практически невозможно.

Сальваторе подумал о собаках, натасканных на поиск трупов. Дай бог, чтобы не пришлось прибегнуть к их помощи.

Вилла Ривелли, Тоскана

Голова сестры Доменики Джустины кружилась от голода. Ее ноги и спина болели от поклонов, которые она отбивала на каменном полу. Голова плохо соображала от недостатка сна, и она все еще ждала сигнала от Господа, который показал бы ей, что еще Всемогущий от нее хочет.

Она потерпела неудачу с Кариной. Девочка просто не смогла понять всю важность того, что им предстояло. Что-то в ней изменилось, она стала боязливой и встревоженной. И теперь, вместо радостного приятия, любознательного внимания и охотного участия во всем, что происходило на вилле Ривелли, девочка отдалилась от сестры Доменики. Она наблюдала и ждала. Иногда она пряталась. Это было плохо.

Сестра Доменика стала думать, что, может быть, она неправильно истолковала то, что увидела, когда машина ее кузена неслась вверх по узкой горной дороге. Женщина знала: это Бог стоял за тем, что машина пробила барьер, взлетела в воздух и исчезла из виду. Чего она не знала и в чем должна была разобраться, так это для чего Бог поместил ее в тот самый момент туда, откуда она могла наблюдать конец земной жизни ее кузена Роберто.

Вид машины, улетающей в никуда, мог означать важность покаяния – или что-то совсем другое. Именно по этой причине Доменика постилась и молилась. Самоистязаясь, она еще больше затянула вериги, от которых страдало все ее тело. Через сорок восемь часов после этого женщина вставала уже с некоторым трудом, но без того умиротворения, которое дает осознание того, что делаешь нужное дело. Ее страдания и самоистязания не дали ей услышать ответ Господа. «Может быть, – подумала она, – его можно будет услышать, если внимательно вслушаться в легкий ветерок, который звучал в лесных деревьях, расположенных на границе территории виллы. Может быть, этот бриз и есть глас Господень…»

Доменика Джустина вышла на улицу. Она почувствовала на щеках легкий, освежающий ветер. Задержалась наверху каменных ступеней, которые вели от стойла в ее комнаты, посмотрела на закрытые окна виллы и подумала, что, может быть, ответы сокрыты в стенах этой виллы. Потому что эти ответы ей скоро понадобятся. Ужасный переход Роберто с горной дороги в пустоту вселенной напомнил ей об этом.

Доменика спустилась по каменным ступеням и стала обдумывать, в чем же она могла ошибиться. Женщина рассуждала об уходе Роберто, хотя, возможно, он совсем и не умер. Если это было верно, то попытка увидеть послание Всевышнего в смерти ее кузена была абсолютно бессмысленной. То есть, другими словами, послание Бога не надо было искать в катастрофе.

Со временем она увидит знак. Ей всегда бывали знаки. И если она права в этом своем новом предположении, то скоро ей будет знамение. Доменике казалось, что единственным местом, откуда она сможет рассмотреть это знамение, является то же самое место, откуда она видела предыдущее. Поэтому женщина пошла к тому месту, где низкая стена позволяла ей видеть дорогу, взбирающуюся по холмам с самого дна долины, и там, очень скоро, она увидела то, что ждала и о чем молилась. Даже на таком расстоянии от места, где произошла катастрофа, Доменика увидела полицейские машины. И, что важнее, она увидела среди них un’ambulanza[232]. Наблюдая, женщина смогла увидеть санитаров, которые несли носилки откуда-то из-за поворота дороги. Подняв их на асфальт, санитары остановились, и мужчина, ожидавший их, наклонился над носилками, как будто для того, чтобы обменяться словами с тем, кто лежал на них. Это заняло всего несколько секунд, после чего носилки погрузили в машину и увезли.

Когда сестра Доменика Джустина наблюдала все это, ей казалось, что ее сердце сейчас вырвется из груди. Было трудно поверить в то, что она видела, но объяснение этому могло быть только одно. В то время как она молилась и голодала в своей келье, пытаясь понять, чего Господь хочет от нее, ее кузен Роберто лежал раненный среди обломков машины. Сестре Доменике пришло в голову, что и ей, и ее кузену Роберто Всевышний послал испытание. Обретите веру через страдания, говорил им Господь, и я приду в ваши жизни.

Это и было испытанием, поняла она. Все это было испытанием – не отступай ни на миллиметр, несмотря на то, какая темнота лежит перед тобой. Иову пришлось с этим столкнуться. И Аврааму тоже. В случае с великим иудейским патриархом испытание, ниспосланное ему, превосходило все, что когда-либо выпадало на долю смертного. Принеси мне в жертву твоего сына Исаака, потребовал Всевышний от своего слуги. Отведи его в горы, построй каменный алтарь и поднеси нож свой к его горлу. Пусть прольется его кровь. Сожги его тело. И так докажи мне свою любовь. Это будет непросто, но это то, о чем я прошу. Повинуйся своему Богу.

Да, наконец-то ей раскрылась истина. Ее испытание, как и посланное Аврааму, не может быть легким.

Боу, Лондон

«Она все успеет», – сказала себе Барбара. Сначала переговорит с Доути, а затем займется служебными делами на юге города, а к вечеру переберется на север. Такие дела всегда занимали много времени. Ни одно интервью не проходило, как по часам. Она сможет так подчистить свою дневную деятельность, что та удовлетворит любого, кто захочет ее изучить.

В участке на Боу-роуд Барбара назвала себя, и ее сразу провели в комнату для допросов, где уже изнемогал от ожидания Дуэйн Доути. Как ей сказали, он находился здесь уже более часа. За все это время он спросил только: «Что все это значит, придурки?»

Когда она вошла в комнату, Дуэйн вздохнул:

– Это опять вы?

На узком столе перед ним стояла пластиковая чашка с чаем, на поверхности которого плавала пленка остывшего молока. Он отодвинул ее в сторону, и часть содержимого пролилась на стол.

– Черт возьми, – продолжил Доути, – я уже все вам рассказал. Чего еще вам от меня надо?

Прежде чем начать говорить, Барбара внимательно изучила детектива. Он уже не выглядел таким уверенным в себе, как в предыдущие встречи. Именно поэтому она решила, что трюк с полицейским участком был удачной затеей. От Дуэйна исходил резкий запах – мужчина, должно быть, потел, как стакан мартини на солнце, с того момента, как в его офис пришли люди в форме, – он ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу воротника, на внутренней кромке которого можно было увидеть грязную влажную полоску.

– Какого черта? – потребовал Доути.

Барбара села, поставила сумку на пол и не спеша вытащила из нее свой блокнот и ручку. Раскрыла блокнот и уставилась на детектива.

– С алиби Ажара все в порядке, – были ее первые слова.

Дуэйн взорвался, как проколотый воздушный шар.

– Да я ведь уже говорил вам, – прорычал он. – Я сам его проверял. Вы заплатили мне за это, и я выполнил свою работу, прислал вам отчет; и если этоеще не убедило вас, что я, черт меня возьми, не нарушаю эти ваши гребаные законы…

– Меня может убедить только абсолютная правда, Дуэйн. Вся, с самого начала и до конца. От А до Я, если вам понятно.

– Я уже сказал вам всю правду. Больше мне сказать нечего. Поэтому это ваше «интервью», или как вы это называете, закончилось. Я знаю свои права и обязанности, и я не обязан сидеть здесь и еще раз выслушивать, как вы вновь копаетесь в тех вещах, которые мы уже давно обсудили. Копы попросили меня прийти и ответить на несколько вопросов. Я пришел добровольно. Теперь я ухожу. – Он отодвинулся от стола.

– В Италии произведен арест, – спокойно сказала Барбара.

Доути замер, как будто получил удар по физиономии. Он ничего не сказал, но и не пошевелился.

– Они задержали парня по имени Карло Каспариа, – продолжила Хейверс. – Меньше чем через двадцать четыре часа мы установим его связь с вами. Поэтому я предлагаю вам облегчить душу, прежде чем мы вас арестуем, посадим на самолет и отправим прямиком к полицейским в Лукке.

– Вы этого не сделаете. – Однако голос его, когда он произнес эти слова, звучал напряженно.

– Дуэйн, вы будете потрясены, удивлены, восхищены, поражены и полностью раздавлены, когда узнаете, на что мы способны, если нас хорошенько разозлить. Как я понимаю, сейчас вам надо принять решение. Вам придется или все мне рассказать, или продолжать играть роль протекающей трубы, как вы это делали с самого начала, и продолжать выдавать мне информацию по каплям.

– Я же сказал, что открыл вам всю правду, – сказал Доути, но тон его значительно изменился. Барбара больше не чувствовала в нем ярости, а только напряжение, что само по себе было хорошим признаком. Это означало, что его мозг работает на полную мощность, а Барбаре надо только смазывать его, с тем чтобы эта работа была ей на пользу. – Я передал всю информацию, которая у меня была, профессору Ажару. Клянусь. А что уж с ней сделал профессор, меня не касается. Вы знаете, что он хотел вернуть девочку. Может быть, он нашел кого-то там, в Италии, кто украл ее для него. Я уже говорил, что нанял в Италии парня, как только узнал об этом банковском счете в Лукке. Я передал ему, профессору, всю информацию. Я также сообщил ему имя этого человека, которого я нанял. Микеланджело Ди Массимо. Если профессор Ажар решил потом нанять его для чего-то еще… Я к этому не имею никакого отношения.

Барбара кивнула, совершенно не впечатленная. Монолог был хорошо подготовлен, но она следила за глазами частного детектива. Они все время бегали, избегая встречаться с ее взглядом. И пальцы его ни на минуту не оставались в покое, выбивая какой-то ритм на крышке стола.

– Это вы так говорите, – сказала она. – А я думаю, что Карло Каспариа, которого они там арестовали, скажет кое-что другое. Понимаете, ему совсем не понравится тянуть лямку за всех – это никому бы не понравилось. И мне кажется, что ни он, ни Микеланджело Ди Массимо не имеют ваших знаний и способностей в том, что касается очистки жестких дисков, электронной почты, журналов телефонных звонков и бог знает чего еще. Поэтому мне кажется, что в течение ближайших двух дней будет найден след, ведущий от Каспариа к Ди Массимо и дальше к вам, включая даты и время. Поэтому вам будет очень нелегко объяснить все это там, в Италии. Понимаете, Дуэйн, проблема разработки и претворения в жизнь планов, похожих на этот, с похищением Хадии, состоит в старой, как мир, максиме «никому нельзя верить». И, уж конечно, похитителям младенцев – в первую очередь. Если в деле замешан больше чем один человек, то кто-то обязательно расколется, причем сдаст всех остальных – своя рубашка ближе к телу.

Доути молчал. Он, конечно, оценивал все сказанное с точки зрения правдивости. Барбара сама не знала, какое отношение ко всему имеет этот Карло Каспариа, но если упоминание его имени и факта ареста хоть на миллиметр приблизят ее к Хадии, то, значит, она все сделала правильно.

Наконец Доути произнес:

– Ну, хорошо.

– Что именно?

Детектив отвернулся от нее. Неожиданно он замер, и только тяжелое дыхание указывало на то, что он еще жив.

– С самого начала это была идея профессора Ажара.

Глаза Барбары сузились.

– Какая идея?

– Найти ее, все спланировать, подождать правильного момента и украсть девочку. Правильный момент наступил тогда, когда он поехал на конференцию в Берлин. Это обеспечивало ему алиби. Девочку должны были похитить и спрятать где-то там, на месте, пока Ажар не сможет приехать и увезти ее в Лондон.

– Дерьмо, – не выдержала Барбара.

Доути опять посмотрел на нее:

– Я говорю правду.

– Да неужели? Помимо всяких небольших сложностей, связанных с путешествием без всяких документов, – что было бы, если бы Ажару удалось привезти ее в Лондон? А? Не знаете? Так я вам скажу: то, что должно было случиться, в конечном счете и случилось. Поэтому ваш рассказ – полное дерьмо. Появилась мамаша Хадии, требуя вернуть ее, потому что первым, кто попадал под подозрение, был ее отец, у которого она же и украла ее, но чуть раньше.

– Правильно, все правильно, – сказал Доути. – Именно так все и должно было произойти. Она примчится в Лондон, он докажет ей, что невиновен и девочки у него нет; затем вернется в Италию вместе с матерью и там – пока он в Италии – девочку передадут ему. А сейчас он именно там, не правда ли? Разве это не доказывает, что все, что я рассказываю…

– Та же проблема, приятель. Вернее, две. Даже если он сейчас там и даже если он знает, где девочка, а сам разыгрывает искуснейшее представление для итальянской полиции, моего коллеги и черт знает кого еще, что произойдет, когда девочку наконец передадут ему? Он, что, привезет ее в Лондон так, что ее мать об этом даже не догадается?

– Не знаю. Я не спрашивал. Мне все это по барабану. От меня ему нужна была только информация. Я ее ему и давал. И точка.

– Не совсем, приятель. Вы очень стараетесь вывалять всех, включая меня, в коровьем навозе. Но если вы надеетесь, что это поможет убедить меня в вашей невиновности, то очень ошибаетесь. Поэтому начнем сначала. И поверьте мне, у меня достаточно времени, чтобы дождаться, когда же вы наконец начнете говорить правду.

– Я уже сказал…

– Очень, очень много времени, – сказала Барбара приятным голосом.

Дуэйн лихорадочно думал, что делать дальше со своими обвинениями, и наконец произнес, щелкнув пальцами:

– Тогда Khushi.

Барбара втянула воздух сквозь стиснутые зубы.

Он опять повторил:

– Khushi, сержант Хейверс. Смог бы я это сказать, если бы лгал вам? Профессор Ажар сказал мне следующее: «Она послушает того, кто назовет ее Khushi, потому что поймет, что этот человек от меня».

У Барбары пересохло во рту. Она почувствовала, как ее губы прилипли к зубам. Khushi означало «счастье», но перевод был не важен, важно было само слово. Потому что Ажар ласкательно называл Хадию Khushi, и Барбара слышала тысячи раз, как он произносил это слово за те два года, что они были знакомы.

Ей показалось, что стул, на котором она сидела, медленно уходит под пол. Лицо Доути колебалось перед ее глазами. Барбара моргнула и попыталась побороть слабость.

Она поняла, что негодяй наконец сказал правду.

Боу, Лондон

Дуэйн Доути понимал, что у него осталось очень мало времени. Он понимал, что влип в эту историю по самое не могу – она была ярким свидетельством бессмысленности тщательного планирования и всей той мышиной возни, в которой он кувыркался. Как только детектив вышел на улицу – часы пребывания в участке оставили неприятное послевкусие сродни чесноку, – он немедленно направился в офис. Надо было много чего сделать, и он намеревался использовать все свои знания и умения, чтобы получить желаемый результат. Если это не удастся, то эта туповатая и ужасно одетая полицейская из Метрополии окажется абсолютно права: тщательное изучение содержимого компьютера Ди Массимо и его телефонных разговоров выявит следы, ведущие во многих направлениях. Так как Дуэйн не мог перебросить Брайана Смайта в Италию, чтобы тот на месте поработал с итальянской телефонной сетью и другими средствами коммуникации, которыми пользовался Микеланджело Ди Массимо, ему, Дуэйну, придется провести серию защитных маневров.

На Роман-роуд Доути, задыхаясь, взобрался по ступеням, крича: «Эмили!» Ее технические способности сейчас были необходимы. Так же как изумительные хакерские способности Брайана и прочие достоинства всех его многочисленных знакомых.

Дверь в комнату Эмили была распахнута. Перед ней, на площадке, стояли две картонные коробки. Они были заклеены лентой и готовы… но вот к чему они были готовы, Дуэйн не мог понять, пока не вошел в комнату, где находилось рабочее место Эм, и не увидел, чем она занималась.

Эмили сняла свой сшитый на заказ пиджак в тонкую белую полоску, жилетку и галстук. Все это она повесила на спинку стула. Стул она отодвинула к окну, чтобы было легче подойти к столу, к файлам и ящикам, где хранилось ее барахло и все, что было связано с ее работой у Доути.

Эмили бросила на него быстрый взгляд, высыпая содержимое одного из ящиков в коробку.

– Не надо, – сказала она.

– Не надо чего? Что ты делаешь?

– Не надо спрашивать меня, что я делаю, когда это и так видно. Не надо притворяться тупым. Или идиотом. А как насчет «не надо подвергать нас риску»? Нужное подчеркнуть.

Эм взяла клейкую ленту и заклеила коробку, потом подняла ее, распрямилась и прошла мимо Дуэйна на площадку. Там она поставила коробку на уже стоящие и вернулась в комнату, где начала снимать со стены карту Лондона, вместе с расписаниями автобусов, поездов, картой подземки, и – непонятно, откуда взявшиеся – плакат с Монтакьют Хаус[233] и три открытки с изображениями утесов Мохер[234], Бичи Хед[235] и Нидлз острова Уайт[236].

– Ты не можешь делать то, о чем я сейчас подумал.

– Мне не так много платят, чтобы я бултыхалась в этом дерьме. Тебе – да. А мне – нет.

– И поэтому ты уходишь? Просто берешь и уходишь?

– Вот это наблюдательность… Просто фантастика. Неудивительно, что ты достиг таких высот в своей работе.

Эмили складывала карты, и ей приходилось мять их. Бумажные карты всегда с трудом удавалось сложить в их первозданном виде. Эм не следовала уже существующим сгибам. Казалось, это ее ничуть не беспокоит, что подсказало Доути, насколько она была настроена уйти как можно скорее. А это в свою очередь рассказало ему, как она была возбуждена: полицейские, неожиданно появившиеся на их пороге, с наручниками, которые они были готовы защелкнуть на запястьях двух преступников по имени Доути и Касс…

– Я думал, что нервы у тебя покрепче, – сказал он. – Для человека, который снимает незнакомцев в барах…

– Только не надо мне это говорить, – парировала Эмили. – Насколько я понимаю, если, конечно, в этой стране ничего не изменилось, – съем незнакомых мужиков в клубах для анонимного секса не приведет меня на скамью подсудимых.

– А нас никто и не собирается судить. Ни меня, ни тебя, ни Брайана. Точка.

– В участок мне тоже не очень хочется попасть. Я не собираюсь вызванивать адвоката, чтобы тот держал меня за руку, пока полицейские перерывают мою личную жизнь, как будто ищут клопов в постельном белье. Мне все это надоело, Дуэйн. Я с самого начала говорила тебе, но ты не захотел меня слушать, потому что для тебя самое важное – это бабки. Кто больше заплатит, на того и пашем. Нарушить закон? Не проблема, мадам. Мы как раз те, кто готов взять на себя ответственность, когда все провалится в тартарары. Как теперь. Поэтому я сматываюсь.

– Ради всего святого, Эм…

Доути приложил все усилия, чтобы скрыть свое разочарование. Без нее за клавиатурой компьютера, и тем более без ее способностей общаться по телефону с разными официальными лицами, елейным голосом выясняя у них ту информацию, которую они не сообщили бы никому другому, ему был конец.

– Я пустил в ход тяжелую артиллерию, – сообщил он. – Я сказал ей всю правду.

Это не произвело на Эм никакого впечатления.

– Какая, к черту, тяжелая артиллерия… Я с самого начала пыталась объяснить тебе, правда? А ты не хотел слушать. О нет, мы же для этого слишком умны…

– Прекрати драматизировать. Я выдал им профессора. Понятно? Ты слышишь, что я говорю? Я сдал профессора. Точка. Ты ведь именно этого хотела? Что ж, я это сделал, и теперь мы, ты и я, на пути к новой, чистой жизни.

– И они тебе поверили, – фыркнула Эмили. – Ты просто назвал имя, и они сразу во все поверили? – Она подняла глаза вверх и заговорила с кем-то на потолке: – Ну почему же я раньше не поняла, какой он идиот? Почему я не свалила, когда все это только начиналось?

– Потому, что ты знала, что я никогда не ввяжусь во что-то, не имея плана отступления. И сейчас он у меня есть. Так ты, что, хочешь сбежать, – или все же распечатаешь свои коробки и поможешь мне запустить этот план?

Лукка, Тоскана

Линли нашел Таймуллу Ажара в соборе Святого Мартина, который располагался на громадной площади, вместе с палаццо и отдельным battistero[237]. Это было изысканное здание в романском стиле, чем-то напоминающее свадебный торт, на фасаде которого находились четыре ряда арок, а сверху – мраморное изображение святого Мартина, совершающего акт посвящения, накрыв нищенствующего монаха рядом со своей лошадью плащом и возложив ему на голову свой меч. Томас не ожидал увидеть Ажара внутри здания. Будучи мусульманином, он не производил впечатления человека, который может пойти молиться в католический храм. Но когда Линли ему позвонил, Ажар ответил приглушенным голосом, что находится перед Святым Ликом в Дуомо. Томас не очень понял, что это могло означать, но попросил пакистанца дождаться его там.

Внутри собора проходила экскурсия. Молодая женщина, с официальным значком на груди, собирала группу из двенадцати, или около того, человек у картины «Тайная вечеря» кисти Тинторетто, написанной яркими красками, чтобы лучше было видно ангелов наверху, апостолов внизу и Христа, кормящего хлебом святого Петра и его компаньонов, впечатленных происходящим, в середине. В правом проходе загородка отделяла безбилетных посетителей от красот веры, а с левой стороны десяток пожилых женщин, выглядящих как паломницы, собрались вокруг восьмиугольной часовни.

Именно здесь Линли и нашел Ажара, который стоял за спинами паломниц и серьезно смотрел на большое и сильно стилизованное лицо Христа, вырезанное из дерева. Выражение лица Христа было скорее удивленным, чем страдающим, как будто он все никак не мог понять, почему здесь оказался.

– Это называется Святой Лик, – тихо сказал Ажар Линли, когда тот стал рядом с ним у одной из колонн Дуомо. – Говорят, что… – Он прочистил горло. – Синьора Валлера рассказала мне об этом.

Линли посмотрел на мужчину. Вот оно, мучение, подумал он, духовное и физическое распятие. Ему хотелось прекратить страдания Ажара. Но он мог сказать ему очень немногое, в то время как множество фактов еще ждали своего открытия и изучения.

– Она сказала, – прошептал Ажар, – что Святой Лик может совершать чудеса, но я никак не могу в это поверить. Как может кусок дерева – неважно, с какой любовью вырезанный, – что-то совершить? И все же, вот он я, стою перед ним, готовый просить о чуде ради моей дочери. И в то же время не могу – потому что просить о чем-либо кусок дерева… Это значит для меня, что надежда окончательно пропала.

– Я не думаю, что это так, – сказал Томас.

Ажар посмотрел на него. Линли обратил внимание на то, как потемнела кожа у него вокруг глаз и какой контраст она составляла с яркими белками самих глаз, в которых виднелись красные прожилки. С каждым днем, который они проводили в Италии, физическое состояние пакистанца ухудшалось.

– Что именно? – спросил Таймулла. – Что дерево совершает чудеса, или что надежды больше нет?

– И то и другое, – ответил англичанин.

– Вы что-то узнали, – предположил Ажар. – Иначе бы не пришли.

– Я хотел бы поговорить с вами и с Анжелиной вместе. – Увидев на лице Ажара ужас, который испытывает любой родитель, чей ребенок пропал без всяких следов, Томас поспешно продолжил: – Ничего нового. Ни хорошего, ни плохого. Просто развитие событий. Вы пойдете со мной?

Они направились в больницу. Она находилась за великой стеной Лукки, но они пошли пешком, так как идти было недалеко, а прогулка по самой стене, под кронами свежей весенней зелени, делала ее приятней и короче. Они спустились с одного из baluardi, имеющего форму восьмиугольника, и оттуда пошли по виа делл’Оспидале.

Они успели как раз вовремя, чтобы увидеть, как Лоренцо Мура и Анжелина Упман покидают больницу. Санитар вез Анжелину в кресле на колесиках, а Лоренцо с угрюмым лицом шел рядом с ней. Он увидел приближающихся Линли и Ажара и сказал что-то санитару, который остановился.

«Наконец-то, – подумал Томас, – хоть какие-то хорошие новости». Анжелина чувствует себя достаточно хорошо, чтобы выписаться из больницы. Она была очень бледна, но это и понятно.

Когда женщина увидела Линли и Ажара, вместе подходящих к ней, она откинулась в кресле, как будто хотела защититься от новостей, которые сейчас услышит. Томас сразу же это понял. Он и Ажар вместе… Она подумала о самом страшном.

– Это только информация, мисс Упман, – поспешно сказал инспектор, увидев, как Анжелина конвульсивно сглотнула.

Лоренцо был первым, кто заговорил:

– Она хочет этого. А сам я не знаю.

На какую-то секунду Линли подумал, что итальянец говорит о смерти Хадии. Однако, когда он продолжил, все стало понятно.

– Она говорит, что лучше себя чувствует. Я этому не верю.

Очевидно, Анжелина заставила забрать себя из больницы. Она объяснила это тем, что в больнице была высокая вероятность чем-нибудь заразиться, и эта опасность превосходила все преимущества нахождения под постоянным сестринским уходом по поводу токсикоза. По крайней мере, Анжелина в это верила и обратилась за поддержкой к своему бывшему любовнику.

– Хари, пожалуйста, объясни ему, как для меня опасно находиться здесь дольше.

Перспектива стать посредником между матерью своего ребенка и отцом ее следующего явно не вдохновляла Ажара, но, в конце концов, он был микробиологом и кое-что понимал в заражениях и токсикозах. Он сказал:

– Риск заразиться существует повсюду, Анжелина. Хотя ты и права…

– Capisci? – перебила его та, обращаясь к Лоренцо.

– Но не стоит забывать и об опасностях токсикозов, связанных с беременностью, если их правильно не лечить.

– А я их лечу, – ответила она. – Я теперь могу есть.

– Solo minestra[238], – пробормотал Лоренцо.

– Суп – это тоже кое-что, – возразила Анжелина. – И других симптомов у меня уже нет.

– Она меня не слушает, – обратился к ним Лоренцо.

– Это ты меня не слушаешь. У меня уже нет никаких симптомов. Это был или грипп, или отравление, или еще какая-то временная ерунда. Сейчас я себя нормально чувствую. И еду домой. Ты как-то странно ко всему этому относишься.

Лицо Лоренцо потемнело, но больше он никак не проявил своего недовольства.

– Le donne incinte[239], – прошептал ему Линли.

Беременных женщин надо воспринимать с юмором. Все вернется на круги своя – по крайней мере в том, что касается здоровья, – когда Анжелина счастливо разрешится от бремени. А что касается их дальнейшей совместной жизни… Томас понимал, что она зависела от того, найдут Хадию или нет.

– Мы можем переговорить? Это не займет много времени, – обратился инспектор к ним обоим. – Может быть, зайдем внутрь?

Он показал на двери больницы. За ними виднелось просторное лобби.

Они согласились и расположились в помещении таким образом, что свет освещал их лица, что позволило Линли легко наблюдать за ними. Он рассказал, что в Апуанских Альпах была найдена разбитая машина. Катастрофа произошла, по-видимому, несколько дней назад, хотя точное время будет известно после вскрытия тела, найденного рядом с машиной. Томас поспешил добавить, что никакого детского тела рядом с местом аварии обнаружено не было. Однако по тому, что описание разбившейся машины совпадало с описанием машины на стоянке для отдыха, рядом с которой видели мужчину и ребенка, ее решили всесторонне обследовать. Они будут искать детские отпечатки пальцев, или любые другие следы нахождения в ней маленькой девочки.

Анжелина тупо кивала.

– Capisco, capisco, – сказала она. – Я понимаю. Вам, по-видимому, понадобятся… – Женщина не смогла продолжать.

– Боюсь, что да, – подтвердил Линли. – Понадобится ее расческа, зубная щетка – все, на чем могло сохраниться ее ДНК. Полиция также захочет обследовать ее спальню в поисках отпечатков пальцев, с тем чтобы можно было сделать сравнение.

– Конечно, – Анжелина посмотрела на Ажара, затем – в окно, за которым итальянские кипарисы бросали тень на парковку, а посреди площадки, покрытой гравием, журчал фонтан, окруженный с четырех сторон лавочками. – Как вы думаете? – обратилась она к Линли. – Как вы думаете? Полиция…

– Они тщательно проверяют все, что связано с человеком, чье тело найдено на месте аварии.

– А они знают?.. Они уже могут сказать?..

– У него были с собой документы, – ответил англичанин. – И там было указано, – он внимательно следил за их реакцией, когда назвал имя, – что его звали Роберто Скуали… Вам это имя о чем-нибудь говорит?

Томас ничего не увидел. Просто три равнодушных лица и обмен взглядами между Анжелиной и Лоренцо, которые, казалось, спросили друг друга, могли ли они знать такого человека. Ажар, в свою очередь, повторил имя. Но это выглядело скорее как попытка запомнить его, чем как попытка вспомнить, кто был этот человек.

«Ну что ж, – подумал Линли, – теперь все будет зависеть от поворотливости итальянской полиции. Или от того, что еще Барбара сможет отыскать в Лондоне».

Всем им придется ждать.

Апрель, 29-е

Лукка, Тоскана

– Forse quarantotto ore[240].

Доктор Цинция Руокко выдала Сальваторе Ло Бьянко информацию по телефону тем тоном, которым всегда разговаривала с мужчинами, – нечто среднее между злым и грубым. Она не любила мужчин, и никто не мог упрекнуть ее за это. Цинция была похожа на молодую Софи Лорен и страдала от того, что разные мужчины жаждали ее тела вот уже двадцать пять лет из прожитых ею тридцати восьми. Всякий раз, когда Сальваторе видел Цинцию, он тоже ее хотел. Он хотел верить, что хорошо скрывает свои чувства, но у эксперта в голове была антенна, настроенная на малейшее проявление заинтересованности со стороны мужских особей в ее выдающихся формах. Именно поэтому она предпочитала общаться по телефону. Опять-таки, кто мог упрекнуть ее за это?

«Сорок восемь часов», – подумал Сальваторе. Куда мог направляться этот Роберто Скуали сорок восемь часов назад, когда его машина вылетела с дороги и его земной жизни пришел конец? «Он был пьян?» – спросил старший инспектор у Цинции. – «Нет», – ответила она. И, предваряя результаты токсикологических исследований, которые займут много недель, сообщила также, что он не находился под влиянием каких-либо химических веществ. Кроме того обстоятельства, что многие мужчины находились под влиянием самого факта обладания мощными спортивными машинами, из-за чего считали себя венцом творения на земле. Ее не удивит, если она узнает, что у этого идиота был еще и мотоцикл. Какой-нибудь громадный, чтобы возместить отсутствие между ног чего бы то ни было, стоящего внимания. Об этом она сообщила с особым злорадством.

– Si, si, – сказал Сальваторе. Он знал, что Цинция живет с каким-то мужиком, и удивлялся, как тот может справляться с ее общим отвращением к любым существам мужского пола.

Старший инспектор закончил разговор и посмотрел на карту, которую повесил на стену у себя в кабинете. Район Апуанских Альп был поистине огромен. Выяснение, куда направлялся погибший, если только это вообще имело какое-то отношение к похищению, может занять годы и годы.

Сальваторе заполучил фото Скуали в его лучшие дни, которыми могли быть любые дни до того момента, когда они нашли его тело. Он был интересным мужчиной, и для инспектора было несложно, еще раз просмотрев все фотографии на mercato, снятые американками, выяснить, что именно он стоял в тот день за Хадией, держа в руках открытку с желтым смайликом. Убедившись в этом, Сальваторе задумался о том, что делать дальше.

Все упиралось в Пьеро Фануччи. Il Pubblico Ministero не понравится, когда Сальваторе объяснит ему, что он может ошибаться в отношении своего главного подозреваемого. В последние два дня Фануччи вложил очень много старания в предполагаемую вину Карло Каспариа, позволяя все большему и большему количеству деталей «признания» оказываться в распоряжении прессы. Он даже дал интервью «Прима воче» относительно хода расследования. Это интервью появилось на первой странице таблоида, так же как и на сайте в Интернете, что означало, что его легко смогут перевести и использовать представители английских средств массовой информации, которые начали прибывать в Лукку. Они быстро поняли, что слухи лучше всего собирать в кафе недалеко от questura, и, как и их итальянские коллеги, были готовы неотступно следовать за официальными лицами, когда речь шла о возможности получения свежей информации.

Сальваторе понимал, что нет ни одного способа утаить важную информацию об обнаружении Роберто Скуали от il Pubblico Minstero. Если он сам не скажет ему, то об этом сообщит какой-нибудь репортер, или, что еще хуже, Пьеро сам прочитает об этом в «Прима воче». И уж если это произойдет, то Сальваторе придется расплатиться по полной. Ничего не оставалось делать, как нанести визит Фануччи.

Сальваторе сообщил magistratо все, что до этого тщательно скрывал: красная машина с открытым верхом, мужчина с девочкой, направляющиеся в лес, фотографии американской туристки, на которых был изображен мужчина, сжимающий в руках открытку, которую он, – или так только казалось, – на следующем фото передал пропавшей девочке, и место аварии с мертвым телом этого же мужчины, случившейся сорок восемь часов назад.

Фануччи выслушал рассказ старшего инспектора, сидя напротив него за большим ореховым столом. Он вертел в руках ручку, а глаза его не отрываясь смотрели на губы Сальваторе. После завершения рассказа il Pubblico Ministero резко отодвинулся от стола, встал и подошел к книжному шкафу. Сальваторе приготовился мужественно встретить гнев Фануччи, который вполне мог включать и метание судебных фолиантов ему в голову.

Однако то, что он услышал, потрясло его.

– Cosi[241], – пробормотал Фануччи. – Cosi, Topo…

Сальваторе ждал, что за этим последует. Ждать пришлось недолго.

– Ora capisco com’è successo[242], – задумчиво сказал Фануччи. Казалось, что его совсем не обескуражила информация, которую он только что получил.

– Doverro? [243] – спросил старший инспектор. Ему хотелось ясности. – Allora, Piero?..

Если Фануччи действительно знал, как произошло похищение и все с ним связанное, то он – Сальваторе – будет благодарен, если прокурор поделится с ним своими мыслями.

Фануччи обернулся к нему с одной из своих неестественных, покровительственных улыбок, что всегда означало, что худшее еще впереди.

– Questo… – сказал он. – У тебя теперь есть связь, которую ты искал. И это достойно празднования.

– Связь, – повторил Сальваторе.

– Между нашим Карло и тем, что он сделал с девочкой. Теперь все наконец совпало, Topo. Bravo. Hai fatto bene[244]. – Фануччи вернулся за стол и продолжил с важным видом: – Я хорошо знаю, что ты скажешь мне дальше. Ты скажешь: «Пока нет никакой связи, которая бы соединила этих двоих – Карло Каспариа и Скуали, Magistrato». Но это потому, что ты ее еще не увидел. Однако ты это сделаешь и поймешь, что намерения Карло были точно такими, какими я их предсказал. Ему самому ребенок был не нужен. Разве я этого не говорил? Как ты теперь видишь и как я понял в тот самый момент, когда ты мне в первый раз сказал, что есть какой-то Карло, он хотел продать ребенка, чтобы заработать на наркотики. И именно это он и сделал.

– Так, чтобы я правильно понял, Magistrato, – сказал Ло Бьянко, тщательно подбирая слова. – Вы хотите сказать, что верите в то, что Карло продал маленькую девочку Роберто Скуали?

– Certo. И Скуали – именно тот, кого тебе надо тщательно изучить, чтобы найти ниточку, которая приведет тебя от него к Карло.

– Но, Пьеро, то, что вы предлагаете… Простое сравнение фотографий показывает, что Карло, скорее всего, вообще ни при чем.

Глаза Фануччи сузились, но улыбка не исчезла:

– И ты так думаешь, потому что…

– Потому что на одной из фотографий этот человек, Скуали, стоит с открыткой, которая на следующем фото уже оказывается в руках девочки. Разве это не говорит о том, что именно он, а не Карло, вышел с девочкой с mercato в тот день, когда она исчезла?

– Ерунда, – ответил Фануччи. – Этот человек, Скуали… Как часто он появлялся на рынке, Торо? Только один-единственный раз, именно в тот день? А Карло и девочка бывали там многие недели подряд, si? Поэтому я говорю тебе – Карло знал этого мужчину. Карло знал, что ему надо, Карло видел девочку и придумал план, основываясь на поведении девочки, которое он, а не Роберто Скуали, тщательно изучил. Поэтому, друг мой, мы еще раз побеседуем с Карло. И узнаем от него о намерениях Скуали. До сего момента он никогда не упоминал имя Скуали при мне, но вот если я сам назову ему его… Aspetta, aspetta.

Сальваторе легко мог представить, что произойдет теперь, когда у Фануччи было имя, которое он хотел назвать Каспариа при следующем допросе. Прокурор вытащит его из тюрьмы, посадит в комнату для допросов и продержит Каспариа там без воды и пищи часов восемнадцать, или двадцать, или двадцать пять – ровно столько, сколько нужно, чтобы Карло «представил», как он и Роберто Скуали стали лучшими друзьями на почве похищения маленькой девочки. Причины этого похищения додумают уже на месте.

– Пьеро, ради Бога, – взмолился Сальваторе, – ведь в глубине души вы не верите, что Карло в этом замешан. А сейчас я пытаюсь объяснить вам это, со всеми этими подробностями о Роберто Скуали…

– Сальваторе, – сказал il Pubblico Ministero приятным голосом, – в душе я ничему такому не верю. Карло Каспариа признался. Он подписал признание без всякого принуждения. Уверяю тебя, что невиновные так не поступают. И Карло совсем не такой уж белый и пушистый.

Виктория, Лондон

Барбара сидела на утренней пятиминутке с головой, лопающейся от мыслей, однако умудрялась сохранять внимательное выражение лица, выслушивая бесконечное словоизвержение инспектора Стюарта. Она также смогла собраться с мыслями, когда он потребовал от нее рассказать, что было получено в результате вчерашних допросов. И неважно, что ей пришлось появиться в офисе после десяти вечера накануне, чтобы составить отчеты по всей форме и удовлетворить любопытство этого человека. По всей видимости, Стюарт все еще чувствовал себя охотником, идущим по ее следу.

«Извини, что пришлось огорчить тебя, приятель», – подумала Барбара, делая свой устный отчет. Но все-таки то, что она утерла нос Стюарту, мало ее порадовало. Поскольку сержант была полностью раздавлена тем, что услышала вчера от Дуэйна Доути в полицейском участке на Боу-роуд.

Khushi не давало ей спать все ночь. Khushi настаивало на том, чтобы она позвонила Таймулле Ажару в Италию и потребовала ответов на некоторые вопросы. Однако ее останавливало главное правило работы полицейского: не раскрывай карты в середине игры и никогда не показывай подозреваемому, что он действительно подозреваемый, когда он не думает о том, что является подозреваемым.

Однако самая мысль о том, что Ажар был подозреваемым, была для нее как кость в горле даже сейчас, во время утренней пятиминутки. Ведь Таймулла был прежде всего ее другом. Он был мужчиной, которого она довольно хорошо знала. Сама идея о том, что Ажар мог хладнокровно спланировать похищение своей собственной дочери, убивала ее. Что бы Барбара ни думала обо всем этом, те же аргументы, которые сержант приводила Дуэйну Доути, она приводила и самой себе: Ажар жил и работал в Лондоне, поэтому даже если бы ему удалось как-то организовать похищение дочери, как бы, черт возьми, он смог заполучить ее паспорт, а? Но даже если бы ему удалось каким-нибудь мистическим способом сделать ей второй паспорт и он бы вернулся с ней в Лондон, Анжелина Упман сделала бы то же самое, что уже делала, – явилась бы на его порог в компании с Лоренцо Мурой и потребовала бы назад своего ребенка.

И все-таки… Khushi. Барбара пыталась найти логическое объяснение тому, откуда Доути мог узнать детское прозвище Хадии. Она подумала, что Ажар мог мельком упомянуть его в разговоре или случайно назвать так Хадию. Но за все время, что Барбара знала его, она никогда не слышала, чтобы Таймулла употреблял это слово в разговоре с кем-нибудь, кроме самой девочки. Он никогда не называл ее так при других людях. Почему же он должен был назвать ее Khushi, когда говорил с Доути? Было очевидно, что Ажар никогда не сделал бы этого. Но тогда возникал вопрос: что же ей делать теперь, после всех обвинений Доути?

Ответ был очевиден – позвонить. Позвонить Линли, чтобы рассказать ему все, что она узнала, и спросить его совета, – или позвонить Ажару и тонко выудить из него нечто, что могло бы подтвердить или опровергнуть слова частного сыщика. Если бы Ажар был в Лондоне, Барбара могла бы наблюдать за его лицом во время этого разговора. Но его не было здесь, и Хадию все еще не нашли, и выбора у нее, как такового, не было.

Ей пришлось долго ждать подходящего момента, когда инспектор Стюарт займется чем-то другим. Барбара дозвонилась до Ажара по мобильному, но связь была очень плохая. Как объяснил ей Таймулла, он был в Альпах, и на секунду она подумала, что из-за какой-то сумасшедшей идеи он переехал в Швейцарию. Когда она воскликнула: «В Альпах?», Ажар объяснил, что здесь тоже есть Альпы. Апуанские Альпы, которые начинаются к северу от Лукки. И связь вдруг улучшилась, так как он объяснил, что вышел на небольшую площадь в одной из деревень, затерянных в горах. Таймулла рассказал ей, что прочесывает ее. Он собирался прочесывать каждую деревню на своем пути, забираясь все выше и выше в горы. Он двигался по той дороге, с которой слетела красная спортивная машина, чей водитель умер, выброшенный из машины силой удара. А внутри этой открытой машины…

В этот момент голос бедняги задрожал. Руки и ноги Барбары онемели.

– Что? – спросила она. – Что, Ажар?

– Они думают, что Хадия была с этим человеком, – сказал Таймулла. – Они приехали в дом Анжелины, сняли отпечатки пальцев и взяли образцы ДНК для… Я не знаю, для чего.

Барбара почувствовала, что он еле сдерживает рыдания.

– Ажар, Ажар…

– Я не могу просто сидеть в Лукке и ждать новостей. Они сейчас сравнят все, что нашли в машине и на ней, и узнают, но я… Слышать, что она могла быть с ним, и знать, что…

Тишина, а затем с трудом контролируемый вздох. Барбара знала, как стыдно будет Ажару, если кто-то услышит, как он плачет. Наконец он смог сказать:

– Простите меня, это просто неприлично.

– Черт побери, Ажар, – сказала она свистящим шепотом, – мы говорим о вашей дочери. Между нами не должно существовать никаких глупых барьеров и правил приличия, когда мы говорим о Хадии, договорились?

Это еще больше ухудшило ситуацию, потому что он только смог всхлипнуть: «Спасибо вам», – и замолчать.

Барбара ждала. Она хотела оказаться сейчас там, рядом с ним, в Альпах, потому что тогда могла бы обнять его и успокоить настолько, насколько это вообще было возможно в нынешней ситуации. Хотя успокоение было бы достаточно условным. Когда пропадает ребенок, каждый прошедший день уменьшает вероятность найти этого ребенка живым.

Наконец Ажар смог сообщить ей подробности и назвать имя: Роберто Скуали. Этот человек был в центре того, что произошло с Хадией. Он сидел за рулем машины, а теперь он мертв.

– С имени можно начать, – сказала Барбара. – Имя – очень хорошее начало, Ажар.

Это, в свою очередь, заставило ее вспомнить детское прозвище Khushi и причину своего звонка. Но она не могла найти в себе силы говорить об этом с отцом Хадии именно сейчас. Он уже и так был выбит из колеи таким поворотом событий. Спрашивать его сейчас о Khushi, высказывать сомнение в его алиби в Берлине, требовать от него доказательств того, что не он стоял за похищением обожаемой дочери, как это представлял частный детектив, было бы просто бесчеловечно. Барбара поняла, что просто не сможет сделать этого. Сама идея, что он мог поехать в Берлин, чтобы создать себе алиби, в то время как какой-то итальянский наемник уводил его дочь с рынка, – сама эта идея была чудовищной. Тем более, когда подумаешь об Анжелине. Конечно, план мог заключаться в том, чтобы прятать Хадию до того момента, пока мать не смирится с ее смертью. Но какая мать, потерявшая ребенка, сможет перестать надеяться? И даже если план был таков и Ажар надеялся как-то провезти свою дочь в Англию без паспорта месяцев через шесть, восемь или десять, что бы Хадия делала тогда?

Барбара не могла найти логику в своих предположениях. Ажар был невиновен. Сейчас он испытывает непереносимую боль. И сейчас ей было совершенно ни к чему усугублять ситуацию своими вопросами об обвинениях Дуэйна Доути и заявлением о Khushi, как будто это слово на урду было ключом к смертельной головоломке, которая, казалось, становилась все сложнее с каждым днем.

Лукка, Тоскана

К полудню Сальваторе получил подтверждение своих подозрений. В красной машине действительно нашли отпечатки пальцев пропавшей девочки. Судебные криминалисты, вместе с инспектором Линли, отправились на фатторию ди Санта Зита для отбора образцов в спальне девочки: отпечатки пальцев и образцы ДНК с ее расчески и зубной щетки. ДНК будут исследовать еще какое-то время. Но анализ отпечатков пальцев занял всего несколько часов – отобрать, отвезти в лабораторию и сравнить с теми, что были найдены в машине на краях кожаных сидений, замке ремня безопасности и на торпеде. После совпадения отпечатков результаты ДНК были уже не нужны, но поскольку суды в нынешние времена были на них зациклены, то эти тесты все-таки проводились.

Однако Сальваторе Ло Бьянко для работы они не требовались. Ему была необходима встреча с кем-то, кто знал Роберто Скуали, и начал он с домашнего адреса мужчины. Адрес находился на виа дель Фоссо, аллее, проходившей на северо-западе старого города. По странной случайности эту аллею посередине пересекал узкий канал, в расщелинах берегов которого росли свежие папоротники. Дом Скуали находился на западной стороне канала, за тяжелой дверью, которая скрывала один из лучших частных садов Лукки.

В Италии большинство молодых людей возраста Скуали жили в доме родителей, под крылом матери, до тех пор пока не женились. Но в случае Роберто Скуали все оказалось по-другому. Как оказалось, он был римлянином, и его родители все еще жили в Риме. Сам молодой человек жил в доме своей тетки по материнской линии и ее мужа, и во время беседы с ними Сальваторе выяснил, что это продолжалось с отрочества Роберто. Тетушка и дядя по фамилии Медичи (к счастью, не родственники тех самых Медичи) встретились с инспектором в саду, где под ветвями раскидистого фигового дерева они сидели на краешке своих стульев, как будто были готовы убежать от него при малейшей опасности. Во время визита полиции, чуть раньше, они уже узнали о смерти племянника в автомобильной катастрофе; его родителям в Риме также сообщили об этом; семья была в трауре, готовились достойные похороны. Однако в саду слезы по поводу безвременной кончины Роберто не проливались, что показалось Сальваторе странным. Принимая во внимание, как долго прожил здесь Скуали, Сальваторе думал, что тот стал для своих тети и дяди кем-то вроде сына. Но это было не так, и несколько осторожных вопросов объяснили, почему.

Роберто никогда не был гордостью семьи. В возрасте пятнадцати лет, предприимчивый не по годам, он нашел способ зарабатывать легкие деньги, управляя сетью проституток, состоящей из иммигранток из Африки. Его родители смогли увезти его из Рима накануне ареста не только за это, но и за то, что он пользовался – по его словам, добровольно предложенными – прелестями двенадцатилетней дочери друзей семьи. Родители девочки согласились на серьезную денежную компенсацию за ее дефлорацию, а прокурора уговорили согласиться на вариант, при котором Роберто немедленно и гарантированно покидал Вечный Город и обещал не появляться в нем в течение ближайших десятилетий. Так как удалось избежать суда и ареста, семья решила спрятать свой позор в Лукке, куда перевезли мальчика. Здесь он и жил последние десять лет.

– Он неплохой мальчик, – убеждала Сальваторе синьора Медичи, но было видно, что делает она это не по велению сердца, а скорее по привычке. – Просто… Для Роберто…

Она беспомощно посмотрела на мужа.

Тот продолжил. «Vuole una vita facile»[245] – именно так он охарактеризовал ситуацию. А в понимании Роберто легкая жизнь заключалась в том, чтобы работать как можно меньше, потому что в обществе существовала масса возможностей, и он с детства привык не упускать то, что плохо лежит. Когда он вообще работал, то это была работа в одном из ресторанов или в Лукке, или в Пизе, а иногда и во Флоренции. Располагающий к себе, он легко находил работу. А вот сохранить ее ему было гораздо сложнее.

– Мы все молились за него, – прошептала синьора Медичи. – Со дня его пятнадцатилетия мы все молились, чтобы он вырос мужчиной, как его отец или брат.

Тот факт, что у Роберто был брат, вызвал новые вопросы, однако эта тема была довольно быстро закрыта. Как оказалось, Кристофоро Скуали был гордостью и надеждой всей семьи: архитектор в Риме, три года как женат, принес своим гордым родителям первенца ровно через одиннадцать месяцев после того, как в церкви прозвучало его «да». С еще одним младенцем на подходе, он был всем тем, чем не стал Роберто, этот Кристо. С момента своего рождения он никогда ничего не нарушал. В то время как Роберто… Синьора Медичи перекрестилась.

– Мы все молились за него, – повторила она. – И я, и его мать заказывали еженедельные молитвы за здравие. Но Господь не услышал наших молитв.

Сальваторе рассказал им, где произошла катастрофа. Было очевидно, что супруги мало знали о его делах в Тоскане, но он надеялся, что названиеАпуанские Альпы может заставить их вспомнить какое-то небрежно брошенное в разговоре слово, или короткое упоминание знакомого, или сослуживца, жившего там. Он не сказал им, что Роберто подозревается в участии в похищении маленькой английской девочки, о котором трубили во всех газетах и на телевидении. Упоминание этого могло заставить их закрыться и вспомнить о необходимости защищать честь семьи, принимая во внимание его предыдущие стычки с законом в Риме.

Сальваторе не думал, что они смогут рассказать ему, что парень делал в Альпах, и поэтому был удивлен, когда синьора Медичи и ее муж переглянулись с внезапным ужасом, едва он сказал им, где была найдена машина их племянника. В воздухе повисло почти осязаемое напряжение, когда синьора Медичи повторила:

– Le Alpi Apuane?

Пока она говорила, на лице ее мужа появилось выражение смешанной мольбы и ярости.

– Si, – ответил Сальваторе. Если у них есть carta stradale[246] Тосканы, то он может показать приблизительное место, где нашли машину их племянника.

Синьора Медичи посмотрела на своего мужа. Ее взгляд, казалось, спрашивал, хотят ли они еще что-нибудь узнать о происшествии. Они явно были чем-то взволнованы, решил Сальваторе, пытаясь понять, хотят ли они узнать о делишках их племянника.

Синьор Медичи принял решение за них двоих. Он поднялся на ноги и пригласил Сальваторе пройти с ним в дом. Старший инспектор прошел за ним в открытую дверь, занавешенную от мух пластиковыми полосками. Дверь вела в большую кухню, вымощенную хорошо отмытой терракотовой плиткой. «Aspetti qui»[247], – произнес хозяин и прошел через еще одну дверь в затемненную часть дома, в то время как его жена подошла к плите и достала с полки над ней большой кофейник, в который стала накладывать кофе. Было видно, что это не жест гостеприимства, а попытка чем-то занять себя, потому что, поставив кофейник на огонь, она тут же о нем забыла.

Синьор Медичи вернулся с большой истрепанной картой дорог Тосканы и разложил ее на глубоко изрезанном кухонном столе, который стоял в середине кухни. Сальваторе внимательно посмотрел на нее, пытаясь поточнее вспомнить, на каком конкретно повороте случился несчастный вылет. Он пальцем провел по пути, по которому добирались они с инспектором Линли, и дошел до первого съезда с главной дороги, на который они свернули, когда синьора всхлипнула, а синьор произнес проклятие.

– Che cosa sapete? – спросил у них Сальваторе. – Dovete dirmi tutto[248].

Сейчас ему уже было абсолютно очевидно, что они знают об Апуанских Альпах гораздо больше, чем готовы поведать. Для того чтобы убедить их рассказать все, что они знают, Сальваторе решил, что у него нет другого выхода, и рассказал им о возможном участии Роберто в совершении серьезного преступления.

– Ma lei, lei [249], – прошептала синьора своему мужу. Она схватила его за руку, как будто искала поддержки.

– Chi? [250] – потребовал Сальваторе. – Кто была эта «она», о которой говорила синьора?

После обмена взглядами, полными агонии, синьор Медичи заговорил. Она была их дочь, Доменика, которая жила в закрытом монастыре высоко в Альпах.

– Монахиня? – спросил Сальваторе.

– Нет, она не была монахиней, – сказал синьор. Она была – в этом месте его губы скривились от отвращения – una pazza, un’imbecille, una…[251]

– Нет! – воскликнула его жена. – Это неправда. Она не была сумасшедшей. Она не была имбецилом. Простая девочка, которая хотела провести жизнь под сенью Господа, в браке с повелителем нашим Иисусом Христом, и которой этого не позволили. Она хотела молиться, она хотела медитировать. Она хотела уединения и тишины, и если он не понимает, что ее глубокая приверженность к католической религии сделала из нее натуру невероятно духовную и абсолютно невинную…

– Они не взяли ее, – вмешался синьор Медичи, отмахнувшись от жены, защищавшей их ребенка. – У нее не хватает мозгов. И ты, Мария, знаешь это так же хорошо, как и я.

Из всего этого Сальваторе постарался сложить кусочки головоломки, которая, казалось, разрасталась с каждой минутой. Доменика не была монахиней, но жила в монастыре. Может быть, она была помощницей, слугой, поваром, прачкой? Может быть гладильщицей, помогавшей шить одеяния для священников из округи?

Синьор Медичи рассмеялся неприятным смехом. Все предположения Сальваторе были слишком сложны для его figlia stupida[252]. Она не была никем из вышеперечисленного. Скорее всего, присматривала за собственностью монастыря и жила в комнатах над монастырскими стойлами. Доила коз, выращивала овощи и воображала себя частью сообщества. Она даже называла себя сестра Доменика Джустина и сшила для себя из скатертей, которые взяла здесь, в Лукке, некоторое подобие монашеской одежды, которую носили сестры.

Во время монолога мужчины его жена заплакала. Она отвернулась от мужа и сжала руки на коленях. Когда синьор Медичи закончил, она повернулась к Сальваторе и сказала: «Figlia unica»[253], – что в некоторой степени объяснило и ее горе, и гнев ее мужа. Доменика была их единственным ребенком. Она была надеждой родителей на будущее, которая разбилась, так как с течением времени становилось все более и более очевидно, что девочка не совсем нормальная.

Несмотря на их нежелание обсуждать Доменику, Сальваторе должен был задать следующий вопрос. Мог ли Роберто Скуали, по их мнению, направляться в монастырь, где жила их дочь? Поддерживал ли он связь с Доменикой, после того, как она там поселилась?

Этого они не знали. Подростками их дочь и Роберто были близки, но то время ушло, когда Роберто понял всю ограниченность их с Доменикой дружбы. Это не заняло у него много времени и было ожидаемо. Жизнь Доменики во многом определялась прерванными отношениями с людьми, которые понимали, что та, кто выглядел как глубоко духовная натура, на поверку оказывалась существом, которое просто не могло жить в окружающем мире.

Все это Сальваторе понимал, но это ни в коей мере не значило, что Роберто Скуали не мог ехать в горы, чтобы встретиться со своей кузиной. Было бы большой удачей, если бы он направлялся именно в монастырь. Несмотря на свою примитивность, сестра Доменика Джустина вполне могла рассказать что-то интересное о том, что случилось с английской девочкой.

Вилла Ривелли, Тоскана

Сестра Доменика Джустина искала Карину. Последние три дня девочка скрывалась от нее. Во время молитв и поста Доменика слышала, как девочка ходила по комнатам наверху, и она ощущала ее присутствие, когда девочка ждала, пока сестра Доменика поймет, что ей надо делать дальше. Сейчас девочка была где-то рядом с виллой Ривелли. Сестра Доменика Джустина была спокойна в своей уверенности, что Господь выведет ее на девочку.

Так и произошло. Как будто ведомая ангелом Габриэлем, она прошла в залитый солнцем сад виллы с его звенящими фонтанами. Карины не было видно, но это было неважно. В дальнем конце сада находился Гротта деи Венти. В гроте было помещение с каменными, покрытыми ракушками стенами и четырьмя каменными статуями, из-под ног которых вода непрерывно струилась в русло родника, находившегося далеко внизу.

Воздух в гроте был прохладен и предлагал отдых в жаркий летний день. И здесь Доменика увидела маленькую девочку, которая, казалось, ждала ее.

Карина сидела на каменном полу, подтянув коленки к подбородку и обхватив их руками. Она пряталась в самом далеком и темном углу, и, войдя, сестра Доменика заметила, что девочка вся сжалась.

– Vieni, Carina, – мягко сказала она, протягивая руку. – Vieni con me[254].

Девочка посмотрела на нее с загнанным выражением лица. Она начала говорить, но ее слова были не итальянские, и сестра Доменика Джустина смогла понять только некоторые из них.

– Я хочу к мамочке, – сказала Карина. – Я хочу видеть папу. Я его не увидела, и где он теперь, и я не хочу больше сидеть здесь ябоюсьихочувидетьсвоегопапунемедленносейчас.

Во всем этом словесном потоке Доменика поняла только слово «папа».

– Tuo padre, Carina?[255]

– Яхочудомойихочусвоегопапу.

– Padre, si? – уточнила сестра Доменика Джустина. – Vorresti verde tuo padre?[256]

– Voglio andare a casa, – ответила маленькая девочка, ее голос становился все громче. – Voglio andare da mio padre, chiaro?[257]

– Ах, si? – сказала сестра Доменика Джустина. – Capisco, ma prima devi venire qui[258].

Она протянула руку еще раз. Если Карина, как она говорит, хочет пойти домой к своему отцу, то ее надо приготовить, а приготовления не начинаются в Гротто деи Венети.

Ребенок посмотрел на протянутую руку. На ее лице было написано сомнение. Сестра Доменика Джустина мягко, ободряюще улыбнулась.

– Non avere paura[259], – сказала она девочке, потому что бояться действительно было нечего.

Тогда Карина медленно поднялась на ноги. Она взяла Доменику за руку. Вместе они вышли из прохладного грота, вместе взобрались по ступенькам, ведущим из сада, и пошли по направлению к громадной, закрытой вилле.

– Ti dobbiamo preparare[260], – сказала сестра Доменика Джустина маленькой девочке.

Нельзя встречаться с отцом, не приготовившись. Карина должна быть готова: чисто вымыта, причесана, должна хорошо пахнуть. Доменика объясняла это девочке, пока вела ее вперед, мимо пустой loggia, мимо крутых ступенек, которые вели на нее, за угол самого здания и в направлении колоссальных подвалов.

При подходе к ступеням, ведущим в подвалы, ноги Карины стали заплетаться. Девочка стала тянуть назад, сопротивляться. Она произносила слова, которые сестра Доменика Джустина даже не пыталась понять.

– Мойпапанездесьонневподвалетысказаламойпапапочкатысказалачтотыотведешь-менякмоемупапочкеятуданепойдунепойдутамтемнотамвоняетябоюсь!

– No, no, no. Non devi[261]…

Но девочка не понимала. Она изо всех сил пыталась вырваться, но с еще большей силой сестра Доменика Джустина тянула ее в подвал.

– Vieni, devi venire[262], – сказала она.

Ступенька вниз, вторая ступенька вниз, третья ступенька вниз. Еще одно усилие, и Доменика наконец впихнула девочку в полумрак и влажность подвала. Но здесь девочка стала кричать. Единственным способом заставить ее замолчать было тащить ее все дальше и дальше в глубину подвальных помещений, до тех пор, пока ее не будет слышно снаружи, за стенами этого жуткого места.

Лукка, Тоскана

Сальваторе понимал, что вероятность того, что Роберто Скуали организовал похищение девочки по своей собственной инициативе, крайне мала. Хотя его прошлое и характеризовало его как активного игрока на преступной поляне, уже в течение нескольких лет он не был замешан ни в каких нарушениях закона или скандалах. Логическим выводом было то, что, хотя девочку похитил он, она оказалась в поле его зрения не случайно. Визитная карточка Микеланджело Ди Массимо в бумажнике Скуали показывала, что между Ди Массимо, Скуали и преступлением существует прочная связь, и Сальваторе намеревался выяснить, какая.

Это не заняло много времени по той простой причине, что Скуали даже не пытался заметать следы – так уверен он был в успехе предприятия. Проверка его мобильного телефона выявила многочисленные звонки, которые он делал Ди Массимо. Его банковский счет показал значительное пополнение в тот же день, когда девочка пропала с mercato. Деньги были внесены наличными. Этот взнос значительно превосходил все другие суммы, когда-либо поступавшие на счет Роберто. Сальваторе не был спорщиком, но мог поставить свою голову об заклад, что такая же сумма наличными была снята со счета Микеланджело Ди Массимо в тот же самый день. Старший инспектор запросил по Интернету соответствующую информацию. Затем он приказал доставить детектива из Пизы в questura.

Теперь уже не до вежливых визитов в офис Ди Массимо, или в парикмахерскую, или где он там еще мог находиться. Сальваторе хотел унизить Ди Массимо, а для этого questura подходила как нельзя лучше.

Перед появлением Ди Массимо Ло Бьянко позвонил инспектору Линли. Он также позвонил Пьеро Фануччи, чтобы рассказать ему все, что обнаружил до настоящего момента, и в каком направлении теперь движется расследование. Разговор с Томасом не занял много времени: если старший инспектор не будет возражать, англичанин хотел бы поприсутствовать на допросе Ди Массимо. С Фануччи разговор пошел совсем в другом ключе: у них уже есть похититель, или, по крайней мере, организатор в лице Карло Каспариа; задачей Сальваторе было – и до сих пор оставалось – установить связь между им и Роберто Скуали; если же это ему не по силам… Фануччи, что, нужно передать расследование кому-нибудь другому, или Торо придет, наконец, в себя и перестанет следовать за каждым самым невероятным следом, который попадается ему на глаза?

Призывы Господа Бога в свидетели ничего не дали Сальваторе. Поэтому он согласился – хотя был уверен, что эта попытка заранее обречена на провал, – попытаться установить связь между всеми тремя фигурантами, двое из которых не подозревали о существовании третьего.

Когда Линли пришел в questura, Сальваторе рассказал ему о своем посещении семьи Медичи на виа дель Фоссо. Он показал ему на карте, где находится монастырь, по свидетельству родителей Доменики Медичи, работавшей в нем.

В этом может быть что-то, или это может оказаться полной пустышкой, объяснил он англичанину. Но то, что Скуали погиб, направляясь в то место, где жила его кузина, намекало на ее возможную причастность к делу. Как только он вышибет из Ди Массимо подробности того, что произошло в тот день на mercato, он направится в монастырь.

Появление Ди Массимо вызвало волнение среди папарацци, собравшихся на улице перед questura на запах свежих новостей. Увидев их, пизанский детектив закрыл голову руками, что, принимая во внимание его желтые волосы, было не такой уж плохой идеей. Но закрытая голова предполагает нежелание быть сфотографированным, и это вызвало шквал щелканья затворов – на тот случай, если снимаемый окажется важной для расследования фигурой.

В questura Ди Массимо тоже привлек всеобщее внимание. Он был одет в кожу и облегающие мотоциклетные очки-консервы, такие темные, что было невозможно разглядеть его глаза. Он с ходу потребовал адвоката. Per favore при этом не было его самым частоупотребляемым выражением.

Сальваторе и инспектор Линли встретили его в комнате для допросов. Вдоль стен стояли четверо полицейских в форме, что должно было подчеркнуть важность происходящего. Для регистрации показаний были установлены магнитофон и видеокамера. Допрос начался с вежливого предложения еды и напитков и вопроса об имени адвоката Ди Массимо для того, чтобы его, или ее, могли немедленно пригласить для участия в беседе на стороне подозреваемого.

– Indizato? – повторил Ди Массимо. – Non ho fatto niente[263].

Сальваторе обратил внимание на то, что частный детектив сразу же заявил о своей невиновности, даже не выяснив предварительно, в чем его обвиняют. Ло Бьянко кивнул одному из полицейских, и тот протянул ему пачку фотографий, которые старший инспектор разложил перед Ди Массимо.

– Вот что нам известно, Мико, – объяснил он, раскрывая файл и выкладывая фото на стол. – Этот человек на носилках, – и здесь он выложил перед пизанцем фото Роберто Скуали в том виде, в каком его нашли через сорок восемь часов после катастрофы, проведенных под палящим солнцем Италии, – идентичен вот этому. – И он показал два увеличенных снимка, сделанных с фото американских туристок: Роберто Скуали, стоящий за пропавшей девочкой, и Роберто Скуали с поздравительной открыткой в руках, которая позже оказалась в руках девочки.

Ди Массимо посмотрел на фото. В этот момент Сальваторе протянул руку и снял с него очки. Ди Массимо заморгал и потребовал, чтобы он их вернул.

«Un attimo»[264] было произнесено старшим инспектором таким тоном, что Микеланджело сразу понял, что многое – и хорошее, и плохое, и просто никакое – ждет его в ближайшем будущем.

– Этого человека я не знаю, – заявил он, складывая руки на груди.

– Ты даже не взглянул на фото, друг мой.

– А мне и не надо на него смотреть, чтобы сказать, что этого человека я не знаю.

– Тогда, Микеланджело, – задумчиво произнес Сальваторе, – ты, наверное, удивишься, сколько раз ты говорил с ним по телефону в течение нескольких недель, предшествовавших похищению девочки, – он указал на изображение девочки, – и почему он внес такую большую сумму наличными на свой банковский счет в тот день, когда девочка исчезла. Ты знаешь, что для нас не составит труда выяснить, снимал ли ты в тот день такую же сумму наличными со своего счета. Это уже делается в данный момент, пока мы с тобой разговариваем.

Микеланджело ничего не ответил, но на линии его волос выступили крошечные капельки пота.

– Кстати, я все еще жду имя твоего avvocato, – добавил Сальваторе не без иронии. – Он, без сомнения, сможет подсказать тебе наилучший способ освобождения из той паутины, в которую ты сам себя закатал.

Ди Массимо молчал. Сальваторе не торопил его, давая возможность подумать. Пизанец не мог знать, какая информация находится в распоряжении полиции в данный момент, но то, что его привезли в questura, говорило о том, что он серьезно влип. Поскольку он с ходу отказался от знакомства с человеком, с которым так интенсивно беседовал по телефону, наилучшим вариантом для него было сказать правду. Даже если он звонил Скуали десятки раз, ни разу не встретившись с ним лично, в глазах полиции это была связь, которую надо было объяснять. Сальваторе интересовало только, как быстро Ди Массимо сможет придумать объяснение, никак не связанное с похищением Хадии. Он готов был поклясться, что человек, который красит свои волосы в цвет кукурузы, не может похвастаться сообразительностью Эйнштейна.

Оказалось, что его предположение верно.

Вздохнув, Ди Массимо сказал: «Bene», – и начал свою историю.

Его наняли, чтобы он нашел ребенка, как он уже признался, когда старший инспектор опрашивал его в первый раз. Его наняли, он нашел девочку. Он и думать забыл об этом после того, как сообщил адрес фаттории ди Санта Зита в горах недалеко от Лукки заказчику. Но несколько недель спустя он получил абсолютно новый и не связанный с предыдущим заказ. Хотя он и касался той же самой девочки.

– И это был заказ?.. – спросил Ло Бьянко.

– Организовать похищение девочки, – бодро ответил пизанец.

Ему надо было самому решить, где произойдет похищение. Основным требованием было то, что девочку ни в коем случае нельзя было хоть немного испугать. Поэтому он решил нанять человека, который сможет проследить за семьей и выяснить их постоянное расписание, с тем чтобы можно было обнаружить те рутинные, повторяющиеся перемещения, во время которых их внимание было максимально снижено и похищение ребенка могло пройти незамеченным. Человеком, которого он нанял, был Роберто Скуали, cameriere[265] в одном из ресторанов в Пизе.

По рассказам Скуали, еженедельные поездки семейства в Лукку в рыночный день были именно тем, что они искали. Мать ребенка отправлялась на свою йогу, ее любовник и дочь на mercato, а там мужчина и девочка расставались, и ребенок шел слушать уличного музыканта и наблюдать за его пуделем. И это был идеальный момент для ее похищения, решил Ди Массимо; но, естественно, похищение не могло быть совершено кем-то столь же заметным, как частный детектив. Поэтому он поручил это Роберто Скуали.

– Но кажется, что ребенок ушел со Скуали по доброй воле, – сказал Сальваторе. – Все выглядит, как будто она слушается его распоряжений, потому что уходит с рынка по пути, по которому никогда раньше не ходила, а он идет за ней.

Ди Массимо кивнул.

– Все было сделано для того, чтобы не испугать девочку. Я передал ему слово, которое он должен был сказать, чтобы убедить малышку, что ей не о чем беспокоиться.

– Слово?

– Khushi.

– А что это значит?

– Не знаю. Мне самому его сообщили.

Ди Массимо продолжил свой рассказ. Роберто должен был сказать Хадии, что пришел от ее отца. Он передал Скуали поздравительную открытку, которую, как ему сказали, написал ее отец. Роберто должен был передать открытку, а затем сказать это самое волшебное слово Khushi, которое было, видимо, чем-то вроде «сезам, откройся» для получения ее полной поддержки. После того как она уйдет с ним, он должен был отвезти ее в безопасное место, где девочка должна была находиться до тех пор, пока Микеланджело не сообщат, что ее можно освобождать. Тогда же ему сообщат, где это должно произойти. Он должен был передать эту информацию Роберто Скуали, который должен был забрать девочку, отвезти ее на точку и оставить там ждать того, что должно было произойти потом.

Сальваторе почувствовал подступившую тошноту.

– А что должно было произойти потом? – спросил он ровным голосом.

Ди Массимо не знал. Ему сообщали только маленькие отрывки плана, по мере того, как в этом возникала необходимость. И так происходило с самого начала.

– Чей же тогда это был план? – спросил Сальваторе.

– Я же уже сказал. Человека из Лондона.

Линли пошевелился на стуле.

– Вы хотите сказать, что с самого начала вас нанял человек из Лондона, чтобы вы похитили Хадию?

Ди Массимо затряс головой. Нет, нет и еще раз нет. Как он уже говорил, сначала его наняли, чтобы он нашел девочку. И только после того, как она была найдена, к нему позже обратились с заказом на организацию ее похищения. Он не хотел соглашаться – bambina не должна разлучаться со своей мамашей, vero? Но когда ему рассказали подробности об этой мамаше, о том, что она уже однажды бросила эту самую девочку почти на год и уехала вслед за своим любовником… Это было неправильно, это было плохо, это не было comportamento[266] любящей мамочки. Поэтому он согласился украсть девочку. Естественно, за деньги. Которые он до сих пор, кстати, полностью не получил. Вот и верь после этого иностранцам.

– И этим иностранцем был… – спросил Линли.

– Как я уже говорил, Дуэйн Доути. План от начала и до конца был разработан им. Зачем ему было нужно, чтобы девочку похитили, а не просто вернули папаше?.. Этого я не знаю и никогда не спрашивал.

Вилла Ривелли, Тоскана

Сестра Доменика Джустина собирала клубнику, когда ее вызвали. Она отрезала ножницами ягоды от веток. Во время работы женщина тихонько напевала Ave[267], которая ей особенно нравилась. И эта светлая мелодия переносила ее между кустами, как мотылька, чего с ней никогда не случалось за все то время, что она находилась в этом месте.

Долгий период наказания наконец закончился. Доменика вымылась в ванне и надела новую одежду, смазав свои многочисленные раны мазью, которую сама же и приготовила. Эти раны скоро перестанут сочиться гноем. Таков был путь любящего всех Бога.

Когда Доменика услышала свое имя, она распрямилась среди кустов клубники – и увидела, что из монастыря пришла новообращенная, в белой вуали, которую развевал легкий бриз. Сестра уже видела молодую женщину, хотя и не знала ее имени. Плохо зашитая заячья губа уродовала ее лицо и сообщала ему выражение вечного горя. Ей было не более двадцати трех лет. То, что она была в этом возрасте новообращенной в ордене монашек, показывало, что здесь она не так давно.

– Тебя хотят видеть, и немедленно, – сказала новообращенная.

Душа сестры Доменики Джустины закружилась у нее в груди, как голубка в лазурном небе. Она уже многие годы не была в священном здании монастыря, с того самого дня, когда узнала, что ей не разрешается жить среди добрых сестер, которые проводили там свою земную жизнь в полной безгрешности. Ей позволялось только входить на несколько шагов в кухню на pianoterra. На пять шагов от двери до громадного деревянного стола, где Доменика оставляла для монахинь то, что собирала в саду, что делала из овечьего молока или что получала от курочек. И даже туда она могла входить только тогда, когда на кухне никого не было. То, что Доменика знала именно эту монашку, которая позвала ее, было случайностью. Просто она видела, как та приехала вместе с родителями в один из солнечных летних дней.

– Mi segua[268], – сказала новообращенная Доменике и повернулась, уверенная, что та выполнит ее приказание.

Сестра Доменика Джустина сделала так, как ей велели. Она бы хотела смыть грязь с рук и, может быть, поменять одежду. Но быть приглашенной в монастырь – а ведь именно это должно было произойти, ведь правда? – было даром свыше, от которого она не могла отказаться. Поэтому Доменика отряхнула руки, сняла полотняный фартук, сжала в руке розовый шип, спрятанный в кармане, и пошла за монахиней.

Они вошли через величественные парадные двери – несомненно, еще один подарок Доменике и, кроме того, добрый знак. Они прошли туда, где раньше располагалась громадная soggiorno[269] виллы, стены которой возносились к купольной фреске; на последней прекрасный бог Аполлон мчался на своей колеснице по лазурному небу. Все остальные настенные фрески были давно закрашены белой краской. А большие, покрытые шелком divani, на которых раньше располагались гости виллы, давно были заменены на простые деревянные скамейки, ровными рядами расставленные перед таким же скромным и грубо вырезанным из дерева алтарем. Он был покрыт тонкой накрахмаленной тканью. На ней стояла изысканная золотая дарохранительница с единственной свечой, стоящей в подсвечнике из красного стекла. Свеча в красном означала, что Святые Дары находились в алтаре. Перед ним они преклонили колени.

В воздухе витал незабываемый аромат ладана, аромат, который сестра Доменика Джустина не вдыхала уже многие годы. Она обрадовалась, когда монашка велела ей ждать перед алтарем; кивнула, встала на колени на твердые каменные плиты пола и перекрестилась.

Доменика поняла, что не может молиться. Ведь надо было увидеть и испытать столько всего нового. Она попыталась успокоиться, но ее волнение было слишком сильным, и оно заставляло ее смотреть по сторонам, пока женщина впитывала в себя то место, где ее оставили.

Молельня была темной, ее окна закрывали жалюзи и решетки. Большие двери, ведущие в loggia на заднем плане виллы, и за алтарем были обшиты досками и занавешены вышивками, сделанными руками женщин, живущих в этом монастыре. На вышивках были изображены сцены из жизни святого Доминика – его имя носил орден, к которому принадлежали монахини, и деяния именно этого святого они прославляли в своих вышивках.

Коридоры вели направо и налево из молельни, и по ним человек мог попасть в самое сердце монастыря. Сестра Доменика Джустина умирала от желания пойти по одному из них, но осталась на месте. Повиновение было одним из ее обетов. Это было еще одно испытание, и она его выдержит.

– Vieni, Domenica[270].

Приглашавший ее голос был не громче шепота, и на секунду сестра Доменика Джустина подумала, что с ней говорит сама Святая Дева Мария. Но рука, положенная ей на плечо, означала то, что у голоса есть тело, и, подняв глаза, женщина увидела древнее, покрытое морщинами лицо, почти полностью скрытое в складках черной вуали.

Доменика встала с колен. Старая монахиня кивнула и, спрятав руки в широкие рукава своей накидки, повернулась и направилась в один из коридоров. Его вход закрывала тончайшая резная деревянная решетка, но она открылась от легкого прикосновения, и скоро Доменика и ее сопровождающая шли по длинному белому коридору с закрытыми высокими дверями по одной стене и закрытыми окнами по другой. Несколько шагов привели их к одной из дверей, в которую vecchia[271] тихонько постучала. За дверью кто-то ответил. Старая монашка жестом показала Доменике, что та может войти, и когда она это сделала, дверь бесшумно закрылась за ней.

Она оказалась в просто обставленном офисе. Скамеечка для коленопреклонения стояла перед статуей Непорочной Девы, которая с любовью смотрела на всякого, кто хотел помолиться у ее ног. В нише на противоположной стене стоял святой Доминик, простирающий руки в благословении. Между двумя плотно закрытыми окнами стоял пустой стол. За столом сидела женщина, которую сестра Доменика Джустина встречала только два раза в жизни: она была настоятельница монастыря и смотрела на Доменику с такой серьезностью, что та поняла: наступает самый важный момент – момент ее посвящения.

Доменика никогда не испытывала такой радости. Она знала, что эта радость изливается с ее лица, потому что чувствовала: все ее тело было переполнено ею. Она была ужасной грешницей, но теперь, наконец, была прощена. Она полностью приготовила свою душу для Бога, и не только свою.

Долгие годы Доменика каялась в своих грехах. Она старалась показать Богу, через свои поступки, что понимает, сколь они тяжелы. Молиться, чтобы ее неродившийся младенец – ребенок ее собственного кузена Роберто – исчез из ее тела так, чтобы ее родители никогда не узнали, что она носила его под сердцем… И эта молитва была исполнена в ту самую ночь, когда ее родителей не было дома… И в этот момент Роберто был рядом, чтобы избавиться от того, что было с такой болью исторгнуто из ее тела там, в темноте ванной комнаты…

Это существо было живым. Полностью сформированным и живым, но даже в этом чувствовалась рука Господа. Потому что пять месяцев, проведенные в ее теле, не давали ему возможности жить без посторонней помощи, а эта помощь не была пожалована. Или, по крайней мере, так считала Доменика, потому что Роберто взял и избавился от него. Она не знала, было ли оно мальчиком или девочкой. Она не знала… до тех пор, пока все не изменилось, пока Роберто все не изменил.

Сестра Доменика не понимала, что говорит все это вслух, до тех пор, пока мать-настоятельница не встала из-за стола. Она оперлась на него – белые костяшки ее пальцев составляли резкий контраст с цветом стола – и проговорила:

– Madre di dio, Domenica, Madre di Dio[272].

Итак, теперь все было понятно. Ее ребенок не умер, потому что Господь действует методами столь удивительными, что всем нам, его скромным слугам, не дано их даже понять. Ее кузен вернул ее ребенка под ее защиту, чтобы она защитила его от возможных бед, и именно это она, сестра Доменика Джустина, делала до того момента, когда Господь забрал к себе отца ребенка в ужасной аварии в Апуанских Альпах. А она – сестра Доменика Джустина – осталась, чтобы постараться понять, что же все это значит. Потому что, помимо удивительных, Господь использует и непостижимые методы, и человеку приходится страдать, чтобы понять то послание, которое содержится в Его поступках.

– Мы все должны доказать свою любовь к Господу, – заключила сестра Доменика Джустина. – Девочка спросила меня о своем отце. Господь направил меня. Ведь только выполняя Его волю – несмотря на все трудности – можем мы получить то полное прощение, которого жаждем.

Она перекрестилась и улыбнулась, почувствовав наконец просветление, благословенная Богом прийти в это святое место.

Мать-настоятельница почти не дышала. Она дотронулась до золотого перстня на пальце, знака ее сана. Дотронулась до распятия на этом перстне, как будто моля Господа дать ей силы говорить.

– Ради любви Господа нашего Иисуса Христа, Доменика, – сказала она. – Что ты сделала с этим ребенком?

Апрель, 30-е

Виктория, Лондон

– Рад, что наша полиция всегда на посту, и ты в ее первых рядах.

Барбаре Хейверс не нужно было, чтобы Митчелл Корсико называл себя. С недавних пор теноровые нотки его голоса звучали у нее в мозгу постоянно. Если бы он позвонил ей на мобильный, она могла бы не ответить. Поэтому Митчелл позвонил на коммутатор, сообщил, что обладает информацией «по делу, которое расследует сержант Хейверс», и этот блеф идеально сработал. Его соединили, она сняла трубку, рявкнула: «Сержант Хейверс», – и услышала его голос.

– Что? Что? – спросила Барбара.

– Как сказала бы моя святая мамочка, «не смей говорить со мной таким тоном», – ответил Корсико. – Она вышла из больницы.

– Кто? Твоя мамочка? Тогда тебе надо отпраздновать, правда? Я бы тоже опрокинула с тобой чарочку, но чертовски много работы.

– Не старайся подлизаться, Барб. Здесь нет вообще ничего интересного, и я думаю, что ты знала об этом заранее. Ты хоть представляешь, каким идиотом я выгляжу в глазах своего главного редактора? Представляешь?

Значит, он наконец отправился в Италию. Барбара поблагодарила за это свою звезду.

– Если она вышла из больницы, то, полагаю, она все-таки в ней была. Для меня новость, что ее выписали. Все, что я говорила тебе, я говорила с наилучшими намерениями.

– Я возвращаюсь к сексуально озабоченному папашке и офицеру полиции, – сказал он. – Думаю, что закончу статью к завтрашнему дню. В принципе, я уже ее написал и прикрепил файл к своему электронному письму под названием «смотрите-какую-инфу-я-смог-нарыть-дорогой-редактор». Мне осталось только нажать кнопку «отправить». Ты хочешь, чтобы это произошло, или нет?

– Я хочу… – Барбара подняла глаза, почувствовав, как кто-то подошел и остановился у ее стола. Это была Доротея Гарриман, поэтому она сказала в трубку: – Подожди секунду, – а затем – Доротее: – Что-то случилось?

– Сержант Хейверс, вас желают лицезреть, – секретарша мотнула идеально причесанной головкой в сторону кабинета Изабеллы Ардери.

Барбара вздохнула.

– Поняла, – сказала она, а затем в трубку: – Знаешь, нам придется продолжить этот разговор позже.

– Ты что, совсем сбрендила? – взорвался Корсико. – Ты думаешь, я блефую? Ты сможешь остановить статью, только обеспечив мне Ажара или Линли. Ты должна предоставить мне подход, которого нет больше ни у кого, и клянусь всеми святыми, Барб, если и на этот раз ты будешь пытаться запудрить…

– Я переговорю напрямую с инспектором Линли, – ответила она. – Это тебя хоть немного удовлетворит? А теперь, извини, меня вызывает суперинтендант Ардери, и хотя я с удовольствием продолжила бы эту очень бодрящую беседу с тобой, я, к сожалению, должна идти.

– Хочу только сказать напоследок, что я попридержу эту новую статью не больше чем на пятнадцать минут. После этого я нажимаю «отправить», и ты читаешь статью в завтрашнем номере.

– Как всегда, трясусь от страха, – сказала она и грохнула трубкой по аппарату. Затем повернулась к Доротее: – Чего хочет от меня их светлость? Есть идеи?

– У нее инспектор Стюарт. – В голосе Доротеи слышалось сочувствие.

Это было плохо.

Барбара подумала о сигарете для укрепления боевого духа, но решила, что заставлять Изабеллу Ардери ждать, когда она ее срочно вызывает, было не самой удачной идеей. Поэтому Хейверс пошла за Доротеей в офис суперинтенданта и увидела там Ардери, беседующую с инспектором Джоном Стюартом, который притащил с собой целую стопку файлов для чего-то явно не очень хорошего.

Барбара вошла, посмотрела на Ардери, на Стюарта и опять на Ардери. Кивнула, но ничего не сказала. Ее мозг лихорадочно работал. Барбара была уверена, что Стюарт никак не мог узнать о ее беседе с Дуэйном Доути до того, как она бросилась исполнять его задание. Но даже если он каким-то образом об этом узнал, все необходимые опросы она провела. Чего еще этому уроду от нее нужно?

Однако на этот раз Стюарту ничего от нее не было нужно. Его, так же как и ее, пригласили в кабинет суперинтенданта, и, так же как и Барбара, он ничего не знал о причинах вызова к начальству.

Ардери не стала терять времени даром.

– Джон, – обратилась она к Стюарту, – я забираю у вас Барбару на несколько дней. Надо провести расследование…

– Что? – Стюарт выглядел как ребенок, у которого только что лопнул воздушный шар. Взбешенный, он смотрел на Ардери, как будто именно она ткнула в шар иголкой.

Суперинтендант немного подождала, позволив его воплю несколько раз отразиться от стен ее кабинета; затем сказала, тщательно подбирая слова:

– Я и не знала, что у вас что-то со слухом. Повторяю, я перевожу Барбару на другое расследование.

– Какое такое другое расследование? – потребовал он.

Ардери выпрямила спину.

– Я не думаю, что вам необходимо это знать.

– Вы включили ее в мою команду, – возразил Джон, – и именно там она и останется, в моей команде.

– Простите?.. – Ардери сидела за своим столом, Стюарт, с кучей файлов, аккуратно сложенных на коленях, – напротив нее. Теперь она встала и наклонила все свои шесть футов в его направлении, опираясь идеально наманикюренными пальцами на стопку отчетов. – Я не думаю, что ваша должность позволяет вам делать такие заявления. Может быть, вам нужно время, чтобы прийти в себя? На вашем месте я бы подумала.

– Куда вы ее переводите? – опять потребовал он. – Во всех группах достаточно сотрудников. Если вы просто хотите показать свою власть, то у вас это не пройдет.

– Мне кажется, вы не в себе.

– А я всегда не в себе в вашем присутствии. Вы знаете, что у меня здесь? Вот в этих самых файлах? – Джон взял один и потряс им перед суперинтендантом.

Барбара почувствовала, как ослабли ее руки.

– Меня совершенно не интересует, что у вас там, если это, конечно, не постановление об аресте по одному из дел, которыми вы занимаетесь.

– Очень хорошо, – сказал Стюарт. – Вас совершенно не интересует ничего, кроме… – Он внезапно замолчал. Остановился на самом краю. – Ладно, проехали. Итак, она переведена. Забирайте ее. Мы все знаем, с кем она будет работать, ведь это единственный человек, который всегда хочет с ней работать, и все у нас знают, почему вы с таким удовольствием удовлетворяете его просьбы.

Барбара втянула воздух сквозь зубы. Она ждала, как суперинтендант среагирует на этот выпад.

– Вы на что намекаете, Джон? – спокойно спросила Ардери.

– Думаю, что это ни для кого не секрет.

– А я думаю, что вам стоит хорошенько подумать над тем, чего вы добиваетесь. Дело в том, что Барбара будет работать непосредственно на меня по делу, касающемуся другого офицера полиции. И это, Джон, все, что вам позволено знать о причинах, по которым я забираю ее у вас. Мы обо всем договорились, или вы хотите продолжить эту беседу на другом уровне и в другом месте?

Стюарт уставился на Ардери. Та не отвела взгляд. Ее лицо было жестким, его – бордовым. Барбара понимала, что они оба взбешены. Один из них должен был уступить, и Барбара знала, что это будет не суперинтендант. Станет ли это Стюарт, покажут следующие мгновения. Женоненавистничество вело его по жизни столь долгие годы, что было трудно предсказать, сможет ли он взять его под контроль на то время, которое ему понадобится, чтобы выйти из кабинета суперинтенданта и вернуться к работе, пока Ардери не отрезала ему голову.

Наконец он встал, произнес: «Я вас понял», повернулся и вышел из кабинета, даже не взглянув в сторону Барбары. Она подумала: что же все-таки было в его файлах? Наверняка ничего хорошего.

После того, как Стюарт покинул кабинет, суперинтендант предложила Барбаре сесть на один из стульев у своего стола. Хейверс выбрала тот, на котором не сидел инспектор Стюарт, – не хватало еще испачкать штаны тем, что из него сыплется. Она ждала объяснений, и они не замедлили последовать.

– Отголоски этой ситуации в Италии доходят до Лондона, – сказала Ардери. – Сегодня утром я говорила с инспектором Линли по телефону. Ему нужен помощник для работы по этому расследованию здесь.

«И все-таки это был Линли», – подумала Барбара. Стюарт, в своих глупых и завуалированных обвинениях, был не так далек от истины. Она благословила Линли за его попытки включить ее в свою команду. Томас знал, как сильно она переживает за Хадию и Ажара, он понимал природу их дружбы, и лучше, чем кто бы то ни был другой, понимал, как невыносимо ей работать с инспектором Стюартом. «Господи, благослови, благослови, благослови его», – думала Барбара. Она в долгу перед ним, и она полностью оплатит этот долг, она влезет в самую суть происходящего…

– Я хочу, чтобы вы поняли одну вещь, Барбара, – сказала суперинтендант. – Линли просил у меня Уинстона. И это абсолютно естественно, так как Уинстон умеет подчиняться приказам, чего, к сожалению, нельзя сказать про вас. Но я хочу дать вам возможность доказать лично мне, что вы тоже что-то можете. Ничего не хотите рассказать мне про вашу работу под руководством инспектора Стюарта, прежде чем перейдем к обсуждению того, что ожидает от вас Линли?

«Вот он, момент очищения», – подумала Барбара. Но она не могла рисковать и рассказать суперинтенданту, что не один раз за это время поступала по-своему. Ардери вполне может отобрать у нее задание, которое только что дала. Поэтому она сказала:

– Ни для кого не секрет, что мы с Джоном Стюартом не ладим. Видит бог, я старалась. Он, наверное, тоже. Но мы с ним как лед и пламень.

Ардери оценивающе смотрела на нее, наконец медленно и задумчиво произнесла:

– Ну, хорошо. – Взяла верхний отчет из папки у себя на столе. – Полиция в Италии нашла следы в деле о похищении вашей маленькой подружки, которые ведут в Лондон.

– Дуэйн Доути, правильно? – спросила Барбара.

Ардери кивнула.

– Они задержали в Италии парня, который утверждает, что работал по заданию Доути. Кажется, ему удалось без особого труда найти ребенка, но вместо того, чтобы сообщить об этом отцу девочки, Доути придумал план ее похищения. Что с ней произошло дальше, итальянец не знает. Он утверждает, что инструкции передавались ему частями; он говорит, что это происходило примерно так: «укради ее, и я скажу, что делать дальше».

– Грязная свинья, – сказала Барбара. – Я сама привела Ажара к нему, к Доути, командир, когда исчезла мать Хадии вместе с малышкой. Он казался вполне правильным парнем. Он немного поработал над ее поисками, а потом сказал, что никаких следов нет. Знаете, как это бывает, – «простите-меня-но-ничем-помочь-не-могу».

Барбара ничего больше не сказала про Ажара: ни про Берлин, ни про Khushi, ни про что иное. И, конечно, она ничего не упомянула об обвинениях Доути, которые он выдвинул, когда она допрашивала его в участке на Боу-роуд, поскольку суперинтендант вообще не знала, что Барбара видела Доути в участке на Боу-роуд, и ей совсем не нужно было об этом знать.

– Да, хорошо, – сказала Ардери. – Очевидно, что он каким-то образом замешан в этом деле, и инспектор Линли хочет, чтобы мы выяснили, каким. Мне сказали, что не выдвигалось никаких требований выкупа, и я думаю, что за Доути стоит кто-то еще. Позвоните инспектору, если у вас есть еще вопросы.

– Обязательно, – ответила Барбара.

Ардери вручила Хейверс отчет и внимательно посмотрела на нее, прежде чем отпустить.

– В конце вашей работы я хочу знать, что вы разобрались с каждым аспектом этогодела как профессионал, – произнесла она. – Если этого не произойдет, Барбара, то мы с вами будем разговаривать по-другому. Это понятно?

«Как душ из родниковой воды», – подумала Барбара, но сказала:

– Так точно, командир. Я вас не подведу.

Ардери отпустила ее. Но она все-таки не была убеждена.

Боу, Лондон

Барбара решила, что начинать надо не с Доути. Когда она предъявит ему факты – так же, как их преподнес Микеланджело Ди Массимо в полицейском участке в Лукке, – он, несомненно, сможет выстроить пуленепробиваемую защиту, взывая к ее рационализму. Барбара даже могла представить, как это будет выглядеть: я нанял парня, чтобы найти ее, и он поклялся, что использовал все свои возможности, но безрезультатно; вы, что же, полагаете, будто я виноват в том, что он нашел ее и ничего не сообщил мне? Он спланировал ее похищение и передал ее бог знает кому, по причине, известной только Господу Богу, и это вы тоже хотите повесить на меня? Послушайте, сержант, Ди Массимо было гораздо легче, чем мне, похитить девочку и спрятать ее в холмах Тосканы, или куда он там ее утащил. Вы, что, думаете, что я так хорошо знаю Италию – где я, по правде говоря, никогда не был, – что смог спрятать там девочку? А ради чего все это? Ради денег? Чьих денег? Я этих людей не знаю, и вообще, у кого-нибудь из них есть деньги?

И он будет продолжать так до бесконечности, изматывая ее своей логикой, ее отсутствием и всем остальным, вместе взятым. Поэтому с Доути она не начнет. Эм Касс, казалось, была более легким источником информации.

Барбара потратила некоторое время, пытаясь найти факты из жизни Эм, которые пригодились бы ей в беседе. Оказалось, что она совсем не глупа. Эмили окончила экономический факультет Чикагского университета, но после получения степени не стала работать по специальности; простое перечисление ее занятий показывало, что она никак не связана с миром экономики или бизнеса. Касс была консультантом по безопасности в Афганистане; охранником детей одной из младших ветвей саудовской королевской семьи; личным тренером одной голливудской актрисы, которая очень хотела, чтобы ее красивое тело так и оставалось красивым телом; помощником капитана яхты, которая принадлежала одному из крупнейших игроков на британском рынке углеводородов. Можно было сказать, что ее работа побросала ее по всему земному шару. Как Эмили дошла до должности помощницы у частного детектива в Лондоне, можно было только догадываться.

У нее никогда не было проблем с законом. Эмили происходила из добропорядочной английской семьи, принадлежащей к верхнему среднему классу: ее отец был известным офтальмологом, а мать – педиатром. У нее было три брата-медика и еще один, очень успешный гонщик в Формуле-1. Поэтому, скорее всего, она была совсем не заинтересована в любой деятельности, которая могла бы поставить ее по другую сторону закона.

Барбара убедила себя, что Касс была хорошим выбором для беседы тет-а-тет. Но Хейверс совершенно не хотела беседовать с Эмили на территории Дуэйна Доути. Она не хотела ей звонить. Лучше не давать ей возможности предупредить частного детектива, что ее будут допрашивать. Поэтому Барбара расположилась у окна кебабной на Роман-роуд, недалеко от «Тех, кто понимает», находившихся в том же здании, где на втором этаже располагался офис Доути. Здесь она приготовилась дожидаться появления Эм Касс. Хейверс дождалась ее только после того, как успела съесть четыре кебаба и одну картошку в мундире с сыром и соусом чили. За это время Барбара стала практически членом семьи владельцев заведения. Они смотрели на нее немного криво, видимо, беспокоясь о природе нарушения пищевого поведения, которое явно наблюдалось у женщины в мешковатой одежде, сидящей около окна, но, тем не менее, с удовольствием получали с нее деньги в обмен на невероятное количество пищи, которое она заказывала. Они поощрительно улыбались и интересовались ее матримониальным статусом, рассматривая ее как возможную пару для сына, который ходил по заведению с подозрительной слюной на подбородке, вытекавшей из его рта. Барбара поистине была благодарна Эм Касс за ее появление после столь долгого времени, проведенного ею в кафе. Она также была благодарна Эмили, на которой был одет костюм для бега, за то, что та направилась в ее сторону, а не в противоположную, потому что в этом случае, принимая во внимание количество поглощенной пищи, Барбаре было бы невозможно догнать ее.

Хейверс мгновенно выскочила из кафе и оказалась на тротуаре, прямо на пути Эм, прежде чем та смогла сообразить, бежать ли ей или скрываться в офисе. Сказав «надо поговорить», детектив схватила ее за руку и насильно впихнула в заведение под названием «Альберт паб», одновременно удивляясь, откуда в Лондоне такое количество пабов, названных в честь Альберта, – и усадила женщину рядом с автоматом по продаже фруктов, на котором красовалась надпись «Не работает».

– Вам надо знать следующее, – сказала она Эмили. – Микеланджело Ди Массимо сдал вас итальянской полиции. Для вас это может быть не очень серьезной проблемой, потому что процедура экстрадиции такова, что вы превратитесь в бабушку, прежде чем предстанете перед итальянским судом. Но – и я хочу, чтобы вы рассматривали это как большую удачу, Эмили, – старший офицер полиции Метрополии в настоящее время находится в Италии в качестве офицера связи для семьи похищенной. Всего одно его слово – помимо тех его слов, которые привели меня сюда к вам, – и вы влипнете в ситуацию из разряда «мне-срочно-нужен-адвокат». Вы меня понимаете, или надо объяснить все подробнее?

Казалось, что Эмили Касс трудно глотать. Барбара услышала ее глотательные движения через стол. Она лениво подумала, а не заказать ли бедняге пиво, но решила, что тратиться не придется, если дать ей время хорошенько обдумать все происходящее и то, что может случиться в ближайшем будущем.

– Я думаю, что вы в этой игре выступали как ассистент. Конечно, вы мошенничали по телефону, чтобы получить нужную информацию – в этом вам нет равных, да и кто может обвинить вас в том, что вы использовали свой талант, – но вы делали это потому, что кто-то приказывал вам это делать, и мы обе знаем, кто это был.

Эмили неподвижно смотрела на нее, затем перевела глаза на улицу, опять на Барбару и облизала губы.

– Я думаю, что если Дуэйн Доути заставлял вас использовать ваш талант и прикидываться по телефону кем угодно, начиная от старушки-пенсионерки и кончая герцогиней Кембриджской, вы были не единственной, кого он эксплуатировал. Он далеко не дурак. Этот парень бросил мне вызов «проверьте-все-мои-записи-здесь-если-вы-не-верите-мне-на-слово», и это, на мой взгляд, говорит о том, что кто-то еще замешан во всем этом. Этот «кто-то» умеет стирать телефонные журналы, чистить компьютеры, и для него все это детские игры. Мне нужно имя, Эмили. Я думаю, что это тот самый Брайан, которого однажды упомянул Доути. Мне нужен его телефон, электронный адрес, почтовый адрес и все остальное. Вы даете мне эту инфу, и мы расстаемся друзьями. Нет – тогда пеняйте на себя. Но мне кажется, что это именно тот случай, когда здравый смысл говорит о том, что пора вынуть голову из петли. Мы уже дошли до этой точки. И что же вы решите?

Ну, вот и всё. Карты на столе. Барбара ждала, что произойдет дальше. Проходили секунды. Порыв ветра тащил пустой бумажный мешок по тротуару. Мусульманский священник вышел из узкого подъезда, сопровождаемый целым выводком маленьких мальчиков. Барбара смотрела на них и думала, как изменилась жизнь в Лондоне. Простая прогулка теперь имела множество объяснений. Мир становился таким жалким местом для житья…

– Брайан Смайт, – тихо произнесла Эмили.

Барбара перевела глаза на нее.

– И он?..

– Занимается телефонными переговорами, компьютерами и всем таким. Всем, что связано с компьютерными технологиями.

Хейверс достала и открыла блокнот.

– Где я могу найти эту звезду?

Эмили надо было выудить информацию из своего мобильного. Она зачитала ее – адрес и телефонные номера – и засунула мобильный в карман, добавив:

– Он не знал, для чего все это. Просто делал то, что велел ему Доути.

– Не волнуйтесь, – сказала Барбара, – я знаю, что главный тут Доути, Эмили.

Она оттолкнулась от стола и убрала блокнот в сумку. Барбара встала на ноги.

– Между нами, девочками, я бы посоветовала вам заняться поисками новой работы. Частный бизнес Доути, по всей видимости, накроется, и я думаю, скорее раньше, чем позже.

Сержант оставила молодую женщину сидящей в пабе. Подумав, что Доути сейчас должен быть в офисе, она туда и направилась. Имея имя Брайана Смайта, Барбара обладала хорошими картами.

Над «Теми, кто понимает» она дважды постучала в дверь офиса Доути и вошла, не дождавшись приглашения. Хейверс застала детектива в беседе с человеком средних лет, похожим на агента по продаже недвижимости. Они наклонились над столом и рассматривали лежащие на нем фотографии; в руках агента по недвижимости был платок, который он медленно рвал на полоски.

Доути поднял глаза.

– В чем дело? Вы что, не видите, что мы заняты?

– Я тоже, – ответила Барбара, достала свое удостоверение и показала его бедному мужику, которому в настоящий момент предоставляли холодные, расчетливые и, вне всякого сомнения, грязные доказательства того, что он был безжалостно предан. – Мне надо переговорить с мистером Доути. – И, взглянув на фотографии – два обнаженных молодых человека, застывшие в страстных и отнюдь не дружеских объятиях около пруда, обсаженного деревьями, – она добавила: – Как там говорится? Каждый, кто на свете жил, любимого терял[273], так? Мне очень жаль.

Доути собрал фото и обратился к Барбаре:

– Вы можете вывести из себя кого угодно.

– Да, грешным делом, могу, – согласилась она.

Агент по недвижимости, по-видимому, стал приходить в себя после просмотра фотографий. Он полез в карман пиджака за чековой книжкой, но Барбара взяла его за руку и подтолкнула к двери.

– Я думаю, мистер Доути, будучи совестливым человеком, на этот раз денег с вас не возьмет.

Сержант попрощалась и проследила, как мужчина спускается по ступеням с понуро опущенной головой. Мысленно она пожелала ему, чтобы его оставшийся день прошел более удачно, чем только что закончившаяся встреча. Затем закрыла дверь и повернулась к Доути. Его лицо было ярко-красным, и явно не от смущения.

– Как вы смеете!.. – прорычал он.

– Брайан Смайт, мистер Доути. По крайней мере, здесь это Брайан Смайт. А там – Микеланджело Ди Массимо. У него, к сожалению, своего Брайана Смайта нет. Его компьютеры не так девственно чисты, как ваши. И телефоны тоже, я полагаю. Ну, а потом, еще есть небольшое дельце, касающееся его банковского счета. Неизвестно, к чему оно приведет, после того как мы им займемся.

– Я же уже говорил, что нанял Ди Массимо для того, чтобы он кое-что проверил в Италии, – резко сказал Доути. – С какого перепугу вы опять о нем спрашиваете?

– Потому что вы не сказали мне, что он был также нанят для того, чтобы украсть Хадию, Дуэйн.

– Я его для этого не нанимал, сержант. Я это уже говорил, и буду повторять то же самое. Если вы думаете по-другому, то послушайте, что я вам посоветую.

– И что же это?

– Таймулла Ажар. Профессор. С самого начала за всем этим стоял он, но вам не хотелось в это верить, не так ли? Вот мне и пришлось выполнить за вас вашу чертову работу, и поверьте, никакой радости это мне не доставило.

– Но его берлинское алиби…

– К черту Берлин, он здесь совсем ни при чем. Берлин был с самого начала способом запутать следы. Конечно, Ажар был там. Он посещал там лекции, выступал с докладами и выпрыгивал во всех коридорах отеля, как пакистанский черт из табакерки. Он бы и ногу себе сломал в лобби, если бы это было нужно для того, чтобы его получше запомнили. Но оказалось, что это даже не потребовалось, потому что есть люди, которые принимают на веру каждое его слово. Верят каждому слову, которое произносит этот мошенник. Я, кстати, тоже к ним относился. Так давайте будем честны до конца.

Говоря это, Доути подошел к одному из шкафов с файлами, рывком открыл верхний ящик и вытащил из него плотный конверт. Его он бросил на свой стол, вернулся на место и предложил:

– Черт побери, да сядьте вы, наконец, и давайте поговорим как рациональные люди.

Барбара верила этому человеку так же, как верила бы королевской кобре, подползающей к большому пальцу на ее ноге. Она прищурила глаза и попыталась найти в его лице признаки того, что должно было произойти в следующий момент. Но Дуэйн выглядел, черт возьми, так же, как он выглядел всегда, – обыкновенно. Все в нем было заурядно, кроме его носа, который несколько раз извивался в разные стороны по дороге к верхней губе, где заканчивался круглыми ноздрями.

Барбара села. Но она не собиралась упускать инициативу, поэтому сказала:

– Брайан Смайт подтвердит, что чистил ваш телефон и компьютер. Если добавить сюда мошенничество со стороны мисс Касс и…

– Может быть, взглянете сначала на это, прежде чем продолжите вашу трескотню?

Доути открыл конверт и протянул ей два документа. Барбара увидела, что это копии авиационных билетов, похожих на миллионы других таких же, которые люди ежедневно покупают через Интернет по всему свету. Рейс, указанный в билетах, вылетал из Хитроу. Это были билеты в одну сторону, с местом назначения Лахор.

Барбара почувствовала, как заколотилось ее сердце и пересохло во рту. Первого пассажира звали Таймулла Ажар. Второго – Хадия Ажар.

Какое-то время Хейверс не могла думать. Она не могла думать, что это все могло значить и откуда взялись эти билеты. Она не могла думать – потому что не хотела, – что все, чему она верила и что она знала об Ажаре, рассыпается в пыль.

По-видимому, все это было написано на ее лице, потому что Доути сказал:

– Да. Это всё для вас. Упаковано и перевязано ленточкой. Я должен был бы выставить вам счет за то, что выполнил вашу чертову работу за вас.

– Передо мной лежит лист бумаги, мистер Доути, – ответила Барбара, стараясь казаться бодрой. – Мы оба прекрасно знаем, что такая бумажка может быть сделана кем угодно, так же как кто угодно может купить билет в любую точку планеты на любую фамилию.

– Да ради бога, посмотрите же на даты, – посоветовал ей частный детектив. – Дата вылета сама по себе довольно интересна, но больше всего вас должна заинтересовать дата покупки.

Барбара посмотрела и постаралась решить, что эти две даты говорили ей о ее друге. Билеты были на 5 июля; это можно было объяснить тем, что Ажар надеялся, что девочку к тому времени уже найдут живой и здоровой. Или это говорило о том, что билет был приобретен много месяцев назад, еще до того, как Хадия исчезла из Лондона в ноябре прошлого года. Но время покупки все меняло. Билеты были приобретены двадцать второго марта, задолго до того, как Хадию похитили в Италии, но уже в то время, когда Ажар, как он говорил, не имел понятия, где скрывается его дочь. Это могло значить только одно, – и Барбара не могла даже представить себе, какой дурой выглядела все это время.

Она попыталась найти хоть какое-то объяснение этой информации.

– Любой мог…

– Может, да, а может, нет, – ответил Доути. – Вопрос в том, почему кто-то, кроме нашего друга – тихого, непритязательного, глубоко страдающего профессора чего-то, черт знает чего он там профессор, с разбитым сердцем, – решил купить два билета в Пакистан?

– Это мог быть кто-то, кто хотел выставить его виновным – вот как вы сами, например.

– Вы так думаете? Тогда попросите ваших коллег из Специального отдела отследить эту покупку. Потому что мы с вами знаем, что в нынешнее время, когда все играют в игру «Найди и обезвредь террориста», любой человек, который едет в страну, где люди на улицах ходят в шарфах, полотенцах, простынях и мужских платьях, отслеживается очень легко, если только поступает такое распоряжение.

– Может быть, он…

– Знал, что его ребенка похитят в Италии?

– Я не это хотела сказать.

– Но это то, что вы знаете, сержант Хейверс. Думаю, что теперь мы с вами можем сказать: игра закончена. Вы что, собираетесь продолжать доставать меня, или все-таки собираетесь сделать что-то, чтобы это жалкое подобие отца – да и отец ли он вообще этому ребенку? – рассказал полицейским в Италии, где же он прячет несчастную?

Боу, Лондон

Барбара села в свой замызганный «мини», закурила и затянулась так глубоко, что, казалось, канцерогены добрались прямо до ее коленок. Она полностью выкурила сигарету, прежде чем позволила себе начать думать. В этом ей помог Бадди Холли. Магнитофон в машине работал по какому-то своему, таинственном алгоритму, но как раз сегодня у него, видимо, был период воспроизведения, хотя сама идея Бадди о том, что всё становится ближе и ближе[274], не очень радовала Барбару.

Доути прав: один звонок в Специальный отдел, и она будет знать все об этих билетах в Лахор. Не имело значения, что Ажар был уважаемым профессором микробиологии. Одно это не могло освободить его от тщательного наблюдения. Когда дело шло о поездке в мусульманскую страну, человек с именем Таймулла Ажар будет внимательно изучен, особенно если он купил билет в одну сторону. В принципе, есть вероятность того, что его уже взяли на карандаш ребята из SO-12[275], потому как то, что он купил этот билет – если это был, конечно, он, – должно было зажечь сигнал тревоги. Ей оставалось только достать мобильный, позвонить в Управление и услышать самое плохое. Или самое хорошее. Боже, сделай так, чтобы это было хорошее!..

Барбара раздумывала над тем, что же она знает на данный момент, пока бычок не стал обжигать ей губы. Сержант выбросила его в окно – простите, уборщики улиц, – потому что ее пепельница была под завязку набита бычками разных размеров, скопившимися в ней за последние шесть месяцев. Она попыталась разложить все по полочкам. От Линли Барбара знала, что Ди Массимо всеми своими двадцатью пальцами указывает на Дуэйна Доути в Лондоне. Вроде бы, Эмили Касс делает то же самое. Доути теряет все, если его связь с преступлением будет доказана. Он знает это лучше, чем кто-либо другой. Именно поэтому детектив приказал уничтожить все возможные свидетельства того, что он был связан с кем-то в Италии.

Брайан Смайт это подтвердит. Прижми его в углу, дай гарантию, что Закон к нему не придет, если он все расскажет, и этот компьютерщик выложит все на фарфоровой тарелочке с голубой каемочкой, попутно признав, что он сын Элвиса Пресли. Барбара знала, что ей, скорее всего, даже не придется с ним встречаться. По ее опыту, эти компьютерные гении обладали неимоверным гонором, но их смелость простиралась только до пределов закрытых дверей, за которыми, в полутемных комнатах, освещенных светом мигающих компьютерных экранов, они и творили свой беспредел. Услышав, что им заинтересовались копы, Брайан мгновенно расколется. Он расскажет все, что знает, со скоростью, с которой смогут вибрировать его голосовые связки. Барбара просто не была уверена, хочет ли она услышать это «все».

Правда состоит в том, что он все подтвердит, и Хейверс это очень хорошо знала. Эмили Касс никогда бы не дала его номер телефона, если бы в этом были малейшие сомнения. Барбара подумала, что, наверное, помощница Доути предупредила его, как только Барбара оставила ее в баре одну. А потом ему мог позвонить сам Дуэйн и поговорить с ним. Частный детектив сразу должен был понять, что компьютерщика сдала Эм Касс, так как кроме нее никто не мог этого сделать. С ней Доути мог разобраться позже, но, сразу после ухода Барбары, первым в его списке должен был быть Брайан Смайт… Он мог позвонить ему и сказать: «К тебе придет коп. Она ничего не знает наверняка, поэтому держи язык за зубами, и тебя ждет хороший бонус». И тот будет держать язык за зубами. Или сломается и заговорит. Или вовсе сбежит. В Шотландию, Дубай или на Сейшелы. Кто, черт возьми, знает, как поступит Брайан Смайт? Голова Барбары шла кругом, и она закурила следующую сигарету.

Выложит на фарфоровой тарелочке? Она знала, что должна сделать. Она должна позвонить Линли и все-все ему рассказать. Но боже, боже, боже, как ей заставить себя сделать это? Ведь есть же где-то объяснение всему этому, и ей просто надо его найти.

Она может сообщить Линли имя Брайана Смайта. Это как бы демонстрировало ее бурную деятельность. Томас велит ей доставить Смайта в участок и хорошенько побеседовать с ним, или он спросит, почему она до сих пор этого не сделала. В любом случае это даст ей дополнительное время. Только один вопрос: что она собирается с этим временем делать? И тогда Барбара, наконец, призналась самой себе, что начала действовать.

Лукка, Тоскана

У Сальваторе не осталось выбора после того, как Ди Массимо назвал имя человека в Лондоне. Его беседа с Пьеро Фануччи будет не слишком приятной, но ее не избежать. После нее старший инспектор собирался отправиться в Апуанские Альпы, в монастырь, в котором работала Доменика Медичи. Это было единственной уликой, указывающей на то, где могла находиться английская девочка, и, с разрешения Фануччи или без него, Сальваторе собирался туда добраться.

Он переговорил с il Pubblico Ministero по телефону, подготовив перед этим разговором все те немногие аргументы, которые могли убедить Фануччи в том, что не было никакой связи между Карло Каспариа и другими подозреваемыми по делу о похищении ребенка. Пьеро резко заметил: это значит, что Сальваторе недостаточно внимательно искал. Немедленно займись этим еще раз, приказал Фануччи. И в этот момент Сальваторе сплоховал. В этот момент он совершил критическую ошибку. Он сказал спокойным тоном: «Пьеро, capisco, я понимаю, что вы многое поставили на карту, обвинив Каспариа…»

Фануччи сразу же превратился в il drago, и Сальваторе смог испытать на себе его гнев. Он слушал рев и визжание Пьеро. Il Pubblico Ministero подверг сомнению все, начиная от способности Сальваторе работать в полиции и кончая мужскими способностями самого старшего инспектора, которые привели к развалу его семейной жизни.

Результатом гнева il drago было ожидаемое сообщение о том, что Сальваторе Ло Бьянко освобождается от должности руководителя этого расследования. Он будет заменен на человека, который способен выполнять распоряжения прокурора, отвечающего за расследование, и Сальваторе обязан передать этому человеку всю имеющуюся в его распоряжении информацию.

– Не делайте этого, Пьеро, – сказал старший инспектор, чья кровь уже давно кипела, особенно после того, как il Pubblico Ministero стал комментировать его семейную жизнь. Сальваторе чувствовал себя так, как будто у него в венах уже не было крови, один лишь пепел. – Вы решили, что этот человек виновен, основываясь только на ваших фантазиях. Вы решили, что Карло задумал по-легкому срубить денег, пойдя за девочкой, украв ее с рынка и продав… кому, Пьеро? Позвольте мне спросить вас: вы действительно считаете, что любой согласится иметь дело с таким человеком, как Карло, и уж тем более купить у него ребенка? У наркомана, который легко расскажет о подобной сделке любому, кто согласится оплатить ему очередную дозу? Пьеро, пожалуйста, выслушайте меня. Я знаю, что вам в этом расследовании приходится все время лавировать. Я знаю, что вы используете «Прима воче» для того…

Упоминание таблоида было последней каплей.

– Basta! – заорал Пьеро Фануччи. – И finito, Salvatore! Capisci? И finito tutto![276]

И il Pubblico Ministero грохнул трубку на телефон.

По крайней мере, подумал Сальваторе с иронией, ему не придется теперь докладывать magistratо о монастыре в Апуанских Альпах, потому что телефон теперь долго не починят. Ему не придется докладывать, что получено множество сведений о самом Лоренцо Муре, его коллегах по squadron di calcio и о его частных тренировках с молодыми giocatori[277] в Парко Флувиале.

Его сотрудники хорошо поработали. Теперь у старшего инспектора были фотографии всех членов команды; впрочем, их было не очень трудно получить. Труднее было собрать фотографии родителей всех мальчиков, которых тренировал Лоренцо Мура. Даже заиметь их имена было достаточно сложно.

Когда они спросили об этом Лоренцо, у него сразу появились какие-то подозрения, и он потребовал объяснить ему, зачем нужны эти имена и какое отношение родители его учеников имеют к исчезновению Хадии. Сальваторе сказал ему всю правду: каждый, чья жизнь хоть как-то пересекалась с жизнью Хадии, должен быть внимательно изучен. Может быть, кто-то из родителей ребят, которых он тренировал, был им недоволен и решил преподать ему урок, поставить на место?.. Никогда нельзя знать наверняка, синьор Мура, поэтому нельзя ничем пренебрегать.

Имея на руках фото всех игроков и родителей, его сотрудники ехали сейчас в тюрьму, чтобы предъявить их Карло Каспариа, в надежде на то, что им удастся разбудить то, что осталось от его памяти после стольких лет употребления наркотиков. В конце концов, он ведь вспомнил, что какой-то мужчина встречался с Лоренцо Мурой в Парко Флувиале, где последний проводил свои тренировки. Существовала слабая надежда, что он сможет узнать этого человека на предъявленных фотографиях. А если так, то у них появится еще одна версия, которую надо будет проверить.

Правда, у Сальваторе оставалось не слишком много времени на этот маневр. Он знал, что Пьеро Фануччи очень быстро назначит на расследование кого-то другого. Purtroppo[278], старшего инспектора Сальваторе Ло Бьянко не окажется в кабинете, когда появится этот индивидуум – с тем чтобы обсудить тонкости расследования дела. Он будет высоко в Апуанских Альпах.

Его решение взять с собой англичанина было связано с языком. Если, по невероятному стечению обстоятельств, Роберто Скуали действительно отвез украденную девочку в этот монастырь, тогда офицер для связи, говорящий на ее языке, может помочь. Если же случилось самое ужасное и девочка уже мертва, то присутствие на месте англичанина поможет Линли собрать необходимую информацию и заранее обсудить с Сальваторе, какие детали о смерти ребенка надо сообщить ее родителям.

Он подхватил Томаса на их обычном luogo di incontro[279] у Порто Борго. На вопрос англичанина «Che cosa succede?» он кратко рассказал, на чем они стояли с фотографиями, с Лоренцо Мурой и необходимостью действовать очень быстро. О последнем он говорил, используя иносказания вроде «то, что беспокоит il Pubblico Ministero». Чего он не сказал Линли, так это того, что его официально отстранили от ведения расследования. Но, как выяснилось, этого и не требовалось. Англичанин внимательно смотрел на итальянского коллегу своими карими глазами, пока тот рассказывал ему детали. Он даже вежливо предложил включить сирену для скорости. Это поможет вам, Ispettore, получить быстрый результат.

Поэтому из города полицейские выехали под звук сирены и мигание проблесковых маячков. Они почти не говорили, пока мчались в сторону Апуанских Альп и монастыря, спрятанного высоко в горах.

Монастырь назывался вилла Ривелли, как выяснил Сальваторе. В нем в полном затворничестве жили монахини-доминиканки. Сам монастырь располагался к северо-западу от того поворота, в котором Роберто Скуали встретил свой конец, а дорога, по которой он ехал, была единственной, ведущей к монастырю.

Когда они добрались до места, то увидели, что рядом с монастырем практически ничего не было, кроме нескольких домиков, располагавшихся километра за два до поворота. Давным-давно в этих домах жили люди, которые обслуживали жителей виллы. Сейчас это были летние дома, принадлежавшие иностранцам или богатым итальянцам, приезжавшим из Милана или Болоньи на лето, чтобы отдохнуть от жары и городского шума. Сейчас сезон еще не начался, поэтому вероятность, что кто-то из жителей этих домов мог видеть, как Роберто Скуали проезжал здесь с ребенком несколько недель назад, была минимальна. Простая логика подсказывала, что это было, скорее всего, после полудня. В это время дня жители в таких местах не очень-то смотрели в окна, – время, когда они просто переходили от pranzo[280] прямо к letto[281] для послеобеденного сна. Они бы ничего не заметили, даже если бы жили в своих домах круглый год.

Сальваторе чуть не проскочил поворот к вилле Ривелли, таким заросшим и заброшенным он казался. Только крошечная деревянная табличка с крестом наверху не позволила ему проехать мимо. На ней было вырезано V. Rivelli, но буквы почти стерлись, а сама табличка была изрядно попорчена жуками-древоточцами.

Аллея была узкая и засыпанная деревянным мусором, скопившимся за несколько сотен зим. Ее никогда не мостили, и полицейским пришлось аккуратно пробираться между колдобинами. Они подъехали к громадным железным воротам, которые были полуоткрыты как раз на ширину машины. Когда Сальваторе аккуратно втиснул машину в кованые ворота, он поехал по дорожке влево, вдоль высокой живой изгороди, с которой вспорхнула стая птиц. Они проехали мимо нескольких полуразрушенных зданий, громадной поленницы дров и целого ряда металлических скребков и лопат, почти полностью съеденных ржавчиной.

Тишина стояла абсолютная. Ничто не нарушало абсолютного покоя этого места – лишь их машина, взбирающаяся вверх по дороге. С большим удивлением Линли и Ло Бьянко увидели громадную равнину, в конце которой возвышалась сама вилла Ривелли, распахнувшуюся перед ними сразу после того, как Сальваторе повернул направо и с трудом проехал в узкое отверстие в живой изгороди, находившееся в километре вниз по дороге. Кроме того, что вилла казалась совершенно покинутой, она совсем не походила на жилище монахинь, удалившихся от мирской суеты.

На фронтоне виллы располагались ниши, в которых находились античные мраморные скульптуры, и одного взгляда на них было достаточно, чтобы понять, что они имели больше отношения к римским богам и богиням, чем к святым Римской католической церкви. Но не это удивило Сальваторе. Его удивили три машины carabinieri, стоящие перед зданием; а Линли их вид испугал и заставил подумать, что они все-таки опоздали.

Полицейские машины не могли появиться в отшельническом монастыре просто потому, что их водители постучали в дверь и подождали, пока их впустят. Женщины, живущие в монастыре, не принимали посетителей. Все говорило о том, что если здесь появились carabinieri, то лишь потому, что их вызвали. Именно с этими мыслями Ло Бьянко и Линли подошли к двум вооруженным офицерам, которые равнодушно рассматривали их сквозь очень темные очки.

Все произошло именно так, как предполагал Сальваторе. На эту удаленную виллу их привел телефонный звонок. Капитана Миренда впустили, и сейчас она, по-видимому, общается с тем, кто позвонил. А остальные… Они наслаждались видом окружающей их природы. Прекрасный вид в прекрасный день, не так ли? Так жалко, что люди, живущие здесь, не имеют возможности всем этим насладиться. Giardini, fontane, stagni, un bosco…[282] Офицер покачал головой, явно сожалея о такой расточительности.

– Dov’è l’ingresso?[283] – спросил его Сальваторе.

Ему казалось невероятным, что в монастырь можно было войти, просто постучав в громадные парадные двери. И он был прав. Старший офицер carabinieri обошла вокруг здания. Сальваторе и Линли поступили так же. Они увидели еще одного офицера, расположившегося у простой двери, к которой надо было спуститься на несколько ступенек. Ему они предъявили свои удостоверения.

Раньше в этой провинции полиция очень внимательно относилась к вопросу, на чьей территории произошло преступление. Поскольку существовало очень много различных отрядов полиции, территориальные войны между ними не были редкостью, когда дело касалось расследования преступлений. Очень часто тот отряд полиции, который первым прибывал на место преступления, и проводил потом все расследование. Особенно это соблюдалось в случае carabinieri и polizia di stato. Но сейчас, как выяснил Сальваторе, все сильно изменилось. После внимательного изучения их удостоверений и еще более внимательного рассматривания лиц, как будто на них была написана какая-то секретная информация, полицейский отошел в сторону и дал им пройти. Если они хотят войти в монастырь, то это их решение.

Линли и Ло Бьянко прошли через громадную кухню, в которой не было ни одного человека, и взобрались по каменной лестнице, сопровождаемые эхом своих шагов. Лестница привела их в коридор, который тоже был пуст. Они прошли по нему и, наконец, оказались в молельне, где свеча, горящая пред Святыми Дарами, была единственным доказательством того, что в здании кто-то был, потому что кто-то должен был ее зажечь – если, конечно, это не сделала капитан Миренда. Из комнаты вели четыре коридора, располагавшихся по углам – по одному из них они только что вошли. Сальваторе пытался решить, какой из оставшихся трех сможет вывести их к людям, когда услышал звуки женских голосов – тихий шепот среди того, что без этого было бы местом тишины и молитвы. Голоса сопровождались шагами. Кто-то сказал:

– Certo, certo. Non si preoccupi. Ha fatto bene[284].

Две женщины вышли из-за деревянных кружев, закрывавших вход в коридор, ближайший к алтарю. Одна из них куталась в накидку доминиканской монахини. Другая была одета в форму капитана carabinieri. Монашка внезапно остановилась, первой увидев двух мужчин, одетых в гражданское, стоявших в молельне монастыря. Она посмотрела назад, как будто хотела спрятаться в безопасности коридора, но в этот момент капитан резко заговорила:

– Chi sono? [285]

Она объяснила, что это отшельнический монастырь. Каким образом они смогли войти?

Сальваторе назвался и объяснил, кто такой Линли. Они приехали сюда, расследуя дело английской девочки, которая пропала с рынка в Лукке, и он уверен, что капитан Миренда слышала об этом преступлении.

Конечно, она слышала. И как могло быть иначе – ведь она, в отличие от монашки, отступившей в тень, не вела отшельнический образ жизни. Но она или была вызвана в монастырь совершенно по другому поводу, или не смогла соединить повод, по которому ее вызвали, с тем, что произошло значительно раньше на mercato в Лукке.

Монашка что-то прошептала. Ее лицо было полностью скрыто в тени.

Сальваторе объяснил, что ему с напарником придется переговорить с матерью-настоятельницей. Он хорошо понимает, что монахиням запрещено встречаться с посетителями из внешнего мира, особенно если эти посетители – мужчины, но сейчас был особый случай, потому что существовала прямая связь между молодой женщиной по имени Доменика Медичи и мужчиной, который увез маленькую девочку из Лукки.

Капитан Миренда посмотрела на монахиню и спросила:

– Che cosa vorrebbe fare?[286]

Сальваторе объяснил ей, что дело не в том, что монахиня хотела или не хотела сделать в данный момент. Вопрос касался совершенного преступления, и правила самого монастыря, в этом случае, не играли никакой роли. Где, спросил он, находится Доменика Медичи? Ее родители показали, что она живет здесь. Роберто Скуали погиб по пути сюда. Улики в машине доказывают, что в ней перевозили похищенного ребенка.

Капитан Миренда попросила их подождать в молельне. Это Сальваторе не понравилось, но он решил, что компромисс не помешает. Carabinieri направили по этому вызову женщину по вполне очевидным причинам, и если она могла открыть здесь необходимые двери, то он не возражал.

Капитан взяла монашку за руку, и вместе они скрылись за резной загородкой, из-за которой появились чуть раньше. Через несколько минут капитан вернулась, но сейчас с ней была совсем другая монахиня, и она не испугалась их присутствия, как первая. Капитан Миренда представила ее как мать-настоятельницу. Именно она вызвала carabinieri на виллу Ривелли.

– Вы хотите видеть Доменику Медичи? – спросила мать-настоятельница.

Она была высокой статной женщиной, без определенного возраста, в бело-черной накидке. Она носила очки без оправы, которые Сальваторе видел на монахинях в юности по телевизору. Тогда такие очки казались смешными – старина, давно вышедшая из моды. Сейчас же они были в тренде и выглядели модерновыми на фоне остальной одежды матери-настоятельницы. Сквозь стекла очков монахиня посмотрела на Сальваторе взглядом, который тот очень хорошо помнил еще со школьной скамьи. Этот взгляд требовал только правды и обещал, что любая ложь будет быстро раскрыта.

Ло Бьянко вспомнил, что узнал о Доменике Медичи от ее родителей: она жила на территории виллы Ривелли и работала кем-то вроде служительницы. Он добавил к этому то, что уже рассказал капитану Миренде. Это очень важное дело, заключил он. Речь шла об исчезновении ребенка.

Тогда заговорила женщина-полицейский:

– Доменика Медичи находится на территории монастыря. Но в его стенах нет никакого ребенка.

– Вы провели обыск? – спросил Сальваторе.

– В этом нет необходимости, – ответила капитан.

На секунду Ло Бьянко подумал, что она считает слова матери-настоятельницы достаточным доводом, и увидел, что Линли подумал то же самое, потому что тот пошевелился рядом с ним и произнес тихим голосом: «Strano»[287].

«Действительно странно», – подумал Сальваторе. Но мать-настоятельница все объяснила. «Здесь был ребенок», – сказала она. Из окон монастыря она сама лично видела и слышала девочку. Монахиня решила, что девочка была родственницей, которая приехала на время пожить у Доменики. Тем более что привез ее кузен Доменики. Она играла на территории виллы и помогала женщине в ее работе. То, что она может не быть членом семьи Доменики, никому в монастыре не пришло в голову.

– У них нет никаких контактов с внешним миром, – пояснила капитан Миренда. – Они не знали, что в Лукке пропала маленькая девочка.

Сальваторе чуть не спросил, зачем же тогда вызвали carabinieri. Но это оказалось не важно, так как тот же вопрос задал инспектор Линли. Из-за криков, спокойно объяснила им мать-настоятельница. И из-за той сказки, которую рассказала ей Доменика, когда за ней послали монахиню и хорошенько расспросили.

– Lei crede che la bambina sia sua[288], – опять вмешалась капитан Миренда.

«Ее собственный ребенок?» – подумал Сальваторе.

– Perchй? – спросил он.

– И pazza[289], – был ответ капитана.

Сальваторе знал из беседы с родителями Доменики, что девушка была не совсем в себе. Но вот то, что она поверила, что ребенок, привезенный ее кузеном, был ее собственным, разворачивало ситуацию под совсем другим углом. Доменика действительно была сумасшедшей, а не просто недоумком.

Тихий голос матери-настоятельницы дополнил остальные детали, которые и составляли информацию, что ей удалось получить, прежде чем она позвонила в полицию. Мужчина, который привез девочку на виллу, однажды обрюхатил Доменику. Ей тогда было семнадцать лет. Сейчас ей двадцать шесть. Для бедняжки возраст девочки показался подходящим. Но, конечно, малышка не была ее ребенком.

– Perchй? – снова спросил Сальваторе.

И опять ему ответила капитан:

– Она молилась, чтобы Господь забрал ребенка из ее тела так, чтобы это не заметили ее родители.

– И successo cosi? [290] – На этот раз вопрос задал Линли.

– Si, – подтвердила капитан.

Именно это и произошло. Или, по крайней мере, это то, что рассказала Доменика матери-настоятельнице, когда полицию пригласили в монастырь по поводу ужасных криков маленькой девочки. Сама капитан Миренда собиралась допросить Доменику Медичи. Она не будет возражать, если синьоры составят ей компанию.

Мать-настоятельница заговорила в последний раз, прежде чем удалиться.

– Я не знаю, что произошло, – прошептала она. – Она сказала, что должна была приготовить девочку к встрече с Господом.

Вилла Ривелли, Тоскана

Линли не испытывал трудностей в понимании того, что говорилось, но сейчас он хотел бы не знать итальянский. Проследить Хадию до этого Богом забытого места – ведь никого, кроме Хадии, не могли привезти в этот монастырь – и опоздать всего на несколько часов… Томас не мог представить себе, как будет рассказывать об этом родителям девочки. Он и подумать не мог, как сообщит эту информацию Барбаре.

Инспектор медленно шел за офицером carabinieri и Ло Бьянко. Капитану Миренде объяснили, где можно найти Доменику Медичи. Недалеко от виллы, скрытые живой изгородью из цветущих камелий, находились каменные стойла. Там сидела женщина, одетая в тряпки, напоминающие одежды матери-настоятельницы. Она сидела на низкой скамеечке и доила козу, прижавшись щекой к ее боку и закрыв глаза.

Линли принял бы ее за монахиню, если бы не небольшое отличие в накидке. Основные черты ее одеяния были теми же, что и у сестер: белые одежды и черная вуаль. Большинство людей, увидев Доменику, решили бы, что она член этой отшельнической общины.

Женщина была настолько погружена в свое занятие, что не заметила, что кто-то вошел. Только когда капитан Миренда окликнула ее, Доменика открыла глаза. Она не удивилась приходу незнакомцев. Еще меньше удивил ее тот факт, что одна из пришедших была одета в форму carabinieri.

– Chiao, Domenica, – сказала капитан Миренда.

Доменика улыбнулась. Она встала со своей скамеечки, нежно шлепнула козу по спине и отправила ее к трем другим, в дальний угол стойла, к двери, состоящей из двух половинок, через верхнюю из которых просматривался загороженный загон. Затем вытерла руки о подол платья под ее фальшивой монашеской накидкой и жестом, напоминавшим жест монахинь, который Линли видел в сериалах и кино, спрятала руки в рукава и замерла в позе, означающей одновременно смирение и ожидание.

Ло Бьянко заговорил первым, хотя капитан Миренда бросила на него недовольный взгляд, говоривший о том, что ему не следовало это делать. В конце концов, carabinieri первыми прибыли на место преступления. Профессиональная этика требовала, чтобы Ло Бьянко уступил право первого допроса их офицеру, а сам вместе с Линли наблюдал за ним.

– Мы приехали за девочкой, которую оставил тебе твой кузен Роберто Скуали. Что ты с ней сделала, Доменика?

На лице женщины появилось такое выражение безмятежности, что Линли засомневался, была ли она тем человеком, которого они искали.

– Я выполнила волю Господа, – пробормотала Доменика.

Линли почувствовал, как его сердце сжалось от отчаяния. Он осмотрел стойло. Его мысли заметались в поисках того места, где молодая женщина могла спрятать тело девятилетней девочки: где-то в лесу, на территории или в каком-нибудь темном углу самой виллы. Придется привезти целую поисковую команду, если только не удастся разговорить Доменику.

– Какую волю Господа ты выполнила? – кратко спросила капитанМиренда.

– Господь простил меня, – ответила женщина. – Моим грехом было то, что я молилась и молитва моя исполнилась. С тех пор я шла по пути смирения, чтобы получить Его прощение. Я выполнила Его волю. Теперь моя душа рядом с Господом. Мои чувства соединились со Спасителем. – Она опять наклонила голову, как будто высказала все, что хотела.

– Твой кузен Роберто велел тебе сохранить ребенка, – сказал Ло Бьянко. – Он не позволил тебе нанести ему какой-нибудь вред. Ты должна была заботиться о девочке, пока он за ней не приедет. Ты знаешь, что твой кузен Роберто мертв?

Доменика улыбнулась. Какое-то время она молчала, и Линли подумал, что эти новости могут заставить ее сказать, где находится девочка. Но она неожиданно сказала, что по воле Господа видела, что случилось с Роберто. Она тоже думала, что ее кузен Роберто мертв, потому что ясно выдела, как Господь сбросил его с дороги. Но потом за ним приехала ambulanza, и она поняла, что главное – это терпение, если ты пытаешься понять промысел Божий в своей жизни.

– Pazza, – коротко сказала капитан Миренда.

Она говорила тихо, но если Доменика и слышала, что сказала офицер полиции, то никак на это не прореагировала. По-видимому, эта женщина перешла на новый, неземной уровень, в котором Всемогущий благословил ее.

– Ты видела, что произошло с твоим кузеном? – переспросил Ло Бьянко.

– Да, и на это тоже была воля Божья, – объяснила ему Доменика.

– А потом ты стала думать, что же делать с ребенком, которого оставили под твоим покровительством, vero? – уточнил старший инспектор.

– Все, что было нужно, – это исполнить волю Господа.

По выражению лица капитана Миренды было видно, что она жаждет, чтобы воля Господа позволила ей своими руками удавить эту женщину. Ло Бьянко выглядел приблизительно так же. Линли поинтересовался у Доменики, какова же была воля Господа.

– Авраам, – сказала она ему. – Принеси своего любимого сына Богу.

– Но Исаак не умер, – заметил Ло Бьянко.

– Бог послал ангела, и тот остановил меч, – сказала Доменика. – Человеку надо только подождать. Господь всегда заговорит с тобой, если душа твоя чиста. И я молилась, чтобы узнать: как очистить душу, чтобы милость Господня, которую все мы ждем в момент смерти, наконец пришла.

«Момент смерти» заставил Ло Бьянко действовать без промедления. Он бросился к молодой женщине и схватил ее за руку.

– Воля Господа такова, – его голос эхом отражался от стен стойла. – Ты немедленно проведешь нас к девочке, где бы она ни была. Господь не прислал бы нас в Альпы найти ее, если бы не хотел, чтобы она была найдена. Тебе это понятно, si? Ты понимаешь, что Господь направляет нас? Нам нужен этот ребенок. Господь послал нас за ней.

Линли думал, что молодая женщина начнет возражать, но этого не произошло. Казалось, что ее не испугало ни само требование, ни ярость, с которой оно было произнесено. Доменика просто сказала «Certo» и подчинилась с видимой радостью.

Она направилась к дверям стойла. На улице подошла к каменной лестнице и поднялась к двери на южной стороне стойла. Остальные прошли за ней по ступенькам и вошли в плохо освещенную кухню, где вид свежих, ярких овощей в древней каменной раковине и аромат только что испеченного хлеба составляли издевательский контраст с тем, что, по их мнению, они должны были сейчас увидеть.

Доменика подошла к двери в дальнем углу кухни и достала из кармана ключ. Линли мысленно подготовил себя к тому, что может оказаться за дверью, и когда Доменика сказала: «Воля Господа смыла все ее грехи, и ее чистота приготовила ее к встрече со Всемогущим», – он увидел, что капитан Миренда перекрестилась, а Ло Бьянко тихо выругался.

Доменика не переступила порога комнаты за дверью. Вместо этого она пригласила войти их. Они заколебались, и Доменика улыбнулась.

– Andate[291], – пригласила она их еще раз, как будто хотела, чтобы они увидели, что сделала служительница Господа от имени Авраама.

– Dio mio, – прошептал Ло Бьянко, проходя мимо женщины в комнату.

Линли прошел за ним, а капитан Миренда осталась. Она, понял англичанин, будет следить, чтобы Доменика Медичи не сбежала. Но та и не пыталась бежать. Вместо этого, после того как двое мужчин вошли в маленькую комнатку, скудно обставленную узкой кроватью, маленьким шкафчиком и скамеечкой для молитв, она сказала:

– Vuole suo padre[292].

И маленькая девочка, сжавшаяся в углу комнаты, повторила эти слова по-английски.

– Я хочу к папочке, – сказала им Хадия и разрыдалась, тяжело всхлипывая. – Пожалуйста, вы можете отвести меня к моему папочке?

Вилла Ривелли, Тоскана

Сальваторе позволил Линли вынести девочку наружу. Хадия была одета в белое с ног до головы, как ребенок, одетый для рождественской живой картины. Она вцепилась в Томаса, уткнувшись лицом в его шею.

Подняв девочку, инспектор сказал по-английски:

– Хадия, я Томас Линли. Барбара прислала меня, чтобы я нашел тебя.

И она протянула к нему руки, как совсем еще маленький ребенок – доверие было сразу завоевано его английским и названным именем. Сальваторе не знал, кем она была, эта Барбара. Но если ребенка успокаивал звук этого имени, то он был счастлив, что Линли произнес его.

– Где он? Где мой папочка? – настаивал ребенок.

Когда Линли поднял ее на руки, Хадия прижалась к нему, обхватив ногами его талию, а руками – шею.

– Барбара ждет тебя в Лондоне, – объяснил Томас. – А твой папа в Лукке. Отвезти тебя к нему? Ты этого хочешь?

– Но он же говорил… – И она снова расплакалась, казалось, не успокоенная перспективой увидеть отца, а, наоборот, взволнованная.

Линли спустился с ней по ступеням. Внизу, около них, стояли грубо сколоченный стол и четыре стула. Он посадил девочку на один из них, а сам устроился рядом и мягко погладил ее по ореховым волосам.

– Что он говорил тебе, Хадия? Кто говорил?

– Дядя сказал, что отведет меня к папе, – объяснила она ему. – Я хочу к папе и маме. Она посадила меня в воду. Я не хотела и попробовала остановить ее, но не смогла, а потом она меня заперла… – Она не прекращала плакать. – Сначала я не боялась, потому что он сказал, что папа… А она затащила меня в подвал…

История рассказывалась по кусочкам. Сальваторе понимал только отдельные слова – остальное переводил ему Линли, пока девочка повествовала о том, что же именно в больном мозгу Доменики Медичи было волей Господа. Посещение подвала многое объяснило, потому что глубоко в лабиринте комнат, заполненных тенями, находилась одна, с древним мраморным бассейном, в котором испуганного ребенка ожидала зеленая и грязная вода. Именно там больная женщина окрестила девочку и смыла с нее все грехи, которые пачкали ее душу и не позволяли ей прийти к Господу. После такого крещения Доменика заперла ее, так как, по мнению несчастной, это был единственный способ обеспечить сохранность ее чистоты, пока Господь не сообщит ей свою следующую волю.

Когда Сальваторе увидел место, куда Доменика затащила девочку, он понял, откуда взялись крики, заставившие монахинь вызвать carabinieri. Потому что громадные и захламленные подвалы виллы Ривелли были настоящим кошмаром для ребенка. Одна комната, похожая на склеп, переходящая в следующую; грязные, покрытые паутиной винные бочки размером с современный танк; древние масляные прессы, выглядящие как орудия пыток… Было не удивительно, что Хадия орала от ужаса. Скорее всего, она еще очень долго будет кричать от этих кошмаров во сне.

Пора было везти малышку к ее родителям.

– Dobbiamo portarla a Lucca all’ospedale[293], – сказал Томасу Сальваторе, потому что Хадию должны были осмотреть врачи, и с ней должен был поговорить специалист по детским психологическим травмам, если только удастся найти такого с адекватным знанием английского.

– Si, si, – согласился англичанин.

Он предложил позвонить родителям девочки и пригласить их в больницу. Сальваторе кивнул. Он сделает этот звонок, как только переговорит с капитаном Мирендой. Carabinieri, естественно, возьмут Доменику Медичи под свое наблюдение. Ло Бьянко сомневался, что от нее удастся узнать еще что-то важное, но в любом случае она должна быть под контролем полиции. Доменика выглядела не как исполнитель, а скорее как инструмент в руках своего кузена Роберто Скуали. Однако в ее больном мозгу могла храниться важная информация о том, как было совершено преступление. Ей тоже нужен врач. Но на этот раз был необходим психиатр, который смог бы определить состояние ее умственного здоровья.

– Andiamo, – сказал Сальваторе. Их работа здесь была закончена, а все детали, которые им могла рассказать о преступлении Хадия, могли подождать до момента, когда ее осмотрят в больнице и она наконец соединится со своими родителями.

Виктория, Лондон

Оказалось, что теперь переговорить с представителем Специального отдела было не так сложно, как раньше.

Было время, когда ребята из SO-12 постоянно шифровались. Они были нервными, и обычно из них нельзя было вытянуть ни слова. Они никому не доверяли, и кто мог их за это осуждать? Во времена ИРА[294] и бомб в автобусах, машинах и уличных урнах практически каждый казался им ирландцем, поэтому то, что спрашивающий был из соседнего Департамента полиции Метрополии, не имело никакого значения. Обычно информацию от них можно было получить только по решению суда.

Они все еще были очень напряженными, но обмен информацией был необходим в нынешние времена пассионарных священников в мечетях, призывающих свою паству к джихаду; рожденных в Британии молодых людей, воспитанных в духе мученичества; и профессионалов из неожиданных областей, таких, например, как медицина, которые решали изменить ход своей жизни и набивали свои машины взрывчаткой, оставляя их в местах, где количество жертв могло быть наибольшим. В такой ситуации никто не мог себе позволить упустить что-то важное, поэтому если одно управление полиции хотело получить информацию от другого управления той же самой полиции, всегда можно было найти кого-то, кто готов был ею поделиться, особенно если называлось конкретное имя. Барбара добилась встречи со старшим инспектором Гарри Стринером, произнеся волшебные слова «гражданин Пакистана, живущий в Лондоне» и «ситуация, развивающаяся в Италии». У парня был акцент человека, который совсем недавно командовал собаками на пастбищах Йоркшира, и пастозный вид толстяка, который уже лет десять не видел солнца. Его пальцы были желтыми от никотина, зубы выглядели не намного лучше. Барбара сделала себе мысленную зарубку, что отказ от курения может быть, в конце концов, не такой уж плохой идеей. Но она оставила эту мысль на потом, и выдала ему имя, которое вертелось у нее на языке.

– Таймулла Ажар? – повторил Стринер. Они находились в его офисе, где из айпода неслись звуки, похожие на завывание урагана в бамбуковых зарослях. Стринер увидел, что она смотрит в направлении источника музыки.

– Белый шум, – объяснил он. – Помогает думать.

– Ну конечно, – кивнула Хейверс с умным видом. Этот шум заставил бы ее искать укрытие в ближайшей станции метро, но каждый сходит с ума по-своему.

Стринер постучал по клавиатуре компьютера. Через мгновение он стал читать информацию, появившуюся на экране. Барбаре хотелось встать с места, перелезть через стол и прочитать ее самой, но она заставила себя спокойно сидеть в кресле и ждать, что он соизволит рассказать ей. Сержант уже кратко познакомила его с фактами: работа Ажара в Колледже Лондонского университета, его связь с Анжелиной Упман, их общий ребенок, исчезновение Анжелины вместе с Хадией в неизвестном направлении и, наконец, похищение Хадии. Стринер выслушал все это с таким индифферентным выражением лица, что Барбара задумалась, слышит ли он ее вообще. В конце повествования она сказала:

– Суперинтендант Ардери поручила мне вести расследование в Лондоне, в то время как инспектор Линли занимается этим делом в Италии. Я решила, что лучше всего будет встретиться с кем-то из ваших ребят и выяснить, есть ли у вас что-то на этого мужика.

– А почему вы решили, что SO-12 может интересоваться этим… Как его там зовут? – спросил Стринер.

Барбара назвала имя по буквам.

– И не забудьте черточку над «и кратким», – сказала она. И подумав немного, добавила: – Пакистан. Вы знаете, что я имею в виду. Мне это не надо вам объяснять?

Стринер громко заржал. Политкорректность была совсем не обязательна между коллегами. Он еще немного попечатал, потом почитал. Его губы сложились в трубочку, но свиста не последовало. Он кивнул и сказал:

– Ну да. Он у нас здесь. Билет до Лахора вызвал обычную реакцию. Билет в один конец поднял тревогу.

Барбара почувствовала комок в животе.

– Вы можете сказать… Вы когда-нибудь отсматривали его до покупки билета?

Стринер внимательно посмотрел на нее. Хейверс старалась, чтобы в ее голосе звучал интерес к беседе, но чтобы он не выдал ее личной заинтересованности. Казалось, Стринер оценивает ее вопрос и то, что за ним может стоять. Наконец он вернулся к экрану, немного прокрутил его и тихо произнес:

– Да, видно, что да.

– А можете сказать, почему?

– Работа, – коротко ответил он.

– Да я понимаю, что это ваша работа, но…

– Не наша, а его. Профессор микробиологии? У него есть своя лаборатория? Остальные пропуски заполните сами.

«Действительно, – подумала Барбара, – профессор микробиологии с собственной профессиональной лабораторией». Только одному Богу известно, какое страшное оружие массового поражения он может готовить. Она же сама назвала волшебные слова «гражданин Пакистана, живущий в Лондоне». Пакистанец значило мусульманин. Мусульманин значило подозрительный. Когда парни из SO-12 складывали один и один, у них всегда получалось три. Это было нечестно, но это было именно так. Барбара не могла их винить. Для них террористы прятались за каждым кустом. Их работа заключалось в том, чтобы не допускать, чтобы эти террористы выскакивали из-за куста с бомбой в трусах или, как в случае с Ажаром, с термосом, полным какой-нибудь дряни, способной заразить всю питьевую воду в Лондоне.

– А ситуацию с похищением вы отсматриваете?

Стринер еще почитал в своем компьютере, а потом, вздохнув, сказал:

– Италия. Он приземлился в Пизе.

– А есть что-то о том, что там он контактировал с итальянцем? По имени Микеланджело Ди Массимо?

Стринер покачал головой, не отрывая взгляд от экрана компьютера.

– Вроде бы ничего не видно, но все это может длиться бесконечно… Давайте вот что попробуем…

Он начал печатать. Набирал Стринер двумя пальцами, но очень быстро. По Микеланджело Ди Массимо ничего нет, подтвердил он. По Италии в принципе ничего не было, кроме места приземления и адреса пансионата.

«И на том спасибо», – подумала Барбара, услышав это. Независимо от того, что означали билеты в Пакистан, хоть с этой стороны Ажар был чист.

В течение всей беседы Хейверс делала пометки в своем блокноте. Сейчас она захлопнула его, поблагодарила Стринера, выбралась из его кабинета и направилась на ближайшую пожарную лестницу, где зажгла сигарету и сделала пять глубоких затяжек. Несколькими этажами ниже открылась дверь, и раздались голоса людей, поднимающихся по лестнице. Барбара поспешно затушила сигарету, спрятала бычок в сумку и выскользнула в коридор. Она уже подходила к лифтам, когда зазвонил ее мобильник.

– Пятая страница, Барб, – сказал Митчелл Корсико.

– Пятая страница чего?

– Именно там ты найдешь историю про себя и сексуально озабоченного папашку. Я боролся за первую, но, хотя Роду Аронсону – а это мой главный редактор, на всякий случай, – и понравился новый поворот в истории сексуально озабоченного папашки, который вступил в отношения с офицером полиции, он не был слишком восхищен, потому что ничего нового о деле о пропаже ребенка я ему отсюда сообщить не могу. Поэтому он спрятал статью внутри. На пятой странице. На этот раз тебе повезло.

– Митчелл, ну зачем, черт тебя побери, ты это делаешь?

– У нас была договоренность. Пятнадцать минут. И договорились мы… Сколько часов назад?

– Митчелл, тебе, наверное, будет интересно узнать, что вообще-то я еще и работаю. А самое интересное, что я сейчас накануне раскрытия этого преступления. Думаю, что тебе лучше дружить со мной, потому что, когда история будет готова к…

– Тебе надо было об этом сказать, Барб.

– Если ты заметил, перед тобой я не отчитываюсь. Я отчитываюсь перед своим начальством.

– Тебе надо было хоть что-то мне сообщить. Это так работает. И ты это прекрасно знаешь. Если не хочешь играть по моим правилам, то не лезь в мою песочницу. Тебе понятно?

– Я тебе расскажу… – Подошел лифт, забитый под завязку, и говорить дальше было неудобно. – Ладно, с этим мы разберемся. Просто подтверди, что никакие даты не упоминаются, и останемся друзьями.

– Ты имеешь в виду на фото? То есть убрали ли все данные с фото?

– Именно это я имею в виду.

– И позволено мне будет спросить, почему это так важно для тебя?

– Думаю, что сам сможешь догадаться. Так ответишь ты мне или нет?

Митчелл замолчал. Барбара стояла в лифте, и двери уже закрывались. Ее охватил страх, что он или не ответит, или они разъединятся.

Наконец Корсико сказал:

– Никаких дат, Барб. Это я для тебя сделал. Назовем это жестом доброй воли.

– Конечно, – сказал Хейверс и отключилась. Название они придумают позже.

Лукка, Тоскана

Хадия хотела, чтобы Линли сел вместе с ней на заднее сиденье, и он был рад это сделать. Ло Бьянко позвонил в больницу Лукки, а затем сообщил Анжелине Упман и Таймулле Ажару, что Хадию нашли в доминиканском монастыре в Альпах, что она жива и здорова и что через девяносто минут ее доставят в больницу для общего обследования. Не смогут ли они встретить его и инспектора Линли там, в больнице?

– Niente, niente, – несколько раз повторил он в трубку, как бы отмахиваясь от избыточных проявлений благодарности. – И il mio lavoro, Signora[295].

На заднем сиденье Линли прижимал Хадию к себе, и это, казалось, ей нравилось. Принимая во внимание период времени, который она провела на вилле Ривелли, это совсем не отразилось на ней – по крайней мере, на первый взгляд. Сестра Доменика Джустина, как Хадия называла Доменику Медичи, хорошо за ней ухаживала. За исключением последних нескольких дней, девочка свободно гуляла по территории виллы. Испугалась она только в самом конце, сказала Хадия. Только когда сестра Доменика Джустина потащила ее в подвал, в эту грязную, липкую, вонючую комнату со скользким и липким мраморным бассейном в полу; только тогда она впервые испытала нечто похожее на ужас.

– Ты очень смелая девочка, – сказал ей Линли. – Большинство девочек в твоем возрасте, да и мальчиков тоже, испугались бы с самого начала. А почему ты не испугалась, Хадия? Ты можешь мне рассказать? Ты помнишь, как все это началось? Можешь рассказать?

Она подняла на него глаза, и Томас увидел, какая же все-таки она хорошенькая. Лучшие черты матери и отца перемешались в ней и сформировали ее невинную красоту. Хадия нахмурила свои изящные брови, когда услышала вопрос. Глаза ее наполнились слезами – может быть, от того, что она поняла, что сделала что-то не так. Ведь каждый ребенок знал: никогда никуда не ходи с незнакомцами, неважно, что бы они ни говорили. Но и Томас, и Хадия знали, что именно это она и сделала.

– В этом нет ни хорошего, ни плохого, – тихо сказал Линли. – Это просто произошло. Ты же знаешь, что я полицейский, и ты, наверное, догадываешься, что мы с Барбарой очень хорошие друзья.

Девочка серьезно кивнула.

– Великолепно. Я должен выяснить, что произошло. И всё. И ничего больше. Хадия, ты сможешь мне помочь?

Она уставилась на свои колени.

– Он сказал, что мой папа ждет меня. Я была на рынке с Лоренцо, и я слушала аккордеониста рядом с воротами, и он сказал: «Хадия, это от твоего папы. Он ждет тебя за городской стеной».

– «Это от твоего папы?» – повторил Линли. – Он говорил с тобой по-английски или по-итальянски?

– По-английски.

– А что было от твоего папы?

– Открытка.

– Как поздравительная? – Линли подумал о фотографиях туристов, которые те сделали на mercato. Сначала с открыткой в руке стоял Роберто Скуали, а затем нечто похожее было видно в руке Хадии. – А что было в открытке?

– Там было написано идти с этим дядей. И не бояться. Было написано, что дядя приведет меня к моему папе.

– А она была подписана?

– Там было написано: «Папа».

– А это был папин почерк, Хадия? Как думаешь, ты смогла бы узнать его?

Девочка пожевала нижнюю губу, посмотрела на него, и из ее больших карих глаз потекли слезы. Это был ответ, понял Линли. Ей было всего девять лет. Сколько раз в своей жизни она видела почерк своего отца и почему она должна была запомнить, как он выглядит? Томас обнял ее и прижал к себе сильнее.

– Ты не сделала ничего плохого, – опять повторил он, на этот раз прижавшись губами к ее волосам. – Думаю, что ты очень скучала по своему папе. Думаю, что тебе очень хочется его увидеть.

Хадия кивнула; слезы все еще капали из ее глаз.

– Вот и хорошо. Отлично. Он в Италии. Он ждет тебя. Он искал тебя с того самого дня, как ты пропала.

– Khushi, – сказала она ему в плечо.

Линли улыбнулся, повторил это слово и спросил ее, что оно значит, и девочка объяснила, что «счастье». Так папа всегда называл ее.

– Он сказал Khushi, – сказала она дрожащими губами. – Этот дядя назвал меня Khushi.

– Мужчина с открыткой?

– Понимаете, папа сказал, что приедет на рождественские каникулы, но не приехал… – Она заплакала сильнее. – Все повторял: «Скоро, Khushi, скоро», – в своих письмах. Я думала, что он приехал, чтобы сделать мне сюрприз, и что он ждет меня. А этот дядя сказал, что мы поедем к нему на машине. Мы все ехали, и ехали, и ехали, и наконец он привез меня к сестре Доменике Джустине, а папы там не было. – Хадия всхлипнула, и Линли постарался успокоить ее, хотя и не был экспертом в этом деле.

– Плохо, плохо, плохо, – рыдала она. – Я поступила очень плохо. Я всем доставила неприятности. Я плохая.

– Совсем нет, – возразил Томас. – Посмотри, какой храброй ты была с самого начала. Ты не испугалась, а это очень хорошо.

– Он сказал, что папа уже едет, – объяснила Хадия. – Он сказал, надо подождать, и папа приедет.

– Я понимаю, как это все произошло, – сказал инспектор, поглаживая ее по голове. – С самого начала и до конца ты вела себя на отлично, Хадия, и никто не будет тебя ругать. Запомни это хорошенько. Тебя не за что ругать…

Потому что – что еще мог сделать этот ребенок, кроме как дожидаться отца? Хадия не представляла, куда Скуали привез ее. Рядом не было домов, куда бы она могла убежать. Монахини в монастыре видели ее, но предполагали, что она родственница их служанки. Они не заметили ничего необычного, так как девочка спокойно играла на территории виллы. Если она и походила на кого-нибудь, то точно не на жертву похищения.

Линли выудил носовой платок из кармана и вложил его в ручки Хадии. Ло Бьянко посмотрел на него в зеркало. Томас понимал, о чем думал сейчас старший инспектор: им надо найти эту открытку, которую Скуали вложил в руки ребенка, и надо установить связь между Скуали и кем-то, кто знал детское прозвище Хадии «Khushi».

Когда они подъехали к больнице в Лукке, Анжелина Упман бросилась к машине, распахнула заднюю дверь и схватила свою дочь, без устали повторяя ее имя. Выглядела она ужасно – всё, начиная с тяжелой беременности и кончая невероятным беспокойством за жизнь своего ребенка, оставило на ней свой след. Но сейчас самым главным была Хадия.

– О боже, благодарю тебя, благодарю тебя! – выкрикивала Анжелина и лихорадочно водила руками по дочери в поисках возможных повреждений.

– Мамочка, я хочу домой, – сказала Хадия.

А затем она увидела отца, который выходил из дверей больницы, сопровождаемый Лоренцо Мурой.

– Папа, папочка! – закричала Хадия.

Пакистанец рванулся к ней. Когда он добежал до нее и Анжелины, то обнял их обеих. Они образовали плотную группу, и Ажар наклонился, чтобы поцеловать Хадию в голову. Потом поцеловал и Анжелину.

– Это лучший вариант из всех возможных, – сказал он. А когда Линли и Ло Бьянко вылезли из машины, он стал благодарить их.

Сальваторе опять что-то пробормотал о своей работе: добиваться лучшего в худших ситуациях. Линли ничего не ответил. Вместо этого он наблюдал за Лоренцо Мурой, пытаясь понять, почему его лицо было таким темным, а в глазах сверкала ярость.

Лукка, Тоскана

Скоро Томас все понял. Пока Анжелина водила дочь на осмотр к одному из врачей, Линли и Ло Бьянко остались с Мурой и Ажаром. Они нашли уголок в приемной, где можно было поговорить без свидетелей, и там полицейские рассказали двум мужчинам не только то, что произошло на mercato, но и кто, куда и зачем увез Хадию.

– Это сделал он! – Реакция Лоренцо была мгновенной, как только рассказ был закончен. На тот случай, если они еще не поняли, кого он имел в виду, Мура указал на Ажара, кивнув в направлении пакистанца. – Разве вы не понимаете, что это сделал он?

Ажар сдвинул свои темные брови:

– Что вы имеете в виду?

– Это ты сделал! Анжелине. Хадии. Мне. Ты нашел ее и хотел, чтобы она страдала…

– Signore, signore, – проговорил Ло Бьянко спокойным, примиряющим голосом. – Non c’è la prova di tutto ciò. Non deve…[296]

– Non sa niente! [297] – прошипел Лоренцо.

Затем последовал обмен на итальянском с такой скоростью, что Линли не смог понять ни одного слова. Что он понял, так это было заявление Ло Бьянко, касающееся доказательств: ничто не указывало на то, что Ажар был замешан в похищении. Он, Ло Бьянко, понимал, что связь между Микеланджело Ди Массимо и лондонским частным детективом Дуэйном Доути выглядела не совсем безупречно, но дело в том, что Лоренцо Мура ничего об этой связи не знал. Сейчас он говорил на нервах, а они у него были натянуты до предела вот уже много недель.

Ажар молчал, его лицо было неподвижно. Он наблюдал за горячим общением между Лоренцо и старшим инспектором, но не просил перевод. Впрочем, подумал Линли, перевод не так уж и нужен. Убийственные взгляды, которые Лоренцо бросал на пакистанца, говорили о том, что он в чем-то его обвиняет.

В этот момент появилась Анжелина, державшая Хадию за руку.

Томас понял, что женщина сразу же разобралась в ситуации, потому что она остановилась, наклонилась к дочери, поправила ей волосы, подвела к стулу, стоящему неподалеку, усадила ее, поцеловала в голову и подошла к мужчинам.

– Ну, как Хадия? – сразу же спросил Ажар.

– Вы только посмотрите! Теперь он интересуется! – сказал Лоренцо с издевкой. – Vaffanculo! [298] Mostro! [299] Vaffanculo!

Анжелина побледнела, и это было ужасно, потому что лицо у нее и так было совершенно без красок.

– Что происходит? – спросила она.

– Как Хадия? – повторил свой вопрос Ажар. – Анжелина…

Она повернулась к нему. Ее лицо смягчилось.

– С ней все в порядке. Нет никаких… Она не пострадала, Хари.

– Можно я… – Таймулла кивнул на дочь, которая наблюдала за ними своими темными глазами, такими серьезными и неуверенными.

– Ну конечно, можно, – сказала Анжелина, – она ведь и твоя дочь.

Ажар сделал движение, напоминавшее официальный поклон, и направился к дочери, которая спрыгнула со стула. Он подбросил Хадию, обнял, и она уткнула лицо в его шею. Анжелина наблюдала за ними, как и все остальные.

– Serpente, – сказал Лоренцо, презрительно кивнув в сторону Ажара. – L’uomo è un serpente, cara[300].

Она обернулась к нему, оглядев его так, как будто видела впервые.

– Ренцо, боже мой, о чем ты говоришь?

– L’ha fatto[301], – сказал он. – L’ha fatto. L’ha fatto.

– Что он сделал? – спросила Анжелина.

– Tutto, tutto!

– Он не сделал ничего. Совсем ничего. Он был здесь, чтобы помочь найти ее; он предоставил себя в распоряжение полиции, в наше распоряжение; он страдал ничуть не меньше, чем страдала я, и ты не смеешь, Лоренцо – не важно, что ты думаешь или что ты чувствуешь, – обвинять его в чем-то, кроме любви к Хадии. Chiaro, Лоренцо? Ты все понял?

Лицо итальянца побагровело. Одна рука сжалась в кулак.

– Non è finitо[302], – было все, что он сказал.

Виктория, Лондон

Барбара планировала свою очередную встречу с Доути, когда раздался звонок Линли. Она сидела за столом, просматривая свои записи и не обращая внимания на злобные взгляды Джона Стюарта, которые инспектор бросал на нее через комнату. Он так и не прекратил свои преследования, несмотря на прямое указание начальства. Казалось, его маниакальное желание уничтожить ее превращалось в какую-то религию.

– Она у нас, Барбара, – именно так начал Линли. – Мы нашли ее. С ней все в порядке. Можете расслабиться.

Барбара не была готова к взрыву эмоций, который накрыл ее с головой. У нее перехватило горло.

– Хадия у вас?

Это действительно так, подтвердил Томас. Он рассказал о месте, которое называлось вилла Ривелли. О молодой женщине, считавшей себя монахиней-доминиканкой. О заблуждениях этой же женщины по поводу ухода за Хадией, которая оказалась в ее руках. О неудавшемся крещении, которое так напугало девочку, что она подняла шум, который привлек внимание матери-настоятельницы этого отшельнического монастыря. После того как он закончил, Барбара ничего не смогла сказать, кроме:

– Черт возьми, черт возьми. Спасибо, сэр, спасибо, сэр.

– Благодарить надо старшего инспектора Ло Бьянко.

– А как… – Барбара задумалась, как продолжить фразу.

Линли предугадал ее вопрос.

– С Ажаром все в порядке. С Анжелиной немного хуже. Но они с Ажаром, по-видимому, достигли мирного соглашения, поэтому, как говорится, все хорошо, что хорошо кончается.

– Мирного соглашения? – спросила Барбара.

Линли рассказал о сцене, которая случилась в больнице Лукки, куда Хадию привезли для обследования. После целого ряда обвинений со стороны Лоренцо Муры в том, что Ажар принимал активное участие в похищении своей дочери, Анжелина и ее бывший любовник смогли, наконец, установить добрые отношения. Со своей стороны, Анжелина признала, что незаслуженно оскорбила Ажара, заставив его поверить, что навсегда вернулась к нему, хотя все время планировала свой побег вместе с его дочерью. Ажар, со своей стороны, попросил прощения за то, что не захотел дать ей то, чего она хотела больше всего на свете: сначала он на ней не женился, а потом не согласился на сестренку или братишку для Хадии. Он сказал, что в этом была его ошибка. Что теперь, наверное, слишком поздно – для него и Анжелины, – но он надеется, что она сможет простить его, так же как он полностью и от всего сердца прощает ее.

– А Мура все это слышал? – поинтересовалась Барбара.

– Он к тому времени уже уехал… в несколько возбужденном состоянии. Но у меня такое впечатление, что здесь не все еще закончилось. Слишком уж много он наговорил, прежде чем покинуть сцену. Лоренцо абсолютно уверен, что Ажар стоит за всем, что здесь произошло. Думаю, что вы еще услышите об этом от старшего инспектора Ло Бьянко или от того, кто его заменит.

– Его отстранили от расследования?

– Да. По крайней мере, так он мне сказал. А Хадия рассказала… – Линли на секунду остановился и заговорил с кем-то на итальянском языке. Барбара услышала: «Pagherò in contanti»[303], а затем женский голос на заднем плане произнес: «Grazie, Dottore». Затем Томас продолжил: – Хадия рассказала мне, что ушла с мужчиной, который сказал, что отведет ее к отцу. Она сказала, что у него была открытка – поздравительная открытка, я полагаю, – с посланием, написанным якобы от лица ее отца.

Барбара почувствовала дрожь.

– А вы эту открытку видели?

– Пока нет. Но Доменика Медичи сейчас находится в руках carabinieri, как и весь монастырь, наверное, тоже. Если Хадия сохранила открытку и та где-то на вилле Ривелли, мы очень скоро об этом узнаем.

– Она может быть где угодно, – сказала Барбара. – И кто угодно мог написать этот текст.

– Именно так я сначала и подумал, так как очевидно, что девочка еще не может различать почерки. Но потом, Барбара, она сказала мне любопытную вещь. Человек, который увел ее с рынка, назвал ее Khushi. Вы когда-нибудь слышали, чтобы Ажар употреблял это слово? Девочка говорит, что это ее прозвище, которое он для нее придумал.

Барбара почувствовала, как ее желудок сжался в комок. Она небрежно повторила: «Khushi, сэр?» – чтобы выиграть хоть немного времени, во время которого ее мысли прыгали с одной вероятности на другую, как блохи по столу.

– Она сказала, что именно поэтому пошла с ним. Не только потому, что на открытке было сообщение от отца, но и потому, что он назвал ее Khushi, что для нее значило, что Скуали говорит правду, потому что от кого еще он мог узнать это прозвище, как не от ее отца?

«От Доути, конечно, – подумала Барбара. – От этого короля крыс. Он передал прозвище». Но было несколько объяснений, почему он мог так поступить, и изложение любого из них Линли совсем не входило в планы Барбары. Поэтому она сказала:

– Может быть, Ажар и называл ее так в моем присутствии, но, хоть убейте, я не помню, сэр. Однако, с другой стороны, если это прозвище, то его должна знать и Анжелина.

– Если я правильно понимаю, вы предполагаете связь между Анжелиной и Мурой?

– Ну, в этом что-то есть, не так ли? Из того, что вы рассказали, я поняла, что Муру совсем замучила равность. Кроме того, создается впечатление, что он ненавидит Ажара. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы предположить: он мечтает, чтобы Анжелина с Ажаром разошлись, причем навсегда. Кроме того… – Тут Барбара произнесла то, о чем боялась даже думать: – Что, если он также ревнует Анжелину к Хадии? Что, если он хочет Анжелину только для себя? Может быть, весь план состоял в том, чтобы обвинить Ажара в похищении ребенка, а потом… – Она даже не смогла договорить.

Линли сделал это за нее:

– Вы предполагаете, что его намерением было избавиться от Хадии?

– Мы еще и не такое видели в нашей работе.

Томас молчал. Это была правда.

– А что там с Доути? – наконец спросил он. – Что вы там на него накопали?

Барбара не хотела даже упоминать о том, что узнала о Доути, – ведь это неминуемо привело бы к обвинениям, которые он выдвинул против Ажара. Она хотела получить шанс самой побеседовать с Ажаром, задать ему все необходимые вопросы и понаблюдать за его лицом, когда он будет на них отвечать. Но ей было велено выяснить, какова роль Доути в похищении Хадии, поэтому Барбара должна была сообщить Линли хоть что-то. И она быстро решила, что.

– Я узнала о парне по имени Брайан Смайт, – сказала она. – Он работал на Доути по компьютерным вопросам. Тем, которые требовали способностей к хакерству.

– И?

– Еще не допрашивала его с пристрастием. Планирую на завтра. Но я надеюсь получить подтверждение того, что Доути нанял его для того, чтобы он почистил ему все компьютеры и телефоны от любых следов его общения с Микеланджело Ди Массимо. Это, в общем-то, подтвердит, что Доути в деле.

Линли ничего не сказал. Барбара с нетерпением ждала, что он даст ей новое задание, которым, по логике вещей, должно было быть задание проверить возможность связи между Ажаром и Доути.

Наконец он сказал:

– Что касается этого…

Хейверс быстро прервала его, надеясь, что ее слова прозвучат как заключение:

– Кто-то его, конечно, нанял. Мне кажется, что тут возможны два сценария: или кто-то нанял его, чтобы осуществить план похищения Хадии…

– И тогда это?..

– Да кто угодно, кто ненавидел Ажара, я полагаю. Родственники Анжелины на первом месте. Они знали, что Хадия исчезла из Лондона, потому что я посещала их после ее исчезновения в ноябре. Кстати, посещала вместе с Ажаром. Сэр, они его конкретно ненавидят. Сделать что-то, чтобы помучить его… За это удовольствие они заплатят любые деньги, поверьте мне.

– Ну, а второй сценарий?

– Это уже к вам. Кто-то в Италии все организовал, включая связь с английским частным детективом, чтобы бросить тень на кого-то в Лондоне. Кто, по-вашему, может это сделать?

– Мы знаем, что Лоренцо Мура, возможно, знаком с Микеланджело Ди Массимо. Они оба играют в футбол за городские команды… – Он помолчал, потом она услышала его вздох. – Я передам все это Ло Бьянко. Пусть расскажет это тому, кто займет его место.

– Вы все еще хотите, чтобы я…

– Закончите то, что вы начали с Доути, Барбара. Если найдете что-то интересное, мы перешлем это в Италию, когда я вернусь. Теперь все в руках итальянцев. Моя работа как офицера связи завершена.

Барбара наконец позволила себе выдохнуть. Она все ждала, как он среагирует на сочиненную ею сказку.

– Когда вы возвращаетесь, сэр?

– Я вылетаю утром. Увидимся завтра.

Они попрощались, и Барбара осталась сидеть за своим столом, чувствуя на себе зловещий взгляд инспектора Стюарта. Со своего места он не мог слышать всего разговора с Линли, но на лице его было выражение человека, который ни за что не отступится от своих намерений и доведет дело до конца, чего бы это ему ни стоило.

Барбара не отводила своего взгляда до тех пор, пока он не развернулся на своем стуле и не вернулся к изучению отчетов, горой лежавших у него на столе. Она пыталась разобраться в своих ощущениях по поводу того, что сделала – и чего не сделала – во время телефонного разговора с Линли.

Хейверс быстро приближалась к критической черте. Если она перейдет ее, это навсегда приклеит к ней ярлык. Она спрашивала себя, что должна тем людям, которых любит, и единственный ответ, который приходил ей в голову, был таков: абсолютную лояльность, чего бы это ей ни стоило. Трудность состояла в том, чтобы определить, кто эти люди. Но еще труднее было понять, за что она любит этих людей.

Май, 1-е

Лукка, Тоскана

Сидя на кухне своего дома Торре Ло Бьянко, Сальваторе с удовольствием наблюдал за общением своих детей с их nonna[304]. Предыдущий вечер был один из тех, который дети проводили с отцом, а так как последний жил в родительском доме, то и с nonna. Мать Сальваторе с удовольствием наслаждалась присутствием своих nipoti[305]. Она накормила их завтраком, состоявшим почти из одних dolci, что в другое время вызвало бы протесты Биргит. Единственным реверансом в сторону правильного питания были cereale e latte[306], и слава богу, она выбрала хлопья из отрубей, подумал Сальваторе, – но сразу же за ними последовали пироги и biscotti. Дети съели гораздо больше, чем им полагалось, и на их мордашках были видны следы поглощенного сладкого. Со своей стороны nonna забрасывала их вопросами. Ходят ли они в церковь каждое воскресенье, хотела она знать. Посещали ли они службу в Чистый Четверг? Стояли ли они на коленях в течение трех часов в Страстную Пятницу? Когда они последний раз получали Святое Причастие?

На каждый из этих вопросов Бьянка отвечала, опустив глаза. На каждый из этих вопросов Марко отвечал с таким торжественным выражением лица, что Сальваторе так и подмывало спросить его, где он этому научился. По дороге в школу отец велел им, чтобы ложь nonna была Темой Номер Один, когда они в следующий раз пойдут к исповеди. Прежде чем оставить их в Скуола Данте Алигьери, он рассказал Бьянке, что ее маленькая подружка Хадия Упман наконец нашлась. Сальваторе поспешил заверить дочь, что с ней теперь все в порядке. При этом он потратил несколько минут на то, чтобы убедиться, что Бьянка понимает – anche tu, Marco[307], сказал он, – что ни за что, ни за что на свете она не должна доверять кому бы то ни было, кто пригласит ее пойти с ним, по какой бы то ни было причине. Если это не ее nonna, ее мама или папа, тогда она должна сразу же начинать звать на помощь и не успокаиваться до тех пор, пока эта помощь не придет. Chiaro?

Хадию Упман подвела любовь к отцу. Она очень скучала по нему, и никакие фальшивые электронные письма, которые ее тетка присылала ей якобы от лица ее папы, не могли ее успокоить. Все, что преступнику надо было сделать, чтобы завоевать ее доверие, – это обещать маленькой девочке, что он отведет ее к отцу. Слава богу, что Хадия оказалась в руках ненормальной Доменики Медичи. С ней могло случиться много чего и похуже.

После того, как Хадия воссоединилась со своими родителями в больнице, Сальваторе и детектив из Лондона пошли каждый своим путем. Работа Линли в качестве офицера связи была закончена, и он не хотел вмешиваться в дальнейший ход следствия.

– Я буду пересылать вам всю информацию, которую удастся найти моей коллеге в Лондоне. Сам же я возвращаюсь в Англию. Buona fortuna, amico mio, – сказал он в завершение. – Tutto è finite bene[308].

Сальваторе постарался взглянуть на все с философской точки зрения. Дело действительно закончилось хорошо для инспектора Линли, чего нельзя сказать о нем самом.

Ло Бьянко сообщил все il Pubblico Ministero, как только они расстались с Линли. Он считал, что Фануччи будет интересно узнать, что девочку нашли живой и здоровой. Он также полагал, что ему будут небезынтересны показания самой девочки: об открытке, возможно, написанной почерком ее отца; о том, что Роберто Скуали использовал ее детское прозвище; и больше всего о том, что эти два факта указывали на виновника ее исчезновения. Она ведь, в конце концов, ни слова не сказала о Карло Каспариа.

Однако Сальваторе не смог предвидеть реакцию Фануччи на то, что последний назвал открытым неповиновением старшего инспектора Сальваторе Ло Бьянко. Его ведь освободили от расследования, не так ли? Ему сообщили, что расследование передается другому офицеру, nevvero? Тогда что же он делал в Апуанских Альпах, когда ему надлежало сидеть на своем рабочем месте и дожидаться появления Никодемо Трильи, которому передали это дело?

– Пьеро, – сказал Сальваторе, – жизнь девочки находилась в опасности, и вы не могли ожидать, что я буду спокойно сидеть и ждать у моря погоды, имея сведения о том, где она находится. Я был обязан немедленно отреагировать.

Фануччи согласился, что Торо вернул девочку родителям в целости и сохранности, но дальше этого его признание заслуг старшего инспектора не пошло.

– Как бы то ни было, расследование теперь переходит в руки Никодемо, и ты обязан передать ему все, что у тебя есть по этому делу, – сказал он.

– Позвольте мне попросить вас пересмотреть ваше решение, – попросил Сальваторе. – Пьеро, наш последний разговор закончился очень плохо.Меня переполняет чувство вины. Я бы только хотел…

– И не проси, Торо.

– …чтобы вы позволили мне закруглить последние мелочи. Там есть любопытные вещи, касающиеся поздравительной открытки, а также того, что было использовано детское прозвище малышки… Любовник ее матери настаивает, что этот человек – ее отец – должен быть тщательно допрошен, прежде чем он покинет страну. Позвольте сказать, Пьеро, что, хотя я и не очень верю любовнику, мне кажется, что дело еще не закончено.

Но это Фануччи даже не захотел выслушать.

– Basta, Topo, – сказал он. – Ты должен меня понять. Я просто не могу позволить неповиновение в ходе расследования. И пусть это тебя успокаивает, пока ты ждешь Никодемо.

Сальваторе знал Никодемо Трилью, человека, который ни разу не пропустил свой послеобеденный pisolino[309]. У него был живот, как пивная бочка, и он не пропускал ни одного заведения на своем пути, чтобы не выпить кружку пива и не провести там минут тридцать, пока она усваивается.

Сальваторе лениво раздумывал над всем этим в questura, ожидая, пока кофе приготовится в старом кофейнике, стоящем на двухконфорочной плите. Когда кофе был готов, он налил себе чашку этого густого напитка и бросил в нее один кусочек сахара, наблюдая за тем, как тот тает. Затем подошел к маленькому подоконнику и выглянул из окна, которое смотрело на parcheggio полицейских машин. Он смотрел на них, ничего не видя, когда его размышления прервала одна из офицеров.

– У нас есть опознание, – раздался ее голос.

Сальваторе был так погружен в свои мысли, что, когда обернулся, то не смог вспомнить имени сотрудницы. Помнил только какую-то не очень удачную шутку по поводу формы ее груди, которую слышал в мужском туалете. Тогда Сальваторе рассмеялся, а сейчас ему было стыдно. Она с полной серьезностью, как и положено, относилась к своей работе. Ей было нелегко здесь работать, потому что в течение долгого времени в этой профессии доминировали мужчины.

– Какое опознание? – спросил Ло Бьянко. Он увидел в ее руках фото и попытался вспомнить, для чего его сотрудники кому-то показывали эти фотографии.

– Каспариа, сэр. Он видел этого мужчину.

– Где?

Она странно посмотрела на него, с легким удивлением спросила: «Вы не помните?» – и поспешно продолжила, так, чтобы ее вопрос не звучал неуважительно. «На вид ей около двадцати, – подумал Сальваторе, – и она, наверное, считает, что его сорок два года уже стали сказываться на его памяти».

– Мы с Джорджио… – сказала она.

И в этот момент Сальваторе вспомнил. Офицеры возили фото в тюрьму, чтобы показать их Карло. Это были фото всех игроков городской футбольной команды города Лукки и все отцов мальчиков, которых тренировал Лоренцо Мура. И что, Карло Каспариа кого-то вспомнил? Удивительный поворот событий…

Сальваторе протянул руку за фотографией.

– Кто же это? – спросил он. Ее зовут Оттавия, подумал он. Оттавия Шварц, потому что ее отец был немец, а родилась она в Триесте.

Внезапно голова Ло Бьянко заполнилась массой ненужных подробностей. Он посмотрел на фото. Мужчина был приблизительно одного возраста с Мурой. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, почему наркоман его запомнил. Его уши были как перламутровые раковины. Они безобразно торчали на его голове и, пропуская солнечный свет, светились, как будто за ними горели маленькие лампочки. Этого мужчину было бы невозможно не заметить в любой компании. Старший инспектор подумал, что им сейчас колоссально повезло. Он повторил свой вопрос, и Оттавия, послюнив палец, стала листать страницы небольшого блокнота.

– Даниэле Бруно, – сказала она наконец. – Полузащитник в городской команде.

– Что мы о нем знаем?

– Пока ничего, – и когда Сальваторе резко поднял голову, Оттавия поспешно продолжила: – Но Джорджио над этим работает. Он как раз сейчас собирает информацию, чтобы…

На лице у нее появилось удивление, когда Сальваторе вдруг запер дверь маленькой кухоньки. Она еще больше удивилась, когда он быстро заговорил с ней приглушенным голосом:

– Послушай меня, Оттавия, ты и Джорджио… Вы должны сообщать всю информацию только мне. Ясно?

– Да, но…

– Это все, что вам надо знать. Когда она у вас появляется, вы передаете ее лично мне.

Сальваторе хорошо понимал, что произойдет, если эту информацию получит Никодемо Трилья. Все уже было предсказано звездами, и он видел это предсказание на физиономии Фануччи. Большой план, как он его понимал, был посвящен тому, чтобы шеф мог спасти свое лицо. На данном отрезке времени у него был только один вариант решения, потому что ничего из того, что произошло с Хадией, не указывало на его главного подозреваемого в похищении ребенка. Поэтому Пьеро мог спасти лицо, только скрывая любую поступавшую информацию и затягивая время до того момента, когда таблоиды – когда пройдет восторг от того, что девочка встретилась со своими родителями, – переключатся на другие темы. Тогда Карло потихоньку выпустят, и жизнь всех участников, особенно жизнь Пьеро, потечет своим чередом.

Оттавия Шварц улыбнулась и спросила, должна ли она предоставить свои заметки в виде отчета. Не надо, ответил ей Ло Бьянко. Просто передай их мне в том виде, в котором они есть, и давай забудем об этом разговоре.

Лукка, Тоскана

Линли вновь встретился с Таймуллой Ажаром только за завтраком. Пакистанец находился в фаттории ди Санта Зита с того момента, как Хадия приехала туда после обследования в больнице. У Томаса, как офицера связи, не было необходимости сопровождать их. Однако он не мог заставить себя не думать о последствиях освобождения Хадии и, самое главное, об обвинениях Муры. С одной стороны, он закончил свою работу. С другой у него оставались вопросы, и было логичным задать их Ажару, когда они вместе накладывали себе хлопья у буфета синьоры Валлера.

– Надеюсь, все в порядке? – начал Томас.

– Я никогда не смогу достойно отблагодарить вас, инспектор Линли, – сказал Ажар. – Я знаю, что ваш приезд сюда – это и результат усилий Барбары. Перед ней я тоже в неоплатном долгу. С Хадией все в порядке, чувствует она себя нормально, чего не скажешь об Анжелине.

– Будем надеяться, что теперь ей станет лучше.

Ажар прошел к своему столику и вежливо пригласил Линли присоединиться к нему. Он налил им обоим кофе из фаянсового кофейника.

– Хадия рассказала нам о поздравительной открытке, – сказал Линли после того, как уселся. – Открытку передал ей этот тип Скуали, прежде чем она ушла с ним. Хадия сказала, что в открытке была записка от вас, в которой говорилось, что вы ждете ее.

– Мне она тоже об этом рассказала, – сказал Ажар. – Но я о такой открытке ничего не знаю, инспектор Линли. Если она действительно где-то существует…

– Я полагаю, что да, – Линли рассказал пакистанцу о фотографиях, сделанных туристами, о фото, на котором открытка со смайликом видна в руке Скуали, и о фото Хадии, на котором она держала что-то очень похожее на ту же самую открытку.

– А вы сами видели эту открытку, инспектор? – спросил Ажар. – Среди вещей Хадии, когда нашли ее?

Нет, Томас ее не видел. Если она и была, то сейчас должна находиться в руках carabinieri, которые первые появились в монастыре и увезли Доменику Медичи. Эти полицейские должны были все там обыскать в поисках вещей находившегося там ребенка.

– Кто еще знал об исчезновении Хадии? – спросил инспектор. – Я говорю о ее исчезновении из Лондона в прошлом ноябре. Кто еще, кроме Барбары и меня?

Ажар назвал имена людей, которым он рассказал об этом: коллеги по работе в Колледже Университета Лондона, друзья в области микробиологии, родители Анжелины и ее сестра Батшеба, а потом, позже, когда появились Анжелина и Лоренцо Мура, и его собственная семья. Тогда Анжелина утверждала, что это он украл Хадию с рынка в Лукке.

– Ну, а Дуэйн Доути? Он же тоже с самого начала знал об исчезновении Хадии, правда? – Линли внимательно наблюдал за лицом Ажара, когда назвал имя лондонского сыщика. – Микеланджело Ди Массимо, частный детектив из Пизы, рассказал нам, что Доути нанял его, чтобы найти Хадию.

– Мистер Доути?.. – сказал Ажар. – Да, я нанял этого человека, чтобы тот нашел Хадию сразу же после того, как она пропала. Он тогда сообщил мне, что нет никаких зацепок, что Анжелина не оставила никакого следа, ведущего из Лондона в… не знаю куда. А сейчас вы говорите, что… Что? Что он обнаружил, что Анжелина уехала в Пизу? И что он знал об этом уже зимой? Когда говорил мне, что никаких следов он не нашел?

– Когда он сказал вам, что не нашел никаких следов, что вы сделали?

– А что я мог сделать? В метрике Хадии в графе «отец» стоит прочерк, – ответил Ажар. – Не делалось никаких тестов ДНК. Анжелина могла сказать, что отцом ребенка является любой встречный мужчина. И, кстати, без решения суда она и сейчас может это утверждать, потому что нет результатов этих чертовых тестов. Как видите, у меня не было никаких юридических прав. Только те права, которые Анжелина сама решила мне дать. И эти же права она у меня забрала, увезя Хадию.

– Если все это так, – спокойно сказал Линли, очищая банан над тарелкой, – то похищение Хадии, после того, как ее нашли в первый раз, было для вас единственным выходом.

Ажар твердо посмотрел на него. Его лицо не выражало ни протеста, ни возмущения.

– Ну, а если бы я это сделал и потом привез Хадию в Лондон? Как вы считаете, что я выиграл бы от этого, инспектор Линли? – Он не стал ждать ответа и продолжил: – Позвольте, я скажу вам, что это дало бы мне: вечную ненависть Анжелины. Поверьте, я не стал поступать так по-дурацки, несмотря на то, как сильно я хотел – да и сейчас хочу, – чтобы моя дочь была всегда со мной.

– И, однако, кто-то все-таки увел ее с рыночной площади, Ажар. Кто-то, кто обещал ей, что приведет ее к вам. Кто-то, кто написал ту открытку. Кто-то, кто назвал ее Khushi. Человек, который совершил все это, оставил после себя следы, которые привели нас к Микеланджело Ди Массимо. А тот дал нам имя Дуэйна Доути в Лондоне.

– Мистер Доути сказал мне, что никаких следов нет, – повторил Ажар. – То, что это неправда… То, что все это время он знал, что это неправда…

Его руки слегка дрожали, когда он наливал себе и Томасу еще кофе. Это было первым признаком того, что в душе у него что-то все-таки происходило.

– Если это… Раньше я хотел разобраться с похитителем. Но из-за того, что он сделал, или намеревался сделать, или попытался сделать, мы с Анжелиной наконец смогли найти консенсус. Этот кошмарный страх, что мы можем потерять Хадию… В конце концов, из этого получилось что-то положительное.

Линли удивился, каким образом похищение ребенка может привести к положительным результатам, но вместо вопроса кивнул Ажару, чтобы тот продолжал.

– Мы решили, что Хадии нужны оба родителя, – продолжил Таймулла. – И что оба родителя должны присутствовать в ее жизни.

– Как же это будет происходить? Вы в Лондоне, а Анжелина в Лукке? – поинтересовался Линли. – Простите, но мне кажется, что ее положение в фаттории ди Санта Зита твердо, как никогда.

– Совершенно верно. Анжелина и Лоренцо скоро поженятся, сразу после рождения ребенка. Но Анжелина согласилась на то, чтобы Хадия проводила все свои каникулы у меня в Лондоне.

– И вам этого будет достаточно?

– Этого никогда не будет достаточно, – согласился пакистанец, – но, по крайней мере, такое соглашение меня устраивает. Она приедет ко мне первого июля.

Южный Хокни, Лондон

Брайан Смайт жил там же, где и работал. Это место располагалось недалеко от Виктория-парк, и весь квартал выглядел как место, давно приготовленное к сносу. Дома были построены из вездесущего лондонского кирпича, однако были удивительно грязны. Там, где они не выглядели так, что вот-вот развалятся, их стены были покрыты толстым слоем сажи, угольной пыли и птичьего помета, а дерево оконных переплетов и входных дверей выглядело рассохшимся и гнилым. Однако Барбара быстро поняла, что все это было только искусным камуфляжем.

Брайану Смайту принадлежало здесь шесть помещений, идущих в ряд, и хотя занавеси на окнах оставляли желать много лучшего, как только вы входили в дверь, все менялось.

Конечно, он был готов к ее визиту – Эмили Касс предупредила его. Поэтому первое, что он сказал Барбаре, было:

– Полагаю, что вы тот самый полицейский из полиции Метрополии. – И хотя он внимательно осмотрел ее с ног до головы, выражение его лица не изменилось, даже когда он прочитал на ее майке «Не надо целовать жаб». Барбара отметила это про себя. – Сержант Барбара Хейверс, не так ли? – добавил он.

– Сегодня с утра меня так и называли, – ответила она и протиснулась в его жилище.

Помещение шло в обоих направлениях, как настоящая галерея. Стены были завешаны большими полотнами современных художников, а небольшие металлические изображения бог знает чего располагались на столиках, окруженных удобной кожаной мебелью, стоящей на дорогих коврах, покрывающих полированный деревянный пол. В самом хозяине не было ничего необычного, кроме перхоти. Ее было так много, что она покрывала его плечи толстым слоем, по которому можно было кататься на лыжах. Он был бледен, как может быть бледен человек, часто общающийся с ожившими мертвецами, и очень худ. «Слишком занят копанием в жизни других людей, чтобы нормально питаться», – подумала Барбара.

– Неплохая берлога, – сказала она, осмотревшись. – Должно быть, зарабатываешь кучу денег.

– Раз на раз не приходится, – ответил Брайан. – Я оказываю независимую экспертную помощь компаниям, а иногда и отдельным людям, которые хотят обезопасить свои компьютерные сети.

Барбара выкатила глаза.

– Я тебя очень прошу. Я пришла сюда не затем, чтобы тратить свое и твое время на ерунду. Если ты знаешь мое имя, значит, знаешь и зачем я здесь. Поэтому перейдем сразу к делу: меня гораздо больше интересует Дуэйн Доути, чем ты, Брайан. Можно я буду называть тебя Брайан, ладно?

Она прошлась по галерее и остановилась перед холстом, покрашенным красной краской, с маленькой голубой полоской внизу. Больше всего это походило на новый дорожный знак для стран Европейского Союза. Барбара решила, что совсем не хочет узнать побольше о современном изобразительном искусстве, и повернулась к Брайану.

– Я могла бы тебя закрыть, но сегодня я к этому еще не готова.

– Вы можете сделать, что хотите, – беззаботно ответил Брайан, закрыл за ней дверь и запер ее на замок. Хейверс решила, что это было связано со стоимостью картин на стенах, а не с ее приходом. Компьютерщик продолжил: – Давайте посмотрим правде в глаза. Вы закрываете меня, а через двадцать четыре часа я выхожу на свободу.

– Думаю, ты прав, – согласилась она. – Но думаю, что твоим постоянным клиентам не понравится, когда они прочитают в газетах – или увидят по телику, – что их «эксперт по технологиям безопасности» передал всю свою технику ребятам из Скотланд-Ярда для подробного изучения. Такое известие их не обрадует. А мне это легко устроить. Конечно, ты можешь сказать, что успеешь создать абсолютно новую систему, пока наши спецы будут выносить твое барахло из какого-нибудь подвала на Виктория-стрит. Но я думаю, что рану, которую нанесет твоему бизнесу неожиданная публичность, придется долго залечивать.

Он изучал ее. Она изучала предметы искусства. Взяла в руки статуэтку, стоявшую на стеклянном столе, и попыталась определить, что же это все-таки было. Птица? Самолет? Ископаемый монстр? Барбара подняла глаза на компьютерного гения и спросила:

– Я должна знать, что это такое?

– Вы должны знать только то, что с этим надо очень осторожно обращаться.

Хейверс притворилась, что сейчас уронит скульптуру. Брайан невольно шагнул к ней. Барбара подмигнула.

– Мы, легавые, совсем ничего не понимаем, когда дело доходит до искусства. В этом мы разбираемся, как валенки. Особенно те ребята, которые вывозят предметы для более тщательного изучения.

– Эти произведения не имеют никакого отношения…

– К работе? К этим технологическим экспертизам, которыми ты занимаешься? Думаю, что это так. Но те ребята, которые появятся здесь с решением суда в своих загребущих ручонках… – Она аккуратно поставила скульптуру на место. – Они-то об этом не догадываются.

– О каком решении суда вы все время говорите?

– Эмили Касс тебя сдала. И ты это знаешь, Брайан. Когда я ее немного поприжала, она не колебалась ни минуты. Ты занимаешься банковской информацией, информацией с мобильных телефонов, стационарных телефонов, кредитными картами, информацией о передвижениях людей и бог знает чем еще. Ты что, действительно уверен, что местных официальных лиц не заинтересует, что ты делаешь, когда садишься за клавиатуру и входишь в контакт со своими «уважаемыми коллегами»? Кстати, а где эта самая клавиатура? Что, где-то есть потайная кнопка, которая сдвигает стену и открывает ступени в подвал?

– Вы насмотрелись всяких фильмов.

– Что да, то да, – согласилась Барбара. – Так что ты решил?

Хакер задумался. Он не мог знать, что она решила сначала переговорить с Ажаром, прежде чем сообщить какую-либо информацию Линли или кому-то еще. Он не мог знать, что она решила, что должна лично встретиться со своим пакистанским соседом, чтобы увидеть его лицо. Он не мог знать, что она ни на минуту не верит, что Ажар мог подвергнуть свою дочь опасности, или испугать ее, или с ней сделать еще что-то, чтобы удержать ее или отобрать ее у матери. Но билеты в Пакистан подразумевали самое страшное, и до тех пор, пока Барбара не переговорит с ним лично и не посмотрит ему в глаза, она находилась в таком отчаянии, что даже стоять спокойно в присутствии этого Смайта ей удавалось с трудом.

Наконец Брайан сказал:

– Пойдемте. Хоть в чем-то я смогу вас просветить.

Он прошел по галерее и открыл две незаметные боковые двери. За этими дверями находилась комната, по размерам почти равная галерее. Ее дорогие двойные окна смотрели на внутренний сад. Он был великолепен, с весенними первоцветами и рядом цветущих вишен, идущих по границе лужайки. На этой лужайке находился бельведер. Перед ними раскинулся треугольный пруд, заполненный листьями водяных лилий, с фонтаном посередине.

Комната, в которую они вошли, была его рабочим кабинетом, абсолютно не похожим на берлоги компьютерных гениев, которые показывали в кино. В этих фильмах хакеры сидели в подвалах, освещенных только светом мониторов множества компьютеров, окружавших их. В реальности, в которой жил Брайан Смайт, на прекрасном металлическом столе стоял лэптоп, развернутый таким образом, чтобы, работая, можно было смотреть в сад. Рядом с компьютером, в держателе, находились три флешки. Еще в одной подставке находились карандаши, в третьей – ручки. С другой стороны от компьютера лежал блокнот с дорогой дизайнерской ручкой. Здесь же стоял принтер.

В одном углу комната переходила в набитую всякими домашними приборами кухню, в другом ее конце находился мультимедийный центр. Динамики на потолке говорили о стереофоническом звуке. Все вместе говорило об очень больших деньгах.

Барбара беззвучно присвистнула.

– Неплохой садик, – сказала она, подходя к окну и одновременно лихорадочно размышляя, как проще вытрясти из него показания, – прямо как на Выставке Цветов в Челси[310].

– Мне нравится смотреть на нечто приятное, – сказал Брайан; небольшое ударение на прилагательном показывало, что вид Барбары не пробуждает в нем никаких эстетических чувств. – То есть когда я работаю, – добавил он. – Поэтому стол так и стоит.

– Неплохая мысль. Думаю, что тебе хотелось бы, чтобы ничего не изменилось?

– В смысле?

– В том смысле, что пора принимать решение, и позволь мне еще раз повторить, если ты еще не понял: нам нужен Доути. Нам нужен Доути, по подозрению в организации похищения девятилетней девочки, произошедшего в Лукке. Это касается английской девочки, которую ее мать увезла в прошлом ноябре, чтобы девочка вдоволь поела пиццы, если ты понимаешь, что я имею в виду. Его наняли, чтобы он нашел ее, но Доути сделал больше. Он нашел ее, никому об этом не сказал, а затем устроил ее похищение. После этого он заставил тебя уничтожить все следы. То есть все записи и всю информацию, касающуюся этой девятилетней девочки, похищения и так далее и тому подобное. Ты следишь за моей мыслью?

На лице Брайана появилась недовольная и презрительная гримаса. Барбара приняла ее за согласие и продолжила:

– Ты это подтверждаешь, и тогда наши отношения, то есть отношения между мной и тобой – от которых я просто балдею, – на этом заканчиваются. Если же не подтверждаешь… – Она махнула рукой. – Местные копы, местная магистратура и, конечно, наши ребята из полиции Метрополии будут счастливы с тобой познакомиться.

– То есть вы хотите сказать, что если я подтверждаю ваше смехотворное обвинение относительно этой девятилетки, – уточнил хакер, – а я, заметьте, еще ничего не подтвердил, то мое имя не будет передано полиции Метрополии? Или местным полицейским? Или вообще никому?

– Брайан, ты просто умница. Именно это я и хочу сказать. Потому что давай прикинем, что же произойдет потом. Скорее всего, после этого Доути откажется от твоих услуг, и тебе не стоит его за это ругать. Мне кажется, это ничтожная цена за возможность вообще заниматься бизнесом.

Смайт покачал головой и подошел к окну, чтобы взглянуть на сад; наконец он повернулся и спросил:

– Что же вы за коп такой, черт вас побери совсем?

Барбара была поражена ненавистью, звучавшей в его голосе, но ей удалось сохранить нейтральное выражение лица.

– Не поняла?

– Вы, что же, думаете, я не понимаю, к чему это все идет?

– К чему?

– Сегодня вам нужно подтверждение, а завтра потребуется наличняк. Не перевод на какой-то там счет на острове Мэн, или бог еще знает куда, а бабки, которые передаются в конверте банкнотами по десять, двадцать или пятьдесят фунтов, и с каждым новым месяцем все больше и больше. И все время с этой приговоркой: «Приятель, ты же не хочешь, чтобы полиция узнала о тебе?» Да вы еще хуже меня, несчастная корова. И если вы думаете, что я…

– Полегче на поворотах, – сказала Барбара. – Я сказала, что хочу Доути, и Доути – это тот, кто мне нужен.

– И вы полагаете, что вашего слова достаточно?

Брайан рассмеялся. Визгливые нотки его смеха показывали, в каком отчаянии он находится в действительности. Барбаре пришло в голову, что они похожи на двух неудачников с Дикого Запада на улице перед салуном. Ржавые пистолеты они уже выхватили, но оба отчаянно ищут способ уйти от конфронтации, чтобы не остаться лежать на земле с пулей в груди.

– Мне кажется, что мы держим друг друга сам знаешь за что, Брайан, – сказала она. – Но, между нами, девочками, говоря, мне кажется, что я ухватилась получше. В последний раз повторяю, что мне нужен один Доути, и никто, кроме Доути, – и всё, конец. Или ты с этим согласишься, или рискнешь и проводишь меня до двери, а там посмотришь, что я буду делать дальше.

Челюсть Брайана двигалась, зубы выбивали какой-то странный ритм. Это она понимала, так как ее зубы делали что-то очень похожее.

– Хорошо, – сказал он. – Я подтверждаю. Я уничтожил всю информацию для Доути. Все, что касалось парня, которого звали Микеланджело Ди Массимо. Все, что касалось человека по имени Таймулла Ажар. Электронные письма, банковские переводы, телефонные звонки, переводы денег, журналы просмотра Интернета – все, что я смог найти и что имело отношение к Лукке, Пизе или вообще к Италии. Все это я вычистил. Так тщательно, как только смогли сам я и ряд… ряд моих коллег в некоторых местах. Достаточно?

– Еще один вопрос.

– Боже, ну что еще?

– Когда?

– Когда что?

– Когда начались все эти записи?

– Какое это имеет значение? Я уничтожил их все ретроспективно.

– Прекрасно, великолепно, изумительно. Всех обманул. Тогда я хочу знать, с какого числа начала появляться эта информация, связанная с Италией, которую ты уничтожил.

– А какое это отношение имеет к…

– Поверь мне, имеет.

После этих слов Брайан предпринял действия, достойные пера Диккенса. Он открыл стол, вытащил из него карманный органайзер и стал перелистывать его. Ничего не нашел. Порылся в столе и вытащил еще один. Когда он это сделал, Барбара почувствовала, что внутри у нее все сжалось.

– В декабре прошлого года. Пятого числа. Именно тогда вся эта канитель и началась.

«Боже, – подумала Барбара, – еще до похищения Хадии в Лукке».

– Канитель? – спросила она. – Что значит канитель?

Короткая триумфальная улыбка Брайана, говорящая, что Барбара, может быть, и выиграла этот бой, но проиграла всю войну.

– Думаю, что это вы сможете выяснить сами, – сказал он и добавил: – Если вы собираетесь в Боу, то советую приготовиться.

– Приготовиться к чему? – спросила она, хотя губы ее еле шевелились.

– К страховке, плану отступления или как еще вы это назовете, – сказал он. – Дуэйн не дурак, и у него она обязательно будет.

– И ты знаешь это, потому что…

– Потому что так бывает всегда.

Боу, Лондон

Дуэйн Доути не был удивлен, увидев ее. А Барбару вовсе не удивило, что он не удивился. Связка Доути – Касс – Смайт существовала и успешно действовала уже давно. Они вели себя как третьеразрядные жулики, которые пытаются договориться с копами и в то же время обмениваются информацией по этому поводу друг с другом. Хейверс приготовилась к бою. Она приготовилась узнать, как выглядит страховка частного детектива.

– Вы очень быстро добрались из Южного Хокни, – сказал он ей так, чтобы она сразу поняла, кто и кому лоялен и до какой степени; затем взглянул на часы. – Всего пятнадцать минут. Вам что, устроили «зеленую волну», или вы ехали с сиреной?

– Да нет, просто хотелось добраться в ритме вальса, – сказала Барбара. – Но музыки здесь не слышно, так что забудем про танцы.

– Ваши метафоры не перестают меня поражать, – заметил Доути. – Но один из талантов Брайана, из-за которых я пользовался его услугами, – это способность удалить все следы того, что он мне таковые услуги оказывал.

– Вы что, действительно считаете, что у нас нет специалистов, которые могли бы хотя бы сравняться с Брайаном в его способностях? – спросила Барбара. – Вы считаете, что у полиции Метрополии нет никакой возможности связаться с полицейскими в Италии, которые наверняка смогут найти талантливых компьютерщиков, которые займутся записями Микеланджело Ди Массимо? Видимо, вы глубоко верите в то, что Брайан подумал обо всем и удалил следы всех ваших прошлых телодвижений, приятель. Но по своему долгому опыту работы с жуликами и бандитами всех мастей я знаю только одно: ни один человек не может объять необъятное. Всегда остается какая-нибудь зацепка, на которую он не обратил внимания.

Дуэйн отдал ей шутливый салют.

– Опять ваши потрясающие метафоры.

Он откинулся на спинку стула. Это была одна из тех спинок, которые отклоняются под давлением на них. Барбара мысленно помолилась, чтобы он отклонился слишком далеко, перевернулся, трахнулся башкой и потерял сознание. Не повезло. Вместо этого Доути подъехал на стуле к одному из шкафов, открыл нижний ящик, достал оттуда флешку и сказал:

– Ну, что же. Вы можете пойти и по такому пути – полицейские в Италии, технические эксперты в Италии, технические эксперты здесь в Лондоне. Но я бы вам этого не советовал. Если попробовать выразиться метафорично, я не поехал бы по этой дороге на своем ослике.

Когда Барбара увидела флешку, она поняла, что это именно та страховка, о которой говорил Брайан. Ничего не оставалось делать, как ждать, пока Доути не покажет, что у него там записано.

С надутым видом он предложил ей присесть. Не хочет ли мадам выпить чаю, кофе или горячего шоколада? Или, может быть, прикажете чего-нибудь еще?

– Давайте перейдем к делу, – произнесла Барбара и осталась стоять.

– Как вам будет угодно, – хмыкнул Дуэйн и вставил флешку в компьютер.

Он хорошо подготовился. Ему понадобилось чуть больше секунды, чтобы найти то, что он искал. Доути нажал три или четыре клавиши, развернул экран к ней и предложил:

– Наслаждайтесь шоу.

Это был фильм, в котором главные роли играли Дуэйн Доути и Таймулла Ажар. Съемки проходили в декорациях офиса Доути. Диалог состоял из рассказа частного детектива о мельчайших деталях пребывания Хадии в Италии, где она была обнаружена Микеланджело Ди Массимо. Сначала была названа фаттория ди Санта Зита, расположенная в холмах рядом с городом Лукка. Там жил некто Лоренцо Мура, идиот, который перевел деньги из Лукки в Лондон, чтобы Анжелина могла профинансировать свой побег от Ажара. Это был не просто следок, а столбовой след, который обычно оставляют сани на заснеженной целине. Дуэйн объяснил Ажару, что деньги были переведены на второй счет – не самой Анжелины, а ее сестры Батшебы, по чьему паспорту Анжелина и выехала из страны 15 ноября прошлого года.

Барбара чувствовала, как ее пульс стучит у нее в ушах. Но ей удалось небрежно произнести:

– И что вы этим хотите сказать, Дуэйн? Насколько я помню, нам все это уже известно. Вы что, имеете в виду, что рассказали все это Ажару в мое отсутствие? И что теперь мне полагается впечатлиться?

Доути остановил фильм.

– Вы не кажетесь мне полной дурой, – сказал он. – Но вот глаза вам определенно надо лечить. Посмотрите на дату съемки.

Это был конец. Семнадцатое декабря. Барбара ничего не сказала, хотя почувствовала сильную тревогу. Она постаралась сохранить индиферрентное выражение лица, хотя знала, что если сейчас она попытается поднять руки, то будет видно, как они дрожат.

Доути пролистал ежедневник на своем столе, из тех, в которых записывается каждая минута и каждый час из жизни владельца.

– Вы ведь очень занятая женщина, и ваш календарь легко посрамит расписание самой завзятой тусовщицы, поэтому давайте я вам помогу. Наша последняя совместная встреча – в ней принимали участие вы, профессор и ваш покорный слуга – состоялась здесь, в этой комнате, тридцатого ноября. Не надо знать высшую математику, чтобы понять, что встреча между мной и этим типом, которую вы только что наблюдали, произошла семнадцатью днями ранее. Ну, а чтобы помочь еще больше – вот такой уж я парень, люблю помогать людям, – хочу напомнить вам еще одну маленькую деталь той последней встречи. Я тогда вручил профессору мою визитную карточку и предложил ему связаться со мной, если я смогу хоть каким-то образом быть ему полезен. Профессор очень быстро все понял.

– Ерунда, – сказала Барбара. – Что он понял?

– У меня было шестое чувство в отношении профессора, сержант. Отчаянные времена, отчаянные меры – ну, вы все это знаете. Мне показалось, что я еще смогу ему помочь. То есть если у него появится интерес. Ну так вот, интерес появился. – Доути наклонился вперед и с помощью клавиатуры и мыши произвел какие-то изменения настроек. – Смотрите, как он выразил себя и свой интерес всего через два дня.

Декорации и главные действующие лица были те же. Но диалог сильно отличался от предыдущего. В мире критиков, занимающихся толкованием художественных фильмов, его бы назвали «наэлектризованным». В мире реальности это было неубиваемое свидетельство. В абсолютной тишине Барбара наблюдала, как Таймулла Ажар сам поднял вопрос похищения собственной дочери. Можно ли это сделать? Может ли ранее упоминавшийся Микеланджело Ди Массимо организовать это? Может ли итальянец тщательно отследить привычные действия Лоренцо Муры, Анжелины и Хадии? Если да, то есть ли способ увести Хадию от матери, пообещав ей встречу с отцом? Дискуссия между Ажаром и Доути продолжалась бесконечно. На пленке Дуэйн выглядел очень сопереживающим: сплел пальцы под подбородком и кивал, когда это было необходимо. Он был сама осторожность, хотя в его голове, без сомнения, уже работал арифмометр, подсчитывающий, какую сумму он сможет заработать, если ввяжется в эту историю с международным похищением ребенка.

На пленке Доути говорил почти тоном священника:

– Я могу только свести вас с господином Ди Массимо, профессор Ажар. А уж что вы там с ним решите… Мне кажется, я уже завершил свою работу с вами и не хочу быть замешан ни в чем в будущем.

«Да уж, все это правильно», – фыркнула Барбара. Когда фильм закончился, она сказала:

– Это просто куча дерьма.

Казалось, что Дуэйна ее слова совсем не обидели.

– Увы, – сказал он приятным тоном, – это все правда. Я хочу сказать только одно: вы уничтожаете меня, а я уничтожаю его, Барбара… Можно я буду называть вас Барбара? Мне кажется, что мы становимся все ближе и ближе.

Хейверс показалось, что сейчас ее охватит неконтролируемая ярость, она перепрыгнет через стол и задушит этого ублюдка.

– Вся эта идея с похищением – просто дерьмо на палочке, – сказала она. – Как только этот Ди Массимо нашел Хадию, все, что должен был сделать Ажар, – это неожиданно появиться на пороге Анжелины и предъявить свои отцовские права на нее. С Хадией, в восторге от того, что она видит отца, с Ажаром, стоящим на пороге, или что там у них есть, – что стала бы делать Анжелина? Схватила бы Хадию и бегала бы с ней с одной фаттории, что бы это ни значило, на другую всю оставшуюся жизнь?

– В этом был бы некоторый смысл, – с изяществом согласился Доути. – Но не приходилось ли вам замечать – а я думаю, что на вашей работе наверняка приходилось, – что, когда в дело вступают эмоции, здравый смысл быстро испаряется в окно?

– Похищение Хадии ничего не дало бы Ажару.

– В обычной ситуации – нет. Но давайте представим вместе с вами, Барбара, что ситуация не совсем обычная. Давайте представим: профессор прекрасно просчитал, что в случае похищения мамочка Хадии сделает именно то, что она и сделала: явится в Лондон со своим другом и с требованием немедленно вернуть ей ребенка. – Доути поднял руки ко рту в жесте наигранного ужаса. – Но, появившись в Лондоне, она лишь сможет убедиться, что профессор даже и не подозревает, что его дочь похищена. «Боже, неужели ее похитили? – скажет профессор. – Обыщите мой дом, лабораторию, офис, жизнь, обыщите все, что хотите – я ее не похищал…» Ну, и все в таком же духе. Хотя план давно запущен. Микеланджело Ди Массимо уже похитил девочку и прячет ее в надежном месте, очень надежном и очень незаметном. А затем, когда наступает время, привозит ее в такое же безопасное место, где ее не может не найти кто-то, кто прочитал о ее похищении в газетах. В это время ее отец находится в Италии, помогает в поисках, демонстрирует свое горе, развешивая плакаты во всех деревнях и городах и демонстрируя всем, как он убит горем. При этом он предварительно обеспечивает себе алиби на время ее исчезновения, посетив давно запланированную конференцию в Берлине. Когда девочка найдена, воссоединение семьи происходит очень эмоционально и так далее. И Ажар вновь получает доступ к девочке, на этот раз с благословения Анжелины.

– Идиотизм, – сказала Барбара. – Для чего все эти сложности, Дуэйн? Если вы нашли Хадию, то для чего Ажару надо было, чтобы ее похитили? Для чего он стал бы рисковать напугать ее, нечаянно повредить или сделать вообще что-то, когда всё, что ему требуется, – это явиться в дом и заявить свои права на дочь? Он знает, где она. Он знает, узнав каким-то образом о Муре, что она никуда не денется.

– Это вы уже говорили, – согласился Доути. – Но вы забываете об одной маленькой детали.

– О чем именно?

– О полной картине.

– И это?..

– Пакистан.

– Что? Вы хотите сказать, что Ажар планировал…

– Я ничего не хочу сказать. Просто повторяйте танцевальные движения, ведь музыку вы уже знаете. Вы не глупы, несмотря на то, что можете испытывать по отношению к нашему вальяжному профессору. Он хотел ее украсть, а затем, когда подойдет время, уехать с ней в Пакистан и исчезнуть.

– Он – профессор…

– А профессоры, что, не совершают преступлений? Вы это хотите мне сказать? Дорогая сержант, уж мы-то с вами знаем, что преступления – это не прерогатива лишь низших слоев. И мы оба с вами понимаем, что, если этот профессор увезет свою дочь в Пакистан, возможность для мамочки получить девочку назад исчезнет практически навсегда. Ей придется колотить в эту закрытую дверь, пока она не собьет себе руки в кровь. Попытаться отобрать ребенка у отца в Пакистане? У отца-пакистанца? У отца-мусульманина? Как вы думаете, сколько прав в этом случае будет у английской женщины, даже если ей в принципе удастся разыскать дочь?

Барбара понимала, что все это правда, но вот согласиться с этой правдой… Она знала, что существует еще одно объяснение. Она также понимала, что сидеть здесь, в офисе, и пытаться что-то объяснить Доути было абсолютно бесполезным занятием. Только разговор с самим Ажаром сможет пролить свет на происходящее. Доути был очень грязной личностью, и это та правда, о которой ей не стоит забывать.

Как будто прочитав ее мысли, частный детектив заговорил:

– Этот профессор – грязная личность, сержант Хейверс… – Он оттолкнулся от стола, убрал флешку обратно в нижний ящик шкафа, а затем запер его. Потом шуточным жестом протянул ей обе свои руки, как будто отдавал себя в ее распоряжение. – Теперь вы можете забрать меня в участок, и там я все опять повторю тому, кто этим заинтересуется. А можете начать расследование там, где оно должно было начаться с самого начала, – в доме у профессора.

Виктория, Лондон

Линли прилетел в Лондон после полудня, пережив под завязку забитый рейс из Пизы, на котором ему пришлось втиснуть свое тело ростом шесть футов два дюйма[311] на среднее кресло между монашкой, которая не прекращала молиться весь полет, и толстым бизнесменом с большой газетой.

Прежде чем покинуть Лукку, он еще раз встретился с Анжелиной Упман. Она подтвердила каждую деталь из рассказа Ажара об их новых взаимоотношениях. Прощение было, наверное, ключевым словом в этих новых взаимоотношениях, а также в попытке организовать для Хадии все таким образом, чтобы она могла проводить время в Лондоне с отцом, которого обожала. Только Лоренцо Мура был против этих планов. Он не любил Ажара, ему не нравился Ажар, и Анжелина была дурой, потому что разрешила Ажару общаться с дочерью.

Фраза «дорогой, она ведь и дочь Хари тоже» совсем его не успокоила. Лоренцо вылетел из комнаты, распространяя вокруг себя ауру разгневанного итальянского мужчины. Анжелина вздохнула и сказала:

– Будет совсем не легко, но я хочу сделать то, что, на мой взгляд, будет хорошо для нас всех.

Увидев ее, Томас подумал о том, как сказалось все произошедшее на ее внешнем виде. Анжелина была красивой женщиной, но сейчас она лишилась всей своей красоты – изможденная, с поредевшими волосами и ввалившимися глазами. Ей надо было поправляться, и как можно скорее, чтобы обеспечить сохранность жизни, развивавшейся внутри нее. Линли хотел сказать ей об этом, но, наверное, она и сама это отлично знала. Поэтому на прощание он сказал только:

– Берегите себя.

В Лондоне Томас направился прямо в Ярд. Там он встретился с Изабеллой Ардери и отчитался о проделанной работе. Результат был совсем неплох, если принять во внимание, что Хадия благополучно вернулась к матери. Теперь расследование находилось в руках итальянской полиции, и в Лукке больше нечего было делать, так как прокурор теперь будет лично решать, как поступать с собранными Сальваторе Ло Бьянко уликами, с которыми теперь будет работать его преемник.

– Сальваторе вчера отстранили от расследования, – объяснил Линли. – У них с прокурором расходятся взгляды на многие события.

Изабелла подняла трубку и пригласила Барбару, чтобы узнать, что происходит с расследованием в Лондоне.

Увидев Барбару, Линли вздохнул и мысленно покачал головой. Ее волосы все еще торчали клоками, и она опять стала одеваться в манере, которая наверняка выводила Ардери из себя. Например, в этот день обычной кофте она предпочла майку, украшенную какой-то дурацкой надписью, хотя неоновые зигзаги на ней совсем не добавляли Барбаре шарма. Ее штаны с пузырями на коленях и заднице выглядели так, будто их когда-то выбросила бабушка Барбары.

Томас посмотрел на Изабеллу. Она посмотрела на Хейверс, потом на него и, наконец, взяла себя в руки, произнесла «сержант» и указала Барбаре на стул.

Барбара бросила на Линли взгляд, который он не смог понять, хотя было очевидно: она считает, что ее вызвали на ковер, чтобы отчитать за что-то. И за это ее нельзя было винить. Ее очень редко вызывали в кабинет руководства за чем-то другим.

– Я только что рассказал суперинтенданту, как все закончилось в Италии, – сказал он.

– Ну, а что касается Лондона, сержант?.. – продолжила Изабелла.

Хейверс вздохнула с облегчением и сказала в качестве вступления:

– Мне кажется, командир, у нас будет слово одного скользкого парня против слова другого скользкого парня.

Она закинула ногу в красной высокой кроссовке на ногу и продемонстрировала широкую полосу белых носков, расшитых кексиками. Линли услышал, как Изабелла вздохнула. Хейверс продолжала как ни в чем не бывало. Доути не отказывается от того, что нанял жителя Пизы по имени Микеланджело Ди Массимо для поисков Хадии и ее матери. Он утверждает, что сделал это по просьбе Ажара, – и это, собственно, все, что он сделал. Он сказал, что деньги, переведенные из лондонского банка в итальянский банк на счет Ди Массимо, были просто оплатой работы последнего. Правда, работа эта не дала ему ничего нового, сообщил Доути. Хейверс также сказала, что, по словам Ди Массимо, след очень быстро выветрился.

– Думаю, нам надо решить, кто из них двоих лжет. Поскольку сейчас с Ди Массимо работают итальянские копы, может быть, лучше всего посидеть и подождать, что из этого выйдет.

Изабелла стала суперинтендантом полиции не просто за красивые глаза. Она могла мгновенно определить слабости в логике расследования.

– В какой момент Таймулла Ажар узнал имя этого итальянского частного детектива, сержант? – спросила она.

– Он его никогда не знал, насколько я понимаю, – ответила Барбара. – По крайней мере, до того момента, когда инспектор наладил связь с итальянцами. И в этом как раз вся соль вопроса, не правда ли?

Не дождавшись реакции Изабеллы, она продолжила, что SO-12, кстати, следила за Ажаром и что он чист.

– SO-12? – спросили одновременно Линли и Изабелла. – При чем здесь SO-12, сержант? – спросила Ардери.

Хейверс объяснила, что хотела проверитькаждую возможную версию.

– И давайте согласимся, командир, коль уж вы сами упомянули Ажара, что он был и есть одна из версий…

Поэтому она переговорила со старшим инспектором Гарри Стринером, чтобы узнать, отсматривали его ребята Ажара по каким бы то ни было причинам или нет. В момент похищения Ажар был в Берлине; это показалось ей подозрительным, и она решила, что если там что-то не так, то SO-12 наверняка об этом знает.

– Ажар – микробиолог. Ажар – мусульманин. Ажар – пакистанец. Для ребят из SO-12… ну, вы сами знаете, как они рассуждают, командир. Я думаю, что если против него что-то было, то они наверняка это раскопали бы.

Но ей сказали, что на него ничего нет. Ее вывод полностью совпадал с выводом инспектора Линли: пусть с этим делом разбираются итальянцы.

– Представьте мне ваш письменный отчет, Барбара, – сказала Ардери. – Вы тоже, инспектор Линли.

И она закончила совещание, жестом показав им на дверь. Однако, прежде чем Линли успел выйти вслед за Барбарой из кабинета, Изабелла окликнула его. Томас обернулся, она жестом велела ему вернуться на свое место и кивком приказала запереть дверь.

Линли стал наблюдать за суперинтендантом. Ему давно было известно, какая она скрытная и как хорошо умеет маскировать свои мысли и чувства, поэтому Томас спокойно ждал, что Изабелла сама все ему скажет. Он хорошо знал, что пытаться гадать в таких условиях невозможно.

Ардери открыла нижний ящик стола. Линли судорожно вздохнул. Изабелла пила – и знала, что ему это известно. Она была уверена, что контролирует ситуацию, Томас же с ней не соглашался. Изабелла знала о его мнении, но так же хорошо помнила об их негласном соглашении: он не выдаст ее до тех пор, пока она будет воздерживаться от выпивки на Виктория-стрит или в любом другом месте, куда суперинтендант могла попасть по работе.

Томас заметил легкую дрожь в ее пальцах и мягко окликнул ее. Изабелла бросила на него быстрый взгляд.

– Я еще не полная дурочка, Томми. Я могу себя контролировать.

Вместо бутылки она достала из нижнего ящика стола сложенный таблоид. Положив газету перед собой, разгладила ее и стала перелистывать.

Линли увидел, что это «Сорс» – самая грязная из всех грязных газетенок подобного пошиба. Ему стало нехорошо, когда он подумал, что могло заставить Изабеллу хранить этот номер у себя в столе, при этом отпустить Барбару и ясно дать ему понять, что она хочет обсудить это только с ним одним. Все это были плохие признаки. Они превратились в еще худшую реальность, когда Изабелла нашла то, что искала. Она развернула газету так, чтобы Томас мог видеть материал, беспокоивший ее.

Инспектор полез в пиджак за очками, хотя они и не были нужны – по крайней мере, чтобы прочитать заголовок: «Связи сексуально озабоченного папашки в полиции Метрополии». Статья располагалась на четвертой и пятой страницах, и здесь же было фото Ажара, которое было врезано в другую, большую по размерам фотографию, на которой был изображен какой-то скандал на лондонской улице. В скандале участвовали мальчик в школьной форме, разъяренный мужчина, которому на вид было около семидесяти, испуганная женщина в шароварах и головном шарфе и Барбара Хейверс. Казалось, что сержант пыталась заставить мужчину отпустить мальчика, женщина с шарфом на голове пыталась вырвать мальчика из рук этого мужчины, а сам мужчина пытался запихнуть мальчика в машину, задняя дверь которой была открыта.

Линли просмотрел статью, типичную для «Сорс», которая была подписана хорошо знакомым ему именем – Митчелл Корсико. Статья содержала совершенно безумную подборку фактов, которая уже давно стала фирменным знаком «Сорс». Это был какой-то вариант срочных новостей, в котором описывалось, что корреспондент обнаружил связь между сержантом полиции Метрополии и сексуально озабоченным папашкой, у которого недавно в Италии похитили дочь. Эта женщина-офицер присутствовала в жизни папашки, уважаемые читатели, так же как и его брошенная жена из Илфорда и любовница, которая родила ему ребенка. Как оказалось, они все живут рядышком в Северном Лондоне, в разных домах, но не очень далеко друг от друга, под неусыпным наблюдением соседей, которые ждут не дождутся возможности рассказать всю правду об этом университетском профессоре с мягкими манерами и его более чем впечатляющей конюшне женщин, сожительствующих с ним.

Статья была написана по тем же стандартам, по каким пишутся сотни других, публикуемых в ежедневных таблоидах. В течение многих поколений читателей эти издания зарабатывали на свой хлеб с маслом, разрушая репутации. Сегодня они создавали героя: или вызывающую сострадание жертву, или удачливого победителя национальной лотереи, или успешного художника, или просто человека, который сделал себя сам… А завтра они же просто разрывали его на кусочки, когда первый попавшийся шапочный знакомый или бывший коллега вылезали из собственного дерьма, чтобы сообщить о нем «несколько новых фактов». Просто для того, чтобы опустить его пониже себя.

Закончив читать, Линли поднял глаза. Он не знал, как это прокомментировать, потому что был не в курсе, что известно Изабелле об отношениях между Барбарой и Ажаром. Он и сам-то не был уверен, что знает.

– Что мне с этим делать, Томми? – спросила Ардери.

Инспектор снял очки и положил их в карман пиджака.

– Выглядит так, как будто офицер полиции помогает подростку, которого ударил пожилой мужчина.

– Да это-то я и сама могу увидеть. Я даже могу убедить себя, что на всех этих фото сержант Барбара Хейверс вмешивается в уличный конфликт и улаживает его, как добрая самаритянка, какой мы все ее знаем. И я бы с удовольствием в это поверила, если бы не знала, что этот подросток – сын Таймуллы Ажара. Не говоря уже о том, что этот старик – отец Ажара. Я не слишком себя накручиваю, а, Томми?

– У фотографии, так же как и у статьи, может быть тысяча и одно объяснение. Любой, кто прочитает материал, сразу это поймет.

– Естественно. И одно из этих объяснений может быть следующим: вполне возможно, что у Барбары есть в этом деле личный интерес – глубоко личный, а не объективно профессиональный, – в вопросах, которые совсем не должны касаться человека, ведущего расследование.

– Но ты же не думаешь, что Барбара…

– Да я просто не знаю, что мне думать о Барбаре, черт побери, – резко перебила его Изабелла. – Но я знаю, что видят мои глаза и что слышат мои уши, и…

– И что же слышат твои уши? Кто в них шепчет? О Барбаре?

Линли секунду смотрел на нее, прежде чем продолжить. Изабелла заметила это и не отвела взгляда. Наконец взгляд отвел он – и от нее, и от газеты, лежащей на столе.

Томас знал, что Ардери не читает таблоидов. Он не считал, что знает про нее абсолютно все, после всех тех месяцев, что они провели обнаженными в постелях друг у друга, – но это он про нее знал точно. Она не читала таблоидов. Тогда как же этот попал к ней в руки?

– Где ты взяла ее? – спросил он, кивнув на газету.

– Это не так важно, как те новости, которые в ней написаны.

Линли посмотрел через плечо на закрытую дверь кабинета и мысленно представил все, что находилось за ней. Догадка пришла очень быстро.

– Джон Стюарт, – сказал он. – И сейчас он выжидает, что же ты с ней сделаешь. Хотя, скорее, тебе нужно что-то делать с самим Джоном.

– С ним я со временем разберусь, Томми. Сейчас же мы обсуждаем Барбару.

– А ее нечего обсуждать. Она знает Ажара, но ничто не говорит о том, что между ними существует хотя бы намек на романтические, интимные или какие-нибудь другие отношения, кроме дружеских. Изабелла, там просто ничего нет.

Ардери очень долго обдумывала сказанное. За дверями ее офиса шел обычный рабочий день. Кто-то громко спрашивал: «Где эта статья о сохранении торфа, о которой говорил Филипп?» Мимо двери проехала тележка.

Они долго сидели молча, опустив глаза. Наконец Изабелла прервала молчание:

– Томми, у всех нас есть что скрывать.

– У Барбары – нет, – сказал он как можно тверже. – По крайней мере, по этому вопросу.

Ардери выглядела бесконечно грустной, когда отпустила его со словами:

– Да я сейчас и не о Барбаре вовсе, инспектор.

Виктория, Лондон

Линли совсем не был так уверен в Барбаре Хейверс, как пытался продемонстрировать это Изабелле. Он вообще ни в чем не был уверен. Поэтому Томас внимательно прочитал все отчеты Барбары за тот период, пока она работала у инспектора Стюарта, а затем провел десять минут в компании Джона Стринера из SO-12. То, что уже второй офицер из Управления криминальных расследований интересуется закрытой информацией о Таймулле Ажаре, сильно удивило Стринера. Однако Линли объяснил: суперинтендант Изабелла Ардери потребовала, чтобы все материалы по закончившемуся в Италии расследованию были приведены в надлежащий вид и все концы подчищены, а ему поручили роль «подчищалы».

Таким образом, инспектор очень быстро узнал о билетах в Пакистан. К своему неудовольствию, он понял, что Барбара скрывает эту информацию. Томас не хотел разбираться, что бы все это могло значить – сейчас его не интересовали ни Таймулла Ажар и похищение его дочери, ни сержант Барбара Хейверс. Но он знал, что ему надо срочно переговорить с Барбарой. Потому что ситуация, в которой она находилась, была предельно проста и очень опасна: если он смог узнать, что сержант скрывает информацию о Таймулле Ажаре, значило, что об этом рано или поздно узнает Джон Стюарт и донесет Изабелле. С этого момента руки Изабеллы, так же как и его собственные, будут связаны. Томас не мог допустить, чтобы это случилось.

Он нашел Барбару за рабочим столом. Всем своим видом она демонстрировала, что является старательным работником, намеревающимся полностью выполнить свой долг.

– Надо поговорить, Барбара, – тихо сказал он ей – и увидел по взволнованному выражению лица Хейверс, что смог точно донести до нее всю серьезность ситуации.

Не останавливаясь, Томас прошел к лифтам. Когда она догнала его, нажал кнопку четвертого этажа и сопроводил ее в «Пилерс». Некоторые столики были заняты припозднившимися обедающими, но большинство уже освободились. Линли выбрал один, как можно дальше от жующей толпы. К тому моменту, как они дошли до него, уселись и заказали кофе, Барбара была уже сильно на взводе. Именно этого и хотел инспектор.

– Джон Стюарт принес Изабелле номер «Сорс» со статьей, подписанной Митчем Корсико… – начал он.

– Да, я была в школе, сэр, – поспешно ответила Хейверс. – В школе Саида. Я узнала, что Корсико хочет взять у него интервью, и была уверена, что мальчишка выдаст много всякой ерунды об Ажаре. Но дело было не только в Ажаре. Я знала, что все, что ни напечатает «Сорс», больно ударит по всем: по его матери, отцу, по нему самому. Я была уверена, что…

– Я не об этом хочу с вами поговорить, Барбара, – перебил ее Линли. – У Джона были свои причины передать Изабелле этот таблоид. Думаю, что мы о них очень скоро узнаем. Дело в том, что вы довольно глубоко увязли во всем этом деле, если уж его подробности появились в газетах, что ставит под подозрение вашу работу.

Хейверс молчала, пока официантка ставила на стол их кофе. Когда чашки и молочники были расставлены, а кофе разлит, она добавила молоко и положила сахар в свою чашку, затем положила ложку на блюдце, но не стала пить.

– Я его ненавижу, – наконец сказала она.

– Ну, у вас есть на это причины, – сказал Томас. – Другой бы спорил. Но своим поведением в вопросе похищения Хадии вы сами себя отдали в лапы Стюарта. Поэтому, если есть еще какие-то свидетельства вашей необъективности, я думаю, самое время рассказать мне о них, прежде чем о них узнает он – и доложит Изабелле.

Линли ждал. Было понятно, что для Барбары это вопрос жизни и смерти. Ее ответ определит природу их взаимоотношений и покажет, что именно, если понадобится, Томасу надо будет сделать, чтобы вытащить ее из того болота, в которое она сама себя завела. Для него было очевидно, что детектив-инспектор Джон Стюарт спустил на Хейверс всех собак в своем неофициальном расследовании. Она должна это понимать. Она также должна понимать, что только если полностью раскроет свои карты, Томас сможет придумать для нее защитную стратегию.

«Ну, давай же, Барбара, – подумал он. – Давай же, двигайся в правильном направлении».

Сначала ему показалось, что она именно это и делает.

– Сэр, я наврала по поводу своей мамы…

И Хейверс рассказала ему о той истории, которую ей пришлось придумать для Изабеллы, чтобы объяснить свое отсутствие на рабочем месте. История о падении ее матери. Она рассказала ему обо всех фальшивках, которые ей пришлось придумать: начиная от несуществующей «Скорой помощи» и кончая частной клиникой. Она также поведала, на что тратила свое время тогда, когда должна была выполнять мудрые распоряжения Стюарта. Рассказала о своих договоренностях с Доути и о встречах с его помощниками. На первый взгляд все выглядело так, как будто Барбара выкладывает Томасу всю правду. Но она ни слова не сказала о билетах в Пакистан, и Линли понимал, что это ее приговор.

Сознание этого сидело у него в душе, как игла. До сего момента он не понимал, как для него были важны его отношения с Барбарой. Большую часть времени она была абсолютно невыносима и выводила его из себя. Но она всегда была правильным копом с очень хорошей головой и, бог свидетель, Томас получал удовольствие от их совместной работы. Она также спасла ему жизнь в ту ночь, когда ему было безразлично, что эту его жизнь может забрать серийный убийца.

Однако Линли не считал, что он в долгу у Барбары Хейверс. Просто он был очень привязан к этой чертовой бабе. Она была больше, чем просто партнер. Она была другом. И, как друг, входила в узкий круг его доверенных лиц: она была частью ткани его жизни, и он хотел сохранить эту ткань неповрежденной, насколько это было возможно, особенно после того, как огромный кусок был вырван из нее с уходом Хелен.

А Барбара все говорила и говорила. Казалось, что она облегчает свою душу перед ним. Линли все ждал, надеясь, что, наконец, придет время полной правды. Когда этого так и не случилось, у него не осталось выбора. В конце ее монолога он сказал:

– Пакистан, Барбара. Вы о нем забыли.

Она попробовала кофе, затем быстро сделала три глотка, осмотрела зал, как будто искала поддержку, и небрежно спросила:

– Пакистан, сэр?

– Авиационные билеты. Один – на имя Таймуллы Ажара. Другой – на имя Хадии Упман. Купленные в один конец в марте, на июльский рейс. Вы об этом не сказали, но в SO-12 мне об этом с удовольствием сообщили.

Их взгляды встретились. Томас попытался прочитать мысли Хейверс по ее лицу, но не мог понять, чего на нем было больше – вызова или огорчения.

– Вы меня перепроверяли, – сказала Барбара. – Не могу в это поверить.

– Упоминание SO-12 вызвало некоторые вопросы. У меня и, что гораздо важнее, у Изабеллы.

– У Изабеллы, – повторила Барбара. – Не у командира и не у суперинтенданта. Думаю, я понимаю, что это значит, правда? – Ее слова звучали горько.

– Ничего вы не понимаете, – спокойно ответил Линли. – В SO-12 я пошел по своей собственной инициативе.

Несколько секунд они сверлили друг друга взглядом.

– Простите, сэр, – наконец сказала она и отвела глаза.

– Принимается, – ответил Томас. – Ну, так и что там с этими билетами?.. Вы должны понимать, как все это будет выглядеть, когда выяснится, что вы скрывали информацию. Если я выяснил это, просто позвонив Гарри Стринеру, то Стюарт может сделать то же самое.

– Со Стюартом я разберусь.

– Ответ неправильный. Вы хотите с ним «разобраться» и думаете, что сможете это сделать, потому что уверены, что правда всегда победит и что правда даст освобождение… и какие там еще есть афоризмы по этому поводу?

– Правда состоит в том, что он ненавидит меня, и все это знают, включая, простите меня, Изабеллу, сэр. И если мы посмотрим, как она подставила меня под него, чтобы, если он что-то накопает, меня можно было бы переодеть в форму, то, мне кажется, мы поймем весь этот грандиозный план.

Линли проработал в отделе по расследованию убийств достаточное количество лет, чтобы понять, что Хейверс пытается взять беседу под свой контроль и перевести разговор с самого главного на что-то менее опасное. Поэтому он сказал:

– Пакистан, Барбара. Авиационные билеты. Давайте вернемся к ним. Все остальное уводит нас в сферу предположений и заставляет бесцельно тратить наше время.

Она провела рукой по своим торчащим волосам.

– Я не знаю, что это значит, понятно?

– А поточнее? Не знаете, что у него есть билеты в Пакистан, или не знаете, что Ажар купил их в марте, когда он просто еще не мог знать, где его дочь; или не знаете, что вы утаили эту деталь? Что вам непонятно, Барбара?

– Вы злитесь, – сказала она, – и совершенно правильно.

– Давайте не будем. Просто ответьте мне.

– Я не знаю, для чего он купил эти билеты.

– Барбара, он сказал мне, что Хадия приедет к нему в июле. Для того чтобы провести с ним каникулы, как они договорились с Анжелиной, после того как Хадия, целая и невредимая, вернулась из того монастыря в Альпах. Их первые совместные каникулы начинаются в июле.

– И все-таки я не знаю, что это значит, – настаивала Барбара. – Я должна с ним переговорить. До того момента, пока Таймулла не вернется в Лондон, я не смогу сказать, что он намеревается сделать. До тех пор, пока он не объяснится…

– И вы, что, поверите всему, что он скажет? – спросил Линли. – Барбара, неужели вы не видите, что это сумасшествие? Вы должны сделать то, что давно уже должны были сделать: отследить денежные переводы. От Ажара и дальше, кому бы то ни было.

– Он должен был заплатить Доути за то, что тот искал Хадию. Что это даст? Его дочь исчезла вместе со своей матерью, инспектор. Полиция не хотела этим заниматься. У него нет прав, и…

– Даты переводов могут рассказать очень многое, – заметил Линли. – И вы это очень хорошо знаете.

– Любые даты всегда можно объяснить. Ажар оплатил услуги Доути, когда смог собрать деньги. Это оказалось дороже, чем он предполагал, и Ажар сделал несколько переводов. Он вынужден был делать это… скажем, в течение нескольких месяцев. Он заплатил Доути за то, чтобы тот нанял кого-то в Италии, чтобы разыскать его дочь. Все остальное была инициатива Доути.

– Ради всего святого, Барбара…

– Доути понял, что может на этом влегкую заработать. Продержать девочку взаперти, пока все окончательно не сойдут с ума от неизвестности, потребовать выкуп, – и вот он уже в шоколаде.

Линли откинулся на стуле. От самообмана Барбары у него перехватило дыхание.

– Вы не можете во все это верить. Требования выкупа не было, Ажар на крючке из-за этих билетов.

– Он мог купить их, чтобы заставить себя поверить, что ее действительно найдут. Ну, это как гарантия на будущее…

– Бога ради, ее еще даже не увели с mercato, когда билеты были куплены.

– У этого должно быть объяснение. И я его найду.

– Я не могу позволить вам решать…

В отчаянии Барбара схватила Томаса за руку.

– Я должна переговорить с Ажаром. Пожалуйста, дайте мне время.

– Вы не на той стороне баррикад. Последствия падут на вашу голову, как гнев Господень. Как вы можете ожидать, что я…

– Сэр, пожалуйста, позвольте мне переговорить с ним. Всему этому есть объяснение. Ажар скоро вернется. Через день-два. У него в лаборатории работают студенты. Ему надо читать лекции. Он не будет сидеть в Италии до июля. Он просто не может. Просто дайте мне шанс. Если он не сможет объяснить, зачем купил эти билеты и почему именно в тот день, я сама расскажу все командиру и представлю свои рекомендации. Клянусь богом, я это сделаю. Если вы дадите мне время.

Линли посмотрел на отчаянную мольбу на ее лице. Он знал, что должен делать: ему надо немедленно доложить обо всей этой ситуации куда следует, и пусть будет, что будет. Но между ним и тем, что он должен был сделать, лежали годы совместного партнерства с Хейверс. Поэтому он глубоко вздохнул и произнес:

– Очень хорошо, Барбара.

– Спасибо, инспектор, – выдохнула она.

– Мне бы не хотелось потом пожалеть об этом, – объяснил Томас. – Поэтому, как только вы переговорите с Ажаром, вы немедленно доложитесь мне. Это понятно?

– Абсолютно понятно.

Линли кивнул, встал и вышел, оставив ее сидеть перед чашкой с недопитым кофе.

Все в этой ситуации ему не нравилось. Все просто вопило о причастности к преступлению Таймуллы Ажара. Так как Барбара умолчала об этих билетах в Пакистан, было вполне возможно, что она скрывает еще какую-нибудь важную информацию. Теперь Томас знал, что Хейверс влюблена в Ажара. Сама она в этом никогда не признается, но ее отношения с пакистанским профессором уже давно перешагнули через границу дружбы с его дочерью и двигались в направлении именно любви, а не чего-то другого. Мог ли он быть уверен, что Барбара отвернется от Ажара в случае, если окажется, что его участие во всем этом было больше, чем просто участие отца в поисках пропавшей дочери? А сам Томас отвернулся бы от Хелен, если бы обнаружил, что она совершила что-то противозаконное? А если быть еще точнее – отвернется ли он теперь от Хейверс?

Линли проклял эту липкую паутину, в которую превратилось расследование. Барбаре надо идти в кабинет Изабеллы, все рассказать и отдаться на милость суперинтенданта. Ей придется выпить то горькое лекарство, которое пропишет ей Изабелла. Но он знал, что Хейверс никогда этого не сделает.

Раздался звонок мобильного. На секунду Томас подумал, что Барбара передумала и звонит, чтобы сообщить ему об этом. Но, взглянув на экран, он понял, что это не Барбара. Это была Дейдра Трейхир.

– Вот это приятный сюрприз, – ответил он на ее звонок.

– Вы где?

– В настоящий момент жду лифта.

– Лифта в Италии или в другом месте?

– В другом. В Лондоне.

– А. Чудесно. Вы вернулись.

– Только что. Сегодня утром прилетел из Пизы и поехал прямо в Управление.

– Ну и как вы, полицейские, в этом случае говорите? «Все прошло удачно»?

– Именно так.

Подошел лифт, открылись двери, но Линли махнул рукой, чтобы его не ждали, – боялся, что телефон разъединится. Он коротко рассказал Дейдре о том, как Хадия благополучно возвратилась в объятия своих родителей. Он ничего не сказал ей ни о SO-12, ни о Пакистане, ни об опасной ситуации, в которой оказалась Барбара.

– Вы должны испытывать громадное облегчение, что все так хорошо закончилось, – сказала Дейдра. – Она в безопасности, здорова, а ее родители… как они?

– Явно не простили друг друга, но смирились с ситуацией. Оба понимают, что им придется делить ее между собой, хотя для девятилетней девочки будет нелегко жить между двумя странами. Однако сейчас все выглядит именно так.

– Но ведь многие так живут, Томас. Я имею в виду детей с разведенными родителями.

– Конечно, вы правы. К сожалению, это происходит в мире все чаще и чаще.

– Вы звучите не таким расслабленным, как я ожидала…

Линли улыбнулся. Дейдра легко читала его, и, хотя это и казалось странным, ему это нравилось.

– Да, наверное, – сказал он. – А может быть, просто устал.

– Устали настолько, что откажетесь от бокала вина?

Его глаза расширились.

– Где вы? Вы что, звоните не из Бристоля?

– Нет.

– Неужели вы…

Дейдра рассмеялась.

– Вы звучите, как мистер Дарси[312].

– Я всегда считал, что он нравится женщинам. Вместе со своими узкими брюками.

Она опять засмеялась.

– Действительно, вы правы.

– Итак?

– Я в Лондоне. Естественно, по делу.

– По делу Бандитки Электры?

– К сожалению, нет. По ветеринарному делу.

– Могу я спросить, что ветеринар, специалист по крупным животным, может делать в Лондоне? У нас, что, верблюд в зоопарке требует вашего немедленного внимания?

– Это опять возвращает нас к вопросу о бокале вина. Если вы свободны сегодня вечером, то я все объясню. У вас есть время?

– Назовите место, и считайте, что я уже там.

Дейдра назвала.

Белсайз-парк, Лондон

Винный бар, который предложила Дейдра, находился на Риджент-парк-роуд, к северу и от самого Риджент-парк, и от Примроуз-хилл. Он был бесцеремонно втиснут между книжным магазином и магазином кухонных принадлежностей, но его внешний вид был обманчив: внутри все освещено свечами, окна занавешены тяжелыми шторами, а столики, покрытые скатертями, накрыты на двоих.

Было еще сравнительно рано, посетителей – немного, поэтому Томас сразу увидел Дейдру. Она сидела в углу, под картиной, на которой был изображен современный вариант жены Уильяма Морриса[313], как бишь ее звали… или это было произведение какого-то не известного Линли прерафаэлита. Картина ярко освещалась, и этого света Дейдре хватало, чтобы просматривать пачку бумаг, лежащую перед ней на столе. Она говорила с кем-то по мобильному.

Томас остановился, прежде чем пересечь зал и подойти к ней, почувствовав радость от того, что снова видит ее. Ему представилась редкая возможность рассмотреть Дейдру, когда она об этом не знает. Линли заметил, что у нее новые очки – без оправы и почти незаметные, и что она одета, как на деловую встречу. Ее шарф был разноцветным, хорошо дополняя ее светлые волосы и, скорее всего, глаза, так как Томас помнил, что по цвету волос и глаз они вполне могли бы сойти за брата и сестру.

Подойдя, он смог рассмотреть и другие детали. На шее у нее висел кулон в виде фигурки вагона-домика, которые сотнями можно наблюдать в Корнуолле, в районе угольных шахт, – там, где она и родилась. В ее ушах были золотые сережки-гвоздики, и они, вместе с кулоном, составляли все ее драгоценности. Волосы Дейдры были несколько длиннее, чем он помнил, – чуть ниже плеч и забраны назад в виде хвоста. Она была симпатичной женщиной, но не красавицей. В век худых, молодых и размалеванных особей на обложках глянцевых журналов на нее не обратили бы внимания.

Перед Дейдрой уже стоял бокал вина, но, казалось, она к нему еще не притронулась. Вместо этого Трейхир делала пометки на полях документа, который держала перед собой. Подойдя, Линли услышал, как она говорит по телефону: «Тогда я все перешлю тебе, да?.. Ну хорошо. Да, я подожду от тебя сигнала. И спасибо тебе, Марк. Это очень благородно с твоей стороны».

Дейдра подняла глаза, увидела Линли, улыбнулась и поднесла палец к губам, как бы говоря «подождите секундочку». Затем выслушала то, что ей говорил собеседник, и произнесла: «Конечно. Я твоя должница», – после чего отключилась, встала и поздоровалась с Линли, сказав:

– Ну вот, наконец вы добрались. Так чудесно, что я снова вижу вас, Томас. Спасибо, что пришли.

Потом последовали «поцелуи в воздух» – сначала одна щека, потом другая, при этом они не касались друг друга. Отстраненно Томас подумал про себя, какой идиот это придумал.

Он сел, стараясь не обращать внимания на очевидные вещи: на то, что она быстро засунула бумаги в свою большую кожаную сумку, стоявшую рядом с ее стулом, на то, что она слегка порозовела, и на то, что на ее губы было нанесено что-то, что делало их мягкими и блестящими. Томасу вдруг пришло в голову, что он в присутствии Дейдры замечает в женщине то, на что не обращал внимания с момента смерти Хелен. Даже с Изабеллой он не замечал так много. Линли почувствовал себя неловко, пытаясь понять, что бы это значило. Его так и подмывало спросить, кто такой этот Марк. Вместо этого он кивнул на большую сумку и спросил: «Работа?» – после чего уселся, придвинув стул.

– Вроде того, – ответила Дейдра. – Вы хорошо выглядите, Томас. Италия вам к лицу.

– Я бы сказал, что Италия к лицу многим людям. А Тоскана, по моему мнению, к лицу всем и каждому.

– Я бы хотела съездить в Тоскану, – сказала она. – Никогда там не была. – И ровно через секунду добавила, что было для нее типично: – Простите. Не подумайте, что я напрашиваюсь на приглашение.

– Если бы это говорил кто-то другой, то обязательно подумал бы, – сказал Томас. – Но к вам это не относится.

– А почему?

– Потому что мне кажется, что увертки не входят в ваш арсенал.

– Да… наверное. У меня, это правда, вообще нет никакого арсенала.

– Именно, – согласился Линли.

– Хотя надо бы завести. Дело в том, что у меня никогда не хватало на это времени. Или не было желания. Или что там еще. Вы будете вино, Томас? Я пью местное. Когда дело касается выбора вина, я совершенно теряюсь. Не думаю, что могла бы отличить бургундское от вина местного производства. – Дейдра покрутила за ножку свой бокал и улыбнулась. – Мне кажется, я говорю о себе ужасные вещи. Я просто нервничаю.

– Почему?

– Еще минуту назад все было в порядке. Но вот появились вы, и я разнервничалась.

– Ах, вот как, – сказал Линли. – Тогда, может быть, еще бокал?

– Или два. Честное слово, Томас, я не понимаю, что со мной происходит.

К ним подошла официантка. Девушка выглядела как студентка, но с акцентом, очень похожим на акцент выходцев из стран Восточного блока.

Томас заказал себе вино – то же, что пила Дейдра, – и, когда официантка отошла за ним, сказал:

– Нервничаете вы или нет в моем присутствия, но я очень рад, что вы мне позвонили. Не только потому, что я рад вас снова видеть, но и потому, что мне надо было выпить.

– Работа? – спросила Дейдра.

– Барбара Хейверс. У нас был разговор, который вывел меня из себя в гораздо большей степени, чем мне бы этого хотелось, – поверьте мне, она выводит меня из себя разными способами уже много лет. Напиться в данной ситуации было наилучшим решением, если подумать о том, в какую грязь она вляпалась на этот раз. Или напиться, или встретиться с вами.

Дейдра взяла бокал, но подождала, пока Томасу принесут его заказ. Они чокнулись и выпили за здоровье друг друга, после чего она спросила:

– А что это за грязь? Конечно, это не мое дело, но я готова слушать, если хотите выговориться.

– Она опять пошла по своему собственному, дурацкому пути в одном из расследований, и это уже не в первый раз.

– А что, так нельзя?

– Дело в том, что Барбара слишком близко подошла к черте, за которой ей придется забыть о своих этических обязательствах как офицера полиции. Все довольно сложно. Но хватит об этом. Сейчас я хочу об этом забыть. Лучше расскажите, что вы делаете в Лондоне?

– Прохожу собеседование по поводу работы. Риджент-парк. Лондонский зоопарк.

Линли почувствовал, что улыбается, и выпрямился на стуле. В голове его вертелась тысяча вопросов, что все это могло значить и почему Дейдра задумалась о смене места работы, но все, что он смог произнести, было дурацкое:

– Как ветеринар?

Она улыбнулась.

– Ну, вообще-то, это моя профессия.

Томас резко встряхнул головой.

– Простите. Я полный дурак.

Дейдра рассмеялась.

– Ну зачем же так. Они могли пригласить меня учить горилл играть в шахматы или дрессировать попугаев. С этими работодателями ничего и никогда не знаешь заранее. – Она глотнула еще вина и посмотрела на него, как ему показалось, с симпатией. – Со мной связался рекрутер, нанятый зоопарком. Сама я работу активно не искала и до конца не уверена, что мне это интересно.

– Потому что?..

– Мне вполне хорошо в Бристоле. И, конечно, Бристоль гораздо ближе к Корнуоллу, а я люблю свой тамошний домик.

– Ах да, домик, – сказал Линли. Именно там они и встретились в первый раз; он – взломщик, разбивший окно в поисках телефона, она – владелица дома, приехавшая на короткий отдых и увидевшая незнакомца, пачкающего ее полы.

– Потом, у меня обязательства перед «Бодицейскими Девками» и мои регулярные турниры по дартсу.

Линли вздернул бровь. Дейдра засмеялась и сказала:

– Я говорю это абсолютно серьезно. Я очень внимательно отношусь к своему свободному времени. Кроме того, «Бодицейские Девки» в некоторой степени от меня зависят…

– Да уж, хорошего джаммера трудно найти.

– Вы, конечно, шутите. И я знаю, что могла бы выступать за Лондон. Правда, в этом случае мне пришлось бы иногда играть против моих нынешних партнерш, а я не знаю, насколько мне это понравится.

– Да, это все серьезные причины, – согласился Томас. – Ну, а сама работа? И какие у нее есть преимущества, если вы, конечно, на нее согласитесь?

Они посмотрели друг на друга, и Линли увидел, как Дейдра постепенно краснеет. Ему нравилось, как она краснеет.

– Вы уже составили список? – спросил он.

– Список чего?

– Преимуществ. Или об этом еще рано говорить? Думаю, что вы не единственный претендент. Ведь это серьезная позиция?

– И да, и нет.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, что интервью уже закончены. И первичные, и вторичные. Проверка данных, скрининг документов, верификация рекомендаций – все уже позади.

– То есть это продолжается уже какое-то время?

– С начала марта. Тогда со мной связались впервые.

Томас ухмыльнулся. Изучил рубиновый цвет вина. Спросил себя, как ему все это нравится: с начала марта она участвовала в процессе, который мог в результате привести ее в Лондон, и ничего ему не говорила.

– С начала марта? И вы молчали… И как прикажете к этому относиться? – спросил он.

Ее рот приоткрылся.

– Ну хорошо, не будем об этом, – сказал Томас. – Неудачный вопрос. Это мое эго говорило вместо меня. И на чем же вы остановились сейчас? Третичные интервью? Кто бы мог представить, что отобрать ветеринара – это так сложно… Простите за игру слов[314]. А я, право, нахожусь в полном замешательстве.

Дейдра улыбнулась.

– Все сложности из-за того…

– Из-за чего?

– Из-за того, что я не могу решить. Они предложили мне эту работу, Томас.

– Правда, предложили? Но ведь это прекрасно! Правда?

– Все очень сложно.

– Конечно, нелегко. Переезжать всегда сложно. А кроме того, у вас ведь и другие сомнения.

– Да. Верно. – Она взяла бокал и сделала глоток. «Собирается с силами», – подумал Томас. – Я не это имела в виду, говоря о сложностях.

– Тогда что?

– Вас, конечно. Да вы и сами это уже знаете, я полагаю. Вы – самая большая сложность. Вы. Здесь. В Лондоне.

Его сердце забилось сильнее. Он постарался, чтобы его ответ звучал как можно веселее.

– Конечно, это меня расстраивает. Если вы согласитесь на новую работу, то мне придется забыть об обещанной мне частной экскурсии по Бристольскому зоопарку. Но, уверяю вас, мы сможем выжить, даже под тяжестью этого разочарования. Можете быть в этом уверены.

– Вы знаете, что я имею в виду, – произнесла женщина.

– Да. Конечно. Думаю, что знаю.

Дейдра отвернулась от Томаса и посмотрела через весь зал на пару, которая только что села. Они бессознательно протянули друг к другу руки, переплели пальцы и стали смотреть друг на друга через пламя свечи. Казалось, что им было чуть больше двадцати. Казалось, что их любовь только начинается.

– Понимаете, Томас, я не хочу вас видеть, – сказала Дейдра.

Линли почувствовал, что бледнеет. Ее неожиданные слова были как удар в голову. Она перевела взгляд с молодой пары на мужчину и, увидев что-то на его лице, быстро сказала:

– Нет, нет. Я плохо выразилась. Я имела в виду, что не хочу больше хотеть видеть вас. Для меня это слишком опасно. В этом…

Дейдра опять отвела взгляд, но на этот раз стала смотреть на пламя свечи. Оно заколебалось, когда вошли новые посетители. Возле стола молодой пары послышались приветствия. Кто-то сказал: «Не верь этому сукину сыну, Дженни», и кто-то другой засмеялся.

– Все это может быть очень больно, – продолжила Дейдра. – А я обещала себе некоторое время назад… Просто с меня уже хватит боли. И я ненавижу себя за то, что должна сказать это именно вам, который перенес такое и прошел через такую боль, что все, что произошло в моей крохотной жизни, кажется цветочками. Поверьте, я знаю, что говорю.

Линли вдруг понял, что восхищается ее честностью. Он знал, что сможет полюбить ее честность. Понимая это, Томас был сейчас испуган не меньше, чем она, и хотел рассказать ей об этом. Но вместо этого произнес:

– Дорогая Дейдра…

– Боже, звучит как начало конца, – объявила она. – Или что-то очень похожее.

Томас рассмеялся.

– Нет, совсем нет, – сказал он, взял бокал и, пока пил, обдумал сложившуюся ситуацию. – А что, если мы с вами соберем всю нашу смелость и подойдем к этой пропасти?

– О какой пропасти идет речь?

– О той, за которой мы наконец сможем признаться, что неравнодушны друг к другу. Вы неравнодушны ко мне, а я неравнодушен к вам. Хотя, может быть, это и лишнее, потому что быть неравнодушным всегда тяжело. Но оно случилось, и поскольку оно витает в воздухе, нам надо решить, что же мы с этим будем делать, если вообще будем.

– Мы оба знаем правду, Томас, – сказала она отважно и, как показалось Линли, немного жестоко. – Я не принадлежу к вашему миру. И никто лучше вас этого не знает.

– Но ведь это именно то, что лежит на дне этой пропасти, Дейдра. И именно сейчас… Правда состоит в том, что мы оба не знаем, хотим ли ее перепрыгнуть.

– Но ведь и причин для прыжка может быть сколько угодно… – сказала женщина. – Боже мой, боже мой, как же мне все это не нравится…

Томас физически ощущал ее страхи. Они присутствовали за столом так же реально, как и сама Дейдра. Их причина была совсем другой, нежели причина страхов, которые испытывал он, однако они были так же сильны, как и его. Линли хотел сказать ей это, но не стал. Время еще не пришло. Вместо этого он произнес:

– Дело в том, Дейдра, что я готов прыгнуть и один. Я хочу сказать, что вы мне дороги, и я буду счастлив, если вы переедете в Лондон, безотносительно к тому, как изменится моя жизнь, когда вы будете рядом, гораздо ближе, чем на расстоянии долгой поездки по трассе М4 в Бристоль. Хотите ли вы подойти к пропасти поближе?.. Вам решать, но это не обязательно.

Дейдра покачала головой. Ее глаза светились, и Томас не ведал, что бы это могло значить. Она пояснила это, чуть слышно произнеся:

– Вы очень хороший человек.

– Совсем нет. Я просто хочу сказать, что мы можем сами выбрать, кем будем в жизни друг для друга. Кем же?.. Нам не надо пытаться решить это прямо сейчас. А теперь, – вы уже обедали? Согласны пообедать со мной? Только не здесь – у меня есть некоторые сомнения по поводу местной кухни. Может быть, где-нибудь неподалеку?

– У меня в гостинице есть ресторан, – сказала Дейдра, тут же ужаснулась и поспешно добавила: – Томас, вы не должны думать, что я… Потому что я не…

– Конечно, нет. И именно поэтому мне так легко сказать вам, что вы мне нравитесь.

Май, 5-е

Чолк-фарм, Лондон

Барбара Хейверс сидела в постели и читала, когда Таймулла Ажар постучал в дверь. Он постучал так тихо, а книга так ее заинтересовала, что она не услышала его. В конце концов, Темпест Фитцпатрик и Престон Мерк вместе так страдали по поводу таинственного прошлого Престона и его убийственной неспособности действовать так, как подсказывала ему его всепоглощающая любовь к Темпест – хотя Барбара считала, что лучше бы им было вместе пострадать по поводу совсем примитивной и не героической фамилии Престона, – и ей еще было очень и очень далеко до того момента, когда, наконец, эта трагическая коллизия будет разрешена.

Если бы Ажар робко не позвал ее: «Барбара, вы не спите? Вы дома?» – Хейверс так и не заметила бы, что он приходил к ней в этот вечер. Однако, услышав его голос, она крикнула: «Ажар? Минуточку!» – и выпрыгнула из кровати. Лихорадочно огляделась, ища, что бы надеть. На ней была только ее ночная майка с выцветшей карикатурой на Кейта Ричардса[315] и надписью «Забудьте о его деньгах – хочу такое же телосложение». Барбара схватила свое мятое платье из шениллы, но заметила, когда завязывала пояс, что не постирала его после того, как на него шесть недель назад вылился говяжий суп-гуляш. Хейверс отбросила платье и вытащила из шкафа свой макинтош. Это должно подойти. Она застелила покрывалом подушки, сбитые простыни, любовные проблемы Темпест и Престона и пошла открывать.

Барбара ждала уже четыре дня, когда он появится. Каждый вечер, возвращаясь с работы, она первым делом проверяла, вернулся ли он из Италии. Каждое утро Хейверс докладывала инспектору Линли, что он еще не прилетел. Каждый день ей приходилось повторять, что ей необходимо переговорить с Ажаром наедине, обо всем, что она смогла узнать относительно похищения его младшего ребенка. Ответы Линли не отличались разнообразием: мне нужен ваш отчет, Барбара, и мне бы очень не хотелось узнать, что Ажар находится у себя дома, начиная уже с первого мая. Сержант взволнованно объясняла, что говорит правду. Слегка приподнятая аристократическая бровь инспектора говорила ей о том, насколько он этому верит.

Распахнув дверь, Барбара увидела Ажара, нерешительно стоявшего в темноте. Она зажгла лампочку над входом, но это не очень помогло, так как лампочка вспыхнула, как молния, и перегорела.

– Черт бы ее побрал, – выругалась Барбара. – Заходите же. Как вы? Как Хадия? Вы только что приехали?

Она отошла от двери, и Таймулла вошел в освещенную прихожую. «Он хорошо выглядит», – подумала Барбара. И, по-видимому, ощущает громадное облегчение. Она не стала задаваться вопросом, что было источником этого облегчения: безопасность дочери, отъезд из Италии без каких-либо подозрений относительно его участия в похищении или наличие плана увезти Хадию в другую страну, когда придет время. Пока Барбара отложила эти мысли. Еще не время, сказала она сама себе.

В руках у Ажара был пластиковый пакет, который он протянул ей, сказав при этом:

– Я привез вам кое-что из Италии. Это небольшой сувенир, чтобы поблагодарить вас за все, Барбара. Я у вас в неоплатном долгу.

Она взяла пакет и закрыла за ним дверь. Таймулла привез ей оливковое масло и бальзамический уксус. Хейверс не представляла, что можно делать с первым – может быть, жарить на нем как-нибудь по-средиземноморски? Второе, по-видимому, будет здорово употребить с чипсами.

– Спасибо, Ажар, – сказала она. – Ну же, садитесь. – И прошла в кухню, где поставила чайник.

Он посмотрел на ее кровать, на зажженную лампу и на чашку с «Овалтином»[316] рядом с лампой.

– Вы уже легли. Я так и думал, принимая во внимание, сколько сейчас времени. Но мне хотелось… Хотя, наверное, мне не надо было…

– Нет, надо, – возразила Барбара. – Я не спала. Читала.

Она надеялась, что Ажар не спросит, какую книгу. Потому что тогда придется соврать и назвать Пруста. Или «Архипелаг Гулаг». Вот это уж точно произведет впечатление. Она досталачай в пакетиках, сахарницу, из которой тайком убрала слипшиеся комки – следы использования мокрой ложки, – и кувшинчик с молоком. Взяла с полки чашки – и вдруг засуетилась, как хозяйка третьеразрядного пансионата, принимающая позднего гостя. Печенье «Яффа» на тарелке, две бумажные салфетки, две ложки, затем с «ой, простите» заменить одну, потому что она грязная… Барбара металась от стола на кухню и обратно, пока ей не осталось больше ничего, кроме как налить воду в чашки с пакетиками чая и начать разговор с этим мужчиной, которого она знала и одновременно не знала совсем.

Ажар следил за ней с серьезным видом, чувствуя, что сейчас что-то произойдет. Сначала он молчал, затем произнес:

– Наверное, инспектор Линли рассказал вам все с подробностями.

– Да, почти все, – ответила Барбара. – Я хотела было позвонить, чтобы узнать всякие мелочи, но потом подумала, что вы, должно быть, очень заняты. С Хадией. С Анжелиной и Лоренцо. Да и с полицейскими тоже. – Она следила за его лицом, когда произносила последние слова, но он был занят чаем – отжал пакетик, потом посмотрел вокруг, куда бы его положить. Барбара протянула ему пепельницу. Достала она и сигареты, предложила Ажару закурить, но он отказался. Самой ей тоже не хотелось.

– Было много всего, что надо было обсудить, – сказал профессор. – Надеюсь, что теперь кошмары остались в прошлом.

– А что конкретно это значит?

Ажар помешал чай. Барбара заметила, что он положил себе сахар, но не стал наливать молоко. Себе она налила – и стала ждать его ответа. Почувствовала вдруг, что очень хочет есть. «Нервы», – подумала она.

– Конечно, Хадия не переедет ко мне насовсем, – объяснил Таймулла. – Но она будет приезжать. Я тоже могу навещать ее в Лукке, когда захочу. Просто надо заранее предупредить Анжелину. Мне кажется, что именно этот страх… страх потерять Хадию навсегда заставил Анжелину понять, что ребенку нужны оба родителя. Что ни один родитель никогда не сможет смириться с потерей своего ребенка. Думаю, что раньше она этого не понимала, Барбара.

– Ерунда. Она должна была это знать.

– Думаю, что вы ошибаетесь. Она хотела Хадию только для себя. Она хотела ее и ту жизнь, которую сейчас строит с Лоренцо. Она просто не знала, как этого достичь. В глубине души Анжелина не такая уж плохая женщина.

– Но она способна причинить зло, – заметила Барбара.

– Все мы, наверное, на это способны, – вздохнул Ажар.

Лучшего момента для начала она не дождется.

– И о чем же вы теперь договорились, Ажар? Вы и Анжелина?

– Пока – непрочный мир. Я думаю, что со временем у нас появится доверие друг к другу. В прошлом его было очень мало.

– Доверие, – отметила Хейверс. – Оно всегда очень важно в отношениях между людьми.

Пакистанец не ответил. Он смотрел на свой чай. Барбара позвала его. Когда их взгляды встретились, она попыталась хоть что-то прочитать в его темных глазах, хоть что-нибудь, что могло бы убедить ее, что она не была просто цинично использована им, когда все, что у нее было и есть, она поставила на карту. Но Барбара ничего не увидела. У Ажара были какие-то плоские глаза. Она попыталась убедить себя, что это эффект электрического освещения.

Она бросилась вперед:

– Дуэйн Доути был не тем человеком, который заслуживал доверия, Ажар. Думаю, что здесь есть и доля моей вины, потому что это я отвела вас к нему. Я его пробила, и казалось, с ним все в порядке. Думаю, что он вполне правильный сыщик – до тех пор, пока от него требуют действовать в рамках закона. Но когда нет… Когда его что-то искушает… Он хорошо себя защищает. Думаю, что вы об этом не догадывались, правда?

И все равно Ажар молчал. Он протянул руку и достал сигарету из ее пачки, и она увидела, что рука его подрагивает. Таймулла это тоже заметил. Посмотрев на нее, он загасил спичку. Пакистанец ждал. «Умно», – подумала сержант.

– Офис Доути набит аппаратурой, – сказала она. – И видео, и аудио. При его работе это совсем неплохо, если хорошенько подумать. И мне надо было об этом подумать. Или, может быть, вам. – Она зажгла сигарету. Ее руки тоже не были твердыми. – Поэтому каждая встреча с нами, или с вами, записана, задокументирована, проштампована, и бог знает что еще. Конечно, я не знаю, сколько раз вы встречались с ним один на один, потому что мне он продемонстрировал только две записи. Но, Ажар, двух вполне хватило.

Пакистанец побледнел настолько, насколько вообще может побледнеть человек с ореховым цветом лица.

– Я не знал, как… – почти неслышно произнес он, но не стал продолжать.

– Как что, Ажар? Как рассказать мне? Как вернуть Хадию? Или как я буду ощущать себя, когда увижу пленку, на которой вы, с нашим другом Дуэйном, рассуждаете, как можно похитить Хадию? Как что? Лучше расскажите мне все, потому что вы сидите в горячей воде, и она скоро превратится в кипяток – теперь, когда вы вернулись в Лондон.

– Я не знал, что мне делать, Барбара.

– С кем? С Хадией? С Анжелиной? С жизнью? С чем?

– В тот день в декабре, когда я позвонил вам. Вы еще были на Оксфорд-стрит. Вы помните, я позвонил вам, чтобы сказать, что Доути не смог найти никаких следов? – Он подождал, пока она кивнула, и продолжил: – Я тогда вам солгал. В тот день он сказал мне, что отследил, как она добралась до Италии с паспортом Батшебы. Документы Хадии они не меняли. Доути выяснил, что они приземлились в Пизе, а там их след затерялся.

– Почему вы ничего не сказали мне? Почему вы солгали?

– Он сказал, что мы, он и я, можем нанять итальянского детектива, если я захочу. Он сказал, что подобные услуги в Италии могут стоить довольно дорого. То есть расследование в том виде, в котором я хочу. Но если я хочу, чтобы он продолжал… Естественно, я этого хотел. Тогда он нанял этого пизанца, и тот, в конце концов, нашел их. Мистер Доути отчитался передо мной, где они были найдены этим итальянцем: Лукка, ферма в холмах, Лоренцо Мура, Анжелина, живущая в его доме, присутствие Хадии, название ее школы. Всё-всё. Могу только сказать, что этот итальянец был очень тщателен в своей работе. Тогда я спросил себя: что можно сделать с таким основательным человеком? Может ли он, подумал я, выяснить еще что-то? Как проходят их дни? Как они живут? И я попросил мистера Доути, чтобы он договорился с пизанцем о дальнейшем наблюдении. Мужчина согласился. Он составил отчет об их ежедневных занятиях. Рынки, на которые они ходили, магазины, которые посещали, их жизнь на ферме, продовольственный рынок рядом с Порта Элиза, уроки йоги Анжелины. То, как Хадия слушала музыку и наблюдала за аккордеонистом. Все это детектив разложил по полочкам. Он блестяще справился с заданием.

– Когда? – Горло Барбары пересохло, и она глотнула чая, чтобы снять напряжение. – Когда вы все это узнали? Все то, что вы сейчас мне рассказали?

– Все детали? В феврале. В конце месяца.

– И вы ничего мне не сказали? – Вместо этого он предоставил ей возможность агонизировать по поводу его состояния, его дочери, того, что же делать и как облегчить ситуацию для него, для ее друга. – Что же это за дружба такая?..

– Нет! – Ажар так резко затушил сигарету, что перевернул пепельницу вместе с пакетиками чая и окурками. Ни один из них не пошевелился, чтобы убрать со стола мусор, лежащий, как пепел после пожарища. – Вы не должны так думать. Вы не должны думать, что я мало ценил вас, потому что ничего не говорил. Я был уверен, что мое знание об Анжелине и о том, куда она уехала с моей дочерью, приведут к тому, что я навсегда потеряю Хадию. Вы должны это понять – у меня ведь нет никаких прав. Без тестов ДНК, которые Анжелина не позволила сделать. И без судебного разбирательства – а где оно могло состояться? Здесь? В Италии? А в суде Анжелина дралась бы, как тигрица. И Хадия должна была пройти через все это? Да как я мог так поступить со своей дочерью?

– И тогда вы… что, Ажар? Что вы, черт побери, сделали?

– Если запись существует и вы ее видели, то всё знаете.

– Вы спланировали ее похищение. Вы запланировали его на тот период, когда должны были быть в Берлине, и это дало вам абсолютное алиби. Вы знали, что Анжелина примчится сюда. Ну, а потом-то что, ради всего святого? Вы поехали в Италию и притворялись убитым горем отцом в поисках дочери, до тех пор, пока она не нашлась в богом забытой деревне с колоссальной психологической травмой…

К ужасу Барбары, голос ее дрогнул, и она почувствовала, как набухли глаза. Слезы были на подходе.

– Я не видел другого выхода, – сказал Ажар. – Вы должны понять, Барбара. Мне это показалось наименьшим из зол. И этот человек в Италии… У него были соответствующие инструкции. Сказать Хадии, что он отведет ее ко мне, назвать ее Khushi, чтобы она знала, что это правда, отвезти ее в безопасное место, где она не будет бояться. А когда он получит сигнал, – то отвезти ее в город или деревню, которую назову я, потому, что я сам буду в Италии и сам выберу это место, чтобы оно было безопасным; и оставить девочку недалеко от полицейского участка, адрес которого я тоже назову, потому что найду его заранее. В этом случае полиция немедленно вернет ее матери, но я тоже там буду. И, пройдя через все эти страдания и видя, как я сам страдаю, Анжелина не сможет еще раз лишить девочку ее отца, потому что Хадия увидит меня в Италии и захочет, чтобы ее папа вернулся в ее жизнь.

Барбара покачала головой.

– Нет. Всё не так. Вы могли добиться того же самого, просто появившись в один прекрасный день на пороге их фермы, или что там у них есть, и сказав: «Сюрприз, сюрприз! Я пришел за своей дочерью, которую ты украла». Если вы знали школу, то могли появиться в школе. В конце концов, могли сами появиться на рынке. Да вы могли сделать сотню разных вещей, а вместо этого…

– Вы не понимаете. Анжелина должна была почувствовать. А ни один из способов, которые вы предлагаете, не заставил бы ее почувствовать. Она должна была на собственной шкуре понять, что сделала со мной. Должна была почувствовать это в полной мере. Это было единственным способом. Вы должны понять это, Барбара. Вы же знаете Анжелину.

– Вы абсолютно все запутали. И вы должны понять именно это.

– Чего я не мог предвидеть, так это того, что этот итальянец наймет кого-то еще, чтобы привести план в исполнение. Я до сих пор не понимаю, почему он так поступил. Но он это сделал, и тот человек погиб, когда ехал за Хадией в Альпы. А ведь никто из нас не знал, где он прятал девочку. И только тогда я понял, как жестоко ошибся в своих планах. Но что мне оставалось делать? Если бы я сказал правду… вы можете себе представить, что устроила бы Анжелина, узнай она, что папа Хадии организовал ее похищение? Вы же не поверите, что она вдруг стала бы вести себя как человек, который понимает, как сильно я желаю возвращения дочери.

– Остались следы, Ажар, – сказала Барбара. Она, казалось, ничего больше не чувствовала, кроме того, что душа ее умерла. И, что еще хуже, не была уверена, что эта душа сможет когда-нибудь ожить. – Остались следы ваших контактов с Доути. А кто платил Ди Массимо? А тому, другому парню? Кто, черт возьми, платил ему? Вы же не можете надеяться, что вся эта так называемая операция прошла без всяких следов вашего участия? И когда итальянцы разберутся – а они разберутся, поверьте мне, – как вы тогда собираетесь общаться с Хадией из итальянской тюрьмы? И что будет чувствовать Анжелина, когда поймет, что за всем этим все время стояли вы? И какой долбаный суд в мире позволит вам совместную опеку, или регулярные встречи, или вообще хоть что-то, когда будет доказано, что вы организатор похищения?

– Мистер Доути рассказывал мне об одном человеке, – сказал пакистанец, – и о том, что он эксперт по компьютерам и по тем следам, которые в них остаются.

– Конечно, он рассказал, потому что этот гребаный Брайан Смайт действительно – и вы можете побиться об заклад на свою собственную голову – уничтожил все следы связи Доути с Ди Массимо, но не вашей связи с кем бы то ни было. А все остальное?.. А следы ваших контактов с этими ребятами?.. Что же вы себе думали? Что, когда Хадия вернется к своей мамочке, итальянские копы позволят всем расцеловаться, утереть слезки и прекратят всякое расследование? Вы не могли быть таким законченным дебилом, Ажар. Не заставляйте меня в это поверить, потому что…

И вдруг Барбара поняла. Она даже остановилась от неожиданности. Все разрозненные факты наконец сложились в единую картинку.

– Боже мой, Пакистан, – выдохнула она. – Вы с самого начала это планировали.

Таймулла ничего не сказал. Он наблюдал за ней. Барбара подумала, знала ли она когда-нибудь его настоящего. Между тем, каким Ажар был в ее глазах, и тем, каким он оказывался в действительности, была целая пропасть; и ей хотелось броситься сейчас в эту пустоту и забыть, какой же идиоткой она была все это время.

– Доути был прав, – сказала сержант. – Он нашел билеты, Ажар. Наверное, он вам об этом не рассказал. SO-12 тоже нашло их, если вам это интересно. Мусульманин покупает билеты в одну сторону, в Пакистан? Это все равно, что запалить шутиху в лондонской подземке в час пик. Сразу привлекает внимание. И вас начинают отсматривать. Вы об этом задумывались?

И все-таки Ажар ничего не говорил, только сильнее сжал челюсти. Он зафиксировал свой взгляд на ней, но, кроме челюстей, на его лице не дрогнул ни один мускул.

– Вы хотите увезти ее туда, – продолжила Барбара. – Вы купили эти билеты в марте, потому что к тому времени ваш план похищения был полностью готов, правда? Вы уже тогда просчитали, когда и что почувствует Анжелина и что она сделает; и она ведь сделала именно это. Она примчалась в Лондон, вы вернулись с ней в Италию, и все шло по вашему плану, кроме одной маленькой автокатастрофы и одного мертвого человека, но, в конце концов, все закончилось хорошо – вы получили девочку назад. И у вас не было – у вас и сейчас нет, – никакого намерения делить дочку с Анжелиной. Ни при каких обстоятельствах. Вы собираетесь увезти ее в Пакистан, и там вы, черт вас возьми, исчезнете вместе с ней, потому что это ваш единственный шанс навсегда заполучить Хадию. А когда вы узнали, что Анжелина сошлась с другим, то захотели, чтобы Хадия навсегда осталась с вами. В Пакистане у вас семья. Только не говорите, что ее нет. А что касается работы… Для такого человека, как вы… Для человека с вашим образованием и опытом…

И опять ничего с его стороны. Ни перемены выражения лица, ни шевеления на стуле, ни шарканья ног под столом. Барбаре показалось, что на виске у него забилась жилка, но потом она подумала, что увидела это лишь постольку, поскольку ей очень хотелось увидеть хоть какую-нибудь реакцию с его стороны.

– Скажите мне, Ажар. Скажите мне, черт побери, всю правду об этих билетах в Пакистан. Потому что о них уже знает инспектор Линли. А он ведь знает и о ваших договоренностях с Анжелиной: что Хадия будет приезжать к вам на каникулы и что первые каникулы начинаются в июле.

Наконец Таймулла отвел взгляд. Он перевел его на крохотный камин и произнес только одно слово: «Да».

– Да – что?

– Именно это я и собирался сделать.

– И вы все еще собираетесь сделать это, не так ли? У вас есть билеты, а когда Хадия приедет к вам, у нее будет паспорт, потому что она поедет из Италии. И через несколько дней, убедив ее и всех остальных, что между вами и Анжелиной царит согласие, вы упорхнете. И ни за что на свете Анжелина не сможет получить девочку назад. Ни через годы, ни через десятилетия.

Ажар, наконец, посмотрел на нее. Его глаза были испуганными.

– Нет, нет и еще раз нет, – сказал он. – Вы меня не слушаете. Я сказал, что Пакистан был моей целью. Но не сейчас. Теперь это не нужно. Хадия будет жить с нами по очереди, и мы оба, Анжелина и я, сделаем все, чтобы эта схема работала.

Барбара уставилась на него. Наконец она что-то почувствовала. Почувствовала, что не верит ему, и это чувство заполняло все ее существо со скоростью нечистот, бьющих из прорванной трубы. Она не могла говорить. Просто не знала, что сказать.

– А что я еще мог сделать? – продолжил профессор. – Вы же видите, Барбара. Вы же все понимаете, я знаю. Она – всё, что у меня есть. Свою семью я давно потерял. Вы сами это видели. После стольких потерь я не мог потерять еще и ее.

– Я не позволю вам увезти Хадию в Пакистан. Ни за что на свете.

– Я и не увезу. Не увезу. Я думал, что увезу. Но сейчас – нет. Клянусь вам в этом.

– И я, что, должна вам поверить? После всего, что произошло? Вы видите в этом какую-то логику?

– Я вас умоляю, – произнес пакистанец. – Я вам слово даю. Когда я купил эти билеты… Вы должны понять, что в то время я думал об Анжелине. Она меня предала. Она исчезла с моим ребенком. У меня не было никакой возможности узнать, куда они уехали и вернутся ли когда-нибудь вообще. Я не знал, увижу ли Хадию хоть когда-нибудь. И в ноябре я поклялся себе, что если когда-нибудь смогу ее найти, то сделаю все, чтобы никогда больше ее не потерять. Пакистан был логичным выходом. Но сейчас все поменялось. Мы с Анжелиной помирились. Наши договоренности не идеальны, но в мире вообще очень мало идеального. Мы поделим Хадию. Я буду видеть ее на каникулах и тогда, когда захочу. Если она захочет вернуться в Лондон, когда подрастет, то так и сделает. Я буду ее отцом, а она – моей дочерью, и так мы будем жить дальше.

– Но если итальянские копы вас выследят, то ничего этого не будет, – заметила Барбара. – Вы что, этого не понимаете?

Пальцы Таймуллы сомкнулись на сигаретной пачке, лежащей между ними на столе, но сигарету доставать он не стал, сказав:

– Они не должны меня выследить. Они не должны больше найти каких-нибудь следов.

– Ди Массимо не согласится тянуть лямку за всех вас. Он уже слил Доути. А когда дойдет до дела, Доути сольет вас.

– Тогда мы должны остановить его, – просто сказал Ажар.

На секунду Барбаре показалось, что он предлагает убийство. Потом она подумала, а не он ли поработал над тормозами машины, которая доставила Роберто Скуали к месту его смерти – ведь, оказывается, от Ажара можно было ожидать чего угодно. Но он снова заговорил:

– Барбара, от всего сердца я умоляю вас помочь мне. Наверное, я поступил плохо. Но, в конце концов, благодаря моим действиям всем стало хорошо. Это вы должны понимать. Этот человек, Брайан Смайт… Если он смог убрать все следы контактов между Доути и итальянским сыщиком Ди Массимо, то, наверное, он смог бы сделать то же самое для меня?

– Это уже не важно.

– Не понимаю, почему?

– Потому что у Доути есть эти записи. Каждая встреча. С нескольких точек. Каждый ваш запрос. Думаю, что, когда вы были в его офисе, он отказался их выполнять. Наверное, он позвонил вам позже – из будки, или с мобильного, который тут же выбросил, – и сказал, что все еще раз обдумал и, может быть, сможет чем-то помочь. Я хочу сказать, что на этих записях нет ничего, что могло бы скомпрометировать Доути, – но зато там есть все, что может упрятать вас в итальянскую тюрьму на долгие годы.

Ажар некоторое время молчал, обдумывая сказанное.

– Тогда мы должны получить эти записи, – наконец тихо сказал он.

Барбара не пропустила местоимения во множественном числе.

Май, 6-е

Южный Хокни, Лондон

Барбара позвонила в контору до того, как в ней, по ее расчетам, могла появиться Изабелла Ардери, и оставила тщательно продуманную информацию. Она едет в Боу, чтобы окончательно закончить все с Доути, сказала она Доротее Гарриман. Оставались кое-какие концы, которые надо подчистить, в отношении степени участия частного детектива в похищении Хадии Упман, и как только она это закончит, то сразу же напишет отчет, который ожидает от нее суперинтендант. Гарриман предложила детективу сержанту Барбаре Хейверс соединить ее с командиром, чтобы та могла лично сообщить ей все это.

– Она только что появилась, – сказала секретарь управления. – Отошла в туалет. Соединю за шесть секунд, если хотите сами переговорить с ней, сержант.

Разговор с Изабеллой Ардери совсем не привлекал Барбару. Она легкомысленно ответила: «Нет необходимости, Ди», но добавила, что будет благодарна Доротее, если та расскажет инспектору Линли, чем занимается Барбара, как только он покажется на работе. Барбара понимала, что ее позиция в отношениях с Линли очень шаткая. И она знала, что их отношения могут полностью разрушиться, если она не будет держать Томаса в курсе всех своих дел. Ну, или почти всех.

Инспектор тоже уже приехал, сообщила Ди Гарриман. Она скажет ему, как только они закончат. Инспектор Стюарт ездил по ушам бедняги, когда она последний раз видела его. Она попробует вырвать Линли из его лап, передав ему информацию Барбары.

– Хотите что-нибудь сообщить инспектору Стюарту? – ехидно спросила Гарриман.

– Очень смешно, – ответила Барбара, подумав, насколько здорово было то, что Линли, а не она сама, выслушивал обличительные речи Стюарта.

Она забрала Ажара из его квартиры на первом этаже в Итон-виллас, как только закончила телефонный разговор, и они отправились вместе, но не в Боу. Их целью был Южный Хокни и Брайан Смайт.

Накануне, далеко за полночь, они разрабатывали стратегию поведения с Брайаном Смайтом. Они также разработали отдельную стратегию для Дуэйна Доути. Эти две стратегии были взаимосвязаны.

В течение всех их обсуждений и планирования Барбара старалась концентрироваться на Ажаре и Хадии и не думать, куда она сама могла попасть, участвуя во всем этом. Ажар в отчаянии, говорила она себе. Ажар имеет право на своего собственного ребенка. К этому она добавляла, что маленькой Хадии нужен любящий отец. Все это Хейверс повторяла про себя, как мантру. Этими фактами она делала себе массаж мозга. Ни о чем больше думать Барбара была не в состоянии.

Она боялась даже предположить, куда ее ведет этот пароксизм личного рабочего энтузиазма. Об этом она подумает позже. Когда будет время. Сейчас самым главным было найти способ смягчить последствия действий Ажара, когда он разыскивал любимую дочь.

Казалось, Брайан Смайт совсем не обрадовался, увидев сержанта полиции вместе с незнакомым смуглым мужчиной у себя на пороге, после того как открыл дверь на ее настойчивый стук. За это Барбара не могла его ругать. В своей работе он, скорее всего, не любил неожиданных посетителей. И, наверное, также не любил, когда к его дому привлекалось слишком много внимания. Хейверс ставила именно на это, как на наилучший способ убедить его впустить их, в том случае если он заупрямится и откажется раскатать для них красную ковровую дорожку.

В качестве приветствия она сказала:

– Ты был прав, Брайан. У него оказалась страховка. С меня причитается.

– Что вы здесь делаете? – поинтересовался хакер. – Я рассказал вам все, что вы хотели, и предупредил, что у него будет страховка. Она у него оказалась, так что – конец истории.

Он посмотрел направо, потом налево, как будто боялся, что его соседи скрываются за мрачными, покосившимися шторами и фотографируют его беседу с легавыми. Из-за угла выехала машина. Водитель медленно двигалась по улице, видимо, в поисках какого-то дома. Брайан выругался и указал внутрь квартиры.

Барбара кивнула Ажару. Она благодарила Бога, что сверхосторожность Смайта делала его подозрительным и дерганым. Он им таким и нужен, чтобы было легче загнать его в угол. Если они этого не сделают в ближайшие минуты, об их плане можно будет забыть.

– По тому поводу я тебя больше беспокоить не буду, – сказала Барбара, переступая порог. – Мы пришли не за этим.

Она представила его Ажару. Детектив следила, как Брайан рассматривает пакистанца и мысленно соединяет его реальный вид с тем образом, который существовал у него в голове.

– Поэтому давай-ка, будь погостеприимнее. Сделай нам по чашечке чая, предложи кекс, и мы расскажем, что нам требуется.

– Требуется? – скептически уточнил Брайан. Он захлопнул дверь и на всякий случай запер ее на ключ. – Мне кажется, что вы не в той ситуации, чтобы что-то требовать. По крайней мере, не больше того, что я уже рассказал вам.

Барбара задумчиво кивнула.

– Я догадываюсь, почему ты так думаешь, но, боюсь, ты забываешь одну очевидную деталь.

– И что же это за деталь?

– Я единственная из всех вас, которая ни в чем не замешана. Ты просмотрел все фильмы Доути – готова поспорить, что их десятки, если не сотни, – изучил каждый факт, который смог нарыть на меня в киберпространстве, и должен был понять, что меня ничего не связывает с тем, что произошло в Италии. В то время как все вы… Вы все висите над пропастью и цепляетесь за край сломанными ногтями, Брайан.

– Включая и вашего друга, – он кивнул на Ажара.

– Конечно, а кто спорит, приятель? Ну, так как насчет чая? Я люблю с молоком и сахаром, а Ажар предпочитает только с сахаром. Ты покажешь дорогу или мне пройти самой?

Выбора у Смайта не было, и он прошел на жилую половину дома. Здесь, на огромном плоском телевизоре с приглушенным звуком, показывали ток-шоу, в котором пять едва одетых женщин сравнивали размеры своих задниц с эталоном в виде полноразмерной фотографии костлявой задницы, принадлежавшей какой-то худосочной манекенщице. Брайан, видимо, тащился от этого, когда они постучали в дверь, потому что на кофейном столике перед просторной и мягкой кожаной софой, с прекрасным видом на телик, был накрыт завтрак на одного: яйца, бекон, сосиски, помидоры и все такое. Барбара сглотнула и пожалела, что с утра съела только один кекс и выпила всего одну чашку кофе.

Брайан прошел в кухонный угол громадной комнаты. Там он наполнил водой чайник из нержавеющей стали. Чайник был такой же модерновый, как и сама кухня, и хорошо подходил ко всем ручкам и осветительным приборам. Затем из холодильника, тоже сделанного из девственно чистой нержавеющей стали, Смайт достал молоко и налил его в молочник. Барбара сказала, что они подождут его в саду.

– Великолепный день, – сказала сержант. – На природе. Свежий воздух и все такое прочее. У нас подобных садов не увидишь, правда, Ажар?

Она вывела профессора в сад. На середине пути, между прудом со сверкающим фонтаном и листьями кувшинок и дверью, через которую они вышли, находились несколько скамеек, сделанных из голубоватого песчаника. Позади них находилась клумба со множеством цветов, рассаженных с большим искусством, таким образом, что казалось, они растут сами по себе.

Здесь Барбара села и предложила Ажару сделать то же самое. Вряд ли у Брайана есть возможность фиксировать то, что происходит в саду, подумала она. Ведь бизнесом Смайт занимался в своем доме, и было очень маловероятно, что он вообще приглашал своих клиентов насладиться плодами его усердной деятельности. Скорее всего, подумала она, его работодатели вообще не появлялись в этом доме. Однако всегда лучше перебдеть…

Ажар сидел рядом с ней. Когда к ним присоединился Брайан с подносом с чаем – гостеприимный хозяин предложил даже кексы, – Барбара подумала, что не стоит требовать от него слишком многого. Поэтому она сама разлила чай, а заодно и положила себе кекс. Он был очень вкусный, и масло было натуральным. Все в доме этого парня было первоклассным. Все, за исключением, возможно, его манер, потому что он сразу же произнес:

– Свой чай вы получили. Что вам еще надо? У меня работа.

– По телику не скажешь.

– Меня не колышет, что вы скажете. Что вам надо?

– Нанять тебя.

– Для вас это слишком дорого.

– Ну, скажем так, мы с Ажаром объединим наши ресурсы, Брайан. Скажем также, что, хорошенько все обдумав, мы решили, что ты просто обязан предложить нам хорошую скидку.

– Что «всё»?

– Что «что всё»?

– Ну, вы сказали «хорошенько все обдумав».

– А-а-а, – сказала сержант и откусила еще кусочек кекса. В нем был свежий изюм, а не какие-то высохшие ягоды. Вкуснятина, подумала она. Наверняка привезли прямо из пекарни. В соседних забегаловках такого не найдешь. – Здесь мы опять возвращаемся к твоей работе. И что с ней может случиться, если я расскажу о ней ребятам с Виктория-стрит, которые занимаются преступностью в Интернете. Это мы уже обсуждали, и давай не ворошить прошлое. Ты убрал все улики и полностью обелил Доути, а теперь я хочу, чтобы нечто подобное ты сделал и для Ажара. Это будет посложнее, но я думаю, что ты как раз тот человек, который с этим справится. У нас есть билеты в Пакистан, информацию о которых надо слегка подправить – в тех записях, которые находятся в Мет. Не волнуйся, ни о каком терроризме речи нет. Просто небольшая деталь на билетах, находящихся в файле человека, которого уже проверили и который чист. Речь, кстати, о нашем друге Ажаре. Как по-твоему, похож он на террориста?

– А кто сейчас знает, как выглядят эти чертовы террористы? – проговорил Брайан. – Они ведь выскакивают из урн для мусора. Но сделать то, о чем вы просите, невозможно. Взломать такую систему?.. Да вы представляете, сколько времени это может занять? И сколько может существовать резервных систем? Я говорю о резервных системах не только в Мет. Я говорю о резервных копиях в авиакомпании, в главной базе данных, в альтернативных базах. Я говорю о резервных копиях на магнитных носителях, которые можно изменить, только если заполучить саму пленку. Кроме того, существуют прикладные программы, которые писались бог знает каким количеством специалистов, в течение бог знает какого времени и…

– Мне понятно, – вмешалась Барбара, – что если бы нам все это было надо, то у тебя действительно началась бы головная боль. Но, как я уже сказала, нам надо только, чтобы билеты были слегка изменены, и только в том файле, который находится в нашей системе. Надо изменить дату покупки и сделать из билетов в один конец круговые. И всё. Один билет на имя Ажара, и один на имя Хадии Упман.

– Если я смогу влезть в систему Мет… О каком отделе мы говорим? У кого эти записи?

– SO-12.

– Абсолютно исключено. Смешно даже говорить об этом.

– Только не для тебя, и мы оба это знаем. Но чтобы дать тебе попрактиковаться – чтобы потренировать твою машинопись, – нам надо, чтобы ты сначала поработал над несколькими банковскими записями. Совсем не сложно для парня с твоими талантами, и опять мы говорим об изменениях, а не о полном уничтожении. Надо, чтобы Ажар по документам заплатил Доути меньше, чем на самом деле: только сумму, достаточную для оплаты его услуг до того момента, когда след Анжелины потерялся в Пизе, как это и произошло на самом деле. Вот и всё, Брайан. Авиационные билеты и проплаты Доути, и мы, наверное, исчезнем из твоей жизни.

– Наверное?

– Я хочу сказать, что мне надо, чтобы ты еще передал мне свою страховку. На час-другой, и я тебе ее верну. Но сегодня она мне понадобится.

– Не понимаю, о чем вы говорите.

Барбара вздохнула, повернулась к Ажару и сказала:

– Вы видите, он принимает нас за идиотов. По-моему, у этого компьютерного фрика поведенческие расстройства. – Затем она обратилась к Смайту: – Брайан, ты ведь далеко не дурак. Ты сделал копию со всей информации, которую удалил для Доути. Где бы она сейчас ни находилась – а я полагаю, что она находится в этом доме, в очень хорошем сейфе, под очень сложным шифром, – мне она нужна. Нужна на пару часов, а потом я ее верну. И прекрати убеждать меня, что ее не существует, – ты взрослый мальчик и знаешь, когда пора ставить точку.

Сначала Смайт ничего не сказал. Лицо его окаменело, взгляд был жестким. Затем он пристально посмотрел на Барбару с Ажаром и сказал сержанту:

– Сколько вас там еще прячется?

Ажар шевельнулся, но Барбара положила свою руку на его и ответила:

– Брайан, мы здесь не для того, чтобы обсуждать…

– Нет, я хочу знать, сколько еще замазанных копов выйдет из леса, если я соглашусь сотрудничать с вами? Только не говорите мне, что вы одна. Такие в одиночку не живут.

Барбара почувствовала, как Ажар посмотрел в ее сторону. Со своей стороны она удивилась, как слова Брайана подходят к ситуации. Он уже не первый раз говорил, что она замазана, но дело было в том, что на этот раз Смайт говорил абсолютную правду. Однако Барбара не хотела обсуждать с ним, что замазывает себя ради светлой и чистой цели. Поэтому она просто ответила:

– Это разовая операция. Я имею в виду Ажара и его дочь. После этого мы исчезнем из твоей жизни.

– И я должен верить?

– А я не вижу у тебя выбора. – Она подождала, пока Брайан все обдумает. Птички приятно чирикали на декоративных вишнях в саду, в пруду золотая рыбка выплыла на поверхность, подумав, что уже наступило время кормежки. – Я держу тебя крепче, чем ты меня, приятель. Смирись с этим, мы уйдем, а ты продолжишь свой завтрак и вернешься к задницам этих дам.

– Держите? – повторил он.

– За причинные места. Мы оба вцепились в них друг другу, согласись. Но в данный момент мне держать удобнее. И ты, и я это знаем. Давай сюда свою страховку, и мы с Ажаром поедем дальше.

– К Доути? – спросил он.

– Ты поразительно догадлив, приятель.

Боу, Лондон

– Нет, это уже слишком, Барбара, – были первые слова Ажара. Он молчал в течение всей беседы с Брайаном Смайтом, но когда они оказались в машине Хейверс и тронулись в сторону офиса Доути, он сжал виски пальцами, как будто хотел остановить боль в голове. – Мне и так неудобно. А теперь еще это. Я не могу…

– Успокойтесь. – Барбара зажгла сигарету и протянула ему пачку. – Теперь, когда мы в это ввязались, уже поздно нервничать.

– Дело не в нервах. – Таймулла достал сигарету, закурил, но после первой же затяжки с отвращением выбросил ее в окно. – Все дело в том, что вам приходится совершать из-за меня. Из-за моих решений. А я… Молчу, как та несчастная статуя у него в саду. Я себя презираю.

– Давайте будем оперировать теми фактами, которые мы хорошо знаем. Анжелина забрала Хадию. Вы хотели ее вернуть. Поэтому она и начала всю эту заваруху.

– Вы думаете, это имеет значение? Вы думаете, это будет иметь значение, если станут известны подробности нашей утренней вылазки?

– Об этом никто не узнает. Тут все замазаны по самое горло. И в этом наша гарантия.

– Я не должен был… Я не могу… Я должен повести себя как мужчина и сказать всю правду…

– И что? Пойти в тюрьму? Провести там достаточно времени, чтобы научиться говорить по-итальянски «попробуй, тронь меня там, и я откушу тебе руку»?

– Ну, сначала будет процедура экстрадиции, а потом…

– В самую точку, приятель. А пока вы будете ждать экстрадиции, что, по-вашему, будет делать Анжелина? Отпускать Хадию на длинные, приятные свидания с человеком, который организовал ее похищение и, кстати, купил билеты в Пакистан в один конец для себя и нее?

Таймулла молчал. Барбара посмотрела на него. На лице Ажара было написано страдание.

– Все это из-за меня, – произнес он. – Неважно, как вела себя Анжелина, но первый грех мой. Я хотел ее.

Сначала Барбара подумала, что речь идет об их совместной дочери, которую они произвели на свет, но, когда он продолжил, она поняла, что он имел в виду совсем другое.

– Что плохого в том, спрашивал я себя, что мужчина хочет уложить хорошенькую женщину к себе в постель? На раз. На два. Может быть, на три. Потому что Нафиза ждет ребенка и хочет, чтобы ее оставили в покое, а как мужчина, я имею собственные потребности, и вот она, такая хорошенькая, такая хрупкая, такая… Такая английская.

– Все мы люди-человеки, – сказала Барбара, хотя эти слова дались ей нелегко.

– Я увидел ее за столом в Университетском колледже и подумал, какая она исключительно хорошенькая английская девушка. Дело в том, что мужчины с Ближнего Востока – такие, как я – с детства узнают, что хорошенькие английские девушки, да что там, все английские девушки ведут себя не так, как восточные женщины. Их одежда показывает, как легкомысленно они относятся к своей целомудренности, и все эти условности очень мало что для них значат. Поэтому я подсел к ней. Но сначала я спросил, можно ли присесть за ее столик. Я очень хорошо понимал, что мне было от нее нужно. Я только не мог предвидеть, что желание будет расти, что мысль об обладании станет навязчивой и что я разрушу свой мир. Сейчас я иду по тому же пути, но разрушу уже ваш мир. И как тогда я буду с этим жить?

– Живите, зная, что это было мое решение, – среагировала Барбара. – Нам надо продержаться еще полчаса, а потом все будет закончено, правда? Брайан делает то, что мы хотим, а все остальное – это только построить Доути. Но это случится только в том случае, если вы будете верить, что это возможно, потому что если этой веры не будет, если вы войдете в офис, с порога показывая, что для вас единственное решение проблемы – это срок в тюрьме города Лукки, то вы проиграли. То есть мы, а не вы. Мы. А я бы хотела остаться на своей работе.

Она подъехала к тротуару и поставила машину на нейтралку. Они были за углом от офиса Доути, на парковке рядом с начальной школой. Через открытые окна машины до них доносился веселый шум, долетавший с детской площадки. Секунду они молча слушали его, а затем Барбара выключила двигатель и спросила:

– Мы сейчас с вами думаем об одном и том же, Ажар?

Сначала пакистанец не отвечал. Как и она, он прислушивался к шуму детей. Как и она, он думал о своих детях, возможно, обо всех своих детях. Он поднял голову и на секунду зажмурил глаза. Наконец твердо сказал:

– Да. Да, конечно, – и они выбрались из машины.

Доути в офисе не было. Они нашли его в соседней комнате, там, где сидела Эм Касс. По-видимому, она только что появилась на работе, так как была одета в костюм для бега, кроссовки и бандану. С порога казалось, что Дуэйн наслаждается запахом ее подмышек, потому что он сидел за столом, а она наклонилась над ним, протянула руку и манипулировала мышью, говоря: «Нет. Данные отеля показывают…» Она замолчала и резко выпрямилась, когда Барбара неожиданно открыла дверь.

Доути повернулся и сказал:

– Какого черта… вы совсем уже сбрендили, если появляетесь без предупреждения.

– Думаю, что мы можем попрощаться со всеми этими предрассудками в наших отношениях, Дуэйн, – парировала Барбара.

– Вы можете подождать у меня в кабинете, – сказал Доути. – И заодно поблагодарите звезды, что я не спустил вас с профессором по тем самым ступенькам, по которым вы только что вскарабкались.

– Мы поговорим все вместе, – вмешался Ажар. – Неважно, у вас в кабинете или здесь, но все вместе и прямо сейчас.

Доути встал со стула.

– А ваши-то манеры куда подевались? Я не собираюсь выполнять приказы людей, которые мне не платят.

– Я все это запомнила, Дуэйн, – сказала Барбара, достала из сумки флешки Брайана Смайта и потрясла ими перед носом у Доути. – Но думаю, что вы выслушаете приказы человека, у которого в руках вот это и который пытается решить, какому из отделов Мет это будет наиболее интересно. Они сдаются на время, кстати. Брайан, например, сдал их мне.

Наступил момент напряженной тишины. С улицы к ним донесся звук открываемых решеток на дверях «Тех, кто понимает». Он прозвучал, как звук поднимаемого подвесного моста. Кто-то захрипел, закашлялся и сплюнул с силой небольшого взрыва. На лице Эм Касс появилась гримаса. Очевидно, женщине не нравились жизненные неделикатности, подумала Барбара. Это неплохо, прикинула она, потому что как раз одна из таких неделикатностей происходила сейчас между ними.

– Ну, так что, поговорим, или так и будем стоять, любуясь друг другом? – поинтересовалась она.

– Меня на понт не возьмешь, – произнес Доути.

– Не тот случай, приятель. Можете, если хотите, позвонить Брайану. Как я сказала, он сдал мне их на время. Он так же, как и ты, не очень любит общаться с Законом. Готов сделать все, что угодно, только чтобы полицейские убрались.

– Она говорит правду, – влезла Эм Касс. – Боже, Дуэйн, я так и не могу понять, почему я все-таки тебя послушала, поверила во все твои планы и в это твое «у-меня-все-под-контролем». Надо было валить, когда я собралась.

Барбаре понравилось еще больше, что, вкупе со своей деликатной натурой, эта женщина совсем не хотела, чтобы ее деятельность привела ее к аресту. Хотя это вызывало вопрос: на что, черт возьми, она рассчитывала, работая помощницей у Дуэйна? Правда, экономическая ситуация была непростой. Или так, или работай барристой[317].

– Давайте перейдем в ваш кабинет, Дуэйн, – предложила сержант. – Но на этот раз без съемки, если не возражаете. Вы тоже идите, Эмили. Там свободнее и есть стулья, на тот случай, если у кого-то ослабнут коленки.

Барбара сделала приглашающий жест рукой. Она была довольна, что первым, кто повиновался, была Эмили. Доути последовал за ней, бросив на Барбару уничтожающий взгляд и полностью игнорируя Ажара.

В кабинете Дуэйн вынул спрятанную камеру, положил ее в ящик и уселся за столом. Барбара чуть не поперхнулась, увидев этот жест, означавший «я здесь хозяин». Она села, Эмили прошла к окну и уселась на подоконник, Ажар занял второй стул.

– Этих флешек слишком много, Брайан действительно дурит вас.

– Когда я говорю «всё», я имею в виду всё. Здесь у меня вся его система, – ответила Барбара. – Здесь у меня не только вы, но и все остальные клиенты, Дуэйн. Если хотите, называйте это моей гарантией. Некоторым людям приходится давать пинка, когда речь идет о сотрудничестве. Сейчас, например, меня интересует, с какого пинка начнете вы.

– Начну что?

– Передавать мне вашу страховку…

– Да вы, оказывается, мечтательница.

– …и уверять всех нас, что вы видели Спасителя, и имя ему Ди Массимо.

– О чем вы, черт вас побери, говорите?

Эмили пошевелилась.

– Я думаю, что лучше выслушать ее до конца.

– Ах, ты так думаешь? А что ты думала, когда сдавала ей Смайта? Это ведь была ее единственная возможность выйти на него в той его кротовой норе, где он обретается, и не думай, что я сразу не догадался.

– Давайте перестанем тыкать друг в друга пальцами, – предложила Барбара. – Мое время тратится впустую, а я и так уже достаточно много его истратила на всех вас. Мы или можем заняться делом, или, как я сказала…

– Да чтоб тебя, – прошипел Доути. – Вместе с твоим профессором.

Барбара посмотрела на Эмили и спросила:

– Он всегда такой дурак?

– Он мужчина. А вы продолжайте. Просто притворитесь, что его здесь нет.

– Но он мне нужен здесь для кворума.

– Да здесь он, здесь. Он в этом никогда не признается, но он вас очень внимательно слушает.

Барбара повернулась к Ажару:

– Как во всем этом дерьме появился Ди Массимо?

– Его нашел мистер Доути, – начал свой рассказ Ажар. Он рассказывал то, что ей уже было хорошо известно, и то, о чем они договорились предыдущей ночью. – Он сказал, что нам нужен детектив вИталии, который говорит по-английски, и Ди Массимо нам подошел.

– Как часто вы с ним говорили?

– С Ди Массимо? Никогда в жизни.

– Как часто вы контактировали по электронной почте?

– Никогда.

– А как вы ему платили?

– Через мистера Доути. Я платил ему, а он переводил деньги дальше, в Италию.

– Ну, и себя не забывал, как вы думаете?

– Вы, что, пытаетесь меня обвинить?..

– Слушайте, да расслабьтесь вы уже, – сказала Барбара Доути. – Вы наняли исполнителя. Ну, и имели с этого свой процент. Весь мир так живет. – Она еще раз потрясла флешками и спросила Ажара: – Тогда что они, как вы думаете, покажут?

– Денежные потоки, помимо многого другого. Движение денег с моего счета на счет мистера Доути и дальше, в Италию. Деятельность в Мировой паутине: электронные письма и поиск через браузер. Журнал телефонных звонков. Данные по использованию кредитных карточек.

– То есть вы хотите сказать, что в то время, когда Ди Массимо в итальянской полиции поет, как канарейка, по делу о похищении Хадии, – она опять обратилась к Ажару, – у меня, в моих шаловливых ручонках, находится информация, которая подтверждает, что все, что он поет, – правда?

– Именно так, Барбара, – подтвердил Ажар.

Сержант повернулась к Доути:

– Проблема состоит в том, что всем, включая вас, Дуэйн, будет лучше, если мы станем более тщательно подходить к выбору места приложения наших талантов.

Доути раскрыл было рот, но она остановила его прежде, чем он заговорил.

– И я советую вам, Дуэйн, все хорошенько обдумать. Прежде чем вы дадите окончательный ответ. У нас есть Ди Массимо, но у нас ведь есть и труп этого Скуали, так же как и все следы, которые он мог оставить после себя, а их, думаю, будет немало. Так что, мы все забираемся в лодку, затыкаем дырки и вместе плывем на ней, – или пусть она тонет сама по себе? Вы как думаете, приятель?

Доути долго смотрел на нее, прежде чем открыл ящик, в котором хранил свою страховку, и протянул ее сержанту.

– А всё вы и ваши долбаные метафоры, – был его ответ.

Виктория, Лондон

Линли никак не мог понять, откуда взялась его нынешняя озабоченность.

По просьбе Изабеллы он пораньше приехал в офис, где был захвачен Джоном Стюартом для долгой и нудной беседы о том, что Стюарт рассматривал как тенденцию к неповиновению у Барбары. Томасу с трудом удалось освободиться от коллеги, и теперь, сидя в ожидании Изабеллы в ее кабинете, он вдруг сообразил, что так и не понял, что же Стюарт хотел сказать про тот период, когда Барбара работала в его команде.

Причина была в Дейдре Трейхир. Они хорошо пообедали в ресторане ее гостиницы, беседа была легкой и ни к чему не обязывающей – до тех пор, пока он, наконец, не решился спросить, кто же все-таки был этот Марк, с которым она разговаривала по телефону.

– Ну, тот парень, когда я вошел в винный бар, – напомнил он Дейдре, когда та абсолютно не поняла вопроса.

Он почувствовал приятное облегчение, когда оказалось, что это был ее стряпчий в Бристоле. Он будет работать с ее контрактом, который ей предложили в Лондонском зоопарке, потому что, как она объяснила, «я совершенно ничего не понимаю, когда дело доходит до «сторона с одной стороны» или «подпадая под действие главы первой, части второй…» и всякое такое, Томас. А почему вы спросили про Марка?»

Вопрос попал в самую точку, должен был признать инспектор. Действительно, почему он спросил? Томас никогда не был так захвачен женщиной с того самого момента, когда сватался к Хелен. И что удивляло его больше всего, так это то, что Дейдра Трейхир была совершенно не похожа на Хелен. Он никак не мог понять, что все это должно значить: первая женщина, которая серьезно заинтересовала его, абсолютно отличалась от его покойной жены. Поэтому Линли вынужден был задать себе вопрос: Дейдра его действительно интересует, или он больше заинтересован в том, чтобы заставить Дейдру заинтересоваться им самим?

– Я все еще пытаюсь найти ответ на этот вопрос, – ответил он ей. – Боюсь, что не очень успешно.

– А-а-а, – протянула Дейдра.

– Да. Так же, как и вы, я все еще в замешательстве.

– Мне кажется, что я не горю желанием узнать, что вы имеете в виду.

– Поверьте мне, я хорошо вас понимаю.

После окончания обеда она прошла с ним через лобби гостиницы к входной двери. Это был большой отель, относящийся к американской сети, – то самое место, где останавливались деловые мужчины и женщины и где их приходы и уходы никого не волновали. В этом было много преимуществ – например, то, что когда один из гостей переходил в комнату другого, на это никто не обращал внимания до того момента, когда включались платные телевизионные каналы. Линли вдруг почувствовал, что такая атмосфера начинает действовать ему на нервы. Ему захотелось выйти на улицу. Что это значит, спрашивал он сам себя. Что с ним происходит?

Вместе с ним Дейдра вышла на улицу. Вечер был великолепен.

– Спасибо за очаровательный обед, – сказала она.

– Вы скажете мне, когда решите что-то с работой? – спросил Линли.

– Конечно, да.

Потом они посмотрели друг на друга, и его поцелуй показался самой естественной вещью на свете. Линли поправил ее выбившуюся из прически прядь, а она подняла руку и слегка сжала его пальцы.

– Вы очаровательный мужчина, Томас. Я буду полной идиоткой, если предпочту не замечать этого.

Он провел рукой по ее щеке, почувствовал, как она покраснела, хотя в тусклом свете этого не было видно, и наклонился, чтобы поцеловать ее. Он обнял ее, на какую-то секунду вдохнул ее запах, и почувствовал, что тот не был похож на цитрусовый запах Хелен, который ему так нравился. Однако этот тоже был неплох.

– Пожалуйста, позвоните мне, – прошептал он.

– Если вы еще не забыли, я это уже сделала. И сделаю еще раз.

– Я рад, Дейдра, – быстро проговорил Томас и исчез.

Разговора о посещении ее номера даже не возникало. Да ему этого и не хотелось. Ну, а это что может значить, Томас, спросил он себя.

– …Ты слушаешь меня, Томми? – спросила Изабелла. – Если да, то хорошо бы, чтобы ты изредка мычал, мигал, квакал или как-то еще реагировал на то, что я говорю.

– Прости. Поздно лег вчера, да и кофе сегодня с утра было недостаточно.

– Попросить Ди принести тебе чашечку?

Линли отрицательно покачал головой.

– От беседы с Джоном у меня уши в трубочки свернулись, – пожаловался Линли. – Это решение направить Барбару в группу Джона…

– Ну, это было ненадолго. Вряд ли ее это убило.

– Но все-таки, принимая во внимание его антипатию к ней…

– Надеюсь, ты не собираешься учить меня управлять отделом. Вряд ли ты это проделывал с суперинтендантом Уэбберли.

– Как ни странно, проделывал.

– Тогда этот человек просто святой.

Прежде чем Линли успел ответить, к ним присоединилась Барбара. Задыхаясь, она вошла в кабинет. Просто пример образцового сотрудника, за исключением одежды, которая, как всегда, относилась к фасону, модному в никогда не существовавшую эру. Правда, Хейверс отказалась от носков с кексиками. Однако заменила она их на носки с Фредом и Вилмой Флинтстоунами[318]. Они более-менее подходили под ее майку, на которой на этот раз были изображены кости тираннозавра из Музея естественной истории.

– Вот как все складывается, – начала она, после того как мельком объяснила свое опоздание – пробки, да и заправиться надо было, – все указывает на то, что Ди Массимо пытается свалить свою вину на Доути. Он знает, что остались свидетельства, подтверждающие его контакты с Доути – а они действительно имеются, – и он, видимо, думает что, так как не было требования выкупа, то мы согласимся на все, что он нам втирает. Но связь между ним и Скуали – это для него бомба замедленного действия. Он говорит полуправду, полуложь и, предполагаю, считает, что если достаточно замутит воду, то никто ничего не поймет.

– Что вы имеете в виду, Барбара? – спросила Изабелла.

Линли не сказал ничего. Он просто заметил, что сержант порозовела, и задумался, что было причиной этому – спешка, с которой она появилась, или сказка, которую она рассказывала.

– Я имею в виду, что Доути нанял Ди Массимо, чтобы тот начал поиски с Пизы, с того места, где он – я имею в виду Доути, – потерял следы Анжелины и Хадии. Он не стал сообщать Ажару ничего, так как не знал, к чему это все приведет. Задание Массимо было найти Анжелину и отчитаться. Ему было сказано, что он может делать все, что угодно, чтобы найти Анжелину – это по сказке, которую рассказывает Доути, – и что все расходы будут оплачены отцом девочки. Однако, предполагаю, когда Ди Массимо узнал, где находится девочка, у него в голове сразу заработал калькулятор, у кого больше денег, и, естественно, победила большая семейка Мура. Поэтому он нанял Скуали, чтобы тот украл девочку, а Доути сообщил, что не может найти ее. Все данные показывают, что все коммуникации между Ди Массимо и Доути прекратились после того, как итальянец представил свой официальный отчет.

– И это произошло?..

– Пятого декабря.

– О каких данных мы говорим, Барбара? – негромко спросил Линли.

Кровь опять прилила к ее щекам. Томас подумал, что Барбара, скорее всего, не ожидала увидеть его в кабинете Ардери во время их встречи. Его присутствие должно было заставить ее быстро принять несколько решений. Инспектор мог только молиться, чтобы эти решения были правильными.

– О записях Доути, – ответила Барбара. – Он показал их мне, сэр. Сейчас он их все распечатывает и потом перешлет их в Италию, тому парню, который этим занимается. Хорошо бы вы дали мне его имя. Естественно, их надо будет перевести, но предполагаю, они смогут решить эту проблему.

Она облизала губы, и Линли увидел, как сержант сглотнула.

– Единственное, чего я не могу понять, это требование выкупа, – сказала Барбара, снова обращаясь к Изабелле.

– Насколько я знаю, его не было, – заметила Ардери.

– Вот это-то мне и непонятно. Я предполагаю, что после того, как Ди Массимо узнал, сколько денег у семьи Мура, он решил провернуть типичное похищение по-итальянски. Только подумайте: страна с давними традициями похищения ради денег, когда людей скрывают месяцами для того, чтобы получить желаемое. Иногда требование выдвигается сразу же, иногда похитители ждут, пока семья не дойдет до нервного истощения от беспокойства. Вспомните хотя бы случай с несчастным Гетти много лет назад.

– Ну, я сомневаюсь, что банковский счет Мура может быть сравним со счетом Гетти, – сказал Линли ровным голосом, наблюдая за сержантом. На ее верхней губе выступили капельки пота.

– Согласна. Но я предполагаю, что здесь все зависело от того, чего же Ди Массимо хотел в конечном итоге. Денег, земли, акций, поддержки, политического влияния?.. Кто тут может что-нибудь сказать точно? Я имею в виду, как много мы вообще знаем о семье Мура, сэр? И что известно Ди Массимо из того, чего не знаем мы?

– На мой взгляд, вы делаете слишком много предположений, Барбара, – заметил Линли. Его тон ничего не выражал, и он скорее почувствовал, чем увидел, как Изабелла быстро взглянула на него.

– Я именно об этом думала, – сказала она Хейверс.

– Ну да. Наверное. Конечно. Вы правы. Но разве наша задача не состоит в том, чтобы отправить в Италию все, что у нас есть? Этому парню, как его там зовут, сэр?

– Сальваторе Ло Бьянко. Но его заменили. Поэтому я сейчас не представляю, кто занимается этим делом.

– Хорошо. Я думаю, что один звонок в Италию прояснит ситуацию. Но я считаю, что это итальянское дело, а наша часть расследования закончена.

Конечно, их часть была далеко не закончена, и Линли ждал, когда же Хейверс перейдет ко всем тем вопросам, которые она намеренно замалчивала в своем отчете Ардери. И на первом месте в этом списке стояли билеты в Пакистан, купленные в один конец. Тот факт, что она о них молчала, был настолько вопиющ… Линли показалось, что этот факт давит на его грудь, как контейнер с кирпичами.

– Насколько видно из фактов, – сказала Хейверс, – и насколько я сама понимаю, командир, на территории Соединенного Королевства не было совершено никакого преступления. Все теперь в руках итальянцев.

– Включите это в ваш письменный отчет, сержант, – кивнув, сказала Изабелла. – И надеюсь, я увижу его на своем столе еще до конца сегодняшнего дня.

Хейверс осталась на своем месте, по-видимому, ожидая продолжения. Так как ничего больше не последовало, она спросила:

– Это всё?

– На сегодня – да. Благодарю вас.

Было абсолютно ясно, что Изабелла отпускает ее. Было также ясно, что она не отпускает Линли. Хейверс это поняла, и Томас заметил это. Сержант бросила взгляд в его направлении, прежде чем вышла из кабинета.

Когда дверь за ней закрылась, Изабелла встала и подошла к окну. Она посмотрела на солнечный день за окном, на крыши домов, свежую зелень и, на горизонте, пятно Сент-Джеймс-парка. Линли ждал. Он знал, что продолжение последует, иначе его отпустили бы вместе с Барбарой.

Ардери подошла к одному из шкафов и достала простой белый конверт. Вернувшись за стол, она безмолвно протянула его Линли. Томас сразу понял, что его содержимое не доставит ему никакой радости. Он понял это по выражению ее лица, которое выражало нечто среднее между твердостью и сочувствием. Твердостью дышала линия ее челюсти, а глаза излучали сочувствие.

Изабелла опять села. Инспектор достал очки и раскрыл папку, в которой лежали тщательно подобранные документы. Все это были официальные рабочие отчеты, однако посвящены они были совершенно не официальным делам. Каждое движение Барбары – то ли за флажки, то ли не по делу – с того момента, как Хейверс стала работать в команде Джона Стюарта, было тщательно запротоколировано. Стюарт продолжал свою слежку даже после того, как Изабелла дала ей другое задание. Он выделил двух констеблей, чтобы те следили за ней, проверяли ее работу или отсутствие таковой, устанавливали причину каждого ее отсутствия в офисе. Он выяснил все подробности жизни ее матери в Гринфорде, в доме Флоранс Маджентри. Он составил список всех, с кем она встречалась: Митчелл Корсико, семья Таймуллы Ажара, Дуэйн Доути, Эмили Касс, Брайан Смайт. Единственное, что не упоминалось, так это ее посещения SO-12. Билеты в Пакистан тоже не фигурировали. Линли не знал, почему так случилось. Единственным объяснением было то, что эти встречи происходили в том же самом здании Мет, а в здании за ней, по-видимому, не следили. Или, подумал он, Джон Стюарт может скрывать эти факты как последнее секретное оружие, на тот случай если Изабелла Ардери решит положить все эти документы под сукно.

Закончив, Линли вернул бумаги и сказал то, что был должен:

– Ты и я, мы оба знаем, что тебе придется что-то с ним делать, Изабелла. То, что он использует сотрудников отдела для того, чтобы вести свое собственное расследование… это не лезет ни в какие ворота. Что-нибудь из всего этого, – Томас сделал, как он надеялся, презрительный жест в сторону документов, – помешало Барбаре выполнить возложенные на нее задачи? Из тех, что ей поручал Джон? Если нет, то какое значение имеет то, чем она еще занималась?

Суперинтендант посмотрела на него ровным взглядом, в котором, как в капле воды, отразилась вся она. Изабелла молча смотрела на него секунд тридцать, не отводя глаз, пока наконец не сказала тихо:

– Томми…

Линли пришлось отвести взгляд. Он не хотел слушать то, что она собиралась сказать, и уж тем более не хотел знать, о чем она собирается его попросить.

– Ты знаешь, – продолжила Изабелла, – что вопрос не в том, выполняла ли Барбара задания Стюарта. Неважно также, когда и как она это делала. Ты прекрасно понимаешь: то, что сейчас произошло в этом кабинете, многое объясняет. Я знаю, что ты это знаешь. В том, что мы делаем, нет места такому греху, как сокрытие фактов, и неважно, кто в этом замешан.

– Что ты собираешься сделать?

– То, что должна.

Линли хотел умолять ее, что показывало, как далеко он сам уже зашел в ту реку, в которую Барбара нырнула с головой. Но он не стал. Вместо этого сказал:

– Ты дашь мне несколько дней, чтобы с этим разобраться?

– Ты что, действительно думаешь, что с чем-то еще надо разбираться? Более того, ты действительно думаешь, что в результате твоего разбирательства появятся какие-то реабилитирующие факты?

– Наверное, нет, но я все-таки прошу.

Изабелла взяла папку и аккуратно выровняла лежащие там документы в стопку. Затем протянула папку Линли и сказала:

– Очень хорошо. Это твоя копия. У меня есть еще одна. И сделай то, что должен.

Южный Хокни, Лондон

Линли был полон гнева и огорчения, думая о том, как выглядит в глазах других людей и чего они от него ждут. Он спрашивал себя, каким представляет его себе его старый партнер Барбара Хейверс. Естественно, она ожидала, что он будет держать язык за зубами, встанет на ее сторону и будет для нее палочкой-выручалочкой, несмотря на то, что она сделала и как глубоко влипла в эту историю. Подобные ожидания с ее стороны злили Томаса: не только потому, что они у нее были, но и потому, что он сам – своими действиями в прошлом – приучил ее к таким ожиданиям. И как это, думал он про себя, характеризует его как офицера полиции?

Линли не мог понять, что именно та информация, которая содержалась в отчетах Джона Стюарта, говорила о Барбаре, и что он должен был делать с этой информацией. Томасу было необходимо все это тщательно обдумать, и он не мог сделать этого, стоя в коридоре перед дверью кабинета Изабеллы Ардери, поэтому инспектор спустился на подземную парковку – избегая общения с кем бы то ни было, – и забрался в «Хили Эллиот». Здесь он открыл папку и еще раз, самым внимательным образом, прочитал все документы, пытаясь изо всех сил понять, что они значили, помимо того, что в них вкладывал детектив инспектор Стюарт. А вкладывал он тот смысл, что Барбара была живым воплощением абсолютной самостоятельности во всем, что касалось ведения расследования, когда она считала это правильным.

С самого начала Барбара наделала массу ошибок во всем, что было связано с похищением Хадии в Италии, хотя и делала это с самыми благими намерениями. Прежде всего, как личный крот Корсико в Управлении, она выдала всю историю ему и его грязной газетенке. Конечно, она сделала это потому, что хотела надавить на Изабеллу, чтобы та отправила ее в Италию, и Томас спрашивал себя, что же это дополнительно говорит о Барбаре? Это, что, было проявлением ее любви к Хадии? Или ее любви к Ажару? Или, во что было гораздо трудней поверить, это говорило о ее собственном участии в похищении, по причинам, которые ему только предстоит выяснить? И почему, во имя всего святого, она не упомянула о билетах в Пакистан в присутствии Изабеллы? Понятно, что Барбара защищает Ажара, по той одной-единственной причине, которая гораздо больше, чем любовь или нелюбовь Барбары к Ажару: она делала это потому, что Ажар действительно нуждался в защите в деле о похищении его дочери. Но разве не правда то, что он сам, детектив инспектор Томас Линли, тоже ничего не сказал Изабелле о билетах в Пакистан? Поэтому, если Барбара защищала Ажара по каким-то своим причинам, не защищал ли он в свою очередь Барбару?

Линли прекратил мучиться всеми этими «почему» и «отчего» и решил сосредоточиться на проблеме, требующей его немедленного внимания: отчет Стюарта и содержащаяся в нем информация. Среди всего прочего, о чем Барбара не упомянула в кабинете Ардери, было ее посещение Южного Хокни и встреча с человеком, которого соглядатай Стюарта назвал Брайаном Смайтом. В отчете указывались дата и продолжительность визита, а еще то, что сразу после этого Барбара направилась к Дуэйну Доути в Боу. Поэтому Линли показалось, что логично будет начать с Брайана Смайта. Но Томасу пришлось признаться самому себе в том, что ему противно начинать дело, которое может привести к увольнению Барбары. Это настолько давило на него, даже в физическом плане, что вставить ключ в замок зажигания «Хили Эллиота» казалось ему невыполнимой задачей. Как же они дошли до жизни такой, спрашивал он себя. Барбара, Барбара, повторял он, что же ты наделала?

Линли не мог заставить себя даже думать об ответе на этот вопрос и сосредоточился на поездке в Южный Хокни, под звуки известной программы на Радио-4, в которой международные знаменитости соревновались друг с другом в чувстве юмора. Это было слабой заменой тому, что ему действительно хотелось – полному отключению от каких-либо мыслей, – но приходилось довольствоваться тем, что было в его распоряжении.

Томас легко нашел улицу, на которой жил Брайан Смайт. Это было не то место, где хотелось бы парковать машину; напротив, вид улицы был настолько ужасен, что ему пришлось заставить себя остановить «Хили Эллиот» у тротуара и надеяться на лучшее.

Единственное, что Линли понял из действий Барбары в день посещения Смайта, было то, что, независимо от того, кто был этот парень, он тоже каким-то образом был замешан во всю эту историю с похищением Хадии, Ажаром и Италией. Никакого другого объяснения, почему Барбара встретилась с ним и тут же поехала к Дуэйну Доути, не существовало. Поэтому Томас предвидел, что Смайт может пойти в несознанку, и надо приготовиться, чтобы иметь возможность сломать все те защитные барьеры, которые может выставить хакер, начиная с того момента, когда откроет ему входную дверь.

Смайт был ничем не выдающимся и абсолютно обыкновенным, за исключением, пожалуй, его перхоти. Она действительно производила впечатление. Линли не встречал ничего подобного с момента своей учебы в Итоне, когда Тредвей «Вечные Снега» читал у него курс по истории.

Он достал удостоверение и представился. Смайт несколько раз перевел взгляд с удостоверения на Линли и обратно. Он ничего не сказал, но челюсти его сжались. Он взглянул на улицу за спиной Линли. Инспектор сказал ему, что хочет переговорить. Смайт ответил, что занят, однако в его тоне слышалось… раздражение?

– Это ненадолго, мистер Смайт, – сказал Линли. – Если вы позволите войти…

«Нет, не позволю», – так звучал бы правильный ответ, сопровождаемый захлопываемой дверью и звонком адвокату. Даже «а в чем, собственно, дело?» могло бы сойти за нормальную реакцию невинного человека. Можно было бы также притвориться, что по соседству что-то произошло и визит офицера полиции в этой связи никого не удивляет. Но ничего из вышеперечисленного Смайт не сделал, потому что преступники никогда не думают о тех ответах, которые может дать невиновный человек, когда к нему неожиданно приходит полицейский. Смайт отошел в сторону и нетерпеливым кивком головы показал Линли, что он может зайти.

Внутри Томас увидел впечатляющую коллекцию картин в стиле Ротко[319] и несколько предметов искусства. Не совсем то, что ожидаешь увидеть в гостиной квартиры в Южном Хокни. Многие окружающие здания требовали незамедлительного ремонта, а дом, в котором жил Смайт, просто нуждался в немедленном восстановлении. Удивительно было то, что в этом доме Смайту полностью принадлежала терраса и что он уже успел проникнуть в соседний, в котором собирался устроить выставочный зал. Деньги он явно гребет лопатой. Но за что? Линли сомневался, что они могут быть заработаны честным путем. Он обратился к хозяину:

– Ваше имя, мистер Смайт, всплыло в процессе расследования дела о похищении ребенка в Италии.

Реакция Смайта была мгновенной. Он, не задумываясь, ответил:

– Я ничего не знаю ни про какое похищение в Италии. – При этом его адамово яблоко совершило судорожное движение, выдавшее правду.

– Вы что, не читаете газет?

– Иногда. Но не в последнее время – я был очень занят.

– Чем же?

– Занимался своей работой.

– И она состоит в?..

– Это конфиденциальная информация.

– Но ваша работа связана с человеком по имени Дуэйн Доути?

Смайт ничего не сказал. Он оглядел комнату, как будто размышляя, который из его экспонатов сможет понадежнее отвлечь Линли от его собственной персоны. Возможно, что именно в этот момент Смайт горько сожалел, что впустил Линли в дом. Он сделал это, рассчитывая таким образом показать, что невиновен. Как будто такая демонстрация могла убедить кого-нибудь в чем-нибудь, кроме того, что хозяин дома полный идиот.

– Мистер Доути связан с этим похищением в Италии, – сказал Линли. – А вы связаны с мистером Доути. Так как ваша работа, – жест в сторону самой комнаты и картин, развешанных по ее стенам, – очевидно, приносит неплохой доход, это заставляет меня предположить, что она связана с нарушением некоторых законов.

Совершенно неожиданно для Линли Смайт пробормотал:

– Господи, черт его дери, боже.

Инспектор удивленно поднял бровь. Он не ожидал, что преступник позовет на помощь Спасителя, да еще и в такой форме. Последующее выступление хозяина тоже было неожиданным.

– Я не знаю, кто вы, но давайте сразу договоримся: я не подкупаю полицейских, что бы вы себе ни думали.

– Очень приятно это слышать, – ответил Линли, – потому что я пришел сюда не для того, чтобы меня подкупили. Но, думаю, вы понимаете, что подобное предположение с вашей стороны ни в коем случае не объясняет вашего сотрудничества с мистером Доути. Оно говорит только о том, что то, чем вы здесь занимаетесь, нарушает закон.

По какой-то причине Смайт долго это обдумывал. Причина частично стала понятной, когда он сказал:

– Это она дала вам мое имя?

– Она?

– Мы оба знаем, о ком я говорю. Вы из полиции. Вы коп. Она тоже. А я не дурак.

«Да уж, не совсем, – подумал Линли. – Он наверняка говорит о Хейверс. Ну что же, это еще одна ниточка».

– Мистер Смайт, все, что я знаю, это то, что к вам пришла офицер полиции Метрополии и сразу после беседы с вами прямиком направилась в офис частного детектива по имени Дуэйн Доути, который – чуть раньше – занимался розысками английской девочки, пропавшей в Италии. Имя этого человека – Доути – было названо при допросе гражданина Италии, задержанного по тому же делу о похищении. Поэтому связь Смайт – Доути требует объяснения. А это моя работа. Кроме того, возникает вопрос, необходимо ли также искать объяснение связи Смайт – Доути – арестованный в Италии. И это тоже входит в круг моих обязанностей. Честно сказать, я ничего не знаю о том, что происходит здесь, но надеюсь, что вы мне это расскажете.

Увидев, что лицо Смайта после этих слов расслабилось, инспектор добавил:

– Поэтому я искренне рекомендую вам рассказать все, чтобы в своем отчете командиру мне не пришлось писать о том, что с вами требуется дополнительная работа.

– Я же уже сказал – иногда я работаю на Доути. Но это конфиденциальная работа.

– А вы опишите ее в общих чертах.

– Я собираю информацию по тем делам, которые он расследует. Затем передаю эту информацию ему.

– А что это за информация?

– Конфиденциальная. Он сыщик. Он расследует деятельность других людей. Эти люди оставляют следы, и я… Скажем так, я создаю цепочки этих следов.

Следы в нынешние времена могли значить только одно.

– В Паутине? – спросил Линли.

– Боюсь, что это конфиденциальная информация, – ответил Смайт.

– Вы прямо как священник, – тонко улыбнулся Томас.

– Что ж, неплохая аналогия.

– А Барбара Хейверс? Вы и ее духовник тоже?

Смайт выглядел ошарашенным. Он совершенно не рассчитывал, что река потечет в таком направлении.

– При чем здесь она? Очевидно, что она коп, которая пришла сначала ко мне, а потом к Дуэйну Доути. Это вам уже известно. Ну, а что касается того, что я ей сказал и из-за чего она направилась к Доути… Если я в своей работе не буду соблюдать конфиденциальность, инспектор… Простите, как вы сказали, вас зовут?

– Томас Линли.

– Инспектор Линли. Так вот, если я не буду соблюдать конфиденциальность, то я человек конченый. Думаю, что вы это понимаете, а? Если подумать, то это немного похоже на вашу собственную работу.

– Наверное, вы правы. Но меня не интересует, что вы ей сказали, мистер Смайт. По крайней мере, не сейчас. Меня интересует, почему она оказалась на вашем пороге.

– Из-за Доути.

– Он что, послал ее к вам?

– Вот это вряд ли.

– В этом случае она пришла сама. Рискну предположить, что за информацией. Ведь если вы работает на Доути, то информация – это ваш бизнес. Кажется, мы прошли по полному кругу в нашей беседе, и мне остается только повторить: информация приносит вам очень неплохие деньги. Поэтому – и глядя на ваш дом – я предупреждаю, что рано или поздно вы попадете в беду.

– Вы это уже говорили.

– Да, я не забыл. Но ваш мир, мистер Смайт, – Томас оглядел квартиру, – в ближайшее время ожидает сильное землетрясение. В отличие от сержанта Хейверс, я пришел к вам не по своей воле. Меня прислали, а я думаю, что вы можете сложить два и два и понять, зачем. Вы попали в зону действия радара полиции Метрополии. Понятно, что это не доставит вам большой радости. Объясняю это понятным вам языком: вы живете в карточном доме, а ураган уже начинается.

– Так вы наводите справки о ней? – спросил Смайт с очевидным облегчением. – Не обо мне, не о Доути, а о ней?

Линли не ответил.

– И если я скажу вам…

– Я не собираюсь ни о чем договариваться, – прервал его Томас.

– А тогда с какого перепугу я…

– Вы можете поступать, как вам будет угодно.

– Какого черта вам от меня надо?

– Просто правду.

– Правда не бывает простой.

Линли улыбнулся.

– Как однажды сказал сам Оскар[320]. Но давайте тогда я сам все объясню. По вашему собственному признанию, вы ищете следы и составляете их цепочки для Дуэйна Доути – и, полагаю, не только для него. Поскольку, судя по вашему жилищу, это приносит вам отличные дивиденды, я думаю, что вы не только создаете цепочки, но и разрушаете их, удаляя следы. За это вы берете значительно дороже. Поскольку Барбара Хейверс была здесь у вас, я подозреваю – судя по некоторым зияющим пропускам в ее отчетах, – что она наняла вас для разрушения и удаления. Все, что мне надо, – подтверждение этого факта. Простой кивок головы.

– Или?..

– Что?

– Ну, всегда есть «или», – сердито сказал хакер. – Так назовите это «или», ради всего святого.

– Я уже упомянул ураган – думаю, этого достаточно.

– Какого черта вам надо от меня?!

– Я уже сказал…

– Нет! Нет! У вас и таких, как вы, всегда есть еще что-то в заначке. Сначала пришла она, и я согласился на сотрудничество. Потом она пришла с ним, и я опять согласился. Теперь появляетесь вы – и когда же все это закончится?

– С ним?

– Ну да, с этим грязным паком[321]. Сначала она пришла одна. Потом притащила его. Теперь здесь вы, и, если так будет продолжаться, следующим ко мне заявится премьер-министр.

– Она была здесь с Ажаром? – Этого в отчете не было, и Линли не мог понять, как Стюарт это пропустил.

– Ну да, она была здесь с этим Ажаром.

– Когда?

– Сегодня утром. А вы когда думали?

– И что ей было надо?

– Моя резервная система. Каждая запись, вся моя работа. Назовите что угодно – и выяснится, что ей и это было надо.

– И все?

Компьютерщик отвернулся и подошел к одной из картин – это был большой красный холст с голубым мазком внизу, который таинственным образом переходил в пурпурную дымку. Смайт смотрел на нее, пытаясь предугадать, что с ней случится, когда сотрудники полиции начнут обыскивать помещение.

– Как я уже сказал, – заговорил он, обращаясь скорее к картине, чем к инспектору, – она тоже хотела нанять меня. На разовую работу.

– А именно?

– Работа сложная. Я ее еще не выполнил. Более того, даже не начинал.

– Ну, тогда рассказ о ней не составит для вас… этической или моральной проблемы.

Смайт все еще смотрел на картину. Линли заинтересовался, что он мог там увидеть. И вообще, что может видеть человек, пытающийся интерпретировать намерения другого? Наконец Смайт со вздохом сказал:

– Изменение банковской информации, журналов телефонной мобильной связи. А также изменение даты.

– Что за изменение даты?

– На авиабилете. На двух авиабилетах.

– Не уничтожение этих билетов?

– Нет. Просто изменение даты. Это, и еще превращение их в круговые.

Вот и объяснение тому, подумал Линли, почему Барбара ничего не сказала Изабелле об этих двух билетах в Пакистан, зафиксированных SO-12. Если с ними поработать, то вина Ажара полностью исчезнет, особенно если изменить дату покупки. Поэтому Томас спросил:

– Дату покупки или полета? – И стал ждать ответа, который уже знал.

– Покупки, – ответил хакер.

– Мы говорим об изменениях в базе данных авиакомпании или где-то еще, мистер Смайт?

– Мы говорим о базе данных SO-12, – был ответ.

Южный Хокни, Лондон

Он бросил курить задолго до того, как они с Хелен поженились. Но сейчас, когда Линли стоял с ключом от машины в руке, он жаждал закурить. В основном для того, чтобы чем-то занять себя, а не потому, что чувствовал физиологическую потребность. Но сигарет у него не было, поэтому Томас сел в машину, опустил стекло и уставился на лондонскую улицу невидящим взглядом.

Он понял, почему визит Барбары с Таймуллой Ажаром не был включен в отчет Стюарта. Этот визит состоялся только утром, что объясняло опоздание Барбары на встречу в Ярде. Но Томас не сомневался, что Стюарт включит его в дополнение, которое вручит Изабелле в подходящий момент. Единственным вопросом было, что он, инспектор Линли, сам собирается с этим делать, если вообще собирается что-то делать. Очевидно, что остановить Стюарта невозможно. Можно было только подготовить Изабеллу.

В этом смысле Томас видел только два варианта: первый – он выдумывает какую-то причину, по которой Барбаре надо было посетить Смайта; второй – сообщает Изабелле о том, что ему удалось узнать. И будь что будет.

Линли попросил у командира возможности во всем разобраться, но в чем сейчас надо разбираться? Единственным положительным результатом его посещения Смайта было то, что хакер теперь отказался от мысли попытаться что-то изменить в базе данных SO-12, если у него вообще была возможность в нее проникнуть. Хоть этого пятна на биографии Барбары не будет. А что касается всего остального… Правда состояла в том, что он не знал, как глубоко во все это влезла Барбара. Существовал только один способ узнать, но Томас совсем не хотел его использовать.

Он никогда не боялся жесткой конфронтации, и поэтому спрашивал себя, откуда сейчас взялась его трусость. Ответом являлось его многолетнее сотрудничество с Барбарой. Было очевидно, что она слетела с катушек, но годы работы с ней говорили ему, что человек она правильный. «И что же, ради всего святого, мне со всем этим делать?» – спрашивал он себя.

Лукка, Тоскана

Отстранение Сальваторе от расследования превратило его в корабль без гавани. Это заставляло старшего инспектора каждое утро прохаживаться у комнаты, где Никодемо проводил утреннюю пятиминутку, пытаясь услышать хоть что-то, что позволяло понять, как идет расследование. То, что ребенок вернулся к родителям здоровым и невредимым, не играло никакой роли. Существовали вещи, которые необходимо было понять. К сожалению, Никодемо Трилья был не тем человеком, который мог разобраться во всем этом.

Проходя вдоль комнаты уже в пятый раз за утро, Сальваторе увидел Оттавию Шварц. Он был рад, что через несколько минут она разыскала его. Еще больше его порадовали первые же слова молодой женщины: «Merda. Это дорога в никуда». Однако, в соответствии с корпоративной этикой, он пробормотал:

– Дай ему немного времени, Оттавия.

Она сплюнула, что, по-видимому, должно было означать «как прикажете», и проговорила:

– Даниэль Бруно, Ispettore.

– Человек с Лоренцо Мурой в Парко Флувиале.

– Да. Семья с очень большими деньгами.

– Бруно? Но это не старые деньги, не так ли? – Под этим подразумевалось, что состояние семьи пришло не из глубины веков.

– Двадцатый век. Капитал заработал прапрадедушка. Сейчас остались пятеро праправнуков, и они все работают в семейном бизнесе. Даниэль – директор по продажам.

– Чем они занимаются?

– Производство медицинского оборудования. И оно хорошо продается, если верить собственным глазам.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что они все живут на собственном участке, недалеко от Камайоре. Большой участок с несколькими домами, обнесенный каменной стеной. Все женаты, и у всех дети. У Даниэле их трое. Его жена – бортпроводница на маршруте Пиза – Лондон.

Сальваторе почувствовал некоторое возбуждение, услышав слово «Лондон». В этом что-то было. Может быть, и немного, но что-то. Он велел Оттавии проверить жену. Однако это надо сделать очень тихо.

– Сможешь, Оттавия?

– Конечно.

Ее голос звучал несколько обиженно. Конечно, она это сделает, а уж что касается секретности, то это ее вторая натура.

Как только они расстались, Сальваторе позвонил детектив инспектор Линли. Он объяснил, что, так как его не поставили в известность о том, кто заменил Сальваторе, то он будет благодарен, если старший инспектор передаст кому надо информацию, которую они разыскали в Лондоне…

Между строк Сальваторе прочитал, что Линли просто информировал его о происходящем. Он подыграл англичанину, заверив того, что обязательно передаст все, что Томас ему сообщит.

– Non e tanto[322], – сказал Линли. Частный детектив, которого назвал Ди Массимо, заявляет, что нанял итальянца для поисков девочки в Пизе, но итальянец сообщил ему, что след потерялся в аэропорту. В доказательство всего этого детектив пошлет Сальваторе свой полный отчет.

– Он утверждает, – сказал инспектор, – что все, что происходило после того, как Ди Массимо сообщил ему о потере следа в Пизе, было инициативой самого Ди Массимо и поэтому он – Доути – ничего об этом не знает, и не существует никаких улик, которые говорили бы об обратном.

– Как такое может быть?

– Здесь, в Лондоне, к делу подключили одного компьютерного гения, Сальваторе. Очень высоки шансы, что он уничтожил все следы их коммуникаций. Конечно, они где-то существуют, но только богу известно, на какой резервной системе. Конечно, со временем мы, наверное, сможем их разыскать, но мне кажется, что если вы хотите быстро закончить расследование, то вам следует активизироваться в Лукке. И все, что вы там сможете обнаружить… Это должно быть очень весомым.

– Chiaro. – сказал Сальваторе, – Grazie, Ispettore. Но, как вы знаете, теперь это дело не в моих руках.

– Надеюсь, что оно все еще в ваших мыслях и в вашем сердце.

– Безусловно, – ответил Сальваторе.

– Ну, вот поэтому я и буду вас информировать. А вы можете передавать эту информацию Никодемо по вашему усмотрению.

Сальваторе улыбнулся. Лондонский полицейский был очень хорошим человеком. Ло Бьянко рассказал Линли о жене некого Даниэля Бруно: стюардесса на рейсах Пиза – Гатвик, Лондон.

– Любые связи с Лондоном должны быть внимательно изучены, – заключил Томас. – Дайте мне ее имя, и я посмотрю, что мы можем сделать со своей стороны.

Сальваторе продиктовал имя. Они разъединились, пообещав держать друг друга в курсе. А меньше чем через пять минут Ло Бьянко получил новую информацию.

Лукка, Тоскана

Она поступила от капитана carabinieri Миренда. Ее привез курьер. Это была копия оригинала открытки, которая находилась у капитана. Кроме того, там находилась записка, о которой капитан Миренда сообщала, что они нашли ее после тщательного обыска комнат над стойлами на вилле Ривелли. Все это было изложено на первой странице из трех, зажатых скрепкой. Сальваторе убрал первую страницу и посмотрел, что же ему прислали.

На второй странице был ксерокс первой и последней страницы открытки со смайликом, сложенной таким образом, чтобы уместиться на одном листе писчей бумаги. На самой открытке ничего не было написано. Сальваторе перевернул ее и уставился на третью страницу. На ней был ксерокс записки, которая была вложена в открытку. Она была написана от руки и на английском. Сальваторе не мог перевести ее в точности, но узнал ключевые слова.

Ло Бьянко сразу же перезвонил Линли. Он знал, что должен был переговорить с Никодемо Трильей – не только потому, что у него в руках находилась улика, которая может оказаться решающей для проводимого расследования, но и потому, что Трилья, в отличие от Сальваторе, говорил по-английски. Но старший инспектор считал, что отвечает услугой на услугу, и когда Линли взял трубку, прочитал ему записку:

Не бойся и иди с мужчиной, который передаст тебе эту открытку, Khushi.

Он приведет тебя ко мне.

Папа

– Боже, – сказал Линли, затем перевел записку на итальянский. – Теперь осталось проверить почерк, Сальваторе. Записка написана от руки?

– Да, она была написана от руки, и им срочно нужен образец почерка пакистанца. Не может ли Ispettore Линли достать образец? Не может ли он переслать его по факсу? Не может ли он…

– Certo, – ответил Линли. – Но, мне кажется, все можно сделать проще и быстрее, Сальваторе. Таймулла Ажар заполнял анкету при поселении в пансионат в Лукке. Ведь это требование итальянского закона, не так ли?

Эти бумаги должны быть у синьоры Валлера. Конечно, там не очень много написано, но, может быть, этого будет достаточно для начала?

Сальваторе ответил, что сейчас же займется этим. А кроме того, перешлет Линли открытку и ее содержание в том виде, в котором сам получил их.

– А где оригинал? – спросил Томас.

– Оригинал у капитана Миренда.

– Ради бога, попросите ее, чтобы хранила его как зеницу ока, – попросил Линли.

Сальваторе отправился в Пенсионе Жардино на своих двоих. Это было детской попыткой договориться с судьбой: если он поедет на машине, то в pensione не найдется ни одной бумаги, написанной рукой отца Хадии Упман; если же он пойдет пешком, то найдет там что-то, что позволит провести сравнение почерков.

Придя, Сальваторе увидел, что anfiteatro полон солнца и деятельности. Большая группа туристов окружала гида в середине площади. Люди входили и выходили из магазинов в поисках сувениров, и большинство столиков в кафе были заняты. Начинался туристический сезон, и в течение следующих недель все больше и больше туристов будут ходить по городу, как цыплята, сопровождая своих гидов.

Сильно беременная владелица Пенсионе Жардино мыла окна, а рядом с ней, в коляске, находился маленький ребенок. Она занималась своим делом с большим усердием – ее чистая смуглая кожа была покрыта пленкой пота.

Сальваторе вежливо представился и спросил, как ее зовут. Женщину звали синьора Кристина Грация Валлера и, si, Ispettore, она помнила двух англичан, живших в ее pensione. Это были английский полицейский и взволнованный отец маленькой девочки, которую похитили здесь, в Лукке. Благодаря Господу, все ведь закончилось хорошо, правда? Девочку нашли живой и здоровой, и все газеты с удовольствием писали о счастливом завершении истории, которая могла бы иметь совсем другой, трагический конец.

– Да, да, – ответил Сальваторе. Он объяснил, что пришел проверить некоторые последние детали и хотел бы ознакомиться с любыми документами, заполненными отцом девочки, которые имеются в распоряжении синьоры. Если у нее есть еще какие-нибудь бумаги в дополнение к этим документам, она им очень поможет.

Синьора Валлера вытерла руки голубым полотенцем, засунутым за фартук, кивнула на вход в pensione, поставила коляску в прохладное место внутри здания и предложила Сальваторе присесть в столовой, пока она будет искать бумаги. Ло Бьянко отказался от предложенной ему чашечки кофе и сказал, что, пока она ищет, он поиграет с ее bambino[323].

– Как его зовут? – вежливо спросил он, бренча ключами перед глазами ползунка.

– Грациэлла, – ответила хозяйка.

– Bambina[324], – поправился Сальваторе.

Грациэлла не особо заинтересовалась ключами от машины Сальваторе. Ничего, через несколько лет, подумал Ло Бьянко, она будет счастлива, когда такие ключи будут звенеть у нее перед глазами. Хотя она смотрела на них с любопытством. С таким же любопытством девочка смотрела и на Сальваторе, который издавал губами чириканье птиц, – удивляясь, что такие звуки исходят от взрослого дяди.

Через несколько минут синьора Валлера вернулась. В руках у нее была регистрационная книга, в которой ее гости записывали свои имена, почтовые адреса и – по их желанию – адреса электронной почты. Она принесла также заполненный вопросник, который лежал в номере. По этим вопросникам синьора Валлера определяла, что ей надо улучшить в работе ее заведения.

Сальваторе поблагодарил ее, отошел с этими бумагами к столу у окна, которое только что вымыла хозяйка, сел и достал из кармана бумагу, которую ему прислала капитан Миренда. Он начал с регистрационной книги, а затем перешел к вопроснику, в котором Таймулла Ажар благодарил хозяйку за ее доброту и добавлял, что он ничего не стал бы менять в ее заведении, за исключением причины, по которой ему пришлось в него приехать.

Больше всего Сальваторе заинтересовал вопросник. Он поместил его рядом с копией записки, которую ему прислала капитан Миренда, глубоко вздохнул и начал свое сравнение. Ло Бьянко не был экспертом, но этого и не требовалось. Почерки были идентичными.

Май, 8-е

Чолк-фарм, Лондон

Барбара Хейверс летела домой после семи безуспешных попыток связаться с Таймуллой Ажаром. Седьмой звонок, так же как и предыдущие шесть, ничего не дал – записанный голос просил оставить информацию. На этот раз она ничего не стала наговаривать на автоответчик. Послание «Ажар, срочно перезвоните мне», которое она оставляла раньше, ни к чему не привело – он или не собирался отвечать, или был уже на пути в Италию.

Информация из Лукки пришла на мобильный Линли. Барбара видела, что он ответил на звонок, и заметила, как внезапно изменилось его лицо. Она также заметила, как он посмотрел на нее перед тем, как выйти из комнаты.

Хейверс пошла за Томасом и увидела, как он сделал то, что она от него и ожидала: вошел в кабинет Изабеллы Ардери.

Это было плохо, как и все то, что происходило в предыдущие дни.

В течение двух дней Брайан Смайт сообщал, что его попытки взломать систему SO-12 были безуспешными. Он объявил, что испробовал все возможные варианты, но в случае с SO-12 защита полиции Метрополии была непробиваема. Естественно, он сделает все, что обещал, с личными данными и банковской информацией, потому что для этого не требовалось интеллекта Энштейна, но вот относительно того, что касалось документов антитеррористической группы… Забудьте, сержант. Это невозможно. Мы говорим о национальной безопасности. Эти ребята работают в тесном сотрудничестве с МI-5[325], и в своей системе они дыр не оставляют.

Барбара ему не верила. Что-то в его голосе говорило ей, что все не так просто.

Брайан также заявил, что, так как он сделал все возможное – и хоть и не смог помочь, но при этом выказал свою добрую волю к сотрудничеству и сделал все, что было в его силах, чтобы помочь ей, – он хочет, чтобы Барбара вернула ему все его резервные копии, которые он ей передал.

Именно эта поспешность и выдавала его. Но «так не пойдет, Брайан» ничего ей не дало.

– Вы глубоко влипли, я тоже. Поэтому нам надо защищать друг друга, – был его мгновенный ответ.

Больше Смайт ничего не сказал. Но то, что он сказал это Барбаре, у которой имелась информация, достаточная для того, чтобы запереть его в тюрьму на долгие годы, свидетельствовало о том, что у него была какая-то информация против нее. И эта информация, по-видимому, отличалась от той, которая была у Доути: записи ее невинного визита.

– В чем дело, Брайан? – резко спросила Барбара.

– Сначала верните мои флешки, – ответил компьютерщик. – А потом я с удовольствием поговорю с вами на эту тему.

– Вы что, пытаетесь меня шантажировать?

– Если ложишься в постель с вором, то не жалуйся, если утром не найдешь свою пижаму, – спокойно ответил он. – Одним словом – или лучше тремя, – теперь все изменилось.

– Тогда я повторяю свой вопрос: что происходит?

– А я повторю то, что уже сказал: верните мне мои флэшки.

– Вы же не хотите сказать, что это ваша единственная резервная копия, Брайан? У такого, как вы?.. Вы не можете сделать такой ошибки.

– Дело не в этом.

– В чем же тогда?

– Дело в тех ошибках, которые совершили вы сами, а не в тех, которые хотите повесить на меня. И точка.

Это было его последним словом. Теперь Барбаре надо было понять, блефует ли он по поводу якобы совершенных ею ошибок. На его месте она блефовала бы во всем. Но на его же месте Хейверс знала бы, что информация с его флэшек может быть переписана десятки раз, поэтому какой смысл настаивать на их возвращении? И зачем было на этом настаивать, когда Смайт понимал, что она все равно их не вернет? Ведь верни Барбара ему эти копии, у нее не останется никаких способов влиять на него. Поэтому она сказала:

– Я все-таки подержу их у себя, пока вы не выполните свои обещания. Я имею в виду SO-12. Я не верю, что вы не можете этого сделать, и я не верю, что у вас нет других дружков-хакеров. Если сами не можете, то найдите того, кто сможет. Поэтому берите трубку – или как вы там вызываете друг друга, – и найдите кого-то погениальнее вас.

– Вы не очень хорошо меня слушаете, – ответил Брайан. – Если я это сделаю, то мне конец. Но, и это очень важно, конец придет и вам. Понятно излагаю? Если я поменяю эти билеты, вам наступит конец, сержант. Хотя мы оба и так почти что кончились. Доказательство этому – резервная копия, которая, находясь в ваших руках, в свою очередь доказывает, что вам конец, потому что вы насквозь прогнили. На этой копии записано все то, что я уже рассказал копам. А то, что вы не даете ей ходу, – это ваш смертный приговор. Ну что я должен еще сделать, чтобы вы это, наконец, поняли? Я зарабатываю себе на жизнь тем, что находится за гранью закона. Но то, что делаете вы, вы вынуждены делать не для того, чтобы заработать себе на жизнь. Вся эта долбаная конструкция уже разрушилась к чертовой матери. И если бы в вас была хоть частичка долбаного разума, вы давно мне все вернули бы, да еще и убедились бы, что ни у кого нет лишней копии.

Услышав это, Барбара стала лихорадочно вспоминать. Информация о Дуэйне Доути и его веселой команде, которую она передавала Линли, когда тот был офицером связи, была достаточно дозированной. О самом Смайте Томас просто ничего не знал. Хейверс старательно прикрывала себя, стараясь тщательно выполнять все задания, которые давал ей инспектор Стюарт. Даже там, где она чувствовала себя не очень уверенно – в истории с падением ее матери – Барбара не ожидала, что земля под ней вдруг провалится. Нет, она должна идти вперед, придерживаясь выработанного плана, и вытащить Ажара из всего этого дерьма.

– Или найдите гения, или сделайте всё сами, – сказала Барбара хакеру из Южного Хокни. Она не собиралась позволять Ажару сесть в тюрьму за кражу собственного ребенка.

Эта мысль звучала в ее голове, пока сержант ехала домой. Она поблагодарила небеса, увидев машину Ажара рядом с домом. Она поблагодарила их еще раз, когда, выскочив из машины – которую припарковала сразу же за машиной пакистанца, чтобы заблокировать ему выезд, – и пробежав под аркой, увидела, что большие французские окна его квартиры открыты.

Барбара поспешила в дом. На пороге квартиры она его окликнула. Профессор вышел из спальни, как будто материализовался из тени. Один взгляд на его лицо, и Барбара поняла, что он уже все знает. Линли обещал ей, что не будет пытаться связаться с Ажаром, но он также сказал, что с ним, возможно, свяжутся итальянцы. Или, может быть, Лоренцо Мура. В любом случае, видно, что он уже знает.

– Мне позвонил инспектор Ло Бьянко с соболезнованиями, – рассказал Ажар.

– Он что-нибудь сказал про Хадию? – спросила Барбара.

– Только то, что она сейчас находится с Мурой.

– Ради бога, как это произошло? – потребовала она. – Мы же не в долбаном девятнадцатом веке живем. Женщины не должны умирать от токсикоза.

– С этим все согласны.

– То есть?

– Будет произведено вскрытие.

– Что же с ней все-таки случилось, Ажар?

Он подошел к Барбаре, и она, не задумываясь, обняла его. Таймулла был словно деревянный.

– Анжелина никого не слушала, – сказал он. – Лоренцо хотел, чтобы она осталась в больнице, но она на это не согласилась. Думала, что знает все лучше всех, а оказалось, что ничего не знала.

– А как Хадия? Вы с ней говорили? – Хейверс отпустила его и посмотрела ему в лицо. – Кто позвонил вам с новостями? Лоренцо?

Пакистанец покачал головой.

– Ее отец.

– Боже мой, – прошептала Барбара. Она могла представить, как проходила беседа с отцом Анжелины. Что-то вроде: она мертва, ты, грязный ублюдок, и так как это из-за тебя она уехала в Италию, то надеюсь, ты захлебнешься шампанским, которое сейчас хлещешь от радости.

– Но что же с ней все-таки произошло? – повторила Барбара и провела Ажара в гостиную, где усадила на софу и присела рядом. Казалось, что он все еще убит новостями, но отчаянно пытается собраться и прийти в себя. Хейверс положила свою руку на его, а затем взяла за предплечье.

– Отказали почки, – объяснил Таймулла.

– Да как такое могло произойти? Почему доктора не разобрались? Ведь должны же быть какие-то симптомы.

– Я не знаю. Очевидно, беременность протекала тяжело. Когда Анжелина носила Хадию, все тоже было не гладко. Когда ей стало хуже, она решила, что отравилась. Потом ей стало лучше – или она так сказала, – но я думаю, может быть… Это все было из-за Хадии.

– Болезнь?

– Желание выписаться. То, что она на этом настаивала. Как она могла оставаться в больнице, когда Хадия была украдена и когда Хадия – а не свое собственное здоровье, – была для нее в тот момент самым главным. Поэтому к тому моменту, когда Хадию нашли живой и здоровой, и к тому моменту, когда ей самой опять стало хуже, было слишком поздно. – Ажар посмотрел на Хейверс, его глаза были пусты. – Это все, что я знаю, Барбара.

– Вы говорили с Хадией?

– Я сразу же позвонил. Но он не позволил.

– Кто? Вы имеете в виду Лоренцо? Но это невозможно. Какое право он имеет не позволить… – Ее голос стих, и горло перехватило, когда она попыталась задать логичный вопрос. – Ажар, что же теперь будет с Хадией? Что вообще происходит?

– Родители Анжелины едут в Италию. Батшеба вместе с ними. Я думаю, что они уже в пути.

– А вы?

– Я укладывал вещи, когда услышал ваш голос.

Лукка, Тоскана

Никодемо Трилья спокойно воспринял известие о смерти Анжелины Упман. Да, жалко, ну и что? Его заданием было расследовать похищение ребенка, а Никодемо никогда не отступал от своих заданий. До тех пор, пока ему не скажут, что между двумя этими событиями есть какая-то связь, он будет считать, что ее нет. Сальваторе знал о такой особенности этого человека. Туннельное видение Никодемо было легендарным, что делало его очень удобным для il Pubblico Ministero – и совершенно невыносимым для всех, кто с ним работал. Но сейчас это туннельное видение могло сработать на пользу Сальваторе.

В целях безопасности Ло Бьянко встречался с Цинцией Руокко на нейтральной территории. Пьяцца Сан Микеле была забита столиками кафе, смотрящими на белый Chiesa di San Michele in Foro[326], а в этот день людей привлекал еще и рынок одежды секонд-хенд, расположившийся у его южного придела. Поэтому площадь была полна как гостями Лукки, так и ее жителями, выискивающими дешевую одежду. Таким образом, его встреча с Цинцией пройдет незамеченной, что для Сальваторе было важным.

Лоренцо Мура сообщил ему о внезапной смерти Анжелины Упман поздно вечером накануне. Мужчина появился в Торре Ло Бьянко – старший инспектор не делал секрета из своего жилища – и бросился вверх по ступеням, после того как мать Сальваторе указала ему дорогу. Сальваторе наслаждался своим традиционным caffe corretto, когда шаги, громыхающие по лестнице, заставили его отвернуться от вида города.

Мура выглядел и вел себя как ненормальный. Сначала Сальваторе не понимал, о чем он говорит. Когда Лоренцо закричал: «Она мертва! Сделайте же что-то! Он убил ее!» – и стал в рыданиях колотить себя руками по голове, Сальваторе уставился на него в полном недоумении. Первая его мысль была о девочке.

– Кто? Как? – спросил он.

Лоренцо пересек крышу и схватил его за руку, промяв его мышцы чуть ли не до кости.

– Он сделал все это с ней. Он ни перед чем не остановится, чтобы заполучить своего ребенка. Вы что, не видите? Я знаю, что это он.

И тут Сальваторе понял то, что должен был понять, как только увидел Лоренцо. Тот говорил об Анжелине. Каким-то образом Анжелина умерла, и горе Муры совсем лишило его мужества. «Но как могло так случиться, что женщина умерла?» – спросил себя Сальваторе. Обращаясь к Лоренцо, он сказал: «Присаживайтесь, синьор», – и провел его к деревянной скамейке, стоящей на краю клумбы в середине крыши.

– Рассказывайте, – проговорил старший инспектор, подождал, пока Лоренцо успокоится и сможет рассказать ему, что же случилось.

«Анжелина очень ослабла, – рассказал Мура. – Стала впадать в подобие летаргического сна. Ничего не могла есть. Отказывалась уйти с веранды. Но продолжала заявлять, что скоро поправится. Она все время повторяла, что ей просто надо восстановить силы после всего этого ужаса, произошедшего с Хадией. А потом, в один прекрасный день, ее не смогли разбудить после pisolino. Вызвали «Скорую помощь». Она умерла на следующее утро в больнице».

– Это всё он сделал! – кричал Лоренцо. – Сделайте же что-нибудь, ради любви к Господу!

– Но, синьор Мура, – сказал Сальваторе, – почему же вы думаете, что кто-то может быть в этом замешан, не говоря уже о профессоре? Он же в Лондоне. И уехал уже давно. Скажите, а что говорят врачи?

– Да какое имеет значение, что они говорят! Он ее чем-то накормил. Что-то ей дал. Отравил ее, отравил воду у нас в доме, так, чтобы она умерла уже после того, как он уехал в Лондон.

– Но, синьор Мура…

– Нет! – закричал Лоренцо. – Я чувствую! Чувствую… Он притворился, что помирился с Анжелиной. Ему это было просто, потому что он все равно уже убил ее, и то, что он ей дал, уже было в ней, ожидая… просто ожидая… А когда он уехал, она умерла, и вот что произошло, и вы должны с этим что-то сделать.

Сальваторе обещал, что попытается выяснить, что произошло. И Цинция Руокко была его первой попыткой. Такая внезапная смерть… Они будут обязаны произвести вскрытие. Анжелина Упман находилась под наблюдением врача, это правда, но наблюдали ее по поводу беременности, и ее лечащий врач, естественно, никогда не подпишется под тем, что его пациентка умерла от беременности. Поэтому он, Ло Бьянко, встретится и поговорит с Цинцией Руокко, медицинским экспертом.

Сальваторе встал, когда увидел Цинцию, идущую по заполненной туристами площади. Боже, подумал он со своей обычной реакцией на нее, такая красавица – и режет трупы. Какое же сердце должно биться в ее груди…

Руокко относилась к женщинам, которые могут изуродовать свою красоту, а потом выставлять напоказ это уродство. На ней было платье без рукавов, поэтому следы кислоты, которую она вылила на свою руку, были хорошо видны. Эти шрамы позволили ей избежать свадьбы в Неаполе, на которой настаивал ее отец. Она об этом никогда не говорила, но Сальваторе проверял ее прошлое и возможные связи с каморрой. Было совершенно ясно, что Цинция Руокко никому не позволяет распоряжаться своей судьбой.

Сальваторе поднял руку, чтобы привлечь ее внимание. Женщина быстро кивнула и направилась к нему, не обращая внимания на те взгляды, которые бросались сначала на ее лицо и фигуру, а затем – на уродливые шрамы на ее руке. Она пожертвовала рукой, когда использовала кислоту. Рукой, но не лицом. В тот момент Цинция была в отчаянии, но она никогда не была дурой.

– Спасибо, что встретилась со мной, – сказал Сальваторе. Руокко была занятой женщиной, и то, что она нашла время повидаться с ним на площади, было жестом дружбы, который он не забудет.

Цинция села и взяла сигарету, которую предложил ей Ло Бьянко. Он зажег спичку, дал прикурить ей, прикурил сам и кивнул официанту, скучавшему у двери, которая вела внутрь кафе к витрине с выпечкой. Когда тот подошел, Цинция посмотрела на часы и заказала cappuccino. Сальваторе заказал еще один caffe macchiato, и оба они отказались от предложенных пирожных.

Цинция откинулась на стуле и осмотрела площадь. Наискосок от них, под верандой, гитарист, скрипач и аккордеонист расставляли свои пюпитры, готовясь к трудовому дню. Недалеко от них то же самое делали venditore dei fiori[327], заполняя ведра букетами.

– Вчера вечером ко мне пришел Лоренцо Мура, – сказал ей Сальваторе. – Что удалось узнать?

Цинтия затянулась сигаретой. Как и другая женщина, на которую она была так похожа, Руокко делала курение красивым. Ей надо бросать, как и ему. Они оба умрут от курения, если не будут за этим следить.

– Ах, синьора Упман? – сказала она. – У нее отказали почки. У нее в принципе были проблемы, но беременность… – Она аккуратно стряхнула пепел в пепельницу, стоявшую в середине стола. – Врачи ничего не знают наверняка. Мы отдаем свою судьбу в их руки, вместо того, чтобы просто прислушаться к тому, что говорят нам наши организмы. Ее врач слышал от нее о симптомах: тошнота, диарея, обезвоживание… Он решил, что во всем виновата несвежая пища, в сочетании с утренним токсикозом. В любом случае синьора Упман находилась в деликатном состоянии, когда организм наиболее подвержен заболеваниям; в конце концов, это мог быть какой-то микроб. Дай ей много питья, проверь семью, проведи парочку тестов, а пока, просто для страховки, пропиши ей антибиотики. – Она опять затянулась сигаретой и стряхнула пепел в пепельницу. – Я думаю, что он убил ее.

– Синьор Мура?

– Я говорю о враче, Сальваторе.

Он молчал, пока официант сервировал кофе. Парень не упустил случая заглянуть в декольте Цинции и подмигнул Сальваторе. Тот состроил недовольную гримасу, и официант поспешно исчез.

– Каким образом? – спросил старший инспектор.

– Думаю, своим лечением. Только подумай, Сальваторе: беременная женщина попадает в больницу. Она рассказывает о симптомах своему врачу. В ее организме ничего не задерживается. Она слаба и обезвожена. В ее стуле видна кровь, а это указывает на то, что с ней происходит нечто большее, чем просто утренний токсикоз. При этом никто больше в семье не болеет – а это важный момент, друг мой, – и ни у кого больше не наблюдается схожей симптоматики. Итак, врач делает предположение и, основываясь на этом предположении, прописывает лечение. В обычных условиях это лечение ее не убило бы. Оно, наверное, не вылечило бы ее, но уж точно не убило. Ее состояние улучшается, и она возвращается домой. А затем болезнь возвращается с удвоенной, с утроенной силой. А потом она умирает.

– Яд, – предположил инспектор.

– Может быть, – ответила Руокко, вид у нее был задумчивый. – Но я не думаю, что это был тот яд, который мы подразумеваем, когда произносим само это слово. Понимаешь, для нас яд – это что-то привнесенное извне: в еду, питье, воздух, которым мы дышим, в другие вещества и предметы, которые мы используем в нашей обычной жизни. Мы не думаем о яде, как о чем-то, что производит наш организм из-за ошибки врачей, этих сомнительных специалистов, которым мы так верим.

– Ты хочешь сказать, что какие-то действия врачей активировали яд в ее организме?

– Именно это я и хочу сказать, – кивнула Цинция.

– И такое возможно?

– Я считаю, что да.

– А это можно доказать? Мы можем представить синьору Муре доказательства, что никто не виноват в том, что произошло? То есть что никто ее не травил. Это можно доказать?

Цинция посмотрела на него и погасила сигарету.

– Ох, Сальваторе, – сказала она. – Ты неправильно меня понял. Что никто не виноват в ее смерти? Что это просто была ужасная ошибка со стороны ее врачей? Друг мой, я совсем не это имею в виду.

Май, 11-е

Лукка, Тоскана

Анжелина не была католичкой, но семья Мура обладала таким большим влиянием в городе, что ей устроили отпевание в католическом храме и погребение на городском кладбище в Лукке. Сальваторе приехал на похороны из уважения к семье Мура и потому, что хотел показать Лоренцо, что он действительно занимается смертью женщины, которую тот любил и которая носила под сердцем его ребенка. Однако у старшего инспектора была и другая причина появиться на кладбище: он хотел понаблюдать за поведением присутствующих. Оттавия Шварц расположилась на большом расстоянии от могилы и тоже наблюдала. Ей было приказано тайно сделать фотографии всех присутствовавших.

Они как бы разделились на три лагеря: семейство Мура с друзьями и знакомыми, Упманы и Таймулла Ажар. Лагерь Мура был самым многочисленным и вполне соответствовал численности самой семьи и всему тому времени, что они жили в Лукке и пользовались в ней влиянием. Лагерь Упманов состоял из четырех человек – родителей Анжелины, ее сестры – разительно похожей на нее сестры-двойняшки, – и мужа сестры. В лагере Таймуллы Ажара было два человека – он и его дочь. Бедная девочка окончательно запуталась и совершенно не понимала, что случилось с ее мамой. У могилы она цеплялась за пояс отца. На ее лице было написано полное непонимание происходящего. Насколько она знала, у ее мамочки болел животик, когда она лежала в шезлонге на веранде. Мамочка заснула и не проснулась, а потом она умерла.

Сальваторе подумал о его собственной Бьянке, почти такого же возраста, как и Хадия. Он молился, глядя на эту маленькую девочку: Боже, пусть ничего и никогда не случится с Биргит. «Как девятилетняя девочка сможет пережить такую потерю?» – спрашивал он себя. А этот бедный ребенок… Сначала похищенный с mercato, затем отвезенный на виллу Ривелли, чтобы жить там с полусумасшедшей Доменикой Медичи, а теперь еще и вот это…

Эти мысли опять привели Ло Бьянко к пакистанскому профессору. Сальваторе посмотрел на торжественное лицо Таймуллы Ажара и подумал обо всех тех происшествиях, которые привели к нынешней ситуации, когда его дочь держится за его пояс около могилы матери. Она вернулась к нему, к ее единственному родителю. Больше не будет никакого дележа, никаких приездов и отъездов в Лондон, посещений, которые всегда кажутся слишком короткими. Была ли нынешняя ситуация результатом случайного совпадения ужасных, но не связанных между собой событий, или это было тем, чем казалось сейчас: удобным разрешением спора по поводу воспитания единственного ребенка?

Было понятно, что Лоренцо Мура уверен в последнем, и его пришлось удерживать от стычки с Ажаром прямо у свежей могилы. Его удерживали сестра и ее муж.

– Stronzo! – кричал он. – Ты хотел, чтобы она умерла, и вот ты добился своего! Ради бога, кто-нибудь, сделайте же с ним что-нибудь!

Это было недостойное поведение на краю могилы, но оно было вполне в духе Лоренцо. Он всегда был страстной натурой. А сейчас, потеряв любимую женщину и своего нерожденного ребенка… и будущее, спланированное для них двоих и разрушенное в одно мгновение… Англичане, присутствовавшие на службе и у могилы, всегда будут поджимать губы в подобных обстоятельствах. Но итальянец? Нет. Горе надо выплеснуть, на него надо как-то реагировать… Это было естественно. Молчаливость и скрытность в подобных обстоятельствах – вот что было не по-человечески. Сальваторе не хотел только, чтобы ребенок Анжелины Упман все это видел и слышал.

Семья Мура, по-видимому, считала так же. Его сестра оттащила Лоренцо от могилы, а мать спрятала его голову на своей необъятной груди. Вскоре несчастного окружили родственники и единой группой, как в строю, стали двигаться в сторону парадных ворот кладбища, где они оставили свои машины.

Семья Упман подошла к Таймулле Ажару. Английский Сальваторе не позволял ему понять, что говорилось, но он мог хорошо читать по их лицам. Они ненавидели этого мужчину, который прижимал к себе ребенка, рожденного их умершей дочерью. На девочку они смотрели, как будто та была какой-то диковиной. На него они смотрели с выражением ненависти. По крайней мере, родители Анжелины. Ее сестра протянула руку к ребенку, но Ажар прикрыл девочку собой.

– Вот так все и закончилось, – сказал отец Анжелины пакистанцу. – Она умерла, как жила. Надеюсь, что так же умрете и вы. И очень скоро.

Его жена посмотрела на Хадию и хотела что-то сказать, но муж взял ее за руку и повел в том же направлении, в котором удалилась семья Мура.

– Мне жаль, что все так закончилось, – сказала сестра-близнец. – Вы должны были дать ей то, чего она больше всего хотела. Думаю, что теперь вам это ясно. – И она тоже ушла.

Вскоре Сальваторе остался вместе с Ажаром и его дочерью у свежей могилы. Он не хотел, чтобы маленькая Хадия слышала то, что он хотел сказать ее отцу. Она и так уже всего наслышалась, и ей совсем не надо было знать, что ее отца в чем-то подозревают.

– …Тебе надо понять некоторые вещи, Сальваторе, – так Цинция начала свой рассказ на пьяцца Сан Микеле. – В кишечнике этой женщины была обнаружена очень странная вещь. Об этом никто не хочет говорить, но называется она биопленкой.

– И что это такое? Это может причинить вред?

– Это колония бактерий, – сказала Руокко и сложила свою руку лодочкой, как будто пытаясь пояснить свои слова. – Состав этой колонии был абсолютно уникальным. Он был… Сальваторе, он был тщательно подобран. Он не должен был находиться в ее кишечнике, это ты должен понять, мой друг. Он вообще не должен существовать. И в то же время они – бактерии – должны быть в желудке каждого человека.

Сальваторе совершенно запутался. Они не должны были быть в кишечнике. Они не должны были существовать, но в то же время они должны быть. Что это еще за медицинская загадка?

– Так она умерла не от того, что у нее отказали почки? – спросил он.

– Si, si. Умерла она именно от этого. Но механизм смерти был искусственно запущен.

– Этой… как ты ее назвала?

– Биопленкой. Смотри – биопленка в ее кишечнике начала процесс. А убили ее уже токсины.

– В таком случае ее отравили.

– Ее отравили, si. Но так, что врачи не смогли этого сразу же определить, потому что она уже была больна. Это было очень умно рассчитано. Кому-то или очень повезло, что такой способ случайно сработал, или кто-то все очень тщательно продумал. Понимаешь, в обычной ситуации все решили бы, что смерть последовала от естественных причин, тем более что она уже болела. Но в этой смерти нет ничего естественного. Это была искусственная цепная реакция, такая же неизбежная, как эффект домино.

И у Сальваторе появилась новая работа. Он подошел к Ажару, чтобы сделать ее.

Чолк-фарм, Лондон

Барбара следила за временем. Придя домой после работы, она немедленно отправилась в квартиру Ажара. Он собирался вернуться в Лондон сразу же после похорон Анжелины и привезти с собой Хадию. Девочке было лучше вернуться в привычную обстановку, в которой она находилась всю свою жизнь, за исключением последних нескольких месяцев. Но они все еще не появились.

Сначала Барбара не беспокоилась. Похороны были назначены на утро, но после них должен был быть какой-то прием, правда? Люди захотят воспользоваться возможностью выразить свои соболезнования и сказать осиротевшим, что жизнь продолжается. После этого надо будет упаковать вещи Хадии, если те еще не упакованы, а затем ехать в Пизу. Потом ожидание в аэропорту и сам перелет, поэтому в лучшем случае они появятся не раньше вечера.

Но наступил вечер, и спустилась ночь, а Ажара с Хадией все еще не было. Снова и снова Барбара выходила из своего бунгало и проходила к зданию, думая, что они вернулись, но по какой-то причине не дали ей знать. Наконец, в половине десятого, Барбара набрала мобильный Ажара.

– Как все прошло? – спросила она. – Где вы сейчас?

– Все еще в Лукке, – ответил он. Его голос звучал измученно, когда он добавил: – Хадия спит.

– А-а-а. Я тоже подумала… Для нее все это было уже слишком, нет? Все, что случилось, потом похороны, да еще и полет в Лондон вдобавок… Я об этом не подумала. Тогда не буду вас отвлекать. Вы тоже, наверное, измотаны до конца. Когда приедете, мы сможем…

– Он забрал мой паспорт, Барбара.

Хейверс почувствовала, как сжалось ее сердце.

– Кто? Ажар, что произошло?

– Старший инспектор Ло Бьянко. Это произошло после… ее похорон.

– Он был там? – Барбара слишком хорошо знала, что это значило, когда полицейские посещают похороны чужих им людей.

– Да. И в церкви, и на кладбище. И там… Барбара, Хадия была со мной. Она не слышала, что он говорил, так как мы отошли в сторону, но утром она начнет задавать вопросы, почему мы не летим. Что я должен ей говорить?

– Зачем ему ваш паспорт? Хотя не важно. Глупейший вопрос. Дайте подумать.

Но она совершенно не могла думать, потому что все ее мысли сходились к одному: к тому, что Дуэйн Доути заключил с кем-то сделку и представил документы, указывающие на участие Ажара в похищении собственной дочери. Или, может быть, это сделал Ди Массимо? Хотя, если верить Ажару, он никогда не общался с этим человеком. Или это мог быть Брайан Смайт, переславший резервную копию своей резервной копии в итальянскую полицию. Или… один Бог ведал, что произошло, но в любом случае без паспорта Ажар должен был оставаться в Лукке, в руках у итальянских полицейских.

– Они еще не задавали вам вопросов? – спросила Барбара. – Ажар, если они начнут вас допрашивать, вам надо немедленно найти адвоката. Вы понимаете? Ни одного гребаного слова без адвоката, сидящего рядом с вами.

– Они еще ничего не говорили о допросе. Но, Барбара, я боюсь, что мистер Доути… или кто-то из его сотрудников… сообщили инспектору что-то, что заставляет его думать, что я… – Он молчал какое-то время, а затем тихо добавил: – Боже, мне надо было все это бросить.

– Бросить что? Отпустить свою дочь? А как вы должны были это сделать, черт возьми? Анжелина украла ее. Она исчезла. Вы сделали то, что должны были сделать, чтобы найти ее.

– Все развалилось. Вот чего я боюсь, Барбара.

Хейверс знала, что его страхи имеют под собой основу. И все же: если только итальянцы не прислали кого-то в Англию для беседы с Доути, или если Брайан Смайт не вступил с ними в контакт, единственным человеком, который мог хоть что-то рассказать полиции, был Ди Массимо. А по информации Ажара, он не вступал ни в какие контакты с итальянским детективом – все это делалось через Дуэйна Доути, и все следы этого были уничтожены Брайаном Смайтом. Видимо, у итальянцев было что-то еще. Какая-то информация, отличная от той, которую они могли получить, допрашивая Ди Массимо. Ей надо срочно выяснить, что это за информация. До тех пор, пока она этого не знает, они с Таймуллой не могут ничего планировать.

– Послушайте меня, – сказала она Ажару. – Завтра утром в первую очередь позвоните в посольство. А затем найдите себе адвоката.

– А если он попросит меня прийти в questura… а как же Хадия? Барбара, что будет с Хадией? Ведь я не совсем невиновен. Если бы я не организовал ее…

– Просто оставайтесь на месте и ждите вестей от меня.

– А что вы будете делать? Что вы можете, Барбара, сделать из Лондона?

– Я могу получить нужную нам информацию. Без нее мы бродим в потемках.

– Если бы вы только видели, как они смотрели на нас… Не только на меня, но и на Хадию.

– Кто? Копы?

– Упманы. То, что я для этих людей ничто, я могу пережить. Но Хадия… Они смотрели на нее, как будто она больна… какой-нибудь урод… Она ребенок, невинный ребенок. А эти люди…

– Забудьте про них, – вмешалась Барбара. – Даже не думайте. Обещайте мне это. Я на связи.

Они разъединились. Оставшийся вечер и большую часть ночи Барбара провела в своей крохотной кухоньке, сидя за столом, куря одну сигарету за другой и пытаясь понять, что же она может сделать. Одна, не привлекая никого больше… Барбара знала, что все это пустые хлопоты, но занималась этим до тех пор, пока не поняла, что может сделать только одно.

Май, 12-е

Белгравия, Лондон

Тот факт, что Изабелла Ардери не предпринимала никаких шагов, чтобы разобраться с Барбарой, значил для Линли, что она или давала ему время, о котором он просил, чтобы во всем разобраться, или вела свою собственную игру. Эта игра даст Изабелле тот результат, который она хотела получить с того самого момента, когда впервые поняла, что сержант – это трудный член ее команды. Ардери была человеком, который любил, чтобы все делалось гладко, а Барбара, без сомнения, не была тем человеком, который тщательно смазывал колесики полицейского расследования.

Естественно, Изабелла потребовала от инспектора отчет. Томас рассказал ей о своей встрече с Брайаном Смайтом, но не сказал ни слова ни о билетах в Лахор, ни о том, что Барбара потребовала от Смайта. Он также не упомянул о том, что Барбара встречалась со Смайтом в присутствии Ажара. И это оказалось ошибкой с его стороны.

Изабелла через стол подвинула ему отчет. Линли достал очки, раскрыл папку и стал читать. Джон Стюарт информировал о посещении Брайана Смайта сержантом Хейверс и Ажаром. Он не смог предоставить эту информацию до того, как суперинтендант встретилась с Линли и сержантом. На вопрос Томаса, почему она не передаст Барбару службе собственной безопасности, Изабелла твердо ответила: «Я хочу знать, как далеко все зашло». Для Линли это значило, что его действия тоже подвергнутся тщательному изучению.

– Изабелла, должен признаться, что я пытаюсь найти для нее оправдание, – сказал он суперинтенданту.

– Поиск причин можно легко объяснить. Поиск оправданий – ни в коем случае, Томми. Надеюсь, что ты чувствуешь разницу.

Линли вернул отчет и спросил:

– А как же Джон? Какие у него причины? Оправдания? Что ты с ним собираешься делать?

– Джон под контролем, о нем не беспокойся.

Томас с трудом поверил тому, что услышал, потому что это значило, что Изабелла сама дала Стюарту задание пристально следить за Хейверс и фиксировать все ее действия. Если это было так, то суперинтендант протягивала Барбаре веревку. При этом она говорила Томасу, чтобы он не забирал веревку у Барбары и совал в нее свою собственную голову.

Для того чтобы навсегда покончить с Барбарой, было достаточно полного отчета Линли о его встрече со Смайтом. Потому что, хотя Стюарт и знал, где была Барбара, когда и с кем, он все-таки не знал, что она там делала. Только Линли и Барбара знали, что там происходило.

Рано утром Томас вышел в сад за своим домом. Стол уже был накрыт к завтраку, газеты уже лежали на обеденном столе под тщательно выверенным углом к вилке, и запах тостов, жарившихся под пристальным наблюдением Чарли Дентона, доносился из окон кухни. Но когда Линли подошел к окну, выглянул в сад и увидел, как цветут розы этим прекрасным весенним утром, то вышел, чтобы внимательнее их рассмотреть. Он помнил, что с момента смерти Хелен ни разу не выходил в сад, который она так любила. Причем, оказавшись там, Томас понял, что туда не заходил вообще ни один человек.

Среди розовых кустов стояла деревянная кадка. В ней лежали срезанные стебли растений. К кадке были прислонены небольшие секаторы, все покрытые ржавчиной от того, что находились под открытым небом больше года. Сами кусты объясняли, почему кадка, стебли и секаторы были оставлены здесь на столь долгое время. Хелен занималась розовыми кустами, когда ее убили.

Линли вспомнил, как он однажды наблюдал за ней из окон своей библиотеки. Томас спустился, чтобы присоединиться к ней в саду, и даже сейчас ее слова звучали у него в голове. Она говорила в своей обычной шутливо-самокритичной манере. Томми, дорогой, мне кажется, что это единственный полезный вид деятельности, которым я могу заниматься. Копание в земле приносит такое удовлетворение! Мне кажется, что этим мы соединяем наши корни с корнями этих растений. Прости меня за такую игру слов.

Он предложил помочь, но она не позволила. Пожалуйста, не лишай меня возможности хоть в чем-то достичь совершенства.

Томас улыбнулся, вспомнив о Хелен. Ему пришло в голову, что впервые, думая о ней, он не почувствовал острой боли.

За его спиной открылась дверь. Повернувшись, Линли увидел, как Дентон впускает в сад Барбару Хейверс. Увидев ее, инспектор взглянул на часы. Было семь двадцать восемь утра. Что она могла делать в Белгравии в это время?

Барбара прошла по лужайке к нему. Выглядела она ужасно – не только еще более опрокинутой, чем всегда, но и, казалось, проведней последнюю ночь без сна.

– Они взяли Ажара, – сказала Хейверс.

– Кто? – Томас замигал.

– Копы в Лукке. Они отобрали его паспорт. Его задержали, но он не знает за что.

– Его уже допрашивали?

– Пока нет. Ажар просто не может покинуть Италию. Он не понимает, что происходит. Я тоже не понимаю. И не знаю, что мне делать. Я не говорю по-итальянски. Я не знаю их правил. Я не знаю, что произошло. – Она сделала три шага вдоль клумбы, затем вдруг резко обернулась и сказала: – Вы можете позвонить им, сэр? Вы можете узнать, что происходит?

– Если они его задержали, то, очевидно, потому, что у них есть вопросы относительно…

– Послушайте. Хорошо. Я знаю. Что угодно. Я сказала ему, чтобы он позвонил в посольство. Я сказала ему, чтобы он нашел адвоката. Все это я ему сказала. Но я, наверное, могу сделать еще что-то. А вы знаете этих ребят, и вы говорите по-итальянски, и вы можете… – Барбара ударила кулаком по своей ладони. – Пожалуйста, сэр. Пожалуйста. Именно за этим я приехала из Чолк-фарм. Именно поэтому я не могла ждать, пока вы появитесь на работе. Пожалуйста.

– Пойдемте со мной, – сказал Томас и повел ее в дом.

В столовой он увидел, что Дентон уже накрыл еще одно место для завтрака. Линли поблагодарил его, налил две чашки кофе и предложил Барбаре угощаться яичницей и беконом.

– Уже поела, – ответила она.

– И что же?

– Шоколадное печенье и сигарета. – Хейверс взглянула на еду и добавила: – Что-нибудь более питательное вогнало бы мой организм в шок.

– Составьте мне компанию, – попросил Линли. – Мне не хочется завтракать одному.

– Сэр, пожалуйста… Мне надо, чтобы вы…

– Я все понимаю, Барбара, – твердо сказал он.

Нехотя сержант положила себе немного жареных яиц, добавила пару полосок бекона и завершила все это четырьмя грибами и тостом. Томас положил себе то же самое, а затем уселся за стол.

Кивнув на его газеты, Барбара спросила:

– Как вы только умудряетесь прочитывать три газеты каждое утро?

– Новости я узнаю из «Таймс», а их интерпретацию – из «Гардиан» и «Индепендент».

– Пытаетесь отыскать баланс в жизни?

– Мне кажется, так мудрее. Избыточное использование деепричастий в журналистике ведет, на мой взгляд, к какому-то нарушению общей картины. Я не люблю, когда мне говорят, что я должен думать, даже в завуалированной форме.

Они посмотрели в глаза друг другу. Барбара первая отвела взгляд и, взяв ложкой немного яиц, положила их на оторванный кусочек тоста. Было видно, что глотать ей нелегко.

– Прежде чем я позвоню инспектору Ло Бьянко, Барбара… – Линли подождал, пока она не посмотрит на него. – Вы ничего не хотите мне сказать? Я ничего не должен знать заранее?

Она покачала головой.

– Вы уверены? – спросил инспектор.

– Да, насколько я знаю, – ответила Хейверс.

«Ну что ж, да будет так», – подумал Линли.

Белгравия, Лондон

Первый раз в жизни Барбара Хейверс проклинала себя за то, что не владеет иностранными языками. Хотя в ее жизни и были моменты, когда она хотела выучить иностранный язык – это было связано с желанием понять, что повар в местном индийском ресторане кричит о бараньем rogan josh[328], вываливая его в контейнер для еды на вынос, – в остальных случаях иностранные языки ей просто не были нужны. У нее был паспорт, но Барбара никогда не ездила туда, где не говорили на английском языке. В действительности она им еще вообще ни разу не пользовалась. Он был нужен ей на тот случай, если вдруг какой-нибудь принц предложит ей провести романтический уик-энд на Средиземноморье.

И вот сейчас, слушая, как Линли говорит с инспектором Ло Бьянко, Хейверс пыталась понять хоть что-нибудь. Она внимательно прислушивалась к словам, которые казались знакомыми, и пыталась что-то прочитать по лицу Томаса. Из его слов Хейверс поняла только имена: Ажар, Лоренцо Мура, Санта Зита – черт знает, что это такое, – и Фануччи. Ей показалось, что она также услышала имя Микеланджело Ди Массимо и слова информация, больница и фабрика, непонятно по какой причине. Все, что Барбара могла узнать, это то, что можно было прочитать на лице Линли, которое, с течением беседы, становилось все мрачнее и мрачнее. Наконец он сказал: «Chiaro, Salvatore. Grazie mille. Ciao», – что означало конец беседы. К этому моменту Барбара совершенно измучилась,поэтому поспешно спросила:

– Что? Ну что?

– Похоже на E. coli[329].

«Пищевое отравление?» – подумала она. Пищевое?

– Каким образом, черт возьми, она умудрилась умереть от пищевого отравления в наше время? – спросила Барбара. – Как вообще кто-то может умереть от пищевого отравления в наши дни?

– Очевидно, это был крайне вирулентный штамм, а доктора не смогли вовремя определить, что это было, потому что Анжелина уже болела до этого. Но то недомогание было связано с ее беременностью. Именно поэтому они и решили, что столкнулись с серьезным случаем утреннего токсикоза. Решив это, они сделали другие анализы, но результат во всех случаях был отрицательный.

– А какие анализы?

– На рак, колит, другие заболевания. Толстая кишка и мочевой пузырь. Ничего не удалось найти, и они решили, что это какой-то микроб, как это иногда случается. Для профилактики ей прописали курс антибиотиков. И они-то ее и убили.

– Антибиотики убили ее? Но вы же сказали E. coli…

– И то и другое. Очевидно, что в комбинации с E. coli – по крайней мере, с этим штаммом, как я понял из того, что мне сказал Сальваторе, – антибиотики начинают производить токсин. Он называется шига. Этот токсин убивает почки. К моменту, когда доктора поняли по симптомам, что у Анжелины отказывают почки, было слишком поздно.

– Черт возьми…

Медленно впитывая все сказанное, Барбара вдруг почувствовала, что постепенно расслабляется впервые за двенадцать часов, а ее мозг не перестает повторять: спасибо тебе, Господи, спасибо тебе, Господи, спасибо тебе, Господи. Пищевое отравление, повлекшее за собой смерть, будучи само по себе несчастьем, не означало… Она даже боялась подумать, что.

– В таком случае все закончилось, – сказала сержант.

Внимательно посмотрев на нее, Линли наконец произнес:

– К сожалению, нет.

– Почему?

– Никто больше не болен.

– Ну, так это же хорошо, нет? Они избежали…

– Никто, Барбара. Никто и нигде. Ни на фаттории ди Санта Зита – это там, где Мура владеет землей, – ни в окружающих деревнях, ни в Лукке. Как я уже сказал, никто и нигде. Ни в Тоскане, ни в остальной Италии. Это одна из причин, почему врачи сразу не смогли определить, с чем столкнулись.

– И что все это значит?

– Когда мы говорим об E. coli, то обычно имеем в виду вспышку. Вы понимаете, к чему я клоню?

– Я понимаю, что это был единичный, изолированный случай. Но, как я уже сказала, это же хорошо. Это значит… – И тут Барбара действительно поняла, что все это значит. Увидела всю картину так же четко, как Линли, стоящего перед ней. Ее рот мгновенно высох. – Но они же должны искать этот источник везде? Они должны это сделать, чтобы исключить заражение других. Они будут изучать все, что могла есть Анжелина и… А на этой фаттории есть животные?

– Да, коровы и ослы.

– А от них E. coli не могла прийти? Я имею в виду, животные не передают эту заразу? Может быть… ну, вы понимаете…

– По-видимому, домашний скот является резервуаром с этими бактериями, и они живут в их организме. Да. Но мне с трудом верится, что на фаттории ди Санта Зита найдут следы E. coli, Барбара. Сальваторе тоже в это не верит.

– Почему?

– Потому что никто из тех, кто там ел, не заболел. Ни Лоренцо, ни Хадия, ни Ажар, который питался там в первые дни после возвращения Хадии.

– А может быть, она… Ну, у нее есть какой-то инкубационный период, или как там…

– Я плохо разбираюсь в деталях, но к этому времени там обязательно кто-нибудь заболел бы.

– Хорошо. Давайте представим, что она пошла на прогулку. Что она слишком близко подошла к корове. Или давайте представим… Она ведь могла подхватить это где-то еще. В городе. На рынке. У друзей. Подобрав что-то на дороге… – Но даже сама Барбара слышала в своем голосе отчаяние, и Линли его тоже наверняка заметил.

– Мы опять возвращаемся к тому, что никто больше не заболел. Мы опять возвращаемся к самому штамму, Барбара.

– А что с этим штаммом?

– По словам Сальваторе, – кивок в сторону мобильного, лежащего на столе, – они никогда не видели ничего подобного. Это связано с его вирулентностью. Штамм с такой вирулентностью может уничтожить население целого города, прежде чем будет определен его источник. Но в этом случае население заболевает в течение нескольких дней. Тогда в дело вступают органы здравоохранения и начинают отслеживать все обращения к докторам и все случаи смерти с аналогичными симптомами… Но здесь, как я уже сказал, никто не заболел. Ни до, ни после Анжелины.

– И все равно я не понимаю, откуда эта штука. Я не понимаю, почему Ажара задержали, если только он…

И опять этот твердый взгляд в ее сторону. Барбара поняла его беспощадность, но она поняла и еще кое-что, и больше всего на свете ей не хотелось этого понимать. Однако она беззаботно сказала:

– А-а-а, тогда понятно. Они держат Ажара в Лукке, потому что не хотят, чтобы он кого-нибудь заразил. Если она у него есть, – ну там, спящая или еще как, – и он привезет ее в Лондон… то есть он может стать современной Тифозной Мэри[330], правда?

Выражение лица Линли не изменилось.

– Это работает не так. Это не вирус, а бактерия. Или, если хотите, микроб. Очень опасный микроб. Вы понимаете, на что это указывает, не правда ли?

Хейверс почувствовала, как онемело ее лицо.

– Нет. Не… не совсем.

Но все это время в ее мозгу стучало: о боже, боже, боже.

– Если никаких источников не найдено ни на самой фаттории, ни в пище, которую Анжелина ела там или в Лукке, – сказал Томас, – или где-нибудь еще, где она бывала, и если она остается единственным заразившимся человеком, то это значит, что кто-то смог получить доступ к вирулентному штамму бактерии и каким-то образом ввел его в организм Анжелины. Скорее всего, с пищей.

– Но почему кто-то…

– Потому что кто-то хотел, чтобы она тяжело заболела. Кто-то хотел, чтобы она умерла. Мы оба понимаем, на кого это все указывает, Барбара. Именно поэтому у Ажара забрали паспорт.

– Вы не можете думать, что Ажар… Да как, черт возьми, он смог бы это сделать?

– Думаю, что и на этот вопрос мы с вами знаем ответ.

Она оттолкнулась от стола, хотя не была уверена, что собирается куда-то идти.

– Ему надо сказать. Он под подозрением. Ему надо сказать.

– Думаю, что ему уже сказали.

– Тогда мне надо… Нам надо…

Барбара поднесла кулак ко рту. Она сразу вспомнила все, с того момента, как Анжелина Упман увезла свою дочь из Лондона в прошлом ноябре, и до сего дня, когда она уже была мертва. Сержант отказывалась верить в то, что лежало перед ней, как дохлая собака на дороге, по которой она ехала на велосипеде.

– Нет, – сказала Барбара.

– Я очень сожалею.

– Мне надо…

– Барбара, послушайте меня. Вы немедленно должны бросить все это. Если вы этого не сделаете, то я не смогу вам помочь. Честно сказать, я не знаю, смогу ли помочь вам и сейчас, хотя очень стараюсь.

– И что это должно означать?

Линли подался вперед.

– Вы не можете надеяться на то, что Изабелла не знает, что происходит, что вы хотите сделать, где вы были, с кем встречались. Она все это знает. И если только вы не начнете ходить по струночке сейчас же – здесь, сейчас, прямо в этой комнате, – вам будет угрожать потеря всего. Я достаточно ясно выражаюсь? Вы меня понимаете?

– Ажар ее не убивал. Ему это было не надо. Ведь они примирились с Анжелиной и собирались делить Хадию между собой, и…

Выражение лица Линли заставило Барбару замолчать. Помимо того, что она сама знала о том, что сделал Ажар, чтобы спланировать похищение Хадии и оказаться в Италии, когда она будет «найдена», жалостливая симпатия на лице Томаса добила ее. Она смогла только сказать:

– Правда. Он не мог.

– Если все это так, – ответил Линли, – то Сальваторе Ло Бьянко во всем разберется.

– Ну, а пока… Что вы мне посоветуете делать, черт возьми?

– Я уже предложил – возвращайтесь к работе.

– Вы бы именно так и поступили?

– Да, – ответил он твердо. – Именно так я поступил бы в вашей ситуации.

Барбара знала, что он лжет, говоря это. Потому что Томас Линли никогда бы не бросил друга в беде.

Лукка, Тоскана

На встречу Сальваторе Ло Бьянко пригласил не сам il Pubblico Ministero, а секретарша Пьеро Фануччи. Она позвонила ему на мобильный и кратко проинструктировала, чтобы он шел в Орто Ботанико, где его будет ждать magistratо.

– Он хочет переговорить с вами в частном порядке, Ispettore, – это были ее слова.

– Сейчас? – поинтересовался Сальваторе.

– Да. Сейчас, – ответила она. Синьор Фануччи приехал сегодня на работу уже слегка на взводе, а несколько телефонных разговоров, которые он провел, довели его до полной кондиции. Секретарша советовала старшему инспектору Ло Бьянко немедленно отправляться в ботанический сад.

Сальваторе выругался, но подчинился. То, что Фануччи интенсивно общался по телефону, говорило о том, что он напал на какой-то след. То, что после этих разговоров шеф пригласил Сальваторе на встречу, говорило о том, что он напал на след того, чем занимался инспектор.

Ботанический сад располагался внутри стены старого города, на его юго-западной окраине. В мае он распускался, и там, где были высажены цветы, они уже полностью расцвели. Однако в саду было мало посетителей. Жители Лукки в это время дня работали, а туристы уделяли значительно больше внимания соборам и палаццо.

Сальваторе застал Фануччи любующимся глициниями, нависавшими над старым каменным водоемом, заросшим водяными лилиями. Он отвернулся от низко свисающих ветвей, покрытых пурпурными соцветиями, когда услышал шаги Сальваторе по гальке.

Во рту у Пьеро была толстая сигара, которую он только что зажег. Фануччи посмотрел на Сальваторе с выражением лица, в котором смешивались профессиональная ярость и личное сочувствие. Ярость, подумал Сальваторе, была реальной. Сочувствие, догадался он, – нет.

– Поговори со мною, Торо, – начал разговор Фануччи. Он стряхнул немного пепла с сигары и ногой растер его по sassolini. – Ты встречался с очаровательной Цинцией Руокко, не так ли? У тебя был с ней серьезный разговор на пьяцца Сан Микеле, и мне почему-то кажется, что вы обсуждали вещи, от которых тебе было сказано держаться подальше. Почему это происходит, Сальваторе?

– А какое значение имеет мой разговор с Цинцией? – спросил Ло Бьянко. – Если я хочу встретиться в кафе с другом…

Фануччи поднял свой лишний палец и рявкнул:

– Будь осторожен!

Сальваторе не понравилась угроза, звучавшая в его словах. Шеф его уже достал. Он почувствовал, что его нервы на пределе. Инспектор попытался взять их под контроль и ответил:

– Я рассматриваю смерть этой несчастной женщины Анжелины Упман как очень подозрительную. В мои обязанности входит изучать подозрительные вещи. Я вижу здесь прямую взаимосвязь.

– Между чем и чем, позволь спросить?

– Я думаю, что вы знаете ответ.

– Между похищением ребенка этой женщины и ее смертью? Ба, что за чушь!

– Ну, если все это так, то тогда единственным дураком окажусь я. И тогда какая разница, говорю ли я с Цинцией о причинах смерти этой несчастной женщины или нет? Думаю, что вы в любом случае рады, что она мертва.

Лицо Фануччи покраснело. Сальваторе увидел, как он зубами вцепился в сигару. Прокурор тоже пробовал совладать с собой. Ло Бьянко знал, что через несколько минут один из них сорвется.

– И что это должно значить, мой друг? – спросил Фануччи.

– Это должно значить то, что теперь история ее смерти займет первые страницы газет. «Бедная мать похищенной девочки умирает во сне». Такое развитие событий отвлекает внимание от самого похищения и наконец-то от Карло Каспариа. Это значит, что теперь его можно выпустить на свободу, что – и мы оба это знаем, Пьеро, – вы в любом случае собирались сделать в ближайшее время.

Глаза Фануччи сузились:

– Я ничего об этом не слышал.

– Пожалуйста, не считайте меня идиотом. Мы с вами слишком долго знаем друг друга. Вы знаете, что ошиблись в случае с Карло. А так как вы не в состоянии признать свою неправоту, то вы отказались его отпустить. Потому что в этом случае вас ожидает проверка и соответствующие комментарии в прессе, а это то, что вы не можете себе позволить.

– И ты берешь на себя наглость оскорблять меня таким образом, Сальваторе?

– Правда – это не оскорбление. Это просто правда. И к этой правде, со всем моим уважением, я должен добавить, что неспособность признавать свои ошибки – особенно на вашем посту, – это очень опасная черта.

– Так же, как и зависть, – прорычал Фануччи. – Профессиональная или личная, она не только лишает человека чувства собственного достоинства, но и возможности выполнять свою работу. В процессе своих размышлений и уважений, Сальваторе, ты когда-нибудь над этим задумывался?

– Пьеро, Пьеро… Вы разве не видите, как пытаетесь увести наш разговор в сторону? Вы все время хотите говорить обо мне, тогда как говорить надо о вас. Вы потратили время и ресурсы, стараясь скроить из тех нескольких фактов, что были у вас в распоряжении, дело против Карло. А потом, когда я отказался следовать за вами по этой ведущей в никуда дороге, вы назначили Никодемо, который не откажется.

– То есть ты так все видишь?

– А что, разве можно по-другому?

– Конечно. Твоя зависть ослепляет тебя, и ты не видишь лежащие на поверхности факты. Это происходит с того момента, как маленькая англичанка пропала с mercato. Это всегда было твоей слабостью, Торо. Эта твоя зависть заражает все, что ты делаешь.

– И почему же я, вы полагаете, завистлив?

– Ты – мужчина, уничтоженный разводом. Ты живешь в доме со своей матерью, и ни одна женщина тобой не заинтересовалась. И мы должны спросить себя, как это действует на твое мужское эго, когда кто-то – кто-то вроде меня, такой уродливый и отвратительный на первый взгляд, – все еще окружен женщинами, желающими, чтобы он уложил их в постель? Чтобы уложила их абсолютная жаба… И когда – в дополнение ко всему – эта же самая жаба снимает тебя с расследования, потому что ты плохо работаешь… Как ты себя чувствуешь в этой ситуации? И как на тебя смотрят твои коллеги? Что они о тебе думают, выполняя приказы Никодемо? Малыш Торо, ты задумывался, почему не можешь отойти от этого расследования, как тебе было приказано? Ты спрашивал себя, что и кому ты пытаешься доказать, действуя за моей спиной?

Теперь Сальваторе понял, почему il Pubblico Ministero не хотел, чтобы эта встреча состоялась в офисе. У Фануччи был гораздо более обширный план, чем просто оскорбить и привести его в бешенство, и Сальваторе мог только предположить, что он был связан с попыткой Фануччи спасти свое лицо единственным доступным тому способом.

– Ну да, – ответил старший инспектор. – Вы просто боитесь, Пьеро. Несмотря на то, что вы говорите, вы понимаете, что эти два происшествия действительно могут быть взаимосвязаны. Сначала похищают ребенка. Потом умирает его мать. Если эти два случая взаимосвязаны, то не может быть никакой связи между ними и Карло Каспариа, Микеланджело Ди Массимо и Роберто Скуали. Каспариа в тюрьме, Скуали мертв, и это оставляет нам только Ди Массимо, который каким-то образом умудрился заполучить эту смертоносную бактерию, а затем каким-то мистическим образом заставил Анжелину Упман проглотить ее, когда она сама ничего об этом не знала. И как это все могло произойти? Поэтому если есть связь, она говорит о том, что кто-то еще…

– Я уже сказал. Никакой связи нет, – произнес Фануччи. – Оба события достойны сожаления, но они никак не связаны.

– Как вам будет угодно. Поверить во что-то другое… Для вас это невозможно, да? Но хотя бы несчастный Карло перестал быть проблемой, Пьеро. Ведь, если хотите, вы можете сообщить «Примо воче» о смерти от бактерии E. coli в вашей обычной манере – в виде утечки информации. Газета, конечно, начнет раздувать пожар требований жителей разыскать источник заражения. А пока это происходит, вы можете потихоньку выпустить Карло из тюрьмы, а к тому моменту, когда газеты об этом пронюхают, освобождение уже перестанет быть свежей новостью, достойной быть размещенной на первой странице. Смерть всегда перевесит похищение, даже если труп не принадлежит похищенному. Вы должны благодарить меня, Пьеро, за то, что я сделал это возможным, а не ссориться со мной за то, что я разговаривал с Цинцией Руокко о том, как в действительности умерла несчастная женщина.

– Еще раз, здесь и сейчас, приказываю тебе, Торо, отойти от этого дела. Я приказываю тебе передать Никодемо Трилье всю информацию, которой ты владеешь в отношении случая похищения английской девочки и смерти матери этой похищенной девочки.

– То есть вы тоже видите связь, несмотря на то, что говорили раньше. И что же вы сделаете с этой информацией? Спрячете ее, с тем чтобы можно было преследовать… Кого же вы теперь планируете преследовать за похищение? Это должен быть незадачливый Ди Массимо. Его сделают виноватым в похищении, тогда как смерть матери будет представлена всего лишь несчастным случаем, бессмысленной трагедией, последовавшей сразу после благополучного возвращения ее дочери. Вот как это должно быть разыграно с тем, чтобы вы не появились в газетах таким, какой вы есть на самом деле: слепым, упрямым, необъективным дураком.

Это стало последней каплей. Фануччи взорвался. Il drago больше не мог сдерживать себя. Он бросился на Сальваторе, и, получив первый удар, инспектор с удивлением подумал о том, как силен был magistratо. Он нанес апперкот с убийственной точностью. Голова Сальваторе откинулась назад, а зубы впились в язык. А потом он получил второй удар. Это был удар в солнечное сплетение, который приготовил его к третьему. Этот третий бросил его на землю. У Ло Бьянко мелькнула мысль, что сейчас Фануччи бросится на него сверху, и они покатятся по земле, как пара школьников. Однако такой маневр мог испортить костюм il Pubblico Ministero. Поэтому Фануччи очень больно ударил его ногой по почкам.

– Если. Ты… – рычал Фануччи, сопровождая каждый удар. – Еще. Раз. Заговоришь. Так. Со мной.

Сальваторе ничего не оставалось, как защищать голову, пока прокурор обрабатывал его туловище. Он смог только прохрипеть:

– Хватит, Пьеро!

Но Фануччи не успокоился, пока Сальваторе не перестал шевелиться. К этому моменту старший инспектор мог, как через подушку, услышать последние слова прокурора:

– Мы еще посмотрим, кто из нас больший дурак, Торо.

Это был, решил Сальваторе после того, как Пьеро ушел, способ Фануччи разрешить ему расследование дела о смерти Анжелины.

«Bene, – подумал он. – Ради этого стоило перенести побои».

Лукка, Тоскана

Он с трудом смог вставить ключ в замок. К счастью, его мать услышала, как металл скребется о металл. Она подошла к двери, спрашивая, кто бы это мог быть, и, услышав его слабый голос, распахнула дверь. Сальваторе упал прямо ей на руки.

Она закричала. Потом заплакала. Затем прокляла того монстра, который посмел прикоснуться к ее единственному сыну. Потом еще поплакала. Наконец она помогла ему сесть в кресло рядом с входной дверью. Он должен сидеть, сидеть, сидеть, сказала она ему. Сейчас она позвонит в un’ambulanza. А затем она позвонит в полицию.

– Я сам полиция, – напомнил он ей сквозь сжатые зубы и добавил: – Мне не нужна «Скорая помощь». Не вызывайте, мама.

Что, вспыхнула она, ему не нужна «Скорая помощь»? Он не может ходить, он еле говорит; кажется, у него сломана челюсть, его глаза заплыли, изо рта идет кровь, губы разбиты, его нос, может быть, сломан, а что касается его внутренностей, то один бог знает, какие там повреждения… Она опять заплакала.

– Кто это с тобой сделал? – потребовала она. – Где это произошло?

Не мог же Сальваторе сказать ей, что его избил il Pubblico Minstero, человек на двадцать лет старше его. Поэтому он ответил:

– Неважно, мама. Вы можете мне помочь?

Она отступила на шаг, прижав руки к груди. О чем он просит? Он что, думает, что его мамочка ему не поможет? Разве она не отдаст за него жизнь? Он – плоть от плоти ее. Все ее дети и их дети были единственным, что удерживало ее в этой жизни.

Мама развернулась и занялась его ранами. В этом она разбиралась – мать троих детей и бабушка десятерых внуков. Она уже и не помнила, сколько ран перевязала за свою жизнь. Он должен ей довериться.

Она хорошо это делала. Она все еще плакала, пока работала, но была сама нежность. Закончив свои процедуры, мама помогла ему перебраться на диван. Он должен лежать и отдыхать, велела она ему. Она позвонит его двум сестрам. Они захотят узнать, что произошло. Они захотят навестить его. А сама она приготовит его любимый суп farro[331]. Он может поспать, пока тот готовится, и…

– Нет, спасибо, мама, – поблагодарил ее Сальваторе. Он отдохнет четверть часа, а потом вернется на работу.

– Боже мой, – ответила она на эту идею.

Они начали обсуждать варианты завершения дня так, как будто бы ничего не произошло. Она даже слышать об этом не хочет. Она запрет дверь на засов, она отрежет себе волосы и посыпет голову пеплом, если он сделает хоть один шаг из Торре Ло Бьянко, chiaro?

Сальваторе слабо улыбнулся, наблюдая за этим ее спектаклем. Полчаса, согласился он на компромисс. Он отдохнет полчаса, и на этом всё.

Она воздела руки. Но он ведь не откажется от стаканчика укрепляющего вина? Или от одной-двух унций limoncello[332]?

Он выпьет limoncello, согласился Сальваторе. Он знал, что мама не успокоится, пока он не согласится хотя бы с одним из ее предложений.

Ровно через полчаса Сальваторе поднялся с дивана. У него закружилась голова, он почувствовал приступ тошноты и подумал, нет ли у него сотрясения мозга? Он проковылял к зеркалу у входа, чтобы оценить нанесенный ему урон.

Ну что же, подумал он с иронией, теперь хоть следы юношеских угрей не будут видны. Теперь на его физиономии так много всего интересного, что на них мало кто обратит внимание. Глаза заплыли, губы выглядели как два куска мяса, накачанные ботоксом, нос действительно мог быть сломан – его вид несколько отличался от того, который он помнил, – а на коже уже стали проявляться кровоподтеки от кулаков Пьеро. Сальваторе чувствовал синяки и на всем теле. Скорее всего, сломано несколько ребер. Даже кисти его рук болели.

Старший инспектор не знал, что Пьеро Фануччи был таким бойцом. Но после некоторых размышлений он признал, что в этом был свой смысл. Уродливый настолько, что не мог смириться с этим фактом, обладатель шестого пальца, пробивающийся из нищеты, безкультурия, посмешище для всех остальных… Кто бы мог сомневаться, что, поставленный перед выбором между жизнью жертвы или жизнью агрессора, Пьеро Фануччи сделает правильный выбор. Сальваторе даже зауважал его за это.

Но ему придется сделать что-то со своим внешним видом, иначе от него будут шарахаться женщины и дети. Кроме того, была еще небольшая проблема одежды – она была испачкана и порвана в некоторых местах. Поэтому, прежде чем идти куда-либо, Сальваторе должен привести себя в порядок. Это значило, что ему придется преодолеть три пролета лестницы в свою спальню.

Ему это удалось, но с трудом. Процесс занял пятнадцать минут, и ему пришлось буквально втаскивать себя по перилам, в то время как внизу кудахтала его мамочка и призывала на помощь непорочную Деву Марию, чтобы та дала ему хоть немного разума, прежде чем он убьет себя. Сальваторе прохромал в свою детскую спальню и попытался снять одежду, не крича при этом от боли. Это усилие заняло еще пятнадцать минут, но увенчалось успехом.

В ванной он нашел аспирин и принял сразу четыре таблетки, запив их большими глотками холодной водопроводной воды. Затем умыл лицо, сказав себе, что уже чувствует себя лучше, и спустился вниз. Его мать широко развела руки, давая понять этим жестом Понтия Пилата, что снимает с себя всякую ответственность за те глупости, которые готов совершить ее сын. Она скрылась на кухне и загремела там кастрюлями и сковородками. Сальваторе знал, что мать приготовит суп fаrro. Если она не смогла остановить его, то после его возвращения ничто не помешает ей его побаловать.

Прежде чем покинуть torre[333], Сальваторе сделал несколько звонков, чтобы узнать последние новости о поисках источника E. coli, которая убила Анжелину Упман. Он узнал, что органы здравоохранения играют в игру осторожного выжидания. О причине смерти широко не сообщалось, так как заражение все еще было единичным. Были предприняты шаги по поиску источника на фаттории ди Санта Зита. Однако результаты всех тестов оказались отрицательными. Тогда медики двинулись дальше. Ему доложили, что были проверены все места, которые Анжелина посетила за несколько недель до ее смерти. Однако загадка единственного человека, зараженного бактерией, все еще не разрешилась. Это было чем-то неслыханным. Это вызвало вопросы к лаборатории Цинции Руокко и к той лаборатории, которая проводила тесты образцов, присланных Цинцией. Заговорили о возможном перекрестном заражении. Проверялось рабочее место самой Цинции. Откровенно говоря, ничто, связанное со смертью англичанки, не имело никакого смысла. Сальваторе обдумал всю полученную информацию и пришел к единственно возможному выводу. Смерть Анжелины от заражения бактерией не имела смысла для органов здравоохранения, потому что они смотрели на нее с неправильной точки зрения. Они все еще рассматривали ее как случайное заражение, тогда как она таковым не была.

Когда дело касается убийства, начинают всегда с мотива. В этом же случае можно было начать и с поисков орудия убийства – кто имел к нему доступ. Но Сальваторе решил начать с мотива. Мотив был ярким, как маяк. Он указывал на Таймуллу Ажара. На вопрос, кому была выгодна внезапная смерть Анжелины Упман, ответ был только один – отцу ребенка. На вопрос, кто больше всех желал ее смерти, ответ был только один – отец ребенка. Ее смерть навсегда возвращала ему Хадию. Ее смерть, возможно, удовлетворяла его стремление к мести за все те испытания, через которые он прошел, потеряв дочь, не говоря уже об обиде, которую Анжелина нанесла ему, когда завела интригу с другим мужчиной, продолжая жить с ним. Никому другому ее смерть не была нужна, за исключением, может быть, кого-то третьего, о ком полиция еще не знала. Может быть, еще один мужчина? Брошенный любовник? Ревнивый друг? Сальваторе считал, что это возможно, но очень маловероятно. Очень часто причины, по которым совершаются преступления, лежат на самой поверхности.

Получить информацию о Таймулле Ажаре было совсем просто. Для этого нужен был Интернет и один звонок в Лондон. В любом случае, Ажар ничего о себе не скрывал. Список его званий представлял значительный интерес: профессор микробиологии в Университетском колледже в Лондоне, возглавляющий свою собственную лабораторию. Список его работ был очень внушителен, но названия большинства из них были для Сальваторе совершенно непонятны. Однако все это было не так важно, как одна-единственная деталь – микробиология. Пора уже побеседовать с этим добрым человеком, решил инспектор. Но для этого ему нужна помощь переводчика, умеющего держать язык за зубами. Его собственный английский был недостаточен для проведения допроса.

Он решил переговорить с Ажаром в пансионе, в котором тот все еще жил. Прежде чем направиться туда, Ло Бьянко позвонил в questura и переговорил с трудолюбивейшей Оттавией Шварц. Не могла бы умница Оттавия организовать переводчика, который встретил бы его в anfiteatro? Не переводчика из полиции, а, может быть, одного из многочисленных гидов…

– Si, si. Без проблем, Ispettore, – сказала она. – Но почему бы не переводчик из полиции?

Честно говоря, это был вполне резонный вопрос, поскольку у них имелся многоязычный переводчик, работавший со всеми полицейскими агентствами в Лукке. Но пользоваться его услугами значило обеспечить Пьеро доступ ко всей информации, а Сальваторе считал, что на сегодня ему magistratо уже достаточно.

Он объяснил Оттавии, что они действуют, как и раньше: он не хочет раскрывать карты, прежде чем не расставит всех своих солдат.

Закончив эти приготовления, Ло Бьянко осторожно направился на машине в сторону anfiteatro. Он ехал по очень узким улочкам, однако пролета в одной из арок оказалось достаточно, чтобы его машина в него протиснулась, и он оказался перед выставкой толстолистных растений, расположившейся у стен Пенсионе Жардино. Здесь он припарковался и стал ждать. Позвонил в Лондон, инспектору Линли; тот согласился ему помочь. И даже таким образом, что никто в Университетском колледже ничего не узнает.

Сальваторе пересек площадь, чтобы быстренько выпить эспрессо. Он осушил чашку внутри заведения, чувствуя на себе любопытные взгляды барристы. Не торопясь подождал, пока кофе не уляжется у него в желудке, а затем направился назад к своей машине, чтобы посмотреть, не появился ли переводчик.

Ло Бьянко глубоко вздохнул, отчего его грудь заболела, и задумался, был ли выбор переводчика намеренным или это был первый попавшийся переводчик из агентства, в которое позвонила молодая полицейская. Потому что, опираясь на полицейскую машину и осматривая площадь через громадные солнечные очки, стояла его собственная бывшая жена.

Сальваторе и не подозревал, что Биргит занялась переводами, помимо своей постоянной работы в университете Пизы. На нее это было не очень похоже, хотя, как жительница Швеции, она одинаково свободно говорила на шести языках. Она бы пользовалась спросом, если бы захотела подзаработать на стороне. А деньги ей, без сомнения, были нужны – зарплата полицейского не позволяла Сальваторе выплачивать большие алименты на детей.

Биргит курила сигарету, такая же светлая, стройная и привлекательная, как и всегда. Сальваторе остановился и поприветствовал ее. Женщина уставилась на него, надула губы, а потом покачала головой и резко произнесла:

– Я не хочу, чтобы дети видели тебя таким.

Это было так на нее похоже. Ни слова о том, что случилось с ее несчастным бывшим мужем, а вместо этого декларация о том, что в таком состоянии дети с ним встречаться не будут. Сальваторе не мог ее за это ругать. Ему тоже не хотелось встречаться с детьми в таком виде. Он сказал, что удивлен тем, что она занялась переводами. Биргит пожала плечами. Это был типично итальянский жест, которому она научилась за те годы, что жила в Тоскане. Он никогда не видел его у других шведов.

– Деньги, – пояснила она. – Их никогда не бывает много.

Сальваторе остро взглянул на нее, пытаясь понять, не забрасывает ли она удочку, однако не увидел одной из ее обычных иронических улыбок. Он успокоил себя тем, что Биргит просто констатировала факт, и сказал:

– Объясни Бьянке и Марко, что папа не сможет с ними встретиться в ближайшие дни. Хорошо?

– Я же не совсем бессердечная, Сальваторе, – ответила она. – Это только ты так считаешь.

Это было неправдой. Он просто считал, что они с самого начала плохо подходили друг другу, и он сказал ей об этом.

Биргит бросила сигарету, растерев ее подошвой одной из туфель. В этих шпильках она, со своими шестью футами, выглядела выше, чем он.

– Вожделение не вечно, – сказала его бывшая. – Ты думал по-другому. Ты ошибся.

– Нет, нет. И в конце я так же страстно желал…

– Да речь же не о тебе, Сальваторе. – Она кивнула на pensione. – Наш англичанин здесь?

Ло Бьянко все еще боролся с судорогой, внезапно перехватившей его горло, поэтому просто кивнул и прошел вслед за ней к двери.

Синьора Валлера поприветствовала их. Да, Таймулла Ажар все еще здесь, сказала она Сальваторе, бросая любопытные взгляды на Биргит, на ее рост, отлично сшитый костюм, шелковый шарф, светлые волосы и серебряные серьги. Профессор с дочерью планируют купить цветы и отвезти их на велосипедах на городское кладбище, но они еще не ушли. Они в столовой, изучают pianta stradale[334]. Проводить их?

Сальваторе покачал головой. Она указала дорогу, и он направился внутрь, сопровождаемый Биргит. Пансионат был крохотный, поэтому достаточно было идти на звук голосов, особенно на звук нежного голоска Хадии Упман. Старший инспектор подумал, полностью ли она понимает, что в свои девять лет лишилась матери? Понимает ли она, что это будет значить для нее в будущем?

Таймулла Ажар сразу увидел их и обнял Хадию за плечи, как бы защищая ее. Его темные глаза беспрестанно двигались. Сначала он посмотрел на Биргит, затем на старшего инспектора. На его лице появилось выражение удивления, когда он увидел Сальваторе.

– Un incidente[335], – сказал Ло Бьянко.

– Несчастный случай, – перевела Биргит. Казалось, ей хочется добавить от себя: «столкновение с чьими-то кулаками». Она объяснила Ажару, что старший инспектор Ло Бьянко хотел бы задать ему несколько вопросов. В ее объяснениях не было необходимости, но Сальваторе не останавливал ее: инспектор Ло Бьянко, сказала она, недостаточно владеет английским языком. Таймулла Ажар кивнул. Он уже знал это.

– Khushi, – сказал он Хадии, – мне надо поговорить с этими людьми несколько минут. Если ты подождешь меня… Может быть, синьора Валлера разрешит тебе побыть в кухне и поиграть с малышкой Грациэллой?..

Хадия посмотрела сначала на него, потом на лицо Сальваторе и сказала:

– Такие крохи не очень-то умеют играть, папа.

– Тем не менее, – сказал Ажар.

Девочка серьезно кивнула и выскользнула из комнаты. Она что-то прокричала по-итальянски, но Сальваторе не расслышал. Они с Биргит придвинулись к столу, на котором был разложен план города Лукка. Ажар аккуратно сложил карту, пока синьора Валлера предлагала им кофе. Они согласились, и, пока ждали, когда она его принесет, Сальваторе вежливо спросил о самочувствии Ажара и Хадии.

Он внимательно наблюдал за пакистанцем, почти не обращая внимания на его ответы, и вспоминал то, что успел узнать об Ажаре с того момента, как Цинция Руокко рассказала ему о своих находках и поведала ему свои мысли, касающиеся этих находок. Сальваторе хорошо понимал, что Таймулла Ажар был известным микробиологом, специалистом в своей области. Однако он не знал, была ли E. coli предметом научных интересов профессора. Он также не знал, как эти бактерии можно перевозить, и не представлял, как, даже перевезя эту бактерию к месту назначения, ее можно скормить человеку так, чтобы тот об этом не узнал.

– Dottore, – сказал он, воспользовавшись помощью Биргит, – не могли бы вы рассказать мне о ваших отношениях с матерью Хадии? Она ведь ушла от вас к синьору Муре, не так ли? Затем она вернулась к вам на какое-то время, заставив вас поверить, что навсегда. После этого исчезла уже вместе с Хадией, и вы остались один, совершенно не зная, что с ними произошло, vero?

В отличие от большинства людей, зависящих от перевода, Ажар ни разу не взглянул на Биргит, пока она переводила слова Сальваторе. Он вообще ни разу не взглянул на нее во время всего разговора. Ло Бьянко был удивлен этой необычной формой самодисциплины.

– Наши отношения не были безоблачными, – ответил пакистанец. – А как могло быть по-другому? Как вы сами сказали, она забрала у меня Хадию.

– Время от времени у нее появлялись другие мужчины, vero? Когда вы жили вместе.

– Теперь я это знаю.

– А до этого вы не знали?

– Когда мы жили вместе в Лондоне? Нет, не знал. Не знал до того момента, пока она не ушла к Лоренцо Муре. Но и тогда я не знал конкретно о нем. Просто понимал, что где-то, может быть, кто-то есть. Когда Анжелина возвратилась, я решил, что… ко мне. Когда же она исчезла с Хадией, я подумал, что она вернулась к тому, к кому уже уходила. К нему или к кому-то другому.

– Вы что, хотите сказать, что первый раз она могла уйти от вас к кому-то другому, а не к синьору Муре?

– Да, именно это я и хочу сказать, – подтвердил Ажар. – Мы это не обсуждали. Когда мы снова увиделись, перед тем как Хадия исчезла вместе с ней, в этих разговорах не было смысла.

– А когда вы приехали в Италию?

Ажар сдвинул брови, как бы говоря: а это здесь при чем? Он не сразу ответил, так как в этот момент синьора Валлера принесла кофе и тарелку с выпечкой в виде шариков, покрытых сахарной пудрой. Сальваторе взял один шарик и положил в рот, ожидая, пока тот растает. Синьора Валлера налила кофе из высокого керамического кофейника. Когда она ушла, Ажар сказал:

– Non capisco, Ispettore[336]. – И стал ждать разъяснения.

– Мне интересно, была ли у вас злость на эту женщину за все то горе, которое она вам причинила, – пояснил Сальваторе.

– Все мы причиняем друг другу горе, – сказал Ажар. – И у меня нет к этому иммунитета. Но, мне кажется, она и я, мы простили друг друга. Хадия была – и есть сейчас – важнее, чем какие-либо обиды между мной и Анжелиной.

– То есть обиды все-таки были? – Ажар кивнул. – Но пока вы были здесь, они не возникали? Вы ее не обвиняли? И не было никаких встречных обвинений с ее стороны?

Биргит запнулась на словах встречные обвинения, но после консультации с карманным словарем продолжила. Ажар сказал, что речи о встречных обвинениях не было, после того, как Анжелина поняла, что он не имел никакого отношения к похищению их дочери, хотя пришлось потратить много времени, чтобы убедить ее в этом. Им пришлось посетить его бывшую жену и детей, а ему – еще и представить доказательства того, что он находился в Берлине в момент похищения Хадии.

– Ах, да. Берлин, – сказал Сальваторе. – Конференция, vero?

Ажар снова кивнул. «Это была конференция микробиологов», – пояснил он.

– И много было народа?

– Человек триста.

– Скажите, а чем занимается микробиолог? Вы уж простите мне мое невежество. Мы, полицейские… – Сальваторе улыбнулся с сожалением. – Дело в том, что наша жизнь проходит в очень узких рамках, понимаете?

Он высыпал пакетик сахара в свой кофе и взял еще одно пирожное, отправив его в рот, как и первое.

Ажар объяснил, хотя и не очень поверил в невежество Сальваторе. Он рассказал о группах, в которых преподавал, о дипломниках и аспирантах, с которыми работал, об исследованиях, которые проводились в его лаборатории, и о статьях, которые он публиковал по результатам этих исследований. Профессор также рассказал о своих коллегах и конференциях, в которых принимал участие.

– Эти микробы, – сказал Сальваторе, – мне кажется, они могут быть опасны.

Ажар объяснил, что микробы бывают разные. Некоторые из них абсолютно безвредны.

– Но ведь люди не изучают безвредные микробы? – спросил Сальваторе.

– Я не изучаю.

– А как же защитить себя от них? Это должно быть очень важно, нет?

– Когда ученый работает с опасными микробами, существует много степеней защиты, – объяснил Ажар. – Все лаборатории отличаются друг от друга, в зависимости от того, что в них изучают. Те, в которых изучают наиболее опасные штаммы, имеют больше степеней защиты.

– Si, si. Capisco. Но позвольте мне спросить, а для чего вообще нужно изучать такие опасные микроорганизмы, как эти микробы?

– Чтобы понять, как они мутируют. – ответил Ажар. – Чтобы выработать методы лечения, в случае если человек заразится ими. Увеличить время ответа при поиске источника заражения. Существует множество причин для их изучения.

– Так же, как существует множество видов этих микробов?

– Да, – согласился Ажар. – Как звезд во вселенной, и все они постоянно мутируют.

Сальваторе задумчиво кивнул, налил себе еще кофе из керамического кофейника и предложил Биргит и Ажару. Биргит согласилась, Ажар отказался. Он постукивал пальцами по краю своей чашки и смотрел поверх головы инспектора на дверь комнаты. За ней раздавался быстрый и веселый разговор Хадии. Она говорила по-итальянски. «Дети, – подумал пакистанец, – очень быстро схватывают иностранные языки».

– А в вашей лаборатории, Dottore? Что вы в ней изучаете? И она… как вы сказали? Биоопасна?

– Мы изучаем эволюционную генетику инфекционных заболеваний, – ответил Ажар.

– Molto complesso[337], – пробормотал инспектор.

Для этого перевода было не нужно.

– Действительно сложно, – согласился Ажар.

– А в этой вашей биоопасной лаборатории вы отдаете предпочтение каким-нибудь отдельным микробам, Dottore?

– Стрептококкам, – ответил Ажар.

– И что же вы делаете с этими стрептококками?

В этот момент пакистанец задумался, еще раз сдвинув брови. Он объяснил задержку, сказав:

– Простите. Сложно свести все, что мы делаем, до уровня, понятного непосвященному.

– Certo. Ma provi, Dottore[338], – согласился Сальваторе.

Ажар так и сделал, после минутного размышления.

– Наверное, самым простым будет сказать, что мы участвуем в процессе, который позволит нам ответить на вопросы, связанные с микробом.

– Вопросы?

– О его патогенезе, передаче, вирулентности, развитии, мутациях… – Ажар остановился, давая Биргит возможность перевести сложные термины на итальянский.

– И для чего это делается? – спросил Сальваторе. – То есть для чего это делается в вашей лаборатории?

– Ну, мы изучаем, как мутации влияют на вирулентность микробов.

– Другими словами, как мутации делают микроб еще более опасным.

– Правильно.

– Как мутации делают микроб возможным убийцей.

– Ну, можно и так сказать.

Сальваторе опять задумчиво кивнул. Он молча изучал Ажара. Молчание продолжалось дольше, чем требовала обстановка. Это, несомненно, подсказало пакистанцу, что что-то происходит. А так как паспорт у него уже отобрали, то этим чем-то была, по-видимому, смерть матери его дочери и возможная связь этой смерти с его собственной работой.

– Вы задаете мне эти вопросы по какой-то причине, старший инспектор, – с видимой осторожностью сказал Ажар. – Могу я узнать, по какой?

Вместо ответа Сальваторе спросил:

– Что происходит с этими вашими микробами, если их перевозят, Dottore? Я имею в виду, что с ними произойдет, если их перевезти из одного места в другое?

– Это зависит от того, как их перевозить, – сказал Ажар. – Но я не понимаю, с чем связаны эти вопросы, старший инспектор Ло Бьянко.

– То есть перевозить их можно?

– Да, можно. Но опять-таки, старший инспектор, вы задаете мне эти вопросы, потому что…

– Почки практически здоровой женщины вдруг отказывают, – перебил Сальваторе. – Для этого должна быть причина.

В ответ Ажар не сказал ничего. Он был недвижим, как статуя, так, как будто всякое движение могло выдать какую-то его тайну.

– Поэтому мы и попросили вас задержаться на некоторое время в Италии, – продолжил Ло Бьянко. – Может быть, вам нужен англоговорящий адвокат? Можетбыть, надо найти кого-нибудь, кто бы присмотрел за Хадией в случае…

– Я сам позабочусь о своей дочери, – резко оборвал его Ажар. Но он сидел так напряженно на своем стуле, что Сальваторе мог представить, как напрягается каждый мускул его тела, когда он возвращается к вопросам старшего инспектора, своим правдивым ответам и совету нанять avvocato.

– Я бы посоветовал вам, Dottore, – аккуратно сказал Сальваторе, – быть готовым к любым возможным последствиям нашей сегодняшней беседы.

Ажар поднялся и тихо сказал:

– Я должен пройти к дочери, инспектор Ло Бьянко. Я обещал ей, что мы купим цветы и отвезем их на могилу ее матери. Я должен выполнить свое обещание.

– Как сделал бы на вашем месте любой хороший отец, – подтвердил Сальваторе.

Челси, Лондон

Великолепный майский день заставил Линли пожалеть, что у него не открытый автомобиль, когда он ехал по набережной реки. Были и другие пути добраться до Челси из Нового Скотланд-Ярда; однако ни один из них не мог похвастаться красотами, которые предлагали в такой день сначала Миллбанк, а затем Гросвенор-роуд: деревья, покрытые молодой весенней зеленью, еще не тронутой городской пылью, грязью и смогом; бегуны, трусящие по широким тротуарам вдоль русла реки; баржи на реке и экскурсионные корабли, направляющиеся к Тауэрскому мосту или Хэмптон-корт. Сады были просто великолепны с обновленной травой и новой весенней растительностью. «Хороший день для того, чтобы почувствовать себя живым», – подумал он. Он глубоко вздохнул и почувствовал себя на секунду в полной гармонии с миром.

Все было совсем по-другому всего несколько минут назад, когда Томас доложил Изабелле Ардери о телефонном звонке от Сальваторе Ло Бьянко. Ее первой реакцией было: «Боже, все это запутывается все больше и больше, Томми», после чего она встала из-за стола и принялась мерить шагами кабинет. На втором круге суперинтендант закрыла дверь, чтобы кто-то случайно их не побеспокоил.

То, что ее мысли были в полном беспорядке, было для нее нехарактерно. Линли ничего не сказал, а просто ждал, что же произойдет дальше. Дальше последовало: «Мне нужно глотнуть свежего воздуха, как и тебе», а его предостерегающее: «Изабелла» было встречено: «Я сказала свежего воздуха, ради всего святого. Сделай одолжение и проводи меня, или ты хочешь найти меня к вечеру здесь на полу с бутылкой водки в руках?» Томас удивился, насколько хорошо она его знала, и сказал: «Конечно. Прости».

Извинения были приняты резким кивком головы. Затем Ардери подошла к двери, которую только что закрыла, распахнула ее и сказала Доротее Гарриман, всегда ошивающейся неподалеку, то ли для помощи, то ли для сплетен: «Я на мобильном», – и проследовала в направлении лифтов.

Они вышли наружу, где Изабелла на секунду остановилась около вращающейся эмблемы полиции Метрополии и вдруг сказала:

– В такие моменты я жалею, что бросила курить.

– Если расскажешь, что произошло, возможно, я тоже об этом пожалею, – ответил Линли.

– Отойдем туда.

Ардери кивнула на пересечение Бродвея и Виктория-стрит. Там располагался парк с травой, прячущейся в тени платанов. В дальнем конце парка находился мемориал, посвященный движению суфражисток, но она не пошла к его громадной спирали, а направилась к одному из деревьев, облокотилась об него и спросила:

– И как же ты предлагаешь провернуть это, не насторожив профессора Ажара? Очевидно, что тебе нельзя ехать самому, а послать туда Барбару будет равносильно выстрелу из пистолета в жизненно важный орган. Ты ведь знаешь это, Томми. Я надеюсь и молю Бога, что ты это знаешь.

Страсть, с которой Изабелла произнесла последние слова, сказала Линли, что она или скрывает какую-то информацию, или что она получила еще один отчет от детектива инспектора Стюарта. Оказалось, что это все-таки отчет.

– Она встречалась и с частным сыщиком, и…

– Доути, – уточнил Томас.

– Доути, – согласилась Ардери. – И с Брайаном Смайтом.

– Но мы знали об этом, Изабелла.

– В компании с Таймуллой Ажаром, Томми, – продолжила Изабелла. – Почему она не вставила это в свой отчет?

Линли выругался про себя. Это было что-то новое, неизвестное – еще один кирпичик в стене, еще один гвоздь, забитый в гроб, или что там еще говорят в таких случаях. Он стал задавать вопросы, хотя знал ответы так же хорошо, как свое собственное имя.

– Когда она с ним встречалась? Когда они там были? И откуда ты…

– Это было в то утро, когда она выдумала то, что выдумала: то ли пробку, то ли заправку… Боже, сейчас я и не вспомню, – чтобы объяснить свое опоздание на встречу с нами.

– Опять Джон Стюарт? Бог мой, Изабелла, сколько ты еще планируешь терпеть его махинации? Или, может быть, ты сама отдала ему приказ следить за Барбарой?

– Давай не будем пытаться выдать черное за белое. А вот мне все это начинает напоминать операцию по сокрытию улик, что, как тебе хорошо известно, гораздо более серьезно, чем выдумка истории о том, как ее несчастная мать упала со стула или откуда там еще в своем пансионате.

– Я первый соглашусь, что тогда она поступила плохо.

– Ага, и сейчас я призову всех святых и ангелов, чтобы поблагодарить тебя за это, – сказала Изабелла. – Сейчас у нас есть ряд поступков, совершенных Барбарой Хейверс, которые ясно указывают на то, что она мухлюет с уликами.

– Преступление не было совершено на территории Великобритании, – напомнил ей Линли.

– Послушай, не держи меня за дурочку. Она переступила черту, Томми. Ты и я, мы оба это знаем. Я начинала свою карьеру, расследуя поджоги, и одно я запомнила очень хорошо из тех давних лет: если мой нос чувствует запах дыма, значит, наверняка был пожар.

Линли ждал, когда она расскажет ему про билеты в Пакистан. Но она опять этого не сделала. И инспектор опять решил, что, хотя это и была слабая помощь Хейверс, Изабелла все еще ничего не знает о билетах. Если бы она знала, то сейчас обязательно ему сказала бы. Не было смысла скрывать эту информацию.

– А ты знал, что она посещала Доути и Смайта в компании Таймуллы Ажара? – обратилась к нему Ардери.

Томас твердо посмотрел на нее, пытаясь сформулировать ответ: что выбрать и к чему это может привести. Он надеялся, что Изабелла не задаст этого вопроса, но, как сказала суперинтендант, она не была дурой.

– Да, – ответил Линли.

Она подняла глаза к небу и сложила руки под бюстом.

– Ты защищаешь ее, сам мухлюя с уликами? Я правильно понимаю?

– Нет, – ответил он.

– Тогда что я должна думать?

– Что я еще не знаю всего, Изабелла. А пока не узнаю, не вижу смысла беспокоить тебя по пустякам.

– Ты намерен защитить ее. Неважно, какой ценой. Боже, что с тобой случилось, Томми? Ведь мы говорим и о твоей чертовой карьере.

Когда Линли ничего не ответил, она сказала:

– Забудь. Речь совсем не о ней. О чем это я? Д-а-а, ведь графство ждет. Кстати, это именно так называется, графство? И семейное гнездышко в Корнуэлле всегда ждет, когда ты в него вселишься, если вдруг решишь послать все это к черту. Тебе ведь эта работа не нужна. Для тебя это все забава. Прогулка в парке. Просто шутка. Это…

– Изабелла, Изабелла… – Он сделал шаг к ней.

Она подняла руку.

– Не смей.

– Что тогда? – спросил Томас.

– Неужели ты не можешь хотя бы на секунду представить, чем это все для нас закончится? Неужели ты не можешь, хотя бы на минуту, забыть об этой чертовой Барбаре Хейверс и поразмыслить, куда она нас втянула? Не только себя, но и нас всех?

Линли это понимал, потому что тоже не был дураком. Однако он должен был признать, что до настоящего момента не задумывался, какое значение может иметь поведение Барбары для самой Изабеллы, в случае если о нем станет известно. Услышав голос Ардери, полный отчаяния, Томас почувствовал, что облака рассеиваются и солнце светит, к сожалению, не на Барбару. Изабелла отвечала за всех офицеров и несла на своих плечах непосредственную ответственность за то, что эти офицеры делали или не делали. Прачечная – так это обычно называли после каждого случая коррупции, который становился известным. Мелочь выбрасывали на растерзание публике, а Изабелла Ардери, скорее всего, будет отнесена именно к такой мелочи.

– Эта ситуация… – сказал он ей. – До этого не дойдет, Изабелла.

– Ну, конечно, ты в этом уверен, правда?

– Посмотри на меня, – сказал Линли. И когда она, наконец, посмотрела и он увидел страх в ее глазах, произнес: – Уверен. Я не позволю причинить тебе зло. Я клянусь.

– У тебя нет такой власти. Ее ни у кого нет.

Теперь, когда Линли, за рулем «Хили Эллиот», направлялся в Чейн-Уок, он пытался забыть о своем обещании Изабелле. Сейчас были дела более важные, чем даже участие Барбары в делах Таймуллы Ажара, Дуэйна Доути и Брайана Смайта. И с этими делами надо было разобраться в первую очередь. Но на сердце у него было тяжело, когда он парковал машину в начале Лоуренс-стрит. Томас вернулся назад, к Лордшип-пэлэс и вошел в ворота, ведущие в сад, который он знал как свой собственный.

Они как раз заканчивали свой ленч на свежем воздухе, под роскошным цветущим вишневым деревом в середине лужайки: его старинный друг, жена его старинного друга и ее отец. Они наблюдали за громадным серым котом, кравшимся вдоль полосы травы, в которой росли лунарии, колокольчики и кампанулла. Они были увлечены обсуждением Аляски – так звали кота – и того, прошли ли его лучшие охотничьи дни.

Услышав скрип садовых ворот, они обернулись.

– А, Томми. Привет, – сказал Саймон Сент-Джеймс.

– Ты как раз вовремя, чтобы разрешить наш спор, – подхватила Дебора. – Ты как вообще насчет кошек?

– Девять жизней, или что-то еще?

– Что-то еще.

– Боюсь, что экспертом меня назвать трудно.

– Черт!

Отец Деборы, Джозеф Коттер, встал и сказал:

– Добрый день, милорд. Кофе?

Линли махнул рукой, чтобы тот сел, потом взял еще один стул со ступенек, которые вели на веранду перед цокольной кухней, присел за стол и осмотрел остатки их ленча. Салат, блюдо с зелеными стручками и миндалем, кости ягненка, горбушка того, что еще недавно было свежим батоном хлеба, и бутылка красного вина. Очевидно, что готовил Коттер. Дебора обладала артистическими талантами, но ее артистизм на кухне куда-то исчезал. Что же касается Сент-Джеймса… Если он удосужится сам намазать свой тост мэрмайтом[339], то это уже повод для праздника.

– Сколько лет Аляске? – спросил Томас, готовясь высказать свое мнение.

– Боже, я не знаю, – ответила Дебора. – Мне кажется, он у нас появился… Мне было лет десять, Саймон?

– Ему не может быть семнадцать, – сказал Линли. – Сколько у него может быть жизней, как ты считаешь?

– Думаю, что он прожил по крайней мере восемь из них, – сказал Саймон, а затем обратился к жене: – Может быть, пятнадцать?

– Было тогда мне – или сейчас коту?

– Коту, любовь моя.

– Тогда я думаю, что его лучшие охотничьи дни продолжаются, – сказал Линли и торжественно перекрестил кота, который в этот момент атаковал упавший лист с энтузиазмом, который говорил о том, что он принял его за обед.

– Вот так. Получил? – сказала Дебора мужу. – Томми лучше знает.

– У тебя большой опыт работы с семейством кошачьих? – спросил Сент-Джеймс.

– У меня большой опыт того, с кем надо в первую очередь соглашаться, когда наносишь светский визит, – парировал Линли. – Мне показалось, что Дебора за охоту. Она всегда защищала твоих животных. А где собака?

– Наказана. Если только можно наказать дачхунда, – объяснила Дебора. – Она слишком активно требовала свою долю ягненка и была отправлена на кухню.

– Бедная Пич.

– Ты говоришь это только потому, что не видел ее махинаций, – заметил Саймон.

– Мы называем это «глаза любви». Когда уставится ими на кого-нибудь, ей невозможно отказать.

Линли хмыкнул, откинулся на стуле и попытался получить наслаждение от всего, что его окружало: их общество, день, простая радость собраться в саду на ленч. Потом он сказал:

– Вообще-то я по делу. – И когда Джозеф Коттер встал, собираясь исчезнуть, Томас пригласил его сесть, если он хочет, так как у него нет от них секретов в этот приезд в Челси.

Однако Коттер объяснил, что ему пора мыть посуду. Он взял с подставки поднос и ловко заполнил его посудой. Дебора помогала ему, и через минуту они оставили двух мужчин наедине.

– И что же у тебя за дело? – спросил Саймон.

– Как ни странно, научное.

И Томас рассказал ему подробности смерти Анжелины Упман в Италии. Он сообщил детали, полученные во время телефонного разговора с Сальваторе Ло Бьянко. Сент-Джеймс слушал в своей обычной манере, его лицо неправильной формы живо реагировало на рассказ. После того, как Линли закончил, он несколько минут молчал, прежде чем спросить:

– А не могло здесь быть лабораторной ошибки? Единичный случай заражения от такого вирулентного штамма бактерии… Мне в голову приходит не убийство, а ошибка, которую могли совершить при исследовании материала, полученного из тела умершей. Момент, когда бактерия начала свою деятельность… В то время женщина еще должна была быть живой. Ло Бьянко будет трудно доказать что-либо. Например, как в нее вообще попала E. coli?

– Думаю, что именно поэтому он хочет начать с лаборатории. Ты сможешь это для меня сделать?

– Навестить Университетский колледж? Конечно.

– Ажар утверждает, что в своей лаборатории он изучает стрептококк. Ло Бьянко хочет выяснить, что еще они могут там изучать. Что касается перевозки… – Линли поерзал на стуле. Какое-то движение на периферии привлекло его внимание. Аляска нырнул в траву, и там, среди фиалок, разгорелась настоящая битва. – Мог ли он спокойно перевезти бактерию из Лондона в Лукку, Саймон?

Сент-Джеймс утвердительно кивнул.

– Ее просто надо поместить в питательную среду, в которой она сможет жить, – в бульон, а затем в отвердитель. В отвердевшем варианте ее можно перевозить. После того, как ее поместят в чашку Петри, она не только оживет, но и начнет расти.

– А сколько нужно, чтобы убить человека?

– Сложно сказать, все зависит от токсичности, – ответил Сент-Джеймс.

– Если верить Сальваторе, то E. coli, о которой мы говорим, очень токсична.

– Тогда мне надо быть осторожнее, – сказал Саймон, сложил салфетку и вытащил себя из-за стола.

Он был инвалидом, поэтому вставать на ноги для него всегда было сложно, но Линли знал, что ни в коем случае не должен помогать ему.

Виктория, Лондон

Когда Барбара увидела, кто звонит ей на мобильный, она бросилась на пожарную лестницу, чтобы ответить на звонок. Снизу раздавалось эхо голосов, но оно исчезло, когда поднимавшиеся люди ушли с лестницы на каком-то из нижних этажей.

– Ну как вы? Где вы? Что там происходит? – спросила она Ажара. И хотя Хейверс старалась не показывать то отчаяние, которое чувствовала, по его секундному молчанию перед ответом она поняла, что он его заметил и задумался.

– У меня теперь есть адвокат, – сказал он ей. – Его зовут Алдо Греко. Я хочу дать вам его номер телефона, Барбара.

Сержант заметалась – у нее был карандаш, но ни кусочка бумаги, на котором можно было бы записать телефон. Не найдя ничего подходящего на полу, Барбара записала его на выцветшей желтой стене, с тем чтобы позже занести в свой мобильный.

– Отлично, – сказала она. – Это хорошее начало.

– Он очень хорошо говорит по-английски, – продолжил Ажар. – Мне сказали, это моя удача, что адвокат понадобился мне именно в этой части страны. Сказали, что если эта… ситуация возникла бы в одном из маленьких городков в районе Неаполя, то все было бы гораздо сложнее, так как адвокат ездил бы из большого города. Не знаю почему, но так мне сказали.

Барбара понимала, что Таймулла просто поддерживает светскую беседу. В сердце у нее кольнуло, когда она подумала, что он делает это именно с ней, со своим другом.

– А что посольство? Вы с кем-нибудь там говорили? – спросила сержант.

Ажар сказал, что говорил и что именно там ему дали список адвокатов в Тоскане. Но, кроме этого списка, они мало что могли для него сделать, кроме как позвонить его родственникам, чего он, естественно, не хотел.

– Мне объяснили, что если британский подданный попадает за границей в сложную ситуацию, то он сам должен из этой ситуации выбираться.

– Хорошо, что они об этом предупреждают, – саркастически заметила Барбара. – Я никогда не могла понять, на что тратятся наши налоги.

– Конечно, у них есть и другие проблемы, – пояснил Ажар. – А так как меня они не знают, им приходится верить на слово, что нет никаких причин для моего допроса полицией… Думаю, что я могу их понять.

Барбара словно видела его перед собой, в традиционной накрахмаленной белой рубашке и простых черных брюках, сшитых точно по фигуре. Эта одежда подчеркивает его изящную конституцию. Ажар всегда выглядел таким иллюзорным, таким деликатным по сравнению с другими мужчинами. Его внешний вид и то, каким она его знала – а она знает его хорошо, не переставала повторять себе Барбара, – говорил о его внутренней добродетели. Именно поэтому Хейверс и сообщила Ажару информацию, которая была ему необходима, чтобы лучше приготовиться к предстоящим событиям. Это не связано с ее лояльностью по отношению к кому-либо, уверяла она себя. Это связано с элементарной справедливостью.

– Ее почки отказали из-за токсина, Ажар. Называется шига.

Повисло секундное молчание. Затем пакистанец произнес: «Что?» – как будто он плохо ее расслышал или как будто не мог поверить в то, что она сказала.

– Линли позвонил этому итальянцу по моей просьбе. И тот все рассказал.

– Старший инспектор Ло Бьянко?

– Совершенно верно. Этот парень, Ло Бьянко, сказал, что токсин шига вызвал отключение почек.

– Да как это возможно? Штамм E. coli, который может привести к появлению токсина шига…

– Она где-то подхватила ее. Кишечную палочку. И, видимо, очень плохой штамм. Врачи не знали, с чем они столкнулись, особенно из-за тех осложнений, которые были связаны с ее беременностью. Они сделали несколько базовых анализов, ничего не нашли и прописали ей антибиотики.

– О боже, – прошептал профессор.

Барбара ничего не сказала, а через минуту он, казалось, начал размышлять вслух.

– Так вот почему он спрашивал меня о… – В его голосе появилась настойчивость. – Это, должно быть, ошибка, Барбара. Чтобы от этого умер всего один человек? Нет. Это просто невозможно. Кишечная палочка – это бактерия. Она заражает источники пищи. Кто-нибудь еще должен был заболеть. Многие люди должны были заболеть, потому что ели из того же источника, что и Анжелина. Вы понимаете, что я имею в виду? Такого просто не могло случиться. Это лабораторная ошибка.

– Кстати, о лабораториях, Ажар… Вы понимаете, к чему ведут эти итальянские копы? Со всеми их разговорами про лаборатории?

Таймулла замолчал. Части головоломки вставали на место. В этой тишине он не занимался размышлениями, он не сомневался, не строил планов на будущее – просто выстраивал и анализировал всю цепь событий, которая началась с исчезновения Хадии и Анжелины в прошлом ноябре и закончилась сейчас смертью последней в Лукке. Наконец он тихо сказал:

– Стрептококк, Барбара.

– Что?

– Это то, что мы изучаем в моей лаборатории в Университетском колледже: стрептококк. В некоторых лабораториях изучают больше чем одну бактерию. У нас не так. Конечно, мы изучаем больше, чем один штамм. Но только штаммы стрептококка. Для меня самым интересным является стреп, который вызывает вирусный менингит у новорожденных.

– Ажар, не надо мне рассказывать об этом.

– Понимаете, – продолжал он настойчиво, как будто она ничего не говорила, – мать передает его ребенку, когда тот проходит через родовой канал. И уже из этого развивается…

– Я верю вам, Ажар.

– …менингит у новорожденного. Мы ищем способы предотвратить это.

– Я понимаю.

– Есть и другие формы. Другие формы стрепа, которые мы изучаем в моей лаборатории, потому что выпускники пишут дипломные работы, аспиранты готовят диссертации. Но то, что изучаю лично я… Ну, я вам уже сказал. А так как Анжелина была беременна, они начнут спрашивать меня об этом. Насколько случайно то, что я изучаю бактерию, живущую в беременных женщинах? И у них будут такие же сомнения, как и у вас, потому что, в конце концов, это я организовал похищение моего собственного ребенка…

– Ажар, Ажар…

– Я не убивал Анжелину, – сказал пакистанец. – Вы не можете так думать.

Барбара об этом и не думала. Она не могла заставить себя об этом подумать. Но правда заключалась в том, что во всей этой итальянской истории было несколько узких мест, и Ажар это знал так же хорошо, как и Барбара.

– Похищение, – сказала она. – Билеты в Пакистан. Вы должны понимать, как все это будет выглядеть в связи с ее смертью, если об этом станет известно.

– Об этом знаем только мы, Барбара. – Его голос был усталым.

– А как же Доути и Смайт?

– Они работают на нас, – сказал профессор. – Не мы на них. У них есть инструкции… Вы должны мне верить, потому что если еще и вы не будете мне верить… Я ее не убивал. Да, согласен, похищение ужасно само по себе, но как еще можно было заставить ее испытать, что чувствует человек, когда у него забирают единственного ребенка и он не имеет понятия…

– Пакистан, Ажар. Билеты в один конец. Линли об этом знает. А работать он умеет.

– Да вы совсем не хотите думать, – закричал Таймулла. – Зачем мне покупать билеты на июль и убивать Анжелину в мае? Зачем я это сделал, когда со смертью Анжелины мне не нужны были никакие билеты?

«Потому что, – подумала Барбара, – эти билеты освобождают тебя от любых подозрений, и я поняла это только сейчас, потому что не могла понять, пока не узнала, что Анжелина Упман мертва». Ничего этого она не сказала вслух. Однако что-то в ее молчании сказало Ажару, что от него потребуется еще что-то, если и не сейчас, то к следующей его встрече с инспектором Ло Бьянко.

– Если вы думаете, – сказал он, – что я убил ее, то должны спросить себя, где я взял бактерию. Конечно, кто-то где-то в Англии ее изучает, может быть, даже в Лондоне, но я не знаю, кто. Конечно, для меня не сложно это выяснить. Ну, хорошо, я это выяснил. Но любой другой тоже мог это выяснить.

– Это я понимаю. Но вы должны спросить себя, насколько вероятно… – Хейверс замолчала. Она спросила себя, кому и что должна: не только Линли, Ажару, Хадии, но и самой себе. – Дело в том… что вы мне уже один раз солгали и…

– Сейчас я не лгу! А когда лгал… Ну как я мог сказать вам, что я планирую? Вы что, разрешили бы мне украсть ее? Конечно, нет. Офицер полиции? Да как я мог ждать от вас чего-то подобного? Я должен был сделать это один.

«Так же, как обычно совершают убийства», – подумала сержант.

Молчание. Наконец Ажар прервал его.

– Так что, вы теперь не будете мне помогать?

– Этого я не говорила.

– Но подумали, правда? Вы подумали: «Мне надо держаться от него подальше, потому что это может стоить мне всего».

«Ну что же, – подумала Барбара с горькой иронией, – это почти слово в слово то, что сказал мне детектив инспектор Линли». Для нее все действительно было поставлено на карту, если только она не найдет способ обогнать итальянскую полицию хотя бы на шаг.

Вест Энд, Лондон

«Такой способ – Митчелл Корсико», – решила Барбара. После того как занесла номер адвоката Ажара в свой телефон и стерла его со стены, она сразу же позвонила журналисту.

– Нам необходимо встретиться. Анжелина Упман мертва. Почему вы не написали об этом?

Он был абсолютно спокоен.

– Кто сказал, что не написали?

– Черт возьми, я уверена, что не видела.

– Ты что, хочешь сказать, что я отвечаю за то, что ты видишь или не видишь в газетах?

– А ты хочешь сказать, что ее напечатали, но не на первой странице? Тогда ты совсем потерял нюх, приятель. Надо встретиться, и срочно.

И все равно Митчелл никак не захватывал наживку, этот проныра.

– Скажи мне, почему это должно было быть на первой странице, и я скажу тебе, надо ли нам встречаться, Барб.

Она решила не реагировать на его гонор.

– Я в принципе сомневаюсь, что это вообще появилось в «Сорс», Митчелл. Британская девочка похищена среди толпы свидетелей, потом ее находят в монастыре, под присмотром полусумасшедшей, которая считает себя монашкой, – и вот, совершенно неожиданно, умирает ее мать. Тебе этого мало?

– Послушай, статья была на двенадцатой странице. Если бы она сделала одолжение и наложила на себя руки, то тогда бы напечатали на первой. А коли нет, так ее похоронили на двенадцатой. – Он заржал и добавил: – Извини за невольный каламбур.

– А что, если она действительно оказала вам, придуркам, услугу на всю первую страницу и умерла так, что теперь итальянцы пытаются это скрыть?

– Что? Ты хочешь сказать, что ее убил сам премьер-министр? А как насчет папы римского? – Опять звуки веселого ржания. – Барб, она умерла в больнице. У нее отказали почки. Так что ты предлагаешь: кто-то прокрался к ней в палату и налил яд в капельницу?

– Я предлагаю встретиться. Нам надо поговорить, а я не буду говорить до тех пор, пока не увижу твою физиономию.

Хейверс позволила ему поразмышлять об этом, а сама судорожно обдумывала, какую тактику выбрать, чтобы наверняка заставить «Сорс» проглотить наживку. С политической точки зрения эта помойка превратилась с годами в ультранационалистическое издание, из него так и пер нацизм. Она решила, что здесь надо размахивать флагами. Бритты против «пожирателей пиццы». Но еще не сейчас. Пусть сначала проглотит крючок.

Наконец Корсико сказал:

– Ну, хорошо. Смотри, Барб, это должна быть очень хорошая история.

– Конечно, – ответила она. И чтобы немножко погладить его по шерстке, предложила ему самому назвать место встречи.

Митчелл предложил на Лестер-сквер, у кассы с уцененными билетами. У настоящей кассы, которая торгует уцененными билетами, а не у какой-то другой. Около настоящей есть доска объявлений, на которой предлагают билеты на драмы, комедии и мюзиклы. Там он ее и встретит.

Легкомысленным тоном Барбара произнесла:

– У меня в петлице будет роза.

– Думаю, что узнаю тебя по твоему обычному безумному виду.

Они назначали время, и Хейверс явилась чуть пораньше. Как и всегда, обстановка на Лестер-сквер была мечтой террориста. Толпы людей на ней только увеличились с приходом лета. Тысячи туристов сидели в открытых ресторанах, стояли перед уличными музыкантами, покупали билеты в кино и пытались договориться о хорошей цене на билеты в театры, где и так хватало свободных мест. К середине июля эти толпы окончательно превратятся в орду, пройти через которую будет практически невозможно.

Барбара встала перед доской объявлений и устроила маленькое шоу, изучая предложения. Мюзиклы. Мюзиклы. Мюзиклы. Мюзиклы. Плюс голливудские знаменитости, пробующие себя в качестве театральных драматических актеров. Она подумала, что Шекспир, должно быть, окончательно извертелся в своем гробу.

Уже семь с половиной минут Хейверс выслушивала различные разговоры вокруг себя – что посмотреть, сколько истратить, будут ли «Отверженные» идти еще сто лет, а может быть, двести, – когда запах одеколона подействовал на нее, как нюхательная соль. Рядом с ней стоял Митчелл Корсико.

– Какой же гадостью ты пользуешься? – спросила Барбара. – Конским потом? Боже, Митчелл, – она помахала рукой перед лицом, – тебе, что, костюма уже недостаточно?

Ну сколько, подумала Хейверс, мужчина может носить одежду, в которой он выглядит как идиот в поисках Тонто?[340]

– Ты хотела встречи? – ответил Митчелл. – Тогда пусть на ней будет что-то важное, или я сильно расстроюсь.

– Как тебе итальянский заговор?

Корсико осмотрелся. Толкотня людей, пытающихся подойти к доске объявлений, уже достала, и он двинулся к краю площади по направлению к Джеррард-стрит и ее громадной перетяжке, сообщающей, что это начало лондонского Чайна-тауна. Барбара пошла за ним. Он развернулся, встал точно перед ней и спросил:

– О чем ты говоришь? Давай-ка лучше без шуток.

– Итальянцы знают причину смерти. Официально они ничего не объявляют. Они не хотят, чтобы об этом узнали газеты и началась паника. Или среди населения, или в экономике. Этого тебе достаточно?

Он переводил взгляд с нее на продавца воздушных шаров и опять на нее.

– Возможно. А в чем причина?

– Штамм кишечной палочки. Суперштамм. Смертельный штамм. Такого еще не было.

Корсико сощурил глаза.

– А как ты об этом узнала?

– Узнала, потому что узнала, Митчелл. Я присутствовала при звонке от их легавых.

– Звонок? Кому?

– Детективу инспектору Линли. Ему позвонил руководитель расследования в Италии.

Брови Митчелла сдвинулись. Барбара знала, что он пытается оценить информацию. Корсико не был дураком. Форма – это одно, значение – совсем другое. Тот факт, что Хейверс вообще упомянула Линли, сразу привлек его внимание.

– А почему ты мне это говоришь? – спросил он. – Вот что мне интересно.

– Но ведь это очевидно.

– Для меня – нет.

– Черт возьми, Митчелл. Ты же знаешь, что источником E. coli является еда. Зараженная еда.

– А, так она что-то съела!

– Приятель, мы не говорим об одном уксусном чипсе. Мы говорим об источнике еды. Кто знает, что это может быть. Шпинат, брокколи, рубленое мясо, консервированные помидоры, салат… Мне, например, кажется, что она попала к Анжелине в лазанью. Но все дело в том, что если об этом станет известно всем, то вся итальянская промышленность получит удар в солнечное сплетение. Целый сектор их экономики…

– Ты же не хочешь сказать, что у них есть промышленность, производящая лазанью?

– Ты понимаешь, о чем я говорю.

– То есть ты хочешь сказать, что она зашла съесть бургер, а повар сходил в туалет и не вымыл руки перед тем, как стал раскладывать помидоры?

Он переступил с ноги на ногу в своих ковбойских сапогах, а затем сдвинул стетсон еще дальше на затылок. Пара-тройка прохожих с любопытством посмотрела на него и огляделась в поисках тарелочки, в которую они должны были положить свои десятипенсовые восхищения его костюмом. Хотя на Лестер-сквер была масса более интересных вещей, чем лондонец в дурацком ковбойском костюме.

– Ну конечно, – продолжил Корсико. – Тот факт, что умер всего один человек… Это подтверждает идею. Один человек, один бургер, один испорченный помидор.

– Ну да, особенно если представить себе, что они подают бургеры в Лукке, Италия…

– Боже! Ты же все прекрасно понимаешь, Барб. Бургер был просто примером. Хорошо, пусть будет салат. Как насчет салата с помидорами, итальянским сыром и этой зеленой гадостью, которую они обычно кладут сверху? Ну, такая, с листочками…

– Митчелл, я что, похожа на человека, который может это знать? Послушай, я даю тебе хороший гандикап на историю, которая может взорваться в Италии в любой момент, и эта информация сейчас есть только у тебя. Поверь мне, полицейские и органы здравоохранения в Италии не будут ее сообщать, чтобы не вызвать бойкот итальянских продуктов.

– Это ты говоришь… – Корсико не был дураком. – А ты-то зачем в это лезешь? Это что, как-то связано… А где сейчас наш сексуально озабоченный папашка?

Барбара не могла позволить ему приблизиться к Ажару, поэтому сказала:

– Я давно с ним не говорила. Он поехал в Лукку на похороны. Думаю, что уже вернулся. Или, может быть, все еще там – упаковывает вещи дочери… Кто его знает? Послушай, приятель, с этой историей ты можешь делать все, что захочешь. Мне кажется, что это чистое золото. Ты думаешь, что это свинец? Очень хорошо, оставь ее. Есть и другие газеты, которые…

– Подожди, я еще ничего не сказал. Мне просто не хочется, чтобы это была такая же бомба, как предыдущая.

– Что ты имеешь в виду – «бомба»?

– Слушай, давай начистоту, Барб. Девочка ведь нашлась.

Хейверс уставилась на журналиста. Ей так хотелось врезать по его адамову яблоку, что ее ногти впились ей в ладони. Она медленно проговорила, хотя кровь так стучала в ее черепной коробке, что казалось, из глаз ее посыпятся искры:

– Совершенно верно, Митч. Для вас это был, конечно, удар. Ведь найти труп – это гораздо лучше. А еще лучше – обезображенный труп. Тогда тираж просто разлетится с прилавков.

– Я только хочу сказать… Послушай, это грязный бизнес. И ты это знаешь. И ты, и я сейчас бы не говорили, если бы ты думала по-другому.

– Если мы говорим о грязи, то итальянские копы в заговоре с итальянскими политиканами – это тоже очень грязно. Вот твоя история, которая стоила жизни англичанке и поставила под угрозу жизни сотен людей. Ты можешь заняться ей – или оставить ее для другой бульварной газетенки. Сам думай.

Барбара повернулась и пошла вдоль Чаринг-Кросс-роуд. До Нового Скотланд-Ярда она пройдется пешком. Ей надо время, чтобы остыть.

Уоппинг, Лондон

У Дуэйна Доути было несколько идей по поводу того, откуда у Эм Касс появилась квартира на Уоппинг-Хай-стрит, но он предпочел о них не распространяться. Однако детектив видел, что Брайан Смайт мысленно составляет список из возможных источников дохода, которые позволили ей занять этот громадный лофт в бывшем складе Грэйд-II, смотрящий на Темзу. Владеть им она не может, подумал Смайт, поэтому, скорее всего, арендует его. Но цена будет заоблачная. Сама она ее заплатить не сможет. Один против ста, что здесь замешан мужчина. Она – подумать только – содержанка. Или, скорее, чья-нибудь постоянная любовница. В обмен на сексуальные удовольствия, доставленные в невероятных позах – а женщина в ее физической форме вполне была способна на очень многое, – Эмили проживала среди этих кирпичных стен, с трубами, проходящими снаружи в модном обрамлении из нержавеющей стали. Да, здесь было из-за чего скрипеть зубами. Доути подумал, что к концу беседы Смайт сотрет свои коренные до корней.

Встреча проходила в Уоппинге по предложению самой Эмили. В той ситуации, в которой они находились, настаивала она, они больше не могут себе позволить встречаться в месте, где уже побывали копы и где они в любой момент могут появиться снова. Любые публичные места также исключались. Оставалась только ее квартира. Потому-то они и собрались здесь, на этой низкой и мягкой кожаной мебели, окружающей такой же низкий кофейный столик, перед панорамным окном, смотрящим на Темзу. На стол Касс поставила кофейную машину, сделанную из нержавеющей стали, вместе с чашками и коробкой с пирожными, которые принес Брайан. Он, Дуэйн, наслаждался абрикосовым круассаном и размышлял, как бы дотянуться и до яблочного пирога, потому что знал, что Эм ни к чему этому не притронется.

Доути понимал также, что настойчивое предложение Касс провести встречу у нее в квартире было связано с теми разрушительными тенденциями, которые появились в их прежде монолитной троице. Эм не верила, что он не зафиксирует каждое их слово у себя в офисе, и она не верила, что Брайан Смайт не сделает того же самого в своем доме в Южном Хокни. Здесь, в Уоппинге, у нее была хоть какая-то иллюзия контроля над ситуацией. Доути решил не лишать ее этой иллюзии.

Целью встречи была сверка часов по тому делу, которое они все теперь называли «Итальянским бизнесом». Самую большую работу по нему выполнял Брайан, поэтому ему и предоставили слово. И хотя они находились очень далеко от тех людей, которые хоть отдаленно могли заинтересоваться тем, о чем шла речь, говорили они шепотом, сдвинув головы и внимательно разглядывая документы, приготовленные Брайаном, разыскивая в них возможные ошибки.

Брайан смог создать, с помощью знакомых хакеров и инсайдеров, которых он знал сотни, если не тысячи, необходимый след, который полностью подтверждал правдивость заявления Доути по поводу его сотрудничества с Микеланджело Ди Массимо. К их вящему удовольствию, Смайт представил на их суд все инвойсы, которые показывали все проплаты, сделанные итальянцу за его якобы очень короткую работу по поиску Анжелины Упман и ее дочери в Пизе. В дополнение к этому они изучали документы, которые вроде бы доказывали, что, сообщив о своем провале в поисках людей, при этом зная, где они в действительности находятся, Ди Массимо начал переводить деньги со своего счета на счет Роберто Скуали, в качестве вероятной платы за планирование похищения. Таким образом, действительные денежные переводы из Лондона в Пизу показывали, что Доути выплачивал Ди Массимо небольшие суммы на покрытие его текущих расходов: бензин, амортизация, питание и так далее, плюс реальная почасовая оплата его труда. В то же время созданные Смайтом документы показывали переводы из Пизы в Лукку крупных сумм на счет Скуали за непонятные услуги, о которых, несмотря на то, что говорил Ди Массимо, Доути ничего не знал. Брайан пошел еще дальше и даже приготовил расписки, подтверждающие получение этих сумм.

Естественно, надежность этой информации зависела от того, насколько глубоко итальянские копы захотят влезть в английскую банковскую систему. Конечно, существовали резервные копии, копии резервных копий и громадные банки данных в сотнях мест. Но Доути и иже с ним рассчитывали на общий непрофессионализм и известную коррупционность всех средиземноморских государств, когда дело доходило до сложных юридических, политических и технических вопросов. Они полагали, что это позволит команде Касс – Смайт – Доути выстоять.

Проблема Ди Массимо в рамках Итальянского Бизнеса превратилась в нечто, что итальянская полиция, скорее всего, проглотит, но оставалась проблема детектива сержанта Барбары Хейверс. Эта невероятная женщина, приводящая всех в ярость, все еще располагала копиями, которые легко могли утопить их всех, и поэтому с ней надо было срочно разобраться. Дело сложное, но тем не менее возможное: суммы, соответствующие суммам, которые Ди Массимо переводил на счет Скуали, были показаны как поступившие на счет Ди Массимо со счета Барбары Хейверс. А сумма, совпадающая с общим количеством, была показана как переведенная со счета Таймуллы Ажара на счет Барбары Хейверс накануне всего происшедшего. Таким образом, сержант скоро узнает, что теперь она замешана в похищении Хадии Упман.

До чего только не дошел технический прогресс, правда, приятель?

Май, 13-е

Лукка, Тоскана

Ба! Такова была реакция Сальваторе, когда на его стол лег пакет с информацией из Лондона. Текст был – merda – на английском языке. Но Сальваторе, тем не менее, узнал имя, повторявшееся практически на каждой странице: Микеланджело Ди Массимо.

Старший инспектор знал, что должен передать этот материал Никодемо Трилье – в конце концов, тот руководил всеми мероприятиями, связанными с расследованием похищения девочки. Однако он решил попридержать эти материалы, пока не ознакомится с ними поподробнее. Для этого ему нужен был человек со знанием английского языка, который бы ничего лично не выигрывал, сообщи он il Pubblico Ministero о действиях Сальваторе Ло Бьянко. Это исключало всех, хоть как-то связанных с полицией, и оставляло только одну кандидатуру – Биргит.

Когда он позвонил, его бывшая жена быстро сказала ему, что не разрешит ему явиться к ней в дом. За это Сальваторе ее не ругал. Так же, как она не хотела, чтобы Марко и Бьянка видели его в таком виде, так и он не хотел с ними встречаться. Они договорились встретиться напротив Скуола Данте Алигьери. Там располагалась детская площадка со скамейками, на которых родители могли подождать, пока у их чад закончатся занятия, а также качели, карусели и другие аттракционы. Биргит будет ждать его на одной из скамеек. Сальваторе должен убедиться, что их дети находятся в scuola, прежде чем появиться, chiaro?

Chiaro, заверил он ее.

Ло Бьянко нашел свою бывшую на самой дальней скамейке, стоящей в тени большой сикоморы. Две женщины, с малышами в колясках, сидели на разных концах противоположной скамейки и, нежась в приятных солнечных лучах, курили, общаясь по мобильным телефонам. Их дети дремали на свежем воздухе.

Сальваторе подошел к Биргит и опустился рядом с ней на лавочку. Он туго перемотал грудную клетку эластичными бинтами, и хотя это несколько уменьшило боль в ребрах, дышать и двигаться ему стало труднее.

– Ну как ты? – спросила Биргит. – Выглядишь ты еще хуже.

Она вытряхнула из пачки сигарету и предложила ему. Сальваторе подумал, что вкус наверняка будет хорош, а доза никотина точно не помешает. Однако он не был уверен, что его легкие выдержат.

– Это все гематомы, – ответил он. – Сначала они становятся багровыми, потом желтеют. А так все в порядке.

Она пощелкала языком.

– Тебе надо было написать на него рапорт, Сальваторе.

– Кому? Ему самому?

Она закурила.

– Тогда тебе надо избить его до потери сознания, когда появится возможность. Что Марко подумает о своем отце, который не может постоять за себя?

На этот вопрос ответа не существовало. Сальваторе гордился тем, что за долгие годы научился избегать разговоров с Биргит на подобные мутные философские темы, поэтому просто достал из конверта документы и протянул их бывшей жене. Он в состоянии разобраться с банковскими проводками, расписками и журналом телефонных разговоров, объяснил он Биргит. Но вот в том, что касается больших отчетов, ему необходима ее помощь.

– Тебе надо поработать над своим английским, – сказала она с усмешкой. – Как ты смог занять такую должность всего с одним языком… И не говори мне про свой французский, Сальваторе. Я помню, как спасала тебя во время разговоров с официантами в Ницце.

Она начала читать – сначала молча. Ло Бьянко наблюдал за одним из ползунков, который пытался выбраться из коляски, пока его мать продолжала болтать по телефону. Другая женщина закончила свой разговор, но сразу же начала писать SMS, оставив своего ребенка без всякого присмотра. Сальваторе вздохнул и молча проклял современный мир.

Биргит стряхнула пепел с сигареты, перевернула страницу, продолжила чтение, несколько раз хмыкнула, кивнула и взглянула на него.

– Все это от человека по имени Дуэйн Доути, – сказала она, указав на документы. – Он прислал их по указанию офицера из Нового Скотланд-Ярда. Этот Доути информирует тебя о том, что нанял Микеланджело Ди Массимо для поисков женщины из Лондона, которая исчезла со своей дочерью в аэропорту в Пизе. Он сам проследил за ними доПизы с помощью купленных ими авиационных билетов и информации, полученной от пограничников в Англии. Доути попросил Ди Массимо продолжить поиски в Пизе, и Микеланджело попытался. Англичанин описывает различные способы, которые использовал Ди Массимо, и в доказательство правдивости своих слов он прислал тебе копии банковских платежек за услуги Ди Массимо и его расходы. Он пишет, что, проверив поезда, такси, частные автомобильные компании, автобусы – как рейсовые, так и туристические, – синьор Ди Массимо не смог обнаружить следов женщины с ребенком после того, как они приземлились в аэропорту. Известно только, что она с дочерью высадилась в Галилео и исчезла. По словам синьора Доути, он решил – то есть Ди Массимо решил, – что англичанка была встречена кем-то знакомым и отбыла в неизвестном направлении. Это он указал в своем отчете лондонскому детективу, а тот, в свою очередь, информирует тебя, что сообщил эту информацию отцу девочки вместе с именем и адресом Ди Массимо. Он пишет, что, по его мнению, все договоренности между этими двумя с того момента осуществлялись в частном порядке и ему о них ничего не известно.

Сальваторе обдумал информацию. То, что она противоречила тому, что Ди Массимо говорил в полиции, его не удивило. Было понятно, что в подобной ситуации подозреваемые очень быстро начинают тыкать пальцем друг в друга.

Биргит продолжила:

– Он также прикладывает данные, очутившиеся в его распоряжении, с указанием сумм, которые уходили со счета… – она полистала страницы, чтобы найти то, что ей было нужно, – Таймуллы Ажара. И он предполагает, что они могли поступить на счет синьора Ди Массимо после того, как он стал вести дела напрямую с Ажаром. Доути намекает, что информацию по счету Ди Массимо ты можешь найти сам. Он указывает на то, что хотя и не знает, что было причиной обмена деньгами, за этим стоит проследить, так как это указывает на то, что через продолжительное время после того, как он закончил свои дела с Ди Массимо, синьор Ажар нанял последнего напрямую, для выполнения каких-то поручений. Возможно, это как-то связано с похищением дочери синьора Ажара, хотя прямо Доути об этом не пишет. Он отмечает, что все его дела с Ди Массимо прекратились в декабре, через несколько недель совместной работы, и уверяет тебя, что все прилагаемые документы это подтвердят. Так же, как и банковский счет Ди Массимо, если ты получишь к нему доступ.

Биргит протянула отчет вместе с прилагаемыми документами Сальваторе, а тот спрятал их в конверт.

– Интересно, – сказала она, – что он дважды упоминает о банковском счете Ди Массимо, правда? Ты уже видел эти документы, Сальваторе? Ведь ты можешь их получить?

Ло Бьянко сложил руки, откинулся на спинку и с гримасой боли вытянул ноги.

– Cherto, – сказал он, – и Ди Массимо получал от него деньги, как он и пишет. Правда, он рассказывает совсем другую историю, как ты понимаешь.

– Но если все банковские проводки, о которых пишет этот человек, все данные о телефонных разговорах и расписки…

– Им можно доверять не больше, чем puttana, клянущейся в любви, cara. Сейчас существует масса способов манипулировать информацией, а этот лондонец, видимо, полагает, что я об этом ничего не знаю. Подозреваю, что этот человек хочет, чтобы я занялся проверкой всей этой ерунды, – Сальваторе кивнул на отчет, лежащий между ними, – потому что это займет мое время и уведет меня в сторону от правды. Для него я итальянский дурак, который пьет слишком много вина и не может определить, когда его водят за нос, как того осла.

– Какая ерунда. О чем ты говоришь?

– Я говорю о том, что синьор Доути очень хочет, чтобы я прикрыл это расследование, по которому пройдет только Ди Массимо, и никто больше. Или, может быть, Ди Массимо и профессор. Но в любом случае сам он останется в стороне.

– Но ведь это вполне может быть правдой, нет?

– Все может быть.

– Но даже если это неправда, даже если этот англичанин руководил синьором Ди Массимо во время похищения… Что ты сможешь сделать с ним отсюда, из Лукки? Ведь нельзя же добиться экстрадиции только на основании подозрения. А как ты сможешь что-то доказать?

– Этот документ, – Сальваторе указал на отчет, – говорит о том, что Доути считает, что я еще раньше не запрашивал данные по банковскому счету Ди Массимо, Биргит. Он думает, что у меня нет копии этого счета. Он думает, что я не сравню ее с тем, что он прислал мне сегодня. И он не знает, что у меня есть вот это.

Из кармана пиджака старший инспектор достал копию открытки, которую получил от капитана Миренды, и протянул ее Биргит. Женщина прочитала ее, фыркнула и вернула назад:

– Что значит Khushi?

– Так он ее называет.

– Кто?

– Отец девочки…

И Сальваторе объяснил все остальное: как открытка попала от Скуали к ребенку и как девочка хранила открытку под матрацем на вилле Ривелли. Конечно, сказал он ей, Скуали мог выдумать текст, но он не мог выдумать Khushi. Тот, кто написал записку, знал детское прозвище ребенка. А таких людей было очень немного.

– Это его почерк? – спросила Биргит.

– Кого? Скуали?

– Нет, отца девочки.

– У меня не слишком много материалов для сравнения – только те документы, которые профессор заполнял в пансионе, и я не эксперт по почеркам, – но мне кажется, что почерки идентичны. Думаю, что лицо профессора сразу скажет правду, когда я покажу ему открытку. Мало кто умеет хорошо врать. Кроме того, очевидно, что его дочь поверила, что записка написана им.

Однако Биргит сделала очень хорошее замечание, сказав:

– А она сможет отличить почерк своего отца? Подумай о Бьянке. Она твой определит? Что ты ей когда-нибудь писал, кроме слов: «Люблю тебя. Папа» на поздравительной открытке?

Сальваторе кивнул, отмечая, что это хороший аргумент.

– И если это его почерк, то разве это не подтверждает то, что англичанин говорит правду? Профессор пишет открытку и передает ее – или пересылает – Микеланджело Ди Массимо, который начинает действовать: нанимает Скуали, чтобы увести ребенка с mercato, потому что сам не хочет участвовать в публичном похищении.

– Все это верно, – сказал Ло Бьянко. – Но в настоящий момент меня интересует уже не похищение девочки. – Он повернулся на скамейке так, чтобы видеть свою экс-супругу. Несмотря на все их различия и на то, что ее страсть к нему – к его сожалению – так быстро прошла, у Биргит была хорошая, светлая голова и ясный ум. Поэтому он задал ей вопрос, который хотел задать с самого начала: – Расследование похищения девочки у меня отобрали. По правилам, я должен передать эту открытку Никодемо Трилье, vero? Но если я это сделаю, то все, что связано с Таймуллой Ажаром, у меня тоже сразу же отберут. Это ты понимаешь, не так ли?

– Что же у тебя отберут? – резко спросила она.

Сальваторе рассказал ей о причинах смерти Анжелины Упман и добавил:

– Убийство – гораздо более серьезное преступление, чем похищение. Пока Никодемо – и давай уж будем честными до конца – Пьеро Фануччи занимаются делом о похищении с Микеланджело Ди Массимо в качестве главного фигуранта, у меня есть возможность работать с отцом девочки, которой я буду лишен, если отдам Никодемо эту открытку.

– А, тогда это все меняет. Я поняла. – Биргит потерла руки, как будто прогоняя любые сомнения Сальваторе в правильности того, что он собирался сделать. – Я бы посоветовала вот что: не показывай никому открытку, и пусть Фануччи утонет в собственном дерьме.

– Но позволить, чтобы Ди Массимо один ответил за похищение ребенка… – пробормотал инспектор.

– Во-первых, ты не знаешь, когда эта открытка попала в Италию. Ты даже не знаешь, кто ее послал. Ей может быть тысяча лет, и написали ее по совсем другому поводу – например, подарок маленькой девочке от ее отца, – или, может быть, кто-то на нее случайно наткнулся и увидел, как ее можно использовать… Возможно все, что угодно, милый, – сказала она, но тут же покраснела и исправилась на «Сальваторе». – Да и вообще, не пора ли проучить Пьеро? Я предлагаю позволить ему выкаблучиваться перед газетами столько, сколько он хочет – «Ди Массимо – преступник! У нас есть доказательства! Под суд негодяя!» – а потом послать копию этой открытки адвокату Ди Массимо. Ты ничего не должен Пьеро. И, как ты уже сказал, убийство будет посерьезнее похищения. – Биргит улыбнулась. – Вот тебе мое слово: сделай самое худшее из того, чего он от тебя ожидает! Разгадай убийство и похищение и отправь Фануччи прямо в ад.

Сальваторе улыбнулся в ответ и слегка скривился от боли.

– Вот видишь? Именно из-за этого я в тебя и влюбился.

– Если бы эта любовь длилась подольше… – был ее ответ.

Лукка, Тоскана

Вернувшись в офис, Сальваторе обнаружил в центре своего стола стопку фотографий, сделанных трудолюбивейшей Оттавией Шварц. На них были изображены все, кто присутствовал на похоронах Анжелины Упман.

– Бруно был там, Сальваторе.

Он поднял глаза. Оттавия увидела, как он пришел, и проскользнула в кабинет следом за ним. И побледнела, увидев его лицо.

– Il drago? – сразу догадалась она и в нескольких ярких выражениях предположила, что il Pubblico Ministero должен сделать с самим собой.

Затем она подошла к столу и показала Даниэля Бруно, с его выдающимися ушами, стоящего в группе мужчин, утешающих Лоренцо. Достала еще одну его фотографию – на этой он наклонил голову к Лоренцо, стоящему около могилы. «Ну и что? – спросил себя Сальваторе. – Почему это должно было значить больше, чем разговоры со всеми остальными людьми, присутствовавшими на похоронах?» Как и Мура, Бруно был игроком городской футбольной команды. Что, Оттавия хочет сказать, что он единственный из всей команды приехал на похороны возлюбленной Муры? Конечно, это было не так. На похоронах присутствовали и другие члены команды, и родители мальчиков, которых Лоренцо тренировал в частном порядке. Приехали и другие представители местного общества. Так же, как и семья Упман.

Сальваторе принялся рассматривать эту последнюю семейку. Он достал из стола увеличительное стекло и посмотрел на лицо сестры Анжелины Упман. Ло Бьянко никогда не встречал столь похожих близнецов. Всегда были какие-то мельчайшие детали, которые позволяли их различать. Но в случае с Батшебой Упман это было не так. Как будто ожила Анжелина.

«Совершенно невероятно», – подумал он.

Виктория, Лондон

Тот факт, что жена Даниэля Бруно была стюардессой на линии Пиза – Лондон, ничего не дал. Как и предполагал Линли, когда проверял ее по просьбе Сальваторе Ло Бьянко. Да, она прилетала и улетала из Гатвика несколько раз в день – и всё. Она никогда не задерживалась, чтобы провести ночь в Лондоне. То есть это могло произойти, в случае очень сильной задержки рейса по каким-то причинам, но за последние двенадцать месяцев ничего подобного не происходило, а когда такое случалось, то она проводила ночь с экипажем в аэропортовской гостинице и улетала рано утром.

Все это Томас сообщил Ло Бьянко, который согласился с ним, что разработка Даниэля Бруно – тупиковый путь. Итальянец сказал, что просмотрел все фотографии, сделанные на похоронах, и Бруно был на них, certo, однако там же были и все остальные.

– Я думаю, он ничего ни с чем не связывать, – сказал он на своем ломаном английском.

Линли не стал объяснять Сальваторе, что двойное отрицание говорило о том, что Бруно все-таки с чем-то связан – хотя бы с тем, что причудился наркоману в его галлюцинациях. Ведь с самого начала у полицейских было только сообщение Карло Каспариа, что он видел Бруно вместе с Лоренцо Мурой одних на тренировочном поле. И это он рассказал им после нескольких суток, проведенных в тюрьме, без адвоката, пищи, воды и сна. Линли согласился, что Даниэль, так же как и его жена, никуда их не приведет.

Но где-то должен быть кто-то с доступом к…

И они оба догадывались, кем мог быть этот таинственный кто-то.

Появление Сент-Джеймса в Новом Скотланд-Ярде мало что дало. Линли встретил своего друга на проходной, и они переговорили за утренним кофе в кафетерии на четвертом этаже.

Посетить лабораторию Ажара не составило для Саймона большого труда. Благодаря его университетскому прошлому и репутации известного ученого-аналитика, у него были друзья повсюду. Несколько телефонных звонков позволили легко организовать посещение лаборатории. Причиной послужило желание встретиться с известным микробиологом Таймуллой Ажаром. Так как последнего на месте не оказалось, Саймон с благодарностью принял предложение одного из помощников Ажара осмотреть лабораторию. В конце концов, все они были учеными, разве нет?

Лаборатория была большой и производила впечатление, рассказал Сент-Джеймс Томасу, но изучали в ней действительно только различные штаммы стрептококков. Основное внимание уделялось мутациям этих штаммов, и используемое лабораторное оборудование это подтверждало.

– Из того, что я увидел, мне кажется, что все это довольно просто, – сказал Сент-Джеймс.

– Ты имеешь в виду?..

– Я имею в виду соответствие лабораторного оборудования поставленным задачам: вытяжные шкафы, центрифуги, автоклавы, холодильники для хранения ДНК, холодильники для бактериологических изолятов, инкубаторы для выращивания бактерий, компьютеры… Исследования ведутся по двум основным направлениям: стрептококк, который вызывает некротический фасциит…

– А это значит…

Сент-Джеймс высыпал пакетик сахара в свой кофе и размешал его.

– Синдром бактерии, поедающей живую ткань.

– О боже!

– Другое направление – это стрептококк, который вызывает воспаление легких, сепсис и менингит. Оба штамма достаточно серьезны, но второй – он называется Streptococcus agalactiae, – может проходить сквозь молекулярную мембрану в мозге и таким образом вызывать смерть.

Линли задумался и наконец спросил:

– А есть ли шанс, что кто-то в лаборатории может изучать кишечную палочку, так сказать, неофициально?

– Я думаю, все возможно, Томми. Но чтобы знать это наверняка, тебе надо иметь там своего человека. Какое-то из имеющегося оборудования может быть использовано для выращивания культур кишечной палочки. Но бульоны для палочки и стрептококка будут разные, так же как и инкубаторы. Для стрепа необходим инкубатор с углекислым газом, для палочки он не нужен.

– А в лаборатории может быть больше чем один тип?

– Ты имеешь в виду инкубаторы? Конечно. В этом месте работает не менее десятка сотрудников. Один из них может заниматься чем-то, что связано с E. coli.

– Ажар может об этом не знать?

– Не думаю, если только у этого человека нет какой-то особой причины для таких секретных опытов.

Они долго смотрели друг на друга. Наконец Сент-Джеймс произнес:

– Не простое дело, правда?

– Да уж…

– Но ведь этот Ажар – друг Барбары, верно? Наверняка она сможет добыть какую-то инсайдерскую информацию, Томми. Может быть, если она сама отправится в лабораторию и попытается что-то выяснить, ссылаясь на Ажара…

– Боюсь, что это не пройдет.

– А ордер на обыск ты сможешь получить?

– Ну, если дело дойдет до этого, то да.

Саймон некоторое время молча изучал выражение лица Линли, а потом сказал:

– Но ты надеешься, что до этого не дойдет.

– Я уже не знаю, на что надеюсь, – ответил Линли.

Виктория, Лондон

Томас хотел бы обсудить с Барбарой то, что узнал от Сент-Джеймса. В течение многих лет она была его конфидентом, с которым он привык проговаривать разные идеи, возникавшие у него в ходе расследования. Но было маловероятно, что она скажет, сделает или признается в чем-то, что может представлять хоть какую-то угрозу для Ажара. Поэтому ему пришлось думать одному.

Способ избавления от Анжелины Упман был выбран практически идеально. После решения вопроса о том, чтобы никто больше не заразился от этой бактерии, можно было смело объявить, что ее смерть наступила от попадания в ее пищу вирулентного штамма бактерии, которая обычно – в случае своевременного обнаружения – не способна никого убить. Осложнения, с которыми протекала беременность, не позволили врачам определить, с чем же они столкнулись. Сыграло свою роль и нежелание Анжелины оставаться в больнице, куда ее поместили. А также и тот факт, что никто из тех, кто ел вместе с ней, да и вообще никто из жителей Тосканы не обратился в больницу со схожими симптомами.

«Но кто-то должен был все это придумать и разработать», – подумал Линли. Таким человеком мог бы стать Лоренцо Мура. Однако непонятно, в чем была причина того, что он захотел убить женщину, которую якобы любил, которая носила под сердцем его ребенка и на которой он собирался в скором времени жениться… Если, конечно, все его чувства не были дымовой завесой, скрывающей что-то совсем другое.

Томас еще раз попытался вспомнить все свои встречи с этим человеком. Он понимал, что у Лоренцо была масса возможностей подмешать бактерию в еду Анжелины, – в конце концов, он заботился о ней на протяжении всей беременности. Просто Линли никак не мог понять, откуда Мура мог раздобыть саму бактерию… до тех пор, пока инспектор не вспомнил мужчину, которого видел в свой первый приезд на фатторию. Что же он тогда увидел? Толстый конверт, который неизвестный человек передал Лоренцо Муре. А что сказал Лоренцо? Сказал, что это плата за осленка, которого он вырастил на фаттории.

Но что, если мужчина принес не деньги, а что-то другое? Необходимо проработать все версии. Линли взял телефон и позвонил Сальваторе Ло Бьянко.

У него было много информации: он начал с рассказа Сент-Джеймса о визите в лабораторию Таймуллы Ажара, а закончил таинственным мужчиной, который передал Лоренцо какой-то конверт на фаттории ди Санта Зита.

– Мура сказал, что это были деньги за одного из его ослят. Тогда я не обратил на это никакого внимания, но теперь, когда в лаборатории Ажара не обнаружилось E. coli…

– Ее сейчас не обнаружили, – ответил Сальваторе. – Но сейчас она ему больше не нужна, не правда ли, Ispettore?

– Я понимаю, к чему вы ведете. Он должен был избавиться от всех следов в лаборатории – если действительно было от чего избавляться, – когда вернулся в Лондон после того, как Анжелина проглотила бактерию. Но ведь надо подумать вот о чем, Сальваторе: вдруг бактерия предназначалась не Анжелине?

– А кому тогда? – спросил Ло Бьянко.

– Может быть, самому Ажару?

– А как он мог проглотить кишечную палочку?

– Ну, если Мура дал ему что-то…

– Чего он не давал больше никому? И как это все выглядело, друг мой? «Съешьте этот блинчик, синьор, вы выглядите голодным»? Или «попробуйте этот специальный томатный соус с вашей пастой»? А как Мура смог заполучить E. coli? Но даже если он ее как-то заполучил, то как бы смог отравить профессора, не заразив больше никого?

– Думаю, что нам надо найти мужчину с ослами, – сказал Линли.

– Который что делает? Варит кишечную палочку у себя в ванне? Заметил, как она шевелится в коровьем навозе? Друг мой, вы пытаетесь подогнать то, что видели, под ваш вариант произошедшего. Вы забываете про Берлин.

– А при чем здесь Берлин?

– А та конференция, на которой был наш профессор. Что могло помешать кому-то передать ему немного бактерий на этой конференции?

– Но конференция была в апреле. Женщина умерла гораздо позже.

– Si, но у него есть лаборатория. Там он ее и хранит… в тех условиях, в которых надо: теплую, горячую, кипящую, замороженную… я не знаю. Он приклеивает на нее какой-то ярлык. Но вы сами сказали, что он руководитель этой лаборатории, поэтому мало кто решится дотронуться до чего-то, что надписано самим профессором. А когда приходит время действовать, он берет ее с собой в Италию.

– Но это предполагает, что Ажар знал все с самого начала: что Хадия будет похищена, что Анжелина примчится в Лондон, разыскивая ее, что сам он поедет в Италию… Если бы он ошибся хоть в какой-то мелочи – особенно это касается действий остальных участников, – то весь план развалился бы.

– Что и произошло, разве не так?

Линли должен был согласиться: в том, что говорит итальянец, имелось рациональное зерно. Он спросил Сальваторе, что тот собирается предпринять, хотя подозревал, что сам знает ответ.

– Я встречусь с нашим другом профессором. А пока заставлю своих сотрудников проверить всех и каждого, кто был на конференции в Берлине в апреле.

Лукка, Италия

Сальваторе решил не приглашать Таймуллу Ажара в questura. Он знал, что об этом сразу же станет известно Пьеро Фануччи. И хотя общаться с лондонским профессором ему не запрещали, старший инспектор не хотел, чтобы кто-то знал о его действиях до тех пор, пока он не соберет побольше информации. Поручив Оттавии и Джорджио проверить участников Берлинской конференции, Ло Бьянко направился в anfiteatro. По дороге он позвонил пакистанцу и на своем ломаном английском сказал ему, чтобы тот пригласил avvocato.

Они уже ждали его в столовой пансионата, когда он приехал. Сальваторе поинтересовался, где девочка. Она что, вернулась в Скуола Данте Алигьери?

Нет, был ответ. Ажар ожидал, что недоразумение, которое заставило Ло Бьянко забрать его паспорт, скоро разрешится. А когда это произойдет, они немедленно уедут. Опять посылать ее в школу?.. Не самая лучшая идея, принимая во внимание, что они скоро уедут из Италии.

На этом этапе Сальваторе предложил две вещи. Первое – надо организовать, чтобы за девочкой следили и ухаживали. Второе – профессор должен внимательно взглянуть на то, что он сейчас ему покажет.

Старший инспектор передал профессору и его avvocato копию открытки из виллы Ривелли. Сальваторе внимательно следил за Ажаром, когда тот стал читать. Его лицо ничего не выражало. Он перевернул бумагу, чтобы посмотреть, не написано ли что-нибудь на обороте, и Сальваторе понял, что пакистанец тянет время, чтобы придумать правдоподобное объяснение.

– Итак, Dottore? – спросил инспектор и приготовился слушать перевод того, что скажет ему лондонец.

Альдо Греко задвигался на стуле, состроил гримасу, громко пукнул, извинился и взял документ, чтобы изучить его. Прочитал и возвратил бумагу Ажару. Прежде чем тот начал отвечать, Греко спросил у Сальваторе, что это за документ и как тот его получил.

Ло Бьянко не собирался ничего скрывать. Это копия поздравительной открытки, объяснил он. Ее нашли там, где Хадию Упман прятали после похищения.

– Саму открытку или ее копию? – переспросил Греко.

Конечно, саму открытку, ответил ему инспектор, и она до сих пор находится у carabinieri, которых мать-настоятельница вызвала на виллу Ривелли. Когда придет время, оригинал будет приобщен к другим уликам.

– Вы ее узнаете, Dottore? Мне кажется, что она написана вашим почерком.

Альдо Греко немедленно вмешался:

– А что, это подтвердил эксперт-почерковед, Ispettore? Сами вы таковым не являетесь.

Сальваторе разъяснил, что certo, если понадобится, полиция привлечет к расследованию эксперта. Сам он хотел бы только получить подтверждение происхождения этой открытки.

– Con permesso[341], – закончил Сальваторе. Кивком головы он показал лондонскому профессору, что будет счастлив услышать его ответ, если, конечно, его avvocato считает такую просьбу законной.

– Вы можете говорить, Professore, – сказал синьор Греко Ажару.

Тот сказал, что не узнает ни открытку, ни того, что на ней написано. Что касается почерка… Он похож на его собственный, но профессионал может легко подделать любой почерк.

– Ну, вы же знаете, что существуют способы отличить подделку от оригинала, – сказал ему Ло Бьянко. – Есть специалисты – эксперты-криминалисты, – которые только этим и занимаются. Они изучают специальные знаки, смотрят на те колебания и задержки пера, которые автор бы никогда не сделал, если бы это он писал записку. Вы слышали об этом, si?

– Профессор не идиот, – прокомментировал Греко. – Он ответил на ваш вопрос, Сальваторе.

Сальваторе показал на слово Khushi.

– А как с этим? – спросил он Ажара.

Таймулла подтвердил, что это прозвище его дочери, которое он дал ей при рождении. Это слово значит «счастье», объяснил пакистанец.

– А вот это прозвище, Khushi… вы один так ее называли? – Ажар это подтвердил. – Только когда вы бывали вдвоем?

На лице профессора появилась гримаса.

– Я не… Что вы имеете в виду, старший инспектор?

– Я хочу знать, использовалось ли это слово только между вами двумя?

– Оно никогда не было секретом. Любой, кто наблюдал за нами, мог услышать, что я именно так ее зову.

– Ага, – кивнул Ло Бьянко. Было полезно понять заранее, какую линию защиты изберет Альдо Греко, если дело будет развиваться так, как этого ожидал сам Сальваторе. Он взял копию открытки у Ажара, положил ее в конверт, в котором принес ее в пансион, и произнес:

– Grazie, professore.

Ажар выдохнул. Этот выдох означал, что все закончилось, что бы это «все» ни значило.

Однако Альдо Греко был не дурак.

– Что еще, Ispettore Ло Бьянко? – спросил он.

Сальваторе улыбнулся, показав, что отметил мудрость Греко в данной ситуации. Затем он повернулся к Ажару:

– А теперь давайте поговорим о Берлине.

– О Берлине?

– Вы сами говорили мне, что в Берлине было много микробиологов, которые принимали участие в конференции в прошлом месяце, vero? – Говоря это, инспектор внимательно наблюдал за Ажаром.

– А какое отношение Берлин имеет хоть к чему-то? – спросил Греко, переведя слова инспектора.

– Полагаю, что professore очень хорошо понимает, к чему имеет отношение Берлин, Dottore, – ответил инспектор.

– Нет, не понимаю, – сказал Ажар.

– Certo, понимаете, – произнес Сальваторе приятным голосом. – Берлин ведь ваше алиби на момент похищения вашей дочери, разве нет? Вы с самого начала утверждали это, и я могу подтвердить, что все, сказанное вами о Берлине, полностью подтвердилось.

– И?.. – спросил Греко, посмотрев на часы. Казалось, он хотел сказать: «Время – деньги». Его собственное время было слишком драгоценным, чтобы тратить его на пустые разговоры.

– Расскажите мне еще раз об этой конференции, Dottore, – попросил Ло Бьянко.

– А как это связано с тем, что мы сейчас обсуждаем? – потребовал синьор Греко. – Если, как вы говорите, алиби профессора на момент похищения его дочери подтверждено…

– Si, si, – сказал Сальваторе. – Но сейчас мы говорим о других вещах, мой друг. – И, посмотрев на Ажара, добавил: – Сейчас мы говорим о смерти Анжелины Упман.

Таймулла сидел как каменный. Казалось, что его мозг кричит: ничего не делай, ничего не говори, жди, жди, жди. И это был не самый худший совет, признал про себя Сальваторе. Но бьющаяся на виске профессора жилка выдавала реакцию его организма на изменение предмета разговора. Невинный человек так реагировать не будет, и старший инспектор хорошо это знал. Кроме того, он узнал сейчас, что лондонскому профессору хорошо известно: смерть Анжелины Упман была чем-то большим, чем простая врачебная ошибка, связанная с неправильно поставленным диагнозом.

А ведь ему это почти удалось. Всего каких-нибудь несколько лишних часов в тот день, когда Сальваторе забрал у него паспорт, – и он бы благополучно вернулся в Лондон, откуда его можно было бы достать только после длительного и сложного процесса экстрадиции, если это вообще было бы возможно.

– Молчите, – резко сказал Ажару Греко. – Затем он повернулся со своим стулом к Ло Бьянко и произнес: – Я настаиваю, чтобы вы объяснились, Ispettore, прежде чем я позволю своему клиенту сказать хоть слово. О чем вы сейчас говорите?

– Об убийстве, – ответил Сальваторе.

Виктория, Лондон

Линли долго ждал, чтобы поговорить с Барбарой Хейверс. Это произошло во второй половине дня, через два часа после того, как Изабелла Ардери прижала его в своем кабинете. Она потребовала рассказать ей, как идет его «расследование», и кто мог ее за это упрекнуть? С точки зрения суперинтенданта, один из ее подчиненных слетел с катушек и продолжал вести себя в том же духе. Отчет Линли должен был заполнить пробелы в отчетах Джона Стюарта о деятельности Барбары, но Томас не знал, как это сделать, не утопив Барбару.

Одна часть его кричала, что Хейверс полностью заслужила это. Единственно ее связи с Митчеллом Корсико было достаточно, чтобы надеть на нее форму и отправить патрулировать улицы. А если принять во внимание все остальное – начиная с сокрытия информации и кончая прямой ложью в отношении деталей дела, – для нее служба в полиции была закончена. Умом Томас это понимал. А вот на уровне чувств никак не соглашался понять и принять то, что Барбаре Хейверс придется ответить за все. Его сердце говорило ему, что у нее должны были быть серьезные основания для того, чтобы предать все принципы их профессии, и что со временем все с этим согласятся.

Конечно, это была ложь. Не только никто с этим не согласится, но с его стороны было полным сумасшествием на это надеяться. Линли сам не мог согласиться с тем, что она сделала. Он знал, что не был бы в таком смятении, если всецело согласился бы с тем, как Барбара себя вела.

Для встречи Томас выбрал библиотеку. В любом другом месте их бы сразу засекли. Но мало кто мог оказаться на тринадцатом этаже в это время дня. Поэтому он пригласил ее туда, и там он ее ожидал. Барбара вошла, распространяя вокруг себя резкий запах табачного дыма. Она явно выкурила сигарету на одной из пожарных лестниц. Еще одно нарушение инструкций, хотя это уже не играло никакой роли на фоне всего того, что она успела натворить.

Они подошли к одному из окон. Из него хорошо был виден Лондонский Глаз[342], доминирующий над линией горизонта, с его заполненными туристами стеклянными капсулами. Шпили Парламента гордо подпирали небо, которое сегодня имело оттенок старого олова. Абсолютно совпадает с моим настроением, подумал Линли.

– Были когда-нибудь там? – спросила Хейверс.

Какое-то время Томас не понимал, о чем она говорит, пока не посмотрел на Барбару и не увидел, что она смотрит на громадное колесо. Он покачал головой и сказал, что не был.

Она кивнула.

– Я тоже не была. Эти стеклянные капсулы, или как там они называются… Думаю, что мне бы не понравилось быть в них вместе с толпой туристов, которые толкаются локтями, чтобы сделать снимок Биг Бена.

– Наверное.

И больше ничего. Линли отвернулся от окна, достал из кармана пиджака копию поздравительной открытки, которую ему переслал Сальваторе Ло Бьянко, и протянул ее Барбаре.

– Что это… – начала она, но замолчала, прочитав содержание.

– Раньше вы говорили, что не знаете слова Khushi, – сказал Линли. – Эту записку нашли там, где прятали Хадию. Кстати, Ажар подтвердил, что Khushi было детским прозвищем, которое он дал Хадии. Сколько времени вы их знаете, Барбара?

– Кого? – спросила сержант, хотя было видно, что слова даются ей с трудом.

– Барбара…

– Ну, хорошо. В этом месяце будет два года. Но вы ведь это сами знаете. Почему вы спрашиваете?

– Потому что мне кажется невероятным, что за все это время вы ни разу не услышали, как ее отец называет девочку Khushi. Но именно в этом вы пытаетесь меня убедить. В этом и в других вещах.

– Кто угодно мог знать…

– А поточнее? – Линли почувствовал первые признаки гнева, который он пытался сдерживать с того самого момента, когда началась вся эта история. – Вы что, хотите убедить меня, что Анжелина Упман организовала похищение собственной дочери? Или Лоренцо Мура? Или… кто там еще есть, кто, как вы сказали, мог знать, что отец называет дочь Khushi? Неопознанный одноклассник? Десятилетка с навязчивой манией похищения?

– Это могла знать Батшеба Уард, – сказала Барбара. – Если она писала ей письма от имени Ажара, то должна была называть ее Khushi.

– Ну, а дальше-то что, ради всего Святого?

– А дальше украсть девочку, чтобы досадить Анжелине. Или Ажару. Или… да не знаю я, черт побери, кому еще.

– Она и почерк его подделала? Или с этим вы тоже готовы спорить? Я хочу знать, как все происходило с того момента, как ребенок пропал в Лукке, и до того момента, как похоронили ее мать.

– Он не убивал ее!

В отчаянии Томас отошел от Барбары. У него было желание взять ее за плечи и хорошенько встряхнуть. У него было желание пробить кулаком стену. У него было желание разбить окно на тринадцатом этаже. Все что угодно, только бы не продолжать этот разговор с женщиной, которая упорно отказывалась видеть то, что лежало у нее под носом.

– Ради бога, Барбара, – попробовал он в последний раз. – Разве вы не видите…

– Эти билеты в Пакистан, – перебила она его. Линли заметил, что на ее верхней губе выступили капельки пота, а руки она сжала в кулаки, чтобы те не дрожали. – Они же все объясняют. Потому как для чего Ажару было покупать билеты в Пакистан в один конец, если он знал, что Анжелина умрет и Хадия навсегда вернется к нему?

– Да потому что он знал, что, когда все закончится и выплывет наружу, вы будете делать именно то, что делаете сейчас: с тупым упорством отказываться видеть то, что у вас перед глазами. Вы должны спросить себя, Барбара, зачем вы это делаете, ради чего разрушаете свою карьеру в слабой надежде, что мы не сможем все выяснить и найти все подтверждения тому, что Таймулла Ажар замешан в том, что случилось с его дочерью и с Анжелиной Упман?

В какой-то момент Томасу показалось, что он наконец-то до нее достучался. Ему показалось, что вот сейчас Барбара откроет ему свою душу и расскажет все, что знает и что пыталась скрыть. Он подумал, что она сделает это, потому что уже много лет работает с ним бок о бок. Потому что она видела, как убили его жену и что с ним было потом. Потому что она верила, что он всегда принимает ее интересы близко к сердцу Потому что она знала обязанности каждого человека, носящего удостоверение сотрудника полиции Метрополии.

Барбара вернулась к окну и, выстукивая на подоконнике какой-то ритм, сказала:

– Я понимаю, сэр, что эти билеты в Пакистан могут значить очень многое. Для всего, что связано с похищением, эти билеты, то, когда они были куплены, и то, что они только в один конец… Они сильно… усложняют жизнь Ажару. Но и вы должны понять, что они также исключают его из списка возможных убийц. Потому что после смерти Анжелины для него не было никакого смысла бежать с Хадией в Пакистан. Она ведь и так возвращалась к нему.

– А это с самого начала было его основной целью. Но в Пакистане он мог скрыться в том случае, если бы выяснилось, что смерть Анжелины была не случайностью, а убийством, тщательно спланированным с самого начала.

Линли увидел, как Хейверс сглотнула и прищурилась как от солнца, которого не было видно, чтобы лучше видеть, хотя ее зрение и так было идеальным.

– Все было не так. Все и сейчас не так, – сказала она.

– Вы в него влюблены. Любовь иногда заставляет людей…

– Нет. Я. В него. Не. Влюблена.

– Любовь заставляет людей, – продолжил Томас свою мысль, – забывать об объективности. Вы не первая, с кем это происходит, и далеко не последняя. Я хочу вам помочь, Барбара. Но если вы не откроетесь мне…

– Он невиновен. Ее у него забрали, а он пытался разыскать ее. А потом ее украли, и только тогда он узнал, где его дочь, потому что Анжелина появилась, обвиняя его, как она это делала всегда, ненавидя его, как всегда, манипулируя и интригуя, оставляя после себя только хаос и горе и… – Голос Барбары сломался. – Он ничего не сделал. Он совершенно ничего не совершил.

– Барбара, пожалуйста…

Она покачала головой, отвернулась от него и выбежала из комнаты.

Мальборо, Уилтшир

Они договорились встретиться в гостинице в Уилтшире, на полпути между Лондоном и Бристолем. Гостиница располагалась в стороне от дороги в березовой роще и была очень старой, построенной наполовину из дерева, наполовину из кирпича, с покатой шиферной крышей. На парковке у этой гостиницы Линли прождал три четверти часа, пока Дейдра Трейхир добиралась из Бристоля.

Когда она подъехала, почти все места на парковке были уже заняты, и ей пришлось остановиться на самой дальней от входа в гостиницу стоянке. Томас выскочил из «Хили Эллиот» и оказался около ее машины раньше, чем Дейдра успела выключить зажигание. Та подняла на него глаза, и он понял, как отчаянно нуждался во встрече с ней. Она действительно была единственным человеком, которого Томас хотел увидеть после разговора с Барбарой Хейверс.

Открывая дверь ее авто, он сказал просто:

– Спасибо вам.

Вылезая из машины, Дейдра ответила:

– Ну конечно, Томас. Никаких проблем.

– Думаю, что вам пришлось отменить ваши дела в Бристоле.

Она улыбнулась.

– «Девкам» придется сегодня потренироваться без меня.

Они обнялись. Он вдохнул запах ее волос и тонкий, еле заметный запах ее духов и спросил:

– Вы ведь еще не обедали сегодня? – А когда она покачала головой, предложил: – Так давайте пообедаем. Я не знаю, какая здесь кухня, но обстановка очень заманчивая.

Они вошли в здание. Оно было очень старым, с дубовым полом и ромбовидными стеклами в окнах. Отделанная деревом столовая находилась сразу за стойкой рецепции. Скрипучая лестница вела к номерам на втором этаже. Хотя ресторан был полностью забит, им повезло – кто-то только что отказался от заказанного столика, и если они не возражают сесть около камина… Конечно, в это время года огонь в нем не горит.

Линли сел бы и на ступеньках. Он посмотрел на Дейдру, и она с улыбкой кивнула. На ее очках он заметил приставший кусочек грязи, что показалось ему очень милым. Ее светлые волосы были растрепаны. Было видно, что она собиралась в спешке. Томас опять захотел поблагодарить ее, но вместо этого прошел за метрдотелем в зал ресторана.

– Что-то выпьете?

– Да.

– Минеральная вода с газом?

– Да, пожалуйста.

– Могу обратить ваше внимание на особые предложения от шефа?

– Конечно.

– Прикажете меню?

– Да, пожалуйста.

Потом последовала процедура заказа. Линли не был голоден, а Дейдра была. Конечно, ведь ей весь день приходилось иметь дело с большими животными: носорогом с геммороем, кенгуру с опухшей коленкой, гиппопотамом с камнями в почках, и еще бог знает с кем. Он заказал еду, от которой она сможет понемногу отщипывать крошки, чтобы не стесняться своего заказа. Дейдра сделала выбор, и официант исчез, оставив их, наконец, вдвоем. Она выжидающе посмотрела на Томаса. По-видимому, ему надо объясниться.

– Ужасный день, – сказал Линли. – А вы – мой лучший антидот.

– О боже!

– Это к чему относится?

– К ужасному дню. Я думаю, мне нравится быть антидотом.

– Думаете, но точно не знаете?

Она наклонила голову, сняла очки, протерла их салфеткой и, надев их на нос, с удовлетворением сказала:

– Ну, вот, теперь я вас вижу.

– И ваш ответ?..

Дейдра играла с приборами, выравнивая их на столе, хотя в этом не было никакой необходимости. Она – он уже ее достаточно хорошо знал, – как всегда, тщательно обдумывала свой ответ.

– Да, в этом вся проблема. Думаю-но-не-знаю-наверняка. В любом случае, мне приятно видеть вас. Я могу чем-то помочь? Я имею в виду ваш день.

И вдруг Линли почувствовал, что не хочет, чтобы их вечер был посвящен Барбаре Хейверс и ее заморочкам. Он почувствовал, что хочет забыть об этой ходячей бомбе замедленного действия хотя бы на те несколько часов, которые проведет с Дейдрой. Поэтому Томас спросил ее о том, как продвигается дело с ее новой работой. Решилась ли она уже на переезд в Лондон и на переход из «Бодицейских Девок» в «Электрические Волшебницы»?

– Очень многое будет зависеть от Марка, от того, что он скажет о контракте, – ответила она. – Пока я с ним на эту тему не разговаривала.

– И как же Марк отнесется к вашему переезду, если вы все-таки решитесь?

– Ну, по-видимому, в Лондоне существуют тысячи стряпчих, которые с удовольствием взвалят на свои плечи груз моих маленьких неразрешенных проблем.

– Это да, только я имел в виду другое.

На столе появились минеральная вода с газом и бутылка вина. Пришлось пережить церемонию открывания последней, демонстрации пробки, дегустации и, наконец, одобрения. Вино было разлито по бокалам, прежде чем Дейдра ответила:

– О чем вы спрашиваете, Томас?

Линли покатал ножку бокала между пальцами.

– Думаю, что я спрашиваю, есть ли у меня какие-нибудь причины видеться с вами… конечно, помимо наших бесед, которыми я наслаждаюсь.

Перед тем как ответить, Дейдра посмотрела на свое вино. У нее это заняло несколько секунд, потому что она не была болтушкой и не притворялась ею.

– Когда дело касается вас, я постоянно борюсь со своим здравым смыслом.

– Что вы имеете в виду?

– Мой здравый смысл не перестает напоминать мне, что моя жизнь будет гораздо спокойнее, если я полностью посвящу ее млекопитающим, которые не умеют разговаривать. Понимаете, у меня была причина для того, чтобы стать ветеринаром.

Томас выслушал это и попытался проанализировать сказанное, поворачивая его в уме и так и этак. Наконец он решил сказать:

– Но вы же не можете рассчитывать прожить всю жизнь, так и не контактируя с вашими братьями по разуму? Не может быть, чтобы вы этого хотели.

Появились закуски – свежекопченая ирландская семга для нее и салат «Капрезе» для него. Салат был просто огромен. О чем он думал, когда заказывал его?

– Вот в этом-то все и дело, – сказала Дейдра. – Я могу этого хотеть. Любой может этого хотеть. Часть меня, Томми…

– Вы только что назвали меня «Томми».

– Томас.

– Первое мне нравится больше.

– Я знаю. Но, пожалуйста, это вырвалось неумышленно. Вы не должны думать…

– Дейдра, в жизни ничего не происходит случайно.

Она опустила голову, по-видимому, обдумывая услышанное. Наконец, собравшись с мыслями, подняла глаза. Они прямо-таки блестели. Свечи, подумал Линли. Все это только свечи.

– Давайте оставим это для следующего разговора, – сказала Дейдра. – Что я хотела сказать, так это то, что одна часть моего «я» не умеет устанавливать и поддерживать отношения. Отношения, при которых могла бы развиваться я сама и при которых могли бы развиваться люди, с которыми я их устанавливаю. В конечном счете все эти отношения всегда сходили на нет, и, наверное, так будет продолжаться и дальше. Понимаете, есть часть меня, до которой нельзя дотрагиваться, и попытка сделать это заведомо означает поражение длякаждого, кто попытается влезть мне в душу.

– Нельзя или не хочется?

– Что?

– Дотрагиваться. До нее нельзя дотрагиваться, или вам не хочется, чтобы до нее дотрагивались?

– Боюсь, что нельзя. Я очень независимый человек Мне приходится быть такой, после того как я попала в средний класс так, как я в него попала.

Дейдра ничего не подчеркивала, да это было и не нужно. Томас знал о ее происхождении. Когда-то она показала ему свои истоки: дряхлый дом на колесах, из которого ее с братьями и сестрами забрали правительственные чиновники, лишившие родительских прав ее отца и мать; система государственной опеки, в которую их поместили, ее собственное удочерение и смена личности. Он знал все это, но его данные обстоятельства ничуть не волновали. Да и не в них было дело.

– Эта часть моего «я» навсегда останется со мной, – сказала Дейдра. – И именно она делает меня… неприкасаемой. Это, наверное, точное слово.

– Это потому, что ваши родители были цыганами?

– Если бы они ими были, Томми…

На этот раз он пропустил имя.

– Цыганство подразумевает хоть какую-то культуру, традиции, историю. А у нас ничего этого не было. Все, что у нас было, – так это настоящая мания моего отца… Как это еще можно назвать? Его навязчивая идея превратить свою жизнь непонятно во что. И именно это привело к тому, что нас у него забрали…

Ее глаза стали еще ярче. Она отвернулась от него и стала смотреть на пустой камин.

Линли быстро произнес:

– Дейдра, это абсолютно…

– Нет. И никогда не будет. Это часть меня, и эта неприкасаемая часть меня требует, чтобы ее уважали. И всегда мешается.

Томас ничего не сказал, давая Дейдре время взять себя в руки. Он сожалел, что подтолкнул ее к этому краю. Обычно на этом краю она всегда хотела с ним расстаться, против его воли.

Дейдра посмотрела на него с нежностью.

– Дело ведь не в вас. И вы это знаете. Дело не в том, кто вы такой, где вы выросли и что связывает вас с десятками поколений ваших предков. Дело во мне. И в том, что у меня нет никаких предков, о которых я знала бы или о которых мне рассказывали бы. А с другой стороны, я подозреваю, что вы можете перечислить ваших предков, начиная с Тюдоров.

– Маловероятно, – улыбнулся Линли. – Вот со Стюартов – может быть, но не с Тюдоров[343].

– Вот видите, вы знаете про Стюартов. Томми, там, – Дейдра махнула рукой в сторону окон, подразумевая, видимо, внешний мир, – живут люди, которые не имеют понятия о том, кто такие Стюарты. Вы ведь об этом знаете, да?

– Дейдра, я просто учил историю. И всё. А вы опять назвали меня Томми. Мне кажется, что вы начинаете слишком сильно волноваться, безо всяких на то оснований. Ну да, да, я знаю, что у Гамлета была мать, но только не говорите мне, что это что-то значит. Люди говорят «вот в чем загвоздка»[344], но мы-то с вами знаем, что никакой «загвоздки» тут нет. А если даже и есть, то какое она имеет значение?

– Для меня имеет, – сказала она. – Она отдаляет меня.

– От кого?

– От всех. От вас. И, кроме того… После того, что с вами случилось, вам надо… нет, вы заслуживаете – кого-то, кто будет принадлежать вам на все сто процентов.

Томас отпил вина и задумался. Дейдра продолжила есть свою семгу. Он понаблюдал за ней и, наконец, сказал:

– Звучит не очень-то здорово. Никому не нужен такой паразит. Мне кажется, что это только в фильмах женщина и мужчина находят – как это у них называется? – родственные души, с которыми потом вместе шагают по жизни.

Она улыбнулась помимо своего желания.

– Вы понимаете, что я имею в виду. Вы заслуживаете женщину, которая хочет и может принадлежать вам на все сто процентов, которая будет воспринимать вас… Не знаю, назовите это как хотите. Я не такая, и вряд ли когда-нибудь стану такой.

Это ее выступление было похоже на самую тонкую рапиру, которая легко вошла в него и не чувствовалась до тех пор, пока не пошла кровь.

– Так что же, все-таки, вы хотите сказать?

– Сама не знаю.

– Почему?

Дейдра посмотрела на Томаса. Он попытался хоть что-то прочитать на ее лице. Однако жизнь научила ее держать себя в руках, и он не мог ругать ее за те стенки, которыми она себя окружала.

Наконец Дейдра сказала:

– Вы не тот человек, от которого легко уйти, Томми. И я очень хорошо чувствую как необходимость уйти, так и мое очевидное нежелание это сделать.

Линли кивнул. Какое-то время они молча ели. Их окружал шум ресторана. Тарелки забрали. Принесли новые. Наконец он сказал:

– Давайте и закончим этим на сегодня.

Позже, после пудинга – который почему то назывался «Шоколадной смертью» и который они по-братски разделили между собой – и кофе, они вышли из ресторана. Между ними все еще ничего не было решено, но Линли не мог расстаться с чувством, что они значительно продвинулись вперед. Держась за руки, они подошли к ее машине, и прежде чем открыть дверь и уехать, Дейдра вдруг легко и грациозно оказалась в его руках.

Так же легко Томас поцеловал ее. Так же легко ее губы раздвинулись, и поцелуй стал долгим. Линли почувствовал невероятное желание: с одной стороны – животную страсть, которая двигает миром, с другой – духовную жажду, которая появляется, когда одна бессмертная душа находит наконец свою родственную бессмертную душу.

В гостинице есть номера, так и подмывало его сказать. Поднимемся вместе по ступеням, Дейдра, и ляжем вместе в постель. Вместо этого он сказал:

– Спокойной ночи, мой верный друг.

– Спокойной ночи, мой дорогой Томми, – прозвучал ее ответ.

Май, 15-е

Чолк-Фарм, Лондон

Мобильный Барбары зазвонил, когда она была в душе, стараясь смыть с себя не только накопившуюся усталость, но и запах сигарет. Ее нервы были напряжены уже в течение сорока восьми часов, и только беспрерывное курение одной сигареты за другой хоть как-то позволяло снять это напряжение. Она высмолила уже четыре пачки, и в результате чувствовала себя женщиной, которую пытают как возможную ведьму: казалось, громадный камень размером с остров Мэн лежал у нее на груди и требовал сознаться во всех грехах.

Когда раздался звонок, Барбара выпрыгнула из душа и схватила телефон, который немедленно выскользнул у нее из руки. Она с ужасом смотрела, как аппарат падает на плитку, как из него вываливается батарейка и звонивший отключается. Хейверс выругалась и, схватив полотенце, спасла телефон, сложив все рассыпавшиеся части. Затем проверила, кто звонил. Это был номер Корсико. Она сразу же перезвонила ему, сидя на толчке в окружении стекающей с нее воды.

– Ну, что у тебя?

– И тебе тоже доброе утро, – ответил Митчелл. – Или мне надо говорить bone jorno?

– Ты в Италии? – спросила Барбара. Ну, слава богу. Теперь надо заставить его написать то, что ей нужно.

– Я бы сказал так: il grande formaggio[345] – а это Родни Аронсон с Флит-стрит, на всякий случай, – не плакала от счастья, когда выделяла деньги на эту поездку, поэтому моих командировочных хватает на кусок focaccia и чашечку эспрессо в день. Сплю я на парковых лавках – их здесь, слава богу, очень много у стены, если только сам не плачу за гостиницу. Ну, а так – да, я в Италии, Барб.

– И?..

– Наш друг профессор провел часть вчерашнего дня в местном участке – кстати, здесь он называется questura. Он был там со своим адвокатом во второй половине дня, а потом отправился на обед, что заставило меня подумать, что что-то здесь не так. Но затем он вернулся в компании все того же типа, и они провели там еще несколько часов. Я попробовал взять у него интервью после всего этого, но не удалось.

– А что с Хадией? – взволнованно спросила Барбара.

– С кем?

– С его дочерью, Митчелл. С той, которую украли. Где она? Что с ней случилось? Он же не мог оставить ее на весь день в гостиничном номере, пока общался с полицейскими.

– Наверное, нет. Но все выглядит так, Барб, будто он действительно что-то натворил и действительно не хочет поговорить со мной об этом. Об E. coli здесь ничего не слышно. Я встретил еще четырех журналистов, они итальянцы – так что я единственный полоумный бритт среди них, – хорошо говорят по-английски и ничего не слышали об E. coli. Поэтому хочу спросить тебя: история о кишечной палочке – это правда или ложь? Дело в том, что я здесь немного поразмыслил в последнее время, и мне кажется, что ты не остановишься перед тем, чтобы послать своего лучшего друга Митчелла на охоту по каким-то своим собственным соображениям. Ты ведь этого не сделала? Убеди меня в этом, а не то тебе небо с овчинку покажется.

– Все, что ты несешь, – это полное дерьмо на палочке. А потом, что ты мне можешь сделать, после того, как напечатал фотографии, Митчелл?

– Напечатать их с датами и временем, дорогая. Или послать их твоему командиру – и посмотрим, что потом произойдет… Послушай, мы с тобой знаем, что ты наделала слишком много ошибок в этом деле, потому что ты и профессор…

– Лучше не начинай, – сказала Барбара. Ей было достаточно разговора с Линли и совершенно не светило обсуждать свою предполагаемую любовь к Ажару еще и с Корсико. – Про E.coli все правда. Я это тебе уже сказала. Мне поведал об этом детектив инспектор Линли. Я сидела у него за обеденным столом, когда он получил это известие из Италии. Ему это сообщил парень по имени Ло Бьянко. Старший инспектор Сальваторе Ло Бьянко. Он полицейский, который…

– Да, да. Я знаю, кто это. Его отстранили от расследования похищения за некомпетентность. Разве Линли тебе не рассказал?.. По-видимому, нет… Ну так вот, этот обиженный коп вбросил словечко о кишечной палочке сама-знаешь-для-чего.

– Чтобы отомстить за то, что его сняли с расследования? Чтобы посильнее замутить воду? Не будь дураком. Кишечная палочка не имеет никакого отношения к похищению ребенка. Это отдельная история. И итальянцы не хотят, чтобы она просочилась в прессу. Вот твоя настоящая история. Ты же не думаешь, что Ажара допрашивают столько времени по поводу похищения, когда все знают, что он к нему не имеет никакого отношения? Да они ведь уже кого-то арестовали по этому поводу. Насколько я знаю, у них двое арестованных по этому делу. А кишечная палочка – это совсем другое, и итальянцы не хотят, чтобы данная история дошла до газет. Потому что начнется паника. Люди прекратят покупать итальянские товары. Экспортные поставки будут задержаны для дополнительных проверок, а овощи и фрукты – гнить в портах. А если они смогут повесить эту E. coli на одного конкретного человека – а ты можешь мне поверить, что они будут стараться изо всех сил, – у них не будет причин для беспокойства. Они скажут, что это убийство, и всё. Вот в чем заключается твоя история.

«И давай, скорее пиши ее, – подумала про себя Барбара. – Тогда итальянская пресса за нее ухватится и начнет долбить своих полицейских, пока те не найдут источник заражения». Потому что она могла поклясться в одном – Ажар не имел никакого отношения к смерти Анжелины Упман.

Митчелл Корсико размышлял. Он не смог бы достичь того, чего достиг, если бы не был осторожен со своими статьями. Да, он работает в полной помойке, бумагой для которой надо вытирать мусорные баки на улицах, а не печатать на ней важную информацию, но он не собирался всю свою жизнь отдать «Сорс», поэтому должен поддерживать свою репутацию журналиста, тщательно проверяющего все факты…

Наконец он сказал:

– Мне кажется, что ты что-то не додумала, Барб. Насколько я могу судить, здесь нет никаких поедателей пасты, которые мерли бы, как мухи, от массового отравления пищей. Конечно, может быть, официальные лица во всей этой долбаной стране принимают участие в заговоре. Однако мне это кажется маловероятным. Ты что, хочешь сказать, что эта Упманша сама залезла в тарелку с кишечной палочкой?

– А кто знает, как далеко зашел заговор? Все, что мы знаем, – что есть другие жертвы кишечной палочки, но о них не говорят.

– Черт возьми. Но ведь существуют законы. О том, что страна обязана информировать остальных о потенциальной эпидемии. Вспомни, стоит у нас показать по телевизору жертву аварии, кашляющую кровью, и сейчас же поднимается крик о еще одной жертве туберкулеза. Они такого не пропускают. И не пропустят.

Барбара запустила пальцы в мокрые волосы, оглянулась в поисках сигарет, поняла, что не принесла их в ванную, вспомнила, что хотела отмыть запах всех выкуренных сигарет, – и все-таки захотела закурить.

– Митчелл, ты меня хоть раз выслушаешь? Или, может, к себе прислушаешься? Так или иначе, но у тебя есть история, так почему ты, черт побери, не пишешь свою статью?

– Наверное, потому, что не очень верю тебе.

– Боже! Ну что же еще я должна сказать тебе?

– Ну, начни с того, почему тебе вообще так хочется, чтобы эта статья вышла.

– Потому что они должны рассказать все своим газетам, а они не говорят. Они никого не предупреждают и не ищут источник.

– Вот именно тут ты и ошибаешься. Мы с тобой оба знаем, для чего профессора приглашают в questura. Мы опять вернулись к тому, с чего начали. Он был там вчера. Скорее всего, он будет там сегодня. И если хочешь знать мое мнение, то с ним не беседуют о тосканской погоде или о супе из полбы, так популярном в Лукке… Послушай, Барб, я тут немножко изучил, что из себя представляет наш профессор. Всего месяц назад он тусовался со своими друзьями-микробиологами в Берлине. Так вот, если я об этом узнал – а эта информация отнюдь не идет под грифом «Совершенно секретно», – то итальянские копы тоже об этом знают. Среди этой толпы они найдут кого-то, кто занимается E. coli. И вот, пожалуйста – прямая ниточка между этой информацией и тем, что кто-то передал Ажару чашку Петри с этой гадостью для того, чтобы тот использовал ее на своей любовнице.

– Митчелл, ты что, меня не слышишь?

– Ну, хорошо, на своей бывшей любовнице. Извини за ошибку.

– Прекрати. Ты слышал, что я тебе говорила? Это история, в которой итальянская служба здравоохранения и итальянские полицейские…

– Нет, Барб. Это ты не слушаешь. У дяди Митчелла есть коллеги. Там, у вас, в Лондоне. А у этих коллег есть связи в других местах, даже в Берлине. И их источники в Берлине легко получили доступ к материалам этой конференции микробиологических гуру. И ты знаешь, что они выяснили? И все это в течение суток, Барб, так что можешь быть уверена, что итальянские копы очень скоро выяснят то же самое.

Горло Барбары перехватила судорога.

– Что? – с трудом смогла произнести она.

– Там была женщина из Университета Глазго, которая самая главная в мире по этим кишечным палочкам. А еще парень из Гейдельбергского университета – он стоит на втором месте. И тот, и другая ведут серьезные исследования у себя в лабораториях. И они присутствовали на этой конференции. Остальное додумаешь сама?

«Нет, – подумала Барбара, – нет, нет и нет».

– Ты идешь не в том направлении, – сказала она, пытаясь казаться уверенной. – Это женщина, у которой было по несколько любовников в одно и то же время. У нее был Ажар и еще один парень, когда она жила с Ажаром здесь, в Лондоне. А потом у нее появился и Лоренцо Мура. Потом она бросила Ажара ради Муры, и можешь мне поверить, что в Италии она тоже кого-то себе завела, как только любовь с Мурой стала угасать. В этом вся она.

– Барбара, ты растекаешься мыслью по древу. Не хочешь же ты убедить меня в том, что ее прошлый любовник имел доступ к кишечной палочке, и ее новый тоже имеет этот доступ? Ну кто может поверить в этот бред? И, в любом случае, ты противоречишь сама себе. Это или великий итальянский заговор, или хладнокровное убийство, но никак не два в одном флаконе.

Барбара уже не представляла, что делать. И она сказала то, что – как она знала из собственного опыта, – никак не могло сделать журналиста ее союзником:

– Пожалуйста, Митчелл.

Он довольно проговорил:

– Ты знаешь, в конце концов, из этого получится очень неплохая история, поэтому я думаю, что должен поблагодарить тебя, Барб. Думаю, что через двадцать четыре часа они его арестуют. Здесь это называется indagato[346]. Копы сначала решают, что ты главный подозреваемый, затем сообщают всем эту новость, и вот ты уже indagato. Первым шагом было лишение его паспорта. Сейчас – второй. Так что ты навела меня на очень большую историю, Барб. Может быть, Род увеличит мои командировочные, и мне хватит на тарелку спагетти болоньезе.

– Ты его уничтожишь, если начнешь свои спекуляции на эту тему в газете. Ты ведь это понимаешь? Ты же уже написал свою часть про сексуально озабоченного папашку. И что, этого тебе не хватило? У тебя ведь нет ничего, кроме случайного мусора, на котором ты хочешь построить свою версию.

– Да, и в этом ты права, – ответил журналист. – Но случайный мусор дает нам заработать на хлеб с маслом. И ты это знаешь, иначе не обратилась бы ко мне.

Виктория, Лондон

Барбара заставила себя поесть. Она заставила себя съесть что-то более сытное, чем блюда из ее обычного меню. Вместо клубничного печенья решилась съесть яйцо, сваренное всмятку, и черный хлеб, который намазала джемом. После этого, в течение первых пяти минут, она очень собой гордилась. На шестой минуте ее стошнило. К счастью, это произошло дома, до того как Барбара выехала на работу. Ей пришлось в срочном порядке менять свою майку и три раза тщательно чистить зубы и язык, чтобы избавиться от следов рвоты. И даже при этом сержант не опоздала на работу, за что, как она считала, ее можно было похвалить.

Барбара пыталась не курить по дороге. Это ей не удалось. Она старалась отвлечься от тяжелых мыслей, слушая разговорную программу на «Радио-4». Это ей также не удалось. Дважды Хейверс чуть не стала виновницей дорожного происшествия. Она пыталась уговорить себя, выровнять дыхание и привести сердцебиение в порядок. Все это ей тоже не удалось.

Барбара выкурила две сигареты на подземной парковке. Первую – для того, чтобы успокоиться, вторую – для того, чтобы набраться смелости. Она все никак не могла смириться с мыслью, что спасла Ажара от обвинения в похищении дочери только затем, чтобы его обвинили в убийстве. Барбара полагала, что среди всех пирровых побед ей за такую полагалась корона победительницы.

А где была сама Хадия? Что, ради всех святых, происходило с Хадией, если Ажара часами допрашивали в тюрьме?

Барбара звонила ему на мобильный: два раза, пока была дома, один раз по пути на работу и последний раз на подземной парковке здания Скотланд-Ярда. Ажар не отвечал, и она решила, что он, скорее всего, в questura, как и предсказывал Митч. Ей было непонятно, почему он не позвонил ей и не рассказал обо всем происходящем.

Барбара не могла решить, что это может значить, – кроме того, что Ажар не хотел, чтобы она знала, что его допрашивают. Он уже однажды предал ее в том, что касалось его участия в похищении Хадии. Поэтому было вполне возможно, что он хотел скрыть от нее факт допросов по поводу смерти Анжелины.

О чем Хейверс не хотела думать, так это о том, был ли он действительно виновен. Вместо этого она сосредоточилась на Хадии, на том страхе и неуверенности, которые должна была испытывать маленькая девочка. После того, как ее увезли от отца в Италию, после того, как ее там похитили и несколько дней держали в какой-то дыре в Итальянских Альпах, после смерти матери… узнать еще и о том, что ее отца подозревают в убийстве? Как она с этим справится? Как она сможет справиться с этим в одиночку?

Барбара подошла к своему столу, чтобы проверить почту. Почувствовала, что за ней внимательно следит Джон Стюарт, но с этим уже ничего нельзя было поделать. Не найдя ничего, что могло бы прояснить ситуацию в Италии, она направилась к кабинету детектива суперинтенданта Ардери. Был только один способ двигаться вперед, и для этого ей необходимо было благословение Изабеллы.

Барбара в последний раз набрала номер Ажара. Она даже позвонила в его пансион – только для того, чтобы выяснить, что женщина, ответившая на звонок, абсолютно не говорит по-английски. Зато ее итальянский был просто великолепен. Как только она услышала голос Барбары и имя Таймуллы Ажара, то заверещала, как кролик, заполняя эфир непрерывным монологом, который мог быть чем угодно – от рецепта минестроне до описания мировой политической ситуации. Кто это мог определить? Наконец Барбара отключилась и окончательно поняла, что ей необходимо увидеть суперинтенданта Ардери.

Она хотела пригласить с собой детектива инспектора Линли, в надежде на то, что, возможно, тот сможет как-то успокоить суперинтенданта своими логическими доводами. Но, помимо того, что Линли еще не было на работе – и где же его, черт возьми, носит, подумала Барбара, – она также вынуждена была признаться себе, что не уверена на все сто процентов, что он будет на ее стороне. Слишком много воды утекло за последние несколько недель.

Когда Доротея Гарриман повернулась от клавиатуры, услышав свое имя, Барбара сразу увидела, как изменилось выражение ее лица. Ди сразу рассмотрела майку, которую Барбаре пришлось быстро напялить, чтобы не появляться в офисе со следами рвоты на груди. И по ее лицу Хейверс могла сказать, что, хотя сама по себе надпись «Под наркозом для вашей безопасности», может быть, и понравилась секретарше, шансы того, что она совершенно не понравится Изабелле Ардери, были очень высоки. Барбара выругалась про себя. Она схватила эту майку просто потому, что та первая попалась ей под руку, а ей надо было во что бы то ни стало не опоздать на работу. Конечно, ей стоило прочитать надпись и выбрать что-нибудь более нейтральное. И вообще надо было надеть костюм. Или юбку. Или что-то другое. Но Барбара этого не сделала, и теперь, ступая на территорию Ардери, она сразу же теряла очки.

В какой-то момент Хейверс хотела предложить Ди поменяться одеждой. Идиотская мысль, подумала она. Даже представить себе эту молодую женщину в майке с такой надписью было невозможно. Поэтому Барбара просто спросила, на месте ли командир. Прежде чем Ди смогла ответить, она услышала голос Изабеллы Ардери.

– Конечно, я согласна, что им не следует одним ехать в город на поезде, – говорила суперинтендант. – Но я ведь об этом и не говорю, Боб. А почему Сандра не может приехать с ними? Я встречу их на станции. Она мне их передаст и следующим поездом вернется в Кент. А я сделаю то же самое, когда они будут уезжать.

Барбара взглянула на Ди, и та беззвучно произнесла губами: «Бывший муж». Командир обговаривала время, которое она сможет провести со своими сыновьями-близняшками, которые жили вместе с их отцом в Кенте, наслаждаясь чистым воздухом провинции. Так, по крайней мере, объясняла Ардери, когда ее спрашивали, почему дети живут не с ней. Правда, мало кто решался задать подобный вопрос. Да, по всей видимости, время для разговора Барбара выбрала неудачно, однако с этим уже ничего не поделаешь. Сержант сидела около двери в кабинет, пока не услышала, как Ардери сказала:

– Хорошо. Тогда в следующий уик-энд. Надеюсь, что теперь я уже доказала… не так ли? Пожалуйста, Боб, прислушайся к голосу разума. Ну, ты хотя бы переговоришь с Сандрой об этом? Или я могу… Да… Очень хорошо.

Завершение разговора не позволяло понять, в каком душевном состоянии Ардери ее встретит. Но выбора у Барбары не было, и она открыла дверь, после того как Ди кивком показала ей, что она может войти. Войдя, она посмотрела на лицо Изабеллы – и сразу же поняла, что разговор будет очень нелегким.

Ардери сидела, прижав руки ко рту, как живое воплощение термина «белые костяшки». Ее костяшки были действительно абсолютно белыми, и Барбара подумала, что она так сжимает кулаки, скорее всего, от ярости, поскольку при этом Изабелла делала глубокие вдохи, а глаза ее были закрыты. «Самое время сматываться», – подумала Хейверс. Но перед глазами у нее стояла Хадия. Поэтому она откашлялась и сказала:

– Командир, Ди сказала, что я могу зайти на минутку.

Ардери открыла глаза и опустила руки. Барбара увидела, как глубоко ее ногти врезались в ладони. Она догадалась, что давление командира должно зашкаливать, и пожалела, что пренебрегла успокаивающим присутствием Линли.

– В чем дело, сержант? – спросила Ардери таким тоном, что сразу стало понятно: о закончившемся разговоре лучше не упоминать.

– Мне надо ехать в Италию.

Барбара мысленно удивилась тому, как это прозвучало. Она сразу произнесла эти слова, вместо того чтобы сделать так, как она запланировала: мягко напомнить Ардери все детали этого дела и все факты, требовавшие ее присутствия в Италии, так, чтобы в конце разговора решение о ее поездке туда прозвучало как нечто само собой разумеющееся. Но она забыла об этом своем плане, как только открыла рот. Срочность диктовала свои законы.

– Что? – спросила Изабелла, хотя было видно, что она хорошо расслышала слова Барбары. Казалось, что она просто не может поверить в сказанное и, заставляя свою подчиненную повторить ее слова, хочет заставить сержанта понять, насколько нелепо они звучали.

– Мне надо ехать в Италию, командир, – повторила Барбара и добавила: – В Тоскану. В Лукку. Хадия Упман осталась там совсем одна, ее отца допрашивают в течение последних двух дней, и у него нет родственников, на которых он мог бы положиться. Я единственный человек, которому Хадия доверяет. То есть… после всего того, что случилось.

Ардери слушала ее с каменным выражением лица. Когда Барбара закончила, суперинтендант достала из ящика стола папку и положила ее перед собой. Хейверс увидела, что на папке было что-то написано, но не смогла прочитать, что. Однако она смогла оценить то количество бумаг, которые находились в папке. Это была довольно внушительная стопка, в которой, помимо документов, виднелись и газетные вырезки. Сначала Хейверс подумала, что суперинтендант хочет освежить в памяти, что произошло с Хадией, или разыскивает информацию, которая подскажет ей, что происходит с Ажаром. Но ничего этого не произошло. Вместо этого Ардери посмотрела на нее спокойным взглядом и сказала:

– Об этом не может быть и речи.

Сглотнув, Барбара перечислила факты: неожиданная смерть Анжелины Упман, кишечная палочка, возможный заговор итальянской полиции, итальянских служб здравоохранения и итальянской прессы, паспорт Ажара, конфискованный итальянскими копами, адвокат Ажара, долгие допросы в questura. Хадия там одна и напугана: сначала ее похитили и прятали где-то в Альпах, затем умерла ее мать, а теперь ее отца бесконечно допрашивают итальянцы. За девочкой надо присматривать, пока не разрешится данная ситуация. Или ее надо возвращать в Лондон – в том случае, если, не дай бог, она не разрешится в ближайшие дни. У малышки никого нет в Италии, кроме ее отца…

– Это не дело британской полиции.

У Барбары отвалилась челюсть.

– Но они британские подданные.

– Существует организация, чьей задачей является помощь британским гражданам за границей. Она называется посольством.

– Посольство дало Ажару только список англоговорящих адвокатов. Они сказали, что если у британского подданного возникает проблема с законом…

– Это дело итальянской полиции, и итальянцы с ним разберутся.

– Каким образом? Поместив Хадию в госучреждение? Передав ее в какой-нибудь… какой-нибудь… работный дом?

– Мы живем не во времена Чарльза Диккенса, сержант.

– В какой-нибудь приют. Общежитие, монастырь, сиротский дом. Командир, ей всего девять лет. У нее нет никого. Только папа.

– У нее есть семья здесь, в Лондоне, и они будут проинформированы. Думаю, что любовника ее матери тоже проинформируют. Любовник заберет ее к себе, до тех пор, пока семья все не организует.

– Они ее ненавидят! Они не считают ее живым человеком! Командир, ради всего святого, она уже достаточно настрадалась.

– Не впадайте в истерику.

– Я нужна ей.

– Никому вы, сержант, не нужны. – Однако, увидев, что Барбара дернулась, как от удара, Ардери продолжила: – Я хочу сказать, что ваше присутствие в Италии никому не нужно, и я не даю вам своего разрешения. У итальянцев достаточно возможностей, чтобы с этим разобраться, и они разберутся… Мне надо работать; надеюсь, что и у вас найдется, чем себя занять.

– Но я не могу просто стоять…

– Сержант, если вы хотите продолжить это обсуждение, то я советую вам хорошенько подумать. Хотелось бы, чтобы ваши размышления начались с джентльмена по имени Митчелл Корсико, грязной газетенки «Сорс» и того, что вы можете почерпнуть из прошлого опыта нашей организации. Случалось, что полицейские заключали сделки с журналистами, но результаты всегда оставляли желать лучшего. Конечно, не для журналистов. Скандалы – это их профессия. Но что происходило с полицейскими? Хорошенько выслушайте меня, Барбара, потому что я абсолютно серьезна. Предлагаю вам серьезно обдумать ваше недалекое прошлое и что оно сможет рассказать вам о вашем возможном будущем, если вы немедленно не измените свое поведение. Что-нибудь еще?

– Нет, – ответила Барбара.

Смысла в дальнейшей беседе с командиром не было. Самым главным для нее сейчас было попасть в Италию, что она намеревалась сделать любой ценой.

Южный Хокни, Лондон

Однако сначала надо было разобраться с Брайаном Смайтом. Последний раз, когда они встречались, Барбара дала ему задание. С тех пор она от него ничего не слышала. Сержант дважды пыталась связаться с ним по телефону, но безуспешно. Пора, подумала она, слегка потрясти его и напомнить, что с ним может случиться, если она шепнет заинтересованным людям, чем он занимается, когда садится за клавиатуру своего компьютера.

Смайт был дома, однако не работал. Он одевался для выхода. Слава богу, этот тип что-то сделал со своей перхотью, потому что в настоящий момент на его плечах не было видно соляных хлопьев Малдонского моря[347], которые полностью покрывали его рубашку во время их предыдущей встречи. На нем был пиджак и галстук… То, что Брайан подошел к двери с ключами в руках, говорило о том, что он собирался выходить.

Барбара не стала ждать, пока ее пригласят в святая святых.

– Сегодня мы обойдемся без чая, – сказала она, проходя мимо него в квартиру и далее сразу же в сад.

Там Барбара выбрала новое место для разговора. Зная этого пройдоху, она предположила, что он уже установил звукозаписывающую аппаратуру на том месте, где они беседовали в предыдущий раз.

За ухоженными растениями сада скрывался маленький уголок, весь утопающий в гроздьях цветущей глицинии. Цветы были настолько крупными и яркими, что Барбара решила, что хакер подкармливает почву останками домашних животных, которых вылавливает в округе. Она направилась к этим цветам, и он прошел за ней.

– Хочу сразу спросить, – произнес он, – какая часть во фразе «вы вторгаетесь на частную территорию» вам особенно непонятна?

– Что с изменением билетов в Пакистан? – потребовала она.

– Или вы уходите, или я звоню копам.

– Мы оба знаем, что вы этого не сделаете. Так что там с билетами?

– У меня сейчас нет времени это обсуждать. Я должен идти на интервью по поводу работы…

– По поводу работы? Что же за работу может получить парень с вашими талантами?

– Ко мне через агентство обратилась китайская фирма. Техническая безопасность. То, чем я занимаюсь. То, чем я занимаюсь большую часть времени из тех пятнадцати лет, что работаю. Вы же это знаете.

– И именно это принесло вам эти дорогущие предметы искусства и такой дом?

– Давайте поговорим начистоту, – ответил Смайт. – Вы сделали все, что смогли, для того, чтобы разрушить самую успешную часть моей карьеры…

– Ну, в общем, да. Хотя это звучит как жалоба мелкого домушника на то, что хозяева установили охранную систему у себя в доме. Но продолжайте.

– Я вам ничего не должен. И ничего не могу вам предложить. – Брайан взглянул на часы. – И если вы больше ничего не хотите сказать… на улице сейчас сплошные пробки…

– Не надо блефовать, Брайан. У меня карты на руках лучше, чем у вас, или вы об этом забыли? Так как обстоит дело с этими пакистанскими билетами?

– Я уже говорил, что войти в систему SO-12 невозможно. И это действительно так. Надеюсь, что ваших мозгов хватит на то, чтобы это понять.

– Их хватит и на то, чтобы понять, что в этой вашей киберландии есть масса пацанов вроде вас и вы их всех знаете. И не говорите мне, что ни один из них не может пробить, проникнуть или врезаться в систему SO-12, потому что ежедневно эти пацаны взламывают системы Министерства обороны, Медицинского страхования и даже личные календари членов королевской семьи. Поэтому, если вы не нашли никого, кто мог бы это сделать, то это значит только то, что вы плохо искали. А в вашем положении это большой риск, Брайан. У меня все ваши резервные копии. Я могу утопить вас в один момент. Вы что, забыли об этом?

Смайт покачал головой – причем это был жест не согласия, а недоверия, – и сказал:

– Вы можете делать все, что хотите, но, думается мне, если вы это сделаете, то очень скоро поймете, что все мы варимся в одном котле. И в основном из-за вас.

– Что, черт возьми, вы имеете в виду?

– Первое: вы были абсолютной дурой, когда решили, что Дуэйн Доути согласится хоть за что-то ответить. Второе: если можно изменить одни данные, то можно изменить и другие. Поэтому советую вам над всем этим хорошенько подумать. А после того, как все обдумаете, можете перейти к третьему и самому главному: вас уже давно вычислили, глупая вы корова. Им известно о любом вашем движении. Особенно о том, что сейчас вы находитесь у меня.

Он повернулся на каблуках и направился по прекрасному весеннему саду к дому.

– Что это должно означать, кроме бессмысленной угрозы? – спросила Барбара, идя за ним.

Хакер обернулся.

– Это значит, что ко мне приходили из полиции Метрополии. Рассказывать дальше? Ведь мы оба знаем, что только одна причина на свете могла привести к этому, и сейчас она стоит передо мной.

– Я вас не сдавала, – сказала Барбара.

Раздался смешок.

– Конечно, нет, дура вы этакая. За вами просто следили. Наверное, с того самого момента, когда вы впервые во все это влезли, и вас сдали вашим начальничкам. А теперь – вас вежливо проводить до двери или силой вышвырнуть из квартиры? Я с удовольствием сделал бы и то, и другое, но мне надо успеть на интервью. Так что если между нами и были какие-то дела – они полностью закончены.

Лукка, Тоскана

На протяжении всей своей карьеры Сальваторе Ло Бьянко никогда не скрывал улик расследуемого дела. Сама мысль об этом была для него недопустима. Поэтому он придумал для себя объяснение, которое помогало ему с этим смириться. Оно было простым и, помимо всего прочего, являлось чистой правдой: ему необходимо найти эксперта-почерковеда для того, чтобы сравнить почерки на поздравительной открытке и на тех документах, которые Таймулла Ажар заполнял в пансионате. Старший инспектор решил, что, пока он этим занимается, не имеет смысла рассказывать об этой возможной улике кому бы то ни было.

Прежде чем отправиться на Пьяцца Гранде, Сальваторе переговорил с трудолюбивейшей Оттавией Шварц. Вместе с Джорджио Симионе она продвигалась – правда, довольно медленно – в изучении списка участников Берлинской конференции. То, что это была международная группа ученых, делало задачу еще сложнее, однако она все-таки была выполнимой. Оттавия показала Сальваторе список имен людей, которые были уже проверены и исключены из списка подозреваемых. Пока им с Джорджио не удалось обнаружить никого, кто занимался бы E. coli, но оставалось еще много участников, и она была уверена, что они еще обнаружат важную информацию.

Сальваторе покинул questura. С собой он захватил самую свежую информацию, которую прислал ему лондонский частный детектив, а также документы, полученные им ранее в банке Ди Массимо. Ло Бьянко собирался использовать оба набора документов, чтобы добиться своего от Пьеро Фануччи.

Il Pubblico Ministero на месте, сказала его секретарша, когда Сальваторе прибыл в Палаццо Дукале. Она исчезла за дверью кабинета, но тут же вернулась со словами: certo, il magistratо не только примет вас сейчас, но и хочет, чтобы вы знали, что у него всегда найдется минутка времени для его старинного друга Сальваторе Ло Бьянко. Все это было произнесено без всякого выражения, так как долгие годы работы с Пьеро научили ее доносить информацию без всяких признаков иронии.

Пьеро ждал его за своим внушительных размеров столом, который был полностью завален папками с делами, толстыми и растрепанными, тяжелыми от той важной и серьезной информации, которая в них хранилась. Сальваторе не собирался оставлять свои документы в этой куче. Все, что он принес с собой, с собой же он и унесет. И сделает это, как только получит поддержку Пьеро.

Il Pubblico Ministero никак не прокомментировал внешний вид Сальваторе. Лицо инспектора все еще было в кровоподтеках, но его состояние улучшалось с каждым днем. Скоро все следы стычки в Ботаническом саду исчезнут, однако сейчас Сальваторе был рад, что они пока оставались на лице. Он надеялся, что в данной ситуации это может сыграть положительную роль.

– Пьеро, – произнес старший инспектор, – кажется, вы были абсолютно правы в вашем подходе к решению этого дела. Я хочу, чтобы вы знали, что я с вами согласен.

Глаза Фануччи прищурились. Он посмотрел сначала на лицо инспектора, затем на папки, которые тот держал в руках. Прокурор не сказал ни слова, но кивком и взмахом шестипалой руки показал Сальваторе, что тот может продолжать.

Сальваторе раскрыл первую папку. Она содержала информацию от Дуэйна Доути, которую сыщик прислал из Лондона в Лукку: расписки, отчеты и банковские переводы. Так как они полностью доказывали связь Таймуллы Ажара и Микеланджело Ди Массимо в вопросе похищения Хадии Упман, то все это выглядело, на первый взгляд, как будто Сальваторе издевается над magistratо, подчеркивая неправильность его выбора. Пьеро – совсем не идиот, особенно когда дело касалось его самого, – напрягся, раздул ноздри и произнес: «Это что такое?» – и замер в ожидании объяснений.

Объяснения последовали из материалов, которые Сальваторе удалось получить ранее. В них содержались банковские проводки и телефонные разговоры, которые связывали умершего Роберто Скуали и все того же Ди Массимо. Расположенные рядом с документами, полученными из Лондона, они ясно показывали, что синьор Доути, по причинам, известным только ему одному, манипулировал информацией с тем, чтобы создалось впечатление, что Таймулла Ажар уговорил Ди Массимо похитить его дочь Хадию. Видите, как деньги переходят со счета Ажара на счет Ди Массимо и далее, на счет Скуали? А более ранние документы показывали путь Доути – Ди Массимо – Скуали, и это были те документы, которые он, Сальваторе, получил почти сразу после начала расследования. А вот те документы, которые недавно прислали из Лондона, Пьеро… Ясно видно, что над документами серьезно поработали, чтобы перевести стрелки на невиновного.

– Этот человек – синьор Доути – замазан по самую макушку, – сказал Сальваторе. – Микеланджело Ди Массимо говорит правду. С самого начала этот план был разработан в Лондоне: разработан Доути и претворен в жизнь Ди Массимо и Скуали.

– А почему ты до сих пор не передал эти материалы Никодемо? – спросил Пьеро. Его голос звучал расслабленно, и Сальваторе надеялся, что это признак того, что он запоминает факты.

– Конечно, я все передам, – ответил Сальваторе, – но сначала я хотел извиниться перед вами. Задержание Карло Каспариа, как это сделали вы… Это вселило в Микеланджело Ди Массимо уверенность, что он в полной безопасности. Если бы вы отпустили Каспариа – на чем настаивал я, – Ди Массимо наверняка исчез бы, как только было найдено тело Скуали. Он бы знал, что всего несколько часов отделяют нас от обнаружения его связи со Скуали, но потому, что вы продолжали удерживать Карло, как главного подозреваемого, он считал себя в полной безопасности.

Фануччи кивнул. Он все еще, казалось, не был полностью убежден выступлением Ло Бьянко, поэтому Сальваторе извинился еще раз, пока собирал документы со стола magistratо, сказав:

– Это я передам Никодемо. Чтобы он – под вашим руководством, конечно – закончил расследование.

– Экстрадиция Доути, – пробормотал Пьеро. – Это будет нелегко.

– Но не для вас же, – произнес Сальваторе. – Перед вами не устоит даже британская судебная система, мой дорогой друг.

– Посмотрим, – пожал плечами Фануччи.

Инспектор улыбнулся. Certo, подумал он, конечно, они посмотрят. А пока Таймулла Ажар исчез с локаторов Фануччи. С глаз долой – из сердца вон. Теперь пакистанец был в полном распоряжении Сальваторе Ло Бьянко. А это именно то, чего добивался старший инспектор.

Виктория, Лондон

Линли понимал, что встречи с Изабеллой не избежать. Его время истекало. Он мог еще несколько дней тянуть его («Командир, работаю, однако надо проверить еще одну вещь…»), но, так как она не была дурой, этим ее не проведешь. Поэтому у него оставался выбор: то ли напропалую врать Ардери обо всех делах Барбары, так как Джон Стюарт знал только, куда она ходила и с кем встречалась, но не то, что она реально делала, – то ли сказать ей всю правду.

Томас сожалел, что знал о проделках Барбары Хейверс. Он ее предупреждал, но это ни к чему не привело. Она так и не сошла с того безумного пути, по которому летела, ведомая любовью. Но хотя поговорка «любовь слепа» и может оправдать то, что влюбленные не замечают недостатков друг друга, она ни в коей мере не могла оправдать нарушение тех обязанностей, которые взял на себя – и публично присягнул в этом – сотрудник полиции Метрополии. Особенно это касалось расследования уголовных преступлений.

И все же… разве сам он, Томас, не хотел защитить собственного брата несколько лет назад, когда склонность Питера связываться с темными личностями из самых трущоб Лондона, вкупе с наркотиками привели к тому, что он подпал под подозрение в убийстве? Да. Томас хотел защитить его. И, несмотря на улики, говорящие об обратном, он не мог поверить в то, что Питер был в нем замешан. По счастью, время показало, что брат действительно был невиновен. А ведь то же самое могло иметь место и в случае Барбары Хейверс и Таймуллы Ажара. Однако им так и не удастся выяснить, виновен Ажар или нет, если Барбара будет и дальше скрывать улики, не правда ли? В случае с Питером все тоже упиралось в улики. Только пройдя через весь процесс нахождения под следствием, он был полностью оправдан. То, что Томас не вмешивался в ход следствия, чуть полностью не разрушило их отношения с Питером,однако он настоял на своем решении. И это именно то, что нужно сделать Барбаре.

Линли решил не быть трусом и не ждать, пока Изабелла сама его вызовет. Когда они встретились в коридоре, он кивнул в сторону ее кабинета. Найдется ли у нее минутка? Да, найдется.

Ардери закрыла дверь и поставила между ними барьер в виде письменного стола. Томас воспринял это как демонстрацию разницы в их служебном положении. Он придвинул стул и рассказал ей все, что знал, не скрывая ничего из того, что удалось узнать о Дуэйне Доути, Брайане Смайте, Таймулле Ажаре, похищении Хадии Упман, смерти Анжелины Упман – и о Барбаре Хейверс. Изабелла молча слушала. Она ничего не записывала и не задавала вопросов. Только когда Линли упомянул о билетах в Пакистан и о том, что Барбара Хейверс о них знала, Изабелла выдала реакцию. Побелев, она спросила:

– А ты уверен в датах? В дате покупки и дате вылета, Томми? – И прежде чем он ответил, продолжила: – Не обращай внимания. Конечно, ты уверен. Джон Стюарт просто не мог знать об этих билетах. Ведь если Барбара разузнала о них внутри организации – то есть через SO-12, – то у него не было причины следить за теми, с кем она общается в этом здании. Ведь из него она не выходила. Она ведь просто могла позвонить кому-нибудь из SO-12 и попросить об услуге, правда?

– Да, это возможно, – ответил Линли. – А так как она работала по этому делу, то им и в голову не пришло поинтересоваться, зачем ей нужны эти данные, тем более что Ажар уже прошел проверку на причастность к террористам.

– Боже мой, какая же это грязь… – Изабелла задумчиво сидела за столом, глядя куда-то вдаль невидящими глазами. Линли догадался, что она пытается рассмотреть свое будущее. – Барбара опять встречалась с журналистом.

– С Корсико?

– Они встретились на Лестер-сквер. Сейчас он в Италии, скорее всего, по делам Барбары.

– Откуда ты знаешь? Я имею в виду не Лестер-сквер, а все остальное?

Ардери кивнула на закрытую дверь, на то, что лежало за ней.

– Конечно, от Джона. Он так и не сдается. Он уже собрал достаточно сведений о том, как она сливала информацию прессе, как не подчинялась прямым приказам и проводила свое собственное мини-расследование по событиям, произошедшим в другой стране. Как называется то место на реке, где казнили пиратов, а потом прилив уносил их тела, Томми?

– Пристань казней? Я думаю, что здесь больше сказок, чем правды.

– Не важно. Джон мечтает увидеть ее именно там. Или фигурально, или реально. И он не остановится, пока это не произойдет.

Линли чувствовал то отчаяние, которое испытывала суперинтендант. Он тоже его испытывал, но в меньшей степени. Ардери умудрялась сдерживать инспектора Стюарта, говоря ему, что тщательно протоколирует все детали, которые он ей сообщал. Но если она не предпримет никаких действий в ближайшее время, он через ее голову обратится к помощнику комиссара. И сэр Дэвид Хильер не будет сочувствовать фактам, особенно в том виде, в каком их представит Джон Стюарт. И когда он начнет искать ответственного за то, как на эти факты реагировали, то крайней окажется сама Изабелла. Ей надо действовать, не откладывая в долгий ящик.

– А где Барбара сейчас? – спросил Линли.

– Она попросилась в Италию. Я отказала ей и велела заняться делом. Я все еще не получила отчета об этом Дуэйне Доути, хотя теперь неважно, что это будет за отчет. Очевидно, что я не могу вернуть ее в команду Стюарта, а Филиппу Хейлу в данный момент люди не нужны. А ты что, не видел ее, когда приехал?

Томас отрицательно покачал головой.

– И она тебе не звонила?

– Нет, – был его короткий ответ.

Изабелла думала несколько секунд, а потом спросила:

– А у нее есть паспорт, Томми?

– Не имею ни малейшего представления.

– Боже, ну и ситуация… – Изабелла глянула на Линли, протянула руку к телефону, набрала номер и стала ждать ответа. Когда ей ответили, она сказала в трубку: – Джуди, мне надо переговорить с сэром Дэвидом. Он сегодня на месте?

Секретарша Хильера что-то ответила, и Изабелла заглянула в свой ежедневник.

– Тогда я сейчас поднимусь, – сказала она женщине на проводе.

– Изабелла, – сказал Линли, – все это можно закончить несколькими способами.

– Послушай, ради бога, не учи меня моей работе, – ответила Ардери.

Чолк-Фарм, Лондон

Барбара не знала, о каких «начальничках» говорил Смайт. Но когда она вышла из его дома и пошла к своей машине, припаркованной в конце улицы, то все поняла. Раньше она была слишком погружена в свои планы, в обдумывание своих следующих шагов и действий, и не была начеку. Теперь, когда ей открыли глаза, все оказалось очень просто.

Клайв Кратти, только что получивший звание детектива констебля и жаждущий показать себя перед непосредственным начальством, попытался спрятаться от ее взгляда за рулем белого «Форда Транзит», который был припаркован в десяти домах от нее по другой стороне улицы. Но Барбара его заметила – и сразу поняла, что Стюарт установил за ней слежку.

Она взбесилась, но у нее не было времени ни на Стюарта, ни на его прислужников. Он будет делать то, что считает нужным. А ей надо добраться до Италии.

Ее паспорт был дома. Надо собрать хоть какие-то вещи, и еще нужен билет. По поводу последнего Барбара могла просто позвонить в авиакомпанию – или же собрать вещи, поехать в один из аэропортов и надеяться на лучшее.

Так как было еще рано, вокруг ее дома была масса свободных парковочных мест. Даже арка была свободна. Хейверс проехала через нее и помчалась от большого дома к своему бунгало. Влетела внутрь, бросила сумку на то, что считалось кухонным столом, и стала собирать свои чистые трусики с веревки, протянутой над раковиной. Затем свернула их в комок и направилась к гардеробу.

Именно в этот момент Барбара увидела Линли, который сидел в кресле рядом с диваном, вскрикнула, уронила трусики на пол и закричала:

– Черт вас побери! Как вам удалось войти?

Томас протянул ей ключ от входной двери.

– Надо проявлять больше фантазии, когда прячете свои запасные ключи, – ответил он. – Конечно, если не хотите однажды прийти домой и столкнуться с кем-нибудь, настроенным не так миролюбиво, как я.

Хейверс попыталась собраться с мыслями и вспомнить о своем чувстве юмора, собирая трусики с пола.

– Я думала, что место под ковриком было слишком очевидным, чтобы на него обратили внимание. Кому придет в голову искать ключи именно там?

– Не думаю, чтобы обычный грабитель был знаком с реверсивной психологией, Барбара.

– Наверное, нет. – Пересекая комнату, она старалась говорить легким голосом.

– Изабелла всё знает, – сказал Линли. – Смайт, Доути, то, что вы хотели сделать, ваши интимные беседы с Митчеллом Корсико… Всё, Барбара. Она звонила Хильеру, когда я выходил из кабинета, и договорилась о встрече с ним. Ардери также знает и о билетах в Пакистан, так что она решила положить этому конец. Я не мог остановить ее. Очень сожалею.

Барбара открыла шкаф. На верхней полке лежала ее дорожная сумка. Она вытянула ее оттуда и стала хватать одежду, не задумываясь о том, какая сейчас погода в Италии, или о том, подходит ей ли эта одежда. Хейверс не думала ни о чем, кроме того, что ей срочно надо покинуть Лондон и добраться до Италии. Она чувствовала, что Линли наблюдает за ней, и ждала, когда же он станет говорить о том, что она потеряет в результате этого сумасшествия. Но он сказал только:

– Не делайте этого. Послушайте меня. Все, что вы пытались сделать в деле о похищении Хадии и смерти Анжелины, развалилось. Смайт все подтвердил мне.

– А ему нечего было подтверждать, – сказала Барбара, однако не чувствуя себя такой уверенной, какой пыталась казаться.

– Барбара… – Линли встал со стула. Он был высоким мужчиной, на несколько дюймов выше шести футов, и сейчас казалось, что он заполнил собой всю комнату.

Хейверс попыталась не обращать на него внимания, но это было невозможно. И тем не менее она продолжала хаотично упаковываться. Прошла в ванную и схватила там все, что, по ее мнению, могло ей понадобиться: от шампуня до дезодоранта и всего остального. У нее не было косметички для всех этих флаконов, поэтому она завернула их в старое полотенце для рук и попыталась проскользнуть мимо Линли в комнату, где лежала ее дорожная сумка. Однако инспектор стоял в дверном проеме.

– Не делайте этого, – повторил он. – Смайт согласился говорить со мной, а это значит, что он может рассказать все и другим. Он признался в том, что полностью уничтожил часть улик и изменил остальные. Он рассказал мне о тех документах, которые он создал. Рассказал мне о твоих визитах. Сдал и Доути и женщину. С ним все кончено. Он может надеяться только на отъезд из страны до того, как начнется долгое и тщательное полицейское расследование, результаты которого упрячут его в тюрьму на Бог знает сколько лет. Вот как сейчас обстоят дела. Вы просто должны спросить себя, на чьей стороне хотите быть во время этого расследования.

Барбара протиснулась мимо него.

– Вы просто не понимаете. Вы никогда этого не понимали.

– Я понимаю, что вы хотите защитить Ажара. Но вы должны понять: то, что Смайт смог сделать, могло быть сделано только очень поверхностно. Понимаете?

– Я не понимаю, о чем вы говорите.

Хейверс засунула полотенце с косметикой в сумку и в отчаянии оглянулась. Томас не давал ей сосредоточиться. Что ей еще понадобится? Конечно, паспорт. Этот ни разу не использованный документ, который был ее пропуском в новую жизнь. Во что-то новое, неизведанное, необычное, волнующее. Утренний загар на пляже в Греции, прогулка по Великой стене в Китае, плавание нос к носу с гигантской черепахой на Галапагосах… Да что угодно, только бы оно было чем-то, что отличалось бы от этой серой повседневности.

– Тогда вам придется выслушать все правду, – сказал Линли. – Для того чтобы делать то, что он делает, Смайту нужно знать многих людей, которые, в свою очередь, знают других людей. Именно так это и работает. Какой-нибудь инсайдер в одной из организаций, в систему которой хочет попасть Смайт, сообщает ему пароль, или сообщает его кому-то, кто потом сообщает его Смайту. Информация изменяется, но не в святая святых этих резервных систем. Потом все это обнаруживается. Производятся аресты. Люди начинают говорить, а все это время правда хранится в резервной системе, которую невозможно вскрыть без судебного решения. И эта система покажет все. А мы с тобой оба знаем, что это «все» значит.

Барбара повернулась лицом к Томасу.

– Ажар ничего не сделал! И вы это знаете так же хорошо, как и я. Просто кто-то хочет все свалить на него. Доути хочет, чтобы он ответил за похищение, которое сам же Доути и организовал; а кто-то еще хочет, чтобы он ответил за убийство.

– Ради бога, Барбара… Да кто же это?

– Я не знаю! Разве вы не понимаете, что именно для этого мне надо поехать туда? Может быть, это Лоренцо Мура… А может быть, Кастро, который был у Анжелины до Муры… Или ее собственный отец – за то, что она не смогла оправдать его надежды… А может быть, сестра, которая всегда ее ненавидела… Я не знаю, черт побери! Но одно я знаю твердо. Сидя здесь в Лондоне и работая только в соответствии с этими гребаными инструкциями, мы никогда и ничего не узнаем. Под лежачий камень вода не течет.

Хейверс бросилась к столу, который стоял рядом со шкафом. В его единственном ящике она хранила свой паспорт. Барбара вытащила ящик и перевернула его на кровать. Паспорта не было.

Это стало последней каплей. Что-то внутри нее сломалось, и она бросилась через всю комнату к Линли, крича не переставая: «Верните его мне! Будьте вы прокляты, верните мне мой паспорт!» А потом, к своему ужасу, разрыдалась. Она вела себя, как сумасшедшая, и понимала это, но у нее не осталось никаких сил, чтобы объяснить своему давнему партнеру, почему она делает то, что делает. Поэтому, как жена рыбака из викторианского романа, она сначала прокляла Линли, а потом стала бить его кулаками в грудь. Томас поймал ее руки. Нет, ему не удастся остановить меня, поклялась Барбара сама себе. Даже если ей придется убить его, чтобы попасть в Италию, то она, не задумываясь, сделает это.

– У вас есть другая жизнь! – кричала она. – А у меня нет ничего. Вы понимаете? Вы это когда-нибудь поймете?

– Барбара, ради бога…

– Что бы ни случилось, меня это не касается. Это вы поняли? Все, что меня волнует, – это она. Я не оставлю Хадию в руках итальянских властей, если что-то случится с Ажаром. Я этого не сделаю, и больше меня ничего не волнует.

Барбара продолжала всхлипывать. Томас отпустил ее руки, наблюдая за ней, и Хейверс почувствовала, как ее переполняет чувство унижения. От того, что он видит ее такой. У нее не осталось ничего, кроме тех чувств, которые ее разрушали: одиночества, которого он не знал, отчаяния, которое он редко чувствовал; ее будущего, состоящего только из работы, – и ничего более. Барбара ненавидела его в этот момент – за то, что он довел ее до такого состояния. И наконец гнев осушил ее слезы.

Инспектор достал из кармана пиджака ее паспорт и протянул ей. Барбара выхватила его из рук Линли и схватила свою дорожную сумку.

– Не забудьте запереть дверь, когда будете уходить, – были ее последние слова.

Май, 16-е

Лукка, Тоскана

Сальваторе Ло Бьянко рассматривал свое лицо в зеркале в ванной. Синяки активно желтели. Старший инспектор уже не выглядел, как жертва избиения, а скорее как человек, переживший разлив желчи. Через несколько дней он сможет увидеть, наконец, Бьянку и Марко. Это было здорово, потому что его мамочка сильно грустила без своих любимых внуков.

Выйдя из башни, Сальваторе направился к своей машине. Это была короткая прогулка по приятному весеннему утреннему воздуху, и Ло Бьянко решил остановиться, чтобы выпить чашечку кофе и съесть пирожное. Он быстро закончил еду и питье и купил номер «Примо воче» в киоске на пьяцца деи Конкомери. Пробежал заголовок статьи на первой странице и увидел, что Пьеро Фануччи пока придерживает информацию о кишечной палочке.

Успокоившись, Сальваторе направился на фатторию ди Санта Зита. Небо было таким лазурным, что можно было быть уверенным: их ждет еще один жаркий день на этой пойменной равнине. На холмах деревья предлагали тень под своими кронами, и температура там была более приемлемой. А над грунтовой дорогой, которая вела на земли Мура, ветви деревьев создали приятный тенистый туннель. Выехав из него, Ло Бьянко припарковался рядом с винокурней – и услышал звуки голосов, звучавших из древней каменной постройки. Нырнув под ветви цветущей глицинии, он вошел в помещение, напоенное, как духами, запахами винной ферментации.

Лоренцо Мура и молодой человек иностранной наружности находились за дегустационным залом, в комнате, где вино разливалось по бутылкам, и изучали пачку наклеек, перед тем как разместить их на бутылках. Chianti Santa Zita – было написано на наклейках. Однако Муре не нравился их вид. По его лицу, когда он говорил, бродила недовольная гримаса. Молодой человек кивал.

Сальваторе прочистил горло. Они подняли на него глаза. Полицейский подумал, действительно ли родимое пятно на щеке Муры потемнело, или ему это только так кажется?

– Доброе утро, – произнес детектив. Он объяснил, что пришел на звук их голосов и надеется, что не помешал им.

«Конечно, помешал», – подумал Лоренцо Мура, но ничего не сказал. Вместо этого он продолжил общение с молодым человеком, белая кожа и светлые волосы которого выдавали в нем либо англичанина, либо, что еще вернее, скандинава. По-видимому, он, как и множество его соплеменников, свободно говорил на итальянском, а также еще на трех-четырех полезных языках. Молодой человек – никакого имени не называется, да и не требуется, подумал Сальваторе, – выслушал Муру и скрылся в глубинах винокурни. Со своей стороны Лоренцо сделал жест в сторону открытой бутылки, стоявшей рядом со станком для наклейки этикеток. Vorrebbe del vino?[348] «Маловероятно, – подумал Сальваторе. – Для него еще слишком рано, чтобы начинать дегустацию, но в любом случае, grazie mille».

Было ясно, что Лоренцо не так строго следит за временем. Очевидно, что и он и его ассистент уже промочили горло. Рядом с бутылкой стояли два наполовину полных стакана. Он взял один из них и залпом осушил, а потом глухо сказал:

– Она умерла. И мой ребенок тоже. А вы ничего не делаете. Для чего вы приехали?

– Синьор Мура, – сказал Сальваторе, – мы бы хотели, чтобы дела шли быстрее, но они могут идти только с той скоростью, с которой им позволяет общий процесс.

– И что же это значит?

– Это значит, что мы должны завести дело. Сначала оно заводится, затем расследуется. А уже после завершения расследования производятся аресты.

– Она умерла, ее похоронили, и ничего не произошло, – сказал Мура. – И вы хотите меня уверить, что занимаетесь расследованием дела? Я пришел прямо к вам, когда она умерла. И я сказал, что это не естественная смерть. Но вы отослали меня. Тогда зачем вы приехали сейчас?

– Я приехал спросить, позволите ли вы Хадие Упман пожить у вас здесь, на фаттории, до тех пор, пока не будут достигнуты договоренности с ее семьей в Лондоне?

Лоренцо вскинул голову.

– Что это значит?

– Это значит, что я расследую дело. И когда я закончу – а я должен делать это очень осторожно, – придет время для следующих шагов, и уж здесь я не буду колебаться. Но соответствующие приготовления должны быть сделаны, и я пришел к вам именно за этим.

Мура изучал его лицо, как будто хотел отделить правду от лжи. Но кто решится ругать его за это? В девяти случаях из десяти в этой стране, и особенно в Тоскане, сначала совершался арест, а потом факты подгонялись под сфабрикованное дело. Особенно часто это случалось в тех случаях, когда такой прокурор, как Пьеро Фануччи, ограничивал свое видение одним подозреваемым, назначаемым в тот момент, когда о преступлении становилось известно.

– В таких случаях, как ваш, необходимо установить сам факт смерти и ее причину, – объяснил Сальваторе. – В случае с Анжелиной это было затруднительно, так как она была больна несколько недель перед смертью. Теперь мы точно знаем, что повлекло за собой ее смерть…

Лоренцо сделал шаг вперед, протягивая руку. Сальваторе поднял свою, чтобы остановить его.

– Но мы пока не называем этой причины.

– Это сделал он. Я знаю.

– Время покажет.

– А сколько еще надо времени?

– Вот этого мы не знаем. Но мы двигаемся вперед, держа все наши знания в тайне. Ну, а то, что я приехал к вам, чтобы договориться о Хадие… думаю, это говорит вам о том, как близки мы к цели.

– Он пришел к нам в дом. Он завоевал ее доверие. А когда он это сделал, он… каким-то образом он убил ее. И вы это знаете.

– Мы сегодня встречаемся. Профессор и я. Мы уже с ним встречались, и будем встречаться еще и еще. Ничего, синьор Мура, не останется незамеченным или неисследованным. Я уверяю вас в этом… – Сальваторе кивнул на дверь и сказал уже совершенно другим голосом: – Вы ведь разводите ослов, не так ли? Мне об этом рассказал лондонский детектив. Не могли бы вы показать мне их?

– А зачем? – нахмурился Лоренцо.

Сальваторе улыбнулся.

– Хотелось бы купить. У меня двое детей, и, думаю, они будут в восторге, если в загородном доме у них будет жить такой питомец. Ведь они настоящая прелесть – эти животные, которых вы выращиваете, vero? Они ведь достаточно добры, чтобы стать всеобщими любимцами, нет?

– Certo, – ответил Мура.

Лукка, Тоскана

В конце концов, Сальваторе выполнил свою задачу. Вид осликов Лоренцо Муры в оливковой роще естественным образом привел к вопросу о том, кто их недавно покупал. Просто для того, чтобы убедиться в добром характере животных, благодаря которому они смогут стать баловнями в несуществующем загородном доме. Мура назвал ему имя своего последнего покупателя, и Сальваторе двинулся дальше.

Визит к этому мужчине полностью исключил его как возможный источник E. coli, убившую Анжелину Упман. Не потому, что на его ферме рядом с Валпромаро не было бактерий, а потому, что он подтвердил, что недавно приобрел у Лоренцо Муры осла, заплатив за него наличными. Это позволило синьору Муре немного сэкономить на налогах. Мужчина назвал дату покупки, и она полностью совпала с датой, когда Ispettore Линли видел, как тот передавал Муре конверт с чем-то.

Вернувшись в questura, Ло Бьянко получил новую информацию от Оттавии Шварц и Джорджио Симионе, которые продолжали продираться сквозь списки участников конференции микробиологов. Оттавия сообщила, что они обнаружили ученую из Глазго, которая занимается изучением E. coli. Скорее всего, будут и другие, если Ispettore хочет, чтобы они продолжали.

Сальваторе подтвердил, что хочет. Он не хотел следовать по пути Фануччи и желал знать всё, все возможные аспекты дела, прежде чем сделает следующий шаг. Для Сальваторе indagato значило больше, чем просто назвать имя подозреваемого. Indagato значило уверенность детективов в том, что у них в руках нужный человек.

Пиза, Тоскана

В конце концов оказалось, что проще всего долететь до Пизы. Конечно, Барбара могла воспользоваться услугами какой-нибудь бюджетной авиакомпании, которые появлялись каждый месяц, как грибы после дождя, и приземлиться где-нибудь в региональном аэропорту. Однако Барбаре нужно было собраться с мыслями и хотелось уверенности и покоя, которые давали только авиакомпании с именем, не теряющие багаж и приземляющиеся в аэропортах с приставкой «международный».

Оказавшись в аэропорту Пизы, Хейверс сразу же столкнулась с зарубежной действительностью. Люди что-то кричали друг другу на непонятном языке, надписи тоже были на языке, который она не понимала и не могла их прочитать. Сразу же после того, как сержант продралась через паспортный контроль и получила свой багаж, она увидел толпы гидов, ожидающих свои жертвы, и толпы пассажиров, пытающихся договориться с нелегальными таксистами о быстрой поездке к Падающей башне.

К счастью, ей не надо было делать ничего подобного, кроме как отыскать человека, который довезет ее до Лукки. А он выделялся среди толпы, как шимпанзе-альбинос в зоопарке. Несмотря на то, что находился в Италии – признанном центре мировой моды, – Митч Корсико был одет как обычно. Он отказался от своего вельветового пиджака – видимо, делая уступку жаре, – а в остальном его одежда была а-ля винтажный Дикий Запад. Со своей стороны Барбара отказалась от футболок с надписями в пользу маечек с узкими бретельками, справедливо ожидая того, с чем столкнулась в первый же момент, сойдя с самолета, – иссушающей жары.

Митч говорил по мобильному, когда Барбара увидела его в толпе. Он продолжал разговор, пока вел ее к арендованной машине. Она могла слышать только отрывки этого разговора, пока тащила за ним свою дорожную сумку. Звучали слова: «Да… Да… Интервью скоро будет… Да, оно идет у меня под первым номером… Род, ну что еще я могу сказать?» Закончив говорить по телефону, он пробормотал: «Жирная задница», что, очевидно, относилось к его главному редактору. К этому моменту они достигли арендованной «Лянчи», а Барбара вся покрылась потом. Сощурившись на ярком солнце, она смогла произнести только:

– Да что же это за долбаная температура…

– Держись, Барб, – сказал Митчелл, глянув на нее. – Это еще даже не лето.

Их путь в Лукку состоял из убийственной поездки по autostrada, на которой знаки ограничения скорости выглядели скорее предупреждениями, которые игнорировались всеми итальянскими водителями. Корсико здесь чувствовал себя как рыба в воде. «Еще чуть-чуть, и они взлетят», – подумала Барбара.

По пути журналист рассказал ей, что первая статья появилась в «Сорс» сегодня утром, если, конечно, сержант не успела купить номер в аэропорту. Он составил ее таким образом, чтобы потом из нее можно было бы сделать с десяток независимых сюжетов. Кстати, он надеется, что она это оценит.

– Что конкретно ты имеешь в виду? – спросила Барбара. – О каких сюжетных линиях мы говорим? Что ты написал в первой статье?

Корсико взглянул на нее. В этот момент мимо них пронесся какой-то серебряный призрак, и Митчел вдавил акселератор в пол. Они обогнали грузовик, а Барбара еще сильнее вцепилась в свое кресло.

– Да, в общем, обычный формат, – сказал Митч. – «Ситуация с E. coli представляет собой или заговор официальных лиц – с целью не допустить падения итальянской экономики, когда источник заражения будет разыскиваться во всех экспортных товарах, – или хладнокровно спланированное убийство, совершенное неизвестным… Мы не исключаем, что скоро нам станет известно его имя. Следите за нашими публикациями».

– Ну что ж, до тех пор, пока ты не трогаешь Ажара.

Митчелл посмотрел на нее с выражением удивления на лице.

– Послушай, я разрабатываю историю. Если он часть этой истории, то он часть этой истории и обязательно в ней появится. Давай сразу договоримся между собой, особенно теперь, когда мы работаем рука об руку: ты не можешь залезть в постель с журналистом и ожидать, что он не захочет кормить чудовище.

– Ты опять путаешь свои цитаты, – сказала Барбара. – Мне кажется, что для писателя это не есть хорошо. Или я слишком размечталась, называя тебя писателем? А кто говорил о том, что мы работаем рука об руку?

– Но мы же по одну сторону баррикад.

– Мне так не кажется.

– Мы оба хотим узнать правду. И в любом случае, как я сказал, имя Ажара уже всплыло.

– Я же тебе объяснила доступным языком…

– Но ведь ты понимаешь, что Род Аронсон не разрешит мне ошиваться в Лукке только потому, что беременная англичанка склеила ласты в Тоскане. Английские читатели ждут наживки побольше.

– И Ажар превратился в эту наживку? Черт тебя побери, Митчелл…

– Он часть этой истории, нравится тебе это или нет, дорогая. И, насколько я разбираюсь в жизни, он, скорее всего, и есть эта самая история. Черт возьми, Барб, ты должна быть мне благодарна, что я не трогаю девочку.

Хейверс вцепилась в его руку, сжав ее пальцами.

– Держись от ребенка как можно дальше, Митч.

Журналист стряхнул ее руку.

– Не мешай водителю вести машину. Вот мы сейчас врежемся, и следующая история будет уже про нас. Да и кроме того, пока я только забросил удочку из серии «наш профессор микробиологии помогает органам следствия в их работе, и мы все с вами знаем, что это может значить, тили-тили, трали-вали». Рон хочет получить интервью с этим парнем, и ты мне в этом поможешь.

– Ты уже получил от меня все, что должен был получить. Ажар не был частью нашего договора. И ты об этом знал с самого начала.

– Послушай, я думал, ты хочешь, чтобы я раскопал правду.

– Ну так и раскапывай свою правду, – закончила Барбара. – Но помни, Ажар к ней не имеет никакого отношения.

Лукка, Тоскана

Пригороды Лукки ничем не отличались от пригородов любого промышленного города-переростка в любой точке земного шара. За исключением того, что все знаки и реклама были на итальянском, все в этих пригородах являлось обычным. Вдоль улиц стояли многоквартирные дома, дешевые гостиницы, туристические рестораны, киоски быстрого обслуживания, разные бутики и пиццерии. На тротуарах много места занимали женщины в креслах на колесиках, а подростки, которым, по идее, полагалось находиться в школе, были на улице и занимались одним из трех дел, стандартных для подростков во всем мире: писали SMS, курили и болтали по телефону. Прически были другими – более изысканными и сильно нагеленными, – но, кроме этих отличий, все было стандартным. Только когда они въехали в центр города, Лукка стала вдруг уникальной.

Барбара никогда в жизни не видела ничего похожего на эти стены, которые окружали старую часть города, как средневековый крепостной вал. Она была в Йорке, но это оказалось другим: начиная с громадного, заросшего травой рва, лежащего перед стенами и могущего в любой момент быть заполненным водой, и кончая дорогой, проходящей по вершине стены. Митч Корсико проехал вдоль нее по тенистому бульвару, единственным назначением которого было показать стену во всей красе. Где-то на полдороге он повернул на громадную площадь и проехал по короткой дороге, которая провела их сквозь громадные крепостные ворота.

Они попали на еще одну площадь – и увидели сотни пожилых туристов в шляпах, шортах-бермудах, солнечных очках, сандалиях и черных носках. Рядом с пунктом проката велосипедов обнаружилась пустая парковка. Выбравшись из машины, Митч сказал: «Туда», – и предоставил Барбаре продолжать борьбу с ее дорожной сумкой.

Хейверс думала, что взяла мало вещей, но теперь, пытаясь не отстать от Корсико, серьезно подумывала о том, не выкинуть ли ей все содержимое сумки в ближайшую урну. Однако урн поблизости не было, поэтому она, задыхаясь, тащила за собой сумку, едва успевая за Митчем, который вел ее с площади мимо собора – первого из многих сотен, поверь мне, – в толпу людей, состоящую из туристов, студентов, домохозяек и монахинь. Здесь было очень много монахинь. К счастью, Барбаре не пришлось долго гнаться за Митчем по этой узкой улочке. Она заметила, как он поворачивает на еще одну улицу, и, когда наконец добралась до угла, увидела, что он стоит, опираясь спиной о стену тоннеля, шириной не более легковой машины. Барбара видела, что этот тоннель ведет еще на одну площадь, залитую безжалостным солнцем.

Хейверс подумала, что Митчелл решил отдохнуть в тени, или, может быть, даже ждет ее, чтобы помочь. Вместо этого, когда она приблизилась к нему с сердцем, вырывающимся из груди, и с залитыми потом глазами, он сказал:

– А ты не часто путешествуешь, угу? Первое правило – не больше одной перемены одежды.

Он нырнул в тоннель, и они оказались на площади. Она была круглая. Митч объяснил, что это были остатки древнего городского амфитеатра. Ее окружали магазины, кафе и деревья. Барбаре, изнемогавшей под ярким солнечным светом, захотелось направиться к ближайшему столику в кафе и купить что-то очень холодное и мокрое. Она почему-то подумала, что сейчас они сделают остановку именно для этого, однако журналист указал на целую выставку кактусов и других растений, расположившуюся вдоль стены здания, и сказал, что это пансион, в котором живет Ажар.

– Пора расплачиваться, и стоить это тебе будет одно интервью с Ажаром, – сказал он. А когда она уже была готова запротестовать, Корсико с большим искусством разыграл свою последнюю карту. – Правила здесь устанавливаю я, Барб, и тебе стоит об этом подумать. Я могу просто бросить тебя здесь – и иди, ищи, кто тут говорит по-английски и может тебе помочь. Или ты можешь стать немного посговорчивее. Но прежде чем решишь, что выбрать, хочу обратить твое внимание на то, что местные копы не говорят по-нашему. С другой стороны, куча журналистов говорит, и я буду счастлив представить тебя парочке из них. Но если ты меня об этом попросишь, считай, что ты мне должна. А Ажар – это твоя разменная монета.

– Не пойдет, – заявила Барбара. – Думаю, что сама смогу объясниться с любым, с кем захочу.

Митчелл улыбнулся и кивнул на пансион.

– Ну, если ты так хочешь, то флаг тебе в руки.

Это должно было все ей объяснить. Но Барбара не была готова к тому, что Митчелл Корсико будет диктовать ей условия совместной работы в Италии. Поэтому она перешла через площадь с дорожной сумкой на плече и позвонила в дверь Пенсионе Жардино. Его окна были плотно закрыты от солнца, так же как и остальные окна в домах на площади, кроме одного, в котором хозяйка развешивала розовые простыни на веревке, висевшей вдоль стены. Все остальные здания выглядели заброшенными, и Барбара уже решила, что пансион тоже брошен, когда дверь открылась, и перед ней очутилась темноволосая беременная женщина, прижимающая к бедру ребенка с миловидной мордашкой.

Сначала все шло хорошо. Женщина заметила сумку Барбары, улыбнулась и пригласила ее войти. Она провела ее по полутемному – и, благодарение Богу, прохладному – коридору, в котором на узком столике перед фигурой Девы Марии горела свечка, а дверь открывалась в какое-то подобие столовой, показала Барбаре, куда той надо поставить сумку, и достала из ящика стола карточку, которую, очевидно, надо было заполнить для того, чтобы поселиться в пансионе. «Просто прекрасно, – подумала Барбара, беря карточку и предложенную ручку. – Пошел ты к черту, Митчелл. Здесь не будет никаких проблем».

Хейверс заполнила карточку и вернула ее, а когда женщина сказала: «E il Suo passaporto, signora?[349] – протянула и паспорт. Она слегка заволновалась, когда женщина куда-то унесла его, но оказалось, что ушла она недалеко – к буфету в столовой, где произнесла несколько фраз на непонятном языке, который Барбара приняла за итальянский. Из ее слов, по-видимому, следовало, что паспорт ей нужен на какое-то время, чтобы что-то с ним сделать. Барбара подумала, что она, по всей видимости, не планирует продать его на черном рынке, и успокоилась.

Потом женщина с улыбкой сказала: «Mi segue, signora»[350], подняла своего ребенка повыше, подошла к лестнице и стала взбираться по ступеням. Барбара поняла, что должна идти за ней. Все это было прекрасно, но у нее было несколько вопросов, которые она хотела задать, прежде чем заселиться в этот пансион. Поэтому она сказала:

– Таймулла Ажар все еще живет здесь, правильно? Со своей дочерью? С маленькой девочкой вот такого роста, и с длинными темными волосами? Первое, что я хочу сделать, – помимо душа, – это переговорить с Ажаром о Хадии. Так зовут эту девочку. Вы, наверное, это знаете, да?

Эти слова положили начало настоящему речевому извержению. Хозяйка вернулась вниз по ступеням, фонтанируя словами непонятного языка. К сожалению, на Барбару это не произвело никакого впечатления. Она мгновенно превратилась в того оленя, которого осветили фары летящего на него автомобиля, и уставилась на женщину. Единственное, что можно было разобрать в этом речевом потоке, – non, non, non. Из этого Хейверс заключила, что ни Ажара, ни Хадии в пансионе нет. Уехали ли они насовсем или еще вернутся, она понять не смогла.

Независимо от того, что говорила эта женщина, она смогла завести Барбару до такой степени, что та вынула свой мобильный, подняла его – хотя бы для того, чтобы женщина заткнулась, – набрала номер Ажара, но опять безуспешно. Где бы ни был Таймулла в настоящий момент, он не отвечал.

– Mi segue, mi segue, signora. Vuole una camera, si?[351] – сказала женщина.

Она показала на ступеньки, из чего Барбара поняла, что camera означала комнату по-итальянски, а не инструмент для фотосъемки. Она кивнула, подняла свою сумку с пола и, вслед за своей будущей хозяйкой, взобралась на два лестничных пролета.

Комната была чистая и без затей. Не номер-люкс, но чего еще можно было ожидать от пансиона? Барбара закончила с размещением даже быстрее, чем планировала – прохладному душу придется подождать до лучших времен, – и стала искать в своем телефоне номер адвоката Ажара Альдо Греко.

К счастью, его секретарша говорила по-английски. Адвоката в настоящее время нет в офисе, объяснили Барбаре, но если она оставит свой номер…

Барбара объяснила. Она пытается отыскать Таймуллу Ажара, сказала она. Она – его лондонский друг, которая сейчас приехала в Лукку, и приехала она потому, что уже в течение двух суток не может до него дозвониться. Она смертельно волнуется не только о нем, но и о его дочери, Хадии, и…

– Ах, вот в чем дело, – сказала секретарша Греко. – Я попрошу синьора Греко немедленно вам перезвонить.

Барбара не знала, что слово «немедленно» значило в Италии, поэтому, дав свой номер и закончив разговор, стала мерить комнату шагами. Открыв жалюзи на окнах, а затем и сами окна, на другом конце площади она увидела Митчелла Корсико, который сидел под зонтиком в кафе, наслаждаясь каким-то напитком. Он выглядел абсолютно расслабленным и уверенным в себе. Хейверс поняла, что ему что-то известно, но он хочет, чтобы она выяснила это «что-то» сама.

И она это узнала. Ее телефон зазвонил – это был Греко.

Таймулла Ажар арестован, сообщил он ей, по обвинению в убийстве. Его допрашивали в questura в течение последних двух дней, а сегодня, в половине десятого утра, арестовали.

«Боже мой», – подумала Барбара.

– А где же Хадия? – спросила она. – Что случилось с Хадией?

В ответ Греко сказал, что встретится с ней в офисе через сорок пять минут.

Лукка, Тоскана

У нее не было выбора. Ей придется пойти к Корсико. Он знал город, и даже если она отправится одна, он просто будет за ней следить. Поэтому, выйдя из Пенсионе Жардино, Барбара пересекла площадь, села рядом с ним, взяла его стакан и залпом его осушила. Выпивка была чем-то очень сладким, налитым на два кубика льда.

– Limonchello с содовой, – объяснил Корсико. – Ты давай поосторожнее с этим, Барб.

Но было поздно. Хейверс получила удар прямо между глаз. В глазах появился странный туман.

– Ничего себе, черт побери! Теперь я понимаю, почему vita такая dolce[352] в этой стране. Они, что, всегда пьют это за завтраком?

– Конечно, нет, – ответил Митчелл. – Они проще, чем мы, смотрят на жизнь, но совсем не сумасшедшие. Как я понимаю, ты уже знаешь про Ажара?

Барбара прищурила глаза.

– Ты знал об этом?

Корсико пожал плечами с шутливым сожалением.

– Черт побери, я думала, что мы работаем вместе.

– И я так думал, – сказал журналист. – Но потом… Все как-то сошло… Ну, по поводу интервью…

– Боже. Ну, хорошо. Где Хадия? Ты это тоже знаешь?

Он отрицательно покачал головой.

– Но вариантов не так уж много. Им приходится придерживаться определенных правил. А я думаю, ни одно из них не говорит, что девятилетние дети могут существовать без сопровождения взрослых и сами заезжать в отель «Ритц», в том случае если их папочек обвиняют в убийстве. Но нам придется ее найти. И чем быстрее, тем лучше. У меня не так много времени.

Барбара скривилась от бесчувственности этого замечания. Хадия ничего не значила для Корсико. Она была для него просто еще одним сюжетным поворотом в истории, которую он собирался написать. Хейверс встала и почувствовала, как у нее закружилась голова. Напиток продолжал действовать. Когда головокружение прошло, она взяла горсть орешков со стола и сказала:

– Нам надо на виа Сан-Джорджио. Знаешь, где это?

Он бросил несколько монет в пустую пепельницу, поднялся на ноги и ответил:

– Не так далеко. Ведь это Лукка.

Лукка, Тоскана

Альдо Греко оказался импозантным мужчиной, похожим на еще одного известного жителя Лукки – Джакомо Пуччини[353], только без усов. У него были такие же грустные глаза и такие же густые темные волосы, тронутые на висках сединой. На его коже не было ни единой морщинки. Ему могло быть между двадцатью пятью и пятьюдесятью. Адвокат выглядел как кинозвезда.

Барбара видела, что Греко считает ее и Митча Корсико очень странной парой, но он был слишком хорошо воспитан, чтобы произнести больше, чем piacere[354] – что бы это ни означало, – когда она представилась сама и представила своего компаньона. Греко пригласил их присаживаться и предложил напитки. Барбара отказалась, а Корсико решил, что неплохо будет выпить чашечку кофе. Греко кивнул и попросил свою секретаршу принести кофе. Это было сделано с молниеносной быстротой. В чашку была налита такая черная жидкость, что можно было подумать, будто это отработанное моторное масло. Журналисту это было, по-видимому, уже знакомо, так как он положил в рот кусок сахара и отпил из чашечки.

Греко был очень осторожен и пытался не выходить за рамки обычной вежливости. В конце концов, он совсем не знал, кто такая Барбара. Она могла быть кем угодно – даже журналисткой, которая ссылается на то, что знает Ажара. Тот никогда не упоминал ее имя в разговорах с адвокатом, поэтому сейчас Греко стоял перед проблемой, поскольку был связан профессиональной этикой, которая запрещала ему раскрывать незнакомым людям даже самые незначительные детали, связанные с арестом его клиента.

Хейверс показала ему свое полицейское удостоверение. Это не произвело на него впечатления. Она упомянула детектива инспектора Линли, который был в Лукке в качестве офицера связи при расследовании похищения Хадии, но это вызвало только важный кивок, и ничего больше. Наконец Барбара вспомнила, что в ее кошельке была маленькая фотография Хадии, которую та подарила ей в начале рождественских каникул. На обороте фотографии детским почерком было написано имя Барбары, фраза «Друзья навеки» и имя самой Хадии.

– Когда я услышала, – сказала Хейверс, – что Ажара допрашивают в questura, я решила, что должна приехать, потому что у Хадии нет родственников в Италии. А семья ее мамы в Англии… Анжелина с ними совсем не общалась. Я подумала, что если случится что-то еще… Я имею в виду, что она уже прошла через все круги ада, не правда ли?

Греко внимательно изучил фото, которое передала ему Барбара. Он так и не поверил ей полностью, пока она не разыскала в своем телефоне одно из посланий Ажара, которое, к счастью, не стерла, и протянула телефон адвокату, который прослушал послание и наконец убедился, что Барбара – друг, которому можно сообщить все подробности.

Она же все понимает, не правда ли? Она понимает, что его клиент не давал ему разрешения на разговор с ней, поэтому ему придется держаться в определенных рамках. «Да, да», – сказала Барбара и мысленно помолилась, чтобы у Корсико хватило ума не доставать свой репортерский блокнот из кармана брюк и не начинать делать в нем заметки.

Прежде всего, Греко сказал ей, что Хадия вернулась на фатторию ди Санта Зита, в дом Лоренцо Муры, где она жила до смерти матери. Естественно, это не навсегда. Ее родственники в Лондоне были поставлены в известность синьором Мурой об аресте отца ребенка.

– Они что, приедут и заберут ее? – спросила Барбара.

Если это так, сказала она себе, то время играет главную роль. Потому что когда Упманы наложат свои лапы на девочку, Ажар может с ней попрощаться – они из одной только ненависти сделают так, чтобы он никогда ее больше не увидел.

– Этого я не знаю, – ответил синьор Греко. – Это полиция договаривалась о ее передаче синьору Муре, а не я.

– Ажар никогда не назвал бы копам имена Упманов, как возможных опекунов девочки. Он назвал бы мое имя, – сказала сержант адвокату.

Греко задумчиво кивнул.

– Возможно, что и так, certo. Но полиции нужно, чтобы за девочкойприехал ее кровный родственник. Дело в том, что нет подтверждения тому, что профессор действительно является ее отцом. Поэтому вы понимаете, насколько сложно добиться выполнения его распоряжений, не правда ли?

Барбара понимала только одно – ей срочно надо выяснить, где находится эта фаттория ди Санта Зита. Она взглянула на Митчелла. У того на лице была репортерская маска: полное отсутствие каких-либо эмоций. Она знала, что это означает: он старается запомнить все, до мельчайших подробностей. Может быть, и не так уж плохо, что Корсико играет на ее стороне.

– А какие против него улики? – спросила Хейверс. – Ведь должны же быть какие-то улики. Я имею в виду, что если кого-то обвиняют в убийстве, то это делается на основе улик…

– Всему свое время, – ответил Греко.

Он соединил перед собой пальцы и, используя их как некую указку, объяснил Барбаре особенности судебной системы Италии. В настоящий момент Ажар был indagato, и его имя указано в документах, как имя подследственного. Ему представили документы, подтверждающие это – мы называем это avviso di garanzia[355], объяснил адвокат, – а детали обвинения будут объявлены позже. Естественно, что их сообщат в нужное время, но сейчас положение о segreto investigativo[356] запрещало это сделать. В настоящее время какую-то информацию можно узнать из тщательно организованных утечек в прессу.

Выслушала все это, Барбара сказала:

– Но ведь вы наверняка что-то знаете, мистер Греко.

– В настоящий момент я знаю только, что существуют некоторые сомнения относительно конференции в Берлине, на которой профессор присутствовал в апреле. Кроме того, некоторую настороженность вызывает его профессия. На этой конференции присутствовали микробиологи со всего мира…

– Я знаю про эту конференцию.

– Тогда вы понимаете, каким образом выглядит участие в ней профессора Ажара. Через короткий промежуток времени мать его дочери умирает от организма, который мог быть легко…

– Никому не может прийти в голову мысль, что Ажар мотался по Европе, таская под мышкой чашку Петри, полную кишечной палочки.

– Простите? – переспросил Греко. На лице его было написано недоумение.

– Этот пассаж с подмышкой, – подсказал Корсико шепотом.

– Простите, – извинилась Барбара. – Я хотела сказать, что весь этот сценарий – как, интересно, он вообще мог сработать? – выглядит очень глупым. Не говоря уже о том, что он совершенно нереален. Послушайте, мне надо переговорить с этим полицейским, с Ло Бьянко. Ведь так, кажется, его зовут? Вы ведь можете организовать мне эту встречу? Я работаю в Лондоне вместе с Линли, а это имя Ло Бьянко знает. Ему не стоит говорить, что я друг семьи. Скажите просто, что я работаю с Линли.

– Я могу позвонить, – ответил Греко. – Но учтите, что он почти не говорит по-английски.

– Нет проблем, – сказала Барбара. – Вы ведь можете поехать со мной, правда?

– Si, si, – подтвердил адвокат. – Но должен предупредить, что синьор Ло Бьянко, по всей видимости, не будет с вами полностью откровенен в моем присутствии. А я думаю, что вы рассчитываете на его откровенность, да, нет?

– Да. Конечно. Но, черт возьми, разве он не обязан рассказать вам…

– В этой стране дела делаются несколько по-другому, синьора… – Он остановился и исправился. – Scusi, сержант. Расследования здесь ведут по-другому.

– Но когда человек арестован…

– Не имеет значения.

– Черт побери, мистер Греко. Вы говорите о косвенных уликах. Ажар был на конференции, и кто-то умер через месяц после этого от микроорганизмов, которые он даже не изучает.

– Умирает некто, кто увез его ребенка. Некто, кто скрывал местонахождение девочки в течение нескольких месяцев. Согласитесь, все это не очень хорошо пахнет.

И пахло… нет, воняло бы еще хуже, подумала Барбара, если бы они только знали о роли Ажара в похищении Хадии.

– Но человека невозможно приговорить только на основании косвенных улик, – возразила она.

Греко выглядел изумленным.

– Совсем наоборот, сержант. В этой стране людей каждый день приговаривают на основе гораздо менее весомых улик.

Лукка, Тоскана

Сальваторе не был удивлен, когда узнал, что в Лукке появился еще один представитель Нового Скотланд-Ярда. После ареста Таймуллы Ажара он ожидал, что из Лондона кого-то пришлют. Информация через Альдо Греко дойдет до британского посольства, а затем неизбежно попадет оттуда в полицию Метрополии. Тому было две причины: арест британского подданного и то, что после этого ареста осталась английская девочка без попечения взрослых. Кто-то должен был этим заняться, так как с Лоренцо Мурой она ничем не связана, и сейчас он просто предоставляет ей временное жилье, пока не будут достигнуты окончательные договоренности. Поэтому присутствие английской полиции нисколько его не удивило.

Просто он не ожидал, что это произойдет так быстро.

К сожалению, это был не Линли. Сальваторе не просто нравился этот англичанин, – с ним было очень удобно, потому что он говорил на очень приличном итальянском языке. Ло Бьянко никак не мог понять, почему полиция Метрополии направила в Лукку сотрудника совсем без знания языка. Но когда Альдо Греко позвонил ему и сообщил ее имя и некоторые детали, связанные с ней – включая тот факт, что она не говорит по-итальянски, – старший инспектор согласился с ней встретиться. Греко заверил его, что офицер придет со своим переводчиком. Ее компаньон – английский ковбой, по словам адвоката, – имел кое-какие знакомства в городе, и он обеспечит наличие переводчика во время визита Барбары Хейверс.

Сальваторе никогда не задумывался о том, как в реальности может выглядеть английская женщина-детектив. Поэтому он был совершенно не подготовлен к приходу женщины, которая появилась у него через пару часов после звонка адвоката. Когда он увидел ее, то подумал, что за долгие годы просмотра британских сериалов – которые у них показывали переведенными на итальянский язык, – так ничего и не узнал об английских женщинах-детективах. Сальваторе ожидал увидеть кого-то напоминающего известную и титулованную актрису, или другую – может быть, и слегка резковатую в общении на его вкус, но тоже с хорошими ногами, привлекательную и хорошо одетую. То, что вошло в его офис, было полным антиподом тех, о ком он думал, если только не касаться резкости в общении. Женщина была невысокая, коренастая и одетая в жутко измятые бежевые льняные брюки, красные кроссовки и вылезающую из брюк синюю майку с тонкими бретельками, свободно болтающуюся на ее пухленьких плечах. Ее волосы выглядели так, как будто домашний садовник выполнял сразу две работы – косил траву и стриг волосы…

В то же время ее кожа была великолепна – англичанам повезло с их влажным климатом, подумал он, – но сейчас она лоснилась от пота.

Сопровождаемая какой-то ученой крысой в очень больших очках и с очень напомаженной головой, она прошла в комнату с такой уверенностью и с таким пренебрежением к своему внешнему виду, что Ло Бьянко не мог не восхититься ею.

– Детектив сержант Барбара Хейверс, – представилась она. – Вы не говорите по-английски. Так. Это Марчелла Лапалья, и я вам честно признаюсь: она живет с парнем по имени Андреа Роселли. Он журналист из Пизы, но она не выдаст ему никакой информации до тех пор, пока вы ей не разрешите. Она здесь как переводчик, и я плачу ей именно за это. И, к счастью, деньги для нее сейчас важнее, чем ее отношения с Андреа.

Сальваторе прислушивался к потоку этих урчащих звуков, узнавая некоторые слова то здесь, то там. Марчелла быстро переводила. Сальваторе совсем не понравилось то, что она любовница Андреа Роселли, и, когда он открыто сказал об этом, Марчелла перевела это англичанке. Они переговаривались какое-то время между собой, и только когда Сальваторе нетерпеливо сказал: «Come? Come?»[357] – Марчелла стала переводить.

– Она профессиональный переводчик, – сказала англичанка. – Она понимает, что ее карьере очень быстро придет конец, если она разгласит информацию, которая для этого не предназначена.

– Да уж, имейте это в виду, – сказал Сальваторе переводчице.

– Certamente[358], – ответила та спокойно.

– Я работаю в Лондоне с детективом инспектором Линли, – начала свой рассказ Барбара, – поэтому довольно хорошо знаю все, что здесь происходило. Сейчас я здесь в основном из-за ребенка – из-за дочери профессора, – и с этими моими обязанностями мне будет легче справиться, если я буду знать, что у вас есть против Ажара и насколько вероятно, что рано или поздно он пойдет под суд. Она ведь будет задавать вопросы – Хадия, девочка, – и я должна понимать, что ей говорить. Вы можете мне в этом помочь. Так что же у вас есть на Ажара – профессора, – если мне будет позволено вас спросить? То есть я знаю – Греко рассказал мне, – что его обвиняют в убийстве. Я также знаю, где он работает, знаю про конференцию в Берлине и знаю, от чего умерла мать девочки. Но… давайте говорить начистоту, старший инспектор Ло Бьянко: того, что мне известно в настоящий момент – если, конечно, у вас нет какой-то другой информации, – недостаточно для того, чтобы арестовать человека по обвинению в убийстве. Все это слишком двусмысленно и неопределенно. Поэтому мне кажется, с вашего согласия я могу сказать Хадии, что ее папа достаточно скоро вернется домой. То есть, как я уже сказала, если у вас нет еще каких-нибудь улик.

Сальваторе слушал перевод, пристально глядя в глаза сержанта. Она, в свою очередь, безотрывно смотрела на него. Большинство людей, подумал он, уже давно бы отвели глаза, хотя бы для того, чтобы осмотреть кабинет. Все, что она делала, – это наматывала на палец старый шнурок, торчащий из ее красной кроссовки, ногу с которой она небрежно закинула на колено. Когда Марчелла закончила перевод, Сальваторе осторожно сказал:

– Расследование все еще продолжается, сержант. И, как вы, может быть, знаете, в Италии дела делаются немного по-другому.

– Я знаю только, что у вас очень слабые косвенные улики. У вас есть набор совпадений, который заставляет меня задуматься, на каком основании профессор Ажар вообще находится за решеткой. Но давайте это пока оставим. Мне надо с ним встретиться. И вы должны организовать эту встречу.

Этот практически приказ заставил Сальваторе задергаться. Хейверс действительно была невероятной женщиной, если не боялась выдвинуть подобное требование, принимая во внимание то, что в Италию она прибыла по вопросу обеспечения безопасности девочки.

– А зачем вы хотите с ним встретиться? – спросил он.

– Затем, что он отец Хадии Упман. И Хадия Упман наверняка захочет узнать, где он, что с ним и здоров ли он.

– Дело в том, что его отцовство еще не доказано, – заметил Сальваторе. Он был рад, что это замечание заставило ее вздрогнуть, когда она услышала перевод Марчеллы.

– Да. Конечно. Правильно. Как хотите. Вы выиграли очко, не так ли? Но анализ крови быстро расставит все по местам. Послушайте, со своей стороны он захочет знать, где находится девочка и что с ней происходит. И я бы хотела иметь возможность ответить на эти вопросы. Мы оба знаем, что вы можете организовать такую встречу. И я хочу, чтобы вы это сделали.

Барбара подождала, когда Марчелла закончит перевод. Ло Бьянко уже хотел отвечать, когда она продолжила:

– Вы можете рассматривать это как акт милосердия. Потому что… буду с вами откровенна: вы похожи, на мой взгляд, на милосердного человека.

Прежде чем Сальваторе смог среагировать на это неожиданное замечание, она огляделась вокруг и спросила:

– Кстати, инспектор, вы курите? Потому что очень хочется закурить, а я не хочу никого обижать.

Сальваторе очистил пепельницу, стоявшую у него на столе, и протянул ей. Хейверс сказала: «Спасибо» – и стала рыться в массивной сумке, которую поставила на пол у своего стула. Она долго ругалась и чертыхалась – эти слова он узнавал, – пока, наконец, старший инспектор не достал из кармана пиджака свои сигареты и не протянул ей, сказав:

– Ecco[359].

– Вот видите, – отреагировала Барбара, – я же говорила, что вы похожи на милосердного парня. – И улыбнулась.

Инспектор был потрясен. Сержант была начисто лишена того, что называется женской привлекательностью, но у нее была невероятно милая улыбка. В отличие от всего того, что Сальваторе знал про традиционное отношение англичан к своим зубам, она, по-видимому, следила за своими, которые были очень ровными, очень белыми и очень красивыми. Прежде чем Ло Бьянко сообразил, что с ним происходит, он уже улыбался в ответ. Хейверс вернула сигареты, инспектор взял себе одну и предложил пачку Марчелле. Все трое задымили.

– Могу я быть с вами откровенной, старший инспектор Ло Бьянко? – спросила Барбара.

– Сальваторе, – сказал он. Когда на ее лице появилось недоумение, он сказал по-английски: – Так короче. – И улыбнулся.

– Тогда зовите меня Барбарой, – ответила англичанка. – Так тоже короче.

Она по-мужски затянулась и, казалось, подождала, пока дым проникнет ей в кровь, прежде чем сказать:

– Итак, могу я говорить с вами честно, Сальваторе? – И после того как он кивнул, выслушав перевод Марчеллы, продолжила: – Насколько я понимаю, вы формируете обвинение против Таймуллы Ажара. Но разве вы можете привязать к нему кишечную палочку?

– Конференция в Берлине…

– Да знаю я про этот Берлин. Ну, был он на конференции, и что из этого?

– Ничего, до тех пор, пока вы не посмотрите на состав участников и не увидите, что он участвовал в плановом заседании вместе с ученым из Гейдельберга. Его, этого ученого, зовут Фридрих фон Ломанн. И в университете Гейдельберга он изучает кишечную палочку.

Барбара кивнула, сощурив глаза от табачного дыма.

– Ну хорошо, – сказала она. – Участие в заседании. Я об этом не знала. Но, если вас интересует мое мнение, это простое совпадение. С этим в суд не пойдешь.

– Мои люди уже полетели в Германию, чтобы допросить этого ученого, – сказал инспектор. – Мы оба с вами знаем, что на подобной конференции один ученый может легко попросить другого о штамме каких-нибудь бактерий, по какой угодно причине. Это ни у кого не вызовет подозрения.

– Вроде как попросить показать фото с последнего отдыха? – со смехом уточнила Барбара.

– Нет, не совсем так, – ответил Сальваторе. – Но ему не составит труда придумать какое-то объяснение своей просьбе – например, дипломная работа его студента, изменение собственных научных интересов… Это только два из тех возможных объяснений, которые он мог использовать в беседе с ученым из Гейдельберга.

– Но, черт побери, инспектор… Я хотела сказать, Сальваторе, как вы можете предположить, что эти ребята возят с собой образцы штаммов? Что у вас есть? Что Ажар попросил у этого мистера Гейдельберга… как его там зовут?

– Фон Ломанн.

– Ну да. Правильно. Ажар обращается с просьбой к фон Ломанну, и тот сразу выуживает из чемодана штамм кишечной палочки?

Сальваторе почувствовал, что ему становится жарко. Она или нарочно извращала значение его слов, или Марчелла неправильно переводила.

– Конечно, я не говорю, что профессор фон Ломанн имел с собой штамм кишечной палочки, – сказал он. – Но зерно профессор Ажар зародил именно на конференции, а когда Хадию похитили с помощью лондонского детектива, он придумал дальнейший план.

Услышав перевод Марчеллы, английский детектив замерла с сигаретой, не донеся ее до рта.

– Что вы такое говорите?

– Я говорю, что в моем распоряжении есть доказательства того, что похищение Хадии Упман было разработано в Лондоне, а не здесь. И эти доказательства я получил из Лондона. Этот лондонский детектив, который прислал мне информацию, хочет, чтобы я поверил, что человек, которого зовут Микеланджело Ди Массимо, разработал этот план здесь, в Пизе, и что его единственным помощником был Таймулла Ажар.

– Остановитесь-ка здесь на секундочку. Не существует никакого чертова пути…

– Но у меня есть документы, которые доказывают обратное. Множество данных, которые – если мы сравним их с данными, которые я получил раньше, – были изменены. Все это непросто, но я не дурак. Профессора Ажара обвиняют в убийстве. Но я подозреваю, что это не единственное его преступление.

Сержант раздавила сигарету тремя пальцами: средним, большим и указательным. Она курила так, что создавалось впечатление, что делает она это с самого рождения. И держала она сигарету совсем по-мужски. Сальваторе лениво подумал, уж не лесбиянка ли она. Потом подумал, не сложился ли у него в голове стереотип лесбиянки. А затем подумал, а почему он вообще что-то думает об этой любопытной англичанке.

– Не хотите поделиться, что заставляет вас так считать? Очень странные мысли, – сказала Барбара.

Ло Бьянко очень тщательно выбирал сведения, которые сообщал ей. У него есть банковская информация, которая противоречит информации, полученной из того же банка, но ранее. Это заставляет предположить, что кто-то где-то подделывает улики.

– Но пока я не вижу ничего, что вело бы к Ажару, – возразила сержант.

– Действительно, необходимо, чтобы компьютерный судебный эксперт разобрался со всем этим; но это можно сделать, и это будет сделано в конце концов.

– В конце концов? – Хейверс задумалась на некоторое время. – Ах да, вы ведь больше не занимаетесь похищением. Кто-то мне уже дал эту инфу.

Сальваторе подождал, пока Марчелла борется со словом «инфа». Когда же она, наконец, закончила перевод, сказал:

– Я думаю, вы согласитесь, что убийство – преступление более тяжелое, чем похищение, особенно когда похищенная девочка вернулась здоровой и невредимой и когда уже арестовано несколько предполагаемых участников. Всему свое время. Так мы работаем здесь, в Италии.

Барбара загасила сигарету. Делала она это очень нервно, и несколько хлопьев пепла упали на ее брюки. Она попыталась смахнуть их, но только еще больше размазала по брюкам. Она сказала «черт возьми» и «о, боже», после чего последовало:

– Насчет встречи с Ажаром. Я хотела бы перекинуться с ним парой слов. Вы можете это организовать, правильно?

Ло Бьянко кивнул. Он сделает это для нее, решил инспектор, потому что профессору надо было встретиться с офицером связи из его страны. Но Сальваторе чувствовал, что Барбара Хейверс знает об Ажаре гораздо больше, чем рассказала ему. И решил, что Линли сможет ответить на некоторые его вопросы, касающиеся этой странной женщины.

Виктория, Лондон

Действительность была такова, что Томас не знал, может ли что-нибудь спасти Барбару Хейверс и хочет ли он что-нибудь сделать для того, чтобы хоть как-то остановить то, что казалось абсолютно неизбежным.

С самого начала Линли сказал себе, что эта невозможная женщина не может работать в полиции. Она не признает авторитеты. У нее на плече татуировка величиной с танк. У нее отвратительные привычки. Очень часто она бывает абсолютно непрофессиональна, и это касается не только ее манеры одеваться. У нее хорошая голова, но в пятидесяти процентах случаев она ее не использует. А в половине случаев от оставшихся пятидесяти процентов, когда она использовала голову, та заводила ее в болото. Так, как это произошло сейчас.

И тем не менее… Когда Барбара действительно работала, то отдавала работе всю себя. Она абсолютно бесстрашно спорила с мнением, с которым не соглашалась, и никогда не ставила выполнение работы в зависимость от продвижения по службе. Она впивалась в ту версию, в которую верила, как питбуль в кусок сырого мяса. Ее способность легко вступать в конфронтацию с теми людьми, с которыми в конфронтацию вступать было ни в коем случае нельзя, отличала ее от всех других офицеров, с которыми ему приходилось работать. Ее не могло остановить ничье присутствие. Она была офицером, которого каждый хотел бы видеть у себя в команде.

Кроме того, не стоило забывать, что Хейверс спасла ему жизнь. Это всегда будет присутствовать в их отношениях. Она никогда об этом не говорила, и Томас был уверен, что и не заговорит. Но он знал, что сам никогда не сможет забыть этого.

Поэтому Линли решил, что выбора у него нет. Он должен постараться и спасти эту женщину от нее самой. И считал, что единственный способ сделать это – доказать, что она права во всем, что касается смерти Анжелины Упман.

Это будет непросто, и Томас подключил к процессу Уинстона Нкату. Тот проверит всех, кто был так или иначе связан с Анжелиной в Лондоне: где они находились во время болезни и смерти Анжелины в Тоскане, где находились их близкие, и была ли у них хоть малейшая возможность получить в свое распоряжение штамм кишечной палочки. Начать надо было с Эстебана Кастро, бывшего любовника Анжелины, и проверить не только его, но и его жену. Потом – родственники Анжелины: Батшеба Уард, ее родители и Хьюго Уард. Неважно, на чье имя он наткнется в процессе поисков, сказал ему Линли, – он должен проверить каждого. В то же время сам Томас отправится в лабораторию Ажара в Университетском колледже, с тем чтобы перепроверить данные Сент-Джеймса.

Уинстон с сомнением выслушал его указания, но сказал, что все сделает.

– Вы же не считаете, что кто-то из этих ребят замешан в данном деле? Мне кажется, что наличие самой кишечной палочки говорит об участии специалиста.

– Или кого-то, кто знает такого специалиста, – ответил Линли, вздохнул и добавил: – Бог знает, Уинстон. Сейчас мы летим в темноте и без парашютов.

Нката улыбнулся.

– Вы говорите прямо как Барбара.

– Ни боже мой, – ответил инспектор и отправился по своим делам.

По дороге в Блумсбери ему позвонил Сальваторе Ло Бьянко из Лукки. Его первая фраза: «Что это за невероятную женщину прислал к нам Скотланд-Ярд, Ispettore?» – убедила Линли, что Барбара вела себя в Италии ничуть не лучше, чем в Англии. Однако итальянец не ожидал немедленного ответа, поэтому дал Линли возможность собраться с мыслями и обдумать свои слова. Сальваторе дал ему возможность придумать такой ответ, который не стал бы немедленным приговором для Барбары.

– Она довольно необычна для офицера связи, – сказал Сальваторе, – поскольку совсем не говорит по-итальянски. Почему не прислали опять вас?

Линли сосредоточился на вопросе офицера связи. К сожалению, в этот момент сам он был слишком занят, объяснил инспектор. Он даже не очень представляет, что Барбара делает в Лукке. А может инспектор немного просветить его?

Таким образом Томас узнал, что Барбара Хейверс выдает себя за офицера связи, присланного для того, чтобы разобраться с ситуацией вокруг Хадии Упман. Он также узнал, что Таймулла Ажар теперь был не только indagato, но и находился в тюрьме по обвинению в убийстве. Ситуация менялась с калейдоскопической скоростью.

Сальваторе рассказал ему о несовпадении информации, полученной им из Лондона, и той, что была в его распоряжении. С одной стороны, рассказал он, в его распоряжении есть набор банковских документов Микеланджело Ди Массимо, которые он получил почти сразу после похищения Хадии; с другой стороны, недавно ему прислали копии тех же документов из Лондона. Их сравнение показывает, что кто-то поработал с банковским счетом в Пизе на более поздней стадии расследования.

– У них здесь, в Лондоне, есть некто взламывающий банковские банки данных и создающий фальшивые документы, – сказал Линли. – Сейчас нельзя верить ни одному документу, Сальваторе. Думаю, вам лучше всего привлечь компьютерного эксперта, чтобы посмотреть, как они изменяют данные. Конечно, мы можем попытаться получить решение суда, которое позволило бы нам получить информацию из резервных систем банков и телефонных компаний, чтобы получить доступ к первичным оригинальным ее вариантам, но это займет много времени и не очень надежно.

– Почему, друг мой?

– Мы обратимся в суд с запросом в связи с преступлением, которое совершено в Италии. Честно говоря, будет трудновато добиться у судьи положительного решения. Думаю, проще будет попытаться расколоть кого-нибудь из непосредственных участников. Я уже говорил с одним из них – парнем по имени Брайан Смайт. Если хотите, я готов переговорить и с Дуэйном Доути.

Конечно, он будет ему очень благодарен, ответил Сальваторе. А теперь опять об этой необычной женщине из Мет…

– Она хороший полицейский, – честно признался Линли.

– Она хочет встретиться с профессором. – И Ло Бьянко рассказал о причинах такой просьбы Хейверс.

– Ну что ж, это не лишено смысла, – прокомментировал Линли. – Но только если вы не хотите надавить на Ажара, ничего не говоря ему о его дочери: где она, что с ней и что она делает.

Ло Бьянко на минуту замолчал. Наконец он произнес:

– Это было бы полезно, si. Но, хотя признание, полученное под давлением, было бы с радостью принято в некоторых местах…

– Вы имеете в виду il Pubblico Ministero, – заметил Линли.

– Да, это его способ получения признаний, vero. Так вот, если он и готов принять признание, которое является результатом отчаяния подозреваемого, я… мне почему-то этого не хочется.

«Может быть, из-за Хейверс», – подумал Линли. У нее есть способность встревать между воюющими людьми и заставлять их менять свое мнение, которой он всегда восхищался. Томас ничего не сказал, но издал несколько звуков, говорящих о том, что он понимает Сальваторе.

– И вот еще что… – продолжил итальянец. – Когда она со мной говорила, у меня появилось подозрение.

– Какое подозрение?

– Синьора Хейверс приехала как офицер связи, чтобы заниматься состоянием девочки, но в то же время она задает слишком много вопросов и высказывает свое мнение по поводу того, что происходит с Таймуллой Ажаром.

– Ах, это, – сказал Линли. – Это стандартное поведение Барбары, Сальваторе. Она имеет собственное мнение по любому вопросу.

– Понятно… Ну что ж, мой друг, вы мне помогли. Потому что ее вопросы и комментарии показались мне выходящими за рамки профессионального интереса.

«Осторожнее», – подумал Линли и сказал неправду:

– Я не очень понимаю, что вы имеете в виду.

– Честно сказать, я тоже. Но в ней есть какая-то напряженность… Она хотела оспорить некоторые вещи, связанные с арестом профессора. Назвала их совпадениями. В лучшем случае косвенные улики, сказала она. Не то чтобы ее выступления могут на меня повлиять, мой друг. Но направление ее расспросов показалось мне не очень естественным для человека, приехавшего в Италию заниматься ребенком.

Это была та развилка, после которой – Линли это хорошо понимал – он должен рассказать Сальваторе Ло Бьянко об отношениях между Таймуллой Ажаром, его дочерью и Барбарой, не говоря уже о том, что в Италию она примчалась самовольно. Но Томас понимал, что, если он сделает это, итальянец не даст ей доступа к пакистанцу. Было похоже на то, что он не даст ей встретиться и с девочкой. А это было несправедливо, особенно по отношению к Хадии, которая наверняка была растеряна и испугана. Поэтому инспектор сказал Ло Бьянко, что уровень заинтересованности Барбары в том деле, которым Сальваторе сейчас занимался, был связан с увлекающейся натурой сержанта. Он много раз работал с ней, сказал Линли инспектору. Ее привычка спорить, выступать адвокатом дьявола, искать нестандартные подходы, стараться изучить дело со всех сторон… Это просто были ее особенности как офицера Мет.

Сменив тему, Томас заверил Сальваторе, что обязательно встретится с Дуэйном Доути.

– Может быть, мне удастся завершить хотя бы одну часть расследования дела о похищении, – сказал он.

– Пьеро Фануччи не понравится, если появятся данные, которые будут не совпадать с его видением дела, – напомнил Сальваторе.

– А почему тогда мне кажется, что вам это доставит только удовольствие? – спросил Линли.

Сальваторе рассмеялся. Они положили трубки, и Томас продолжил свой путь в Блумсбери.

В лаборатории Ажара он предъявил свое удостоверение одетому в белое технику, который представлял сразу две древние культуры.

Техника звали Бхаскар Голдблум, и он явно был продуктом любви индийской матери и еврейского отца. Техник сидел за компьютером, когда Линли вошел в лабораторию. Он был одним из восьмерки исследователей, которые в настоящий момент работали в этих помещениях. Как выяснил Томас, ни один из них не знал об аресте в Италии их ведущего профессора. Инспектор постепенно довел эту информацию до Голдблума, объясняя ему причины своего визита в лабораторию.

Хотелось бы, объяснил он технику, чтобы ему показали все, что есть в лаборатории. Ему нужны документы и рабочие инструкции на каждый лабораторный предмет. Он должен ознакомиться со всеми штаммами бактерий – и с теми, которые находились в хранилище, и с теми, над которыми сейчас работали.

Бхаскару Голдблуму идея такого детального осмотра совсем не понравилась. Вместо согласия он заметил вежливым тоном, что, насколько ему известно, инспектору Линли для такого досмотра необходимо предъявить ордер на обыск.

К этому Томас был готов. В конце концов, это правильно и логично. Он согласился с Голдблумом, что действительно может получить такой ордер, но полагает, что ни один из сотрудников лаборатории не согласится с тем, что сюда явится группа полицейских и разберет здесь все по винтикам.

– Что, – добавил он, – они сделают с большим удовольствием.

Голдблум обдумал сказанное. По окончании мыслительного процесса он сказал, что должен позвонить профессору Ажару и получить его разрешение. И в этот момент Линли проинформировал Голдблума, а вместе с ним и остальных сотрудников лаборатории, о сложной ситуации, в которую попал профессор Ажар в Италии: он был арестован по обвинению в убийстве с применением бактерий и в настоящий момент не имеет возможности отвечать на телефонные звонки.

Это мгновенно изменило ситуацию. Голдблум сразу же согласился сотрудничать с Линли, но добавил язвительным тоном:

– А сколько времени у вас есть, инспектор? Это будет не быстрый процесс.

Соллициано, Тоскана

Когда раздался звонок от старшего инспектора Сальваторе Ло Бьянко, Барбара и Митчелл прохлаждались за столиком уличного кафе на корсо Джузеппе Гарибальди, где в настоящий момент развернулся продуктовый рынок, на котором покупателям предлагалось впечатляющее разнообразие продуктов питания, продаваемых на сотнях красочно украшенных прилавков. Они потягивали национальный итальянский напиток – жгучую жидкость, которую здесь называли двойным кофе – или caffe, – и которую невозможно было проглотить без трех кусков сахара и большого количества молока. Митч настаивал, чтобы Барбара хотя бы попробовала этот продукт.

– Ради бога, ты же находишься в Италии. Так постарайся проникнуть в ее культуру, – именно так он ее уговаривал.

Сделав один маленький глоток, Барбара подумала, что теперь не будет спать в течение ближайших восьми дней.

Когда зазвонил ее мобильный и Ло Бьянко сообщил о том, что договорился о посещении Ажара, Барбара показала Корсико большой палец.

– Ну наконец-то! – закричал тот.

Но ему пришлось более чем огорчиться, узнав, что разрешение получено на одну Барбару. Митчелл стал обвинять ее в нечестной игре, и она не могла его в этом винить. Ему нужна была история для «Сорс», и нужна срочно. Ажар и был такой историей.

– Митчелл, – сказала она ему, – Ажар твой, как только мы вытащим его. Эксклюзивное интервью с фотографией, Хадия сидит у него на коленях, вся такая хорошенькая… Ну, в общем, все, что захочешь. Это все твое, но не раньше, чем мы вытащим его из тюрьмы.

– Послушай, ты вытащила меня сюда, рассказав сказку…

– Но ведь все, что я тебе рассказывала, оказалось правдой, разве нет? Ведь никто не охотится за тобой за распространение ложных сведений? Ну так потерпи еще немного. Мы вытащим его из тюрьмы, и он будет нам благодарен. А будучи благодарным, даст тебе твое интервью.

Ситуация Корсико не понравилась, но поделать он ничего не мог. Ведь, как офицер полиции, Барбара смогла устроить им встречу с Ло Бьянко. Митчелл это понимал, и ему приходилось с этим считаться. Так же как ей придется смириться с тем текстом, который он накропает в конце дня.

Ажара содержали в тюрьме, что было стандартной процедурой для обвиняемых в убийстве. Она находилась довольно далеко от Лукки, и Барбаре пришлось пережить еще одну ужасающую гонку по autostrada. Однако они смогли быстро добраться до места назначения, а Ло Бьянко заранее позвонил туда и отдал необходимые распоряжения. Это не был официальный день для посещений, но полиция могла получить доступ тогда, когда таковой был ей нужен. Через несколько минут после их прибытия Барбару провели в комнату для свиданий, которая, как она поняла, не использовалась во время посещения заключенных членами семей. Она оставила сумку со всеми вещами на проходной, была обыскана и ощупана с ног до головы. Ее тщательно опросили и сфотографировали.

Теперь Хейверс уселась за единственный стол, стоявший посредине комнаты. Его ножки были привинчены к полу, так же как и ножки двух стульев, стоящих по разные стороны стола. На стене висело большое и грязное распятие; Барбара подумала, не там ли спрятана аппаратура для наблюдения? В наши дни микрофоны и камеры стали такими крохотными, что их легко можно было спрятать в одном ногте Спасителя или в шипе на его венке. Она потерла пальцы друг о друга и подумала, что неплохо было бы закурить. Однако было похоже, что знак на стене напротив умирающего Иисуса запрещал курение. Она не могла прочитать, что на нем было написано, но изображение сигареты в красном круге, перечеркнутой красной полосой, было универсальным для всего мира.

Через пару минут Хейверс встала и стала мерить комнату шагами. Она грызла ногти и думала, почему все это происходит так долго. Когда, наконец, через пятнадцать минут дверь открылась, Барбара уже ожидала, что сейчас кто-то войдет и скажет ей, что шутка закончена и что ее присутствие в Италии не согласовано – не говоря уже о санкционировано, – к лондонской полицией. Но когда сержант повернулась к двери, она увидела Ажара, входящего перед охранником.

Барбара мгновенно поняла две вещи о своем лондонском соседе. Первое: она никогда не видела его небритым, а сейчас он был небрит. Второе: она никогда не видела его без накрахмаленной сорочки. С аккуратно закатанными рукавами летом, с опущенными и застегнутыми на запонки зимой, иногда с галстуком, иногда с пуловером, в джинсах или брюках… но он всегда был в сорочке. Она была так же характерна для него, как его собственная подпись.

Сейчас Ажар был одет в тюремные одежды – комбинезон какого-то непонятного зеленого цвета. Вкупе с небритым лицом, темными кругами под глазами и выражением поражения на лице, его вид заставил Барбару почти расплакаться. Она видела: Ажар был в ужасе от того, что увидел ее. Он остановился так резко, что охранник налетел на него и рявкнул «Avanti, avanti»[360], что, как Барбара догадалась, означало, что Ажар должен пошевеливаться и войти в камеру. Когда профессор прошел в дверь, охранник тоже вошел в комнату и запер дверь за собой. Барбара тихонько выругалась, когда увидела это, но все поняла. Она не была адвокатом, поэтому не могла ожидать никаких привилегий.

Ажар, оставшись стоять, заговорил первым.

– Вы не должны были приезжать, Барбара, – сказал он с отчаянием в голосе.

– Садитесь. – Сержант указала ему на стул и сообщила ложь, которую придумала заранее: – Дело не в вас. Мет прислала меня из-за Хадии.

Это, по крайней мере, заставило Ажара присесть. Он опустился на стул и сжал руки на столе перед собой. Это были тонкие руки, слишком красивые для мужчины. Барбара всегда так считала, но сейчас подумала, что вряд ли в тюрьме найдется достойное применение этим рукам.

– Как же я могла не приехать, Ажар, когда узнала обо всем этом, – сказала она ему совсем тихо, почти шепотом, и жестом показала на камеру.

Он ответил ей таким же тихим голосом:

– Вы и так уже достаточно сделали, чтобы помочь мне. В нынешней же ситуации мне помочь невозможно.

– Неужели? И что же делать? Вы что, действительно сделали то, в чем они вас подозревают? Вам что, удалось скормить Анжелине кишечную палочку? А как? Вы положили ее в утреннюю овсянку?

– Конечно, нет, – ответил Таймулла.

– Тогда надо бороться. Но пора рассказать мне всю правду, от А до Я. «А» – это похищение, поэтому начнем с него. Я должна знать все.

– Но я уже все рассказал.

Хейверс язвительно покачала головой:

– Вот здесь вы каждый раз ошибаетесь. Вы ошиблись в декабре и не перестаете ошибаться с того самого момента. Как вы не можете понять, что пока вы продолжаете лгать про похищение…

– Что вы имеете в виду? Я ничего…

– Вы написали ей открытку, Ажар. Вы сделали это для ее похитителя, чтобы она была точно уверена, что этот человек пришел от вас. Вы велели назвать ее Khushi, а потом передать ей открытку, и в этой открытке написали ей, чтобы она пошла с этим человеком, так как он приведет ее к вам. Это ничего не напоминает?.. – Не ожидая ответа, Барбара прошипела: – Так когда же, черт возьми, вы прекратите мне лгать? И как, черт вас побери, вы хотите, чтобы я вам помогла, если не желаете сказать мне всю правду? Обо всем. Кстати, копию этой открытки мне передал инспектор Линли. И вы можете смело поставить все, что у вас есть, на то, что полицейские из Лукки сравнят почерки, а может быть, уже делают это в этот самый момент… О чем вы думали, черт вас побери? К чему весь этот риск?

Его ответ был почти неслышен:

– Я должен был быть уверен, что она с ним пойдет. Я велел назвать ее Khushi, но откуда мне было знать, что этого будет достаточно? Барбара, я был в отчаянии. Как вы не можете это понять? Я пять месяцев не видел своего ребенка. А что, если бы она не пошла с тем, кто назвал бы ее Khushi? Что, если бы вместо этого она сказала Анжелине, что какой-то незнакомый дядя на рынке хотел увести ее за стену? Да после этого та не позволила бы никому приблизиться к ней на пушечный выстрел. Я потерял бы Хадию навсегда.

– Ну, с этим-то вы разобрались, не правда ли?

Таймулла в ужасе взглянул на нее:

– Я не…

– Вы понимаете, как это все выглядит сейчас? Вы нанимаете детектива, чтобы разыскать ее, затем похищаете ее, затем появляетесь здесь, разыгрывая Безутешного Отца, а на руках у вас уже есть билеты в Пакистан. Хадия находится, все счастливы, все смеются, и очень быстро после этого Анжелина умирает. И умирает она от микроорганизмов, а вы, черт возьми, микробиолог. Вы следите за моей мыслью? Вот на чем основываются обвинения против вас, Ажар. И если вы, наконец, не расскажете мне откровенно, что знаете, что делали, а чего не делали, то я ничем не смогу вам помочь. А самое главное, я ничем не смогу помочь Хадии. Точка.

– Это сделал не я, – пробормотал он, совершенно раздавленный.

– Правда? Ну, значит, это сделал кто-то другой, – свирепо прошептала Барбара. – Ло Бьянко вышел на парня, который передал вам кишечную палочку в Берлине. Или прислал ее вам позже. Его зовут фон Ломанн из Гейдельберга. А кроме того, «Сорс» раскопал даму из Глазго, которая изучает E. coli и которая тоже была на этой чертовой конференции. С парнем из Гейдельберга вы сидели на одном плановом заседании, ну а с дамочкой, скорее всего, вы улеглись вечером в койку, чтобы подготовить ее к тому, что ей придется передать вам ампулу с бактериями, когда это понадобится.

Ажар сморгнул. Он ничего не говорил. В глазах его плескалась боль.

Хейверс глубоко вздохнула и сказала:

– Простите меня. Простите. Но вы должны понимать, как выглядят улики – и как они будут выглядеть, когда все части головоломки сложат вместе. Поэтому, если есть хоть что-то – я действительно имею в виду любую мелочь, что вы еще не рассказали, – сейчас самое время рассказать.

Хорошо хоть, что сейчас Ажар уже не отвечает мгновенно, подумала Барбара. Это значит, он анализирует сказанное, а не просто реагирует на слова. Ей это было нужно. Пусть думает и запоминает. И, она это знала, он сообщит эту информацию своему адвокату, чтобы тот понимал, на чем Ло Бьянко будет строить свои обвинения. Так что еще не все потеряно, и ей надо держаться.

Наконец Таймулла сказал:

– Больше ничего нет. Вы знаете всё.

– Вы хотите что-нибудь передать Хадие? Отсюда я собираюсь проехать прямо к ней.

Ажар покачал головой.

– Она не должна ничего этого знать. – И усталым жестом показал, что имеет в виду свое местонахождение и душевное состояние.

– Я ничего ей не скажу, – пообещала Барбара. – Будем надеяться, что Мура с этим согласится.

Фаттория ди Санта Зита, Тоскана

У Митчелла Корсико имелась карта, по которой можно было легко найти фатторию ди Санта Зита. Он даже знал, кем была эта самая Санта Зита. Во время своего свободного времени в Лукке – а такового, по его рассказам, у него было хоть отбавляй, – журналист изучал достопримечательности города, а труп святой Зиты, уложенный в стеклянный саркофаг, был одной из них. Одетый в одежды служанки, этот труп хранится в алтаре собора Сан-Фредиано, сказал Корсико. Жуткое зрелище для любого ребенка. Одному богу известно, почему собственность Муры названа в ее честь.

Барбара заранее решила, что не сможет взять Корсико с собой в дом Муры. Во-первых, она не представляла, что может произойти, когда она покажется там, а во-вторых, ей совсем не хотелось, чтобы за развитием событий наблюдал журналист. Сначала Хейверс подумала, что будет сложно уговорить Корсико отпустить ее одну, но оказалось, что она ошибается. Митчелл должен был сделать статью из их посещения тюрьмы и послать ее редактору. На это у него было мало времени. Он останется в Лукке, пока сержант посещает фатторию, сказал он, но будет ждать от нее большого и подробного отчета.

«Хорошо, – согласилась Барбара, – как скажешь, Митч».

По пути из тюрьмы она с удовольствием делилась с Корсико теми деталями встречи с Ажаром, которые считала нужным рассказать, делая упор на атмосферу тюрьмы, на физическое и эмоциональное состояние пакистанца и на ту опасность, которой он подвергается из-за этого расследования. Обо всем остальном она старалась говорить вскользь, а о похищении вообще не упомянула.

Не будучи дураком, Корсико не согласился проглотить эти урезанные факты, как ребенок глотает ложку меда вместе с лекарством. Он делал заметки, он хотел знать, каковы косвенные улики, он задавал хорошие вопросы, и Барбаре приходилось изворачиваться. В конце он сказал, что она пожалеет, если обманывает его.

– Митчелл, мы же работаемвдвоем, – напомнила ему Хейверс.

– Не забывай об этом, – сказал он ей на прощанье.

Ажар рассказал Барбаре, где находится фаттория ди Санта Зита, и как только они с Корсико нашли это место на карте, Хейверс отправилась туда на арендованной машине, оставив Корсико на тротуаре виа Борго Джианотти, за периметром городской стены. Когда он скрылся из виду, она проехала до реки Серхио, а потом направилась из города.

Барбара поняла, что фаттория ди Санта Зита находится высоко в холмах, и ведет к ней опасная дорога, вся состоящая из шпилек и двойных поворотов. Ландшафт состоял наполовину из леса, наполовину из сельскохозяйственных угодий, которые в основном были виноградниками и оливковыми рощами. На фабрику указывал хорошо видимый знак. Барбара поняла, зачем нужен был этот знак, как только повернула налево и направилась в сторону места назначения: в нее чуть не врезался открытый MG[361], классический автомобиль, двигавшийся зигзагами под управлением молодого человека. Его спутница в это время покусывала его за мочку уха. Все дружно нажали на тормоза, и водитель MG прокричал:

– Упс-с-с, прошу прощения! Эй, попробуйте «Санджиовезе» 2007 года! Мы купили целый ящик. Не ошибетесь… Боже, Каролина, убери оттуда свою руку!

Под хохот – свой и своей спутницы – он смог объехать машину Барбары и устремился вниз по дороге.

Из всего этого Хейверс заключила, что на фаттории ди Санта Зита дегустируют вина, и очень скоро поняла, что не ошиблась. Примерно через четверть мили по грунтовой дороге она приехала к въезду на fattoria. Совсем недалеко от ворот Барбара увидела старинную каменную постройку, практически полностью скрытую зарослями цветущей глицинии. Перед ней в беспорядке стояли столы и стулья. Двери были открыты.

Барбара припарковалась рядом с дегустационным залом и прошла по галечной дорожке и каменной террасе, на которой, собственно, и стояли столы. В винокурне было темновато, поэтому она несколько минут постояла у входа, давая глазам возможность привыкнуть к полумраку.

Сержант ожидала увидеть Лоренцо Муру, но ошиблась. Она увидела грубо сработанный бар, заставленный стаканами и бутылками вина, произведенного на территории фаттории. Здесь же стояла корзинка с печеньем и лежало несколько головок сыра, прикрытых прозрачной полусферой. В воздухе так сильно пахло вином, что Барбара подумала, что сможет опьянеть, просто глубоко вдыхая этот воздух. Именно так она и сделала, и ее рот наполнился слюной. Неплохо было бы сейчас выпить стаканчик вина. Она не отказалась бы и от нескольких кусков сыра.

Из пещероподобного помещения за дегустационным залом, где Барбара различила три емкости из нержавеющей стали и целую батарею пустых зеленых бутылок, появился молодой человек, который спросил:

– Buongiorno. Vorrebbe assaggiare del vino?[362]

Барбара с непониманием уставилась на него. Видимо, молодой человек это понял, потому что перешел на английский, на котором он говорил с легким акцентом, похожим на датский.

– Англичанка? Хотите попробовать стаканчик «Кьянти»?

Барбара показала свое полицейское удостоверение и объяснила, что приехала, чтобы переговорить с Лоренцо Мурой.

– Он на вилле, – услышала она в ответ.

Молодой человек махнул в сторону внутренних помещений винокурни, как будто через них можно было попасть на виллу, и стал объяснять, как туда добраться. Можно поехать, а можно пойти пешком, сказал он, это недалеко. Идите по дороге, обойдите фермерский дом, пройдите в ворота – и вы ее увидите.

– Лоренцо будет на крыше, – сказал он в заключение.

– А вы, полагаю, на него работаете? – поинтересовалась Барбара.

Парню было около двадцати лет; возможно, студент из Европы, нашедший себе на лето работу-учебу-развлечение в Италии. Тот ответил утвердительно, а когда Хейверс спросила, есть ли здесь еще такие же, как он, ответил, что больше никого нет, кроме рабочих, работавших в фермерском доме и на вилле.

– И долго вы здесь работаете? – спросила Барбара.

Он рассказал, что всего неделю, и она мысленно исключила его из своего списка подозреваемых.

Сержант отправилась на виллу пешком, обратив внимание на размах и разнообразие деятельности, которая велась на фабрике. Это были не только виноградники, спускавшиеся по склонам холмов, на фоне других виноградников на противоположных склонах. Рощи оливковых деревьев говорили о доходах, получаемых от оливкового масла, а скот, пасущийся у ручья внизу, говорил о мясном производстве.

В старом фермерском доме вовсю шел ремонт, так же как и на вилле. Последняя располагалась на вершине травянистого холма, ее стены были покрыты лесами. На крыше толкалось около десятка мужчин. Они были заняты тем, что отдирали металлические листы с крыши и сбрасывали их на землю. Листы планировали с высоты третьего этажа; все это сопровождалось оглушительным шумом, тучами грязи и криками на итальянском языке. Над всем этим звучала музыка – так громко, что ее можно было услышать по всей Тоскане. Это был старый рок-н-ролл на английском языке: Чак Берри интересовался, почему Мэйбелин не хочет хранить ему верность.

Один из рабочих заметил Барбару, и за это она была ему благодарна. Перекричать Чака Берри у нее не было никаких шансов. Этот мужчина помахал рукой и исчез. Через минуту на его месте появился Лоренцо Мура.

Он стоял на фоне вечернего солнца, уперев руки в бока, и наблюдал, как Барбара приближается к вилле. Она подумала, узнает ли он ее после их единственной встречи в Лондоне месяц назад? По-видимому, узнал, потому что поспешно спустился по непрочным лесам, мало обращая внимания на собственную безопасность. К тому моменту, как Хейверс приблизилась к громадной веранде, он вышел из-за угла здания, и по выражению его лица она поняла, что почетного караула не будет.

Лоренцо заговорил первым, спросив:

– Что вы здесь делаете?

Барбара подождала секунду, прежде чем ответить. Он выглядит так же плохо, как и Ажар, подумала она. Бессонные ночи, слишком много физической работы днем, неправильное питание, усилия, которые он прикладывал, чтобы проживать день за днем, горе… Это прикончит любого. Но ведь кишечная палочка делает то же самое, пришло ей в голову. Он выглядел ослабевшим, и лицо его было мучнисто-белого цвета. Родимое пятно на его щеке стало темно-багровым.

– Вы болели, мистер Мура? – спросила сержант.

– Моя женщина и наш ребенок в кладбище пять дней, – ответил он. – Как мне выглядеть?

– Мне очень жаль, – сказала она. – Мне очень жаль, что это случилось.

– Это не надо жалеть, – ответил итальянец. – Что надо здесь?

– Я приехала за Хадией, – объяснила Барбара. – Ее отец хочет, чтобы…

Лоренцо сделал рубящее движение рукой, которое остановило ее.

– Нет. Есть вещи, которые мы не знать. И один из них отец Хадии. Анжелина говорить Ажар, но мне она говорить мог быть другой. – И посмотрев, как Барбара воспримет эту новость, он добавил: – Вы не знали. Это значит, много вещей вы не знали. Таймулла Ажар не…

– Я знаю, что Анжелина прыгала из кровати в кровать, как дешевая потаскушка, но мне кажется, что вы не это хотите обсуждать. Прошлое определяет будущее, если вы понимаете, о чем я, мистер Мура.

Он сильно побледнел.

– Так что это обоюдоострый нож, не так ли? – продолжила Барбара. – Вы связались с женщиной, у которой было неоднозначное прошлое, и, насколько мы знаем, до того как она умерла, у нее было не менее неоднозначное настоящее. Я полагаю, что вы хотели бы, чтобы Ажар засомневался в том, что Хадия его дочь. Того же самого хотела и Анжелина, потому что в этом случае девочка была бы только ее. Но мы оба знаем, каким будет результат анализа ДНК. И поверьте мне, я в состоянии организовать его еще быстрее, чем вы дозвонитесь до своего адвоката и попытаетесь меня остановить. Это понятно?

– Он хочет Хадию, он приезжает сам. Когда он может, certo. Пока…

– А пока у вас в доме находится подданная Соединенного Королевства, и я приехала забрать ее.

– Я звонил ее бабушке и дедушке приехать за ней.

– И что они собираются сделать? Прилететь, обнять и увезти ее домой, в спальню, которую заново отделали специально для нее? Очень маловероятно. Поверьте мне, Лоренцо, они никогда раньше не видели Хадию. Ни разу до того момента, когда умерла Анжелина. Они приезжали на похороны? Да? Наверное, для того, чтобы поплясать на могиле Анжелины, потому что она стала для них ничем, после того как сошлась с Ажаром. Для них эта смерть – именно то наказание, которое, наконец, настигло ее за то, что она посмела забеременеть от мусульманина из Пакистана. А теперь я хотела бы увидеть Хадию.

Пока Барбара говорила, лицо Муры стало почти таким же темным, как его родимое пятно. Но казалось, он больше не хочет спорить. В конце концов, ему надо было ремонтировать разваливающуюся виллу, а его нежелание отдать Хадию было лишь способом еще больнее уязвить Таймуллу Ажара. Именно поэтому он хотел передать ее родителям Анжелины.

– Итак, – обратилась к нему Барбара, – надеюсь, мы поняли друг друга, мистер Мура?

Выражение лица Лоренцо говорило, что он с удовольствием плюнул бы на Барбару, однако вместо этого итальянец повернулся и направился к вилле. Он не стал подниматься по извилистым ступенькам на террасу, а вместо этого прошел в старую дверь на нижнем этаже, почти полностью скрытую жимолостью. Барбара была удивлена, когда увидела, в каком состоянии находился дом, принимая во внимание то, что Анжелина жила здесь какое-то время. Вилла была почти развалившимся осколком далекого прошлого, а когда Хейверс увидела руины кухни – она была так плохо освещена, что вполне могла сойти за темницу, – то вспомнила, как Анжелина, вернувшись к Ажару в первый раз, сразу же занялась переделкой их квартиры в соответствии со своими стандартами. Здесь она этого не сделала. Ее, по-видимому, не хватило даже на то, чтобы отмыть дом от вековой грязи. Пыль, жир, паутина и плесень покрывали, казалось, все вокруг.

Барбара прошла вслед за Лоренцо по нескольким комнатам, которые мало чем отличались от кухни. Затем они взобрались по ступеням и оказались в помещении, похожем на приемную колоссальных размеров, с громадными стеклянными дверями, выходящими на веранду. В отличие от кухни внизу, эта комната была хорошо освещена. Ее стены и потолок были сплошь покрыты фресками, но их было трудно рассмотреть под слоями сажи от свечей, скопившейся за сотни лет.

В этой комнате Лоренцо позвал Хадию.

– Эй, детка, посмотри, кто приехал! – крикнула Барбара.

В ответ она услышала, как топочут по коридору детские ножки. Они мчались в направлении Барбары; наконец маленькое тело влетело в комнату и врезалось в нее.

Хадия сразу же перешла к делу:

– Где мой папа? Барбара, я хочу к папе!

Хейверс бросила на Лоренцо взгляд, который говорил: «И вы смеете утверждать, что он не ее отец?», и ответила Хадие:

– И папа хочет к тебе. Сейчас его здесь нет. Он не в Лукке, но он прислал меня. Хочешь поехать со мной, или тебе лучше будет с Лоренцо? Он говорит, что скоро за тобой приедут твои бабушка с дедушкой. Ты можешь подождать их здесь, если хочешь.

– Я хочу быть с папой. Я хочу поехать домой. Я хочу быть с тобой.

– Хорошо. Да. Мы можем это сделать. Сейчас твоему папе надо решить пару вопросов, а ты можешь побыть со мной, пока он этим занимается. Пойдем собираться. Хочешь, чтобы я помогла тебе?

– Да, – ответила девочка. – Да. Помоги мне. Хочу.

Она вцепилась в руку Барбары и потащила ее в том направлении, откуда прибежала. Хейверс пошла за ней, бросив взгляд на Муру. Тот следил за ними с ничего не выражающим лицом. Еще до того, как Барбара и Хадия вышли из комнаты, он развернулся на каблуках и исчез.

Наверху Барбара увидела, что спальня Хадии была чистой и вполне современной. В ней даже стоял маленький цветной телевизор, на экране которого Анжелина Упман и Таймулла Ажар говорили в камеру. На изображение был наложен итальянский текст, но Барбара узнала место съемки: они сидели под соцветиями глицинии перед винокурней, в компании самого уродливого мужчины, которого Барбара когда-нибудь видела в своей жизни. Все его лицо было покрыто бородавками, как будто ведьмы наслали на него порчу.

«Мамочку», – ответила Хадия на вопрос, что она смотрит по телевизору. Это единственное слово, произнесенное тихим голосом, хорошо показало всю ту боль и замешательство, которые девочка, без сомнения, переживала. Она подошла к телевизору, сделала что-то с плейером, стоящим под ним, достала из него диск и сказала:

– Мне нравится смотреть на мамочку. Она говорит обо мне. И она, и папочка. Мне этот диск дал Лоренцо. Я люблю смотреть на мамочку и папочку вместе.

Мечта любого ребенка, родители которого не в ладах друг с другом, подумала Барбара.

Боу, Лондон

Было уже довольно поздно, однако Линли решил рискнуть и попытаться застать Доути в его конторе. Пока он осматривал лабораторию Ажара, ему удалось найти одну деталь, которая могла оказаться решающей для Сальваторе, расследовавшего смерть Анжелины Упман. Поэтому Томас надеялся, что если он хорошенько надавит на частного детектива, то это приведет к тому, что тот будет более сговорчив во всем, что связано с похищением Хадии. Потому что Доути находился в серьезной опасности. Он заставил Брайана Смайта оставить множество ложных следов, чтобы завести в тупик итальянскую полицию. Однако другие, более ранние следы вели прямо к его порогу. Бороться в суде с экстрадицией в Италию – наряду с другими обвинениями – могло стать в копеечку. Томас готов был поспорить, что частный детектив не захочет с этим связываться.

Когда Линли пришел в офис Доути, то увидел там какую-то ученицу старших классов. Оказалось, что она племянница Дуэйна и набирается настоящего рабочего опыта, в соответствии с заданием, которое им дали в школе. Она могла бы провести рабочий день с одним из родителей, рассказала девочка Томасу – ее мать была медицинской сестрой, а отец – агентом по недвижимости, – но была уверена, что это невероятно ск-у-у-у-у-чно. Это было еще до того, как она поняла, что день, проведенный с дядей Дуэйном, еще хуже. Племянница думала, что у него есть пистолет и он постоянно участвует в перестрелках и драках с преступниками на улицах, засыпанных деревянными ящиками и мусорными урнами. А оказалось, что все это время он просидел перед одной из букмекерских контор в Уильям-Хилл, где старый и глупый муж еще более старой, глупой и ревнивой жены проводил дни и недели, делая идиотские ставки, вместо того чтобы завести себе любовницу, в чем жена его и подозревала и что, поверьте, было бы гораздо веселее и интереснее.

– Ага, – ответил Линли на этот поток слов. – А что, мистер Доути здесь?

– В соседней комнате, – мрачно ответила школьница. – Вместе с Эм.

«Эм, – подумал Линли. – Это имя еще не всплывало». Он кивком поблагодарил девочку, которая с тяжелым вздохом вернулась к печатанию, от которого он ее отвлек, и прошел в соседнюю комнату.

Доути беседовал с привлекательной женщиной, одетой в мужскую одежду. Беседа носила отвлеченный характер, так как детектив спокойно опирался на подоконник окна, смотрящего на Роман-роуд, а Эм сидела за столом, повернувшись к нему и положив одну ногу в мужской обуви на компьютерный стол. Она развернулась на стуле, когда Доути спросил у Линли: «Кто вы?»

Томас показал свое удостоверение и представился. Он заметил, что выражение лица Доути не изменилось, а взгляд Эм стал настороженным. Из этого инспектор заключил, что Брайан Смайт ничего не рассказал им о том, что у него недавно были посетители из Нового Скотланд-Ярда. «Это может серьезно упростить задачу», – подумал Линли.

Он начал с объяснения причины своего позднего визита. Он сказал, что пришел для того, чтобы поговорить с частным детективом о его контактах с женщиной по имени Барбара Хейверс.

– Дело в том, инспектор, что моя работа требует конфиденциальности, – ответил Доути.

– Но не тогда, когда в дело вступает служба собственной безопасности.

– Это что значит?

– Внутреннее полицейское расследование деятельности детектива сержанта Барбары Хейверс, – объяснил Томас. – Я предполагаю, вы знали, что она была офицером Мет, когда вы с ней встречались, но может быть, это и не так. В любом случае, вы можете или начать сотрудничать со мной прямо сейчас, или ждать решения суда, который затребует ваши архивы. Я бы предложил сотрудничество, так как это проще, но выбор за вами.

На лице Доути ничего не отражалось. Эм, чье полное имя оказалось Эмили Касс, посмотрела на свои ногти и потерла руки так, как будто смывала с них несуществующую грязь. Знали ли эти двое имя Барбары? Линли повторил вопрос и еще раз назвал имя: Барбара Хейверс.

Инспектор понял, что реакция у Доути практически мгновенная. Детектив сказал Эм Касс:

– Барбара Хейверс… Эмили, а не та ли это женщина, которая приходила к нам прошлой зимой? Она была здесь только два раза, но если ты проверишь…

На это Эм осторожно переспросила:

– А ты уверен в имени? Можешь вспомнить, приблизительно в какое время? Может быть, напомнишь… – Это тоже было вполне разумно и логично.

– К нам приходили два человека по поводу пропажи маленькой девочки, которая исчезла вместе с матерью, – ответил частный детектив. – Мусульманин, а с ним довольно неряшливо одетая женщина. Я припоминаю, что ее звали Кто-то Хейверс. Это было уже в конце года. Ноябрь? Декабрь? Это должно быть в наших файлах. – Он кивнул на ее компьютер.

Она подхватила его мысль на лету и после нескольких минут изучения компьютерного экрана сказала:

– Нашла. Ты прав, Дуэйн… Его звали Теймулла Ажар. Женщина по имени Барбара Хейверс приходила вместе с ним.

«Она неправильно произнесла имя Ажара. Очень тонкий ход», – подумал Линли.

Доути исправил ее произношение и продолжил представление:

– Они приходили по поводу его дочери, если не ошибаюсь. Девочку увезла собственная мать, правильно?

Дальнейшее изучение монитора. Линли не мешал. Было довольно любопытно наблюдать, как они разыгрывают свою сцену, заглатывая крюк все глубже и глубже. Через секунду женщина сказала:

– Точно. Мы проследили за ними до Италии – точнее, до Пизы, – но дальше не двинулись. Это было в конце декабря. Здесь написано, что ты посоветовал мужчине, мистеру Ажару, найти итальянского детектива, который мог бы ему помочь. Или английского детектива, говорящего по-итальянски. Что ему будет удобнее.

– Она приземлилась в аэропорту Пизы, эта мамаша, да?

– Здесь так написано.

Доути притворился, что глубоко задумался, пока Линли ждал продолжения, всем своим видом показывая, что не намерен отстать от них в ближайшее время. Наконец детектив произнес:

– Но разве мы… Эм, детка, посмотри, разве мы не нашли для них детектива? Мне сдается, что таки да.

Она прокрутила информацию в компьютере, еще почитала с экрана, посмотрела на Доути, как бы заручаясь его молчаливым согласием, и наконец кивнула:

– Здесь написано Масс. Это что, имя, Дуэйн? Или, может быть, какое-то сокращение?

– Я должен проверить, – сказал детектив, а затем обратился к Линли: – Вы не откажетесь пройти со мной?.. У меня есть еще документы в моем кабинете.

– Тогда пойдемте все вместе, – учтиво предложил Линли.

Эти двое переглянулись.

– Конечно, почему бы нет? – сказал Доути и прошел вперед.

Его племянница собиралась уходить. Данная процедура требовала наличия увеличивающего зеркала и большого количества косметики. Доути устроил целое шоу из прощания, поцелуев, объятий и пожелания ее родителям всего самого наилучшего. Когда она, наконец, удалилась, он улыбнулся и сказал: «Дети», – не ожидая ни ответа, ни комментариев. Затем он обратился к Линли:

– У меня хранятся бумажные копии некоторых из моих дел, поэтому, может быть, что-нибудь и удастся… Каждому хочется в какой-то момент написать мемуары… Всякие запоминающиеся случаи и все такое; ну, вы понимаете, что я имею в виду.

– Ну конечно, – ответил Томас. – Доктор Ватсон сделал это очень удачно, правда?

Казалось, Доути не понял иронии. Он открыл шкаф с файлами и порылся в них. Через какое-то время он сказал:

– Мне кажется, нам повезло. Вот. – И достал тонкую папку.

Детектив пролистал документы, находившиеся внутри папки, пожевал нижнюю губу и улыбнулся.

– Очень интересно, – произнес он наконец.

– Правда? – спросил Линли.

– Что-то мне явно не понравилось. Сейчас уже и не вспомню, что, но я взял эту женщину в разработку…

– Барбару Хейверс? – уточнил Линли.

– Оказалось, что в течение какого-то времени деньги со счета пакистанца поступали на ее счет и уходили дальше, в Италию, на счет некоего Микеланджело Ди Массимо.

– Мне кажется, именно так его и звали, Дуэйн, – подала голос Эм Касс. – Это итальянский детектив.

Глядя в бумаги, Доути сказал Линли:

– Выглядит так, как будто со счета Ажара ушло несколько переводов на счет Хейверс, а оттуда – уже на счет Ди Массимо. Поэтому я думаю, что она и пакистанец для чего-то его наняли.

– Потрясающе, что вы об этом знаете, мистер Доути, – заметил Линли.

– Ну, я просто делаю логические выводы из наличия проплат.

– Дело в том, что я сейчас не имею в виду работу Ди Массимо. Я говорю о самих банковских переводах. Деньги от Ажара на счет Хейверс и дальше, на счет Ди Массимо. Фантастическая работа, и я совсем не шучу. Могу я поинтересоваться, как вам удалось получить эту информацию?

Доути отмахнулся от вопроса:

– Простите. Секрет фирмы. Думаю, что для Скотланд-Ярда гораздо важнее сам факт перевода денег. Все, что я могу вам сказать об этих двух людях – и особенно об этой Барбаре Хейверс, так как она, как я понимаю, интересует вас больше всего, – так это то, что они пришли сюда зимой. Я сделал для них все, что смог, хотя это и было немного, и порекомендовал им найти итальянского детектива. Ну, а остальное… Вот как все произошло.

– И сколько раз вы видели этих людей – Таймуллу Ажара и Барбару Хейверс?

Доути посмотрел на Эм Касс.

– Раза два, Эм? Первый раз, когда они пришли с просьбой разыскать ребенка, и второй раз, когда я представил им свой отчет. Правильно?

– Да, насколько я знаю, – подтвердила женщина.

– Очевидно, вы не знаете того, – произнес Линли, – что за Барбарой Хейверс уже следили в течение долгого времени.

Полная тишина с их стороны. Было видно, что такая возможность не приходила им в голову. Линли ждал, сохраняя приятное выражение на лице. Они молчали. Поэтому он вынул из нагрудного кармана своего пиджака очки для чтения, а из внутреннего – набор сложенных документов, развернул их и начал вслух читать отчеты Стюарта частному детективу и его помощнице. Благодаря своей въедливой натуре и ненависти к Барбаре Джон очень аккуратно составлял свои отчеты. Поэтому у него были записаны все даты, места, время, и Линли все это зачитал.

Закончив, он посмотрел на Доути и Касс поверх своих очков, потом сказал:

– И опять все упирается в вопрос доверия, мистер Доути. Доверие всегда будет перевешивать деньги – какими бы большими они ни были, – особенно тогда, когда нарушается закон.

– Ну хорошо, согласен, – признал его правоту Доути. – Как здесь написано, мы встречались больше чем один раз. И именно поэтому я и решил проверить ее…

– Конечно. Но я говорю не о вашем доверии к Барбаре Хейверс. Я говорю о том, как кому-то могло прийти в голову довериться Ди Массимо. Если бы он не перепоручил похищение типу по имени Скуали, и если бы этого Скуали не сфотографировали на рынке, и если бы он не ездил на дорогих машинах слишком быстро для горных дорог, и если бы они с Ди Массимо не общались по телефону… И, конечно, если бы расследование в Италии не вел Сальваторе Ло Бьянко, который выглядит гораздо более профессионально, чем сам прокурор, который возглавляет это расследование, все могло бы случиться так, как вы и задумали. Но эти телефонные переговоры привлекли внимание Ло Бьянко, и он отработал их гораздо быстрее, чем вы здесь, в Лондоне, предполагали. Поэтому у него есть набор документов, значительно отличающийся от тех, которые прислали ему вы. И – забудем на секунду о Барбаре Хейверс, – на мой взгляд, это очень интересное развитие дела о похищении ребенка.

Тишина. Линли ждал. За окном на Роман-роуд ругались на каком-то иностранном языке двое мужчин, залаяла около ящика с мусором собака, потом раздался звук железа, скребущего по железу. Но в офисе стояла мертвая тишина.

Наконец Линли сказал:

– Я полагаю, что вы все, – как и большинство подонков, похожих на вас, – не раз и не два подставляли друг друга. Знаете, как это бывает, – сначала один берет верх, потом его сливают, его место занимает кто-то другой, и так далее, и так далее. И тут главное, кто начнет первым. Я сейчас не буду это обсуждать, так как время позднее, и мне хочется поскорее попасть домой – так же, как, я думаю, и вам. Но прежде чем мы расстанемся, я хочу, чтобы и вы, и мисс Касс, и Брайан Смайт все это очень хорошо обдумали. А пока вы это делаете, хочу сообщить вам, что инспектор Ло Бьянко прибегнет к помощи компьютерного эксперта, который проверит все ваши махинации с данными, которые вы проделали в Италии, а полиция Метрополии займется этим же самым здесь, в Лондоне. Я надеюсь, что вы знаете: где-то там, в глубинах наших компьютеров, живут куки[363], и они везде оставляют свои крохотные следы. Для обычных людей – как вы или я, например, – эти следы невозможно обнаружить. Но для эксперта по современным компьютерным технологиям и компьютерной безопасности это детская задачка.

На прощание Томас дал Доути прочитать те материалы, которые прислал Ло Бьянко, и было видно, что частный детектив прекрасно понял, что написано на стене[364].

Май, 17-е

Айл оф Догз, Лондон

Дуэйну Доути удавалось держать себя в руках перед женой до тех пор, пока не настало время сна. Он не хотел, чтобы ее голубые глаза наполнились слезами при мысли о том, что им придется бежать из страны, на один шаг обгоняя полицейское расследование. Детектив проклял тот день, когда связался со всей этой итальянской грязью. Усилия, которые ему пришлось приложить, чтобы скрыть от жены все произошедшее, с того момента, как он приехал домой и до момента, когда, наконец, улегся в постель, оставили у Дуэйна в голове неприятное ощущение, как будто его мозг проткнули острой спицей.

Кандас понимала, что что-то произошло. Глупой она никогда не была. Однако Доути сумел отмахнуться от ее вопросов стандартным ответом вроде: «Да так, небольшие проблемы на работе, детка». Жена согласилась с таким ответом вечером, но утром она вряд ли примет такое объяснение. Ему надо или резко улучшить свои актерские возможности – что было очень проблематично, когда вопрос касался разговоров с Кан, – или срочно надо найти решение этой своей небольшой проблемы.

Дуэйн проснулся в половине четвертого утра. На кухне их таунхауса он тихонько приготовил себе кофе и устроился там же, уставившись в никуда и отхлебывая из чашки, в попытке найти хоть какое-то приемлемое решение. При этом Доути умудрился проглотить целую упаковку инжировых трубочек, которые он с детства любил больше других сортов печенья, но не сильно продвинулся в своих размышлениях – просто к ним добавились еще легкая изжога и серьезное чувство вины за съеденное.

Обязательно должны быть какие-то варианты, думал он. Просто потому, что они всегда были, если только человек не торопился и, набравшись терпения, искал и просчитывал их. Ни за что на свете он не позволит разрушить все, чего добился за все эти долгие годы тяжелой работы. Он не позволит пустить всю свою предыдущую жизнь под откос. Он никогда не позволял никому брать над собой верх в прошлом и, уж конечно, не позволит этого сейчас какому-то лощеному детективу из Скотланд-Ярда с его произношением, от которого за версту разит частной школой, и с его костюмом с Сэвилл-роу[365], на котором большими буквами написано: «аккуратно носился в течение двух лет надежным клиентом, прежде чем был надет мною». Этого не случится никогда на свете, ни при каких обстоятельствах. Но до тех пор, пока Дуэйн ничего не придумал, чтобы это предотвратить, всего пара дней отделяла его от стука в дверь, который, вне всякого сомнения, будет означать начало нового и малоприятного этапа в его жизни.

Во всем был виноват он сам. С самого начала с помощью Эм Касс он установил, что эта баба была копом. Но это не остановило его. Он согласился помочь профессору найти его пропавшую дочку – боже, ему надо что-то делать со своим добрым сердцем, иначе оно рано или поздно прикончит его на этой работе, – и вот полюбуйтесь, к чему это привело. Он провел последние двадцать лет после возвращения из армии, надрывая все жилы – так же как и его отец до него, – чтобы его семья еще дальше ушла от угольных шахт Уигана. У него было двое детей, которые получили дипломы солидных университетов, и он поклялся, что их дети – когда они у них будут, – окончат уже Оксфорд или Кембридж. И он не откажется от этого из-за того, что ему придется бежать из страны, или из-за того, что ему придется провести какое-то время за решеткой в тюрьме, изображая гребаного заключенного… Так что же, ради всех святых, он должен сделать, чтобы избежать любой из этих двух перспектив?

Еще одна чашка кофе, еще четыре трубочки с инжиром. Это привело Дуэйна к мыслям о его сотрудниках и к тому, что же из сделанного он сможет повесить на них. Доути всегда был очень осторожным и аккуратным человеком, поэтому не прослеживалось никакой прямой связи между ним и всеми этими маневрами и изменениями баз данных. Кроме того раза в роскошной квартире Эм в Уоппинге и – ну да, правильно – еще одного раза у него в офисе, Дуэйн никогда не обсуждал лично никаких деловых вопросов с Брайаном Смайтом. Он мог просто вскинуть руки в отчаянии и шоке и бросить Эм на съедение этим волкам. Ведь, в конце концов, именно она передавала все его распоряжения Смайту. Насколько сложно будет доказать, что все мысли о нарушении закона исходили от нее? Но вопрос стоял по-другому: мог ли он сделать это с Эм после всех тех лет, которые они проработали рука об руку?

Доути знал ответ еще до того, как полностью сформировал вопрос. Его с Эм связывает долгая совместная работа. Так же, как и с Брайаном Смайтом. Поэтому и вылезать из этого дерьма им предстоит вместе. Его проклятье состояло в том, что он всегда был слишком порядочным человеком.

Второй час размышлений привел Дуэйна к тому, что он может попытаться использовать несомненную симпатию этого Линли по отношению к Барбаре Хейверс, так же как смог использовать симпатию этой коровы по отношению к пакистанскому профессору для того, чтобы держать ее в узде. Проблема была в том, что Доути никак не мог убедить себя, что такая симпатия действительно существует. Поэтому это могло не прокатить, а на решение всей проблемы у него осталось всего девяносто минут, до того момента, как прозвонит будильник Кан и она появится в кухне, не очень, мягко говоря, довольная, что он съел все печенье.

Мысль о возможных карах со стороны Кан заставила Дуэйна подумать о необходимости замести следы. Ему надо сделать еще порцию кофе, поэтому он встал из-за стола и смял целлофановые упаковки печенья. Положить это в мусорное ведро он не мог – его жена обязательно обнаружит их, и ему придется выслушать целую лекцию о том, как неправильно он питается. Поэтому Дуэйн взял газету, лежащую на стуле у кухонной двери, куда они складывали макулатуру, ожидающую своей очереди на переработку, и расстелил ее на сушилке. Он решил высыпать спитой кофе на газету и спрятать упаковки под ним. Ведь остатки кофе тоже шли в переработку… или они шли на компост? Доути никак не мог запомнить, что надо делать с мусором в наши дни, но сегодня кофейная гуща должна была послужить высоким целям.

Он вытащил остатки кофе из кофейной машины, аккуратно разложил упаковки печенья на газете и уже собирался вывалить на них спитой кофе, как рука его остановилась, прямо как в Библии[366]. Под упаковками от печенья детектив увидел свое решение. Или хотя бы часть его. Потому что газету он открыл на статье, которая была посвящена делу, подробности которого ему были хорошо знакомы: Италия, смерть англичанки, возможный заговор и «оставайтесь с нами». Дуэйн сдвинул упаковки на одну сторону и стал читать, вспоминая по ходу чтения имена. Проблема была в том, что газета открылась на середине статьи, но даже то, что он смог прочитать, мгновенно активизировало его способность мыслить и планировать… Однако ему была необходима остальная часть статьи.

Доути не верил в Бога, но молился, чтобы Кандас не использовала первую страницу для завертывания вчерашних остатков чили-кон-карне. Он порылся в пачке кандидатов на переработку – и нашел то, что искал.

Это было имя, имя репортера. Оно стояло под заголовком на первой странице: Митчелл Корсико. Имя звучало для Дуэйна совсем по-итальянски, но, итальянец или нет, этот парень владел английским. А так как он владел английским, то он был его ответом. Он был его планом.

И Дуэйн Доути успокоился, несмотря на изжогу и натянутые, как тросы канатоходца, нервы.

Лукка, Тоскана

Чего Барбара не смогла предусмотреть, так это желания Хадии срочно увидеть своего отца. Она настолько зациклилась на необходимости увезти девочку от Лоренцо Муры и защитить ее от возможного появления ее вонючего деда, который забрал бы ее с собой, что она не могла думать ни о чем другом, кроме как обнять девочку и немедленно увезти ее в Лукку.

Для начала этого было достаточно. Они пообедали в Лукке, в международном кафетерии на виа Молкатенти, где на стенах висели подложки под столовые приборы, на которых предыдущие посетители заведения оставляли слова восхищения пиццей, гуляшем и хумусом[367] на всех языках мира. После этого они съели мороженое у киоска рядом с экскурсионным бюро на пьяццале Джузеппе Верди. И в завершение вечера прогулялись по вершине стены среди толп итальянцев, наслаждавшихся вечерним моционом. Когда они, наконец, пришли в Пенсионе Жардино, то Хадия мгновенно отключилась на второй кровати в комнате Барбары.

Однако их проблемы никуда не делись. И первая появилась в 7.30 утра со звонком Корсико. Он требовал продолжения истории, чего-нибудь в духе «английский ребенок в агонии, отец в тюрьме». Он сказал, что рад будет сам сочинить текст – за небольшое вознаграждение, Барб, – если Хейверс предоставит ему фото девочки, грустно глядящей из окна pensione. «Скучает по папочке, и вся эта ерунда, ты меня понимаешь», – сказал Митчелл. Барбара отделалась от него, сказав, что Хадия еще спит и что она позвонит ему, как только девочка проснется. И тут появилась вторая проблема – желание девочки немедленно встретиться с отцом.

Барбара знала, что это последнее, чего хотел Ажар: его любимая доченька видит его в тюремной комнате, сидящим среди других заключенных в день свиданий. Сержант не хотела мучить никого из них, поэтому объяснила Хадии, что ее отец помогает инспектору Ло Бьянко решить некоторые вопросы, связанные со смертью ее мамочки. Сейчас его нет в городе, объяснила она ребенку, а уезжая, он попросил Барбару, чтобы та заботилась о Хадии.

Это было правдой, поэтому если в будущем ей придется продолжить рассказ, то менять показания будет не нужно. Барбаре не хотелось врать ребенку, но выхода у нее не было.

Хейверс понимала, что ей необходимо предпринять какие-то меры, чтобы защитить ребенка от Упманов. Расследование смерти Анжелины никогда не приведет к обвинению Ажара, но пока итальянцы это поймут, ему придется находиться в тюрьме, и это давало возможность Упманам потребовать девочку себе, если они так решат. Поэтому ей было необходимо спрятать Хадию, и лучше всего это было сделать, увезя девочку из Италии.

Барбаре не пришлось долго думать, чтобы найти такое место. Но для того, чтобы все подготовить, ей был необходим Линли. Поэтому она предложила Хадии спросить синьору Валлера, не разрешит ли та посмотреть телевизор на хозяйской половине pensione, пока Барбара сделает несколько важных звонков. Когда Хадия, наморщив лобик, спросила: «А можно мне посмотреть мамочку, Барбара?» – сержант схватилась за эту идею, как за спасение. Это и успокоит, и одновременно займет девочку. Она сказала: «Давай посмотрим, сможем ли мы найти тут DVD-проигрыватель», – надеясь, что итальянского Хадии на это хватит.

И его действительно хватило. Очень скоро Хадия и малыш Валлера сидели вместе на софе, наблюдая за Анжелиной Упман и Таймуллой Ажаром, говорящими в камеру, а Барбара вернулась в столовую, набирая номер инспектора Линли.

Прежде чем он смог произнести что-нибудь, кроме «Изабелла встречалась с Хильером, Барбара», она прервала его:

– Хадия у меня. Мне надо отвезти ее в Лондон. Мура позвонил родителям Анжелины, чтобы они ее забрали, и мы должны до этого…

– Барбара, вы когда-нибудь выслушаете меня? – нервно вмешался Томас. – Вы сейчас меня слышите? Я не имею ни малейшего представления, о чем они говорили, но поверьте, вам это не принесет ничего хорошего.

– Вы так и не хотите понять, что сейчас самое главное – это Хадия, – возразила сержант. – У меня есть мое удостоверение, и с ним я смогу посадить девочку на самолет. А там вы должны будете встретить ее.

– И что? – спросил Линли.

– И должны будете спрятать ее.

– Скажите, что я ослышался и что вы не предлагаете мне спрятать девочку.

– Сэр, это только до тех пор, пока не удастся вытащить из тюрьмы Ажара. Для этого мне надо навести здесь соответствующий шорох, настойчиво постучаться в кое-какие двери, напомнить кое-что кое-кому. Мы-то с вами знаем, что как только Упманы наложат свои лапищи на Хадию, Ажар ее больше никогда не увидит.

– Мы, – сказал Линли, – ничего подобного не знаем.

– Сэр, ну пожалуйста, – сказала женщина. – Если хотите, я буду вас умолять. Ведь она сможет пожить у вас, правда? Чарли может за ней присмотреть. Они друг друга наверняка полюбят.

– А когда ему надо будет на прослушивание, он, что, возьмет ее с собой или даст ей какое-нибудь задание по дому – почистить серебро, например?

– Он может взять ее с собой. Хадия будет в восторге. Или он может забросить ее к Саймону и Деборе. Там за ней смогут присмотреть отец Деборы или она сама. Она обожает детей, вы же это знаете. Ну, пожалуйста, сэр…

Томас молчал. Барбара мысленно молилась. Но когда она услышала его ответ, то поняла, что ничего хорошего ждать не стоит.

– Я был у него в лаборатории, Барбара.

Хейверс почувствовала комок у себя в желудке.

– В чьей лаборатории?

– Есть еще одна связь между Ажаром и Италией. Эта связь существовала задолго до похищения Хадии и смерти Анжелины. Вам придется с этим смириться и, соответственно, подготовить Хадию.

– Что? – Барбара с трудом произнесла это слово. Она слышала, как в соседней комнате Хадия весело болтает с синьорой Валлера или ее дочерью. Был слышен также итальянский перевод фильма ее родителей.

– У него в лаборатории есть инкубаторы, Барбара, – сказал Линли. – Два инкубатора. Один был произведен здесь, в Англии, в Бирмингеме. Второй – в Италии.

– И что? – фыркнула она, хотя ее недоверие только выросло. – У Ажара ведь может быть и пара итальянских ботинок. Но ведь глупо думать, инспектор, что это как-то связано со смертью Анжелины. Итальянские инкубаторы к этому не имеют никакого отношения, и вы это знаете. Боже, а если у него в шкафу на кухне стоит итальянское оливковое масло? Или где-то лежит упаковка итальянской пасты? А что насчет сыра? Он может быть любителем пармезана.

– Вы уже закончили? Можно я продолжу?.. Сами по себе итальянские инкубаторы ничего не значат. Но если вы производите инкубаторы, то у вас должна быть возможность проверять их работу именно в тех условиях, для которых они предназначены. Просто чтобы убедиться, что они выполняют свои функции, с этим вы согласны?

Некоторое время Хейверс молчала, обдумывая сказанное. На душе у нее было тяжело.

– Предположим, – сказала она наконец.

– Отлично. А как еще можно проверить эти инкубаторы, если не с помощью различных штаммов бактерий, которые должны в них расти?

Барбара завелась.

– Да ну, бросьте. Это совершенно смехотворно. И что же сделал Ажар? Зашел в компанию и сказал: «Привет, ребята. Как насчет какого-нибудь штамма E. coli повирулентней? Хочу сдобрить им пиццу кое-кому. Просто чтобы проверить, работает ли ваш инкубатор»?

– Барбара, вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.

– Нет, черт побери, не понимаю.

– Я говорю о еще одной связи, а связи нельзя игнорировать.

– И что же вы собираетесь делать с этой информацией?

– Я сообщу ее старшему инспектору Ло Бьянко. А уж он решит, что с ней делать…

– Ради всех святых, инспектор! Что с вами случилось? Вы совсем потеряли нюх. И с каких это пор вы превратились в такого паиньку? Кто это вас так перековал? Наверняка Изабелла?

Линли молчал. Барбара поняла, что он считает до десяти. Она сознавала, что, упомянув суперинтенданта Ардери, пересекла невидимую границу, но сейчас у нее не было времени думать о правилах вежливости. Наконец он сказал:

– Давайте не будем об этом.

– Конечно, конечно, – ответила Хейверс. – Давайте говорить о том, что мы знаем наверняка. Я, например, знаю, что вы мне не поможете. Выплеснуть Хадию в море вместе с водой из таза и посмотреть, как она поплывет, – вот чего вы добиваетесь, не так ли? Вы выполните свой долг. Или все, что вы будете делать, назовете своим долгом. Вы вздохнете и скажете «жизнь такова, как она есть», или еще какую-нибудь ерунду вроде этого. А в это время жизни людей будут висеть на волоске – но вам-то какое дело? Это ведь не ваша жизнь. – Барбара подождала его ответа, а когда он промолчал, продолжила: – Да. Вот так. Я не буду просить вас никому ничего не говорить несколько дней. Ведь это будет против вашего понятия о долге, правда?

– Барбара, ради бога…

– А это не имеет никакого отношения к богу. Это имеет отношение к тому, что правильно, а что нет.

Хейверс прервала разговор. Ее глаза щипало. Она почувствовала, что ее ладони все мокрые. «Боже, – подумала Барбара, – надо взять себя в руки». Она прошла в столовую и залпом выпила стакан апельсинового сока, который остался от завтрака. Осторожнее, подумала она с иронией, а то тебе тоже могут подсыпать кишечной палочки. Ей хотелось заплакать. Но она должна была думать, и сначала она подумала, что сама позвонит Саймону и Деборе Сент-Джеймс. Она попросит их.Или, может быть, Уинстона – он как раз живет с родителями, которые смогут присмотреть за Хадией. Или его девушка… У него их должно быть не меньше десятка. Или миссис Сильвер в Чолк-Фарм, которая обычно смотрит за Хадией во время каникул. Хотя Чолк-Фарм отпадает – это первое место, где ее начнут искать, именно там, в громадном здании эпохи короля Эдуарда.

Что же делать, делать, делать? Барбара могла бы сама отвезти Хадию в Лондон, но в этом случае Ажар останется один на один со своей судьбой, а этого она допустить не могла. Неважно, что о нем думают другие, но она хорошо знала, какой он на самом деле.

Хейверс отправилась искать Хадию. Пока девочка поживет с ней – лучшего она все равно не придумает. Что бы ни произошло, она не позволит, чтобы девочка попала в лапы к Упманам.

Хадия все еще была на семейной половине pensione, смотрела телевизор вместе с синьорой Валлера. Барбаре показалось, что они смотрят этот диск уже третий или четвертый раз.

Она села на стул с прямой спинкой, чтобы вместе с другими еще раз посмотреть интервью Анжелины Упман и Таймуллы Ажара, в котором они говорили о своей пропавшей дочери. Камера показала измученное лицо Анжелины, потом – Ажара. Затем камера отодвинулась, и появилась панорама места, в котором они сидели, – под стеной из жимолости, в компании какого-то человека, лицо которого было сплошь покрыто бородавками. Он говорил с такой скоростью и с такой страстью, что трудно было обратить внимание на кого-то еще, кроме него. Другие два человека, стол, задний план… все это исчезло, когда бородавчатый рычал и плевался в камеру.

«Именно поэтому, – подумала Барбара, как будто что-то ее подтолкнуло, – это интервью показали по телевизору, диск с ним передали Хадие, и его смотрели снова и снова, но никто не обращал внимания на то, что было у всех на виду с самого начала…»

– О боже мой, – пробормотала она.

Ей показалось, что она сейчас потеряет сознание, а ее мозг уже обдумывал следующий шаг, и следующий, и следующий, и эти шаги уже складывались в стройный план. Она знала, что Линли сейчас ей не помощник. У нее оставался только один выход.

Лукка, Тоскана

Итак, Митчелл Корсико был именно тем безопасным портом, который мог бы укрыть Барбару от начинающегося шторма. Он пробыл в Италии достаточное время, чтобы завести кое-какие знакомства. Это было именно то, что ей надо, но она знала, что за это придется расплачиваться. Митч ничего для нее не сделает до тех пор, пока она не предоставит ему фото Хадии. Барбара набрала его номер и приготовилась к длительной торговле.

– Ты где? – спросила она. – Надо поговорить.

– Сегодня действительно твой день, – ответил Митч и объяснил, что он как раз сидит в настоящий момент на пьяцца, наслаждаясь своим кофе и бриошем, и ждет, когда же Барбара наконец начнет думать конструктивно в отношении всего, что связано с Хадией Упман. Кстати, он все еще пишет статью. Настоящую слезовыжималку. Родни Аронсону это очень понравится. Первая страница гарантирована.

– А ты очень самоуверен, нет? – едко заметила Барбара.

– В нашем деле самоуверенность никогда не помешает. Кроме того, я чувствую запах безысходности.

– Чьей?

– Уверен, что ты сама знаешь.

Барбара попросила его оставаться на месте и сказала, что сейчас подойдет.

Она нашла Корсико там, где он и говорил: под зонтиком в кафе через площадь от pensione. Он уже закончил пить свой кофе и теперь печатал что-то на лэптопе. Замечание «черт возьми, какой я умник», которое она услышала, подойдя поближе, сказало ей о том, что он сочинял статью про Хадию.

Из сумки Барбара достала школьную фотографию Хадии, которую показывала Альдо Греко накануне, и положила ее на стол. Сама она присаживаться не стала.

Митч посмотрел сначала на фото, а потом поднял глаза на Барбару.

– И это…

– То, что ты хотел.

– Хм… да нет. – Он подвинул фото в ее сторону и продолжил работать. – Если я занимаюсь здесь производством лошадиного навоза, – жест рукой в сторону компьютера, – для удовлетворения запросов английской публики, то в этом случае хоть что-то в моей сказке должно быть подлинным. И это должна быть фотография ребенка здесь, в Италии.

– Митч, послушай…

– Нет, это ты послушай, Барб. Род пребывает в абсолютной уверенности, что я провожу здесь лучший отпуск в своей жизни, хотя непонятно, почему для этого я выбрал Лукку, вся ночная жизнь которой состоит из сотен итальянцев на велосипедах, в кроссовках и на инвалидных колясках, кружащих по этой чертовой стене, как стая стервятников над добычей. Но он-то этого не знает, правда? Он уверен, что Лукка – это наш европейский ответ Майами. Так вот, насколько я могу судить, ты напала на какой-то след, поэтому давай продолжим наше сотрудничество. Начнем с фото девочки – которое покажет ее в этой чертовой Италии, – а там дальше посмотрим.

Барбара почувствовала, что спорить дальше бесполезно. Она забрала фото Хадии и заключила сделку с журналистом. Она обеспечит ему фотографии девочки, которые сделает сама. Она ни под каким видом не позволит журналюге из английского таблоида приблизиться к девочке – даже для того, чтобы сделать фото. Она посадит Хадию перед окном, которое выходит на площадь. Она сфотографирует ее снаружи здания с тем, чтобы редактор Корсико убедился, что его лучший репортер роет носом землю в Италии. После этого он сможет менять размеры фото и редактировать его, как ему заблагорассудится. Со своей стороны, она может гарантировать, что на фото у Хадии будет грустный вид. За это Корсико должен обеспечить ей встречу с кем-то из своих новых друзей, итальянских журналистов, с хорошими связями на телевидении.

– Зачем? – поинтересовался Корсико.

– Поменьше вопросов, Митч. Просто сделай, как я прошу, – ответила Барбара и направилась в сторону pensione.

Лукка, Тоскана

Когда Линли позвонил Сальваторе с новой информацией об инкубаторах, тот сразу понял, насколько важны эти сведения. Томас сообщил, что два инкубатора в лаборатории Ажара были произведены компанией «ДАРБА Италия», а это была еще одна, пока не известная, связь микробиолога с Италией, которую тоже необходимо было отработать. С этим Сальваторе согласился, однако сама мысль о производителях лабораторного оборудования заставила его шире посмотреть на ситуацию. Почти наверняка на конференции микробиологов присутствовали и производители оборудования, для того чтобы ознакомить ученых со своими последними разработками. Поэтому он поставил перед Оттавией Шварц новую задачу в рамках исследования Берлинской конференции. Она должна выяснить две вещи, объяснил он ей: присутствовали ли на ней производители лабораторного оборудования? Если да, то кто конкретно – и поименно – представлял их в Берлине.

– А что мы ищем? – спросила Оттавия. И надо признаться, что в ее вопросе была определенная логика.

Когда Сальваторе ответил, что сам еще до конца не знает, она вздохнула, выругалась вполголоса и отправилась выполнять его задание.

После этого Ло Бьянко направился к Джорджио Симионе.

– «ДАРБА Италия», – сказал он. – Я хочу знать об этом все.

– А что это такое? – спросил Джорджио.

– Не имею ни малейшего представления. Именно поэтому мне и надо знать все.

Сальваторе направлялся в свой кабинет, когда увидел, как в questura вошла детектив сержант Барбара Хейверс. Однако сегодня ее не сопровождала Марчелла Лапалья. Барбара пришла одна.

Сальваторе направился к ней. Он заметил, что она одета с той же небрежностью, как и в предыдущий день. Сами вещи были другими, но их неопрятный внешний вид почти не изменился. Хотя в этот раз майка англичанки была заправлена в брюки. Однако это подчеркивало сходство ее торса с бочкой для вина – поэтому лучше было бы ей носить майку поверх брюк.

Когда Хейверс увидела его, она мгновенно начала говорить. Громкостью своего голоса и жестикуляцией сержант пыталась разъяснить ему то, что говорила словами. Сальваторе невольно улыбнулся. Она было совершенно серьезна и сосредоточенна. Нужна была определенная смелость для того, чтобы попытаться сделать себя услышанной и понятой в стране, где никто не говорил на твоем языке. Сальваторе не был уверен, что смог бы решиться на такое сам.

– Я, – она указала пальцем на себя, – хочу, чтобы вы, – она указала на Сальваторе, – посмотрели, – жест в сторону его глаз, – это, – жест в сторону компьютера, который она держала в руках.

– А, вы хотите я смотреть что-то, – сказал Ло Бьянко на своем ужасном английском, а затем закончил: – Che cos’и? E perchй? Mi dispiace, ma sono molto occupato stamattina[368].

– Черт побери, – пробормотала женщина себе под нос. – Ну и что он сказал?

Она еще раз повторила свои слова и жесты. Сальваторе решил, что будет проще и быстрее посмотреть то, что она хочет, чем искать кого-то, кто перевел бы то, что он уже понял и без перевода. Поэтому старший инспектор жестом пригласил ее к себе в кабинет. По дороге он попросил Оттавию разыскать их штатного переводчика на тот случай, если то, что покажет ему англичанка, потребует перевода или у него возникнут вопросы. Если же штатного переводчика не окажется на месте, надо найти кого-то другого. Но не Биргит, chiaro?

Услышав про Биргит, Оттавия подняла бровь, но кивнула. Она бросила на детектива сержанта удивленный взгляд, который смог передать весь ужас итальянской женщины по поводу того, что существо одного с ней пола может надеть на себя такие обноски. Однако отправилась выполнять свое задание. Конечно, она кого-то найдет, и сделает это быстро.

Сальваторе пропустил англичанку в свой кабинет и вежливо предложил кофе, на что сержант Хейверс ответила длинной тирадой. Среди всех слов, произнесенных ею, он смог понять только одно – время. Что ж, она говорит ему, что у них нет времени. «Ерунда, – подумал Сальваторе, – на кофе время всегда найдется».

Он пошел за напитком, жестом предложив Барбаре присесть. Когда же вернулся, компьютер англичанки стоял посередине его стола, а сама она рядом с ним выпрямилась чуть ли не по стойке смирно. Зажгла сигарету, посмотрела на нее, взмахнула рукой и сказала:

– Надеюсь, что с вами все buono.

Сальваторе улыбнулся, открыл окно и указал на кофе, который принес ей. Барбара положила в него два кусочка сахара, но на протяжении всей беседы не сделала ни глотка.

Пока Ло Бьянко размешивал свой кофе, она спросила: «Можно начинать?», показала на лэптоп, ободряюще улыбнулась, кликнула мышью и показала Сальваторе, что он должен присоединиться к ней.

– Ну, хорошо, посмотрите вот это, – сказала она, из чего старший инспектор понял, что она имеет в виду guardi[369], поэтому стал смотреть. Через секунду он уразумел, что смотрит интервью Анжелины Упман и Таймуллы Ажара, которое показывали по телевизору. В нем содержалась их просьба не причинять ребенку зла и вернуть его родителям. Там также содержалось зажигательное выступление Пьеро Фануччи по поводу того, что он в любом случае призовет преступников к ответу не этим, так другим способом. Сальваторе вежливо смотрел на экран, но ничего нового не увидел. Когда все закончилось, он, улыбаясь, посмотрел на Барбару Хейверс. Она подняла палец вверх и сказала: «Минуточку». А потом указала ему на экран, где продолжался фильм. Эта часть содержала разговор, который практически невозможно было разобрать, так как во время него люди снимали свои микрофоны. Потом появился Лоренцо Мура с подносом. На нем стояли стаканы с вином и тарелки с закуской, которые он стал раздавать участникам съемки. Лоренцо поставил тарелку и стакан перед Фануччи, затем предложил то же самое ведущей, а затем – Таймулле Ажару. Анжелине он передал только тарелку.

В этот момент Барбара остановила изображение, указала на экран и сказала взволнованным голосом:

– Вот ваша E. coli, Сальваторе. Она именно в том стакане, который Мура протянул Ажару.

Ло Бьянко услышал «кишечная палочка». По направлению жеста Барбары – она указывала на стакан, стоящий перед профессором, – он понял, что она имеет в виду. Потом все стало хуже. Хейверс говорила очень быстро, и он мог понять только собственные имена. Сержант рассказывала:

– Он рассчитывал, что вино с кишечной палочкой выпьет Ажар, а не Анжелина. Но он не учел, что Ажар мусульманин. У него есть один грех – он курит, – но никогда не пьет. Он выполняет все, что положено мусульманину, от А до Я: хадж, пост, раздача пожертвований и все такое. И он не пьет. И, наверное, никогда не пил. Анжелина это знала, поэтому взяла его стакан. Вот, смотрите.

И она показала следующую часть съемки. В ней Анжелина взяла вино, предназначавшееся Ажару, и Барбара Хейверс подмигнула итальянскому инспектору.

– Прямо как в «Гамлете», а, приятель? Мура пытался не дать ей выпить, но она подумала, что он беспокоится из-за ее беременности. Ну и что ему оставалось делать? Думаю, что он мог прыгнуть через стол и выбить стакан у нее из руки. Однако все произошло слишком быстро. Она проглотила это вино единым духом. А что потом? Ведь именно это вы хотите спросить, а? Я полагаю, Мура мог вызвать у нее рвоту или мог отдать себя в ее руки и во всем признаться, но ведь он никогда не был уверен в ней на все сто процентов, правда? Ни один из ее мужчин не мог этим похвастаться. Анжелина любила их, а потом бросала, а иногда их у нее было по три штуки в одно и то же время. Это было ее сущностью. Именно это, я думаю, и отличало ее от сестры-двойняшки, а бог видит, они хотели отличаться друг от друга с самого рождения. Но давайте представим, что он решается и во всем ей признаётся – прости, дорогая, но ты только что проглотила стакан, полный смертельной заразы, – и что потом? Как она после этого будет на него смотреть?

Практически ничего из сказанного Сальваторе не понял. Поэтому он был счастлив, когда Оттавия появилась со штатным переводчиком questura, многоязычной женщиной с невероятным бюстом, которая демонстрировала декольте таких размеров – боже, никак не меньше восьми дюймов, – что Сальваторе мгновенно забыл, как ее зовут. Потом он вспомнил: Джудитта Кто-то. Она спросила, чем может помочь.

Они с Барбарой долго говорили между собой. После такого же длинного перевода Сальваторе задал только два вопроса. Оба были критическими для расследования, если только можно расследовать случаи, основанные на таких эфемерных предположениях. Он хотел знать, как и почему.

Барбара Хейверс начала с «почему»:

– Почему Лоренцо решил убить Ажара? Очень хороший вопрос, Сальваторе. Ведь, в конце концов, это он увел у Ажара женщину, а не наоборот. Анжелина жила с ним в Италии вдалеке от Лондона. Она забеременела от Муры. Вскоре они планировали пожениться. Так в чем причина?.. Но кто мог быть до конца уверенным в англичанке? Она путалась с Эстебаном Кастро еще в то время, когда жила с Ажаром. И бросила их обоих ради Лоренцо Муры. Однако любой мог заметить, что между ней и Ажаром все еще существует связь на духовном уровне, и, кроме того, у них был общий ребенок, Хадия. И один раз появившись на сцене, Ажар остался бы на ней навсегда. Анжелина могла решить вернуться к нему. Кто вообще мог предсказать, что она собирается сделать в следующий момент?

– Но убийство Ажара ничего не меняло в положении самого Муры, – заметил Сальваторе.

Барбара выслушала перевод, а затем сказала:

– Конечно, но он так не думал. Он не думал над ситуацией с точки зрения «Если Это не Ажар, то с Кем Еще Она Может от Меня Сбежать?». Он просто хотел, чтобы Ажар исчез, и достигал этого так, как считал наиболее правильным: зарази его, и пусть он умрет, а там хоть трава не расти. Сальваторе, ревнующие люди не могут мыслить логически. Они просто хотят, чтобы объект их ревности исчез. Или разорился. Или все, что угодно. А что Лоренцо видел перед собой? Возвращение отвергнутого любовника, возвращение отца Хадии в ее жизнь, возвращение отца Хадии в жизнь Анжелины.

– Мужчины сталкиваются с подобными ситуациями постоянно.

– Да, но эти мужчины не попали в ловушку к Анжелине.

Сальваторе задумался. Что ж, это возможно. Однако оставался нерешенным самый большой вопрос – откуда взялась сама кишечная палочка? Если все, что говорит сержант, правда, то как Лоренцо умудрился получить эту кишечную палочку? И не просто кишечную палочку, а ее смертельный штамм…

Старший инспектор заговорил об этом с англичанкой. Хейверс выслушала Джудитту, но ничего посоветовать не смогла. Они – вместе с Джудиттой – сидели в полном молчании, размышляя над этим вопросом. И в этот момент в кабинете Сальваторе появился Джорджио Симионе.

Ло Бьянко взглянул на него, ничего не понимая. Он помнил, что дал ему какое-то задание, но не мог вспомнить какое, даже тогда, когда Джорджио с надеждой произнес:

– «ДАРБА», Ispettore.

Сальваторе спросил: «Come?» – и повторил слово. Когда Джорджио сказал: «ДАРБА Италия», – Ло Бьянко наконец вспомнил.

– Она находится здесь, в Лукке, – сказал Джорджио. – По дороге в Монтекатини.

Лукка, Тоскана

Сначала надо было закончить с Митчеллом Корсико. Он оказал Барбаре колоссальную услугу, когда помог достать полный, неотредактированный вариант телевизионных новостей через своих друзей – итальянских журналистов. За это Митч потребует расплаты, и потребует также что-то вкусное и интересное для того итальянца, который помог им с пленкой. Мера за меру и все такое. Поэтому Барбара должна была чем-то с ним поделиться, и это должна была быть стоящая информация.

Когда сержант услышала от переводчика, что Сальваторе собирался нанести неожиданный визит в «ДАРБА Италия», она решила поехать с ним. Но присутствие при сем Корсико было невозможно. Она и Сальваторе нуждались во времени, чтобы проверить свою информацию. И они были совершенно не заинтересованы, чтобы она стала достоянием прессы.

Барбара оставила Митчелла в кафе через улицу от questura, рядом с железнодорожной станцией; последнее, что ей хотелось, это чтобы Сальваторе Ло Бьянко обратил свое внимание на эту английскую версию Одинокого Рейнджера, только без маски. Из-за большого расстояния и толп туристов на улице она была уверена, что сможет выйти из questura незаметно для Корсико. Но если он об этом узнает, то ей придется расплачиваться по-взрослому. Хейверс пришлось прибегнуть к полуправде. Пока Сальваторе ходил за машиной, она позвонила журналисту:

– Кажется, мы вычислили возможный источник кишечной палочки. Сейчас собираемся туда съездить, – сказала она ему.

– Ну-ка, подожди минутку! У нас с тобой соглашение. И я не позволю тебе…

– Митч, ты получишь свою историю, и получишь ее самым первым. Но если ты появишься сейчас и начнешь качать права, Сальваторе захочет узнать, кто ты такой. И, поверь мне, объяснить все это ему будет крайне затруднительно. Сейчас он мне доверяет, и нам необходимо сохранить это доверие. Если он узнает, что я сливаю инфу прессе, нам конец.

– Ах, теперь это уже Сальваторе… Что, черт возьми, происходит?

– Слушай, да прекрати ты, ради бога! Он просто коллега. Мы едем в место, которое называется «ДАРБА Италия», и это все, что я знаю в данный момент. Это место здесь, в Лукке, и я думаю, что именно там Лоренцо Мура получил свою кишечную палочку.

– Но если это в Лукке, то там же ее мог получить и профессор, – заметил Корсико. – Он был здесь в апреле, разыскивая дочку. Все, что ему нужно было сделать, это заглянуть туда и заплатить.

– Просто прекрасно. Ты что, хочешь убедить меня в том, что Ажар – человек, который, кстати, не знает ни слова по-итальянски, – приперся в «ДАРБА Италия» с пачкой евро в руках и сказал: «Сколько стоит колба с вашей самой смертоносной бактерией? И мне нужна культура, которую я не выращиваю в своей лаборатории, так что стрептококк не предлагать». Ну, а потом-то что, Митч? Один из их продавцов, отбивая чечетку, отправился в хранилище – помещение отдела контроля качества, может быть, – и принес немножко бактерий так, что этого никто не заметил? Не будь идиотом. За такими вещами следят. Эта же штука может убить все население города, черт возьми.

– А тогда какого черта тебя туда несет? Потому что все, что ты сейчас сказала – за исключением знания языка, – относится и к Лоренцо Муре. И вообще, пока мы здесь с тобой собачимся… Откуда ты вообще знаешь, что у них есть E. coli?

– Я не знаю, именно поэтому мы и едем сейчас туда.

– И?

– Что «и»?

– Я сижу здесь и дожидаюсь своей истории, Барб.

– Но у тебя же есть часть про Хадию. Займись пока ей.

– Род на нее не запал. Говорит, сойдет для пятой страницы. Он сказал, что только Незаконно Арестованный Профессор достоин первой страницы. Хотя из всего того, что ты мне сейчас наговорила, я могу предположить, что часть про Незаконность может и не понадобиться.

– Я же рассказала тебе, как…

– Я достал тебе пленку, и что я получил взамен?

В это время Сальваторе Ло Бьянко притормозил у тротуара и перегнулся, чтобы открыть ей дверь.

– Мне пора, – сказала Барбара. – Клянусь, что буду держать тебя в курсе. Я же сдала тебе «ДАРБА Италия». Попроси своих итальянских дружков заняться этим.

– И отдать им всю эту историю? Послушай, Барб…

– Всё. Больше я ничего не могу сделать.

Хейверс разъединилась, села в машину, кивнула Сальваторе и сказала:

– Поехали.

– Andiamo[370], – сказал он ей с улыбкой.

– И тебе того же, – ответила Барбара.

Виктория, Лондон

Встреча Изабеллы Ардери с помощником комиссара продолжалась в течение двух часов. Эти сведения Линли получил из самого надежного источника: от секретарши Дэвида Хильера. Хотя получил он их не напрямую. Информацию сообщила бесстрашная Доротея Гарриман. Она взращивала источники информации так же, как некоторые фермеры выращивают редкие растения. У нее были свои контакты в Мет, в Министерстве внутренних дел, в Парламенте. Итак, она знала от Джуди Макинтош длительность встречи между Хильером и Ардери, и она знала, что встреча была напряженной. Ди также знала, что на встрече присутствовали двое сотрудников Службы Собственной Безопасности. Она не знала их имен – я пыталась выяснить, детектив инспектор Линли, – и смогла только выяснить, что оба были представителями первого отдела ССБ. Линли выслушал эту информацию со страхом. ССБ-1 занимался внутренними жалобами и вопросами внутренней дисциплины.

Суперинтендант не стала ничего рассказывать о том, как прошла встреча. Все попытки Линли выяснить это у нее провалились – Изабелла резко отрезала: «Давай не будем, Томми». Это свидетельствовало, что бюрократическая машина пришла в движение, и положение было очень серьезным. Это Томас понял еще тогда, когда Изабелла в его присутствии договаривалась о встрече с Хильером.

Поэтому он был погружен в глубокие и невеселые раздумья, когда раздался неожиданный и приятный звонок Дейдры Трейхир. Она в городе и занимается поисками квартиры, рассказала женщина. Не хочет ли он встретиться за ленчем в Мерилебоне?

– Так вы решили согласиться? – спросил Линли. – Дейдра, да это просто великолепно.

– У них там есть один доминантный самец-горилла, в которого я влюбилась с первого взгляда, – ответила она. – Не знаю, будет ли эта любовь взаимной.

– Что ж, время покажет.

– Да, так всегда и бывает.

Они встретились на Мерилебон-Хай-стрит, где Томас нашел ее в маленьком ресторане за крохотным столиком, спрятанным в углу зала. Он знал, что его физиономия расцвела, когда Дейдра оторвалась от меню, подняла глаза и увидела его. Она улыбнулась в ответ и подняла руку в приветственном жесте. Линли поцеловал ее и подумал, как это просто и естественно у них получилось.

– Ну что, «Бодицейские Девки» уже надели траур? – поинтересовался инспектор.

– Скажем так – мои акции у них сильно упали.

– А «Электрические Волшебницы», со своей стороны, открывают шампанское?

– Будем надеяться.

Линли уселся и посмотрел на женщину.

– Очень рад вас видеть. Мне нужен был какой-то тоник, и, мне кажется, вы на эту роль очень хорошо подходите.

Дейдра наклонила голову, окинув Томаса внимательным взглядом.

– Согласна. Вы тоже действуете на меня, как своеобразный тоник.

– А вам он зачем нужен?

– Скучный и нудный процесс поисков квартиры. До тех пор, пока я не продам свою в Бристоле, мне кажется, что мне придется спать в чьем-то чулане.

– Ну, этот вопрос можно решить.

– Я не напрашивалась в вашу свободную комнату.

– Ну, что же. Тогда мне не повезло.

– Не совсем так, Томми.

При этих словах Линли почувствовал, как его сердце забилось быстрее, но он промолчал, улыбнулся, взял меню, спросил, что она ест, и заказал то же самое подошедшему официанту. Затем спросил, сколько времени она уже в городе. Оказалось, что Дейдра приехала на четыре дня, и сегодня был третий. Томас поинтересовался, почему она не позвонила раньше. Та объяснила, что у нее было слишком много разных дел: поиск квартиры, встречи с сотрудниками зоопарка, обсуждение того, что необходимо приобрести для ее офиса и лаборатории, обсуждение проблем служащих, ухаживающих за разными животными… Все это занимало много времени. Но она очень рада видеть его.

«Ну что ж, – подумал Линли, – удовлетворимся пока что этим». Наверное, самым главным было чувствовать, насколько его притягивало ее присутствие, а все остальное неважно.

К сожалению, удовольствие от компании Дейдры оказалось коротким. Когда принесли закуски, раздался звонок его мобильного. Томас посмотрел, кто звонит, и его сердце упало – это была Хейверс.

– Простите, но на этот звонок я должен ответить, – сказал он Дейдре.

– Мне нужна ваша помощь, – с места в карьер начала Барбара.

– Вам нужно больше, чем я могу дать. Изабелла встречалась с двумя представителями Службы Собственной Безопасности.

– Это сейчас не важно.

– Вы что, окончательно сошли с ума?

– Я знаю, что вы на меня злитесь. Но мы с Сальваторе здесь кое-что отыскали, поэтому я хотела бы получить через вас информацию. Совсем крохотную, инспектор.

– А как это состыкуется с законом?

– Она абсолютно легальна.

– В отличие от всего остального, что вы успели натворить до сегодняшнего дня.

– Хорошо. Согласна. Я все поняла, сэр. Вы должны меня повесить, просто виселицу еще не установили. С этим мы разберемся, когда я вернусь. А пока, как я сказала, мне очень нужна информация.

– А поточнее? – спросил Томас, поглядывая на Дейдру, которая уже приступила к закуске. Он в немом отчаянии закатил глаза.

– Упманы собираются в Италию. Они должны прилететь и забрать Хадию. Я должна им помешать. Если они до нее доберутся, Ажар может с ней попрощаться.

– Барбара, если вы намекаете на то, что я должен перехватить…

– Я знаю, что остановить их вы не сможете. Я просто хочу знать, вылетели ли они уже за Хадией? Хорошо бы знать, в каком аэропорту они приземлятся. Может быть, прилетят сами родители – их зовут Хамфри и Рут-Джейн, – а может быть, Батшеба Уард, сестрица. Если бы вы могли позвонить в авиакомпании и проверить полетные манифесты… Вы же легко можете это сделать. Или попросите об услуге SO-12. И всё. Больше мне ничего от вас не надо. И это не для меня, и даже не для Ажара. Это всё для Хадии. Я вас очень прошу.

Линли вздохнул, зная, что Хейверс от него не отстанет, и сказал:

– Уинстон сейчас проверяет здесь всех, кто так или иначе был связан с Анжелиной Упман, Барбара. Он изучает каждую мелочь, которая могла бы связать людей, знавших ее, с Италией. Пока безрезультатно.

– А вы там ничего и не найдете. Наш человек – Мура. Он хотел отравить кишечной палочкой Ажара. Сейчас мы с Сальваторе едем в компанию, которая называется «ДАРБА Италия», чтобы доказать это.

– Это компания, которая произвела инкубаторы, стоящие в лаборатории Ажара, Барбара. И вы наверняка понимаете, что это указывает на…

– Да. Я все понимаю. И, кстати, для протокола: Сальваторе сказал о том же самом.

– Сальваторе? А как вам удается с ним общаться?

– В основном жестами. Кроме того, он тоже курит, так что между нами существует духовная связь… Послушайте, сэр, вы сможете прояснить эту ситуацию с поездкой Упманов в Италию? Вы попросите SO-12 сделать это? Всего лишь информация. И всё. И точка. И это не для меня, а для…

– Для Хадии. Я это все уже понял, Барбара.

– И?..

– Я посмотрю, что можно сделать.

Томас разъединился и несколько секунд смотрел не на Дейдру, а на стильную фотографию на стене ресторана. Скалы и море на ней заставили его вспомнить о Корнуолле. Дейдра, увидев направление его взгляда, спросила:

– Подумываете о побеге?

Линли задумался над этим вопросом. Наконец он сказал:

– От некоторых вещей – да. Но не хочется оставлять другие.

Лукка, Тоскана

Если бы они жили в сказке, подумала Барбара, Линли сумел бы остановить Упманов до того, как они добрались до аэропорта, или, на худой конец, не позволил бы им сесть в самолет. Но она знала, что живет не в сказке, поэтому полагала, что они уже летят, кто бы это ни был. На ее стороне было знание того, где они должны появиться в первую очередь, и немного времени, чтобы попытаться найти возможность спрятаться от них, когда они появятся в Лукке. Сначала Упманы направятся на фатторию ди Санта Зита, в дом Лоренцо Муры, где, как они полагают, все еще находится Хадия. Он скажет им, что ее увезла Барбара. Может быть, даже вспомнит, что Барбара живет в том же пансионе, что и Ажар. А может быть, и не вспомнит.

В любом случае у нее не так уж много времени, чтобы вывезти Хадию из Пенсионе Жардино и где-то спрятать. Но прежде чем сделать это, ей надо было увидеть, что Сальваторе смог раскопать в «ДАРБА Италия».

Они довольно быстро добрались до этой компании. Проехали четверть расстояния по бульвару, идущему с внешней стороны стены, а затем резко повернули направо и выехали из города. «ДАРБА Италия» находилась в трех милях от города, аккуратно спрятанная в конце заасфальтированой дороги и обозначенная яркой вывеской, помещенной над большими двойными стеклянными дверями. Здание окружала большая заасфальтированная стоянка практически без деревьев, поэтому жара здесь была неимоверная, и было видно, как волны разогретого воздуха поднимаются над асфальтом стоянки. Барбара спешила за Сальваторе, надеясь на то, что в здании их ждет кондиционер.

Естественно, она не поняла ни слова из того, что говорилось между Сальваторе и молодым человеком, сидящим на ресепшне. Он был очень красивым мальчиком, лет двадцати двух: оливковая кожа, густые вьющиеся волосы, губы как у Амура на картинах эпохи Ренессанса, и зубы настолько белые, что казались нарисованными. Сальваторе предъявил свое полицейское удостоверение, показал на англичанку и что-то долго говорил. Молодой человек выслушал, бросил быстрый взгляд на Барбару и тут же забыл про нее. Он долго кивал головой и говорил si, no, forse[371] и un attimo[372], хотя из всего сказанного она смогла узнать только si и no, как нечто отдаленно знакомое. Затем юноша взял телефон, набрал номер и, повернувшись к ним спиной, заговорил приглушенным голосом. По-видимому, он с кем-то о чем-то договорился, так как встал со стула и предложил им следовать за собой. То есть именно это Барбара смогла понять из его слов, так как Сальваторе направился за ним в глубь здания.

Все последующее, по мнению Хейверс, происходило слишком стремительно. Их провели в комнату для переговоров, в которой стоял большой стол из дерева, окруженный десятью кожаными креслами. Молодой человек сказал Сальваторе что-то про direttore, из чего сержант заключила, что с ними встретится управляющий директор «ДАРБА Италия». Этот человек появился после пяти минут ожидания. Он был великолепно одет, обладал отличными манерами – и, очевидно, удивился, что полиция появилась на пороге его компании. Барбара поняла только его имя: Антонио Бруно.

Она стала ждать, что будет дальше. Однако мало что происходило. Сальваторе заговорил. Хейверс напрягала слух, чтобы услышать в его словах E. coli. Но ничего в выражении лица итальянца не говорило о том, что он выслушивает историю о том, что некто умер от вещества, которое могло быть взято на «ДАРБА Италия». После семиминутного обмена мнениями управляющий директор кивнул и вышел из комнаты.

– Что? – спросила Барбара. – Куда он ушел? Что вы ему сказали? – Она понимала, что ждать ответа бесполезно, но желание знать подавляло ее способность к логическому мышлению. – У них есть кишечная палочка? Они знают Лоренцо Муру? Ведь это никак не связано с Ажаром, правда?

На это Сальваторе улыбнулся с сожалением и сказал:

– Non la capisco[373].

Барбара догадалась, что это значило.

Возвращение Антонио Бруно ничего не объяснило Барбаре. Он вернулся в комнату с конвертом в руках, который протянул Сальваторе. Тот поблагодарил и направился к двери, сказав: «Andiamo, Barbara». А затем, повернувшись к Антонио Бруно, с легким поклоном произнес: «Grazie mille, Signor Bruno».

Барбара подождала, пока они вышли из здания, и спросила:

– И что это такое? Что происходит? Почему мы уезжаем? Что он вам дал?

Из всего этого Ло Бьянко, казалось, понял только последний вопрос, потому что протянул ей конверт. Барбара открыла его. Внутри находился список сотрудников компании, разбитый по отделам: имена, адреса, номера телефонов. Их было несколько десятков. Ее сердце упало, когда она их увидела. В этот момент Хейверс поняла, что Сальваторе в своем расследовании пошел по самому длинному пути: он собирается проверить каждого человека, указанного в этих списках. Но это займет уйму времени, которого у нее не было, так как прибытие Упманов неотвратимо приближалось.

Барбаре был необходим результат, причем немедленно. Она стала размышлять, каким образом его можно получить.

Лукка, Тоскана

Впервые Сальваторе Ло Бьянко подумал, что, вполне вероятно, эта англичанка права. По ее пылкой речи он догадался, что она не понимает, почему они так быстро уезжают из «ДАРБА Италия», а его английского не хватало, чтобы объяснить это ей. Поэтому он сказал «pazienza, Barbara[374]», и было похоже, что она его поняла. Старший инспектор хотел объяснить ей, что в Италии ничего не делается быстро, кроме разговоров и езды на машине. Все остальное было piano, piano[375].

Она захлебывалась словами, которые он не понимал.

– У нас нет времени, Сальваторе. Семья Хадии… Упманы… Эти люди… Если бы вы только могли понять, что они собираются сделать. Они ненавидят Ажара. Они всегда его ненавидели. Понимаете, он не женился на ней, когда она забеременела. Но, в любом случае, обрюхатил ее, а ведь он пакистанец… Боже, они как будто сошли со страниц колониальной истории, если вы понимаете, о чем я. Я хочу сказать, что если мы, то есть вы, будем проверять каждого человека из этого списка, – она махнула рукой на конверт, – то к тому времени, как мы закончим, Ажар навсегда потеряет Хадию.

Естественно, что Сальваторе понял повторяющиеся имена: Хадия, Упманы, Ажар. Он также видел ее волнение. Но все, что мог сказать Ло Бьянко, было «andiamo, Barbara» и показать на машину, которая плавилась в горячих солнечных лучах.

Она пошла за ним, не прекращая говорить, хотя Сальваторе много раз повторял с видимым огорчением «non la capisco». Он очень хотел знать ее язык получше – хотя бы для того, чтобы посоветовать ей не волноваться, – но когда произнес «Non si deve preoccupare»[376], то понял, что она его не поняла. Они говорили друг с другом, как строители Вавилонской башни[377].

Сальваторе завел машину, и они направились в сторону questura, когда зазвонил мобильный Барбары. Когда она сказала: «Инспектор? Слава богу», – Сальваторе понял, что это был Линли. Он знал, что в предыдущем разговоре она просила лондонского детектива узнать о планах Упманов. Ло Бьянко надеялся, ради нее самой, что Томасу Линли удалось узнать нечто, что хоть немного ее успокоит.

Однако этого не случилось. Хейверс издала крик раненого животного и проговорила:

– Да нет же, черт побери! Нет! Флоренция? А как далеко это отсюда? Позвольте мне послать ее к вам. Пожалуйста, сэр. Я вас умоляю. Они найдут ее здесь. Я знаю. Мура скажет им, что я забрала Хадию; ну, а меня им будет несложно разыскать. Они заберут ее, а я не смогу их остановить, и это убьет Ажара. Это его убьет, а он и так уже прошел через все круги ада, вы же знаете, инспектор, вы это знаете.

Сальваторе посмотрел на нее. Непонятно, подумал он, почему она принимает это расследование так близко к сердцу. Старший инспектор никогда не видел, чтобы кто-нибудь из его коллег так отчаянно хотел доказать правду.

Барбара в это время говорила:

– Как я вам говорила, мы с Сальваторе ездили в «ДАРБА Италия». Но все, о чем он договорился, так это о том, что мы встретились с управляющим директором, и всё. Он забрал у него список этих долбаных сотрудников, но не задал ни одного вопроса об E. coli, а у нас нет времени, чтобы так его разбазаривать. Все висит на волоске. Вы это знаете, сэр. Хадия, Ажар – все здесь в зоне риска.

Барбара слушала, что говорил ей Томас. Сальваторе искоса посмотрел на нее. На ее ресницах висели слезы, она слегка постукивала кулаком по коленке. Наконец сержант передала мобильный Сальваторе, сказав ненужное: «Это инспектор Линли».

Первые слова Линли произнес на одном выдохе:

– Ciao, Salvatore. Che cosa succedе?

Но вместо того, чтобы рассказать англичанину об их поездке в «ДАРБА Италия», Ло Бьянко потребовал разъяснений. Он сказал:

– Внутренний голос шепчет мне, мой друг, что вы были не до конца откровенны со мной, когда рассказывали об этой женщине, Барбаре, и ее отношениях с девочкой и профессором. Почему, Томмазо?

Секунду Линли молчал. Сальваторе подумал, где англичанин сейчас находится: на работе, дома или с кем-то встречается? Наконец лондонский инспектор произнес:

– Mi dispiace, Salvatore.

Он продолжил, объяснив, что Таймулла Ажар и его дочь Хадия в Лондоне были соседями Барбары Хейверс. Сказал, что она сильно любит обоих.

Сальваторе прищурил глаза.

– Что имеется в виду под словом любит?

– Она очень к ним привязана.

– Они что, любовники? Она и этот профессор?

– О, Господи, ну, конечно, нет. Она здорово влипла, Сальваторе, и я должен был сказать вам об этом, как только она у вас появилась. Когда вы первый раз позвонили мне.

– А что она сделала? Чтобы так влипнуть, я имею в виду.

– Проще сказать, чего она не сделала, – ответил Линли. – Например, примчалась в Италию без разрешения на это полиции Метрополии. Намерена во что бы то ни стало спасти Ажара, чтобы спасти Хадию. Это если очень кратко.

Сальваторе еще раз взглянул на Барбару Хейверс. Она следила за ним, прижав руки ко рту, а ее глаза – такого красивого голубого цвета – смотрели на него, как глаза испуганного животного.

– Вы говорите, что ее больше интересует ребенок? – спросил он Линли.

– И да, и нет, – ответил Томас.

– Что вы имеете в виду, Томмазо?

– Я имею в виду, что она убедила себя, что для нее важнее ребенок. А в действительности… Я не знаю. Боюсь, что она полностью ослепла.

– Да? А мне кажется, что она слишком четко все видит.

– А именно?

– Мне показалось, что она настолько же прямолинейна, как Пьеро, когда речь идет о поисках истины. Я говорил с управляющим директором «ДАРБА Италия». Его зовут Антонио Бруно.

– Боже, неужели?

– Вот именно. Я собираюсь обсудить это с Оттавией Шварц. Сейчас я верну телефон Барбаре Хейверс, и, пожалуйста, объясните ей, что все находится под контролем.

– Хорошо. Но, Сальваторе, родители матери Хадии приземлились во Флоренции. Они приедут в Лукку, чтобы забрать девочку. Малышка их не знает, но она знает Барбару.

– А-а-а, – сказал Сальваторе. – Понятно.

Лукка, Тоскана

Все, что он сказал ей, было «Барбара вы должны верить Сальваторе», но она не была готова верить никому на свете. Ей необходимо было знать, сколько времени понадобится Упманам, чтобы добраться из Флоренции в Лукку. Приедут ли они на поезде? Возьмут ли машину напрокат? Наймут ли итальянского водителя? Неважно, что они сделают, она должна добраться до pensione на пьяцца Амфитеатро раньше них. Поэтому Барбара попросила Сальваторе отвезти ее прямо туда. Она попросила это по-английски, но было видно, что он понял слова pensione, piazza Anfiteatro и повторяющееся имя Хадии.

Войдя в пансионат, Хейверс несколько раз глубоко вздохнула. Она подумала, что самое главное – не испугать Хадию. Надо было также решить, где, черт возьми, они могут спрятаться. Лучше всего было выбраться из Лукки в какой-нибудь неприметный отель в пригородах города. Барбара видела массу таких по дороге в Лукку из Пизы и по дороге в «ДАРБА Италия». Ей придется еще раз обратиться к Митчу Корсико за помощью. Она не хотела этого, потому что не хотела, чтобы он приближался к Хадии, но выбора у нее не было.

Она взбежала по ступенькам. Синьора Валлера убирала одну из комнат. Барбара спросила у нее: «Хадия?», и женщина указала на дверь номера, который занимали они с девочкой. Хадия сидела в комнате за маленьким столиком у окна. Она выглядела абсолютно одинокой и брошенной. Намерения Барбары только укрепились. Она обязательно вытащит и Хадию, и ее отца обратно в Лондон.

– Привет, детка, – она постаралась произнести это как можно беззаботней. – Нам с тобой надо поменять окружение. Как ты к этому относишься?

– Тебя так долго не было, – сказала Хадия. – Я не знала, куда ты ушла. Почему ты не сказала мне, куда идешь? Барбара, где мой папа? Почему он не приходит? Мне кажется… – Ее губы задрожали; наконец, она смогла произнести: – Барбара, с моим папой что-то случилось?

– Боже, ну конечно, нет. Абсолютно ничего. Я же сказала, детка, и я тебе в этом клянусь, что он уехал из Лукки по поручению инспектора Ло Бьянко. А я прилетела из Лондона, потому что он попросил меня присмотреть за тобой. Просто чтобы ты не беспокоилась.

В принципе, это могло сойти и за правду.

– А мы с ним можем где-нибудь встретиться?

– Конечно. Но не сейчас. Сейчас нам надо собираться и переезжать.

– Почему? Ведь если мы переедем, то как нас папа найдет?

Барбара вытащила свой мобильный и показала его ребенку.

– Никаких проблем не будет.

Однако она не чувствовала себя такой уверенной, какой хотела казаться. Хейверс надеялась, что поездка в «ДАРБА Италия» завершится задержанием какого-то подозреваемого. Но этого не произошло, и теперь перед ней во весь рост стоял вопрос: что дальше? Надо как-то успокоить Корсико, и в то же время необходимо найти новое убежище длясебя и Хадии. Это должно быть такое место, которое позволит ей следить за расследованием и в то же время надежно скроет их как от журналиста таблоида, так и от деда и бабки Хадии со стороны матери. Барбара обдумывала создавшуюся ситуацию, продолжая собирать свои вещи и запихивая их в сумку. Убедившись, что Хадия тоже собралась, она стала спускаться по лестнице, сопровождаемая девочкой.

У подножья лестницы Хейверс увидела ожидающего ее Сальваторе. Ее первая мысль была о том, что он хочет остановить ее. Но она поняла, что ошибалась. Вместо этого Ло Бьянко решил вопрос оплаты с синьорой Валлера, взял их вещи, кивнул на дверь, сказал: «Seguitemi, Barbara e Hadiyah»[378], – и вышел на улицу. Он не пошел к машине, а вместо этого пешком направился из амфитеатра и зашагал по узким средневековым улочкам. Эти улочки выходили на какие-то площади, украшенные вездесущими соборами, проходили мимо потрепанных старых зданий, где случайно открытые двери позволяли увидеть внутренние дворики и сады, и шли вдоль контор, которые открывались после обеденного перерыва.

Барбара знала, что спрашивать, куда они идут, бесполезно. Только через какое-то время ей пришло в голову, что знаний Хадии может быть достаточно для этого. Она уже хотела попросить девочку задать Сальваторе вопрос, но в этот момент он остановился перед узким высоким зданием, поставил вещи на тротуар, сказал: «Торре Ло Бьянко» и достал из кармана ключи. Барбара поняла «Ло Бьянко», но только когда Сальваторе открыл дверь и с порога закричал: «Mamma, mamma, ci sei?»[379], она догадалась, что это был дом его матери. Прежде чем она смогла спросить об этом, или запротестовать, или сказать хоть слово, из глубины дома появилась пожилая женщина с тщательно уложенными седыми волосами. На ней, поверх льняного черного платья, был одет плотный передник, и она вытирала руки о полотенце. В знак приветствия женщина сказала:

– Salvatore, chi sono? [380]

Ее темные внимательные глаза сразу приметили Барбару и Хадию, которая пряталась за ней. Женщина улыбнулась Хадии, что показалось Барбаре хорошим знаком.

– Che bambina carina, – сказала она, нагнувшись и упираясь руками в колени. – Dimmi, cоme ti chiami?[381]

– Хадия, – ответила девочка. А когда женщина спросила: «Ah! Parli Italiano?»[382] – она кивнула в ответ. Это вызвало у женщины еще одну улыбку.

– Ma la donna, no, – сказал Сальваторе. – Parla solo inglese[383].

– Hadiyah può tradurre, no? [384] – ответила мать итальянца. Тут она заметила сумку и чемодан, которые Сальваторе оставил на пороге. – Allora, sono ospitti? [385] – спросила она у сына. А когда он кивнул, протянула руку Хадие и сказала: – Vieni, Hadiyah. Faremo della pasta insieme. D’accordo? [386]– и повела девочку за руку в глубь дома.

Тут вмешалась Барбара:

– Подождите. Что происходит, Хадия?

– Мы будем жить здесь с мамой Сальваторе, – ответила девочка.

– Понятно. А что дальше?

– Она покажет мне, как готовить пасту.

Барбара повернулась к Сальваторе:

– Спасибо. То есть я хотела сказать, grazie. Хоть это я могу произнести по-итальянски.

– Niente, – ответил он и прошел вперед, показывая на внутреннюю каменную лестницу, взбиравшуюся по стене здания, которое было и башней, и семейным гнездом одновременно.

– Что он говорит, детка? – спросила Хейверс.

– Он тоже здесь живет, – ответила девочка через плечо.

Лукка, Тоскана

В соответствии с итальянскими традициями, прежде всего они должны были поесть. Барбара сразу хотела перейти к списку сотрудников «ДАРБА Италия», который Сальваторе захватил с собой, однако оказалось, он так же хочет есть, как и его мать хочет их накормить. Однако сначала итальянец позвонил кому-то по имени Оттавия. Барбара услышала, как он назвал «ДАРБА Италия», а затем несколько раз упомянул имя Антонио Бруно. Из этого Хейверс заключила, что questura начала какую-то проверку. Это еще больше усилило ее желание покинуть Торре Ло Бьянко, но она быстро поняла, что ничто не сможет оторвать Сальваторе и его маму от еды. Еда была достаточно простой: жареные красные и желтые перцы, несколько вариантов мяса, хлеб и оливки вместе с красным вином. За этим последовали итальянский кофе и печенье.

После этого мама Сальваторе стала расставлять на столе ингредиенты для приготовления домашней пасты, а Барбара и Сальваторе покинули башню. Выйдя наружу, сержант убедилась, что это действительно подлинная старинная башня. В городе были и другие, на которые она автоматически обращала внимание, хотя все они уже давно были переделаны в магазины и конторы, которые сильно изменили их изначальный внешний вид. Эта же сохранилась как идеальное квадратное сооружение, устремленное в небо, с какой-то растительностью на крыше. Сальваторе довел их до машины, и очень скоро они оказались у questura. Он припарковался и сказал: «Venga, Barbara». Барбара поздравила себя с тем, что начинает понимать язык, и пошла за ним.

Однако далеко им уйти не удалось. Митчелл Корсико подпирал стену прямо напротив questura, и выглядел он довольно угрожающе. Барбара увидела его в тот самый момент, когда он увидел ее. Журналист направился к ним. Она ускорила шаг, как будто хотела проскользнуть в здание до того, как он поравняется с ними, но Корсико не был настроен, чтобы его еще раз обдурили. Он отрезал ее от здания и этим же движением отрезал от здания и Сальваторе.

– Просто скажи, что, черт возьми, происходит? – злобно потребовал он. – Ты хоть понимаешь, сколько времени я уже жду тебя? И почему ты не отвечаешь на звонки? Я звонил тебе уже четыре раза.

Сальваторе переводил взгляд с нее на Митчелла Корсико и обратно, серьезным взглядом рассматривая стетсон журналиста, его ковбойскую рубашку, кожаный галстук, джинсы и сапоги. Казалось, он в недоумении, что было абсолютно понятно. Этот парень или готовился к карнавалу, или был переброшен машиной времени с американского Дикого Запада прямехонько в современную Италию. На лице Ло Бьянко появилась гримаса.

– Chi è, Barbara?[387] – спросил он.

На секунду Хейверс забыла об инспекторе, пытаясь ответить Корсико самым любезным тоном, на который была способна:

– Ты сейчас все пустишь прахом, если немедленно не уберешься.

– Не думаю, – ответил Митч. – Особенно насчет убраться. Не думаю, что я уберусь, тем более без своей истории.

– Я ее тебе уже дала. И фотография Хадии у тебя тоже есть.

Барбара быстро взглянула на Сальваторе. Первый раз за все время она благодарила Бога, что он почти не говорит по-английски. Никто бы не смог догадаться – судя по одежде Митча, – что тот журналист. И ей надо, чтобы никто об этом не узнал.

– К сожалению, ваши не пляшут, – продолжил Корсико. – Фото не произвело на Рода никакого впечатления. Он напечатает статью, но только потому, что нам повезло и вчера вечером ни одного политика не засекли в Лондоне на чем-то предосудительном.

– Но больше ничего нет. Я имею в виду, сейчас нет. А может и вообще никогда не быть, если мой коллега, – Барбара не решилась использовать имя Сальваторе, чтобы тот не понял, что речь идет и о нем, – узнает о том, кто ты и чем зарабатываешь на жизнь.

Митч схватил ее за руку.

– Ты что, смеешь мне угрожать? Я тут с тобой не в бирюльки играю.

– Ha bisogno d’aiuto, Barbara? – быстро спросил Сальваторе и крепко схватил Корсико за руку. – Chi è quest’uomo? Il suo amante? [388]

– Какого черта?.. – сказал Корсико, скривившись от неожиданно сильного захвата Сальваторе.

– Я не знаю, что он говорит, – сказала Барбара. – Но думаю, что он посадит тебя в участок, если ты не перестанешь хулиганить.

– А я ведь тебе помог, – сказал Корсико в отчаянии. – Я достал тебе этот чертов телефильм. Мне нужна от тебя только информация, и ничего больше, а ты меня постоянно кидаешь, и нет никакой возможности…

Сальваторе резко вывернул руку англичанина и заставил его выпустить руку Барбары. Затем он продолжил выкручивать пальцы Митчелла, пока тот не заорал: «Боже! Да останови же ты своего Спартака!» – отступил на шаг и стал массировать пальцы, уставившись на нее.

– Послушай, Митч, – тихо сказала она. – Все, что я знаю, это то, что мы были на фирме, где они выпускают лабораторное оборудование. Сальваторе говорил с управляющим директором не более пяти минут, и после этого нам выдали список работников этой компании. Сейчас этот список находится у него. Вот и вся моя информация.

– И что я могу из этого высосать?

– Боже… Я просто рассказываю тебе, что знаю. Когда будет история, ты узнаешь о ней первым, но сейчас ее просто нет. А теперь тебе надо уйти, а мне придется придумать какое-то правдоподобное объяснение тому, что произошло и кто ты такой. Потому что, поверь мне, как только мы, я и он, войдем в участок, он немедленно потребует переводчика и хорошенько расспросит меня; ну, а если он выяснит, кто ты есть на самом деле, нам конец. Нам обоим. Ты можешь себе представить, что тогда произойдет? Тогда уже не будет никакой статьи для первой страницы. И как, ты думаешь, твой Родни на это прореагирует?

Наконец Митчелл Корсико заколебался. Он посмотрел на Сальваторе, изучавшего его глазами, в которых ясно читалось недоверие. Барбара не знала, о чем сейчас думает итальянец, но, что бы он сейчас ни думал, на его лице была написана готовность выполнить то, чем она угрожала Корсико.

– Барбара, давай лучше безо всякой ерунды на этот раз, – сказал Барбаре журналист уже другим тоном.

– Я что, похожа на дуру?

– А что, разве нет? – Митчелл отошел, подняв пустые руки и показывая их Сальваторе. – И, пожалуйста, отвечай на звонки, когда я звоню тебе, партнер.

– Отвечу, если смогу.

Корсико развернулся на каблуках и направился к кафе рядом с железнодорожной станцией. Барбара знала, что он будет сидеть там и ждать новостей. Журналист был должен своему редактору Большую Историю в обмен на эту увеселительную прогулку в Италию, и он не успокоится, пока не получит своего.

Лукка, Тоскана

Сальваторе наблюдал, как ковбой уходил. Его длинные шаги казались еще длиннее из-за высоких каблуков его сапог. «Они очень странная пара, – подумал Сальваторе, – этот мужчина и Барбара Хейверс». Однако причины, по которым люди притягивались друг к другу, всегда оставались для него загадкой. Он мог понять, что в Барбаре могло привлечь ковбоя: прекрасные голубые глаза и очень выразительное лицо. Однако для него было загадкой, что она могла найти в нем. Видимо, это тот англичанин, который приходил с ней к Альдо Греко. Avvocato упоминал его, назвав его «ее английский компаньон», или что-то в этом роде. Сальваторе было интересно, что же он действительно имел в виду.

«Ну да бог с ним», – подумал он. У него не было времени на такие рассуждения, да и какое значение они имели? Ему надо было выполнять свою работу, а не размышлять над поведением этих двоих на улице. Достаточно того, что ковбой куда-то умотал, так что теперь он сможет объяснить Барбаре, что происходит.

Сальваторе знал, что она была в недоумении. Все, что произошло в «ДАРБА Италия», могло ее только удивить и озадачить. Хейверс думала, что он сразу же сделает то, что она считала единственно верным: арестует кого-то вместо Ажара. И старший инспектор действительно двигался в этом направлении, однако ему не хватало английских слов, чтобы все ей объяснить.

Оттавия Шварц делала свою работу. Пока Сальваторе перевозил Барбару и Хадию к себе домой и пока они с его мамой наслаждались едой, она вместе с Джорджио Симионе, на полицейской машине, как он и велел ей, съездила в «ДАРБА Италия». Оттуда Оттавия привезла в questura директора по маркетингу. Он ждал их в комнате для допросов уже – Сальваторе сверился со своими часами – сто последних минут. Подождет и еще немного.

Ло Бьянко провел Барбару в свой кабинет, предложил ей стул за своим столом и, взяв себе другой, сел с ней рядом. Затем сдвинул несколько бумаг в сторону и разложил на столе список сотрудников «ДАРБА Италия», который ему вручил управляющий директор компании.

– Очень хорошо, – сказала Барбара. – Но как это поможет нам отсортировать…

– Aspetti[389], – ответил инспектор и достал из держателя для карандашей и ручек маркер. Он использовал его для того, чтобы привлечь ее внимание к имени каждого руководителя каждого отдела компании.

Бернардо, Роберто, Даниэле, Алессандро, Антонио… Хейверс посмотрела на имена, состроила гримасу и сказала:

– Ну и что? То есть я вижу, что эти ребята здесь самые главные и, ну да, о’кей, у них одна и та же фамилия, потому что они, наверное, родственники, но я не понимаю, почему мы…

Красным карандашом Ло Бьянко нарисовал квадратик вокруг каждой заглавной буквы, с которой начинались эти имена. Потом он выписал буквы на клеящиеся листки. Потом составил из них название ДАРБА.

– Fratelli, – сказал он.

– Братья, – перевела Хейверс.

Это слово Сальваторе знал и поднял палец, чтобы подчеркнуть то, что он говорил:

– Si, sono fratelli. Con i nomi del padre e dei nonni e zii. Ma aspetti un attimo, Barbara…[390]

Старший инспектор подошел к другому краю стола, на котором лежала стопка папок, в которых содержался собранный им материал о смерти Анжелины Упман. Из этой стопы он достал фотографии похорон англичанки, быстро их перебрал и нашел две, которые хотел. Эти фотографии он положил на список сотрудников фирмы и сказал, указывая на изображенного на них человека:

– Даниэле Бруно.

Голубые глаза англичанки расширились, когда она увидела изображения. На одном из них Даниэле Бруно серьезно говорил с Лоренцо Мурой, положив ему руку на плечо и приблизив свою голову к его. На другой он был просто одним из членов футбольной команды, которые пришли на похороны, чтобы поддержать своего коллегу в трудный момент. Хейверс долго рассматривала эти фотографии, затем отложила их в сторону. Как и предполагал Сальваторе, она опять взяла в руки список сотрудников и нашла имя Даниэле Бруно. Он был директором по маркетингу. Как и братья, он мог приходить и уходить тогда, когда ему вздумается, и выносить из помещения все, что захочет, не вызывая при этом никаких вопросов.

– Да! Да! Да! – закричала Барбара и вскочила на ноги. – Вы просто гений, Сальваторе, черт возьми! Вы смогли найти связь! Вот она! И вот как это было сделано!

Она схватила его лицо в свои руки и взасос поцеловала его в губы, но тут же – видимо, так же как и он сам, – обалдела от того, что сделала, потому что резко отстранилась и сказала:

– Боже. Прости, напарник… Простите, Сальваторе. Но спасибо, спасибо вам. Что мы делаем теперь?

Ло Бьянко понял только «простите», и больше ничего. Показав на дверь, он сказал:

– Venga.

Лукка, Тоскана

Даниэле находился в комнате для допросов, которая была ближайшей к кабинету Сальваторе. Пока он ожидал, Бруно умудрился так накурить в комнате, что задохнулась бы и корова.

Сальваторе сказал «basta», когда они с Барбарой вошли. Он подошел к столу, убрал с него пачку сигарет и переполненную пепельницу и убрал их за дверь. Затем он открыл крошечное окошко под потолком. Дыма через него выходило мало, но это была хоть какая-то гарантия, что они смогут подышать еще несколько минут, прежде чем окончательно задохнуться.

Бруно стоял в углу комнаты. По-видимому, он ходил по комнате, ожидая развития событий. Как только Барбара и Сальваторе вошли, он сразу же стал требовать адвоката. По лицу англичанки Ло Бьянко понял, что она не имеет ни малейшего понятия, о чем говорит Бруно.

Он обдумал требование вызвать avvocato. Присутствие оного может им, в конечном счете, помочь, подумал он. Но сначала клиента надо довести до кондиции.

– «ДАРБА Италия», синьор, – сказал он Бруно, показал ему на стул и уселся сам. Барбара Хейверс тоже уселась и переводила взгляд с инспектора на Бруно и опять на инспектора. Он услышал, как она сглотнула, и ему захотелось успокоить ее. Все под контролем, друг мой, хотел бы он сказать ей.

Бруно еще раз потребовал адвоката. Он заявил, что его не имеют права задерживать, и потребовал, чтобы его немедленно выпустили. Сальваторе сказал, что так скоро и случится. Ведь, в конце концов, он не был под арестом. По крайней мере, пока.

Глаза Бруно забегали. Он посмотрел на Барбару Хейверс, и было видно, что он не понимает, кто она такая и что здесь делает. Англичанка удачно усилила его паранойю, достав из своей обширной сумки блокнот и карандаш, поудобнее уселась на стуле и положила правую ногу на левое колено жестом, который заставил бы любую итальянку молиться о надежности швов своей одежды. После этого она, с совершенно непроницаемым лицом, стала делать какие-то заметки. Бруно потребовал, чтобы ему объяснили, кто эта женщина.

– Неважно, – ответил итальянский полицейский. – Хотя… Дело в том… В общем, она здесь по поводу убийства.

Бруно ничего не сказал, хотя его взгляд перебегал от Сальваторе на Барбару и назад на Сальваторе. Интересно, что он ничего не спросил о том, кто жертва, подумал Ло Бьянко.

– Расскажите мне о вашей работе в «ДАРБА Италия», – обратился инспектор к Бруно дружеским тоном. – Это ведь ваша фамильная компания? – А когда Бруно кивнул в знак согласия, спросил: – И в ней вы, Даниэле, директор по маркетингу?

Жест плечами как знак согласия. По движениям пальцев Бруно было понятно, что он очень хочет закурить. Это хорошо, подумал Сальваторе. Всегда хорошо, когда клиент нервничает.

– Если я правильно информирован, ваша компания выпускает оборудование, используемое в медицине и для научных исследований.

Еще один кивок. Взгляд на Барбару. Она продолжала что-то прилежно записывать, хотя один бог знал что, ведь она не понимала ни одного слова из тех, что говорились.

– А я так думаю, что все, что производится, должно быть проверено перед продажей, чтобы убедиться в качестве прибора.

Бруно облизал губы.

– Ведь все происходит именно так? – настаивал инспектор. – Ведь существует какая-то проверка, не так ли? Потому что вот из этого списка сотрудников – его дал нам ваш брат Антонио, – я вижу, что ваш брат Алессандро, – тут Сальваторе важно посмотрел на часы, – возглавляет отдел контроля качества. Ведь Алессандро подтвердит мне, что в его задачу входит проверка оборудования, выпускаемого компанией «ДАРБА Италия»? Мне что, позвонить ему, чтобы он ответил на этот вопрос, или вы сами знаете ответ?

Казалось, Бруно пытается оценить все возможные последствия своего устного ответа. Его выдающиеся уши стали красными, как лепестки розы-переростка, приклеенные к его черепу. Наконец он подтвердил, что качество оборудования, выпускаемого компанией «ДАРБА Италия», проверяется в отделе, который возглавляет его брат Алессандро Бруно. Но когда Сальваторе поинтересовался, как это происходит, он ответил, что не имеет ни малейшего понятия.

– Тогда воспользуемся нашим воображением, – предложил ему старший инспектор. – Давайте начнем с ваших инкубаторов. Ведь «ДАРБА Италия» выпускает инкубаторы, да? Я имею в виду оборудование, которое используется для того, чтобы в нем что-то выращивать. Ну, всякие вещи, которые требуют постоянной температуры и стерильности. «ДАРБА» такие выпускает, да?

Здесь Бруно еще раз потребовал вызвать avvocato.

– А зачем он вам нужен, друг мой? – поинтересовался Сальваторе. – Давайте я лучше принесу вам кофе. Или, может быть, воду? «Сан-Пелегрино» подойдет? Или кока-колу? Или стакан молока? Вы уже ели ленч сегодня? Может быть, вы захотите съесть бутерброд? Вам ничего не надо? Даже caffe?

Барбара пошевелилась на стуле рядом с ним. Ло Бьянко услышал, как она пробормотала: «Venga, venga». Сальваторе с трудом сдержал улыбку, услышав, как она использует его язык, хотя одному богу было известно, что она этим хочет сказать.

– Нет? – обратился он к Бруно. – Ну, тогда продолжим. Ведь нам от вас нужна только информация, синьор. Я же вам уже сказал, что у нас возникла небольшая проблема в связи с убийством.

– Non ho fatto niente[391], – заявил Даниэле.

– Certo, – заверил его Сальваторе. – Ведь никто его ни в чем не обвиняет. Они просто хотят, чтобы он ответил на их вопросы… Он ведь может ответить на вопросы, связанные с «ДАРБА Италия», правда?

Даниэле не стал спрашивать, почему именно его – из всех братьев Бруно – привезли в questura и просят ответить на вопросы. Всегда они попадаются вот на таких мелочах, подумал Сальваторе, и проигрывают игру вчистую.

– Давайте представим, что для проверки качества инкубаторов используются бактерии. Такое ведь возможно? – Бруно кивнул. – И в этом случае эти бактерии будут находиться именно в отделе Алессандро?

Даниэле опять посмотрел на Барбару.

– Понятно, – сказал Сальваторе.

Он показал, что якобы долго и напряженно размышляет об услышанном. Встал и прошелся по комнате, затем открыл дверь и позвал Оттавию Шварц. Не могла бы она, попросил старший инспектор, принести все материалы, которые он, кажется, оставил на столе в кабинете, per favore? Закрыв дверь и вернувшись к столу, инспектор опять сел, еще поразмышлял, а затем кивнул, как будто пришел к окончательному заключению, и спросил:

– Так, значит, семейный бизнес? Я имею в виду «ДАРБА Италия».

– Si, – ответил Бруно, ведь он уже один раз подтвердил это. – Да, это семейный бизнес. Наш прадед Антонио Бруно начал его тогда, когда все лабораторное оборудование ограничивалось центрифугами и микроскопами. Наш дед Алессандро Бруно расширил его. Наш отец, Роберто, сделал из него жемчужину, которую передал по наследству братьям Бруно.

– Этот бизнес дает вам всем работу, – сказал Сальваторе. – Va bene, Daniele. Это, наверное, очень здорово – работать с членами своей семьи. Ежедневно видеться с ними. Иногда приглашать их на обед. Болтать о племянницах и племянниках. Это, должно быть, очень приятная работа.

Даниэле согласился. Действительно, семья – это все, что есть у человека.

– У меня у самого две сестры. Я-то вас прекрасно понимаю, – продолжил Сальваторе. – La famiglia è tutto[392]. А вы часто общаетесь со своими братьями? Дома или на работе, за чашечкой кофе или стаканчиком вина? – Когда Даниэле опять с ним согласился, старший инспектор продолжил: – И в работе, и на отдыхе. Братья Бруно – вас ведь все знают в «ДАРБА Италия». Все зовут вас по имени, когда видят.

Даниэле снова согласился и отметил, что компания не очень большая, поэтому все друг друга хорошо знают.

– Сerto, certo, – гнул свою линию Сальваторе. – Приходишь, уходишь, а они тебе кричат: «Привет, Даниэле! Как твои жена и дети?» И вы отвечаете им тем же. Они к вам привыкли, а вы привыкли к ним. Вы ведь… можно сказать, что вы уже неотъемлемая часть компании. В один день вы заскакиваете к Антонио, в другой – заглядываете к Бернардо, на третий встречаетесь с Алессандро. А иногда заглядываете ко всем братьям в один и тот же день.

Даниэле подтвердил, что любит своих братьев. Правда, он не думает, что это преступление.

– Нет, нет, – согласился инспектор. – Любовь к братьям – это… особый дар.

Все они обернулись, когда открылась дверь и вошла Оттавия Шварц. Она передала требуемые папки Сальваторе, кивнула, бросила быстрый взгляд на Бруно, второй – на Барбару (или, скорее, на ее обувь) и вышла. Ло Бьянко тщательно разложил папки по столу, но ни одну не открыл. Взгляд Бруно постоянно к ним возвращался.

– Allora, – важно произнес Сальваторе Ло Бьянко. – Еще один вопрос, если позволите. Хочу вернуться к проверкам, о которых мы уже говорили. Полагаю, что опасные вещества – ну, такие, которые могут вызвать болезнь или смерть, – хранятся в «ДАРБА Италия» под надежной охраной? Наверное, под замком? И, уж конечно, они надежно защищены от тех, кто мог бы использовать их не по назначению. Ведь это правда, друг мой?

Бруно опять кивнул в знак согласия.

– А для того, чтобы испытывать это ваше оборудование? Сдается мне, не одно опасное вещество используется, а? Потому что инкубаторы… они ведь все разные, нет? Одни предназначены для одного, другие – для другого, а в «ДАРБА Италия» вы делаете их все.

Взгляд Бруно опять упал на папки. Он не мог контролировать свой взгляд, нервы были слишком взвинчены. Ведь он, в общем-то, не такой уж и плохой парень. Конечно, сделал глупость, но глупость – это еще не преступление.

– А Алессандро, наверное, наизусть знает все эти бактерии, которые используются для проверки оборудования, vero? Вы можете не отвечать, синьор Бруно, потому что моя коллега уже убедилась в этом. Алессандро перечислил для нее все бактерии. Естественно, его удивили наши вопросы. Но он рассказал, что на фирме существует несколько степеней контроля, которые не позволяют использовать эти вещества не по назначению. Вы не знаете, что он имел этим в виду? Я вот, например, думаю, что сотрудники не имеют возможности завладеть ими. Хотя им, наверное, не очень-то этого хочется. Эти вещества, в отделе контроля качества, они же очень опасны, верно? Человек может заболеть, если соприкоснется с ними, а иногда и умереть.

На лбу Бруно появился пот, а губы высохли. Сальваторе представил, как ему сейчас хочется пить. Он еще раз предложил Даниэле прохладительные напитки. Тот покачал головой, причем ему казалось, что с каждым движением на его голове все крепче и крепче затягивается обруч.

– И какой-нибудь из братьев Бруно… он ведь свободно передвигается по всей фирме, поэтому если он даже возьмет чуть-чуть самой смертоносной бактерии, то этого никто не заметит. Может быть, он сделает это после работы. А может быть, ранним утром. Но даже если его увидят в отделе Алессандро Бруно, то никто не удивится, так как он там часто бывает. Ведь эти братья – действительно одно целое. Поэтому никто не удивится, что он появился в месте, к которому не имеет отношения, – потому что он имеет к нему отношение, потому что он имеет отношение ко всему на фирме, потому что именно так работает «ДАРБА Италия». Для него взять эту бактерию – а давайте представим себе, что он выбрал… ну, например, кишечную палочку, – будет совсем просто. Никто этого просто не заметит. А если он достаточно умен и не возьмет всю культуру? Ведь если она в инкубаторе, то, значит, там же и вырастет. Ведь она же сама себя воспроизводит, разве нет?

Бруно поднял руку ко рту и зажал свои губы между большим и указательным пальцами.

– Смерть должна была выглядеть естественной, – сказал Сальваторе. – Может быть, он даже не был уверен, что последует смерть, хотя, наверное, был готов попробовать все что угодно, я полагаю. Когда в отношениях между людьми так много ненависти…

– Он ее не ненавидел, – сказал Бруно. – Наоборот, он ее любил. Она была… Она умерла не так, как вы думаете. Она просто плохо себя чувствовала. Беременность протекала очень тяжело. Она лежала в больнице. Она была…

– Но вскрытие не может лгать, синьор. И единичный случай такого ужаса… Не бывает в природе единичных случаев заражения кишечной палочкой, если это, конечно, не организовано преднамеренно.

– Он любил ее! Я не знаю…

– Нет? А как он объяснил вам, зачем ему бактерия?

– У вас нет доказательств, – ответил Бруно. – А я больше ничего не скажу.

– Ну, это, конечно, ваш собственный выбор.

Сальваторе открыл папки, которые ему принесли. Он показал Бруно его фото, где тот с серьезным видом общается с Лоренцо Мурой. Показал ему результаты вскрытия. Показал ему фотографии тела Анжелины. Наконец инспектор сказал:

– Неплохо бы спросить самого себя, заслуживает ли беременная женщина такой болезненной смерти?

– Он ее любил, – повторил Даниэле Бруно еще раз. – А это – то, что у вас есть, – ничего не доказывает.

– Просто набор случайных совпадений, si? Где-то я уже это слышал, – прищурился Сальваторе. – Без признательных показаний преступника все, что я могу предложить magistratо, это набор случайных совпадений, которые выглядят подозрительно, но ничего не доказывают. Но magistratо – не тот человек, который отступает перед лицом случайностей. Вы можете пока не знать этой особенности Пьеро Фануччи, но скоро обязательно узнаете.

– Я немедленно требую адвоката, – сказал Даниэле. – Без адвоката я больше ничего не скажу.

Оказалось, что Сальваторе не возражает. Он уже получил от Бруно все, что хотел, и привел его в надлежащее состояние. Впервые готовность Пьеро Фануччи выдвигать обвинения практически без всяких доказательств оказалась благом.

Лукка, Тоскана

Адвокат Даниэле Бруно говорил по-английски, причем абсолютно как американец, и даже с американским акцентом. Его звали Рокко Гарибальди, и язык он выучил, просматривая американские фильмы. В Штатах юрист был всего один раз, рассказал он Барбаре, – останавливался в Лос-Анджелесе по пути в Австралию. Он был в Голливуде, посмотрел на цементные отпечатки рук и ног давно умерших звезд, прочитал их имена на Аллее славы… Но в основном он практиковался в языке, чтобы понять, насколько хорошо его выучил.

«Очень здорово», – подумала Барбара. Гарибальди звучал как смесь Генри Фонды и Хамфри Богарта. По-видимому, он отдавал предпочтение черно-белому кинематографу.

После неизбежного разговора на итальянском на проходной questura все они прошли в кабинет Ло Бьянко. Сальваторе показал, что Барбара должна идти с ними, и она это сделала, хотя не имела ни малейшего понятия, что происходит. А присутствие Рокко Гарибальди, если забыть о его прекрасном английском, совсем ее не вдохновляло. После того, как они прошли в кабинет, в нем стали происходить невероятные вещи: Сальваторе показал адвокату Бруно телевизионный фильм, затем списки сотрудников «ДАРБА Италия», затем какой-то отчет, очень похожий, по мнению Барбары, на результаты вскрытия тела Анжелины Упман. А что это еще могло быть, если Гарибальди прочитал его, кивая и мечтательно улыбаясь?

Все это Барбара наблюдала, будучи на грани нервного срыва. Она никогда еще не видела, чтобы коп так разыгрывал свои карты.

– Старший инспектор… – сказала она сначала тихим и просительным голосом, потом «Сальваторе», потом опять «старший инспектор», хотя не понимала, как сможет остановить его, кроме как силой загнать его в угол, привязать к стулу и удушить.

Хейверс не имела понятия о том, что произошло между Сальваторе и Бруно в комнате для допросов. Во всем потоке итальянского, который проливался в этой комнате, сержант узнавала только отдельные слова, но никак не могла сложить все в единое целое. Она слышала, как «ДАРБА Италия» повторялось вновь и вновь, так же как и E. coli и слово incubatrice. Она видела, как Бруно нервничал все больше и больше, поэтому надеялась, что Сальваторе начинает применять к нему жесткие меры. Но в то же время в течение всего интервью итальянский инспектор выглядел как человек, которому просто необходим послеобеденный отдых. Он был небрежен до уровня полной расслабленности. Конечно, что-то происходило за этими его непроницаемыми глазами, подумала Барбара, но что – об этом у нее не было ни малейшего представления.

Закончив чтение, Гарибальди опять заговорил с Сальваторе. На этот раз он хоть как-то включил Барбару в разговор, сказав:

– Я прошу Ispettore разрешить мне встретиться с моим клиентом, сержант Хейверс.

Барбара подумала, что любой английский адвокат потребовал бы этого прямо с порога. И когда она уже смирилась с тем, что процесс расследования значительно отличается в Италии от всего другого мира, это различие увеличилось еще больше.

Сальваторе не пошевелился, чтобы отвести Гарибальди в комнату, где находился Бруно. Напротив, он приказал, чтобы Бруно привели к ним. Это было не по правилам, но Барбара была готова подождать, чтобы увидеть, как ситуация будет развиваться дальше. Она ничего не смогла понять, когда, не более чем через пять минут беседы, Гарибальди сделал Сальваторе формальный поклон и произнес «grazie mille», после чего они с Бруно, рука об руку, покинули помещение. Все произошло так быстро, что Барбара никак не успела на это среагировать. Она просто повернулась к итальянцу и закричала: «Какого черта?!» – на что Сальваторе опять улыбнулся и пожал плечами в своей итальянской манере.

Хейверс продолжала кричать:

– Вы зачем их отпустили? Зачем показали им фильм? Зачем рассказали о «ДАРБА Италия»? Вы зачем дали ему… Ну, хорошо, я понимаю, что все это он и так бы увидел и узнал, то есть я предполагаю, что так должно было произойти, потому что, честное слово, я ни черта не понимаю, что происходит в этой стране. Но, ради всего святого, вы могли хотя бы притвориться… вы могли бы предложить… А теперь он знает весь ваш расклад – который, скажем честно, очень слаб, – и все, что он должен сделать, это сказать Бруно, чтобы тот держал рот на замке и ни в чем не сознавался. Ведь все, что у нас есть, это только подозрения, и если только вы, ребята, не используете здесь какую-то совсем уж специфическую судебную систему, ни один человек не может попасть в тюрьму просто на основе подозрений, включая и Даниэле Бруно. Черт возьми, Сальваторе, ну почему вы не говорите по-английски?

Во время этого монолога Сальваторе продолжал сочувственно кивать. В какой-то момент Барбара подумала, что он что-то понял – не слова, конечно, но интонации. Но затем Ло Бьянко опять повторил свое «aspetti, Barbara» которое сводило ее с ума, и с улыбкой предложил:

– Vorrebe un caffe?

– Нет, я не хочу вашего долбаного кофе, – она почти кричала на него.

На это он улыбнулся и радостно произнес:

– Lei capisce! Va bene!

Она пожала плечами и спросила:

– Просто скажите мне, почему вы его отпустили? Ведь теперь он может связаться с Лоренцо Мурой, и всему конец. Вы хоть это понимаете?

Сальваторе смотрел на нее, как будто хотел прочитать что-то в ее глазах. Под этим взглядом ей стало не по себе. Наконец она сказала: «Да пошло все в задницу», достала сигареты из сумки и, взяв одну, предложила пачку ему.

– Все… в задницу, – мягко повторил итальянец.

Когда они закурили, он кивнул на окно кабинета. Барбара подумала, что Сальваторе хочет, чтобы дым уходил в окно. Но тот сказал «guardi» и показал на тротуар под окнами. На него только что вышли Гарибальди и Бруно и медленными шагами направились прочь от questura.

– И что, это должно вселить в меня уверенность? – сыронизировала Барбара.

– Un attimo, Barbara. Eccolo[393].

Она проследила за его взглядом и увидела мужчину в оранжевой бейсболке, который следовал за ними на расстоянии тридцати ярдов.

– Джорджио Симионе, – проговорил Сальваторе. – Giorgio mi dirà dovunque andranno[394].

Барбара испытала хоть какое-то облегчение, увидев, что за двумя мужчинами кто-то следит, хотя все, что они должны были сделать, это запрыгнуть в машину и – прости-прощай, инспектор Ло Бьянко. Им ничего не стоило связаться таким образом с Лоренцо Мурой. Но Сальваторе был абсолютно спокоен; казалось, что все идет в соответствии с каким-то планом, который он для себя наметил. Барбара, наконец, решила, что ей ничего не остается, как довериться этому человеку, хотя ей этого и не хотелось.

Полчаса прошли в ожидании. Сальваторе куда-то звонил, говоря очень тихим голосом. Барбара только поняла, что он позвонил маме, потом какой-то Биргит, а потом какой-то Цинции. «Настоящий ловелас, – подумала Барбара. – Это, наверное, все из-за его непроницаемых глаз».

Когда Рокко Гарибальди вновь появился на пороге кабинета Ло Бьянко, Барбара почувствовала и облегчение, и удивление. Адвокат появился один, что вызвало у нее сильные опасения, но в этот раз, заговорив с Сальваторе, он проявил милосердие и объяснил Барбаре, о чем идет речь.

Его клиент, Даниэле Бруно, вернулся в комнату для допросов. Он жаждал рассказать инспектору Ло Бьянко все, что ему известно по поводу расследуемого дела, поскольку глубоко потрясен смертью невинной женщины, которая носила ребенка под сердцем. То, что его клиент сейчас согласился говорить, никак не связано с тем, что он боится за себя, и он особо потребовал, чтобы Гарибальди донес эту мысль до полиции. Он расскажет все, что знает, и все, что сделал, потому что не имел представления, каким образом Лоренцо Мура планировал использовать кишечную палочку, которую он ему передал. Если инспектор Ло Бьянко обещает, что согласится с этим пунктом, они могут продолжить. Но информация будет предоставлена в обмен на немедленное освобождение синьора Бруно, так же как и снятие с него всех обвинений.

Как показалось Барбаре, Сальваторе очень долго обдумывал эти условия. Он сделал несколько заметок в блокноте, а затем отошел к окну, где куда-то позвонил и переговорил с кем-то полузадушенным голосом. Барбаре показалось, что старший инспектор звонит, чтобы заказать доставку китайской еды в офис, а когда он, наконец, закончил разговор, его вид говорил о том, что она была недалека от истины.

Опять последовал обмен быстрыми фразами на итальянском, во время которого Хейверс десятки раз слышала повторяющиеся слова E. coli и magistrate. И имя Лоренцо Муры. И имена Бруно, и Анжелины Упман. Из всего этого она смогла понять только, что сделка состоялась. Гарибальди объяснил ей, что они достигли понимания, а затем встал и пожал руку Ло Бьянко. Что это было за понимание, оставалось тайной до тех пор, пока Сальваторе не сделал еще один телефонный звонок, а затем не прошел в комнату, где находился Даниэле Бруно. Последний с непроницаемым лицом сидел за столом, ожидая новостей о том, состоялась сделка или нет.

Характер сделки стал понятен очень скоро. Стук в дверь объявил о прибытии техника, который принес с собой большой пластиковый контейнер с электронным оборудованием. Он стал раскладывать его на столе, а остальные внимательно за ним наблюдали.

Он начал подробно объяснять Бруно, что это было за оборудование и для чего оно предназначалось, но здесь Барбаре перевод был не нужен. Она узнала оборудование и поняла, какую сделку заключили Ло Бьянко и Гарибальди.

Даниэле Бруно все им расскажет. Это было абсолютно ясно. Но, кроме того, он встретится с Лоренцо Мурой, и придет он на эту встречу, «заряженный» микрофоном.

Лукка, Тоскана

Когда вечером они вернулись в Торре Ло Бьянко, их встретили крики: «Папа! Папочка!» и звуки бегущих детских ножек. Маленькая девочка бежала из кухни, за ней вылетел мальчик ненамного старше, а затем уже появилась Хадия. Маленькая девочка, которую Сальваторе называл Бьянка, тарахтела, не переставая, и Барбаре показалось, что она говорит о ней, о сержанте Хейверс. Свой монолог девочка завершила тем, что подошла к Барбаре и обратилась к ней напрямую:

– Mi piacciono le Sue scarpe rosse[395].

На что Сальваторе сказал ей любящим голосом:

– La signora non parla italiano, Bianca.

Бьянка хихикнула, прикрыв рот ладошкой, и сказала Барбаре:

– Мне нравиться красный башмаки тебя.

Хадия рассмеялась и исправила ее:

– Нет! Надо говорить «мне нравятся твои ботинки». – После этого она рассказала Барбаре: – Ее мамочка говорит по-английски, но иногда Бьянка путается, потому что она еще и по-шведски говорит.

– Нет проблем, детка, – ответила Барбара. – Ее английский просто великолепен по сравнению с моим итальянским. – И, обернувшись к Сальваторе, она добавила: – Ведь правда?

Ло Бьянко улыбнулся и сказал: «Certo», а затем жестом пригласил ее на кухню. Здесь он поприветствовал свою маму, которая была занята приготовлением обеда.

Было впечатление, что к трапезе она ожидает роту пехоты. На столах были расставлены большие противни с подсыхающей пастой, на плите булькал громадный котелок с соусом, из печки доносился запах жарящегося мяса, посередине стола стояла миска с салатом, а в мойке располагалась зеленая фасоль. Сальваторе поцеловал свою маму и сказал: «Buonasera, Mamma», на что она просто отмахнулась. Но взгляд, который она на него бросила, был полон обожания, и Барбаре она сказала: «Spero che abbia fame»[396], кивнув в сторону еды.

«Fame?» – подумала Барбара. Знаменитость? Нет, это не то. А затем ее как током ударило – оголодавший[397]. И она ответила:

– Вот это совершенно точно.

– Совершенно точно, – повторил Сальваторе, а потом пояснил маме: – Si, Barbara ha fame. E anch’io Mama[398].

Мамочка яростно закивала головой. С ее миром все было в порядке, пока люди, приходившие к ней на кухню, испытывали голод.

Сальваторе взял Барбару за руку и показал, что ей надо пройти с ним. Дети остались с мамой на кухне, а Барбара пошла за Ло Бьянко вверх по ступенькам. На втором этаже располагалась большая гостиная. В одном углу комнаты на неровном каменном полу стоял старый буфет. Здесь Сальваторе приготовил себе кампари с содовой. То же самое он предложил Барбаре.

Обычно Хейверс пила эль или пиво, но так как этого в меню не было, ей пришлось согласиться на кампари с содовой и надеяться на лучшее.

Ло Бьянко опять показал на ступеньки. На следующем этаже располагалась спальня его матери с ванной, которая казалась инородным телом в этой древней башне. На следующем этаже была его собственная комната, а еще выше – комната его детей, в которой сейчас располагалась Барбара с Хадией. Когда Хейверс поняла, что они заняли комнату его детей, она сказала:

– Черт возьми, Сальваторе. Мы ведь спим в комнате ваших детей, да? А с ними как же?

Он кивнул, улыбнулся и повторил: «Черт возьми, si», – после чего продолжил взбираться вверх по ступеням.

– Было бы здорово, если бы ты, партнер, получше говорил на английском, – сказала Барбара.

– Английский, si, – ответил он и продолжил восхождение.

Наконец они вышли на крышу. Здесь Сальваторе сказал: «Il mio posto preferito, Barbara»[399], – и широким жестом обвел раскинувшиеся перед ними окрестности. На крыше располагался сад, с деревом, растущим посередине. Со всех сторон оно было окружено каменными скамейками и растительностью. По краю башни, со всех четырех сторон, проходил парапет, и именно к нему Сальваторе подошел, держа напиток в руке. Барбара тоже подошла к нему. Заходящее солнце окрасило крыши Лукки в золотистый цвет. Ло Бьянко показывал ей различные районы, здания и тихо произносил их названия, разворачивая ее в разные стороны. Хейверс не понимала ничего из того, что он говорил, кроме того, что он признавался ей в любви к своему городу. И есть во что влюбиться, подумала Барбара. С вершины башни она могла видеть кривые, вымощенные булыжником улочки старого города, еле заметные скрытые сады, овальную структуру амфитеатра и десятки церквей, доминирующих каждая над своим районом. И везде стена. Великолепная стена. В прохладный вечер, когда, как сейчас, город овевал ветерок с пойменной равнины, это место было частью рая.

– Это фантастика, – сказала она итальянцу. – Я никогда не была за границей и не думала, что когда-нибудь буду вот так стоять в Италии. Но хочу сказать:если что-то или кто-то заставит меня покинуть мой собственный маленький мирок и направиться за границу, то начну я именно с Лукки. – Барбара отсалютовала бокалом ему и городу и резюмировала: – Чертовски красиво.

– Чертовски правильно, – подхватил Сальваторе.

Она усмехнулась.

– Bene, партнер. Думаю, ты без проблем сможешь выучить наш язык.

– Все в задницу, – счастливо ответил инспектор.

Барбара рассмеялась.

Май, 18-е

Лукка, Тоскана

Барбару разбудил звонок мобильного. Она быстро схватила трубку и посмотрела на соседнюю постель. Хадия мирно спала. Ее длинные волосы разметались по подушке. Барбара взглянула, кто звонит, и вздохнула.

– Митчелл, – сказала она вместо приветствия.

– Ты чего шепчешь? – поприветствовал он ее в ответ.

– Потому что не хочу разбудить Хадию. И сколько сейчас, черт тебя побери, времени?

– Рано.

– Я еще плохо врубаюсь.

– Это видно. Давай выбирайся. Надо кое-что обсудить.

– А ты где?

– Там же, где всегда: в кафе через площадь. Оно, кстати, закрыто, а мне очень хочется кофе. Так что если синьора Валлера не разорится, то вынеси мне…

– Мы не в pensione, Митчелл.

– Что?! Барб, если ты слиняла, то я не знаю, что я с тобой…

– Да расслабься ты. Мы все еще в Лукке. Но ты ведь не считаешь, что мне надо сидеть в pensione, когда туда в любой момент могут явиться дед и бабка Хадии?

– Они, кстати, уже в городе. Поселились в отеле «Сан Лука Палас».

– А ты откуда знаешь?

– А у меня работа такая. Я по своей работе вынужден знать очень много разных вещей. Поэтому советую тебе в ритме вальса мчаться на площадь… Или нет, подожди. Мне нужно выпить кофе. Я встречу тебя на пьяцца дель Кармине через двадцать минут. У тебя будет достаточно времени для утреннего туалета.

– Митчелл, я совершенно не представляю, где эта пьяцца Как-Ее-Там-Называют находится.

– Дель Кармине, Барб. Но ведь ты коп? Ты же ищейка? Вот и разыщи ее.

– А если я на это не соглашусь?

– Тогда я нажму «отправить».

Барбара почувствовала, как ее желудок сжался в болезненный комок.

– Хорошо, – сказала она.

– Ответ правильный. – Корсико разъединился.

В спешке Хейверс оделась и взглянула на часы. Боже, еще нет и шести. Но в этом есть свое преимущество. В Торре Ло Бьянко все еще спали.

Держа обувь в руках, Барбара спустилась по лестнице. Она боялась, что не сможет выйти на улицу, но оказалось, что все очень просто. Главный ключ торчал в двери и поворачивался абсолютно бесшумно. Сержант достаточно быстро выбралась на узенькую улочку и остановилась, размышляя, в какую сторону ей надо идти. Наконец отправилась наугад, пытаясь найти еще хоть одну живую душу в прохладе весеннего утра. В итоге она наткнулась на небритых отца с сыном, толкающих две груженные с верхом тележки с зеленью по узкой улочке между стеной сада и церковью. Она спросила их с надеждой во взоре:

– Пьяцца дель Кармине?

Они взглянули друг на друга.

– Mi segue, – сказал старший и сделал головой жест, который Барбара уже научилась понимать как «иди за мной».

Она пошла за ними, жалея, что не захватила с собой хлебных крошек, чтобы было по чему потом отыскать дорогу назад к башне[400], после того, как закончится ее встреча с Митчеллом Корсико. Но теперь было уже поздно.

Однако очень быстро Барбара оказалась на месте встречи. Это была совершенно неживописная площадь, на которой располагался подозрительный ресторан, закрытый еще супермаркет и большое грязноватое здание, непонятно когда построенное, с надписью Mercato Centrale на фасаде. Именно туда и направлялись провожатые Барбары. Бросив ей через плечо «пьяцца дель Кармино», тот, что помоложе, затолкал свою тележку внутрь здания. За ним последовал тот, кто постарше, и, наконец, Барбара.

Она без труда разыскала Миттчелла Корсико – просто пошла на запах кофе, который привел ее в дальний угол помещения, где и восседал журналист, облокотившись на узкий каменный прилавок, встроенный в стену. В нескольких шагах от него молодые африканские бизнесмены торговали с тележки кофе.

Корсико отсалютовал ей бумажным стаканчиком и произнес:

– Я всегда в тебя верил.

Хейверс состроила гримасу и тоже взяла себе кофе. Пить его было практически невозможно, но и времена нынче были не из легких. Она отнесла его к месту, где расположился Корсико, после того как бросила несколько мелких монеток африканцам, надеясь, что этого им будет достаточно.

– Ну, и?.. – спросила она у Корсико.

– Вопрос состоит в том, почему ты не позвонила?

Барбара на секунду задумалась, насколько еще хватит его терпения, затем сказала:

– Послушай, Митчелл, когда у меня будет повод позвонить, я позвоню.

Журналист стал изучать выражение ее лица, но затем бросил это занятие и покачал головой.

– Так дело не пойдет, – сказал он, громко отхлебнул кофе и повернулся к своему лэптопу так, чтобы она могла видеть экран. На экране был написан заголовок новой статьи: «Родители, оплакивающие свою дочь, говорят о своей потере и одиночестве».

Барбаре не пришлось вчитываться, чтобы понять, что ему удалось взять интервью у родителей Анжелины. Они спустили всех собак на Ажара: как на отца и как на мужчину, который «разрушил» жизнь их дочери, прямо как злодей из романов Томаса Харди.

– Как, черт возьми, тебе удалось их разговорить? – Это было единственное, что пришло ей в голову, пока она лихорадочно думала, как его успокоить.

– Да я вчера трепался с Лоренцо на его fattoria, когда они там появились.

– Повезло, – сказала она.

– К везению это не имеет никакого отношения. Ну, и где Ло Бьянко вас спрятал?

Барбара прищурила глаза, но ничего не ответила.

Корсико это заметил и бросил на нее уничтожающий взгляд.

– Тебе не надо было разрешать ему расплачиваться с синьорой Валлера, – сказал он. – Кстати, она очень рано встает. Стук в дверь, и вот она уже перед тобой. Dove по-ихнему значит «где». Ispettore понять было легко. Ну, а там, откуда мы оба с тобой приехали, один плюс один все еще равняются двум. Думаю, что Упманы будут очень неприятно удивлены, когда узнают, что Ispettore увез Хадию и тебя из pensione. Но мне почему-то кажется, что ты не хочешь, чтобы я сейчас сбегал в «Сан Люка Палас» и нарушил их утренний сон, чтобы сообщить им эту новость.

Корсико постучал по клавишам компьютера, и Барбара увидела, что он получил доступ к электронной почте. Она совершенно не могла понять, как ему удалось это сделать в такой дыре. Еще несколько манипуляций, и Митчелл прикрепил «Оплакивающих Свою Дочь Родителей» к письму своему редактору; его палец повис над кнопкой «отправить».

– Итак, мы все еще в деле, партнер, или уже нет? Потому что меня уже тошнит от попыток объяснить тебе, что мне надо кормить чудовище, или оно сожрет меня.

– Ну, хорошо, хорошо, – сказала она ему. – Да, речь шла об E. coli. Да, предполагалось, что ее использовали для убийства, или, по крайней мере, для того, чтобы вызвать очень сильную болезнь. Могу подтвердить, что штамм получен в том месте, о котором я тебе уже говорила: в «ДАРБА Италия». Они производят разное медицинское оборудование, включая инкубаторы. И для их проверки разводят у себя в лаборатории бактерии разных видов. Одна из таких бактерий – кишечная палочка, которую передали Лоренцо Муре. Парень, который сделал это…

– Имя, Барбара.

– Не сейчас, Митч.

Он погрозил ей пальцем.

– Так у нас с тобой ничего не получится.

– Забудь, Митчелл. Он согласился надеть микрофон, и если я тебе его назову, а ты используешь его имя, то все расследование провалится к черту.

– Ты можешь мне доверять, – сказал Корсико.

– Да, конечно. Как дешевой проститутке, клянущейся в вечной любви.

– Я не назову имени, пока ты не разрешишь.

– Не выйдет, и точка. Пиши свою историю, оставляй пропуски, или что там еще ты обычно оставляешь в тех местах, где должны быть имена. Когда мы получим то, что нам надо, от его встречи с микрофоном, я дам тебе имена, и ты нажмешь клавишу «отправить». Именно так это и должно произойти, потому что слишком многое поставлено на кон.

Журналист раздумывал над этим, отхлебывая свой кофе. Вокруг них просыпался mercato. Появлялось все больше и больше торговцев, которые располагались со своим товаром по периметру здания. Кофейный бизнес переживал настоящий расцвет.

Наконец Корсико сказал:

– Проблема в том… что я не верю, что ты меня не кинешь. Нужна какая-то гарантия…

Хейверс кивнула на его компьютер.

– Да вот же твоя гарантия. Я плохо себя веду – и ты нажимаешь «отправить»

– Ты имеешь в виду вот это? – Корсико нажал кнопку, и статья полетела к его редактору. – Ой-ёй-ёй, – сказал он мрачно. – Вот так, Барб.

– Ну, и попрощайся с нашими договоренностями, – сказала Барбара.

– Не думаю.

– Нет? Это еще почему?

– А вот почему. – Еще несколько нажатий на клавиатуре, и на экране появилась еще одна статья. Ее предполагаемое название было «За всем этим стоял ее папа», и когда Барбара быстро просмотрела ее, ее челюсти непроизвольно сжались.

Корсико вышел на Доути. Или Доути вышел на него. А может быть, это была Эмили Касс или Брайан Смайт. Но Барбаре почему-то казалось, что это был Доути. И он все, абсолютно все, рассказал Корсико. Разложил все по полочкам от А до Я. Все про Ажара, Барбару, исчезновение Хадии, ее похищение в Италии. Он назвал все имена и даты и места. В принципе, он наставил заряженный револьвер на Ажара. И одновременно разрушил ее карьеру.

Барбара вдруг поняла, что совершенно не может сосредоточиться, когда сердце просто вырывается у нее из груди. Она подняла глаза от экрана и не смогла сказать ничего, кроме:

– Ты не сможешь этого сделать.

– Увы и ах, – ответил Митч. У него был такой торжественный тон, что сержанту захотелось съездить ему по морде. А потом тон изменился, и журналист заявил каменным тоном: – В полдень будет как раз. Как тебе?

– В полдень? Ты о чем это? – спросила Барбара, хотя заранее знала ответ.

– Я говорю о том, сколько времени у тебя есть до того, как эта детка уйдет в киберпространство, Барб.

– Я не могу гарантировать…

Митчелл помахал перед ней пальцем.

– Зато я могу.

Лукка, Тоскана

Барбара посчитала настоящим чудом, что смогла добраться до Торре Ло Бьянко, хотя ей и пришлось по пути сделать несколько неправильных поворотов, Но, как оказалось, башня была хорошо известна жителям города из-за сада на ее крыше. Кроме того, многие использовали ее для привязки на местности. Все, кого бы ни спросила Хейверс, знали, как до нее добраться. Правда, их объяснения – всегда только на итальянском – с каждым разом становились все сложнее. Поиски заняли у Барбары целый час.

К тому моменту, когда она добралась до места, все уже собрались на кухне. Сальваторе пил кофе. Перед Хадией стояла чашка горячего шоколада, а в руках у мамы была пачка, напоминающая колоду карт таро, из которой она по одной выкладывала картинки перед Хадией. Барбара стала их рассматривать, пытаясь таким образом избежать вопросительного взгляда Сальваторе. Сейчас мама показывала картинку, на которой была изображена женщина, державшая на подносе глаза. Судя по крови на ее лице, глаза принадлежали ей самой. На столе уже лежали другие картинки: мужик, которого распяли вверх ногами, еще один, прикованный к столбу и весь утыканный стрелами, и молодой человек в котле, под которым был разведен огонь.

– Черт возьми, что все это значит? – спросила Барбара.

Счастливая Хадия весело ответила:

– Бабушка рассказывает мне про святых.

– А можно было найти что-нибудь без крови?

– Мне кажется, что таких нет, – призналась девочка. – По крайней мере, пока. Бабушка говорит, что вся прелесть в том, что ты сразу можешь определить имя святого, увидев, что происходит на картинке. Видишь, вот здесь, на кресте вверх ногами, – это святой Петр, а вот это святой Себастиан со стрелами, а вот этот, – она указала на молодого человека в котле, – это Иоанн Вангелист[401], потому что они ничем не могли его убить, а вот видишь, Бог посылает золотой дождик, чтобы потушить костер.

– Guarda, guarda[402], – сказала мама, показывая Хадие еще одну картинку, на которой молодая женщина, привязанная к кресту, исчезала в языках пламени.

– Святая Жанна д’Арк, – сказала Барбара.

– Brava, Barbara! – воскликнула в восхищении мама.

– А откуда ты знаешь? – спросила не менее восхищенная Хадия.

– Потому что это мы, бритты, сожгли ее, – ответила Барбара. И так как у нее не оставалось больше никаких причин не замечать Сальваторе, она улыбнулась ему и сказала: – Доброе утро.

– Giorno, Barbara, – ответил он, вежливо встал и показал гостье на итальянскую кофеварку, стоявшую на конфорке древней печи.

– Пирожные на завтрак? – воскликнула Барбара. – Мне здесь определенно начинает нравиться.

– Это торт для завтрака, – объяснила Хадия.

– Una torta, si. Va bene, Hadiyah[403], – сказала мама и любовно провела рукой по длинным волосам девочки. Затем она обратилась к Сальваторе: – Una bambina dolce[404].

Сальваторе ответил: «Si, si», – но казалось, он думает о чем-то другом. Когда старший инспектор поставил перед Барбарой кофе, он сказал что-то, что Хадия перевела как «Сальваторе хочет знать, где ты была?». В это время девочке показали еще одну картинку. На этот раз мама сказала, что это святой Рокко.

Барбара показала пальцами на скатерти, что она ходила.

– Утренняя прогулка, – объяснила она инспектору.

– Ho fatto una passeggiata, – произнесла Хадия. – Вот как надо сказать правильно.

– Вот именно Oh fat-o una pssa и так далее.

– А-а-а. E dov’è andata?

– И где ты была? – перевела Хадия.

– Да я потерялась к чертовой матери. Скажи ему, что мне повезло, что я не добралась до Пизы.

Когда Хадия перевела это, инспектор улыбнулся. Но Барбара заметила, что улыбка не коснулась его глаз, и она мысленно приготовилась к тому, что может последовать. Оказалось, что последовал звонок мобильного Сальваторе. Он взглянул на экран и сказал:

– Ispettore Линли.

Барбара приложила палец к губам, показывая Сальваторе, что он не должен говорить, где она находится. Тот согласно кивнул и с улыбкой сказал в трубку: «Слушаю вас, Томмазо». Но через секунду выражение его лица изменилось. Он взглянул на Барбару и вышел из комнаты.

Виктория, Лондон

То, что от Барбары Хейверс не было никаких вестей, напомнило Линли поговорку: «Отсутствие новостей – это хорошие новости», хотя он хорошо знал, насколько это не соответствует действительности. Поэтому Томас совсем не удивился, когда его спокойствие было разрушено вскоре после того, как он появился на работе. Уинстон Нката доложил, что не смог найти никаких связей с Италией у родственников и знакомых Анжелины, за исключением того факта, что ее родители были уже, по-видимому, в Лукке. А вскоре после этого детектив инспектор Стюарт остановил его в коридоре и протянул свежий номер «Сорс».

На первой странице таблоида размещалась очень большая и очень грустная фотография Хадии Упман, смотревшей из окна, под которым Линли увидел хорошо знакомую ему выставку растений с сочными листьями. Под фото был расположен заголовок: «Когда же она вернется домой?». Автором был Митчелл Корсико. Вместе с фото это говорило о самом худшем. Потому что Митчелл Корсико мог выяснить, куда Барбара Хейверс спрятала Хадию, только одним способом. Линли знал это так же хорошо, как и Стюарт. Детектив инспектор сразу же подчеркнул это, сказав:

– Ну, и как мы теперь поступим, Томми? Мне самому передать это командиру или это сделаешь ты? Если хочешь знать мое мнение, она работает на «Сорс» уже бог знает сколько времени. Может быть, годы. Она была платным «кротом», а теперь ей конец.

– Ты слишком торопишься со своими обвинениями, Джон, – ответил Линли. – Я бы посоветовал тебе слегка притормозить.

Стюарт издал губами звук, который прозвучал одновременно удивленно и возмущенно.

– Неужели? Понятно. Ну что ж, я думаю, ничего другого тебе не остается. – Он посмотрел в сторону кабинета Изабеллы Ардери, чтобы подчеркнуть то, что собирался сказать. – Она встречалась с ССБ-1, Томми. Все уже об этом знают.

– В этом случае твои источники гораздо лучше, чем мои, – спокойно произнес Линли и, похлопав газетой по ладони своей руки, спросил: – Я могу оставить это себе, Джон?

– Там, где я ее взял, их еще очень много, приятель. Это на тот случай, если она не окажется на столе Изабеллы Ардери.

Стюарт подмигнул и отошел довольно развязной походкой. Начинался последний сет, и он был намерен выиграть и его, и весь матч.

Линли проводил коллегу глазами и, оставшись один, еще раз взглянул на статью на первой странице. Это была классика «Сорс»: хорошие ребята все в белом, плохие – все в черном. Серый цвет отсутствовал как таковой. И Таймулла Ажар, и Лоренцо Мура были плохими ребятами из-за их связи со смертью Анжелины Упман (Ажар) и сокрытием Хадии от ее родного отца (Мура). Конечно, поскольку Таймулла Ажар сейчас находился в тюрьме, куда его упек инспектор Сальваторе Ло Бьянко (белый), который отвечает за расследование смерти Анжелины Упман, ребенок должен где-то жить, и вилла, на которой Хадия жила со своей матерью и Мурой (фото на стр. 3), казалась логичным выбором, пока не будут организованы другие условия. Но сейчас на ее лице была написана заброшенность, печаль и отчаянное желание забыть, наконец, обо всех тех преступлениях, которые были совершены против нее, а никто почему-то этим не занимался. Сейчас она была одна в руках иностранного правительства (очень черное), и когда же, наконец, Министерство иностранных дел (стремительно переходящее в черный спектр) займется этим вопросом и вернет ребенка в Лондон? Много места было занято пересказом всего того, что происходило с Хадией начиная с прошлого ноября, однако ни слова не было сказано, что в Италии находится офицер Нового Скотланд-Ярда для того, чтобы заниматься вопросами, связанными с девочкой.

Линли знал, что эта деталь о многом говорит. И прежде всего – о том договоре, который существовал между журналистом, написавшим данную статью, и Барбарой Хейверс. Потому что, назвав ее, Корсико неминуемо «светил» свой источник, а он был совсем не дурак, чтобы сделать такую ошибку. И в то же время Барбара была для него единственной возможностью обнаружить Хадию. И только с помощью Хейверс он мог заполучить такую фотографию девочки.

Инспектор Линли знал, что эта статья была доказательством того, что Барбара все врала, говоря о своих отношениях с Митчеллом Корсико. Что ж, она будет не первым копом, пойманным на сотрудничестве с таблоидом. Копы на зарплате стали еще одной частью разворачивающегося скандала, связанного с бульварной прессой. Но в комбинации со всеми ее другими проступками это был конец Барбары Хейверс.

Линли направился в кабинет Изабеллы Ардери. Тот факт, что она обратилась за помощью к ССБ-1, говорил о том, что она была абсолютно уверена в уликах против Барбары. Но должен же быть шанс раскрасить эту статью немного по-другому.

Томас выбросил газету в ближайшую урну. Он понимал, что это только временная мера, потому что, как уже заметил Джон Стюарт, эту грязь можно легко купить на улице. Несколько шагов в направлении остановки метро «Сент-Джеймс-парк» – и ты свободно приобретаешь около полудюжины этих таблоидов. Возможно, Стюарт уже прикупил себе еще одну копию. Должен же он быть уверен, что статья на первой странице «Сорс» попадется на глаза Изабелле.

Дверь кабинета была открыта, но Изабеллы внутри не было. Доротея Гарриман раскладывала пачку папок с делами на столе суперинтенданта. Увидев Линли, она сказала только:

– Наверху.

– И сколько?

– Уже час прошел.

– Он вызвал или она сама напросилась?

– Ни то, ни другое. Это давно запланированная встреча.

– ССБ-1?

На лице Гарриман было написано сожаление.

– Дьявол, – сказал Томас. – Она что-нибудь взяла с собой?

– У нее в руках был таблоид.

Линли кивнул и направился к себе. Из своего кабинета он позвонил Сальваторе Ло Бьянко. Если все было так плохо, он был обязан предупредить своего итальянского коллегу в отношении Барбары.

Томас застал Ло Бьянко дома. На заднем плане слышалась какая-то болтовня на итальянском. Она стихла, когда Сальваторе вышел из помещения, чтобы переговорить с Линли.

Итальянец рассказал своему английскому коллеге обо всех последних событиях: о том, что он был в «ДАРБА Италия», о том, что там обнаружил, о его последующей беседе с Даниэле Бруно, о связи между кишечной палочкой, Бруно и Лоренцо Мурой.

– Мы заключили соглашение, его адвокат и я. На встречу он пойдет с микрофоном, – рассказывал Сальваторе. – В этом случае все решится уже сегодня.

– А ребенок? – спросил англичанин. – Она все еще с Барбарой Хейверс?

– С ребенком все в порядке, и девочка все еще с Барбарой Хейверс.

– Сальваторе, скажите… Я понимаю, что это странный вопрос, но скажите мне… Барбара одна в Лукке?

– Что вы имеете в виду?

– Вы видели ее в компании с кем-нибудь?

– Я знаю, что она встречалась с Альдо Греко. Это адвокат Таймуллы Ажара.

– Я говорю об англичанине, – продолжил Линли. – Он может быть одет как ковбой.

После секундной паузы Сальваторе откашлялся:

– Странный вопрос, друг мой. А почему вы спрашиваете, Томмазо?

– Потому, что он журналист одного из английских таблоидов, и он написал статью, из которой видно, что он в Лукке.

– А почему Барбара должна быть в компании журналиста из таблоида? – задал логичный вопрос Сальваторе. – И что это за таблоид?

– Он называется «Сорс», – ответил Томас.

Тут он понял, что больше ничего сказать не сможет. Он не мог заставить себя рассказать Сальваторе о фотографии Хадии у окна Пенсионе Жардино, и, более того, он не мог рассказать Ло Бьянко, что все это значит. В конце концов, итальянец может сам найти копию номера – или в Интернете, или купить газету в giornalaio[405], продающем английские газеты для туристов. Если Сальваторе это сделает, то он сразу же все поймет, хотя оставался мизерный шанс, что его выводы окончательно не добьют Барбару. Поэтому Линли сказал:

– Его зовут Митчелл Корсико, и Барбара знает его, как и все мы здесь, в Лондоне. Если она еще с ним не встречалась, то предупредите ее, что он может быть в Лукке, когда встретитесь с ней.

Сальваторе не стал выяснять, почему Линли сам не может позвонить Барбаре и все ей рассказать, и вместо этого переспросил:

– И он выглядит как ковбой?

– Да, он носит ковбойский костюм. Не знаю, почему.

Сальваторе еще раз кашлянул.

– Я все передам Барбаре, когда увижусь с ней сегодня. Но сам я не видел никого, кто подходил бы под ваше описание. Ковбой в Лукке? Я бы обязательно запомнил.

Лукка, Тоскана

Барбара старалась не вести себя так, будто в сумке у нее тикает часовая бомба. Наоборот, она старалась, чтобы все было как обычно, по-деловому. А главным делом на сегодня было отправить Даниэле Бруно на встречу с включенным микрофоном. Но когда они с Сальваторе отправились в questura, Хейверс могла думать только о стрелках часов, неумолимо двигавшихся к цифре 12, после чего Митчелл Корсико нажмет клавишу «отправить».

Барбара не смогла отказаться, когда Сальваторе предложил ей прогуляться до quеstura; при других обстоятельствах такая прогулка могла бы ей даже понравиться. Погода стояла прекрасная, над городом все еще висел звон колоколов, магазины только открывались, в воздухе витал аромат выпечки, а в кафе готовился утренний эспрессо для тех, кто только начинал свой день. Студенты и рабочие ехали на велосипедах, и треньканье их звонков служило своеобразным звуковым обрамлением приветствиям, которыми они обменивались. Казалось, что полицейские находятся в самом центре съемочной площадки итальянского кино, подумала Барбара. Она ожидала с минуты на минуту услышать крик: «Снято!»

Настроение Сальваторе изменилось. Его утренняя беззаботность исчезла без следа, и сейчас он был воплощением серьезности. Так как ему звонил Линли, Барбара решила, что такая перемена связана с тем, что ему сообщил лондонский полицейский. Но с ограниченным английским Сальваторе и ее собственным несуществующим итальянским выяснить, что же все-таки сообщил Линли, было совершенно невозможно. Поэтому во время этой прогулки Хейверс периодически бросала на Сальваторе тревожные взгляды.

Когда они подошли к участку, она с облегчением увидела, что перед входом припаркован белый фургон. То, что он был брошен в этом месте без присмотра и почти полностью блокировал проезд транспорта в сторону железнодорожной станции, говорило о том, что это был не просто фургон для доставки каких-то грузов, как было написано на его боках. Барбара догадалась, что в нем расположилась та аппаратура, на которую будет записываться все, что будет передавать микрофон Даниэле Бруно, а когда Сальваторе похлопал рукой по кузову фургона, она поняла, что угадала.

Дверь открыл офицер в форме и с наушниками на голове. Он и Сальваторе обменялись несколькими словами, старший инспектор произнес: «Va bene», – и вошел в questura.

Даниэле Бруно и его адвокат уже ждали их. Последовала еще одна порция возбужденной и непонятной итальянской речи, и Рокко Гарибальди любезно перевел Барбаре основные моменты: его клиент хочет знать, что он должен говорить, чтобы вызвать Муру на откровенность.

Барбаре показалось, что вопрос выходит за рамки простого желания Бруно узнать, что ему порекомендует Сальваторе Ло Бьянко. Мужчина истекал потом – достаточно, чтобы заставить Барбару испугаться за возможное короткое замыкание, – и он выглядел полностью раздавленным десятком страхов, которые отнюдь не ограничивались его боязнью не выполнить распоряжения Сальваторе.

– А что еще? – спросила она синьора Гарибальди.

– Есть еще одна проблема, связанная с семьей, – ответил адвокат.

Он долго говорил что-то Сальваторе Ло Бьянко, а Бруно внимательно слушал. Казалось, Сальваторе заинтересовался и так же долго отвечал Гарибальди. У Барбары было желание столкнуть их головами. Время шло, пора было начинать, и ей надо было понять, что же все-таки происходит. Оказалось, по рассказу Гарибальди, больше всего Бруно волновала семья, а не то, что он мог оказаться в тюремной камере. Как раз это он принял бы с большей радостью, чем тот факт, что братья узнают о том, что он натворил. Потому что братья расскажут об этом отцу. А папа обязательно скажет маме. А мама сразу же объявит о наказании для Бруно, которое будет заключаться в том, что Даниэле, его жене и их детям запретят появляться на воскресных обедах, где они могли встречаться с тетками, дядьями, кузенами, кузинами, племянниками, племянницами и бог знает с какими еще родственниками, общим числом более сотни. Немедленно потребовались определенные гарантии конфиденциальности, но Сальваторе то ли не хотел, то ли не мог их дать. Отказ старшего инспектора успокоить страхи Бруно должен был быть обсужден со всех точек зрения. Прошло еще полчаса, прежде чем они смогли сдвинуться с мертвой точки.

После этого Даниэле стал настаивать на том, что Сальваторе обязан понять, что произошло между ним и Мурой. Лоренцо сказал ему, что E. coli необходима для каких-то тестов, связанных с его виноградниками; Бруно поверил, когда тот сказал, что нигде больше не может раздобыть бактерию. Лоренцо сказал, что это было связано с вином, объяснил Бруно. Ну конечно, подумала Барбара; например, как быстро Ажар должен опрокинуть свой стакан вина, чтобы бактерия все еще была жива?

Наконец все вопросы были решены. Они отправились в одну из комнат для допросов, где Бруно снял рубашку, обнажив впечатляющие грудные мышцы. К ним присоединился техник, и последовало еще одно бесконечное обсуждение. Гарибальди объяснил Барбаре, что его клиенту втолковывают, как будет работать микрофон.

Хейверс почувствовала, что ее все меньше и меньше интересуют подробности дискуссии, а все больше и больше – то время, которое она продолжается. Ее интересовало, где сейчас находится Корсико и каким образом она может остановить отправку новой статьи об Ажаре, если к полудню не сможет назвать ему имена и место действия. Она может позвонить ему и наврать с три короба, но Митчелл наверняка взбесится, когда станут известны реальные факты.

Дверь в комнату открылась в ту минуту, когда техник заканчивал прикреплять микрофон к Даниэле Бруно. Женщина, которую Барбара помнила как Оттавию Шварц, вошла и что-то сказала Сальваторе. Барбара расслышала фамилию Упман. Она закричала: «Что происходит?» – но ей никто не ответил, а Сальваторе быстро вышел из комнаты.

Рокко Гарибальди рассказал ей, что произошло. Родители Анжелины Упман появились на проходной и требуют встречи со старшим инспектором Сальваторе Ло Бьянко. Они настаивают на том, что что-то должно быть предпринято в связи с исчезновением их внучки с фаттории ди Санта Зита. Очевидно, она уехала в компании англичанки, сказал Гарибальди. Упманы прибыли, чтобы официально заявить о ее пропаже.

Лукка, Тоскана

Так как Сальваторе сообщили, что Упманы не говорят по-итальянски, то потребовался переводчик. Оттавия Шварц – со своей обычной предусмотрительностью – вызвала его, однако потребовалось более двадцати минут, чтобы официальный переводчик полиции добралась до questura. Все это время Упманы ждали на проходной. Им это не очень понравилось, о чем говорил внешний вид синьора Упман; хотя, с первого взгляда, Сальваторе подумал, что мертвенная бледность мужчины связана с его перелетом в Италию. Оказалось, что он ошибся. Бледность была результатом ярости, которую синьор Упман с удовольствием выплеснул на старшего инспектора.

Джудитта Ди Фазио не успела еще представить их друг другу, как синьор Упман начал свою обличительную речь. Джудитта была прекрасным переводчиком, однако даже ей пришлось нелегко, когда она переводила его слова.

– Это так вы, банда бездельников, обращаетесь с людьми, которые пришли заявить о пропаже ребенка? – потребовал ответа Упман. – Сначала ее похищают. Потом ее отец убивает ее мать. Потом она исчезает из единственного дома, который считала своим в этой инфернальной стране. Что еще должно произойти, чтобы кто-то, наконец, занялся этим вопросом? Мне что, подключить посла Великобритании? Поверьте, я именно это и сделаю. У меня есть и возможности, и необходимые связи. Я хочу, чтобы эту девочку нашли, и нашли немедленно. И не советую вам ждать перевода этой Мисс Большие Сиськи, так как вы прекрасно понимаете, почему я здесь и чего хочу.

Пока Джудитта переводила его слова на итальянский, синьора Упман смотрела в пол. Она с силой сжимала свою сумочку и повторяла только: «Дорогой, дорогой», а ее муж приступил ко второй части своей гневной тирады:

– Человек, который даже не говорит по-английски, занимается расследованием преступлений против граждан Великобритании? Английский… самый распространенный язык на земле… а вы на нем не говорите? Боже мой…

– Пожалуйста, Хамфри, – по тону миссис Упман было понятно, что она чувствует неловкость от слов своего мужа, но совсем не боится его. Она обратилась к Сальваторе: – Простите моего мужа. Он не привык к перелетам, и он… – Было видно, что она ищет какой-то благовидный предлог, и, наконец, тот нашелся. – И он сегодня плохо позавтракал. Мы приехали за нашей внучкой Хадией, чтобы увезти ее домой, в Англию, чтобы она пожила с нами до тех пор, пока вся эта ситуация не разрешится. Первым делом мы поехали на фатторию ди Санта Зита. Но Лоренцо сказал нам, что она уехала в сопровождении какой-то англичанки. Женщину зовут Барбара, но он не смог вспомнить ее фамилию; просто сказал, что раньше видел ее с Таймуллой Ажаром. Из того, что он нам рассказал… Я думаю, что это та самая женщина, которая приезжала к нам вместе с Ажаром в прошлом году, когда он разыскивал Анжелину. Мы просим только…

– Ты, что, думаешь, что твои мольбы дадут нам то, чего мы хотим? – набросился на жену Упман. – Послушай меня. Это тебе не терпелось появиться здесь, и вот теперь мы здесь, и тебе лучше заткнуться, черт побери, и предоставить мне все уладить.

Лицо миссис Упман покраснело от гнева.

– Твои слова не приближают нас к Хадии, – сказала она мужу.

– Ничего, очень скоро я приведу тебя к твоей Хадии.

Все это время Джудитта Ди Фазио шепотом переводила Сальваторе смысл сказанного. Он посмотрел на англичанина, сощурив глаза, и подумал, не посадить ли его в камеру, чтобы малость охладился. Однако вместо этого он сказал Джудитте:

– Переведите им, что они приехали слишком поспешно. Мы сейчас получаем свидетельства, которые доказывают, что отец Хадии невиновен во всем, что касается смерти ее матери. Большего я пока сказать не могу, но профессора освободят из-под стражи в ближайшие часы. И он, по-видимому, будет не очень доволен, когда узнает, что во время его заключения его дочь отдали каким-то людям с улицы, которые заявили на нее свои права. Мы в Италии так не поступаем.

Лицо Упмана застыло.

– «Люди с улицы»? Да как вы смеете?! Вы что, хотите сказать, что мы сели на самолет, чтобы прилететь сюда и… что сделать? Украсть ребенка, который по всем законам наш?

– Я не говорю о том, что вы хотите ее похитить, так как вы сами сказали, что хотите забрать ее в Англию и держать при себе до тех пор, пока эта ситуация не разрешится. На это я вам сообщаю, что она разрешилась, хотя бы в той части, которая касается профессора Ажара. Поэтому, хотя с вашей стороны было очень мило прилететь в Италию – полагаю, за вами послал синьор Мура? – оказывается, что ваша поездка не была необходима. Professore никоим образом не виновен в смерти матери Хадии, как это доказывает произведенное мною расследование. Он будет освобожден уже сегодня.

– Хочу сказать вам, – вмешался Упман, – что меня совсем не волнует, виновен или нет этот грязный пак.

Его жена резко окликнула его по имени и положила руку ему на локоть. Он стряхнул ее и снова набросился на женщину:

– Да заткнись ты, черт тебя побери. – Затем обратился к Сальваторе: – У вас есть выбор. Вы или говорите мне, где находится этот крысеныш Анжелины, или вам придется столкнуться с разбирательством на международном уровне, после которого от вас вряд ли что-нибудь останется.

Ло Бьянко отчаянно пытался держать себя в руках, хотя знал, что все эмоции написаны на его лице. Англичане, подумал он, должны быть спокойными, вежливыми и рассудительными. Конечно, есть футбольные хулиганы, чья репутация летит впереди них, но этот мужчина не походил на футбольного хулигана. Что с ним случилось? Какая-то болезнь, которая выгрызает его мозг и уничтожает его манеры?

– Я хорошо вас понимаю, синьор, – ответил он. – Но я ничего не знаю об этой англичанке… Как, вы сказали, ее зовут?

– Барбара, – ответила миссис Упман. – Ни я, ни Лоренцо, мы не можем вспомнить ее фамилию. Но кто-то же должен знать, где она. Люди должны зарегистрироваться, когда они заселяются в гостиницу. Наши паспорта тоже забрали, и нас зарегистрировали, поэтому я думаю, что найти ее – это не такая уж невыполнимая задача.

– Si, si, – сказал Сальваторе. – Думаю, что найти ее можно, но только зная фамилию. А только лишь по имени… Это нереально. Я не представляю, где эта женщина… Барбара, может быть. Я также не понимаю, зачем она забрала Хадию у синьора Муры. Он не информировал об этом ни меня, ни моих коллег, а в этом случае…

– Она сделала это потому, что пак велел ей это сделать, – рявкнул мистер Упман. – Все, что она делает, она делает ради этого пака. Могу поспорить, что она раздвигает для него ноги с того момента, как Анжелина сбежала от него в прошлом году. Этот ублюдок своего не упустит, и то, что она уродливая корова, не значит…

– Basta, – объявил Сальваторе. – Я ничего не знаю об этой женщине. Заполните заявление о пропаже человека, и закончим на этом. Больше нам говорить не о чем.

Его кровь кипела, когда он вышел из комнаты. По пути к Даниэлю Бруно старший инспектор остановился у кофейной машины. Он не верил, что эспрессо успокоит его нервы – скорее наоборот, – но ему нужна была передышка, чтобы подумать, а это был единственный способ получить ее.

Сальваторе должен был остановиться после того, как второй раз соврал в отношении Барбары. А остановившись, спросил себя: почему он это делает? Ведь любой нормальный, рационально мыслящий человек на данном этапе вышвырнул бы ее из questura к чертовой матери. Потому что она олицетворяла собой проблему, с которой Сальваторе совершенно не хотел быть связанным; он и так уже давно плавал в опасных политических водах. Поэтому Ло Бьянко должен был задать себе вопрос: о чем он думает, пряча эту женщину в собственном доме и заявляя, что не знает, где она? И он должен был спросить себя, почему в беседе с детективом инспектором Линли не признался в том, что он, старший инспектор Сальваторе Ло Бьянко, видел ее связь с этим ковбоем собственными глазами. А теперь, ко всему прочему, появился этот вопрос об ее интимной связи с Таймуллой Ажаром. Упман был психом, certo, но разве сам Сальваторе не видел с самого начала, что в визите Барбары в Лукку просматривалось нечто большее, чем просто беспокойство соседки о маленькой девочке?

Итак, доверять ей он не может. Но он хотел доверять ей. И не понимал, что это все означало.

Сальваторе залпом допил остатки своего caffe и направился к комнате для допросов, где его ждали Даниэле Бруно и его адвокат. Он как раз поворачивал за угол, чтобы подойти к комнате, когда ее дверь открылась. Из нее вышла Барбара Хейверс, и что-то в ее поведении…

Сальваторе спрятался за угол. Когда он осторожно выглянул, то увидел, что женщина направляется в дамский туалет. При этом она достает из сумки свой мобильный.

Лукка, Тоскана

Все внутри Барбары тряслось, когда она наблюдала, как минуты складываются в полчаса, а затем и в три четверти часа. Когда Даниэле Бруно полностью зарядили, то решили проверить, как работает микрофон, пока ждали возвращения Сальваторе. Оказалось, что микрофон сломан, и понадобился новый. Барбара смотрела на часы, наблюдала, как истекают минуты, со скоростью раза в два превосходящей нормальную, и понимала, что ей необходимо что-то предпринять.

Митчелл Корсико ждать не будет. У него была история, превосходящая все, что он посылал из Италии до этого. И если она не предложит ему что-то еще более интригующее, он пошлет эту историю в Лондон, не беря в голову, сколько людей от этого пострадают. Она должна остановить его, или договориться с ним, или припугнуть его… но она должна что-то сделать. Правда, Барбара не понимала что. Но сначала надо ему позвонить. Поэтому через сорок пять минут ожидания Сальваторе она извинилась и направилась в туалет. Войдя туда, заглянула во все три кабинки, прежде чем заперлась в самой дальней, и, набрав номер журналиста, сказала:

– Это требует больше времени, чем я рассчитывала.

– Это точно, – услышала она лаконичный ответ.

– Я тебе не вру и не тяну время. Здесь появились эти проклятые Упманы, и…

– Я их видел.

– Черт побери, Митчелл. Да где ты сидишь? Ты не должен высовываться. Сальваторе уже что-то унюхал…

– Вот ты с этим и разберись.

– О-о-о, черт! Послушай меня. Мы уже зарядили парня микрофоном.

– Имя?

– Я же уже объяснила, что не могу его назвать. Если Мура не клюнет с первого раза, нам придется попробовать еще раз. Потому что сейчас это слово одного парня против слова другого. А на этом обвинения не построишь.

– Не пойдет, Барб. Я должен послать статью Родни.

– Материал у тебя будет, как только он появится у меня. Послушай меня, Митчелл. Ты сможешь присутствовать при освобождении Ажара. Ты сможешь сфотографировать, как он встретится с Хадией. Это все будет твой эксклюзив. Но тебе надо немножко подождать.

– Ну, у меня уже есть один эксклюзив, – заметил журналист.

– Попробуй использовать его, и нашим отношениям конец, Митчелл.

– Дорогая, если я его использую, то тебе тоже конец. Поэтому спроси себя, нужна ли тебе такая игра?

– Конечно, нет. Что бы ты ни думал, я не идиотка.

– Счастлив это слышать. Тогда ты понимаешь, что со своей стороны я с удовольствием дал бы тебе столько времени, сколько нужно, чтобы ты сообщила все имена, даты, кто, когда и почему. Но в моей работе время играет ключевую роль. Сроки, Барб. Именно так это называется. И меня, в отличие от тебя, сроки поджимают.

Барбара лихорадочно думала. Она понимала, какая катастрофа случится не только с ней, но и с Ажаром, если Митчелл Корсико пошлет статью, которую он накропал на основе материалов Дуэйна Доути. В этом случае ее следующей работой – и то лишь в случае колоссального везения – будет чистка мусорных ящиков в Саутэнд-он-Си[406]. А Ажару тем временем придется предстать перед судом по обвинению в похищении ребенка, или, если ему каким-то образом удастся выбраться из Италии до того, как эти обвинения будут предъявлены, ему придется посвятить следующие несколько лет своей жизни борьбе в судах против экстрадиции в Италию.

– Послушай меня, Митчелл, – сказала женщина. – Я дам тебе все, что смогу. Будет расшифровка разговоров между нашим человеком и Лоренцо Мурой. Я обещаю прислать тебе ее. Твой друг, итальянский журналист, переведет тебе ее, и…

– И я лишусь эксклюзива? Маловероятно.

– Ну хорошо, тебе ее переведет кто-то другой… Альдо Греко, адвокат Ажара… и тогда у тебя будет достаточно материала.

– Классно. Отлично. Великолепно.

«Слава богу», – подумала Барбара. Но тут Корсико добавил:

– Если я все это получу до полудня.

Он отключился, когда Барбара выкрикнула его имя. Она громко прокляла его и подумала о том, что неплохо было бы утопить свой мобильный в унитазе. Вместо этого она вышла из своей кабинки, открыла дверь – и врезалась прямо в Сальваторе.

Лука, Тоскана

Сальваторе не мог врать самому себе относительно сути телефонного звонка, который только что сделала Барбара Хейверс. Он слышал, как сержант произносила имя «Митчелл», и он слышал волнение в ее голосе. Но даже если бы он этого не услышал, выражение ее лица сказало бы ему, что доверять ей было большой ошибкой. Старший инспектор мельком подумал, почему это предательство так его расстроило. Он решил, что все это потому, что она была гостем в его доме, потому что она была егоколлегой-полицейским и потому, что он только что защитил ее от этих отвратительных Упманов. Странно, но Ло Бьянко считал, что она у него в долгу.

Хейверс начала что-то беспорядочно объяснять, не задумываясь о том, что итальянец не понимает ни слова из того, что она говорит. Он видел, что Барбара просит его найти кого-нибудь, кто мог бы перевести ее слова. Сальваторе узнал слова чертов, проклятый, долбаный и преисподняя; кроме того, ее речь было сдобрена именами Ажар, Хадия и упоминаниями Лондона. Когда старший инспектор кивнул на ее мобильный и тихо спросил: «Parlava a un giornalista, neverro?»[407], он увидел, что она прекрасно поняла, о чем он спросил.

– Да, да, хорошо, это был журналист, – ответила Барбара, – но вы должны попытаться понять меня потому что у него есть информация которую он получил от одного парня в Лондоне и эта информация утопит и меня и Ажара и Ажар потеряет все включая Хадию и вы должны понять ради любви к Богу что он не может потерять Хадию потому что если он потеряет ее то он потеряет все почему почему почему вы не говорите по-английски потому что мы все это могли бы обсудить и я смогла бы вам все объяснить потому что я вижу по вашему лицу что вы тоже принимаете это близко к сердцу как будто я вам его проткнула кинжалом черт побери Сальваторе черт черт черт.

Сальваторе ничего не понял, потому что для него это прозвучало как одно длинное-длинное слово. Он кивнул на дверь женского туалета, сказал «mi segua», и она пошла за ним в комнату для допросов, где ожидал своей участи Даниэле Бруно.

Ло Бьянко открыл дверь этой комнаты, но вместо того, чтобы зайти, сказал, что ему надо решить небольшую проблему, прежде чем они продолжат. Этой небольшой проблемой оказалось приглашение Барбары в другую комнату, где он попросил ее сесть, жестом указав на стул по другую сторону стола, и сказал:

– Il Suo telefonino, Barbara[408].

Чтобы убедиться, что Хейверс правильно поняла его, он достал собственный мобильник и показал на него. Она спросила: «Почему? Почему?», это Сальваторе понял. Однако он просто повторил свою просьбу, и она отдала ему телефон. Инспектор видел: она боится, что Ло Бьянко сейчас перезвонит по последнему номеру, однако он не собирался этого делать. Он знал, кому она звонила. Но, пока старший инспектор жив, больше она звонить не будет. Сальваторе убрал ее телефон в карман. Ее вскрик не нуждался в переводе.

– Mi dispiace, Barbara. Deve aspettare qui, in questura adesso[409], – сказал Ло Бьянко.

Он не мог позволить, чтобы она еще раз предала его в будущем. У него не было другого выхода, кроме как запереть ее в комнате, пока не будет сыграно следующее действие их маленькой драмы.

– Нет! Нет! – закричала она. – Вы должны понять, Сальваторе. У меня не было выбора. Если бы я не согласилась на сотрудничество… Вы не знаете, что есть у него в распоряжении вы не знаете что я сделала и вы не знаете как это разрушит мою жизнь и жизнь Ажара и если это случится то Хадии придется жить с этими ужасными людьми а я знаю какие они и как они относятся к Хадии ведь она им совсем не нужна и они совсем не хотят ее видеть а у нее больше никого нет потому что семья Ажара… пожалуйста пожалуйста пожалуйста.

– Mi displace, – повторил Ло Бьянко. Ему действительно было жаль.

Он тщательно запер ее в комнате и вернулся к Даниэле Бруно и Рокко Гарибальди. После стаканчика вина для снятия напряжения Бруно позвонил Лоренцо Муре с телефона с записывающим устройством. Все было очень просто. Бруно кратко сказал, что им надо встретиться. Полиция приходила в «ДАРБА Италия». Обстановка накаляется.

Мура колебался, Бруно был настойчив. Они решили встретиться в том месте, которое выбрал Сальваторе: там ничто не загораживало обзор и не препятствовало качественной записи. Через час в Парко Флувиале, там, где Мура тренирует ребятишек. Лоренцо согласился и обещал, что будет. Казалось, что, хотя он и слегка взволнован, он ничего не подозревает.

Рокко Гарибальди отправился с ними. Они с Ло Бьянко ехали в белом фургоне, который, как объяснил Сальваторе, будет стоять у летнего кафе в ста метрах от площадки, использовшейся Мурой. В это время года, в такой прекрасный день в кафе будет очень много людей. Парковка будет полна. На такой фургон, как их, никто не обратит внимания. Любой, кто его увидит, решит, что водитель просто зашел в кафе выпить чего-нибудь прохладительного.

Естественно, Даниэле Бруно поедет на своей машине и оставит ее на маленькой парковке рядом с полем. Он выйдет из машины и будет ждать за одним из двух столиков для пикников под деревьями. Сальваторе будет все время его видеть. Когда появится Лоренцо Мура, они пройдут на парковку. В этом случае за ними будет легче наблюдать из кафе. Бруно будет находиться под постоянным наблюдением, на случай, если ему придет в голову подать Муре какой-нибудь знак, что их прослушивают.

Так как Сальваторе и все остальные были совсем недалеко от Парко Флувиале, они прибыли на место через пятнадцать минут. Бруно занял свою позицию, белый фургон припарковали таким образом, чтобы Даниэле постоянно был на виду, а потом, проверив аппаратуру, провели оставшиеся сорок минут в ожидании.

Мура не появился. Прошло еще десять минут сверх оговоренного часа. Бруно встал из-за стола и стал расхаживать по площадке. В наушники Сальваторе очень хорошо слышал, как тот повторял: «Merda, merda».

Еще десять минут. Бруно заявил в микрофон, что Мура совершенно очевидно не появится. Сальваторе позвонил ему на мобильник и сказал: нет, мой друг, мы будем ждать. И они продолжили ожидание.

Мура появился с тридцатиминутным опозданием. Он заговорил первым, вылезая из машины:

– О чем это ты хочешь поговорить, о чем нельзя поговорить по телефону?

Голос его звучал резко и агрессивно, однако было видно, что пока он спокоен.

Бруно ответил, как его проинструктировали:

– Мы должны поговорить об Анжелине и о том, как она умерла, Лоренцо.

– О чем ты говоришь?

– О кишечной палочке и о том, как ты собирался ее использовать. И что ты мне об этом сказал. Мне кажется, что ты мне соврал, Лоренцо. Ты не собирался проводить никаких экспериментов в винограднике.

– И из-за этого ты пригласил меня сюда? – спросил Мура. – Ты о чем думаешь, приятель? И почему ты так нервничаешь, Даниэле? Ты потеешь, как поросенок.

Он внимательно осмотрелся, и на секунду Сальваторе показалось, что Мура смотрит прямо ему в глаза. Но было невозможно представить себе, чтобы Лоренцо видел что-то, кроме белого фургона, припаркованного среди других машин на приличном расстоянии от того места, где стоял он сам.

– Полиция приходила в «ДАРБА Италия», – сказал Бруно.

Лоренцо внимательно взглянул на него.

– Это ты мне уже говорил. И что дальше?

А дальше – ложь, о которой они договорились. Сальваторе молился, чтобы у Бруно хватило духа произнести ее:

– Кто-то видел, как я брал E. coli. Сначала он об этом даже не задумался. Он даже не был уверен, что именно видел. И ни о чем не думал, пока эта история про смерть Анжелины не появилась в «Прима воче». Но и тогда он не очень задумывался… до того момента, пока не появилась полиция.

Сначала Лоренцо ничего не сказал. Сальваторе в бинокль наблюдал за его лицом. Мура закурил сигарету и сощурил глаза от табачного дыма. Потом пальцами снял с языка несколько крошек табака. Наконец произнес:

– Даниэле, ты о чем говоришь?

– Ты знаешь о чем. Эта E. coli, это был специальный штамм… Полиция задает серьезные вопросы. Если Анжелина умерла от кишечной палочки и если ее обнаружили при вскрытии… Лоренцо, что ты сделал с бактерией, которую я тебе дал?

Сальваторе задержал дыхание. Слишком много зависело сейчас от ответа Муры. Наконец он сказал:

– И ради этого мне пришлось тащиться на встречу с тобой из самой fattoria? Чтобы рассказать тебе, что я сделал с этой бактерией? Я спустил ее в туалет, Даниэле. Она не пригодилась мне, как я рассчитывал… в этом эксперименте с вином… поэтому я спустил ее в туалет.

– А как же тогда Анжелина умерла от кишечной палочки, которую обнаружили у нее в организме, Лоренцо? Полиция не хотела, чтобы об этом стало широко известно. Об этой кишечной палочке, которая убила Анжелину. Они скрывали это как причину ее смерти.

– Ты что несешь? – взорвался Лоренцо. – Я ее не убивал. Она носила моего ребенка. Она собиралась стать моей женой. Если она умерла от кишечной палочки… Ты, как и я, знаешь, что эту бактерию можно найти повсюду, Даниэле.

– Правильно, но не этот штамм, Лоренцо. Послушай, полиция приходила в «ДАРБА Италия»…

– Да слышал я это уже.

– Они говорили с Антонио, они говорили с Алессандро. Они просекли эту связь, и рано или поздно они захотят поговорить со мной, а я не знаю, что им отвечать, Лоренцо. Если я скажу им, что отдал E. coli тебе…

– Не смей!

– Но я же отдал ее тебе. Если уж мне придется врать ради тебя, то я хочу знать…

– Тебе ничего не надо знать! Они ничего не смогут доказать. Кто видел, как ты мне ее передавал? Никто. Кто видел, что я с ней сделал? Никто.

– Друг мой, я не хочу, чтобы меня арестовали за то, что я сделал. У меня есть жена. У меня есть дети. Моя семья – это всё для меня.

– Так же, как моя могла бы стать всем для меня. Как она могла бы быть, если бы не появился он. Ты говоришь о своей семье, тогда как мою он уничтожил.

– Кто?

– Мусульманин. Отец дочери Анжелины. Он приехал в Италию. Он хотел получить ее назад. Я все это мог предвидеть: потерю ее, потерю своего ребенка, потому что она уже уходила так от других… – Голос Лоренцо надломился.

– Так это было для него? – спросил Даниэле. – Кишечная палочка, Лоренцо? Она предназначалась мусульманину? Для чего? Чтобы он заболел? Или умер? Для чего?

– Не знаю, – Лоренцо заплакал. – Просто для того, чтобы избавиться от него, чтобы она никогда его больше не видела, чтобы больше не называла ласкательными именами, чтобы больше не разрешала ему дотрагиваться до себя или ухаживать за собой, когда я стою рядом и все это вижу… вижу эти их чувства.

Он поковылял к одному из столиков для пикника и, упав на одну из скамеек, зарыдал, закрыв лицо руками.

– Va bene, – сказал Сальваторе, снимая наушники, и связался по радио с патрульными машинами, которые стояли в отдалении и ждали его сигнала. – Adesso andiamo[410], – сказал он в микрофон.

Материалов было достаточно. Пора было призвать Лоренцо Муру к ответу.

Лукка, Тоскана

Мура поднял голову, услышав визг покрышек по гальке на парковке. Он увидел полицейские машины и не стал смотреть, что делает белый фургон, направлявшийся к ним по виа делла Скольера от летнего кафе. Он сразу же понял, что происходит. И побежал.

Лоренцо был очень быстр – футболист с прекрасной скоростью и такой же выносливостью. Он бросился через поле, на котором тренировал мальчиков. Прежде чем Сальваторе успел выпрыгнуть из подъехавшего фургона, Мура уже пересек его. За ним гнались четверо полицейских в форме.

Лоренцо быстро исчез среди деревьев на дальнем краю поля. Он направлялся на юго-запад, и Сальваторе знал, что за теми деревьями начинается крутой – заросший в это время года травой – склон, по гребню которого была протоптана пешеходная тропинка.

Его офицеры не могли соревноваться с ним в скорости. Они очень быстро потеряют его. Но сейчас для Сальваторе это было не важно. Как только он увидел, в каком направлении бежит Мура, то сразу понял, куда тот направляется.

Ло Бьянко сказал «basta» скорее самому себе, чем окружающим. Он повернулся, кивком поблагодарил Даниэле Бруно за проделанную работу и оставил его на попечение у avvocato и офицеров из белого фургона, которые записывали разговор. Они отвезут его в questura, где и отпустят. А сам Сальваторе займется Мурой.

Он сел за руль одной из полицейских машин и поехал на северо-восток по виа делла Скольера, вдоль реки Серхио. Река сверкала в послеполуденном солнце. Старший инспектор опустил окно, чтобы насладиться легким ветерком.

У входа в парк он направился в центр города, но не проехал дальше аллеи, окружающей древнюю стену. Вместо этого он предпочел двигаться по улицам северных предместий, прилегающим к Борго Джианотти. Ло Бьянко ехал по улице с великолепными садами, спрятанными за высокими стенами. На пару минут его задержал большой грузовик, пытавшийся припарковаться так, чтобы можно было выгрузить новую мебель, предназначенную для жителей только что приобретенного дома. Несколько нетерпеливых водителей стали сигналить, не желая простаивать в ожидании, однако Сальваторе это не волновало. Когда он, наконец, смог проехать, то направился чрез плацетто делло Спорт и мимо Кампо КОНИ. Наконец Сальваторе достиг своей цели: cimitero comunale.

На главной парковке стояли машины и велосипеды, однако не было признаков того, что в этот день за высокими и молчаливыми стенами кладбища проходили похороны. Ворота, как всегда, были открыты, и Сальваторе прошел в них с должным уважением. Он перекрестился перед траченной погодой и птичьим пометом скульптурой Христа и Святой Девы Марии. Торжественный мавзолей за их спинами выглядел угрожающе, однако на лицах скульптур был написан мир и покой.

Инспектор прошел по гравийной тропинке, над которой висел аромат цветущих растений и по бокам которой солнце отражалось от наверший мраморных памятников. На его пути через большую квадратную площадь поднимались все новые и новые памятники, как символы его приближения к Лоренцо Муре.

Он был там, где Сальваторе и ожидал его увидеть: на могиле Анжелины Упман; лежал на куче высохшей земли, которая будет здесь до тех пор, пока мраморный памятник не скроет место последнего упокоения Анжелины. И в этой сухой и теплой пыли Лоренцо рыдал.

Сальваторе решил дать ему выплакаться и несколько минут не приближался к нему. На горе этого человека было страшно смотреть, однако Сальваторе выдержал и это. Что еще раз напомнило ему о цене любви, и он спросил себя, хотел бы он сам еще раз испытать такое чувство по отношению к женщине?

Наконец, когда рыдания Муры стали затихать, Ло Бьянко подошел к мужчине и взял его за руку – твердо, но не жестко.

– Venga, signore, – сказал он Лоренцо, и тот встал без вопросов, протестов или попыток сопротивления.

Сальваторе вывел его с кладбища и посадил в полицейскую машину. Им предстоял короткий путь до questura.

Лукка, Тоскана

Сначала Барбара барабанила в дверь, как плохая актриса в таком же плохом сериале. В первый раз к ней пришла Оттавия Шварц, чтобы проверить, не подвергается ли она опасности и не нужно ли ей срочно чего-нибудь. Барбара попыталась объясниться, протолкаться мимо нее из камеры, уговорить, убежать. Но Оттавия не говорила по-английски, а если бы даже и говорила, было ясно, что Сальваторе оставил ей четкие инструкции. Так же, как и всем остальным, потому что больше никто не приходил на ее крики после того, как ее посетила Оттавия Шварц.

Все, что было надо Хейверс, это мобильный телефон. Она попыталась объяснить это Оттавии Шварц: жестами, мимикой, словом telefonino, которое ей удалось вспомнить. Барбара умоляла, просила и пыталась объяснить, что все, что она хочет, это сделать один короткий телефонный звонок… Но ей это не удалось.

Барбару оставили смотреть, как проходит время. Она наблюдала это по настенным часам. Она видела это на дешевых часах, которые носила сама. Когда прошел срок, озвученный Митчеллом Корсико, сержант попыталась уговорить себя, что журналист просто блефовал. Однако она понимала, что на этот раз его статья была настоящей бомбой. Это был материал для первой страницы, а Митчелл хотел восстановиться на первой странице. Каждый репортер уровня Корсико мечтал об этом: имя на первой полосе, которое заставляет дрожать любого, кому есть что терять от публикации на первой странице таблоида, сделанной в лучших традициях «Сорс». Хейверс знала это уже тогда, когда только связалась с этим типом.

Она металась по комнате. У нее были сигареты, поэтому она курила. Кто-то принес ей бутерброд, к которому она не притронулась, и бутылку минеральной воды, из которой она не выпила ни капли. Один раз женщина-офицер проводила ее в туалет. И всё.

К тому моменту, как ее выпустили, прошло несколько часов. За ней явился сам Сальваторе. За это время много чего произошло. Лоренцо Мура был арестован, доставлен в questura и допрошен. Сейчас выполнялись последние формальности.

– Mi dispiace, – сказал Сальваторе. У него были невероятно грустные глаза.

– Да, – сказал Барбара, – мне тоже очень жаль. – Когда старший инспектор протянул ей мобильный, она спросила: – Вы не возражаете?..

– Vada, Barbara, vada[411], – ответил он ей, вышел и прикрыл дверь. Он не стал запирать ее.

Барбара подумала, что комната может прослушиваться, и вышла в коридор. Она набрала номер Митчелла Корсико.

Конечно, было слишком поздно.

– Прости, Барб, – сказал Митч, – но каждый должен выполнять…

Она отключилась, не дослушав до конца, и пошла в кабинет Сальваторе. Тот говорил по телефону с кем-то, кого звали Пьеро, но, увидев Барбару, закруглил разговор и встал.

Она с трудом заговорила:

– Я бы хотела, чтобы вы поняли. Понимаете, у меня не было выбора. Из-за Хадии. А теперь… теперь будет еще хуже из-за того, что случится, и у меня опять нет выбора. Никакого. В самых главных вещах. И вы опять ничего не поймете, Сальваторе. Вы подумаете, что я еще раз предала вас, и, наверное, так оно и будет выглядеть, но что мне остается делать? Статья, очень большая, будет опубликована завтра в одном из самых популярных таблоидов. Эта статья будет обо мне и об Ажаре; она будет о том, что произошло и кто это спланировал; она будет о том, как нанимались определенные люди для похищения Хадии, и о том, как со счета на счет переводились деньги, и все это будет очень грязно выглядеть. Ваши таблоиды ее наверняка перепечатают, но даже если и нет, то инспектор Линли позвонит вам и расскажет всю правду. Понимаете, я не могу позволить всему этому случиться, хотя я уже не смогла помешать отправке этой статьи в Лондон. – Она прочистила горло и сказала, шевельнув губами, из которых как будто сочилась кровь: – И мне очень жаль, потому что вы действительно очень порядочный парень.

Сальваторе внимательно слушал. Барбара видела, какие усилия он прилагает, чтобы хоть что-то понять. Но ей показалось, что понял он только имена: Ажар и Хадия. В ответ Ло Бьянко стал говорить о Лоренцо Муре, об Ажаре и Анжелине. Из этого Хейверс догадалась, что он хочет рассказать ей, что Мура признался в том, в чем она его и подозревала: целью кишечной палочки был Ажар. Это он должен был выпить вино с бактерией.

Барбара кивнула, когда инспектор сказал ей:

– Avera ragione, Barbara Havers. Aveva proprio ragione[412].

Ей показалось, что инспектор говорит о том, что она была права с самого начала, однако это не доставило ей никакого удовольствия.

Май, 19-е

Лукка, Тоскана

Барбара проснулась в половине пятого утра, оделась и села на край кровати. Она смотрела, как спит Хадия, которая ничего еще не знает о тех изменениях, которые скоро произойдут в ее жизни.

Никому не удастся организовать международное похищение ребенка и выйти при этом сухим из воды. Через несколько часов Ажара освободят, и он сможет уехать со своим ребенком в Лондон, но, когда раскроется вся эта история, тот ад, который последует вслед за этим, уничтожит его и как личность, и как профессионала, а кроме того, его финансовые потери будут огромны – Интерпол об этом позаботится. Итальянское обвинение тоже об этом позаботится. Экстрадиция тоже об этом позаботится. Следствие в Лондоне тоже об этом позаботится. И, конечно, семейка Упманов тоже внесет в это свою лепту.

Барбара понимала, что должна срочно заняться решением этой проблемы и постараться не наделать ошибок. У нее было очень мало времени, и ей необходима была помощь Альдо Греко.

Она позвонила ему поздно вечером накануне. Адвокат уже был в курсе ареста Лоренцо Муры и того, что с Ажара снимаются все обвинения в связи со смертью Анжелины Упман. Поэтому, когда Барбара сказала, что для психического здоровья Хадии – девочке пришлось пройти через эмоциональный ад – было необходимо, чтобы она встретилась с отцом как можно быстрее, он не стал спорить. К сожалению, объяснил Греко, с утра он должен быть в суде. Но сейчас же позвонит инспектору Ло Бьянко и все организует.

– Не могли бы вы попросить его… – сказала Хейверс. – Мне бы очень хотелось… Дело в том, что между мной и им пробежала кошка…

– Кошка? – не понял адвокат.

– Мы не сошлись во мнениях. Просто у нас языковой барьер. Я очень старалась, чтобы он меня понял. Дело в том, что я хотела бы переговорить с Ажаром до того, как он увидит Хадию. Все, что случилось за последнее время… Это сильно потрясло ее, и ему надо об этом знать, прежде чем они увидятся. Ну, просто чтобы он немного подготовился.

– А-а-а, capisco. Ну, это я тоже улажу.

Что Греко и сделал, очень быстро и эффективно – настоящий профессионал, у которого нет неважных моментов в работе. Все было организовано менее чем за тридцать минут.

Ажар будет готов к освобождению утром. Сальваторе сам поедет в тюрьму, чтобы забрать его. Он возьмет Барбару с собой и даст ей возможность переговорить с Ажаром, для того чтобы приготовить его к встрече с дочерью.

Естественно, что с Хадией все было в полном порядке. Многое из того, что происходило, она просто не понимала, и в будущем ей придется многое припоминать. Как большинство детей, она жила только настоящим. Мать Сальваторе опекала ее, как ангел. До тех пор, пока Хадия хотела учиться готовить итальянские блюда и быстро запоминала десятки католических святых, картинки которых показывала ей синьора Ло Бьянко, все было прекрасно.

Барбара вышла прогуляться. Она позвонила Митчеллу Корсико в надежде, что тот передумал. Она думала, что его может заинтересовать история о воссоединении – Отец и Похищенная Дочь Наконец Вместе, – как более интересная, чем та, которую он накропал, основываясь на информации Доути. Но даже когда Хейверс робко об этом подумала, она уже знала, что все напрасно. Скандалы, связанные с международным похищением детей, всегда будут иметь более высокий рейтинг, чем частные истории о воссоединении отцов и детей. А если в этот скандал добавить участие в преступлении самой Барбары… Нет, надежд не было никаких.

– Прости, Барб, – еще раз сказал Митчелл. – Что я мог сделать? Но послушай, тебе надо взглянуть на статью. Ты не сможешь купить бумажную копию здесь, в Лукке, если только не знаешь, где есть киоск с английскими газетами. Но если ты посмотришь в Сети…

И еще раз Барбара разъединилась, не дослушав. Она узнала все, что хотела. Теперь ей надо было переговорить с глазу на глаз с Ажаром.

Хейверс видела, что Сальваторе не доверяет ей, но, как отец девочки возраста Хадии, он был готов сделать все для благополучия ребенка. Барбара не знала, что именно Альдо Греко сказал старшему инспектору, но, что бы то ни было, оно сработало. Прежде чем они разошлись по своим спальням накануне вечером, Сальваторе назначил время поездки за Ажаром и точно выполнил свое обещание.

По дороге они молчали, да и как могло быть иначе, когда ни один из них не говорил на языке другого.

Барбара видела, что нанесла итальянцу тяжелый удар, и больше всего на свете она хотела бы, чтобы он понял, почему она сделала то, что сделала. Естественно, Сальваторе считает, что она получает деньги от «Сорс». Любой бы так считал. Полиция по всему миру была коррумпирована – не вся, конечно, но таких тоже хватало, – поэтому старший инспектор имел полное право считать, что Барбара была инсайдером на зарплате у самого грязного таблоида в Лондоне. То, что это было не так… А как она могла это объяснить? Действительно, кто бы поверил ей, говори она хоть на десятке языков?

– Мне чертовски жаль, что вы не говорите по-английски, Сальваторе, – опять сказала ему Барбара. – Вы думаете, что я вас предала, но это не было предательством, и я не хотела делать больно лично вам. Дело в том… Вы действительно мне нравитесь, приятель. А теперь… с тем, что должно произойти… Но опять это не будет удар лично по вам. Хотя это и будет похоже. Черт побери, это будет выглядеть так, как будто я использовала вас, чтобы опять предать. Но поверьте мне, это не так. Нет. Боже, я надеюсь, что когда-нибудь вы это поймете. Я хочу сказать, я вижу, что потеряла ваше доверие и те добрые чувства, которые вы ко мне испытывали; поверьте, я вижу это на вашем лице, когда вы на меня смотрите. Я об этом безумно сожалею, но выбора у меня нет. У меня его никогда и не было. По крайней мере, я его никогда не видела.

Ло Бьянко взглянул на Хейверс. Они ехали по autostrada, и движение было очень напряженным: легковые машины, грузовики и экскурсионные автобусы, несущие своих пассажиров к новым красотам Тосканы. Сальваторе произнес ее имя очень дружественным тоном, что на секунду дало ей надежду, что она прощена. Но потом он сказал:

– Mi dispiace ma non capisco. E comunque… parla inglese troppo velocemente[413].

Ее итальянского уже хватило, чтобы понять, что он хочет сказать. Она достаточно часто слышала от него эти слова. Барбара сказала:

– Mi тоже dispiace, партнер.

Она отвернулась к окну и стала наблюдать за проносящейся мимо панорамой: зеленые виноградники, прекрасные старые фермы, сады оливковых деревьев, взбирающиеся по склонам холмов, горные деревни в отдалении – и все это в обрамлении безоблачного лазурного неба. Рай, подумала она. А потом грустно добавила: потерянный.

В тюрьме, где содержали Ажара, все уже было оговорено заранее. Он был готов, когда они приехали: не узник в комбинезоне, но джентльмен-профессор, в белой крахмальной сорочке и брюках, которого отпускали с полицейским, расследовавшим его дело, и женщиной, которая была его самым верным другом. Ispettore Ло Бьянко держался на приличном расстоянии, когда Барбара и Ажар поздоровались друг с другом.

Она говорила с пакистанцем тихим голосом, когда они шли перед Сальваторе, держа его за руку в манере, демонстрировавшей их дружбу. Наклонившись к нему, Хейверс сказала:

– Послушайте, Ажар. Все совсем не так, как выглядит на первый взгляд. Я имею в виду ваше освобождение. Все не так просто.

Он быстро взглянул на нее глазами, полными недоумения.

– Все еще не закончено, – продолжила Барбара.

И она быстро рассказала ему о статье Корсико, которая появится в сегодняшнем утреннем выпуске «Сорс». Рассказала о том, что Доути все выдал Корсико, чтобы спасти собственную шкуру. Имена, адреса, места, передача денег, взломы Интернета – всю возможную информацию. Она, Барбара, пыталась остановить этого проклятого журналиста от написания статьи. Она просила. Она умоляла. И ей это не удалось.

– И что же это значит? – спросил Ажар.

– Вы знаете, Таймулла, вы хорошо знаете. Сегодня же днем эту информацию подхватят итальянцы. Когда это произойдет, здесь начнется жуткий шум и гам. Кто-то сравнит факты, и если это будет не Сальваторе, то кто-то другой, кому это поручат. Вас снова задержат. А я сожгла слишком много мостов между мной и Сальваторе, чтобы вам помочь.

– Но ведь, в конце концов… Барбара, в конце концов, они поймут, что у меня не было выхода, после того как Анжелина уехала из Лондона и спрятала от меня Хадию. Они все поймут и…

– Послушайте меня, – сказала женщина, сжимая его руку. – Упманы здесь, в Лукке. Вчера они приходили в questura, и могу поспорить, что сегодня они явятся туда же. Они хотят, чтобы Хадию передали им. Сальваторе слегка попридержал их, но как только станут известны подробности похищения… И это сценарий на тот случай, если Батшеба уже не позвонила им из Лондона и не пересказала им статью. В этом случае, поверьте мне, они потребуют Хадию немедленно, потому как что это за отец, который похищает свою собственную дочь и прячет ее у полусумасшедшей, которая считает себя монахиней?

– Я не планировал…

– А кого здесь интересует, что вы планировали, а что нет? Они вас ненавидят, и мы оба знаем, что им нужно опекунство над Хадией, потому что они вас, черт возьми, ненавидят. И они получат это долбаное опекунство. Кого волнует, что девочка для них ничего не значит? Они ведь охотятся на вас.

Ажар молчал. Барбара посмотрела на старшего инспектора, который говорил по мобильному телефону, продолжая держаться от них на приличном расстоянии. Она знала, как мало времени у них осталось. Они и так уже слишком долго разговаривали. Для того чтобы сообщить отцу о состоянии его обожаемого ребенка, столько времени было не нужно.

– Вы не можете вернуться в Лондон, – сказала Хейверс. – И здесь вы тоже не можете оставаться. Куда ни кинь, всюду клин.

Его губы почти не шевелились, когда он произнес:

– Что же мне делать?

– Опять-таки мне кажется, что вы знаете. Выбора у вас нет.

Барбара ждала, пока Таймулла привыкнет к этой мысли, и по выражению его лица она поняла, что это произошло. Он моргнул, и ей показалось, что на кончиках его ресниц она увидела блеск непролившихся слез. Хейверс сказала, хотя ей казалось, что боль от этих ее слов разрывает ей сердце:

– У вас все еще есть там родственники, Ажар. Они примут ее в семью. Она говорит на местном языке. Или, по крайней мере, училась на нем говорить. Ведь вы же сами с ней занимались.

– Она этого не поймет, – сказал он дрожащим голосом. – Как я могу так поступить с ней, после всего того, что она перенесла?

– У вас нет выбора. И потом, там у нее будете вы. И вы сделаете ее жизнь легче. Вы сделаете все, чтобы ее жизнь там была великолепна. И она, в конце концов, привыкнет, Ажар. У нее там будут тети и дяди. У нее будут двоюродные братья и сестры. Все будет хорошо.

– Как я…

Барбара прервала его, решив ответить на тот вопрос, который сейчас был самым важным.

– Ваши паспорта у Сальваторе – скорее всего, в сейфе в questura. Он вернет их вам, и мы все втроем поедем в аэропорт. Поцелуи на прощанье, и все такое. Не исключаю, что старший инспектор сам отвезет нас туда, но он не останется дожидаться отлета. Я полечу в Лондон. А вы… туда, откуда можно вылететь в Лахор. В какой-нибудь аэропорт за пределами Италии. Париж? Франкфурт? Стокгольм? Название не важно, до тех пор пока это не Лондон. Вы должны сделать то, что должны, потому что другого выхода у вас нет. И вы знаете это, Ажар. Вы знаете это, черт меня побери.

Таймулла взглянул на нее. Его темные глаза были полны слез.

– А вы, Барбара? Что же будет с вами? – спросил он.

– Со мной? – спросила Барбара как можно беззаботнее. – А я полечу в Лондон отвечать за свои грехи. Я это уже делала, и как-нибудь выкручусь. Лучше всего на свете я умею отвечать за свои грехи.

Лукка, Тоскана

Сначала они поехали в Торре Ло Бьянко, где Хадия бросилась в объятия своего отца и уткнулась лицом в его шею. Он крепко обнял ее.

– Барбара сказала, что ты помогал Сальваторе, – сказала Хадия. – Ты хорошо ему помог?

Ажар откашлялся, убрал пряди волос с ее лба и с улыбкой произнес:

– Я сделал очень много дел… А теперь нам пора ехать, Khushi. И теперь тебе надо поблагодарить синьору и инспектора Сальваторе Ло Бьянко за то, что они так хорошо за тобой ухаживали, пока меня не было.

Девочка так и сделала. Она обняла маму Сальваторе, которая поцеловала ее, расплакалась и назвала ее bella bambina; а потом Хадия обняла Сальваторе, который все время повторял: «Niente, niente», пока она благодарила его. Она попросила их сказать arrivederci Бьянке и Марко, а затем повернулась к Барбаре:

– Ты тоже едешь домой?

Хейверс сказала, что да. Они очень быстро отнесли свои вещи к тому месту, где Сальваторе оставил свою машину, и отправились в questura. Барбара искала признаки того, что первополосная статья Митча Корсико добралась до Италии. Она также искала Упманов на каждом углу и за каждым кустом, пока они ехали по viale за городскую стену.

В questura все произошло очень быстро, и Барбара была за это очень благодарна Сальваторе. Паспорта вернули Ажару, Хадию оставили в компании Оттавии Шварц и пригласили переводчицу с большим бюстом, с тем чтобы Ажар смог понять рассказ Сальваторе о том, как Анжелина Упман могла умереть, выпив смертельный штамм кишечной палочки. Таймулла прикрыл рот рукой, и было видно, что в глазах его стояла боль. Ажар заметил, что если бы он выпил отравленное питье, то, скорее всего, выжил бы, хотя и серьезно заболел. Но поскольку питье выпила Анжелина, здоровье которой уже было подорвано тяжелой беременностью, врачи лечили ее не от того, от чего нужно. А потом было уже поздно.

– Я не хотел ей зла, – закончил Ажар. – Хочу, чтобы вы знали это, инспектор.

– Однако многие хотели зла вам, Ажар, – вставила Барбара. – Кстати, я уверена, что если бы вы заболели, то не стали бы обращаться в больницу. Вы подумали бы, что подхватили какую-то инфекцию: в самолете, с водой или как-то еще. Вы пережили бы первый приступ, но второй был бы гораздо сильнее. Вы могли потерять почки, а может быть, и умереть. Лоренцо мог всего этого и не знать, но для него это было не важно. Он хотел заставить вас страдать, в надежде, что страдания оттолкнут вас от Анжелины.

Сальваторе выслушал перевод. Барбара бросила взгляд в его направлении, еще раз увидела серьезность его лица, но в то же время заметила доброту в его глазах. Она знала, что должна сказать еще одну вещь, прежде чем гребаная статья Корсико о похищении появится в итальянских газетах, и обратилась к Ажару:

– Не могли бы вы оставить меня на минутку наедине с… – Сержант кивнула в сторону Сальваторе.

Профессор сказал, что конечно, что он пойдет к Хадие, и они будут ждать ее, и оставил ее с Сальваторе и переводчицей, которой Барбара сказала:

– Пожалуйста, объясните ему. Скажите ему, пожалуйста, что в моих поступках не было ничего личного. Я не хотела предавать его или как-то использовать, хотя сейчас понимаю, что именно так все и выглядит. Скажите ему… Понимаете, у меня на шее повис этот лондонский журналист – тот ковбой, которого видел Сальваторе, – и он приехал сюда, чтобы помочь мне помочь Ажару. Понимаете, Ажар и я, мы соседи в Лондоне, и когда Анжелина увезла от него Хадию, он… Сальваторе, он был просто раздавлен. Хадия действительно все, что у него есть в Англии, вся его семья, поэтому я должна была помочь ему. И все вот это… Все, что произошло… Вы можете сказать ему, что все это делалось, чтобы помочь Ажару? Ну вот, наверное, и все. Потому что, понимаете, у этого журналиста есть еще одна статья, которую он опубликует… И это, наверное, все, что я должна сказать, правда. А еще я очень надеюсь, что он меня поймет.

Сальваторе слушал перевод, практически синхронный, однако не смотрел на переводчицу. Он не отводил своего взгляда от лица Барбары.

Потом повисла тишина. Хейверс чувствовала, что не может обижаться на него за то, что он не отвечает. Да ей, в общем-то, и не хотелось услышать ответ. Потому что, когда он увидит всю картину происходящего, ему захочется поймать и удушить ее. Поэтому что значило его теперешнее прощение по сравнению с тем, что ждало ее в будущем? Она все равно не представляла, как сможет с этим жить.

– Поэтому я говорю «спасибо» и «прощайте», – сказала Барбара. – Мы возьмем такси до аэропорта и…

Сальваторе прервал ее. Он заговорил тихо, и его голос был полон доброты и сожаления. Барбара подождала, пока инспектор закончит, а затем обратилась к переводчице:

– Что он сказал?

– Ispettore сказал, что для него честь познакомиться с вами, – ответила переводчица.

– Нет, он сказал что-то еще. Он долго говорил. Что он еще сказал?

– Он сказал, что организует, чтобы вас отвезли в аэропорт.

Хейверс кивнула, а затем, как по наитию, спросила:

– И это всё?

Переводчица посмотрела на Сальваторе, а затем опять на Барбару.

– Нет. Ispettore Ло Бьянко сказал, что любой мужчина на земле будет счастлив иметь такого друга, как вы.

К этому Барбара была не готова. Эмоции сжали ее горло. Наконец она смогла произнести:

– Да, спасибо. Grazie, Сальваторе. Grazie и ciao.

– Niente, – ответил Сальваторе. – Arrivederci, Barbara Havers.

Лукка, Тоскана

Сальваторе, как всегда терпеливо, дожидался в приемной Пьеро Фануччи. На этот раз не потому, что Пьеро специально заставлял себя ждать, и не потому, что il Pubblico Ministero снимал с кого-то стружку в своем кабинете. Это было связано с тем, что Пьеро еще не вернулся с ленча. Как выяснил Сальваторе, у него состоялась долгая встреча с тремя avvocati, которые представляли семью Каспариа. Они явились с обвинениями в незаконном аресте, незаконном содержании под стражей, допросе в отсутствие адвоката, выбивании показаний и причинении ущерба чести семьи. Все это было очень серьезно. В случае если все эти вопросы не будут решены к удовлетворению la familia Casparia, il Pubblico Мinistero придется предстать перед расследованием его расследования, и он может в этом не сомневаться.

Видимо, услышав эти неприкрытые угрозы, il Drago повел себя обычным образом. Он обдал мирных адвокатов пламенем истории про segreto investigato. Он не должен им вообще ничего рассказывать, объявил он. Миром правила судебная тайна, а не их жалкие просьбы от имени семьи Каспариа.

Однако это не произвело впечатления на avvocati. Если он хочет и дальше вести себя таким образом, сообщили они magistratо, это его право. Остальные их замечания остались висеть в воздухе. Он скоро о них услышит.

Все это Сальваторе узнал от секретарши Пьеро. Она присутствовала как стенографистка и с радостью поделилась с ним этой информацией. Ее задачей было пересидеть Пьеро в этом офисе. И она уже давно надеялась, что это произойдет, когда его, наконец, вышвырнут с работы. Сейчас эти шансы выглядели очень реально.

Пока Сальваторе ждал, у него была возможность оценить полученную информацию. Он поместил ее на свои внутренние весы, на которых тщательно взвешивал свой следующий ход, после того как Барбара и ее лондонские соседи уехали. Ему почему-то было очень грустно от того, что эта неухоженная англичанка уехала. Он понимал, что должен испытывать чувство ярости по отношению к ней, но с удивлением обнаружил, что ярости он как раз и не испытывает. Вместо этого Сальваторе почему-то хотел встать на ее сторону. Поэтому, когда позже в questura появились Упманы, он предпочел разобраться с ними безо всяких околичностей. «Их внучка находится со своим отцом, – сказал он им через переводчицу. – Насколько он знает, они покинули Италию. Поэтому он ничем не может помочь синьоре и синьору. Он не может помочь им отобрать девочку у ее собственного отца. Он только говорит им «ma dispiace e ciao». Если они хотят узнать еще что-то – особенно о смерти своей дочери Анжелины, – то могут обратиться к Альдо Греко, который блестяще говорит по-английски. Если же смерть собственной дочери их не интересует, то они могут вернуться в Лондон. Именно там, а не здесь, они могут вновь поднять вопрос об опекунстве над Хадией».

Ругань синьора Упмана, последовавшая за его словами, не произвела на Сальваторе никакого впечатления. Инспектор оставил его с женой стоящими на проходной, там же, где и встретил их.

Затем раздался звонок от telegiornalista, который раздобыл для Барбары и Корсико копию фильма, снятого в тот день, когда Лоренцо Мура поставил стакан с отравой перед Таймуллой Ажаром. Этот мужчина говорил о статье, которая была напечатана в сегодняшнем номере лондонского таблоида. Он первым узнал о ней от репортера, который работал в этом таблоиде, называвшемся «Сорс». Статья была о тщательно разработанном ее отцом плане похищения Хадии. Имена, даты, переводы денег, созданные алиби, нанятые исполнители… Будет ли инспектор Ло Бьянко все это расследовать, хотел знать журналист.

Purtroppo no[414], был ответ Сальваторе. Несомненно, журналисту известно, что дело о похищении было передано несколько недель назад Никодемо Трилье? Посему эта новая информация совершенно не интересовала инспектора.

В таком случае, не знает ли инспектор, где сейчас находятся Ажар и его дочь? Стало известно, что пакистанца выпустили из тюрьмы, в которой он содержался, и забрали его именно инспектор Ло Бьянко с английской полицейской, которая при этом присутствовала. Англичанку звали Барбара Хейверс. Куда инспектор Ло Бьянко их отвез?

«Конечно, сюда, – ответил Сальваторе. – Professore забрал свой паспорт и уехал».

Уехал? А куда?

«Non lo so», – ответил Сальваторе. С этим он был особенно осторожен. Куда бы они ни направлялись, он не хотел ничего об этом знать. Их судьба ему уже не принадлежала, и он хотел, чтобы все оставалось как есть.

Когда, наконец, Пьеро Фануччи вернулся с pranzo, он выглядел так, будто полностью восстановился после стычки с avvocati семьи Каспариа. Сальваторе лениво подумал, что, наверное, здесь не обошлось без пол-литра вина, которое и залило все проблемы прокурора. Несмотря на это, старший инспектор ответил на бурное приветствие Пьеро и прошел вслед за magistratо в его кабинет.

Он говорил только о смерти Анжелины Упман и о вине Лоренцо Муры. В комнате для допросов в questura Мура во всем признался. С его признаниями и с готовностью Даниэле Бруно предстать перед судом с рассказом об их встрече в Парке Флувиале Сальваторе считал, что расследование закончено. Он объяснил magistratо, что Мура не хотел убивать свою любовницу. Вино, в котором содержалась бактерия, предназначалось совсем не ей. Оно предназначалось пакистанцу, который приехал, чтобы помочь в розысках своей дочери. Мура просто не знал, что Таймулла Ажар, как правоверный мусульманин, не пьет спиртное.

В заключение рассказа Сальваторе Пьеро произнес:

– Все, что ты мне сейчас рассказал, выглядит как цепь совпадений, не так ли?

– Конечно, да, – согласился Ло Бьянко. – Но эти совпадения невозможно оспорить. Я полагаюсь на вашу мудрость, magistratо. Вам решать, какое обвинение вы выдвинете против Муры. Вы так часто оказывались правы за последнее время, что я соглашусь с любым вашим решением, после того как вы ознакомитесь с деталями дела.

Все детали дела хранились в папках, которые старший инспектор принес с собой. Он передал их шефу, и Пьеро Фануччи положил их поверх большой пачки дел, ожидающих его заключения.

– Семья Мура… – добавил Сальваторе.

– А что с ней?

– Они наняли avvocato из Рима. Мне кажется, что они будут пытаться заключить с вами соглашение.

– Да уж, – презрительно фыркнул Фануччи. – Эти римляне…

Ло Бьянко слегка наклонил голову, достаточно для того, чтобы показать Пьеро, что он полностью согласен с его мнением о любомадвокате, приезжающем из Рима, этого средоточия политических скандалов. Затем он попрощался и повернулся, чтобы уйти.

– Сальваторе, – остановил его Пьеро. Инспектор вежливо ждал, пока Фануччи соберется с мыслями. Его не удивило, когда прокурор сказал: – Эта наша небольшая стычка в Ботаническом саду… Я очень сожалею, что потерял над собой контроль, Торо.

– Такие вещи случаются, – ответил Сальваторе, – когда люди на взводе. Уверяю вас, что со своей стороны я все забыл.

– Я тоже. До встречи?

– Конечно, до встречи, – согласился Сальваторе.

Он покинул кабинет с мыслью, что неплохо было бы прогуляться. Поэтому старший инспектор не пошел прямо в questura, а направился в противоположную сторону. Он убеждал себя, что в такой прекрасный день немного физической активности не помешает. То, что эта прогулка привела его на пьяцца деи Кокомери, было не важно. А то, что на этой площади стоял газетный киоск, было простым совпадением. Ло Бьянко был удивлен, когда обнаружил, что в этом giornalaio продавались газеты не только на итальянском, но и на английском, французском и немецком языках. Однако сегодняшнего номера «Сорс» там еще не было. «Английские газеты появляются ближе к вечеру, – сказал продавец. – Их доставляют самолетом в Пизу, а затем на машине везут сюда. Если Ispettore хочет, чтобы ему отложили экземпляр, то это можно легко организовать».

Сальваторе сказал, что да, ему нужен экземпляр именно этой газеты. Он протянул деньги, кивнул киоскеру и отправился дальше. Certo, он мог бы прочитать этот номер в Интернете. Но он всегда любил листать настоящую газету. А если его английского не хватит для того, чтобы понять, что там написано, то что из этого? Он всегда сможет найти кого-то, кто переведет ему статью. Ло Бьянко решил, что именно так и сделает.

Виктория, Лондон

Третья встреча Изабеллы Ардери с помощником комиссара состоялась в три часа дня. Информация об этом дошла до Линли обычным путем. До этой встречи Доротея Гарриман рассказала ему таинственным голосом, что сначала было множество звонков из ССБ-1, а затем состоялась длительная встреча с одним из посланцев помощника комиссара в офисе Изабеллы. На вопрос Линли, кто это был, Доротея, еще больше понизив голос, сообщила: один из сотрудников Управления кадров. Она пыталась выяснить, что происходит, но знала только, что вчера днем суперинтендант Ардери попросила ее принести ей копию Полицейского акта[415].

Когда Томас все это услышал, сердце его ушло в пятки. Увольнение полицейского было очень непростым делом. Недостаточно было просто сказать: «Вы уволены, освободите свое рабочее место», потому что после такого выступления немедленно последует обращение в суд. Поэтому Изабелле надо было все очень тщательно подготовить. И хотя это причиняло ему боль, Линли хорошо понимал ее.

Он позвонил Барбаре на мобильный. Если уж он ничем не может помочь, то хотя бы предупредит ее о том, что свалится на нее, как только она вернется в Лондон. Но на его звонок никто не ответил, и Томас оставил на автоответчике короткую просьбу перезвонить ему. Подождав пять минут, он перезвонил Ло Бьянко. Он пытается связаться с сержантом Хейверс, объяснил он итальянцу. Она все еще у него? Не знает ли старший инспектор, где Барбара? Она не отвечает на мобильный, и…

– Думаю, что синьора Хейверс уже в самолете, – ответил Сальваторе. – В полдень она уехала из Лукки с professore и маленькой Хадией.

– Она возвращается в Лондон?

– А куда же еще, друг мой? – ответил Сальваторе. – Мы здесь все уже закончили. Я представил сегодня свой отчет magistratо.

– И каково будет обвинение?

– Должен признаться – не знаю. Смерть синьоры Упман – вина синьора Муры. Что же касается похищения малышки Хадии… Как мы оба знаем, я уже давно не занимаюсь этим делом. Оно тоже в руках magistratо. А Пьеро… Он всегда идет своим путем. Я хорошо понял, что лучше не пытаться им управлять.

Это было все, что мог сообщить Сальваторе. У Линли было настойчивое ощущение, что оставалось еще что-то, о чем итальянец не хотел говорить по телефону. Но что бы это ни было, оно так и останется в Италии до тех пор, пока Линли опять туда не поедет.

Звонок от Доротеи Гарриман прервал его беседу с Сальваторе Ло Бьянко. Сейчас детектив суперинтендант встречается с детективом инспектором Джоном Стюартом. На встречу последний захватил с собой копию сегодняшнего номера таблоида. Гарриман думает, что это «Сорс», но не уверена в этом на все сто.

Линли еще раз позвонил Барбаре Хейверс. И опять услышал ее голос на автоответчике. Короткое «Это Хейверс. Оставьте сообщение». Томас попросил немедленно перезвонить ему. Он оставил сообщение: «Сальваторе сказал мне, что вы летите в Лондон. Нам необходимо переговорить до того, как вы появитесь в Мет, Барбара». Больше он ничего не сказал, но надеялся, что она все поймет по его тону.

В течение часа после этого у Линли болел живот. Это было совершенно не характерно для него и показывало, как мало он мог сейчас сделать для того, чтобы остановить этот бетонный шар, катящийся по ледяному склону. Когда, наконец, зазвонил его телефон, он схватил трубку:

– Барбара?

– Это я, – ответила Доротея. – Горизонт чист. Детектив инспектор Стюарт только что вышел из кабинета. Вид у него достаточно угрюмый.

– Он выглядит триумфатором?

– Я бы так не сказала, детектив инспектор Линли. Пару раз они переходили на повышенные тона, но не более того. Сейчас она одна. Думала, что вы захотите об этом знать.

Томас немедленно направился в кабинет Изабеллы. В коридоре ему встретился Джон Стюарт. Как и говорила Гарриман, в руках у него был номер таблоида. Он держал его скатанным в трубку и, когда Линли проходил мимо, остановил коллегу. Это было резкое движение, которым он хлопнул скатанной газетой по груди Линли. Джон придвинулся очень близко, и, когда наконец заговорил, Линли почувствовал дурной запах его дыхания. Он ощутил, как в нем растет желание отбросить Стюарта к стене, схватив его за горло, но поборол его и спросил:

– Какие-то проблемы, Джон?

– Думаешь, что никто ничего не знает про вас двоих? – прошипел Стюарт. – Думаешь, никто не догадывается, что ты ее трахаешь? Мы еще к этому вернемся. Еще ничего не закончилось, Томми.

Линли почувствовал, как напряглись его мышцы. Единственное, что могло бы принести ему облегчение, это бросок Стюарта на пол, где Томас мог бы спокойно придушить его. Но слишком многое было поставлено сейчас на карту, и самым главным было то, что он не имел ни малейшего представления, что же все-таки происходит. Поэтому он произнес:

– Простите?..

– Давай, давай, приятель, – глумливо улыбнулся Стюарт. – Давай, демонстрируй мне свое образование. Ничего другого я от тебя и не ожидал. А теперь убирайся с моей дороги!

– Боюсь, Джон, что это ты стоишь у меня на пути, – спокойно произнес Линли и взял газету, которая все еще упиралась ему в грудь. – И спасибо тебе за это. Немного легкого чтения за обедом сегодня вечером.

– Дерьмо. И ты, и она. Все трое. Все вы снизу доверху. – Сказав это, Стюарт пролетел мимо.

Линли пошел своей дорогой, развернув на ходу газету. Фамилия Митчелла Корсико на первой странице его не удивила. Так же как и заголовок статьи «Отец спланировал похищение собственного ребенка». Томасу не надо было дочитывать статью до конца, чтобы понять, что Дуэйн Доути переиграл его. Он понял, что частный детектив был настоящим мастером интриги, той мышью, которая может съесть сыр прямо из мышеловки, даже не дотронувшись до пружины.

Войдя в приемную, он вопросительно посмотрел на Доротею Гарриман. Она сказала, что сейчас проверит, и подняла телефонную трубку. «Может ли детектив суперинтендант принять детектива инспектора Линли?» – спросила она. С минуту слушала ответ, а затем сказала Линли, что командир примет его через пять минут. Но пять минут растянулись до десяти, а потом и до пятнадцати, прежде чем Изабелла открыла дверь своего кабинета.

– Заходи, Томми, и закрой дверь за собой, – сказала она.

Когда он это сделал, Ардери вздохнула с видимым облегчением и, показав на свой мобильный, сказала:

– Планирование отпуска в Шотландии не должно забирать столько сил и времени. Боб пытается уверить меня, что это «за пределами страны», а он является опекуном, и так далее, и так далее, и так далее. Неудивительно, что мне пришлось выпить, чтобы расслабиться. – А когда он бросил на нее подозрительный взгляд, добавила: – Шутка, Томми.

Изабелла прошла за стол, уселась в свое кресло, неожиданно сняла свое простое ожерелье, положила его на стол и стала массировать себе шею.

– Защемление нерва, – пожаловалась она. – Слишком много стресса, я думаю. Да, эти дни выдались непростыми.

– Я видел в коридоре Джона.

– Что ж. Он был слегка ошарашен. А кто не был бы на его месте? Он и предположить не мог, что за ним следят, но, честно говоря, чего другого он ожидал?

Линли внимательно наблюдал за ней. Лицо Ардери абсолютно ничего не выражало.

– По-моему, я тебя не совсем понимаю, – сказал он.

Она продолжила массаж.

– Я не была уверена, что это сработает. Ну, когда я сначала прикрепила Барбару к нему, а затем дала ей другое задание. Но и предположить не могла, до чего доведет его ненависть к нам обоим. Сначала она следила за ним по всему Лондону, а потом он стал гоняться за ней. Наверняка в охоте на лис есть какой-то специальный термин для этого, который человек твоего круга и воспитания должен обязательно знать…

– Я не охочусь, – ответил он. – Попробовал однажды, и мне хватило на всю жизнь.

– Да-да-да. Что ж, это на тебя похоже. Я всегда говорила, что ты предатель своего класса… – Изабелла улыбнулась. – Как поживаешь, Томми? Нынче ты выглядишь как-то… более умиротворенно, что ли? Ты что, нашел себе кого-то?

– Изабелла, объясни, наконец, что происходит? Хильер, ССБ-1, помощник по вопросам персонала, Управление кадров…

– Джона Стюарта переводят, Томми, – ответила она. – Я думала, что ты понял, о чем я говорю. – Она надела ожерелье и застегнула блузку. – У Барбары было задание выманить его. Она должна была нарушать все возможные инструкции на каждом шагу, а мы – проследить, будет ли он использовать свое служебное положение, начав против нее собственное, не согласованное ни с кем расследование. И именно это он и сделал, что мне ясно показали уже первые его отчеты. Но ты понимаешь, что полностью избавиться от этого типа практически невозможно. Однако ССБ-1, Хильер и Управление кадров решили, что перевод в Шеффилд – это именно то, что ему надо. Чтобы он набрался опыта эффективного управления людьми в рамках существующей иерархии.

Облегчение, которое почувствовал Томас, было невероятным. Так же как и благодарность.

– Изабелла… – сказал он.

– В любом случае, Барбара хорошо справилась со своей ролью, – заметила Ардери. – Можно было подумать, что она действительно слетела с катушек, правда?

– Почему? – тихо спросил он. – Почему, Изабелла? Ты настолько многим рисковала…

Ардери вопросительно посмотрела на него.

– Ты меня совсем запутал, Томми. Я совсем не понимаю, о чем ты говоришь. Но, наверное, это не так уж и важно. Главное, что с Джоном мы разобрались. И теперь, как говорится, горизонт чист и Барбара может вернуться. И мы все отметим успешное завершение полученного задания.

Линли понял, что Изабелла не остановится. Она получит свое тем или иным способом.

– Изабелла, я просто не знаю… Спасибо тебе большое. Хотел бы сказать, что ты об этом не пожалеешь, но это будет, видит бог, неправдой.

Ардери очень долго рассматривала его лицо. На какую-то минуту Томас опять увидел ту женщину, чьим телом долго наслаждался в постели. А потом эта женщина исчезла, и, как он понял, уже навсегда. Ее следующие слова, произнесенные спокойным голосом, подтвердили его догадку:

– Теперь я командир, Томми. Или мадам. Или суперинтендант. Но никак не Изабелла. Думаю, что нам обоим это понятно.

Май, 20-е

Чолк-Фарм, Лондон

Барбара не ответила ни на один звонок Линли. Что бы ни ожидало ее в будущем, она не хотела этого знать. Поэтому, вернувшись, сержант забралась в свое бунгало и вывалила содержимое дорожной сумки на пол. Посмотрев на кучу грязных вещей, решила, что ей срочно надо в прачечную. Туда она и отправилась. Расположилась в этом помещении с температурой, как в сауне, и со стойким запахом стирального порошка, стирала, сушила и гладила. А когда дольше тянуть время было невозможно, вернулась домой.

Одиночество постепенно проникало ей в душу. Барбара всегда была одинока, но боролась с этим с помощью своей работы и обязательных посещений матери в ее клинике, где та постепенно угасала, а также с помощью неожиданных, но всегда приятных контактов с соседями. Хейверс не хотела сейчас думать об этих соседях, но, когда она прошла мимо их квартиры с закрытыми и плотно зашторенными окнами, ни о чем другом думать она уже не могла.

Прощание в аэропорту Пизы не было тяжелым. Тяжелые прощания больше годятся для фильмов. Все прошло в спешке, в которой Ажар приобрел билеты, как выяснилось, до Цюриха. Оттуда он начнет попытки вылететь вместе с Хадией в Пакистан. Рейс должен был скоро отправиться, и Барбара боялась, что в нынешнее время всеобщей истерии по поводу международного терроризма ему, как темнокожему мусульманину, покупающему билет только в один конец, его просто не продадут. Однако присутствие его очаровательной дочери, сгорающей от нетерпения провести каникулы в Швейцарии вместе с папой, исключило какие-либо вопросы. Их с Хадией документы были в порядке, а это, по-видимому, было единственным требованием авиакомпании. Барбара в это время купила себе обратный билет в Лондон. Очень быстро – слишком быстро, по мнению Барбары, – они оказались за линией паспортного контроля, готовые к отлету.

– Ну, вот, пожалуй, и все, – сказала Барбара, обняла Хадию одной рукой, прижала к себе и произнесла самым беззаботным тоном, на который была способна: – Детка, привези мне кило швейцарского шоколада. А что еще там есть из сувениров? Наверное, швейцарские складные ножи?

– Часы, – воскликнула Хадия. – Часы тебе тоже привезти?

– Но только самые дорогие.

Потом Хейверс посмотрела на Ажара. Говорить было нечего, особенно в присутствии маленькой девочки. Поэтому она сказала ему с улыбкой, больше похожей на гримасу ужаса:

– Вот это было приключение, а?

– Благодарю вас, Барбара, – ответил Таймулла. – За прошлое и за будущее.

Она не могла говорить из-за спазма в горле и вместо этого отдала ему шутливый салют. Потом смогла выговорить:

– Что ж, до скорого, приятель.

И все было кончено.

У нее был ключ от их квартиры. Вернувшись из прачечной, когда делать было уже абсолютно нечего, Барбара вышла из своего бунгало, пересекла лужайку, подошла к большому дому и вошла внутрь. Без Таймуллы и Хадии она казалось пустой, но в ней еще слышалось эхо их голосов. Хейверс прошлась по комнатам и зашла в спальню Ажара и Анжелины. Естественно, что ее вещей давно уже не было, а его еще оставались. В платяном шкафу все было аккуратно развешено на вешалках: брюки, сорочки, пиджаки, свитера. На полу ровным рядом стояли туфли. На полках лежали зимние шарфы и перчатки. С внутренней стороны двери висели галстуки. Барбара провела рукой по пиджакам и прислонилась к ним лицом. Они все еще хранили его запах.

Около часа она провела в комнате, которую так тщательно отделывала Анжелина. Касалась мебели, книг в шкафу, рассматривала фотографии на стенах. Наконец уселась и погрузилась в ничегонеделание. И к ней пришло осознание, что все прошло.

Когда Барбара ложилась в постель, на ее мобильном накопилось восемь неотвеченных звонков Линли. Еще два были на стационарном домашнем телефоне. Каждый раз, когда в трубке раздавался его хорошо поставленный баритон, Барбара немедленно стирала послание. Очень скоро она услышит ту музыку, которую, как она себя уверяла, сможет спокойно перенести. Но не сейчас.

Спала она лучше, чем ожидала. Утром приготовилась к работе с большей тщательностью, чем обычно. Умудрилась так подобрать вещи, что модельер из благотворительного фонда смог бы даже назвать их вариантом… какого-то ансамбля. По крайней мере, Барбара отказалась от штанов из эластика, остановив свой выбор на брюках на «молнии», с нормальными лямками для ремня. Она также отказалась от футболок с надписями. Ее пальцы на секунду замерли над «Это мой клон. А сама я в другом месте, где мне гораздо лучше», но решила, что – хотя это и было абсолютной правдой, – на работу этого надевать не стоило.

Когда откладывать выход уже не имело смысла, Хейверс отправилась по прекрасному майскому утру в сторону Виктория-стрит. Проходя под цветущими декоративными вишнями, она решила воспользоваться подземкой и направилась к Чолк-Фарм-роуд. Это позволило ей остановиться у местного газетного киоска. Она должна была заранее узнать самое худшее, чтобы приготовиться к реакции ее командиров на это.

Внутри киоска, как всегда, было мало воздуха, а температура приближалась к тропической. Помещение было не шире коридора, на одной стене которого расположились журналы, газеты и таблоиды, а на другой – всякие сладости и пакетики с едой. Однако того, что хотела Барбара, сегодня на прилавке не было. Ей пришлось протиснуться мимо трех девочек в школьной форме, которые на полном серьезе обсуждали питательные преимущества сухариков над чипсами, и женщины с ребенком, пытавшимся выбраться из коляски. У прилавка Хейверс спросила мистера Мудали, не осталось ли у него экземпляра вчерашнего номера «Сорс». Он ответил утвердительно и достал перевязанную пачку изданий, которые не были проданы вчера. Надо просто найти в ней «Сорс», объяснил он. Ей повезло, так как со вчерашнего дня остался всего один экземпляр. Мистер Мудали даже не хотел брать деньги за вчерашнюю газету, но Барбара всунула их ему в руку. Перед тем как выйти, она купила пачку сигарет и жевательную резинку.

Сержант не открыла «Сорс» до тех пор, пока не оказалась на Северной линии, где, совершенно неожиданно, ей удалось сесть между пассажирами, направляющимися в центр Лондона. На секунду у нее появилась надежда, что Митч не выполнил свою угрозу, но взгляд на заголовок «Отец спланировал похищение собственного ребенка» все ей рассказал.

Барбара почувствовала тяжесть на сердце. Не читая, сложила газету. Затем, через две остановки, решила, что ей все-таки надо подготовиться. Множество звонков от Линли, которые она проигнорировала, говорило о том, что полиции известно все о ее участии в том, что касалось похищения Хадии. Несмотря на то что Хейверс ничего не знала о плане Ажара, она была виновата уже тогда, когда воспользовалась Митчеллом Корсико, чтобы заставить Скотланд-Ярд отправить Линли в Италию. Может быть, подумала она, ей удастся придумать какую-нибудь защиту. А для этого надо заставить себя прочитать статью.

Барбара открыла газету и стала читать. Это была настоящая бомба. Имена, даты, места, суммы… вся эта грязь. В статье не было только одного. Нигде не упоминалось ее имя. Прежде чем отправить статью в редакцию, Митчелл уничтожил все, связанное с ней.

Хейверс не могла понять, то ли это было милосердие, то ли приготовление к будущему в стиле Макиавелли. Она знала, что существовали два способа выяснить это. Или ждать этого самого будущего, или позвонить журналисту. Барбара решила позвонить и, выйдя на «Сент-Джеймс-парк», набрала его номер. Когда он ответил, она двигалась по Бродвею в сторону тщательно охраняемого центрального входа в здание Мет.

Оказалось, что он все еще в Италии и освещает все, что связано с кишечной палочкой и арестом Лоренцо Муры. «Ты уже видела мою статью в сегодняшнем номере?» – спросил он. Еще одна первая страница. И он неплохо зарабатывает, поставляя информацию своим итальянским коллегам, которые, к сожалению, не имеют доступа к его источникам. Естественно, что он имеет в виду Барбару.

– А ты изменил статью, – сказала она.

– Что? – переспросил он.

– Ту, которую мне показывал. Ту, которой ты мне угрожал. Ту… Митчелл, ты вычеркнул мое имя.

– А-а-а, ну да. Ну что тебе сказать… Это ради нашей прошлой дружбы, Барб. Ну, и ради золотой курицы.

– Никакой золотой курицы нет, так же как и яиц. Да и прошлого у нас с тобой нет.

На это Митчелл открыто рассмеялся.

– Но у нас будет будущее. Поверь мне.

Барбара отключилась. Проходя мимо урны, она засунула туда газету, поверх остатков яичного салата, круассана и шкурки от банана. Прошла в толпе сотрудников через систему безопасности Ярда. Ну что же, от одной головной боли она избавилась. Но остальные остались.

Ей все рассказал Уинстон Нката. Странно, подумала Барбара позже, потому что обычно Нката старался держаться подальше от сплетен. Хотя уже в тот момент, когда она вышла из лифта, было понятно, что происходит что-то серьезное. Три констебля вели серьезную беседу с темнокожим детективом, а шум голосов отовсюду говорил об изменениях, не имеющих никакого отношения к новому расследованию. Что-то было не так, и Барбара подошла к своему коллеге-сержанту. И здесь она узнала все последние новости. Джона Стюарта перевели, и скоро кого-то назначат на его место. Или повысят кого-то из существующих сотрудников, или пригласят новичка. Констебли, собравшиеся вокруг стола сержанта, в один голос утверждали, что он – именно тот человек, который нужен. Ведь в отделе у Ардери не было ни одного этнического инспектора. «Лови удачу, парень», – советовали они Нкате.

Нката, такой же джентльмен, как и его ментор Линли, не хотел ничего делать без одобрения Барбары. Чтобы получить его, он пригласил Барбару на разговор. Ведь она была в чине сержанта дольше, чем он, и так же, как под началом Ардери не было ни одного этнического инспектора, так под ее началом не было и ни одного инспектора-женщины.

Нката вывел ее на лестницу и опустился на две ступеньки, чтобы снивелировать разницу в их росте. То, что он хотел сказать, должно было исходить от равного, а рост был наглядным выражением равенства, догадалась Барбара.

– Недавно сдал экзамен, – сказал Уинстон. – Я, правда, не говорил никому об этом, потому что… Ну, то есть я боялся, что провалюсь. Но сдал. Однако хочу тебе сразу сказать: ты в сержантах дольше меня, Барб. И я не собираюсь ни на что претендовать, если только ты сама не откажешься.

Барбара нашла очаровательным то, что Уинстон завел с ней подобный разговор, тогда как сама вероятность сохранить работу была для нее так же недостижима, как Луна. Кроме того, было очевидно, что Нката был более достойной кандидатурой на должность руководителя. Он всегда играл по правилам, а она – нет. А это, в конце концов, было решающим преимуществом.

– Вперед, – сказала Хейверс.

– Ты уверена, Барб?

– Как никогда.

Уинстон улыбнулся своей белозубой улыбкой.

А затем Барбара отправилась в кабинет суперинтенданта, чтобы узнать свою судьбу. Да, Митчелл Корсико ее пощадил, но у нее хватало и других грехов. И отсутствие на работе без уважительной причины было одним из самых тяжелых. Каждый поступок имел свою цену, и она была готова ее заплатить.

Белсайз-парк, Лондон

Линли нашел парковку посередине улицы, перед длинным рядом домов с террасами. Район переживал комплексную перестройку. Однако дом, о котором шла речь, к сожалению, не подвергся никаким архитектурным изменениям. Томас задумался – как он это всегда делал, когда речь шла о перестраиваемых районах, – о безопасности этого места. Но какой смысл был в подобных рассуждениях, когда его собственная жена была убита на парадных ступенях их дома, находящегося в дорогом районе, где никогда ничего не случалось, кроме того, что иногда срабатывала сигнализация, которую забывал отключить сосед, возвращавшийся домой после веселой пирушки.

Линли достал из машины то, что привез с собой в Белсайз-парк: бутылку шампанского и два бокала на высокой ножке. Он выбрался из машины, запер ее, надеясь на лучшее, как всегда, когда оставлял «Хили Эллиот» на улице, и взобрался по ступенькам, которые были покрыты целыми, по счастью, плитками викторианской эпохи.

Томас немного опоздал. Беседа с Барбарой Хейверс закончилась его предложением подбросить ее до дома, что показалось логичным, так как он все равно ехал в ее сторону. Однако инспектор не учел пробки.

Хейверс провела в кабинете Изабеллы Ардери полтора часа. Появилась она оттуда, по свидетельству самого надежного источника новостей Доротеи Гарриман, побледневшей и… посрамленной? отрезвленной? оскорбленной? удивленной? не верящей в свое счастье? Ди не знала. Но она могла засвидетельствовать инспектору Линли, что за все время беседы суперинтенданта Ардери с сержантом Хейверс голоса не повышались ни разу. Она также слышала, как суперинтендант сказала, прежде чем дверь закрылась: «Присаживайтесь, Барбара. Это может занять некоторое время».

И больше ничего.

Хейверс мало что сообщила Линли. Сказала только: «Она сделала это ради вас», и было очевидно, что больше она не собирается к этому возвращаться. Однако его «уверяю вас, что нет» вызвало продолжение дискуссии, потому что Томас хотел знать, почему Барбара не отвечала на его звонки, когда он хотел предупредить ее о том, что происходило в Ярде.

– Наверное, я просто не хотела этого знать, – ответила Барбара. – Наверное, я вам не доверяла, сэр. Наверное, я не верила никому, даже самой себе. Правда.

Потом она замолчала, и, зная ее уже не первый год, Линли догадался, что она хочет закурить. Но он знал и то, что она никогда не сделает этого в «Хили Эллиот». Инспектор решил воспользоваться ее состоянием и заметил:

– Вам повезло во многих отношениях. Я читал статью Корсико о похищении.

– Да, – ответила Барбара. – Вот вам и Корсико. Он все делает по-своему.

– Но ничего – даром. Что вы ему должны, Барбара?

Женщина посмотрела на него. Томас заметил, насколько измученным было ее лицо. Она казалась абсолютно сломленной, и он знал, что это связано с Таймуллой Ажаром. Она настаивала на том, чтобы они расстались в аэропорту в Пизе. Он хотел провести несколько дней вдвоем с Хадией, объяснила она. Только они вдвоем, и больше никого, чтобы восстановиться после всего того, что случилось в Италии. Больше она ничего не знает.

Относительно Митчелла Корсико Барбара полагала, что его покрытая стетсоном голова появится на ее горизонте, когда ему опять потребуется информация. И тогда она, естественно, будет первой, к кому он обратится. И ей придется подчиниться. А что ей еще остается? Конечно, размышляла Барбара, она может попросить о переводе. Ведь вряд ли она потребуется Корсико как источник информации, если продолжит свою службу в… скажем… Бервике-на-Твиде. И она так и сделает, если это понадобится. Изабелла об этом уже знает. Более того, все документы о ее переводе уже заполнены, подписаны, проштампованы и убраны в ящик стола суперинтенданта.

– Я у нее на коротком поводке. Но ведь я сама этого заслужила, – сказала Барбара.

Линли не мог не согласиться со справедливостью данного замечания. И все-таки он наблюдал за тем, как Хейверс направляется к своему бунгало, и был расстроен при виде ее опущенных плеч. Он хотел бы, чтобы у нее была другая жизнь. Но не понимал, как она сможет достичь ее.

Когда инспектор позвонил в соответствующий звонок, рядом с табличкой «квартира № 1», Дейдра сама открыла ему дверь. Квартира № 1 находилась сразу же справа от входа. Она улыбнулась и спросила: «Ужасное движение?» Томас вздохнул, ответил: «Лондон» – и поцеловал ее.

Она впустила его в квартиру № 1 и закрыла за ними дверь. Услышав звук закрываемого замка, Линли приободрился. Но затем напомнил себе, что Дейдра Трейхир была взрослой девочкой и прекрасно могла постоять за себя. Однако, когда он увидел ее апартаменты, то засомневался в этом.

Это было ужасное место, в котором комнаты располагались по кругу и каждая следующая была хуже предыдущей. Они начали с гостиной, которая была выкрашена в ярко-розовый цвет, с батареями, выкрашенными в не менее роскошный голубой. Пол был деревянным и когда-то был лавандового цвета. Мебель отсутствовала, и Томас не мог отделаться от мысли, что это было только к лучшему. По периметру квартиры проходил узкий коридор, одной из стен которого была заделанная лестница; ею когда-то пользовались, когда весь дом принадлежал одной семье. Из коридора можно было пройти в единственную спальню, оклеенную винтажными обоями шестидесятых годов. Они напоминали о Карнаби-стрит[416] и использовании психоделических наркотиков. Занавески на единственном окне были не нужны: окно просто было закрашено. Выбор художника пал на красный цвет.

В следующей комнате находилась туалетная комната с умывальником, ванной и унитазом. Здесь окно было закрашено голубым.

Затем располагалась кухня, в которой было место для стола и стульев, но не для холодильника или плиты. Догадаться, что это кухня, можно было по большой раковине. То, что в ней не было кранов с водой, уже не имело значения. За кухней, как объяснила Дейдра, располагалось то, из-за чего квартиру надо было обязательно купить. Это был садик, который принадлежал только ей. Когда она освободит его от грязи, растений и, особенно, от холодильника и плиты, через проломы в которых росли сорняки, он будет просто очарователен, правда?

Линли повернулся к женщине.

– Дейдра… Дорогая… – Он остановился, затем продолжил: – О чем вы только думаете? Ведь жить здесь невозможно.

Она рассмеялась.

– А я очень рукастая, Томми. Все, что здесь нужно, – косметический ремонт… ну, конечно, кроме труб в кухне, для которых понадобится человек, который разбирается в этом лучше, чем я. Но если забыть об этом, то скелет квартиры совсем не плох.

– Мне приходят мысли об остеопорозе.

Дейдра опять рассмеялась.

– Я люблю трудности. Вы же об этом знаете.

– Вы же еще ее не купили? – с надеждой в голосе спросил Томас.

– К сожалению, я не могу этого сделать, пока не продам свою квартиру в Бристоле. Но мне предложили опцион, и я счастлива. И могу пока пожить здесь. Так что все без обмана, нет?

– Ну, конечно, – согласился Линли.

– Не вижу большого энтузиазма с вашей стороны. Но подумайте о ее преимуществах.

– Я весь внимание и уже готов восхищаться ими.

– Так вот, – Дейдра взяла его за руку, и они вернулись в гостиную, хотя в узком коридоре им приходилось быть осторожными. – Первое – это то, что квартира расположена не очень далеко от зоопарка. На велосипеде я могу добраться до него за пятнадцать минут. Не надо связываться с транспортом. Я могу даже продать свою машину. Я этого, конечно, не сделаю, но смысл в том, что транспорт мне не нужен. Это, и сама возможность немного размяться… это просто восхитительно, Томми.

– Не думал, что вы еще и велосипедист, – мягко сказал Линли. – Роллер-дерби, турниры по дартсу, велосипед… Да вы просто полны сюрпризов. Я что-то еще упустил?

– Йога, бег и лыжи, – ответила женщина. – Еще я занимаюсь альпинизмом, но не так часто, как мне хотелось бы.

– Я посрамлен, – заметил Томас. – Для меня поход на угол за газетой – уже целое событие.

– Я знаю, что вы меня обманываете, – сказала Дейдра. – Я вижу это по вашим глазам.

Он улыбнулся и поднял бутылку шампанского, которую принес с собой.

– Я думал… Должен сказать, что я ожидал чего-то другого… Что мы расположимся на мягком диване. Или в очаровательном саду. Или, на худой конец, устроимся на толстом персидском ковре. Но в любом случае, давайте обмоем квартиру и пропишем вас в Лондоне, со всеми вытекающими последствиями.

Ее губы изогнулись в улыбке.

– Не вижу причин, почему мы не можем этого сделать. Вы же знаете, что в душе я девушка простая.

– И что же нам для всего этого понадобится? – спросил Томас. – Я имею в виду, для квартиры.

– Как ни странно, для этого мне понадобишься только ты.

Белгравия, Лондон

Томас явился домой сразу после полуночи. Он был переполнен эмоциями, в которых надо будет еще разобраться. В первый раз в его жизни появился смысл. Что-то очень хрупкое, что было разбито в прошлом, было тщательно восстановлено по кусочкам.

В доме было темно. Дентон, как всегда, оставил гореть единственную лампочку внизу лестницы. Линли выключил ее и в темноте поднялся по ступенькам. Он прошел в свою комнату и там, нашарив на стене выключатель, зажег свет. Секунду он стоял, рассматривая свою спальню: громадная деревянная кровать, комод с ящиками, два платяных шкафа. Молча пересек комнату и подошел к стулу с расшитым сиденьем, который стоял перед туалетным столиком. На его стеклянной поверхности все еще стояли духи и разные баночки Хелен, которые никто не трогал с того трагического дня.

Томас взял ее расческу, на которой все еще оставалось несколько ее волос. Меньше года он имел счастье наблюдать, как она по вечерам расчесывает свои волосы, болтая с ним. Томми, дорогой, нам прислали приглашение на обед, на котором, по-моему, будут засыпать мухи. В небольших дозах он может оказаться тем самым безопасным снотворным, которое ученые разыскивают уже много лет. Мы можем отказаться под благовидным предлогом? Или, может быть, ты хочешь подвергнуться пытке? Ты же знаешь, как я могу притворяться заинтересованной в то время, когда думаю совсем о другом. Но я сомневаюсь в твоих способностях так искусно лицемерить. И что же посоветуешь сделать? А потом она поворачивалась, залезала к нему в постель и позволяла ему зарыться лицом в ее только что расчесанные волосы. Ему было абсолютно все равно, пойдут ли они на этот обед или нет, – до тех пор, пока она была рядом.

– Ох, Хелен, Хелен, – пробормотал Линли.

Он взял расческу, отнес ее к комоду, открыл верхний ящик и положил глубоко-глубоко внутрь – как реликвию, в которую она теперь превратилась. А затем тщательно закрыл ящик.

Как и предполагал Линли, Чарли Дентон спокойно спал наверху. Томас понимал, что все это может подождать до утра, но чувствовал, что момент настал, и боялся, что он может больше не прийти. Поэтому Томас подошел к Дентону, тронул его за плечо и позвал по имени. Тот мгновенно проснулся и совершенно неожиданно произнес:

– Ваш брат…

Они редко обсуждали пагубные пристрастия Питера Линли и его попытки от них избавиться. Но что еще могло прийти в голову Чарли, когда его разбудили посреди ночи? Только то, что что-то ужасное произошло с членом семьи.

– Нет, нет, Чарли, – успокоил его Линли, – все хорошо. Я просто хотел… – «Как ему сказать?» – подумал Томас.

Дентон сел в постели и включил лампу на тумбочке, затем нашел свои очки и надел их. Полностью проснувшись и вернувшись к той роли, которую так успешно играл, он спросил:

– Вам что-то надо, сэр? В холодильнике я оставил обед, который можно разогреть…

Линли улыбнулся.

– Его Лордству ничего не нужно. Кроме того, чтобы вы завтра мне помогли. Утром я хочу упаковать вещи Хелен. Вы можете подумать о том, что нам для этого надо?

– Без проблем, – ответил Дентон, а когда Томас повернулся и направился к двери, спросил вдогонку: – А вы в этом уверены, сэр?

Линли остановился, повернулся и задумался.

– Нет, – признался он. – Совсем не уверен. Но ведь ни в чем нельзя быть уверенным, не так ли?

Благодарности

Я в неоплатном долгу перед прекрасными людьми, которые помогали мне работать над этой книгой не только в США и Великобритании, но и в Италии.

В Великобритании суперинтендант Джон Суини из Нового Скотланд-Ярда любезно объяснил мне, что в реальности происходит, когда британского гражданина похищают в другой стране, а также что происходит, если этого гражданина убивают за границей. Это сложный процесс, который включает посольство Великобритании, местную полицию, полицию из того города, где живет жертва, и Новый Скотланд-Ярд.

Я попыталась несколько упростить этот процесс, чтобы облегчить чтение моим читателям, и надеюсь, мне это удалось. Неутомимая и всегда находчивая Свати Гэмбл мне в этом помогала, организовывая для меня встречи и отслеживая те крохи информации, которые меня интересовали. Частный детектив Джейсон Вудкок оказал мне неоценимую услугу, объяснив, что подобные ему могут и не могут делать в Великобритании. Он также оказался непревзойденным в искусстве выуживать частную информацию, однако надо отметить, что Дуэйн Доути на него абсолютно не похож. Мой коллега-писатель Джон Фоллиан много сообщил мне по электронной почте о сложностях структуры итальянской полиции, а его книга «Смерть в Перудже. Правдивая история Мередит Керчер» содержала важные для меня дополнительные сведения. Великолепная книга Дугласа Престона и Марио Специ «Флорентийский монстр» очень помогла мне в понимании, какую роль играет прокуратура в Италии в расследовании уголовных дел. Большую помощь мне оказали также книги Кандас Демпси «Убийство в Италии» и Нины Бёрли «Смертельный дар красоты».

Этой книгой я прощаюсь со своим многолетним редактором в «Ходдерс» Сью Флетчер, которая ушла на пенсию в декабре 2012 года, и приветствую своего нового редактора Ника Сайерса, в надежде, что нам предстоит многолетнее сотрудничество. Мне также уже давно пора поблагодарить Карен Гири, Мартина Нилда и Тима Хели-Хатчинсона за их усилия по продвижению моих книг в Великобритании.

В Италии Мария Лукреция Фелица устроила мне прекрасную экскурсию по Лукке с тем, чтобы я могла познакомиться с церквями, парками, площадями и магазинами, расположенными в центре средневекового города. Она также помогла мне в Пизе на площади Чудес. Вместе с ней мы попытались разобраться, какую роль в расследовании преступлений играют городская полиция, карабинеры, муниципальная полиция, тюремная полиция и дорожная полиция. Дом Джиованны Тронци в холмах над Луккой – фабрика ди Сан Марино – послужил прообразом фаттории ди Санта Зита, и я благодарна ей и ее партнеру за ту экскурсию по дому и участку, которую они провели для меня. Случайная встреча в поезде Милан – Падуя с Доном Уитли дала мне то, что я долго и безуспешно пыталась найти, – E. coli, и я благодарна судьбе за то, что он был моим соседом в этом путешествии и позволил расспросить себя о его бизнесе в Западном Йоркшире. И, наконец, Фирелла Марчителли была моей терпеливой и очаровательной учительницей в Скуола Микеланджело во Флоренции, где я изучала итальянский язык.

В США Шэннон Мэннинг, профессор Мичиганского университета, была моей палочкой-выручалочкой во всем, что касалось кишечной палочки, которую она изучает в своей лаборатории. Она отвечала на мои звонки и присылала мне фотографии, и я должна признаться, что без помощи Шэннон эта книга никогда не была бы написана. Джозетта Хендрикс и Северо-Западная лингвистическая академия отправили меня в мое бесконечное путешествие по изучению итальянского языка, а Джудит Данканикс уже много лет практикуется со мной в разговорном итальянском. Для этой книги носитель языка Фиорелла Коулман внимательно изучила каждую итальянскую фразу и каждое слово, с тем чтобы я смогла избежать неприятных ошибок. Ту же самую помощь оказали мне два великолепных редактора: Мари Бет Констант и Анна Жарден. Все лингвистические ошибки, которые обнаружатся в этой книге, – только моя вина.

Здесь, в Соединенных Штатах, я также благодарю мою помощницу Шарлин Коэ, которая всегда сохраняла хорошее настроение и рабочую атмосферу, независимо от того, что я требовала от нее в настоящий момент; моего мужа Тома Маккейба, который мирится с теми долгими часами, которые я провожу в своем кабинете; мою внучку Одру Бэрдсли, которая была моим компаньоном в путешествии в Лукку и которая всегда готова отправиться в любое место на Земле; и моих друзей-писателей здесь, на Уидби-Айленд и в других местах. Они всегда верят в меня и не устают говорить мне об этом: Гей Хартелл, Ира Тойбин, Дон Маккуинн, Мона Реардон, Линн Уиллфорд, Нэнси Хоран, Джейн Хамилтон, Карен Джой Фаулер и Гейл Тцукияма. Наверное, я кого-то пропустила, но без злого умысла.

И, наконец, я должна поблагодарить моего литературного агента, стоящего у штурвала этого корабля; мою великолепную Даттонскую команду, состоящую из Брайана Тарта, Кристин Болл, Джейми Макдоналда и Лизы Кэссиди.

А больше всего я благодарю мою верную читательницу Сьюзан Бернер, которая читает мои книги в течение уже двадцати пяти лет. За это и за многое другое я и посвящаю ей эту книгу.

Элизабет Джордж. Уидби-Айленд, Вашингтон

Элизабет Джордж Горькие плоды смерти

Elizabeth George

A BANQUET OF CONSEQUENCES

Copyright © 2015 by Susan Elizabeth George

© Бушуев А.В., перевод на русский язык, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

За три года и три месяца до описываемых событий

Спиталфидлс, Лондон

Поездка в Марракеш была короткой, всего на уикенд, и Лили Фостер решила, что им хватит одного чемодана, причем небольшого. Что же с собой взять? Начиная с середины ноября в Лондоне противно, холодно и пасмурно, но в Северной Африке все будет иначе. Бо́льшую часть времени они будут нежиться в шезлонгах рядом с бассейном. Когда же они будут возвращаться к себе в номер, чтобы заняться там любовью, одежда им не понадобится вовсе.

На сборы ушло десять минут. Сандалии, шорты и футболка для Уильяма. Сандалии, летнее платье и парео для нее. Купальные костюмы для обоих, плюс еще несколько полезных вещей. Вот и всё.

Собрав чемодан, она принялась ждать, что, по идее, должно было продолжиться менее получаса – это подтвердил и ее взгляд на пластмассовые настенные часы над кухонной плитой. Увы, вместо тридцати минут ожидание растянулось более чем на два часа, в течение которых она посылала любимому эсэмэски и звонила, но ни разу не получила ответа.

Вернее, ответом ей был приятный голос автоответчика: «Это Уилл. Оставьте сообщение, и я вам перезвоню». На что она сказала: «Где ты, Уильям? Я думала, что у тебя дела только в Шордиче. И почему ты все еще там в такую мерзкую погоду? Перезвони, как только получишь это сообщение, хорошо?»

Потом Лили подошла к окну. С небес по-прежнему лило. Само небо было темным и злым, затянутым дождевыми тучами. Даже в хорошую погоду этот жилой массив не радовал глаз: унылые кирпичные многоэтажные коробки, как будто наугад разбросанные из пригоршни на плоском участке земли, растрескавшиеся тротуары, все вшишках и колдобинах… Неудивительно, что местные жители не замечают их в упор, предпочитая вытаптывать газоны.

В такую погоду, как сегодня, это место смотрелось, как смертельная ловушка, не оставляющая места даже лучику надежды. Они здесь чужие, и Фостер это знала. Здесь ей было плохо, но Уиллу – еще хуже. К сожалению, это единственное, что они сейчас могут себе позволить. Именно здесь им придется прожить какое-то время, пока ее бизнес не встанет на ноги, а бизнес Уильяма и он сам не обретут уверенность в завтрашнем дне.

Бизнес Уильяма. Это была щекотливая тема. Он постоянно спорил с клиентами, а людям, которые платят вам деньги, это не нравится.

– Ты обязан учитывать их мнение, – постоянно твердила ему Лили.

– Заказчики не должны мне мешать, – возражал он. – Я не могу сосредоточиться, когда они начинают от меня что-то требовать. Ну почему они это делают? Я же им все сразу объясняю!

Все правильно, подумала Фостер. Его манера общения с клиентами – это тоже часть проблемы. Ему давно пора ее пересмотреть.

Она хмуро посмотрела на улицу. Внизу, на тротуаре, не было ни души и, разумеется, никакого Уильяма. Хотя, по идее, в данный момент он мог бы выйти из машины и, подняв воротник, со всех ног броситься к узкой башне, в которой располагался лифт.

Вместо него Лили увидела женщину на балконе здания, стоящего под углом к их дому. Женщина снимала с веревки белье, и ее светло-желтое сари трепетало на ветру. Что касается остальных балконов с их унылым бельем, детскими игрушками и редкими горшками с чахлыми растениями, а также этими вечными тарелками спутникового телевидения, что бы на них ни находилось, все это было брошено на произвол судьбы и мокло под дождем.

А еще через стекло доносился нескончаемый городской шум: визг автомобильных шин на мокром асфальте, когда машины слишком быстро сворачивали за угол, лязг металла на соседней строительной площадке, где снова что-то строили и перестраивали… Все это было рядом, но из окна, в которое смотрела Фостер, ничего не было видно – был только слышен вой сирены «Скорой помощи», спешащей в больницу, и где-то совсем рядом – буханье басов из колонок включенной на всю мощь стереосистемы, дабы весь мир был в курсе музыкальных предпочтений ее владельца.

Лили отправила Уиллу очередное текстовое сообщение, а через пару минут, не получив ответа, позвонила ему еще раз.

– Уильям, – сказала она, – ты должен был получить мои сообщения. Если, конечно… Черт побери, неужели ты снова отключил звук? Ты же знаешь, я ненавижу, когда ты так делаешь. К тому же это очень важно. Я не хочу говорить, но… О, черт, черт, черт!.. Послушай. Я запланировала сюрприз на наш юбилей. Знаю, знаю, ты скажешь, что десять месяцев нельзя назвать юбилеем, но ты понимаешь, что я имею в виду, так что не тупи. В любом случае, этот сюрприз предполагает, что мы должны в определенное время кое-где быть, поэтому, если ты не отвечаешь мне лишь потому, что почему-то решил играть в молчанку, пожалуйста, перезвони!

После этого ей не оставалось ничего другого, как ждать. Между тем на часах одна минута неумолимо сменяла другую. Женщина попыталась убедить себя, что у них еще уйма времени и они успеют добраться до Стенстеда. Дело было за малым: чтобы Уильям вошел в дверь. Все остальное было готово. Паспорта уже лежали в ее сумочке, билеты были распечатаны, план путешествия в другую страну, пусть даже всего на уикенд, составлен.

Наверное, зря она ничего не сказала ему еще утром. С другой стороны, Уилл был расстроен тем, как идут его дела в Шордиче, и Фостер остереглась, не зная, как он отреагирует. Некоторые клиенты имели привычку вмешиваться в его работу. Даже когда у него возникала прекрасная идея, которая, как он знал, отлично впишется в их владения, они начинали указывать ему, пытались руководить его действиями, и это при том, что сами же наняли первоклассного специалиста. А Уильям Голдейкер, несомненно, им был. Знаток своего дела, визионер, художник и чернорабочий в одном лице. Дайте ему запущенный клочок земли, и он превратит его в райский сад.

К тому моменту, когда его старенькая «Фиеста», наконец, выехала из-за угла с Хинидж-стрит, Лили прождала его уже целых четыре часа. Поездка в Марракеш накрылась. Деньги выброшены на ветер. Они опоздали. Оставалось найти того, кто в этом виноват.

Где его носило? Чем он занимался? Почему, черт возьми, не брал трубку?! Потому что сделай он это раньше – это так просто, Уильям! – она бы рассказала ему о своих планах. Они могли бы встретиться в аэропорту. И сейчас с довольным видом сидели бы рядышком на борту гребаного самолета, который нес бы их к солнцу, океану и прочим приятным вещам.

Глядя, как он вылезает из машины, Фостер всячески взвинчивала себя. Она тщательно выбирала слова. «Черствый» и «бездумный» возглавляли список. Но затем, когда Голдейкер проходил под уличным фонарем, женщина увидела его лицо. Она обратила внимание на его походку, когда он в вечерних сумерках шагал к лифту, на его понурые плечи. «Только не это!» – подумала Лили. Она знала, что произошло.

Уилл потерял клиента из Шордича. Это был уже второй случай за три месяца. Оба проекта закончились скандалом, гневными обвинениями. Это со стороны Уильяма. Со стороны заказчиков же было требование вернуть внушительный задаток, основная часть которого была уже потрачена на закупку всего необходимого.

Лили проводила его глазами, пока Уильям шел, ныряя из одного круга света уличных фонарей в другой. Потом он исчез из виду, и тогда она отнесла сумку в спальню и задвинула ее с глаз долой под кровать. К тому времени, как Фостер вернулась в гостиную, ключ Голдейкера уже поворачивался в замочной скважине. Когда же дверь открылась, она уже сидела на продавленном диване со смартфоном в руке, проверяя электронную почту. «Приятной поездки, дорогая!» – это послание матери не слишком подняло ей настроение.

Уильям увидел ее сразу – иначе и быть не могло по причине малого размера квартиры – и поспешил отвести глаза, но затем его взгляд вернулся к ней. От Лили не скрылось, как тот скользнул от ее лица к телефону.

– Извини, – произнес Голдейкер.

– Я посылала тебе сообщения, я звонила тебе, Уильям, – сказала Фостер.

– Знаю.

– Почему ты не отвечал?

– Я разбил телефон.

У него был с собой рюкзак, и в качестве доказательства своих слов он расстегнул его и вытряхнул содержимое на диван. В том числе и телефон, который Уилл протянул Лили. Действительно, разбит…

– Ты его машиной переехал или еще что-то? – спросила женщина.

– Разбил лопатой.

– Но…

– Ты все время… Не знаю, Лили. Я не мог ответить, а ты все время… Он все звонил и звонил, а тут на меня свалилось все это. Моя голова… она была готова лопнуть, треснуть, взорваться! Единственным доступным мне тогда способом заставить его замолчать было стукнуть по нему лопатой.

– А что, собственно, случилось?

Уильям не стал складывать вещи обратно в рюкзак, оставив их валяться на диване. Он прошел через всю комнату к креслу-качалке и сел. Лили впервые получила возможность разглядеть выражение его лица. Уилл моргал вдвое чаще обычного. Так бывало, когда все валилось у него из рук.

– Все хреново, – признался он.

– Что?

– Всё. Я. Работа. Всё на свете. Всё паршиво. Хуже некуда. Точка.

– То есть ты потерял клиентов в Шордиче?

– А ты как думаешь? Я ведь вечно что-то теряю! Ключи от машины, блокноты, рюкзак, клиентов… Тебя. Только не отрицай это, Лили. Я теряю тебя. Именно это – давай посмотрим правде в глаза – ты и хотела сказать мне, не так ли? Ты названивала мне, ты отправляла текстовые сообщения, требуя, чтобы я перезвонил тебе и чтобы ты могла сказать мне то же, что и все остальные. То есть послать подальше. Верно я говорю?

Теперь он моргал в три раза чаще обычного. Ему нужно было успокоиться. Фостер по собственному опыту знала: есть несколько способов утешить Голдейкера, если его начинало заносить слишком далеко. Поэтому она медленно заговорила:

– Я вообще-то собиралась свозить тебя в Марракеш. Нашла дешевый отель с бассейном и прочими прибамбасами. Хотела сделать тебе сюрприз. А зря, мне следовало сказать тебе о нем сегодня утром – хотя бы о том, что я купила кое-куда билеты, – но в таком случае… Черт, как я не подумала! – Она закончила фразу довольно нескладно. – Просто мне казалось, что так будет прикольнее.

– У нас нет денег на такие вещи.

– Моя мать дала мне в долг.

– Значит, теперь и твои родители знают, как все хреново? Знают, какой я лузер? Что ты им рассказала?

– Не им, а ей. Одной лишь матери. Я ничего ей не говорила, а она не спрашивала. Она не такая, Уильям. Она не лезет в мои дела.

«В отличие от твоей мамаши», – мысленно добавила женщина, но вслух говорить этого не стала.

И все-таки Уилл это понял. Его взгляд тотчас сделался колючим и пронзительным. Так обычно бывало, когда речь заходила о его матери.

Впрочем, он не стал развивать эту тему.

– Мне следовало с самого начала понять, что это самые настоящие мудаки, – сказал он. – Но я не понял. Почему я никогда не вижу истинную суть людей? Они заявляют, что хотят что-то особенное, и я могу дать им что-то особенное, что им непременно понравится, если только они не станут мне мешать. Но нет, покажи им чертежи и эскизы, чтобы они дали на них «добро», и каждый день подавай отчет за каждый потраченный пенс! Я не могу так работать.

Он встал и подошел к тому самому окну, глядя в которое Лили провела почти целый день. Она не знала, что ему сказать. Но сказать ей хотелось следующее: если он не может работать под чьим-то контролем, если он способен работать только в одиночку, ему все равно придется научиться ладить с людьми, потому что если он этому не научится, он снова и снова, раз за разом, будет наступать на одни и те же грабли.

Ей хотелось сказать ему, что он не умеет находить с людьми общий язык, что никто – пусть он даже не надеется – не будет отдавать в его распоряжение свой сад или даже часть сада, чтобы Уилл преобразил его сообразно своему творческому импульсу. «Что, если людям не понравится твоя задумка?» – хотела спросить Фостер. Но ведь она говорила это и раньше, и уже не раз спрашивала его об этом, и они снова вернулись к тому же, к чему возвращались уже не раз.

– Это все Лондон, – неожиданно произнес дизайнер, повернувшись к оконному стеклу.

– Что Лондон?

– То, что Лондон – причина всему. Здешние жители… они другие. Они не понимают меня, а я не понимаю их. Мне лучше уехать отсюда. Это единственный ответ, потому что я не собираюсь больше жить за твой счет.

Уилл повернулся к Лили. На его лице было то самое выражение, которое появлялось, когда клиенты задавали дурацкие, как ему казалось, вопросы. И оно сигнализировало, что он уже принял решение. Лили поняла: сейчас она узнает, какое именно.

– Дорсет, – произнес Голдейкер.

– Что Дорсет?

– Мне нужно вернуться домой.

– Твой дом здесь.

– Ты знаешь, что я имею в виду. Я весь день думал и принял решение. Я возвращаюсь в Дорсет. Я начну все сначала.

Спиталфилдс, Лондон

Она вытащила его из дома, несмотря на дождь. Предложила сходить в «Гордость Спиталфилдс». Это было недалеко. Гастрономический паб с интерьером в кремовых тонах и темно-синими, набрякшими от дождя маркизами. Зато внутри подавали приличный сидр, а где-нибудь в уголке всегда можно было найти пару свободных столиков. Уилл поначалу упирался: «Я не могу себе это позволить, Лили, и не хочу, чтобы за меня платили, даже ты!»

Она сказала ему, что это деньги ее матери, предназначенные для трат в Марокко, и поэтому какая разница, когда у них все общее, правда?

– Это… это некрасиво, – произнес художник, и это его слово наводило на мысль, что за каждым решением, принятым им после того, как он лишился клиентов, так или иначе стоит его мамочка – от разбитого телефона до заявления о возвращении в Дорсет.

Терпение Лили, похоже, находилось на исходе, и она была бессильна что-либо с этим поделать.

– Ты ведь разговаривал с нею, не так ли? – спросила она. – Ты рассказал ей прежде, чем сообщил мне. Почему ты так поступил?

– Дело не в моей матери, – сказал Уильям.

– Дело всегда в ней, – возразила Фостер и шагнула в «Гордость Спиталфилдс».

Она была так зла на Уилла, что ей даже было безразлично, войдет он следом за ней или нет. Но он вошел. Они сели за единственный свободный столик рядом с дверью в женский туалет, откуда им в лицо – всякий раз, когда кто-то входил или выходил из него – бил слепящий флуоресцентный свет. Играла музыка.

Айпод или айфон был присоединен к чему-то явно спутниковому, потому что звучали исключительно старые хиты в стиле «кантри-энд-вестерн». Главным образом это были песни Джонни Кэша, разбавленные вещицами Вилли Нельсона, Пэтси Клайн, Гарта Брукса, Рэнди Трэвиса и группы «Джаддс».

– Ты не ответил мне, Уильям, – сказала Лили.

Голдейкер огляделся по сторонам, затем снова посмотрел на нее.

– Неправда, я сказал тебе, что… – начал было он.

– Ты пытался сбить меня с толку, вот что ты делал, – перебила его Лили. – Так что давай вернемся в самое начало. Ты говорил со своей матерью. О том, что случилось, ты сначала рассказал ей, и лишь потом – мне.

– Я же сказал, дело не в моей матери.

– Дай я угадаю, о чем был ваш разговор. Она велела тебе вернуться домой в Дорсет. Она убедила тебя, что там можно «начать сначала». Пообещала поддержку и помощь – свою плюс твоего отчима. Когда же ты навсегда оторвешься от них?

– Я не собираюсь жить с матерью. Во всяком случае, постоянно. Лишь до тех пор, пока не встану на ноги. Так будет лучше.

– Боже, я как будто слышу ее голос! – раздраженно бросила Лили.

– Я думаю про Шерборн, – сказал Уильям. – Или Сомерсет. Может, Йовил, потому что там дешевле жить, но работу проще найти в Шерборне. Там есть деньги. Даже мама говорит…

– Я не хочу слышать о том, что говорит твоя мать.

– Это Лондон, Лили. Это попытка хоть как-то зацепиться в Лондоне.

– У меня есть свое дело. И я не жалуюсь.

– Татуировки, верно. Но ведь это, в конце концов, Лондон. А вот то, чем пытаюсь заниматься я… тем, что я люблю и умею, здесь… Здесь, в Лондоне, люди не воспринимают меня так, как мне нужно. Ты сама сказала: это идеальное место, где можно оставаться анонимным, но если кому-то нужно нечто большее, чем анонимность, этого не произойдет. Я слышал, как ты это говорила. Мне здесь неуютно. Я терпел это лишь потому, что со мною была ты.

Лили посмотрела в сторону бара и раздраженно подумала о том, каким модным стал в последнее время Спиталфилдс. А все Лондонский Сити, что тихой сапой проникает сюда, возводя одну за другой уродливые стеклянные башни. Даже здесь – подумать только, всего в двух шагах от узеньких улочек Уайтчепела, где Джек Потрошитель когда-то охотился за своими жертвами! – полным-полно молодых женщин в узких офисных юбках и молодых мужчин в деловых костюмах, заигрывающих друг с другом, потягивая из бокалов белое вино.

Белое вино, причем здесь, в Ист-Энде! Вот он, знак того, что ничто не стоит на месте, что прогресс беспощаден и что словосочетание «идти путем прогресса» применимо не только к обществу, экономике, науке и всему прочему, но также и к людям. Лили же была ненавистна сама идея постоянных изменений, к которым приходится вечно приспосабливаться. Впрочем, знала она и то, что бороться с этим бесполезно.

– Так, значит, все? – спросила она.

– Ты о чем?

– О нас с тобой. О ком же еще?

Уилл потянулся через стол к ее руке. Его ладонь, накрывшая ее сжатую в кулак руку, была влажной.

– Ты тоже можешь переехать в Дорсет. Можешь открыть там салон, – предложил он. – Я уже разговаривал с…

– Да. Верно. Со своей мамочкой. И она заверила тебя, что этот ваш Дорсет позарез нуждается в моих татуировках.

– Вообще-то… да, коли на то пошло. Ты предвзято к ней относишься, Лил. Она не меньше, чем я, хочет, чтобы ты тоже переехала туда…

Декабрь, 14-е

Спиталфилдс, Лондон

Уилл не ожидал, что Лили съедет с квартиры первой. Если честно, он надеялся, что она останется с ним – этакое постоянное присутствие в его жизни, – пока сам он не соберет вещи и не уедет. Но нет, через два дня она съехала, бросив его одного на четыре дня, пока мать с отчимом не приехали на хлебном фургоне, чтобы забрать в Дорсет вещи, не поместившиеся в его «Фиесту».

Четыре дня одиночества стали для него cущей пыткой. Уилл остался наедине с собственной головой. В голове же у него обитали голоса.

Они сообщали ему о том, что он и без того уже знал: что он профукал возможность жить с Лили. Что в очередной раз доказал, какой он лузер. Что он жалкий дрочила и урод с самого первого дня, как появился на свет. Не веришь? Иди, взгляни на себя в зеркало, Уилл! Что он и сделал. Вошел в ванную, посмотрелся в зеркало и увидел в отражении то, что ненавидел в самом себе.

Смехотворный рост. Ты кто, карлик? Деформированное правое ухо. Твой отец пластический хирург; он, что, не может, на фиг, сделать тебе операцию? Густые брови, нависшие над глазами. Ты, что, под гориллу загримировался, чувак? Губки бантиком, словно у купидона, придававшие лицу кукольное выражение…

Да ты страшен, как моя жизнь, чувак. Можно подумать, она этого не замечала? Как будто она слепая… Да ни фига! Ты дал ей повод, и она им воспользовалась, чувак, и кто осудит ее за это?

Как ты думаешь, сколько ей потребуется времени, чтобы раздвинуть ноги перед кем-то другим? Причем кто-то другой сделает это так, как надо. Никаких отговорок, никаких пилюль, никакого яростного бум-бум-бум за десять секунд, никакого «извини, так получилось». Настоящий перепихон, на какой ты – давай посмотрим правде в глаза – никогда не был способен.

Уилл позвонил бабуле – в надежде отвлечься от того, что творилось в его голове. Но стоило ему признаться ей, что он возвращается в Дорсет, как она сказала своим резким, прокуренным голосом старой колумбийки:

– Не будь дураком, Гильермо. Этот твой план… Ты совершаешь ошибку. Ты уже говорил с Карлосом? Он скажет тебе то же самое.

Но какой смысл разговаривать с Чарли? У брата своя, сказочная жизнь, во всех отношениях полная противоположность его собственной.

« – Дорсет? – переспросит Чарли. – Да ну его на фиг, Уилл! Не надо тебе ни в какой Дорсет. Ты видишь в ней решение проблемы, ты, идиот, а ведь она вот уже двадцать пять лет и есть твоя главная проблема».

Брат никогда не поверит в то, во что не поверила бабушка, во что не смогла поверить Лили, и в этом-то и была вся загвоздка. Каролина Голдейкер не горела желанием видеть сына дома постоянно. Впрочем, не горел им и он сам.

– Это временное решение, Уилл. Надеюсь, ты это понимаешь, не так ли? – сказала она ему по телефону.

Мать не позволила ему строить никаких планов, пока он не согласился: пару-тройку недель, чтобы прийти в себя, а потом попытаться заново начать свой бизнес. Уилл думал про Шерборн. Да-да, пусть это будет Шерборн.

А пока ему придется подождать в Лондоне, сказала мать – до тех пор, пока она и его отчим не смогут приехать за ним. По воскресеньям пекарня не работала, так что они приедут в Лондон в воскресенье. К этому времени он придет в себя, верно? Уильям сказал, что постарается. А потом съехала Лили.

Вскоре после этого у него двинулась крыша, и голоса в голове затараторили без устали. Через сутки он позвонил матери и спросил, можно ли ему приехать раньше, до воскресенья? Он привезет кое-какие вещи в своей «Фиесте», а затем, в воскресенье, съездит обратно, уже вместе с ними, и заберет остальные.

– Не глупи, дорогой, – ласково ответила Каролина. – Неужели нельзя потерпеть до воскресенья? Ведь можно? – И, не получив ответа, она осторожно поинтересовалась: – Скажи, Уилл ты принимаешь лекарства?

Он ответил, что да, принимает, и не стал говорить, что Лили ушла. Не хватало еще, чтобы мать узрела связь между первым и вторым – лекарствами и Лили! Лучше не стоит.

Четыре дня тянулись, как тягучая ириска. Не нашлось ничего, что отвлекло бы его от мыслей о том, кем он был. В тот день, когда приехала мать, Уилл нервно расхаживал по комнате и легонько ударял себя по лбу. Когда же приблизился час ее приезда, он ждал у окна, как брошенный хозяином пес.

Вскоре дизайнер увидел, что на улицу въехал фургон. Увидел, как из кабины вылезла мать, чтобы, как обычно, помочь отчиму заехать на автостоянку.

Взмахами рук она показывала, куда ему ехать, а затем подошла к окну водительского сиденья и что-то сказала. Потом последовали еще несколько взмахов. В конце концов старина Алистер сумел-таки припарковать фургон, не задев при этом соседние машины.

Наблюдая за всем этим балетом, Уилл почувствовал, как в нем поднимает голову Это. Он попытался его подавить. Быстро заморгал, в два раза чаще обычного, и откуда-то изнутри, из некоего места, которое ему никак не удавалось обуздать, с клекотом вырвались слова.

– Сраный десант прибыл, – произнес он и прижал ладонь ко рту. Веки его продолжали плясать, как безумные. – Сраный ублюжий дождь с градом.

Он отступил от окна и попытался придушить эти мерзкие слова. Но они упрямо слетали с его губ, извергаясь наружу, как зловонная жижа из забитой канализации.

– Сука – тварь – ублюдок – хватит вые… ться!

Звякнул дверной звонок. Голдейкер подошел к домофону и открыл входную дверь, давая гостям возможность вызвать лифт. Затем с силой ударил себя, но не почувствовал боли.

– Сраная тачка веселых долбое… в Робин Гуда! – вырвалось у него.

Распахнув дверь, он быстро отошел в другой конец комнаты, а затем поднес запястье ко рту и впился в него зубами.

Послышались их голоса, нежный – матери и с хрипотцой – Алистера. Он услышал, как мать сказала:

– Все будет хорошо.

Через несколько секунд они вошли к нему в квартиру.

Каролина заговорила первой, озабоченная тем, что сын открыл им дверь подъезда, даже не спросив, кто это.

– Уилл, милый, – сказала мать, – ты не должен этого делать, не зная, кто пришел к тебе. Это может быть любой. Тем более что в этой части города…

Поняв, в каком он состоянии, она умолкла.

Его глаза заморгали в три раза чаще обычного. Он схватился за живот, пытаясь удержать рвущиеся наружу непристойности – те били, как хлыст, предназначенный исключительно ей:

– Сука – тварюга – падла – мокрощелка!

Женщина не стала на него обижаться.

Воскликнув «о, господи!», она бросилась к сыну через всю комнату и обняла. Уильям прижался к ней, но слова продолжали извергаться из него мерзкой блевотиной. Он отпрянул от матери и, шагнув к стене, начал биться о нее головой. Но отвратительные, гнусные слова продолжали слетать с его губ.

Он услышал, как она сказала:

– Дорогой, это всего лишь припадок. Это всего лишь слова. Ты не такой, как они, ты хороший. Но ты должен попытаться…

Художник рассмеялся безумным смехом.

– Е… ть во все дырки!

– Неплохая идея, – услышал он голос отчима.

– Не мешай мне, Алистер! – резко оборвала мужа Каролина. – Может, ты пока начнешь собирать его вещи? И даже отнесешь их в фургон?

– Да где же они, его вещи? – спросил отчим. – Уилл, дружище, ты так ничего и не собрал? Или ты забыл, что мы с твоей матерью приедем за тобой?

– Неужели ты не видишь, в каком он состоянии? – отозвалась его жена. – Придется… Или нет. Сейчас мы возьмем только кое-что из одежды, а Лили потом может прислать нам остальное. Я напишу ей записку. Кстати, почему ее здесь нет, Уилл? Где Лили?

– Лили – сука е… ная, поет трубадур.

Теперь Голдейкер едва ли не выкрикивал эти слова, и потому врезал кулаком по стене. Дизайнер почувствовал, как мать обняла его за плечи и попыталась отвести на середину комнаты, но он рывком высвободился и бросился в кухню. Там обязательно найдется нож, и тогда он сможет отрезать себе язык или хотя бы сделать себе больно. Он был уверен: только боль способна прекратить это мерзкое словоизвержение.

– Прекрати, Уильям! – крикнула у него за спиной Каролина. Она следом за ним прошла в кухню, и ее руки сомкнулись у него на груди. – Прошу тебя!

– Каро! – крикнул из гостиной Алистер. – Возможно, парень не хочет никуда ехать?

– А придется, – ответила женщина. – Ты посмотри, в каком он состоянии! Уилл, послушай меня. Хочешь, я позвоню в «Скорую помощь»? Чтобы тебя отвезли в больницу? Или еще куда-нибудь? Но ведь ты этого наверняка не хочешь, а значит, должен прямо сейчас успокоиться, взять себя в руки.

– Я могу позвонить Лили на мобильный, – предложил Алистер. – Могу попросить ее приехать. Если не ошибаюсь, ее салон рядом? Она сегодня работает?

– Не говори глупостей, – отмахнулась его супруга. – Сегодня воскресенье. Оглянись вокруг. Она ушла. Лили – проблема, а не решение. Ты только послушай, что он говорит. И сразу все поймешь.

– Но его слова не значат…

– Еще как значат!

Уилл вырвался из материнских объятий и схватился за голову.

– Вилки, ложки и ножи, с кем ты трахался, скажи. И вы двое тоже трахаетесь, как вонючие козлы, и я тоже так могу – трах – трах – трах, потому что ей так хочется, ведь даже Иисус и Мария, и те долбились по-черному, потому что… чем еще ему было заняться первые тридцать лет?

– Боже праведный! – ужаснулся Алистер.

– Довольно, Уильям, – Каролина развернула сына лицом к себе, и он понял, что теперь моргает в четыре раза чаще обычного, потому что почти не видел ее. – Немедленно прекрати, – строго сказала она. – Если ты этого не сделаешь, мне придется позвонить по телефону девять-девять-девять и тебя заберут бог знает куда. Разве ты этого хочешь? Где твои лекарства? Ты упаковал их вместе с вещами? Отвечай мне, Уильям. Немедленно!

– И когда он кончил на кресте, гребаная сука засунула ублюдка в жопу…

– Так не пойдет. Алистер, ты подождешь меня внизу? – попросила Каролина.

– Не хотел бы я оставлять тебя одну, дорогая, – возразил ее муж.

– Всё в порядке. Ты же знаешь, если нужно, я смогу справиться с ним. Он не набросится на меня. Ему надо просто успокоиться.

– Если ты думаешь, что…

– Да.

– Уговорила. Если что, звони мне по мобильному. Я буду внизу.

Дверь квартиры закрылась за Алистером.

– Довольно! – рявкнула после этого на сына Каролина. – Ты слышишь меня, Уилл? Ты ведешь себя, как двухлетний ребенок, и я этого не потерплю. Как вообще ты довел себя до такого состояния, когда ты отлично знаешь, что нужно делать, чтобы его не допустить? Господи, неужели ты не можешь даже пять минут отвечать за свои поступки?!

– Манда в бутылке.

Мать встряхнула Уильяма так сильно, что он лязгнул зубами, после чего развернула его лицом к комнате.

– Вон, долой с моих глаз! – крикнула она. – Угомонись. Прямо сейчас. Сам знаешь, что нужно делать, так что давай, делай! И не заставляй меня повторять тебе это еще раз!

Спиталфилдс, Лондон

Выйдя из дома, Алистер Маккеррон направился прямо к фургону. Сегодня то, что творилось с Уиллом, напугало его даже больше, чем обычно. Такого сильного приступа у пасынка он не мог припомнить.

В самом начале, когда сын Каролины перебрался в Лондон, у Алистера возникли надежды. Уилл нашел себе девушку, странноватую, всю в пирсингах и диких татуировках, но, в конце концов, какое это имело значение? Ему также удалось начать свое дело, которое первое время шло очень даже неплохо.

Он даже стал общаться со своей бабушкой. И если он пропустил мимо ушей совет матери ни в коем случае не общаться с отцом и его новой женой, кого это волнует? Главное, он пытается встать на ноги, и случайное огорчение вряд ли способно сильно его подкосить. Во всяком случае, Алистеру так казалось.

– Пусть он расправит крылья, Каро, – обычно говорил он супруге. – Ты же не можешь вечно его баловать.

Каролина же отнюдь не считала, что балует сына. Он была уверена, что поступает как образцовая мать. Потому что быть образцовой матерью для своих сыновей являлось для нее самым главным делом, и она дала Алистеру понять это в самый первый момент, когда он – к собственной вящей досаде – по уши влюбился в замужнюю женщину.

Какое-то время он считал себя счастливцем – еще бы, ведь у него есть она! С той минуты, когда он увидел ее на рождественском представлении. В антракте Алистер сидел в баре, потягивая невинный апельсиновый сок и восторженными глазами наблюдая за нарядно одетыми семьями. Одни протискивались к барной стойке, чтобы выстроиться в очередь за мороженым, другие покупали сувенирные программки, а он положил глаз на нее и тотчас же решил познакомиться. Сам он пришел туда с пятью своими племянниками и племянницами. И Каролина утверждала то же самое: мол, привела на спектакль двоих племянников. Они сейчас где-то бегают и шалят. Именно так она и сказала. В том, что «племянники» на самом деле были ее сыновьями, она призналась позже.

– Я не знала, что ты подумаешь, – объяснила она потом Маккеррону.

То есть она не знала, что он подумает, когда узнает, что она замужем. И притом неудачно. К несчастью, она была связана узами брака с человеком, который проявлял интерес к «постельной атлетике» не чаще четырех раз в год. Тем не менее она была за ним замужем.

Он ничего дурного не подумал бы, заверил ее Алистер. Лишь то, что она стройна и потрясающе красива: волны темных волос, красивая грудь, огромные темные глаза и такие сочные губы, что у него захватывало дух при одном взгляде на нее. Отчасти причина его восторга крылась в том, что она, сказочная принцесса, пожелала поговорить с ним – жалким лягушонком, невзрачным коротышкой-очкариком с редеющими волосами, а вовсе не тем мачо, о котором мечтают женщины и кем он сам когда-то мечтал быть: спецназовцем, машиной для убийства, увешанным наградами солдатом и все такое прочее.

Увы, судьба-злодейка позаботилась о том, чтобы этого не случилось: в детстве после травмы его нога, как назло, срослась неправильно, сделав его на всю жизнь хромым, ковыляющим неудачником, обреченным вечно носить ортопедический башмак. Прощайте, мечты поступить на военную службу, которая наверняка сделала бы из него того, кем он хотел стать!

В тот вечер в антракте они весело болтали о наступающем празднике, о том, как важно встретить Рождество в кругу семьи, о его родителях в Шотландии, о ее матери в Лондоне, о том, что они будут делать и с кем увидятся. О себе она рассказала крайне мало. Он – гораздо больше. Позже, когда звонок пригласил зрителей обратно в зал, Алистер сунул ей свою визитку и застенчиво сказал, что если она когда-нибудь пожелает встретиться, чтобы выпить по стаканчику чего-нибудь эдакого или по чашке кофе, или же ей будет интересно посмотреть его бизнес…

– Что за бизнес? – спросила Каролина.

– Утилизация и переделка, – ответил Маккеррон.

– Переделка чего?

– Увидите сами.

Если честно, он не ожидал, что из этой встречи что-то выйдет, однако не прошло и двух недель, как она заглянула в его магазинчик на Уайткросс-стрит. Там Алистер продавал то, что своими руками мастерил из разного хлама, который находил на гаражных распродажах, в лавках старьевщиков и даже на свалках. Огромные заводские шестерни становились столами, из клюшек для игры в поло получались лампы, с помощью слоя лака металлические садовые стулья превращались в антиквариат, подернутый благородной патиной, мастерски скрывавшей пятна ржавчины и облупившуюся краску. Выброшенная мебель обретала новую жизнь.

Каролина была очарована. Ведь, не стоит кривить душой, он прекрасно знал свое дело. У нее же было полно вопросов: например, как он решал, во что именно переделать старую вещь. И Алистер опустил страждущую руку в фонтан ее восхищения. В магазине были люди, но ему не терпелось избавиться от них, чтобы полностью одарить Каро своим вниманием.

Он заикался и краснел, всячески пытаясь скрыть то, что было написано у него на лице: а именно животное желание, которое он не имел возможности удовлетворить.

Она осталась до закрытия магазина, а затем они пошли чего-нибудь выпить. Три часа болтали о том о сем, и единственным, что Алистер запомнил о том вечере, было то, что его сердце готовилось вырваться из груди, а мошонка сгорала от похоти.

Подойдя к машине, его спутница призналась ему, что он ей нравится: то, с каким интересом он ее слушает, то, как ей хорошо и приятно в его обществе…

– Что странно, ведь я почти не знаю тебя, – призналась она. – Но у меня такое чувство, что я…

Он не удержался и поцеловал ее. Была ли это животная похоть или что-то другое, но он должен был почувствовать ее в своих объятиях. К его удивлению, Каролина ответила на поцелуй. Губы ее раскрылись, и она прижалась к нему всем телом. Когда же его руки скользнули от ее талии выше, к пышному бюсту, чей вес он тотчас ощутил у себя на ладонях, она не издала даже писка протеста.

Казалось, Алистер вот-вот потеряет сознание, так сильно ему хотелось ее. Он лишь потому сумел взять себя в руки, что они находились на улице, где было полно людей. Отпустив ее, он вытер губы тыльной стороной ладони и, любуясь этим дивным созданием, попытался придумать, как ему извиниться, как ей все объяснить и как ему вообще дальше быть с ней. А ему очень хотелось быть с ней и дальше.

Она заговорила первой:

– Мне не следовало… не нужно было этого делать…

– Нет, это я виноват. Это все спиртное, ты же такая красивая, что я…

– Дело в том, что я замужем, – выпалила женщина. – Мальчики, что были со мной в театре… на спектакле… Они мои сыновья. Я же… Что-то со мной не так, если я захотела увидеть тебя снова, хотя и не имею права… Мне хотелось, чтобы ты поцеловал меня, прямо сейчас. Я ничем не могу это объяснить, кроме как… тем, что ты не такой, как… О боже, я должна идти! Правда, мне нужно идти.

Она пыталась открыть дверь машины, и Маккеррон заметил, как сильно дрожат ее руки. Поэтому он взял у нее ключ и открыл сам.

Каролина повернулась к нему.

– Как бы мне хотелось…

Не закончив фразу, она уехала.

Алистер не успел сказать ей, что ему плевать, что она солгала ему, назвав сыновей племянниками, что умолчала про мужа, хотя и была замужем, что даже будь у нее три ноги и две головы – ему все равно плевать. Самым главным для него было слово «вместе». Он влюбился в нее прежде, чем узнал имена ее детей.

И теперь, спустя семнадцать лет, он по-прежнему ее любил. Алистер посмотрел на дом, в котором сейчас страдал Уилл, и мысленно вернулся к своей Каро, несмотря на все их неурядицы. Вернулся мысленно и к несчастному парню.

Именно из-за Уилла они переехали из Лондона в Дорсет. Продали все, что у них было, чтобы купить бизнес, о котором Маккеррон тогда не имел ни малейшего понятия. Он считал, что выпечка хлеба – исключительно женское занятие. Во всяком случае, когда он был ребенком, в их доме дело обстояло именно так.

Впрочем, это была профессиональная пекарня, процветающее дело с собственным домом, в который он мог привезти Каролину и ее детей. Поэтому Алистер купил эту пекарню и даже взял на работу бывшего владельца, чтобы тот научил его, что нужно делать с мукой, дрожжами, солью, сахаром и всем прочим, что потом превращалось в хлеб, булочки, плюшки, пирожки, пирожные и другие кондитерские изделия. За эти годы Алистер обзавелся семью булочными в разных городах графства, и хотя жизнь пекаря была далеко не сахар – ни свет ни заря на ногах, сон урывками, – по крайней мере, он был в состоянии обеспечить семью.

У Каролины хватило своих забот, особенно с Уиллом. Вот и сегодня в этой квартире с пасынком случился припадок, какого ее муж еще ни разу не видел. Оставалось лишь надеяться, что Каролина сотворит чудо, поможет сыну избавиться от страданий. Если же нет, несчастного парня придется госпитализировать или хотя бы вызвать ему «Скорую». Ни то, ни другое не гарантировало семейного мира.

Зазвонил мобильник. Алистер выхватил его из консоли между двумя сиденьями фургона.

– Как он там? Всё в порядке, дорогая? – спросил он.

Но это была не Каролина, хотя в трубке и прозвучал женский голос.

– Алистер, с тобой всё хорошо? У меня все утро было такое чувство, что с тобой случилось что-то нехорошее.

Он снова посмотрел на дом, на окна гостиной в квартире Уилла, и с удивлением отметил, как участился его пульс.

– Я в Лондоне, – ответил он. – Но я рад, что ты позвонила.

За три года до описываемых событий

Апрель, 6-е

Бромли, Лондон

Сначала в планы Лили не входило мириться с Уиллом. Напротив, она собиралась начать новую жизнь. Она и раньше так поступала – более того, знала, что, если потребуется, поступит так еще и еще раз. Потому что это вовсе не так трудно, как казалось многим женщинам ее возраста. Лили записалась на кулинарные курсы и быстро стала своей в группе любителей вкусно покушать, которые, так же, как и она, считали, что питаться недорого вовсе не значит давиться бургерами из американского фастфуда и что следует почаще наведываться в лучшие продуктовые ряды на всех рынках Лондона – от Спиталфилдс до Портобелло-роуд.

Кроме того, Фостер записалась в танцевальный класс. Преподаватель-аргентинец прозрачно намекнул, что будет только рад делиться своей жгучей мужской красотой и крепким, загорелым телом с любой женщиной, которая того пожелает. А еще Лили присоединилась к группе женщин, которые, дабы всегда быть в отличной физической форме, рано утром каждую субботу налегали на весла на Темзе. Короче говоря, она преобразила свою жизнь, о которой ей пришлось забыть в течение тех десяти месяцев, пока она была с Уильямом Голдейкером. Она дала себе слово, что больше никогда не вляпается в такое «счастье». Но затем он ей позвонил.

И к ней как будто вернулся тот, старый Уилл. По словам последнего, у него все было хорошо. Он сдержал свое обещание и жил один, а не у матери. Он снова встал на ноги и теперь обитает в Йетминстере. Лили знает, где это? Недалеко от Шерборна.

Разумеется, она не знала. Все, что ей было известно о Дорсете, легко поместилось бы в чайной ложке. Тем не менее она сказала ему, что это прекрасные новости, и он продолжил грузить ее рассказом о своем новом жилище.

– Это небольшой деревенский дом, недалеко от центральной улицы. Впрочем, здесь все от нее недалеко. Совсем крошечный, две комнаты внизу, две наверху, зато с обалденным садом. Ты должна увидеть, что я с ним сделал, Лил. И у меня в деревне уже появился первый клиент. Один чувак, проходя мимо, остановился посмотреть, что я сотворил с садом, и спросил, могу ли я сделать то же самое и для него. Сказал, что хочет сделать сюрприз для жены, которая сейчас в Австралии, гостит у дочери и внуков. Хочет сделать ей приятное, чтобы она раздумала эмигрировать. И самое главное – я знал, что так и будет, если я уеду из Лондона, – его полностью устраивает то, как я работаю. Я сказал ему, что он получит в конце, но как я это сделаю и сколько это будет стоить, я не знаю, потому что – я сказал ему – невозможно заранее рассчитать полную стоимость. Но работаю я только так. Со своей стороны, я буду держать его в курсе моих планов, и если он дает «добро» на те или иные расходы, я приступаю к новому этапу.

– Это просто класс, Уилл, – порадовалась за него Фостер.

– Я знал, что ты скажешь. Так ты приедешь?

Лили знала, что он это спросит, только услышала в трубке его голос. Пока бывший бойфренд грузил ее, она пыталась приготовить ответ, но так и не придумала ничего лучше расплывчатого «я не знаю».

– Я хочу, чтобы ты увидела все своими глазами, – произнес Голдейкер. – Дом. Сад. И другой сад, над которым я сейчас работаю. Заказ небольшой, зато у меня полностью развязаны руки. Я знал, Лили, что все дело в Лондоне. Шум, машины, пробки, толпы народа… Город – это не мое. Так ты приедешь?.. Послушай, здесь нет тату-салона. Я узнавал.

– Откуда ему быть, в деревне-то?

– Я имею в виду Шерборн, Лил. Йовил. Шафтсбери. Я не говорю про Дорчестер или Уэймут, но здесь точно нет. Ты же понимаешь, что это значит?

Конечно, она понимала. Она может переехать в Дорсет и открыть там тату-салон – вот чего ему хочется. Загвоздка в том, что этого не хочется ей. Уж слишком много возникает вопросов, начиная от «кому в деревне нужны татуировки?» и кончая его матерью.

– Твоя мать наверняка рада, что у тебя все хорошо, – сказала Фостер, зондируя почву.

– Конечно, рада. Но сейчас речь не о ней. Да, она помогла мне снова встать на ноги – и это всё. Я с нею теперь практически не вижусь. Нет, я, конечно, привел в порядок ее сад. Но это было, когда я жил у нее и Алистера. Теперь она хвастает им перед людьми, которые приходят в пекарню с заказами. Некоторые из них тоже проявляют к саду интерес. Она поддержала меня, Лили, только и всего. Теперь я живу самостоятельно. Со мною всё в порядке, я преуспеваю. Ну, так как? Приедешь ко мне, чтобы в этом удостовериться? Клянусь, я сделаю все, чтобы ты осталась довольна. Нам было хорошо вместе, мне и тебе. И я знаю, что нам будет снова хорошо вместе. Я лишь прошу тебя сделать еще одну попытку. Ты дашь мне такой шанс?

Женщина задумалась. Ее тянуло к Уиллу, когда тот был в лучшей своей форме. Ей импонировал его энтузиазм. Увы, теперь она знала, что есть в нем и что-то другое.

– Боюсь, я не вижу в этом смысла, Уильям, – сказала она. – В Дорсете я никогда не заработаю себе на жизнь. Но даже если б и заработала, вдвоем нам там было бы жутко неуютно.

– У тебя кто-то есть? – неожиданно спросил художник. – Что ж, я тебя не виню. После того, что ты пережила из-за меня… Для меня это была черная полоса. Но сейчас я в полном порядке. Я даже принимаю новое лекарство от словоизвержений. Ни одного припадка с тех пор, как я вернулся домой. Сама видишь, это все стресс. Я должен был предвидеть, что могу сорваться в Лондоне. Зря я позволил брату уговорить себя попытать счастья в Лондоне. Я не такой, как он. Сказать по правде, я не могу даже вспомнить, по какой причине я перебрался туда.

«Чтобы оказаться как можно дальше от своей мамочки, – подумала Лили. – И твой брат хотел для тебя того же самого». Но вслух она этого не сказала. Голос у Уилла был бодрый, и к тому же он сдержал свое обещание. А еще он был ей не безразличен. Был и будет.

Похоже, дизайнер уловил, что она колеблется, и истолковал это в свою пользу.

– Это так просто, Лили, – сказал он. – В деревне есть железнодорожная станция. Мне придется сделать поезду знак, чтобы тот остановился. Это так старомодно, не правда ли? Но если ты скажешь мне, когда прибывает твой поезд, я обязательно приду и помашу машинисту. И послушай еще: после того, как я покажу тебе мою деревню, мы поедем в Ситаун. Там есть площадка длякемпинга с видом на море. Я как-то раз ночевал там один, и это было классно. Там несколько миль пешеходных троп. Есть паб, есть магазин. Деревня. Можно прогуляться до утеса Голден-Кэп. Знала бы ты, какой оттуда открывается вид! И если погода будет хорошая… пусть прохладно, лишь бы без дождя…

– Кемпинг? – спросила женщина, потому что знала, что это означает: палатка, тесное пространство, близость, которой ей вряд ли хотелось…

– Можно вести себя просто как друзья, – быстро ответил Голдейкер. – То есть я хочу сказать, что я ничего от тебя не жду и не требую. Мы не будем ничего планировать, потому что такой между нами будет уговор. Можешь не беспокоиться на этот счет.

Слова буквально сыпались из него, что не могло не настораживать. Впрочем, пока Фостер слышала от него исключительно разумные вещи. При словоизвержениях все бывало иначе. Это был нормальный разговор, пусть даже взволнованный.

– Уговорил, – согласилась она. – Но будем просто друзьями, Уильям. В любом случае я должна быть честна перед тобой.

– Значит, у тебя все-таки кто-то есть.

– Нет-нет! Я тут кое с кем встречалась, но в данный момент у меня никого нет. Просто я хотела сказать, что не хочу жить в Дорсете. Я – лондонская девушка. И чтобы ты это знал. Если вдруг отзовешь свое приглашение, я отлично тебя пойму.

– Ни за что! Вот увидишь, ты изменишь свое мнение, как только посмотришь на Дорсет. Ты ведь никогда там не была, верно?

– Овцы меня никогда не интересовали.

Голдейкер рассмеялся своим типичным мальчишеским смехом, которого Лили не слышала в те последние ужасные дни в Лондоне.

– Подожди! Посмотрим, что ты тогда скажешь, – заверил он ее.

Апрель, 14-е

Ситаун, Дорсет

Как оказалось, в Дорсете были не только овцы. Ее встретили меловые холмы, покрытые изумрудным ковром весенней травы, рощи, в которых уже раскрывались листья, прекрасный смешанный лес – сосны, каштаны, березы, дубы… С открытых пространств открывался прекрасный вид на огромные, похожие на чашу долины. Округлые очертания склонов то там, то здесь нарушали интригующие волнообразные линии, по всей видимости, следы средневековых пахотных террас, за долгие века буквально въевшиеся в почву.

В общем, это была типичная сельская местность с живыми изгородями, помечавшими границы выпасов и полей, с деревенскими домами из камня и кирпича, уткнувшимися в землю носом у самого края дорог – Лили они почему-то напомнили сосущих мать щенят. И повсюду были церкви, как будто жители Дорсета знали о загробной жизни нечто такое, о чем не ведала вся остальная страна.

Как и обещал, Уильям встретил ее в Йетминстере, на станции, где взмахом руки остановил поезд. Он крепко ее обнял, а затем отступил назад и окинул взглядом. Его лицо светилось здоровьем и счастьем, чего Лили почти никогда не видела в Лондоне. Он провел ее по Йетминстеру. Деревня с ее сложенными из известняка домами стояла в окружении зеленых пастбищ и полей, неподалеку от величественных красот Шерборна с его замками и знаменитой школой. Художник торжественно показал подруге крошечный коттедж, как будто тот являл собой подлинную жемчужину архитектуры.

Он отвел Лили в сад, чтобы та могла им полюбоваться, – и она им действительно залюбовалась – садом, который преобразился его стараниями. Здесь были и причудливая беседка, которую в один прекрасный день скроют побеги недавно высаженной глицинии, и выложенная камнем тропинка, змеившаяся по окаймленной пышным травянистым бордюром лужайке, и крошечная двухуровневая терраса для шезлонгов, и цветочные горшки… Растения в них были выбраны не случайно. Скромные сейчас, они предстанут во всей своей красе, когда весна перейдет в лето. Фостер сказала, что у нее нет слов, и это было правдой. В свою очередь Голдейкер сказал, что не сомневался, что ей понравится. То же самое она скажет и про Ситаун, и потому они отправятся туда с ночевкой.

Все прочее даже не упоминалось. Ни слова не было сказано о его матери, за что Лили была особенно благодарна. Что ни говори, а Каролина Голдейкер – выйдя замуж за Алистера, она не стала менять фамилию на Маккеррон, оставив ту, что носили ее сыновья, – всячески пеклась о благе младшего сына, даже если Фостер было неприятно это признавать.

Пока они ехали в Ситаун, откуда открывался вид на залив Лайм-Бэй, у нее из головы не выходил кемпинг. Было не просто холодно – вопреки сезону, было еще и ужасно ветрено. Создавалось такое впечатление, что этот пронизывающий ветер прилетал через всю Европу откуда-то с Уральских гор, замораживая все, что только встречалось у него на пути. О чем Лили и сказала Уильяму.

– Не бери в голову, – ответил тот. – У нас будет палатка, два стеганых одеяла и два спальных мешка, а пока мы заберемся на Голден-Кэп, то успеем согреться. Ты захватила с собой шапку?.. А перчатки?.. Так что не замерзнем.

Несмотря на свое название, Ситаун[1] оказался деревушкой. Расположен он был на приличном расстоянии от бухты, у подножия массивной складки горы, своим гребнем укрывавшей его от зимних штормов и ветров, прилетавших со стороны Ла-Манша. По сути, это было небольшое скопление летних домиков, что характерно для многих приморских городков. В оформлении окон и узких садиков господствовала морская тематика. Перевернутые вверх дном рыбацкие лодки ожидали сезонной покраски. Повсюду, ударяя в нос крепким рыбным духом, были разбросаны крабовые ловушки, поплавки и сети.

Кемпинг располагался за пределами деревни и выходил прямо к морю. Узкая дорога, по которой они ехали, петляла мимо его территории, спускаясь затем вниз по склону, который, в свою очередь, резко заканчивался галечным пляжем. Здесь между камнями журчал ручей, то скрываясь под ними, то появляясь рядом с соленой водой. Пейзаж, как и обещал Уильям, впечатлял.

А все благодаря огромным утесам, закрывающим пляж от ветров. Одним из них и был Голден-Кэп, самая высокая точка во всем графстве. Утес почти на шестьсот футов вздымался над бухтой Лайм-Бэй. По словам Уилла, с него открывается потрясающий вид не только на море и городок Лайм-Реджис, что лежал к западу от них, но и на весь Дорсет, что во всей своей красе простирался в сторону севера.

Голдейкер сказал, что подъем на утес поможет им согреться, но сначала они должны поставить палатку. Кроме того, рассказал он, внизу, ближе к морю есть паб «Якорь» – видишь его, Лил? Они зайдут туда основательно поужинать, после того, как спустятся вниз.

Площадка кемпинга состояла из двух частей – обе находились с восточной стороны дороги, что вела к берегу, напротив утеса Голден-Кэп.

В одной части кемпинга стояли сдававшиеся напрокат трейлеры, а чуть ниже, на террасе естественного происхождения, была устроена палаточная площадка. Несмотря на ветер и холод, на поросшем травой участке стояло с десяток ярких палаток самых разных расцветок.

– Сразу видно, англичане, – сказала Лили, покачав головой.

Уильям рассмеялся. Ничто не способно помешать англичанину, если тот вознамерился отдохнуть.

Они свернули на территорию кемпинга. Припарковав машину, Уилл быстро зашагал к маленькому домику, чтобы заплатить за право пользования крошечным лоскутком земли, на котором они поставят палатку. Минут через пять он вернулся, и они принялись устанавливать свое временное жилище. На это ушло примерно полчаса. Оставив внутри спальные мешки и одеяла, пара приготовилась совершить марш-бросок к утесу Голден-Кэп, чтобы полюбоваться морским – и не только – видом.

Они зашагали вперед, следуя указателю. Уильям шел первым. Рюкзак за спиной, уверенная походка… Время от времени туристы отдыхали – спешить было некуда. Они делали остановки, чтобы нащелкать побольше снимков. Или же покопаться в рюкзаке Уилла, в котором Лили обнаружила плитки шоколада, орешки, фрукты, воду и даже бутылку красного вина и два стакана. Сев спиной к огромному валуну, они любовались долиной Маршвуд-Вейл, что простиралась перед ними, плавно изгибаясь вверх, к древней крепости, которая, как сказал Уилл, называется Пилсдон-Пен. Еще месяц, добавил он, и зеленую мантию Голден-Кэп украсит своим буйным золотым цветением дрок.

Когда они, наконец, поднялись на вершину утеса, там все оказалось так, как и обещал Лили ее друг. Увы, ветер был таким сильным, что они не стали задерживаться слишком долго. И все же с запада, в сером полуденном свете, им подмигивал полумесяц Лайм-Реджис, а на востоке Юрское побережье[2] Дорсета так и манило полюбоваться пляжем Чезил-Бич, протянувшимся на целых восемнадцать миль. Неудивительно, что с такого расстояния самые дальние валуны казались булыжниками, а то и вообще галькой размером с горошину. Изгибаясь, эта длинная береговая линия как будто заключала в объятия огромную лагуну, которая сейчас тускло поблескивала в неярких лучах солнца.

Море в этот день было серым, однако небо – голубым. По небу, как будто убегая от солнца, неслись облака. Птиц почему-то не было, что Лили нашла странным. Она ожидала увидеть здесь чаек, но их нигде не было видно. Единственным звуком был нескончаемый вой ветра.

– Только чокнутый мог привести меня сюда, – сказала она Голдейкеру. – Здесь даже птицы – и те не выдерживают.

На что тот радостно откликнулся.

– Поплывем во Францию? – предложил он. – Мне кажется, я доплыл бы.

Уилл посмотрел на свою спутницу; его лицо было по-мальчишески задорным и лукавым. И тут же импульсивно, хотя и слегка застенчиво – что очень понравилось его подруге – спросил:

– Лили, могу я поцеловать тебя?

– Странный вопрос от парня, с которым я делила стаканчик для зубных щеток, – фыркнула женщина.

– Так это значит «да»?

– Пожалуй, так.

Он наклонился и поцеловал ее. Нежный поцелуй, не предполагавший ничего большего. Что тоже ей понравилось. И она ответила на него, чувствуя, как в глубине ее, как когда-то, проснулось желание.

Ситаун, Дорсет

По пути обратно в кемпинг Голдейкер поцеловал ее снова. На этот раз он не стал спрашивать разрешения – просто внезапно остановился, и Лили по выражению его лица поняла, что за этим последует. Она поймала себя на том, что ей этого хочется, хотя в этом же таилась и опасность.

– Я вернула мою прежнюю жизнь, Уилл, – сказала она. – Не хотелось бы снова ее потерять.

– Давай не будем говорить об этом, – произнес он. – Пока. Я не говорю, что никогда не будем, потому что для меня многое изменилось. Я тоже стал другим.

– Что ты хочешь этим сказать? У тебя кто-то появился?

– Я не стал бы просить тебя приехать сюда, если б у меня кто-то был. Надеюсь, что и ты бы не приехала, будь у тебя кто-то.

– Я же сказала, что у меня никого нет.

– Но ведь был же? За последние месяцы? А вот у меня не было, и…

– Уильям! – В интонации, с которой Лили произнесла его имя, прозвучало предостережение.

– Ладно, проехали, – быстро произнес молодой человек. – Меня это не касается.

Они зашагали дальше.

В ту ночь они занимались любовью. Фостер не могла сказать, что стояло за желанием Уильяма – помимо физиологии и некой животной похоти, которая обычно возникает, когда мужчина и женщина оказываются в тесном пространстве после приятного совместного дня. С ее стороны это было что-то вроде пятьдесят на пятьдесят. Наполовину похоть, если быть честной с самой собой. И наполовину любопытство, если быть еще более честной.

Потому что раньше их совокупления были столь яростными, что завершались, едва успев начаться, вслед за чем следовало жалкое извинение и обещание, что «в следующий раз все будет по-другому». И хотя каждый раз все оставалось по-прежнему, Лили все равно надеялась, что что-то изменится. Так что теперь ей было просто любопытно.

Поэтому она позволила Голдейкеру соблазнить себя, как только заметила признаки того, что ему этого хочется. Серьезный взгляд, прикосновение его теплой руки к ее затылку, когда они возвращались из паба, в котором поели, то, как нежно он убрал ей за ухо прядь волос. Когда же он, без всяких предисловий, сказал ей то, к чему она давно привыкла: «Хочешь заняться со мной любовью, Лили?», женщина по достоинству оценила его новое мужество. Уилл честно признался в том, чего ему хочется, вместо того, чтобы делать вид, будто все получилось само собой. Что, в свою очередь, заставило ее задуматься о том, не была ли ее собственная похоть источником его бед.

На этот раз она позволила ему взять инициативу в свои руки, разрешила быть ведущим в их дуэте. И затем они некоторое время лежали рядом на боку, держась за руки и положив переплетенные пальцы ей на бедро.

– Я люблю тебя, – произнес Уилл. – Сейчас и всегда.

Лили улыбнулась, но не сказала тех слов, которые он ожидал услышать. Она подумала, что услышит его протест, что он начнет просить большего, как это бывало в прошлом, но ошиблась. Вместо этого Уилл улыбнулся и проговорил:

– Итак… Как тебе было?

– Ты отлично знаешь, как мне было. Но, Уильям… – Фостер ожидала, что он насторожится, но этого не произошло, о чем свидетельствовало открытое выражение его лица. – Это ничего не меняет, – добавила она. – Согласна, здесь красиво. Но я все равно не хочу уезжать из Лондона.

– Пока, – сказал ее друг. – Добавь слово «пока». Ты же знаешь, оно ждет, когда его произнесут.

– Ну, я не знаю…

– Пока, – подсказал молодой человек.

Лили поняла, что он предлагает ей компромисс, и согласилась:

– Пока не знаю.

Уильям протянул руку и прикоснулся к ее соску. Она мгновенно ощутила то, что ей и полагалось ощутить: ей стало жарко между ног – верный признак того, что она готова принять его.

– А ты развратник, – сказала она ему.

– Ты еще не знаешь, каким я могу быть, – ответил он.

Апрель, 15-е

Ситаун, Дорсет

Лили выспалась гораздо лучше, чем ожидала выспаться в палатке, на земле и в жутком холоде. Она спала без сновидений, крепко, и когда проснулась, то увидела на парусине палатки солнечный ореол. Тогда женщина откатилась на свою сторону, чтобы посмотреть на спящего Уильяма, но его на месте не оказалось.

На какой-то миг она ощутила себя Джульеттой в склепе, однако классическая строчка «а мне ни капли не оставил» относилась к сильной жажде, а не к желанию вечного покоя. Ее мучили и жажда, и чувство голода; правда, последнее было непривычно, потому что обычно, проснувшись, она не хотела есть.

Фостер потянулась, зевнула и пошарила рукой в поисках разбросанной одежды. Было видно, как из ноздрей у нее вырывается пар – как у фыркающего быка. Она не испытывала ни малейшего желания вылезать голой из-под стеганого одеяла и из спального мешка.

Как оказалось, сделать это было нелегко, однако, с кряхтениями и стонами, ей это все же удалось. Женщина несколько раз окликнула Уильяма, но он так и не откликнулся. Она расстегнула на палатке молнию и высунула голову наружу, навстречу прекрасному утру. На небе не видно было ни облачка, но по-прежнему нигде не было птиц. Наверное, улетели в Испанию, решила Лили. Разве можно винить их за это?

Она позвала Голдейкера еще раз, моргая от яркого утреннего света. Его нигде не было, как не было никого и возле соседних палаток. Либо было слишком холодно, либо слишком рано, либо и то, и другое. Взгляд на часы подсказал, что сейчас семь тридцать. Недовольно проворчав, Лили юркнула обратно в палатку.

Черт, такое ощущение, будто рот и глотка покрыты тонким слоем песка! Здесь где-то должна оставаться вода, надо срочно ее найти… Кроме того, женщине хотелось в туалет, но с этим можно было и обождать. В рюкзаке у Уилла наверняка есть вода, сообразила Лили и на четвереньках подобралась к нему.

Внутри оказался апельсин, оставшийся после их «пиршества» на вершине Голден-Кэп, несколько миндальных орешков, обломок шоколадной плитки и – слава богу! – бутылка, в которой оставалось еще примерно на четверть воды. Эти сокровища Фостер достала, вытряхнув содержимое рюкзака на спальные мешки. Среди всего прочего оказалась и тонкая записная книжка в кожаной обложке.

Решив, что ничего в ней, кроме идей Уилла на темы ландшафтного дизайна и его набросков, не будет, Лили ее открыла. Затем, открутив колпачок бутылки, выпила всю воду и посмотрела на открытые страницы записной книжки. Все так и есть. Несколько беглых набросков фонтана здесь, садового пруда там, выложенное камнем русло пересохшего ручья… Но затем содержание записей изменилось. Это был дневник, написанный почерком Уильяма.

Лишь позже девушка поняла, что ей следовало сразу осторожно положить записную книжку на место, оставив в тайне интимные мысли своего бойфренда. Но то самое любопытство, которое было второй составляющей ее желания заняться с ним в минувшую ночь сексом, теперь подтолкнуло ее к знакомству с его дневником.

Было видно, что писал Голдейкер в спешке, лихорадочно занося на бумагу суматошные мысли, которые фактически отражали его словоизвержение, когда то находило на него. Но в отличие от словоизвержений, в этих записях не было ничего непристойного. «Выздоровление. Процесс. Не что-то такое, что происходит через день. Процесс означает движение и иногда изменение. Пережить это и продержаться до будущих лучших дней».

Лили нахмурилась, но все поняла. Это его самые первые дни, и он тогда боролся.

А кто не боролся бы? Уилл потерял свой еще не оперившийся бизнес, он потерял ее. И ему было плохо. Девушка перелистнула две страницы и глянула еще на один эскиз – на этот раз комплект вазонов, в изобилии засаженных растениями. Затем она продолжила читать:

«Случилось снова. Разговор за ужином, как всегда, но речь заходит о Лили, и я срываюсь, и ничто не способно это остановить, пока то, что способно, это не останавливает. Затем, позже, снова, и если нет другого способа, что мне с этим делать, бесполезно даже пытаться…»

По спине у Фостер пробежал тревожный холодок. Следующая запись:

«Звонил Чарли. Сказал, есть ответы на все. Брось, Уилл, говорит он. Тебе нет причин бояться. Но это никакой не страх, и он не знает, что это никогда не было страхом, это все внутри, именно там все и происходит».

Где-то снаружи, вдалеке, залаяла собака. Затем, уже совсем близко, заурчал и заглох автомобильный двигатель. Кто-то пять раз с силой нажал на акселератор, в надежде на то, что двигатель заработает. Затем еще кто-то крикнул, мол, хватит, сколько можно, люди еще спят, живо прекрати, идиот гребаный. Но Лили лишь смутно слышала эти слова, равно как и плач неожиданно проснувшегося ребенка. Она читала:

«Поэтому я присмотрелся и понял: оно было все время, презрение, как он и сказал и якобы всегда знал, только он не все знает, я же не могу понять, как, когда, я никогда не понимал этого раньше, только теперь я, наконец, это понял и хочу умереть».

Добравшись до этих слов, Фостер явственно ощутила страх. «Хочу умереть!» – кричали буквы страницы. Девушка поспешно перевернула ее и начала проникновение в сознание человека, которого никогда толком не знала.

Ситаун, Дорсет

Уильям вышел из крохотного магазинчика с едой для завтрака. Ему пришлось ждать до восьми часов. Ровно во столько открывался магазин. Но ничего страшного. Он подождет.

Сев на крыльцо, Уилл принялся любоваться утренним солнцем над гладью залива. Проводил взглядом двух ранних туристов, шагавших по изумрудной зелени восточного склона утеса, что высился над галечным пляжем.

Этот утес был куда более хрупким, чем Голден-Кэп. На нем тут и там виднелись таблички с предупредительными надписями: «С дорожки не сходить», «Опасный обрыв», «Неустойчивый грунт»… Главная опасность заключалась в том, что на первый взгляд утес казался совершенно невинным: пологий подъем, поросший скошенной луговой травой, ведущий к обзорной площадке и лазурному небу. Кое-где были расставлены скамейки для отдыха тех, кто устал от ходьбы. Обидно, правда, что погнутые ветром низкие кусты орешника не помогали укрыться от непогоды.

Уилл глубоко вдыхал утренний воздух. Он снова стал собой прежним. За последние недели – никаких припадков, и причиной тому стал вовсе не ставший едва ли не религиозным ритуалом прием лекарств. Просто он выздоравливал от Лондона, от вторжения в его работу посторонних людей, от давления со всех сторон человеческой массы – тех людей, которых он не знал и которым не мог доверять. А также благодаря тому – и Уилл это знал, – что он поселился отдельно от матери.

В этом Лили была права. И в то же время неправа. Он должен был вернуться в Дорсет, чтобы выздороветь, но должен был сделать это самостоятельно, доказать самому себе, что может жить один. Жить в Дорсете без матери. Жить в Лондоне без Чарли и Индии. Не цепляться за Лили, как тонущий человек, который уходит под воду и тащит за собой спасателя.

Он знал лишь то, что ему нужен покой, который может подарить только сельская местность, будь то пологие зеленые холмы с крестьянскими фермами, морской берег с его великолепными утесами и удивительными обнажениями горных пород, глубокие карманы лесов и огромная, прекрасная, опрокинутая чаша голубого неба. Ему нужен Дорсет, чтобы ощутить себя здоровым физически и духовно. Он устал быть бормочущим всякую ересь недоделком, который боится любой тени. Даже собственной. В сельской местности в чулане или под кроватью нет никаких чудовищ. Здесь есть лишь одна только сама сельская местность.

Его мать это знала. И Лили это тоже поймет.

Лили, подумал Голдейкер. Вчера он почувствовал, что способен вернуть ее. Нет, конечно, на это уйдет время, но время у них было, потому что они молоды и впереди у них еще долгие годы.

Ей ничто не мешает закрыть свой салон в Лондоне. И приехать к нему в Дорсет. Более того, он уже присмотрел место для ее тату-салона, хотя пока не сказал ей об этом. Главное, не торопить ее, а лишь нежно увещевать, что теперь у него получалось очень даже неплохо. И Лили поймет, что это ее судьба.

Да, из-за него она пережила жуткое время, но он знал: любовь такой женщины, как Лили, сдается не сразу.

Когда магазинчик открылся, молодой человек купил там все, что нужно для завтрака. Правда, ему пришлось слегка задержаться, чтобы принести для них обоих свежезаваренный кофе. Зная, какой она любит, Уилл специально попросил с молоком, но без сахара, после чего направился с покупками обратно в кемпинг.

Вернувшись, он увидел, что его подруга еще не встала. Бросив пакеты со снедью на землю, Уилл поставил на плоский камень две чашки с кофе и, опустившись на корточки перед входом в палатку, задумался над тем, как ему ее разбудить – лаской, поцелуем в шею?

Но Лили не спала. Он увидел это, как только расстегнул молнию на палатке. Более того, она была одета и сидела по-турецки на своем спальном мешке, нагнув нежную шею. Пробор разделил ее рыжие волосы на две части, открыв глазу белую кожу.

– А, так ты… – начал было Уильям, но ее испуганный возглас не дал ему договорить. Она быстро положила руки на колени, в попытке прикрыть то, что до этого рассматривала. Голдейкер сразу понял, что это. Лили произнесла его имя.

– О боже! – вырвалось у нее, и она мгновенно изменилась в лице, как будто его раскололи молотком.

Уилл со сдавленным криком попятился назад, вон из палатки. Куда бежать, на что смотреть, что делать, кого спросить…

Он бросился вверх по склону в сторону моря.

За два месяца до описываемых событий

Июль, 20-е

Виктория, Лондон

То, что привело инспектора Линли в кабинет суперинтенданта полиции Изабеллы Ардери, не имело ничего общего ни с каким расследованием. Зато имело прямое отношение к тому, что, по идее, вообще не должно было его волновать: сержант Барбара Хейверс вот уже два месяца держится тише воды, ниже травы, не позволяя себе никаких взбрыков.

Заветным желанием Линли всегда было, чтобы его давняя коллега узрела, наконец, свет разума и начала одеваться, говорить и вообще вести себя в манере, призванной снискать одобрение начальства, в чьих руках была ее судьба. И вот теперь он обнаружил, что та версия Барбары Хейверс, которую он все эти годы надеялся увидеть, отнюдь не ровня той Барбаре Хейверс, чье безумное общество неизменно вдохновляло его на их совместные подвиги.

Если честно, она бесила его с того самого дня, когда ее назначили ему в помощь. Увы, беда заключалась в том, что в былые деньки, когда бравада и самоуправство буквально лезли из нее наружу, Барбара была в два раза лучше любого из своих коллег, за исключением разве что сержанта Уинстона Нкаты. Да и тот, по большому счету, был на ее уровне, но ничуть не выше, не считая вкуса в одежде. Но эта, новая, якобы улучшенная версия Хейверс, строго следующая всем правилам?..

Кому стало лучше от того, что теперь она держит все мысли при себе, пока не станет ясно, с какой стороны дует ветер? Меньше всего это шло на пользу интересам установления истины. С другой стороны, до сих пор у Барбары не было абсолютно никакого выбора в том, что касалось линии поведения. А все потому, что в столе Изабеллы Ардери лежал подписанный рукой самой Барбары запрос о переводе, который вмиг отфутболил бы ее в глухомань, на север страны.

Одно неправильное движение – и в документе будет проставлена дата, гарантирующая ей удивительную новую жизнь в Бервике-на-Твиде. Вакансии там, разумеется, не было. Но у Изабеллы имелись свои люди в самых верхах, а как известно, услуга за услугу. Мало кто из главных констеблей[3] в стране отказался бы иметь в своих должниках суперинтенданта лондонской полиции. По этой причине Линли и решил поговорить с Ардери. Он решил попытать счастья – уговорить начальницу отвести дамоклов меч, занесенный над головой Барбары.

Войдя в кабинет Ардери, Линли вежливо спросил, нельзя ли им кое о чем побеседовать.

Изабелла занималась какими-то бумажками, однако тотчас отложила их и с интересом посмотрела на инспектора. Тот знал: начальница, удивленная его почтительным тоном, моментально что-то заподозрила.

Она отодвинула кресло и встала, а затем подошла к довольно старому серванту у дальней стены и, налив из кувшина стакан воды, предложила его Линли. Тот отказался.

– Садись, Томми, – сказала Изабелла, но сама осталась стоять.

Инспектор знал, что, усевшись, сделает ей приятно, ибо тем самым унизит себя как в ее глазах, так и в своих собственных, поэтому не стал торопиться опустить пятую точку на стул. Вместо этого он встретился с ней взглядом. Ардери ждала, когда же он, наконец, примет решение. И он его принял.

– Если ты не против, я постою, – сказал он.

На что она ответила:

– Как хочешь.

Они с ней были одного роста. Он – благодаря наследственности, она – благодаря тому, что носила туфли на двухдюймовых каблуках. Каблуки добавляли ей роста до шести футов и двух дюймов – как у него, и когда он стоял перед ее столом, кончиками пальцев опираясь на столешницу, они могли смотреть друг другу прямо в глаза, зрачок в зрачок.

Линли понимал, что не может, как говорится, сразу взять быка за рога. С другой стороны, какой смысл тратить четверть часа на бессмысленные любезности. И он сказал:

– У меня тут проблема с Барбарой Хейверс, шеф.

Изабелла Ардери прищурилась.

– Что же эта несносная особа натворила на этот раз?

– Ничего. И в этом вся проблема.

– Потому что?..

– Потому что то, что сейчас она делает – если точнее, два последних месяца, – она делает не самым лучшим образом.

– Она приспособится.

– Это меня и беспокоит. То, какой она была и как она работала… Все это исчезает с каждым днем. Эта ее новая версия…

– Мне нравится эта ее новая версия, – не дала договорить инспектору Ардери. – Очень приятно знать, что я могу спокойно прийти утром в свой кабинет, и в него никто не ворвется и не станет трезвонить по телефону, требуя моего присутствия в руководящих инстанциях, чтобы обсудить ее последний прокол.

– Но в этом-то вся суть! – воскликнул инспектор. – Чтобы хорошо делать свое дело, приходится время от времени спотыкаться. Стоит же стать излишне осторожным, начать опасаться дисциплинарных взысканий или судебных разбирательств, бояться пройти через внутреннее расследование, или… – Томас помедлил. Если он выложит остальное, начальница мгновенно поймет, что у него на уме, а он не был уверен, что это ему нужно. Изабелла не любит, когда ей дают советы.

– Или? – Ардери поднесла стакан к губам и отпила из него. Пряди ее светлых волос на миг взметнулись, открывая взгляду золотые серьги, затем снова легли на место.

– Или когда тебя силой переводят на новое место, – добавил ее подчиненный, ибо терять ему уже было нечего.

– Ах, вот что! – Изабелла поставила стакан на стол, после чего села и жестом предложила последовать ее примеру. На этот раз инспектор принял предложение.

– Так вот зачем ты пришел, – произнесла Ардери. – Давай не будем топтаться на месте и избавим друг друга от пустопорожней болтовни. Мне и так ее хватает, когда я разговариваю с отцом моих сыновей. Ты хочешь, чтобы я аннулировала запрос о переводе сержанта Хейверс на новое место?

– Думаю, так было бы лучше для всех.

– А вот меня, Томми, такое положение вещей вполне устраивает.

Линли подался вперед, к ее столу. В ответ на его движение суперинтендант невольно отпрянула назад.

– Этот самый запрос о переводе, который ты заставила ее подписать, мешает ей работать в лучшем ее стиле, с полной самоотдачей, – заявил Томас. – Думаю, тебе было прекрасно известно, к чему это приведет, когда ты вынудила ее поставить под этой бумажкой подпись.

– Мы с тобой по-разному трактуем понятие «ее лучший стиль». Для меня «ее лучший стиль» – это роль осведомителя желтой газетенки…

– Шеф, она лишь намеревалась…

– Не считай меня дурочкой. Ты не хуже меня знаешь, что Барбара сливала информацию газете «Сорс», что она злоупотребляла служебным положением. Будучи офицером лондонской полиции, она имела наглость проводить собственное расследование, не подчинялась приказам и даже самовольно ушла в отпуск. Уехала, черт возьми, за границу и вляпалась в неприятности в чужой стране.

– Я ничего не отрицаю. Но и ты, как никто другой, знаешь, что такое постоянно работать под зорким оком начальства. Когда тебя постоянно разглядывают в увеличительное стекло, когда ты знаешь, что одно неосторожное движение – и тебя переведут на другое место или вообще дадут коленом под зад…

– Сержанту Хейверс следовало бы подумать об этом раньше, прежде чем она отправилась в Италию, не потрудившись оформить отпуск, прежде чем подробности расследования стали известны этому мерзкому журналюге, ее дружку, прежде чем она вынудила меня перевести на другое место другого инспектора лишь потому, что она, видите ли, не уживалась с ним в одном отделе.

– Думаю, ты прекрасно знаешь, что он ей никакой не «дружок».

– Кто?

– Тот журналист. Что же касается перевода Джона Стюарта в другой отдел, ты ведь не станешь отрицать, что он сам подписал себе приговор.

– На счету у твоей Хейверс чертова дюжина дурацких выходок, которые возмутили не только меня, но и вышестоящее начальство. Ты сам отлично это знаешь.

– Я бы сказал, что это преувеличение, – заметил Линли.

– Свой сарказм оставь при себе, Томми. Он тебе не идет.

– Извини, – сказал инспектор.

– Хочешь ты того или нет, но придется довольствоваться нынешним положением дел, да и ей тоже. Если Барбара не способна работать в команде, равно как и подчиняться известным требованиям в том, что касается поведения, то пусть ищет себе другую работу. Кстати, я могла бы предложить ей несколько вариантов трудоустройства, но все они связаны с овцами и Фолклендскими островами. Боюсь, правда, что мои вакансии вряд ли покажутся ей привлекательными. Впрочем, довольно. – Изабелла встала, и Линли понял, что разговор окончен. – У тебя еще есть ко мне вопросы? Меня ждут дела, да и Барбару тоже. Надеюсь, она уже явилась на работу. Причем вовремя, хорошо одетая и готовая выполнить любое порученное задание.

Этого Томас не знал. Сегодня утром он еще не видел сержанта Хейверс. Тем не менее Линли не моргнув глазом солгал суперинтенданту – мол, да, так и есть, хорошо одетая и готовая выполнить любое поручение, Барбара Хейверс уже на работе.

Виктория, Лондон

Линли шел по коридору, направляясь к себе в кабинет, когда услышал у себя за спиной Доротею Гарриман. О ее приближении возвестила морзянка каблуков-шпилек по линолеуму пола, а также ее привычка обращаться ко всем коллегам исключительно по фамилии и званию.

– Детектив-инспектор Линли! – окликнула она его.

Томас обернулся, и Доротея тоже воровато оглянулась.

Он подождал, пока она его догонит. Взгляд, брошенный ею в направлении кабинета Ардери, подсказал ему: эта дама – секретарша их отдела – явно не отказала себе в удовольствии подслушать разговор между ним и суперинтендантом. Впрочем, Линли удивился бы, будь это не так. Ди Гарриман хорошо знала: в том, что касалось полицейской службы, информация решает все, даже на секретарском уровне.

– Мы можем поговорить? – спросила она и указала на один из лестничных колодцев в центре здания, излюбленное укрытие здешних курильщиков. Те наведывались сюда, чтобы тайком сделать пару затяжек, которые придадут им сил продержаться до того момента, когда можно будет вынырнуть из офиса и, отойдя на необходимое расстояние от входа, раскуриться по полной. Линли последовал за женщиной в дверь.

Два констебля в форме стояли на площадке, скармливая монеты торговым автоматам и ведя разговор о некоем «мерзком ублюдке», который «получил по заслугам, если хочешь знать мое мнение». Доротея дождалась, когда те купят все, что им нужно, и спустятся этажом ниже. Подождав, когда внизу за ними захлопнулась дверь, она заговорила.

– Не хочу сообщать дурные известия, но раз вы все равно ходили к ней… – начала она.

– Господи, надеюсь, я не подтолкнул Ардери к тому, чтобы перевести Барбару в другое место?

– Нет, конечно же. Но будьте спокойны: она этого не сделает, если только детектив-сержант Хейверс сама не подтолкнет ее к этому шагу.

– Вы же знаете Барбару! От нее можно ждать чего угодно. Она в два счета может перейти любые границы, слететь с катушек…

– Вы пытались предотвратить то, что вам кажется неизбежным, – заявила Гарриман. – По крайней мере, я так поняла. Уверяю вас, на самом деле в этом направлении никаких изменений не предвидится, инспектор. – Доротея указала на путь, который она проделала от кабинета Изабеллы, после чего продолжила: – Она считает, что поступила правильно. На попятную она не пойдет.

– Если только не произойдет чуда. Я же пока таковых не видел, – согласился Линли.

– А вообще, детектив-сержант Хейверс выглядит теперь чуть более собранной, вы не находите?

– Дело не в ее внешнем облике. Вы наверняка это слышали.

Доротея опустила глаза, изображая смущение. Впрочем, Томас отлично знал: эта молодая особа не считает для себя зазорным подслушивать под дверью – умение, в котором ей не было равных.

– Согласна, – сказала она, – в ней нет больше того задора, той искорки, что раньше. Сейчас детектив-сержант Хейверс… уже не та, прежняя детектив-сержант Хейверс. Лично мне даже как-то грустно.

– Пожалуй, я соглашусь с вами, Ди. Но помимо попытки уговорить суперинтенданта не давать хода этому рапорту…

– Чего она никогда не сделает.

– …я понятия не имею, как вернуть Барбару в прежнее состояние, когда ее мозг извергал идеи подобно вулкану, и чтобы при этом этот самый ее мозг не соблазнял ее самовольничать, игнорируя приказы начальства. – Линли вздохнул и посмотрел на свои ботинки, которым, как он заметил, не помешала бы основательная чистка.

– Вот об этом я и хотела поговорить с вами, – призналась Доротея.

– О том, как вновь сделать из Барбары конфетку?

– Можно сказать и так.

– Это как понимать?

Секретарша разгладила несуществующую морщинку на шве своего платья.

Кстати, сегодня на ней было яркое летнее, все в оборках и рюшах, платье и ярко-розовый полукардиган, стиль которого покойная жена инспектора определила бы без колебаний. Увы, сам он сделать этого не мог. Наряд был слишком праздничным для будничного дня в лондонской полиции, но Доротее он очень шел.

– Так, – сказала она. – Похоже, детектив-сержант Хейверс жутко несчастна. Ее не узнать. Она как маятник, который качнулся слишком сильно в одну сторону и теперь слишком сильно качнулся в другую.

– Весьма удачное сравнение, – согласился Линли.

– Лично я считаю, что решение проблем, которые возникли у нее на службе, было всегда, хотя я почти уверена, что оно вам вряд ли понравится, если я о нем расскажу. Думаете, стоит?

– Давайте, а там видно будет, – улыбнулся Томас.

– Ну, хорошо. Дело вот в чем. Она зациклена. Она всегда была зациклена. Она… давайте назовем это сверхзацикленностью. Раньше это касалось только ее работы, расследований и тому подобного. Теперь же она зациклена на том, чтобы не навлечь на себя гнев суперинтенданта Ардери.

– Поскольку в столе у Ардери лежит ее рапорт, я склонен согласиться с таким мнением.

– Значит, этому явно есть причина, вам не кажется?

– Чему?

– Ее сверхзацикленности.

– Я бы сказал, что причина заключается в нежелании Барбары оказаться в Бервике-на-Твиде. Я бы не стал осуждать ее за это.

– Согласна, но это лишь половина дела, детектив-инспектор. Остальное – это то, о чем она не думает. А ведь если об этом думать, это помогло бы ей снять напряжение от мыслей о переводе на север. Так ведь?

– Более или менее согласен, – осторожно произнес Линли. Интересно, куда клонит его собеседница? – Ну, так скажите мне, о чем она не думает и о чем ей следует думать?

Доротея, похоже, искренне удивилась его вопросу.

– Господи, да об этом все только и думают, детектив-инспектор!

– Я заинтригован. Продолжайте.

– Секс, – лаконично ответила Гарриман.

– Секс. – Томас оглядел лестничный колодец, подчеркивая важность того, что собрался сказать. – Доротея, следует ли нам продолжать этот разговор?

– По-вашему, сейчас все помешались на харассменте? Детектив-инспектор Линли, давайте оставим на время политкорректность и посмотрим правде в глаза. – Рукой с наманикюренными пальцами секретарь обвела лестничную клетку, давая понять, что имеет в виду лондонскую полицию в целом. – Детективу-сержанту Хейверс следует думать об этом подобно всему остальному человечеству. Ей же всегда этого не хватало. Из чего следует, что ей нужно почаще думать о чем-то другом, кроме работы и грозящего ей перевода на север. Секс – лучшее лекарство от ее проблем. Подозреваю, что вы знаете это не хуже, чем я. Называйте это любовью, романтическими отношениями, деланием детей, поиском родственной души, желанием остепениться, – да как угодно! В конечном итоге все это сводится к одному. К партнеру. Детективу-сержанту Хейверс необходима отдушина. Некто особый в ее жизни, чтобы ее мир не сводился только к стенам этого здания.

Линли пристально посмотрел на свою собеседницу.

– Вы предлагаете Барбаре найти мужчину. Я вас правильно понял? – уточнил он.

– Да. Ей нужна интимная жизнь. Нам всем нужна интимная жизнь. Скажите, у детектива-сержанта Хейверс таковая когда-нибудь была? Вам даже не нужно отвечать на этот вопрос. Не было. А потом мы удивляемся, почему она вечно во что-то вляпывается…

– Ди, вам никогда не приходило в голову, что не каждая женщина на нашей планете хочет мужчину или нуждается в нем?

Доротея сделала шаг назад и нахмурила лоб.

– Господи, детектив-инспектор, вы что же, утверждаете, что сержант Хейверс – бесполое существо? Нет? Тогда что? Кто она?.. Не смешите меня. Никогда не поверю. Потому что она и этот профессор, ее сосед, у которого очаровательная маленькая дочка… – Гарриман умолкла и задумалась. – С другой стороны, ее прическа… И это странное отсутствие интереса к косметике… И ее абсолютно жуткий стиль в одежде… И все же…

– Мы угодили в кроличью нору? – спросил Томас. – Или это просто интригующая иллюстрация случайных мыслей?

Секретарша смутилась, что было ей совершенно не свойственно, однако героически взяла себя в руки.

– Неважно. Все поддается решению, – загадочно произнесла она. – Но давайте для примера воспользуемся ее другом профессором.

– Таймулла Ажар, – напомнил ей Линли. – Дочь зовут Хадия. Они были соседями Барбары. В качестве примера чего они нам нужны?

– Того, что ей нужно, – заявила Доротея. – Что могло быть, останься они в Англии.

– Барбара и Ажар, – уточнил Линли, дабы удостовериться, что он правильно ее понял. – Что у них могло бы быть. Вместе.

– Именно.

– Секс.

– Да. Секс, отношения, любовный роман, интрижка. Пойди все таким образом, поверьте, она была бы другой женщиной. А ведь это как раз то, что ей нужно – быть другой женщиной. И чтобы помочь ей стать такой? В конце концов, это довольно… В общем, я могла бы оказать помощь.

Инспектор испытал прилив скепсиса.

– Как вы знаете, Ажар и его дочь сейчас в Пакистане, – напомнил он собеседнице. – Насколько мне известно, возвращаться они пока не собираются, Барбара же туда не поедет. Что именно вы предлагаете? Надеюсь, вы не пошлете Барбару на «свидание вслепую»? Что угодно, но только не это.

– Я вас умоляю! Детективу-сержанту Хейверс не нужны никакие «свидания вслепую». Нет. Ситуация, которую мы с вами рассматриваем… здесь нужно действовать незаметно, окольными путями. – Доротея развернула плечи и гордо вскинула голову. – Инспектор, предлагаю вам доверить это дело мне.

– С какой целью? – осведомился Линли.

– С очевидной, – объявила Гарриман. – Той, что, конечно же, принесет ей любовь – в любой форме, какую та способна принять.

– И вы считаете, что это что-то изменит? – по-прежнему сомневался Томас.

Доротея одарила его проницательной улыбкой.

– Доверьтесь мне, – сказала она.

Июль, 23-е

Бишопсгейт, Лондон

Выйдя на станции «Ливерпуль-стрит», Барбара Хейверс спросила себя – какого черта я согласилась на эту авантюру с Доротеей Гарриман? У них с секретаршей отдела имелось только одно общее: две Х-хромосмы – и любое постижение глубин или мелководья их личностей было неспособно изменить сей непреложный факт. Кроме того, Доротея отказалась сообщить конечный пункт их совместной вылазки. Сказала лишь: «Мы начнем с Ливерпуль-стрит, детектив-сержант Хейверс. Я имею в виду вокзал. Мы встретимся там и решим, куда нам отправиться дальше. Но сначала я должназаскочить в одно место на Вентворт-стрит. Вы там были?..»

Позже Барбара поняла: невинность этого вопроса должна была ее насторожить. Увы, в тот момент она не увидела в нем ничего, кроме предложения Доротеи Гарриман вдвоем скоротать свободные от службы часы. Поскольку в день и час предполагаемой вылазки в город она была ничем не занята – впрочем, была ли она в данный момент своей жизни занята хоть чем-нибудь? – Барбара пожала плечами и сказала, что Вентворт-стрит ее вполне устраивает, но нет, она там никогда не была. Она понятия не имела, что можно ожидать в этом районе Лондона, не считая взбесившихся экскаваторов и подъемных кранов и вечного грохота строительных работ. Но в любом случае приглашение составить компанию Доротее Гарриман было ей в новинку.

Хейверс не помнила, когда в последний раз была на вокзале Ливерпуль-стрит, но когда, выйдя из метро, оказалась в огромной его пасти, она точно знала, что раньше это место было совершенно другим. Теперь же это был гигантский торговый центр, совмещенный с вокзалом. Из динамиков гремели объявления, мимо нее куда-то спешили люди с сумками, портфелями и рюкзаками… Полицейские в форме расхаживали туда-сюда, выглядывая потенциальных террористов среди проходивших через рамки металлоискателей мужчин и женщин, молодых и взрослых, пенсионеров и девушек-подростков с пакетами в половину человеческого роста в одной руке и смартфоном в другой.

Они договорись встретиться в цветочном магазине, который, как заверила Барбару Доротея, та найдет без особых хлопот. Так оно и оказалось. Подойдя, сержант увидела секретаршу отдела, без зазрения совести флиртующую с неким джентльменом далеко уже не первой молодости, который пытался вручить ей охапку тубероз.

Хейверс подошла к ним и извинилась за опоздание, сказав в свое оправдание то, что любой лондонец, который пользуется метро, уже давно ожидал услышать, когда кто-то опаздывал на встречу или свидание: «Северная линия. Там на платформе когда-нибудь начнется бунт».

– Ничего страшного, – ответила ей Гарриман и, помахав древнему джентльмену, взяла Барбару под руку и доверительно сообщила: – Я успела выпить латте с обезжиренным молоком, купить новые трусики и отклонить непристойное предложение семидесятилетнего лорда. Вы заметили, что мужчины никогда не принимают близко к сердцу факт своего старения? Зато нас, женщин, постоянно бомбардируют напоминаниями о том, что средний возраст не за горами и мы даже не заметим, как возле глаз появятся морщинки?

Барбара не заметила. Ей никогда не делали предложений, пристойных или непристойных. Что же касается морщинок, то до сего времени ее попытки избежать их ограничивались рассматриванием себя в зеркале не дольше, чем то было нужно, чтобы разглядеть застрявшие между передними зубами частички шпината, в тех редких случаях, когда она ела шпинат.

Они зашагали наверх, к выходу, куда поднимались сразу несколько эскалаторов. Хейверс бросила взгляд на наряд Доротеи, не иначе как предназначенный специально для похода в Восточный Лондон: симпатичные зауженные книзу синие брючки и коричневые с белым балетки. Брючки дополняла футболка в красно-белую полоску и сумочка в тон обуви. Короче, в выходные дни Доротея Гарриман выглядела столь же стильно, что и в дни рабочие.

В отличие от нее, Барбара восприняла слово «вылазка», которое употребила ее спутница, буквально и оделась соответствующим образом: спортивные брюки на кулиске, футболка с броской надписью «Ты разговариваешь сам с собой или делаешь вид, будто я слушаю?» и – по случаю прогулки с коллегой – новые кроссовки. То, что это были высокие кроссовки с леопардовым принтом, кое о чем говорило. По крайней мере, надевая их, сержант именно так и думала. Теперь же ей казалось, что они слегка… не в тему, если можно так выразиться.

Ладно. Проехали. Слишком поздно что-то менять, решила Барбара. Она поспешила вслед за Доротеей к эскалатору и еще наверху решила отпустить ей комплимент. Она сказала секретарю – что потребовало от нее подобрать точное слово, – что та выглядит «потрясно». Гарриман любезно ее поблагодарила, пояснив, что это все ради Вентворт-стрит.

Хейверс была ошарашена.

– Надеюсь, вы не хотите сказать то, что, по-моему, вы хотите сказать? – уточнила она с подозрением.

– Что именно? – уточнила, в свою очередь, ее собеседница.

– Что вы собрались меня преобразить. Это мы уже проходили, Ди. Дохлый номер.

– Господи, нет же! – ответила Доротея. – Я и не думала. Просто завтра днем я приглашена на вечеринку на свежем воздухе и мне совершенно нечего надеть. Ничего, что я не надевала бы в тысячный раз. Это всего пять минут!

– А после этого?

– Если не ошибаюсь, сегодня в Спиталфилдс работает блошиный рынок. Вас интересуют такие рынки, сержант?

– Разве я похожа на человека, который интересуется блошиными рынками? – спросила Барбара. – Признайтесь, Ди, что вы задумали?

– Ничего, – ответила Гарриман и, сойдя с эскалатора, направилась к выходу. Однако она была вынуждена остановиться, когда ее коллега чуть более настойчиво окликнула ее по имени.

– Надеюсь, вы не собралась взять меня на поруки? – строго спросила Барбара. – Или это чей-то приказ? Ардери сказала вам: «Сделайте что-нибудь с сержантом Хейверс, потому что с ней не всё в порядке». И вы спешите встать перед ней по стойке «смирно».

– Вы шутите: что такого я могу «сделать» с вами? Пойдемте дальше, хватит упираться! – заявила Доротея и, на всякий случай взяв свою спутницу под руку, потащила ее дальше.

Вскоре они были в Бишопсгейт, где современный лондонский Сити с его огромными стеклянными башнями неумолимо наползал на Лондон довикторианской эпохи. Точнее, на ту его часть, что именуется Спиталфилдс. Здесь необузданный капитализм делал все для того, чтобы уничтожить историю столицы. Там, где к облакам не успели взмыть новые небоскребы транснациональных корпораций, сетевые магазины, принадлежавшие неизвестным транснациональным магнатам, делали практически то же самое.

Тротуары были запружены людьми. Как и проезжая часть. Но эти толпы нисколько не мешали Доротее. Все так же держа Барбару под руку, она легко прокладывала путь в массе пешеходов, машин, автобусов и такси, если им требовалось перейти на другую сторону улицы. Хейверс ожидала, что она вот-вот нырнет в один из магазинов, мимо которых они проходили, но нет. Вместо этого минут через пять марш-бросок по местным улицам, которые с каждым разом становились все у́же и у́же, вывел их из этого гигантского человеческого муравейника, и они вновь оказались в Лондоне другого столетия.

Внезапно перед ними во всем своем закопченном кирпичном великолепии возникли дома XVIII и XIX веков. В некоторых имелись жилые квартиры, другие оказались сомнительного вида торговыми заведениями. Лавки, где продавались яркие сари, подозрительного вида парикмахерские салоны со средиземноморскими названиями, уцененки, пабы под названием «Ангел» или «Свинья и свисток», кафе, в которых кофе подавали белым или черным, заливая кипятком из чайника растворимый порошок. Через сотню ярдов раскинулся рынок под открытым небом. Прилавки здешних торговцев поражали разнообразием товара. Тут можно было купить все, от деловых костюмов в тонкую полоску до эротического нижнего белья. Торговали здесь и готовой едой: в воздухе витали ароматы карри, тмина, горячего масла и рыбы.

Окинув взором рынок, Доротея с нескрываемым удовольствием вздохнула.

– Знаю, вы всегда задавались вопросом, – сказала она, обращаясь к Барбаре. – Но я не люблю распространяться на эту тему. Мало ли что могут подумать люди.

Хейверс недоуменно насупила брови. О чем это она?

– Вот так я одеваюсь, – продолжила Гарриман, указав на бесконечные ряды торговцев одеждой, что, подобно реке, протянулись вдоль улицы. – Двенадцать фунтов за платье, сержант. Двадцать за костюм. Тринадцать за пару обуви. Относив один сезон, можно их выбросить, потому что они, того и гляди, сами скоро развалятся.

Барбара перевела взгляд с торговых рядов на свою спутницу и покачала головой.

– Я вам не верю, – сказала она. – Вы такое не носите, Ди.

– Конечно, иногда бывает и фирменная вещь, – согласилась Доротея. – Без них нельзя, ведь так? Всегда нужно иметь теперь что-то приличное, что не раз пригодится. Но все остальное – здесь. Дешево сшито и дешево продано, но… – Секретарь многозначительно подняла палец. – Вы даже не представляете, какие чудеса творит с вещью хороший паровой утюг! А пуговицы! Прежде чем что-то надеть, важно поменять пуговицы и подобрать нужные аксессуары.

Спиталфилдс, Лондон

Барбара сомневалась, что медленное прочесывание рынка доставит ей удовольствие – кстати, как вскоре выяснилось, это был знаменитый рынок Петтикоут-лейн. Она не стала мешать Доротее Гарриман в ее охоте за шмотками.

Повторив, что ей требуется платье для предстоящей садовой вечеринки, секретарша добавила к своему рассказу тот факт, что на этом мероприятии будет присутствовать Некий Молодой Банкир. Она твердо решила обратить на себя его внимание. Если детектив-сержант Хейверс согласна молча постоять рядом и понаблюдать, то она не станет возражать.

С другой стороны, если детектив-сержант хочет самостоятельно что-то для себя выбрать, она с радостью порекомендует ей свою любимую лавку, где семья из шести бывших граждан Бангладеш зарабатывает на жизнь изготовлением подделок модных брендов, какие носят знаменитости и пара-тройка модниц из числа членов королевской семьи.

– Я не знаю, как они это делают, – объяснила Доротея. – Не иначе как с помощью хакеров. Стоит кому-то что-то надеть на премьеру фильма, на скачки в Аскоте или для визита в Белый дом, как здесь эту вещь можно найти уже через пять дней. Виртуозная работа. Ну так как, пойдете походите одна – или составите мне компанию?

– Пойду похожу одна, – заверила ее Барбара. Гарриман моментально просияла, однако ее спутница поспешила добавить: – Вон там. – И она указала на продовольственные ряды.

Доротея вздохнула.

– Не поверю, что вы настолько безнадежны, как вы пытаетесь в том меня убедить, детектив-сержант Хейверс, – сказала она.

– Думайте, что хотите, – ответила Барбара и с этим словами удалилась изучать съедобные дары Гулстон-стрит. Те были представлены в изобилии, разнообразны и буквально умоляли их купить.

Она брела по улице, поглощая вторую порцию цыпленка из ресторана индийской кухни, когда наткнулась на витрину магазина одежды, которая буквально выросла перед нею в конце переулка. Заведение называлось «Убойная киска», и его витрина была полностью отдана футболкам.

С бумажной тарелкой в руке сержант подошла ближе, чтобы рассмотреть товар. Увы, все футболки, как назло, были черными, с довольно неприличными рисунками и надписями, что делало их непригодными для носки. Куда в такой пойдешь? Разве что в гости к матери, чье нынешнее умственное состояние не позволит ей по достоинству оценить всю тонкость этих двусмысленностей.

Ладно, фиг с ними, с футболками, подумала Барбара. Она уже собралась отойти от витрины, но тут ей в глаза бросился красочный плакат, прилепленный к витринному стеклу. Плакат сообщал о выходе в свет книги и встрече с ее автором. «В поисках мистера Дарси[4]. Миф о счастливой супружеской жизни», – было написано крупными буквами вверху. Ниже стояло имя автора, Клэр Эббот, и сообщалось, что она будет выступать перед читателями в институте Бишопсгейта. В первую очередь приглашались женщины. Мужчинам предлагалось рискнуть и присоединиться к ним.

Лондон, Спиталфилдс

Барбара решила посетить это мероприятие по двум причинам. Первой стал поздний ленч на рынке Спиталфилдс в обществе Доротеи. Расположившись в небольшом кафе за стильным металлическим столиком на похожих на вытянутые дуршлаги стульях, они утоляли голод фирменными блинчиками. Изящно развернув бумажную салфетку, Гарриман повела разговор, которого ее спутнице удавалось избегать всю свою взрослую жизнь. Нанизав на вилку кусок блинчика с начинкой из курятины и спаржи, она сказала Барбаре:

– Детектив-сержант, хочу спросить у вас напрямую: когда у вас в последний раз был приличный перепихон? Со стонами, всхлипами, с хватанием за спинку кровати. Этакий эротический опус, которым дирижировал мужчина, знающий толк в этом деле. Это, разумеется, исключает лиц мужского пола из числа посещавших частные школы. Вы понимаете, что я имею в виду.

Доротея какое-то время терпеливо жевала, пока сидящая рядом с нею женщина тянула с ответом, глядя на мать с ребенком за соседним столиком. В данный момент там кипела битва двух воль в отношении игрушечного грузовичка, который малышу хотелось покатать по тарелке с едой. Не дождавшись ответа, секретарь сказала:

– Не заставляйте меня клещами вытаскивать из вас правду.

Эти слова она подкрепила бесцеремонным хлопком по руке своей спутницы.

Барбара повернулась к ней.

– Никогда, – произнесла она.

– Никогда – в смысле, что вы никогда не ответите, или никогда… ну вы понимаете…

– В последнем смысле.

– Так вы?.. Вы хотите сказать, что вы девственница, я правильно поняла? Конечно же, нет! – Доротея наклонила голову и смерила коллегу пристальным взглядом. Написанный на ее лице ужас свидетельствовал о том, что ее осенила некая мысль. – Так оно и есть. Боже… Неудивительно. Какая глупость с моей стороны! Когда детектив-инспектор Линли сказал, что…

– Инспектор? О, какая прелесть! Вы с инспектором Линли обсуждаете мою интимную жизнь? – возмутилась Хейверс.

– Нет-нет-нет! Я лишь хочу сказать, что он тревожится за вас. Ваши друзья уехали в Пакистан. Мы все тревожимся за вас… В любом случае, давайте сменим тему разговора.

– Ди, это бесполезно. И вы сами знаете это, потому что вы не идиотка. Давайте называть вещи своими именами. Я работаю с утра до ночи. И когда дело касается секса, то я…

– Только не говорите то, что собираетесь сказать. Еще никто на этой грешной земле не был занят настолько, чтобы не найти времени для секса, – возразила Доротея. – Боже праведный, детектив-сержант, сколько на это нужно? Минут десять? Двадцать? Тридцать, если захотите еще принять душ? – Она подумала и добавила: – Допустим, час, если вам требуется продолжительная прелюдия. Но дело в том…

– …что мы собрались сменить тему разговора, – напомнила ей Барбара. – Давайте лучше поговорим о кинофильмах. О телепередачах. Или о книгах. О знаменитостях. О ком-нибудь из королевской семьи, с огромными передними зубами или без. Выбирайте. Я готова поддержать тему.

– Тогда последний вопрос. Вам нужен мужчина? Вы хотите иметь жизнь вне стен управления лондонской полиции?

– Полицейские оставляют после себя разрушенные браки, – заметила Хейверс.

– Вы только посмотрите на своих коллег!

Барбара взяла в руки меню, чтобы изучить, что еще в нем есть. В данный момент ей явно не помешал бы еще один блинчик, а то и целый десяток.

Увы, ее собеседница упрямо гнула свою линию.

– Господи, я же не о браке! Разве я замужем? Разве я похожа на замужнюю женщину? Разве, глядя на меня, скажешь, будто я отчаянно хочу замуж?

– Если честно? Да, скажешь. Кто из нас час назад щебетал о каком-то типе, на которого нужно произвести впечатление на вечеринке?

– Вообще-то… Допустим, я так сказала. Но цель ведь в другом: произвести впечатление, назначить свидание, перепихнуться – и все. И если это приведет к чему-то большему, я не против. В конце концов, нам всем хочется замуж.

– Нам всем?

– Естественно. Мы врем самим себе, когда говорим, что нам это не нужно.

– Я не вру.

– И я должна в это поверить?

– Брак – это не для всех, Ди.

– Чушь собачья.

Барбара встала из-за стола и подошла к стойке заказов.

– Хочу еще один блинчик, – пояснила она по пути туда.

Когда же сержант вернулась к столу, то поняла: резко оборвав обсуждение своей интимной жизни, она лишь подарила себе паузу в их назревающем конфликте.

Сиденье ее стула – еще недавно занятое ее внушительной попой – теперь было занято не менее внушительным пакетом. Хейверс подозрительно прищурилась, а затем ее взгляд переместился с пакета на Доротею.

– Мне пришлось это купить, – сказала та. – Я знаю, оно вам пойдет. Вы не должны спорить со мной, детектив-сержант Хейверс.

– Вы же обещали, Ди, что не станете даже пытаться меня переделать.

– Знаю, знаю. Но когда я увидела эти… кстати, вы ведь тоже упомянули сегодня мою одежду. Я лишь хотела, чтобы вы поняли: легкая небрежность – это не… Послушайте. Это всего лишь брюки, жакет и рубашка. Просто примерьте их. Расцветка ваша, обещаю вам, жакет будет сидеть как влитой, а брюки…

– Прекратите. Прошу вас. Ну, хорошо, если я скажу, что примерю все это, вы отстанете от меня? – Не дожидаясь ответа, Барбара столкнула пакет на пол и вытащила из сумки кошелек. – Сколько вы заплатили?

– Боже мой, нет! – запротестовала Гарриман. – Это мой подарок, детектив-сержант.

Это положило конец спору. Вернувшись в тот вечер домой, Хейверс засунула пакет с одеждой под диван и выбросила случившееся из головы. Сотрудница полиции вообще забыла бы о злосчастном походе в Спиталфилдс, если бы не «Радио-4», которое она включила, прежде чем приступить к стирке трусов в кухонной раковине. Натянув веревку для просушки, Барбара полоскала исподнее в пене из жидкости для мытья посуды, когда до нее донесся заливистый голос радиоведущего, обращенный к гостю студии:

– Все это, конечно, замечательно, но вы, как мне кажется, оспариваете естественный порядок вещей. Поэтому хочу спросить вот о чем. В какой момент это становится или позой ради славы, или громким заявлением своей позиции?

Ведущему ответил резкий женский голос. Причем не проговорил, а, скорее, пролаял:

– Естественный порядок вещей? Мой дорогой, со времен трубадуров западная цивилизация побуждала женщин верить в то, что «однажды ко мне явится мой прекрасный принц», что вряд ли естественно, а также в то, что – более, чем что-либо другое, – делало женщин зависимыми, необразованными, плохо информированными и готовыми на все, от бинтования ног, как в Китае, до удаления ребер с тем, чтобы получить талию пятилетней девочки и усладить мужской взор. Нам предлагают инъекции, позволяющие скрыть морщины на лице, одежду, по своему удобству напоминающую «ласковые объятья» боа-констриктора, в которую мы должны втискивать жир на боках, краску для волос для борьбы с сединой – мы всегда должны выглядеть молодо – и самую неудобную в истории обувь, потворствующую странным фантазиям, таким, как облизывание лодыжки, сосание пальцев ног, и – уж поверьте! – телесные наказания мальчиков.

Радиоведущий усмехнулся.

– И все же женщины сами идут на подобные жертвы, – заметил он. – Никто их не заставляет. Они платят деньги. Или снимают их с кредитной карточки, в надежде на то…

– Это не надежда. Что я и пытаюсь показать. Это бездумное, механическое поведение, призванное произвести результат, которого, как им внушили, они непременно должны добиться.

– Но мы ведь говорим не о рабах, мисс Эббот. Вряд ли вы станете спорить с тем, что они – добровольные участники… Ведь их никто не принуждает. Разве можно назвать это порабощением? По-моему, нет.

– Какой выбор есть у женщин, если их постоянно бомбардируют образами, которые впечатываются в их сознание с того момента, когда они впервые берут в руки журнал или пульт от телевизора? Женщинам с младенчества внушают, что без мужчины они ничто и что они еще более ничтожны, если в течение шести месяцев после захвата «своего» самца у них в животе не завелся «пузожитель» – Господи, кто придумал это дурацкое слово? И чтобы обзавестись требуемым мужчиной и требуемым пузом, они, черт побери, уходя утром из дома, должны иметь идеальную кожу, белые зубы, ресницы, в меру длинные, в меру изогнутые и в меру черные, а все потому, что вдруг возле их порога им встретится ожидающий их прекрасный принц с охапкой роз.

– Однако вы сами дважды были замужем. Что, если ваша нынешняя позиция – это лишь следствие вашего разочарования неудачными браками?

– Разумеется, можно считать и так, – согласилась собеседница ведущего. – Можно также сказать, что моя нынешняя позиция есть следствие того, что благодаря личному неудачному опыту с моих глаз спала заслонявшая их ранее пелена. Ко мне пришло понимание того, что замужество и материнство, слепо выбранные с целью удовлетворить чье-то определение успешной жизни или же выбранные без учета других вероятностей, лишают женщину тех самых возможностей, которые позволяли мужчинам доминировать над ними, начиная с библейских времен райского сада. Моя позиция следующая: женщины должны иметь право выбора, причем делать это следует с открытыми глазами, хорошо представляя себе все его последствия.

– Что, по-вашему, не включает в себя «они жили долго и счастливо»…

– Поверьте мне, когда Золушка впервые услышит, как ее прекрасный принц шумно пукнет, идею счастливой семейной жизни можно смело сливать в унитаз.

Радиоведующий расхохотался.

– Думаю, на этом можно поставить точку. Мы разговаривали с иконой феминизма Клэр Эббот о ее противоречивой книге «В поисках мистера Дарси. Миф о счастливой супружеской жизни». Завтра вечером в половине восьмого мисс Эббот выступит в Бишопсгейтском институте на встрече с читателями. Приходите туда пораньше, чтобы занять места. Что-то подсказывает мне, что там соберется толпа…

Июль, 24-е

Лондон, Сити

Через восемь месяцев после того, как она ушла от мужа, Индия Эллиот вновь взяла себе девичью фамилию. А все потому, что за две недели до этого она согласилась на второе свидание с мужчиной, с которым познакомилась в автобусе, возвращаясь из клиники в Сент-Дунстан-Хилл в свой задрипанный домишко в Камберуэлле. До этого она носила имя Индия Голдейкер, хотя, если честно, это сочетание ей никогда не нравилось. Фамилию мужа она взяла лишь потому, что на этом настоял Чарли, когда она выходила за него замуж.

– Дорогая, если не изменить фамилию, согласись, какая из тебя замужняя женщина? – кажется, так он сказал, наполовину в шутку, наполовину всерьез. – Нет, ты, конечно, замужем, но оставить девичью фамилию – это все равно, что прятать этот факт от всего мира.

В общем, она уступила ему. Ведь если Чарльз на чем-то настаивал, он всегда добивался своего. В конце концов, что такое фамилия? Сущая мелочь. Так что какая разница? Чарли было приятно, что Индия взяла его фамилию, ей же хотелось его порадовать.

Поначалу их отношения складывались идеально, и все остальное тоже было близко к совершенству. Но теперь, все эти восемь месяцев после того, как ушла от него, Индия знала, что проявила излишнюю уступчивость в браке. Она также была вынуждена признать, что была абсолютно очарована матерью своего любимого.

В первый раз, когда Чарли представил ее Каролине Голдейкер, Индии показалось, что ею восхищаются, что ее обнимают искренне и что ей очень рады. В тот день в Дорсете, когда Чарльз отправился в пекарню отчима посмотреть новый нагревательный элемент для огромных печей, Каролина доверительно сообщила Индии за чаем, как она рада, что «Чарли наконец-то кого-то нашел, после всех его долгих колебаний и нерешительности, причина которых – полученное им образование». Затем, через четыре дня после их знакомства, будущая свекровь прислала ей шарфик, который купила в торговом центре «Свонс-Ярд» в Шафтсбери, сопроводив подарок короткой запиской: «Милой Индии в знак искреннего восхищения от мамы Чарли».

Расцветка шарфика идеально гармонировала с цветом ее лица, как будто Каролина заранее изучила невесту сына с головы до ног и теперь знала, что ей идет, а что нет.

«Милой Индии» было написано и на открытке, которая прилагалась к серебряному браслету, который – ну кто бы мог подумать! – Каролина нашла «в одном из местных благотворительных магазинов. С любовью, от мамы Чарли». За браслетом последовала нитка бус, сумочка и очередная мелочь из антикварного серебра. Не всё сразу, конечно. И не каждый день. Даже не каждую неделю. Но Каролина продолжала присылать подарки по почте или же передавала их с Чарли, когда тот приезжал в Шафтсбери, а делал он это регулярно, навещая мать и отчима.

Затем одним воскресным днем, когда они с Чарли отправились в Дорсет на обед, Каролина доверительно сказала ей:

– Спасибо тебе, что ты даришь мне радость, Индия. Всю жизнь я хотела иметь дочь – только прошу тебя, не говори это моим мальчикам! – и мне очень приятно делать тебе подарки, когда мне попадается на глаза какая-нибудь милая вещица. Только не притворяйся, будто тебе нравится абсолютно все! Что-то совершенно не глянулось? Передари подруге. Я нисколько не обижусь.

Эта женщина была такой разумной, такой общительной! Она была готова до бесконечности делиться историями про «ее мальчиков». Постепенно Индия стряхнула с себя свою обычную сдержанность, убежденная в том, что ее скованность в общении с матерью Чарли – это не что иное, как результат, вернее, недостаток ее собственного воспитания. Дочь карьерных дипломатов, она выросла в убеждении, что когда живешь кочевой жизнью, меняя города и страны, то единственные люди, кому можно безоглядно доверять, кто в любой ситуации, особенно в чужой стране, при соприкосновении с чужой культурой, всегда придет на помощь, – это родители.

Но Каролина Голдейкер не была чужестранкой. Она родилась в Колумбии, однако с раннего детства живет в Англии. Неудивительно, что вскоре Индия была просто очарована этой женщиной. Поэтому, когда они с Чарли поженились и Каролина спросила ее: «Ты можешь называть меня мамой?» – Индия, хотя ее собственная мать была жива и здорова и, по правде говоря, была единственным человеком, кого ей хотелось называть матерью, все-таки согласилась.

Она убедила себя, что в этом нет ничего страшного. Собственную мать она всегда называла «мама́» с ударением на втором слоге, как то принято у представителей британского высшего общества, так что слово «мама» для нее почти ничего не значило. А вот для ее свекрови это значило многое, и она этого не скрывала. Когда Индия в первый раз назвала ее «мамой», лицо Каролины буквально просияло от радости, равно как и лицо Чарли. Когда мать отвернулась, он шепнул жене: «Спасибо», и Индия прочла в его голубых глазах любовь и благодарность.

Нет, конечно, не все в их отношениях было идеальным. Случалось всякое. Но Индия трезво задавала себе вопрос: а какой брак идеален? Из разговоров с собственной матерью и подругами она знала, брак – это череда компромиссов, а также чересполосица семейных бурь и непогожих дней в отношениях супругов.

Но в этом был смысл. У вас есть спутник жизни, с которым вы живете рядом, взрослеете, обретаете житейскую мудрость. Ведь без этого жизнь и жизнью назвать нельзя.

Лично Индии сильно помогло то обстоятельство, что когда они с Чарли познакомились, он был аспирантом и писал работу по психологии. Случилось это однажды днем в клинике, где она работала. Чарльз лежал на столе для акупунктуры, а она, чтобы его успокоить, что-то тихо приговаривала, вводя первую из тонких иголок в кожу черепа нервного пациента. Будучи дипломированным психологом, Голдейкер знал, как люди меняются в браке, как развиваются их отношения. Когда же он начал работать практикующим психологом, его познания в этой области росли с каждым днем.

Когда они поженились, он уже был преуспевающим психотерапевтом, чьи знания и опыт помогали Индии и ему самому преодолевать трудные моменты их взаимоотношений. И хотя ей не нравилось, что он имел привычку прибегать к терапевтическим методикам, особенно в те моменты, когда разногласия между ними приобретали чересчур острый характер, стоило ей сказать, что он «снова взялся за свое», как Чарли тотчас прекращал разговаривать с нею как с пациенткой и спешил извиниться. А стоило ему это сделать – с видом, полным раскаяния, сказать «прости, дорогая» – как любой конфликт гас сам собой.

Увы, все это закончилось, когда в Дорсете погиб его брат Уилл.

Один-единственный истеричный звонок Каролины стал первым ударом по отношениям Индии с мужем. Постепенно она осознала, сколь хрупкими те были на самом деле. Смерть Уильяма была полна вопросов. Как, где, почему?..

Впрочем, то были лишь мелкие подробности чудовищного факта: Уилл взбежал на вершину меньшего из двух утесов в приморском городке под названием Ситаун. Утес, который повыше, вздымается над каменистым берегом на высоту 650 футов, а второй, пониже, ставший местом его гибели, – на 500 футов, резко обрываясь вниз. Только один человек знал точно, что в тот ужасный день подтолкнуло Уилла на этот шаг. Остальные верили во что-то свое – в то, во что они были готовы поверить, или, наоборот, не готовы, – или же просто отказывались посмотреть правде в глаза.

Чарли был из числа последних. Индии было трудно в это поверить, и еще труднее – жить дальше, зная об этом. Мой муж – психотерапевт, говорила она себе. Тогда почему же он, словно страус, прячет голову в песок, избегая собственных чувств и правды? Но именно так и было. Чарльз избегал упоминать имя брата, изображал фальшивое веселье – этакий оптимист, шутник и все такое прочее, которое она, как предполагалось, должна была воспринимать как настоящее. А чего стоили его вечные шутки, совершенно не смешные, или неуместные замечания, совершенно не в его духе? Постепенно Индия начала сомневаться в том, что она вообще знала своего мужа. Все это было призвано помочь ему пережить дни, превратившиеся для него в одну сплошную мучительную пытку, и это при том, что каждое мгновение буквально кричало про страшную правду, которой он отказывался посмотреть в глаза и которую отказывался принять. Он не сумел помочь собственному брату.

Смерть Уилла вовсе не была той ужасной случайностью, когда кто-то слишком близко подошел к краю обрыва, который, будучи смесью глины и песка, оказался предательски неустойчив. Нет, Уильям не позировал для фото на фоне моря, не взбежал вверх по склону под воздействием наркотика, выскочив из туристической палатки, в которой ночевал вместе с Лили Фостер. Нет, это был намеренный стремительный бросок к вершине утеса при свете дня, причем его возлюбленная бросилась за ним следом.

Лили Фостер видела весь этот ужас – единственная свидетельница того, как молодой человек спрыгнул с утеса навстречу собственной смерти. Там, внизу, он ударился головой о камень, вслед за чем шаткий край обрыва обрушился на него сверху, как будто в насмешку похоронив его под собой.

Как же сохранить душевное здоровье, когда твой единственный брат свел счеты с жизнью? Способ сохранить его наверняка был. Его просто не может не быть. Индия была в этом уверена. Увы, Чарли Голдейкер упрямо отказывался его искать. А Индия Эллиот – которой она теперь снова стала и которой будет и дальше – терпела это, так же как и прочие тяготы их брака, ровно столько, сколько смогла физически. Ее хватило всего на два с половиной года после смерти Уилла. Потом она поняла – пусть даже понимание это далось ей с великим трудом, – что бывают времена, когда можно спасти только одну жизнь – собственную.

Частью этого спасения был уход от Чарли. Другой частью, как ей казалось, стал Натаниэль Томпсон, к которому она согласилась прийти на второе свидание. Правда, он предпочитал, чтобы его называли Нэт. Индия же предпочитала называть его полным именем – так ей нравилось больше, – однако уступила его пожеланию.

– Хорошо, пусть будет Нэт, – сказала она.

И когда после семи совместных поездок в автобусе от Сент-Дунстан-Хилл до Камберуэлла он спросил ее, не желает ли она выпить бокал вина в одном заведении рядом с Камберуэлл-Грин, Индия ответила: спасибо, эта идея ей нравится, вот только от Камберуэлл-Грин, если она там выйдет, до ее дома будет далековато.

Бокал вина превратился в ужин с последующим кофе. Когда они вышли на улицу, час был уже поздний, и Натаниэль по телефону вызвал такси и поехал вместе с ней, а затем отправился домой после невинного поцелуя в щечку и обещания «увидимся завтра».

Индия сочла такую перспективу вполне реальной. Свидание с Нэтом Томпсоном показалось ей очень даже заманчивым, чего она от себя не ожидала. Поэтому, когда на следующий день в автобусе Нэт сказал ей о новой выставке в картинной галерее Тейт, которую он подумывает посетить, и полюбопытствовал, нет ли у нее интереса составить ему компанию, если у него будет два билета, она ответила положительно. И после этого вновь стала называть себя Индия Эллиот. Чарли обнаружил это, когда позвонил ей в клинику. Разумеется, он расстроился.

– Подумай сама, Индия. На моем месте расстроился бы любой.

Но она стояла на своем.

Это было до того, как появилась его мать. Хитрая Каролина записалась на прием в ее клинике. Что еще хитрее – под фамилией Маккеррон. Индия равнодушно скользнула глазами по медицинской карточке, которую вынула из держателя на двери кабинета иглоукалывания, не придав фамилии пациента особенного значения. Некто К.К. Маккеррон. Новенький, увидела она. Вернее, новенькая. Замужем. Сорок девять лет. Страдает от непонятных болей в бедре.

– Миссис Маккеррон… – сказала Эллиот, входя в кабинет, но, едва переступив порог, осеклась, держась за дверную ручку.

Первыми словами Каролины были:

– Пожалуйста, Индия, не сердись на меня. Я подумала, вдруг ты не захочешь меня видеть, если я запишусь под фамилией Голдейкер. Я тут приехала в Лондон, чтобы присутствовать на мероприятии Клэр, и заодно решила… Сейчас сама видишь…

Она сидела на стуле в углу кабинета.

Свет был тусклым, как и полагается свету в больнице, отстроенной на руинах того, что некогда было древней церковью эпохи англосаксов, в свое время перестроенной сэром Кристофером Реном. Ее развалины – результат немецких бомбардировок – теперь стали садом в виде концентрических окружностей. Был здесь фонтан, призванный своим журчанием приглушить шум уличного движения на Лоуэр-Темз-стрит, зеленые насаждения и лужайки, а также древние стены без крыши, вздымающиеся к небу. От творения самого Рена оставалась лишь башня, в которой и разместилась клиника. Маленькие комнатки и несколько окон – вот и всё.

Индия не знала, что на это сказать, и потому ограничилась коротким:

– Я не сержусь.

Что, кстати, было правдой. Она не была уверена, что почувствовала, неожиданно увидев в кабинете свекровь. Разве что удивилась тому, что Каролина еще больше прибавила в весе. Однако, судя по биению пульса в ушах, что-то Эллиот все-таки испытала и понимала, что ей же самой будет лучше, если она поймет, что именно.

Положив медицинскую карту на стол, Индия села на стул врача. Теперь ее и свекровь разделала только кушетка для процедур.

– Смотрю, ты занялась собой. Новая прическа, новый цвет волос, косметика тоже новая… – прокомментировала Каролина. – Даже не знаю, что на это сказать. Неожиданно как-то. Ты всегда была такой естественной…

– Верно. Была, – согласилась врач, но ничего не добавила из того, что могла бы. Что ее якобы естественный облик на самом деле был искусственным и создан по настоянию Чарли, чтобы угодить его матери. Каролине Голдейкер не нравились молодые женщины, которые, по ее словам, стремились изменить свой «природный» облик. Чего Чарльз никогда не мог объяснить, так это того, почему его мать этого так не любила. Сама она регулярно красила волосы и щедро пользовалась косметикой. Увы, совместными усилиями свекровь и Чарли вынудили ее обойтись без туши для ресниц и губной помады даже в день свадьбы. «И о чем только я тогда думала?» – спросила теперь себя Индия.

Каролина открыла сумочку. На какой-то миг Эллиот решила, что свекровь пришла сделать ей подарок и сейчас достанет его из сумки. Со своей стороны, она, разумеется, откажется. Вместо этого «пациентка» извлекла пачку бумажных носовых платков, как будто зная, что те понадобятся ей уже в ближайшие минуты.

– Мне сказали, что теперь ты Индия Эллиот. По телефону, когда я записывалась на прием. Я спросила про Индию Голдейкер, но мне сказали, что ты теперь Эллиот. Как же это понимать? Он и без того безутешен. Это же окончательно его убьет! Нет-нет, ничего не говори! Выслушай меня, это займет всего одну минутку, и я уйду.

Индия знала, чем все это закончится. Она и без того отвратительно чувствовала себя из-за того, что ушла от Чарли. Ощущение было такое, будто она, шагая по улице, наступила на кого-то, кто лежит раненый на тротуаре, истекая кровью. Но она также сделала все – как ей казалось, – чтобы помочь мужу справиться со смертью брата, и теперь он должен был сделать что-то сам, без посторонней помощи. Но не делал.

Каролина как будто прочла мысли невестки. Наверное, те были написаны на ее лице.

– Горе не имеет конца, – сказала она. – Нельзя требовать, чтобы кто-то быстро пережил смерть – тем более такую, как смерть Уилла, – как то бывает, когда скорбишь о смерти друга или даже супруга. Ведь это был его брат. – Ее подбородок задрожал при слове «брат». Индия поняла, как нелегко Каролине вспоминать про самоубийство младшего сына. Тем не менее она заговорила дальше, хотя по ее щекам кривыми дорожками уже ползли слезы. – Другого брата у него не будет. Уилла не соберешь по кусочкам, чтобы начать жить дальше. У тебя самой нет ни сестер, ни братьев. Тебе не понять, насколько близки они были. Чарли заменял Уиллу отца, когда у него не было настоящего, неравнодушного отца, хотя ему самому тогда было всего десять лет. Но он всегда оказывался рядом с Уиллом, когда тот нуждался в товарище, в защитнике. Он был для него тем, чем не смог для них стать родной отец. Индия, пойми, у меня и в мыслях не было баловать моих сыновей. Но когда ребенок в беде, когда ему плохо, мать должна что-то делать, если хочет избежать чего-то худшего, что только может случиться. И такое случилось. И вот теперь, когда Уилла больше нет, Уилла, его единственного брата, Чарли лишился еще и тебя. Ты не должна так поступать Ты должна понять, к чему это приведет, должна понять, как я боюсь…

Каролина вскинула руки в умоляющем жесте.

Индия подошла к свекрови. Ей был понятен глубокий страх этой женщины. Та боялась за старшего сына – вдруг он тоже наложит на себя руки? Индия сама этого опасалась. Именно страх за него вынуждал ее более двух лет оставаться с ним рядом, пока не случится нечто такое, что заставит Чарли взяться за себя. Но она устала служить ему опорой, подушкой безопасности, этакой жилеткой для его слез, и уход от него стал для нее единственным спасением.

– Ему требуется помощь, – сказала Индия. – Он знает это, но ничего не делает. Он говорит, что его помощь – это я…

– Так оно и есть.

– …но мы с вами знаем, что это неправда. Он потерял большинство своих пациентов. Перестал выходить из дома. В иные дни он даже не одевается. Просто лежит на диване и смотрит в потолок. Когда же я обращаюсь к нему с вопросом или пытаюсь о чем-то говорить, или…

– Я знаю, знаю, – сказала Каролина и расплакалась. – Ты имеешь право на другую жизнь. Но разве ты не видишь?..

Он скомкала один бумажный носовой платок и, вытащив новый, промокнула им мокрые щеки. Это действие как будто успокоило ее, потому что когда она заговорила снова, ее голос изменился. Из него исчезли умоляющие нотки, зато появились рассудительность и одновременно… нежность.

– Ты могла бы, Индия, хотя бы не подавать сейчас на развод?

– У меня нет таких намерений, – заверила ее врач.

– Слава богу! Потому что, понимаешь, он сейчас сам не свой, особенно после того, как ты стала встречаться с другим мужчиной, и если он получит документы, в которых…

Эллиот не дослушала ее, ибо в этот момент поняла все. Она ни единой душе не сказала о том, что встречается с другим мужчиной. Даже собственной матери. И если Каролине Голдейкер известно, что у нее завелся ухажер, она могла это узнать только одним образом.

Ей сказал Чарли. Позвонил и сообщил. И его мать, как это за нею водилось, бросилась выручать своего мальчика, теперь единственного.

Впрочем, это было еще не самое худшее. Потому что Индия не рассказывала ему о своих свиданиях. Он мог узнать об этом, только если сам за нею следил.

Спиталфилдс, Лондон

Единственным реальным свидетельством того, что Чарли Голдейкер вот уже две недели не выходил из дома, были пакеты с мусором и холодильник. Первые начали накапливаться в прихожей, словно поникшие дебютантки, отчаявшиеся заполучить партнера для танцев. А второй был пуст, за исключением куска заплесневелого сыра, трех яиц и картонки с молоком, чей «аромат» намекал на то, что самым мудрым решением будет немедленно вылить ее содержимое в кухонную раковину. За исключением этого, не было ничего – во всяком случае, на первый взгляд, – что говорило бы о том, что Чарльз не высовывал на улицу носа из их бывшей общей квартиры, с тех пор как увидел жену с другим мужчиной.

До этого у него бывали хорошие дни и плохие дни. Плохих, конечно же, было больше, однако случались и такие, когда, проснувшись утром, ему удавалось собрать достаточно сил, чтобы сбросить с себя ту неподъемную тяжесть, что как будто расплющивала его, придавливая к матрацу. В такие дни он выходил из дома. И хотя Чарльз не имел сил встречаться с пациентами, он мог хотя бы ходить по улицам, наблюдать за людьми и пытаться осмыслить то, что читал в выброшенных газетах, когда те попадались ему на столиках в уличных кафе. Впрочем, он быстро забывал то, что читал, как забывал о том, где был и что видел.

Жизнь же вокруг него шла своим чередом. В Сити целый день не смолкал шум уличного движения. Утром народ катил на работу, вечером с работы. Тротуары были запружены офисными служащими, продавцами и снующими в толпе подозрительными типами в джинсах и черных куртках с капюшонами. Рынки на Мидлсекс-стрит и Гулстон-стрит не знали отбоя от покупателей. Чарли смотрел на все это любопытным взглядом постороннего. Его собственная жизнь дала трещину и как будто застыла на месте. С трудом верилось, что для всех остальных борьба за существование продолжалась.

Так оно и есть, решил он. Вечная борьба, попытки примириться с реальностью, которая всякий раз иная, которая меняется изо дня в день. Вам кажется, что вы занимаетесь своим делом, пребывая в иллюзии, что находитесь именно там, куда всегда стремились. Как вдруг на следующий день вся ваша жизнь летит под откос. Нет, Голдейкер знал, что такое в принципе возможно. Не зря же он потратил годы, учась на психотерапевта. Увы, все это он знал применительно к другим людям, ноотнюдь не к себе самому.

Ему же следовало понимать, насколько хрупок тот лед, на котором он построил свою жизнь. Тем более что жизнь любого человека – вещь крайне хрупкая. Ему также следовало бы быть готовым к тому, что в любой момент его мир покачнется на своей оси, и лишь в отчаянии ухватившись за немногие знакомые вещи в нем, он сможет удержаться и не соскользнуть со своей персональной планеты в забвение.

После смерти Уилла Чарльз прилип к Индии. Затем, когда она ушла от него, – к своим оставшимся пациентам. Когда же его покинули даже эти несчастные души, чтобы найти того, кто каждую неделю выслушивал бы их скорбные истории, а не просто безучастно наблюдал за ними, он стал цепляться за собственный дом. «Ар-деко», называла их квартиру Индия. «Чарли, Чарли, мы обязательно должны ее купить!»

Самая крошечная из всех пересмотренных ими квартир, эта поражала изумительными лепными карнизами и потрясающими книжными полками. А чего стоили начищенные до блеска перила, полы из твердых сортов дерева, сияющий кафель! В общем, шик и блеск, призванные разить наповал. Им следовало уйти оттуда, как только они переступили порог квартиры, но Индия влюбилась в нее с первого взгляда. Голдейкер же хотел порадовать ее, в знак благодарности за все то, на что она пошла, чтобы сделать ему приятно. Вернее, чтобы сделать приятно его матери. В то время для него было крайне важно, чтобы Индия понравилась Каролине.

Что думали другие про его выбор спутницы жизни, Чарли совершенно не волновало. А вот одобрение матери было для него самым главным на свете. Индия позволила себе усомниться в этом, однако настаивать не стала. «Почему она была такой уступчивой? – задавался он вопросом. – Почему не пыталась спорить со мной?»

Впрочем, ответ на этот вопрос был ему известен. Все неизменно сводилось к желанию угодить Каролине. Невозможно было даже заметить перемен в самом себе, ибо стремление угождать этой женщине становилось частью вашего «я».

Чарли как раз размышлял об этом, когда в замочной скважине повернулся ключ. Голдейкер был в этот момент в кухне. Здесь он повесил на стену небольшую белую доску, на которой каждый день записывал свои дела.

Необходимость в ней возникла еще до смерти Уилла. Чарли был волонтером со стажем и, когда у него не было пациентов, оказывал людям помощь в любое время дня. Он выгуливал собак из приюта в Баттерси, работал на «горячей линии» для потенциальных самоубийц – чертовски удачная шутка, думал он теперь, – читал в домах престарелых газеты и книги пенсионерам со слабым зрением, помогал группе малоимущих подростков обрабатывать садовый участок на южном берегу Темзы.

Увы, вскоре даже на это ему уже не хватало сил. Одно за другим он забросил свои добрые дела. Когда дверь квартиры открылась и его окликнул голос матери, Чарли как раз стирал с доски последний пункт в списке.

Затем Голдейкер услышал шаги Каролины – та вошла в гостиную. Она увидит, что он спит на диване. Знай Чарли, что мать нагрянет к нему, он спрятал бы постельное белье. Увы, ей не понять, почему он не может заставить себя спать в кровати, которую когда-то делил с Индией. И вообще, пока Индия не забрала из квартиры свои последние вещи, он не осмеливался прикасаться ни к одной из них, ибо все они были полны воспоминаний о ней.

Чарльз услышал, как мать вздохнула и, окликнув его снова, направилась в сторону спальни. Он не ответил. Квартира была такой крохотной, что она обнаружит его в два счета. Чарльз уже водил толстой резиновой губкой по слову «самаритяне», когда у него за спиной раздался ее голос:

– Почему ты не ответил мне, Чарли? Обернись и дай мне взглянуть на тебя. Пожалуйста.

Молодой человек выполнил ее просьбу. Каролина медленно выдохнула и покачала головой, как будто говоря: «Тсс, не говори ни слова!», и снова вышла.

Впрочем, она быстро вернулась обратно. В руке у нее было зеркало, которое она принесла из ванной. Женщина поставила его перед сыном.

– Взгляни, прошу тебя! – сказала она, поднеся зеркало к его лицу.

Он посмотрел на свое отражение, которое не желал видеть.

Впалые щеки, небритый подбородок. Глаза – голубые, как у отца и деда по материнской линии – были слипшимися и красными от недосыпа. Волосы растрепаны. Все, что не вместилось в зеркало – Голдейкер это знал, – было столь же непривлекательным. Он не помнил, когда в последний раз переодевался или даже принимал душ. Плечи его были безвольно опущены, а грудная клетка как будто впала. Когда-то он нарочно так горбился, причем много лет, чтобы скрыть свой истинный рост и пощадить чувства младшего брата.

Его взгляд скользнул с отражения в зеркале на лицо матери. Прочтя в ее глазах любовь и нежность, психолог попытался «отзеркалить» ей те же самые чувства. Он даже повернул зеркало так, чтобы она могла увидеть в нем и свое отражение.

– Как там говорится? «Врачу, исцелися сам…» – пробормотал он с тоской в голосе.

– Не надо, – оборвала его гостья. – Это не имеет отношения к Уиллу, и ты это знаешь.

Под словом «это» имелось в виду, что она – некогда стройная – после смерти его брата сильно располнела и теперь была вынуждена скрывать излишек веса под просторной одеждой и огромным количеством этнической бижутерии. Вот и сегодня Чарли заметил на ней одно украшение, некогда принадлежавшее Индии. Как-то раз вечером Каролина забрала его с полочки в ванной.

Позже Индия увидела на ней эту безделушку – да и Чарли тоже, – но никто из них не сказал по этому поводу ни слова. Боже, подумал он, что с ними не так, когда дело касается его матери?

– Тогда в чем причина? – спросил Голдейкер и отвернулся к доске.

– Кортизон, Чарли. Мое бедро. И ты прекрасно это знаешь.

– А! – отозвался он. – Впрочем, как знаешь. Если надуманные инъекции кортизона для твоего «бедра» помогают тебе справиться с утратой Уилла, то пожалуйста. На самом же деле истина не столь страшна. Ты просто пытаешься заглушить свое горе обжорством, мама.

– А что делаешь ты, Чарли?

Психотерапевт беспомощно усмехнулся и положил губку на полочку под доской.

– Понятия не имею.

Было слышно, как мать опустила зеркало на стол. Сын тотчас обернулся.

– Давай не будем, – сказала Каролина. – Нам обоим и без того тяжело.

Чарли кивнул.

– Значит, перемирие.

Мать подошла ближе и обняла его.

– Ты самый лучший, – шепнула она. – Ты мое второе «я», Чарли.

Это был их секрет.

– У нас с тобой одна душа на двоих, – бывало, говорила Каролина сыну. – Наверное, так обычно бывает у матери с первенцем.

Чарльз никогда с ней не спорил и ни разу не признался, что знает правду. Вот и теперь он ничего ей не сказал – зато моментально напрягся, снова услышав эту ложь. Мать, должно быть, это почувствовала.

– Давай поговорим, – сказала она, выпуская его из объятий. – Нам есть что сказать друг другу.

Каролина повела его за собой в гостиную. Здесь, прежде чем что-то сказать, она осторожно свернула одеяло и сдвинула простыни, поморщив нос от исходившего от них запаха. Простыни она тоже свернула комом, а затем сделала то же самое с наволочкой, которую сняла с подушки. Все это женщина отнесла в спальню, а когда вернулась, села на диван и жестом предложила сыну последовать ее примеру.

Потом Каролина оглядела комнату. Она, конечно, заметила, как здесь все изменилось с уходом Индии. Забрав свои последние вещи, жена оставила ему лишь фотографию в рамке – немое свидетельство того, кем она была раньше. На ней Индия и Чарли были запечатлены на террасе, на крыше дома. В руках бокалы с вином, на лицах улыбки. Индия в летнем платье, в ушах у нее массивные серьги, а губы накрашены ярко-розовой губной помадой. На Чарльзе полосатая рубашка с закатанными рукавами. Они знакомы уже три недели, и девушка еще не встречалась с его семьей. Неудивительно, что они пока идиотски счастливы. «Посмотри, какой я была до того, как изменилась ради тебя», – как будто говорил этот снимок.

Каролина была неглупа и тотчас все заметила. Она взяла фотографию в руки и долго ее рассматривала, а затем осторожно поставила на прежнее место, на столик рядом с диваном.

– Мы были чересчур близки, – произнесла она. – В этом вся проблема.

Чарли ничего не ответил. Он понял: мать имела в виду близость не с Индией, а с ним самим.

– Зря я пошла у тебя на поводу. Например, когда ты хотел, чтобы у меня был ключ от этой квартиры, мне следовало ответить твердым «нет», – продолжала гостья. – Я должна была сказать: «Теперь ты живешь с Индией, а не со своей матерью». Тогда все было бы по-другому. Я, конечно, не первая мать, которой хотелось сохранить близкие отношения со взрослыми детьми, но, похоже, я переусердствовала. Когда ты женился на Индии, я восприняла ее как родную дочь. Я мечтала установить с нею духовную связь. Увы, я оказалась слепа. Я не смогла разглядеть, что такая связь ей не нужна. Что она ее не желает.

Голдейкер вновь промолчал. Он понимал: мать рассчитывает услышать от него опровержение, страстное уверение в том, что крах его брака – не ее вина. Что, кстати, так и было. Увы, он не смог заставить себя произнести эти слова. Тем самым он открыл бы дверь для доверия, а у него не было желания делиться с матерью наболевшим. Равно как и выслушивать ее собственные признания.

Каролина прикоснулась к его руке.

– Я повидалась с нею, Чарли. Мне в любом случае сегодня нужно было в Лондон, и я зашла к ней в клинику. Нет, пока ничего не говори! Я знала, что ты был бы против. Но ты сам сказал мне, что она с кем-то встречается… Что мне еще оставалось? Если есть хотя бы малейший шанс заставить ее понять причину… Ты ведь понимаешь: я должна была этим шансом воспользоваться.

По идее, ему следовало возмутиться: мать, не предупредив, отправилась на встречу с его женой, чтобы просить за сына. Увы, ему было неприятно даже начинать разговор на эту тему. И психолог поступил так, как поступал когда-то со своими пациентами – до того, как они покинули его. Он пристально посмотрел на мать.

Каролина еще крепче сжала ему руку.

– У нее с ним не было близости. Я прямо спросила ее об этом. Что еще я могла сделать? Индия сказала, что он даже не был у нее дома. Она даже понятия не имеет, где он живет; знает лишь, что где-то в Камберуэлле. Думаю, одно это говорит тебе о многом.

Чарли почувствовал, что внутри у него что-то шевельнулось. Он не мог дать этому определение, не мог даже просто подобрать слово. Но, что бы то ни было, это придало ему сил, чтобы произнести:

– О чем это мне говорит, мам?

– Что еще ничего не решено, что это лишь временно, что Индии нужно все обдумать, так же, как и тебе. Такое иногда случается. Это еще не конец света.

– Это лишь вопрос времени, – возразил Голдейкер. – Индия красива. Этот тип хочет ее. Она не откажет ему, ведь она никогда никому не отказывает… и тогда… Сама увидишь, чем это кончится…

Каролина встала с дивана и подошла к окну, выходившему на Лейден-стрит. Поднеся правый кулак ко рту, она легонько постучала костяшками пальцев по губам. Чарльз знал: она едва сдерживается, чтобы не накричать на него. Нетерпимая ко всему, что шло наперекор ее желаниям, мать обладала крутым нравом, хотя и редко его показывала.

– Чарли, ты должен отойти от края, – сказала она, все так же глядя в окно. – У тебя нет тех проблем, какие были у твоего брата. Никогда не было. Но даже Уилл…

– Не надо про Уилла, мама.

– …пытался вернуть это жуткое создание с татуировками и пирсингами по имени Лили Фостер. И поверь мне, я совершенно в это не вмешивалась, равно как не намерена и лезть в твои отношения с Индией.

Он пристально посмотрел на мать. Та отвернулась от окна и поймала на себе его взгляд.

– Дорогой, я должна была выяснить, что за отношения у твоей жены с этим человеком. Теперь мне это известно, и я ставлю на этом точку. У тебя есть информация – это всего лишь невинное знакомство, не более того – и теперь, когда ты знаешь это, для тебя настало время вернуть ее. Ты не смеешь сидеть безвылазно в этой квартире день за днем и ждать…

– Я не смогу, мама.

– Разумеется, сможешь.

– Дело не в Индии, а в том, что случилось. Мне от этого не уйти. Я пытался, я пытаюсь и не могу с себя это сбросить.

Каролина вернулась к дивану и, сев рядом с сыном, обняла его за плечи и пригладила волосы у него на виске.

– Послушай меня, сынок, – начала она. – Ты все никак не можешь пережить не столько смерть Уилла, сколько то, что ты не смог помочь ему. А ведь ты, Чарли, помог стольким людям! Ты помогаешь своим пациентам, Чарли, но и помимо них, посмотри, скольким ты помог по доброте души, в свое свободное время. Но Уиллу помочь ты не смог, и я тоже не смогла, как не смогли и врачи, которые его лечили. А все потому, что причина сидела слишком глубоко. Душевный недуг медленно убивал его, и все мы были бессильны этому помешать. У него была работа, которая доставляла ему радость, но, как оказалось, этого было мало. Равно как и усилий Лили. И моих с вашим отчимом усилий.

– Мне не хватило умений. А ведь они у меня есть.

Женщина повернула голову сына к себе – так, чтобы он посмотрел ей в глаза.

– Ты всю свою жизнь был преданным любящим братом. Он забрал это у тебя, когда…

Она осеклась, но, сделав над собой усилие, продолжила:

– Когда он спрыгнул с обрыва. Однако ты должен найти в себе силы, чтобы жить дальше, потому что, если ты этого не сделаешь… Прошу тебя, Чарли, сделай хотя бы просто попытку…

Каролина умолкла. Но ее сын видел, что в эти мгновения в ней что-то происходит, как будто из глубин ее души пробивается нечто сокровенное.

– Я пообещала себе… – медленно, с видимым усилием, произнесла мать, и ее голос дрогнул. Она вскинула руку, давая понять, что ей нужно мгновение, чтобы взять себя в руки. Чарльз не стал ее торопить, и через секунду она заговорила снова. – Пожалуйста, не забывай о том, что я тоже любила его. Он слишком долго был средоточием моей материнской любви. Я водила его к специалистам, к детским психологам, консультантам, психиатрам… Я находила для него школы, которые, как мне казалось, подойдут для него, я ползала на коленях перед твоим отцом, умоляя его дать денег на эти школы, но он не давал. Он не давал денег для родного сына, Чарли. И он, твой отец, при всех его талантах, отказался сделать операцию, которая хотя бы частично избавила бы Уилла от страданий из-за его уха… этого врожденного уродства… из-за которого его вечно дразнили. «Ради бога, Каролина, угомонись, – говорил он. – Просто ты никогда не видела настоящее уродство. Ты сама только и знаешь, что вечно подчеркиваешь его дефект. Да что там, любой недостаток! А потом удивляешься, почему сын чувствует себя неполноценным… Какого черта ты это делаешь?»

Вновь ненадолго замолчав, Каролина продолжила вспоминать:

– Я пыталась найти другие источники, но их не было. И кто я была такая? Всего лишь женщина, которой нужна работа, чтобы в доме на столе была еда. Если б не Алистер, мы бы все оказались на улице.

Отчасти это была правда, отчасти ее фантазии, но Чарли вновь не стал с нею спорить. Мать до сих пор переживает смерть Уилла. И если ей легче от того, что в ее воспоминаниях события прошлого предстают в несколько ином свете, нежели он сам их помнил, то кто он такой – он, отшельник, безвылазно сидящий в квартире, которую раньше делил с женой, – чтобы порицать ее за это? Кроме того, ее причитания по поводу Уилла уводили их от разговора об Индии и о нем самом, так что Голдейкер не собирался ее останавливать.

Впрочем, вскоре Каролина вновь затянула старую песню.

– Но дело не во мне. Не в моих бедах, тревогах и чувствах, – сказала она. – Речь идет о тебе. Теперь ты – единственный, кто у меня есть. Мне больно думать о том, что ты заперся в четырех стенах. Я страдаю при мысли о том, что ты одинок. Если я потеряю еще и тебя… – Она заплакала, а затем, успокоившись, добавила: – Извини. Я не хочу лить слезы. Но иногда… Я знаю, ты меня поймешь: иногда хочется умереть, потому что сколько еще можно страдать? Это я к тому, что прекрасно знаю, каково тебе сейчас. Со мною то же самое. И если я не смогу тебе помочь… Позволь мне помочь тебе. Во имя всего святого, обещай мне, что ты попытаешься взять себя в руки!

Чарли встретился с ней взглядом. В ее глазах застыла боль. Боль, которую испытывает любая мать, потерявшая более чем одного ребенка. И хотя она не знала, что сын это понял, он не стал ей этого говорить.

– Я попытаюсь, – пообещал Чарльз.

Каролина обняла его.

– По шагу за один раз – это все, о чем я тебя прошу. Ты же сможешь, правда?

– Я попытаюсь, – повторил он.

Торнфорд, Дорсет

На первый взгляд приглашение на ужин выглядело вполне невинным, и Алистер Маккеррон его принял. Хотя сам он был хозяином, а она – его работницей, в принципе их можно было считать коллегами. Что такого, если они разделят трапезу? И даже если та состоится дома у работницы, а не в ресторане, в этом нет ничего предосудительного.

Шэрон Холси трудилась на благо его пекарни уже не один год. Рано овдовев – уже в двадцать четыре года, – она, несмотря на стесненные обстоятельства, исключительно благодаря своему упорству и трудолюбию, сумела поставить на ноги двух детей. Дочь стала врачом-онкологом и жила в Сан-Франциско, а сын-лингвист поселился в Страсбурге. Конечно, Шэрон, как и все матери, сильно скучала по детям. Другое дело, что материнскую тоску она лечила упорным трудом, благодаря чему вскоре стала правой рукой Алистера.

Классический трудоголик, она не мыслила прожить без работы даже дня, что не могло не сказаться на положении дел в пекарне. Бизнес Алистера развивался и рос. Вскоре он уже владел семью булочными в разных городах графства, и каждая приносила приличный доход.

Холси управляла ими, работая в каждой по полдня раз в неделю, чтобы быть в курсе дел. Она следила за тем, как удовлетворялся покупательский спрос, вела бухгалтерскую отчетность, заказывала необходимые припасы, выплачивала зарплаты работникам, принимала на работу и увольняла, давая Маккеррону возможность делать то, что он умел лучше всего. Он пек хлеб, а нелегкое бремя управления бизнесом тащила на собственных плечах его помощница.

Он искренне восхищался этой женщиной, хотя Каролина за глаза называла ее «серой мышкой». Но даже если скромность и печать забот на лице и делали Шэрон внешне похожей на мышку, ей было не занимать энергии и целеустремленности, не говоря уже о том, что она буквально фонтанировала новыми идеями. Она уже работала в пекарне, когда ту приобрел Алистер, и бывший хозяин от всего сердца посоветовал ему: «Делайте что хотите, дружище, лишь бы Шэрон была довольна. Прибавка к жалованью? Новая машина? Квартира в Париже, черт побери? Не жадничайте, и она ни за что вас не подведет». Так оно и было.

Жила миссис Холси на Черч-роуд в Торнфорде – деревушке милях в восемнадцати от Шафтсбери, в старинном фермерском доме. Когда-то это была процветающая ферма, чьи угодья простирались позади дома, который теперь с обеих сторон оказался зажат рядом небольших сельских домиков. Обманчиво маленький снаружи – с трудом верилось, что в нем хватает места даже одному человеку, – внутри он простирался далеко в обе стороны от небольшого коридора с каменным полом, являя собой странный лабиринт комнат, которые со временем были превращены в гостиную, столовую, рабочий кабинет, кухню и игровую комнату для детей, хотя дети теперь здесь больше не жили. Из коридора лестница вела на второй этаж, где расположились три спальни.

В доме были низкие потолки, удобная мебель, репродукции на стенах, кружевные занавески на окнах и цветы из сада Шэрон. Один Бог ведал, когда эта женщина выкраивала время, чтобы заниматься садом. Холси вечно была в работе и колесила по всему Дорсету, зорко следя за тем, чтобы «Свежая выпечка Маккеррона» соответствовала самым высоким стандартам качества.

Они встречались два раза в месяц, чтобы обсудить дела. Вот и сегодня была очередная такая встреча. В разговоре Алистер обмолвился о том, что Каролина сейчас в отъезде – помогает Клэр Эббот рекламировать новую книгу.

– Вот как? – откликнулась Шэрон. – Тогда почему бы тебе не прийти сегодня ко мне на ужин? Я утром запекла в духовке свиную рульку. Нам на двоих хватит.

– Разве ты не хочешь оставить часть на завтра? – спросил ее шеф.

– В этом нет необходимости, – ответила миссис Холси. – Давай, Алистер! Я-то привыкла ужинать одна, но ты – нет. Кстати, надолго она уехала?

– Каро?

Этого Маккеррон точно не знал. После смерти Уилла они все больше и больше отдалялись друг от друга. Самоубийство ее младшего сына явилось для обоих тяжким ударом, хотя он и оправился после этой утраты быстрее, чем она. Что и следовало ожидать, сказал себе Алистер. Он любил мальчиков Каролины – всегда любил, – но что греха таить, это ведь не его дети. Он никогда не относился к ним, как настоящий отец, неразрывно связанный с ними кровными узами.

А Каролина отказывалась это понять. В том, что ее муж быстро оправился после этой трагедии, она усматривала недостаточную любовь к Уиллу. Маккеррон же никак не мог ее в этом разубедить. В конце концов им стало легче избегать друг друга, чем смотреть друг другу в глаза и думать о том, что в данную минуту думает его спутник жизни.

– Думаю, ее не будет пару ночей, – ответил мужчина. – Они в Лондоне, у Клэр там дом.

– Повезло же ей! – сказала Шэрон, причем, как понял Алистер, без всякой задней мысли.

В ней совершенно не было зависти, как не было и потребности цепляться за прошлое, в котором она потеряла того, кого любила. Шэрон нисколько не похожа на Каро, подумал Алистер. Но даже сама эта мысль показалась ему сродни измене. Уж если он согласился поужинать с сотрудницей, то должен хотя бы хорошо думать о своей жене.

Шэрон впустила его в дом. В прихожей ощущался аромат свежесрезанных роз, стоявших в массивной вазе. Розовых, как и щеки самой хозяйки. Холси или воспользовалась к его приходу румянами, или просто почему-то засмущалась.

Она принарядилась к ужину, и на ее фоне Алистер почувствовал себя неловко. Вечер был по-летнему теплым, и Шэрон была в сарафане, открывавшем загорелые плечи, и босоножках на босу ногу. Маккеррон заметил у нее на груди россыпь веснушек, которая чуть ниже стыдливо пряталась в глубине выреза, а вокруг левой лодыжки – тонкую золотую цепочку, которой он раньше не видел.

Да и сами ноги оказались стройнее, чем он предполагал. А какая красивая у нее кожа, гладкая и чуть золотистая от загара! В отличие от нее, Алистер недавно проснулся после дневного сна и надел свою обычную одежду, в которой приходил в пекарню, – джинсы с постоянно белыми от муки швами и рубашку, которую, как обычно, застегнул под самое горло. Правда, сегодня из-за жары он закатал рукава.

До него только сейчас дошло, что следовало бы захватить что-нибудь с собой: цветы, вино или торт. Черт, как же он не додумался! Он сказал об этом вслух, но Шэрон покачала головой:

– Ерунда. Мы старые друзья – ты и я, – и давай с самого начала обойдемся без лишних условностей, договорились?

Ее фраза «с самого начала» должна была, по идее, заставить гостя подумать о том, что он делает в Торнфорде, но он воспринял ее, как случайный набор почти ничего не значащих слов.

Шэрон предложила выпить. Летом сама она предпочитает легкий крюшон «Пиммз», сказала она. Но у нее есть на выбор хорошее пиво, сидр и джин. Хотя за ужином они – решение окончательное – будут пить вино.

– Не хочу, чтобы ты закончил вечер мертвецки пьяным и заснул где-нибудь на дороге, – пошутила хозяйка дома.

Маккеррон выбрал «Пиммз» и, по приглашению Холси, прошел вслед за ней на кухню посмотреть, как она будет его готовить. Оттуда они перешли в сад позади дома. За садом раскинулись угодья старой фермы, которые, на их счастье, не подверглись вторжению новой застройки.

Алистер и Шэрон устроились в садовых креслах рядом с молодым деревцем лабурнума, с зеленых ветвей которого свисали длинные коричневые стручки. Дерево это было настоящим украшением сада. Однако хозяйка высадила его лишь после того, как выросли ее дети.

– Я всегда боялась, что они станут есть стручки, – пояснила она. – Я могла бы сказать им, что они ядовитые, но ты сам знаешь, как это бывает с детьми. Потеряй я хотя бы одного из них после того, как ушел из жизни их отец… – Шэрон осеклась и быстро добавила: – Извини, Алистер. С моей стороны бестактно говорить о таких вещах. Просто я нервничаю. Гости у меня бывают нечасто. И еще я слегка опьянела.

– У тебя лишь немного раскраснелось лицо, только и всего, – сказал ее начальник и тотчас решил, что брякнул глупость. Ну почему он не умеет непринужденно вести себя с женщинами?

– Неужели? – произнесла женщина. – Это не спиртное. Я… Э-э-э, просто я воспользовалась румянами, хотя обычно этого не делаю. Наверное, я выгляжу страхолюдиной, если ты это заметил. Лицо как у клоуна, да?

– Неправда, никакой ты не клоун, – возразил Алистер. Он сделал глоток крюшона, а затем еще один, надеясь, что алкоголь развяжет ему язык. Однако это не помогло: он не нашел ничего лучшего, как спросить: – И давно он умер?

На лице его собеседницы промелькнуло удивление.

– Кевин? Больше двадцати лет назад, – ответила она и сделала глоток из бокала.

– Ты никогда не рассказывала…

– Как он умер? Гангрена, – сказала женщина и, увидев на лице Алистера удивление и ужас одновременно, поспешила пояснить: – У него были проблемы с кишечником, и он запустил болезнь. В этих странных кармашках в его кишечнике застревали семена и прочая гадость. Развилась инфекция. Ему следовало правильно питаться, но он никогда не следил за своим здоровьем, и это его сгубило.

– О боже! – прошептал Маккеррон.

– Никому не пожелаю такой смерти. Долгие месяцы он не вылезал из больниц. Стоило ему в очередной раз попасть на операционный стол, как ему каждый раз что-то там отрезали, но болезнь всякий раз возвращалась снова.

– Сколько лет ему было?

– Когда он умер? Двадцать семь.

– И ты осталась одна…

Шэрон протянула руку, не давая гостю задать новые вопросы.

– Алистер, это неважно. То есть, конечно, важно, но в этой жизни нас всех что-то ждет. – Помолчав, она добавила: – Как там Каролина справляется со своей утратой? Я давно не видела ее в пекарне.

Поскольку Холси затронула эту тему первой, ее шеф решил, что не будет ничего дурного в том, если он ей кое-что расскажет. Со дня смерти Уилла прошло больше трех лет, а она все никак не может оправиться, тихо признался Алистер. Она ест, она читает, она смотрит телевизор, сказал он, и это всё. Он боится – и это лишь одно из его опасений, – что она ест чересчур много. Как бы это не свело ее саму в могилу. От еды ее отвлекают лишь два дела: это Женская лига в Шафтсбери и работа на Клэр Эббот.

Слава богу, подумал Алистер во время разговора, второе воистину спасает ей жизнь. Впрочем, это спасало жизнь и ему.

Шэрон явно не ожидала это услышать. Похоже, он ляпнул лишнее – а все алкоголь! Это он развязал ему язык. Маккеррон отвел глаза и посмотрел на поле, где мирно паслось стадо овец, этакие пушистые облачка на зеленом небе. Холси сказала, что ей больно слышать о его невзгодах.

– Особенно последнее. Ты так много работаешь и… Мне жаль, что у вас с Каролиной такое происходит, – добавила она.

– Да ничего не происходит, по правде говоря, – ответил ее гость с печальным смешком. – За последнее время – ничего.

Он не стал говорить ей, что еще задолго до того, как Уилл погиб, в его отношениях с женой произошло охлаждение. Опьяняющую страсть, которой он пылал к ней, а она – к нему, вряд ли можно было долго поддерживать. Но он надеялся, что это чувство, понизив градус накала, со временем перерастет во взаимопонимание, взаимную преданность и заботу, в нежные совокупления в супружеской постели и одарит их общими детьми. Увы, со временем первоначальное пламя похоти его супруги стало угасать, и Алистер понял: такая вещь, как супружеская любовь, Каро просто не интересна. Более того, в конечном итоге он пришел к выводу, что никакого первоначального пламени с ее стороны отродясь не было.

Он не сказал об этом Шэрон и поклялся себе, что никогда этого не сделает. Не столько потому, что это было бы предательством по отношению к жене, сколько из-за того, что это многое говорило о нем самом. Миссис Холси наверняка спросила бы его: «Но почему ты тогда до сих пор с нею?», и в ответ ему пришлось бы признаться, что потребность Каролины в нем – подтвержденная тысячью разных способов – дает ему возможность почувствовать себя тем, кем он не чувствовал себя раньше: важной персоной в глазах другого человека.

Почувствовав на себе взгляд Шэрон, Маккеррон заставил себя посмотреть ей в глаза. Он не заметил в них жалости и сочувствия, как того опасался, особенно после такого признания. Скорее, его помощница была слегка растеряна, если не сказать, заинтригована.

– Боже, как же это обидно! – были ее слова.

Бишопсгейт, Лондон

Как назло, Барбару задержали дела на работе, и она приехала в Бишопсгейтский институт лишь в четверть девятого. Тот находился на той же улице, что и мрачного вида здание полицейского участка. Внутри, на плакате рядом с входной дверью было указано, в каком направлении ей следовать, если она желает попасть на встречу Клэр Эббот с читателями. Встреча проходила на одном из верхних этажей. От лифта к залу вел коридор, стены которого являли собой пестрый ковер в стиле «ар-деко», сложенный из изразцов ярко-зеленого и нежно-желтого цвета.

Хейверс пошла туда, откуда доносился шум – смех, протестующие выкрики и усиленный динамиком женский голос, чьи скрипучие нотки подсказали девушке, что в данный момент она слышит самую знаменитую феминистку. В конце коридора стояли открытыми двойные двери. Барбара направилась к ним и вскоре оказалась у входа в просторный зал с паркетным полом и белыми стенами, похожий на танцевальную студию. В помещении, залитом резким светом люминесцентных ламп, стояли складные металлические стулья с красными матерчатыми сиденьями. В дальнем конце зала имелось небольшое возвышение для выступающей, которая в данный момент расхаживала по нему с микрофоном в руке.

До этого дня сержанту Хейверс ни разу не доводилось видеть эту известную феминистку. Клэр Эббот поразила ее своим внешним видом, хотя внешность эта не имела ничего общего с привычными канонами женственности, что сразу же понравилась Барбаре. Широкоплечая, хорошо сложенная и высокая, Клэр была одета в свой любимый, прекрасно сшитый, но небрежно помятый костюм из черного льна, под которым виднелась кремового цвета блуза.

Воротник ее был наполовину приподнят и наполовину опущен, но не потому, что небрежность была нынче в моде. Скорее, так было задумано специально. Этот воротник был отчасти скрыт длинными, до плеч, седыми лохмами, такими же унылыми, как дождливое ноябрьское небо. На носу у Эббот были очки в массивной оправе. Время от времени она сдвигала их по переносице выше или же вообще снимала и начинала ими размахивать, как бы подчеркивая ими свои слова. Судя по звукам – точнее, топоту, – которые она издавала, расхаживая по помосту, Барбара сделала вывод, что на ней ботинки военного образца.

Слушателями являлись, главным образом, женщины. В основном это были конторские служащие среднего возраста и помладше, кое-кто в сопровождении мужчин. Судя по смущенным лицам последних, те явно стеснялись того, что попали сюда. К сожалению, все стулья были заняты, и Хейверс встала у стеночки в задней части зала.

Там суетилась некая толстуха непонятного расового происхождения, кричаще одетая и увешанная тоннами побрякушек, мешая представительнице издательства раскладывать на столе книги. Недалеко от Барбары, тоже прислонившись к стене, стояла еще одна женщина в черном, внешне похожая на писательницу, возможно, даже ее родственница.

Правда, женщина у стены была куда более модной разновидностью Клэр Эббот. Ее темные с проседью волосы были коротко подстрижены и взъерошены стильным «шухером», а черно-серый прикид явно был куплен не на соседней Вентворт-стрит. На руках у нее сидела мохнатая рыжевато-черная собачонка смешанных кровей, на которой, вопреки погоде и здравому смыслу, был надет ярко-зеленый жилет. Эта дама с улыбкой наблюдала за писательницей, в то время как вторая слушательница, крикливо одетая толстуха, отрываясь от книжной выставки, поглядывала на Клэр косым взглядом, как будто давала понять: чем раньше закончится мероприятие, тем лучше.

Впрочем, Барбара ее не винила. В зале – что было типично для Лондона – отсутствовал кондиционер, так что там стояла страшная духота. Окон же было не открыть по причине их отсутствия. Зато, как будто в насмешку, там имелся всего один вентилятор, который лениво гонял теплый воздух возле стола с книгами – чем дело и ограничивалось. Тем не менее никто не торопился уходить, тем более что Клэр Эббот как раз начала отвечать на вопросы собравшихся.

Сначала последовали вопросы на темы семьи и брака. На них Клэр отвечала коротко, только «да» или «нет». Да, она была замужем, но детей у нее нет. Ее первый брак продлился ровно девятнадцать месяцев. Ей самой тогда было девятнадцать, мужу – двадцать один. «Господи, да мы были совсем детьми!» Ее второй брак, десять лет спустя, продолжался дольше. Когда кто-то поинтересовался, не является ли ее новая, вызвавшая немалые споры книга результатом ее неудачного брачного опыта, Эббот восприняла вопрос совершенно спокойно, так же, как совсем недавно в эфире «Радио-4».

– Так скажет лишь тот, кто считает распад брака чем-то вроде жизненной неудачи, в то время как это может быть результатом взаимного решения, основанного на понимании различий во взглядах по поводу будущего, – заявила она. – Проснувшись однажды утром, мы с моим мужем поняли, что, если не считать полученного в Оксфорде образования, у нас с ним нет ничего общего, разве что любовь к пицце. Что касается моего второго мужа, то он мечтал получить назначение на Ближний Восток. Я же не хотела жить в стране, где женщин в изнурительную жару заставляют заворачиваться в черные простыни. Как и в случае с первым мужем, мы расстались друзьями.

– А если одна из сторон хочет разорвать брак, тогда как другая этого не желает? – спросил кто-то из зрителей.

– А если причиной развода становится измена? – поинтересовался кто-то еще.

Затем последовала пулеметная очередь других вопросов:

– Разве наше предназначение на земле не состоит в развитии нашего сознания и духовного начала в мирном взаимодействии с другими духовными существами?

– Неужели вы не верите в великий промысел Божий? Зачем ему было создавать мужчин и женщин, равно как и самцов и самок других биологических видов, если те не станут соединяться ради произведения на свет потомства?

Вопросы сыпались как из рога изобилия, но Клэр Эббот отвечала на них спокойно. Она оставалась невозмутимой и явно не собиралась каяться в своих философских взглядах. Наконец, по знаку женщины в черном, похожей на ее сестру, писательница в заключение произнесла следующее:

– Мой редактор подсказывает мне, что пора начинать подписывать книги, но позвольте прежде сказать вам следующее. Я отнюдь не призываю никого из вас расторгать брак или даже избегать его. Я лишь прошу вас проанализировать собственные убеждения и понять, какие из них являются результатом вашего собственного ощущения того, кто вы такие, а какие, напротив, есть результат давления со стороны внешних сил, навязывающих вам, кем вам быть. Брак сам по себе может быть неплох, особенно если вам нравятся такие вещи, как регулярный секс с постоянным партнером и знакомое лицо по утрам в кухне за завтраком. Но зависеть от него во всем, помимо близости с партнером, – это чистой воды безумие.

Она обвела зал взглядом и продолжила:

– Нет ничего зазорного в желании иметь семейный очаг, семейные традиции, которые затем передать потомству. Равно как и вполне нормальна потребность в регулярном сексе с постоянным партнером. Но на эти вещи нельзя полагаться, когда речь идет о личностной удовлетворенности. Именно по этой причине глупые книжки кончаются словами «и жили долго и счастливо», в то время как честные книги кончаются смертью Анны Карениной под колесами поезда. Давайте не будет забывать о том, что Ромео и Джульетта покончили с собой, Джиневра и Ланселот разрушили Камелот, а мадам Баттерфляй совершила сепукку. Всему этому есть причина, и мудра та женщина, которая это поймет. Откройте глаза! Поймите, счастливого конца не будет, если только вы не будете работать, как проклятые, чтобы достичь чего-то, что вы сможете так назвать. В этом смысл книги «В поисках мистера Дарси», – улыбнулась она и добавила: – Которую я рекомендую вам покупать в неограниченном количестве. А сейчас позвольте мне подписать желающим книги, после чего мы покинем это помещение, чтобы выпить холодного сидра в ближайшем пабе.

Вознаградив Клэр Эббот аплодисментами, присутствующие начали подниматься с мест и собирать вещи.

Похожая на сестру писательницы женщина, которая оказалась редактором, поставила собачонку на пол и обратилась к гостям мероприятия:

– Давайте выстроимся в очередь вдоль стены. Обещаю, что даже если для этого я буду вынуждена надеть на Клэр Эббот намордник, я не позволю ей делать ничего, кроме как ставить автограф на ваших книгах, так что самое большее через час вы все будете свободны.

Пока Эббот шла сквозь толпу к столу, обвешанная побрякушками толстуха, сидевшая за столом с книгами, разорвала упаковку самоклеющихся цветных листков для заметок.

По пути к столу Клэр время от времени останавливалась, чтобы поблагодарить тех, кто отпускал ей комплименты, громко смеялась в ответ на чьи-то слова, пожимала руки и принимала визитные карточки, которые на ходу засовывала в карман брюк. Наконец она добралась до стола и уселась на стул. Толпа желающих купить ее книгу устремилась вперед.

Если б не их малоприятный разговор с Доротеей Гарриман, Барбаре ничто не мешало бы в этот момент уйти. Но тот разговор, плюс интервью на «Радио-4», плюс то, что она сегодня услышала на встрече с читателями во время презентации книги, заставили ее тоже встать в очередь. Впрочем, себе она покупать книгу не собиралась. Хейверс не была жадной до книг, если не считать любовных романов, от которых у Клэр Эббот наверняка встали бы дыбом волосы. Но ей было ясно, что ход мыслей Доротеи Гарриман нуждается в некоей серьезной корректировке, а книга «В поисках мистера Дарси» – это и есть то, что позволит эту самую корректировку произвести.

Автограф-сессия была отлично продумана. Клэр заняла место в самом конце стола с книгами. Толстуха в кричащем прикиде тем временем передала клейкие листочки редактору, которая – держа рядом с собой собачонку – шла вдоль очереди, записывая на листках имена тех, кому будет посвящен автограф на приобретенном ими экземпляре книги. Продавщица бойко делала свое дело, однако вскоре стало ясно, что обещание редактора управиться с раздачей автографов за один час окажется невыполненным. Слишком многим хотелось поговорить с Эббот. Впрочем, похоже, никто против этого и не возражал. Шум голосов вокруг Барбары свидетельствовал о том, что писательница умеет провоцировать дискуссии. Неудивительно, что очередь, состоявшая из женщин и немногочисленных храбрых мужчин, двигалась вперед черепашьим шагом, хотя сама книга шла «на ура». В зале теперь было жарко, как в сауне. Продавщица книг как можно более вежливо пыталась поторопить читателей, но было ясно, что их кумир никуда не спешит.

Хейверс была рада, что сегодня мудро захватила с собой на службу сменную одежду. По крайней мере, ей сейчас не пришлось париться в колготках, юбке и одобренной Изабеллой Ардери блузке с высоким воротником и длинным рукавом. Нырнув в женский туалет, девушка переоделась в футболку, брюки на шнурке и удобные кроссовки. Не сказать, что ей тотчас же стало прохладней, но по крайней мере, она не испытывала потребности избавиться от лишней одежды, рискуя быть арестованной за публичный стриптиз.

Этот ее наряд и послужил причиной ее разговора со знаменитой феминисткой. Минут через сорок пять после начала раздачи автографов Барбаре удалось пробиться к столу и купить экземпляр книжки «В поисках мистера Дарси». Приклеив к ней листок с именем «Доротея», она услышала, как скрипучий голос Клэр Эббот произнес:

– «На восьмой день Господь сотворил бекон».

За этими словами последовал смешок и вопрос:

– Где вы это купили? Я тоже хочу точно такую.

До сержанта Хейверс дошло: писательница прочла надпись на ее футболке.

Крикливо одетая толстуха подняла голову и что-то шепнула Эббот, однако та даже ухом не повела. Вместо этого она спросила Барбару:

– Вы должны непременно сказать мне, где купили эту штуку. Хочу явиться в ней на ежегодную консультацию к моему терапевту, чтобы выслушать очередную нудную лекцию о холестерине. Моя главная слабость – сливочный варенец. Скажите, а можно получить надпись с варенцом вместо бекона? Где вы ее раздобыли?

– На рынке Кэмден-Лок, – ответила Хейверс. – Думаю, вам там запросто сварганят футболку с варенцом, если у них ее нет. Эту тамошние умельцы сделали по моему заказу.

– Так это ваше творчество?

– Надпись? Да, мое. За все мои прегрешения, – ответила Барбара.

– Мне нравится, – заявила Клэр. – Скажите, а где этих умельцев найти на рынке? Я абсолютно серьезно. Я обязательно должна купить такую майку.

– Ближе к Конюшне, чем к шлюзам. Но рынок работает только по воскресеньям, плюс надо два воскресенья, чтобы они выполнили заказ и…

– Все понятно. Кэмден-Лок по воскресеньям. Отлично. Увы, порой приходится забыть про свое отвращение к ордам обезумевших любителей шопинга. Думаю, это как раз тот случай. Вы не могли бы написать, где мне искать эту лавчонку, чтобы я?..

– Клэр, дорогая… – Толстуха в побрякушках поторопила Барбару взглядом, мол, давай-ка ты, моя милая, закругляйся.

– Если хотите, я могу сама купить вам футболку, – скороговоркой пообещала сержант. – Если вы действительно ее хотите. Это не проблема. Я живу недалеко от рынка.

– О, вы оказали бы мне огромную любезность, хотя я бы не хотела утруждать вас…

– Клэр!.. – зашипела ее полная помощница.

Писательница повернулась к ней и быстро сказала:

– Да, да, Каролина. Я знаю, ты делаешь все для того, чтобы я не отвлекалась от дела. Я готова подчиниться. У тебя есть мои визитки? Передай мне одну.

Вытащив из кармана просторной цветастой туники, скрывавшей ее формы, изящную серебряную визитницу, женщина по имени Каролинаизвлекла из нее визитную карточку, которую и передала писательнице. Та протянула ее Барбаре.

– Здесь два адреса, в Лондоне и в Шафтсбери, – пояснила она. – Пишите по любому из них. Каролина, у тебя не найдется двадцать пять фунтов? К сожалению, у меня с собой нет денег, но как я могу допустить, чтобы эта милая женщина… Извините, я не спросила, как вас зовут… – Эббот посмотрела на книгу, которую девушка протянула ей для автографа. – Доротея? – сказала она, взглянув на приклеенный листочек.

– Барбара Хейверс, – представилась сержант. – Это подарок. Я имею в виду, книга. Вот… – Порывшись, она достала из сумочки свою визитку и передала ее Клэр.

Та с благодарностью приняла ее и положила в карман к прочим визиткам, которые, как заметила Барбара, люди совали ей во время раздачи автографов. Со своей стороны, она сунула в карман брюк карточку Эббот и пообещала прислать футболку по почте. От двадцати пяти фунтов, предложенных Каролиной, сержант отказалась.

– Пусть это будет мой подарок, – сказала она и пошла прочь, уступив очередь другим людям.

Впрочем, далеко отойти девушка не успела. Выйдя в коридор, она направилась к лестнице, когда услышала у себя за спиной чей-то голос:

– Простите!..

Барбара обернулась. Перед ней стояла та самая крикливо одетая толстуха – Каролина.

– Я – Каролина Голдейкер. Помощница Клэр Эббот, – представилась та и, неуверенно посмотрев на Хейверс, добавила: – Я не знаю, как лучше это сказать, но, если я не буду присматривать за нею, она в два счета угодит в какие-нибудь неприятности.

Не поняв, что та имела в виду, сержант решила дождаться пояснений.

– Я должна вернуться к ней, поэтому буду краткой. Могу я попросить вас вернуть мне ее визитку? Когда дело доходит до встреч с людьми, Клэр порой бывает ужасно импульсивна. Заводится буквально на глазах и раздает обещания, которые не может выполнить. Я стараюсь, по мере возможности, ограждать ее от этого. Вы уж извините меня. Мне это крайне неприятно, но такая у меня работа.

– Это вы про футболку?..

Каролина сделала огорченное лицо.

– Не воспринимайте ее серьезно. И не вздумайте покупать футболку. Просто она такая. Ей нравится встречаться с людьми, нравится болтать с ними, а потом… Она ничего не может вспомнить, когда ей начинают звонить в дверь или домогаться ее по телефону. В таких случаях она спрашивает меня, почему я не остановила ее, прежде чем она что-то кому-то пообещала. Поэтому, если вы не возражаете…

Барбара пожала плечами и, сунув руку в карман брюк, достала визитку и вернула ее Каролине.

– А что вы делаете с визитными карточками, которые у нее набираются во время таких мероприятий? – полюбопытствовала она.

– Она отдает их мне, а я выбрасываю их в мусорную корзину на выходе, – бесхитростно ответила толстуха, засовывая визитку в карман. – Такая вот она.

Бишопсгейт, Лондон

Стоя в другом конце зала, Рори Стэтем пристально следила за происходящим и, разумеется, не могла не заметить маневр Каролины Голдейкер. Та, как за нею водится, пыталась поторопить Клэр. Кстати, именно в этом Каролина видела смысл своей работы.

– Я ее напоминальщица, – называла она себя. – Одному господу ведомо, как бы она успевала со своими делами, не напоминай я ей о них!

Рори находила это утверждение странным. Сама она работала с Эббот еще с того времени, когда та писала свою первую книгу под названием «Внутриутробная дилемма». К сожалению, сей блистательный, удостоившийся хвалебных отзывов, полемически заостренный труд разошелся в обескураживающем количестве 3561 экземпляр, после чего благополучно канул в Лету. Как редактор Клэр, Рори упросила ее написать десяток других книг и бесчисленное количество статей для разных изданий, с тем чтобы расширить круг ее читателей. Книга «В поисках мистера Дарси» также была результатом ее уговоров, причем успех книги радовал Стэтем ничуть не меньше, чем саму Клэр. Но вот что отнюдь не радовало Рори – так это присутствие в жизни писательницы Каролины Голдейкер. Она не раз пыталась выяснить у Эббот, что подвигло ее взять в помощницы эту женщину. Увы, причины подобной симпатии до сих пор оставались для редактора загадкой.

Клэр никогда не нуждалась ни в каких помощницах – ни в ком, кто направлял бы ее, руководил ею, о чем-то ей напоминал или иным образом не давал ей сбиться с пути истинного. Однако вот уже какое-то время Каролина Голдейкер именно этим и занималась.

– Немножко организованности мне не повредит, – так объяснила это Эббот. Слишком легкомысленно объяснила, подумала Рори. Ей почему-то казалось, что только этим дело не ограничивалось.

«Ревнуешь, Рори?» – спросила она себя.

Нет, она не ревновала. Но все-таки что-то почувствовала.

Поэтому, когда Рори увидела, как Клэр о чем-то весело болтает с женщиной в футболке, от ее взгляда не ускользнуло, что за происходящим зорко наблюдает и Каролина.

Редактор прекрасно знала, что произойдет, если Голдейкер последует за этой женщиной в футболке, когда та выйдет из зала, и поэтому она дождалась возвращения Каролины. Судя по выражению лица помощницы Клэр, свое дело та сделала. В следующую секунду Стэтем вылетела из зала, и Арло увязался следом за ней. Оказавшись в коридоре, она бросилась в сторону лестницы, чтобы догнать уходящую женщину в футболке.

– Простите!.. – окликнула она ее и, подняв Арло с пола, решительно взяла пса под мышку. Тот не стал протестовать – даже не тявкнул. Похоже, он давно привык к такому обращению и чувствовал себя чем-то вроде живого щита для своей хозяйки. Благодаря ему Рори могла не обращать внимания на свой участившийся пульс.

Женщина обернулась. Боже, как ужасно она была одета! Впрочем, редактор не стала ее в этом винить. В здании стояла невыносимая духотища, и не имей Стэтем привычки строго одеваться на подобные мероприятия, она сама вполне могла прийти в похожем наряде – правда, все-таки без надписи на футболке. Женщина поправила висевшую на плече бесформенную торбу и тыльной стороной ладони вытерла капельки пота над верхней губой.

Рори догнала ее у лестницы.

– Я заметила, как миссис Голдейкер отправилась за вами следом, когда вы вышли из зала, – сказала она и, бросив взгляд на открытую дверь, сменила тему. – Да. Верно. Это не совсем так. Я привыкла наблюдать за всем, что имеет отношение к Клэр, и поэтому я наблюдала. Я видела, как она вручила вам визитку, видела, как вы ушли, видела, как Каролина последовала за вами, и поняла, что потом было. – Поставив Арло на пол, Стэтем открыла сумочку и, покопавшись в ней, достала визитницу, из которой извлекла визитки Эббот и свою собственную. – Что-то подсказывает мне, что вы не навязчивая поклонница.

– Я из полиции, – ответила обладательница необычной футболки. – Меня зовут Барбара Хейверс.

– Понятно. Миссис Голдейкер порой чересчур плотно опекает Клэр, оберегая ее от всего, что она считает нежелательным для своей подопечной, что может отвлечь ее от высокого предназначения писателя и лектора. Я же, со своей стороны, знаю, что никто и ничто на этой земле не способно отвлечь Клэр Эббот от работы, потому что работа подпитывает ее энергией. Она по какой-то причине пожелала вручить вам свою визитку. Берите…

С этими словами Рори протянула визитку Барбаре. Однако не успела та ее взять, как Стэтем уточнила:

– Вы ведь не навязчивая поклонница, правда? Вы точно служите в полиции?

Хейверс переложила книгу с автографом под мышку и, сунув в сумочку руку, извлекла из потрепанного бумажника служебное удостоверение, а также визитную карточку, на которой, помимо имени, были указаны все сопутствующие ее должности подробности, из которых следовало, что она член группы, «отвечающей за безопасность Лондона» и сотрудница Скотленд-Ярда.

Рори посмотрела на первое и взяла в руки второе. Все ясно. Стоящая перед ней Барбара Хейверс – детектив-сержант из отдела по расследованию убийств. Редактор ни разу в жизни не встречала настоящего детектива.

– Отдел по расследованию убийств. О боже… – прошептала она. – Не сочтите за дерзость, но позвольте спросить у вас: Клэр дала вам свою визитку именно по этой причине?

Барбара указала на свою футболку.

– Я пообещала ей купить точно такую же на рынке Кэмден-Лок и прислать почтой. Она сказала, что наденет ее, когда в следующий раз пойдет на прием к своему врачу.

– Это вполне в ее духе, – подтвердила Рори и протянула женщине из полиции визитку писательницы. – Прошу вас, возьмите это. Клэр никогда не раздает свои визитки без серьезных на то оснований. Будет лучше, если вы пошлете футболку по адресу в Шафтсбери, чем по лондонскому. Она вернется в Шафтсбери по завершении рекламного тура. Если, конечно, вы готовы подождать… скажем, месяца полтора?

– Без проблем, – ответила сержант. – Но я могу послать футболку ее издателю, если это создает проблемы для ее помощницы.

– Для Каролины? Выбросьте эту мысль из головы! Клэр Эббот ни в ком не нуждается, кроме самой себя. Кстати, я ее редактор. Виктория Стэтем. Или просто Рори. А это Арло, – добавила она, вновь взяв песика на руки.

– Я его уже видела, – призналась Барбара. – Ему жарко в жилете, вам не кажется? – Она указала на холщовый жилет собачки. На зеленом фоне были начертаны три большие белые буквы «СПП». – Что такое СПП?

– Собака Психологической Поддержки, – ответила Рори.

Женщина-полицейский нахмурилась.

– Психологической… чего?..

– Мне с ним легче появляться на публике. – Не желая вдаваться в подробности роли Арло, редактор поспешила задать встречный вопрос: – Так вы серьезно восприняли просьбу Клэр? Вы ее выполните?

– Конечно, выполню, – ответила Хейверс. – Но я должна кое-что сказать.

– Что именно?

– Чтобы кому-то понравилась моя футболка? Знаете, такое в моей жизни впервые.

Камберуэлл, Южный Лондон

С каждым днем к Индии Эллиот мало-помалу возвращалось ее прежнее «я». То самое «я», которое являло собой образец уверенности в себе и умение быстро находить друзей, «я», которое совсем рано, еще сидя на коленях у отца, училось «минимизировать потери, когда это нужно». Отец деликатно научил ее этой стороне жизни. «В этом нет ничего постыдного, моя девочка, – говорил он. – Лучше положить чему-то конец, чем продолжать проигрывать дальше».

Индия пока не решила, применим ли принцип минимизации потерь к ее браку с Чарли, хотя и подозревала, что такое возможно. Нэт Томпсон был частью причины, которая крылась за этим. Пусть она пока не уверена в том, что Нэт займет постоянное место в ее жизни, но его общество было ей приятно. И все же при этом ей меньше всего хотелось бы снова стать послушным, если не сказать безгласным, приложением к мужчине, которому она не безразлична.

Эллиот была с ним откровенна. Как женщина, ушедшая от мужа, но не успевшая с ним развестись, она решила, что будет справедливо сказать Нэту правду, и поэтому на третьем свидании объяснила ему ситуацию. Они отправились в Сомерсет-Хаус на выставку работ Матисса, побродили там по залам, а потом съели по куску шоколадного торта. Вот тогда Индия и рассказала своему спутнику о Чарли, о смерти Уилла и о самой себе.

Но начала она не с этих тем. Не в ее привычках было вываливать подобного рода вещи первому встречному. Этой сдержанности Эллиот научилась еще в детские годы. В свое время отец говорил ей так: «Держи карты ближе к себе, Индия, и никому их не показывай». Ему всегда нравились картежные метафоры.

Поэтому она начала с невинных вопросов – о школе, семье, работе; в конце концов, дело дошло до вопроса о семейном положении Натаниэля. Был ли он когда-нибудь женат? Ему тридцать четыре года. В таком возрасте вполне можно иметь за плечами неудачный брак. Однако он ответил на этот вопрос словом «нет».

– Я всегда был поздним цветком. А ты? – спросил Томпсон свою приятельницу.

– Я ушла от мужа и живу отдельно, – призналась Индия. – Я… я прошла через сложный период, да и он тоже. Дело в том, что в нашей семье… произошло самоубийство.

Нэт нахмурился.

– Сочувствую. Надеюсь, это не кто-то из ближайших родственников?

Его слова стали для Эллиот своего рода сигналом, и она выложила ему все про брата своего бывшего мужа. И, как оказалось, Натаниэль умел сочувствовать.

После этого свидания было еще одно. В этот раз Нэт взял ее с собой показать свою работу. Он был специалистом по консервации старых зданий, и его последним завершенным проектом было несколько богаделен в Стритэме, которые оказались под угрозой сноса. Спрятанные за кирпичной стеной, из-за которой доносился грохот дорожных работ, они ждали своей участи и вскоре бы наверняка пали под натиском экскаватора, не встань Томпсон на их защиту. Ведь эти дома – история Лондона, объяснил он Индии.

– Если никто не выступит открыто против их сноса лишь потому, что они старые и находятся в плачевном состоянии, мы потеряем частичку себя, – сказал он и, пожав плечами, добавил: – Я, наверное, старомоден, но такой уж я человек.

– Неправда, ты ничуть не старомодный, – возразила его спутница.

– Рад это слышать, – ответил он.

Позже в тот вечер, проводив женщину до дома, Натаниэль поцеловал ее на прощание. Индия к тому времени уже начала сомневаться, нравится ли она ему, так что тот поцелуй пришелся весьма кстати. Более долгий, чем ожидалось, он вскоре сделался и более интимным, и она поняла, что ей это очень нравится. Когда они отступили друг от друга, Нэт сказал:

– Ты мне нравишься, Индия.

– Ты мне тоже, – отозвалась женщина.

На что ее спутник ответил:

– Нет, я имею в виду, что ты мне действительно нравишься. Как в… даже не знаю. Я не слишком большой спец по этой части. Как я уже сказал, я поздний цветок. – Похоже, на ее лице он прочел «о, нет!», потому что поспешил добавить: – Я хотел сказать другое. Просто я никогда не умел говорить правильные слова, и поэтому то, что я говорю тебе сейчас…

Даже в слабом свете лампочки над крыльцом Индия заметила, что Нэт покраснел.

– Рядом с тобой я испытываю некое серьезное желание. Такое со мной случается редко, далеко не с каждой женщиной, – попытался он объяснить. – Наверное, это потому, что женщины, с которыми я обычно сталкиваюсь, носят строгие «двойки» – кардиган и джемпер из одинаковой шерсти, нитку жемчуга и большие ридикюли, набитые газетными вырезками со статьями о зданиях, которые они хотят сберечь. Но, возможно, причина в другом. Просто…

– Тсс, – прошептала Эллиот. – Со мною то же самое. Пожалуйста, поцелуй меня еще раз.

Томпсон исполнил ее просьбу. Затем, в свойственном ему духе, он собрался уйти, предварительно убедившись, что она вошла в дом и замкнула изнутри дверь. Правда, сначала Натаниэль дождался, когда она подойдет к окну гостиной, которая также служила ей процедурной. Увидев, как Индия помахала ему рукой, он развернулся и зашагал прочь.

Примерно через тридцать секунд раздался звонок в дверь. Полагая, что это Нэт, что он вернулся к ней, Индия с улыбкой распахнула дверь. Но на пороге стоял Чарли.

Камберуэлл, Южный Лондон

Чарли знал: она подумает, что это вернулся тот тип, а не он. Он понял это по ее лицу, которое все еще пылало от недавнего поцелуя. Она решила, что этот олух вернулся за тем, что логически – как день за ночью – следует за поцелуем.

Голдейкер заметил, как она мгновенно изменилась в лице и посмотрела на улицу – очевидно, ища глазами этого болвана, – а затем снова на него. Хотя глаза ее спрашивали, какого черта он здесь делает, сказала она совсем другое:

– Ты ужасно выглядишь, Чарли.

Впрочем, какая разница? Психолога ничуть не удивило, что ее первая фраза касалась его внешности. В конце концов, он хорошо успел разглядеть этого ублюдка, который всего несколько секунд назад лез языком в рот его жене и, по сравнению с ним, делал это не ахти как умело.

– Ты собралась спать с ним, верно? – Это были первые слова Чарльза, хотя в его планы не входило их произносить. Они сами слетели с его языка, и он тотчас же пожалел о них. Но, поскольку слово не воробей, он продолжил: – И, по-твоему, это будет нормально? Это будет чудесно. Это будет как раз то, чего ты…

– Я ничего не собираюсь, Чарли, – возразила Индия.

– Ты думаешь об этом. Постоянно. Каждый день. Ты фантазируешь о том, как все будет, когда тебя возьмут силой, вместо того, чтобы соблазнить партнера, а затем вскормить его грудью в своих объятиях, как дитя, пока ты сама…

– Прекрати. Не надо. Не унижай самого себя.

Эти слова как будто окатили Голдейкера ведром холодной воды.

– Именно поэтому, – с горечью произнес он.

– Что именно?

– Вот поэтому я тебя и не отпущу. Ты понимала меня с самого начала. Даже в самый первый день, во время иглоукалывания, ты уже знала.

– Не передергивай. В тот первый день ты был для меня рядовым пациентом, который нервничал. Ты ничем не отличался от других. Кстати, как там твоя головная боль?

– При чем тут она? Боль приходит, уходит и снова возвращается. Она не имеет значения. Значение имеет другое.

Чарли указал на улицу, затем на дом, а потом на Индию, после чего спросил:

– Кто он? Пациент?

– Мы с ним познакомились случайно.

– Где?

– Чарли…

Господи, все шло совсем не так, как он планировал! Он пришел сюда лишь затем, чтобы начать с ней все сначала. Но увидев ее с ним… увидев, как этот тип целует ее – и это при том, что он сам еще не забыл вкус ее губ и то, какие при этом бывают ощущения… Это просто добило его.

– Нет, – сказал психолог. – Это не пациент. Ты уже один раз прошла этим путем, и ты не настолько глупа, чтобы его повторять. Думаю, ты действительно с ним познакомилась где-то. Где? В пабе? В Интернете? Вы ехали в дождливый день в одном такси?

– В автобусе, – призналась Индия.

– Чего не произошло бы, не уйди ты от меня. Тогда ты просто не оказалась бы в автобусе, тебе не пришлось бы ездить в Сити… отсюда. Это опасно, Индия. Тебе не следует жить здесь одной.

– Неправда. В любом случае, это то, что мне по карману. У меня здесь кабинет, который по выходным дает мне возможность заработать немного денег. – Женщина указала на табличку на эркере гостиной. «Акупунктура», – было написано на ней, а под этой надписью значились часы приема по субботам и воскресеньям.

– Деньги? Это не проблема. Деньги я тебе дам, – произнес Голдейкер.

Эллиот посмотрела ему в глаза.

– Чарли, прошу тебя, не надо.

Она знала, что слова о деньгах – пустой звук, если только это не деньги от его матери.

– Так ты пустишь меня в дом? – спросил Чарльз.

Он заметил, что она сглотнула комок, и даже представил себе, будто слышит этот звук.

– Не вижу смысла, – ответила женщина. – Я имею в виду… мои отношения с Нэтом.

– Так вот как, значит, его зовут… Нэт. Господи, что за имя! Он, что, какое-то насекомое? Жук. Клоп. Клещ. Или Моль. Или лучше Москит? Ему ведь любое из этого подойдет, верно?

Чарльз знал: Индия не стала обижаться на этот дурацкий допрос лишь потому, что ее бывший супруг сильно расстроен и ей больно это видеть. Кстати, в этом она вся. С другой стороны, она явно довольна тем, что он, наконец, вылез из своей берлоги в Спиталфилдсе. И все же его приход сюда, практически сразу вслед за визитом Каролины к ней в клинику для того, чтобы «замолвить словечко», наверняка скажет Индии больше, чем ему хотелось бы.

Так и получилось. Хозяйка дома пропустила его дурацкие расспросы о Нэте мимо ушей. Зато поинтересовалась:

– Что тебе на этот раз сказала твоя мать? Чем она угрожала?

– Она желает мне счастья. Она напугана. Да и кто бы не испугался? В ее-то положении! После того, что случилось с Уиллом.

– Да, с Уиллом. Но ведь ты не Уилл. И никогда им не был. Ты должен вытащить себя из этой трясины. Ты захлебнешься в ней, если этого не сделаешь.

– Я захлебнусь в ней без тебя.

– Ты лучше других знаешь, какую глупость сейчас сморозил, – заявила Индия.

Чарли машинально протянул руку к ветке остролиста, который рос в массивном горшке рядом с крыльцом. Схватив ее, он потянул ветку на себя, чтобы сломать, но лишь сморщился от боли, когда колючки впились ему в большой палец. Эллиот наблюдала за ним. Она не остановила его даже после того, как он попробовал отломить другую ветку – разумеется, с тем же самым результатом.

Голдейкер уныло смотрел в сторону улицы. Ни души. Никто не увидит, как он, вопреки ее воле, ворвется в дом и… что сделает? Уподобится средневековому феодалу, который владел ее телом, но жаждал власти и над ее душой?

– Мы предназначены судьбой друг для друга, – произнес он, обращаясь скорее к улице, чем к Индии.

– Чушь, – покачала головой его бывшая супруга. – Никто никому не предназначен.

– То же самое можно сказать про тебя и этого твоего жука. Клеща. Москита. Ну, хорошо, Нэта.

– Согласна.

Чарли вновь повернулся к ней.

– Так ты обещаешь, что не станешь?.. И то, что сейчас между тобой и этим типом, не перерастет в нечто большее?

– Я этого не говорила и не говорю. А ты уходи, – сердито сказала Эллиот и отступила назад.

Чарльз понял: сейчас она захлопнет дверь. Он попытался ее остановить, для чего прижал ладонь к гладкой поверхности крашеного дерева.

– Я хочу войти. Хочу увидеть, как ты живешь. Хочу понять, почему ты ушла, почему ты здесь и почему желаешь и дальше здесь оставаться.

– Ты все уже и без того знаешь. Сейчас все должно быть именно так. Ты встревожен, ты напуган, ты думаешь, что, если сделать то, что тебе кажется правильным, мы сможем вернуться в прошлое. Но это невозможно. Слишком много всего произошло. Сейчас можем лишь ждать, пока нам не станет ясно, как жить дальше – вместе или отдельно.

Чарльзу показалось, будто дом качнулся прямо на него, и он машинально выбросил вперед руку, чтобы не дать ему рухнуть. Внезапно он понял, что должен действовать. Потребность эта была столь же острой, как потребность в воздухе у человека, который знает, что тонет.

– Я хочу быть вместе, – ответил он. – Я сделаю все, лишь бы нам быть вместе. Все, что угодно, сделаю.

Индия посмотрела на него с искренним состраданием, возвещавшим, что сейсмический сдвиг в их любви, увы, необратим.

– Я знаю, Чарли, ты сделаешь все, что угодно, – сказала она. – Но разве ты не видишь? В этом-то и вся проблема.

Спиталфилдс, Лондон

– Скажи честно, – спросила Виктория Стэтем, – ты когда-нибудь готовила еду на этой кухне?

Сидя за металлическим столом в подвале древнего дома Клэр на Элдер-стрит, они с нею производили «аутопсию» событий вечера.

Вместе с Каролиной Голдейкер они только что закончили типичный для Эббот ужин, остатки которого стояли перед ними в контейнерах, пакетах, мисках и коробках и лежали на вощеной бумаге. Там были сыр, виноград, печенье, оливки, орешки, разрезанные персики, багет и тонкие ломтики салями.

Каролина ушла первой, чтобы с трудом доковылять до спальни, а Клэр и Рори остались. В данный момент они допивали вторую бутылку вина. Кроме них, на кухне был лишь Арло, который спал на полу, положив лохматую голову на ногу хозяйки.

Услышав этот вопрос, писательница огляделась по сторонам. За эти годы она сделала в кухне ремонт, как, впрочем, и в остальной части дома. Когда она купила его – а это было в те дни, когда Спиталфилдс считался отстоем, – это была сущая развалюха, которую вряд ли бы пожелал приобрести уважающий себя человек. Теперь же дом стоял в ряду себе подобных на узкой, мощенной булыжником улочке, где когда-то нашли приют французские ткачи-гугеноты. Жили они в кошмарных условиях, в сырых темных помещениях, где царили болезни, а зловоние нищеты был бессилен смыть даже дождь. До самой середины двадцатого века это было, по сути дела, гетто. Теперь же – что, кстати, в последнее время было типично практически для всего Лондона – найти жилище по средствам в этом престижном районе считалось великой удачей.

Клэр не стала радикально менять внешний облик дома. И поступила правильно.

Входная дверь была по-прежнему исписана желтыми граффити, а в наружных цветочных ящиках – там, где они остались, а не свалились с окон – торчали засохшие цветы и, кое-где, птичьи гнезда. Окна никогда не мылись, а криво висящие жалюзи как бы намекали на то, что красть в доме нечего. Рори это казалось разумным: Спиталфилдс менялся буквально на глазах, так что с ремонтом фасада можно было подождать. Кроме того, дом неделями стоял пустым, пока Эббот бывала в Дорсете или же колесила по всей Англии с рекламными турами.

А вот внутри это жилище было шикарным. В том числе и кухня, которой, по признанию хозяйки, она практически никогда не пользовалась.

Разумеется, она готовила здесь завтрак, ответила писательница на вопрос редактора. Или же заглядывала сюда, чтобы сделать себе сандвич. Разогревала суп. Ну и, конечно же, приносила сюда купленную в супермаркете готовую еду, если это считается стряпней. Стэтем рассмеялась и сказала, что нет. На ее вопрос: «Тогда зачем тебе такая навороченная кухня, безумная ты женщина?», у Клэр нашлось объяснение – мол, «зато на нее приятно посмотреть».

Она долила себе и Рори остатки вина.

На улице, над их головами, раздались звуки шагов бегущего человека. Кто-то что-то крикнул, ему что-то крикнули в ответ… С улицы в открытое окно цокольного этажа потянуло слабым запахом сигаретного дыма.

– Сегодня ты была в ударе, – сказала Рори. – Насколько я понимаю, тому были причины. Какие же именно? – Эббот не ответила, и она добавила: – Признайся, ты в последнее время не приводила сюда мужчину? Любовника, у которого на тебя появились виды?

– Меня завела моя аудитория, – призналась феминистка. – Прямо передо мною сидели несколько женщин – явно какая-то религиозная группа. Стоило мне взять микрофон, как они буквально начали расстреливать меня взглядами. Господи, обожаю подначивать таких, как они!

– Твоя книга сделала свое дело, Клэр, – улыбнулась редактор. – Кстати, мы готовим девятую допечатку тиража. Ты в курсе?

– Ну, это все благодаря Дарси, – заявила Эббот. – Я не настолько глупа, чтобы думать, будто книга пользовалась бы успехом сама по себе. Тут главное – название. И концепция обложки, идеально отвечающая названию. Узкие лосины, высокие ботфорты, соблазнительный вырез рубашки, рюши, романтично-небрежно причесанные волосы, горящий взгляд, направленный на Элизабет Беннет… Какая женщина не возжелала бы мистера Дарси? Готова спорить, его захотела бы даже ты. Да что там, даже гетеросексуальный мужчина!

– Ты просто ужасна! – рассмеялась Рори. – Но, с другой стороны, это правда.

– Что именно? В том смысле, что Дарси мог бы заставить тебя любить мужчин, или то, что ты гениально придумала название и обложку книги?

– Последнее, – призналась Стэтем. – Эти кремовые брючки в обтяжку…

– Ага! – обрадовалась Клэр. – Значит, он все-таки присутствует, верно? В глубине твоего сознания. Ты мечтаешь ощутить на себе его жгучий взгляд. Любая женщина ждет этого, несмотря на свою ориентацию.

– И ты тоже?

Писательница посмотрела подруге в глаза, но отвечать не стала. Вместо этого она отрезала ломтик салями, положила на него внушительный кусок сыра и отправила в рот.

– Спасибо богу за импортную еду, – сказала она, прожевав. – Ну, а ты что скажешь?

– Про еду? Я обожаю импортную еду, – кивнула редактор.

– Я не о том. У тебя на горизонте кто-нибудь появился?

Рори наклонилась к Арло и пробежала пальцами по его лохматой спине.

– Вряд ли я снова решусь на такое.

Клэр задумчиво кивнула, мысленно взвешивая то, что хотела сказать. Что, кстати, было для нее характерно лишь в компании друзей. На публике же она становилась чем-то вроде пушки, выстреливая, словно снарядами, язвительными импровизированными ремарками. А вот с близкими людьми Клэр вела себя совершенно иначе. Осторожная и осмотрительная, она знала, как легко можно ранить словом, и потому неизменно проявляла деликатность.

– Не хочу говорить тебе, мол, то, что произошло, было целую вечность тому назад. Потому что это не так, – сказала она своей собеседнице. – Кстати, Рори, сколько лет уже прошло? Девять?

– Почти.

– И ты проделала трудный путь, прежде чем снова вернулась к жизни. Но для таких, как ты, существует последний шаг. В отличие от меня, ты не создана для одиночества. Где-то есть женщина, которая хочет получить то, что ты можешь ей предложить, и которая готова это принять.

Внутри у Стэтем что-то как будто отвердело. Словно некая часть ее «я» онемела от шоковой заморозки. Так бывало всегда, когда правда не договаривалась, и сейчас был именно такой случай. Она потянулась за своим бокалом.

– Ты это знаешь, верно? – спросила она писательницу.

Та постучала пальцем себе по виску.

– Тебе следует слушаться тетю Клэр. Она знает, что говорит.

– В таком случае…

Рори бросила взгляд на лестницу, ведущую наверх, в жилую часть дома. Это была автоматическая реакция с ее стороны – проверить, не подслушивает ли их кто-то.

Эббот посмотрела туда же и нахмурилась. Обычно она тонко улавливала настроение собеседников и потому поняла: тема разговора сейчас изменится.

– Послушай, Клэр, – произнесла Рори. – Сегодня вечером произошло нечто из ряда вон выходящее…

И она поведала ей о том, что Каролина забрала у одной женщины визитную карточку, которую та получила от самой писательницы. Редактор назвала ее «женщиной в футболке», которая, кстати, оказалась сотрудником лондонской полиции.

– Я говорю это лишь потому, что не в первый раз замечаю, как Каролина переходит границы, – заявила Стэтем. – А теперь секунду помолчи и выслушай меня. Я понимаю, что часть ее работы в том и состоит, чтобы оберегать тебя от неприятностей, когда ты слишком щедро относишься к людям. Но после того, как я поговорила с этой женщиной, детективом из Скотленд-Ярда…

– Детективом из Скотленд-Ярда? – хохотнула Клэр. – Я чувствую себя этакой мисс Марпл!

– Дай мне договорить. Пообщавшись с этой женщиной, я выяснила, почему ты дала ей свою визитку, – из-за ее футболки. Причем, пока вы с нею разговаривали, Каролина была рядом и прекрасно знала, почему ты дала ей визитку, – чтобы та женщина могла послать покупку по почте на твой адрес. Послушай, я знаю, что это не мое дело…

– Моя жизнь – твое дело.

– Но стоит ли позволять ей так своевольничать? Ты могла дать визитку кому угодно. Вдруг кто-то хотел пригласить тебя выступить с лекцией, принять участие в конференции или семинаре, пригласить в турне по Европе иди даже Америке, где, как мы обе знаем, имеются практически неограниченные возможности для раскрутки твоих книг…

– Сразу чувствуется твоя деловая хватка, – игриво заметила Эббот.

– Это – часть моей работы. Но эта ситуация… Это куда более серьезно. Она не имеет права переходить границы.

Клэр потянулась за своим бокалом и, взяв пригоршню оливок, принялась задумчиво отправлять их в рот одну за другой. Сначала Рори подумала, что ее собеседница решила не отвечать ей, но ошиблась.

– Послушай. Я вряд ли смогла бы обходиться без ее помощи, – заговорила, наконец, писательница. – Согласна, я не умею приструнить ее, когда она позволяет себе вольности, но она поступила так, как на ее месте поступила бы и ты.

– Ты думаешь, я стала бы выуживать твои визитки из карманов людей, которым ты их вручала? Это вряд ли.

– Просто она следит за тем, чтобы я не отклонялась от дел. Только и всего.

Увы, редактора писательница не убедила. Было в Каролине Голдейкер нечто такое, что сильно тревожило Рори. Вот только что? Ей никак не удавалось найти этому определение.

– Ты хотя бы объясни мне, почему она начала ездить вместе с тобой? Раньше в подобных поездках тебе не требовался поводырь. – Внезапно в голову Стэтем пришла нехорошая мысль. – Клэр, скажи, в чем дело? Ты не заболела? Вдруг случилось что-то такое, и ты больше не можешь справляться сама?

– Моя дорогая, я здорова, как бык, – хохотнула писательница. – Если только ты не имеешь в виду раннее слабоумие или что-то типа того… Успокойся. Ничего подобного. Я отлично себя чувствую. Крепка, как лошадь. Извини за сравнения с животными. Я уже дважды сравнила себя с ними. Черт, нехороший знак!

– Я не шучу. Ты всегда поручала мне следить за ходом автограф-сессий. Всегда просила меня сопровождать тебя в поездках. И вот теперь ты берешь нас обеих. И у меня возникает законный вопрос: если с тобой всё в порядке, если у тебя нет проблем со здоровьем, то, может, с тобой происходит нечто такое, о чем я должна знать?

Клэр взяла еще несколько оливок и пристально посмотрела на Рори.

– О чем ты? – спросила она.

– Не знаю. Я спрашиваю, потому что мне тревожно за тебя. Послушай, я понимаю, что она нужна тебе в Шафтсбери. Она занимается твоей почтой, составляет график мероприятий, договаривается о встречах и даже убирает твой дом и готовит для тебя еду. Но сверх всего этого… Клэр, скажу честно. Мне кажется, она слишком глубоко влезла в твою жизнь.

– Потому что я привезла ее с собой в Лондон? Подумаешь! Это ведь ничего не значит. Она хотела увидеть своего сына. Он живет недалеко отсюда, и Каролина сегодня днем проведала его. – Как и Стэтем, ее собеседница, прежде чем продолжить, бросила взгляд на лестницу. – Подумай сама. Ее младший сын погиб три года назад, незадолго до того, как мы с тобой познакомились. Он совершил самоубийство. Причем даже при всем желании это невозможно было принять за несчастный случай. С тех пор она сама не своя. Я отлично ее понимаю: она потеряла дорогого для нее человека, а когда такое случается, тот, кто остался в живых… – Клэр, по-видимому, уловила настроение Рори, потому что поспешила добавить: – О, боже! Извини…

– Всё в порядке. Фиона не убивала себя.

Эббот кивнула и нахмурила лоб. Редактор поняла: ее собеседница решила, что ляпнула лишнее – не иначе как из-за вина. Они все из-за него слегка поглупели.

Арло заснул у ее ног и теперь негромко похрапывал. Стоило ей посмотреть на него, как у нее тотчас защемило сердце – так всегда пишут в романах – от любви и нежности к этому милому существу.

– Я бы точно умерла без этой чертовой собачонки, – неожиданно призналась Виктория.

– Ну, уж вряд ли. Лучше скажи спасибо своему собственному мужеству. А вот у Каролины его нет. Она так и не сумела справиться со своей потерей – за исключением того, что пришла ко мне работать.

– Это она тебе так говорит?

– Я сама это вижу.

– И ты пытаешься сделать для нее то, что сделала для меня? Даешь ей время и место, просто для того, чтобы… Я не знаю… чтобы просто вернуться к жизни?

– Я просто даю ей работу.

– Но она хотя бы хорошо ее выполняет?

– Не особенно. По крайней мере, не всю.

– Тогда почему бы ей не заняться чем-то другим? Допустим, только вести твой дом?

Клэр встала из-за стола, чтобы убрать остатки еды. При этом ей не хотелось тревожить спящего Арло, и она сказала Рори, чтобы та оставалась на месте.

Писательница любила этого поганца, пусть даже и не так сильно, как его хозяйка, и относилась к нему с не меньшей благодарностью: без Арло Стэтем никогда бы не вернулась к нормальной жизни.

– Я пыталась, но она наотрез отказалась, – сказала Эббот. – Вообще-то, в самом начале она вела мой дом, но все время заявляла, что способна на большее. Изыскания, идеи, поиск нужных людей для интервью, редакторские услуги, разработка и поддержка веб-сайта, работа с «Твиттером» и блогами, целый пласт работы, который в издательстве ты заставила бы меня делать самостоятельно и от которой я бы точно отлынивала. Она попросила меня дать ей возможность проявить себя, показать, что она может быть мне полезна, и я – за мои грехи – решила дать ей этот шанс. Господи, дорогая, да разве я могла поступить иначе? Кто знает, подумала я, вдруг здесь, в Шафтсбери, я открою настоящий кладезь талантов?

– И как? Что из этого получилось? Она помогает тебе работать над следующей книгой? Она ведет от твоего имени блог? Обеспечивает тебе популярность за счет «Твиттера»?

Клэр завернула салями в бумагу и принялась раскладывать оливки и виноград по отдельным коробочкам.

– Думаю, ты сама знаешь ответы на эти вопросы, – вздохнула она.

– Тогда почему ты не уволишь ее? Или хотя бы не скажешь ей: «Боюсь, моя дорогая, тебе придется вести дом. Потому что все остальное – не твой уровень. Точка.»?

– На самом деле все не так просто.

Рори нахмурилась. Эббот явно что-то недоговаривала. Редактор чувствовала это едва ли не кожей, как тех призраков гугенотов, бродивших ночью по улицам Спиталфилдс – казалось, протяни руку, и ты прикоснешься к ним.

– Скажи мне, почему. Пожалуйста, – попросила Стэтем.

Клэр – в этот момент она убирала еду в холодильник – как будто задумалась над ее просьбой. Впрочем, ответила она лишь после того, как вернулась к столу и села.

– У нас, женщин, есть обязательства друг перед другом, каких нет у мужчин. Я всю жизнь пыталась следовать этому принципу.

– Так было у тебя со мной. Я знаю.

– Поэтому когда я познакомилась с Каролиной – это было на заседании Женской лиги в Шафтсбери – и услышала ее историю, то подумала, что просто обязана протянуть ей руку помощи, если это хотя бы в малой степени избавит ее от страданий. Самой мне удивительно везло в жизни, и поэтому я…

– Ты выросла у черта в заднице, на овцеферме на Шетландских островах. У тебя был брат, который однажды ночью…

– Да. Верно. Давай не будем об этом, прошу тебя. Куда важнее то, что у меня были родители, которые верили в меня, дали мне отличное образование и возможность путешествовать по миру. Я провела удивительный год в Юго-Восточной Азии, где у меня открылись глаза: я увидела, как живут женщины в том мире, где господствуют мужчины, не говоря уже о настоящей нищете, и что они вынуждены терпеть. И так далее и так далее. А Каролина рано, хотя и неудачно, вышла замуж, лишь бы только уйти от матери, но так и не смогла обрести собственную силу и смысл жизни. Подобно другим женщинам, этим смыслом она сделала своих детей. А потом один из сыновей покончил с собой. В моей жизни мне не приходилось сталкиваться с чем-то подобным. А когда кому-то везет, как повезло мне… – Клэр пожала плечами. – По-другому я тебе это объяснить не могу. Скажу лишь, что такой уж я человек.

Рори задумалась. Все, что сказала ей подруга, было правдой. Клэр Эббот действительно верила в женскую солидарность. Она прожила большую часть жизни в этом убеждении. Так что не было ничего удивительного в том, что она делала для Каролины Голдейкер. И все же Стэтем было тревожно.

– Да, похоже, я должна с тобой согласиться, – сказала она, слыша сомнение в собственном голосе. – Но… надеюсь, она не мешает тебе в работе над новой книгой? Кстати, как та продвигается? Она должна стать блестящим продолжением «Дарси». Скажу честно, у меня слюнки текут каждый раз, когда я думаю об этом.

– В данный момент продвигается со скрипом – мешает вся эта шумиха по поводу «Дарси». Но, дорогой редактор, я обещаю сдать ее в срок!

– Если не сможешь, сообщи мне. Мы вытащим ее из каталога.

Клэр отмахнулась.

– Я всецело отдаюсь делу. Как говорится, кую железо, пока горячо. Ты сама отлично знаешь, – заявила она. – Я намерена сдать ее в срок, чтобы нам с тобой и дальше жить безбедно и счастливо, сытыми и знаменитыми.

Июль, 31-е

Виктория, Лондон

Шагая через лабиринт зоны безопасности, Линли не сразу понял, что женщина, ждущая его возле одного из лифтов, – это Доротея Гарриман. Он еще ни разу не видел секретаршу читающей книгу и по этой причине не сразу обратил внимание на ее элегантный костюм и идеально уложенные светлые локоны, служившие своего рода визитной карточкой Доротеи. Томас окончательно узнал ее лишь после того, как она окликнула его, как обычно, присовокупив к его фамилии звание.

– Почему у вас руки в краске, детектив-инспектор Линли? – полюбопытствовала она. – Кстати, след краски у вас и на волосах, над правым ухом.

– Правда? – Потрогав слипшиеся волосы, полицейский убедился, что Гарриман права. Конечно, уже сам цвет кричал о том, что это краска. Будь она просто коричневой, так ведь нет же – фуксия. – Ну да. Похоже, я слишком мало использовал сегодня утром шампуня, – сказал Томас и, чтобы лишить ее возможности повторить вопрос, задал свой собственный: – Что вы читаете? Смотрю, вы с головой погрузились в чтение.

Доротея закрыла книгу и протянула ее Линли.

– Полная чушь, – прокомментировала она.

Инспектор прочитал название. «В поисках мистера Дарси. Миф о счастливой супружеской жизни». Обратив внимание на имя автора, он по привычке быстро пролистал страницы, рассчитывая увидеть свежее фото известной феминистки. Фотография в книге была.

В последние годы Клэр Эббот заметно изменила свой имидж: у нее теперь были седые волосы и колючий взгляд, буравящий того, кто смотрел на фото, из-за очков в массивной оправе, которая вышла из моды лет этак семьдесят назад.

Томас уже собрался вернуть книгу владелице, однако Доротея вскинула руки, как будто давая понять, что больше не желает иметь ничего общего с этой вещью. Двери лифта открылись, и они вместе вошли в кабину. Секретарша нажала кнопку своего этажа и прислонилась к перилам вдоль стенки.

– Вам не нравится? – любезно осведомился Линли, кивая на книгу.

– Чушь собачья! – фыркнула Гарриман. – Бред лесбиянки, ненавидящей мужчин и все на свете.

Инспектор не стал с нею спорить. Он отлично всё понял.

– Насколько я понимаю, вы читаете ее не для того, чтобы предварить прыжок в пучины брака? – поинтересовался он.

– Ее дала мне детектив-сержант Хейверс, – ответила Доротея и, посмотрев на табло с мелькавшими номерами этажей, со вздохом указала на книгу. – Боюсь, это результат нашего первого совместного опыта вне стен Скотленд-Ярда.

– Вы хотите сказать, Ди, что отвели ее в книжный магазин?

Секретарша в упор посмотрела на собеседника.

– За кого вы меня принимаете? Я повела ее на Мидлсекс-стрит. Фактически я открыла ей источник, из которого пополняю мой гардероб. Пусть и не весь. Это я к тому, что у меня есть отдельные базовые вещи – не в прямом смысле слова отдельные, а скорее, целые блоки, – из которых человек со вкусом и чувством стиля может начать выстраивать хотя бы основу своего гардероба.

Если честно, Линли мало что понял из ее слов. Тем не менее он попытался сохранить хорошую мину при плохой игре.

– Понятно, – промямлил Томас и стал ждать продолжения.

Двери лифта открылись. Они вышли в коридор, и Доротея заговорила снова:

– Можно сказать, я показала ей все. Объяснила,как что делается. Мы прошлись по аксессуарам и обсудили важность хорошего парового утюга и как при помощи новых пуговиц сделать ту или иную вещь на вид более дорогой. Я даже рассказала ей, где их можно купить, потому что если кому-то нужен винтаж, то нужно знать, где его найти.

– Винтаж? – переспросил Томас.

– Ну да, винтажные пуговицы, детектив-инспектор. Обтянутые кожей. Перламутровые. Костяные. Даже бакелитовые. Берется очень простой костюмчик, фунтов за двадцать, и…

Линли удивленно поднял брови.

– Да, да, такие существуют! – заверила его собеседница. – Вы, конечно, такой никогда не наденете, даже под дулом автомата, но…

– Я не об этом. Я собирался спросить, где такое можно купить…

– На Мидлсекс-стрит. Как я и сказала. Поэтому если вы купите костюм, или пиджак, или что-то еще и замените пуговицы на что-то… более шикарное… люди станут обращать больше внимания на пуговицы, чем на сам костюм, а поскольку эти пуговицы особые, люди решат, что и костюм тоже.

– Понятно. – Томас поднял книгу. – А это?

– Она сказала, что увидела плакат с рекламой этой книги. Понятия не имею, где, потому что уже через пятнадцать секунд после того, как я привела ее на рынок, она испарилась в направлении прилавков с едой.

– Странно, почему я не удивлен?

– Конечно, книжку она купила не там. Там она якобы купила несколько тарелок тайской еды. Во всяком случае, по ее словам. Но потом она дала мне это… – Гарриман кивком указала на книгу. – И сказала, что нам пора закругляться с нашим походом по вещевому рынку. «Спасибо тебе большое, Доротея». Не спрашивайте, как эта книжка попала к ней в руки. Возможно, кто-то дал ей ее в надежде, что… да на что угодно. Я не знаю.

Линли открыл книгу и увидел автограф автора.

– Она подписала ее для вас! – удивился он.

– Быть того не может! – Увидев титульную страницу, секретарша вытаращила голубые глаза, но тотчас сощурилась, как будто до нее дошел замысел Барбары. – Она ведь сделала это в шутку, как вы считаете? Она думает, что для меня самое главное в этой жизни – подцепить себе мужчину. Да, я считаю, что для женщины это самое главное. И я найду своего мужчину, и он избавит меня от всего этого… – Доротея обвела рукой вокруг себя… – и отвезет… в Суррей, где мы купим себе симпатичный сельский домик и обзаведемся детишками.

– Наверняка не в Суррей, – мрачно заметил Томас, однако при этом улыбнулся.

Гарриман тоже улыбнулась, правда, несколько натянуто.

– Тогда в Беркшир, – заявила она. – Или в Букингемшир.

– Да, пожалуй, – согласился Линли.

– И все-таки я перевоспитаю ее, детектив-инспектор. Да, пусть первый план не сработал, не спорю. – Доротея на миг нахмурилась и постучала подошвой по полу. – Садоводство? Грядки и овощи? В этих садоводческих центрах можно познакомиться с массой самых разных мужчин…

– Господи… – пробормотал Томас.

– Тогда «домашний ремонт своими руками». Можно походить по таким магазинам, поспрашивать тамошних продавцов, которые будут только рады… – Внезапно в голову женщины пришла новая мысль. – Кстати, это возвращает нас к тому, откуда мы начали. Вы так и не ответили мне, откуда у вас в волосах краска? Вы не производите впечатление домашнего умельца.

– Доротея, существуют глубины, о которых вы даже не догадываетесь, – ответил полицейский.

– Гм. Но цвет фуксии, детектив-инспектор Линли?

– Пусть это останется нашим секретом, – сказал Томас.

Белсайз-парк, Лондон

Краска цвета фуксии была нужна исключительно для контраста. Горизонтальная полоска шириной шесть дюймов над белым кафелем ванной комнаты, как он узнал, называлась «шоссе». В остальном ванная была светло-серой, с темно-серыми полотенцами и редкими пятнами все той же фуксии, которые Дейдра называла «вспомогательными». Эти последние включали вазу, коврик в горошек на полу и вертикальную полосу, нанесенную специальной краской на жалюзи, закрывавшие двойной стеклопакет («энергосберегающий, Томми»), который она там поставила.

Окно, электропроводка и сантехника – вот три вещи, которые Дейдра Трейхир побоялась выполнить сама. Остальную часть дома она отремонтировала своими руками, дюйм за дюймом, в свободное от работы время. Работала же она в лондонском зоопарке, ветеринаром крупных животных. Когда у Линли возникало несколько свободных часов или же ему хотелось видеть ее, он был всецело к ее услугам, помогая с ремонтом. Надо сказать, что квартира была в ужасном состоянии. Дейдра купила ее лишь затем, чтобы иметь жилье рядом с работой. Отсюда она сможет ездить на велосипеде, заявила женщина. И как только квартира будет отремонтирована, она сможет жить там в свое удовольствие.

Если у Томаса и имелись сомнения относительно этого проекта, то Дейдра вскоре их развеяла. «Вот увидишь», – сказала она и делом доказала, что через пару месяцев будет жить в новой квартире. Первым делом женщина взялась за ванную, и фуксия была в ней завершающим штрихом. Линли предложил свою помощь, но не потому, что сам был мастером по части малярных работ – скорее, наоборот, – а потому что это был единственный способ проводить с хозяйкой этой квартиры несколько часов в неделю.

Когда же она дала ему ключ, Томас пришел к ней в тот же вечер. Он принес пиццу на ужин, которую купил по пути, и пока ее нес, старался не думать о том, что свой последний кусок пиццы съел еще в бытность студентом.

Придя к Дейдре, Томас поставил пиццу на пол в эркере – здесь они обычно ели, когда он приходил к ней. Роль стульев выполняли две походных табуретки, а стол заменяло старое окно ванной, положенное на две ржавые кастрюли для варки лобстеров, которые, по словам хозяйки, отыскались в мусоре позади дома, когда она наняла грузчиков, чтобы те вывезли оттуда замызганную плиту и позорный допотопный холодильник, брошенный прежними хозяевами.

Кухни пока не было. Практически не было и спальни. Трейхир спала на раскладушке в спальном мешке, выбрав из двух комнат, предназначенных под спальни, большую. Как и кухня, эта комната оставалась в том же запущенном виде, как и в тот день, когда Дейдра купила квартиру: сущий кошмар с дырами в стенах и с окном, которое было наглухо закрашено синей краской.

Ремонт спальни стоял в списке работ едва ли не последним. Следующей на очереди была кухня, объяснила женщина. «Какой у тебя опыт по части кухонь, Томми?» – спросила она, и Линли честно признался ей, что не больший, чем по части ванных.

Природа их отношений оставалась такой, как Дейдра ему и сказала в самом начале. Она оставляет за собой некое личное пространство, в которое он не вхож. Инспектор понимал: по ее мнению, так и должно быть.

Тем не менее он не оставлял попыток вытащить ее наружу из этой скорлупы и даже начал задаваться вопросом, говорит ли в нем задетое самолюбие или здесь все же есть нечто большее. Ответа у него пока не было. Впрочем, посмотреть на Трейхир, так она и впрямь была уверена в себе и абсолютно самодостаточна, что только прибавляло ей загадочности.

Томас прошел в кухню, проверить, что там сделано. Ага, в соответствии с планом, сегодня, еще до его прихода, был поставлен стеклопакет. У дальней стены дожидались своей очереди высокие двустворчатые двери столовой, где в настоящий момент имелся лишь узкий выход в сад. Хотя французские окна и были на очереди следующими, их установят, как только будет готова сама стена, а до этого еще далеко. Все остальное же пока оставалось прежним.

Линли вернулся в комнату, будущую гостиную. Он захватил с собой «В поисках мистера Дарси». Достав из кармана пиджака очки, водрузил их на нос и в ожидании хозяйки погрузился в чтение. Книжка начиналась с развенчания мифа про Тристана и Изольду. Автор утверждала, что миф этот есть не что иное, как источник современных представлений – разумеется, ошибочных – о романтической любви, корни которых уходят в далекое прошлое, в давнюю, созданную много столетий назад историю о рыцаре, его прекрасной даме и великой невозможности их страсти.

Инспектор успел изучить половину истории Тристана, когда услышал, как в замочной скважине поворачивается ключ Дейдры. Отложив книгу в сторону, он снял очки и встал с раскладного стульчика. Трейхир вошла и закатила в комнату велосипед.

– Томми, я не заметила возле дома твоей машины, – было первое, что произнесла женщина. Она даже обернулась через плечо, как будто желая убедиться, что не ошиблась. – Ты же не мог приехать городским транспортом.

– Как хорошо ты, однако, меня знаешь… Я оставил машину на стоянке и пришел оттуда пешком. Кстати, я захватил еду, – сообщил ее гость, указав на коробку с пиццей.

– Скажи, а за машиной кто-то присматривает? Или ты платишь какому-нибудь двенадцатилетнему лоботрясу за то, что он стирает с капота пыль?

– Ему уже пятнадцать, – улыбнулся Линли.

– И он счастлив, что у него есть такая непыльная работенка… Ты разрешаешь ему сидеть в твоей машине?

– Боже мой! Я бы вряд ли зашел так далеко.

Дейдра прислонила велосипед к стене и, подойдя ближе, чмокнула Томаса в щеку и сказала:

– Держись от меня подальше. Я должна принять душ. Кстати, а что ты принес на ужин?

– В турецком ресторане была скидка на козленка.

– Тогда почему я вижу коробку из-под пиццы?

– Хитроумная маскировка. Выйди я из ресторана с их фирменной коробкой, меня, того гляди, растерзала бы бесчинствующая толпа.

– Хмм. Да. Надеюсь, что «козленок» состоит из оливок, грибов и моцареллы.

– А иначе зачем я живу в нашей родной стране?

Трейхир рассмеялась, и Линли предпринял повторную попытку шагнуть к ней ближе. Но она вскинула руку: мол, не смей приближаться.

– Сегодня были слоны, – сообщила она. – Честное слово. Я должна принять душ.

С этими словами ветеринар юркнула в коридор и, шмыгнув в ванную, закрыла за собой дверь. Она была любительницей подолгу принимать душ, так что инспектор знал: ему придется подождать.

Он снова достал очки, вернулся на походную табуретку, взял в руки книгу и бокал вина, которое они не допили еще три недели назад, и вновь погрузился в чтение.

Вскоре Томас добрался до второй половины легенды, посвященной Изольде, дочери ирландской царицы-колдуньи. Изольда, эта вторая половинка куртуазного романа, была идеалом женственности. Линли как раз перешел к авторскому анализу этого тезиса, когда из ванной вернулась Дейдра – он уловил ее приближение по свежему аромату мыла. Встав у него за спиной, женщина положила руку ему на плечо и спросила:

– «В поисках мистера Дарси»? Господи, да что же это ты читаешь! Ищешь подсказки, как достичь мужского совершенства? Или хочешь узнать, почему женщины до сих пор без ума от этого… этого…

– Кого? – переспросил Линли, посмотрев на нее.

– Ведь этот Дарси – ужасный сноб.

– Согласен, предложение руки и сердца было вынужденной уступкой с его стороны, – произнес Томас. – Но, в конце концов, любовь порядочной женщины заставила его встать на колени. По крайней мере, нас заставили в это поверить, вместе с утверждением о том, что, несмотря на самую отвратительную во всей литературе свекровь, Дарси и его супруга смогли прожить счастливую жизнь в своем огромном поместье в Пемберли, среди творений Ван Дейка и Рембрандта, рядом с прекрасной речкой, где водилась, если мне память не изменяет, отменная форель.

– Наверное, это был их счастливый билет. Люди любят свежую форель. Так о чем здесь написано? – спросила Дейдра, кивком указав на книгу.

Гость поведал ей о происхождении книги, закончив словами:

– По мнению Доротеи, Барбаре следует отвлечься от неурядиц на службе. Причем отвлечься сексуальным образом. Со своей стороны, Барбара, похоже, считает, что Доротее не помешало бы изменить свою точку зрения на мужчин.

– Похоже, дружба тоже заключается на небесах, – усмехнулась Трейхир. – А ты как считаешь?

Линли положил книгу на пол и встал.

– Я просто занялся легким чтением, пока ты была в душе.

– Ну и как, изменились ли твои взгляды после знакомства с книгой?

– Все это чертовски сложно, не правда ли?

– С запутанными отношениями обычно так и бывает. Поэтому я и избегаю их, предпочитая им животных.

Томас посмотрел ей в глаза, и женщина спокойно выдержала его взгляд. В ее взгляде не было вызова – подобное было ей не свойственно. Дейдра всегда говорила правду. Именно этим она ему и нравилась.

– Верно, – сказал Линли. – Но давай не будем отвлекаться от главной темы. Я тебя еще толком не поприветствовал.

– Оно даже к лучшему. Из-за слонов. Надеюсь, душ сделал свое дело.

– Я тоже надеюсь, хотя это вряд имело бы большое значение.

– Ты хотя бы представляешь, как пахнут слоны?

– Это стоит в списке моих желаний.

Инспектор легонько поцеловал ее – один раз, а затем еще… Его пьянил ее запах, хотя это был всего лишь запах мыла и шампуня.

Дейдра оборвала поцелуй – правда, не сразу, за что Томас был ей благодарен – и посмотрела на него с нескрываемой нежностью.

– Ты пил вино, а я нет, – сказала она. – Так нечестно.

– Это можно легко исправить.

– Отличная идея.

Хозяйка дома подошла к импровизированному столу и открыла коробку с пиццей. Линли не сводил с нее глаз. Он мысленно отметил естественную раскованность ее движений, когда она, убрав за уши мокрые пряди волос, села и взялась за кулинарный шедевр из оливок, грибов и моцареллы. Откусив кусок, посмотрела на Томаса.

– Божественно, особенно после дня в обществе слонов, – объявила она и куском пиццы указала на его складную табуретку и на лежавшую на полу книгу. – Расскажи мне про поиски мистера Дарси и про то, как потом они жили долго и счастливо. Я уже заметила, что в заголовке есть слово «миф».

Камберуэлл, Южный Лондон

На часах было полвосьмого, когда Чарли Голдейкер позвонил в дверь крошечного дома Индии на Бенхилл-роуд. Света в окнах не было, но он сказал себе, что хозяйка может находиться в дальней комнате. Увы, ее там не было.

Когда на его звонок никто не ответил, Чарльз сошел с крошечного крыльца и отступил назад, чтобы посмотреть на окна второго этажа. Никаких признаков человеческого присутствия он не заметил.

Незваный гость огляделся по сторонам. Нет, ему ничто не мешало позвонить бывшей жене по телефону и высказать все, что он хотел, однако он решил, что лучше прийти самому. Что же теперь делать?

В конце концов, Чарли решил прогуляться до Камберуэлл-Черч-стрит, которая упиралась в Бенхилл-роуд. Если ему повезет найти приличный паб, он скоротает там часок-другой, а потом вернется, в расчете на то, что к этому времени Индия уже будет дома.

И он зашагал по улице. Впрочем, ушел недалеко. Он находился напротив ничем не примечательного желтого дома, похожего на общественный клуб по интересам, когда из открытых дверей донеслось звонкое, радостное пение. Чарли замедлил шаг.

Кто-то исполнял госпелы[5], причем а капелла. Воодушевление поющих, а также слова заставили его остановиться и прислушаться. «Кровь Авеля во мщение/ в ответ небесам/ Но кровь Иисуса кроткого/ несет прощенье нам». Поскольку песня не закончилась, любопытство вынудило Голдейкера перейти на другую сторону улицы. Только тогда он понял, что никакой это не клуб по интересам, а дом молитвенных собраний местной общины пятидесятников, а то, что он слышит, – репетиция церковного хора. «Пусть окропит она собою/ наши грешные сердца/ И дьявол вмиг повержен/ И ликованью нет конца», – пел теперь хор.

Из вестибюля Чарли заглянул внутрь. В алтарной части на ступеньках лестницы расположился хор примерно из сорока человек, перед которыми стоял дирижер. На глазах у Голдейкера он указал на солиста. Тот шагнул вперед и громко запел следующую строфу. Чарльз отметил, что хор представлял собой пеструю мешанину представителей самых разных рас – этакая Организация Объединенных Наций в масштабах одной церковной общины. Все были в повседневной одежде, в том числе и дирижер. Впрочем, психолог легко представил их себе в воскресенье, когда они, облаченные в красные, голубые или золотистые мантии, станут, как и в данный момент, пританцовывать в такт песне.

Он уже склонялся к тому, что послушать хор будет гораздо приятнее, чем торчать в пабе, когда внезапно заметил среди хористов Индию. К его удивлению, она пребывала в том же радостном состоянии, что и остальные участники хора, хлопала в ладоши и подпевала солисту.

Чарли был ошарашен. Подумать только! Индия, его кроткая жена, поет в расово смешанном хоре и получает от этого явное удовольствие… Такой он ни разу ее не видел. Голдейкер сделал шаг назад и оглядел вестибюль, а затем подошел к подоконнику, на котором были разложены религиозные брошюры, и встал, прислонившись к нему. Он подождет здесь и послушает.

Хор тем временем исполнил еще четыре песни. Чарльз поймал себя на том, что пение улучшило ему настроение. Затем репетиция закончилась, и он услышал, как дирижер принялся раздавать указания по поводу воскресной службы.

– Тебе, Иззи Болтинг, лучше прийти вовремя. Обещаю, я ни за что не позволю тебе с опозданием проскользнуть в хор, плюхнуться на задницу и в очередной раз выставить нас идиотами, – сказал он в заключение.

– Выбирайте слова, пастор Перкинс! – выкрикнул кто-то. Последовал взрыв смеха, и хористы начали расходиться по домам. Из прохода донесся топот ног.

Увы, прежде чем участники хора вышли в вестибюль, в церковь шагнул какой-то мужчина. Чарли мгновенно отпрянул назад. В незнакомце он узнал того самого типа, ухажера Индии, Нэта. Тот, по всей видимости, пришел, чтобы встретить ее после репетиции. И хотя он никак не мог узнать Голдейкера, тот застыл на месте как вкопанный.

Так он стал свидетелем встречи этих двоих – своей бывшей жены и ее хахаля. Оба даже не заметили его присутствия.

Индия вышла в вестибюль вместе с последними хористами и тотчас же направилась к Нэту.

– Ты пришел. Замечательно, – сказала женщина. – Мне нужно буквально на пять минут заскочить домой, – произнесла она, подставляя для поцелуя губы. – От тебя пахнет шоколадом.

– Это я специально, – ответил ее ухажер. – Хочешь еще?

Индия рассмеялась и отстранилась от него.

И в этот момент она увидела стоящего возле окна Чарли. Ее лицо тотчас же сделалось белым как мел, на основании чего Голдейкер сделал вывод, что она уже спит с этим идиотом. Мучительное осознание этого факта буквально парализовало его.

– Чарли! – воскликнула Индия. – Что ты здесь делаешь? Как ты узнал, где искать меня?

Из ее слов тот заключил: она решила, что он снова начал ее преследовать. Чарли открыл было рот, чтобы возразить, запротестовать. Увы, услышав из уст Индии имя ее первого мужа, Нэт покровительственно обнял ее за плечи. Интересно, подумал Голдейкер, что она наговорила про меня этому типу? Что он еще не врубился, что между ними все кончено? Или что он пытается урезонить ее, объяснить, что из последних сил старается изменить в себе то, что, по ее словам, ему нужно изменить? Или же нечто большее?.. Вроде того, каково ей было с ним в те моменты, когда он закатывал слезливые истерики, требуя от нее быть Мадонной и блудницей одновременно, чтобы он мог, наконец, все забыть? Нет, такое Индия вряд ли стала бы рассказывать. И все-таки она наверняка выдала этому говнюку Нэту что-то, потому что на его лице промелькнуло нечто похожее на глубокое презрение. Как будто он знал самый постыдный секрет Голдейкера.

– Чарли, что ты здесь делаешь? – повторила Индия свой вопрос.

– Я случайно проходил мимо и решил заглянуть, – глуповато, хотя и честно признался психолог.

– Здесь случайно не проходят те, кто живет в другом конце Лондона.

– А он? – кивнул Чарльз на Нэта.

– Ты прекрасно знаешь, о чем я, – сказала Индия. – Ты снова ходишь за мною по пятам, разве не так?

– Она пока еще не звонила в полицию, – встрял в их разговор ее приятель, – но если это не прекратится, она позвонит. Вы ведь знаете, что за это бывает, не так ли?

Чарли ощутил первый прилив злости.

– Заткнись! – огрызнулся он. – Это тебя не касается!

Нэт шагнул ближе. Индия положила руку ему на плечо и сказала, обращаясь не к нему, а к бывшему супругу:

– Мы собирались поужинать.

– Как я понимаю, на меня приглашение не распространяется. Третий лишний и все такое, – съязвил тот. – Подумаешь, постылый муж, который становится на пути у жены и ее любовника. Она ведь сказала тебе, что я ее муж? – спросил он у Томпсона.

– Пока что, – ответил тот.

Чарли был готов наброситься на этого придурка. Эх, врезать бы кулаком по его смазливой роже, подтащить к церковному окну и со всех сил стукнуть лбом о стекло! Увы, он понимал, насколько смехотворны его мечты. Хотя Нэт и был на пару дюймов ниже его, он был в прекрасной физической форме и мог легко постоять за себя. А еще Голдейкер заметил, что его рука – не та, что крепко лежала на плече у Индии, а другая – уже сжалась в кулак.

– Нэт, ты подождешь меня минуту на улице? – быстро произнесла Индия.

Ее воздыхатель ответил не сразу. Он оценивающе посмотрел на Чарли, и тот понял: в глазах этого высокомерного нахала он – жалкий хлюпик. Однако Индия вновь окликнула Нэта по имени, и тот кивнул.

– Если я вдруг тебе понадоблюсь…

– Спасибо, дорогой, – сказала женщина, и стоило ей произнести последнее слово, как ее лицо залилось краской смущения. Нэт вышел из церкви, и она повернулась к Чарльзу: – Я не нарочно. Так получилось. Прости.

Несмотря на владевшую им злость, Голдейкер почувствовал, что его душевная боль внезапно стала столь велика, что ею пульсировала каждая клеточка его тела.

– Индия, я знаю тебя как свои пять пальцев, – сказал он.

– Спасибо, – отозвалась она. – А сейчас скажи мне, зачем ты пришел сюда? Если дело в Нэте, то с твоей стороны некрасиво…

– Я пришел пригласить тебя на поминовение Уилла. – Если Индия не заговорит о Нэте, можно сделать вид, пусть всего на мгновение, что того не существует в природе, решил Чарльз. – Я подумал, вдруг ты захочешь прийти.

Индия озадаченно нахмурилась.

– Но ведь заупокойная служба уже была. Перед кремацией.

– Ты не так меня поняла. Речь идет о памятнике. Мемориале. Состоится церемония посвящения. Я надеялся, что ты… – От волнения слова застревали у Чарльза в горле. – Я был бы благодарен тебе, если бы ты приехала.

– Куда?

– В Шафтсбери.

После этих его слов Индия как будто возвела вокруг себя защитную стену, гордо вскинув подбородок.

– Если это дом твоей матери, то я туда ни ногой.

– Нет, не там. Чуть ниже Бимпорт-стрит из земли бьет ключ…

– Где именно?

Чарли отмахнулся от ее вопроса.

– Не важно. Это чуть ниже дома Клэр Эббот. Мама сможет приходить туда – к источнику – в рабочие дни, если у нее вдруг возникнет желание вспомнить об Уилле или помедитировать.

Психолог откашлялся. Он никак не ожидал, что поддастся эмоциям.

– Это своего рода подарок от Клэр Эббот. Знак сочувствия маминому горю, – объяснил он. – Она даже пригласила дизайнера. Думаю, это будет пара скамеек и мемориальная плита с именем Уилла. Может, что-то еще. Подробностей не знаю. Пока шли работы, Клэр мне время от времени звонила. Сейчас все готово. Она под каким-нибудь предлогом приведет туда маму, а мы, остальные, будем их там ждать.

– А твой отец?

– Для мамы это было бы настоящей пощечиной, – презрительно фыркнул Чарли. – Нет, его не пригласили. Будут Клэр, Алистер, я… Я надеялся, что ты тоже придешь. Я искал Лили, чтобы пригласить и ее, но не нашел. Думаю, придут дамы из Женской лиги в Шафтсбери. Точно не знаю. Я лишь… Понимаю, наверное, я много от тебя требую, тем более сейчас, когда в кадре нарисовался твой Нэт…

Заметив, что женщина смягчилась, он умолк.

Голдейкеру было неприятно думать, что причиной тому была лишь жалость. Ничего, он как-нибудь это переживет, лишь бы она согласилась приехать в Шафтсбери! Они отправятся туда вместе, и он сможет провести с ней целый день. Он докажет ей… что-то… что-нибудь… то, что нужно доказать, чтобы она согласилась вернуться к нему.

– Конечно, я приеду, – пообещала Индия и протянула руку, но так и не прикоснулась к нему. – Поверь, Чарли, мне жаль. Я сильно переживаю. Ты же знаешь.

– Надеюсь, не из-за него, – сказал Голдейкер, кивнув на выход из церкви, возле которого Индию поджидал этот тип.

– Мне нет причин переживать из-за Нэта.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Сама не знаю.

За шесть недель до описываемых событий

Август, 10-е

Шафтсбери, Дорсет

Жительница Лондона, Рори Стэтем всегда приезжала в Шафтсбери с одним и тем же чувством: будто ее уносит течением прочь от цивилизации, туда, где ветер приносит из широкой заболоченной чаши долины Блэкмор зеленый песок, отчего сам город уныл зимой и слишком подвержен превратностям английской погоды всю остальную часть года.

Лично для нее все претензии Шафтсбери на красоту сводились к живописной, мощенной брусчаткой улочке под названием Голд-Хилл, причем этот короткий, спускавшийся вниз с холма «проспект» предлагал случайному туристу всего две достопримечательности.

Первая состояла в возможности усладить взор вереницей довольно симпатичных старых домиков, прилепившихся к склону холма. Вторая предлагала – тем, кто имел глупость спуститься по улице вниз, – совершить тяжкое восхождение назад, в центр городка к церкви Святого Иоанна. В ясный день отсюда, с асфальтовой дорожки так называемого Паркового променада, открывался изумительный вид на чашу Блэкморской долины. Оттуда можно было увидеть даже далекие зеленые бугорки холмов Хэмблдон и Балберроу, а еще дальше – меловые гребни и известняковое плато острова Пурбек, лежащего в тридцати пяти милях от этого места. По мнению Рори, ничего другого заслуживающего внимания в городе не было.

Клэр Эббот всегда утверждала, что этот вывод ее редактора был полной чушью. Мол, на рыночной площади в центре городка есть вполне приличная средневековая церковь, а рядом с нею – ратуша, которая, хотя и была построена в XVIII веке, по крайней мере, выглядит достойной соседкой старинного храма.

Ах да, еще – хотя там и имелось великое множество благотворительных магазинчиков для такого маленького города, в Шафтсбери были также и пабы, чайные, отель, супермаркет, магазины одежды и полицейский участок. Все, что нужно для жизни, утверждала писательница. На все настойчивые вопросы Виктории о том, как Клэр может проводить столько времени в этом захолустье, когда у нее есть дом в Лондоне, та обычно отвечала коротким:

– Потому что это не Лондон, Рори.

После чего добавляла, что само отсутствие в Шафтсбери лондонских соблазнов или – «чего уж тут говорить!» – даже тех немногих, какими мог похвастаться Шерборн, и есть та самая причина, почему она предпочитает жить здесь. И вообще, заявляла она не раз, король Альфред правильно поступил, когда решил основать здесь город. Тот стоял на стратегически важном месте и был прекрасно защищен уже тем, что отсюда можно было издалека увидеть приближение врага.

Когда же Рори спросила подругу о том, от каких врагов прячется здесь она сама, та рассмеялась и сказала, что ее единственные враги обитают у нее в голове. Мол, стоит ей сесть за письменный стол, как они поднимают страшный шум, мешая ей работать. Но ветер их всех перекрикивает, добавила она.

Редактору было нечем на это возразить. Ветер здесь и впрямь был еще тот. Дом Клэр на Бимпорт-стрит, в западной части городка, был обращен фасадом на юго-восток. И хотя просторная лужайка перед ним давала возможность понежиться на солнце, сидя в старых садовых шезлонгах, сад позади дома страдал от того же, что и весь Променад, – от безумного ветра, насквозь продувавшего всю долину. Налетая один за другим, его порывы разбивались о заднюю стену дома Эббот. Задним садом можно было пользоваться лишь в самую хорошую погоду. Все остальное время он, как и сам город, был жертвой своего местоположения и особенностей рельефа.

Подъехав к дому Клэр, Рори открыла чугунные ворота – знак того, что дальше простираются частные владения. За воротами к стоянке для гостей вела короткая подъездная дорожка, а дальше располагался гараж, где стояла старенькая «Джетта» писательницы. Сейчас, в разгар лета, в листве дубов, что росли между домом и улицей, не было ни ветерка. Стэтем вылезла из своего «Фиата» и шагнула к задней двери, чтобы достать из машины переноску с Арло. Выпущенный на свободу пес принялся с радостным визгом носиться по лужайке, обнюхивая землю и «помечая» цветочные клумбы.

Стоял прекрасный день – теплый, ясный, сухой и безветренный. По прогнозам, завтрашний день ожидался такой же, если не лучше. Что было просто замечательно, потому что назавтра планировалось открытие мемориала, который Клэр создала в память о младшем сыне Каролины Голдейкер.

Рори и Арло приехали в Шафтсбери по случаю этой «церемонии», как ее назвала Эббот. Редактор не имела представления, что это будет, и, если честно, предпочла бы уклониться от этого мероприятия. Слишком много было у нее неотвеченных вопросов о том, что касалось Каролины Голдейкер, и все они вызывали у нее нехорошие мысли.

Но Клэр проявила настойчивость. Когда же дело касалось Клэр, Виктория обычно сначала колебалась, а потом уступала.

– Скажем так, я хотела бы видеть тебя здесь в качестве моей подруги, – сказала писательница. – Пожалуйста, пообещай, что приедешь, Рори. Потом мы могли бы… ну, не знаю… например, прокатиться в Чезил-Бич. Или в Корф-Касл? Или возьмем Арло и прогуляемся до замковой горы? Как скажешь. Называй свою цену.

Стэтем сказала ей, что никакой цены называть не будет, и пообещала приехать. Обещание это она сдержала. Подойдя к дому, редактор позвонила в звонок. Увы, ей никто не ответил. Тогда она порылась в сумке в поисках кошелька, где хранила ключи к обоим домам Клэр. Свистом подозвав Арло – мол, довольно, дружище, прекращай исследовать кусты, – вошла в дом и позвала хозяйку по имени.

Ответа не последовало. Тогда гостья позвала Каролину – с тем же результатом. Впрочем, какая разница? Она знает дом как свои пять пальцев.

– Ну, что ж, тогда заходим, – сказала Рори, обращаясь к своей собаке.

Войдя, она занесла сумку в спальню, которую обычно занимала, бывая в этом доме. Затем открыла окно и выглянула наружу – полюбоваться видом. Арло тем временем носом проверил, соответствует ли комната его собачьим стандартам.

Взгляд Рори тотчас выхватил место, которое Клэр выбрала для мемориала. Ярдах в пятидесяти за задним садом вниз уходила узкая полоска брусчатки Брич-лейн. На ее северной стороне, чуть дальше вдоль улицы, Стэтем заметила белый тент, а под ним – стопку складных стульев, ожидавших той минуты, когда их аккуратно расставят.

Возле стульев, о чем-то оживленно беседуя, стояли три человека. В одном из них Рори узнала Клэр. Руки у писательницы были сложены на груди, а взгляд устремлен на бивший под тентом ключ, который, журча, стекал в небольшой пруд, окаймленный недавно высаженным кустарником. Главными элементами мемориала были высеченные из известняка скамьи, а также нечто, что в данный момент было накрыто чехлом – по всей видимости, мемориальная плита.

Редактор задумчиво наблюдала за этой сценой. Странно, почему Клэр решила увековечить память молодого человека, которого она даже в глаза не видела? Для Рори это было загадкой. Пока что она смогла выудить у подруги лишь то, что, по ее мнению, это «порадует Каролину». Расспрашивать дальше Стэтем не стала, решив, что так будет лучше. Порадовать Каролину? Впрочем, тотчас возник другой вопрос: с какой стати Клэр вдруг возжелала порадовать свою помощницу?

Рори отвернулась от окна и посмотрела на постель. Нужно застелить простыни и натянуть наволочку. Она направилась к комоду, чтобы достать постельное белье.

Арло потрусил следом за ней. Хозяйка наклонилась, чтобы погладить его и сказать, какой он хороший мальчик, после чего покопалась в комоде с бельем. Сделав в спальне все что нужно, она спустилась по лестнице в кухню, где заварила себе чай, а собаке налила плошку воды.

Когда чай был готов, она отправилась на поиски подстилки для пса, которую специально хранила для приездов в Шафтсбери. Подстилка нашлась на стиральной машине. Разложив собачье ложе в гостиной с окнами на передний сад, гостья устроилась там же с чашкой чая и тремя лимонными печеньями.

Она едва успела поставить блюдце с печеньем на столик в эркере, как до ее слуха донесся звук открываемой двери. Затем дверь захлопнулась, и по плитке коридора застучали чьи-то каблуки. Рори встала и, подойдя к двери, увидела Каролину Голдейкер. В руках у той была стопка писем и небольшой сверток.

Увидев редактора, Каролина вздрогнула и невольно вскрикнула. Стэтем сочла ее реакцию странной: господи, ведь ее машина стоит бок о бок с машиной Клэр! Да и сама Каролина наверняка припарковала свой автомобиль рядом с ними…

Голдейкер же от неожиданности уронила сверток и стопку писем.

– Рори, ты напугала меня! – воскликнула она. Арло, который выбежал поприветствовать ее, виляя хвостом, женщина проигнорировала и, лишь скользнув по нему взглядом, вновь повернулась к гостье: – Клэр не говорила мне, что ты приедешь. Если б знала, я ждала бы тебя в доме.

– У меня есть ключ, – пояснила Виктория. – Арло! – прикрикнула она на пса, когда тот принялась обнюхивать ноги Каролины. – Вернись в свою постель!

Голдейкер посмотрела на пса так, будто хотела убедиться, что тот не утащит с дивана подушку, чтобы затем измочалить ее зубами.

– И все-таки… – сказала она. – Впрочем, не важно. Но я не приготовила для тебя комнату.

– Не проблема, – ответила Рори. – Я уже все сделала сама.

– Понятно, – Каролина бросила взгляд на лестницу. – И все же странно, что Клэр тебя не встретила, – сказала она и через секунду осторожно добавила: – Извини, Рори, но я должна задать тебе этот вопрос. Клэр ведь знает, что ты приехала, не так ли?

Она постаралась, чтобы вопрос прозвучал как можно небрежнее, но в нем все равно сквозило любопытство.

– Она пригласила меня, – ответила Стэтем.

– Странно, почему она ничего мне не сказала…

Рори едва не спросила, зачем ее собеседнице так необходимо знать о том, кто едет к Клэр в гости, однако ограничилась следующим:

– Она слишком занята. Наверное, просто забыла.

– Собрались куда-то вдвоем? – спросила Каролина. – Вернее сказать, втроем. Ты ведь всегда берешь с собой собачку, не так ли?

– Разумеется, – любезно ответила редактор.

– Об этом она мне тоже ничего не говорила. Может, у нее какое-то мероприятие, о котором она забыла мне сказать? Вы собрались на какую-то конференцию?

– Нет, просто я приехала ней в гости, – покачала головой Рори.

– И это в самый разгар рекламной кампании по книжке про Дарси? Удивительно. – Голдейкер улыбнулась. – Впрочем, какая разница? Если только ты не решила устроить ей сюрприз.

– Я ведь уже сказала: она в курсе, что я приеду, – повторила Стэтем.

– Тогда странно, что она не встретила тебя.

– Ты уже сказала это, – заметила Виктория. – Причем дважды.

– Просто потому… – Каролина выдохнула и стряхнула с плеч густую гриву темных волос. – Хочу предупредить, Рори, в доме не слишком много еды. Конечно, я съезжу в город и зайду в магазин, когда у меня будет время. Но если б я знала заранее…

– Нет-нет, даже не вздумай! – заявила Стэтем. – Я долго сюда ехала и с удовольствием прогуляюсь до центра города. Я смогу купить все, что надо. Да и Арло тоже не помешает прогулка.

– Вот это было бы замечательно, – ответила Каролина. – Ты не могла бы сделать это прямо сейчас? Чтобы я могла решить, что приготовить на ужин.

– Вообще-то я собиралась выпить чашку чая, – ответила Рори самым любезным тоном, на который была способна. – Не беспокойся насчет вечера. Я с радостью отведу Клэр куда-нибудь поужинать.

С этими словами Стэтем вернулась в гостиную, оставив Голдейкер разбирать почту и делать все прочее, чем та собиралась заниматься в данный момент. Гостья с удовольствием выпила чаю, съела второе лимонное печенье и взяла в руки журнал «Их величества», который Клэр неизменно покупала, чтобы посмеяться над фоторазворотами и восторженными репортажами о безвестных королевских семьях всего мира. Рори погрузилась было в это занимательное чтение, когда услышала у дверей гостиной голос Каролины. Она подняла голову.

Голдейкер держала перед собой футболку, на которой были еще свежи складки в тех местах, где она была сложена. На груди футболки по черному фону шла надпись: «На восьмой день Господь создал сливочный варенец», а под надписью была изображена кучка этого самого варенца с торчащей из него десертной ложечкой.

– Должно быть, это от женщины, которая была на автограф-сессии в Бишопсгейте, – улыбнулась Стэтем. – То есть в свертке была эта футболка?

Каролина, похоже, не разделяла ее радости.

– Какими судьбами это попало сюда? – спросила она. – Клэр всего лишь проявила любезность. Ты ведь ее знаешь – она не умеет отказывать людям. Меня для того и наняли, чтобы я вместо нее их отшивала. Рори, я забрала визитку Клэр у этой особы, зная, что Клэр совершенно не нужна эта нелепая футболка. Она всего лишь дружелюбно держалась с нею – только и всего. Просто чтобы той было приятно. Например, американцы будут вам всегда улыбаться, но это еще ничего не значит. Но как так получилось, что эта футболка была куплена и отправлена прямо сюда, ей домой? Боюсь, я буду вынуждена сказать тебе, что думаю по этому поводу.

– Что именно? – вежливо поинтересовалась редактор.

– Что ты за моей спиной отдала визитку Клэр этой докучливой особе. И это при том, что ты видела, как я забрала у нее эту визитку. Ты ведь наверняка это видела, иначе б не дала ей новую визитку.

– Если ты все и так знаешь, зачем задавать мне вопросы, Каролина?

Голдейкер вошла в гостиную и бросила футболку на спинку кресла.

– Тебе ведь ужасно не нравится, что я работаю на нее, верно? – С этими словами она остановилась прямо перед Рори.

– Вообще-то, нет, – сказала та, отложив журнал. – Я, правда, не совсем понимаю, что именно ты делаешь для нее и что делает тебя такой незаменимой, ведь Клэр может нанять на твое место кого угодно.

– Чепуха! Ты терпеть не можешь, что я точно выполняю ее указания, потому что обычно это то, что лично тебе не нравится. Поэтому позволь кое о чем тебя спросить. Ты думаешь, мне приятно быть ее привратницей? Приятно вечно следовать за ней хвостом и прибирать ее дерьмо?

Редактор пристально наблюдала за своей собеседницей. От нее не скрылся огонь в глазах Каролины.

– Дерьмо? – переспросила она. – О чем ты говоришь?

– О том, что, сколько бы лет ни было вашей так называемой дружбе, до тебя так и не дошло, что Клэр Эббот – вовсе не та, кем ты ее считаешь. Скажи честно, насколько хорошо ты ее знаешь?

Рори поняла, к чему клонит Каролина. Та явно провоцировала ее на конфликт, которого гостья писательницы отнюдь не желала.

– А как хорошо любой из нас может знать другого человека? – спокойно спросила она.

– В моем случае – достаточно хорошо, чтобы я могла сказать тебе, что Клэр – не та, кем ты желала бы ее видеть. Уж поверь мне. Это правда, как и то, что я живу и дышу.

Стэтем встала. Она уже допила чай, и хотя у нее оставалось еще одно печенье, она предпочла оставить эту женщину делать то, что та считает нужным, и предоставить ей самой размышлять о том, кто кого и каким образом знает, и почему это так важно.

– Я иду в город, – объявила редактор. – Пойдем, Арло. Тебе ничего не нужно там купить, Каролина?

– Ты – тот самый клин, – ответила Голдейкер.

– Не поняла?

– Ты не просто пытаешься вбить клин между мной и Клэр. Ты и есть тот самый клин.

– Это всего лишь футболка, – терпеливо произнесла Виктория. – Ты из пустяка создаешь…

– Я не дура, Рори. Думаешь, я не знаю, что ты при каждом удобном случае напоминаешь Клэр о том, что у вас с нею общее прошлое, тогда как я всего лишь наемный работник? Ты ведь считаешь ее умной и талантливой, верно? Но ты понятия не имеешь о том, что на самом деле происходит и какие усилия мне приходится прикладывать, чтобы она не позволяла себе ничего лишнего, чтобы не попадала в ситуации, из-за которых она мгновенно погубит свою репутацию. Что, кстати – будем называть вещи своими именами, – она, возможно, делает в данный момент.

Стэтем растерянно заморгала.

– Сейчас я поведу Арло на прогулку, – спокойно сказала она. – Хочу купить в городе что-нибудь из еды. Насколько я понимаю, ты занимаешься ее почтой. Давай больше не будем обсуждать Клэр. Пойдем, Арло.

С этими словами она прошла мимо Каролины к входной двери, взяв с табуретки поводок, который оставила там, войдя в дом, и пристегнула его к ошейнику собачки.

И услышала, как Каролина произнесла за ее спиной:

– Сама знаешь, она никогда не даст тебе того, чего ты от нее ждешь. Она же знает, что именно поэтому ты и болтаешься здесь.

Рори застыла на месте, держась за дверную ручку. Дверь была частично открыта, и Арло успел выскочить наружу.

– Я болтаюсь здесь, как ты выразилась, лишь потому, – медленно ответила она, – что мы с Клэр Эббот дружим не первый десяток лет. В данный момент я предлагаю тебе заняться работой, за которую тебе платят деньги. Я же пока схожу в супермаркет.

Шафтсбери, Дорсет

Вечером Клэр развеяла все тревоги Рори по поводу Каролины Голдейкер. Они на удивление хорошо поужинали китайской едой, которую редактор купила в сомнительного вида магазинчике на Белл-стрит, после чего удалились в сад, чтобы насладиться приятной безветренной погодой.

Они допивали бутылку белого вина. Арло мирно дремал, лежа возле ног хозяйки.

– Она просто курица-наседка. Только и всего, – сказала Эббот.

– Ты даже не представляешь, что она мне наговорила, пока тебя не было, – возразила ее гостья. – Послушать ее, так это катастрофа вселенского масштаба, что ты забыла, в котором часу я должна была приехать.

– Но ведь я не забыла.

– Знаю. И какое имеет значение то, что у меня есть свой ключ от дома? Но она все долдонила об одном и том же. Потом начала делать странные намеки на тот счет, кто ты на самом деле. Или кем я тебя ошибочно считаю. По ее словам, только ей известна твоя суть, которую ты тщательно от меня скрываешь.

Клэр отвернулась на спинку скамейки и сделала вид, будто любуется видом. Вечерело, и в чаше долины Блэкмор, с ее деревушками и редкими фермами, замерцали огни, а на небе показались первые звезды.

– По-моему, все эти непонятные вспышки гнева – следствие того, что ей выпало пережить за последние несколько лет. Да и теперь, по ее словам, у нее не все ладится с мужем, – сказала писательница в оправдание своей помощницы.

– Но какое отношение это имеет к тому, что она говорила мне о тебе?

– Никакого. Но мы с тобой знаем, что люди справляются с жизненными невзгодами самыми разными способами. Ее способ состоит в том, что ей кажется, будто я сбиваюсь с нужного курса, и потому она считает своим долгом вечно направлять меня на путь истинный. Я же так и не смогла разубедить ее. Наверное, мне следует взять отпуск…

Эббот умолкла, как будто раздумывая, куда бы ей съездить.

– Ты собралась отдохнуть? – уточнила ее подруга.

– Ты же знаешь, как я ненавижу отдых. Каких трудов мне стоит оторваться от работы хотя бы на один уикенд. Но, с другой стороны, можно попробовать притвориться.

– Это чистой воды безумие – делать вид, будто отправляешься в отпуск, лишь бы отдохнуть от человека, который работает на тебя. Клэр, господи…

– А кто сказал, что это попытка отвязаться от нее? – неожиданно произнесла писательница. Держа в руке бокал, она подошла к краю лужайки, где из трещин в каменной стене торчали побеги папоротника, луговые маргаритки и ярко-зеленые листья антуриума.

Клэр потрогала маргаритки, а одну даже нервно покрутила в пальцах.

– Просто я дам ей шанс разобраться, что там у нее с Алистером, – сказала она. – Признайся, Рори, ты ведь ее терпеть не можешь? Надеюсь, она не упоминала Фиону?

– Почему ты об этом спрашиваешь?

– Мне показалось, что в последнее время она проявляет возросшее любопытство по отношению к людям. А все потому, что, как мне кажется, считает своим долгом оберегать меня. Она как будто просвечивает всех.

– Просвечивает? Это как?

– Не знаю. Например, задает массу вопросов.

– Обо мне?

– Обо всех, с кем я встречаюсь или кого знаю. Якобы исключительно ради моей безопасности.

– Можно подумать, ты нуждаешься в защите! С какой стати ей взбрело в голову, что тебе нужен сторожевой пес?

Клэр покачала головой и снова повернулась к Рори.

– Я не знаю, – ответила она. – Скажи, она часом не заводила разговора о том, что случилось? Не говорила с тобой о Фионе?

Редактор заверила ее, что нет, не говорила.

– Но ты ведь скажешь мне, если она это сделает? – настаивала хозяйка дома.

Рори очень хотелось спросить в ответ: «Почему ты меня об этом спрашиваешь? Что это значит?» Но все разговоры о Фионе были настолько опасны, что она сказала другое:

– Не надо беспокоиться обо мне. Согласна, порой она способна застать меня врасплох, возникая как будто из ниоткуда с какими-то фактами из моей жизни. Понятия не имею, откуда они ей известны, но этим она вряд ли может причинить мне вред. Что было, то было. Это уже не секрет.

Эббот вернулась к своему креслу и села, а затем, взяв бутылку, разлила оставшееся вино по бокалам.

– Я хочу, Рори, чтобы ты кого-то нашла, – сказала она. – Тебе нужна пара.

Редактор заставила себя усмехнуться.

– Ты уже говорила об этом, – сказала она, подняв бокал. – Не могу поверить, что слышу это от тебя. Тем более после выхода в свет «В поисках мистера Дарси» или, как в моем случае, мисс Дарси.

– Я не утверждаю, что ты будешь жить долго и счастливо после того, как кого-то найдешь, – возразила Клэр. – Зато твоя жизнь наверняка будет более яркой и полнокровной, чем последние годы.

– А ты?

– Я? – Писательница снова бросила взгляд в темноту. – Господи, такой, как я, меньше всего нужен партнер!

Август, 11-е

Шафтсбери, Дорсет

Индия не стала говорить Нэту Томпсону о том, что поедет в Дорсет вместе с Чарли: она убедила себя, что в этом нет необходимости. Поскольку женщина собралась добираться туда на своей машине – так будет легче отбыть по окончании мероприятия, – в некотором смысле она действительно собиралась ехать туда одна.

Они выехали из Лондона на двух машинах, проделав по лабиринту улиц южных пригородов путь в направлении шоссе М3. Дальше они поехали быстро – движение на трассе было слабое – и прибыли в Шафтсбери вскоре после полудня. Поскольку церемония открытия мемориала должна была начаться не раньше трех часов дня, им предстояло убить гораздо больше времени, чем Индии хотелось бы. Но когда Чарли предложил перекусить в «Митре», она не смогла отказаться, боясь показаться невежливой.

Ресторанчик расположился недалеко от веера брусчатки рыночной площади, на пути к мрачному известняковому фасаду церкви Святого Петра, и был построен из такого же известняка, почерневшего от мха и сырости.

Вывеска сообщала о том, что каждый понедельник здесь устраивается вечер викторин и любой посетитель имеет возможность поучаствовать и даже получить главный приз. Из этой же вывески можно было узнать, что блюдо дня на сегодня – это мясная запеканка, жареная треска с картошкой, а также жаркое с брюссельской капустой и молодым картофелем. Правда, чье мясо пошло на пресловутое жаркое, вывеска умалчивала.

Индия вошла вслед за Чарли внутрь. Она не была голодна – напротив, у нее возникли проблемы с желудком. Сказать по правде, ей не хотелось обнадеживать бывшего супруга. Она вообще не знала, как ей себя с ним вести – не только сейчас, а с того самого момента, как он прикатил к ней в Камберуэлл, позвонил в дверь и, когда она открыла ему, произнес с наигранной веселостью:

– Готова отправиться в дорсетскую глушь?

Все ясно, это новый Чарли безуспешно пытался заслонить собой Чарли прошлого.

И вот теперь они вошли в паб, и Голдейкер взял с барной стойки два меню.

– Умираю от голода, – сообщил он. – А ты? Будешь жаркое?

– Пожалуй, нет. Я на диете. Борюсь с лишним весом, – сказала Индия.

– Зачем тебе это? – игриво спросил Чарльз и не удержался от нового вопроса: – Или Нэту нравятся богатые и худышки?

Его спутница оторвала взгляд от меню и пристально посмотрела на него. Заметив выражение ее лица, Голдейкер поспешил добавить:

– Прости. Это не мое дело. Только… вообще-то да, более или менее мое.

– Давай не будем об этом, Чарли.

– О чем? О том, что ты моя жена и спишь с другим мужчиной?

– Я не…

– Что «не», Индия? Ты не моя жена? Или у тебя нет нового любовника?

Эллиот резко отодвинулась от стола.

– Прости, – поспешил извиниться психолог. – Я обещал. Не уходи. Я не буду… – Он крепко сжал вездесущий контейнер с горчицей, стоявший на столе рядом с солонкой и перечницей. – Я не хотел… Честное слово, у меня это вырвалось непроизвольно. Я буду… Как бы это точнее выразиться? Хорошим. Да. Я буду хорошим.

– Я не собиралась уходить, – успокоила его Индия. – Просто хотела сделать заказ.

– Давай это сделаю я!

– Я предпочитаю платить сама за себя.

Женщина направилась к стойке, и Чарли поплелся за нею. Правда, он держался сзади, дав Индии возможность расплатиться за заказ – чашку томатного супа, булочку и бутылку минеральной воды «Перье», – после чего сделал свой заказ. Он не проронил ни слова, пока они снова не сели за столик, а затем продолжил разговор: рассказал историю о чертовски трудной ночи с «самаритянами», и еще одну, о волонтере из собачьего приюта в Баттерси. Обе истории были призваны проиллюстрировать тот факт, что Чарли Голдейкер возвращается к нормальной жизни.

Индию так и подмывало сказать, чтобы он не особенно старался. Объяснить ему, что порой бывает так, что слишком много воды утекло и вернуть ничего нельзя, и что, похоже, это их случай. Но чтобы убедиться в этом, ей требуется время. Ей необходимо разобраться в собственных чувствах, в своем отношении к нему, в том, как и почему, когда они были вместе, она потеряла себя прежнюю, и, прежде всего, понять, чем ее околдовал Нэт Томпсон, что есть в нем такого, чего никогда не было в Чарли. К сожалению, Эллиот не могла этого сделать, не подтолкнув их обоих к той грани отчаяния, которое ее муж тщетно пытался от нее скрыть.

Поэтому она заставляла себя слушать его, насколько хватало сил, и даже сказала, кивнув:

– Я рада за тебя, Чарли.

Когда же ей наконец стало невмоготу и дальше выслушивать его фальшивое бодрячество, она накрыла его руку своей рукой и произнесла:

– Не надо. Мне больно видеть тебя таким, как сейчас. Так же, как мне было больно видеть тебя безвольно лежащим неделями на диване.

Голдейкер тотчас умолк. Тягостное молчание затянулось почти на целую минуту, после чего он улыбнулся и сказал:

– Иногда я сталкиваюсь с тем, что ты вообще ничего не знаешь обо мне.

Индия отложила ложку в сторону.

– И что это значит? – поинтересовалась она.

– Это значит, что со мной все в порядке. – Заметив на ее лице нечто среднее между состраданием и отчаянием, Чарльз добавил: – Ну, хорошо. Может, все далеко и не так безоблачно, но я на пути к выздоровлению, что, как мне кажется, ты одобряешь.

– Я пытаюсь. Прошу тебя, только не затевай ссору!

Чарли откинулся на спинку стула и огляделся по сторонам, как будто искал глазами того, кому он мог бы адресовать следующую свою фразу.

– Я больше не знаю, кто ты такая. Может, ты женщина Нэта? – спросил он небрежно.

– Я ничья. Я не чей-то придаток и ни от кого не завишу. Ни от Нэта, ни от тебя.

– Ты – моя жена. Как это ты сказала? «Я та, кто сегодня и в будущем хочет быть твоей, равно как и ты – моим». Разве это не твои слова брачного обета?

– Прошу тебя! – взмолилась Индия. – Не надо! Давай не будем омрачать сегодняшний день и портить друг другу настроение!

– А завтра?

– Могу я сейчас этого не знать?

Психолог задумался. Дверь паба открылась, впустив внутрь дыхание свежего летнего воздуха и группу туристов с рюкзаками за спиной и альпенштоками в руках. Они были в прекрасном настроении, галдели и даже заявили, «что готовы съесть целую свинью с поросятами, так как дьявольски голодны».

Заметив Эллиот и ее собеседника, туристы вежливо кивнули.

– Извини меня, Индия. Спасибо за то, что приехала. Для меня это многое значит, так же как и для моей мамы, – сказал Чарли, то ли искренне, то ли из-за присутствия посторонних людей.

Женщина не стала ломать над этим голову.

– Она в курсе? – И указала куда-то за двери, имея в виду мемориал и предстоящее мероприятие.

– Не имеет ни малейшего понятия, если Клэр Эббот говорит правду… И как только Клэр удалось все это провернуть, ни слова не говоря маме! Ведь от нее невозможно что-то утаить – особенно то, что ей положено знать.

Шафтсбери, Дорсет

Когда Чарли и Индия подошли к мемориалу, там уже собрался народ. Большинство гостей Голдейкер знал – это были работники его отчима, из пекарни и семи разбросанных по всему Дорсету булочных, где Алистер торговал своей выпечкой. В их числе была и вдова средних лет, что-то вроде управляющего, а рядом с нею стояли несколько дамочек из Женской лиги Шафтсбери. Их было нетрудно узнать по шляпкам, которые они надевали по любому случаю, достойному, по их мнению, данного головного убора.

На Брич-лейн из земли бил ключ. Клэр Эббот вложила свои деньги за право устроить рядом с ним мемориал в память Уилла. Самое главное, подумал Чарли, ей удалось сотворить из этого клочка земли нечто такое, что наверняка понравилось бы его покойному брату. Да что там! Уилл и сам мог бы спроектировать такой мемориал.

Родник наполнял каменную чашу, а из нее вода, переливаясь через край, стекала вниз по склону холма. Вокруг, на каменной площадке, изрезанной бороздками бегущей воды, стояли несколько простых скамей из известняка. Дальше со всех сторон был разбит небольшой садик с лужайкой и кустарниками, посредине которого был установлен валун, в данный момент прикрытый зеленым брезентом, – по всей видимости, кенотаф.

Мероприятие почтила своим присутствием даже мэр Шафтсбери, важного вида дама, надевшая по этому случаю на шею цепь – символ своей власти. Явились на церемонию и члены городского совета.

Разумеется, здесь же была Клэр, а еще незнакомая женщина с пятнистой собакой непонятной породы, причем обе держались близко к писательнице. Чарли пошел поздороваться с ними, но сначала предложил руку Индии. Та ее приняла, за что молодой человек был искренне ей благодарен. Они вместе пересекли клочок иссушенной летним зноем травы, и Эббот представила их обоих Рори Стэтем и ее собачке Арло.

– Как вам это удалось, ни слова не сказав маме? – спросил Чарли у Клэр. – Она ведь явно не в курсе?

– Насколько мне известно, пока что она в полном неведении, – подтвердила писательница. Чарльз обратил внимание, что Эббот, по своему обыкновению, была вся в черном. Правда, костюм на ней успел помяться – наверное, потому, что был сшит из льняной ткани. Ведь что еще наденешь в такую жару? Седые волосы феминистки были небрежно убраны в конский хвост.

– Ее сегодня не было на работе, и я даже слегка испугалась. Но я позвонила Алистеру, и он пообещал мне привести ее, – рассказала писательница.

– Надеюсь, она не приболела? – спросил Голдейкер.

– Честно? Думаю, что они с Алистером поругались. Он всячески юлил, избегая прямого ответа. «Сегодня она не в себе» – так он сказал. – Произнеся эту фразу, Клэр глянула на свою спутницу, но Рори Стэтем никак не отреагировала на ее слова. – В любом случае, Алистер найдет предлог, чтобы привести ее сюда. Явись она сегодня на работу, я могла бы предложить ей прогуляться, но раз нет… Кстати, а вот и он. Да, я рада видеть тебя, Индия. Я заняла для вас два места впереди. А пока, если вы извините меня…

Чарли кивнул, а Клэр зашагала к фургону, из которого вылезала его мать. Рори осталась стоять на месте. Она по-прежнему не проронила ни слова. Взяв собачонку на руки, редактор принялась задумчиво поглаживать ее по голове, пристально наблюдая за прибытием Каролины.

Остановив фургон, Алистер обошел вокруг него и, открыв для жены дверь, протянул ей руку, но та сделала вид, будто не заметила ее. В результате она неуклюже выбралась из машины сама. Чарльз не сомневался: это должно было смутить ее, особенно в присутствии людей.

В первый момент его мать была явно ошарашена увиденным – белый тент, натянутый над подковой из четырех рядов стульев с центральным проходом, улыбающиеся, нарядно одетые люди, мэр и, наконец, ключ посреди недавно высаженного скверика. Затем взгляд Каролины упал на Чарли и Индию, и она моментально изменилась в лице.

Оно как будто осветилось. Полная женщина быстро прошла мимо Клэр, мимо остальных людей, мэра, членов городского совета и дам из Женской лиги Шафтсбери, чтобы прежде всех подойти к Чарли и его жене.

– Мои дорогие… я так рада! – воскликнула она. Ее взгляд скользнул с сына на невестку, а рука сжала руку Чарльза. Тот понял: мать решила, что эта торжественная церемония снова свяжет его и Индию, упрочит их брачные узы. Хотя одному богу известно, почему они могли бы избрать местом для этого именно Шафтсбери. Впрочем, подумал психолог, ее умозаключение было не таким уж и необоснованным. Один только белый навес, не говоря уже о расстановке стульев, явно намекал на некое событие матримониального характера.

Прежде чем Голдейкер успел разубедить мать, к ним подошла Клэр. Указав на стулья с табличками «Для почетных гостей», она предложила прочим присутствующим занять те сиденья, что остались.

Церемония началась с выступления мэра, которое Чарли слушал вполуха. Мэр с благодарностью говорила о проекте Клэр Эббот, позволившем подчеркнуть естественную красоту этого места. Теперь жители Шафтсбери смогут не только любоваться отсюда красотой Блэкморской долины, но и под журчанье ручья отдохнуть душой и помедитировать.

По мнению Чарльза, глава города слегка затянула свою речь. Он отключился, перестав ее слушать, и посмотрел на мать. Каролина безмятежно наблюдала за церемонией, но, похоже, ее уже начали терзать смутные сомнения. Похоже, мероприятие было устроено вовсе не затем, чтобы Чарли и Индия объявили на нем о воскрешении своего брака.

Затем мэр предоставила слово Клэр. Та подошла к накрытому брезентом камню и, сложив у груди ладони, произнесла:

– Каролина. Алистер. Чарли. Индия.

После этого, обменявшись взглядом с Рори, она заговорила дальше:

– Утрата любимого человека – всегда ужасная вещь. Так было со всеми вами, когда не стало Уилла. И хотя мне не довелось знать его лично, я видела и знаю, как вы переживали его утрату. Особенно ты, Каролина. Когда из жизни уходит молодой человек, любой родитель боится того, что, поскольку жизнь его ребенка оборвалась столь преждевременно, велика вероятность, что сам факт этой жизни будет забыт. Не его родными, конечно, но другими людьми, всеми теми, кто никогда не знал их ребенка, теми, с кем, не уйди он от вас, мог бы соприкасаться. Надеюсь, что, благодаря этому месту, такого не случится. Надеюсь, оно подарит вам всем хотя бы каплю душевного покоя. Это место уже давно было моим любимым. Каждый день, проходя мимо во время прогулки, я думала о том, как прекрасно было бы превратить его в то, что вы видите сейчас. Но с одним добавлением – городской совет любезно позволил мне это сделать. Алистер?..

Чарли понял: это намек его отчиму. Маккеррон встал и предложил руку жене. Он подвел ее к Клэр, которая, в свою очередь, сняла с мемориала брезент. Под брезентом оказалась бронзовая табличка. Пока Каролина ее разглядывала, Эббот зачитала вслух посвятительную надпись и строки Шелли на смерть Джона Китса:

– В память о дорогом Уильяме Фрэнсисе Голдейкере. «От пагубы мирской навеки защищен, отныне не скорбеть ему, что сердце холодно, а голова седа».

На табличке были также выбиты даты жизни и смерти Уильяма и изображение венка.

На миг воцарилась звенящая тишина. Затем, как будто по чьему-то безмолвному знаку, со склона холма ниже Брич-лейн слетела большая стая скворцов и на несколько секунд черным облаком повисла над мемориалом.

Каролина молча шагнула к камню с памятной табличкой. Алистер все время был рядом с нею. Те несколько мгновений, пока птицы парили над мемориалом, мать Уилла была бессильна выдавить из себя хоть слово.

– Ему бы здесь понравилось, – наконец проговорила она. – Это место подарило бы ему радость… – Голос Каролины дрогнул, и она умолкла.

Маккеррон обнял ее за плечи.

– Обязательно подарило бы, – тихо сказал он.

В следующую секунду Каролина шагнула к Клэр Эббот.

– Спасибо тебе. Это так важно для меня, – обратилась она к писательнице.

И, наконец, будучи больше не в силах сдерживать обуревавшие их чувства, присутствующие зааплодировали в такт хлопанью крыльев. Мэр указала на ключ с его каменной чашей, приглашая всех полюбоваться этим чудом, а также ближе рассмотреть мемориальный камень. Чарли тотчас принял ее предложение, и Индия последовала за ним. Толпа перемешалась. Загудели голоса. Всеобщих похвал удостоился и камень с его красивой бронзовой табличкой, и родник с прудиком, и скамьи, и живописный садик.

Затем прозвучало объявление о приеме, который состоится в доме Клэр Эббот. Это было неподалеку, на Бимпорт-стрит. Всех пригласили на дневной чай – выпить бокал шампанского, пообщаться, насладиться в саду летним солнышком.

Народ потянулся к дому Клэр. В следующий миг Индия схватила Чарльза за руку и, бросив взгляд в сторону Брич-лейн, воскликнула:

– О боже, Чарли!

Там, словно зловещий призрак, стояла молодая женщина, одетая во все черное. Голдейкер мгновенно понял, кто это. Но дело было даже не в ней. Потому что из-за ее спины появился его отец Фрэнсис в сопровождении своей новой жены по имени Сумали, с огромным букетом азиатских лилий в руках.

Шафтсбери, Дорсет

Взгляд Индии выхватил лишь молодую женщину. Та изменилась так сильно, что Эллиот не сразу поняла, что перед нею Лили Фостер. В какой-то момент она незаметно присоединилась к церемонии.

Лишь когда Лили махнула ей рукой, Индии стало понятно: бывшая возлюбленная Уилла – она же свидетельница его гибели – каким-то образом узнала про открытие мемориала. Одному богу известно, как и откуда она здесь взялась.

Индия шагнула прочь от Чарли и в этот момент заметила Фрэнсиса Голдейкера и его молодую жену. После этого их с Чарльзом пути разошлись. Он направился к отцу – не иначе, чтобы выяснить, как у того хватило наглости привезти сюда эту свою тайку, живую причину его развода с их матерью. Индия же направилась к Лили.

Та не решилась подойти ближе чем к четырем припаркованным поодаль автомобилям. Когда же Индия приблизилась к ней, Лили шагнула за поворот Брич-лейн, чтобы ее не заметил никто из тех, кто находился возле мемориала.

Лили было не узнать. Куда только подевалась юная девушка, которую Уилл в Лондоне привел познакомиться с братом и его женой! Вместо прежних симпатичных рыжих кудряшек из-под черной шляпы на плечи уныло свисали иссиня-черные пряди, а на лице появилось еще больше пирсинга. В носу виднелось массивное кольцо. Кроме того, на Фостер было длинное, до пят, черное платье. От прежней Лили оставались лишь ботинки «Док Мартенс», торчавшие из-под подола.

Индии не нужно было спрашивать, что такого случилось с Лили, что она так сильно изменилась. Причина была очевидна. Правда, в случае этой девушки она была гораздо мучительнее. Бросившись вдогонку за Уильямом, когда тот спрыгнул с утеса в Ситауне, она с трудом пробралась к его бездыханному телу. Впрочем, Лили не была там первой – внизу, на пляже, уже находилось несколько человек. Однако она прибежала туда раньше, чем кто-либо догадался избавить ее от кошмарного зрелища – камней со следами крови и мозга ее возлюбленного.

Каролина Голдейкер обвинила ее в смерти сына – сразу после того, как закончилась заупокойная служба, предшествовавшая кремации. Убитая горем, не отдающая отчета в своих словах, мать Уилла набросилась на девушку с упреками. О том, что Лили в Дорсете, Каролина узнала лишь после гибели сына. До этого она понятия не имела, что они, взяв с собой палатку, вместе поехали в Ситаун.

Она не знала ничего, за исключением того, что сын пытался вернуть Лили Фостер, и заявила, что причиной смерти сына стала именно Лили. Ведь кто как не она эгоистично его отвергла! «С ним никогда не случалось никаких срывов, пока в его жизни не появилась ты, самовлюбленная маленькая стерва!» Между обеими женщинами разыгралась некрасивая сцена, и с тех пор Индия больше не видела Фостер.

– Привет, Лили, – сказала она, протягивая к ней руки. – Пожалуйста, не уходи. Ты ведь пришла посмотреть мемориал, верно?

Но подруга Уильяма даже не сдвинулась с места. Индия заметила у нее в руке пухлый конверт, который она прижимала к груди. Индия опустила руки и встала напротив, глядя ей в глаза. За прошедшее с их последней встречи время девушка похудела настолько, что стала похожа на скелет.

Ее запястья, торчавшие из рукавов, были тонкими, как у ребенка. Правда, в отличие от ребенка, татуировки теперь покрывали их куда гуще, чем раньше, когда Уилл был еще жив. Рисунки уходили дальше, под рукава, но что там было изображено, Индия могла только догадываться. Глаза у Лили были красными и опухшими, как будто она принимала наркотик или недавно плакала.

– Что с тобой? – спросила Эллиот. – Куда ты пропала? Где ты была?

– Здесь, – ответила Фостер.

– В Дорсете? В Шафтсбери? С тех пор, как Уилл… Но почему?

– Она знает. Спроси у нее, – сказала Лили и кивнула в сторону мемориала.

– Кто? Не Клэр же? Значит, Каролина?

– Значит, Каролина.

– Ты живешь у них? – спросила Индия и тут же поняла смехотворность этого вопроса. Мать Уильяма обвинила эту девушку в смерти сына. Вряд ли та согласилась бы после этого поселиться у нее. – Ладно, проехали. Я сказала глупость. Где ты теперь живешь?

– Здесь, – снова ответила Фостер.

– В Шафтсбери? Но почему… Лили, что ты здесь делаешь? Не может быть… – Это даже хуже, чем Чарли, подумала Эллиот. Хотя Чарли страдал, как никто. Но со стороны Лили это, скорее, напоминало самоистязание.

– Татуировки, – расплывчато ответила девушка.

– Да, на твоих руках. Их теперь даже больше, чем раньше.

– Я делаю татуировки другим. Так же, как и в Лондоне. Я нашла здесь свободную нишу и заняла ее.

– Татуировки в Шафтсбери? То есть ты открыла тату-салон? Неужели на них есть спрос?

– Есть. Но даже если б и не было, это неважно. Я здесь не поэтому. Я здесь из-за нее. Потому что, пока она не понесет кару за Уилла, все остальное не имеет смысла.

При слове «кара» Индия вздрогнула.

– Ты хочешь сказать… – начала она и замялась. – Лили, я ни за что не поверю, что ты здесь по своей воле. Рядом с ними. После того, как… Учитывая то, что она думает о тебе… после того, что она наговорила тебе во время кремации…

– О, именно это мне и нужно! Быть ближе к источнику.

Индия приготовилась спросить, что это за источник, но в следующий момент со стороны мемориала донеслись возбужденные голоса. Она обернулась, но изгиб улицы не давал возможности что-то увидеть. Однако Индия узнала крик Каролины и сердитый голос Алистера. Там явно что-то произошло. А поскольку рядом с мемориалом Эллиот видела Фрэнсиса Голдейкера с новой женой, она легко представила себе, что это могло быть.

Она вновь повернулась к Лили. Взгляд девушки был устремлен в ту же сторону, где, похоже, назревал скандал. Ей показалось, что Фостер явно была в курсе его причины. Не ускользнуло от Индии и то, что девушка довольна, а значит, каким-то образом причастна к тому, что там сейчас происходит.

– Это ведь ты пригласила их? – спросила Индия. – Зачем, Лили? Но, в первую очередь, как ты узнала сама?

Ее собеседница пристально на нее посмотрела.

– Теперь мое главное занятие – быть в курсе всего, что происходит с Каролиной. – С этими словами она сунула своей собеседнице в руки конверт. – Это для Чарли. Он просил, – пояснила она. – Передашь ему?

Индия не горела желанием никому ничего передавать, тем более что от Лили исходила некая подозрительная аура. Как будто она задумала что-то дурное.

– Что здесь? – спросила Эллиот.

– Просто передай ему и все.

– Почему бы тебе не сделать это самой?

– Потому что я не могу.

Индия отказалась взять у нее конверт, и Лили ничего не оставалось, как уронить его на высушенную зноем траву. Резко развернувшись, она зашагала вверх по улице, в направлении центра города.

Шафтсбери, Дорсет

Сначала Клэр заметила букет азиатских лилий и лишь потом – хорошенькое личико женщины, которая держала его в руках. Затем ее взгляд упал на мужчину, сопровождавшего эту женщину, и ее тотчас охватил ужас. Подумать только, в этот и без того эмоционально насыщенный день Фрэнсис Голдейкер имел наглость появиться здесь! Более того, привел с собой женщину, ради которой он – по словам Каролины – бросил дом и семью и пренебрег родительскими обязанностями.

К счастью, большинство приглашенных на церемонию уже шагали по Брич-лейн наверх к дому писательницы, и поэтому не ведали ни о появлении Фрэнсиса Голдейкера, ни о том, что произошло вслед за этим.

Увидев бывшего мужа с его новой женой, Каролина как будто сделалась меньше ростом. Она окликнула Алистера, и тот поспешно встал перед нею, как будто прикрывая ее своим телом от возможной опасности.

– Кто это, черт побери?.. – спросила стоявшая рядом Рори.

– Бывший муж со своей новой женушкой, – вполголоса ответила Эббот.

– О господи! Клэр, ты ведь их не приглашала!

– Конечно, нет. Пожалуй, я смогу их куда-нибудь увести.

С этими словами писательница шагнула вперед, а ее подруга вернулась к горстке «законных» гостей.

Чарли Голдейкер двинулся к своему отцу. Ни о чем, похоже, не догадываясь, Фрэнсис и его новая супруга встретили его улыбками. Увы, стоило Фрэнсису положить руку на плечо сына, а Чарльзу – ее сбросить, и отцовской улыбки как не бывало. Сумали этого не заметила, так как вглядывалась в лица оставшихся гостей.

– Эти цветы, – сказала она, – для твоей мамы, Чарли. Она…

– Живо убирайся отсюда сию же секунду! – прошипел младший Голдейкер. – Какого черта ты притащился сюда?! Да еще привел Сумали! Ты когда-нибудь думаешь о ком-то, кроме себя?

Услышав его слова, Клэр мысленно поблагодарила Бога за то, что они были сказаны тихо и не донеслись до слуха окружающих. За ее спиной Рори прозрачно намекнула тем, кто еще оставался под навесом, что им пора расходиться:

– В доме Клэр мы начнем с шампанского. Пойдемте за мной.

Шагая к Голдейкерам, Эббот прошла мимо Каролины и Алистера – те все еще держались на расстоянии от Фрэнсиса и Сумали. До ее слуха донеслось, как Каролина сказала:

– С какой стати кто-то…

– Дай я займусь этим, Каро, – ответил ей муж.

Этого еще не хватало, подумала Клэр и поспешила опередить Маккеррона. Чарли тем временем орал на отца, требуя, чтобы тот побыстрее убирался прочь и забирал с собой свою тайскую шлюху – что явно пришлось Фрэнсису не по вкусу. Когда сын сбросил со своего плеча его руку, кровь отлила от его лица, а теперь из-за воротника по его шее к щекам поползли красные пятна.

Сумали отступила назад и опустила голову, то ли от растерянности, то ли от стыда.

– Выбирай слова, недоносок, иначе я вырву твой мерзкий язык! – вспыхнул Фрэнсис.

Прекрасно, подумала писательница.

– Я – Клэр Эббот, – решительно представилась она чете Голдейкеров, а затем, встретившись с Фрэнсисом многозначительным взглядом, добавила: – Вы, как я поняла, отец Уилла и Чарли?

Незваный гость охотно ухватился за ее слова.

– Спасибо за ваше приглашение. Я надеялся… Похоже, зря я это делал.

Клэр нахмурилась.

– Вы?! – накинулся на нее Чарли. – Господи, что это, Клэр?! Какая-то извращенная шутка?

У Эббот не было возможности ответить ему, потому что между ними вырос Алистер. От ярости он весь ощетинился, так что даже волоски на его мощных руках – и те встали дыбом.

– Вон отсюда! – гаркнул он. – Два раза я повторять не стану!

– Это мемориал в память о моем сыне… – возразил Фрэнсис.

– Ну, ты сказанул! – вмешался в разговор Чарли. – Твой сын. Твой сын.

– Думаю, я имею право здесь находиться, Алистер, – стоял на своем его отец.

– Да я был для Уилла отцом дольше, чем ты! – выкрикнул Маккеррон. – Еще с тех самых пор, когда он был сопливым мальцом. Ты уйдешь сам или мне сделать что-то, чтобы ты убрался отсюда? И не вздумай даже на шаг приближаться к ней. Клянусь богом, я сверну тебе башку!

Все поняли, что под словом «она» он имел в виду Каролину. Та отошла к мемориальному камню и приняла позу защитницы, как будто Фрэнсис и Сумали явились сюда исключительно для того, чтобы изгадить его прежде, чем он простоит хотя бы год.

– Я уйду не раньше, чем посмотрю на мемориал, – холодно заявил старший Голдейкер.

– Для этого тебе придется пройти сквозь меня, – процедил Алистер. – Ты даже не соизволил приехать на кремацию. Какой из тебя, на хрен, отец? И тогда, и сейчас? Бедный парень, с его уродливым ухом, которое ты отказывался ему исправить, и это при том, что у тебя были и средства, и талант, и…

– Ты понятия не имеешь, о чем говоришь, – возразил Фрэнсис. – Дорогая, – он повернулся к жене и протянул ей руку, – мы положим цветы возле памятника и после этого уйдем. Ты не против?

Сумали посмотрела на него. Было видно, что она намного моложе мужа. Ее темные волосы были распущены и достигали талии, и солнечные лучи играли на них и на ее смуглой, гладкой коже.

– Как скажешь, Фрэнсис, – ответила Сумали и взяла мужа под руку. Тот попытался сделать шаг в направлении мемориала, но ему в грудь уперлась ладонь Маккеррона.

– У тебя проблемы со слухом? – раздраженно спросил он. – Я же сказал тебе…

– Убери руки! – процедил Голдейкер-старший. – Иначе я за себя не отвечаю!..

– Даже в лучшие времена ты был лишь наполовину мужиком, – бросил ему Алистер, – и мы оба это знаем. Ты на самом деле хочешь, чтобы я изничтожил остальную твою половину?

– Прошу тебя, Фрэнсис! – вмешалась Сумали.

Она нагнулась, положила у ног Маккеррона охапку душистых лилий и пообещала:

– Если вы положите это рядом с мемориальным камнем, клянусь, мы не станем подходить ближе.

– Не позволяй этому мужлану запугать тебя! – велел ей муж.

– Заткнись! – процедил Чарли. – Алистер прав. Он был мне и Уиллу в большей степени отцом, чем ты. Так что не делай вид, будто ты здесь ради Уилла. Ты здесь ради самого себя.

– Мы лишь положим цветы рядом с камнем, – произнес его отец.

– Да что ты говоришь!..

С этими словами Голдейкер-младший шагнул вперед и принялся топтать злосчастный букет. Фрэнсис тотчас набросился на него, а Алистер, в свою очередь, накинулся на Фрэнсиса.

– Только тронь парня, и я тебя убью! – рявкнул он.

– Прекратите! – взвизгнула Сумали.

Клэр вцепилась в Маккеррона. надеясь тем самым предотвратить назревающую драку. Увы, своим поступком она лишь все усугубила.

Алистер был ниже Фрэнсиса, но зато оказался гораздо плотнее его. Голдейкер-старший врезал ему кулаком в подбородок, чем вынудил потерявшую равновесие Клэр выпустить его. Маккеррон тотчас же сцепился с Фрэнсисом. Когда же Сумали попыталась их разнять, Чарли схватил ее и, оттащив прочь, толкнул на землю, давая отчиму возможность разделаться со своим противником.

Мужские драки всегда отвратительны и проходят молча. Они вовсе не похожи на те драматичные, азартные поединки, которые показывают в кино. Эта схватка продлилась не более двух минут. Алистер боднул Фрэнсиса в солнечное сплетение, чем сбил его с ног. Однако в следующий миг он, локтем захватив шею противника в замок, рывком заставил его подняться. Когда же Маккеррон, потный, тяжело дышащий и с багровым лицом, еще сильнее стиснул Голдейкеру шею, Клэр попыталась оттащить его от противника. Но увы, нынешний муж Каролины был силен, как бык. Пудовым кулаком он несколько раз ударил Фрэнсиса в лицо.

– Чарли, сделай хоть что-нибудь! – крикнула Эббот.

– Ничего, он это заслужил, пусть получает! – отозвался Голдейкер-младший.

– Он же убьет его!

– Надеюсь, у него это получится.

– Фрэнсис! – взвизгнула Сумали.

– Алистер! Прекрати! – Это, наконец, очнулась Каролина – она бегом бросилась к ним от памятника. – Прекратите! Кому говорят! – крикнула она.

В следующий момент к ним подбежала и жена Чарли, Индия. Она вцепилась в Алистера, чтобы помочь Клэр оттащить его от Фрэнсиса. Совместными усилиями женщины отволокли разъяренного Маккеррона прочь. Хватая ртом воздух, как выброшенная на берег рыба, его противник остался лежать на помятом газоне.

К нему подползла Сумали. Фрэнсис все еще пытался отдышаться. Его жена полными ужаса глазами обвела присутствующих.

– Что вы за люди такие?! – бросила она всем стоящим рядом.

Актуальный вопрос, подумала Клэр.

Шафтсбери, Дорсет

На их счастье, Рори вовремя успела отвести людей от мемориала. Сейчас те или уже были в саду дома на Бимпорт-стрит, или, по крайней мере, по пути туда и не могли слышать шума драки. У мемориала оставалась лишь сама Клэр и непосредственные участники этой безобразной сцены.

Оба – и Фрэнсис Голдейкер, и Алистер Маккеррон – были с головы до ног в грязи, и на лице Фрэнсиса уже расцвели синяки. Просто удивительно, подумала Клэр, что за такое короткое время можно так основательно кого-то отколошматить…

Лицо Алистера тоже успело опухнуть от полученного удара. Брюки у него были разорваны на колене, а пиджак и рубашка перепачканы чем-то похожим на собачьи экскременты. На шее у Фрэнсиса темнели кровоподтеки, а его прекрасный летний костюм нуждался в починке. Но хуже всего пришлось Сумали – та, морщась от боли, прижимала к груди запястье.

Первые слова, произнесенные старшим Голдейкером, были адресованы не Алистеру, а Чарли:

– Я мог бы убить тебя за это. – Он встал на ноги и помог подняться жене, после чего добавил: – Только посмей приблизиться к ней, хотя бы на пятьдесят шагов…

– Фрэнсис, не надо! – взмолилась Сумали.

– Он ударил тебя, и я засажу его за решетку!

– Оставь парня в покое! – рявкнул Маккеррон. – Это наше с тобой дело. Будь хотя бы раз мужиком, ты, жалкий недоделанный хлюпик…

– Хватит! Довольно! Прошу тебя, Алистер! – оборвала его Каролина и повернулась к Фрэнсису: – Я не знаю, зачем ты пришел. Я не знаю, зачем ты привел ее с собой. – Ее подбородок дрогнул. – Но ты же видишь, что…

– Мы пришли, потому что нас пригласили! – не дал ей договорить бывший муж. – Нам оставили сообщение на телефоне. Мы же, по своей наивности, восприняли это приглашение как знак того, что ты не только, наконец, образумилась, но и, похоже, решила начать жить в реальном мире вместо того, который ты себе вообразила.

Каролина моментально повернулась к Клэр, а Алистер угрожающе шагнул вперед, явно собираясь ответить на оскорбление.

На этот раз Чарли остановил отчима.

– Это ты! – с упреком бросила писательнице Каролина. – Это ты позвонила… Но зачем?.. Неужели ты и в самом деле считаешь, что тем самым могла заставить меня… О господи!..

Она даже прикрыла рот ладонью, что дало писательнице возможность возразить ей:

– Я и понятия не имела. Неужели ты думаешь…

– Ты это все спланировала заранее, ведь так? – наступала на нее Каролина. – Эта… Фрэнсис и эта… явились, чтобы унизить меня.

– Каролина, это абсолютно не так, это неправда, – начала оправдываться Эббот.

– Их пригласила Лили, – неожиданно произнесла Индия. – Я только что разговаривала с ней. Насколько я поняла из ее слов, это она пригласила их.

– Лили? Она здесь? – удивился Чарльз и вместе с остальными посмотрел в сторону, где были припаркованы автомобили.

– Эта чертова тварь… Если она здесь, я пойду и разберусь с ней, – пробормотал Алистер.

Каролина заметно побледнела.

– Лили пришла к мемориалу? Клэр… неужели ты… пригласила и Лили Фостер?

Сказав это, она не выдержала и расплакалась. Казалось, будто причиной ее слез было само имя Лили Фостер.

– Где ты ее видела? – спросил Чарльз у бывшей жены.

– Тут рядом, чуть дальше по улице, – объяснила Индия. – Но, Чарли, она так изменилась! Она просила меня передать тебе это. – С этими словами Эллиот наклонилась, чтобы поднять с земли конверт, который уронила, когда бросилась разнимать драку.

– Не открывай! – крикнула Каролина. – Вдруг там бомба!

Младший Голдейкер в упор посмотрел на мать.

– Сомневаюсь, что Лили увлеклась изготовлением бомб, – проворчал он.

– Откуда тебе знать, какой она стала? – возразила его мать. – Она ведь точно чокнулась. Не смей открывать конверт. Алистер, скажи ему!

Маккеррон коротко рассказал им про Лили Фостер. Оказалось, что та объявилась в Дорсете полтора года назад. Начала она с того, что стала ходить по его магазинам, где ничего не покупала, но зато вступала в разговоры с местными жителями и советовала им ничего не брать в этих лавках, утверждая, что в хлеб якобы что-то подмешивают, чтобы их отравить. Затем девушка взялась наблюдать за пекарней, непонятно чего ожидая; она стояла рядом с ней и следила за тем, что там происходит, делала какие-то записи и что-то загадочно бормотала.

Однако стоило владельцу пекарни позвонить в полицию и заявить на нее, как она тотчас же переместилась на дорогу. Правда, ненадолго: прошла всего неделя, и Лили снова начала слоняться возле его дома. По утрам Маккеррон начал находить возле двери всякую мерзость: собачьи какашки, дохлую птицу, полуразложившийся крысиный трупик и, наконец, кошачью голову.

– В конце концов она получила предписание суда за злостное нарушение общественного порядка, – добавил в заключение Алистер. – Больше мы ее не видели.

– Она сказала мне, что у нее в городе тату-салон, – сообщила Индия.

– Откуда ей стало известно про мемориал? – неожиданно задал вопрос Фрэнсис.

– Она сказала мне, что знает все, – призналась Эллиот. – Сказала, что теперь ее главное занятие – знать все о том, что происходит в жизни каждого из вас.

– В чьей именно? – уточнила Клэр.

– Каролины. Алистера. И она сказала, что еще принесет вам немало бед, – заключила Индия, бросив взгляд на мужа. – Твоя мать права, Чарли. Не вскрывай конверт. Выбрось его. Сожги. Лили уже не та, что раньше. Не жди от нее ничего хорошего.

Чарльз повертел конверт в руках. Его клапаны были запечатаны скобками степлера, а на лицевой стороне крупными буквами было написано его имя.

– С тем же успехом она могла отправить его по почте, – произнес молодой человек. – Она знает, где я живу. Наверное, это какая-то ерунда.

– Отдай это в полицию, парень, – посоветовал его отчим.

– Прошу тебя, Чарли, прислушайся к Алистеру! – взмолилась Каролина. – Эта мерзавка доставила нам столько бед! И если из-за нее теперь что-нибудь случится с тобой… Если это что-то ужасное – то, что там, внутри… у полиции будет еще один повод выдвинуть против нее обвинение. Нужно же что-то сделать, чтобы заставить ее оставить нас в покое.

Голдейкер-младший кивнул и пообещал отнести конверт в полицейский участок. Имя Лили Фостер там наверняка хорошо известно.

Настоящее время

Сентябрь, 29-е

Мэрилебон, Лондон

Виктория Стэтем призвала на помощь все свое терпение, чтобы еще раз втолковать все сидевшей напротив нее даме – литературному агенту. Увеличить аванс ее клиенту невозможно. Почему? Потому что в издательстве лежат десять тысяч экземпляров последней книги автора и, похоже, весь тираж придется уценить. Увы, хотя находка останков Ричарда III на автостоянке в Лестере и пролила свет на противоречивую личность этого короля, однако вряд ли еще одна книга об исчезновении принцев крови в Тауэре…

Прямо посередине своей речи Рори увидела в окно своего кабинета, как приехала Клэр Эббот. Заметив тащившуюся за ней хвостом Каролину Голдейкер, редактор нахмурилась. Похоже, все ее доводы относительно того, что эту женщину следует оставить в Шафтсбери, не возымели успеха.

– Извините, – сказала Стэтем. – Я, безусловно, пойму профессора Окерлунда, если он пожелает предложить свою книгу другому издательству.

С этими словами она встала. Арло последовал ее примеру. Пес потянулся и посмотрел на вместительную сумку литературного агента, из которой торчал завернутый в бумагу сандвич. Увы, Арло был слишком благовоспитанным псом, чтобы даже приблизиться к нему, хотя Рори видела, как ему хочется это сделать.

Она дружески, но решительно распрощалась с литературным агентом и отправилась поприветствовать Клэр, которая приехалаподписывать книги – это предстояло сделать на целой тысяче экземпляров «В поисках мистера Дарси», которым предстояла отправка в страны Европы.

Эббот добавила, что Каролина будет ей в этом помогать, после чего они вдвоем отправятся в Кембридж на мероприятие в колледже Люси Кавендиш, где должны состояться жаркие дебаты между писательницей и ее высокопреподобием Мэридонной Пэтчис. Последняя, широко известная женщина-священник и давняя выпускница колледжа, была ярой сторонницей «места женщины на кухне», как называла ее Клэр.

Они с Каролиной заночуют в Кембридже. Утром Эббот отправится на радиопередачу, после чего днем выступит с лекцией.

Сопровождаемая верным Арло, Рори отвела Клэр и Каролину в конференц-зал, располагавшийся немного дальше по коридору. Там ее помощница уже распаковала пачки с книгами, и те аккуратными стопками высились на полу и на столе. Редактор заметила, что, увидев их, Голдейкер недовольно поджала губы.

– Я сделаю все, что в моих силах, – пообещала она писательнице.

– Не сдавайся, пока вообще не останется сил, и тогда я помогу тебе, – ответила та.

– Тут их столько… – Каролина бросила взгляд на Рори, и той показалось, что между Клэр и ее помощницей проскользнуло нечто недоговоренное.

– Я тоже помогу, – пообещала Стэтем. – Книги уже открыты, поэтому времени уйдет не так много.

– Но у тебя же есть и свои дела? – осведомилась Голдейкер.

– Не настолько важные, чтобы они помешали мне помочь вам. Ты ведь сегодня нездорова, Каролина, не так ли?

– Слегка.

– Может, тебе лучше остаться дома?

– Я не настолько больна. Клэр, ты готова?..

Рори ничего на это не ответила.

Когда они справились примерно с десятой частью книг, Каролина заявила, что ей нужно в туалет, и это на время избавило подруг от лишней пары ушей.

– Если ей нездоровится, зачем ты берешь ее собой в Кембридж, Клэр? – спросила Стэтем.

К ее удивлению, писательница ответила следующее:

– Ей нужно развеяться.

Затем, посмотрев в открытую дверь на Каролину, которая со всех ног торопилась по коридору в туалет, Клэр добавила:

– Это все из-за Алистера. У него роман с другой женщиной. Причем, похоже, серьезный.

– У Алистера? Ты говорила, что у них возникли проблемы, но я всегда думала, что он предан Каролине. Откуда это стало известно?

– Фотографии. Кто-то анонимно прислал их Каролине на мой адрес.

– Кто же мог это сделать?

– Думаю, это дело рук Лили Фостер, – сказала Клэр и кратко объяснила Рори, кто такая эта молодая женщина, после чего проговорила: – Это вполне в ее духе – раскопать что-то такое, что больно ранит Каролину, а все потому, что та считает ее виновницей смерти Уилла. И наоборот.

– Они это точно знают?

– Что это она отправила фотографии? Сомневаюсь, что это можно как-то доказать. Тот, кто их прислал, поступил вполне мудро, отправив их из Дорчестера.

– А кто эта женщина, прекрасная дама Алистера? – задала Стэтем новый вопрос и фыркнула. – Боже, откуда эта архаичная лексика?.. Ну ладно, кто она такая?

– Шэрон Холси. Работает в его пекарне. После разоблачения Алистер бросился Каролине в ноги, прося прощения, и обещал впредь не делать глупостей. Но Каролина не намерена ничего прощать до тех пор, покуда он не уволит эту женщину.

– Почему же он не хочет ее уволить?

– По всей видимости, Шэрон Холси вот уже много лет держит в руках его бизнес, не давая ему развалиться. По словам Алистера, без нее все рухнуло бы через считаные недели. Поэтому он и не думает увольнять ее, и они с Каролиной зашли в тупик. Вот поэтому-то… – Клэр обвела жестом конференц-зал, пока Рори продолжала выкладывать перед нею открытые книги, а она сама – подписывать их, – …я и беру ее в эту короткую поездку. Хочу дать ей возможность на день-другой вырваться из плена семейной драмы.

– Какой от нее будет толк в Кембридже, если она по-настоящему разболеется? Она будет не в силах нести собственный чемодан.

– Чемоданы могу донести и я. В самом деле, Рори. – Писательница посмотрела на подругу и сдула несколько седых прядей, упавших ей на лоб. – На бедняжку свалилась целая куча дерьма. Сначала самоубийство Уилла, затем нервный срыв Чарли, да еще его брак трещит по всем швам… Затем ее мучила Лили Фостер. И вот теперь это. Скоро у нее, пожалуй, крыша поедет. И это при том, что она так и не оправилась от утраты сына…

– Прекрати, Клэр. Хочет ли она сама прийти в норму?

Услышав такое, Эббот опешила и, выпрямившись, в упор посмотрела на своего редактора.

– Странный какой-то вопрос ты задаешь, – сказала она.

– Извини, – поспешила Рори загладить свою резкость. – Не подумай, что я такая бессердечная. Но люди обычно справляются со своим горем. Это процесс, и если человек стремится вновь вернуться к нормальной жизни, он что-то для этого делает. Вступает в группу себе подобных. Ищет себе отвлекающее занятие. Прилагает усилия и борется. Про нее можно сказать такое?

Отложив ручку в сторону, Клэр отодвинула от стола стул и похлопала по сиденью, приглашая подругу сесть. Та подчинилась, и Арло последовал ее примеру, запрыгнув ей на колени.

– Да, ты смогла это сделать, – произнесла писательница. – Ты сумела побороть себя. Но она потеряла сына, и хотя мы с тобой бездетные, думаю, мы обе согласимся с тем, что не может быть в жизни ничего хуже этого. Любовь матери к ребенку… Это совсем не то, что любовь, которую ты испытывала к Фионе… Я не хочу сказать, что это чувство сильнее или лучше, – поспешила добавить Клэр, когда Рори отвернулась. – Просто оно другое. Хотя бы в силу того, что женщина родила ребенка, а потом его вырастила… Согласись, материнство меняет женщину. Вот почему потеря ребенка и возвращение к нормальной жизни будет для нее иным, чем когда мы теряем просто любимого человека.

– Впервые слышу от тебя слова сострадания, – сказала Виктория, чувствуя, сколь печально звучит ее собственный голос. Увы, скрыть это ей не удалось.

– Вообще-то я не лишена сострадания. И кто, как не ты, должна это знать.

– Знаю, – ответила Рори и накрыла руку Клэр своей ладонью. Машинально обе женщины потянулись друг к другу и соприкоснулись лбами.

– О, господи! Похоже, я помешала вашему моменту нежности? – зазвенел позади них возмущенный голос.

Подруги, как ужаленные, отпрянули друг от друга. В дверях застыла Каролина.

Стэтем встала и поставила Арло на пол.

– У меня через четверть часа назначена встреча, – сказала она Клэр. – После нее я вернусь, чтобы посмотреть, как вы тут справляетесь с книгами.

С этим словами редактор, сопровождаемая собачкой, вышла из конференц-зала.

Шагнув за порог, она услышала за спиной голос Голдейкер:

– Клэр, это же абсолютно непристойно! Неужели она не может не распускать руки?

Сентябрь, 30-е

Бейсуотер, Лондон

Рори закончила плавать в свое обычное время, вскоре после восьми утра. Она всегда приезжала в бассейн как можно раньше, что для нее означало четверть седьмого. Хотя сегодня все было по-другому. Причиной стал вчерашний звонок Клэр. Та позвонила ей поздно вечером, чтобы сообщить о том, что произошло в колледже Люси Кавендиш.

С печальным смешком Эббот призналась, что ей страшно жаль ее высокопреподобие Мэридонну Пэтчис. Та крайне неудачно выбрала место для участия в дебатах.

– Когда кто-то в своем толковании того, что значит быть женщиной, полностью исходит из Священного Писания… – рассказала она затем. – Сама знаешь, чем это чревато, когда вокруг – преподавательницы университета.

– Распятие на кресте, если мне будет позволено заимствовать образ из все той же Библии, – хмыкнула Стэтем.

– Гм, может, лучше побивание камнями? Зато должна тебя порадовать: книга расходилась очень даже хорошо. Скажу больше, на встрече не нашлось ни одной женщины, которая пожелала бы представить себе жизнь бедняжки Элизабет Беннет после замужества. Когда опускается занавес, начинаются серые будни. Пемберли, черт бы его побрал.

– Похоже, ты была в своей стихии, – улыбнулась Рори.

– Да, дорогая, была.

– А Каролина? – не удержалась от вопроса редактор. – Как она вела себя?

– К сожалению, вынуждена признаться, что мы только что обменялись с нею колкостями, и она поспешно удалилась в свой номер. Боюсь, что этим вечером я испортила ей настроение. Я пообещала ей, что все закончится к десяти вечера, однако встреча затянулась до половины двенадцатого, что ее порядком разозлило. Впрочем, не смею винить ее. Началась автограф-сессия, которая затем растянулась до бесконечности. Когда люди подходили к моему столу, каждому хотелось поговорить со мною. Разумеется, все надежды Каролины взять это дело под свой контроль моментально рухнули. Как ни старалась, она оказалась бессильна отогнать желающих пообщаться со мною.

– Она изымала твои визитки у тех, кому ты их давала?

– Может быть, точно не знаю, – усмехнулась Клэр, а затем, громко зевнув, добавила: – Боже мой! Ты только посмотри, который час!

Сказав это, она положила трубку.

Наплававшись, Рори вылезла из бассейна. В данный момент все дорожки были заняты. Ту, которую редактор только что покинула, заняли прежде, чем она успела снять очки и взять полотенце. В огромном помещении стоял оглушающий гул голосов, в воздухе воняло хлоркой…

Не стоит здесь задерживаться, решила Стэтем.

Встав со сложенного полотенца – это был его обычный наблюдательный пункт, – Арло томно потянулся и посмотрел на хозяйку так, как будто усомнился в разумности ее утреннего распорядка дел. Рори похлопала его по голове и свернула полотенце. После бассейна настала очередь парилки. Здесь песику предстояло ждать хозяйку минут пятнадцать, лежа в предбаннике на скользком белом кафеле, которым были облицованы протянувшиеся вдоль стен скамьи.

Кроме Виктории, в парилке было еще семь женщин разной степени обнаженности. Не высидев в духоте и пятнадцати минут, она отправилась принимать душ.

Лишь после душа, когда Рори уже одевалась, она обнаружила на мобильнике текстовое сообщение. Пришло оно в половину девятого и было отправлено с номера Клэр. Стэтем тем временем оделась и высушила волосы. На звонок писательницы она ответила без нескольких минут девять.

Ей ответила Каролина Голдейкер, и Рори моментально ощутила прилив абсолютно иррационального раздражения. Господи, что позволяет себе эта особа? Почему у нее в руках мобильник Эббот? А дальше что будет? Она получит доступ к ее кредитной карточке?

– Каролина, мне недавно звонила Клэр, – начала редактор. – Она сейчас…

– Это не Клэр. Это была я! – взвизгнула Голдейкер. – Клэр больше нет. Рори, Клэр умерла!

Торнфорд, Дорсет

Алистер ответил на звонок Каролины, завтракая на кухне в доме Шэрон Холси. Он не планировал оставаться у нее на ночь. Когда он в первый раз порвал отношения с Шэрон, то сказал жене, что это «глупая интрижка, и ничего более», как будто тем самым мог вычеркнуть Холси из своего сердца, и себя – из ее. Во всяком случае, прежде чем попасться, он переспал с нею всего пять раз. Вряд ли это можно назвать романом. С другой стороны, чтобы положить конец их отношениям, нужно было придумать им какое-то название, верно? Нельзя же просто взять и сказать: «Давай завязывать с этим делом, старушка, ни к чему хорошему оно не приведет!» Тем более что это было бы неправдой. Макеррон очень быстро обнаружил, что «это дело» было связью не только тел, но и душ. Правда, он не смел признаться в этом самому себе. Даже не решался о таком подумать. Вдруг Шэрон поймет это по его лицу, почувствует, что его неотвратимо тянет к ней?..

В тот первый вечер после ужина в ее старом фермерском доме Алистер не потащил ее в постель. Он настоял, что поможет ей вымыть посуду, и вообще задержался у нее дольше, чем собирался, – они до изнеможения проговорили долгих шесть часов. Как выяснилось, у них было много общего. Оба выросли в многодетных семьях, где измученные ежедневными заботами мать и отец не могли уделить им внимания. У обоих в детстве имелись свои сокровенные мечты, которым, увы, не суждено было свершиться.

Мечта Шэрон: пожить в Новой Зеландии, работая с дельфинами. Мечта Алистера: абсолютно неосуществимое желание быть военным, постоянно носить оружие и убивать им тех, кто угнетает невинных. Они посмеялись над своими детскими мечтами, которые все еще жили в их сознании.

– Я представил тебя с дельфинами, – сказал Маккеррон своей коллеге.

– А я, Алистер, не могу представить тебя убивающим даже муху. Кого угодно, но только не тебя, – заявила Холси. – И вообще, не с твоей…

– Ты имеешь в виду мою ногу? – уточнил мужчина. – Это все виноват тот тип, из-за которого она неправильно срослась. Это надо же было так сделать… Не врач, а кусок собачьего дерьма!

– Я хотела сказать, не с твоей тонкой натурой, – поправила себя его собеседница. – А твоя нога… Это всего лишь нога. Одна короче другой? Я видела твой второй башмак и знаю, как он устроен.

– Меня не взяли в армию. Я вообще никому не был нужен, – признался Маккеррон. – Ну, кроме Каро. Для нее я был вполне себе мужчиной.

– Глупости. Конечно же, ты мужчина, – ответила Шэрон.

Она затащила его в постель в их третью встречу. Правда, то была не ее постель. И не его. Миссис Холси позвала его в Йовил, на встречу с работниками тамошнего магазина. По ее словам, это «пошло бы на пользу делу, когда к работникам приезжает самый главный начальник».

Обычно Маккеррон ложился в постель сразу после того, как фургоны отвозили утреннюю выпечку в магазины, разбросанные по всему Дорсету. На работе он был уже в половине третьего утра и, пробыв пять часов на ногах и почти не спав ночью, нуждался в коротком сне. Однако совет Шэрон имел смысл. Не вздремнет ли он пару часов? Что он от этого потеряет? Практически ничего, подумал тогда Алистер.

Встреча в магазине прошла в соответствии с планом, но вот вторая его часть оказалась для Маккеррона полной неожиданностью. По плану они с Шэрон отправились в соседнюю гостиницу выпить кофе. Кофе привел их в номер на втором этаже, который миссис Холси заказала заранее. Как она пояснила: «Я заказала тебе номер, Алистер, чтобы ты немного поспал. Подозреваю, что ты сейчас еле держишься на ногах. Может, все-таки поднимешься наверх и вздремнешь?»

Он согласился, а затем – да простит его бог! – добавил:

– Но только с тобой.

Вот так все и началось. И потом он не чувствовал абсолютно никакой вины – скорее, безмерную благодарность за то, что господь подарил ему эту удивительную женщину.

Странно, но так оно и было. Шэрон принадлежала ему. Чтобы он заботился о ней, любил ее, лелеял, и… «Что еще? – спрашивал он себя, когда они расстались в первый раз. – Что, о господи, мне теперь делать?»

Ответа у Алистера на это не было, и он начал его искать. Единственным же доступным ему способом получить этот ответ было снова оказаться с ней в постели.

Маккеррон сказал себе так: ему нужно понять, что они значат друг для друга. Ведь если ему придется принимать решение, что же им делать дальше, он должен точно знать: то, что происходит между ними – это отнюдь не та животная похоть, которая воспламеняла его в первые дни с Каролиной.

В результате, теперь Каролина занимала его мысли основную часть времени. Но разве могло быть иначе? Разве можно бросить женщину, которая прошла через то, через что прошла его жена? Для нее это был бы смертельный удар. Алистер же на такое никогда не пойдет.

Каролина стирала его белье, готовила ему еду – и вот вдруг он скажет ей, что влюбился в другую женщину, причем даже сильнее, чем когда-то в нее. И добавит: «Давай посмотрим правде в глаза, Каро, что у нас с тобой есть общего? Не слишком много, не так ли? Будет лучше, если каждый станет жить своей жизнью».

Они с Каролиной собирались ужинать в саду, и он с трудом представлял себе этот момент.

Впрочем, до этого сценария не дошло, потому что жена пришла к столу с пачкой фотографий, присланных неизвестно кем. Слава богу, что на них был запечатлен то лишь долгий поцелуй, то как они с Шэрон держались за руки или как он гладил ее по восхитительной попке. Нет, конечно, уже это было скверно. А вот реакция Каролины напугала Алистера. Никакой ярости, никаких слез, никаких обвинений. Лишь предложение, которое она сделала, когда Маккеррон оторвал взгляд от фотографий, которые она положила ему на тарелку вместо привычного сандвича.

Она готова убить себя, если это то, чего он хочет, сказала Каролина. «Я вижу, что ты ее любишь. Я вижу, что ты хочешь ее, и кто посмеет обвинить тебя, потому что посмотри, на кого я стала похожа. Но это потому, Алистер, что я не могу пережить смерть Уилла, – добавила она. – Я пытаюсь, но мне не удается, и поэтому я ничего не могу тебе дать. Ты значишь для меня все на свете, но я никогда не была всем на свете для тебя. Я не разведусь с тобой, потому что при разводе ты потеряешь слишком много, когда дело дойдет до финансовой стороны, а ты этого не заслуживаешь. Но я убью себя, если ты этого хочешь».

Бог свидетель, он этого не хотел! Маккеррон вскочил на ноги и стал умолять ее простить его «за эту глупую интрижку с Шэрон». Он сам не понял, как это произошло, сказал он тогда.

Он почему-то начал рассказывать ей про магазин в Дорчестере, про новое помещение в Паундбери, про то, что пришлось уволить продавщицу в Корфи и что нужно привозить больше выпечки в Уорхэм… Какое это имело значение? Он лепетал что-то бессвязное, он умолял, он признавался в том, в чем считал нужным признаться, лишь бы Каролина поверила в то, что он не испытывает к Шэрон Холси никаких чувств.

И Алистер почти убедил себя в этом. Он нашел в себе мужество заявить Шэрон, что их ничто не связывает, ни сейчас, ни в будущем. «Чуточку разнообразия, верно?» – так он тогда сказал и заставил себя уйти прочь, лишь бы не видеть, как его помощница побледнела и изменилась в лице, сраженная этим его заявлением.

Два дня и три бессонных ночи Алистер чувствовал себя этаким благородным героем. А затем позвонил Холси. Он не мог без нее, признался Маккеррон.

– Ты создана для меня, – сказал он ей.

Когда они, вновь насытившись любовью и глядя друг другу в глаза, лежали на ее старой металлической кровати, Алистеру казалось, что он со всем справится.

Потерять половину того, что он имел, – подумаешь, какая ерунда, ведь у него останется Шэрон! Он отдаст Каролине дом. Он отдаст ей половину магазинов. Если придется, он отдаст ей душу. Однако, когда он коснулся этого вопроса, жена подтвердила свое обещание делом. Вскрыла себе вены, чтобы он понял, что она не шутит.

Алистер был пойман в ловушку, но не мог расстаться с Холси и пока лишь пообещал и себе, и ей, что обязательно найдет выход.

И он не стал лгать, когда зазвонил его мобильник и голос Каролины произнес:

– Где ты, Алистер? Я сначала звонила домой, но ты не ответил. Только не говори, что я тебя разбудила. Ты ведь провел ночь с ней, так ведь? Ты решил, что тебе дозволено разбить мне сердце?

Маккеррон посмотрел на Шэрон. Та стояла у плиты в домашних тапочках и халате. Ее по-детски редкие волосы спутались так, что им не помешала бы расческа. Холси посмотрела на Алистера, и выражение его лица заставило ее насторожиться.

Она подошла к нему – он сидел за столом – и, встав у него за спиной, обняла его за плечи, а потом прижалась щекой к его макушке.

– Ты не разбудила меня, – ответил он в трубку.

– А как насчет остального? Ты же сейчас с нею, не так ли? – спросила миссис Голдейкер и, помолчав секунду, добавила: – Почему бы тебе просто самому меня не убить? Придумайте на пару с ней план, чтобы избавиться от меня. Ведь это то, чего тебе хочется, верно? И кто посмеет обвинить тебя в том, что ты хочешь от меня избавиться? Посмотри на меня, какой я стала. Посмотри, кем я стала. У меня в жизни больше ничего нет. Я звоню тебе, чтобы сказать, что все кончено. Все, к чему я ни прикоснусь, обращается в прах. Одним своим существованием я отравляю воздух. Уилл это знал. Знаешь и ты. И Клэр… О боже, Клэр…

Алистер нахмурился.

– Что с Клэр? Каро, что с Клэр?

– Она умерла. И я сейчас с нею одна. Я звонила Чарли, но он не отвечает. Так что мне нужен ты, поэтому я тебе и звоню. Вовсе не за тем, чтобы проверить, где ты. И не потому, что я наполовину сошла с ума и хочу тебя, хочу сохранить тебя. Она умерла ночью, скоро приедет полиция. Мне нужен ты, Алистер. Если мне придется одной разговаривать с полицейскими, если мне придется добираться до дома одной… Я не знаю, что мне делать и кому звонить, кроме тебя… А ты сейчас с Шэрон… не так ли, я знаю, что ты с ней и провел ночь у нее и вряд ли ты захочешь приехать ко мне, но я прошу тебя, прошу… пожалуйста.

– Каро, – заволновался Маккеррон, – Каро, держись, дорогая. Я скоро буду.

Холси разомкнула объятия и, подойдя к плите, занялась яичницей с беконом, а затем положила в тостер ломтики хлеба.

– Шэрон. Тут… Клэр Эббот… С ней что-то случилось в Кембридже, и Каро там сходит с ума, – сказал ее любимый.

Подруга принесла ему тост и тарелку с яичницей, добавив к ней жареные помидоры, грибы и большую, с горкой, порцию фасоли. Это был настоящий английский завтрак, какого он уже многие годы не ел дома.

– Сначала поешь, Алистер, – тихо сказала женщина. – Ехать ведь далеко.

Отель «Риверхаус», Кембридж

Из-за дорожных работ на шоссе Рори приехала в кембриджский отель лишь к полудню. Ощущение было такое, будто она застряла в ночном кошмаре, от которого невозможно пробудиться. Ее разговор с Каролиной был прерван рыданиями на том конце линии. Тем не менее из ее обрывочных фраз Стэтем более-менее смогла сложить картину случившегося.

Радиоинтервью Клэр было назначено на половину одиннадцатого, но Каролина знала, что та, будучи «жаворонком», встает рано. Знала она и то, что писательницу нельзя беспокоить, когда та работает, и что Эббот обязательно будет работать, потому что ей нужно закончить статью для журнала, срок сдачи которой истекает на днях. Так что она постучала в дверь писательницы лишь в восемь утра. Не получив ответа, Голдейкер забеспокоилась.

Скорее всего, решила она, Клэр спустилась в ресторан отеля и сейчас завтракает. То, что писательница обычно завтракала гораздо раньше этого времени, не вызвало у ее помощницы особой тревоги. Вчера они легли поздно. Неудивительно, что сегодня Клэр встала позже обычного.

Однако в ресторане ее не оказалось. От портье Каролина узнала, что нет, мисс Эббот не выходила на прогулку, ни к берегу реки, ни в каком-либо другом направлении. Насколько известно, она все еще у себя в номере.

Постучав в дверь ее комнаты второй раз и не получив ответа, Голдейкер вернулась к себе. Поскольку у них с Эббот были смежные комнаты, она вошла к ней через свою. Почему она сразу так не поступила? Именно это и хотела узнать Рори.

«Потому что мне тысячу раз было сказано не беспокоить Клэр, когда та работает!» – ответила Каролина. И вообще, она ведь не знала, что случилось с Клэр. Что та, бездыханная, лежит на полу, причем мертва она вот уже несколько часов. Лишь тогда Голдейкер бросилась к телефону…

На вопрос редактора о том, как Каролина узнала, что Клэр мертва, та взвизгнула:

– Можно подумать, ты сама не знаешь, как выглядит человек, который мертв вот уже несколько часов?! Хочешь, чтобы я тебе это описала во всех подробностях? Я позвонила портье. Дежурный тотчас прибежал сюда и вызвал «Скорую помощь», но похоже, что было уже поздно. Ей даже не стали делать искусственное дыхание, потому что в этом не было смысла. Ты понимаешь? Мертвый, он и есть мертвый, и я не знаю, что случилось. Сердечный приступ, или инсульт, или что-то другое, я не знаю…

В Кембридже Рори поставила машину на автостоянке отеля «Риверхаус». Отель располагался на берегу реки на расстоянии пешей прогулки от знаменитых колледжей города – это было современное строение из дерева и стекла, удачно вписавшееся среди старых развесистых ив и сикомор.

Надев на Арло жилет, Стэтем пристегнула к ошейнику поводок и направилась к стойке портье. Она как раз открывала дверь, когда ей навстречу, в сопровождении полицейского в форме, вышел коренастый мужчина. Судя по его словам – «все опечатать и ждать дальнейших распоряжений», – он тоже имел отношение к местной полиции.

От присутствия полиции Рори сделалось нехорошо. Арло моментально это почувствовал и стал толкать ее ногу в направлении большого ящика с растением, на который она могла бы при необходимости присесть, если у нее закружится голова.

– Клэр Эббот? – обратилась она к кряжистому мужчине.

Тот остановился. Кивнул полицейскому в форме – мол, занимайся делами – и стал ждать, ничего не отвечая редактору, пока его спутник не ушел. После этого он представился – старший суперинтендант Дэниел Шихан. А кто она такая?

Сначала Рори употребила слова «близкая подруга», затем назвалась коллегой и лишь после этого сообщила, что она лондонский редактор Клэр Эббот. В Кембридж она приехала потому, что ей рано утром позвонила помощница Клэр, Каролина Голдейкер.

– Где Клэр? – добавила Виктория. – Что случилось? Как там она?

Уже задав все эти вопросы, она моментально поняла неуместность последнего. Каролина не могла ошибиться – во всяком случае, после приезда «Скорой помощи». До этого – возможно, но никак не после. К ее собственному ужасу, из глаз у редактора потекли слезы.

Собака снова ткнулась носом ей в ноги. Полицейский взял ее под руку и провел в отель, в фойе, где усадил на диван и сел рядом. Арло лег на пол у ног хозяйки. Полицейский наклонился и погладил лохматую голову песика.

– Как я понял, ты у нас пес-помощник? – спросил он у Арло, прежде чем заговорить с Рори.

По его словам, полиция пыталась выйти на ближайших родственников покойной, но не смогла ничего добиться от женщины, обнаружившей тело. Пришлось дать ей слабое успокоительное, чтобы она хоть немного пришла в себя. Эта женщина настояла, чтобы ей разрешили кому-нибудь позвонить, попросить, чтобы за нею приехали. Мол, она вряд ли сможет одна добраться домой, когда ей придется уехать отсюда. Не могла бы мисс Стэтем назвать имена родственников покойной? Перед тем как состоится вскрытие, необходима официальная процедура опознания умершей, причем само вскрытие будет произведено, как только…

– Вскрытие? – переспросила редактор.

То есть тело Клэр вскроют, разрежут… Сдвинут в сторону кожу… Удалят и взвесят внутренние органы, а жуткий разрез на груди зашьют… Рори прижала ладонь ко лбу. Арло запрыгнул на диван и положил голову ей на колени.

– Для тревоги нет никаких оснований, – сочувственно произнес Дэниел Шихан и, взяв ее руку в свою, легонько пожал ее пальцы, после чего позвонил портье. Можно принести чаю? А печенья? Чайный кекс тоже устроит, если таковой у них найдется. Затем Шихан повернулся к плачущей рядом с ним женщине.

– Таковы правила, – пояснил он. – Когда внезапно умирает здоровый человек, необходимо установить причину его смерти. Поэтому – вскрытие. Но до этого родственники должны официально опознать покойную. У нее был муж? Дети? Братья или сестры?

– Никого, – ответила Рори. – Родители давно умерли, детей нет. Есть брат, но они уже много лет не общаются. У них… были сложные отношения.

Больше ничего говорить не нужно, подумала Стэтем. По словам самой Клэр, ее старший брат был частью хорошо забытого прошлого. Она больше не питала к нему ненависти за то, что он сделал с нею, одной темной ночью лишив ее невинности. Напротив, целых два десятилетия она пыталась его простить. Дело закончилось тем, что писательница просто вычеркнула его из своей жизни.

– Клэр была бы против его присутствия здесь, – добавила редактор. – Если можно, я опознаю ее сама.

Дэниел ответил, что отдаст на этот счет распоряжение.

– Могу я спросить?.. – задала вопрос Рори. Полицейский выжидающе посмотрел на нее, оставаясь дружелюбным и проявляя явное сочувствие, за что женщина была ему благодарна. – Я не вполне понимаю, что здесь делает полиция.

Принесли чай – на уже накрытом передвижном столике. Слава богу, там стоял фарфоровый, а не ужасный металлический заварочник. Фарфоровые чашки и блюдца. Кувшинчик с молоком. Сахарница. На тарелочке имбирное печенье, пять штук. Шихан хмуро посмотрел на это скромное угощение, затем поднял крышку чайника, перемешал его содержимое и разлил по чашкам.

Разломив пополам печенье, старший суперинтендант спросил у Рори, можно ли угостить Арло. Та мгновенно прониклась к нему симпатией. Дэниел коротко сообщил ей, что любой звонок по номеру 999 берется на заметку полицией. Любая смерть считается подозрительной до тех пор, пока не доказано обратное. По этой причине в отель и был отправлен дежурный офицер.

Полицейский убедился, что факт смерти имел место, опечатал место, в котором та случилась, и позвонил дежурному инспектору.

– В данном случае – мне, – пояснил Шихан. – В настоящее время у нас нехватка сотрудников.

– То есть это не означает чей-то злой умысел? У меня в голове не укладывается, как кто-то… – Стэтем широко открыла глаза, из последних сил стараясь снова не расплакаться.

– Скажем так, свидетельств злого умысла не найдено. Возле кровати лежит опрокинутый стакан, только и всего. Не терзайте себя сомнениями на этот счет.

«А в остальном?» – мысленно спросила себя женщина. Как можно не терзаться сомнениями, пока точно не известно, что случилось с Клэр?

– Мне позвонила ее помощница, – сказала она. – Вы можете сказать мне, где она?

Полицейский ответил, что Каролина у себя в комнате. Она заявила полиции, что эта внезапная смерть разбудила в ней страдания, какие раньше терзали ее в связи с утратой сына. Так что сейчас она сама не своя.

– Кто станет осуждать эту несчастную женщину? – заключил Шихан.

«Действительно, кто?» – подумала Рори.

Спиталфилдс, Лондон

Чарли Голдейкер понял это по голосу Алистера, как только тот произнес:

– Это ты?

На вопрос пасынка, что случилось, Маккеррон ответил:

– Мне нужно в Кембридж. Было бы неплохо, если б ты поехал со мной. Понимаешь, твоя мать и я… К сожалению, у нас тут с нею проблемы…

– Что случилось? – снова спросил Чарльз, кончиками пальцев чувствуя, как участился его пульс, и еще сильнее сжал телефон. – В Кембридж? Алистер, что с мамой?

– Нет, нет! – поспешил успокоить его отчим. – Умерла Клэр Эббот. Скоропостижно скончалась. Она и твоя мать…

– Клэр Эббот? О, господи! Как это произошло?

– Они с твоей матерью поехали в Кембридж по каким-то делам. Клэр хотела, чтобы Каролина, как обычно, поехала с ней. Мол, там нужно было продавать книги, ну и все такое прочее. Она умерла ночью, и твоя бедная мать нашла ее утром. Она позвонила… она была не в себе. Сказала, что в Дорсет в таком состоянии ей одной возвращаться нельзя, поэтому я должен…

– Умерла? – Чарли все еще пытался осмыслить то, что Клэр Эббот, которая в его представлении была этакой небожительницей, действительно умерла. – Это какой-то несчастный случай? Господи, она ведь ничего с собой не сделала?

– Ничего не знаю, кроме того, что она умерла. Знаю только, что твоя мать позвонила мне и сказала, что в нынешнем состоянии не способна одна вернуться домой. Она просто не сможет сесть в поезд, сделать в Лондоне пересадку и при этом еще тащить свой чемодан. По телефону ее было трудно понять, она твердила что-то невразумительное. Я понял лишь, что полиция уже прибыла туда, и ей пришлось отвечать на вопросы. От чего ей сделалось еще хуже.

– Полиция? – повторил Голдейкер. Эх, встряхнуть бы, как тот герой мультфильма, собственные мозги, чтобы не переспрашивать собеседника!

– Копы задавали твоей матери какие-то вопросы, но это в порядке вещей. Они ведь обязаны допросить того, кто нашел… ее. Клэр. Того, кто нашел Клэр, а этим человеком была твоя мать. Лучше б это была горничная или кто-то другой. Но так уж вышло. Она жутко расстроилась. Все, что мне известно, – это то, что там сейчас полиция и эта ее Рори, близкая подруга Клэр, та самая, что повсюду ходит с собачкой, помнишь? Она тоже там. Такие вот дела, парень. Мне нужна твоя помощь, потому что у меня с твоей матерью сейчас не лучшие отношения. Кроме того, она просила, чтобы ты тоже приехал. Кстати, она звонила тебе, но ты почему-то не ответил.

– У меня все утро были пациенты. Я только сейчас освободился.

– Можешь не объяснять. Так ты поедешь? Разумеется, не один. Я заеду за тобой, и мы отправимся туда вместе. Ну как, поедем, Чарли?

– Разумеется, – ответил психолог. – Но, боже мой, Алистер, после истории с Уиллом это может подтолкнуть ее…

– Знаю, – сказал отчим.

Они договорились. Маккеррон в тот момент был уже в пути и звонил с автозаправки на шоссе. Чтобы ему не пришлось колесить по всему Лондону, они назначили место встречи, а Чарли, в свою очередь, отменил оставшихся пациентов. Какая ужасная ирония судьбы, подумал он.

Насколько ему известно, Клэр Эббот была воплощением физического здоровья – в отличие от его матери, которая, как известно, пребывала не в самой лучшей телесной форме. За последние годы она набрала избыточный вес, грозивший ей инфарктом или инсультом. Господи, как же так получилось, что Клэр скоропостижно умерла?!

Отель «Риверхаус», Кембридж

Сидя в садовом кресле, Рори наблюдала за тем, как шумные туристы, неумело орудуя шестом, пытаются плыть по реке на плоскодонной лодке. И почему они решили сделать это самостоятельно, вместо того чтобы воспользоваться услугами лодочника в соломенной шляпе? Кстати, их здесь вон сколько! По этой причине незадачливые гребцы кружились на одном месте, тогда как туристы более мудрые, разумно отдавшие себя в руки профессиональных лодочников, сидели спокойно, наслаждаясь речной прогулкой в направлении Грандчестера.

Позади нее, за одним из выставленных на газон столиков, сидела Каролина Голдейкер. Она отказалась от подаваемого в отеле дневного чая, который ей настойчиво предлагали муж и сын, заявив, что не хочет ни пить, ни есть. За кого они ее принимают? Умерла Клэр, неужели они не понимают этого? Из ее жизни вырван еще один человек…

«Вырван до срока из материнского чрева», – пришло вдруг в голову Виктории. Как странно, подумала она, всего одно-единственное слово способно вызвать в памяти строчку из Шекспира, причем абсолютно не связанную с недавними событиями.

Она отлично поняла Каролину, когда та отказалась от бутербродов, булочек и сластей, поскольку сама весь день ничего не ела. Только нашла что-то для бедняги Арло. Тому не пришлось предлагать дважды: пес в два счета расправился с предложенным угощением. Что же касается ее самой, то от одного только вида и запаха еды Стэтем становилось муторно. Она с трудом заставила себя выпить чашку чая.

Сын и муж совместными усилиями вывели Каролину из отеля. Когда они спустились вместе с нею по лестнице вниз, в вестибюль, женщина уже едва передвигала ноги. Она сообщила им, что задыхается в помещении и не в состоянии сдать сама свой гостиничный номер. Во всяком случае, не сейчас, когда на нее все пялят глаза, зная, что это она нашла бездыханное тело Клэр. Не иначе как люди думали, что она как-то причастна к случившемуся.

«А все эти чертовы легаши!» – прошипела она. Это они настояли на том, чтобы допросить ее подальше от ее номера и от комнаты Эббот. Все видели, как они провели ее в конференц-зал, и теперь думают, что она как-то связана с тем, что случилось глубокой ночью.

Пока что известно было лишь то, что Клэр умерла между полуночью и тремя часами утра. Но даже это было не более чем предположением со стороны судмедэксперта. Сказать нечто большее можно будет лишь позднее, в том числе и назвать точное время и причину смерти.

Еще сидя за столом с чаем, Рори спросила Каролину, почему полиции понадобилось ее допросить. На первый взгляд это был вполне невинный вопрос, но, когда она его задала, холодный ответ Голдейкер – «С чего ты взяла, что они хотели меня допросить? Неужели ты только что поглупела?» – вынудил редактора отодвинуть от стола стул, встать и отойти к низкой стене, отделявшей сад от берега реки.

Вдогонку ей полетел голос Каролины:

– Или ты совсем дура? Мне казалось, что ты уже поняла, что она легла спать в добром здравии, а ночью умерла, и копы хотят знать, что с нею случилось! Видела ли я что-нибудь, слышала ли я что-нибудь, почему я не зашла к ней, когда ей стало плохо…

Стэтем обернулась. Поскольку в саду были и другие люди, пришедшие туда выпить чаю, она вернулась к столу и, понизив голос, спросила:

– Когда ей стало плохо? Что они хотели этим сказать?

– То, что она была на полу, Рори. То, что дверь между двумя смежными комнатами была открыта, – стала объяснять Каролина. – По их мнению, все это выглядит чертовски подозрительно… Как будто у меня имелся подлый план ее убийства, правда, одному богу известно, с какой целью.

Чарли протянул к ней руку.

– Мам, ты сейчас не в себе, что неудивительно в таких обстоятельствах. Но, может, будет разумнее вернуться в отель, найти какую-нибудь комнату и там спокойно поговорить?

– Конечно, я не в себе! – неожиданно выкрикнула его мать. Люди за другими столиками с интересом обернулись на нее. Не удостоив их вниманием, Голдейкер заговорила дальше: – И ты сидишь здесь… нет, вы только посмотрите на него, как он сидит и таращится на меня, будто я с Марса! Про нее ведь не скажешь, что она не в себе, не так ли? Нет, нет, кто угодно, только не наша дорогая Шэрон!

Рори поняла, что Каролина имеет в виду Алистера и его любовницу, и посмотрела на Чарли. Тому явно было неловко.

Редактор снова села, а Арло внезапно заскулил. Собачьим нутром он понимал: происходит что-то не то, однако инстинкт пока еще не дал ему команды защищать хозяйку. Да, она была рассержена, но не испугана.

– Ты не слышала ее? – неожиданно спросила Стэтем у Каролины.

– Как ты смеешь говорить со мною таким тоном?! Тоже мне, коп! – окончательно вышла та из себя. – Я спала. Я ни черта не слышала! Что я должна была слышать? Случись у нее инфаркт, инсульт, да что угодно, она не стала бы издавать никаких звуков.

– Но если ей хватило сил добраться до двери между двумя вашими комнатами, то почему она не позвала тебя? Она открыла одну дверь, но почему не открыла другую?

– Потому что та была заперта, понятно?! – взвизгнула Каролина. – Потому что я заперла ее. Потому что мне хотелось хотя бы раз побыть одной. Я ведь не хотела приезжать сюда – или ты забыла? Я приехала ради нее. Но ты считаешь, будто это она оказала мне честь, взяв меня с собой. Поэтому я заперла дверь и пошла спать. Если б я зачем-то понадобилась ей ночью, она могла, черт возьми, позвонить мне по телефону!

К их столику подошел официант с кувшином воды в руках и что-то сказал на ухо Алистеру. Не иначе, что они могут пройти в отель, где им предоставят отдельную комнату.

Маккеррон встал. Чарли последовал его примеру. Было видно, что тот чертовски рад, что хотя бы кто-то из гостиничного персонала догадался предложить им то, о чем он только что говорил матери, а именно уйти из сада.

– Мама, давайте продолжим наш разговор в другом месте… – сказал он, подходя к ней.

– Она знала, что ты заперла дверь? – спросила тем временем Рори.

– Конечно, знала. Мы с нею обменялись парой колкостей, – ответила Голдейкер. – К тому же я ужасно устала от нее за вечер. Поэтому, захлопнув эту чертову дверь, я сказала ей, что запираюсь на ключ. И вообще, что отныне я требую для себя отдельный номер, и никто не осудит меня за это. Хватит с меня этих идиотских смежных комнат.

– Клэр сказала мне о том, что вы с нею поцапались, – кивнула Стэтем. – Чего она не сообщила, так это тему вашего разговора.

– Прекрати! – крикнула Каролина.

– И все же я настаиваю, чтобы вы… – поспешил вмешаться официант.

– Послушать тебя, так можно подумать, что я… Что там у тебя в голове? Что я убила твою бесценную гусыню? Что я помешала ей и дальше нести для тебя золотые яйца? – кипятилась Каролина. – На фига мне нужно было это делать?! Или ты забыла, что, помимо всего прочего, в таком случае я тотчас же лишаюсь работы?

– А чего еще ты лишаешься? – поинтересовалась редактор.

Краем глаза она заметила, как из отеля в сад вышел щеголеватого вида мужчина, который направился прямиком к ним. По его дежурной улыбке Виктория догадалась, что это управляющий.

Ей страшно хотелось получить ответ на свой вопрос, а Каролина тем временем пришла в еще большее возбуждение. Рори не сомневалась, что сумеет выудить из нее то, что в ином случае эта женщина наверняка оставила бы при себе.

– Что еще, Каролина? – повторила она. И наплевать, слышит ли еще кто-нибудь ее вопрос!

– Что?! – огрызнулась Голдейкер.

– Ты сказала «помимо всего прочего». Что ты имела в виду?

– Я могу вам чем-нибудь помочь? – вмешался в разговор подошедший управляющий. Смахнув с рукава несуществующую пылинку и сделав любезное лицо, он кивнул на соседний столик, занятый туристами с фотоаппаратами. Вот уж кто явно сгорал от нетерпения, желая лицезреть финал разыгравшейся перед ними драмы. Что же до официанта, то он воспользовался первой же возможностью удалиться, оставив начальника разруливать ситуацию.

– Всем, что в моих силах, – многозначительно добавил управляющий.

– Всё, с меня хватит! – заявила Каролина, не обращая на него внимания. Тем не менее она встала со стула. Рори последовала ее примеру.

Управляющий, по всей видимости, решил, что добился своего, широко улыбнулся и сказал:

– Да-да, если вы пройдете вот сюда…

– Я же сказала: с меня хватит! – выкрикнула Голдейкер. – Ты стоишь здесь, как хныкающий истукан… – Эти слова предназначались Алистеру. – …А она тем временем обвиняет меня бог знает в чем, потому что ее подруга умерла этой ночью! Можно подумать, Рори, мы не знаем, что тебе было от нее нужно! И каково это, знать, что тебе больше ничего не светит?

– Терпение, лапонька, – невнятно проговорил Маккеррон.

Супруга резко повернулась к нему:

– Это ты ее так называешь? Свою дешевую шлюху? Лапонька?!

– Ради бога, мама! – взмолился Чарли.

Взбешенная женщина шагнула к нему, но не для того, чтобы ударить, а лишь торопясь отдать себя в сыновние объятия.

– Отвези меня домой, Чарли. Прошу тебя. Отвези меня домой!

Камберуэлл, Южный Лондон

Индия не призналась бы в этом почти никому, но в последнее время она пристрастилась получать новости исключительно из Интернета. Именно так поздно вечером она узнала о скоропостижной кончине Клэр Эббот. Сообщение это появилось в небольшой боковой врезке,призванной отвлечь пользователя от того, что, собственно, вынудило его выйти в Сеть.

В данном случае фактов было всего ничего: «В возрасте пятидесяти пяти лет скончалась знаменитая феминистка». Фразу сопровождало фото Клэр. От неожиданности Эллиот на мгновение забыла, что, собственно, она искала во Всемирной паутине.

– Что-то случилось? – спросил стоявший за ее спиной Нэт.

Она тотчас вспомнила, что собиралась сделать: найти небольшой романтичный отельчик где-нибудь в Норфолке, если, конечно, таковой там имеется. Поскольку погода была хорошей, Томпсон предложил провести уикенд где-нибудь подальше от Лондона, и они остановили свой выбор на Норфолк-Бродсе[6]. Что может быть лучше бодрящего морского воздуха и прогулок по песчаным дюнам? Сначала можно заглянуть в знаменитую деревушку Хорси-Мер и оттуда продолжить путешествие…

Индия с восторгом встретила это предложение и взялась отыскать место для ночлега. И вот теперь Нэт стоял у нее за спиной, положив ей руки на плечи. Он наклонился и поцеловал ее в макушку.

– Клэр Эббот, – ответила женщина и щелчком «мыши» вывела заметку на экран. Факты были крайне скудны. Кембридж. Отель «Риверхаус». Прибывшая на диспут с женщиной-священником, известной своими консервативными взглядами, Клэр Эббот умерла этой ночью. Причина смерти не указывалась.

– Это та самая женщина, у которой работает мать Чарли, – пояснила Индия. – Ужасно. Нэт, ей было всего пятьдесят пять! Представляю, в каком состоянии сейчас Каролина!

Эллиот уже рассказала своему другу про мемориал Уилла, про то, как на церемонии появилась его бывшая возлюбленная и какой скандал разыгрался из-за того, что на открытие также приехал Фрэнсис Голдейкер и его молодая жена-тайка.

Она не собиралась посвящать его в подробности, но Натаниэль дважды звонил ей в тот долгий день, беспокоясь из-за ее отсутствия. Его вопрос «тебя не будет весь день?» прозвучал столь проникновенно, что женщина тотчас выложила ему все, в том числе и рассказав про просьбу Чарли поехать вместе с ним на церемонию в Шафтсбери.

Последнее стало причиной незначительных трений в их еще окончательно не сложившихся отношениях. Впрочем, все разрешилось само собой, как только Индия объяснила Нэту, что если б не ее случайная встреча с Лили Фостер, все подумали бы, что это Клэр пригласила Фрэнсиса Голдейкера на открытие памятника с целью позлить Каролину.

На вопрос Томпсона о том, почему все так подумали бы, она ответила:

– Потому что такие они люди. Самое странное, Нэт, что весь этот хаос в семье Чарли сначала казался мне нормальным явлением, но в конце концов я все-таки ушла от них.

– А наша поездка в Бродс? – Мужчина кивком указал на монитор.

– Она состоится, – заверила его Индия. Правда, она тотчас засомневалась в этом, глядя на лицо Клэр Эббот, строго смотревшей на нее с экрана. Не самое лучшее фото, тем более в данных обстоятельствах. Странно, подумала Эллиот, как трудно, оказывается, уловить на фото внутреннюю суть человека. Каким уровнем мастерства нужно обладать, чтобы…

– Ты чем-то озабочена? – заметил Нэт. – Дело в этой женщине? В Клэр Эббот?

– Не совсем, – ответила Индия и задумалась. – Наверное, мне следует ей позвонить, – произнесла она затем, как будто пытаясь убедить в этом саму себя.

– Кому? – спросил Натаниэль и, пододвинув оттоманку ближе к столу, сел. Теперь его голова была на уровне головы его подруги, хотя и оставалась немного в тени. Его глаза казались совсем темными. Он в упор смотрел на Индию.

– Каролине, – ответила та. – Я могла бы выразить ей сочувствие. В конце концов, я несколько лет была ее невесткой… и формально до сих пор ею остаюсь…

– Гм. Верно. Кстати, когда мы поговорим об этом? – С этими словами Томпсон погладил ей затылок, как бы придавая некую небрежность своему вопросу.

– О чем? – спросила Эллиот.

– Индия… – произнес Нэт голосом разочарованного отца, чей ребенок увиливает от разговора о содеянном им проступке. – О тебе и Чарли. О том, что ты ему скажешь и когда.

Женщины тут же обмякла и вздохнула.

– Очевидно, я избегаю этого разговора.

– Очевидно, – согласился ее друг. – Сколько уже месяцев?

– С тех пор, как мы с тобой?.. – улыбнулась Эллиот, поймав себя на том, что готова утащить его в постель, лишь бы доказать, что ему нет причин беспокоиться по поводу судьбы ее брака. – Обещаю, ты узнаешь об этом в ту самую минуту, как только я решу с ним поговорить, Натаниэль Томпсон.

– Два месяца, двадцать дней, четыре часа и… – Нэт посмотрел на часы. – Тридцать семь минут. Нет, тридцать восемь.

– Ты шутишь! – рассмеялась его подруга.

Мужчина взял ее за руку и поцеловал ей ладонь.

– Насчет минут, конечно, шучу. Но что касается месяцев и дней, то все точно. Я считал дни. Я говорил тебе, на что в первую очередь обратил внимание тогда в автобусе?

Индия мотнула головой.

– На то, как увлеченно ты читала. Прошло несколько дней, прежде чем ты, оторвавшись от книги, подняла голову и удостоила меня взглядом, – рассказал Натаниэль.

– Неужели? Странно. Совершенно не помню этого первого взгляда.

– Я не удивлен. – Томпсон переплел ее пальцы со своими. – По всей видимости, тогда все было для тебя еще слишком свежо.

– Что свежо?

– Твой уход от Чарли. Так когда ты ему скажешь, что больше не вернешься к нему?

Индия высвободила руку и снова посмотрела на монитор, на умное, проницательное лицо Клэр Эббот. Та точно сочла бы ее нынешнюю жизнь классической иллюстрацией поговорки «из огня да в полымя». Уйти от одного мужчины к другому? После такого короткого периода свободы? Эббот этого не одобрила бы, и кто осудил бы ее за это?

«Кто он такой, этот Натаниэль Томпсон, что мне о нем известно?» – мысленно спросила себя Индия, а вслух ответила:

– Пока не знаю.

– Ты не знаешь, когда скажешь ему, или не знаешь, готова ли навсегда уйти от него?

– И то, и другое, – сказала женщина.

Они находились во второй спальне ее крошечной квартиры, которая служила одновременно гостиной и рабочим кабинетом, поскольку настоящая гостиная по выходным превращалась в кабинет акупунктуры. Комната была маленькой, но Нэт нервно расхаживал по ее периметру. Этот человек был высокого роста, отчего казалось, что он заполняет пространство не только своим физическим присутствием, но и чувствами.

Странно, подумала Индия, мне придется жить с человеком, который не скрывает своих эмоций, как и Чарли до смерти Уилла. «В чем же секрет их привлекательности?» – задумалась она. Ее решимость не оказаться рядом с копией собственного отца? Но кто сказал, что именно так и будет? По идее, ей как раз-таки следовало выбрать мужчину, похожего на ее отца-дипломата.

– Так что же у нас с тобой? – спросил Нэт. – Небольшое разнообразие в твоей скучной, монотонной жизни?

– Неправда, и ты сам это знаешь. – Эллиот отвернулась от компьютера и посмотрела ему в глаза.

– Ты еще ни разу даже слова не сказала о своих чувствах. Я откровенен с тобой – вон оно, мое сердце, открыто нараспашку со всеми его чувствами. Что же мешает тебе, если не Чарли? Что в нем такого, Индия? С каких пор беспомощность стала вдруг такой привлекательной?

– Давай не будем ссориться. Если я не сказала этого, то не потому, что я сомневаюсь, а потому… – Женщина замолчала, подыскивая нужные слова, чтобы объяснить то, что сама понимала лишь смутно.

– Что?

– Не знаю, Нэт. Честное слово, не знаю. Кстати, в беспомощности нет ничего привлекательного. Просто я не хочу наносить ему смертельный удар.

– Но как ты тогда поступишь? Оставишь нас с тобой в подвешенном состоянии?

– Неправда.

Натаниэль снова принялся расхаживать по комнате. Шаги привели его к окну, из которого была видна улица и запущенный палисадник размером с небольшой чемодан.

– Он тебе не пара, – сказал мужчина, обращаясь, скорее, к виду из окна, чем к Индии, и тут же обернулся, чтобы посмотреть на ее реакцию.

Его подруга знала: вид у нее растерянный. Она не произнесла ни слова. Это было бы бестактностью по отношению к Чарли.

– Именно так ты и отреагировала, – произнес Нэт, как будто в ответ на ее немой вопрос. – И еще ты сказала: «Так давно».

– Я этого не говорила.

– Вообще-то, говорила. Перед тем, как заснуть. На грани яви и сна. Так хорошо тебе не было уже давно. И мы оба знаем, почему.

Женщину уязвили его слова, хотя сказанное было сущей правдой.

– Прошу тебя, давай не будем ссориться, – повторила она.

Нэт снова подошел к ней и, подняв с кресла, обнял.

– Не будем, – пообещал он. – Не будем, когда дело доходит до правды. Не будем из-за этого ссориться.

Октябрь, 1-е

Холлоуэй, Лондон

Именно благодаря бегству с блиц-свидания – подумать только! – Барбара Хейверс ровно через сутки узнала о скоропостижной кончине Клэр Эббот. Она вернулась домой, выжатая как лимон, после неких утомительных совместных действий, как будто призванных лишить ее последних сил – к вящему удовольствию суперинтенданта Изабеллы Ардери.

Стиснутые зубы, искусанные губы, вонзающиеся в ладони ногти, прикушенный язык – все это начинало сказываться на ней. Барбара была не уверена, надолго ли хватит этой ее новой личности. Ее голова точно могла взорваться в любую минуту. В этом даже не приходилось сомневаться. Неудивительно, что Бервик-на-Твиде уже начал казаться ей райским местом. Поэтому, обессиленно плетясь по подъездной дорожке эдвардианского особняка, позади которого она жила – свой «мини» ей приходилось парковать практически на Хэверсток-Хилл, – Хейверс была готова на что угодно, но только не на блиц-свидание.

Это была идея Доротеи Гарриман. Причем та задалась целью во что бы то ни стало воплотить ее в жизнь. Увы, взгляды секретарши отдела нисколько не изменились под влиянием книги «В поисках мистера Дарси». Как выяснилось, книжку она лишь пробежала глазами, после чего сунула ее Линли. Судя по всему, отказавшись от мысли преобразить свою коллегу внешне, Доротея выбрала новый способ положить конец удручающему состоянию вещей под названием «личная жизнь Барбары».

Ди заявила, что блиц-свидание позволит Хейверс замочить ноги в реке, в которой якобы плавают стаи активных, бесхозных самцов. Та попыталась протестовать. Ее никогда не интересовала ловля мужских особей в мутной воде. На что Доротея заявила следующее:

– Ловлей мужчин, детектив-сержант Хейверс, интересуются все. Только этим, и ничем иным. Так что никаких «но».

– Как это понимать? – не поняла Барбара.

Тогда Гарриман была вынуждена признаться, что «все хотят видеть вас снова, сержант Хейверс. Мы уже, мягко говоря, отчаялись вернуть вас».

На сердитую фразу Барбары – «я же, черт возьми, никуда не пропадала!» – секретарша заявила:

– Вы понимаете, что я имею в виду. Помните про Бервик-на-Твиде? А про суперинтенданта Ардери? А про то, что вы супер-пупер-как-хороши? Видите ли, хотя со стороны детектива-инспектора Линли это и был настоящий подвиг – он хотя бы попытался вытащить вас…

– Что?! – вскричала Барбара. – Что он сделал?

– О боже! Кажется, я ляпнула лишнее. Это всё нервы. Послушайте, давайте хотя бы попытаемся, хорошо? Назовем это новым опытом, чем-то таким, о чем вы расскажете вашей маме, когда встретитесь с нею в следующий раз… Договорились? А потом… – Доротея на миг умолкла, не иначе как задумавшись над этим «потом». – Потом я отведу вас на ужин. За мой счет. Называйте любой ресторан.

– Я скорее дам вырвать себе ногти на ногах! – заартачилась Хейверс.

– А вот этого не надо. Я хочу, чтобы вам было что вспомнить, кроме Бервика-на-Твиде. Так что никаких «нет». Вы не имеете права отказаться от чего-то такого, чего даже не пробовали.

И вот теперь Барбару ожидал таинственный вечер. Гарриман откопала для них приключение среди рекламных объявлений в газете «Досуг». Напечатанное мелким шрифтом, объявление это притаилось под другим, рекламировавшим «профессиональный тайский массаж прямо в вашем гостиничном номере». Мероприятие должно было состояться в Холлоуэе, по соседству – ну кто бы мог подумать! – с Королевской женской тюрьмой.

Замечательно, подумала сержант, направляясь к пабу, в котором должно было состояться это мероприятие. Надзирательницы в свободное от службы время ищут любви. Похоже, она идеально впишется в это место.

Доротея ждала ее у входа. На сердитые слова Барбары: «Вы с ума сошли, Ди? Вы в самом деле считаете, что приличный человек может сюда прийти?» – она не моргнула даже глазом.

– Мы будем блистать, как жемчужины среди… в общем, мы будем блистать и сиять, – ответила она и повела коллегу за собой внутрь, прежде чем та успела возразить, что вообще-то жемчужины не блистают и не сияют.

Помещение было украшено… в меру. Под потолком крест-накрест были подвешены две гирлянды из крепированной бумаги, а над столом регистрации парили накачанные гелием воздушные шары. За столом сидели три особы, которые собирали деньги и выдавали талончики на выпивку. Кроме того, на столе лежали бейджики с надписью: «Привет! Меня зовут…», на которых нужно было написать черным маркером свое имя. Сделав это, прибывшие надевали бейджик и отходили в сторонку, слоняясь по залу и исподтишка наблюдая друг за другом.

Пять рядов длинных столов указывали, где должны будут разместиться участники блиц-свиданий. На каждом столе к металлической подставке была прикреплена табличка. «25 – 30» – было написано на первой из них, «31 – 40», «41 – 50» «51 – 60» и «60+» – на остальных. Вдоль каждого стола стояли стулья для участников, а посередине, примерно на равном расстоянии, были расставлены вазы с пластмассовыми маргаритками.

Корпулентный брюнет с прилизанными волосами, явно крашеными, начал «объявлять правила», которые, впрочем, оказались достаточно просты.

Кстати, его имя Санни Джек Домино, сказал ведущий, и сегодня он будет за ними «присматривать». Делать это он будет при помощи таймера, который держал в руке и пиканье которого продемонстрировал гостям, сопроводив его звяканьем колокольчика, вроде тех, которым пользовались городские глашатаи.

На каждое «свидание», пояснил он, дается пять минут. Услышав сигнал таймера, все получают тридцать секунд, чтобы закончить беседу, после чего он звонит в колокольчик. Кавалеры перемещаются на стул справа, дамы остаются на месте. «Вы можете сообщить личные подробности кому угодно, – сказал он. – Единственное требование – продолжайте двигаться».

Услышав про личные подробности, Барбара подумала, что зря не захватила с собой визитки на тот маловероятный случай, если удастся с кем-то познакомиться. Она даже слегка расстроилась по этому поводу, но в следующий момент Джек Домино объяснил смысл табличек на столах: участники блиц-свиданий садятся за столы в соответствии со своим возрастом.

– И не жульничать! – предупредил он гостей, продемонстрировав неестественно белые зубы.

Все это напомнило Барбаре школу. Под бодрые заверения Санни Джека, что их ждет приятный вечер, участники направились к своим столам. Со словами «на старт, внимание, марш!» ведущий начал отсчет драгоценных пяти минут.

Довольно скоро Барбара поняла: в то время как женщины честно заняли свои «возрастные ячейки», лишь малое число мужчин поступили так же. Остальные скостили себе по десятку лет, а кое-кто по два или даже по три. В результате она оказалась в обществе кавалеров в возрасте от сорока одного до шестидесяти семи лет.

Ее хватило на три свидания. Первый мужчина оказался жарким поклонником горячих блинчиков со сладким сиропом и бутербродов с маслом – неудивительно, что после этого он с трудом помещался на стуле. Мужчина не сводил с Барбары глаз, по всей видимости, ожидая, когда она начнет развлекать его. Ей же абсолютно не хотелось этого делать.

На следующем свидании она оказалась напротив джентльмена, который сразу признался, что ему давно не тридцать, а если честно, то шестьдесят семь. «Но мне нравятся молоденькие и шустренькие, и я здоров, как бык». Свое признание он сопроводил подмигиванием и откровенно неприличной комбинацией указательного пальца правой руки и колечка из указательного и большого – левой.

На третьем, ее последнем свидании сидевший перед ней тип требовательно спросил: «Какую музыку вы слушаете? Потому что если не ту, что нравится мне, у нас с вами ничего не получится».

В этот момент Барбара встала из-за стола и решительно направилась к выходу. Не успела она шагнуть за порог, как возле нее возникла Доротея.

– Детектив-сержант Хейверс! Вы не смеете!..

Девушка поняла, что спасти ее может только ложь. Она показала мобильник.

– Мне только что позвонили, Ди. Сегодня вечером у меня по графику дежурство, и вы знаете, как…

Махнув рукой, она вышла на улицу.

Кстати, неплохо было бы где-то перекусить. Хейверс не успела поужинать, а после безумного блиц-свидания у нее уже урчало в животе. С мыслями о жареной рыбе с картошкой она зашагала дальше.

Как назло, вскоре пошел дождь – причем не слабенький осенний дождик, смывающий с деревьев летнюю грязь, а настоящий ливень. А у нее, конечно же, не было с собой зонта.

На ее счастье, шагов через пятьдесят Барбара наткнулась на газетный кисок, в который поспешила зайти, чтобы переждать дождь. Выразительный взгляд женщины в хиджабе за прилавком намекнул ей, что следует что-нибудь купить. Что она с радостью и сделала, приобретя мятную жевательную резинку, пластмассовую зажигалку и свою любимую бульварную газетку под названием «Сорс». Заплатив за покупки, сержант поинтересовалась, где тут ближайшее кафе. Выяснилось, что рядом, через восемь-десять домов чуть дальше по улице.

В кафе Хейверс заказала порцию жареной пикши с картошкой. Столов там не было – только длинный пластиковый прилавок вдоль стен.

Перед прилавком стояли табуретки, обтянутые винилом сомнительной чистоты. Садиться на них не хотелось, но есть рыбу с картошкой под дождем не хотелось еще больше. В утешение Барбара подумала, что прилавок хотя бы достаточно широк, чтобы разложить на нем газету. Действительно, чего еще можно желать в дождливый вечер?

Так она узнала о том, что широко известная феминистка, писательница и лектор Клэр Эббот скончалась в возрасте пятидесяти пяти лет. Впрочем, материал о ней занимал отнюдь не первую страницу.

Ибо та было отдана шокирующей новости: некий футболист, ранее заявлявший, что обожает свою жену и верен ей («Вот уж чему никогда нельзя верить!» – язвительно подумала Барбара), вот уже три года как имеет любовницу, которую поселил в Испании на берегу моря.

«Я верен им обеим, – утверждал он. – Не понимаю, чего еще вы от меня требуете!» Похоже, для него не было проблемой ни то, что жена недавно родила ребенка – на фото она выходила из дома с младенцем на руках и безутешно рыдая, – ни то, что его любовница беременна. «Я всего лишь человек!» – заявил он, когда выяснилось, какой он мерзавец.

Хейверс быстро пролистала газету до пятой страницы, где продолжалась эта грязная история. Вот так, по пути к продолжению, она наткнулась на фото Клэр Эббот и сообщение о ее смерти. Хотя точная причина не называлась, судя по всему, это был инфаркт. Жаль, она была еще совсем не старой, подумала Барбара.

Мысль об инфаркте заставила ее критически покоситься на жареную рыбу и картошку. Может, побрызгать их солодовым уксусом? Будем считать, что это компенсирует отсутствие за ужином полезных для здоровья овощей.

Октябрь, 4-е

Мэрилебон, Лондон

Рори Стэтем сидела молча. Дэвид Дженкинс читал, переворачивая страницу за страницей. Арло был рядом с хозяйкой – лежал возле ее ног.

Дженкинс не поднял головы с того момента, как попросил ее сесть у дальнего края его стола, и женщина была рада этому. Насколько она поняла, он разделял ее озабоченность, что неудивительно. Он почти три десятка лет был лечащим врачом Клэр.

Когда Виктория позвонила ему и попросила принять ее в конце дня, потому что его пациентка, Клэр Эббот, скоропостижно скончалась пять дней назад, Дэвид охотно пошел ей навстречу.

– О господи! Да. Конечно. Но, боюсь, я смогу принять вас не раньше половины седьмого.

Ее это устроило. Хотелось бы вместе с ним изучить отчет о вскрытии, сообщила она.

И вот теперь редактор не спускала с него глаз, боясь пропустить его реакцию на то, что она уже прочла сама: острая сердечная недостаточность с летальным исходом, вызванная внезапной аритмией. Она не могла сказать, что это значит, за исключением того, что Клэр стало плохо с сердцем.

Как такое могло случиться? Рори казалось, что если с сердцем у ее подруги что-то было не так, то врач должен был это знать и наверняка предупредил бы ее об этом. Она мучительно ждала того мгновения, когда Дженкинс закончит читать.

Дэвид был мужчиной в возрасте. Он тепло приветствовал посетительницу, когда та пришла к нему, а главное, благосклонно отнесся к нежданному присутствию в своем кабинете Арло. В глазах Рори это был типичный представитель старой породы лондонских докторов с Харли-стрит, даже если его кабинет располагался отнюдь не на этой улице.

На медике был костюм-тройка, несколько неудобный и плотный для этого времени года. На кончике носа у него блестели очки со стеклами-полумесяцами, из ноздрей и ушей торчали волоски, а завершала эту картину старомодная бородка, явно из прошлого века. Как ни странно, все это еще больше расположило к нему Стэтем.

Наконец Дженкинс поднял голову и снял очки, после чего достал из бумажника квадратный лоскуток ткани и протер стекла. Затем нахмурил кустистые брови и откатился в кресле на колесиках от стола.

Ранее он включил вентилятор, чтобы в нагретом солнцем кабинете было не так душно. Теперь же врач выключил его и сказал:

– Признайтесь честно, какое место вы занимали в жизни Клэр?

– Я ее редактор и друг, – ответила Рори, чувствуя, как по ее щекам покатились предательские слезы. Женщина прижала пальцы к верхней губе, чтобы не расплакаться. Она поступала так уже много дней, будучи не в силах совладать со своим горем. Директор издательства осторожно предлагал ей взять отгул, но она отказалась. Остаться наедине с собственными мыслями было выше ее сил. Что угодно, только не это.

– Мы были очень близки, Клэр и я, – добавила она. – Родственников в Англии у нее нет, и я была для нее той, кто возьмет все на себя, если вдруг что-то случится…

Стэтем опустила голову. Арло, напротив, поднял свою и вопросительно посмотрел на хозяйку.

– Понятно, – сказал Дэвид. – А ее тело?..

– Его привезут… Сейчас оно на пути в Шафтсбери. Будет кремация, но дата пока неизвестна, поэтому тело побудет какое-то время в морге.

Разговор о судьбе останков писательницы показался Рори бесчеловечным. В ее глазах это было не только осквернением того, кем была при жизни Клэр Эббот, но и предательством их былой дружбы, и она поспешила изменить тему разговора:

– Ведь наверняка были какие-то свидетельства… как-то… где-то… Разве она не знала, что у нее больное сердце?

Опираясь локтями на стол, Дженкинс сцепил длинные пальцы под подбородком.

– С сердцем такое иногда случается. Сопутствующий приступ? А вот это уже наводит меня на нехорошие мысли.

Редактор ухватилась за его последние слова. Это ведь наверняка что-то значило, хотя она и не могла сказать, что именно.

– Такое иногда случается у детей, – задумчиво продолжил медик. – И, как правило, сопровождает высокую температуру. Но со взрослыми такого не бывает. Не говоря уже о том, чтобы причиной была аритмия… Довольно странно, ведь у мисс Эббот не было никаких признаков опухоли мозга или даже застарелого шрама от черепной травмы. Нет этого и в заключении. Даже намека. Я на секундочку…

С этими словами Дженкинс вышел из кабинета. Когда он вернулся, в руках у него был толстый скоросшиватель, который оказался историей болезни – вернее, здоровья – Клэр в течение ее многолетнего общения с личным врачом.

Несколько минут Дэвид просматривал содержимое папки. Когда же Рори собралась спросить его, что он ищет, врач сказал ей, что никаких упоминаний о травме головы здесь нет.

Раз в год Клэр проходила медицинское обследование – «что весьма похвально», добавил врач. Лишь в возрасте пятидесяти лет она впервые настояла на колоноскопии, электрокардиограмме, проверке плотности костей и стрессовом тесте для определения выносливости сердца. Кроме того, Эббот ежегодно проходила все положенные «женские осмотры». Как было бы хорошо, добавил от себя Дженкинс, если б все остальные его пациентки были столь же внимательны к собственному здоровью.

– Зато она неправильно питалась, – с печальной улыбкой возразила Стэтем. – Сомневаюсь, что она хотя бы раз в году нормально пообедала. И еще она любила вино. Но это, пожалуй, всё. Она даже не курила. И то, что случилось с нею… Я до сих пор не понимаю, как такое может быть…

– Как я уже сказал, такое случается, – произнес медик. – Даже с людьми, у которых здоровье, как у марафонцев.

Когда дело касается человеческого организма, добавил он, здесь может произойти все, что угодно, и без всяких объяснений. Это одна из величайших загадок жизни.

– Сочувствую, – сказал в заключение Дэвид. – Теперь я вижу, сколь многое Клэр значила для вас. Да и для других людей, как я понял из того, что они прочтут о ней. – Врач ласково и печально улыбнулся. – Эта ее книга. Она была смелым мыслителем, не так ли? Какая это огромная потеря для вас и всех тех, кто ее знал…

Октябрь, 5-е

Виктория, Лондон

Барбара Хейверс решила, что отловить инспектора Линли и поговорить с ним будет проще всего на служебной автостоянке, и поэтому приехала на работу на сорок минут раньше обычного. Когда инспектор, наконец, прибыл, она уже поджидала его на его обычном парковочном месте.

Девушка отступила, пропуская коллегу. К слову, ожидая Томаса, она выкурила шесть сигарет – затоптанные окурки валялись у ее ног. Не успел он выключить двигатель, как Барбара ловко вскочила к нему в машину. Линли вздохнул – непроизвольная реакция с его стороны на исходивший от нее терпкий табачный дух, который он был вынужден вдыхать в 7.52 утра.

Не дав ему возможности побрызгать в салоне освежителем воздуха, Барбара сразу же заговорила:

– Вы делаете все, что в ваших силах. Я это вижу, сэр. Кстати, раньше я этого не понимала. Я была зла, как черт. Но я подумала, и теперь мне ясно, к чему вы клоните, и я более-менее это ценю. Но вы должны бросить это дело, потому что ничего у вас не выйдет.

Линли задумался над ее словами.

– Это вы о чем, Хейверс?

– Она никогда не порвет этот чертов рапорт о моем переводе в другое место. Во всяком случае, не при моей жизни и не при вашей. И я отлично ее понимаю. На ее месте я тоже не стала бы этого делать. Мол, сама виновата и все такое прочее. Между прочим, я ни о чем не жалею, и будь что будет.

Томас отвел взгляд. Впрочем, смотреть здесь было не на что. Разве только на бетонную стену подземной парковки, которая в данном месте являла собой мокрый кусок шершавой поверхности, очертаниями напоминавший королеву Викторию в последние годы ее правления. Зрелище это было непривлекательным сразу по ряду причин. Барбара уже собралась было высказаться на сей счет, когда Линли произнес:

– Хотите честно? Вас не узнать. Вы больше не выкладываетесь по полной. Ваша работа оставляет желать лучшего. Причем вот уже несколько месяцев. Мы все – и вы, и я, и Изабелла – это знаем. И какая, в конечном итоге, польза от того, что вы больше не выкладываетесь по полной?

– Я пытаюсь найти себя, – ответила сержант. – Вернее сказать, пытаюсь что-то сделать в этом направлении.

– В направлении чего?

– Всего этого.

– Могу я поинтересоваться, что вы имеете в виду под «всем этим»?

У Хейверс кольнуло в груди. Ей было ясно, куда клонит ее коллега и что ей нужно делать, чтобы парировать его удар: быть краткой и поскорее уйти.

– Работу, сэр, – ответила она. – Просто не мешайте мне ее делать. – С этими словами сержант взялась за дверную ручку, собираясь открыть ее и вылезти наружу. – Но в любом случае, спасибо. Ценю ваше…

Линли остановил ее.

– Я знаю, что это такое – тосковать по другому человеку, – сказал он негромко.

От его слов девушке стало только хуже. Теперь она не могла просто так взять и уйти, и он, черт побери, это знал. Барбара откинулась на спинку сиденья и теперь смотрела прямо перед собою на силуэт вдовствующей королевы Виктории и ее тройной подбородок.

– Я знаю, сэр, – сказала она. – И в моем случае, я также знаю, насколько это глупо. Хелен была вашей женой, и ее убили. В моем случае это всего лишь соседи, и они лишь переехали в другое место.

– Любовь – это любовь, – ответил инспектор. – Господь свидетель, не нужно иметь общую кровь, или свидетельство о браке, или что-то другое, чтобы страдать от утраты! Уходя, человек исчезает из нашей жизни, но не исчезают наши чувства к нему. Справиться с этим требует монументальных усилий воли.

Барбара повернулась и посмотрела на Томаса. Его темно-карие глаза – столь неожиданные для того, чьи волосы летом выгорают до цвета соломы – были устремлены на нее и полны тем, чего она явно не заслуживала: искренним – сержант это знала – состраданием.

Да, ситуации у них разные, как ни пытайся он придать им сходство. Ничто не сделает их похожими. И все же она многим ему обязана и должна сказать ему это единственно доступным ей способом – косвенно.

– Спасибо вам за это, – произнесла девушка.

– За что?

– За то, что вы только что сказали. Вы порядочный человек, несмотря на ваши изысканные манеры, фамильное серебро и портреты предков.

– Ах, вот как…

Они умолкли, разглядывая внутренности его машины – ручки, датчики и прочие загадочные штуковины.

Барбара заговорила первой.

– С другой стороны, – сказала она, – как вы думаете, сможете вы убедить ее отвязаться от меня? Не начальницу… я имею в виду Доротею. Вчера вечером она вытащила меня на блиц-свидание, а последние два дня прожужжала мне уши про танцевальный класс. Я малость остудила ее рвение, сославшись на плоскостопие, но сомневаюсь, что она готова принять это за уважительную причину.

Линли кивнул и с трудом удержался от улыбки.

– С другой стороны, – сказал он, – хорошая румба – это замечательно. Это, конечно, не то, что танго, но очень близко.

Хейверс тоже улыбнулась.

– Да пошли вы куда подальше со своими танцами, сэр!

Оба прыснули со смеху.

Они вместе вышли с парковки и поднялись на лифте наверх, где, выйдя из кабины, разошлись в разные стороны. Барбара направлялась к своему столу, когда ее остановил кто-то из молодых детективов. Телефонное сообщение, сказал он и протянул ей листок бумаги.

Звонила некая Рори Стэтем, и само сообщение было коротким. Просьба срочно перезвонить по поводу Клэр Эббот. Упоминание последнего имени помогло сержанту Хейверс вспомнить, кто такая эта Стэтем. Та женщина, которая присутствовала на автограф-сессии в Бишопсгейте. Она еще дала ей вторую визитку, потому что первую у нее изъяла помощница знаменитой феминистки. Барбара достала мобильник и позвонила по указанному номеру.

– Слава богу! – Это были первые слова, которые произнесла Виктория Стэтем. После этого она тотчас добавила: – Нам нужно поговорить. Наедине. Это связано с Клэр. Она умерла в Кембридже и…

– Я читала в газете, – ответила Хейверс. – Мне очень жаль. Сердечный приступ?

– В том-то и дело. У нее никогда раньше не было проблем с сердцем. У меня есть отчет о вскрытии. Я отнесла его врачу, и тот сказал… Послушайте, мы можем встретиться? Я приду к вам. Или встречусь с вами где угодно, в любое время. Это крайне важно!

Судя по голосу, собеседница Барбары была сама не своя. Впрочем, ее можно понять. И вообще, девушка поймала себя на том, что, похоже, становится экспертом по этой части. Во всяком случае, ей так кажется.

– Могу встретиться с вами часов в одиннадцать, – ответила она. Это было время ее перерыва. – Но вам придется прийти ко мне. И еще предупреждаю заранее: если к этому времени возникнет что-то срочное, встречу придется отменить.

Она терпеть не могла ставить условия, тем более в такой резкой форме, но что ей оставалось? Рори Стэтем ответила, что встреча в одиннадцать часов в стенах Скотленд-Ярда ее вполне устраивает. Она будет там в назначенное время.

Виктория, Лондон

Ровно в одиннадцать ожил телефон – снизу звонила Виктория Стэтем. С нею был Арло, и охранники на входе отказались пропустить ее собаку внутрь.

– Сейчас спущусь, – сказала Барбара. – Они, наверное, решили, что вы на завтрак накормили его взрывчаткой.

В фойе, как обычно, было полно полицейских, гражданских служащих и посетителей. Хейверс быстро заметила в толпе Рори. Та ждала возле одного из огромных окон первого этажа, откуда открывался вид на бесчисленные бетонные заграждения, надежно защищавшие сердце лондонской полиции от грузовиков отдельных индивидуумов, напичканных взрывчаткой.

Пробравшись сквозь толпу к редактору, Барбара протянула для приветствия руку и мотнула головой в сторону выхода. Будет проще поговорить на улице, пояснила она. Далеко отходить они не будут, потому что у нее, к сожалению, мало времени.

Они перешли на другую сторону улицы. Резкий осенний ветер гнал по мостовой опавшую с соседних платанов листву. Рори протянула сержанту пухлый желтый конверт.

– Мне нужна ваша помощь, – сказала она. – Я не знаю, к кому еще мне обратиться. Говорят, что она умерла от… Говорят, что были две причины: сердечная аритмия, а затем приступ. Вот только ее врач… врач Клэр… видел результат вскрытия… я захватила его с собой… И он сравнил его с медицинской картой Клэр. Он много лет был ее лечащим врачом и сказал мне, что в ее медицинской карте нет никаких свидетельств того, что могло бы объяснить этот приступ. Никаких черепно-мозговых травм. Никаких опухолей. Ничего.

Барбара отметила про себя, как взволнована ее собеседница. Похоже, нервничал и ее песик. Сидевший у ног Рори Арло заскулил, и хозяйка взяла его на руки, взяла как ребенка.

– А ее сердце? – спросила Хейверс.

– Вы про аритмию? – уточнила Стэтем и облизала губы. Было видно, что она колеблется, и сержант повторила вопрос.

– Он сказал, что такое бывает, – наконец ответила Рори. – Что такое иногда внезапно случается. Частый пульс, замедленный пульс, сбои и все такое. Только, понимаете, Клэр проходила всякие осмотры. Все проверки, в том числе и сердца, какие только можно представить. И чтобы такое произошло…

– Вы что-то подозреваете? – задала вопрос Барбара.

– Не знаю, – ответила редактор. – Видите ли, в Кембридже она была не одна. С нею была Каролина Голдейкер – помните ту женщину на встрече с читателями в Бишопсгейте? Ту самую, которая отняла у вас визитку Клэр? Она была там. У них были смежные комнаты. Каролина замкнула дверь между ними, чтобы Клэр не смогла…

Стэтем переложила Арло с одного плеча на другое, как будто это могло помочь ей успокоиться.

– Слишком много всего, что лично мне не нравится, – сказала она. – И я не знаю, куда обратиться.

Сотрудница полиции кивнула. То, что дверь, соединявшая смежные комнаты, была заперта, еще ничего не значит, и, скорее всего, так и было. И все же она открыла конверт и вынула из него отчет.

Затем сержант быстро пробежала документ глазами. Рост, вес, отметины на теле, состояние и вес внутренних органов, токсикология, содержимое желудка, состояние мозга… Беглое знакомство с отчетом позволило Барбаре сделать вывод, что заключение о приступе, вызванном сердечной аритмией, было правильным.

Она подняла глаза и посмотрела на Рори, и любые слова тотчас застряли в ее горле прежде, чем она успела их произнести. Редактор же заговорила снова:

– Они выдали мне ее тело, и я… я отправила его в Шафтсбери. Видите ли, ее родители давно умерли, а ее брат… Клэр была бы против того, чтобы ее тело забрал брат. Других родственников у нее нет, и мы с нею были как семья, с тех пор как… – Виктория судорожно вздохнула. – Дело в том, что девять лет назад я потеряла близкого человека. Мы вместе отправились в отпуск и…

Арло негромко тявкнул, и его хозяйка вздрогнула. Она продолжала прижимать песика к себе и, по всей видимости, невольно сделала ему больно. Рори, извинившись, опустила его на мостовую, как будто он понимал ее слова, что, скорее всего, так и было. Оставаясь в такой позе, она подняла голову и посмотрела на Барбару.

– Клэр помогла мне справиться с моим горем. И вот теперь ее нет. У меня до сих пор это не укладывается в голове… – произнесла она.

– Понимаю, – сказала сержант.

Сказать по правде, она была в растерянности. Ей хотелось помочь Стэтем, но она не знала как. Черт побери, подумала девушка, сколько же в этом мире горя и боли! Как вообще кому-то удается дожить до преклонных лет?

Она засунула отчет обратно в конверт и сказала то единственное, что могла сказать:

– Могу я оставить это у себя? Пока я ничего не могу обещать. Это выглядит убедительно. И все же есть шанс, что что-то пропустили. Я же, не будучи специалистом… Это я к тому, что с телом пока ничего не следует делать. Я свяжусь с вами.

На нее тотчас, подобно цунами, обрушилась волна благодарности.

– Спасибо, спасибо вам! – произнесла Рори и зарылась лицом в жесткую собачью шерсть. – Значит, вы позвоните мне?

– Обязательно, – пообещала Барбара.

Виктория, Лондон

Она рассчитывала на помощь коллег-криминалистов, Пусть кто-нибудь из них посмотрит отчет о вскрытии, который дала ей Рори Стэтем. Впрочем, этого не понадобилось. В результате короткого разговора с Линли отчет остался у него. Проходя мимо ее стола, он остановился и пригласил Барбару пообедать вместе с ним.

– Ну как? Я угощаю. Нужно кое-что отметить, – заявил инспектор.

– Что именно? – поинтересовалась девушка.

– Завершение дела. По крайней мере, на одном фронте. Скажу честно, это было нелегко. Пришлось задействовать все мои дипломатические таланты. Так что мы оба заслужили вкусный обед.

В относительно приличном ресторане лондонской полиции Томас признался коллеге, что у него состоялся разговор с Доротеей Гарриман. Та согласилась, что идея с блиц-свиданиями была с ее стороны ошибкой. «Я даже не представляла, что мужчины способны так сильно занижать свой возраст, – сказала Ди. – Мне всегда казалось, что это прерогатива женщин. У меня самой состоялись свидания с пятью потенциальными кавалерами, которые – клянусь вам! – не были даже на день моложе сорока лет, детектив-инспектор Линли».

Барбара облегченно вздохнула, и Томас поспешил поднять руку, чтобы она не подумала, будто Доротея отказалась от романтических планов в ее отношении. По крайней мере, как он выразился, секретарша еще не распрощалась с надеждой уломать детектива-сержанта Хейверс составить ей компанию для совместных посещений школы танцев.

– Могу лишь добавить, что она обещала «отложить это на какое-то время», – честно сообщил Линли.

– Спасибо, сэр, – поблагодарила Барбара. – От танцев я как-нибудь отобьюсь. Можете спать спокойно.

– Могло бы помочь, если вы через неделю-другую сообщите ей, что у вас… – Линли запнулся, подыскивая нужное слово. – Кто-то появился. Или хотя бы что-то.

– Что-то? – переспросила девушка. – Типа романтической привязанности к собственному авто? Боюсь, для этого мне понадобится ваша «Хили Эллиот»[7]. Я обратила внимание, какими глазами вы смотрите на нее, сэр.

– Согласен, это любовь. Но я имел в виду… может, некое новое хобби? Вы слишком заняты, чтобы это были танцы… черт, что бы такое придумать?

– Вышивание чайных полотенец или наволочек для ящика в комоде, где хранится мое приданое? – язвительно уточнила Барбара и покачала головой. – Ничего, как-нибудь отобьюсь от нее без всякого вранья. Кстати…

Она открыла конверт, в котором лежал отчет о вскрытии.

– Мне это вручили, – сказала сержант и поведала про все остальное: Клэр Эббот, ее скоропостижную кончину, Рори Стэтем, ее собственное обещание помочь этой женщине и все такое прочее. – Я пробежала его глазами, – добавила она. – На первый взгляд все вроде бы ясно. Но, может быть, вы…

Линли достал из кармана пиджака очки. Они с Барбарой уже заказали еду, и пока ту еще не принесли, инспектор погрузился в чтение.

– Вы правы, Барбара, – произнес он. – На первый взгляд, все вроде бы ясно. Только одно место внушает некоторые сомнения. Хотя вероятность все равно мала.

И он заговорил про токсикологический отчет. Была проведена самая простая проверка, сказал он, что Хейверс, несомненно, заметила. Такая проверка предполагает поиск в организме следов химических веществ как легального, так и нелегального характера: амфетаминов, барбитуратов, бензодиазепинов, марихуаны и кокаина, а также других наркотиков. Присутствие любого из них влечет за собой более сложную проверку для точного определения количества и формы данного вещества. Например, эксперты проверят, было ли это лекарство от насморка или же кристаллический метамфетамин. А в случае Клэр Эббот была проведена дежурная токсикологическая экспертиза, не выявившая наличия наркотиков, и поэтому дальнейшее исследование такого рода не проводилось.

– Если нет следов наркотика, – сказала Барбара, – с какой стати делать что-то еще? Все и так понятно, не так ли?

– Верно, если вы не считаете, что смерть могла быть вызвана чем-то таким, что простая экспертиза не смогла обнаружить, в отличие от более сложного комплексного исследования. Для этого нужны анализы образцов крови, мочи и тканей. Газовые хроматографы, масс-спектрометры. Это также предполагает немалые денежные расходы, которых можно избежать при очевидном экспертном заключении… – Линли посмотрел на ту часть отчета, в котором стояло заключение судебно-медицинского эксперта: «Внезапная сердечная аритмия, вызвавшая приступ, повлекший за собой смерть».

– Но именно так и было, – сказала его собеседница.

Томас снял очки, сложил их и снова убрал в карман.

– Верно. Но если имеются какие-либо сомнения в причине смерти, то нужно выяснить, что могло вызвать и сердечную аритмию, и приступ. Это же, – он побарабанил пальцами по отчету, – зависело от любопытства судмедэксперта и, к сожалению, от материальной базы, которой он располагал. Если нет свидетельств того, что кто-то мог быть напрямую причастен к ее смерти, эксперту нет необходимости глубоко копаться в этом деле– если все понятно и так, и у него нет никаких подозрений.

– То есть при подозрениях потребовалось бы повторное вскрытие? – уточнила Барбара.

– Да, – ответил Линли. – Что непросто в сложившихся обстоятельствах, ибо ничто на то не указывает.

Сержант задумалась. Вряд ли повторное вскрытие проведут лишь на основании одной только просьбы подруги покойной. Потребуется участие адвокатов, магистратов[8], коронеров и один бог ведает кого еще. Но если лондонская полиция слегка подтолкнет это дело… Наверняка вмешательство со стороны Скотленд-Ярда многое ускорит и многое упростит.

– Думаю, это то, что нам нужно, – задумчиво произнесла девушка.

– Повторное вскрытие? Без единого признака того, что при первом была упущена хотя бы незначительная деталь…

– Запертая дверь, – сказала Хейверс. – Между двумя смежными комнатами.

– Это вряд ли можно считать уликой.

– Знаю. Но эта женщина, сэр. Рори Стэтем. У меня такое впечатление, что Клэр была ее единственным близким человеком, фактически ее семьей, ну или она для нее была семьей… Я что хочу сказать… если это поможет ей успокоиться и снять подозрения… Расходы, если что, можно будет оплатить из наследства Клэр Эббот. Тогда Рори не придется до конца жизни мучиться вопросами: кто, как и зачем это сделал? Она будет знать. Это того стоит, не правда ли?

Она знала, что последнее не вполне справедливо – если не сам факт, так то, что она его озвучила. Причина смерти жены самого Линли была окутана молчанием парня, который так и не назвал имя того, кто был с ним в Итон-Террас в день убийства Хелен. Таким образом, Томас не знал, зачем тот застрелил его жену. И вполне возможно, никогда этого не узнает.

Линли молча кивнул. Взяв отчет судмедэксперта, он положил его на пол рядом со своим стулом, и после этого они с коллегой принялись за еду.

– Спасибо, инспектор, – поблагодарила Барбара.

Октябрь, 11-е

Шафтсбери, Дорсет

Индия не сказала Нэту о том, что собирается на похороны Клэр Эббот. Ей удалось убедить себя, что она поступила так лишь потому, что была не способна объяснить даже самой себе, зачем она туда собралась. Как в таком случае она сможет что-то объяснить своему другу? Впрочем, истина состояла совершенно в другом.

За последние десять дней они с Томпсоном виделись четыре раза, и в двух случаях он заводил разговор о Чарли. Нет, они не ссорились, однако упоминание имени бывшего мужа Индии создавало между ними напряжение, которое рассеивалось с немалым трудом.

Одна половинка ее «я» понимала, что она играет в игру с самой собой, игру, в которой – если она не примет решения – ей не придется сталкиваться с последствиями, о которых в данный момент ей ничего не известно. Другая же хорошо знала: отказ принимать решение – это уже само по себе решение.

А последствия будут таковы: она увидит, как Натаниэль Томпсон уходит из ее жизни.

– Он хочет, чтобы ты вернулась к нему, – сказал Нэт. – Ему нужно твое сочувствие. Люди же, Индия, порой ошибочно принимают сочувствие за любовь.

– Ко мне это не относится, – был ее ответ.

Но она умолчала о том, что страдания Чарли всегда ее трогали. Когда это случилось, старый отцовский совет о минимизации потерь предполагал не здравый смысл, а лишь легкий выход из отношений, на которые Эллиот когда-то возлагала большие надежды, так, увы, и не сбывшиеся.

Но признайся она Нэту, что вынуждало ее тянуть с решением, он сказал бы, что это и есть именно то, на что и рассчитывал Чарли. То, что, по его мнению, ей и положено было чувствовать. И все же Индия не воспринимала ситуацию именно такой. Напротив, она считала, что бывший муж, потеряв ее, прилагает все силы к тому, чтобы оправиться от удара, который мог бы свалить его окончательно. Она не могла не думать об этом, хотя бы потому, что у них было общее прошлое.

Его просьба поехать вместе с ним на похороны Клэр Эббот была вполне здравой. Голдейкер видел в этом свой долг по отношению к собственной матери. В конце концов, она сопровождала Клэр в ее поездке в Кембридж, где та умерла. Более того, именно она обнаружила бездыханное тело писательницы. Это и все, что было потом, – прибытие полиции, вопросы, на которые у нее не было ответов, утрата подруги и одновременно работодательницы – выбило Каролину из душевного равновесия. Ну и, конечно, страданий ей добавил и роман Алистера с Шэрон Холси…

Индия первый раз слышала об этом. Роман? Господи, у кого?! У Алистера?

– Кто бы мог подумать, верно? – сказал Чарли. – Причем он тянется уже давно. Мать требует, чтобы он ее уволил, но Алистер на это не пойдет. Говорит, что она «опора его бизнеса». Я несколько раз был у них после того случая во время открытия мемориала, пытаясь их помирить. Бесполезно.

По его словам, от того, что на Каролину свалилось сразу столько несчастий, на похоронах или позже вполне может произойти очередной скандал. Чего лично Чарльз хотел бы избежать.

Собственно, ради этого он и хотел взять Индию с собой. Сославшись на то, что ей нужно назад в Лондон, можно будет быстренько отметиться ради приличия и так же быстро уехать. Чарли признался, что ему это нужно в любом случае. Сейчас у него восемь пациентов, и двое из них записаны к нему на прием на утро следующего после похорон дня. Не хотелось бы их отменять.

Индия ведь знает, что у него снова появились пациенты, не так ли?

Эллиот не помнила, говорил он ей об этом или нет. Если честно, она была слишком увлечена Нэтом, чтобы вообще о чем-то помнить. Но Чарли вновь говорил совсем как прежний Чарли, и ее опять потянуло к нему. Пусть не так, как раньше, но все же.

Так она оказалась в церкви Святого Петра рядом с рыночной площадью в Шафтсбери. Не самое лучшее место для проведения заупокойной службы, решила Индия. В какой-то момент церковный совет, разумеется, из лучших побуждений, постановил «модернизировать» интерьер средневекового здания. По этой причине храм был ярко освещен изнутри и имел деревянный пол вместо каменного, а его паперть напоминала скорее букинистический магазин, чем вход в дом молитвы.

Не было здесь и восхитительного запаха замшелого камня, как это обычно бывает в старых церквях. Впрочем, в данном случае его вполне мог перебивать аромат цветов, которые здесь были повсюду. Судя по их количеству, Клэр Эббот была любима многими. Цветами был обложен не только ее гроб – вдоль всего центрального прохода были расставлены корзины с букетами, и алтарная часть тоже была вся в цветах.

В церкви собралась огромная толпа пришедших сказать покойной последнее «прости»: феминистки, представители издательских и научных кругов, а также те, кто знал ее по Шафтсбери, включая дам из Женской лиги. Индия узнала их по красивым шляпкам, в которых они присутствовали на летней церемонии, когда открывали мемориал Уилла.

Вспомнив про лето, Эллиот огляделась. Лили Фостер нигде не было видно. И слава богу, подумала женщина, раз ее здесь нет, никаких скандалов, похоже, не предвидится. Что хорошо. Ибо уже в первую секунду, когда они с Чарли встретили его мать в ее доме на окраине города, Индии показалось, что Каролина была настроена на скандал. Причин тому, как выяснилось, было две.

Первая – это отсрочка кремации тела Клэр Эббот, так как назначено повторное вскрытие. Каролина заявила, что это неприлично и в этом нет никакой необходимости. К чему это повторное осквернение тела покойной? Причем по прихоти некой особы, которая никак не может смириться с тем, что Клэр скоропостижно скончалась.

– Это все происки Рори Стэтем, – сообщила Каролина сыну с невесткой. – Она к кому-то сходила, что-то там сказала и добилась своего.

А в ответ на осторожные слова Чарльза «вряд ли так бывает, мам» она и вовсе вышла из себя.

– Что ты об этом знаешь?! – рявкнула миссис Голдейкер, однако, заметив, как сын изменился в лице, поспешила добавить: – Прости, Чарли. Я не нарочно. Просто в последнее время я вся на нервах.

Ее нервы были второй составляющей будущего скандала. А все потому, что Рори Стэтем «налетела на дом Клэр, как чертов ангел мщения». Она поменяла замки и заявила, что в дом запрещено входить. Причем так будет до тех пор, пока она, как литературная душеприказчица Эббот, не осмотрит рукописи покойной и не составит их опись.

Эта особа уже тщательно просмотрела все рукописи Клэр, которые та завещала библиотеке своего колледжа в Оксфордском университете. Что касается дома, то он со всем его содержимым отходил в собственность Рори, которая вольна распоряжаться всем этим по своему усмотрению. Лондонский дом достанется колледжу, а деньги писательницы – «все-все», как сказала Каролина – достанутся все той же Рори.

– Она получила от Клэр все, что хотела, – подвела итог Голдейкер. – Кроме… ну, ты сам знаешь, чего.

Самой Каролине Эббот не оставила ничего.

– Меня это нисколько не удивило, – добавила она. – Большинство людей вообще ничего не знает о Клэр Эббот. Ее скаредная натура – это лишь одно из многого.

Тогда Каролина не стала распространяться о прочих неизвестных миру сторонах натуры покойной, и откажись Индия от поездки в Шафтсбери, она не услышала бы о них сейчас, по окончании службы. Никакой траурной кладбищенской церемонии не планировалось, так как в ближайшие дни тело Клэр будет предано огню в крематории, а ее прах будет отдан на хранение согласно ее воле. Куда и кому именно, Рори не сообщила.

Звуки музыки – к счастью, не какой-то там неприличной поп-песенки, что в последнее время все чаще звучат в английских церквях, – возвестили о том, что служба завершилась. Все встали. Гроб покатили на колесиках по проходу назад к выходу.

До этого момента Индия не видела никого из близких Клэр Эббот. Затем все присутствующие последовали за гробом к выходу, и Эллиот узнала подругу покойной, Рори. В сопровождении своего верного песика она шла во главе группы людей, а сразу за нею шагали двое мужчин примерно ее возраста, каждый под руку с женщиной.

Индия услышала перешептывания про бывших мужей покойной и их жен и решила, что это очень даже мило. Похоже, никакой неприязни между Клэр Эббот и мужчинами, за которыми она когда-то была замужем, не было.

Снаружи, у входа в церковь Святого Петра, все перемешались. Как назло, поднялся ветер. Судя по серым тучам, надвигалась гроза. Было решено перейти в ресторан «Митра», где уже были накрыты столы с закусками и напитками.

– Мы только заглянем внутрь и сразу уйдем, – сказал Чарли своей бывшей жене. – Или нет, все-таки съедим хотя бы по сандвичу, чтобы не останавливаться по пути обратно в Лондон?

Разумно, подумала Индия. И они присоединились к группе людей, шагавших к старой гостинице позади церкви, где Рори устроила поминки. Когда они вошли внутрь, к столам уже выстроилась очередь. Похороны всегда пробуждают чувство голода.

Виктория Стэтем стояла на пороге у самого входа. Рядом с нею были те двое мужчин, которые вышли из церкви сразу следом за ней. Входящим внутрь людям она представляла их как мистера Вайсберга и мистера Тарта, больше ничего о них не сообщая.

Мать Чарли и Алистер шли сразу следом за ними. Эллиот услышала короткий разговор, который последовал между Рори и Каролиной сразу за представлением бывших мужей писательницы. Поскольку тело Клэр предстояло кремировать, Стэтем спросила у ее помощницы, как та смотрит на то, чтобы добавить вторую памятную табличку на большой камень у родника на Брич-лейн, рядом с табличкой, на которой было выбито имя Уилла Голдейкера.

Каролина прижала руку к груди.

– Вы про что? – вежливо спросила она.

– Я про вторую табличку на мемориальном камне, – ответила редактор таким тоном, как будто никаких дальнейших разъяснений не требовалось, ибо и без того все было ясно.

– На которой будет написано, что Клэр установила камень в память об Уилле? – спросила мать Уильяма.

Индия обернулась на нее. Ей показалось, что Каролина намеренно изображает тупость. Похоже, Чарли разделял ее мнение, потому что сказал:

– Мама, это будет табличка в память о самой Клэр.

– О Клэр? – переспросила Голдейкер. – Ты имеешь в виду ее имя, и даты, и все прочее? На мемориале Уилла?

Ее шея побагровела. Похоже, Алистер воспринял это как недобрый знак, поскольку тотчас же взял ее за локоть, словно намереваясь подвести ее к столам. Каролина смерила его негодующим взглядом.

– Это невозможно, Рори, – заявила она. – Согласна, это далеко от моего дома, и я не смогу часто туда приезжать, но, как бы то ни было, это мемориал в память о моем сыне.

Стэтем раскрыла рот, но ничего не сказала, лишь коротко кивнув.

Каролина прошла мимо нее к столам.

– Не переживайте, – успокоил Викторию Алистер, имея в виду не то свою жену, не то смерть Клэр – один бог ведает, что именно.

Чарли и Индия нарочно пропустили вперед несколько человек, чтобы те стали своего рода барьером между ними и Каролиной в очереди к столам.

– О чем она только думает? – шепнула Эллиот. – Какая разница? Тот камень огромный. Там хватит места для еще одной таблички. К тому же он далеко от ее дома…

Чарльз бросил взгляд на мать.

– Уилл. Похороны, – вздохнул он. – Упоминание его имени. Для нее это было как будто вчера.

– Не говори глупостей. Камень – это просто камень.

Психолог укоризненно посмотрел на бывшую жену. Не в ее духе кого-то критиковать, тем более свекровь. Кто как не она сама несколько лет подряд меняла свою внешность, пока не стала похожа на серую мышку и тем самым смогла угодить Каролине Голдейкер?

– Это глупость, и ты это знаешь, – повторила Эллиот. – Она вечно прикрывается Уиллом, чтобы оправдать свое поведение. Как только ты миришься с этим? И почему Алистер это терпит?

– Она моя мать. Я ни на кого ее не променяю, – ответил Голдейкер.

– Но это не объясняет позиции Алистера.

– Зато позволяет объяснить присутствие в его жизни Шэрон Холси. После моей матери она для него сущий подарок. Возможность приятного перепихона. Чего, по большому счету, хочет большинство мужчин.

– Неужели? – удивилась Индия.

– Я сказал большинство мужчин, дорогая. – Слово «дорогая», похоже, вырвалось у Чарльза машинально. Они посмотрели друг на друга, и Голдейкер поспешил продолжить: – Она просто не понимает. Как и большинство людей, она просто бредет по жизни, не думая о том, как ее слова влияют на окружающих.

– Большинство людей знают, что похороны требуют понимания горя других людей, – заметила Эллиот. – Большинство людей знают, что похороны – не место для склок. Они требуют соболезнования горю и – если это нужно – дипломатии. Рори Стэтем расстроена и хочет сделать что-то доброе в память о Клэр. Даже если твоя мать не хочет, чтобы мемориал Уилла был осквернен чужим именем или что еще там с ним может случиться, она могла бы сказать: «Поговорим об этом позже, дорогая».

– Согласен.

– Тогда…

Чарли удивленно выгнул бровь.

– Тогда что?

Вот это действительно был вопрос. Не только для Чарльза в его отношениях с матерью, но также и для его бывшей супруги. Что будет дальше?

Дальше был быстрый перекус за столиком, к которому их взмахом руки подозвала Каролина. Индия нацепила на лицо маску вежливости. В конце концов, съесть сандвич с помидором и ветчиной можно за считаные секунды.

К тому времени раздражение Каролины, похоже, пошло на убыль. Когда ее сын с невесткой сели, она призналась:

– Я не отдавала себе отчет, что говорю. Простите меня. Перед тем как уйти, я извинюсь перед Рори. Это все из-за Уилла. Просто я вспомнила все, что случилось…

– Тяжело тебе пришлось, лапонька, – согласился Алистер.

– Вы останетесь на ужин? – спросила Каролина у Индии и Чарли. – Может, переночуете у нас? Завтра мы можем пойти к мемориалу Уилла. Там рядом растет такое красивое деревце… Люди уже начали повязывать на него ленточки. Памятные ленточки, так они называются. Узкие полоски розового или голубого атласа. Люди пишут на них имена своих близких и привязывают их к ветвям дерева. Это так трогательно! Я буду рада, если вы останетесь на ночь, а завтра мы сходим туда вместе.

Ей ответила Индия:

– Боюсь, не получится. Из-за меня. Я должна вернуться. Рано утром у меня будут пациенты. Думаю, что и у Чарли… – Она посмотрела на сидящего рядом молодого человека, чтобы морально поддержать его, однако заметила, что он смотрит в окно. Женщина проследила за его взглядом и похолодела: снаружи стояла Лили Фостер.

Как и тогда, Лили была во всем черном. На голову у нее по причине дождя был накинут капюшон, длинный дождевик достигал лодыжек. У Индии не возникло сомнений в ее намерениях. Своим появлением на улице в Шафтсбери она никак не могла нарушить предписание суда за злостное нарушение общественного порядка, даже если в соседней гостинице сейчас находится Каролина Голдейкер.

Чарли встрепенулся и произнес:

– Мне жаль, мама, но боюсь, я тоже не смогу. Рано утром я должен быть в Лондоне. Пациенты, сама понимаешь. С другой стороны, чертовски приятно снова чувствовать себя нужным людям.

С этими словами он положил ладонь на руку Индии.

Увидев это, Каролина просияла и даже потянулась через стол, чтобы прикрыть руку сына своей. Совсем как в «Трех мушкетерах», отметила про себя Эллиот. Правда, свекровь не успела это сделать, потому что в следующий миг они с Чарли разъединили руки.

– Вообще-то нам нужно ехать прямо сейчас, – сообщил психолог.

– Вы скоро вернетесь? – спросила его мать. – Вы вдвоем? Потому что я должна сказать, как чудесно…

– Скоро, – ответил Чарли.

Они попрощались, и Алистер встал, чтобы обнять их обоих. Каролина же осталась сидеть. Слава богу, она сидела спиной к окну и поэтому не могла видеть ни улицу, ни Лили Фостер. А Чарли с Индией попрощались с Рори и через считаные секунды вышли из «Митры». Заметив их, Лили сразу перешла на другую сторону улицы.

Не хватало еще, чтобы кто-то заметил эту девицу в окно! Бывшие супруги поспешили в направлении автостоянки на Белл-стрит в надежде, что Фостер последует за ними. Так и случилось.

Оказавшись перед сберегательным банком, который образовывал одну сторону треугольника, служившего рыночной площадью Шафтсбери, все трое остановились.

– Почему ничего не сделано? – резко спросила Лили у Чарльза. – Ты же сказал мне… ты обещал… Но ничего не сделано, и она по-прежнему живет себе дальше. Ты же, похоже, не собираешься ничего делать. Ты хотя бы прочел то, что я тебе дала?

– Лили, советую тебе держаться подальше от моей матери, – предупредил ее Голдейкер. – Иначе ты попадешь в большие неприятности, а ведь тебе это вряд ли нужно.

– Я хочу, чтобы она страдала.

– Ты должна уйти отсюда прежде, чем она выйдет из «Митры», или же будет скандал. Этого нельзя допустить. Во всяком случае, не при твоих отношениях с полицией. Договорились?

– Я хочу, чтобы она умерла, – заявила Фостер.

Индия заметила, что, несмотря на ее слова, лицо Чарли было полно сочувствия к этой странной молодой девушке. Он обнял ее за плечи и заговорил решительно, но в то же время по-доброму:

– Ты должна трезво смотреть на вещи, Лили. Если ты не можешь справиться с собою, то, что происходит в твоей голове, будет чревато для тебя неприятностями.

– Я хочу, чтобы все изменилось, – отозвалась Фостер.

– Все и так меняется. Ничто не стоит на месте. Теперь тебе нужно уйти, да и нам пора ехать.

Видимо, что-то в голосе Чарльза убедило Лили, что оставаться ей тут опасно, что не стоит искушать судьбу, поджидая Каролину Голдейкер. Она кивнула и, бросив на Индию страдальческий взгляд, развернулась и зашагала прочь. Бывшие супруги смотрели ей вслед до тех пор, пока она не скрылась за углом.

– Что с нею? – спросила Эллиот. – Что она хотела сказать? Что ты должен был прочесть?

– Думаю, она имела в виду тот конверт, – ответил Голдейкер. – Тот самый, что она передала тебе в тот день, когда открывали мемориал Уилла.

– Ты сказал, что отнесешь его в полицию. Неужели ты этого не сделал? Чарли, она точно не в своем уме! С нею опасно связываться. Скажи мне, что ты передал тот конверт в полицию.

– Конечно, передал, – заверил Индию Чарльз.

– И что с ним стало?

– Копы сразу вспомнили ее имя, когда я сказал, что получил его от Лили. Мне велели ждать полицейского, который занимается ее делом. Он должен был вскрыть конверт.

– Он вскрыл его? При тебе? Там ведь могла быть бомба! Письмо-бомба или что-то в этом роде… Или даже что-то похуже. То, что террористы кладут в конверты, чтобы убить тех, кто его откроет… Как это называется? Споры сибирской язвы, кажется… Там вполне могли быть споры сибирской язвы. Чарли, она чокнутая. Она… – Индия не смогла даже закончить свою мысль, настолько потрясло ее то, что ее бывший муж мог пострадать от содержимого конверта.

От ее слов лицо Голдейкера немного смягчилось.

– Не бери в голову, – сказал он тихо. – Там были просто какие-то безумные записки, которые она сочинила после смерти Уилла. Что-то вроде «Я обвиняю». Список обвинений в адрес моей матери, которая якобы в ответе за все, что случилось с Уиллом. Уже сам почерк говорил о том, как страстно Лили желала страданий моей матери. Полицейский просмотрел эти бумажки и сказал, что приобщит их к ее делу. Лично мне это было неприятно, я как будто усугубил и без того незавидную участь Лили. Но что я мог сделать? Я должен был передать их полиции. Вот и вся история.

– Но, по ее словам, ты обещал ей…

– А что мне оставалось? Ты сама видела, в каком она состоянии. Она позвонила мне, и я пообещал ей «справиться с делами», но только если она будет держаться как можно дальше от моей матери, чтобы ее не арестовали.

Психолог бросил взгляд вдоль улицы – туда, где только что скрылась Лили Фостер.

– Я пытаюсь удержать ее, Индия. Смерть моего брата и без того повлекла за собой много жертв. Не хочу, чтобы Лили пополнила их число.

Октябрь, 13-е

Фулхэм, Лондон

Когда Рори Стэтем вернулась в Лондон, на часах была половина одиннадцатого вечера. Последние дни были долгими и малоприятными, а их пиком стала некрасивая ссора с Каролиной Голдейкер, закончившаяся тем, что редактор выставила ее из дома Клэр Эббот, а сама, вся взвинченная, уехала из Шафтсбери.

Уже на полпути к дому, остановившись на автозаправке, Рори поняла, что забыла сумочку с туалетными принадлежностями. Она отругала себя за то, что Каролина в очередной раз вывела ее из себя. Вернувшись в Фулхэм, Стэтем чувствовала себя совершенно разбитой. Сил оставалось лишь на две вещи: выгулять на ночь Арло и принять ванну, после чего лечь спать.

Погода изменилась, причем надолго. В глазах Виктории это меланхоличное время года стало скорбным фоном для скоропостижной смерти Клэр. Осень обрушилась на них бесконечными ливнями и порывами ветра, яростно срывавшими листья с деревьев.

Свет тоже стал другим. Золотистый днем, он с каждым днем все стремительней сменялся ранними серыми сумерками. Рори со страхом ждала приближения зимы, не представляя себе, как переживет ее без своей единственной подруги.

Выгуляв собаку, она вернулась к машине и забрала из нее пластиковую сумку с корреспонденцией Клэр и еще одну – с едой и игрушками Арло. Переносную конуру она оставила в машине. Ничего страшного, если та подождет до утра.

Поставив обе сумки на крыльцо, Стэтем задумалась о том, готова ли она к выполнению предстоящих задач. За последние два дня редактор уяснила себе, что процесс разборки личных вещей Эббот – не говоря уже о ее бумагах и книгах – займет не один месяц. Ей же отчаянно не хотелось всем этим заниматься. Тем более что для этого придется возвращаться в Шафтсбери, что, в свою очередь, означало необходимость время от времени общаться с Каролиной Голдейкер.

Чтобы гарантировать безопасность дома в Шафтсбери в свое отсутствие, Рори уже распорядилась об установке в нем сигнализации. До своего отъезда она также сменила в доме все замки – разумеется, к великому неудовольствию бывшей помощницы Клэр. Утром редактор сообщила Каролине, что в ее услугах больше нет необходимости. Впрочем, чтобы как-то компенсировать потерю работы, ей будет выплачено трехмесячное содержание.

На вопросы Голдейкер – «Но кто же будет разбирать ее почту? Кто будет заботиться о доме? Следить за тем, чтобы дело Клэр продолжалось?» – Виктория удивленно выгнула бровь. Ее подруга тридцать один год своей жизни посвятила писательской и просветительской деятельности, и Стэтем затруднялась назвать имя той, кто понесет факел феминизма дальше. Никакого другого светоча нет, ибо нет никого, кто обладал бы репутацией, равной репутации Клэр Эббот. По крайней мере, в обозримом будущем.

Но даже если бы такая женщина и нашлась, ей потребовались бы долгие годы, чтобы приобрести такую же армию поклонниц и последовательниц, какая была у Клэр. Или Каролина Голдейкер считает себя такой персоной? Вряд ли.

Рори ответила ей, что со всеми делами справится сама, поскольку является душеприказчицей литературного наследия Клэр. А поскольку ей хотелось просмотреть бумаги покойной не торопясь, без всякой спешки, для этого потребуется привести все в порядок, и процесс этот затянется на много месяцев.

Все это время почта писательницы будет перенаправляться на лондонский адрес ее редактора, дом в Шафтсбери раз в неделю будет убирать какая-нибудь клининговая компания, а система сигнализации будет гарантировать его сохранность от возможных посягательств грабителей. Впрочем, Шафтсбери – место тихое, не слишком популярное у воров-взломщиков. Феминистское наследие Клэр рано или поздно найдет своих продолжательниц, как это обычно бывает. Что же касается новой книги, то Рори займется этим сама и, если потребуется, сама же ее закончит. Однако не исключено, что издательство наймет для этой цели кого-то другого.

– Новая книга? – Каролина посмотрела на Стэтем так, будто та заговорила на некоем тарабарском языке. – О чем ты говоришь? Нет никакой новой книги!

– Конечно же, книга есть, – возразила Виктория. Несмотря на то, что она запаслась терпением, редактор поймала себя на том, что вот-вот сорвется на крик. С другой стороны, присутствие этой женщины способно кого угодно вывести из себя.

– Неправда, никакой книги нет, – стояла на своем Голдейкер. – Не знаю, что она там говорила… Я все пытаюсь втолковать тебе, что Клэр была совсем не та, кем ты ее считала. Пойми же, Рори, я проводила с ней по многу часов каждый день и знаю, что она ни над чем не работала.

– Каролина, в сутках двадцать четыре часа, – возразила Стэтем. – Сомневаюсь, что ты находилась при ней круглосуточно. Ее рабочие привычки…

– Я отлично знаю ее рабочие привычки – и то, что ни над какой книгой она не работала. У тебя есть тому свидетельства? Какие-то материалы для новой книги? Последние два дня ты не вылезала из ее кабинета. Пиши она новую книгу, ты это сразу заметила бы.

Рори ничего не ответила, и ее оппонентка поспешила добавить:

– Не знаю, как это сказать… не хочется злословить, но правда состоит в том, что Клэр понятия не имела, о чем ей писать дальше. Разве она тебе этого не сказала? Что вообще она тебе говорила?

В данный момент Стэтем не горела желанием вникать в сочинительство подруги, ее намерения, рабочие привычки и тому подобное. Если Клэр что-то писала по ночам, откуда Каролине это знать? И хотя – да, при первом беглом изучении вещей покойной ничего такого не обнаружилось, Рори знала, что столь малое количество свидетельств скромной продуктивности писательницы еще ничего не значит. Ее папки и рабочие материалы были разбросаны по всему дому, записи и наброски валялись повсюду. Чтобы просмотреть все это, потребуются многие месяцы.

Оставив без внимания то, что лично ей показалось неуместной, хотя и безошибочной ноткой триумфа в последних словах Каролины, редактор при первой же возможности уехала из Шафтсбери.

В конце концов, решила Рори, она уже преподнесла бывшей помощнице Клэр воистину царский подарок, выплатив ей трехмесячное содержание и дав пятнадцать минут на то, чтобы забрать свои вещи – вернее, все, что было на ее рабочем столе. В течение этой четверти часа Виктория оставалась с ней в одной комнате, следя за тем, чтобы Голдейкер не забрала ничего, кроме личных вещей.

И вот наконец она почти дома! Рори вместе с Арло вошла внутрь. Ее квартира находилась на втором этаже. Отцепив поводок от ошейника, она велела псу идти вперед, а сама, с сумками в руках, поднялась по лестнице следом за ним. Арло, виляя хвостом, подождал ее у двери в квартиру, и как только его хозяйка открыла дверь, первым делом побежал в кухню. Стэтем услышала, как он несколько раз ткнулся носом в стоящую на полу миску. Усмехнувшись, она тоже прошла на кухню, где налила собачке воды и дала корма. Лишь после этого она поставила на плиту чайник.

Бросив взгляд на стол, она увидела, что на автоответчике мигает огонек. Женщина нажала на кнопку воспроизведения, достала из кухонного шкафа чай и пинту молока из холодильника. Перелив молоко в кувшин, она поставила на стол заварочник и прослушала сообщения на автоответчике.

От сестры, от матери, от управляющего, затем кто-то дважды повесил трубку, и наконец: «Звонила на ваш мобильный, но вы не ответили», – произнес женский голос. Типичный рабочий класс, подумала Рори. Если судить по акценту, откуда-то из Западного Лондона. «Это Барбара Хейверс, – продолжила звонившая женщина. – Готовы результаты повторного вскрытия. Хотелось бы встретиться с вами и поговорить. Это то, что вы думали. Названа иная причина смерти». Дальше Барбара Хейверс оставила ей два телефонных номера – своего мобильника и служебного телефона. Если Стэтем позвонит ей, они договорятся о месте и времени встречи…

Да, подумала Рори. Она знала это. Знала.

Она посмотрела на часы. Одиннадцать двадцать. Звонить в это время сержанту Хейверс на мобильный невежливо – та, возможно, уже спит. Поэтому редактор позвонила по служебному номеру и оставила голосовое сообщение. Завтра она весь день будет дома или «уже сегодня, когда вы получите это сообщение», сказала она, и если у Барбары будет время, они легко смогут встретиться. Тем более что она сама ждет этой встречи.

Сказав это, Рори заварила чай и задумалась о сообщении, оставленном Хейверс: иная причина смерти. Она знала, что сердце у Клэр крепкое, как у быка! Как хорошо, что она не поверила всем этим словам о том, что у ее подруги случилась фатальная сердечная аритмия!

Шафтсбери, Дорсет

Алистер встал в полночь. Лег он в девять, но спал лишь урывками. Вставать ему нужно было в два ночи, и, проснувшись в половину одиннадцатого, он отказался от дальнейших попыток уснуть. Ему не хотелось лежать в постели – по крайней мере, в этом доме.

За последние двенадцать дней Каролина стала неузнаваема.

Она как будто много лет прятала в себе совершенно другого человека, который вырвался наружу лишь после смерти Клэр Эббот. Или же появление подруги Клэр, Рори Стэтем – сначала в Кембридже, а затем в Шафтсбери – окончательно ее добило. Так это или нет, Маккеррон не знал. Зато он понимал другое – эта новая Каролина непременно и окончательно добьет его самого.

«Так же, как Уилла», – подумал мужчина, осознавая, что это чудовищная мысль. Он поспешил выбросить ее из головы и, уткнувшись лицом в ладони, сел на край кровати. Здесь, в этой постели, он уже целую вечность спал один. И одиночество это, если только он не предпримет никаких действий, продлится до конца его дней.

Каро же была вся в трудах и заботах. Первым делом она вычистила каждый сантиметр дома, вылизав его сверху донизу, – начала еще на рассвете и трудилась, как безумная, целый день до глубокой ночи. Старыми зубными щетками вычистила швы между кафельными плитками. Ползая на четвереньках, вымыла тряпкой деревянный пол. Вымоченными в воде с добавлением уксуса тряпками отдраила все оконные стекла и вытерла их насухо газетами. Дочиста выскоблила плиту и холодильник. Вынув из кухонных шкафчиков все их содержимое, протерла их внутри ватными тампонами. Из комнат вынесла всю мебель, которую тщательно отполировала. Вытащила из дома ковры, выбила их и пропылесосила, а затем занесла ковры обратно и вернула в комнаты мебель, на которой теперь не было видно ни единой царапины. Из платяных шкафов был выброшен весь старый хлам. Занавески были выстираны, стены вычищены, потолки и осветительные приборы надраены до блеска. При этом за все время уборки Каролина не проронила ни слова, и только когда работа была закончена, ее прорвало. Она выплеснула все.

Свое детство и все свои обиды на одинокую мать-колумбийку, которая не хотела ее, но была вынуждена сохранить ребенка и которая привезла ее из далекой страны, что была, как Каролине известно, ее настоящей родиной. Наличие в ее жизни одного-единственного человека, который по-настоящему ее любил. Это ее замечательная, ласковая колумбийская бабушка, которая подарила ей красивого котенка – его пришлось оставить, когда они с матерью перебрались в Лондон, где ей было так одиноко…

Ранний брак стал для нее бегством – да-да, бегством, как ты понимаешь, от матери-колумбийки, которую давно бросил мужчина, сделавший ей ребенка… Это ее замужество за хирургом, которому было наплевать на нее после того, как он получил от нее все, что хотел, ему было наплевать и на двух его сыновей…

Которых он не любил, ты слышишь меня, он не мог их любить, потому что любил только себя, и один из этих сыновей ужасно страдал с самого детства, потому что у него было жутко деформированное ухо, слышишь меня, деформированное ухо, маленький рост, словесное недержание, которое он не мог контролировать, и никто никогда не понимал его, и никто не помогал ей воспитывать его, она сама помогала ему, служила ему…

И так до тех пор, пока муж не ушел от нее, и он бросил ее, прежде чем она успела сама уйти от него, потому что он вроде как был, но вроде его и не было, при этом он желал прикасаться к ней, но знает ли он, что она чувствовала… ты хотя бы имеешь представление о том, каково это, Алистер…

И каково ей было, когда он ее бросил, и как она увидела его в тот вечер на рождественском представлении, как это вновь помогло ей ощутить себя нормальным человеком, и она впервые почувствовала нечто иное, кроме отчаяния, которое долгие годы преследовало ее из-за того, что она заставила себя сделать то, что от нее потребовала сделать собственная мать…

Так что брось меня, если хочешь, а когда я убью себя, спляши на моей могиле, потому что я вижу это в твоих глазах каждый день, вижу, как ты этого ждешь. Как ты сравниваешь меня с ней и проклинаешь тот день, когда я позвонила тебе по телефону и сказала, что ушла от него, дорогой, приезжай ко мне, потому что я спала с тобой и думала, что мне судьбой предназначено быть с тобой после этого, потому что зачем иначе я спала с тобой, если это было не навсегда?

Маккеррон накричал на нее. Хотел даже ударить, чтобы заставить замолчать. Только и всего. Но потом она замолчала на целых двое суток и не выходила из своей комнаты, и он начал опасаться, а также начал надеяться, и спросил себя, что такого случилось с ним, что страх и надежда стали для него одним неразделимым целым? Да, я спас ее, подумал он. Я спас ее, разве не так, спас от мужа и кошмарной ее жизни с ним, но кто теперь спасет меня самого?

Он встал в темноте с кровати и подошел к окну. Дорога рядом с домом была подсвечена слабым лунным светом. Вдоль другой стороны улицы тянулась живая изгородь, отгораживавшая владения фермера. Там, в тени, виднелась человеческая фигура. Она явно замерла в ожидании, следя за домом. Лили Фостер, подумал мужчина. Кто же еще может бродить, как зомби в ночи, в надежде, что их постигнут всяческие беды?

Выданное полицией предписание не остановило ее. И Алистер всегда знал, что так и будет.

Она была переполнена ненавистью. Пока она не добьется того, чего там она добивалась, она не оставит их в покое. Правда, теперь Фостер стала намного умнее, чем вначале, когда появлялась в пекарне, когда пыталась забраться в дом Маккеррона, когда преследовала их с Каролиной, когда что-то кричала им издалека и вблизи и когда подбрасывала к порогу какашки, дохлых птиц и тому подобную мерзость.

Даже если он позвонит в полицию в такой поздний час, она исчезнет прежде, чем полицейские прибудут на место. Так будет, даже если Лили и не увидит, как он подойдет к телефону, наберет номер и шепнет: «Она вернулась, она возле дома, она угрожает своим присутствием, она хочет причинить нам вред, и вы должны помешать ей».

Полиция приедет, но не найдет на траве у изгороди никаких следов. Пусть земля там и мягкая, Лили Фостер теперь умная, она знает, где ей стоять, и никаких следов она не оставит.

Он был беспомощен перед лицом ее постоянного присутствия. А она как будто ожидала каждого шага внутри дома, которые сделают он или Каро.

Боже, подумал Алистер, что такое со всеми нами? Уилл мертв, брак Чарли трещит по швам, сам я – муж, получивший отставку в собственном доме, а Каро… Кем она теперь стала? В кого превратилась? Он давно не узнаёт в ней ту женщину, на которой когда-то женился, всем сердцем испытывая надежду на лучшее будущее.

Теперь это сердце принадлежит Шэрон. И поскольку сегодня ночью ему не спится, он поедет к ней. Поэтому Маккеррон обулся, спустился по лестнице и вышел на улицу. Оказавшись в ночной тьме, он даже не пытался приглушать рев мотора своего хлебного автофургона. Ехать к Холси восемнадцать миль, и он быстро домчит туда, как будто полетит над дорогой. Потому что в конце пути его ждет любимая женщина.

У него был свой ключ от ее дома, и Алистер вошел внутрь. Тихо, почти на цыпочках, в полной темноте он поднялся по лестнице.

Шэрон не завешивала шторами окна своей спальни. Как выяснилось, она никогда этого не делала. Ей нравилось, когда лунный свет скользил по ее комнате, нравилась возможность видеть звезды, и она видела их, потому что окно было на задней стене дома и выходило на выпас, и не было никаких барьеров, кроме ограждения из колючей проволоки и темнеющего леса вдали.

Она спала, и Маккеррон застыл, не сводя с нее глаз. Он позволил себе ощутить силу своего желания. С Шэрон, если им будет дана свобода идти по жизни своим путем, все казалось возможным. Ему пришло на ум слово «да», и это «да» включало в себя все, что отметало прочь такие вещи, как долг, обязательства, обещания… Он сказал себе, что, если останется с Каролиной, то не проживет и дня.

Алистер поклялся, что не даст никаким обстоятельствам разрушить его жизнь с этой прекрасной женщиной, что сейчас лежит перед ним и безмятежно спит.

Шэрон открыла глаза. Она нисколько не испугалась и не вздрогнула, как повела бы себя любая другая женщина, разбуженная мужчиной у ее постели. Она тотчас поняла, кто перед нею, потому что сразу сбросила с себя одеяло и протянула ему руку.

На ней была тонкая ночная рубашка, сквозь прозрачную ткань которой ее ночному гостю были видны коричневые кружки сосков и темный треугольник между ног. Когда Холси с вопросительной интонацией произнесла имя Алистера, он сказал, что всего лишь хотел ее увидеть.

– Тебе не спится? – спросила она его.

Он ответил, что да, этой ночью ему не спится, но это не имеет значения, потому что ему все равно через два часа на работу.

– Тогда, может, займемся любовью? – был ее следующий вопрос.

– Нет. Я просто хотел посмотреть на тебя, – последовал его ответ.

Тогда она села в постели, сняла через голову ночнушку и бросила ее на пол, а затем легла на бок, и в эту секунду Маккеррону вспомнилась картина, которую он видел когда-то давно, в каком-то лондонском музее, куда он забрел, чтобы укрыться от неприятного зимнего дождя. На той картине была изображена пышнотелая обнаженная женщина, лежащая на боку, на которой было одно лишь жемчужное ожерелье. Руки ее были закинуты за голову, а в углу стояла… по всей видимости, служанка. «Кажется, чернокожая?» – попытался вспомнить Алистер. Этакий страж уязвимой наготы своей хозяйки.

Обнаженная женщина как будто предлагала себя художнику, как сейчас, закинув одну руку за голову, а вторую положив на бедро, предлагала ему себя Шэрон. Он придвинул к постели единственное кресло и спросил, не холодно ли ей лежать так, ничем не накрытой.

Она сказала, нет, потому что в комнате тепло. Хотя окно и было приоткрыто на ночь, никакого сквозняка не чувствовалось. Шэрон спросила, не хочет ли он лечь к ней в постель.

– Ты ведь не спал этой ночью, не так ли? – прошептала она, а потом добавила, так тихо, что ее друг не услышал бы, если бы не прислушивался: – Что она сделала?

Маккеррон помотал головой и сказал, что ей не о чем беспокоиться. Потому что она – его бодрствование и его сон. Она – земля, по которой он ступает.

Не сходи с ума, Алистер, сказала ему Шэрон. Я просто плоть и кровь.

Не для меня, ответил он ей.

Октябрь, 14-е

Фулхэм, Лондон

Барбара позвонила Рори заранее, через несколько минут после того, как, приехав на работу, обнаружила на телефоне ее сообщение. Впрочем, Стэтем ей не ответила – не иначе как была в ду́ше или выгуливала собаку. Поэтому Хейверс оставила ей сообщение о том, когда Виктории следует ее ждать в Фулхэме, и спокойно отнеслась к тому, что ей не ответили. У нее и без того хватало дел, причем поважнее. А первым в их списке значилось разрешение уйти с работы в рабочие часы.

Сержант задумалась. Благодаря вмешательству инспектора Линли стало возможным повторное вскрытие. У Томаса имелось два ценных знакомства, которыми он воспользовался в типичной для него аристократической манере: судмедэксперт был его однокашником по Итону, а с суперинтендантом из Кембриджа они – вместе с Барбарой – в свое время пересекались, расследуя несколько лет назад смерть одной студентки, чье тело было найдено возле реки. Проанализировав результаты первого вскрытия, первый из этих двух ценных знакомых дал официальное заключение о необходимости повторного рассмотрения обстоятельств смерти Клэр Эббот. А второй в ответ на оказанную когда-то услугу живо отреагировал на телефонный звонок Линли, предоставив в его распоряжение кембриджских полицейских. Ничего, с них не убудет, подумала Барбара. В конце концов, парням из Кембриджа никто не стал пенять на то, что первое вскрытие не отличалось особой тщательностью. Томас, неисправимый дипломат, стремился ни с кем не портить отношений, и Хейверс не стала возражать против его плана. Тем более что она рассчитывала на его дипломатические таланты, с тем чтобы заполучить заветное разрешение и в рабочее времяотправиться в Фулхэм.

Изабелла Ардери вряд ли бы это одобрила. Барбара Хейверс была нужна ей там, где она могла ее видеть, могла управлять ею и наброситься на нее с нападками в любой момент, как только та сделает неверный шаг. Не исключено, что она уже купила Барбаре билет без даты до станции Бервик-на-Твиде, пребывая в уверенности, что девушка не сможет долго работать без всяких огрехов.

Так что вряд ли Ардери даст ей «добро» на вылазку в Фулхэм в рабочее время. Вместо этого она велит Линли воспользоваться услугами курьера. Или даст указание сделать это ему самому. Или скажет, что это дело можно поручить какому-нибудь констеблю.

На что Томас, конечно же, возразит, что такое простое дело, как поездка сержанта Хейверс к той женщине в Фулхэм – это именно то, что нужно начальнице, чтобы проверить уровень профессионализма сержанта и реальную глубину изменений в ее характере. Вряд ли Изабелла собирается вечно держать ее на коротком поводке, и единственный способ проверить, можно ли доверять ей, – это дать возможность где-нибудь напортачить.

Он так и скажет – Изабелла, подумала Барбара. Та же потребует, чтобы он называл ее «мэм», «шеф», или «босс», или даже «суперинтендант». На что инспектор захочет напомнить ей те потные мгновения, когда он стонал, или бормотал, или выкрикивал ее имя, лежа вместе с ней на комковатом матраце где-то в Лондоне. Это, конечно, может сработать и против него, но Хейверс решила, что вряд ли. Когда того требовали обстоятельства, Ардери и Линли, как бывшие любовники, прикрывали друг друга независимо от того, готовы они были это признать или нет.

Поэтому когда Томас, после его встречи с Изабеллой, подошел к девушке, протянул ей отчет и сказал: «Не переходите за эту линию, Барбара», это не стало для нее сюрпризом. В свою очередь, она, сделав честные глаза, пообещала быть образцовым сотрудником полиции – и, что самое главное, не солгала.

В первые мгновения сержант спокойно отнеслась к тому, что, нажав кнопку звонка входной двери напротив имени Рори, она не дождалась ответа. На улице начинал накрапывать дождь, но на Барбаре был плащ, а дверной проем служил довольно надежным укрытием от ветра и даже позволил закурить сигарету. Усладив легкие никотином, Хейверс позвонила в звонок еще раз.

И вновь тишина. Судя по табличке с именами жильцов, Виктория Стэтем жила на втором этаже. Барбаре показалось, что из-за балконной двери при втором звонке послышался собачий лай.

Что уже настораживало. Сержант нажала на другую кнопку, и ей ответил мужской голос. Она представилась и пояснила, что привело ее сюда. «Не могли бы вы открыть входную дверь и впустить меня в дом?» – спросила она. Дело в том, что ей не ответила обитательница квартиры номер три, но она слышала, как в той квартире залаяла собака…

– Черт побери, может, вы заодно пристрелите эту гадкую псину?! Лает вот уже несколько часов, – сообщил сосед Рори, и через секунду входная дверь открылась.

Барбара бросилась вверх по лестнице. На втором этаже была всего одна дверь, и именно из-за нее доносился собачий лай. В ответ на стук девушки лай усилился. Наверху хлопнула квартирная дверь, и кто-то, громкая топая, устремился по ступенькам вниз.

По голосу Хейверс узнала того самого жильца, что просил пристрелить пса. Мужчина рассказал, что тот не дает ему работать. Он же тщетно пытается сделать это с раннего утра. Он занят изучением процессов, которые происходят на мировых финансовых рынках, но собачий лай мешает ему сосредоточиться. Может, она что-нибудь сделает? Потому что если полиция не способна отреагировать в течение пяти часов с того момента, как ее вызвали, то, черт побери, кому нужна такая полиция?!

И тогда Барбара поняла: вместо того, чтобы отреагировать на звонок, ее коллеги из местного полицейского участка, у которых и без того было дел выше крыши, задвинули жалобу на собачий лай в самый конец списка вызовов. Достав служебное удостоверение, сержант дала возмущенному джентльмену возможность его изучить, после чего сообщила, что прибыла не для того, чтобы заниматься запертым в помещении животным – явно страдающим, подчеркнула она, – а для того, чтобы поговорить с хозяйкой квартиры. Знает ли он, где она?

Откуда, черт побери, ему это знать, ответил сосед и добавил, что если она не в состоянии что-то сделать с этой дворняжкой… пусть та хоть трижды называется гребаной собакой-помощницей, он не потерпит, чтобы…

С такими соседями, подумала Барбара, разве кому-то нужны бродяги, пристающие к прохожим на улицах, и торговцы наркотой в ближайшем парке? Поблагодарив джентльмена за его глубокую озабоченность благополучием хозяйки квартиры, она предложила ему вернуться к себе. У нее возникли самые серьезные мысли насчет того, куда именно, но она не стала делиться ими с разъяренным соседом.

Затем Хейверс вышла из дома и при помощи сложенного несколько раз отчета о вскрытии, который она захватила с собой вместе с сумкой, заклинила входную дверь. При этом она поискала взглядом портье или консьержку – это было маловероятно для такого дома, но всегда стоит надеяться на лучшее. Никого не увидев, девушка позвонила в одну из квартир на первом этаже. Вдруг у кого-то есть запасные ключи?

И вновь неудача. Барбара вышла на улицу.

У нее было несколько вариантов. Первый – позвонить местным полицейским и попросить их взломать дверь в квартире Рори Стэтем. Второй – позвонить по номеру 999 и попросить о том же самом. И в том, и в другом случае придется прождать несколько часов. Этого она позволить себе никак не могла, ибо тем самым навлекла бы на свою голову гнев Изабеллы Ардери. Оставался третий вариант.

Фасад дома украшала массивная глициния, которой на вид было не меньше пятидесяти лет. Ее толстый, перекрученный ствол тянулся вверх до самой крыши четырехэтажного здания. С нее еще не облетела листва, что, конечно же, должно было послужить некоторой помехой, не говоря уже о дожде. Зато она росла близко к балкону, на который выходили французские окна квартиры Виктории Стэтем. Если Барбаре повезет, они могут оказаться открытыми.

Хейверс решила, что сможет забраться по глицинии на балкон, потому что на ней было немало крепких на вид побегов, а балконная дверь, к счастью, находилась всего лишь на втором этаже. Барбара мысленно похвалила себя за то, что сегодня надела крепкие уличные ботинки, а не туфли-лодочки, в которых можно в два счета свалиться на землю.

С другой стороны, до киношного Тарзана ей далеко. Еще бы, в такой паршивой физической форме! Но что ей еще остается? И девушка шагнула к глицинии. Первая попытка оказалась неудачной – она довольно болезненно шлепнулась на землю, – однако следующая попытка увенчалась успехом.

К тому моменту, когда Барбара добралась до балконных перил, спереди она была вся мокрая от влажных листьев. Спина у нее, впрочем, тоже была мокрой, но уже от дождя. Слава богу, перила оказались мраморными, но она на всякий случай проверила их устойчивость. Вроде крепкие.

Пока все шло нормально. Чтобы перебраться на балкон, не потребовалось никакого прыжка, вроде тех, что обычно показывают в телефильмах.

Балкон находился на расстоянии вытянутой руки от сержанта. Хейверс вскарабкалась по стволу чуть выше, и тот угрожающе затрещал. Барбара же, уповая на удачу, бросилась на балкон. Она приземлилась животом на каменные перила и повисла на них лицом вниз, попой вверх, мысленно поблагодарив небеса за то, что сейчас на ней чистые трусы. Наконец, решительно дрыгая ногами, с оханьем и кряхтеньем перевалилась на балкон.

Правда, приземлилась девушка прямо лицом в лужу. Смачно выругавшись, она кое-как поднялась на ноги. Кстати, сделать это оказалось непросто, так как поверхность балкона состояла из скользких мраморных плит. Барбара едва не свалилась на край перил, поскользнувшись – ну кто бы мог подумать! – на мхе. «Разве мох растет на мраморе?» – удивилась она. Но он рос там, образуя миниатюрные континенты, выступающие над поверхностью лужи.

Сержант посмотрела на свою одежду. На плаще была сломана молния, бежевая юбка оказалась безнадежно изгаженной, колготки все в дырах, башмаки поцарапаны… Можно только представить себе, на что теперь стало похоже все остальное!

Собачий лай, раздававшийся внутри квартиры, переместился ближе к окнам. Было слышно, как Арло отчаянно скребется обо что-то по ту сторону оконного стекла. Черт, шторы, как назло, задернуты, и ничего не видно! Увы, присутствие в квартире Арло, его возбужденное состояние и отсутствие хозяйки наводили на самые худшие подозрения.

Барбара подергала балконную дверь. Разумеется, та оказалась закрытой. «Как же иначе?» – подумала девушка. Она огляделась в надежде найти способ проникнуть в квартиру, но не обнаружила ничего подходящего. На балконе не было даже обычного цветочного горшка с чахлой азалией.

В общем, вариантов было всего два. Первый – выбить стекло ногой, второй – локтем. Хейверс мысленно прикинула, какой крупный кровеносный сосуд может пролегать в ноге и следует ли ей рассчитывать на удачу. Лучше не стоит. Если она случайно перережет его, то истечет на балконе кровью прежде, чем сможет проникнуть внутрь. Предпочтение было отдано локтю.

Встав к балконной двери спиной и мысленно поблагодарив небеса за отсутствие двойного остекления, Барбара с громким криком, который она подглядела в фильмах про восточные единоборства, вогнала локоть в стекло.

Разбилось оно лишь с третьего раза, но ведь главное – результат! Все время, пока девушка била по стеклу, она пыталась успокоить несчастного пса, который уже после первой ее попытки зашелся безумным лаем.

Когда стекло со звоном разбилось, сержант решила, что кто-то где-то наверняка позвонил в местную полицию. Странно, но сирены пока еще не было слышно…

Убрав торчащие осколки, Барбара осторожно просунула руку внутрь. Балконные двери не были заперты на задвижку ни вверху, ни внизу. Тогда она нащупала ключ, торчащий в замке, и, повернув его, шагнула в комнату.

– Арло, хороший мальчик. Хорошая собачка, – произнесла Хейверс, мысленно поблагодарив судьбу за то, что песик Рори – не немецкая овчарка. Тогда бы он точно сначала оторвал незваной гостье руку, а затем вцепился в лицо. Стоило девушке шагнуть из-за штор, как Арло тотчас рванул ей навстречу. Было видно, что он рад ее видеть: скуля и повизгивая, пес подполз к ее ногам. Хейверс протянула к нему руку, и он принялся ее обнюхивать.

Собачью проверку она прошла.

После этого Барбара огляделась. Плотные шторы создавали в комнате темноту, однако заглушить запахи они не могли. Запахи фекалий, мочи и чего-то еще. Рвоты? Рвоты, смешанной с кровью?

Волоски на руках у Барбары тотчас встали дыбом. Сержант раздвинула шторы, и в комнату хлынул тусклый уличный свет. Она уже знала, что найдет в квартире. Так и было. Рори Стэтем скорчилась на полу гостиной в мучительной позе, забившись между диваном и стеной.

Челси, Лондон

Вручая Барбаре Хейверс отчет о повторном вскрытии, Линли был уверен, что вскоре ситуация разрешится. Сержант должна была довести информацию до сведения Виктории Стэтем, а его копию он передал полиции Кембриджа. Смерть Клэр Эббот была или убийством, или самоубийством. Более тщательное токсикологическое исследование выявило причину ее смерти, но не механизм, посредством которого ядовитое вещество проникло в ее организм.

– Это азид натрия, – сказал Томас Барбаре, протянув ей отчет о повторном вскрытии. Взяв бумаги, она спросила – вполне обоснованно, – что такое азид натрия. Линли и сам раньше этого не знал, но успел позвонить своему давнему другу Саймону Сент-Джеймсу и задать ему этот вопрос. «В лабораториях он используется в качестве консерванта, чтобы замедлить рост бактерий в реагентах, – сообщил инспектору специалист в области судебной медицины. – Это смертельный яд. Так это им была убита та женщина в Кембридже?» – уточнил он.

– Если это вещество проглотить, – сообщил Барбаре Линли, – оно окажет схожее действие с цианидом, только не так стремительно.

– Значит, Рори Стэтем не ошиблась в своих подозрениях? – удивилась Хейверс.

– В том, что это была неестественная смерть, – да. Но то, что это убийство, еще надо доказать.

Томас высказал предположение, что со стороны Клэр Эббот это могло быть самоубийство. Но Барбара на это лишь презрительно фыркнула. Эта женщина была на пике славы и успеха, сказала она. На что Линли возразил, что многие знаменитости на пике славы и успеха нередко сводят счеты с жизнью. В свою очередь, сержант снова возразила ему, сказав, что Эббот никогда бы не наложила на себя руки, тем более в тот момент, когда ее новая книга пользовалась такой бешеной популярностью. Но что мы знаем об этой женщине, парировал Томас.

– Мы кое-что знаем о человеческой природе, сэр, – возразила Барбара. – Позвольте сказать вам одну вещь: Клэр Эббот никогда не убила бы себя сама. Это все равно, как если бы я отказалась от сдобного печенья на завтрак.

Резонно, ответил Линли. Однако убийство это или самоубийство, но смерть Клэр Эббот – не их дело. Им занимается старший суперинтендант Дэниел Шихан, а они лишь помогают ему нужной информацией. Во всяком случае, теоретически.

Зазвонил телефон. Томас надеялся, что это Дейдра Трейхир. Он не видел ее несколько дней и скучал по ней больше, чем был готов в этом признаться. Но оказалось, что звонила сержант Хейверс, хотя сразу понять это было трудно, так как в трубке был слышен собачий лай, как будто пес лаял прямо в ее мобильник.

– Ее отравили, сэр, – сообщила Барбара, голос которой так и звенел возбуждением. – Клянусь богом, ее отравили! Я нашла ее на полу. Вокруг нее лужи рвоты, и, как мне кажется, она в коме и…

– Рори Стэтем? – уточнил инспектор.

– Кто же еще, по-вашему, черт побери?!

– Она жива?

– Она еле дышит. В ней едва теплится жизнь. Я вызвала «Скорую». За ней приехали и отвезли в больницу.

– Где вы сейчас? Господи, Барбара, чья это собака лает?!

– Ее, чья же еще! Я в ее квартире. У нее собака, что-то вроде поводыря у слепых. Ее пес сейчас с ума сходит, оставшись без хозяйки.

– Вы можете его куда-нибудь определить?

– Погодите. – В трубке снова раздался лай, еще громче прежнего. Затем неожиданно стало тихо, и Барбара заговорила снова. – Пес в ее спальне. Черт побери! Я совершенно не разбираюсь в собаках, но если б он мог говорить, то наверняка рассказал бы нам много интересного.

– Вы звонили в полицию?

– Я и есть полиция. Мы – полиция. Послушайте, инспектор, способ, по всей видимости, одинаков. Тот, что применили в отношении Клэр…

– Азид натрия.

– …применили и к Рори.

– Может быть. Но это не наше дело, Барбара. Если угодно, то это дело полиции Фулхэма.

– Вещество одно и то же. Убийство и покушение на убийство. Обе женщины были знакомы друг с другом. Были связаны самыми разными отношениями. Профессионально. Лично.

– Тем не менее…

– В вашей власти многое, и я хочу, чтобы вы этим воспользовались. Вы сами понимаете, почему. Что это значит. Для меня. В глазах у всех я могла бы, наконец…

Хейверс умолкла – теперь в трубке раздавалось лишь ее надрывное дыхание.

Когда после некоторой паузы она произнесла: «Инспектор, вы должны мне помочь», – Томас не сразу нашел, что сказать в ответ. И все-таки он сказал:

– Барбара, вы претендуете на чужое расследование. Судя по тому, чем вы там занимаетесь, я удивлен, что местное отделение еще не выслало к вам констебля.

– Зачем им кого-то присылать? Подумаешь, кого-то отвезли в больницу! Это все, что им сейчас известно. Вот и отлично. Пусть так будет и дальше. В вашей власти сделать так, чтобы так оно и было.

– О боже! Вы только подумайте, что только что сказали! Именно такой ход мыслей…

– Ну хорошо. Я все поняла. Критика принята, и все такое прочее. Встретимся в больнице Челси и Вестминстера. Это единственное, о чем я вас прошу.

– И вы рассчитываете, что я в это поверю? Даже если я соглашусь приехать в больницу, какой в этом смысл?

– Такой, что мы можем поговорить с тамошними медиками. С врачами. С кем угодно. Послушайте, парамедики не захотели прикасаться к ней, когда я сказала им про азид натрия. Даже надели костюмы химической защиты. Поэтому прямо сейчас в больнице врачи будут искать у нее следы яда, и если мы поговорим с ними, то узнаем, с чем имеем дело.

– Мы ни с чем «не имеем дело».

– Не говорите чушь! Кто-то сначала устранил Клэр Эббот, а затем проник сюда, чтобы сделать то же самое с Рори Стэтем. Давайте встретимся в больнице, сэр, и узнаем, что случилось с Рори! Если я ошибаюсь, то, клянусь вам, я утрусь и вернусь на Виктория-стрит. Но пока…

– Хорошо. Я встречу вас там. Главное, чтобы нам с вами потом не пожалеть об этом.

– Не волнуйтесь. Не пожалеем. Клянусь. Жду вас.

– Ловлю вас на слове, сержант Хейверс.

Больница находилась на Фулхэм-роуд, а дорога до Челси была сущим кошмаром. Транспортный поток и дождь, как будто сговорившись, испытывали на прочность человеческое терпение. Лишь проехав каким-то мудреным маршрутом через престижные кварталы Белгравии и верхнего Челси, Линли через сорок пять минут добрался до больницы. Хотя в ночное время дорога туда заняла бы не больше десяти минут.

Дождь хлестал беспощадно. Оставив машину на автостоянке, Томас поднял воротник старого, еще отцовского макинтоша и зашагал по улице в обратном направлении. Отделение экстренной помощи было местом не для слабонервных. Туда до приезда Линли доставили семь жертв аварии в районе моста Баттерси, где столкнулись легковой автомобиль, грузовик и несколько велосипедистов. Окровавленные и стонущие люди лежали на каталках, а медицинский персонал лихорадочно суетился возле них, отдавая друг другу распоряжения. По интеркому время от времени раздавались требования тем или иным врачам ответить на телефонный звонок либо отправиться в радиологию или прямо в операционную.

Инспектор не ожидал, что станет свидетелем этого зрелища. Не говоря уже о том, что это не предвещало ничего хорошего во всем, что касалось сбора информации о Рори Стэтем.

Томас принялся выглядывать в толпе Барбару Хейверс. Впрочем, она окликнула его первой. Обернувшись на ее голос, он увидел, что она шагает к нему по коридору, который вел к лифтам.

Сержант Хейверс была с ног до головы в грязи. Линли мог лишь мысленно молиться о том, чтобы, вернувшись на Виктория-стрит, она не попалась на глаза Изабелле Ардери. Что, подумал он, случится довольно скоро, ибо он не поставил Изабеллу в известность о последних событиях.

– Что случилось? – спросил инспектор.

– Они привезли ее…

– Я имею в виду, что с вами, Барбара? Господи, что вы такое сделали с собой?!

Девушка посмотрела на свою одежду и поморщилась. Глядя на нее, можно было подумать, будто она с головой нырнула в контейнер с обрезками веток и прочим садовым мусором.

– Я упала. Более или менее, – туманно объяснила она.

– Что именно?

– Не поняла?

– Что более и что менее?

– Скорее, менее. – Сержант оглянулась по сторонам, как будто надеялась сбежать, так как знала, что сейчас последует. – Послушайте. Мне пришлось вломиться внутрь, сэр. Там, напротив дома, растет глициния, и я…

– Умоляю, вас, избавьте меня от подробностей! Где она?

– В изоляторе. Будет там до тех пор, пока они не узнают наверняка. Они надели костюмы химзащиты и даже не прикасались к ней. Эта гадость – штука опасная. Говорят, ей крупно повезло, что она осталась жива.

– Что они с нею делают?

– Точно не знаю. Здесь такая свистопляска… – Барбара обвела рукой вестибюль с его толпами. – Я пошла следом за ними… но дальше меня не пустили. Рядом с изолятором есть стулья и кофейный автомат, и я ждала… – Сержант ладонью пригладила волосы, хотя лучше выглядеть она от этого все равно не стала. – Арло в моей машине. Он не может оставаться там вечно, и я надеюсь…

– Кто такой Арло?

– Пес. Ее пес. Я же не могла оставить его в одного квартире! Если мне поручат расследовать это дело, кто-то должен будет о нем позаботиться. Я подумала, вдруг вы захотите… Ну, вы понимаете… На то время, пока она пробудет в больнице.

Прежде чем ответить, Линли смотрел на нее добрых десять секунд.

– Хейверс, вам никогда не приходило в голову, что в один прекрасный день вы зайдете слишком далеко? – поинтересовался он. – Я имею в виду, в отношениях со мной.

– Я знаю лишь, что вы любите животных, сэр.

– Неужели? Могу я спросить, как вы пришли к такому умозаключению? Равно как к умозаключению о том, что это дело будет поручено вам?

– Но ведь у вас в Корнуолле есть лошади? – произнесла девушка, отвечая на первый вопрос и избегая ответа на второй. – Я знаю, что вы катаетесь верхом. Вы любите кататься верхом, не так ли? А у вашей матушки такие прекрасные собаки… Ретриверы, кажется? Или все-таки борзые?

Линли только вздохнул.

– Отведите меня туда, куда они поместили ее, – велел он своей коллеге.

Сержант Хейверс направилась обратно к лифтам. На третьем этаже Томас последовал за ней по другому коридору, а потом еще по одному. Пройдя его, они оказались перед закрытыми дверями, попасть за которые можно было лишь при условии, что их откроют изнутри. За ними, по всей видимости, и лежала Рори Стэтем, пока врачи предпринимали меры для спасения ее жизни.

К радости Линли, Барбара Хейверс больше ничего не сказала. В явной попытке снова расположить его к себе, она сходила к кофейному автомату и принесла два стаканчика с бодрящим напитком. Они молча пили кофе, когда из изолятора, на ходу снимая с себя защитный костюм, вышла какая-то женщина.

– Это та самая, кто… – шепнула Барбара и встала. Томас последовал ее примеру.

Хейверс хватило ума – учитывая ее сегодняшний внешний вид – не показывать свое служебное удостоверение. Эту честь она предоставила Линли, догадываясь, что, глядя на нее, врач вряд ли поверила бы ей, назови она себя сержантом лондонской полиции.

Судя по бейджику, врача звали Мэри Кей Биглоу. Высокая и худая, она в данный момент выглядела сильно измученной. Интересно, подумал инспектор, сколько часов эта женщина провела на дежурстве? Он объяснил медичке, что его спутница Барбара Хейверс – та самая, кто обнаружил Рори Стэтем, так как у них на утро была назначена встреча. Поскольку ей была известна причина недавней смерти близкой подруги мисс Стэтем, Клэр Эббот, она заключила, что Рори каким-то образом имела контакт с тем же веществом, азидом натрия. Линли не стал использовать слово «убийство», хотя и понимал, что приход в больницу полиции наводил на такую мысль.

Мэри Кей ответила, что утверждать что-то еще рано, однако все меры предосторожности уже приняты. Пациентку лечат, как при симптомах отравления цианидом, – это единственный способ лечения при подозрении на отравление азидом натрия, если, конечно, врачи имеют дело именно с ним. Поэтому в данный момент пациентка получает внутривенно нитрит натрия и тиосульфат натрия.

Врач также сообщила о горизонтальном нистагме, порхающем треморе и высоком содержании лактатов в крови, а также о резко упавшем уровне калия. Сразу по прибытии пациентки Биглоу определила у нее остановку сердца, однако были приняты все меры для ее спасения. В данный момент состояние ее было стабильно критическим. Пациентка находилась в коме.

На вопрос Барбары, когда с Рори Стэтем можно будет коротко переговорить, врач ответила уничижительным взглядом.

– Если она останется жива в ближайшие сутки, это будет настоящее чудо. Но ни о каких разговорах не может быть и речи, – заявила она.

– Но это же азид натрия! – воскликнула Хейверс. – Тот самый яд, которым отравили…

– Да, это похоже на действие азида натрия, – согласилась Мэри Кей.

Судя по выражению лица Барбары, ответ врача ее удовлетворил. Как только Биглоу направилась к кофейному автомату, она повернулась к Линли.

– Я поняла это, как только увидела ее на полу, – сказала сержант. – Ей чертовски повезло, что я проникла к ней в квартиру, инспектор. Кто-то явно рассчитывал на то, что она долго пробудет одна и ее найдут не сразу. Эти женщины, она и Клэр Эббот, были связаны в жизни, и вот теперь – этим отравлением. Мы имеем смерть в Кембридже и покушение на убийство в Фулхэме, и не мне вам объяснять, что это значит. Или хотя бы что это может значить, если вы примете мою сторону.

Томас понимал это, но был не готов сделать шаг в этом направлении.

– Барбара, я не могу просить Изабеллу… – начал было он.

– Изабеллу, – с нажимом произнесла сержант. – Можете, черт побери, еще как можете!

Сам виноват, подумал Линли. Странная форма безумия подтолкнула его вступить в отношения с начальницей, и хотя это безумие проистекало из его горя, вызванного смертью Хелен, вряд ли это служило ему оправданием. Он никому не сказал даже слова о том, что стал любовником суперинтенданта Изабеллы Ардери. И бог свидетель, та тоже молчала по этому поводу. Но Хейверс не проведешь. Она сделала правильный вывод. Неправильным было лишь то, куда тот мог ее привести.

Почему-то она вбила себе в голову, что их с Ардери связь давала инспектору некую власть над суперинтендантом, в форме то ли шантажа, то ли некоей сентиментальной ностальгии по тому времени, которое они вместе провели в постели. Эх, знала бы сержант, насколько она заблуждается!

– Суперинтендант все решает сама, – сказала Томас Барбаре.

– Отлично. Значит, придется ее обработать. У вас получится. Надо будет поставить в известность Кембридж. Это тоже сделаете вы. Придется передать им результаты повторного вскрытия Клэр…

– Я уже отослал их Шихану. И даже поговорил с ним. И я вижу, куда вы клоните. Но это же нечестно. Этим, – инспектор кивнул на дверь изолятора, – должна заниматься местная полиция. Это их прерогатива. Смерть Клэр Эббот должна расследовать полиция Кембриджа. Если им понадобится помощь, они всегда могут…

– Шафтсбери, – сказала Хейверс. – Вы забываете о Шафтсбери.

– А что Шафтсбери?

– Там жила Клэр Эббот. И там же живет Каролина Голдейкер.

– Кто это?

– В ту ночь, когда умерла Клэр Эббот, она была в одном номере с нею. И Рори Стэтем недавно была в Шафтсбери, где они наверняка так или иначе общались.

– Вы хотите сказать, что это она убила Клэр Эббот? А потом попыталась убить Рори?

– Я пока ничего не утверждаю, но хотелось бы все выяснить. И в вашей власти помочь мне в этом. – Барбара несколько раз переступила с ноги на ногу. – Вы хотите видеть меня прежней? – спросила она. – Ведь все вы хотите видеть меня прежней, не так ли? Так верните меня! Но только на моих условиях. Дайте мне разорвать тот рапорт о переводе, доказав ей, на что я способна. Это единственный способ заставить ее это сделать. Клянусь вам, сэр! Я умоляю вас. Прошу вас, не вынуждайте меня становиться перед вами на колени!

Боже, такая, как она, способна любого привести в бешенство, подумал Линли. С другой стороны, какой ей смысл держаться за работу, если она не в состоянии выполнять эту работу так, как могла бы?

Челси, Лондон

Линли не сразу вернулся на Виктория-стрит, хотя и взял с Барбары Хейверс обещание, что сама она отправится именно туда. Доехав до Кингс-роуд, он влился в бесконечную вереницу машин, такси и автобусов, двигавшихся в направлении Слоун-сквер, и в конце концов зигзагами выехал к реке. Здесь, на углу Чейн-роу и Лордшип-плейс, стоял кирпичный дом его друга Саймона Сент-Джеймса.

Томас решил, что если и пытаться вступить в схватку с Изабеллой Ардери, то нужно хотя бы быть в курсе основных фактов. Дверь ему открыл сам Сент-Джеймс, появившись на пороге в обществе своей любимицы, длинношерстой таксы со странной кличкой Пич[9].

Обнюхав ноги гостя, в том числе и подметки его ботинок, Пич сочла их приемлемыми, после чего вернулась к своему прежнему занятию, а именно к выклянчиванию у хозяина кусочка тоста, который тот в данный момент жевал. Запоздалый «перекус», признался Саймон. Не желает ли Линли составить ему компанию? Правда, им придется самим заварить кофе и поджарить тосты. К сожалению, сейчас он дома один, и на помощь звать некого – ни жена, ни тесть не смогут помочь им в кулинарных делах.

Томас вежливо отказался и последовал за хозяином в комнату слева от входа, которая служила Сент-Джеймсу одновременно кабинетом и гостиной. Впрочем, вряд ли это место могло служить для приема гостей, так как было заставлено книгами от пола до потолка. Крошечный пятачок одной стены занимал небольшой викторианский камин, а все свободное пространство другой – черно-белые фото жены Саймона.

Сент-Джеймс признался гостю, что тот застал его за чтением, указав при этом на письменный стол, где среди стопок книг – видимо, научных монографий – стояла чашка кофе и тарелка с тостами. Что привело его друга в Челси, осведомился хозяин дома, если он отказывается даже от кофе и тостов?

Саймон сел в одно из двух обтянутых кожей кресел, стоявших перпендикулярно к камину напротив антикварного вида диванчика, на котором в данный момент, так и не дождавшись угощения, вертелась такса, по всей видимости, устраиваясь поудобнее перед тем, как вздремнуть. Гостю хозяин дома указал на второе кресло, на всякий случай еще раз спросив у Линли, уверен ли тот, что не хочет кофе.

– Абсолютно, – заверил его Томас. – Я только что выпил кофе в больнице Челси и Вестминстера. В знак примирения с Барбарой. Кстати, вполне себе удобоваримое пойло, что даже странно. Почти как в том кафе в Виндзоре, в которое мы с тобою часто хаживали.

Сент-Джеймс улыбнулся.

– Порошковый кофе, порошковое молоко, горячая вода из-под крана и кубики сахара, которые не растворяются… Смею предположить, в больнице вы оказались не ради этого кофе? – пошутил он.

Линли рассказал старому другу о Рори Стэтем, о том, как и в каком состоянии его коллега нашла несчастную женщину. Поставив кофейную чашку на столик между креслами, Сент-Джеймс включил лампу, чтобы разогнать сумрак дождливого дня.

– Полагаете, что это снова азид натрия? – спросил он.

– Хейверс считает именно так. С другой стороны, мисс Стэтем все еще жива. Такое возможно, Саймон? Когда мы с тобою говорили об этом, у меня возникло впечатление, что любая доза этого вещества смертельна.

Эксперт запустил пятерню в волосы. К слову, те у него всегда были длинными, взъерошенными и, завиваясь на кончиках, падали ниже воротника. Затем он зевнул, однако тотчас же извинился, сказав, что это все навевающая сон природа научных монографий, будь они неладны, и ответил на вопрос гостя. Все зависит от количества ядовитого вещества, сказал он, и от метода его применения. Например, в смеси с водой или кислотой он превращается в ядовитый газ. Вдыхание этого газа приводит к резкому снижению кровяного давления, за которым следует блокировка дыхания и смерть. Принятие яда вместе с едой или питьем – опять-таки, в зависимости от количества – стремительно дает такие симптомы, как кашель, головокружение, головная боль, тошнота и так далее. Что вовсе не обязательно приводит к летальному исходу, если вовремя приступить к лечению.

Однако здесь есть один нюанс, добавил Сент-Джеймс: при попадании в желудочно-кишечный тракт азид натрия смешивается с желудочным соком, делая жертву отравления опасной для окружающих.

– Образуется азотистоводородная кислота, – объяснил Саймон. – Неудивительно, что, общаясь с той женщиной, которую нашла Барбара, врачи предприняли меры предосторожности. Они не знают, каким способом отравляющее вещество попало к ней в организм, однако тот факт, что она все еще жива, указывает на то, что отравление произошло не в результате вдыхания газа, а скорее потому, что она проглотила яд с едой или питьем.

Линли задумался о том, мог ли кто-то проникнуть в квартиру Рори Стэтем и подмешать яд ей в пищу или питье, которые хранились у нее в холодильнике. Вполне вероятно, что у кого-то мог быть запасной ключ, но скорее всего, она могла, сама того не ведая, пригласить отравителя к себе домой. В конце концов, достаточно всего пары секунд, чтобы, пока хозяйка куда-то вышла, незаметно подсыпать яд… во что? В сахарницу? В картонку с молоком? В пачку мюсли?

– Конечно, – сказал Сент-Джеймс, как будто размышляя вслух, – это вещество настолько токсично, что, даже если его частички были на одежде той женщины, что умерла в Кембридже, это могло привести к тяжелому отравлению. И если эта вторая женщина, как ее имя, Томми?

– Рори Стэтем.

– Если у Рори Стэтем был контакт с азидом натрия при прикосновении к одежде…

– С какой стати ему быть на ее одежде?

– Если она сама себя отравила. Если не предприняла мер предосторожности, подмешивая яд в воду, чай, кофе, вино, в прохладительный напиток.

– Барбара тысячу раз отвергла предположение о самоубийстве Клэр Эббот, Саймон. Она была на пике профессионального успеха. – И инспектор поведал другу все: про Клэр, ее книгу, продажи, скандальную репутацию автора, о которой Сент-Джеймсу, давнему читателю газет, было хорошо известно. – Барбара утверждает, что это невозможно.

– Порой в самоубийство трудно поверить, – согласился эксперт. – Все это – ее слава, как феминистки и писательницы – лишь внешние признаки успеха. Что же касается души Клэр Эббот… Все могло быть иначе.

– Хорошо, на мгновение представим, что это так – что она приняла дозу азида натрия, чтобы свести счеты с жизнью; но где, скажи на милость, она могла раздобыть это вещество?

– В лабораториях, больницах, частных клиниках, – ответил Сент-Джеймс. – В любом месте, где имеются реактивы.

– А как обращаться с ним, попади оно в чьи-то руки?..

– Если кто-то ее убил, ты это хочешь сказать?

– Именно.

– Тот, кто его раздобыл, должен был заранее знать о его смертоносных свойствах, особенно при вдыхании в виде газа или пыли. Однако риск можно минимизировать. Хирургическая маска, латексные перчатки, тщательная чистка и стирка собственной одежды, а еще лучше – ее утилизация после того, как в ней работали с ядом, подмешивая его во что-нибудь. Это существенно снизило бы риск, как я уже сказал.

– А что потом? Допустим, было использовано не все количество азида натрия? Куда девать остаток?

– Это белый кристаллический порошок, – пожал плечами Саймон. – От него можно и не избавляться, достаточно замаскировать под что-то безобидное. Можно во что-то плотно укупорить и выбросить вместе с мусором, чтобы оно оказалось на свалке. Мир сходит с ума от угроз террористов. Мне же кажется, что правительству пора обязать мусорщиков обзавестись собаками, чтобы те обнюхивали мешки с бытовыми отходами на предмет азида натрия.

Линли кивнул. Разумное умозаключение. И все же он сказал:

– Мне кажется, есть десятки, если не сотни, способов отравить человека, не прибегая к чему-то настолько опасному для жизни самого отравителя.

– Конечно. Но, Томми, не забывай о том, что первый патологоанатом, производивший вскрытие, сделал вывод, что это был приступ, вызванный сердечной аритмией. Не заподозри ее подруга, что здесь что-то нечисто, не будь она знакома с Барбарой, не попроси ты меня ознакомиться с результатами первого вскрытия, – и возможное убийство все приняли бы за естественную, хотя и скоропостижную смерть, на чем все и закончилось бы. В данном случае – если это действительно убийство, – орудие было выбрано блестяще. Теперь тебе остается найти того, кто в совокупности обладает врожденным умом, хитростью и способностью ненавидеть жертву так сильно, чтобы расправиться с нею.

– И с Рори Стэтем.

– Верно. И с Рори Стэтем. Такая вот работа идет тебе прямо в руки.

– Нет, это будет работа Барбары, если все пойдет по-моему, – ответил Линли.

Виктория, Лондон

– Сколько у меня есть способов сказать «нет», Томми? – спросила суперинтендант Изабелла Ардери и аккуратно сложила на тарелке вилку и нож, показывая, что с блюдом покончено. Она заказывала камбалу, а Линли – стейк. По словам Изабеллы, ее заказ был приготовлен самым превосходным образом. Увы, ее сотрапезник не мог сказать о себе то же самое.

Он уговорил ее пойти с ним пообедать в ресторан Скотленд-Ярда вместо ее обычного «перекуса», состоявшего из сандвича в кабинете за столом или же вообще на ходу. Начальница приняла его предложение, и они поели вдвоем в спокойной обстановке, где им никто не мешал, так как в этот час в ресторане уже никого не было. Это дало Томасу возможность как бы невзначай завести разговор о смерти одной особы и об отравлении другой, а также о двух расследованиях и вполне логичной необходимости наладить обмен информацией между этими двумя на первый взгляд независимыми расследованиями.

– Поскольку здесь так или иначе было замешано Шафтсбери, возникало немало сложностей, и кто поручится, что нечто важное для выяснения истины не окажется за кадром, не будет отброшено, проигнорировано или намеренно заметено под ковер? – рассказывал он. – В конце концов, дело может закончиться внутренним расследованием из числа тех, что тянутся месяцами, портят всем кровь и стоят кучу денег. Мы же этого не хотим, не так ли?

– Нас это не должно касаться. – Ардери говорила довольно мягко, но Линли уловил в ее глазах холодный блеск предостережения.

Тем не менее инспектор продолжал гнуть свою линию. В данном случае, подчеркнул он, суперинтенданту неплохо бы задуматься о происхождении азида натрия. Он ведь должен был откуда-то появиться? Потом яд осторожно подмешали в некое вещество, которое жертва проглотила, вдохнула или же оно проникло в организм через кожные покровы. Значит, необходимо провести экспертизу личных вещей обеих жертв. Изабелла согласна с этим, не так ли?

– Разумеется, но, боюсь, не в нашей власти отдавать распоряжения насчет каких-либо судебных экспертиз, – заявила Ардери. – Могу я попросить счет? Пусть каждый заплатит сам за себя. Ведь я не пошла у тебя на поводу, как ты надеялся. В противном случае я буду чувствовать себя виноватой за то, что ты заплатил за меня, что вызовет у меня несварение.

– Выслушай меня, – попросил Линли.

– Когда уже нет никакой разницы, верно? – вздохнула женщина и, кивком подозвав официанта, попросила принести кофе. – Хорошо. У тебя есть десять минут. Рассказывай.

И Томас рассказал ей, что в результате ошибочного заключения кембриджского патологоанатома, который счел, что Клэр Эббот умерла от естественных причин, вещи покойной, которые находились в Кембридже и ранее побывали в местной полиции, затем были отправилены ее подруге и редактору Рори Стэтем.

Эти вещи – где бы они сейчас ни находились, предположительно в Шафтсбери, – необходимо вернуть в Кембридж для тщательного исследования. Тем временем квартирой Стэтем должны заняться криминалисты. Кроме этого, необходимо самым внимательным образом осмотреть оба дома Эббот. Одним должны заняться полицейские Шафтсбери, другим – люди из полицейского участка Бишопсгейт, поскольку тот – ближайший к ее лондонскому дому.

При этом следует признать: шансы, что все эти следственные группы будут работать в тесном контакте, обмениваясь любой информацией, способной пролить свет на то, что случилось с обеими женщинами, увы, мизерные.

Изабелла даже бровью не повела. Ее лицо оставалось бесстрастной маской даже в тот момент, когда принесли кофе, а также молоко и сахар, к которым она, впрочем, даже не притронулась.

– Один и тот же человек убил первую женщину и едва не убил вторую, – сказал Линли. – Мы имеем дело с одним и тем же инструментом убийства…

– Пока точно неизвестно, Томми, имеем ли мы в первом случае дело именно с убийством, – возразила его начальница. – Кроме того – если только ты у нас не ясновидец, – еще не доказано, что второй случай идентичен первому.

– Послушай, Изабелла…

Суперинтендант пристально посмотрела подчиненному в глаза.

– Шеф, но может ли быть иначе, если состояние обеих практически одинаково? – сделал еще одну попытку убедить ее инспектор.

– Ну да, одна мертва, вторая пока еще жива…

– Она в коме. Отчаянно цепляется за жизнь.

– …я бы не решилась назвать эти два случая идентичными. Кстати, и ты, Томми, тоже. И сержант Хейверс. Ведь, как я понимаю, это все как-то связано с Барбарой Хейверс, верно? Ты не стал бы приглашать меня на обед лишь затем, чтобы уговорить меня передать это расследование тебе. Неужели тебе больше нечем заняться?

Линли решил подойти к делу с другой стороны. Уцепившись за предыдущую фразу собеседницы, он сказал:

– Лично я сильно сомневаюсь, Изабелла, что трезвомыслящий человек выберет азид натрия, чтобы свести счеты с жизнью.

Ардери бросила на него колючий взгляд, недовольная тем, что он в который раз назвал ее по имени, но ничего не сказала. Томас же продолжил:

– Подумай сама. Две женщины, одна в Кембридже, другая в Лондоне. Обе фактически были одни, когда это случилось. Обе стали жертвами одного и того же смертельного яда.

– Согласна, это подозрительно, или как ты там обычно говоришь в таких случаях, – кивнула Изабелла. – Но только в том случае, если вторая женщина была отравлена тем же самым ядом. Чего мы – когда же ты, наконец, уяснишь это для себя! – пока не знаем. Но в любом случае, мы не станем лезть в чужое расследование. Потому что так не делают. Насколько мне известно, расследование смерти в Кембридже начнется в тот момент, когда тамошняя полиция получит отчет о повторном вскрытии, что произойдет уже сегодня, если уже не произошло. Полиция Фулхэма займется делами, как только определится ситуация со второй женщиной, которая – согласись, мы пока не можем этого отрицать – могла совершить попытку самоубийства.

– Она звонила Барбаре Хейверс, оставила сообщение, и они договорились о встрече. Не похоже на пролог к самоубийству. Согласись, вряд ли ее звонок Барбаре предполагает отчаяние, которое бы подтолкнуло ее покончить с жизнью.

– Она потеряла подругу, Томми. Любимого человека. Она никак не ожидала, что та скоропостижно скончается, и потому была убита горем. Ей казалось, что мир рухнул, а ее собственная жизнь утратила всякий смысл… – Заметив выражение лица Линли, Ардери поспешила добавить: – Господи. Извини меня. Я не подумала.

Впрочем, ее собеседник не собирался развивать тему смерти Хелен.

– Она не стала бы лишать себя жизни, чтобы бросить собаку одну в квартире, – привел он еще один аргумент. – Она бы как-то распорядилась насчет животного.

– С каких это пор ты стал защитником животных? И где она, кстати?

– Ты о ком?

– О собаке, конечно. Что с ней? Если ты уже не отвез ее в Баттерси…

– Это не простая собака, а специальнодрессированная, – ответил Линли. – Я не собираюсь отдавать ее в собачий приют, пока ее хозяйка в больнице.

– И? Где же она? Только, пожалуйста, не говори мне, что ты привязал это несчастное существо к ножке стола.

– Обычно я не привязываю собак, – сухо ответил инспектор.

– Черт побери, Томми!..

– Она внизу.

– Что?

– Пес. Внизу. Он лежит под моим столом. Кстати, он ни к чему не привязан.

– Ты невозможен! Сделай с ним что-нибудь, немедленно! Ты не можешь устраивать на службе свой личный собачий приют. Хотя, если честно, порой мне кажется, что у нас тут настоящий зоопарк.

– Конечно. Зоопарк, – подтвердил Линли, уже зная решение проблемы с собакой Рори Стэтем. – Это лишь на короткое время. Я знаю, куда его определить.

– Тогда займись этим делом.

– А как насчет второго?.. Шеф, вам хватило одного телефонного звонка, чтобы договориться с Бервиком-на-Твиде. Я знаю, что и сейчас вам тоже хватит одного телефонного звонка. Кроме того… Барбара намерена доказать вам, что она ценный кадр. Чтобы вы перестали сомневаться на ее счет.

– Она ждет, что я разорву на клочки ее рапорт. Но, должна сказать тебе, этого не произойдет.

Томас вздохнул. Они с Ардери так и ходят кругами – и вечно возвращаются к одному и тому же.

Он потянулся за оставшейся на тарелке булочкой и, спрятав ее в карман, кивком попросил официанта принести счет.

– Зачем тебе эта булочка? – потребовала у него отчета Изабелла.

– Отдам ее псу, – ответил Линли.

Октябрь, 15-е

Белсайз-парк, Лондон

На следующий день ему снова пришлось продержать Арло у себя на работе – спасибо коллегам, предложившим помощь.

Те сотрудники, кто был в данный момент свободен, выгуливали пса, другие тайком совали ему под стол еду, третьи в случае возможной опасности спешили спрятать его в мужском или женском туалете. Благодаря их совместным усилиям пребывание собаки в стенах Скотленд-Ярда в течение всего дня оставалось для суперинтенданта Ардери тайной. Кстати, Линли потребовался всего один этот дополнительный день – вечером он договорился поужинать в обществе Дейдры.

Этот вечер обещал знакомство с ее новой кухней, в которой, как заявила Дейдра, она приготовит для него вкусный праздничный ужин, соответствующий той красоте, которую ей в ходе ремонта удалось создать в этом святилище кулинарного искусства. Пока что Томас видел кухню лишь краем глаза – Дейдра тогда не разрешила ему войти внутрь, заявив, что ей еще предстоит «самая серьезная часть работы». По этой причине сегодня инспектор, направляясь к ней в гости, помимо Арло, захватил еще и шампанское.

Дейдра увидела рядом с ним пса сразу, как только открыла входную дверь.

– Ой, кто это у нас здесь? – воскликнула она. – Какой милашка! Ну и мордашка у него! У тебя теперь собака, Томми?

Линли ловко увильнул от ответа. Сунув хозяйке бутылку шампанского, он чмокнул ее в щеку и сообщил правду:

– Я соскучился по тебе.

– Неужели? – удивилась женщина. – Прошла всего неделя. Или уже десять дней? Неважно. Я тоже скучала по тебе. Извини, ушла в ремонт кухни с головой. Использовала каждую свободную минутку. Зато теперь все готово. Ты должен это увидеть.

Томас проследовал за ней и в восхищении застыл в дверях.

Все, кроме электропроводки и водопроводных труб, Дейдра, как обычно, сделала своими руками. Нет, она просто удивительная женщина, подумал инспектор.

Это была Кухня с большой буквы, шедевр дизайнерского искусства. Всевозможные штуки из нержавеющей стали, гранитные столешницы, кафельная плитка, стильные кухонные шкафчики, современное освещение, плита с шестью конфорками, микроволновка, кофеварка… Паркет на полу, стеклопакеты на окнах, стены заново оштукатурены и идеально покрашены. Уютная столовая зона с французскими окнами, выходящими в будущий сад.

Линли повернулся и посмотрел на Дейдру.

– Интересно, есть ли что-то такое, чего ты не умеешь? Помнится, я не понадобился тебе, чтобы заменить стекло тогда, в Корнуолле.

– Это когда ты его разбил, пытаясь забраться в мой коттедж? – улыбнулась хозяйка.

– Неужели? Нет. Но это дало тебе работу, я же видел, что она была тебе нужна.

– Возможно, – ответила Трейхир. – Но, наверное, куда больше мне нужен был ты.

– Это та самая фраза, которая обычно уводит мужчин и женщин прямиком в спальню.

– Неужели?

– Скажи мне, что ты уже закончила с ее ремонтом.

– Спальни? Пока еще нет.

Кстати, задумался Линли, это решение отложить ремонт спальни напоследок продиктовано необходимостью сначала закончить более сложные дела, или же она просто пытается держаться от него на расстоянии? Впрочем, он не особенно возражал, когда подруга предлагала ему устроиться в спальном мешке на раскладушке.

Увы, это не позволяло ему оставаться у нее на ночь, что, разумеется, слегка раздражало. Как и то, что она по-прежнему упрямо отказывалась оставаться на ночь в его доме. Дейдра ужинала с ним и позволяла себе соблазниться предложением провести часок-другой в его спальне, но этим все и ограничивалось. Не из-за Хелен, объяснила она ему. Просто боится, что привыкнет проводить в его доме слишком много времени.

– Что плохого в том, что ты привыкнешь? – спрашивал ее полицейский.

– Думаю, ты сам знаешь ответ на этот вопрос, – сказала Трейхир и обвела рукой его дом на Итон-террас.

Линли заставил себя посмотреть на это жилище ее глазами. Дело не в том, что антиквариат в этих комнатах принадлежал его предкам еще тогда, когда не считался антиквариатом, и не в картинах на стенах, не в столовом серебре в серванте или фарфоре в буфете. Само наличие этих вещей подчеркивало разницу между ними. Это был своего рода Рубикон, который, по мнению Дейдры, ни он, ни она не могли перейти.

Взяв шампанское у него из рук, она достала два бокала, а затем извлекла из холодильника поднос с закусками, чтобы устроить, как она выразилась, «шведский стол».

Сама Дейдра не ела сегодня с утра и рассердится, если он не голоден, сообщила хозяйка. Она разлила шампанское, и они чокнулись бокалами. Взяв руку своего гостя, Дейдра прижала ее к своей щеке.

– Я так рада видеть тебя, Томми! – сказала она. После чего спросила про собаку.

– Ах да, Арло… – вспомнил о песике инспектор.

Он кратко рассказал все, что знал, о том, какую роль играл этот пес в жизни Рори Стэтем, а также о состоянии Рори, которая теперь лежала в реанимации, и о смерти ее подруги, Клэр Эббот. Он объяснил Дейдре, как к нему попала собака Рори, и сообщил о роли Барбары Хейверс в этом деле.

Трейхир была в курсе того, насколько шатко положение у Барбары в Скотленд-Ярде. Линли еще несколько недель назад поведал ей о том, что сержанта Хейверс ждет перевод на север Англии, якобы по ее же «просьбе». О чем он умолчал, так это о своей причастности к недавнему клубку событий – смерти в Кембридже и отравлении в Лондоне, если, конечно, последнее было отравлением. Что, кстати, потребовало от Томаса сделать второй, куда менее официальный, звонок старшему суперинтенданту полиции Кембриджа Дэниелу Шихану.

А все из-за Изабеллы, убедил он себя перед тем, как связаться по телефону с Шиханом. Она столь же упряма в отношении Барбары Хейверс, как сама Барбара упряма в своем желании включиться в расследование, которое не относится к ведению лондонской полиции. Но если упрямство сержанта Хейверс могло, как казалось инспектору, принести положительный результат, то упрямый отказ Изабеллы дать Барбаре пространство для маневра был как будто специально рассчитан на то, чтобы та еще раз оступилась.

В разговоре с Шиханом Линли был честен и не стал ничего скрывать. Наоборот, он сообщил своему кембриджскому коллеге чистую правду. Сержант Хейверс должна расследовать дело о смерти Клэр Эббот, с тем чтобы доказать свою профессиональную состоятельность суперинтенданту Изабелле Ардери, сказал Томас.

А еще, добавил он, это расследование нужно ей для того, чтобы многое доказать самой себе. Она получит возможность действовать в соответствии с указаниями суперинтенданта Ардери: подчиняясь приказам свыше, в то же время следовать собственным инстинктам – в рамках разумного, конечно же.

Дэниел помнил Барбару, что было неудивительно: в свое время, расследуя в Кембридже убийство студентки, они с Хейверс провели несколько дней в его участке, выступая посредниками между тамошней полицией и руководством колледжа Святого Стефана. И как только Линли объяснил, в чем заключается сложность ситуации – одна смерть, одно отравление тем же ядом, два места преступления и третье место, где у первой жертвы был дом, – Шихан согласился в меру своих сил помочь ему в деле привлечения к расследованию Барбары.

Когда такая договоренность была достигнута, ярость Изабеллы, если честно, слегка обескуражила Томаса. Ее вопль – «Инспектор Линли, немедленно ко мне в кабинет!!!» – напомнил ему школьные дни, хотя лично его никогда не вызывали для хорошей взбучки в кабинет директора, ибо он был образцовым учеником. Когда же суперинтендант не разрешила ему закрыть дверь ее кабинета – дабы ее недовольство стало известно всем, кто находился рядом – он отнесся к их разговору, как к малоприятной неизбежности, которую просто следует пережить.

– Ты намеренно провернул этот сговор вопреки моим распоряжениям! – прошипела начальница. – Черт побери, я не я буду, если не подготовлю бумаги для твоего перевода куда-нибудь на Гебриды!!!

В ответ на мягкую, хотя и абсолютно фальшивую реплику провинившегося полицейского – «Шеф, я представления не имел…» – Ардери схватила карандашницу и запустила ею в него.

– Молчать, черт тебя побери!!! – рявкнула она. – Я разговаривала с Шиханом, он обратился ко мне с просьбой, подготовил почву, а все остальное – история. И все же я заставлю вас выслушать меня, инспектор, причем внимательно! Если вы еще раз проигнорируете мои указания по кадровым вопросам или чему-то другому, я напущу на вас бюро по расследованию внутренних жалоб прежде, чем вы поймете, откуда на вас обрушился удар. Да как вы посмели проворачивать у меня за спиной ваши аферы?! Не говоря уже о возмутительном оправдании ваших действий – якобы ради расследования, которое, между прочим, даже не относится к нашей юрисдикции!..

– Изабелла… – Линли шагнул к двери, чтобы закрыть ее.

– Стой, где стоишь! – рявкнула на него Ардери. – Я не дам тебе сдвинуться с места даже на дюйм, пока ты не выслушаешь меня до конца! Понятно?

Инспектор пристально посмотрел на нее и сделал вдох, чтобы успокоиться.

Суперинтендант, очевидно, заметила это, потому что сказала:

– Не привык к такому обращению? Твоя светлость ни разу за свою карьеру не получала головомойку? Так выслушай же меня. В следующий раз, когда ты посмеешь интриговать, этот раз станет твоим последним. Я здесь старшая. Ты – нет. Это не игра, инспектор. Ваших шахматных фигур здесь нет. А теперь убирайтесь к черту с глаз моих долой!

Линли шагнул к выходу, получив на это разрешение, но вместо того, чтобы выйти, закрыл дверь.

– Убирайся! – снова вспыхнула Ардери.

– Изабелла! – воскликнул он.

– Шеф! – крикнула разъяренная женщина. – Начальник! Мэм! Суперинтендант! Ты когда-нибудь делаешь то, что тебе не хочется делать?

Томас шагнул к ней. Ардери сидела за столом, но он не стал подходить к ней, а просто остановился напротив и тихо проговорил:

– Тебе кажется, будто я занимаюсь самоуправством в делах, которые меня не касаются.

– Чертовски верно сказано.

– Чего ты в упор не видишь, так это что в данный момент от нее никакой пользы.

– От нее никогда никакой пользы.

– Неправда. И сейчас, и раньше. Да, она трудный человек. Ей нужна твердая рука. Она…

– Ты спятил.

– …считает, что способна угодить тебе лишь в том случае, пока держит свои мысли при себе, до последней буквы ограничивая себя тем, что ей было приказано. В результате она действует на таком узком поле, что в ней не остается ничего из того, что когда-то сделало из нее хорошего полицейского, – ее упрямство, ее желание рисковать, немного изобретательности, если тебе угодно. Ей нужно дать возможность доказать себе и вам, что она способна сразу на две вещи: быть отличным полицейским и по-прежнему подчиняться приказу, когда слышит его. Вы знаете это, шеф. Я знаю, что вы знаете, потому что вы сама – отличный полицейский.

– Прежде всего, она не умеет подчиняться приказам, когда не слышит их! – оборвала его Изабелла.

– В том-то и дело, – согласился Линли. – Согласен, тут мне крыть нечем. Но хотелось бы увидеть…

– Ты не обязан ничего делать. Ты становишься таким же несносным, как и она, я же не позволю никому, кто находится у меня в подчинении…

– Согласен, шеф, я нарушил правила, – смиренно ответил Томас. – Я это знаю. Если вы хотите натравить на меня бюро внутренних расследований, я это пойму и приму, как лекарство.

– Сколько угодно! Вот только не надо демонстрировать мне свое благородство! Иначе меня сейчас вытошнит прямо на стол.

Инспектор удивленно посмотрел на начальницу. Та ответила ему испепеляющим взглядом.

– Что ты хочешь от меня? – спросил он.

– Чтобы ты служил примером, – отчеканила она. – Чтобы выслушал меня. Чтобы проявил хотя бы капельку уважения. – Изабелла резко отвернулась к окну. Впрочем, это было сделано скорее машинально, нежели намеренно. Ее пальцы сжались в кулаки. Линли знал, что это означает: ей хотелось выпить. Ардери хранила спиртное в сумочке или в ящике письменного стола – две или три крошечных бутылочки джина или водки, которые выдают во время авиаперелетов или бог знает где еще. И это он ее до этого довел.

– Изабелла, прости меня, – произнес Томас.

Женщина покачала головой, но ничего не сказала. Линли тоже.

Наконец она повернулась к нему.

– Я назначаю тебя ответственным за это расследование. Даже не вздумай спорить. Но это еще не значит, что ей все дозволено. В ту секунду, когда она скажет хотя бы слово какому-нибудь журналюге…

– Она не скажет.

– Тогда убирайся отсюда. Оставь меня, Томми.

– Изабелла…

– Шеф, – поправила его суперинтендант. – Шеф…

– Ты не…

– Не пожалею об этом? – Изабелла выгнула бровь. – Ты это собирался сказать?

Что было не так, и они оба это знали. «Ты ведь не будешь пить?» – этот вопрос буквально повис между ними.

– Извини, – сказал инспектор. – Я буду следить за каждым ее шагом.

– Давай, не то последствия будут самые скверные.

– Понял, – ответил Линли.

– Свободен, – произнесла его начальница.

Вечером Томас пересказал все это Дейдре, закончив словами:

– Слава богу, она не знала, что в это время пес оставался у меня в кабинете.

– Ну, ты даешь, Томми! Отлично ее понимаю, – усмехнулась его подруга.

– В этом-то все и дело, – согласился Линли. – Я тоже это понимаю.

– То, что касается собаки?

Арло нашел в гостиной кучу пыльных простыней и разворошил ее, а затем шумно вздохнул и устроился своей мохнатой тушкой на полу, чтобы вздремнуть. В лондонской полиции он провел долгий и утомительный день: гулял, кушал и служил объектом всеобщего обожания.

– Ах, да, собаки, – произнес Томас. – Его зовут Арло. Я не знал, куда его деть, и взял к себе. Понятия не имею, что это за порода, но он прекрасно выдрессирован. Скорее, это человеческая тень, а не собака.

Ветеринар опустилась перед псом на корточки. Арло поднял голову и вопросительно посмотрел на нее. Женщина протянула ему руку. Он обнюхал ее пальцы и снова положил голову на лапы. Впрочем, собачьи глаза по-прежнему смотрели на Трейхир. «Все-таки я неотразим», – подумал Линли.

Дейдра не стала противиться его обаянию.

– Конечно, Томми, – сказала она.

– Что?

– Я присмотрю за Арло, пока его хозяйка в больнице. Поскольку он дрессированный пес, я могу брать его с собой на работу. Когда работаешь в зоопарке, какая разница, животным больше, животным меньше… Думаю, он будет ездить в корзинке, которую я поставлю на багажник велосипеда. Тесновато, конечно, но ничего, привыкнет. – Трейхир погладила Арло по голове. – Какой же ты у нас породы, дружок? Мы это непременно выясним.

– Не дворняжка? – поинтересовался Томас.

Дейдра прикрыла собачьи уши и оглянулась через плечо на Линли.

– Не оскорбляй его, прошу тебя! – произнесла она, после чего добавила, обращаясь к псу: – Он не нарочно, Арло. Мужчины иногда бывают такими… Как бы это точнее выразиться?.. Они бывают ужасно невежественными, когда дело касается генеалогии.

– Я привык считать, что в этом отношении я не из их числа, – парировал полицейский.

Его подруга встала и с нежной улыбкой оглядела его с ног до головы.

– Хочешь знать правду? – спросила она. – Ты вообще не из их числа.

Октябрь, 16-е

Фулхэм, Лондон

Выбора у Барбары Хейверс не было. Она мечтала расследовать это дело. Она уже его расследовала. И для нее было важно доказать, что она способна работать, не выходя за рамки дозволенного – что, собственно, в данный момент и грозило ей отнюдь не безоблачным будущим в Бервике-на-Твиде. И, главное, она легко могла там оказаться.

И вот теперь перед ней замаячила совершенно иная перспектива: расследование обстоятельств смерти Клэр Эббот и отравления Рори Стэтем отдадут ей одной. Частично это был ее индивидуальный путь к искуплению грехов и славе, частично – перчатка, брошенная ей суперинтендантом Изабеллой Ардери.

Но сержант вдруг обнаружила, что ее перехитрили, сделав лишь шестеренкой в механизме, которым управлял инспектор Линли. Согласитесь, это было далеко от воплощения ее девичьих грез. Более того, оказалось, что ей придется работать бок о бок с коллегой, сержантом Уинстоном Нкатой.

Барбара отлично знала, зачем к ней приставили Уинстона. Томас хотел, чтобы Нката зорко следил за тем, чтобы она не сбилась с пути истинного, а любая ее творческая мысль становилась бы известна ему уже через наносекунду.

Это было унизительно. Несправедливо. Нечестно.

На ее робкое «но, инспектор…» Линли ответил стальным взглядом поверх очков, и она тотчас же поняла, что разговор лучше оставить.

Мельница слухов ускорила обороты, как только в ее жернова попала новость о ссоре Томаса с суперинтендантом Ардери. По словам главного источника информации – по имени Доротея Гарриман, – дело дошло до того, что начальница чем-то кинула в инспектора.

– Орала как пьяный студент, шляющийся по улице в два часа ночи, – таковы были слова секретарши. – Признаюсь честно, детектив-сержант Хейверс, я испугалась, что буду вынуждена вмешаться.

В общем, дальнейшие споры с инспектором Линли исключались. И Барбара была вынуждена смириться: увы, за ее нынешней жизнью будет зорко следить высоченный детина, бывший уличный хулиган из Брикстона. Впрочем, судьба могла обойтись с ней куда более жестоко, решила она.

Для Хейверс и Нкаты начался их первый день вдвоем. Уинстон сидел за рулем своей новенькой «Тойоты Приус». Барбара попросила высадить ее возле больницы Челси и Вестминстера. Она зайдет проведать Рори Стэтем, а он пусть отправится осматривать ее квартиру, предложила девушка и объяснила напарнику, что надеется задать пострадавшей несколько вопросов – если, конечно, та пришла в сознание. Если они будут заниматься делами параллельно, это позволит сэкономить время и усилия и…

– Я пойду вместе с тобой, Барбара, – ответил Уинстон.

Напарница посмотрела ему прямо в глаза.

– Уинни…

На это Нката пожал плечами и сказал:

– Да мне не влом.

И Барбара поняла: спорить бесполезно.

Доктора Биглоу они нашли рядом с изолятором. Впрочем, им хватило нескольких слов, чтобы понять: сегодня никаких разговоров с Рори Стэтем не будет. Состояние пациентки, как объяснила им врач, стабильное, но это никоим образом не следует воспринимать как хороший знак. При таких отравлениях люди пару дней могут находиться в стабильном состоянии, но затем оно резко ухудшается и они умирают. Такое нельзя исключать, и нет, она не позволит им даже взглянуть на Рори, тем более что та все еще не пришла в сознание.

Тогда полицейские поехали на квартиру Стэтем, где застали трех криминалистов. Те, злые, сидели в микроавтобусе перед домом, дожидаясь, пока кто-нибудь откроет им дверь на место преступления. Надев комбинезоны, перчатки и бахилы, они протянули защитный комплект Барбаре, после чего озабоченно посмотрели на Уинстона, как будто сомневались, что найдут для него соответствующий размер. Впрочем, каким-то неведомым образом они ухитрились нарядить и его.

Здесь, в доме Рори, Хейверс с облегчением отметила, что Нката не стал возражать по поводу разделения обязанностей. Начнет он с опроса жильцов соседних квартир. Нужно было выяснить, были ли у Виктории гости в тот день или вечер, когда произошло отравление. Тем временем Барбара с коллегами собиралась отправиться в квартиру редактора, где они соберут все, что могло содержать азид натрия.

Перед порогом квартиры криминалисты надели дополнительные костюмы химзащиты. Поскольку для Барбары костюма они не захватили, ей посоветовали вообще не заходить внутрь. Впрочем, тот факт, что ей предложили комбинезон, свидетельствовал о том, что эти парни знали: она проигнорирует их совет. Так оно и было. Сержант сказала им, что уже побывала в квартире и, как видите, по-прежнему жива. Так что нет ничего страшного в том, если она заглянет в квартиру еще разок. Правда, на всякий случай, в соответствии с правилами осмотра места преступления, девушка набросила на голову капюшон комбинезона и надела перчатки.

Войдя в квартиру, криминалисты рассеялись по всем комнатам, чтобы заняться своей работой, а Барбара прямиком направилась к письменному столу Рори. Над столом висел помещенный в рамку плакат, на котором французские красотки лихо отплясывали канкан. Она уже собралась сесть в кресло и взяться за дело, когда один из экспертов кивком указал на дверь в кухню, добавив, что на автоответчике мигает огонек.

Хейверс подошла к телефону, пару секунд понаблюдала за работой криминалиста, который был занят тем, что вытаскивал все из холодильника, и попыталась угадать, где на телефоне кнопка воспроизведения. И как только поняла это, то сразу же прослушала все четыре сообщения, что были на автоответчике.

Первое было от женщины, позвонившей для того, чтобы сказать, что профессор Окерлунд еще раз подумал об авансе и что хотя он не в восторге от предложения, однако не желает прерывать прекрасные во всем прочем отношения с ее издательством и по-прежнему считает, что его предложение книги про маленьких принцев и уместно, и своевременно. Более того, профессор не сомневается, что продажи книги докажут его правоту. Барбара не поняла, о чем идет речь, помимо того, что это было как-то связано с изданием некой книги. Зато понять второе сообщение оказалось гораздо проще.

«Рори, это снова Хизер. Отец считает, что мама не хочет устраивать вечеринку. Говорит, она рассердится, если мы ее все же устроим. Будет лучше, если мы отведем ее куда-нибудь в ресторан. Позвони мне, договорились? Я пыталась звонить тебе на мобильный. Почему не отвечаешь?»

Затем прозвучал голос самой Барбары, сообщивший Стэтем, что она скоро приедет с результатами повторного вскрытия.

И, наконец, звонок помощницы Виктории из издательства: «Рори, ты что, устроила себе выходной? Ты не забыла, что сегодня днем у тебя встреча с мистером Ходдером?»

Сержант сделала в блокноте заметки по каждому звонку, после чего принялась искать мобильник Стэтем. Тот оказался подключен к зарядному устройству и лежал на столике возле дивана. Его тоже надо было самым тщательным образом осмотреть и проверить звонки. Идеальная работа для Уинстона, когда тот закончит пугать соседей. Нката с любой техникой на «ты», тогда как сама она полный ноль в том, что касается гаджетов сложнее пульта для телевизора, да и к пультам тоже относится с опаской.

Барбара вернулась к столу и стоящему с ним рядом деревянному канцелярскому шкафу с двумя выдвижными ящиками. Начать девушка решила со шкафа. В нем обнаружилась стопка скоросшивателей, причем на каждом были наклейки с аккуратно написанными женскими именами.

В скоросшивателях оказались всевозможные печатные материалы: распечатки статей из Интернета, журнальные и газетные вырезки… В свое время кто-то провел не один час в библиотеке, занимаясь их поисками. Просмотрев их, Барбара поняла, что это темы будущих книг, а может даже, и предложения, которые Рори делала авторам, чье имя значилось на том или ином скоросшивателе.

В первой папке лежали вырезки про конкурсы красоты среди детей в США. На таких конкурсах пятилеток и шестилеток наряжают, красят и делают им прически, превращая маленьких девочек в миниатюрные подобия взрослых женщин. Вторая папка содержала жуткие материалы о женском обрезании в странах Африки. В третьей рассказывалось о частых «случайных» пожарах в кухнях молодых замужних женщин в Индии, чьи семьи были не в состоянии раскошелиться на «приличное» приданое.

Нашлись в папках и материалы об изнасилованиях все в той же Индии, а также о побивании камнями женщин, обвиненных в супружеской измене, – обычная история в странах, где у власти стоят исламские фундаменталисты. Следующей темой было умерщвление новорожденных младенцев женского пола в Китае. Сержант поискала на этих скоросшивателях имя Клэр Эббот, но не нашла.

Вернулся Уинстон.

– По нулям, – коротко сообщил он. – Только одна чувиха внизу. Несла какую-то хрень о «ненормальной растрёпе», которая якобы ломилась в дверь Рори пару дней назад. Это ее слова, а не мои, Барб. Извини. И это все. Кроме этого, никто ничего не знает. Похоже, она тут особо ни с кем не общалась. А ты что нарыла?

– Причины, чтобы завязать с мужиками навсегда, – ответила Хейверс.

– Например?

– Материалы, которые собирала Рори. Ты можешь сходить в спальню и посмотреть, что там?

Нката отправился выполнять ее просьбу, а Барбара вытянула второй ящик. Там тоже оказались скоросшиватели, в которых, судя по всему, хранились предложения новых книг. Она быстро их просмотрела, в надежде наткнуться на имя Клэр Эббот, и на этот раз оно отыскалось.

На этикетке одной из папок было написано: «Анонимный адюльтер. Клэр Эббот». Внутри был титульный лист с полным названием: «Сила анонимного адюльтера: свидания по Интернету и распад семьи». Клэр, судя по всему, уже написала предисловие, а также составила оглавление и краткий синопсис будущей книги. Сержант сделала вывод, что перед ней не что иное, как заявка на книгу. А вот без расшифровки названия можно было бы и обойтись. Анонимный адюльтер? Такое заглавие зацепит кого угодно. И даже если новая книга продавалась бы не столь стремительно, как «В поисках мистера Дарси», все равно успех ей был обеспечен.

Первый криминалист уже собрался покинуть квартиру, прихватив с собой все до последней мелочи из ванной комнаты Рори, когда из спальни вернулся Уинстон Нката со стопкой фотографий в одной руке и пачкой писем в другой. И снимки, и письма были перехвачены эластичной резинкой.

– Нашел на прикроватном столике, – пояснил Уинстон. – Похоже, Барб, ничего стоящего там нет. – Он подошел к письменному столу. – Только стопка книг возле кровати, нераспакованный чемодан с траурным нарядом и ее собственная одежда в стенном шкафу и в комоде.

Все фотографии имели отношение к личной жизни Рори. На снимках она была с какой-то молодой женщиной, явно на отдыхе. Письма были написаны одним и тем же почерком, а в углу каждого стояло имя – Эббот.

Хейверс просмотрела конверты, но ни один не открыла. Письма нужно было непременно изучить, но сделать это можно было и позже.

В верхнем ящике стола Барбара нашла ноутбук, который передала Уинстону, чтобы тот отвез его на Виктория-стрит вместе с мобильником Рори. Прежде чем криминалисты унесут чемодан, в который в таком случае она в ближайшие несколько дней заглянуть не сможет, сержант решила быстро ознакомиться с его содержимым. Тем временем Нката решил воспользоваться возможностью проверить звонки на телефоне Рори.

Чемодан лежал на полу спальни рядом с комодом. Беглый осмотр навел Барбару на мысль, что вещи в нем могут вообще не принадлежать хозяйке квартиры, хотя Уинстону этого с первого взгляда не понять. Как не поняла бы и сама Хейверс, не узнай она кое-как сложенную вещь, лежащую поверх других, свернутых столь же неаккуратно.

Это была черная льняная блуза с белой полосой от плеча до низа. Стоило Барбаре взять ее в руки, как ей сразу вспомнилась Клэр Эббот: как она стояла в ней перед пришедшими на лекцию в Бишопсгейт, как расхаживала взад-вперед по сцене с микрофоном в руке, как отвечала на вопросы публики… В тот вечер сама Хейверс приобрела экземпляр книги «В поисках мистера Дарси».

Или Клэр Эббот взяла эту блузу на время у Рори Стэтем, чтобы выступить в ней перед читателями, или все вещи в чемодане принадлежали Клэр Эббот.

Отель «Риверхаус», Кембридж

Несмотря на то что дождь лил с серых небес как из ведра, Линли прибыл в Кембридж в приподнятом настроении. Как выпускник Оксфорда, он понимал: признавать красоту Кембриджа с его стороны крайне нелояльно, но не признавать ее было просто невозможно. Даже в проливной дождь там открывался потрясающей красоты вид: причудливая архитектура колледжей, просторные лужайки, увенчанные золотыми кронами деревья… А по ту сторону реки, за величественными башнями колледжей, раскинулся и сам город.

И повсюду были студенты – ехали на велосипедах, прогуливались, бегали трусцой, проносились на роликах мимо преподавателей, погруженных, как хотелось думать Томасу, в дискуссии по поводу насущных вопросов нашего времени. Инспектор даже пожалел о том, что совершенно оторвался от интеллектуальной жизни. Будь он менее честен, он бы поверил, что все это и было причиной его прекрасного расположения духа.

Прежде чем уехать с работы, Томас позвонил Дейдре. Якобы чтобы узнать, как там Арло. Да-да, он просто хочет убедиться, что с песиком всё в порядке, сказал он ей.

– То есть ты звонишь ветеринару, чтобы справиться о здоровье собаки, отданной ему на попечение? – усмехнулась Трейхир. – Глупость неимоверная, но с Арло всё в порядке. Как выяснилось, львы ему гораздо интереснее, чем слоны.

– Я тебя понял, – признался Линли. – Должно быть, это отголосок пресловутой собачье-кошачьей вражды.

– Вполне возможно. Послушай, дорогой, мне нужно кое-куда метнуться. У меня встреча. Мы можем поговорить позже?

Конечно, они могут поговорить позже.

Дорогой. Это обращение прозвучало впервые. И это «впервые» было из разряда вещей, о которых молодая женщина XVIII века не преминула бы сделать вечернюю запись в своем дневнике.

Томас понимал, насколько смехотворны его потуги отыскать в простом слове какой-то особый, скрытый смысл. С другой стороны, Дейдра не особенно разбрасывалась такими словами – как и вообще проявлениями нежности, – не вкладывая в них чувств. Что же это за чувство? Линли был не вполне уверен, что знает ответ. Но ему нравилось думать, что это свидетельство того, что в их отношениях что-то сдвинулось.

В отеле «Риверхаус» он показал служебное удостоверение и попросил позвать управляющего. С момента смерти Клэр Эббот прошло две недели, и первым пунктом в повестке дня был опрос персонала отеля, дежурившего в тот вечер, когда знаменитая феминистка стала жертвой азида натрия.

Удостоверение сотрудника лондонской полиции моментально даровало ему доступ к мистеру Луи Фрайеру, седовласому джентльмену в щегольском костюме в тонкую полоску с гвоздикой в петлице. Как выяснилось, суперинтендант Дэниел Шихан уже ввел его в курс истории, связанной со смертью Клэр Эббот. Во всяком случае, теперь управляющий знал об этом больше, чем в то утро, когда ее бездыханное тело было обнаружено в одном из номеров отеля. И хотя причина смерти Эббот была ему неизвестна, теперь он знал, что ее сочли подозрительной. Вполне естественно, что его главной заботой была репутация отеля. Ведь кому понравится, когда постояльцев увозят в морг сразу после проведенной в его стенах ночи!

Продемонстрировав подозрительно белые зубы, мистер Фрайер пригласил Линли в свой кабинет. Там слова «убийство» и «самоубийство» сотворили чудеса, пробудив в нем готовность к сотрудничеству. Тотчас же откуда-то взялся график дежурств персонала в тот вечер, когда закончился земной путь Клэр. К сожалению, этих людей сейчас на работе нет, уточнил Луи, передавая Томасу список. Они трудятся в вечернюю смену, и поэтому выйдут на работу лишь во второй половине дня. Он, конечно, может позвонить им и распорядиться, чтобы они пришли прямо сейчас, и с радостью это сделает. Однако прежде им с инспектором, пожалуй, стоит обсудить такой деликатный вопрос, как возможный ущерб репутации отеля.

На это Линли ответил, что не может ничего обещать. Тем не менее он сделает все, что в его силах, чтобы отель не засветился в газетах.

– Самым правильным будет, не поднимая особого шума, пригласить персонал, чтобы я мог поговорить с людьми и отпустить их, – предложил полицейский. – Кроме того, хотелось бы осмотреть номер. Думаю, это можно сделать прямо сейчас, пока я буду ждать ваших сотрудников.

– Номер? – спросил Фрайер, снова сверкнув фарфоровыми зубами.

– Да, тот, в котором умерла Клэр Эббот, – ответил Линли.

– Но вы ведь не станете искать там улики, инспектор? Да, стакан был перевернут, но это единственное, что было не так, когда нашли тело этой несчастной женщины. А теперь, две недели спустя… С тех пор в номере несколько раз делали уборку, и вы надеетесь там что-то отыскать… Что там можно найти? Отпечатки пальцев или что-то еще?

Томас сухо заверил управляющего, что не захватил с собой набор для снятия отпечатков пальцев, равно как и увеличительное стекло. Просто ему хочется взглянуть, где все это случилось. Его так и подмывало добавить, что он не надеется спустя две недели найти спрятавшегося за гобеленом убийцу, однако решил, что его собеседник вряд ли поймет столь тонкий намек.

Фрайер отправился за ключом и пообещал заодно попросить своего помощника обзвонить всех, кто работал тогда в вечернюю смену.

– Я распоряжусь, чтобы принесли кофе и пирожные, – пообещал он, как будто для того, чтобы люди пришли в отель в нерабочее время, требовалась некая разновидность подкупа.

Учитывая репутацию знаменитой феминистки, Линли не удивился тому, что и управляющий, и дежурные на стойке регистрации помнили Клэр Эббот как недавно умершую здесь женщину. Запомнили они и ее помощницу, которая, по их словам, закатила в саду отеля некрасивую сцену. Чтобы уладить скандал, пришлось даже вызывать старшего официанта, а затем и самого мистера Фрайера. Что было причиной ее истерики, сказать не мог никто. Но там, кроме этой скандалистки, были двое мужчин, а также еще одна женщина и ее собака.

В номере Клэр Томас обнаружил балкон, выходящий в сад. С балкона открывался прекрасный вид на старинный город и на реку Кем. Вся в оспинах от капель дождя, она неторопливо несла свои воды в двух шагах от низкой стены сада. Линли проверил запор балконной двери. Тот оказался не слишком надежным, однако дополнительная безопасность обеспечивалась за счет металлического штыря, что вставлялся в направляющую, по которой скользила дверь.

Мебель и другие элементы интерьера были стандартными для всех отелей. Правда, из этой комнаты в смежную вели две двери, каждая из которых для пущей безопасности запиралась изнутри.

В данный момент вторая дверь была заперта, но инспектор предположил, что вторая комната была идентична той, в которой он находился. Письменный стол в нише, телевизор с плоским экраном на стене, стол и стулья напротив балконной двери, широкая кровать, с обеих сторон которой стояло по тумбочке и светильнику… На стенах висели акварели, изображающие сценки университетской жизни тех далеких дней, когда студенты еще носили черные мантии.

Полицейский проверил замок на двери в смежную комнату со стороны комнаты Клэр Эббот. Работает идеально. Затем он подошел к нише, где на письменном столе лежала брошюра с информацией о предоставляемых отелем услугах.

В первую очередь его интересовало меню заказов в номер. Ага, вот оно, с указанием времени, когда такой заказ можно сделать. Как выяснилось – в любое время. Правда, после одиннадцати часов вечера выбор блюд существенно ограничивался. Из чего Линли заключил, что в отеле должен быть дежурный повар.

Как только пришел первый работник вечерней смены, мистер Фрайер выделил Томасу для общения с персоналом конференц-зал. Работники кухни принесли для своих коллег, работающих в вечернюю смену, кофе и пирожные. Инспектор поговорил с официантом, и тот описал ему мужчин, которые находились в саду вместе с помощницей Клэр, когда за чаем произошел пресловутый скандал. По его словам, это были ее муж и сын. Они приехали, чтобы отвезти ее домой в Дорсет, так как она была не в том состоянии, чтобы добраться туда самостоятельно.

Линли также узнал, что вечером на кухне остается всего один человек и что заказы на доставку еды в номер принимают на стойке регистрации, откуда те передаются на кухню.

Ночным поваром оказалась пенсионерка, ранее работавшая в столовой Королевского колледжа. Она вернулась на работу, как только поняла, что проводить в обществе мужа двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю вовсе не способствует счастливой супружеской жизни. Муж сделал то же самое, призналась она, и теперь работает неполную неделю. Правда, в отличие от нее, он трудится днем, в то время как она – по вечерам. Только так, решили они, можно дожить до золотой свадьбы, не убив друг друга.

Работая в Королевском колледже, эта женщина научилась запоминать людей в лицо, а также подмечать их повадки и странности. Тот факт, что она работала по вечерам на кухне совсем одна, развил в ней склонность к болтовне. Переброситься словом было не с кем, и в ожидании заказов от постояльцев отеля она проводила время – что ей еще оставалось делать? – за чтением Полного собрания сочинений Шекспира. Поэтому, когда ее разбудили и попросили прийти в отель для беседы с полицейскими – «потрепать языком», как она сама выразилась, пенсионерка жутко обрадовалась и теперь надеялась оказаться полезной. Кофе с пирожными еще больше расположили ее к общению.

Женщина вошла в конференц-зал, готовая к продолжительной беседе.

– Будет что рассказать внукам, – призналась она Линли, поправляя кардиган трикотажного костюма-двойки. По ее словам, ее никогда раньше не допрашивала полиция. Сегодня же с нею беседует не кто-нибудь, а детектив из самого Скотленд-Ярда! Она даже чувствует себя этакой подозреваемой из детективного телесериала. И он просто обязан допросить с пристрастием, сказала она Томасу.

– Вы имеете на это полное право, мой дорогой, – заключила повариха. Дорогой, подумал инспектор, и его настроение тотчас же упало. Наверное, ему не стоит строить иллюзий по поводу этого слова со стороны Дейдры.

Ему ужасно не хотелось расстраивать свою собеседницу, но поскольку время было на вес золота, выбора у него не было. Заметив, что она захватила с собой книгу заказов, Линли сделал ей комплимент – мол, она хорошо подготовилась к их разговору. Не вспомнит ли она, поступали ли на кухню в тот роковой вечер заказы из номера Клэр Эббот и были ли они доставлены ей в номер?

Да, один такой поздний заказ был. Два одинаковых блюда. Томатный суп с раками – «Мое коронное блюдо. По моему настоянию его включили в меню сразу, как только я пришла работать в отель, неужели вам не сказали?» – а затем крабовый салат и деревенское масло, два стакана воды и два бокала белого вина. Собеседница с гордостью добавила, что и супница, и тарелки вернулись на кухню пустыми.

К этой информации ночной портье – тот, что отвечал за доставку еды в номер, – смог добавить лишь то, что обе женщины ждали заказ в комнате Клэр Эббот. Он очень хорошо это запомнил, потому что одна из них была недовольна тем, что в обоих стаканах с водой был лед, а ведь она специально попросила, чтобы лед положили только в один стакан.

– Она еще какое-то время возмущалась по этому поводу, – добавил портье. – И тогда вторая женщина сказала ей, чтобы она перестала ныть – это были ее слова, – и вообще проворчала: «Черт побери, можешь выпить и свое вино, и мое, лишь бы только ты прекратила свое нытье!»

– Странно, что вы все так точно запомнили, – заметил Линли. – Наверное, потому, что часто доставляете заказы в номер?

Да, верно, признался ночной портье. Но он запомнил это потому, что одна из женщин умерла, а еще потому, что когда он спустя какое-то время вернулся, чтобы забрать столик на колесиках, который уже был выкачен в коридор, то услышал, как те женщины орали друг на дружку.

– Орали? – удивился Томас. Это было действительно странно. Ведь они наверняка знали, что в соседних номерах есть и другие постояльцы!

– Ну, не то чтобы орали, скорее, разговаривали на повышенных тонах, – уточнил портье и добавил, что сообщил об этом полицейским. Те уже допрашивали его вместе с другими работниками отеля, дежурившими в ночную смену, когда умерла та женщина, которой приносили в номер еду. Поэтому он так хорошо и запомнил все, что случайно подслушал.

– И что это было? – спросил инспектор.

– Сначала одна сказала: «Хватит, между нами все кончено!» Тогда вторая заявила: «Поскольку я кое-что про тебя знаю, между нами никогда ничего не будет кончено!» Или что-то в этом роде. Обе были страшно сердиты, когда разговаривали, – добавил сотрудник гостиницы. – И как только вторая закончила фразу, дверь громко захлопнулась.

Виктория, Лондон

– Это мог быть кто угодно, – произнесла Барбара, повернувшись к Линли. Она принесла показать ему фотографии и письма, найденные в квартире Рори Стэтем. Сначала они просмотрели фото – письма Линли отложил на потом.

Они сидели в его кабинете. Было уже далеко за полдень, и на улице лил дождь, бесконечно барабаня в единственное окно. Сержанту Хейверс это почему-то напомнило старые добрые времена, и хотя к ней и приставили сторожевого пса в образе Уинни, она поймала себя на том, что испытывает ностальгию, сидя рядом с Томасом. Кстати, на лице у него было задумчивое выражение – как хорошо оно ей знакомо! – что означает, что он с нею не согласен.

– Вполне возможно, – согласился Линли, – однако, по словам ночного портье, во время его дежурства никто из постояльцев к его стойке неподходил, так что, скорее всего, он слышал голос миссис Голдейкер. У них еще случился неприятный разговор, ссора. Я имею в виду, по рассказу портье.

Выяснилось также, что утром Каролина Голдейкер позвонила на стойку портье и попросила, чтобы ей в комнату принесли дорожный набор.

– Ну, вы знаете, как это бывает, – добавил Томас. – Постояльцы вечно что-то забывают или теряют багаж в поездке, и отель предоставляет им самое необходимое.

К сожалению, по словам ночного портье, в отеле дорожных наборов не оказалось. Просто они закончились. Были заказаны новые, но их еще не доставили. Он объяснил это миссис Голдейкер. В свою очередь, она спросила, открылся ли уже их магазин, где продаются всякие необходимые мелочи. Портье ответил ей, что нет, и тогда она пришла в ярость.

– Мол, что это за отель такой, кричала она, в котором даже нет дорожных наборов, – подвел итог инспектор. – И потребовала, чтобы кто-то ради нее сходил в аптеку.

– В час ночи? – удивилась Хейверс.

– Гм. Да. По его словам, он опешил. Как можно рассчитывать на то, что ночью аптека будет открыта? Он так и сказал ей, разумеется, вежливо. Бедняга специально это подчеркнул, когда мы с ним разговаривали. Можно предположить, что к этому моменту терпение его было на исходе. «К сожалению, мэм, ничего поделать нельзя, но может, я могу помочь вам как-то еще?»

– И?..

– Она бросила трубку. Вы ведь с нею встречались, не так ли?

– Лишь мельком. Она наехала на меня, когда я купила книгу Клэр Эббот, но это, пожалуй, и всё.

И Барбара поведала коллеге историю, в которой фигурировала Каролина Голдейкер, визитка Клэр и Рори Стэтем.

– Кстати, не в обиду будь сказано, а почему вдруг Клэр Эббот дала вам свою визитку? – поинтересовался Томас.

– Она положила глаз, – попыталась уйти от ответа сержант.

– На что именно?

– Вы не одобрите.

– Не одобрю? – не отставал от девушки Линли.

– Я имею в виду мою футболку. На мне была футболка с надписью про бекон. Только не надо смотреть на меня так, сэр, будто я никогда не надевала ее на работу.

– Ах, вот оно что! И миссис Голдейкер попыталась помешать мисс Эббот перенять ваш стиль одежды?

– Скорее, миссис Голдейкер пыталась помешать моему общению с мисс Эббот.

– А при чем тут футболка?

– Я отправила ей такую же футболку по почте. Правда, на ней было написано не про бекон, а про сливочный варенец.

– Приятно слышать.

– Это более здоровый продукт?

– Ну, это еще как сказать… – ответил Линли и, пошуршав папками на столе, вытащил из одной отчет о вскрытии. Согласно предварительным выводам, азид натрия был в каком-то из блюд, которые ела Клэр Эббот, или, что более вероятно, в выпитом ею вине.

– Кстати, вы упомянули про воду со льдом. Один стакан со льдом, второй безо льда. Их трудно перепутать, не так ли? – спросила Хейверс.

– И это тоже, – согласился ее собеседник. – В комнате также был найден опрокинутый стакан, хотя я не уверен, что это для нас важно.

– Почему?

– Будь в нем азид натрия, кто-то другой мог контактировать с ядом. Однако в Кембридже после смерти Клэр Эббот никто не заболел, что дает основание предполагать, что она проглотила всю смертельную дозу.

В комнату с мобильником Рори в руках вошел Уинстон Нката. Линли поднял голову от бумаг.

– Все звонки и текстовые сообщения, похоже, не запаролены, – сообщил напарник Барбары. – Есть и фотки. На последних одиннадцати эта ваша Эббот и прорва людей в саду. Похоже, что пьют шампанское и чай.

С этими словами Уинстон передал мобильник инспектору. Тот сначала просмотрел снимки, а затем передал телефон Барбаре.

– Вы наверняка кого-то уже видели раньше. Узнаете кого-нибудь? – спросил он у нее.

Девушка вгляделась в фотографии. Все они были сделаны на какой-то церемонии возле ручья на склоне холма на фоне сельской местности.

– По-моему, это Дорсет, – сказала она. – Адрес второго дома Клэр – Шафтсбери. Именно туда я отправила почтой футболку.

На одном из снимков держала речь женщина с цепью мэра города на шее. На другом была Клэр Эббот, тоже выступающая с речью. Следующий снимок – Клэр снимает покрывало с мемориального камня. Рядом с нею – Каролина Голдейкер. Следующий – Каролина обнимает Клэр. А теперь Клэр обнимает какой-то малосимпатичный мужчина, лысоватый, с брюшком и в очках в золотой оправе. Затем крупный план мемориального камня с бронзовой табличкой. Мемориал, сразу же поняла Барбара.

«Уильям Голдейкер», – написано на табличке. Под именем – какие-то стихотворные строчки и даты жизни и смерти. Хейверс мысленно произвела подсчет.

Когда этот человек умер, ему было двадцать шесть лет.

Должно быть, это сын Каролины, решила сержант и сообщила Линли, что, помимо Эббот, узнала на снимках лишь Каролину Голдейкер. Затем, похоже, Рори вручила мобильник кому-то другому, чтобы сфотографироваться вместе с Клэр. Это был какой-то другой сад – сад самой писательницы? – где люди пили шампанское и чай с сандвичами, о чем только что упомянул Уинстон Нката.

Узнав Рори, Барбара поделилась своими мыслями с Линли:

– Похоже, что фотки были сделаны летом. На открытии какого-то мемориала. А поскольку мемориал посвящен сыну миссис Голдейкер, она, стало быть, живет где-то неподалеку.

– И?.. – непонимающе вскинул брови инспектор.

– Она их общая знакомая, – произнес Нката. Он стоял, прислонившись к дверному косяку, в типичной для себя манере, сложив руки на груди.

– Вероятно, Рори виделась с нею за день до того, как я нашла ее в квартире, – добавила Барбара. – Она оставила мне сообщение. Я перезвонила ей, сообщила о результатах вскрытия и предложила встретиться. А она перезвонила, вернее, тоже оставила сообщение. Она только что вернулась с заупокойной службы по Клэр, сказала она, где, как я понимаю, виделась с Каролиной Голдейкер.

– То есть обе женщины получили дозу яда, пообщавшись с Каролиной Голдейкер, – заметил Уинстон.

– Давайте не будем гнать лошадей, – сухо заметил Линли. – Для начала было бы неплохо иметь мотив. Лишь потом можно ткнуть в кого-то пальцем.

– Может, мне разыскать ее? – предложила Хейверс.

– Начните с телефонного звонка, – ответил Томас. – Если она в Шафтсбери, сходите к ней вдвоем.

– Но, сэр, может, для Уинни имело бы больший смысл… – попыталась возразить девушка.

Линли укоризненно посмотрел на нее. Барбара называла это «Тот Самый Взгляд». Она обиженно надулась.

– Я позвоню, – проворчала сержант. – Собирай манатки, Уинни. Похоже, в Дорсете нас ждет веселое времечко.

Шафтсбери, Дорсет

Чтобы следить за ходом утренней выпечки, Алистер Маккеррон был вынужден спать в два захода – ночью и днем. Не успел он стряхнуть с себя дневной сон и принять душ, как на него набросилась Каролина. Алистер был занят тем, что рассматривал себя в большое зеркало в ванной комнате. Если честно, мужчина был не в восторге от того, что видел, – он явно растерял былую форму.

Алистер и в молодости не был красавцем, однако во время жизни в Лондоне хотя бы пытался поддерживать форму, катаясь на велосипеде или на байдарке по Темзе. Все это ушло, когда у него появилась Каролина и двое ее мальчишек. Долгие годы их присутствие в его жизни было для Маккеррона куда важнее, чем ежедневная забота о собственном теле.

После знакомства с миссис Голдейкер он отказался от любого тщеславия, возложив на себя заботу о ней и о ее сыновьях, жертвах ее неудачного первого брака. Единственное, за чем Алистер следил, так это за своими редкими вьющимися волосами, подкрашивая их, чтобы не было видно седины. Он делал это раз в месяц, и это был его маленький секрет.

Увы, ворвавшись в ванную, жена застукала его за этим занятием. Баночка с краской для волос, как назло, стояла на полочке перед зеркалом. К его счастью, Каролина не заметила ее.

Не заметила она и того, что он был в чем мать родила, что даже к лучшему, поскольку пузо уже было невозможно скрыть, втягивая его. И даже когда Шэрон ласково говорила ему «не бери в голову, Алистер», это служило слабым утешением. Шэрон говорила, что он нравится ей таким, как есть, и доказывала это своей удивительной изобретательностью в постели. За ее внешностью серой мышки таилось богатое воображение. Это все потому, говорила его любимая, что она его любит. «Любовь заставляет нас дарить радость тому, кого любишь, – заявила она. – Или для тебя это в новинку?»

Резонный вопрос. Маккеррон знал ответ на него прежде, чем она закончила говорить. Когда-то Каролина была настроена радовать его, а он – ее. Потом все изменилось, и хотя они какое-то время продолжали заниматься этим раз в неделю, а затем – в течение нескольких лет – раз в месяц, главное их внимание теперь было сосредоточено на ее сыновьях. Причем из них двоих больше всего внимания получал Уильям.

«Для меня главное – Уилл. Я так переживаю за Уилла». Эти слова стали похоронным колоколом их страсти. Такое случается, говорил себе Алистер. Однако это еще не конец любви.

Но с Шэрон все было по-другому. Маккеррон заводился от одной лишь мысли о ней. И – чудо из чудес – Каролина переменила мнение о его любовнице. Если раньше она требовала, чтобы он «уволил эту жалкую серенькую сучку», то теперь вдруг решила, что миссис Холси играет слишком важную роль в процветании его бизнеса, и поэтому увольнять ее никак нельзя.

По признанию Каролины, она «махнула рукой на все, в том числе и на себя, так что стоит ли удивляться, Алистер, что ты меня больше не хочешь». В общем, она решила изменить характер их отношений, характер, который – как она заявила – толкнул его в объятия другой женщины. Она трижды приходила к нему в те часы, когда он отдыхал от работы, забиралась к нему в постель и предлагала себя, ластилась к нему, пыталась его возбудить, подносила поочередно свои огромные груди к его губам и терлась о них сосками.

Бесполезно. Он не только не реагировал на нее, но и не хотел реагировать. Ведь это было бы греховной изменой по отношению к Шэрон. Каролина плакала. Она заявила, что ее тело больше не возбуждает его. А все из-за веса, который она набрала. А все потому, что она много ела, пытаясь едой заглушить душевную боль после самоубийства сына.

Именно сила ее потребности в нем, в Алистере, и сделала ее непривлекательной в его глазах. Ведь он, как мужчина, предпочитал вести охоту за женщиной, преследовать ее – в их же случае необходимости ни в каком преследовании не было.

Преследование и пленение. «Ведь у тебя все так и было с этой Шэрон?» – спрашивала Каролина. Алистер попытался успокоить жену и сказал: «Каро, не переживай». На самом же деле ему хотелось сказать другое: «Она не такая, как ты, я для нее – весь мир». Только ведь это было совсем не так, верно? Просто Шэрон – это Шэрон.

Маккеррон схватил полотенце, обмотал его вокруг бедер и тем же движением смахнул пустой пузырек из-под краски для волос в мусорную корзину.

– Звонили из полиции, Алистер, – сказала Каролина. – Из полиции. И я не знаю, что думать, кроме как…

Она постучала кулаком по зубам, как обычно делала, чтобы успокоиться.

– А что случилось? – спросил ее муж.

– Им нужно поговорить со мной. Это лондонская полиция. Скотленд-Ярд. Женщина. Она позвонила мне и сказала, что придет поговорить со мной о смерти Клэр. Неужели они считают, что я с нею что-то сделала?

Алистер потянулся за очками, которые лежали на аптечном шкафчике, и повторил:

– А что случилось?

– Я ведь только что сказала тебе, – ответила Каролина.

– Верно. Я имею в виду другое – они тебя в чем-то подозревают?

– Конечно, подозревают. Иначе зачем бы они стали звонить? Зачем им приезжать сюда? Эта женщина сказала, что будет здесь во второй половине дня, чтобы поговорить со мною, и если я хочу, чтобы при этом присутствовал адвокат… Алистер, она разговаривала со мною так, как будто я… Как будто я преступница. Неужели они думают, что я убила Клэр? Зачем мне это нужно?

– Верно, незачем.

– Ты должен остаться со мной. Я не могу быть сегодня одна. Особенно в присутствии полиции. Я не вынесу их взглядов и их подозрений. Они решили, что я в чем-то виновата. Иначе зачем им приезжать сюда из Лондона, когда единственное…

– Конечно, я останусь, – перебил супругу Маккеррон. Что еще ему оставалось? – Но я думаю, они просто проверяют все, что имеет отношение к Клэр и Кембриджу. А поскольку ты была…

– Господи, я собирала ее вещи, я положила их в сумку! Сумку Клэр. У нее не было времени, и я собрала ее вещи для поездки в Кембридж. Рассказать им об этом? Им обязательно это знать? Нет, лучше не надо. Я не стану этого делать. Бог знает, что они подумают!

– Если они спросят, скажи им правду, Каро. Это самое правильное. А пока успокойся. Не надо изводить себя.

– Как же я могу не беспокоиться? Клэр умерла, Уилл умер, и вся моя жизнь полетела под откос…

– Успокойся, – сказал мужчина и обнял жену. – Дай мне одеться, и мы выпьем по чашке чая до их прихода.

Ее голос изменился. В нем прозвучала нежность.

– Ты всегда умел успокоить меня. Спасибо, дорогой. – Каролина подняла голову и поцеловала его. – Я слишком долго вела себя как последняя дура. Это все из-за Уилла. Из-за его проблем, из-за всего того, что мучило его и превращало его жизнь в сущий ад. Но ты всегда был рядом со мной. Ты же знаешь, что ты для меня значишь, верно?

– Знаю, – коротко ответил Маккеррон, чувствуя тяжесть на сердце. – Знаю.

Женщина снова поцеловала его, поцеловала так, как целовала раньше. Она хотела его, как и в прежние времена. Но теперь, в отличие от тех прежних времен, его тело осталось безучастным: его член даже не шевельнулся. Зная, чем это чревато, Алистер отступил назад и посмотрел на Каролину, пытаясь придать взгляду по возможности любящее выражение.

– Теперь лучше? – спросил он.

– С тобой мне всегда лучше.

– Тогда дай я оденусь и приготовлю нам чай.

Каролина кивнула и развернулась, чтобы уйти.

– Она спросила меня, Алистер… – добавила она, подойдя к двери. – Та женщина, которая звонила. Она спросила меня про Рори Стэтем. Она хотела знать, когда я видела Рори в последний раз. Зачем ей это нужно? – Женщина задумчиво нахмурила брови и добавила: – Это было в тот день в ее офисе, когда мы с Клэр пришли туда подписывать книги. В тот же день мы уехали в Кембридж. А потом ночью Клэр умерла. Могла ли Рори?.. Могла она что-то сделать? Как-то навредить Клэр?

Алистер пожал плечами и посмотрел на Каролину, как он надеялся, с любовью и теплотой.

– Оно само выяснится, лапонька. По-другому не бывает.

Шафтсбери, Дорсет

Их изрядно задержал дождь, который не прекращался с раннего утра. Когда Барбара и Уинстон Нката наконец прикатили на его «Тойоте» в Шафтсбери, было уже шесть часов вечера. Ветер дул с такой неукротимой силой, что струи дождя хлестали по городу почти горизонтально.

Каролина Голдейкер жила за городом, у подножия холма. Здесь пейзаж менялся. Узкие улочки с серыми или побеленными домами из песчаника сменялись долиной, где на фоне изумрудной зелени округлых холмов были разбросаны рощи с их осенней листвой, багряной и желтой.

Среди рощ прятались редкие фермы, исчезая вдали, там, где склоны холмов покрывал лес или же на поверхность выходили серые скалы.

Дом Каролины Голдейкер когда-то был частью одной из таких ферм. Он стоял среди построек, образующих подкову – большой каменный дом рядом с дорогой, с невысокой, по пояс, живой изгородью из самшита. К дому вела короткая подъездная дорожка, а рядом красовалась вывеска с надписью «Свежая выпечка Маккеррона». Пекарня была явно построена здесь специально. Она располагалась напротив дома на конце «подковы», и между этими строениями был разбит причудливый сад. Чего здесь только не было! Терраса из песчаника, яма для костра, скамейки, журчащий фонтанчик, пестрые растения в кадках и горшках, бордюры из экзотических трав разной высоты, а рядом гортензии, остролист и вереск.

Стоянка для машин была рядом с пекарней. Нката оставил «Тойоту» напротив окна, в котором виднелось помещение с огромными чугунными печами и сверкающими поверхностями из нержавеющей стали, и они с Барбарой вылезли под дождь. Им тотчас же пришлось нагнуться под напором ветра – тот сбивал с ног, как будто нарочно отгоняя их прочь от дома. По пути к входу напарники прошли мимо еще одного окна, по которому стекали струи дождя. Быстро заглянув внутрь, они разглядели кладовую, заставленную мешками, контейнерами и ящиками. Дальше виднелись мешалки для теста размером со старый «Фольксваген» и противни величиной с походную койку. Похоже, здесь все делалось вручную.

Миновав пекарню, Барбара направилась через сад к дому. Вблизи каменные стены покрывала паутина трещинок. Само здание под серой шиферной крышей, поросшей на стыках мхом, было недавно побелено. С остроконечного козырька над массивной дубовой дверью на крыльцо падала стена дождя.

Нката позвонил в звонок. Тот эхом отозвался где-то в глубине дома.

Дверь им открыла Каролина Голдейкер. Она была не одна – позади нее стоял тот малосимпатичный тип с фотографий в смартфоне Рори Стэтем. Когда Хейверс показала хозяевам дома служебное удостоверение, мужчина обнял Каролину за плечи.

Одновременно с этим Голдейкер произнесла:

– Это вы… – Похоже, она узнала сержанта. – Вы были на автограф-сессии. Да. Футболка.

На что Барбара кивнула:

– Был такой грех.

Она представила Уинстона Нкату, а Каролина, в свою очередь, представила мужчину, стоявшего позади нее. Это был ее муж, Алистер Маккеррон. Он в упор разглядывал Уинстона и, судя по выражению его лица, решил, что не хотел бы сойтись в драке на ножах с этим темнокожим верзилой, пусть даже и полицейским. Барбара же не стала проливать свет на происхождение шрама, украшавшего лицо ее напарника еще со времен его беспутной юности.

Из прихожей с каменным полом Каролина провела их в гостиную справа от входной двери. Оглядев комнату, Хейверс решила, что даже если половину всего, что тут есть, вывезти в тачках на свалку, гостиная все равно останется заваленной всяким хламом. Им с Нкатой придется остерегаться резких движений, чтобы, не дай бог, не перевернуть какой-нибудь столик или не разбить один из как минимум пары миллиардов кувшинов Тоби[10].

Алистер громко откашлялся и предложил гостям чай. Барбара вежливо отказалась, а Уинстон, напротив, поблагодарил за предложение и заявил, что выпьет «чашечку». Хозяин дома торопливо отправился в кухню, а сержант продолжила осматривать комнату. Помимо прочего, здесь имелось немалое количество фотографий, предположительно покойного сына Каролины Голдейкер, а также фото другого молодого человека, видимо, его брата. Оба были запечатлены на самых разных стадиях детства и юности. Когда девушка взяла одну из фотографий в руки, хозяйка пояснила:

– Это мои мальчики. Чарли и Уилл. – И, помолчав, она добавила, видимо с той целью, чтобы гости не заблуждались относительно ее семейного положения: – Алистер не их отец, хотя всегда был для них большим отцом, чем настоящий.

– Настоящий умер? – поинтересовался Нката.

– Нет. Фрэнсис вполне себе жив. Фрэнсис Голдейкер. Он хирург. Живет в Лондоне.

– Какой хирург? – лениво уточнила Барбара, разглядывая фотографию. У одного из молодых людей был странноватый вид. Длинные волосы, как у поколения «Битлз», пухлые, словно, у купидона, губы… Такие соблазнительно смотрелись бы на женщине, но вот парня они явно портили, придавая его лицу недовольное, капризное выражение.

– Пластический, – ответила Каролина. – Делает женщинам подтяжку лица. Или увеличивает грудь. Индустрия молодости и красоты – это золотое дно, как когда-то он говорил. – После короткой паузы она добавила: – Жаль, но он никогда не испробовал свои таланты на нашем Уилле.

Сержант Хейверс поставила фото на место и посмотрела на Уинстона. Обратил ли тот внимание на эту странную последнюю фразу? Каролина Голдейкер, похоже, перехватила ее взгляд и поспешила объяснить, что ее сын Уилл имел родовую травму, деформированное ухо. Можно даже сказать, что ухо как таковое отсутствовало. Но Фрэнсис Голдейкер отказался сделать ему операцию.

– Сыновья занимали в его жизни последнее место, – резюмировала женщина.

Вернулся Алистер, неся поднос с чайником, ложкой и двумя пакетиками сахара.

– Молоко прокисло, – пояснил он, обращаясь к напарнику Барбары. – Извините. Мы сегодня еще не были в магазине.

Каролина все еще не предложила им сесть, но Барбара решила особенно не церемониться. Отыскав глазами кресло, на котором было меньше трех декоративных подушек, она устроилась в нем, и хозяевам не оставалось ничего другого, как сделать то же самое. Нката остался стоять – правда, переместился ближе к камину и поставил свой чай на каминную полку.

– Вы не могли бы рассказать мне про Кембридж, миссис Голдейкер? – спросила Хейверс, а затем, включив лампу, добавила: – Вы не возражаете? Здесь как-то темновато…

– Что вы хотите услышать про Кембридж? – задала встречный вопрос Каролина. Она расположилась на диванчике рядом с камином, и Маккеррон сел рядом с нею. Женщина взяла его за руку и сцепила с ним пальцы.

– Что вы там делали и почему были с Клэр Эббот. Давайте начнем с этого, – сказала сержант.

– Я надеялась услышать от вас, зачем вы приехали сюда, – возразила хозяйка дома.

– Такова процедура, – ответила Барбара, махнув рукой. – Нужно расставить все точки над «i».

Каролина даже не улыбнулась.

– Как умерла Клэр? – переспросила она. – Я сама узнала об этом из газет. Там писали, что ее сердце…

– Приступ, вызванный сердечной аритмией, – сказала ее гостья. – Но затем было повторное вскрытие, и выяснилось кое-что новенькое. Да-да, аритмия и приступ. Все так. Но они… как бы это точнее сказать… имели свою причину?

– Что это значит? – неожиданно вступил в разговор Алистер.

Барбара оставила его вопрос без внимания, зато повторила свой собственный, спросив про Кембридж и про то, что миссис Голдейкер там делала.

Каролина коротко поведала ей о дебатах и автограф-сессии, а также о радиопередаче и лекции, назначенных на следующий день. В своем рассказе она упомянула некий редакторский комментарий о склонности Клэр Эббот унижать людей на публичных форумах, добавив от себя, что именно так Клэр поступила с женщиной-священником, с которой у нее состоялись дебаты.

Стоило ей войти в раж, как ее уже было невозможно остановить, добавила Каролина. Ей давали советы – мол, малые дозы сарказма только облегчат прием лекарства, а вот крупные принесут только вред, – но Эббот никого не слушала и всегда поступала по-своему.

– А какое место в ее жизни занимали вы? – спросила Хейверс. – Были ее ломовой лошадкой? Тянули за нее весь воз?

Алистер счел нужным вмешаться в разговор.

– Скорее, ее глазами, – заявил он. – Клэр не смогла бы отличить день от ночи, не будь рядом Каролины, которая включала для нее лампу.

– Успокойся, дорогой, – сказала Каролина и поведала Барбаре, что с Клэр они познакомились на заседании Женской лиги, здесь, в Шафтсбери, вскоре после того, как та перебралась сюда. Они разговорились, и выяснилось, что писательнице нужна уборщица. Каролина уцепилась за эту работу. Клэр ей понравилась, и она подумала, что уборка в ее доме наверняка поможет ей найти более достойное применение ее талантам. Так и было. К уборке вскоре добавилась готовка и еженедельный поход в магазин за покупками. В этот момент Голдейкер предложила Клэр стать ее домоправительницей. Увы, ведение домашнего хозяйства было далеко не самой сильной стороной писательницы, объяснила Каролина.

– Она так и не научилась этому, когда купила себе дом, поэтому я занималась кухней, кладовой, посудой, бельем… и так далее, – рассказывала женщина. – Потом Клэр спросила, не могу ли я делать то же самое в ее рабочем кабинете. Я согласилась. Мы неплохо ладили, и она стала просить меня подольше задерживаться у нее. Со временем я взяла на себя еще больше обязанностей. Я была счастлива делать все это, хотя временами она была довольно капризной.

– Я слышала, она проявила свой характер в Кембридже, – произнесла Барбара.

Каролина слегка растерянно наклонила голову набок.

– Что вы хотите этим сказать?

– В тот вечер, когда она умерла, между вами произошла ссора. Какова была ее причина?

Голдейкер поерзала на диванчике и выпустила руку мужа.

– Кто вам это сказал? – спросила она. – Рори, да? Вы наверняка в курсе, что она не слишком меня жалует. Всегда меня недолюбливала. Она требовала от Клэр меня уволить. Думает, что я этого не знаю, но я знаю очень многое, о чем она даже не догадывается. Мы с Клэр не ссорились.

– Вас слышал служащий отеля, – сообщил Нката и сделал глоток чая. Его слова прозвучали довольно небрежно – просто констатация факта.

– Если не ошибаюсь, он забирал из вашей комнаты столик на колесиках с тарелками и чашками и слышал ваш разговор, – добавила Хейверс.

– Правда? Вообще-то, я не помню… – ответила Каролина и задумчиво нахмурилась. У нее были нарисованные брови, но нарисованные весьма искусно. Немного подумав, она добавила: – По-моему, это было связано с моим жалованьем. Мы с ней тогда поругались. При всех ее деньгах, Клэр расставалась с ними весьма неохотно. Я объясняю это условиями, в которых она выросла. На овцеводческой ферме, на Шетландских островах. Поэтому, когда дело доходило до оплаты моей работы… – Она пожала плечами. – Даже в своем завещании, хотя я и проработала на нее два года… Впрочем, это как вода под мостом, дело прошлое. Я, конечно, обиделась, но что поделаешь. Тут я была бессильна.

– Интересно, – произнес Уинстон Нката и, пролистав страницы, зачитал слова, которые им передал Линли после допросов прислуги отеля в Кембридже. – «Между нами все кончено». Затем: «Поскольку я кое-что про тебя знаю, между нами никогда ничего не будет кончено». Не очень похоже на ссору по поводу денег.

– Не помню, чтобы я говорила такое. Или чтобы Клэр говорила подобное. Ни у нее, ни у меня не было для этого причин, – заявила Голдейкер.

– Вы знали об условиях ее завещания? – спросила Барбара.

– Послушайте! – раздраженно воскликнул Маккеррон. – Что это за вопросы?..

– Всё в порядке, Алистер, – одернула его жена.

– Ей нужен был свидетель, подписывающий завещание. Это были вы? – спросила Хейверс.

– Я всегда подписывала для нее не одно, так другое, – ответила Каролина. – Сказать вам правду? Я вообще не знала, что у Клэр имеется завещание, пока Рори не начала размахивать им почти сразу после похорон. Она велела мне выметаться из дома. Видите ли, теперь он – ее собственность.

– Как хорошо вы ее знали? – задал вопрос Нката.

– Кого? Рори? Не очень хорошо. Скорее, я знала про нее.

Хозяйка дома немного помолчала, как будто ожидала, что либо Барбара, либо Уинстон схватят эту наживку. Когда же ни та, ни другой не клюнули, она заговорила снова:

– Она была редактором Клэр. И она тоже лесбиянка. Не то чтобы у меня с этим проблемы, просто она была влюблена в Клэр. Она пыталась это скрывать, но разве такое возможно? Кстати, Клэр была гетеросексуалкой. Как она сама говорила, «непрактикующей гетеросексуалкой». Что, конечно, было не так, но вряд ли это важно.

– Что из двух? – спросил Уинстон и отпил из чашки. Ему всегда удавалось придавать своим вопросам небрежную интонацию.

– Что? – не поняла Каролина.

– «Что, конечно, было не так», – процитировал ее Нката. – Что именно? Гетеро или непрактикующая?

– Последнее. У Клэр были любовники, но я сомневаюсь, что она рассказывала о них Рори. Не хотела ранить ее чувства.

– Это как-то на нее не похоже, – прокомментировала Барбара. – Как мне кажется, она всегда была прямой. Когда вы видели ее в последний раз? Я имею в виду Рори.

Каролина повернулась к Алистеру.

– На заупокойной службе. Пять дней назад, верно я говорю, дорогой? – уточнила она у мужа.

Тот кивнул и напомнил супруге, что чуть позже – на следующий день, лапонька, – она тоже ходила в дом Клэр. Это было, когда Рори не дала ей достаточно времени забрать оттуда свои вещи.

– Не иначе как она решила, будто я пришла украсть столовое серебро, – заявила Каролина. – Должна спросить вас… сержант Хейверс, кажется?.. – Барбара кивнула. – Уж не хотите ли вы сказать, что Рори… Что она испытала разочарование в любви? Но ведь такое бывает со всеми нами, не так ли? И мы не… не причиняем объектам нашей любви вреда, не вызываем у них проблем с сердцем и приступами.

– Как раз напротив, – ответила Хейверс. – Рори в больнице.

– Кто-то пытался отправить ее на тот свет, – добавил Нката.

После этих слов воцарилось молчание. Стало слышно, как за окном завывает ветер и барабанит по оконным стеклам дождь. Каролина испуганно вздрогнула. В комнате было зябко. В камин был насыпан уголь, и оставалось только развести огонь. Однако хозяева не потрудились это сделать.

– Вы хотите сказать, что кто-то пытался убить Рори? – выдавила из себя Голдейкер. – Как такое возможно! И зачем?

– В том-то и вопрос, – ответила Барбара.

Шафтсбери, Дорсет

После этого полицейские решили где-нибудь выпить и поэтому отправились назад в город, где в центре обнаружили «Митру». Когда они отнесли на свой столик эль (для Барбары) и лимонад (для Уинстона), Нката первым заметил, что в тот момент, когда они вышли из дома Каролины Голдейкер и ее мужа, им в голову пришла одна и та же мысль.

– Яд – это женское оружие, Барб, – заявил темнокожий сержант.

– Это точно, – согласилась его напарница и, посмотрев на часы, выудила из сумочки мобильник. – Посмотрим, что нарыл инспектор.

Большую часть информации о Рори Стэтем Линли откопал лично. Криминалисты пока не сообщили ему ничего об источнике азида натрия в ее квартире. Техники тоже ничего не сказали о содержании звонков ее мобильника и содержимом жесткого диска ее ноутбука. Но что касается самой Виктории, то Томас переговорил с ее сестрой, от которой узнал, что редактор потеряла свою давнюю любовницу Фиону Рис, которая была убита несколько лет назад. Преступление было совершено в Испании, в районе курорта Коста Брава. Фиона скончалась от множественных ножевых ранений и внутреннего кровотечения из поврежденных органов.

– Они сняли на время летнего отдыха небольшую виллу, – объяснил Линли. – Очевидно, это было довольно уединенное место, раз кто-то осмелился напасть на них.

– Убийцу поймали? – уточнила Барбара.

– Да. Поймали, осудили и дали ему срок. Затем, по словам сестры Рори, она несколько месяцев жила в доме Клэр Эббот в Шафтсбери.

– Каролина Голдейкер утверждает, что Рори была влюблена в Клэр.

– Сестра ни о чем таком не упоминала. «Благодарность» и «близкие подруги» – вот какие слова она употребила, – рассказал Томас.

– Так есть ли какая-то связь между всем этим? – спросила Хейверс, задавая этот вопрос скорее себе, чем Линли.

– Надо подумать, – ответил тот.

Октябрь, 17-е

Шафтсбери, Дорсет

В полвосьмого утра, с мутными от недосыпа глазами, Барбара, спотыкаясь, спустилась вниз по лестнице дома Клэр Эббот. Поскольку у них были ключи от входной двери, а сам дом не был официально объявлен местом преступления, они с Уинстоном решили, что для дела будет лучше, если они заночуют здесь и с утра пораньше займутся осмотром вещей хозяйки, чтобы собрать как можно больше зацепок для поиска ее предполагаемого убийцы.

По этой причине Хейверс заняла одну из свободных спален на втором этаже, а ее коллега – комнату напротив. Они пожелали друг другу приятного сна примерно в час ночи, после того как провели предварительный осмотр рабочего кабинета Клэр. Барбара намеревалась встать пораньше, но кровать была такой уютной, а стук дождя за окном так убаюкивал, что она мгновенно заснула, как будто провалилась в сон, и всю ночь спала без сновидений.

Теперь же Хейверс спустилась по лестнице и двинулась на запах кофе и жарящегося бекона. Уинстона девушка застала на кухне. Он стоял у плиты, в прикиде для бега трусцой: шелковых шортах, фуфайке с капюшоном, кроссовках и с эластичной повязкой вокруг головы, не дающей поту стекать в глаза. Барбара отметила про себя, что у него красивые ноги.

– Черт побери, Уинни! – воскликнула она. – Так ты вдобавок ко всему еще и бегаешь?

– Вдобавок к чему? – уточнил ее напарник, отвернувшись от плиты, где на сковороде шкворчали ломтики бекона.

– Ты не пьешь. Не куришь. Относительно неплохо можешь защитить себя с помощью ножа. А теперь я вижу, что ты умеешь готовить.

– Не, про нож ты ошиблась, – ответил Нката и потрогал шрам под глазом.

– Но ты остался жив, а это главное. К тому же тот, кто целился тебе в лицо, в глаз не попал. Значит, ты умеешь ловко уворачиваться. И бегаешь быстро. Но я хотела бы знать другое. Куда придет этот гребаный мир, если все начнут думать, что «быть в форме» – что бы это ни значило – это самое главное в этой жизни?

Барбара оглядела кухню. При этом она невольно обратила внимание на чистую столешницу, на которую было выложено содержимое четырех пакетов с покупками. О боже, Уинстон уже не только сходил за покупками, но и разузнал, где здесь супермаркет, который открывается в такую рань!

– Ты, случайно, не купил для меня сладких пирожков? – спросила девушка.

Коллега посмотрел на нее, но ничего не ответил.

– Только не говори, Уинстон, будто инспектор велел тебе кормить меня исключительно здоровой пищей. Твое дело – следить, чтобы я ненароком не перешла границ в профессиональном плане. А то, что я ем, – это мое личное дело. Кстати, где мои сигареты? – Хейверс указала на кухонный стол. – Я вчера вечером оставляла их здесь.

– Я выбросил их в мусорку, – признался Нката.

– Что ты сделал?

– В столовой накрыт стол, Барб. Кофе готов. Давай завтракать.

Прежде чем внять его совету, Барбара извлекла из мусорного ведра пачку сигарет. Напарник действительно бросил их туда, где они лежали под скорлупой от пяти яиц. Вытерев краем футболки, в которой она спала в эту ночь, липкий белок, девушка поплелась за Уинстоном в столовую. Кстати, о футболках. Эту украшала надпись «Разбуди меня, когда такса попросится гулять. Румпельштильцхен».

Коллега Барбары приготовил классический английский завтрак. Такой, какой, по всей видимости, по утрам готовила ему мать: яичница, тонкие ломтики бекона, колбаска, поджаренные помидоры, грибы, тосты и джем.

– Самое то, – пояснил Нката, и напарница не стала объяснять ему, что для нее самое то – это сигареты и сладкие пирожки.

Как выяснилось, Уинстон не только сбегал в супермаркет, но и еще раз заглянул в рабочий кабинет Клэр. На столе, рядом с тарелками и столовыми приборами, лежали ноутбук, мобильный телефон и ежедневник писательницы. Ежедневник Нката протянул Барбаре, а сам взял мобильник и включил его. Как и мобильник Рори, это был смартфон. В нем обязательно будет история звонков, текстовые сообщения и, возможно, фотографии. Хейверс тем временем пролистала ежедневник, отмечая про себя даты, когда у Эббот были назначены встречи.

Она быстро выяснила – что, в общем-то, было неудивительно, – что писательница вела активную жизнь, но, к сожалению, не всегда подробно фиксировала это в своем ежедневнике. В течение нескольких месяцев, предшествовавших ее смерти, Клэр записывала рядом с датами встреч лишь имена или фамилии, либо даже только инициалы. Чаще всего это были встречи с женщинами. Самые недавние из них – с некими Гермионой, Уоллис и Линн.

Кроме них, Барбаре попались какие-то Рэдли, Глобус и Дженкинс, а также трижды имя Рори. Еще за последние пять месяцев имели место восемнадцать встреч, помеченных как «Пещера Вуки», Ллойдс, Гришем и Ярн-маркет. А еще три самые недавние были помечены одними инициалами – «МГ», «ФГ» и «ЛФ».

– Черт побери! – вырвалось у девушки. Судя по ежедневнику, им с Уинстоном придется проторчать в Шафтсбери несколько недель!

Она зачитала этот список напарнику вслух. Тот оторвался от мобильного телефона и задал резонный вопрос:

– Что ты думаешь про то, каким образом она их помечала?

– То есть используя имена, названия мест, фамилии или инициалы?

Нката кивнул. Барбара же задумалась.

– Наверное, она хорошо знала тех, кто назван только по имени, – предположила она. – Вдруг это ее друзья? Коллеги-писатели? Другие феминистки? Она видит имя Гермиона и знает, кто это такая. Фамилии – это, скорее, люди малознакомые. Возможно, те, у кого она хотела взять интервью…

– А названия мест? Как оно там? «Пещера Вуки»?

– Места встреч? Или где она выступала с лекциями.

– А инициалы?

Барбара снова посмотрела на страницы ежедневника.

– Любопытно, не правда ли? Если кто-то использует одни инициалы, он точно знает, с кем собрался встретиться, – сказала она. – Согласись, вряд ли бы она стала черкать рядом с датами пару-тройку инициалов, чтобы через неделю чесать голову и спрашивать себя, кто такой на фиг этот самый «ФГ». Поэтому… это могут быть хорошо знакомые ей имена, но слишком длинные, чтобы их записывать полностью.

– Или же она торопилась и поэтому заменила полные имена инициалами.

– Или же не хотела, чтобы кто-то, кроме нее самой, имел доступ к ежедневнику, знал, с кем она встречается.

Шафтсбери, Дорсет

Каролина разбудила его в половине восьмого, меньше чем через полчаса после того, как он рухнул в койку, завершив дневную выпечку, загрузив фургоны и отправив их по магазинам. Алистер уже начал погружаться в сон, когда жена вошла в комнату и негромко позвала его по имени. Было ясно, это она проверяет, крепко он спит или нет.

Не слишком крепко, особенно после того, как она потрясла его за плечо. Он же был измотан до предела еще и потому, что визит полиции, состоявшийся ближе к вечеру, лишил его обычного вечернего сна перед выходом на работу. Ему позарез требовалось несколько часов сна. Когда же Каролина позвала его по имени во второй раз и прикоснулась к его плечу, Маккеррон открыл глаза.

Обычно жена заботилась о своей внешности, но сейчас она выглядела так, будто всю ночь не сомкнула глаз. Ее лицо опухло больше обычного, а под глазами залегли похожие на синяки тени. На Каролине был плащ, на плече – сумочка. Алистер раздраженно подумал, что она разбудила его для того, чтобы сказать, что уходит. Как будто нельзя просто оставить записку? Однако судя по выражению лица женщины, она хотела ему что-то сообщить. Заметив на ее плаще капли дождя, муж понял: Каролина откуда-то вернулась – оттуда, где уже побывала этим утром.

– Слава богу, ты не спишь, – сказала она. – Дорогой, мне ужасно не хочется тебя беспокоить, но ты мне нужен. Мне одной с этим не справиться.

Алистер попытался переварить услышанное.

– Что случилось, лапонька?

Каролина села на край кровати.

– Они сейчас в доме Клэр. Я подъезжала туда и увидела на подъездной дорожке рядом с «Джеттой» Клэр их машину. Они, видимо, еще не закончили свои дела в Дорсете. Они сейчас в ее доме и… Я должна зайти туда и забрать свои вещи, но я не могу встретиться с ними одна, без тебя. С полицейскими. Я знаю, что бываю невыносимой, но после того, как они допрашивали меня так, будто я действительно что-то совершила… как будто такое могло быть… Ты отвезешь меня туда?

– Могу я хотя бы пару часов поспать?

Голдейкер тотчас изменилась в лице. Оно сделалось страдальческим, хотя причину этого Маккеррон смог понять, лишь только когда она заговорила:

– Неужели… ты же не думаешь, что я… что я могла… Ты ведь начинаешь сомневаться во мне, разве не так? Полиция приезжает сюда из самого Лондона и хочет поговорить именно со мной…

С этими словами она встала с кровати.

– Каро, послушай, я ничего подобного не думаю, – возразил Алистер. – Мне просто нужна пара часов сна. Они ведь никуда не уедут, пока находятся в доме Клэр, не так ли? По крайней мере, не сейчас. У тебя ведь есть визитка этой Барбары? Она ведь давала ее тебе? Позвони ей и скажи, что мы заедем, чтобы забрать твои вещички. Скажи ей, пусть немного подождет тебя, если может…

– Для нее ты бы это сделал! – внезапно бросила ему Каролина. – Я понимаю. Странно, но я даже не виню тебя. Больше я просить не стану.

Она вышла, захлопнув за собой дверь. Маккеррон посмотрел ей вслед.

Еще добрые полчаса мужчина лежал в постели, глядя на белую дверь. Он знал: Каролина сказала правду. Шэрон не пришлось бы просить его дважды. Он бы вскочил не раздумывая. Теперь он уже точно больше не уснет. Черт, он ведь вполне может встать и отвезти Каролину туда, куда она просит, к дому Клэр Эббот!

Не спал Алистер не потому, что его разбудила жена. Ему не давали покоя вопросы – мысли со скоростью пятьдесят миль в час устремлялись то в одном, то в другом направлении, как будто он сидел за рулем автомобиля, а тот его не слушался. И куда бы он ни ехал, цель у него почему-то была одна, и звали ее Шэрон Холси.

– Я чувствую себя в ловушке, – так он объяснял ей свое нынешнее состояние, хрипло шепча в ее мягкие волосы. – То есть я не знаю, смогу ли когда-нибудь…

– Тсс, пока еще рано что-то говорить, – тихо, но твердо перебила она его. – И даже через неделю или через месяц. В данный момент разве нам с тобой не достаточно того, что у нас есть?

Нет, подумал мужчина.

Он потянулся за мобильным телефоном на прикроватном столике и позвонил ей.

Шэрон сказала ему, что в данный момент она на пути в магазин в Бридпорте. Она даже съехала на обочину, чтобы принять его звонок. От одного только ее голоса с губ Маккеррона слетел стон, и он почувствовал приятное напряжение в паху. Холси спросила у него, что случилось.

– Я хочу тебя, – ответил он. – Очень глупо, но это так.

Почувствовав, как кровь прилила к паху, он усилием воли заставил себя не простонать еще раз.

– Но ведь я твоя, – ответила его любимая. – Кроме тебя, у меня никого нет. Если честно, у меня уже много лет не было мужчины, с которым мне было бы так хорошо, как с тобой. Мне казалось, что я уже никому не нужна. Я давно не чувствовала себя красивой, а ведь ощущение собственной красоты – важное для женщины желание… Оно порождает желание дарить радость. – Шэрон рассмеялась. – Боже, не могу поверить, что я это говорю!

– Ты некрасивая? – был его ответ. – Посмотри на меня, и ты увидишь того, кто вообще не достоин женского взгляда. Между нами пропасть, Шэрон, но ты перебросила через нее мостик. – Он пощупал собственную эрекцию и тотчас ощутил пульсацию члена – Я хочу быть только с тобой.

– Давай не будем об этом, – сказалаХолси. – Я не собираюсь искать никого другого. Да и никто другой мне не нужен. Не беспокойся, хорошо? Не жди от меня никаких неприятных сюрпризов.

– Сюрпризов?

– Я никогда не скажу, что ты мне больше не нужен, если только ты первым не сделаешь чего-то такого. Ну, ты меня понял. И я хочу, чтобы мы были вместе. Даже не сомневайся. Но я понимаю, что тебе сейчас нелегко. Правда, Алистер. Не хочу ничего больше говорить.

– Ты мой ангел, – прошептал Маккеррон.

– Вряд ли, – усмехнулась его помощница. – Просто я не хочу, чтобы мы вечно сравнивали то, что у нас есть, с чем-то еще. Ты понимаешь, что я имею в виду.

На самом деле он не понимал, потому что как можно было не сравнивать в его ситуации? Потому что вот он сам, вот та, с кем он, и то, каково им вместе. Это с одной стороны. С другой – понимание того, что все могло быть иначе. Как можно не положить эти две ситуации на чаши весов и не сравнить их?

– Я люблю твой голос, Шэрон, – сказал Алистер.

– Глупости. Но раз ты так думаешь, не буду спорить.

– Может, ты убаюкаешь им меня? Тебя сейчас нет со мной, только твой голос. Можешь говорить со мной до тех пор, пока я не усну? Я бы приехал прямо в Бридпорт, ты же знаешь, чтобы просто посмотреть на тебя. Но пока… ты можешь убаюкать меня?

– Конечно, могу, – ответила его далекая собеседница.

Шафтсбери, Дорсет

– Тут есть Гермиона, Барб, – сообщил Уинстон Нката. – Это ведь одно из имен в ее ежедневнике?

Грязная посуда была вымыта, и они снова сидели за обеденным столом, сравнивая эсэмэски на смартфоне Клэр Эббот и записи в ее дневнике.

Клэр от Гермионы: «Нужно поговорить. Расскажу, как вчера пила чай с Л. Тебе будет интересно».

Гермионе от Клэр: «Вино сегодня вечером?»

Клэр от Гермионы: «В «Митре». В 8.00?»

Писательница ответила на это согласием.

Барбара отметила про себя, что время встречи с Гермионой отличалось от времени, указанного в ежедневнике. Кстати, и дата тоже. Значит, Клэр разговаривала с нею не один раз. «Расскажу, как вчера пила чай с Л. Тебе будет интересно». Похоже, что у Гермионы была для нее какая-то информация. Может, просто сплетни? Или что-то важное?

Хейверс отправилась в кабинет Эббот, а Уинстон продолжил копаться в смартфоне. Напарники решили, что пока еще рано звонить кому-то из списка Клэр.

В нужный момент они выйдут на всех этих людей. Сделать это будет несложно, так как некоторые из них местные и живут недалеко. Остальных они передадут Линли, и тот займется ими в Лондоне. Пока же нет смысла заранее предупреждать их, что ими заинтересовалась полиция.

Барбара сидела за столом покойной хозяйки дома. В среднем ящике, как она и ожидала, обнаружились канцелярские принадлежности: ручки, карандаши, пачка стикеров, степлер, линейка и коробочка канцелярских кнопок. Впрочем, нашлось здесь и кое-что неожиданное: десять пакетиков презервативов. Одна упаковка была надорвана, как будто ее содержимое подвергалось досмотру.

Отложив все это в сторону, сержант перешла к изучению боковых ящиков. Их было три, два мелких и один глубокий – в таком еще удобно хранить скоросшиватели. В мелких ящиках лежала бумага, визитки, неработающий цифровой диктофон, восковые свечи, фонарик, калькулятор, чековая книжка, календарь Общества охраны исторических памятников, упаковка скобок для степлера, коробочка скрепок и прошлогодний ежедневник. Глубокий ящик оказался заперт.

Чертыхнувшись себе под нос, Барбара поискала в трех открытых ящиках ключ, но не нашла. Тогда она отправилась на поиски связки ключей от дома Клэр, благодаря которым вчера вечером они с Нкатой и вошли сюда.

Ключи девушка нашла рядом с магазинными пакетами, там, где их оставил Уинстон. Помимо двух плоских ключей – один из них был от входной двери – и ключа от машины писательницы, все еще стоявшей на подъездной дорожке, в связке нашелся еще один небольшой ключик. Именно им Хейверс и надеялась открыть глубокий ящик письменного стола.

Ее надежды оправдались. Открыв ящик, она увидела целую коллекцию папок, разложенных аккуратными стопками внутри зеленых картонных футляров. На первой имелись наклейки с описанием ее содержимого – медицинская страховка, страховка на машину, на дом, ценные бумаги и так далее. Ничего интересного. Зато дальше обнаружились папки, имевшие прямое отношение к Каролине Голдейкер. Они-то и привлекли внимание Барбары. Вытащив их, она принялась просматривать лежавшие в них документы.

Это были отчеты о пробеге автомобиля Каролины, а также налоговые документы, связанные с ее работой на Клэр. Тут же оказались и требования, предъявленные ею писательнице по окончании первого и второго года работы. Повышение жалованья, увеличение продолжительности отпуска, частная медицинская страховка, два дня ежемесячно для личных неотложных дел, да еще дополнительная оплата поручений «сверх непосредственных служебных обязанностей». Правда, не уточнялось, что под этим имелось в виду.

На полях напротив этих требований чьей-то рукой, по всей видимости, рукой самой Эббот, были сделаны пометки «согласна» или «чушь». Рядом с требованием дополнительной оплаты поручений стоял жирный восклицательный знак и нарисован обнимающий унитаз человечек, которого тошнило.

Сложив эти папки на угол письменного стола, Барбара принялась перебирать остальные бумаги из глубокого ящика. Вскоре обнаружились две папки, помеченные мужскими именами с добавлением инициалов – по всей видимости, фамилий: Боб Т. и Джон С. Внутри каждой лежало по три листка бумаги – что-то вроде вопросника. Вопросы были написаны тем же почерком, что и имена на наклейках – скорее всего, почерком самой Клэр. «Получается, писательница… опрашивала их?» – подумала девушка. Но стоило ей прочесть вопросы, как все тотчас же стало на свои места. Оба типа были из интернет-сообщества анонимного адюльтера, и Эббот каким-то образом вышла на них.

На самом дне ящика нашелся последний скоросшиватель без этикетки. Заглянув внутрь, Барбара не нашла в нем никаких бумаг – лишь небольшой конверт. Она вынула его из ящика. Конверт был не запечатан, а лишь скреплен скрепкой. Хейверс сняла ее и потрясла конверт. Ей в ладонь упал небольшой ключик.

Она повертела его в руках, мысленно перебирая варианты ответов на вопрос, что он мог отпирать.

То, что ключ хранился отдельно, наводило на мысль, что содержимое тайника, запертого этим ключом, было важно для Клэр Эббот. Барбара подумала было о банковской ячейке, но тотчас отбросила эту мысль, так как на ключе отсутствовал идентификационный номер. Ведь будь это банковский ключ, такой номер обязательно должен был быть на нем.

В комнате стояли четыре картотечных шкафа. Окинув их взглядом, сержант отметила, что они все, как один, без замков. Таким образом, шкафы исключались. А если это шкафчик в каком-нибудь городском фитнес-клубе или сундук с навесным замком где-нибудь на чердаке или в подвале? И то, и другое было возможно, но поскольку Хейверс сейчас находилась в доме Клэр Эббот, ей нужно было поискать там что-то такое, что было бы надежно закрыто на ключ. Поиски надо начинать именно отсюда.

Девушка уже собиралась подняться по лестнице, чтобы узнать, есть ли в доме чердак, когда Нката позвал ее к себе в столовую. Он все еще продолжал корпеть над мобильником писательницы.

– Барб, в ежедневнике есть инициалы «ФГ»? – спросил он.

Барбара обратила внимание, что на нем по-прежнему был утренний наряд для бега. Уинстон снял только фуфайку с капюшоном. Под ней оказалась ослепительно-белая футболка, без единого пятнышка пота от недавней пробежки.

– Да, а что? – спросила Хейверс.

– Готов спорить, что это Фрэнсис Голдейкер, – ответил ей напарник и поднял над головой телефон. – Здесь есть полное имя, адрес и номер мобильника. И пять входящих и исходящих звонков на этот номер.

Нката встал и прошел на кухню.

– Как ты думаешь, зачем ей понадобилось разговаривать с Фрэнсисом Голдейкером? – донесся до нее его голос.

– Чертовски интересный вопрос, – ответила Барбара.

Брондсбери-парк, Лондон

Линли был поражен скромностью дома Фрэнсиса Голдейкера. Он знал, что тот активно участвует в благотворительных акциях в качестве врача. Прежде чем отправиться на беседу с ним, инспектор основательно подготовился к ней, но, тем не менее, почему-то предположил, что в придачу к благотворительной деятельности хирург будет также располагать неслабым доходом, чьим основным источником являются женщины, о которых обычно говорят: «Она слегка себя подправила». Почему-то ему казалось, что успешный пластический хирург наверняка захочет продемонстрировать миру свой материальный достаток, приобретя дорогую лондонскую недвижимость.

Однако в данном случае все было не так. Вместо особняка в Хэмпстеде, Хайгейте или Холланд-парк, Голдейкер жил в самом обычном доме, в самом обычном районе на самой обычной улице. Вдоль улицы тянулся ряд деревьев, играющих в это время года красками осени, но на этом ее красота заканчивалась.

Когда Томас утром приехал к себе на работу на Виктория-стрит, ему позвонила Барбара Хейверс. Ей не давала покоя тема Фрэнсиса Голдейкера и тех бесед, которые, как ей казалось, состоялись у него с Клэр Эббот. С Голдейкером нужно срочно поговорить, заявила она. Ну, а поскольку они с Уинстоном сейчас в Шафтсбери, а Фрэнсис и Линли – в Лондоне, то не мог бы инспектор…

Инспектор – в отличие от Барбары – не проявил рвения, отлично зная, что ее энтузиазм порой вступает в противоречие со здравым смыслом. Но поскольку она впервые после своей самовольной поездки в Италию высказала спонтанную идею, за которой, похоже, не скрывалось никакого корыстного умысла, он согласился съездить в Брондсбери-парк, где – согласно информации Нкаты, которую тот выудил из Интернета – проживал бывший супруг Каролины Голдейкер.

Линли позвонил ему заранее. Как оказалось, хирург готовился к деловой поездке в Индию – он улетал туда уже на следующий день, – и поэтому был дома. Фрэнсис искренне удивился, что с ним желает поговорить инспектор Скотленд-Ярда, однако сказал, что, поскольку он весь день будет дома, Томас может приехать к нему в любое удобное время. И вот теперь, хотя на часах было всего без пятнадцати одиннадцать, Линли и звонил в дверь его дома.

Ему открыл сам Голдейкер – носатый мужчина лет за пятьдесят. Лицо его было сплошь в небольших оспинах – похоже, он удалил не один десяток кожных новообразований. Первым, что пришло в голову Томасу после того, как они представились друг другу, была мысль, что такой известный пластический хирург, как Фрэнсис, наверняка располагал средствами для улучшения собственной внешности. Интересно, почему он этого не сделал?

Похоже, хозяин дома прочел его мысли. Пожав плечами и пригладив рукой редкие волосы, некогда ярко-рыжие, а теперь оттенка выцветшей соломы, он сказал:

– Я мог бы задать вам тот же вопрос.

– Что? – не понял Линли, входя в дом. Коридор был крошечным, зато с красивой плиткой на полу, поднимающейся до середины стен и уложенной еще викторианским мастером, который отлично знал свое дело. На одной стене была видавшая виды вешалка с коллекцией таких же видавших виды зонтов и резиновых сапог под ней.

– Почему вы не удалили шрам на верхней губе? – спросил Голдейкер. – Это можно сделать в два счета. Что же касается меня, – он указал на свое лицо, – то тут пришлось бы потрудиться. У меня же нет ни времени, ни желания.

– А-а-а… – отозвался его гость и добавил, имея в виду свой шрам: – Он служит мне напоминанием о том, каким идиотом я был в шестнадцать лет. Удали я его, я наверняка бы это забыл.

– Интересная мысль. Проходите, инспектор.

Гостиная располагалась слева от коридора, а прямо по курсу на второй этаж вела лестница. Фрэнсис указал на гостиную, и как только они вошли, предложил полицейскому угощение. Линли выбрал кофе. Голдейкер направился было в кухню, чтобы выполнить его пожелание, когда в комнату вошла красивая женщина азиатской наружности и сказала хирургу, что ей пора на работу. На ней при этом уже была медицинская форма. Хозяин нежно поцеловал ее на прощанье, после чего представил гостю как свою жену Сумали.

Та была гораздо младше супруга и являла собой то, что Томас для себя называл кошмаром любой белой женщины: невысокая, с формами там, где им полагалось быть, блестящие волосы до самой талии, идеальная смуглая кожа, миндалевидные глаза, красивые белые зубы и полные, без следа губной помады, губы. Как выяснилось, она была медсестрой, ассистенткой хирурга, и Фрэнсис Голдейкер познакомился с ней на Пхукете, во время одной из своих благотворительных поездок.

Несмотря на то что она спешила на работу, сегодня операций в ее графике не было. Одна ее рука была в гипсе, причем легкая замусоленность бинтов предполагала, что носит она его уже как минимум пару недель.

– Снимут через три дня, – пояснила она, перехватив взгляд Линли. – Это я умудрилась упасть.

– Тебя толкнули, – возразил ее муж и добавил, обращаясь к инспектору: – У нас вышла неприятная стычка с моим старшим сыном на мемориальной службе в память о его брате. Нас пригласила девушка Уильяма, Лили Фостер, но мы понятия не имели, что это приглашение – не более чем жестокая шутка в адрес моей бывшей жены. Мы приехали, стали разбираться с Чарли, и… – он потрогал гипс на руке Сумали, – вот результат.

– Чарли не собирался делать мне больно, – укоризненно произнесла молодая женщина. – Он лишь хотел отвести меня в сторону, подальше от всего.

– «От всего» – это значит, от скандала, – пояснил Голдейкер. – Наше появление было встречено там без восторга.

– Теперь это в прошлом. А рука уже почти в порядке, – сказала Сумали и добавила: – Мне пора, Фрэнсис. Ты уже собрал чемодан? Ничего не забыл?

– Не волнуйся, я им займусь. А тебе хватит изображать из себя наседку.

Азиатка улыбнулась и выразительно посмотрела на Линли.

– Если я не проверю, он забудет даже паспорт.

Супруги тепло и искренно попрощались, как и положено любящей паре. По крайней мере, так показалось Линли. Как только Сумали ушла, он задал логичный вопрос: давно ли они женаты?

– Двенадцать лет, – ответил Голдейкер.

– Есть дети?

– Боюсь, что она неспособна.

– Простите?

Врач задумчиво посмотрел на фото, стоявшее на столе рядом с небольшим камином, и передал его Линли. На снимке была запечатлена многочисленная тайская семья: отец семейства, мать и их одиннадцать детей. Томас узнал среди них молоденькую Сумали – лет семнадцати, такую же красавицу, что и сейчас.

– Она беременела дважды, еще в юности, в четырнадцать и в семнадцать лет, – сказал Фрэнсис. – Оба раза от одного и того же мужчины, кстати, родного дяди. Поскольку она отказалась назвать имя отца будущего ребенка, ее отец оба раза отправил Сумали на аборт. Во время второго ей перевязали трубы. Неудачно. С необратимыми последствиями.

Линли вернул Голдейкеру фото.

– Мое сочувствие и ей, и вам.

– Но какими же скотами порой бывают мужчины! – ответил хирург.

– Именно об этом и хотела поговорить с вами Клэр Эббот? Она ведь брала у вас интервью? Ее, как феминистку, наверняка возмутила история вашей жены.

– История моей жены возмутила бы любого, – возразил Фрэнсис. – Но нет, мы говорили не о Сумали. Клэр хотела поговорить со мной о моей первой жене.

– Каролине.

– Да. – Медик пристально посмотрел на Линли, как будто впервые с момента его прихода серьезно задумался о том, что привело на порог его дома инспектора полиции. – Давайте я принесу вам кофе, – сказал он и вышел в кухню.

Томас воспользовался моментом, чтобы взглянуть на другие фото в комнате. Одни стояли в рамках на камине, другие – на столах. Среди них он заметил снимки Фрэнсиса в компании двух мальчиков, а позже – молодых людей, по всей видимости, сыновей. Один был белокурым, как и его отец, второй – темноволосым.

Белокурый унаследовал рост отца и его крупный нос. Второй был невысок, и на всех снимках у него были длинные волосы, независимо от возраста и моды. При этом волосы были подстрижены в стиле пажа, чем-то напоминая портрет Ричарда III, что в общем-то никак не акцентировало черт его лица. Эта прическа и общая непохожесть братьев заставили Линли вспомнить про «зиму тревоги нашей» и разницу между двумя Плантагенетами[11].

Вскоре вернулся Голдейкер. В руках у него был пластиковый поднос, на котором стояли кофейник, две чашки, сахарница и молочник. Кивком головы он указал на продавленный диван, узкий столик перед которым был завален газетами, пребывавшими на разных стадиях прочтения, журналами и невскрытыми конвертами. Не церемонясь, хозяин дома поставил сверху поднос и сел. Гость последовал его примеру. Оба сидели лицом к холодному камину.

– Скажите, Клэр Эббот называла причины того, зачем ей понадобилось поговорить с вами о вашей бывшей жене? – спросил Линли.

Хирург помешал приготовленное им кофейное варево, нажал до упора поршень френч-пресса и разлил напиток по кружкам. На вопрос он не ответил, сказав лишь следующее:

– Я прочел в газете, что она скоропостижно скончалась. Это как-то… – он обвел рукой комнату и сидящего в ней Томаса, – …связано с ее смертью?

– Вы спрашиваете это потому, что…

– Потому, что вы сказали мне, что пришли поговорить о Каролине, и я не вижу других поводов для нашей беседы.

– Клэр Эббот убили, – сообщил Линли.

Голдейкер был занят тем, что добавлял в кофе молоко. Держа в воздухе молочник, он на мгновение замер и прошептал:

– Боже мой! – Затем поставил молочник на стол и продолжил: – Я понятия не имел. В газетах ничего такого не говорилось…

– Было проведено повторное вскрытие. К сожалению, первое не установило истинную причину смерти, так что пришлось его повторить. Вам известно, что с нею в ту ночь была ваша бывшая жена?

– Когда она умерла? Нет, я не знал. Надеюсь, вы не думаете, что Каролина убила ее?

Фрэнсис с задумчивым видом снова взялся за молочник, а когда закончил возиться с молоком и сахаром, сказал:

– Знаете, инспектор, иногда у этой женщины сносит крышу. Я не стану лгать и уверять вас, будто сильно переживал, когда мы с нею расстались, будь она хоть трижды мать моих сыновей. Но даже несмотря на это, я и отдаленно не представляю ее в роли убийцы.

– Пока мы этого не утверждаем, – заверил его Линли. – Нам известно лишь то, что Каролина находилась в соседней комнате, когда Клэр Эббот умерла, и что именно она наутро обнаружила ее тело. И всё. Поскольку Клэр была ее работодательницей и от ее смерти Каролина никоим образом не выиграла, я с трудом представляю мотивы, подвигнувшие ее убить мисс Эббот. Но затем нам стало известно, что незадолго до своей смерти Клэр разговаривала с вами… Надеюсь, теперь вам понятен наш интерес?

– Но вы же не думаете, что я как-то причастен к ее убийству?

Томас улыбнулся и взял со стола кофейную чашку.

– Расскажите мне о вашей встрече.

Голдейкер задумался, держа чашку в руке.

– Сначала я решил, что она хочет проконсультироваться об операции, – начал он. – Что, наверное, она в курсе того, что я пластический хирург, и хочет что-нибудь с собой сделать. Вообще-то, я этим не занимаюсь, но откуда ей знать. Поэтому, когда она мне позвонила, я ей сразу сказал, что это не по моей части. Она расхохоталась над тем, что я решил, будто ей нужна пластическая операция. Ведь она феминистка! Тогда я подумал, что она хочет написать книгу, каким операциям подвергают себя женщины, которым в восемьдесят хочется выглядеть на восемнадцать. Это явно в ее духе. Но она тут же сказала мне, что звонит совершенно по другому вопросу и вообще, не желаю ли я с нею встретиться?

– Она не сказала вам о целях этой встречи?

– Нет. – Врач сделал глоток кофе и поставил чашку на какой-то журнал, на обложке которого были фотографии детей с «волчьей пастью» – до и после операции. – Сказала лишь то – и мне это показалось странным, – что хотела бы встретиться «на нейтральной территории».

– Что она имела в виду?

– Я задал ей тот же вопрос. Она ответила, что просто не хочет, чтобы на нее что-то влияло. А мой дом и моя профессия могут повлиять на ее выводы. Тогда я спросил у нее, при чем здесь это? Она ответила, что это часть ее исследований, своего рода предварительный этап работы над книгой, которую она собралась написать.

– Смотрю, вы хорошо все запомнили.

Голдейкер пожал плечами.

– Это из-за того, что было потом. Я согласился встретиться с нею за ленчем в ресторанчике неподалеку от моей работы. Я не заподозрил никакого подвоха.

– А ваш разговор?

– Она хотела поговорить про наш брак с Каролиной. Честно говоря, мне это не понравилось. Я ей так и сказал. Мне казалось, что она нечестно заманила меня на этот ленч, и я был от всего этого далеко не в восторге. Разговор оказался в духе «он сказал – она сказала», хотя я сперва этого не понял. Клэр сообщила мне это потом.

– То есть ваша версия брака существенно отличалась от версии вашей жены?

– Я так понял, что Каролина, работая у нее, рассказывала Клэр о нашем браке. Беда в том, что у нее всегда возникали проблемы по части правды.

Учитывая обстоятельства смерти Эббот, подумал Линли, это весьма любопытный момент.

– В каком смысле? – уточнил он.

Голдейкер снова взял со столика свой кофе.

– Не хотелось бы говорить о ней плохо, но брак с Каролиной был сродни хождению по кругам ада. Судя по всему, она наговорила Клэр о нем кучу всякого вздора. Что у меня якобы хроническая клиническая депрессия – один бог ведает, откуда она это взяла – и то, что она называла «сексуальной инерцией», под которой, по всей видимости, имела в виду то, что я выполнял свои супружеские обязанности не так часто, как ей хотелось. При этом сама она якобы героически сражалась с моими приступами апатии, отсутствием интереса к ней и нашим сыновьям. Боюсь, истина была несколько иной, сказал я тогда Клэр.

– А именно?

– То, что даже в самый расчудесный день Каролина могла довести кого угодно до монастыря. Дело в том, инспектор, что она была крайне недовольна тем, как развивается моя карьера.

– Боюсь, я плохо вас понял.

– Мы с нею поженились вскоре после того, как я закончил учебу. Она ожидала, что я буду зарабатывать кучу денег, делая операции избранным. Откуда ей было знать, что в мои планы не входило тратить мои таланты на знаменитостей, жен миллионеров и богатых вдов? Получив диплом, я предпочел оперировать пациентов с врожденными дефектами, ожогами, жертв террористических атак, раненых солдат, детей… Я проводил – и до сих пор провожу – значительное время вдали от дома, в других странах. Как вы понимаете, это отнюдь не способствовало укреплению нашего брака. Потом наш разговор коснулся Уильяма. Клэр специально спросила меня о нем. Причиной ее интереса было не только самоубийство, но и то, что, по словам Каролины, к этому шагу якобы подтолкнул его я.

– Но почему? – спросил Линли, а про себя подумал, что такой запутанной картины семейных отношений он еще не встречал. Все-таки старик Толстой был прав, подумал он, причем не в первый раз.

Фрэнсис поднялся с места и подошел к стоявшему в эркере столику. Из целой коллекции стоявших там фотографий он выбрал одну и вернулся с ней на диван, где передал ее Линли.

На фото был изображен его младший сын, темноволосый, со стрижкой в духе Ричарда III. Пока инспектор рассматривал снимок, ломая голову над вопросом, что особенного он должен на нем увидеть, Голдейкер порылся в центральном ящике стола и через мгновение извлек еще одно фото – профиль детской головки, лежащей на плече у матери. И тогда Линли понял – у ребенка не было уха, лишь отверстие в черепе и жалкая кожная складка рядом с ним.

– Каролина потребовала немедленной операции, – пояснил хирург, – буквально в считаные дни после его рождения. Она никак не могла примириться с мыслью о том, что с этим придется подождать. Ведь если сделать операцию новорожденному, ухо не будет расти вместе с ним, и позже ребенку придется пришивать новое ухо, а затем еще и еще раз. Я пытался ей это втолковать, но она отказывалась меня слушать. Она таскала несчастного мальчика по всему Лондону, к другим хирургам, которые говорили ей то же самое. Мол, торопиться не стоит, лучше подождать. Каролина же, к сожалению, буквально тряслась над сыном. Она зациклилась на его недостатке, который он сам – относись она к нему спокойнее – мог бы даже не замечать. Она постоянно твердила Уильяму, что с ним всё в порядке, что он красивый, талантливый, умный – в общем, приписывала ему все положительные качества, которые только приходили ей в голову. Он же отлично понимал, что многое из этого – неправда.

– А что, собственно, стало причиной развода?

– Не что, а кто. Алистер Маккеррон. Она ушла от меня к нему, хотя, как я понял, Клэр она сказала, что это я ушел от нее к Сумали. Если честно, я был только благодарен бедняге Алистеру, что он меня от нее избавил. Да, я скучал по мальчикам. Но Каролина препятствовала нашим встречам, не давая мне видеться с ними. Я же много времени проводил в разъездах. В общем, я позволил Алистеру взять бразды отцовства в свои руки, чем отнюдь не горжусь. Это сказалось на моих отношениях с сыновьями. По крайней мере, с Чарли, когда Уильяма не стало. Мы с ним отдалились друг от друга, и он презирает Сумали.

Линли задумался над его словами. Где-то в доме зазвонил телефон, но хозяин даже не пошевелился, чтобы ответить. После шести двойных звонков автоответчик голосом Сумали попросил звонившего оставить сообщение. Но его так никто и не оставил.

– И обо всем этом Клэр и хотела поговорить с вами?

– Об этом, а также о том, что она называла «сложными отношениями Каролины с правдой». Судя по всему, она сама не раз ловила ее на лжи.

– Что грозило той потерей работы?

– Согласен, иметь в качестве работника лжеца – не самая приятная вещь, и Клэр вполне могла подыскивать поводы, чтобы ее уволить. Однако из ее слов этого не следовало. Клэр ограничилась лишь фразой о том, что хочет поговорить о «сложных отношениях Каролины с правдой», поскольку та… – Голдейкер улыбнулся, подыскивая нужное слово. – Как там говорят дети? Навешала лапши на уши?

– Помимо вашего брака?

– Как я понял, за эти годы она много чего поведала Клэр о своей жизни, но, как это часто бывает с патологическими лжецами, она вечно противоречила самой себе. И Клэр сочла нужным проверить кое-что из того, что она ей говорила.

– Что мешало вам самому солгать Клэр? – спросил Томас.

– Мог, не спорю. И потому предложил, чтобы она также поговорила с матерью Каролины и другими людьми, в первую очередь с женщинами, из тех, кто ее знает.

– А почему не с мужчинами?

Фрэнсис печально усмехнулся.

– Инспектор, Каролина в два счета так охмурит любого мужика, что он тотчас сбросит с себя брюки. Знаю это по собственному опыту. Думаю, что Алистер Маккеррон тоже.

Шафтсбери, Дорсет

– И он предложил, чтобы Клэр поговорила с некоей Мерседес Гарза… – Голос Линли на мгновение оборвался, из чего Барбара сделала вывод, что он говорит по мобильнику. – Погодите, – добавил он, – мне тут нужно…

Спустя мгновение Томас заговорил снова:

– Извините. Возился с ключами от машины. Мерседес Гарза – это мать Каролины Голдейкер. Среди того, что вы откопали, есть какие-нибудь свидетельства их беседы?

Хейверс задумалась. «МГ»? Инициалы из ежедневника Клэр? Она поделилась этой мыслью с Томасом.

В следующий миг кто-то трижды, и весьма настойчиво, позвонил в дверь. Барбара подошла к окну и выглянула на дождь. На крыльце стояла Каролина Голдейкер.

– Она пришла сюда, – сказала девушка Линли.

– Каролина?

– Собственной персоной, да еще с картонной коробкой.

– Принесла что-то из бумаг или вещей Клэр Эббот?

– Понятия не имею. А что стоит следующим номером в ваших планах?

– Мерседес Гарза.

– Что-то уже есть от ребят из лаборатории?

– Ни словечка.

Между тем Каролина Голдейкер оставила в покое звонок и заглянула в окно гостиной. Заметив там Барбару, она прищурилась и, указав на картонную коробку, позвонила в дверь еще раз, еще громче и настойчивее. Ей открыл Уинстон. Хейверс слушала их разговор краем уха, так как к другому уху у нее был прижат мобильник, по которому она говорила с Линли.

– Боюсь, что нет, миссис Голдейкер, – раздался голос ее напарника.

– Но почему нет? – удивилась незваная гостья. – Послушайте, сержант… Забыла, как вас звать. Это смешно!

Ее голос звучал все громче, и Барбара увидела в окно, как она пытается протолкнуться в дверь.

– Идет полицейское расследование, а это значит… – попытался возразить Нката.

– А я вам говорю, что личные вещи не имеют ни малейшего отношения к полицейскому расследованию. Живо пропустите меня!

– Не могу.

– Тогда я сейчас позвоню вашему начальнику, кто он там у вас?

– …о Лили Фостер, – говорил в это время в трубку Томас.

– Знаете что, сэр? – перебила его Барбара. – Подождите минутку. Там у Уинстона с этой Голдейкер что-то назревает…

Выйдя с мобильником в руке из кабинета Клэр, девушка направилась в коридор. Там ее коллега сумел грудью перегородить Каролине путь внутрь дома. Вместе они исполняли странный танец – шаг вправо, шаг влево. Судя по всему, Нката не спешил применять против своей «партнерши по танцу» физическую силу.

– Вам сюда нельзя, миссис Голдейкер, – сказала Барбара.

– Я пришла за своими вещами, – заявила та. – Я не собираюсь красть ничего из вещей Клэр, если это вас так волнует. Этот… этот полицейский, который не пускает меня в дом…

– И правильно делает, – заметила сержант Хейверс.

– Я должна поговорить с вашим начальником, – не унималась Каролина.

Сотрудница полиции протянула ей свой мобильник.

– Давайте. Его зовут инспектор Линли, – сказала она и, резко развернувшись на пятках, вернулась в кабинет.

Лили Фостер, задумалась Хейверс. Томас что-то сказал про Лили Фостер. Сержант посмотрела на ежедневник Клэр. Ага, вот оно! Незадолго до поездки в Кембридж. «ЛФ». Дата и время.

Пока Каролина разговаривала с Линли – Барбаре оставалось лишь надеяться, что тот применит против нее голос, – сама она вернулась к папкам, помеченным именами и фамилиями двух мужчин. Пора заняться ими вплотную, подумала она и открыла первую папку. Внутри оказался вопросник, и Хейверс погрузилась в чтение. Тем временем из соседней комнаты доносился возмущенный голос Каролины Голдейкер.

Вскоре Барбаре стало ясно: Клэр Эббот действительно разговаривала с женатыми мужчинами об их встречах с другими женщинами, с которыми они познакомились в Интернете. Кстати, мужчины отвечали на ее вопросы вполне откровенно. Как, когда, где и почему. Так, например, Боб Т. делал это, главным образом, «по приколу», «ради разнообразия» и чтобы «оторваться и тряхнуть стариной». А Джон С. жаловался, что «жена не позволяет того, что позволяют другие телки», что «дома я не получаю того, чего хочется» и что у жены едва ли не каждый день отмазка, мол, «болит голова». По признанию обоих, одной из причин охлаждения их супружеских отношений были дети. По этим причинам они якобы и стали посетителями двух сайтов, на которых женатые мужчины знакомились с замужними женщинами для приятных и ни к чему не обязывающих встреч. Те происходили в отелях, на свежем воздухе, на заднем сиденье автомобилей, в женском туалете в одном пабе в Дорчестере, дома у родственников, в садовом сарае, в передвижном караване и даже – в одном случае – на скамье церкви Святого Петра здесь, в Шафтсбери.

Вскоре в кабинет вплыла Каролина Голдейкер и протянула Барбаре мобильник.

– Я могла бы прийти и раньше, сразу после смерти Клэр, и забрать свои вещи, – заявила она.

– Но вы этого делать не стали, – сказала сержант.

– Я подумала, что понадоблюсь. Что продолжу мою работу здесь, пока все, что касается Клэр и ее смерти, не прояснится…

– Что ж, разумно, – кивнула Хейверс, после чего напомнила о себе в мобильник: – Сэр?

– Я предложил ей добиться ордера через суд, – ответил ей бархатистый баритон Линли. – Однако предупредил, что вряд ли она может рассчитывать на его получение, пока в доме, куда она пытается вторгнуться, полным ходом идет полицейское расследование.

– Вы ей прямо так и сказали? – спросила Барбара. – Какой чудный язык, какие стройные предложения!

– Стараюсь. А что касается Лили Фостер…

И инспектор поведал коллеге, что эта особа сыграла над Каролиной злую шутку в том, что касается мемориальной службы в память о ее покойном сыне Уильяме.

– Вам наверняка захочется поговорить с нею на эту тему, – сказал он.

На этом их разговор завершился. Барбара повернулась к Каролине Голдейкер.

– Некая Лили Фостер, миссис Голдейкер, – сказала она. – Вы не могли бы просветить меня, кто она такая?

Хестон, Миддлсекс

Мерседес Гарза жила неподалеку от прекрасного, неоклассического особняка в Остерли-парк. Пару столетий назад Роберт Адам преобразил типичный тюдоровский дом красного кирпича, построенный еще в XVI веке, в великолепный дворец, уютно затерявшийся посреди сельской местности.

Увы, в наши дни он оказался в тесном соседстве с аэропортом Хитроу, а вокруг его лужаек и куртин выросли лондонские пригороды. Дом Гарзы стоял в одном из таких пригородов неподалеку от парка, выходя окнами на садовые участки по другую сторону дороги, на которых царил осенний раздрай.

Как оказалось, из своего дома Мерседес вела весьма успешный клининговый бизнес. Назывался он «Королевы чистоты». За долгие годы у нее сложилась своя клиентура, причем весьма обширная, и теперь под началом Гарзы трудились пятьдесят семь таких «королев».

Линли застал ее за подведением финансовых итогов месяца. Обычно каждый дом убирали две или три женщины – иногда такая команда приводила в порядок по два дома в день. В общем, арифметическая задачка была не из легких. Однако Мерседес, сидя за компьютером с сигаретой в зубах и время от времени выпуская к потолку клубы сизого дыма, щелкала ее, как орешки.

Когда же одна из «королев» открыла посетителю дверь и провела его в гостиную, служившую также рабочим кабинетом, главная «королева чистоты» оторвалась от своего занятия. Шагая, Томас был вынужден переступить через ведро и швабру в коридоре, который вел в глубину дома. Та самая уборщица, которая открыла ему дверь, похоже, отвечала и за еженедельное наведение чистоты в доме своей работодательницы.

Шлепнув ладонями по столу, Мерседес поднялась навстречу гостю. Из разговора с Фрэнсисом Линли знал, что родом она из Колумбии и сейчас ей шестьдесят восемь лет. И если первое угадывалось легко – по крайней мере, ее латиноамериканские корни, – то со вторым можно было запросто ошибиться. Дело было даже не в том, что эта дама не выглядела на свой возраст. Скорее, причиной был ее внешний облик. Кому какое дело, как будто заявляла она всем своим видом, что хочу, то и ношу, и плевать я хотела на все. В данный момент на Гарзе была оранжевая туника с воротником-хомутиком и фиолетовые леггинсы, а на ногах красовались начищенные до блеска сапоги до колен, в каких ходили офицеры времен Первой мировой войны. Оправа ее очков была ярко-зеленого цвета, а шарф, удерживающий темные с проседью волосы, – канареечно-желтого. И как ни странно, все это отлично на ней смотрелось. Из чего Линли сделал вывод, что перед ним волевая особа, которой не занимать уверенности в себе. Так оно и оказалось, причем с лихвой.

Ответив ему твердым рукопожатием, Мерседес заговорила, не вынимая изо рта сигареты:

– Фрэнсис, он позвонит мне, как вы уйдете, – ее английский оставлял желать лучшего. – Но вы ничего не думайте, это просто вежливость с его стороны. Хотите кофе? Чаю? Воды? – Она улыбнулась. – Или, может быть, виски?

Выпустив напоследок в воздух струю дыма, она затушила сигарету в блюдце с прекрасным георгианским орнаментом, которое Томас моментально узнал, потому что такие же были и в его доме в Корнуолле. Его предки точно перевернулись бы в гробу, узнай они о столь оскорбительном отношении к дорогому фарфору.

Он отклонил все предложения хозяйки, и та закурила очередную сигарету и предложила ему сесть. Что он и сделал, расположившись у окна. Мерседес осталась стоять. Линли тотчас же ощутил дискомфорт, причиной которого было чересчур строгое воспитание, запрещавшее сидеть в присутствии дамы. Он было встал, однако пожилая женщина остановила его:

– Сидите. Я сама сижу весь день. От сидения у меня уже болит задница. Нужно дать ей передохнуть.

Увидев выражение лица гостя, она рассмеялась.

– Не ожидали услышать от меня такое? Простите, привыкла называть вещи своими именами. Ahora[12]. Чем могу помочь вам, инспектор? Вы ведь не затем явились ко мне, чтобы заказать уборку дома? Сначала наведались к Фрэнсису, теперь ко мне… Из чего я делаю вывод, что это из-за Каролины. Она – единственное, что у нас с ним есть общего.

– У вас с ним какие-то проблемы? – спросил полицейский.

– С Фрэнсисом? Как говорится, даже близко нет. – Дама сняла очки, подошла к столу и, откопав из-под бумаг какой-то лоскуток, принялась энергично их протирать. – Verdad?[13] Я не понимала, зачем он на ней женился. Но тут она говорит мне, что она на третьем месяце, и все сразу стало ясно.

– Скажите, вы когда-нибудь разговаривали о ней с Клэр Эббот?

Мерседес кивнула, стряхнула пепел в крошечный камин, снова затянулась и заговорила сквозь дым:

– Мы с дочерью не виделись много лет. Как вдруг этой женщине понадобилось говорить со мной. Зачем? Мы с Каролиной… Порой я забываю слова. Может, вы поможете? В общем, мы с ней не разговариваем.

– То есть вы отдалились друг от друга? – уточнил Линли.

– Да-да, именно. Мы не виделись с ней… лет десять? Нет, даже больше. Раньше я просила ее, вернее, говорила ей… Мое терпение лопнуло. У меня есть другие дети, и я попросила ее держаться от нас подальше, пока она не научится следить за тем, что говорит.

– Другим детям? Или о других детях?

Мерседес одной рукой помассировала поясницу, а затем поправила на голове канареечно-желтый шарф.

– Я устала слышать постоянные обвинения в… Как же это называется?.. Зло… зло… в общем, в дурном поведении.

– Злонамеренных действиях?

– Якобы я на протяжении всей ее жизни поступала с ней жестоко. Видите ли, я привезла ее в Лондон, когда ей было всего два года. И что же? Вместо благодарности она утверждает, что была бы счастлива в Колумбии с моей матерью. – Гарза усмехнулась с сигаретой в зубах. – С моей матерью? Та как-то раз решила сделать внучке приятное. Подарила ей котенка. Мы летим сюда, но его взять не можем. Из-за бешенства и самолета. Но Каролина вечно вспоминает про это, раздувает до небес. Это так глупо, потому что – если честно, – будь у меня такая возможность, я бы с радостью оставила ее со своей матерью. Оказаться в Лондоне одной, в двадцать один год? Да это же счастье! Но мать говорит мне – нет. Мол, Каролина – это мое «маленькое последствие», и она должна каждый день напоминать мне о моем грехе.

Пожилая колумбийка поправила на камине безделушку – фигурку женщины в костюме купальщицы тридцатых годов. Их тут была целая коллекция – все в разных костюмах и позах. Полюбовавшись ею, Мерседес заговорила снова.

– Католики, – произнесла она, обращаясь, скорее, к себе самой. – Чистилище, ад, рай и все такое прочее. Мы живем прошлым. Мы не умеем жить настоящим. Вы, часом, не католик, инспектор?

– Нет.

– Везет. Я до сих пор не могу оправиться от того, что я католичка. А всё мои грехи!

– Ребенок в девятнадцать лет? Это ваш грех?

– Я не была замужем за ее отцом. – Гарза пристально посмотрела на Томаса, как будто проверяя его реакцию. Впрочем, в наши дни внебрачные дети стали скорее правилом, чем исключением, так что Линли это не удивило. – Для моей матери это был страшный грех, – добавила она. – И я расплачивалась за него в первые два года, пока жила с Каролиной в Боготе. Затем я переезжаю сюда, я работаю. Я не боюсь тяжелой работы. Я убираю дома других людей, а так как у меня есть голова на плечах, мои услуги пользуются спросом. У Каролины красивые платья, новые игрушки, она хорошо ест и спит в своей собственной спальне, а затем идет в школу. Разве это плохая жизнь?

– Как я понял, она думает иначе?

– Когда ей было шестнадцать, я вышла замуж. Неожиданно для нее. У меня еще трое детей. Тоже для нее неожиданность.

Подойдя к рабочему столу, рядом с компьютером, на котором она работала, когда Линли вошел, Мерседес взяла оттуда фотографию в рамочке. Там были изображены два мальчика-близнеца и девочка. Это был старый снимок – дети с тех пор выросли. Мерседес с гордостью заявила, что один из ее мальчиков сейчас управляющий хедж-фонда, а второй – юрист. Девочка же – специалист в области ядерной физики. Вполне понятно, что старая латиноамериканка, как мать, была в восторге от их успехов. В отличие от Каролины.

– А ваш муж? – спросил инспектор.

– Он слесарь, – ответила Мерседес и рассказала, что у него, как и у нее, свое дело. Как и она, он начинал с нуля. – У него никакого образования, – добавила она. – Вернее, у нас обоих. Зато мы умеем трудиться. Я пыталась привить это и Каролине – мол, если хочешь чего-то в жизни достичь, нужно прикладывать усилия. Но не смогла.

Затем Гарза, хотя ее никто о том не просил, подтвердила многое из того, что Линли уже слышал от Фрэнсиса Голдейкера. Как тот познакомился с Каролиной Гарза, как они поженились и как Каролина была недовольна его увлеченностью своей работой.

– Она решила сидеть дома и растить сыновей, Гильермо и Карлоса. Это ведь тоже работа, не так ли? Но Гильермо родился… с плохим ухом, и Каролина тряслась над ним. – Мерседес покачала головой. – Вечно жужжала над ним, как рой пчел.

– Именно поэтому Клэр Эббот и хотела поговорить с вами? Из-за Уильяма?

Томас рассказал ей про мемориал, который Клэр устроила в память о сыне Каролины.

Нет, ответила Мерседес, Клэр Эббот интересовала только сама Каролина. У нее с собой был блокнот, добавила она, и запись, которую та сделала на смартфон. Эту запись она проиграла для Гарзы. На ней голос Каролины рассказывал о ее детстве.

По словам писательницы, она сделала эту запись тайком. Не хотела, чтобы ее помощница знала, что ее записывают, ибо только так можно было рассчитывать на ее правдивый рассказ. Судя по записи, та состоялась в ресторане, или же женщины просто обедали вместе, потому что, кроме голоса Каролины, слышалось также звяканье столовых приборов.

– Она сказала,почему дала вам прослушать эту запись? – спросил Линли.

Колумбийка докурила сигарету и сразу зажгла другую. Своей манерой затягиваться она напомнила инспектору молодую Лорен Бэколл[14]. Правда, на этом их сходство и заканчивалось. Прислонившись спиной к камину, Мерседес продолжила:

– На той записи Каролина рассказывала одну историю, и Клэр хотела узнать, что я скажу по ее поводу. Эта история…

Женщина не договорила. Впервые за все время визита Линли эмоции, похоже, взяли над нею верх. Глаза ее затуманились. А тут, как назло, в коридоре уборщица принялась орудовать шваброй у самой двери.

Томас дал собеседнице время успокоиться, но она так ничего и не сказала, и тогда он счел своим долгом задать наводящий вопрос:

– Мне интересно все, что касается Клэр Эббот. Фрэнсис сказал вам, что ее убили?

Мерседес кивнула, и когда она заговорила снова, голос ее было не узнать. Искренность в нем уступила место какой-то тяжести.

– То, что она там городила… Каролина и раньше сочиняла про Торина – это мой муж – всякие небылицы, – стала рассказывать она. – Мол, однажды вечером, когда она поздно пришла домой, он в припадке ярости сломал ей нос. Она говорила, что, пока не зарабатывает сама, он не разрешает ей покупать новую одежду, и она ходит в обносках из благотворительного магазина. И что в нашем доме не бывает праздников. Ни Пасхи, ни Рождества. Эти вещи я слышала и раньше. Мои дети передавали мне, что она говорит.

– Но на этой записи она сказала что-то другое? Я правильно вас понял?

Гарза понизила голос, и Линли был вынужден наклониться ближе, чтобы расслышать ее.

– Она наговорила Клэр, что я представляю собой как мать. Что, мол, когда она росла, я вечно меняла мужчин. Каюсь, мужчины у меня были. Пока я не встретила Торина, я питала к ним слабость. Но я ни разу, когда у меня появлялся новый мужчина, не оставила ее на целую неделю с кем-то из уборщиц, чтобы самой… Ну, вы понимаете, о чем я. Но именно это она и заявила Клэр. И еще, что якобы я будила ее посреди ночи, чтобы обвинить не в одном, так в другом, или что, когда я бывала беременна, я позволяла Торину… делать с ней все, что он захочет. Да-да, так она говорила.

– На той записи? – уточнил Томас.

Колумбийка покачала головой.

– Нет-нет, это она рассказывала Клэр Эббот, пока работала у нее. На той записи кое-что другое. И чтобы мне это сказать… – К глазам Мерседес подступили слезы, и она закашлялась. Судя по всему, эта женщина редко позволяла себе такую роскошь, как слезы по тем вещам, которые были не в ее власти.

– Фрэнсис сказал мне, что у Каролины порой возникают проблемы с правдой, – произнес инспектор в надежде ее разговорить.

Его собеседница печально усмехнулась.

– Каролина уверяла Клэр, что, когда она была маленькой, я приходила к ней в комнату в темноте ночи и… засовывала в нее бутылку из-под кока-колы. Да-да, прямо так и сказала. И что она рассказала об этом школьному учителю, и мне за это не поздоровилось.

– Это было на записи, которую дала вам прослушать Клэр?

– Да, на той записи. Ее якобы поместили в приемную семью, а в отношении меня завели дело, и я даже какое-то время сидела в тюрьме. Но ей, бедняжке, так никто и не поверил, потому что она не помнила подробности. И поэтому ее показания менялись едва ли не каждый день. По этой причине меня выпустили из тюрьмы. Она вернулась ко мне, и теперь я при первом же случае пытаюсь ей мстить.

– Сколько ей было лет, когда это якобы произошло?

– Она говорит, что восемь.

– Вы же утверждаете, что ничто из того, что она рассказала Клэр, не соответствует истине?

– Да, я так говорю. Ничто. Я ничего такого не делала, и она никогда меня ни в чем не обвиняла. Не было никакого расследования, вообще ничего не было. Это все ее фантазии. Клэр Эббот это заподозрила и потому пришла ко мне и дала прослушать запись. Она сказала, что уже проверила полицейские архивы, но ничего такого не нашла, так что пришла к выводу, что это все выдумки. Но ей хотелось узнать, почему.

– Почему Каролина рассказала ей эту историю?

– И почему она лжет. А вот этого, инспектор, я не знаю. Не будь у меня других детей, я бы решила, что она унаследовала это зло. Но у меня есть другие дети, и они не лгут. Я бы также подумала, что это потому, что я оторвала ее от любимой бабушки и привезла в Лондон. Но бабушка сама не желала ее видеть и не скрывала этого. Так что никаких объяснений у меня нет. Я так и сказала Клэр Эббот. И когда мы поговорили – Клэр и я, – мне подумалось, что она просто собирает причины, чтобы ее уволить, и ложь – одна из них.

Вытащив из кармана туники бумажные салфетки, Мерседес вытерла глаза, а затем затушила сигарету и высморкалась. Линли тем временем задумался над услышанным. Похоже, Мерседес права. Если бы ее обвинили в сексуальном насилии над ребенком, допрашивали и даже на какое-то время, пока шло расследование, посадили за решетку, то это дело сохранилось бы в архивах, и установить истину не составило бы труда. Вопрос в другом – зачем Клэр Эббот понадобилось это делать?

– Вы что-то сказали о мести, – произнес полицейский. – По словам Каролины, вы якобы при первом же удобном случае пытались ей мстить за то, что она обвинила вас.

– Она считала, что ребенок – это и есть моя месть.

– Какой ребенок?

В четырнадцать лет, сказала Гарза, Каролина забеременела. Как мать, Мерседес настояла на том, чтобы ребенок – родившийся, когда ее дочери исполнилось пятнадцать – был отдан на усыновление.

– Ведь какая мать из пятнадцатилетней девчонки? – развела руками латиноамериканка. – Я могла бы вырастить ее сама…

– Это была девочка?

– Да. И я могла бы ее вырастить, но не горела желанием. Этого она мне, похоже, и не может простить. Именно это она и имеет в виду, когда говорит про месть с моей стороны.

– А отец? Кто он?

Мерседес горько усмехнулась.

– Она говорит, что это один из моих мужчин, но это не так. А еще она заявляла, что это отец одной ее школьной подружки. Но она и раньше лгала. Так что я не берусь утверждать, что это он и есть. Затем я нашла чековую книжку, а на ней – деньги, причем книжка была открыта на ее имя.

– Отец платил содержание ребенку, которого у нее давно уже не было?

– Нет. Она честно мне призналась, когда я ее спросила. Он платит ей за то, чтобы она ничего не рассказывала его жене.

– Шантаж, – сделал вывод Линли.

– Она так не думала. По ее словам, он должен ей эти деньги за то, что она позволяла ему делать с нею все, что ему нравится. Я решила положить этому конец и пошла поговорить с ним. Он все отрицает – и ребенка, и шантаж. И я уже не знаю, где правда, а где ложь, и что мне делать. Конечно, его можно заставить сдать анализы, но ведь ребенок уже в новой семье, а у Каролины семь пятниц на неделе: сегодня она говорит одно, а завтра – совсем другое. В общем, я махнула на все рукой.

– Вы знаете, что стало с ребенком?

– Ребенка усыновили, и я молю Бога, чтобы она росла здоровенькой, а главное, не лгала, как ее мать… – Женщина печально улыбнулась. – Говорю вам, инспектор: не будь у меня троих других детей, я бы решила, что я скверная мать, раз произвела на свет такого ребенка, как Каролина. Клянусь, я бы задушила себя собственными руками в собственной постели! – воскликнула она.

Что касается ребенка ее старшей дочери, то он был отдан в католический приют для дальнейшего усыновления, а касающиеся его документы – подписаны и отправлены в архив. Впрочем, с тех пор многие законы, связанные с усыновлением, изменились, так что установить биологических родителей или найти своего ребенка не представляло труда. Интересно, Каролина Голдейкер предпринимала что-то в этом роде? А если не она – то, может, это сделала ее дочь? А если и та, и другая? И если да, имеет ли это какое-то отношение к смерти Клэр Эббот?

Неизвестным оставалось также имя предположительного отца внебрачной дочери Каролины. Мерседес отказалась его назвать, тем более что сам мужчина все отрицал. Какой смысл выяснять его личность, если дальнейшая судьба ребенка неизвестна и тесты на ДНК не проведешь? Но, даже будь оно иначе, Линли сомневался, что взрослая дочь Каролины, где бы та сейчас ни была, и личность ее отца имеют отношение к расследуемому случаю, если только Каролина Голдейкер по какой-то причине не общается с кем-то из них, или даже с обоими.

В конце концов, Мерседес согласилась назвать имя возможного отца ребенка – некий Адам Шеридан, – однако Томас отвел ему последнюю строчку в списке тех, с кем ему хотелось бы поговорить.

Между тем небо на улице прояснилось, и серые тучи уступили место бледной голубизне. На садовых участках на другой стороне улицы кипела работа: между грядками садовники катили тачки, подбирая с земли гниющие остатки летнего урожая.

В кармане у Томаса зазвонил мобильник.

– Линли слушает, – как обычно, представился он.

– Инспектор? – раздался в трубке незнакомый голос. – У нас для вас кое-что есть.

Как оказалось, это ему наконец позвонили криминалисты.

Шафтсбери, Дорсет

Несмотря на недовольство тем, что ей не позволили забрать из дома Клэр Эббот личные вещи, Каролина Голдейкер была только рада выложить Барбаре все, что ей было известно о Лили Фостер. Вскоре Хейверс уже была в курсе того, что Лили – не только бывшая подружка Уилла, покойного сына Каролины, но и жительница Шафтсбери, которая якобы нарочно перебралась сюда уже после его смерти, чтобы всячески отравлять ей, его матери, жизнь. И подтверждение тому – ордер, выданный полицией на имя Лили Фостер по причине ее злостного хулиганского поведения. Полиция – Барбара знала это и без Каролины, хотя та и пустилась в пространное объяснение, что означает подобный ордер – не раздает такие вещи направо и налево без веских на то причин. В случае Фостер таких причин было как минимум десяток, и все они, так или иначе, были связаны с ее нападками на бедную мать ее покойного бойфренда. Причиной же столь вызывающего поведения была убежденность девушки в том, что именно мать довела молодого человека до самоубийства.

Со своей стороны Каролина заявила, что во всем виновата сама Лили. Она первой разорвала отношения с Уильямом, и в результате он впал в глубочайшую депрессию, от которой его спас лишь переезд из Лондона в Дорсет, где о нем и его душевном здоровье неустанно пеклись она, его мать, и его отчим.

– Но затем эта нахалка снова свалилась нам на голову, словно эпидемия гриппа, – заявила Каролина. – И Уилл… Он был однолюбом. Не мог забыть ее. Он был верным и преданным, в то время как она… – Женщина даже сжала кулаки – не то для того, чтобы пустить их в ход, не то помогая себе сдержаться, после чего добавила: – Я уже рассказала вам, что стало с моим сыном.

– И Клэр все это знала? – спросила сержант.

– А при чем здесь Клэр?

– Не знаю, – призналась Барбара, – Но когда кто-то умирает неестественной смертью… – Она не договорила.

– Вы хотите сказать, что Лили могла… Слушайте, почему вы, во имя всего святого, упорно отказываетесь сообщить мне, что именно послужило причиной сердечного приступа Клэр?

– К сожалению, я не имею на это права.

С этими словам Хейверс извлекла ежедневник писательницы и попросила Каролину взглянуть на сделанные в нем записи. Вдруг она узнает кого-нибудь из тех, с кем у Клэр были назначены встречи? Тут есть даты, имена, инициалы, фамилии, названия мест. Если Каролина сможет хоть чем-то ей помочь, сержант будет благодарна ей за любую информацию.

Все так же сидя за рабочим столом Эббот, Барбара подтолкнула Каролине ежедневник. Та, как она и надеялась, тотчас начала выдавать факты. Радли – это зубной врач Клэр, сказала она. Он здесь, в городе и… женщина умолкла, а по лицу ее промелькнул испуг. Неужели сержант Хейверс считает, что под пломбой можно что-то замуровать, а спустя какое-то время, в момент жевания, пломба даст трещину, вещество просочится в рот и вызовет сердечный приступ? Вот это воображение, подумала Барбара, а вслух сказала, что рассматриваются самые разные версии.

В конце концов, если людей убивают прямо на лондонских улицах уколом отравленным зонтиком, то чем эта версия хуже? Кстати, что там с другими именами?

Дженкинс – это личный врач Клэр в Лондоне, сообщила Голдейкер. Гермиона, Линн и Уоллис – активистки Женской лиги здесь, в Шафтсбери, участницы местной группы. Они проводят заседания, на которые приглашают докладчиков, участвуют в разного рода добрых делах, помогают молоденьким девушкам повысить самооценку, собирают деньги на благотворительные нужды. Собственно говоря, именно на таком заседании Женской лиги, вскоре после смерти Уилла, Каролина и познакомилась с Клэр, которая в тот раз выступала перед ними с докладом.

– Не знаю даже, зачем ей понадобилось назначать им встречи, – сказала Голдейкер, имея в виду Гермиону, Линн и Уоллис. – Возможно, они задались целью уговорить ее вступить в их ряды, поскольку она жила в этом городе. Клэр, конечно же, отказалась. Такие, как она, никуда не вступают. А вот для них заполучить ее в свои сети означало бы многое. – Женщина кивком указала на ежедневник. – В том числе и хорошие деньги.

– Лично для них?

– Боюсь, я не совсем поняла ваш вопрос.

– Я про деньги. Они рассчитывали получить деньги для себя или для вашей группы?

– Это вам лучше спросить у них самих. Но не кажется ли вам, что, когда у вас водятся деньжата, их вечно мечтает прикарманить кто-то другой?

Любопытное наблюдение, подумала Барбара, которое, между прочим, относилось и к самой Каролине. Затем она поинтересовалась у своей собеседницы метками в виде инициалов – «МГ», «ЛФ» и «ФГ». Имеются ли у нее соображения по поводу того, кто или что за ними скрывается?

Ответ Голдейкер стал для нее неожиданностью:

– Вообще-то «М» и «Г» – это инициалы моей матери. «Л» и «Ф»?.. Она знала про Лили Фостер. Я сама ей о ней рассказывала, когда Лили время от времени пыталась портить мне кровь. До того, как ей было сделано предписание. Но зачем Клэр понадобилось встречаться с ней? Разве что для того, чтобы сделать татуировку. Что касается третьей пары… Согласитесь, довольно странно, что она воспользовалась инициалами. Или же она просто куда-то спешила? Или же… она просто очень хорошо знала этих людей и потому не боялась забыть, кто они такие и где у нее с ними назначена встреча.

Хейверс отметила про себя, что «ФГ» – по всей видимости, инициалы первого мужа Каролины – так и не были ею озвучены.

– А что такое «Глобус»? – поинтересовалась у нее Барбара. – Есть какие-то соображения?

– Боюсь, что никаких.

– А названия мест?

– Увы, то же самое.

Сержант пристально посмотрела на свою собеседницу. Не считая инициалов «ФГ», та, похоже, была с нею откровенна. Возможно, она просто была не в курсе тайных вылазок Клэр Эббот в ее личный мир. С другой стороны, Голдейкер вполне могла оказаться искусной лгуньей, как то утверждал в разговоре с Линли ее первый муж.

Памятуя о том, что она видела в квартире Рори Стэтем, а также про анкеты для Боба Т. и Джона С., Барбара поинтересовалась у Каролины насчет последней книги Клэр, над которой та, по идее, работала. Пересекалась ли она лично с мужчинами, у которых Эббот брала интервью для своей новой книги?

– Для новой книги? Не было никакой книги, – ответила Каролина. – Клэр ни над чем не работала.

– А как же анонимные измены? – спросила Хейверс.

– Это еще что такое?

– Тайные свидания взрослых людей, без вопросов и обязательств. Вам это ни о чем не говорит? Похоже, она брала у мужчин интервью на эту тему. На столе у Рори Стэтем лежало что-то вроде предложения от издательства.

Каролина пожала плечами:

– Может, предложение и было, но мне о нем ничего не известно. И уж точно не было никакой книги. Но если предложение все же было, тогда понятно, почему мы с Рори разошлись во мнениях.

– Разошлись во мнениях? – нахмурилась Барбара.

– Я пыталась доказать ей, что никакой книги нет. Рори завела разговор, что, мол, нужно нанять кого-то, кто дописал бы книгу Клэр до конца. Я посоветовала ей не мучиться, потому что Клэр за последнее время не написала ни строчки. Насколько я могу судить, издателям она говорила, что в поте лица трудится над своим новым проектом, на который дала согласие, и если она… – Голдейкер обвела рукой комнату. – Посмотрите вокруг, вдруг что-то найдете.

– То есть Клэр лгала Рори? Зачем и почему?

– Понятия не имею. Знаю только то, что контракт был у нее подписан. И что она взяла за новую книгу аванс. Наверное, ей просто не хотелось возвращать деньги. Вот вы бы вернули?

– Барб!.. – В дверь кабинета просунул голову Уинстон, в руках у которого был ноутбук Клэр. Каролина тотчас ощетинилась. Судя по выражению ее лица, она не забыла, как он пытался не пустить ее в дом.

– Тут есть кое-что интересное, – сообщил Нката. – Думаю, тебе тоже стоит взглянуть.

Фулхэм, Лондон

– Ты прошла через сущий кошмар, моя дорогая, но теперь идешь на поправку, – произнесла пожилая женщина. Голос ее был исполнен доброты и тепла, что наводило на мысль о том, что это говорит ее хорошая знакомая. Беда заключалась в том, что Рори ее не знала. Не знала она и того, где находится и почему здесь оказалась. Кстати, это место имеет свое название… Сама она лежала на кровати, а к ее носу тянулись прозрачные трубочки, по которым ей в легкие поступал… кислород? Указательный палец был подсоединен к какому-то шнуру, который, в свою очередь, вел к монитору рядом с кроватью. Как Стэтем ни старалась, она никак не могла вспомнить, как называется это место.

Незнакомка склонилась над ней и дрожащей рукой убрала ей со лба волосы. «Что за дрожь? – подумала Рори. – Что это? Паралич? Страх? Паркинсон?»

– Ты нас так напугала, – сказала женщина. – Когда пришла полиция… Сначала мы подумали, что это кто-то из соседей пожаловался на громкую музыку, особенно на африканские барабаны. Но полицейские сказали, что тебя увезли в больницу, и тогда…

Ага, вот оно, нужное слово, подумала Виктория. Больница. Она в больнице.

Ей было тяжело дышать, горло пересохло, и она не могла сглотнуть даже слюну, а перед глазами все расплывалось. Наверное, именно поэтому она и попала в больницу.

– Привет, Рори. – В поле ее зрения возникла другая женщина, помоложе. Лет сорока? В руке она держала пластиковый стакан с крышечкой, из которого торчала трубочка. Эта незнакомка поднесла стакан к губам больной, которые – она это чувствовала – пересохли и потрескались и теперь причиняли ей боль.

– Попей водички, – сказала более молодая женщина. – У тебя по-прежнему все пересохло во рту.

По-прежнему? Значит, она уже приходила в сознание раньше, только не помнила этого… Сказать по правде, она вообще ничего не помнила после того, как вернулась из Шафтсбери в Лондон и, как обычно, отправилась с Арло прогуляться вечерком по свежему воздуху… Арло! Больше она его не слышала. Но если она сейчас на больничной койке, то где же Арло?

Стэтем попыталась сесть, но не смогла.

– Арло! – воскликнула, вернее, прохрипела пациентка и попыталась скинуть с себя одеяло.

– Рори, тебе нельзя, – сказала женщина постарше. – Хизер, она зовет своего песика. Мы должны узнать, что с ним случилось.

Хизер. Больная вспомнила: у нее есть сестра по имени Хизер. И эта женщина, что помладше, – это она и есть. Из чего следует, что пожилая женщина – это ее…

– Мама, – сказала она. – Мама, Арло!

Тут в палату вошла третья женщина, судя по одежде, сиделка или медсестра.

– Она спрашивает про свою собачку, – сказала ей Хизер. – Что стало с ее собачкой?

– Приводить в палаты собак запрещено, – резко ответила медичка, после чего обратилась к Рори: – Мисс Стэтем, немедленно ложитесь. Вы еще больны, и мы не имеем права…

– Я понимаю, – перебила ее Хизер, – что собак приводить сюда нельзя. Но он особый, он пес-помощник. У него даже есть специальный документ. Он… Мам, ты помнишь, какой он породы? Кубинской? Кубинец? Вертится на языке, а вспомнить не могу.

– Гавана, – пробормотала Виктория.

– Это она о чем? – спросил голос медсестры.

– Гаванец! – вспомнила Хизер. – Он гаванец. Его должны были привезти вместе с нею. Он всегда должен быть с нею рядом, иначе ему будет плохо. Прошу вас, разузнайте, где он и что с ним. Она не успокоится, пока…

– К сожалению, не могу, – заявила сотрудница больницы. – Но его, по всей видимости, отправили в приют в Баттерси.

Рори принялась шумно хватать ртом воздух, после чего предприняла попытку свесить ноги с кровати. Медсестра сказала что-то вроде того, что нужно срочно позвонить врачу, а мать и сестра должны немедленно покинуть палату. Она много еще чего сказала, но Стэтем не слышала ее, потому что к ней внезапно вернулась память. Клэр мертва. А сама она заболела. Она была дома, и внезапно у нее закружилась голова, а потом ей стало тяжело дышать. Затем ее вырвало, и она все спотыкалась, спотыкалась, спотыкалась, а Арло лаял, и лаял, и…

Дверь палаты распахнулась, и на пороге вырос – нет, не доктор в белом халате, а высокий белокурый мужчина, причем не один, а с ее матерью и сестрой Хизер, которые вернулись к ней вместе с ним.

– Немедленно уведите отсюда этого человека! – рявкнула медсестра. – И сами уходите. Я же вам уже сказала!

– Он знает, где ее собака, – сказала мать Рори. – И если вы думаете, что она успокоится, не зная, что стало с ее собакой, то вы ошибаетесь.

Мужчина подошел к кровати и, положив руку пациентке на плечо, негромко заговорил:

– С Арло всё в порядке, мисс Стэтем. Вам нет причин переживать из-за него. Сейчас он у одной моей знакомой. Она ветеринар и, пока вы не поправитесь, взяла на себя заботу о нем. Более того, она берет его с собой на работу. В Лондонский зоопарк. По ее словам, он обожает львов. – Незнакомец улыбнулся, и улыбка у него получилась слегка кривая – наверное, из-за небольшого шрама над верхней губой.

В остальном же он был вполне хорош собой. Рори почему-то подумала, что своей внешностью этот человек, возможно, повергает людей в растерянность.

– Мое имя Томас Линли, – представился незнакомец. – Я коллега Барбары Хейверс по Скотленд-Ярду.

Его присутствие произвело на больную странный эффект. Его голос успокаивал. Рори почувствовала, как напряжение оставляет ее.

– Это Барбара вас нашла, – сообщил он. – Боюсь, ради этого ей пришлось разбить окно и проникнуть к вам в квартиру. Но она услышала собачий лай. У вас с нею была назначена встреча. Вы помните?

Да-да, что-то такое она помнила, хотя и не была уверена на все сто. По идее, это должно было четко отпечататься в ее памяти – вместе со всем, что случилось с нею, – но, увы, этого не произошло.

Дверь в палату распахнулась снова. На этот раз внутрь вошла женщина в белом халате.

– Спасибо, сестра, – сказала она сиделке, после чего обратилась к остальным: – Вы тревожите пациентку. В палате вам разрешено находиться только по одному. Прошу вас немедленно выйти. – С этими словами она шагнула к мигающей машине, которую Рори приняла за монитор работы сердца. Кстати, помимо трубок с кислородом, к ее телу была присоединена капельница. Женщина – не иначе как ее лечащий врач – проверила свисающий со стойки пакет с жидкостью.

Между тем никто даже не сдвинулся с места.

– Вы что, не понимаете английский язык? Как вообще вы сюда попали, хотела бы я знать? – возмутилась медичка.

– Нет. Мама, – прошептала Виктория.

Ее мать вышла вперед.

– Я здесь, дорогая моя, – сказала она. – И Хизер тоже. Хизер, ты не могла бы…

Сестра шагнула к кровати и взяла Рори за руку. Всего одно прикосновение, и в памяти ожили новые образы. В тот вечер, когда она вернулась в Лондон из Шафтсбери, на автоответчике ее ждал голос Хизер.

Она выгуляла Арло. Затем достала из машины кое-какие вещи и вернулась в квартиру. Накормила Арло. Разогрела себе суп, намазала тост маслом и джемом. Она валилась с ног от усталости. Приняв ванну, сразу же легла в постель и вскоре почувствовала себя совсем плохо: кружилась голова, поташнивало, в груди было страшное сердцебиение, в висках – пульсирующая боль…

Томас Линли что-то говорил женщине в белом халате. Та держала в руках его служебное удостоверение и спорила с ним:

– Полиция? Только вас нам здесь не хватало! Мать может остаться, но вы двое… Немедленно выйдите вон, или я вызову охрану!

Кажется, мужчина сказал ей что-то про Барбару Хейверс, подумала Рори и тоже подала голос:

– Пожалуйста… – Сделать это оказалось гораздо труднее, чем она ожидала, однако пациентка выдавила из себя еще одно предложение: – Что случилось?

– Вы были правы, – сказал ей Линли, не обращая внимания на протесты врача. – Сердечный приступ Клэр был чем-то спровоцирован, а не случился сам по себе. То же самое, как нам кажется, случилось и с вами.

– Немедленно освободите помещение! – напомнила о себе медичка. – На сегодня достаточно.

– Пусть он… останется, – еле слышно прошептала Рори.

– Здесь решаю я, а не вы, – заявила врач.

– Дайте нам всего десять минут, и я уйду, – попросил Томас. Виктории показалось, что он пытался прочесть на бейджике имя врача – он щурился, и, видимо, у него плохо это получалось без очков. – Она лишь сообщит мне кое-какую важную информацию. Кстати, это касается и ее лично, касается того, что случилось с нею. Всего десять минут, – повторил он, – доктор…

– Биглоу, – сказала врач. – Хорошо, даю вам пять.

– Семь, – добавил пару минут Линли.

– Вы что, собрались со мной торговаться?!

– Ну хорошо, пять, – уступил полицейский и, посмотрев на мать и сестру Рори, добавил: – Могу я задать ей вопросы без посторонних?

Мать и сестра вышли, пообещав, что будут ждать за дверью. Врач тоже удалилась, пригрозив, что если Томас задержится у пациентки больше чем на пять минут, то пусть пеняет на себя.

Линли придвинул к кровати Виктории стул.

– Причиной смерти Клэр стало отравление веществом под названием азид натрия. Мы полагаем, что и с вами случилось то же самое, – рассказал он кратко. – Вы ведь до возвращения в Лондон были в Шафтсбери, не так ли?

Стэтем кивнула.

– Скажите, перед вашим отъездом вам кто-нибудь что-нибудь давал? Нечто такое, что вы привезли с собой?

Рори задумалась, однако покачала головой. Нет, ей никто ничего не давал.

– Скажите, в ваше отсутствие кто-нибудь мог попасть к вам в квартиру? У кого-нибудь есть запасной ключ? Есть ли вообще запасные ключи к вашей двери?

Больная снова задумалась.

– В моем столе… на работе, – сказала она. – Но он никак не помечен. Никто даже не догадается…

В данный момент ее куда больше занимал яд. Она приподняла руку – Господи, та как будто налита свинцом! – и, положив ее себе на грудь, спросила:

– Как это сделали?

– Его подмешали в вашу зубную пасту, мисс Стэтем. Как и большинство людей, вы, перед тем как лечь спать, почистили зубы, я прав? – спросил инспектор, и женщина кивнула. – Так вы получили свою дозу. Поскольку мы имеем две жертвы, то теперь ищем какие-то связующие ниточки. Похоже, таковых имеется две. Первая – это книга, над которой работала Клэр Эббот. Вы ведь ее редактор, не так ли?

Пациентка снова ответила кивком.

– Но книга? – шепотом удивилась она. – Это ведь просто книга!

– Я, пожалуй, соглашусь с вами, – сказал Линли. – Что подводит нас к второй нити. Это Каролина Голдейкер. Вы ездили в Шафтсбери, ведь так? На пару дней? В связи с поминовением Клэр? Скажите, пока вы были там, могла Каролина Голдейкер получить доступ к вашим вещам? А именно к вашей зубной пасте?

Виктория задумалась, насколько ей хватало сил. А их было так мало! Впрочем, да, Каролина действительно вечно вертелась рядом, даже когда в том не было необходимости. Но зачем ей было подмешивать в зубную пасту яд, чтобы отравить Клэр, а затем и ее, Рори?

Мера предосторожности, подумалось ей. Хотя она понятия не имела, при чем здесь это.

Шафтсбери, Дорсет

Как оказалось, Уинстон нашел тот самый сайт, который посещала Клэр Эббот, и, что самое главное, он полностью соответствовал вопросам анкеты на ее столе. Соответствовал он и предложению написать книгу, которое Барбара обнаружила в квартире Рори Стэтем. Что опровергало утверждение Каролины, будто Эббот не бралась за новый проект.

Пресловутый сайт назывался «Приятные встречи». Неудивительно, что туда заходили те, кому требовался секс без всяких обещаний и обязательств, тем более что партнер уже был связан узами брака. Благодаря этому порталу можно было быстро и легко подыскать в вашей местности партнера или партнершу для постельных утех. Предложения были распределены по регионам, внутри которого можно было выбрать нужный вам город, большой или маленький. Барбара решила, что это сделано для того, чтобы свести в постели болельщиков одной футбольной команды.

Кстати, никаких фото, отметила сержант. Оно и понятно. Какой дурак станет рекламировать на всю страну свою супружескую измену – мало ли кто забредет сюда в поисках разнообразия? Кто поручится, что сюда не заглядывает коллега по работе, или – что еще хуже, дражайшая половина? Так что предосторожность не помешает. Более того, Хейверс предположила, что настоящие имена тоже были здесь не в чести.

Пока она изучала сайт, Уинстон стоял в дверях, как бы невзначай загораживая Каролине Голдейкер путь, если та вдруг решила бы сунуть туда нос. Впрочем, похоже, такого желания у нее не возникло.

– Что тут у вас происходит? – поинтересовалась она, однако. – Это чей ноутбук? Клэр? И что вы в нем нашли? Ее электронную почту? Как это вы сумели?

– Ее компьютер помнит все ее пароли ко всему, – пояснил Нката. – Глупость неимоверная. Но людям, видимо, лень запоминать пароли. Они не думают о том, что в их компьютер может влезть любой.

Барбара подняла глаза. Свою последнюю фразу напарник произнес явно не просто так. Она уже было открыла рот, чтобы заговорить, когда Каролина возмутилась:

– Вы обвиняете меня?.. В чем, собственно, вы обвиняете меня, сержант?

Хейверс продолжила щелкать мышкой, бродя по сайту и читая разнообразные объявления о том, кто кого и ради чего ищет и где произойдет заветная встреча. Некоторые объявления поражали своей фантазией. Просто невероятно, подумала Барбара, что, оказывается, можно вытворять с телами и их частями при наличии гибкого позвоночника.

– …встречалась ради секса с мужчинами в Дорсете, Гемпшире и Сомерсете, – говорил тем временем Нката Каролине. – Что вам об этом известно?

Голдейкер почему-то тянула с ответом. Она в упор смотрела на Уинстона – впрочем, Барбара тоже, как только до нее дошел смысл его слов. Похоже, он досконально изучил, в каких целях писательница использовала этот сайт. На виске Каролины пульсировала предательская жилка.

– Если я правильно поняла, вы хотите сказать мне, что Клэр Эббот ради секса встречалась с незнакомыми мужчинами? – спросила она.

– Я говорю вам, что кто-то выискивал мужчин и встречался с ними, – поправил ее Уинстон. – Клэр Эббот? Возможно. Но с ее компьютера это мог сделать любой. Как я уже сказал про ее ноутбук… Тот хранил все пароли, и любой, кто угодно, мог при желании влезть в него и посмотреть, на какие сайты она ходила, после чего… – Нката пожал плечами.

– Сержант хочет сказать, – добавила Хейверс, – что на тот сайт могла заходить как сама Клэр, так и любая Матушка Гусыня. Кстати, даже вы. А почему нет? Хотя бы из чистого любопытства. Вдруг получится кого-нибудь снять для анонимного перепихончика?

– Я? Я пользовалась компьютером Клэр, чтобы снимать мужиков?! Ну вы сказанули! – фыркнула Голдейкер. – Или вы не в курсе, что я замужем?

– Как и все остальные на этом сайте – сплошь женатые и замужние, – напомнил ей Нката. – Других здесь просто нет.

– Или те, кто притворяется, что у них есть жена или муж, – парировала Каролина. – Сомневаюсь, что на эти свиданки они приносят с собой свидетельство о браке. Откуда вам это знать? И вообще, вдруг то, что вы нашли в ее компьютере, – это просто такое грязное место, куда приходят, чтобы просто выпустить пар с безымянным партнером? А чтобы от него не требовали никаких обязательств, можно просто притвориться, что у него уже есть семья.

– Или у нее, – заметила Барбара. – В данном случае звучит очень даже разумно. Этакий дневной перепихончик неизвестно с кем. Как тебе это, Уинни? Ладно, не бери в голову. Вечно я забываю про твои моральные принципы.

– Хм, – произнес Уинстон. – Если моя мать узнает про меня такое, она выгонит меня из дома поганой метлой, Барб.

– Насилие над ребенком. Это просто кошмар какой-то. В твоем-то возрасте!

– Как смешно! – Каролина поставила сумку на стул рядом с дверью и бочком придвинулась к ней, явно намереваясь уйти. – Вижу, что…

– И как думаешь, чуваки отвечали? – спросил Нката, кивком указав на ноутбук. – Вот тут-то начинается самый прикол! Они писали кому-то по имени Каро. Не Клэр, а Каро.

Помощница Эббот замерла как вкопанная.

– Ты прав. Очень даже любопытно, – согласилась Барбара. – Это случаем не вы, миссис Голдейкер? Каро – это сокращение от Каролины?

– Разумеется, это не я! Можно подумать, там кто-то пользуется своим именем! Не иначе как она… Господи, и куда только подевался ее пресловутый феминизм! Это надо же, воспользоваться моим именем! А ведь она их совсем не знала… Даже не потрудилась выяснить, кто они такие. Вдруг это преступники, больные, насильники… Вдруг они избивают жен! Один бог ведает, кто они на самом деле. Психопаты – уж это точно, все до одного. И что же она? Разъезжает по всему графству, вешает женщинам на уши лапшу, что они, мол, хозяйки собственной судьбы, что любовь и все эти ахи-вздохи – это полная чушь, с помощью которой мужики ловят наивных дурочек в ловушку брака, где те потом влачат жалкое существование до конца своих дней… И в это же самое время наша защитница женщин снимает этих самых ненавистных ей мужиков, делая бедных теток еще несчастнее, ведь рано или поздно те все равно узнают, что их благоверные ходят налево! – Каролина расхохоталась, но не потому, что ей было весело. В ее хохоте Хейверс услышала нечто похожее на триумф.

– Похоже, мужчинам она нравилась, – заметил Нката. – Судя по их реакции потом… – Он снова кивнул на компьютер. – Ты видишь, Барб?

Еще как!

– Спустя какое-то время она снова пускалась во все тяжкие, – сказала девушка. – Второй заход, третий. Для женщины ее возраста энергия в ней била через край.

– И это при ее-то внешности, не правда ли? – Вопрос Уинстона предназначался Каролине Голдейкер.

– Это вы к чему? – еще больше насторожилась та.

– К тому, что они называют ее Каро.

– Я ведь уже сказала: она воспользовалась моим именем. Или вы уже подумали… Если вам кажется, что я законченная дура и с помощью компьютера Клэр снимала каких-то сексуально озабоченных типов, которые рекламировали себя в только им ведомых омерзительных целях, то вот что я вам скажу – спросите-ка лучше у них самих. Да-да, поговорите с каждым! Покажите им мое фото. Покажите фото Клэр. Им хватит одного взгляда, чтобы сказать вам, какую грязную шлюху они трахали, – произнесла Каролина и умолкла. На ее лбу выступила легкая испарина. Это стало особенно заметно благодаря лампе на рабочем столе писательницы.

Полицейские промолчали. А в следующий момент зазвонил мобильник Барбары. Она посмотрела на дисплей: Линли. Ладно, перезвонит позже.

– Я из-за вас расстроилась, – заявила Голдейкер.

– И часто это с вами бывает? – спросил Уинстон.

– Что именно?

– Что вы расстраиваетесь? Хорошо, допустим, вас довели. И что дальше?

– А вот это уже не ваше дело, – сказала женщина и шагнула к двери.

Нката отступил в сторону, пропуская ее.

Шафтсбери, Дорсет

Алистер поймал себя на том, что почти не слышит, что говорит ему Шэрон. Нет, он внимательно ее слушал. С этим проблем не было. И все же вспоминать одну за другой подробности их проводимого раз в два месяца совещания получалось у него с трудом. Он посмотрел на разложенные перед ним листки.

Во-первых, необходимо нанять дополнительных продавцов. Продажи в Дорчестере, Бридпорте и Уорхэме шли так бойко, что один человек за прилавком уже не справлялся с наплывом покупателей.

Затем, что-то не совсем так со зданием в Суонидже, в котором они планируют открыть свой новый магазин. Шэрон предлагала поехать туда и лично убедиться, как там идут дела, и заодно встретиться с подрядчиком, который осуществляет ремонт здания.

Ее шеф лишь кивал и поддакивал. Вскоре он осознал, что ему крупно повезло с помощницей. С ней ему было спокойно. Лично для него это ощущение было в новинку – быть рядом с человеком, который буквально излучал спокойствие и уверенность в своих силах. Приятное ощущение, что и говорить. Опыт совместной жизни с Каролиной дал Алистеру совершенно иное восприятие женщин. Он позабыл, какими те могут быть. Позабыл, что они вовсе не обязательно должны высасывать из него последние соки, пока в его душе и теле не останется ни единой капли.

– Ты просто чудо, – услышал он собственные слова, обращенные к Холси. Маккеррон вовсе не собирался их произносить, по крайней мере, не в данный момент, когда она сама что-то ему говорила, держа в руке остро заточенный карандаш, чье острие было направлено в самый низ колонки цифр, которые означали, что… Кстати, что они означали? Он не знал.

Шэрон откинулась на спинку стула и чуть растерянно посмотрела на него.

– О чем ты задумался, Алистер?

– Вдова, – произнес он. – Двое детей. Мизерная пенсия. Но посмотреть на тебя… Ты обеспечила себя и своих детей – сама, не прося ни у кого помощи. Я знаю твою историю, Шэр. Ты начинала в Йовиле, работала в тамошнем магазине. Но теперь ты вон где, управляешь пекарней и сетью магазинов. Если ты уйдешь от меня – мне конец.

– Никуда я от тебя не уйду, – сказала женщина, поправляя очки на кончике носа. В них она была ужасно похожа на школьную учительницу. – Ты это хотел знать?

– Ты не просила меня уйти от нее, – сказал Маккеррон. – Почему? Мы ведь с тобой встречаемся уже давно. Но ты так и не попросила. Даже о том, чтобы я куда-нибудь ее перевез, чтобы мы могли быть вместе, как нам того хочется.

– А нам действительно этого хочется? – Холси опустила карандаш и, накрыв руку начальника своей, сплела с ним пальцы. Ее ладонь была теплой и мягкой, и внутри него тотчас что-то шевельнулось. Тыльная сторона ее ладони была слегка веснушчатой. Ему захотелось ее поцеловать.

– Ты сама знаешь, чего нам хочется, – сказал он.

Ее пальцы сжали его руку чуть крепче.

– Алистер, послушай. Нам нет необходимости следовать традициям, – сказала Холси. – Не нужно быть мужем и женой. От тебя не требуется делать из меня честную женщину. Сейчас другие времена. Мы с тобою счастливы. Согласись, что это самое главное.

– Как я могу быть здесь счастлив, Шэр? – Мужчина обвел рукой кабинет, в котором они сидели, зная, что помощница поймет его правильно. Он имел в виду свою жизнь с Каролиной.

Лицо Шэрон омрачилось. Увидев это, Алистер подумал: чего в ней нет, так это хитрости. Она – как открытая книга.

Холси встала со стула и подошла к окну, из которого был виден сад Уилла, а за ним – дом. Маккеррон хотел сказать, что Каролины в данный момент там нет, если она подумала именно об этом. Но не успел он раскрыть рта, как его собеседница оторвала взгляд от окна и повернулась к нему.

– Тебе сейчас нелегко, – сказала она. – Но кто знает, вдруг это временные неурядицы?

– Только ты, – сказал Алистер.

– Ты хочешь сказать, что временные неурядицы – это я?

– Я хотел сказать, что ты единственная, о ком я думаю. Ты вошла в мою плоть и кровь, Шэр! А я – в твою. Теперь мы внутри друг друга. Только не говори мне, что это не так. Потому что, если ты скажешь мне, что все это ерунда, я не знаю, что сделаю.

Сказав это, Маккеррон впервые понял, что мужчинами в их действиях часто руководит то, что можно назвать их низменной натурой. И все же владевшее им желание было иным: ему хотелось стать неразрывно связанным с любимой, чтобы уже никогда не разлучаться.

Шэрон сделала за стеклами очков большие глаза, а затем сняла очки и протерла их о подол юбки.

– Романтик, вот кто ты такой. Ну кто бы мог подумать? – улыбнулась она.

– А что подумала ты?

– Этакий неотесанный мужлан, с ног до головы в муке, – сказала Холси.

Ее друг тотчас поник. Наверное, со стороны это было заметно, потому что Шэрон сказала:

– Алистер, не надо. Это не играет роли. Я имею в виду то, что я чувствую. Главное, тебе сейчас нелегко, и давай не будем делать еще хуже.

– Неужели может быть еще хуже? – еле слышно спросил мужчина, обращаясь в первую очередь к самому себе.

– Да, если желать невозможного, – тем не менее ответила Холси. – Мы оба прекрасно знаем, что в данный момент ты у нее в руках, но давай лучше не будем об этом.

– Не могу. Я только и делаю, что думаю о том… Без тебя я как будто неживой. С чего бы это? С ней у меня такого даже близко не было…

– Не смей так говорить! – перебила его Шэрон. – Не хочу даже слышать о том, что она де такая, а ты такой, и ты не успокоишься, пока не сбросишь с шеи этот камень. Пойми, этим ты только делаешь себе хуже. Этак можно довести себя до помешательства. Пусть все будет как есть. Я никуда не денусь. Я вот уже много лет никуда не уезжала из дома.

– Готов поспорить, дети советуют тебе начать новую жизнь.

– Мои дети о тебе не знают. Ни они, ни кто-либо другой. Наши отношения остаются между нами. И меня это устраивает.

– Но почему? – искренне удивился Маккеррон. Как такое может кого-то устраивать, тем более женщину?

Он посмотрел на свою подругу. Сердце в его груди колотилось так, как бывает только от испуга. Он ощущал его биение даже в кончиках пальцев. Ощущал его в горле, под мышками и самое главное – в…

– Я хочу трогать тебя, целовать. Я твердый, как камень, и ты сама это знаешь, – сказал мужчина.

– Тсс, сейчас не надо об этом, иначе мы никогда не покончим с делами, – возразила Холси. – Если же это произойдет, то…

В кабинет вошла Каролина. Она была явно на взводе. Алистер машинально вскочил с места и тотчас заметил, как взгляд жены переместился ниже, к выпирающей ширинке его брюк. Затем она посмотрела на Шэрон. Маккеррон отчаянно попытался как-то отвлечь супругу, однако та заговорила первой:

– Они пытаются меня подловить. Они ждут, когда я проговорюсь, а я даже не знаю, что с ней случилось. Лишь то, что она умерла от сердечного приступа. Они же смотрят на меня так, как будто… Почему они скрывают от меня, что именно с нею произошло? Тыдолжен присутствовать там вместе со мной, должен сказать им, что я не та, за кого они меня принимают. Поставь себя на мое место. Ты хотя бы знаешь, каково мне? Кто, как не ты, должен быть со мной рядом, чтобы слышать, что говорят совершенно чужие люди, более того, полицейские? Нет, ты даже не представляешь, каково это – знать, что тот, кто должен быть рядом с тобой, предпочитает быть в другом месте, потому что он… Нет, это выше моих сил!

Сказав это, женщина развернулась и вышла. Внешняя дверь открылась и со стуком захлопнулась. Маккеррон подошел к окну: Каролина, спотыкаясь, брела через сад, прекрасный сад Уилла, который, по идее, должен был доставлять им радость.

– Мне, право, жаль, Алистер, – раздался за его спиной голос Шэрон. – Честное слово, я бы хотела, чтобы у тебя все было иначе.

Спиталфилдс, Лондон

Индии нравилось то, что в угасающем свете осеннего дня дождь делал с улицами: свет фар отражался в лужах, подрагивая и мигая в них, словно огни далекого маяка. Нравились ей и странные запахи, висевшие в воздухе вдоль оживленных транспортных артерий. Она не сомневалась: куда бы жизнь ни занесла ее в будущем, дизельные пары, смешанные с дождем, всегда будут напоминать ей о Лондоне, как будет напоминать о нем сигаретный дым над тротуарами, когда курильщики вынуждены выходить на улицу, чтобы предаться своей дурной привычке. А также запахи кухни, шлейф которых тянулся за ней из ресторанчиков и кафешек, пока она шагала к своему бывшему дому. В окнах квартиры горел свет. Значит, Чарли дома и ждет ее.

– Мне позвонила мать. Она была сама не своя, – сказал он. – Я понимаю, Индия, я много у тебя прошу, но не могла бы ты зайти ко мне после работы? Нам нужно поговорить. Я бы и сам зашел к тебе, но у меня между дневными и вечерними клиентами есть только один час. А что там у тебя? Есть какие-то планы на вечер?

Вообще-то планы у Эллиот были. Она так ему и сказала. Даже упомянула Нэта – хотела проверить, как бывший муж на это отреагирует. Хотя, по правде говоря, точного времени они с Нэтом не назначали – лишь договорились встретиться в ресторанчике неподалеку от собора Святого Павла. Там подавали жареных снетков, а Натаниэль обожал их. Ему непременно хотелось продемонстрировать Индии, как это вкусно, смакуя крошечных рыбешек, обильно сдобренных соусом тартар.

В общем, времени у нее было в обрез. Когда она сказала об этом Чарли, тот воспринял ее слова совершенно спокойно.

– Понятно, – сказал он. – Ладно, я уже взрослый парень. Как-нибудь переживу.

– А что случилось? – спросила Индия. – Алистер и та женщина, они по-прежнему… Извини, Чарли, забыла, как ее зовут.

– Шэрон Холси, – ответил Голдейкер. – Но она здесь ни при чем.

– Он ее уволил?

– Нет. Судя по всему, мама понимает, что Шэрон – ценный работник, учитывая, сколько лет она проработала у отчима в пекарне. Так что нет, она по-прежнему работает у него, и если между ними что-то есть, я не в курсе. Нет, дело не в ней, а в лондонской полиции. Лондонские детективы приехали в Шафтсбери.

Когда же Индия спросила, что забыли столичные полицейские в крошечном дорсетском городке, то услышала следующее: они хотят выяснить правду о смерти Клэр Эббот. Да, у Клэр случился сердечный приступ, но он был спровоцирован. Полицейские не говорят, что именно произошло, однако повторное вскрытие выявило причины, несколько отличные от тех, что были озвучены в первый раз. Кроме того, в тяжелом состоянии была также госпитализирована редактор Клэр, Рори Стэтем.

– Боже мой! Что происходит? – заволновалась Эллиот.

– Понятия не имею. Но вся беда в том – и мать долго меня этим грузила, – что она связана с ними обеими, и с Клэр, и с Рори. Из-за этого она вбила себе в голову, что полиция ее в чем-то подозревает. Хотя она понятия не имеет, почему Рори угодила в больницу. Это может быть что угодно. Кто знает, вдруг «Скорая» увезла ее с аппендицитом? Но мать, как всегда, готова из всего сделать трагедию. И самое главное, Индия, хотя мне неприятно тебе это говорить… Она едет сюда.

– Твоя мать? Она едет в Лондон?

– Ммм… да. И мне нужен план, что с нею делать. Я подумал, что могу рассчитывать на твою помощь. В том смысле, что у меня наверняка лучше получится переубедить ее, если я до этого поговорю с тобой.

Что делать? Эллиот пообещала Чарли приехать к нему домой. С Нэтом же они встретятся потом. И вот теперь она открыла входную дверь и поднялась по лестнице на второй этаж. Из квартиры Голдейкера доносилась музыка, но, как только Индия постучала в дверь, та мгновенно прекратилась, а в коридоре послышались шаги.

– Ну, вот и ты, – сказал Чарльз, распахивая дверь. – Спасибо, что пришла.

Гостья отметила про себя, что выглядит он неплохо. Почти как тот прежний Чарли, которого она когда-то знала. Приятно посмотреть: высокий, широкоплечий, в джинсах, спокойный и уверенный в себе. На нем был пиджак, которого она раньше не видела, и новые ботинки. Индия улыбнулась, и ее бывший супруг в ответ слегка покраснел – в тон своим рыжим волосам.

– Входи, – сказал он. – Кстати, ты могла бы открыть дверь своим ключом.

Если честно, женщина постеснялась так сделать, но говорить об этом не стала.

– Я подумала, вдруг у тебя клиент, – солгала она, когда хозяин поманил ее внутрь квартиры. – Что же касается ключей… – Странно, но Эллиот не смогла заставить себя произнести то, что, как ей казалось, она с легкостью скажет Голдейкеру, а именно: «Вот ключи от дома, и вот от квартиры, потому что правда состоит в том, что мы с тобой оба ее знаем».

Кстати, Нэт отказывался понять, почему она до сих пор не сказала этих слов. «Когда? – прошептал он не далее как прошлой ночью, прижимая Индию к себе, потную и полусонную. Убрав волосы с ее шеи, он припал к ней губами, а его рука легла ей на грудь. Та идеально поместилась в его ладони, как будто была изначально для этого предназначена. – Ты ведь сама знаешь, что между нами. Прекрасно знаешь».

Увы, в том-то и дело, что она не знала. Понимала она лишь то, что с Нэтом все было не так, как с Чарли. Что, однако, не означало чего-то редкого и исключительного. Да, оно могло показаться редким и исключительным, как костюм, который надеваешь ради какого-то нового, волнующего события и который, если его надевать слишком часто, износится и надоест.

– Что касается ключей… – с улыбкой переспросил Чарльз, как будто понимая, что необходимо что-то сказать, чтобы заполнить возникшую паузу.

Индия нахмурилась.

– Ах, ключей!.. – солгала она. – Черт, вылетело из головы. Бывает же! Лучше расскажи мне, как там твоя мать.

– Может, что-нибудь выпьешь? Я тут приготовил… на всякий случай.

Голдейкер повел бывшую жену за собой в гостиную, где уже выставил на стол угощение. Синяя бутылка «Бомбейского сапфира»[15] поблескивала запотевшими боками, как будто он только что вынул ее из морозильника. Рядом стояла бутылка хорошего вермута. Индия знала, как Чарли ею воспользуется: капнет лишь несколько капель на стенку бокала. Кроме того на подносе стояло блюдце с оливками и мисочка соленого миндаля.

У женщины слегка защемило сердце. Она узнала то, на что, по всей видимости, Чарльз и рассчитывал. Это был их традиционный вечерний ритуал. Правда, вечер обычно был пятничный, когда можно было не опасаться по поводу того, что один мартини незаметно перерастет в два и они лягут в постель, изрядно перебрав спиртного.

Она посмотрела на Голдейкера. Черт, ведь у нее сегодня ужин с Нэтом! И она ведь предупредила Чарли! Но, с другой стороны, стоит ли его расстраивать? Он ведь старался… Индия посмотрела мимо него в кухню. Пластиковая доска на стене сообщила ей его четким, аккуратным почерком, что бывший супруг вновь подался в волонтеры. Что ж, еще один шаг к полноценной жизни. Даже из гостиной ей были видны заголовки: «Самаритяне», «Приют для собак в Баттерси» и куча других.

– Как я уже сказала, я ненадолго, – на всякий случай предупредила гостья.

– Я помню, – ответил психолог. – У тебя ужин с Нэтом. И я благодарен, что ты пришла. Но я подумал, что один бокал… Если хочешь, я сделаю чай. Мы можем поговорить на кухне, если тебе так удобнее. В мои намерения не входило… Или нет, неправда, входило. Все, что я сейчас делаю, все входило в мои намерения. Тем не менее… – Перед Эллиот вновь возник старый добрый Чарли с его неподражаемой улыбкой. – Я готов продемонстрировать мою прежнюю феноменальную сговорчивость. Значит, чай? У меня есть «Эрл грей» и ассамский.

Индия же решила, что один коктейль вряд ли свалит ее под стол, и поэтому сказала:

– Я предпочла бы джин с вермутом. Крошечный стаканчик.

– Я тоже. У меня после тебя клиент.

Чарльз занялся напитками, а Эллиот тем временем обвела взглядом комнату. Ей бросились в глаза ряд изменений.

Хотя их совместное летнее фото по-прежнему было на виду, на полках появились новые книги, причем самые разные. Голдейкер также прикупил несколько образцов китайского искусства: на специальной подставке красовались пять палочек для риса, две миниатюрные скульптуры и кисточка с длинной ручкой для начертания иероглифов. Стену украшала новая картина – рыночная сцена с горами фруктов и кучкой играющих в карты китайцев.

Когда Индия жила здесь, Чарли мечтал приобрести что-то в этом роде, но она была против. Мол, с них довольно того, что она сама практикует восточную медицину, говорила она. Приходить домой и снова видеть Восток – нет, это уже перебор. Как оказалось, Чарльз был прав, утверждая, что образцы восточного искусства и ремесел отлично впишутся в квартиру в стиле «ар-деко».

Они действительно вписались. Это заставило Эллиот задуматься о том, в чем еще был прав ее муж, однако позволил ей себя отговорить? В этом они были слишком похожи, она и Чарли. Вечно уступали другим людям.

Наблюдая, как хозяин дома смешивает коктейли, Индия подумала о том, как привыкаешь к движениям другого человека. Движения Чарльза всегда отличались точностью: ровно столько-то вермута, столько-то джина, две оливки, насаженные на оловянную зубочистку…

– От клиентов отбоя нет? – спросила женщина, когда молчание стало ей в тягость.

Голдейкер посмотрел в ее сторону.

– Жаль, что я сразу не последовал твоему совету. Мне самому следовало пройти психотерапевта. Я долго размышлял, почему этого не сделал – даже больше, чем ты можешь представить, – и нашел лишь одно объяснение, причем очевидное: смерть Уилла опустошила меня потому, что я должен был этого не допустить и прекрасно это знал. Я подвел его, что, в свою очередь, требовало от меня пристально посмотреть на себя самого. Я же не желал этого делать. Бог мой, Индия, как мне его недостает!

– Представляю.

– Я задумался – что, если душевные муки продлятся до конца моих дней? Какова в этом случае будет моя жизнь, если я это допущу?

– Чарли, я всегда говорила тебе, ты слишком строг к самому себе.

Мужчина пристально посмотрел на бывшую жену, как будто колебался, говорить или нет, однако затем решился:

– Индия, я хочу, чтобы ты знала: для меня ничего не изменилось… Нет, неправда. Изменилось все, и в то же время ничего.

– Что ты имеешь в виду под словом «все»?

– Думаю, ты и сама знаешь. Уилл и то, что потом стало со мной. Твой уход и то, что было потом. Пройти через все это и вернуться. Это и есть все. Про «ничего» ты уже знаешь. А если нет…

– Я знаю, – поспешила сказать Эллиот, лишь бы не слышать от него, что он по-прежнему ее любит и что на его чувствах никак не отразилось появление в ее жизни нового мужчины. Чарли знал, что они с Нэтом – любовники. И как ни странно, не слишком обижался по этому поводу… Так что Индия была вынуждена признать, что уважает его неожиданную стойкость. С другой стороны, не уйди она от него, он наверняка до сих пор валялся бы на этом диване, завернувшись, словно в одеяло, в душевные страдания.

– Ладно, – произнес Голдейкер, – пока отложим эту тему. Сейчас важнее другое. Лондонская полиция оккупировала квартиру Клэр Эббот в Шафтсбери. Из того, что я понял со слов матери, когда та позвонила мне, они нашли на компьютере Клэр какой-то веб-сайт знакомств. На нем якобы можно снять женатых мужчин для секса. Полицейские расспрашивали о нем мать.

– Это еще почему?

– Судя по всему, Клэр на него захаживала – правда, под именем моей матери, – и даже снимала там женатых мужчин. В смысле, для секса.

До Индии эти слова дошли не сразу. А когда дошли, она, все так же держа в руке бокал с мартини, от удивления разинула рот. Вообще-то Эллиот собиралась пригубить коктейль, но теперь поставила его на стеклянный кофейный столик. Она собралась спросить, что там вообще происходило, но Чарли уже рассказывал дальше:

– Мать считает, что полиция узрела в этом ее мотив для убийства Клэр.

– Да, но как, скажи на милость, ей удалось довести Клэр до сердечного приступа?

Чарльз тоже поставил свой бокал. Индия сидела напротив него в низком кресле. Не вставая с дивана, мужчина потянулся за миндалем и, держа на ладони несколько косточек, сказал:

– После того, как она позвонила мне, я посмотрел на статистику таких случаев. Хотел узнать, как глубоко и в каком направлении будет копать полиция. Мое предположение такое: если копы действительно подозревают мать – во что, зная ее, верится с трудом, – то не иначе как они нашли яд.

– Ничего не понимаю.

– Яд, который вызывает сердечный приступ. Или такой, чье действие напоминает сердечный приступ.

– Но откуда твоей матери знать такие вещи? И даже если бы она это знала или каким-то образом выяснила, зачем ей было убивать Клэр? За что? За то, что та, прикрываясь ее именем, снимала женатых мужчин? Нет, само по себе это просто уму непостижимо, это выходит за всякие рамки… Но, скажи, твоя мать была в курсе того, что происходит? Что Клэр пользовалась ее именем?

– По ее словам, даже не догадывалась. Она так и заявила полиции.

– Скажи… мне неприятно задавать этот вопрос, и все же… ты ей веришь?

– Знаю, за ней водится такой грешок, как ложь. Но возьмем ситуацию с Рори Стэтем, редактором Клэр, которая сейчас лежит в больнице здесь, в Лондоне.

– И при чем здесь это?

– Не считая других вещей в ее голове, мать, похоже, считает, что ее кто-то подставил, потому что она работала у Клэр, а Рори была ее редактором. Но если честно, когда я разговаривал с нею, чего она только мне не наговорила… Ее подозревают из-за книги Клэр. Ее подозревают, потому что кто-то узнал, что та – прикрываясь ее именем – трахалась с целым взводом женатых мужиков, и какая-то из жен про это узнала. Или же кто-то из этих мужчин задумал убить ее, потому что… тут я не понял… вроде бы потому что она ему угрожала? Шантажировала? И еще, как будто этого мало, мать утверждает, что не чувствует себя в безопасности рядом с Алистером. По ее мнению, вполне может статься, что Шэрон Холси пытается ее угробить, чтобы прибрать к рукам Алистера. Или же это от нее пытается избавиться сам Алистер, чтобы, наконец, сойтись с этой Шэрон.

– Извини, но остается вопрос: зачем кому-то убивать Клэр?

– Совершенно верно. Но ты ведь знаешь мать. Стоит ее завести, как тотчас возникает громадное несоответствие между тем, что здесь… – Чарли постучал себя по лбу, – … и здесь, – он указал на губы. – Судя по всему, она позвонила в местное отделение полиции, но там ничего не знают или же просто так говорят, потому что дело ведет Скотленд-Ярд. А возможно, они в курсе и просто пытаются ее отшить… В общем, я не знаю. – Психолог сокрушенно вздохнул. – Я голову сломал, пытаясь разобраться в том, что она мне наговорила по телефону. Короче, сейчас она едет сюда. – Чарльз умолк, сделал глоток коктейля и посмотрел поверх бокала на Индию. Та тотчас же поняла, зачем он пригласил ее сюда, почему отказался рассказать ей про мать по телефону. Сейчас он попросит ее, чтобы она взяла Каролину к себе. Потому что хотел сделать это при личной встрече. Вряд ли он мог оставить мать у себя, ведь к нему на дом приходят его пациенты.

– Чарли… – приготовилась протестовать женщина.

– Клянусь, это максимум пара дней, пока я тут со всем не разберусь!

– С чем именно?

– Например, с тем, что там у матери с Алистером. Вполне может быть, что она все неправильно поняла и теперь просто сбита с толку.

– Чарли, не знаю даже, смогу ли я. Нельзя ли поселить ее в гостиницу?

– Поверь мне, она не в том состоянии, чтобы бросать ее одну в гостиничном номере. Понимаю, я много у тебя прошу. Наверное, даже слишком много. Не будь у меня новых пациентов, я бы взял ее к себе. Или будь моя квартира побольше. Но она невелика, плюс пациенты…

Индия знала: пусть частично, но сегодняшняя проблема Чарльза связана с ней самой. Это она настояла на покупке этой квартиры, как только ее увидела. Он же согласился, чтобы сделать ей приятно, потому что она, со своей стороны, делала все для того, чтобы понравиться его матери. В некотором смысле они оба – заложники Каролины, печально подумала женщина. Впрочем, ничего другого нельзя было даже ожидать.

Подумав, Эллиот решила, что сможет сделать для Чарли это одолжение без большого ущерба для себя. В клинике она проводила практически весь день, а после работы встречалась с Нэтом. Кстати, встречаться можно где угодно, не только дома. Она предоставит Каролине свою спальню, а сама временно переберется в кабинет. В конце концов, что такое два дня? Сущая ерунда, решила Индия. Как-нибудь переживу.

– Два дня? Ты обещаешь? – уточнила она.

Чарли поднял руку.

– Будь у меня Библия, я бы поклялся на ней. И еще, пусть сегодня она переночует у меня, а утром я привезу ее к тебе в Камберуэлл. Если ты оставишь мне ключ, тебе даже не нужно быть дома. Обещаю, я не стану рыться в ящике с твоими трусами, хотя за мать такую гарантию дать не могу. Надеюсь, у тебя там нет ничего такого, чего ей лучше не видеть?

Противозачаточные пилюли, подумала Индия. Надо будет убрать их с глаз подальше – туда, куда ее свекровь никогда не догадается сунуть нос. Внезапно женщину посетила приятная мысль, что в последнее время она все реже и реже воспринимает Каролину как свекровь.

Кроме пилюль, никакого компромата в ее квартире не было. Ничего, что дало бы незваной гостье возможность судить о ее нынешней жизни.

– Хорошо, Чарли, – сказала Эллиот. – Если ты мне обещаешь…

– Обещаю, – подтвердил он.

Октябрь, 18-е

Примроуз-Хилл, Лондон

Припарковав «Хили Эллиот» на Челкот-кресент, Линли пешком прошелся до Примроуз-Хилл, благо идти было недалеко. Он предлагал прийти прямо в зоопарк, расположенный внутри Риджентс-парк – учитывая погоду, так было бы удобнее им обоим, – но Дейдра сказала, что для Арло сейчас время дневной прогулки, а та обычно предполагала пересечение бодрой походкой Принц-Альберт-роуд с последующей пробежкой на холм. Там ветеринар и собиралась встретиться со своим другом.

Дождь утих. То, что еще полчаса назад было ливнем, теперь превратилось в противную изморось, закутавшую почти весь город в призрачный влажный саван, однако делавшую бессмысленным зонт. Томас оставил его на полу машины и лишь повыше поднял воротник пальто. Но к тому моменту, когда он взобрался на холм, полицейский успел пожалеть о своем решении. Впрочем, дождь – это не смертельно.

Увы, Дейдры в назначенном для встречи месте не оказалось. Учитывая погоду, можно было предположить, что инспектор вообще не встретит там ни души. Однако газон, устилавший холм, был полон людей, равно как и прорезавшие его мощеные дорожки. Укрыв от дождя своих подопечных до самого носа пластиковыми козырьками и экранами, чинно прогуливались няни с колясками. Три молодых человека – не иначе как завзятые оптимисты – невзирая на погоду, пинали футбольный мяч. Пожилая чета любовалась видом, вернее, тем, что от него осталось, сравнивая картинку с гравюрой на камне, венчавшем собой холм напротив собора Святого Павла. В двух шагах от камня на одной из скамеек сидела женщина средних лет, задумчиво дымя сигаретой под прикрытием зонтика.

Под неприветливым небом Линли занял позицию поближе к гравюре и бросил взгляд на дорожку, которая, по идее, должна была привести сюда из зоопарка Дейдру. Той пока не было видно. Полицейский посмотрел на часы, а потом – на деревья вдоль канала на северной стороне парка. По-осеннему желтые и багряные, сегодня они потускнели от отсутствия солнечного света. Впрочем, вскоре даже эта листва опадет, и в свои права вступит холодное, мрачное время года – короткие дни, дождь и даже, что в последние годы случалось довольно часто, снег.

Настроение было под стать погоде. Утро Томас провел за рабочим столом у себя в кабинете. Наконец ему удалось выкроить время, чтобы прочесть письма и просмотреть снимки, которые Хейверс и Нката нашли в квартире Виктории Стэтем.

На снимках был запечатлен отпуск, который Рори и ее партнерша Фиона Рис проводили в Испании и который закончился смертью Фионы. Вот они стоят на берегу моря, а позади них пенится прибой. Стоят, обнявшись, и счастливо улыбаются в объектив. Или сидят в баре: на стойке перед ними высокие пивные бокалы и общая тарелка с жареной рыбой. Вот они делают покупки на шумном, пестром базарчике, где под ярким средиземноморским солнцем блестят боками разнообразные овощи и фрукты. Им – как и многим другим англичанам – хотелось лишь одного: немного солнца.

Если подумать, какое скромное желание!

Было видно, что они счастливы, подумал Линли. На всех фото они производили впечатление пары, которая давно вместе. Обе женщины приспособились к эмоциональным ритмам друг друга и научились спокойно воспринимать неизбежные взлеты и падения любых человеческих отношений. Однако пачка писем, которые передали инспектору Хейверс и Нката, наводила совсем на другие мысли.

Все они до единого были от Клэр Эббот. И все кипели эмоциями. Причем самыми разными. Начиналась переписка с обычного письма профессионала профессионалу, затем отношения постепенно переросли в дружбу, становясь с каждым годом все ближе и доверительнее. А потом резко обрывались, причем с такой однозначностью, которая не оставляла никаких сомнений.

Поскольку в распоряжении Томаса были только письма Клэр – письма Рори или хранились в одном из домов Клэр, или же просто выбрасывались по прочтении, – неудивительно, что в их содержании зияли лакуны. Хотя письма покрывали период всего в несколько лет, Линли сумел сделать вывод: отношения Виктории и Фионы были далеко не столь благостными, как могло показаться на первый взгляд.

Причиной всему были дети. Желание Рис вступило в конфликт с осторожностью ее подруги. Причем та не называла Фионе причин своих опасений. Судя по всему, дохлой слоновьей тушей, отравлявшей отношения между обеими женщинами, была анорексия, которой страдала Рис. Виктория же была свидетельницей ее болезни. По ее мнению, Фиона, которая по причине своего расстройства постоянно попадала в больницу, была не лучшим материалом для материнства. Своими опасениями Стэтем делилась с Клэр, а та, в свою очередь, читала ей лекции на тему «важности честности перед лицом Господа Бога». Увы, это было бесполезно. Вместо этого редактор с ужасом наблюдала за своей партнершей, как та ест или же отказывается от пищи, что подрывало их отношения. Они даже разошлись на какое-то время. Этот временный разрыв стал причиной того, что Рори обратилась к Эббот за моральной поддержкой. И получила ее. Увы, как только Клэр стало ясно, что Стэтем приняла ее дружескую заботу и участие за нечто совершенно иное, в чем сама писательница была вовсе не заинтересована, тон ее писем моментально сделался отстраненным и холодным.

Неудивительно, что смерть Фионы стала для Рори причиной душевных терзаний и мук. Терзаний человека, выжившего после кошмарного преступления, терзаний любящего человека, знающего, что страсть, увы, давно мертва, а преданность за долгие годы осыпалась, как зерно из колоса, терзаний беглеца, чья жизнь была куплена ценой жизни близкого человека.

Все это время Клэр Эббот была рядом с Викторией в прямом и переносном смысле, однако, в конце концов, она предпочла откровенность: «Я так же скучаю по тебе, Рори, но для меня это не совсем то, что для тебя, и мы обе знаем, что жизнь должна продолжаться».

«Должна ли?» – задался вопросом Линли. Ему на ум пришли те случаи, когда убийца, расправившись со своей жертвой, совершает самоубийство. Он мысленно перебрал все, что знал о днях, предшествовавших смерти Клэр Эббот, и нашел то, что искал. Утром того дня, когда она умерла, Клэр была в Лондоне – она в компании Каролины Голдейкер подписывала в издательстве книги. Но там присутствовала не только Каролина. Что немаловажно, была там и Рори Стэтем.

Томас мысленно перебирал, что это может значить, когда зазвонил его мобильник. Решив, что это Дейдра хочет сообщить ему, что задерживается на работе или же, наоборот, уже идет, он взял в руки телефон. Но оказалось, что звонит Барбара Хейверс. Уже через полминуты инспектор знал все о веб-сайте, который Нката откопал в компьютере писательницы. Сайте, на котором некто, называвший себя Caro24K («золото пробы в двадцать четыре карата, инспектор, как в фамилии Голдейкер», на всякий случай сочла своим долгом обратить его внимание Хейверс), подыскивал себе сексуальных партнеров.

– Каролина утверждает, будто Клэр прикрывалась ее именем, когда шастала по Дорсету и соседним графствам, трахая женатых мужиков. Более того, она бросила нам перчатку, заявив, что, если мы ей не верим, то должны взять ее фото и фото Клэр и показать тем мужчинам. Мол, увидите, на кого те укажут, – рассказала Барбара.

– И?.. – спросил Линли.

– Этим занимается Нката. Он все еще пытается установить их настоящие имена, адреса или телефоны. Вы же его знаете! Рано или поздно, он откопает все, что ему нужно. И как только данные будут у него в руках, волшебные слова «Скотленд-Ярд» и «расследование убийства» откроют ему любые двери, не хуже того сезама.

– А что вы думаете по этому поводу, сержант?

– Клэр взяла у пары этих мужиков интервью. Мы нашли ее записи, – сказала Хейверс. – А на рабочем столе Рори в Лондоне я нашла предложение от издательства опубликовать книгу… – Сержант ненадолго умолкла. В трубке было слышно, как она шуршит страницами блокнота. – Ага, нашла. «Сила анонимного адюльтера. Свидания по Интернету и распад семьи». Но Каролина утверждает, что ни над какой книгой Клэр не работала. И должна вам сказать, что, возможно, она права.

– В смысле?

– Это предложение. Оно касается секса, Интернета, женатых мужиков и замужних пташек, которые ищут любовь, правда, не там, где надо. Однако я нигде не могу найти доказательств работы над книгой. Мы с Уинни склоняемся к тому, что там имело место что-то другое.

– Что именно?

– С этими мужиками устраивала потрахушки Каролина.

– Да, но как это соотносится с ее словами о том, что стоит показать этим мужчинам ее фото и фото Клэр, как вопрос отпадет сам собой? И как насчет вопросника для интервью?

– Возможно, Клэр обо всем догадалась и решила расспросить этих мужчин уже после того. Что до фото, то что, если Каролина просто блефует? В расчете на то, что мы не выйдем на тех мужчин? Или же они откажутся разговаривать с нами, даже если мы их найдем… Но вы ведь знаете Уинни! Он их откопает в два счета. Я же пока пытаюсь разобраться с ключом, который нашла в ящике стола Клэр. Кстати, в запертом на замок ящике. Сначала я подумала, что это ключ от какого-нибудь ящика, однако стоило привезти его в город, как…

– Погодите, – перебил Линли коллегу. – Уинстон с вами?

– Я же сказала, он копается в компьютере Клэр.

Поняв, чем это грозит, инспектор стиснул зубы.

– Барбара, помнится, вам было приказано действовать исключительно в паре с Уинстоном, – напомнил он ей. – А ему – исключительно в паре с вами.

В трубке воцарилось короткое молчание, а потом где-то на заднем плане раздался мужской голос.

– Ты здесь кое-что пропустил, Патрик! – крикнул кто-то, кто, по всей видимости, находился на улице Шафтсбери вместе с Хейверс.

– Я не знала, что мы с ним должны превратиться в сиамских близнецов, инспектор, – наконец произнесла девушка.

– Мне нужно, чтобы вы работали вместе. Что и было доведено до вашего сведения!

– Мы с ним и так работаем вместе. Но вы не говорили, что нам нельзя даже на шаг отходить друг от друга. Что мы должны быть как те красотки в бассейне, что плавают под водой, ногами дрыгая в воздухе… Черт, как же это называется?

– Давайте не будем отклоняться от темы, сержант. Потому что с вами обычно так и бывает – стоит только начать.

– Что начать?

– Ваше личное толкование приказов. Начинается все как невинное отступление от правил, затем перерастает в грубое их нарушение, и, наконец, вы начинаете вести игру по своим собственным. Вы хотя бы отдаете себе отчет в том, как серьезно настроена Изабелла в том, что касае…

– Скажите, а вы замечаете, что истерите, как… не знаю, как кто. Кстати, могу я также обратить ваше внимание на то, что Изабелла почему-то не выделила нам в помощь следственную бригаду? В Шафтсбери только я да Уинни, плюс вы в Лондоне. И это при том, что нам нужно перелопатить горы всякой всячины, не имея даже мальчика на побегушках в лице какого-нибудь жадного до повышения констебля. И вы еще удивляетесь, почему мы с Уинни работаем поодиночке! Нет, я, конечно, могу часами заглядывать ему через плечо, словно этакая преданная женушка, чтобы сделать приятное вам и вашей Изабелле, но кто в этом случае станет делать мои дела? А одно из них в том и состоит, чтобы выяснить, что это за чертов ключ припрятала Клэр в ящике стола и что он открывает!

Линли знал: Хейверс нарочно повторяет имя суперинтенданта Ардери, чтобы его позлить, однако он не клюнул на ее приманку. Вместе этого Томас задумался над словами подчиненной и был вынужден признать, что, в общем-то, она права.

Словно почувствовав это, сержант продолжила:

– Этот ключ что-то открывает, и я должна узнать, что. Я подумала, вдруг в городе всплывет какой-нибудь сейф. В доме я уже осмотрела все, вплоть до чердака, но по нулям. Не знаю, что у нее заперто там, от чего этот ключ, но мы-то с вами знаем, что неплохо бы на это взглянуть. И вот тут я, скажу честно, рассчитываю на вашу помощь. В противном случае мне придется вернуться в Лондон, причем с пустыми руками. И как на это посмотрит Ардери? Кстати, она еще не вызывала вас к себе по моему поводу? Если нет, то еще вызовет, точно вам говорю. Когда вызовет, можете говорить ей все, что угодно. А пока мы с Винни делаем все, что в наших силах, тем более учитывая наши ограниченные ресурсы и…

– Ради бога, прекратите! – взмолился Томас. – Ладно, продолжайте, как можете.

Наконец он увидел Дейдру: та переходила Принц-Альберт-роуд. Рядом, на поводке и в жилете собаки-поводыря, трусил Арло. Инспектор помахал подруге рукой, но та, похоже, его не заметила. Они с псом вместе направились к холму Примроуз-Хилл, где вскоре, сойдя с мощеной дорожки, зашагали по газону, срезая путь.

– Спасибо, сэр, – сказала Хейверс на том конце линии. – Кстати, а что нового у вас? Откопали хоть что-нибудь?

– Собираюсь в больницу, поговорить с Рори. В ее отношениях с Клэр не все так просто. Кроме того, если не ошибаюсь, до отъезда в Кембридж Клэр и Каролина побывали в ее рабочем кабинете.

Барбара подтвердила – да, это так, – и поинтересовалась, на что намекает ее собеседник.

– Рори могла быть в нее влюблена, – сказал Линли.

– Черт возьми! – воскликнула сержант. – Примерно то же самое утверждала и Каролина. Не хотелось бы, чтобы эта противная бабища оказалась права.

На этом разговор завершился. Томас посмотрел на Дейдру – та шагала к нему по склону холма, и он почему-то задумался о такой вещи, как любовь. О том, как доброта, жалость, сострадание или душевная щедрость могут быть приняты отчаявшимся человеком за серьезные, долговременные отношения.

Сейчас, глядя на Дейдру и комичную собачонку, полицейский невольно задался вопросом, не могло ли то же самое случиться и с ним? Что, если он неверно интерпретирует поведение подруги, будучи не в состоянии отличить любовь от доброты женщины, проникшейся состраданием к мужчине, чья жизнь полетела под откос?

Наконец она подошла к нему – под дождем, без зонтика.

– Я бы мог прийти к тебе прямо на работу, – сказал Линли. – К сожалению, зонт предложить не могу. Не взял.

– Довольно странно, не правда ли, – сказала женщина, оглядываясь по сторонам. – Посмотрев в окно, я подумала, что никакого дождя нет. Но эта морось даже хуже, чем дождь.

Дейдра посмотрела на Томаса, и лицо ее озарилось теплой улыбкой. «Но хорошо ли она видит меня из-за запотевших стекол очков?» – задался мысленным вопросом Линли. Ее волосы были в капельках влаги – впрочем, его тоже.

– В любом случае, – продолжала она, – Арло требовалась прогулка. Правда, я весь свой обеденный перерыв выгуливала его, так что ничего страшного, если эта будет чуть короче. Знаешь, Томми, стоило мне заметить тебя, как сердце едва не выпрыгнуло у меня из груди. Честное слово, я почувствовала себя этакой героиней викторианской эпохи. И этот твой старомодный плащ… Где ты его раздобыл?

– Достался от отца, – ответил инспектор. – А тому, я подозреваю, в свою очередь от его отца. Боюсь, он уже полностью утратил водоотталкивающие свойства, но мне нравится, как он выглядит.

– Ты в нем похож на шпиона.

– Я всегда мечтал стать секретным агентом. Как тебе это?

– Впечатляет. Правда, я предпочитаю тебя чуть более… помятым.

– Каким я был в Корнуолле?

– Но чтобы грязи на тебе было меньше. Кстати, как дела?

Томас знал: она имеет в виду вовсе не его жизнь и не то, как она изменилась с тех пор, как они познакомились в Корнуолле.

– Трудно сказать, – ответил он. – Довольно странное ощущение – копаться в жизнях этой конкретной группы людей.

– Разве это не входит в твои обязанности?

– Входит. Только на этот раз все гораздо печальнее: любовь, утрата, растерянность, непонимание.

Дейдра посмотрела на него так, что он понял: она видит гораздо глубже того, что лежит на поверхности слов.

– Тебе кажется, что ты докопался до истины? – спросила Трейхир.

– Сказать по правде, я не уверен.

– Это беда всего человечества, – сказала женщина и добавила: – Я ловлю себя на том, что мне приятно общество моего нового четвероногого друга. У меня никогда не было собаки – по крайней мере, во взрослом возрасте, – что, согласись, довольно странное признание для ветеринара. Как, однако, эти поганцы умеют проникнуть прямо в твое сердце!

– Это точно. Поэтому ты никого себе не заводила?

Отвечая Томасу, его собеседница не стала отводить взгляд. Наоборот, посмотрела Линли прямо в глаза:

– Да. Пожалуй. Я берегу свое сердце.

Возможно, они обменялись бы еще парой фраз, но у инспектора зазвонил телефон. Увидев, что это звонят из отдела судебной криминалистики, он сообщил Дейдре, что ему нужно срочно ответить на звонок. Она, в свою очередь, сказала, что ей пора назад на работу.

– Надеюсь, ты позаботишься о нашем новом друге, – добавила она, и полицейский пообещал непременно это сделать.

– Линли слушает, – сказал он в трубку, как только ветеринар, легонько поцеловав его, зашагала назад по направлению к зоопарку.

– Мы наконец получили отпечатки, – произнес голос на том конце линии. – Извините, инспектор, что на это ушла уйма времени.

Керн-Эббас, Дорсет

Вернувшись со своей вылазки в центр города, Барбара не слишком удивилась тому, что мужчины – посетители сайта «Приятные встречи» не горели желанием поделиться своим опытом его использования. Как поведал ей Нката, пока она, сидя с ним за обеденным столом, с аппетитом налегала на приготовленные им сандвичи с тунцом, майонезом и сладкой кукурузой, все они, как один, сочиняли самые разные отговорки: от «Тещу в срочном порядке увезли на «Скорой» в больницу с приступом стенокардии» до «Я считаю, что не обязан разговаривать с кем бы то ни было об абсолютно не возбраняемых встречах двух взрослых людей». Однако стоило им объяснить, с помощью каких методов можно проследить действия любого пользователя в Интернете, как любители адюльтеров тотчас же изъявляли готовность к сотрудничеству. Вряд ли их вдохновляла перспектива увидеть под своей дверью детективов Скотленд-Ярда, которые бы потом стали расспрашивать их, зачем им понадобилось посещать сайт интернет-знакомств.

Про смерть Клэр Эббот Нката говорить им не стал. Всему свое время, сказал он Барбаре. Зато они договорились встретиться в Керн-Эббас, в пабе «Королевский дуб» примерно в половине третьего.

– Они в курсе, что это групповая встреча? – уточнила Хейверс.

Уинстон покачал головой.

– Пусть это будет сюрприз. Ловко я придумал, не правда ли?

Покончив с сандвичами, они отправились в Керн-Эббас. За руль сел Нката, однако лишь после того, как придирчиво осмотрел всю машину от капота и до багажника. Это помогло ему развеять сомнения в том, правильно ли он поступил, позволив напарнице вести машину от дома Клэр Эббот до парковки в центре города. Она терпеливо ждала, хотя разок и покосилась украдкой в его сторону. Наконец Уинстон согласился отвезти их туда.

– Рядовая проверка, Барб, – пояснил он, пожимая плечами. На что девушка ответила:

– Черт побери, в следующий раз я воспользуюсь машиной Клэр! Уин, некоторые люди о собственных детях заботятся меньше, чем ты об этой тачке.

До этого Барбара ни разу не бывала в Керн-Эббас. Впрочем, до смерти Клэр ей не доводилось бывать и в Шафтсбери. Расстояние было небольшим – можно сказать, рукой подать. Увы, в сельской местности прямых дорог нет. Нката сначала покатил в направлении Шерборна, после чего поехал через долину Блэкмор. Ее зеленый травянистый ковер, раскинувшийся поверх глинистой почвы, радуя глаз, взбирался на известковую гряду, рассекавшую долину пополам с севера на юг. На дне долины и склонах холмов, поделенных живыми изгородями на отдельные пастбища, мирно пощипывали траву коровы. Среди редких чахлых деревьев, чудом пустивших корни в неплодородной почве, которая здесь варьировалась от окаменевшей глины до чавкающих болот, приютились небольшие фермы.

Керн-Эббас располагалась по ту сторону долины. Это была деревушка прудов, ручьев и древних домов, самым старым из которых было более четырехсот лет. Крошечное место, прелесть которого оказались бессильны испортить время и проложенная рядом автострада А352.

Посреди деревни, в окружении деревянных домиков, высились руины старого аббатства. Узкие двери, покосившиеся крыши, просевшие балки – все это однозначно свидетельствовало о том, что перед вами настоящая старина, а не дешевые подделки под нее со всеми удобствами и вай-фаем. Напротив домов высилась церковь, а перед нею – позорный столб, стоя у которого запятнавший себя дурным поступком житель мог провести под улюлюканье соседей пару-тройку часов.

Паб «Королевский дуб» располагался на пересечении двух улиц – Аббатской и Долгой, а сами улицы в деревне можно было пересчитать по пальцам. Крыша с высоким коньком, одинокий, поросший мхом стол у входной двери, над козырьком крыльца – табличка, гласящая, что дом был построен в 1540 году. Стены были густо увиты плющом, в это время года красно-желтых оттенков, обильно омытых осенним дождем. Когда Барбара и Уинстон подъезжали к этому месту, солнце, впервые за день выглянув из-за туч, как будто нарочно навело несколько лучей на ярко раскрашенную вывеску, изображавшую мужчину аристократической наружности, отдаленно похожего на Карла I. По причинам, известным только ему одному, он сидел среди ветвей этого самого дуба. По всей видимости, это было как-то связано с попыткой избежать предначертанной ему печальной участи, а именно взойти на эшафот по требованию жестокосердного парламента.

Чтобы войти в дверь паба, Нката был вынужден пригнуться. Оказавшись внутри, Барбара тотчас заметила двух мужчин, болтавших у барной стойки: один сидел с полупинтой «Гиннесса», а другой, явно трезвенник, – с кока-колой, в которой плавали кубики льда и долька лимона. Если не считать их и бармена, в заведении было пусто.

Как это обычно бывает в пабах, бармен и оба посетителя, как по команде, повернулись и посмотрели на вошедших. Если это те самые чуваки с сайта знакомств, подумала Хейверс, то они не сразу сообразили, что Барбара с Уинстоном и есть те самые легавые.

Она вытащила удостоверение. Нката последовал ее примеру. Этого оказалось достаточно.

– Как видите, я приехал, – сказал один из мужчин. – И готов уделить вам десять минут.

– Вы не сказали, что вас будет двое, – заявил второй.

– И ты тоже? – воскликнули оба и посмотрели друг на друга.

Бармен тотчас навострил уши. Это был молодой человек бараньей наружности, наводившей на мысли о длительном инбридинге индивидов с курчавыми волосами и лицом в виде перевернутого треугольника, нижняя вершина которого была слегка приподнята, образуя подбородок. Бизнес в это время дня шел вяло, а вот любопытства у бармена было с лихвой. Оно проявило себя с еще большей силой, когда дверь паба распахнулась снова, и в нее шагнул пятый посетитель – явно не из числа местных жителей. Войдя, он вопросительно посмотрел на других, а те, в свою очередь – по знаку Нкаты, – переместились за стол, как можно дальше от барной стойки.

Поступило предложение представиться друг другу, в ответ на которое все трое приглашенных мужчин дружно заявили, что ограничатся именами, а от фамилий оставят лишь первую букву. Барбара ждала, что ее напарник скажет им, что это бесполезно, поскольку их личности он и так уже выяснил, но Уинстон не стал этого делать, а лишь пожал плечами. Мужчины поочередно представились как Дэн В., Боб Т. и Эл С.

Как только церемония знакомства закончились, первым заговорил Боб Т. Он потребовал гарантий, что эта встреча носит конфиденциальный характер и что никаких записей делаться не будет, а любая информация, которой он готов поделиться, не будет использована против него. Кроме того, он заявил, что уедет из бара первым. Интересно, задумалась Барбара, с чего он решил, что имеет право диктовать полиции свои условия? Она уже открыла рот, чтобы озвучить свой вопрос, когда Нката сказал, что лично ему от приглашенных на встречу нужно только одно: помочь в установлении личности женщины, с которой они встречались ради секса, договорившись о встрече по Интернету.

В ответ Боб Т. огорошил их своим заявлением:

– У меня с нею не было секса.

В ответ на что второй любитель походов налево хохотнул, а третий закатил глаза. В свою очередь, Боб заявил, что готов выложить все без утайки,лишь бы доказать свою невинность, после чего пустился в пространное повествование о своем знакомстве с «этой чокнутой феминисткой», встреча с которой состоялась в мотельчике под названием «Пещера Вуки» в Сомерсете. Барбара узнала название – оно упоминалось в дневнике Клэр. Услышав его, один из двух других приглашенных на встречу людей хихикнул, однако стоило Бобу Т. метнуть в его сторону злющий взгляд, как он в срочном порядке сделал вид, будто у него защекотало в носу.

– Извини, дружище, аллергия замучила.

В этот момент Уинстон достал фотографию Клэр Эббот – рекламный снимок, который он явно откопал где-то среди залежей в ее кабинете. Бобу хватило одного взгляда.

– Та самая телка. Скажу честно, я не слишком возрадовался, когда она заявила, что лишь намерена взять у меня интервью – и все дела. С другой стороны, оно даже к лучшему. Не знаю, как бы у меня на нее встал, это при ее-то страхолюдной внешности! Говорите, ее пришили? – спросил он у Нкаты.

– Я сказал лишь, что мы расследуем убийство, – не моргнув глазом, ответил тот.

– Тогда кого пришили, если не ее? – уточнил Боб. – Если она охмуряла мужиков, приглашая их трахнуться, а они, раскатав губу, неслись к ней на свиданку, а она – здрассьте вам – встречала их с блокнотом и ручкой… Телка играла с огнем, скажу я вам. Лично мне она с порога сказала, что пишет книгу; я же ей сразу заявил, что не желаю быть ни в какой книге. Я приехал исключительно ради перепихона, потому что моя жена… Ну вы сами знаете, какие они, эти бабы. То им подавай мужика, то пошел он куда подальше. Сам черт не разберет. Хоть подавайся в католические священники.

– Да, алтарные мальчики очень даже хороши, – заметила Барбара.

– Эй, я не говорил, что я…

– А вы что скажете? – спросил Нката, обращаясь к двум другим. – Это та самая женщина? – Оба кивнули. – Секс или интервью?

Мужчины переглянулись, как будто решая, что им сказать, правду или ложь, и что из этого опозорит их в меньшей степени.

В конце концов, Дэн В. выбрал правду.

– Секс, – признался он. Эл С. кивнул.

– То же самое.

– Чем же вы ее расположили к себе? – удивилась Хейверс. – Она забыла дома блокнот и ручку? Или это было что-то другое?

– Например? – уточнил Дэн В.

– Сила, принуждение, – ответила Барбара. – Это первое, что приходит на ум.

– Вы обвиняете меня в… Позвольте вам кое-что сказать. Так нечестно! – возмутился Дэн. – Никто никого ни к чему не принуждал. Я ни разу не поступил так ни с одной женщиной в моей жизни.

– И я тоже, – подал голос Эл. – Может, она и была, как говорится, ни кожи, ни рожи, но я этого не видел. Мы встретились с нею за рюмкой…

– Где именно? – уточнила Барбара. Уинстон же вытащил блокнот и механический карандаш, чтобы зафиксировать подробности.

– В Борнмуте. В тамошней гостиничке. «Тревелодж».

– Она что, пакет надела себе на голову? – спросил Боб Т. Дэн В. хохотнул.

– Пакет не понадобился, – честно признался Эл С. – Я охотник до расплавленного шоколада и женских прелестей. Остальное додумаете сами. Главное – не давать шоколаду остыть. Ей моя идея понравилась. Кстати, специально подчеркиваю, что это ей, а не мне одного раза оказалось мало. Ей захотелось еще. В результате мы с нею встретились еще раза четыре. Или пять, точно не помню. Их оказалось достаточно для нас обоих. Мы расстались, чтобы найти себе что-то новенькое. Никаких обид, никаких упреков. В этом-то и вся фишка – вечный поиск новых ощущений.

Барбара посмотрела на Уинстона. Лицо Нкаты ничего не выражало. Один Господь Бог ведал, что он сейчас думает. Хотя юность его прошла в уличной банде, в том, что касалось скользких тем, Уинстон, по большому счету, оставался невинным младенцем.

– Не желаете ничего добавить о ваших собственных приключениях? – спросила Хейверс у Дэна.

– Что именно? – не понял тот.

– Например, где, когда и как, – пояснила Барбара.

– «Бест Вестерн». Илминстер.

– Да вы, я смотрю, тут все, как один, романтики, – пошутила девушка. – «Тревелодж», «Бест Вестерн»… Интересно, а что бывает потом?

– При чем здесь романтика! – воскликнул Дэн В. – Это только секс. В презервативе. Никаких вопросов, никаких ожиданий. Сначала пропускаем по рюмочке, затем договариваемся. Типа да или нет, кому платить за номер, кто как предпочитает, после чего – вперед и с песней. Проще не бывает. Потому что каждый знает, зачем он здесь. Иначе зачем было ходить на тот сайт? – Он пожал плечами и посмотрел на своих «единомышленников». Посмотрев друг другу в глаза, все трое поспешили отвести взгляды.

Воцарилось молчание. «Интересно, а где четвертый? – задумалась Барбара. – Он вроде бы тоже обещал быть. Придется заново его отлавливать». Интересно, подумала она, сколько драгоценного времени они потратят на эту ветку расследования – при всей ее сомнительной развлекательной ценности?

– То есть она вцепилась в тебя? – спросил Дэн В. у Эла С. как можно более небрежным тоном, хотя по его лицу было видно, что его это волнует.

Волосы на затылке у Хейверс зашевелились. Уинстон тоже оторвал глаза от блокнота. Интересно, как ответит Эл? Тот пару секунд молчал – поерзав на стуле, он сначала посмотрел в окно, и лишь затем перевел взгляд на Дэна и кивнул.

– Это вы о чем? – спросила их Барбара.

Ей ответил Боб Т.

– Она на вас давила, ведь так? – спросил он у товарищей по несчастью. – Она пробовала этот номер со мной. Типа «ты ведь не хочешь, чтобы жена и дети узнали о твоих похождениях?». Пришло по электронной почте. Через пару недель, как я встречался с этой телкой.

Сержанты переглянулась.

– Так вот, значит, что ей от вас требовалось. Деньги? – спросил Нката.

– Они самые, – ответил Дэн В., а Эл С. сначала кивнул в знак согласия, а затем покачал головой, не иначе как выражая отвращение к самому себе, той женщине и встречам ради анонимного секса, якобы без каких-либо последствий. Впрочем, кто знает, о чем он думал.

– Значит, шантаж, – сказала Барбара. – И как вы выкрутились?

– Лично я сказал ей, что мне наплевать, если моя жена узнает, что я давал интервью гребаной феминистке, – заявил Боб. – Более того, ей это даже понравится. Я так и сказал этой дурище. Что касается детишек, то мои близнецы еще даже не ходят сами на горшок, так что им все равно, чем занимается их папочка.

– А вы? – спросила Барбара у Дэна и Эла.

Как оказалось, Дэн В. раскошелился. Когда он в этом признался, двое других мужчин простонали; сам же он пояснил, что в случае развода ему есть что терять, если его жена вдруг узнает, какую бурную деятельность он вел на стороне с доступными женщинами.

– В восемьсот фунтов обошлось мне это удовольствие, – сказал он.

– Эх, ты! – сочувственно простонал Эл С.

– Да ты рехнулся! – прокомментировал Боб Т.

– Как это было? Куда и кому вы перевели деньги? – спросила Хейверс, надеясь в душе, что это был банковский перевод, хотя и понимала, что это крайне маловероятно.

– Я отдал наличными, – ответил Дэн В.

– Отправили почтой или оставили в условленном месте?

– Почтой, на адрес в Шафтсбери.

– Вы его запомнили?

– Только улицу. Бимпорт-стрит. Я потом как-то раз нарочно мимо проехал на машине. Чтобы взглянуть. Такой шикарный каменный дом. Перед окнами цветник. Она явно не умирала с голоду.

– А вы как? – спросила Барбара у Эла С. – Тоже платили наличкой?

– Я не платил, – ответил тот. – Это ее письмо, что, мол, жене и детишкам это вряд ли понравится… Если хотите знать мое мнение, то не похоже, что его писала она. Видите ли, я тут преподаю английский в одной школе, учу писать сочинения. Даже не спрашивайте, в какой именно, все равно не скажу. Дети… вы сами знаете, как они поступают, когда от них требуется написать хотя бы пару абзацев. Нагло сдувают, все как один. Есть даже специальный сайт, помогающий определить, сам ли ученик писал или «позаимствовал» чужие мысли. Я пропустил через него все электронные письма, поступившие с адреса Caro24K. Программа ответила, что последнее письмо, с требованием восьмисот фунтов, написано кем-то другим. Если хотите знать мое мнение, то кто-то явно следил за этой вашей женщиной. – Эл кивком указал на фото Клэр, лежавшее лицом вверх на столе. – Этот некто знал, чем она занималась на том сайте. Или знал ее пароли…

– Или имел доступ к ее компьютеру, в памяти которого те хранились, – закончила за него Барбара. – Вы сообщили об этом ей самой?

– Позвонил ей на мобильный и оставил сообщение.

– Она вам перезвонила? Задала вопросы? Как-то связалась с вами?

Дэн отрицательно покачал головой. Они посидели еще с полминуты, в течение которых в паб вошла пожилая пара в сопровождении трио шотландских терьеров. Вслед за терьерами появилась семья из четырех человек, которая присоединилась к этой паре у стойки. Последовало шумное обсуждение меню, сопровождаемое возгласами: «Бабуль, мне пирог с мясом!» (голос одного из детей), «Для тебя рыбные пальчики, и даже не думай спорить!» (голос отца) и «Пусть ребенок берет, все, что хочет, я заплачу» (голос деда).

И вот так всегда, кисло подумала сержант Хейверс, пока семейство громко обсуждало, кому какое блюдо взять. «Пусть ребенок берет все, что хочет». Что тут скажешь? Классика жанра.

Фулхэм, Лондон

Виктория Стэтем знала, что уже почти встала на ноги, однако выражение лица матери вызвало у нее улыбку. Мать – настоящая героиня, привезла из ее квартиры запись музыкального произведения, которое Рори в свободное от работы время сочиняла вот уже несколько месяцев. Работая редактором феминистских текстов, она почти не имела возможности применить свои знания по геополитике, полученные в Кембридже. А вот знаниям в области теории музыки применение нашлось, пусть даже ограниченное. Причем сразу после окончания университета.

Увлекшись Фионой, она забросила сочинение музыки на многие годы, однако, в конце концов, вновь вернулась к нему для собственного удовольствия. И подумаешь, что она так ничего и не опубликовала, ничего не записала, ничего не предложила ни одному из лондонских оркестров! Разве это главное? Главное – сам процесс.

– Ну и ну, – сказала мать с типичной для нее теплой улыбкой, когда Рори уже после первого такта, пощадив ее уши, выключила звук. – Это… это что-то совершенно новое.

Пациентка знала, что она хотела сказать: ее произведение, скорее, напоминало гудение клаксонов и скрежет тормозов в час пик, когда бесчисленные такси на всей скорости летят через Хаммерсмит в Хитроу, чтобы их пассажиры успели на свой рейс. А впереди уже кто-то в кого-то врезался. Туда уже прибыли пожарные и две кареты «Скорой помощи». Грузовики спорили за полосу с автобусами и внедорожниками. Нервы были как натянутая струна. То тут, то там вспыхивали перепалки…

Рори хотела сказать матери, что та совершенно правильно поняла ее творение. Однако сказала совсем другое:

– Нам не обязательно это слушать. Спасибо, что ты мне это привезла, но… над этим еще нужно работать.

– Чепуха, моя дорогая, – улыбнулась миссис Стэтем. – Лично мне понравилось. Очень мило.

– Готова спорить, что тебе это напоминает «Лебединое озеро»! – рассмеялась Виктория. Пожилая женщина тоже усмехнулась.

– Ну, хорошо, соглашусь, я никогда не понимала такие вещи. Кстати, я тебе сказала, что Эдди и Дэвид звонили в течение дня дважды, чтобы узнать, как ты? Они собрались сами приехать в Лондон. Но я подумала, что раз уж ты пошла на поправку, зачем тебе весь шум и гам, которые наверняка устроит эта сладкая парочка? Пусть подождут до праздников, сказала я им. Надеюсь, я поступила правильно.

Миссис Стэтем имела в виду ее брата, его жену и их детей, четырех и семи лет. Рори тотчас почувствовала, как на миг изменилась в лице. Ей мгновенно вспомнилась Фиона. Она подумала о том, как все могло быть, согласись она на ребенка. Нет, только не это! Будь с ними тогда ребенок – а ему на момент смерти Фионы исполнилось бы уже лет десять, – все было бы гораздо страшнее.

– Ты поступила абсолютно правильно, – сказала больная матери. – Лучше увидимся на Рождество.

Дверь в палату открылась. Стоило Рори увидеть, что это пришел инспектор Линли, как настроение ее сразу же улучшилось. Еще бы, ведь на этот раз с ним был Арло! Пес был в жилетке, указывающей на то, что это собака-помощник. Как только он увидел лежащую на больничной койке хозяйку, как хвост его от радости заходил ходуном.

– Я убедил всех внизу, что Арло и впрямь помощник, – сказал Томас. – Плюс, конечно, мое полицейское удостоверение, его умильная морда и мои ограниченные способности располагать к себе людей. В общем, нам с ним дали пятнадцать минут.

– Посадите его ко мне на кровать, инспектор, – попросила пациентка, и Линли выполнил ее просьбу. От восторга Арло сначала покрутился на одеяле, после чего расположился в ногах у Рори, положив морду ей на живот и устремив на нее умильный взгляд.

– Как же он влюбленно на меня смотрит! – сказала редактор. – Привет, дорогуша! А у вас, инспектор, есть собака?

– Нет, – ответил полицейский, – но зато у моей матери их целых три, причем основную часть времени они проводят, составляя живые композиции перед камином. Они просто обожают ярко пылающий камин.

– Где же она живет, если в ее доме пылает камин? – спросила Рори.

– В Корнуолле.

– Но я не слышу у вас корнуольского акцента, – сказала мать Виктории. – Вы росли где-то в другом месте?

– Нет, я вырос там, – возразил Линли, – но моя школа – и мой отец – приложили известные усилия к тому, чтобы местный акцент ко мне не пристал, – пояснил он, после чего повернулся к больной. – Мне позвонили наши судмедэксперты. Поначалу у них возникла путаница с отпечатками пальцев, но теперь все прояснилось. Причем обнаружили они довольно странную вещь. На вашем тюбике зубной пасты остались не только ваши отпечатки пальцев, но и еще двух человек.

Виктория нахмурилась, пытаясь понять, что бы это значило.

– Одни мы еще не опознали. Другие принадлежат Клэр Эббот, – уточнил Томас.

– Отпечатки пальцев Клэр? – удивилась мать больной. – И чьи-то еще? На зубной пасте Рори?

– Множественные отпечатки пальцев – дело обычное, и это может означать все, что угодно, – сказал Линли. – Но то, что на пасте Рори обнаружены отпечатки пальцев Клэр, и это при том, что и сама Клэр стала жертвой яда, наводит на мысль…

– Погодите! – воскликнула редактор, и Арло испуганно вскочил на все четыре лапы. – Тише, Арло. Сиди. Со мною всё в порядке, – упокоила пса хозяйка и снова повернулась к Томасу. Внезапно ей все стало ясно. – Мне все понятно, инспектор. Мы повздорили…

– Вы и Клэр?

– Я и Каролина Голдейкер. Перед тем, как я уехала из Шафтсбери. Она жутко злилась. Жаловалась на Клэр и ее новую книгу. Бубнила, что никакой книги нет и не будет. В общем, мы с нею поцапались по этому поводу. Дело кончилось тем, что я заявила ей, что скоро в ее услугах не будет необходимости. Поскольку это очевидный факт. Она хотела собрать вещи, но я сказала, что в данный момент это невозможно, потому что я хочу пройтись по всему, что осталось в доме. Я разрешила ей забрать лишь кое-что из кабинета, и всё.

– Но, дорогая моя, – подала голос мать Рори, – эта женщина явно не стала бы травить тебя лишь потому, что…

– Дело не в этом, – перебила ее дочь. – Просто я терпеть не могу спорить с людьми. Ты сама это знаешь, мама. В тот момент мне хотелось одного: поскорее вернуться в Лондон. Как только она ушла, я быстро собрала вещи Арло, и мы с ним уехали. Лишь вернувшись в Лондон, когда мы с ним отправились на прогулку, я поняла, что мой чемодан остался в Шафтсбери. Дома же у меня ничего не было…

– Ничего? – уточнил Томас.

– Я имею в виду туалетные принадлежности, которые обычно кладут в косметичку. У меня их не оказалось, и я воспользовалась запасами Клэр. Ее сумка оставалась у меня, – пояснила Рори. – После Кембриджа. После того вечера, когда она там была.

– Ну конечно! – согласился Линли. – Ведь тогда ее смерть списали на сердечный приступ, а ее вещи, как я понимаю, отправили вам.

– Я даже не стала их распаковывать, – добавила мисс Стэтем. – Зачем они мне? Но когда я поняла, что забыла свой чемодан в Шафтсбери…

– Вы воспользовались ее зубной пастой. Скажите, кто паковал ее вещи для поездки в Кембридж?

– Сама Клэр. Или, возможно, Каролина.

– А в Кембридже они остановились в соседних номерах.

Оба – и Линли, и Рори – моментально поняли, что это значит.

– Она наверняка знала, какой пастой пользуется Клэр, – сказала Виктория. – Потому что всегда ее покупала. Ей ничего не стоило подменить тюбик… Но, инспектор, какой ей резон убивать Клэр? Это все равно, что кусать руку дающего. Зачем ей это?

Хороший вопрос, мысленно согласился полицейский. Однако в данный момент мотивы – или отсутствие таковых – были отнюдь не самым главным. Куда важнее было получить ответ на вопрос: кому принадлежит третий набор отпечатков. Если не Каролине, то кому? И как этот человек получил доступ к личным вещам Клэр Эббот, с тем чтобы подмешать яд в тюбик, который она взяла с собою в Кембридж?

Фулхэм, Лондон

– Итак, мы поговорили с тремя из четверых чуваков, – сказала Барбара Хейверс, – а четвертый утверждает, что его мотор сдох по пути, и поэтому он туда не доехал. Чему, в данный момент, я верю не меньше, чем утверждению, что я могу доплыть до Франции. Однако он говорит, что мы можем приехать к нему и проверить все сами. Его якобы можно найти на стоянке рядом с трассой А352, где он ждет буксир.

Линли прислонился к крылу своего верного «Хили Эллиота». Мимо него по Фулхэм-роуд полз поток машин. Он позвонил сержанту Хейверс, чтобы та взяла отпечатки пальцев у Каролины Голдейкер, но его поручение пока оставалось невыполненным.

Барбара доложила ему о том, как они с Уинстоном Нкатой провели групповой допрос трех мужчин, которые – по выражению этой неподражаемой девушки – встречались с Клэр Эббот для «быстрого перепихончика».

По словам Хейверс, двоим – после того, как они увидели Эббот во плоти – хватило одного раза. У третьего Клэр просто взяла интервью о том, как пользоваться сайтом супружеских измен.

– Лично я склоняюсь к тому, – подвела итог сержант, – что мы потому не можем найти книжку об интернет-изменах, что Клэр Эббот за нее не бралась, а лишь кувыркалась в постели с мужиками, которых цепляла через сайт. Нет, поначалу планы написать книгу у нее были. Может даже, она накропала с десяток страниц. Но затем ей понравилось то, что с нею делал чувак номер два. Этот тип обмазывал баб шоколадом и потом их лизал. Она даже вошла во вкус. В конце концов, решила она, хороший перепихон с шоколадом – это куда круче и прикольнее, чем корпеть над какой-то гребаной книжкой про это дело. Впрочем, самая мякотка была потом.

– Неужели? Бывает ли нечто более интересное, чем облизывать шоколад с женщины, с которой вы только что познакомились? – мягко полюбопытствовал Линли.

– Совершенно верно, – ответила Хейверс. – Эти трое, с кем мы разговаривали, все, как один, потом получили от нее весточки.

И она поведала коллеге про электронные письма с требованием восьмисот фунтов, отправленные с адреса Caro24K мужчинам, с которыми у Клэр состоялись свидания, а также про то, кто из них поддался шантажу, а кто нет.

– Один из них решил, что письмишко с требованием бабла пришло от какого-то левого человека. У него на компе стоит какая-то программка или есть доступ к сайту, который определяет такие вещи. Догадайтесь с трех раз, кто этот шантажист.

– Если это так и это можно доказать, – сказал Линли, – не кажется ли вам, Хейверс, что в таком случае Каролина Голдейкер больше похожа на предполагаемую жертву, нежели Клэр Эббот?

– Согласна, – ответила Барбара. – Мы с Уинни уже говорили на эту тему.

Поэтому, добавила она, вернувшись домой к Клэр, они первым делом изучили ее банковские отчеты и чековую книжку. И вот что при этом выяснилось…

– Эти чуваки – не единственные, от кого требовали денег после встреч с Клэр. Мы нашли чеки, выписанные на имя Каролины Голдейкер. Нет, не в качестве оплаты, а просто чеки на разные суммы. Двадцать пять фунтов здесь, пятьдесят там. Что вы на это скажете? Если хотите знать мое мнение, то Голдейкер ее шантажировала.

– По-моему, это мало похоже на шантаж, сержант. Двадцать пять фунтов? Пятьдесят? Даже сто? Скорее, похоже на компенсацию за какие-то покупки, которые Каролина оплатила из своего кармана. Продукты, вино, канцелярские принадлежности – да что угодно. Если она шантажировала Клэр, то не кажется ли вам, что она скорее потребовала бы наличность. Вы проверили другие счета Эббот? Там, у вас, и в Лондоне?

– Пока нет. Но даже если закрыть глаза на банковские счета, я не удивлюсь, если Каролина как бы невзначай говорила: «Клэр, милочка, у меня тут проблемы с финансами; ты не могла бы одолжить мне пятьдесят фунтов?»

– То есть не прямой шантаж, а намеки? – сообразил Томас.

– Именно так.

– Что вновь возвращает нас к Каролине Голдейкер как к потенциальной жертве, – напомнил он ей.

В свою очередь, это привело их к отпечаткам пальцев на тюбике с пастой и к просьбе Линли о том, чтобы сержант Хейверс как можно скорее взяла отпечатки у Каролины. По его мнению, в этом деле можно было рассчитывать на содействие местной полиции. У них наверняка найдется портативный набор для взятия отпечатков. К этому моменту парни из отдела криминалистики уже наверняка ввели в систему обнаруженные на тюбике третьи отпечатки, принадлежавшие неизвестному лицу.

Хейверс не стала спорить, однако добавила:

– Если эти третьи принадлежат Каролине Голдейкер, то что-то неладно, причем не только в Копенгагене[16], инспектор.

Томас улыбнулся.

– Я впечатлен. Однако если быть точным, это был Эльсинор.

– Что?

– Эльсинор, – повторил он. – Это в Дании.

– Копенгаген тоже в Дании, если только его не перенесли в другое место.

– Какая разница, – сказал Линли девушке. – Продолжайте, сержант.

Камберуэлл, Южный Лондон

Как жаль, что пришлось солгать Нэту, подумала Индия. Она уже придумала предлог, как ей отменить сегодня трех своих последних клиентов. Эллиот скажет им, что у нее дома неприятности, которые требуют ее участия. Что, если подумать, никакая не ложь. Хотя, конечно, подводить людей нехорошо.

Кстати, о Нэте. С ним эта отговорка не прокатила бы. Он начал бы задавать вполне резонные вопросы: мол, что это за неприятности и как он может ей помочь? Поэтому женщина спросила у него, не слишком ли он обидится, если она отменит их сегодняшний совместный ужин. Дело в том, сказала она, что три последних ее клиента отменили посещение, и поэтому ей хотелось бы воспользоваться случаем и пораньше вернуться домой, где ее ждет огромная, накопившаяся за две недели гора грязных вещей, которые ждут стирки.

– Ты не слишком огорчишься, если я сразу после работы поеду домой? – спросила Индия у своего друга.

– Разумеется, огорчусь, еще как, дорогая моя, – вздохнул тот. – Я ожидал, что ты станешь антидотом ко всем моим сегодняшним неприятностям.

По словам Томпсона, у него сегодня состоялась довольно продолжительная встреча с архитектором, который должен разработать проект, позволяющий сохранить улицу крошечных домиков в Тауэр-Хэмлетс. Это его новый строительный проект. С крошечными палисадниками, стоящими друг напротив друга по обеим сторонам узенькой улицы. По идее, они должны были пойти под снос, уступив место многоэтажным жилым домам, если бы кто-то не сумел отстоять их историческую ценность. Именно этим Натаниэль и его батальон воинов в элегантных костюмах занимались все последние два года. Они победили, однако теперь их ждали куда более прозаические дела, в частности, консервация домов. Почему-то в данном конкретном случае архитектурное бюро, с которым обычно сотрудничал Нэт, сочло возможным отдать проект на разработку двадцатитрехлетней практикантке.

– Ноль по части опыта и тупа, как слоновья задница, – вздохнул в трубку Томпсон.

– Сочувствую, – отозвалась его подруга.

– Не переживай. Главное, скажи, что я произвел впечатление на твое осторожное сердце.

– Конечно, произвел. Ты и сам это знаешь. Правда, в твоем случае мое сердце вовсе не осторожничает.

– Ну, тогда, – сказал Натаниэль, – встретимся в Рождество. В Шропшире. Обещай, что приедешь. Отец ради внуков нарядится Санта-Клаусом. Четыре соседских альпаки[17] сойдут за северных оленей, а тачка – за сани. Шляпы, хлопушки, шампанское, а после торжественного обеда – речь. Честное слово, дорогая, ты просто не имеешь права это пропустить!

– Сейчас еще только октябрь, – рассмеялась Индия. – Вдруг к Рождеству я буду сидеть у тебя в печенках?

– Только попробуй!

– Хорошо, я подумаю.

– Я буду думать о тебе весь оставшийся день. О тебе и твоей стирке.

Ага, он спокойно воспринял ее предлог! Кстати, у нее действительно накопилась стирка. О чем Индия предпочла умолчать, так это о том, что она приютила у себя свекровь. Ей оставалось лишь искренне надеяться, что не более чем на пару дней.

Каролина объявилась в Камберуэлле утром. Чарли, как и обещал, привез ее к бывшей жене домой. Дверь он открыл запасным ключом, который Эллиот оставила для него в тайничке на крыльце. Как только его мать оказалась внутри, он тотчас же по телефону сообщил об этом Индии. Рассыпавшись в благодарностях – искренних, она в этом не сомневалась, – Чарльз сказал ей, что сегодня утром Каролина гораздо спокойнее, чем накануне.

– Это был такой мрачный вечер, – сказал он. – Оно даже к лучшему, что она заночевала у меня, хотя из-за этого и пришлось спать на диване. Мне, а не ей. О чем только мы с тобой думали, Индия, когда его покупали? Это все равно, что спать на голых досках. В любом случае, надеюсь, мать не доставит тебе больших неудобств. Она не стала возражать, когда я сказал ей, что перевезу ее к тебе. Так даже лучше, сказала она, вряд ли убийца догадается искать ее у тебя.

– Смотрю, ты так и не переубедил ее, и она до сих пор считает себя третьей жертвой? – спросила Эллиот.

– Я давно уже сделал вывод: пытаться переубедить ее – бесполезное дело. В любом случае, вряд ли она задержится здесь больше чем на пару дней. Она ни за что не оставит Алистера надолго одного. Думаю, она боится, как бы он не привык к ее отсутствию и не стал им пользоваться в своих интересах.

Индия была вынуждена положиться на обещание бывшего мужа. Знала она и то, что настроение Каролины меняется едва ли не каждую минуту. И кто знает, в какую сторону качнется маятник? Похоже, да, она бежала из Дорсета в расстроенных чувствах – из-за Алистера, его пассии и наездов со стороны полиции, а еще из-за того, что кто-то неизвестный мог держать ее саму на прицеле в качестве очередной жертвы. Но все это может в одночасье перевернуться, и она унесется назад в Дорсет.

Вернувшись домой, Эллиот, перед тем как войти в калитку, окинула дом внимательным взглядом. Шторы в окне гостиной были задернуты. Окно спальни на втором этаже, которую она использовала как рабочий кабинет, – тоже завешены. Когда же хозяйка вставила в дверь ключ, оказалось, что та закрыта изнутри на задвижку.

Тогда женщина позвонила в звонок – раз, другой, третий. Впрочем, она ничуть не удивилась тому, что ее не пускают в собственный дом. В конце концов Индия вытащила из сумки мобильник и набрала номер домашнего телефона.

– Каролина? Каролина? – спросила она, когда на том конце линии взяли трубку. Когда же та не ответила, она просто потребовала: – Мама, немедленно откройте дверь! Я не могу войти.

Лишь после этого в трубке раздался голос ее бывшей свекрови:

– Кто это? Пожалуйста, представьтесь.

– Как будто вы не знаете! – огрызнулась Индия. – Немедленно откройте дверь.

– Я понятия не имею, кто вы. Назовите ваше имя, – ответила Голдейкер.

– Ради бога, прекратите! Я ведь могу сказать все, что угодно, любую ложь. Лучше подойдите к окну, взгляните, кто я такая, и откройте дверь.

Ответом ей стало молчание. Не иначе как, подумала Эллиот, гостья пытается примириться с тем, что ее ранее безгласная невестка теперь показывает характер, приказывая, что ей делать. Спустя секунду она заметила в окне какое-то движение: положив руку на внушительный бюст, как будто пыталась унять сердцебиение, на нее из-за шторы посмотрела свекровь. Индия показала ей на входную дверь, после чего как можно громче сказала, чтобы та ее услышала:

– Немедленно откройте дверь! Это какой-то абсурд!

Каролина исчезла в окне, и с крыльца послышался лязг отодвигаемой задвижки. Дверь распахнулась.

– Это все из-за того, как ты со мною разговаривала, – заявила Голдейкер, отступая назад. – Я понятия не имела, что это ты… Ладно, не будем об этом. Я так рада тебя видеть, дорогая Индия! Спасибо, что ты разрешила мне… – Она обвела рукой тесный коридор.

Эллиот шагнула мимо нее в дом. Как только дверь за нею закрылась, а засов встал на место, Каролина продолжила свои излияния:

– Основную часть дня я провела в кухне и в спальне, смотрела телевизор и пыталась выбросить из головы… Даже не знаю, как это назвать, Индия… и что будет дальше. Сначала Клэр, затем Рори, потом ко мне в дом приходят детективы из Скотленд-Ярда, начинают донимать меня вопросами и смотрят на меня, как на какой-то экспонат, как будто я приложила руку к тому, что произошло. Причем от Алистера абсолютно никакой поддержки, а все из-за этой… Не знаю даже, каким приличным словом ее назвать.

Индия протиснулась мимо нее по коридору. Тот и без того был тесный, а тут еще габариты Каролины… По пути она взяла со столика почту и отнесла ее в кухню. Гостья, не закрывая рта, двинулась за ней следом.

– Извини меня, Индия. Я дошла до точки. Если б не Чарли, который согласился принять меня… и если б не твоя доброта – я бы даже не знала, к кому обратиться за помощью. И я понимаю, почему Чарли меня выпроводил. Как же ему принимать своих пациентов, когда дома находится мать?

По дороге домой Эллиот мечтала о чае, но теперь подумала о вине. Как хорошо, что в холодильнике у нее есть бутылка красного итальянского вина! Однако, вытащив ее, Индия обнаружила, что Каролина уже к ней приложилась.

– Я бы приготовила что-нибудь нам на ужин, – сказала та. – Но я не знала, а Чарли не сказал мне, когда тебя ждать домой. К тому же у меня совсем нет аппетита. Но, может, тебе чего-нибудь хочется? Ты ведь наверняка устала. Весь день на ногах. Тыкать в людей иголки, выслушивать их жалобы на хвори и недомогания… Не представляю даже, как ты это выносишь.

Наливая себе бокал вина, Эллиот увидела, что автоответчик мигает, и направилась к нему проверить сообщения.

– Я приготовлю нам пасту, – сказала она, обернувшись через плечо. – Если хотите, налейте себе вина, Каролина. Вернее, подлейте.

– Надеюсь, моя дорогая, ты не сердишься, что я открыла бутылку. Я подумала… Мои нервы… Я была на грани, Индия. Кстати, это звонил твой отец. Я не стала брать трубку, но я слышала, что он сказал. А еще молодой человек, с которым ты должна была встретиться после работы. Он тоже звонил. Нэт, если не ошибаюсь. Так мне сказал Чарли.

Эллиот поджала губы. Она легко представила себе, как при каждом телефонном звонке Каролина буквально влетает в кухню, чтобы подслушать оставленное на автоответчике сообщение.

Индия решительно нажала на кнопку «воспроизведение». Раздался голос ее отца:

– Твоя мать сказала мне, что у тебя новый кавалер. Молодец, моя дорогая. В таких делах прислушайся к отцовскому совету. Только дурак стал бы выпускать из рук козыри.

Следующим шло сообщение Нэта:

– Дорогая, это я. Мы с тобой только что говорили, но я хочу, чтобы это сообщение ожидало тебя, когда ты вернешься домой. Про Рождество – это было серьезно. Но я забыл самое главное – про сажу. Мой отец мажет себе сажей бороду. Пока что внуки не заметили, что камин-то газовый и в трубу не пролезет даже гном. Боюсь, как бы в этом году они не догадались. Ты непременно должна это увидеть. Поговорим об этом чуть позже. Кстати, счастливой тебе стирки!

Хозяйка сделала глоток вина и повернулась к гостье. Та пила свое вино, пожирая ее глазами. От нее не скрылся румянец на щеках невестки.

У Индии не было причин смущаться или стыдиться. По крайней мере, так она думала, и все же… что-то было не так, что-то доставляло ей душевный дискомфорт. Отвернувшись к столешнице, на которую она, войдя, бросила корреспонденцию, женщина принялась ее просматривать.

– После самоубийства Уилла, – произнесла за ее спиной Каролина, – неужели ты хочешь точно так же поступить с Чарли? Разбить ему сердце?

Индия ничего не сказала. Она поделила почту на три стопки – счета, ненужная реклама и конверт размером с открытку, адрес на котором был написан почерком Нэта. Первыми она вскрыла счета – за телефон и местный налог. Реклама перекочевала в мусорное ведро. Открытка Натаниэля отправилась к ней в сумку. Она прочтет ее позже, решила Эллиот, когда свекрови не будет рядом.

Кстати, почему бы не сделать это прямо сейчас? С этой мыслью хозяйка дома взяла свои вещи и поднялась наверх, во вторую спальню, служившую ей чем-то вроде рабочего кабинета. Здесь также имелся небольшой телевизор, стереосистема и DVD-проигрыватель.

Она сразу увидела, что Каролина уже приложила руку к компьютеру. Черт, свекровь имела полную возможность копаться в ее личной жизни! Компьютер был настроен так, чтобы запомнить любой из ее паролей. «Какая же я дурочка!» – мысленно отругала себя Индия.

За ее спиной вновь раздался голос Каролины. Та, как рыба-прилипала, поднялась вслед за ней наверх.

– Дорогая, ты не ответила на мой вопрос.

– Мне нужно переодеться в домашнюю одежду, – сказала Эллиот. – Как только я это сделаю, то вернусь к вам вниз. Там и поговорим. Но только не о Чарли, поэтому предлагаю вам выбрать другую тему.

Каролина пристально посмотрела на нее. Это был оценивающий взгляд. Таким обычно смотрят на провинившегося ребенка, решая, какие воспитательные меры к нему применить. Но Голдейкер предпочла промолчать. Держа в руке бокал с вином, она повернулась и зашагала вниз.

Спустя десять минут – ровно настолько она сумела растянуть процесс переодевания из рабочей одежды в леггинсы, балетки и растянутый свитер – Индия застала Каролину за кухонным столом, где та наливала себе очередной бокал вина. Когда гостья открыла рот, чтобы заговорить, хозяйка тотчас же поняла свою ошибку. Она предупредила, что не намерена обсуждать Чарли, но даже слова не сказала про Нэта.

Каролина щелкнула пальцами и кивком указала на телефон.

– Как я поняла, у него было идиллическое детство, а главное, любящий отец, причем каждый день. Как и у тебя, что в твоих глазах делает вас идеальной парой. Я не права? Ты думаешь, что он такой надежный, что на него можно положиться. Ведь он из такой прекрасной семьи… Там наверняка в самый неподходящий момент из шкафов не вываливаются скелеты. И уж тем более скелеты вроде…

– Я же сказала вам, Каролина, – оборвала ее Индия. – Я не намерена говорить о Чарли. И вообще, про что бы то ни было, что как-то его касается.

– Но, прошу тебя, скажи мне… – Тон свекрови изменился. Теперь он не был язвительным, а скорее страдальческим и полным материнской любви. Эллиот была вынуждена признать, что материнских чувств к обоим сыновьям у этой женщины было с избытком. – Что у вас пошло не так? Наверняка же есть способы наладить ваши отношения. И он хочет их наладить, Индия. Он готов на что угодно, лишь бы ты вернулась к нему. Он понимает, что с самого начала должен был… как бы это точнее выразиться… заявить о себе. Это моя вина. Я слишком сильно его контролировала. Когда они росли, я всегда хотела для моих мальчиков лишь самого лучшего. Бог свидетель, отец ими практически не занимался, и из-за этого я их слишком оберегала. А потом уже не могла остановиться, потому что привыкла это делать, и никто не сказал мне: прекрати, остановись, довольно… А ведь кто-то должен был это сделать. Но никто так и не сделал. Индия, если ты дашь ему еще один шанс, ты увидишь, что…

– Скажите, что, собственно, вам непонятно в моем нежелании говорить о Чарли? – резко спросила Эллиот и с такой злостью поставила бокал на столешницу, что было удивительно, как его ножка не треснула. – Вы когда-нибудь слушаете, когда вам что-то говорят, или же пропускаете все мимо ушей?

Похоже, Каролина задумалась над ее словами, и на какой-то миг Индия даже подумала, что достучалась до свекрови. Увы, когда та заговорила снова, тон ее изменился вновь. Нет, не раскаяние звучало в нем, не признание вины.

– Смотрю, тебя не узнать, – язвительно произнесла она. – И дело даже не во внешности. Дело в твоем сердце. Его больше нет. Или же его никогда и не было?

– Понятия не имею, о чем вы.

– Вижу, ты убедила себя, что влюблена в этого своего как его там, с его Рождеством, печными трубами, сажей на бороде и душками-внуками. Ты внушила себе, что это – то, что ты там чувствуешь, если вообще чувствуешь хоть что-то – и есть настоящая любовь, хотя на самом деле тебе вообще не ведомо, что это такое. Любовь – это не мимолетное увлечение парнем, которого ты встретила в баре. Любовь – это верность и преданность. Это стремление поддержать любимого, когда ему плохо, всегда быть с ним рядом, быть с ним единым целым, стремиться сделать его жизнь прекрасной песней. Быть его возлюбленной, его доверенным лицом, его другом, спутницей жизни…

– И вы все это делаете для Алистера? – не удержалась от язвительного вопроса Индия, чувствуя, как сердце колотится у нее в груди, а лицо от ярости покрывается красными пятнами. – Именно поэтому он завел себе любовницу? Потому что вы сделали его жизнь прекрасной песней?

Голдейкер ахнула и зажала ладонью рот.

– Ты чудовище! – процедила она сквозь пальцы. – Ты законченная эгоистка. Этот… этот тип с его Рождеством… Ради него ты готова бросить моего сына, единственная вина которого состоит в том, что когда его брат… когда Уилл…

С этими словами Каролина оттолкнула от себя стол и поднялась на ноги. Встав, она покачнулась и задела плечом косяк, однако выпрямилась и вышла из кухни. Индии было слышно, как свекровь поднимается по лестнице. Хозяйка дома ждала, что вот-вот услышит, как хлопнет дверь спальни, которую она выделила гостье, чтобы та спала в комфорте. Но дверь так и не хлопнула. До слуха Эллиот донесся лишь тихий шорох, а вслед за ним – негромкий щелчок замка.

«Слава тебе, Господи, хотя бы за это!» – подумала Индия.

Шафтсбери, Дорсет

Алистер Маккеррон проснулся лишь после третьего звонка в дверь. Сквозь сон он слышал и первые два, однако воспринял их как часть сновидения: в данный момент он пытался найти выход из средневекового замка – вроде тех, руинами которых усеяна вся Англия. Правда, этот замок отнюдь не лежал в руинах, а был очень даже цел: темный, пугающий, холодный… Алистер шагал по его бесконечным коридорам, все это время зная, что ищет кого-то и не может найти. По идее, это была Шэрон, но могла быть и жена. Увы, та, кого он искал, постоянно ускользала от него, отчего желание видеть ее, нараставшее с каждым мгновением, оставалось неисполнимым.

Он резко проснулся с ощущением утраты. Наверное, это все-таки была Шэрон, решил Алистер. Каролина сбежала в Лондон, так что в доме он был один и желал невозможного: чтобы любимая переехала к нему и они бы вместе начали новую жизнь.

Звонок раздался в четвертый раз, громкий и требовательный. Мужчина простонал и заставил себя встать с постели. Вообще-то обычно в это время – а день уже клонился к вечеру – Маккеррон никогда не ложился спать. Но так как накануне он не сомкнул глаз, переживая из-за бегства Каролины в Лондон, то сегодня лег в кровать при первой же возможности и тотчас же провалился в сон. И вот теперь он, заспанный и в одних трусах, стоял рядом с кроватью, гадая, что еще его ждет, что окончательно разрушит его жизнь.

Внезапно инфернальный трезвон прекратился, и он увидел в окно, что это было. Его немезидой оказалась та самая женщина-полицейский, которая уже приходила к нему вместе с черным парнем из Скотленд-Ярда. Правда, чернокожего сегодня не было видно, а вот женщина сошла с крыльца и теперь пристально смотрела на фасад дома. Заметив в окне хозяина дома, она пальцем поманила его вниз.

Алистер тоже поднял вверх палец – мол, подождите одну минутку. Он влез в джинсы и пуловер, однако носки и обувь нарочно надевать не стал. Как не стал и причесывать всклокоченные волосы. Пусть видит, что незваная гостья разбудила его.

Имени ее Маккеррон не помнил. Он так и сказал, как только открыл ей дверь. Не дожидаясь приглашения, она вошла и представилась: сержант Хейверс. После чего поинтересовалась, дома ли его супруга.

– А в чем дело? – спросил мужчина. Его гостья тем временем направилась в гостиную.

Войдя, она сняла с плеча потертую сумку, поставила ее на диван и села сама, после чего открыла ее и принялась в ней копаться.

– Необходимо заполнить кое-какие официальные бумажки, – пояснила она. – Распоряжение Лондона.

– Вы про что?

– Про отпечатки пальцев, – сказала сержант. – Мне нужны ваши сладкие «пальчики», мистер Маккеррон. – С этими словами она вытащила из сумки какой-то приборчик и поставила его на кофейный столик посреди журналов, чайных чашек и остатков сандвича с сыром и пикулями, который еще вчера полагалось выбросить в мусорное ведро.

Алистер еще толком не проснулся.

– Вам нужны отпечатки пальцев Каро? – уточнил он. – Должен ли я понимать, что она совершила преступление?

Детектив-сержант Хейверс одарила его взглядом теплым, как лед.

– Были совершены два преступления, – вкрадчиво произнесла она. – Так что, думаю, ваши тоже не помешают. Техника перед вами, – она указала на свой приборчик. – Мы сейчас прогоним через нее ваши отпечатки, и она нам скажет, есть ли им подобные среди уже нами полученных. Затем мы сделаем то же самое с «пальчиками» вашей дражайшей половины. Вжик – и готово! Не то, что раньше. Никакого рассматривания в микроскоп линий и завитков. Просто диву даешься, на какие чудеса теперь способна техника.

Маккеррон посмотрел мимо гостьи в окно, за которым виднелся сад.

– А где ваш напарник-африканец? – неожиданно для себя спросил он.

– Вы про сержанта Нкату, я правильно поняла? – задала девушка встречный вопрос. – Он такой же африканец, как и я, но это к делу не относится. Нет-нет, вы и ваша супруга не спугнули его, и он не убежал от вас назад в Лондон, если вы это имеете в виду. Он продолжает другую ветку расследования. Итак, что касается вашей супруги. Я попрошу вас доставить ее комне, или же мне следует самой начать распевать йодли, чтобы она меня услышала?

– Я могу, если что, позвонить адвокату? – спросил Алистер.

– Конечно, можете, – весело заверила его сержант Хейверс. – Но мне нужны от вас двоих только ваши «пальчики», чтобы снять с вас подозрения, – вот и всё. Это займет не более пяти минут. Согласитесь, адвокат будет ехать к вам гораздо дольше. И вообще, для вас же самих будет лучше, чтобы я поскорее оставила вас в покое.

– Какие подозрения? – уточнил хозяин дома.

– В убийстве и покушении на убийство, мистер Маккеррон. В принципе, мне ничего не мешало съездить за ордером к местному мировому судье – уверяю вас, я бы получила его в два счета. Но без него будет быстрее – и гораздо практичнее, – если вы позволите мне снять ваши «пальчики», после чего приведете супругу, чтобы я сделала то же самое и с ней.

– Ее здесь нет, – сказал мужчина. – Если хотите, можете снять мои отпечатки, но Каро уехала в Лондон.

Сержант Хейверс этому почему-то не удивилась, но вот что ей делать дальше, явно не знала и призадумалась. Впрочем, решение было найдено быстро, потому что затем она произнесла:

– А жаль. Если вы просветите меня, где ее искать – желателен точный адрес плюс номер телефона, – то мы могли бы послать к ней нашего коллегу снять у нее «пальчики». Ну, а что насчет ваших?.. Сделайте одолжение, отойдите вправо, и я покажу вам один фокус. Сомневаюсь, что вы такое видите каждый день.

С этими словами девушка постучала пальцами по приборчику и сказала то, что всегда говорят в таких случаях копы. Мол, если он чист, ему нечего опасаться.

Так я тебе и поверил, подумал Алистер.

Виктория, Лондон

– Мне казалось, инспектор, что мы с вами достигли взаимопонимания в отношении этого животного.

Линли поморщился. Двери лифта только что распахнулись, впуская его внутрь вместе с Арло, с которым они возвращались с послеобеденной прогулки.

Томас надеялся, что все будет предельно просто: быстро вывести пса в холл, затем на улицу, перейти ее, дать Арло сделать свои дела на крошечном зеленом пятачке на углу, после чего бегом проделать маршрут в обратном направлении, и, наконец, снова усадить собаку под рабочий стол. Увы, на то, чтобы сделать эти самые дела, Арло понадобилось гораздо больше времени, ибо сему предшествовало тщательное изучение местности при помощи обонятельных рецепторов.

И хотя, на его счастье, когда он отправился по собачьим делам, Изабеллы Ардери рядом не было – начальница находилась на совещании в Высотке, – она вновь возникла в кадре со служебным блокнотом на проволочной пружинке, из чего инспектор сделал вывод, что совещание закончилось.

Суперинтендант отступила к стенке, давая другим возможность выйти из лифта. Линли сделал то же самое.

– Разве мы не достигли дружеского согласия в этом вопросе? – повторила она.

– Достигли, – ответил ее подчиненный и, демонстративно проигнорировав возгласы двух секретарш – «песик!» и «какая прелесть!» – присоединился к ней. Секретарши тем временем принялись оказывать собачьей персоне знаки внимания, которые – Томас был в этом уверен – лишь еще больше вывели Изабеллу из себя. – Это лишь временная мера. Я водил его в больницу.

– Только не говори мне, что он вдобавок еще и болен, – вздохнула Ардери.

– Напротив, он совершенно здоров. Я отвел его посмотреть на владельца. Или на хозяйку. Или на его человека. Или как там в наши дни следует политкорректно называть того, кто держит в доме животное. Честное слово, я не поспеваю за всеми этими лингвистическими инновациями. Каждый год выдумывают что-то новое.

– Не смешно. Но здесь ему не место. И что это за больница, в которой для животных предусмотрены часы посещения больных?

– Он был в жилете. Кстати, жилет и сейчас на нем. Из чего следует, что это собака-помощник, так что…

– Ну хорошо, уговорил. – Изабелла, словно щитом, отгородилась от инспектора черным блокнотом. А ведь на вид это была всего лишь рядовая картонка для бумажек…

– Я подумал, что ей пойдет на пользу его увидеть, – продолжал Линли, – и оказался прав. Она вспомнила, как к ней попала зубная паста, содержавшая тот же яд, который убил ее подругу.

Его начальница покосилась на Арло. Тот с умильным видом посмотрел ей в глаза.

– И как же это было? – спросила Изабелла.

Томас пояснил, как появление в палате Арло помогло Рори вспомнить, что произошло: как она в спешном порядке, даже без чемодана с вещами, включая зубную пасту, покинула Шафтсбери. Изабелла слушала его, прищурив глаза и не сводя взгляда с пса.

– Зачем он это делает? Что ему надо? – спросила она, когда Линли закончил свой рассказ.

Инспектор посмотрел на пса. Арло, виляя хвостом, послушно сидел с ним рядом, словно опрокинутый метроном, и не сводил с суперинтенданта своих собачьих глаз.

– Он пес, Изабелла, – пояснил Линли. – Он хочет тебе понравиться. Или чтобы, по крайней мере, ты не вела себя так, как будто хочешь вышвырнуть его в ближайшее окно.

Ардери закатила глаза.

– Близнецы. Им страшно хотелось иметь собаку, – сказала она.

– И?.. – уточнил Томас.

– Боб тоже хотел. Я же, по их выражению, была «гадиной». Конечно, теперь у них с Сандрой собак не одна, а даже две, да еще четыре кошки и бог знает кто еще. Хорьки или морские свинки? Может, даже крысы. Понятия не имею. Знаю только, что ими кишит весь дом. Не удивлюсь, если они даже спят все вместе на огромной семейной кровати. По-моему, это полное безумие, но Боб привык и не жалуется. «Очередной ежик в нашей команде», – говорит он, причем с блаженной улыбкой святого-великомученика. Хотя на самом деле он такой же чокнутый, как и она. И даже будь это не так, он только и ждет, как бы сунуть меня носом в очередную вонючую кучу дерьма, которые – в чем я даже не сомневаюсь – высятся у них по всему дому. Я имею в виду живность. Не Боба, не Сандру и не мальчишек. Уж эти точно умеют пользоваться туалетом!

Томас улыбнулся, что не скрылось от его шефа.

– Вы чему ухмыляетесь, инспектор Линли? Мне не нравится, когда вы это делаете, – строго сказала она.

– Это потому, – ответил мужчина, – что ты не умеешь притворяться. Кстати, он ждет, что ты погладишь его по голове. Я имею в виду Арло, а не Боба.

– Нисколько не сомневаюсь. Но чтобы завтра его здесь не было. Надеюсь, вы меня поняли, инспектор?

– Понял. – В следующую секунду звякнул мобильник Линли, и он посмотрел на экран. – Хейверс, – сообщил он собеседнице.

– Я все еще жду от тебя отчет по ней. Или ты думаешь, что я забыла? – отозвалась Изабелла.

– Одну минутку, Барбара, – сказал Томас в трубку, после чего повернулся к Ардери: – С ней все нормально.

– Это трудно назвать отчетом. Надеюсь, сержант Нката ежедневно держит тебя в курсе…

– Боюсь, прошло слишком мало времени, чтобы ему имело смысл начинать это делать. Они предпринимают все необходимые действия, чтобы…

– Не увиливайте, инспектор. Чтобы завтра у меня на столе был отчет. И не надо на меня так смотреть.

– Разве я как-то не так смотрю на тебя? Даже не знал.

– Неужели? На твоем лице написано: «Изабелла, прекрати свои мелочные придирки». Но позволь напомнить тебе, что уж если кто-то здесь и нуждается в мелочном контроле, то мы оба знаем, кто этот человек. – С этими словами суперинтендант зашагала в сторону своего кабинета. Арло обиженно тявкнул ей в спину, а она помахала через плечо рукой и резко добавила: – Завтра утром, инспектор. Или положи мне отчет на стол, или пришли его по электронной почте.

– Это была Ардери, я права? – было первое, что сказала Хейверс, когда Томас снова поднес трубку к уху. – Даже в моем мобильнике температура упала ниже нуля.

– Она озабочена тем, как там у вас движется расследование, – ответил Линли. – Между прочим, вполне обоснованно. Так что, пожалуйста, никаких возражений. Кстати, мне удалось скрыть от нее, что вы отправились туда без Уинстона. Поэтому, если у вас там что-то новенькое, хотелось бы, чтобы это подтверждало мудрость моего решения дать вам свободу действий, а не поднимать всех по тревоге, как следовало бы.

– Она сделала ноги, – произнесла Барбара.

– Кто?

– Каролина Голдейкер. Она уехала в Лондон. Я зашла к ним, чтобы взять у нее отпечатки пальцев, но ее муж сообщил, что она слиняла.

– И где теперь нам ее искать?

– У сына, у Чарли, где ж еще! – И Хейверс протараторила адрес. Намотав на запястье собачий поводок, Линли записал его, а пес тем временем терпеливо ждал, что будет дальше.

– Можно предположить, что муженек брякнет ей, чтобы предупредить? – спросил Томас. – Вряд ли он в восторге от того, что нам нужны отпечатки пальцев его супруги.

– Не знаю, сэр, честное слово, не знаю. Если хотите знать мое мнение, мне почему-то не показалось, будто он был страшно удручен тем, что она уехала. С другой стороны, по натуре я не романтик, и мой радар плохо улавливает такие вещи, как страдания по поводу разлуки с любимой женщиной.

– Сильно в этом сомневаюсь, – возразил инспектор. – Что же касается отпечатков пальцев, то я попробую это дело уладить. Вы же продолжайте свои изыскания в Дорсете.

Уладить дело с отпечатками пальцев значило задействовать мобильную лабораторию, какой на дежурстве пользовались констебли, что, в общем-то, не было большой проблемой. Позвонив куда надо, Линли отвел Арло в кабинет, после чего отыскал в городском справочнике местонахождение Лейден-стрит и дом Чарли Голдейкера.

Лопнувшая водопроводная труба, доставшаяся лондонцам в наследство еще от викторианской эпохи, превратила уличное движение в сущий ужас. Но, по крайней мере, из Сити до Спиталфилдс было рукой подать, в отличие от иных удаленных пригородов.

Приехав туда, Томас нашел укромное местечко, где его машине ничто не грозило со стороны темных сил городской жизни, и снова взял Арло на поводок. Вместе они зашагали назад, к зданию в стиле «ар-деко» с причудливым фасадом, в котором Чарли Голдейкер снимал квартиру. На их счастье, когда они подошли к нему, из дверей выходила пожилая женщина с тележкой для покупок на колесиках, и им не пришлось звонить в домофон и просить сына Каролины Голдейкер впустить их внутрь. Линли придержал для старушки дверь, терпеливо выслушал ее воркование в адрес Арло – он уже понял, что пес стал для него незаменимым инструментом, своего рода отмычкой, – после чего шагнул в фойе и направился к лестнице. Пока он поднимался по ступенькам вверх, ему навстречу попалась женщина с красными глазами, прижимавшая к носу целую пачку бумажных платков. В двух шагах позади нее находился мужчина с кислым лицом, глядя на которого можно было подумать, что он и есть причина ее слез. Позвонив в дверь квартиры Чарли Голдейкера в самом углу площадки второго этажа, инспектор сделал вывод, что эти двое по какой-то причине приходили к Чарли.

– Вы что-то забыли… – произнес молодой человек, открывая ему дверь, однако, увидев перед собой Линли, моментально осекся. И что еще более странно, он тут же добавил: – Я знаю эту собаку, – после чего кивком указал на Арло.

– Боюсь, у меня слишком мягкое сердце, чтобы оставлять его одного в машине, – ответил ему полицейский. – Насколько я понимаю, вы Чарли Голдейкер?

Молодой человек кивнул, и его гость достал из кармана служебное удостоверение.

– Томас Линли, детектив-инспектор Скотленд-Ярда.

Чарльз с растерянным видом шагнул назад в квартиру и даже обернулся через плечо, как будто там мог притаиться кто-то еще.

– Я думал, что вы – это те двое моих клиентов. Они только что ушли от меня.

– Я встретил их на лестнице. Плачущая женщина и раздраженный мужчина?

– Похоже, они.

– Кстати, я хотел бы поговорить с вашей матерью. Как я понимаю, она сейчас в Лондоне.

– Ее здесь нет. И вообще, в чем дело? Это как-то связано с Клэр Эббот? Я прав? По словам матери, с ней уже разговаривали детективы из Скотленд-Ярда, но, правда, это было в Дорсете. Вы один из них? Заходите.

Было заметно, что Чарли Голдейкер нервничает. Правда, он отступил назад и широко распахнул дверь, однако Линли решил, что причина тому – неожиданность его визита. Все же психотерапевты – а Чарли Голдейкер, по-видимому, был именно им – не слишком часто открывают двери на стук детективов столичной полиции.

– Двое моих коллег все еще работают в Шафтсбери, – сообщил он хозяину квартиры. – Один из них пришел еще раз поговорить с вашей матерью, однако ее супруг сообщил, что она якобы уехала в Лондон.

– И да, и нет, – ответил Чарльз и провел гостя по короткому коридору в гостиную.

Здесь эпоха «ар-деко» демонстрировала себя пышной лепниной на потолке и по бокам камина, в книжных полках и в оформлении окон. Меблировка тоже точно соответствовала эпохе. Тут явно потрудился некто, обладающий тонким вкусом, сделал вывод Линли, и, похоже, Арло был с ним целиком и полностью согласен. Оглядевшись по сторонам, пес зевнул и уютно свернулся клубочком под столиком со стеклянной столешницей рядом с диваном.

– Мать действительно приезжала ко мне вчера вечером, однако, боюсь, я был вынужден передать ее на попечение моей супруги, – рассказал Голдейкер.

Томас обвел взглядом комнату и не нашел никаких примет присутствия женщины. Хотя в комнате и царил порядок, сама она была обставлена в китайском стиле и лишена каких-либо признаков заботливой женской руки. Хотя, если признаться честно, Линли затруднялся сказать, в чем именно те должны проявляться. Правда, он все-таки заметил фотографию Чарли и какой-то женщины, по всей видимости, вышеупомянутой супруги. Небольшое фото стояло на столике рядом со светло-зеленым диваном.

Похоже, Голдейкер заметил его растерянность.

– Мы живем отдельно, – пояснил он. – У нее дом на том берегу реки, в Камберуэлле.

Затем Чарльз пустился в пространные объяснения, что, мол, поскольку он принимает в этой квартире пациентов, то ему пришлось попросить супругу взять к себе его мать, пока та будет находиться в Лондоне. Правда, он надеется, что это продлится не слишком долго.

– По-моему, она просто сбежала от Алистера – это ее муж, мой отчим, – а вовсе не собиралась скрываться от полиции, – заключил Голдейкер.

– Вот как? А он здесь при чем? – уточнил Линли.

– У них ужасные отношения, – признался Чарли с обезоруживающей честностью, особенно если учесть, кем был его собеседник. – Алистер завел себе любовницу. Она одна из его работниц. Мать какое-то время назад об этом узнала, а все остальное вы додумаете сами. Я пытался их помирить, но боюсь, безуспешно. Алистер якобы тотчас же порвал отношения с Шэрон, но, по словам матери, вскоре они снова их возобновили. Более того, похоже, те зашли слишком далеко. Мне очень жаль маму, но если честно, есть в ней нечто такое… Даже не знаю, как это лучше описать. – Голдейкер пожал плечами. – Я как раз собирался приготовить себе мартини. Не составите компанию?

Инспектор ответил, что с удовольствием составит.

– Вместо оливок плесните виски, если можно, – попросил он хозяина дома.

– Секундочку. Вы пока присядьте, – ответил тот и через небольшую столовую прошел в кухню, откуда до Линли тотчас донесся стук дверцы холодильника и кухонных шкафчиков.

Томас не стал садиться, а решил получше рассмотреть комнату. Арло моментально встрепенулся и навострил уши – не иначе как в надежде, что его сейчас чем-то угостят – и доверчивым взглядом посмотрел на инспектора.

– Не сейчас, – ответил тот и, подойдя к столику, на котором стояло фото, надел очки, чтобы лучше его рассмотреть.

Со снимка ему улыбалась влюбленная пара – молодой Чарли и его жена. Полицейскому тотчас же сделалось грустно, что случалось с ним постоянно все эти полтора года с тех пор, как не стало Хелен. Она пришла к нему, как то иногда случалось, и, возможно, так будет всегда. Линли знал: если напрячь слух, то можно услышать ее голос: «Томми, дорогой, у тебя сегодня был тяжелый день. Расскажи мне, что и как, хорошо?» Он мог поклясться, что ощущает даже прикосновения ее пальцев, когда она приглаживает ему назад волосы.

Поставив фото на столик, Томас подошел к книжным полкам, что изящно высились до самого потолка по обе стороны от камина. В основном здесь были книги по искусству и научно-популярная литература, в которой рассказывалось о том, как мужчины и женщины преодолевают несчастья. То там, то здесь виднелся корешок какого-нибудь романа и безделушки в китайском стиле.

На самых нижних полках выстроились книги, имеющие отношение к сфере деятельности Чарли – по психотерапевтической практике и психологии. Некоторые были довольно потрепанными и даже с отсутствующими корешками, отчего невозможно было прочесть их названия. Имелись и зачитанные до дыр старые номера научных журналов. Правда, все как один аккуратно расставленные. И нигде ни пылинки.

Вскоре в комнату, неся поднос с напитками и тарелочку с китайскими соломинками, вошел сам хозяин дома. Линли вернулся на диван.

– А вот и я! – С этими словами Чарльз поставил поднос на кофейный столик перед диваном, убрав прочь пачку пухлых бумажных папок, коробку с бумажными носовыми платками, графин с водой и три стакана. Все это он отнес на обеденный стол, а когда вернулся, то зажег настольную лампу и выключил верхний свет. Из места встреч и профессиональных консультаций психотерапевта и его пациентов комната сразу превратилась в уютное домашнее гнездышко.

Находясь в кухне, хозяин написал на обратной стороне визитки адрес и пару телефонов и теперь вручил ее Линли. Это была его личная визитка: «Чарльз Голдейкер, консультации по вопросам брака, семьи и личных проблем».

– Здесь адрес и телефоны моей жены, – пояснил он, протягивая визитку инспектору.

Томас положил ее вместе с очками в нагрудный карман пиджака.

– Странно, что муж вашей матери не позвонил вам и не сообщил, что полиция вновь приходила побеседовать с ней. Потому что на самом деле нам нужны ее отпечатки пальцев. У нас уже имеются два набора отпечатков, оставленных на личных вещах Клэр, но есть и третий, чью принадлежность мы пока не смогли установить.

– И вы полагаете, что они принадлежат моей матери? – спросил психолог.

– Нам нужно ее исключить. Это пустая формальность, если, конечно, у нее не было причин желать смерти Клэр Эббот. Которую, если вы еще не в курсе, отравили. И отпечатки пальцев остались на том, в чем был яд.

– Понятно. – Голдейкер пару секунд помолчал. – Вы сказали, что там два набора отпечатков.

– Да. Один принадлежит самой Клэр, второй – Рори Стэтем.

Чарли сделал глоток мартини. Линли последовал его примеру. Отличный был мартини, холодный, даже зубы слегка ломило.

– Вы ведь не хотите сказать, что Рори к этому причастна? – удивился Чарльз.

– В данный момент мы прорабатываем все версии, – ответил Томас, – как здесь, так и в Шафтсбери.

– И все же, они вместе проработали столько лет! Я имею в виду Клэр и Рори.

– Верно. А как насчет вашей матери?

– Сказать по правде, она тяжелый человек, и один Бог ведает, что там у них было с Клэр. Если совсем честно, то у нее проблемы буквально со всеми, однако вряд ли она… Я ее знаю – может, даже лучше, чем сыновья обычно знают своих матерей.

– То есть вы с нею близки?

– Да… вернее, были. А также мой брат Уилл. Пожалуй, он был к ней даже ближе, потому что дольше жил с нею рядом. Она не находила себе места от горя, когда его не стало. С тех пор ее не узнать. Но она не убийца, инспектор.

– Не узнать – это как?

Похоже, Чарли уже пожалел о своих словах, как будто, негативно отозвавшись о матери, тем самым нарушил сыновнюю верность.

– Мама довела себя до ожирения, хотя и отказывается это признать. Она, скорее, назовет это, скажем так, внезапной проблемой с обменом веществ. Кроме того, она вечно вся какая-то взвинченная. Как будто ей что-то не дает покоя, и она вот-вот сорвется. Она подозрительна даже по отношению к тем, кому раньше безоговорочно доверяла. Думаю, частично тому причиной Алистер. Его измены и все такое прочее.

– Несколько раз всплыло имя Лили Фостер, – сказал Линли.

– Вы и у нее берете отпечатки пальцев?

– А надо?

Чарльз поставил мартини на кофейный столик и, по-прежнему наклонившись к полицейскому, уставился куда-то в стакан. Пока они говорили, он успел его опустошить. Лицо его раскраснелось.

– Лили была подружкой моего брата, – сказал он. – Она была там, когда… Вы ведь знаете про Уилла? – Голдейкер посмотрел на Линли так, как будто ожидал, что тот закончит его предложение про Лили, и когда Томас этого не сделал, счел нужным пояснить, добавив подробности к тому, о чем инспектор уже и сам догадался.

Психолог говорил про то, что Лили присутствовала, когда Уильям Голдейкер прыгнул навстречу собственной смерти, про ее исчезновение из жизни всех, кто так или иначе имел отношение к Уиллу, про ее последующее появление в Шафтсбери, про ее назойливый интерес к дому Каролины Голдейкер, про пекарню, в которой Алистер Маккеррон выпекал плюшки и булочки для своих многочисленных дорсетских магазинчиков.

– Думаю, она по-прежнему в Шафтсбери, – подвел итог Чарли. – Она была там, когда открывали памятник Уиллу. Кстати, Клэр сделала это ради мамы. Он был установлен ее стараниями. Еще одно подтверждение тому – если вы все еще ищете подтверждения, – что у матери не было причин желать ей смерти. Она была страшно растрогана и благодарна Клэр до слез.

– А Лили Фостер? – спросил Томас.

– Она не имела к Клэр никакого отношения, насколько мне известно, – ответил Чарльз. – Я видел, как во время церемонии открытия мемориала она пряталась за чужими спинами. Я тогда с нею поговорил. Но я считаю, что она должна была совершенно свихнуться, чтобы замыслить убийство. В смерти Уилла она винит мою мать, а моя мать – ее, но, как мне кажется, они обе – создания совершенно безобидные.

Чарльз допил свой мартини и поставил стакан на одну из салфеток, которые принес вместе с напитками.

– Мама, она слегка… – начал было он, но вдруг оборвал себя. – Послушайте, лучше поговорите с нею сами. Она всегда была любительницей театральных поз, заламывания рук и всего такого прочего, хотя на самом деле, клянусь вам, она не способна тронуть человека даже пальцем!

– Кстати, я разговаривал с вашим отцом, – сказал Линли.

Лицо Голдейкера на миг окаменело, после чего он с подчеркнутым равнодушием произнес:

– Как я полагаю, это тоже часть ваших обязанностей.

Что любопытно, он не стал спрашивать у Линли, зачем тому понадобилось говорить с Фрэнсисом.

– Я также разговаривал с вашей бабушкой, – добавил полицейский.

– Неужели? Интересно, зачем?

– Незадолго до своей смерти Клэр Эббот навестила их обоих. Хотелось бы знать, с какой целью.

– Могу я спросить у вас, вы нашли ответ на этот вопрос?

– Не совсем. Оба сказали, что ваша мать – что-то вроде патологической лгуньи, и, похоже, Клэр и самой было что-то известно об этом. Другое дело, что мы не знаем, что. Скажите, вы охарактеризовали бы свою мать как лгунью?

– Я бы охарактеризовал ее как любительницу все преувеличивать, когда дело касается личных проблем. Кроме того, она любит манипулировать людьми. Порой вбивает себе в голову просто невероятные вещи, но, насколько мне известно, патологической лгуньей она никогда не была.

– А если это ложь умолчания?

– Вы не могли бы привести пример?

– По словам вашей бабушки, ваша мать в пятнадцать лет родила внебрачного ребенка. Она когда-нибудь говорила вам об этом?

– Я узнал это от бабушки. Но прежде чем вы скажете, что это отличный пример лжи умолчания, скажу, что мать никогда не рассказывала мне об этом, так как у нее не было причин это делать. Бабушка же рассказала это лишь потому, что у нее с матерью вышла какая-то ссора. Бабуля любит при случае отомстить. Что же касается правды про маму, про ее подростковую беременность… Это была ее месть. Да, у мамы родился ребенок, насколько мне известно, девочка, но она не была частью нашей жизни. Она не выдавала себя за кузину или знакомую семьи. У матери не было причин самой ее растить. Предполагаю, что ей хотелось другого – поскорее обо всем забыть. Это было давно. Она сама была почти ребенком. Нас это не касается – и точка.

Шафтсбери, Дорсет

Барбара была даже горда тем, сколько всего успела сделать, пока ожидала возвращения Уинстона с его разведывательной вылазки. Сама она сегодня осмотрела машину Клэр на предмет отпечатков пальцев Каролины Голдейкер, а ее напарник отравился на поиски Гермионы, Линн и Уоллис – трех женщин, чьи имена упоминались в ежедневнике Клэр Эббот.

Поскольку Хейверс освободилась первой, она решила, что просто обязана приготовить Нкате ужин. В конце концов, разве он не кормил ее завтраком и обедом? Так что теперь с нее тоже причитается. Да и вообще, не велик труд.

В центре Шафтсбери имелся супермаркет. Здесь, по пути в дом Клэр, девушка сделала остановку и, схватив тележку, устремилась в сторону уставленных консервами полок. Следует признать, что ее кулинарные способности были, увы, не безграничны. Но Уинстону не обязательно знать, что в процессе приготовления ужина были задействованы консервы.

Интересно, сумеет ли она его обмануть? Главное – вернуться домой раньше и ждать его возвращения. К этому моменту она успеет разогреть то, что найдет в этом магазине – что-нибудь поприличнее, – и спрятать жестянки. Быстро пробежав между четырех рядов полок, сержант нашла нужное. Схватив банку консервированного говяжьего гуляша и еще одну – со свеклой, она отправилась на поиски вкусняшек и в итоге остановила свой выбор на аппетитном печенье с апельсиновым мармеладом и майонезно-тунцовой пасте, а также добавила в корзину пудинг и замороженный пирог с орехами и сладкой тянучкой. Осталось лишь выбрать напитки, что не составило большого труда. Три жестянки белого вина для нее и три бутылки лимонной «Фанты» для Уинстона. В любом случае, ему пора расширить свои горизонты. Нельзя же всю жизнь пополнять запас влаги в организме за счет обезжиренного молока и воды?

Вскоре на плите уже аппетитно булькал гуляш, а все остальное – кроме пирога с тянучкой и орехами – было аккуратно расставлено на столе. Звякнул дверной звонок, возвестив о возвращении Нкаты. К сожалению, пирог у Барбары слегка подгорел, но она выбросила почерневшие куски в мусорное ведро, где уже лежали консервные банки и прочая тара, в коей прибыл их обильный ужин. Кстати, сами банки девушка прикрыла пластиковыми пакетами из супермаркета и на всякий случай положила сверху, предварительно смяв их, пару старых газет. Не хотелось, чтобы яркий логотип супермаркета невзначай бросился ее товарищу в глаза.

Уинстон замер в дверях кухни, глядя на нее: стоя у плиты, Барбара помешивала что-то деревянной поварешкой в медной кастрюле, из которой поднимался пар.

– Ты готовишь ужин, Барб? – спросил он и добавил, поднимая пакет с покупками: – Выходит, я зря старался? Я думал приготовить нам говядину с грибами и домашний пирог. Брюссельскую капусту с беконом и шалот с орехами…

– Шалот? – переспросила его коллега. Хотелось бы, черт побери знать, что это такое! – Я приготовила нам гуляш. Может, твое подождет до завтра?

– Ладно, пусть подождет, – сказал Нката и принялся выкладывать из пакета покупки. Судя по содержимому этого пакета, было ясно: готовить угощение для напарницы Нката собирался из свежих продуктов. Свежих, повторила про себя Барбара, чувствуя, как у нее потекли слюнки. Говядина, грибы, вкуснейшая подлива, хрустящая корочка, брюссельская капуста, бекон, орехи и… как его там? Ах да, шалот. Тем не менее она нашла в себе мужество вновь повернуться к плите. Затем решительно подняла крышку кастрюли и выпустила в воздух ароматы гуляша.

Сказать по правде, тот тоже пригорел. Барбара энергично поскребла поварешкой по дну кастрюли, стараясь смешать пригоревшее с остальным содержимым.

– Ты садись, я сейчас все сама принесу, – сказала она Нкате. – Там на столе уже есть кое-что, в том числе напитки.

– Хорошо, – сказал тот, сминая пакет. – Вот только это выброшу.

– Нет! – Не выпуская из рук деревянной поварешки, девушка подскочила к нему, причем так резко, что Уинстон даже вздрогнул. Он растерянно посмотрел сначала на нее, а затем на мусорное ведро.

– Барб? – Нката произнес ее имя таким тоном, как будто спрашивал: «Признайся честно, что там у тебя?»

После этого он решительно шагнул к ведру, приподнял крышку, а затем смятые газеты, и, увидев, жестянки, вновь повернулся к ней.

– Барб, – сказал он снова, правда, на этот раз в голосе его прозвучала забота. Нет, не о ней, а о собственном теле. Бог свидетель, он никогда не осквернял его полуфабрикатами!

– Не бойся, не умрешь, – сказала Хейверс. – Это будет твой первый опыт. Возможно, он изменит твое представление о мире. Так что расправь крылья.

Уинстон укоризненно посмотрел на нее, потом снова перевел взгляд на жестянки и упаковку в мусорном ведре и, наконец, повернулся к ней.

– Как я сразу не догадался, увидев тебя у плиты! От неожиданности я едва не вырубился. Сама понимаешь, шок и все такое… Впрочем, хорошо уже то, что ты не куришь рядом с кастрюлей. – Пристально посмотрев на коллегу, Нката потянул носом воздух. – Признавайся, ты, часом, не курила, пока разогревала еду? А то вдруг ты подмешала пепел в кастрюлю…

– Я? Нет, конечно. Кто я, по-твоему, такая? Черт побери, Уинстон, садись же ты, наконец! – С этими словами девушка незаметно задвинула с глаз подальше импровизированную пепельницу, сделанную из крышки от банки. Когда Нката послушно вышел из кухни в столовую, она швырнула крышку и лежавшие на ней пять «бычков» в мусор, после чего хорошенько пошуровала в ведре, чтобы замаскировать свидетельства этого и прочих своих грехов.

Уинстон сидел за столом, покорно поглощая тунцово-майонезную пасту. Он намазал ее на печенье, а сверху добавил мармелада.

Барбара не сомневалась: будь его мать мертва, она точно перевернулась бы в гробу. Впрочем, Нката улыбнулся ей и даже кивнул в знак одобрения.

– Со мной можешь быть спокоен, я не выдам твои секреты, – сказала Хейверс, подавая на стол гуляш и свеклу. После этого она села за стол сама и принялась за еду. Все было слегка переварено и немного подгорело, а свекла оказалась водянистой, но какая разница! Положив сверху тунцово-майонезной пасты, девушка попробовала ее с гуляшом. В принципе, ничего, есть можно.

– На сладкое пирог с тянучкой и орехами, – сказала она, открывая свою банку белого вина.

– Ты, главное, не говори моей матери, – попросил ее напарник.

– Я ведь уже сказала: молчок!

Они не говорили о работе, пока не покончили с едой. Доклад Барб оказался коротким: Каролина Голдейкер в Лондоне, но Алистер Маккеррон не стал упираться и позволил ей снять отпечатки. Доклад Нкаты был длиннее и интереснее. Он выяснил местонахождение Гермионы и Линн.

– А старая пташка Уоллис, похоже, упорхнула в Канаду к своему старшему внуку, – добавил молодой человек.

Зато две другие женщины были только рады выложить ему все, что им было известно о Клэр Эббот и Каролине Голдейкер.

– Прежде всего, – произнес Нката, подцепив вилкой горстку гуляша и внимательно его оглядев, – такое впечатление, что у нее не всё в порядке с головой, когда она смотрит на себя в зеркало.

– Ты это про кого? Про Каролину? – уточнила Хейверс.

– Да, про нее. По словам Гермионы и Линн, она считает себя истинной феминисткой, хотя всю свою жизнь, лет этак с восемнадцати, жила за счет мужчин, не одного, так другого. – Не выпуская вилку из руки, Уинстон проверил записи в своем блокноте. – Так и есть, с восемнадцати, когда у нее родился первый ребенок. С тех пор как они с Алистером купили пекарню, она была активисткой Женской лиги и даже пыталась подмять ее под себя.

– Женскую лигу?

– Да, так как считала, что управлять ее деятельностью может только она. Что, по словам этих двух дам – Гермионы и Линн, – будет посмешнее любого комедийного телесериала. Кроме того… – Нката, наконец, рискнул положить кусок гуляша в рот и стал задумчиво его жевать. Барбара в упор смотрела на коллегу, ожидая его реакции. Взяв стакан с лимонной «Фантой», он сделал приличный глоток и вежливо произнес: – Знаешь, Барб, я бы сказал, неплохо. Моя мать никогда не готовит гуляш. Правда, у него… слегка специфический вкус. Ты что-то добавляла в него?

– Это он слегка пригорел, – честно призналась девушка. – Наверное, зря я пыталась отскрести его от дна кастрюли.

– Не переживай, легче будет ее мыть, – успокоил ее напарник.

– Ты попробуй добавить в него тунцовой пасты. Думаю, будет вкуснее.

– Наверное, но мне и так нравится, – с этими словами Уинстон вновь заглянул в блокнот. – А еще, – продолжил он тему Гермионы и Линн, – похоже, она была не в восторге от того, что работает на Клэр. Ей казалось… – он пробежал длинным пальцем по странице, пока не нашел нужное, – что на ней наживаются. Каролина считала, что ей не платят и половины того, чего она заслуживает, особенно если учесть, что самую тяжелую ношу тащила именно она. Так она сказала.

– Кто сказал? Кого ты имеешь в виду?

– Гермиону. По ее словам, Каролина утверждала, будто бо́льшую часть текстов книг и статей Клэр писала она, в то время как все лавры доставались ее нанимательнице.

Барбара задумчиво нахмурила брови, а заодно мысленно соотнесла услышанное с различными чеками, которые Клэр выписала на имя своей помощницы.

Уинстон тем временем продолжал:

– По ее уверениям, она якобы могла в два счета продолжить дело Клэр. Без нее та, по сути, была ничто. Пустое место. Именно Каролина следила за тем, чтобы страницы регулярно отсылались редактору. По крайней мере, если верить Гермионе. А еще, по ее словам, отработав на Клэр у Святого Петра – это такая местная церковь, – она утверждала, что все время ее работы на писательницу та злоупотребляла ее преданностью.

– А что говорит вторая женщина, Линн? Она здесь с какого бока?

О, эта история будет поинтереснее, сказал Нката. Похоже, что когда-то Линн и Каролина Голдейкер были подругами. «Настоящими подругами», как он выразился. Но потом они рассорились из-за здания, которым Линн и ее муж владели в части Шафтсбери под названием «Лебединый двор». Это было место тусовок местной богемы: галереи, выставочные залы и все такое прочее.

В здании, которое принадлежало Линн и ее мужу, находилась лавчонка на первом этаже и крошечная квартирка на втором. И лавчонку, и квартиру они сдавали какой-то татуировщице. Как выяснилось, этой татуировщицей была Лили Фостер. И Каролина требовала, чтобы Линн и ее муж выселили ее из занимаемого помещения.

– Линн отказалась, – подвел итог Уинстон. – Сказала, что у девицы есть договор аренды, подписанный обеими сторонами, а кроме того, она внесла залог, за съем помещений платит регулярно и подозрительных личностей к себе не водит. У Линн не было юридических оснований ее выселить. И тогда Каролина потребовала от нее такие основания придумать, или что-то в этом роде. Линн ответила твердым «нет».

С этими словами Нката захлопнул блокнот и подцепил вилкой очередную порцию гуляша – чему Барбара была ужасно рада, – правда, вместе со свеклой.

– Вот тебе и подруги. Это было примерно через год после того, как ее сын покончил с собой. Если верить Гермионе, Каролина нарочно то и дело расковыривает эту болячку, чтобы та никогда не заживала. Выходит, обе эти дамы не жаловали Каролину, а вот Клэр, наоборот, любили. Не то чтобы были близкими подругами; скорее, восхищались ею. По их словам, они никак не могли взять в толк, почему она держит при себе Каролину. Разве что та ее шантажировала. Или было что-то другое в этом роде. Представляешь, они даже посмеялись по этому поводу. Сказали, что не представляют себе, какие такие секреты могли быть у Клэр, чтобы о них могла знать Каролина и шантажировать ее ими. Любопытно, не правда ли, если вспомнить чековую книжку Клэр, мужчин, с которыми она спала, и то, как их потом кто-то пытался шантажировать!

– Не представляю, зачем Клэр понадобилось, чтобы о ее свиданиях с этим чуваками стало известно, – согласилась Барбара. – Но когда я сказала об этом инспектору, он продолжил бубнить по поводу малых сумм по тем чекам. На шантаж не слишком похоже, сказал он. Может, Каролине просто понадобились наличные? В общем и целом, Уинни, я с ним согласна. Она хотела срубить с тех чуваков восемьсот фунтов. Тогда почему потребовала так мало с Клэр? Нужно хорошенько проверить все ее счета, а они наверняка есть у нее в Лондоне. С другой стороны, я сомневаюсь, что эти деньги нам что-то подскажут.

– Может, у нее работа была такая – шантажировать? Ведь когда Клэр разговаривала с этими двумя дамочками, Гермионой и Линн… В конце разговора они решили, что это потому, что Клэр пыталась найти способ от нее избавиться. Ее давно следовало уволить, сказала одна из них. Но такие, как Каролина, не сдаются без боя.

– «Между нами все кончено». Кажется, так сказала одна из них в Кембридже, – напомнила ему Хейверс.

– Только не между нами. Нам с тобой все по плечу, – возразил Нката.

Камберуэлл, Южный Лондон

Когда звякнул дверной звонок, Индия мыла посуду. Сидевшая у нее за спиной за кухонным столом Каролина резко втянула в себя воздух.

– Только не открывай дверь! – сказала она. – Это может быть кто угодно, особенно здесь, а на улице уже темно.

Оскорбленная такой оценкой их тихого, приличного района, хозяйка дома исполнилась решимости назло бывшей свекрови распахнуть дверь настежь.

Они только что закончили ужинать, и Голдейкер уже успела приложиться к очередной бутылке вина. На этот раз это было «Санджиовезе». Хотя Индия и предупредила, что приберегает это вино для ужина с Нэтом, который был у нее запланирован на следующей неделе, гостья пропустила ее слова мимо ушей и налила себе полный бокал.

Когда звонок протренькал во второй раз, Эллиот вытерла руки и, крикнув «иду!», направилась в коридор. Каролина увязалась за нею.

– На всякий случай выгляни хотя бы из-за шторы, – посоветовала она.

Индия вздохнула и, подойдя к эркерному окну в гостиной, на дюйм отодвинула штору. Перед дверью стоял Нэт. Сзади знакомый силуэт подсвечивал уличный фонарь.

– Твой новый мужчина? – спросила у нее из-за спины бывшая свекровь.

Хозяйка дома промолчала, отчаянно решая, что ей делать – проигнорировать звонок или все же открыть дверь – и каковы будут последствия любого из этих действий. Она сказала Томпсону, что будет дома, и, если не открыть, он может подумать, что она лгунья. Да, похоже, выбора у нее нет. Она направилась к двери.

– Спасибо уже на том, что ты пока не вручила ему ключ от квартиры, – прокомментировала за ее спиной Каролина.

Пропустив мимо ушей эту издевку, Индия, предварительно включив на крыльце свет, открыла дверь. Вообще-то это было совершенно в духе Нэта – вот так, без предупреждения, приходить к ней. Тем более, когда сейчас здесь находится мать Чарли, и ей, хочешь не хочешь, а придется их познакомить. Ведь как ни умоляй она гостью не вмешиваться в ее личную жизнь, свекровь, пусть и бывшая, не отстанет от своей бывшей невестки, пока та не представит ее своему новому кавалеру.

Это было понятно уже из того, что она встала за спиной Индии, хотя и не на виду. Впрочем, разница была невелика, как вскоре выяснилось.

– А вот и ты, – сказал Натаниэль. – Я сначала заглянул в церковь.

Черт, у нее ведь на сегодня была запланирована репетиция с хором! Как же это вылетело из головы?

– Когда я увидел, что тебя там нет, я… не то чтобы забеспокоился, а скорее, из эгоистичных побуждений решил непременно вручить тебе вот это. Я думал, это тебя убедит.

«Это» оказалось фотографией, которую гость протягивал Эллиот. На снимке был изображен малыш верхом на альпаке, к голове которой были приделаны тряпичные оленьи рога. Этакий «северный олень». Юный Нэт, в костюме эльфа, с терпеливым выражением лица, сжимал в руке уздечку. Земля вокруг была слегка припорошена снегом.

– Как видишь, все так и было, – улыбнулся Томпсон. – Думаю, я собирался… сколько же мне было, когда я понял, что альпака – не северный олень, а мой отец – не Санта-Клаус? Лет семнадцать? Или нет, все же раньше… Скажем, в шестнадцать. Я тогда был довольно тупой.

Индия рассмеялась.

– Ты упорный, Натаниэль Томпсон!

– У меня есть на то причина.

В следующий момент из-за двери шагнула Каролина.

– Может, ты все же представишь меня своему другу, Индия? – сказала она, чем повергла Нэта в растерянность.

– Извини, я не знал, что у тебя гости, – пробормотал он.

– Входите, не стесняйтесь, – ответила Голдейкер. – Мы тут сейчас моем посуду. Осталось немного винца; надеюсь, вы не откажетесь от стаканчика. Вас зовут Нэт, верно?

Хозяйка дома в ужасе окаменела. Не хватало, чтобы Каролина своим присутствием разрушила едва-едва народившиеся отношения с Натаниэлем. Как назло, она даже не знала, что сказать и как поступить дальше.

– Я… – произнес Томпсон, пытаясь понять, куда попал. Он явно пребывал в не меньшей растерянности.

Каролина бесцеремонно протянула руку мимо застывшей в дверном проеме невестки и вырвала у нее из рук фото, которое тотчас унесла в кухню, где горел яркий свет.

– Входите, Нэт, и будьте как дома! – крикнула она через плечо. – А, так это вы! Да-да, теперь вижу. А вы были симпатичным подростком. Сейчас вы такой видный мужчина… Отлично тебя понимаю, Индия.

Выбора у нее не было. Эллиот шагнула назад в коридор и распахнула дверь, впуская в дом Нэта.

– Извини, – прошептала она.

– Боюсь, что я здесь бессилен.

Каролина между тем занялась вином – принесла бокал для Томпсона, щедро налила в него из бутылки, а затем добавила вина себе и Индии, как будто это она была в доме хозяйкой.

– Меня зовут Каролина Голдейкер, я мать Чарли, – радостно объявила она, когда в кухне собрались все трое. – Вы с ним знакомы?

– Да, они знакомы, – ответила за своего друга Эллиот.

– Как это мило! – воскликнула ее свекровь, протягивая им с Натаниэлем бокалы. Индия не собиралась пить, а вот Томпсон, похоже, был не против. Сделав глоток, он пристально посмотрел на вино, как будто любовался его рубиновым цветом. Судя по всему, решила хозяйка, он пытается понять, что же здесь происходит.

– Вижу, Нэт, вы любите собираться всей семьей на Рождество, тем более если судить по вашему телефонному звонку, – продолжала Голдейкер. – Кстати, я слышала его, так же как и звонок от отца Индии. Они говорили о вас. Думаю, вам будет приятно узнать, что достопочтенный Мартин Эллиот целикоми полностью поддерживает дочь в том, что касается вас. Чего не могу сказать о себе самой. В конце концов, Чарли на сегодняшний день – мой единственный сын.

С этими словами она сделала глоток вина.

– Каролина… мама… – пробормотала Индия.

Та вскинула руку.

– Понимаю, я сказала лишнее. За мной такое водится. Ладно, я удаляюсь. Не хочу мешать вам в том, чем вы намерены заняться. В любом случае, мне нужно позвонить Чарли. Ему наверняка будет интересно узнать, как обстоят мои дела. – Гостья выразительно посмотрела на невестку. – Какое великодушие со стороны Индии – приютить меня! Чарли попросил ее, и она не отказала.

Сказав это, женщина удалилась из кухни, держа бокал в одной руке и бутылку вина – в другой. Индия была готова поклясться, что краснеет. Откуда-то из груди, распространяясь выше, к лицу, в ней поднимался жар.

– Я так… – пролепетала она.

– Так это они отменили? – одновременно с ней спросил Нэт.

Эллиот вопросительно посмотрела на него.

Зажав в ладонях бокал, гость тоже в упор смотрел на нее. Но, похоже, вскоре до него дошло, что он сам не понимает, почему держит бокал. Мужчина поспешил поставить его на стол, а его подруга тем временем попыталась понять, что он имел в виду.

– Кто что отменил? – уточнила она.

– Все понятно. Послушай. Мне все равно, что ты лгала мне, Индия, тем более учитывая обстоятельства. Но мне не все равно, что ты считала, что должна это сделать.

И тут до нее дошло: он имел в виду пациентов, которые, по ее словам, сегодня отменили встречи.

– Извини, – сказала она. – Я не знала, что ты подумаешь. Просто когда Чарли попросил меня, я не смогла ему отказать. Он принимает пациентов в нашей квартире. К сожалению, он не может этого делать, когда там находится его мать. Такое просто невозможно.

Нэт продолжал в упор смотреть на женщину.

– В нашей квартире, – произнес он.

– Что?

– Ты только что сказала. «Он принимает клиентов в нашей квартире».

– Просто так вырвалось. Это ничего не значит. Лишь то, что я считаю своим долгом на пару ночей приютить у себя его мать, пока та в Лондоне.

– Ты уверена в этом?

– Вряд ли она задержится дольше. По ее словам, она собирается назад в Дорсет. Там ее муж – отчим Чарли.

– Я имел в виду твой долг, а не то, сколько у тебя проживет твоя бывшая свекровь.

Индия вздохнула.

– Нэт, прекрати… – Она отвернулась от него и вновь шагнула к мойке, где оставалась недомытая посуда. Впрочем, мыть ее Эллиот не стала – она просто осталась стоять там, глядя в окно. Где-то на улице, в темноте, затаился неухоженный сад, но он не был сейчас виден.

– Ладно, ничего страшного. Всего лишь… – раздался за ее спиной голос Томпсона. Он не договорил, как будто подыскивал слова, чтобы описать, что он сейчас чувствует, и, в конце концов, сказал следующее: – Внезапно я ощутил себя оборотнем. Правда, полнолуния не было, и в любом случае, какой из меня оборотень?

Женщина отвернулась от окна.

– Ты о чем? – спросила она с улыбкой.

– Извини, я неправильно выразился. Я хотел сказать, пещерным человеком. Я должен схватить тебя за волосы и затащить к себе в логово. Оборотни вряд ли так поступают.

– А у пещерных людей имелось логово?

– Что-то такое наверняка было, иначе почему их, по-твоему, называют пещерными людьми? Странно, ты не находишь? Дикари никуда не делись, просто спрятались под тонким слоем цивилизации, всех этих наших тщательно культивируемых манер и нравов. Но любой готов заявить о своих правах, и любое такое заявление касается обладания – мой огонь, мой очаг, моя… и так далее.

– Моя женщина, – закончила за него хозяйка дома. – Только я не хочу быть ничьей женщиной.

– Понимаю. Сказать по правде, я бы тоже не хотел, чтобы тебе хотелось быть чьей-то женщиной, даже моей. Просто бывают моменты, когда мне хочется сделать определенным то, что никогда не может таковым быть. Потому что так устроен мир.

Индия повернулась и посмотрела Нэту в глаза. Внутри нее как будто поднялась волна, которая тотчас же устремилась к нему. Хотя на самом деле она даже не сдвинулась с места. Женщина даже удивилась в душе. Неужели это и есть то самое чувство, которое, по идее, полагается испытывать к мужчине? Она не знала этого, так как была вынуждена признаться самой себе, что в числе всех прочих ее чувств и желаний было и такое: чтобы Натаниэль ворвался в ее жизнь и взял бы на себя принятие всех решений.

Нэт поднялся и кивком указал на фото, которое Каролина поставила на стол.

– Кстати, вот к чему тебе нужно стремиться. Позднее я попробую соблазнить тебя рождественским меню. Это нечто, скажу я тебе! И, разумеется, во второй половине дня весь наш клан будет в сборе, чтобы выслушать речь. Та неизменно сопровождается поглощением пудинга с огромным количеством взбитых сливок.

Индия вернулась к столу и, взяв в руки фото, с нежностью посмотрела на его милое, мальчишеское лицо.

– Можно я оставлю его себе? – спросила она. – Не знаю почему, но, когда я вижу тебя подростком, даже с парой прыщиков в придачу, мне кажется, что ты… не могу подобрать нужное слово…

– Не совсем пещерный человек? – подсказал Нэт. – Хотя да, у пещерного человека должны быть космы, а не прыщи.

Эллиот оторвала взгляд от фото и посмотрела на него.

– Тебе есть чем гордиться, – сказала она. – У тебя семья, семейные традиции, любовь, чувство локтя…

– Да, несмотря на все мои грехи, – согласился он. – Хочу, краснея, признаться тебе, что я позволяю детям моих братьев и сестер буквально ползать по мне. А их теперь – страшно подумать! – уже десять. И это при том, что моя младшая сестра снова беременна.

– Но ведь это прекрасно!

– Ты имеешь в виду ее беременность?

– Я имею в виду абсолютно все.

С этими словами Индия положила фото и обняла Нэта за шею. Они поцеловались, и она тотчас же выбросила из головы все, что до этого отравляло ей жизнь, – Каролину, Чарли, любовь, верность, чувство вины и страха… И при этом вся она отдалась во власть желания, которое, как магнитом, притягивало ее к Нэту. Его руки сомкнулись у нее за спиной, и он притянул ее к себе. Эллиот тотчас ощутила, что его желание не уступает по силе ее собственному.

Звякнул дверной звонок. Они тотчас испуганно отпрянули в разные стороны, как будто их застукали за чем-то постыдным, и уставились друг на дружку. Индия не сомневалась: оба подумали одно и то же. Чарли. Не успела женщина пошевелиться, как Каролина уже сбежала вниз по лестнице. Юркнув в гостиную, она потихоньку выглянула на улицу из-за штор, после чего крикнула:

– Еще один? Ну, Индия, ты даешь, честное слово!

Камберуэлл, Южный Лондон

На этот раз Линли оставил Арло в машине. Для пса день выдался долгий и полный приключений. По крайней мере, так считал Томас – и, по-видимому, был прав, потому что в данный момент собачка мирно посапывала на заднем сиденье машины, которую полицейский поставил перед домом, где, по идее, обитала жена Чарли Голдейкера.

Он был вынужден позвонить в дверь дважды. К его великому удивлению, дверь ему открыла не бывшая супруга Чарли Голдейкера, а незнакомый мужчина – высокий темноглазый брюнет. Линли подумал, что таким, как он, обычно приходится бриться, как минимум, пару раз в день. Незнакомец был в костюме, причем тот сидел на нем идеально, как может сидеть лишь сшитая на заказ вещь. Рубашка на нем была белоснежная, накрахмаленная, и смотрелась строго, хотя ее верхняя пуговка была расстегнута, а галстука на мужчине не было. Внешне этот человек был полной противоположностью Чарли Голдейкеру.

На лице у него застыла смесь подозрения и растерянности. Позади мужчины стояла молодая женщина, которую Линли тотчас узнал – он видел ее на фото в квартире ее бывшего мужа. А позади нее из гостиной – потому что слева по коридору, скорее всего, была гостиная – показалась женщина постарше: грузная, с двойным подбородком и толстым слоем теней вокруг глаз. В ушах у нее были огромные золотые серьги, а на шее – двойной ряд ожерелий. Облачена она была в нечто вроде балахона из яркого шелка, не иначе как призванного скрыть ее щедрые телесные формы. Из-под складок колыхавшегося одеяния виднелись толстые ноги в леггинсах. По всей видимости, это была мать Чарли.

Томас достал из кармана служебное удостоверение и представился. От него не скрылось, как Каролина Голдейкер тотчас же попятилась назад, как будто в надежде, что он ее не заметит. Хотя как можно было не заметить такое? К тому же Линли сказал, что пришел поговорить именно с ней.

– Из слов вашего сына я понял, что вы приехали в Лондон на несколько дней, – сказал он. – Не могли бы вы уделить мне пять-десять минут?

– А в чем, собственно, дело?! – возмутилась Каролина.

– Разумеется, входите, инспектор, – сказала женщина помладше. – Я Индия Эллиот. А это Нэт Томпсон.

– Мне выйти? – спросил у нее брюнет и кивком указал на улицу.

– Нет-нет, прошу тебя, останься, – ответила Индия.

Томпсон отступил от двери, впуская Линли в дом.

– Я уже разговаривала с полицией! – между тем раскипятилась Каролина. – И не вижу причин делать это снова. Мне больше нечего вам сказать!

Томас пропустил ее реплику мимо ушей. Оказавшись внутри дома, полицейский отметил, что комната, которую он сперва посчитал гостиной, была скорее медицинским кабинетом. Там стояли различные столы для осмотра больных и медицинский шкаф. Полки, что тянулись вдоль стен, были уставлены оборудованием и картонными папками, а камин оказался замурованным. Еще на улице, над одним из окон фасада, инспектор заметил вывеску кабинета иглоукалывания. Похоже, именно здесь Индия Эллиот и принимала своих пациентов.

– Боюсь, нам придется пройти в кухню, – сказала хозяйка. – Если вы, конечно, не против. Не желаете кофе?

– Индия! – резко одернула ее Каролина, давая понять, что осуждает это ненужное, с ее точки зрения, гостеприимство. Впрочем, невестка проигнорировала ее и направилась в кухню. Все остальные – следом за ней.

Войдя в кухню, Линли отметил, что здесь только что мыли – и не домыли – посуду. Часть тарелок и чашек уже стояли чистые, кастрюли же громоздились в мойке, и где-то посреди их груды криво торчала щетка.

Кухня была небольшой, и когда в нее вошли четыре человека, там сразу же стало тесно. Индия предложила оставить Томаса наедине с ее свекровью, но та шумно запротестовала. Ей потребуются свидетели, заявила она.

Интересно, что, по ее мнению, сейчас будет, подумал Линли, однако спорить не стал.

Достав набор для снятия отпечатков пальцев, он поставил его на стол, заметив при этом, что присутствие Индии не играет никакой роли, поскольку сама процедура займет считаные минуты, после чего сообщил Каролине Голдейкер, что уже побывал у ее сына, с тем чтобы…

– А как вы узнали, что я уехала к Чарли? – недовольно спросила та.

– От моей коллеги, Барбары Хейверс, – ответил инспектор. – Она зашла поговорить с вами в Дорсете, но ваш муж сказал ей, что вы уехали в Лондон.

– И о чем еще ей понадобилось со мною говорить?

Каролина явно не спешила сесть за стол. Все остальные тоже продолжали стоять. Индия замерла рядом с мойкой и горой немытых кастрюль, а Нэт Томпсон прислонился к холодильнику. Голдейкер застыла в дверях, готовая, как показалось Линли, бежать при малейшей провокации. Поскольку он ей не ответил, она продолжила свою тираду:

– Я ведь сказала вам, что уже говорила с ней. Причем не один раз. Да и с вами тоже. Ведь это вы звонили мне, не так ли?

– Да, это был я.

– Я лишь один раз ездила к Клэр, забрать свои вещи, – заявила возмущенная женщина. – Я так и сказала этой вашей Хейверс. Не понимаю, зачем вам понадобились мои личные вещи. В конце концов, они принадлежат мне. Нож для открывания писем, старинная подставка для тостов – в нее еще удобно ставить полученную корреспонденцию. Подставка для мотка скотча. Я купила ее лишь потому, что у Клэр не доходили руки сделать это самой. Моя кофейная кружка, контейнер для бутербродов… Я забыла его у нее. Ничто из этого не представляет никакой ценности.

– Такова процедура, – с улыбкой сообщил ей Линли. – Образно выражаясь, это еще один способ проредить колоду подозреваемых.

От него не скрылось, как Индия и Томпсон переглянулись.

– Вы хотите сказать, я тоже подозреваемая?! – выкрикнула Каролина.

– Увы, – вздохнул Томас, – учитывая, что вы последняя видели ее живой.

– Не считая того, кто ее убил, – парировала Голдейкер. – Если, конечно, ее вообще убили. Потому что вся эта история про нечто, ставшее причиной ее сердечного приступа… Это, кстати, сказала мне ваша дамочка-сержант. И что же это такое, могу я поинтересоваться у вас?

Она говорит так, будто смерть Клэр для нее – личное оскорбление, подумал Линли.

– Именно затем я и пришел к вам, – ответил он. – Мне нужны отпечатки ваших пальцев, чтобы исключить вас из числа подозреваемых. Упаковка вещества, ставшего причиной аритмии, а потом и сердечного приступа, повлекшего за собой смерть Клэр Эббот, несет на себе три набора отпечатков пальцев. Мы сейчас устанавливаем, кому они принадлежат.

– И вы полагаете, что одни из этих отпечатков – мои?

– Это обычная процедура, миссис Голдейкер, – спокойно повторил инспектор.

– Ну конечно, что еще вы можете мне сказать! Но неужели вы и впрямь считаете, что у меня была причина убивать кого бы то ни было?

– Вещество, о котором идет речь – яд, – было обнаружено в зубной пасте. Сегодня мы выяснили, что это была зубная паста Клэр. Поскольку вы были вместе с нею, когда она умерла…

Томас не договорил – этому помешало выражение лица Каролины Голдейкер. Если сначала на нем читалось раздражение, то теперь на смену ему пришел ужас, или, по крайней мере, хорошая его имитация.

– В чем дело? – спросил полицейский.

– Это моя, – в голосе его собеседницы слышалась неподдельная тревога.

– Зубная паста?

– Да, о, боже! – Каролина покачнулась. Индия поспешила шагнуть к ней.

– Садитесь, мама, – сказала она, отодвигая от стола стул.

Голдейкер послушно села. Когда она заговорила, взгляд ее был прикован к набору для снятия отпечатков пальцев.

– Клэр забыла свою, – стала рассказывать она. – Да, мы с нею поцапались. Да, я признаю, что мы с нею поцапались. Я тогда страшно устала; она же поклялась мне, что вечер не затянется дольше десяти. Но он затянулся. Еще до того, как мы поссорились, она вспомнила, что забыла захватить с собою в Кембридж зубную пасту, и я дала ей свою. На время, а не насовсем. Но потом между нами вышла бурная ссора, разговор пошел на повышенных тонах, и я ушла от нее. Я даже замкнула дверь между нашими комнатами, потому что в тот вечер не хотела больше иметь с ней ничего общего. Подчас она бывала просто невыносима, сплошное самомнение… Теперь, надеюсь, вам понятно, что случилось? Потом я вспомнила, что у меня нет зубной пасты, и позвонила портье, спросила, нет ли у них набора для постояльцев или как они его называют. Но его не оказалось, так что я осталась без пасты.

С этими словами Каролина положила руку на свою мощную левую грудь, как будто собралась принести клятву, что все сказанное ею – сущая правда. Однако вместо слов клятвы она изрекла нечто иное:

– Мне дурно, Индия, дорогая… Воды, если можно.

Хозяйка дома достала из холодильника бутылку минеральной воды и налила ей стакан. Прежде чем выпить, ее гостья внимательно оглядела стакан и его содержимое, а затем пристально посмотрела в лицо Эллиот, как будто опасалась, что бывшая невестка, того и гляди, отправит ее на тот свет на глазах у инспектора Скотленд-Ярда. Однако воду она все же выпила.

– Мое сердце стучит как молот, – заявила она. – Дайте мне минуточку отдышаться.

Все остальные не сводили с нее глаз.

Что бы она на самом деле ни чувствовала, было видно: Каролина Голдейкер судорожно обдумывает последствия того факта, что ей принадлежало нечто такое, что впоследствии стало причиной смерти другой женщины. И более того – это «нечто» она вручила ей лично.

– Теперь вы понимаете, что произошло? – сказала наконец Каролина. – Умереть должна была я.

Октябрь, 19-е

Торнфорд, Дорсет

Алистер добрался до дома Шэрон лишь в семь сорок. Косые солнечные лучи уже упали на прилегающие поля, и теперь капли росы, пригнувшие тяжелые колосья к земле, сверкали и переливались в лучах солнца, как бриллианты. Маккеррон впервые за много лет доверил загрузку фургонов своему помощнику и троим водителям, которые затем должны были развезти свежую продукцию пекарни по магазинам. Но, несмотря на это, никакого раскаяния, никаких угрызений совести их начальник не испытывал.

Наоборот, когда он остановил машину у фермы, неприметно примостившейся среди сельских домиков Черч-роуд, ему было на редкость хорошо. Шагая к входной двери, Алистер позволил себе пару безумных фантазий. Он был мужем, который возвращался к ожидавшей его жене, а на плите уже скворчал завтрак. Эта жена вставала в половину седьмого, чтобы накрыть для него на стол. Вот и сейчас, стоило ему вставить в замочную скважину ключ, как она уже приготовилась услышать его шаги по каменному полу.

Маккеррон позвонил Шэрон уже в следующее мгновение после того, как Каролина захлопнула за собой дверь. Он сказал ей, что жена уехала в Лондон, и при этом постарался, чтобы голос не выдал его надежд и ожиданий – или что там ей могло прийти в голову.

– Что-то случилось, Алистер? – спросила его помощница. – Ты поссорился с Каролиной?

– Можно подумать, бывают моменты, когда мы с нею не ссоримся! – ответил Маккеррон. – Она уехала к Чарли. Там она якобы будет в безопасности.

– А с тобой она разве не в безопасности?

– Выходит, что нет.

– И что ты намерен делать теперь?

– Быть с тобой, что же еще?

Сначала Холси ничего не сказала, и Алистер подумал, что ляпнул лишнее. В минуты одиночества он слишком долго размышлял о будущем, которое все чаще и чаще представлял рядом с этой женщиной.

– Но ведь она уехала не насовсем, – сказала она наконец. – Это всего лишь кочка на дороге.

– Меня уже тошнит от этих кочек на дороге, – сказал ее друг.

– Какая жалость, что я не могу сгладить их для тебя, мой дорогой!

«Мой дорогой», – эти слова проникли ему в душу и поразили в самое сердце – которое принадлежало ему настоящему, а не прошлому.

– Не хочешь приехать на ужин, Алистер? – спросила она.

– С удовольствием.

И он приехал к ней, а поужинав, они легли в постель. Маккеррон встал в половине второго, с тем чтобы к двум часам уже быть в пекарне, и у него слипались глаза, потому что он почти не спал. А не спал он потому, что не хотел спать.

Холси тоже почти не спала – не больше пары часов. Она проводила любимого до двери, вручив ему в дорогу термос с горячим кофе, чтобы он не уснул. И вот теперь он вернулся в Торнфорд. Шэрон сейчас наверняка в постели, пытается наверстать несколько часов сна.

Алистер не удержался. Он знал, что, сидя за столом в ожидании завтрака, который она для него готовила, будет тосковать – да-да, именно тосковать! – по прикосновению ее рук, обнимающих его за шею. Сказать по правде, ему достаточно было лишь прикосновения и не требовалось никакого завтрака. Только это прикосновение – и все.

Войдя в дом, Алистер тотчас же уловил аромат кофе. Шагнув в кухню, он увидел, что стол уже накрыт для двоих, а на столовые приборы падают через окно лучи утреннего солнца. На каждой тарелке поблескивала половинка грейпфрута, а между ними стояла картонка с кукурузными хлопьями, кувшин молока и сахарница. В тостере на тумбочке торчали два ломтя хлеба из его пекарни, перед тостером стояла миска, в которой лежали четыре яйца, а рядом – на сковородке – были аккуратно разложены с полдесятка ломтиков бекона.

Можно сказать, иллюстрация семейного блаженства. Любящая женщина собралась приготовить ему завтрак. Нет, лучше он займется им лично. Пусть для нее станет сюрпризом, когда он с подносом в руках войдет к ней в спальню.

Разбив в миску четыре яйца, мужчина шагнул к тумбочке, чтобы выбросить в мусор яичную скорлупу. Вот тогда-то он и увидел ее в окно. Она уже встала и, полностью одетая, сидела под деревом лабурнума в одном из двух садовых кресел. Сейчас дерево стояло без листьев – элегантное, высаженное из соображений безопасности в грунт, лишь когда подросли дети – словно слезы, роняя на лужайку свои тонкие, ядовитые коричневые стручки. Шэрон трогала один такой стручок. При этом взгляд ее был устремлен куда-то далеко за пределы сада – на поля соседней фермы, где паслись овцы.

Алистер не ожидал увидеть ее такой, – сидящей в садовом кресле без дела и погруженной в задумчивость. Оставалось лишь надеяться, что это она думает о нем.

Когда они бывали вместе, Холси всегда находила себе занятие – пришить пуговицу к его рубашке, погладить старенькие столовые салфетки, аккуратно сложить выстиранное белье, срезать с пестрой клумбы, что бордюром протянулась вокруг лужайки, увядшие цветы.

А еще она по-прежнему писала письма. Разделавшись с домашними делами, Шэрон садилась в гостиной за узкий секретер и четким, аккуратным почерком писала от руки письма своим детям. Электронную почту она не признавала. Письма остаются на долгие годы, говорила Холси. Их можно хранить, собирать, перевязывать ленточкой, передавать следующему поколению. Чего никак не сделаешь с электронным письмом.

Нет, конечно, бумажное письмо нужно ждать, но Шэрон была женщиной терпеливой и научила терпению собственных детей. Это так важно – научиться ждать нечто важное, говорила она. Возможно, решил Маккеррон, именно этим она сейчас и занята, сидя в кресле в утреннем свете. Никаких мыслей, никакой задумчивости. Просто ждет, что будет дальше.

Поскольку она не знала, что он сейчас в ее доме, Алистер продолжил наблюдать за ней. Его поразило, как преобразил солнечные свет ее волосы. Помнится, Каролина называла их мышастыми. Они были прямыми, тонкими и редкими, как у младенца. «Разве это волосы?» – помнится, презрительно бросила его жена. Но сегодня солнечные лучи высветили белокурые пряди миссис Холси, которые обычно оставались незаметными.

Как будто почувствовав на себе его взгляд, Шэрон повернулась в кресле, и в этот момент ее гость постучал по стеклу. Похоже, она нисколько не удивилась, увидев его. Скорее, судя по ее лицу, обрадовалась.

Встав с кресла, женщина направилась к дому через лужайку. Шагая, она выбросила стручок и пробежала пальцами по волосам, как будто поправляя прическу. Алистер заметил у нее на ногах деревянные садовые клоги – ярко-красные, они красиво смотрелись на фоне изумрудной травы. Напоследок стукнув деревянными подошвами по заднему крыльцу, Холси сбросила их с ног и открыла дверь. Теперь она была с ним.

Он уже включил горелку под сковородой с беконом и сунул хлеб в тостер.

– Я собиралась сделать это сама, – сказала хозяйка дома, увидев его приготовления. На что Маккеррон ответил:

– Откуда ты знала, что я вернусь?

– Я не знала. – Шэрон замешкалась в дверях, чтобы надеть домашние туфли, но, даже надев их, не стала входить в кухню и пару секунд пристально смотрела на гостя. – Но я надеялась, – добавила она.

Алистер принялся было вилкой взбивать яйца, но то, как Шэрон произнесла эту последнюю фразу, заставило его остановиться. Слова эти прозвучали из самой глубины ее души: как будто она носила их в себе, но не спешила высказать вслух.

– А если бы я не приехал?.. – спросил он. Интересно, что она скажет в ответ?

– Моя жизнь шла бы дальше своим чередом. Как и жизнь вообще.

Уголки рта мужчины тотчас же опустились, хотя он и попытался не показывать вида. Нет, не такой ответ он надеялся услышать. И, похоже, подруга уловила в нем перемену, потому что, шагнув ближе, спросила:

– Я тебя обидела?

Алистер покачал головой.

– Не говори глупостей.

Женщина пальцами смахнула с его лица редеющие локоны. Взгляд ее был полон тепла и любви.

– По-моему, тебе хочется того, что у тебя уже есть. Я права? Но ведь я твоя, дорогой. И ничья больше. И не собираюсь ничего менять. А теперь отступи в сторонку и пусти меня к плите. Мне нравится для тебя готовить. Время от времени я оглядываюсь через плечо и вижу, как ты буквально пожираешь меня глазами. Причем это не имеет ни малейшего отношения к пище.

От одной только этой фразы у него начал вставать. Черт, что же это в ней такое?!

– Ты права, – сказал Маккеррон и, взяв ее руку, прижал себе к паху.

– Негодник, – сказала Холси, сжимая и разжимая пальцы. У него перехватило дыхание. Однако она легонько оттолкнула его прочь. – Сегодня утром я должна быть в Суонидже. У меня есть время только на завтрак, а потом я должна уехать. Хочешь спать? Можешь лечь здесь, как только поешь. Ты ведь с самого утра на ногах. Ты вообще спал этой ночью?

– Немного поспал, – солгал мужчина. – Но ничего страшного, для меня главным был не сон.

Уменьшив под беконом пламя, Шэрон взялась вилкой взбивать яйца, а затем добавила к ним молока, соли и щепотку свежемолотого перца.

– Это пройдет. Будь к этому готов, чтобы потом не переживать. Оно всегда проходит, – заявила она.

– Ты о чем? – не понял ее друг.

Холси указала вилкой между ними.

– Этот голод, который мы испытываем друг к другу. Рано или поздно он пройдет. То, о чем ты мечтаешь сейчас – чтобы нам поскорее остаться наедине и больше ни о чем не думать, чтобы подняться в спальню или же стащить с меня трусы прямо здесь в кухне, – такие вещи проходят быстро.

– Я знаю, чего мне хочется, – глухо ответил Маккеррон. – И это нечто большее, чем то, что ты сказала. – Когда же подруга со скептической улыбкой посмотрела на него, Алистер добавил: – Ладно, не стану отрицать, похоть тоже есть, но ведь, признайся, и у тебя тоже.

Шэрон улыбнулась.

– Ты узнаешь правду, запустив руки ко мне в трусы, но… – начала она, но осеклась, видя, что он шагнул к ней. – В данный момент давай утолим лишь один твой голод. Не хотелось бы, чтобы из-за этого наши жизни шли наперекосяк. У тебя есть твоя пекарня, и…

– Да мне на нее наплевать, честное слово…

– Неправда. Ты отдал ей столько сил…

– Благодаря тебе.

– Чушь. Я лишь внесла пару предложений. Давай не будем забывать о том, что действительно для нас важно. Никто ведь не живет одним лишь…

Мужчина заметил, что его собеседница покраснела, и это было ему приятно.

– То, чем мы с тобой занимаемся… никто не живет только этим, – продолжила Холси. – А теперь будь хорошим мальчиком, садись за стол и жди, когда я приготовлю тебе поесть. Пока можешь положить себе кукурузных хлопьев. Или съешь грейпфрут. Думаю, нам обоим нужны силы.

Шафтсбери, Дорсет

Когда Линли наконец позвонил ей, Барбара уже успела на него разозлиться. Она весь день прождала его звонка – хотела узнать, как там прошла его встреча с Каролиной Голдейкер. Когда же к девяти вечера вчерашнего дня он ей так и не позвонил, она сама принялась названивать ему.

Если отпечатки пальцев на тюбике зубной пасты принадлежали Каролине, то, по мнению Хейверс, им оставалось только одно: сообщить этой дурище ее права и посадить под арест. Увы, она названивала Томасу с девяти вечера и до самой полуночи, но так и не дозвонилась. В конце концов, процедив сквозь зубы: «Где там тебя черт носит и что там у тебя происходит?!», девушка рухнула в постель, в которой, злая на весь мир, проворочалась без сна еще три часа, прежде чем, наконец, уснула.

Звонок разбудил Барбару в семь утра. Она встрепенулась и схватила мобильник.

– Какого черта вы не позвонили мне? Вы ведь знали, что я жду вашего звонка! – рявкнула она в трубку.

– О господи! Вы всегда по утрам такая приветливая? – вежливо поинтересовался Линли. – Или вы еще не успели выпить кофе?

– Почему вы мне не позвонили?! Что, скажите на милость, нам было делать, не имея от вас сведений?

– Вы могли бы поужинать и пораньше лечь спать. Я был вынужден отвезти Арло назад к Дейдре, сержант. И это при том, что из Камберуэлла я уехал лишь в десять.

– Могли бы позвонить и по пути в Северный Лондон!

– И нарушить все требования касательно пользования сотовым телефоном, сидя за рулем? Ну уж нет!

– А от Дейдры? Что вам мешало позвонить от нее?.. А-а-а, все понятно, не успели перешагнуть порог, как она кинулась на вас и даже отобрала прибор для снятия отпечатков пальцев? Но мне почему-то кажется, вы вполне могли бы оказать ей сопротивление.

– Смотрю, вы начитались бульварных романов, сержант, – хладнокровно ответил Томас. – Не пора ли взяться за более серьезное чтиво? Хотя… разве не мужчины в романах срывают с дам платье? Нет, лучше не отвечайте. К тому же Дейдра тогда уже спала.

– И вы – в одних носках и на цыпочках – не прокрались к ее кровати и тихонько не юркнули к ней под бочок на ее удобной матрас? И не обдали своим жарким дыханием ей затылок?

– Увы, это был спальный мешок на раскладушке. Она предпочитает спартанский стиль.

– Так я вам и поверила!

– Забавно, не правда ли?

– И где вы сейчас?

– Иду к машине. Между прочим, я в Белгравии. Проведя ночь на моем собственном в высшей степени удобном матрасе, дыша в затылок собственной подушке, если тот у нее есть. А теперь, когда мы прояснили этот вопрос, давайте поговорим о деле. Как вам это?

Линли быстро ввел коллегу в курс дела. Если Каролина Голдейкер сказала правду, это все меняет радикальным образом. Тюбик с зубной пастой принадлежал ей. По ее словам, она не паковала чемодан Клэр для поездки в Кембридж и поэтому не могла подложить в него отравленную зубную пасту.

– Клэр забыла свою, и Каролина дала ей свой тюбик, – сказал инспектор.

– Это она так говорит. Она вполне могла собирать вещи Клэр и нарочно «забыла» положить в чемодан зубную пасту. Правды мы никогда не узнаем.

– Это и так понятно, – согласился Линли и продолжил рассказ. Позже Голдейкер самой понадобилась паста, но так как они с Клэр, по ее выражению, «поцапались» и ей не хотелось с ней разговаривать, то она позвонила портье и спросила, нельзя ли приобрести пасту в гостинице. – Кстати, я уже слышал это раньше от портье, – добавил Томас. – Когда он сказал, что пасты у него нет, она ему нагрубила.

– Ловко, – язвительно заметила Барбара.

– То, что, если она нагрубит, он лучше запомнит ее звонок? – уточнил ее собеседник. – Безусловно. Я и сам вижу, сержант, как ловко это подтверждает заявление Каролины, что истинная жертва – это она сама. С другой стороны, неплохо бы знать мотив, зачем ей было убивать свою работодательницу. Да, и насчет третьего набора отпечатков пальцев на тюбике! Разумеется, они принадлежат ей и подтверждают ее версию. В конце концов, она ведь не дура. Если б она добавила в пасту яд, то вряд ли оставила бы на тюбике отпечатки.

– Сэр, в том, что касается мотива, ваша логика работает и за, и против нее. Скажите, кому нужно было ее убивать?.. Ладно, проехали. Я говорила с нашей красоткой и отметила ее слабость – она склонна к шантажу.

– Пикантно, как всегда, – ответил Линли. – Правда, выясняется, что у ее нынешнего муженька роман с другой женщиной, которая работает у него. Некая Шэрон. Так мне сказал сын Каролины. Кстати, по ее собственным словам, роман этот длится уже несколько месяцев. Думаю, мужем тоже неплохо бы заняться.

– Кстати, там еще имеется и предписание по поводу хулиганского поведения, – сказала Хейверс и доложила все, что узнала на данный момент про Лили Фостер. Впрочем, большую часть этой информации Линли уже и сам знал от сына Каролины Голдейкер.

– Сегодня мы займемся этой Фостер, – заверил Томас свою коллегу.

На этом их разговор завершился. Барбара быстро встала и приготовилась к очередному рабочему дню. Уинстон наверняка уже давно на ногах и, как минимум, часа два занят делом. Спустившись вниз, она застала его в столовой, которая быстро превращалась в их оперативный штаб. Нката был занят тем, что с кем-то договаривался по мобильнику о встрече. Заметив напарницу, он кивнул и указал на кухню. Барбара поняла это так, что там ее ждет съестное, и направилась выяснить, что же именно.

В духовке она обнаружила противень, аккуратно накрытый алюминиевой фольгой. Под фольгой оказалась тарелка с тостом и еще одна с яйцами-пашот, жареными томатами и беконом – и все это сопровождалось чудом в виде запеченных бобов.

В кофемашине ее ждал свежезаваренный кофе. Налив себе чашку, девушка вынесла кофейник в столовую.

– Вам подлить, сэр? – спросила она у Нкаты с улыбкой официантки.

Ее напарник как раз завершил разговор.

– Психиатр, – сообщил он, кивком указав на мобильник.

– Из-за меня у тебя уже едет крыша?

– Тоже верно, – согласился Уинстон. – Но это не мой врач, а Клэр. Некая Карен Глобус. Помнишь это имечко? В ее дневнике? Линн тотчас его узнала, потому что Глобус тоже состоит в Женской лиге. Договорился с нею о встрече во второй половине дня в Шерборне. «Не знаю, правда, чем могу вам помочь», – так она сказала.

Хейверс направилась в кухню за завтраком Взяв тарелки из духовки, она вернулась с ними в столовую и пересказала Уинстону свой разговор с Линли. Нкату, похоже, не удивила информация ни про отпечатки пальцев, ни про принадлежность зубной пасты, равно как и отсутствие зубной пасты, принадлежавшей Клэр Эббот, внутри ее чемодана. Он изрек то, с чем Барбара не могла не согласиться: если Каролина говорит правду о том, что Клэр паковала свой чемодан сама, то получательницей полицейского предписания следует заняться вплотную. Если же она лжет, то они имеют совершенно иную ситуацию.

Как только девушка позавтракала и привела себя в порядок, напарники вышли из дома. Информация, которой они располагали по Лили Фостер, была получена от Линн Стивенс, с которой Уинстон побеседовал накануне. Главным образом она сводилась к тому, что Лили занимала квартирку на втором этаже над тату-салоном в «Лебедином дворе».

Как выяснилось, салон назывался «Картинки иглой». Когда сотрудники полиции прибыли туда, хозяйка только-только открывала свое заведение. Свернув с главной улицы, они пересекали двор, когда Лили вынесла из дверей рекламный стенд. Типичная тату-художница, подумала Барбара, классика жанра. Вся в черном, начиная с сапог, неровно подшитого подола юбки и топика не по сезону, и кончая иссиня-черными – явно крашеными – волосами. Руки от самых плеч все в ярких орнаментах, которые при ближайшем рассмотрении наверняка окажутся изощренными порнографическими картинками. Так оно и было – сплошной Содом и Гоморра, в самых разных гимнастических позах. Что любопытно, мужчина всегда изображался с повязкой на глазах. Хейверс поразилась скрупулезной прорисовке деталей. Правда, ей не давал покоя вопрос, как будет себя чувствовать эта девушка со своими картинками лет этак в пятьдесят?

– Лили Фостер? – спросил Уинстон, когда они прошли вслед за молодой татуировщицей в ее салон. Она обернулась через плечо.

– Да, это я, – сказала Лили и прошла к рабочему столу позади прилавка. Стены салона были сплошь увешаны фотографиями готовых работ, а также разнообразными образцами, из которых потенциальный посетитель мог выбрать любой. Чего здесь только не было! И животные от А до Я, и знаки Зодиака, и геометрические орнаменты. Но ни одного, как у самой Фостер, из чего Барбара сделала вывод, что желающих покрыть себя с головы до ног подобными извращениями не так уж много.

Пока Уинстон доставал служебное удостоверение, Лили выкатила из-под стола табурет на колесиках. На столе под яркой лампой был разложен кусок папиросной бумаги с рисунком, над которым сейчас трудилась хозяйка салона.

Сев, она пару секунд пристально его рассматривала, потом что-то подправила, и лишь затем снова повернулась к гостям. Хейверс отметила про себя, что Фостер поняла, кто перед нею, однако не подала вида. Зато она поинтересовалась, не хотят ли они сделать себе татуировку.

– Нет, иголки не по мне, – сказала ей Барбара. – А ты, Уинстон? Небось, не хочешь расстраивать мамочку! Вряд ли она у тебя большая любительница татуировок. Или как?

– Ну, разве что ее имя в сердечке, но не более того, – признался Нката и повернулся к хозяйке салона: – Лили Фостер, я не ошибся? Нам нужно поговорить.

Лили откатилась от стола. Свет падал ей на лицо. Ее можно было бы даже назвать хорошенькой, подумала сержант Хейверс, будь на ней поменьше всякого пирсинга – особенно омерзительно смотрелось толстое кольцо в носовой перегородке. Да и волосы выглядели бы гораздо красивее в своей естественной цветовой гамме. Не прибавляли девушке привлекательности и похоронного вида шмотки, не говоря уже о вызывающих татуировках. А ведь какая чудная, чистая и матовая, у нее кожа, какие милые веснушки на носу! Да еще идеально очерченный рот, как будто над ним поработал скальпель пластического хирурга… У Фостер практически не было ни бровей, ни ресниц, но это лишь придавало ей некую экзотичность. Если закрыть глаза на все ее причуды, подумала Барбара, девица очень даже ничего.

– Если вам сказали, что я там зависала, то они лгут, – сказала Лили. – И даже если я действительно проходила мимо – а я не проходила, – то это общественная дорога, и по ней может ходить кто угодно. Даже копы с этим согласятся. Если мне захочется по ней прогуляться, я прогуляюсь. Если захочу передохнуть, то остановлюсь и передохну. Кстати, это все, что я сделала.

– Это вы все про то предписание? – Хейверс помахала у нее под носом ордером. – Неужели вы ждете, что к вам сюда нагрянет Скотленд-Ярд лишь потому, что вы нарушили предписание полиции?

– Не нарушала я никакого предписания! – заявила татуировщица. – Я тоже живу в этом городе и не виновата, что время от времени ее вижу.

– Вот об этом мы и поговорим, – сказала Барбара.

– О чем?

– Почему вы живете здесь? – подключился к разговору Нката.

– Где хочу, там и живу, – заявила Лили. – В прошлый раз это не противоречило никаким законам.

– И сейчас не противоречит, – согласилась Хейверс. – Хотя вряд ли в этой части мира на татуировки существует бешеный спрос.

– Это еще как сказать, – возразила Фостер. – Тут в радиусе пятидесяти миль нет ни одного тату-художника. Я проверила, прежде чем переезжать сюда. Так что бизнес идет нормально.

– Да вы сами ходячая реклама того, как татуировки могут подчеркнуть индивидуальность любого, – заметила Барбара.

Лили вспыхнула – люди с такой кожей, как у нее, краснеют легко, – но ничего не сказала. Не стала она и прикрывать свои порнографические картинки.

Через спинку стула был переброшен кардиган – разумеется, тоже черный. Хозяйке ничто не мешало его надеть, но она не удостоила его даже взглядом.

– Вы были подружкой Уилла Голдейкера, верно? – спросила Хейверс.

Лили вновь вернулась к работе – это был довольно сложный орнамент, включавший в себя изображения быка, обезьянки и лошади, – и взяла карандаш.

– Мать Уилла, – продолжала между тем Барбара, – рассказала нам о вас. Что вы были рядом с ним, когда он бросился со скалы. Вы считаете ее виноватой. Почему, хотелось бы знать?

Фостер швырнула карандаш на стол.

– Из человека она превратила его в ходячую оболочку. Он мог функционировать, только когда она была рядом. Она тряслась над ним так, будто собралась водить его за ручку всю жизнь – следить за ним, лечить, решать за него все проблемы…

– Лечить от чего? – уточнил Нката и сунул руку в карман, где у него обычно лежал блокнот. – Он что, чем-то болел?

– Была у него проблема с речью. Расстройство, которое он не контролировал, – ответила Лили. – Стоило ему расстроиться, как слова, словно лягушки, начинали скакать у него изо рта. Всякая чушь и непристойности… Боже, какая разница, ведь его больше нет в живых!

В глазах ее появился блеск. Встав со стула, она принялась нервно переставлять все, что стояло на полках позади прилавка, – книги по искусству, подшивки журналов, толстые фолианты, какие-то бутылки, флаконы с жидкостями…

Барбара и Уинстон молча наблюдали за нею.

– Она задалась целью сделать из него совершенство, – вновь резко заговорила татуировщица. – Будь у нее такая возможность, она бы поменялась с ним местами. Он сбежал от нее в Лондон, но не мог оставаться там всегда.

– Именно там вы и познакомились? – уточнила Хейверс.

– Он жил со своим братом. Ухаживал за садом рядом с домом моих родителей. Я однажды остановилась, чтобы взглянуть. Мы разговорились. Он мне понравился. Я спросила, не хочет ли он сходить со мною в паб, и мы пошли. Чуть позже мы с ним стали жить вместе. Вот только его мамаше это пришлось не по нутру. Господи, он ведь мог быть счастлив! Мог функционировать, как нормальный человек, но в таком случае что ей было делать? Так что ничего хорошего ему не светило. Он вернулся сюда, и она тотчас же впилась в него своими когтями, и – да, это она довела его до самоубийства. Все, кто ее знает, именно так и думают. Но только я одна не боюсь сказать это вслух.

Лили говорила так, словно выплескивала поток сознания – мечта любого копа, подумала Барбара. Впрочем, вскоре она, похоже, заметила, что Уинстон торопливо записывает что-то в блокнот. Тем не менее вместо того, чтобы заткнуть пробкой фонтан признаний, девушка продолжила:

– Ненавидела ли я ее? Да. До сих пор ненавижу? Да. Это из-за нее Уилл сбросился со скалы, это все равно как если бы она лично гналась за ним по пятам. В Лондоне ему было хорошо. Нам обоим было там хорошо. Но она отказывалась оставить его в покое, как сейчас не может оставить в покое Чарли. Она вечно торчит у него, а если и не торчит, то все равно присутствует там. Это вечное ее присутствие! От него есть только одно лекарство – это если бы она умерла.

Нката оторвал глаза от блокнота. Его напарница отвела взгляд. Лили усмехнулась.

Шагнув в сторону от прилавка, она вытянула руки и показала полицейским запястья.

– У вас с собою серебряные браслеты? Или вы больше ими не пользуетесь? Перешли, как и все, на убогий пластик? Наверное, так дешевле?

Она опустила руки. Напротив нее стояло нечто вроде мягкой кушетки. Похоже, что именно на ней возлежали клиенты, когда Фостер колдовала над их телами с иголками и чернилами. Подойдя к кушетке, хозяйка салона принялась застилать ее белоснежной простыней, которую затем подоткнула под матрас. Тату-салон премиум-класса, подумала Барбара.

– Что, не ожидали от меня такое услышать? – спросила Лили, покончив с кушеткой. – Почему бы вам не сказать мне, в чем заключается цель вашего сегодняшнего визита?

– Вы в курсе, что Клэр Эббот – работодательница КаролиныГолдейкер – умерла, будучи в Кембридже? – спросила сержант Хейверс.

– Разумеется, в курсе. Как можно жить в Шафтсбери и не знать этого? – пожала плечами татуировщица.

– Ее отравили, – сказал Нката. – А спустя несколько дней отравили и ее редактора. Некую Рори Стэтем.

Лили прекратила манипуляции с простыней.

– И при чем здесь я?

– Вы имеете в виду отравления? – уточнила Барбара. – Скорее всего, ни при чем, если речь идет лишь о Клэр. Вот только… теперь похоже, что жертвой должна была стать Каролина Голдейкер. Давайте будем откровенны: в таком случае вы очень даже при чем.

Фостер презрительно фыркнула.

– Это каким же образом я могла отравить Клэр Эббот и ее редакторшу? Даже если при этом все время хотела пустить в расход омерзительную мамашу Уильяма?

– Черт побери, Лили, думай, что говоришь! – улыбнулась Хейверс. – Правда, если тебе к ребрам приставить дуло пистолета, чтобы ты… Скажи, Уинни, как это называется? Личная неприязнь?

– Вроде бы так, – согласился Нката.

– Ладно, пусть будет личная неприязнь. Надеюсь, тебе понятно, что эта твоя неприязнь к миссис Голдейкер…

– Кроме меня, найдутся еще как минимум два десятка людей, которые не прольют на ее похоронах ни слезинки, – сказала хозяйка салона. – Переверните здесь любой камень, и вы отыщете того, кто был бы не прочь подмешать ей в овсянку мышьяка.

– Вполне возможно, – согласилась Барбара. – Я встречалась с этой особой, и скажу честно, меня не тянет водить дружбу с такой, как она. Но, с другой стороны, то, как вы только что отзывались о ней, выставляет вас не в самом лучшем свете. Если же учесть предписание полиции, которое по-прежнему висит над вами – и все потому, что вы не смогли держаться от нее подальше… Мотивы убийства имеют привычку накапливаться. Равно как и косвенные улики.

Лили рассмеялась.

Если честно, Барбара предпочла бы, чтобы это был дикий смех чокнутой телки с банкой азида натрия в трусах. Но нет, похоже, слова сотрудницы полиции и впрямь позабавили ее собеседницу. Обойдя прилавок, она села за рабочий стол и, снова взявшись за карандаш, принялась придирчиво рассматривать свой рисунок.

– Боюсь, что в данном случае вы ищете не в том месте, – сказала она. – Будь у меня желание убить эту мерзкую бабу, честное слово, я бы не стала прибегать к яду. Я бы придушила ее собственными голыми руками, чтобы словить как можно больший кайф.

– А как насчет Клэр Эббот? – спросил Уинстон как будто бы из чистого любопытства.

– А что насчет нее?

– Мы просматривали ее блокнот. Что-то вроде дневника с датами встреч. Там есть кое-какие имена. Одни полностью, другие в виде инициалов. Кстати, среди них есть и ЛФ. Это, часом, не вы?

– Я ни разу не разговаривала с Клэр Эббот, – заявила Лили.

– Она никогда не разыскивала вас, не звонила вам?

– Она наверняка знала, кто вы такая, – добавила Барбара. – Вряд ли Каролина стала бы молчать про предписание полиции, как только то было выдано.

Фостер задумалась, а когда заговорила снова, то выглядело это так, будто она взвешивает не только сами слова, но и то, какую информацию те в себе таят. Наконец она решилась.

– Она звонила мне. Хотела поговорить, – призналась девушка. – Мы назначили время. А затем я отказалась.

– Почему? – тут же уточнила Хейверс.

– Потому что она не захотела сказать мне, зачем ей понадобилось меня видеть. Я же сделала вывод, что тату здесь совершенно ни при чем.

– Странно – вы не воспользовались случаем вылить ушат помоев на Каролину? С чего бы это? – спросила Барбара. – Ведь, независимо от того, о чем Клэр хотела поговорить с вами, это был ваш шанс выставить Каролину в незавидном свете в глазах работодательницы.

– Можно подумать, та мне поверила бы! – фыркнула Лили. – Да ни фига! Каролина же наверняка заранее вложила ей в уши тонны дерьма насчет меня. Но даже если и нет, я предпочитаю, когда люди своим умом доходят, что за птица эта Каролина. Так гораздо забавнее. – Она натянуто улыбнулась. – А теперь мне пора за работу. У меня на сегодняшнее утро назначен клиент, чтобы отметить год Быка, год Лошади и год Обезьяны. Это годы, в которые у него родились детишки. Вы даже не представляете, как некоторые празднуют дни рождения детей!

С этими словами она отвернулась от полицейских и взяла карандаш, всем своим видом давая понять, что разговор закончен, если, конечно, они не явились к ней, чтобы ее арестовать или – что еще менее вероятно – сделать себе татуировки.

Виктория, Лондон

– Она не прочь увидеть ее кишки на вертеле, и даже этого не скрывает. По ее словам, это по вине Каролины Уильям наложил на себя руки, – рассказывала Барбара Томасу. – Правда, как выяснилось, у парня в голове тоже водились свои тараканы. Более того, если верить той же Лили, «она вполне могла столкнуть его со скалы».

– Тараканы? – переспросил Линли. Он шагал в кабинет Изабеллы, куда был вызван сообщением Доротеи Гарриман, однако, прежде чем предстать перед очами суперинтенданта, остановился в коридоре, чтобы выслушать, что ему доложит Хейверс. – Любопытно. Я видел его фото. Его отец указал на деформированное ухо. Кстати, оно было упомянуто в разговоре? Но в остальном я ничего странного в нем не заметил… Скажите, Лили Фостер упомянула про ухо?

– Ни разу. Зато она рассказала нам о его проблеме с речью. Стоило парню распсиховаться, как он начинал нести всякую околесицу. Причем, как правило, непристойную. Какие-то слова придумывал сам, какие-то брал в готовом виде, из разряда тех, что вы вряд ли хотели бы услышать на собственных похоронах… Ну, вы меня поняли. Лили винит в этом его мать, хотя, по правде говоря, она винит ее буквально во всем. На мой взгляд, она никого не убивала – по крайней мере, не так, как это произошло.

– Почему? – Инспектор кивнул Доротее, которая, судя по всему, лично пришла за ним. Выразительно указав на циферблат наручных часов, она встала, уперев руки в бока. Не иначе как в подражание Изабелле – та в моменты нетерпения принимала ту же позу. Даже выражение лица секретарши было сейчас похожим на недовольную мину Ардери. Линли поднял палец. Гарриман пожала плечами и направилась к кабинету начальницы.

– Я тут подумала, – продолжала в трубке Барбара. – И никак не могу представить, как она, во-первых, надела перчатки, чтобы работать с ядом. Во-вторых, как засунула яд в зубную пасту именно той марки, которой пользуется Каролина, и как затем пронесла ее в дом. И, наконец, откуда ей было знать, что пастой воспользуется именно Каролина, а не ее муж? Уж слишком велик риск, что что-то пойдет не так или ее поймают. Ведь они наверняка были начеку – уж слишком часто она мелькала по соседству с их домом!

– Вы имеете в виду Каролину и Алистера? – уточнил Томас.

– Их, кого же еще! Кроме того, она не скрывает, что была бы счастлива, если б кто-нибудь отправил эту тетку в расход. Впрочем, я не исключаю, что она могла нарочно так сказать, чтобы мы подумали, будто она здесь ни при чем. Ведь какой убийца заявит во всеуслышание, что будет вне себя от радости, если его жертва вдруг всплывет брюхом вверх? Этакая обратная психология, если вы понимаете, о чем я.

– Так и голову недолго сломать, сержант, – мягко пожурил коллегу Линли. – Скажите лучше, как там дела с ключом, который вы нашли в ящике стола Клэр?

– Поскольку в наши дни для простолюдинов нет банковских подвалов, инициативу, похоже, перехватили компании по прокату сейфов. Но самый ближайший находится в Йовилле. Вот только с какой стати ей тащиться туда?

– Что у вас дальше по плану?.. Кстати, а где Уинстон?

– Рядом со мною. Мы вместе ходили поговорить с Лили Фостер. Мы с тобой как сиамские близнецы, правда, Уинн?

Ответа Линли не услышал – на том конце линии раздался грохот. Похоже, это мусорщики Шафтсбери делали свое дело.

– У нас на очереди Алистер Маккеррон, затем эта Шэрон, которая работает у него, ну и психиатр. А что нового у вас?

– Суперинтендант Ардери опередила нас всех и требует отчет. Я как раз по пути в ее кабинет.

– Сэр, когда эта чертова злыдня, наконец, перестанет…

– Вы сами прекрасно знаете, Барбара, что ей надо. Главное, продолжайте держать меня в курсе, а я буду докладывать ей.

На этом разговор завершился. Томас зашагал в кабинет Изабеллы, куда, по словам Доротеи, он был обязан явиться немедленно.

– Извини, я был вынужден ответить на звонок сержанта Хейверс, – сказал он входя.

Его шеф стояла рядом со старым сервантом, на котором громко стонала и булькала кофеварка ее предшественника. Похоже, как это часто за нею водилось, Ардери с нетерпением наблюдала за этим чудом техники.

– Ну, наконец-то, черт возьми! – воскликнула она, подставляя кружку под тонюсенькую струйку, которая, фыркая, полилась из носика, но не в кофейник, а на раскаленную конфорку.

Затем Изабелла спросила у Линли, не хочет ли он кофе. Инспектор отказался.

– Где собака? – спросила суперинтендант.

– Арло? Я его пристроил. А что? Ты уже успела его полюбить?

– Томми, взгляни на меня! Неужели я похожа на любительницу собак?

– Вообще-то, нет.

Женщина принесла чашку к столу и жестом пригласила его сесть. Линли не собирался попадаться на эту удочку и потому ждал, когда она сядет первой. И лишь затем последовал ее примеру.

– Его нет, – сказала она. – Я обыскала все на свете. Я даже поговорила с Доротеей, вдруг она его где-то спрятала, чтобы он не попался на глаза кому не следует. Увы, похоже, его так и не принесли. Кстати, если ты еще не понял, я имею в виду твой отчет. Когда мы в последний раз разговаривали, мы договорились, что сегодня утром мне на стол ляжет письменный документ, или, на крайний случай, он будет прислан по электронной почте.

Томас на всякий случай посмотрел на часы.

– Разумеется, я понимаю, утро еще не кончилось, но не будем вдаваться в такие мелочи, – сказала Ардери.

– Доклад будет, – ответил инспектор. – Просто я вчера поздно лег спать. В том числе из-за собаки. У меня было лишь…

Изабелла вскинула руку.

– Бытовые подробности твоей жизни мне не интересны. В отличие от доклада о ходе расследования. Кстати, Томми, что там у сержанта Хейверс? Надеюсь, она все еще в состоянии выполнять ваши распоряжения?

– До последней запятой, – ответил Линли, а про себя подумал, что, наверное, не стоит упоминать о том, что накануне Барбара и Уинстон пару часов работали по отдельности. Вместо этого он доложил суперинтенданту все, что им было известно на данный момент о смерти Клэр Эббот и попытки отравления Рори Стэтем. Изабелла слушала его в своей обычной манере, предельно внимательно и вдумчиво, а когда инспектор закончил докладывать, резко кивнула.

– К чести сержанта, – сказала она, имея в виду Барбару, – пока что эта история не просочилась в таблоиды. Уж поверьте мне, я за этим слежу. На наше счастье, после репортажей первых двух дней не поступило никаких новых материалов о смерти Эббот, никаких обвинений в адрес полиции за нерасторопность, никаких намеков на чью-то причастность или даже вину.

– Барбара усвоила свой урок.

– Но, – продолжила Ардери, – мне кажется, что причиной этому – отсутствие в данной истории скандальной сексуальной нотки. Честно говоря, я бы не удивилась, если б сержант Хейверс шепнула в шелковое ушко какого-нибудь журналиста слово «убийство». Она бы сделала так, если б это ей помогло. Это в ее духе.

– Она отнюдь не глупа, – возразил Линли. – Капризна? Да. Вредна? Да. Но только не глупа. Нет-нет, она отнюдь не дура! Она отлично понимает, что от нее требуется. При всем его очаровании, Бервик-на-Твиде – не то место, куда бы ей хотелось попасть. Это был бы довольно неожиданный выбор.

Изабелла взяла карандаш и постучала им по столу.

– Не могу припомнить, чтобы кто-то им уже не воспользовался, – улыбнулась она. – Я имею в виду не Бервик, а приказ о переводе.

– Пока что она не переступала границ.

– Будем надеяться. В любом случае, какое приятное разнообразие – держать ее в рамках. Пусть так будет и дальше. – Суперинтендант повернулась к клавиатуре компьютера и, пробежав по ней пальцами, открыла какой-то файл, но какой именно, Линли не разглядел. – Хотела бы получить от тебя отчет завтра утром, Томми. Причем без всяких напоминаний, – бросила начальница ему через плечо.

Инспектор остался сидеть. Не стал он и принимать близко к сердцу намек на то, что, мол, разговор окончен.

– Изабелла, – не без сарказма произнес Томас, – что-то я не припомню, чтобы в прошлом от меня требовались ежедневные отчеты суперинтенданту.

– Пожалуй, ты прав, – согласилась Ардери. – Однако смею предположить, что в прошлом с твоей стороны не было демонстративных нарушений в том, что касается недвусмысленных распоряжений начальства не привлекать к расследованию посторонние полицейские силы с тем, чтобы манипулировать расследованием на свое усмотрение. Давай не будем забывать про старшего суперинтенданта Шихана. А пока меня ждут дела. Думаю, что и тебя тоже, а до завтрашнего отчета, – она посмотрела на часы, – остается всего двадцать один час.

Линли хотел было попросить у нее выделить ему в помощь еще одного офицера. Ему не помешал бы еще один человек, который занялся бы сбором информации здесь, в стенах Скотленд-Ярда. Хотелось бы как следует прошерстить всех, кто также имеет отношение к Каролине Голдейкер, Клэр Эббот и Рори Стэтем. Сумей инспектор установить, где все они находились в дни, предшествовавшие смерти Клэр, он мог бы со спокойной душой поставить пару галочек в своем списке неотложных дел. Увы, Линли знал: Изабелла вряд ли одобрит даже такую мелочь, как просьба выделить ему секретаря. Так что, в конце концов, он не стал поднимать эту тему и вернулся в себе в кабинет.

Каролина Голдейкер как истинная жертва? К сожалению, эту версию не сбросишь со счетов. Если предположить, что здесь не все так просто, как кажется, похоже, следствие нужно вести именно в ее направлении. Если же учесть ее поступки в прошлом, не лишним будет копнуть и здесь.

Уорхэм, Дорсет

Барбара сказала себе, что это была не такая уж и большая ложь. Да, она была вместе с Уинстоном утром. Они вместе ходили к Лили Фостер. Правда заключалась лишь в том, что, пообщавшись с Лили, сержанты решили на время разделиться. Так, мысленно подчеркнула Хейверс, на их месте поступила бы любая другая бригада следователей.

Впрочем, следует признать, что Нката был не в восторге от этой идеи. Однако ему нужно было съездить в Шерборн, поговорить с тамошней докторшей-психиатром, с которой у Клэр Эббот была назначена встреча. И он скрепя сердце согласился, что если поедет туда один, то это позволит им сэкономить время – в его отсутствие Барбара сможет допросить Алистера Маккеррона и его любовницу. Впрочем, было видно: как и в прошлый раз, Уинстон делает это через силу.

– Думай об этом как о временном расставании, которое лишь обостряет чувства, – посоветовала ему Барбара.

– Лучше я подумаю об этом как о нарушении приказа, – возразил он.

– Инспектор ничего не узнает, если только ты сам ему не скажешь. Потому что я – можешь не сомневаться – не стану трепать об этом языком.

И Нката нехотя сдался, особенно после того, как напарница напомнила ему, что на подъездной дорожке стоит «Фольксваген Джетта» Клэр и ждет, чтобы им воспользовались. А значит, ей самой не нужно во второй раз клянчить у коллеги-сержанта ключи от его бесценной «Тойоты». Подбросив Барбару к дому Клэр на Бимпорт-стрит, Уинстон покатил дальше в Шерборн.

А Хейверс принялась мысленно перебирать сценарии предстоящей встречи с Алистером и Шэрон. Она сделала пару-тройку звонков, после чего решила, что от разговора с любовницей толку будет куда больше, чем от неверного муженька. Ведь если тому было что терять в случае развода с Каролиной Голдейкер, Шэрон, наоборот, только выиграла бы, если б Каролина вдруг навсегда исчезла из кадра.

Ее фамилию Барбара выяснила в одной из булочных. Сделать это было парой пустяков – в бизнесе Алистера Шэрон Холси оказалась далеко не последней фигурой. Зная фамилию, узнать адрес тоже не составило труда. Быстро найдя его в телефонном справочнике, Хейверс выехала в нужном направлении.

Сначала она позвонила Шэрон домой и от автоответчика узнала номер ее мобильника. По словам миссис Холси, в данный момент та уехала в Суонидж, где должна была проверить качество новой продукции пекарни Маккеррона. После этого она собиралась вернуться в Уорхэм, где в час дня готова была встретиться с сержантом Хейверс. Разговаривала эта женщина очень даже приветливо, подумала Барбара, как будто была уверена, что ей нечего опасаться. Либо она знала: доказать, что азид натрия попал в тюбик зубной пасты ее стараниями, невозможно, либо и впрямь была невинна, как младенец. Тем не менее она даже не поинтересовалась, с чего это вдруг с нею хочет поговорить детектив из Скотленд-Ярда. Любопытно, очень даже любопытно…

Барбара взяла в кухне ключи от машины Клэр. Хотя «Джетта» и была старенькой, завелась она с первого раза, а сама поездка в Уорхэм оказалась вполне приятной. Дорога пролегала через лощины и покатые, поросшие травой склоны меловых холмов, уходя на юг, в направлении полуострова Пурбек, знаменитого своим известняковым плато. Прямой дороги не было, и сержант была вынуждена постоянно вилять то вправо, то влево среди долин и усеянных фермами холмов, пока, наконец, не доехала до речки Фром.

Встреча была назначена у военного мемориала. Шэрон Холси сказала, что в руках у нее будет сандвич. По ее словам, у нее такая привычка – всякий раз, бывая в этом городке, посещать мемориал, где она нередко устраивала дневной перекус.

Найти мемориал было легко – нечего делать. Тот располагался на Норт-стрит рядом со старой церковью и по другую сторону улицы от кондитерской, в которой Холси должна была провести весь день, проверяя качество продукции пекарни своего любовника.

Глядя на нее, Барбара никогда бы не подумала, что эта невзрачная, словно мышка, невысокая женщина, сидевшая среди венков, может быть разрушительницей семейного очага. В ее представлении любовницы женатых людей были нагловатыми блондинками, которых природа щедро одарила женскими прелестями, благодаря чему они и были способны сманить от законной супруги любого мужика. Считалось, что загнанным жизнью, увядшим женам даже нечего с ними тягаться.

В данном же случае все преимущества были на стороне Каролины Голдейкер. Несмотря на ее телеса – кстати, о-го-го какие! – у нее были роскошные, густые и блестящие, волосы, превосходная кожа, выразительные темные глаза, красивые руки и пышный, соблазнительный бюст. А вот на Шэрон Холси вряд ли бы кто положил глаз даже на необитаемом острове, будь она там единственной женщиной посреди целого племени сексуально изголодавшихся мужиков.

Нет, от семейного очага Алистера Маккеррона влечет к ней отнюдь не внешность, сделала вывод Барбара. Эта женщина либо была динамитом в постели, либо установила со своим работодателем Великую Духовную Связь.

Когда Хейверс подходила к ней с ордером в руках, начал накрапывать дождик. Когда же она открыла рот, чтобы представиться, небесные хляби разверзлись со всей силой.

– О господи! – воскликнула Шэрон и встала, сделав шаг в сторону от венков. – Так вы та сама полицейская? – уточнила она и предложила переместиться в церковь. По ее словам, та сейчас была открыта. Церквушка была старой, еще англосаксонских времен. Люди обычно приходят туда взглянуть на Лоуренса, сказала она.

Барбара понятия не имела, что это за Лоуренс, однако двинулась следом за Холси.

Храм и впрямь был крохотным и простеньким, с единственным нефом. В его северной части высился пресловутый Лоуренс, который оказался Аравийским. Внушительное мраморное надгробие венчал его лежачий скульптурный портрет в столь любимых им арабских одеждах.

Вообще-то он похоронен не здесь, шепотом сообщила Шэрон Холси. Просто его здесь помнят, как и тех солдат, чьи имена высечены на мемориале.

– Я думала, он был повыше ростом, – заметила Хейверс, глядя на лежачую статую в арабских одеждах, прижимающую к груди кинжал.

– Это потому что вы видели фильм, – сказала ей Шэрон.

– Да, в фильмах обычно все не так, – согласилась Барбара.

– Ага, сплошные погони, стрельба и автомобильные катастрофы.

– Именно, как будто их снимают исключительно в расчете на подростков.

– Наверное, так и есть, – согласилась миссис Холси.

Отвернувшись от памятника, она ясными глазами посмотрела на свою новую знакомую и спросила:

– О чем вы хотели со мною поговорить? Я позвонила Алистеру, чтобы посоветоваться с ним. Потому как единственное, что пришло мне в голову, – что это как-то связано со смертью Клэр Эббот.

– И жизнью Каролины Голдейкер, – в свою очередь, добавила Барбара. – От ее сына Чарли нам стало известно, что вы отбиваете у нее мужа.

– Вот как? – Шэрон покраснела.

– Вы, конечно, можете солгать мне, – продолжала сержант, – но у соседей имеется дурная привычка все замечать. И когда они видят, что мужчина то приходит, то выходит, то остается на ночь, да еще если это продолжается какое-то время…

– Я даже не пытаюсь это скрывать, – сказала Холси. – Просто… вы так нехорошо выразились. Отбиваю. Как будто это грязь и разврат. А это не так.

– Думаю, что нет. Скорее, чувства, сердца и цветы. Или сигарета, выкуренная на двоих после сами знаете чего, когда, устремив взгляд в потолок, вы задаетесь вопросом, сколько так еще будет продолжаться, если один из вас не предпримет радикальных шагов. Ну, вы понимаете, о чем я.

Шарон нахмурилась. Откровенность Барбары не столько оскорбила ее, сколько повергла в растерянность.

– Вы всегда так прямолинейны? – спросила она.

– Да, когда дело касается убийства.

Холси отошла и села на скамью перед маленькой боковой часовней. Остатки росписи на стене как бы намекали на ее саксонскую древность.

В руках у Шэрон по-прежнему был начатый сандвич, но, похоже, аппетит ее испарился. Порывшись в объемной сумке, она вытащила обертку и бережно завернула в нее остатки еды, как будто пеленала на ночь младенца. Хейверс подсела к ней на скамью, хотя было видно, что ее собеседнице не очень приятно делить с нею свое личное пространство.

– Если это все из-за смерти Клэр Эббот, то мы к ней не имеем ни малейшего отношения – ни я, ни Алистер, – сказала Шэрон. – Он говорил мне, что к ним приходила полиция, поговорить с ним и с Каролиной. И – да, вы были правы, говоря про сигарету. Но я не была знакома с Клэр Эббот, а Алистер если и знал ее, то лишь потому, что Каролина у нее работала. Да, Клэр устроила поминовение Уилла, и мы с нею тогда познакомились, потому что я тоже получила приглашение на церемонию открытия, как и все остальные работники фирмы. Но это всё.

– Все, что касается Клэр, но не Каролины, – уточнила Барбара.

– Я уже сообщила вам правду. Мы с Алистером… Это никакой не разврат, даже если по вашим словам так выходит.

– Хорошо. Делаю мысленную зарубку. Это не разврат. Мужчина, женщина, созданы друг для друга, истинная любовь больше, чем весь остальной мир. Поняла. Но почему я тогда здесь? Не из-за любви же? Вернее, лишь частично из-за любви. Потому что вторая половинка – это убийства, и не важно, кто был истинной жертвой, Каролина или Клэр Эббот.

Губы Шэрон – бесцветные, как и все остальное в ней – раскрылись и сомкнулись снова.

– А нельзя ли поточнее, если можно? – осторожно спросила она спустя пару секунд.

– Можно. Убийца прибегнул к яду. Его источник – набор туалетных принадлежностей Каролины, но не самой Клэр. Каролина передала его Клэр и…

– То есть Каролина…

– И Клэр им воспользовалась. Раз – и нет человека. Одна загвоздка, насколько мы можем судить, – ни у кого не было повода ее убивать. А вот если предположить, что потенциальной жертвой была Каролина? Скажу честно, за то короткое время, пока мы с нею общались, она показалась мне не слишком симпатичной особой. Я также вынуждена признать, что постепенно мне становится ясно, почему кто-то мог пожелать распрощаться с нею навсегда. Надеюсь, вам понятно, что вы и ее муж стоите в этом списке первыми. Ведь это вы отбиваете ее… ой, простите. Опять сорвалось с языка. Извините.

Барбара пару секунд помолчала, подыскивая другое выражение, после чего продолжила:

– Никого не стесняясь, крутите шуры-муры с женатым мужиком, причем так, что даже объявления в местной газете не требуется, все и так у всех на виду. Тогда не удивляйтесь, что это делает из вас обоих потенциальных подозреваемых. И вы, и он имели основания желать ее смерти, миссис Холси. «Ведь мы же должны быть вместе, дорогой?» Или «дорогая». По опыту знаю, когда дело касается мотива убийства, фразы вроде «раньше в моей жизни не было ничего подобного» говорят о многом.

Впрочем, нужно воздать этой Холси должное, подумала Барбара. Держится с редким достоинством. Лишь пригладила рукой подол клетчатой юбки и подоткнула его вокруг ног. Блин, из какого сундука она ее вытащила? Сама Хейверс уже давно – с собственного дня рождения, когда ей исполнилось десять лет – не видела ни на ком клетчатых юбок, разве что на школьницах и шотландцах.

– Можете называть как угодно то, что есть между мною и Алистером, – сказала Шэрон. – Я не собираюсь останавливать или переубеждать вас. Более того, я даже знаю, как это выглядит в ваших глазах. Будто мы шныряем по всяким кустам и лесочкам, выискивая укромные места для наших свиданий, чтобы все было шито-крыто.

– Нет, полагаю, что вы делали это открыто, миссис Холси, иначе откуда Каролине это знать? Если, конечно, она вас не застукала. Так застукала она вас или нет? Она вам угрожала? Или ему? Пыталась первой избавиться от вас?

– Это как?

– Не уверена, но, думаю, она могла бы пропустить Алистера через соковыжималку, чтобы при разводе получить от него все, что можно, а потом выкинуть его за ненадобностью в мусорный бак. Вот это было бы зрелище!

– То есть вы считаете, что все сводится к деньгам Алистера и его бизнесу, который он сам построил с нуля, а я задалась целью прибрать это все к рукам? Между прочим, мне вовсе не нужно, чтобы Алистер уходил от нее. Мы знаем, что значим друг для друга, и независимо от того, с кем он – с Каролиной или со мною, – наши чувства от этого не изменятся.

С этими словами Шэрон Холси встала, как будто собралась уйти. Барбара последовала ее примеру, чтобы не дать ей это сделать.

– А вы, я гляжу, миссис Холси, чудна́я пташка.

– Это как понимать?

– Вы говорите, будто вам все равно, бросит он жену, чтобы вам, наконец, удалось сойтись, или же останется с нею, а с вами будет встречаться лишь пару раз в неделю, чтобы выпустить пар. Мол, вам и впрямь это до фени. И вы хотите, чтобы я вам поверила?

– Можете верить во что угодно и называть это как угодно – шуры-муры, выпускание пара и так далее. Вы никогда никого не любили. Потому что, будь это не так, вы говорили бы со мной совершенно иначе.

С этими словами Шэрон шагнула мимо сержанта. Та оказалась перед выбором: или ничего не предпринимать, или же грудью блокировать ей путь. В конце концов, девушка решила, что на сегодняшний день сказано достаточно.

Стоял перед нею и выбор иного рода: поверить утверждениям этой женщины о якобы огромной и нежной любви между ней и мужем Каролины Голдейкер и пресловутом ее нежелании связывать себя с ним постоянными узами – или же раскопать правду совершенно противоположного толка. В последнем случае нетрудно предположить, как она или ее любовник подмешивают азид натрия в зубную пасту Каролины и кладут тюбик среди ее вещей.

В любом случае, в планы Барбары не входило откапывать искомую правду, выясняя у Шэрон Холси тонкости ее отношений с Алистером Маккерроном. И она не стала ее задерживать. Не пора ли нанести визит ее любовнику? Это даст возможность прогуляться по пекарне. Спрятать там смертельный яд – пара пустяков, особенно если учесть, что она уже там видела, заглядывая в окна, когда они с Нкатой проходили мимо.

Так что вперед и с песней, в пекарню, решила девушка и под моросящим дождиком вернулась в машину Клэр, которую оставила на Норт-стрит перед кафе. В меню заведения значились сандвичи с картошкой фри, а поскольку Нкаты рядом не было, Хейверс спокойно могла заказать это сомнительное угощение, не опасаясь ощутить на себе его неодобрительный взгляд.

Она уже было приготовилась нырнуть внутрь заведения, когда ее взгляд упал на переднее левое колесо «Джетты». Блин, да шина же плоская, как этот самый блин! Барбара, раскрыв рот, уставилась на него, после чего грязно выругалась. Может, подождать, когда погода изменится, а пока слопать вместо одного сандвича два, чтобы поднабраться силенок и самой заменить чертово колесо? Ведь кто занимается ремонтом на пустой желудок?

В конце концов, сержант вняла голосу долга. Откопав в сумке ключи Клэр, она открыла багажник в надежде обнаружить там запасное колесо.

Такового не оказалось. То есть место для колеса было – под плотной крышкой, которая закрывала собой полбагажника. Увы, внутри этого отсека размером с отсутствующее запасное колесо взору девушки предстало нечто совершенно иное. А именно нечто вроде небольшого сейфа, в котором на случай пожара обычно хранят ценные бумаги. Сердце сержанта моментально забилось быстрее. Барбара присмотрелась внимательнее – ага, а вот и замок! Тотчас забыв про сандвичи с жареной картошкой и сдувшиеся шины, она вытащила сейф из тайника. Разумеется, открыть его Хейверс не могла, ведь на нем был замок. Зато внутри ее сумки лежал небольшой конверт, который она всегда носила с собой, а внутри его был ключ.

Не церемонясь, сержант прямо под дождем вытряхнула содержимое сумки на мокрый тротуар. Быстро порывшись среди этого самого содержимого – начиная с сигарет и жвачки и кончая двумя карманными калькуляторами, полученными в подарок от банка, она, наконец, извлекла на свет божий пресловутый желтый конверт откуда-то из потрепанных листов чековой книжки, где тот застрял. Вытряхнув ключ на ладонь, девушка вставила его в замок сейфа.

Тот легко повернулся в замке. Бинго!

Барбара слегка приоткрыла крышку – открыть ее целиком не позволял дождь – и заглянула в щелку. Внутри оказался настоящий склад папок. Интересно, кому это могло понадобиться возить в багажнике сейф с бумагами? С ними ничего не стало бы, оставайся они все время дома. Объяснение напрашивалось лишь одно. Клэр Эббот хранила сейф в багажнике машины для того, чтобы его содержимое не попалось на глаза ее любопытной помощнице.

Ура! Выходит, что она – Барбара Хейверс – сорвала джек-пот.

Уорхэм, Дорсет

В этот день кафе отнюдь не страдало от наплыва посетителей, хотя, судя по его виду, оно не страдало от него никогда. Внутри все было потертым и изношенным – начиная с линолеума на полу и кончая ржавым вентилятором под потолком. Столы были стары, как мир, и все как один разные, что наводило на мысль о том, что их по дешевке приобретали на распродажах. Стулья же являли собой мебельную версию Лиги Наций.

Короче говоря, идеальное для нее место. Здесь можно, не привлекая к себе внимания, порыться в содержимом сейфа. И если только ее не выставят под дождь, она может позволить себе не спеша прочесть то, что покажется ей интересным.

Чтобы расположить к себе хозяина заведения, сержант Хейверс заказала как можно больше еды, добавив к уже облюбованным сандвичам тостик с чеддером, ветчинный салат и кусок пирога с ломтиком ананаса. Не первой молодости официантка, казалось, была по-матерински готова прокомментировать выбор Барбары и то, как тот способен отразиться на ее здоровье. Но, похоже, усталые ноги взяли верх, и, спросив «И пирог тоже?», она прошагала в кухню выполнять заказ.

Хейверс села за самый большой стол, тем более что в заведении, кроме нее, никого не было. Поставив сейф на одном его конце, она принялась извлекать из него содержимое – на ее счастье, папки для бумаг были аккуратно пронумерованы и помечены. Вскоре перед ее глазами уже лежал транскрипт интервью с Фрэнсисом Голдейкером, транскрипт интервью с Мерседес Гарза, аккуратно отпечатанные отрывки бесед с Гермионой Беннет, Линн Стивенс и Уоллис Говард и толстая папка, в которой оказались помеченные маркером распечатки полученных электронных писем. Все они были от Каролины Голдейкер в адрес Клэр Эббот. При виде них руки Барбары покрылись гусиной кожей.

Она хотела начать с электронных писем, но их было слишком много, и потому девушка решила для начала просмотреть интервью. Ожидая, пока ей принесут заказ, она начала с транскрипта из папки с именем Фрэнсиса Голдейкера. Сначала сержант быстро пробежала его глазами, выхватывая отдельные куски.

Как оказалось, папка содержала историю отношений Фрэнсиса и Каролины, рассказанную его собственными словами. Начиналась же эта история с описания того, где и при каких обстоятельствах он познакомился с женой. По его словам, это событие врезалось ему в память с первых же мгновений, когда он только увидел ее в баре.

«Она была прекрасна и, боже мой, так женственна, что я не мог отвести глаз от ее груди! Она как будто нарочно выставляла ее напоказ в глубоком вырезе какой-то деревенского вида блузки. Что, в общем-то, идеально для работы в винном баре – уже одним своим внешним видом она притягивала туда посетителей. Поначалу я принял ее за иностранку. Она и была похожа на иностранку. Она принялась расспрашивать меня про мою учебу, а поскольку та подходила к концу, я был только рад о ней рассказать. Я потом был там еще три-четыре раза, прежде чем мы с ней… простите за эвфемизм… мы с нею сошлись. Я чувствовал себя счастливчиком. Подумать только, она выбрала меня! Ведь ее хотели все, однако она никого и близко не подпускала к себе. Нет, с посетителями она всегда держалась дружелюбно, но никому не позволяла переступать черту. И все это знали.

Поэтому мне страшно льстило, когда она выбрала меня. Эго и все такое прочее. Она была совсем юной. Она сказала, что ей якобы двадцать один, но, как потом оказалось, ей было всего восемнадцать, и это едва не оттолкнуло меня из-за разницы в возрасте – больше десяти лет! Если честно, она мною восхищалась, и мне это было чертовски приятно. Да как и любому, наверное, было бы приятно на моем месте».

Далее следовало подробное описание развития их отношений, как это запомнилось тому, у кого брали интервью. Барбара бегло просмотрела еще несколько абзацев, пока ей в глаза не бросилась фраза «попытка самоубийства». Она тотчас же стала читать медленнее.

«…она сказала мне, что беременна. Я отнюдь не чувствовал себя угодившим в капкан, как можно было бы предположить; наоборот, я ощутил себя нужным. Поправившись после этой попытки, она предложила сделать аборт, но я видел, что на самом деле ей этого не хочется. Не хотелось и мне. В то время я подумал, что всегда мечтал жениться, и я все сильнее склонялся к тому, чтобы сделать ей предложение, к тому же нам было так хорошо в постели… Нет, конечно, только на этом брак не строится, но когда кровь кипит, остудить ее не так уж и легко, а здравый смысл, глядишь, уже упорхнул в окно.

В общем, брак казался мне единственно верным шагом, и я сделал ей предложение. Поначалу она колебалась, но я ее уговорил. Мы зарегистрировали наш союз в мэрии и стали жить вместе. Но по мере продолжения ее беременности стали открываться худшие стороны ее характера. Сначала я подумал, что виной всему гормоны, и попытался убедить себя, что со временем это пройдет, что после того, как ребенок появится на свет, она вновь станет прежней. Увы, этого не случилось».

Затем, на третьей странице, Хейверс в самом верху прочла следующее:

«…вогнала машину в дерево, и даже сегодня я не могу сказать, почему. Впрочем, я уже и тогда знал, что имею дело с чем-то нехорошим. Она сказала: да, я вогнала машину в дерево, потому что была зла на тебя. Ведь ты позвонил мне и сказал, что не приедешь к ужину. Она злилась на меня не за то, что я забыл предупредить ее, а именно за то, что позвонил. Она уже начала готовить ужин, и это было что-то особенное, и она была вне себя от ярости, что я его не попробую. И поэтому она вышла из дома, села в машину и на всей скорости вогнала ее в дерево, где потом нарочно бросила ее, чтобы я все это увидел. Скажу честно, после этого случая у меня с трудом получалось ладить с ней. И я самоустранился. Лишь молча наблюдал за нею, так как совершенно не знал, чего от нее ожидать».

Барбара закрыла папку и задумчиво побарабанила по ней пальцами. Да, что ни говори, а приходится признать: хотя Фрэнсис Голдейкер и рассказывал про свою бывшую жену, что наверняка представляло интерес для Клэр Эббот, сама эта история была антитезой романтической любви. Сержант попробовала представить себе нечто менее зловещее, чем Клэр Эббот, копающаяся в прошлом Каролины Голдейкер в поисках пикантных подробностей. Она вполне могла собирать информацию для второй части своей книги «В поисках мистера Дарси», для которой ей требовались новые факты, и чем больше, тем лучше.

Затем Хейверс открыла папку с именем Мерседес Гарзы и быстро пробежала глазами ее содержимое. Первый документ начинался так:

«Матери Каролины шестьдесят восемь лет. Моя просьба об интервью была воспринята с удивлением, однако не встретила отказа, как только я объяснила Мерседес, зачем мне хотелось бы встретиться с нею для конфиденциального разговора. Последнее, по ее словам, ее ничуть не удивило. И она приехала ко мне в Спиталфилдс».

За этим следовала история отношений матери и дочери, Мерседес и Каролины. А поскольку это был, по сути, психологический анализ этих отношений, Барбара предположила, что предыдущая папка никоим образом не связана с книгой «В поисках мистера Дарси». Ведь насколько ей было известно, этот опус не затрагивал тему отношений матерей со своими детьми. Выходит, что это что-то вроде попытки разработать новую тему? Или что-то еще?

В этот момент девушке принесли часть ее заказа: сэндвичи с чипсами и сырный тостик. Причем и то, и другое было на пластиковой тарелке, украшенной по краю картинками кроликов, с аппетитом уплетающих свои вегетарианские деликатесы и, вероятно, призывающих следовать их примеру. Проигнорировав ушастых, Барбара заказала себе коричневый соус, кетчуп и солодовый уксус – ведь заранее не знаешь, что из этого превратит банальные сандвичи в изысканное удовольствие для гурмана. В общем, она взялась за сандвичи и заодно перешла к папке с распечатками электронной почты.

Сержант понимала: чтобы прочесть их все, ей потребуется не один час, и поэтому она решила выбрать самые интересные. Обмакнув сандвич в коричневый соус и откусив от него приличный кусок, Хейверс оценила ощущения вкусовых рецепторов, добавила кетчупа и погрузилась в чтение распечаток, выбрав наугад парочку из начала, две-три из середины и несколько из тех, что находились ближе к концу. Так ей было проще заметить изменения, как в их тоне, так и в содержании, хотя дальнейшие изыскания показали, что изменения в тоне отнюдь не были последовательными, напоминая, скорее, американские горки – то взлетали вверх, то падали вниз, причем без какой-либо видимой закономерности.

Послания начинались в любезной манере: одна женщина писала другой, с которой познакомилась совсем недавно. В таких письмах Каролина Голдейкер обычно выражала свое восхищение Клэр Эббот, как писательницей, лектором и феминисткой. Судя по всему, адрес электронной почты ей дала сама Клэр после лекции в Шафтсбери – в письме упоминалась Женская лига, а его дата была более чем двухлетней давности. Каролина также выражала свое якобы искреннее удивление тем, кто Клэр ей ответила. Дальше следовали строки: «Когда я думаю о том, чего достигли вы, и сравниваю это с моей жизнью, в которой мне похвастаться нечем» и прочие жалобы на несправедливость этого мира. Барбара даже поморщилась. Однако из последующих писем вскоре стало ясно – несмотря на их дружеский и даже легкомысленный тон, – что Каролина закидывала удочку в расчете получить работу. И хотя то, что девушке было известно о Клэр, равно как и ее впечатления от личной встречи отнюдь не свидетельствовали в пользу того, что феминистка на эту удочку клюнула, она, тем не менее, была склонна думать, что поначалу Эббот решила, будто судьба послала ей милую, хотя и болтливую уборщицу, в которой она, в общем-то, действительно нуждалась.

Так что Каролина Голдейкер не лгала, когда утверждала, что начинала как «простая уборщица». Кстати, это был плюс в ее пользу, хотя он и не объяснял того, зачем Клэр понадобилось распечатывать ее электронные письма и, более того, хранить их под замком в багажнике машины.

Далее, спустя десять месяцев, стали заметны первые изменения в тоне посланий. Что-то с уборкой дома пошло не так. Вопрос об ущербе был встречен дерзкой репликой: «Если вас, Клэр, не устраивает моя работа, я могу хоть сейчас вернуть вам ключи».

По всей видимости, Эббот ответила резко, хотя самого письма в папке Барбара не обнаружила. Однако за ним последовало ответное, в духе: «Так вы обвиняете меня во лжи!», а за этим еще одно – длинное и написанное в половине четвертого утра. Каролина – пьяная? или что-то приняв? или будучи в истерике? или в подражание Генри Джеймсу? – накропала три страницы про своего бывшего мужа, про самоубийство своего младшего сына, про женитьбу старшего, про его «омерзительную женушку Индию», а затем снова про мужа, который, по ее словам, «был не мужчина вовсе». Она явно завелась, потому что дальше сравнивала себя с Клэр Эббот. По ее словам, той достались «все чертовы привилегии, Оксфорд и все такое прочее. Вы понятия не имеете, как унижаете людей. Или же вам нравится играть с ними, как вы играли со мной?» И так далее в том же духе, пока у Барбары голова не пошла кругом. Отдельные пассажи в этом письме были выделены желтым маркером, а на полях виднелись пометки «Тиммс 164» и «Фергюсон 610». Сочла ли Клэр нужным отвечать на это гневное обличение – было не ясно. По крайней мере, в папке такого ответа не было.

Более того, просмотрев распечатки, Хейверс поняла, что ответов – если таковые и были написаны – здесь не хранилось. В случае данного конкретного письма, следом за ним шло нечто написанное Каролиной меньше чем через двадцать четыре часа. В этом новом своем послании она извинялась за то, что столь бесцеремонно выплеснула все свои комплексы и тревоги на Клэр. В частности, Голдейкер утверждала, что, печатая предыдущее письмо, она была сама не своя, и эту вспышку эмоций спровоцировала вовсе не Эббот своим вполне резонным вопросом, а телефонный звонок «извращенки Индии»о Чарли, ее теперь уже единственном сыне. Мол, та выразила свою озабоченность его подавленным настроением, а также отказом обратиться за помощью к психоаналитику. Индия опасалась, что депрессия может довести его до самоубийства, как это случилось с его братом.

«Это совершенно сломило меня. Когда я написала вам, у меня только что состоялся разговор с нею, – объясняла Каролина. – Прошу вас, простите меня. Работать у вас – единственный для меня способ постоянно не думать про Уилла. Иначе мне просто не выжить».

Барбара вновь посмотрела на предыдущее письмо, отправленное в три тридцать утра. Каролина только что разговаривала с Индией по телефону? Это в половине четвертого? Как-то сомнительно. Поверила ей Клэр или нет – неважно, так как через пару часов письма Голдейкер снова пришли в норму. Странно, хотя обе женщины виделись практически каждый день, Каролина писала так, как будто их разделяли многие мили, и они играли в друзей по переписке. Она писала своей работодательнице ежедневно. Последующие пятьдесят с лишним писем были вполне безобидны, пока что-то вновь не вывело ее из себя. На тот момент Каролина уже поднялась по работе на ступеньку выше – из уборщицы была повышена до экономки и поварихи. Внимательно вчитавшись, Барбара выяснила, что на сей раз Клэр высказала свои претензии по поводу поданного ею ужина: «Рыба была слегка с душком». По всей видимости, именно эта фраза подтолкнула ее помощницу выплеснуть все, что она об этом думает, на целых две страницы: «Давайте посмотрим, как вы используете меня и как других людей, потому что вы именно такая, вы привыкли использовать людей. Вот что я узнала о вас, и не только ЭТО».

Она буквально пылала праведным гневом, сочиняя послание, в котором перечисляла все грехи Клэр Эббот, самым страшным из которых были ее отношения с братом. Тот обратился к ней за финансовой помощью, «но вы ему отказали, так как не можете простить его, потому что вы единственная на всей планете, кому дозволено страдать, не так ли, Клэр? Вы поступаете так, как будто вы первая, у кого есть брат, который забрался к вам в постель. Поэтому позвольте спросить вас: вы хотя бы представляете себе, что такое быть изнасилованной собственным отцом? Нет, вы даже не представляете, потому что ваш брат не изнасиловал вас, а лишь сунул пальцы, куда не следует; вы же решили, что это самое худшее, что только может с кем-то случиться».

Сама она регулярно подвергалась сексуальным домогательствам со стороны собственного отца, утверждала Каролина. Когда же, не выдержав, она обратилась за защитой к матери, «вы представляете что это такое, когда ваша собственная мать вам не верит. Конечно, откуда вам это знать? Поэтому, когда я совершаю промашку с какой-то там чертовой рыбой, это сразу же говорит, что вы за человек, Клэр. Вам наплевать на других людей. Жаль, что я раньше этого не знала. Эх, знай раньше, я никогда бы не пошла работать к такой эгоистке, как вы, самовлюбленная вы дура!».

Слово самовлюбленная было обведено черным, а на полях нацарапано еще одно имя и цифры «Коули 242». Если Клэр и ответила на это сумбурное послание, в папке ее письма не оказалось.

Как и в предыдущих случаях, назавтра последовали извинения. На сей раз это было нечто в духе того, что «я неверно поняла, что вы имели в виду, говоря про рыбу, что она с душком. Я купила ее свежей, и потому решила, что вы хотели сказать мне, будто я, в отличие от вас, не знаю, какой должна быть свежая рыба. Я не могу объяснить, почему я так подумала. Наверное, это как-то связано с Фрэнсисом и его вечными отказами помочь Уиллу, когда тому требовалось лишь небольшое хирургическое вмешательство… Боже, я не могу поехать туда и написать про Уилла! Наверное, я схожу с ума».

Дочитав послание до конца, Барбара медленно выдохнула, думая не только о письмах, но и о пометках на полях.

Она представила себе, каково было бы ее будущее в полиции, если б она – вдобавок к уже имеющимся проступкам, коих было немало – строчила вышестоящим офицерам одно оскорбительное послание за другим. Что ни говори, а странно, что Клэр не уволила эту нахалку. Более того, вместо того, чтобы дать ей коленом под зад, она возлагала на нее все новые и новые обязанности и допускала в свой феминистский кружок. Единственное объяснение, какое было у Хейверс на данный момент, сводилось к тому, что у Голдейкер имелся на хозяйку какой-то компромат, которому она грозилась дать ход в случае своего увольнения.

Барбара быстро пролистала последние несколько писем. К этому времени она уже разделалась с сандвичем и сырным тостиком, а ветчинный салат давно уже терпеливо дожидался своей очереди. Девушка попросила принести ей чаю, и на сей раз официантка проявила удивительную расторопность. Добавив в чай молока и сахара, сержант попросила завернуть ветчинный салат, так как она, пожалуй, возьмет его с собой. Допив несколькими глотками чай, а заодно отправив в желудок кусок пирога с ананасом, Барбара принялась читать дальше.

Алистер Маккеррон, докладывала хозяйке домоправительница, завел интрижку с «этой шлюшкой Холси, которая наверняка сосет ему член за пятерик, потому что он, уж поверьте мне, ни за что не даст больше». Хотя Каролина и застукала их после работы на полу пекарни – «ее на коленках, а он лишь стоял и довольно ухмылялся, потому что использовал ее так, как использовал меня в те дни до того, как я застукала его с няней моих детей, а ведь той, бог мой, было всего девятнадцать, но Уилл был в кухне, а они спрятались в кладовке. Клянусь, вам вряд ли будет приятно узнать, что мой маленький сын рассказал мне про то, что видел, чем они занимались, а ведь ему было всего восемь лет! Не знаю, почему я до сих пор его не бросила, потому что, уж поверьте мне, с таким мерзавцем, как он, никакая нормальная женщина не станет связывать себя серьезными отношениями». Ее муж заявил, что «не расстанется с этой похотливой дурой, что это все равно, что отрезать собственную конечность. Он, конечно, употребил слово “рука”, но мы-то знаем, что на самом деле он имел в виду своего лучшего дружка, что торчит у него между ног».

Этот пассаж также обильно сопровождался разного рода пометками, именами и цифрами. Но теперь к ним добавились написанные карандашом комментарии, по всей видимости, сделанные рукой самой Клэр Эббот. В основном, это были сокращения вроде уд., выбр., доб., с.о. с. Они, а также имена и цифры, внезапно навели Барбару на мысль, что, вполне возможно, Клэр поощряла эти послания, чтобы Каролина писала ей, изливая в них душу. По их количеству и содержанию было не похоже, чтобы писательница потребовала прекратить это делать.

«Теперь он пьет, причем каждый вечер, Клэр». Так начиналось последнее письмо, на которое посмотрела Барбара. «И как он при этом умудряется утром вставать и работать в пекарне, как до сих пор ничего там не спалил, для меня великая загадка. Потому что, уж поверьте мне, я не намерена ему помогать, пока он не избавится от этой сучки. Чего он, конечно же, не собирается делать. Она ждет, когда он бросит меня. Но он-то знает: пусть только попробует, как получит от меня за все! Я отдала ему мою жизнь, и вот как он отблагодарил меня. Впрочем, он всегда был такой. Не прошло и пары лет, как мы поженились, а он уже начал водить девок в свой магазин на Уайткросс-стрит. Я случайно это обнаружила, когда занесла ему туда ленч. Он же заперся изнутри, хотя я точно знала, что он там. В общем, я кулаком разбила стекло и застукала его со спущенными брюками, а эта сучка знай себе ублажала его. Думаю, вам понятно, как херово ему было, тем более что его бесценный пол был забрызган кровью его собственной жены. Слышали бы вы, что он потом наплел медикам из «Скорой»! Мол, я чем-то сильно расстроена и потому порезала себя, и за мною нужно хотя бы несколько дней наблюдать, чтобы я, не дай бог, снова чего не натворила. Ежу понятно, что все это время он днем и ночью трахал эту сучку няню. Черт побери, я не помню ее имени, она вечно порхала туда-сюда, вернее сказать, это его член порхал в ней туда-сюда, и когда я вернулась домой, то застукала их в собачьей позе, а Уилл и Чарли наблюдали за ними, как будто это была телепередача…»

Барбара оторвала глаза от листка. Ощущение было таким, будто ее глазные яблоки вот-вот начнут кровоточить. К чему все это? Этот вопрос рикошетом носился и скакал в ее мозгу, словно шарик от пинг-понга. Что вынуждало автора этих строк выплескивать на бумагу всю эту грязь? Все эти омерзительные интимные подробности – реальные или вымышленные? И что, пожалуй, еще важнее, учитывая, чем все это закончилось, – что вынуждало получателя писем читать весь этот бесконечный поток гнусностей и даже не пытаться его остановить?

Чувствуя, как в голове у нее рождается ответ на эти вопросы, сержант принялась складывать папки в сейф. В самом низу под ними оказалась флэшка, и Хейверс сразу поняла ее назначение. На ней можно было хранить копии файлов с рабочего компьютера. А можно просто хранить файлы, пряча их от посторонних глаз, если к вашему компьютеру имеет доступ кто-то еще.

Нужно срочно ехать назад в Шафтсбери, решила Барбара. Необходимо выяснить, что же было так важно для Клэр, что она опасалась хранить это дома, как, например, эти запертые в сейфе папки, чье содержимое она только что изучала.

Спиталфилс, Лондон

Индия была тронута тем, что Нэт хотел, чтобы она увидела место его нового проекта. И когда он спросил, найдется ли у нее время встретиться с ним там во второй половине дня, она тотчас же ответила согласием. Последний клиент был у него в половине четвертого, а у нее имелась своя, в основном бумажная, работа, но она решила, что та подождет до завтра. Ранние осенние сумерки означали, что ей нужно успеть к месту не позже пяти.

Добраться туда было несложно: пояснения Томпсона были четкими, как и он сам. Эллиот на такси добралась до остановки метро «Шордич», откуда прошла пешком к Хантон-стрит, вдоль которой выстроились ряды унылых кирпичных домов. На северной стороне улицы они соприкасались со школьным двором. Здесь, судя по радостным детским голосам, в гуле которых угадывались также и голоса родителей, только что закончился очередной учебный день.

Дома вдоль улицы были старыми, крошечными и в жутком состоянии: они явно не ремонтировались годами. Сложенные из красного лондонского кирпича, их стены за многие десятилетия закоптились так, что теперь их первоначальный цвет было не узнать. Индии было понятно, зачем они понадобились Нэту. Их решено было скупить на снос, чтобы потом на их месте возвести многоэтажную башню. Это куда выгоднее, чем капитальный ремонт ветхих домов, будь они хоть трижды историческим наследием.

Ведь кому, если человек в своем уме, захочется здесь жить? Достаточно взглянуть на эти жалкие и бесполезные клумбочки под окнами, облупившиеся входные двери, дырявые, как решето, крыши…

Натаниэль ждал подругу перед одним из таких убогих палисадничков в обществе молодой женщины. Оба были в касках – необходимый атрибут любой стройки, – хотя, по большому счету, никакого строительства там не было и в помине. По крайней мере, снаружи домов Индия ничего такого не заметила.

Кстати, один из домов, похоже, был заселен. Когда Эллиот двинулась по дорожке, из его дверей попыталась выкатить коляску женщина в индийских шароварах. Нэт поспешил ей на помощь.

Заметив Индию, он с улыбкой кивнул ей, однако сначала помог вытащить коляску, после чего вернулся к молодой женщине, которую представил своей подруге как архитектора-стажера Викторию Прайс.

Она очень даже хорошенькая, подумала Индия: высокая, спортивного вида… А еще она явно была неравнодушна к Томпсону, cудя по тому, какими глазами смотрела на него и как улыбалась ему. Они с Нэтом быстро договорились о следующей встрече, после чего Виктория сняла каску, выпустив на свободу пышную гриву волос, которые тотчас же упали ей ниже плеч. Затем она вытащила смартфон и сделала в нем пометку.

К следующей их встрече, сказала архитектор, чертежи уже будут готовы, а пока, может, есть смысл пригласить ландшафтного дизайнера? Пока еще рано, ответил с улыбкой Натаниэль. Виктория в ответ расцвела и зашагала прочь, и Индия отметила про себя, что ее туфли совершенно не подходят для стройки – на таком высоком каблуке – и что к сорока годам эта барышня окончательно испортит себе ноги. Пока же они делали ее похожей на длинноногую супермодель.

– Какая куколка, – сказала Эллиот, когда Прайс уже не могла ее слышать.

– Согласен, – ответил Нэт. – Жаль только, что это единственное ее достоинство.

Индия вопросительно посмотрела на него.

– Боюсь, во всем ее теле нет ни единой творческой жилки. Но зато она очень милая и, главное, старательная. Никак не могу на нее пожаловаться, даже если б и хотел, – объяснил Томпсон.

– Значит, не очень хочешь, – поддразнила его подруга, но он никак не отреагировал на ее подначку. Даже не улыбнулся.

– Давай я тебе тут все покажу, – сказал Натаниэль вместо этого и повел ее дальше, с деловым видом давая на ходу пояснения, как будто она была репортером или просто любопытной знакомой.

Почему-то это настораживало. С другой стороны, подумала Индия, в отличие от нее, Нэт все еще на работе. Наверное, точно в такой же манере она бы показывала клинику, в которой работала.

Ей окончательно стало ясно, зачем ее друг пригласил ее сюда, когда они оказались внутри одного из пустых домов. Он провел ее по выпотрошенной постройке, поясняя, как та выглядела бы, если ее отремонтировать изнутри. Завершив свою пятиминутную экскурсию, Нэт, вместо того, чтобы снова выйти на улицу, остановится у входной двери и сказал:

– Надеюсь, ты поняла: у меня было несколько причин пригласить тебя сюда.

Индия изобразила наивность.

– Я поняла лишь одно: ты пригласил меня сюда, чтобы я посмотрела, чем ты занимаешься.

– И это тоже, – согласился Томпсон, – но не только.

– Виктория Прайс?

Нэт смутился, что, в принципе, ей было по-своему приятно видеть.

– Ты хочешь сказать, у меня к ней сердечный интерес? – уточнил он. – Боже мой, нет, конечно! Она совершенно не в моем вкусе.

– Мне казалось, она во вкусе любого мужчины.

– Только не в моем.

– Рада это слышать.

Натаниэль даже не улыбнулся, и Эллиот тотчас же стало не по себе. По коже у нее как будто пробежал мороз, который затем холодной стеной встал между ними. Почему-то Нэт не торопился открывать входную дверь – наоборот, сунув руки в карманы, он привалился к ней спиной.

– Дело в том, Индия… – начал он. – Я не знаю, как это лучше объяснить, поэтому я просто это скажу…

Женщина зябко поежилась.

– Что-то не так?

– И да, и нет. Но дело в том… я не хочу остаться с разбитым сердцем. Я долго думал и в конце концов решил, что нам следует немного остыть.

Эллиот нахмурилась. Внезапно у нее из-под ног как будто выдернули ковер. Более того, ей не пришлось долго гадать, чьих это рук дело.

– Это все из-за Каролины? – спросила она. – Из-за того, что она живет у меня?

– И это тоже.

– Нэт, пойми, мне она тоже там не нужна. Я ее не приглашала. Я лишь терплю ее присутствие, потому что Чарли…

– Вот именно, – перебил ее Томпсон. – Чарли. Я знаю, ты делаешь это ради Чарли. Именно ты и Чарли и все, что касается вас обоих, и вынудили меня принять то решение, какое я принял. Пойми, дорогая моя, я же вижу: ты пока не готова к тому, что я тебе предлагаю, и я не хочу тебе ничего навязывать.

– Ты ничего мне не навязываешь. Это ты про Рождество? Ты хотел, чтобы мы вместе съездили в Шропшир? Ты обижен, что я еще не сказала «да»?

– Не только это.

Мужчина отвернулся к мутному окну, покрытому чем-то вроде слоя тонкой защитной пленки, и сокрушенно вздохнул.

– Я люблю тебя, Индия, но не знаю, что делать дальше. Если оставить все так, как есть, боюсь, что в конце концов меня ждет разочарование, чего я, если честно, пытаюсь избежать.

– Что именно?

– Хм…

– Ты сказал, что если мы оставим все так, как есть. Что именно?

– Ты сама знаешь, что.

– Чарли и его мать?

Эллиот пересекла комнату. Та была такой крохотной, что ей потребовалась лишь пара шагов. Встав напротив своего любимого, она положила руки ему на плечи и заглянула в глаза.

– Это лишь одолжение с моей стороны. Я делаю это для него, как для друга. Квартирка Чарли такая тесная, и к тому же он там принимает пациентов…

– Ты мне уже говорила. Однако не скажу, чтобы это что-то для меня меняло.

– …и, Нэт, дорогой, пожалуйста, отметь, что я совершенно машинально, без всякой задней мысли сказала «квартирка Чарли», а не «наша квартира», потому что между мною и им больше нет ничего «нашего». Я не собираюсь возвращаться к нему. Но после того, что случилось в последние годы – смерть брата, то, как сам он тяжело переживал эту смерть… Боже мой, Нэт, ты же видел его мать! Она была бы только рада, если б Чарли никогда больше не смог принимать самостоятельные решения. Это дало бы ей безграничную власть над ним. Сейчас я вижу это даже лучше, чем когда мы с ним были вместе. Теперь мне понятно, что ей всегда хотелось, чтобы он был плохим братом. Он им и был. Ей всегда хотелось, чтобы он был плохим мужем, и вновь это было так. Теперь же ей хочется, чтобы он потерпел фиаско в своей карьере. В этом случае он был бы вынужден вернуться в Дорсет, как и его брат. А уж там она снова вопьется в него зубами и когтями и никогда не выпустит.

– Это вряд ли. Он же взрослый человек.

– О, ты ее не знаешь! Ты даже не представляешь, как она унижала меня, когда мы с ним были женаты.

– Вы и сейчас женаты.

– Пока…

– Верно. И поэтому я пытаюсь сказать тебе, что когда для тебя все изменится…

– Нет! Ты не слушаешь меня, а я требую, чтобы ты выслушал. Если, взяв на несколько дней Каролину к себе, я хотя бы немного помогу Чарли, то как я могу ответить ему отказом? Но это вовсе не означает… я не хочу, чтобы ты подумал, будто это означает…

К глазам подступили слезы, но женщина дала себе слово, что не расплачется. «Боже, как это унизительно!» – подумала она. Индия чувствовала себя этакой школьницей, чей бойфренд пытается от нее избавиться. «Что он хотел сказать на самом деле? – задалась она мысленным вопросом. – Какого обещания от нее ждал?»

– Я не переживу, если ты уйдешь из моей жизни, – наконец решилась сказать Индия, – тем более сейчас, когда я только-только тебя нашла.

Натаниэль на миг закрыл глаза, а когда открыл их, то поднял руку и нежно пробежал пальцами по ее волосам – совсем легонько, так, что она почти не почувствовала его прикосновения.

– Я хочу, чтобы ты была той постоянной точкой, к которой бы я всегда стремился, – сказал он.

– А я и есть эта точка, – ответила она. – Я твоя в той мере, насколько это сейчас возможно, и ничто не способно этого изменить. Я твоя и телом, и душой, я живу тобой, я та женщина, которая хочет быть с тобой и только с тобой.

Натаниэль притянул ее к себе и жарко поцеловал. Индия ответила на его поцелуй с не меньшей страстью.

– Да, – прошептал он. – А я хочу быть с тобой.

Будь они в каком-нибудь другом месте, Эллиот сорвала бы с него одежду, так страстно ей хотелось доказать ему правдивость своих слов. Но здесь, в этой грязной развалюхе заняться среди этих стен любовью значило бы оскорбить саму любовь, которую она питала к Нэту. Однако, когда его руки скользнули по ее телу, высвобождая его от пуговиц и застежек, когда они приподняли подол ее юбки, женщина слепо потянулась к нему. Вернее, к молнии его брюк. Место, где они находились, внезапно перестало играть какую-то роль.

Неожиданно на дорожке между домами послышались чьи-то шаги. А потом…

– Индия? Ты здесь?

Они с Нэтом мгновенно окаменели.

– Индия?

«Боже мой! – подумала Эллиот. – Чарли. Но как?..» И внезапно она не только все поняла, но и увидела мысленным взором. Пока сама она была в ду́ше, Каролина, воспользовавшись моментом, на цыпочках прокралась во вторую спальню, в которой Индия спала на диване, разделявшем комнату на жилую и рабочую зоны. Здесь она быстро просмотрела сообщения на ее мобильнике и отметила все, чем можно воспользоваться, чтобы навредить ей.

Прочтя сообщение Нэта, Голдейкер узнала из него, а также из ответа бывшей невестки, где та будет и в какое время, о чем тотчас же доложила Чарли, причем так, что тот счел своим долгом броситься сюда с Лейден-стрит, чтобы… Чтобы что? Кто ведает… Эллиот знала лишь то, что он там, снаружи, нервно расхаживает по тротуару и с тревогой в голосе зовет ее.

– Какого черта! – воскликнул Нэт, отпуская ее, после чего быстро привел в порядок одежду.

«Не надо, – хотела она сказать ему, – давай дальше». Как будто акт любви в ветхом, полуразрушенном доме был для него неким священным действом, которому не могло помешать даже присутствие Чарли.

– Индия, ты здесь? – продолжал звать ее бывший муж.

Женщина затаила дыхание. Вряд ли он станет дергать дверные ручки, рассчитывая заглянуть внутрь. К тому же она приехала сюда на такси, и все, что им сейчас остается, это тихонько ждать, когда Чарльз уйдет.

Но, похоже, Томпсон был иного мнения.

– Твоя одежда, – сказал он таким тоном, как будто приказывал ей привести себя в порядок, как уже сделал это сам. И, как всегда, она послушно выполнила то, что ей было велено: застегнула все пуговицы и аккуратно заправила блузку. Вскоре Нэт открыл дверь и вышел вон, и его подруге ничего не оставалось, как последовать за ним.

Голдейкер стоял в дальнем конце вереницы домов и уже собирался было повернуть назад, когда в неухоженный палисадник перед домом шагнул Натаниэль, а за ним Индия. Чарли мгновенно замер на месте. Выражение его лица изменилось, и по этому выражению Эллиот тотчас же поняла: он клюнул на удочку своей мамаши.

– Что она сказала тебе? – едва не выкрикнула она.

Хотя зачем было спрашивать? Все и так понятно. «Дорогой, Индия сегодня днем направилась в нехорошую часть города, и я страшно за нее беспокоюсь, зная, что это за место. Не спрашивай меня, зачем ей это понадобилось, но судя по всему, у нее там с кем-то назначена встреча. Это место в сто раз хуже того, где жили Уилл и Лили. С ее стороны это такое легкомыслие! Я пыталась сказать ей, что идти туда одной, да еще под вечер… С нею там может случиться все, что угодно. Надеюсь, ты это понимаешь?»

Он понял и примчался сюда, где застукал не только ее, но и ее любовника. Вернее, бывшего любовника. Или кем теперь его называть? Потому что Нэт на ходу шепнул: «Поговорим позже». И прежде чем подруга успела сказать ему: «Стой! Не уходи!» или пустить в ход какую-нибудь женскую хитрость – по части которых она, увы, была не слишком сильна, – лишь бы он остался с ней рядом, как его словно ветром сдуло.

Томпсон ничего не сказал Чарли, не удостоив его даже кивком. Он просто зашагал в направлении Хантон-стрит, где чуть раньше Эллиот заметила его машину.

– Что она наговорила тебе? – снова спросила Индия у Чарли. – Кстати, она упомянула, что рылась в моем мобильнике? Потому что только так она могла узнать, где я. И позволь спросить у тебя, как, по-твоему, приемлемо такое?

Чарльз шагнул к ней. По его лицу было видно: он отнюдь не рад тому, что помешал ей с Нэтом. Скорее, несчастен. Он отлично понимал: мать, как обычно, спровоцировала его, и ненавидел ее за это так же, как и его бывшая супруга.

– Как я могу сердиться на нее? – все-таки выдавил из себя он.

Индия пробежала пальцами по волосам, расчесывая пряди, спутанные ласками Нэта.

– Ради бога! – воскликнула она. – Неужели это так трудно?

– Как я могу сердиться на нее за то, что она желает мне только добра?

– И ради этого ей дозволяется даже лгать тебе? Дозволяется вторгаться в мою личную жизнь, чтобы потом придумать очередную уловку? Неужели тебя это не задевает?

– Конечно, задевает. – Голдейкер жестом пригласил женщину следовать за ним, и та машинально подчинилась. Чарли зашагал в том же направлении, в котором только что ушел Нэт, и Индия последовала за ним. Впрочем, что ей еще оставалось?

– Мне, конечно, неприятно, что она лгала мне, но мне понятны ее намерения, потому что они совпадают с моими. Я хочу вернуть свою жену. Я хочу вернуть мою жизнь. Мама это знает и хочет помочь мне в этом. Согласен, ее подход неуклюж и глуп. Вся эта ситуация неуклюжая и глупая. Неужели ты думаешь, что я хотел застукать вас вместе? Прервать то, чем вы там занимались?

– Зато она хотела, чтобы ты застукал нас. Она знала, что я встречаюсь с ним. Один бог ведает, что, по ее мнению, должно было произойти между нами на стройке! Но, что бы она ни думала, она хотела, чтобы ты стал тому свидетелем. Как это жестоко с ее стороны, Чарли! И если ты сам этого не понимаешь, то я даже не знаю, что на свете поможет тебе это понять. Что твоя мать…

– Я понимаю, – резко оборвал психолог бывшую жену. – Ты довольна. Я понимаю. Ее, тебя. Нэта. Всю эту дурацкую ситуацию. То, чем вы с ним занимались, когда я пришел сюда. Я все понимаю. Причем отлично.

Индия ощущала себя воздушным шариком, из которого выпустили воздух. Ей так хотелось быть с Нэтом, наслаждаться вкусом его губ, ощущать прикосновения его рук! А главное, чтобы он снова стал ее прежним, самым лучшим в мире Нэтом…

– Я больше не могу, – сказала она мужу. – Сегодня вечером я привезу ее к тебе.

С этими словами женщина посмотрела на часы, прикидывая, сколько времени у нее займет вернуться в Камберуэлл, собрать вещи Каролины и отвезти ее назад к сыну. По всей видимости, она должна была успеть туда к восьми, о чем Эллиот и сообщила Чарли.

– Индия, ты ведь знаешь, что у меня работа, – возразил тот.

– В таком случае, посели ее в гостиницу, – сказала его бывшая супруга. – Что ты и должен был сделать в самом начале. Зря я не настояла. Но сейчас с меня довольно.

– Дай мне время до завтра. Я свяжусь по телефону с Алистером и попробую уговорить его приехать за ней…

– Ага, теперь еще и Алистер! Только его мне не хватало! – возмутилась Эллиот. – Она сбежала от него, рассчитывая тем самым оторвать его от Шэрон, а заодно приятно провести время в Лондоне, вмешиваясь в нашу жизнь. Что она и делает. Больше видеть ее не желаю. Мне наплевать, как ты это сделаешь, лишь бы духу ее у меня не было. Причем уже сегодня вечером.

– Индия, пойми, у меня сегодня горячая линия по самоубийствам.

– Отмени ее.

– Ты же знаешь, что я не могу.

– В котором часу ты закончишь? К тому времени я соберу ее вещи и буду ждать у двери. Я тотчас же закажу такси. Найму машину с водителем. Что угодно, потому что всему есть свои пределы.

Чарли потер лоб, причем с такой силой, что у него даже побелели ногти, на которых лишь кое-где остались мелкие злые красные точки.

– Горячая линия продлится до двух часов ночи. Что я должен сделать потом? Приехать за ней? – спросил он, рассчитывая, что до Индии дойдет невыполнимость ее требования. Но та молчала, и психолог продолжил: – Давай я довезу тебя домой. Заодно по пути купим что-нибудь из еды, чтобы нам поужинать вместе с ней, прежде чем я уеду на горячую линию. Думаю, я успею. Ну, и заодно поговорю с ней. Завтра я сделаю все, чтобы она вернулась в Шафтсбери. Позвоню Алистеру. Посажу ее на поезд. В конце концов, отвезу ее туда сам. Обещаю тебе. Главное, потерпи ее еще одну ночь!

– Я не желаю…

– Я знаю. После всего этого, – Чарльз махнул в сторону старых домов. – Я все понимаю. Извини, я не хотел. Я не знал, что так получится. Я должен был заподозрить или хотя бы усомниться, но я этого не сделал. Поверь, я непременно поговорю с ней о недопустимости ставить нас обоих в дурацкое положение.

Индия позволила себе усомниться в этом. С Каролиной можно вести какие угодно разговоры, но толку от них ни на грош, если она что-то вбила себе в голову. С другой стороны, Чарли пообещал ей, что это будет последний вечер. А также что он доведет до сведения своей матери, как он зол на нее за то, что она выставила его идиотом.

– Ну, хорошо, – вздохнула Эллиот. – Но чтобы завтра ее не было.

– Спасибо тебе, – Голдейкер кивнул и добавил игривым тоном: – Кстати, ты криво застегнула блузку. А еще, как это ни прискорбно, потеряла одну сережку.

Виктория, Лондон

– Ты хотя бы знаешь, который час, кто бы ты ни был? – услышал в трубке Линли и тотчас понял, что разбудил человека. С другой стороны, откуда ему знать, который сейчас час в Веллингтоне, в Новой Зеландии? После долгих трудов наконец-то отыскав Адама Шеридана в другом полушарии, он позвонил в семейный отельчик, который тот держал на пару с женой. К сожалению, ему и в голову не пришло, какой это часовой пояс.

– Прошу прощения, мистер Шеридан. Ведь вы мистер Шеридан? – извинился полицейский.

– Да, а ты кто такой, черт возьми?

Томас подумал, что хозяину гостиницы не пристало так разговаривать, независимо от времени суток. Вдруг это потенциальный клиент, который решил осведомиться о наличии свободных комнат в заведении под названием «Морские просторы»? Тем не менее Линли вежливо ему представился.

– Скотленд-Ярд? – переспросил хозяин заведения. – В пять утра?

На заднем плане послышался что-то спрашивающий женский голос.

– Откуда мне знать? – бросил в ответ мужчина и вновь заговорил в трубку: – В чем, собственно, дело?

– Женщина по имени Каролина Голдейкер, – сказал ему инспектор. – Хотя вы, наверное, знали ее как Каролину Гарза.

В трубке воцарилось молчание. Линли представил, как его невидимый собеседник перебирает в голове информацию, как он свесил с кровати ноги и пытается нащупать ими домашние тапки, как рядом с тапками мятой грудой на полу валяется халат… Как он, надев и халат и тапки, вышел из спальни, чтобы жена не слышала их разговор. Потому что ей вряд ли будет приятно услышать, что он скажет, подумал Томас. История-то не слишком красивая…

– Вы слышите меня, мистер Шеридан? – спросил полицейский.

– Слышу. Погодите одну минутку.

И снова молчание. Правда, на этот в трубке раздавалось не то сопение, не то астматическое дыхание заядлого курильщика. Прошло еще полминуты, и Адам так и не заговорил, поэтому Линли снова напомнил ему о себе:

– Мистер Шеридан, вы все еще здесь?

– Да-да, здесь. Теперь можно говорить. Черт. Дождь. Подождите, я сейчас…

В конце концов Адам, похоже, нашел местечко подальше от ушей супруги и от дождя.

– Скажу честно, я думал, что больше никогда не услышу это имя. В чем дело? Что она натворила? – осведомился он.

Этот вопрос нисколько не удивил инспектора. В пять утра из Скотленд-Ярда просто так не звонят – наверняка что-то случилось. Тем не менее весьма показательно, что Шеридан спросил «что она натворила?», а не «что с ней случилось?».

Линли сообщил ему, что хотел бы получить подтверждение истории Каролины, о которой было известно Адаму и которую сам он узнал от Мерседес Гарза. Он не стал ходить вокруг да около, сказав, что хотел бы услышать про беременность, роды, усыновление и шантаж. Вопреки тому, что рассказывала ему Мерседес о неприятном разговоре с этим мужчиной, состоявшемся много лет назад, Шеридан не стал ничего отрицать.

– Няней, вот кем она была. А еще подружкой нашей Рози. И мы с женой подумали: хотя нашей Рози пока нельзя доверить младших сестер и братьев, когда нас с женой не бывает дома, на пару с Каролиной они прекрасно с этим справятся; мы же сэкономим деньги.

Его жена поначалу считала, что обе девочки еще не доросли, чтобы возлагать на них такую ответственность, пояснил Адам, однако по сравнению с Рози Каролина казалась старше своего возраста, и они решили рискнуть. Им нравились эти совместные супружеские вечера.

– Это важно для отношений, говорила жена, – добавил Шеридан. – И я был с нею согласен. В конце концов, у нас было четверо детей, и обычно мы не могли найти свободной минуты, чтобы перекинуться друг с другом даже словом.

Оставив младших детей на попечение старшей дочери и ее подружки, они могли чаще позволить себе уходить из дома, чем если бы им пришлось платить няне. Обычно в этом случае Каролина ночевала у Рози. Но иногда, когда «утром ей нужно было успеть на занятия танцами или куда-то еще, точно не помню, а если честно, то и знать не хочу», Шеридан отвозил ее домой. Именно во время одной из таких поездок у обоих взыграла кровь.

– Она давно посылала мне сигналы, которые мне следовало проигнорировать, – сказал новозеландец. – Но вместо этого я повел себя как последний идиот. Это в мои-то тридцать с гаком лет! Поддался зову тестостерона и… в общем, мы перешли черту.

– И не одну, – заметил Линли.

– Да. Верно. Согласен. Я был взрослым человеком. Я должен был отвечать за свои поступки. Но клянусь вам всем, что есть святого на свете, и могилой собственной матери, она была… Она была как самка животного в период течки. Поймите, мне неприятно об этом вспомнить. Это было давно, и я заплатил за это сполна.

– Вы отсидели срок? По словам ее матери…

Адам усмехнулся.

– Честное слово, лучше б отсидел! Но нет. Меня не привлекали к ответственности. Полиция была не в курсе. Когда ее мамаша прижала меня к стенке, я все отрицал. Она же по какой-то причине не стала настаивать. Но я потерял жену, потерял детей – те до сегодняшнего дня не желают обо мне знать. Не отвечают на рождественские открытки, которые мы с моей нынешней женой посылаем им. Они никогда ее не видели. И это при том, что я заплатил этой шлюшке…

– Насколько я знаю, мистер Шеридан, ей было всего четырнадцать, – перебил его Линли.

– Ей никогда не было четырнадцати, инспектор. Так что да, у нас с ней был роман, и все это время она утверждала, что принимает таблетки. И вот вдруг она забеременела. Я начал давать ей деньги, лишь бы она молчала про того, кто ее обрюхатил. Знаю, тут нечем гордиться, и, честное слово, мне противно это даже вспоминать. Но ее мать каким-то образом узнала. Потребовала, чтобы я перестал давать ее дочери деньги, тогда как сама девица… взяла и рассказала все моей жене. Я ничуть не виню жену за то, что та, взяв с собой детей, ушла от меня. Я это заслужил. И я по сей день, инспектор, не знаю, был ли ребенок или же девица лгала мне, чтобы вытянуть из меня деньги.

– Ребенок был, – сказал ему Томас. – Ее усыновила приемная семья.

– Понятно. Но вы, инспектор, не ответили на мой вопрос. Что она натворила? Почему вы звоните мне и спрашиваете про нее?

– Про Каролину? Нам кажется, кто-то пытался ее убить.

– Пытался? То есть безуспешно? – уточнил Шеридан.

– Именно так.

– Какая жалость! И что? Вы считаете, что это был я? Примчался в Англию аж из самого Веллингтона с мыслью прирезать ее?

– Мы расследуем все возможные версии.

– В таком случае, можете смело вычеркнуть меня из вашего списка. Я вот уже пятнадцать лет носа не высовывал из Новой Зеландии. Если хотите, можете проверить. В наши дни это сделать проще простого. Тем более вам.

Инспектор ему поверил. Если этот человек когда-либо покидал пределы своей новой страны, найти свидетельства этого действительно легко и просто.

И Линли завершил звонок. Шеридан был прав: его имя можно со спокойной душой вычеркнуть из списка. Даже если у него и имелся мотив убрать из кадра Каролину Голдейкер, этот замысел вряд ли был осуществим.

В этом-то и вся закавыка, подумал Томас. Практически никто не мог осуществить того, что, однако, осуществилось: кто-то же подмешал ей в зубную пасту яд! А вот мотивов у разных людей имелось в избытке. Переверни любой камень, и вот он – очередной мотив. Другое дело, сколько людей имели возможность воплотить его в жизнь? Или же… Каролина Голдейкер считает их, полицейских, полными идиотами? Ведь действительно, есть ли лучший способ устранить кого бы то ни было, чем сделать это так, чтобы со стороны показалось, что убийца и есть настоящая жертва, лишь чудом избежавшая своей участи? Да, но тогда они должны найти ответ на вопрос, зачем Каролине понадобилось убивать Клэр Эббот. Потому что ей стало известно, что Клэр брала интервью у ее матери и бывшего мужа? Или потому, что писательница прикрывалась ее именем, когда ради секса встречалась с женатыми мужчинами? Где здесь таилось отчаяние, вынудившее одного человека убить другого?

Размышления полицейского прервал телефонный звонок. Звонила сержант Хейверс, и Линли нажал зеленую кнопку. Сержант буквально захлебывалась от волнения, когда произнесла его имя.

– Все хранилось в багажнике ее машины! Машины Клэр, инспектор, – сообщила девушка.

И Томасу тотчас же стала понятна причина ее волнения.

Фулхэм, Лондон

Когда к ней приехал инспектор Линли, Рори только что попрощалась с сестрой Хизер и своей ассистенткой из издательства. Ассистентка привезла ей в больницу цветы, открытки, мягкую игрушку и пожелания скорейшего выздоровления от всех коллег, начиная от управляющего директора и кончая стажерами, отвечавшими за сортировку писем. Сестра же принесла ей свежую пижаму, шампунь и лосьоны.

Совместными усилиями обе женщины помогли больной впервые встать с кровати и подойти к окну, за которым серел скучный осенний день. И вот теперь ей страшно хотелось вымыть голову и принять душ – кстати, верный признак того, что она уверенно идет на поправку. И еще она скучала по Арло. Кстати, пес был первым, о ком Виктория поинтересовалась у инспектора.

Арло жив и здоров и ждет свою хозяйку, заверил ее Линли, после чего отчитался о его приключениях в Лондонском зоопарке. Подтянув к кровати пациентки стул, он сел и забросил ногу на ногу. Говорил полицейский откровенно, все время пристально глядя ей в лицо, как будто боялся пропустить малейшую ее реакцию. Это резко контрастировало с приветливостью его голоса, что не могло не настораживать. И Рори тотчас насторожилась.

Начал Томас с того, что поведал ей о том, как младший детектив – одна из двоих полицейских, которых он отправил в Шафтсбери, – обнаружила в багажнике машины Клэр сейф, хитро спрятанный в отделении для запасного колеса. Содержимое сейфа оказалось распечатками интервью с разными людьми, имевшими отношение к Каролине Голдейкер. Кроме того, там обнаружились распечатки нескольких сотен электронных писем, которые та регулярно посылала Клэр, а также карта памяти, на которой, возможно, хранились и другие материалы.

– Я надеюсь, что вы, как ее редактор, можете пролить свет на все это, – сказал Линли.

Он ждал, что скажет Стэтем, и не стал задавать вопросов. Ей, похоже, потребовалось время, чтобы переварить эту информацию. Она не знает, что это значит, сказала, наконец, Рори. А также не берется утверждать, что найденное в багажнике машины Клэр имеет какое-то отношение к миру книгоиздания. Хотя – да, Клэр работала над книгой о супружеской неверности. Нужны ли ей были для этого транскрипты интервью и электронных писем Каролины Голдейкер? Этого она не может сказать.

– Нам не попадалась книга о супружеской неверности, – сказал ей Томас. – И я подумал… Что, если эти письма Каролины и отзывы о ней других людей предназначались для другой книги, которую Клэр собиралась написать? Для ее будущей книги?

– Электронные письма? Если Клэр собиралась писать книгу на основе электронных писем, то я даже не представляю, инспектор, что это могло быть, – покачала головой пациентка.

Линли на минуту задумался, а когда он заговорил снова, его речь звучала будто бы нехотя. Правда, Рори не поняла, было ли это его нежелание естественным или наигранным. Она напомнила себе, что, несмотря на его приятные манеры, перед нею все-таки полицейский.

– Есть кое-что еще, – сказал ее посетитель. Как выяснилось, у Клэр были контакты с мужчинами, которым был нужен интернет-секс.

– Это для продолжения книги про мистера Дарси, – сказала Виктория. – Супружеская неверность. Она брала у них интервью.

– Я понимаю, что таково было ее намерение, – ответил инспектор. – Но во время бесед с ними выяснилось, что Клэр встречалась с ними не только ради интервью.

Рори молча посмотрела на Линли. Похоже, она поняла намек и теперь не знала, как ей на это реагировать. Увы, уйти от этой темы у нее вряд ли бы получилось.

– Вы хотите сказать, что Клэр… что у нее был секс с этими мужчинами?

– Похоже на то. У двоих она брала интервью. А потом – сперва с одним из этих двоих, а затем и с другими…

– Понятно, – Стэтем задумчиво пригладила мятые больничные простыни. – Каролина утверждала, что никакой книги не было и нет и что Клэр не написала ни единой строчки. Осмелюсь заметить… – она тихо усмехнулась, – мне неприятно думать, инспектор, что она, возможно, была права.

– Может, да, а может, и нет. Просто Клэр слишком далеко зашла в своих «исследованиях». Так что книга вполне могла быть, просто мы ее еще не обнаружили.

– Как вы можете предполагать такое? – спросила Рори. Этот вопрос – пусть даже заданный вполне невинно – тотчас же сжал ей сердце, словно тисками. По лицу Линли она поняла: для полицейского он слишком отзывчив. Это в телесериалах они не проявляют сострадания. Им или некогда это делать, или они слишком многого насмотрелись.

– Возможно, разговорить этих мужчин оказалось гораздо труднее, чем она предполагала. Судя по всему, она заарканила их тем, что ей якобы был интересен секс, – предположил Томас. – Но потом, как только встреча состоялась… Вполне может статься, что она просто не устояла перед искушением. Секс без взаимных обязательств, секс без вопросов, даже без фамилии партнера… Для некоторых людей это мощная приманка.

– И для вас тоже? – не удержалась редактор.

– Боюсь, для этого я слишком большой романтик, – пожал плечами Линли. – По словам моего сержанта, Каролина Голдейкер могла догадаться, что Клэр встречается с этими мужчинами. Возможно, она влезла к ней в электронную почту. А кроме того, похоже, что в качестве пароля к почте Клэр использовала вариант ее имени, Caro24К, и при встречах тоже называла себя Каро. – Инспектор на пару секунд умолк, давая собеседнице возможность переварить услышанное, после чего добавил: – Кстати, в свое время Каролина не брезговала шантажом.

– Вот как? – приподняла брови женщина. – Я бы не удивилась.

– Это почему же?

– Не знаю, просто мне так кажется. Если честно, лично мне она не симпатична.

– А меня мучает вот какой вопрос, мисс Стэтем. Если Каролине было известно про этих мужчин – что вполне вероятно – и если она пыталась их шантажировать, не могла она заодно шантажировать и Клэр? Не ради денег, а ради чего-то другого?

– Чего еще, скажите на милость?

– Пока мы затрудняемся сказать. Но ведь вы знали Клэр Эббот… – Линли не договорил, как будто давая собеседнице возможность подумать самой. И она подумала.

– Это могло бы объяснить, почему Клэр держала ее, хотя Каролина временами была крайненеприятна, да и толку от нее, как от работницы, было совсем немного, – сказала Рори. – Я спрашивала об этом Клэр, причем не раз.

– И что она говорила в ответ?

– Что угодно, начиная с того, что «ей нужна работа», и кончая тем, что «если узнать ее поближе, она не так уж и плоха». Честно говоря, я ей никогда не верила. Внутренний голос подсказывал мне, что здесь что-то не так, вот только что? Похоже, теперь мне понятно.

– Если Каролина и впрямь, чтобы не потерять работу, шантажировала Клэр из-за этих ее свиданий по Интернету, не могла ли та, в свою очередь, собирать информацию, которая бы не позволила Каролине разгласить то, что ей стало известно? Ведь в таком случае Клэр вполне могла ее уволить.

– Возможно. Но как тогда Каролина могла бы поступить с имеющейся у нее информацией о Клэр и ее мужчинах?

Линли на минуту задумался над ее словами.

– Давайте представим себе. Самая знаменитая феминистка страны по Интернету договаривается с незнакомыми мужчинами об анонимном сексе. Ведь стань такое известно, разве это не нанесло бы непоправимый ущерб ее репутации? Одни только таблоиды раструбили бы об этом на всю страну! А у Каролины, похоже, достаточно информации, чтобы заинтересовать таблоиды.

– Это да, – устало согласилась Рори. – Представляю себе, сколько! А если учесть, что у Клэр контракт на книгу о супружеской неверности, причем срок сдачи почти на носу… Неудивительно, что вы не обнаружили признаков работы над книгой. Как можно написать хотя бы единое слово, когда над вашей головой висит такое? Боже, почему она не рассказала мне, как мутила воду Каролина?! Вместе мы бы наверняка что-нибудь придумали!

– Возможно, Клэр по какой-то причине считала, что вам этого лучше не знать, – заметил полицейский.

Больная пристально посмотрела ему в глаза. Она ждала, что он спросит ее, почему, по ее мнению, Клэр не стала рассказывать ей, что происходит. Ведь, в конце концов, она не только ее редактор, но и старая подруга! Что же удержало писательницу от признания? Рори так задумалась над этими двумя незаданными вопросами, что оказалась совершенно не готова, когда инспектор сказал:

– После того, как вы отравились, мисс Стэтем, мы обыскали вашу квартиру. Источник яда был для нас столь же важен, что и мотив. Группа экспертов забрала в лабораторию все, что могло содержать яд, а детективы изучили все, что могло указывать на мотив.

Виктория испугалась, что сердце вот-вот выскочит у нее из груди. Пульс ощущался даже в кончиках пальцев.

– Боюсь, я не совсем понимаю, к чему вы клоните, – с трудом выдавила она из себя.

– Я читал письма Клэр, адресованные вам. Простите, но это часть моей работы. Равно как и изучение и оценка улик, с тем чтобы окончательно решить, что это: убийство, самоубийство или случайное отравление.

Рори молчала. Мысленно она перебирала письма от подруги. Интересно, были ли среди вещей Клэр и ее собственные? Спрятала ли она их? Хотелось бы на это надеяться! Но, увы, приходится посмотреть суровой правде в глаза. Если Клэр выбросила их в корзину – Боже, они в буквальном смысле дышали любовью, особенно последние! – то теперь у нее самой гораздо больше информации, чем ей нужно, и уж точно гораздо больше, чем она в состоянии переварить.

– Мне кажется, вы ее любили, – сказал Линли.

Стэтем кивнула. Раз инспектор читал письма Клэр, значит, он знал правду. Поэтому какая разница?

– Но с ее стороны… – снова заговорил Томас.

– Она не давала мне поводов. Не хочу, чтобы вы думали, будто она давала мне поводы. Потому что она не такая.

– Но в какой-то момент вы были любовницами?

– Короткое время. Пока я жила у нее. После Фионы. Вы ведь знаете про Фиону. – Как и предполагала пациентка, Линли кивнул. Ничего удивительного, на то он и детектив! – В конце концов, Клэр призналась мне, что секс с женщиной не для нее. Я сказала ей, что могу помочь ей изменить это ее мнение. Я же вижу, кто она на самом деле, сказала я. На это указывали все ее книги, ее убеждения. Но она возразила, что я просто пытаюсь найти замену Фионе. В конце концов, я и сама это пойму, говорила она, и вообще, что касается секса… Она сказала, что он ей не интересен. Никакой. Женщины с женщинами, мужчины с мужчинами, мужчины с женщинами… По ее словам, он никогда ей не нравился – эта близость, это соприкосновение тел. Она сказала, что в самом начале секс ее привлекал, но вскоре ей стал неприятен. «Я просто люблю заниматься делом, – сказала она как-то раз, – а секс этому мешает».

Рори прочистила горло. Ощущение было такое, будто ей пережали трахею.

– Теперь мне понятно, – добавила она, – что Клэр просто пыталась мягко меня остудить. Ей не хотелось ранить меня после того, через что я прошла, когда умерла Фиона.

Томас выслушал ее молча, и она в очередной раз была вынуждена встретиться с ним взглядом. Казалось, он читал ее мысли, как будто знал все про любовь, про страсть, про разочарование и утрату, про мучительную боль и пустоту в сердце.

Но откуда он мог это знать? Если только сам не испытал любовь во всей ее полноте, со всеми ее радостями и проклятиями, с ее безвременным концом… Как может другой человек знать, каково жить, нося в сердце эту утрату?

– Вообще-то, – произнес полицейский, – вся эта история со знакомствами по Интернету говорит в пользу того, что она сказала вам правду. Если задуматься, то напрашивается вывод: все эти свидания были для нее лишь способом удовлетворения потребности в сексе, если таковая вдруг возникала. Все они имели место в отелях. Никаких взаимных обязательств, требований, вопросов, планов на будущее… Ее это идеальнейшим образом устраивало.

Рори кивнула, хотя то, что он только что ей сказал, давило на нее невероятно тяжким грузом. Ей хотелось одного: свернуться калачиком и уснуть на несколько дней.

– И Каролина все это знала, – вздохнула она. – Про Интернет. Про мужчин, с которыми Клэр встречалась.

– Она утверждает, что нет, но я не склонен ей верить.

– Вы считаете, что Каролина пользовалась этим, чтобы сохранить рабочее место?

– Тут не все так однозначно. Пока мы сами точно не знаем. Но тот факт, что Клэр вела что-то вроде расследования прошлого своей помощницы, наводит на мысль, что ей было чего опасаться. И было бы неплохо выяснить, что такого она обнаружила, чтобы теперь было чего опасаться Каролине.

Белсайз-парк, Лондон

Сидя в машине неподалеку от дома Дейдры, Линли внезапно остро ощутил утрату Хелен, чего с ним уже давно не случалось. Вряд ли это на него так подействовал разговор с Рори Стэтем. Шантаж, интернет-секс, копание в личной жизни работодательницы… Ничто из этого не могло стать причиной той мучительной боли, внутри которой зияла пустота, возникшая после ухода из жизни его жены. Здесь явно было что-то еще. И инспектор понял, что именно, стоило ему задуматься над отношениями Рори Стэтем и Клэр Эббот. Главным здесь было то, чего хотелось Рори и чего у нее никогда не будет.

Так и у него с Хелен. Связь, преданность, общее будущее – и вот вдруг все это было отнято у него, причем столь внезапно, что Томас никак не мог этого предвидеть, сколько бы ни вглядывался в отмеренные ему годы. Теперь ему отчаянно хотелось, чтобы все это вернулось к нему. Сейчас. Сию минуту. Сегодня вечером. Или днем – какая разница? Он просто не мог жить дальше, не зная, что она где-то там – цель, от которой его отделяют считаные метры.

Полицейский вздохнул и, посмотрев на дом Дейдры, мысленно пробежался по их отношениям, пытаясь понять, что это. Неужели лишь попытка убежать от пустоты?

Томас не знал. Не мог сказать точно. Он словно окаменел и одновременно отчаянно хотел действовать. Как будто все в его жизни должно было решиться в ближайшие четверть часа.

Он понял, почему ему сейчас так хочется увидеть Дейдру: чтобы подтолкнуть ее вперед – ради них двоих. Чего он не знал – что именно подталкивало его к этому. Неужели ее явное нежелание погрузиться в его мир глубже, чем это было до сих пор? Или же та связь, которую он ощущал и которая соединяла в себе ощущение принадлежности и возвращения домой, чего он после смерти Хелен ни с кем не испытывал?

Линли вырос, зная, что многим обязан более чем двум с половиной столетиям семейной истории в огромном поместье в Корнуолле. Он рос, зная, что, как старший сын, обязан произвести на свет наследника, который унаследует эту землю, чтобы затем передать ее своему ребенку. Однако пока он сумел прожить годы, уклоняясь от своего долга. Но ведь есть предел тому, сколько еще можно тянуть! Его рождение, его положение требовали от него поступить так, как поступали многие поколения его предков. Инспектор спросил себя, насколько осознание этого влияло на его поведение. Ответа у него не было – равно как и ответа на вопрос, что он сейчас делает в Белсайз-парке. Зачем изводить себя такими вопросами, вместо того чтобы поступить так, как на его месте поступил бы любой мужчина – броситься к ее дому, барабанить кулаками в дверь, а когда она откроет ему, не раздумывая сгрести в охапку и отнести в постель? Или взять ее прямо на раскладушке, кисло подумал Томас. Это она хитро придумала – не иметь в доме кровати.

Если честно, он ненавидел себя за такие мысли. Это все разговор с Рори, подумал Линли. Выражение ее лица, когда до нее начало доходить, кем на самом деле была женщина, которую она любила. И его собственная усталость. Пора домой, сказал себе инспектор.

На худой конец, выспаться ему точно не помешает. Но ему не хотелось спать. Ему хотелось увидеть Дейдру. Пусть он сам был не в состоянии объяснить, зачем ему это нужно, он все равно хотел ее видеть.

Томас вышел из автомобиля и преодолел несколько ступенек до передней двери Трейхир, все это время твердя себе, что еще не поздно вернуться в машину и покатить в Белгравию, отомкнуть собственную дверь, просмотреть почту, поесть или лечь в постель на голодный желудок, потому что сегодня он еще не ужинал. Даже нажимая на кнопку звонка, Линли продолжал спрашивать себя о том, правильно ли поступает. Но стоило ему услышать голос хозяйки – простое «Да? Кто это?» – как все вопросы отпали сами собой.

– Я пообещал Рори Стэтем, что проверю, как там Арло. Он у тебя? – спросил неожиданный гость.

– Да. Не хочешь взглянуть на него? Или с тебя будет достаточно поговорить с ним?

– Лучше взгляну.

Дейдра впустила инспектора. Когда он вошел, она уже открыла дверь комнаты и встала в дверном проеме. Арло возник у ее ног, счастливо виляя хвостом. Из-за спин обоих падал из гостиной свет торшера. Абажура на нем не было, и их тени на стенах были резкими, а сами стены пребывали в процессе покраски. В руках у Трейхир был малярный валик, с которого на расстеленные по полу старые газеты капала серая краска.

Одета она была в старый – явно с чужого плеча – рабочий комбинезон, на левом нагрудном кармане которого красовалась нашивка с фамилией «Джексон». Комбинезон был весь в краске, отчего на ум при виде него тотчас же приходили творения Поллока[18]. Арло тоже успел изрядно измазаться: собачью морду украшали серые пятна, и судя по изменившемуся окрасу левой передней лапы, та уже побывала в банке с краской.

– Он хотел мне помочь, – пояснила Дейдра, перехватив направление взгляда своего друга. – Пришлось провести воспитательную беседу. После нее он не выходил из кухни. А теперь, Арло, – добавила она, обращаясь к псу, – поздоровайся с инспектором Линли и марш в постель!

Томас погладил пса по голове, и тот покорно затрусил в кухню, где его ждало сложенное в несколько раз одеяло. Правда, Дейдра положила его так, чтобы собака постоянно была в поле зрения. Линли огляделся по сторонам. Стены были заново оштукатурены. Зная эту женщину, он предположил, что штукатурила их она сама. Кроме того, Дейдра починила и зачистила наждаком все деревянные детали, и сейчас, пока полным ходом шла покраска стен, их оберегала защитная пленка. Инспектор также заметил, что Трейхир убрала кирпичи послевоенной поры, закрывавшие старый викторианский камин. Правда, тому не помешала бы новая декоративная плитка. Однако Линли не сомневался: такая женщина, как Дейдра, доведет все до конца, в том числе и сотворит чудеса с жутким сиреневого цвета полом, который сейчас был застелен старыми газетами.

– Смотрю, дело движется, – сказал он.

– Как тебе цвет? – спросила ветеринар.

– На стенах – нравится. В твоих волосах – нет.

– О боже, я измазала волосы?!

– И щеку. И даже умудрилась выпачкать подбородок.

– Никогда не умела обращаться с краской, – вздохнула Дейдра.

– Наоборот. Ты орудуешь кистью как… заправский маляр. Хотя, если честно, я не ожидал застать тебя за работой в такой час. Ты хотя бы знаешь, сколько сейчас времени?

– Похоже, я пропустила ужин. А ты?

– Я тоже.

Женщина положила валик и осторожно переместила лоток с краской на верхнюю ступеньку стремянки.

– Наверное, проголодался? – спросила она у Линли. – Можно порыться в холодильнике. Хотя никаких изысков там наверняка не будет. Хотелось бы придумать из остатков что-нибудь вкусненькое, но, боюсь, я не большая мастерица по этой части.

– Не буду спрашивать, по какой части ты мастерица, – пошутил Томас. – Дай взглянуть, что там у тебя есть, а ты пока… надеюсь, ты не собираешься садиться за стол в комбинезоне?

– Совершенно верно, – сказала Дейдра, – вот только…

Полицейский остановился. Он уже направился было в кухню, однако повернулся и посмотрел на Трейхир. Ее очки тоже были в крошечных капельках краски, как, впрочем, и ступни, которые – ну кто бы мог подумать? – были босыми. Он вопросительно выгнул бровь.

– Что вот только?

– У меня под ним ничего нет, – призналась Дейдра. – Впрочем, нет, есть трусы и спортивный лифчик. Но больше ничего. Я могла бы надеть джинсы с футболкой или джемпером. Но, если честно, это лишняя морока. Если только ты не помираешь с голоду. В таком случае, я прекрасно тебя понимаю.

– У тебя есть для меня иное предложение, нежели порыться в холодильнике? – уточнил Линли.

– Вот именно. Итак, посмотрим, насколько же ты голоден.

Октябрь, 20-е

Шафтсбери, Дорсет

Напарники легли лишь в половину четвертого утра, так что у Барбары нашелся отличный предлог, чтобы утром подольше поваляться в постели. Вместе с Уинстоном они внимательно прочитали каждое электронное письмо Каролины для Клэр Эббот. Писем было несколько сотен, и диапазон тем в них тоже был велик: от личной истории – в таких упор делался на отношения с матерью и первым мужем – до дружбы с другими женщинами в Шафтсбери в течение того времени, когда Эббот жила в этом городке.

Каролина много писала про своих сыновей, особенно про Уилла и его самоубийство, а также про свой отказ взглянуть на его изуродованное тело после его фатального прыжка с обрыва. Она постоянно пускалась в многословные рассуждения по этому поводу. По ее словам, эта невозможность превозмочь себя лишила ее прощального взгляда на сына, даже когда тот лежал в гробу, загримированный умелыми руками работника морга, который, по личной просьбе Фрэнсиса и из уважения к нему, приехал из самого Лондона. Кстати, это единственный раз, когда Фрэнсис пошевелил пальцем, чтобы помочь сыну, писала Голдейкер… когда тот уже был мертв… потому что, бог свидетель, он ничего не сделал, чтобы помочь ему, когда тот был жив, сколько бы Каролина ни просила его и что бы ни делала, и что бы ни делал сам Уилл, чтобы показать всю глубину своего отвращения к себе.

Похоже, эта тема была ее любимой. Второй же по популярности была женитьба старшего сына, Чарли, на «этой омерзительной Индии», которая «страшна, как смертный грех, и даже не пытается что-то с собою сделать. Можно подумать, она нарочно хочет быть как можно уродливее. Ну какая женщина стала бы так поступать – разве только назло бедному Чарли, потому что, честное слово, она ведь не была такой, когда они познакомились. Тогда она была очень даже хорошенькой, но с тех пор совершенно опустилась».

Что касается Индии, то Каролина обычно доводила себя до исступления. Большинство ее писем на эту тему представляли собой пространные диатрибы[19], и каждое такое письмо провоцировало написание следующих. После рассказа о том, как Индия задалась целью сделать себя физически непривлекательной в глазах Чарли, следовало объяснение, почему она так поступила – потому что всегда питала отвращение к сексу. «Поверьте, именно она настояла на браке и не отстала от Чарли, пока тот не женился на ней. И вот теперь она требует, чтобы он содержал ее, потому что, скажите на милость, как можно прожить, занимаясь каким-то там иглоукалыванием? Из-за нее он вынужден работать, как вол. При этом – обратите внимание! – она не считает своим долгом делить с ним постель. Я была против его женитьбы на ней. Они были слишком юными, зато теперь, если Индия решит заиметь ребенка, честное слово, я не удивлюсь. Думаю, именно этим она сейчас и озабочена. И если вдруг она забеременеет – Боже упаси! – что тогда? Я скажу вам, что. Чарли до конца своих дней угодит в капкан».

Похоже, Каролина совсем не замечала, что постоянно противоречит самой себе, иногда даже в одном письме. Казалось, что она начинала писать, чтобы выплеснуть все, что накопилось в ее душе, и потом уже не контролировала себя. Однако Барбаре и Уинстону в течение той долгой ночи не давал покоя другой вопрос: почему Клэр Эббот сохранила эти письма, зачем распечатала их, выделила в них цветными маркерами отдельные абзацы, сделала на полях ссылки на странные имена и числа, а также загадочные аббревиатуры. Увы, пока у полицейских не было ответа на эти вопросы. В конечном итоге они устали – как от самого чтения, так и от тщетных попыток разгадать мотивы, подвигнувшие обеих женщин – и Каролину, и Клэр – к этой переписке.

Перед тем как сесть за стол, каждый со своей пачкой писем, Уинстон подробно рассказал напарнице о своем визите в Шерборн, к местному психиатру – доктору Карен Глобус, чье имя упоминалось в дневнике Клэр. Сначала – как они и предполагали – доктор Глобус наотрез отказалась разговаривать с ним, не говоря уже о том, чтобы подтвердить знакомство с Клэр Эббот. Не помогло даже служебное удостоверение в руках у Нкаты. Что делать? Пришлось познакомить эту даму с обстоятельствами смерти ее знакомой, что, в конце концов, развязало ей язык, резко улучшило память и помогло найти необходимые папки. Как выяснилось, знаменитая писательница приходила к ней отнюдь не в качестве пациентки.

– По крайней мере, так она сказала, – уточнила психиатр.

– А в качестве кого, если не секрет? – спросил Уинстон.

– В качестве автора, который собирает информацию для написания книги. В данном случае, речь шла о насилии над детьми. Клэр Эббот попросила о серии интервью на тему долгосрочных эффектов сексуального насилия над ребенком в раннем возрасте, – пояснила доктор Глобус, – однако в ходе наших бесед стало ясно, что этот ребенок – не кто иной, как сама Клэр.

Барбара тотчас навострила уши. Коллега же пересказал ей свой разговор с Карен, которая, как выяснилось, была не только психиатром, но также и феминисткой, чья работа на тему женского обрезания в Великобритании в свое время всколыхнула страну. Так что Клэр Эббот прекрасно знала, кто такая доктор Глобус, а та, в свою очередь, была знакома с деятельностью Эббот.

– Иногда, – сказала Карен в разговоре с Уинстоном, – знаменитостям – таким, как, например, Клэр – трудно подойти к больной теме напрямую. В таких случаях предпочтителен окольный путь. Думаю, что ее «сбор информации» – это не что иное, как попытка разобраться в тревожных, глубинных аспектах собственного прошлого.

– Это ее собственный брат, Барб, – пояснил Уинстон. – Он изнасиловал ее, когда они были детьми.

– Это было в одном из писем, – ответила Хейверс. – В смысле, в одном из писем Каролины. Она там много пишет по этому поводу.

По словам врача, Клэр утверждала, что, еще будучи студенткой в Оксфорде, сумела выбросить эти травмирующие воспоминания из головы. «Там она посещала психоаналитика». Но поскольку Эббот пришла поговорить о том, как проявляют себя эти детские травмы в зрелом возрасте, психиатр посчитала, что в ее нынешней жизни что-то было не так.

Однако до этого они так и не добрались, уточнила доктор Глобус. Потому что двенадцать их продолжительных бесед были посвящены самым разным темам, но только не этой. Из Эббот невозможно было вытянуть больше, чем она была готова признать. И хотя эти разговоры начинались с обсуждения сексуального насилия над ребенком и его последствий во взрослой жизни, постепенно они переключились на такие темы, как хроническая тревожность, биполярные расстройства, психологическая зависимость, корни пассивной агрессии и нарциссизм, а также пограничные и навязчивые состояния. Клэр постоянно делала заметки и задавала вопросы, причем очень много.

– Ничего удивительного, – подвела итог Карен. – Она ведь не только писатель, но и на редкость умная женщина.

Читая письма Каролины, Барбара и Уинстон беспрестанно бились над разгадкой вопроса – к чему все это? «Это» касалось не только откровенных писем Голдейкер своей работодательнице, но и бесед Клэр с доктором Глобус. Ближе к концу этого изматывающего вечера, проведенного в чтении, обсуждениях и даже спорах, – по поводу Каролины и ее работы у Клэр, самой коллекции писем и тематики бесед с психиатром, – коллеги пришли к выводу, что возможны два варианта: или Эббот пыталась понять другую женщину с тем, чтобы как-то ей помочь, или же, что куда вероятнее, они получили в свои руки новые свидетельства того, что Клэр пыталась от нее избавиться, причем с как можно меньшими последствиями. Подслушанный разговор – «между нами все кончено» – похоже, служил тому подтверждением.

– Что не так-то просто сделать, когда кто-то поднял лай, – заметила Барбара, и Уинстон с ней согласился.

Кое-как вытащив утром себя из постели, Хейверс застала напарника за компьютером Клэр. В руках у него была карта памяти, которую она нашла в багажнике автомобиля писательницы.

– Зачем тебе компьютер, Уинни? Мне казалось, мы покончили с этим делом? – удивилась она.

На что молодой человек ответил:

– Что-то подсказывает мне, что в удаленных письмах есть ответы Клэр Каролине. Иначе зачем та ей писала?

– И поэтому, как мы с тобой считаем, она подняла лай?

– Может, да, а может, и нет, – прозвучало в ответ. Нката задумчиво потер затылок, а когда Барбара спросила у него, о чем он думает, ответил: – Я бы не отказался от помощи, Барб.

– Я тоже сказала инспектору, что помощь нам не помешала бы. Бесполезно. Но ты, Уинни, если хочешь, попробуй сам. Вдруг тебя он послушает? Что касается меня, то в моем блокноте слишком много клякс. Суперинтендант вряд ли согласится прислать нам кого-то в помощь, да и звонить в местное отделение тоже не станет, чтобы нам выделили парочку местных копов. Эта гарпия надеется, что я совершу очередную промашку, и тогда она со спокойной душой зашлет меня куда-нибудь на север.

Достав из духовки завтрак – как обычно, аккуратно завернутый в алюминиевую фольгу, – Барбара отнесла его вместе с кружкой кофе в кабинет Клэр. Здесь, положив на стол стопку распечаток, она принялась листать их в надежде заметить что-то новое, одновременно жадно запихивая в себя яичницу с сыром и зеленью. Наконец, держа в руках последний румяный тост, сержант прошлась вдоль книжных полок писательницы, где увидела то, что и ожидала увидеть в кабинете знаменитой феминистки: «Загадка женственности», «Против нашей воли: мужчины, женщины и изнасилования», «Фонтан возраста», «Женщина-евнух», и многое другое в том же духе. Взгляд выхватил имена авторов-небожительниц феминистского пантеона: Стайнем, Гриер, Фридан и других. Разумеется, их имена были знакомы девушке. Затем она перешла к другому, тоже знакомому, хотя и по иной причине, и, увидев его, застыла на месте.

Джеффри Тиммс.

Тиммс, задумалась Барбара и, взяв с полки книгу, вернулась к столу. Она нашла его имя среди посланий Каролины Голдейкер, написанное на полях одного из них. «Тиммс 164».

Сама книга называлась «Отчаяние: проявления пограничного состояния». Открыв ее на странице 164, Хейверс увидела, что два абзаца взяты в скобки карандашом. Оба были довольно короткими. Она прочла первый.

«Велик страх быть брошенным, который напрямую связан с непереносимостью одиночества. Это есть не что иное, как неспособность человека быть наедине с собой, отчего он нуждается в постоянной заботе и поддержке со стороны других».

Взгляд Барбары скользнул ниже, ко второму абзацу, в котором, в частности, говорилось: «Эта тенденция к нестабильным и в высшей степени напряженным отношениям может быть охарактеризована как эмоциональное подавление объекта, необходимого для удовлетворения потребности. Это можно также проследить в раскрытии интимных подробностей на ранней стадии отношений».

Сержант задумалась над обеими цитатами применительно к письмам Каролины – эмоциональное подавление, точнее не скажешь, – после чего быстро пролистала их и нашла еще одно, с пометкой «Фергюсон 610». Это оказалось отсылкой к некоей Жаклин Фергюсон, чей опус «Психопатология эмоциональной ранимости» стоял на той же полке, что и работа Тиммса. На 610-й странице Барбара нашла то, что и ожидала, – еще несколько взятых в карандашные скобки абзацев.

«Когда эмоции постоянно воспламеняются заново или же когда их длительный накал невозможно объяснить вызвавшими их обстоятельствами, это требует пристального внимания». Как и в случае Тиммса, здесь тоже был выделен еще один абзац, причем ярко-желтым маркером: «Дисфория обычно характеризуется экстремальными эмоциями, склонностью к разрушению, в том числе и себя, отсутствием сильной идентичности, чувством виктимизации, особенно со стороны тех, кому человек ранее доверял. Это последнее нередко возникает из того, что другие люди могут воспринимать как нечто малозначимое, но что, однако, представляет для пациента чрезвычайную важность, например, несостоявшееся свидание или запоздалый, несвоевременный ответ на телефонное сообщение».

Хейверс нахмурилась, вернула том на полку и быстро нашла на полях другой распечатки очередное имя. На сей раз это был Говард Каули, но на 242-й странице его книги «Как получить поддержку во враждебном мире» Барбара прочла: «Наверное, самое широко распространенное заблуждение – то, что воздействие патологического поведения на других входит в намерения человека с психическим расстройством. На самом деле верно обратное. У человека нарушена обычная способность управлять болезненными эмоциями и межличностными конфликтами».

Чуть ниже был выделен еще один абзац:

«Частые выражения интенсивной боли, членовредительство, суицидальное поведение и даже направленное на других насилие могут на самом деле представлять собой способ регуляции настроения или же попытку бегства от ситуации, которая воспринимается как невыносимая».

Еще одна цитата на соседней странице гласила: «Однако неверно думать, будто пациент не несет ответственности за свои поступки. Равно как не следует позволять им продолжаться. И хотя тем, кто имеет дело с пациентом, полезно знать, что подталкивает его к такому поведению, для него необходимо установить строгие рамки того, что допустимо, а что нет».

Барбара побарабанила пальцами по странице с цитатой. Похоже, отношения Каролины и Клэр начали проясняться. Хотя наличие в библиотеке писательницы этих томов, ее визиты к психоаналитику в Шерборне и пометки на полях писем ее домоправительницы – не говоря уже о том, что она их вообще сохранила – указывали на попытки Клэр понять Каролину, тот факт, что она с таким завидным тщанием собирала информацию, указывал в совершенно ином направлении.

И письма Голдейкер, и собственные изыскания Эббот однозначно свидетельствовали о том, что с Каролиной что-то было не так, но то, что Клэр не удалила ее из своей жизни, предполагало одно из трех. Либо имел место серьезный шантаж, либо Эббот отчаянно цеплялась за помощницу по какой-то неизвестной причине, либо она боялась. И если последнее верно, то, возможно, до нее дошло, что, лишь разобравшись в психике Каролины, она может надеяться на то, что…

– Барб?

Девушка обернулась. В дверном проеме, держа на широкой ладони ноутбук Клэр, стоял Уинстон Нката.

– Думаю, тебе будет интересно на это взглянуть, – сказал он.

– Если только это поможет во всем разобраться.

– Думаю, да, – улыбнулся сержант.

Камберуэлл, Южный Лондон

Индия была в ярости: ей уже пришлось отменить визиты двух пациентов. Когда после звонка Чарли она нажала кнопку отбоя, у нее так и чесались руки вышвырнуть в огромное окно какой-нибудь толстый том. Увы, ни огромного окна, ни толстого тома в ее квартире не было, и ей ничего не оставалось, как в придачу к первым отменить следующие два визита.

Она сказала себе, что Чарльз не виноват. Подъехав к Тауэрскому мосту, он обнаружил, что тот поднят и под ним «сейчас пройдет какой-то огромный корабль, не иначе как эсминец королевского флота», а образовавшаяся в результате пробка рассосалась нескоро. Затем на Старой Кентской дороге ему создал проблемы сбитый лихач-мотоциклист. Именно после этого второго звонка Эллиот в ярости бросила трубку. Он уже едет к ней, пообещал ее бывший муж. И ему, право, жаль, что ситуация обернулась сущим кошмаром.

Можно сказать и так, подумала Индия. Но можно выразиться иначе – что, кстати, она говорила себе не раз – это все результат ее уступчивости.

Впрочем, нужно воздать Голдейкеру должное – он сказал, что она может идти на работу. Он уже по пути к ее дому и будет там в самое ближайшее время. Так что она может его не ждать и не беспокоиться, когда он приедет, а делать свои дела. Потому что раз он пообещал ей приехать и забрать мать, свое обещание он выполнит.

Но Эллиот не спешила уходить из дома, опасаясь, что Каролина – оставшись наедине с Чарли, когда тот приедет за нею – уговорит его оставить ее у невестки. И что еще хуже, до того, как ее сын приедет, она, вне всяких сомнений, вновь попробует копаться в чужом компьютере. Она уже как-то раз обмолвилась о поездке в Бродс, которую планировали совершить Индия с Нэтом. А как она могла об этом узнать? Только сунув нос в ее электронную почту. Эллиот уже сменила накануне пароль, позаботившись о том, чтобы ее ноутбук не сумел вспомнить старый. Увы, от Каролины можно ждать чего угодно. И даже если хакер из нее никакой, все равно, чем раньше эта женщина уберется из дома Индии, тем лучше.

Когда Чарли привез бывшую жену домой после ее неудачного свидания с Нэтом на стройке, его мать, увидев их вместе, буквально затрепетала от восторга. Она вовсе не собиралась скрывать свое ликование по поводу того, что сумела провернуть. Более того, похоже, она даже позабыла о том, что едва не стала жертвой отравления. До того момента, как Каролина увидела Чарльза и Индию вместе, она жаловалась, что чувствует себя совершенно несчастной, особенно после визита инспектора из Скотленд-Ярда, который пришел взять у нее отпечатки пальцев. Именно тогда и всплыла правда о ее зубной пасте, которой воспользовалась Клэр. Бо́льшую часть той ночи Каролина не сомкнула глаз: она бродила по дому или смотрела телевизор, даже не думая о том, что своими полуночными бдениями мешает спать хозяйке. Она говорила, плакала, ныряла в холодильник за вином, пила, ела – и, в конце концов, напилась до бесчувствия. Индия же и дальше не сомкнула глаз, одолеваемая тяжелыми мыслями.

Ей нужно скорее покончить с этим браком. Это она знала точно. Она любит Нэта. Он ей нужен, ей нужна нормальная жизнь, какую может ей дать только этот мужчина. Но этой жизни у нее никогда не будет, если она позволит Каролине Голдейкер оставаться где-то рядом. По идее, Эллиот следовало это понять еще в самый первый раз, когда она увидела Каролину, но, увы, она ничего не поняла, околдованная заверениями, что та просто счастлива, наконец, обрести дочь. Теперь ей было понятно: то были лживые уловки властной своекорыстной мамаши, желавшей контролировать семейную жизнь собственного сына, и Индия была вынуждена с этим мириться. Дочь дипломата, она выросла, твердо усвоив, что в деликатных политических ситуациях неразумно гнать волну.

Довольно, сказала она себе. С нее действительно довольно. Она уломала Нэта прийти к ней вечером, чтобы он воочию убедился, что она верна своему слову в том, касается ее отношений с бывшим мужем и его матерью.

После первого звонка Чарли Эллиот попыталась разбудить Каролину, но та, похоже, приняла снотворное. Индия не сомневалась, что днем гостья напичкала себя лауданумом – так что поднять ее с постели не представлялось возможным. А разбудить ее было нужно, иначе Чарльз того и гляди предложит приехать за матерью вечером, если та еще не готова. И она во второй раз поднялась наверх, исполненная решимости вытащить свекровь из объятий Морфея.

Каролина свернулась на кровати в позе эмбриона. Посмотрев на нее, Индия подошла к окну, отдернула в сторону шторы и открыла само окно. В спальне воняло борделем. От тяжелых духов гостьи было некуда деться. Индия понимала: после отъезда свекрови ей придется перестирать не только постельное белье, но и одеяла с покрывалом. А возможно даже, и шторы.

Она снова подошла к кровати и тихо сказала:

– Мама… – Потом позвала чуть громче: – Каролина!

Увы, безрезультатно. Веки Голдейкер дрогнули, но лишь потому, что под ними во сне задвигались глазные яблоки. Схватив край одеяла, Индия сдернула его со спящей женщины.

– Чарли уже едет. Пора вставать! – громко сказала она.

Каролина не пошевелилась, и на какой-то миг ее невестка испугалась, что она нарочно приняла лошадиную дозу какого-нибудь лекарства. И ведь с нею такое уже случалось – по крайней мере, если верить Чарльзу. По его словам, эти лжепопытки самоубийства были не чем иным, как криком о помощи. Какой он все же добрый, подумала Индия, если учесть, что первая такая попытка имела место, когда Каролина были беременна им, своим старшим сыном. С такой историей, добавил молодой Голдейкер, за матерью нужен глаз да глаз.

Эллиот склонилась над Каролиной. Нет, вроде бы дышит. Тогда она снова схватила ее за плечо, встряхнула и позвала по имени. На этот раз свекровь пошевелилась, но так и не проснулась. Индия посмотрела на стакан с водой на прикроватном столике. Может, плеснуть ей в лицо? Нет, не хочется мочить подушку. Тогда она похлопала Голдейкер по щекам и, если честно – к собственному стыду – даже получила от этого удовольствие.

– Каролина… мама… пора вставать. Просыпайтесь! – громко сказала Эллиот, и та наконец открыла глаза. – Чарли уже едет, – сообщила ей невестка.

– Чарли? – пробормотала полусонная женщина. – Что-то случилось?

Если что-то и случилось, подумала Индия, так это то, что за последние двадцать четыре часа ее собственная голова удивительным образом прояснилась.

– Ничего не случилось, – сказала она. – Просто сейчас Чарли приедет за вами.

– И куда мне теперь? Мне ведь и здесь хорошо, – Каролина потянулась к руке бывшей невестки, но промахнулась. – Знаю, дорогая, от меня одни неприятности. Я была неправа по отношению к тебе и Нэту. Но стоит мне подумать о Чарли, через что он прошел…

– Встаем! – скомандовала хозяйка дома и, взяв Голдейкер за локоть, дернула ее вверх.

Та заупрямилась.

– Но ведь так поступают все матери. Ты это поймешь, когда у тебя будут собственные дети. И вообще, Индия, ты делаешь больно моей руке.

– Так вы будете вставать или нет?

– Конечно, я встаю. А ты что подумала?

Каролина села в кровати, слегка покачнулась, однако затем решительно свесила ноги на пол, как будто в подтверждение своих слов.

– Пожалуйста, выслушай меня. Когда я вчера вечером увидела вас с Чарли… Когда он привез тебя домой – не знаю, откуда…

– Вы прекрасно знаете, где я была. Ведь вы сами сказали ему, где меня искать. А узнали вы об этом лишь потому, что копались в моем телефоне, чего я, честно говоря, не одобряю.

– …а потом мы все вместе сидели за столом и ели это вкусное карри. И мне подумалось: ведь так и должно быть.

Эллиот уже приготовила для Каролины вещи. Бросив их ей на кровать, она вышла, чтобы включить в ванной душ.

Судя по всему, гостья услышала шум воды, потому что, когда Индия вернулась в спальню, она заявила:

– Вообще-то я предпочитаю ванну.

– Сегодня это будет душ, – возразила ее невестка. – Можете принять его одна. Или, если хотите, я могу вам помочь. Что выбираете?

Каролина прищурила темные глаза и убрала от лица кудрявую прядь – почти как Элизабет Тейлор в фильме по пьесе Теннеси Уильямса.

– Ты стала жуть какая упрямая, – сказала она. – Неужели Нэту это нравится? – И прежде чем Индия успела ответить, Голдейкер усмехнулась и добавила: – Нет, скорее, наоборот. Ты всегда была темной лошадкой в том, что касалось секса. Теперь мне это понятно. Когда мы с тобой познакомились, я пыталась предупредить Чарли, но, когда речь идет о сексе, разве станет мальчишка слушать собственную мать?

– Вы не ответили на мой вопрос про душ, – напомнила ей Индия. – Так как все-таки, со мной или сами?

Каролина заявила о своих предпочтениях тем, что гордо направилась в ванную, войдя в которую заперла за собой дверь. Эллиот ожидала услышать, что шум воды на миг прекратится, если гостья все же переключит душ на ванну, но этого не случилось. Похоже, свекровь решила уступить ей в том, что касалось душа. Впрочем, подумала Индия, она вряд ли уступит ей в их войне. С этой мыслью хозяйка дома спустилась вниз, чтобы приготовить завтрак – это будет что-то простое, что можно быстро съесть за пять минут.

К тому моменту, когда завтрак был готов – чай, масло, джем, круассан и разрезанный на дольки апельсин, – Каролина уже вышла из душа и, вернувшись в спальню, накладывала на лицо косметику.

– Решила ограничиться континентальным, – сказала она, посмотрев на поднос в руках у Индии, после чего вновь взялась за лицо. Она всегда красится слишком густо, подумала Эллиот.

Раздался дверной звонок, возвестив о прибытии Чарли. Индия пошла открыть ему дверь. Он тут же рассыпался в извинениях по поводу своего опоздания, однако даже не поинтересовался, готова ли мать ехать с ним. Его бывшая супруга тотчас же насторожилась – и была права. Потому что в следующий миг Голдейкер заявил:

– Послушай, Индия, я вовсе не уверен, что ей стоит возвращаться в Шафтсбери. Кстати, как ее дела?

– Это ты к чему? – нахмурилась Эллиот.

Чарльз знал: она имеет в виду отнюдь не его вопрос.

– Видишь ли, там Алистер, с этой своей Шэрон. Да и Лили Фостер тоже там, – начал объяснять он.

– Ты и впрямь считаешь, что кто-то из них пытался ее отравить?

– У них у всех есть мотивы. Но дело даже не в этом. У кого есть мотив кого-то убить? Лично я не вижу никого, у кого был мотив убить Клэр. Теперь же, когда известно, что это была мамина зубная паста… Она позвонила мне и все рассказала.

Индия покачала головой.

– Поверить не могу, Чарли! Как можно всерьез воспринимать ее слова? Но если это так, то в таком случае тебе неплохо бы взглянуть на одну вещь, на которую пока никто еще не догадался взглянуть.

– Это на что именно?

– На собственную мать.

– Самоубийство? Никто себя так не убивает!

– Я не говорю о настоящем самоубийстве, – Индия посмотрела на лестницу. Услышав, как Каролина ходит наверху, она потянула мужа за собой в кухню, где встала спиной к плите. Чарльз, сложив на груди руки, прислонился к холодильнику.

– Тогда о чем же? Неужели ты веришь, что мама хотела убить Клэр? Согласен, между ними не все было гладко…

– Я думала об этом всю ночь, – быстро сказала Индия. Ей нужно было выговориться, прежде чем Каролина спустится к ним. – Кстати, она не давала мне спать, так что времени на размышления у меня было достаточно.

– Извини, я не знал, – кисло ответил Голдейкер.

– Ничего страшного. А теперь послушай меня. Попытка самоубийства – при которой она останется жива, однако сляжет с сильным отравлением, – вполне в духе твоей матери. Она уже делала это раньше. Теперь же, когда Уилла больше нет, у Алистера роман с Шэрон…

– …а наш брак трещит по швам… – задумчиво добавил Чарли.

Индия не горела желанием развивать эту тему и потому поспешила довести свою мысль до конца:

– Очередная попытка самоубийства напугала бы всех, кто ее окружал, и привела бы их в чувство.

– Но зачем в таком случае давать свою зубную пасту Клэр?

– Если перед этим они поссорились…

– Разве они поссорились?

– Похоже, что да. И когда это произошло, наверное, твоя мать дала ей пасту, рассчитывая, что Клэр сляжет и работа над книгой застопорится, и так ей и надо, этой стерве. Поделом. Когда же она увидела, что натворила… – Эллиот на миг задумалась. – Чарли, что, если она обнаружила Клэр мертвой гораздо раньше, чем сказала это полиции? Что, если она нашла ее ночью, а не наутро? В этом случае она могла придумать и все остальное. Она говорит, что звонила портье, но что, если она сделала это уже после того, как нашла тело Клэр, чтобы создать себе алиби – мол, у нее самой не было пасты? Неужели ты не видишь,…

– Детектив из тебя никакой, – заявила Каролина, входя в кухню с подносом от завтрака в руках. Поставив поднос на стол, она повернулась и с головы до ног смерила Индию пристальным взглядом. – Или же, – продолжила она, – ты просто мало смотрела детективных телесериалов, потому что в этом случае знала бы, что личные чувства к подозреваемому не должны стать помехой. Должна ли я понимать, что ты поверишь в мою невинность только в том случае, если меня тоже убьют?

– Мама, – укоризненно произнес Чарльз. Впрочем, Индия подумала, что это он, скорее, пытается ублажить мать.

А вот это уже ни к чему. Не хватало еще ее ублажать!

– Неужели? А я уже решила, что от вас можно ожидать чего угодно, – заявила Эллиот.

– Вот как? Ну, а я все эти две недели ломала голову над вопросом, почему это полиция не занялась тобой? – сообщила ей бывшая свекровь.

– Мама, прекрати! – взмолился Чарли. – Этот разговор…

– Что я и собираюсь сделать, – заявила Каролина. – Ты уже предупредил своего отчима, что я возвращаюсь? Чтобы он успел уничтожить улики?

– Неужели ты думаешь, что Алистер… – нерешительно попытался спорить с нею сын.

– Я не имею в виду его намерение убить меня. Я говорю об этой мерзкой девке, которая наверняка ошивалась в нашем доме, пока меня не было. Вряд ли он от нее откажется. Я даже не надеюсь. Обоим мое отсутствие только наруку. Так ты позвонил ему, Чарли? Он в курсе, что я возвращаюсь?.. Все понятно, можешь ничего не говорить, ответ написан на твоем лице.

– Ее там не было, мама, – сказал Чарльз. – Она там вообще не появлялась.

Каролина как-то неласково похлопала его по щеке.

– Эх, ты, простая душа, – сказала она. – Не слишком хорошее качество для психоаналитика.

Шафтсбери, Дорсет

Барбара проследовала за Уинстоном в столовую. Там хватало места, чтобы расположиться им обоим плюс поставить перед собой ноутбук. Похоже, Нката задался целью обнаружить удаленные письма Эббот. Я заинтригован, признался он Барбаре. Почему Клэр распечатала только письма своей работницы? Поначалу он решил, что писательница никогда на них не отвечала, но в это верилось с трудом.

– Иначе Каролина в конечном итоге перестала бы их писать, – подвел итог молодой человек.

В свою очередь, Барбара отпустила ему комплимент по поводу глубины его психологического анализа ситуации.

– Если тебе интересно, можешь для полноты картины порыться в библиотеке, – посоветовала она.

Пробежав пальцами по клавиатуре, Нката пригласил напарницу взглянуть. Увиденное подтверждало его правоту. Клэр действительно отвечала на письма Голдейкер, причем регулярно, хотя сами письма были короткими – обычно пара-тройка предложений в ответ на многостраничные послания самой Каролины. Иногда она вообще ограничивалась одной строчкой. По мере того, как Уинстон вытягивал их на свет божий, Барбара принялась читать ее ответы.

Как хорошо, что ты высказала все, что накопилось в душе. Время от времени полезно выпускать пар.

Не надо извиняться. Я не в обиде. Когда человек не в себе, оно даже полезно.

Послушать тебя, так Алистер – сущий монстр. Как только ты его терпишь?

Я просто поражаюсь, как долго ты была замужем за Фрэнсисом.

Но что было после того?

Хейверс посмотрела на своего коллегу.

– Это еще не всё, Барб, – сказал тот. – Она практически каждый раз говорит что-нибудь в поддержку и никогда не указывает Каролине, что та вечно говорит то одно, то другое, то вообще что-то третье. Она как будто… – Он озадаченно потер затылок.

– Она как будто провоцирует ее писать дальше, – закончила его мысль Барбара. – Вот только… зачем?

– Тут еще вот это, – добавил Уинстон. – Нашел на флэшке.

Вновь развернув ноутбук к себе, он открыл папку, которая – как сумела прочесть девушка – была озаглавлена «Интернет/Супружеские измены» и содержала список документов. Открыв первый из них, Нката вновь развернул компьютер экраном к Барбаре. «Сила анонимного адюльтера», прочла та крупный заголовок шириной во весь экран. Под заголовком шли несколько строк текста, и сержант Хейверс тотчас же узнала в них вступление, которое видела в папке на столе Рори Стэтем.

От введения она перешла к оглавлению, а от него – к самим главам. Что убедило девушку: книга, над которой работала Клэр Эббот, существовала! Более того, в дни, предшествовавшие ее смерти, Клэр активно над ней трудилась. У нее уже были готовы двенадцать глав, и она приступила к работе над тринадцатой. Насколько Барбара могла судить, написаны они были простым, но убедительным языком, доступным рядовому читателю. Однако то, что хранились они на флэшке, а сама флэшка была спрятана в багажнике машины, порождало вопросы. К чему такая секретность?

– Может, она не хотела, чтобы Каролина узнала? – предположил Уинстон в ответ на немой вопрос коллеги. – Если главы распечатать или просто оставить в компьютере, Каролина их увидит. Клэр же это было не нужно.

– Но в таком случае, что за фигня там была между ними, хотела бы я знать?

– Мы предполагали финансовый шантаж, – ответил Нката. – Или шантаж с целью сохранения места работы, но что, если мы ищем не там, где надо? Что скажешь, Барб? Вот Клэр, трахается с женатыми мужиками, и все это время кричит во весь голос о своих феминистских принципах. Что, если Каролина устала терпеть все это лицемерие? А ведь она точно узрела бы в этом лицемерие, как ты думаешь?

Барбара на минуту задумалась.

– То есть все кому не лень превозносят Клэр за ее книжку про мистера Дарси, – медленно произнесла она. – Феминистка века, сестринство всех женщин и все такое прочее. Более того, она работает над новой книгой, которая еще больше укрепит ее репутацию. Значит, удостоится еще более громких восхвалений в будущем. Еще большей шумихи. Она уже получила предложение. Издатель ждет. Возможно, контракт уже подписан. Как говорится, дело на мази.

– А тем временем прославленная феминистка колесит по Дорсету и Сомерсету, – добавил Уинстон, – и трахается с женатыми мужиками.

– Чем предает своих сестер и их правое дело. И вот теперь она собралась написать книгу про интернет-измены…

– При этом она вряд ли признается даже под дулом автомата, что в целях исследования давала трахать себя направо и налево.

Хейверс кивнула.

– Кажется, я поняла, Уинни. Каролине противно это двуличие. Она говорит Клэр, что если та опубликует книгу, то она раструбит про ее похождения и «поиски информации» в мотеле «Пещера Вуки». Если это произойдет, на репутации Клэр можно поставить крест. С одной стороны, да, шуму будет много. С другой – она больше не сможет величать себя феминисткой.

– Так что теперь она во власти Каролины. Она сама, ее книга, ее репутация… Да всё на свете! Скажи, кому бы это понравилось, тем более в ее положении?

Барбара вздохнула и покачала головой.

– Но черт побери, Уин! В этом случае потенциальная убийца – это Клэр, а не Каролина. Она пригрела Каролину на своей груди, а та, в свою очередь, отправила ее к праотцам. Тогда зачем ее убивать?

– Думаю, ответ найдется в интервью с ее мужем и матерью, Барб. Клэр искала нечто такое, что помогло бы ей вырваться из железной хватки Каролины. И она это нечто нашла. Осталось только выяснить, что именно…

– А еще у нас есть мотив. Без него никак. Клэр искала на Каролину компромат, причем поскандальнее, чем у той имелся на нее.

– И она его нашла.

– И поэтому ей пришлось умереть, прежде чем о нем стало бы известно.

Виктория, Лондон

Линли не позволил себе сердиться на Изабеллу из-за ее требования ежедневных докладов. Кто, как не он сам, в обход начальницы сумел отдать это расследование Барбаре? Более того, на месте суперинтенданта он возмутился бы еще больше. Поэтому, чтобы не усугублять ситуацию, Томас не стал посылать ей безличное электронное письмо с подробностями вчерашнего дня – хотя, если честно, предпочел бы сделать это из соображений экономии времени, – а явился в кабинет Ардери лично. Доложив то, что мог доложить, он сделал особый упор на спрятанных в багажнике бумагах, обнаруженных в Дорсете сержантом Хейверс, которые в данный момент тщательнейшим образом изучаются силами сержантов Хейверс и Нката.

Изабелла поинтересовалась, что Уинстон Нката докладывал ему о поведении сержанта Хейверс в Шафтсбери. Вопрос удивил Линли.

– Я не требую подобных докладов от моих подчиненных. Если Барбара что-то натворила, мне все равно это станет известно, – сказал он.

– Вот это «все равно» меня и волнует, – прозвучало в ответ. – Ладно, продолжайте. Поговорим завтра.

Столь резкое завершение разговора наводило на мысль, что Ардери что-то беспокоит. Инспектор хотел спросить у нее, что именно – вечные ли наезды со стороны начальства по поводу того, насколько эффективно она использует вверенные ей кадры? – но передумал. Хватит с него собственных забот. Правда, основная их часть не имела никакого отношения к расследованию.

Накануне он расстался с Дейдрой совсем не так, как ему хотелось бы. Например, выяснилось, что спальный мешок на полу ее спальни – места на раскладушке двоим не хватило бы, да и вообще, конструкция была весьма шаткой – отнюдь не способствует романтике и просто неудобен. Поэтому, когда они потом лежали бок о бок под тонким одеялом сомнительного происхождения, наброшенным на их потные тела, Томас задал подруге вопрос, который, он точно знал, ей не понравится. Когда же, поинтересовался он, она наконец доведет спальню до ума?

Хозяйка дома притворилась, будто не поняла его, что тотчас же подсказало ему, что такие темы лучше не затрагивать. В квартире имелись две спальни – та, где они находились, и еще одна, совсем крошечная, которую Дейдра хотела приспособить под рабочий кабинет. Она заговорила про то, что ей предстоит принять окончательное решение, убрать или оставить полочку для тарелок, указывавшую на то, что когда-то эта комната служила столовой. Линли знал: Дейдра сказала это нарочно, уклоняясь от ответа на вопрос про спальню, в которой они были вынуждены заниматься любовью, если им не хотелось делать это стоя.

– Дейдра, ты же знаешь, какую именно спальню я имею в виду, – устало произнес полицейский.

Женщина приподнялась на локте. Ее очки лежали примерно в метре от нее. Она потянулась за ними и надела, чтобы лучше его рассмотреть.

– Пожалуй, ты прав, – сказала она.

По ее голосу он понял: подруга тоже устала. Еще одна причина отложить этот разговор. Но Томас не желал его откладывать, и хотя с его стороны это был эгоизм, в тот момент ему было все равно.

– Должны ли мы поговорить о том, почему ты уходишь от ответа на мой вопрос? – спросил Линли. – Я спрашиваю это потому, что мне кажется логичным, что, прежде чем браться за столь грандиозное начинание, неплохо бы для начала обустроить спальное место. Спальня и ванная – в первую очередь, остальное подождет.

– Я как-то об этом не подумала, – Дейдра села и, обхватив руками колени, прижалась к ним щекой. Света в комнате почти не было, а все из-за окна, которое предыдущий скупердяй-владелец – чтобы сэкономить на шторах – выкрасил в уродливый синий цвет. Поэтому Линли был виден лишь силуэт собеседницы, что ему тоже не нравилось. Он хотел бы видеть ее лицо.

– Мне хватает того, что у меня есть на данный момент, и мне показалось, что вопрос был о другом…

– О нежелании отвечать, – закончил за Трейхир ее гость.

Воцарилось молчание. Было слышно, как в соседней комнате мирно похрапывает Арло. Сквозь тонкое стекло доносилось приглушенное кряхтенье автобуса, вползавшего на Хаверсток-Хилл.

– На что именно, по-твоему, я не желаю отвечать? – спросила Дейдра.

– Мне кажется, ты избегаешь меня.

– Томми, ты действительно считаешь, что весь этот последний час я тебя избегала?

Инспектор потрогал ее голую спину. Кожа была прохладной. Он было потянулся, чтобы укутать ей плечи одеялом, но что-то остановило его. В этом жесте было бы слишком много любви, а в данный момент ему это было не нужно.

– На первый взгляд – нет, – сказал Томас. – Но есть нечто такое, чему я даже не могу подыскать название… скажем так, близость, и она тебя страшит. Я прав? Нет, не физическая близость, а другая. Нечто более глубокое, что может быть между мужчиной и женщиной. И мне кажется, что эта спальня – наглядное тому подтверждение.

Трейхир молчала, и ее друг знал: она задумалась над его словами. Именно это ее качество и влекло его к ней в первую очередь – даже когда он только-только познакомился с нею в Корнуолле, когда был тенью себя прежнего.

– Думаю, я избегаю иллюзии постоянства, – сказала она.

– В этом мире нет ничего постоянного, Дейдра. – ответил он.

– Знаю. Я же сказала, иллюзии. Ну и потом, конечно, всего остального, что всегда было и будет.

После этих ее слов Линли тоже сел. Внезапно он ощутил себя голым, что совсем не одно и то же, чтобы просто быть раздетым. Он потянулся за рубашкой и попытался надеть ее. Странно, но в полутемной комнате это оказалось сродни борьбе.

– Бог мой, Дейдра! Неужели ты думаешь про… как бы это точнее выразиться? Про устаревшую социальную пропасть между нами? Сейчас ведь не девятнадцатый век!

Женщина слегка дернула головой, и Линли подумал, что, не прижимайся по-прежнему щекой к коленям, она бы точно повернулась к нему.

– Между прочим, я об этом вовсе не думала, ни о какой социальной пропасти, – сказала Трейхир. – Я думала про то, как мы взрослеем и как это взросление формирует нас от колыбели и до тех, кто мы есть сейчас, – стоящие, вернее, сидящие здесь взрослые люди. Нам кажется, что прошлое осталось позади, но оно следует за нами по пятам, словно голодный пес.

– Значит, все-таки дело в социальной пропасти, – сказал Линли.

После этих его слов женщина встала. В углу комнаты стоял комод, а на нем лежал махровый халат, который она набросила на себя. Как и все в ней, халат был вещью простой и практичной. Хелен в таких никогда не ходила.

– Мне иногда кажется, что тебе никогда меня не понять, – сказала Дейдра.

– Неправда, – возразил Томас.

Он был уверен, что знает природу ее внутренней борьбы, знает, какие силы вынуждали ее поддерживать дистанцию между собой и внешним миром. В тринадцать лет ее забрали из полуразбитого трейлера, в котором она жила с родителями; ее зубы шатались, а волосы выпадали. Она не была знакома даже с традициями бродячего племени, чтобы выжить в этом мире в одиночку, хотя бы потому, что она никогда не была частью этого мира. Ее отец был бродягой-одиночкой. Допотопный трейлер, который их семья называла домом, обычно делал остановки по берегам рек и ручьев Корнуолла. Пока отец за гроши пытался найти применение своим умениям лудильщика, дети – а их было трое – были предоставлены самим себе. Лишенные элементарных вещей – нормального питания, крыши над головой и приличной одежды, – они также были лишены тех незримых даров, которые превращают младенца в ребенка, а ребенка – в подростка, приспособленного к жизни в этом мире. Приемная семья оказалась любящей, однако в случае Дейдры жребий уже давно был брошен, и она до сих пор вела с ним борьбу. Умом Линли это понимал, а вот сердцем – сердцем отказывался.

Он тоже встал и начал одеваться.

– Невозможно вернуться в прошлое, его уже не изменить, – сказал он. – Знаю, я констатирую очевидное. Но я это вот к чему: позволять прошлому вставать на пути у будущего…

– Неправда, я этого не делаю, – перебила его подруга. – Дело вовсе не в этом. Дело в том, Томми, кто я такая. И – да, между нами есть пропасть. Не социальная. Но она так глубоко въелась в нас обоих, что боюсь, нам ее не преодолеть.

– Я бы не хотел так думать, – сказал мужчина, держа в руках туфли, после чего поставил их на пол.

– Знаю, – ответила Трейхир. – Именно поэтому ты и приходишь ко мне.

– Что мешает тебе меня остановить? Одно твое слово – и я перестану бывать у тебя. Или лучше предложение. Потому что слово задело бы за живое. А вот одно-единственное предложение могло бы решить все наши проблемы.

Хозяйка положила руки на комод, как будто хотела удержать себя на другом конце комнаты и не поддаться соблазну подойти к Линли, чего он так от нее ждал, встать перед ним, чтобы он мог сделать то, чего тоже желал, а именно заключить ее в объятья.

– Я знаю это уже несколько месяцев. Но истина в том, что я не могу его произнести, это предложение.

– Я люблю тебя, Дейдра. И ты это знаешь, – сказал Томас.

– Лучше бы не любил. Или хотя бы не сказал этого. Ты все еще тоскуешь по Хелен и…

– Дело не в этом.

Женщина потерла лоб и поправила очки, а затем так плотно сжала губы, что он почти услышал, как она сглотнула комок в горле. В этом Дейдра тоже была полной противоположностью Хелен. Как ни пыталась она держать все в себе, бывали моменты, когда ее чувства вырывались на свободу. Вот и сейчас был такой момент.

– Неизменность – залог душевного спокойствия, Томми, – сказала женщина, и по ее голосу инспектор понял, с каким трудом дались ей эти слова. Он не мог не понять: в его собственном горле тоже застрял ком, хотя и по совершенно другой причине.

– Возможно, для тебя, – сказал Томас в ответ, – но не для меня.

Несмотря на этот их разговор, расстались они довольно неплохо; у двери крепко обнялись и пожелали друг другу доброй ночи. Но, даже вернувшись к себе в кабинет после разговора с Изабеллой, Линли по-прежнему продолжал думать о том, что произошло между ним и Дейдрой. Когда зазвонил его мобильник, он надеялся, что это она. Увы, в трубке прозвучало совершенное иное:

– Теперь нам все ясно, сэр. Мы нашли книгу. Она ее писала. Каролина пыталась ей помешать. А Клэр искала способ избавиться от нее и, похоже, нашла, – тараторила Хейверс. Слова в ее сбивчивой речи буквально напирали друг на дружку. Барбара скороговоркой пыталась поведать инспектору, какую находку сделали они с Нкатой, как они ее интерпретировали и что это может означать в том, что касается смерти Клэр Эббот.

Их выводы удивительным образом совпали с теми, к каким пришел сам Томас после разговора с Рори Стэтем, который состоялся у него накануне. И вот теперь его коллеги раздобыли мощное тому подтверждение: книгу про супружеские измены, которая есть только на флэшке и больше нигде, надежно спрятанная от Каролины Голдейкер.

И все же, как только Хейверс закончила свой отчет, Линли позволил себе высказать сомнения:

– Но тогда зачем ей понадобилось поощрять эту Голдейкер? Вы ведь сами, Барбара, только что сказали, что Клэр пыталась найти нечто такое, чем можно было бы ее шантажировать?

– Она не хотела, чтобы та об этом узнала, сэр. Она всячески скрывала, что копается в ее прошлом, и потому делала вид, будто готова уступить любому требованию Каролины. Стоило той намекнуть, что ей нужны пятьдесят фунтов или – к примеру – красивый памятник сыну, Клэр спешила выполнить ее пожелания. Ведь после того, как Каролине стало известно про «Мужиков Из Мотеля», Клэр перестала быть хозяйкой собственной жизни. Но, конечно же, она стремилась снова ею стать. Она нашла способ, причем весьма действенный – и поэтому должна была умереть. Поверьте, это единственное разумное объяснение тому, почему она поощряла эти безумные письма Каролины, которые та слала ей практический каждый день! Ей нужен был на нее компромат. Жареные факты, и она собирала их всеми доступными ей способами.

– И что это за факты?..

– Пока трудно сказать.

Линли разочарованно вздохнул.

– Бог мой, Барбара, в таком случае, что нового мы знаем? Согласитесь, что ничего. Или, по крайней мере, мы по-прежнему там же, где и вчера.

– Я как раз этим занимаюсь, сэр. И непременно найду. Эти самые жареные факты. Они точно есть. Не здесь, так где-то еще. Подумайте сами. Каролина совершенно съехала с катушек. Она забрасывает электронными письмами женщину, с которой видится каждый день. В свою очередь, Клэр отвечает на них: «Расскажи еще, дорогая моя». И ни разу не скажет: «Заткни же ты, наконец, свой фонтан!», как на ее месте поступил бы любой человек. А Каролина? Она как будто этого не замечает. Ни разу. Что мешало Клэр сказать: «Погоди, красотка, ты ведь противоречишь сама себе! В прошлый раз ты говорила, что Алистер – это жираф, а сегодня ты именуешь его хорьком». А такое в письмах Каролины встречается сплошь и рядом. Она говорит одно, а потом забывает, что сказала. Она жалуется, стонет, причитает и воет на луну. А Клэр в ответ говорит лишь: «О Боже, дорогая, расскажи еще». Потому что она что-то ищет, и, видит Бог, в конце концов находит. Так что хотелось бы знать, мы можем получить ордер на обыск? Потому что, помяните мое слово, если где и надо искать азид натрия, так это в доме Каролины.

– Пока про обыск говорить рано, – возразил Томас. – Слишком мало улик. По крайней мере, на мой взгляд.

– А по-моему, их достаточно.

Линли услышал в ее голосе отчаяние. А он прекрасно знал, на что оно может ее сподвигнуть.

– Барбара, возьмите себя в руки, – строго сказал инспектор. – Даже если ваши выводы верны, вам не кажется, что Каролина, подмешав в зубную пасту азид натрия, уже давно избавилась от этой самой главной улики?

– Да, если бы Клэр была единственным человеком в ее жизни, от кого ей хотелось бы избавиться. Но подумайте о том, что происходит в данный момент. Ее супруг трахает другую женщину, которая у него работает. В случае развода ей есть что терять. Неужели вы считаете, что она позволит этому произойти, если в прошлый раз фокус с ядом так прекрасно сработал?

– Но ведь он не сработал, сержант. Правда всплыла.

– Верно. Но откуда ей это было знать? К тому же сразу никто ничего не заподозрил, и все оставалось бы шито-крыто, если б не Рори Стэтем. Согласна, яда в доме может и не быть. Его, скорее всего, там нет. Но ордер все равно не помешает, потому что ее дом и та пекарня… Тут нужно поставить окончательную точку. Тем более что мы тут с Уинни работаем одни…

– Барбара, этот номер не пройдет. Слишком мало улик.

– Это для кого их мало?

– Успокойтесь, говорю, и вы увидите, что их в самом деле мало. Я предлагаю следующее – если уж вам этого так хочется, сержант, то почему бы вам не пустить в ход все свое очарование? Глядишь, мистер Маккеррон впустит вас в пекарню без всякого ордера. И – что еще важнее – пока вы там будете, можете заодно расспросить его про содержание кое-каких писем Каролины. Я имею в виду упомянутые там факты. Ее бывший муж и родители намекали, что верить ей никак нельзя. Вдруг что-то в этом роде скажет и Алистер.

– И какой от этого толк? Он говорит одно, она – другое. Как будто мы мало что слышали! Нам нужны улики, которые…

– Не спорю. Однако надеюсь, вы согласитесь со мной, что когда столько дыма…

– Пора ставить кибитки кругом, – закончила девушка. – Да, понимаю.

– Странное соединение метафор, однако да. Хотите честно? Сомневаюсь, что вы вытянете из обыска что-то стоящее. Я с трудом представляю себе банку азида натрия, которая лежит там у всех на виду, чисто на всякий случай. Кстати, остается открытым вопрос, откуда он у нее? Хотя я согласен: проверить нужно все.

– Спасибо и на этом, – ответила Барбара. – Что касается ордера, сэр, то вы не могли бы…

– Нет. Домой к Каролине вы наведаетесь в другой раз. Но, когда пойдете в пекарню, ради всего святого, будьте осторожны! Строго следуйте правилам. Потому что, если нам потом понадобится ордер…

– Но не могли бы вы хотя бы начать готовить необходимые документы? Это было бы не лишним, если мы с Уинни что-то нароем.

В самом деле, это вряд ли помешает, подумал Линли и вслух пообещал:

– Хорошо.

Положив трубку, он решил взяться за это дело, но не успел, потому что телефон зазвонил снова. Не иначе как опять Хейверс.

– Сержант, если вы вновь по вопросу… – начал было Томас и осекся.

К его великому удивлению, звонила Сумали Голдейкер. По ее словам, Фрэнсис сразу не сказал ей, почему к нему приходили из Скотленд-Ярда. Но когда накануне вечером они с ним разговаривали по «Скайпу» – ее муж сейчас в командировке в Индии, – у них зашел разговор о визите Линли, и тогда Фрэнсис ей все объяснил. Именно поэтому она сейчас и звонит инспектору.

– Вы хотите что-то добавить к тому, что мне рассказал ваш муж? – спросил Линли.

– Да, – ответила тайка и сообщила, что через час у нее перерыв на работе. Не мог бы инспектор приехать к ней в больницу? В данный момент они готовятся к операции, но та не займет много времени, после чего она свободна.

Линли посмотрел на часы. Больница Сент-Чарльз. Это Северный Кенсингтон. Он собирался выполнить данное Хейверс обещание, но похоже, в данный момент эта встреча куда важнее.

– Да, я приеду, – ответил он.

Северный Кенсингтон, Лондон

Перед больничными корпусами протянулась узкая автостоянка, но она была забита полностью. Поэтому Линли пришлось немного поколесить, прежде чем он нашел на площади Сент-Чарльз клочок свободного пространства, затесавшийся между контейнером со строительным мусором и грудой из трех ржавых велосипедов, похожей на произведение поп-арта. Оставив машину, он зашагал назад к больничному комплексу, состоявшему из нескольких кирпичных корпусов, которые выстроились вдоль тенистой центральной аллеи, в данный момент полыхавшей красками осени. Все это напоминало скорее университетский кампус, чем больницу. И еще здесь было удивительно тихо: больничный комплекс располагался в удалении от главной транспортной артерии, Лэдброук-гроув.

Увы, настроение Томаса было не самым лучшим. Перед тем как приехать сюда, он обратился к Изабелле Ардери с просьбой, в которой ему было отказано. Более того, он вступил с начальницей в пререкания.

Ее ответ был резким и однозначным.

– Даже не надейся, – были ее последние слова.

Она из тех, подумал Линли, кто умеет затаить обиду. Он же не горел желанием услышать от нее слова «старший суперинтендант Дэниел Шихан», чтобы он понял, в чем, собственно, эта обида заключается. Если же учесть, что он попросил у шефа такую малость, как разрешение воспользоваться услугами машинистки, чтобы та напечатала документы для ордера на обыск, о котором его просила сержант Хейверс, то отказ Изабеллы Ардери выполнить его просьбу из принципа не мог не вывести его из себя.

И тогда инспектор решил действовать в обход начальницы, хотя и знал, что это граничит с профессиональным самоубийством. Он уже говорил с Доротеей Гарриман. Та, после того как он объяснит ей, что к чему, наверняка согласится оказать ему эту услугу, делая в это время вид, что занята чем-то другим.

– Так вы поможете мне? – шепотом спросил Томас секретаршу, уйдя из кабинета Ардери.

– Оставьте это мне, – также шепотом прозвучало в ответ.

С Сумали Голдейкер инспектор договорился встретиться в больничном кафе. Расположенное в цокольном этаже главного корпуса, оно насквозь пропиталось запахами солодового уксуса. Серые в крапинку полы и столы из имитации ясеня сияли чистотой. А еще там были удобные диваны, стулья и кофейные столики вдоль двух стен. За одним из таких столиков и сидела Сумали, перед которой стоял неоткрытый пакет с ленчем. Увидев Линли, она встала. Когда же он подошел к ней, женщина предложила выйти на улицу. Несмотря на прохладный ветерок, день был солнечный. В саду позади кафе тоже имелись столы, стулья и скамейки. В общем, им было где побеседовать наедине.

Эта уединенность от посторонних глаз, похоже, была крайне важна для Сумали. Подицейский последовал за нею в дальний конец кафе. Пожарный выход стоял открытым, пуская внутрь свежий воздух. Снаружи нашлось много свободных скамеек.

Азиатка выбрала забавную скамейку рядом с участком, густо поросшим рододендронами и молодыми липами. Спинка скамейки была сделана из двух половинок разрезанного пополам деревянного колеса, а размеры этого колеса были таковы, что скамейка, скорее, напоминала диванчик. Они сели, оказавшись совсем близко друг к другу. Так этой женщине будет легче говорить с ним вполголоса, подумал Линли – и, похоже, оказался прав.

Солнечный свет играл на темных волосах миссис Голдейкер и ее смуглой, оливковой коже. Томас уже как-то раз подумал о том, какая она хорошенькая, а сегодня строгая профессиональная форма еще больше подчеркивала эту экзотическую красоту. Линли ждал, когда же она объяснит ему, зачем ей понадобилось отрывать его от работы. Похоже, Сумали решила обойтись без социальных условностей. Открыв пакет с ленчем, она сказала ему, что пока они будут разговаривать, она одновременно будет есть, после чего вытащила из пластикового пакета треугольничек сандвича с домашним яичным салатом.

– Поначалу я подумала, – начала она, – что вы приезжали к Фрэнсису поговорить про Уилла, так как всплыли новые факты его самоубийства. С того момента прошло три года, но я подумала, вдруг вам в руки попала новая информация и вы решили поделиться ею с Фрэнсисом?

– Неужели по поводу смерти Уилла остались какие-то вопросы? – спросил инспектор.

Треугольник сандвича в изящных руках тайки напоминал облатку в руках священника перед причастием.

– Вне всяких сомнений, это было самоубийство, – сказала она. – С ним была его девушка. Люди видели, как она бежала за Уиллом до того, как он бросился с утеса. И все же… В таких случаях никогда нельзя быть до конца уверенным.

Женщина откусила сандвич и какое-то время задумчиво его жевала, а затем вынула контейнер с виноградом и предложила Линли угоститься. Тот отрицательно покачал головой.

– Я не стала расспрашивать Фрэнсиса по поводу вашего визита… Вы же понимаете, есть вещи, которые супругам в разговорах лучше не затрагивать. Вы женаты, инспектор?

– Был женат. Моя жена умерла полтора года назад.

– Мои соболезнования. Надеюсь, это был счастливый союз?

– О да. Отчего эта утрата… – полицейский распрямил пальцы, а потом вновь сжал их, как будто жестом показывая, что все понятно без слов.

– В таком случае, вы знаете, что есть темы, на которые с супругами не разговаривают, если вам дороги мир и взаимопонимание в семье. В нашем случае – моем и Фрэнсиса – он всегда замыкается, стоит только речи зайти о его первой семье, так что я научилась уважать его нежелание говорить на эту тему. Он лишь вчера вечером признался мне, что вы приходили побеседовать с ним об интервью, которое у него брала Клэр Эббот.

– Верно, – согласился Линли. – А вы знали, что Клэр брала у него интервью?

– Знала, – ответила Сумали. – Но Фрэнсис об этом не знал.

– Понятно, – отозвался Томас.

Собеседница настороженно посмотрела на него.

– Это совсем не то, что вы думаете. Я не… – Она нахмурилась, как будто подбирая нужное слово. – Я ни в чем не копалась, чтобы это узнать. Я узнала об этом интервью от самой Клэр, когда она беседовала со мною.

При этих ее словах инспектор слегка повернулся на скамейке, чтобы ему стал виден ее профиль. Выражение лица Сумали было таким же безмятежным, как и в самом начале разговора.

– И когда это было? – спросил Томас.

– Дней через десять после ее встречи с Фрэнсисом.

– И она сказала вам, почему брала у него интервью? Объяснила, зачем ей потом понадобилось беседовать с вами?

– Из-за Уилла, – ответила Сумали. – Ей хотелось знать, общалась ли я с ним. Я сказала ей, что поскольку он был моим пасынком, то общалась.

– Что именно ей хотелось узнать? – уточнил Линли.

Тайка в очередной раз повернулась к нему.

– Мне, как второй жене, непросто. Я понимаю, как это может показаться со стороны: вторая жена только и делает, что портит жизнь первой, распространяя о ней сплетни. Только на самом деле никакие это не сплетни, и в мои намерения не входит и никогда не входило портить жизнь Каролине. Более того, я не уверена, что то, что я хочу вам рассказать, имеет отношение к смерти Клэр Эббот.

– Понятно, – ответил полицейский. – Но так как мы сейчас заняты тем, что пытаемся разобраться в отношениях Каролины и Клэр, для нас важна любая информация, способная пролить на них свет.

– Прекрасно вас понимаю. Просто не знаю, смогу ли я жить с чистой совестью дальше, если это навредит Каролине.

Линли не стал торопить собеседницу. И разуверять ее тоже не стал. Тем более что ей вряд ли было известно нечто такое, что способно было доказать виновность Каролины Голдейкер. А там – кто знает?..

Из пожарного выхода кафе выпорхнула стайка медсестер, чтобы занять один из стоявших на улице столиков. Расположившись за ним, они дружно подставили лица солнцу, как это обычно делают лондонцы. Одна из них даже расстегнула блузку.

Сумали с минуту наблюдала за ними, прежде чем заговорить снова.

– Клэр хотела поговорить со мною о том, как Каролина обращалась с Уиллом, инспектор, – сказала она, еще больше понизив голос. – Спрашивала, не издевалась ли та над сыном.

– Каролина? Не Фрэнсис?

Сумали кивнула.

– А какие издевательства имелись в виду? – уточнил Томас. – Физические? Психологические?

– Любые.

– И что вы ей сказали?

Похоже, аппетит у Сумали пропал. Вернув последний треугольничек сандвича в пакет, она достала четыре виноградины и положила их себе на гладкую ладошку.

– Я сказала ей, что с Уиллом всегда были проблемы, еще тогда, когда мы познакомились с Фрэнсисом, а если верить ему, то и намного раньше. Однажды Уилл пришел к нам вместе с Чарли, и мне показалось, что он будет вечно цепляться за юбку Каролины, хотя, похоже, он и пытался вырваться от нее. Другое дело, что она ни за что не желала его отпускать.

– А как насчет Чарли?

– С Чарли другая история. Он сумел дистанцироваться от матери. Но Уилл… Нет. Большинство молодых людей стремятся к независимости, пытаются как можно раньше утвердиться как личности. Уилл же всячески этого избегал – по крайней мере, пока не встретил Лили Фостер. Возможно, ему было страшно сделать первый шаг, но у меня такое чувство, что в глубине его отношений с матерью таилось что-то еще, отчего лично мне становилось слегка не по себе.

Взгляд Сумали был устремлен вниз, однако Линли заметил, что она тайком покосилась на него, как бы оценивая расстояние между ними. На ее виске билась тонкая голубоватая жилка. Томасу показалось, ей хочется добавить что-то еще, но она не решается.

– Миссис Голдейкер, – сказал он, – если вам известно нечто такое, что может помочь нам расследовать смерть Клэр Эббот, нечто, что, возможно, каким-то образом связано… Или лучше скажем так. Вы не могли сказать Клэр нечто такое, что могло всплыть позже, в разговоре с Каролиной? Нечто такое, что, будучи сказано вслух, могло настроить Каролину против Клэр?

Или же, добавил про себя полицейский, нечто, что, будучи написанным, было обнаружено и имело те же последствия?

Сумали молчала, как будто размышляя над его словами, после чего едва заметно кивнула.

– Я не стала говорить Фрэнсису, – сказала она. – Не видела смысла. Тем более, скажи я ему, это бы лишь все усугубило. Зато я сказала Клэр, хотя, наверное, зря. Не будь Уилл уже мертв, я бы придержала язык.

– Значит, это как-то связано с Уиллом?

– Какое-то время я пыталась уверить себя, что, возможно, он мне лгал. Я даже сказала себе, что, наверное, не настолько хорошо знаю английский и чего-то недопоняла. У каждой культуры есть свои… скажем так, ритуалы.

У соседнего столика раздался взрыв хохота, сопровождаемый возгласами: «Не может быть!» и «Еще как может!». Тайка посмотрела в ту сторону. Похоже, ей требовалось время, чтобы собраться с мыслями.

– Уилл как-то раз приехал к нам в гости, – стала рассказывать она. – Иногда он навещал нас. Ему было тогда четырнадцать лет. Я наткнулась на него в его комнате, когда принесла ему выстиранные вещи – футболки, джинсы… Я открыла дверь, не зная, что он там. Он стоял рядом с кроватью. Брюки спущены, а перед ним разложены картинки с голыми женщинами… из журналов… самые разные, некоторые до неприличия откровенные. Он, глядя на них, удовлетворял себя, и, похоже, я вошла в момент его оргазма. Он забрызгал покрывало и картинки, и все это произошло так быстро, что я ахнула. Я была в таком шоке, что пулей вылетела из комнаты.

Говоря это, Голдейкер не осмеливалась посмотреть Линли в глаза, и не будь она такой смуглой, он был бы готов поклясться, что она покраснела. Хотя кто знает? Ему показалось, что она поведала ему эту историю не столько со смущением, сколько с сожалением.

– Потом, – продолжила женщина, – я подумала, что ему будет стыдно или же он сделает вид, будто ничего не случилось. Или же попросит меня ничего не говорить отцу про то, что я видела, хотя, по-моему, Фрэнсис вряд ли бы возмутился. Но Уилл сказал следующее: «Не бери в голову, Сума. Я привык к тому, что за мной наблюдают».

По коже Томаса пробежали мурашки.

– Он сказал что-то еще?

Сумали посмотрела на него, нахмурив брови.

– Он сказал мне, что это она научила его, инспектор.

«Учить мальчишку таким вещам? – подумал Линли. – Зачем? Если надо, научится сам!» И поэтому он позволил себе усомниться в этом рассказе. По всей видимости, сомнение отразилось на его лице, потому что его собеседница сказала:

– Дело в том, что, когда ему было десять лет, она сделала это сама – научила его, чтобы он контролировал слова. У него были проблемы с речью. Вы это знали?

– Да, мой сержант рассказала мне о его проблеме.

– Это было нечто такое, над чем он был не властен. Бывало это нечасто, но когда случалось… Уилл признался мне, что когда из него начинали бить фонтаном дурные слова, он бывал вынужден сделать что-то, чтобы этот фонтан заткнуть. Часто именно тем способом, за которым я его застала, потому что он ему нравился. Однако, бывало, она следила за ним, дабы убедиться, что он все делает… должным образом, если можно так выразиться.

– И как долго это продолжалось, вы не знаете?

Сумали покачала головой.

– Когда Уилл стал старше, между ними вполне могло что-то произойти, хотя точно утверждать я не могу. Однако когда в Лондоне с ним случился нервный срыв и он был вынужден вернуться к матери и отчиму в Дорсет… Он был сам не свой и ничего не мог с этим поделать, так что я бы ничему не удивлялась. Но какой молодой человек – а Уиллу тогда уже было хорошо за двадцать – признается, что родная мать наблюдает за ним, пока он занимается самоудовлетворением? Если, конечно, такое имело место.

– Именно об этом вы и поведали Клэр Эббот? – уточнил Линли.

Тайка кивнула.

– Она хотела записать мой рассказ, но я не разрешила. Равно как и делать заметки. Я не знала, как она намерена поступить с информацией, которую собирала. С другой стороны, раз она это делала, я решила сказать ей правду.

– А не мог Уилл солгать вам? Ведь вы застукали его в неприглядном виде, – заметил инспектор. – Я имею в виду его признание, что он-де привык, что за ним наблюдают? Что родная мать научила его мастурбации? Не мог он это сказать лишь затем, чтобы вас шокировать?

– Мог, конечно. И все же, инспектор, какой молодой человек станет лгать о таких вещах? Мать научила его, а потом наблюдала за ним… Не думаю, что он это придумал.

– Он мог сказать это кому-то еще?

Сумали скептически улыбнулась.

– А вы бы сказали, инспектор?

Она разгладила брюки на коленях, положила в рот последнюю виноградину из тех, что держала на ладони, и принялась задумчиво жевать. Линли поинтересовался у нее, в каких, по ее мнению, целях Клэр намеревалась воспользоваться полученной от нее информацией. Не знаю, ответила женщина, хотя было видно, что писательница была под впечатлением того, что узнала. В этом не было ни малейших сомнений.

Томас кивнул. Впрочем, он был уверен, дело не ограничивалось одним лишь впечатлением. Клэр Эббот наверняка поняла: она получила в свои руки мощное оружие. И потому сочла нужным написать об интервью с Сумали. Что бы она там ни написала и где бы ни спрятала эти записи – Каролина Голдейкер, по всей видимости, их обнаружила.

Шафтсбери, Дорсет

В конце рабочего утра Алистер поймал себя на том, что работает шваброй с удвоенной энергией. Его помощник только что ушел, почистив оборудование и обработав антисептическим спреем рабочие поверхности, на которых тесто превращалось в бублики, крендели, булочки и прочую выпечку. Каро уже который год уговаривала его нанять команду уборщиков, которые приводили бы пекарню в порядок после того, как утренняя выпечка загружена в доставочные фургоны, однако Маккеррон предпочитал все делать сам. Потому что доверял заботу о чистоте пекарни только себе. Будь у него лишняя минутка, обработку антисептиком он тоже проводил бы самостоятельно. Пока же Алистер орудовал шваброй.

Кстати, этим утром работа и связанная с ней физическая нагрузка доставляли ему какое-то особенное удовольствие. Энергично размахивая шваброй, мужчина даже вспотел. Отлично, подумал он. Вдруг это поможет ему разогнать тягостные мысли?

Чарли позвонил ему и сказал, что Каро возвращается домой. Более того, он лично привезет ее на своей машине в Дорсет. Конечно, Алистер всегда знал: рано или поздно она вернется. Что, однако, не мешало ему тешить себя призрачной надеждой, что в один прекрасный день она просто исчезнет с лица земли.

Последние два дня Маккеррон провел с Шэрон. Он попросил ее приехать к нему домой и побыть вместе с ним, хотя и предполагал, что она откажется. И оказался прав. Она также призналась ему, что, в конце концов, не выдержала и рассказала об их отношениях дочери – и, по ее словам, получила от той «хорошую выволочку» за то, что связалась с женатым мужчиной. Мол, «мама, ты в своем уме? Он ведь никогда не уйдет от жены! Мужчины так никогда не поступают».

Шэрон не сказала дочери, кто он такой, потому что, зная Дженни, не сомневалась: та моментально позвонила бы Алистеру и высказала все, что думает по этому поводу. Правда, вместо этого она тут же позвонила своему брату. Тот, разумеется, тотчас же перезвонил матери и заявил, что та достойна большего, «нежели дешевый романчик с женатиком, который бросит ее, как старую тряпку, как только жена произнесет слово “развод”. Погоди, сама увидишь!»

Шэрон рассмеялась и поведала Маккеррону о том, что дети посоветовали ей обратиться за помощью к Интернету. Мол, там целая прорва сайтов знакомств, и ей будет где найти себе приятеля, если ей без этого никак. И вообще, разве Дженни не присылала ей по электронной почте ссылки? А потом в телефонном разговоре из Сан-Франциско не разъяснила подробно, как зарегистрироваться на таком сайте, как загрузить фото и что рассказать о себе? И разве она не отказывалась первой класть трубку, пока не убедилась, что мать сделала все, как ей было сказано? На что Шэрон ответила сыну, что никогда бы не согласилась на встречу с мужчиной, с которым познакомилась по Интернету, и не стала спорить с Дженни лишь потому, что хорошо знала упрямство дочери, если та что-то вбила себе в голову. Дети почему-то всегда такие упертые, когда дело касается подобных вещей. Спорить с ними себе дороже, лучше поберечь нервы.

Алистер кивнул. Что еще он мог сделать?

– Но, Шэр… – сказал он затем. – Как у них язык повернулся предложить такое? Ты и какой-то тип из Интернета? Давай я позвоню им сам. Скажу им, что у нас с тобой есть будущее, если только я…

Похоже, Шэрон была не в восторге от этой идеи.

– Успокойся, дорогой, – сказала она, – у меня и в мыслях нет тебя бросить.

Увы, ее друг понимал: верить ей на слово не приходится. Вряд ли она устоит перед соблазном, когда ей начнут приходить предложения от других мужчин. Именно об этом он и размышлял, с остервенением орудуя шваброй, и даже не заметил, как добрался до открытой двери, из которой на цементный пол падала чья-то тень. Маккеррон поднял взгляд. Перед ним стояла та самая женщина-полицейский, что уже приходила к нему.

– Осторожнее, – сказал он ей, – видите, пол мокрый.

– Вижу, – ответила она и нахально шагнула внутрь.

Алистер вот уже во второй раз не смог вспомнить ее имя. Это раздражало не меньше, чем то, что она, как хозяйка, шагалапо его чистому полу.

– Я ведь только что сказал вам: пол мокрый. Надеюсь, вы сами видите, что я занят уборкой, – раздраженно добавил мужчина. – Я был бы вам премного благодарен, если б вы не разносили тут грязь.

– Вот оно что! – рассмеялась незваная гостья. – А я-то думала, вы испугались, как бы я не поскользнулась и не разбила голову… Извините. Мы могли бы поговорить? – сказала она, обводя глазами помещение пекарни.

Женщина вошла так тихо, а хозяин пекарни так глубоко погрузился в свои мысли, что не услышал ни шума ее машины, ни ее шагов. Он знал, что должен взять себя в руки, – визит сотрудницы полиции явно не сулил ничего хорошего.

– О чем именно? – уточнил Алистер. – Вы уже взяли у меня отпечатки пальцев. Что еще вам нужно? Да и Каро здесь тоже нет, как и в тот прошлый раз, когда вы ко мне приходили.

Эта женщина – черт, как же все-таки ее имя? – поставила на одну из рабочих поверхностей – кстати, сияющую антисептиком и чистотой – свою сумку и, открыв ее, принялась в ней рыться, пока, наконец, не извлекла оттуда потрепанный блокнот, а вслед за ним – огрызок карандаша, такой жалкий, что он был уже ни на что не годен, тем более чтобы делать им записи.

Раскрыв блокнот, она одарила Маккеррона улыбкой, чего тот никак не ожидал. Странно, подумал Алистер, как женщина более чем заурядной внешности – как говорится, ни кожи, ни рожи – способна преобразиться благодаря улыбке…

Шэрон Холси тоже не красавица, но в ее случае душа, словно солнце сквозь шторы, как будто подсвечивала ее изнутри своим теплым светом. Улыбаясь, Шэрон превращалась в ангела, в то время как эта бабенка лишь становилась чуть менее безобразной – этакий бочонок на ножках с прической, как у дикобраза.

– Ваши пальчики оказались нам не нужны, – сказала она, глядя на владельца пекарни с блокнотом в руках. – Чего нельзя сказать о вашей супруге.

Алистер поставил швабру в ведро, прислонив для устойчивости рукоятку к безупречно чистой стене. Полицейская бабенка, Хейверс ее имя. Сержант Хейверс – странно, как он вдруг его вспомнил! – с видимым любопытством огляделась по сторонам.

– Так вот где, значит, происходят чудеса? – сказала она и отправилась исследовать помещения пекарни. Сунула нос во все соседние комнаты, потрогала смесительные машины, как будто ожидая обнаружить в самом конце производственной линии ароматный, румяный батон. – Я всегда была уверена, что хлеб растет в пластиковой упаковке прямо в магазине. – Она повернулась к Маккеррону и потрогала висевшие на стене приспособления.

– Скажите, а как вы боретесь со всякими ползучими тварями, чтобы они не попали в ваши ингредиенты? Небось, работенка еще та! Долгоносики и все такое прочее. Они ведь обожают муку, насколько мне известно?

– Каждый вскрытый мешок с мукой используется в тот же день, – ответил Алистер. – И то же самое касается соли, сахара и дрожжей. Не остается никаких остатков, куда бы они могли проникнуть.

– Не хотите показать мне все помещения?

Маккеррон прищурился.

– Это еще зачем? Вы и так тут уже все осмотрели, не правда ли? Только не говорите мне, будто вас привело ко мне желание научиться печь хлеб. Вы ведь пришли ко мне из-за Каро?

– С чего вы взяли?

Хейверс навалилась всей своей массой на рабочий стол, на котором высились стопки чистых противней, готовых к завтрашнему дню, а затем наклонила голову и приветливо посмотрела на хозяина. Впрочем, от него не скрылось, как она стреляла глазами по всей пекарне, как будто ожидала, что из соседней кладовой, из-за штабелей сложенных на поддонах мешков с мукой вот-вот выскочит разносчица всякой заразы крыса.

– Каро, – напомнил ей Алистер. – Вы только что сказали, что для вас важны ее отпечатки пальцев.

– Ах, вот вы о чем! За ними отправился мой коллега, который сейчас в Лондоне, и ему крупно повезло. Мы искали третий набор отпечатков – и нашли их на кончиках ее пальцев. Что, в свою очередь, означает, что ваша жена вполне могла отправить на тот свет Клэр Эббот. Разумеется, есть и другие версии, но пока нам интересна именно эта. – Хейверс на миг умолкла и оттолкнулась от стола. – Так вы не против, если я все здесь осмотрю? – спросила она и, не дожидаясь ответа, уточнила: – Это печи? И они всегда работают? Черт, я прям этакий мальчик-с-пальчик! Может, я зря не захватила с собой хлебные крошки? Ни фига себе, какие они огромные!

Сотрудница полиции посмотрела на датчик температуры старинных чугунных печей. Она была права: те работали круглосуточно. Так было дешевле, чем каждое утро разогревать их заново. Из пекарни Хейверс прошествовала к складским помещениям, откуда старые деревянные поддоны перекочевывали в разверстую пасть печи. Алистер лично до отказа набил приемник, который доставлял их к горелке. Его гостья задумчиво потрогала их, после чего посмотрела на мешки с мукой. Те застыли ровными рядами в ожидании своей очереди.

– Что вы хотите сказать? – спросил Маккеррон. – Неужели вы считаете, что Каро пыталась причинить Клэр зло?

Сержант пожала плечами:

– Может, она, а может, кто-то другой. Кто-то, кто имеет доступ к личным вещам вашей жены. Например, вы. Или ваша зазноба. Она ведь бывает здесь? В конце концов, она ведь ваша работница!

– Шэрон не имеет никакого отношения к Клэр Эббот! – возмутился Алистер. – П-п-помнится, вы сами как-то раз сказали, что она… она даже мухи не обидит, – заикаясь добавил он.

– Думаю, да, мухи могут спать спокойно, им ничего не грозит, – согласилась сержант Хейверс и, помахав рукой, добавила: – Что же касается остальных… то я бы не поручилась.

Алистер последовал за нею дальше. Сунув нос в огромный холодильник, сержант придирчиво исследовала его содержимое – масло, яйца, молоко, сливки и все остальное.

– Я и не знала, что для выпечки столько всего нужно! – сказала она. – Скажите, а у вас есть специальный работник, который все это пробует? Вам же не нужны испорченные продукты! А то съест какой-нибудь клиент что-нибудь этакое на завтрак – и ваш бизнес, можно сказать, накрылся медным тазом. Кстати, а где тут у вас соль? Да и другие добавки, сода или как ее там?

– Я ведь уже сказал. Все ингредиенты используются в течение дня.

– И что, вы каждое утро бегаете за ними на рынок? Черт, это же такая трата времени!

– Их доставляют в ящиках, которые затем стоят на складе, как и все остальное. Скажите лучше, что вы ищете? Я не настолько туп, чтобы этого не понять.

– Что, заметно? В таком случае, могу вам сказать: мы готовим почву для официального обыска, мистер Маккеррон.

– Это еще зачем? Что вы там думаете? Каро что-то натворила? Или я? Или кто-то еще? – возмутился Алистер.

Казалось, все его внутренности пылают огнем. Что это было? Гнев? Страх? Нервы?

– Ищите, где хотите, – бросил он, – если вам кажется, что здесь кто-то сделал что-то дурное с кем-то еще. Вот только что потом? Спрятал улики? Это какие же? Окровавленный нож?

– Нож – это у Шекспира, – ответила Хейверс. – Только, если не ошибаюсь, его никто не прятал.

– Что?

Сержант ответила не сразу. Обойдя все помещение пекарни, она остановилась перед дверью в рабочий кабинет владельца и спросила, кивком указав на дверь:

– Можно?

Не дожидаясь ответа, Хейверс вошла. Маккеррон шагнул вслед за ней. Сержант между тем обвела взглядом компьютер, принтер, стопки бумаг, папки, старые газеты, несколько журналов и ворох скомканной рабочей одежды.

– Вы знали, – сказала она, положив руку на старенький монитор, как будто проверяя, не слишком ли тот нагрелся, – что ваша жена вела переписку с Клэр Эббот? Что она регулярно отправляла ей длинные послания? Клэр же их не только сохранила, но даже распечатала.

Про электронные письма Алистер слышал впервые, о чем и сказал сержанту. В свою очередь, та сообщила ему, что письма эти отправлялись рано утром – иногда даже в три часа ночи. Не могла Каролина писать их на этом компьютере? Или же у них дома есть другой?

– У нее есть собственный ноутбук, – ответил Маккеррон. – Она таскала его с собой на работу и с работы. Зачем вам это? – резко уточнил он. – При чем здесь вообще эти письма?

– О, это очень даже интересное чтиво! – ответила его собеседница. – Кстати, в ногах правды нет, – она указала на стул.

Алистер пожал плечами, а нахальная сотрудница полиции села и жестом пригласила его последовать ее примеру. Он нехотя опустился на стул, думая о том, что ему следует позвонить адвокату или, по крайней мере, Шэрон. Потому что, если эта Хейверс пожаловала к нему одна, чтобы его допросить, ее напарник вполне может держать путь к его помощнице. Правда, затем он представил, как это будет выглядеть со стороны, если он ей позвонит. Копы сразу подумают, что им есть что скрывать.

– Скажите, Каролина упоминала новый проект Клэр? – спросила Хейверс.

– Она никогда не рассказала мне про свою работу.

– Нет? Никогда? Ничего типа «черт, ну и денек мне сегодня выпал! Дорогой, не помассируешь мне пятки? Ага, вот так»?

Мужчина ничего не ответил, и тогда сержант огорошила его, спросив, что называется, в лоб про роман, который у него якобы был с няней, когда они всей семьей жили в Лондоне.

Несколько секунд Алистер смотрел на нее, разинув рот, после чего переспросил:

– С какой еще няней? Я не знаю никаких нянь!

– С той, с которой вас якобы застукала Каролина. Да и Уилл, по ее словам, тоже видел вас с ней вместе.

– Уилл? Меня с няней? И что? Вы имеете в виду секс или что-то еще?

– Каролина рассказала об этом Клэр. Это есть в ее письмах.

– Где? Когда?

– Как я уже сказала, она делала это рано утром.

– Я не об этом. Где и когда, скажите на милость, я должен был заниматься сексом с какой-то няней, да еще так, чтобы Уилл нас видел?

– Если я правильно помню, это происходило в кухне, – сказала сержант, почесав карандашом ухо. – Или это была кладовая?

Алистер расхохотался. Он был не в силах сдержать этот хохот, хотя и понимал, что в нем наверняка слышатся безумные нотки. Впрочем, это был скорее даже не смех, а лай.

– Какая чушь! Скажите, я похож на того, кто трахает в кладовке няню?

– К сожалению, мистер Маккеррон, – ответила Хейверс, – опыт учит меня, что внешность, увы, обманчива. Когда речь идет о делах ниже пояса, возможно всякое. Откуда мне знать? Вдруг вы с нею и вправду втихаря перепихнулись пару раз? Но Каролина пишет об этом очень даже красноречиво.

– Она лжет!

– Неужели?

– Я вам уже сказал!

– Пожалуй, да. Но как насчет той девушки, с которой она вас якобы застукала? Как я понимаю, это был этакий быстрый перепихончик, достаточно лишь приспустить брюки. Вам, а не ей, разумеется. Она же или стояла в коленно-локтевой, или раскинула ноги, лежа на спине на прилавке в магазине. Точно сказать не могу. В конце концов, ваша супруга, поскольку вы не открыли ей дверь, вынуждена была просунуть руку в окно в попытке его открыть.

– Про окно – это правда, – сказал Алистер, ошарашенный тем, как ловко Каролина передернула все факты.

В тот день она пришла к нему в лавку, однако, войдя, замкнула за собой дверь, потому что у нее был к нему серьезный разговор. За несколько месяцев до этого она наткнулась в газете на рекламу пекарни в Дорсете, которая была выставлена на продажу. Ей очень хотелось, чтобы муж ее приобрел, а он тянул с покупкой. Сперва Алистер попытался ответить ей отказом, но так, чтобы она поняла: он не пекарь, ему не хочется уезжать из Лондона, и ему нравится его маленький бизнес, тем более что тот потихоньку набирает силу. Увы, Каролина отказалась его слушать. Более того, она заявила, что он такой же, как и все мужчины. Для него на первом месте лишь он сам, а как там она, ее сыновья, и особенно Уилл, которому Лондон явно противопоказан, ему наплевать. Главное, что сам он здесь, вместе со своим дурацким бизнесом по продаже никому не нужных вещей, и это при том, что хлеб люди покупают каждый день. «Алистер, ты слушаешь меня? Нет, конечно, зачем тебе это? С какой стати тебе меня слушать? Главное, что я веду твой дом, стираю твою одежду, готовлю тебе еду и раздвигаю для тебя ноги, независимо от того, приятно мне это или нет! Ты же тем временем можешь делать все, что захочешь. Я ни на минуту не поверю, что ты приходишь сюда каждый день и сидишь здесь и ждешь, когда кто-то зайдет в твою дурацкую лавку и купит… этот твой мусор!»

Она бросилась вон или, по крайней мере, попыталась это сделать, так как забыла, что, войдя, заперла дверь, и когда та не открылась, кулаком выбила стекло. Оно со звоном разлетелось на мелкие осколки.

Маккеррон рассказал об этом сержанту – основные детали, – на что та заметила, что нужно обладать недюжинной силой, чтобы кулаком разнести вдребезги дверное стекло. Алистер с нею согласился. С другой стороны, сказал он ей, Каро силы не занимать, да и характер у нее еще тот. Стоит же ей что-то вбить себе в голову, как ее упрямство дает о себе знать с удвоенной силой.

– Так вот почему вы связались с Шэрон Холси? – спросила сержант Хейверс. – Кстати, нам все о ней известно.

– Я отказываюсь обсуждать с вами Шэрон.

Сержант пожала плечами:

– Как хотите, но она охотно рассказывала про вас.

От этих ее слов мужчине стало слегка не по себе. Интересно, что сказала им Шэрон? Но Алистер тотчас же поспешил напомнить себе, что она человек порядочный, а это самое главное.

Хейверс между тем продолжала:

– Подумайте сами, как это выглядит со стороны: вы и ваша подчиненная исполняете комплекс горизонтальных упражнений на батуте, вернее, на ближайшем матрасе…

– Не понял?

– Закидываете палки, – пояснила гостья, – занимаетесь перепихоном, трахаетесь или как там это у вас называется?

– Я называю это любовью, – произнес Алистер, чувствуя, как у него закипает внутри. – И прошу вас, не нужно все опошлять.

– Я что-то сказала не так?

– Вы видите только грязь. Эта женщина – ангел. И будь у меня выбор – один-единственный шанс во всем мире, которым я должен воспользоваться уже завтра, – честное слово, я бы им воспользовался и даже не оглянулся бы.

Алистер умолк. Идиот, подумал он. Сам не заметил, как, трепля языком, шагнул прямо в расставленные этой хитрой бабенкой сети. Потому что теперь она слушала его, глядя ему в глаза. «Ага, попался, голубчик», – говорил ее взгляд, или что там думают легавые, когда у вас с языка срывается нужное им признание.

– Я ничего не отрицаю про нас с Шэрон, – добавил мужчина. – Но я не хочу, чтобы вы превращали наши отношения в то, чем они не являются. Мне все равно, как это смотрится со стороны. Я знаю, что это такое на самом деле.

– Наверное, в известной степени вы правы, – согласилась сержант. – Но когда расследуется убийство… Когда в туалетные принадлежности вашей супруги подмешивают отраву… В этом случае я не могу закрывать глаза на то, как это смотрится со стороны, и, надеюсь, вы это тоже понимаете.

– Отраву? В туалетные принадлежности Каро? Вы хотите сказать, что покушались именно на нее, на мою жену?

– Может, да, а может, и нет. Мы точно не знаем. Однако если учесть, что вы с Шэрон были бы не прочь дать вашей истинной любви шанс… По мне, кто-то был бы только рад, если б гроб с телом Каролины отправился в печь на хорошую прожарку.

– Если вы так считаете, то прошу вас, оглянитесь и посмотрите внимательнее, – сказал Алистер. – Вы видите здесь хотя бы что-то, что говорило бы о том, что я желал своей жене зла? Если видите, можете меня арестовать. Но только не втягивайте в эту грязь Шэрон, потому что она – последний человек на всем свете, который имеет какое-то отношение к чему-то дурному, будь то в моей жизни, в ее или в чьей-то еще. Это честная, порядочная женщина. Она единственная причина, по которой я… – Маккеррон снова умолк, будучи не в силах продолжать.

И дело не в том, что он вновь заподозрил капкан. Просто речь шла о Шэрон. Ему же была омерзительна сама мысль о том, что ее чистое, незапятнанное имя упоминается в связи с гнусным преступлением. Но женщина-коп об этом не знала и, как только он умолк, тотчас набросилась на него с новым вопросом:

– Вот как? Она единственная причина… чего именно?

– Того, что я по-прежнему здесь, – ответил Алистер. – В этой пекарне. Вместе с нею.

– С нею – это с вашей женой? И что дальше? Вы хотите сказать, что Шэрон настаивает на этом? Вы с Каро как те белки в дупле зимой, а как же Шэрон? Она что, сидит и ждет? Лично я, мистер Маккеррон, не вижу в этом никакой логики.

– А вы и не обязаны ее видеть, – ответил мужчина. – Потому что эта женщина святая.

– Неужели? – съязвила сержант. – Мой опыт подсказывает мне иное. Не бывает святых, когда речь идет о вещах, которыми вы с нею занимаетесь.

Фулхэм, Лондон

Рори передвигалась медленно, толкая перед собой капельницу. Ей помогала доктор Биглоу. Одно ее слово – и Стэтем вновь вернется к нормальной жизни. Она полностью здорова. Риск того, что симптомы вернутся, равен нулю – яд окончательно выведен из ее организма. Редактор уже была готова повернуть назад к своей палате, когда из лифта в конце коридора вышел инспектор Линли с картонными папками под мышкой.

– У вас уже вполне здоровый вид, – сказал он, подходя к ней.

– Приятно слышать, – ответила пациентка и кивком указала на сопровождающую ее Мэри Кей.

– Я прав? Как она? – спросил Линли у врача.

– В целом неплохо, – ответила та. – А теперь назад в палату. Нам нужно измерить давление и взять анализы.

Виктория повернула назад, и инспектор зашагал рядом с ней. Она сказала ему, что на днях ее выпишут. Ее сестра Хизер пообещала доктору, что дня четыре поживет вместе с ней в ее квартире, чтобы убедиться, что с Рори все в порядке. И вообще, если она сможет дойти до своей палаты, не держась за поручень вдоль стены коридора, то ее выпишут уже завтра.

– Арло будет в восторге, – сказал Томас.

– Он все еще у той ветеринарши?

– Вчера вечером он пытался оказать ей посильную помощь в покраске стен гостиной. Умнейший пес.

– Это да.

Они дошли до ее палаты. Доктор Биглоу уже поджидала там свою подопечную, чтобы измерить у нее давление, а также прослушать сердце и легкие.

– И как? – спросила Рори в конце процедуры.

– Завтра утром, – ответила врач. – И прошу вас, отныне будьте осторожны. Смотрите, что принимаете внутрь.

Кивнув им обоим, она вышла.

Пациентка не стала ложиться в постель, а подошла к двум стульям у окна.

– Вы что-то захватили с собой? – спросила она, садясь на стул, и кивком указала на принесенные посетителем папки.

– Да, – ответил тот и, положив папки на небольшой столик между стульями, тоже опустился на стул, как только женщина предложила ему присесть.

«Боже, откуда у него такие прекрасные манеры?» – подумала Рори.

– Один из моих коллег в Шафтсбери изучал содержимое компьютера Клэр: документы, электронную почту, архив интернет-поиска, переписку… Все, что найдется, – рассказал Томас. – Самые интересные находки он переслал мне. Задачка не из простых, скажу я вам.

– Представляю себе.

– Помимо всего прочего, мы выяснили, что Клэр хранила в компьютере далеко не все, – продолжал Линли. – Даже при наличии пароля. Я это говорю потому, что мой сержант обнаружила в багажнике ее машины флэшку.

Редактор кивнула. Положив руку на папки, инспектор добавил, что сержант настояла на том, чтобы хранившиеся на флэшке файлы были отправлены в Лондон. В папках, которые он захватил с собой, лежат их распечатки. Рори оказала бы ему неоценимую услугу, если бы просмотрела их.

Что она и сделала. Содержимое папок однозначно свидетельствовало о том, что Клэр оказалась верна своему слову. Она в поте лица трудилась над новой книгой, и, похоже, рукопись была бы сдана в издательство в оговоренный срок. Виктория пробежала глазами предложение написать такую книгу, которое уже видела раньше, затем оглавление, а затем быстро ознакомилась с содержанием нескольких глав. Неплохо, очень даже неплохо. Она посмотрела на Линли.

– Вы сказали, что нашли это на флэшке, а в компьютере этих файлов не было.

– Именно так.

– Удивительно! Это совершенно не в ее духе. Она всегда делала копии, электронные и бумажные. Но иметь лишь одну… Это означало бы искушать судьбу.

– И, тем не менее, она ее искушала, – сказал полицейский. – Нам кажется, ей хотелось – вернее, ей было нужно – держать Каролину Голдейкер в неведении, что она работает над книгой.

– Потому что в противном случае та могла ей угрожать, ведь так? Например, сделать достоянием гласности связи Клэр с мужчинами с того сайта?

Линли кивнул.

– Как мы с вами знаем, подобная информация была чревата скандалом. Клэр предстала бы в глазах общественности лицемеркой и…

– Пустым сосудом, – согласилась Рори. – Нет, со временем она бы, конечно, это пережила. Возможно даже, нашла бы себе оправдание. Однако ущерб репутации все равно был бы значительным. Похоже, она оказалась в щекотливом положении. Жаль, что Клэр ничего мне не рассказала. Книга должна была получиться сильной. Ведь она – логический шаг в том, чем занималась Клэр. Этот труд был призван доказать: романтическая любовь и брак – это вздор, полная чушь, и интернет-адюльтеры – неопровержимое тому доказательство. – Женщина вздохнула и посмотрела в окно, хотя смотреть там было особо не на что: Фулхэм-роуд, поток машин и вереница детей, которые направлялись куда-то в сопровождении воспитательниц: одна впереди, другая – сзади.

– Вы действительно так считаете? – внезапно спросил ее Линли. Рори обернулась к нему. Лицо его было серьезным.

– Вы про что? – уточнила она.

– Про романтическую любовь и брак. Вы сторонница этого тезиса Клэр?

Стэтем смерила его пристальным взглядом. А ведь он еще довольно молод, ему нет и сорока, подумала она. Клэр сказала бы, что ему осталось еще несколько лет, прежде чем он навсегда отложит пылиться на полке свои романтические мечты.

– Вы в кого-то влюблены, я верно поняла? – спросила редактор.

– Боюсь, что да, – грустно улыбнулся ее собеседник.

Рори наклонила голову и задумалась о том, что он ей говорил вплоть до настоящего момента.

– Не иначе, как эта ветеринарша, – догадалась она.

– Верно. Но пока рано говорить что-то определенное, так как она… – Мужчина пожал плечами.

– Не настроена на романтические отношения? Не спешит связать себя узами брака? Или вообще отказывается упасть к вам в объятия?

– Не совсем так, как мне хотелось бы… Возможно. Но я не теряю надежды.

– Не вижу в этом ничего зазорного. Время от времени все мы идем на риск. Клэр это одобрила бы.

– Вообще-то, – произнес Линли, – по нашему мнению, это и могло привести к ее смерти. Она пошла на риск. Она брала интервью у родных и близких Каролины.

– У кого? У Алистера? У сына?

– У ее матери. У Фрэнсиса Голдейкера. У его нынешней жены. Кроме того, у нее состоялась беседа с психиатром из Шерборна о разных личностных патологиях. Мы склонны подозревать, что где-то в процессе этих бесед ей стало известно нечто такое, что могло заткнуть Каролине рот.

– И Клэр сказала ей об этом?

– Пока мы не имеем тому подтверждений. Скажите, она ничего не говорила вам по этому поводу? Нам известно лишь то, что в тот вечер в Кембридже, когда Клэр умерла, они с Каролиной повздорили.

– Клэр сказала мне, что они поругались. Но, по ее словам, ссора вышла из-за ее затянувшихся дебатов тем вечером.

– Что крайне сомнительно, если учесть, что они наговорили друг другу. Одна из них сказала: «Между нами все кончено», на что другая возразила: «Поскольку я кое-что про тебя знаю, между нами никогда ничего не будет кончено». – Томас пару секунд помолчал. – Могу я задать вам один вопрос? – спросил он, жестом указывая на папку. – Насколько предана была Клэр своему писательскому труду?

– Это вы о чем?

– О том, как далеко она могла зайти в своем стремлении избавиться от кого-то, с тем чтобы продолжить работу над книгой?

Рори на мгновенье задумалась.

– Клэр наверняка ненавидела то, что Каролина делала с нею, – медленно произнесла она. – И была готова на что угодно, лишь бы от нее избавиться. Но она никогда не наложила бы на себя руки, инспектор, если вы это имеете в виду. Равно как – если вы к этому клоните – не стала бы убивать Каролину. И уж точно она ненавидела себя за то, в какую ситуацию угодила со всеми этим супружескими изменами по Интернету. Но тот факт, что она тайно работала над книгой, говорит мне о следующем: в намерения Клэр не входило позволить Каролине взять над собой верх, в какие бы игры та ни играла.

Пока она произносила эти слова, Линли смотрел в окно. Было видно, что он о чем-то задумался.

– Вы хорошо ее знали, – наконец произнес инспектор. – Если б она откопала нечто неожиданное, некий факт, способный целиком и полностью обезоружить Каролину, скажите, воспользовалась бы она им, несмотря ни на что?

– Чтобы обезопасить себя и свою работу? – уточнила Стэтем и кивнула. – Вне всякого сомнения.

Виктория, Лондон

Имея на руках эту информацию, Линли прямо из машины позвонил сержанту Хейверс. Сначала он познакомил ее с рассказом Сумали и ближе к концу повествования услышал на том конце линии негромкий свист.

– Это оно, инспектор, то самое, что мы искали! – воскликнула его коллега. – Согласитесь, ведь это извращение! Я отродясь ничего подобного не слышала. Стоит представить, как у меня мурашки по коже начинают бегать от омерзения. Скажите, какая мать станет учить своего сына этому дельцу? А потом еще наблюдать за ним? Как будто он сам со временем это дело не просек бы! Я имею в виду, как дрочить.

– Пожалуй, я соглашусь, – отозвался Томас. – Но, похоже, мастурбация была лишь средством от его вербальных излияний. Один бог ведает, как им в голову пришла эта идея, но судя по всему – по крайней мере, по словам Сумали, так ей сказал сам Уилл, – это приводило его в чувство.

– И Сумали рассказала об этом Клэр.

– Она утверждает, что да.

– В таком случае должны быть записи. Потому что Клэр делала записи буквально обо всем. Не может быть, чтобы в тот раз она обошлась без бумаги и ручки.

– Я тоже склонен так думать.

– Но тогда где же они? Мы обыскали всё на свете. Клянусь вам, сэр, я заглянула в каждый пыльный угол! Если только они не в Лондоне… А они вполне могут там быть. В ее доме. Если б вы смогли… черт, на это лучше даже не полагаться! На всякие бумажки уйдет целая вечность. Как вы думаете, как долго суперинтендант…

– Не хочу даже строить догадок на сей счет. Но если записи существуют и Каролина их видела, то мы обязаны их найти, – сказал Линли.

Он нажал на кнопку отбоя. Независимо от новой информации о Каролине Голдейкер, Томас считал, что один весьма важный вопрос все еще требует ответа. А именно, откуда взялся азид натрия. Независимо от того, кто должен был стать предполагаемой жертвой, кто-то должен был иметь доступ к смертельному яду.

Вернувшись в свой кабинет на Виктория-стрит и сев за стол, Томас быстро перелистал сделанные им записи. Начал он с различных способов применения данного вещества, после чего сравнил эти способы с тем, что знал о каждом из фигурантов этого дела.

Как ни странно, вскоре он обнаружил, что, помимо применения в качестве реагента, азид натрия также используется в подушках безопасности машин. Несмотря на свою токсичность, он спасал человеческие жизни… при условии, что оставался внутри подушки, способствуя ее мгновенному наполнению воздухом. Любой, кто вздумал бы получить азид натрия из автомобиля, должен был вскрыть подушку безопасности так, чтобы избежать ее взрыва, будучи при этом облаченным в защитный костюм, предохраняющий от воздействия токсичного вещества. Было крайне маловероятно, чтобы обычный человек сумел все это проделать. Увы, выбор версий был невелик: либо эта рискованная авантюра, либо работа на фабрике по производству подушек безопасности. Но, как известно, никто из ближайшего окружения Клэр Эббот там не работал.

Отбросив идею с подушками, Линли задумался о применении азида натрия в детонаторах и взрывных устройствах – впрочем, с тем же нулевым результатом. Затем он переключился на сельское хозяйство, где азид применялся в качестве пестицида. Неплохо было бы доскональнейшим образом пройтись по всем, кто живет в окрестностях Шафтсбери, где наверняка имелись фермы. Увы, насколько Томасу было известно, никто из фигурантов дела не жил на ферме или рядом с нею. Тем не менее нужно было поручить Хейверс и Нкате исследовать этот вопрос.

А еще требовалось изучить применение азида натрия в качестве химического консерванта в больницах и лабораториях. И Фрэнсис Голдейкер, и его жена Сумали – медицинские работники. Кстати, Индия Эллиот – тоже, и вполне может иметь доступ к подобным вещам. Томас вспомнил табличку в окне ее гостиной, где говорилось, что по выходным дням она дает у себя дома сеансы иглоукалывания. А в остальные дни недели? Должна же она где-то работать! Линли сделал пометку: выяснить, где именно и может ли там быть этот яд?

Правда, во всех этих случаях выходило, что предполагаемой жертвой убийцы была Каролина Голдейкер, как то утверждала она сама. С другой стороны, нельзя было исключать, что именно на это она и рассчитывала: мол, произошла чудовищная ошибка, жертвой смертельного яда стала другая женщина. Клэр якобы сама собирала свои вещи и забыла взять зубную пасту. Полиции же ничего не остается, как поверить ей на слово. Да, похоже, Каролина – отнюдь не дура. Если уж она решила навсегда похоронить свои секреты, то лучшего способа это сделать, чем устранить Клэр – причем так, чтобы со стороны могло показаться, будто жертвой убийцы должна была стать она сама, – невозможно было придумать. Она знала, что саму ее не любят, более того, ненавидят. И ее смерти мог желать не один человек. Ей оставалось лишь одно: сделать так, чтобы все подумали, будто кто-то покушался на ее жизнь, а по ошибке погибла Клэр. Хитрый план и, главное, легко осуществимый, если учесть, как часто Голдейкер бывала в обществе Клэр Эббот. Оставался лишь последний вопрос: каким образом Каролина раздобыла азид натрия?

Линли обратился к Интернету. Введя в поисковик сочетание «азид натрия», он прошел по ссылке и, к своему великому изумлению, обнаружил, что токсичное вещество можно запросто заказать напрямую у поставщиков. Несколько мгновений инспектор сидел, слыша, как колотится его сердце, пока он переваривал эту информацию. Чтобы приобрести через Интернет яд, не требовалось ничего – ни опыта работы с ним, ни гарантий его безопасного использования, ни документов, подтверждающих личность покупателя. Никакого контроля. Яд мог приобрести кто угодно.

Торнфорд, Дорсет

Алистер приехал быстро. К возвращению Каролины он съездил домой к Шэрон. Теперь же, выключая мотор машины, Маккеррон понял: гневные обвинения и даже оскорбления в его адрес со стороны жены были неспроста. Она рассчитывала тем самым вынудить его к бегству к Шэрон.

Дорога из Лондона в Шафтсбери заняла дольше времени, чем можно было предположить. Каролине постоянно делалось дурно, она то и дело просила Чарли остановить машину и ждать, пока тошнота не пройдет и они не смогут снова ехать дальше. Причем с каждым новым разом приступы тошноты затягивались все больше, равно как и остановки. В результате из-за приступов рвоты, панического страха и клаустрофобии, вынуждавших их то и дело съезжать с шоссе и ждать, пока не пройдет приступ, дорога до Шафтсбери заняла более шести часов. Чтобы довезти мать домой, Чарли был вынужден отменить всех своих сегодняшних пациентов, с утра и до вечера.

Маккеррон наверняка посочувствовал бы ему, будь у его приезда иная цель, чем вернуть мать домой. Когда они подъехали к дому, Чарльз выглядел совершенно измотанным. Алистер даже не обиделся бы, если б он, доведя Каролину до дверей, развернулся и ушел, а ее оставил бы стоять там одну. Увы, вместо этого молодой человек счел своим долгом примирить мать и отчима.

Когда они прибыли, Алистер был в саду Уилла: он сидел на его скамейке, тупо глядя на каменные плиты у себя под ногами и мучаясь вопросом, как у парня получалось что-то вырастить в этой бесплодной песчаной почве. В щели между камнями пробивались зеленые побеги каких-то растений, образуя вместе с плитами нечто вроде лоскутного одеяла. Уильям наверняка знал, что так будет, хотя и не дожил до того, чтобы увидеть это своими глазами.

Сержант Хейверс с готовностью ухватилась за предложение Маккеррона осмотреть дом. Правда, потом он с досадой понял: таково было ее намерение с самого начала. Черт, и почему он всегда такой идиот, когда дело касается женщин? Столкнувшись с представительницей прекрасного пола, он моментально утрачивал чувство самосохранения, сдавал позиции и уступал первой же просьбе. Когда эта Хейверс принялась исследовать каждый темный угол его пекарни, Алистер ощутил себя круглым идиотом. Он, как наивный простофиля, попался на крючок хитрой бабенки. Разумеется, она ничего не нашла, в этом он и не сомневался. Но, с другой стороны, отсутствие улик, похоже, ее ничуть не обескуражило.

Более того, она заявила, что есть несколько способов содрать шкуру с кошки, причем кошка тоже может быть не одна. Из чего Маккеррон сделал вывод, что незваная гостья имеет в виду Шэрон. Поэтому, как только Хейверс уехала, он позвонил своей любимой. Холси дома не оказалось – наверное, она все еще была на работе. Мобильник она тоже не брала, и мужчине ничего не оставалось, как, заикаясь, оставить ей голосовое сообщение – про визит полиции, про обыск в доме и в пекарне, про Клэр, Каролину и яд. «Теперь копы наверняка нагрянут и к тебе, Шэр, но ты их не впускай и не разговаривай с ними». Оставив сообщение, он целую вечность ждал, когда она ему перезвонит, но так и не дождался – и весь превратился в комок нервов.

От его жизни как будто остались одни клочья, которые он тщетно пытается собрать в единый лоскут ткани. Наверняка ведь есть способ положить этому конец, подумал Алистер. Какой именно, он не знал, как и не мог точно сказать, что имел в виду под словом «это». И вот теперь, в довершение ко всему, на него снова свалилась Каролина… О боже, как же ему это пережить?

Когда Чарли наконец привез ее, Маккеррон с трудом поднялся со скамьи. Пока он сидел и ломал голову, как ему поступить, конечности затекли. Алистер медленно пересек террасу Уилла, а затем остановился и подождал, пока жена обойдет дом.

– Ты все еще здесь? – были ее первые слова.

Она выглядела совсем не такой, какой он ожидал ее увидеть после целого дня в дороге, пока они с сыном ехали на машине из Лондона в Дорсет. Вид у нее был вполне цветущий. Впрочем, неудивительно. Пресловутые приступы тошноты были не более чем уловкой, равно как и клаустрофобия и все остальное, чем она мучила сына в течение дня. Или же остановки требовались ей для того, чтобы заняться своей внешностью перед тем, как свалиться на голову мужу.

– Он был среди моих вещей, но ты это знаешь и без меня, ты и твоя зазноба, – заявила она. – Чего ты не ожидал, так это того, что я отдам тюбик Клэр. Как и того, что найдется кто-то, кто не поверит, будто у Клэр отказало сердце. Весь твой распрекрасный план полетел псу под хвост. Впрочем, ничего удивительного. Тебе всегда не хватало мозгов.

– Мама, – устало произнес Чарли. – Давай лучше войдем в дом. Выпей чаю, сядь, отдохни и…

– Если мне что-то и нужно в данный момент, – оборвала женщина сына, – так это поговорить с твоим отчимом. Ты тоже можешь послушать, что я скажу, но если не хочешь – не надо. Я не заставляю.

Чарльз нес вслед за матерью ее сумку, которую затем поставил на крыльцо.

– Что бы ты ни хотела сказать, давай сначала войдем в дом, – сказал он, открывая ей дверь.

Разумно, отметил про себя Алистер. Какой смысл стоять на крыльце? Видя, что Каролина предпочла бы именно это, он шагнул вслед за пасынком внутрь дома. Если ей и впрямь есть что сказать ему, пусть тоже войдет.

Так оно и было. Войдя, Каролина направилась в гостиную. Алистер не горел желанием оставаться с нею наедине, но Чарли прямиком отправился в кухню. Было слышно, как он хлопает дверцами шкафчиков и как из крана льется вода, из чего Маккеррон сделал вывод, что молодой человек занят приготовлением чая, о котором говорил на крыльце. Хозяин дома уже решил составить ему компанию, когда жена обернулась к нему. По ее словам, она хотела поговорить с ним «прежде, чем он сделает следующий шаг». И хотя в данный момент у него не было никаких планов, Алистер подумал, что они на всей скорости приближаются к точке невозврата, и он действительно должен сделать следующий шаг.

В гостиной Каролина подошла к камину и встала с ним рядом.

– Тебе следовало все основательно продумать, – сказала она. – Зубная паста – не слишком умная затея. К ней имели доступ лишь мы трое, и я вряд ли хотела бы отравить себя.

Маккеррон в упор смотрел на супругу, пытаясь понять, о чем, во имя всего святого, она говорит. Выражение ее лица стало иным: черты утратили резкость, а вот усталость и раздражение остались.

– Яд, Алистер, – сказала она. – Полиция обнаружила его в зубной пасте. Подмешать его было нетрудно. Эти современные тюбики, если из них что-то выдавить, снова восстанавливают форму. Достаточно лишь выдавить немного пасты, дать тюбику восстановить форму, положить внутрь яд и смешать его с остатком содержимого. У меня ушел целый день, чтобы понять, как это делается. И, самое главное, убийца должен иметь доступ к моей пасте, что тотчас выдает его с головой.

– Это ты к чему? – спросил он ее.

– К тому, что полиция ищет того, у кого могут иметься мотивы убить меня, а не Клэр. Им нужен мотив, средства и возможность. И что вы со своей мисс Само Совершенство собираетесь делать? Ведь у вас двоих есть и первое, и второе, и третье.

– Полиция уже была здесь, – сказал Маккеррон. – По крайней мере, эта дамочка-сержант. Чтобы поговорить про нас с тобой. Я сказал ей, что если, по ее мнению, у меня имеется хотя бы одна причина причинить тебе зло, то пусть она обыщет весь дом в поисках того, что ей нужно, потому что она все равно ничего не найдет. Так оно и было.

– То есть ты подыгрывал ей? Как это на тебя похоже, Алистер! Да, видно, в мое отсутствие нет никого, кто бы подсказал тебе, как нужно надевать носки. Вот поэтому ты и надеваешь их не на те ноги.

С этими словами хозяйка дома отошла от камина к окну. Рядом с окном стоял столик, на котором веером были разложены журналы. Каролина могла рассматривать их часами: сказки про знаменитостей, про их свадьбы, романы, разводы, про их детей… Она читала пространные статьи про европейских миллионеров, а также про дизайн интерьеров, уход за собой, путешествия на дорогие курорты и прочую красивую жизнь. Маккеррону подумалось, что жена листала эти журналы, потому что была уверена, что все это ей доступно, что достаточно протянуть руку – и все эти прелести жизни будут и ее тоже; главное, чтобы правильно сложились обстоятельства, а они наверняка сложатся.

– Надеюсь, ты знаешь, Алистер, что второго такого простака, как ты, еще нужно поискать? Что тебя любой обведет вокруг пальца? – продолжала Голдейкер. – Что и сделала эта полицейская бабенка. И ты с радостью позволил ей обыскать дом, даже не удосужившись спросить у нее ордер на обыск. От нее же требовалось лишь одно: сделать так, чтобы ты сам пригласил ее рыться в моем комоде или где еще она копалась. Ага, входите, смотрите все, что вам нужно, сказал ты ей. Остается лишь надеяться, что ты и эта твоя зазноба не настолько глупы и догадались спрятать яд в надежном месте.

– Шэрон тут ни при чем, Каро, так что давай не будем примешивать ее к этой истории, – отозвался ее супруг.

Каролина насмешливо выгнула брови.

– Вижу, теперь ты еще больший дурак, чем был, когда я вышла за тебя замуж, хотя мне казалось, что больших дураков просто быть не может.

– Мам! – Это в гостиную из кухни с подносом для чая в руках вошел Чарли. Он даже где-то откопал шоколадное печенье, которое кольцом выложил вокруг нарезанного дольками яблока на центральной тарелке. Чарли осторожно поставил поднос на кофейный столик перед диваном.

– Сейчас бессмысленно поднимать эту тему, – сказал он матери, после чего спросил у Алистера: – Вы уже вызвали адвоката?

– Зачем мне адвокат? – в свою очередь спросил его отчим. – Я ничего такого не сделал.

Чарльз между тем занялся чаем и кружками. Подтащив самый маленький из трех столиков-этажерок, он поставил на него кружку, добавил в нее молоко и сахар и жестом дал понять, что это – для матери. После этого поставил столик рядом с креслом, подальше от дивана, как будто хотел сохранить дистанцию между ней и ее мужем.

– Какой смысл звонить адвокату? Что я скажу ему? – продолжал Маккеррон. – Что я ничего не сделал, но ко мне приходили копы, так что посоветуйте, как мне быть дальше?

– С адвокатом надежнее, – возразил Чарли, протягивая Алистеру кружку и жестом приглашая его сесть на диван. До Маккеррона дошло: пасынок сейчас пытается выступать в роли психотерапевта. Впрочем, вряд ли его талантов будет достаточно, чтобы разгладить все складочки в этом браке.

– Послушайте, – сказал ему Чарли, – ни в коем случае больше не разговаривайте с полицией. Я понимаю, вы желали помочь, и это достойно уважения…

– Он желал моей смерти, надеялся свести меня могилу, – перебила сына Каролина. – Он и она, эта его мисс Бисквитное Пирожное. Господи, да я просто обязана развестись с тобой лишь затем, чтобы ты сам увидел, с какой целью она положила на тебя глаз! Нет, ей нужен не ты, а вот это. – Она развела руки, как будто пыталась обнять всю гостиную. – Ей нужен наш дом, твоя пекарня, деньги, которые та приносит. Мы начинали с нуля, она же пришла на все готовое и рассчитывает захапать результаты наших трудов.

Алистер смотрел на жену и не верил собственным ушам. Чарли открыл было рот, чтобы что-то сказать, но Маккеррон перебил его:

– Да ты или нахалка, или дура, вот ты кто! Ты ничего не делала. С нуля начинали мы с Шэрон. Ну, хорошо, первую пару месяцев от тебя еще был толк, а потом – лишь «мои мальчики», вечные твои мальчики, и у тебя ни на что другое не было времени. Я только и слышал от тебя: «Алистер, я же не могу делать сразу десять дел!» Таков был наш уговор, и ты прекрасно это знаешь.

– Уговор? Что ты говоришь? – вскинулась женщина. – Что наш брак – это какой-то уговор?

– Мама, Алистер… Прекратите этот бесполезный разговор, – довольно мягко одернул их Чарли. – Пусть каждый из вас на минуту задумается…

– Я лишь говорю, – гнул свою линию Маккеррон, – что мы договорились: если мы перевезем твоих сыновей в Дорсет, если я продам все, что имел в Лондоне –мой магазин, мое дело, мой дом, – мы станем работать сообща, совместными усилиями строить жизнь на новом месте. Вот только почему-то я был вынужден делать это вместе с Шэрон. Ты это понимаешь? С Шэрон! И это при том, что она даже словом ни о чем не заикнулась, в том числе и о тебе, о твоих телевизионных программах, твоих журналах, твоих женских собраниях, твоей магазинной еде вместо нормальных ужинов, потому что ты была слишком занята «своими мальчиками». Согласись, Каро, так ведь оно и было. Они всегда оставались «твоими мальчиками», даже если я был для них хорошим отцом.

– Успокойтесь, вы оба! – прикрикнул на них Чарли, чтобы привлечь к себе внимание, после чего снова понизил голос. – Нервы у всех на пределе. Когда люди в таком состоянии, они обычно говорят то, о чем потом жалеют, но, увы, бывает уже поздно. Прошу вас, успокойтесь. Иначе этот разговор ни к чему хорошему не приведет.

– В таком случае, убирайся к своей Шэрон! Сию же минуту! – Голос Каролины заглушил голос сына. – Мне уже все равно. Ты всегда был здесь пупом земли. Вечно «так хочет Алистер», «это нужно Алистеру», и ни разу ни единой мысли о других. О да, как же я забыла, ты притворялся хорошим отцом! Ты притворялся, что не хочешь покидать Лондон, потому что, мол, «любишь» свою дурацкую работу. Но мы оба всегда знали правду: это я вытащила тебя из трясины. Это благодаря тому, что я развелась с Фрэнсисом и получила от него деньги, мы смогли… А ты и твой смехотворный «бизнес»! Жалкая лавчонка в той части города, куда ни один приличный человек не сунет даже носа! Будь у тебя голова на плечах, ты бы держал палатку на рынке, от нее и то больше пользы.

– Послушайте самих себя! – рявкнул на них Чарльз. Из всех троих он один являл собой глас разума. – Чего только не делают люди в таком состоянии, как вы сейчас, – режут, жгут, берут заложников… Алистер, мама, умоляю вас, прекратите! Вы оба устали. Вам обоим страшно.

– Неправда, мне нечего бояться, – заявил его отчим. – Копы хотят осмотреть дом? Пожалуйста, говорю я. Им нужен ордер для тщательного обыска? Еще лучше.

– Это потому, что того, чем ты воспользовался, здесь больше нет, – парировала Каролина. – Нет, и всё. Оно у Шэрон.

– Если ты хотя бы еще раз произнесешь ее имя… – процедил сквозь зубы Алистер. – Клянусь, Каро, если ты начнешь обвинять порядочную, любящую, богобоязненную женщину…

– Минетчицу, – огрызнулась его жена. – Могу я присовокупить это к твоему списку?

Маккеррон ринулся на нее, но Чарли прыжком встал между ним и матерью, перевернув при этом столик с ее чаем.

– Неужели ты не видишь, что ждало меня дома! – крикнула ему Каролина. – Ведь ты знаешь, что будет, если ты оставишь меня здесь! Эти двое все равно не дадут мне житья, будут вечно устраивать мне пакости!

– Боже мой, мама! – попытался вразумить ее психолог. – Как можно говорить такое?! Ты ведь ничего не знаешь! Никто не знает. Известно лишь то, что кто-то подмешал что-то в твою зубную пасту, и это все, что мы можем…

– Ага, и ты о том же! – прошипела Каролина и, встав с кресла, двинулась на сына. – Это было бы в твоем стиле.

Чарли отшатнулся от нее.

– Боже, – пролепетал он, – ты понимаешь, что говоришь?!

– Да, – ответила его мать, – ты тоже не прочь видеть меня в гробу. Чтобы раз и навсегда вычеркнуть меня из своей жизни, а самому сбежать в жалкий домишко к Индии и безропотно выполнять капризы этой мерзкой сучки, лишь бы только она вернулась к тебе… Кстати, ты вполне еще можешь это сделать. Потому что в нынешней ситуации я скорее брошусь под поезд, но не позволю тебе кататься у ее ног, не позволю унижаться перед нею лишь потому, что ей так хочется! Или ты этого не понимаешь? Нет, я этого не допущу, слышишь, не допущу, чтобы ты закончил жизнь так, как Уилл. Даже не рассчитывай, что я буду молча наблюдать за тем, как Индия делает с тобой все то, что Лили Фостер сделала с Уиллом.

Каролина умолкла, чтобы перевести дыхание. Впрочем, грудь ее продолжала вздыматься от праведного гнева. Воцарилась убийственная тишина, и в этой тишине брошенные ею слова прибрели еще более заметную силу, которую подпитывало все, что произошло до того, как они были сказаны.

Первым ее нарушил Чарльз.

– Лили подарила моему брату счастье, – произнес он с чувством собственного достоинства.

Его мать презрительно фыркнула.

– Да что ты говоришь? Ты такой же болван, как и твой отчим. Боже праведный, ну почему меня окружают такие жалкие хлюпики?!

После этих ее слов терпение Чарли лопнуло.

– Я не намерен обсуждать с тобой Индию, мама. И, кроме того, я вижу, что делать мне здесь больше нечего, – бросил он ей напоследок.

И ушел.

Годы совместной жизни научили Алистера, чего ему ждать дальше. Еще пара минут, и Каролину будет не узнать.

На его месте кто-то другой предположил бы новый всплеск ярости – рукоприкладство, перевернутые столы, осколки стекла и растоптанные фотографии под ногами, – но Маккеррон знал: его ждет нечто совершенно иное. Проковыляв назад к креслу, которое приготовил для нее Чарльз, Каролина тяжело опустилась в него и, глядя вслед сыну, застыла с ошарашенным видом, как будто кто-то только что влепил ей две звонкие пощечины. К глазам ее подступили слезы.

– Ну почему я вечно делаю больно тем, кого люблю! – воскликнула она. Когда же Алистер не ответил – ведь что можно сказать в ответ на это? – женщина расплакалась. – Что не так со мною? Ведь я не хотела, чтобы все так закончилось! Не хотела, чтобы моя жизнь вот так, прямо на глазах, рассыпалась в прах! Ну почему не я воспользовалась той пастой? Почему не выдавила весь тюбик себе в глотку? Честное слово, без меня мир стал бы гораздо лучше! Признайся, Алистер, ведь ты так и думаешь!

– Я ничего не думаю, – ответил мужчина.

– Понятно. Собственно, ничего другого я и не ожидала.

После этого Маккеррон оставил расстроенную женщину одну и уехал в Торнфорд. Он должен был очиститься от всего, что было связано с женой и пасынком.

Алистер вошел в дом Шэрон – еще подъезжая к нему, он увидел ее машину и понял, что она наконец дома. Из кухни доносилась музыка. Там на уголке столешницы примостился радиоприемник. Маккеррон пошел на его звук и вскоре увидел Шэрон. На какой-то миг он застыл, просто глядя на нее.

Холси наводила порядок в кухонных шкафах. Вынув из них все вещи, она расставила содержимое шкафов перед собою, и теперь, прежде чем поставить что-либо назад, вертела в руках каждую жестянку и каждый пакет, проверяя срок годности лежащих в них продуктов. Пока он стоял, застыв в дверях, она отправила в мусорную корзину небольшой полупустой пакет с кокосовой стружкой. Алистер окликнул ее по имени.

Женщина испуганно вскрикнула и, обернувшись, схватилась за горло.

– Ты меня напугал! – охнула она. – Я не слышала, как ты вошел. И застал меня врасплох среди такого разгрома…

– Осенняя уборка? – спросил Маккеррон.

– Она самая, – ответила Шэрон. – Что-то случилось, Алистер? Судя по твоему лицу…

– Разве ты не получила мое сообщение про полицию?

– Конечно, получила.

– И поэтому знаешь: в дом пускать никого нельзя. В этом нет никакой нужды. Они, конечно, попытаются доказать, что такая необходимость есть и что у них есть на это право. Но знай, ты им ничем не обязана.

Лицо Холси смягчилось. Завязав ручки на пакете с мусором, она отнесла его к двери и бросила в стоявшую снаружи мусорницу, а затем повернулась к Алистеру. Ее лицо, как всегда, светилось любовью.

– Это ты меня так любишь, – сказала она.

– Ты о чем?

– О том, почему я твоя.

Стоило мужчине услышать эти слова, как у него словно гора свалилась с плеч. Алистер подошел к радио и, повернув ручку, выключил его – он готов был поклясться, что в наступившей тишине слышит не только собственное сердце, но и сердце своей подруги тоже. Более того, оба их сердца бились в унисон.

– Это единственная музыка, которую я готов слушать вечно, – сказал Маккеррон женщине.

Октябрь, 21-е

Торнфорд, Дорсет

Впервые за все это время Алистер наплевал на чувство долга и остался у Шэрон. Перепоручив связанные с утренней выпечкой хлопоты своему помощнику, он провел с нею ночь, полную блаженства.

Он не ощущал никакой вины. Никаких угрызений совести по поводу того, что сегодняшняя продукция может оказаться не столь хороша, так как он лично не проследил за каждым шагом ее изготовления. Маккеррон пребывал во власти эмоций, и самой сильной среди них был триумф. Он ощущал свою правоту буквально во всем, что касалось их отношений с Шэрон.

А Каро, вернувшись из Лондона, пусть делает все, что ей вздумается. Он же останется с любимой женщиной.

Когда Алистер приехал к Шэрон, они в угасающем свете дня вместе вышли в сад, чтобы понаблюдать за фермером в полях позади ее дома. Они слушали, как он свистом подзывает колли, которая гнала в его сторону стадо овец, и комментировали его мастерство, полное взаимопонимание человека и животного.

Затем их ждал простой ужин – котлеты и салат. Гость пожурил себя, что зря не остановился по пути, чтобы купить бутылку вина, но он так торопился к подруге, что это просто вылетело у него из головы. Впрочем, Холси сказала, что это неважно.

Потом были постель и любовь. Посреди поцелуев и ласк Макеррон подумал о том, что Шэрон будит в нем самое лучшее – во всех отношениях, но особенно в этом. А еще он знал, что то же самое происходит и с нею, потому что она прошептала:

– У меня никогда не было ничего подобного.

В ответ на что мужчина заявил, что отныне между ними так будет всегда. Холси усмехнулась, и тогда он сказал:

– Клянусь.

Она удивилась, что он не встал в два часа ночи, чтобы отправиться в пекарню. Но Алистер сказал ей, что никуда не собирается и намерен провести остаток ночи с нею.

Он не ожидал, что так прекрасно выспится. Уже много лет подряд сон для него был непозволительной роскошью. Ему не давала спать то работа, то Каро, то собственные нервы. Вот и сегодня Маккеррон ожидал, что толком не уснет, что проведет ночь в бессоннице, ощущая рядом с собой теплое тело Шэрон. На самом же деле он буквально провалился в сон и, как убитый, проспал до самого утра.

Проснулся Алистер после пяти. На какой-то миг его охватила паника: мужчина не помнил, где он и почему оставил пекарню на попечение помощника. Сердце бешено заколотилось в груди, и он был готов, как ужаленный, выскочить из постели, когда в зеркале на стене увидел рядом с собой Шэрон. И на него тотчас же снизошло умиротворение.

Свернувшись в клубочек и подложив под щеку кулачки, она спала сном невинного младенца. На губах ее играла легкая улыбка – верный знак того, что ей снятся приятные сны.

Боясь разбудить ее, Маккеррон тихонько встал с постели и потянулся за одеждой. Наверное, стоит перевезти к ней побольше вещей, чтобы было во что переодеться, пока он окончательно не избавится от Каро. По крайней мере, ему явно не помешают халат и домашние тапочки. И теплый свитер для прохладных вечеров.

Алистер спустился в кухню и в окно посмотрел на серое небо над полями. Начинало светать. Вдалеке, рядом с фермой, он различил движение – луч фонарика, подпрыгивая, двигался в сторону огромного каменного овина. Это фермер уже начал новый день. Вот и Алистеру пора сделать то же самое: начать новый день. И начнет он его с того, что приготовит для Шэрон потрясающий завтрак – нет, не обычный английский завтрак, а нечто запоминающееся, что потребует применения его талантов. Он испечет для нее сочные, горячие маффины. К ним он подаст омлет с грибами, фруктовый салат и свежевыжатый апельсиновый сок. Если же она встанет раньше, чем завтрак будет готов, он уговорит ее посидеть в кухне и поболтать с ним, пока сам будет заниматься стряпней.

Довольный своим планом, Маккеррон усмехнулся и принялся искать необходимые ингредиенты. Похоже, у него разыгралась фантазия. Найдется ли у нее сыр? А грибы? А фрукты для салата и сока?

Включив духовку, чтобы та нагревалась, он поискал и нашел электрический миксер, миску, чтобы смешать ингредиенты для маффинов, и противень. Отлично, подумал Алистер и взялся за поиски всего остального, что должно было ему понадобиться. Это будут лимонные маффины с маком, решил он, и они будут таять во рту вместе с нежным сливочным маслом.

Мужчина взял из холодильника масло и яйца, а затем, пройдясь по шкафчикам, достал муку, сахар и соль. А вот пищевой соды, как назло, не нашлось. Выругавшись от досады, Маккеррон выглянул в окно – из фермерского овина пролегла полоска света – и попытался придумать, что бы ему использовать вместо нее.

Его взгляд упал на мусорный бак, стоявший справа на крыльце, что вело в сад. Увидев его, он вспомнил, что накануне вечером Шэрон усердно занималась чисткой кухонных шкафов от залежалых запасов. Все пачки и банки с истекшими сроками хранения беспощадно отправлялись в мусорное ведро. «Вдруг там окажется и пищевая сода?» – пришло ему в голову. Если она не слишком просрочена, ее еще вполне можно пустить в дело.

Включив над крыльцом свет, он вышел на улицу. В бак был вставлен мешок для мусора, до отказа набитый просроченными запасами из кухонных шкафчиков. Вынув его из бака, Алистер порылся в нем в поисках соды. Ему повезло: вскоре он откопал пачку пищевой соды, засунутую вверх тормашками в пакет с окаменевшим коричневым сахаром. Осторожно вытащив пачку, мужчина посмотрел на дату. К его великому удивлению, срок годности истекал лишь через месяц. «Вот это удача!» – подумал он. Шэрон ошиблась.

Услышав рядом с собой шорох, он на миг поднял глаза. Как оказалось, это одна из фермерских овец подобралась к саду Холси и теперь щипала траву, что росла возле забора. Животное бродило по ту сторону ограды, но теперь уже почти рассвело, и в утреннем свете Алистер разглядел длинные коричневые стручки лабурнума. Правда, игра света и тени не позволяла определить, насколько близко дерево растет к забору и может ли овца дотянуться до него. Что, если стручки ядовиты? Надо будет поговорить об этом с Шэрон. Не дай бог, какая-нибудь из фермерских овец отравится! Никакая мимолетная весенняя красота цветущего лабурнума не станет этому оправданием.

Как вдруг… Никаких раскатов грома среди ясного неба. Никакой бравурной музыки. Никаких вспышек молнии. Он просто понял.

Алистер позвонил ей. Он оставил ей голосовое сообщение по мобильнику и домашнему телефону. Он сообщил ей, что полиция ищет какой-то яд. Что копы уже приходили к нему поговорить на эту тему. Он ведь сам посоветовал ей не пускать их в дом, потому что она не обязана этого делать, они же не имеют права врываться к ней без ордера на обыск. Он сам ей все это сказал.

Она понятия не имела, что он приедет к ней в Торнфорд.

Он и сам не знал, что приедет к ней. Сюда его привела истерика Каро. Да-да, это ее вопли выгнали его вчера из дома и заставили приехать сюда! И войдя в дом Шэрон, он застал ее за… Алистер постарался максимально четко вспомнить картину, представшую его взору, когда он вошел в кухню. Это было легко: буквально каждая минута, проведенная с подругой, как будто навечно отпечаталась в его памяти. Он помнил все, до мельчайших подробностей. Особенно вчерашний вечер. Холси в кухне, наводит порядок в кухонных шкафчиках…

Представив ее за этим занятием, мужчина попытался уверить себя, что это нечто совершенно невинное. Увы, как Алистер ни старался, он не мог закрыть глаза на то, что сейчас держал в руке и что видел перед собой. Лабурнум. Она высадила дерево в грунт лишь тогда, когда дети подросли и уже понимали, насколько опасны его длинные коричневые стручки. И эти стручки сейчас свисали с него. Возвещая о том, что они такое.

Чувствуя, как ему становится не по себе, Маккеррон внес пачку с пищевой содой в дом и, поставив ее на стол, задумался, что ему делать.

Она сделала это ради него, ради их будущего. По этой причине он не мог выдать ее полиции, как не мог вскарабкаться на крышу фермы и взлететь в небо. Но, с другой стороны, между ними не должно быть никаких тайн, никаких недомолвок, особенно в том, что касалось подобных вещей. Нельзя, чтобы случившееся осталось неподвижно лежать между ними, словно дохлый пес на полу комнаты. Потому что, в конце концов, это разрушит все, что у них есть. Алистер же не хотел, чтобы это произошло. Они должны быть во всем откровенны друг с другом. Это единственный путь, если они хотят и дальше быть вместе.

Когда Шэрон спустилась в кухню, завтрак был почти готов. Маккеррон уже заварил кофе – это его аромат проник наверх и разбудил ее. Словно зов сирены, он привел женщину вниз. Еще сонная, она прошлепала в кухню в старом халате с потрепанными манжетами и в таких же старых домашних тапках на ногах. Войдя, улыбнулась и, подняв руки над головой, потянулась.

– Чем ты тут занят, мой бесценный? – спросила Шэрон, обводя взглядом банки и пачки на рабочей поверхности, которые Маккеррон еще не убрал на полки. – Моя помощь требуется?

Внезапно ее взгляд упал на пачку пищевой соды, одиноко стоящую на кухонном столе. Холси нахмурилась. Взяв ее в руки, она посмотрела на срок годности.

– Мне казалось, я выбросила ее в мусор.

– Верно, – подтвердил Алистер. – Выбросила. Я же предлагаю найти способ получше, если мы хотим от нее избавиться. Оставить ее валяться в мусорном баке? Лишние неприятности нам ни к чему, разве я не прав, Шэр?

– Ты о чем? – спросила женщина с озадаченным смешком. И этот смешок еще больше укрепил подозрения Маккеррона.

Взяв у нее пачку, Алистер сунул ее в карман брюк.

– Я беру это с собой, – сказал он и снова умолк, не зная, что сказать дальше. Затем посмотрел на часы – пять минут седьмого – и добавил: – В Шерборн. Там, позади супермаркета, наверняка есть мусорные баки. Это нужно отвезти подальше от дома, и как можно раньше, чтобы меня никто не заметил.

– Но Алистер, зачем нам…

– Затем, что у этой пачки не вышел срок хранения, Шэр. У всего остального, – он кивком указал на заднюю дверь и стоящую радом мусорницу, – он истек. Что же касается вот этого, – Маккеррон похлопал себя по карману, в котором лежал злополучный пакетик, – то его еще можно использовать целый месяц.

– В таком случае верни его в шкаф, – сказала Шэрон.

– Нет, там его оставлять нельзя, – возразил Алистер. – Несмотря на дату. Копы не станут заморачиваться по поводу дат.

Холси молчала. Было видно, что она думает. Маккеррон представил себе, как мысли бешено вертятся в ее голове и как в ней с каждым мгновением нарастает тревога. Он не мог на это спокойно смотреть. То, что она сделала, – она сделала ради них, ради их будущего, ради того, чтобы им всегда быть вместе.

– Не волнуйся, – сказал ей мужчина, – я позабочусь об этом, а потом возьму на себя заботу о тебе. Отныне и навсегда. Я знаю, что с самого первого дня, когда мы только познакомились, ты все делала ради меня. Я уверен, тебя мне послал сам Господь, ты – моя жизнь. Поверь, мне все равно. В том смысле, что я знаю, что это такое. – Он снова похлопал себя по карману. – И я обещаю тебе, что увезу это как можно дальше отсюда. Клянусь тебе, начиная с того момента, когда я выйду за дверь, мы никогда больше не станем об этом говорить. Только сейчас… Потому что я не хочу, чтобы между нами оставалась даже самая крохотная ложь, особенно после этой ночи, когда я остался у тебя и Каро это знает. Я не хочу никакой недосказанности, не хочу ничего неправедного, ничего такого, что другие воспримут как зло. Я так думать не буду – только не я. Потому что, как я уже сказал, ты это сделала ради нас.

Шэрон облизала губы, и Маккеррон заметил, что они сухи, как опавшие листья.

– Алистер, ты о чем? – спросила она.

– О стручках лабурнума. Ну вот, я и сказал это. Но не переживай. Клянусь всем святым, что у меня есть, ничто не способно разлучить нас.

Женщина встала, причем так медленно, как будто за ночь все ее кости постарели на пятьдесят лет.

– Ты думаешь, что в этом пакетике яд? – протянула она руку. – Дай его мне, и я покажу тебе правду.

– Я думаю лишь о том, что для меня самое главное – это мы. Я думаю, что сейчас между нами нет никаких недомолвок, и все, что есть между нами, начинается фразой «я люблю тебя». Я говорю тебе, что ни о чем не жалею, и ничто не способно разлучить нас. Ведь именно этого ты и боялась, не так ли? Что она разлучит нас? И я понимаю, почему. Потому что ты думала, что я никогда от нее не избавлюсь. Поверь, мне все равно, что я потеряю из-за развода. Для меня самое главное – это ты.

– Я не отравительница, – сказала Шэрон.

– Шэр, я позвонил тебе, я предупредил тебя о копах…

– Я просто наводила порядок в шкафчиках. Я всегда это делаю. Дважды в год.

– Но срок годности, Шэр…

– Дай мне пакет! Дай его мне!

Алистер направился к двери. Он знал: если не избавиться от яда, они будут препираться до бесконечности. Знал, что должен отвезти пачку в Шерборн и, бросив ее в мусорный бак за супермаркетом, уйти не оглядываясь. Лишь только так они смогут похоронить прошлое и вместе, рука об руку, шагнуть навстречу будущему.

– Алистер! Не уходи, прошу тебя! – крикнула ему вслед Холси.

Он понимал: она в панике, ей страшно, что его застукают на месте преступления. Неправда, никто его не застукает, а дело нужно довести до конца. А потом он снова вернется к ней.

Шафтсбери, Дорсет

Инспектор Линли сдержал свое слово. Он взял на себя всю бумажную работу и представил факты и обстоятельства так, чтобы – Барбара очень на это надеялась – магистрат без всяких возражений выписал ордер на обыск дома Каролины Голдейкер и соседней пекарни. Увы, выйти на магистрата оказалось не так-то просто.

Как только у Барбары и Уинстона были готовы все бумажки для получения ордера – спасибо Доротее Гарриман за ее скрупулезное внимание к деталям и потрясающий канцелярский слог! – они позвонили в местное отделение, чтобы узнать, где можно найти магистрата, и, поскольку час был ранний, отправились к нему домой, но, к их досаде, в данный момент магистрат отдыхал в Хорватии. Что делать? Пришлось прозондировать почву, чтобы выйти на иное официальное лицо, наделенное правом выписать ордер. Для этого пришлось смотаться аж в Дорчестер, где напарники были вынуждены прохлаждаться без дела целый час в приемной мирового судьи, пока Сильвия Паркер-Хамфриз доделывала свои дела в другом крыле здания суда.

Рано утром Барбаре был звонок из Шафтсбери. Звонила некая Равита Хан, которая скороговоркой объявила, что любые контакты с ее новыми клиентами – мистером Маккерроном и миссис Голдейкер – отныне будут осуществляться только через нее. Сержант Хейверс поняла: начиная с этого звонка, дело переместилось на уровень выше и будет перемещаться и дальше. И все же она не собиралась отказываться от своих намерений попасть в дом к Маккеррону и в его пекарню. Пока они с Уинстоном томились в Дорчестере ожиданием перед кабинетом мирового судьи, девушка легко представляла себе, что происходит в их стенах. Вот к дому подкатывает фургон, из которого вылезают грузчики. Вот они выносят из дома вещи, после чего сам дом – от чердака до подвала – подвергается основательной чистке, призванной уничтожить следы всего, что имеет хотя бы отдаленное отношение к кончине Клэр Эббот.

Барбара шепотом поделилась своими опасениями с Нкатой, и тот посоветовал ей выйти подышать свежим воздухом.

– Покури, если хочешь. Главное, успокой нервишки, – сказал он ей.

Коллега последовала его совету, хотя лучше ей не стало. Тогда он предложил ей связаться с управлением полиции Дорсета.

Уинстон не сомневался: вскоре ордер будет у них на руках. Другое дело, что для того, чтобы как следует прошерстить дом и пекарню, их двоих не хватит. Что ж, очень даже разумно. И Барбара вышла на улицу, чтобы позвонить главному констеблю графства. В его распоряжении наверняка имеются необходимые кадры. Остается лишь упросить его поделиться ими для веселой вылазки в Шафтсбери.

К тому времени, когда этот вопрос был улажен, их, наконец, пригласили пройти в кабинет Сильвии Паркер-Хамфриз. Для магистрата у нее было слишком свежее, молодое и румяное личико; впрочем, это не помешало ей дотошно соблюсти букву процедуры выдачи ордера. Не замедлил последовать допрос с пристрастием. Хейверс обошлась бы и без него – равно как и без пристального разглядывания магистратом ее леопардовых кроссовок. Кстати, последние она надела специально по этому случаю. Впрочем, Уинстон, как обычно, был сама невозмутимость, которая, в сочетании с безукоризненными манерами, растопила лед в сердце судьи, и вожделенный ордер оказался, наконец, в их руках.

Когда они ближе к полудню вернулись в Дорсет, на парковке их уже поджидали четыре дорсетских констебля. Вскоре выяснилось, что Алистер Маккеррон исчез в неизвестном направлении, хотя Каролина Голдейкер подозревала, как доложил один из них, что его нужно искать в «грязной постели Шэрон Холси», потому что лично она его не видела. Кстати, сама миссис Голдейкер заперлась в доме вместе с миссис Хан, которая настоятельно рекомендовала ей никому не открывать дверь.

– Даже когда Стэну приспичило в уборную, – добавил второй констебль, кивнув на своего краснолицего собрата, который, похоже, был вынужден справить большую нужду чуть дальше по улице, за кустами боярышника. Разумеется, никакой вам туалетной бумаги! Видимо, стражу порядка пришлось воспользоваться подручными средствами, жалкими листиками с кустов. Бедняга, внутренне содрогнулась Барбара.

Выслушав рассказ полицейских и посочувствовав им, два сержанта шагнули к двери и громко постучали. Дверь открыла потрясающей красоты индуска – сама Равита Хан, решила Барбара – и молча протянула руку, в которую Хейверс и вложила ордер.

– На дом и пекарню, – пояснила она.

Адвокат захлопнула дверь и щелкнула замком.

– Это надо же! – буркнул один из констеблей, однако Барбара пояснила ему, что ознакомиться с ордером – в порядке вещей. Это займет всего несколько минут.

Кстати, они с Уинстоном удостоились комплимента Сильвии Паркер-Хамфриз за столь подробное, если не сказать, дотошное изложение обстоятельств, вынудивших их сделать этот запрос. Благодарная Хейверс решила, что Доротее Гарриман с нее причитается пинта пива. Если б не ее канцелярский шедевр, не видать им ордера на обыск гнездышка Каролины Голдейкер, как своих ушей.

Вскоре дверь открылась снова. Равита Хан кивнула.

– Можете смотреть везде, – сказала она. – Одна просьба: не приближайтесь к моей клиентке. Ведь, насколько я понимаю, она не под домашним арестом.

– Не буду. Да чтоб мне провалиться на этом месте! – заверила ее Барбара. – А ты, Уинни?

– Я скорее умру, – пообещал тот.

Похоже, адвокат не поняла юмора. Тем не менее она отступила от двери, пропуская их внутрь.

Они задействовали принцип разделения труда. Барбара и два дорсетских констебля взяли на себя дом, а Уинстон и двое других – пекарню. Перед тем как приступить к обыску, Хейверс просветила местных копов на предмет того, что нужно искать, предупредив о потенциальной опасности их здоровью. Все обнаруженное в фабричной упаковке ни в коем случае не вскрывать, сказала она им. Все, на чем упаковка повреждена, тоже не открывать. Кладите в пакет, делайте пометку, документируйте для лабораторного анализа. Главное, суйте нос везде, куда только можно. Хотя то, что мы ищем, вполне может стоять на виду, замаскированное под что-то еще.

– Вещество кристаллическое, поэтому проверьте соль и сахар, – добавила она. – С другой стороны, оно может быть запрятано под пол, на чердак, в какую-нибудь дырку в стене позади картины, привязано к диванным пружинам, засунуто в матрас. Одному богу известно, где именно…

Девушка не стала говорить, что ядовитого вещества вообще может не оказаться в доме. Что к этому моменту оно, как вариант, уже рассыпано темной ночью вдоль дороги и разнесено ветром по полям. Кто поручится, как там было на самом деле?

Каролины Голдейкер не было видно, за что Барбара, ныряя в дом, поблагодарила звезды. Равита Хан сообщила ей, что ее клиентка наверху, где будет оставаться, пока обыск не переместится в ту часть дома. Тогда она спустится вниз.

Сержант Хейверс сильно сомневалась, что Каролина усидит наверху и не станет вмешиваться. Так оно и оказалось.

Как только один констебль приступил к осмотру кухни, второй – гостиной, а сама Барбара взялась за прачечную, кладовку и что-то вроде рабочего кабинета, в коридоре второго этажа тут же раздались шаги Каролины, которые вскоре переместились на лестницу.

– Миссис Голдейкер! – попыталась остановить ее Хан, но Каролина пропустила ее слова мимо ушей.

– Хочу посмотреть, что они делают в моем доме, – огрызнулась она.

– Прошу вас, прислушайтесь к моему совету, – попыталась убедить ее адвокат.

– Я им даже слова не скажу. Но пусть только попробуют забрать хотя бы какую-то мелочь! Нет, я с них глаз не спущу, и вам советую сделать то же самое.

– Я здесь для того, чтобы…

– Вы здесь потому, что мой муж – болван. Чего не сказать обо мне. Поскольку его в данный момент здесь нет, вам тут практически нечего делать. Поэтому отойдите от лестницы, или же я буду вынуждена пустить в ход локти.

Последовавшая за этой фразой тишина могла означать что угодно. То ли Равита совладала с гневом, то ли последовал сеанс борьбы между клиенткой и адвокатом, сопровождаемый выкручиванием рук. Как вскоре выяснилось, пауза означала то, что Хан отступила в сторону, пропуская свою клиентку вниз. Та тотчас же направилась к проводившим обыск констеблям.

Комментарии не заставили себя ждать.

– Неужели вы думаете, что я настолько глупа, чтобы хранить такие вещи у себя дома? Эй, живо повесьте картину как следует! И попробуйте только разбить хотя бы одну тарелку! Они сделаны еще до Первой мировой, им цены нет. И не смейте переворачивать диван!.. Честное слово, неужели, по-вашему, кто-то станет прятать что-то в дымоходе? Книгу с вырванными страницами? Нет, это уму непостижимо! Что, скажите, можно спрятать в кочерге?

Барбара решила, что констебль, по всей вероятности, задумался о том, зачем нужна кочерга, а не о том, что в ней спрятано. Однако на всякий случай заглянула в гостиную.

– Можете возмущаться сколько угодно, миссис Голдейкер, но тем самым вы лишь замедляете процесс. В конце концов, обыск затянется на весь день, – предупредила девушка хозяйку дома. – Не проще ли будет помолчать?

Она отметила, что Каролина принарядилась, как будто собралась на выход: на ней была длинная юбка, мягкие сапоги, просторный пуловер, призванный скрыть отсутствие талии, и в довершение ко всему – красивый шарф. В этом своем наряде она дала бы фору даже Доротее Гарриман. «Да, но что Голдейкер хочет им сказать?» – подумала Барбара. То, что она занятая женщина, чей рабочий день прерван вторжением легавых, или же это просто визуальная приманка, цель которой – отвлечь полицейских от их занятия?

– Что, собственно, вы ищете? Нежели вы считаете, что я настолько тупа, чтобы хранить дома улики преступления, при условии, конечно, что я его совершала? – кипятилась Каролина. – Вот что я вам скажу – если вы захотите меня выслушать. Если вдруг вы что-то найдете…

– Миссис Голдейкер! – Равита предприняла героическое усилие взять ситуацию под свой контроль. – Поймите, в присутствии полиции любые ваши слова…

– Меня не предупредили, – возразила ее клиентка. – Я смотрю телевизор и поэтому хорошо знаю свои права. У себя дома я могу говорить что угодно, что и намерена делать.

Барбара собралась было продолжить обыск, однако не устояла перед соблазном узнать, что будет дальше. Один из констеблей уже шагал к лестнице, что вела на второй этаж.

– Продолжайте, – сказала сержант Каролине, стоя в дверном проеме.

– Миссис Голдейкер, – грозным голосом произнесла адвокат, после чего повернулась к Барбаре. – Я предупреждала вас не провоцировать ее.

– А почему вы считаете это ненужным? – поинтересовалась Хейверс.

– Прошу вас, продолжайте заниматься своим делом, а когда закончите, немедленно покиньте помещение, – потребовала Хан.

– Я должна кое-что сказать, – сообщила ей Каролина. – И меня никто не остановит, ни вы, ни кто-то другой. – Адвокат не ответила, и она торжествующим взглядом посмотрела на Барбару и продолжила: – Здесь ничего нет. Вам это понятно? Ни он, ни она не настолько тупы, чтобы хранить у себя то, чем они воспользовались. И даже если они оба умственно неполноценные, им все равно хватило бы ума не держать это в ее доме. Да-да, именно там вы и должны проводить свой обыск.

– Приму к сведению, – кивнула сержант.

– У вас же есть на это ордер? – не унималась хозяйка дома. – Потому что если вы заявились сюда, не имея планов продолжить обыск у нее, то тогда вы еще глупее, чем…

В следующий момент входная дверь открылась. На пороге вырос Уинстон и кивком дал понять, что им с Барбарой нужно поговорить наедине. Извинившись перед Каролиной, та попросила второго констебля завершить обыск гостиной, а сама направилась в кухню и, выйдя через черный ход в сад, присоединилась к напарнику.

– Мы управились за пару минут, Барб, – сообщил он ей. – Там практически ничего нет. Почти все в фабричной упаковке. Мы исследовали содержимое холодильника, вынули поддоны из печи, взяли для анализа все, что уже было вскрыто.

– И никаких отставших половиц? – спросила его напарница. – А чердак, дымоходы, сейф, подозрительные чуланы?

Нката покачал головой.

– Ничего. И я вот что скажу: вряд ли кто-то стал бы хранить у себя такую опасную вещь.

– При условии, что владельцу известно, насколько она опасна.

– Они должны это знать, иначе ведь и самим недолго сыграть в ящик. Нет, Барб, не там мы ищем, если ты хочешь знать мое мнение. Мы можем набить сколько угодно пакетов и свезти их все в лабораторию. Но доказательство того, кто это сделал, надо искать там, откуда все берется в деле.

– И что же это такое?

– Слова. Что было написано, что прочитано, что сказано, что записано, что услышано. Потому что с самого начала были слова. Спроси меня, и я скажу – ответ нужно искать в квартире Клэр, где он и был с самого начала.

– Вот и инспектор так думает. В данном случае это слова Сумали.

– Ну и?.. – произнес Уинстон.

Барбара не стала с ним спорить. Однако они вновь оказались в ловушке вопросов. Девушка принялась мысленно вертеть слова и так, и этак, пытаясь понять, какая от них польза расследованию.

В конце концов она пришла к выводу, что, кроме обыска дома и пекарни на предмет следов азида натрия, действительно, есть и другой путь – и более того, у них уже имеется готовый ордер, чтобы пойти этим путем.

– В таком случае, выносите все компьютеры, – распорядилась Хейверс. – По крайней мере, тот, что стоит в рабочем кабинете пекарни. Возможно, в доме будут и другие. А еще у Каролины есть ноутбук. Если нам нужны слова, можно обратиться прямо к первоисточнику. Посмотрим, куда он приведет нас, кроме ее электронной писанины.

Нката кивнул:

– Да, так и сделаем.

– Правда, на это уйдет уйма времени, Уинни, – предупредила его Барбара. – По крайней мере, не один день и даже не два.

– Можно подумать, у нас есть выбор, – ответил ее коллега. – Знаю, тебе в затылок дышит начальство и требует результатов. Но что еще у нас есть, Барб?

– Как ты сам сказал, ничего. Будем надеяться, что нам повезет с компьютерами.

Фулхэм, Лондон

Линли приехал домой к Рори Стэтем примерно в половине второго, проделав перед этим путь от зоопарка почти через весь Лондон с Арло на пассажирском сиденье. Он не видел Дейдру, да и не ожидал ее увидеть. Когда он позвонил ей, чтобы сказать, что хозяйку пса выписывают из больницы, ветеринар доложила, что ее ждет «зверский» день – зверский во всех отношениях, добавила она с усмешкой: вот-вот должна родить жирафиха, а также зебра. Но она постарается собрать вещички Арло и оставить их у себя в кабинете, а самого пса ему передаст ее ассистентка.

– Нам будет его не хватать, Томми. Он такая лапочка, – сказала Трейхир. – Что опять-таки наводит меня на мысль, что я должна завести собаку. Или что-то еще.

Томас не стал уточнять, что именно. Ему было неприятно думать, что это «что-то еще» означает его самого.

В Фулхэме, как только он свернул на улицу, где жила Стэтем, Арло приподнял на слоновий манер свои висячие уши, что в его собачьем мирке значило ожидание. Пушистый хвост начал отбивать мелкую дробь. Как только Линли, припарковав машину, вышел и открыл дверь со стороны пассажирского сиденья, пес пулей выскочил вон и помчался к нужному дому, добежав до которого взлетел на крыльцо.

Инспектор, неся собачий скарб и кое-что из вещей Рори, пошел следом. Подойдя к двери, он локтем нажал на звонок, хотя одного веселого лая Арло было достаточно, чтобы его хозяйка или ее сестра впустили их в дом. Не успела дверь еще толком открыться, как пес уже юркнул в подъезд и со всех ног бросился вверх по лестнице. Линли вошел вторым и закрыл дверь за собой.

Сверху донеслись радостные звуки взаимных приветствий – смех Виктории, собачий лай и голос Хизер: «Входите, оба!» Когда полицейский поднялся к дверям квартиры, дверь в нее уже была открыта. Рори, хохоча, лежала на полу, а Арло обнюхивал ее, лизал, бегал вокруг нее кругами и снова лизал ей лицо.

Гостиная была уставлена коробками с материалами, которые до этого изъяли эксперты. Сестра хозяйки была занята тем, что возвращала вещи на место – в кухню, в ванную, в спальню. Виктории же было велено сесть на диван и развлекать гостей. Та, правда, была далеко не в восторге от этого предложения. До прибытия Линли она, судя по всему, работала за письменным столом, разбирая накопившуюся почту и приводя все в порядок, и как только Томас вошел, возобновила это занятие.

Инспектор отметил про себя, что окно в гостиной починили. Впрочем, другие признаки бесцеремонного вторжения Барбары Хейверс в квартиру Рори тоже были убраны. Раздвинутые шторы впускали солнечный свет. Как только Арло убедился, что Рори на полу – это та самая Рори, его хозяйка, он подошел к пятну света на ковре. Обойдя его четыре раза, песик придирчиво его обнюхал, после чего с громким вздохом улегся погреть бока.

Поставив собачьи принадлежности на пол, Линли закрыл дверь и извлек из вещей Арло две пачки бумаг, которые захватил с собой из своего кабинета: письма Клэр и стопку фотографий ее последнего отдыха вместе с Фионой. Подойдя к сидевшей за столом Стэтем, Томас вернул ей письма и фото. Женщина посмотрела на них, а затем подняла глаза на него.

Рядом со столом стоял табурет, и гость подтащил его ближе. Из кухни показалась Хизер. Спросив у Линли, не хочет ли он чаю, она покосилась на фото и письма. Томас тотчас же решил, что непременно переговорит с ней. Сестра Виктории кивнула и снова исчезла в кухне, а вскоре крикнула оттуда, что поставила вариться яйца для сандвичей, но ей нужен еще майонез и хлеб, «не говоря уже про салат и помидоры, которые тоже пригодились бы». Так что, если инспектор с Рори не против, она выскочит на пару минут в магазин, сообщила Хизер, и пусть Линли, если он никуда не торопится, дождется ее возвращения.

Когда сестра ушла, хозяйка дома быстро просмотрела снимки. Полицейский уже изучил их, причем не раз, и знал, что она сейчас видит: ее последние дни с Фионой. Рори медленно, одно фото за другим, положила их лицом вниз на стол. Томас ждал. В конце концов женщина придвинула их к письмам Клэр и посмотрела на обе стопки, как будто сравнивала, что говорит каждая из них о ней самой и о ее отношениях с обеими женщинами.

– Я любила Фиону, инспектор, – честно призналась она. – Отношения были непростыми, но я ее любила.

– Я так и думал, – сказал ей Линли. – Я знаю, что все люди разные. Конечно, было бы проще, если б мы были одинаковыми. Люди – они хорошие и плохие, простые и сложные, счастливые и печальные, пугливые и смелые. В них все перемешано. Мы учимся воспринимать человека как совокупность противоречий, ибо они – части единого целого, и именно это целое мы любим в моменты, когда кто-то предстает не таким, каким мы хотели бы его видеть.

Рори пристально посмотрела на него.

– Вы довольно необычный полицейский. Подозреваю, я не первая вам это говорю.

– Смотрю, вы знаете толк в полицейских, – пошутил Томас.

Его собеседница усмехнулась.

– Есть такое.

Она провела пальцем вдоль края конверта, в котором лежали письма Клэр. Их уголки торчали наружу, и, судя по их виду, можно было предположить, что этот жест был для нее привычным, что она делала так и раньше, как будто размышляя о том, что на самом деле они хотят ей сказать.

– Мы расстались на несколько месяцев, – вздохнула она. – Фиона и я. Кстати, так уже бывало. Мы то ссорились, то сходились снова. А потом отправились в Испанию, попробовать залатать наши отношения. Мы… в те последние дни мы были с нею счастливы. – Взгляд Стэтем был устремлен в стол. Судя по ее лицу, произнося эти слова, она перенеслась в те блаженные дни.

Немного помолчав, она заговорила снова:

– Вместо нее я спасла себя. Вряд ли я когда-либо смогу это забыть. Не выпрыгни я из окна, она была бы жива.

Линли задумался о том, что читал и слышал о том случае. То, что сейчас говорила Рори, было естественной реакцией на тот ужас, который она пережила. И она слишком строго судила себя.

– В такие моменты, – сказал ей инспектор, – трудно предвидеть, кто и как поведет себя. Наш жизненный опыт бессилен подсказать нам, как правильно поступить, когда посреди ночи рядом с вашей кроватью возникает кто-то, кто готов напасть на вас. В таких ситуациях не до рассуждений о том, что хорошо, а что дурно. Нами движет инстинкт самосохранения.

– Вы сами знаете, что говорите неправду, – сказала Виктория, посмотрев ему в глаза. – Примером тому – поведение солдат в бою.

– Согласен, – произнес Линли. – Просто солдаты делают это каждый день и по всему миру. Но их к этому готовили. В отличие от вас.

Рори снова притихла. На лице ее застыла печать скорби.

– Я долгие годы пыталась убедить себя, что тогда я выпрыгнула из окна лишь затем, чтобы позвать на помощь. Я так и говорила, в том числе и в суде. Но дело в том, что ни о какой помощи не могло быть и речи. Наша вилла стояла на отшибе. Собственно, поэтому мы ее и выбрали. Чтобы нам никто не мешал. Чтобы были только мы, море, солнце и пляж. Ни телефона, ни Интернета, мобильник вне зоны действия сети. На мили вокруг ни души, и я знала это, когда выпрыгивала из окна. Я, спотыкаясь, плутала во тьме, в кромешной тьме, какая бывает только вдали от городов. В нескольких ярдах от нашего домика был небольшой обрыв, и я упала с него. Поэтому онне нашел меня в темноте – он где-то обронил фонарик. Вот так все и было. Благодаря потерянному фонарику одна женщина осталась жива. Та, которая должна была умереть.

Томас подался вперед.

– Вы замалчиваете один существенный момент. Насколько я помню, преступник нанес вам множественные колотые раны, и вы истекали кровью. Вас изнасиловали и избили. Вы не можете замалчивать это, потому что это было. Согласен, вы добрались до окна и выпрыгнули в него, чтобы спасти свою жизнь. Но вы спаслись не только как жертва, но и как свидетельница, и благодаря вам преступнику было не уйти от правосудия. Вы остались живы, и остались улики. Вы смогли выступить в суде. Вы правильно поступили, мисс Стэтем. Вы сделали то единственное, что можно было сделать.

Рори вновь перевернула фотографии лицом вверх и принялась перебирать их, пока не нашла ту, которую искала. Она не стала поворачивать снимок, чтобы Линли было удобнее его рассмотреть. Но даже так, в перевернутом виде, ему была видна крошечная вилла – заветная мечта любого британца, который собрался провести отпуск в теплых краях. Увитые цветущей бугенвиллеей стены, пестреющие средиземноморской растительностью клумбы… На шезлонге отдыхает женщина, в которой он узнал Фиону Рис, в бело-голубом льняном платье, широкие поля шляпы закрывают ее лицо, на стройных ногах – сандалии. В руках – бокал белого вина, который она приподняла в салютующем жесте.

– Тот вечер был удивительно теплым, – пояснила Стэтем. – Мы оставили окна открытыми настежь. Он беззвучно подкрался и…

Она быстро перебрала еще несколько снимков, на которых был запечатлен интерьер дома и его поистине домашний уют: декоративная плитка, идеально белые стены, симпатичная мебель, вазы с цветами…

– Сначала, – тихо сказала Виктория, – вам на ум приходит то, что вам вбили в голову, вернее, что вбили в голову многим женщинам. Если не оказывать сопротивления, если не раздражать, если покориться… не то будет еще хуже… Но стоит подумать о том, сколько женщин поступили точно так же, но это их не спасло… как в вас что-то восстает. Вы говорите себе, что нет, вы не последуете их примеру. Думаю, именно это случилось и с Фионой. Она не собиралась сдаваться, хотя я просила ее этого не делать. «Фиона, не надо», – сказала я ей. Но он поднес нож к моему горлу и сумел привязать мне одну руку к столбику кровати. И она… – Рори на миг умолкла, как будто размышляя над собственными словами. – Нет, – продолжила она, – моя рука не была привязана. Он использовал ремень, такой узкий и тонкий ремешок, какими торгуют на рынках. Обычно женщины вставляют такие в брюки или в юбку. И он пробил в нем новые дырки, чтобы потуже затянуть. Он явно уже набил на этом руку. «Я серьезно», – сказал он по-английски, а значит, знал, что мы англичанки. Он явно следил за нами, выжидал момент, пока мы голышом загорали на террасе, пока голышом гуляли вокруг нашей виллы, уверенные в том, что нас никто здесь не видит.

Устроившийся на другом конце комнаты Арло как будто уловил настроение хозяйки, потому что поднялся с места и подошел к ней. Встав на задние лапы, он положил передние ей на колени. Она же нагнулась к нему и прижалась щекой к его голове.

– Он сказал Фионе: «Я ее зарежу», – и сдержал свое слово. Не просто провел кончиком ножа, а полоснул мне по груди, – продолжила она. – Потекла кровь. Если вы думаете, что это остановило его от того, что он хотел со мной сделать, то вы ошибаетесь. Фиона бросилась к двери спальни, по всей видимости, чтобы найти что-то острое, но он настиг ее. Но не стал ее резать. Он стал ее избивать. До меня доносились глухие удары его кулаков, хруст костей, ее стоны и плач, она плакала и стонала от боли. Он сломал ей ключицу, нос, три ребра, после чего изнасиловал. Затем он снова принялся ее избивать, и еще раз изнасиловал, а потом я услышала, как звякнул, упав на пол, нож. Между ними завязалась борьба. Бог свидетель, у нее еще были на это силы, но дотянуться до ножа она не смогла. Он поднял его первым, и мне было слышно, что он делает с ней. А потом он оставил ее лежать на полу. Я решила, что она мертва. Теперь уже неважно, подумала я. И тогда он снова вернулся ко мне.

– Я всячески вам соболезную, – сказал Линли. – Но выслушайте меня. Вам не нужно винить себя в том, что случилось той ночью.

– Он принялся насиловать меня. Сколько раз? Не знаю. Четыре? Пять? Какая теперь разница… Мне и тогда так казалось, ведь Фиона мертва. Вот только… она не была мертва. Один бог ведает, как такое возможно, но она была жива. Она сумела подняться с пола и набросилась на него – где только она взяла силы? – потому что он занес нож, он хотел… он хотел воспользоваться им внутри меня…

Томас встал с табурета. Ни разу в жизни ему еще не было так стыдно за то, что он мужчина.

Рори расплакалась и, похоже, даже не заметила, что плачет. Полицейский обошел стол и встал рядом с ее стулом, а затем опустился на колени и взял обе ее руки в свои, как будто пытался облегчить ее боль. С какой радостью он стер бы из ее памяти эти мучительные воспоминания, которые, похоже, будут преследовать ее до конца дней!

– К этому моменту она была уже очень слаба. Потеряла слишком много крови, – Рори говорила все тише. – И все равно она бросилась на него. Он замахнулся на нее ножом. И в этот момент ремень, которым я была привязана к кровати, лопнул. Он выронил нож. Фиона потянулась за ним, но у нее практически не осталось сил… в то время как он… он был полон решимости довести свое черное дело до конца, как будто в него вселилась некая темная сила, делавшая его сверхчеловеком, способным одолеть двух женщин, которые, по идее, совместными усилиями вполне могли бы…

– Нет! – перебил ее Линли, но Рори его не слушала.

– Он снова бросился на Фиону и вырвал у нее нож, а ее саму толкнул на пол. А потом я услышала, как нож вонзается в ее тело. Я до сих пор слышу этот звук, инспектор. Как будто мясник рубит мясо. И тогда я выпрыгнула из окна. Я бросила ее на растерзание. Я сказала себе, что буду звать людей на помощь, но я не знаю, так ли это, и никогда не узнаю. Потому что, когда он избивал ее, когда убивал, я пряталась от него, и от этой правды никуда не деться. Равно как и от того, что Фиона пыталась спасти меня, в то время как я не смогла сделать этого по отношению к ней.

Инспектор поднялся на ноги и поднял вслед за собой Стэтем, чтобы увести ее от стола, от фотографий, от всего, что в ее сознании было связано с той ночью. Нет, он прекрасно понимал, что если подведет Рори к балконной двери, если распахнет ее и выведет женщину на балкон, с которого открывался вид на заурядную лондонскую улицу, это вряд ли что-то изменит. Но лучше это, чем просто смотреть на ее страдания.

– Мисс Стэтем… Рори, – сказал он ей. – Любой скажет вам, что в ту ночь вы сделали все, что было в ваших силах. Да-да, то единственное, что было в ваших силах. Думаю, что и Клэр Эббот говорила вам это не раз.

– Говорила, – еле слышно прошептала редактор.

– Поэтому поверьте мне. Как-никак я полицейский и знаю, что говорю. Прошу вас, выслушайте меня, хорошо? – Рори кивнула. – Люди… Клэр… все скажут вам, что вы поступили правильно.

Виктория локтем вытерла глаза. Жест был таким подкупающе-детским, что у Томаса защемило сердце. Ему хотелось сказать ей, что ее все любят, что на ее месте любой поступил бы точно так же, что жизнь продолжается, а это самое главное. Увы, он знал: хотя с момента убийства Фионы прошло уже несколько лет, Рори предстоит пройти еще много миль, прежде чем она простит себя за то, что поступила, как любой человек.

– Обычно люди думают, что все так легко и просто, – сказала она. – Что, если понадобится, обидчика можно убить. Ведь вас двое, а он один. Даже сейчас люди смотрят на меня, и я вижу это в их глазах. Ведь вас же было двое, так почему же вы не смогли взять ситуацию в свои руки? У меня же нет ответа на этот вопрос.

– Его нет ни у кого.

– Я пытаюсь убедить себя, что у меня был шок. Что я собиралась звать на помощь. Я говорю себе, что от ужаса не понимала, что делаю. Чего только я себе не говорю! Увы, от правды никуда не уйти. Я бросила ее ему на растерзание. Дала ему возможность прикончить ее, как будто она была… нет, даже не собакой. Я бы никогда не позволила сотворить такое с собакой.

Инспектор не знал, как на это ответить, и поэтому смог лишь пробормотать:

– Прошу вас, не надо…

Нет, он знал, что такое потерять от рук убийцы близкого человека и потом тащить на себе бремя ответственности и не менее тяжкое бремя вины за то, что остался жить. В случае Рори все было гораздо сложнее – к стыду и раскаянию примешивались сложности ее отношений с Фионой. В отличие от нее, он потерял любимую жену, которая даже в самые последние мгновения своей жизни, когда она, истекая кровью, лежала на ступенях их дома, знала, что любима. Это служило Томасу пусть слабым, но утешением, за которое он цеплялся в минуты отчаяния. Увы, Стэтем была лишена даже этого. И он был бессилен ей хоть чем-то помочь.

Она повернулась к нему и даже выдавила из себя улыбку.

– Вам так кажется, инспектор. Клэр тоже так казалось, как и в ваших глазах, я была жертвой. Но в моих собственных? Этого я никогда не узнаю. Я поверила, что, если она хочет меня, если я могу сделать ее своей…

– Вы о Клэр?

– Да. Cумей я – называйте это как хотите – сумей я ее переубедить, это означало бы прощение.

– Но разве это было не то же самое, что попытаться вывести ваше собственное определение «я» из маловероятного? Или еще хуже, невозможного?

– Вы правы, – согласилась женщина. – Хотя это мало что меняет.

Шафтсбери, Дорсет

Барбару лихорадило. От нетерпения ей не сиделось на месте. Девушка ощущала, как оно буквально разливается по ее телу. Чему у нее имелось двоякое объяснение: либо ее клетки срочно требовали никотина, либо они с Нкатой вышли на финишную прямую. Она решила проверить первую версию, для чего вышла на крыльцо дома Клэр Эббот, где тотчас же попала в объятия свежего северо-восточного ветра, колыхавшего ветки кустарника в саду за домом. Здесь сержант зажгла сразу две сигареты и выкурила обе с гораздо более сильным кайфом, чем Нката счел бы приемлемым, будь он с ней рядом. Увы, даже наполнив легкие никотином, особой разницы в своем состоянии она не заметила. Из чего следовало, что ее инстинкты не ошибались, подсказывая ей, что они на верном пути, и путь этот ведет Каролину Голдейкер за решетку. При условии – Хейверс это знала, – что они сумеют представить все улики и доказательства так, что королевским прокурорам будет не к чему придраться. Одно дело полиция – тем ничего не стоит арестовать Каролину и посадить ее в кутузку. И совсем другое – убедить прокуроров. В противном случае эта особа уже на следующий день вернется домой, а полицейским придется в очередной раз расхлебывать кашу, доказывая свою правоту.

Так что проблемы наверняка будут. К сожалению, пока все имеющиеся в распоряжении полиции улики – косвенные. Если только они не выйдут на тех, кто собственными глазами видел, как Каролина Голдейкер подмешивала в зубную пасту азид натрия, как она паковала вещи Клэр, как «забыла» положить ей в чемодан зубную пасту, – им никогда не отправить эту гадину под суд.

Нет, конечно, бывало, что убийц привлекали к суду на основе лишь косвенных улик. Но когда такое случалось, этих улик было более чем достаточно. По тому, как Барбара представляла себе расследование, получалось так: чтобы выдвинуть против Голдейкер убедительные обвинения, требуется сделать пять вещей. Доказать, что она имела доступ к азиду натрия, найти доказательства тому, что ей было известно про разговор Клэр и Сумали, выявить в этом разговоре нечто такое, чего было достаточно, чтобы подтолкнуть помощницу Клэр на путь ее убийства, лишь бы та не сделала это достоянием гласности, укрепить связь между Каролиной и азидом натрия и обнаружить само вещество – желательно в доме Каролины.

Если честно, Хейверс была вынуждена признать, что последнее крайне маловероятно. Столь же маловероятно было и то, что яд обнаружится среди веществ, которые они изъяли из дома и пекарни. Увы, им не оставалось ничего другого, как искать улики в письменном слове. Впрочем, так они с Уинстоном и решили, обыскав пекарню с домом.

С этой целью Нката отвез оба компьютера – домашний и из пекарни – в управление полиции Дорсета, где ему в помощь выделили двух техников. В одиночку ему было просто не справиться с этой монументальной задачей. С этой же целью Барбара вернулась в дом Клэр. Она как раз завершила вторичный обыск ящика письменного стола писательницы – кто знает, вдруг в первый раз она пропустила что-то важное, что способно стать очередным звеном в цепочке косвенных улик? – когда зазвонил ее мобильный.

Звонил Линли. Инспектор хотел знать, как идут их дела. Сержант понимала: то, что они добились ордера на обыск, безусловно, его впечатлит, а вот результаты самого обыска – вряд ли. Она постаралась сделать хорошую мину при плохой игре.

– Мы вывезли оттуда все, в чем только можно спрятать азид натрия, – сказала девушка. – Сейчас все это на пути в лабораторию. Однако, сэр, мы с Уинни предполагаем, что анализы ничего не выявят.

– А вот это уже не самая лучшая новость, – сказал Томас. – И каковы ваши дальнейшие планы?

– Мы пытаемся выстроить убедительную цепочку улик от Каролины к азиду натрия. Такую, которой было бы достаточно, чтобы упечь ее за решетку, как только мы найдем подтверждение тому, что она знала: в руки Клэр попал компромат.

Правда, Барбара умолчала об одной вещи: лично ей показалось довольно странным, что, обнаружив это, Голдейкер не написала Клэр ни строчки, хотя раньше она едва ли не ежедневно забрасывала ее письмами на самые разные темы. С другой стороны, была в этом и своя логика. Если Каролина решила, что ей ничего другого не остается, кроме как убрать Клэр, чтобы та не выдала ее тайну, зачем писать какие-то письма?

– Уинни забрал компьютеры в управление, – поспешила добавить Хейверс. – Так что – да, мы снова работаем поодиночке, но…

– В данный момент это не проблема, – перебил ее Линли, после чего добавил: – Азид натрия можно запросто заказать по Интернету.

– Черт, ну кто бы мог подумать!..

– Так что пусть Уинстон проверит и это. Кстати, я поговорил с Рори Стэтем.

Томас добавил, что, по словам Рори, Клэр была готова предать гласности любую подробность – даже если та опорочит Каролину, – лишь бы только защитить собственную книгу и продолжить работу над ней.

Барбара задумалась.

– Вся эта история про то, как Каролина наблюдала за сыном, когда тот играл с самим собой… Лично мне кажется, что такая подробность способна опорочить ее, инспектор.

– Это каким же образом? – уточнил Линли.

– Матери так не поступают…

– Нет, в суде это не пройдет. И ничего нам не дает. Это лишь чьи-то слова, которые пересказал кто-то еще. Опираться на них, требуя ордера на арест…

– Но ведь Каролина все равно не узнает?

– О том, что это недопустимо? Может, и нет. Однако, поверьте мне, ее адвокат быстро все раскусит. К тому же то, что рассказала Сумали про Каролину и ее сына, не дает никаких оснований называть ее убийцей. Мы имеем вторую жену, которая обвиняет первую в чем-то таком, чему у нас нет никаких доказательств. А вдруг они друг друга терпеть не могут, откуда нам знать? Нет, этим мы не залатаем никаких дыр, даже если вам кажется, что это возможно. Нужно найти какое-нибудь убедительное доказательство. Вот только я не могу сказать, сколько у вас еще есть на это времени. Я и так каждый день рисую перед Изабеллой картины…

Изабелла, подумала Барбара. Вечно эта Изабелла.

– Боюсь, я не смогу долго расписывать ей, как прекрасно движется дело в Дорсете. Она наверняка поинтересуется, когда же будет произведен арест, – предупредил ее Томас. – И что я тогда ей скажу?

– Скажите ей, что мы с Уинни уже на пути к цели.

– Ага, и она спросит, сколько еще этот путь займет.

– Верно. Убедили. Я все поняла. Скажите, что двадцать четыре часа.

Это, конечно, была откровенная ложь, но что еще оставалось делать?

– Хорошо, так и скажу. Вы же не подведите.

С этими словами инспектор положил трубку. Барбара негромко выругалась. Как же чертовски трудно искать что-то, когда сам не знаешь, что ищешь!

Она повернулась к столу Эббот. Если в этом столе или в самом кабинете хранится нечто такое, что позволит им надеть на Каролину наручники, она должна посмотреть буквально на каждую мелочь в этой комнате не глазами полицейского, а глазами помощницы Клэр, решила сержант. И постараться увидеть причину, подтолкнувшую ее к убийству работодательницы.

Завершив исследование содержимого в ящике письменного стола писательницы, Барбара в очередной раз осталась с пустыми руками. Затолкнув ящик назад, она подошла к книжным полкам, где принялась вынимать и перетряхивать книги, сама толком не зная, что может из них выпасть, однако надеясь, что это будет нечто ценное. Увы, ни из одной из них так ничего и не вывалилось. Хейверс не нашла вообще ничего, не считая пометок на отдельных страницах некоторых из книг, которые она уже видела раньше и которые ничего не докажут королевским прокурорам. Клэр Эббот была из разряда читателей, которые содержат книги в образцовом состоянии.

Осмотр полки с папками тоже не дал ничего нового. Не обнаружилось и подозрительных сообщений на автоответчике. И хотя список звонков Фрэнсиса на мобильный телефон писательницы и ее звонков ему вполне мог попасть на глаза Каролине, что та подумала про эти звонки – оставалось предметом домыслов.

Завершив свои безуспешные поиски, Барбара плюхнулась в рабочее кресло Клэр и тупо уставилась в пространство перед собой. На столе стояли два подноса – один для входящей, другой для исходящей корреспонденции. Первый был пуст, во втором лежали какие-то бумаги. Девушка задумчиво потянулась к ним. Это оказались письма, на которые, очевидно, был написан и отправлен по почте ответ. Копии этих ответов были прикреплены к каждому конверту, а сами конверты, по всей видимости, ждали своей очереди в архив.

Сержант еще раз посмотрела на письма и ответы к ним: это были просьбы об интервью или лекции, предложения временной работы из разных университетов, приглашения на конференции, предложения стать членом того или иного комитета… Барбара прочла пяток таких писем и ответы на них, прежде чем до нее дошло, как последние появлялись на свет. Внизу каждой страницы, под подписью, стояли инициалы КЭ/кг. Клэр Эббот и Каролина Голдейкер, решила Хейверс. Письма составляла Клэр, но печатала их Каролина.

Отлично, подумала девушка. Голдейкер печатала под диктовку. Занятие, вполне подходящее для личной помощницы. Вот только Каролина начинала у Клэр отнюдь не в роли личной помощницы. Интересно, тогда хозяйка тоже диктовала ей ответы на письма или же их содержание сообщалось ей каким-то иным образом?

Открыв другие ящики стола – те, что не были на замке, – Барбара обнаружила в верхнем ответ на свой вопрос. Среди его содержимого валялся цифровой диктофон, правда, мертвый, как попавший под колеса барсук. Хейверс порылась в ящике, в надежде откопать батарейки, но увы. Тогда она отнесла его в кухню и там тоже прошлась по ящикам. В любой кухне есть ящик, набитый всякой всячиной. Оставалось лишь надеяться, что у Клэр в таковом найдутся новые батарейки.

Так оно и было. В куче всяких домашних мелочей затесалась упаковка из трех алкалиновых батареек.

Барбара взяла их собой в кабинет, и вскоре цифровой диктофон заработал снова. Девушка нажала кнопку «Воспроизведение», и прибор тотчас же заговорил хрипловатым голосом Клэр:

– Письмо университету Восточной Англии… Черт, где же оно? А! Нет. Прошу прощения. Оно где-то на моем столе. Ты не поищешь? Оно еще начинается: «Уважаемая профессор как-ее-там, я получила ваше…» и так далее, и тому подобное. Сообщи ей, что я, конечно, польщена ее приглашением выступить перед любой группой, о которых она меня просила, однако в данный момент обстоятельства сложились таким образом, что… Остальное, думаю, ты напишешь сама. Добавь несколько строчек, что я, мол, могла бы выступить у них чуть позже в этом году или же весной следующего года. С уважением, ну и так далее.

Хейверс нахмурилась. Начало не слишком вдохновляющее, что и говорить. Она посмотрела на диктофон. Впрочем, на крошечном экране высвечивались и другие записи, и она снова нажала кнопку «Воспроизведение».

Снова послышался голос Клэр, диктовавший письмо в точно такой же несерьезной манере, что и первое. Правда, этому посланию предназначено было улететь в Америку, в Остин, штат Техас, где должна была состояться конференция, разоблачающая коварные покушения американского законодательства на право женщин на самоопределение.

Да, это точно по части Эббот, подумала Барбара. Неудивительно, что та приняла предложение, сказав по этому поводу следующее: «Пусть свяжутся с моим пресс-секретарем. Напиши, что, мол, я очень заинтересована, добавь огромное спасибо и все такое прочее».

Третье письмо тоже было в таком же ключе, а вот четвертого не оказалось. Хейверс вздохнула, выругалась себе под нос и протянула руку, чтобы выключить чертов гаджет. Увы, она зацепила пальцем не ту клавишу, что было неудивительно, учитывая размеры прибора. На дисплее тотчас высветились еще две дорожки. Как оказалось, девушка прослушала лишь дорожку А, но там были еще В и С. На В ничего не оказалось, и Барбара переключила диктофон на дорожку С. Судя по экрану, на этой дорожке имелись какие-то записи.

Вновь раздался голос Клэр. Правда, на сей раз это было не письмо, а что-то вроде размышления вслух, которое начиналось так:

– Я только что вернулась от Сумали Голдейкер и хочу записать все на диктофон, прежде чем подробности вылетят у меня из головы. Бумажную копию можно будет сделать позже. Я плохо запоминаю, если не могу делать пометки или включать диктофон, но таково было ее требование, и я была вынуждена подчиниться. Ну, хорошо. Ближе к делу. Мне нужно будет снова поговорить с Карен Глобус, причем на этот раз куда более откровенно.

Вслед за этим вступлением последовал подробнейший отчет о разговоре с Сумали – сначала о телефонном звонке этой женщине, затем вновь о ее требовании ни в коем случае не вести никаких записей, после чего последовала собственно сама история про Уилла – та самая, которую миссис Голдейкер поведала инспектору Линли. Правда, в разговоре с Клэр Сумали упомянула две подробности, которые опустила в разговоре с Томасом:

– Следующий момент – это, скорее, мое предположение, но все возможно. Судя по всему, Уилл сказал ей, что иногда Каролина помогала ему, хотя один только Бог ведает, что это значит на самом деле. Потому что надо ли помогать парню выпустить пар? По-моему, такие вещи получаются сами собой. Даже двухлетние суют руки в брюки, чтобы просто пощупать, что там у них. Но она сказала что-то про десять или одиннадцать лет – именно в этом возрасте Каролина показала, что ему нужно, и даже помогла это сделать. Это якобы было призвано помочь ему справиться с речевым расстройством. Ну хорошо, трудно сказать, то ли это «лечение» пришло в голову ей самой, то ли она последовала рекомендации врача. Но самое отвратительное в том, что она наблюдала за ним и, по его словам, получала от этого удовольствие, и даже помогала ему, что наводит на мысль о том, что это не просто материнская забота о здоровье ребенка. По словам Сумали, Уилл говорил об этом без всякого стеснения. Нет, глазки у него слегка бегали, но в целом никакого стыда. Скорее, как будто бы ей показалось, что за его словами крылось нечто еще. Что-то вроде вызова; он словно влепил ей пощечину и наблюдал, какова будет ее реакция. Но она не знала, как ей поступить, и потому решила молчать – мол, так будет лучше. По ее словам, когда он признался ей, ему было лет четырнадцать-пятнадцать. Он мог ей солгать? Думаю, что да. Тем не менее настораживают такие слова, как «получает удовольствие» или «ей нравится». «Ей нравится наблюдать», – сказал он. И, разумеется, слово «помогает».

Эббот шумно вздохнула и стала диктовать дальше:

– Все глаголы, как один, в настоящем времени. Сумали была в этом уверена. Просто не находила этому объяснений. Иногда мальчишки любят шокировать. Впрочем, девочки тоже. Типа, «сейчас посмотрим, как вы отреагируете на то, что я вам скажу». Но эти ее страдания, которым не видно конца, столь же острые, что и в тот день, когда его не стало… слезы, стенания, зубовный скрежет всякий раз, стоит кому-то упомянуть его имя? С чем мы имеем дело? Сформированная реакция? Кстати, мне же на заметку: посмотреть еще разок у Фергюсона. И еще, обязательно поговорить с Чарли. Братья были близки. Можно предположить, что Уилл намекнул брату о том, что рука матери бывает в его штанах. Или же Чарли мог заподозрить нечто неладное между матерью и братом… Нет, нужно непременно поговорить с ним. Что называется в лоб действовать нельзя – например, спросить у нее его номер или что-то в этом роде, потому что она насторожится. Но можно попробовать посмотреть в ее мобильнике. Она вечно бросает его…

Барбара выключила диктофон. Ее тело как будто пронизывали токи. Значит, Чарли, подумала она. Старший брат. Клэр намеревалась поговорить с ним. Намеревалась рассказать ему про природу отношений между матерью и младшим сыном, его братом. Эта информация была сродни ядерной боеголовке, взорвавшейся аккурат в самом центре автопортрета Каролины Голдейкер, который та демонстрировала не только посторонним, но и второму сыну.

Вот она, недостающая улика, подумала сержант, – та, которую они так долго искали. В следующий момент ей вспомнились слова, подслушанные ночным портье в Кембридже. Одна женщина сказала: «Между нами все кончено», на что вторая возразила: «Поскольку я кое-что про тебя знаю, между нами никогда ничего не будет кончено». Первая реплика явно принадлежала Каролине – она наверняка обнаружила размышления Клэр, а обнаружив, поняла, что расстановка сил теперь не в ее пользу. На что ей и намекнула писательница. Получив в свои руки компромат на помощницу, она могла легко дать ему ход. Пока над головой Каролины висела угроза того, что Клэр все расскажет Чарли, писательница могла спокойно продолжать работу над своей книгой, двигаясь дальше по пути к славе. Чего она не ожидала, так это того, что Голдейкер убьет ее.

Шафтсбери, Дорсет

Алистер припарковал машину в обычном месте – в дальнем конце пекарни. Посмотрев сквозь ветровое стекло на кирпичный фасад здания, он перевел взгляд к окну, в которое были видны девственно чистые полки. Что ж, его помощник прекрасно справился с порученным ему делом. И все равно Маккеррон ощущал странную тяжесть. Ему не давал покоя вопрос: почему столь многое в его жизни пошло не так? Он искал объяснения в старой травме – неправильно сросшейся после перелома ноге. Травма эта не только поставила жирный крест на его мечтах сделать карьеру военного, но и вселила в него чувство собственной ущербности, которое стояло за любым из принимаемых им решений.

Но больше всего его убивала такая вещь, как «намерения». Какие бы решения, какие бы действия он ни предпринимал, им двигали исключительно благие намерения. Начиная с первых объятий с Каро на улице или даже с их свидания, когда они чуть раньше в тот же день сидели в парке на холодной мокрой скамейке, в его намерения не входило сделать кому-то больно. Наоборот, он лишь выражал свою любовь.

Несмотря на протесты Шэрон этим утром, Алистер был тверд в своем убеждении, что знает, как устроен этот мир, – гораздо лучше, чем она. Поэтому, забрав ту чертову пачку с пищевой содой из ее дома, он тотчас покатил в Шерборн, чтобы там от нее избавиться. Их разговор слегка задержал его, равно как и взгляд ее глаз, в которых застыла тревога. Мужчина тотчас же поспешил заверить подругу, что всё в порядке, что причин для опасений нет.

– Давай я сделаю это вместо тебя, – сказал он ей, и она не стала с ним спорить.

Приехав в Шерборн, Маккеррон пересек железнодорожные пути и свернул на парковку супермаркета – правда, не один, а в компании двух грузовичков, осуществлявших утреннюю доставку. Один грузовичок – воистину ирония судьбы! – вез хлеб и выпечку, второй – бумажную продукцию. Оба подъехали к разгрузочной эстакаде позади здания, отчего сам Алистер, чтобы избавиться от упаковки соды, был вынужден прибегнуть к плану «В».

Ближе всего к супермаркету располагалась железнодорожная станция, и он рванул туда. Но там уже были пассажиры, пришедшие к утреннему поезду. Разве он мог что-то выбросить в урну в их присутствии? Что вызывало к жизни план «С».

Оставив машину на стоянке рядом с вокзальчиком, мужчина задумался. С того места, где он стоял, ему была видна осенняя листва парка на другой стороне улицы. Пожалуй, это то, что ему нужно. Главное, чтобы его действия выглядели естественно.

Войдя в здание станции, Алистер купил газету и стаканчик кофе, после чего пересек улицу и зашагал в сторону парка. Здесь он неспешно прошелся по гравийной дорожке и даже пару раз остановился, будто бы любуясь эстрадой на центральной площадке. Несмотря на ранний час, в парке были и другие люди, однако все они торопились к поезду. Маккеррон был уверен, что ни один из них не запомнит его. Подумаешь, какой-то мужчина идет домой с газетой и стаканчиком кофе в руках… Правда, для пенсионера он немного молод, но разве можно что-то точно сказать в наши дни?

На равных промежутках друг от друга вдоль дорожки стояли скамейки. Алистер уже было подошел к одной из них, когда в парк вошла женщина-полицейский и зашагала в его направлении. От страха у мужчины кольнуло сердце. Он постарался, не выдав себя, проследить за ее приближением. Алистер был почти уверен: она остановится, чтобы заговорить с ним, и поэтому судорожно попытался придумать оправдание своему пребыванию в полупустом парке. Но нет. Удостоив его лишь кивком и дежурным «доброе утро», женщина бодрым шагом прошла мимо, к воротам на другом конце парка. Он последовал за ней, желая убедиться, что она нигде не остановится и не обернется на него. Вот тогда-то Маккеррон и заметил рядом с парком полицейский участок. И уже почти отказался от задуманного.

Однако в конечном итоге он заставил себя успокоиться. Его план все еще был осуществим. Вероятность того, что легавые перероют все урны с мусором в парке, ничтожна. Мужчина подошел к скамейке – та была вся в капельках утренней росы. Он нахмурился. Что делать? Выбор был невелик. Либо сесть на мокрое, либо пройти дальше в поисках другой урны, чего ему совершенно не хотелось.

И он сел, после чего с хрустом развернул газету. С газетной полосы на него смотрел наследник трона с супругой в окружении девочек-азиаток с платками на головах. В руках у одной из них был торт со свечками. Все – и наследник с супругой, и девочки – сияли в объектив улыбками. Алистер смотрел на фото и не видел его. Он прочел сопровождавшую фото заметку, не вникая в ее смысл. Мимо него в направлении станции прошагал какой-то мужчина, а затем пронеслась девушка на самокате. С ним поздоровались два владельца собак. А потом он наконец остался один.

Вытащив из кармана пачку пищевой соды, Маккеррон поднялся со скамьи. Зад его брюк был влажным. Зря я не подложил под себя часть газеты, подумал Алистер. Впрочем, пиджак довольно длинный и прикроет мокрое пятно. Неприятное ощущение придется потерпеть. Главное, никто не заметит чувака в мокрых штанах и не подумает, что бедняга обмочился.

И Маккеррон зашагал в направлении станции и автостоянки. Прямо у него на пути виднелась урна. Проходя мимо, он сунул в нее пачку, а сверху положил газету. Вся тайная операция заняла не более трех секунд.

Затем он двинулся дальше. Может, заодно зайти в супермаркет, подумалось ему. Купить для Шэрон пищевую соду. Сода всегда нужна. Вдруг ей захочется что-то испечь? Если же вдруг к ней в дом с обыском нагрянут копы, будет довольно подозрительно, если в кухонных шкафчиках будет все для выпечки, за исключением соды, без которой не испечешь ни приличного печенья, ни пирога.

Ему пришлось подождать, когда откроется супермаркет, а когда тот, наконец, распахнул двери, Алистер решил, что имеет смысл купить еще что-то из того, что он любит, но чего не заметил в припасах своей возлюбленной – мюсли, любимый сорт меда, лимонный творожок… Кстати, заодно можно прикупить бритвенные принадлежности, и раз уж он оказался здесь, то и букет цветов. Ведь какая женщина не любит, когда ей дарят цветы?

Обремененный покупками, среди которых была и новая упаковка пищевой соды, Маккеррон вернулся в Торнфорд. Войдя в дом, он окликнул Шэрон по имени.

Одетая для работы, та сидела за кухонным столом. Мужчина тотчас же вспомнил, что для нее это рабочий день. И хотя ему хотелось сказать ей, что сегодня она может забыть про работу, он знал: Холси ни за что на это не согласится. Поэтому Алистер просто вручил ей букет.

– Цветы для цветка моего сердца. А это ты, моя дорогая. – С этими словами он поцеловал ее в макушку и, поставив остальные покупки на стол, сообщил ей, что избавился от «этой штуки». – Я не скажу тебе, где я это сделал. Даже не спрашивай. Главное, что ее больше нет, и пусть о ней никто никогда не узнает. – Маккеррон порылся в пакете в поисках упаковки соды и со словами «в хозяйстве пригодится» протянул ее Шэрон.

Женщина ничего не ответила. Она уже поставила букет на стол и теперь сидела, держа в руках упаковку пищевой соды. Контейнер был круглым, и она покрутила его между ладонями, а затем, в конце концов, поднялась из-за стола и вышла из комнаты. Алистер пошел следом.

Она ведет себя как-то странно, подумал он. У нее такой вид, как будто… Маккеррон не нашел подходящего слова. Его любимая двигалась, как сомнамбула. Подойдя к стенному шкафу в коридоре, зажатому между кухней и гостиной, она распахнула его и достала оттуда контейнер с содой, который затем протянула своему гостю.

– Что это? – спросил тот.

– Алистер, я ведь тебе уже сказала. Дважды в год я чищу свои шкафы, – вздохнула Холси. – Это новая упаковка. Если у чего-то истекает срок годности, я это выбрасываю. Как я тебе тоже уже сказала.

Маккеррон не знал, что должен подумать по этому поводу, не говоря уже о том, что сказать. И предпочел промолчать. Он застыл на месте и, не проронив ни слова, смотрел на контейнер с содой.

Как и хозяйка дома, он покатал его между ладоней. В отличие от нее, мужчина перевернул его и посмотрел на срок годности. И увидел то, что и ожидал увидеть. Тот истекал еще не скоро.

– К сожалению, мы не знаем друг друга так хорошо, как я надеялась, – сказала Шэрон. – Иначе ты никогда бы не подумал… Кстати, что ты подумал? Что я пыталась отравить… кого? Каролину? Тебя? И зачем? Потому что хочу прибрать к рукам твою пекарню? Или что-то еще? Почему ты так подумал?

Алистеру как будто тисками сжали горло. Он увидел, как закрывается дверь. Мужчина знал, что должен броситься в нее прежде, чем та окончательно захлопнется, однако не мог заставить себя сдвинуться с места.

– То дерево в саду, – сказал он. – Оно затуманило мне мозги. А все из-за Каро. Живя с ней, я разучился здраво мыслить. Ну и, конечно, то дерево. Было бы так легко… Но я верил тебе, Шэр. Каждому твоему слову.

– Только не тем, которым надо, – сказала Холси.

– Я не мог допустить, чтобы с тобой что-то случилось. Ты… ты для меня все на свете. И… – Маккеррон вернул контейнер с содой на полку, с которой Шэрон взяла его. – Теперь мы с тобой можем над этим посмеяться. Как я рванул в Шерборн покупать соду, и это при том, что у тебя на полке уже стояла новая упаковка… Посмотри я внимательнее, я и сам бы ее обнаружил.

Пару секунд его собеседница молчала. Взгляд ее был прикован к контейнеру, как будто она размышляла о том, что все это значит.

– Если б ты посмотрел внимательнее, то обнаружил бы многое другое. Но ты этого не сделал, – сказала она.

Алистер с трудом заставил себя открыть дверцу фургона. После того, что произошло между ним и Шэрон, ноги не несли его домой. До этого он несколько часов наматывал круги по всему Дорсету. Сперва мужчина заехал в свою пекарню. Почему бы заодно не проверить, как там справляется с делами помощник, подумал он.

После этого Маккеррон проведал пять своих магазинчиков. Торговля в каждом из них шла более чем бойко, что не мешало ему ощущать себя этаким куском льда. Помощник прекрасно справлялся и без него, как, впрочем, и все остальные, сделал вывод хозяин.

Теперь же он подошел к дому. Тот выглядел пустым, однако Алистер знал, что впечатление это обманчиво. Машина Каро стояла на своем обычном месте. А поскольку пешком ходить жена не привыкла, то, скорее всего, она дома.

Каролина встретила его у двери.

– Они забрали все, – сообщила она ему. – Они были здесь, перевернули вверх дном весь дом. Я весь остаток дня приводила все в порядок. Но можешь не волноваться по этому поводу. Главное, что ты провел ночь с этой сучкой.

– Не смей ее так называть! – Маккеррон шагнул мимо супруги в дом. – Ее имя Шэрон. Или называй ее по имени, или помалкивай.

– Помалкивать буду в могиле, – бросила женщина ему в спину. – Ведь именно на это вы и рассчитывали, не так ли? Строили ваши Большие Планы. И чем же все это кончилось? Полиция забрала компьютеры – твой и мой, и все, что так или иначе связывает тебя с нею… После чего копы нагрянут и к ней. Помяни мои слова, так оно и будет! И если среди твоих вещей они ничего не найдут – в моих-то вещах даже нечего искать, – они наверняка поедут к этой твоей грязной шлюхе…

– Я, кажется, тебя предупредил, Каро! – процедил хозяин дома сквозь зубы.

Он не узнал собственный голос. Это был не голос даже, а сдавленный рык. Мол, еще слово, и я за себя не ручаюсь.

– …как только поймут, что то, что, по их мнению, сделала я, на самом деле – дело рук кого-то еще, кому от этого куда большая выгода… – продолжала разоряться его жена.

– А теперь послушай меня! – Он даже схватил ее за руку. – Шэрон ничего не нужно.

– Вот как? – фыркнула Каролина.

– Ты не понимаешь, потому что куда тебе! Тебе нужно все. Ты готова высосать из мужчины последние соки. Мне следовало понять это, еще когда ты вечно жаловалась на Фрэнсиса, когда ты мертвой хваткой впилась в Уилла и Чарли, не давая им даже…

– Ты сам не понимаешь, что ты несешь! И отпусти мою руку. Ты делаешь мне больно.

Больно? Поймав себя на том, что ему чертовки приятно это слышать, Маккеррон резко крутанул ей руку.

– Бог мой, я тогда потерял голову. И ты это знала, – заявил он громко. – Это было частью твоего плана. Вскружить мужику голову, а потом высасывать из него все соки.

Каролина попыталась вырвать руку, но муж лишь сжал ее еще сильнее.

– Отпусти, кому сказано! – взвизгнула она. Алистер уловил в ее голосе страх, и ему вновь стало приятно. Однако уже в следующий момент к Голдейкер вернулось самообладание, как это всегда бывало во время их ссор.

– Хорошо, попробую понять, – сказала она, гордо вскинув голову. – Шэрон не пользовалась тобою, как это делала я. Шэрон, в отличие от меня, ничего не требовала взамен. То есть я… Кто я такая? Интриганка? Демон? А кто же тогда она? Кто она такая, Алистер?

– Добрая и порядочная женщина, вот кто, – ответил мужчина. – Вот только я минут на десять позабыл про ее порядочность и доброту. Я увидел в саду дерево и вспомнил, что она говорила мне. И я подумал… Нет, она никогда не пошла бы на такое, и теперь мне это понятно. Потому что она с самого начала говорила правду. Ты же с самого начала не имела ни малейшего понятия о том, что это такое.

Маккеррон резко отпустил руку Каролины – вернее, отшвырнул ее от себя. Запястье ее было багровым, довольно отметил он, завтра на этом месте появится синяк.

– Ты с ума сошел, – заявила его супруга.

– Не спорю, – ответил он. – Зато я впервые чувствую себя нормальным человеком.

Шафтсбери, Дорсет

Линли она не убедила. Да, подробность любопытная, сказал он Барбаре, однако погоды она не сделает, потому что – и она сама это знала – невозможно доказать, что Каролина Голдейкер хотя бы раз прослушала то, что Клэр Эббот надиктовала на цифровой диктофон.

Это почему же? Каролина, нажав не на ту кнопку, точно так же, как и Хейверс, могла обнаружить еще два файла. Однако, в отличие от Барбары, она вполне могла предположить, что в третьем файле записано очередное письмо, которое ей нужно отпечатать, и решила в этом убедиться.

Впрочем, сержант знала: это не более чем предположение, и пусть даже оно и проясняло картину того, что произошло, но если они попробуют использовать его в качестве доказательства, то в два счета с треском вылетят из кабинета королевского прокурора. Кроме того, кисло подумала Барбара, это лишь еще больше убедит Изабеллу – Изабелла, Изабелла, вечно эта стервозная Изабелла! – что все их расследование есть не более чем пустая трата и без того скудных денежных и человеческих ресурсов. И, разумеется, остается открытым вопрос, почему эта запись все еще присутствует на диктофоне.

– Потому что она еще не перенесла ее на бумагу, – сказала девушка.

– Тем не менее, – начал Томас, но она его перебила:

– Послушайте, сэр! Вы же сами знаете, что неопровержимых улик нам не найти. Но когда мы соединим те, что имеем – а мы это сделаем, – данная запись станет скрепляющим звеном в цепочке наших доказательств.

– Когда вы соедините те, что имеете, – буркнул Линли.

Он также сообщил, что отправил подробный отчет суперинтенданту Ардери, и та дала им еще двадцать четыре часа. Но на большее пусть даже не рассчитывают, сказала Изабелла. Если к этому моменту сержанты Хейверс и Нката не добудут неопровержимых улик, они должны передать все, что у них имеется, в управление полиции Дорсета, а сами вернуться в Лондон, прежде чем она будет вынуждена выяснять их местонахождение.

Так что у Барбары были все основания волноваться. А ведь как она надеялась, что эта запись станет их снайперским выстрелом! И как же было неприятно слышать, что Линли не считает это даже струйкой из водяного пистолета. Что делать? Хейверс вздохнула и продолжила обыск кабинета Клэр. Она все еще безуспешно пыталась найти хотя бы что-нибудь, когда из управления полиции Дорсета ей позвонил Нката и сообщил нечто такое, от чего у нее тотчас же поднялось настроение.

– Есть! – доложил он. – Целая тропа хлебных крошек, Барб. Мы тут искали яд и нарыли сразу целых четыре, причем азид натрия – один из них; и, главное, мы обнаружили заказ! Все, конечно, было стерто с компа, но для здешних ребят невозможных вещей не бывает.

– Отлично! – воскликнула Барбара и решила немедленно позвонить Линли. Было уже поздно,отпущенные им двадцать четыре часа неумолимо тикали, так что нужно было пошевеливаться.

– Пора ее брать, – сказала девушка напарнику, после чего сообщила про найденную на диктофоне запись. – Вот тебе и мотив, если хочешь знать мое мнение. Я заеду за ней домой и доставлю в отделение. Если б ты встретил меня там, скажем, через часик, мы могли бы…

– Есть небольшая проблема, – ответил Уинстон.

«Господи! – подумала Хейверс. – Что еще?»

– Что за проблема? – спросила она вслух.

– Оба компьютера.

– Что с ними не так?

– То, что мы нашли. Были использованы оба компа – Алистера и Каролины. Но есть и еще кое-что. Дело касается Лили Фостер. Послушай, я сейчас туда возвращаюсь. Я все объясню, как только буду там.

Девушка хотела потребовать, чтобы он ей все объяснил сейчас. Но ей требовалось время переварить услышанное. Оба компьютера? А еще Лили Фостер… Ею овладело нехорошее предчувствие.

Оставалось только ждать. Сержант курила, мерила шагами комнату и снова курила. Она обошла весь дом Клэр: кухню, гостиную, веранду… Укрывшись от ветра, Хейверс курила на крыльце дома. Нката возвращался из Южного Дорсета, и, как и везде в этом графстве, прямой дороги в Шафтсбери не было, разве только если отрастить крылья. Так что, пока она ждала, в ее распоряжении была уйма времени, чтобы досконально изучить не только то, что они имели на Каролину, но и собственное стремление взвалить вину именно на нее.

Не слишком приятное занятие. Ведь вполне может статься, что она вслепую бредет навстречу катастрофе, причем лишь по той причине, что помощница Клэр лично у нее не вызывает симпатий. Но ведь Каролина уже объявила себя потенциальной жертвой убийцы, что вполне могло соответствовать истине.

К тому моменту, когда, наконец, приехал Уинстон, Барбара выкурила столько сигарет, что у нее щипало в глазах. Да и воняло от нее наверняка так, что хоть святых выноси.

В ответ на его вопрос «Барб, ты хоть когда-нибудь делаешь передышку?» девушка пулей бросилась наверх, чтобы прополоскать рот, что, по большому счету, было бесполезно: табачным дымом провоняло все – волосы, одежда и, наверное, даже кожа.

Пока Уинстон жарил им яичницу, Барбара приготовила кофе и подрумянила тосты. Ни он, ни она толком не обедали, однако пришлось довольствоваться скудным ужином. Пока тот готовился и пока они его ели, Нката ввел напарницу в курс дела, и Хейверс была вынуждена признать, что по части прямых улик у них и впрямь негусто.

Уинстон заглянул в свой блокнот. Во-первых, компьютер Алистера, сказал он. На нем производился поиск яда. Причем выбором номер один был гидрохлорид фенметразина, который, помимо всего прочего, вызывал тахикардию…

– Понятно, – сказала Барбара, – сердечный приступ, коллапс кровообращения, кома.

Возможно, убийца отказался от него по той причине, что вероятность смерти была не слишком велика.

Следующим шел хлоралгидрат, угнетающий центральную нервную систему. Судя по всему, этот препарат был отвергнут по той причине, что имел чересчур замедленное действие.

Третьим был амитриптилин, способный вызвать сердечный приступ. Этот тоже не подошел, в первую очередь потому, что заполучить его в свои руки можно было только по рецепту врача.

И, наконец, азид натрия. Быстрый, эффективный и доступный через Интернет.

– Инспектор велел мне рассказать тебе про заказ по Интернету, – вспомнила Барбара. – Извини, вылетело из головы.

Ничего страшного, успокоил ее Нката. Найти заказ азида натрия оказалось делом несложным. Тот оказался на ноутбуке Каролины. Разумеется, он был удален. Похоронен так глубоко, как это было только возможно сделать, не вынимая жесткого диска, чтобы разнести его к чертовой бабушке вдребезги, а потом вместо него вставить новый. Кроме того, в заказе фигурирует номер кредитки миссис Голдейкер.

– Ну, слава богу! – Барбара облегченно вздохнула.

– Вот тут-то и начинаются все «но», – охладил ее радость напарник.

Хотя в качестве адреса для доставки заказа и значились пекарня и дом Каролины Голдейкер, его получателем была указана Лили Фостер.

– Что за фигня! – воскликнула Хейверс. – Это же полная бессмыслица, с какого бока ни посмотреть!

– У нее есть мотив, Барб, – напомнил ей Уинстон. – Имелся с самого начала.

– Господи, но как, по-твоему, она могла это сделать? В глухую полночь прокралась в дом? А потом и в пекарню? Воспользовалась компьютером Алистера, чтобы в нем наследить, а потом сделала то же самое на ноутбуке Каролины? Но как ей в руки попала кредитка Каролины? И самое главное, как при этом она смогла остаться непойманной? Нет, эта версия шита белыми нитками. Куда правдоподобнее, что Каролина нарочно везде наоставляла ложных следов – справа, слева и посередине. Производила поиски на компьютере Алистера, чтобы в случае чего объявить себя потенциальной жертвой. Мол, «он собирался убить меня из-за этой свой любовницы» и все такое прочее. Кроме того, она всеми фибрами души ненавидит Лили, и та платит ей взаимностью. И если фокус с компьютером Алистера не прокатит, всегда можно заявить, что Лили желала ее смерти. Уинни, если посмотреть на это дело под таким углом, то все сходится. Каролина задумала устранить Клэр, так как та собралась поговорить с Чарли о том, что она делала с Уиллом. И она хочет разделаться с Лили, потому что та винит ее в смерти Уилла. А в том случае, если вдруг мы не раскусим ее замыслов, если наш выбор падет на Алистера, она сразу убивает двух зайцев – кладет конец ему и его роману. Как бы ни обернулось дело, она остается в выигрыше.

– Если все было именно так… – медленно произнес Нката, и Барбара поняла: он думает. Когда же напарник заговорил снова, она узнала, о чем именно. – Чарли, – сказал Уинстон.

– При чем тут Чарли?

– При том, Барб, что все это мог сделать он. Приехал из Лондона, якобы проведать мать и отчима. Имеет возможность спокойно входить в любой компьютер. Когда Алистер прилег днем покемарить, залез в его компьютер. Когда же мать спала, как убитая, ночью, – в ее. Получить в свои руки ее кредитку? Нет ничего проще. Ему отлично известно, где Каролина ее хранит.

– Но при чем здесь Лили Фостер? Зачем заказывать яд на адрес Каролины, но на имя Лили?

Уинстон согласился, что именно в этом месте и возникают вопросы. Поскольку над Лили по-прежнему висело предписание полиции, она никак не могла заявиться в пекарню или домой к Каролине, чтобы получить присланную на ее имя бандероль – слишком велик риск. Но если Лили не пришла, чтобы ее забрать, и бандероль попала в руки Алистеру или Каролине, что бы они подумали о посылке, которая пришла на их адрес, но на имя Лили?

– Они бы отнесли ее прямиком в полицию, – медленно произнес Нката. – Если только не предполагалось, что они ее вскроют, нюхнут, а остальное ты знаешь.

– Чего они не сделали. Тем более если вспомнить, что уже произошло между ними и ей. Нужно быть сумасшедшим, чтобы такое сделать.

– Что возвращает нас к самому началу, – подвел итог напарник.

– Давай позвоним инспектору, – предложила Хейверс, добавив, что им отпущено всего двадцать четыре часа. – Конечно, их нам не хватит, но если рассказать про находки в компьютерах, вдруг нам дадут еще…

К сожалению, этот номер не прошел. Позвонив по мобильнику Линли, сержант Хейверс поставила телефон на громкую связь и передала его Уинстону. Пусть расскажет сам. Нката сообщил инспектору то, что только что рассказал ей: про компьютер Алистера, компьютер Каролины, адрес пекарни и имя Лили Фостер в качестве получателя бандероли с азидом натрия. Барбара вставила свои пять пенсов относительно того, как можно интерпретировать эту информацию. Вывод ее был таков: первейшая кандидатура на роль злоумышленника, провернувшего эту операцию, – это, конечно, Каролина Голдейкер.

Увы, Томаса она не убедила. Более того, в его голосе ей послышались нотки досады.

– Это чертовски тонкий лед, Барбара, и мы все вместе с треском на нем провалимся, – сказал он.

– Я и сама вижу, сэр, – согласилась девушка. – Но если сложить все воедино, то у нас…

– Это лишь наши предположения. Вы знаете не хуже, чем я, что королевские прокуроры не станут нас даже слушать.

Хейверс закатила глаза и обменялась с Нкатой выразительным взглядом. Линли же тем временем продолжил излагать свои доводы. Она была готова поклясться, что видит, как он пункт за пунктом ставит галочки.

– Подслушанный в Кембридже разговор, спрятанная с глаз подальше книга, над которой велась работа, интернет-сайт знакомств для женатых мужчин, распечатки электронных писем…

– Сотни распечаток, инспектор, – вставила девушка.

– …на полях которых есть ссылки на те или иные книги по психологии. Интервью со значимыми в жизни Каролины людьми, которые она, по идее, могла подслушать или же прочесть на бумаге. Сумка, которую, возможно, паковала она. Зубная паста, в которую она, возможно, подмешала яд. И ни единого свидетеля, ни единой неопровержимой улики или, на худой конец, того, что можно было бы объявить неопровержимой уликой… Если только вы не вырвете у этой Голдейкер признание, поверьте, нам не поздоровится.

Барбара посмотрела на Уинстона. Выражение его лица было скорбным. Нката как будто говорил ей: да, старушка, похоже, нам пора паковать чемоданы. Но вернуться в Лондон с пустыми руками, проторчав столько времени в Дорсете!.. С Изабеллой Ардери этот номер явно не прокатит.

– Что будем делать, инспектор? – спросила Хейверс у Линли.

Уинстон нахмурился. Барбара была готова спорить на что угодно, что на другом конце линии их собеседник сделал то же самое.

– Что? – переспросил он.

– Каролина Голдейкер сознается. Уж мне так точно. Я запишу ее признания на диктофон и на бумагу. На каждой странице будет стоять ее имя и ее подпись.

– И вы в это верите, Барбара? – усомнился Томас.

– Вы же сами сказали, у нас двадцать четыре часа. Двадцать два, если быть точными. Это уйма времени, и я успею ее допросить. Вот увидите, она сознается. Это я вам обещаю.

Затем Хейверс нажала кнопку отбоя. Она вряд ли убедила Линли в том, что вырвет признание у Каролины Голдейкер. Более того, она не убедила в этом даже себя. Однако, учитывая, что выбор был невелик – вырвать признание или, поджав хвост, вернуться в Лондон – ничего другого ей не оставалось.

Шафтсбери, Дорсет

Постель ждала Алистера еще два часа назад, и он даже лег в нее. Увы, сна не было, и в конечном итоге он оставил попытки уснуть.

От Шэрон не было никаких вестей. Он позвонил ей, домой и на мобильный, чтобы объяснить свой поступок… Вот только Маккеррон не знал, что ей сказать. Нет, он не верил, что эта женщина способна причинить зло кому бы то ни было. Этими словами он и начал первое свое сообщение.

Беда в том, что тогда, невзирая на всю чудовищность такого предположения, он поверил в ее вину. И это при том, что самым убедительным доказательством ее невиновности была она сама. Правильная, порядочная, честная – с самой первой минуты, когда он познакомился с ней. И тем не менее, он подумал… Ведь в этом-то все и дело, не так ли? В том, что он тогда подумал. Он же подумал, что она в крайне сомнительных целях способна отравить другого человека. Стоит ли удивляться, что теперь Шэрон отказывается разговаривать с ним? Алистер ворочался с боку на бок, укоряя себя за собственную глупость. Пытался придумать, как ему заслужить ее прощение. Мысленно разговаривал с ней и еще больше – с Каро. Лежал, уставившись в темный потолок, тупо глядел на тень, отбрасываемую гардеробом, на закрытую дверь спальни, из-за которой доносились звуки работающего телевизора. Тот, как всегда, орал на всю катушку. Алистер мог даже точно сказать, какую программу смотрит жена – какую-то чепуху про пластические операции. Какой-то чокнутый чувак решил увеличить член, ради чего отправился к какому-то шарлатану в Южную Америку. Результат оказался катастрофическим. Передачу прерывала орущая еще громче реклама.

Каролина смотрела телевизор у себя в комнате. Стоило Алистеру подумать про эту комнату, про то, как он обустраивал ее, как он тотчас же вспомнил все остальное, что сделал в их доме по просьбе супруги, потому что хотел ей угодить. Новая кухня, новые ванные комнаты, дополнительная спальня, чтобы у каждого из мальчиков, как и в Лондоне, была своя комната. В доме, когда они его купили, хватало спален, однако Каролина решила, что одна из них должна стать ее личной комнатой. По ее словам, это было необходимо для ее душевного спокойствия. Увы, душевное спокойствие и Каролина оказались вещами несовместимыми. По крайней мере, даже личная комната не помогла. Со временем Каролина переделала ее в свою спальню.

– Мы все равно спим в разное время, – таков был ее предлог. – Мне нужен сон. Ты ведь хочешь, чтобы я высыпалась? В конце концов, это мне нужно ради мальчиков.

Наивная душа, Маккеррон был уверен, что, как только ее сыновья вырастут и уедут из дома, все изменится. Что она станет ему настоящей женой…

Алистер встал с кровати. Сколько же ночей, подумалось ему, он не мог толком выспаться из-за шума работающего телевизора в комнате Каролины… Странно, он ведь ни разу даже не попросил ее уменьшить звук, ограничиваясь туманным намеком вроде «громковато для меня, дорогая», который Каро неизменно игнорировала. Шэрон никогда бы так не поступила. Да что там! Разве стала бы Шэрон смотреть телевизор едва ли не до самого утра! Она была бы в его постели, ее распорядок совпадал бы с его распорядком, чтобы им всегда быть вместе: лечь спать в восемь вечера, встать ему в два, ей в четыре, потому что впереди у нее тоже был бы рабочий день. Разве можно сесть за руль и весь день колесить по дорогам Дорсета, толком не выспавшись?

Но с Каро? С Каро все было совершенно не так. С нею все было не так, как было бы с Шэрон.

Различия он мог перечислять до бесконечности. Каро не хотела детей, хотя Алистер мечтал об общем с ней ребенке. Каро отказалась взять его фамилию, чтобы не обижать «моих мальчиков». Кстати, те всегда были «мои мальчики» и никогда «наши», хотя он заменил им отца. Но самое главное, их отношения начались со лжи, и ложь – не одна, так другая – двигала ими все эти годы, пока Маккеррон не понял, что больше не в силах это терпеть.

Он нащупал выключатель лампы на прикроватном столике и уже был готов нажать его, когда с улицы донесся шорох шин. Темноту ночи прорезал свет фар. В следующий миг они погасли, но зато открылись и со стуком захлопнулись двери. Вот тогда-то хозяин дома и подошел к окну, чтобы посмотреть, в чем дело.

Полная луна заливала все вокруг серебристым светом. Алистер без труда различил две знакомые фигуры – женщину-детектива и с нею черного парня. Остановившись на несколько секунд у входа в сад Уилла, они обменялись парой слов, после чего шагнули к двери в позвонили в звонок.

Вряд ли Каролина с ее ревущим телевизором услышала их, решил Маккеррон. Может, и ему стоит проигнорировать их звонок? Что они сделают, если он не откроет им дверь? Протаранят ее? Это вряд ли. К тому же он так устал и…

Телевизор его жены умолк. В дверь позвонили снова, на сей раз долго и требовательно. Такой звонок не оставишь без внимания, не сошлешься на то, что, мол, я спал. И хотя ему было далеко до пожарной сирены, Каролина вышла из комнаты. Впрочем, спускаться вниз она не спешила. Вместо этого сунула голову в его комнату.

– Наверное, это к тебе, – сказала она. – Мисс Горячие Трусы явилась за своим сокровищем. Смотрю, ты уже готов ехать с нею. Одет и все такое прочее. Это надо же!

– Это полиция, – сказал ей муж.

Выражение лица Каролины моментально изменилось. Она прошла через комнату к окну. Звонок между тем не смолкал.

– У меня нет ни малейшего желания в середине ночи… – С этими словами женщина вышла из комнаты. Маккеррону было слышно, как она спускается по лестнице. Вскоре до него снизу донеслись их голоса – негромкие голоса полицейских и звенящий возмущением голос Каролины.

Ей перебили сон. Они хотя бы знают, который час? Какого черта они… Ее адвокат непременно… И далее в том же духе.

Алистер подошел к лестнице, чтобы лучше расслышать их разговор, а затем крадучись спустился вниз. Интересно, что еще она скажет?

– Вы хотя бы отдаете себе отчет в том, сколько времени я угрохала на то, чтобы вновь привести дом в порядок после того, как вы перевернули его вверх дном? Да еще забрали с собой мои личные вещи, отчего, скажу честно, я вовсе не в восторге… Так я вам и поверю, что вам понадобилась моя пудра! Разве что одной из вас вздумалось улучшить свою внешность. Кстати, давно пора, если хотите знать мое мнение.

Хозяин дома уже был внизу. Детективы его увидели.

– Мистер Маккеррон, извините за доставленное беспокойство, – сказала женщина-полицейский. – Но нам нужно поговорить.

– Звони адвокатше! – бросила мужу через плечо Каролина.

– Я сам, – сказал черный парень. – Но, думаю, вам лучше сначала выслушать нас.

– Выслушать? Это еще зачем? – продолжала спорить Голдейкер.

После этой реплики женщина-полицейский – сержант Хейверс, напомнил себе Алистер – вынула из кармана какую-то штуковину, Без очков он не разглядел, что именно.

– Вы собираетесь меня записывать? – удивилась Каролина, и ее супруг понял, что это диктофон. – Тогда я требую моего адвоката. Немедленно.

– Это диктофон Клэр Эббот, – пояснил чернокожий полицейский.

– И что она с ним сделала? Записала на него имя вымышленного убийцы?

Детективы переглянулась.

– В общем-то, да, – сказал черный парень.

– Как я уже сказала, прежде чем принимать решение об адвокате, вам наверняка будет интересно послушать, – добавила сержант Хейверс. – Разумеется, решать вам. Кстати, мне понятно, почему вы отказываетесь последовать моему совету. С другой стороны, с вас не убудет, если для начала вы послушаете.

– Ну ладно, – огрызнулась Каролина. – Потому что я вижу: вы не уйдете отсюда, пока я не услышу белиберду, которую вы с собой принесли.

С этими словами она отступила от двери, впуская полицейских в дом. Те, конечно же, уже знали, где здесь гостиная, и, не спрашивая, направились в нее. Хозяйка двинулась следом, но садиться не стала. Алистер вошел последним.

– Заранее предупреждаю: мне хорошо известно, что я вовсе не обязана отвечать на ваши вопросы, – заявила Каролина.

– Уинни, – сказала сержант Хейверс своему напарнику.

Как ни странно, тот – Маккеррон знал это правило из многочисленных детективов, которых он за эти годы насмотрелся по телевизору, сидя рядом с Каролиной, – сообщил его супруге ее права. Она может ничего не говорить, но то, что она скажет, может быть истолковано против нее, и далее в том же духе. Реакция женщины не заставила себя ждать.

– Да вы шутите! Это же полная чушь! Вы уже вынесли из моего дома практически всё. Но вы не можете сказать мне, что якобы что-то нашли, потому что там ничего нет. Итак, что же я, по-вашему, такого натворила?

– Миссис Голдейкер, на ваших компьютерах обнаружены данные, свидетельствующие о поисках яда, – сказала сержант Хейверс. – Более того, у нас есть адрес веб-сайта, на котором можно заказать один конкретный яд. Азид натрия, так он называется. Более того, нами найден заказ, присланный на ваш адрес.

– Вы лжете! – заявила Каролина. – Вы пытаетесь обвести меня вокруг пальца…

– Уинстон, – кивнула девушка на темнокожего напарника, – вот он, перед вами, и несколько головастых айтишников из управления нашли всё. От «а» до «я». Вы воспользовались двумя компьютерами, что, конечно, весьма похвально, но и на втором тоже кое-что есть.

– И как, по-вашему, я его заказала? – вскинулась Голдейкер. – Зачем вообще мне понадобилось убивать Клэр? Ответьте-ка лучше на такой вопрос: когда же, наконец, до вас дойдет, что у меня не было причин желать ее смерти?! Зато ясно, как божий день, что некто в этой комнате, вместе со своей потаскушкой, был бы только рад отправить меня на тот свет!

Алистер окаменел. Каролина не только во всеуслышание объявила его убийцей, чего, в принципе, можно было ожидать. Куда страшнее было то, что копы сказали про компьютеры, про то, что они обнаружили на них. От него не скрылось, что жена пошла красными пятнами. Две огненных полосы пролегли от ее щек до самой шеи.

– Что касается желания чьей-то смерти… – сказала сержант Хейверс, – …то давайте лучше сядем и поговорим начистоту.

С этими словами она первой села на диван и положила перед собою на кофейный столик диктофон. Маккеррон сел напротив, а чернокожий детектив расположился рядом с сержантом на диване. Каролина осталась стоять, и Хейверс пожала плечами – мол, как хотите.

– Батарейки в этой штуковине сели, и она не включалась, – стала рассказывать девушка. – Поначалу я по глупости решила, что диктофон сломан. Но когда вставила новые и послушала… Думаю, остальное можно не объяснять. Поймете сами.

С этими словами она включила диктофон, и в комнате тотчас же раздался голос Клэр Эббот. Сомнений в этом не было, потому что он был похож скорее на мужской, чем на женский. Алистер заметил, как его супруга поежилась. Похоже, не укрылось это и от детективов.

На записи Клэр обращалась к Каролине. Судя по всему, она диктовала какое-то письмо. Правда, Маккеррон не понял, почему это было так важно. Речь шла об ответе на какое-то приглашение где-то выступить.

– И что это, по-вашему, доказывает? – спросила Каролина и со злостью указала на диктофон. – Ей было лень писать свои письма, и я писала их за нее. Что из этого?

– Вот и я тоже поначалу так решила, – ответила Хейверс. – А потом увидела, что если нажать другую кнопку, то включается еще одна запись. Я переключилась на нее – что мы сейчас и сделаем – и услышала вот это.

С этими словами она взяла в руки диктофон, нажала на нем какие-то кнопки, и голос Клэр Эббот заговорил снова:

– Я только что вернулась от Сумали Голдейкер и хочу записать все на диктофон, прежде чем подробности вылетят у меня из головы.

Услышав это, Каролина шагнула к кофейному столику. Чернокожий мгновенно встал с дивана и загородил собою диктофон. Клэр продолжала говорить, и хозяйка дома была вынуждена сесть. Подобраться к диктофону она не могла.

– …вошла в комнату и застала его мастурбирующим на порнографические картинки. По ее словам, она тотчас же выскочила вон, однако он ее заметил, что произошло одновременно с моментом эякуляции. Итак, первый вопрос. Говорит ли она правду, а если нет, то что вынуждает ее лгать?

– Что это? – спросила Каролина, уже без былого апломба.

– Думаю, вы сами знаете, – ответила сержант Хейверс. Запись между тем звучала дальше.

– Понятия не имею, – пожала плечами Голдейкер. – О ком она рассказывает?

– Разве не понятно? – удивился чернокожий.

– …самыми разными способами, но этот самый вопиющий, – вещал диктофон голосом Клэр Эббот. – Но как это назвать? Что это? Насилие или же прискорбное отсутствие всяких рамок, беспардонное вторжение в чью-то частную жизнь? Лично мне это кажется насилием. Хотя, быть может, во мне говорит естественное отвращение к тому, что происходило, причем очень долго. Но если это длилось долго и если Уилл ей не солгал, получается, что…

– Уилл?! – воскликнула Каролина.

Алистер посмотрел на нее. В горле у него пересохло, и он с трудом сглотнул застрявший там комок. Он едва ли не кожей чувствовал, как над их головами нависло нечто огромное и уродливое. И это нечто готово было в любой момент обрушиться на них и похоронить их под своей тяжестью.

– …говорит правду, то как к этому отнестись? – продолжал голос Клэр. – Похоже, что Уилл, рассказывая ей об этом, не испытывал никакого смущения. Он откровенно заявил, что мать помогала ему и что ей нравилось наблюдать за тем, как он это делает. Впрочем, одно уточнение. Он употребил настоящее время. Ей нравится, сказал он.

– Что это за белиберда?! – не выдержал Маккеррон. Он наконец проглотил проклятый комок и вновь обрел голос.

– Это про словоизвержение, – пояснила Каролина. В ее голосе слышалось беспокойство. Однако в следующую секунду ее как будто прорвало. – Так он научился его контролировать. Останавливал, потому что иначе его было не остановить. У него начинался приступ… припадок, и если он… если он делал это с собой, это помогало ему переключиться. Об этом он и рассказал.

– Откуда ты это знаешь? – спросил ее Алистер. – Он говорит, что ты наблюдала… Да что там! Помогала! Помогала ему?! Черт подери, Каро, он говорит, что тебе нравилось…

– Он лгал. Что еще ему оставалось? – парировала его супруга. – Я застукала его в самый что ни на есть интимный момент, и… С какой стати мне за ним наблюдать? Я ничего подобного не делала. И никогда бы не стала этого делать. Он говорит, что…

– …сказала, что в его голосе слышался вызов, как будто он влепил ей пощечину, чтобы проверить, как она на нее отреагирует.

Все снова повернулась к кофейному столику. Сержант Хейверс увеличила громкость. Голос Клэр звучал так, как если бы она находилась среди них, хотя начиная с этого момента Алистер выхватывал лишь отдельные слова и фразы. Кровь оглушительно громко, словно барабанная дробь, стучала в его голове и ушах.

– …лучше не упоминать этого снова… четырнадцать или пятнадцать на тот момент… настоящее время, она была в этом совершенно уверена… Все это ее безутешное горе, которому не видно конца… всякий раз при упоминании его имени… Еще разок проверить у Фергюсона.

И, наконец, подобно иерихонской трубе:

– Узелок на память, чтобы не забыть. Надо будет поговорить об этом с Чарли. Братья были дружны. Вполне вероятно, если мать шарила в его брюках, Уилл мог ему что-то рассказать. Если же Чарли…

Каролина вскочила с места, но чернокожий полицейский опередил ее и схватил за руку.

– Выключите немедленно! – крикнула женщина во весь голос.

Сержант Хейверс выполнила ее просьбу.

– Миссис Голдейкер, мы называем это мотивом, – объявила она. – Лично я сомневаюсь, что вы хотели бы, чтобы Чарли услышал этот рассказ. Верно? Мама, которая следит за тем, чтобы младший брат сделал все, как полагается. Мама, которая помогает младшему брату, когда ему… сколько? Лет десять? Кстати, а чем он занимается? И что делала она? Опробовала новые методы, когда у сына случались проблемы с речью? Просила приспустить брюки? Нет, не поверю. Он не мог совладать со словами, поэтому вряд ли слышал, что она ему говорила. Поэтому брюки на нем приспускала она сама, собственными руками. Затем брала его руку в свою и… Или же делала это своей рукой. Или даже не рукой, а чем-то более эффективным, что наглядно продемонстрировало бы ему, что при умелой стимуляции…

– Прекрати! – взвизгнула хозяйка дома. – Ты, грязная тварь! Ты…

Однако сержант Хейверс вновь нажала кнопку «Воспроизведение».

– Если Каролина убедила себя, – продолжал голос Клэр, – что сексуальное удовлетворение способно облегчить проблему Уилла и он перестанет изрыгать поток непристойностей, что ставило в неловкое положение и его самого, и того, кто находился рядом, когда это случалось, то отсюда следует, что порнографические картинки – это тоже ее идея. Я это к тому, что если словесное недержание сына становилось все более грязным и непристойным – а так оно, по-видимому, и было, – то зачем было ему подсовывать нечто такое, что лишь усугубляло эту грязь? И не достиг ли он той точки, когда картинок оказалось мало, подобно тому, как наркоману требуется все более сильная доза? Очевидно, это означает, что если во время приступа у него возникала словесная фиксация на чем-то конкретном, скажем, на феллацио или куннилингусе…

Каролина вскочила на ноги. Увы, на сей раз она оказалась проворнее Нкаты. Подскочив к диктофону, женщина обрушила на него кулак, как будто надеялась разбить прибор вдребезги. Но сержант Хейверс успела выхватить у нее диктофон, а вопль разъяренной Голдейкер заглушил неумолимый голос Клэр Эббот.

– А теперь о том, как вы это сделали, – сказала Барбара. – Вы произвели поиск на компьютере вашего мужа. Заказ же сделали со своего. Вы указали имя Лили Фостер в качестве получателя бандероли – по той же причине, по которой воспользовались компьютером вашего мужа. Если б дело повернулось не так, как вы задумали – а оно прошло в соответствии с вашим планом, – у вас была бы спасительная ниточка, которая отвела бы от вас все подозрения. Вы же всегда смогли бы заявить, что вы и есть настоящая жертва. Единственная проблема заключалась в том, что для покупки вам пришлось воспользоваться своей кредиткой. Заполучить в свои руки кредитку Лили – если у той таковая имеется – вы не могли. Подозреваю, что кредитка Алистера и ваша выданы на общий банковский счет. Но это даже к лучшему, не так ли? Потому что это бросает тень на него. Вам также пришлось воспользоваться собственной зубной пастой, потому что если б вдруг кто-то сообразил, что это никакой не сердечный приступ и что Клэр чем-то отравилась, это позволило бы лично вам изобразить из себя первую жертву.

И тогда – лишь тогда – Алистер вспомнил слова, сказанные его женой, когда сыщики Скотленд-Ярда только-только приехали к ним в Шафтсбери. «Я собирала ее чемодан». И все же Маккеррон не мог произнести эту фразу вслух. Не мог предать свою супругу.

Каролина молчала, и лишь дыхание вырывалось из ее груди надрывными всхлипами. Взгляд ее был прикован к диктофону в руках у Барбары. Затем она подняла глаза к потолку, как будто там мог быть написан ответ, и сказала:

– Чарли.

– Итак, кратко излагаю мотив, – сказала сержант Хейверс. – Клэр намеревалась поговорить с Чарли, выяснить, что ему известно про вас с Уиллом. Вы же не могли этого допустить. Вы не хотели, чтобы ваш сын узнал, что вы сделали с его братом. Кстати, вы знали, что Клэр пишет книгу про супружеские измены – несмотря на все ваши попытки помешать ей? Она была уверена на все сто, что вы станете держать язык за зубами про ее приключения в сельской гостинице в обмен на ее обещания не разглашать ваши секреты.

– Я хочу к сыну, – ответила на ее обвинения Каролина и разрыдалась. – Я хочу к сыну, к своему Чарли.

Камберуэлл, Южный Лондон

Звонок мобильника раздался в половине четвертого. Поначалу Индия решила, что это будильник, однако, открыв глаза в кромешной тьме, поняла, что ошиблась. Схватив телефон, она выключила звук и посмотрела на Нэта. Тот даже не пошевелился.

Звонил Чарли. Сначала женщину охватило раздражение, но затем его быстро сменил ужас. Не хватало еще, чтобы в первую ночь, когда Натаниэль заночевал у нее, в их отношения, и без того шаткие, снова вторгся Чарльз – какова бы ни была причина этого.

Она встала с кровати. Сообщения на дисплее не было, что довольно странно, потому что ее бывший муж, если не мог до нее дозвониться, обычно оставлял эсэмэску. Однако уже в следующий момент зазвонили домашние телефоны в кабинете Индии и на кухне. Оставить звонки без ответа было нельзя: в этом случае включился бы автоответчик, что гарантированно разбудило бы Нэта.

Хозяйка дома бросилась в кабинет и перед третьим двойным звонком успела взять трубку.

– Чарли? – спросила она, ожидая, что он поинтересуется, почему она не ответила ему по сотовому.

Но вместо этого услышала следующее:

– Слава богу! Мне позвонил Алистер. Индия, моя мать…

– С ней что-то случилось? Она заболела? Они с Алистером?.. Он ушел от нее к Шэрон? Ведь, если это так… – Женщине не хотелось думать о том, каковы будут последствия этого шага. И без того ясно, что забота о матери целиком и полностью ляжет на плечи Чарльза.

– Ее обвинили в убийстве Клэр, – сказал Голдейкер. – Но, Индия, все еще хуже. Она созналась.

Эллиот открыла рот, и в нем тотчас же все пересохло, как будто кто-то потер его изнутри наждаком.

– О боже… – только и смогла она выдавить из себя. – Почему?

– Алистер сказал, что у них есть запись. В смысле, у полиции. Клэр каким-то образом догадалась, что… О, господи, Индия!..

– О чем догадалась?

– Она… то есть мама… делала с ним такое…

– С Алистером? Но что она могла с ним…

– Не с ним, а с Уиллом!

Индия подтянула к столу стул и тяжело плюхнулась на него.

– Что такое она делала с Уиллом? Что вообще все это значит?

– Разные сексуальные вещи. С Уиллом. Алистер сказал, что, по его мнению, это длилось много лет и… Клэр об этом узнала… Уилл рассказал Сумали. Не знаю, когда. Я вообще больше ничего не знаю. Только то, что Сумали рассказала Клэр, а та записала это на диктофон, и когда мама услышала запись, она едва не грохнулась в обморок или типа того. Они арестовали ее, и где-то час назад она во всем созналась. Час назад они записали ее признание, и она поставила под ним свою подпись. Я не знаю.

– Да, но как такое возможно? – все еще ничего не понимала Эллиот. – Кто-то ведь наверняка знал! Уилл мог рассказать… Он тебе ничего не рассказывал?

– Боже мой, нет! Никогда… – Голос Чарли сорвался.

Сердце Индии мгновенно раскрыло объятия, однако точно с такой же быстротой она их захлопнула. Внутри ее заклокотала ярость – на всю их семейку.

Голдейкер же вновь попытался заговорить:

– Алистер сказал… Он уже ничему не удивляется. Говорит, что теперь ему многое стало понятно. Что ему все ясно, и главное, все с самого начала было как на ладони… Как она утратила интерес… как ей требовалось эта… эта ее личная комната… И где я был, и где я теперь? Индия, ты же знаешь, что я его подвел, я не сумел…

– Ты его не подводил! – воскликнула женщина. – Никогда так не говори, слышишь меня? Если она делала с Уиллом что-то дурное, как ты мог об этом знать, если Уилл тебе ничего не говорил? Так что не езди туда! Слышишь меня, не смей даже думать об этом!

– Она всегда спешила ему на помощь. Всегда спасала его. Но то, что она делала все это время… Я же не сделал ничего… – расплакался Чарльз.

Индии было противно это слышать.

– Прекрати, – приказала она. – Не смей издеваться над собой.

– Не могу, – ответил ее бывший супруг. – Не могу, я просто…

– Чарли, Чарли! – воскликнула Эллиот, а когда ответа не последовало, сказала: – Я прямо сейчас приеду к тебе. Ты слышишь меня? Я приеду прямо сейчас.

Она положила трубку и поднялась со стула. В дверях стоял Нэт.

Октябрь, 22-е

Виктория, Лондон

– Это расследование с самого начала основывалось на косвенных уликах, – сказал Линли. – Но, несмотря на это, ей удалось добиться замечательных результатов.

– И все же, Томми, согласись, нам нет резона устраивать салют по этому поводу.

Они с Изабеллой находились в ее кабинете. Инспектор пришел к ней, как только Доротея Гарриман шепнула ему на ухо, что суперинтендант у себя.

– Зато наш козырь – чистосердечное признание, – заявил он. – Оно запротоколировано, под ним стоит ее подпись, а сама Голдейкер взята под стражу. С Барбарой я разговаривал в шесть утра. Признание имело место примерно в половину третьего.

– Адвокат при этом присутствовал?

– Голдейкер отказалась от адвоката. Ей его неоднократно предлагали, но она отказывалась. Пришлось вызвать дежурного адвоката. Но она велела ему лишь слушать и ничего не говорить. Все это задокументировано.

Изабелла Ардери медленно кивнула. Окно у нее за спиной, все в потеках дождя, искажало вид на Сент-Джеймс-парк с его роскошными золотыми кронами осенних деревьев. Затем суперинтендант втянула в себя обе щеки, после чего медленно расслабила их. Томас знал: она взвешивает полученную от него информацию. Любая же информация, касающаяся Барбары Хейверс, вызывала у Ардери сомнения в способности сержанта проводить расследование так, как это полагается, а в данном конкретном случае – в условиях жестких ограничений, которые наверняка стали бы непреодолимой преградой на пути любого другого копа.

– Рада это слышать, – произнесла наконец суперинтендант, подвинув папку ближе к середине стола. Открыв ее и просмотрев ее содержимое, она добавила: – Как я понимаю, ей помогал сержант Нката.

– Верно. По словам Барбары, они отлично сработались. – Линли не стал упоминать тот факт, что Хейверс не раз действовала в одиночку. В конце концов, какая разница? Расследование завершено, и у Изабеллы есть устраивающий ее результат, а это именно то, что Барбара так отчаянно стремилась получить. Результат.

– А что сказал сержант Нката? – спросила начальница Томаса.

– С ним я пока еще не говорил.

– Вот как? – последовал новый скептический вопрос. – Прошу тебя устранить эту недоработку. Не хотелось бы говорить с ним лично. Думаю, и ты, и сержант Хейверс того же мнения.

Линли отлично понял намек.

– Барбара вполне бы справилась сама, если б ей в помощь выделили пару констеблей, – сказал он. – И ты это знаешь.

Изабелла одарила его пристальным взглядом. При этом она слегка повернула голову, так что инспектору стала видна ее гладкая щека и зеленая серьга в ухе. И движение, и сопровождавший его взгляд как бы намекали, что есть темы, которые сейчас лучше не затрагивать, и вопрос о том, справилась бы сержант Хейверс одна или нет, – из их числа.

– Ты по-прежнему не веришь, – сказал Томас, игнорируя намек. – Впрочем, я не стану спорить с тем, что у тебя имеется не один десяток причин в этом сомневаться.

– Весьма похвально с твоей стороны, – сказала его шеф.

– Но если б я мог обратить ваше внимание…

– Неужели, Томми, я, по-твоему, похожа на человека, которому нужно помогать обратить на что-то внимание?

– Вообще-то нет. Но, Изабелла, думаю, после этого сержанта Хейверс неплохо бы как-то поощрить. Например, дав ей более широкую свободу действий.

– Неужели? Впрочем, можешь не отвечать. Скажу следующее. Я в восторге от того, что стараниями сержантов Хейверс и Нката ситуация в Шафтсбери прояснилась. И совершенно согласна с тобой в том, что касается большей свободы действий…

Линли был стреляный воробей и отлично знал, что сейчас последует. И не ошибся.

– Томми, если Барбаре Хейверс дать в руки веревку, не сомневаюсь, рано или поздно она на ней повесится. Так давать ей или не давать больше свободы? Лично я не против.

С этими словами Ардери вернулась к изучению содержимого папки. Ее подчиненный хотел что-то добавить, но не стал. Что толку? Когда дело касается Барбары, Изабелла все равно поступит по-своему. Нет, она, конечно, примет во внимание ее успех в Шафтсбери и даже отметит его при случае, однако никогда не откажется от своего намерения избавиться от Барбары при первой же подвернувшейся возможности.

Томас был не прочь попререкаться с ней по этому поводу, однако понимал всю бесполезность подобной затеи. Куда важнее, если бы сама Барбара помогла Изабелле Ардери переменить ее мнение о себе. Но это произойдет не сразу, не в одночасье. Ему же оставалось лишь уповать на то, что однажды так и будет.

Оставив начальницу одну, он отправился к себе в кабинет. В коридоре ему навстречу попалась Доротея Гарриман. Дойдя до двери, что вела на лестницу, секретарша едва заметно кивнула. Похоже, что у нее явно было что-то новенькое, так что Линли пошел следом.

– И?.. – спросила Доротея.

Инспектор выгнул бровь, ожидая пояснений.

– В том смысле, что вы ее убедили? – поинтересовалась женщина. – Вы ведь ходили к ней поговорить насчет детектива-сержанта Хейверс, не так ли?

– Хотя мне довольно любопытно узнать, каким методом вы пришли к такому заключению, я…

– Да будет вам, детектив-инспектор Линли! Я ведь не настолько наивна, чтобы не заметить, что сегодня вы явились на работу на час раньше обычного. Более того, вы до блеска начистили ботинки, а в вашей походке присутствует – как бы поточнее выразиться? – нечто неуловимо праздничное. Кстати, и лосьон после бритья у вас тоже новый?

– Холмс, вы меня поражаете! – воскликнул Томас.

– Итак? – повторила свой вопрос Гарриман.

– Барбара добилась от подозреваемой чистосердечного признания.

– Неужели? Потрясающе! Так что теперь вперед и с песней, не так ли? Скажите, я должна возобновить свое занятие?

– Это какое же? – уточнил Линли, отлично понимая, куда клонит Ди.

– Приведение ее в норму, если можно так выразиться. Мне тут в голову пришла одна мысль. Скажу честно, она далась мне нелегко. Но теперь я вижу, что давила на нее слишком сильно и, наверное, перестаралась в своем усердии. Заваливала информацией! Вынуждала действовать сразу в нескольких направлениях! Загоняла в потогонный режим! Если честно, после этого я почти пришла к выводу, что она предпочитает женщин – хотя у меня нет с этим проблем, – но, поразмыслив, я поняла, что в ее жизни никогда не было и женщин тоже. Или все же были?

– Понятия не имею. Она не любительница распространяться о своей личной жизни. Как вы наверняка уже заметили, – последнюю фразу инспектор добавил в надежде, что собеседница поймет: личная жизнь Барбары с ее тайнами – слишком тугой узел, который ей даже не следует пытаться распутать.

Видимо, он надеялся зря.

– Я ожидала, что она… как бы это сказать?.. Что она изольет мне душу, если можно так выразиться, – призналась секретарша. – Но, наверное, на это вряд ли можно рассчитывать после такого короткого знакомства…

– И это при том, что вы знаете ее уже много лет, – напомнил Линли.

– Да, хотя это вовсе не значит, что я познала ее, если вы понимаете, о чем я.

– Надеюсь, не в библейском смысле?

– Что именно?

– То, что вы только что сказали. О познании. Типа, Адам познал Еву? Или Ной… не помню, кто там была его жена.

Разумеется, Томас шутил. Что не мешало ему заметить, что Ди смутилась. Похоже, она не принадлежала к числу читательниц Библии.

– Я хочу сказать лишь то, – продолжала она, – в библейском смысле или нет, трудно сказать, но я думаю, что должна проводить с нею больше времени. Нам нужно выстраивать дружбу. Как можно надеяться повлиять на человека, если между вами нет ничего общего? Разве можно надеяться, что он начнет мыслить иначе после всего одной совместной вылазки по магазинам? Я это к тому, что готова вновь взяться за это дело, но на сей раз…

Женщина не договорила, а Линли открыл рот, чтобы выразить протест по поводу самой идеи передачи Барбары Хейверс в цепкие руки Доротеи Гарриман. Второй раз этот номер не пройдет, подумал он.

– Честное слово, я не буду на нее давить, детектив-инспектор, – пообещала секретарша. – Кстати, я не слышала от нее решительного «нет» по поводу занятия танцами. Согласна, она не горела желанием, но, по-моему, ее можно уломать. Видите ли, я имела в виду парные танцы, исполняя которые она – хочешь не хочешь – оказалась бы в мужскихобъятиях. Но что, если ей предложить танцы просто как физические упражнения? Хочу задать вам один вопрос. Что, по-вашему, она скажет насчет балета?

Хейверс в балетной пачке? Стоило Томасу это представить, как он едва не подавился от смеха.

– Ди, боюсь, я склонен думать, что… – только и смог произнести мужчина.

– Совершенно верно, – согласилась Гарриман. – А как насчет чечетки? Прекрасное упражнение для ног, не требует специального костюма… Как вам моя идея?

Если честно, Линли она показалась не менее абсурдной, чем балет, однако он понял: Ди уже приняла решение. Теперь слово за самой Барбарой, подумал он. А там кто знает? Вдруг чечетка ей понравится? По-крайней мере, вреда от нее не будет, это точно.

– По-моему, замечательная идея, – сказал он.

Доротея просияла улыбкой.

– Но вы не против, если я кое о чем вас попрошу? – поспешил добавить инспектор.

– Нет, конечно.

– Ради бога, только не говорите ей, что я так сказал.

Шафтсбери, Дорсет

Вторую ночь подряд бразды правления пекарней был вынужден взять в свои руки помощник Алистера, выпекая лишь те изделия, которые он счел нужными. Его шефу даже не пришло в голову позвонить ему и предупредить, что он будет отсутствовать на работе еще один день. Он вообще забыл про пекарню и ее продукцию. Когда же Маккеррон, проведя долгие часы в приемной местного отделения полиции, вернулся домой, фургоны уже были загружены свежим хлебом и булочками. Как видно, дела шли гладко; помощник прекрасно управлялся и без него.

Увы, это не подняло владельцу пекарни настроения. Нет, конечно, он был благодарен молодому человеку за его инициативу. В его отсутствие помощник проявил себя с самой лучшей стороны. Сказав ему спасибо, Маккеррон тяжело зашагал к дому.

Правда, он успел заметить странное выражение на лице помощника. По всей видимости, тот решил, что хозяин провел предыдущую ночь в постели Шэрон Холси. С другой стороны, в том, что касалось их отношений с Шэрон, Алистер и сам не слишком заботился о конспирации.

Кстати, как оказалось, она ему звонила. Находясь в полицейском участке, мужчина отключил свой сотовый. Лишь один раз он заставил себя включить его на пару минут, чтобы позвонить Чарли, после чего выключил снова. Разговаривать ни с кем желания не было. Он все еще не пришел в себя после признания Каро и корил себя за то, какую жестокую ошибку допустил, подозревая Шэрон. Как вообще ему могло прийти в голову, что Шэрон Холси способна причинить кому-то зло? Маккеррон раз за разом задавал себе этот вопрос. Он как будто утратил способность – если таковая у него была – разбираться в женщинах. И Каро – наглядное тому подтверждение. Прожив с нею годы, он так и не понял, кто она такая.

Войдя в дом, Алистер первым делом направился в кухню, где вывернул на стол содержимое карманов. После этого, чувствуя внутреннюю опустошенность, поставил кипятиться чайник. Затем вынул и включил мобильный телефон. На нем его ждали голосовые сообщения – от помощника, от Шэрон, от Индии, снова от Шэрон и, наконец. еще одно от нее.

Единственным голосом, который он хотел услышать, был голос Шэрон Холси, и Алистер включил оставленную ею голосовую почту. «Сегодня я не приду на работу», – сообщала она. Второе сообщение гласило: «Я тут подумала и хочу взять отгулы». Третье звучало встревоженно: «Алистер, ты получил мои сообщения? Что-то случилось? Я слышала, тебя сегодня не было в пекарне».

Хотя последнее сообщение, похоже, предполагало ответный звонок, Маккеррон не нашел в себе мужества перезвонить ей. Он страшно устал. Такой невероятной усталости он не испытывал еще ни разу в жизни.

Мужчина направился было к лестнице, но затем подумал, что все равно не уснет. Однако он ошибся. Он как будто провалился в беспамятство, в черную бездну, где не было никаких снов, ни кошмарных, ни приятных. Его разбудил звонок домашнего телефона, и Алистер схватил трубку, надеясь услышать что-то такое, что никак не было связано с тем, что на него свалилось. Увы, на другом конце линии раздался голос Равиты Хан.

– Почему вы сразу не позвонили мне? – спросила она без всяких прелюдий.

Алистер растерянно заморгал и попытался стряхнуть с себя сон. Это заняло больше времени, чем обычно. Он удивился, каким образом адвокат узнала то, что она узнала. Ей позвонил сержант местной полиции, сказала Хан. Это, конечно, нарушение правил, но он ее знакомый. Очевидно, поскольку Каролина взята под стражу, ей требуется опытный адвокат, может, даже не один, и сержант полиции это знал.

Да и какая разница, откуда он узнал? Каролина вполне могла наконец потребовать себе адвоката, что, кстати, она должна была сделать еще в самом начале, сказала Равита Хан.

– Она отказалась от адвоката, – объяснил Маккеррон. – Копы предлагали ей. По их словам, она…

– Не говорите глупостей. Они были только рады, что меня не оказалось рядом.

– Они захватили с собой дежурного адвоката.

– Ага, какого-нибудь некомпетентного бывшего юриста, который понятия не имеет, как действовать в таких случаях.

Алистер был в корне не согласен с Равитой. Необходимость действовать отпала сама собой, как только Каролина заявила, что готова сделать признание. Он так и сказал адвокату.

– Все равно вы должны были позвонить мне в тот момент, когда детективы пришли к вам домой, – не унималась она. – Почему вы этого не сделали?

– Как я уже сказал…

– Люди думают, что, когда к ним приходят из полиции, они обязаны их впустить, что отнюдь не так. Полицейские обычно рассчитывают на то, что вам неизвестно о ваших правах. Они полагаются на элемент неожиданности, на что угодно, – кроме знания вами ваших же прав. Почему она созналась? Они принуждали ее? Угрожали ей? Они сообщили ей, что, собственно, нашли в вашем доме?.. О боже! Ладно, но как вы узнали? Вас ведь не было в комнате для допросов.

Маккеррон рассказал ей все, что узнал, пока сидел в собственной гостиной, когда прошлой ночью полицейские впервые пришли поговорить с Каро.

– Она изучала яды, – сказал он. – Она сделала заказ по Интернету. В компьютере остался след.

– И они ей это сказали? Бог мой, его мог заказать любой! – воскликнула Хан. – Хороший адвокат наверняка обратил бы на это внимание в ходе рассмотрения дела.

– Она паковала чемодан Клэр, – продолжал мужчина. – Каро сама сказала мне об этом. Ей оставалось сделать лишь одно – «забыть» положить в него зубную пасту. Чтобы Клэр попросила у нее разрешения воспользоваться ее собственной. Что та и сделала. В эту пасту она заранее добавила яд.

– Но, боже мой, ведь должен же был быть какой-то мотив! Был ли он? – спросила Равита.

В этом месте Алистер был вынужден солгать. Он не мог заставить себя рассказать адвокату – да и не только ей – о том, что Каролина сделала с Уиллом, и поэтому предпочел уйти от прямого ответа.

– Если за этим что-то стоит, спросите у Каро. Она наверняка вам скажет, – уклончиво произнес он.

– Я уже пыталась. Но она отказывается меня видеть. Поэтому я вам и звоню. Вы попытаетесь привести ее в чувство? Признание можно отозвать. Насколько мне известно, у полиции имеются лишь косвенные улики. Не говоря уже о том, что само признание сделано в отсутствие адвоката.

– Я же уже сказал, там был дежурный адвокат.

– Они угрозами добились ее согласия на него. Они ее запугали.

Маккеррон вздохнул.

– Я так не думаю, – сказал он. – Скорее… Копы сказали ей, что у них на нее есть – и она призналась. Она как будто ждала, когда же они, наконец, все вычислят, и когда это случилось, она просто сдалась. Как будто… Наверное, она устала. Устала бороться и притворяться.

– Не понимаю, что вы хотите этим сказать.

– Я и сам толком не знаю.

И это была чистая правда. Алистер ничего не знал. Что там Каролина делала с Уиллом – на этот счет ее муж оставался в полном, если не сказать в дурацком, неведении. Но даже то, что она держала все это от него в тайне, вряд ли может служить оправданием, подумал он.

И почему она это делала? Неужели и впрямь для его же, Уилла, блага? Увы, Алистеру в это верилось с трудом.

То, как настоятельно она требовала, чтобы после своего лондонского срыва Уилл вернулся к ним в Дорсет, теперь предстало для Маккеррона в совершенно новом свете. Как и ее неприязнь к Лили Фостер. Ему стало понятно, почему люди убеждают себя в самых безумных вещах, чтобы обелить себя в собственных глазах за те страдания, которые они причиняют другим. Корил он себя за другое: почему не разглядел признаки, что это происходит – ведь те были, как говорится, налицо…

Не мешай нам, Алистер.

Я займусь этим сама.

Сейчас ему нужна мать.

И далее в том же духе. И мужчина не спорил, убежденный в том, что его женой движет материнская любовь, которая подсказывает ей, что лучше для ее ребенка. Какой же он был дурак!

Из дома Маккеррон вышел лишь во второй половине дня. Он сам не знал, куда собрался, но ему срочно требовалось побыть на свежем воздухе. Сил для этого почти не было, однако он дошел до городка, поднялся между двумя рядами живой изгороди на холм и, наконец, свернул на Брич-лейн. Он не отдавал себе отчета, куда идет. Ноги привели его к мемориалу Уилла сами собой.

Как и говорила Каро, люди вешали на посаженные еще весной кусты розовые и голубые ленточки с именами. На некоторых буквы выцвели, на других расплылись после дождя. Какие-то надписи явно висели уже давно, другие были поновее. Алистер приподнял несколько ленточек, чтобы прочесть, что на них написано. Имена, одно за другим, имена тех, кто умер и кого приняла земля…

Были здесь и свечи. Их приносили сюда, зажигали и оставляли гореть. И они горели, пока не догорали сами или же их не гасил дорсетский ветер. Сегодняшний день был безветренным, и Алистер заново зажег те из них, в которых еще имелся фитиль, и убрал те, что догорели полностью, сложив их аккуратной стопкой на каменной скамье.

Закончив это делать, он сел рядом с собранными огарками и долго смотрел на камень с мемориальной табличкой. Ему хотелось что-то сказать молодому человеку, чье имя было на ней выбито. Увы, единственное, что приходило мужчине на ум, – это слова скорби.

– Я ничего не знал, Уилл, – сказал Маккеррон и тотчас же подумал, что прояви он себя настоящим мужчиной, уверенным в себе, чувствующим себя равным другим людям и, тем более, собственной жене, он бы все узнал, увидел, понял и стал действовать. Увы, Алистер никогда не чувствовал себя равным ей. Куда там! Он был даже благодарен ей за то, что такая женщина, как Каролина Голдейкер, вообще посмотрела в его сторону. По сравнению с ней, с принцессой, Алистер ощущал себя лягушонком. И даже когда она поцеловала его, он им так и остался.

На дороге за спиной Маккеррона, прошуршав шинами, остановилась машина, но он даже не шелохнулся. Кто-то приехал к источнику. Чтобы зажечь свечу или привязать к кусту очередную ленту. Хорошая традиция, подумалось ссутулившемуся на скамейке мужчине. Благодаря ей самоубийство Уилла теперь воспринималось не столь ужасным.

– Думаю, тебе нужен мешок для мусора, – раздался за его спиной голос Шэрон. Алистер обернулся, но ничего не сказал. А она положила руку ему на плечо и сказала:

– Подожди, я сейчас принесу.

С этими словами женщина вернулась к машине и взяла из нее пластиковый пакет из супермаркета. Собрав в него все огарки, она аккуратно завязала ручки пакета и села.

Взгляд обоих был устремлен вдаль, на простиравшуюся перед ними долину Блэкмор, на которой даже с этого расстояния можно было увидеть мирно пасущихся коров. Пастбища были отделены друг от друга живыми изгородями – местные фермеры поступали так вот уже более двухсот лет.

– В таком месте, как это, чувствуешь умиротворение, – сказала Холси.

– Угу, – подтвердил Алистер. Других слов у него не нашлось.

Вообще-то он должен был извиниться, и прекрасно это знал. Но как извиниться за свою глупость, за преступную уверенность в том, что Шэрон – убийца? Когда же она попыталась переубедить его, он просто не стал ее слушать. Неудивительно, что сейчас у него не нашлось слов.

– Ты мне так и не позвонил, – сказала его любимая. – Я жутко переволновалась и в конечном итоге даже наведалась в пекарню.

Маккеррон почувствовал на себе ее взгляд, однако продолжал смотреть прямо перед собой – туда, где над поросшими травой меловыми холмами, образовавшими эту долину, виднелись покатые склоны Мелбери-Хилл.

– Там никого не было, – сказала Шэрон, – хотя сама пекарня стояла открытой, что лично мне показалось странным, учитывая полицейское предписание Лили Фостер и все такое прочее. Я не стала входить в дом, лишь подергала ручку двери. Признайся, Алистер, что-то не так?

И тогда он понял: она ничего не знает. С другой стороны, откуда ей знать?

С того момента, как Каролина подписала то, что ей подсунули в полиции, не прошло и двенадцати часов. Неудивительно, что люди все еще оставались в неведении. Ничего, вскоре они узнают. Невозможно убить Клэр Эббот, надеясь при этом на то, что в случае разоблачения ваш арест, обвинение и признание останутся тайной за семью печатями.

И мужчина рассказал все – кратко, в двух словах. Он сделал это, как и все остальное, – тупо глядя вдаль.

– С Каро, – ответил он на вопрос Холси.

– С нею что-то случилось? – уточнила та.

– Это она, – пояснил Маккеррон. – К нам приходила полиция. Она рассказала им все. Это она, Шэр.

После этих его слов Шэрон встала со скамьи и, опустившись перед ним на колени, заставила его посмотреть ей в глаза. Ее взгляд был полон сострадания. Никакого триумфа, никакого «а что я тебе говорила?» Алистер в нем не заметил. Не такая она была женщина.

– Что она им рассказала? – спросила Холси.

– Про Клэр Эббот. Ее смерть – дело рук Каро. Конечно, у копов были улики, но их могло не хватить. И тогда они включили запись на диктофоне, который принесли с собой. Клэр говорила про Уилла, про Каро, про то, что та с ним делала… – Мужчина больно закусил губу, как будто хотел как следует прочувствовать всю свою боль. Боль, которую он испытывал не только от того, что обидел сидевшую рядом с ним женщину, но и от того, что он подвел Уилла, не смог уберечь его.

Все еще стоя на коленях, Шэрон подалась вперед и обняла его за талию.

– Какое несчастье…

Другая на ее месте, подумал он, наверняка стала бы выпытывать подробности, совать нос в несчастья другого человека. Но только не Шэрон.

– Какое несчастье, – повторила она и лишь потом спросила: – А ты сам как, Алистер?

– Тоже несчастен, – ответил ее друг.

– Ничего удивительного, – сказала Холси. – Разве ты хотел, чтобы с тобой случилось подобное? И вот теперь эта… бедная женщина. Что с ней будет? Что бывает, когда кто-то признается полиции? Где она сейчас? А что говорит адвокат?..

До Маккеррона дошло, что она неправильно его поняла, что она решила, будто он имел в виду ее сочувственные слова, хотя это было совсем не так.

– Я имел в виду то, что произошло между нами. Что я тогда подумал, – попытался объяснить он. – Дерево лабурнума в твоем саду, его стручки и все такое прочее, и это при том, что ты пыталась меня переубедить, ты даже предложила попробовать эту чертову пищевую соду, как будто хотела доказать… Прости. Какой же я был дурак! Поделом мне.

– Ах, вот ты о чем…

Шэрон поднялась на ноги и подошла к началу спуска, туда, где плато Шафтсбери, подставив себя всем ветрам и стихиям, постепенно переходило в раскинувшуюся перед ними долину. Пару минут – Алистеру они показались вечностью – она стояла там, глядя вдаль.

– Собственно, я приехала к тебе поговорить об этом. Теперь между нами многое изменилось, – сказала она в конце концов.

– Господи, ну почему я не послушал тебя! Ты пыталась мне все объяснить, я же был круглым идиотом, а все потому… Вот оно, самое худшее. Мне было все равно, потому что мне хотелось одного: быть с тобой. И кто я теперь после этого? Я и сам не знаю. Но мне было страшно при одной только мысли, что я могу тебя потерять. И если для этого Каро должна была умереть, что ж, так тому и быть. Вот так я тогда думал.

– А сейчас? – спросила женщина, повернувшись к нему. Солнечный свет упал ей на лицо, и он увидел, что она тоже измучена. Возможно, после того, как он оскорбил ее своими подозрениями, она не сомкнула глаз. И что, о боже, ему теперь делать?

Алистер устало махнул рукой в сторону дома и пекарни.

– С этим покончено. Какой из меня пекарь? Я делал это ради нее, ради мальчиков. Потому что этого хотелось ей, потому что это было нужно им. А тем временем… – У него не нашлось слов, чтобы описать жуткую картину того, что Каролина делала с бедным Уиллом. – Тем временем мне хотелось делать то, чем я занимался в Лондоне, то, к чему привык, что мне нравилось.

Шэрон кивнула и наклонила голову, как будто это давало ей возможность лучше его рассмотреть.

– Я тут подумала… – заговорила она.

– О чем?

– Не мог бы ты делать то же самое, но только в Торнфорде? Видишь ли, я провинциалка, всю жизнь прожила здесь и никуда не стремлюсь отсюда.

– Шэрон, ты о чем? Ты… – Мужчине было страшно закончить вопрос.

– Я была чертовски зла на тебя за то, что ты обо мне подумал. У меня в голове не укладывалось, как ты мог заподозрить во мне убийцу, каковы бы ни были причины.

– Я знаю… И мне… стыдно, Шэр. Ты даже не представляешь, как мне стыдно!

– А потом я задумалась над тем, как мы все порою говорим безумные вещи и совершаем безумные поступки. Как приходим к выводам, о которых потом жалеем. Но то, что… между мной и тобой? В этом нет ничего дурного. Мы с тобой просто мужчина и женщина, которые нашли друг друга, больно споткнулись, но затем все исправили. Согласна, сначала я была зла на тебя. Чего греха таить… Я была готова вычеркнуть тебя из моей жизни. Но у меня был целый день на то, чтобы все как следует взвесить. Подумать о том, кто ты и что с тобой стало не так после того, как погиб сын Каролины. И я пришла к выводу, что ничего про тебя не знаю, после того, что случилось.

– Ты хочешь сказать, что готова принять меня? После всех моих подозрений, обвинений и всего прочего?

– Алистер, я ведь тебе еще с самого первого дня сказала: для меня главное в этой жизни – только ты и я. Пора бы тебе в это поверить.

Спиталфилдс, Лондон

У Индии не было названия тому, что творилось в ее душе. Частично это была печаль из-за утраты. Частично – ощущение собственного бессилия. Она не смогла переубедить другого человека. Но опять-таки это ощущение проистекало из душевной боли. Она как будто оказалась посреди океана в утлой лодчонке без руля и без весел, и теперь ее помимо ее воли влекло течением непонятно куда. Черт, наверняка же есть слово для того, что она в данный момент чувствовала! Но после безумной бессонной ночи у измученной женщины не получалось его вспомнить.

Индия стояла у окна в квартире Чарли, глядя на магазинчик готовой еды на углу, в который то и дело заглядывали покупатели, хотя время ленча давно прошло. Эллиот приказала себе ничего не чувствовать, и, разумеется, потерпела фиаско.

Она была у Чарли через час после того, как он сообщил ей известие о матери. Нэт довез ее до Кэмберуэлла. В принципе, Индия могла бы доехать и сама, но он ей не позволил. Мол, она сейчас не в том состоянии, чтобы сесть за руль, пусть даже улицы в этот час пусты. Нет, машину поведет он, решил Томпсон. К тому же, добавил он, они могут поговорить по дороге. Она расскажет ему, что такого случилось с Чарли, если он позвонил ей в середине ночи.

– Он не знал, что ты у меня, – сказала Индия.

На что Нэт ответил:

– Я это понял.

Его слова слегка успокоили Эллиот. Натаниэлю было понятно, что Чарльз не ставил своей целью помешать им именно тогда, когда Нэт впервые заночевал у нее.

Пока они ехали в Спиталфилдс, женщина рассказала ему все. К этому времени она уже слегка успокоилась и смогла изложить факты так, чтобы ее друг понял: в данный момент она просто обязана морально поддержать бывшего мужа.

Нэт кивнул. Лицо его было серьезным. Похоже, она его убедила. Однако, остановив машину перед стеклянными дверями дома на Лейден-стрит, он сказал ей нечто совершенно иное.

– Думаю, Индия, нам лучше расстаться, – заявил он, открывая дверцу машины.

В свете уличного фонаря Эллиот посмотрела на него. Верхняя половина его лица оставалась в тени. Это не помешало ей увидеть застывшую в его глазах боль, потому что та слышалась в его голосе.

– Нет. Прошу тебя, только не сейчас. Это несправедливо с твоей стороны… – попыталась отговорить его Индия.

– Понимаю, со стороны это смотрится именно так: несправедливо, не тот момент и все такое прочее.

– Нэт, пойми, его мать только что призналась в убийстве. Его брат покончил с собой.

– Сколько лет назад, скажи на милость?

– Прекрати. Он всегда это переживал. Он почти сумел себя преодолеть, и вот теперь очередной удар. Дело не в том, просил он меня приехать к нему или нет. Просто в такой момент я не могу оставить его одного. Когда его мать… Прошу тебя, постарайся понять! Я лишь пытаюсь быть ему другом.

– Понимаю. Однако мне понятно и то, что он вцепился в тебя всеми зубами и не намерен отпускать. Ты же не намерена вырваться из его хватки.

– Ради всего святого, его мать…

– Сначала его брат, затем то, что ты его бросила, затем его мать… И всякий раз это для него удар. И я всякий раз должен с этим мириться. Как я понимаю, в его жизни всегда будет так – не одно, так другое. Суд над матерью, ее тюремное заключение, его горе по этому поводу, его дальнейшие страдания от свиданий с нею… Этому не будет конца.

– Клянусь тебе, этого не будет!

Томпсон улыбнулся стоящей перед ним женщине. Его улыбка была теплой, но грустной.

– Я знаю, что ты думаешь. Что у тебя будет возможность уйти, чтобы ни разу не оглянуться. Но ведь ты не такая. Наверное, это одна из причин, почему я тебя люблю. Увы, порой узы, связывающие женщину с мужчиной, слишком крепки. Думаю, это тот самый случай.

Индия сглотнула комок в горле. Ей хотелось переубедить Нэта, в очередной раз выложить перед ним все факты, воззвать к его разуму, чтобы он понял: сострадание – это лучшее, что может быть в человеческом общении. Увы, сказала она совсем другое:

– Получается, узы, связывающие тебя со мною, недостаточно крепки?

Похоже, он об этом не подумал, догадалась она. По крайней мере, Нэт задумался над ее словами – и в конце концов стало понятно, что если он и размышлял над чем-то, то лишь над тем, как на это ответить.

– Это несправедливо с твоей стороны, Индия, – сказал он после паузы, – но я, так и быть, тебе подыграю. Да, наверное, они не слишком крепки.

С этими словами он наклонился к ней и поцеловал ее на прощанье.

– Нэт…

– Иди к нему, – это было последнее, что сказал Томпсон.

И она пошла. Для нее так и осталось тайной, ждал ли Чарли ее у окна. Однако дверь он открыл тотчас же, стоило ей в нее постучать, из чего Индия сделала вывод, что, наверное, все-таки ждал. И наверняка отметил для себя краткость ее прощания с Нэтом. Их поцелуй. Остальное осталось ему неведомо, и Эллиот не собиралась ничего ему рассказывать.

Когда Алистер позвонил ему, Чарльз уже лег спать. Увы, этой ночью ни ему, ни его бывшей жене поспать не дали. Индия настояла, чтобы он хотя бы попытался уснуть, и даже пошла вместе с ним в спальню, чтобы убедиться, что он ляжет в постель. Сама она легла с ним рядом, но не под одеяло, а сверху и не раздеваясь. Это для того, сказала она себе, чтобы Голдейкер не заблуждался на тот счет, что она приехала к нему исключительно как друг, поддержавший друга в ужасный момент его жизни. Она поступила так, отлично понимая, что это бесполезный жест, особенно в том, что касалось Нэта. В словах ее любимого – что греха таить! – была суровая правда. Чарли всегда, что бы ни случилось, останется где-то на периферии ее жизни.

Она не позволила бывшему супругу говорить, хотя и знала, что ему хочется выговориться. Когда же он попытался это сделать, женщина прошептала:

– Потом, постарайся уснуть, – и погладила его по голове.

Что толку говорить, если сказать практически нечего? В данный момент ему было мало что известно о том, что происходит в Дорсете. Так не лучше ли было подождать, когда ситуация прояснится, и лишь потом попытаться в нее вникнуть?

Где-то в половине седьмого Чарли наконец уснул, и Индия соскользнула с кровати. Оставив его, она перешла в гостиную, где прилегла на диван. Ей тотчас вспомнились слова Голдейкера, что тот неудобен для сна. А ведь он был прав! Диван оказался жестким, как доска. Но даже будь он мягким, как пух, Эллиот все равно вряд ли бы удалось уснуть. Она провела несколько часов в безуспешных попытках это сделать.

В конце концов, поняв, что бесполезно даже пробовать, она спустила ноги на пол. Сев, решила позвонить в клинику и сообщить, что сегодня, а возможно, даже и завтра ее на работе не будет. Несчастье в семье, пояснила она. Нельзя ли перенести ее пациентов на другие дни? Судя по всему, ей придется на пару дней уехать, однако она сообщит о себе при первой же возможности.

Слова про то, что ей нужно будет уехать, вырвались у нее сами собой. С другой стороны, Чарли наверняка захочет съездить в Дорсет – расспросить Алистера о подробностях происшедшего, поговорить с матерью, попытаться разобраться в ее признании. Ему также захочется помочь родителям, потому что после признания матери наверняка возникнут какие-то дела.

Эллиот одолевали вопросы. Состоится ли суд, как предполагал Нэт? Или же это будет формальное слушание дела, в конце которого огласят приговор? «Что бывает, когда кто-то сознался, и почему мне об этом ничего не известно?» – спрашивала она себя и не находила ответов на мучившие ее вопросы.

В ее голове был туман. Женщина сама не заметила, как переместилась к окну, выходившему на Лейден-стрит. Кто знает, подумала она, может, если у нее перед глазами будет что-то другое, кроме этой квартиры, она вспомнит какие-то факты, на которые раньше не обращала внимания, и это даст ей пищу для размышлений? Когда же этого не произошло, она решила, что уж чашка крепкого кофе поможет ей наверняка. И она отправилась за ней в кухню.

Увы, там оказалась лишь банка растворимого кофе. Но, как говорится, на безрыбье…

Поставив кипятиться чайник, Индия открыла холодильник в поисках молока. Есть с утра не хотелось, но она решила, что перекусить не помешает. Кстати, как и Чарли, когда тот встанет, тоже. Нет, конечно, он будет весь на нервах, но, если его не накормить, он, того и гляди, вообще свалится.

По части еды в холодильнике было не густо. Вскрытая упаковка сыра, одно яйцо, сиротливо сидевшее в ячейке упаковки, предназначенной для шести, несколько хот-догов, специи, увядшие брокколи, еще более жалкий сельдерей, морковка, давно испортившаяся и даже не вскрытая упаковка зеленого салата и наполовину использованная коробка маргарина.

Ситуация в морозилке была ничуть не лучше: замороженные кеджери[20], вафли, лед и упаковка куриных грудок, отрастивших бороды из инея.

В шкафчиках нашлись печеные бобы, лапша быстрого приготовления, буханка хлеба и целая упаковка рисовых крекеров. Да, еще были бутылки с маслом и уксусом плюс набор специй. И всё. Пожалуй, есть смысл составить список покупок, решила Индия.

Как только закипел чайник, она сделала себе чашку кофе, добавила сахара и молока, после чего отнесла ее на стол в столовой. В сумке у нее имелась ручка, а вот бумаги не нашлось, и она была вынуждена вернуться в кухню. Ей подойдет любой клочок: обратная сторона конверта, рекламная листовка из тех, что бросают в почтовые ящики или суют в руки на улице… Увы, Чарли был патологически аккуратен. Ничего не найдя, Эллиот вернулась в гостиную.

Ее взгляд упал на старые, с загнутыми уголками страниц блокноты. Поставленные вертикально, они соседствовали с альбомами по искусству, которые ее бывший муж пристрастился покупать с тех пор, как она от него ушла. Всего блокнотов было четыре. Индия выбрала тот, что стоял ближе всего к альбомам, задававшим всему вертикальное положение. В нем наверняка должна была найтись чистая страница, которую можно вырвать. Наугад открыв его, она убедилась, что так оно и есть.

На всякий случай – вдруг здесь есть что-то важное для Чарльза по работе? – женщина быстро пролистала страницы к началу. Внезапно она поняла: блокнот в ее руках принадлежит вовсе не Чарли. Там были наброски садовой планировки, рисунки куртин, газонов, беседок, скамеек, а также пояснения к ним, однозначно свидетельствовавшие о том, что это блокнот Уилла.

Эллиот с грустью быстро перелистала страницы. Как же хороши его рисунки! У парня был несомненный талант. И как же несправедливо было со стороны злодейки-судьбы лишить его возможности сполна реализовать свои задатки!

Странно, но ближе к середине блокнота рисунки почти исчезли, а им на смену пришли записи. Прочтя первую, Индия поняла, что с этого момента Уилл использовал блокнот как своего рода дневник. Дат при каждой записи не было, однако изменения в цвете чернил наводили на мысль, что сделаны они были в разное время. Кстати, многие записи перемежались рисунками садовых украшений. Всего их было около двух десятков, причем почерк с каждым разом становился все более неразборчивым.

Женщина начала читать.

«Зря я не прислушался к Лили. Здесь приступы даже хуже, чем в Лондоне. Я хочу уехать отсюда, но не могу. Неужели? Но если это так, то какова причина, черт побери?»

Индия нахмурилась. Уилл считал, что его девушка права, что наводило на мысль, что речь идет о его бегстве из Лондона в Дорсет. Ей было известно, что Лили была против этой идеи. Но если там приступы были даже еще хуже, как он говорил… Она продолжила чтение.

«Тот день в Лондоне, когда они с Алистером приехали – я должен был сразу же догадаться. Тогда меня снова прорвало, причем по-страшному, и любые усилия были бессильны остановить этот поток, пока она не помогла мне это сделать, и в тот момент, в ту же секунду я понял, что произойдет, если я вернусь, но я все равно позволил ей это сделать, причем я не могу утверждать, что из-за своего состояния я не мог ее остановить, ведь мне как-никак уже не шесть лет. Она говорит, мол, не бери в голову, главное, что это помогает, потому что мне хочется одного – помочь тебе, потому что матери всегда помогают своим детям. Я же этого не хочу, я даже не испытываю никакого удовольствия, и все же».

Поверх последующих слов было написано что-то еще, отчего прочитать, что там говорилось, было невозможно.

И все же слово «удовольствие» заставило Индию задуматься, равно как и фраза «Она помогла мне». От их сочетания по коже забегали мурашки.

Эллиот пролистала чуть вперед, и внезапно ее глаз выхватил фразу: «Она сосет меня». Время тотчас же как будто остановилось.

«Боже, пусть она оставит меня в покое, когда мне не хочется, чтобы она оставила меня в покое, и я хочу вырезать из собственной головы мозги. Оно помогает, ты же видишь, что оно помогает, когда у тебя в последний раз был приступ, спрашивает она, и я знаю, что это правда. Оно действительно останавливает приступ, тем более если нет другого способа это сделать, потому что в последнее время мне начало хотеться самого худшего…»

И снова какие-то каракули поверх записи, половина страницы оторвана, тупой карандаш пытается писать самым неудобочитаемым почерком, за исключением одной фразы:

«Я должен был с самого начала понять, что так и будет».

И чуть ниже:

«Я знал, что мы к этому вернемся. Я запираю дверь, но, когда приступ случился за ужином, я убежал, но мне стало еще хуже, и она сказала: «Не делай этого сам, когда я могу помочь тебе, давай я помогу тебе, я делаю это лишь потому, что люблю тебя», и в тот день все было, как в Лондоне, и я попытался сказать, какая разница, что это делает родная мать, главное, это помогает, и всегда помогало, только теперь она говорит мне… говорит, я должна признаться тебе, прости меня, мой дорогой мальчик, но мне нравится чувствовать тебя внутри себя…»

Индия окаменела. Ее взгляд как будто прирос к слову «внутри», и, несмотря на все свои усилия, она так и не смогла отвести от него глаз. Впрочем, потом ее взгляд сам скользнул ниже. И вот что она прочла:

«…себя, и правда ужасна, но я хочу, чтобы ты, потому что это означает, что мы будем вместе, и разреши мне признаться, что я люблю тебя самыми разными способами. И самое ужасное. Мне это нравится. Я это ненавижу. Мне это нравится. Я никчемный, я всегда был никчемный и буду им, если только не вырвусь от нее, от этого…»

Индия поймала себя на том, что, читая, мнет страницы. Живот ее неприятно свело. К горлу подкатился комок желчи, который женщина конвульсивно сглотнула. Но она все-таки заставила себя читать дальше:

«Нашел место в Йетминстере, хочу туда устроиться. Начну жизнь с чистого листа, и клянусь, со всем остальным покончено…»

– О боже! – послышалось из другого конца гостиной сдавленное восклицание. Эллиот подняла глаза. В дверях, испуганно глядя на нее, застыл Чарльз. На лице его застыла маска ужаса, которая сказала ей даже больше, чем сделанное вслух признание. Это было нечто такое, что, по идее, она должна была знать с самого начала, с самого первого момента, когда они попытались заняться любовью.

– Господи, Чарли, только не это! – воскликнула испуганная женщина.

Она подумала, что он повернется и уйдет, может даже, бросится в ванную комнату и запрется там изнутри, подобно девочке-подростку, чей самый страшный секрет внезапно стал известен родителям.

Но ее бывший муж этого не сделал и лишь тяжело привалился одним плечом к стене. Он смотрел на нее, и в глазах его читалось такое страдание, что она уже знала конец истории, как будто он сам ей все рассказал. Что, собственно, он и сделал, сдавленным шепотом. Эллиот даже пришлось напрячь слух, чтобы услышать, что он говорит:

– Отец уезжал на операции. В самые разные концы мира. На месяц или два, иногда на три. Она говорила, будто ей страшно оставаться одной в доме. Хотя она не была одна – с нею были мы с Уиллом. Но кто мы были такие? Дети. Какие из нас защитники? – Чарли облизал губы, и Индия заметила, что язык его был почти бесцветным. – Первым делом мы обшаривали весь дом. Я входил в комнату первым, чтобы убедиться, что там никого нет. В каждую комнату, кстати. Наверху, внизу, в подвале… Мы брали с собой фонарик, потому что она говорила, что это важно. Нельзя, чтобы посторонние, если они в доме, узнали, что мы их ищем. Это была полная бессмыслица, но все вокруг было полной бессмыслицей. Ее спальню мы проверяли последней…

– Чарли, – перебила его Индия, – ты можешь ничего не рассказывать.

– Наверное, я все-таки должен. Что там они говорят? Что я сам говорю собственным пациентам? – Он горько усмехнулся. – Вы больны лишь в той мере, в какой больны и ваши секреты. Бог мой, ведь то же самое можно сказать и обо мне! Я тоже был болен в той мере, в какой больны мои секреты, причем с раннего детства.

– Чарли, не надо.

– Она оставалась стоять снаружи, а я заходил к ней в комнату, – упрямо продолжал он. – Заглядывал под кровать, за шторы, в шкафы, и все время думал, что в любую минуту написаю в штаны от страха. Но я не мог ей этого сказать, потому что она говорила мне, что я большой и храбрый. «Ты главный мужчина в доме, мой дорогой, – говорила она. – Ты взрослый и храбрый». Разве это не то, кем хочет быть любой шестилетний мальчонка?

– Тебе было всего шесть?

– Да, но она боялась спать одна, когда отец уезжал. И это при том, что мы обыскивали дом от чердака и до подвала, проверяли, замкнуты ли все окна и двери. Поспи с мамочкой, пока папа своими операциями спасает мир, говорила она. Мамочка должна чувствовать себя в безопасности. С этого все и началось. «Обними меня, Чарли, прижмись ко мне. Ты знаешь, как ложиться ложечкой, мой дорогой мальчик? Прижмись ко мне сзади. Обними меня крепко-крепко. Маме приятно, когда твои руки будут держать ее грудь. Ты ведь держался за мою грудь, когда был совсем маленьким… Ага, вот так. Сделай ладонь чашечкой, мой дорогой. Да-да, вот так. Держи сосок между пальчиками. Если хочешь, можешь его сжать. Ну как? Правда, приятно? Вот теперь, Чарли, я могу уснуть. Мне так хорошо спится, когда ты рядом». И так далее, и тому подобное.

– И как долго она это… делала? – спросила Индия.

– Довольно долго, – ответил Голдейкер. – Но все прекратилось, когда она ушла от отца к Алистеру. Я тогда подумал… уф-ф-ф, наконец-то этого больше не будет! Что было, то было… Кстати, а что было? Подумаешь, ерунда какая! Это ведь ничего не значит. Ей просто было страшно одной, а отца рядом не было. Теперь же, сказал я себе, у нее есть Алистер, и он всегда дома, так что теперь ей нечего бояться. Чего я не знал… – Он кивком указал на блокнот у нее на коленях.

– Она переключилась на Уилла.

– И уже не могла остановиться. Ей требовалось все больше и больше. Я же ничего не знал. Бог свидетель, я ничего не знал! Пока Лили не дала мне этот блокнот.

– Лили? Но как он к ней попал? И когда она отдала его тебе? Как давно ты это знал?

Чарльз пристально посмотрел на бывшую жену, как будто давая ей возможность догадаться самой, а затем встал и перешел в гостиную, где сел в кресло, и молча стал ждать.

– Чарли! – окликнула его Эллиот.

– Ты сама знаешь, Индия. Ты предпочла бы не знать, но ты знаешь.

– Честное слово, я понятия не имею! Разве что… он каким-то образом попал к Лили после смерти Уилла. Потому что он вряд ли хотел бы, чтобы она узнала. Ни Лили, ни кто-то другой.

Внезапно женщину осенило.

– Конверт, – догадалась она. – Открытие мемориала. Лили была на соседней улице, наблюдала и… О боже, Чарли, ведь это я дала его тебе! Зачем только я подняла его, почему не оставила его лежать в траве! Ты тогда сказал, что передашь его полиции. Ты поклялся, что сделаешь это. Ты дал мне слово.

– И я его сдержал. Я отнес блокнот в полицию, – подтвердил Голдейкер. – Но когда они увидели, что это такое, то вернули назад. Это же не бомба и не споры сибирской язвы! Для них это был всего лишь какой-то старый блокнот с рисунками и какими-то каракулями, которые они даже не потрудились прочесть. И все потому, что это не имело ни малейшего отношения к предписанию полиции.

– Ты прочел его сразу?

– Да, прямо в вестибюле полицейского участка. Мне хотелось понять, зачем Лили понадобилось, чтобы он попал ко мне в руки. И когда я увидел, когда узнал… Пойми, Индия, я должен был за него отомстить. Если хорошенько подумать, то, наверное, я также хотел отомстить за себя. Ничего другого мне не оставалось. Раньше я не понимал, но потом до меня дошло: эти его приступы были из-за нее. Для него это был единственный способ сказать мне, что она с ним творит. И поэтому я должен был отомстить.

Индия в упор посмотрела на мужа и сделала глубокий вдох. Тот как будто застрял у нее в груди.

– Отомстить, – повторила женщина. Вот и все, что она смогла из себя выжать. Ей хотелось одного: поскорее уйти прочь из этого дома и никогда не видеть ни его, ни Чарли. Увы, она уже отправилась вместе с ним в этот путь и понимала, что должна его завершить.

– Я никогда не желал зла Клэр, – продолжал между тем Голдейкер. – Боже упаси! Ни единой минуты. И когда она умерла… когда полиция… я даже не представляю, как к ней попала зубная паста моей матери.

– Боже мой, Чарли!..

– Теперь ты понимаешь, Индия, что это был я? Порядочная женщина погибла от моей руки, и…

– Прошу тебя, не надо, – прошептала Эллиот, отказываясь слушать. Но затем, поскольку это была часть их совместного пути, она все-таки спросила: – И как тебе это удалось?

– После открытия мемориала Уилла я раза четыре или пять приезжал в Дорсет мирить ее с Алистером. Это из-за его романа с Шэрон Холси. Все оказалось довольно легко. Предварительные изыскания я провел здесь, в Лондоне, в интернет-кафе. Достаточно было вбить в поисковик запрос. Но мне требовалось «наследить» в компьютерах в Дорсете, причем в разные дни. Поэтому я и ездил туда несколько раз.

– А Лили? Она в курсе?

– Отчасти. Я привлек ее, как только сделал заказ. Мне было известно, когда посылка будет доставлена. От Лили требовалось лишь прийти в пекарню и незаметно подождать там, пока не принесут посылку. Конечно, это был риск, но даже если б она по какой-то причине ее не получила, мать, увидев на упаковке ее имя, никогда бы ее не вскрыла. Она позвонила бы в полицию. Разумеется, вскрой копы посылку, у Лили возникли бы проблемы, но я был уверен, что она сумеет спрятаться в пекарне. В конце концов, это ведь делалось ради Уилла. Так и случилось. Получив сверток, Лили переслала его мне. Она так и не узнала, что там внутри. – Чарльз посмотрел вниз, на свои голые ноги, такие же беззащитные, как и в шесть лет, когда он служил игрушкой для собственной матери. – У меня и в мыслях не было… я до сих пор не знаю, как… Клэр… – Он вздохнул и скорбно добавил: – Господи, ну почему не мать!

– Но почему она призналась, Чарли? И призналась ли она? Так ли это вообще?

– Думаю, что так, – сказал Голдейкер. – Она все поняла. По словам Алистера, копы прокрутили какую-то запись с уликами против нее. Что-то такое, что Клэр узнала от Сумали. Я не знаю, что именно. Но если это так – а у меня нет причин не верить бедняге Алистеру, – то мать наверняка догадалась, что я единственный, кто мог провернуть эту авантюру от начала и до конца.

– Но тогда почему она… Это ведь ничего не объясняет.

— По словам Алистера, последнее, что она сказала ему, прежде чем ее увели, было: «Сообщи Чарли, что произошло». Да-да. Именно так она ему и сказала: «Позвони Чарли». Думаю, она решила искупить свою вину за все сразу, и это был единственный доступный ей способ.

Индия ничего не сказала в ответ. Ведь что тут скажешь? Бывший муж вручал себя в ее руки. В те самые руки, которые сейчас держали блокнот, способный его погубить. Но, как оказалось, по всей видимости, Чарльз считал, что между ними еще не все сказано, так как заговорил снова.

– Теперь тебе все понятно, – сказал он.

– Что именно? – уточнила женщина, вставая.

– Почему я… как получилось, что я не оправдал твоих надежд… и почему. Это самое главное – почему. Бесполезно говорить, что мне стыдно, хотя так оно и есть. Есть вещи, которые невозможно забыть. Я знал это с самого начала, что делает мою вину перед тобой еще непростительнее. Ведь кому как не мне знать, что от прошлого не убежишь. Старик Шекспир был прав. Можно сколько угодно засовывать голову в песок, делая вид, будто ничего не произошло, но оно будет вновь и вновь упрямо напоминать о себе, трясти своими окровавленными костями прямо у вас перед носом. Я женился на тебе, зная, что муж из меняникакой. Бесполезно даже пытаться…

– Не говори так, Чарли!

– И все же я надеялся на лучшее. Более того, и сейчас надеюсь. Ну не смешно ли? Я тебя ни в чем не упрекаю и не виню. Будь я на твоем месте, я поступил бы точно так же.

– Мы с Нэтом… – начала было Эллиот.

– Всё в порядке, – перебил ее психолог. – Какая разница? – добавил он и задумался над собственными словами. – Господи, Индия, наверное, это даже хорошо… В том смысле, что теперь это уже не так важно, как раньше.

– Чарли, я хотела сказать, что мы с Нэтом расстались, – сказала его бывшая жена. – И еще я собиралась сказать, что хочу вернуться.

– Ты серьезно? – удивился Чарльз. – Нет, это, конечно, благородно с твоей стороны, и я даже ценю то, что за этим стоит…

– Ты о чем?

– О том, что теперь тебе все известно и ты можешь поступить со мной и с этой информацией, как тебе вздумается.

– Сама знаю. И все-таки хочу вернуться.

– Ты с ума сошла.

– Пожалуй, отчасти ты прав. Но я хочу быть с тобой. По крайней мере, попытаться. Хочу проверить, можем ли мы – учитывая то, что я теперь знаю и что знаешь ты, – и дальше быть вместе.

– Ты и я, – произнес Голдейкер, как будто уточняя ее слова. – Я – убийца Клэр Эббот, я – отравитель ее подруги.

– Нет, ты тот, кто не смог когда-то защитить брата и поэтому пытался хотя бы защитить его память.

Октябрь, 23-е

Мэрилебон, Лондон

Приехав на Мэрилебон-Хай-стрит – хотя, если честно, вот куда ее никогда не тянуло, – Барбара тотчас подумала, что это то самое место, где вполне могла бы зависать Доротея Гарриман. Хотя кто знает, может, она уже там зависает. Сплошные бутики вперемежку с кофейнями, дорогими ресторанами, магазинами винтажной одежды и прочими дорогущими торговыми точками, в которых можно было найти все – от стильной кухонной техники до дизайнерских сумочек размером с собачью конуру. Узкая, зажатая с обеих сторон зданиями, эта улица заставляла вспомнить те времена, когда по булыжной мостовой – в наше время давным-давно заасфальтированной – грохотали кебы, чтобы рядом с Риджентс-парк исторгнуть из своего нутра на землю хорошо одетых джентльменов и дам. Сейчас, в этот поздний час, улица с ее толпами напоминала муравейник. После рабочего дня люди спешили в винные бары, рестораны и пабы, а некоторые на ходу отправляли эсэмэски, упорно игнорируя окружающие их торговые соблазны.

Хейверс оказалась здесь вовсе не затем, чтобы стать частью этого пестрого муравейника. Просто у нее здесь была назначена встреча с Рори Стэтем. Редактор предложила встретиться в одном магазине, который, к великому огорчению Барбары, оказался бутиком нижнего белья. Хочу купить себе что-нибудь, сказала Виктория, а поскольку магазин не страдал от наплыва покупателей, возможность разминуться среди симпатичных молоденьких созданий, ищущих себе на вечер других симпатичных молоденьких созданий, была нулевая. Рори сообщила сержанту лишь название магазина, и та совершенно не представляла себе, что ее ждет, а войдя, опешила перед открывшимся ее взору царством нижнего белья: бюстгальтеров, поясов с резинками, корсетов, кокетливых пижамок и трусов таких бесстыдных фасонов, как будто специально рассчитанных вызывать у мужчин эротические фантазии. Не заметь она у прилавка Стэтем, которая рассчитывалась за покупку, которую продавщица положила в симпатичный пакет, полный тисненой упаковочной бумаги, она бы тотчас же ушла оттуда.

В конце концов, ей следовало подумать о своей репутации.

Увы, ей пришлось пройти через весь магазин к Рори, которая в этот момент расписывалась в чеке. Увидев Барбару, одетая в бюстье продавщица на кассе попыталась изобразить доброжелательную улыбку, хотя и ежу было ясно: Хейверс явно не принадлежит к числу любительниц кокетливых кружавчиков.

– Я сейчас, мадам, – сказала она, чем вынудила Викторию посмотреть в сторону Барбары.

– Так вы нашли меня, – сказала редактор с улыбкой. – Одну минутку. Я сейчас освобожусь, и мы пойдем отсюда.

Пока Рори заканчивала заполнять чек, вниманием сержанта Хейверс на пару завладел комплект, состоявший из трусов, бюстгальтера и подвязок. «Неужели в наше время кто-то еще носит такое?» – искренне удивилась девушка. При этом она старалась не глазеть, разинув рот, на астрономические цифры на этикетке. И это за какие-то несколько жалких клочков ткани? Относясь к числу тех женщин, что покупают себе трусы исключительно в универмаге «Маркс и Спенсер», да еще при условии, что резинка на старых растянулась и они так и норовят соскользнуть с попы, Барбара отказывалась понять, как можно выложить больше пяти фунтов (и это на распродаже!) за упаковку трусов. Как оказалось, желающие были, и, увидев это, сотрудница полиции тотчас же задумалась. Знает ли Доротея Гарриман про этот магазин? Нужно будет обязательно спросить у нее, когда они в следующий раз столкнутся в коридоре.

Одна такая короткая встреча уже состоялась сразу после возвращения сержанта из Дорсета сегодняшним утром. Перед этим Барбара удостоилась со стороны суперинтенданта Ардери того, что, по идее, должно было означать похвалу: «Что ж, неплохо, сержант Хейверс», «была приятно удивлена, что вы и сержант Нката сработались» и, наконец, на прощанье, «надеюсь и в будущем видеть от вас такие же результаты». И никаких вам теплых слов, никаких улыбок, и, разумеется, Ардери так и не разорвала перед ее носом злополучный рапорт о переводе. Впрочем, Барбара на это и не рассчитывала. Ведь данный рапорт, подписанный ею собственноручно, хотя и не по собственному желанию, служил залогом того, что она не позволит себе никаких отклонений от генерального курса. Изабелла отлично понимала, что, разорвав его, она подписала бы себе приговор. А так он по-прежнему помогал ей удерживать недисциплинированную сотрудницу на коротком поводке. Оставалось лишь надеяться, что та не сорвется даже с него.

Похоже, Доротея отлично это понимала, когда они с Барбарой столкнулись в коридоре. Наверное, это было заметно по ее походке, решила сержант, и еще выше вскинула голову, чтобы не давать пищу злым языкам.

– Слышала, что у вас хорошие результаты, детектив-сержант Хейверс, – сказала Гарриман, поравнявшись с нею, и в ответ на ее кивок добавила: – Должна вам честно признаться, мне стыдно.

А вот это уже слишком, подумала Барбара. Неужели Доротея и впрямь желала ей провала? Она уже было открыла рот, чтобы отпустить какую-нибудь колкость, о которой впоследствии сама пожалеет (а таковых накопилась уже целая гора), когда секретарша сама прояснила свою мысль:

– Блиц-свидания… Это была ужасная идея! Как вообще я могла такое предложить? Кстати, мне тоже в тот вечер никто не понравился, хотя поначалу мне показалось, что там есть пара-тройка приличных мужчин. – Доротея перенесла вес на одно бедро. Ага, сейчас что-то последует, подумала Барбара, и не ошиблась. – И откуда только у мужчин эта привычка рисоваться? – заявила Ди. – Они бессовестно врут о своем возрасте и при этом надеются, будто женщина этого не заметит.

– Не берите в голову, – успокоила ее Хейверс. – Будем считать, что это очередной жизненный опыт, который придаст пикантности моей автобиографии, когда я, наконец, напишу ее. Ведь кому интересно серое, однообразное чтиво? Это всегда было моим девизом. Ну, или, по крайней мере, стало им сейчас.

Доротея Гарриман улыбнулась. Более того, как показалось Барбаре, после этих слов она буквально расцвела.

– Я так рада, – заявила она, – потому что мне недавно пришла в голову еще одна идея. Как насчет чечетки? Что вы на это скажете?

– Про чечетку? – уточнила Хейверс. Вдруг это такая игра, подумалось ей, типа «Добавь подходящее слово»? Спички – огонь, ковбои – индейцы, пистолет – стрельба. Типа того.

– Ну, прежде всего на ум приходит Фред Астер, – сказала сержант. – Есть, конечно, и более современные исполнители, но я как-то… Ах, да, еще Джин Келли и этот его фильм… Ну, что-то там под дождем. Впрочем, нет. Только Фред Астер. Если чечетка, значит, Фред Астер.

Доротея нахмурила брови.

– Вообще-то я имела в виду чечетку вместо бальных танцев. Не нужен никакой партнер. То есть, конечно, если вы захотите себе партнера, его вам дадут. Я хотела сказать другое. Мне кажется, чечетка – это лучший способ испробовать что-то новое, потому что ее можно танцевать и без пары. – Ди на мгновение задумалась. – Кстати, по большому счету, ее только так и танцуют. Ведь в противном случае недолго зацепиться ногами за партнера. Нет, вы не подумайте, что чечетку вообще нельзя исполнять с кем-то рядом! Но это приходит только с опытом. Сначала лучше одной.

Барбара с подозрением посмотрела на секретаршу.

– Это вы вообще к чему?

– К тому, что это будет наша следующая вылазка в большой мир. И не вздумайте отказываться! Я же вижу, вы уже открыли рот. И я прекрасно вас понимаю. Вылазка за покупками оказалась не слишком удачной, а про блиц-свидания я вообще умолчу. Но вы, прежде чем говорить «нет», подумайте о двойной пользе занятий чечеткой. Вы знакомитесь с новыми людьми и одновременно поддерживаете себя в хорошей физической форме.

Только не заводись, велела себе Хейверс и даже сделала успокоительный вдох, а вслух сказала:

– Ди, вы серьезно представляете меня в туфлях для чечетки?

– Не в большей степени, чем себя, – призналась Доротея. – Но если вспомнить вашу автобиографию, сержант…

– Господи, это ведь была шутка!

– Вот и я тоже пошутила. Я это к тому, что наша жизнь – это и есть наша автобиография, разве не так? Независимо от того, записана она на бумаге или нет. Главное то, что в ней есть.

– Ди, с каких это пор в вас проснулся философ?

– Нет, просто мне сейчас пришло в голову, – ответила Гарриман. – Мне кажется, я всегда упускала что-то важное и… Должна сказать, что и вы тоже. Жизнь – это автобиография, потому что мы пишем ее сами. Я не пишу вашу, вы не пишете мою. Иными словами, я хочу сказать, что моя автобиография должна включать чечетку, и подумала, почему бы вам не включить ее в свою.

– Вы представляете меня исполняющей чечетку? – повторила свой вопрос Барбара.

– А вы представляете меня? – парировала Ди. – Или скажем так: вам хочется увидеть себя в туфлях для чечетки? Что, в принципе, означает лишь одно: вы хотите увидеть себя другой, а не такой, как сейчас? Нет-нет, стойте! – поспешно добавила секретарша, видя, что сержант открыла рот, чтобы ей возразить. – Пока не нужно ничего отвечать. Для начала хорошенько подумайте. А ответ скажете мне завтра.

Доротея щелкнула пальцами и, постукивая высоченными шпильками, направилась к своему столу. Барбара покачала головой – впрочем, скорее в знак восхищения, а не порицания.

И вот теперь, в магазине, Хейверс спросила у Рори, когда та подошла к ней с покупкой:

– Что вы скажете о чечетке?

– Отличное упражнение, – моментально ответила Рори. – Хотите заняться?

– Пока нет.

– Если все же решите попробовать, сообщите мне. Может быть, я составлю вам компанию. А сейчас, – редактор кивком указала на выход из магазина, – давайте уйдем куда-нибудь. – Она понизила голос. – В такое место, где не возникнет желания в срочном порядке купить книжку про мистера Дарси. Потому что все, что вы видите вокруг, – это мужские фантазии. Я купила кое-что для матери. У нее скоро день рождения, и отец хочет свозить ее в Италию. И я подумала, что немножко романтики, – женщина приподняла пакет, – не повредит. Хотя стоит мне представить маму в кожаном бюстье… – Рори рассмеялась. – Нет, есть вещи, которые лучше не представлять!

– В любом случае, это не столько для нее, сколько для вашего отца? – уточнила Барбара.

– Думаю, что да.

Они вышли на улицу. Короткая прогулка привела их в ресторанчик в современном минималистском стиле и с заоблачными ценами. Со слабым сердцем в такие заведения лучше не заходить. Виктория сказала своей спутнице, что ей нравится тамошний бар. Расположен он был на верхнем этаже, на открытом воздухе. Вечер тихий, так что они вполне могут там посидеть, предложила Стэтем, а Барбара тем временем расскажет ей то, что хотела сказать по телефону.

Сержант быстро изложила то, что знала. Выслушав ее рассказ, Рори ничуть не удивилась. Равно как и тому, что подтолкнуло Каролину Голдейкер к признанию. По ее словам, она всегда подозревала, что с демонстративной скорбью Каролины по поводу смерти младшего сына что-то не так. И дело даже не в том, что скорбь эта не ослабевала с годами. Какая мать не станет переживать по поводу самоубийства собственного ребенка? На подозрения наводило другое – неизменная природа этой скорби. Более того, несмотря на все ее заверения в обратном, Эббот тоже наверняка подозревала, что за неизбывными страданиями ее помощницы что-то кроется.

– И Клэр пыталась поймать ее в ловушку… Назовем это так – взаимный шантаж, – закончила Барбара мысль своей собеседницы. – Мне кажется, дело обстояло следующим образом. «Только попробуй рассказать про мои свидания с женатыми мужчинами. Только попробуй ставить мне палки в колеса, чтобы помешать написанию моей новой книги, которую ждет от меня издатель, и я погублю тебя. Я расскажу всем, что заставило твоего сына броситься с обрыва». Мы почти не сомневаемся в намерениях Каролины. И как только Каролина узнала о ее планах поговорить с Чарли, чтобы проверить достоверность рассказа Сумали, как ей стало ясно, что она вынуждена действовать.

– То есть Клэр так и не поговорила с Чарли? – спросила Стэтем.

– Об этом история умалчивает. Но она намеревалась. Она уже пыталась выудить что-нибудь ценное у матери Каролины, у Фрэнсиса и у местных женщин, которые ее знали. Увы, то, что они ей поведали, было бессильно положить конец козням Каролины. Лишь когда Сумали рассказала ей про случай с Уиллом, Клэр наконец получила в свои руки козырь, дававший ей шанс вырваться из мертвой хватки своей помощницы.

– Как жаль, что она держала все это от меня в тайне! – вздохнула Рори. – Мы могли бы… Не знаю, наверное, можно было что-то сделать.

– Что? Ведущая британская феминистка трахается по сельским мотельчикам с женатыми мужиками, цепляя их через Интернет? – спросила Барбара. – Что бы вы стали с этим делать?

– Сказала бы, что это часть исследовательской работы для написания книги? – Вопрос Виктории был адресован скорее себе самой, чем сержанту Хейверс.

– Боюсь, этот номер не прошел бы. Ведь что это, как не предательство самой сути феминизма? Нет, другие феминистки вряд ли бы это оценили.

– Вы правы, – печально вздохнула Рори.

Внезапно до Барбары дошло, что рядом с ними нет Арло. Интересно, где же пес Виктории? Раньше сержант никогда ее без него не видела. И она спросила у Рори, отчего та сегодня без собаки.

– Надеюсь, с ним ничего не случилось? – уточнила она. – Он такой милашка, этот ваш Арло!

– Нет-нет, не волнуйтесь, с ним все в порядке, – заверила ее Стэтем и рассказала, что в данный момент питомец ждет ее в машине рядом с издательством. Он жутко нервничал, видя, что она куда-то уходит одна, без него, но ничего, постепенно привыкнет.

– Теперь я каждый день стараюсь немного побыть без него, – пояснила Рори. – Не могу же я до конца моих дней полагаться на компанию пса всякий раз, когда выхожу из дома? Должна же я в какой-то момент привыкнуть к самостоятельной жизни…

Что же, разумно, решила Хейверс и тотчас же подумала, насколько слова собеседницы применимы к ней самой.

К себе домой она добралась лишь в половину десятого. К ее великому удивлению, на парковке напротив церкви нашлось свободное место. Выйдя из машины, Барбара даже постояла на тротуаре, чтобы послушать доносившуюся оттуда музыку. Похоже, там шел какой-то концерт. Внезапно ей подумалось, что все то время, пока она живет в этом районе, в церкви проходили не только службы, но и концерты. Ей же даже в голову не приходило хотя бы разок сходить на такой концерт. Интересно, почему? И, может, сейчас самый момент зайти и взглянуть, что это такое?

Музыка стихла. Зато грянули аплодисменты, которые затем не стихали еще несколько минут. Кто-то крикнул: «Бис! Бис!», и этот крик был подхвачен добрым десятком голосов. Музыка заиграла снова. Барбара же понятия не имела, что это такое. Явно не Бадди Холли[21], подумала девушка и была вынуждена признать, что по части музыки она полный профан.

Потом она зашагала по улице дальше.

В окнах квартир внутри эдвардианской виллы, позади которой притулилось ее крошечное жилище, горел свет – за исключением квартиры на первом этаже, окна которой вот уже несколько месяцев оставались темны. Короткая дорожка вдоль боковой стороны дома была освещена – как и полагается, сработали сенсоры, включившие свет в тот момент, когда Барбара направилась к своей «норе хоббита». Над крыльцом ее дома никакого дополнительного освещения не было – лампочка перегорела еще несколько месяцев назад, и у сержанта все не доходили руки, чтобы ее заменить. Впрочем, ей было не привыкать. Нащупав нужный ключ, она без особого труда вставила его в замок. Пара секунд – и она уже дома.

Надо сказать, что Хейверс порядком устала и проголодалась, но желания что-то готовить у нее не было. Поэтому, подойдя к шкафчику, в котором она держала запас своих любимых тартинок, Барбара принялась перебирать упаковки в надежде найти начинку, которую она еще не пробовала. Ага, вот «сахарная корзиночка». Девушка тотчас представила себе осуждающий взгляд Уинстона Нкаты. Впрочем, сегодня его рядом не было, и она с чистой совестью открыла упаковку. Вытащив оттуда пару тартинок, засунула их в тостер, поставила на плиту чайник, достала из коробки последний чайный пакетик и бросила усталый взгляд на почту, которую в ее отсутствие доставала из ящика ее соседка, миссис Сильвер, вечно ходившая обмотав голову полотенцем.

Почта представляла собой обычный комплект счетов и квитанций. «Может, перестать оплачивать телевизионную лицензию?» – подумала Барбара, однако тотчас же отбросила эту крамольную мысль. Как-никак она законопослушный член общества… Кроме квитанций, обнаружились три предложения обзавестись кредиткой, а еще одно – частной страховкой, чтобы избежать ужасов Национальной системы здравоохранения. И, наконец, там была открытка-конверт в виде сидящей под зонтиком панды. Адрес был написан незнакомой рукой. Сержант вскрыла конверт, и внутри оказалась записка.

«Чао, Барбара! Твой адрес я попросил у Томаса Линли. Он дал его мне. Надеюсь, у тебя все хорошо. Я также приезжаю в Лондон с Марко и Бьянкой на четыре дня, когда Рождество. Мы вместе заниматься английским. Бьянка на нем говорит хорошо. Я не очень. Если будет время, мы бы тебя увидели. А также Томаса и достопримечательности Лондона. Напиши мне, если хочешь нас увидеть? Как ты видишь, я учу английский с тех пор, как ты была в Лукке».

Ниже стояла подпись: «Сальваторе». Полностью – Сальваторе Ло Бьянко. А Марко и Бьянка – это его дети. Хейверс познакомилась с ними весной, во время своей сумасшедшей поездки в Тоскану. Именно благодаря Сальваторе Ло Бьянко ее друг Таймулла Ажар и его дочь Хадия – те, что когда-то жили на первом этаже дома, позади которого стоял крошечный домишко Барбары, – сумели уехать в Пакистан. Вот только стоит ли им там оставаться? Может, Сальваторе Ло Бьянко ей это скажет? Она с радостью встретилась бы с ним и его детьми в Лондоне. Помнится, итальянец ей понравился…

С поджаренной тартинкой в руке девушка подошла к автоответчику. Тот мигал, явно желая ей что-то сообщить.

– Рассказал маме про твой гуляш, – услышала она голос Нкаты. – Когда она перестала хохотать, то сказала, что ты должна походить к ней на уроки, если хочешь научиться готовить. Перезвони мне, хорошо? Кстати, Барб, она это совершенно серьезно.

Следующим был голос Доротеи:

– Знаю, знаю. Я сказала вам: «Подумайте и дайте мне знать». Хотя на самом деле я хотела сказать вам, что уже нашла класс. И, главное, где? В Саутхолле! Согласна, чечетка – это, конечно, не танго и не вальс, зато подумайте, какой бесценный опыт мы получим, если займемся ею. Плюс карри. Обещаю вам, там будут тонны карри. И никаких угрызений совести, потому что, прежде чем предаться чревоугодию, мы сожжем с вами уйму калорий. Уфф, кажется, все! В общем, подумайте. Про автобиографию и все такое прочее.

Барбара покачала головой и усмехнулась. Интересно, подумала она, как назвать подобную форму человеческих контактов – как вторжение в частную жизнь или же как приобщение к чему-то новому? Решать было ей самой.

Она уже было решила прилечь на диван, где ее ждал недочитанный любовный роман, брошенный перед отъездом в Дорсет, когда внезапно ее взгляд упал на пакет, который сержант бесцеремонно засунула с глаз подальше после неудачной вылазки за шмотками в компании Доротеи Гарриман. Казалось, что это было в прошлой жизни, и она почти – но не совсем – забыла про тот злополучный день. Забыла же она вот что: вещи, которые купила для нее тогда Доротея – брючки, жакет к ним и блузку.

Хейверс потянулась за пакетом, вытряхнула его содержимое на диван и была вынуждена признать, что все это смотрится очень даже неплохо. Не совсем то, что она выбрала бы для себя, но, наверное, так и задумывалось. И ей вовсе не обязательно надевать все это на работу.

Стряхнув с себя то, в чем она проходила весь день, Барбара примерила обновки. Все вещи пришлись ей впору. Странно, подумала она, откуда Доротее известен ее размер? Судя по всему, когда дело касалось одежды, у секретарши их отдела был глаз-алмаз.

Барбаре пришлось встать на унитаз, чтобы увидеть себя в зеркале в полный рост, и когда она это сделала, то поняла: цветовая гамма выбрана на редкость удачно. Как и фасон. Нет, это просто поразительно! Оказывается, она очень даже может в этом ходить на работу. Конечно, кое-кто из коллег непременно отпустит за ее спиной остроту, но это в порядке вещей. Ведь это не самое худшее в этом мире – давать коллегам повод для шуток. Кстати, равно как и прислушиваться к мнению начальства по поводу дресс-кода. Нет, конечно, она и дальше предпочла бы руководствоваться исключительно собственными вкусами, но ведь новые шмотки можно рассматривать как новый жизненный опыт, или как там выразилась Доротея. Ей действительно стоит задуматься о своей автобиографии.

Белсайз-парк, Лондон

Не считая одного телефонного разговора, Линли не общался с Дейдрой целых четыре дня. Но даже и в том случае общение свелось к минимуму. Томас спросил, упоминал ли он, что теперь она живет почти рядом с его коллегой Барбарой Хейверс. Кстати, это было не что иное, как предлог, чтобы ей позвонить. После этого вводного вопроса оба по возможности избегали затрагивать личные темы, ограничившись профессиональными. Так, например, Трейхир рассказала, что была против программ разведения животных в неволе для нужд зоопарков, что привело к конфликту с несколькими влиятельными членами совета директоров. Со своей стороны, Линли доложил об успешном завершении расследования в Дорсете. Правда, он все еще ходил вокруг суперинтенданта Ардери на цыпочках, после того как уговорил кембриджскую полицию помочь ему привлечь к расследованию Барбару Хейверс.

Но, по крайней мере, Хейверс и Нката смогли выдать результат, пусть даже в самый последний день перед тем, как должны были вернуться в Лондон.

И так далее в том же духе. Инспектор понимал, что они оба старательно обходят стороной больную тему. По всей видимости, понимала это и его собеседница.

«Я люблю тебя» – эта фраза буквально повисла в воздухе.

Этим вечером Томас поужинал дома в Белгравии, однако обнаружил, что в конце дня одиночество стало ему в тягость. Да, он еще должен был прочесть утренние газеты, просмотреть корреспонденцию, перезвонить сестре… Ах да, и нужно было решить, что делать с приглашением Саймона и Деборы Сент-Джеймс поужинать с ними.

– Честное слово, Томми, я не буду готовить. Просто нам очень хочется познакомиться с Дейдрой, – сказала ему Дебора.

Всем этим полицейский мог бы заняться, как только съел свой ужин. Увы, единственное, чего ему хотелось в данный момент, – это увидеть Дейдру Трейхир.

И он позвонил ей. Он не стал выдумывать предлоги. Не стал врать.

– Мне кажется, нас занесло не туда, – сказал он. – Можно к тебе прийти?

Вообще-то время для визитов к кому бы то ни было уже позднее, однако ветеринар не стала возражать.

– Я скучала по тебе, – добавила она. – Неделя была убойной. Впрочем, они все такие. Ты мог бы стать лекарством от моих сомнений в том, правильно ли я выбрала себе место работы.

– Подковерные интриги в зоопарке? – догадался инспектор.

– Да, подковерные интриги в зоопарке. В любом случае, приходи. Ты где-то рядом?

– Вообще-то я в Белгравии.

– Что ж поделать? В Белгравии так в Белгравии. Но если не боишься больших расстояний, то я буду рада тебя видеть.

И Томас отправился к ней. До этого у него было четыре дня на размышления о том, что ему делать с собой и своей любовью к Дейдре, и как любовь к ней – да и вообще, любовь как таковая – вела к ожиданиям, которые он, если честно, предпочел бы не замечать. Главными из них были те, что коренились в детстве и юности этой женщины и в том, что она время от времени пыталась донести до него по поводу своего детства и юности, которые, как ей казалось, по-прежнему сказываются на том, кто она такая.

Линли позвонил в дверь.

– Это ты? – раздался голос хозяйки.

– Я, кто же еще, – ответил он.

Дейдра впустила его. Переступив порог, Томас увидел, что она застыла в луче света, падавшего из гостиной. Он обратил внимание, что она в пижаме. Ему подумалось, что, измученная подковерными интригами на работе, его подруга наверняка предпочла бы просто лечь спать.

– Наверное, я зря пришел, – виновато пробормотал мужчина. – Я разбудил тебя своим звонком?

– Вообще-то да, но ты для меня важнее, чем сон.

Трейхир закрыла за гостем дверь и вернула на место задвижку. Линли заметил, что она открыла бутылку вина. Бутылка, два бокала и блюдо с виноградом стояли на подоконнике, который уже давно служил им столом. Ремонтные работы в гостиной не сдвинулись дальше покраски стен. Что, если честно, расстроило Томаса. Отсутствие прогресса наводило на мысль, что Дейдра решила сделать передышку, пусть даже временную, не только в ремонте, но и в их отношениях. Впрочем, кто он такой, чтобы ее в этом упрекать? Он вечно ее подталкивал. Она же из тех женщин, которым это не нравится.

Дейдра налила им по бокалу вина. Кстати, оно оказалось весьма приличным. Когда он ей это сказал, его подруга с улыбкой ответила:

– Я давно поняла, что вино надо покупать исключительно по виду этикетки. Такой подход несет в себе немало приятных сюрпризов.

– С завтрашнего дня перехожу на твой метод, – пообещал Линли.

– Вообще-то я покупаю только итальянское вино. Для него этот метод работает, – призналась ветеринар и подняла бокал. – Поздравляю тебя с успешным завершением дела. По крайней мере, твоя репутация восстановлена, пусть даже частично. Надеюсь, суперинтендант Ардери осталась довольна?

– Если честно, она бы предпочла, чтобы вся наша команда пошла на дно вместе с судном.

– Она тебя так и не простила?

– Она хорошо умеет скрывать старые обиды.

– Понятно, – сказала Дейдра и потянулась за виноградом. – Ладно, Томми. Садись. Судя по твоему лицу, ты хочешь что-то сказать.

Линли сел. Теперь они, как и раньше, сидели друг напротив друга на старом подоконнике. Страшно подумать, какое бессчетное количество пицц было съедено здесь за последние несколько месяцев. Вообще-то Томас предпочел бы сесть к ней ближе. А еще лучше – прикасаться к ней, когда будет говорить. С другой стороны, в этот тупик их завели именно его желания, и он наконец это понял.

– Из-за меня мы с тобой оказались в трудной ситуации. И если ты мне позволишь, я хотел бы это изменить, – сказал он.

Женщина нахмурилась.

– Я плохо тебя поняла.

– Выслушай, и я все объясню.

– Конечно, я выслушаю.

– Все эти дни я думал о том, почему для тебя так важна твоя независимость. Что она для тебя значит. Честное слово, Дейдра, такой независимой, самостоятельной женщины, как ты, я еще не встречал.

– Томми, но ведь я пыталась тебе это объяснить. С самого начала, или, по крайней мере, с того момента, как я решила перебраться в Лондон.

– Согласен. Но я в своей гордыне решил, что это пустые слова. Мол, она мне нравится, я хочу того, чего хочу, и рано или поздно она уступит, никуда не денется.

Трейхир кивнула, правда, с сожалением.

– Чего я никогда не делаю. И это мое проклятье. Я почти уверена, что я тоже тебе это говорила. Есть некая черта, дальше которой я никогда не иду, дальше которой не раскрываю себя. Называй это как хочешь. Кстати, именно она, эта черта, всегда была последней во всех предыдущих случаях.

– Помню, ты мне говорила. Или, по крайней мере, что-то в этом духе. Я же хочу сказать тебе, что, как мне кажется, понимаю, что за этим стоит. Я ожидал, что ты забудешь свое прошлое, хотя именно оно и создало тебя такой, какая ты есть. Это очевидный факт.

– Но оно как якорь. Или лучше сказать, кандалы. Надеюсь, теперь тебе это понятно.

– Еще как. Вот только дело в том, что мне хотелось, чтобы ты постаралась их сбросить. Но как можно отбросить собственное прошлое? Лично я не смог. Однако при этом убедил себя, что ты сможешь отбросить свое, чтобы оно никак не влияло на твое отношение ко мне.

– Да, оно стоит между нами. И будет стоять.

– Знаю. Теперь я это знаю.

– И?.. – спросила женщина. – Или это «но»?

Линли сделал глоток вина и устало усмехнулся.

– Не знаю, трудно сказать. Знаю лишь одно: я хочу, чтобы ты была в моей жизни. А еще я хочу сказать, что ты свободна в своем выборе, какими быть нашим отношениям. Честное слово, пусть они будут любыми. Главное, чтобы ты чувствовала себя в них комфортно, чтобы они никак не затрагивали твое личное пространство, твою свободу или что там еще для тебя важно.

Дейдра задумалась над его словами. Взгляд ее был устремлен на бокал с вином – насыщенно красный, этот напиток вызывал в мыслях образы тосканских виноградников, где он родился.

– Хочу, – сказала она.

– Не понял?

– Ты сказал, что хочешь сказать. Но тебя что-то останавливает.

– Верно. Я привык, что мои боевые топоры всегда при мне. Когда же ты рядом со мною, приходится с ними расставаться. Не знаю, сколько это будет продолжаться. Возможно, всегда. И это чертовски трудно, моя дорогая.

– Но ты постараешься, я верно тебя поняла?

– Да, кажется, именно это я и говорю, что постараюсь. Хотя обещать не могу. Вернее, пообещать могу лишь одно – что приложу все усилия.

Трейхир сглотнула комок и отвела взгляд. Теперь она смотрела в окно, хотя в него ничего не было видно. Кусты перед домом разрослись так, что их стена полностью закрывала собой окно. Дейдра была не из тех женщин, которые плачут по любому поводу, но Томасу показалось, что он заметил в ее карих глазах слезы.

– Ты очень хороший человек, – тихо сказала она. – Но от этого все только сложнее.

– Согласен, сложнее. Однако все равно возможно.

– Чего не знаю, того не знаю.

Линли промолчал. Ведь что еще говорить?

Он, как мог, постарался ей все объяснить, сказать что-то такое, что ее успокоило бы. Все остальное решать ей. Томас чувствовал, как в груди у него гулко стучит сердце. Нет, это неправильно, когда будущее зависит от кого-то еще! Наконец он это понял. Он хотел сказать ей это, но решил, что сказано уже достаточно.

Дейдра встала и поставила свой бокал на импровизированный стол.

– Хочу кое-что тебе показать, – сказала она и протянула ему руку.

Ее гость позволил ей поднять себя с места, поставил свой бокал и почувствовал, как ее пальцы переплелись с его. Подруга повела его за собой из гостиной, мимо наконец готовой ванной комнаты в спальню. Стены там так и не были покрашены, пол еще ждал нового слоя лака и даже не был обработан наждачной шкуркой, окно тоже было старым… Однако там, где когда-то находилась раскладушка с неизменным спальным мешком, теперь стояла – о чудо! – нормальная кровать, и это не было наваждением. Рядом с кроватью возвышался торшер. Правда, роль прикроватного столика временно выполнял какой-то ящик, на котором стоял будильник и стакан с водой.

Но самым главным все же была кровать – просторная, хотя и не королевских размеров, на которой вполне могли удобно разместиться два человека.

Вместе.

– Когда я, наконец, займусь этой комнатой, придется вечно двигать ее с места на место, – вздохнула хозяйка дома. – Но я подумала и решила – пора. Конечно, это не самый удобный момент, но если подумать, то сколько его можно ждать, этот момент?

– Думаю, недолго, – сказал Линли.

– В общем, пока сойдет и так. Как ты думаешь, Томми?

– Дейдра… – Мужчина для смелости перевел дух. – Конечно, сойдет. Даже более чем.

От автора

Хочу выразить мою огромную благодарность доктору Дугу Лайлу, который первым предложил мне идею азида натрия в качестве эффективного яда, а также поведал мне о том, как удивительно легко его можно приобрести. Он ответил на все мои вопросы, как только я отправила в мир иной мою жертву, и проявил бесконечное терпение, предоставляя мне всю необходимую информацию. С Дугом меня познакомила моя коллега, писательница Патриция Смайли, и я благодарна ей за это, так же как и моим другим коллегам: Нэнси Хоран, Джейн Гамильтон, Гейл Цукияма и Карен Джой Фаулер, за моральную поддержку, когда в той возникала потребность. Искренне благодарю также доктора Гейл Хартелл, которая помогла мне разобраться в девиантных типах личности.

Моя жизнерадостная помощница Шарлин Коу проделала для меня огромную исследовательскую работу, никогда не спрашивая, зачем ей нужно вникать в самые странные вещи – от разновидностей пекарского порошка до дат Промышленной революции. Пока я трудилась над этим романом, она также стирала для меня, покупала продукты, приносила почту, выгуливала собаку, учила моего кота ходить на поводке, выступала в роли помощника шеф-повара, поливала комнатные растения, составляла букеты, занималась ремонтом моей машины и помогала руководить «Фондом Элизабет Джордж». Мой муж Том Маккейб с великодушным пониманием воспринял мои поездки в Англию, а также мои длительные исчезновения, когда я уединялась у себя в кабинете, чтобы воплотить этот роман в жизнь. Он также героически защитил наш участок от мародеров-оленей, чем избавил меня от еще одной головной боли.

Мой давний беспристрастный читатель, Сьюзен Бернер, задавала мне беспощадные вопросы и делала столь же беспощадные замечания по черновому варианту рукописи, что, бесспорно, было крайне полезно в моей борьбе со сложным сюжетом. Мой редактор в США, Брайан Тарт, проявил редкую душевную щедрость и понимание. Он полностью был на моей стороне в том, что касалось сроков сдачи ему рукописи – «когда она будет завершена», и не обязательно в срок. Его редакторские замечания, наряду с замечаниями моего британского редактора Ника Сейерса, имели решающее значение для завершения книги. И, как всегда, я должна поблагодарить моего литературного агента Роберта Готтлиба за его неизменные старания, предпринимаемые от моего имени. В Великобритании я часто обращалась к неутомимому и всегда изобретательному Свати Гемблу из «Ходдер и Стоутон», который, спасибо его любезности, давно находит мне людей, с которыми мне нужно поговорить, или проверяет необходимые факты.

Мой британский пресс-агент Карен Гири предложила мне Спиталфилдс и Камберуэлл в качестве потенциальных мест действия в Лондоне, лично хорошо их зная, и сообщила детали для создания соответствующего фона для описываемых событий. Она также не раз развлекала меня во время работы над романом, пересказывая мне последние захватывающие подробности из жизни принца Джорджа и его родителей. «Оксфордская пекарня» в Дорсете стала центральным местом романа, а его хозяин любезно показывал мне все в ней, разрешил фотографировать странные предметы и отвечал на мои вопросы. Топографическая разведка, которую я провела в Лондоне и в графстве Дорсет, дала мне места, описанные в этой книге, и, несмотря на то, что я пыталась быть точной во всем, внимательный читатель заметит, что что-то было чуть сдвинуто на местности ради нужд сюжета. Но основная часть вещей показана такими, какими я увидела их во время моих исследований, включая обнаруженную мною клинику в здании, построенном Кристофером Реном, где Индия Эллиот занималась акупунктурой.

Все ошибки в книге остаются исключительно на моей совести.

Элизабет Джордж Наказание в награду

Elizabeth George

Punishment She Deserves

© Петухов А. С., перевод на русский язык, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

* * *

Тому, Ире и Фрэнку с благодарностью и любовью. Так или иначе, но мне повезло.

Где смысл мучения в тисках

Минувшего и грядущего?

Ведь разум, тщащийся постичь,

Что будет завтра,

Покой не обретет.

Руми[1]

Настоящее важнее будущего.

А что нового можно ожидать от прошлого?

Рабия из Басры[2]

Часть первая

Декабрь, 15-е

Бейкер-клоуз

Ладлоу, Шропшир[3]

Снег в Ладлоу пошел к вечеру, когда большинство жителей заканчивали мыть посуду после обеда и готовились усесться перед телевизором. По правде говоря, в городе после наступления сумерек было не так уж много развлечений – или ты включаешь один из телевизионных каналов, или отправляешься в паб. Но так как Ладлоу за долгие годы превратился в город, населенный в основном пенсионерами, которых интересовали покой и возможность пораньше улечься в постель среди средневековых зданий и мощенных булыжником переулков, в нем мало кто жаловался на недостаток увеселений.

Как и многие другие жители города, Газ Раддок тоже заканчивал с мытьем посуды, когда впервые заметил снег. Он стоял перед раковиной, окно за которой смотрело прямо в темноту. И видел он в нем в основном свое собственное отражение и отражение старика, который орудовал чайным полотенцем рядом с ним. Но вот свет в узком садике на заднем дворе осветил падающие снежные хлопья. И через несколько минут то, что сначала казалось легким снежком, превратилось в настоящую снежную завесу, которая колебалась на свежем ветру и в какой-то момент стала похожа на кружевную оконную штору.

– А он ведь мне совсем не нравится, доложу я вам. Хотя и пользы от него немало.

Газ взглянул на своего помощника по уборке. Он не думал, что старик говорит о снеге, – и понял, что прав, когда заметил, что Роберт Симмонс смотрит не на снег за окном, а на ершик для мытья посуды, которым Газ мыл тарелку.

– Сплошная антисанитария, – продолжил Симмонс. – Говоришь, говоришь тебе об этом, а ты все не хочешь его сменить.

Газ улыбнулся, но не старому Робу – он всегда думал о своем компаньоне именно как о «старом Робе», как будто где-то в доме был еще и «молодой Роб», – а своему собственному отражению в окне. И обменялся с Газом в окне понимающим взглядом. Роб жаловался на ершик каждый вечер, и каждый вечер Газ объяснял ему, что использовать ершик гораздо гигиеничнее, чем наполнять раковину мыльной водой и полоскать в ней стекло, фаянс, столовые приборы, горшки и сковородки, притворяясь, что вода чудесным образом очищается всякий раз, когда в нее погружают новый предмет сервировки.

– Лучше этого только посудомоечная машина, – говорил в таких случаях Газ, не прекращая орудовать ершиком. – Стоит вам сказать только слово, Роб, и я ее вам достану. Легче легкого. Я даже сам установлю ее.

– Ха, – отвечал обычно Роб. – Без этой штуки я дожил до восьмидесяти шести и пока не собираюсь сдаваться, так что, думаю, в могилу сойду без нее. Все эти новомодные штучки – ха!

– Не забывайте, что у вас есть микроволновка, – напоминал ему Газ.

– Это совсем другое дело, – раздавался резкий ответ.

А если Газ спрашивал, почему наличие микроволновки чем-то отличается от обладания посудомоечной машиной, то ответ всегда был один и тот же: «Потому»; при этом Роб пожимал плечами и фыркал. На чем дискуссия заканчивалась.

Газу было все равно. Поваром он был никудышным, так что посуды для мытья обычно было совсем мало. Вот и сегодня на обед у них был печеный картофель в мундире с чили кон карне[4] быстрого приготовления и салат со сладкой кукурузой. Основное блюдо было разогрето в микроволновке, при этом даже консервный нож не понадобился – на банке имелось специальное кольцо. Так что вымыть надо было всего две тарелки, деревянную ложку, столовые приборы и две кружки, из которых они пили чай.

Со всем этим Газ мог справиться и сам, но старый Роб любил ему помогать. Старик знал, что его единственная дочь, Эбигейл, звонит Газу раз в неделю, дабы получить отчет о том, как поживает ее папочка. Так что Симмонс хотел, чтобы Газ сообщал ей: он находится в такой же отличной форме, как и в тот день, когда Газ переехал к нему жить. Но даже если б звонки Эбигейл не были непременной частью их совместной жизни, Газ подозревал, что старый Роб все равно настаивал бы на том, что он должен помочь. С самого начала это было тем непременным условием, на котором он согласился допустить постороннего в свой дом.

После смерти жены Роб в течение шести лет жил один, пока его дочь не решила, что он стал все забывать. Ему необходимо было два раза в день принимать лекарство; кроме того, существовала опасность, что он может неожиданно упасть, а рядом никого не окажется. Эбигейл объявила, что ей нужен кто-то, кто будет ухаживать за папочкой, и когда Роб оказался перед выбором – или разделить свой дом с одним из тщательно подобранных незнакомцев, или переехать из Ладлоу к Эбигейл, ее четырем детям и мужу, которого он невзлюбил с того самого первого раза, когда тот показался на пороге дома, чтобы пригласить его единственную дочь в клуб в Шрусбери, он ухватился за идею компаньона, как за спасательный жилет.

Газ Раддок – при рождении ему дали имя Гэри – оказался этим самым компаньоном. У него была еще одна работа в качестве полицейского общественной поддержки[5] в Ладлоу, но этим он занимался в основном в течение дня, а так как при обходе своегоучастка пользовался велосипедом, на манер бобби[6] из 20-х годов, то легко мог в случае нужды навещать старого Роба и днем. Для Газа возможность такого совмещения была просто идеальной – муниципальная зарплата была нищенской, а совместное проживание с Робом в качестве его компаньона давало ему не только крышу над головой, но и небольшой доход.

Когда Газ уже протирал сушилку, а Роб раскладывал полотенце на вешалке над плитой, где оно должно было высохнуть, зазвонил мобильный Газа. Тот посмотрел на экран, чтобы выяснить, кто звонит, но, заметив взгляд, который Роб бросил на него, решил проигнорировать звонок. Они жили вместе достаточно долго, так что Симмонс знал, что должно последовать за звонком. Вечерний звонок обычно означал нарушение всех их планов.

– Сейчас уже начнутся «Танцы со звездами», – напомнил Роб, называя свою любимую телепередачу. – А по Скай[7] будет фильм с Клинтом Иствудом. Тот, с чокнутой женщиной.

– А разве они не все чокнутые? – Газ решил не брать телефон, а подождать сообщения. Сейчас главным для него было усадить Роба перед телевизором с пультом управления в руках.

– Ну, не так, как эта, – ответил старик. – Это про ту девицу, которая хочет, чтобы для нее по радио передали песню. Да ты знаешь этот фильм. А потом она решает, что Клинт Иствуд ей подходит – то ли у них что-то уже было или что-то в этом роде, я уже не помню, но только мужчины становятся дураками, когда дело доходит до женщин, как думаешь? – и она проникает к нему в дом и режет в клочья его одежду.

– «Сыграй мне перед смертью»[8], – подсказал Газ.

– Так ты его помнишь?

– Еще бы. После этого фильма я вообще не могу смотреть на женщин.

Старый Роб рассмеялся, но его смех быстро перешел в кашель, который не понравился Газу. Симмонс курил до семидесяти четырех лет, пока ему не сделали коронарное шунтирование четырех сосудов, после чего он наконец решил отказаться от зелья. Но это не значило, что после шестидесяти лет курения у него не могли развиться рак или эмфизема.

– С вами всё в порядке, Роб? – уточнил у него Газ.

– Естественно. А почему нет? – Старый Роб одарил его сердитым взглядом.

– Это я так просто, – ответил Газ. – Давайте-ка я усажу вас перед телевизором. Может быть, сначала зайдете в туалет?

– Ты это о чем? Я и сам знаю, когда мне надо по-маленькому, парень.

– А я и не говорю, что не знаете.

– И когда мне понадобится, чтобы кто-то расстегнул мои…

– Я все понял, – с этими словами Газ прошел за пожилым джентльменом в гостиную, располагавшуюся в передней части дома. Ему не очень понравилось то, как Роб клонился набок при ходьбе, и то, как он оперся рукой о стену для поддержки. Ему обязательно надо ходить с палкой, но этот старик был невозможным упрямцем. И если палка ему не нравилась, то любое упоминание о ней заставляло его кричать не своим голосом.

Добравшись до гостиной, старый Роб опустился в кресло. Газ зажег электрический камин, задернул оконные шторы и, разыскав телевизионный пульт, включил канал, по которому должны были идти «Танцы со звездами». Пять минут до начала – достаточно времени, чтобы приготовить «Олватин»[9].

Ночная кружка Роба стояла на своем месте на буфете – она была украшена переводной картинкой с изображением его внуков, собравшихся вокруг Санта-Клауса. От постоянного мытья краски выцвели, а на завитке из плюща и остролиста, служившем ручкой, виднелись сколы. Однако старый Роб и слышать не хотел о том, чтобы пить свой «Олватин» из какой-либо другой кружки. Он всегда много жаловался на своих внуков, но Газ очень скоро понял, что старик их просто обожает.

Держа в руках кружку с «Олватином», Раддок вернулся в гостиную. И вновь зазвонил его мобильный. Он опять не ответил, занявшись устройством Роба перед телевизором. «Танцы со звездами» только начались, а самые первые кадры были самыми интересными.

Роб обожал разглядывать и женщин – участниц конкурса, и профессиональных танцовщиц, которые должны были научить тех танцевать ча-ча-ча, фокстрот, венский вальс и все, что угодно. Старый Роб наслаждался видом их костюмов, потому что они были скроены так, чтобы продемонстрировать бо́льшую часть ложбинки между грудей. Удовольствие, которое старик получал от вида их подрагивающих бюстов, говорило о том, что доживший до восьмидесяти шести лет и «пока не собирающийся сдаваться» Роберт Симмонс был все еще жив.

– Ты только взгляни на это, парень, – вздохнул старый Роб, отдав салют кружкой с «Олватином» телевизионному экрану. – Ты когда-нибудь видел такие буфера? Будь я лет на десять моложе, я бы показал этим дамочкам, что с ними надо делать, уж будь уверен.

Газ непроизвольно закашлялся – там, откуда он был родом, женщинами восхищались, возносили их на пьедестал и все такое. Конечно, они были сексуальными. Но их сексуальность являлась Божьим даром, который Всевышний дал им не для того, чтобы они демонстрировали свои «буфера» всем мужчинам, особенно с экранов телевизоров. Но изменить старого Роба, похотливого самца, было невозможно, так что «Танцы со звездами» венчали его неделю.

Из-за спинки дивана Газ достал одеяло, которым укутал напоминающие прутья ноги Роба. Затем проверил программу передач, дабы убедиться, что «Сыграй мне перед смертью» будут показывать позже, после чего оставил своего компаньона, пофыркивающего от удовольствия от пустого диалога между ведущим программы и судьями.

Усевшись на стул на кухне, он взял со стола оставленный на нем мобильный. Звонок насторожил его. В Вестмерсийском колледже только что закончился осенний семестр. Экзамены завершились, и студенты готовились к празднованию Рождества, так что все они наверняка планировали сегодняшним вечером принять участие в шумных вечеринках и попойках.

Раддок нажал на номер звонившего. Кло ответила мгновенно.

– У нас здесь идет снег, Газ. А у вас?

Газ знал, что ее мало интересовал отчет о погоде, но это был способ начать разговор. А еще он знал, что разговор закончится просьбой, которую – и Кло об этом догадывалась – произносить не стоило. Он же не собирался облегчать ей жизнь.

– Здесь тоже, – ответил Газ. – Дороги наверняка превратятся в кашу, можно не сомневаться, но это заставит людей сидеть дома.

– Сегодня конец семестра, Газ. Детей не удержать. Их не волнуют ни снег, ни дождь, ни слякоть, когда дело идет об окончании семестра.

– Но они же не разносят почту, – заметил Газ.

– Прости?

– Снег, слякоть, дождь… Почтальон?[10]

– Поверь мне, они вполне могли бы быть почтальонами. Погода их не остановит.

Он ждал, что последует дальше. Кло понадобилась всего одна секунда.

– Ты не присмотришь за ним, Газ? Это можно сделать во время очередного обхода. Ты же в любом случае пойдешь на обход, правда? И, судя по погоде, ты будешь не единственный ПОП, которого сегодня попросят выйти на улицы, чтобы присмотреть за молодежью в пабах.

Как раз в этом Газ сомневался. Вестмерсийский был единственным колледжем во всем Шропшире, поэтому было маловероятно, что ПОПы в других населенных пунктах выйдут сегодня в снег безо всякой на то причины. Но спорить Газ не стал. Он любил Кло. И ее семью. И хотя Раддок знал, что она играет на этих его чувствах, он мог легко выполнить ее просьбу.

– Но Треву все это не понравится, – все-таки заметил Газ. – Думаю, что ты это знаешь.

– Трев ничего об этом не узнает, потому что ты ничего ему не скажешь. А я-то точно буду молчать как рыба.

– Но ведь ты же понимаешь: если речь идет о доносах и кляузах, то это точно не про меня.

Пока Кло обдумывала то, что он сказал, в трубке стояла тишина. Газ мог мысленно представить ее себе. Если по какой-то причине она все еще на работе, то сейчас сидит за столом, таким же ухоженным и аккуратным, как и она сама. Если же Кло дома, то наверняка в спальне, одетая в нечто, что, по ее мнению, подходит замужней женщине и что она надела ради своего мужа. Она несколько раз говорила ему шутя, что Трев любит ее белой, нежной и пушистой, – все эти характеристики подходили ей как нельзя лучше.

– Как я уже сказала – конец семестра, на улицах становится скользко, молодежь начинает прикладываться к постэкзаменационной бутылочке, – сказала Кло. – Никому и в голову не придет интересоваться, что ты делаешь, бродя по окрестностям, – ясно, что следишь за безопасностью всех, включая и Финнегана.

В этом была своя логика. А кроме того, обход окрестностей имеет ряд положительных моментов, помимо возможности подышать свежим воздухом.

– Ладно. Сделаю. Но в этом будет смысл, только если я выйду позже. Прямо сейчас ничего еще не началось.

– Понятно, – согласилась Кло. – Спасибо, Газ. Ты ведь сообщишь мне о том, что с ним происходит?

– Ну конечно, – пообещал Раддок.

Сент-Джулианз-Уэлл

Ладлоу, Шропшир

Мисса Ломакс рассматривала одежду, которую ее подруга Дена – известная среди друзей как Динь – выложила на кровати. Три юбки, один кашемировый пуловер, две шелковые блузки, один топ, украшенный серебряными блестками, напоминающими сосульки. Все это Динь достала из своего рюкзака, приговаривая:

– Черная – самая лучшая, Мисса. Лучше всего тянется.

Это было самым важным. Одежда принадлежала Динь, а у них с Миссой была разная комплекция. Динь была изящной и фигуристой, с телом взрослой женщины, хотя и не очень высокой, а тело Миссы напоминало грушу и мгновенно раздавалось в бедрах, если Мисса переставала следить за весом, и она была на добрых шесть дюймов[11] выше подруги. Но своей одежды, которую можно было бы надеть для вечернего выхода, она с собой в Ладлоу не привезла. Поступив в колледж, Мисса даже не думала о возможных вечерних развлечениях, потому что в Ладлоу она приехала не на вечеринку, а изучать биологию, химию, математику и французский перед поступлением в университет.

– Все это будет слишком коротко для меня, Динь, – сказала Мисса, указывая на юбки, лежащие на кровати.

– Короткое сейчас в моде, и кому какое до этого дело?

– Я не смогу ехать на велосипеде. – Это все, что сказала Мисса, которой как раз было до этого дело.

– В такую погоду никто не ездит на велосипеде.

Эти слова произнесла Рабия Ломакс, как раз вошедшая в комнату Миссы в фиолетовом тренировочном костюме, мешком висевшем на ее гибкой фигуре, и с ногами, на которых не было ничего, кроме лака для ногтей. В соответствии с сезоном ногти были окрашены в зеленый и красный цвета, а на ногти больших пальцев был нанесен дополнительный золотой растительный орнамент.

– Вы поедете на такси, – продолжила она. – Я заплачу за дорогу в оба конца.

– Но Динь приехала сюда на велосипеде, Ба, – заметила Мисса. – Она не сможет…

– Необдуманно смелый поступок, Дена Дональдсон, – заявила бабушка Миссы. – Ты можешь поехать на такси, а велосипед забрать в другой раз, правда?

– Спасибо, миссис Ломакс, – поблагодарила Динь с облегчением. – Мы потом вернем деньги.

– Не говори глупостей, – произнесла Рабия. – Достаточно будет того, что вы хорошо проведете время.

– Забудь про учебу хотя бы на один вечер, – она повернулась к Миссе. – Жизнь – это не только учебники, к удовольствию родителей. – При этих словах Мисса бросила взгляд на бабушку, но промолчала. Рабия быстро продолжила: – Итак, что здесь у нас?

Она подошла к кровати и, бросив на одежду один-единственный взгляд, сразу же выбрала черную юбку. Мисса заметила, что Динь расплылась от удовольствия.

– Надевай вот это, – велела Рабия. – Посмотрим, как она на тебе сидит. Я одолжила бы тебе что-нибудь из своего, но сейчас мой гардероб состоит лишь из костюмов для танцев и для тренировок. Чего не скажешь об обуви. А тебе она понадобится.

Женщина щелкнула пальцами и направилась в сторону спальни. Тем временем Мисса сняла кроссовки и джинсы, а Динь стала рыться в ящиках комода в поисках «хотя бы одной пары колготок, которые не выглядят как полученные в “Оксфаме”»[12].

Мисса напялила на себя юбку Динь. Тот факт, что юбка тянулась, позволял носить ее, хотя она и врезáлась в живот девушки, как повязка.

– Фу-у-у, я не знаю, Динь, – произнесла Мисса.

Динь отвернулась от ящиков, обнаружив наконец пару черных колготок.

– Круто! – воскликнула она. – То, что надо! Парни просто одуреют, когда увидят тебя в этом.

– Да я не очень хочу, чтобы они одуревали.

– Нет, хочешь. Это не значит, что ты должна с ними что-то делать. Вот, возьми. У меня есть кое-что специально для тебя. – Она передала колготки и вернулась к своему рюкзаку, из которого извлекла кружевной бюстгальтер.

– На меня он ни за что не налезет, – сказала Мисса.

– Это не мой, – пояснила Динь. – Это мой досрочный подарок тебе на Рождество. Вот. Возьми. Он не кусается.

Мисса никогда не носила ничего кружевного. Но было ясно, что никакого отказа подруга просто не примет.

– Потрясающая вещь, – прокомментировала Рабия, увидев бюстгальтер в руках у Динь. – Откуда это?

– Мой подарок Миссе, – объяснила ей Динь. – Пора бы ей уже вырасти из нижних рубашек.

– Я не ношу нижних рубашек, – заметила Мисса. – Мне просто не нравится… Кружево кусается.

– Небольшая плата за… – сказала Рабия. – Дена Дональдсон, это что, «пуш-ап»?[13]

Динь захихикала. Мисса почувствовала, что краснеет. Но она взяла бюстгальтер и, скромно повернувшись ко всем спиной, надела его. Взглянув в зеркало и увидев холмики своих грудей, покраснела еще больше.

– Смотрите, смотрите, смотрите! – Динь схватила пуловер с блестками, который лучше всего демонстрировал эффект бюстгальтера с «пуш-ап», и Мисса покорно натянула его.

– Кру-у-уть, – объявила девушка. – Ты сама посмотри! Миссис Ломакс! Потрясно! Это что, тоже Миссе?

Мисса увидела, что подруга имеет в виду туфли. Взглянув на них, она задумалась, когда ее бабушка носила их в последний раз. Та Рабия, которую она знала, ходила обычно в кроссовках, когда не была босиком или не танцевала кадриль. Она отказалась от всего хоть чуточку модного, уйдя на пенсию из общеобразовательной школы. Но эти туфли казались гораздо старше любых из тех, которые относились к периоду преподавательской деятельности Рабии. Эти, должно быть, принадлежали к раннему периоду ее увлечения танцами.

– Я не знаю, – протянула Мисса.

– Глупости, – ответила Рабия. – Ты легко сможешь ходить в них. Надевай. Посмотрим, подходят ли они.

Они подошли тютелька в тютельку. И Рабия заявила, что Мисса будет именно в них.

– И не надо глупить. Ты же не собираешься ездить на велосипеде в такую погоду. Итак, Дена Дональдсон, я подозреваю, что в своем рюкзаке ты притащила и мейк-ап, так что займись украшением Миссы, пока я вызываю такси.

– Брови выщипывать будем? – отозвалась Динь.

– Нам необходимо полное обслуживание, – ответила Рабия.

Куолити-сквер

Ладлоу, Шропшир

Как оказалось, пришло не такси, а скорее такси-малолитражка. Бабушка Миссы устроила целое шоу из переговоров об оплате в оба конца авансом – до центра и обратно, – так чтобы, как она объяснила, всем было понятно, чего ждать в этом смысле: ничего.

– Надеюсь, вы это поняли, приятель, – со значением сказала она таксисту.

Мужчина едва говорил по-английски, так что у Динь появились сомнения в том, что он сможет довезти их до Куолити-сквер, не говоря уже о Сент-Джулианз-Уэлл. Но тот кивнул Рабии и устроил показательное выступление, усаживая Динь и Миссу на заднем сиденье своего «Ауди».

По мнению Динь, наличие «Ауди» должно было означать, что бизнес не так уж плох. Но, с другой стороны, то, как машину занесло на скользкой дороге при повороте за угол, говорило о том, что покрышки пора менять. Тем не менее она откинулась на сиденье, сжала руку Миссы и сказала:

– Мы проведем этот вечер здорово до неприличия. Мы обе это заслужили.

По правде говоря, заслужила это только Мисса, так как Динь никогда не упускала случая здорово провести время, едва появлялась такая возможность. С Миссой же все было по-другому.

Давным-давно Динь завела привычку искать в Гугле информацию на любого человека, с которым планировала завести дружбу, а здесь, уже после трех совместных лекций по математике, она решила для себя, что привлекательная полукровка с идеальной кожей и очаровательной щербинкой между передними зубами заслуживает того, чтобы познакомиться с ней. Она набрала имя в Интернете, перешла по паре ссылок и выяснила, что Мисса Ломакс была одной из трех сестер, средняя из которых умерла десять месяцев назад. Еще она выяснила, откуда Мисса родом, – из Айронбриджа[14]. Ее отец был фармацевтом, мать – врачом-педиатром, а бабушка Рабия, когда-то танцевавшая в ансамбле варьете, – учительницей на пенсии и победительницей Лондонского марафона в своей возрастной группе.

Динь любила знать о людях все. И полагала, что все вокруг нее чувствуют то же самое. Так что для нее каждый раз было открытием то, что другие не шарят по Интернету в поисках информации на тех, кого рассматривают в качестве подруги или друга. А вот Динь такие «поиски» экономили массу времени. Всегда полезно знать, нет ли у кого-то тенденции к психопатии.

Поездка от Сент-Джулианз-Уэлл до Куолити-сквер была не очень долгой, хотя снегопад и сделал ее дольше, чем обычно. Из-за погоды улицы оказались практически пусты – что было необычно для дня окончания семестра, – но Корв-стрит и Булл-ринг, тем не менее, были ярко освещены, а лампочки праздничной иллюминации обрамляли магазинные витрины и создавали праздничную атмосферу, в которой казалось, что вот сейчас на углу появятся рождественские певчие из романов Диккенса.

Динь не ждала Рождества. Она вообще никогда не ждала праздников. Но была готова, в случае необходимости, надеть маску веселья, поэтому сейчас ее переполнял энтузиазм.

– Красота вокруг просто офигительная. Как в сказке, правда? – сказала она.

Мисса смотрела в окно, и на ее лице Динь могла увидеть сомнения, обуревавшие сейчас подругу: ее волновала не красота улиц, по которым они ехали, а сам факт участия в вечеринке, на которую их тащила Динь.

– И ты думаешь, что кто-нибудь еще выберется сегодня из дома? – спросила она.

– В конце семестра? Когда все экзамены позади? Да народу будет куча, особенно там, куда мы едем.

Динь хорошо знала адрес лучшего места в городе, поскольку жила практически среди зданий, относящихся к Вестмерсийскому колледжу и проводила значительное количество вечеров, выпивая со своими друзьями в одном и том же пабе – «Харт и Хинд» на Куолити-сквер.

Малолитражка подвезла их так близко к месту, как это только было возможно. Они находились в самой старой части Ладлоу и сейчас двигались мимо средневековых зданий по узкой улочке в сторону Касл-сквер, где развалины замка XII века смотрели на длинный отрезок земли, вымощенный булыжником и галькой. Здесь, в павильонах на открытом воздухе, вот уже сотни лет на ежедневных рынках продавалось все, что угодно, от пирогов со свининой до посуды. Здесь же сходились узкие улочки, застроенные покосившимися зданиями, в которых располагались магазины, гостиницы, кафе и рестораны.

Проехав по Кинг-стрит, малолитражка подвезла их к единственному проходу на Куолити-сквер. Это был короткий и узкий переулок, по которому решались проехать, если хотели, лишь смелые водители. Но когда они выезжали на площадь, то другого выезда с нее не существовало, так что единственными, кто решался рискнуть и попасть на нее таким образом, были местные жители, жившие над магазинами, бутиками и галереями, обрамлявшими площадь с трех сторон.

Четвертая сторона представляла собой мощенное булыжником пространство, ведущее к большой террасе, куда Динь собиралась отвести Миссу после того, как водитель вручил им номер своего мобильного, по которому они должны были позвонить, когда придет время забирать их.

– Поторапливайся, детка, – сказала Динь, пока Мисса с благодарной улыбкой брала карточку с номером и засовывала ее в сумку. – Нас ждут великие дела.

Они нырнули в проход и осторожно двинулись по булыжникам – ходить здесь в чем-то кроме обуви на плоской подошве значило вывихнуть себе лодыжку. За проходом находилась сама площадь; ее булыжники стали скользкими от снега, и по тротуарам было трудно передвигаться. Они протиснулись между двумя машинами местных жителей и прошли мимо галереи, перед которой стояла скульптура женщины, одетой в металлические кружева, укрытая, казалось, пальто из снега. Ветви вечнозеленых кустарников, окружавших ее, гнулись под белым гнетом.

Как и предполагала Динь, они были не единственными, кто шел в этом направлении. Когда девушки оказались на пространстве, составляющем четвертую сторону площади, на террасе перед собой они увидели, несмотря на сильный снег, большую группу курильщиков, расставивших свою выпивку на подоконниках паба, в то время как другие сидели на одеялах за столами, которые располагались под наружными обогревателями, отгонявшими холод.

Это, сообщила подруге Динь, и был постоялый двор XVI века «Харт и Хинд» – любимое место проведения пирушек студентов Вестмерсийского колледжа. Динь признавала, что в городе есть много пабов, но этот уже давно был выбран всеми студентами не только потому, что любой мог напиться здесь в стельку после окончания учебного дня, но и потому, что владелец закрывал глаза на переход денег из рук в руки в обмен на «запрещенные препараты, расширяющие сознание».

– Динь, я не буду принимать наркотики, – заявила Мисса.

– Ну конечно, нет, – согласилась Динь. – Только не теперь, когда ты еще даже не выпила. – И продолжила секретничать: – А еще здесь наверху есть комнаты. Как и в любой другой старой гостинице. Но он о них молчит.

– Кто это он?

– Джек. Владелец заведения. Их две – я имею в виду комнаты, – так что если есть деньги, то ими можно воспользоваться.

– Но если он о них молчит… – Мисса нахмурилась. – Тогда для чего они?

«Ради всего святого, ты и сама знаешь», – чуть не сказала Динь. Но все дело было в том, что Мисса ни за что не догадалась бы, если не сказать ей прямо в лоб.

Динь давно поняла, что для подруги ее девственность – это настоящий свет в окошке. Как будто она была из другого века и хранила ее до того момента, когда появится принц с хрустальным башмачком в руках и в поисках девственницы, чтобы оказаться такой единственной в радиусе тысячи миль.

Сама Динь лишилась невинности в возрасте тринадцати лет. Она сделала бы это и раньше, но никто не обращал на нее внимания, пока у нее не появилась приличная грудь. Когда это произошло, Динь почувствовала колоссальное облегчение: она наконец покончила с собственной дефлорацией и теперь у нее было на одну проблему меньше. Динь никак не могла понять, для чего Мисса хранит свою девственность. Ее воспоминания о Великом Событии начинались с того момента, когда она заявила пьяным, но испуганным голосом:

– Ты что, хочешь засунуть эту штуку в меня?

После чего ей пришлось поудобнее устроиться на деревянной скамье в самом конце церкви Святого Иакова, что недалеко от Мач-Уэнлока[15]. Закончилось же все девятью толчками тазом со стороны ее партнера – на десятом он хрюкнул в знак того, что кончил.

Когда они сквозь толпу приблизились к входной двери, та открылась. Их оглушила музыка. «Это “Би Джиз”, – подумала Динь. – О боже, так и до “Аббы” недалеко». Она схватила Миссу за руку и потащила ее туда, где коридор, декорированный старинными дубовыми панелями, был полон голых плеч, ног, платьев с блестками, звездами и снежинками, узких брюк, и дрожал от криков «раз-два, взяли!» молодежи, танцевавшей под звуки «Stayin’ Alive».

Коридор заканчивался помещением бара. От музыки пол ходил ходуном. Это грохот должен был вызвать желание танцевать, что вело к жажде, которая, в свою очередь, приводила к покупке новых порций эля, сидра, пива, коктейлей и тому подобного. Динь пришлось применить силу, чтобы протиснуться сквозь толпы подростков, вращавших бедрами в такт музыке, писавших эсэмэски и делавших селфи, и добраться до еще одной толпы, оккупировавшей стойку бара, за которой бармен и его племянник изо всех сил старались всех обслужить.

На ходу Динь слышала обрывки разговоров:

– Он ни за что…

– А вот и сделал.

– …и он промазал в писсуар на целый километр. Ребята…

– …после праздников, и я сообщу тебе…

– …чертовом южном побережье Франции на Новый год, и только не спрашивай меня…

– …думает, что если я с ним трахаюсь, то он может…

В самом центре толпы Динь чуть не потеряла руку Миссы, но смогла удержать ее – и в этот момент увидела одного из двух своих соседей по квартире, сидевшего за столом под несколькими картинами, на которых был изображен Ладлоу в незапамятные времена. Это был Брюс Касл, с которым Динь часто спала. Друзья называли его Бруталом, прикалываясь над его небольшим ростом, и, насколько Динь могла судить, он пил сидр. Если два пустых пинтовых[16] бокала что-то значили, то Динь догадывалась, чего он добивается, – хочет напиться до такой степени, чтобы было чем объяснить возможный хороший пинок от девчонки, к которой он попытается забраться под юбку.

Как всегда, Брутал был безукоризненно одет. Когда Динь с Миссой уселись за стол, первое, что он сказал, было:

– Очь круто, – по поводу обтягивающих одеяний Миссы. – Сядь рядышком, чтоб я мог прикоснуться к плоти.

Динь уселась рядом с ним, заставив подругу опуститься на один из стульев.

– Закрой свою грязную плевательницу, – сказала она. – Ты что, действительно думаешь, что женщинам нравится, когда с ними так разговаривают?

Казалось, что Брутал совсем не смутился.

– Не знаю, за чё у нее хвататься в первую очередь – за задницу или за сиськи, – продолжил он.

И получил удар по руке, который пришелся точно в самое болезненное место.

– Динь, кой черт тебя укусил?! – последовало вслед за этим.

– Принеси нам выпить, – велела Динь.

– Но я не… – начала было Мисса.

– Я не про ту выпивку, которая в выпивке, – отмахнулась от нее подруга. – Просто сидр. Тебе понравится. – При этом она взглянула на Брутала.

Тот заставил себя подняться и, пошатываясь, направился через толпу к бару. Динь хмуро смотрела ему вслед. Она не любила, когда он напивался. Слегка навеселе – прекрасно. Сильно навеселе – сойдет. Но когда он напивался, Брутал переставал быть Бруталом, поэтому девушка никак не могла понять, почему он каждый раз срубался в хлам в самом начале вечера, выпадая, таким образом, из всех намеченных планов.

Динь заметила, как Мисса осматривает бар, впитывая все, что видит вокруг: толкающуюся, хохочущую толпу скудно одетых девушек и юношей, стоявших к первым как можно ближе и старавшихся их уболтать. Интересно, а ее подруга видит то, что происходит возле бара? – подумала Динь. Там бармен Джек Корхонен передавал ключ подростку, который одной рукой обнимал потрясную девчонку в вечернем платье без бретелек. Парень взял ключ и повернул девочку лицом к лестнице.

Брутал вернулся. В руках у него было три бокала по пинте каждый. Когда он поставил один из них перед Миссой, Динь внимательно проследила за тем, как ее подруга сделала первый глоток. Она хотела посмотреть, заметит ли Мисса алкоголь в напитке. Та не заметила. Напиток был газированным и очень вкусным – отличный способ развеселиться как можно быстрее.

Брутал подтащил свой стул ближе к Динь.

– Ты сегодня пахнешь как богиня, – прошептал он ей на ушко. И засунул руку между бедер. А потом стал двигать ее повыше. Она схватила его за пальцы и резко вернула руку назад.

– Черт! – воскликнул ухажер. – Да что с тобой сегодня такое?!

Девушка не успела ответить, как к столу подошел их третий квартирант.

– Да чтоб тебя, Брутал, – сказал он. – В следующий раз попробуй быть поромантичнее.

– А я о чем? – откликнулся Брутал. – Хочу, чтобы меня кто-нибудь романтично трахнул.

– С нетерпением жду, когда это произойдет, парень. – Финн Фриман взял стул за соседним столом, не обращая внимания на крик «здесь все занято!» от девчонки, которая там сидела.

Плюхнувшись на стул, Финн схватил сидр Брутала и сделал громадный глоток.

– Черт побери, – сказал он с кривой гримасой, – как можно пить это дерьмо?

Динь заметила, что, услышав эти выражения, Мисса опустила глаза. Это была еще одна черта подруги, которую Динь находила очень милой. Она никогда не ругалась сама и даже не пыталась скрыть свое смущение, когда кто-то ругался в ее присутствии.

Впрочем, Динь знала, что Финн не имел в виду ничего плохого. Он вообще был не так уж плох для парня, который выбрил половину черепа, чтобы сделать на ней татуировку. Выглядело это не очень привлекательно, но Динь считала, что каждый сходит с ума по-своему.

– Кто хочет купить мне «Гиннесс»? – обратился Финн ко всем сидящим за столом.

– Кто бы говорил о дерьме, – беззаботно заявила Динь.

Однако Брутал откликнулся на призыв. Динь знала, что, если б он не сделал этого – и здесь было не важно, что Финн думает о сидре, – последний выпил бы пинту Брутала, а потом перешел бы к пинте Динь или Миссы. У него была проблема с выпивкой, но за последние несколько месяцев Динь выяснила, что она была далеко не единственная.

Самой большой его проблемой была его мать. Он называл ее «корабль-разведчик на воздушной подушке» за ее пристрастие следить за его жизнью так, как будто она работала в Центре правительственной связи[17]. Именно из-за нее Финну пришло в голову отправиться в Испанию к бабке с дедом, вместо того чтобы провести рождественские каникулы с предками. Но проблема была в том, что у него не было денег, чтобы туда добраться, а когда он позвонил бабушке, чтобы обсудить с ней вопросы финансирования, то в конце концов ему пришлось общаться с дедом. Правда, Финн не предполагал, что дед, согласившись на его две просьбы – прислать приглашение в Испанию на Рождество и деньги, чтобы добраться туда, – позвонит матери Финна, дабы убедиться, что она не возражает, если внук проведет каникулы вдали от своих обожаемых родителей.

Этим все и закончилось. Финну удалось лишь уговорить мать разрешить ему задержаться в Ладлоу на пару дней, сославшись на якобы необходимость поучаствовать в детской рождественской программе, которую организовывала местная церковь. Одному Богу известно, почему Ма Финна поверила в эту небылицу, но это произошло именно так. Так что в результате Финну достались только два дня свободы после экзаменов. И ему это не нравилось.

– Ну и, – обратился он к Миссе, – каким образом Динь удалось вытащить тебя из дома? Насколько я видел, ты всегда была выше головы обложена книгами.

– Она серьезная студентка, – сообщила ему Динь.

– Не как ты, – среагировал Финн. – Вот тебя я за книгами не видел никогда.

В этот момент Брутал вернулся с «Гиннесом» для Финна.

– За тобой, – сказал он.

– Сочтемся, – Финн отсалютовал всем своим бокалом. – За идиотские традиции, – сказал он и вылил четверть пинты себе в рот. – А теперь прошу внимания всех! Цель – напиться до полного бесчувствия.

Динь не могла не улыбнуться. Финн ничего об этом не знал, но у нее цель была точно такая же.

Куолити-сквер

Ладлоу, Шропшир

Все эти массовые попойки всегда сопровождались массой проблем. Девочек тошнило в канавах, подростки мочились там и тогда, когда им этого хотелось, мусор валялся по всем тротуарам, проезжую часть покрывали осколки бутылок, а имуществу наносился ущерб в виде вытоптанных садов и перевернутых мусорных баков. Визгливые споры, неожиданные драки, которые сопровождались выдранными волосами и подбитыми глазами, украденные сумочки, выхваченные смартфоны… Список проблем, сопровождавших эти попойки, можно было продолжать до бесконечности, хотя в больших городах, где в ночных клубах молодежь могла накачиваться спиртным до самого восхода солнца, было еще хуже.

В Ладлоу же были только пабы, но Газ Раддок выяснил, что недостаток ночных клубов не играет никакой роли в тех случаях, когда речь идет о массовой попойке. Еще в самом начале своей карьеры в качестве ПОПа он понял, что в городах, основную часть населения которых составляют пенсионеры, хозяева пабов научились привлекать и обслуживать именно ту его часть, которая готова была регулярно гулять допоздна.

До Касл-сквер Газ добрался как раз после полуночи. Он прошел по всем пабам на окраинах Ладлоу, решив, что если Финнеган Фриман решил напиться, то он не будет настолько глуп, чтобы делать это в пабе, ближайшем к Вестмерсийскому колледжу, в котором он учился. Однако, как выяснилось, Газ ошибался.

Он припарковал свою «Панду» перед кофейней на Парк-лейн, которая, как и всегда, участвовала в конкурсе на лучшее украшение праздничной витрины. Во время Хэллоуина кофейня уже получила первую премию и сейчас, судя по всему, собиралась повторить свой успех, если только Санта-Клаус в половину роста взрослого человека и очередь из одинаковых детишек, ждущих возможности сесть ему на колени, что-то значили. За плечом у Санты стоял эльф с веселым лицом, державший в руках гору подарков.

Газ распахнул дверь машины и выбрался наружу. Снег уже завалил все подоконники, а рыночную площадь покрыл девственной чистоты ковром. Огни, горевшие вдали, на стенах замка, превращали окрестности в картинку из какого-то громадного стеклянного шара[18]. Было очень красиво, и Газ с удовольствием насладился бы этой красотой, если б не собачий холод и желание как можно скорее найти Финнегана Фримана и покончить с этим.

Он прошел через пассаж, который вел с рыночной площади на Куолити-сквер. Пройдя его, услышал шум. Музыка, громкие разговоры и смех перекатывались по всей площади, как будто паб находился внутри эхокамеры. Его совсем не удивили пятеро разгневанных по понятной причине местных жителей, собравшихся перед своими домами в парках, шапках, шарфах и теплых ботинках. Двое из них, как только он ступил в первое пятно света от уличного фонаря, подошли к нему и рассказали, что «уже давно пора, чтобы кто-то, черт побери, появился и сделал с этим хоть что-то». Никаких дальнейших разъяснений ему не понадобилось.

Газ сказал, что берет ситуацию под свой контроль, и посоветовал всем разойтись по домам. Что же касается шума, то и в пабе, и на улице перед ним было множество пьяных, так что на то, чтобы разогнать их, потребуется какое-то время.

Он завернул за угол. Направляясь к открытой террасе, наткнулся на пару десятков пьяных подростков, тусовавшихся под наружными обогревателями. Они глотали всевозможные напитки, подпирали стены пабы и целовались в тех местах, куда падали многочисленные тени. По мере приближения к входной двери едкий запах марихуаны становился все сильнее.

Раддок свистнул в свой полицейский свисток, но его резкий звук полностью заглушили звуки «Ватерлоо»[19], гремевшие из раскрытых дверей паба. Газ решил сначала разобраться с музыкой, поэтому зашел внутрь. Здесь, в коридоре, он увидел двух девушек, которые были настолько пьяны, что пятеро хорошо одетых молодых людей спорили друг с другом – употребляя выражения, которые Газ не решился бы повторить даже старому Робу, – что они успеют с ними сотворить, пока девчонки поймут, что с ними происходит.

Лицо Газа напряглось. Он чертовски ненавидел подобные дела, так что протолкался в середину группы и помешал действиям ее участников. Один из парней развернулся в его сторону, готовый дать ему прикурить, но, увидев форму Газа, опустил кулак.

– Вот и умница, – заметил Газ. – А теперь убирайся и прихвати с собой своих приятелей.

Затем он крепко взял под руки обеих девиц и протолкался вместе с ними в помещение самого бара. Здесь Раддок, почувствовав запах рвоты где-то совсем рядом, усадил девиц за стол, от которого, по всей видимости, этот запах и исходил. Это должно было или протрезвить их, или вызвать рвоту у них самих. И то и другое Газа вполне устраивало.

Владелец бара, Джек Корхонен, болтал с девчонкой возле стойки. На вид ей было где-то около пятнадцати. Он не видел Газа до тех пор, пока тот не положил руку девчонке на затылок и не рявкнул «малолетка!» прямо ей в лицо.

– Мне уже восемнадцать, – вяло защищалась девчонка.

– Тебе такие же восемнадцать, как мне – семьдесят два. Уматывай, пока я не отвез тебя домой.

– Вы не можете…

– Могу, неоднократно делал и сделаю еще раз. Ты можешь на цыпочках вернуться домой к мамочке с папочкой, и никто ничего не узнает, – или я буду колотить в их дверь, чтобы передать тебя с рук на руки. Тебе решать.

Девчонка одарила его презрительным взглядом, но отошла. Раддок следил за ней взглядом, пока она не скрылась в коридоре, который должен был вывести ее на улицу. К его удовольствию, еще три девчонки – похожие на нее и по внешнему виду, и по возрасту – направились вслед за ней. Газ повернулся к Джеку, который поднял руки, как бы говоря: «Я здесь ни при чем».

– Выключай. Пора закрываться! – прокричал он ему, стараясь перекрыть шум.

– Но время еще не наступило, – запротестовал владелец.

– Объявляй «последний заказ»[20], Джек. Кто в комнатах наверху?

– О каких комнатах идет речь?

– А ведь и правда, о каких комнатах речь… Скажи-ка вот этому, «как-его-там-зовут», – тут Газ кивнул на племянника Джека, – чтобы он стукнул им в дверь и сообщил, что веселье закончилось. Мне кажется, так будет лучше, чем если я лично прерву то, чем они там занимаются. Музыку сам выключишь или мне напрячься?

Джек презрительно усмехнулся, но Газ знал, что это лишь рисовка.

Бармен сделал так, как ему велели. Когда звуки «Аббы» прекратились, раздались крики протеста. Перекрывая их, Джек сообщил:

– Последний заказ. Сожалею.

И вновь раздались крики протеста. Газ не обратил на них внимания и двинулся между столами. Ему все еще надо было найти Финнегана Фримана. Он увидел его за дальним столом возле стены; в тот момент его голова лежала на сложенных на столе руках. Рядом с ним хорошо одетый юноша держал в вытянутой руке смартфон, а девочка-полукровка нагнулась к нему, и оба они смеялись над тем, что наблюдали на экране.

Газ направился к этой группе, но, подойдя к ним, обо что-то споткнулся. Он опустил глаза, чтобы узнать, что лежит на полу, и увидел там еще одну девушку, которая спокойно спала у стены. Раддок узнал ее: «Дена Дональдсон, для друзей – Динь». По мнению Газа, у нее начинались серьезные проблемы с выпивкой.

Он наклонился и, просунув руки ей под мышки, поднял на ноги. Когда Дена увидела, кто ее поднял, этого вполне хватило ей, чтобы протрезветь.

– Все хорошо, все хорошо, я в порядке, – сказала она.

– А не врешь? – уточнил Газ. – Со стороны кажется, что все не так уж хорошо. И мне кажется, что на этот раз я должен отвезти тебя к твоим мамочке и папочке, чтобы они полюбовались на…

– Нет. – Лицо девочки застыло.

– Нет? Так ты что, думаешь, что мамочка с папочкой…

– Он мне никакой не папочка.

– Слушай, детка, он может быть кем угодно, но его должно заинтересовать, как малышка Дена коротает свои вечера. Согласна? Или нет? А если нет…

– Я не могу бросить Миссу. Я обещала ее Ба, что буду с ней. Да отпустите же вы, наконец, – тут Динь попыталась вырваться из его хватки. – Мисса, пойдем! – крикнула она. – Номер этого парня с такси у тебя?

Мисса оторвала взгляд от экрана. Так же, как и парень. Они оба посмотрели на ПОПа.

– Эй, – сказал парень, обращаясь к Газу, – отпустите ее. Она же ничего вам не сделала. Займитесь кем-нибудь…

– Пошел на хрен, Газ, – это уже произнес Финнеган; он поднял голову и, естественно, через две секунды понял, что Раддок делает в пабе.

– А ты, Финн, вставай, – сказал Газ юноше. – Я должен отвезти тебя домой и уложить в кровать.

При этих словах Финнеган выпрямился.

– Ни хрена подобного, – сказал он, привалившись спиной к стене.

Остальные за столом, казалось, были сбиты с толку этим разговором, поскольку не в привычках Финна было рассказывать кому бы то ни было о том, что он не просто шапочно знаком с местным ПОПом.

– Я сейчас говорю не о Вустере, – сказал Газ. – Имеется в виду твой дом здесь, где я уложу тебя в постель и сделаю для тебя все, что захочешь, но опять-таки – здесь. Горячий шоколад. Или «Бурнвиту»[21]. Или «Олватин». Что захочешь.

– Ты что, знаешь это дерьмо, Финн?

Это произнес второй мальчишка, и Газ мгновенно вскипел. Он ненавидел юнцов, которые источали превосходство, и мгновенно повернулся к нему.

– Брутал, – произнесла Динь тоном, по которому паренек должен был понять, что ему лучше заткнуться. Тот пожал плечами и продолжил смотреть в смартфоне то, что он смотрел до этого.

Газ вырвал смартфон у него из рук и спрятал его в карман еще до того, как Брутал – что за имя для юнца, который по размерам выглядит скорее как полузащитник, чем как проп[22], – понял, куда он исчез.

– Вы, ребята, сейчас отправитесь домой, как и все остальные в этом зале, – сказал Газ Бруталу и его компании. – Последний заказ, все слышали! – громко крикнул он. – И у вас есть пять минут, чтобы выпить то, что закажете!

К его удовольствию, некоторые из юнцов уже уходили. С не меньшим удовольствием Газ заметил, что по лестнице, вслед за молодым барменом, спускаются четверо молодых людей. Они выглядели взъерошенными, и с ними не мешало бы поговорить, но Газу сейчас хватало и той четверки, которая сидела прямо перед ним.

– Пора сделать выбор, детка, – сказал он Дене и развернулся к Финну: – Я отвезу тебя домой… А вы исчезните, прежде чем я придумаю, что с вами сотворить, – посоветовал он двум другим.

– Отлично. Я выбрала, – сказала Дена. – Можете забрать нас всех. Если вы не знаете, то мы живем все вместе, – объявила она до того, как Газ успел сообщить им, что не работает водителем автобуса. – Я с удовольствием проедусь, и, думаю, остальные со мной согласятся. Как, ребята, поедем? – весело обратилась она к своим друзьям, беря в руки пальто и шаря руками по полу, пока не нашла там какую-то древнюю вечернюю сумочку. – А веселиться мы можем продолжить и дома; ведь именно это, по моему мнению, предлагает нам офицер. Не так ли, констебль? – обратилась она к Газу.

В ее последнем вопросе Раддоку послышалась новая тональность. В нем звучал триумф по поводу того, что ей удалось его уесть. Ну что ж, он им еще покажет…

Май, 4-е

Сохо, Лондон

Прежде всего речь шла о подходящей одежде, и здесь она решила быть как можно проще. У нее уже была масса маек с различными лозунгами – правда, не все их можно было носить в приличном обществе, – поэтому она купила лишь две пары черных легинсов. Черных потому, что черный цветстройнит, а, видит бог, ей хотелось казаться стройнее, чем она была на самом деле. Затем, естественно, настала очередь обуви с таким колоссальным выбором, что она даже не представляла себе, что нечто подобное может существовать в Интернете или где-то еще. Конечно, речь шла о черном, и черной обуви было очень много, но вместе с ней существовала еще бежевая, розовая, красная, серебряная и белая. А можно купить и с блестками. Выбирать можно было по материалу подошвы – кожа, натуральный каучук, резина или синтетический материал неизвестного происхождения, но, вероятно, экологически чистый. Потом речь пошла о лентах или кружевных повязках для волос. Или простых заколках. И, наконец, сам материал для набоек. Пальцы, пальцы, каблук, пауза… Правда, она так и не смогла понять логику человека, который покупает обувь для чечетки без набоек. В конце концов для них она выбрала красный – это был ее фирменный цвет, когда дело касалось обуви, – и остановилась на простых заколках, так как не могла представить себе, как она заставит ленты и кружева продержаться на месте в течение всего необходимого времени: каждый урок длился девяносто минут.

Соглашаясь на посещение уроков чечетки вместе с секретаршей своего отдела в полиции Метрополии[23] Доротеей Гарриман, Барбара Хейверс даже не предполагала, что ей это может понравиться. Она согласилась на это предложение только потому, что устала слушать бесконечные рассказы о пользе чечетки в качестве физической нагрузки. И хотя Барбара в принципе отвергала любые физические нагрузки, кроме усилий по катанию тележки с продуктами в ближайшем супермаркете «Теско», ее ссылки на вечную занятость очень быстро иссякли.

Но, по крайней мере, ей хотя бы удалось таким образом отвлечь внимание Доротеи от ее сердечных дел – или, если быть точнее, от их полного отсутствия. Для этого ей пришлось вызвать к жизни имя итальянского полицейского – Сальваторе Ло Бьянко, – с которым она познакомилась в прошлом году[24]. Это подстегнуло интерес Доротеи, который возрос еще больше, когда Барбара сообщила ей, что инспектор Ло Бьянко вместе со своими двумя детьми собирается приехать в Лондон на Рождество. Увы и ах, этот визит не состоялся из-за неожиданной операции аппендэктомии, сделанной двенадцатилетнему Марко. Барбаре хватило ума не показать свое разочарование Доротее. Так что секретарша отдела пребывала в уверенности, что визит состоялся и взаимоприемлемое блаженство уже где-то совсем рядом, буквально за углом.

А вот в том, что касалось чечетки, Доротея не была такой внушаемой. Таким образом, последние семь месяцев Барбара каждую неделю появлялась в танцевальной студии в Саутхолле, где они с Доротеей учили, что скаффл – это двойной удар, который заканчивается поднятой над полом ногой, слэп похож на флэп, но после него нога отрывается от пола, а макси форд – это последовательность четырех ударов, которую слабые духом или неуклюжие на ноги никогда не освоят. А еще это невозможно освоить тем, кто не тренируется самостоятельно после занятий.

Сначала Барбара просто отказалась тренироваться самостоятельно. Будучи детективом-сержантом в Новом Скотланд-Ярде[25], она не обладала избытком свободного времени, во время которого могла тренироваться до бесконечности. И хотя ее инструктор был достаточно мудр и вводил своих чечеточников-неофитов в танец постепенно, постоянно подбадривая их, он был не очень удовлетворен успехами Барбары и после десятого урока открыто сказал ей об этом.

– Над этим надо работать, – сказал инструктор Барбаре, когда она и Доротея укладывали в сумки свои туфли для чечетки, которые они – как священные реликвии – каждую неделю приносили в Саутхолл. – Если вы посмотрите на достижения других дам, у которых гораздо больше препятствий…

Ну да. Конечно. Так точно и все такое. Барбара знала, что он говорит о группе молодых мусульманских женщин, ходивших в тот же класс, что и они с Доротеей. Эти женщины учились чечетке, будучи закутанными в свои целомудренные одеяния, и тот факт, что больше половины из них могли сделать каскад, в то время как Барбара была способна лишь на единичный слэп, объяснялся тем, что они следовали указаниям преподавателя – тренироваться, тренироваться и еще раз тренироваться.

– Я займусь ею, – пообещала Доротея инструктору.

Его звали Казатимир – «вы можете называть меня Каз», – и для человека, который недавно эмигрировал из Белоруссии, он говорил на удивительно хорошем английском с очень легким славянским акцентом.

– Вам не стоит отказываться от нее, – сообщила ему Доротея.

Барбара знала, что Каз неровно дышит к Доротее. Мужчины обычно поддавались ее очарованию. Поэтому, когда Доротея использовала его, умоляя о чем-то, Каз превращался в кусок мягкой замазки в ее наманикюренных ручках. И Барбара решила, что теперь она в полной безопасности. Теперь можно появляться, устраивать путаницу на танцполе, притворяться, что знает, что делает – для чего надо лишь издавать ногами соответствующие звуки, – и ей все простится. Но она не подумала о самой Доротее.

Очень скоро та объявила ей, что они вместе займутся тренировками после занятий. «И никаких отговорок, детектив-сержант. Женщины становятся в очередь, чтобы попасть на занятия к Казу, так что если Барбара Хейверс в ближайшее время не научится сбивать ногами воображаемую сметану, она может считать себя уволенной».

И только поклявшись жизнью своей матери, Барбара смогла убедить Доротею оставить ее в покое. Секретарша планировала проводить совместные тренировки на пожарной лестнице, недалеко от торговых аппаратов, где было достаточно места для всяких ча-ча-ча. Но Хейверс решила, что этого будет вполне достаточно для того, чтобы ее образ окончательно сформировался в головах ее сослуживцев. Она пообещала тренироваться каждый вечер – и выполняла свое обещание. По крайней мере, в течение месяца.

За это время она достигла таких успехов, что Каз благосклонно кивнул ей, а Доротея одарила улыбкой. И все это время Барбара сохраняла свои танцы в секрете от людей, интересовавшихся ее личной жизнью.

Без всяких усилий она похудела на целый стоун[26]. Ее юбки уменьшились на размер, а концы завязок, которыми она прихватывала свои штаны, удлинялись с каждой неделей. Скоро ей придется сменить на меньший и размер штанов. «Может быть, я даже стану воплощением гибкой красавицы», – решила Барбара. Мир знает и более странные превращения.

С другой стороны, потерянный стоун означал, что она теперь может есть карри[27] дважды в неделю. Кроме того, теперь ей были позволены целые горы наана[28]. И не просто наана, а сочащегося чесночным маслом, наана с маслом и специями, наана с медом и миндалем и вообще с любыми приправами, которые только могут прийти в голову.

Барбара уже стояла на пороге драматического набора веса, когда Каз заговорил о чечеточных импровизациях. Это произошло на седьмом месяце занятий, и она как раз думала о дхале[29] с кучей наана и тарелочке тальятелли[30] с семгой – Барбара не имела ничего против смешивания этнических блюд во время обеда, – когда к ней обратилась Доротея:

– Мы должны пойти, сержант Хейверс. Ты же свободна вечером в четверг, правда?

Барбаре пришлось оторваться от своих сошедших с ума углеводов. В четверг вечером? Свободна? А разве можно сказать о любом ее вечере что-то другое? Она тупо кивнула.

– Отлично! – воскликнула Доротея и тут же обратилась к Казу: – Можете на нас рассчитывать!

В этот момент Барбаре надо было бы сообразить, что происходит что-то не то. Но узнала она, во что влипла, только после занятий, когда они шли в сторону метро.

– Это будет так здорово! – восклицала Доротея. – И Каз тоже там будет. Он выступит с нами во время группового танца.

Услышав слово «танец», Барбара поняла, что на следующий четверг, на вечер, ей надо будет срочно придумать какую-то подтачивающую здоровье болезнь, связанную с ногами. Ведь она только что подписалась на какой-то чечеточный балаган, в котором ей меньше всего в жизни хотелось участвовать…

Поэтому Барбара серьезно подошла к набору отговорок, включавшему в себя плоскостопие и внезапно разыгравшийся бурсит[31].

Ответ Доротеи был просто прелестен:

– Даже не пытайтесь, сержант Хейверс.

Для того чтобы окончательно добить Барбару, она сказала, что та должна принести свои туфли для чечетки на работу, а если она этого не сделает, то, Доротея в этом уверена, детектив-сержант Уинстон Нката будет просто счастлив заехать за ними домой к Барбаре. Или это сможет сделать детектив-инспектор Линли. Он любит разъезжать на своей выпендрежной машине, правда? Так что поездка в Чолк-Фарм ему подойдет.

– Хорошо, хорошо, – сдалась Барбара, – но если ты думаешь, что я буду танцевать, то ты глубоко ошибаешься.

Вот так она оказалась в Сохо в четверг вечером.

По улицам бродили толпы, и не только потому, что начался туристический сезон, но и потому, что стояла хорошая погода, а Сохо всегда привлекало всевозможных завсегдатаев ночных клубов, театралов, любителей вкусно поесть, танцоров и алкашей. Так что для того, чтобы добраться до Олд-Кэмптон-стрит, пришлось буквально пробивать себе дорогу. Здесь располагалось заведение, называвшееся «Клуб Эллы Ди».

Дважды в месяц на последнем этаже этого ночного клуба происходили чечеточные импровизации. В которые, как быстро поняла Барбара, входили импровизация на свободную тему, групповой танец и сольная чечетка. Узнав, что включает в себя каждое из этих упражнений, сержант решила держаться от них подальше.

Когда они пришли, импровизация на свободную тему была уже в самом разгаре. Четверть часа они провели перед входом в ожидании, когда появится Каз, обещавший познакомить их со всеми прелестями «Эллы Ди». После этого Доротея нетерпеливо заявила, что «у него был шанс», и направилась в клуб, где, у себя над головами, они услышали музыку, которую сопровождали звуки, напоминающие скачку табуна только что подкованных пони.

Чем выше они поднимались, тем громче становился шум. На фоне звуков «Big Bad Voodoo Daddy»[32] они услышали, как женщина кричит в микрофон:

– Скаффл! Скаффл! А теперь флэп! Отлично. А теперь смотрите!

Как выяснилось, Каз их вовсе не покинул. Это они поняли, войдя в большую комнату с возвышением в дальнем конце, вдоль стен которой были расставлены несколько десятков стульев. Толпа в комнате была гораздо меньше, чем рассчитывала Барбара. Так что сразу стало понятно, что затеряться в ней ей не удастся.

Каз находился на возвышении, рядом с решительного вида женщиной, одетой по моде 50-х. Естественно, что на ней не было шпилек, – лишь блестящие туфли для чечетки, которыми она действовала с ошеломляющим эффектом. Она называла движения и проделывала их вместе с Казом. Три линии чечеточников, стоявших перед возвышением, пытались их повторить.

– Ну не прелесть ли это! – воскликнула Доротея.

По неизвестной причине для этого мероприятия она выбрала специальный костюм. И если до сих пор появлялась на занятиях в трико и колготах – при этом на трико были надеты брюки, снимаемые только когда она выходила на танцпол, – то сегодня Доротея решилась надеть нечто особенное. Костюм состоял из широкой и пышной юбки, блузки, завязанной узлом прямо под грудью, и кокетливой ленточки а-ля Бетти Буп[33] на голове. Барбара решила, что это такая попытка слиться с толпой, и пожалела, что не додумалась до этого сама.

Однако Каз сразу же узнал Доротею. Он заметил их секунд через тридцать, спрыгнул с возвышения и двинулся в их сторону, используя Цинциннати[34]. Шестым чувством профессионального танцора Каз почувствовал, когда надо развернуться и остановиться перед ними. Еще два шага, и он сбил бы их с ног.

– Что я вижу! – воскликнул Каз. Речь, естественно, шла о Доротее. Барбара не изменяла простоте – кроссовки, легинсы и майка с надписью: «Я не смеюсь над вами. Просто забыла принять лекарство».

Доротея улыбнулась и сделала реверанс.

– Вы просто великолепны! – сказала она, очевидно имея в виду его танец. – А это кто? – И указала на женщину.

– А это, – гордо произнес Каз, – Кей Джи Фоулер, чечеточница номер один в Соединенном Королевстве.

Кей Джи Фоулер продолжала называть движения. Когда музыка закончилась, началась следующая запись. Из динамиков раздались звуки «Johnny Got a Boom Boom»[35].

– Надевайте туфли, дамы, – обратился к ним Каз. – Настало время дробить.

Отбивая дробь, он вернулся на сцену, где Кей Джи Фоулер показывала каскад, попытка повторить который превратила чечеточников в подобие толпы в метро в час пик. Глаза Доротеи сияли.

– Туфли, – велела она Барбаре.

Отойдя к стене, они надели туфли для чечетки. Пока Барбара в отчаянии придумывала объяснение внезапно наступившему параличу, Доротея вытащила ее на танцпол. На сцене Кей Джи Фоулер показывала крэмп ролл[36], после чего Каз, по ее распоряжению, выполнил каскад движений, попытаться повторить которые мог только полный идиот. Однако некоторые, и среди них Доротея, попытались. Барбара отошла в сторону, чтобы понаблюдать. Надо было признать, что Доротея хороша. Она, по сути дела, уже была достойна соло. А так как ее главными конкурентами были Барбара и мусульманки, то ее соло было не за горами.

Импровизация продолжалась уже минут двадцать, Барбара истекала пóтом и размышляла о том, как бы улизнуть так, чтобы Доротея ее не заметила, когда музыка вдруг прекратилась. За это она вознесла благодарность Господу. Кей Джи Фоулер сообщила, что время истекло. Вначале Барбара подумала, что это означает полную свободу. Но Кей Джи сообщила, что теперь их всех ожидает настоящий сюрприз. Создавалось впечатление, что в «Элле Ди» начиналась чечеточная лихорадка.

Эта новость была встречена криками и аплодисментами, и на сцене, откуда ни возьмись, появился небольшой оркестр. Толпа мгновенно подхватила мелодию, которую он заиграл. Некоторые из танцоров были чертовски хороши, и Барбара аж на полсекунды задумалась о том, что ей стоит продолжить занятия чечеткой хотя бы для того, чтобы убедиться, что она может хоть на 10 процентов походить на них.

Но это продолжалось всего полсекунды, а потом она почувствовала вибрацию в районе пояса. Туда Хейверс засунула свой мобильный телефон, поскольку, хотя она и согласилась на этот чечеточный фарс в четверг вечером, ее фамилия находилась в списке дежурных. А вибрация телефона могла значить только одно – ее вызывает работа.

Она достала телефон и посмотрела на экран. Звонила старший детектив-суперинтендант Изабелла Ардери. Обычно она звонила Барбаре только в тех случаях, когда сержант во что-то влипала, поэтому, прежде чем ответить на звонок, Барбара спросила свою совесть. Оказалось, что та чиста.

Хейверс понимала, что из-за шума в помещении ей надо куда-то выйти, так что она похлопала Доротею по плечу, показала ей мобильный и одними губами произнесла: «Ардери».

– Только не это, – простонала Доротея, хотя прекрасно понимала, что с этим ничего не поделаешь. Барбара была обязана ответить.

Но она не успела до того, как телефон переключился на голосовую почту. Хейверс плечом проложила себе путь из зала и направилась в дамскую комнату дальше по коридору. Зайдя в нее, прослушала сообщение. Оно было кратким.

«Я сняла вас с дежурства. Немедленно перезвоните мне. И вообще, почему вы сразу не отвечаете, сержант?»

Барбара перезвонила и, прежде чем Ардери смогла придумать, в чем обвинить ее за неотвеченный звонок, произнесла в трубку:

– Прошу прощения, командир. Там, где я сейчас, сильный шум. Не смогла ответить достаточно быстро. В чем дело?

– Вы направляетесь в Вестмерсийское управление полиции, – сообщила ей Ардери безо всякой преамбулы.

– Я… Но что я такого сделала? Я же ничего не нарушала с…

– Отставить паранойю[37], – оборвала ее Ардери. – Я сказала, что вы направляетесь, а не ссылаетесь. Захватите утром сумку с вещами и приезжайте на работу пораньше.

Вандсуорт, Лондон

Изабелла Ардери быстро поняла, что расследование, которое ее попросили провести, не сулит ей ничего хорошего. Случаи расследования полицией действий полиции всегда очень щекотливы. А расследование одной полицейской структурой смерти подозреваемого, произошедшей в то время, когда тот был взят под арест другой полицейской структурой, – еще хуже. Но самым худшим в таком случае было вмешательство кого-то из правительства в сам ход дознания. А через несколько минут после того, как Изабелла появилась в офисе помощника комиссара сэра Дэвида Хильера, она поняла, что столкнулась и с первым, и со вторым, и с третьим.

Сидя за своим секретарским столом, Джуди – без «т» на конце, пожалуйста – Макинтош слегка намекнула ей, что ее ждет, сказав Изабелле, что та может пройти прямо в кабинет и что сэр Дэвид ждет ее вместе с членом Парламента.

– Я о таком никогда не слышала, – призналась Джуди, из чего Изабелла заключила, что член Парламента был захудалым заднескамеечником[38].

– А как его зовут? – спросила Изабелла, прежде чем открыть дверь в кабинет.

– Квентин Уокер, – ответила секретарша и добавила: – Ни малейшего представления, зачем он здесь, но разговаривают они уже шестьдесят пять минут.

Оказалось, что, как член Парламента, Квентин Уокер представляет Бирмингем. Когда Изабелла открыла дверь, он и Хильер встали из-за небольшого столика для переговоров, на котором стоял кофейник с двумя уже использованными чашками. Третья ждала ее. После представлений Хильер жестом пригласил ее угощаться, что Изабелла и сделала.

Помощник комиссара коротко рассказал ей, что двадцать пятого марта в участке, находящемся под юрисдикцией Вестмерсийского управления, умер человек. Как и следовало ожидать, случай был расследован Независимой комиссией по расследованию жалоб на полицию, и, хотя КРЖП признала, что все произошедшее было крайне предосудительно, расследователи не нашли причин направлять свой отчет в Королевскую службу уголовного преследования[39], так как обвинения в уголовном преступлении предъявлять было некому. Произошедшее квалифицировали как самоубийство чистой воды.

Изабелла взглянула на Квентина Уокера. В его вмешательстве смысл был лишь в том случае, если смерть произошла в участке в Бирмингеме, в его избирательном округе. Но само место смерти – юрисдикция Вестмерсийского управления – говорило о том, что это не тот случай.

– Кто жертва? – спросила суперинтендант.

– Парень по имени Йен Дрюитт.

– Где его задержали?

– В Ладлоу.

Любопытно. Ладлоу расположен очень далеко от Бирмингема. Изабелла еще раз посмотрела на Квентина Уокера.

Его лицо ничего не выражало. Про себя Ардери отметила, что он был симпатичным мужчиной с копной ухоженных каштановых волос и руками, демонстрирующими то, что их хозяин никогда в жизни не занимался тяжелой физической работой. И еще у него была потрясающая кожа. «Интересно, – подумала Изабелла, – парикмахер что, ежедневно появляется у него в кабинете, чтобы побрить его и сделать массаж горячими полотенцами?»

– Почему Дрюитта задержали? Это известно? – продолжила она.

И опять ей ответил Хильер.

– Растление малолетних, – сухо сказал он.

– Ах вот как… – Изабелла поставила чашку на блюдце. – И что же конкретно произошло? – Она все еще хотела услышать Квентина Уокера. Не явился же он в Мет с визитом вежливости. Кроме того, парламентарий был моложе Хильера лет на десять, так что школьные связи тоже исключены.

– Повесился в участке, ожидая, пока его перевезут из Ладлоу в ИВС[40] в Шрусбери, – рассказал Хильер. – Его держали в участке в Ладлоу в ожидании прибытия патрульных. – Тут он пожал плечами, но в глазах у него было заметно сожаление. – Там вышел полный бардак.

– А почему его вначале доставили в Ладлоу? Почему не сразу в Шрусбери?

– Кому-то пришло в голову, что ситуация требует немедленных действий, а в Ладлоу есть полицейский участок…

– И за ним что, никто не смотрел?

– В этом участке нет сотрудников…

Изабелла посмотрела сначала на Хильера, потом на Квентина Уокера, а потом опять на Хильера. Самоубийство в участке с неукомплектованным составом – это не бардак. Это трагедия, которая тянет на серьезное обвинение.

И все-таки очень странно, почему Комиссия решила не направлять отчет в Королевскую службу. В этом было что-то не так, и суперинтендант подозревала, что ответ Хильера на ее следующий вопрос запутает все окончательно.

– Кто произвел арест?

– ПОП из Ладлоу. Он сделал ровно то, что ему велели, – арестовал парня, доставил его в участок в Ладлоу и стал ждать, когда прибудут патрульные из Шрусбери, чтобы забрать его.

– Я понимаю, сэр, что мне не стоит говорить, что все это более чем странно. ПОП из Ладлоу проводит арест? Да у газет, должно быть, случился настоящий праздник после того, как этот парень… как его там… Дрюитт, так? – после того, как он себя убил. И почему, ради всего святого, КРЖП не передала дело КСУПу?

– Я уже сказал, что они – я имею в виду КРЖП – провели расследование, но обвинение предъявлять просто некому. Это дисциплинарное нарушение, а не уголовное преступление. И тем не менее факты говорят сами за себя – Дрюитта арестовали и оставили в участке, в котором не было сотрудников, арест был совершен местным ПОПом, самоубийство наверняка подвергнется сомнению, как только всплывет вопрос о растлении малолетних… Вы понимаете всю глубину проблемы?

Изабелла все понимала. Копы ненавидят педофилов. И это плохо билось с тем, что педофил умер в ИВС. Но поскольку дело не закончилось решением КРЖП о том, что криминал в данном случае отсутствует, это говорило о том, что тут было еще что-то.

– Я не понимаю, почему вы здесь, мистер Уокер, – Изабелла повернулась к члену Парламента. – Вы в этом как-то замешаны?

– Смерть кажется мне подозрительной, – Квентин Уокер вытащил из нагрудного кармана пиджака белоснежный платок и деликатно промокнул губы.

– Однако она не показалась подозрительной КРЖП, коли они вынесли вердикт о самоубийстве, – заметила суперинтендант. – Все выглядит как халатность со стороны ПОПа. Что здесь подозрительного?

Уокер рассказал, что Йен Дрюитт открыл клуб для мальчишек и девчонок на базе церковного прихода Святого Лаврентия в Ладлоу. Эта успешная организация вызывала восхищение многих. И никогда ни малейшего намека на скандал; ни один из детей, ходивших в клуб, никогда и ни в чем не обвинял Дрюитта. Поэтому все произошедшее вызвало некоторые вопросы в определенных кругах. И эти круги обратились к своему члену Парламента, чтобы получить на них ответы.

– Но Ладлоу не относится к территории вашего избирательного округа, – заметила Изабелла. – А это заставляет предположить, что «определенные круги», как вы их называете, связаны напрямую или с вами, или с умершим. Это так?

Уокер посмотрел на Хильера. Этот взгляд сказал Изабелле, что ее вопрос каким-то образом успокоил парламентария. Ее взбесила эта открытая демонстрация тех сомнений, которые имелись у Уокера в отношении ее. Какого черта женщины все еще считаются существами второго сорта в этом мире, даже здесь, в полиции?

– Так существует ли эта личная заинтересованность, мистер Уокер?

– Один из моих избирателей – Клайв Дрюитт, – ответил Уокер. – Вам знакомо это имя?

Имя было смутно знакомо, но Изабелла не могла ничего вспомнить, поэтому покачала головой.

– Пивоварня Дрюитта, – напомнил член Парламента. – Пивоварня и гастропаб[41] в одном флаконе. Первое заведение он открыл в Бирмингеме. Теперь у него их восемь.

«А это значит, что у него есть деньги, – подумала Изабелла. – Что, в свою очередь, значит, что член Парламента у него в руках».

– Как он связан с умершим? – поинтересовалась суперинтендант.

– Йен Дрюитт был его сыном. Естественно, Клайв не верит, что он был педофилом. И не верит, что он мог убить себя.

«А какой родитель поверит, что его ребенок – преступник?» – пришло в голову Изабелле. Но тщательное расследование самоубийства в ИВС должно было доказать отцу, что, как это ни прискорбно звучит, Йен Дрюитт убил себя сам. И член Парламента должен был объяснить это Дрюитту-старшему. По мнению Изабеллы, причин для подключения Мет не было.

– Я не совсем понимаю… – начала она, глядя на Хильера.

– Нам пришлось сократить массу сотрудников, – прервал ее помощник комиссара. – Мистер Уокер просит нас сделать так, чтобы эти сокращения никак не повлияли на расследование данного самоубийства.

Хильер сделал ударение на слове «сделать». Значит, ей придется выделить кого-то, кто сможет умаслить мистера Дрюитта так, чтобы тот не подавал в суд. Это Изабелле не понравилось, но она не стала спорить с помощником комиссара.

– Я могу выделить Филипа Хейла, сэр. Он как раз закончил… – сказала Изабелла.

– Я хотел бы, чтобы вы, Изабелла, занялись этим делом лично. Здесь необходима деликатность.

Суперинтендант постаралась сохранить непроницаемое лицо. Это дело соответствовало максимум должности инспектора. Но даже если это и не так, меньше всего ей хочется ехать в Шропшир именно в этот момент.

– Если мы говорим о деликатности, то, может быть, это дело больше подойдет детективу-инспектору Линли? – предложила она.

– Может быть. Но я хочу, чтобы этим занялись лично вы. Кстати, совместно с детективом-сержантом Хейверс. Думаю, она окажется отличным вторым номером. Хейверс хорошо проявила себя в Дорсете[42], так что, уверен, того же мы можем ждать от нее и в Шропшире.

Изабелла сразу разгадала скрытый смысл его слов. И наконец-то поняла, что должна делать.

– Ну конечно, сэр, – согласилась она. – О сержанте я не подумала. Полностью с вами согласна.

– Я так и думал, – криво улыбнулся ей Хильер. – Буду с вами откровенен, мистер Уокер, – продолжил он, повернувшись к члену Парламента, – нам серьезно не хватает работников, и все это из-за решения, принятого правительством. Так что на это дело мы можем выделить лишь пять дней. После этого старший суперинтендант Ардери и сержант Хейверс должны будут вернуться в Лондон.

Уокеру хватило ума не спорить.

– Благодарю вас, комиссар, – сказал он. – Я все понял. Позвольте откровенность за откровенность. Я всегда был против сокращения полиции на национальном уровне. Так что я ваш единомышленник. А после того, как все это закончится, я стану вашим другом.

Вскоре после этого он откланялся. Хильер заранее сделал Изабелле знак оставаться на месте. Когда дверь за членом Парламента закрылась, помощник комиссара вернулся в свое кресло и глубокомысленно оглядел Изабеллу.

– Полагаю, – сказал он, – что это приключение в Шропшире поможет нам закрыть наш давний вопрос.

– Именно так я и буду действовать, сэр, – ответила суперинтендант, хорошо понявшая план помощника комиссара.

Вандсуорт, Лондон

Позже, у себя дома, Изабелла занялась сборами для поездки в Западный Мидленд[43]. Однако прежде всего разыскала водку. Она уже выпила один мартини[44], но сейчас сказала себе, что заслужила еще один, так как день был долгим и события развивались совершенно неожиданно.

Собирая белье, брюки, свитера и пижамы для поездки в Мидлендс, Изабелла наслаждалась коктейлем. Она стала взбалтывать водку с мартини, вместо того чтобы смешивать ее со льдом, и коктейль получился достаточно крепким, чтобы изменить ее отношение к жизни. А нынче, благодаря ее дерьмовому бывшему и его «Необходимому Карьерному Шагу», ей было необходимо посмотреть на мир другими глазами.

«Изабелла, ты, конечно, сможешь приехать в отпуск, – скажет он ей со своей вкрадчивой приторностью в голосе. – У нас будет достаточно большой дом, а если он тебе не подойдет, то поблизости, без сомнения, найдется достаточно подходящих гостиниц. А может быть, стоит подумать о пансионе? Это будет совсем неплохо, как ты думаешь? Да, и предвосхищая твой вопрос, – мальчики не смогут провести каникулы с тобой. Об этом и речи не идет».

Но Изабелла не позволит своему бывшему насладиться тем, что расстроена. Если только она скажет: «Прошу тебя, Боб», беседа сразу же перейдет в сферу «Ты же знаешь, почему это важно». И начнется обсуждение их прошлой совместной жизни – еще один пустой разговор, который быстро перейдет в область взаимных упреков и обид. В этом нет никакого смысла.

Изабелла допила мартини еще до того, как закончила укладываться. Заняться больше было решительно нечем, но она решила не усугублять. Будучи довольной своим уровнем трезвости, Ардери залпом допила коктейль и аккуратно уложила бутылку водки в чемодан. Последнее время она плохо спит, а на новой кровати будет спать еще хуже. Так что водка послужит ей снотворным. В этом нет ничего плохого.

Закончив сборы и поставив чемодан возле двери, Изабелла наконец-то добралась до телефона. Она знала оба его номера наизусть и набрала один из них, домашний, а не мобильный. Если его нет дома, она оставит послание. Изабелла не хотела мешать ему, если он проводит вечер вне дома.

Как обычно, Линли узнал ее голос. Казалось, он удивлен и, что было в его стиле, немного насторожен.

– Командир, привет, – произнес он, и после этого сразу же: – Что-то случилось? – При этом голос у него звучал слишком легкомысленно.

Изабелла приготовилась. Сейчас ей понадобятся четкая дикция и спокойная уверенность в голосе.

– Все хорошо, Томми, – сказала она. – Я не помешала? – Это был мягкий вариант прямого вопроса «Дейдра с тобой?» или «Вы с ней занимаетесь тем, чем любовники часто занимаются после десяти часов вечера?».

– Немного помешала, но это может подождать, – произнес Линли любезным тоном. – Чарли уговорил меня проверить с ним слова его роли. Я не говорил, что он получил вполне приличную роль в одной из пьес Мэмета?[45] Правда, не в Вест-Энде[46]. Пьесу ставят вообще не в Лондоне. Но так как это произойдет в одном из ближних графств[47], мы можем считать, что это успех.

На заднем фоне послышался голос. Изабелла узнала его – это говорил Чарли Дентон. Он уже давно поселился в городском доме Томаса Линли в Белгравии[48]. В обмен на крышу над головой и еду Дентон выступал в качестве слуги, дворецкого, повара, домоправителя и мальчика на побегушках. При этом всем было понятно, что ему нужно предоставлять время на прослушивания и на все остальное, связанное с театром. Пока Дентону доставались лишь крохотные роли то тут, то там. В основном, конечно, там.

– Ты совершенно прав, – это Томас отвечал Чарли. – Главное, что это Мэмет. – Потом обратился к Изабелле: – А еще он ждет звонка из Би-би-си.

– Да неужели?

– Здесь, на Итон-террас, Чарли приобрел, я бы сказал, обширный опыт во всем, что касается костюмированных драм. И если ему повезет, то он получит роль «раздражительного» лакея в сериале, действие которого происходит в девяностые годы девятнадцатого века. Так что он просит всех держать за него пальцы.

– Можешь сказать, что мои пальцы в его распоряжении.

– Он будет в восторге.

– У тебя есть минутка?

– Ну конечно. Мы уже закончили. По крайней мере, я. А Чарли может продолжать хоть до рассвета. Что-то произошло?

Изабелла быстро рассказала ему сокращенный вариант истории: самоубийство, Вестмерсийское управление, КРЖП, член Парламента и его богатый избиратель.

В конце рассказа Линли задал вполне логичный вопрос:

– Если КРЖП решило, что причин для открытия дела нет, – тогда что надеется обнаружить Уокер?

– Это все делается для проформы. Попытка успокоить шторм, поливая волны маслом. А лить должна Мет. И все это ради члена Парламента, к которому позже обратятся за ответной услугой.

– Это похоже на Хильера.

– А то нет…

– Когда мне отправляться? Я собирался съездить в Корнуолл, но легко могу отложить поездку.

– Мне надо, чтобы ты отложил эту поездку, Томми, но не для поездки в Мидлендс.

– Вот как. Тогда кто…

– Хильер попросил, чтобы я занялась этим сама.

Линли встретил эти слова молчанием. Он тоже понимал, насколько против правил было ей заниматься работой, которую в обычной ситуации мог бы сделать любой из ее сотрудников, значительно уступающих ей в звании. Кроме того, сразу же возникал далеко не праздный вопрос о том, кто займет ее место.

И, отвечая на него, Изабелла сообщила:

– Я оставляю тебя вместо себя. На Мидлендс не понадобится много времени, так что тебе не придется надолго откладывать Корнуолл. Кстати, я надеюсь, что там всё в порядке.

Она говорила о его семье, живущей в Корнуолле, в том, что являлось неприлично большим поместьем, расположенным где-то недалеко от побережья, которое они все еще умудрялись содержать, не сдаваясь и не выбрасывая белый флаг, передав его Национальному фонду или Английскому наследию[49].

Линли успокоил ее.

– Это скорее ежегодный рутинный визит, – сказал он. – Хотя и немного осложненный тем, что моя сестра и ее дочь-подросток продали имение в Йоркшире и теперь переехали жить вместе с моими матерью и братом. Но, как уже говорилось, я могу легко отложить его.

– Это мне здорово поможет, Томми. Я же знаю, как ты занят…

Они перешли к самой деликатной части беседы. Томас Линли мог быть кем угодно – образованным городским жителем, в жилах которого течет голубая кровь, или обладателем занафталиненного титула, годящегося только на то, чтобы легче было резервировать столики в шикарных ресторанах, – но дураком он не был никогда. Он понимает: что-то происходит, – и скоро вычислит, что именно. А так как она оставляла его вместо себя, то должна была сказать ему об этом сама.

– Я беру с собой сержанта Хейверс, – продолжила Изабелла. – Завтра она явится на работу с упакованным рюкзаком, так что если ты приедешь после того, как мы с ней уедем, то не удивляйся и не пытайся ее искать.

Эти слова тоже были встречены молчанием. Изабелла представила себе, как вращаются шестеренки в голове Линли.

– Изабелла, а не лучше будет, если… – быстро произнес Томас.

– Командир, – поправила она его.

– Командир, – согласно повторил он. – Прошу прощения. Так вот, что касается Барбары… Не лучше ли взять с собой детектива-сержанта Нкату? Судя по тому, что там произошло, вам понадобится… как бы это сказать – более мягкий подход.

Конечно, Нката был лучше. Уинстон был человеком, хорошо понимающим слово «приказ» и опытным детективом, который легко работал в паре с любым из сотрудников, находившихся в ее подчинении. Кандидатура сержанта Нкаты была лучше практически со всех точек зрения. Но он не вписывался в глобальную задачу, которую Линли скоро из нее вытянет.

– Я хотела бы посмотреть Барбару в деле, – призналась Ардери. – После этого итальянского случая[50] у нее было несколько успешных расследований, и это – по крайней мере для меня – будет для нее последней проверкой.

– Вы хотите сказать, что, если Барбара проведет это расследование без… – казалось, Линли пытается подобрать слово поточнее, – …без сучка без задоринки, то вы уничтожите бумаги о ее переводе?

– И разрушу девичьи мечты о будущем в Бервике-на-Твиде? Я немедленно пропущу бумаги через шредер, – пообещала суперинтендант.

Казалось, Томас был удовлетворен, но Изабелла знала, что он еще не окончательно освободился от своих подозрений относительно ее намерений касательно Барбары Хейверс. И первым делом после того, как они закончат разговор, Линли свяжется с сержантом и проведет с ней беседу, смысл которой, по его мнению, сможет дойти до этой невыносимой женщины. Она даже слышала, как он скажет этим своим итонским голосом с нормативным произношением[51]: «Барбара, этот шанс определит все ваше будущее. Могу ли я просить вас смотреть на это именно под таким углом зрения?» «Я все поняла, – ответит ему Хейверс. – Хоть чучелом, хоть тушкой, или как вам там будет угодно. Я даже не буду курить по дороге туда. Это ведь произведет впечатление, а?» «Произведет впечатление, – возразит Линли, – если вы будете предлагать идеи вместо возражений, будете одеваться так, чтобы в вас был виден профессионал, и во всех случаях будете следовать процедурам. Вам все ясно?» «Яснее некуда, – легкомысленно отмахнется Хейверс. – Верьте мне, инспектор. Я не облажаюсь». «Смотрите», – будет его последнее слово, и он повесит трубку, но сомнения его не покинут. Никто не знал Барбару Хейверс лучше, чем ее многолетний партнер. Портачить где только можно – фирменный знак сержанта.

Изабелла была уверена, что дает Барбаре отличный шанс. Так что ей самой остается только отойти подальше от виселицы – и смотреть, кто первый провалится в опускной люк.

Май, 5-е

Хиндлип, Херефордшир

Первое, на что обратила внимание Барбара Хейверс, когда их наконец пропустили на обширную территорию Вестмерсийского управления полиции, была его уединенность. Сначала им пришлось остановиться возле одиноко стоявшего здания проходной, для того чтобы предъявить офицеру за стойкой свои документы и объяснить, что их ожидает главный констебль[52], который должен был распорядиться об их незамедлительном пропуске на территорию. Оказалось, что это не так, из чего Барбара заключила, что шишки в Вестмерсийском управлении не собираются усыпать их путь лепестками роз.

Получив разрешение следовать дальше, они забрались в машину и проехали через несколько ворот по маршруту, на котором им не встретилось ни одного здания. А вот камер наружного наблюдения – в избытке. Они были везде. Но записывали только вид на акры лужаек, через которые ни один террорист – не важно, местный или пришлый, – находящийся в здравом уме, не решился бы перебраться. Потому что на них не было ни единого дерева, за которым можно было бы спрятаться. И ни одного кустика. И даже ни одной овцы. Так что они не обнаружили ничегошеньки, пока не добрались до парковки.

Административные подразделения располагались в большом помещичьем доме, который был богато увит виргинским плющом. Вид пути, ведущего к этому впечатляющему сооружению, смягчался наличием кустарника и нескольких аккуратных клумб, на которых уже начинали цвести розы. В дополнение к большому дому, здесь же находилось несколько специально построенных зданий, которые использовались для других целей – лай, раздававшийся вдали, говорил о том, что служебных собак тренировали здесь же. Когда они подошли ближе, Барбара увидела нечто, напоминающее муштру кадетов. Указатель в виде стрелки с надписью «Младшие кадеты» указывал на дорогу к зданию, чья архитектура говорила о том, что раньше в нем была часовня, которой пользовались жители большого дома.

Из Лондона до места они добрались за четыре с половиной часа. Прямого пути не существовало. Приходилось выбирать между множеством шоссе и дорог первой категории, на которых – если повезет – можно было обнаружить движение в два ряда в каждую сторону, не заблокированное дорожными работами. К тому моменту, когда они добрались до Хиндлипа, в голове у Барбары была одна-единственная мысль: где бы покурить и съесть большой кусок пирога с мясом и почками? Потому что хотя Ардери и останавливалась для заправки, других остановок она не делала, если только желание сходить в туалет не становилось невыносимым. Но даже тогда все сводилось к «зашел, вышел, вперед». Барбара решила, что лучше будет не предлагать останавливаться на ленч.

«Это шанс, который в другой раз может не представиться, – в частном порядке сказал ей перед отъездом инспектор Линли. – Я надеюсь, что вы максимально используете его».

– Я планирую кланяться до бесконечности, – заверила его тогда Барбара. – Боюсь, что вернусь с шишками на лбу.

– Этим не шутят, Барбара, – был его ответ. – В отличие от меня, суперинтендант с трудом переносит креативные инициативы. Вам придется играть по правилам. А если вы не сможете, то последствия будут очень серьезными.

– Да, да, все правильно, – сказала она, теряя терпение. – Я не полная идиотка, сэр.

Их диалог был прерван Доротеей Гарриман. Скорее всего, секретаршу уже поставили в известность или Линли, или Ардери, потому что, указав на небольшой чемоданчик на колесиках, она сказала:

– Надеюсь, что вы захватили с собой туфли для чечетки, детектив-сержант. Вы знаете, как легко отстать от класса… И почему только ты не сказала мне, что происходит, вчера вечером? Я бы попросила Каза записать для тебя специальную музыку. Ведь в гостиничном номере всегда можно попрактиковаться, только теперь тебе придется делать это без музыки. Сколько уроков ты пропустишь? С творческим вечером, который ждет нас в июле…

– Творческий вечер? – раздался вопрос Линли, который, по мнению Барбары, слишком заинтересовался этим разговором.

Доротея объяснила ему, что: «танцевальный творческий вечер состоится 6 июля и начальный класс примет в нем участие».

«Творческий вечер» заставил Линли приподнять аристократическую бровь. Барбара сразу же поняла, что их милую беседу с Доротеей пора заканчивать.

– Да. Конечно. Обязательно. Может быть. Так вот, что касается Шропшира, сэр… – сказала она поспешно, в надежде, что это отвлечет всех от предыдущего разговора.

Естественно, что этого не произошло. Доротея Гарриман была чемпионом Европы по продолжению однажды начатых разговоров.

– Вы же помните, детектив-инспектор Линли, – сказала она тогда Томасу. – Я говорила, что мы с детективом-сержантом собираемся заняться чечеткой.

– И что, вы ею занялись? И так продвинулись, что будете принимать участие в творческом вечере? Это потрясающе. Сержант, вы не перестаете меня удивлять, – сказал Линли Барбаре. – Какого числа в июле, чтобы я смог…

– Ему можно не говорить, – Барбара бросила предупреждающий взгляд на Доротею. – Его никто не пригласит. И вообще никого из моих знакомых не пригласят, – добавила она со значением. – Так что не обижайтесь: если в Мидлендс все пройдет как надо, я сломаю ногу и не смогу выступать.

– Тьфу на тебя, – заметила тогда Доротея. – Я лично приглашу вас, инспектор.

Реакция Линли была спокойной: «Доротея, вы что, действительно только что сказали “тьфу”?»

На что Барбара ответила:

– Она не перестает удивлять вас, инспектор.

И вот теперь не было ничего удивительного в том, что когда она и Изабелла Ардери вошли в большой дом и назвались у громадной стойки ресепшн, располагавшейся в ротонде, они выяснили, что им придется подождать. Главный констебль на совещании. И переговорит с ними, когда сможет.

Хиндлип, Херефордшир

Изабелла и не ожидала теплого приема со стороны Вестмерсийского управления полиции. Ее приезд был для них сигналом: мол, кто-тосчитает, что они отошли от существующей процедуры, – и этот «кто-то» недоволен.

Обычно такое недовольство проявлялось в виде адвокатов, принимающих участие в том, что можно было бы назвать очень дорогостоящим разбирательством, или в виде бесконечных звонков из бульварных таблоидов и респектабельных изданий, у которых все еще имелись деньги на проведение «журналистских расследований», а их большинство людей – не говоря уже о большинстве организаций – старались избегать. Но ничего этого не происходило. Адвокатов не было видно, никаких судебных разбирательств не наблюдалось, а газеты, написавшие о смерти в полицейском участке и последовавшем за этим расследовании, давно переключились на что-то другое. Так что для того, чтобы началось новое расследование, потребовались некоторые аккуратные телодвижения со стороны члена Парламента… И Изабеллу совсем не удивило то, что ее и сержанта Хейверс заставили дожидаться добрых двадцать пять минут.

По прошествии первых пяти Хейверс вежливо попросила разрешения выйти покурить. Изабелла лениво подумала, не стоит ли заставить ее сидеть на месте, чтобы она не забывала, где находится, но потом признала, что за все время их путешествия на север, во время которого она специально нигде не останавливалась, кроме заправок и туалетов, Хейверс была образцовым попутчиком. Сержант даже оделась более тщательно, хотя одному богу известно, где она нашла этот кошмарный кардиган – серый совершенно точно был не ее цвет, так же как и букле, которое украшало этот кардиган как россыпь оспенных пустул[53]. Так что на просьбу разрешить одну сигарету Изабелла благосклонно кивнула. Она лишь велела сержанту не задерживаться, что та и выполнила.

Наконец появилась женщина в форме офицера полиции, чтобы забрать их. Они поднялись по роскошной лестнице и прошли сквозь одни из громадных двойных дверей, расположенных по обеим сторонам лестничной площадки. За этими дверями оказалось то, что когда-то в большом доме использовалось в качестве гостиной. В просторной комнате с большими окнами сохранились впечатляющие гипсовые украшения потолка, а в центре медальона, украшенного изобилием гипсовых фруктов, висела подлинная люстра. Здесь же находился колоссальных размеров камин, полку над которым все еще поддерживали кариатиды. На полке стояли две свадебные фотографии и какая-то табличка.

Услышав, что главный констебль «только на минуточку вышел из кабинета и незамедлительно вернется», Изабелла, сложив руки на груди, подавила сильное желание сказать что-то вроде: «Он же уже продемонстрировал нам свое отношение». Вместо этого она заставила себя посмотреть на комнату как на бывшую гостиную. Нынешняя мебель не позволяла представить себе те специально подобранные образцы, которые раньше были искусно расставлены по комнате для чаепития или ведения вежливой послеобеденной беседы. Очень много места занимал стол главного констебля, а на полке за ним виднелось множество непривлекательных тетрадей, скрепленных металлическими кольцами, с переплетами из пластика или материи. Их подпирали многочисленные папки в разных степенях растрепанности. На папках стояла коллекция покрытых пылью игрушек, сделанных из металла, и корзинка с тремя мячиками для крикета. У одной из стен комнаты, между окнами с тяжелыми шторами, стоял кофейный столик. Его окружали пять стульев, а графин с водой и пять стаканов позволяли предположить, что именно там произойдет их встреча с главным констеблем.

Сержант Хейверс подошла к одному из окон. Без сомнения, она сейчас думает о том, как хорошо было бы оказаться на улице и выкурить сигарету. И она наверняка голодна. Сама Изабелла умирала от голода. Но с едой придется подождать.

Внезапно двойные двери кабинета синхронно распахнулись – как будто за ними находились двое невидимых лакеев. В помещение вошел мужчина в форме, смутно напоминающий герцога Виндзорского через десять лет после его женитьбы на Уоллис[54]. Не поздоровавшись, он произнес: «Суперинтендант Ардери» – и взглянул на Хейверс так, что стало сразу же понятно, что представляться ему не требуется.

Мужчина не назвал себя, но Изабелла не позволила себе разозлиться ни на это, ни на то, что он сделал ошибку в ее звании. В любом случае она уже знала, как его зовут: главный констебль Патрик Уайетт. А что касается звания, то она поправит его, когда представится случай.

Он также не пригласил их сесть. Вместо этого сказал: «Ваше появление не доставило мне никакого удовольствия» – и замолчал, будто ожидал ответа Изабеллы.

– Я тоже его не испытываю, – подыграла ему Ардери. – Так же, как и детектив-сержант Хейверс. Мы собираемся провести здесь как можно меньше времени, подготовить отчет для наших руководителей и уехать.

По-видимому, эти слова заставили главного констебля немного оттаять.

– Кофе? – предложил он, жестом приглашая к кофейному столику с пятью стульями.

Изабелла отказалась и посмотрела на Хейверс, которая последовала ее примеру. Затем сказала, что воды пока будет достаточно, и поблагодарила хозяина. Она не стала ждать, пока главный констебль нальет им воду, и, усевшись за стол, поухаживала за всеми. Хейверс тоже села и сделала глоток воды. У нее было такое выражение лица, как будто она ожидала попробовать настойку болиголова, а теперь радуется тому, что не умрет от жажды.

Наконец Уайетт присоединился к ним, и Изабелла стазу же перешла к делу.

– Мы с сержантом Хейверс находимся в затруднительном положении, – начала она. – Наносить вред чьей бы то ни было репутации не входит в наши планы.

– Рад это слышать. – Уайетт взял свой стакан, залпом осушил его и тут же наполнил стакан вновь. Изабелла заметила, что Хейверс облегченно выдохнула, когда увидела, что он не слетел с катушек после первого.

– Сокращения приводят к серьезным проблемам повсюду, – сказала Ардери. – Я знаю, что и по вам они нанесли тяжелый удар…

– «Удар» по нам состоит в том, что сейчас у нас всего восемнадцать сотен сотрудников, работающих в Херефордшире, Шропшире и Вустершире. У нас не осталось ни одного кадрового полицейского, который патрулировал бы свой участок регулярно, – целые города теперь охраняются волонтерами и группами бдительности[55]. В настоящий момент необходимо минимум двадцать минут для того, чтобы на месте преступления оказался один из наших офицеров. И это только в том случае, если бедняга вдруг окажется свободен и не будет занят расследованием другого преступления.

– Это не сильно отличается от Лондона, – заметила Изабелла.

Уайетт прочистил горло и взглянул на Хейверс так, как будто сержант была олицетворением того, до чего довели мир все эти сокращения. Та молча ответила на его взгляд. Барбара не выглядела испуганной.

– Я хотел бы сразу поставить все точки над i, – сказал Уайетт. – В ночь происшествия «скорая» была направлена на место немедленно, после первого же звонка. Когда парамедики[56] поняли, что жертву уже не реанимировать, они сообщили об этом в колл-центр, и на место был направлен дежурный детектив-инспектор. Обращаю ваше внимание – не просто патрульный, даже если он был свободен, хотя это было и не так, и не просто дежурный инспектор. Начальник смены назначил туда детектива, и она направилась в Ладлоу незамедлительно. Начав расследование, в надлежащее время позвонила в КРЖП.

– В надлежащее время?

– В течение трех часов. После того, как она изучила место преступления, взяла показания у парамедиков и офицера, который присутствовал в участке, а также после прибытия патологоанатома. Все было сделано по правилам.

– Благодарю за информацию, – сказала Изабелла.

Вестмерсийское управление пошло на вполне понятное нарушение процедуры, умышленно ускорив ее. После получения сообщения от парамедиков они должны были бы направить туда патрульного офицера, после него – дежурного инспектора и только потом – детектива. Но смерть в изоляторе временного содержания требовала другого подхода, и дежурный в диспетчерской, принявший информацию с номера 999, мгновенно это понял.

– А вы продолжали вести расследование параллельно с расследованием КРЖП? – поинтересовалась Ардери.

– Расследование того, как такое вообще могло случиться? Конечно, – ответил Уайетт. – И оба расследования велись очень тщательно. Оба отчета были представлены семье жертвы, а отчет КРЖП открыт для общественности и прессы. Так что, честно говоря, я ума не приложу, почему в это дело решила вмешаться полиция Метрополии.

– Мы здесь для того, чтобы успокоить одного члена Парламента. На него здорово давит отец погибшего.

– Чертова политика…

В этот момент зазвонил телефон на столе Уайетта. Тот встал и произнес в трубку только одно слово: «Говорите».

– Немедленно пришлите ее сюда, – сказал он, выслушав звонившего.

Он прошел к полкам, расположившимся за его столом-авианосцем, выбрал несколько папок и вернулся к своему месту, а папки положил на кофейный столик.

Изабелла глянула на них, но не стала брать в руки. На их изучение еще будет масса времени. Сейчас для нее было важнее увидеть произошедшее глазами главного констебля.

– Мы знаем, что смерть наступила в полицейском участке Ладлоу, – сказала она. – Еще мы знаем, что в ночь происшествия там не было сотрудников. А что там вообще за ситуация?

– Нам пришлось закрыть участки во всех трех графствах, – объяснил Уайетт. С этими словами он указал на большую карту, висевшую в простенке между двумя окнами; она располагалась как раз над тем местом, где они сидели, и суперинтендант поняла, что это карта Херефордшира, Шропшира и Вустершира. – Что касается участка в Ладлоу, то в нем нет сотрудников, но его иногда используют. Офицеры заскакивают туда во время патрулирования, когда им нужен компьютер или ситуационная комната.

– Там есть специальный изолятор?

Главный констебль покачал головой. В здании не было места, где подозреваемый в преступлении мог бы содержаться под замком и охраной. Так же как не было комнат для допросов, хотя надо было признать, что иногда патрульные доставляли туда задержанных для беседы.

– Нам говорили, что арест произвел не патрульный офицер, а ПОП.

Патрик Уайетт подтвердил эту информацию. Человек, умерший в полицейском участке Ладлоу, был доставлен туда полицейским общественной поддержки. Его командир сообщил ему, что позже в участок приедут патрульные из Шрусбери, которым надо было прежде разобраться с цепью ограблений. Было ограблено восемь частных домов и пять торговых точек в двух городах, и патрульные из Шрусбери помогали тем нескольким детективам, которых смогли собрать для осмотра мест преступлений. Они считали, что в Ладлоу смогут появиться часа через четыре.

– А почему такая спешка с арестом?

Этого главный констебль не знал, так как приказ арестовать подозреваемого в педофилии поступил от непосредственного командира ПОПа, который отвечал за всех полицейских общественной поддержки в регионе. Все, что он мог рассказать, – это то, что был звонок и неизвестный обвинил Йена Дрюитта в растлении малолетних. Звонок был анонимным и совершен на номер 999, а не на 101[57]. Звонивший воспользовался переговорным устройством для экстренной связи в участке Ладлоу.

– Переговорное устройство? – спросила Хейверс. Изабелла обратила внимание, что сержант вооружилась чистым на вид блокнотом и механическим карандашом.

Уайетт пояснил, что во всех закрытых или пустующих участках имеются переговорные устройства, позволяющие гражданам связываться с диспетчерской, которая занимается несчастными случаями и серьезными правонарушениями.

– Получается, что из-за этого анонимного звонка кто-то принимает поспешное решение, а кто-то бросается его исполнять? – уточнила Изабелла. – Мне кажется, что дело вполне могло ждать часы, а то и дни, до тех пор, пока не освободится патрульный офицер.

С этим Уайетт не спорил. Он сказал, что подобное прискорбное происшествие было результатом стечения двух обстоятельств: степени занятости патрульных офицеров на грабежах и того, что информация касалась педофила, а к таким обвинениям полиция относится со всей серьезностью.

В дверь кабинета постучали, и главный констебль подошел к ней, чтобы впустить женщину, одетую в стиле, напоминающем стиль Барбары Хейверс.

– Детектив-инспектор Пажье, – представил ее Уайетт.

Женщина выглядела измученной. Ее волосы были аккуратно подстрижены и красиво обрамляли лицо, доходя до линии челюсти, но под глазами набрякли уродливые мешки темного цвета. Губы обкусаны; казалось, что они болят. Руки красные, словно от тяжелой физической работы. Если б в руках у нее не было портфеля, Изабелла решила бы, что она пришла убираться в кабинете.

– Можете звать меня Бернадетт, – предложила инспектор Пажье, пересекая комнату и протягивая руку сначала Изабелле, а потом Хейверс; затем заняла один из свободных стульев. Стакан воды Пажье налила себе, не дожидаясь приглашения. После этого она открыла портфель, вытащила оттуда пачку надписанных скоросшивателей и стала ждать, пока главный констебль займет свое место.

– Прежде чем мы перейдем к делу, я хотела бы понять, что происходит, – сказала инспектор, сложив руки на скоросшивателях.

– Ваша работа сомнению не подвергается, Бернадетт, – объяснил Уайетт.

– Можно честно, сэр? Когда меня вызывают в офис для того, чтобы поговорить с офицерами из Мет, мне кажется, что это не так, – ответила Пажье.

Таким образом, Изабелла поняла, что Пажье была именно тем детективом, который дежурил в ночь смерти Йена Дрюитта. И именно ее расследование, вместе с расследованием КРЖП, им с Хейверс предстояло оценить.

Так же как и Уайетту, суперинтендант объяснила ей политическую подоплеку ситуации и закончила словами о том, что хочет вернуться в Лондон как можно скорее.

Пажье выслушала ее, кивнула и положила свои скоросшиватели рядом с папками, которые достал Уайетт. После этого стала рассказывать.

По ее словам, в участке Ладлоу, когда она добралась туда, находились парамедики, занимавшиеся Йеном Дрюиттом, и ПОП, который произвел арест, – некто Гэри Раддок. Тело двигали, и лигатуру успели снять с шеи.

– Что это было? – уточнила Изабелла.

Тут Пажье достала пачку фотографий, сделанных на месте происшествия. Среди них было фото длинного пояса из красного материала шириной дюйма четыре. Пажье пояснила, что это стóла[58] и что она является частью одежды священника во время службы.

– Умерший был священником? – поинтересовалась Изабелла.

– Да. А вам разве не говорили?

Ардери посмотрела на Хейверс, губы которой приняли форму буквы «О». Наверное, она, так же как и сама Изабелла, не может понять, почему эту деталь им не сообщили в Лондоне.

– Понятно. Прошу вас, продолжайте, – сказала суперинтендант.

Если верить словам произведшего арест ПОПа, Дрюитт только что закончил вечернюю службу, когда Раддок прибыл для того, чтобы отвезти его в участок. Он был в ризнице церкви Святого Лаврентия и как раз освобождался от своих одеяний. По-видимому, он положил столу в карман своей куртки.

– А Раддок не мог ее прикарманить? – подала голос Хейверс. – Ну, когда он забирал диакона?

Инспектор Пажье сказала, что сама размышляла над такой возможностью. Но, на ее взгляд, это было маловероятно. Кража столы подразумевала наличие какого-то плана, а ПОПа послали арестовать Дрюитта совершенно случайно. А кроме того, Раддок знал, как и все они, что смерть арестованного, находящегося в ИВС, вызовет не одно, а два расследования.

Казалось, что Пажье сделала все, что должна была сделать. Она вызвала судебного патологоанатома, убрала парамедиков и Раддока с места происшествия, сняла показания с каждого из них отдельно, вызвала судмедэкспертов в качестве превентивной меры, и когда те прибыли, они сняли отпечатки пальцев, забрали одежду умершего и провели все необходимые следственные действия – на тот случай, если кто-то решит, что было совершено убийство, а не самоубийство. Сама Пажье не принимала такого решения. Она просто выполнила все, что от нее ожидали, принимая во внимание создавшиеся обстоятельства. Это отражено в материалах, которые она принесла с собой. В них же были все опросы, которые она провела, – начиная с оператора, принявшего панический звонок ПОПа, и кончая парамедиками, использовавшими дефибриллятор, чтобы завести сердце умершего.

– А КРЖП? – уточнила Изабелла.

Пажье подтвердила, что позвонила следователю из Комиссии по расследованию сразу после того, как судмедэксперт провел первичный осмотр тела. Представитель Комиссии появился на следующий день. Первой, кого он допросил, была Пажье, после чего следователь двинулся дальше.

Изабелла поняла, что на этом информация инспектора заканчивается. Та положила фотографии в конверт и, выровняв его вместе с другими папками, взглянула на Уайетта, как бы спрашивая его, может ли она быть свободной, потому что она, как и все они, очень загружена работой.

– Если у вас больше нет вопросов… – обратился главный констебль к Изабелле, и инспектор Пажье стала медленно подниматься с места.

– Интересно, а проверял ли кто-нибудь, – сказала Ардери, – действительно ли этот ПОП – Раддок – был единственным человеком, кто мог арестовать Йена Дрюитта?

– Этот ПОП всегда был хорошим сотрудником, – резко ответил Уайетт, – и он очень тяжело переживает случившееся. И не только потому, что кто-то умер во время его смены, но и потому, что он знает, как это отразится на его карьере. Ему приказали доставить мужчину в участок и ждать, пока патрульные не заберут его в Шрусбери. Что он и сделал.

– А почему он сам не отвез его прямо в Шрусбери? – Это опять подала голос Хейверс, приготовила карандаш, чтобы записать ответ главного констебля.

– Раддок выполнил то, что приказал ему его начальник, – еще раз пояснил Уайетт. – Это местный сержант, который отвечает за всех вестмерсийских ПОПов. Полагаю, что детектив-инспектор Пажье допросила и этого человека. – С этими словами он посмотрел на инспектора.

– Проблема в том, – ответила та, – и это отражено в моем отчете, – что в то же самое время Раддоку пришлось разбираться с пьянками, которые шли тогда по всему городу.

– Вы хотите сказать, что он покидал участок после того, как доставил туда Дрюитта? – Этот вопрос опять задала Хейверс.

– Конечно, он никуда не уезжал, – заявил Уайетт.

– Но тогда как же…

В этот момент главный констебль встал и посмотрел на свои часы.

– Мы уделили вам столько времени, сколько смогли, – сказал он. – Все, что вам понадобится, находится в папках, и я полагаю, что вы их прочитаете. Я прав?

«Естественно», – подумала Изабелла. Но говорить ничего не стала – ведь Уайетт заранее знал ответ.

Ладлоу, Шропшир

Динь сделала как раз то, чего ни в коем случае не хотела делать, когда увидела Брутала с этой коровой Эллисон Франклин, остановившихся в своих каяках и целующихся взасос прямо напротив Хорсшу-Виэр. Она убежала. Хотя, в принципе, она вообще не должна была их увидеть. В другой ситуации она пошла бы прямо домой, который, надо признаться, находился рядом с рекой Тим, а не рядом с Хорсшу-Виэр. Но в Ладлоу она вернулась в плохом настроении, а увидев перед домом «Вольво», решила прогуляться.

Всю вторую половину дня она провела рядом с Мач-Уэнлоком, наблюдая за тем, как ее матушка играет роль гида перед несколькими посетителями, согласившимися заплатить за экскурсию по дому-мавзолею Дональдсонов. Динь это просто ненавидела. И даже не из-за того, что посетители дышали на их фамильное серебро – никакого серебра не существовало в природе, – а из-за того, что ей приходилось мириться с желанием матери во что бы то ни стало угодить посетителям. Это желание проявлялось в различных бредовых историях, которые она сочиняла о том, что теперь называла комнатой короля Якова[59], спальней королевы Елизаветы и залом Круглоголовых[60]. Динь скрежетала зубами, когда ее матушка в очередной раз начинала неестественным слащавым голосом: «И вот здесь, в одна тысяча шестьсот шестьдесят третьем году…», потому что именно так начинался рассказ о падении Кардью-Холла, и бог знает о чем еще… Динь старалась не слушать историю до конца. И в большинстве случаев ей это удавалось, так как ее работой было сидеть в прихожей, продавать билеты посетителям и получать деньги за приготовленные руками матери джемы и чатни[61]. По крайней мере, последние были настоящими, хотя Динь и не исключала, что ее матушка в неурожайный год покупала обычный клубничный джем «Сейнсбери» в магазине, а потом выдавала его за домашний.

То, что их дом называется Кардью-Холл, было единственной правдивой информацией во всей экскурсии. Это место всегда называлось Кардью-Холлом, хотя мать Динь ничегошеньки не знала о своих предках, которые могли бы в нем жить. Эту гору камней она получила в наследство от бездетного двоюродного дедушки и тогда же приняла идиотское решение не отдавать дом одному из дельцов, который хотел сделать из него гостиницу сети «Рилэ э Шато»[62]. И вот из-за всего этого, а еще из-за того, что семья отчаянно нуждалась в деньгах для того, чтобы отремонтировать трубы, заменить проводку, модернизировать кухню и избавиться от всего мусора, плесени и неисчислимых полчищ паразитов, Динь приходилось дважды в неделю появляться в доме во второй половине дня во время весеннего семестра и каждый день во время летних каникул, занимая свой пост возле входных дверей. И хотя она ненавидела каждое мгновение этой своей работы, такова была ее договоренность с матерью: Динь может наслаждаться свободой проживания на съемной квартире в Ладлоу до тех пор, пока будет сидеть в Кардью-Холле все дни, когда тот будет открыт. Но каждый раз это занятие выводило ее из себя.

Вернувшись в Ладлоу, она мечтала о короткой передышке, но, когда добралась до дома в Тимсайде, поняла, что там ее получить будет трудно, если вообще возможно. Потому что она узнала «Вольво», припаркованное практически на тротуаре перед входом, и поняла, что мамаша Финнегана Фримана решила нанести визит сыночку. Зная, что ее визит закончится скандалом – потому что так заканчивались все ее визиты, – Динь решила поискать покоя возле реки. Она как раз знала одно местечко недалеко от Хорсшу-Виэр. Там она сможет полюбоваться на водную гладь с высокого парапета. Водоплавающие птицы уже успели вернуться после зимнего отсутствия, и, может быть, ей удастся увидеть утяток. Их вид всегда улучшал ей настроение.

И вот теперь она любуется видом Брутала и Эллисон Франклин, присосавшихся друг к другу на реке Тим, а их байдарки в это время связаны бортами, чтобы облегчить им это слияние в экстазе. Вторая половина дня для Динь была очень тяжелой, и эта сцена оказалась той соломинкой, которая сломала спину верблюду.

Она почувствовала, как что-то в ней треснуло. Ведь Брутал должен был быть единственным человеком в ее жизни, на которого она могла полностью положиться, после того как Мисса уехала из города. Но да, да, она была полной идиоткой, когда поверила в это после того, как он сказал ей в самом начале, что они будут «друзьями с привилегиями». Правда, когда Динь согласилась с этим, она предполагала, что он не будет искать «привилегий» на стороне, не говоря уже о том, чтобы искать их всего в двухстах ярдах от дома, в котором жил. В котором он жил с ней, с Динь.

Девушка не отрываясь смотрела на них – на Брутала и противную Эллисон, – когда рядом завыла сирена автомобильной сигнализации. Из-за этого несколько диких уток закрякали и улетели. Брутал и Эллисон оторвались друг от друга, и, как назло, Брутал увидел Динь. Она развернулась, чтобы уйти, но тут услышала его веселый оклик: «Эй! Диньгстер! И как тебе это понравилось?»

Динь вновь повернулась к нему и к Эллисон, у которой была такая самодовольная физиономия, что Динь захотелось броситься к реке, пройти по ней, как какому-нибудь мультяшному герою-переростку, и сорвать с нее эту маску. Но вместо этого она на восходящей ноте крикнула: «Ты…Ты!» – и это походило на визг кошки, которой прищемили дверью хвост. Крик был еще более унизителен, чем вид Брутала и Эллисон, поэтому Динь резко повернулась к ним спиной, сошла с тротуара и чуть было не попала под рейсовый автобус. Это добавило ей в кровь адреналина и заставило встряхнуться, так что до дома она смогла добраться, так и не став жертвой дорожного происшествия.

Войдя в дом, Динь услышала грызню Финна и его матери. Она решила, что ситуация, должно быть, осложнилась, потому что раньше они грызлись по телефону, а не лично. Динь вообще видела миссис Фриман всего один раз, осенью, когда та вместе с отцом Финна привезла ему полки и комод для спальни. Тогда их визит был очень коротким. Финн не смог бы избавиться от них быстрее, даже если б дом горел с четырех сторон.

И вот теперь, сидя в гостиной, мать Финна говорила:

– Если я что-то и ненавижу на этом свете – а ты знаешь, что это не так, – то я ненавижу то, как этот человек запудрил тебе мозги.

– Ничего подобного. Он хороший парень. И был моим другом. А ты просто ненавидишь моих друзей. И тебе лучше в этом признаться, Ма.

В комнате повисла тишина. Динь слышала, как кто-то втянул в себя воздух, по-видимому пытаясь успокоиться. Она знала, что сейчас самое время заявить о себе, но не сделала этого. Вместо этого осталась стоять где стояла и продолжила слушать. По крайней мере, это немного отвлекло ее и от Брутала, и от Кардью-Холла.

– Ты что, действительно думаешь… – произнесла наконец мать Финна. – Так ты пытаешься защищать Йена Дрюитта? Я не ошиблась? – добавила она после паузы.

– И как это, интересно, я могу его защитить, когда он умер?

– Так вот послушай меня, Финнеган. Мне сказали, что офицеры из Скотланд-Ярда начали новое расследование. И они вполне могут захотеть переговорить с тобой.

– Это еще почему?

– Потому что они проводят расследование расследования самоубийства Йена Дрюитта.

– Йен ни за что не мог…

– Хорошо. Как ты захочешь. Но расследование идет, и шансы, что они наткнутся на твое имя, есть. А если это произойдет и если ты будешь отрицать то, что на самом деле является правдой…

– Никакой другой правды я не знаю, – прервал ее Финн, – кроме той, что Йен был моим другом, а своих друзей я знаю. И этого я отрицать не собираюсь. Ты что же, думаешь, я не знал бы, что он путается с маленькими детьми? Он был нормальным парнем, а нормальные парни никогда…

– Ради бога! Ты полагаешь, что растлители малолетних крутятся вокруг детских садов, высунув свой член наружу? И если ты думаешь, что знаешь кого-то, это вовсе не значит, что ты знаешь о нем абсолютно все. Пообещай мне: ты будешь держаться подальше от всего, что может быть связано со смертью этого презренного человека.

– Но ты же только что сама сказала, что люди из Скотланд-Ярда будут со мной говорить. Или мне что, уехать из города?

– Я сказала, что они могут захотеть поговорить с тобой. И еще сказала, что если это произойдет, то ты должен говорить правду.

– Что ж, я знаю парочку правдивых вещей, которые они будут просто счастливы услышать.

– А это что должно означать? Финнеган, я хочу, чтобы ты понял – мое терпение на исходе, и очень скоро я могу положить конец этой студенческой вольнице, которой ты здесь наслаждаешься.

Динь решила, что настал момент обозначить свое присутствие, поэтому она еще раз открыла и закрыла входную дверь – на этот раз с шумом, – а потом вернулась назад и оказалась прямо в дверях гостиной. Девушка заметила, что Финнеган, специально ссутулившись, сидит на диване – эта поза гарантированно должна была вывести из себя его мать. Со своей стороны, миссис Фриман практически нависала над ним. Она обернулась на произнесенное Динь: «О, здравствуйте», на которое Финн среагировал: «Только не входи, если не хочешь, чтобы она и с тобой разобралась».

– Дена… – Выражение лица миссис Фриман сказало Динь о том, что ей нужно идти своей дорогой, вверх по ступенькам и куда подальше.

Если б сегодняшнее настроение Динь уже не было испорчено сначала Кардью-Холлом, а потом Бруталом, она наверняка вошла бы в гостиную и уселась бы на одной из громадных подушек, наполненных полистиролом, – просто для того, чтобы позлить женщину. Но так как ее день и так уже был загублен по полной программе, ей хотелось остаться в одиночестве. Кроме того, ей надо было писать сочинение, так что она бесцельно махнула рукой Финну и пошла вверх по лестнице.

«Давай вернемся к делу» – это были последние слова мамаши Финна, которые она услышала.

– Ну конечно, давай вернемся к нему, – с сарказмом ответил Финн.

Так как ее спальня находилась в задней части дома, больше Динь ничего не слышала. Она закрыла за собой дверь, чтобы быть уверенной, что ничто ей не помешает.

В ее комнате стоял чайник, чтобы можно было выпить чая по утрам, и Динь включила его.

Девушка как раз готовилась немного поработать – на столе перед ней рядом с учебником стояла чашка с чаем, – когда дверь в ее спальню открылась. Она резко обернулась и, увидев, что это Брутал, приготовилась накинуться на него.

– Оставь меня, – сказала девушка. – У меня был жуткий день.

– Что, не было посетителей?

Ее возмутило то, что он заговорил о Кардью-Холле, когда прекрасно, черт возьми, знал, что собственными руками разрушил то, что могло бы быть приятным вечером, и все из-за этого своего кривляния на реке.

– Я не об этом, Брюс, – сказала Динь.

Он пропустил «Брюса» мимо ушей и, сказав: «Так, значит, посетителей было много?» – черт бы его побрал, – закрыл за собой дверь и щелкнул замком, будто на что-то надеялся.

– Если тебя это так интересует, три немца и одна американская леди с блокнотом и магнитофоном. А теперь, если не возражаешь… – С этими словами Динь развернулась к столу.

Брутал подошел к ней и стал массировать девушке шею и плечи. Он знал, что ей это нравится. Много раз Финн использовал это как прелюдию к сексу. Он что, действительно думает, что она ляжет с ним, когда и получаса не прошло с того момента, как она видела, что он засовывает свой язык в рот Эллисон по самые гланды?

– Отвали, – Динь стряхнула его руки. – Оставь меня в покое, – добавила она, когда он продолжил массаж.

Брутал опустил руки. Но не ушел. Вместо этого он сказал:

– Так ты видела меня с Эллисон? Всё, от начала и до конца?

– Что значит – от начала и до конца?! Ты что, пошел еще дальше, чем облизывание ее гланд? Что это было за «все»? Засунул пальцы ей промеж ног?

Финн молчал. Динь пришлось повернуться на стуле и сесть лицом к нему. Его густые светлые волосы были взлохмачены – значит, Эллисон запускала в них свои пальчики, – а один из рукавов его футболки достаточно измят, так что Динь сразу же представила себе, как шаловливая ручонка Эллисон залезала в него, чтобы ощутить мускулы, которые она там искала. И ведь у Брутала они действительно были. Он занялся пауэрлифтингом в тот момент, когда понял, что выше пяти футов и четырех дюймов[63] все равно уже не вырастет.

– Ну, – сказала девушка, – я жду.

– Я думал, что мы обо всем договорились. Это ни черта не значит.

– Что именно ни черта не значит? Наши с тобой отношения? Твои отношения с Эллисон? Или твои отношения с другими бабами?

– Никто из нас не уникален, Динь, ни ты, ни я. И я был откровенен с тобой с самого начала. Я сказал тебе, как вижу все это. И из чего сделано большинство парней. Ведь все они хранят верность только потому, что если не будут этого делать, то им вообще ничего не достанется. Так что ты должна чувствовать…

– Не смей говорить мне, что я должна чувствовать!

– …благодарность за то, что знаешь, на чем мы стоим. Я всегда был с тобой честен.

– Ах вот как!.. Прости за мою неблагодарность. Наверное, я должна была бы поаплодировать твоей открытости. И поздравить тебя с тем чувством свободы, которое позволяет тебе залезать в трусы другой девицы прямо у меня на глазах, черт тебя побери совсем! – Динь ненавидела себя за то, что буквально провизжала последние слова.

– Если ты думаешь, что мы с тобой не сможем жить так, как договаривались, то тебе надо было сказать об этом сразу. Но ты не сказала. А почему? Да потому, что думала, что то, что я сказал – то, как я себя описал, – тебя не коснется.

– Но я никогда…

– Тогда чего ты психуешь? Тебе всегда это нравилось. И ты не прогоняла меня даже тогда, когда уже знала, что я с…

– Убирайся! – закричала Динь, отталкивая юношу. – Убирайся немедленно, потому что если ты этого не сделаешь, то я начну визжать. И тогда расскажу всем, что ты… Я расскажу… Клянусь… – С этими словами она запустила в него учебником.

Брутал увернулся от него, но ее слова заставили его задержаться в комнате.

– Расскажешь всем? – Неожиданно он заговорил абсолютно серьезным голосом. – Расскажешь всем что, Динь?

– Что я проснулась, – ответила она. – Понятно? Я, твою мать, проснулась, а тебя рядом не было.

Ладлоу, Шропшир

Они нашли свою гостиницу в старой части города, прямо напротив достославных развалин замка Ладлоу. Она располагалась на высоком выступе прямо над рекой Тим, огибавшей замок с запада и юга, – мирным притоком, берега которого были сплошь покрыты ивами и буками. Вместе с рекой Корв, протекающей на севере, эта река составляла прекрасную естественную оборонительную преграду.

По-видимому, Гриффит-Хилл успел прожить множество жизней с того момента, как служил домом для семейства Гриффитов, слуг многих поколений графов Марч[64]. В течение длительного периода в нем располагалась закрытая школа для мальчиков, во время войны – санаторий для раненых солдат. Потом в нем открыли городской музей, а уже после этого он превратился в то, чем был и сейчас: унылый отель, нуждающийся в серьезных финансовых вливаниях. Даже пионы и гортензии, которые росли вдоль стены, отделяющей парковку от широкой лужайки, не могли изменить ощущения, что здание знавало лучшие времена.

Номер Изабеллы располагался на верхнем этаже, и до него надо было добираться по такому количеству лестниц и коридоров, что она решила: ей могут понадобиться хлебные крошки, чтобы утром найти путь на завтрак[65]. Но за эти неудобства она получила две просторные комнаты с ванной – правда, из одного окна были видны крыши соседних домов, из второго – угол стены замка, а третье, плотно закрытое тяжелыми занавесями, смотрело в стену дома напротив. Когда суперинтендант отдернула эти занавеси, чтобы впустить дневной свет, ее взгляд наткнулся на пожилого джентльмена, одетого в то, что больше всего напоминало ползунки для новорожденных. Верхние пуговицы одеяния были расстегнуты и обнажали впалую грудь с седыми волосами, которые их владелец задумчиво поглаживал. Увидев Изабеллу, он весело помахал ей. Она резко задернула шторы и мысленно поклялась больше ни за что их не открывать.

Изабелла быстро распаковалась. Затем позвонила на ресепшн с просьбой принести ей лед и лимон, и, пока раскладывала свои туалетные принадлежности на белом столике на колесиках, сделанном из ивовых прутьев и служившем украшением ванной комнаты, ей доставили и то и другое. Обслуживанием в номерах занимался тот же человек, который зарегистрировал их по прибытии и отнес в номера их вещи, – юноша лет двадцати с накладными ресницами, черной тушью для глаз и отверстиями в мочках ушей такой величины, что в них мог пролезть мячик для гольфа. Ардери увидела, что он принес ей стакан, в котором находились два кубика льда, а на них вызывающе расположился единственный ломтик лимона. Изабелла всегда считала, что «заказать лед» значило получить ведерко со льдом, пусть маленькое, но ведерко. А «лимоном» в ее понимании были дольки лимона, разложенные на блюдце. Но оказалось, что это не так. Она решила не начинать жаловаться в самом начале своего пребывания в гостинице – ей пришло в голову, что несчастный юноша еще будет подавать им обед, а ей не хотелось, чтобы он плюнул в ее тарелку. Так что Изабелла поблагодарила его со всей возможной вежливостью. Потом подошла к прикроватной тумбочке, на которой стояли водка и тоник. Решив, что сейчас у нее единственная возможность спокойно выпить у себя в комнате, налила себе покрепче. Четверть стакана тоника, а все остальное – водка. Ардери сделала глубокий глоток. Этого она заслужила не один раз за сегодняшний день.

Суперинтенданту было ясно, что Томас Линли сумел перекинуться с сержантом Хейверс парой слов перед их отъездом в Шропшир. Она была воплощением сотрудничества с самого начала и до самого конца, несмотря на все те проверки, которые Изабелла ей устроила. Во время их единственной остановки для заправки и еще одной для посещения туалета Барбара даже бровью не повела, когда Ардери сказала ей: «Купите себе хрустящий картофель или что-нибудь в этом роде. Больше останавливаться мы не будем». Вместо этого из туалета она вернулась с двумя целомудренными яблоками, одно из которых протянула Изабелле.

Такой же Хейверс оставалась и во время их беседы с главным констеблем. Если ей не понравилось то, что Изабелла ее не представила – аристократически воспитанный инспектор Линли сделал бы это непременно, – она ничем этого не показала. Сержант что-то записывала, время от времени задавала вопросы и ждала дальнейших указаний.

Хейверс также никак не прокомментировала свой номер в Гриффит-Холле, который – и Изабелла за этим специально проследила – подошел бы лишь новообращенной послушнице, заточенной в монастыре. Суперинтендант дала слабину в том, что касалось ванной комнаты – душ, раковина и умывальник, но ничего больше, вы меня поняли? – но кровать потребовала самую что ни на есть односпальную; если она будет похожа на раскладушку, то еще лучше. Изабелла уже давно выяснила, где живет Барбара Хейверс – в какой-то лачуге, которая раньше использовалась в качестве садового сарая, – поэтому если б сержант решилась пожаловаться, суперинтендант знала, что ей ответить. Но та не жаловалась. Спросила только, работает ли телик. По-видимому, она стала смотреть «Жители Ист-Энда»[66] еще в утробе матери.

– На телевизор вам не останется времени, – сообщила ей Изабелла, прежде чем отправиться в свой номер. Она передала сержанту все папки, которые они получили от детектива Пажье и главного констебля Вестмерсийского управления полиции. – Взгляните вот на это.

Хейверс сморгнула. Но не сделала и намека на то, что если б они разделили папки между собой, это ускорило бы процесс.

Перед обедом, как и было договорено, суперинтендант встретилась с Хейверс в баре. Кто-то – без сомнения, Линли – сказал сержанту, что перед обедом принято переодеваться, но она неправильно поняла саму идею переодевания и решила, что это значит просто сменить одежду. Так что сержант появилась в бежевых брюках, коричневых башмаках и голубой блузке, которая еще не стала, но была уже очень близка к тому, чтобы превратиться в лохмотья. Однако водка с тоником, выпитые Изабеллой, настроили ее на мирный лад. Она не стала комментировать костюм сержанта. Вместо этого уселась на кожаный диван и указала Хейверс место напротив себя.

Было видно, что сержант сбита с толку. Потом она бросила взгляд в сторону ресторана.

– Прошу прощения, что поднимаю этот вопрос… но… я хочу сказать, у нас не было ленча, – произнесла она извиняющимся тоном.

Стало ясно, что Барбара никогда не бывала в гостинице, ни в хорошей, ни в плохой. Возможно, в пансионе или в комнатах при пабе, но настоящая гостиница, с баром и рестораном, и в дополнение с комнатой для завтраков… Исключено. Бедняга просто не знала, что ей делать.

– С этого все начинается, сержант, – пояснила Изабелла. – Садитесь. Сейчас нам принесут меню. Я закажу выпить. Вы тоже можете заказать себе. Сейчас уже поздно, и мы не на службе.

Хейверс заколебалась. Она захватила с собой несколько папок, которые сейчас, как щит, прижимала к груди.

– Я уверена, что инспектор Линли не заставлял вас обедать только в… не знаю… в «Литтл чифс»?[67] – сказала Изабелла. – Не думаю, что он их очень любит. Так что присаживайтесь. Сейчас к нам кто-нибудь подойдет. У сотрудников ресторана нюх на клиентов.

Хейверс сдалась, но уселась на самый краешек дивана, продолжая прижимать папки к телу. Видимо, она предполагала, что обед будет рабочим, и сейчас у нее было такое выражение лица, как будто она ждала, что Ардери вот сейчас вскочит на ноги и скажет, что все это шутка.

Как и предсказывала Изабелла, через несколько минут появился человек с меню в руках. Как она и ожидала, это был все тот же мистер «Ресницы и все такое». Она спросила, как его зовут.

– Мир, – ответил он.

– Прошу прощения? Вас зовут Мир?

– Полностью – Миру Мир, – пояснил молодой человек. – Мама любила лозунги.

– Да неужели? А у вас есть братья или сестры?

– Конец Голоду, – ответил Мир. – После этого она уже не могла забеременеть. И по мне, так это лучше. Что будете пить? – спросил он, протягивая им меню.

Изабелла уже созрела для того, чтобы пропустить по второй.

– Водка-мартини, чистый, с оливкой. Смешать, но не взбалтывать, пожалуйста. Сержант, что вы будете пить? – Ардери заметила, что Хейверс изучает длинный список замысловатых коктейлей. Брови у нее были нахмурены, а губы двигались, пока она читала описания их ингредиентов.

– Думаю, что присоединюсь к вам. Эту штуку с водкой, – заказала она беспечным тоном.

– Вы в этом уверены? – Изабелла сомневалась, что Хейверс приходилось пробовать мартини раньше.

– Так же как и в том, что солнце восходит на востоке.

– Тогда два мартини, – заказала Изабелла.

– Будет сделано, – подтвердил Миру Мир и отправился в бар смешивать напитки.

«Интересно, – подумала суперинтендант, – а повар тоже он?» Пока никого другого в гостинице видно не было.

– Хотелось бы знать, хранит ли он кости мамочки сложенными в подвале, – пробормотала Хейверс, оглядывая помещение бара. Кроме них, в нем никого не было.

– Его мамочки? – Изабелла нахмурилась.

– Ну вы сами знаете: бойся портрета с двигающимися зрачками и не принимай душ, если он за занавеской, а не за стеклянной перегородкой. Энтони Перкинс? Джанет Ли? Мотель Бейтса? – Когда Изабелла никак не отреагировала на сказанное, Хейверс продолжила: – Боже, командир, вы что, никогда не видели «Психо»?[68]

Она сделала несколько движений, напоминающих удары ножом, и сопроводила их звуками «ой, ой, ой».

– И кровь вытекает через сливное отверстие в ванне.

– Видимо, я его пропустила.

– Пропустили? – Казалось, что Хейверс потрясена. Глядя навыражение ее лица, Изабелла решила, что сержант сейчас спросит ее, не была ли она в коме последние несколько десятков лет.

– Именно, сержант Хейверс, пропустила. А что, это обязательно к просмотру для любого, кто едет в отпуск и хочет попасть в гостиницу?

– Нет, но… Некоторые вещи обязательны для каждого культурного человека. Или нет?

– Спорить не буду, но мне кажется, что насильственная смерть, причиненная через занавеску в душевой, к ним не относится.

Миру Мир принес им плошку с орешками и еще одну, с нарезанным сыром. Хейверс долго разглядывала их, но тронуть не решилась. Изабелла взяла нарезанный соломкой кусочек сыра и подвинула плошку к сержанту. Та взяла одну полоску и зажала ее между пальцами как сигару, словно ждала разрешения впиться в нее зубами. Когда суперинтендант откусила кусок, Барбара последовала ее примеру. Ее действующая на нервы точность в повторении движений Изабеллы заставила старшего суперинтенданта задуматься, не практикуется ли сержант в искусстве отзеркаливания[69] в свое свободное время.

– Ну, и что вам удалось выяснить? – поинтересовалась Ардери, кивнув на пачку папок.

Хейверс начала с анонимного звонка, поступившего в колл-центр службы 999. Говорил мужчина, который не назвал своего имени и звонок которого, как и все остальные звонки, был записан. В файлах КРЖП есть расшифровка разговора, которая привлекла внимание Барбары. После обвинения Йена Дрюитта в развращении малолетних голос добавил: «Я ненавижу лицемерие. Этот ублюдок пользует детей, и мальчиков, и девочек. И занимается этим многие годы. Но никто не хочет этого видеть. Прямо как у проклятых католиков».

– Прежде всего, командир, меня заинтересовало, почему к этому звонку отнеслись так серьезно, – сказала Хейверс. – Если подумать, то это все равно как анонимное письмо. Кто-то решает досадить этому парню Дрюитту, звонит в «три девятки» и жалуется на него. Он не предъявляет никаких доказательств, но полицейские бросаются и производят арест.

– Педофилия – это то, на что полиция реагирует практически мгновенно, сержант, – заметила Изабелла и не стала распространяться дальше, потому что Хейверс должна была сама все знать. Этот звонок ничем не отличался от анонимного звонка в полицию с сообщением о том, что соседа звонившего видели прячущим труп под патио. Система начинала действовать мгновенно.

– Это я понимаю. Но вот последний кусок… Насчет католической церкви.

Изабелла выбрала еще одну сырную соломинку, но не донесла ее до рта.

– Насчет католической церкви?

– Развращение несовершеннолетних и католическая церковь. Это вам ни о чем не говорит?

– А должно? То есть, помимо того факта, что стало публично известно, что католические священники трахали детей, а их руководство знало об этом и не принимало никаких мер.

– Вот именно, командир. А этот парень, Йен Дрюитт… Оказывается, что он диакон, еще не рукоположенный в священники. Значит, здесь, в Ладлоу, у него есть какой-то руководитель. Руководитель, который всю дорогу знал о том, что он делает, но не сделал ничего, чтобы остановить его.

– Вы хотите сказать, что именно в этом причина анонимного звонка? В том, что англиканская церковь ведет себя в точности как католическая? Но если это и так, то о чем это говорит нам?

– О том, что англиканский диакон был доставлен в участок Ладлоу и при этом его не проинформировали, в чем была причина ареста. Потому что, если верить отчету КРЖП, ПОП, арестовавший парня, ничего ему не объяснил, так как сам ничего не знал. Ему велели только взять его. И после этого парень сразу вешается? В этом нет никакого смысла.

– Смысл появится только в том случае, если этот Йен Дрюитт, будучи диаконом церкви, смог прочитать на ее стене свой приговор[70] в тот момент, когда этот ПОП приехал, чтобы арестовать его… Кстати, как там его звали?

Хейверс порылась в своих бумагах. В этот момент к ним подошел Миру Мир с их мартини.

– Гэри Раддок, – сказала сержант. – И я хочу сказать…

– Спасибо, Мир… Кстати, я ведь могу называть вас Мир? – со значением произнесла Изабелла. Она не хотела, чтобы кто-нибудь слышал, о чем они говорят с Хейверс, не говоря уже о «мастере на все руки» в этой гостинице.

– Как вам будет угодно, – ответил Миру Мир, расставляя напитки.

Барбара поспешно закрыла папку, взяла свой мартини и, прежде чем Изабелла успела сказать, что этим напитком надо наслаждаться, сделала большой глоток, будто это была минеральная вода. К счастью, ее макушка не вспыхнула ярким пламенем, хотя слово «крепко» сжатыми губами она произнесла с трудом.

К этому времени Мир успел превратиться в официанта. Он достал блокнот и карандаш и спросил, что они выбрали. Изабелла остановилась на супе и баранине средней прожарки, а Хейверс, которая в меню даже не заглянула и которая его, возможно, вообще не заметила, пробормотала «водочным» голосом, что съест то же самое, хотя выражение ее лица говорило о том, что она и не предполагала, что баранину можно прожаривать как-то иначе, чем до состояния хрустящей корочки.

Когда молодой человек отошел – вполне возможно, для того, чтобы лично приготовить заказ, – Изабелла заметила, что то, что Йен Дрюитт был англиканским диаконом, объясняет две вещи в произошедшем. Первая – это почему звонок на номер 999 был анонимным: «Большинство отцов не хотело бы, чтобы их детей допрашивали в полиции по поводу растления. И еще меньше им захочется этого, если растлитель – диакон, потому что при таком раскладе все может свестись к слову ребенка против слова священника». И вторая – это почему диакона забрали после анонимного звонка, не откладывая дело в долгий ящик: «Член Парламента, который был у Хильера – Квентин Уокер, – сказал мне, что у Дрюитта в городе был детский клуб. В этом случае он пользовался таким доверием, что его надо было остановить немедленно, если он пользовал кого-то из ребят в этом клубе».

Правда, все это Хейверс не очень убедило. Подумав, она сказала:

– Но, командир, всегда есть и такой вариант: кто-то хотел, чтобы Дрюитта укатали за то, чего он не делал.

Ладлоу, Шропшир

Было уже половина двенадцатого ночи, но Барбара знала, что ей необходимо выбраться из гостиницы на свежий воздух. А еще она знала, что все испортила. За мартини на аперитив последовали две бутылки красного вина за обедом. Чашка кофе – черного, крепкого и без сахара – ее не отрезвила. Если Ардери организовала эту пьянку, чтобы посмотреть на то, что будет делать Барбара, когда ей предложат спиртное, то сержант этот тест провалила.

Что же касается старшего суперинтенданта, то по ней совсем не было видно, что она хоть чуточку пьяна. Вместо кофе Изабелла выпила пару бокалов портвейна. Ее способность пить поражала. Заметить, что спиртное произвело на нее какое-то действие, можно было один-единственный раз, когда во время обеда она ответила на телефонный звонок. Ардери взглянула на экран и сказала Барбаре: «Я должна ответить», после чего встала, чтобы выйти из помещения, направилась к выходу и по пути слегка отклонилась от курса. Но даже это можно было объяснить складкой на ковре.

Барбара услышала, как она сказала в трубку: «Я же наняла вас для того, чтобы вы решили вопрос, не так ли?», прежде чем удалилась на безопасное расстояние. Вернулась Ардери с каменным лицом, но о чем бы ей ни сообщили по телефону, она забыла про это сразу же после окончания разговора. Казалось, что она – эксперт по компартментализации[71].

После обеда, когда они взбирались по лестнице, Изабелла наметила планы на следующий день, который должен был начаться в половине восьмого утра за завтраком. Эти планы включали беседу с ПОПом, отвечавшим за доставку Йена Дрюитта в полицейский участок Ладлоу. Они также собирались нанести визит отцу умершего и переговорить с викарием церкви Святого Лаврентия, в которой, судя по их документам, Йен Дрюитт служил диаконом.

– Спокойной вам ночи, сержант, – закончила Ардери, добавив: – Надеюсь, вы хорошо выспитесь.

Вернувшись на нетвердых ногах в номер, Барбара поняла, насколько мизерны ее шансы вообще уснуть. Прежде всего, комната чертовски сильно вращалась вокруг нее, и у сержанта появились сомнения в том, что она сможет дойти по ковру до постели. Кроме этого, кровать была такой узкой и выглядела такой неудобной, что даже если б она смогла на нее рухнуть, то, скорее всего, ощущала бы себя ночью как преступник на тюремной койке.

Барбара родилась далеко не вчера, так что она понимала, чего ждет Ардери от этой поездки в Херефордшир и в Шропшир. Как только старший суперинтендант объявила, что они не будут останавливаться на ленч, сержант догадалась, что Ардери использует эту экскурсию для того, чтобы не только довести ее, Барбару, до самого предела, но и заставить перешагнуть через него. Изабелла невзлюбила ее с момента ее прихода в Скотланд-Ярд, но хотя это недовольство постоянно копилось, Барбаре удавалось избегать глобальных нарушений до тех пор, пока она не махнула в Италию вопреки прямому приказу Ардери[72]. Предоставление информации репортеру самого грязного таблоида в стране тоже сыграло свою роль, а то, что она делала это не единожды, решило ее судьбу. Так что здесь, в Ладлоу, Барбара отлично видела весь расклад. Инспектор Линли мог рассматривать это как шанс на искупление грехов, но сержант знала, чем это было в реальности: планом окончательно утопить ее и обеспечить ее перевод в Бервик-на-Твиде.

Ее номер в гостинице был частью этого плана. Барбаре не надо было подниматься в апартаменты Ардери, чтобы убедиться, насколько они отличаются от этой комнатушки, в которой, во времена процветания Гриффит-Холла, наверняка проживали посудомойка, прачка и молочница, если тогда здесь были коровы. Но Изабелла Ардери не дождется жалоб со стороны детектива-сержанта Хейверс. Так что если ей придется для удобства уснуть на полу, она это сделает.

Но вот выпивка испортила все впечатление от дня, которое Барбара изо всех сил старалась сохранить незапятнанным. Она напилась в зюзю, и это не предвещало завтра ничего хорошего. Ей необходимо протрезветь. И покурить. В гостинице курить было запрещено («Разве такое теперь не повсеместно?» – спросила она себя с горечью), поэтому сержант решила прогуляться на свежем ночном воздухе и убить сразу двух зайцев. Плеснув на лицо холодной воды в ванной комнате размером с церковную исповедальню, она схватила свою сумку, убедилась, что сигареты у нее с собой, и нетвердыми шагами спустилась к ресепшн.

Там никого не было, но на стойке лежала аккуратно сложенная стопка туристических карт, открыток с видами замка и с десяток брошюр, посвященных различным праздникам в Шропшире. Взяв одну из карт, Барбара развернула ее. Перед глазами у нее все плыло, но она смогла рассмотреть, что карта в основном была занята рекламой различных магазинов, кафе, ресторанов и галерей. И посреди всего этого значился малопригодный к употреблению план средневековой части в центре города. Наличие замка упрощало Хейверс задачу ориентации на местности – она находилась от него через улицу, – и, несмотря на то что голова у нее кружилась, Барбара смогла наметить маршрут, который должен был провести ее по узким улочкам и неизбежно завершиться у полицейского участка, откуда она смогла бы добраться обратно в гостиницу.

С планом города в одной руке и с сигаретами в другой Хейверс вышла на улицу – и поняла, что, пока они с Ардери обедали, прошел дождь. Прохладный воздух обещал быстрое протрезвление. В нем ощущался резкий сладковатый запах дровяного дыма от огня, горевшего неподалеку, – совершенно не характерный для Лондона, в котором жечь дрова было запрещено. Люди нарушали это правило и все равно жгли их, но это случалось редко, так что аромат горящих дров в Ладлоу словно перенес ее в прошлое.

То же самое происходило и со зданиями. Гриффит-Холл стоял в ряду жилых домов, история которых насчитывала столетия. Табличка на одном из них говорила о том, что эти средневековые постройки были превращены в дома эпохи Регентства[73] путем перестройки их фасадов, в то время как на углу, там, где переулок выходил на Касл-сквер, стояло кафе в стиле XX века бок о бок с наполовину деревянной городской усадьбой в стиле Тюдоров[74].

Барбара ощущала себя путешественником по времени, затерявшимся в нескольких временных эпохах, хотя звуки музыки и веселые разговоры неподалеку возвращали ее в настоящее. Она признала беспорядочную беседу выпивших людей, чья пагубная привычка к курению не позволяла им наслаждаться одновременно и выпивкой, и сигаретами в помещении паба, которого пока не было видно. Сержант предположила, что выпивохи и курильщики окажутся, скорее всего, студентами, так как прямо через улицу она видела закрытую коваными воротами арку, разделявшую два здания и ведшую, как было написано на ней блестящими буквами, к Вестмерсийскому колледжу.

Меньше всего Барбаре сейчас хотелось оказаться в пабе. Поэтому она закурила свою первую сигарету и продолжила путь. Голова у нее была тупая. Обычно пинта пива в неделю была ее максимумом, так что она проклинала себя за то, что приняла за обязанность соглашаться на каждое новое предложение выпить. А как она заглотила этот мартини… «Где же кончается готовность к совместным действиям и начинается настоящая бесхребетность?» – спрашивала себя Барбара.

На Хай-стрит он наткнулась только на одного прохожего – мужчина тащил под мышкой спальный мешок, а в руке у него был пакет. Кроме этого, у мужчины был рюкзак, и его сопровождала немецкая овчарка. Казалось, что он готовится нырнуть в подъезд впечатляющего каменного здания, которое на карте Барбары было обозначено как «Баттеркросс». Он шел по противоположному от сержанта тротуару, поэтому она плохо рассмотрела его, но про себя отметила, что в Ладлоу люди спят на улице. Это показалось ей необычным.

Никакого транспорта на улицах не было видно. Казалось, что ночная жизнь в Ладлоу ограничивается несколькими пабами, а рестораны предназначены для тех, кто рано ест и предпочитает ложиться в постель вскоре после этого.

Двигаясь по выбранному маршруту, Барбара в конце концов оказалась в торговом пассаже, в котором закрытый в это время суток средневековый блошиный рынок предлагал на выбор абсолютно не нужные ей товары. Пассаж был плохо освещен, и она быстро прошла сквозь него, чтобы оказаться на дуге, отмеченной на ее карте как место встречи Верхней Гэлдфорд-стрит и Нижней Гэлдфорд-стрит.

Здесь все выглядело совсем по-другому. Барбара заметила, что, пройдя через блошиный рынок, она оставила средневековую часть города у себя за спиной. Дорога стала шире и теперь позиционировалась как путь, проходящий мимо старой части города. Вдоль нее стояли ряды домов, покрытых унылой серой штукатуркой или отделанных кирпичом. К каждому из них вела одна ступенька, служившая крыльцом. Ветер здесь был резким и стал еще резче, когда Хейверс дошла до места своего назначения.

Городской полицейский участок располагался на углу Нижней Гэлдфорд-стрит и Таунсенд-клоуз, недалеко от Випинг-Кросс-лейн, которая, если верить карте, выходила на реку Тим. Барбаре показалось, что ветер несет холод именно с реки.

Ее удивили размеры участка. Двухэтажное здание, отделанное красным кирпичом, было гораздо больше, чем она могла себе предположить. На юго-западном углу здания горел обычный знак с написанным традиционным бело-голубым цветом словом «полиция». Широкие каменные ступени вели к впечатляющего вида дубовым дверям с нависавшей над ними панелью, которая была скорее украшением, чем настоящей защитой от дождя.

Хейверс поднялась по ступенькам. Сержант была уже достаточно трезвой для того, чтобы заметить, что на здании, несмотря на его заброшенность, висела камера наружного наблюдения, смотревшая на ступени, по которым она только что поднялась, на тротуар и на какую-то часть проезжей части. Кроме того, с левой стороны от двери висела телефонная трубка, надпись над которой сообщала, что «снявший трубку соединится с оперативным коммуникационным центром и ему придется сообщить месторасположение участка, от которого он звонит, свое имя, контактный телефон и адрес».

Объявление заканчивалось словами: «Любые сообщения в рамках Акта 2003[75] о половых преступлениях должны делаться в одном из следующих участков…» Барбара прочитала список и поняла, что ни один из них не располагается в Ладлоу.

Это заставило ее задуматься. Обвинения, предъявляемые Йену Дрюитту, подпадали под действие Акта. «Интересно, знал ли об этом человек, который позвонил в коммуникационный центр?» – подумала она. И опять же сержант не могла понять, почему центр вообще среагировал на анонимный звонок, принимая во внимание то, что базовые требования, касающиеся имени, контактного телефона и адреса не были выполнены. И кроме того, если предыдущее расследование определило местонахождение трубки, то логично было бы предположить, что на записи с камеры наружного наблюдения должен был быть человек, который ею пользовался. Это легко проверить, синхронизировав запись разговора и запись с камеры. Но и все это, вместе взятое, не могло объяснить, почему звонивший воспользовался трубкой возле участка, когда он легко мог прибегнуть для этого в любой телефонной будке в городе.

Барбара отошла от дверей, спустилась по ступенькам и внимательно осмотрела здание. Несколько окон на втором этаже были распахнуты, что подтверждало информацию главного констебля Уайетта о том, что патрульные офицеры, на территории которых находился Ладлоу, все еще использовали участок, когда бывали недалеко от него. Сейчас здание стояло темным, за исключением света на первом этаже, который освещал то, что раньше служило приемной.

Позади здания располагалась парковка, предназначенная для служебного транспорта. На ней Барбара увидела полицейскую машину, припаркованную в густой тени, подальше от здания; она стояла на углу, носом в сторону парковки, как будто была готова тронуться по первому требованию. Сержант уже хотела было развернуться и продолжить свой путь, когда заметила, что в машине кто-то есть. Она обратила внимание на движение на месте водителя – с того места, где она стояла, это выглядело как попытка мужчины откинуть подальше свое кресло. Принимая во внимание время, место и общую ситуацию с полицейским патрулированием в Шропшире, Хейверс решила, что перед ней один из патрульных, в район патрулирования которого входит Ладлоу. Он решил прикорнуть, пока его коллега, без сомнения, продолжает патрулирование в каких-то других городках. Когда время отдыха закончится, он разбудит спящего по радио. Они поменяются местами, кто-то получит свою дозу сна, после чего патрулирование возобновится. Это было неслыханно – помимо того, что это было совершенно непрофессионально. Но Барбара решила, что чем больше будут сокращать местных стражей порядка, тем меньше копов будет волноваться о том, как выполнить свою работу на должном уровне.

Куолити-сквер

Ладлоу, Шропшир

– Племянник, говоришь? – спросила Фрэнси Адамиччи у Челси Ллойд. При этом она сделала один из своих фирменных жестов с волосами – небрежно откинула их с правого плеча, позволив всей копне волос сексуально прикрыть левую сторону ее лица. – Неужели племянник? Он кажется молокососом.

– То есть это значит, что тебе нравится второй, так я поняла? – Челси неуклюже указала бокалом с пивом, который держала в руке, на Джека Корхонена. Это была ее четвертая пинта, но кто станет считать? Джек ждал, когда осядет пена на пинте «Гиннеса», чтобы подать ее мужику, которому, казалось, было лет сто восемьдесят.

– Я слыхала, что он женат, Фрэн.

– А я слыхала, что это не имеет никакого значения.

Динь слушала эту обычную беседу Фрэнси-Челси, которую вели две ее подруги. Не важно, с чего начиналось их общение, но если они выпивали, то оно рано или поздно заканчивалось обсуждением того, кому какой мужик из находящихся поблизости нравится. В настоящее время их было трое: старый джентльмен, радостно сжимающий свое пиво, владелец «Харт и Хинд» среднего возраста и его племянник, где-то лет двадцати, имени которого Динь не помнила. В пабе были еще посетители, но выбирать было практически не из кого. Так что, по мнению Динь, Джек Корхонен привлек внимание Фрэнси по умолчанию.

Она вышла с подругами, потому что не могла находиться в Тимсайде. Финн вернулся после обеда со своей мамашей в таком состоянии, что ей захотелось оказаться от него подальше. А Брутал… Она решила полностью согласиться с его пониманием дружбы и именно поэтому присоединилась к Фрэнси и Челси.

– Да ладно тебе! Ты же никогда!.. – это произнесла Челси, которая говорила, прикрываясь одной рукой, как перевозбудившийся подросток.

– Конечно… – сказала Фрэнси. – Боже, Чел, какой смысл увлекаться кем-то, если не готова сделать главный шаг?

– Но он же… Боже, Фрэнси, я не знаю… Ему ведь… лет сорок!

– Мы просто трахнулись, – равнодушно произнесла Фрэнси. – Я же не собираюсь за него замуж.

– А что, если его жена…

– Каждый из них живет своей жизнью, – эти слова Фрэнси произнесла пренебрежительным тоном, что свидетельствовало о том, что проблема жены ее волновала. – Они на пару владеют этим пабом, живут в одном доме, но спят в разных спальнях. Она сама по себе, он сам по себе.

– А ты откуда знаешь?

– Он сам мне сказал.

Большие голубые глаза Челси стали еще больше, если такое было вообще возможно.

– Ты чё, больная или как? Женатые мужики всегда так говорят, когда им невтерпеж! – Взгляд ее стал проницательным, пока она обдумывала то, что рассказала им Фрэнси. – Я тебе не верю. И где же произошло это божественное соитие с Джеком Корхоненом?

– Слушай, не будь дурой. Там же, где все трахаются в этом месте. Каждый знает, что наверху есть комнаты. Вот Динь знает, правда, Динь? – Фрэнси повернулась к подруге.

Динь не стала отвечать, поскольку живое доказательство этих слов как раз спускалось по ступенькам, приняв вид девушки с горящими глазами и в трико и ее компаньона, в руке которого позванивал ключ с брелоком размером с хорошую подкову. Он передал его племяннику Корхонена вместе с тем, что было похоже на две двадцатифунтовые бумажки. Племянник кивнул, осклабился и положил деньги не в кассу, а в то, что напоминало ящик для хранения угля в миниатюре, стоявший рядом с кассой. Через несколько минут ключ уже забрала следующая пара и стала взбираться по ступенькам.

– О мой бог! – вырвалось у Челси. – Они что, даже простыней не меняют?

– Когда мы там были, они были достаточно чистыми, – пояснила Фрэнси.

– Достаточно чистые – значит грязные. Ты могла там что-нибудь подцепить! – Когда Фрэнси пожала плечами – она была девушкой, которую не сильно беспокоили всякие болезни, – Челси покачала головой. – Я тебе не верю. То есть что тебе понадобилось от старика, Фрэн?

– Я уже сказала, я им увлеклась. И все еще увлечена, если по правде. Да и повеселиться хотелось. Это был только секс, Чел. Если б мне не надо было зубрить к завтрашнему экзамену, я и сегодня с ним пошла бы.

Сказав это, она допила свое пиво. Всегда готовая поддержать ее, Челси сделала то же самое, пока Фрэнси выясняла, идет ли Динь с ними. Но та еще не была готова уйти и сказала, что останется и встретится с ними завтра утром.

Договорившись, девушки отправились по своим делам, оставив Динь возле барной стойки, где она заказала еще пинту у племянника, все еще не понимая, почему Фрэнси Адамиччи – которая, это надо было признать, могла поиметь любого, стоило ей только мигнуть, – позволила Джеку Корхонену трахнуть ее.

«Хотя, – решила Динь, – выглядит он неплохо». Несмотря на то что в его волосы уже успела прокрасться седина, они были густыми и приятно вились. Борода тоже успела поседеть, но была аккуратно подстрижена и шла ему. Джек носил модные окуляры, делавшие его похожим на эльфа. Вместо пояса он носил подтяжки. Обычно они были украшены каким-нибудь праздничным узором или политическим лозунгом, но Динь думала – когда она вообще думала о Джеке Корхонене, а это случалось нечасто, – что подтяжки превращают мужика в древнюю мумию. Слишком древнюю, чтобы с ней трахаться. Если, конечно, он не какой-то волшебник в постели.

Динь раздумывала о Джеке, и эти мысли неизбежно привели ее к мыслям о Брутале. А он как в постели, волшебник или нет? Конечно, нет. Ни один парень в восемнадцать лет не может им быть, даже такой, как Брутал, который занимался сексом с такой страстью, будто женщины должны были вот-вот исчезнуть с лица земли. Но Джек Корхонен… Мужчина, который за несколько десятилетий мог набраться опыта… Фрэнси могла или услышать о его познаниях в сексе, или решила выяснить все сама. Иначе она обратила бы внимание на племянника… да как же его зовут, черт побери? Динь так никого об этом и не спросила, даже когда Челси сказала, что мальчик ей понравился. «Все упирается в доказательства, – подумала Динь. – И если Фрэнси Адамиччи запала на Джека Корхонена, то это достаточно веская причина их получить».

Она увидела, что мужчина посматривает в ее сторону. Естественно, ведь она была не только клиентом, но и единственной женщиной, одиноко сидящей за стойкой. Динь наклонила голову и встретилась с ним взглядом. Затем подняла пинту к губам и отпила глоток. А потом поставила бокал на стойку и провела языком по губам, как будто слизывала несуществующую пену.

Племянник вышел из-за стойки и подошел к столикам, за которыми уже не было студентов, отправившихся, как и Фрэнси, зубрить к экзаменам, писать работы или готовиться к ранним лекциям и семинарам, – и стал собирать пустые стаканы и протирать влажные круги на столешницах. Занявшись этим, он не заметил, как по лестнице спустилась еще одна пара.

Их обслужил Джек Корхонен. Он взял ключ и деньги, убрал деньги в угольный ящик, и пара исчезла в ночи. Отойдя от ящика, хозяин заведения стал собирать со стойки стаканы, оставшиеся после Фрэнси и Челси.

– Подруги вас покинули, да? – обратился он к Динь, но она, хотя для нее это была возможность начать разговор о Фрэнси и Челси, произнесла:

– А я не знала, что вы еще и с комнатами управляетесь.

– С какими комнатами? – спросил мужчина, опуская бокалы в моющуюся жидкость под стойкой.

– Сами знаете.

– Все дело в том, что не знаю. О каких комнатах идет речь?

– Да ладно, Джек, – Динь сама удивилась, когда назвала его по имени, понимая, что это можно рассматривать как сигнал, и в то же время не будучи уверенной, что хочет подать какой-то сигнал. – Тот парень только что вернул ключ. Вместе с деньгами.

– Какой парень? – переспросил Корхонен. – Какой ключ? У тебя что, галлюцинации? Или фантазируешь?

А потом он бросил на нее то, что Динь могла назвать настоящим ВЗГЛЯДОМ. Он сопровождался легким движением губ, едва заметным дрожанием ноздрей, после чего его глаза опустились на уровень ее груди, а потом перешли на лицо.

Динь поняла, в чем он хотел убедиться. Она наклонилась над стойкой, чтобы дать ему возможность рассмотреть ложбинку между грудей, после чего провела указательным пальцем по краю пинты.

– Ты меня разыгрываешь, правда? – произнесла Динь. – Фрэнси говорила мне, что ты сам пользуешься этими комнатами.

– Неужели? – Корхонен протирал посуду. Племянник принес к бару еще один пластиковый контейнер со стаканами. – А твоя Фрэнси – озорница… Она ведь должна была сохранить это в тайне.

– Могу поспорить, что у тебя множество маленьких секретов… – Динь еще раз провела пальцем по краю пинты, а потом поднесла палец к губам и всосала его в рот.

– Девочка, тебе надо быть поосторожнее. Парни могут неправильно это понять.

– А почему ты думаешь, что мне не могла прийти в голову неправильная мысль? – спросила его Динь.

На какое-то время мужчина замолчал.

– Если тебе в голову приходят такие мысли, то я без проблем могу тебе помочь. – Ему понадобилось всего три секунды, чтобы достать ключ, которым пользовалась пара, последней побывавшая в одной из двух комнат наверху. – Или ты меня просто дразнишь? – уточнил он. – По тебе видно, что ты любишь подразнить… А как дойдет до дела, могу поспорить, что ты слиняешь.

– Я никогда никого не дразню, – ответила Динь.

– Ты сказала, не я, – заметил бармен и отошел, чтобы взять контейнер со стаканами. В этот момент к ним присоединился его племянник. Он посмотрел на ключ, потом на Динь, а потом на своего дядю. Ключ остался лежать там, куда его положил Джек.

Динь сделала пару глотка пива. Почувствовав приятное возбуждение, подумала: «Да кому какое дело. Все так делают». В ее конкретном случае такое заявление было необходимо.

Она ведь думала, что между ней и Бруталом что-то было. Она думала, когда он сказал ей, что они будут «друзьями с привилегиями», ей будет легко поменять эти отношения на что-то большее. Но сейчас Динь понимала, что этого уже не произойдет. Поэтому она взяла ключ.

На брелоке было написано, что он от комнаты № 2. Теперь все, что надо, – это подняться наверх и найти дверь. Динь заметила, что Джек Корхонен тайком наблюдает за ней – на его лице были написаны сомнения: дразнит она его или это так же реально, как и с Фрэнси Адамиччи?

Захватив с собой пиво, Динь направилась к лестнице. Обернувшись, посмотрела на Джека. Она заранее знала, как он поступит.

Две лампы на потолке коридора на втором этаже тускло освещали путь к дверям двух комнат паба. Между ними была открытая дверь, за которой находилось то, что можно было принять за общую ванную для тех, кто планировал остановиться на ночь. Динь решила, что такое случается нечасто, потому что владельцу бара было гораздо выгоднее сдавать комнаты по часам тем, кому не терпелось трахнуться.

За дверью, на которой была написана цифра 1, она услышала стоны и хрипы, сопровождавшиеся ритмичным звоном пружин матраса. Проходя мимо, услышала девичий голос: «Ну же, бог мой!», после чего крики девушки превратились в короткие удовлетворенные повизгивания.

Динь прошла мимо, на ходу прикладываясь к пиву и твердо намереваясь допить его. Наконец-то она чувствовала себя совершенно свободной.

Девушка остановилась возле туалета. Что-то подсказало ей, что туда стоит зайти. В туалете хрипы в комнате № 1 слышались яснее. «Интересно, сколько времени понадобится ему, чтобы кончить, и в какой момент усталость может привести его к нежелательному результату?» – подумала Динь. Что касается девушки, то для нее встреча, кажется, закончилась полным успехом. Она уже не визжала и хранила молчание, пока ее партнер продолжал свои труды.

«Спускать или нет?» – спросила себя Динь. И решила не спускать. Она не хотела ставить пару за стенкой в неудобное положение. Хотя, вероятно, тех, кто снимает комнаты для свиданий в пабе, трудно чем-нибудь смутить. А еще Динь не хотелось мешать партнеру в том, что показалось ей затянувшимися усилиями. Поэтому Динь на цыпочках как можно тише прошла в комнату № 2.

В нос ей сразу же ударил запах – он набросился на нее, как хозяйка, жаждущая поприветствовать своего гостя. Это была смесь из запахов немытых женских тел, из вони мужских тел, хозяева которых не знали, что такое дезодорант, из аромата нестираных простыней и сильного запаха освежителя воздуха, который не мог скрыть все эти запахи. В комнате, по-видимому, никогда не открывали окно. Динь попыталась это сделать, но быстро поняла, что закрыто оно намертво, а стекло было таким грязным, что девушка с трудом определила: оно выходит на мощенную булыжником Чёрч-стрит, фонари на которой освещали вход в две галереи и магазин сыров.

Динь отвернулась от окна и осмотрела комнату. Свет она не включила, но в полутьме рассмотрела, что количество мебели сокращено до минимума – в комнате были только комод, кресло с продавленным сиденьем, большая двуспальная кровать и прикроватная тумбочка с лампой. Над кроватью висела какая-то картинка, но в темноте невозможно было понять, что на ней изображено. Однако по тому, как ровно она висела, Динь решила, что картина прибита гвоздями. Больше никаких украшений в комнате не имелось, а матрас на кровати был ничем не покрыт, потому что кто-то решил избавиться от вонючих простыней, которые теперь, скомканные, валялись в углу.

На комоде стояла большая корзина с ароматической смесью из сухих лепестков, сильно пахнувшая пылью. Рядом с ней стоял контейнер с освежителем воздуха, на который Динь нажала и держала так до тех пор, пока тот не закончился. После этого она допила свое пиво, села в кресло и стала ждать.

Он пришел быстрее, чем она рассчитывала. С того момента, как Динь поднялась по лестнице, не прошло и десяти минут. Вошел он без стука. Закашлявшись от запаха, произнес:

– Боже! Ты что, любительница лаванды?

Обсуждать комнату Джек не стал. Просто закрыл дверь и, как и Динь, предпочел не зажигать свет. Вместо этого спустил с плеч подтяжки, вытащил рубашку из брюк и подошел к девушке.

– Так, значит, ты не дразнишься? – поинтересовался он. – И ты хочешь, чтобы я в это поверил?

– Хочешь верь, хочешь не верь, но ведь, насколько я помню, это не ты затащил меня сюда?

– Ты та еще штучка, – Корхонен кашлянул. – Студентка или как?

– А сам как думаешь?

– Ничего не думаю, кроме того, что не хотел бы угодить за решетку за связь с пятнадцатилетней. Сколько тебе лет?

– Восемнадцать. А тебе?

– А ты мне нравишься, – заметил мужчина.

– Меня это мало интересует.

– Я так и думал. Но хватит слов. Иди сюда.

Корхонен поднял Динь на ноги и стал целовать ее, не дав ей приготовиться. Без сомнения, он знал, как это делать. Целовался он так, что Динь захотелось, чтобы это продолжалось вечность. Не прекращая поцелуев, Корхонен взял ее руки в свои и сунул их себе под рубашку, а потом положил свои руки ей на бедра и прижал их ближе к себе. Его руки стали двигаться вверх, пока не добрались до бюстгальтера, который он расстегнул и стал сжимать ее соски почти до боли, но отпустил их за мгновение до того, как Динь вскрикнула, как будто знал – и он действительно знал, – и ее тело окунулось в блаженство, и он направлял это блаженство туда, куда хотел…

Наконец Джек отпустил ее и кивнул, как будто Динь подтвердила что-то, что его очень интересовало. Потом подошел к кровати и там снял рубашку через голову – такое Динь видела только по телевизору, когда у мужчин из-за спешки не было времени расстегивать пуговицы. Он бросил ее на кровать, сбросил обувь и спустил брюки – Динь увидела, что под ними ничего нет.

Девушка знала, что должна что-то делать – или помогать ему раздеться, или раздеваться сама. Но она замерла при виде его мускулистой спины, его ягодиц, складки на которых говорили о том, что они тоже состоят из одних мускулов, при виде его ног и рук, а когда он повернулся к ней…

Тогда она увидела шерсть на его груди, в которой темные волосы смешались с седыми и которая практически исчезала на поясе, чтобы потом пышным цветом появиться ниже и превратиться в мягкое гнездо для его возбужденного члена. Шерсть доходила ему почти до горла, как раз до того места, где была веревка, или это был галстук, или пояс халата…

– Тебе нравится? Большинству девчонок – да.

…и теперь она не знала, что делать и что все это значит, и поэтому не произнесла ни слова, поскольку что можно было сказать о веревке… галстуке… поясе от халата…

– Эй, ты чего ждешь? Давай, детка, оголяйся. Я не собираюсь стоять здесь целую вечность.

Он сжал пальцы на пенисе, чтобы взбодрить его, поскольку Динь не делала того, что должна была делать, а именно – раздеваться, чтобы потом подойти к нему и сесть на него верхом, и начать тереться о него, двигаясь вверх-вниз, чтобы он почувствовал ее возбуждение от его вида и прикосновений, но она этого не делала и не хотела делать в такой обстановке.

Динь бросилась к двери, но ей пришлось пробежать мимо него, а Джек схватил ее и произнес:

– Эй! Ты чего? Не то, чего тебе хотелось? Ни розовых лепестков, ни звуков музыки, ни идиота, который целует тебя в шею, или куда там еще, вместо всего этого?

Он схватил ее за промежность и притянул поближе.

– Поверь, детка, тебе понравится, если я буду с тобой груб. Иначе почему они всегда возвращаются, эти твои подружки, эти студенточки?

С этими словами Джек повернул ее к кровати. Его руки пролезли под пояс ее колготок. Динь закричала.

– Какого… Да ты что делаешь?.. Заткни свой паршивый… О боже! – Корхонен убрал руки.

Динь добралась до двери, думая, что он все еще может схватить ее, но Джек этого не сделал, потому что не был насильником. Он был простым мужиком, который имел женщин как хотел и когда хотел, и если это будет не она – а это было именно так, – то он не собирался ее принуждать.

Через мгновение Динь уже была внизу лестницы. А еще через несколько секунд она, спотыкаясь, пробежала по полу старого паба и выскочила на улицу.

Май, 6-е

Ладлоу, Шропшир

Утром Барбара позвонила инспектору Линли. Несмотря на свою прогулку накануне вечером, она испытывала такое сильное похмелье, будто была все еще пьяна. Сержант почти не спала. И не только потому, что комната раскачивалась как паром, идущий во Францию в плохую погоду, но и потому, что, вернувшись с прогулки, она вытащила Миру Мира из «черт знает где он там прятался» и попросила приготовить ей целый кофейник кофе. Ее комната была слишком мала, чтобы в ней можно было работать, поэтому сержант устроилась в холле для проживающих, где выпила свой первый – и пусть он будет последний – мартини накануне вечером. И вот, поглощая черный кофе, она просмотрела в поисках информации все папки, которые им дали, а также сделала заметки о своей прогулке.

Сержант дождалась, когда наступило четверть седьмого, прежде чем набрала номер Линли из своей комнаты. Она решила начать с зáмка, что показалось ей таким же хорошим началом, как и любое другое. Время было раннее, но Линли всегда рано вставал.

Однако мобильный Линли взяла женщина.

– Привет, Барбара, – сказала она. – У нас сейчас ответственный момент. Боюсь, что не смогу передать ему трубку.

Таким образом Барбара поняла, что не ошиблась номером и что сейчас говорит с Дейдрой Трейхир, которую работа в Лондонском зоопарке заставляла вставать так же рано, как и инспектора.

Сержант пыталась найти нужные слова. Она знала, что у Томаса отношения с ветеринаром Лондонского зоопарка, занимавшейся крупными животными, но он всегда очень мало говорил о том, что касалось его отношений с женщинами после ужасной смерти его жены, и никогда прямо не сообщал Хейверс, что некоторые ночи проводит с Дейдрой.

– Не уверена, что хочу знать, что там у вас за ответственный момент, – произнесла она наконец. – Вы можете попросить его позвонить мне, когда он кончится? – Еще не успев закончить фразы, Барбара поняла, что она получилась довольно двусмысленной и что ей надо было бы придумать что-то другое.

– Он готовит яичницу-болтунью, – рассмеялась Дейдра. – Я совершенна потрясена его методом. Никогда не видела, чтобы яйца взбалтывали таким образом.

– Хочу предупредить вас, – заметила Барбара, – что на вашем месте не стала бы их есть. Насколько я знаю, он даже тост не в состоянии поджарить самостоятельно.

– Очень хорошо, что сказали. Тогда ваш звонок – отличный повод. Я передам ему трубку, а сама закончу с яичницей.

– Барбара, – раздался через мгновение голос Линли в трубке. – Что-то случилось?

– Я выдержала все испытания вплоть до самого обеда, – ответила сержант, – и можете мне поверить, сэр, что она с самого начала расставляла их, как силки на птицу.

– Рассказывайте, – предложил Линли.

И сержант рассказала ему все, от А до Я: начиная с поездки в Ладлоу с одной остановкой на заправку и одной на туалет и кончая совместным распитием спиртного и обедом. Она не щадила себя. Ей необходимо было, чтобы инспектор объяснил ей, что делать дальше, так как через тридцать минут она встречалась со старшим суперинтендантом. Внутренний голос подсказывал Барбаре, что если она покается в своих грехах перед Линли, то это поможет ей избежать ошибок в дальнейшем.

– Мартини и вино? – спросил Линли после окончания ее исповеди. – Для вас, Барбара, это чересчур. Как же вы не подумали…

– Вот так. Не подумала, и всё. Она сказала, что мы можем выпить, поскольку не на дежурстве, а здесь стоял этот парень – его зовут Миру Мир, можете себе представить? – и мы могли заказать… все что угодно. Там было это меню с названиями коктейлей – что, черт подери, может означать «Закат в Нью-Мексико», по-вашему? – и мне пришло в голову… Я не знаю, что мне пришло в голову, поэтому я сказала, что присоединюсь к ней. Водка с чем-то в бокале, напоминающем по размеру пасхальную шляпку моей матушки. А потом вино. Правда, затем я выпила кофе, но урон уже был нанесен, и она видела, что я напилась. То есть я хочу сказать, что этого невозможно было не заметить. Просто повезло, что меня не вывернуло на лестнице. А по ней не было видно ни малейших… Я хочу сказать, что она лишь слегка споткнулась, когда выходила из комнаты, чтобы ответить на телефонный звонок, но не более того. У нее даже язык не заплетался.

– Я бы на вашем месте не волновался, – сказал инспектор после минутного размышления.

– Но мне надо извиниться? Надо сказать ей, что обычно я выпиваю одну порцию эля или пива, и то за неделю?

– А вот этого делать не стоит, – быстро ответил Линли. – Кроме всех этих проверок – а вы, Барбара, должны быть к ним готовы, – как она себя ведет?

– Как всегда. Королева пчел, легенда, богиня и все такое. Вот только, как я сказала, вечером ей кто-то звонил. Она ответила на звонок, но все, что мне удалось услышать, это то, что она наняла кого-то, чтобы он решил какой-то вопрос, и этот звонок ее совсем не обрадовал.

На какое-то время инспектор замолчал. «Интересно, – подумала Барбара, – он что, решает, делиться со мной информацией или нет?» Ей бы очень хотелось, чтобы он поделился. Может быть, это поможет ей с Ардери. Но ей не хотелось бы ставить его перед таким выбором. Прежде всего, он был джентльменом. И если Ардери доверила ему секрет, то он не выдаст его ни ради любви, ни за деньги, ни из-за своей преданности Барбаре Хейверс.

– Если вы думаете, что вчерашняя выпивка была проверкой… – сказал Линли.

– Если? – переспросила она.

– …тогда будьте осторожнее. Совсем не обязательно соглашаться на все предложения. Можно просто вежливо отказаться. Как вы чувствуете себя сегодня утром?

– Это невозможно описать словами.

– Вот как… Тогда сделайте все возможное, чтобы не показать ей, как вам плохо, и, думаю,все будет в порядке.

– Мне просто… – Барбара поняла, как отчаянно ей хочется назвать истинную причину своего звонка: ей хотелось, чтобы он оказался в Ладлоу или в качестве второго номера с Изабеллой Ардери, или в качестве ее – Барбары – командира. Правда, она очень быстро поняла, что ее устроил бы только второй вариант, поэтому не стала заканчивать свою мысль.

– Вам просто… – подсказал ей инспектор.

– Мне просто хочется надеяться, что я смогу проглотить завтрак.

– Понятно. Что ж, со всеми с нами такое случалось хотя бы раз в жизни, сержант. Крепитесь.

С этими словами он разъединился. Барбара не ощутила себя лучше, чем это было до звонка. И помощи ждать неоткуда – надо идти на завтрак.

Когда она подошла, старший суперинтендант как раз заканчивала говорить по мобильному. Миру Мир приближался к столу с перколятором[76] в руках.

Ардери попросила его разлить кофе и добавила, бросив быстрый взгляд на Барбару:

– Полагаю, нам понадобится еще.

Эта фраза требовала, чтобы сержант что-то сказала, поэтому она решила произнести добродушное: «С сегодняшнего дня только вода из-под крана. Хотя, может быть, я решусь добавить в нее кубик льда и ломтик лимона».

Губы Ардери раздвинулись в улыбке, такой слабой, что она скорее походила на тик.

– Я слышала, что два кубика тоже можно. Берите кофе. – Она протянула руку за чашкой черного кофе. Пальцы у нее дрожали.

– Вчера я прогулялась по улицам, – рассказала Барбара.

– Просто восхитительно, – сказала Ардери, добавив про себя: «Принимая во внимание то состояние, в котором ты находилась». – И как вам понравился мирный Ладлоу?

– В нем не хватает освещения. В нескольких переулках так и хотелось кого-нибудь ограбить. Но я добралась до полицейского участка, который, собственно, и хотела увидеть.

– И?..

Миру Мир появился со вторым перколятором и блокнотом. Ардери – что удивляло – заказала себе традиционный английский завтрак[77]. Барбара остановилась на овсяной каше, полагая, что ей удастся пропихнуть ее в себя. Миру Мир взглянул на нее так, как будто ожидал от нее большего. Ведь невозможно нормально функционировать в течение дня, плотно не подкрепившись с самого утра.

– И, наверное, всё, – сказала Барбара, не став объяснять, что обычно по утрам она завтракает одним или двумя сладкими пирожками и чашкой чая.

Когда юноша отправился готовить заказ, Хейверс рассказала Ардери о том, что обнаружила в пустом полицейском участке. Она упомянула о камерах наружного наблюдения, расположении телефонной трубки, инструкции, в которой было написано, что надо делать в случае, если звонящий хочет сообщить о преступлении на сексуальной почве, о распахнутых окнах участка, которые указывали на то, что участком изредка пользовались, о чем им говорил главный констебль, и, наконец, о «Панде» на парковке и отдыхающем в ней полицейском.

– И вот что я подумала, – сказала сержант, – об этом парне в машине: я решила, что это один из патрульных, который дремлет, пока остальные нарезают круги по району. У него на это уходит час, может быть, два, а потом они меняются местами, и опять наступает время дремы, но теперь уже для другого патрульного.

– А как это связано с тем, чем мы занимаемся? – спросила Ардери поверх своей чашки; это была уже ее вторая за утро.

– Может быть, в ту ночь, когда умер Йен Дрюитт, наступила очередь ПОПа – этого Гэри Раддока – поспать? Может быть, он сидел в этой припаркованной машине…

– Но зачем ему это надо? Ведь в здании не было никого, кроме него и Йена Дрюитта, так?

– …или он дремал в одном из пустых кабинетов в участке. Хочу сказать, что эти пересыпы не дают мне покоя. Кажется просто невероятным, что этот Дрюитт мог покончить с собой, когда рядом с ним находился полностью работоспособный ПОП. В ту ночь что-то пошло не так. И, возможно, этим чем-то был именно уснувший ПОП?

– Это, без сомнения, могло сыграть свою роль… – Ардери кивнула. – Ну хорошо, поговорите утром с этим ПОПом. Посмотрите, что нового можно от него узнать помимо того, что нам уже известно. Сравните то, что услышите, с тем, что он говорил детективу Пажье и КРЖП. Он уже наверняка знает о том, что мы здесь, так что не стоит надеяться, что вы застанете его врасплох. И попросите его показать вам, где именно произошло самоубийство.

– Хорошо. Сделаю. И еще я подумала, что нам…

– Слушаю вас. – В голосе Ардери слышался интерес, но глаза она прищурила в своей обычной манере.

– ПОП, – Барбара быстро изменила направление беседы. – Обязательно. Будет сделано.

– Отлично. – На губах суперинтенданта опять появился этот тик вместо улыбки. – А я успела связаться с Клайвом Дрюиттом. Одна из его пивоварен расположена в Киддерминстере. Я встречусь с ним там и попытаюсь направить его мысли в сторону от судебного разбирательства. Очевидно, он хочет подробно рассказать мне, почему мальчик – так он называет сына – никогда не повесился бы, потому что это «преступление перед Господом», как он выражается. Мне кажется, нам придется разбираться во всем этом.

Ладлоу, Шропшир

Позвонив полицейскому общественной поддержки Гэри Раддоку, чтобы назначить встречу, Барбара выяснила, что ее время будет зависеть от кого-то по имени «старый Роб», оказавшегося пожилым пенсионером, в доме которого жил Раддок. Утром старому Робу необходимо было побывать у врача, а так как причина визита заключалась в мочевом пузыре старика, его простате и участившихся случаях недержания, то отложить этот визит было невозможно. Но Раддок может встретиться с детективом-сержантом Хейверс после визита к доктору. Где-то в половине двенадцатого?

По телефону он показался Барбаре приятным парнем. Она даже почувствовала к нему симпатию – у нее тоже была пожилая мать (правда, она уже давно не жила с ней под одной крышей). А то, что Гэри Раддок ухаживал за старым Робом, было его обязанностью как компаньона, проживающего с последним под одной крышей, так что Хейверс согласилась с его предложением.

Таким образом оказалось, что ей нечем заняться. Барбара уже собралась было связаться с Ардери и узнать, каковы будут указания, пока сама суперинтендант гладит по шерстке отца Йена Дрюитта, – но отказалась от этого плана как от безынициативного. Такого поведения Линли не одобрил бы.

У нее достаточно времени, чтобы прогуляться до церкви Святого Лаврентия – если только удастся найти ее в лабиринте средневековых улочек Ладлоу. Рядом с церковью должен быть дом викария. Беседа с викарием о его диаконе в плане того, что он о нем знал и когда он узнал об этом, показалась Барбаре хорошей альтернативой сидению в гостинице в ожидании, когда освободится Гэри Раддок.

Выйдя на улицу, Хейверс заметила, что хорошее утро незаметно превратилось в отличный день. Через дорогу от гостиницы лужайки, окружавшие замок, сверкали от капель дождя, прошедшего ночью, а на клумбах стрелы синих цветов смешивались с веселыми белыми и желтыми соцветиями.

План города, которым запаслась Барбара, указывал на то, что если она пересечет Касл-сквер по диагонали, то окажется где-то в первом приближении к церкви Святого Лаврентия, скрытой среди средневековых построек, что выросли вокруг нее за все прошедшие столетия. На самой площади сейчас было много торговцев, готовившихся к открытию базара под открытым небом, на котором должны были торговать продуктами, в основном относившихся к категории жареных и запеченных, если судить по ароматам, витавшим над площадью.

У северного конца площади Барбара обнаружила Черч-стрит, одну из двух невероятно узких улочек, шедших на восток, вдоль которых находилось множество крохотных магазинчиков, где можно было купить все, что угодно, начиная от сыра и кончая шахматами. Церковь пряталась как раз за этой территорией, и ее западный фасад выходил на удивительно добротные здания бывших богаделен, стоявшие полукругом. В здание вели два входа – южный и восточный, при этом южный выглядел главным. Так как в церкви обязательно должен кто-то быть, а это, в свою очередь, давало возможность узнать о местонахождении дома викария, Барбара решила осмотреться.

Церковь выглядела совершенно ошеломительно, и не только из-за своего места расположения – она скрывалась за зданиями и был виден лишь ее шпиль, – но и из-за ее размеров. Она была просто громадной, что говорило о прошлом богатстве города, которое в былые годы зиждилось на торговле шерстью. Построена церковь была из песчаника красноватого оттенка, с ярко выраженными контрфорсами, вертикальными стрельчатыми окнами и шпилями, венчавшими каждый из четырех углов башни. С северной стороны здания, в тени древних тисов, скрывался небольшой двор, а над ним, в лазурном небе, кружились шумные галки.

Церковь оказалась открытой. Барбара нырнула внутрь и оказалась не в полной тишине, как ожидала, а скорее в положении подслушивающей спор между двумя женщинами – одна из которых была постарше, другая помоложе, – которые никак не могли решить, сколько цветочных венков «совершенно необходимо, Ванесса», для того чтобы украсить место к предстоящей свадебной церемонии.

– Но ведь мы же не нищие, мам, – раздраженно повторяла Ванесса.

– И я не собираюсь ею становиться, – отвечала мать. – У тебя две сестры, и им тоже захочется венчаться.

Они медленно прошли к алтарю, где сверкало цветным стеклом стрельчатое окно, каким-то образом избежавшее глаз Томаса Кромвеля[78].

Сержант не стала их беспокоить, потому что увидела мужчину, направлявшегося в сторону часовни, также украшенной громадным стрельчатым окном с цветной мозаикой, под которым находился небольшой алтарь. На мужчине была одежда, говорившая о его принадлежности к служителям церкви, так что Барбара решила поговорить с ним. Она порылась в сумке в поисках своего удостоверения и со словами «прошу прощения» подошла к нему.

Мужчина резко обернулся. На вид ближе к семидесяти; впечатляющая копна волос, убранных со лба и прилипших к черепу. Морщин на лице не наблюдалось, брови были широкими и тяжелыми, а уши – непропорционально маленькими. Ни слова не сказав, он склонил голову набок, и Барбара заметила взгляд, который мужчина бросил в ту сторону, откуда доносились голоса Ванессы и ее матери. «Возможно, испугался, что я попрошу его вмешаться в этот цветочный спор», – предположила Барбара.

Она представилась, объяснила причину своего появления и, подробно рассказав обо всем произошедшем, попросила о возможности обменяться с ним парой слов о Йене Дрюитте, если только он был викарием. И он действительно им оказался. Звали его Кристофер Спенсер, и он был рад ей помочь. Казалось, что еще больше его радует возможность выйти из церкви, где спор о цветах становился все более жарким. Ванесса вела себя как девочка, которая знает, что стоит ей закричать, и она получит все, что хочет.

– Мой дом находится совсем рядом, – пояснил отец Спенсер, – прямо через двор. Вы не будете возражать против беседы в доме, а не здесь? – Ему, мол, надо выполнить список дел, который оставила жена, а эта встреча с «дамами», как он назвал женщин, кивая в сторону матери и дочери, сбила его с толку.

Барбара ответила, что ничего не имеет против.

В доме сержанту предложили кофе, от которого она отказалась. От чая она отказалась тоже. Тогда Спенсер спросил ее, не будет ли она против побеседовать, пока он будит чистить птичью клетку. Дескать, он будет ей чрезвычайно признателен, поскольку чистка клетки входит в список дел на день – его жена, благослови ее Господь, страшно боится птиц.

Барбара ответила, что у нее с этим нет никаких проблем, до тех пор пока ей самой не придется принять в этом участие. Викария удивила сама мысль о том, что он может выдвинуть такое условие для их беседы.

– Боже, конечно, нет! Прошу вас, ступайте за мной, – произнес он.

Через кухню Спенсер провел Хейверс в помещение, которое в старом доме служило, по-видимому, кладовой. Там на мраморной полке стояла очень большая птичья клетка с двумя разноцветными волнистыми попугайчиками. На приближающегося викария они смотрели с интересом.

– Мы не всегда держим их здесь, – пояснил тот Барбаре. – Здесь для них слишком мало радости. Обычно клетка находится у окна гостиной, за исключением тех дней, когда ее чистят.

– Поняла, – ответила Барбара.

– Их зовут Фердинанд и Миранда, – продолжил викарий, – как в той грубой сказке[79].

– Ах вот как. – Сержант не была уверена, как реагировать на это. При этом ей пришло в голову, что Линли клюнул бы на это, как муха на патоку.

– К нам они попали уже с этими именами, – рассказывал викарий. – Если хотите знать мое мнение, то это не самый лучший вариант, хотя это и не Ромео и Джульетта. Должен признаться, что я так и не знаю, кто из них кто. Я никогда не видел, чтобы они занимались чем-то, что позволило бы отличить их друг от друга. Правда, они на эти имена и не откликаются. Хотите стул? Я могу принести с кухни. Или табурет? Может быть, вы предпочитаете табурет?

Барбара сказала, что она вполне может разговаривать стоя, поскольку так она лучше увидит процесс чистки клетки – на тот случай, если у нее когда-нибудь появится собственная птичка, что само по себе было маловероятно. После этого викарий приступил к работе, начав с того, что открыл клетку, просунул в нее руку и позволил птахам усесться на нее. Когда он вытащил их, они с удовольствием уселись на самый верх клетки. Потом одна из них спросила: «Кофе готов?», а вторая уточнила: «С молоком и сахаром?».

Викарий объяснил, что это единственные фразы, которые знают птицы, и никто их им специально не учил. Они просто подхватили слова, как это обычно бывает. Как будто поняв, о чем идет речь, птахи издали громкий крик и взлетели в воздух. Барбаре пришлось пригнуться, когда они метнулись ей прямо в лицо, а потом скрылись у нее за спиной на кухне.

– Не обращайте на них внимания, – небрежно сказал Спенсер, вытаскивая поддон клетки. Барбара увидела, что тот покрыт внушительным слоем птичьего помета. – Они вернутся, когда проголодаются. – С этими словами мужчина свернул лист газеты, покрывавший поддон. Выбросив его, он взял свежую газету из аккуратной стопки, которая лежала в корзине, стоявшей на полу. – Чем я могу вам помочь? – спросил он. – Что бы вы хотели узнать о Йене?

– Все, что вы готовы рассказать, – ответила Барбара.

Казалось, что Спенсер размышляет над тем, что хочет рассказать, пока складывал газету так, чтобы она поместилась в поддон. Затем он вынул из клетки все жердочки и начал говорить.

Барбара узнала, что Дрюитт получил церковное образование уже после того, как окончил университет вторым номером на своем потоке по специальности «социология». Только после окончания университета молодой человек принял решение в пользу церкви как наилучшего места для применения своих знаний. Но хотя и прошел все курсы, необходимые для рукоположения, своей финальной цели он так и не добился. По словам викария, Дрюитт, к сожалению, так и не смог сдать необходимый экзамен, который позволил бы ему получить свой приход.

– Несколько раз пытался, – рассказывал Спенсер, с сожалением качая головой. – Бедняга. Нервы… Так и не смог – и решил остановиться на диаконстве. И, кстати, стал прекрасным диаконом.

Замолчав, Спенсер достал пластиковый тазик из угла комнаты. Кроме этого, он взял проволочную щетку и приступил к первой из деревянных жердочек, помет с которой счистил на чистый газетный лист. Барбара про себя отметила, что с кишечником у птичек все было в порядке… если только у птиц вообще есть кишечник. Она ничего не знала об анатомии пернатых, кроме того, что у них есть крылья и клюв.

– Для нас то, что он так и не получил сан священника, оказалось истинным даром Божиим. С самого начала Дрюитт служил в Ладлоу. Конечно… – Тут Спенсер заколебался, держа жердочку в одной руке, а щетку в другой. На кухне одна из птиц опять заговорила о кофе; вторая ей не ответила. – Если говорить честно, то, на мой взгляд, он немного перегибал палку со всей этой религией.

– Что вы хотите этим сказать?

Спенсер продолжил чистку жердочек. Делал он это со страстью, откладывая каждую в сторону, когда чистка завершалась.

– Он жил в соответствии с десятью заповедями, – пояснил Спенсер. – Думаю, правильно будет сказать, что он хотел всю свою работу выполнять на «отлично», но иногда взваливал на себя слишком много. Много лет назад Дрюитт организовал лагерь для детей; он разносил еду старикам и тяжелобольным; он был добровольным психологом для жертв преступлений – в этом ему, на мой взгляд, помогала его степень в социологии. Он переводил книги на алфавит для слепых, иногда помогал в начальных школах и следил за дорожками общего пользования. А еще он принял активное участие в организации движения «Божественный патруль»[80], которое для нас очень важно из-за алкоголизма, стремительно распространяющегося среди молодежи.

– А как он набирал детей в свой клуб? – задала вопрос сержант, после того как викарий закончил внушительный список деяний Йена Дрюитта на пользу общества.

– Боже!

Казалось, что Спенсера вопрос застал врасплох и теперь он не может понять, почему у него нет на него ответа. Викарий вновь пошарил в корзине и достал оттуда бутылку со спреем, который стал щедро наносить на проволочные спицы, из которых была сделана клетка.

– Вы знаете, сержант, клуб существует в городе так давно, что я не уверен, что смогу ответить на ваш вопрос. Полагаю, что клуб был организован по требованию городского совета и школ. Так что дети, скорее всего, поступали и оттуда, и оттуда. Но, как уже сказал, я в этом не уверен. Могу только сказать, что, как и всегда в подобных случаях, клуб начинался постепенно, как место, где дети могли проводить время после школы. Со временем количество посетителей в нем значительно выросло. Достаточно сказать, что каждый год Йен брал какого-нибудь студента из колледжа в качестве помощника.

– Студенты из колледжа. – Барбара подчеркнула эти слова в своем блокноте. – А вы можете назвать имена?

– К сожалению, нет. – Викарий протер спицы тряпкой. – Но я могу сказать, что Йен всегда все записывал, так что где-то этот список должен быть. Полагаю, что-то вы найдете среди его вещей.

– Мой командир поехала на встречу с его отцом; может быть, у него есть какие-то бумаги… А здесь ничего не осталось? Если да, то я хотела бы на них посмотреть.

На лице у Спенсера появилось удивление. Он отложил тряпку в сторону.

– Но он же здесь не жил, сержант. Я предлагал ему… Мы с женой обитаем в этом доме только вдвоем, и у нас есть масса свободных спален. Но он предпочел уединенность собственного жилья. Хотите, чтобы я нашел вам его адрес?

Не дожидаясь ответа, викарий оставил Барбару в одиночестве. Сержант чувствовала покалывание в кончиках пальцев от той информации, которую ей только что сообщили. Для чего Дрюитту нужна была собственная квартира, если, проживая в доме викария, он находился бы совсем рядом с церковью, а викарий брал бы с него минимальную ренту, если б вообще брал?.. Здесь можно задуматься не только о любви к затворничеству, но и о любви к тайне. Или о ее необходимости…

Спенсер вернулся с конвертом, на котором написал домашний адрес Дрюитта. Барбара прочитала написанное – оно ни о чем ей не сказало, поскольку она не знала города, но сам факт наличия такого адреса заставил ее задать следующий – и, на ее взгляд, вполне резонный – вопрос.

– Полагаю, викарий, вы знаете, за что арестовали мистера Дрюитта?

Спенсер кивнул, и лицо у него стало какого-то неестественного цвета. Казалось, что викарий хочет спрятать свое смущение, поскольку он опять покинул Хейверс для того, чтобы принести большую коробку птичьего корма.

– Я не верю, что он был педофилом, сержант, – сказал Спенсер. – Он – часть этого прихода уже в течение пятнадцати лет, и за все это время никто даже шепотом не говорил о каких-либо непристойностях.

Барбара ничего не сказала. Этому она давно научилась у инспектора Линли: иногда лучше промолчать, чем задавать вопросы. Она смотрела, как викарий прикрепил кормушку к клетке и вышел из комнаты за водой. С улицы раздался очень громкий звук работающего мотора. «Кто-то, – подумала сержант, – подстригает лужайку в церковном дворе».

Викарий вернулся с водой.

– Конечно, – сказал он, прикрепляя контейнер с водой к клетке, – кто мог предположить, что педофилия настолько распространена в римско-католической церкви? Да и в нашей англиканской, как это сейчас выясняется. А она существовала многие поколения, покрываемая епископами и архиепископами… позорная и непростительная. – Он поднял глаза; на его лице было написано беспокойство о том, что и он не всегда оказывался там, где его больше всего ждали. – Должен вас заверить… – сказал Спенсер и слегка качнул головой, как будто пытался отогнать не мысль, а только ощущение.

– В чем? – уточнила Хейверс.

– Что, если б я знал об этом, если б мне кто-нибудь хоть намекнул об этом, если б у меня появились хоть малейшие подозрения относительно Йена, – я немедленно предпринял бы какие-то шаги.

Барбара кивнула, но в одном она была уверена: последнее заявление Кристоферу Спенсеру было очень легко сделать после того, как все произошло.

Бьюдли, Вустершир

Изабелла припарковалась на противоположной стороне улицы от пивоварни Дрюитта, которая оказалась расположенной не в самом Киддерминстере, как ей сказали, а скорее на Киддерминстерском шоссе, к западу от небольшого городка Бьюдли. Найти ее было просто – заведение находилось на расстоянии нескольких шагов от реки Северн и рядом с железной дорогой Северн-Вэлли. Пивоварня была хорошо видна и с реки, и с полотна дороги. Она находилась в большом историческом и живописном здании речного склада и являлась идеальным местом для людей, которые хотели сделать остановку на своем пути между Ладлоу и Бирмингемом или населенными пунктами, расположенными еще дальше.

Изабелла задержалась на мгновение, прежде чем войти в здание, где ей была назначена встреча. Она приехала раньше, чем предполагала, а кофе, выпитый ею по дороге, заставил суперинтенданта почувствовать жажду. Не захватив с собой бутылки воды – «глупая ошибка, которая больше не повторится», заверила она себя, – Ардери стала рыться в сумке и наконец вытащила крохотную бутылочку, какие раздают в самолетах. Обычно Изабелла употребляла один и тот же сорт водки, но когда покупала запас мини-бутылок для этой поездки в Шропшир, приобрела несколько разных вариантов в дополнение к большой бутылке своего обычного сорта, стоявшей сейчас в ее номере. Судя по этикетке, водка, которую она держала сейчас в руках, была из Украины. Алкоголя в ней было не больше чем на два глотка, но Изабелла решила, что этого будет достаточно, чтобы излечить ее от сиюминутной жажды.

За завтраком ей позвонил ее адвокат из Лондона – Изабелла сразу поняла, что это один из тех звонков, во время которых он упорно старался «заставить эту женщину понять резоны». Это было понятно по голосу Шерлока – нет, его родители определенно были ненормальными – Уэйнрайта, не говоря уже о том умиротворяющем тоне, которым он разговаривал с ней в последнее время. Адвокат заявил, что пытается избавить ее от дорогостоящей судебной тяжбы, которую она обязательно проиграет, но суперинтендант начала подозревать, что в действительности его больше беспокоит его профессиональный послужной список. Ведь и она в самом начале выбрала его именно из-за этого послужного списка. А теперь, после каждой их беседы, ее уверенность в том, что Уэйнрайт брался только за стопроцентно выигрышные дела, становилась все сильнее.

– Не могли бы мы еще раз вернуться к условиям вашего развода? – предложил адвокат. – Вы должны понять, что все сложности, с которыми мы сейчас сталкиваемся, это результат прежде всего вашего согласия на условия опекунства, против которых вы в тот момент не возражали. Поскольку Роберт Ардери является опекуном ваших детей, а вы почему-то не захотели оспаривать это во время первичных разбирательств, когда дети были еще в юном возрасте и довод о том, что им необходима «мамочка», мог…

Изабелла заскрипела зубами, услышав этот термин, но мудро промолчала.

– …а сейчас что-то изменить, когда мальчики подросли, уже невероятно сложно. Его сторона заявит, что все это время у них была «мамочка» в лице жены Роберта Сандры и все сложилось как нельзя лучше. Вы навещаете…

– Под надзором, – заметила Изабелла. – Под их постоянным надзором. Если пользоваться вашей терминологией, то «за все это время» я лишь один раз осталась с мальчиками наедине, и это случилось, когда Бобу и Сандре надо было присутствовать на каком-то обеде в Лондоне. Поэтому они привезли мальчиков ко мне, а сами устроили себе романтическую ночь в гостинице. Всего одна ночь, начавшаяся в пять часов вечера и закончившаяся в десять часов утра следующего дня. Позвольте мне задать вам вопрос, мистер Уэйнрайт, как бы вы чувствовали себя на моем месте?

– Так же, как и вы: разочарованным и жаждущим изменить ту ситуацию, которая сложилась на настоящий момент.

– Эта «ситуация», как вы ее называете, включает в себя Новую Зеландию. – Изабелла услышала, что в ее голосе появились ледяные нотки. – Окленд. Новая Зеландия. Переезд. Расставание с Англией.

– Я все понимаю. Но у нас есть юридический документ, в котором ничего не говорится о месте проживания детей. Я не могу понять, почему ваш адвокат во время бракоразводного процесса не посоветовал вам отказаться от некоторых пунктов этого соглашения, особенно тех, что касались страны проживания мальчиков.

«Потому, что мне пришлось согласиться на условия Боба, – подумала Изабелла, но ничего не сказала. – Потому, что, если б я этого не сделала, он выложил бы информацию о моей жизни моим же руководителям. А если б это произошло, я была бы уничтожена, и он знал об этом. Потому что я пью. Но я не алкоголик. Бобу это, черт возьми, прекрасно известно, но он был готов использовать любые аргументы, лишь бы мальчики остались с ним и с чертовой Сандрой, которая появилась – вы только подумайте – уже через четыре месяца после развода».

– В то время я не поняла, что там было написано, – пояснила суперинтендант, что являлось, естественно, ложью. Она просто не предвидела, что Боб может получить предложение, которое позволит ему оседлать волну успеха. И несмотря на то что его волна оказалась в Окленде, она не могла винить его за то, что он на нее запрыгнул. У них обоих были профессиональные амбиции.

Но проблема заключалась не в этом. Проблемой была сама Новая Зеландия и то, как часто Изабелла реально сможет прилетать туда, чтобы навестить детей.

– Я не знаю, что может произойти, если мы будем настаивать на разбирательстве, – произнес Уэйнрайт.

– Я хочу остановить его, – ответила суперинтендант. – Я хочу видеть своих детей. И мне все равно, сколько это будет стоить. Я найду деньги, чтобы расплатиться с вами.

В этот момент она увидела Барбару Хейверс – зеленую с похмелья, но живую, – которая направлялась в ее сторону, и закончила разговор. Руки суперинтенданта тряслись от ярости и от многочисленных водок, вина и портвейна – она поняла, что ей надо было опохмелиться, прежде чем встречаться с сержантом, но с этим уже ничего нельзя было поделать. Она устроила шоу и заставила себя проглотить бо́льшую часть английского завтрака, а когда они с Хейверс расстались, налила себе на дюйм припасенной водки, прежде чем покинуть гостиницу с запасом бутылочек в сумке.

И вот сейчас Ардери бросила пустую бутылочку в перчаточный ящик. Четыре мятных таблетки решили проблему с ее дыханием, и она, поправив помаду, перешла через улицу, предварительно внимательно посмотрев по сторонам на предмет проезжающего транспорта.

Пивоварня была еще закрыта, но последняя модель «Мерседеса», стоявшая перед зданием, говорила о том, что Клайв Дрюитт должен быть где-то внутри.

Казалось, что он следил за ней – Изабелла надеялась, что он не видел, как она пьет водку, и взгляд, брошенный на машину, стоявшую через дорогу, подтвердил ее надежды, – потому что или он сам, или кто-то, кого она приняла за мистера Дрюитта, сразу же открыл перед ней полупрозрачную матовую входную дверь. На ней буквами, совпадающими по стилю с буквами на неоновом рекламном объявлении, была написана фамилия Дрюитт. Сама же реклама приглашала посетителей в пивоварню Дрюитта, где их ждали отличные закуски, еда и сидр.

– Старший детектив-суперинтендант? – Мужчина говорил настороженным голосом, как будто старался не судить о ней по первому впечатлению, до того как поймет ее намерения и выслушает ее мысли по поводу смерти его сына. – Клайв Дрюитт, – представился он, когда Изабелла утвердительно кивнула. – Благодарю вас за приезд.

– Не стоит благодарностей. Благодарю, что вы согласились встретиться со мной здесь, а не в Бирмингеме.

– У меня были здесь дела, – пояснил мужчина. – Прошу вас, входите. Здесь мы с вами практически одни. Работники на кухне подойдут к половине одиннадцатого.

Он закрыл и запер за ней дверь и пригласил Изабеллу пройти вслед за ним по восстановленному, но искусно состаренному древнему полу. От старости он был темным, как и остальной интерьер старого склада, в котором находилась длинная и сучковатая стойка бара и столы со стульями различных стилей и эпох. По контрасту со всем этим за прозрачными стеклами позади барной стойки находились сверкающие резервуары из нержавеющей стали. От них шли трубы и трубки к насосам, а запахи хмеля, дрожжей и поджаренного зерна служили отличной рекламой приготовляемого продукта.

Дрюитт провел ее к одному из столов, длинному, в стиле монастырской трапезной. Вместо стульев он был окружен лавками, а на столешнице стояли ряды картонных коробок, некоторые из которых были открыты, а некоторые – запечатаны.

– Мой мальчик не мог убить себя, – сказал мужчина.

Как будто это было подтверждением его слов, он достал из одной из коробок семейную фотографию в рамке и протянул ее Изабелле. На ней было изображено, как поняла суперинтендант, все семейство Дрюиттов: мама, папа, взрослые дети, их мужья и жены, множество внуков и идеально ухоженный спрингер-спаниель. Все они были артистично расставлены профессиональным фотографом, который мудро посоветовал всем им одеться одинаково.

Они выбрали голубые джинсы и белые рубашки, хотя двое мужчин и одна из женщин – надо признаться – выглядели бы лучше, если б выбрали что-то, в достаточной степени скрывающее то, что лишь с натяжкой можно было назвать мускулами и изгибами тела.

Ардери легко смогла определить Йена Дрюитта. Он стоял в середине группы взрослых детей, и он был единственным из всех, кто не стал надевать джинсы и рубашку. Вместо этого на нем была одежда священнослужителя. Изабелла решила, что фото было сделано в день его ординации, или как там еще называется официальное рукоположение в чин диакона.

Это было первое фото Йена Дрюитта, которое увидела суперинтендант, если не считать фотографий мертвого тела из файлов детектива Пажье. Как и все его братья и сестры, отец, мать и несколько внуков, Йен был рыжеволосым. Кроме того, он носил очки и был пухлым, с сутулыми плечами, говорившими о желании или спрятать свой рос, или, что было более вероятно, сделаться незаметнее. Потому что эти три отличительные черты – очки, рыжие волосы и лишний вес – всегда вызывали повышенное внимание хулиганов. «Интересно, – подумала Изабелла, – сильно ли он страдал в детстве от более агрессивных сверстников?» А еще ей было интересно, как это могло на него повлиять.

– Он никогда не причинил бы себе зла. – Клайв Дрюитт как будто прочитал ее мысли.

Изабелла взглянула на него. Было видно, что сделала с ним смерть сына. Он сильно похудел, и от этого все его лицо собралось в складки и покрылось морщинами. На фото он выглядел стройным, а сейчас у него был истощенный вид. Выдавшиеся скулы были обтянуты кожей, глаза ввалились, а руки стали костлявыми. Волосы потускнели; их рыжий цвет постепенно превращался в цвет соломы.

В Шропшир Изабелла приехала не для того, чтобы выяснять что-то об умершем человеке, но говорить об этом его отцу она не стала. Суперинтендант находилась здесь для того, чтобы оценить, как проводились два расследования, а это в большей степени касалось оценки работы полиции, чем выяснения того, как жизнь Йена Дрюитта могла привести к его самоубийству. И если она правильно сделает свою работу, исключив возможность каких-либо нарушений, то результаты ее расследования совпадут с результатами двух предыдущих.

И тем не менее ей надо было вести себя со всей осторожностью, так как отсутствие расследования со стороны КСУП могло насторожить мистера Дрюитта.

– Я встречалась в Лондоне с членом Парламента, представляющим ваш округ, – сказала Ардери, – с мистером Уокером, в присутствии помощника комиссара полиции Метрополии. Мистер Уокер выразил нам свою – и вашу, мистер Дрюитт, – озабоченность. Я с этим полностью согласна. – В этом была некая ложь, но она хотела убедить отца, что его тревога воспринимается серьезно. – Мы с моим сержантом изучим прошлые расследования, которые завершились вердиктом коронера[81] о самоубийстве.

Дрюитт не был дураком. Он быстро сообразил, что ее присутствие не значит возобновления расследования.

– У Йена не было на то причин, – сказал он. – Вы можете спросить любого, и он вам это подтвердит. – Мужчина подошел к одной из запечатанных коробок, открыл, покопался в ее содержимом – Изабелла увидела, что это была в основном одежда, – и, не найдя того, что искал, открыл следующую. На этот раз он нашел искомое под стопкой шерстяных свитеров – и протянул суперинтенданту деревянную дощечку с просьбой «посмотреть на это».

Ардери увидела, что доска сделана из древесины красивого вишневого цвета, а на ней укреплена бронзовая табличка с надписью, гласившей: Человек года города Ладлоу, а под ними имя Йен Дрюитт и дата, относящаяся к началу марта. Над надписью был изображен замок Ладлоу с развевающимся над центральной башней флагом. Изабелла подумала, что награда сделана со вкусом. Она не походила на одну из тех второсортных поделок, которые власти города часто вручают как символ своей благодарности.

– Они наградили его вот этим, – сказал Дрюитт. – Мэр и муниципальный совет. Церемония проходила в зале заседаний совета: речи, фуршет, музыканты из колледжа… Говорю же вам, у него не имелось никаких причин убивать себя. У него были друзья и люди, которые любили его. У него было все, о чем он мог мечтать.

«И в дополнение ко всему этому, – подумала Изабелла, – обвинение в педофилии». Однако вслух она этого не произнесла. Суперинтендант знала, что эта табличка ничего не значит с точки зрения глобальной картины произошедшего, и хотя она была очень мила, это был всего лишь жест. Кроме того, в случае с Йеном Дрюиттом эта табличка, и церемония, и это выступление оркестра и все остальное могли послужить толчком для кого-то уже достаточно разозленного, кто анонимно запустил механизм в действие.

– Наш Йен? – продолжал между тем Клайв Дрюитт. – Да у него не было ни одного депрессивного дня в жизни. Он никогда не грустил и не хотел большего, чем у него уже было. Вы что, считаете, что это портрет самоубийцы?

Услышав это, Изабелла засомневалась, что Дрюитт слышал что-нибудь об обвинении в педофилии. Но он должен был. Такое не могло пройти мимо него. Хотя он и не хочет думать об этом. Ни один отец не захочет услышать подобное о своем сыне.

– А вот это, – сказал отец. – Вы только взгляните. – Из той же самой коробки он достал сложенную газету. Изабелла заметила, что это было местное издание «Эхо Ладлоу». На первой странице размещался отчет о церемонии, во время которой Йену Дрюитту был присвоен титул «Человек года». Там же рассказывалось о том, чем он занимается в Ладлоу, и перечислялись его достижения – прошлые, настоящие и те, что ждали его в будущем. Они выглядели действительно впечатляющими. Но ни одно из них не доказывало, что он не мог быть самоубийцей. А если он им не был, то его кто-то должен был убить, или же он умер случайно. Первое было невероятно, принимая во внимание место, где он умер, а второе было невозможно по той же причине.

– Мистер Дрюитт, – сказала суперинтендант, – уверяю вас, что и я, и моя коллега, мы обе, внимательно исследуем все, что касается произошедшего в ту ночь в полицейском участке. Мы изучим все написанные отчеты и проверим все процедуры, которым следовали занимавшиеся этим делом полицейские и КРЖП. И если в том, что попало в отчеты, есть какие-то ошибки, то мы обязательно обнаружим их.

Дрюитт повернулся к ней лицом, и Изабелла увидела: он пытается понять, что именно она имеет в виду. Прошло несколько мгновений; за это время Ардери успела заметить, что они были не одни, как она думала вначале. За стеклом молодая женщина в комбинезоне делала что-то возле резервуаров, занося пометки на планшет, который был у нее в руках.

– Значит, расследование не возобновляется, так? – проницательно заключил Дрюитт. – Вы приехали для того, чтобы аккуратно все здесь зачистить… Так вот, послушайте меня, старший детектив-суперинтендант Как-Вас-Там-Зовут. Со мной этот номер не пройдет. Я хочу, чтобы расследование возобновилось, и именно это обещал мне Уокер после своей встречи в Мет.

– Но ведь это только начало. – Изабелла постаралась говорить рассудительным голосом. – После того как я и моя коллега закончим свое расследование по поводу действий полиции здесь, в Ладлоу, мы подготовим отчет для нашего руководства. На основании этого отчета будут выработаны рекомендации. У самих нас нет права давать рекомендации, это делается нашими начальниками. – Ложь на грани, хотя и достаточно похожая на правду. Конечно, они могут вести расследование сколь угодно долго, внимательнейшим образом опрашивая всех, кого уже опросили. Но насколько Изабелла могла судить в данный конкретный момент, это будет бесполезным расходованием их времени и ресурсов полиции Метрополии.

– Я хочу, чтобы вы поговорили со всеми – действительно со всеми, – кто знал моего мальчика, – сказал Дрюитт. – А особенно хочу, чтобы вы с пристрастием побеседовали с тем полицейским – как его там зовут, – который оставил Йена в одиночестве на бог знает какое время и по бог знает какой причине. И если этого не произойдет, вам придется иметь дело с моими адвокатами. Со всеми сразу.

«Это не совсем то, что планировалось», – подумала Изабелла. Если ему не понравится то, как они будут работать, то он, без сомнения, опять позвонит своему члену Парламента. Ей необходимо нейтрализовать его, пока этого не произошло. Хильеру не понравится, если на него выйдут или этот член Парламента, или адвокаты Дрюитта. Это также не понравится ни главному констеблю Уайетту, ни кому-либо еще. Суперинтендант провела рукой по недавно открытой коробке.

– Все понятно, мистер Дрюитт. Вы позволите мне забрать это с собой?

– Эти вещи, принадлежавшие Йену? А зачем они вам? Наверное, хотите забросить их куда подальше, а?

– Совсем нет! Среди вещей вашего сына может находиться что-то, что даст нам зацепку.

– И вы мне их вернете?

– Ну конечно. И я напишу вам расписку.

– Я не очень-то доверяю вам и вам подобным, особенно когда вы говорите, что Йен покончил с собой. Люди, посвятившие себя Богу, не кончают жизнь самоубийством. А Йен посвятил свою жизнь именно Богу.

Ладлоу, Шропшир

Днем здание участка, построенное в форме латинской буквы L, не сильно отличалось от того, что Барбара видела ночью, хотя сейчас свет в нем не горел, все окна были закрыты, а на парковке не стояло «Панды». На ней не было вообще никакого транспорта, и сержант поняла, что полицейский общественной поддержки еще не подъехал. Это давало ей шанс осмотреть здание при дневном освещении, чем она и занялась.

Здание стояло на вершине склона, лужайка которого обрамлялась зарослями вечнозеленого кустарника. Хейверс поняла, что, скрываясь за этими кустами, человек может подойти к участку незамеченным. Она так и сделала, для того чтобы оказаться на парковке позади участка. Здесь увидела камеру наружного наблюдения, которая была закреплена над дверью, ведущей с парковки в заднюю часть здания. Она и еще одна камера на фронтоне здания – вот и все, что обеспечивало визуальную безопасность участка.

Вернувшись к фасаду здания, сержант внимательно изучила фронтальную камеру, которую успела заметить ночью. Оказалось, что та направлена на улицу и захватывает по крайней мере какую-то ее часть, помимо бетонных ступеней, поднимавшихся от проезжей части, и самой проезжей части. Барбару заинтересовал угол обзора камеры. Могла ли она, в дополнение к съемкам тех, кто входил и выходил из здания, снимать также саму входную дверь и трубку, расположенную рядом с ней? Зафиксирована ли камера намертво или ее можно двигать?

Барбара размышляла над этими вопросами, когда мимо проехала патрульная машина. Дойдя до парковки, сержант увидела молодого человека, который вылезал из нее.

– Сержант Хейверс? – крикнул он. – Простите, что заставил ждать. Старик Роб не торопился, устраиваясь дома, когда я его привез. – Эти слова доказывали, что перед ней тот самый полицейский общественной поддержки.

Барбара заметила, что Гэри Раддок был крупным парнем. В нем было больше шести футов роста[82], и хотя его фигура выглядела округлой, это говорило скорее о его мускулатуре, чем о жире. Темные волосы коротко подстрижены, но не в стиле футбольного хулигана; лицо круглое. Он выглядел до скрипа вымытым и был идеально выбрит.

– Гэри Раддок, – ПОП пожал ей руку твердой рукой. – Вообще-то все зовут меня Газ. Долго ждете?

– Барбара, – представилась Хейверс в ответ. – Несколько минут. Роб – ваш дедушка?

– Скорее мой арендодатель. Он не захотел жить в доме для престарелых, для этого он слишком вздорный. Но и с дочерью жить не хочет. Твердое НЕТ. Так что я – это компромисс. Я ухаживаю за ним по утрам и вечерам, а днем, пока я на работе, за ним приглядывает сосед. Давайте пройдем внутрь.

– Эта штука движется? – спросила Барбара.

Газ оторвался от двери, которую открывал ключом, и проследил за направлением ее взгляда.

– Камера? – уточнил он. – Не имею ни малейшего представления. Даже не знаю, работает ли она сейчас, после того как участок закрыли. Можем попробовать подвигать ее позже. Где-то внутри должна быть швабра…

Газ провел Барбару внутрь.

– Кофе? Вода? Чай? Она фильтрованная. Я имею в виду воду. Вхолодильнике кувшин с фильтром.

Барбара сказала, что вода вполне подойдет, а Гэри решил выпить кофе. Он провел ее в комнату, которая служила столовой в то время, когда участок полностью функционировал. Теперь это был склад, в одном из углов которого стояла гора коробок, промаркированных различными датами, а также коробки с бумагой и картриджами для копира.

– Какой стыд, – произнесла сержант.

Раддок оглянулся на нее через плечо и понял, куда она смотрит.

– Сокращения были действительно серьезными, – сказал он. – Одна из причин, почему я не смог стать кадровым полицейским. А теперь… конечно… после всего, что произошло, мне вообще повезло, что меня не уволили. Хотя думаю, что кадры для меня были исключены с самого начала – я не большой спец в чтении.

– В чтении? – Барбара не была уверена, что понимает, о чем это он.

Раддок продолжил приготовление кофе, достав из буфета пачку «Нескафе» и электрический чайник вместе с большой кружкой, посвященной юбилею Общества защиты домашних животных от жестокого обращения.

– Я путаю слова и буквы, – объяснил Газ. – Сначала я думал, что это результат того, как меня учили. А потом сбежал в Белфаст и попробовал ходить в специальный класс, но ничего не изменилось.

Он открыл кран и вымыл стакан. Передав его Барбаре, помог ей налить фильтрованной воды.

– А что значит «сбежал»? – поинтересовалась Хейверс.

– А, простите, – мужчина наполнил чайник и включил его. – До пятнадцати лет я жил в секте. В Донегале.

– Ничего себе…

– Это точно. Они уделяли много внимания расширению рядов и размножению, но мало думали об образовании. Какое-то время я думал, что смогу догнать своих сверстников в школе, если убегу, но, как я уже сказал, ничего не получилось. Что-то не так с тем, как я вижу слова. Да и с правописанием у меня проблемы. Так что ПОП – это мой потолок, поскольку нам приходится заполнять не так много форм, как кадровым полицейским. Но, я думаю, вы все это знаете.

Барбара подождала, пока он приготовит себе кофе, после того как чайник закипел. Раддок кивнул на длинный стол, стоявший возле окна, к которому были прислонены два пластиковых стула. Они уселись, и когда ПОП обхватил руками свою юбилейную кружку, сержант заметила татуировку на его левой кисти. Она была очень темной и жирной – заглавные буквы составляли слово «КЭТ»[83].

– Вы любитель животных? – поинтересовалась Хейверс, кивая на татуировку.

– Кэт – это имя моей матушки, – рассмеялся Раддок. – У всех детей были такие. Чтобы знать, кто их матери.

– У всех вас были татуировки? – не поверила Барбара, а когда Газ утвердительно кивнул, заметила: – Это немного странно. Обычно стараются определить отцовство.

– Такое было бы невозможно без теста ДНК. Это все то же желание распространять семена. Как я сказал, секта была тронута на росте своих рядов и размножении, но ее мало интересовало, как это размножение происходило. То есть кто, с кем и когда…

– Но вы же знали свою мать, правильно?

– Только благодаря этим татуировкам. После того как нас отрывали от груди, мы больше не жили с матерями. Нас помещали в подобие яслей, и после этого наши матери больше нас не видели, потому что… ну из-за этой рождаемости, которая была как бы их работой. Так что татуировка не позволяла парню осеменить свою мать или сестру, когда он становился достаточно взрослым для секса.

Барбаре понадобилось какое-то время, прежде чем она смогла произнести:

– Простите, но мне это кажется… как бы сказать… немного слишком.

– И даже не немного, – согласился Газ, не обидевшись. – Так что вы можете понять, почему я решил убежать, как только смог. А убежав, уже больше не возвращаться. – Он сделал глоток кофе.

Этот ПОП не был хлюпиком. «Линли, – подумала Барбара, – его одобрил бы». Там, где вырос инспектор, дети впитывали науку не быть хлюпиками с молоком матери или черпали ее из серебряных сосудов при крещении.

– Каким образом в это дело вмешалась Мет? – спросил ПОП, поставив кружку на стол.

– А вам разве не сказали?

– Я разговаривал только с представителями КРЖП и с детективом, которая первой прибыла на место, – ответил Раддок. – И больше ни с кем.

– Дело вызвало интерес в палате представителей[84]. Мне жаль, но нам придется начать все с самого начала. – Сержант достала свой блокнот и механический карандаш. Она заметила, как Раддок тяжело вздохнул. – Еще раз, мне жаль…

– Такое впечатление, что этому не будет конца, – пояснил Газ. – Я знаю, что это ваша работа, но…

С работы Барбара и начала. Первый вопрос: почему его не уволили после того, как подозреваемый в тяжком преступлении убил себя, находясь в участке Ладлоу в ожидании перевозки в Шрусбери?

– Это все Вестмерсийское управление, – откровенно признался мужчина. – Командир сказал мне, что кто-то сильно поборолся, чтобы меня оставили, – кто-то в больших чинах.

Барбара сделала пометку в блокноте. Ей показалось странным, что кто-то из старших офицеров избрал такую точку зрения, принимая во внимание переполох, вызванный самоубийством Йена Дрюитта. Лучше было бы отправить раздражающего общественность полицейского куда-нибудь подальше, а еще лучше вообще выгнать.

– А не знаете, почему? – спросила она.

– Боролся за то, чтобы меня оставили? – уточнил Газ и, когда она кивнула, продолжил: – Некоторые из них вели курсы, когда я был в Хиндлипе, и там я кое с кем познакомился. Просто для общения, если вы меня понимаете. Я тогда подумал, что это будет неплохо, если в будущем меня будут рассматривать как что-то большее, чем простой ПОП. – Раддок пожал плечами, но у него был слегка смущенный вид. – Это было… думаю, что вы назовете это «политикой».

– Умно, – заметила Хейверс. Может, у Раддока и были проблемы с буквами, но с головой у него явно всё в порядке. – Значит, курсы по подготовке были там? В самом управлении?

– Ну да. Так что офицерам не составляло особого труда время от времени читать тот или иной курс. – Он сделал еще один глоток и провел пальцем по надписи на кружке. – Хотите правду? Я думал, что меня сразу же вышвырнут. И очень благодарен, что они этого не сделали.

Барбара промолчала, подумав, что на курсах подготовки он вполне овладел искусством вести себя как хитрое политическое животное.

– Я был полным идиотом, – продолжил Раддок. – Когда я приехал за ним, он снимал свою одежду после службы. Я подождал, пока он все закончит, но не следил за каждым его шагом. Зачем? Просто парень, который снимает свою форму. Когда он был готов, то снял свою куртку с крючка на двери, и мы уехали.

– А он не спрашивал, на предмет чего его хотят допросить?

– Постоянно. Но я понятия не имел. Я знал только то, что должен был сделать, однако мне и в голову не пришло спрашивать сержанта, почему я должен это сделать. А потом, где-то через час после того, как я привез его сюда, начались эти пьянки по городу, и мне надо было с ними разбираться.

– И вы оставили участок?

– Нет. Ни за что, – ответил ПОП. – Этого я не мог сделать именно потому, что здесь присутствовал мистер Дрюитт. Но мне надо было обзвонить все пабы. Боже, как же мне хочется, чтобы они прекратили обслуживать подвыпившую молодежь… Но все упирается в деньги, так что они продолжают это делать.

«Значит, он думал о другом», – подумала Барбара. До сих пор его рассказ ничем не отличался от того, что она прочитала во время своих ночных бдений. На нее произвел впечатление тот факт, что Раддок не пытался оправдать себя.

– Покажите мне, где это произошло, – попросила сержант.

Он, скорее всего, знал, что до этого дойдет, поскольку без колебаний встал, оставив кофе на столе.

– Сюда, пожалуйста.

Они углубились в здание. На стенах, покрашенных в стандартный желтый цвет – Барбару всегда интересовало, существует ли какой-то неписаный закон, согласно которому все стены в государственных учреждениях должны быть выкрашены в эту неприятную смесь горчичного и зеленоватого цветов, – все еще висели доски для объявлений; на них оставались постеры и какие-то бумаги, углы которых уже начали загибаться вверх. В нескольких кабинетах наличие компьютеров доказывало, что здание все еще используется патрульными офицерами, когда те находятся поблизости. Все это объяснило Хейверс, почему офицер, решивший вздремнуть во время дежурства, делает это на парковке, а не в самом помещении участка.

– Сколько офицеров используют это место? – поинтересовалась она.

Раддок в этот момент открывал дверь. На ней висела пустая рамка для имени хозяина, какие обычно висят на дверях кабинетов, занимаемых в участке большими шишками.

– Помимо патрульных, прикрепленных к данной территории? – Полицейский задумался, словно пытаясь представить себе, кому еще могло понадобиться это здание для исполнения своих обязанностей. – Наверное, детективы, когда им надо подключиться к системе. Члены групп по расследованию тяжких преступлений – по той же причине. Младшие офицеры. Патрульные в данном районе, но это я уже говорил. И я – как человек, прикрепленный к Ладлоу.

Сержант вошла вслед за ним в комнату, в которой Йен Дрюитт убил себя. Из отчетов и детектива Пажье, и КРЖП следовало, что сделал он это с помощью дверной ручки на шкафу для верхней одежды и стóлы, но в отчете детектива имелась деталь, которую Барбара выделила для себя и решила сейчас выяснить. Ей она показалась серьезным нарушением. Обычно когда подозреваемого подвергают аресту или доставляют в участок против его воли, то используют наручники. Они были использованы и в этом случае, и – как и было отмечено в отчете о вскрытии тела – речь шла о пластиковых наручниках, которые были затянуты на кистях подозреваемого; это привело к появлению повреждений на руках Дрюитта. Что говорило или о том, что пластиковые наручники с самого начала были затянуты слишком сильно, или о том, что он пытался от них освободиться. «Или и то и другое, – предположила Барбара, – потому что он захотел бы освободиться от них, если б они были затянуты слишком сильно».

– Детектив Пажье указала в своем отчете, что вы сняли пластиковые наручники с Дрюитта, поскольку он жаловался на то, что его руки немеют. Он что, пытался освободиться от наручников? Пытался снять их с себя? И почему пластиковые, а не стандартные?

– Потому что это все, что у меня было, – ответил Раддок. – И они не были затянуты слишком сильно. Я вообще никогда их не затягиваю. Достаточно просто надеть их.

– Но вы все-таки сняли их?

– Он все время нудил по этому поводу. – Раддок почесал лоб. – Жаловался, что они делают ему больно и что он не чувствует пальцев. И был очень настойчив. Шумел все громче и громче. Так что я вернулся в комнату и снял их.

– А почему вы были не с ним?

– Потому что никто не говорил мне, что я не должен отходить от него. Как уже сказал, я вообще не знал, почему он должен быть в участке. Мне приказали лишь взять этого парня и держать в участке до тех пор, пока патрульные не заберут его в Шрусбери. Сейчас я молю Бога, чтобы мне тогда сообщили причину его задержания, но тогда я знал лишь, что его хотят допросить. Точка. И когда я так говорю, это не оправдание. Я именно тот, кто виноват во всем этом бардаке.

– И чем же вы занимались? Пока он был один?

Данная информация была отражена в отчете инспектора Пажье, но Барбара хотела услышать это от самого ПОПа.

– Я уже говорил: мне позвонили по поводу этой ситуации в центре города, где молодежь затеяла пьянку. Отсюда я ничего не мог с этим поделать, кроме как позвонить в паб, о котором шла речь – он называется «Харт и Хинд», – и запретить им обслуживать молодняк. А потом я позвонил в остальные пабы, чтобы юнцов, если они в них переберут, тоже не обслуживали.

– И где вы находились в это время?

– В одном из соседних кабинетов. И случилось все именно в это время. Я не выходил из здания. Я никогда этого не сделал бы. Просто меня не было в одной комнате с ним. Но если б хоть кто-нибудь сказал мне, что у него есть подобная склонность, то я ни за что бы не оставил его одного. Однако никто не сказал. Поэтому я и решил, что не будет ничего страшного в том, что я обзвоню пабы.

То, что он оставил Дрюитта в одиночестве, было феноменальным проколом. Но это был не единственный прокол.

Арестованные убивали себя и раньше. Известно, что для этого они использовали собственные путы, чтобы задушить себя, бились головой о стену в надежде заработать смертельную гематому, резали себе вены о крохотные металлические выступы, которые полицейские не заметили на днищах стульчаков или раковин. Там, где есть желание, обычно находится и способ – например, один из задержанных использовал собственные носки в качестве гарроты. Невозможно было предусмотреть все, что могло бы быть использовано для нанесения вреда самому себе. Полицейские старались изо всех сил, но время от времени арестованные умудрялись их перехитрить.

Внимание Барбары обратило на себя то, насколько здорово подходило помещение для совершения убийства. Дрюитта мог убить Раддок или любой патрульный офицер, которого ПОП мог сейчас прикрывать. Ведь речь шла о педофилии. Так что Дрюитт должен был вызывать обычное отвращение. Единственным слабым местом в этой цепочке рассуждений было утверждение Гэри Раддока, что он не знал, почему ему приказали взять Дрюитта, – он знал только, что диакона хотят допросить. Если только ему все-таки не сказали об этом, а теперь он лгал.

– Я видела расшифровку звонка, приведшего к аресту Дрюитта, – заметила сержант.

– Правда?

– Звонивший еще сказал, что не может перенести лицемерия. Мой командир считает, что речь идет о педофилии и о том, что Дрюитт был священником. А вы как думаете?

Раддок задумался. Барбара кивком показала, что они могут уйти из комнаты. Сержант не нашла ни малейших улик, которые могли бы пролить хоть какой-то свет на случившуюся здесь смерть. Обычный кабинет, не новый, со следами того, что кто-то из него выехал: грязные полосы на окнах, потертости на линолеуме, гвозди в стенах, на которых когда-то висели сертификаты, клубки пыли по углам.

Выйдя в коридор, Раддок сказал:

– Все, что приходит мне в голову, так это награда, которую он получил. Даже старый Роб прочитал о ней в газете, так что звонивший мог тоже увидеть эту газету, что могло вызвать у него ярость.

– О какой награде речь? – В ее папках о наградах ничего такого не говорилось.

– «Человек года города Ладлоу». Роб всегда читает местные газеты и любит обсудить их за обедом. Там была статья.

– О Дрюитте как о человеке года? А когда это было?

Раддок задумался.

– Не уверен… Месяца четыре или пять назад? Он что-то получил от муниципального совета. В газете была фотография мэра с ним, с Дрюиттом. Смотрите… Человек года и педофил? Это вполне можно назвать лицемерием, правда?

«Вполне», – подумала Барбара. Но вот главный вопрос: достаточно ли этого было для того, чтобы Дрюитт убил себя, когда пошли слухи о расследовании его деятельности? И еще: могло ли присуждение звания «Человек года» заставить кого-то убить его еще до того, как расследование началось?

Ладлоу, Шропшир

– Так что он показался мне нормальным парнем, – закончила сержант Хейверс свой отчет Изабелле. – И невероятно благодарным за то, что с него не сняли форму. Он знает, что виноват, оставив Дрюитта в одиночестве, но утверждает, что не имел ни малейшего представления о том, почему ему велели доставить его в участок.

– Он рассказал что-то, чего не было в отчетах Пажье и КРЖП?

– Он не рассказывал им о своем детстве, так что это новая информация, но не знаю, насколько это важно.

Они стояли рядом с «Карлтон Армс», на дальнем конце Ладфорд-бридж. Это была привлекательная гостиница, расположенная через реку от Ладлоу и находившаяся на границе древнего поселения, давшего имя мосту. Здание стояло в тени густых буков, на ветвях которых громко шумели птицы – в те моменты, когда не летали в небе; Изабелла назначила здесь встречу после того, как Хейверс позвонила ей на мобильный и сообщила, что закончила опрос полицейского общественной поддержки Раддока. Она описала его как «немножко тормоз. Похоже на то. Но это, наверное, связано с его проблемами с чтением и правописанием».

– А почему, ради всего святого, он все еще работает? У нас есть на этот счет какие-то соображения?

– Он говорит, ему рассказали, что к этому приложил руку кто-то из Управления. Этот человек вел курс в учебке, когда там учился Раддок.

– Он должен был быть особо выдающимся студентом, – заметила Изабелла. – Что не очень вяжется с его проблемами в чтении и правописании.

– Он говорит, что лип к офицерам. Думал, что это может помочь ему в продвижении по службе.

– Ладно, хватит об этом, – распорядилась Ардери.

Хейверс согласно кивнула. Она затягивалась сигаретой, пытаясь ухватить свою порцию никотина до того, как суперинтендант даст ей новое задание. Но в настоящий момент Изабелла не собиралась ничего ей поручать. Сейчас ей просто хотелось войти в «Карлтон Армс», сесть за столик с видом на реку и как-то успокоить натянутые нервы. Однако время для выпивки было совсем не подходящим по любым стандартам, за исключением ее собственных, поэтому она произнесла:

– Папаша нашего самоубийцы требует еще одного полного расследования с музыкой, танцами и так далее.

Сержант выдохнула дым и бросила бычок в реку. После того как тот упал в воду, Изабелла кинула на нее острый взгляд. «Какого черта?» – было написано у нее в глазах.

– Прошу прощения, не подумала, – извинилась Хейверс.

– Будем надеяться, что его не съест лебедь.

– Конечно. Больше это не повторится. И что вы ему сказали?

– Мистеру Дрюитту? Я привезла от него девять коробок с вещами Йена и сказала ему, что мы тщательно изучим их содержимое. Просеем вещественные доказательства. Поищем улики. Погадаем на кофейной гуще. Почитаем по внутренностям жертвенных быков. И бог знает что еще. Самое главное, чтобы Дрюитт держался подальше от телефона, поскольку он заверил меня, что его следующим шагом будет звонок адвокатам. Во множественном числе. Нам надо его опередить.

– Так что теперь? Коробки?

– Боже, конечно, нет. Что у вас еще?

– Наверное, викарий.

Изабелла еще раз взглянула на нее. Затем повернулась спиной к «Карлтон Армс», поскольку наличие гостиницы было для нее искушением, с которым трудно было бороться.

– И что с этим викарием? – спросила она, а когда увидела, что Хейверс жмется, нетерпеливо поторопила ее: – Ну, давайте же, сержант.

Барбара сказала, что пока у нее было время до встречи с Гэри Раддоком, она решила поговорить с викарием церкви Святого Лаврентия. И надеется, что «не сделала ошибки, командир».

– Я вас умоляю, сержант, – ответила Изабелла. – Такая встреча была запланирована. Так что при чем здесь ошибка? Рассказывайте.

И Хейверс рассказала. Во время беседы она делала записи, так же как и во время встречи с Раддоком, и сейчас сержант, открыв блокнот на нужном месте, пересказала Изабелле весь список дел, из-за которых Йена Дрюитта могли выбрать Человеком года. Этот список не сильно отличался от того, который Клайв Дрюитт показал Ардери в газете. Диакон совал свой нос во все социальные проекты в городе. Закончила сержант рассказом об основанном Дрюиттом детском клубе, сказав при этом, что «с клубом ему помогал какой-то студент; думаю, нам надо с ним поговорить».

– Зачем?

– Просто если разговоры о педофилии Дрюитта – правда, то нам надо…

– Сержант, мы здесь не для того, чтобы проверять, правда или нет вся эта история с педофилией. Нам не это приказывали. И я полагаю, что вам это известно. А если нет, то повторю еще раз: мы здесь для того, чтобы убедиться, что и детектив Пажье, и КРЖП действовали согласно процедуре. Мы должны перепроверить их отчеты и убедиться, что они не упустили ничего касающегося самоубийства. И если нам действительно надо с кем-то поговорить, то это патологоанатом.

На это Хейверс ничего не ответила. Хотя Изабелла видела, что что-то ее гложет.

– Обнаружили ли вы что-нибудь, что пропустили Пажье или КРЖП? – потребовала суперинтендант. – Если да, то я хочу об этом знать.

– Кажется, нет, – ответила Хейверс, – но…

– И никаких «но». Или нашли, или не нашли, сержант.

– Но если викарий и отец этого парня оба говорят…

– То, что они говорят, не имеет никакого отношения к тому, что произошло в действительности. Когда кто-то убивает себя без очевидной причины, лежащей прямо на поверхности, люди предпочитают думать, что это не самоубийство. Это свойство человеческой натуры. Передозировка лекарств? Случайность? Выстрел? Убийство? Самосожжение? И то и другое?

– Но нельзя случайно убить себя в полицейском участке, командир, – запротестовала Хейверс. – А значит, это…

– Самоубийство. Вы хоть представляете себе, насколько сложно сымитировать смерть через повешение? А в нашем случае, если верить вашему рассказу, самоубийца повесился на дверной ручке. Кроме того, в нашу задачу не входит выяснение, были ли у мертвеца причины для того, чтобы убить себя. Он вполне может оказаться новой Ребеккой де Винтер[85], которой только что поставили диагноз «рак».

– Но… – Хейверс колебалась.

– Ну что еще?

– Дело в том, что ее ведь убили, командир.

– Кого?

– Ребекку де Винтер. Ее убил Макс, помните? А раковый диагноз помог ему соскочить с крюка. Понимаете, она реально хотела, чтобы он ее убил, поскольку знала, что умрет. А если он ее убьет и его поймают, то его жизнь будет разрушена, чего ей хотелось больше всего на свете[86].

– Ради бога, – сказала Изабелла, – мы живем не в мелодраме сороковых годов, сержант.

– Так точно. Конечно. Но вот еще что: Дрюитт не жил в доме викария и его жены, хотя у них достаточно места. Викарий сказал, что диакон предпочел свою собственную квартиру. И еще он сказал, что речь шла об уединенности. Так вот, я не могу понять, зачем Дрюитту нужна была эта уединенность. Поскольку если кто-то знал, что ему нужна уединенность, то этот человек…

– Достаточно, – суперинтендант подняла вверх руки. – Мы побеседуем с патологоанатомом. Вижу, что только это сможет убедить вас в правильности выводов двух расследований.

Лонг-Минд, Шропшир

Вместо того чтобы встретиться с ними в больнице, где проходило вскрытие Йена Дрюитта, доктор Нэнси Сканнелл сказала, что она может приехать в местечко под названием Лонг-Минд в Шропшире, где, как оказалось, доктор входила в консорциум пилотов, купивших на паях планер. В Лонг-Минд находился клуб планеристов Западного Мидленда, и именно там доктор Сканнелл была обязана помочь члену этого консорциума встать в тот день на крыло.

Для того чтобы добраться до Лонг-Минд, надо было проехать несколько миль на север от Ладлоу. Это была территория вересковых пустошей, покрывавших вершины холмов, до которых можно было добраться по дорогам и тропам, становившимся все круче и у́же, пока они не сужались до такой степени, что по ним с трудом могла проехать одна машина. Здесь на дорогу из вечнозеленых кустарников выходили фазаны, а вдоль дорог лежали овцы, как будто асфальт на них принадлежал только им. Тот факт, что автомобили здесь были редкими гостями, подтверждался тем, что целый выводок диких уток, вместе с утятами, скатился со склона прямо под колеса машины суперинтенданта, словно то ли не заметил ее, то ли был слишком уверен в своей безопасности. Ардери выругалась и ударила по тормозам. Барбара почувствовала облегчение, когда увидела, что выводок остался невредимым.

Суперинтендант находилась на пределе. Хейверс заметила это во время разговора на Ладфорд-бридж, а теперь убедилась в этом, наблюдая за тем, как Ардери ведет машину. Она даже хотела предложить суперинтенданту занять ее место, когда они добрались до потрепанного дорожного знака возле практически необитаемого селения под названием Плоуден. Знак указывал путь до клуба планеристов Западного Мидленда, и перед сержантом открылась дорога, больше похожая на проселочную, которая взбиралась вверх по склону под пугающим углом. Хейверс бросила взгляд на Ардери. Суперинтендант сжимала руль побелевшими пальцами.

Они повернули и оказались у поселения, гордо именующего себя Астертон, которое было больше похоже на ферму, чем на поселок. Здесь еще один указатель требовал, чтобы они протиснулись мимо телефонной будки и двинулись дальше вверх по еще более сложной дороге. И вот наконец полицейские добрались до места, смутно напоминавшего клуб планеристов. По крайней мере, именно об этом сообщал большой плакат, утыканный фотографиями улыбающихся пилотов и пассажиров планеров, изо всех сил старавшихся выглядеть спокойными, паря на безмоторных машинах в голубом небе.

До самого клуба можно было добраться, проехав через незакрывающиеся ворота; на них висела табличка «Держать все время закрытыми». За воротами, на площадке в несколько десятков акров, располагалась свалка металлических бараков времен войны. На территории не росло ничего, кроме сочной травы, на которой паслось несколько упитанных овец. Кроме бараков, здесь были различные строения из разных материалов; перед ними в линию стояли планеры, ждавшие своих хозяев. Несколько летательных аппаратов сгружали с трейлеров на низких колесах, на которых они были закреплены. За планерами виднелась автостоянка, а за машинами располагалось более официальное по виду здание, в котором можно было разглядеть помещение самого клуба, состоящее из приемной, офисов, комнат для заседаний и кафетерия. Именно в кафетерии они и должны были встретиться с доктором Сканнелл.

Полицейские сильно опоздали. Неправильный поворот заставил их проехать несколько миль в сторону от маршрута и привел к одному из многочисленных поселений, разбросанных по территории Шропшира. Так что, когда они нашли доктора Сканнелл, та была не в лучшем расположении духа. Барбара решила, что патологоанатом и Изабелла стоят друг друга.

– У меня есть десять минут, – сообщила им доктор Сканнелл. Когда они вошли в кафетерий, она встала со своего места за длинным столом. Женщина была небрежно одета в синие джинсы и фланелевую рубашку; из-под бейсболки во все стороны торчала масса черных с проседью волос. – Мне необходимо быть на взлетной полосе, – продолжила она. – Очень жаль, но изменить этого я не могу.

В комнате ели еще какие-то пилоты. Большая их группа сидела возле окна, или скорее стеклянной стены, выходившей на раскинувшуюся за ней сельскую местность, и громко обсуждала «хрень, которую первый нес во время утреннего брифинга». По-видимому, доктор Сканнелл хотела поговорить с полицейскими в тишине, поскольку сразу же повела их в другую комнату. Эта походила, судя по картам и белой доске, на комнату для брифингов. Но Сканнелл не стала останавливаться, а вместо этого дошла до комнаты, оказавшейся баром, в котором в это время не было ни одной живой души.

Барбара тревожно посмотрела на Ардери. Суперинтендант смотрела прямо перед собой, на стол, расположенный в самом углу помещения. Как будто прочитав ее мысли, Сканнелл подошла именно к нему. Затем взглянула на часы – по мнению Барбары, они выглядели очень официально, со множеством стрелок и циферблатов, с которых доктор могла считать массу информации, – и сказала:

– Осталось девять минут. Что вы хотите знать?

У Барбары был с собой отчет Сканнелл. Ардери взяла его у нее из рук, подтолкнула в сторону патологоанатома и произнесла:

– У моего сержанта есть некоторые сомнения по поводу вашего заключения об этом самоубийстве.

– Да неужели? – Сканнелл равнодушно взглянула на Барбару и сняла кепку. Волосы зашевелились, как стайка щенков, которых выпустили из закута.

– Все это из-за дверной ручки, – пояснила Барбара. Свирепое выражение на лице женщины заставляло ее вести себя более осторожно, чем она предполагала изначально. – А еще этот парень не относился к категории самоубийц – по крайней мере, судя по тому, что мне удалось о нем разузнать.

– Забудьте об этом. – Из нагрудного кармана патологоанатом выудила пару очков-половинок и водрузила их на нос. – Никаких категорий не существует. Есть только самоубийство, смерть от несчастного случая или убийство. В нашем случае это было самоубийство.

Она раскрыла папку и достала ее содержимое, состоявшее из фотографий, расшифровки того, что она наговорила на диктофон во время осмотра тела при вскрытии, отчета, приготовленного после вскрытия, и дополнительной информации по токсикологии. Патологоанатом отобрала отчет и фотографии, которые подвинула ближе к Барбаре. Так как времени у них совсем не было, говорила она быстро, не теряя его на вопросы, все ли им понятно из сказанного.

Начала она с закупорки сосудов. Это, вместе с асфиксией, стало причиной смерти. Причиной закупорки сосудов было использование в качестве лигатуры предмета церковного одеяния, столы, походившей на довольно узкий шарф. Стола была шире тех лигатур, которыми обычно пользуются самоубийцы, и мягче их, поэтому она не смогла сильно перетянуть шею. Сержант понимает, что это означает? Ответа Барбары никто не ждал. Это означает, что вместо мозговой анемии, вызванной давлением на артерии, перед ними был случай пережима яремной вены, вызванный внешним давлением на нее. Это привело к нарушению мозгового кровоснабжения – «проще говоря, нарушению потока крови, циркулирующего в черепной коробке», – которое привело к повышению давления в голове. Смерть должна была наступить через три-пять минут, поскольку для того, чтобы перекрыть яремную вену, достаточно давления всего в два килограмма.

Рассказывая, патологоанатом демонстрировала соответствующие фотографии, не забывая поглядывать на свои часы. На теле, если сержант соблаговолит взглянуть на фото, сделанные на месте самоубийства, тоже есть его признаки. Обратите внимание на искаженное лицо. На то, насколько выкатились глаза. На небольшие кровоизлияния – их называют петехии[87], – заметные на внутренней стороне губ. Но самое главное, надо посмотреть на повреждения на шее.

– Все это я вижу, – сказала Барбара. – Вот только… как можно использовать дверную ручку для того, чтобы повеситься?

– Главное, чтобы было желание, – ответила доктор Сканнелл. – Человек наклоняется вперед и позволяет весу своего тела завершить начатое. Он быстро теряет сознание. Это вызывает закупорку сосудов, о которой я уже говорила, ведущую к нарушению мозгового кровообращения. Иногда это бывают просто несчастные случаи – аутоэротизм[88] хороший пример, – но убить человека таким способом…

По лигатуре все будет мгновенно понятно. Все это связано с шеей и с теми следами, которые лигатура на ней оставила. Следы должны соответствовать целому ряду параметров – весу подвешенного тела и степени его провисания, была ли лигатура обмотана вокруг шеи один раз или два, тип использованного узла, времени, в течение которого тело свисало с ручки, одиночный или двойной след оставила лигатура и оставила ли она его вообще…

– Ничто не указывало на то, что происшествие было не самоубийством, а чем-то еще, – завершила свой монолог Сканнелл.

– Даже его кисти?

– А что с его кистями? – Патологоанатом посмотрела на фото и сравнила их со своими заметками. – Вы имеете в виду повреждения? Они соответствуют тому, о чем сообщил офицер, осуществивший арест. Наручники, сделанные из пластика, были слишком сильно затянуты, о чем жертва сообщила офицеру. Он был, конечно, идиотом, когда снял их…

– А если он их не снимал? – прервала ее Барбара. – Тогда он вполне мог инсценировать самоубийство, правда? А может быть, кто-то еще пришел в участок, пришил этого Дрюитта, потом ПОП нашел тело, запаниковал и попытался превратить все в самоубийство. Могло такое произойти?

По выражению лица доктора Сканнелл можно было понять, что такие мысли тоже приходили ей в голову на месте происшествия.

– Да, что-то подобное могло произойти, – сказала она. Барбара со значением посмотрела на Ардери, но патологоанатом продолжила: – А еще на землю мог спуститься архангел Гавриил и провернуть подобное дельце, но я в этом сомневаюсь. А теперь, – патологоанатом встала, – меня ждут на взлетном поле. Вы когда-нибудь видели, как запускают планер с помощью лебедки? Нет? Тогда пойдемте со мной. На это стоит посмотреть.

Барбару совсем не интересовало, как запускают планеры, но это давало ей возможность провести еще несколько минут с доктором Сканнелл, и она не хотела их упустить. Поэтому, прежде чем суперинтендант успела отказаться, Хейверс вскочила на ноги, всем своим видом показывая, что просто без ума от лебедок. Она облегченно вздохнула, когда Ардери осталась сидеть в баре.

На улице ветер значительно усилился по сравнению с тем временем, когда они приехали.

Резкий аромат костра, горевшего в кемпинге по другую сторону от здания клуба, смешивался с другими запахами: каких-то химикатов, бензина и – несильно – навоза.

Нэнси Сканнелл двигалась в сторону отдаленной пустоши, и Барбаре пришлось напрячься, чтобы не отстать. Наискосок от здания, из которого они вышли, сержант заметила мужчину на тракторе, ехавшего по тому, что оказалось взлетной полосой клуба. Это делалось для того, чтобы согнать с нее пасущихся овец, что, в свою очередь, значило: планер, стоявший в конце полосы, должен был взлететь как можно скорее, пока овцы разбежались, иначе через какое-то время они снова оказались бы на линии огня.

Две четырехколесные конструкции стояли по обоим концам взлетной дорожки, на расстоянии около мили друг от друга. В каждой из них сидел механик, а передняя часть заканчивалась катушкой невероятных размеров. Между ними был протянут толстый металлический канат, от которого перпендикулярно отходил еще один канат, к которому должны были прикрепить планер.

Казалось, что доктор Сканнелл была не расположена к дальнейшей беседе, но Барбара решила не обращать на это внимания, потому что ей необходимо было выяснить еще кое-что.

– А как насчет удушения? – произнесла она, задыхаясь.

– А при чем здесь удушение? – спросила патологоанатом, пытаясь убрать непокорные волосы под бейсболку. При этом она помахала пилоту, который стоял у открытого кокпита планера и рассматривал облака вдалеке, словно они должны были о чем-то ему рассказать.

– Иду! – крикнула Сканнелл. – Эй! Я иду!

Пилот обернулся. Это была еще одна женщина. «Интересно, – подумала Барбара, – неужели весь консорциум, купивший планерный клуб, состоит из женщин?»

– Почему его нельзя было удавить? – поинтересовалась сержант. – Просто удушить этой штукой из его одежды, которую он носил, а потом привязать его к дверной ручке и инсценировать самоубийство?

– Потому что повреждения на шее будут другими, – Сканнелл даже не пыталась скрыть своего раздражения. В принципе, Барбара не могла ругать ее за это. Ведь они ставили под сомнение ее компетентность.

– В каком смысле? – задала сержант свой следующий вопрос.

– Повернитесь, – патологоанатом вытащила из кармана платок.

– Это еще зачем?

– Поворачивайтесь. Вы задали мне вопрос, и я на него отвечу.

Когда Барбара послушно повернулась, патологоанатом накинула платок, который превратила в очень короткую лигатуру, ей на шею и немного затянула.

– Если я придушу вас, сержант, – пояснила она, – то след от лигатуры на вашей шее будет прямым. После этого я, конечно, могу вас повесить, но основной прямой след на шее будет виден каждому. А если вы повеситесь сами, то след будет под углом, вот так. – Она показала как. – Вот и весь сказ. А теперь прошу извинить меня.

Сказав это, Сканнелл отошла, на ходу засовывая платок в карман. Барбара смотрела, как та подошла к пилоту планера. Они занялись, как показалось сержанту, осмотром аппарата, и через какое-то время к ним присоединился мужчина, который пришел от лебедки, чтобы проверить крылья и что-то там еще. Когда он закончил, планер прицепили к перпендикулярному канату, который отходил от другого каната, соединявшего две лебедки. Мужчина вернулся на свое место, и пока доктор Сканнелл удерживала крыло планера параллельно земле, пилот забралась в кокпит и закрыла колпак.

Все остальное заняло не больше минуты: доктор Сканнелл показала большой палец мужчине за лебедкой. Мужчина мигнул фарами тому, кто находился на противоположном конце взлетной дорожки. Механизм заработал, стальной канат стал наматываться на дальнюю лебедку, планер сдвинулся с места и ярдов через пятьдесят оказался в воздухе. Он поднялся метров на восемьсот и сбросил канат, соединявший его с канатом между лебедками. После этого началось парение в воздухе.

«Абсолютно чертовски невероятно, – подумала Барбара, наблюдая за планером. – Какому идиоту может понравиться такое?»

Лонг-Минд, Шропшир

Оставшись в баре в одиночестве, Изабелла дала себе слово не пить. И все-таки перед ней в полутьме комнаты поблескивали бутылки, стоявшие на двух полках и своим видом намекающие на то, что ей понадобится всего пара минут для того, чтобы нырнуть за похожую на магазинный прилавок стойку из формайки[89] и чисто из любопытства посмотреть на различные типы и сорта напитков, которые выбирают себе пилоты планеров, после того как заканчивают свои дневные полеты. Наверное, они следят друг за другом, чтобы никто из них не пил перед этими самыми полетами.

Изабелла старалась убедить себя в том, что к бару, который обслуживал членов клуба, у нее чисто академический интерес: выбираются ли напитки по цене или по качеству, а что насчет качества и количества, а водка ароматизированная или нет, а джины хорошо настояны, а вон там действительно стоит «Макаллан»[90] и какой он выдержки? Простой интерес, обыкновенное любопытство, мимолетное желание ощутить аромат из раскрытой бутылки и позволить ему совершить то, для чего аромат и существует, – вызвать воспоминания, должные вытеснить из сознания сиюминутные мысли. Правда, то, что сейчас занимало ее сознание – и она об этом знала, – ничем не отличалось от того, что занимало его тогда: «Всего одну, только одну, и никто не узнает, а близнецы, слава богу, улеглись поспать днем, и как же тяжело просыпался один утром, и как второй отказывался угомониться и все выражал свой протест, пока…»

Ардери встала, схватила свою сумочку и вышла из бара. Пройдя через комнату для совещаний, она оказалась в кафетерии, где раньше у панорамного окна сидела шумная группа пилотов. Их осталось только двое, и они серьезно обсуждали что-то, что было для них очень важно, если судить по их приглушенным голосам. На нее они не обратили никакого внимания, и это было только к лучшему, имея в виду то, как были натянуты ее нервы.

В какой-то момент Изабелла попыталась отвлечься от своих мыслей, глядя на окраинные земли Уэльса[91], которые, и она это хорошо понимала, показались бы любому другому потрясающими, поскольку панорама простиралась на многие мили вокруг. Вдали она увидела кучевые облака, под которыми летал планер, а потом появился еще один. «Там действительно так тихо или в ушах свистит ветер?»

Изабелла чувствовала, как ее ногти впиваются в ладони. «Интересно, – подумала она, – в какой момент моих размышлений я так крепко сжала пальцы, что теперь, если опустить глаза, на каждой руке будет видно по четыре глубоких серповидных следа, но я не хочу сейчас опускать глаза, потому что так я узнаю многое о себе самой, а сейчас мне необходимо и я очень хочу выбраться из этого места как можно скорее, потому что я знаю, на каком я пределе, и что бездна уже прямо передо мной, и что мне не составит труда сделать этот последний шаг, потому что падение будет похоже на парение этих планеров вдали, нет?..»

– Командир?

Изабелла резко отвернулась от окна и увидела перед собой Барбару Хейверс. Она не знала, как долго сержант находится в кафетерии. «Она не выглядит слишком озабоченной», – подумала про себя суперинтендант.

Хейверс просто сообщила ей, что вернулась оттуда, куда она ходила с патологоанатомом.

– Вы увидели то, что хотели увидеть? – спросила Ардери. – Услышали то, что хотели услышать?

Хейверс кивнула, хотя то, как она сказала «более-менее», звучало не очень обнадеживающе.

– Тогда поехали, – предложила Изабелла и повела сержанта за собой по пути, который проходил мимо туалетов. Зайти туда перед долгой поездкой было вполне логично, так что Изабелла сказала Барбаре, что встретит ее возле машины, жестом большого пальца показав, что ей необходимо зайти по нужде. Как она и предполагала, сержант сказала, что она пока выкурит сигарету, если командир не возражает, и командир совсем не возражала.

Крохотной бутылочки было мало, но это хоть что-то, и суперинтендант поспешно опорожнила ее, едва успев закрыть за собой дверь. После этого она засунула пустую емкость поглубже в сумку и осмотрела себя в зеркале. Поправила губную помаду, а потом нанесла ею две точки на скулы и растерла их по коже. Покончив с этим, засунула в рот мятную таблетку, вышла из здания и присоединилась к Хейверс, которая, как всегда, судорожно глотала дым с никотином, рассматривая аэродром и некрасиво покусывая нижнюю губу.

В ней было что-то, объясняемое несколькими причинами. А можно вовсе не обращать на нее внимания, что Изабелла и намеревалась сделать. Но коп в ее душе требовал хотя бы минимальной осведомленности, и поэтому она все-таки решила поговорить.

– Что-то гнетет вас, сержант, – заметила Ардери.

Хейверс оторвалась от изучения взлетного поля.

– Да нет, по-моему, всё в елочку, – сказала она с полуулыбкой, пожав плечами. Затем бросила бычок на хорошо утрамбованную землю и убедилась, что он действительно погас. – Я уже готова, – добавила она и кивнула. – Хотите, я поведу, командир? А то вы все время меня возите и…

– Нет, – ответила Ардери резче, чем хотела бы, поскольку что-то не понравилось ей в этом предложении. Но услышав себя со стороны, она решила улыбнуться, надеясь, что улыбка покажется Барбаре настоящей. – Обещаю больше не ставить жизнь диких уток под угрозу. Поехали.

Пока они ехали до Ладлоу, Хейверс практически с головой зарылась в папки, которые захватила с собой. Она тщательно сравнивала информацию из них со своими заметками. Ее погруженность в это занятие показалась Изабелле наигранной. Так же, как и ее пристальному изучению взлетного поля, этому могло быть несколько объяснений, так что через четверть часа тишины, которая – по крайней мере, по мнению Изабеллы – становилась все более и более напряженной, суперинтендант обратилась ксержанту.

– И все-таки вы сомневаетесь, – сказала она. – Что же вы хотите оспорить, сержант?

Хейверс посмотрела на суперинтенданта выпученными, как у рака, глазами, но быстро пришла в себя.

– Просто… – сказала она, – вы не заметили, как все отлично складывается, командир? В Шрусбери происходит серия ограблений, а ПОПу из Ладлоу приказывают арестовать диакона. А потом в городе начинаются массовые пьянки, и ему необходимо с ними разобраться, так что диакон остается один в полицейском участке. Грабежи, арест, пьянки и самоубийство. И все это за одну ночь?

Изабелла следила за дорогой. Прямо на середине ее расположились две овцы. Суперинтендант нажала на сигнал. Они совершенно равнодушно посмотрели в ее сторону.

– Да чтоб вас всех, – сказала Ардери. Она открыла свою дверь, высунулась из машины и крикнула: – А ну-ка, убирайтесь! В сторону! Убирайтесь!

Овцы не спеша поднялись на ноги. Изабелла с шумом закрыла дверь и повернулась к Хейверс:

– Вы что, хотите сказать, что все это было срежиссировано? Все эти грабежи, арест, пьянки, с которыми надо было разбираться… Вы представляете себе, что это должен быть за заговор?

– Представляю. Но все эти совпадения… И при этом мне говорят, что причин передавать дело в КСУП не было. А если не было… То есть вам не кажется…

На этот раз ее неуверенность выводила из себя.

– Да выскажитесь же вы, наконец, Барбара, – велела Изабелла.

– Просто… Существует разница между массовым заговором и серьезной операцией прикрытия. И поиски одного иногда не позволяют увидеть другое.

Они добрались до телефонной будки, откуда поворот налево должен был вывести их к подножию холма и на дорогу в Ладлоу. Изабелла нажала на тормоз сильнее, чем намеревалась.

– Вы что хотите этим сказать? – спросила она, не пытаясь скрыть раздражение.

– Да ничего, собственно. Но если мы хотим все внимательно изучить…

– Я уже говорила: мы здесь не для того, чтобы начинать расследование убийства. Мы здесь для того, чтобы проверить правильность двух расследований самоубийства. И мы не можем продолжать эти споры, поскольку это может увести нас далеко в сторону, а это неприемлемо, ведь Хильер не дал нам на это времени.

– Поняла, – сказала Хейверс. – Вы уже об этом говорили. Но коль скоро у нас выдалось немного свободного времени – я имею в виду сейчас, – то у меня с собой адрес диакона. Просто потому, что мне его дал викарий. Вам не кажется странным, что Дрюитт отказался жить с викарием и его женой?

– Нет, не кажется. И вы уже говорили об этом. Позвольте мне спросить вас: а вы захотели бы жить с викарием и его женой?

– Я? Конечно, нет. Но если б я была диаконом в церкви и мне нужна была комната, а они бы мне ее предложили, а церковь была бы всего в двадцати ярдах… Почему бы не согласиться? Помимо всего прочего, это сэкономило бы мне кучу денег. Но он с ними жить не захотел. И на это должна быть причина. А в этих двух расследованиях, командир? Ни в одном из них нет ни слова о том, где жил этот парень.

Изабелла вздохнула. «Эта Хейверс может достать кого угодно».

– Ладно, – сказала она сержанту. – Я вижу, к чему это все идет. Вы считаете, что мы должны поехать по этому адресу и обыскать недвижимость на предмет… Чего? Скелета в подвале? Черепа в барбекюшнице? Не напрягайтесь. Можно не отвечать. Просто дайте мне этот чертов адрес.

Бурвэй, Шропшир

Йен Дрюитт жил в пригороде Ладлоу, в небольшом районе, состоявшем всего лишь из двух тупиков и одного переулка. Дома были сдвоенными, и у каждого сбоку имелся гараж. Возле дома, в котором жил Дрюитт, стоял желтый фургон с открытой боковой панелью. На панели был искусно изображен целый набор изысканных цветочных горшков и кашпо, в которых росли целые клумбы цветов и прочей зелени. Здесь же была надпись «Беванс Бьютиз» с телефонным номером, интернет-сайтом и электронным почтовым адресом. Женщина в камуфляжном рабочем комбинезоне и футболке с короткими рукавами грузила невероятные количества мешков с почвой для горшков в кузов. На шее у нее был повязан платок, а на голове сидела шляпа с такими полями, что их хватило бы на то, чтобы укрыть от солнца не только хозяйку, но и несколько прохожих.

– Это точно тот адрес? – спросила Изабелла у Хейверс, еще раз проверившей свои записи. Когда она утвердительно кивнула, им все стало понятно: Йен Дрюитт жил не один. А потом женщина повернулась от фургона, и суперинтендант увидела, что она приблизительно одного возраста с Дрюиттом. Почему-то это ее удивило.

По нынешним стандартам, когда людей в возрасте шестидесяти пяти лет называют людьми среднего возраста, как будто они собираются дожить до ста тридцати, эта женщина в свои сорок была просто юной девушкой на выданье. На ней красовались ленноновские[92] очки от солнца, которые она поправила на переносице, – и прекратила работу, увидев, что к ней подходят Изабелла и сержант Хейверс. Ардери заметила, что женщина уже успела наполнить фургон различными вариантами керамических горшков и множеством сортов летних растений.

Изабелла представила себя и Хейверс. И та и другая показали женщине свои полицейские знаки. Естественно, что вмешательство Нового Скотланд-Ярда в ее жизнь сильно удивило женщину. Но она дружелюбным тоном представилась как Флора Беванс и добавила:

– Я знаю, это звучит забавно. Флора. Как будто мои родители знали заранее…

Изабелла объяснила ей, что адрес Йена Дрюитта дал им викарий церкви Святого Лаврентия, и они быстро выяснили, что Дрюитт снимал у нее комнату. Оказалось, что Флора пела в хоре церкви Святого Лаврентия, а одна из его старших участниц – «вы же знаете, как женщины любят заниматься сватовством?» – выяснила, что, хотя Дрюитт и живет у викария и его жены, ему не нравится то, что он мешает им своей музыкой, и диакон ищет другую квартиру.

– У меня была свободная комната, а лишние деньги еще никому не мешали, – честно призналась женщина. – Я решила, что если его музыка будет слишком громкой для меня, то я просто отключу слуховой аппарат. Так что я сказала ему об этом, он посмотрел комнату, и дело было сделано. И между нами ничего не было, – добавила она со значением. – Вы думаете о химии и всем таком прочем? Обошлись без нее. Но он был милым парнем. А ванную комнату содержал как картинку для рекламного проспекта, а это, если хотите знать мое мнение, – настоящее испытание для любого мужчины. Она только одна – я имею в виду ванную. Мы делили ее, как и кухню, и у нас с самого начала все было прекрасно, если не считать того, что никто не научил его не хлопать дверью, когда поздно возвращаешься домой.

– Поздно возвращаешься? – переспросила Изабелла практически одновременно с сержантом Хейверс.

– Этот человек был членом всех общественных организаций, которые только существуют в городе. Ему не хватало двадцати четырех часов в сутки, – ответила Флора Беванс.

– Нам говорили, что он был за это награжден, – заметила Хейверс.

– Точно. И он очень гордился этой наградой. Я показала бы вам эту табличку, если б не отдала ее его семье, которая забрала все вещи после его смерти. Несчастный парень…

Женщина сняла платок с шеи и промокнула им лицо, хотя день был не таким уж жарким и она совершенно не вспотела.

– В таких случаях чувствуешь и свою вину, – продолжила Флора. – Самоубийство. Я этого никак не ожидала. Он был человеком Бога, а Божьи люди должны обладать… как это сказать?.. духовными ресурсами, как мне кажется. Это был шок. В ту ночь, насколько я помню, он не вернулся домой, но мне и в голову не пришло, что его забрали в тюрьму. А потом уже пошли слухи о том, почему его туда забрали, и это было совершенно ужасно. И не только для меня, которая, оказывается, жила с педофилом под одной крышей. Я говорю и о его семье. «Смятение» – недостаточно сильное слово, чтобы описать их, когда они приехали за его вещами. И такое состояние никого не удивило. Даже в самые лучшие времена никто не хочет узнавать какие-то гадости о членах своей семьи. Но узнать, что член семьи – священник, не забывайте это – путался с детьми… Это бьет просто наотмашь.

– А вы сами в это верите? – спросила Хейверс.

– А что я о нем знала? – ответила Флора. – Если подумать о нынешних женах, которые не знают, что их мужья – это новые Питеры Сатклиффы[93], которые ездят по улицам с окровавленными молотками в багажниках машин, или что там у него было, то что может домовладелица знать о своем жильце? Ведь в доме он ничего такого не делал, упаси бог! Но должна вам сказать, что если Йен делал то, в чем его обвиняют, я не могу себе представить, откуда он брал на это время. Вы только подумайте… – Женщина сдвинула брови.

– Мы вас слушаем, – сказала суперинтендант.

– У меня все еще есть его еженедельник. Я о нем совсем забыла. Мне, наверное, надо было его кому-то отдать – у этого человека на каждый час была назначена новая встреча, – но мне это до сегодняшнего дня не приходило в голову. Наверное, он вам нужен, да? Или мне, может быть, надо послать его отцу Йена? Йен держал еженедельник на кухне, и когда я собирала его вещи, то совсем забыла о нем – он лежал под телефоном.

Еженедельник мог пролить свет на то, чего Изабелле совсем не хотелось знать. Хейверс среагировала еще до того, как суперинтендант смогла открыть рот, и, конечно, эта невозможная женщина сказала, что «дневник – это то, что надо, и спасибо вам большое».

– Тогда пошли, – пригласила их Флора Беванс, направляясь к входной двери.

Войдя, они оказались в небольшой квадратной прихожей; ее стены были украшены фотографиями, на которых, как решила суперинтендант, изображены образцы композиций в горшках хозяйки. И если судить по этим фото, женщина была настоящей мастерицей. В голове Изабеллы горшок с цветами всегда ассоциировался с плющом и надеждой, что тот не засохнет, если она на несколько недель позабудет о нем.

Флора провела их в красиво украшенную и идеально чистую кухню, достала из ящика еженедельник и протянула его полицейским. Он был достаточно обычен: дни недели, время дня и духоподъемная надпись вверху каждой страницы. Хейверс стала листать его. С того места, где она стояла, Изабелла увидела, что все страницы испещрены записями о встречах, как им и сказала Флора. Пока сержант изучала их, Ардери обратила внимание на сильный шум, идущий с заднего двора. Это был шум играющих детей, который ни с чем невозможно спутать: крики, удары, смех и, время от времени, голос взрослого, который хочет привлечь чье-то внимание.

– За садом на заднем дворе расположена школа, – пояснила хозяйка. – Три раза в день здесь царит небольшой хаос, но по уик-эндам и в праздники тут истинный рай. Самое спокойное место в городе, доложу я вам. Мне кажется, что Йен тоже так думал.

– Но шум не слышен в передних комнатах, – подала голос Хейверс, поднимая голову от еженедельника.

– М-м-м… нет. Вы правы, – согласилась Флора. – Моя спальня выходит на улицу, и я этот шум не слышу. А вот комната Йена выходила на задний двор, и весь этот шум доставался ему, если он оказывался дома, когда дети выходили во двор.

– А мы можем взглянуть? – спросила Хейверс, добавив: – Вы не возражаете, командир?

Изабелла кивнула. Флора провела их к лестнице и сказала, что они сами могут посмотреть – хотя много там не увидишь, – а она, если они не возражают, вернется к работе. Когда будут уходить, двери можно не запирать – она их никогда не запирает, потому что у нее абсолютно нечего воровать.

Войдя в комнату умершего мужчины, полицейские обнаружили две вещи: первая – шум со школьного двора мог причинять серьезные неудобства, если человек хотел отдохнуть в тиши в течение дня, и вторая – из окна спальни открывался отличный вид на двор, где на площадке играли в лучах весеннего солнца около сотни мальчиков и девочек. По виду, дети учились в третьем классе и, как и большинство детей этого возраста, легко поднимали невероятный шум, прыгая через скакалку, увертываясь от мячей, бросая биток при игре в классики и занимаясь тем, что издали казалось довольно жесткой игрой в регби, а при ближайшем рассмотрении оказалось попытками группы мальчиков раздавить ногами наполненный гелием воздушный шар. За всем этим наблюдала сердитого вида женщина со скрещенными на груди руками и полицейским свистком на шее.

– Интересно, может быть, именно из-за этого он выбрал данную комнату, – пробормотала Хейверс, присоединившись к Изабелле возле окна, и продолжила: – Отличный вид, особенно если хочешь помечтать о том, что ты сможешь сделать с каждым из них, если только удастся перелезть через забор незамеченным…

Суперинтендант заметила, что дети на школьном дворе были приблизительно возраста ее близнецов. И играли они так же упорно и с такой же страстью. С самого начала Изабелла знала, что рождение близнецов будет для такой матери, как она, колоссальным вызовом. Но ни разу ей не пришла в голову мысль избавиться от них. Правда, фраза «что ты с ними делаешь, когда ты в таком состоянии» не смогла остановить ее. И это ее самый большой грех. Хотя, и Бог тому свидетель, есть и другие.

– …ловить кайф, просто стоя здесь, как мне кажется, – задумчиво говорила Хейверс. – Вот об этом стоит поразмышлять. И никто ни о чем не догадался бы…

– Что? – встряхнулась Изабелла.

– Ну, вы сами знаете, командир. Точить шишку.

– Простите?

– Я хочу сказать… как это… ну, любить в кулачок… – Хейверс окончательно запуталась.

– А-а-а, мастурбировать, глядя на детей? – поняла наконец Ардери.

– Ну да. Для него это могло оказаться отличным местом. И никто ни о чем не догадался бы, правда? Флора возится со своими горшками и кашпо, а он один в комнате, слышит крики детей, и вот вам пожалуйста – занимается рукоблудием…

– Сержант Хейверс, а с инспектором Линли вы говорите таким же сочным языком?

– Прошу прощения, – извинилась Хейверс, скорчив гримасу.

– Просто, – продолжила суперинтендант, – я не могу представить себе, чтобы инспектор Линли пользовался таким языком, общаясь с вами.

– Абсолютно правильно, мэм. Никогда. Серебряная ложка во рту и все такое. Он скорее откусил бы себе язык. Да и в голову ему такое никогда не пришло бы. Я имею в виду сочный язык. Это шло бы вразрез с его воспитанием, если вы понимаете, о чем я. То есть всем известно, что он рожден джентльменом… понимаете… и что он может знать о… кажется, это называется «изнанкой жизни»… ну, в общем, ясно.

– Я вас поняла.

Изабелла знала Линли достаточно хорошо. Какое-то время они были любовниками, и, несмотря на то что для всех он был примером джентльменской сдержанности, в его воспитании были некоторые аспекты, которые, если быть достаточно настойчивым, характеризовали его не с лучшей стороны. А так как Изабелла бывала с Томасом достаточно настойчива, то иногда слышала от него такое, чего Барбара Хейверс, как полагала суперинтендант, не сможет услышать за всю жизнь, хотя то, что говорил Линли лично ей, совсем не походило на комментарии сержанта.

– Соглашусь, – сказала она, отворачиваясь от окна. – С тем, что Йен Дрюитт, возможно, подглядывал за детьми. И теперь мы с вами обе знаем, что от человечества можно ожидать чего угодно.

В комнате не было ничего, кроме мебели: кровать, комод, узкий стол с одним центральным ящиком и стул. Ящики, так же как и ящик стола, были пусты. Стены тоже были чистыми. Небольшая дырка в изголовье кровати намекала на то, что когда-то на этом месте что-то висело, а принимая во внимание монашескую обстановку в комнате, Изабелла предположила, что это могло быть распятие.

По мнению суперинтенданта, делать здесь было больше нечего. Еженедельник подтверждал то, что о Йене Дрюитте говорил уже не один человек, – он был закоренелым волонтером. «И это скорее утомительно, чем подозрительно», – подумала Ардери. Так что здесь, в Шропшире, они свою задачу выполнили.

Но сержант Хейверс, естественно, видела все по-другому.

– Думаю, что нам придется просмотреть все то барахло, которое вам дал его отец, – сказала она, когда они спускались по лестнице. – Вдруг там окажется какая-то связь с тем, что он записал в еженедельнике, а? Особенно если мы найдем там какие-то файлы или что-то в этом роде. Я хочу сказать, что это необходимо с точки зрения логики. Чтобы быть уверенными, что мы ничего не пропустили. Думаю, что именно этого ждет от нас папаша. А вы? – добавила она, словно испугавшись, что Изабелла начнет протестовать.

«Нет, – подумала Изабелла, – я так не думаю». Правда, в том, что сказала Хейверс по поводу Клайва Дрюитта, есть рациональное зерно. А теперь появился еще этот проклятый еженедельник…

– И каким образом, по вашему мнению, надо проводить сопоставление, сержант? – вздохнула суперинтендант.

– Вы о коробках его отца? Вдруг мы найдем там что-то, что другие просмотрели? – Не услышав реакции Изабеллы, сержант продолжила: – Я могу сама их все просмотреть. Если у вас есть другие дела.

У Изабеллы было только одно дело, и называлось оно «водка-тоник», причем тоника должно быть как можно меньше. Но она не могла приказать Хейверс заняться барахлом Йена Дрюитта, а сама отойти в сторону. Поэтому Ардери согласилась, что содержимое коробок необходимо просмотреть, и кроме того, теперь, когда у них появился этот несчастный еженедельник, надо будет заняться и им, поскольку он представляет собой предмет, связанный с умершим, который пропустили во время предыдущих расследований.

– Тогда давайте этим и займемся, – сказала она. – Мы можем поработать в гостинице, а Мир, надеюсь, сможет приготовить для нас сандвичи.

Приступая к изучению вещей Дрюитта, детективы заранее полагали, что большинство из них будут совершенно бесполезны. Они притащили коробки с вещами в гостиницу, поставили их на пол в холле для проживающих и начали распаковывать их, в то время как Миру Мир с виимым удовольствием обеспечил их малосъедобными сандвичами с ветчиной и яйцами. Изабелла заказала себе водку с тоником, о которой давно мечтала, и предложила Хейверс тоже заказать что-нибудь. Однако сержант, по-видимому, выбрала воздержание, заказав себе только воду с газом и ничего больше. Но при этом с удовольствием угостилась, помимо своего сандвича, пакетом жареной картошки.

К своим поискам они подошли очень серьезно. Суперинтендант начала с коробки, в которой лежали проигрыватель дисков и довольно эклектичная коллекция записей, начиная от классики и заканчивая американским кантри. Здесь же находился айпод с колонкой; ее диакон тоже мог использовать для извлечения звуков.

Рядом с ней Хейверс распаковывала коробку, хранящую, по-видимому, гражданскую одежду Дрюитта. Таковой, как и у любого другого человека, посвятившего свою жизнь Богу, у него было немного – вся приглушенных тонов, ничем не выделяющаяся, но на удивление очень аккуратно сложенная. Среди одежды лежало простое деревянное распятие без фигуры Христа, которое туда, скорее всего, положили для большей сохранности. На нем была небольшая пластинка с надписью: «Йену от мамы с папой. С любовью» и датой. Скорее всего, это была дата его рукоположения в чин диакона. На самом дне коробки находился файл с длинным списком мужских и женских имен с указанием адресов и телефонов. Скорее всего, это был список членов детского клуба, а в скобках рядом с именами были указаны данные родителей. Под файлом оказались сложенная газета и пачка открыток, похожих на рекламные открытки музыкальной группы, называвшейся «Хэнгдог Хилбиллиз». На каждой из них была новая фотография группы, новая дата и адрес нового зала. Оказалось, что Йен Дрюитт был членом этой группы и на открытках был изображен играющим на корыте. Остальные члены играли на банджо, старой стиральной доске, ложках и гитаре[94]. И костюмы у них были соответствующие названию группы[95], поскольку все они были одеты в ветхие одежды. В следующей коробке, которую открыла Изабелла, как раз лежали сценические костюмы Дрюитта, начиная с вылинявших защитных комбинезонов и кончая детскими нагрудниками, грубыми башмаками, изношенными футболками, рубашками, протертыми до основы, и различными шляпами.

Найденная газета была еще одной копией «Эха Ладлоу» с рассказом о присвоении Йену Дрюитту титула «Человек года». Хейверс прочитала статью очень внимательно, чего не сделала суперинтендант, и вслух повторила список достижений диакона: член группы по охране кошек от стерилизации, лидер детского клуба Ладлоу, член добровольного общества помощи жертвам насилия, организатор и создатель Божьего патруля в городе, руководитель хора прихода церкви Святого Лаврентия. Кроме всего этого, Дрюитт также посещал обездвиженных больных, стариков и реабилитационные клиники.

– Черт побери, – произнесла Хейверс, – когда же этот парень выполнял свои обязанности диакона?

Изабелла знала о том, что входит в обязанности диакона, ничуть не больше Хейверс, поэтому предположила:

– Может быть, все это и есть его обязанности?

– Похоже на то… – В голосе сержанта слышались сомнения.

Суперинтендант посмотрела на нее. Барбара щурилась от любопытства, но, как только почувствовала, что на нее смотрят, постаралась придать своему лицу равнодушное выражение. По мнению Изабеллы, это не только раздражало, но и было контрпродуктивно.

– Отставить, сержант, – сказала она и сразу же поняла, что это прозвучало так, будто мать разговаривает со своей дочерью-подростком, посмевшей высказать свое мнение.

– Что именно? – уточнила Хейверс.

– Если вам в голову приходят какие-то мысли, то я предпочитаю о них знать.

– Прошу прощения, командир, я…

– И прекратите эти ваши постоянные извинения!

– Простите… – Барбара зажала рот рукой.

– Давайте все-таки придем к какому-то общему знаменателю. – Суперинтендант раздраженно посмотрела на сержанта. – Мы здесь для того, чтобы во всем разобраться. И чем скорее мы это сделаем, тем скорее вернемся в Лондон. Так что вы хотели сказать?

– То, что это все выглядит как-то неестественно. – Хейверс показала на статью, включавшую в себя также интервью с несколькими людьми, которым Дрюитт так или иначе помог своей деятельностью, и с теми, кто работал с диаконом плечом к плечу в разных ипостасях. Как и следовало ожидать, все они с восторгом говорили о том благотворном влиянии, которое он оказывает на молодежь в городе, о его благородстве духа, о его душевной теплоте и доброте.

– Как будто он, знаете… «слишком сильно протестует».

– Что, черт возьми, вы имеете в виду?

– Прос… ой! Это из Шекспира. «Эта женщина слишком сильно протестует»[96] и все такое.

Изабелла села на пятки возле той коробки, которую разбирала стоя на коленях, и подозрительно осмотрела Хейверс.

– Почему мне все время кажется, что вы научились у детектива-инспектора Линли всяким восхитительным вещам? И часто вы используете в ваших совместных расследованиях цитаты из Шекспира?

– Просто он старается развить во мне вкус к лучшим образцам поэзии, командир… – Сержант закашлялась. – Думаю, что скоро мы перейдем к Диккенсу. Но только после того, как закончим с Шекспиром. У него он, кстати, выбирает кровь. Я хочу сказать, пьесы, в которых кого-то убивают. Но пока я освоила только «Гамлета». Путаюсь, когда дело доходит до «Макбета»[97].

Какое-то время Изабелла молча смотрела на нее. Что-то в глазах Хейверс говорило о том…

– Вы сейчас шутите, правильно? – спросила суперинтендант.

– Ну-у-у… да. Наверное. Совсем чуть-чуть.

– Почему я поняла это только тогда, когда вы заговорили о трудностях с «Макбетом»? И почему мне кажется, что вы даже во сне можете его цитировать?

– Это неправда, – поспешно возразила ей сержант. – То есть только до той сцены с окровавленным кинжалом. Ну, может быть, еще сцену сна и проклятого места, но не больше.

– Понятно… – Изабелла решила вернуться к тому, с чего они начали. – Так что про эту женщину?

– Мне просто кажется, что все это волонтерство, – тут Барбара указала на статью, – имеет под собой какую-то подоплеку. И что она касается как раз проблемы восприятия человека. Этот звонок на «три девятки». То место, в котором речь идет о лицемерии. Весь этот публичный шум о том, что Дрюитт… Не знаю, как поточнее выразиться.

– Безупречно хорош? И в равной степени восхитителен?

– Как будто он старается обязательно сделать все то, что Господь велит делать добрым христианам. Словно перед ним список, в котором он ставит галочки напротив выполненных добрых дел. Если хотите знать мое мнение, это уже через край. Создается впечатление, что он хочет что-то скрыть. Поэтому, возможно, кто-то, прочитав эту статью, подумал: «Подожди-ка, приятель, меня этим не купишь». И сделал этот телефонный звонок, потому что не может видеть, как такой монстр получает все эти славословия, когда единственное, чего он достоин, это…

– Арест, – закончила за нее Изабелла.

– После которого начнутся пересуды и он перестанет быть Человеком года.

– Согласна, – Изабелла кивнула. – Но мы не можем сбрасывать со счетов то, что звонок не имел никакого отношения к лицемерию, а целью его была месть.

– А разве педофилия и месть никак не связаны? «Ты сотворил это с моим ребенком», или, еще лучше, «ты сотворил это со мной, когда мне было десять лет, приятель, и теперь я съем тебя за обедом». Что-нибудь в этом роде.

– Я вас понимаю. И, наверное, соглашусь с вами, сержант. Титул «Человек года», статья в газете и телефонный звонок… Они вполне могут быть тесно связаны, не так ли?

Было видно, что Хейверс с удовольствием выслушала это, но последнее, чего хотела суперинтендант, – так это получить сержанта со своими собственными суждениями.

– Полагаю, что вы согласитесь, что месть необязательно должна привести к смерти, – заметила Ардери. – Разрушить репутацию может быть вполне достаточно, а достигается это самим фактом ареста, расследованием и судом на глазах у всей общественности, результат которого уже не так важен.

– Я вас понимаю, – согласилась Хейверс, и по ней было видно, что она ничуть не сконфужена. – Но у нас есть еще вот это. – Барбара подняла ежедневник, который им передала Флора Беванс. – Колонка А, – с этими словами она помахала ежедневником в воздухе, – хочет, чтобы ее сопоставили с колонкой Б. – И показала пальцем на газетную статью.

– Что вы хотите этим сказать?

– Этим я хочу сказать, что в ежедневнике может быть нечто, что никем не принималось во внимание – просто потому, что об этом никто не знал. И если мы хотим, чтобы мистер Дрюитт держался подальше от своих адвокатов, нам придется проверить, так ли это.

Ладлоу, Шропшир

Барбара Хейверс рассталась с Ардери с ощущением, что она все-таки выиграла этот раунд. Между их совместными поисками среди вещей Дрюитта и последующей встречей на аперитив в холле перед обедом у нее было время пролистать ежедневник диакона. И в нем она действительно обнаружила нечто, что заслуживало пристального внимания.

Но, спустившись в холл гостиницы, сержант увидела, что в Гриффит-Холл в тот день заселились новые постояльцы. И то, что они сейчас поглощали шампанское в баре, не позволило ей серьезно поговорить со старшим суперинтендантом ни во время предобеденных поклевок и аперитива – водка-мартини для командира и полпинты эля для Барбары, которую она планировала растянуть на весь обед, – ни во время обеда.

Хотя за все это время мобильный Ардери звонил три раза, она лишь смотрела на экран, чтобы определить, кто звонит – дважды с выражением омерзения на лице, – и позволяла ему переключаться на голосовую почту. Когда они после обеда пили в холле кофе, телефон зазвонил в четвертый раз. Суперинтендант ответила на звонок, сообщив Барбаре, что это Хильер, и вышла из помещения.

«Чур меня», – подумала Хейверс. Если речь шла о том, что они делали в Шропшире, то помощник комиссара, оставаясь верным себе, наверняка хотел, чтобы они облизали здесь всех местных и свалили восвояси.

Сержант захватила с собой одну из папок с отчетом КРЖП. Пока Ардери отвечала на звонок, Хейверс открыла ее и нашла то место, которое касалось основного, по ее мнению, вопроса в расследовании самоубийства Йена Дрюитта: что ПОП Гэри Раддок делал в то время, когда диакон вешался, и что он сделал, когда нашел неподвижное тело Дрюитта повисшим на дверной ручке.

Показания Раддока о том, что произошло той ночью, были подтверждены многими людьми: владельцем «Харт и Хинд» на Куолити-сквер, согласившимся, что в тот вечер в клубе действительно началась пьянка; владельцами других пабов в городе, подтвердившими, что Раддок звонил им и просил не обслуживать подвыпившую молодежь, говоря о том, что не сможет помочь в случае каких-то проблем; командиром Раддока – сержантом из команды полицейских общественной поддержки, – подтвердившим историю об ограблениях, из-за которой Раддоку пришлось арестовывать Дрюитта. Парамедики, прибывшие после истеричного звонка Раддока на номер 999, рассказали, что в тот момент, когда они появились в участке, тело Дрюитта лежало навзничь на полу – лигатура была снята с шеи, – а Раддок делал ему искусственное дыхание с криками: «Ну же! Давай! Чтоб тебя!», как будто мертвый мог его услышать. То, что человек был мертв, парамедики поняли сразу же, хотя и попытались его реанимировать. Но в результате все их усилия оказались тщетными, и ответственность за смерть Дрюитта полностью легла на плечи ПОПа.

Смерть не случилась бы, если б Дрюитта доставили в Шрусбери, где дежурный сержант в изоляторе временного содержания, действуя в соответствии с процедурой, отобрал бы у него все вещи, которыми он мог причинить себе вред, вызвал бы пару свидетелей, которые подтвердили бы, что содержание задержанного в камере соответствует стандартам, и пригласил бы дежурного адвоката, на тот случай, если у Дрюитта не было своего. Но ничего этого не произошло, и именно поэтому у нее – Барбары Хейверс из полиции Метрополии – сейчас чесалось в одном месте. Поэтому, когда Ардери вернулась в бар после своего телефонного разговора и заказала у Миру Мира большой бокал портвейна, Барбара, извинившись, сказала, что хочет уйти пораньше – «для того, чтобы глубже погрузиться в еженедельник Дрюитта». Она с облегчением услышала, что суперинтенданту больше от нее ничего не надо.

Поднявшись наверх, сержант бросила стопку папок на свою монашескую кровать – и сразу же забыла о ежедневнике. Ей надо было обратиться на ресепшн со странной просьбой. После некоторого замешательства Барбаре сообщили, что да, швабра может быть оставлена возле выхода из гостиницы. Это возможно сделать минут через тридцать, так как постояльцам гостиницы все еще разносят послеобеденные напитки, но если миссис Хейверс согласна подождать… Миссис Хейверс была согласна. Положив трубку, она использовала время ожидания на то, чтобы еще раз проверить по карте свой путь.

Ей надо было выбраться из гостиницы незаметно для старшего суперинтенданта. Хотя она полагала, что ее действия абсолютно логичны, Барбара не хотела, чтобы Ардери о них знала. Она не хотела, чтобы суперинтендант интерпретировала любой из ее поступков как попытку детектива-сержанта Барбары Хейверс вести свое собственное расследование, что не раз случалось в прошлом. Для того чтобы все прошло чисто, Барбара спустилась вниз и подошла к входной двери только с пачкой «Плейерс»[98], ключом от комнаты и коробкой спичек – еще один постоялец заведения, в котором курение запрещено, выходит на улицу, чтобы глотнуть табачного дыма. Если б она взяла с собой сумку, то суперинтендант, увидев ее, могла бы что-то заподозрить. А наличие швабры было бы для Барбары началом конца.

Ей повезло, и к выходу она добралась незамеченной. Вокруг никого не было, а швабра стояла там, где было обещано, прислоненная к стене за вешалкой. Схватив ее, Барбара через мгновение растворилась в темноте. Положив швабру на плечо, она направилась в сторону Касл-сквер.

Погода стояла приятная, поэтому, несмотря на то что было уже поздно, Хейверс оказалась на улице не в полном одиночестве. Мимо прошли несколько болтающих студентов с учебниками в руках и рюкзаками – по-видимому, возвращались домой после лекций. Несколько человек прогуливались по дороге, ведущей к стенам замка. Перед Залом собраний Ладлоу на Милл-стрит остановился автобус; пенсионерам помогали взобраться по его ступенькам после просмотра какого-то представления. Как и раньше, на улицах не было практически никакого транспорта, за исключением такси, стоявшего в самом конце Черч-стрит.

После разговора с Гэри Раддоком Барбара совсем забыла о его предложении повернуть камеры наружного наблюдения с помощью швабры. Теперь таковая была у нее в руках, и сержант была твердо намерена проверить обе камеры: ту, что висела на фасаде здания участка и смотрела на ступени, ведущие от проезжей части, и ту, что была направлена на парковку на заднем дворе.

Добравшись до участка, Хейверс провела быструю рекогносцировку. Как и раньше, когда она посещала участок в темноте, где-то внутри горел свет. Как и раньше, на парковке стояла «Панда». Правда, на этот раз никто в ней не дремал. Сержант подошла поближе, чтобы убедиться в этом, и подергала двери машины, оказавшиеся запертыми.

А так как Барбара уже была на заднем дворе, она использовала швабру, чтобы проверить камеру, укрепленную над задней дверью. Камера была зафиксирована и не могла двигаться. Поэтому, решила сержант, у нее должен быть широкоугольный объектив, чтобы захватить и две ступени, ведущие к двери, и парковку.

«Теперь к фасаду», – подумала Барбара. Туда она пробиралась вдоль здания, скрываясь за вечнозеленым кустарником, как кошка-воровка. В этот момент по улице проехала патрульная машина, которая повернула за угол и пересекла парковку. Она скрылась из поля зрения сержанта. Через несколько мгновений двигатель заглушили.

Барбара осторожно вернулась назад и, выглянув из-за угла здания, увидела, что машина задом припаркована на стоянке в самой густой тени, которую отбрасывало дерево, росшее на соседнем участке. Она продолжила наблюдение. Прошла минута. Никто не вылез из машины. Ничего не происходило.

Сержант уже собиралась вернуться к фасаду здания, как вдруг пассажирская дверь распахнулась, на мгновение осветив сидевших внутри машины. За рулем был полицейский общественной поддержки Гэри Раддок. Пассажиркой оказалась молодая женщина, лет двадцати с небольшим, со светлыми волосами и не очень высокая. Она стала вылезать из машины, и Барбара ясно услышала ее слова: «…в общем-то, не сильно волнует». Ответ Гэри Раддока разобрать было нельзя. Однако, услышав его, женщина заколебалась, и пока это продолжалось, ПОП вылез из машины и через крышу воззрился на нее. Какое-то время они играли в гляделки, при этом Раддок выглядел довольно спокойным, а она выглядела так, как выглядела, – со своего места Барбара не могла рассмотреть ее лица. Прошло секунд пятнадцать, и женщина вернулась в машину. Раддок последовал за ней. А после этого – ничего. То есть абсолютно ничего. Или что-то безусловно очень интересное, чего Барбара не могла рассмотреть. Но у нее было достаточно воображения и способность рассуждать логически. По ее логике выходило, что один плюс один плюс два получается четыре, при этом первой единицей была машина, второй – темнота, а двойкой – Раддок и его компаньонка. Это равнялось четырем, что, в свою очередь, равнялось или серьезной беседе в темноте о состоянии экономики страны, или противоправному деянию, которое требовало глубокой темноты, или мудреному действу, которое иногда случается, когда в одной точке сходятся машина, темнота, мужчина и женщина.

И именно этим, как поняла Барбара, Гэри Раддок мог заниматься тогда, когда диакон в участке сводил свои счеты с жизнью. А если это так, то он точно не хочет, чтобы об этом знали. По его собственному рассказу, он жил с каким-то стариком. А молодая женщина могла жить или с соседями, или с родителями. А если предположить, что им с Раддоком не терпелось поскорее задействовать «глубиномер» – а не просто вести серьезные беседы при ясной луне, – им была необходима уединенность. Здание полицейского участка для этого подошло бы идеально, даже несмотря на отсутствие в нем удобной мебели, но в нем диакон дожидался переезда в Шрусбери, а это портило всю малину.

Значит, оставалось сделать это в машине – ведь это происходило в ней с самого дня изобретения автомобиля. Крайняя нужда – крайние меры, а этот шаг выглядел не таким уж и крайним. Надо было просто забраться на заднее сиденье, избавиться от части одежды, постонать, попыхтеть и подвигать бедрами минут пять, или еще того меньше, и подвиг совершен. Три минуты на разогрев, две минуты на посткоитальные обнимашки, быстрая поездка, чтобы вернуть птичку в клетку, – и всё.

Раддок возвращается, обнаруживает, что произошло, пока они с подругой веселились на парковке, понимает, что диакон не жилец, поспешно обзванивает пабы, чтобы оправдать свое отсутствие, звонит по номеру 999 и устраивает шоу человека, отчаянно пытающегося оживить самоубийцу, – хотя, судя по общему бардаку, который он устроил, шоу могло и не понадобиться, – и все это время он осознает, что его карьере конец, если кто-то узнает, какую хрень он сотворил из простого ареста.

Все это вполне могло произойти. Алиби Раддока строилось на подтверждении хозяевами баров того факта, что он звонил им с просьбой закрывать лавочку; правда, ни один из них не смог бы назвать точное время этих звонков. Так что если то, о чем они рассказывали следователям, находилось во временном промежутке, установленном патологоанатомом как время смерти, то к нему претензий быть не могло. Надо было просто сохранить в секрете то, что он в это время черт знает чем занимался на парковке.

Барбара растворилась в тени здания. Ей было интересно, сколько еще времени ей придется прятаться. Совсем не хотелось сидеть, согнувшись, за вечнозеленым кустарником продолжительное время, но это было неизбежно, поскольку ей также не хотелось возиться с камерой на фасаде здания в тот момент, когда Раддок и его пассажирка проедут мимо по пути домой.

Прошло около четверти часа, прежде чем двигатель вновь завелся. Сержант оставалась в положении кошки-воровки до тех пор, пока машина не проехала по улице у нее за спиной. После этого она перешла к фасаду здания, где пересекла луч датчика движения, когда подходила к двери и камере наружного наблюдения.

Стоя под камерой, Хейверс осторожно дотронулась до нее шваброй. Оказалось достаточно небольшого давления, и камера изменила положение. Теперь, вместо того чтобы показывать ступеньки, идущие от проезжей части, она была направлена на переднюю дверь и интерком слева от нее. Барбара была полностью удовлетворена. Все это значило, что любой, кто хотел бы нанести анонимный визит в участок, мог это сделать, следуя ее путем: подойти со стороны парковки и проскользнуть вдоль стены, прячась за разросшимися кустами. И если ему удастся проскользнуть незамеченным для камеры, направленной на входную дверь, то потом не составит труда незаметно повернуть ее так, что она будет смотреть на ступеньки. А сделав это, можно было позвонить по телефону, не боясь быть сфотографированным.

«Конечно, – подумала Барбара, – возникает вопрос, почему звонивший не вернул потом камеру в первоначальное положение, но здесь есть несколько возможностей. Могли неожиданно появиться ПОП или патрульные офицеры, и звонившему пришлось сделать ноги. Возможно, что положение камеры было изменено за несколько дней до звонка и никто этого не заметил, а звонивший планировал вернуть ее назад через несколько дней после звонка, но забыл об этом в суматохе, последовавшей за смертью Дрюитта. А может быть, камера вообще никогда не смотрела на входную дверь, а была нацелена именно на ступени и часть улицы».

Объяснений было много, и сержант знала, что точный ответ можно будет получить, только просмотрев записи с камеры за значительный период времени. Ей надо еще раз порыться в отчетах, чтобы выяснить, упоминается ли в них положение камеры. Если нет – а в этом она была почти уверена, – то придется уговорить старшего суперинтенданта просмотреть записи не только самого анонимного звонка, но и до него, и после. И это был совершенно необходимый шаг.

Май, 7-е

Ладлоу, Шропшир

Изабелла видела, как Барбара Хейверс выходила из гостиницы накануне вечером. Она увидела ее от входа в холл, где сама суперинтендант только что закончила свой второй портвейн, и сильно нахмурилась, потому что понимала, что могло означать исчезновение Хейверс со шваброй на плече. Несмотря на позднее время, сержант собиралась заняться собственным расследованием.

Когда дверь за ней закрылась, раздался звонок мобильного Изабеллы. Имя звонившего заставило ее сделать то, что она сделала. Шерлок Уэйнрайт, без сомнения, жаждет наставить ее на путь истинный в том, что касается ее бывшего мужа. Она не хотела говорить с адвокатом, поэтому позволила телефону переключиться на голосовую почту, а сама последовала за сержантом.

Впервые выйдя на улицу в ночное время, Изабелла ощутила аромат города: нежный запах цветов, растущих на подоконниках, перебивавшийся резким запахом марихуаны, идущим из открытого окна у нее над головой, откуда доносились рэп и громкий разговор двух мужчин…

Впереди Хейверс повернула на Касл-сквер. Когда Изабелла дошла до угла, сержант уже двигалась по тротуару на южной стороне площади. Магазины уже давно закрылись на ночь, но уличные фонари освещали их витрины, заставленные книгами и туристическими товарами. Витрина одного из благотворительных магазинов[99] полнилась одеждой. Было достаточно поздно, так что на улице находилось мало прохожих, хотя разговоры и смех, доносившиеся откуда-то в конце площади, говорили о том, что любители вечерних развлечений все еще обходят свои любимые точки. Но Хейверс шла не в ту сторону. Вместо этого она прошла с площади на Кинг-стрит и дальше, на Булл-ринг, и, перейдя через него, скрылась в плохо освещенном пешеходном переходе.

Здесь Изабелла решила, что, может быть, Хейверс вышла на прогулку, а швабру захватила с собой на всякий случай, для защиты. Она уже решила было возвращаться в гостиницу, но тут увидела, что переход выходит на более оживленную улицу, а когда она поняла это, мимо нее проехала патрульная машина, которую осветил уличный фонарь. «Значит, участок должен быть где-то недалеко», – решила суперинтендант. И Хейверс, скорее всего, направлялась именно туда.

А это значило, что сержант действительно решила проявить инициативу. Правда,Изабелла не давала Барбаре никаких распоряжений насчет того, как та должна провести вечер. Если она направляется к участку со шваброй на плече, то, значит, хочет проверить камеры наружного наблюдения. И хотя то, что подобная деятельность может задержать их в Ладлоу, очевидным было и то, что они не смогли обнаружить ничего, что поставило бы под сомнение версию о самоубийстве Йена Дрюитта. Изабелла решила, что камеры наружного наблюдения лишь подтвердят это. Поэтому она шла за Хейверс, пока не убедилась, что та действительно направляется к полицейскому участку. После этого суперинтендант вернулась в гостиницу.

И вот теперь, на следующее утро после этого, Изабелла готовилась прослушать голосовое сообщение Шерлока Уэйнрайта, проигнорированное ею вечером. Подготовка состояла из трех колпачков водки, которые она тщательно отмерила в стакан для полоскания зубов. Больше ей не требовалось. Это была ее моральная поддержка.

Сообщение Уэйнрайта оказалось обычной просьбой перезвонить ему, поскольку, как он полагает, у него есть очень хорошие новости для нее: Роберт Ардери предложил компромисс, и Уэйнрайт уверен, что он очень понравится Изабелле.

Позвонив, она немедленно поинтересовалась, что это за компромисс.

– Слава богу, что вы перезвонили, – ответил Уэйнрайт. – Позвольте зачитать вам. Я получил это от адвоката вашего мужа вчера ве…

– Бывшего мужа.

– Да, конечно. Прошу прощения. Я получил это от адвоката вашего бывшего мужа вчера вечером и сразу же позвонил вам.

– Боюсь, что я рано легла спать.

– Без проблем. Мне не назвали даты, когда я должен дать ответ. Вы готовы?

– Да, – ответила Изабелла. Но ее интересовали лишь факты, а не документ, полный юридической белиберды.

Тогда адвокат решил пересказать все своими словами.

Роберт Ардери, рассказал он, сделал благородное предложение, которое позволяет Изабелле проводить время с мальчиками наедине всякий раз, когда она будет приезжать в Окленд. Он позволит близнецам проводить с ней уик-энды в любом доме, коттедже или квартире, которые она может снять, или в ее гостинице. Таким образом, объявил Уэйнрайт, Ардери значительно расширяет свои возможности в Новой Зеландии. Бывший муж даже готов позволить ей увозить мальчиков из Окленда на три дня для отдыха в различных туристических местах по ее выбору. Естественно, что такие путешествия будут возможны только в те дни, когда у мальчиков будут каникулы. Место отдыха должно будет получить одобрение ее бывшего мужа, но их в Новой Зеландии сотни, так что проблем здесь не будет. Роберт настаивает лишь на том, чтобы Рождество дети проводили дома, однако если Изабелла захочет приехать в Новую Зеландию именно в это время, то ее с удовольствием пригласят на семейный ленч.

– Насколько я могу судить, мальчики в восторге от такой перспективы, – закончил Уэйнрайт. – Я тут посмотрел на места отдыха в Новой Зеландии – полуостров Коромандел находится рядом с Оклендом, и Бэй-оф-Айлендс тоже…

– Нет, – ответила Изабелла.

В трубке повисла тишина. Ардери услышала, как в соседнем номере вдруг на полную мощность включился телевизор с программой «Скай ньюс». А потом звук поспешно приглушили.

– Но вы же понимаете, – сказал наконец Уэйнрайт, – что, предлагая подобный компромисс, мистер Ардери оказывается в очень выгодном свете. Суд оценит это именно так.

– Не сомневаюсь, – ответила Изабелла. – Особенно те люди, которые никогда с ним не встречались. Но так как я встречалась с ним неоднократно, то мой ответ остается неизменным – НЕТ.

– Прошу вас, Изабелла, подумайте. Если с вашими посещениями мальчиков в Новой Зеландии все будет в порядке, то у нас появится возможность пересмотреть соглашение года через два-три.

Изабелла сжала челюсти, чтобы не сказать то, что просилось наружу. Через два-три года?

– На этом наша беседа заканчивается, мистер Уэйнрайт, – сказала она, помолчав и призвав на помощь все оставшееся у нее терпение. – Полагаю, что вы будете придерживаться намеченного плана.

Прервав его на словах «но его адвокат…», она завершила разговор. Во всей этой истории Изабелла желала только одного – чтобы ее сыновья жили в одной с ней стране. И если для этого ей понадобится протащить своего бывшего через каждый из судов, существующих в Англии, она это сделает. А если Шерлок Уэйнрайт не в состоянии понять, насколько она тверда в своем решении, то тогда он очень скоро получит пинка под зад.

В ярости Ардери набрала номер Боба. Ответила его благоверная. Изабелла не стала тратить времени на представления. Сандра и так догадается, кто может звонить в этот ранний час.

– Дай мне Джеймса или Лоуренса, – потребовала она.

– Изабелла, – откликнулась Сандра. – Как мило, что вы позвонили… Боюсь, что мальчики уже в школе.

– Не смей мне лгать. Сейчас семь часов утра! Немедленно передай им трубку, или, богом клянусь, я…

– А зачем мне вам лгать? – Сандра была само здравомыслие. – У вас есть все права, чтобы говорить с ними. И я об этом хорошо знаю. А вот вы, кстати, знаете, как эта юридическая драма сказывается на мальчиках?

– «Юридическая драма», как ты ее называешь, существует лишь потому, что вы с Бобом поставили себе целью разлучить меня с ними.

– Конечно. Не сомневаюсь, что вы видите это именно так. Ведь главное – это вы сама…

– Ах ты, чертова…

– Вот в этом все и дело, Изабелла. – Теперь это был голос Боба. Корова передала ему трубку после своей фразы, которая вызвала у Изабеллы ярость, чтобы продемонстрировать ее мужу. – Именно в этом, – продолжил он. – Это именно то, от чего я хочу избавить мальчиков.

– И поэтому решил, что лучше всего для них будет, если их отлучат от матери практически на всю жизнь, а? И где они смогут с ней встречаться? В оклендском отеле? Ведь именно такой компромисс ты мне предложил.

– Тебе надо быть благоразумнее, – сказал он своим самым елейным голосом. – Если ты думаешь, что я позволю им летать на встречи с тобой в Англию, то это исключено.

– Я сейчас думаю о судебном запрете, который не позволит тебе увезти их куда бы то ни было.

– Это совершенно невозможно. Уверен, что твой адвокат объяснил тебе это. Так что мы можем или продолжить наполнять денежные мешки судебной системы, или ты наконец сможешь реально взглянуть на вещи. Решать тебе.

– Я их мать. Я их родила. Я воспитывала их, до тех пор пока…

– Давай не будем называть то, что ты делала с Джеймсом и Лоуренсом, воспитанием, – резко оборвал ее Роберт. – Если ты хоть на мгновение прекратишь психовать из-за того, что все получается не по-твоему, ты поймешь: то, что я предлагаю сейчас, это гораздо больше того, что ты имела в прошлом. От тебя требуется лишь купить билет в Окленд, что ты можешь делать так часто, как захочешь, и найти безопасное место, где они смогут проводить с тобой уик-энды, пока ты в Новой Зеландии. Я даже иду на то, что готов позволить тебе забирать их на каникулы. И согласись, это вполне логично. Кроме этого, мы с Сандрой готовы предоставить тебе возможность провести с ними половину их летних каникул – опять же здесь, в Окленде, – хотя, естественно, Рождество исключается. Но если в это время ты окажешься в Окленде, то мы с удовольствием устроим для тебя ленч, а если захочешь забрать близнецов на их день рождения или на Пасху, не будет никаких проблем. Нам просто надо будет определить заранее, как долго будет продолжаться каждый твой визит, но и это не такая уж большая проблема, какой ты хочешь все представить.

– А ты – воплощенный голос разума, правда? – В голосе Изабеллы звучала горечь.

– Я хочу сделать так, чтобы всем было хорошо.

– Почему ты меня так ненавидишь?

Бывший муж замолчал на какое-то время.

– Я тебе не ненавижу, – сказал он уже другим тоном. – Ты просто так думаешь. Но твои мыслительные способности нарушены многолетним алкоголизмом… Изабелла, ты хочешь, чтобы я вспомнил, сколько раз просил тебя обратиться за помощью?

Ардери почувствовала, что ее губы онемели. Она с трудом смогла произнести только:

– Я имею право на общение со своими детьми. Они имеют право на общение с матерью. Между матерью и детьми существует связь, которую невозможно разорвать.

– У них есть мать. Не хочу причинять тебе боль, Изабелла, но…

– Да неужели? А как еще ты это назовешь?

– …ты знаешь правду. Сандра стала для них матерью, когда им еще не было и двух лет. У вас общая кровь, но не более того. Ты сама сделала этот выбор: провались все, кроме кровных уз. Если сейчас тебе так больно, то все, что я могу сказать, надо было лучше думать, когда мы разводились. Хотя не мне винить тебя за то, что ты так не сделала.

– Мерзавец… – Ей было так трудно говорить, что приходилось с силой выдавливать из себя слова. – Ты никогда не прекратишь меня наказывать, правда?

– Это мамочка? Мамочка?!

Изабелла услышала эти слова на заднем фоне.

– Она солгала мне! Дай мне с ними поговорить! – крикнула она.

– Ты сейчас не в том состоянии, чтобы общаться с кем-либо из них. Когда придешь в себя, можешь перезвонить. И если они будут дома, то я позволю тебе поговорить с обоими. А теперь я разъединяюсь, Изабелла. Нам пора в школу.

И Ардери осталась с мобильным, истекающим черным безмолвием, в руках. Нервы требовали, чтобы она хоть что-то сделала. Разум тоже требовал действий. Сердце выпрыгивало из груди, а ладони болели до такой степени, что хотелось содрать с рук всю кожу и оставить только кости.

Суперинтендант взяла бутылку водки. Она заметила, как сильно трясутся ее руки. Ее ярость требовала немедленного выхода. А еще она понимала, что, хотя круг ее возможных действий в данный момент ограничен, глоток спиртного поможет убрать дрожь в руках и жгучую боль в ладонях. Но Изабелла вернула бутылку на тумбочку. Глядя на нее, она перебирала поводы и вероятные результаты: желание, необходимость, жажда, нехватка, безопасность, ступор, спокойствие, забвение. Она содрогалась от желания. Мечтала о дозе, как о любовнике, поцелуй которого сможет спасти ее от самой себя. После двух телефонных разговоров, которые она только что выдержала, Изабелла не только заслужила выпивку, но та была ей просто необходима.

На этот раз она не стала отмеривать колпачки, а глотнула прямо из бутылки.

Ладлоу, Шропшир

По пути на завтрак Изабелла столкнулась с Миру Миром. Суперинтендант уже собиралась заказать ему очень большой кофейник с черным кофе и всего один тост, когда из холла, где она, по-видимому, сидела в засаде, появилась Барбара Хейверс. На лице у нее было выражение, без которого Изабелла вполне могла бы обойтись. Было ясно, что сержант рвется в бой.

– Есть минутка, командир? – спросила она и, не дожидаясь ответа, направилась к выходу из гостиницы, бросив через плечо взгляд на суперинтенданта, судя по которому можно было заключить, что ей есть что рассказать.

Изабелле ничего не оставалось делать, как выйти вслед за ней. На улице Барбара повела ее в сторону проезжей части. На другой стороне улицы одинокий садовник подстригал лужайку, граничившую с замком. Делал он это косилкой с двигателем внутреннего сгорания, звук которого напоминал звук взлетающего самолета. Изабелла жаждала выпить свой кофе.

Суперинтендант заметила, что Хейверс прижимает к груди папки с материалами КРЖП и детектива Пажье. Заговорила сержант тоном, в котором звучало неуместное возбуждение, начав с сообщения, что она должна представить отчет, доказывающий, по ее мнению, что в Ладлоу осталось еще много чего, чем им стоит заняться.

– Да неужели? – спросила Ардери неопределенным голосом. Она надеялась, что рассказ Хейверс не займет много времени.

По-видимому, это был именно тот случай, когда ситуацию лучше всего можно было охарактеризовать словами: «Не дождетесь». Поскольку начала Барбара с того, что, по ее мнению, было «критическими точками, представлявшими наибольший интерес», которые она обнаружила ночью. Она объявила о том, что лишь одна камера наружного наблюдения на полицейском участке может двигаться, в то время как вторая закреплена намертво. Прочитав еще раз отчет КРЖП, Хейверс выяснила, что комиссия зафиксировала это в документе. Помимо этого, комиссия зафиксировала то, что неподвижная камера, которая располагается на задней части здания полицейского участка, не работает. Но, надо полагать, важнейшим ее открытием было то, что когда сержант направлялась к фасаду здания, чтобы проверить установленную там камеру, на парковке позади здания припарковался полицейский общественной поддержи Гэри Раддок.

– И почему же это так важно? – поинтересовалась Изабелла. Реактивный двигатель разрывал ей мозг. Кофе был просто необходим.

А важным это, скорее всего, было из-за того, что сержант увидела на парковке: ПОП и молодая женщина вылезли из машины, поиграли в гляделки, а потом уселись обратно в машину; ее, кстати сказать, Раддок припарковал в самом темном месте парковки.

– Насколько я знаю, – добавила сержант, – есть только одна причина, по которой мужчина с пассией может припарковаться в самом темном месте и не вылезать из машины, командир.

– Но они же из нее вылезли.

– На десять секунд. А потом сели опять и больше не выходили. Если хотите услышать мое мнение, то именно этим занимался Гэри Раддок после того, как доставил Йена Дрюитта в участок. Небольшое «аля, улю» в машине с любимой девушкой. Но это не было зафиксировано, потому что камера не работает.

– Вы что, действительно хотите сказать, что Раддок доставил Дрюитта в участок, оставил его там, съездил за своей пассией, которую тоже привез в участок, поимел с ней какие-то отношения в патрульной машине, отвез ее бог знает куда, а потом вернулся в участок? Как человек может быть настолько идиотом?

Сержант только этого и ждала.

– Нет, не совсем, – ответила она. – Не думаю, что все было именно так. – И с некоторой рисовкой вытащила из одной из папок детальный план города. Жестом пригласив Изабеллу следовать за ней, она прошла к стенке, отделявшей гостиничную парковку от сада гостиницы, и, передав суперинтенданту папки, развернула карту. – Посмотрите вот сюда, командир.

Это прозвучало скорее как никому не нужный приказ, поскольку что еще она могла ждать от Изабеллы? Сержант указала на какую-то точку и сказала, что здесь находится полицейский участок, что вряд ли можно было принять за поразительную новость.

– А теперь посмотрите сюда, – продолжила Хейверс. – Вот путь, по которому любой может добраться от реки до полицейского участка, командир. Он более или менее прямой.

Она показала суперинтенданту изогнутую главную улицу под названием Випинг-Кросс-лейн, которая проходила на севере от Тимсайда до Нижней Гэлдфорд-стрит, где прямо на углу с Таунсенд-клоуз располагался полицейский участок. Хейверс отметила, что если на этом пути есть установленные камеры наружного наблюдения, то…

– Это уже черт знает что, сержант, – остановила ее Ардери. А когда Хейверс решительно посмотрела ей в глаза, продолжила: – У меня такое ощущение, что сейчас вы порекомендуете заняться поисками этих камер. И если они вообще существуют, то вы предложите просмотреть все записи с них в интересующую нас ночь, если таковые еще сохранились по прошествии нескольких месяцев. Зачем это нужно?

– Затем, что молодая женщина могла…

– Сержант, даже если на записи появится какая-то молодая женщина в районе Випинг-Кросс-лейн, то лишь с большой натяжкой можно будет предположить, что она идет от реки на встречу с Раддоком. Уверена, что вы, так же как и я, понимаете, что это ничего не доказывает.

– Но есть еще кое-что, командир…

Сержант забрала у Ардери папки и сунула ей в руки план города. Из одной из папок она достала документ, который они нашли среди барахла Дрюитта, – это был список имен, адресов и телефонных номеров всех, кто имел какое-либо отношение к основанному Йеном Дрюиттом детскому клубу. Один из адресов находился в Тимсайде и принадлежал Финнегану Фриману.

– Понимаете, – сказала сержант, – сама идея о том, что некая жаждущая женщина могла прийти откуда-то на встречу с Раддоком, заставила меня попытаться представить себе, каким путем она могла идти. Тот факт, что один из ее возможных путей проходил через Тимсайд, заставил меня посмотреть на список детей, потому что в названии было что-то знакомое. Я имею в виду Тимсайд. И в списке нашлись имя и адрес.

– То есть мы вновь вернулись к педофилии, – Изабелла позволила себе тоном продемонстрировать, как это все ее достало. – Значит, эта наша жертва, родители которой украдкой подкрались от реки…

– Нет, это не жертва. – Хейверс еще раз извлекла список и показала, что имя Финнегана Фримана было единственным, после которого не стояло скобок с именем его родителей. – Когда я говорила с преподобным Спенсером – помните? – он сказал, что с клубом Дрюитту всегда помогал кто-то из старших. Думаю, что это он, Финнеган Фриман, потому что в списке нет данных о его родителях. Если это так и принимая во внимание то, что КРЖП просмотрела только запись, касающуюся момента смерти Йена Дрюитта…

– А что еще они должны были смотреть, если он умудрился умереть в участке? – поинтересовалась Изабелла. Она держала в руке карту и заметила, как та дрожит. Суперинтендант быстро опустила руку вниз.

– Они не просмотрели записи той ночи, когда был сделан анонимный звонок, – пояснила Хейверс. – А если мы изучим их, помня о нем, то, как мне кажется, сможем вычислить того, кто хотел, чтобы Дрюитта арестовали и допросили. Это понятно, да?

Ардери почти царственным жестом показала Хейверс, что та может продолжать, – это было движение руки, которое сержант поняла так, как и должна была понять, поэтому она жизнерадостно продолжила:

– Что, если звонивший хотел, чтобы Дрюитта арестовали и доставили в участок, дабы убить его там? Что, если этот человек проделал некоторую работу и выяснил, что иногда по вечерам Раддок освобождается от ухода за пожилым джентльменом, с которым он живет, и…

– Какой пожилой джентльмен?! Вы к чему клоните, черт побери?

– Речь не о пожилом джентльмене. Это просто мужик, за которым Раддок ухаживает в обмен на комнату, еду и немного денег. Так вот, что если кто-то знал, что когда у него бывает свободное время – а я полагаю, что это случалось регулярно, – то он везет свою пассию на парковку для «шпили-вили»? И что, если кто-то знал и нашу даму, эту любительницу почпокаться? И что, если они с ней разработали план, по которому им надо было дождаться ареста Дрюитта, – что должно было последовать за анонимным звонком, который этот кто-то уже сделал, – а когда это произойдет, обольстительница выманит Раддока из участка и некто получит время прикончить Дрюитта?

Этот план показался Изабелле настолько замысловатым, что она долго не могла оторвать от Хейверс глаз.

– Сержант, – произнесла наконец Ардери и сделала несколько вдохов-выдохов перед тем, как продолжить. – Мы можем «чтоеслить» здесь до конца недели, но никак не до конца года.

– Так точно. Знаю. Все понимаю. Но дело в том, что КРЖП не смотрела на дело под этим углом, поскольку не знала о том, чем занимаются Раддок и его подружка на парковке.

– Потому что, – сказала суперинтендант, стараясь собрать последние остатки спокойствия, которого у нее уже почти не осталось, – КРЖП должна была расследовать здесь самоубийство в полицейском участке – и не нашла ничего, еще раз подчеркиваю, абсолютно ничего, что указывало бы на то, что произошло убийство. И это о чем-то должно вам говорить – так почему вы не слушаете?

Хейверс молчала, хотя ее правая щека двигалась таким образом, что можно было предположить, что она покусывает ее изнутри. Такое поведение было достойно уважения в человеке, который никогда прежде не считал, что самообладание – неотъемлемая часть его работы. Сержант посмотрела в сторону гостиницы, словно подтверждение ее идеям должно было прийти оттуда – может быть, от Миру Мира, – потом перевела взгляд на замок, где, слава богу, косилка прекратила свою работу, но садовник, к несчастью, доливал в нее бензин, чтобы начать вновь.

– Со всем моим уважением и все такое, командир, – осторожно начала сержант. – Иногда, когда не получается найти хоть что-либо в качестве доказательства, то это происходит от того, что это «что-либо» или пропустили, или используют нечто, чтобы спрятать то, чего нет.

– Если вы хотите что-то сказать, говорите прямо…

– Как я уже говорила, записи камеры наружного наблюдения в ночь звонка никогда не отсматривались. И никто не беседовал с этим парнишкой Финнеганом, который, оказывается, живет неподалеку. Я не хочу сказать, что то или другое может иметь какое-то значение и что это недоработка комиссии. Но разве мы здесь не за этим… более или менее?

«Боже, – подумала Изабелла. – Так мы никогда не выберемся из Ладлоу. Это будет тянуться вечность, а мне надо возвращаться в Лондон, чтобы дать бой Бобу и Сандре».

Но Ардери понимала, что эта сводящая ее с ума сержант права. Возможно, она манипулирует фактами, как китайский акробат своими конечностями, но правда она и есть правда. Никто не разговаривал с этим Финнеганом Фриманом, и никто не смотрел пленку, записанную в ночь анонимного звонка.

В этой связи суперинтендант не имела права забывать о Клайве Дрюитте и о его угрозах привлечь всю команду своих адвокатов. И он, и они сейчас где-то ждут этого заключения, которое должны сделать полицейские из Лондона. И для того, чтобы избежать судебного разбирательства и не привлечь нездорового внимания публики к действиям полиции, ей придется убедиться в том, что каждая паутина в каждом углу была обнаружена, рассмотрена и отложена в сторону. А с самого начала самая густая паутина окутывала момент объявления Дрюитта педофилом.

Делать было нечего. Приходилось соглашаться. Им надо будет отсмотреть пленку, сделанную в ночь звонка. И придется переговорить с Финнеганом Фриманом. Но это было еще не самое худшее. Потому что Хейверс как раз извлекла на свет божий то, чего Изабелла сначала не заметила, – еженедельник Дрюитта.

– А еще у нас есть вот это, – весело объявила она.

Сент-Джулианз-Уэлл

Ладлоу, Шропшир

Когда раздался телефонный звонок, Рабия Ломакс только вышла из душа. Решив дождаться автоответчика, она завернулась в полотенце, бывшее именно таким, какие ей нравились больше всего, – большим, мягким, теплым после сушилки и белоснежным, как душа младенца. Рабия как раз погрузилась в блаженное наслаждение махровым ворсом, когда услышала бесплотный женский голос: «…из полиции Метрополии», который заставил ее по-новому посмотреть на решение не отвечать на звонок. Она прошла в спальню, где находился ближайший аппарат, и произнесла в трубку: «Неужели из полиции Метрополии?» Рабия решила, что ее пытается разыграть одна из ее коллег по утренним пробежкам. Ведь только сегодня она пускала слюни по поводу этого восхитительно милого темнокожего актера, имени которого никак не могла запомнить. Сейчас он играл в какой-то полной сурового реализма полицейской драме, а звонит ей, должно быть, кто-то из ее коллег, решивших подставить ее после утреннего разговора. Поэтому она ответила: «А вы что, работаете вместе с этим темнокожим парнем со странным именем? Можете прислать его ко мне, потому что я стала жертвой насилия и мне необходимо, чтобы он меня успокоил?»

– Простите? – переспросил голос. – С вами говорит старший детектив-суперинтендант Изабелла Ардери из полиции Метрополии. А с кем говорю я?

Рабия задумалась. Голос звучал вполне официально.

– Мы хотели бы поговорить с вами, если ваша фамилия Ломакс, – продолжила женщина.

Что ж, она понимает, когда пора завязывать с шутками, поэтому Рабия сказала:

– А в чем дело?

– Полагаю, что ваша фамилия Ломакс?

– Ну конечно. А ваша?..

Женщина повторила:

– Ардери. Старший детектив-суперинтендант Ардери из полиции Метрополии.

Если миссис Рабия будет дома, то полиция прибудет к ней незамедлительно. Минут через десять. Ей удобно?

Сложно назвать любой звонок из полиции «удобным», но выбора у Рабии не было, поэтому она сказала, что лучше подъехать через полчаса, потому что она только что вернулась с пробежки и ей надо принять душ. А еще ей надо будет одеться и всякое такое, так что через полчаса – нет, лучше через час – будет в самый раз. Офицер из Мет сказала: «Отлично» – и отключилась, как только записала адрес.

Естественно, Рабии не надо было так много времени, поскольку она уже успела принять душ, а на косметику тратит не больше двух минут, ну и еще тридцать секунд на то, чтобы причесать волосы, да и то бóльшая часть этих секунд уйдет на поиски расчески. Но ей нужно было время, чтобы позвонить адвокату. Она видела достаточно полицейских сериалов, чтобы понимать: только придурок может говорить с копами без всякого юридического совета.

Рабия открыла свою личную телефонную книжку и набрала номер Ахиллеса Конга. Много лет назад она выбрала его для написания завещания во многом именно из-за этого имени. Ну как можно не поддаться желанию встретиться с человеком с таким интересным имечком?

После слов: «Ко мне едет полиция» – ее немедленно с ним соединили.

– Рабия, – раздался в трубке обнадеживающий тенор Ахиллеса, – как хорошо, что вы позвонили мне в этой сложной ситуации. Рад, что мудрость пребывает с вами в том, что касается беседы с полицией и присутствием на ней адвоката. – Он всегда говорил на смеси языков джентльмена из XVIII века, последователя Конфуция и гадалки. – Я буду у вас, как только смогу. А пока, если они приедут раньше меня, ни в коем случае не говорите с ними.

– Мне оставить их на пороге или пригласить в дом?

– Лучше на пороге, но учтивость требует пригласить их внутрь.

«Последователь Конфуция», – подумала женщина.

– Они могут войти, – продолжил адвокат, – если вы твердо заявите им, что не будете разговаривать с ними до моего приезда.

– А это не будет выглядеть подозрительно?

– Конечно. Но вы разве прячете что-то от полиции?

– Помимо тела под верандой?

– М-м-м… да. Итак, если они приедут с лопатами – не впускайте их в дом.

Он нравился Рабии еще и потому, что всегда был готов поддержать хорошую шутку.

Адвокат сказал, что скоро будет, и Рабия отправилась в ванную вытираться. Она причесала волосы, энергично втерла в лицо мазь от солнца, что делала всегда, подмазала щеки румянами и стала искать, что надеть. Обычно она ходила в тренировочных костюмах, если только не хотела приодеться, а перед приездом полиции у нее такого желания не возникало. Поэтому Рабия выбрала тренировочный костюм желто-зеленого цвета и протянула руку за сандалиями. Она как раз надевала их, когда заметила, что лак на пальцах ног кое-где сошел. Пробормотав «черт», женщина бросилась за жидкостью для снятия лака. Она просто ненавидит облупившийся лак. Ей срочно необходимо сделать педикюр, поэтому она позвонила своей девочке в Крейвен-армс и договорилась о встрече. Бекки считала, что женщины не должны красить ногти на ногах до июля – она хотела, чтобы ногти дышали с ноября по июль, хотя Рабия не считала, что ногтям на пальцах ног вообще надо дышать, – но времени спорить с ней не было, поэтому Рабия соврала и сказала, что ей нужен маникюр. А о ногтях на ногах они успеют поспорить, когда она явится на процедуру.

Рабия энергично стирала остатки лака, когда раздался звонок в дверь. Он успел прозвонить еще два раза, прежде чем она добралась до входа. Не могла же она открыть полиции с лаком для ногтей на ногах, снятым только наполовину! Когда же наконец Рабия распахнула входную дверь, то увидела высокую блондинку, подносившую руку к звонку, а рядом с ней – ее напарницу, ростом не более пяти футов трех дюймов[100], да и то с кепкой.

«Они могут быть кем угодно, – подумала Рабия, – ведь на них нет формы. Но полицейские детективы в телевизоре тоже никогда не носят форму – правда? – так что глупо ждать, что эти двое будут в форме».

– Миссис Ломакс? – произнесла высокая. – Я старший детектив-суперинтендант Изабелла Ардери. – С этими словами она протянула Рабии свое удостоверение и кивнула на свою спутницу, сказав, что это Барбара Хейверс. Звание Рабия пропустила мимо ушей, поскольку была занята изучением удостоверения Ардери и пыталась понять для себя, почему та на фото выглядит на десять лет старше, чем в жизни.

Женщина вернула удостоверение Ардери и задумалась, как она могла прийти к такому совершенно шовинистическому выводу. Да, ей позвонила женщина, но Рабия решила, что это звонит младший офицер, помощница офицера-мужчины, – и это несмотря на то, что дома у нее лежали на дисках все сезоны «Главного подозреваемого»[101].

– Спасибо, что согласились с нами встретиться, – сказала Ардери и стала ждать очевидного, а именно – приглашения войти в дом. У Рабии сразу же появилось желание оставить обеих детективов на пороге до прибытия Ахиллеса, но шесть десятилетий жизни в социуме сделали свое дело и заставили ее распахнуть дверь и позволить им войти.

Она провела их в гостиную, где сообщила, что сейчас должен подъехать ее адвокат. Обе женщины крайне удивились.

– Это все телик, – объяснила им хозяйка. – Не могу понять, почему они не требуют звонка адвокату, когда к ним приходит полиция.

– Так быстрее, если они этого не делают, – ответила та женщина, что была пониже, Хейверс.

– Это как? – поинтересовалась Рабия против своей воли.

– Действие развивается без задержек. Без адвоката можно быстрее получить признание, или ключ к разгадке, или что там еще…

– А у вас есть для нас ключ к разгадке? – спросила Ардери приятным голосом.

– Нет, поскольку я не знаю, для чего вы здесь. Я собираюсь на кухню. Кто что хочет? Кофе, чай, минеральная вода, сок? Сок грейпфрутовый. Я фанатка грейпфрутов в любом виде, хотя сейчас выпью кофе. Сегодня я не завтракала. Без завтрака я могу прожить, а вот без кофе – нет.

– Кофе – это слишком долго, – заметила суперинтендант. – Я остановлюсь на минеральной воде.

Вторая женщина согласилась, что минералка – это то, что нужно.

Рабия как раз расставляла напитки на подносе, когда в дверь позвонили еще раз. Она открыла ее, чтобы впустить Ахиллеса Конга. Адвокат поздоровался с ней в своей обычной официальной манере – наклонив в полупоклоне верхнюю часть тела и в то же время протянув руку для пожатия. При этом левую руку он прижал к правой стороне груди, как будто за ночь его сердце переместилось слева направо.

– Рабия, – произнес он. – Если б только все были столь же мудры, как и вы…

Хозяйка показала ему, где он найдет полицейских, и поинтересовалась, будет ли он кофе. Адвокат ответил, что «кофе – это великолепно. Черный, с одним кусочком сахара».

Рабия вернулась на кухню, а Конг присоединился к женщинам из полиции. Она слышала, как он представился им.

Та, что была старше по званию, Ардери, со своей стороны представила себя и свою напарницу. Теперь Рабия услышала, что вторая женщина была детективом-сержантом.

Когда хозяйка вернулась в гостиную с подносом, она увидела, что все продолжают стоять, ожидая ее появления. Ахиллес смотрел в сад на заднем дворе, женщина по имени Хейверс рассматривала альбом с фотографиями варьете, а Ардери изучала фото, которое она выбрала из тех, что стояли на каминной полке. Со своего места Рабия не могла рассмотреть, что это была за фотография, но вот что она заметила и отметила про себя – так это то, что старший суперинтендант показала фото второй полицейской, та посмотрела на него, потом на старшего суперинтенданта, а затем поставила его назад на каминную полку. Теперь Рабия поняла, что это фото «Volare, Cantare»[102], того консорциума пилотов, частью которого она являлась; люди на фотографии стояли, улыбаясь, перед купленным в складчину планером. Увидев заинтересованность детективов, хозяйка сразу же озадачилась, не является ли этот планер чьей-то похищенной собственностью.

Когда все получили свой кофе или минеральную воду, Ахиллес предложил присутствующим присесть.

– Как я понимаю, – обратился он к полицейским, – вы хотите поговорить с моей доверительницей. – При этом провел рукой по своей идеально уложенной прическе, как будто в этом была какая-то необходимость.

– Мы сильно удивлены, что она посчитала, что ей необходим адвокат, – заметила Ардери.

– Это было сделано по моему совету, который я даю всем своим клиентам, которые звонят мне и сообщают о том, что ожидают визита из полиции. Но из этого вы не должны делать вывод о том, что она в чем-то виновата.

– Мы его и не делаем, – ответила Ардери. – Мне просто показалось странным, что, еще не зная о причине нашего визита, она сразу позвонила адвокату.

Ахиллес задвигал руками и раскрыл их так, что этот жест можно было воспринять как приглашение.

– Что мы можем для вас сделать? – произнес он.

– Ваш клиент – единственная в телефонном справочнике под фамилией Ломакс. Она записана там как Р. Ломакс.

– «Р» как в Рабии, правильно, – согласился Ахиллес. – В любом справочнике женщинам предпочтительнее использовать только инициалы. Так же как на счетах. Это вопрос безопасности. Продолжайте, суперинтендант, прошу вас.

Рабия заметила, что вторая женщина – Хейверс – достала из своей сумки блокнот и механический карандаш. Ей стало интересно, для чего надо записывать слова Ахиллеса Конга или ее собственные, но спрашивать об этом она не стала. Если надо будет о чем-то спросить, ее адвокат сделает это за нее.

– Вы знакомы с Йеном Дрюиттом? – задала ей вопрос Ардери.

Рабия посмотрела на Ахиллеса, который склонил голову.

– Это тот парень, который умер в полицейском участке несколько месяцев назад, – ответила она.

– Вы это помните, правильно? – вопрос задала Хейверс, оторвавшись от своего блокнота.

– Об этом писали в газетах и показывали в новостях по телевизору, – ответила Рабия.

– Но вы были с ним знакомы? – повторила вопрос Ардери.

– Я не религиозна.

– Значит, вы знаете, что он был священником?

Рабия хотела было ответить, но Ахиллес коснулся ее руки.

– Тот факт, что он был священником, освещался в газетах, суперинтендант, – сказал он. – И в региональных новостях об этом тоже упоминалось. Я знаю, что он был священником, хотя также не религиозен и не принадлежу ни к одной из конфессий. Все это стало достоянием общественности после смерти данного человека.

– Конечно. – Казалось, что эти откровения не произвели на Ардери никакого впечатления. – Но вот что не стало достоянием общественности, так это его ежедневник. А в нем встречается имя Ломакс. Сержант?

– В период с двадцать восьмого января по пятнадцатое марта – в общей сложности семь раз, – сообщила Хейверс, сверившись со своими записями.

Ответила Рабия не сразу, пытаясь оценить все последствия своего ответа. А потом приняла решение.

– Мы встречались с ним по семейным делам. Я никогда не думала о нем как о священнике, потому что встречалась с ним не как со священником.

– А могу я спросить вас, зачем вы с ним встречались? – продолжила Ардери.

– Если вы объясните, почему это для вас важно, – вежливо произнес Ахиллес.

– Мы с сержантом проводим здесь оценку двух расследований, касающихся смерти мистера Дрюитта.

Это понравилось Рабии еще меньше, чем тот факт, что полиция видела ее фамилию, которая семь раз упоминалась в ежедневнике умершего.

– Если начистоту, – сказала она, – два моих взрослых сына употребляют наркотики. Один из них в ремиссии, второй – нет. Тому, кто сейчас в ремиссии, было действительно очень плохо. Его средняя дочь умерла восемнадцать месяцев назад после продолжительной болезни. Сын никак не мог с этим справиться, так что я хотела – мне это было необходимо – с кем-то поговорить об этом. И мне порекомендовали мистера Дрюитта.

– А кто порекомендовал? – поинтересовалась старший суперинтендант.

Рабия замолчала. С ней сейчас происходило именно то, что происходит со всяким, кто соглашается поговорить с полицией и говорит больше, чем просто «да» или «нет». Надо отвечать как можно проще.

На улице неожиданно мявкнул кот – это был призыв к битве. Еще один кот ответил. За этим последовал – к счастью, короткий – визг обоих животных, начавших драку. Рабия состроила гримасу. «Интересно, – подумала она, – будут ли они возражать, если я выйду и разгоню этих кошаков?» Но никто из сидящих в комнате, казалось, не заметил шума.

– Миссис Ломакс? – поторопила ее суперинтендант.

– Я пытаюсь вспомнить… Кажется, кто-то из танцоров в моей группе. Или один из тех, с кем я вместе тренируюсь.

– Тренируетесь?

– Да, я занимаюсь бегом.

– А почему вы не можете вспомнить?

– Почему вы не помните?

Эти фразы они, то есть детективы, произнесли в унисон.

– Память моего клиента, – встрял Ахиллес, – имеет мало значения, и, уж конечно, она никак не связана с целью вашего визита. Миссис Ломакс объяснила, почему ее имя появилось в ежедневнике мистера Дрюитта, а я готов подтвердить информацию о смерти ее внучки, хотя это также никак не связано с вопросом о том, кто предложил мистера Дрюитта в качестве благожелательного слушателя.

– Справедливо, – заметила Ардери и вновь обратилась к Рабии: – А где вы с ним встречались для ваших бесед?

Рабия заметила, что Ахиллес вновь хочет вмешаться, а еще поняла, что это может продолжаться до бесконечности, поэтому сказала:

– На этот вопрос ответить просто, Ахиллес. – Она повернулась к старшему суперинтенданту. – Все зависело от нашего расписания. Иногда здесь, но чаще в каких-нибудь кафе.

– Не уверена, что понимаю, о чем вы… Время дня везде одно и то же.

– Она хочет сказать, – вмешался Ахиллес, – что, хотя время дня было одним и тем же, место встречи варьировалось в зависимости от того, чем она и мистер Дрюитт занимались в тот момент.

– То есть вы женщина занятая? – задала вопрос Хейверс.

– Довольно занятая, – ответила Рабия.

– И чем же вы занимаетесь?

Ахиллес встал.

– Мне кажется, что мы слишком отошли от цели вашего визита, – провозгласил он. – Мой клиент объяснила, почему встречалась с мистером Дрюиттом, и больше ей добавить нечего. Поэтому хочу объявить эту встречу закрытой. Вы не возражаете, Рабия?

Рабия не возражала.

Ардери впилась глазами в Ахиллеса. Это был один из тех моментов, когда один из собеседников хочет показать второму, кто же на самом деле здесь главный.

– Полагаю, вы достаточно полно ответили на наши вопросы, – сказала она Рабии, а потом обратилась к своей спутнице: – Сержант Хейверс, у вас есть визитная карточка?

Прошло несколько минут напряженного молчания, пока сержант копалась в своем бесформенном мешке. Наконец она нашла футляр с карточками и протянула одну своей начальнице, которая церемонно передала ее Ахиллесу Конгу.

– Если ваш клиент вспомнит о чем-то относящемся к делу, что произошло во время их встреч с мистером Дрюиттом, соблаговолите связаться с моим сержантом.

– А что может относиться к делу? – спросила Рабия, не успев прикусить язык, хотя и взяла карточку из рук Ахиллеса.

– А это я предоставляю решать вам самой, – был ответ старшего суперинтенданта.

Сент-Джулианз-Уэлл

Ладлоу, Шропшир

Наличие фотографии требовало какого-то объяснения. Барбара полагала, что суперинтендант заговорит о ней через наномгновение после того, как за ними закроется входная дверь. Здесь скрывается гораздо больше, чем бросается в глаза, и Ардери должна это понимать.

Пока они шли к машине, сержант быстро взглянула на нее. Но Изабелла молчала, поэтому Барбара начала сама:

– И что за совпадение с этим планером?

– Вы о фотографии? – уточнила Ардери, отпирая машину и залезая внутрь. – Я бы не стала называть это совпадением.

Барбара какое-то время обдумывала это и не сказала ничего до того момента, пока они не выехали на дорогу, ведущую в центр города.

– Но это все-таки очень странно.

– Мы не в Лондоне, сержант. Населения мало. То, что Нэнси Сканнелл и Рабия Ломакс стоят рядом на фотографии с планером, ничего не значит. Или вы хотите, чтобы это что-то значило?

– Мне кажется, что мы должны запомнить это, так как они обе знали умершего. То есть я имею в виду Рабию Ломакс и Нэнси Сканнелл.

– Нэнси Сканнелл разрезáла этого умершего. Если здесь есть нечто важное, что я пропустила, то мне не терпится об этом услышать. Иначе, как мне кажется, вы предполагаете заговор с участием Нэнси Сканнелл, которая неверно описала то, что увидела во время вскрытия, и заговор с участием Рабии Ломакс, на основании ее встреч с Дрюиттом.

– В отчете КРЖП ни слова не говорится о Ломакс, – сказала Барбара. – Они не заметили этой связи. Как и детектив Пажье. В ее отчете об этом тоже ничего нет.

– А почему в этих отчетах должно упоминаться о Ломакс? У них же не было еженедельника. Но даже если б он попал к ним в руки – связи все равно никакой нет. – По голосу было понятно, что Ардери уже на пределе. Она как бы предупреждала своим тоном, что дальше давить не стоит. – Все расследовали самоубийство в полицейском участке, сержант. Точка. А вы что, пытаетесь придумать дело, в котором Ломакс – по неизвестным причинам – забралась в полицейский участок с, предположим, Нэнси Сканнелл? После чего вдвоем придушили Дрюитта – по никому не известной причине, – повесили его на дверной ручке и оставили умирать? Помимо того, что отсутствуют мотив и какие-либо доказательства этого, как они могли это сделать? Может быть, именно они спланировали все эти ограбления, которыми занимались патрульные офицеры? Или одна из них изменила голос и позвонила, сообщив о педофилии, а потом связалась со своей подельницей, когда Дрюитта доставили в участок, каким-то образом скормила ПОПу снотворное снадобье, добытое у местного аптекаря, практикующего магию, а все остальное произошло после того, как ПОП заснул и позволил им довершить свое злое дело?

– Он-то как раз хотел, чтобы все осталось в тайне, вот в чем дело, – настаивала Барбара. – Поэтому и не мог никого впустить в участок в ту ночь. Поэтому никто ничего не мог сделать с Дрюиттом, пока Раддок делал свои звонки в пабы из соседней комнаты.

– Значит, теперь мы говорим о заговоре с участием Рабии Ломакс, Нэнси Сканнелл и городского полицейского общественной поддержки. И все это подтверждается лишь случайной фотографией улыбающихся людей перед планером?

Барбара ощущала разочарование старшего суперинтенданта и хотелаобъясниться. Она хотела сказать ей, что они с Линли всегда исходили из того, что возможно ВСЁ. И не бывает таких вопиющих вещей, на которые не стоит обращать внимания, поскольку все, что касается убийства, достаточно вопиюще само по себе. То же самое касается и вещей невозможных. Или немыслимых. Или якобы необъяснимых. Линли был таким хорошим копом потому, что никогда ничего не пропускал мимо себя. Он никогда не был работником, для которого главным было совершить арест, чтобы можно было вернуться домой к ужину. А вот Изабелла Ардери, кажется, все больше и больше становится именно такой. Правда, думает она не об ужине, а кое о чем другом; Барбара уже успела это заметить. Более того, она могла – даже сейчас – ощутить это в воздухе.

– Да, кстати, – продолжила суперинтендант, – а вы что, уже отказались от предыдущей версии о ПОПе, его пассии и таинственном незнакомце, который проник в участок, пока они кувыркались на парковке?

– Командир, – ответила Хейверс, – просто…

– Послушайте, сержант, так больше продолжаться не может. Я готова переговорить с этим Финнеганом Фриманом – кем бы он там ни был, – но не более. Я соглашалась со всем, о чем вы говорили, но лишь до известного предела.

– Просто, когда вы показали мне фото, я подумала… – начала Барбара.

– А вы позволите мне напомнить вам, что именно эти ваши «думы» привели вас туда, где вы находитесь в настоящий момент? – рявкнула Ардери.

Барбара знала, к чему это приведет. Ей также хотелось верить, что она знает, когда надо вовремя притормозить или полностью поменять направление беседы. Поэтому Хейверс сказала: «Может быть, я неверно смотрю на вещи», хотя в данный момент не верила в это.

– Рада это слышать, – заметила Ардери.

– Но анонимный звонок все-таки был…

– И что из этого? – Суперинтендант уставилась на нее.

– Если мы хотим быть уверенными, что этот мужик – Клайв Дрюитт – полностью удовлетворен тем, как мы изучили дело со всех возможных точек зрения, то, наверное, настало время посмотреть запись, сделанную в ночь звонка. – И, прежде чем Ардери смогла возразить, Барбара добавила: – Я могу сделать это, пока вы беседуете с Финнеганом Фриманом, командир. Ну сколько времени это может занять? Меньше часа, если хотите знать мое мнение. А после этого можно будет считать, что мы изучили все возможные вопросы, из-за которых Клайв Дрюитт мог бы обратиться к своим адвокатам.

Ардери сжала пальцами виски. У нее был вид женщины, внутренние ресурсы которой быстро подходят к концу.

– Поняла. Запись с камеры в ночь звонка. И точка. И я надеюсь, что вы меня поняли, сержант.

Барбара заверила ее, что все понятно.

Ладлоу, Шропшир

Позвонив на мобильник ПОПа по поводу записи с камеры наблюдения, Барбара выяснила, что Гэри Раддок еще не начал свой рабочий день. «Старый Роб упал, – рассказал он, – и сейчас я как раз возвращаюсь из приемного отделения больницы». Раддок сказал, что будет в участке где-то минут через сорок пять. Для Барбары это было идеально. Она хотела проверить одну маленькую деталь, о которой ничего не сказала Ардери.

По ее мнению, согласно которому позицию суперинтенданта не стоило принимать во внимание, если кто-то и отправил Дрюитта прямым ходом в вечность, то это был или ПОП, который совершил убийство по неизвестной им причине, или кто-то еще – пока неизвестный, – кто смог получить доступ в участок, пока ПОП занимался своими делами. И Барбара верила, что в данном сценарии эти «свои дела» включали в себя машину и женщину. А еще верила, что должен быть способ доказать это. Поэтому она отправилась в участок.

Барбара шла туда с мыслью о том, что кто-то – будь это пассия Раддока с желанием покувыркаться на заднем сиденье машины или убийца с мыслью об удушении – пришел в участок по тому пути, который она уже показала Ардери. Добравшись до участка, сержант прошла мимо него и через несколько шагов добралась до Випинг-Кросс-лейн. Здесь она медленно пошла вдоль нее, пытаясь обнаружить камеры наружного наблюдения, которые были обычным делом в Лондоне. Хейверс сейчас находилась в коммерческой части города, где удовлетворялись самые различные интересы его жителей, начиная с аренды фургонов и кончая вопросами коневодства. Сержант насчитала как минимум восемь камер, что ее порадовало, но, подойдя ближе, поняла, что ни одна из них не смотрит на улицу. А это значило, что радоваться нечему. Но значило также и то, что человек, решивший подняться от реки к участку, мог сделать это без риска быть сфотографированным.

Так Хейверс дошла до конца Випинг-Кросс-лейн и оказалась в Тимсайде. А так как Финнеган, с которым должна была побеседовать суперинтендант, жил неподалеку, то она решила, что неплохо будет выяснить, в каком именно доме. Барбара нашла в своих записках его адрес и направилась в сторону Ладфорд-бридж. На ходу она увидела машину Ардери, которая парковалась на тротуаре в конце ряда домов, носивших название Клифтон Виллаз.

Сержант заколебалась. Она знала, что суперинтендант не ожидает увидеть ее в Тимсайде, поэтому подумала о том, что ей надо быстро развернуться и вернуться на Випинг-Кросс-лейн, где она сможет найти мусорный бак, за которым можно будет, в случае необходимости, отсидеться. Но беспокоиться ей было не о чем. Ардери вышла из машины не сразу. Хотя она припарковалась носом в сторону как раз того места, где стояла Барбара, Изабелла какое-то время сидела в машине, положив голову на руль, прежде чем распахнуть дверь. Она провела рукой по волосам, взглянула на часы и подошла к входу в дом. В этот момент Ардери скрылась из глаз Барбары, так как у дома было низкое крыльцо. Со своей стороны, Хейверс вернулась к участку, где уселась на ступеньках и стала размышлять о том, что она замечает в поведении старшего суперинтенданта много из того, что ей совсем не хочется замечать.

Уже с утра с Ардери что-то было не так. И не потому, что Барбара перехватила ее до того, как та смогла позавтракать. Судя по бледному лицу командира, сержант заподозрила, что ей не до еды. И с тем, что суперинтенданту не удалось выпить кофе до начала их разговора, это тоже никак не было связано. Все дело было в ее правой руке, которой она взяла карту города, протянутую ей Барбарой. И в том, как она опустила ее вниз, когда не смогла остановить ее дрожь. Барбара решила, что старший суперинтендант находится в том состоянии, когда может пропустить какую-нибудь важную деталь, которую пропускать нельзя ни в коем случае. Но сама она – Барбара Хейверс – была не в том положении, чтобы указывать кому-либо на это.

Где-то через десять минут после того, как Барбара подошла к участку, на парковке появилась машина Раддока. Тот, дружелюбно махнув ей рукой, подошел к задней двери, намереваясь отпереть ее. Хейверс присоединилась к нему и, пока они входили в здание, рассказала ему о том, что камера на фронтоне здания может двигаться.

– Так что, надеюсь, в ночь звонка на «три девятки» она была в другом положении, нежели сейчас, – закончила сержант. Это было правдой лишь отчасти. Ее заботил не только звонок на «три девятки». И начала она с вопроса: «Как себя чувствует старый Роб?»

– Когда я уезжал, он говорил о жаркóм. Его старому Робу разрешают всего раз в неделю, а из-за этого утреннего падения он пролетел мимо. Наверное, думал, что я приготовлю ему жаркое, но здесь он, бедняга, ошибся.

По коридору Раддок провел Барбару в переднюю часть здания. Пока они шли, потолочные светильники неприятным светом освещали линолеум – и ее немытую голову, подумала Барбара.

– Мне кажется, вы его очень любите, – сказала она.

– Нельзя не любить человека его возраста с таким жизнелюбием, – ответил Раддок.

– Но, с другой стороны, иногда эти пенсионеры могут мешать, – заметила сержант.

– Это как?

Он распахнул дверь в помещение дежурного, где раньше сидел человек, первым приветствовавший посетителей и тех, кому была необходима помощь полиции. Помещение было совсем крошечным, и они вдвоем с трудом в нем поместились. На столе стоял старый компьютерный терминал. Раддок включил его и стал ждать, пока тот загрузится.

– Любовные отношения и все такое, – продолжила разговор Барбара.

– Да? – Полицейский повернулся к ней спиной.

– Просто подумала, что жизнь с пожилым человеком может серьезно осложнить вашу личную жизнь.

– Если б она у меня была, – рассмеялся Раддок. – С моей зарплатой лучше ее не иметь. Наверное, я смогу угостить свою девушку кофе и пиццей в день получки, но это, пожалуй, и все. Поэтому я стараюсь держать их на расстоянии вытянутой руки. Я имею в виду женщин.

Барбара отметила это про себя как «факт, заслуживающий внимания». Пока она не знала, к чему его можно применить.

За спиной у ПОПа ожил монитор, и после нескольких нажатий на клавиши на нем появился разделенный пополам экран. Одна половина его была темная.

– Как я и думал, похоже на то, что задняя камера не работает, – заметил Раддок.

На второй половине экрана было изображение части улицы перед участком, ступеней, ведущих от проезжей части, и части дорожки, идущей к двери. Раддок нажал на клавиши, и изображения на экране замелькали. То, что снимала камера, не сильно менялось, так как не менялось ее положение, хотя на экране и можно было рассмотреть кое-что из происходившего на улице: проезжающие машины, проходящих мамаш с колясками, пробегающих мимо бегунов и двух человек, которые поднялись по ступенькам, чтобы – можно было предположить – выяснить, что в участке никого нет. Потом Раддок остановил перемотку, и перед ними развернулись ночные съемки, поскольку выяснилось, что звонок был сделан ночью – и это не удивительно, принимая во внимание, что он был анонимным, – но они не увидели ничего, кроме самой ночи и указанного в углу времени, которое говорило о том, что дело было уже после полуночи. Изображение являлось тем же, что и с самого начала: кусок улицы, проезжая часть и часть дорожки, ведущей к двери.

Но Барбара и не ожидала увидеть никого в маске Ганнибала Лектера[103], который (или которая) посмотрит прямо в объектив, прежде чем повернуть камеру в сторону от входной двери. Ей надо было проверить еще кое-что. И сержант попросила Раддока продолжить прокручивать запись назад, что он и сделал. Наконец изображение изменилось, теперь камера показывала непосредственно входную дверь. Тогда она попросила медленно мотать запись в обратную сторону, к той ночи, когда умер Дрюитт, и смогла засечь тот момент, когда экран стал черным. После этого он вновь засветился, но камера показывала уже то, что показывала и в ночь анонимного звонка, – то есть не входную дверь, а скорее путь подхода к ней. Если же взять запись до момента появления черного экрана, то как бы далеко они ни погружались в глубь времен, шло лишь изображение входной двери и, соответственно, трубки интеркома.

Сержант спросила у Раддока, сколько времени прошло с момента изменения направления камеры до ночи анонимного звонка. Он проверил оба изображения и сказал, что прошло шесть дней.

– Значит, наш мальчик – или девочка, все равно – знал, что камера двигается, и повернул ее сильно заранее. Чтобы любой вроде меня, кто будет отсматривать запись в ночь звонка, решил, что камера всегда показывала улицу, а не дверь с интеркомом, – тут Хейверс пальцем указала на застывшее изображение. – Если пробраться вдоль стены здания после того, как положение камеры изменилось, то в объектив ты не попадешь.

– Но ты обязательно попадешь в него, когда будешь менять положение камеры, – заметил полицейский. – Если только…

А этот парень точно не дурак. Он намекает на то, что тот, кто двигал камеру, должен был делать это в тот момент, когда она не функционировала. А отключить ее можно было только из самого участка. И это надо было проделать очень быстро, потому что период, когда экран потемнеет, должен быть практически незаметен для любого, кто будет отсматривать запись в попытке обнаружить на ней человека, сделавшего этот анонимный звонок. Каждый, кто захочет этим заняться, должен видеть, что в ночь звонка камера показывала подход к участку со стороны проезжей части. И ему надо будет отмотать целых шесть дней, чтобы понять, что же камера показывала на самом деле, определив при этом момент полного отсутствия изображения, во время которого положение камеры изменили.

На лице Раддока был написан охвативший его страх.

– Этот звонок по поводу Дрюитта на «три девятки»… – сказала Барбара. – Его ведь можно было сделать с любого телефона, и он все равно остался бы анонимным. Конечно, не с мобильного или домашнего, но из любой телефонной будки в городе. И при этом убедиться, что рядом нет камер наружного наблюдения. Это ведь легко.

– Тогда зачем надо было использовать интерком? – задал вопрос ПОП. – Зачем было двигать камеру? К чему все эти сложности?

Барбара внимательно посмотрела на него. А он – на нее. Ему понадобилось всего мгновение, чтобы все понять.

– Да потому, что кому-то надо было, чтобы звонок был сделан от участка, – пробормотал Раддок. – Только так можно было стопроцентно меня подставить.

– Вот именно. И сколько же у вас врагов, Гэри?

– Боже… Я вообще не знал, что они у меня есть.

Барбара подумала о том, что ей удалось увидеть ночью на парковке, и не стоит ли спросить его о даме, с которой он там был. Но решила не выкладывать этот козырь и вместо этого сказала:

– Хотя бы один обязательно есть у каждого.

Полицейский повернулся к экрану и еще раз посмотрел на него.

– Но почему нельзя было позвонить сразу же после того, как была сдвинута камера? – спросил он, переведя взгляд на сержанта. – Или вернуть ее в первоначальное положение после звонка?

– Может быть, его спугнули, а потом у него уже не было возможности. Может быть, он хотел, чтобы после этого прошло несколько дней, так чтобы любой, кто посмотрел бы на запись – не отмотав ее на достаточно значительный период времени, – решил, что камера всегда была в том положении, в котором она находилась в ночь звонка. А может быть, просто все получилось как всегда.

– А это как? – переспросил ПОП.

– Невозможно предугадать всего, когда дело касается преступления.

Ладлоу, Шропшир

Когда Изабелла увидела Финнегана Фримана в первый раз, то первой ее мыслью, как матери двоих сыновей, было: «Боже, только не это». И ей уже не важно было, под чьим опекунством они находятся. Волосы на одной половине его головы, правой, были заплетены в дреды, а левая была чисто выбрита. Это позволяло увидеть на ней шокирующую татуировку, на которой было изображено лицо кричащей полубезумной женщины, брызжущей слюной, и два вытянутых пса, с клыков одного из которых капала кровь.

Все остальное в Финнегане тоже не было образцом вкуса. Одежда являлась еще не самым страшным, хотя и состояла из затертых до дыр джинсов и вытертой практически до основы фланелевой рубашки. На ногах у него были сандалии – может быть, как дань наступившей весенней погоде, – а вот его покрытые черным лаком пальцы на ногах совсем не восхищали. На правой коленке был пришит кусок плетеной кожи, а в мочке уха торчал нарост из такого же материала. Может быть, в жизни он и был приятным на вид парнем, но сейчас выглядел сошедшим с холста персонажем Мунка[104].

Нашла она его в помещении, которое могло сойти за гостиную в доме в Тимсайде. Сам дом находился в самом конце ряда таких же домов в стиле эдвардианской эпохи[105], если об этом можно было судить по плитке, украшавшей переднее крыльцо. На ней были изображены подсолнухи на темно-зеленом фоне, и в этот же цвет была покрашена входная дверь в здание. Удивительно, но плитка вполне прилично сохранилась. А вот о входной двери этого сказать было нельзя – по-видимому, по ней неоднократно били чем-то тяжелым небрежные носильщики, и следы от этих ударов были сейчас закрыты переводными картинками, которые мог налепить только фанат «Волшебника из страны Оз», или, если быть точнее, летучих обезьян.

Изабелла вошла в помещение, нажав на ручку двери, после того как услышала крик, шедший откуда-то из недр помещения: «Не заперто, кем бы ты ни был!» Кричавший располагался в гостиной. Он развлекался чтением комикса, закусывая при этом буритто. Делал он это согнувшись над кофейным столиком неустановленного происхождения, сидя на длинном, покрытом ситцем диване, доставленном сюда, казалось, из кладовой прапрадедушки.

Кроме этой мебели, в комнате находились три кресла-мешка, один стул со спинкой из перекладин, напольная лампа, телевизор и обогреватель, наклон элементов которого говорил о том, что без открытого огня тут не обходились. И, судя по состоянию самого небольшого камина, каминных принадлежностей и потемневшей стенки вокруг, так все и было. Крупная надпись на каминной полке, запрещавшая им пользоваться, по-видимому, мало волновала обитателей жилища.

Когда суперинтендант поинтересовалась, где она может найти Финнегана Фримана, молодой человек подтвердил, что это именно он и есть.

– Кто меня ищет и зачем? – поинтересовался он, а когда она объяснила, что «кто» – это Новый Скотланд-Ярд, а «зачем» – это по поводу Йена Дрюитта, парень радостно заявил: – Никуда не денешься. – И добавил: – Вам мать позвонила, да?

– А с чего твоей матери звонить в Скотланд-Ярд? – поинтересовалась Ардери.

– А она ждет, когда я накосячу достаточно для того, чтобы забрать меня домой.

– И часто ты косячишь?

Парень ухмыльнулся и откусил громадный кусок буррито.

– Она ненавидит, когда я веселюсь, – ответил он, не прекращая жевать. – Но тут уж ничего не поделаешь.

Изабелла заверила его, что в Скотланд-Ярд его мать не звонила, но даже если б она это сделала, то полиции Метрополии есть чем заняться помимо того, чтобы охотиться за молодыми людьми, которые плохо себя ведут, по запросам их родителей.

– Я не веду себя плохо, – заметил ее собеседник. – Просто развлекаюсь. А она говорит, что я веду себя дерзко. Ха. Я мог бы показать ей, что такое «дерзко», да, боюсь, ее хватит удар.

– Понятно, – сказала Изабелла и объяснила, что ее и еще одного полицейского из Мет привела в добрый Ладлоу проверка того, насколько верны выводы, сделанные Независимой комиссией по расследованию жалоб на действия полиции по поводу смерти Йена Дрюитта в полицейском участке.

Услышав это, юноша положил свое буррито на кухонное полотенце, служившее ему тарелкой, и внимательно посмотрел на суперинтенданта, как будто хотел определить уровень ее искренности. У Изабеллы появилось странное ощущение, что ее изучает некто гораздо более глубокий, чем можно было судить по его одежде и манере говорить.

– А я к этому каким боком? – спросил он.

– Мы нашли твое имя в его бумагах. С него начинается список членов городского детского клуба. А так как твое имя единственное, возле которого не было имен родителей, то мы решили, что ты именно тот человек, который помогал Дрюитту.

– А вы прям настоящие детективы, да? – заметил Финнеган.

– Значит, ты ему помогал. И в чем заключалась эта помощь?

Казалось, что в этот момент Финнеган вспомнил о том, что можно было с натяжкой назвать правилами приличия, потому что он, не вставая с места, подвинулся на диване, похлопал по одной из его многочисленных подушек и предложил: «Приземляйтесь, ежели чо». Из этого суперинтендант заключила, что ей предлагают присесть. Она воспользовалась приглашением, хотя когда оказалась рядом с молодым человеком, ей в нос ударил запах нестираных носков, что было довольно странно, потому что носков он не носил. Ардери стала ждать, когда Финнеган прояснит, что же он делал для клуба Дрюитта.

– Я помогал им с подготовкой к школе, – рассказал парень. – Со спортивным инвентарем. Показывал, как пользоваться Интернетом для выполнения школьных заданий и все такое. А еще мы ходили в походы. И там я устраивал демонстрации.

– Демонстрации чего? – Изабелла надеялась только, что таковые не затрагивали область личной гигиены и мир моды.

Парень поднял свои руки. Ардери заметила, что для человека его роста они на удивление маленькие.

– Карате, – пояснил ее собеседник. – Детям это нравится.

– Полагаю, что вы должны быть сильны физически, – заметила суперинтендант.

Финнеган бросил на нее взгляд, по которому было понятно, что он догадался, к чему она клонит.

– Насколько я знаю, быть сильным – это не преступление.

– Конечно, нет, – согласилась Изабелла. И переключилась на Дрюитта, спросив Финнегана, что он о нем думает.

– Ну, тут все просто, – ответил парень. – Думаю, что он был не тот человек, который мог совершить самоубийство, и именно это я говорил всем, кто был готов слушать. Но, к сожалению, мое мнение никого не интересует.

– Для этого я и пришла сюда, Финнеган.

– Финн, – поправил юноша.

– Прости. Финн. Я пришла для того, чтобы услышать твое мнение.

– А почему?

– Потому что ты работал с ним в детском клубе.

– И вы хотите знать, путался ли он с малышней, так? Вы хотите знать, замазался ли он в этом, потому что именно за это его и собирались поджарить на медленном огне?

– Я хочу знать все, что ты готов мне рассказать. Твое мнение по любому вопросу, связанному с Йеном Дрюиттом, для нас очень важно.

– Вы говорите прям как моя мамаша.

– У меня есть собственные дети. Это, наверное, голос материнской крови. Так у тебя есть какое-то мнение о мистере Дрюитте?

– Есть, – ответил Финн. – Он был хорошим парнем. И заботился обо всех этих детишках в клубе. Ведь откуда взялись большинство из них? Их же направляли в клуб из-за того, что он мог для них сделать, а это было, скажу я вам, в тысячи раз больше, чем делали их родители. Я никогда не видел – ни разу в жизни, – чтобы он что-то сделал малышу, кроме, может быть – и я подчеркиваю, может быть, потому что никогда не видел ничего такого и ничего подобного не помню, – легкого шлепка по плечу, или подзатыльника, или чего-то в этом роде. Кроме этого, он не делал ничегошеньки. Он был классный.

– Понимаю, – сказала Изабелла.

– Вот и хорошо, – выдохнул юноша.

– Но растление малолетних – это процесс обольщения, занимающий довольно длительное время, – продолжила суперинтендант. – Растлитель обрабатывает свой объект таким образом, чтобы ребенок думал, что разврат – это часть их взаимоотношений.

Во время этого монолога Финнеган вновь взял в руки свое буррито, но сейчас бросил его на кухонное полотенце с такой силой, что полотенце соскользнуло со стола и буррито оказалось на ковролине, выглядевшем так, как будто его не пылесосили в течение пары поколений, поэтому размазавшиеся по нему фасоль, сыр и что там еще мало изменили его внешний вид.

– Вы что, меня не слышали? – спросил Финн.

– Слышала. Конечно. Но, Финнеган, мужчина…

– Финн! – закричал парень. – Финн! Финн! Финн!

– Да. Прости. Финн. Так вот, мужчинам удается избежать обвинений в растлении, потому что они выглядят именно так, как ты сейчас описал мистера Дрюитта: мягкими, заботливыми, преданными делу и так далее. А если развратитель выглядит как-то по-другому в глазах своих потенциальных жертв или их родителей – или даже в глазах своих друзей, – тогда он никогда не сможет стать активным педофилом. Но я полагаю, что тебе это известно.

– Что мне известно, – возразил Финн, – так это то, что он никогда не переступал грань в общении с этими детьми. Если б он это сделал, то они прибежали бы ко мне.

– А ты сам? – задала вопрос Изабелла.

– Я тоже никогда не переходил границы с детьми. – Финн мгновенно покраснел. – Вы что, хотите обвинить меня…

– Нет. Прости, конечно, нет, – сказала Изабелла, хотя и задумалась, что бы сержант Хейверс, с ее знанием Шекспира, смогла бы вынести из этой реакции молодого человека, не говоря уже о его довольно любопытной манере говорить – что-то вроде «сами догадайтесь, к какому классу общества я принадлежу», как будто сам он этого не знал.

– Я хотела спросить, не пересекал ли мистер Дрюитт черту в отношениях с тобой.

Финнеган покраснел еще больше, если такое было вообще возможно.

– Попытайтесь меня понять. Он из кожи лез вон, чтобы всем угодить. Особенно тем детям, над которыми издевались. Он ведь сам знал, что это такое, и учил малышей, что все эти хулиганы просто хотят выглядеть значительнее, чем они есть на самом деле, и что остановить издевательство можно, только ответив на него. Или словами, или кулаками. Что больше подойдет.

– Именно поэтому ты занимался карате?

– Меня привел в секцию мой отец. Да, надо мной тоже издевались. А потом я продемонстрировал, на что способен. И все мгновенно прекратилось. А все эти вещи, в которых вы пытаетесь обвинить Йена… Это же тоже вариант издевательства, а Йен ни над кем не издевался. Он знал, что это такое.

– Значит, издевались над ним, – заметила Изабелла. – Или ты хочешь сказать, что он подвергался в детстве сексуальным домогательствам? Он что, рассказывал тебе об этом?

– Ни в коем случае! – почти что завопил Финнеган.

– Что ты хочешь этим сказать? – не отставала от него Изабелла. – Что он не рассказывал или что он не подвергался?

– И то и другое! А если вы думаете по-другому и думаете, что он перенес все это на малышей, то спросите их сами. Любого из них. И тогда вы поймете: обвинения в том, что он мутил с ними, – это полная глупость.

Финнеган замолчал, чтобы перевести дух. В этот момент послышался звук шагов человека, спускающегося по лестнице. В проеме двери появилась девушка.

– Слышишь, Финн, – сказала она, – я иду на… – и внезапно замолчала, увидев Изабеллу. – Простите, – быстро произнесла девушка. – Не знала, что вы здесь.

В это Изабелле было трудно поверить, потому что Финнеган кричал так громко, что этого нельзя было не услышать. Маловероятно, что в этом доме звуконепроницаемые стены.

Девушка сделала шаг в гостиную, как будто ожидая, когда ее представят. По виду она была студенткой, с длинными, профессионально высветленными волосами, миниатюрной, но с женственным телом.

– Я Дена Дональдсон, – сказала она. – Но все называют меня Динь.

– Осторожнее, смотри, кому представляешься, – заметил Финнеган. – Это коп. Приехала из самого Скотланд-Ярда, чтобы вытрясти из меня всю правду.

Динь смотрела на Изабеллу так же внимательно, как Изабелла – на нее.

– Но на вас нет формы, – заметила она, как будто это было самым главным.

– Она детектив, – пояснил Финнеган. – Ты же смотришь телик? В телике они не носят форму. Она здесь по поводу Йена.

– Мистера Дрюитта?

– А что, разве коп может захотеть поговорить со мной по поводу какого-то другого Йена? Ты что-то не догоняешь. Опять перебрала вчера вечером?

На это девушка ничего не ответила. Вместо этого сняла с плеч рюкзак и поставила его на пол. На ней была яркая юбка цвета фуксии; она разгладила ее жестом, по которому можно было подумать, что она нервничает или хочет, чтобы другие думали, что она нервничает. После этого поправила шарф, используемый в качестве пояса. На нем был узор из цветов и облаков, хорошо сочетавшийся с юбкой и серой футболкой.

– А вы знали мистера Дрюитта? – поинтересовалась суперинтендант.

Казалось, что девушка сильно испугалась. Она переводила взгляд с Финнегана на камин, а оттуда – на Изабеллу.

– Как?

– Вы имеете в виду, «откуда я могла его узнать или как близко я его знала»? – уточнила Изабелла.

– Я не… Не совсем… Если вы имеете в виду…

– Ради всего святого, Динь, да скажи же ты уже. – Казалось, что Финнеган догадался, что девушка тянет время.

– Я о нем только слышала, – обратилась она к Изабелле. – В основном от Финна.

– А еще?

– Вы хотите знать, о ком еще он рассказывал?

– Нет. – Ардери почувствовала, что у нее вновь разламывается голова. С этим надо было что-то делать, и побыстрее. – Вы сказали: «В основном от Финна», когда говорили о том, от кого слышали о мистере Дрюитте. Так от кого еще вы о нем слышали?

– Ах это… – Динь скрестила руки под грудью, отчего та немного приподнялась. Изабеллу всегда поражал этот жест, который доказывал, что как вид женщины так ничего и не достигли. «Потряси сиськами, и вот ты уже правишь миром».

– Мне кажется, что только от Финна. Не думаю, чтобы Брутал его знал.

– Брутал? – переспросила Изабелла. – Он что, тоже здесь живет?

– Брюс Касл, – пояснила Динь. – Все зовут его Брутал. Ну… это шутка такая…

– Потому что он недомерок, – внес ясность Финн.

– Похож на мальчика? – спросила суперинтендант. – Я имею в виду, ростом? И выглядит как мальчик?

Финнеган сразу же исключил все подобные вопросы.

– Йен ничего не делал ни с кем ни здесь, ни где-то еще, – горячо заявил он, и в тот же момент Динь сказала:

– Брутал никогда не… Я хочу сказать, что он не позволил бы никому приставать к себе, если вы именно об этом думаете.

– Вы знаете об этих обвинениях в педофилии, так?

– Да. В общем, знаю. – Динь нервно посмотрела в сторону Финнегана. – Все об этом знают. Думаю, мне сказал об этом Финн. Или я слышала, как Финн обсуждает это по телефону со своей матушкой… Может быть, и так. Правда же, Финн? Ведь я так об этом узнала? Или где-то прочитала об этом…

– Да будь я проклят, если знаю. – Неожиданно в голосе Финна появилась усталость, или он просто притворялся.

– А вы много чего слышите в этом доме? – поинтересовалась Ардери у девушки.

– Дом очень маленький, – пояснила Динь, – так что слышишь… Даже напрягаться не приходится, правда. Именно поэтому, понимаете… То есть мистер Дрюитт к нам сюда не приходил. Мы с ним никогда не встречались. Я имею в виду себя и Брутала. Никогда. А вот с Финном это, конечно, не так.

Изабелла заметила, что Финн наблюдает за девушкой. Выражение лица у него было почти враждебное и в то же время заинтересованное.

– Ты ведь, кажется, куда-то собиралась, Динь? – спросил он. – То есть ты ведь уже уходила, нет?

Динь взяла рюкзак и вновь надела его на плечи. Казалось, что тон Финна ее совсем не обидел.

– Надеюсь, что вы узнаете то, что хотите, – ее последние слова были обращены к Изабелле.

– Полагаю, от Финна?

– Конечно. Ведь, как я уже сказала…

– Да. Вы и Брутал даже не знали Дрюитта. Я это уже слышала.

Ладлоу, Шропшир

Динь уселась на велосипед, якобы собираясь ехать на лекцию по географии. И она бы на нее реально поехала, если бы присутствие детектива из Скотланд-Ярда, которую она увидела в гостиной, спустившись по лестнице, не заставило ее занервничать. Это – и тот короткий разговор, который у них состоялся, – положили конец всем ее академическим намерениям. Но пока ей надо было притвориться, что она направляется именно на лекцию, поэтому Динь двинулась в сторону Нижней Брод-стрит. Если б она на нее повернула, то оказалась бы на узкой Силк-Милл-лейн, где находился один из лекториев колледжа. Однако Динь не стала поворачивать. Вместо этого, как только дом скрылся из виду, она остановилась на парковке магазина персидских ковров. Как и в любом другом магазине персидских ковров в Англии, в этом происходила окончательная распродажа, о чем гласило большое объявление, закрепленное в витрине магазина. И хотя за многие годы, что оно там висело, объявление успело здорово выцвести, владельцы так ничем и не подтвердили, что это сообщение было свидетельством того, что их намерения окончательны и бесповоротны.

Как и всегда, перед входом лежала стопка ковров. Динь остановилась рядом с ней, слезла с велосипеда и стала внимательно рассматривать концы ковров, будто искала тот, который подошел бы к ее спальне. Через несколько мгновений к ней присоединился хозяин магазина, оказавшийся не выходцем с Ближнего Востока, как можно было бы предположить, а скорее шотландцем с таким акцентом уроженца Глазго, что понять его было практически невозможно. У Динь был бо́льший шанс разобрать, что говорит торговец, если б он изъяснялся на фарси.

Девушка объяснила, что смотрит на то, что он может предложить, а после того, как он ответил ей то, что он ответил, вежливо поблагодарила: «Большое спасибо, но нет». Ведь она просто хотела спрятаться, пока горизонт не очистится и она сможет вернуться в дом.

Динь понимала: в то, что она говорила в доме, поверить можно было лишь с большим трудом. Просто когда Финн сказал ей, кем была женщина, у нее ум зашел за разум. Последним, кого она ожидала увидеть в гостиной, невинно спускаясь по лестнице, был детектив из полиции, беседующий с Финном.

Изучение стопки ковров задержало ее минут на десять или чуть больше. Так что пришлось вступить с шотландцем в беседу, темой которой, скорее всего, была обратная сторона ковровых изделий. И опять она ничего не понимала из того, что он ей говорил, но поскольку торговец жестикулировал и гладил изнанку ковра и поскольку ей удалось разобрать такие слова, как «вручную» и «узлы», то Динь кивнула и сказала: «Да, я понимаю». К счастью, большего от нее, по-видимому, и не требовалось. Послушав владельца еще минут десять, она наконец произнесла: «Большое вам спасибо» – и выкатила велосипед на улицу.

Полицейской машины уже не было. Динь была в безопасности. Для того чтобы добраться до дома, ей понадобилось меньше минуты. У входа она положила велосипед на бетонное покрытие. Войдя, как можно тише прикрыла за собой дверь и направилась к лестнице. Но у нее ничего не получилось.

– Эй ты, послушай, – услышала она голос Финна из гостиной. Динь притормозила и увидела, что он, как и раньше, продолжает сидеть на этом ужасном диване, который они разыскали в одном из бесчисленных благотворительных магазинов Ладлоу. Он пытался выбрать что-то из развалившегося буррито и вытирал пальцы о поверхность дивана.

– А вдруг кто-то захочет сесть именно сюда, Финн? – сказала она ему, имея в виду его вытирание пальцев о выцветшую материю, на которой оставались следы фасолевого сока – или что там еще есть в буррито.

– И чё все это должно было значить? – спросил он Динь, не обращая внимания на ее замечание.

– Ты это о чем?

– Да обо всей этой хрени вроде «мы с Бруталом…». Ты слишком явно подчеркивала, что хочешь, чтобы коп не слезла с меня живого.

– Не понимаю, о чем это ты.

– И в этом все дело, да? – Финн внимательно рассмотрел оставшийся конец буррито, решил, по-видимому, что он вполне съедобен, и откусил. – А вот мне так не показалось.

Он встал. На диване остался след от его задницы. Так же, как и след от задницы копа, если уж на то пошло. Финн подошел к ней и произнес, чавкая при этом больше, чем требовалось:

– Должен сказать, Динь, что че-то перестал тебя понимать в последнее время.

– А понимать нечего. – Динь направилась к лестнице, но парень ловко встал у нее на пути.

– Пропусти, Финн, – сказала девушка.

– Че говоришь? Я тебя че, держу или как?

– Ты загораживаешь мне проход.

– А те это не ндравится, да? Тогда давай, колись. Что за хрень здесь происходит?

– Ничего. Просто мне не нравится, когда обо мне плохо думают, а я ни в чем не виновата.

– Особенно ежели так думает коп, да? А почему так? Ты че-то скрываешь?

– Нет!

– Так вот, хочу тебе сказать, что мне так не кажется.

– Я не могу отвечать за то, что тебе кажется, – ответила Динь. – А теперь отойди в сторону.

Она оттолкнула Финна в сторону и взбежала по лестнице. У себя за спиной услышала голос Финна: «Не держи меня за дурака, Динь». Больше она ничего не слышала, потому что зашла в свою комнату и заперла за собой дверь.

Она поспешно прошла к небольшому платяному шкафу и стала вынимать его содержимое. Хотя ей не терпелось добраться до нужных вещей, Динь не стала вываливать вещи горой на пол, как это обычно делают героини телевизионных сериалов, когда режиссеру надо показать зрителям, что они в панике. Вместо этого она снимала их с вешалок и аккуратно раскладывал на постели.

Из-за ситуации в ее семье Динь уже многие годы сама покупала себе наряды. И деньги на них, начиная с двенадцати лет, копила, подрабатывая няней, помощником продавца в магазине, пропольщиком сорняков на огородах, занимаясь выгулом и кормежкой собак, поливом растений и всем тем, на что хватало ее ограниченного времени. Поэтому для нее каждая пара обуви, каждая юбка, пара джинсов, свитер или пуловер были особо ценны. Она не расставалась с одеждой до тех пор, пока не занашивала ее практически до дыр. Просто не могла себе этого позволить.

Но сейчас… Она должна избавиться от двух вещей, дорогих ее сердцу. Они висели в самом дальнем углу шкафа, и чтобы обнаружить их, ей пришлось рыться в зимней одежде. Динь повесила поверх них свое красное шерстяное пальто, и именно его она вытащила на свет божий. Расстегнув пуговицы, посмотрела на спрятанные под ним топ и юбку.

И прежде чем у нее появились мысли о том, сколько они стоили, и о том, как их ей будет не хватать, девушка схватила их в руки и выудила со дна шкафа пустой пакет.

Она так и не смогла просто запихнуть в него эти вещи. Вместо этого аккуратно сложила их и натянула на них пакет, который после убрала в рюкзак. В какой-то момент Динь попыталась убедить себя, что это совсем необязательно, – но вся проблема была в том, что она не могла позволить себе зависеть от случая.

Ладлоу, Шропшир

Барбара Хейверс знала, что ей необходимо попасть в колл-центр в Шропшире. Она хотела прослушать то сообщение о Йене Дрюитте, из-за которого его доставили в полицейский участок Ладлоу в ночь его смерти. И хотя сержант прочитала расшифровку звонка в отчете КРЖП – она уже выучила наизусть этот чертов текст, – ей все-таки казалось, что предыдущие дознаватели могли что-то упустить. Это могло быть всем, чем угодно: начиная с произношения какого-то слова, характерного лишь для одного-единственного человека, связанного с Дрюиттом по жизни, и кончая шумом на заднем плане, который мог оказаться связан с кем-то, о ком они еще даже не слыхали.

Сержант хорошо понимала, что, намереваясь прослушать звонок на номер 999, она выходит за флажки, расставленные для нее старшим детективом-суперинтендантом. Но пыталась уверить себя, что это ее долг перед мертвым – не оставить для себя ни малейших сомнений.

Шрусбери находился милях в тридцати от Ладлоу, прямо по шоссе А49. Барбара была уверена, что на поездку туда и обратно ей понадобится не больше двух часов. Но ей надо было, чтобы Гэри Раддок или одолжил ей свою машину, или отвез ее туда. Он сказал, что отвезет.

Они отъехали уже миль на десять, когда ее мобильный зазвонил. Барбара выудила его из сумки и взглянула на экран, хотя заранее знала, кто звонит. Она не ошиблась. Сержант позволила аппарату переключиться на голосовую почту. Потом она скажет Ардери, что не слышала звонка. Например, что была в туалете. Правда, ей придется придумать объяснение, почему она не перезвонила, но к моменту встречи с суперинтендантом ей хоть что-нибудь да придет в голову.

Однако через пять минут мобильный зазвонил снова. На этот раз, когда она опять не ответила, Раддок подозрительно посмотрел на нее.

– Мужчины, – со вздохом произнесла Барбара и закатила глаза.

Возможно, что ПОП и проглотил бы это, если б через тридцать секунд не зазвонил его собственный телефон. Не глядя на экран, он поднял трубку.

– Полицейский общественной поддержки, Ладлоу, – произнес он, после чего в молчании выслушал звонившего и сказал: – Так точно. Она рядом. Я везу ее в Шрусбери…

Барбара застонала. Раддок слушал, что ему говорили. Потом он передал телефон Барбаре со словами: «Ваш командир», которые произнес извиняющимся тоном.

Прежде чем взять трубку, сержант задумалась, каким, черт побери, образом Ардери удалось узнать мобильный Раддока. Но потом поняла, что это было не так уж и сложно. Один звонок в Вестмерсийское управление – и всё в порядке.

– Командир, после того как отсмотрела запись с камеры, мне пришло в голову, что логично будет… – торопливо заговорила Хейверс, прежде чем Ардери стала выяснять, почему она не ответила на ее звонки.

– А разве я позволила вам думать головой? Мне кажется, я сказала «ТОЧКА». А вот того, что я позволила вам предпринимать дальнейшие шаги, что-то не припомню. Сержант, вы вообще в состоянии понять, как организуется расследование? Команды поступают сверху вниз, а не наоборот.

– Командир…

– Пусть Раддок разворачивается и немедленно возвращается в Ладлоу.

– …я ведь хотела только…

– И никаких «командир, я ведь хотела только…»! – рявкнула Ардери. – Вы можете делать лишь то, что я вам позволила. А если вам придет в голову, что есть хоть малейшая возможность – вероятность которой сейчас уже стремится к нулю, – что я могу согласиться на дополнительные действия с вашей стороны, то вы должны прежде всего обсудить их со мной и получить мое разрешение. Я понятно говорю? Или в командной цепочке для вас есть что-то, что вы не в состоянии уразуметь?

– Вы говорите понятно.

Сильнее испортить настроение Барбаре было уже невозможно. В какой-то момент она ухватилась за соломинку, и ей пришла в голову дикая мысль, что у них с Ардери начинает что-то получаться. «Какая же я была дура», – подумала она.

– Будет сделано, мэм, – произнесла Хейверс в трубку.

– Как мило это слышать… И когда же я могу ожидать вашего прибытия?

– Мы минутах в двадцати езды от Ладлоу.

– Значит, через двадцать пять минут вы будете здесь. Если появитесь через тридцать, то у нас появится дополнительная тема для обсуждения. Вы меня поняли?

– Поняла.

Но Барбара не могла закончить разговор сразу после того, как ее командир сделала ей выговор в присутствии ПОПа. Разочарование, смущение, невозможность добиться от Ардери хоть малейшей уступки – все это заставило ее сделать вид, что у них есть хоть какая-то тема для обсуждения, помимо ее очевидной неспособности вести расследование в соответствии с указаниями суперинтенданта. Поэтому она поинтересовалась:

– А как все прошло у Финнегана Фримана? Нашли что-нибудь полезное для себя?

– Практически все то же самое. Если послушать этого парня, то Дрюитт был полностью готов ко Второму пришествию[106]. Он просто один сплошной восторг.

– Дрюитт или Фриман?

– Последний. Мне искренне жаль его родителей.

– Понято, – сказала Барбара и добавила: – Скоро увидимся.

– И я надеюсь, что это действительно произойдет «скоро», сержант, – ответила на Ардери, прежде чем прекратить разговор.

– Хоть где-то что-то получается? – спросил Раддок, посмотрев на Хейверс.

– Да кто это знает, черт побери, – ответила Барбара. – Но нам надо поворачивать назад. Мне надо предстать у нее перед глазами черездвадцать пять минут. Иначе она превратит меня в грушу для битья.

Ладлоу, Шропшир

До места они добрались ровно через двадцать две минуты, поскольку ПОПу удалось серьезно втопить на обратном пути. Но Касл-сквер была запружена рыночными прилавками, покупателями и туристами, так что доставить ее к гостинице Раддок мог только одним способом – проехав по тротуару до Динхэм-стрит на другой стороне площади.

Ему с трудом удалось притереть машину к бордюру. Прямо перед ними, в дополнение к длинным линиям прилавков, группа людей пыталась устроить то, что можно было бы назвать «распродажей из багажника»[107] – правда, при отсутствии самого «багажника». Их барахло было разложено на одеялах. И эти одеяла закрывали проход на рынок.

– Черт, – произнес ПОП и обратился к Барбаре: – Мне приходится разгонять их дважды в месяц. На рынке им делать нечего, а они все равно появляются.

Нажав плечом на свою дверь, Раддок вылез из машины, и Барбара последовала его примеру. Она заметила знакомое лицо среди личностей, которые пытались загнать свое добро прямо с одеял. Это был тот старый бродяга с его собакой, которого она видела во время своей первой прогулки.

– Кто этот парень? – спросила она у Раддока. – Тот, с немецкой овчаркой?

ПОП проследил за ее взглядом.

– А, это Гарри.

– Я его видела как-то вечером… Бомжует?

– Именно, – подтвердил Раддок. – Я все надеялся, что он переберется в другой город, но он, кажется, надолго бросил здесь якорь. Он к вам не приставал?

– Я с ним даже не говорила. Так он что, достопримечательность этого города?

– Это точно.

Кивнув, Гэри отправился разбираться с незаконными торговцами. Барбара пожалела, что обратила его внимание на Гарри, потому что Раддок в первую очередь направился именно к нему и стал выгонять его с площади. Вел себя полицейский достаточно вежливо и выполнял все предписания, однако бомж не соглашался уйти до тех пор, пока Раддок не стал складывать его барахло в аккуратную стопку.

Барбара быстро направилась в сторону Гриффит-Холла, мысленно готовясь к встрече с Ардери. К тому моменту, когда она подошла к входной двери, в голове у нее созрел план, как восстановить хорошие отношения с суперинтендантом.

Изабелла ждала ее на задней террасе гостиницы, вымощенной плиткой, заставленной горшками с яркими цветами и выходящей на лужайку, полого спускающуюся к берегу реки. Она сидела в одном из садовых кресел и что-то быстро набирала в своем мобильном. Решив, что это может быть сообщение о ее собственном прерванном визите в Шрусбери, Барбара захотела остановить Ардери до того, как та нажмет кнопку «отправить», потому что на свете существовал только один человек, которому суперинтендант могла бы сообщать о ее проколах.

– А вот и мы, командир, – сказала она веселым голосом и, подойдя к суперинтенданту, вытащила из-за стола еще одно кресло и уселась. – Вы совершенно правы. Мне очень жаль. Иногда меня действительно заносит. Больше этого не повторится.

– Этого не повторится потому, что мы здесь закончили, – сообщила Ардери.

Барбара попыталась найти успокоение в том, что суперинтендант употребила множественную форму местоимения.

– Но здесь остался еще один парень, – сказала она. – Он явно напрашивается на разговор. С вашего разрешения. Я видела его неподалеку, у меня есть его имя, и о нем не упоминается ни в одном из отчетов КРЖП.

Ардери положила мобильный на стол. Барбара позволила себе хотя бы на одно мгновение почувствовать облегчение, поскольку ей удалось отсрочить отправку электронного сообщения в Лондон и дальше, прямо в офис помощника комиссара Хильера. Теперь ей надо так уболтать суперинтенданта, чтобы она вообще о нем забыла.

– И что же это за парень? – поинтересовалась Ардери.

– Его имя – Гарри. Фамилия в настоящий момент неизвестна. Он бомжует в этом городе. И я думаю, что у него может быть информация, которая подтвердит обвинения против Йена Дрюитта. Он мог что-то видеть.

– Вы хотите сказать, что Гарри Как-его-там мог видеть, как Дрюитт пользовал маленьких детей в публичных местах? Вы, наверное, шутите, сержант. Мы не нашли ни одного факта, который говорил бы о том, что Йен Дрюитт – клинический идиот.

– Но этот парень, этот Гарри… Он мог видеть, как Дрюитт сажает ребенка к себе в машину, командир. Или гуляет с ним… по округе.

– А еще он мог видеть Санта-Клауса, сажающего эльфов в свои сани… У нас есть лишь предположение о Дрюитте, которое может быть как верно, так и ошибочно: или он это делал, или он этого не делал. Да и здесь мы совсем по другому поводу.

– Со всем моим уважением, командир, – сказала Барбара ровным голосом, – но было всего одно обвинение Йена Дрюитта в том, что он путается с детишками, и то анонимное. От всех остальных мы слышали: не может быть, ни за что на свете, вы все с ума посходили, если думаете такое…

В этот момент через французское окно[108] из гостиницы на террасу выплыл Миру Мир. Он спросил у Барбары, будут ли у нее какие-нибудь пожелания. Самым большим ее желанием было взять лом и вскрыть черепную коробку Ардери, чтобы та смогла наконец понять то, что ей говорят. Но она решила, что предлагают ей нечто другое. Так как суперинтендант ничего не заказала, сержант решила последовать ее примеру, хотя, если б на кухне лежали какие-нибудь круассаны, пирожки или булочки, она с удовольствием впилась бы в них зубами. Однако Хейверс решила выбрать то, что в ее представлении было путем мудрости, и, поблагодарив, отказалась.

Ардери дождалась, когда молодой человек освободил террасу, и только после этого сказала:

– Позвольте мне повторить это в последний раз: был ли или нет Дрюитт педофилом, нас не касается и никогда не касалось. И тем не менее вы постоянно пытаетесь свернуть расследование именно на этот путь, вместо того чтобы изучать самоубийство и то, как его расследовала КРЖП, для чего нас сюда и направили. Вопрос только в этом: как это случилось и как КРЖП провела свое расследование. Мы, конечно, можем поразмышлять о том, почему один из офицеров в колл-центре принял такое идиотское решение – как можно быстрее упрятать человека в участок, вместо того чтобы подождать, пока освободятся патрульные полицейские, чтобы это сделать. Но все дело в том, что офицер принял это решение, основываясь на том, что услышал оператор по телефону. А все остальное было просто результатом колоссального бардака, во время которого мужчина предпочел убить себя, дабы не допустить, чтобы его имя, репутацию и всю жизнь втоптали в грязь.

– «Если» он убил себя, – заметила Барбара. – Поскольку то, что выглядит как самоубийство – и вы не можете с этим спорить, – вполне может оказаться убийством. А в колл-центр по поводу педофилии позвонили просто для того, чтобы его доставили в участок.

Ардери взяла сумочку со стола и медленно убрала в нее свой мобильный. Казалось, что она тянет время, чтобы успокоиться.

– Мы здесь не для того, чтобы заниматься этим, сержант. Сколько еще раз мне вам это повторять? Послушайте, я попыталась успокоить вас и ваши сомнения, переговорив с Финнеганом Фриманом, от которого не услышала ничего, кроме пылкой декларации невиновности Йена Дрюитта, – что, согласитесь, было вполне ожидаемо, – а также получила сомнительное удовольствие от беседы с какой-то его одурманенной сожительницей, постоянно упоминавшей их третьего сожителя по имени Брутал и желавшей убедить меня в том, что этот Брутал очень кстати ничего ни о чем не знает.

– Брутал?

– Брюс Касл. Но я не о нем. Я хочу сказать, что конца этому не видно, а у нас нет ни времени, ни ресурсов, чтобы продолжать все это до бесконечности.

– Я понимаю, командир. Правда. Понимаю. Но я все-таки думаю…

– Ради бога, черт побери, забудьте вы про это «я все-таки думаю…». Для нас главное то, что произошло в ту ночь, что после этого сделала детектив-инспектор Пажье и как это все рассматривала КРЖП после того, как дело передали им.

Барбара видела, что суперинтендант вот-вот встанет, и знала, что ее необходимо остановить, потому что у нее было еще кое-что. Это была совсем крохотная деталь, но в любом расследовании, как говорится, «дьявол кроется в деталях».

– Я полностью согласна со всем этим, командир, – сказала сержант. – Я читала и перечитывала все эти отчеты много раз. Именно поэтому, когда мы с Раддоком отсматривали записи с камеры наружного наблюдения, я поняла, что КРЖП изучила записи в ту ночь, когда был сделан анонимный звонок, и в ту ночь, когда произошло самоубийство. Но они не стали смотреть записи за шесть дней до звонка, потому что об этом в отчете ничего не говорится. А за шесть дней до звонка камеру повернули таким образом, чтобы позже можно было позвонить и не попасть на запись. Я хочу сказать, что если они пропустили этот факт, то вполне могли пропустить еще что-то. Например, в самом телефонном звонке, из-за чего я и поехала в Шрусбери, чтобы его прослушать.

– А они сами его прослушали? Они нашли в нем хоть что-то необычное? Да – на первый вопрос и нет – на второй. Так что вы хотели там услышать – ведь у вас есть расшифровка разговора? Греческий хор, который на заднем плане сообщает о личности звонившего? Но даже если его личность установлена – а это не соответствует действительности, – что это доказывает?

– Не знаю. Признаю́. Но я же видела Раддока в машине ночью, когда он петрушил…

– Немедленно прекратите! Будьте любезны говорить как офицер полиции!

Барбара мгновенно переключилась.

– Я видела Раддока с его девушкой – кстати, он говорит, что ее у него нет, я имею в виду, девушки – в патрульной машине. Так же как и в ту ночь, когда мы приехали; тогда я еще подумала, что это один из патрульных дремлет в машине, но теперь я знаю, что это должен был быть Раддок с девушкой, потому что видела, как этот парень откинулся на сиденье с очень довольной физиономией, и я полагаю, что в тот момент она его обслуживала… – На лице Ардери появилось выражение ярости, и она уже открыла было рот, чтобы заговорить, но Барбара мгновенно добавила: – Я говорю о фелляции. Она делала ему минет.

– И что это доказывает? Что пока офицер Раддок, в ночь смерти Дрюитта, пользовался сексуальными услугами молодой женщины на парковке за полицейским участком, кто-то проник в участок, убил Дрюитта и вышел никем не замеченный, не оставив после себя – и это мы, кстати, тоже обсуждали – никаких следов? Нет ничего, что говорило бы об этом. И ничто на это не указывает. Мужчина убил себя сам, бог знает по какой причине, и вскрытие это подтверждает, вот и всё. Мы можем играть в эти игры – мог, не мог, сделал, не сделал – до конца следующего десятилетия, но правда жизни состоит в том, что люди иногда убивают себя по причинам, нам не известным, будь то скрываемая ими глубокая депрессия, духовный кризис, психологическая рана, неожиданный смертельный диагноз, жизненные перемены, с которыми они не могут смириться, душевная болезнь… А когда такое происходит, никто – особенно члены семьи – не хочет в это верить, поскольку в случае самоубийства всем, кто знал умершего, надо задать самим себе вопрос: «Почему это случилось?» Поверьте мне, никто не хочет отвечать на него. Люди скорее умрут, чем спросят себя, когда…

Суперинтендант встала так неожиданно, что Барбаре пришлось спросить: «Когда что?»

Ардери постояла не двигаясь. Потом накинула на плечо ремень сумочки.

– Ничего, – ответила она. – Здесь мы закончили. Собирайтесь и будьте готовы уехать завтра утром.

Ладлоу, Шропшир

– Барбара, – Линли старался говорить своим самым рациональным тоном. Не прерывая ее, он до конца выслушал ее историю, и теперь по его тону было понятно, что сейчас он произнесет что-то глубокомысленное. Как же Барбара это ненавидела! Она хотела, чтобы он объявил: «Боже мой, сержант, я немедленно с этим разберусь!»

«Глупо, конечно», – подумала она. «Боже мой, сержант, я немедленно с этим разберусь» было совсем не в стиле Линли.

– Мне не надо напоминать вам, почему вы находитесь там, где находитесь? – сказал он вместо этого.

– Я знаю почему, – ответила Барбара. – Поверьте, «их высочество» постоянно напоминают мне об этом. Но все дело в том…

– Если это «но все дело в том…» требует, чтобы вы хоть на шаг отступили от приказа, – прервал ее инспектор, продолжая говорить своим рассудительным тоном, – то вы должны задать себе вопрос: «Так ли это необходимо?», ибо мне кажется, что в тот момент, когда вы и ПОП направились в Шрусбери…

– Сэр, в колл-центре в Шрусбери мы собира…

– В тот самый момент, когда вы направились в Шрусбери, чтобы прослушать запись, расшифровка которой у вас была, вы сделали именно это.

– Что?

– Вы стали нарушать приказ. Мы с вами уже говорили об этом, Барбара. Вы хорошо знаете, куда вас заведет эта дорожка. – На заднем плане слышались какие-то голоса. Зазвонил телефон. Неожиданно раздался голос Доротеи Гарриман, успевшей произнести с порога кабинета Ардери, в котором сейчас находился Линли, замещавший ее: «Исполняющий обязанности старшего детектива…» – прежде чем Линли остановил ее, сказав: «Пять минут, Ди».

– Нам ведь не надо обсуждать это еще раз, правда, Барбара? – сказал он, обращаясь к сержанту.

«Вот именно, – подумала Барбара, – именно это нам и надо обсудить».

– Она все время твердит о нашем задании, инспектор, – заметила Хейверс. – И из-за деревьев совсем не видит леса.

– Что вы имеете в виду? Я почему спрашиваю: из того, что вы мне рассказали, понятно, что под лесом вы подразумеваете порученное ей Хильером. И если не произошло ничего нового, то у нее есть приказ от самого Хильера. А что, что-то случилось? Нечто, что оправдывает этот ваш звонок мне?

– Не знаю, – призналась Барбара. – Но может быть. Вероятно. Понимаете, все дело в этой камере наружного наблюдения, положение которой изменили. Вот я и думаю: если КРЖП пропустила этот момент в своем отчете, то она вполне могла пропустить и еще что-то.

– Осмелюсь предположить, что если это именно так, значит, то, что они пропустили, вы не найдете в аудиозаписи телефонного звонка. Барбара, КРЖП исследовала этот звонок со всех возможных сторон. Они опросили всех, даже отдаленно связанных с происшедшим. И я позволю себе высказать мнение, что вы располагаете всеми результатами их деятельности.

– Сэр, но я увидела то, что они не зафиксировали, поскольку это произошло уже после того, как они представили свой отчет.

– Но, Барбара, – теперь сержант услышала, что инспектор старается сохранить остатки спокойствия: занятой человек, тяжелый день и «почему бы вам, Барбара, не согласиться со всем, вместо того чтобы беспокоить меня ради этой душеспасительной беседы, которая вам, черт побери, совсем не нужна?».

– Сэр?

– Вы там не для того, чтобы снова расследовать, снова истолковывать, снова оценивать и бог знает сколько еще «снова». Вы знаете, зачем вы там, и если Изабелла говорит…

– Изабелла, Изабелла… – Барбара произнесла это прежде, чем сообразила, что несет. – Простите, сэр, – быстро добавила она.

Ответил Линли не сразу, поэтому сержант высказала то, что – и она знала это где-то в глубине души – и было настоящей причиной ее звонка Линли.

– Она пьет, инспектор.

В трубке повисла тишина. Хейверс не стала ее нарушать, понимая, что он переваривает то, что услышал.

– Что вы имеете в виду, говоря, что она пьет? – наконец услышала сержант.

– Что вы имеете в виду, спрашивая, что я имею в виду? – ответила она. – Вы знаете, что я имею в виду. С ней что-то происходит, и она пытается найти забвение в выпивке. Мне жаль, что приходится говорить вам об этом, но это факт, и от него никуда не денешься.

– Вот уж точно, никуда, – пробормотал Линли.

– Простите?

– Да так, проехали… Но она может выпить в свое свободное время, Барбара.

– Поверьте, я не имею в виду выпивать время от времени. Она просто хлещет – скорее всего, выпивка у нее в комнате, – и это начинает влиять на ее способность ясно видеть некоторые вещи.

– Это очень серьезное обвинение.

– Это не обвинение. Это гребаные факты.

– Она предъявляла к вам какие-то неразумные требования? Она избегала работы с переданными вам документами? Она взвалила на вас бóльшую часть работы, а сама отдыхала?

– Нет, – ответила сержант. – Но в то же время…

– Тогда почему это вас так волнует, Барбара? Сдается мне, потому, что вы не можете прогнуть ее под себя.

– Я просто хочу…

– Речь не о том, что вы хотите. Неужели вы не видите – то, что вы сейчас делаете, уже однажды привело вас к той очень нестабильной ситуации, в которой вы сейчас находитесь?

– Знаю. И поэтому звоню вам.

– И что я должен сделать? Или сказать? Барбара, вы должны понимать, что у меня связаны руки.

– Но…

– Что «но»?

«Вы же были любовниками, – хотелось сказать Барбаре. – А это значит, что вы можете повлиять на нее, и я умоляю вас воспользоваться этим».

Но она не могла этого сказать, потому что существуют определенные барьеры и определенные границы, пересекать которые никому не позволено. Поэтому Хейверс промолчала.

– Нет никакого «но», – продолжил инспектор. – Надо просто делать то, что вам поручено. Из всего, что вы мне рассказали, я понял только, что Изабелла – старший детектив-суперинтендант – делает ровно то, что ей приказали, то есть старается убедиться в том, что отчет КРЖП полон и непредвзят, чтобы сообщить об этом Хильеру, который передаст это члену Парламента, который просил об этом расследовании и который, в свою очередь, объяснит отцу умершего, что сделать больше ничего нельзя и что все выражают ему свои соболезнования.

Барбара молчала – теперь она уже не понимала, что должна сказать в защиту своей точки зрения.

– Вы меня слышите, Барбара? – спросил инспектор.

– К сожалению.

– Прошу вас, услышьте меня. Все, что вам необходимо в данный конкретный момент, – соблюдать правила. Уверен, что это не так сложно, как вам кажется.

– Просто… – Сержант слышала в своем голосе пораженческие нотки и отчаянно хотела скрыть их, но не знала как. – Просто ее пьянка выходит из-под контроля, сэр.

– Вы в этом уверены или вы так думаете?

– Думаю, – ответила Барбара.

– А не может ли влиять на ваши мысли желание сделать нечто, что она запрещает вам делать? – Когда сержант не ответила, Линли продолжил: – Барбара? – И в его голосе ей послышалась та доброта, то его терпение, которые делали его настоящим джентльменом.

– Наверное, – ответила она.

– Значит, именно в этом загвоздка, да?

– Наверное, – призналась Хейверс. – Только… что мне делать?

– Вы знаете что. Надо подчиняться ее приказам, и я уверен, что до конца вашей совместной поездки это вам удастся.

– Наверное, – тяжело выдала сержант в третий раз, вновь поддаваясь доводящей ее до бешенства благожелательности этого человека.

– Это может вам не нравиться, Барбара; никто от вас этого не требует, и я – в последнюю очередь. Вам просто надо пережить это.

– Сэр, – произнесла сержант, – конечно, сэр.

Но когда они закончили, Барбара бросилась на свою монашескую постель в этой монашеской келье, в которую ее засунула проклятая Изабелла. Она хотела, чтобы Линли вмешался, встал на ее сторону, выступил в качестве мостика через этот гребаный бурлящий океан жизни, сделал бы хоть что-то – черт его знает что, – и сейчас чувствовала сильное разочарование. На худой конец, она хотела, чтобы Линли позвонил Ардери и предложил что-то, что позволило бы ей – Барбаре Хейверс – двигаться в том направлении, в котором ей хочется. Она осознавала и не отрицала это. Был такой грех. А еще ей очень хотелось, чтобы он знал, что на этот раз именно старший детектив-суперинтендант, а не Барбара Хейверс, тормозит расследование. Но этого не случилось, и оставалось лишь сделать то, что было в ее силах.

Сержант подошла к телефону, позвонила Ардери и сказала, что не будет обедать. «Устала как собака», – пояснила она.

«Очень хорошо, – услышала Хейверс. – Завтра утром будьте готовы к отъезду».

Ладлоу, Шропшир

Изабелла уже поставила чемодан на кровать, но собираться еще не начинала. Она ждала, пока ей принесут заказанный лед, и не собиралась начинать сборы до того, как пропустит стаканчик на ночь. На этот раз Ардери потребовала, чтобы ей принесли ведерко со льдом, а не три-четыре жалких кусочка, болтающихся в стакане. «Наверняка, – сказала она вездесущему Миру, – в гостинице есть ведерки для шампанского или что-то в этом роде. Есть? Прекрасно. Это вполне подойдет».

Свой первый «стаканчик на ночь» Изабелла уже успела пропустить в холле, служившем баром, и не собиралась никуда выходить из отеля. Она полностью контролировала себя, и на нее совершенно не повлияли ни вино, выпитое за обедом, ни бренди, которым она угостилась после. Так что еще одна водка с тоником ей не помешает.

Когда появился Мир с ведерком для шампанского в руках, Изабелла быстро поблагодарила его и приступила к делу. «Водка с тоником как раз то, что надо», – решила она. Это дело хорошо ляжет на уже выпитые водку, вино и бренди, хотя последние уже давно разошлись по организму, впитанные едой, которую она съела за обедом.

Изабелла приготовила выпивку, подошла с ней к дивану, стоявшему в ее номере, села и стала медленно пить, размышляя о расследовании: как его видит она и как его хочет видеть эта выводящая ее из себя Хейверс.

Изабелле пришло в голову, что каждое из сомнений сержанта или несущественно, или может быть проигнорировано. Почему не была задействована КСУП? Да потому, что КРЖП решила, что в деле нет признаков уголовного преступления. А без этого КСУП некого преследовать. Почему Раддок не остался с диаконом в одной комнате? Да потому, что ему никто этого не поручал и никто не сказал ему, что диакона в чем-то обвиняют. Что ему сказали – и это подтвердила КРЖП, – так это то, что за арестованным приедут патрульные и отвезут его в Шрусбери. Что же касается камеры, положение которой изменили перед телефонным звонком, то какой смысл делать анонимный телефонный звонок, если твои «фас и профиль» появятся на пленке?

«Мы, – решила Изабелла, – сделали гораздо больше, чем поручил нам Хильер, направляя нас в Шрусбери». Они разыскали Ломакс из ежедневника диакона и переговорили с Финнеганом Фриманом из списка членов детского лагеря. Встретились с отцом Спенсером и поболтали с Флорой Беванс. И даже опросили патологоанатома, несмотря на то что ее полный отчет имелся в материалах КРЖП. Конечно, они могли бы продолжать двигаться по пути, выбранному Хейверс, но их сюда прислали не за этим.

Ардери допила стакан и встала. На мгновение у нее закружилась голова. «Слишком резко поднялась. Надо быть поосторожнее».

Она как раз пересекала комнату, чтобы заняться своими вещами, когда зазвонил ее мобильный. Подойдя к нему, Изабелла взглянула на номер. И немедленно почувствовала злобу. Ее уже достали и этот Боб, и его будущая счастливая жизнь в Новой Зеландии, и его намерение убрать от нее ее сыновей еще дальше, чем это было раньше.

Взяв трубку, Изабелла сказала:

– Ну что? Что еще тебе надо? – На последних словах она слегка запнулась. Распрямив спину, подошла к окну и распахнула его.

– Ага! Это водка или вы уже перешли на виски? – раздался в трубке голос Сандры.

Изабелла почувствовала дуновение свежего воздуха на лице.

– Чего тебе надо? – спросила она.

– Вопрос вполне риторический, не согласны?

– Что. Тебе. Надо. Сандра?

– А я-то думала, что вы посмотрите на номер, на время и хоть раз в жизни спросите: «Что-то случилось с мальчиками? Или с Бобом?» – после того как услышите мой голос…

– Так ты ждала именно этого? По-видимому, я еще не доросла до твоего уровня святости. – Чувствовалось, что «с» даются ей с трудом.

– Это не святость, Изабелла. Это материнские чувства.

«Боже, какая же она сука…»

– Не думала, что ты с-способна произнести такое, когда отлично знаешь, что сделал твой муж… – это слово Изабелла прошипела как змея – ничего не смогла с собой поделать, – чтобы лишить меня материнства.

– И опять «у меня», это ваше вечное «я», – заметила Сандра. – А ведь вам хорошо известно, что решения с самого начала принимал суд.

– Ах да. Ну конечно. Обязательно. – Изабелла подошла к постели. На прикроватной тумбочке стояла водка, ведерко со льдом и тоник. Язык был как наждачная бумага. Но она не поддастся. – Что тебе надо, С-сандра? Говори, и давай заканчивать.

– А вы слышите, как вы еле говорите? – раздалось в ответ. – Вы что, пили? Хотя мне не надо было спрашивать. Это же ваше обычное состояние.

– Я с-с-сейчас прекращу разговор. Ты меня не с-с-слышишь.

– Вы же понимаете, что не сможете выиграть. – Сандра наконец сменила тему. – Я хочу, чтобы это прекратилось. Боб на грани срыва. И мальчики тоже. Неужели вас это совсем не волнует?

– А тебя с-совсем не волнует то, что Боб с-с-собирается навсегда разлучить их с-с-с матерью?.. Ах да, он ведь с-с-сделал очень щедрое предложение касаемо наших встреч, если только они будут происходить в Новой З-зеландии.

– Мне нравится, что вы сделали ударение на самом главном слове – «щедрое». Он предложил, чтобы они жили у вас, когда вы в Новой Зеландии; он предложил вам забирать их на каникулы, когда вы в Новой Зеландии. Чего еще вам нужно? Когда же это все закончится?

– Мне нужно, чтобы мои с-с-сыновья находились недалеко от матери. И все закончится, когда я получу то, что мне нужно.

– Но вы же не можете думать, что в стране найдется суд…

– Об этом я уже с-с-слышала.

– …который позволит вам ставить палки в колеса карьере Боба.

– Я никуда не хочу ничего вставлять. Он может продвигаться вверх как угодно и где угодно, даже на Марсе. А вот чего он не может, так это забрать с с-с-собой моих с-с-сыновей.

– Своих сыновей, – прошипела Сандра. – Которые растут у него в доме с момента вашего развода. И мы обе знаем, почему так получилось. Так что не заставляйте меня говорить об этом вслух. Но в суде это все выплывет наружу, вы же понимаете: алкоголизм, запрещенные вещества…

– Я никогда не пользовалась…

– А сколько чайных ложечек водки вы добавляли в их бутылочки? Или это были большие ложки?

– Не с-с-смей мне угрожать!

Сандра издала один из своих фирменных вздохов, который должен был продемонстрировать, насколько она благоразумна в разговоре с сумасшедшей женщиной.

– Я не пытаюсь вам угрожать. Я просто указываю на то, о чем пойдет речь в суде.

– Ну и пусть. Его с-с-слово против моего.

– Против слова алкоголички. Изабелла, вам стоит все это обдумать. И решить, действительно ли вы этого хотите. То есть чтобы все это выплыло в суде, где вы уже не будете выглядеть такой безумно любящей матерью, как бы ни рисовал это ваш адвокат. Данный путь приведет вас лишь к растущим счетам от него.

– И что из всего с-с-сказанного должно беспокоить меня больше всего? Дай трубку Бобу.

– Он с мальчиками. Я думаю, вы знаете, что в это время они ложатся спать. Он их контролирует.

– Им уже по девять лет. Им не нужен никакой контроль.

– Никто никогда и не думал, что вы хоть что-то знаете о своих сыновьях. Я прошу вас подумать о том, что я вам сказала. У вас широкий выбор: или счета, которые вы будете оплачивать лет десять, или конец карьере, который наступит, когда мы в суде сообщим правду. Думаю, что вас, наверное, больше всего волнует карьера. Она для вас всегда была важнее Джеймса и Лоуренса.

И, произнеся имена сыновей Изабеллы, Сандра сразу же разъединилась. Изабеллу трясло от ярости.

Она нажала кнопку набора номера. На том конце сразу же включилась голосовая почта. Суперинтендант разъединилась и набрала номер еще раз. То же самое. Она попробовала в третий раз. И опять голосовая почта. Изабелла схватила бутылку и щедро плеснула водку в стакан.

Раздался звонок ее мобильного. Она схватила трубку и завизжала в нее:

– Послушай меня, гребаный червяк! Если ты думаешь, что можешь…

– Это старший детектив-суперинтендант Ардери?

Комната поплыла у нее перед глазами. Этот голос нельзя было спутать ни с чем. Звонил помощник комиссара Хильер.

Суперинтендант рухнула на постель.

– Да. Да. Прошу прос-с-стить. Я пожумала… то ес-с-сть, я подумала… – «Возьми же себя в руки», – велела она себе. – Я только что… У меня только что была с-с-сора с бывшим и его женой. Прос-с-стите. Я подумала, что это звонит один из них.

Пауза. Слишком длинная. Суперинтендант подумала было, что он разъединился, но тут раздался его голос:

– Мне звонил Квентин Уокер.

Изабелла попыталась мысленно представить себе, как выглядит этот человек. И не смогла.

– С-с-сэр? – сказала она.

– Это член Парламента из Бирмингема. Клайв Дрюитт опять звонил ему. Он здорово волнуется по поводу КСУП. И настаивает на уголовном преследовании.

«Хейверс тоже», – чуть не сказала Изабелла, но ей не хотелось, чтобы имя этой зануды упоминалось в их разговоре.

– Мы не нашли ни одной причины, по которой КСУП могла бы выдвинуть обвинение, – сказала она вместо этого. – Можно говорить о пренебрежении с-с-служебными обязанностями, но поскольку никто не говорил ПОПу, почему викарий… то есть диакон… прос-с-стите… почему его надо было доставить в участок, обвинять его не в чем.

– Мы должны кинуть им хоть какую-то кость. Я имею в виду члена Парламента и Дрюитта. Любой мелочи будет достаточно. Что бы вы ни откопали.

Ардери попыталась обдумать сказанное, но глаза у нее заломило от боли, и теперь ей хотелось только спать, погрузиться в легкий туман и видеть навеянные водкой сны. Она надавила пальцами на глазные яблоки.

– Вы меня слышите, суперинтендант?

Изабелла куда-то плыла. Она чувствовала, как расслабляется ее тело – так, как она это больше всего любит. И полная пустота, пустота в голове и недоступное блаженство, хотя она может до него добраться, может, может, может…

– Конечно. Я здесь, – встряхнулась Ардери. – Просто задумалась. У нас есть ежедневник умершего, которого не было у Комиссии по расследованию жалоб. Но там лишь дни, заполненные различными встречами. Конечно, мы можем их все отследить, но это займет какое-то время, и я вообще не уверена, что это наш путь. Пока все указывает на с-с-самоубийство. Хейверс выяснила, что положение камеры наружного наблюдения перед анонимным звонком было изменено, но это всё. КРЖП данный факт не зафиксировала, но это единственное, что они упустили.

– М-м-м… Понимаю, – сказал Хильер. – Может быть, этого и хватит. Когда вернетесь в Лондон, приготовьте подробный отчет. Мы отдадим его Уокеру, чтобы тот передал его Дрюитту.

– Будет исполнено. – Изабелла отдала честь трубке и увидела свое отражение в зеркале. «Наверное, я дергала себя за волосы, когда говорила с Сандрой», – подумала она. Волосы торчали в разные стороны и выглядели грязными. Ардери попыталась вспомнить, когда последний раз принимала душ, но не смогла.

– А что насчет Хейверс? – поинтересовался Хильер. – Что-то получилось?

Изабелла встала с кровати, подошла к зеркалу и, внимательно посмотрев на себя, увидела морщины, собравшиеся в уголках глаз.

– Ничего, с-с-сэр, – сказала она. – В какой-то момент Хейверс собралась было в Шрусбери, чтобы прослушать запись анонимного телефонного звонка, но я остановила ее, так как не поручала ей ничего, помимо просмотра записей с камеры.

– Вы дали ей приказ? – Вопрос Хильера прозвучал резко.

– К с-с-сожалению, нет. Не категорический.

Последовала еще одна пауза. Суперинтендант представила себе, как Хильер недовольно трясет головой. Но она не могла изменить тот факт, что Хейверс вела себя безукоризненно, за исключением ошибки с поездкой в Шрусбери.

– Что ж, мне кажется, что из этого каши не сваришь, как вы думаете? – произнес наконец Хильер.

– Она очень коварная, с-с-сэр. Мне кажется, что она каждый вечер или каждое утро звонит инспектору Линли для душеспасительной беседы.

– Ах да, этот Линли, – вырвалось у помощника комиссара. По его тону было понятно, что он с удовольствием отправил бы инспектора в Бервик-на-Твиде вместе с Барбарой. – Тогда продолжайте, суперинтендант. Жду вас завтра во второй половине дня.

Ладлоу, Шропшир

Барбара долго пережидала, прежде чем выйти из гостиницы. С собой она взяла сумку и сигареты, дабы никто не мог усомниться в том, что она идет перекурить и перехватить что-нибудь по дороге, так как пропустила обед.

Сначала сержант подумала, что неплохо было бы пойти на Нижнюю Гэлдфорд-стрит в надежде на то, что Раддок вновь встретится со своей зазнобой на парковке позади полицейского участка на Таунсенд-клоуз. Но пока ей так и не удалось убедить Ардери в том, что Раддок, полицейская машина и девушка в ней могли из-за его пренебрежения служебными обязанностями сыграть важную роль в смерти Йена Дрюитта. Ведь все знали, что его не было в комнате рядом с Дрюиттом. Полицейский сам сказал об этом и объяснил, чем он занимался. Но если в реальности ПОП и вправду «дружил оргазмами» на заднем сиденье припаркованной патрульной машины, то это было гораздо серьезнее, чем обзвон пабов из соседнего кабинета в участке. Потому что, пока он ублажал свою пассию в машине, кто-то легко мог прокрасться на парковку, проникнуть в участок, убить диакона, представить все как самоубийство и скрыться после этого.

Конечно, в данном случае слабым местом была имитация самоубийства, если верить отчету Нэнси Сканнелл, написанному после вскрытия. Но Барбара никак не могла забыть фотографию, на которой была изображена патологоанатом и ее консорциум владельцев планера, которую она увидела в доме Рабии Ломакс. «Это должно что-то значить», – подсказывал Барбаре ее внутренний голос.

В общем, сержант все еще не могла разобраться в том, что же действительно произошло в ночь смерти Йена Дрюитта. Сейчас сомнения вели ее через Касл-сквер к пешеходному переходу и дальше, на Куолити-сквер, где она планировала зайти в «Харт и Хинд» выпить полпинты эля и съесть пакетик чипсов или картошку в мундире, если таковую там подают. В пабе Хейверс хотела завести непринужденную беседу с кем-то помимо бармена и выяснить, правду ли говорил Раддок, когда упоминал о начавшейся там в ночь смерти Йена Дрюитта коллективной пьянке, из-за которой ему пришлось обзванивать все пабы в городе. Правда, она не очень представляла себе, что будет делать с этой информацией. Но это, по крайней мере, хоть какое-то занятие.

Этот Раддок казался ей совсем неплохим парнем, и Барбара не хотела, чтобы он терял работу из-за того, что случилось с Йеном Дрюиттом. Но даже хорошие парни иногда совершают серьезные ошибки – сержант предпочитала думать о себе как о «хорошем парне», а ошибок она насовершала выше крыши, – и что-то говорило ей, что Раддок был не совсем честен, когда рассказывал об этой своей ошибке.

Зайдя внутрь, Хейверс прошла к стойке. В помещении практически никого не было.

За стойкой стояли двое барменов. Тот, что был постарше, принял у нее заказ. Барбара попросила полпинты светлого эля «Джоуль» и картошку в мундире, если у них все еще есть та, о которой написано на черной доске. Бармен предупредил, что картошку приготовили полдня назад, так что сейчас о ней можно сказать лишь, что она знавала лучшие времена. Барбара ответила, что это ее не волнует и что если у него есть какие-то наполнители, то она от них не откажется. Ей объяснили, что остались только те, которые стоят на кухне в консервных банках, и поинтересовались, подойдет ли ей сладкая кукуруза с маслом.

– Тащите, – сказала сержант. – Я непривередливый едок.

Взгляд, который бросил на нее бармен, говорил, что об этом он давно уже догадался. Он подал ей ее полпинты и исчез в тыльной части помещения, где, как решила Хейверс, располагалась кухня. Пока бармен где-то ходил, по лестнице, находившейся возле стойки бара, спустились двое посетителей. Это были юноша и девушка, по возрасту – студенты; в руках у парня был ключ с брелоком колоссального размера. Он отдал ключ вместе с двумя двадцатифунтовыми бумажками молодому бармену, который положил деньги в коробку рядом с кассой и вернул ключ на место под стойкой.

«Интересненько», – подумала Барбара.

Когда второй бармен вернулся с ее картошкой в мундире и столовыми приборами, сержант заметила:

– Стараетесь спрятать от налоговиков или это просто для мелочи – вон там, сбоку?

– О чем это вы?

– Две личности на вершине блаженства, находящиеся в том возрасте, когда место для достижения этого блаженства трудно найти, только что вручили бармену ключ и наличные деньги.

– Ах вот вы о чем, – улыбка бармена напоминала волчий оскал. – Иногда личностям необходимо уединение. Я им его предоставляю.

– На почасовой основе, я полагаю?

– Приходится крутиться, чтобы заработать на хлеб насущный. – Теперь он посмотрел на нее более внимательным взглядом, чем раньше, и добавил: – А вы все подмечаете, верно?

– В том, что касается этих двух, речь шла о том, чтобы «увидеть», а не «подметить».

– Как это часто бывает, – заметил бармен с коротким смешком и отвернулся, чтобы нацедить пинту женщине в возрасте, чей начес на голове делал ее похожей на беглянку из 60-х. – Джорджи все еще расстраивает тебя, Дорин? – Он с кивком толкнул пинту в ее направлении.

– Как видишь. Я же здесь, – ответила женщина.

– Укажи ему на дверь, сладкая, и я твой навеки.

Смех женщины напомнил лошадиное ржание. При этом она продемонстрировала зубы, от одного вида которых у ортодонта случился бы сердечный приступ.

– Как скажешь, Джек, – ответила Дорин, прежде чем взяла свою пинту и отошла к столу.

Джек извлек из-под стойки влажную на вид тряпку и стал протирать ею мокрые круги от стаканов, оставленные людьми, которые так и не смогли понять, для чего существуют картонные кружки́, во множестве разложенные повсюду.

– Сдается мне, что я вас раньше не видел, так? – обратился он к Барбаре.

– А вы что, знаете всех ваших посетителей?

– Почти всех, – ответил бармен. – Так лучше для бизнеса. – Он протянул ей руку. – Джек Корхонен.

– Барбара Хейверс, – ответила сержант.

Она набросилась на картошку, от которой, по крайней мере, шел пар. И масла кухня не пожалела. Консервированная сладкая кукуруза была консервированной сладкой кукурузой, но в сочетании с маслом вся комбинация проскакивала за милую душу, особенно когда Барбара добавила соль, перец, коричневый соус, немного горчицы и все это перемешала.

– Я тут поспрашивала у людей, – сказала она, – и мне сказали, что ваш паб – лучший.

– Думаю, это из-за расположения. Рядом с колледжем. Это привлекает выпивох больше, чем голые девушки, танцующие возле шестов.

– Но сегодня здесь пустовато.

– Середина недели. Да и закрываемся мы скоро.

Молодой бармен убирал столы, перенося стекло на стойку. Принеся полный поднос, он поставил его перед Джеком и сказал:

– Кажется, наверху на сегодня тоже все закончилось. – При этом он поднял бровь, чтобы указать, по-видимому, на комнаты на втором этаже. – Сто двадцать фунтов. Пустой вечер.

– Может быть, пришло время поменять белье, – сказал ему Джек, и оба они громко рассмеялись шутке. Потом Корхонен повернулся к сержанту: – Вы так и не сказали, что привело вас в наш город. Наверняка не отдых, если только вы не отдыхаете в одиночестве.

«Про отдых в одиночестве все правильно, – подумала Барбара. – Когда вообще есть время на отдых».

– Интерес к истории, – ответила она, так как Ладлоу, по ее мнению, просто дышал ею.

– Неужели к истории? – удивился Джек Корхонен. – Думаю, вы попали в самую точку. И к какой же истории?

– Простите?

– К истории колледжа, к истории Англии, к истории кельтов, англов или саксов? Какая история вас интересует?

– Ах это, – поняла Барбара. – История королевской династии, в особенности Плантагенетов[109].

– Эти ребята были настоящими драчунами, – Корхонен кивнул.

– Да, любили хорошую битву. Этого у них не отнимешь.

– И что же особенно заинтересовало?

– В битвах?

– В Плантагенетах?

Этот вопрос застал Барбару врасплох. Она засомневалась, что ей вообще удастся назвать имя хоть одного Плантагенета. «Может быть, Эдуард?» – так как Хейверс знала, что в истории королей с этим именем было больше всего. Но тут она поняла, что следующий вопрос Корхонена будет о том, какой именно Эдуард имеется в виду, и если он его задаст, то ей конец.

Не каждый Эдуард обязательно Плантагенет. Например, этот Эдуард VIII со своими женщинами. Он был… кто? Кто, черт побери, он был? Виндзор? А разве тогда уже были Виндзоры»?[110] И вообще, разве речь идет именно об Эдуарде VIII? Может быть, она путает его с Генрихом VIII, который, она в этом уверена, не являлся Плантагенетом, с какой стороны на него ни посмотри. Линли был лучшим на своем курсе в Оксфорде по истории, и это он объяснил ей достаточно четко. Или нет? Быть может, он говорил о Генрихе VII? Почему, черт побери, эти королевские семьи не ветвятся за счет других имен, так чтобы история была не такой сложной? Король Кевин было бы то, что нужно.

– Понимаете, в этом-то вся проблема, – сказала Барбара. – Я еще не решила, кого из них выбрать. Собираюсь внимательно изучить развалины замка. Завтра утром. Для вдохновения. А там всякое может случиться.

– А, тогда это Эдуард Пятый. Хотя, может быть, и Четвертый, потому что он тоже жил здесь ребенком, пока, конечно, еще не стал Четвертым. Мария Тюдор здесь тоже жила.

«Боже мой, – подумала Барбара. – Его надо срочно отвлечь от этой моей мнимой причины появления в городе».

– Наверное, «для вдохновения» мне придется прибегнуть к мудрости местных книгочеев. Можете кого-нибудь порекомендовать?

– Скорее нет, чем да. Если вы имеете в виду местных преподавателей, то я их узнáю, только если они сами мне об этом скажут. А когда просто приходят и заказывают выпивку, они могут быть кем угодно. Вообще, я понял, что выпивка – это один из величайших уравнивающих факторов. Все, начиная с футбольных хулиганов и кончая членами королевской семьи, любят пропустить стаканчик-другой. Некоторое любят это больше, чем нужно.

– Вы имеете в виду пьянки? Колледжи, университеты и коллективные пьянки всегда идут рука об руку.

Казалось, что Джеку не хочется отвечать на этот вопрос. Он вновь стал протирать стойку, а потом перешел к полировке кранов.

– Иногда это действительно так. Но в большинстве случаев нам удается держать ситуацию под контролем.

– Не так, как в больших городах, да?

– Я уже сказал – мы держимэто под контролем. А если это все-таки начинается в моем баре, то я в лучшем положении, чем все остальные. Кто-то из живущих на Куолити-сквер обязательно вызывает полицию, и она разбирается со всем вместо меня. А все остальные, – тут он ткнул большим пальцем себе через плечо, как бы указывая на остальные бары города Ладлоу, – вынуждены решать такие вопросы сами. Какое-то время у нас здесь была программа Божественного патруля – выводок добрых самаритян рыскал по улицам по ночам, собирал напившихся детей по канавам и доставлял их туда, куда они направлялись. Но потом все это накрылось медным тазом, так что мы опять остались один на один со своими заморочками.

Корхонен стал брать бокалы с подноса, который стоял на стойке. Барбара никак не могла придумать, как ей получить нужную информацию: звонил ли Гэри Раддок в ночь смерти Йена Дрюитта по поводу пьянки, с которой ему пришлось разбираться, не выходя из участка. Потому что одно дело – получить подтверждение, что время от времени в баре случаются коллективные пьянки, и совсем другое – получить от Джека Корхонена точную информацию о конкретной ночи и при этом не дать Раддоку узнать, что она перепроверяет ту информацию, которую уже проверила КРЖП.

Хейверс уже собралась было что-то предпринять в этом направлении, когда Джек Корхонен громко сказал:

– А вот и этот человек.

Барбара обернулась и увидела, что в бар вошел Гэри Раддок. Видимо, он был здесь постоянным посетителем, потому что Корхонен сказал что-то вроде: «Сегодня ты припозднился».

– Не успел вовремя довести Рода до туалета, – объяснил полицейский, подходя к стойке. – Потом пришлось мыть его под душем.

– Храни меня Бог от такого, – заметил Корхонен.

– Ваш командир успокоилась? – обратился Раддок к сержанту.

Прежде чем она смогла ответить, Корхонен поинтересовался:

– А вы что, знакомы?

– Это Барбара Хейверс, она из Скотланд-Ярда, – пояснил Раддок.

– Да неужели? – произнес Корхонен, и кончики его губ приподнялись в улыбке. – Милая деталь, которая еще не всплывала в нашей беседе. Мы в основном говорили о Плантагенетах.

– Серьезная тема, – заметил ПОП.

Барбара решила, что ей пора сматывать удочки. Она сказала, что уходит, и попросила счет.

– Счет Скотланд-Ярду? – переспросил бармен. – Это за мой счет, мадам. Возвращайтесь, когда решите, кого из Плантагенетов будете изучать. Может быть, я вам помогу. Хоть в чем-то.

Сержант ответила, что конечно, обязательно и все такое.

– Завтра утром мы возвращаемся в Лондон, – сказала она, обращаясь к Раддоку. – Спасибо вам за помощь.

– Могу ли я сделать что-то еще?

– Я не отказалась бы каким-то образом прослушать запись анонимного звонка, если вы сможете в этом помочь.

– Ах это… Понятно. – Кивнув, Раддок, казалось, задумался. – Возможно, – сказал он, – мне удастся устроить все так, чтобы вам ее переслали.

– Это вы о чем? – поинтересовался Корхонен.

– О звонке на «три девятки» по поводу того парня, Йена Дрюитта. Ну, ты помнишь. Диакона. Того, кто…

– О боже… Ну конечно. Знаю.

– Мы с сержантом ехали прослушать запись, когда ее командир развернула нас. – Полицейский повернулся к Барбаре: – Могу попробовать.

– Спасибо, – поблагодарила сержант. – Буду очень признательна.

Сделав общий поклон, она вышла из бара, так практически ничего и не узнав – кроме того, что пьянки-таки случались и с ними разбирался Гэри Раддок. Это даже меньше, чем ничего. Но если Раддоку удастся наложить лапу на запись телефонного разговора, то из этого может кое-что получиться. А больше ей надеяться не на что.

Когда она вышла, на столах, стульях и зонтиках, стоявших на открытой веранде паба, сверкали яркие блики света. Сейчас здесь никого не было. За короткой улочкой, ведущей к этой веранде, лежала Куолити-сквер. Барбара сразу поняла, что шум от посетителей паба действительно может действовать на проживающих там как красная тряпка на быка. Площадь маленькая, так что звуки должны отражаться от стен зданий, и, хотя в основном это были магазины, над каждым из них располагались жилые квартиры, не говоря уже о двух древних жилых домах. Можно не сомневаться, что и там и там живут люди, которым совсем не нравятся набравшиеся юнцы, тусующиеся у них под окнами.

Сержант возвращалась той же дорогой, которой пришла в паб, – через переход на Касл-сквер. Выйдя на нее, Барбара поняла, что не одна. Сначала она увидела немецкую овчарку, лежавшую на тротуаре почти прямо перед ней, возле магазина сыров на Черч-стрит, положив голову на лапы. В тени входа в магазин виднелось нечто, похожее на кучу спальных принадлежностей. Куча вяло пошевелилась. Из нее высунулась рука. По-видимому, Гарри нашел свое спальное место на сегодня, и Барбара решила попробовать поговорить с ним.

Когда она подошла, овчарка подняла голову. Послышалось глухое рычание.

– Спокойно, Пи, – произнес голос Гарри, и мужчина слегка пошевелился. Он опирался спиной на одну из стен подъезда, потому что тот был слишком узок, чтобы вытянуться в нем во весь рост. Бездомный пошарил рукой возле своей постели – Барбара разглядела, что это был спальный мешок неизвестного года выпуска и сомнительной чистоты – и вытащил фонарь, луч которого направил ей в лицо. Пи стала подниматься, как будто этот луч был командой.

– Место, – произнес мужчина, и Барбара замерла как вкопанная – ей совсем не хотелось иметь дело с собакой, выглядевшей как овчарка из фильмов про нацистов.

– Прошу прощения, – раздался голос бездомного. – Это я не вам, а Малышке Пи. Она слишком сильно волнуется за меня. Лежать, Пи. С ней всё в порядке, девочка.

Голос мужчины донельзя удивил Барбару. Он звучал так, будто принадлежал диктору на телевидении: безукоризненное британское произношение и все такое. Такой голос редко можно услышать в наши дни, когда все гордятся своим происхождением из народа. Барбара не знала, что она ожидала услышать, но только не это.

– Вы Гарри, – сказала она.

– А я имею удовольствие говорить с…

– Барбара Хейверс, – представилась сержант. – Новый Скотланд-Ярд.

– Вот этих слов я никак не ожидал. – Мужчина опустил фонарь и стал подниматься со своего ложа. Барбара сказала, что он вполне может лежать. А вот если он с ней поговорит, то она будет благодарна.

– Конечно, – ответил Гарри. – Если только вы не представляете правительственную программу по переселению людей с улиц.

– А что, есть такая?

– Не имею ни малейшего представления. Но, полагаю, она может появиться в любой момент – принимая во внимание нынешние политические тенденции. Я обнаружил, что некоторые люди, особенно политики, не переносят вида людей, спящих на улицах в центре городов. Именно поэтому, честно говоря, я всегда предпочитал сельскую местность. Где-нибудь поблизости от деревень. Ведь человек не может жить без магазинов, почты, банков и тому подобного.

– Но не сейчас?

– Простите?

– Вы больше не живете в сельской местности?

– Увы, нет. Я стал слишком стар, и мне необходимо укрытие, – мужчина обвел рукой подъезд. – Да и сестрица моя, честно говоря, любит знать, где она может связаться со мной в случае необходимости, хотя – видит бог – я никак не пойму, что это за необходимость такая. Но прошу вас, позвольте мне встать. Если я буду продолжать разговор в таком положении, мне будет неудобно. Все кончится спазмом шеи.

Гарри не стал ждать разрешения. Он выбрался из спального мешка, поднялся с земли, взял в руки фонарь и встал прямо. Оказалось, что бомж высок и подтянут. Подойдя ближе, Барбара увидела, что он выбрит, а его седые волосы, хотя и слишком длинные, хорошо промыты.

– Приходится экономить батарею, – пояснил Гарри, выключая фонарь. – А вы выглядите вполне безобидно.

– Хотелось бы так думать… Мы можем где-нибудь поговорить? – спросила Барбара. В тусклом свете уличного фонаря, находившегося ярдах в двадцати от них, она увидела, что мужчина улыбнулся.

– Боюсь, что у меня клаустрофобия[111], – с сожалением объяснил он. – Так что говорить придется на открытом месте.

– Вот почему вы спите на улице? А комнаты с открытыми окнами недостаточно?

– К сожалению, нет, хотя когда-то так и было… А вы отличный детектив, Барбара Хейверс. Смотрите, сколько информации обо мне вы умудрились получить за столь короткое время… Кстати, какое у вас звание? Предпочитаю избегать фамильярности и использовать официальное обращение.

– Я детектив-сержант. Но вы вполне можете называть меня по имени. Барбара.

– Только не тогда, когда человек получил такое воспитание, как я. Детектив-сержант Хейверс. А я Гарри Рочестер. Или Гарри, как вы уже знаете. И каким же образом беседа со мной может вам помочь?

– Я видела вас в городе, мистер Рочестер. И видела, как вы продавали вещи на рынке.

– Прошу вас, зовите меня Гарри.

– Если вы будете звать меня Барбара.

– Очень хорошо. Так будет справедливо. Правда? Что ж, я действительно много брожу по городу. Особенно по центру, потому что мне нравится его атмосфера. Знаете, этакое погружение в историю… Можно даже услышать эхо лошадиных подков, когда Йорки[112] выезжали из замка.

Барбаре совсем не улыбалось вновь погрузиться в историю. И все-таки она спросила:

– Вы историк?

– Был им когда-то. В те дни, когда мне было достаточно комнаты с открытыми окнами и я мог находиться в аудитории. Да, я был историком.

– Тяжело, наверное, расстаться со всем этим?

– Я пришел к выводу, что умение принять сложности жизни – это единственный способ жить в мире с самим собой. Мои материальные запросы крайне малы, и, когда они возникают, их легко удовлетворить, потому что нынешняя банковская система позволяет мне получать наличные в банкоматах. Благодаря заинтересованности моего отца в различных способах отъема денег у населения им было оставлено некое наследство – если вы простите мне упоминание о столь прозаических вещах, как деньги, – мне и моей сестре. Кэтрин, естественно, хотела бы, чтобы я вел образ жизни отличный от нынешнего, но ей удается подавлять свои волнения в том, что касается меня. И таким образом я шагаю по жизни совершенно свободно.

– И на свежем воздухе.

– И на свежем воздухе.

– А плохая погода – не проблема? Зима, например?

– К счастью, я человек закаленный. Здесь, в городе, у меня есть один знакомый, который настаивает, чтобы иногда я прятался от непогоды под навесом на его участке, полностью открытом всем ветрам. А еще он позволяет мне хранить у него мои зимние причиндалы – более плотный спальный мешок, теплую одежду и так далее. Так что в общем и целом я считаю себя человеком благословленным.

Вдвоем они прошли на Касл-сквер, где стояло несколько скамеек, на которых можно было отдохнуть, любуясь зубчатыми стенами замка, как всегда ярко освещенными. Малышка Пи шла рядом, со стороны Гарри Рочестера, и, когда они сели, устроилась у его ног.

– Могу я узнать, что привело вас в Ладлоу? – поинтересовался Гарри.

– Смерть в полицейском участке, случившаяся в марте. Вы об этом слышали? – Барбара с трудом могла поверить в то, что Гарри в курсе смерти Йена Дрюитта. Она полагала, что его доступ к прессе несколько ограничен из-за специфического образа жизни. Так же, как и просмотр телепрограмм.

Но он ее удивил:

– Ну конечно. Бедняга…

– Вы его знали? – Барбара достала сигареты и предложила одну Гарри. Тот поблагодарил, сказав, что бросил, но потом подумал и решил, что от одной никакого вреда не будет. Сержант заверила его, что все то время, которое он проводит на свежем воздухе, сведет на нет влияние зелья. Протянув ему одноразовую зажигалку, она повторила свой вопрос.

– Никогда не говорил с ним дольше, чем требовалось для того, чтобы отказаться от куртки, которую он однажды мне предложил. Хотя и видел его в городе. Правда, я вижу очень многих… Некоторых из них я знаю, другие кажутся мне просто знакомыми.

– А когда вы спите на улице, разве никто не пытается вас прогнать? И муниципалитет не посылает никого поговорить с вами?

– Вы говорите о полиции? Нет, такого не бывает. Думаю, вы знаете, что в городе не осталось кадровых констеблей. Так что здешняя полиция представлена лишь офицером Раддоком.

– Полицейским общественной поддержки, – заметила Барбара. – Так вы его знаете?

– Поскольку в его задачу входит поддержание порядка на улицах, я представляю себе, кто он такой. Но я не могу сказать, что действительно знаю его.

– А он не пытается убрать вас с улицы?

– Только в тех немногочисленных случаях, когда я занимаю такое место, что это вызывает жалобы жителей. Но я стараюсь быть с этим поосторожнее, хотя иногда просто путаюсь в таких местах. Например, я заметил, что рестораны очень не любят, когда кто-то болтается в их подъездах, даже когда они закрыты.

– А есть еще места, с которых он вас прогоняет?

– С детскими учреждениями тоже бывают проблемы. Но, смею надеяться, для мистера Раддока я человек безобидный – каковым я и являюсь на самом деле, – поскольку в большинстве случаев дело ограничивается: «Привет, Гарри; надеюсь ты не конфликтуешь с законом» – и не более того. Если, конечно, я не пытаюсь продать что-нибудь на рыночной площади. Должен признаться, что офицер Раддок бывает этим недоволен, потому что у меня нет лицензии на уличную торговлю.

– Я видела, как он недавно беседовал с вами, – заметила Барбара, затягиваясь сигаретой. – Но зачем торговать на рынке, если вам не нужны деньги?

Гарри стряхнул пепел на булыжники, затянулся, потом аккуратно затушил сигарету ботинком, а окурок спрятал в карман.

– Не люблю мусор, – сказал он.

На мгновение Барбара подумала, что бомж имеет в виду окурок, но потом сообразила, что он говорит о вещах, которые продает на рынке.

– Вы о хламе, который находите?

– Люди – удивительные создания, когда дело доходит до избавления от вещей. А я их спасаю и продаю. Время от времени офицер Раддок обращает на это внимание. Правда, он полицейский, для которого все равны. Так что гоняет всех, кто занимается торговлей без лицензии.

– Такое впечатление, что он никому не портит жизнь.

– Может быть, кому-то и портит, но не мне. Мне он кажется порядочным парнем, который занимается скучной работой. И большего я сказать не готов.

– А почему работа скучная? – поинтересовалась Барбара.

– Мне надо было сказать «кажущаяся скучной». То есть для меня. Бродить по городу, проверять замки на дверях магазинов, собирать напившихся студентов с улиц, отвозить их домой, когда те слишком набрались, чтобы идти самостоятельно или, не дай бог, садиться за руль…

– А вы, случайно, не видели его в ту ночь, когда умер Йен Дрюитт? Офицеру Раддоку приказали доставить его в участок, и они должны были ехать из церкви Святого Лаврентия. Это было в марте.

– Мне будет сложно это вспомнить, – Гарри почесал голову. – Для меня почти все ночи одинаковые, поэтому многие вещи перемешиваются в голове. А нет ли чего-то особенного в той ночи, когда умер мистер Дрюитт?

Барбара задумалась. Конечно, Гарри Рочестер был прав. Обычно люди не могут вспомнить, что происходило в ту или иную ночь, если только они не такие педанты, что любое изменение привычного течения вещей может превратить их в безнадежных невротиков. Однако есть шанс, что ему может помочь небольшая деталь…

– А вам поможет, если я скажу, что это была ночь коллективной пьянки? И офицер Раддок не мог разобраться с ней, как он всегда это делает, поэтому продолжаться она могла дольше обычного?

– Увы, – ответил бродяга, – коллективные пьянки – это неотъемлемая часть жизни Ладлоу. И случаются они по нескольку раз за месяц. Обычно с ними действительно разбирается офицер Раддок, но я не могу сказать, была ли такая ночь, когда он этого не делал.

– В ту ночь эта пьянка могла продолжаться дольше обычного, потому что ему приходилось действовать по телефону.

Поразмышляв над этим, Гарри сказал:

– По правде говоря, я не готов оценить, насколько это могло быть успешно. Обычно он разбирается с этим лично.

– И что же он делает?

– Вот это мне точно будет трудно сказать. Полагаю, он начинает с того, что выгоняет напившихся из пабов, а потом убирает их с улиц. Правда, я лишь однажды наблюдал за тем, как он это делает: Раддок запихивал двух или трех юнцов в свою машину, чтобы отвезти их домой. То есть это я решил, что он повезет их домой. Полагаю, что он также мог везти их в участок, чтобы они… как это говорится… просохли. Честно говоря, я просто не знаю. Кстати, а вот этот человек. Вы можете сами у него спросить.

Разговаривая с Гарри, сержант сидела спиной к переходу, ведущему с Куолити-сквер. Теперь она повернулась и увидела, что из него только что появился Гэри Раддок. Увидев их, издали помахал им рукой, но подходить не стал.

– Не нарушайте закон! – весело крикнул он им и пошел к машине, которую оставил возле самого входа в Вестмерсийский колледж. А забравшись в нее, повернул на Динхэм-стрит, которая, как вспомнила сержант, должна была привести его к дому. «Интересно, что вообще заставило его выйти из дома после того, как он вымыл Роба под душем?» – подумала Барбара.

Май, 8-е

Виктория-стрит, Лондон

Изабелле Ардери пришлось собрать в кулак все свое терпение, пока она ждала, когда помощник комиссара вернется с ленча. По информации Джуди – без «т» на конце, пожалуйста, – сэр Дэвид отбыл в Мэрилебон[113] на встречу с неназванным политическим тяжеловесом, для обсуждения вопроса использования этого его веса в политике. Больше Джуди ничего не знала. А вот то, что помощник комиссара сильно задерживается, она даже не пыталась скрывать: «Несомненно, движение, как обычно, кошмарное. Я предлагала сэру Дэвиду воспользоваться подземкой, но надо знать сэра Дэвида…»

Изабелла догадалась, о чем недоговорила Джуди. «Вот уж воистину», – подумала она про себя. С трудом можно было представить себе Дэвида Хильера, толкающегося в метро на перегоне от «Сент-Джеймс-парк» до «Бейкер-стрит» и обратно. А так как без пересадок до Мэрилебона добраться нельзя, то он с радостью убедил себя в необходимости воспользоваться машиной, не думая о том, на сколько можно опоздать.

Суперинтендант чувствовала покалывание во всем теле. Она хорошо знала, чем можно снять стресс перед предстоящей встречей со своим руководителем, но ей не оставалось ничего другого, как терпеть. Неожиданный звонок от помощника комиссара, раздавшийся вчера вечером, и так мог нанести серьезный удар по ее профессиональной репутации. И ей надо думать, как это исправить. Поэтому, проснувшись утром в Шропшире, она разработала план.

Начала Изабелла с того, что разобралась с оставшейся водкой. Ее в бутылке оставалось дюйма на три, может, чуть больше. Половину она проглотила, а вторую половину вылила в раковину в ванной. Бутылку выбросила в корзину для мусора и сказала себе: «Достаточно». Неожиданный звонок от сэра Дэвида Хильера оказался именно тем, чего ей не хватало, чтобы выйти из этого дурацкого запоя.

Вскоре после этого в дверь постучал Миру Мир и принес ей заказанный кофе. Пока одевалась, суперинтендант выпила его весь, поэтому когда она встретилась с Барбарой Хейверс, сдававшей ключ у стойки, Ардери уже полностью контролировала ситуацию.

Первое, что она услышала от сержанта, было: «А у меня новости, командир», что отнюдь не прозвучало для суперинтенданта как музыка.

– Потерпите, сержант, – ответила она, – пока мы не выберемся на шоссе.

Хейверс открыла было рот, потом, видимо, передумала и закрыла его снова. И держала его закрытым до того момента, пока они не выехали на шоссе М5. Не успела Изабелла нажать на газ, как сержант начала свое повествование. Они не стали завтракать в гостинице, и Ардери надеялась, что сержант помолчит хотя бы пока они не остановятся у «Велком брейк»[114], но этого не случилось. Как будто эта зануда тоже успела выпить кофейник черного кофе, как только вылезла из постели.

Витийствовала она так, будто ставила галочки в списке, включая в рассказ все подробности и подтверждая все сомнительные факты, которые ее никто не просил подтверждать. Слушая все это, Изабелла поняла, что сержант вновь отправилась на прогулку по ночному городу. Ее извинение «искала где поесть, командир, после того как в гостинице закрылась кухня», были настолько нелепыми, что суперинтенданту захотелось остановить ее, задав вопрос относительно того, насколько тупой считает ее сержант.

Было очевидно, что Хейверс не хочет, чтобы ее прерывали, поскольку она выкладывала информацию практически со скоростью света: «Да, в Ладлоу среди молодежи существует проблема массовых пьянок; да, ПОПу часто приходилось разгонять участников этих пьянок; и – вот что интересно – есть живой свидетель того, что полицейский иногда сажал набравшихся и развозил… куда-то. Возможно, к родителям, возможно, в участок, возможно, по съемным квартирам или… в общем, свидетель не знает. Этого мужчину зовут Гарри Рочестер, и он бомжует в городе».

Изабелла прервала этот поток замечанием: «Вам делает честь, что вы занялись проверкой версии ПОПа, но я не вижу в этом смысла».

– Смысл вот в чем: этот Гарри не может подтвердить, что в ночь ареста Дрюитта в городе шла массовая пьянка.

Изабелла с удовольствием зажмурила бы глаза, чтобы отключиться от всего этого, но она сидела за рулем. В этот момент Ардери увидела указатель, говоривший о том, что через две мили их ждет «Велком брейк», и возблагодарила за это Господа.

– Давайте сделаем остановку на завтрак, сержант, – предложила она, а когда Хейверс всем своим видом показала, что намерена продолжать, добавила: – А потом, после еды, поговорим.

Как выяснила Ардери, тот энтузиазм, который испытывала Хейверс, рассказывая о своих открытиях, никак не повлиял на ее аппетит. И хотя в меню были самые изысканные – не говоря уже о том, что питательные, – блюда, такие как йогурты, фрукты, и орехи из кофейни Неро[115], сержант заказала себе полный английский завтрак, доступный в соседнем кафетерии. Со своей стороны, Изабелла выбрала латте и банан из кофейни, с которыми она уселась за стол и стала наблюдать, как сержант поглощает плохо прожаренную яичницу-болтунью, сосиски, помидоры-гриль, консервированную фасоль, грибы, тосты и треугольник из чего-то напоминающего тисненый картон. К этому Хейверс добавила большой чайник чая, в который она щедро налила молока и высыпала несколько пакетиков сахара.

– Так вот, командир, – продолжила сержант, не переставая жевать, – интересно то, что КРЖП никогда не общалась с Гарри Рочестером. Они даже не знали, что он имеет к этому отношение.

– Я тоже не вижу, какое отношение он к этому имеет. – Изабелла пристрастилась пить латте через трубочку, решив, что это гораздо проще, чем мучиться с одноразовыми стаканчиками и их невозможными пластиковыми крышками. Она втянула напиток, поняла, что он еле теплый, и подумала, не вернуть ли его назад, но потом решила, что это будет слишком сложно, почти так же, как остановить разговорившуюся сержанта Хейверс. – Из того, что вы мне только что рассказали, единственный вклад мистера Рочестера в ваше расследование – это то, что он подтвердил, что в Ладлоу случаются массовые пьянки.

– Но, как я уже сказала, командир, он не помнит никакой пьянки в ту ночь.

– Не будет ли слишком смелым с моей стороны заметить: то, что помнит или не помнит бомж, вряд ли важно, именно потому, что он бомж.

– Этот мужик, он не бомж, – возразила Хейверс. В подтверждение своих слов она взмахнула вилкой, на которой опасно повис кусок сосиски. – У него клаустрофобия.

– Еще лучше. Тот факт, что человек с клаустрофобией, предпочитающий ночевать в подъездах, не может вспомнить, была ли коллективная пьянка в одну из ночей два месяца назад…

– Но КРЖП в отчете указывает, что бармен в «Харт и Хинд» это подтверждает. А еще в отчете написано, что и в других пабах в городе подтвердили: Раддок звонил туда, как он и рассказывает, оставив Дрюитта в одиночестве, чтобы у того было время повеситься на дверной ручке. Но вот что интересно, командир: у владельца «Харт и Хинд» есть небольшой бизнес на стороне, на который Раддок, возможно, закрывает глаза, – я говорю о тех комнатах, которые он сдает на почасовой основе, – поэтому у него есть причина подтвердить все, о чем попросит его Раддок, правильно? А владельцы всех остальных пабов, в которые звонил ПОП?.. Если подумать, то они никак не могли знать, идет ли на Куолити-сквер массовая пьянка или нет. Они знают только, что Раддок им об этом сказал. А это может значить…

– Остановитесь, сержант. – Изабелла еще раз указала Хейверс на то, на что указывала все эти дни, с того момента как они прибыли в Ладлоу, а именно на их задание. И, сделав это, добавила: – Теперь наша задача добраться до Лондона и написать отчет, о котором нас попросил Хильер и который он отдаст Квентину Уокеру, после чего мы вернемся к своим делам. Надеюсь, что вы это понимаете, сержант.

– Я понимаю. Но…

– А еще я надеюсь услышать от вас, что вы приметесь за этот отчет немедленно по прибытии на Виктория-стрит.

Хейверс избегала ее взгляда. Какое-то время она смотрела вниз, а потом произнесла: «Да, мэм».

– Счастлива это слышать.

Изабелла проверила, чем занимается Хейверс, прежде чем идти в Башню. Сержант работала не покладая рук. Самой Изабелле теперь предстоял разговор с помощником комиссара, и она почувствовала облегчение, когда он наконец появился, опоздав на двадцать минут и всего за десять минут до своей следующей встречи.

Выйдя из лифта, он продолжил разговор по мобильному:

– Это праздник для родителей, Лаура, а не для бабушек и дедушек… Поэтому сообщи Кэтрин, что ее отец не придет, потому что у него есть более важные дела, чем наблюдать, как все эти мамочки занимаются бегом с блинами…[116] Конечно, шучу… Нет. Не смогу… Дорогая, нет. Увидимся вечером… Конечно. – Он засунул телефон в карман пиджака и пожаловался, обращаясь к Изабелле: – Иметь семерых внуков-школьников – это все-таки немного чересчур… Где ваш отчет? – Хильер открыл дверь в кабинет и жестом пригласил ее войти. Джуди (без «т», пожалуйста) он велел: – Отмените мою встречу со Стэнвудом. Перенесите ее на следующую неделю. На какой-нибудь день с утра пораньше.

Пройдя в кабинет вслед за Изабеллой, помощник комиссара прикрыл за ними дверь. Тот факт, что он не предложил ей ни кофе, ни чая, ни воды, говорил о том, что у него совсем мало времени.

– Отчетом занимается сержант Хейверс, сэр, – сказала суперинтендант. – Я передам его вам в конце дня. В самом крайнем случае – завтра утром.

– Тогда зачем мы с вами встречаемся?

Изабелла приготовилась. Ей надо показать, что она сожалеет, и в то же время не выглядеть исполненной смирения.

– Я хотела извиниться за вчерашний вечер, сэр.

Он не предложил ей сесть и не стал садиться сам. Просто стоял у угла своего стола и внимательно рассматривал ее, позволив Ардери внимательно рассмотреть себя самого. Хильер был крупным мужчиной с копной седых волос, с вечно слегка напыщенным лицом, красивым, но совсем не слащавым. Он постарается ее запугать. Она постарается не испугаться.

– И что по поводу этого вечера?

– Я приняла снотворное. У меня сейчас разборки с моим бывшим, это занимает все мое свободное время, и иногда я плохо сплю. Ваш вчерашний звонок разбудил меня. Мне очень жаль.

Хильер молчал. Изабелла решила, что он мысленно сравнивает ее историю с тем, что она действительно наговорила ему, когда подумала, что ей звонит Боб. Она знала, что ее голос не звучал как голос человека спросонок, которого только что разбудили, если только она не видела во сне кошмар, частью которого был этот самый телефонный звонок. Ничего подобного. Однако, услышав голос Хильера, Изабелла сразу же поняла, что ей придется с ним переговорить.

– Я редко пользуюсь этими таблетками, – добавила суперинтендант. – Боюсь, что они относятся к категории «запрещено употреблять при работе со сложными механизмами». И мне еще ни разу не приходилось говорить по телефону после того, как я их приняла и… я надеюсь, что вы меня поймете, сэр.

Хильер продолжал молчать. Будь он проклят. Обычно его легко было понять, но только не сегодня. Изабелла почувствовала, как у нее вспотели ноги под коленками. Она сказала себе: «Сейчас ты на все 100 процентов Изабелла Жаклин Ардери и должна ею оставаться. Слишком многое поставлено на карту».

Когда он наконец заговорил, то неожиданно задал ей вопрос:

– И что мы сообщим Уокеру? Он захочет услышать нечто, что сможет потом передать этому парню Дрюитту в Бирмингеме. Что же это будет?

– Когда сержант Хейверс закончит отчет, я его просмотрю, – ответила Изабелла. – Если чего-то не будет хватать, то я прикажу ей восполнить пробелы. Я встречалась с мистером Дрюиттом, сэр, и могу сказать, что он произвел на меня впечатление вменяемого человека. Конечно, он очень скорбит по поводу смерти сына, как вы понимаете. Но так как в душу другому человеку залезть невозможно – особенно если речь идет о внезапно повзрослевшем ребенке, – я думаю, он прислушается к голосу разума.

– А именно?

– К тому, что, хотя его сын и не был тем, в чем его обвиняли, – я имею в виду педофилом, – то, что он убил себя, безо всяких при этом намеков на какое-то насилие, говорит о том, что у него были на это причины, хотя мы о них и не знаем. Мистер Дрюитт должен принять, что это было самоубийство и что поиски причин этого поступка не входят в сферу нашей компетенции. Ни офицер, проводивший первичное расследование – детектив-инспектор Пажье, – ни КРЖП не занимались этими поисками, и никто этого от них не ждал. Они расследовали лишь, что произошло той ночью и в результате той ночи. К этому мы можем добавить, что с удовольствием передадим наш отчет в КСУП – более того, я думаю, что это будет наш лучший шаг в случае, если мистер Дрюитт не успокоится, – но ни КРЖП, ни мы не нашли причин для открытия уголовного дела, и то, что такое дело будет начато по требованию семьи Дрюиттов, очень маловероятно.

Хильер смотрел на нее не отрываясь, что показалось Изабелле более зловещим, чем этого требовала ситуация. И она, и помощник комиссара были, в конце концов, по одну сторону баррикад. Суперинтендант решила, что сказала уже достаточно и что теперь будет ждать ответа. Из окон кабинета она видела стаю голубей, которые удивительно синхронно бороздили чистое синее небо. Вот на них она и будет смотреть, пока он не заговорит.

– Да. Это мне нравится, – произнес наконец Хильер. – Думаю, что это подойдет.

– Благодарю вас, сэр, – поблагодарила Ардери. – И еще раз, мне очень жаль…

– Часто употребляете, а?

Такая внезапная смена темы заставила Изабеллу насторожиться.

– Простите?

– Ну эти… ваши таблетки. Вы их часто пьете?

– Редко, сэр. Практически никогда.

– Отлично. Пусть так все и остается. Мы бы не хотели, чтобы однажды ночью вы совершили ошибку.

– Конечно, сэр.

Помощник комиссара подошел к своему месту за столом. Это значило, что встреча закончена. Ардери поблагодарила его за уделенное ей время и повернулась, чтобы идти. Когда она уже положила руку на ручку двери, он заговорил вновь:

– И продолжайте работу с сержантом Хейверс, ладно? Что-то обязательно подвернется. Ей просто надо дать время.

– Да, сэр.

– И веревку, – добавил помощник комиссара. – Ей обязательно понадобится веревка.

Виктория-стрит, Лондон

По крайней мере, возвращение в Лондон было не таким мучительным, как поездка в Ладлоу. Хотя началось оно рано. Правда, Барбара давно уже поставила в качестве звонка для будильника увертюру «1812 год»[117] – ей это как-то посоветовал инспектор Линли, – и та выполнила свою функцию, практически катапультировав сержанта из кровати, как только зазвучали пушки. Она находилась в своей крохотной ванной комнате, когда раздался стук в дверь и появился Миру Мир с кофейником на подносе. Он сказал, что недавно отнес «такой же вашей спутнице» и подумал, что Барбара тоже от него не откажется. «За счет заведения», – сообщил Миру Мир. Он был настолько доброжелателен, насколько может быть доброжелателен в половине шестого утра парень с растянутыми мочками ушей.

Сначала сержанта расстроило, что они не позавтракают до отъезда. Но потом подвернулся «Велком брейк», и старший детектив-суперинтендант Ардери предложила в него заехать. Теперь Барбара радовалась, что они это сделали, потому что, как только они появились на Виктория-стрит, Изабелла поручила ей написать отчет, который устроил бы Хильера. «Отчет должен быть готов к четырем часам», – подчеркнула командир и добавила, что хочет взглянуть на него, как только сержант Хейверс его закончит и до того, как детектив-сержант отправится домой.

Барбара сразу же поняла, что это означает на канцелярском языке. К отчету предъявляются особые требования, и если она не сможет их выполнить, то будет вносить исправления до тех пор, пока текст не удовлетворит все заинтересованные стороны.

Ее рекомендации прослушать запись звонка на номер 999, прежде чем начинать писать отчет, который будет передан члену Парламента и рано или поздно попадет в руки скорбящего отца, никто не стал слушать. Ардери продолжала настаивать на том, что запись разговора не даст им ничего нового. К этому она еще добавила, что «реально утомилась от того, что вы не устаете об этом говорить, сержант, потому что ваше требование не имеет под собой никакой логики. Или я что-то упустила, пока мы пережевываем этот вопрос?».

– Это просто шестое чувство, – только и смогла сказать Барбара перед тем, как смириться. Она взялась за отчет. 4.00 есть 4.00[118], и Хейверс прекрасно знала, что в 4.03 Ардери будет уже стоять у ее стола, если она не вручит ей отчет в указанное время.

Барбара корпела над документом, когда задребезжал ее мобильный. Звонил Гэри Раддок, который сказал, что смог выполнить ее просьбу относительно записи телефонного звонка. Он послал письмо по электронной почте. Она уже получила?

– Нет еще, – призналась Барбара. – Меня засадили за этот чертов отчет для руководства. Спасибо вам, Гэри. Надеюсь, что это было не очень сложно.

– Не очень, – ответил Гэри. – Сообщите, если что-то в записи покажется вам интересным, ладно?

Сержант пообещала. Затем проверила почту, решив, что Ардери не появится у нее за спиной, как черт из табакерки. Сначала она увидела его текстовое сообщение: «Вота запыс. Шото можа в ней найтить. Собши ежели нужна еще шо-та».

«Черт побери, – подумала Барбара. – Удивительно не то, что бедняга так и не смог подняться выше звания ПОПа; удивительно, что он добрался хотя бы до этого».

Хейверс открыла вложение и стала искать у себя в столе наушники. И ничего не нашла, что ее не сильно удивило. На помощь пришел Уинстон Нката, являвшийся полной ее противоположностью, когда дело касалось готовности ко всем возможным трудностям. Он бросил ей свои.

Барбара прослушала запись. Ее расшифровку она помнила наизусть и теперь поняла, что запись абсолютно идентична расшифровке, о чем и говорила Ардери. Поэтому сержант прослушала ее еще раз. И еще раз. Она хотела узнать голос говорившего, но слова были – и это не удивительно – произнесены шепотом. И все-таки она ждала момента, когда сможет крикнуть «есть!» или хотя бы удовлетвориться простым «ага!» или скромным «очень интересно». Но в записи совершенно не за что было ухватиться. Шипящие звуки, появлявшиеся в некоторых словах, вполне могли быть еще одной попыткой сделать голос говорившего неузнаваемым. В конце концов ей пришлось признать, что, стоя на пороге полицейского участка, позвонить мог абсолютно любой, начиная от местного дворника и кончая графом Дракулой.

А потом Барбара заметила.

Она хотела уже выйти из почты, когда обратила внимание на дату звонка: за девятнадцать дней до того момента, когда диакона доставили в участок. Об этой детали нигде не упоминалось, и тем не менее она этого заслуживала. Девятнадцать дней прошло с момента телефонного звонка до ареста Йена Дрюитта, и в это время что-то должно было происходить. И этим «что-то» должно было быть расследование, обнаружившее факты, достаточные для того, чтобы закрыть диакона. Но если это так – а это кажется вполне логичным, – то почему нигде нет никаких следов того, что жизнь Йена Дрюитта подверглась хотя бы поверхностному изучению?

«А вот это, – сказала себе сержант, – уже нечто». Нечто, о чем необходимо доложить СДС Ардери. Нечто, что бросает свет на все произошедшее в Ладлоу, хотя в данном свете оказывалось, что священнослужитель был именно тем педофилом, о котором сообщалось в анонимном звонке.

Сержант размышляла над всем этим, когда у ее стола появилась Доротея Гарриман, одетая в один из своих летних нарядов, которым она, по-видимому, пыталась заставить погоду вести себя соответственно сезону.

– Детектив-сержант Хейверс, – произнесла она. – И как все прошло?

– Более-менее прилично, – ответила Барбара. – Были отдельные недочеты, но о них я не стану распространяться.

– Я вообще-то имела в виду твои репетиции. – Доротея притопнула ногой на шпильке. – Скажи же мне, что ты тренировалась каждый вечер.

– Как новобранец, – солгала Барбара.

– Отлично.

– Я рада, что ты это одобряешь.

– Потому что у нас осталось всего две недели до просмотра программы сольных номеров и номеров малых групп[119]. – Когда Барбара взглянула на нее ничего не понимающими глазами, Доротея напомнила: – Танцевальный концерт. Июль. Так вот, я думаю, что мы с тобой можем подготовить номер для двоих. Или можем попросить одну из мусульманских девушек присоединиться к нам. Я думаю, Умайму. Она явно самая серьезная из них, и под мелодию Коула Портера…

«Как раз насчет этих мелодий, – подумала Барбара. – Пора с этим завязывать». А еще она подумала, что когда речь дойдет до чечетки на публике, ее будут отбивать только на ее трупе. Ди продолжала трещать, пока наконец сержант не заявила:

– Понимаешь, Ди, мне до вас двоих очень далеко. Я по сравнению с вам ноль без палочки. Или вообще минус десять. Но вы с Умаймой – уверена, вы должны попробовать.

– Глупости. Для того, что я задумала, ты отлично подходишь. Если мы используем эту песню Коула Портера… «Все средства хороши»[120]… Ты же знаешь ее, да?

– Если только ее не пел Бадди Холли[121], то нет.

– Ладно, не важно. Тебе она понравится. А если ты не уверена в Умайме, то пусть решает Каз. Кстати, я зайду за тобой сегодня, как всегда, в половину.

Это напомнило Барбаре, что, к ее досаде, сегодня день танцевального урока. Она поблагодарила звезды за то, что в ее чемодане не было для него ничего, корме обуви для чечетки, которую она послушно положила туда перед поездкой в Ладлоу, чтобы ни разу не надеть.

– У меня с собой нет подходящей одежды, Ди, – сообщила она.

– Не проблема, – Доротея прищелкнула пальцами. – У меня есть запасное трико. И не говори мне, что оно на тебя не налезет, – вы только посмотрите на себя, детектив-сержант Хейверс. Вы настолько похудели, что теперь вы жалкое… жалкое нечто от того, чем были. Тебе какое – черное или красное?

– Красное, – вздохнула Барбара. – Подойдет к обуви.

Доротея пообещала, что все будет в порядке, и отошла на своих высоченных шпильках. Глядя ей вслед, сержант пожелала подруге споткнуться на пути в свое королевство и выбить коленную чашечку.

Но такого везения она не дождалась.

Виктория-стрит, Лондон

Томас Линли уже собирался домой, когда на подземной парковке возле его «Хили Элиотт»[122] появилась Барбара Хейверс. С собой у нее была папка, а выражение лица сержанта говорило о том, что ее отчет о поездке в Ладлоу был отвергнут.

– Кто? – спросил Линли, опустив окно.

– Суперинтендант, – ответила она. – Единственный положительный момент во всем этом – то, что мне не придется идти сегодня на этот дурацкий урок чечетки, поскольку я буду заниматься вот этим.

– Вот уж воистину «положительный момент»… Садитесь, сержант.

– Ардери приказала, чтобы я никуда не уезжала.

– Я тоже никуда не собираюсь ехать. Но в машине мы, по крайней мере, будем сидеть. – С этими словами инспектор выключил мотор «Хили Элиотт», а Барбара обошла машину, открыла пассажирскую дверь и плюхнулась на сиденье.

– А что не так с отчетом? – поинтересовался Томас.

Естественно, он знал, что ей поручили его написать. Барбара работала не поднимая головы с того самого момента, как они со старшим суперинтендантом вернулись в Лондон. Линли сам принес ей в половине четвертого сандвич и чашку чая. Из-за стола Хейверс вставала только для того, чтобы заглянуть в туалет, и даже ни разу не вышла на пожарную лестницу покурить.

– Понимаете, сэр, КРЖП кое-что пропустила. Я вставила это в отчет и передала его командиру. А она приказала убрать место об этой пропущенной вещи.

– О чем речь?

– Это связано с временны́м промежутком. Девятнадцать дней. Они или не захотели включить его в отчет, или вообще не заметили.

– А вы как считаете?

– Не заметили. Я сама заметила чисто случайно. Вот и решила, что кто-то в Шропшире проводил расследование в период между телефонным звонком на «три девятки» и той ночью, когда этого Дрюитта арестовали и он умер в участке. Но если я вставлю это в отчет – то, что, вероятно, относительно Дрюитта велось какое-то расследование, о котором КРЖП ничего не узнала, – получится, что отец этого парня точно не успокоится. И Хильер тоже.

– Понятно.

– Поэтому я могу сделать то, что она мне приказывает, – убрать это из отчета. Или оставить и послать его прямо, – тут сержант подняла папку с первым вариантом отчета, – отцу умершего или его члену Парламента. Но если я уберу эту информацию… сами знаете, что это будет значить. Сколько там букв в слове «сокрытие»?

– Боже…

– Его сейчас нет на месте. А вот вы есть. И что же мне делать?

Линли не представлял, что ей на это ответить. Барбара сама могла предсказать свое будущее не хуже его. Если она уберет то, что Изабелла приказывает ей убрать, она не только совершит должностное преступление, но и пойдет против всего, во что верит. Если же она оставит информацию в отчете и отошлет его отцу умершего или члену Парламента в обход старшего по званию, то ее карьере в полиции Метрополии придет конец. Конец может прийти вообще ее карьере полицейского.

– Я не могу советовать вам, какое решение принять, – сказал Линли. – И вы это знаете.

– Наверное, да.

– Единственный совет – подумайте, как эта дополнительная информация скажется наотце умершего.

– Вы хотите сказать, она может подтвердить, что его сын был стопроцентным педофилом?

– Я не знаю, – произнес инспектор. – Но позвольте задать вам вопрос: откуда у вас эта информация?

– Что где-то велось какое-то расследование? Я попросила Раддока попытаться достать мне аудиозапись анонимного звонка. Ему это удалось, и он прислал ее мне. На ней значилась дата – звонок был сделан задолго до того, как был отдан приказ об аресте парня.

– А Изабелла просила вас слушать эту запись?

– Она сказала… – Барбара отрицательно покачала головой. – В общем, она скорее запретила, сэр, потому что у нас есть расшифровка звонка. Но мне позвонил Раддок, сказал, что достал запись, и я подумала, что пять минут погоды все равно не сделают…

– Иными словами, вы нарушили ее приказ?

Хейверс сидела молча. Кто-то прошел за машиной, и в зеркале Линли увидел коллегу Филипа Хейла, идущего к своей машине. Вместе с ним был Уинстон Нката, и они были настолько погружены в беседу, что не заметили их с сержантом. Это к лучшему.

– Думаю, что со стороны это выглядит именно так, – сказала наконец Хейверс. – Только…

– Барбара, сейчас вполне может оказаться та ситуация, когда не должно быть никаких «только». Вы просто должны выполнять приказы.

Сержант кивнула, но смотрела на Линли так, как будто хотела сказать еще что-то, а он ей не позволял это сделать.

– Она мне все время говорит – все время говорила, – что это не входит в наше задание, – продолжила Хейверс.

– А это правда?

– Наверное, – ответила Барбара.

– Вот в этом-то вся загвоздка, – вынес свой вердикт инспектор.

Но когда вся согнувшаяся, с опущенными плечами, она ушла от него, Томас не поехал в Белиз-парк, где его ждали в доме Дейдры Трейхир. Вместо этого он глубоко задумался. А потом позвонил Дейдре и сказал, что будет поздно. И направился к лифтам.

Когда Линли вошел в кабинет Изабеллы, та собиралась домой. Она очищала свой стол, просто сгребая все с него в ящики и засовывая папки в кожаный портфель. Суперинтендант подняла глаза на инспектора и догадалась:

– Она успела поговорить с тобой. Ну конечно, она должна была это сделать… Так вот, позволь мне сэкономить твое время, поскольку ты пришел или склонить меня к чему-то, или от чего-то отговорить. Я сказала ей, что новый отчет должен быть у меня на столе завтра утром и что если ей придется провести за компьютером всю ночь, то именно это она и сделает. Так что если ты пришел, чтобы вмешаться, я могу сократить нашу беседу, сказав, что у нее есть свой приказ, у меня – свой, а у тебя – свой. Только так может функционировать эта система, Томми.

– И каков же сейчас мой приказ, командир?

– Держаться подальше от того, что тебя не касается. – Изабелла закончила с папками и закрыла портфель. Она осталась стоять, поэтому двое полицейских смотрели прямо в глаза друг другу – высокая Ардери на каблуках всего в два дюйма была одного с ним роста.

– Знаю, что это не соответствует твоему modus operandi[123], но если вдруг окажется, что я ошибаюсь, то могу выразиться еще конкретнее, если тебе это нужно.

– То, что может произойти с Барбарой, меня касается, – возразил Линли. – Мы работаем с ней уже много лет, и я хотел бы, чтобы это так и продолжалось. И я не хочу, чтобы ее переводили на север из-за того, что ей придется нарушить приказ, который заставляет ее совершить должностное преступление.

– Честное слово, Томми, – сказала Ардери с раздражением, – а мы можем попробовать поговорить так, чтобы ты не звучал как оксфордский аристократ? Это здорово сбивает с толку, не говоря уже о том, что раздражает. В любом случае я знаю, для чего этот тон и манера в разговорах со мной. Вопрос в том, что конкретно дают тебе эти попытки сохранять дистанцию?

Линли много раз разговаривал с Изабеллой Ардери – и по работе, и в частном порядке, – поэтому легко мог определить, когда она пытается сменить тему.

– Барбара уверена в том, – сказал он, – что если она включит в отчет важную, на ее взгляд, информацию, которую кто-то или не заметил, или опустил, или удалил в КРЖП, то…

– Ты что, действительно хочешь сказать, что кто-то в Комиссии по расследованию – не имея на то никаких видимых причин – намеренно скрыл информацию, критичную для их собственного расследования? Как я уже неоднократно пыталась объяснить сержанту Хейверс, Томми, эти люди разбирались с событиями, непосредственно связанными со смертью Йена Дрюитта. Точка. Они прибыли не для того, чтобы изучать причины, приведшие к его аресту, и поэтому в нашу задачу это тоже не входило. У сержанта Хейверс очень серьезные проблемы с пониманием данной ситуации. Пока я списываю это на то, что она больше привыкла активно участвовать в расследовании убийств, а не в разборах отчетов КРЖП. Но я, естественно, могу изменить это мнение. Только скажи. Ты этого от меня хочешь?

Линли не мог не восхититься той легкости, с которой она перевела стрелки на него.

– А может быть, для всех будет лучше узнать правду? – предложил он.

– Какую именно правду? Мы с сержантом Хейверс и так вышли за рамки порученного. Переговорили с дамой, у которой умерший снимал комнату, нашли женщину, с которой он перед смертью встречался более полудюжины раз; я лично переговорила со студентом, помогавшим ему в детском лагере, а сержант встретилась с владельцем паба и с бродягой, который наблюдал за той коллективной пьянкой, которую ПОПу пришлось в ту ночь разруливать по телефону. Барбара перечитала отчет раз десять, и мы побеседовали с патологоанатомом, проводившим вскрытие, и… Ты правда хочешь, чтобы я продолжала? Мне кажется, ты хочешь уверить всех в том…

– Изабелла, я вообще никого ни в чем не хочу уверять…

– …что если мы не можем ни доказать, ни опровергнуть того, что не может быть доказано без наличия свидетелей или подкрепляющих доказательств – а я сейчас имею в виду педофилию, – то вся наша работа была бесполезной. С такой оценкой я не могу согласиться. И прекрати называть меня Изабеллой. А теперь, если не возражаешь, я отправлюсь домой. День был очень длинным.

Инспектор помолчал, пытаясь понять, наступил ли тот момент, когда его вмешательство необходимо. Затем подошел к двери в кабинет и запер ее.

– Мы закончили нашу дискуссию, инспектор, – заметила суперинтендант.

– Она знает о том, что в Ладлоу ты здорово пила, – ответил Линли. – Она говорила мне об этом, когда вы там были.

Ардери промолчала. Но он увидел ее пальцы на бедре, и их побелевшие ногти рассказали ему о том, с какой силой она сжимала их.

– Ты должна понять, к чему это может привести, – продолжил инспектор, – и не можешь не понимать, к чему это уже привело.

– Начнем с того, – начала суперинтендант угрожающе тихим голосом, – что вы здорово забылись, инспектор. И то незначительное количество алкоголя, которое я выпиваю, не должно волновать ни вас, ни кого-то еще. Затем: мне не нравится сержант Хейверс в роли полицейского осведомителя. В том положении, в котором она сейчас находится, это не только не идет ей на пользу, но и ставит под угрозу ее…

– Именно поэтому она поделилась своими сомнениями только со мной. Мы можем присесть, командир? – Линли указал на два стула, стоявшие перед ее столом.

– Не можем. Мне кажется, я ясно дала вам понять, что нам не о чем больше беседовать. Если сержант желает сделать какие-то выводы относительно меня и сообщить их вам и бог знает кому еще…

– Она этого не сделает.

– Что именно? Нет, не отвечай. Первое она уже сделала, не так ли? Она поговорила с тобой, даже не подумав сначала поделиться со мной своими сомнениями. А ведь это было достаточно просто сделать после того, как она протрезвела, – она там сама с удовольствием прикладывалась к стакану…

– Ради всего святого, Изабелла, а что ей еще оставалось делать? Ты же ее так обложила со всех сторон, что любое ее телодвижение может повлечь за собой отправку на север. Она побоялась отказаться от выпивки. И ты это знаешь.

– А ты должен знать, что Барбара Хейверс полностью заслужила то, что сейчас с ней происходит.

– Хорошо. Согласен. В прошлом году она действительно натворила дел. Но я хорошо знаю, насколько ты искусна в перемене темы разговора с той, которую ты не хочешь обсуждать, на ту, которая гарантированно ставит твоего собеседника перед необходимостью защищаться…

– Если Барбара Хейверс считает, что ей нужно защищать себя…

– Я, черт возьми, говорю сейчас не о Барбаре Хейверс!

Сказав это, Линли мгновенно об этом пожалел. Он уже давно научился не повышать голос, зная, как мало это значит, когда хочешь доказать что-то алкоголику. Этому его научил брат. Успокоившись, он произнес:

– Изабелла…

– Не смей называть…

– Изабелла, ты на грани потери всего. Не может быть, чтобы тебе этого хотелось. Пьянка уже лишила тебя семьи, лишила…

– Немедленно прекрати.

– …сыновей, и если ты продолжишь, то лишишься и работы. Ты воюешь на слишком многих фронтах и начинаешь давать слабину.

Линли хотелось, чтобы она присела. Чтобы они оба присели. Он хотел оказаться в кресле напротив, чтобы можно было взять ее руку в свои и дать ей почувствовать, что он хорошо понимает, что ей приходится преодолевать. Как ни нелепо это звучало, но ему казалось, что если она почувствует прикосновение его руки и почувствует их человеческую связь, это сможет в какой-то степени изменить ее.

– Не думаю, что ты это понимаешь, – сказал он, – просто потому, что не хочешь этого понять. Если ты это поймешь, то тебе придется с этим согласиться. Если ты с этим согласишься – тебе придется действовать. И действовать по-настоящему, а не нанимать адвокатов, чтобы они вместо тебя воевали с ветряными мельницами.

Суперинтендант молчала, и только на виске у нее бился пульс.

– Вы одно из моих самых больших разочарований, инспектор, – выдала она наконец. – Наверное, у меня было помутнение рассудка. Конечно, вы очень хороши в постели, но я уверена, что об этом вам говорили многие женщины. А вот то, как вы воспользовались моей мимолетной слабостью, чтобы теперь использовать ее для голословных обвинений против меня… Что же дальше? Будете угрожать визитом к Хильеру?

– Тебе ничего не удастся добиться, меняя предмет разговора, но я признаюсь, что заметил эту попытку, и скажу: да, мы были любовниками, и сейчас ты об этом сожалеешь. Со своей стороны, я тоже считаю, что это был не лучший вариант, но в тот момент мы оба были слишком уязвимы.

– Ни тогда, ни в другое время я не была уязвима. И, уж во всяком случае, не для вас и ваших обходительных подходцев.

– Принято. Считай как хочешь. Но дело не в том, что мы были любовниками. Дело в твоем алкоголизме. Сейчас ты пьешь не для того, чтобы избежать того, чего хотела избежать, когда начинала пить. Сейчас ты пьешь уже потому, что тебе это необходимо. Ты думаешь, что контролируешь ситуацию, но поездка в Ладлоу показывает, что это не так. Тебе скоро понадобится помощь. Она тебе уже необходима.

– Но не от тебя…

– А я и не предлагаю себя в помощники. Но стоять в стороне и наблюдать, как твой алкоголизм разрушает жизни людей, тебя окружающих, тоже не собираюсь. Разбирайся со своей пьянкой как считаешь нужным, но не трогай Барбару Хейверс. Потому что, если ты это сделаешь, Изабелла, если ты переведешь ее куда-то из-за неприязни к ней, я сделаю так, чтобы ты об этом пожалела.

Он повернулся, чтобы уйти, но слова Ардери остановили его.

– Как вы смеете мне угрожать? – произнесла она ледяным голосом. Линли повернулся к ней лицом. – Да вы знаете, что я могу с вами сделать, если захочу, после этой вашей последней фразы? Вы хоть представляете себе, с какой радостью Хильер от вас избавится? Или, может быть, вы уверены, что этот ваш заплесневелый титул сможет вас защитить? Вам не приходит в голову, что Хильер ждет ошибки с вашей стороны, чтобы выступить против… Почему? Да потому, что он завидует вашему особняку в Лондоне и вашему гребаному поместью! Он жаждет получить еще какой-нибудь титул, помимо этого своего дурацкого рыцарства, и уверен в том, что вы – который стоит неизмеримо выше его в этом вашем абсолютно бессмысленном обществе – можете помешать ему достичь… Что там идет дальше? Баронет?

– Изабелла, ты должна…

– Ничего я не должна. Особенно прислушиваться к вашим советам. У вас должно хватить ума сделать выводы, когда я говорю вам, что все это, – она резко обвела рукой кабинет, как будто хотела сказать, что речь идет об их теперешней беседе, – именно то, чего ждет Хильер: непростительный акт нарушения субординации, ясно показывающий, что вы не можете больше служить в полиции Метрополии. Одно слово от меня… о том, что здесь происходило… прямо в этом офисе… одно только слово…

Линли видел, как сильно ее трясет. Он понимал, что ей необходимо выпить. Изабелла выглядела настолько ужасно, что он чуть не посоветовал ей достать из стола водку в бутылочке для авиарейсов, потому что понимал, что ей надо выпить ее как можно скорее.

– Изабелла. Командир… – Он говорил, не отводя взгляда от ее глаз. – Я говорю сейчас с вами как коллега, как офицер и, надеюсь, как ваш друг. Вам больно. И вы испуганы. И в этом вы не одиноки, потому что практически все из нас испытывают боль и страх и пытаются с ними как-то бороться. Включая и меня, как вам это хорошо известно. Но тот способ защиты, который вы выбираете, уничтожит все, что вы пытаетесь защитить. Я просто хочу сказать: надеюсь, что вы это понимаете и попытаетесь что-то с этим сделать.

Больше ему нечего было сказать. Линли подождал ее ответа. Когда Ардери ничего не сказала, он кивнул и вышел, тихо прикрыв за собой дверь. Здесь замер и стал ждать. И услышал скрип выдвигаемого ящика стола, который хорошо знал, потому что когда-то тоже сидел за этим столом, пока небожители решали, кто займет место вышедшего в отставку Малкольма Уэбберли.

Это был нижний ящик в правой тумбе. Обычно, чтобы открыть его, приходилось прилагать некоторые усилия, что сейчас и делала Изабелла. Томас продолжал слушать, пока не услышал то, чего ждал. На стол поставили какой-то твердый предмет. Секунд через пятнадцать за ним последовал второй. Естественно, она спрячет их в сумку, когда выпьет.

Линли опустил глаза и посмотрел на свои туфли. А затем отправился на поиски Барбары Хейверс.

Часть вторая

Ничто не вводит в заблуждение так, как собственная ложь.

Раймонд Теллер[124] из «Пенн и Теллер»

Май, 15-е

Вандсуорт, Лондон

Ночь Изабелла провела на диване, а не в спальне, поэтому, когда она проснулась, спина у нее болела, шея затекла и ныла, а голова раскалывалась от боли. И проснулась она не от того, что зазвонил будильник, и не потому, что ее разбудил телевизор, который орал всю ночь, а потому, что почувствовала сильнейшую жажду и необходимость сходить в туалет.

Встав с дивана, Ардери заметила, что все еще одета в ту одежду, в которой была на обеде в Мэйдстоуне со своими сыновьями. Обед состоялся в «Пицца Хат», поскольку она оказалась глупа настолько, что позволила Джеймс и Лоуренсу выбрать их любимое место. Изабелла представляла себе нечто исключительное: безукоризненно одетые сыновья и сама она, одетая не хуже. Чего она не могла себе представить, так это очередей посетителей, пластиковых столов, липких стульев, ламп дневного света и спора по поводу того, заказывать ли все наполнители или только грибы и оливки. А еще не могла представить себе, кто будет присутствовать на обеде помимо них, – Боб и Сандра сидели достаточно далеко от детей, чтобы не слышать, о чем она с ними говорит, но достаточно близко, чтобы можно было вмешаться, если все пойдет не по их заранее продуманному сценарию.

Изабелла смогла убедить Боба и Сандру, что обед – это самое малое, на что они должны согласиться. Они одержали полную победу, собираются уезжать, и мальчики теперь для нее все равно что потеряны. «Ей хочется обсудить с ними, что же будет дальше с их отношениями с мамочкой» – так она объяснила свое желание Бобу.

Дело так и не дошло да суда. Очень длинный и, по-видимому, очень откровенный разговор адвоката Боба с Шерлоком Уэйнрайтом поставил все точки над i. Боб поступил умно, дождавшись, когда дело приняло оборот «ты не оставляешь мне другого выбора, Изабелла», и, когда момент невозврата наступил, выложил своему адвокату все те факты, которые до этого не сообщал никому. Эти факты его адвокат сообщил Шерлоку Уэйнрайту, совсем не обрадовавшемуся услышать их, потому что тот понял, что утаила от него Изабелла относительно причин ее развода.

По телефону он сказал ей тоном возмущенного школьного завуча:

– Так что вы можете или согласиться на то, что предлагает вам ваш бывший муж в качестве наилучшего варианта, доступного для вас в создавшихся условиях, или можете вышвырнуть меня и найти себе нового адвоката. Но ситуация мне абсолютно понятна: независимо от того, кто будет вас представлять, результат будет одним и тем же. Я бы посоветовал вам согласиться на условия Боба. Это будет лучше для вас, потому что вы перестанете платить адвокатам за продолжение тяжбы и сможете потратить эти деньги на билеты в Новую Зеландию.

Изабелле очень хотелось продолжить борьбу, но она знала, что все козыри на руках у Боба. Она сама сдала их ему. Ведь с чем она останется помимо своей карьеры – да и ту он грозится уничтожить, – если не согласится с этими условиями? И она согласилась, выторговав себе обед с близнецами. Так они и оказались в Мэйдстоуне.

Изабелла отлично представляла себе разговор, который состоялся у Боба с детьми, когда он пытался повлиять на их выбор места для этого обеда. «Она сказала, чтобы вы выбрали свое самое, самое любимое место», – сказал им Боб, поскольку знал, что они выберут, и знал также, что там не будет ни пива, ни вина, ни, боже сохрани, водки.

Дети нервничали, несмотря на то что чувствовали себя в «Пицца Хат» как дома. Лоуренс все время извивался, как будто ему были малы трусики, а Джеймс бросал взгляды через зал на Боба и Сандру, словно надеялся на спасение. Изабелла сделала все возможное, чтобы вовлечь их в разговор о том, что они будут делать, когда она приедет в Новую Зеландию, о школе, в которую они теперь будут ходить, и о том, что они уже успели узнать о стране, в которой будут жить. Они знают, что это абсолютно экологически чистая страна? Хотя и захваченная мохнатыми опоссумами. Они видели фотографии? Серфинг, плавание с дельфинами и особенный пляж, под которым течет горячий ручей, – надо только вырыть ямку в песке, и сразу на него наткнешься. Им хочется туда попасть?

На все ее вопросы отвечал Лоуренс, а Джеймс лишь кивал да посматривал на Боба и Сандру. В какой-то момент, полностью выбившись из сил, Изабелла хлопнула рукой по столу и потребовала, чтобы он смотрел на нее. Мальчик расплакался, и к ним мгновенно подлетела Сандра со словами: «Милый, милый, мамочка уже здесь». Ардери почувствовала, что у нее сейчас просто снесет голову – так она разозлилась. Сандра стащила мальчика со стула, приговаривая, что мамочка сейчас его увезет. Изабелла поняла, что любое ее возражение приведет к скандалу, за который в конце концов придется заплатить именно ей.

Сандра ушла вместе со всхлипывающим Джеймсом, а Боб остался, словно боялся, что Изабелла устроит что-то с Лоуренсом. Сам же Лоуренс – вечный миротворец – объяснил, что Джеймс «немного волнуется по поводу новой школы в Новой Зеландии, потому что он в классе один из самых тупых и дети над ним смеются». На возражение Изабеллы, что Джеймс совсем не тупой, Лоуренс ответил: «Это факт, мам».

Они поспешно закончили еду, и Лоуренс отказался от сладкого. Она видела, что ему не терпится оказаться дома с Джеймсом, и если б обед не оказался таким кошмаром, она, наверное, порадовалась бы такому уровню братской любви и верности. Не успел Лоуренс отодвинуть от себя тарелку, как рядом оказался Боб с жизнерадостным: «Мы уже готовы?», обращенным к Лоуренсу, и негромким «спасибо, мы возьмем такси» на предложение Изабеллы подвезти их.

Когда Лоуренс направился к двери, у Боба хватило приличия сказать Изабелле:

– Извини за Сандру. Когда дело касается мальчиков, она немного перегибает палку. Она вскочила до того, как я смог ее остановить.

Изабелле было сложно поверить в то, что он сожалеет о случившемся, – сложно было услышать извинения от человека, который вот-вот разрушит ее жизнь.

– И ты думаешь, что наше будущее будет выглядеть именно так? – спросила она.

– Не понял?

– Что я никогда не смогу остаться наедине с моими сыновьями? Что все будет организовано таким образом, чтобы я стала для них фигурой на заднем плане, – не мать, а какая-то незнакомка, которая время от времени появляется в их жизни, чтобы нарушить ее мирное течение?

Боб посмотрел в сторону Лоуренса, который, как заметила Изабелла, с волнением следил за ними, словно ждал, что они вот-вот сойдутся в рукопашной.

– Ты так и не хочешь понять, что это был твой выбор, правда? – сказал он, повернувшись к ней.

Ответа ждать Боб не стал, а вместо этого присоединился к Лоуренсу и, положив руку на его худенькое плечо, вывел его на улицу, где они остановили такси. А Изабелла вернулась в Лондон. Она чувствовала себя так, будто какая-то часть ее души съедена невидимым упырем, поэтому сказала себе, что заслужила компенсацию за все ужасы этого вечера. Ардери достала водку из морозильника, налила в стакан на три пальца, добавила клюквенный сок и отнесла напиток и бутылку к дивану. Здесь она включила телевизор, нашла какой-то исторический сериал с мужчинами в треуголках, смуглыми шахтерами, пробивающими тоннели в камне, и каким-то мужиком с обнаженным торсом и впечатляющими грудными мышцами, косившим в поле пшеницу. Изабелла опустилась на диван и стала смотреть, ничего не видя и ничего не понимая. Постепенно она напилась до полной отключки.

Когда Ардери проснулась, телевизор продолжал орать на всю квартиру – теперь показывали утренние новости. Изабелла долго искала пульт, пока наконец неожиданно не обнаружила его в своей туфле. На прогнозе погоды она убрала звук и на подгибающихся ногах отправилась в ванную. Здесь с отвращением посмотрела на свои волосы и лицо, изучила налитые кровью глаза и стала одной рукой срывать с себя одежду, а другой – шарить в поисках глазных капель. Найдя их, поняла, что ее руки так дрожат, что она не может их закапать. «Пора принять душ», – решила Изабелла.

Встав под него, она задумалась о том, который сейчас час, и мысленно отругала себя за то, что не проверила это. Душ был коротким – почти все время Изабелла простояла под струями воды, лившимися ей на голову, плечи и спину. После непродолжительных поисков она отыскала свои часы там, где, по-видимому, сама же их и оставила, – в морозильнике, из которого доставала водку. Сама водка сейчас стояла на кофейном столике перед диваном, но Изабелла решила не смотреть на нее и не думать о ней, и отправилась в спальню за свежей одеждой.

Одевшись, она вернулась в ванную. Что касается лица, то суперинтендант ограничилась тем, что убрала жирный блеск и добавила румян. Это было достаточно просто. Но когда дело дошло до глаз, ей понадобились глазные капли, а еще тени для век и тушь для ресниц, а руки продолжали ходить ходуном, потому что просто душем их было не успокоить.

Изабелла решила, что ей надо опохмелиться. Это встряхнет ее, что попросту необходимо, иначе она не сможет привести свой внешний вид в соответствие с тем, что требовалось для рабочего дня. Кроме того, она заслужила эту дозу. Она ведь ничего не пила с Джеймсом и Лоуренсом. Так что можно считать, что за ней должок.

Чолк-Фарм, Лондон

Барбара Хейверс наслаждалась тем, что наконец вернулась к своим «Поп-Тартс»[125]. Завтраки в Ладлоу были настоящей угрозой для артерий. Для нее хватило бы и одних яиц. Но бекон, тосты, большие куски масла, джем, грибы, консервированная фасоль… Удивительно, что ей удалось продержаться так долго без того, чтобы засунуть в микроволновку шоколадный «Поп-Тартс». Вместе с ней она поставила разогреваться большую кружку чая, в которую было добавлено молоко и два куска сахара. Не испытывая никакого чувства вины, Хейверс закурила свою первую за день сигарету и почувствовала блаженство. Но для того, чтобы окончательно проснуться, ей понадобится добавка. Вчера вечером она пережила эпическое событие: обед после занятий чечеткой в компании Каза и Доротеи.

Сначала Барбара постаралась отмазаться, когда увидела, что Каз собирается составить им компанию. Она решила, что именно этого от нее и ждут. В конце концов Доротея пришла на занятие в костюме, который подошел бы Женщине-кошке[126], и сержант была уверена, что она не единственная, кто, посмотрев на выбор Доротеи – фигура, обтянутая как перчаткой, и декольте типа «мама-роди-меня-обратно», – решила, что все это для того, чтобы соблазнить их инструктора по танцам.

Но Доротея настояла на том, чтобы Барбара пошла с ней. Она заявила, что они команда и что поэтому один должен идти туда же, куда идет другой. Сейчас это значило – на обед. С Казом.

Оказалось, что у Доротеи были на это свои причины, а именно результаты отбора на июльский концерт. Она прошла отборочный тур – в этом не было ничего удивительного, – а вот Барбара, к сожалению, не произвела никакого впечатления, и ей предложили место в групповом танце, который она твердо решила пропустить. А Доротее дали в партнеры талантливую и упорную Умайму. Барбара постаралась скрыть колоссальное облегчение, которое она испытала после своего провала, и торжественно сообщила Доротее, постаравшись добавить в голос немного разочарования, что «так будет лучше», но та с этим не согласилась.

Вот так появилась идея обеда. Вот откуда взялась последующая беседа, во время которой Доротея сказала Казу, что ее «хореография» требует гораздо больше страсти и секса, чем сможет позволить Умайме ее муж, не говоря уже о ее отце, братьях и прочих родственниках мужского пола.

Барбара, услышав слово «хореография», бросила на Ди подозрительный взгляд, но та проигнорировала его и подняла на инструктора свои голубые глаза, а потом изогнула губы в улыбке, которая призывала: «Ну подойди же, красавчик».

Дважды Барбара пыталась оставить их наедине. Ей было совершенно очевидно, что – по крайней мере, в глазах Каза – она выглядит пятой спицей в колеснице. Но Доротея останавливала ее. Она сдалась лишь когда Барбара сказала, что если она сейчас же не попадет в туалет, то неприятно удивит всех присутствующих. Выйдя из-за стола, за которым Доротея мудро расположила ее у самой стены, так что она не могла пошевелиться, не побеспокоив своих сотрапезников и всех сидевших за соседним столом, Хейверс немедленно слиняла. И лишь добравшись до станции подземки, послала Доротее следующий текст: «Защитные бастионы рухнули. Каз хочет остаться с тобой вдвоем. Веди себя прилично». И все же она добралась до дома позже, чем предполагала, и долго не могла уснуть от перспективы «демонстрировать сексуальную страсть» в туфлях для чечетки на глазах у аудитории. Поэтому взяла наконец свою потрепанную копию «Избранных цитат Бартлетта» и открыла раздел, посвященный Шекспиру, чтобы найти какие-то подходящие фразы, связанные с убийствами. При этом она предпочитала трагедии, недавно закончив с «Отелло» и недоумевая, к чему писать подобным языком о том факте, что кого-то закололи ножом. «Ведь никто в нормальной жизни никогда не скажет: «За горло взял обрезанца-собаку. И заколол»[127]. Размышляя над этим, Барбара наконец уснула. И ей показалось, что уже через несколько мгновений пушечные залпы из увертюры «1812 год» выбросили ее из кровати.

Она как раз подбирала с тарелки крошки от второго печенья, когда зазвонил ее мобильный. Барбара оставила его на столике рядом с кушеткой, превращавшейся по ночам в место их встреч с Морфеем, и сейчас молила, чтобы он прекратил играть первые ноты из главной мелодии «Сумеречной зоны»[128]. И телефон замолчал, чтобы через пять секунд зазвонить снова. Решив, что это будет продолжаться до тех пор, пока она не доберется до работы, Барбара встала и взяла трубку.

На ее «привет» Доротея Гарриман спросила задыхающимся голосом:

– Это детектив-сержант Хейверс?

– Если ты ждала услышать кого-то другого, то вынуждена тебя разочаровать, – ответила Барбара. – Ну что, дело сдвинулось с мертвой точки?

– Хочу предупредить: она вне себя, – прошептала Доротея в трубку.

– И мы сейчас говорим о…

– О ком же еще? О «ее высочестве». Она хочет видеть тебя сразу же, как только ты появишься.

– Не знаешь зачем?

– Что-то связанное с помощником комиссара. Это все, что я знаю. И между нами, девочками, все, что хочу знать.

Барбара отключилась. Команда немедленно по прибытии на Виктория-стрит явиться в кабинет старшего детектива-суперинтенданта ничем не походила на то, с чего ей хотелось бы начать новый день. Она сначала выругалась, а потом тяжело вздохнула.

И сунула в тостер еще одно печенье.

Виктория-стрит, Лондон

Способов быстро добраться от Чолк-Фарм до Виктория-стрит просто не существовало. Барбаре надо было выбирать между ужасами передвижения по городским улицам на машине или мучительной поездкой по печально известной своей ненадежностью Северной линии. Но, воспользовавшись Северной линией, она сможет сэкономить на плате за въезд в центр[129], поэтому сержант добралась от Итон-Виллас до остановки подземки «Чолк-Фарм» со скоростью победителя Олимпийских игр в спортивной ходьбе.

Ожидание на станции было малоприятным. Толпа, собиравшаяся на платформе, становилась все плотнее с каждым мгновением. Но самым ужасным была сама поездка, так как массы людей, спрессованных в вагонах, были настоящей «мечтой террориста». Как всегда, пассажиры не обращали никакого внимания друг на друга и толкались, как котята, пытающиеся занять удобную для кормления позицию; при этом они еще успевали писать эсэмэски, читать газеты, слушать напоминающие комариный писк звуки, льющиеся из крохотных наушников, и, в одном случае, есть что-то напоминающее по запаху сандвич с сардинами.

Прошел почти час, пока Барбара добралась до остановки «Сент-Джеймс-парк» и, выбравшись на улицу, бросилась к дымчато-серому зданию Нового Скотланд-Ярда, возвышавшемуся перед ней забаррикадированным монолитом. При входе она нетерпеливо дождалась, пока закончатся все эти игры с безопасностью – длинные очереди, рентгеновские лучи, новые очереди и досмотры, которые с каждым годом становились все мудренее, – и наконец добралась до лифтов.

Сержант как раз летела к кабинету суперинтенданта, когда Изабелла Ардери распахнула дверь и рявкнула на Доротею:

– Я, кажется, ясно сказала вам, чтобы она явилась прямо ко мне. И где она, черт возьми?

Но прежде чем Доротея успела ответить, Ардери сама увидела Барбару и распорядилась: «Заходите», прежде чем развернулась на каблуках и вошла в кабинет.

Сержант обменялась взглядами с Доротеей.

– Помощник комиссара ждал в кабинете, когда она появится. Закрытые двери и сплошные крики, – пробормотала секретарша.

«Чтоб вас всех черти унесли», – подумала Хейверс.

Она вошла в кабинет, не зная, чего ожидать, и в страхе, что сейчас нос к носу столкнется с Хильером в его самом жутком состоянии. Но суперинтендант была в кабинете одна и стояла за своим столом, словно аршин проглотила.

– Закройте эту гребаную дверь! – рыкнула она, и Барбара мгновенно повиновалась.

Когда сержант подошла к столу, Ардери взяла с него файл.

– Садитесь, – велела она. Усевшаяся перед столом Барбара оказалась, по-видимому, достаточно близко к ней, потому что суперинтендант бросила файл прямо в нее. – Вам конец. Подписывайте.

– Что происходит? – Барбара смотрела на нее открыв рот.

– Подписывайте и убирайтесь к чертовой матери из моего кабинета. Очистите свой стол. И если вы возьмете хоть одну скрепку, которая не принадлежит лично вам, то…

– Командир, – закричала Хейверс, – что здесь происходит?!

– И не смейте произнести хоть слово. Подписывайте бумаги и радуйтесь, что вас просто переводят на север, чего вы не заслужили. А заслужили вы увольнение, и я должна была бы позаботиться о том, чтобы ни одна полицейская структура в мире даже думать не смела о том, чтобы взять вас на работу, даже в качестве уборщицы. Вам понятно?

– Нет! – Барбара чувствовала, что произошло что-то ужасное, но не имела ни малейшего понятия, что это могло быть. – Я же все сделала, как вы велели, и вы даже сказали, что я… сказали… я не… – Она никак не могла выразить свою мысль, потому что была совершенно ошарашена происходящим. Сержант постаралась взять себя в руки. – Если вы хотите, чтобы я что-то подписала, то вам придется объяснить мне зачем, – сказала она наконец. – Я знаю, что вас дожидался Хильер, поэтому, наверное…

– Вы меня слышали? – Ардери рывком выдвинула средний ящик стола и вытащила из него целую горсть ручек, которые тоже бросила в Барбару. – Вы сейчас достали меня так, как еще ни разу не доставали за всю вашу жалкую карьеру. Вы нарушили приказ, и это будет последний раз…

– Нет! Что я сделала? Я не…

– Я сказала – подписывайте! – Изабелла обошла стол, схватила с пола ручку, взяла Хейверс за руку и сжала ее пальцы на ручке, заставив ближе придвинуться к столу. – Подписывайте! Или это еще один приказ, которому вы не собираетесь подчиняться? Потому что вы все знаете лучше всех, да? Потому что вы какой-то всевидящий полицейский бог? Потому что независимо от того, что вам говорят, когда вам говорят и как вам говорят или приказывают что-то, если вы, Барбара Хейверс, с этим не согласны – потому что это вам не нравится и не совпадает с вашим желанием, – вы ни за что этого не сделаете. А теперь подписывайте!

– Но вы же… Прекратите! – Барбара оттолкнула суперинтенданта и попыталась встать.

Ардери опять толкнула ее на кресло.

– Я сыта вами по горло! – завизжала она. – Все уже сыты вами по горло! Вы что, действительно думаете, что можете напакостить полиции Метрополии и никто об этом не узнает? Неужели вы настолько глупы?

– Напакостить? В чем… Почему, вы не хотите сказать?

Неожиданно раздался голос, который ни одна из них не ожидала услышать:

– Оставь ее, Изабелла. Она ничего не сделала.

Обе женщины развернулись и увидели, что к ним присоединился Линли.

– Кто позволил вам войти в мой кабинет?! – закричала Ардери. – Немедленно убирайтесь на свое место! А если нет – и сию же минуту, – то я прослежу, чтобы вам устроили выволочку перед…

– Это сделала не Барбара. – Линли говорил со сверхъестественным спокойствием, которое, казалось, было его второй натурой. – Она даже не знает, о чем идет речь.

– Не смейте ее защищать!

– Вы можете хоть подвесить ее на дыбе, но от этого ничего не изменится, командир, – сказал инспектор. – Письмо отправил я.

– Какое письмо? Куда? Зачем? – крикнула Барбара.

– Письмо с первым вариантом отчета, – пояснил Линли. – С тем, который вы изменили по приказу старшего детектива-суперинтенданта. Я послал его Клайву Дрюитту, которого оказалось очень легко разыскать. Полагаю, что он встретился со своим членом Парламента, а тот, в свою очередь, – с Хильером, и теперь нас обвиняют или в попытке сокрыть факты, или в колоссальной ошибке в оценке произошедшего. – Он взглянул на Ардери. – В чем из двух, командир?

– Высокомерный ублюдок, – произнесла Изабелла с ледяной яростью. – Вы за кого себя принимаете? Вы хоть представляете себе, что натворили?

Вместо ответа Линли повернулся к Барбаре:

– Наверное, вам лучше уйти, сержант.

– Сидите где сидели, – приказала Ардери. – Я с вами еще не закончила.

Инспектор стоял возле двери, но сейчас пересек кабинет и присоединился к ним. Они с Ардери уничтожали друг друга взглядами. «Молнии, которые проскакивают между ними, вполне могут дать достаточно электричества для работы холодильника в течение месяца», – подумала Барбара.

– Как я уже сказал, – объяснил инспектор своим самым, по мнению Хейверс, благоразумным тоном, – она ничего об этом не знает. Она дала мне прочитать отчет. Ее волновало то, что вы попросили ее исключить из него некую информацию, и она спросила мое мнение. Я его высказал.

– Да неужели? – язвительно уточнила Ардери. – И что же за мнение высказал великий и непогрешимый лорд Ашертон?

– Он сказал, что я должна сделать так, как вы велите, командир, – встряла Барбара. – Поэтому я переделала отчет. Вы же читали новый, правильно? Я выкинула ту часть, в которой…

– Убирайтесь! Оба! Немедленно убирайтесь!

Ардери вернулась за стол, а Барбара решила, что повторного приглашения ей не требуется. Она вскочила на ноги, поскользнувшись на одной из тех ручек, которыми Ардери запустила в нее. Сержант почувствовала, как Линли поддержал ее. Она поспешила к двери и, уже находясь в безопасности, услышала, как за спиной у нее Линли произнес:

– Изабелла, ты должна меня понять. Если ты не…

Закрывая дверь, сержант услышала, как Ардери прервала его словами: «Ты даже не представляешь себе, что наделал! Но ведь тебя это не волнует, правда? Тебя ничего не волнует, кроме собственного мнения, невыносимый ты осколок бесполезного высшего общества».

Теперь дверь была закрыта, и Барбара услышала лишь какое-то бормотание, которое не смогла разобрать. А вот следующий комментарий Ардери, напротив, был сделан на пределе голосовых связок: «Не смей требовать этого от меня! Никогда в жизни! Тебя не волнует, что ты вмешиваешься в жизни других людей, потому что твоя собственная… твоя собственная жалкая жизнь… да кто ты такой и какое отношение это имеет ко всему тому, что ты хотел предпринять?!»

Линли опять что-то пробормотал, и за этим последовало: «Я больше не хочу этого слышать. Убирайся, пока я не вызвала охрану. Ты меня слышишь? Или ты оглох? Я сказала, убирайся!»

После этих слов Барбара бросилась бежать. По пути она увидела, что Доротея убежала уже давно.

Виктория-стрит, Лондон

Сначала она спряталась в туалете. Ее сердце все еще колотилось, да так сильно, что удары отдавались у нее в ушах. Ей нужно переждать мгновение. Два. Все утро. Сколько потребуется. Барбаре отчаянно хотелось курить, но вот рисковать ей не хотелось, хотя пару дней назад она могла бы это сделать, выдыхая дым в унитаз и часто спуская воду, как будто это могло скрыть ее преступление. Однако сейчас все это показалось ей попыткой утопиться в луже. Поэтому вместо этого она набрала воды в раковину и даже подумала, не стоит ли опустить туда голову.

Сержант была сильно потрясена тем, что сделал Линли. Это было далеко не в первый раз, когда он ставил свою карьеру под удар, но это точно было первый раз, когда его действия могли рассматриваться как закулисные. А это совсем не его стиль. Он в большей степени являлся человеком, принимающим вызов с открытым забралом. Барбара считала, что это связано с его титулом и прочно вошло в его благородную кровь, как будто он был самым настоящим Алым Первоцветом[130]. Сержант даже представить себе не могла реакцию помощника комиссара, когда тот узнает, что детектив-инспектор Линли сам послал первый вариант отчета Клайву Дрюитту. Первое, что ей пришло в голову, был апоплексический удар.

К тому времени, когда она успокоилась настолько, что смогла выйти из туалета и пройти к своему столу, весь отдел гудел, как потревоженный улей. Сам Линли уже вернулся и сидел за своим столом – дверь в его кабинет была открыта, и он выглядел совершенно невозмутимым, таким, каким сержант и привыкла его видеть. Барбара быстро взглянула на своего коллегу, сержанта Уинстона Нкату, который наклонил голову и недоуменно пожал плечами, и зашла в кабинет к инспектору.

Тот как раз собирался куда-то звонить, но, увидев ее в дверях, положил трубку. Одна приподнятая бровь означала на их языке: «Я вас слушаю, сержант».

– Сэр, – начала Барбара, – я не… Зачем вы это сделали? Это может… то есть… это же не…

– Кажется, мне еще не приходилось наблюдать ситуацию, когда вам не хватает слов, – сказал Линли с полуулыбкой.

– И все-таки – почему?

Инспектор поднял руку и опустил ее на стол. Это был один из тех аристократических жестов, которые он повторял довольно часто. Жест означал: «А что еще мне оставалось?» – но, насколько она понимала, у него был выбор из доброго десятка вариантов.

Поэтому она повторила:

– Ну, и?..

– В один прекрасный день все так или иначе станет известно, – ответил Линли. – Вот так. Изабелла… старший детектив-суперинтендант… в глубине души с этим согласна. Поверьте мне. Она хорошо это знает.

Барбара кивнула. Она все поняла. Линли говорил не только о двух вариантах отчета.

Виктория-стрит, Лондон

Приглашение, которое – Линли знал это – должно было поступить, пришло лишь после полудня. Его удивило то, что для этого потребовалось столько времени, поскольку он считал, что стоит ему добраться до собственного кабинета, как через несколько минут Джуди Макинтош подаст ему сигнал с горних высей: этакий архангел Гавриил, но без трубы. Однако в Башне помощника комиссара, по-видимому, вызвали на ковер к комиссару. Если верить Джуди, служившей им обоим и сливавшей информацию Линли шепотом, который больше подходил для исповеди, между двумя джентльменами за закрытыми дверями состоялась важная беседа. Поэтому она, Джуди, сразу же посоветовала Томасу, чтобы он на время исчез из здания на Виктория-стрит, как только услышала отрывистый приказ Хильера немедленно доставить ему инспектора Линли. «Сэру Дэвиду, – сообщила она, – потребовалось не менее часа, чтобы прийти в себя». Так что она только сейчас сказала помощнику комиссара, что Доротея Гарриман объявила о мнимом возвращении инспектора в офис. «Поэтому, – закончила Джуди, – могу ли я сообщить Хильеру, что вы не против подняться к нему в кабинет… не задерживаясь?» Линли ответил, что он прибудет незамедлительно.

Естественно, что Изабелла все рассказала Хильеру. Ведь это ее, без сомнения, поджаривали на медленном огне, поэтому инспектор не мог злиться на нее за желание разделить с ним это удовольствие. Если у Хильера пошла ртом пена и он был готов схватить ее за горло – не стоит употреблять слишком много метафор, подумал инспектор, – она практически ничего не могла сделать, кроме того, что сделала, а именно – выяснить, кто послал отчет Клайву Дрюитту.

Винить ее было не за что. Томас даже не мог сказать, что она была абсолютно не права, когда приказала убрать изофициального отчета часть о временнóм промежутке между телефонным звонком и арестом Йена Дрюитта, который говорил о том, что в это время проводилось, или могло проводиться, какое-то расследование. Этот факт не имел никакого отношения к тому заданию, которое Изабелла получила на свой визит в Шропшир. Но он имел отношение к более широкому вопросу о смерти арестованного в участке, и именно поэтому Линли был уверен, что этот факт должен быть включен в отчет Изабеллы.

Когда Томас зашел в кабинет помощника комиссара, Хильер дернул головой в сторону стула и сказал только:

– Просветите же меня, инспектор. Какая часть из той кучи дерьма, в котором мы все сейчас дружно барахтаемся, накрыла нас самой большой за последние несколько недель хренью? Что вы по этому поводу думаете?

Хильер был не тем человеком, который интересуется мнением подчиненных. Он больше походил на людей, сначала бросающих гранату, а потом уже задумывающихся о точности броска. Поэтому Линли знал, что сейчас помощник комиссара ждет неправильного ответа, после которого он сможет принять меры, о которых уже давно принял решение. Самым сложным было предугадать, что это будут за меры. При этом Линли мало интересовало, что случится с ним самим. Больше всего его интересовала судьба Барбары.

– Вам сообщили, что я послал первый вариант отчета сержанта Хейверс Клайву Дрюитту, – сказал он.

– Холмс, вы меня поражаете, – сухо отреагировал Хильер; выражение его прищуренных глаз не изменилось.

– Я согласился с мнением детектива-сержанта Хейверс.

– Вы хотите сказать, что идея послать это письмо пришла в ее голову?

– Нет. Она это вообще не обсуждала. Ее волновало то, что ей приказали переделать отчет, и она спросила моего совета. Для того чтобы дать его, я прочитал оба варианта. Мне показалось очевидным, что девятнадцатидневный разрыв между анонимным звонком и арестом требует дальнейшего изучения. В этом мы с ней согласились.

– Да уж… – Эти слова Хильер произнес не как подтверждение того, что услышал Линли, а скорее как свою оценку тому, как инспектор принимает решения.

– Барбара полагает – и я вместе с ней, – что КРЖП или заметила этот временной интервал, но посчитала его не относящимся к ее расследованию, или, что более вероятно, вообще не обратила на него внимания. Мне показалось, что умалчивание этой информации в будущем может привести к тому, что мы окажемся в еще худшей ситуации, чем теперь.

– Показалось…

– Простите, сэр?

– Вам так показалось? Если да, то у меня только один вопрос: почему вы не обсудили все эти ваши «показалось», которые очевидно досаждали вашим, обычно безмятежным, мыслям, с вашим командиром?

Хильер сложил пальцы на столе, продемонстрировав при этом отполированные ногти и золотую печатку. Он не спеша рассматривал Линли. Неожиданно инспектор обратил внимание на то, какая тишина стоит в кабинете помощника комиссара, когда дверь в него закрыта. Как в церкви. Когда сами они молчали, тишина нарушалась только сиреной «Скорой помощи» далеко внизу, на улице.

– Это она отдала приказ, сэр. Она практически не оставила сержанту Хейверс никакого выбора. Человек умирает в участке…

– А вас сильно удивит, если я скажу, что уже слышал об этом? – резко перебил его Хильер.

– …и я уверен, что отец этого человека должен получить полный отчет о происходившем. Или, как в данном случае, о том, что не произошло, – имеется в виду девятнадцатидневный промежуток во времени, который никто не изучил и даже не упомянул о нем. Все, что было необходимо, это вставить его в отчет.

Линли мог бы продолжить и рассказать о том, что Изабелла категорически отказалась признать важность этой детали и того, что ее наличие заставляет кое о чем задуматься. Но так же, как он не хотел, чтобы от его решений пострадала Барбара Хейверс, точно так же Томас не хотел, чтобы его решения имели какие-то последствия для Изабеллы.

То, что Хильер отошел от стола и стал к нему спиной, глядя на происходящее за окном, показалось инспектору дурным знаком. Со своего места Линли мог видеть лишь чистое синее небо. Хильер же видел больше – сочные зеленые кроны деревьев, которые росли выше домов, стоящих вдоль Бердкэйдж-уолк.

– Да, напортачила она просто феноменально, – сказал помощник комиссара. – Но вам это и так известно.

– Я с вами не согласен, сэр, – быстро откликнулся Линли. – С самого начала она хотела только, чтобы в отчете все было четко, на тот случай, если адвокаты…

– Я сейчас не о Хейверс, – прервал его помощник комиссара. – Хотя, видит бог, она – чемпион там, где есть возможность напортачить. И поверьте мне, об этом не стоит забывать, когда речь идет о том, что кто-то свалял дурака. Но сейчас речь об Ардери. Все дело именно в ней. С этой женщиной произошло что-то чертовски непонятное, и мы обязательно это выясним.

Линли не очень возбудило употребление местоимения во множественном числе – он надеялся, что это была просто фигура речи. Инспектор молча ждал дальнейших разъяснений.

– Боже, каким же идиотом я был, когда назначил ее старшим детективом-суперинтендантом… А теперь увольнять ее – это будет настоящий кошмар. Если б Малкольм был здесь, я его придушил бы.

Линли проследил эту мысль до ее логического завершения. «Малкольм» был Малкольмом Уэбберли, занимавшим ранее пост Изабеллы. Его неожиданный уход на пенсию после дорожного происшествия, виновник которого скрылся, и отказ Линли занять его место, когда ему это предложили, расставил их всех по тем местам, которые они занимают и поныне. Всю ситуацию можно было назвать шаткой, и инспектор испугался, что его действия могут привести к увольнению Изабеллы.

– У нее были серьезные аргументы, – заметил он.

Хильер отвернулся от окна. Теперь свет светил ему в спину, и выражение его лица было труднее прочитать.

– У кого? – уточнил он.

– У старшего детектива-суперинтенданта Ардери. По ее мнению, их с Барбарой направили в Шропшир лишь для того, чтобы они проверили отчет КРЖП. Точка. А сфальсифицированный отчет…

– Богом прошу, не употребляйте этот термин, инспектор. Дела и так хуже некуда.

– Второй вариант отчета, который составила сержант Хейверс, отражал именно это – приказ, полученный старшим детективом-суперинтендантом.

Хильер вернулся к креслу, сел и потрогал ручку на столе.

– Тут надо выбирать одно из двух. Или приказ нарушили вы, отослав первый вариант отчета, или его нарушила Ардери, приказав Хейверс переделать его. Вы сами что выбираете?

«Хитроумная ловушка», – подумал Линли.

– Все дело в том, с какой стороны на это посмотреть, сэр, – ответил он.

– Это ваш выбор?

– Речь не о выборе, сэр. Выбирать не из чего. Это просто отражение двух точек зрения.

– Да вы просто красавец!

– Сэр?..

– Я хочу сказать, что у вас готов ответ на все, даже на то, что сподвигло члена Парламента заранее направить запрос в Министерство внутренних дел, предвосхищая одному богу известно какую тяжбу, то ли серьезную, то ли нет. Я смог выторговать нам десятидневную передышку, но после этого… да еще если не будет удовлетворительных результатов… покатятся головы. Вы меня понимаете?

Линли совершенно не нравилось то, к чему шла эта беседа.

– Удовлетворительных? – переспросил он. – О чем мы говорим?

– Мы говорим о том, инспектор, что теперь всё в ваших руках. Вы же не предполагали, что сможете выйти из такой ситуации сухим?

Только теперь Томас наконец понял, что происходит. И что он полностью заслужил это. И все-таки инспектор попытался избежать неизбежного.

– Сэр, у меня отпуск, который я уже откладывал однажды, потому что…

– Вы что, хотите, чтобы меня заботили ваши отпуска? – Хильер громко рассмеялся и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Вы едете в Шропшир, инспектор Линли. Вы засунете эту гору навоза в то стойло, из которого он вытек. И если вам придется для этого пользоваться чайной ложечкой, вы будете ею пользоваться. Это понятно? Сержант Хейверс едет с вами. И если вы вдвоем не сможете разобраться с этим за восемь дней – плюс один день на переезды и один день на написание отчета, – вы оба за это ответите. Так же, как и старший детектив-суперинтендант Ардери. Это тоже понятно?

– Да, сэр. – Больше Томасу нечего было сказать.

– Замечательно. Вы можете идти. И я не хочу слышать ни о ком из вас, пока дело не будет решено. К моему, кстати, удовлетворению, а не к вашему.

Май, 16-е

Ладлоу, Шропшир

Казалось, что вся ее жизнь просто рассыпалась на мелкие кусочки. Динь напоминала себе большое зеркало, по которому ударили камнем, с тысячами мелких трещин, разбегающихся по поверхности от точки удара. От этого ей было трудно вставать по утрам, и случались дни, когда Динь оставалась в постели. А то, что все произошедшее было делом ее собственных рук, не позволяло ей найти утешение в том, чтобы обвинять в своих бедах кого-то еще.

Динь ясно дала понять Бруталу, что не только один человек может наслаждаться, ведя жизнь «друга с привилегиями». И сделала она это с Финном. Она была пьяна, он – обкурен, и вся их встреча превратилась в одну сплошную лажу. Но, как она и надеялась, Брутал столкнулся с Финном, выходящим поутру из ее комнаты, а сказанное Финном: «Вот и я сподобился, Брюсик!» – не требовало дальнейших пояснений. При этом голый Финн смеялся и делал недвусмысленные движения бедрами. А на тот случай, если Брюс чего-то не догнал, он спросил:

– Динь и тебе так подмахивает? Так чего же ты на стороне ищешь?

И на следующую ночь Брутал притащил домой Эллисон Франклин. Он вел ее вверх по лестнице, а она сопротивлялась, хихикала, шептала, бормотала и всячески старалась продемонстрировать свое притворное нежелание, бросая при этом триумфальные взгляды на Динь в гостиной, пытающуюся избавиться от ряби на экране древнего телевизора, который она несколько месяцев назад притащила из Кардью-Холла. Финн притворялся, что помогает ей, хотя вся его помощь ограничивалась комментариями по поводу девушек, высоких технологий и требований дать ему «самому разобраться с этим, черт побери, Динь».

Динь слышала, как открылась входная дверь, как она закрылась, а потом раздался задыхающийся голос Эллисон: «Я не могу, Брюс. Правда. Она же здесь. Нет?» Динь постаралась не обращать ни на что внимания, но это было сложно, особенно когда Финн громко сказал:

– Эй вы там, постарайтесь свести ваши оргазменные завывания к минимуму, и мы тоже не будем вам мешать.

Динь встретилась глазами с Бруталом. Его глаза были пустыми, и она постаралась, чтобы ее тоже ничего не выражали. Эти двое поднялись вверх по ступенькам. И спустились по ним только утром.

Динь не думала, что это будет настолько мучительно. Девушке казалось, что теперь ей осталось только одно – забыться. А проще всего оказалось забываться с тем, что стучало в ее дверь практически каждую ночь после той, первой. И каждый раз она впускала Финна и делала с ним такое, что он возвращался снова и снова.

После третьего раза Брутал решил переговорить с ней. Они были не дома. Динь шла по Касл-сквер на лекцию. И поэтому у Брутала было очень мало времени, чтобы высказаться.

Разговор начался с «нам надо поговорить, ясно?». Брутал не стал дожидаться ее ответа, потому что, по-видимому, заметил, как окаменело лицо Динь, а даже если и нет, то прекрасно понимал, что ей вряд ли захочется с ним даже здороваться.

– Ты уже все доказала.

– Что все? – Динь постаралась, чтобы ее голос звучал жизнерадостно. – Я не понимаю, о чем ты. Если обо мне и Финне…

– Не существует тебя и Финна. По крайней мере, не так, как тебя и меня.

– Ну, ты совсем обнаглел…

– Послушай, Динь, то, что ты делаешь с Финном… это совсем не твое.

Ей захотелось засунуть эти слова ему в задницу. Захотелось дать по голени, или что там еще делают в драке девятилетки, потому что Брутал знает ее лучше всех на свете, и она его за это ненавидит.

– Просто мы «друзья с привилегиями», – сказала Динь вместо этого. – Я и Финн. И это никак тебя не касается.

– Не строй из себя идиотку, Динь. Ты знаешь, что делаешь это только для того, чтобы достать меня. Я трахаю Эллисон, а ты – Финна. И ты не стала бы делать этого с ним, если б не знала, что я делаю это с Эллисон.

– Ах вот, значит, как ты это видишь? Думаешь, можешь читать мои мысли? Или то, что разрешено тебе, не может быть разрешено больше никому?

– Это разрешено любому, кто захочет. – Брутал переступил с ноги на ногу и провел ладонью по своим взъерошенным волосам. Как всегда, он был одет с иголочки – неудивительно, что девчонки так и вешались ему на шею. – Просто… Послушай, это не значит, что ты мне не нравишься, Динь. Я имею в виду, по-настоящему. Даже очень. Но все остальное… Вся эта муть об эксклюзивности отношений… Я все время пытаюсь объяснить тебе, что я не так устроен. Мне надо чего-то большего.

– Ага, я все поняла, – ответила Динь. – Но, знаешь, я еще поняла, что тоже устроена по-другому. Думаю, что обязана этим пониманием тебе, не так ли? Оказалось, что давать радость другим людям имеет чертову уйму преимуществ, а я этого никогда не узнала бы, если б ты не засунул эту корову Эллисон прямо мне в глотку… Ой, прощения просим. Все ведь было нет так, верно? Это ведь ты просовывал свой язык ей в глотку, а все остальное – в другое место…

– Вот видишь. Опять. Это не ты говоришь, – произнес Брутал с выражением отвращения на лице. – Слушай, давай заключим перемирие.

– «Ты же знаешь, как я устроен», – передразнила она его. – Ты говоришь, что хочешь перемирия, а на самом деле жаждешь, чтобы я все время была рядом и ждала, а вдруг она тебе надоест и ты вернешься и сделаешь мне одолжение, сделав своей потаскушкой из Тимсайда, и тогда тебе не придется провожать Эллисон домой.

– Все ты врешь. – Сказав эти слова, Брутал побагровел так, что Динь поняла, что попала в самую точку.

– Так, да? – переспросила девушка. – И о чем же, Брутал? Можешь не отвечать. Проблема не в том, как притащить Эллисон к себе на перепехтин, правда? Проблема в том, как избавиться от нее после этого. Ты не можешь сделать это так, как тебе хотелось бы. Угадала? – Динь рассмеялась. Даже ей самой смех показался несколько истеричным, но ей было приятно от того, что она оказалась права. – Должно быть, это полный отстой! Ей хочется провести с тобой ночь, а тебе хочется, чтобы она по-быстрому оделась и ушла, только ты не можешь ей об этом сказать. Правильно? «Спасибо за перепих, милая, а теперь, если не возражаешь…» Вот в чем твоя настоящая проблема.

Динь ждала, что после таких слов он от нее отвалит, но Брутал этого не сделал. Вместо этого он стоял и ждал, когда она закончит. А потом сказал:

– А ведь ты даже не можешь понять, что это было, когда я остался…

– Что? – переспросила Динь. – Ты это о чем, Брюс?

– О том, что я остался.

– Где?

– С тобой. В твоей комнате. На всю ночь. В постели. А остался я потому, что ты другая, ты не одна из всех. Я остался, потому что ты мне нравилась. И сейчас нравишься.

Что-то в его голосе было не так. Динь это слышала – что-то очень похожее на панику, очень похожее. И она поняла, для чего он остановил ее на Касл-сквер. Она, черт возьми, поняла, что ему от нее надо и ради чего он готов был врать ей напропалую.

Она лелеяла свою ярость весь оставшийся день. Знала, что без нее не сможет осуществить то, что задумала. Вернувшись в Тимсайд, Динь прошла в свою комнату и вытащила из шкафа то, от чего тщетно пыталась избавиться девять дней назад. Она уже держала две части туалета над вонючим контейнером с мусором, но так и не смогла выбросить их туда. А ведь очень хотела. И понимала, что это необходимо. Но в самый последний момент рука не поднялась. «Их же можно спрятать получше, – сказала Динь самой себе. – Ведь настанет день, когда я снова смогу их надеть. Ведь правда?»

И вот сейчас девушка открыла пакет, в который сложила юбку и покрытый блестками топ. Вытащила их и с любовью расправила на кровати. И стала ждать.

Когда Брутал вернулся домой, она сразу же услышала это, потому что он опять притащил с собой эту дуру Эллисон. Динь услышала шепот и негромкий смех – на этот раз не хихиканье, – а потом последовало молчание в коридоре, когда они там целовались, а потом дверь его комнаты открылась и закрылась, и именно этого она и дожидалась.

Динь собрала одежду и прошла в его комнату. Стучать она не стала. Распахнула дверь, бросила одежду внутрь и сказала:

– Я тебя прикрыла. Поэтому можешь делать с этим что захочешь.

И только после этого Динь увидела, что на этот раз Брутал притащил в дом не Эллисон Франклин. На коленях перед ним с горящими глазами стояла Фрэнси Адамиччи и расстегивала молнию на его брюках.

– Динь! – рассмеялась Фрэнси, не прекращая того, что делала. – Хочешь присоединиться?

Хиндлип, Херефордшир

На этот раз повторялась все та же тягомотина, что и во время их первого визита в Вестмерсийское управление полиции. Барбара и Томас начали с неизбежного ожидания у пустынного пропускного пункта, где их продержали достаточно долго для того, чтобы они потеряли терпение. Потом ехали к главному зданию, мимо камер наружного наблюдения, по простору открытой местности. После этого случилось нечто новое, потому что Линли долго искал парковку на достаточном расстоянии от других машин. Барбара знала, что это делается для того, чтобы сохранить медную краску на игрушке стоимостью в один миллион фунтов стерлингов, каждый дюйм которой был любовно отполирован вручную. А после этого вновь возобновился хорошо знакомый ей процесс. Их заставили ждать в приемной, пока главный констебль не решит, что уже достаточно продемонстрировал им, что гости из Мета нынче так же нежеланны, как и в прошлый раз.

Правда, не прошло и десяти минут, как Линли положил конец этому ожиданию. Подойдя к внушительных размеров стойке, он сказал одному из гражданских лиц, которые сидели за ней:

– Главный констебль уже все нам показал. Теперь, так как мой детектив знает, как пройти в его офис, вы можете или сообщить ему, что мы уже идем, или наше появление окажется для него сюрпризом. Решать вам. Сержант? – Линли кивнул в сторону лестницы.

Барбара с радостью повела его по ней, а позади них слышались сначала крики возмущения, потом короткий разговор по телефону и, наконец, веселый голос, который сообщил: «Конечно. Поднимайтесь. Главный констебль вас ожидает». К этому времени она уже добралась до верхней площадки. Линли не отставал.

Сержант подошла к тем же самым грандиозным дверям, через которые уже проходила однажды. На этот раз одна половинка была открыта, и когда она вошла, то увидела главного констебля Уайетта, идущего им навстречу. У него было каменное лицо.

– Понимаете… – начал он.

– Давайте сразу же договоримся, главный констебль, – прервал его Линли. – У вас для нас нет времени. У нас нет его для вас. Мы с этим согласимся или будем продолжать спорить, кого эта ситуация оскорбляет больше?

«Ничего себе, – подумала Барбара. – Он решил воспользоваться Голосом». Делал это Томас крайне редко, потому что всегда и везде чувствовал себя как дома и подчеркивать это не имело никакого смысла. Но время от времени, когда это все-таки было необходимо, в ход шел Голос. Услышав его, констебль замолчал. Этого и добивался Линли.

– Сэр, мы прибыли не для того, чтобы выставлять ваших людей в неприглядном свете, – заполнил паузу инспектор. – И уж тем более не потому, что нам этого очень хочется. Когда КРЖП рассматривала то, что произошло в Ладлоу, она пропустила одну важную деталь, и мы должны докопаться до ее сути. Наше присутствие здесь не имеет никакого отношения к вашим людям – нас интересуют только действия КРЖП.

«Что ж, – подумала Барбара, – не совсем правда, но это собьет констебля с толку и лишь довершит то, что начал Голос». Вместо того чтобы занять оборонительную позицию, главный констебль теперь чувствовал себя частично разоруженным.

– Продолжайте. – Уайетт не стал приглашать их пройти дальше в кабинет, но его каменное лицо немного изменилось вокруг глаз, и непроизвольный поворот головы сказал им, что он готов их выслушать.

– Вы позволите? – спросил Линли, не дожидаясь разрешения закрыть дверь. Он также не стал спрашивать позволения сесть, потому что в этом случае у главного констебля появилась бы возможность отказать им.

Барбара внимательно следила за этой чертовой полемикой, при этом держала рот на замке, поскольку роли между ней и инспектором были давно распределены – она смирилась с ролью слона в посудной лавке, а в этой сейчас было слишком много фарфора, который она могла вполне профессионально разбить на мелкие кусочки.

Линли объяснил Уайетту, что им необходимо знать, кто, где и чем занимался в те девятнадцать дней, которые прошли между звонком с обвинением в педофилии, сделанном от полицейского участка в Ладлоу, и арестом диакона церкви Святого Лаврентия. Девятнадцать дней – это достаточно долгий срок, чтобы хотя бы поверхностно изучить обвинения против Йена Дрюитта, но КРЖП в своем отчете об этом ничего не упоминала. Что об этом отрезке в девятнадцать дней может рассказать им сам главный констебль?

Узнав, что Мет собирается еще раз попастись на его поляне, главный констебль, естественно, постарался подготовиться как можно лучше, но он мало что мог рассказать: КРЖП ничего не написала в своем отчете о расследовании, потому что никакого расследования и не было. Если б в анонимном звонке содержалась информация о вероятном убийстве, то тогда реакция последовала бы незамедлительно. А так это был единичный звонок, касающийся священнослужителя, который только что получил награду от муниципалитета Ладлоу… Оператор колл-центра поступил так, как и должен был поступить, – зафиксировал звонок. Когда об этом прочитал дежурный офицер, то он пришел к заключению, к которому пришел бы любой на его месте: дурной звонок от кого-то, кто или завидует, или что-то имеет против Йена Дрюитта.

– Но вы же не хотите сказать, что на обвинения в педофилии у вас не обращают внимания? – уточнил Линли.

– Конечно, нет, – ответил Уайетт. – Однако речь шла об одном-единственном звонке – сделанном, кстати, на неправильный номер, что отношения к делу не имеет, – и что же, по-вашему, должны были сделать офицеры?

Уайетт продолжил свой рассказ, заметив, что, конечно, «Дрюитта могли бы сразу же доставить для беседы в ближайший укомплектованный кадровыми полицейскими участок в Шрусбери». Но длительного допроса по поводу этого идиотского звонка не получилось бы, и все ограничилось бы вопросом: «Что вы об этом можете сказать, сэр?», на что Дрюитт ответил бы: «Полная чушь». После этого, если б людей было достаточно – чего не было, – офицеры могли бы начать опрос всех мужчин, женщин и детей, с которыми священнослужитель контактировал за все годы работы в церкви Святого Лаврентия.

– Но все дело в том, что людей у нас нет, – закончил свой монолог Уайетт. – Есть только одна группа, которая выезжает на убийства, и помимо этого им приходится отвечать еще и за все нападения, изнасилования и другие тяжкие преступления, происходящие на их территории. На это мы просто обязаны реагировать. Надеюсь, что теперь вы понимаете, почему анонимный звонок, рассказывающий о диаконе церкви Святого Лаврентия, оказался в самом конце списка наших приоритетов.

Это они, конечно, поняли. Но… куда тогда деть такую мелочь, как арест Дрюитта через девятнадцать дней после звонка? Если после него не проводилось никакого расследования, то почему Дрюитта вообще арестовали?

– Согласитесь, – заметил Линли, – что в этом случае должно было случиться что-то еще. То, что моему сержанту удалось выяснить у ПОПа в Ладлоу…

– У Гэри Раддока, – добавила Барбара. Уайетт взглянул на нее. Сержант ничуть не испугалась. – Он сказал мне, что получил приказ от своего сержанта. Но ведь тот тоже должен был получить приказ, особенно принимая во внимание тот факт, что никакого расследования не проводилось, правильно?

– Вы не знаете, кто мог дать такой приказ сержанту? – поинтересовался Линли.

– Я не лезу во все подробности деятельности своих подчиненных. И уже рассказал вам все, что мог. Дальше вам придется получать информацию от сержанта. Если она действительно отдала приказ арестовать Дрюитта, то только она сможет рассказать, кто отдал приказ ей.

– И ее зовут? – задал следующий вопрос Линли.

Звали сержанта Джеральдин Гандерсон, а ее адрес им посоветовали узнать в приемной.

Мач-Уэнлок, Шропшир

Пока они шли от здания управления к «Хили Элиотт», Хейверс закурила. Она затягивалась с такой силой, будто была приговорена к смертной казни и пыталась накуриться перед ней.

– Чем больше я обо всем этом узнаю, тем меньше вижу во всем этом смысла, – раздался ее голос из облака табачного дыма. – Девятнадцать дней без всякого расследования, а потом мужика внезапно арестовывают… Если хотите знать мое мнение, то кто-то все об этом знает, и этот кто-то сидит в здании позади нас. – Тут она указала большим пальцем себе за плечо. – И кто бы это ни был, ему совсем не хочется, чтобы этим занялась Мет.

С этим Линли не мог не согласиться. Арест и последовавшая за ним смерть диакона церкви Святого Лаврентия не укладывались в рамки «случайного». Ну а что касалось «кто?», «как?» и «почему?», то ему казалось, что получить ответы на эти вопросы в Вестмерсийском управлении будет затруднительно.

– Не хотел бы я оказаться на месте главного констебля, – заметил Линли. – Ему хватает проблем со всеми этими сокращениями. А тут еще эта смерть в полицейском участке, которую, как он считает, уже расследовала КРЖП и пришла к выводу, что она прискорбна, но не криминальна… И вот он решил, что все наконец позади, а тут появляется Мет в лице своих представителей – суперинтенданта и вас. Он выдерживает и это и считает, что теперь все окончательно закончилось, но Мет возникает еще раз. На этот раз он собирает всю возможную информацию и рассказывает нам все, что знает, но у нас все равно остаются вопросы, на которые у него нет ответов. Получается, что давление продолжает расти. Никто не может ругать его за желание, чтобы все это прекратилось раз и навсегда.

Они дошли до машины и встали по обеим ее сторонам, пока Хейверс докуривала сигарету.

– Я потрясена, что вы можете так философски рассуждать обо всем этом, сэр. Особенно после того, как вам вторично пришлось перенести поездку в Корнуолл.

Линли посмотрел поверх ее головы на телодвижения кадетов, одетых в экипировку для борьбы с уличными беспорядками, – зрелище было не для слабонервных.

– Да. Что ж, – сказал он. – С самого начала поездка мало походила на то, о чем я мечтал.

– Какие-то сложности в отношениях?

– Дейдра стала настоящим экспертом в том, что касается выдумывания всяких отговорок.

Хейверс бросила окурок на землю и затоптала его.

– Что же она, по-вашему, думает о предстоящей поездке в Корнуолл? Что вы собираетесь сбросить ее в одну из заброшенных шахт, разбросанных по всему вашему поместью?

– Возможно, что именно это ее и беспокоит, – сухо произнес инспектор и отпер машину.

Когда они, забравшись внутрь, пристегнулись и Линли завел двигатель, Хейверс сказала:

– Как всегда, сюда вмешивается ваша работа, сэр. И я, кстати, не перестаю твердить вам об этом.

– Верно, но я продолжаю оставаться оптимистом.

– И это одна из лучших ваших черт. Но могу я сказать…

– Потому что вы не перестаете этого делать, – добавил инспектор.

– Что не всякий согласится закончить свои дни в Корнуолле, в доме чьих-то предков с тремя сотнями комнат.

– Ховенстоу мало на это похож, Барбара.

– Может быть, но я думаю, что у вас есть громадная галерея с портретами ваших предков, начиная из самой глубины веков, которые выглядят так, будто от них стоит ждать подвоха.

– Я бы не стал употреблять термин «громадная»…

– Ага! Значит, галерея все-таки есть!

Линли бросил на нее взгляд, который, он знал это, Хейверс поймет как надо, – один из тех взглядов, который Барбара всегда называла «послушайте, сержант!».

– Я не предлагаю ей выйти за меня замуж, Барбара. Но это продолжается уже больше года, и я просто подумал, что Дейдре в какой-то момент захочется встретиться с моей матерью. Ну, и с другими, конечно.

– Это вы о ком? О дворецком и посудомойках?

– Последние появляются в доме только днем, сержант, да и то, к сожалению, не каждый день. О дворецком речь не идет; я готов принести вам свои извинения за его существование, но ему уже лет сто пятьдесят, и сейчас никто не помнит, кто его нанял, так что выкинуть его сейчас на улицу в угоду каким-то республиканским идеям будет выглядеть настоящей жестокостью с моей стороны.

– Очень смешно, сэр. Вы можете продолжать ваши шутки, но я хочу сказать, что она, возможно, боится, что это какая-то проверка. Она вполне может подумать, что вы хотите проверить, знает ли она, какой из двадцати пяти вилок надо есть пюре с сосисками. Хотя я думаю, что вы не пачкаете ваш фамильный фарфор пюре с сосисками.

– Вот именно, – согласился инспектор.

– Ну, и что дальше? Будете продолжать увиливать от принятия решения?

– Увиливать – это, пожалуй, единственное, что я умею.

Они отъехали от полицейского управления, и Хейверс достала большой дорожный атлас, который Линли предпочитал любым другим средствам навигации. Инспектор любил ощущать ту местность, по которой они ехали, чего нельзя было сделать, используя смартфон или навигатор. Хейверс вечно ворчала по этому поводу, хотя ей не оставалось ничего больше, кроме как смириться. Она умудрилась довести их до самого крохотного городишки Мач-Уэнлок, ни разу не перепутав при этом поворот, хотя в центре Киддерминстера у нее возникли сложности, и она заставила Линли три раза объехать вокруг центра, поскольку не могла разобраться в дорожных знаках, чтобы найти правильную дорогу. Наконец они ее разыскали и оказались еще в одном живописном городке графства – средневековом поселении, застроенном зданиями, наполовину бревенчатыми и отделанными деревом, которые так и просили туристов направить на них объективы своих камер. Здесь же располагались несколько идеально пропорциональных зданий георгианской эпохи[131]. О возрасте города можно было судить по его древней ратуше, стоявшей на фундаменте из громадных дубовых бревен, в котором когда-то располагалась тюрьма. Это было здание из строевого леса, покрытого штукатуркой, с фронтонами, украшенными рядами окон со средниками, а стоявший перед ним позорный столб, стянутый металлическими скрепами, намекал на быстроту и неотвратимость наказания.

Адрес сержанта Джеральдин Гандерсон был далеко не безупречен, как это и следовало ожидать в городе, где почтальон знает всех жителей по именам. В нем был указан № 3, название места «Фермерский дом» и еще «возле приорства»[132], и этим исчерпывалась вся информация. Приорство найти было несложно, потому что это были исторические руины, на которые указывали знаки, повсюду развешанные для любопытствующих, но даже следуя по этим знакам, рассмотреть само приорство было крайне сложно, потому что оно скрывалось не только за каменной стеной, но и за густыми посадками бука, липы и кедра, за которыми его не разыскал бы даже Кромвель. Проехав мимо него и продолжая двигаться по такой узкой дороге, что Линли стал беспокоиться за крылья «Хили Элиотт», они добрались до указателя «Фермерский дом». Сам дом оказался древним, украшенным деревом строением, разделенным на три коттеджа приличных размеров. К счастью, на коттеджах были номера, так что им осталось лишь найти место, где машина была бы защищена от проезжающих тракторов.

Найдя такое место, – Хейверс, как всегда, ворчала по поводу двухсот пятидесяти метров, которые им придется пройти от найденной Линли узкой парковки, – они быстро установили дом, где жила сержант Гандерсон. Ее часть постройки оказалась наиболее обветшалой, что в основном объяснялось заброшенного вида садом, давно уже выкинувшим белый флаг перед зарослями глицинии, которая успешно поглощала любое другое зеленое насаждение, пытавшееся отвоевать себе хоть чуточку пространства.

Они пробрались через эти заросли к входной двери; на ней висел почти насквозь проржавевший металлический молоток. Звонка не было, поэтому молоток и пара хороших ударов по некрашеному дереву были единственным средством привлечь внимание хозяев к пришедшим посетителям.

Высокая запыхавшаяся женщина открыла дверь.

– Вы, наверное, из Мет, – сказала она. – Тогда проходите сюда. Я как раз…

Сержант позволила им войти, закрыла за ними дверь и провела по вымощенному камнем коридору в столовую. Здесь длиннющий кусок зеленой ткани был брошен на стол, причем часть его уже была намотана на проволочный каркас. Для того чтобы закрепить материал, использовались ножницы, степлер и липкая лента. Те же самые инструменты позволили придать куску полистирола форму, отдаленно напоминающую жабо елизаветинской эпохи[133]. Сейчас жабо покрывал кусок упаковки с пузырьками, а желтая ткань в горошек, казалось, ждала своей очереди.

– Да. Вот так, – откровенно призналась женщина. – Я совершенно не умею шить, но моя старшенькая первая подняла руку и крикнула: «Мамочка будет!», когда учительница спросила, кто из родителей сможет стать «гусеницей, которая курит кальян»[134]. На вечернем чае. Одно из этих треклятых школьных мероприятий по сбору средств, проводящихся всякий раз, не успеешь и глазом моргнуть. На этом – вы себе можете такое представить? – официанты будут в костюмах героев из «Алисы в стране чудес» или из «Алисы в Зазеркалье». Не имею понятия, откуда точно. Наверное, я должна радоваться, что Мириам не подняла руку, когда речь зашла о сладких пирожках с ягодами или о чем там еще, потому что на свете есть только одна вещь, которую я делаю еще хуже, чем шью, – приготовление пирожков. Но, с другой стороны, пирожки хоть можно купить. А где, черт возьми, купить костюм гусеницы? С кальяном все проще – их можно заказать через Интернет. Это-то меня не удивило, а вот то, что костюм гусеницы невозможно достать ни за какие деньги, – вот это действительно удивительно.

– Вы сержант Гандерсон, – уточнил Линли.

– Ой, простите… Конечно. Но вы лучше зовите меня Джерри.

Линли представил Барбару и представился сам, и Джерри Гандерсон сообщила, что она с удовольствием оторвется от создания костюма, потому что уже почти сошла с ума и дошла до того, что готова здорово поколотить свою старшую дочь, если та войдет сейчас в дом. Она предложила полицейским свежий лимонад, предупредив, что он «довольно кислый, потому что я не использую много сахара». И Линли, и Хейверс согласились попробовать напиток.

Гандерсон предложила им расположиться на улице, на «задворках этого места», как она выразилась, добавив, что день стоит хороший и если они не против цыплят, то смогут им насладиться. И на это они тоже согласились, после чего сержант провела их через опрятную кухню к двери, выходившей на задний двор. По земле расхаживали семеро цыплят, а еще двое грелись на деревянной столешнице круглого стола, вокруг которого стояли стулья, украшенные наслоениями лишайников.

Их сразу же предупредили, что «не надо волноваться, они в это время года не пачкают одежду, а мне так даже нравятся». Это относилось к лишайникам. Цыплят согнали со стола. Гандерсон предложила своим гостям наслаждаться… «чем угодно», как она сказала, взмахнув рукой. Линли не был уверен, что понимает, что она имеет в виду: то ли цыплят, то ли лишайники, то ли вид сада, в основном захваченный домашней птицей, или, может быть, изгибы холмов, на которых вдалеке росла рощица из похожих на граб деревьев, представляющая собой участок неокультуренного леса.

Но отсутствовала Гандерсон не так долго, чтобы они могли наконец решить, чем же именно будут наслаждаться. Хозяйка метнулась в дом и практически сразу же выскочила из него. В руках у нее вместо подноса была большая сковорода. На ней стояли стаканы с предложенным лимонадом.

Пока она расставляла напитки, Линли внимательно рассматривал ее. В ней не было ничего английского, за исключением акцента, который сразу же показывал, что его хозяйка – потомок многих поколений жителей Мидлендс. Во всем остальном она, со своей оливковой кожей, иссиня-черными волосами и темно-коричневыми глазами, выглядела иностранкой. Ее нос напоминал нос римской аристократки.

Джерри бросилась в кресло, проследила, как они сделали по первому глотку лимонада, и поинтересовалась:

– Ну, как вам? Не слишком кисло?

– Совсем неплохо, – откликнулась Хейверс.

Видно было, что Гандерсон довольна, и инспектор тоже сделал глоток. Оказалось, что это практически одна вода, за что он был благодарен, вспомнив замечание хозяйки по поводу сахара. После этого Линли объяснил, что привело их в Шропшир.

– Боже, я знаю, все знаю, – сказала Гандерсон. – Мне совсем ни к чему напрягать память.

– В смысле?

– В смысле той ночи, которая всех нас привела на эту дорожку. Я не забуду этого никогда в жизни, инспектор.

– Томас, – поправил Линли.

– Томас, – согласилась женщина.

– А что вы можете рассказать нам о той ночи?

Не успел он задать вопрос, как Барбара достала блокнот и карандаш. Инспектор обратил внимание, что она переключилась на те же карандаши, которыми пользовался Нката, – механические; это произвело на него впечатление.

По их просьбе Гандерсон еще раз рассказала о всех событиях той ночи. Она подтвердила то, что отразила в своем отчете относительно патрульных из Шрусбери, которые занимались серией краж из домов и магазинов и поэтому не могли забрать Дрюитта из Ладлоу. Она также сообщила, что ничего не слыхала о каких-либо расследованиях случаев педофилии до того момента, когда поступил приказ взять Йена Дрюитта. Сказала только, что узнала уже после того, как «мужчина прикончил себя в участке», как она выразилась, что вся эта «гниль» началась с анонимного звонка. И вот от этого, сказала Гандерсон, у нее реально отвалилась челюсть. Но если говорить по существу, она ничего не знает ни о том, что в ту ночь думали другие, ни о том, какая хрень тогда творилась.

– Конечно, кое в чем есть и моя вина, – добавила сержант. – Я так и сказала своему командиру.

– Это как? – задала вопрос Барбара.

– Мой муж сейчас в больнице. Рак толстой кишки. С ним все будет в порядке, но нервотрепка была та еще. Иногда я могу закрутиться, и нечто подобное произошло и той ночью. Но все равно моя задача – отвечать за полицейских общественной поддержки в данном районе. Мне было велено передать приказ насчет Дрюитта ПОПу в Ладлоу, и я так и сделала. Я ни о чем не стала спрашивать, да и причин для этого не было. Я думаю, что все мы подчиняемся полученным приказам.

Линли решил не разочаровывать женщину, поскольку Хейверс была не единственным офицером Мет из присутствовавших, который в прошлом позволял себе игнорировать приказы. Вместо этого он спросил, откуда поступил приказ о том, чтобы ПОП из Ладлоу арестовал Йена Дрюитта. И ответ его сильно удивил.

– Из управления, – ответила сержант.

Линли посмотрел на Хейверс. Та посмотрела на него. Выражение ее лица ответило на его молчаливый вопрос. До сего момента никто не упоминал ни о каких приказах из управления что-то сделать.

– А от кого конкретно? – задал вопрос инспектор.

– От ЗГК, – ответила Гандерсон.

– От заместителя главного констебля? – уточнила Хейверс.

– В управлении мы встречались с главным констеблем Уайеттом, – добавил Линли, – но больше ни с кем. Он ничего не говорил о ЗГК.

Казалось, это совсем не удивило Гандерсон. Она сделала глоток лимонада и сказала:

– Я об этом ничегошеньки не знаю. Все, что я могу сказать, это то, что ЗГК позвонила мне и сказала, чтобы ПОП из Ладлоу доставил Дрюитта в местный участок и там ждал офицеров из Шрусбери, которые доставят арестованного в ИВС. Это все, чего она хотела, и я сделала именно это: позвонила Гэри Раддоку – это тот самый ПОП – и передала ему инструкции.

– Она? – повторила Хейверс.

– Не поняла…

– Вы сказали «она», когда говорили о ЗГК, – пояснил Линли. – Мы можем узнать ее имя?

– А! Ну да. Простите, – сказала Джерри Гандерсон. – Ее зовут Фриман. Кловер Фриман. Я получила приказ от нее.

Мач-Уэнлок, Шропшир

– Что-то здесь не так, сэр.

Хейверс остановилась прямо возле двери Джеральдин Гандерсон, ведущей в ее часть древней фермы, и сделала то, что и должна была, к несчастью, сделать, – извлекла из своей сумки пачку «Плейерс» и закурила.

Линли хотел в тысячный раз спросить ее, когда она уже завяжет со своей пагубной привычкой, поскольку его серьезно стало беспокоить состояние здоровья сержанта. Но не стал. Ведь на это она напомнит ему, что хуже лицемерия бывшего курильщика могут быть только рассказы бывшего атеиста о том, как он пришел к Богу. Поэтому Томас произнес:

– Вы это о чем, кроме портняжных способностей сержанта?

Они прошли через заросли глицинии и невредимыми вышли на узкую дорожку, на которой неожиданно услышали резкие звуки «дзюррик-дзюррик», говорившие о том, что где-то рядом прячется выводок серых куропаток. Хейверс затягивалась без остановки.

– Да уж, что не дано, то не дано, – сказала она. – Это не было похоже ни на одну гусеницу из тех, что я видела в своей жизни.

– Значит, если мы говорим не о… – сухо заметил инспектор, взглянув в ее направлении.

– То мы говорим о том, что нас только что ошарашили невероятно интересным совпадением. Эта ЗГК, о которой рассказала нам сержант Гандерсон. Та самая, которая позвонила ей и приказала доставить Дрюитта в участок…

– Кловер Фриман, – подсказал Линли.

– Кажется, она не единственная Фриман, с которой мы с командиром столкнулись в Шропшире, сэр. – Барбара еще раз глубоко затянулась, на этот раз глубже, чем раньше. «Честное слово, – подумал Линли, – ей немедленно необходимо лечение».

– А кто другие? – поинтересовался он.

– Сама я с ним не встречалась. Этим занималась командир. Но его зовут Финнеган Фриман, и он помогал Дрюитту в этом его детском лагере. Насколько я знаю, когда Ардери его допрашивала, он ни слова не сказал о том, что у него есть родственники в полиции.

– Так, может быть, они не родственники? Фриман – не такая уж редкая фамилия.

– Да уж, не Стравинский. Это точно.

– Сержант, вы не перестаете меня удивлять, – произнес инспектор, приподняв одну бровь.

– Не смогу напеть ни однойноты… Просто вспомнилось.

– Увы… Но продолжайте.

– Я хочу сказать, что если его Ма и заместитель главного констебля Фриман одно и то же лицо… или, скажем, она его тетушка или даже бабушка, то, мне кажется, он обязательно упомянул бы об этом, когда старший суперинтендант беседовала с ним. Заместитель главного констебля? Да она гораздо старше Ардери по званию. На его пороге появляется лондонский коп, чтобы перекинуться парой слов, так почему бы вскользь не упомянуть, что у него есть собственный коп в заначке?

– Если предположить, что они родственники. И для чего это ему?

– Огорошить Ардери. Сбить ее с толку. Предупредить, что говорить с ним стоит только по-хорошему. Но он этого не сделал, и мне непонятно почему.

Несколько мгновений сержант молча крутила в пальцах сигарету, изучая ее тлеющий кончик.

– Но между ними может не быть никакой родственной связи.

– Правильно. А может и быть. А может быть, он сказал Ардери об этом, а она по какой-то причине не сказала об этом мне.

Линли достаточно хорошо знал Хейверс, чтобы услышать скрытый смысл в ее словах.

– Потому что она хотела побыстрее вернуться в Лондон, – предположил он, – и понимала, что родственные связи ЗГК с одним из допрашиваемых могут усложнить дело? Все равно что бросить кость стае собак, если можно так выразиться…

– Мне не очень нравится такое сравнение.

– Прошу прощения, – извинился инспектор. – Случайно вырвалось. И это скорее метафора, чем сравнение, если быть до конца точным. А то, что старший детектив-суперинтендант Ардери намеренно скрыла деталь, имеющую критическое значение для…

– Это вполне возможно, да? Ей хотелось поскорее вернуться, и она прекрасно знала, что если расскажет мне об этом, то я захочу выпотрошить этого чудака не кнутом, так пряником. – Линли искоса посмотрел на нее, и Хейверс добавила: – Ладно. Ладно. Все знаю. Но ведь вы поняли, что я хочу сказать.

– Любопытно. – Это было все, что смог ответить Линли.

Они добрались до машины и облокотились на нее, пока сержант докуривала свою сигарету. С одной стороны машины находилась живая изгородь, по высоте превосходившая Линли. По другую сторону раскинулось поле с так искусно посаженной созревающей пшеницей, что, казалось, сам Господь Бог подравнивал ее своими ножницами. Легкий бриз колыхал колосья. Над золотистым полем висело чистое синее небо с редкими кучевыми облаками.

Наконец Хейверс бросила окурок на землю и тщательно притоптала его носком ботинка.

– Скажу даже больше, – произнесла она, и инспектор понял, что сержант имеет в виду «совпадение». – Предположим, что она родственница этого паренька Финнегана. Если это так, то она вполне могла знать кое-что о том, что педофилия, о которой говорилось в анонимном звонке, – реальность. Или, по крайней мере, она так думала и хотела побыстрее узнать это наверняка, так как ее сын-племянник-внук, или как-там-еще, работал вместе с Дрюиттом и мог оказаться замешанным во все это.

Линли обдумывал ее слова, пока открывал машину и они усаживались в нее. Заведя двигатель, он сказал:

– Или сын-племянник-внук мог позвонить сам.

– Правильно. Но предположим, что он все-таки ее родственник. Он натыкается на что-то, – казалось, что Хейверс размышляет вслух, – что-то видит, что-то слышит…

– Он просто заметил что-то конкретное, – предложил Линли.

– Или кто-то из детей в клубе что-то ему рассказывает. Он не может в это поверить, но после проверки вынужден верить. Однако ему совсем не хочется, чтобы его считали доносчиком, – да и какому мальчишке этого хочется, а судя по словам Ардери, Финнеган все еще абсолютный мальчишка, – и он решает использовать интерком в полицейском участке и делает анонимный звонок. Он знает лишь одно – все происходящее необходимо прекратить. Но ничего не происходит… и что тогда? Он рассказывает обо всем своей мамочке, или тетушке, или бабушке, или кем там ему приходится эта ЗГК Фриман, и та запускает в действие весь механизм.

– Звучит вполне реалистично, нет?

– Вот только командир говорила, что он сразу же возбудился, разволновался и закипел от негодования, когда речь зашла о том, что Дрюитт путается с детьми. Конечно, думаю, что все это могло быть хорошим шоу и он был вынужден кипеть от праведного гнева, защищая Дрюитта, иначе все выплыло бы наружу – то есть стало бы известно, что это он заложил священнослужителя. Правильно?

Все это Линли выслушивал, пока разворачивался на узкой дороге в сторону деревни. Ему пришло в голову, что пора встретиться с заместителем главного констебля Кловер Фриман и выяснить ее интерпретацию истории, приведшей к смерти диакона англиканской церкви.

Пока они ехали, Хейверс занималась поисками ЗГК. Начала она с Вестмерсийского управления полиции, но там сказали, что Кловер Фриман уже уехала домой. Тогда она умудрилась получить номер ее мобильного у секретарши главного констебля, сказав ей, что представителям Мет надо срочно переговорить с Фриман лично, потому что они «узнали о ее причастности к смерти Йена Дрюитта…». Большего не потребовалось. «Хорошая работа», – похвалил ее инспектор и, добравшись до деревни, остановился недалеко от разукрашенной деревом ратуши, перед которой дама с палкой для селфи скалилась в свой мобильный и таким образом портила, по мнению Линли, вид на самую фотографируемую достопримечательность города.

Он вполуха слушал переговоры Хейверс, сводившиеся к тому, что ЗГК считала – офицеры из Мет могут подождать до утра, особенно теперь, когда она уже едет домой.

За этим последовал обмен мнениями, во время которого сержант была сама обходительность, со всеми своими «нет, мэм», «это необходимо, мэм» и «мы вполне можем приехать к вам, мэм». В результате было достигнуто соглашение, что, принимая во внимание время суток, они с Линли смогут приехать в дом ЗГК в Вустере после того, как где-то пообедают. На месте они будут в половине девятого. «Вы не могли бы продиктовать адрес… Благодарю вас, мэм».

– Она будет ждать нас, – сказала Хейверс Линли, разъединившись. – Но радости в ее тоне я не услышала.

– Я это уже понял, – ответил инспектор.

Вустер, Херефордшир

Вернувшись с прогулки со «Странствующими бродягами», Тревор Фриман оценивающим взглядом осмотрел свои туристические ботинки. «Не пойдет, – решил он. – Слишком чистые».

Желаемого эффекта он достиг в саду позади дома, где использовал для этого шланг с водой и цветочный бордюр, который в действительности был не цветочным бордюром, а скорее раскопанным и совершенно невозделанным куском земли возле изгороди. Здесь он создал некое грязевое пятно, которое хорошо перемешал одной из своих палок для ходьбы, чтобы земля превратилась в липкую грязь, и, не скрываясь, сунул в нее свою обувь и палки для ходьбы.

Войдя в дом, Тревор нашел свой мобильный. Он не брал его с собой, поскольку во время прогулок со «Странствующими бродягами» мобильные телефоны были запрещены. Конечно, у лидера группы мобильный был, но использовать его можно было лишь в экстренных случаях. Клуб не хотел бы, чтобы один из его пожилых членов умер от сердечного приступа просто из-за отсутствия связи.

Найдя телефон, Тревор увидел, что, пока он гулял, ему звонили четыре раза. Три звонка были от Кловер. Четвертый – от Газа Раддока. Сначала Тревор прослушал сообщения от Кловер и сразу же удивился, услышав ее просьбу: «Ты можешь позвонить Газу Раддоку?», «Не пригласишь ли ты его на обед на завтра?». И наконец: «Почему ты не перезваниваешь?»

Все это показалось Тревору загадочным и, честно говоря, немного пугающим. «Почему, – подумал он, – Кловер не может сама позвонить Газу? Уж коль она нашла время трижды позвонить мужу, пока он находился на прогулке, то почему сама не сделала звонок, о котором просила?»

Размышляя об этом, Тревор открыл холодильник и достал оттуда бутылку воды с газом. Ее он выпил, пытаясь найти ответ на свой вопрос, но ему это не удалось, и он почувствовал некоторую тревогу, хотя выполнил просьбу и набрал телефон ПОПа.

Газ находился на рынке, где покупал продукты и приправы, чтобы вечером приготовить спагетти болоньезе. Но прежде чем он успел передать ему приглашение Кловер, Газ заговорил:

– Скотланд-Ярд опять здесь. Мне сообщила об этом сегодня мой сержант. И всё по поводу самоубийства Дрюитта. Ты что-нибудь слыхал об этом, Трев?

«Очень странный вопрос», – подумал Тревор. То, что Газа не вышвырнули на улицу после происшествия с Дрюиттом, случилось лишь благодаря вмешательству Кловер, ведь ПОП стал ее протеже, еще находясь в учебке. Естественно, Газ должен был догадываться о том, что Кловер все расскажет своему мужу.

– Кое о чем я наслышан, Газ, – ответил он.

– Да я не… знаешь… не о смерти. Я хотел спросить, ты знаешь, что Скотланд-Ярд приехал уже во второй раз? Тебе Кло говорила? Я просто не понимаю, почему она мне не позвонила. Я был уверен, что она это сделает. Ведь она об этом наверняка уже знает?

– Не имею ни малейшего представления. Я ее не видел. Могу попросить ее перезвонить, когда она появится дома.

– Буду тебе благодарен. Просто…

– Просто ты взволнован. Я понимаю. Это вполне объяснимо.

– Ходят слухи, что могут предъявить судебный иск.

– Старайся не думать о таком отдаленном будущем. День прошел – и хорошо. Кстати, Кловер попросила меня позвонить тебе и пригласить к нам на обед.

Они обо всем договорились, и, выполнив задание, Тревор занялся изучением внутренностей холодильника. В семье поваром был именно он – это началось с самого момента женитьбы на копе с кошмарным распорядком дня, – так что теперь Трев пытался понять, сможет ли он приготовить стир-фрай[135]. Он как раз нюхал пачку тофу и размышлял над вопросом, может ли тот испортиться, когда зазвонил его мобильный.

Увидев, что звонит Кловер, он снял трубку со словами:

– А я уже давно жду вас, миссус[136] Кловер. Как раз размышляю над тем, что мы сможем с вами сделать. Вам это интересно?

– Ты дозвонился до Газа? – с ходу спросила она. – Почему не отвечаешь на мои звонки?

– А что вообще происходит с этим Газом, Кловер? Кстати, он дергается по поводу того, что Скотланд-Ярд планирует приехать к нам в Шропшир еще один раз.

– Они не планируют. Они уже здесь, – ответила женщина. – Уайетт просто с катушек слетел. Да и кто может его винить за это? Все это напоминает мне яму с навозом…[137] – Она вздохнула. – Ладно, проехали. У меня просто плохое настроение. Я уже еду. Купить что-нибудь из еды? Или ты уже позаботился?

Еда навынос спасла бы его, но Тревор знал, что жена вымотана и хочет побыстрее добраться до дома.

– Нет смысла, – ответил он. – Я что-нибудь придумаю. – Хотя, по правде говоря, он уже успел заметить, что сельдерей стал мягким, как член евнуха, красный и зеленый перцы были ненамного лучше, а лук приобрел неприятный фиолетово-серый цвет. – Я как раз стряпаю диетический обед, чтобы произвести на тебя впечатление. Но я умею стряпать и кое-что другое.

– Да неужели?.. Посмотрим. У меня был жуткий день.

После того как они разъединились, Тревор поставил на огонь коричневый рис, очень много риса, потому что с остальным были серьезные проблемы. Сделав это, он пошел за вином. Принимая во внимание состояние, в котором находится Кловер, она наверняка захочет выпить большой бокал. Из винного шкафа под лестницей Трев достал бутылку «Темпранильо». Открыв ее, решил, что вино лучше наберет кислорода, если он разольет его по двум большим бокалам. А наполнив их, подумал, что его вино вполне может обойтись и без кислорода.

Он пил его, пока нарезал все овощи, оказавшиеся в холодильнике. Некоторое время назад Тревор купил себе электрическую сковороду вок[138], но пока так и не научился ею пользоваться. Поэтому он решил, что ему больше подойдет большая сковорода, на дно которой он щедро налил масла. Трев как раз хотел почистить чеснок, когда услышал хлопок двери машины перед домом. Схватив вино Кловер, Тревор быстро подбежал к входной двери и распахнул ее.

Как всегда, жена постаралась одеться на работу как бесполое существо: ее волосы были убраны в тугой узел, низко лежавший на затылке, на форме не было ни единой морщинки, хотя она проносила ее целый день, в ушах – сережки-гвоздики и никаких больше ювелирных украшений, кроме обручального и помолвочного колец. Она действительно выглядела выжатой как лимон, но даже в таком виде была для него, как и всегда, самым желанным существом на свете.

Тревор заметил, что, как он и ожидал, она рассматривает его туристические башмаки и палки. Затем перевела свой взгляд на мужа. Он протянул ей бокал с вином. Кловер взяла его и поинтересовалась:

– И сколько сегодня?

Когда муж ответил «двенадцать миль», она усмехнулась и сказала только:

– Свежо предание…

Но все-таки поцеловала его прямо на пороге. Поцелуй получился долгим, и Тревор не делал ничего, чтобы прервать его. Не отрывая своих губ от его, Кловер прошептала:

– Сегодня ты должен хорошо меня оттрахать, Трев. Да и соседям не помешает развлечься.

Он был только рад услужить. Несмотря на ее сложный день, появилась какая-то надежда на приятный вечер.

– Знаешь, ты все еще самое восхитительное существо на двух ногах, – сказала женщина и, дотронувшись до его промежности, добавила, рассмеявшись: – М-м-м… Кажется, у нас появилась третья нога.

Тревор решил, что ответом на это может быть только секс – в качестве прелюдии к обеду и приятной беседе. И после такой прелюдии – или в спальне, или в гостиной, или прямо здесь, на пороге, – Кловер, возможно, расслабится. Но прежде чем он успел поднять руку, чтобы дотронуться кончиками пальцев до ее левого соска, она пошевелилась в его объятьях со словами: «Кажется, что-то горит».

Боже… У него совсем вылетело из головы. Тревор отпустил Кловер.

– Чтоб тебя! – воскликнул он. – Надо идти спасать. Обед совсем скоро. Прости. Ну, по поводу третьей ноги… и всего такого.

– Ничего. Я все равно вымоталась.

– Может, позже?

– Посмотрим. Лучше займись… – Кловер принюхалась. – Это что, рис?

– Молодец, угадала, – похвалил ее Трев.

Он бросился на кухню, где быстро выяснил, что хотя нижний слой риса превратился почти в уголь, то, что было сверху, вполне можно было есть. Поэтому пока Кло, как он надеялся, переодевалась в спальне во что-то соблазнительное, удобное и подходящее для того, чтобы его можно было быстро снять, Трев занялся остальной едой.

Он как раз закончил поджаривать тофу, когда на кухню вернулась Кловер с бокалом вина в руках. Она допила вино и протянула ему бутылку с вопросительным видом, но Тревор отрицательно покачал головой. Те полтора бокала, которые он уже выпил, приятно кружили ему голову.

Кло села за стол. Трев заметил, что она никак не может найти себе места – передвигает столовые приборы, складывает бумажные салфетки, переставляет тарелки.

– Совсем плохо? – поинтересовался он.

– Ты это о Скотланд-Ярде? Я еще слишком трезва, чтобы говорить об этом. – Она взяла свой бокал, но только для того, чтобы полюбоваться гранатовым цветом напитка. – А ты действительно прошел двенадцать миль? – задала она неожиданный вопрос.

– Нет, – ответил он, зная, что у него сконфуженный вид.

– Приз за честность. И куда же ты ходил? До ближайшего паба?

– Я правда ходил со «Странствующими бродягами». Но… сегодня дистанция была короче.

– И какая же?

В этот момент Тревор решил перевернуть на сковородке тофу. Когда она говорила таким голосом, это значило, что она предупреждает его: «Если не ответишь, то будут проблемы».

– Три мили, – ответил мужчина и взглянул на жену.

– Я тебя умоляю, – Кло подняла глаза к потолку, – Ты же владеешь этим чертовым фитнес-центром, Тревор. И если ты не в состоянии найти время для нормальной тренировки…

– Знаю, – прервал он ее. – И скоро исправлюсь. Не усложняй свой день волнениями из-за меня. Я в порядке. И уже отказался от чипсов и пива.

– Ну, это еще вилами на воде писано…

Так они подтрунивали друг над другом, пока Тревор не закончил готовить обед. Скоро он накрыл стол в небольшом алькове, окна которого смотрели на сад на заднем дворе. По идее, в мае их лужайка должна была покрыться сочной и густой травой, но они, казалось, никогда ею по-настоящему не занимались. Единственное, что они сделали, чтобы превратить это место в нечто особенное, так это разбросали на ней четырнадцать пакетиков с различными сортами семян и положились на провидение. И все, в общем-то, получилось не так уж плохо: в некоторых местах на лужайке действительно имелись ростки цветов и травы – те, которые смогли эволюционировать, согласно теории Дарвина.

– Ну, так и что насчет Скотланд-Ярда? – вновь задал вопрос Тревор.

– Все еще недостаточно пьяна. Лучше расскажи, как прошел твой день.

Когда ты владеешь фитнес-центром, рассказывать обычно бывает не о чем. Занятия на велотренажерах, йога, плавание, Зумба[139], работа с весами – во всем этом нет ничего интересного, если только кто-то из занимающихся не переборщит с нагрузками и не придется вызывать ему «скорую». Время от времени кто-то из инструкторов начинает вести себя неподобающим образом, и с этим приходится разбираться – руки прочь от хорошеньких мамочек, пытающихся восстановить кондиции… Собственно, вот и всё.

– Докладывать не о чем, – ответил Трев. – Ходил с «Бродягами», видел много деревьев, спугнул с десяток оленей, наблюдал за кроликами, считал галок. Это помимо заполнения зарплатной ведомости в центре и разговора с Газом. Мне кажется, он хочет, чтобы ты позвонила ему и успокоила по поводу повторного приезда Скотланд-Ярда.

Тревор заметил, что жена еще не притронулась к еде. Она распустила свой пучок, и теперь ее волосы свободно падали ей на плечи; Кло провела по ним рукой от лба к затылку.

– Наверное, ты прав, – согласилась Кло. – Но я не знаю, что еще смогу для него сделать, Трев. Хотя в любом случае главной проблемой будет Финнеган.

Тревор нахмурился. И заметил, что она обратила внимание на выражение его лица.

– Мет, вероятно, захочет поговорить с ним еще раз, – продолжила Кловер.

– А! Ну что ж, в конце концов, Финн и Дрюитт действительно были друзьями.

– Нет, неправда. Йен Дрюитт был человеком, о котором Финн думал, что хорошо его знает. И кто бы что ни говорил ему, это не могло убедить его в том, что он ошибается.

– «Кто бы»?

– Что?

– Ну, ты сказала «кто бы ни говорил». Думаю, ты имела в виду «что бы я ему ни говорила».

– Понимаешь, я действительно знаю о темной стороне человеческой натуры чуть больше Финнегана.

– Не буду спорить. Но, с другой стороны, мальчик действительно прикипел к этому клубу. Он не занимался им как какой-то обязаловкой. В кои-то веки у него появился настоящий интерес. И он мог видеть все происходящее как бы изнутри, или нет?

– Мне кажется, что он видел лишь то, что хотел увидеть. Эта его святая вера в невиновность Дрюитта… Это совсем ненормально, Трев. Боже, как бы я хотела, чтобы он никогда не встречался с этим человеком!..

Тревор принялся было за еду, но вновь оторвался от нее. Он ничего не сказал, но этого и не требовалось. Как и всегда, жена его сразу же поняла.

– Да. Да, я все знаю, – согласилась она. – Именно я хотела, чтобы он занялся социальными программами. Именно я поставила участие в таких программах непременным условием его самостоятельной жизни, о которой он мечтал. И я одобрила выбор клуба как социальной программы, в которой он примет участие. Знаю, знаю, все знаю. Но ведь речь шла только о волонтерской работе в Ладлоу. И всё. Точка. А не о жизненном выборе.

– Ну, этого он еще не сделал, – заметил Тревор.

– А я не знаю. Все это провалилось куда-то в тартарары. А ведь я просто хотела, чтобы он чем-то занялся, чтобы в свободное время у него было что-то помимо… ну я не знаю, наркотиков, алкоголя, сексуальной распущенности… что там еще могло его соблазнить… и посмотри, что из этого получилось. Куда ни кинь, всюду клин, хотя все, чего я хотела, это чтобы он прожил нормальную жизнь, а не закончил ее в кутузке.

Тревор намеренно ничего на это не ответил, поскольку хотел, чтобы Кло услышала сама себя. И чтобы наконец поняла, что представляет собой их сын. Он с самого рождения не был подарком, но у него напрочь отсутствовали криминальные наклонности. Да, он был немного неуправляемым. Немного сумасбродным. Иногда дерзким. Но никогда никому не хотел причинить вреда.

Помолчав несколько мгновений, Кловер сказала уже совсем другим тоном:

– Ладно. Я догадываюсь, что ты от меня хочешь. Чтобы я поняла, что сейчас дело не в Финнегане. И, наверное, никогда в нем не было. И я признаю, что я не в духе. Это все стресс, Трев. Если деятельность Вестмерсийского управления попала под микроскоп, это значит, что мы все под микроскопом, и особенно деятельность Газа Раддока. И еще раз… Наверное, я боюсь, чтобы Финнеган не сделал хуже своими необдуманными заявлениями о Дрюитте, из-за которого все и так пошло наперекосяк.

– Хуже кому? – Тревор почувствовал, что задал этот вопрос с осторожностью, потому что сейчас входил в воды, о существовании которых и не подозревал до начала этого разговора.

– Наверное, Газу, – ответила Кло. – Ведь это, если задуматься, уже четвертый раз, когда его работу рассматривают под лупой. Его могут уволить.

– Вполне возможно. Но ведь он сам это заслужил, верно?

– Понимаешь ли, не думаю, что это справедливо – заставлять его проходить через все это еще раз.

– А разве речь идет о справедливости? – Тревор протянул руку за бокалом, но не стал пить, пока не закончил. – Если честно, Кловер, я не знал, что тебя так волнует то, что может случиться с Газом.

– Конечно, волнует. Почему это не должно меня волновать? Ведь это я сделала его, Тревор. Это я сказала себе, что в нем что-то есть, когда увидела его в самый первый раз и сделала его своим собственным, личным проектом, своим протеже. И все было прекрасно до этого… происшествия с Дрюиттом. За все время он ни разу не ошибся. И я не хочу, чтобы он потерял работу. Более того…

Тревор увидел, что жена колеблется, потому что, по-видимому, только что поняла что-то или собралась сказать ему нечто, что ему знать было не положено.

– Что «более того»? – поторопил он ее.

Кловер ничего не ответила. Посмотрела на свой бокал. Покрутила его ножку между пальцами. Сделала глоток вина.

– Что, Кловер?

– Дело вот в чем. Если у него будут проблемы, они же будут и у меня. Мне этого не хотелось бы, и, полагаю, принимая во внимание мое положение, тебе этого тоже не хочется.

– И это всё?

– А что же еще?

– Мне кажется, в этом-то и есть главный вопрос, – сказал Тревор после минутного колебания. Он знал, что его следующая фраза будет сомнительной, понимал, что она нарушит покой тех вод, о которых он только что узнал, но ему было необходимо приблизиться к ним, и он произнес: – Я об этом никогда раньше не думал, но… но что Газ Раддок действительно значит для тебя, Кловер?

Ему показалось, что она не отрываясь смотрела на него целую минуту, хотя промежуток, должно быть, был короче. И наконец ответила:

– О чем, ради всего святого, ты меня спрашиваешь?

– Только о том, что ты слышала: «Что Газ Раддок значит для тебя?» Он ведь для тебя больше, чем просто человек, судьбой которого ты заинтересовалась, потому что, как ты говоришь, «увидела, что в нем что-то есть»?

– Мне кажется, что я тебе уже все объяснила.

– Неужели? Я хочу сказать, все до конца?

– На что конкретно ты намекаешь?

– Я просто задал тебе вопрос. Мне показалось, что ты здорово дергаешься по поводу Газа Раддока, поэтому было вполне логично спросить тебя о нем. Или нет?

– Логично? – переспросила Кловер. – Мы с тобой по-разному смотрим на некоторые вещи. – Она положила салфетку на стол и сложила на тарелке приборы. – Думаю, мы закончили. Скоро здесь появится Скотланд-Ярд. Можешь обсудить свои сомнения с ними.

Вустер, Херефордшир

Заместитель главного констебля жила в новом поселке, где у стоявших на некотором расстоянии друг от друга кирпичных домов были отдельные гаражи и подъездные дорожки. Перед домами располагались ухоженные лужайки, разделенные клумбами с многокрасочными цветами. Дом Фриманов ничем не отличался от других, только лужайка перед ним выглядела довольно уныло.

Когда они позвонили в дверь, их впустили в дом, но сделала это не сама ЗГК, а мужчина, который представился Тревором Фриманом, ее мужем. Он был человеком с резкими чертами лица и выбритой головой, на которой тень щетины показывала границу быстро сокращающейся растительности. Ростом он был всего на один дюйм ниже Линли, но его большой живот сразу бросался в глаза. Фриман был слишком велик для мужчины его возраста, который Томас определил в пятьдесят с небольшим. «По-видимому, – подумал инспектор, – Кловер Фриман еще далеко до статуса бабушки. Так что если между ней и Финнеганом Фриманом есть какая-то родственная связь, то речь, скорее всего, может идти о матери или тетушке».

Кловер, сообщил им Тревор Фриман, готовит кофе. Если они присядут в гостиной, то она к ним вскоре присоединится. Мужчина указал на дверной проем справа, через который виднелись электрический камин с незажженными углями и висящий на стене очень большой телевизор с плоским экраном и выключенным звуком, на котором мелькали кадры из «Уитнэйл и я»[140].

Они вошли, и Тревор Фриман вошел вслед за ними. Детективам сразу же бросилась в глаза стена, отданная семейным фотографиям. По всей видимости, у пары был лишь один ребенок, потому что фото мальчика располагались по годам. Они с большим искусством были развешаны вокруг большой свадебной фотографии Фриманов, которым в ту пору было около тридцати: у Тревора были прекрасные вьющиеся волосы, а его жена, как и положено, вся сияла от счастья. Глядя на фото, Линли неожиданно вспомнил день своей свадьбы с Хелен и на мгновение вновь ощутил то, что почувствовал именно в тот момент, когда они стали мужем и женой. Он тогда пережил укол в самое сердце – так его существо отозвалось на то, чего он не осознавал до того момента, пока чуть не потерял. Но потом он все равно потерял ее. Правда, думать об этом было выше его сил.

– Это ваш мальчик? – поинтересовалась Хейверс.

– Да. Правильно. Это наш Финн, – ответил Тревор Фриман.

– Симпатичный, – заметила сержант.

– Был когда-то. Сейчас он сбрил волосы на половине черепа и сделал на ней татуировку. Не могу сказать, что это сделало его привлекательнее.

– Ничего себе! – воскликнула Барбара. – Но ведь он может ее скрыть под волосами, когда вновь отрастит их. Мне так кажется.

– Если он не унаследует вот это, – с этими словами мужчина почесал свою лысую голову.

– Он у вас один? – поинтересовалась сержант, взглянув на остальные фотографии.

– Мы хотели больше, но не получилось. Хотя еще не все потеряно.

– И сколько ему?

– Только что исполнилось девятнадцать. Он живет в Ладлоу. Учится там в колледже.

– И мы надеемся, что там он найдет себе занятие по душе. Я – Кловер Фриман.

Они развернулись от стены с фотографиями. В дверях стояла заместитель главного констебля, а в руках у нее был поднос, на котором стоял большой френч-пресс[141] с кофе, а также чашки и другие кофейные принадлежности. Ее муж мгновенно забрал у нее поднос, и она смогла протянуть руку сначала Линли, а потом Хейверс. Каждый из них представился. Фриман предложила им сесть и налила каждому по чашке кофе, не забыв и про себя. Четвертой чашки на столе не оказалось, но она быстро расставила все точки над i, сказав мужу:

– Трев, если у тебя есть чем заняться, то здесь, я полагаю, ты нам не понадобишься. – При этом она повернулась к Линли, как бы за подтверждением, и добавила: – Я права, инспектор?

– Вы же не по поводу Финна? – только и спросил мужчина, как будто от их ответа зависели его дальнейшие действия.

– По-моему, нет, – ответил Линли светским тоном. – А что, есть причины?

– По-моему, нет, – в тон ему ответила Кловер.

– Тогда я вас оставлю, – заявил Тревор и вышел из комнаты. Через мгновение они услышали, как он поднимается наверх. А еще через минуту заработал телевизор, звук которого мгновенно приглушили.

Все это дало Линли время получше рассмотреть Кловер Фриман, которая, теперь это было очевидно, была матерью Финнегана, о котором говорила Хейверс и которого допрашивала Изабелла. Она не была высокой, но находилась в отличной физической форме, о чем свидетельствовал топ в виде майки, открывавший крепкие руки и развитые плечи человека, занимающегося с весами. Укороченные легинсы довершали картину ее прекрасной формы. Одни мускулы и сухожилия, без малейших признаков дряблости.

Когда они все уселись за кофе, Кловер поинтересовалась:

– И чем я могу вам помочь? Главный констебль предупредил меня, что вы будете в управлении. К сожалению, я не смогла присутствовать при вашем с ним разговоре.

Линли кивнул Хейверс, предоставив ей вести беседу.

– Наш командир – старший детектив-суперинтендант Ардери – подробно переговорила с вашим Финнеганом, когда мы были здесь в первый раз, – начала сержант. – Он ни разу не упомянул, что его мать работает в полиции. И ни разу не упомянул, что именно она отдала приказ забрать в участок его приятеля Йена Дрюитта.

Кло Фриман перевела взгляд с Хейверс на Линли и опять на Хейверс.

– Я что, должна это как-то прокомментировать? – поинтересовалась она.

– Мы просто стараемся разобраться со всеми личными связями, с которыми сталкиваемся, – пояснил Томас.

– Ну, их наверняка не так уж много.

– А вот посмотрите. – Хейверс стала загибать пальцы. – Вы, ваш сын, Йен Дрюитт, Джеральдин Гандерсон, и, полагаю, сюда же надо добавить Гэри Раддока… Он, кстати, интересует нас больше всего.

– Почему?

– Копнули чуть глубже и под поверхностью обнаружили еще одну связь, касающуюся смерти Йена Дрюитта, – пожала плечами Хейверс.

ЗГК взяла ложечку и размешала кофе.

– Понятно. Но у меня здесь есть всего одна родственная связь – с моим сыном. Это у него была связь с Йеном Дрюиттом. Сама я его никогда не встречала. Все остальное – это или вертикаль управления, или причины, приведшие к самоубийству мистера Дрюитта.

Линли понял, что эта игра в вопросы и ответы может очень быстро закончиться обсуждением того, как каждый из трех присутствующих офицеров полиции оценивает события, связанные со смертью Йена Дрюитта.

– Мы вернулись в Шропшир, – объяснил он, – поскольку сержант Хейверс обнаружила, что с момента телефонного звонка и до момента ареста мистера Дрюитта прошло девятнадцать дней. А в отчете КРЖП о них не упоминается, и нет ни слова о том, что происходило в этот период. Из своей сегодняшней беседы с вашим главным констеблем мы поняли, что в это время не проводилось никаких расследований относительно обвинений в педофилии. А так как именно вы положили конец этому периоду на девятнадцатый день, мы надеемся, что вы объясните нам почему.

Кловер слушала очень внимательно, не отрывая взгляда от Линли.

– Это объясняется очень просто, – ответила она. – Я ничего не знала об анонимном звонке вплоть до того самого дня.

– И как же вы о нем узнали? – Инспектор заметил, что Хейверс достала свой блокнот. Это же, по-видимому, заметила и ЗГК, и по выражению ее лица стало понятно, что это ее не обрадовало.

Фриман нахмурилась и ответила после короткой паузы:

– Помнится, я услышала об этом в учебном центре. У нас тогда было большое мероприятие – это на территории управления, – и в какой-то момент пошел этот слух. «Церковный диакон. Педофилия…»

– А вы помните, в какой момент вы сами это услышали? – уточнил Линли.

– Сожалею, но в тот день происходило очень много всего. Могу лишь точно сказать, что я услышала, как несколько человек говорят об обвинениях против этого Йена Дрюитта. К сожалению, ничего больше я сказать не могу.

– А почему вы тогда приказали задержать Дрюитта для допроса? – поинтересовалась Хейверс. – Так что, всегда делается, когда появляется слух? То есть я хочу сказать, что, по процедуре, любой слух, связанный с ведущимся расследованием, должен быть немедленно передан офицерам, ведущим его, но этот слух не касался никакого расследования, насколько я просекаю…

– Все так, – ответила Фриман. – Но этот слух касался обвинения в педофилии, которое проигнорировали, и мне это не понравилось – ни как заместителю главного констебля, ни как матери.

– И вы позвонили Гандерсон и велели его арестовать.

– Это если кратко. А вообще-то я позвонила Гандерсон и велела ей организовать, чтобы кто-нибудь доставил его в участок.

– И как скоро вы сделали это после того, как узнали об обвинениях? – задал вопрос Линли.

– Как уже сказала, я позвонила в тот же вечер и сказала Гандерсон, чтобы кто-нибудь привез мужчину в участок, что она и организовала. Но у вас должны быть отчеты о вашем первом визите, где говорится обо всем этом.

– Мы просто хотим, чтобы вы освежили нашу память, – вежливо заметил инспектор.

Выражение лица Фриман изменилось. Всего на одно мгновение – вокруг глаз напряглись мышцы, – этого никто не заметил бы, если б не следил за каждой ее реакцией. И эта реакция сказала Линли о том, что ЗГК прекрасно понимает: ни он, ни Хейверс не нуждаются в «освежении памяти», а вопросы по старым материалам задаются лишь для того, чтобы попытаться сбить ее с толку.

– Ну, например, – продолжил инспектор, – почему вы просто не позвонили в Шрусбери и не отдали приказ заняться этим?

– Я так и сделала, – ответила женщина. – Но там не нашлось свободных людей, потому что у них была запарка, и я позвонила Джерри Гандерсон. Она отвечает за силы общественной поддержки в том районе. И я попросила ее, чтобы ПОП из Ладлоу выполнил это задание.

– А к чему была вся эта спешка? – не отставал Линли. – Если офицеры в Шрусбери были заняты, то это наверняка могло подождать до того момента, как они освободятся.

– Действительно, это могло подождать, – согласилась Фриман, – здесь я вины с себя не снимаю. Понимаете, Финнеган, – тут она кивнула на стену с фотографиями, – работал с Дрюиттом. И если был хоть малейший шанс, что это подтвердится… – ЗГК взяла чашку и обхватила ее руками. Видно было, что чувствует она себя крайне неудобно, но женщина продолжила: – Я хотела отодвинуть Финнегана подальше от Дрюитта, на тот случай, если хоть малейшая часть обвинений в педофилии подтвердится. И поэтому хотела, чтобы Дрюитта подробно допросили.

Она сделала глоток кофе и поставила чашку на стол.

– Я действительно слишком остро на это отреагировала, инспектор, – честно призналась Фриман. – Дрюитт, Финнеган, педофилия, детский клуб, слухи о том, что Дрюитт путается с детишками… И я хотела – из-за сына – знать, что происходит на самом деле. – Она кивнула в ту сторону, где скрылся ее муж. – Трев с удовольствием расскажет вам, что это не первый раз, когда мне приходится в первую очередь думать о Финнегане. Только на этот раз все закончилось совершенно ужасно.

– Гэри Раддок рассказал мне, – вмешалась Хейверс, – что он оставил мистера Дрюитта одного в участке в Ладлоу, пока разбирался с происходящим в городе.

– Но он же не говорил, что покидал участок, а?

– Простите. Нет. Он просто сказал, что оставил мистера Дрюитта одного.

– Я именно так и поняла, – согласилась ЗГК. – Мне сказали, что это было связано с массовой пьянкой в городе. Но я полагаю, что вам это уже известно. Не могу представить себе, что вы пропустили это во время своего первого визита.

– Мы вернулись из-за этого разрыва в девятнадцать дней, – напомнил ей Линли.

– Из-за этого и из-за Клайва Дрюитта, отца умершего, – добавила сержант. – Никому не нужна лишняя шумиха, если он подаст в суд.

– Мне очень жаль, – повторила Фриман. – И ответственность за то, когда это произошло, полностью лежит на мне. Я это знаю. Поверьте мне, если б я могла повернуть время вспять…

– Прямо как в песне, – согласилась Хейверс[142].

Ладлоу, Шропшир

Барбара знала, что ей надо будет сильно постараться, чтобы не возненавидеть Кловер Фриман. ЗГК была лет на десять старше ее, но выглядела как богиня с Олимпа. И Хейверс сразу же решила, что она или очень подозрительна, или действительно виновна в чем-то, хотя в действительности миссис Фриман была виновата только в том, что следила за своим здоровьем и формой с помощью спортивного оборудования, мельком замеченное Барбарой в зимнем саду, вид на который открывался из гостиной.

«Наверное, эта проклятая тетка еще и чертова вегетарианка», – подумала сержант.

Но она не стала обсуждать это с инспектором, когда они ехали в Шропшир, направляясь в Гриффит-Холл, который вновь должен был стать ее приютом. Вместо этого сержант остановилась лишь на одном факте из того, что им рассказала ЗГК – а именно, на ее признании в том, что она была чересчур заботливой матерью. Барбара разъяснила Линли, что – по ее мнению – то, что Кловер Фриман слишком печется о своем сыночке, могло означать одну из двух вещей в ситуации, когда кого-то обвиняют в педофилии. Или ЗГК пытается вмешаться в дело на тот случай, если в обвинении есть доля правды и она не хочет, чтобы имя ее сына ассоциировалось с обвиняемым, – или она волнуется из-за того, что сам Финнеган может быть каким-то образом замешан во всем этом.

«Какое-то время он наблюдает за Дрюиттом, а потом решает присоединиться к групповушке» – именно так она высказалась. А когда Линли бросил на нее косой взгляд, мгновенно извинилась: «Прошу прощения».

– Или он мог быть именно тем человеком, который изначально путался с малышами, – предположила сержант, подумав еще немного. – Его ловят, и, чтобы как-то отмазаться, он делает телефонный звонок, в котором во всем обвиняет Дрюитта. Кстати, живет он не так далеко от участка в Ладлоу.

После нескольких минут молчания – Барбара надеялась, что в это время Линли серьезно обдумывал сказанное ею, – инспектор заметил:

– Я не могу исключить такую возможность, как бы неприятно это ни звучало.

Полицейские опять замолчали. На город спускались сумерки. К северу от Лондона, где они сейчас находились – хотя расстояние было не такое уж большое, – дни казались длиннее. «Не так много высоких построек, которые заслоняют солнце, – догадалась сержант. – Больше открытой местности и изгибов холмов, когда панорама нарушается лишь рощицами, посаженными много лет назад».

– Это дело о педофилии, Барбара, – прервал наконец молчание Линли и вновь замолчал. Казалось, он погружен в размышления, и она не могла понять причину этого, пока он не заговорил снова. – Я знал кое-кого в Итоне, у кого была к этому предрасположенность.

– Преподавателя?

– Нет, бывшего выпускника. Он утверждал, что никогда этим не занимался, но у него были фотографии. Тщательно спрятанные, однако в процессе расследования я их обнаружил. – Инспектор посмотрел на нее, и Барбара с удивлением заметила, что впервые за все время их знакомства он испытывает не только стеснение, но и беспокойство.

– Боже. Джон Корнтел, – неожиданно пришло ей в голову. – Так это вы его закрыли? А вам никогда не приходило в голову, что он может заниматься этим прямо сейчас? Именно в этот момент. То есть заниматься тем, на что раньше только смотрел. Святой истинный Бог, сэр…

– Знаю, – ответил Линли. – И совсем не горжусь тем, что сделал. Он постоянно на связи со мной. Говорит, что полностью излечился, но правда известна одному Господу.

– А к чему вы это? Захотелось признаться в грехах? Тогда это можно было сделать и пораньше, особенно если подумать о всей той ерунде, в которой вы обвиняете меня.

– Из-за этого я не спал много ночей, Барбара. И полностью осознаю свою ответственность. Наряду со всем остальным, за что я тоже в ответе.

Сержант знала, что означают его последние слова: смерть Хелен. Линли ни на йоту не был виноват в том, что случилось с его женой, но отказывался признать это. И Барбара не стала говорить об этом, а задумалась о том, что он только что сказал. Он рассказал ей о таком колоссальном пренебрежении служебными обязанностями, что у нее даже голова закружилась. Но в то же время это позволило ей разглядеть в нем именно человека, что – и она должна была признать это – он всегда старался разглядеть в ней.

Они кружили по Леоминстеру, пытаясь найти выезд на А49, которая должна была довести их до Ладлоу, когда инспектор заговорил вновь:

– Из-за всего этого я подумал о фотографиях. Было ли среди вещей Дрюитта хоть что-нибудь, что, на ваш взгляд, говорило о педофилии?

– Вы имеете в виду фото обнаженных детей? Ничего подобного, если вы говорите о настоящих фотографиях. Но ведь сейчас все это делается через Интернет, правда?

– Да, следы обычно остаются именно там. У Йена Дрюитта был компьютер? Лэптоп? Планшет?

– Нам они никогда не попадались. И зная, что он не купался в деньгах, это не удивительно, не так ли?

– А что насчет Клайва Дрюитта?

– То есть не передавал ли он нам ничего такого? Если вы об этом, то ответ отрицательный. Хотя, возможно, он и придержал бы их, если б обнаружил. Ему компьютер не помешал бы. Правда… он не считает последние копейки, так что мог бы купить его сам. Зачем прятать то, что принадлежало сыну?

– Это становится логичным, если в нем что-то есть, – предположил инспектор.

– Но это необходимо было проверить. А это значит, что он должен был знать, что искать. Что до меня, мне это кажется маловероятным.

– А женщина, у которой он жил? Его квартирная хозяйка? Как ее звали?

– Флора Беванс. Думаю, что она вполне могла попридержать лэптоп или планшет, и не уверена, что она передала бы их Дрюитту, потому что могла сама найти им применение.

– В конце концов, он мог использовать мобильный, – сказал Линли.

– Вот только…

– Боже! Вы что, хотите сказать, что у него не было даже мобильного? – Линли посмотрел на сержанта. Он уже повернул на А49, и теперь перед ними простиралась прямая дорога на Ладлоу.

– В этом нет никакой логики, – продолжил Томас. – Он же не жил при церкви. Значит, викарию было необходимо как-то связываться с ним. Даже если в том месте, где он жил, имелась стационарная линия – насколько, по-вашему, это было удобно? Ему надо было вечно нестись домой, чтобы прослушать сообщения, или у него должен был быть кто-то, кто принимал бы их для него. Я этого не понимаю. Мобильный должен где-то быть. И мы должны его разыскать.

Барбара понимала его логику и в то же время чувствовала себя не всвоей тарелке, потому что, когда она рылась в вещах Дрюитта, ей ни разу не пришло в голову хоть раз спросить себя о гаджетах, которыми мог обладать диакон.

– Полагаю, об этом стоит прежде всего поговорить с мистером Спенсером, – предложила она. – Это викарий. Он ко всему этому не имеет никакого отношения, если вы понимаете, о чем я. Думаю, что он скажет нам всю правду: компьютер, лэптоп, планшет, мобильный или что там еще…

– Значит, с ним надо переговорить завтра же утром.

До Гриффит-Холла они добрались довольно поздно. Линли осторожно проехал на своей драгоценной игрушке сквозь узкие ворота, ведущие на парковку, и нашел парковочное место, расположенное достаточно далеко как от остальных машин, так и от случайных прохожих, которые могли бы до нее дотронуться. Они забрали свой багаж, и уже через мгновение Миру Мир вновь приветствовал Барбару в Ладлоу и знакомил Линли со своей персоной и размерами своих ушных мочек.

– Я оставил вам те же самые номера, – любезно сообщил он и повернулся к Барбаре. – Могу показать вам дорогу, если забыли… Надо ли помочь вам с багажом?

Барбара хотела было ответить, что вряд ли когда-нибудь забудет дорогу до своей комнаты или ее роскошь и комфорт.

– Думаю, мы доберемся сами, – сказала она Миру. – За мной, инспектор. – И направилась в сторону лестницы.

Сначала они добрались до ее бывшей комнаты, и Линли, как всегда, галантно распахнул дверь.

– Ничего себе, – сказал он, прежде чем поставить свой чемодан на пол.

– Нет-нет, инспектор, эта комната моя. Вы должны жить в другой.

– Всё в порядке, сержант, – ответил Томас. – Главное, что есть крыша над головой.

– Вы в этом уверены? То есть я хочу сказать… Старший детектив-суперинтендант Ардери жила в другом номере. Он больше. А эта комната… Честно говоря, я думаю, что ей хотелось, чтобы я помучилась.

– Когда мы живем за счет Мет, то мучаемся все, сержант. Вам помочь донести вещи?

– Я справлюсь, – заверила его Барбара. – А то вы потом не сможете найти путь назад. Сплошные коридоры, лестницы и пожарные выходы… Но… вы точно уверены, что не хотите жить в комнате, в которой жила Ардери?

– А насколько эти комнаты могут отличаться друг от друга?

– Ну… кое-какое различие есть, – ответила сержант.

Май, 17-е

Ладлоу, Шропшир

Как только Барбара увидела гримасу на лице Линли, вежливо вставшего из-за стола, за которым завтракал инспектор, она поняла, что ей надо было настоять на своем. Накануне вечером сержант лишь быстренько осмотрела апартаменты – другого названия она не смогла придумать, – в которых жила Ардери во время их предыдущего визита, и чувство вины заставило ее немедленно вернуться в номер Линли с чемоданом в руках. Конечно, ей хотелось пожить в номере Ардери. Наверняка в ближайшее время она не сможет позволить себе жить в таких хоромах за свои собственные деньги. Но Барбара знала, что этот номер не про нее.

Инспектор открыл дверь с зубной щеткой в руках. На ней была толстенькая колбаска пасты. «Его дантист, – подумала сержант, – должен им гордиться».

– Сержант? – Томас прищурился. – Что-то случилось?

– Нам надо поменяться комнатами, – ответила она.

– Надо? Это еще почему?

– Поймете, когда увидите. Вы же еще не распаковались? Я имею в виду, помимо зубной пасты? Ну и зубной нити, если вы хороший мальчик, а у меня есть подозрение, что вы именно такой, когда речь идет о гигиене рта.

– Рад, что вы это заметили.

– Отлично. Но в любом случае собирайте ваши пожитки, и я покажу вам дорогу. – Свой собственный чемодан Хейверс поставила на пол и ногой протолкнула его в комнату.

– И все-таки почему?

– Почему нам надо поменяться номерами? Да потому, что другой пышнее и больше подходит вашей… вашему высочеству, или как там еще…

– Не говорите глупостей, сержант, – возразил Томас. – И вы и я пользуемся комнатами только для того, чтобы спать. Нам от них больше ничего не нужно. По крайней мере, мне. А вот если вы, возможно, встречаетесь здесь с каким-нибудь дьяволом в мужском обличье и в туфлях для чечетки, о котором я еще не узнал от Ди Гарриман, вам лучше остаться там, где вы разместились сейчас. Увидимся утром.

Сержант решила, что он об этом еще пожалеет, и, увидев утром его гримасу, поняла, что не ошиблась. Но Линли отказался обсуждать, как он спал – или не спал – ночью, поэтому, закончив завтрак, они направились к викарию.

Полицейские нашли его выходящим из церкви Святого Лаврентия, скорее всего после утренней службы, потому что он был окружен несколькими пожилыми леди, похожими на прихожанок и державшими в руках одинаково переплетенные книги.

«Такое количество паствы может вогнать в депрессию, – подумала Барбара. – Хотя сейчас середина недели и, наверное, именно в этом причина».

Попрощавшись с женщинами, Кристофер Спенсер заметил Барбару и Линли. Он подошел и присоединился к ним как раз за кованой решеткой, определявшей границы церкви.

– Сержант Хейверс, – дружелюбно произнес викарий. – Вы все еще в городе или недавно вернулись?

Барбаре было приятно, что он запомнил ее имя, хотя необходимость помнить по именам свою паству должна была, по ее мнению, заставить священника придумать способ, как хранить все имена у себя в голове.

– Недавно вернулась, – ответила она и представила Линли. – Мы надеемся поговорить с вами, когда у вас будет время.

– Ну конечно. Хотите пройти в дом? Правда, смогу предложить вам только кофе, ну и, может быть, пару закусок сомнительной свежести.

Барбара с инспектором отказались.

– Мы не задержим вас надолго, – пояснила сержант.

– Так, может быть… – Спенсер указал на дверь в церковь и сказал с сожалением: – Там сейчас абсолютно никого нет, если вам нужно уединение. На утренних службах теперь мало прихожан. Да и на воскресных тоже, если только очередной террористический акт не загоняет людей в церковь.

Детективы сказали, что не возражают, и Спенсер пошел вперед, туда, где располагалась, по его словам, часовня Святого Иоанна.

Барбара запомнила ее по своему предыдущему визиту: громадное вертикальное окно из цветного стекла, которое невозможно было забыть, потому что оно избежало разрушения.

Спенсер заговорил первым.

– Вы вернулись из-за Йена, – сказал он. – Не уверен, что смогу рассказать вам что-то новое, чего не сказал во время нашей последней встречи.

– Оказалось, что с его смертью еще не все ясно, – вмешался в разговор Линли. – Нам придется порыскать еще немного.

– И начинаете вы свое рысканье с меня?

– Мы занимались этим уже вчера.

– И что, всплыло мое имя?

– Только в связи с тем, что осталась пара вопросов, которые вам не задали в первый раз.

– Понятно. Что ж, я не уверен, что смогу помочь вам, но с удовольствием попытаюсь.

Линли поблагодарил его в своей обычной изысканной манере и кивнул Барбаре.

– Когда я была в городе в прошлый раз, – начала сержант, – мистер Дрюитт передал моему командиру вещи своего сына. Мы просмотрели их и не нашли в них ничего необычного, если вы меня понимаете.

– Вы хотите сказать, полагаю, что это были вещи человека, посвятившего себя Богу. – Спенсер передвинул очки с переносицы на лоб, и они немедленно стали двигаться обратно в сторону переносицы.

– Вот именно, – согласилась Барбара. – Но мы с инспектором… Мы подумали, что, возможно, нескольких вещей на месте не оказалось, и хотим проверить это у вас. Он ведь какое-то время жил с вами и вашей женой, так?

– Да, совсем недолго. Но я уверяю вас, что ни я, ни Констанция не позволили бы себе завладеть чем-то, что принадлежало Йену. Мы бы сразу заметили, если б он что-то забыл. И вернули бы забытое. Что же касается наших детей и внуков…

Барбара постаралась успокоить его, сказав, что они не собираются обвинять его потомков в клептомании.

– Нам просто интересно, – сказала она, – не видели ли вы его с какими-то из недостающих вещей. Мы даже не уверены, что они действительно недостающие, потому что не знаем, были ли они у него вообще.

– Понятно. И о чем идет речь?

– Мобильный телефон, персональный компьютер, планшет или лэптоп.

Спенсер кивнул и задумался.

– Живя у нас, он пользовался нашим компьютером, – ответил он наконец. – Это настоящий монстр – я хочу сказать, что он очень большой и довольно старый, но нам его хватает. Полагаю, что Йен получал на нем электронные письма и использовал его для связи с многочисленными людьми, с которыми встречался. Конечно, я не могу сказать, что у него было на его другой квартире. Может быть, он купил себе компьютер, когда стал жить отдельно. Но, когда жил со мной и Констанцией, он не пользовался ничем, кроме нашего компьютера. По крайней мере, я никогда ничего не видел у него в руках.

– Даже мобильного телефона?

– Ох, простите… О мобильном я не подумал. Да, конечно, у него был телефон. Одна из этим умных штучек, или как там они называются.

Барбара посмотрела на инспектора. «Есть!» – читалось у нее в глазах.

– В вещах, которые мы получили от его отца, мобильного не было, – сказала она. – И у Флоры Беванс – это женщина, у которой он снимал комнату, – его мобильного тоже нет. Вы не знаете, где он может быть?

– Странно, правда? – сказал священник, переводя глаза с одного детектива на другого. – Не могу понять, почему его не было, если только его не забрали. А не могли его взять в качестве вещественного доказательства после смерти Йена? Я спрашиваю потому, что он всегда очень тщательно следил за ним, поэтому в ту ночь телефон должен был быть у него. Ему ведь все время кто-то звонил. Телефон был необходим ему постоянно – он не любил, когда люди звонили и не могли дозвониться. То есть когда звонили ему или сюда, или на квартиру.

На минуту все замолчали, обдумывая услышанное.

– Насколько я помню, – задумчиво сказал Линли, – забрали его прямо из церкви, не так ли? Он то ли вел службу, то ли готовился к ней, то ли переодевался после нее…

– Ну конечно! Ризница, – улыбнулся викарий. – Йен должен был оставить его там, когда облачался в церковные одеяния. Сила привычки – ведь он не хотел, чтобы телефон звонил, вибрировал, или что там еще, во время службы. Прошу вас, пойдемте.

Викарий вывел их из часовни и пошел по главному нефу. Они дошли до алтаря, где тяжелая дубовая дверь, вмурованная в стены собора, открывалась в ризницу. Здесь Спенсер зажег несколько ярких электрических ламп, осветивших закрытые шкафы, задвинутые ящики и застекленные витрины. В последних лежали предметы, использовавшиеся во время службы: потиры, дискосы, кресты и тому подобное. Все остальное было развешано по шкафам и разложено по ящикам.

– Итак, – обратился Спенсер к детективам, – он должен быть где-то здесь. Скорее в ящиках, чем в шкафах. В шкафах висят сутаны, стихари и ризы. То есть крупные детали облачения. В сутанах есть карманы, но маловероятно, чтобы Йен положил мобильный в карман сутаны, в которой собирался служить, согласны? Давайте проверим ящики.

Барбара увидела, что в более широких ящиках хранились накрахмаленные белые одеяния для алтаря. Дальше шли праздничные хоругви. Больше в них ничего не было. Но имелся еще целый ряд меньших по размеру ящиков, в которых были аккуратно сложены столы, свечи, буклеты по истории церкви, открытки на продажу и, как оказалось, мобильный телефон со связкой ключей.

– Вот мы и нашли его, друзья, – произнес викарий. – Телефон должен быть Йена, потому что это точно не мой. А это ключи от его машины.

«Ну конечно, – подумала Барбара. – Йен не мог обходиться без чертовой машины!»

Он ни за что не стал бы пользоваться общественным транспортом для поездок в город из дома Флоры Беванс и ни за что не стал бы полагаться на него, направляясь на свои многочисленные встречи. Об этом она тоже не догадалась поговорить с Ардери, и сейчас сержант была сильно сконфужена. Она взглянула на Линли, чтобы определить, насколько тот недоволен ею и командиром, но на его лице было задумчивое выражение.

– А вы не знаете, где может быть его машина? – обратился он к Спенсеру.

Прежде чем ответить, викарий несколько раз дернул себя за нижнюю губу.

– Здесь везде парковка запрещена. Только для резидентов, доставки и все такое; правда, есть несколько мест, где можно припарковаться на срок до двух часов. Но не думаю, чтобы Йен ими пользовался, потому что в церкви он проводил больше времени… – Подумав еще, Спенсер продолжил: – Есть две парковки, которые ему подошли бы. Одна – за колледжем, Вестмерсийским колледжем, рядом с Касл-сквер, а вторая – совсем рядом с библиотекой. Это на другой стороне Корв-стрит, вверх по Булл-ринг. Оттуда очень легко добраться до церкви. Однако, – и в этом месте в голосе Спенсера прозвучало глубокое сожаление, – проблема в том, что ее должны были давно эвакуировать. Блокираторы они здесь не используют. Не имеют привычки.

– А не мог ее забрать его отец? С запасными ключами? – предположил Линли.

– Возможно. Если только он знал, где ее искать.

– А вас он об этом не спрашивал?

– Только вы, – покачал головой викарий.

– А что это была за машина? – поинтересовалась у него Хейверс.

– Боже! Мне искренне жаль, но я никудышный знаток машин. Я ее видел, но не удосужился запомнить ничего, кроме того, что она была голубой. И старой. Вот и все, что я могу сказать.

Ладлоу, Шропшир

Прежде чем они расстались с викарием, Линли предупредил его, что, возможно, они с Хейверс заберут его компьютер на экспертизу; поскольку им пользовался Йен Дрюитт, когда жил у Спенсеров, там, возможно, остались следы, которые могут помочь им в розыске. Казалось, Спенсер встревожился, когда услышал слово «следы», но не стал спрашивать, о каких именно следах говорит инспектор, и заверил детективов, что в случае необходимости будет готов предоставить свой компьютер.

Инспектор и сержант отправились дальше. Теперь их первоочередной задачей было найти зарядку для телефона Дрюитта, который полностью разрядился. Линли предположил, что в гостинице должны быть зарядки на любой вкус, специально для рассеянных постояльцев, забывающих свои дома, поэтому они тронулись в обратном направлении.

В это время рынок на площади уже вовсю функционировал. Оказалось, что сегодня был день одежды, постельного белья и всякой старинной мелочи. Линли удивился, что Барбара заинтересовалась всем этим, но его удивление сошло на нет, когда сержант сказала:

– Инспектор, а вон Гарри. – И повела его не к одному из прилавков, а к группе из пяти человек, предлагавших свой товар прямо с одеял, которые они расстелили на булыжниках на восточной стороне площади.

Линли понял, что Гарри – это пожилой мужчина с устрашающего вида немецкой овчаркой. Он был одет в чистую, хотя и сильно мятую одежду: слегка коротковатые брюки и рубашку для гольфа с надписью «Сент-Эндрюс»[143], вышитой на левой стороне груди. На ногах у него были сандалии-биркенштоки[144], а голову от солнца защищала соломенная шляпа с обвислыми полями. Ее он снял, когда увидел приближающуюся Барбару, и, встав, отвесил ей церемонный поклон. Овчарка поступила так же, но без поклона, – правда, с радостным вилянием хвостом. Линли понял, что ее зовут Малышка Пи, и, по словам Барбары, она была ласковой, как котенок.

– И что мы предлагаем сегодня? – поинтересовалась Хейверс. – Сколько вы планируете здесь просидеть, прежде чем ПОП вас выгонит?

– Как же я хочу подружиться с офицером Раддоком, – произнес Гарри голосом, потрясшим Линли своими модуляциями. – Мне доставляет значительное огорчение наше взаимное непонимание с этим человеком. Честное слово, я этого не хочу.

– Тогда зачем вы это делаете?

– Человеку бывает грустно видеть весь этот мусор, который производит наше общество.

Линли понял, что бродяга сейчас говорит о предметах, разложенных на его одеяле. Там были: пара потускневших ножниц для резки виноградных лоз, два кожаных собачьих поводка, четыре фарфоровые чашки без блюдец, две тарелки для сандвичей в отличном состоянии, древняя логарифмическая линейка, угломер и часы «Своч». Рядом лежали три аккуратно сложенных кардигана.

– Кроме того, естественно, – продолжал Гарри, – меня привлекает возможность пообщаться с прогуливающимися здесь людьми, что доставляет мне большое удовольствие. Такого не происходит, когда ты просто сидишь на тротуаре перед витриной магазина и играешь на флейте. За долгие годы я заметил, что люди старательно избегают бомжей. Уверен, они просто боятся, что те могут у них что-нибудь попросить, а они не будут знать, как на это реагировать. Да и Малышка Пи не сильно облегчает жизнь. Кроме вас, сержант, еще никто никогда не подходил ко мне в подъезде… А кто ваш спутник, если мне позволено будет спросить?

– Это детектив-инспектор Линли, – объяснила Барбара. – Он тоже из Мет, как и я.

– А можно ли узнать, что вы и инспектор Линли делаете в Ладлоу?

– Конкретно сейчас мы ищем зарядку для телефона. Нам удалось разыскать мобильный Йена Дрюитта.

– Неужели? Так что, это был какой-то заговор?

– Не узнаем, пока не зарядим телефон. У вас ведь нет зарядки, правда?

– У меня есть телефон. Много лет назад я уступил волнениям моей сестрицы по поводу моего сна и других привычек. Но зарядки у меня нет – по причине отсутствия места, где ее можно использовать. Иногда я отдаю свой телефон на пару часов своему банкиру, и он его заряжает.

Еще один сюрприз. Трудно представить себе, что у этого одетого как пугало человека есть банкир.

Гарри предоставил слово Хейверс.

– Происходило в городе в последнее время что-нибудь интересное, о чем стоит поговорить? – поинтересовалась сержант. – Что-нибудь вроде массовой пьянки? Или волнений на площади? А может быть, сыроделы решили выйти на забастовку?

Гарри непроизвольно поднял рубашку и стал почесывать тело, по цвету напоминавшее рыбье брюхо.

– На территории замка готовится ежегодный Шекспировский фестиваль, – сказал он, – но я сомневаюсь, что вы это имели в виду. Хотя кто-то там вчера провалился в люк на сцене и сломал ногу – крышку люка плохо закрепили. Дайте подумать, что еще… Ага. Два дня назад у нас перед концертным залом сломался автобус, и тридцать восемь пожилых леди в джемперах, жакетах и грубых башмаках были вынуждены три часа ждать замену. Можно было бы предположить, что пожилые дамы – которые так много повидали за свою жизнь – будут вести себя терпеливо. Но несколько тростей взлетели в воздух, и по крайней мере одна нога в ортопедическом ботинке грозно притопнула. Офицеру Раддоку пришлось с ними побеседовать. Если б он этого не сделал, то городу угрожали бы беспорядки синеголовых женщин[145].

– А пьяниц из «Харт и Хинд» ему не приходилось огорчать, после того как я уехала?

– Об этом мне ничего не известно, но это вполне возможно, если вспомнить, что за молодежь нынче пошла и что колледж находится совсем рядом.

– Значит, он никого не засовывал к себе в машину?

Гарри посмотрел сначала на нее, а потом на Линли. Инспектор заметил, что у него честные и умные глаза.

– Надеюсь, что бедняга не попал в беду, – заметил бродяга. – Он совсем не плох, хотя и не позволяет всем нам, – тут он указал на своих компаньонов и их одеяла, – заниматься бизнесом. Но все это он делает по требованию мэра и муниципалитета. Никто не в обиде на него за то, что он выполняет их приказы.

Линли не был уверен, что понимает, к чему Барбаре нужен весь этот разговор. И не знал, есть ли у нее какой-то план. Оказалось, что какой-то план все-таки существует, потому что, обменявшись с бродягой еще парой фраз, она распрощалась с ним, посоветовав внимательнее следить за происходящим в Ладлоу и вручив свою карточку на тот случай, если ему в голову придет что-то интересное.

Пока они шли до Гриффит-Холла, Барбара пояснила:

– Этот парень много чего видит. Он рассказал мне кое-что о том, как ПОП развозит пьяных студентов колледжа… по неизвестным местам. И я сама видела, как он – я имею в виду Раддока – занимался бог знает чем с молодой женщиной в патрульном автомобиле ночью на парковке за полицейским участком. При этом он сказал мне, что у него нет ни девушки, ни партнера, – речь опять о Раддоке, сэр, – это-то и заставило меня задуматься. Как я сказала командиру, если он занимался глупостями на парковке за участком с молодой девицей, любой мог войти в помещение и прикончить Дрюитта. Так что Раддок вряд ли заинтересован в том, чтобы кто-нибудь узнал, как все произошло на самом деле.

Когда они подошли к входу в Гриффит-Холл, их жестом руки остановил молодой человек, оказавшийся на этот раз не Миру Миром, и сообщил Хейверс, что для нее есть записка. Он передал ей сложенный лист писчей бумаги, который Барбара развернула. Прочитав записку, она сказала Линли:

– Это от ПОПа. Если он нам понадобится, надо просто позвонить. Он готов помочь. – Она подняла глаза от записки и добавила: – Полагаю, вы захотите с ним встретиться, сэр.

– Конечно, – ответил Томас.

– В холле вас ожидает какой-то джентльмен, – сообщил им молодой человек за стойкой. – Я сказал, что не знаю, когда вы вернетесь, но он пожелал подождать.

Джентльменом оказался Клайв Дрюитт. Когда они подошли к нему, он оторвался от чашки кофе и уточнил:

– Вы офицеры из Мет? Мой член Парламента сказал, что должны приехать двое.

Мужчина сообщил, что привез вещи Йена, на тот случай, если они захотят посмотреть на них еще раз.

Другой офицер – «та женщина», как он ее назвал; Линли увидел, как Хейверс напряглась, услышав такое определение, – заверила его, что они с сержантом все внимательно просмотрели, но у него «сложилось впечатление о той женщине. Еще раньше, когда я встретился с ней в Киддерминстере, от нее… слегка попахивало. Но не будем об этом. Она же больше не занимается этим делом?».

Слова Линли о том, что это «не совсем так», не добавили старшему мужчине спокойствия, но Томас не жаждал выслушивать его рассуждения о дыхании Изабеллы, поскольку прекрасно понимал, к чему это может привести их с Хейверс, и не хотел этого. Так что он поблагодарил Клайва Дрюитта за то, что тот доехал до них, и спросил – как уже спрашивал не в первый раз, – не было ли у его сына персонального компьютера, планшета или лэптопа.

– У Йена? – Дрюитт усмехнулся. – Ни черта подобного. Он полный профан в том, что касается техники. Несколько лет назад у него был компьютер, но Йен расколотил его вдребезги, когда понял, что удалил всю информацию, которой не пользовался. Все закончилось тем, что он зачистил всю операционную систему. И этого ему хватило на всю жизнь.

– То есть у него не было ни электронной почты, ни странички в Фейсбуке, или ЛинкдИн, или чего-нибудь в этом роде? – поинтересовалась сержант.

– Для всего этого он пользовался мобильным телефоном. Кстати, его не было среди его вещей. Хотелось бы знать, что с ним произошло.

– Он у нас, – сказал Линли.

В этот момент на сцене появился Миру Мир, который предложил кофе, минеральную воду или апельсиновый сок.

– Нам нужно, чтобы кто-нибудь перенес коробки в мою комнату, – сказал Линли молодому человеку.

– Лучше поставить их у меня, инспектор, – вмешалась Барбара. – Больше места, если мы будем их открывать.

– Я очень надеюсь на это, черт возьми, – заметил Клайв Дрюитт. – Я вообще надеюсь, что вы всё пересмотрите заново. На этот раз ничто не должно остаться незамеченным.

– Мы не уверены, что это имело место раньше, – заметил Линли. И, прежде чем Дрюитт успел возразить ему, попросил его сообщить даты рождения всех членов семьи Дрюиттов и телефонный номер каждого из них. Он объяснил, что на телефоне может стоять пароль, а люди есть люди, и умерший вполне мог использовать часть этих данных в качестве такого пароля.

Дрюитт спросил, когда нужны эти данные. Линли вежливо заметил, что, если он не возражает, они хотели бы получить их немедленно. Хейверс достала свою записную книжку, и на лице у нее заранее появилось выражение заинтересованности по отношению к любой информации, которую собирался сообщить им Дрюитт. Сообщение началось с того, что Клайв позвонил жене, так как оказалось, что он знает лишь дату рождения их старшего ребенка, да и то не уверен в этом до конца. К счастью, у жены таких проблем не было, и Дрюитт стал вслух повторять вслед за ней цифры, чтобы Барбара могла их записать. Закончив, он какое-то время слушал то, что говорила ему жена, а затем сообщил сержанту, что Йен очень любил свою двоюродную бабушку Уму, и немедленно сообщил Хейверс все ее данные.

Закончив свой разговор, Дрюитт резко спросил у Линли:

– А что вы хотите от этого телефона?

– Это стандартная процедура. Мы направим запрос его телефонному провайдеру, но ваша информация может помочь нам получить какую-то информацию еще до того, как они на него ответят.

– Мой сын был чистым мальчиком, – сказал Дрюитт. – Если кто-то скажет вам противоположное, знайте, что он врет.

Он достал довольно большой плотный конверт и вручил его инспектору. Линли увидел, что в нем лежат бумажник, Библия, Книга общих молитв[146], книжка с адресами и пачка счетов, которые отец Йена оплатил после его смерти. Хейверс написала расписку. Когда она передала ее Дрюитту, тот встал со словами:

– Если я больше ничего не могу для вас сделать…

– Только одну вещь, – предположил Линли. – Сейчас они занимаются поисками машины Йена, но, хоть у них и есть его ключи, они не знают ни производителя, ни модели, ни года выпуска. Не можете ли вы просветить нас? А может быть, машина уже у вас?

У Дрюитта машины не было, но он подсказал им, что надо искать «Хиллман»[147] 1962 года выпуска, голубой, с сильно проржавевшими арками задних колес. На заднем стекле наклеены переводные картинки, посвященные в основном «Кинкс»[148], но есть несколько, посвященных «Роллинг стоунз». Регистрационного номера он не знает, однако в городе наверняка не так много таких машин.

– Кто-то убил Йена, – сказал Дрюитт, доставая из кармана ключи от своей машины. – Вот здесь, стоя перед вами, я клянусь: кто-то убил моего сына.

– Выдать убийство за самоубийство через повешение крайне сложно, – заметил Линли самым мягким тоном, на который только был способен.

– Однако кто-то, – заявил мужчина, – смог это сделать.

Ладлоу, Шропшир

Брутал даже не удосужился придумать хоть какое-то оправдание. И это было самое ужасное. Да, Динь мутила с Финном, и да, Финн жил с ними в одном доме. Но ведь он и Брутал никогда не были близкими друзьями.

Динь была уверена, что Брутал сам выбрал Фрэнси. Наверное, он даже преследовал ее, подбадривая себя мыслями типа: «Дай-ка я посмотрю, западет ли эта цыпочка с большими сиськами на меня?» И в то же время он наверняка думал: «Если это то, чего тебе хочется, Динь, то смотри, что из этого может получиться». В этом тоже был весь Брутал. Все это было грандиозно нечестно, потому что ему за это ничего не было. А то, что ему за это ничего не было, его никак не извиняло, поскольку, когда он притащил Фрэнси в дом – хотя они вполне могли сделать это в доме Фрэнси, или в ее машине, или, на худой конец, где-то на берегу реки Тим, – Динь поняла, что Брутал подает ей сигнал. Ну что ж, решила она, пусть так и будет. Если ему хочется, чтобы все развивалось именно так, все будет развиваться именно так. Но только не с ее подругами, чего бы он себе там ни напридумывал.

Динь решила переговорить с Фрэнси. Она знала, что это будет достаточно просто, потому что – если только Фрэнси не трахалась до потери пульса с кем-то обладающим для этого соответствующим прибором, – она была человеком привычек. Поэтому, когда Динь достаточно пришла в себя, чтобы не думать больше о Фрэнси, стоящей на коленях перед промежностью Брутала, она направилась туда, где могла найти подругу, – на урок в класс по рисованию с натуры.

Он ютился на задворках кампуса Палмерс-Холл на Милл-стрит, в одном из трех мест города, где располагались классы и аудитории колледжа. Здесь художественная студия соседствовала с фотостудией, лабораторией цифровой печати и классами, предназначенными для изучения средств массовой информации. Нижняя половина стекол в окнах студии была заклеена плотной бумагой, так же как и стекло во входной двери. Динь знала, что это было сделано для того, чтобы обеспечить натурщикам хотя бы минимум прикрытия от желающих подсматривать в окна.

Когда Динь открыла дверь в аудиторию, к ней подошла преподаватель, поднявшая руки ладонями вверх и вперед, в универсальном жесте, означающем «вход запрещен». Динь объяснила этой довольно импозантной женщине в белом медицинском халате, заляпанном краской и вымазанном углем, что ей надо перекинуться парой слов с Фрэнси Адамиччи.

– Она занята, – ответила преподша. – Вам придется подождать перерыва. И прошу вас, подождите снаружи. Это закрытые занятия.

– Она не будет против. Это важно.

– Я против.

– Всё в порядке, миссис Максвелл, – подала голос Фрэнси с возвышения, на котором стояла, повернувшись в три четверти, абсолютно голая, с венком на голове и полупустой корзинкой с фруктами, которую она прижимала к бедру. – Я ее знаю. Если она хочет остаться, то я не возражаю. – Произнося это, она не повернула головы и не изменила позы, как будто хотела продемонстрировать Динь, что ее вмешательство в процесс обнаженного позирования ей ничуть не мешает.

– Если только она не будет вас отвлекать, – согласилась миссис Максвелл.

– Она не будет, – сказала Фрэнси. – Правда, Динь?

Та заверила преподавательницу, что будет краткой и быстро исчезнет, и ей позволили подойти к натурщице. Подойдя к Фрэнси, Динь наконец сообразила, что выбрала не лучшее время для разговора, поскольку ей хотелось остаться с подругой один на один, а это было невозможно, пока Фрэнси позировала. Кроме того, вид обнаженной привел ее в уныние. У подруги была роскошная фигура, не то что у самой Динь, у которой все тоже было в порядке, но не так.

В отличие от большинства молодых девушек, Фрэнси не стала удалять себе волосы на лобке. Они были аккуратно подстрижены в форме щита, но не превращали молодую женщину в девочку, модель, демонстрирующую нижнее белье, или порнозвезду. И вообще Фрэнси как-то заявила, что если парню не нравится, как выглядит настоящая женщина, то он может катиться ко всем чертям. Она не собирается изменять свое тело в угоду подростковым фантазиям. Однако убрала волосы во всех других местах. Волосатые подмышки и ноги? А может быть, еще волосатые пальцы на ногах? Волосы на сосках? На это она никогда не пойдет. «Есть просто женщины, а есть настоящие женщины», – говорила Фрэнси. Что бы это ни значило.

Динь подошла как можно ближе к помосту.

– Я просто хочу знать, это он или ты? – негромко сказала она.

– Ты имеешь в виду, кому пришла в голову идея? – Фрэнси не стала прикидываться непонимающей.

– Начнем с этого, а потом пойдем дальше.

– Но это же вообще ничего не значит, – сказала Фрэнси. – Брутал – милашка, но он… Я хочу сказать, что он мне не нужен, Динь. Ему… сколько? Восемнадцать уже есть? И что мне делать с восемнадцатилетним?

– Но отвечать ты не хочешь, так? – прошипела Динь.

– Что? Чего я не хочу?

– Ответить, чья была идея. Прежде всего я хочу знать именно это.

– Идея? Хорошо. Дай подумать… – Размышляя над тем, что произошло в комнате Брутала, или, по крайней мере, притворившись, что размышляет об этом, Фрэнси нахмурила брови. – Знаешь, – сказала она наконец, – я не совсем уверена.

– Просто класс! И ты хочешь, чтобы я в это поверила?

– Но ведь ты же меня знаешь, правильно? – Когда Динь ничего на это не ответила, Фрэнси вздохнула и произнесла: – Ладно. Я попробую. – И через несколько мгновений мнимых усилий добавила: – Он катался по реке на байдарке.

– Один?

– С ним была какая-то девица. Я ее совсем не знаю.

– Как она выглядела?

– Не помню. Я ведь специально их не изучала. Может, у нее были сутулые плечи. А, вот, вспомнила – у нее была жуткая прическа. Майка на лямках – это я тоже помню – и совершенно кошмарные шорты, которые я рассмотрела, только когда она вышла из байдарки. Они висели у нее на заднице. Цвет? Совершенно омерзительный. Испорченных мягких груш.

Динь закатила глаза. В том, что Фрэнси заметит прическу и одежду любой девчонки, она не сомневалась.

– Продолжай, – поторопила она подругу.

– Я стояла на Ладфорд-бридж. Шла из дома, когда услышала, как кто-то позвал меня по имени, и увидела их – Брутала и Отвисшую Задницу. На ней еще были очки, меняющие цвет на солнце. Да, а еще у нее было что-то на шее. Что-то огромное, как олимпийская медаль, или вроде того.

– Эллисон Франклин, – заключила Динь. По такому описанию ее легко было узнать.

– Может быть, – продолжила Фрэнси. – Так вот, я услышала, что кто-то меня приветствует, помахала рукой и сказала что-то вроде «ты такой мускулистый и изысканный», или что-то похожее.

– А ты хоть когда-нибудь делаешь перерывы? – поинтересовалась Динь.

– Я ничего не хотела сказать, – Фрэнси быстро взглянула на подругу и сразу же получила замечание от миссис Максвелл. – Это вообще ничего не значит. Просто фигура речи такая. А вот Брутал… Он воспринял это как приглашение к действию, потому что попросил меня подождать. Сказал, что хочет обсудить лабораторку по биологии.

– Ты же не учишь биологию. И он не учит.

– Вот именно поэтому я и подумала, что он подает мне какой-то знак. Может быть, он хочет избавиться от девицы и мне надо ему подыграть? Да и кто его осудит, увидев эти кошмарные шорты? Некоторым надо быть особо осторожными относительно того, что демонстрировать окружающим, согласна? Короче, выяснилось, что я права. Когда они выбрались из байдарки, Брутал взасос поцеловал девицу и похлопал по заднице – может, для того, чтобы убедить ее, что принадлежит только ей, или как там еще… Не имею ни малейшего понятия. И она отвалила, а мы с ним всерьез занялись биологией. Только, сама понимаешь, это была другая биология.

Динь стало душно. В комнате и так было жарковато – наверное, из-за присутствия обнаженной Фрэнси с торчащими сосками, – и некоторые из учеников сильно вспотели. Но что касалось Динь, ее душила ярость, которую она ощущала как горящий кусок угля в животе.

– Значит, это была его идея? Или твоя? – произнесла она громче, чем собиралась. – Чья же, ради всего святого?

Фрэнси внимательно посмотрела на нее и попросила у миссис Максвелл короткий перерыв: корзинка, мол, становится слишком тяжелой. Пять минут? Десять?

Миссис Максвелл согласилась на пять, и Фрэнси поставила корзинку и спустилась с помоста. Рядом лежал халат из сераскера[149] с поясом, но она не стала заморачиваться и осталась голой. Они с Динь отошли в угол комнаты, где были свалены мольберты, подрамники с холстами, планшеты и другие принадлежности для рисования.

– Послушай, – начала Фрэнси, – ты же всегда говорила, что вы с Бруталом не две половинки. Поэтому я и не подумала, что это так важно.

– Чья это была идея? – рыкнула Динь.

– Наверное, обоих… Динь, я не знаю.

– Тогда рассказывай, что произошло. И поточнее.

Фрэнси переступила с ноги на ногу. Вперед выдвинулось одно округлое бедро. Девушка машинально почесала лобок.

– Кажется, я спросила его, в чем там дело с этой биологией, – сказала она. – А он сказал, что ему захотелось чего-то новенького. Потом выдал мне эту свою ухмылку – надо признать, что он просто очарователен, хотя и слишком молод, на мой вкус, – и я спросила, в каком смысле новенького. В смысле кого, чего или как? Он ухмыльнулся еще раз, откинул назад волосы, как обычно это делает, и посмотрел как…

– Я знаю его стандартную программу. Ближе к делу.

– Ну, и мы пошли в дом. Выкурили по косячку и потискались. Вот и всё.

– Да ладно тебе, – голос Динь стал еще громче. Трое художников подняли головы от мольбертов. Она перешла на шепот: – Ты стояла на коленях и явно не молилась за мир во всем мире.

– Ну да, я собиралась сделать ему минет, – согласилась Фрэнси. – Но ведь все это было несерьезно. Мы просто оказались там, и он был тем Бруталом, каким иногда бывает, и мне показалось…

Неожиданно Фрэнси замолчала. Глаза Динь наполнились слезами. Она злилась на себя за то, что показала свою реакцию, не говоря уже о том, что вообще огорчилась.

– Динь! – воскликнула Фрэнси. – Боже мой! Но ведь вы же с ним не две половинки, да? И это ничего не значило. Просто развлечение, немного секса, он и я, двадцать минут, а может, и еще быстрее.

– Ты хочешь сказать… – Губы Динь настолько пересохли, что она боялась, что они сейчас лопнут. – Ты хочешь сказать, что когда я захлопнула дверь, вы… Вы что, продолжили? То есть вас поймали за руку, но вам это было все равно?

– А почему нет? Мы же поднялись для этого… Я не знаю, что тебе сказать. Динь, ты же сама рассказывала мне о парнях в Кардью-Холле. Об этом разносчике с банками для твоей матушки. И о том, который на задней скамейке в церкви на Пасху… А как насчет того, который перекрывал крышу в конюшне? Или что, все это было враньем?

– Сейчас дело не в этом, – ответила Динь. – Ты же знала, что я и Брутал… и мы вместе живем, Фрэнси.

– Но вы же не живете с ним вдвоем. И мне в голову не пришло, что это может тебя расстроить. Неужели ты думаешь, что я… И потом, мы же сделали все это не по-настоящему. И он не смог кончить. То есть не смог мне в рот. Поэтому пришлось…

– Замолчи немедленно! – завизжала Динь и непроизвольно подняла руки, чтобы заткнуть уши.

– Прости! Ну прости меня! – Фрэнси расплакалась. – Если б я только знала, что он что-то для тебя…

– Ничего он для меня не значит! Я думала, что да, а оказалось, что нет!

Фрэнси посмотрела на дверь. К ним двигалась миссис Максвелл.

– Я не хотела сделать тебе ничего плохого, – поспешно сказала она. – А то, что я сказала о групповушке… Так это было первое, что пришло мне в голову. Но когда я увидела твое лицо, то сразу поняла, что ты расстроена, только не могла сообразить почему; ведь все эти парни из Кардью-Холла и… А они вообще были, Динь? Или был только Брутал? Потому что если это так, то я прямо сейчас и здесь умру, потому что никак не хотела причинить тебе боль. Я просто вела себя как последняя дура. Вот и всё.

– Дамы, если вы закончили ваш тет-а-тет… – В словах миссис Максвелл звучал скрытый смысл.

– Динь. Дини…

Это было последнее, что услышала Динь, вылетая из двери. На глаза у нее навернулись слезы, но она не понимала отчего и боялась даже задуматься о том, что их вызвало. Правда состояла в том, что она никогда не врала Фрэнси насчет парней в Кардью-Холле и насчет того, что и где она с ними вытворяла. А многие вещи вообще не говорила. Но правда была и в том, что Брутал всегда значил для нее нечто большее. Только она слишком хорошо знала, кто он и что собой представляет, и не понимала, что ей с этим делать.

Ладлоу, Шропшир

Линли отправился на поиски машины Йена Дрюитта, а Хейверс осталась в гостинице с его телефоном вместе с зарядкой, которую – как они и надеялись – им дали на рецепции, и списком дней рождения и телефонных номеров членов семьи Дрюиттов, включая и тетушку Уму. Со своей стороны, Томас решил начать с окрестностей церкви Святого Лаврентия, на тот маловероятный случай, что Йен Дрюитт смог припарковаться где-то неподалеку, в стороне от запрещающих знаков.

Выйдя из гостиницы, он вновь направился в сторону Касл-сквер. На ней оказалось много народа. Три туристических автобуса, припаркованных неподалеку, недавно высадили в начале Милл-стрит десант своих пассажиров, и многие из них направились на площадь, привлеченные стендами со старинными безделушками.

Вместо того чтобы пробираться сквозь толпы на площади, Линли пошел по тротуару и пересек площадь уже в самом ее конце с восточной стороны. Здесь он увидел Гарри Рочестера и его коллег-бродяг, которых местный ПОП выгонял с площади. «Должно быть, это Гэри Раддок», – решил инспектор. Полицейский оказался крепким парнем ростом около шести футов с внушительной талией без грамма жира и круглым лицом. Выглядел полицейский старше, чем ожидал Линли. Инспектор думал, что ему около двадцати одного года, но мужчина выглядел на все тридцать. Они с Гарри Рочестером были погружены в беседу, в которой не замечалось никакой агрессии.

Подходить к ним Линли не стал, а вместо этого перешел через площадь у них за спиной и оказался на подступах к церкви Святого Лаврентия. Этот путь вывел его к мощенной булыжником улице шириной чуть больше древней телеги, которыми пользовались купцы, доставлявшие товары жителям замка; а улица – на Колледж-стрит, прямо напротив церкви. По дороге он увидел первую парковку. И не только ее, но и вывески с ограничениями, о которых говорил мистер Спенсер: посетителям разрешается парковаться на срок не более двух часов, по истечении которого машины будут вывезены на штрафстоянку. На самой улице располагались жилые дома – странная смесь зданий, отделанных сайдингом или красным кирпичом, – и она плавно переходила в Линни-стрит. Здесь здания были несколько моложе, чем те, что окружали церковь, и смотрели они прямо на реку Корв. Парковка там тоже была запрещена, и знаки сообщали о том, что случится с теми, кто нарушит эти ограничения. Если б Йен Дрюитт припарковался непосредственно рядом с церковью, его «Хиллман» немедленно эвакуировали бы – возможно, именно в ночь его смерти.

Прежде чем звонить по телефонам, указанным на предупреждающих знаках, Линли решил на всякий случай проверить ближайшую городскую парковку. На плане города он определил, что та находится за Вестмерсийским колледжем и добраться до нее можно с северной стороны Касл-сквер. «Что ж, короткая прогулка в погожий день…» – подумал инспектор.

Вернувшись на площадь, он вновь оказался на самой границе территории рынка, с которой уже успели исчезнуть нарушители правил торговли. ПОПа Томас увидел в дальнем конце площади с западной стороны, где стоял небольшой белый фургон. В нем торговали разными вариантами сосисок-гриль, аромат которых наполнял воздух мыслями о предстоящем ланче.

Раддок разговаривал с мужчиной, который, по-видимому, был хозяином фургона и которому он объяснял какие-то правила размещения рекламной доски с названиями различных блюд и цен на них. По-видимому, эта доска затрудняла проход на территорию Вестмерсийского колледжа, поскольку, когда офицер отошел, доску отодвинули, хотя хозяин фургона, судя по его виду, не очень этому обрадовался.

Линли отвернулся в поисках парковки, которую легко обнаружил за корпусами колледжа. Так как она действовалапо принципу «оплатите и предъявите»[150], инспектор решил, что если б «Хиллман» и был припаркован здесь, то его уже давным-давно эвакуировали бы. И тем не менее он решил проверить. Парковка была заполнена – скорее всего, машинами студентов, – но она не была слишком велика, и Линли понадобилось не больше десяти минут, чтобы обойти ее всю. На ней не было никакого старья, подобного «Хиллману» 1962 года, хотя «фольксвагеновский» дом на колесах в жутком состоянии был не намного его моложе.

Как и раньше, телефон службы эвакуаторов был указан в нескольких местах. Вместо того чтобы идти и проверять парковку возле библиотеки, Линли решил позвонить по нему и выяснить адреса штрафных стоянок. Ему повезло – такая стоянка была только одна, и ему сказали, что ее можно обнаружить в двух милях к северо-востоку от Ладлоу, на дороге 4117, сразу за Рокгрином. Он сразу же узнает это место по громадному вращающемуся розовому слону, фигура которого установлена прямо перед стоянкой. Одному богу известно, для чего хозяева установили ее, но никто из разыскивавших стоянку никогда не проезжал мимо.

Следующий звонок инспектор сделал на штрафную парковку, потому что ехать на нее, даже имея в перспективе возможность полюбоваться на вращающегося розового слона, не имело смысла, если машины там не было. Но беседа с телефонисткой, за чем последовал длительный период ожидания, во время которого Томас заметил, как двое студентов обменяли деньги на прозрачный пакетик, несомненно содержащий запрещенные вещества, закончилась сообщением, которого он ждал. Да, на стоянке есть «Хиллман» 1962 года. А он что, его владелец?

Линли пояснил, что он не владелец, а инспектор полиции. А владелец умер, и поэтому они разыскивают его автомобиль.

Кто же в этом случае будет платить штрафы? За эвакуацию и за хранение машины?

Линли сказал, что все заплатит. Так было проще, чем использовать законный путь, позволявший вырвать машину из капкана стоянки без оплаты штрафов.

Так как стоянка находилась за пределами города, а машину с нее он хотел забрать сам, инспектор вызвал такси. Он ждал в начале Милл-стрит. Довольно скоро появилась машина; за рулем восседала похожая на бабушку водитель, а из динамиков несся классический – но, к счастью, мягкий – рок-н-ролл.

Женщина сразу же сообщила Томасу, что прямой дороги в Рокгрин нет, поэтому, пока они кружили по городу, он страдал под мелодии «В стране парней», «Черед плакать Джудит» и «Джонни Ангел»[151].

Вращающийся розовый слон появился как раз в середине «Скажи Лауре, что я люблю ее». Линли расплатился и задумался, почему его миновали все эти подростковые страсти. Правда, в возрасте шестнадцати лет у него были гораздо более серьезные проблемы: умирающий отец, мать, заведшая интрижку со своим врачом-онкологом, несчастный потерянный младший брат, его собственные горе и смятение…

Войдя на штрафную стоянку, Линли увидел фургон, по-видимому служивший хозяевам стоянки и домом, и офисом. Хозяевами оказалась пожилая пара лет семидесяти, одетая в одинаковые комбинезоны с вышитыми на груди именами. У него на груди было вышито «Конкретно Роджер», а у нее – «Чисто Люсинда». Было ясно, что она также выполняет обязанности телефонистки. Линли предъявил им свое удостоверение, объяснил причину своего появления и еще раз упомянул о том, что владелец «Хиллмана» – некто Йен Дрюитт – умер в марте. Ни Роджеру, ни Люсинде это имя ни о чем не говорило, а вот то, что инспектор оказался из полиции Метрополии, произвело на них впечатление. Раздались возгласы типа «И что же плохого он натворил, это парень?» (Роджер) и «А вы что, ребята, его преследовали?» (Люсинда), после чего хозяева заявили, что не смогут отдать машину без дополнительных доказательств того, что у детектива-инспектора Линли есть право ее забрать. Сначала Томас подумал, что они хотят оставить это старье для собственных нужд, но потом понял, что они просто решили воспользоваться редким шансом насолить полиции, и предупредил, что если он получит такое подтверждение, то им придется расстаться с машиной, потеряв при этом оплату за два месяца ее пребывания на штрафной стоянке.

Это быстро расставило все точки над i, и как только «Чисто Люсинда» прокатала его кредитную карточку, «Конкретно Роджер» провел его к машине. Коварная парочка уже успела задвинуть ее в самый конец одного из рядов машин. Они поняли, что проиграли, и решили получить хоть что-то.

Линли поблагодарил Роджера, и, когда тот ушел, внимательно осмотрел машину снаружи. Покрышки были практически лысыми, в правом переднем крыле зияла дыра, а в остальном машина выглядела в точности как ее описал Клайв Дрюитт: древняя, со ржавыми колесными арками и с украшенным старыми переводными картинками задним стеклом. Было видно, что ее первый владелец был любителем концертов. Память о своих походах он увековечивал переводными картинками, и Клайв Дрюитт был прав – сердце этого человека было безраздельно отдано «Кинкс», а на втором месте в нем были «Роллинги».

Линли отпер машину и распахнул водительскую дверь. Судя по состоянию обивки, она была такой же аутентичной, как и всё в этой машине. Ее надо было или капитально чинить, или менять. Швы на водительском сиденье разошлись, а верхняя часть спинки заднего сиденья сильно выцвела на солнце.

Томас залез внутрь и попробовал завести двигатель. «Хиллман», лишенный всех электрических новшеств, сажающих аккумулятор, сразу же заработал. Линли отъехал к забору стоянки, выключил двигатель и приступил к более тщательному осмотру.

Начал он с багажника, по виду которого сразу понял, что Дрюитт был не слишком-то аккуратен в том, что касалось машины. Помимо инструментов, необходимых для смены колеса, хотя самой запаски в багажнике не было, здесь же лежали несколько одеял мышиного цвета. Сверху и сбоку от них находились пять банок с моторным маслом, что говорило о том, что «Хиллман» просто пожирает смазку. Еще три банки были уже пусты и ждали, когда их выбросят. В самую глубь багажника был засунут древний пуловер, а под ним виднелась машинка для удаления катышков с одежды, вся липкая поверхность которой была залеплена толстым слоем меха животных. Наличие этого меха объяснялось присутствием двух ловушек, промаркированных надписями: «Общество охраны кошек от жестокого обращения», под которыми располагался телефонный номер.

Больше в багажнике, кроме пыли и грязи, ничего не было, поэтому инспектор перешел к салону автомашины. Здесь он заметил, что Йен Дрюитт использовал ее в качестве передвижного офиса. На заднем сиденье Линли нашел несколько картонных папок в специальном контейнере. Лежали они там в полном беспорядке, и в них Томас обнаружил счета за ремонт машины за многие годы; рекламу «Хэнгдог Хилбиллиз» – эксцентричной музыкальной группы, в которой, согласно отчету Хейверс, Дрюитт играл; результаты поиска в Интернете информации о программе «Божественный патруль» в крупных городах Соединенного Королевства; результаты еще одного поиска по запросу «волонтерские программы помощи жертвам насилия»; чеки за бензин за последние десять лет, включая информацию о километраже на момент заправки; сборник проповедей, произнесенных известными деятелями англиканской церкви, и сборник стихотворений Уильяма Батлера Йейтса[152] с закладкой на стихотворении «Второе пришествие». Под контейнером лежал большой дорожный атлас, изданный двадцать лет назад, истрепанные страницы которого говорили о его частом использовании. Линли пролистал его, но не нашел ничего особенного – никаких отметок на тех местах, которые представляли для Дрюитта особый интерес.

Удивительно, но на полу у заднего сиденья лежало корыто – оно было положено таким образом, чтобы половая щетка, приделанная к нему, могла под углом вместиться в салон. На щетке не было щетины, а вместо нее была прикреплена толстая струна. Нахмурившись, инспектор какое-то время размышлял над этой конструкцией, пока не понял, что это вклад диакона в саунд «Хэнгдог Хилбиллиз» – басовое корыто.

Он перебрался на переднее пассажирское сиденье и открыл перчаточный ящик. Здесь им было обнаружено, что Йен Дрюитт пользовался солнечными очками с диоптриями, которые он аккуратно прятал в кожаный очечник. Тут же находились документы на машину и бумаги, подтверждающие наличие страховки. В глубине лежала карточка члена Королевского автомобильного клуба и брошюра Национального фонда[153], говорившая о том, что владелец интересуется религиозной, архитектурной и аристократической историей страны. Однако самым интересным было первое найденное указание на то, что Йен Дрюитт был сексуально активным мужчиной. В перчаточном ящике лежала упаковка презервативов. Открыв ее, инспектор увидел, что половина из двадцати уже отсутствует.

Ладлоу, Шропшир

К концу первого часа работы с мобильным Йена Дрюитта Барбара уверилась в том, что если б она работала в Блетчли-парк[154], то Британия неминуемо пала бы под натиском нацистской Германии. В отсутствие старшего инспектора Линли она попыталась использовать каждую дату рождения, чтобы открыть телефон. Сержант вводила их слева направо, а потом справа налево. Потом произвольно перепутала их – спонтанная мысль, которая привела к полной неразберихе. После этого Хейверс принялась за адреса, которые сообщил им Клайв Дрюитт, но и это ни к чему не привело. Для того чтобы эта чертова штуковина окончательно не заблокировалась, ей приходилось выключать и снова включать ее после каждого третьего введения неправильного пароля. В конце концов Барбара решила бросить мучиться. Вместо этого она занялась еженедельником Дрюитта и стала просматривать его в обратном порядке, начиная с даты смерти диакона, пытаясь соотнести имена из еженедельника с адресной книгой Ладлоу. После этого начала обзванивать всех тех людей, которым была назначена встреча (неважно, состоявшаяся или нет), указанная в еженедельнике.

В местной адресной книге Барбара нашла не все имена, и сержант решила, что люди, скрывавшиеся под ними, жили или в другой части Шропшира, или их имена были попросту исключены из справочника. Те же, до кого ей удалось дозвониться, даже не пытались скрыть своей связи с Дрюиттом. Это заняло у нее несколько часов, но в результате Барбаре удалось выяснить несколько деталей, которые, хотя и не были интригующими, помогли им получить больше информации о передвижениях Дрюитта задолго до его смерти.

Когда Линли вернулся со своих поисков машины, Хейверс была на стоянке, в самом дальнем ее конце, где устроила себе перекур. Она была приятно удивлена, когда на ее глазах детектив-инспектор въехал на стоянку на разваливающемся «Хиллмане». До этого на ее памяти он оказывался в подобных машинах лишь тогда, когда ей удавалось заманить его в свой «Мини». Особенно ей понравился вид его сшитого на заказ костюма, испачканного об интерьер машины Дрюитта.

Линли остановился рядом с ней и выбрался из машины.

– Так вот какая это тачка… – протянула Барбара. – Она, кажется, еще хуже, чем моя, хотя я была уверена, что такое невозможно.

– Внутренности тоже очень похожи, – ответил инспектор. – Правда, в ней нет упаковок от еды, продающейся навынос. По-видимому, диакон предпочитал питаться дома.

– Или пользовался мусорными контейнерами.

– Возможно, – Линли выудил из машины пару вещей.

– Нашли какие-то улики? – поинтересовалась сержант.

– Вполне насыщенная общественная жизнь, а больше ничего. – С этими словами он сообщил Барбаре, что оставляет ее наедине с ее пагубной привычкой и что будет ждать ее в холле гостиницы.

Она быстренько прикончила сигарету. Когда сержант вошла в помещение, Томас раскладывал папки на кофейном столике и пытался донести до Миру Мира – который, сгорая от любопытства, вертелся неподалеку, – что с удовольствием выпил бы чая: «“лапсанг сушонг”[155], или, ежели такового не окажется, “ассам”[156]».

– А «Эрл Грей»[157] не подойдет? – с надеждой в голосе спросил Миру Мир.

– Прекрасно, – согласился Линли. Обратившись к Хейверс, он поинтересовался: – Сержант, для вас тоже «Эрл Грей»? Или он уничтожит далекий от полезного эффект вашей сигареты?

– Прекрасно, – ответила Барбара. – Я люблю «ПиДжи Типс»[158], – сказала она Миру Миру. – Но если его нет, то выпью и «Эрл Грей».

Когда молодой человек отправился заниматься чаем, Линли поинтересовался у Барбары о ее успехах. Она призналась, что ей практически пришлось выбросить белый флаг. Но, с другой стороны, заметила сержант, ей удалось кое-чего добиться, используя еженедельник Дрюитта и местную адресную книгу.

На время, пока она предавалась своей пагубной привычке, Хейверс спрятала свою записную книжку в сумку; сейчас она выудила ее на свет божий, убрала табачную крошку с кончика языка и начала свой рассказ. Рассказала о двух парах родителей, чьи дети посещали клуб, потому что Дрюитт назначил им встречу – как это было указано в ежедневнике – перед тем, как они появились в клубе впервые. «Они от него просто без ума, – сообщила она Линли. – Послушать их, так в клубе не было даже намека на что-то, помимо отеческих наставлений, подготовки к школе, игр на свежем воздухе и так далее».

– А еще Дрюитт встречался с человеком из Бирмингема, – продолжила свой рассказ сержант. – Эта женщина начала в своем городе успешную программу «Божественный патруль», призванную бороться с молодежью, которая ночи напролет проводит на улицах. Все эти походы по клубам, массовые пьянки, наркотики… Все как обычно. Только у них там есть еще и центр по отрезвлению. Пасторы выходят на улицу, собирают там молодежь и приводят ее в этот центр, где ей предлагают суп, кофе, чай, сандвичи и все такое прочее. Диакон хотел ввести здесь такую же систему. Думаю, что Гэри Раддок должен был быть в курсе – к слову, надо будет поговорить с ним, – потому что до сих пор всем этим в городе занимался только он, и, должно быть, это надоело ему хуже горькой редьки.

Кроме этого, она указала на имя Макмурра, появлявшееся в еженедельнике Дрюитта несколько раз накануне его смерти.

– Речь идет, – сказала Барбара, – о Деклане Макмурре, которого с диаконом связывала любовь к кошкам.

– Ловля, кастрация и выпуск на свободу? – уточнил Линли. – В багажнике машины Дрюитта я нашел ловушки.

– Ловушки принадлежат Макмурру, – сообщила Барбара. – Он спрашивал меня о них, когда я ему позвонила. Большой любитель кошек.

Потом речь дошла до Рэнди, Блэйка и Стю, имена которых в еженедельнике упоминались без фамилий. Оказалось, что они были членами «Хэнгдог Хилбиллиз». Выяснить ей это удалось только после того, как она вскрыла одну из коробок Клайва Дрюитта. Там была реклама с именами всех музыкантов: Рэнди играет на банджо, Блэйк – на гитаре, а Стю – на ударных. Но фамилий не было и в рекламе, поэтому Барбаре не удалось найти их, хотя она считает, что если они с Линли проедут в одно из мест, где проходили их концерты, то смогут найти там кого-нибудь, кто знает их полные имена. Если это будет необходимо.

Со Спенсерами в еженедельнике все было понятно, поскольку Дрюитт трижды записывал их на обеденное время. Еще два имени принадлежали людям, которых диакон посещал в изоляторе временного содержания в Шрусбери.

Услышав это, Линли достал одну из папок. Ее он вместе с другими вытащил из машины Дрюитта.

– Здесь информация, – произнес инспектор, – о добровольной программе по надзору за деятельностью изоляторов временного содержания.

– Прошлый раз все в один голос говорили о том, что этот человек был повернут на волонтерской деятельности.

– Что-то еще об этих именах в еженедельнике?

– Три из них относятся к лежачим больным, членам прихода церкви Святого Лаврентия. Один из них в тот момент находился в больнице. Четыре имени – жертвы преступлений. Ничего особо серьезного – всякая мелочь. Хотя один, ставший жертвой группового хулиганства, получил ранение головы.

– У него здесь есть информация еще об одной волонтерской программе, – заметил Линли. Он порылся в папках и протянул одну Барбаре. – Это программа помощи жертвам насилия. – Когда Хейверс открыла папку и просмотрела содержимое, инспектор добавил: – Странно все это.

– Что именно?

– Даже для человека, посвятившего себя служению Господу, такое количество волонтерских программ немного зашкаливает.

– Именно это мы с командиром и подумали с самого начала. – Барбара рассказала обо всем, что ей удалось выяснить во время своей первой поездки, и добавила: – Мистер Спенсер рассказал, что Дрюитт никак не мог сдать экзамен на настоящего священника, или как там у них это называется[159], сэр. Пытался пять раз, да так и не смог – и все из-за нервов. Может быть, все вот это, – тут сержант указала на стопу папок перед ними, – это его ответ на отсутствие возможности служить Богу и людям так, как он этого хотел?

Линли кивнул, но все еще выглядел задумчивым.

– В машине также были презервативы, – сказал он. – Упаковка на двадцать штук. Осталось только десять. О чем это может говорить?

– Он мог раздавать их ребятам в городе. Я имею в виду, тем, кто постарше, сэр. Это было бы в его духе, как вы думаете?

– Что-нибудь еще?

– Самое очевидное. У него где-то есть девушка, и он старался предохраняться. Хотя это и странно.

– Что у него была девушка?

– Что мы нигде не наткнулись на ее имя, – покачала головой Барбара. – Нигде никакого упоминания. Но, с другой стороны… – Сержант подняла еженедельник. – Здесь кое-что есть. Эта Ломакс. Женщина.

– Вы думаете, что презервативы имеют к ней какое-то отношение?

– Маловероятно. Если только ему не нравились бабушки. Мы с командиром с ней встречались. Ей лет семьдесят.

– И что?

– В еженедельнике ее имя упоминается семь раз. Мне с командиром она рассказала, что встречалась с Дрюиттом из-за кризиса в семье. Ей необходимо было с кем-то поговорить.

– А что с этим не так? Он ведь, в конце концов, служитель Церкви.

– Правильно, но она сама сказала нам, что не религиозна, и темнила по поводу того, как встретилась с ним в первый раз. Кроме того, вот еще что: Дрюитт никогда и никого не наставлял на путь истинный. То есть никто из тех, с кем я говорила, не упоминает об этом. Ни один. Все в один голос говорят, что он был классным парнем, но ни один не обращался к нему за наставничеством ни в духовном, ни в каком-нибудь другом смыслах. А эта Ломакс? Она встретила нас со своим адвокатом. Если хотите знать мое мнение, то я считаю, что с ней надо встретиться еще раз.

– Так давайте этим и займемся, – предложил Линли.

Сент-Джулианз-Уэлл

Ладлоу, Шропшир

Когда Рабия Ломакс открыла дверь и увидела на пороге офицера Замухрышку, имени которой она никак не могла вспомнить, и мистера Элегантность, у нее мелькнула мысль о том, что стоит побеспокоить Ахиллеса, но она этого не сделала. У нее было чем заняться в этот вечер, и в первую очередь надо было дозвониться до членов Комитета по техническому обслуживанию и текущему ремонту и сподвигнуть их на совещание. А если она позвонит Ахиллесу, то ей придется его дожидаться. Рабия решила, что проще будет самой разобраться с этими двумя и отправить их восвояси.

Офицер Замухрышка, обращаясь к ней, заговорила первая:

– Миссис Ломакс, не могли бы мы поговорить с вами? Это детектив-инспектор Линли. Прошу прощения за то, что нам пришлось вернуться. Мы хотели бы кое-что перепроверить. Вы не желаете позвонить своему адвокату?

«Интересный поворот событий», – подумала Рабия, ломая голову в попытках вспомнить имя женщины. С каких это пор копы сами предлагают вызвать адвоката? Такого не было ни в одном из сериалов, которые она смотрела по телику. Обычно все было как раз наоборот.

– Прошу прощения, – сказала она, – но я не могу вспомнить, как вас зовут.

– Барбара Хейверс, – ответила Замухрышка. – Так мы можем поговорить?

– Что-то случилось?

– А что, что-то должно было случится?

– Откуда я знаю… У меня точно нет никакой дополнительной информации о мистере Дрюитте. Вы же из-за этого пришли?

Мягким голосом, полностью соответствующим его костюму, который был не только превосходно скроен, но и предварительно ношен слугой для того, чтобы придать ему более «обжитой» вид, инспектор вмешался в разговор:

– Мы с сержантом Хейверс прибыли сюда для того, чтобы уточнить некоторые детали смерти мистера Дрюитта.

– А вы, ребята, разве это уже не сделали? Не знаю, что еще сказать помимо того, что я уже сказала.

– Правильно, вы сообщили нам кое-какую информацию, – сказала сержант Хейверс. – Но после этого произошло кое-что, и вот мы снова здесь. Вы позволите войти?

Совершенно рефлекторно Рабия обернулась – она не смогла бы объяснить, почему сделала это.

– Что с вами поделаешь, – ответила женщина, не стараясь придать своему голосу дружелюбный оттенок.

Миссис Ломакс сделала шаг назад и пропустила их в дом. Никаких напитков предлагать она не стала, и ее расстроила просьба сержанта принести стакан воды. Второй офицер попросил о том же, и у нее мгновенно возникло подозрение, что все это было частью какого-то заранее разработанного плана. Она чуть было не посоветовала им пройти в магазин через улицу и купить там по бутылке на брата, но сообразила, что это может настроить их всех друг против друга. Поэтому Рабия отправилась за водой – два стакана, каждый полон наполовину – и присоединилась к ним в гостиной. Она пришла как раз вовремя, чтобы увидеть, как сержант возвращает фотографию в рамке на каминную полку. Рабия с одного взгляда поняла, что это за фото: опять пилоты консорциума, с беспечным видом стоявшие перед приобретенным ими летательным аппаратом.

– Прошу вас, – Рабия протянула каждому из них стакан. Ни один не сделал ни глотка. «Они, – решила Рабия, – пытаются вывести меня из себя». Но она не собиралась терять присутствие духа. – И как же я могу помочь вам на этот раз?

Детектив-инспектор чуть заметно кивнул сержанту. Движение было настолько легким, что Рабия ни за что не заметила бы его, если б только не следила пристально за ним, как за старшим по званию.

– Ладно, начнем, – сказала сержант. – Мы потратили некоторое время, связываясь со всеми, кто упоминается в еженедельнике мистера Дрюитта. В том самом, в котором есть и ваше имя. Конечно, мы не смогли переговорить со всеми – он был человеком общительным, – но нам удалось нащупать некую систему, о которой мы хотели бы поговорить с вами.

– Сомневаюсь, чтобы я могла пролить свет на систему в чьем-то дневнике, сержант.

– Кто знает, кто знает… – Голос сержанта звучал почти весело. – Оказалось, что мистер Дрюитт умудрился засунуть свой нос в целую кучу социально ориентированных проектов. – Она стала перечислять их, загибая пальцы на руке, и Рабия поняла, что это делается для того, чтобы усилить впечатление. – Детский клуб и родители посещавших его детей; программа «Божественный патруль»; программа помощи жертвам насилия; программа по надзору за деятельностью изоляторов временного содержания, которая привела его в Шрусбери, где он проверил, чтобы все камеры были идеально чистыми; церковный хор; добровольная дружина в том районе, где он жил… А еще у него были встречи с мэром и тремя членами муниципалитета.

Рабия постаралась притвориться заинтересованной. При этом она почувствовала, как на границе ее волос на голове появляется тонкая линия испарины.

– Я не уверена, что понимаю, что вы хотите сказать всем этим, – произнесла миссис Ломакс. – Вы что, потратили на беседы с людьми, указанными в еженедельнике мистера Дрюитта, чертову уйму времени?

– Отличный вопрос. – Сержант Хейверс шутливо отсалютовала ей одним пальцем. – Все это я проделала по телефону, потому что все имена – за исключением мэра и членов муниципалитета – упоминаются в еженедельнике по одному разу.

– И все-таки я вас не понимаю, – заметила Рабия.

– Все просто: когда мы были здесь в прошлый раз – я и мой старший командир старший детектив-суперинтендант Ардери, – вы сказали нам, что встречались с диаконом, дабы обсудить ситуацию в вашей семье.

– Совершенно верно. Именно это я сказала, и именно для этого мы встречались.

– Понятно. Но все дело в том, что мистер Дрюитт никогда и ни с кем не встречался для обсуждения семейных проблем. Конечно, вы можете возразить, что иногда из-за этих семейных проблем малышей отправляют в детские клубы, правильно? Но все равно я решила уточнить, не хотите ли вы что-то поменять в своих показаниях. – Замолчав, сержант наконец сделала глоток воды. Рабия заметила, что второй офицер так и не прикоснулся к своему стакану.

– Вы это о чем? – поинтересовалась Рабия. «Я говорю слишком тихо. Не пойдет».

– Я о тех показаниях, которые вы дали мне и моему командиру, старшему детективу-суперинтенданту Ардери, как я уже сказала. О тех, в которых вы сказали, что встречались с мистером Дрюиттом по поводу вашей семьи. Семь встреч по поводу семьи.

Рабия поняла, что ей пора придумать что-то более конкретное, и отчаянно пожалела, что не делала заметок о том, что сказала во время первой встречи. Но что сделано, то сделано, так что она решила блефануть и навсегда избавиться от этих людей.

– Мы с мистером Дрюиттом говорили о моем старшем сыне, – уточнила она.

– Это сильно выделяет вас среди всех других, – заметила сержант. – Больше он никого и никогда не вразумлял.

– Соглашусь, что это меня выделяет, – парировала Рабия. После паузы, во время которой она поняла, что полиция ждет от нее еще что-то, чего она не хотела говорить, миссис Ломакс продолжила: – Что-нибудь еще?

– Может быть, вы скажете, о чем шла речь в беседе о вашем сыне?

«Но ведь у этой женщины, – подумала Рабия, – наверняка есть записи их прошлой беседы».

Ей захотелось посоветовать ей свериться с ними, но больше всего ей хотелось, чтобы они убрались из ее дома.

– Я уже говорила. О семейных проблемах.

– А их бывает очень много, – заметила сержант. Она выглядела одновременно торжественной и ожидающей продолжения. – Так о чем же шла речь?

– Не понимаю, какое это имеет отношение к полиции, – возмутилась Рабия.

– Абсолютно никакого. Вот только мужчина, с которым вы обсуждали вашу семейную ситуацию, вдруг взял да умер.

– Вы что, хотите сказать, что в этом есть какая-то связь? Как я уже говорила, мы беседовали по поводу моего сына Дэвида.

– Это тот, у которого умерла дочь?

– Нет, того зовут Тим, – машинально ответила Рабия, прежде чем поняла, что произошло.

– Поняла, – Хейверс кивнула. – Только в прошлый раз вы говорили нам, что обсуждали именно того, у которого умерла дочь. Он ведь человек зависимый. Алкоголь? Наркотики? Или что-то еще?

– У меня оба сына наркоманы, сержант, – пояснила Рабия. – Один в ремиссии, второй – нет. Возможно, что во время этих семи встреч с мистером Дрюиттом я говорила об обоих – ведь у Тима умерла дочь, а Дэвида только что оставила жена с детьми. Родители не прекращают участвовать в жизни своих детей лишь потому, что дети выросли. Когда-нибудь вы это поймете, если не понимаете сейчас. – Хозяйка встала и положила руки на бедра. – Что еще я могу для вас сделать?

Сержант взглянула на инспектора. Во время всей беседы тот только наблюдал за происходящим и был возмутительно молчалив, не сводя при этом глаз с Рабии. Несмотря на небольшой шрам на верхней губе, он был красивым мужчиной, молчаливым и торжественным, таким, каким, по ее мнению, и должен быть мужчина: видным, достойным восхищения, с которым можно пофлиртовать, и без закидонов, требующих отдельных объяснений.

– Пока больше ничего, – негромко произнес он первые слова с того момента, как вошел в дом.

Сент-Джулианз-Уэлл

Ладлоу, Шропшир

Линли всегда мог определить, когда Хейверс собирается закусить удила. Это было видно, во-первых, по ее походке: она менялась с ее обычно неторопливого фланирования на нечто напоминающее атаку, как будто она шла против ветра там, где никакого ветра не было; и, во-вторых, по выражению ее лица: на нем мог быть написан или триумф «ЕСТЬ!», или уверенность в том, что она знает, что надо сделать, чтобы «ЕСТЬ!» оказалось не за горами. Сейчас, идя к машине, она демонстрировала и то и другое.

– Вы же ее видели, правда? – Голос Барбары звучал негромко, и она украдкой оглядывалась, как будто из ближайшего окна должен был выскочить некто с записывающим устройством.

– Видел. Но не уверен, к чему может привести это случайное совпадение.

– А что, если это вовсе не случайное совпадение? – Сержант остановилась прямо посередине улицы.

Инспектор оглянулся на дом – уютный, ухоженный, совсем не зловещий и ничем не выделяющийся среди таких же домов на улице.

– Рабия Ломакс и Кловер Фриман позируют на одной фотографии с еще восемью или десятью личностями, скорее всего пилотами, перед планером, – медленно произнес Томас. – Полагаю, они члены какого-то клуба?

Этот вопрос Хейверс проигнорировала, потому что у нее была информация, которой ей не терпелось с ним поделиться.

– Да, да. Но забудьте вы сейчас про Рабию Ломакс. Дело не в ней, а совсем в другой.

– В Кловер Фриман.

– В Нэнси Сканнелл.

– В ком?

– В Нэнси Сканнелл, сэр. Она на этой же фотографии. Вместе с Кловер Фриман. И с миссис Ломакс. Она одна из этих пилотов. А еще она патологоанатом, производившая вскрытие Йена Дрюитта. Именно она назвала его смерть самоубийством. Теперь понятно?

Линли было понятно только то, что Хейверс слишком сильно перевозбудилась. Кроме того, он понимал, что в членстве Нэнси – если это можно так назвать – в группе пилотов не больше случайного, чем в членстве в этой же группе Кловер Фриман и Рабии Ломакс.

– Барбара, просто задумайтесь, – сказал он, – почему вы придаете этому такое значение? Мне кажется совершенно естественным, что два человека, знающие друг друга по профессиональной деятельности, могут неожиданно обнаружить общие интересы. Здесь что, есть аэродром для планеров?

– Ну да, в Лонг-Минд. И мы туда забирались – мы с командиром – для того, чтобы поговорить с Нэнси Сканнелл. Она сказала, что может встретиться с нами только там, поскольку ей в тот день надо было помочь кому-то с запуском планера. А уже позже мы узнали, что Рабия Ломакс входит в ту же группу пилотов. Все они на паях владеют планером. Что, на мой взгляд, выглядит якобы совершенно случайным совпадением там, где случайностями и не пахнет.

– Глупости, – возразил ей Линли. – Маловероятно, чтобы в Шропшире было больше одного поля для полетов планеров. Так что если есть всего одно место для занятий этим видом спорта, то становится еще более вероятным, что две женщины – связанные по работе, Барбара, – рано или поздно выяснят, что обе интересуются планеризмом. Они вполне могли столкнуться друг с другом на взлетном поле. Или на доске объявлений могла появиться информация о том, что лица, заинтересованные в приобретении планера, должны связаться с тем-то и тем-то. Они могли уже раньше обсуждать идею совместного владения планером. А может быть, пришли к ней независимо друг от друга и только на первой встрече потенциальных владельцев выяснили, что они обе планеристки и желают быть членами этой группы. Я просто хочу сказать, что существует множество объяснений и ни одно из них не может быть промаркировано как подозрительное.

– Но ведь я тоже хочу сказать…

– И говорить здесь можно только об одном: о том, что у них есть общий интерес. Это можно отметить, но не более того. Возможно, в будущем это окажется полезным, а может быть полной глупостью, но я надеюсь, что вы не станете разрабатывать эту версию лишь потому, что можете прицепить к ней ярлык.

Сержант отвернулась от него, и по выражению ее лица Линли понял, что она готова еще долго спорить по этому поводу.

– Проверьте ваш телефон, – распорядился он, чтобы остановить ее. – Взгляните, не пробовал ли Раддок связаться с вами?

Перед выездом из гостиницы они позвонили ПОПу, но соединились лишь с его голосовой почтой. Барбара попросила его перезвонить как можно скорее, не объясняя причину. Но на время беседы с Рабией Ломакс она отключила звонок. Теперь сержант достала телефон, как и было велено.

– Пока ничего, – сообщила она Линли. – Так вы не думаете, что нам надо…

– Я думаю о том, что нам не стоит бежать впереди паровоза. Всему свое время, сержант.

– Время, – повторила Хейверс. – Разве не в нем все дело? Ведь именно его у нас нет.

– Ну, Барбара, пока еще не время впадать в отчаяние.

Но выражение лица сержанта говорило о другом.

Май, 18-е

Вустер, Херефордшир

Тревор Фриман проснулся в темноте, чувствуя себя так, будто накануне здорово напился. Он спал как человек, погруженный в анабиоз перед космическим путешествием длиною в целый век, и на мгновение ему действительно захотелось оказаться в одной из этих капсул, потому что возвращение к действительности вызвало в его голове сотни образов, без которых он вполне мог бы обойтись. Они быстро овладели его мыслями, и так же быстро он попытался от них избавиться. К сожалению, безуспешно. Происхождение у них было совсем разное. Это были обрывки беседы, случайно услышанные вчера вечером. Или его собственная неугасимая похоть.

Газ Раддок появился на обеде, на который его, по просьбе жены, пригласил сам Тревор. Но тот малоприятный разговор, который случился у них с Кловер и главной темой которого был ПОП, и та странная манера приглашения молодого человека на обед заставили Тревора заподозрить неладное. В результате он стал сверхнастороженно относиться ко всему происходившему как во время обеда, так и после него. Стейк, картофель, пудинг и салат они съели на патио. И с самого начала – и до самого конца – любое слово, действие, оттенок голоса и взгляд казались Тревору наполненными скрытым смыслом.

Тот наряд, который выбрала Кловер, тоже не облегчил ему жизнь. Обычно в его присутствии она всегда одевалась так, чтобы слегка приглушить свою сексуальность, а на обеде решила вдруг полностью отказаться от этого стиля – выбрала укороченные брюки, не скрывавшие лучшие коленки во Вселенной, сандалии, одна из которых постоянно спадала с большого пальца ее ноги, и топ, созданный, казалось, лишь для того, чтобы постоянно соскальзывать с ее плеча. Может быть, для того, чтобы подчеркнуть, что одеваться ей пришлось в спешке, Кловер не надела бюстгальтер, поэтому ее торчащие соски не смог бы проигнорировать даже слепец.

Правда, она постаралась оправдать такой стиль в одежде. На это у нее ума хватило. Тревор как раз был на кухне и переворачивал стейки в маринаде, когда услышал, как она вернулась с работы. Кло заскочила на кухню и сказала, что будет готова помочь ему, как только сменит форму на что-нибудь более удобное. Он как раз инспектировал запекающуюся в духовке картошку, когда услышал ее голос: «Трев, ты не можешь мне помочь?» Поскольку стейки еще мариновались, с картошкой все было в порядке и ему оставалось только нарезать салат, Тревор решил посмотреть, что ей нужно.

Он нашел Кло в спальне уже переодетой в костюм монашки. Тревор понял, что этот костюм, скорее всего, находился в том пакете, который он обнаружил на пороге, вернувшись домой сегодня днем. Там же, догадался он, был и костюм священника, который Кло разложила на кровати, чтобы он мог надеть его перед тем, как выполнить то, чего она от него ожидала: он будет католическим священником, которого соблазнила монашка. Или она будет благочестивой монашкой, которую священник соблазнит в самый разгар ее молитв. Это больше походило на правду, потому что Кло уже приготовила скамеечку для молитв, придвинув оттоманку к комоду. Сейчас она стояла на ней на коленях, перебирая четки.

Когда Тревор вошел в комнату, Кловер повернулась ему навстречу. У нее было лицо молодой Мадонны. Протянув ему руку, она сразу же объяснила ему, что будет дальше, произнеся:

– Святой отец, вы выслушаете мою исповедь?

Тревор ничуть не сомневался, что Кло намерена доиграть эту сцену до конца. И тем не менее у них была небольшая проблема: фактор времени.

– С большим удовольствием, – ответил он.

Кловер взглянула на кровать, где лежал костюм священника.

– А вам не надо надеть свои одеяния, святой отец?

– И это я сделаю с не меньшим удовольствием. Однако ты забыла кое о чем. На обед придет Газ.

И через мгновение перед ним вновь стояла его жена.

– Черт, я увидела пакет и забыла обо всем на свете… – Она рассмеялась. – Что ж, придется поторопиться. А я-то надеялась, что похотливый священник возьмет на себя инициативу… Но не расстраивайся. Иди сюда, милый. Сейчас сестра Мэри с четками тебе кое-что покажет…

– А ты настоящая шалунья…

– И не сомневайся. Ну, иди же, отец Фриман.

– Кловер, честное слово, – засмеялся Тревор. – У нас нет времени.

– Нет есть. Ты удивишься, когда узнаешь, на что я способна за…

В этот момент раздался звонок в дверь.

– Боюсь, что двадцать секунд – это слишком мало даже для тебя, девочка, со всеми твоими талантами. Придется подождать – и, надеюсь, не слишком долго.

Тревор подошел к ней, поцеловал и ласково провел рукой по ее промежности, а потом увернулся, когда она потянулась к его молнии. Затем вышел из спальни, открыл входную дверь и поприветствовал Газа Раддока в своем доме.

Казалось, что ее авансы должны были бы занимать все его мысли в ожидании того момента, когда они смогут переодеться в свои костюмы. И действительно, то, что ожидалось в спальне, вполне могло отвлечь его от всего, кроме собственного предвкушения, если б только он не услышал, как Газ говорил Кловер: «Мы всегда сможем попробовать, если…» – эту фразу он резко оборвал, когда из дома на патио вышел Тревор с послеобеденным кофе. Полицейский сразу же принялся хвалить еду и сообщил, что он хотел бы уметь готовить барбекю так, как его готовит Трев.

Однако того не так легко было заставить забыть услышанное, поэтому как можно более приятным голосом Тревор спросил:

– И что же вы двое хотите попробовать?

– Речь о Скотланд-Ярде, – ответила Кловер. – Ты же знаешь, каким он бывает, если на него надавить.

– Кто?

– Финнеган, кто же еще?

Тревор позволил этому вопросу немного повисеть в воздухе, прежде чем сказал:

– А я не знаю. Может быть, расскажешь?

Надо признать, что на лице у Кло появилось слегка удивленное выражение, но она продолжила:

– Если люди из Мет захотят встретиться с ним еще раз, то вести они себя будут жестче. Мне хотелось бы присутствовать при их визите. Если мне это не удастся, то там будет Газ.

Тревор хотел бы назвать ее слова умышленным уходом от ответа, но не мог, поскольку все, что она сказала, было абсолютно логично. Он попытался убедить себя, что это только его страсть к Кловер заставляет его с предубеждением относиться ко всему, что может хоть как-то напоминать желание со стороны любого другого мужчины. Он так и отправился бы в постель с этой мыслью, если б не услышал нежное «до свиданья», которое произнесла Кловер, когда Газ уходил.

«Поговорим после» тоже вызвало много вопросов: о чем конкретно? к чему вся эта тайна? к чему этот шепот, чтобы муж ничего не услышал?

Именно это занимало его мысли, когда Кловер закрыла за ПОПом дверь и, обернувшись, увидела, что муж стоит гораздо ближе, чем она предполагала. Но прежде чем он смог задать свои вопросы, она извинилась: «Милый, мне надо на минутку наверх» – и исчезла.

«Для Кловер все оказалось на удивление просто, правда?»

Тревор как раз разбирал детали барбекюшницы, чтобы вычистить их, когда жена вышла к нему на патио. Она вновь надела костюм монахини, но на этот раз с некоторыми вариациями. Теперь, когда Кло предстала перед ним, на ней были только вуаль и плат[160], а четки она повязала вокруг талии.

Его первой мыслью было: «Черт! Соседи!..» – и он оглянулся в поисках любопытных взоров, наблюдающих за ними из окон соседних домов, выходящих на задний двор. Но на протесты времени уже не было, потому что Кловер подошла совсем близко и объявила:

– У сестры Мэри с четками есть для вас кое-что очень интересненькое, – после чего положила руки на пояс его джинсов.

– Я совсем никакой, Кловер. Придется подождать, – смог сказать он, хотя это и была ложь, потому он уже чувствовал тепло внизу живота.

– Ни за что на свете, – ответила жена, дотрагиваясь пальцами до его молнии.

Тревор заметил, что Газ задержался гораздо дольше, чем он ожидал.

– Ты же знаешь, Трев, что воля Божья должна исполняться в первую очередь, – голос Кло был полон благочестия.

– Правда? – переспросил он, чувствуя ее пальцы на своей коже.

– Правда. – Она залезла на стол. Поманила его пальцем. Раздвинула ноги. И прошептала: – Иди же сюда. И да исполнится воля Господа.

Что, естественно, и произошло. Что и должно было произойти, потому что, когда дело касалось Кловер, он становился слабым, как котенок. Воля Господа была исполнена не только на патио, но и позже, в спальне, после того как, убравшись на кухне, Тревор нашел ее в том же образе, в котором она была в самом начале: монашки с четками. На этот раз Кло была полностью одета и очень удивилась и испугалась, когда увидела незнакомца, проникшего в ее келью во время молитвы.

Он был, черт бы его побрал, просто счастлив обнаружить ее в таком виде и сыграть роль незнакомца, решившего взять ее против девичьего желания. Ее испуганные вопросы: «Кто вы?», «Что вы здесь делаете?» – только подтвердили, что именно эту роль Кло предназначала для него. После этого они оба рухнули на постель и провалились в сон.

С Кловер так было всегда. Он позволил ей узнать себя лучше всех в мире, и особенно хорошо она знала то, что в душе Тревор остался все тем же похотливым шестнадцатилетним мальчишкой во всем, что касалось жены. И связано это было в основном с ее сумасшедшими ролевыми играми. Кловер прекрасно знала, что проще всего было дать ему доступ к своему идеальному телу, чтобы сбить его с толку, запутать и отвлечь от тайных помыслов.

И вот сейчас, ранним утром, Тревор зашевелился в их супружеской кровати. Он сам чувствовал, что от него дурно пахнет. Надо было бы принять душ, но вместо этого Трев влез в тренировочный костюм и кроссовки и спустился по лестнице. Из зимнего сада доносилось жужжание велотренажера Кловер. Она вращала педали со скоростью, которая для него была недостижима.

И это было еще одной ее отличительной чертой – она очень серьезно относилась к своей форме. До совсем недавнего времени Трев думал, что это как-то связано с ее отцом, который,будучи психоаналитиком, вел сидячий образ жизни, много пил и курил и умер преждевременно, в возрасте пятидесяти четырех лет. Она всегда говорила, что не собирается идти по стопам своего папаши, но Тревор, уважая ее желание всегда быть в форме – ведь именно из-за этого они с Кло встретились впервые, в те благословенные дни, когда он сам тоже был фанатиком фитнеса, а не нанимал таких фанатиков к себе на работу, – понимал, что она преследует и другую цель – всегда молодое, подтянутое и округлое в нужных местах тело. И не обязательно для него одного.

Пройдя в оранжерею, Тревор увидел, что сумерки раннего утра вот-вот сменятся рассветом. Хотя было еще достаточно темно, он все же смог рассмотреть в стекле свое отражение – немного осунувшееся, чуть более унылое и дрябловатое там, где кожа должна быть гладкой и обтягивающей челюсти. Кловер его не заметила – она была поглощена своей аэробикой. В ушах у нее были наушники, а на разложенные на полу возле велотренажера полотенца падали крупные капли пота.

Тревор прошел прямо перед ней и уселся на скамейку, бывшей частью ее стационарного спортивного зала. Жена подняла глаза, и в них промелькнул страх – обычно он не вылезал из кровати раньше семи. Кловер сняла наушники и продолжила давить на педали. Тревор не сомневался, что у нее сердце молодой женщины двадцати одного года.

Наконец раздался сигнал, возвестивший о конце тренировки. Кловер перешла к фазе торможения, глубоко дыша и замедляя вращение педалей.

– А рано ты выбрался из постели, – сказала она очевидную вещь, выпрямляя спину. – Но ведь это не я тебя разбудила, правда?

– Будем считать, что жаворонок. Я был просто в коме. Подумал даже, что ты мне что-то подсыпала.

– Вот именно. И даже два раза. И тебе, кажется, это понравилось так же как и мне. Хочешь повторить? Могу организовать.

Тревор знал, что она ждет: вот сейчас он с вожделением вскочит со скамейки и бросится к ней, чтобы дотронуться до ее бедер. Если он это сделает, то все закончится так, как этого хочет Кло, и он опять будет потом говорить сам себе, что «таких, как она одна на миллион, а значит, и ему повезло больше, чем оставшемуся миллиону, и почему бы ему просто не наслаждаться жизнью, а не раскачивать лодку». Но это предложение, которое последовало так быстро после их двух контактов предыдущей ночью, говорило не о том, что Кло просто опять приспичило и это можно вылечить только одним способом.

По выражению ее лица Тревор понял, что Кловер подозревает: с ним что-то не так. Иначе он, как обычно, продолжал бы дрыхнуть.

Кловер заговорила первая. Из этого Трев понял, что ей необходимо получить хоть какое-то преимущество. И тем не менее то, что он услышал, здорово его удивило.

– Мне надо кое в чем тебе признаться. Готов меня выслушать?

– В чем признаться? – Он мгновенно насторожился.

– Вчерашний секс не был спонтанным. Я действительно хотела тебя. Но будет нечестно, если я притворюсь, что у меня не было никаких побочных мыслей.

Тревор не ожидал, что она сразу возьмет быка за рога. И теперь не знал, что ему с этим делать, о чем и сказал жене.

– Просто я не хотела вчера вечером обсуждать с тобой Финнегана, – сказала она в ответ.

Еще один сюрприз.

– А поточнее? – спросил Тревор, нахмурившись.

Она почти прекратила вращать педали, взяла бутылку с водой и отпила половину.

– Тебе это не понравится.

– Я весь внимание.

Кловер глубоко вдохнула, быстро выдохнула и сказала:

– У меня есть договоренность с Газом. Ты не должен был об этом знать, но я заметила… В общем, ты не умеешь ничего скрывать от меня, и вчера я поняла, что ты вот-вот все выяснишь. Трев… Ты и я… Дело в том, что у нас никогда не было согласия в вопросах, которые касались Финнегана, правда? А теперь он в Ладлоу и наслаждается всеми теми свободами, которых у него не было здесь, а тут еще этот его план уехать в Испанию на Рождество… Понимаешь, мне пришлось… Ну ты же знаешь его, Тревор…

Он знал только, что не в ее характере лезть за словом в карман, и это сказало ему о том, что его ждет нечто, что ему совсем не понравится.

– Почему бы тебе прямо не сказать мне то, что ты хочешь? – предложил он.

Педали завращались еще медленнее, но, судя по ее виду, Кловер не собиралась слезать с тренажера.

– Дело вот в чем, – сказала она. – Я попросила Газа быть настороже.

– Что это значит?

– Я попросила его приглядывать за Финнеганом. И сообщить мне, если он… если Финнеган… в общем, если он соскочит с катушек. Ты же знаешь, каким он может быть. Эту его безрассудность… А теперь, когда он волен пить столько, сколько хочет, курить «травку» – ведь ты же не думаешь, что в Ладлоу он не делает ни того, ни другого, – и с этим доступом к другим веществам, которыми пользуются дети в его возрасте… Я стала беспокоиться. А так как я знаю Газа еще со времен учебного центра и видела, как он с удовольствием выполняет все, что поручают ему другие… Я подумала, что он согласится приглядывать за Финнеганом и даже проведывать его время от времени.

Погруженный в размышления, Тревор ничего не ответил. Он видел, что Кловер пытается расшифровать выражение его лица, так же как и он, в свою очередь, пытался расшифровать выражение лица своей жены.

Кажется, она решила, что это ей удалось, потому что продолжила:

– Мне бы надо было сказать обо всем раньше, но я знала, что ты этого не одобришь. И вот я решила, что Газ сможет делать это… без всяких усилий, если хочешь. И ни ты, ни Финнеган ничего об этом не узнаете. Все будет выглядеть так, будто Газ просто дружески относится к мальчику. А потом случилась эта вещь с Йеном Дрюиттом, и все стало похоже на какую-то грязь, а я не хочу, чтобы между нами была грязь. Поэтому я и признаю́сь тебе.

Всякий раз, когда речь шла о Кловер и их сыне, внутренности Тревора сжимались от разочарования. То же самое случилось и сейчас.

– Но дело не в Финне, – сказал он. – Все дело в твоем постоянном страхе, что с ним может что-то случиться… Финнеган еще лет в шесть показал тебе, что произойдет, если ты будешь себя так вести. Но, Кловер, тебе это не помогло.

– Милый, признаю, что мне надо было рассказать тебе, что я задумала, когда он переехал в Ладлоу, но я знала, что ты будешь возражать.

– Я возражаю, потому что ты продолжаешь совершать поступки, которые гарантированно возмутят его, не говоря уже о том, что подтолкнут его как раз к тем вещам, от которых ты хочешь его оградить: к пьянкам, наркотикам, бесконечным вечеринкам и так далее…

– Я не согласна. Но мы смотрим на вещи по-разному – ты и я. И так было всегда.

– Боже, Кловер. – Тревор потер лицо и свой лысый череп. – Мы можем воспитывать его просто потому, что мы его родители, а можем воспитывать его, не забывая при этом, что тоже когда-то были молодыми. Как ты думаешь, что из этого соответствует тому, что происходит между тобой и Финном?

– Соответствует? Ты это о чем? Говоришь прямо как мой отец. Но речь не о нем. И не о моей матери. И не о твоих родителях или родственниках, собиравшихся за столом большой счастливой семьей, чего я не смогла тебе дать, хотя ты и очень этого хотел, и за что я прошу у тебя прощения, согласен?

Очень умно, подумал Тревор, но он не собирается продолжать этот спор.

– Согласен. Полностью, – сказал он. – Речь только о нас двоих. О том, чем для каждого из нас является Финн, и о том, какое отношение ко всему этому имеет Газ Раддок.

– О каком отношении ты говоришь? Я просто попросила Газа присматривать за сыном. Точка.

– Да неужели? И больше ничего? И ты хочешь, чтобы я поверил, что такая просьба возникла на пустом месте?

– Эта просьба основана на том, что Газ день и ночь мотается по Ладлоу. Он много видит, много слышит. Так как ты думаешь, сложно ли ему будет сообщить мне, как у Финна идут дела? Мальчик оказался в совершенно новой для себя обстановке: вдали от дома, под одной крышей с друзьями из колледжа, открытый всему тому, от чего раньше был защищен. Да, я волнуюсь и, честно говоря, не понимаю, почему ты так спокоен. И почему это тебя и раньше никогда не волновало?

– Да потому, что невозможно каждую секунду держать ребенка под колпаком. Если ты попытаешься закутать его в вату…

– А я этого не делаю. – Кловер слезла с тренажера, подняла с пола одно из полотенец и энергично растерлась им. – Почему ты никак не хочешь видеть, что я, как могу стараюсь всегда быть рядом?.. Ладно. Я не хочу обсуждать это, как будто я какая-то дефективная мать, которая никак не может прекратить вмешиваться в жизнь своего сына. Если ты считаешь, что должен рассказать Финнегану о том, что организовала его мать ради его же собственной пользы, – что ж, вперед!

Сказав это, она взяла еще одно полотенце и бутылку с водой, оставив Тревора сидеть там, где он сидел. Наступило время для работы с весами, но, по-видимому, Кловер решила, что сегодня может обойтись и без этого.

Тревор подумал, что ему необходимо выпить кофе. Он прошел на кухню, чтобы приготовить его. И только когда наверху послышался шум душа, до него дошло, что Кло вновь сорвала ту беседу, к которой он готовился. И сделала это, заговорив о Финнегане.

Чертовски умная женщина. Он так и не узнал ничего из того, что она с самого начала решила ему не говорить.

Ладлоу, Шропшир

Линли только вылез из душа, когда зазвонил его мобильный. Он надеялся услышать Дейдру, но это оказалась Изабелла. Инспектор не очень был готов выслушать то, что суперинтендант собиралась сообщить ему в семь часов утра, поэтому позволил телефону переключиться на голосовую почту и вернулся в ванную – если ее можно было так назвать, – чтобы побриться.

Его впитанное с молоком матери желание во всем быть джентльменом, из-за которого он позволил Барбаре Хейверс занять бывшую комнату Изабеллы, на этот раз вышло ему боком. Кровать в его номере была настолько ужасной, что прошлой ночью он снял с нее матрас и спал на полу. Ванная комната могла подойти только карлику, а сама душевая кабина была меньше телефонной будки. Над умывальником висело единственное овальное зеркало – в комнате ничего подобного не было, если только не считать таковым экран антикварного телевизора, в который, по его мнению, можно было смотреться, когда сам телевизор был выключен, шторы задернуты, а лампы горели вполнакала. То мутное изображение, которое в этом случае можно было рассмотреть, могло как-то помочь, но лишь как способ увидеть внешние очертания предмета.

Он как раз стирал остатки конденсата с зеркала в ванной, когда телефон зазвонил еще раз. Томас подошел к нему и с удовольствием увидел, что звонит Дейдра.

Когда он ответил, она сказала:

– Думаю, что прежде всего мне надо поинтересоваться, занимается ли Барбара своей чечеткой, как ей было велено.

– Так как я уступил ей бо́льшую по размеру комнату, у нее должно быть достаточно места для этого. А вот хватает ли у нее для этого силы духа, еще предстоит выяснить.

– Может быть, мне позвонить Доротее и посоветовать ей провести с Барбарой духоподъемную беседу?

– Ты же знаешь, как Барбара относится ко всем этим накачкам. Думаю, что пусть лучше Ди будет приятно удивлена, когда увидит Барбару в действии. Будем надеяться, что ее туфли для чечетки будут мелькать с невероятной скоростью. То есть так, как и должны мелькать туфли для чечетки. Хотя я в этом не совсем уверен. Хочу сказать, что я все еще продолжаю подогревать интерес, хоть и не говорю Ма, что ждет ее впереди.

– Ты очень жесток.

– «Чтоб добрым быть, я должен быть жестоким»[161], – хотя я не думаю, что такая мысль могла бы понравиться Офелии… Как ты, милая? Уже в зоопарке или еще дома?

Повисла пауза. Это из-за «милой». Но он облегчил ей жизнь своим вопросом, и она ухватилась за него:

– Дома, Томми. Но мне кажется, я должна ехать в Корнуолл.

«Вот в чем настоящая ирония судьбы», – подумал Линли, хотя и понимал, что она не собирается заезжать в Ховенстоу, чтобы пожать руки членам его семьи.

– Что-то случилось? – спросил Томас.

– В общем, да. – Он услышал, как Дейдра вздохнула. «Интересно, – подумал Линли, – в каком месте своей квартиры она сейчас находится?» – и представил себе, как она в кухне, которую сама переделала, стоит перед французским окном, выходящим на руины заросшего сорняками сада. Она уже приготовила себе капучино без подсластителя. Она стоит на «кухонном островке»[162] и как раз повернулась, чтобы выпить его. Одета она не для работы, а для поездки в Корнуолл, поэтому ее одежда должна быть удобна для путешествия, а рыжеватые волосы убраны со лба назад. Линзы очков тщательно протерты, и все вчерашние следы с них аккуратно убраны.

– Вчера вечером позвонила Гвиндер, – сказала Дейдра. – Надо ехать, если я хочу успеть попрощаться.

– А ты хочешь?

– В этом-то все и дело. Я попрощалась так давно, что нынешнее прощание кажется мне каким-то лишним.

– Ясно. Мне кажется, я тебя понимаю.

– Я никак не могу понять, почему так активно сопротивляюсь возможности увидеть ее в последний раз – из-за злобы, обиды или полного отсутствия сострадания?

– Возможно, все вместе. Или ни то, ни другое, ни третье. Может быть, это просто отсутствие желания. Она ведь, по большому счету, не была тебе матерью. Она родила тебя на свет, но на этом практически все и закончилось. Для всех для вас, включая брата и сестру.

– Мне бы очень хотелось быть такой же, как Гвиндер. Чтобы смотреть на мать просто как на человека, который сделал все, что мог, но мне никогда не удавалось себя в этом убедить.

– Сомневаюсь, чтобы хоть кто-то из знающих все обстоятельства стал с тобой спорить, не говоря уже о том, чтобы бросать в тебя камни, если ты решишь не ехать.

– Но ведь дело еще и в моем имени, Томми. Я имею в виду мое настоящее имя. То, которое она дала мне при рождении, как будто видела будущее.

– Ах да. Эдрек[163], – сказал Линли. «Эдрек – значит раскаяние». Это имя, так же как сам факт ее рождения на придорожной площадке отдыха в Корнуолле и как ее детство, проведенное в доме на колесах на берегу реки, из вод которой ее папаша собирался добывать олово, чтобы заработать на жизнь, было частью ее прошлого, с которым Дейдра рассталась в тот момент, когда она, и ее брат, и сестра были отобраны у родителей. Речь шла о полном пренебрежении родительскими обязанностями: они не ходили в школу, у них не было медицинской страховки, жили они в жутких условиях, носили давно не стиранную одежду, их волосы, полные вшей, сбились в колтуны, а зубы качались и уже начали гнить. Томас хотел сказать ей, что она ничего никому не должна, несмотря на то что ее мать умирает. Но дело было в ее имени – Эдрек – и в том, что она будет чувствовать, если не совершит это последнее усилие, чтобы окончательно избавиться от своего прошлого.

– Мне очень хотелось бы, чтобы ты был сейчас рядом, – раздалось в трубке.

– А это еще почему? Я ведь вроде никудышный советчик.

– Зато ты отличный компаньон. Я бы попросила тебя поехать со мной. Просто чтобы ты был рядом.

– Ах вот как… Что ж, в настоящий момент это невозможно. Я, кажется, сам себя загнал в угол, и если не разберусь со всем этим, то дальше буду заниматься только прогулками в Пензансе[164]. Или патрулировать вместе с Барбарой улицы Бервика-на-Твиде. В любом случае, что бы ты ни решила, ехать тебе придется одной. Но мысленно я буду рядом. Позволь мне сказать тебе, что все эти вещи – те, которые на нас давят, – лучше всего отбросить куда подальше, если появляется такая возможность. Вот как-то так. Мне жаль, но сейчас ты находишься именно в такой ситуации. Надеюсь, что ты не жалеешь о том, что позвонила.

И опять повисла пауза. Довольно длинная. На мгновение Линли показалось, что их разъединили. Он даже позвал ее.

– Ах да. Да. Я здесь, – отозвалась Дейдра. – Просто задумалась.

– Ехать или не ехать?

– Совсем нет. В Корнуолл я точно еду.

– Тогда о чем?

– Я задумалась о том, буду ли когда-нибудь жалеть о том, что позвонила тебе, Томми.

– Боюсь спрашивать…

– Не буду. То есть не буду жалеть. Чем бы все это ни закончилось.

Они разъединились, и Линли какое-то время сидел на единственном в номере стуле перед узким столом, который он использовал как рабочий. Инспектор внимательно прислушался к мерному стуку своего сердца и задумался о том, что для человека может значить решение полюбить вновь после страшной потери.

Он все еще держал телефон в руках, поэтому, когда тот зазвонил вновь, Томас ответил, даже не посмотрев, что это опять звонит Изабелла.

– Что-нибудь нашли? – спросила она, не тратя время на приветствие.

Линли не стал спрашивать, что она имеет в виду, и не стал пытаться подсластить пилюлю, что, возможно, сделал бы, если б только что не поговорил с Дейдрой и не услышал, что она хотела бы, чтобы он был рядом с ней во время поездки в Корнуолл, – а это, естественно, было невозможно.

– У Йена Дрюитта был мобильный, – сказал он прямо в лоб. – И машина. Мы нашли и то и другое. А еще выяснили, что заместитель главного констебля Вестмерсийского управления полиции – мать того мальчика, которого ты допрашивала. Они вместе с патологоанатомом, производившим вскрытие тела Дрюитта, входят в одну группу пилотов-планеристов. Но это так, кстати. Кажется, все они на паях владеют планером. Так вот, заместитель главного констебля – ее зовут Кловер Фриман – позвонила сержанту, отвечающему за полицейских общественной поддержки, и велела доставить Дрюитта в участок для допроса. Все это говорит только об одном: Барбара была права, когда писала отчет, который ты заставила ее изменить.

Какое-то время Изабелла молчала, по-видимому обдумывая услышанное. И то, что она делает это именно сейчас, здорово разозлило Линли.

– О чем ты, черт возьми, думала, когда велела Барбаре изменить отчет? – спросил он. – Вас послали сюда…

– Не смей учить меня, как надо работать! – рявкнула суперинтендант.

– …для того чтобы вы выяснили, как КРЖП проводила расследование смерти в полицейском участке, и именно это и пыталась сделать Барбара. У нас есть девятнадцатидневный провал между звонком, ставшим причиной ареста, и самим арестом, Изабелла, и, как нам удалось выяснить, никто не пытался выяснить хоть что-нибудь про жизнь Дрюитта, а это значит, что никаких причин для его ареста не было. Именно это и пыталась сказать Барбара, так какого дьявола ты заткнула ей рот?

– Мы приехали в Ладлоу с единственной целью – выяснить, как КРЖП вела расследование после смерти Дрюитта, а не до. И именно это мы и сделали. Все остальное не имеет значения.

– Ты что, с ума сошла?

– Как ты смеешь разговаривать со мной в таком тоне? Ты что о себе возомнил…

– Это мы уже слышали, Изабелла. Так что советую тебе сменить пластинку. И задуматься вот о чем: в гостиницу для встречи с нами приезжал Клайв Дрюитт. Он знает, что во время разговора с ним ты была пьяна. От тебя несло перегаром. И если он сказал об этом мне, ты же не станешь думать, что он не сказал этого своему члену Парламента? А что сделает с этой информацией член Парламента… – Инспектор замолчал, чтобы дать ей время подумать.

– Здравствуйте, приехали, – почти прошептала Изабелла и добавила изменившимся голосом: – И что же теперь будет, а? Ты ведь об этом думаешь, Томми, угадала?

Он не стал этого отрицать, потому что действительно думал о чем-то похожем. И в то же время Линли испытывал то чувство сострадания, которое может испытывать только человек, уже видевший нечто подобное.

– Изабелла, послушай меня. Не ты первая, не ты последняя, – начал Линли. – Если б все было так просто, то люди в твоем положении – которые уже почти все потеряли – просто останавливались бы. И ты остановилась бы, потому что уже потеряла своих сыновей, которых любишь, и своими собственными руками разрушила свою семейную жизнь. А сейчас очень велика вероятность того, что ты потеряешь работу. В какой-то момент ты это поймешь. Но даже тогда не избавишься от этого чудовища, и если только решительно не сбросишь его с себя – чего бы тебе это ни стоило, – то умрешь. Ты это понимаешь? Хоть чуточку?

– К чему все эти драмы, Томми? Я не такой уж конченый человек. Это ты считаешь, что я стою на самом краю, но это не так. Я стою вовсе не там.

Томас поднял глаза к потолку, к небу, к тому существу, которое могло бы до нее достучаться. Из своего личного опыта, из опыта того, что происходило в его собственной семье, он знал, что единственным человеком, способным достучаться до Изабеллы Ардери, была сама Изабелла Ардери. А произойдет это только тогда, когда она будет по горло сыта тем бардаком, который устроила из своей жизни.

– Надеюсь, что сегодня утром мы поговорим с ПОПом, – сказал инспектор. – Мы пытались найти его вчера, но тщетно. Барбара наговорила ему послание, но не получила ничего, кроме записки на рецепции. С Финнеганом Фриманом мы тоже собираемся встретиться. Что ты можешь о нем сказать?

– Он играет в «мальчика из низов, который ухватил жизнь за бороду», – здорово копирует акцент, – и имеет жуткую привычку говорить с набитым ртом. В моем случае рот был набит буррито. Твердо стоит на том, что Йен Дрюитт ни в чем не виновен.

– Интересно, правда? Он знал Дрюитта, а арест последнего был инициативой его собственной матери.

На какое-то время суперинтендант замолчала. Линли знал – Изабелла прекрасно понимает, что она умудрилась упустить из-за желания как можно скорее покончить с Ладлоу. И упоминать об этом еще раз не имело никакого смысла.

– Что ж, удачной охоты, Томми, – сказала наконец Ардери. – Может быть, тебе удастся вытрясти из ПОПа еще что-то. Барбара была права. Теперь я это понимаю.

«Это первая обнадеживающая фраза за все утро», – подумал инспектор. После этого разговор завершился. Впереди их ждали заботы нового дня.

Ладлоу, Шропшир

Рабия Ломакс уже давно поняла, что утренняя пробежка здорово прочищает мозги и отлично готовит к новому дню. Эта привычка появилась у нее в трудные годы взросления ее двух сыновей. Встав до рассвета и находясь на утренних улицах, она забывала об алкоголизме Дэвида – который все время говорил, что просто «экспериментирует», – и об увлечении Тима марихуаной. Тогда Рабия говорила себе, что это время принадлежит только ей, а к сыновьям и их трудностям она вернется позже.

Выйдя из дома наутро после вторичного визита представителей полиции Метрополии, миссис Ломакс изменила свой привычный маршрут. Обычно в пробежку включалась Брэдуок, грунтовая дорожка, проходившая под зарослями ольхи и древними липами и ведущая к высокому берегу реки Тим. Эта тропка шла от Нижней Динхэм-стрит и до самого Ладфорд-бридж, так что по утрам с нее можно было наслаждаться приятными видами древних городских крыш, освещенных первыми лучами восходящего солнца. Но сегодня ей необходимо было попасть в Тимсайд, поэтому она направилась в сторону Сент-Джулианз-Уэлл.

Рабии хотелось взглянуть на дом, в котором живет Дена Дональдсон. Накануне вечером она пообщалась со своей внучкой, и совершенно неожиданно разговор перешел на Динь.

Рабия не любила врать. Она всегда придерживалась мнения, что лучше говорить правду и тогда не запутаешься во лжи. Однако во время первого визита полицейских из Мет ей пришлось солгать – правда, сделала она это под давлением обстоятельств. А вот то, что ей пришлось соврать во второй раз, могло, по ее мнению, плохо отразиться на жизни ее самой и ее близких.

Поэтому после того, как детективы ушли, Рабия обдумала все возможные сценарии развития ситуации и пришла к выводу, что ей необходимо позвонить Миссе. Первый раз она не позвонила ей потому, что, как ей показалось, в этом не было никакой необходимости. Кроме того, в семье придерживались философии, что «не стоит будить лихо, пока оно тихо», и сама Рабия всегда ей следовала, надеясь на лучшее и убеждая себя, что не имеет права вмешиваться в жизнь своих взрослых сыновей, их жен и детей.

Однако, тщательно проанализировав два визита детективов из Скотланд-Ярда – что они сказали, что она сказала, о чем они спрашивали и как она им отвечала, – Рабия решила отказаться от политики невмешательства в жизнь своих мальчиков и их семей. Поэтому, подождав, когда станет достаточно поздно и Мисса уйдет в свою комнату, подальше от родительских ушей, Ломакс набрала номер ее мобильного телефона.

Со своей внучкой она притворяться не стала.

– Расскажи мне о своих свиданиях с Йеном Дрюиттом, Мисса.

Та надолго замолчала. В это время на заднем плане Рабия услышала песню, исполняемую в стиле крунеров[165] 40-х годов. «Интересно, – подумала она, – по телику что, идет очередная передача по поиску талантов?» По-видимому, Мисса смотрела ее в одиночестве, потому что сначала пение прекратилось, а потом она сказала:

– Ты это о чем, Ба?

– Я дважды встречалась с детективами из полиции Метрополии по поводу Йена Дрюитта. Мне хотелось бы избежать новых встреч с ними, хотя это маловероятно.

– Ты имеешь в виду лондонскую полицию?

– Именно ее. Во время их первого визита Ахиллес держал меня за руку и говорил вместо меня. На этот раз я была одна. Они охотятся за Ломакс, которая встречалась с диаконом церкви Святого Лаврентия, – полагаю, ты знаешь, что речь идет о Йене Дрюитте, – и так как я выдала за эту Ломакс самое себя…

– А зачем ты это сделала? Ты что, знала его, Ба?

– …то я чувствую себя не в своей тарелке. И не потому, что не хочу врать полиции – хотя я действительно не хочу ей врать, – а потому, что мне не нравится врать вслепую. Зачем вы с мистером Дрюиттом встречались? Если я буду продолжать врать, то должна хотя бы понимать, о чем идет речь.

Мисса опять замолчала. На этот раз она молчала так долго, что Рабия решила, что ее словам верить нельзя.

– Ба, я вообще никогда не встречалась с мистером Дрюиттом.

– Тогда почему наша фамилия упоминается в его еженедельнике семь раз?

– Семь раз? Мне и один-то раз ни к чему встречаться с диаконом любой конфессии, не говоря уже о семи. Кто-то воспользовался нашим именем.

– И зачем, ради всего святого? – Но, не успев еще закончить вопрос, Рабия уже знала несколько ответов на него. И все они начинались зловещим «чтобы никто не догадался…».

– Ну, мало ли… – ответила Мисса. А потом, еще немного подумав, добавила: – Ба, это наверняка Динь.

– Да зачем же…

– Она, наверное, советовалась с ним, как вести себя с Бруталом. Ну, с Брюсом Каслом. Он ее… ну, вроде как ее парень. И они не вылезают из кризисов. По крайней мере, так было, когда я обитала в Ладлоу. А может быть, она говорила с мистером Дрюиттом о том, что хочет изменить свою жизнь, но не знает как. Хотя не думаю, чтобы у нее это было серьезно. То есть я хочу сказать, что она вовсе не хотела причинить нам зло, используя нашу фамилию.

– Мне в принципе не нравится, когда используют мою фамилию, и не важно, почему и для чего, – заметила Рабия. – И я собираюсь поговорить об этом с Деной.

– Ба, пожалуйста, не делай этого, – быстро попросила Мисса.

– Это еще почему?

– Да потому, что из-за этого Брутала у нее вся жизнь наперекосяк. Он ей изменяет и считает, что ее это не должно волновать, а ее это волнует, но она долго притворялась, а теперь наконец собралась с духом, чтобы порвать с ним… И я бы не хотела, чтобы тот факт, что она пользовалась нашим именем, заставил бы ее отказаться от того, чтобы вышвырнуть Брутала из своей жизни. Ты меня понимаешь?

Проблема была в том, что Рабия не понимала. Одно дело – не вмешиваться в жизни своих сыновей и их семей. И совсем другое, когда кто-то, не будучи членом ее семьи, ставит эту семью под удар.

Сейчас она пересекала реку, которую освещали первые лучи восходящего солнца. По ее гладкой поверхности плыл одинокий лебедь. Птица почистила перья клювом, прежде чем взлететь для того, чтобы размять крылья. «Невероятно, – подумала женщина, – какие размеры и внешний вид…» И тем не менее лебеди выглядят такими мягкими, безмятежными, такими мирными. А потом, в какой-то момент, они совершенно меняются.

В домах вдоль Тимсайда стали загораться окна. Но в доме, в котором жила Дена Дональдсон, ничего не происходило. Через дверное стекло Рабия смогла увидеть полный теней холл. Она остановилась и стала размышлять о Динь: что она уже давно о ней знала и что узнала только вчера, из разговора с Миссой. Рабии хотелось пожалеть девушку с другом-гулякой, уверенном в том, что она будет рада любой крошке с его стола. И она действительно жалела ее. Но в то же время решила проигнорировать просьбу Миссы. Она хочет пообщаться с Деной Дональдсон. Ее совсем не радовало то, что имя Ломакс семь раз упоминалось в еженедельнике умершего мужчины.

Ладлоу, Шропшир

Динь провела беспокойную ночь. Ее разговор с Фрэнси Адамиччи закончился тем, что ей пришлось спросить саму себя, почему ее так бесит то, что Брутал проводит время с кем угодно, тогда как сама она – Дена Дональдсон – делала практически то же самое в течение последних пяти лет в Мач-Уэнлок и продолжает заниматься тем же с любым парнем, который посмотрит на нее больше одного раза. «Я это я» в данном случае не могло оправдать то, как она себя ведет. Это могло прокатить с Бруталом, но не действовало в отношении лично нее, потому что «я это я» предполагало «и такой я останусь», а судьба и слава самой безбашенной шлюхи в Шропшире вовсе не были ее жизненной целью. Хотя тот, кто видел ее прошлой ночью, так не подумал бы.

Из дома Динь вышла в одиночестве. Она сказала сама себе, что ей необходимо прекратить вымучивать работу, которую ждал от нее ее учитель, и, хотя написана была всего одна фраза, немедленно ухватилась за мысль о том, что ей необходимо передохнуть, а потом легко убедила себя в том, что ей станет лучше на свежем воздухе, потому что в комнате душно, а короткая прогулка поможет ей собраться с мыслями.

Правда, в реальности все случилось несколько по-другому, и ее короткая прогулка закончилась возле «Харт и Хинд», где она уже не бывала – в одиночестве – с того самого момента, как убежала от Джека Корхонена из комнаты № 2 на втором этаже паба. Она бы не вошла в бар, если б там был хоть кто-то, кого она знала. Но там никого не было, а это означало, что если ей так уж хочется выпить, она вполне может сделать заказ или Джеку, или его племяннику.

Динь легко могла бы заказать себе пиво и, выпив его, покончить со всем этим, если б племянник остался за стойкой. Но когда она подошла, то услышала, как Джек сказал: «Я сам подам, Питер, а ты займись стеклом», после чего племянник отправился убирать со столов.

– Сегодня тебе надо будет поточнее быть в своих желаниях, – заметил Джек. – Мы же не хотим, чтобы между нами вновь возникли непонятки, правильно?

– Не понимаю, о чем вы, – ответила Динь.

– Тогда скажу по-другому, – согласился мужчина. – Ты здесь для того, чтобы промочить горло или намочить что-то еще?

– Фу, как грубо.

– Да неужели? Но меня, милочка, грубость только возбуждает. Остается выяснить, возбуждает ли она тебя. Понимаешь, когда я увидел тебя здесь в первый раз – а было это несколько месяцев назад, – я подумал, что ты достойный противник. Подумал, вот настоящая горячая штучка. Пройдет всего несколько недель, и она подаст мне сигнал.

– Но прошло не несколько недель, верно?

– Правильно. Потребовалось несколько больше времени, но результат был все тот же. Ты мокрая, я со стояком и все такое.

– А знаете, что вы не джентльмен?

– Здесь я с тобой согласен. А ты что, в одиночестве ищешь здесь джентльмена или тебя интересует что-нибудь более захватывающее? Или ты осталась все такой же динамщицей, у которой что-то происходит с головой, когда дело доходит до главного?

– У меня всё в порядке – и со мной, и с головой.

– Как говорится, не попробуешь – не узнаешь… А не может быть так, что я вижу тебя не так, как ты видишь себя сама?

– У меня все хорошо. Все просто прекрасно.

– Это ты так говоришь, – бармен кивнул. – А если б на твоем месте был я? Я бы захотел это доказать. Понимаешь, девчонки твоего возраста – они часто не соображают, чего хотят. Влипают во всякие ситуации, а потом вдруг оказывается, что то, что с ними происходит, совсем не похоже на то, что они себе напридумывали. И что тогда происходит?.. Ты же это знаешь. Они растворяются в ночи.

Динь отлично понимала, о чем идет речь. Но тогда было тогда, а сейчас – это сейчас, и в ее жизни многое изменилось.

– Если ты так думаешь, Джек Корхонен, то дай мне один из твоих ключей. И все очень быстро встанет на свои места.

Джек повернулся к Корхонену-племяннику, который, к неудовольствию Динь, стоял достаточно близко, чтобы слышать весь разговор.

– Как ты думаешь, Питер, сынок? – обратился к нему Джек. – Стоит дать этой маленькой мисс еще один шанс?

– Если ты не хочешь, то это сделаю я, – ответил Питер, ставя пластмассовый ящик с бокалами на стойку.

– А вот этого я допустить не могу, – заметил его дядя. Он пошарил под стойкой и вручил один из ключей Динь. – Пять минут, детка. И на этот раз будь готова.

И она была. Динь сняла с себя все до последней нитки и встала у подоконника спиной к окну и спрятав лицо в тени. Она не ощущала никакого волнения. Когда дело шло о том, чтобы доказать самой себе, что она собой представляет, Дена Дональдсон никогда не волновалась.

Когда Джек вошел в комнату, она подошла к нему. У него были густые и чуть длинноватые волосы, и она, запустив в них одну руку, притянула его лицо к своему. Пока он целовал ее, нащупала его член. Уже твердый. «Отлично», – подумала Динь. Она сделает его еще тверже. Она заставит его желать ее так, как он не желал еще ни одной женщины, и они займутся этим так, как он никогда еще этим не занимался. Она поставила перед собой цель и добилась ее, и если бармен так ничего и не понял о Дене Дональдсон к двум часам утра, то до него наверняка дошло хотя бы то, что Дена Дональдсон никакая не динамщица.

Домой она возвращалась на дрожащих ногах. Доплелась до дома, взобралась по ступенькам и подумала, что после всего, что случилось, впадет в кому. Но вместо этого ей не давал покоя вопрос: «Да что с тобой происходит, Динь?» Она могла перетрахать все мужское население планеты, но это ничуть не помогло бы ей ответить на этот вопрос.

И когда она уже больше не могла думать об этом, Динь застонала, скатилась к краю кровати, высунула ноги из-под одеяла и стала размышлять о том, что, может быть, стоит принять душ и отправиться на лекцию. Она уже почти решилась на это, когда зазвонил ее мобильный. Он лежал на прикроватной тумбочке, так что она ответила на звонок не глядя. Но когда услышала голос, имя звонившего и его должность, пожалела, что не стала ждать, пока телефон не переключится на голосовую почту, которую она могла бы легко проигнорировать.

– Это Дена Дональдсон? – уточнил женский голос. – С вами говорит Грета Йейтс, советник ректора. Вам необходимо прийти ко мне в офис. То есть если вы хотите продолжить образование в Вестмерсийском колледже. Вы этого хотите?

Если по-честному, то Динь этого не хотела. Но это лучше, чем провести всю жизнь в деревне. Поэтому она сказала: «Ну конечно. И когда вы хотите меня видеть?»

Ладлоу, Шропшир

Барбара предложила Линли прогуляться до участка, но инспектор предпочел машину. «Кто знает, чем закончится беседа с Гэри Раддоком?» – возразил он. А вдруг им понадобится после беседы с ПОПом поехать куда-то или разыскать кого-то? В этом случае они сэкономят массу времени.

Полицейские выехали из гостиницы в половине девятого. Барбара указывала Линли дорогу – и вдруг поняла, что их маршрут на машине, в отличие от пешего, пролегает прямо мимо дома, в котором живет Финнеган Фриман. Она показала его инспектору, когда они проезжали мимо. А еще рассказала ему о том, что может ждать пешехода или велосипедиста на пути от этого дома к полицейскому участку.

В отличие от суперинтенданта, Линли задумчиво кивнул, размышляя над услышанным.

– Отличная работа, Барбара, – заметил он наконец. – Эта информация может оказаться очень важной.

Когда они добрались до участка на углу Таунсенд-клоуз и Нижней Гэлдфорд-стрит, ПОП уже ждал их, облокотившись на свою машину, стоявшую на парковке. В приветственном жесте он поднял вверх картонный стаканчик с кофе и, как только они припарковались, подошел, чтобы представиться Линли.

– Думаю, что вам захочется осмотреть здание внутри, – сказал он, указывая на безлюдный участок.

Томас ответил, что сделает это с удовольствием, особенно помещение, в котором умер Дрюитт. Раддок ответил, что все готово к их приходу. Дверь, пояснил он, уже открыта. Барбара может показать офис инспектору. Сам Раддок решил, что им будет удобнее произвести осмотр без него.

Хотя смотреть там особо было не на что, Барбара с благодарностью согласилась на это предложение, потому что в этом случае они с Линли могли общаться более свободно. Так что она прошла вперед, а Раддок расположился на ступеньках у задней двери, водрузив на нос темные очки, чтобы защититься от ярких лучей солнца, которые неизбежно должны были появиться в этот прекрасный день.

Барбара сразу провела инспектора в кабинет, в котором умер Йен Дрюитт. Как и раньше, в нем не на что было смотреть: письменный стол со сломанным стулом на колесиках, засунутым между тумбами, пустая доска объявлений, остатки клейкой ленты в тех местах, где когда-то висели карты, шкаф для одежды и дверная ручка, которая и помогла Йену Дрюитту покончить с жизнью. Сержант повторила инспектору то, что сама услышала от доктора Сканнелл: как можно убить себя, пережав яремную вену, что приведет к приливу крови в мозг, результатом чего станет потеря сознания и смерть. Пока она говорила, Линли осматривал комнату. Он вытащил из-под стола стул на колесиках, но тот ничем не заинтересовал его. Инспектор передвигался по комнате, внимательно разглядывая все, начиная с пыли на подоконниках и кончая царапинами на линолеуме.

Когда они вышли из кабинета, Барбара показала все остальное: бывшую столовую; мониторы за стойкой дежурного, на которые выводилась информация о всех входящих и выходящих, получаемая с камер наружного наблюдения; компьютеры, которыми пользовались офицеры, заходившие в участок во время дежурства; другие кабинеты, вполне пригодные для того, чтобы в них спрятаться.

Закончив экскурсию, они присоединились к Гэри Раддоку, который быстро встал со ступенек и отряхнул брюки.

– Ну что, нашли что-то интересное? – поинтересовался он.

– Я давно понял, – ответил Линли, – что интересным может оказаться абсолютно все. – Он облокотился на кирпичную стену и рассматривал парковку. Барбара ждала, о чем же инспектор решит поговорить с Гэри Раддоком после осмотра здания участка.

– Я осмотрел машину Дрюитта, – сообщил Линли. – Насколько хорошо вы его знали?

– Да в общем-то, не очень. Достаточно для того, чтобы кивнуть на улице, поздороваться и все такое. Ну и, конечно, я знал, где его можно было найти. Я хочу сказать, что он был связан с церковью Святого Лаврентия.

– И всё?

– Наверное, да. – Раддок тоже уставился на парковку. – А что, по вашему мнению, я должен был о нем знать? Ну, например… Вы нашли что-то в его машине?

– Интересный вопрос. А почему вы спрашиваете?

– Знаете, я не ожидаю, что этот парень приторговывал наркотой на стороне, но поскольку был звонок по поводу педофилии…

– Вы хотите знать, нашел ли я порнографические снимки или что-то в этом роде? Нет, ничего подобного там не было. Хотя… Никто не говорит, что у Дрюитта были отношения с кем-то, но в перчаточном ящике у него была коробка с презервативами. Может быть, я жертва стереотипов, но, на мой взгляд, презервативы в машине неженатого священнослужителя выглядят довольно неожиданно.

– Думаю, он раздавал их молодежи, – решил Раддок. – Он со многими встречался – и в церкви, и по всяким другим делам.

– Он знал мальчика Фриманов, – вставила Барбара. – Нам об этом рассказала сама ЗГК: о том, как Финнеган помогал Дрюитту с детским клубом. Вы знали об этом, Гэри?

– Может быть, он держал презервативы и для него, – Раддок кивнул. – Или, как я уже говорил, для других ребят его возраста. Дети быстро становятся взрослыми, и я могу понять, как это беспокоило священника.

– Логично, если эти дети сами не были Дрюиттами, – согласился Линли.

– А сколько лет мальчику Фриманов? – задала вопрос Барбара. – Восемнадцать? Девятнадцать? Может быть, Дрюитт услышал от него, что он и его девушка уже живут как взрослые, а он, как и большинство ребят, не предохраняется, так что дело может кончиться большим «УПС – С-С». И Дрюитт старался это предотвратить?

Раддок ничего не ответил. Неожиданно его молчание показалось Барбаре странным. Она расстроилась, что он надел очки. С ними она не могла понять, то ли он обдумывает сказанное, то ли обдумывает, как бы о нем не думать. Но в любом случае она не видела необходимости в этой паузе, если только он не хотел больше обсуждать Финнегана Фримана, потому что о связи последнего с Йеном Дрюиттом было широко известно, а сам юноша являлся сыном высокопоставленной полицейской в том же полицейском управлении, к которому относился и Гэри Раддок.

– И вообще, – сказала Хейверс в заключение, – может же получиться так, что все обвинения, выдвинутые против Дрюитта, – правда. Ну, то, что он путался с малышами, а презервативами пользовался для того, чтобы все выглядело опрятно, если вы меня понимаете.

– И такое тоже возможно, – согласился инспектор. – Хотя, сержант, хотелось бы добавить, что картину вы нарисовали неприглядную.

– А ведь анонимный звонок и указывал на педофилию, – напомнил Раддок.

– Ну-у-у… да. Хотя сама идея о том, что педофил будет пользоваться презервативами, кажется мне маловероятной. Так что, приняв все во внимание, я склоняюсь к мысли, что Дрюитт раздавал презервативы взрослым ребятам. Или что у него была связь, о которой нам только предстоит узнать.

– Но… вы позволите… – Казалось, что Раддок колеблется, но, получив разрешение от Линли, он продолжил: – Что вам все это даст? Я имею в виду презервативы и то, почему они были у Дрюитта.

– Честно говоря… возможно, это не даст ничего, – ответил инспектор. – Но этим стоит заняться, а в отсутствие каких-то других гипотез я всегда предпочитаю докопаться до того, что это может нам дать.

Бурвэй, Шропшир

Они решили поговорить с Флорой Беванс. Поскольку у них были вещественные доказательства – в виде презервативов, намекавших на наличие любовников в прошлом или настоящем, на любовников женатых и мстительных жен, на споры, конфликты, слезы, страсти и на смертные грехи, – логикаподсказывала, что со всем этим надо разобраться. И если Гэри мог только высказывать предположения относительно найденных у Дрюитта презервативов, то, возможно, Флора Беванс рассказала бы что-то более интересное.

Пока Линли выбирался из города, Барбара перерыла все свои заметки о беседах, проходивших с людьми, имена которых были указаны в еженедельнике Дрюитта и которых ей удалось разыскать. Нигде не содержалось ни малейшего намека на то, что у мужчины были отношения с кем-то помимо Господа Бога, но ведь она и не спрашивала своих собеседников об этом. И если Флора Беванс не сможет ничем помочь им в вопросе, связанном с этими презервативами, то ей, Барбаре, возможно, придется связаться с этими людьми еще раз.

Когда они подъехали, фургон с надписью «Беванс Бьютиз» стоял возле дома, а это означало, что флористка дома. И она сама открыла им дверь, после того как сержант нажала на кнопку звонка. Флора говорила по мобильному и уже подняла палец вверх, чтобы показать пришедшим, что будет в их распоряжении, как только закончит. От удивления ее брови поползли на лоб, и она произнесла в телефон:

– Минуточку, – а потом обратилась к Хейверс: – Вот уж не думала, что увижу вас еще раз.

– Это детектив-инспектор Линли, – отреагировала Барбара. – Мы можем поговорить?

– Прошу вас, входите, – сказала Флора, широко распахивая дверь. – Я как раз заканчиваю с заказом.

С этими словами она ушла в глубь дома, продолжая разговор: «Понимаете, размер урны более важен, чем это может показаться на первый взгляд. Если она будет довлеть над тем местом, на котором стоит…»

Барбара и Линли остались стоять у входа.

– Кремация? – пробормотал Томас.

– Простите? – Барбара нахмурилась.

– Урна. Кремация, – повторил инспектор.

– А-а-а… Она занимается цветами. Высаживает их в больших горшках и все такое. Горшки бывают просто огромные. И для лестниц при входе, и, думаю, для цветников на задних дворах. И для домов тоже. В общем, для всего.

Флора Беванс присоединилась к ним со словами:

– Прошу прощения. Меня уговорили взяться за оформление бракосочетания, которое должно произойти в саду. После этого все цветы должны остаться там навсегда, а это значит, что невеста должна быть довольна цветовой гаммой, мать невесты должна иметь возможность расставить цветы в саду, который принадлежит ей, а мать жениха, как оказалось, уже выбрала свой наряд для торжества, и цветы не должны вступать в противоречие с цветом этого наряда, так же как и не должны противоречить цвету наряда главной виновницы торжества, которая собирается быть в платье цвета фуксии. Жуткий выбор, даже для летней церемонии, но ничего не поделаешь. Итак… Вы вернулись, и у меня есть предчувствие, что это не связано с заказом кашпо на вашу террасу. Простите, я не помню вашего имени…

Барбара представилась еще раз, а потом представила Линли.

– Это опять по поводу несчастного Йена? – поинтересовалась Беванс. – Хотите еще раз взглянуть на его комнату?

– Вообще-то мы пришли к вам поговорить о презервативах, – сообщила ей Хейверс.

– Боже!.. Да заходите же. Я совершенно заинтригована. – Флора провела их в гостиную. – Садитесь. Инспектор, эти журналы можно бросить на пол. Могу я вам что-нибудь предложить? Кофе, чай, вода? Ой, я вижу, что Джеффри здесь… Простите. Дайте я переложу его.

Джеффри оказался котом, рисунок шкуры которого в точности совпадал с рисунком обивки софы. Он устроился в самом ее углу и поднял голову как раз в тот момент, когда Барбара уже была готова усесться на него. По его морде можно было понять, что он совсем не рад их видеть. Когда Флора взяла кота на руки, он попытался протестовать, издав что-то среднее между мяуканьем и урчанием. Но так как хозяйка переложила его на самый верх самого высокого «кошачьего дерева», которое Барбара видела в своей жизни, откуда ему хорошо была видна улица, он не выказал кровной обиды на то, что его дрему прервали.

И Барбара, и Линли отказались от напитков, и все наконец уселись.

– Не знаю, чем могу вам помочь, – сказала Флора. – Презервативы… Боже, я краснею, произнося это слово.

– Они были в машине Дрюитта, – пояснил Линли.

– Да неужели? Так он, оказывается, был шалуном…

– Или прагматиком, – заметила Барбара.

– Конечно, конечно. Но чем я могу помочь вам в этой истории про Йена и его презервативы?

– То, что они были в его машине, говорит о том, что ими пользовались, – сказал инспектор.

Флора какое-то время размышляла над сказанным.

– Инспектор просто хочет спросить, были ли вы с Йеном Дрюиттом любовниками, – вмешалась Хейверс.

– Боже мой, ну конечно, нет. Я же уже сказала вам и другому офицеру, что между нами не было никакого трепета, правда? Сомневаюсь, что он смотрел на меня иначе, чем на свою домовладелицу. Со своей стороны, я тоже не думала о нем как о чем-то – или правильнее сказать, о ком-то? – кого хотела бы видеть в своей постели. Но имейте в виду, я вовсе не хочу сказать, что с ним что-то было не так. Он был очень милым пареньком. И кроме того, не говоря о том, что между нами не было никакой химии, я считаю, что секс с человеком, который снимает у тебя квартиру, может привести ко всяким двусмысленностям. Обязательно возникнет вопрос: «И что дальше?» Стоит ли ожидать оплату в заранее оговоренные сроки? Что это было – разовое мероприятие или оно станет регулярным, и если да, то что потом? Так что, если Йен возил с собой презервативы, я совершенно точно не была его… м-м-м… выгодоприобретателем?

– А он никогда не называл имен других выгодоприобретателей в вашем присутствии? – уточнил Линли.

– Может быть, кто-то, на кого и подумать-то было нельзя, – с надеждой добавила сержант.

– Знаете, все это довольно сложно, – заметила Флора. – У Йена было так много знакомых… И не только благодаря церкви и ее пастве, но и благодаря его многочисленным общественным занятиям. Думаю, что это мог быть кто угодно.

– Мужчина или женщина? – задал еще один вопрос инспектор.

– Боже! Не имею ни малейшего представления. Но если у него и были с кем-то отношения – вы понимаете, о чем я, – то он был образцом благоразумия. Ни разу не упомянул ни единого имени, ему никто ни разу не позвонил, он не получил ни единого письма или даже открытки. А когда я упаковывала его вещи после безвременной кончины, то наверняка заметила бы хоть что-то – высушенный цветок, корешок театрального билета, половину билета в кино, – указывающее на то, что у него была любовница.

– Может быть, женщина была замужем? – предположил инспектор.

– Возможно, – согласилась Флора, – но опять же, инспектор, никаких следов.

– Может быть, речь идет о малолетке? – вставила сержант.

– О боже! Я не могу даже мысли допустить о том, что Йен этим занимался: человек, посвятивший себя Богу, и малолетняя девочка, или кто там еще?.. Знаете, я всегда чувствовала себя абсолютно спокойно, когда он бывал дома.

– А никто и не думает, что он занимался чем-то преступным, – заверил ее Томас.

– Ну… кроме этого обвинения в педофилии, сэр, – поправила его Барбара.

– А, ну да, конечно.

– Знаете, я с трудом переношу любой разговор об этом. Я в это не верю. Я не могу представить себе Йена, делающего нечто подобное. Мне бы хотелось вам помочь. Но все, что я видела, слушала и услышала – вы видите, что дом маленький, – говорит лишь о том, что он был образцовым человеком Бога. И я надеюсь, что не ошибаюсь. – Беванс вздохнула, уперлась руками в бедра и встала. – Мне очень жаль, что больше ничем не могу вам помочь. Так что добирались вы сюда совершенно зря.

Барбара покопалась у себя в сумке и вручила флористке свою карточку с обычной просьбой перезвонить, если та что-то вспомнит. Они с Линли тоже встали. И уже направились в сторону двери, когда Хейверс пришла в голову мысль, что женщина может помочь им кое в чем еще. Она спросила Флору, знал ли Дрюитт дату ее дня рождения. Ведь он жил у нее несколько лет…

– Какой странный вопрос, – удивилась женщина. – Да, знал. – А когда Барбара спросила ее о дате, назвала ее.

Прежде чем Беванс успела спросить, зачем полиции понадобилась дата ее рождения, Барбара захлопнула свой блокнот.

– Спасибо. Постараюсь не забыть прислать вам поздравительную открытку, – сказала она.

Они вышли на улицу. Только там Хейверс ввела цифры в заблокированный телефон Йена Дрюитта – и, улыбнувшись, подняла глаза на Линли.

– Есть! – вырвалось у нее.

Бромфилд, Шропшир

Так как они находились на Бромфилд-роуд, то из дома Флоры Беванс детективы направились в сам Бромфилд, где на второстепенной дороге, возле почты, нашли то, что гарантированно можно было найти в любой деревне страны, – паб. Все путешествие продолжалось восемь минут, да и то три из них были потрачены на поиски проезда на фермерское поле – Линли проскочил нужный переулок и для разворота был вынужден воспользоваться ухабистым съездом, предназначенным для тракторов. В течение всего этого времени Барбара разбиралась с мобильным Дрюитта, которым, естественно, не пользовались с ночи его смерти.

– Да это настоящий Клондайк, сэр, – сказала она наконец. – Боже, благослови смартфоны… Просто как в песне: «Мы теперь богаты»[166]. Кстати, откуда эта песня?

– Гораздо важнее, где вы могли ее услышать, – заметил Линли. – Ведь это не рок-н-рол пятидесятых.

– Однако под нее можно бить чечетку, – сообщила ему сержант.

– Ах вот как… Кстати, Дейдра просила меня узнать, как ваши дела. Имеется в виду чечетка.

– Дейдра? Какого черта…

– Она одна из тех, кого вы заинтриговали, сержант. Так же, как и меня, если помните. Так как ваши дела? Я спрашиваю, потому что в любой момент может раздаться звонок от Ди Гарриман. Мне придется отчитываться, чтобы не потерять ее расположения.

– Можете сказать, что в «пятка-носок-пятка»[167] я абсолютный фаворит, а вот ирландский вариант меня просто убивает. Так что стоит отдать предпочтение Умайме, если только Ди не хочет, чтобы ей оттоптали ноги в туфлях для чечетки в этот памятный вечер.

– Напомните-ка мне, когда это произойдет, сержант?

– Даже не пытайтесь, инспектор Линли. У вас нет никаких шансов.

Скоро они выяснили, что паб был не просто пивнушкой, но и местом сбора амбициозных мужчин, увлекающихся вязанием. Они внимательно выслушивали инструкции пенсионера, который, казалось, бóльшую часть своей жизни провел в море, – так обветренно было его лицо. Создавалось впечатление, что все они работают над одной и той же вещью. Она выглядела то ли как очень длинный носок, то ли как довольно короткий шарф. Судить было сложно, хотя цвета, выбранные вязальщиками, намекали на некую связь с армией. Урок сопровождался обильными возлияниями. И, если судить по шуму, они серьезно увеличивали радость от получаемого удовольствия.

Когда Линли и Хейверс присели за стол, сержант опять достала свой блокнот из сумки.

– А вы знаете, что эти очаровательные штучки, – обратилась она к инспектору, помахав мобильником в воздухе, – ведут учет ваших входящих и исходящих звонков за последние два месяца и вам не надо запрашивать их распечатку? Полученные звонки, сделанные звонки, пропущенные звонки, оставленные сообщения… А так как мы знаем, что данный телефон не использовался с ночи смерти Йена Дрюитта, мы с вами неплохо устроились. По крайней мере, лучше, чем если б это была более старая модель. В любом случае, если вы вспомните, что мы пришли в паб, и принесете мне лимонад, сэр, я попытаюсь выяснить, кто, когда, кому и почему.

– Что-нибудь еще? – уточнил Линли, прежде чем отойти к бару.

– Пакетик чего-нибудь съедобного не помешает. Чипсы с солью и уксусом, если есть. Свиные шкварки тоже подойдут. Вот умница…

Линли внутренне содрогнулся, но выполнил то, что она просила. За то время, которое понадобилось ему для того, чтобы привлечь внимание бармена, купить лимонад, чипсы и чашку кофе, которую пришлось подождать – кофе надо было приготовить, – и вернуться к столу, Хейверс успела просмотреть несколько первых недель звонков Дрюитта. Она сравнивала телефонные номера с теми, которые ей удалось разыскать в процессе изучения миссионерской и общественной деятельности умершего, отраженной в его еженедельнике. Она как раз перешла к четвертой неделе, когда Линли поставил на стол свои покупки.

– Спасибочко, – поблагодарила Барбара. – Если хотите, инспектор, угощайтесь чипсами.

– Я, пожалуй, воздержусь, – ответил Томас.

– Но обслужить-то вы меня можете?

Линли открыл пакет и протянул его сержанту. Она бесцеремонно высыпала его содержимое на скатерть, не обращая внимания ни на бактерии, ни на вирусы, ни на венерические заболевания, ни на остатки пищи на столе, и стала таскать чипсы прямо со стола. Линли предположил, что иммунная система Барбары вполне достойна тщательного изучения.

Чавкая, сержант стала делиться своими находками.

– Здесь есть мистер Спенсер, женщина из местной народной дружины, с которой я уже говорила, Флора Беванс, две жертвы насилия, которые есть в его еженедельнике, его отец и тот парень, который из группы по борьбе с жестоким обращением с кошками. Есть еще звонки людям, которых нет в моих списках и которым я позвоню, как только закончу с первым месяцем из тех двух, что у нас есть.

Кивнув, Линли положил сомнительного вида сахар в свою чашку с кофе. При этом он старательно избегал слипшихся комочков, которые остались от мокрых ложечек, запущенных в сахарницу ранее.

– Тогда получается, – сказал инспектор, – что радоваться особенно нечему.

– Может быть, и так, сэр. Но здесь кое-чего не хватает, а еще есть один телефонный номер, который я никак не ожидала здесь увидеть.

– Правда? Продолжайте…

Барбара засунула горсть чипсов в рот, почавкала и запила их глотком лимонада.

– Первое: если лишь один из неизвестных номеров не принадлежит Рабии Ломакс – будем надеяться, что у нее есть мобильный, – здесь нет ни одного звонка, связанного с ней. На мой взгляд, это довольно любопытно, поскольку она встречалась с Дрюиттом и, по логике вещей, должна была звонить ему, чтобы назначать встречи.

– Может быть, она звонила ему до этого двухмесячного периода, который отражен в телефоне, Барбара. И если она сделала это, чтобы назначить первую встречу, потом необходимость в звонках отпала, не так ли?

– Может быть, но если только в конце каждой встречи она напрямую договаривалась с ним о следующей. А с другой стороны, она вполне могла соврать.

– То, что, как правило, кто-то о чем-то все время врет, остается одним из неприятных фактов нашей с вами работы. Что еще?

– Гэри Раддок.

– А он здесь при чем?

– За тот период, который я успела просмотреть, Дрюитт звонил ему пять раз. Со своей стороны, Раддок за тот же период позвонил Дрюитту трижды.

– Вы не ошиблись?

– Думаю, что нам надо это запомнить, потому что Раддок говорил, что едва знает этого парня. – Барбара отправила в рот еще одну горсть чипсов и радостно зачавкала. – Мне показалось, сэр, что ПОП мгновенно замолчал, когда речь зашла о юном Фримане. А вдруг он ждал, что мы сменим тему прежде, чем он будет вынужден о ней заговорить?

– Или прежде, чем ему придется отвечать на вопросы. Я имею в виду вопросы о мальчике.

– Точно.

– Тогда в том, что он сказал о Дрюитте, что-то не стыкуется.

– Это вы о Раддоке? Совершенно верно. И вот что я вам скажу, инспектор: один его телефонный разговор с Дрюиттом… Отлично, что бы это ни было, его можно не принимать в расчет. Но восемь? От такого не отмахнешься.

– Правда, мы не можем исключить программу помощи жертвам насилия, которой занимался Дрюитт. Может быть, именно из-за этого ему пришлось связываться с Раддоком.

– Может быть, и так, но тогда в Ладлоу должен был произойти настоящий всплеск преступности, потому что все эти звонки были сделаны… – Барбара заглянула в телефон, – в течение одиннадцати дней.

– Еще это может быть связано с мальчиком. С Финнеганом, – инспектор задумчиво кивнул.

– Командир считает, что этот парень – тот еще тип. Может быть, он что-то задумал, а Дрюитт узнал, что именно… Или об этом знал Раддок, и он сказал Дрюитту, чтобы тот глаз не спускал с проныры.

– Наркота, взлом домов, групповое хулиганство, граффити, уличные драки…

– Мы знаем, что он занимался карате.

– …разрубание арбузов надвое указательным пальцем?

– Все что угодно, сэр, – сержант закатила глаза под потолок. – Но я должна вам сказать: есть в этом парне – я имею в виду ПОПа – что-то, что вызывает у меня сердцебиение. Все эти пустячки, с которыми мы постоянно сталкиваемся, начиная с того самого момента, как мы с командиром появились здесь.

– А вот отсюда поподробнее…

Барбара стала говорить так, как будто галочками отмечала пункты в воображаемом списке, лежащем на скатерти.

– Камера наружного наблюдения на фасаде участка была выключена на срок, позволивший изменить ее положение; какие-то шуры-муры Раддока с девушкой на парковке в ночь, когда умер Дрюитт; Раддок утверждает, что у него нет девушки, и в то же время совершенно ясно, что она была у него в патрульной машине; Раддок говорит, что оставил Дрюитта в кабинете одного, пока обзванивал бары; теперь еще выясняется, что он общался с Дрюиттом по телефону… А ведь мы наверняка не всё знаем. Думаю, что мы еще не вытянули из Раддока всего, что он может рассказать, сэр. Если хотите знать мое мнение – мы должны воспользоваться тисками для больших пальцев[168].

– Может быть, вы и правы, – согласился Линли. – Но в настоящий момент, как мне кажется, нам остается только одно…

– Тиски? Или что-то другое?

– Речь о мобильном ПОПа. Так как телефон Дрюитта оказался настоящим кладезем информации, то не исключу, что телефон Раддока тоже может представлять интерес.

Хейверс задумалась, перед тем как высказаться.

– Мы можем запросить распечатку его телефонных звонков. Но это займет много времени и сработает только в том случае, если нам удастся подмазать какого-то придурка мирового судью, чтобы он выдал нам ордер безо всяких видимых причин. Но даже с ордером нам придется затратить уйму времени на эти распечатки, так? А Хильер дал нам для этого достаточно времени?

– Не ждите, что я стану с этим спорить. Думаю, нам надо подойти к этому вопросу в лоб. Но с долей выдумки. Так как констебль заявил, что готов помогать нам чем угодно, предлагаю поймать его на слове.

– Вы что, хотите сказать, что нам надо просто попросить у него телефон? – Хейверс скептически посмотрела на него.

– Вот именно. Если хорошенько подумать об этом, как он может нам отказать? Если мы правильно проведем с ним беседу, то просьба показать телефон возникнет сама собой. Более того, он может предложить его нам вообще без всякой просьбы с нашей стороны.

– А ведь вы можете быть жутко коварным, инспектор, если захотите, – сказала Барбара, обдумав сказанное.

– Хотелось бы думать, что коварство – это одно из моих имен.

– В общем, я с вами. – Сержант захлопнула блокнот и запихнула его в сумку. Туда же последовал и мобильный. После этого она собрала все крошки со стола в руку.

В какой-то леденящий душу момент Линли подумал, что Барбара сейчас высыплет их в рот вслед за чипсами – прямо с антисанитарной поверхности стола.

– Я прошу вас, инспектор… – сказала Хейверс, увидев выражение его лица. – Я же все-таки человек принципов.

Но не успел Линли произнести: «Слава тебе Господи», как она добавила:

– Но на это они не распространяются, – и слизнула крошки с ладони.

Ладлоу, Шропшир

Хотя Барбаре и понравился прямой подход, предложенный инспектором для того, чтобы наложить руки на телефон Гэри Раддока, она не знала, насколько это может сработать. Полицейский не догадывался, что телефон Дрюитта у них, и в этом заключалось их преимущество. Но, с другой стороны, поскольку Раддок уже намекнул на то, что он знает, что между Финнеганом Фриманом и Йеном Дрюиттом была связь, сержант не понимала, как изучение журнала телефонных звонков в мобильном ПОПа может помочь им разобраться во всех этих странностях, связанных с парнем.

Позвонив полицейскому, они выяснили, что в участке его сейчас нет. И хотя, судя по голосу, Раддок удивился тому, что детективы из Скотланд-Ярда захотели встретиться с ним еще раз, он не стал отказываться. Гэри сообщил Барбаре, что в настоящий момент находится на большой коммерческой стоянке для домов на колесах недалеко от Ладлоу, где была взломана машина. Может быть, они хотят встретиться здесь? Это совсем рядом с А49. Или он может подъехать к участку. К сожалению, тот сейчас закрыт, а то он предложил бы им подождать его внутри.

Они выбрали участок, и Раддок сообщил, что будет там, как только сможет. Он предполагал, что на то, чтобы закончить все дела на стоянке, ему понадобится где-то час.

То время, которое им понадобилось, чтобы добраться до участка, Барбара потратила на звонки на номера, найденные в телефоне Дрюитта. Этим же она занималась, пока они ждали Раддока, и за это время смогла выяснить, что Дрюитт находился на связи с директорами трех начальных школ, направлявших детей в его лагерь; что он обращался к родителям детей, ходивших в клуб, с просьбой отвезти их на соревнования по гимнастике; что он разговаривал с органистом церкви и с одним из певцов церковного хора, который попросил внести изменение в хоральную музыку. Ей также удалось проследить звонки, сделанные им отцу, матери и своим трем братьям и сестрам, чтобы обсудить с ними день рождения своей бабушки по отцу, которой исполнялось девяносто пять лет.

Некоторые из номеров сразу соединяли ее с голосовой почтой, и ей не оставалось ничего, кроме как оставить послание владельцам телефонов.

Когда Хейверс закончила с мобильным, Линли сказал ей, что продумал план разговора с Раддоком, который неизбежно завершится передачей им мобильника ПОПа. Он успел объяснить ей план как раз перед тем, как появился полицейский, и когда детективы наконец прошли за ним в помещение участка, они приступили к выполнению этого плана.

Перед этим на парковке Барбара спросила Гэри:

– А мы можем где-нибудь присесть и немного поболтать? Мы с инспектором натолкнулись на кое-что интересное.

– Ну конечно, – ответил Раддок. – Буду только счастлив помочь.

С этими словами он провел их в бывшую столовую, где они уже сидели когда-то вместе с Барбарой, и попросил их подождать, пока принесет еще один стул. Этим стулом оказалось рабочее кресло от письменного стола, которое он на колесиках прокатил по коридору.

Линли был тем, кто сообщил ПОПу о том, что телефон Дрюитта находится у них. Йен Дрюитт оставил его в ризнице, сказал инспектор, в ту ночь, когда Раддок приехал в церковь Святого Лаврентия, чтобы отвезти его в участок.

Раддок кивнул. И стал ждать, что последует дальше.

– Мы его зарядили, – вставила Барбара, – и смогли выяснить правильный пароль, чтобы открыть эту штуковину…

– Благодаря усилиям Барбары, – добавил Линли.

– Спасибо, сэр, – поблагодарила сержант. – Я стараюсь. – А потом обратилась к Раддоку: – И вот когда он заработал, мы стали просматривать звонки. И входящие и исходящие.

– А так как его не использовали с марта, – добавил инспектор, – в нем остались звонки за два предшествующих смерти месяца жизни диакона.

– Там и мой номер должен быть, – удивил их Раддок. – Мы с ним немного общались.

– Я узнала ваш номер, – сказала сержант. – Видно, что он звонил вам, а вы – ему.

– Мы перезвонили всем, чьи номера оказались в телефоне, чтобы выяснить, зачем они звонили Дрюитту, и наоборот, – пояснил Линли.

– То есть вы хотите знать, о чем говорили мы с Дрюиттом, – сказал ПОП, переводя взгляд с Барбары на Линли и с Линли опять на Барбару.

– Именно так, – согласилась Хейверс.

– А можно мне взглянуть на телефон? – попросил Раддок, и Барбара протянула ему мобильный.

– Немного запачкался, нет? – произнес Гэри.

– Это потому, что им не пользовались с момента смерти хозяина, – пояснила сержант.

ПОП кивнул, казалось размышляя над тем, что и в каких объемах готов рассказать.

– Ну-у-у-у… это не имеет никакого отношения к случившемуся, – сказал он наконец. – Понимаете, он звонил мне по поводу Финна Фримана.

– Сына заместителя главного констебля, – уточнил Линли.

– Он немного беспокоил Дрюитта. Честно говоря, где Финн, там всегда беспокойство. Он сотворил с собой нечто в том, что касается его внешнего вида, и старается выглядеть жутко крутым. Все это наигрыш, но людей от себя он отталкивает. Думаю, что Дрюитт следил за ним больше, чем следил бы за любым другим своим помощником в клубе.

– Он что, ждал, что с ним что-то произойдет?

– Возможно. Он позвонил и спросил, попадал ли Финн в какие-нибудь неприятные истории в городе. Но ничего такого не было, кроме того, что он здорово пил. И я так и сказал диакону.

– Но он позвонил вам еще несколько раз. Значит ли это, что вы его не убедили?

– Насколько я помню, у него было какое-то предчувствие в отношении Финна, и он звонил или для того, чтобы его поддержали, или для того, чтобы разубедили. Но мне совершенно нечего было ему рассказать. Время от времени мальчик покуривал «травку», но все они сейчас так делают. Пьет, да, но ни разу не попадал здесь в беду. Все это я сказал Дрюитту. Но тем не менее он позвонил еще раз и спросил телефон родителей Финна. Он не стал рассказывать, зачем тот ему нужен, а просто сказал, что ему необходимо с ними поговорить, причем так, чтобы мальчик ничего не знал, поэтому у него он телефон просить не может. Дрюитт каким-то образом выяснил, что мать Финна – офицер полиции. Думаю, что ему сказал об этом сам Финн, или, может быть, он рассказывал об этом детям в клубе… Вот диакон и хотел узнать у меня, как с ней связаться, не привлекая к этому Финна.

– Желание позвонить родителям предполагает нечто довольно серьезное, – заметил инспектор. – А он никак не намекал, в чем дело?

– Да я его сам спросил об этом, – ответил Раддок, – но он ответил только: «Я не уверен» – и что-то насчет того, что не хочет заранее осуждать его. Мне показалось, что он беспокоится о Финне… ну, может быть, из-за того, как он влияет на детишек в клубе, и поэтому он хотел получить какую-то информацию у его родителей.

– Какую именно информацию?

– Честное слово, не знаю, – ответил Раддок. – Какую угодно, наверное. Например, не замечали ли они, как он таскает монеты из коллекции… Или не получал ли он серьезной травмы в детстве и не нуждается ли в болеутоляющих… Или не подвержен ли он внезапным изменениям в поведении, без всяких на то причин… Но я хочу сказать, что все это лишь мои предположения, потому что сам Дрюитт ничего не сказал мне, кроме того, что хочет поговорить с его родителями и не знаю ли, я как связаться с его матерью, потому что она тоже работает в полиции.

– Сдается мне, что Финн Фриман становится постоянной темой наших бесед, – заметил инспектор.

– Как говорится, все дороги ведут к Финну, – добавила Барбара.

– Хотел бы рассказать больше, – закончил Раддок, – но это всё.

– А вы не узнаёте никаких номеров, указанных в телефоне Дрюитта? – поинтересовался Линли и кивнул на мобильный, который все еще был в руках у Раддока.

Полицейский послушно посмотрел на них, но на лице у него было выражение сожаления.

– Должен вам сказать, что я в этом смысле абсолютный идиот, – пояснил он. – Ведь я как пользуюсь своим телефоном? Нахожу в списке имя и нажимаю на него. Я и своего-то номера не помню, не говоря о чужих. Понимаете, я все их путаю. Ввожу их задом наперед и все такое.

Барбара, припомнив, что в самом начале Раддок посвятил ее в свои проблемы с обучением, едва заметно кивнула Линли. В комнате повисла тишина. Лондонцы пытались притвориться глубоко задумавшимися: сама Барбара скрестила руки и надула губы, уставившись на линолеум отвратительного серого цвета, а инспектор поглаживал указательным пальцем шрам на верхней губе и, нахмурив брови, смотрел на улицу через окно, расположенное над столом, за которым они все сидели.

– Мы наткнулись еще на одну вещь, – сказал Линли спустя добрых тридцать секунд. – Может быть, вы нам поможете…

– С удовольствием, – откликнулся Раддок.

– Это связано с ночью, когда умер Дрюитт. Вы сказали сержанту, что какое-то время провели не с ним, обзванивая городские пабы, после того как узнали о начавшейся коллективной пьянке. И именно когда вы звонили в пабы, мистер Дрюитт и повесился.

– Я сожалею об этом с самого…

– Понятно. Но если сосчитать все пабы в Ладлоу и прикинуть, сколько времени надо на то, чтобы обзвонить их и потребовать, чтобы они закрылись…

– Речь шла о том, чтобы они не обслуживали больше молодежь студенческого возраста, – вмешалась сержант.

– А, ну да, конечно. Чтобы они не обслуживали молодежь. – Инспектор вновь обратился к Раддоку: – Мы с сержантом удивились, что эти звонки заняли у вас столько времени. Барбара?

– Почти девяносто минут, сэр, – откликнулась сержант, сверившись со своими записями.

– И мы стали спрашивать себя, что еще могло случиться за это время.

– Ничего. – При этом щеки ПОПа покраснели.

На этот раз в его сторону подалась Барбара.

– Гэри, когда я приезжала сюда в первый раз, – сказала она, – я подходила ночью к участку. Было… не помню точно… где-то половина одиннадцатого. Свет не горел, но на парковке стояла патрульная машина.

– Так обычно и бывает, – подтвердил Раддок.

– Эта патрульная машина пряталась в тени. Она стояла очень далеко от здания. Я знаю, что в обычных обстоятельствах это ничего не значит, но в ту ночь – то есть когда я там была – из машины вылезла молодая женщина. А потом – вы. И вы начали вроде как играть в гляделки. А потом оба забрались в машину. Да в ней и остались.

Раддок ничего не сказал. Он сидел абсолютно неподвижно.

– Вот. – Барбара произнесла это так, как будто поставила жирную точку, перед тем как продолжить. – Мужчины и женщины в машинах на парковках поздно ночью… Это ни о чем вам не говорит?

Гэри начал было отвечать, но сержант еще не закончила, поэтому быстро сказала:

– А я помню, как вы говорили, что у вас нет никого, кого можно было бы назвать вашей девушкой. А если это так…

– Мне пришлось вам солгать. – Кровь прилила к его шее, превращая кожу в один сплошной ожог. – Если б я сказал правду, вы пошли бы к ней. Я не мог этого допустить. Мне очень жаль. Я понимаю, что кругом виноват. И в том, что случилось с диаконом, – тоже, но я не мог сказать… Никто не поступил бы так на моем месте.

С этим необходимо было разобраться. Барбара взглянула на Линли, пытаясь понять, что он думает.

– Правильно ли я понимаю, что в ночь, когда умер Дрюитт, помимо телефонных звонков вы еще и…

– Трахался, – закончила Барбара, зная склонность Линли, джентльмена до мозга костей, к вежливым эвфемизмам. – Тешил своего одноглазого дружка. На парковке в патрульной машине.

Раддок отвел взгляд.

– Мы уже обо всем договорились. Она и я. Это было еще до того, как мне приказали доставить его. Но ведь даже тогда никто не сказал мне, что не так с этим Дрюиттом. Ну, об этой педофилии. Мне просто велели привезти его и ждать патрульных офицеров. Поэтому я подумал… Я же не мог подумать, что все так закончится!

– Вы оставили его без присмотра. – Линли подождал, пока Раддок кивнул, и продолжил: – И у него появилось время, чтобы повеситься.

– Или у кого-то появилось время обставить все как самоубийство, – добавила Хейверс, а когда полицейский быстро повернулся к ней, добавила: – Понимаете, как это могло произойти, верно? Вы и она, кем бы эта она ни была, трахаетесь в тени, как кролики, а в это время кто-то пробирается в участок… кто-то, кто знал, что вы и безымянная женщина будете заниматься именно тем, чем вы занимались…

– Нет! – закричал Раддок. – Этого не могло быть! Ни под каким видом…

– Вы понимаете, что нам надо будет получить ее имя? – сказал инспектор.

– Мы просто ставим галочки в клетках, Гэри, – заметила Барбара, – а она – одна из этих клеток.

– Это не имеет к ней никакого отношения, – горячо заявил ПОП. – Она не знает… она не знала Дрюитта.

– Возможно, это и так, но ей придется это подтвердить, – заметил Линли.

– И кроме этого, Гэри, если вы хорошенько подумаете, она обеспечит ваше алиби.

Барбара заметила, что эти слова произвели именно тот эффект, которого и ждали полицейские из Мет. Раддок остановился на самом краю. И теперь ему надо было или прыгать, или отступать. Другого выбора у него не имелось.

– Я не могу позволить, чтобы ее втянули в это. – Голос у Раддока охрип. – Она замужем. Во всем виноват только я. Я проявил халатность во время дежурства. И никто больше.

– Тогда нам понадобится ваш мобильный, Гэри, – сказала сержант. – Нам придется ее вычислить. Вы же понимаете это, правда? Будет легче, если вы сами отдадите его нам. Меньше официальных телодвижений. Все останется между нами. А если мы обратимся за ордером, то это станет известно всем…

Вот они и добрались до точки. Теперь все зависит от того, что, по мнению полицейского, могут и что не должны знать другие, особенно его начальство. Хейверс с Линли надеялись, что эгоизм Раддока перевесит все остальное.

Так и случилось. ПОП отдал им свой мобильный.

– Вы понимаете, что, если она есть в этом телефоне, мы ее отыщем? – уточнил Линли. – Поэтому, может быть, вы хотите что-то сказать, прежде чем мы начнем проверять ваши звонки?

– Ее там нет, – ответил Раддок.

– Естественно, мы это проверим, – пообещал ему инспектор. – Есть ли еще что-то, о чем вы хотите нам рассказать, прежде чем мы выясним это самостоятельно?

Раддок задумался, глядя в окно. Когда он вновь посмотрел на них, лондонцы не могли сказать, решил ли он врать напропалую или же просто обдумал последствия того, что собирается рассказать.

– Вы найдете мои звонки Тревору Фриману и его звонки мне.

– Речь о муже ЗГК, – уточнила Барбара.

– Он попросил меня присмотреть за Финном. Дома мальчишка был сущим кошмаром. Вот Трев и подумал… может, мне стать кем-то вроде его старшего брата… Потому что Трев и Кло…

– Создается впечатление, что ваши отношения с ЗГК гораздо ближе, чем можно было бы подумать. – Барбара не могла представить себе, как можно назвать командира Изабеллой, а Хильера – Дэйвом. Да за такое он спустил бы ее с ближайшей лестницы.

– Знаете, я никогда не назвал бы ее по имени в присутствии чужих. Просто… послушайте, она вроде бы как взяла меня под свое крыло. Представила семье, особенно Финну. Он понравился мне, а я – ему.

– Поняла, – сказала Барбара и повернулась к Линли. – Сэр?

– Я думаю, что мы получили все, что хотели, – инспектор кивнул. – Одно только продолжает меня удивлять, – добавил он, вставая.

– Что именно? – поинтересовался Раддок.

– То, что все, что бы мы ни узнали, обязательно ведет нас к Финнегану Фриману.

После этого детективы удалились, вместе с мобильным ПОПа. Когда они забрались в «Хили Элиотт», Барбара сказала:

– Уверена, что он на всех парах несется к стационарной линии, чтобы начать обзванивать все номера, которые сможет вспомнить. Ведь есть же такие, которые он помнит наизусть.

– Возможно, – согласился инспектор. – Но я почему-то верю всему, что он сказал о телефоне, Барбара. Вы не замечали, что высокие технологии сводят на нет необходимость в мозгах практически во всех областях? Зачем запоминать номер или записывать его в записную книжку или дневник, когда можно просто ввести имя в смартфон и…

– И вы в дамках, – закончила за него Барбара.

– Вот так технологии превращают всех нас в тупиц.

– Инспектор, – произнесла сержант нравоучительным тоном, – а вам не приходит в голову, какой на дворе год, или десятилетие, или столетие, наконец?

– Этот же вопрос мне часто задавала Хелен, – улыбнулся Томас. – Правда, так как она сама не знала, как работает микроволновка, думаю, что она простила бы мне подобный луддизм[169].

– Гм, – пробормотала Барбара.

– Самое главное – то, что у нас теперь есть телефон. – Линли опустил стекло, но не стал заводить двигатель и посмотрел на Барбару: – Позвольте задать вам вопрос, сержант. Вы поверили в эту историю о звонках Тревору Фриману?

– По поводу его сына Финнегана? О необходимости присматривать за ним? – Увидев, что Линли кивнул, сержант продолжила: – Может быть, за ним действительно надо следить, сэр. Повторю лишь, что сказала командир: это тот еще тип.

– Тогда нам необходимо встретиться с ним и составить о нем собственное мнение.

Вустер, Херефордшир

Тревор Фриман был вынужден признать, что в истории его знакомства с будущей женой не было ничего необычного. Она была молодым детективом-констеблем, только что закончившим обучение и поставившим себе целью быстрое продвижение по служебной лестнице. Еще одной ее целью было постоянно находиться в форме, для чего она наняла личного тренера. И этим тренером оказался Тревор.

С самого начала Кловер показалась ему очень напористой. Он часто замечал, что после нескольких недель интенсивных тренировок и мужчины и женщины начинали сачковать и искать причины для их пропуска. Но только не Кловер. Она появлялась в зале, где работал Тревор, выполняла все задания, скрипела зубами, истекала потом, и ее совершенно не волновало, как она при этом выглядит. Естественно, это сразу же его заинтриговало.

Он стал преследовать ее: то пригласит на чашку кофе после тренировки, то предложит выпить в соседнем заведении, то заговорит о совместном обеде. Но ничего из этого не сработало. Тревор уже решил было переключиться на кого-нибудь другого, когда невестка пригласила его на небольшой выпивон, на который также пригласила женщину, которая, по ее мнению, могла подойти Тревору. Сказала, что встретила ее на благотворительном марафоне.

Он пришел и увидел ее. Кловер. Женщина, которую встретила его невестка, действительно отлично подходила ему – у них были совместные интересы. Сначала они оба удивились, потом рассмеялись, и Тревору пришлось объяснить, что же все-таки произошло. А потом, после выпивона, Кловер согласилась пообедать с ним вдвоем.

Правда, во время обеда она сразу же отвергла идею о том, что они могут поддаться чувству взаимной симпатии, возникшему между ними.

– Никакого секса не получится, – предупредила Кловер еще до того, как им принесли меню. – Я уже проходила через все это, но теперь отказалась полностью. Думаю, что должна предупредить об этом сразу же, чтобы мы оба знали, на чем стоим.

Говорила она об этом настолько небрежно, что его полностью убила эта ее поразительная честность, которой Кловер придерживалась в течение всей их совместной жизни. И вот теперь ему приходится думать о Гэри Раддоке. Теперь Тревор услышал это «поговорим после…». И он вполне мог бы разобраться с этим «поговорим после» минут за пятнадцать, если б смог сохранить остатки разума, но его член в очередной раз взял над ним верх.

Он сидел в своем кабинете во «Фриман атлетикс» и размышлял над всем этим, когда на столе зазвонил телефон. А он только собрался пройти к тренажерам с весами… Там один из его работников устанавливал дружеские отношения с одной из посетительниц, являвшейся для него слишком легкой добычей. Ей надо было сбросить четыре стоуна[170], и она находилась в таком разобранном состоянии, что готова была принять ухаживания любого молодого жеребца, если только он был готов быть достаточно нежным. Бойд являлся специалистом по нежности, а Тревор не собирался допускать этого в своем клубе.

Но телефон остановил его еще до того, как он сделал первый шаг. Фриман отвернулся от окна и увидел, что звонок был по его частной линии. «Кловер или Финн», – подумал он.

Но оказалось, что это звонит Газ.

– Я пытаюсь дозвониться до Кло, – сказал он. – Ее мобильный не отвечает, а в офисе ее нет. Ты не мог бы передать ей кое-что, Трев?

Тревор сразу же понял, какой подарок посылает ему судьба.

– А это «кое-что» касается того, о чем вы с Кло планировали «поговорить после»? – поинтересовался он, даже не попытавшись облечь свой вопрос в более осторожную форму.

В трубке установилась тишина, прежде чем Газ произнес:

– Прости?

– Вчера вечером, – напомнил Тревор. – Когда ты уже уходил.

И опять тишина, во время которой, догадался Трев, Газ пытался придумать что-то правдоподобное, чтобы оправдать сказанное.

– Ах вот ты о чем, – сказал он наконец. – Мы говорили о Скотланд-Ярде. Я и сейчас звоню по этому же вопросу. Они сегодня дважды были здесь, и я подумал, что Кло захочет об этом узнать.

– То есть это не то, о чем вы планировали «поговорить после», – не отставал Тревор. Он хотел прижать к ногтю этого молокососа. С Кловер, когда ей было что скрывать, говорить практически бесполезно, но Газу Раддоку до нее было далеко.

– Послушай, – начал тот, – я могу сказать только… Все дело в Финне. Кло попросила меня… я бы сказал, занять Финна чем-то, после того как Йен Дрюитт умер, а детский клуб, в котором волонтерствовал Финн, закрылся. Конечно, будет другой клуб… То есть я хочу сказать, что рано или поздно он появится, а? Но сейчас его нет… И не будет до тех пор, пока кто-то из общественности не подхватит идею… или в церкви Святого Лаврентия не появится новый диакон, или что там еще должно случиться… Поэтому Кло заволновалась, что Финн будет делать без этого дополнительного занятия.

Тревору не понравились эти недомолвки Газа.

– Я все знаю про твое задание, Газ, – сказал он.

ПОП решил прикинуться дурачком.

– О каком задании речь?

– О том, которое Кло дала тебе прошлой осенью. Присматривать за Финном и обо всем докладывать ей. Так ты по этому поводу звонишь? Хочешь передать что-то о моем сыне?

– Фу-у-у, – Тревор услышал, как молодой человек выдохнул; он решил, что с облегчением. – Не на все сто процентов. Но, по правде сказать, я рад, что ты знаешь, о чем попросила меня Кло. Она, наверное, сказала тебе вчера? По твоему виду я понял, что ты догадываешься о том, что что-то происходит.

– Это было нетрудно, Газ. Может быть, объяснишь, что еще происходит?

– Не понял.

– Думаю, что понял, и очень хорошо. Мне непонятно, почему ты звонишь мне, вместо того чтобы оставить информацию на ее мобильном. К чему все это? Мне кажется, к тому, чтобы продемонстрировать свою непричастность.

– Непричастность к чему? Ты о чем, Трев?

Трев опять выглянул из окна. Он увидел, что Бойд присоединился к пожилой клиентке наскамейке для работы с весами. Сейчас они оба оседлали ее и сидели лицом друг к другу, широко раздвинув ноги. Боже… Бойду пора прочистить мозги, но сейчас у него были дела поважнее. И он сказал, продолжая сверлить череп Бойда взглядом, чтобы тот обернулся на него:

– Все о том же. О «поговорим после». О том, что я собираюсь узнать правду, и узнаю ее до того, как стану передавать своей жене твою информацию.

– Богом клянусь, Трев, я не знаю, о чем ты. – Голос Газа звучал так, как будто он о чем-то умолял. – Я звоню, поскольку считаю, что Кло захочет узнать, что Скотланд-Ярд был здесь и мы говорили о Йене Дрюитте, потому что между Дрюиттом и Финном была связь.

– Какого черта! Газ, может быть, все-таки расскажешь, что происходит?

– Просто когда Кло попросила меня присматривать за Финном… при прочих равных… – Раддок сделал паузу, как будто собирался то ли с мыслями, то ли с духом. Когда ПОП заговорил снова, чувствовалось, что он торопится. – Трев, послушай, Дрюитт несколько раз звонил мне по поводу Финна, и я говорил об этом Кло. И этим двоим из Скотланд-Ярда я тоже сказал. В основном из-за того, что у них его мобильный Дрюитта и они обнаружили, что он звонил мне, и, естественно, захотели узнать зачем. А теперь они забрали и мой, вот я и звоню тебе.

– Твой мобильный? И для чего он им?

– Они всё проверяют.

– И что ты понимаешь под словом «всё»?

– Оказывается, Кло пользовалась твоим мобильным, когда звонила мне по поводу Финна. Это то, что я понял, когда посмотрел, сколько раз мне звонили с твоего мобильного, на что я раньше не обращал внимания. – Еще одна пауза, которая была подозрительно похожа на внутреннюю борьбу за самообладание. – И я в конце концов сказал этим детективам из Мет, что приглядывал за Финном и что ты звонил мне со своего мобильного, чтобы узнать, как идут дела. Так что теперь они займутся тобой, поскольку твой номер есть в журнале вызовов моего телефона. Я им рассказал все это, но они будут искать подтверждение. Так всегда делается. Так что я надеюсь, что ты подтвердишь, что попросил меня приглядывать за Финном. Иначе в замес попадет Кло, а какой в этом смысл?

Тревор понял, что речь идет о защите, так же четко, как если бы прочитал об этой тайне на первой странице газеты. Газ думает о том, как защитить Кловер, и для этого должна быть какая-то, наверняка восхитительная, причина. Но пытаться выведать у ПОПа еще что-то было бессмысленно, поэтому Трев притворился, что согласен выполнить просьбу Газа. В действительности же он не собирался делать это до того, как проведет некое подобие очной ставки со своей женой.

Хиндлип, Херефордшир

Прежде чем отправиться в Хиндлип, Тревор изучил журнал полученных и сделанных звонков в своем телефоне. Он не знал, сколько времени продолжается это интимное общение Кловер с Газом, – его полная история была для него недоступна, – но на первый взгляд сразу обнаружил шесть разговоров, состоявшихся в период посещения города детективами из полиции Метрополии, причем происходили они или поздно ночью, или рано утром. «Кто бы сомневался», – подумал Тревор. В другое время суток его мобильный был для жены недоступен, если только не заряжался где-то недалеко от нее.

Когда он появился в главном здании Вестмерсийского управления полиции, ему сообщили, что Кловер не у себя в кабинете, а в здании тренировочного центра, предназначенного для полицейских общественной поддержки региона. «Она ведет дискуссию на тему “Варианты общественной безопасности”, – доложила ее секретарь. – Может быть, вы желаете пройти в центр и послушать конец дискуссии там или предпочтете ждать здесь?»

Тревор решил послушать дискуссию, которую вела Кловер. Он знал, где расположен тренировочный центр, и немедленно отправился туда.

Фриман намеренно решил бросить ей вызов именно на работе. Кловер идеально умела сбивать его с толку, а он был слишком слаб, когда дело доходило до способов, которые она при этом использовала. Их дискуссия должна состояться на территории, где она не сможет использовать свое искусство играть на его животных инстинктах.

Тренировочный центр находился за часовней, занимавшей дальний угол административного здания. Это было стандартное офисное сооружение, составлявшее непривлекательный контраст с более старым главным зданием, в котором сидела Кловер, главный констебль и руководители различных подразделений. Для того чтобы попасть туда, надо было просто толкнуть входную дверь. А оказавшись внутри, можно было легко найти аудиторию, где полицейские общественного порядка внимали мудрым словам офицеров, сидевших во главе аудитории и ведущих дискуссию.

Тревор занял позицию в самом конце зала и встал рядом с двойными дверями, склонив голову набок и с интересом наблюдая за своей женой. Посмотрев в его направлении, она никак не среагировала на его присутствие, разве что чуть-чуть улыбнулась. Однако его приход удивил ее, а так как Кло была далеко не дура, то сразу же поняла, что что-то случилось. Она просто не знала, что именно. Ее присутствие на этом занятии объясняло, почему Газ не мог до нее дозвониться. Но даже если б до нее и можно было дозвониться, Тревор сомневался, что Раддок стал бы звонить ей по стационарной линии, поскольку он явно не хотел рисковать и еще раз вступать с ней в переговоры – ведь главной его целью было защитить ее.

Окончание занятий значило, что ПОПы могут расходиться по домам. Коллеги Кловер, участвовавшие в дискуссии вместе с ней, обменивались комментариями, собирая свои бумаги и папки. Потом они тоже ушли, и Кловер, засовывающая бумаги в портфель, осталась в зале одна.

Тревор подошел к ней и начал с места в карьер:

– Ты пользовалась моим мобильным, чтобы звонить Газу. Я бы ничего не узнал, но он сам мне позвонил. Ему пришлось отдать свой мобильный детективам из Лондона.

– И тебе тоже привет, – ответила Кловер. – Я удивилась, когда увидела, как мой красавец муж слушает нашу дискуссию. И сколько же времени ты уже здесь? Ты, наверное, вконец измучился от тоски.

– Газ обратился ко мне с просьбой, и я решил, что будет лучше, если мы обсудим ее с тобой. Он хочет, чтобы я подтвердил полицейским из Мет, что это именно я попросил его приглядывать за Финном. Он хочет, чтобы я подтвердил, что соответствующие его звонки на мой телефон и мои на его связаны с моей просьбой и его периодическими отчетами о поведении Финна. Другими словами, если ты еще не поняла, он предлагает мне солгать. Ради него и, очевидно, ради тебя, поскольку если я скажу, что ничего не знаю о том, зачем Газ Раддок постоянно звонил на мой номер, лондонцы захотят узнать, кто еще мог им пользоваться. Ты меня понимаешь, Кловер?

Она провела наманикюренным ногтем по шву своего портфеля. Тревор ждал от нее какой-то реакции, но когда услышал ее, оказалось, что это совсем не то, что он ожидал услышать.

– Я почти слышу, как ты думаешь: «Как же умно она догадалась использовать мой телефон для назначения всех этих свиданий, – или как ты их там назвал, – потому что ведь действительно человек редко проверяет свои собственные входящие и исходящие звонки». И вот мы уже вплотную приблизились к тому, как я провожу кончиками пальцев по очаровательным тренированным грудным мышцам Газа и мы с ним оба воспламеняемся как от спички и уже готовы заняться этим в любом подвернувшемся месте.

Тревор хотел было сказать, что это не так, но понял, что попытка обсудить с ней «поговорим после», что он как раз собирался сделать, превращается для Кло в очередную возможность избежать неприятного разговора. Вместо того чтобы обсудить то, что происходит в реальности – а в центре всего этого находилась фигура Финна, – он был готов вцепиться в описанную ею картинку, и его мозг уже зациклился на том, как она связана с тем, что он услышал прежде. То есть его вновь, как ребенка, обвели бы вокруг пальца и заставили бы обсуждать именно это. Кловер Фриман во всей своей красе.

– Если ты, так же как и Газ, надеешься, что я буду врать полиции, когда они появятся у нас на пороге, то тебе, Кловер, придется нарисовать реальную картину происходящего, потому что иначе ничего такого не произойдет.

Какое-то время она молчала, и вдали залаяли собаки. «Время обеда», – догадался Тревор.

– Хорошо. Слушай, – наконец сказала жена. – Я буду краткой, потому что полагаю, что тебе нужны только голые факты, изложенные как можно проще.

– Правильно полагаешь.

– Отлично. У Йена Дрюитта были сомнения относительно Финнегана. Накапливались они постепенно, но в конце концов он позвонил Газу, чтобы обсудить их с ним, зная, что Газ с мальчиком находятся в дружеских отношениях.

– Что это были за сомнения?

– Те, которые обычно начинаются со слов: «Он хороший мальчик, но меня беспокоит то, что я вижу кое-что, что не должен был бы видеть». После разговора с Дрюиттом Газ перезвонил мне. Стоял вопрос о том, что нам с этим делать.

– С чем? Прекрати ходить вокруг да около, Кловер. Ты же сама сказала, что будешь излагать только голые факты, правильно?

– С Финнеганом и его пьянством, с Финнеганом и его курением марихуаны, с Финнеганом и его непристойной манерой выражаться, с Финнеганом и тем, что он вел себя с детьми не так, как должен был бы…

– А это что еще значит, черт побери? Уж не хочешь ли ты сказать, что Финн… Он что, поставлял детям пиво и вино? Продавал им «травку»? Сбивал их с пути?.. – Смысл сказанного заставил Фримана задохнуться. – Минуточку. Финн что, делал что-то с этими детьми? Ты это хочешь мне сказать?

– Я не знаю, что хочу тебе сказать. Просто передаю тебе ту информацию, которую получила. Ты хотел знать, и я даю тебе такую возможность.

– Я, черт побери, не верю в это!

– Я тоже не поверила.

– Не поверила? А теперь?

– Прекрати жонглировать словами. Я рассказываю тебе о том, что смущало Дрюитта. И объясняю, почему мы с Газом звонили друг другу. У него было задание – я сама ему его дала – не спускать глаз с Финнегана; и вот появляется этот Дрюитт с предположением, что Финнеган ведет себя как-то не так, что он может влипнуть в историю, которая будет преследовать его всю оставшуюся жизнь, и не важно, что именно он имеет в виду – то ли пьянку, то ли наркотики, то ли неправомерные действия сексуального характера. Я тогда не знала. И сейчас не знаю. А знала я то, что не могу позволить этому случиться: Финнеган в беде. И мне было особенно тяжело, потому что именно я настояла на том, чтобы Финн занялся с детьми. Насколько я понимала тогда и насколько понимаю сейчас, Финнеган увидел нечто, происходившее между Дрюиттом и малышом, Дрюитт это понял и нанес превентивный удар. Он сдал Финнегана Газу до того, как Финн сдал его.

– Ну, а что потом?

– Потом Газ все рассказал мне. Я хотела как можно быстрее убрать Финна подальше от Дрюитта, но Финнеган, упрямый как осел – он всегда таким был, – отказался расставаться с детьми. Ты можешь себе представить, как это все выглядело? Он сказал, что помогает детям, что ему нравится Дрюитт, что он даже показывал детям свое искусство в карате и так далее и тому подобное. И ему пришлось рассказать хотя бы часть правды, во что – Финнеган есть Финнеган – он отказался поверить.

– Что значит «часть правды»?

– Только то, что Дрюитт говорил с Газом по поводу своих подозрений насчет того, как Финн обращается с детьми. Я постаралась напустить здесь тумана, поскольку это было необходимо.

– Это еще почему, Кловер? Почему ты не могла прямо сказать ему, что происходит, чтобы он мог защищаться?

– Ты сам-то себя слышишь, ради всего святого? Ты только подумай, что значит «защищаться», когда речь идет о Финне. Я боялась, что он может выйти из себя, может действовать так, что это обернется для него большой проблемой.

– То есть ты, должно быть, думала…

– Я не думала ни о чем, кроме того, чтобы оторвать нашего сына от Дрюитта и этого его клуба. Но потом Дрюитт завоевал эту гребаную награду, в анонимном телефонном звонке его обвинили в растлении малолетних и…

– Боже мой, ведь ты же думаешь, что звонил Финн, угадал? Постарался отомстить после того, как Дрюитт поговорил с Газом?

– Ничего я не думаю. И ничего не знаю. Но когда я услышала об этом звонке на «три девятки», то не смогла его проигнорировать, поэтому Дрюитта доставили в участок для допроса.

Услышав последнее, Тревор испытал приступ ужаса. Кусочки головоломки вставали на место таким образом, который не мог присниться ему даже в самом страшном сне.

– И Дрюитта убрали, – с трудом произнес он.

– Ты за кого меня принимаешь, ради всего святого? – Кловер схватилась за горло. – Его совсем ни к чему было убирать. Но все происходившее в этом клубе требовало тщательного расследования, потому как если б этого не было сделано, то взялись бы за Финнегана. А ты его хорошо знаешь, знаешь, что он собой представляет и как легко вывести его из себя. А когда это происходит, то он начинает действовать, повинуясь только инстинктам, и совершенно лишается возможности что-то соображать. Я не хотела, чтобы он оказался в подобной ситуации тогда, и не хочу этого сейчас. Не могу позволить себе этот риск.

С этими словами ЗГК взяла со стола, за которым сидели члены панели, свой портфель. Тревор понял, что, по ее мнению, их беседа дошла до логического конца.

Но он так не считал.

– А что конкретно значат эти твои слова «не могу позволить себе этот риск»? – спросил он.

– Я не хочу, чтобы детективы из Лондона с ним говорили. Я не хочу, чтобы они вообще смотрели в его сторону. И не потому, что он что-то натворил, а потому что…

– Он подумает, что их натравила ты. – У Тревора ноги подкосились, когда он понял, что для нее правда, а что ложь, что преступление, а что его последствия. – Боже, Кловер, дело не в том, что Финнеган о нас подумает. Неужели ты этого не понимаешь? Речь идет о возможном преступлении. Если Финн ничего никому не сделал, то ему и беспокоиться нечего.

– Ты не можешь быть настолько наивным. – Кловер направилась по проходу в сторону двери; добравшись до нее, повернулась в его сторону. – Ты ничего не понимаешь в том, как работает полиция, поэтому позволь немного просветить тебя: если они заговорят с Финнеганом и он скажет хоть что-то, что вызовет их интерес, они уже с него не слезут. Они перейдут от «подозрений» Дрюитта непосредственно к его самоубийству и приблизятся вплотную к тому, чтобы переквалифицировать его в убийство. В убийство, в котором наш сын будет их подозреваемым, потому что у него есть мотив, а уж от этого рукой подать до возможности. Хоть это ты понимаешь, Тревор?

– Ты тоже веришь, что это его рук дело. – Фриман с трудом смог произнести эти слова, потрясенный логикой Кловер. – Ты веришь, что Финн…

– Да ни во что я не верю, – ответила женщина. – Для этого у меня нет фактов. И никогда не было. Я знаю только то, о чем говорили, и это я выучила наизусть. Я знаю только, что Финнеган проводил время с этими детьми. Так, может быть, ты соизволишь взглянуть на это под более широким углом? Я – его мать, черт бы тебя побрал, и его защита – главная моя задача в этой жизни. Все остальное идет потом, и только после благополучия Финнегана. И ничто, Трев, не может быть важнее этого.

На какое-то время Тревор замолчал. Затем присоединился к ней возле двери, на ходу достав свой мобильный.

– Тогда подведем итоги, – сказал он, помахав им. – Как я понимаю, ты хочешь, чтобы я тоже наврал полиции, в случае если они обратятся ко мне по поводу моего мобильного и мобильного Газа. Вы оба ждете от меня, что я скажу этим детективам, что мы с Газом общались по поводу воспитания Финна, по поводу моей просьбы об этом воспитании и по поводу его отчетов о том, как оно продвигается. Я все правильно сказал, Кловер? – Она ничего не ответила, хотя выражения ее лица было ему вполне достаточно. И Трев продолжил: – Вы двое, должно быть, полные идиоты, если думаете, что ребята из Мет все это схавают и уберутся, так и не поговорив с Финном.

– Тогда скажи им то, что считаешь нужным, – сказала Кло. – Можешь рассказать им то, что только что услышал от меня. Расскажи им о моей цели: не позволить Финнегану разрушить собственную жизнь из-за собственного ослиного упрямства. А потом молись, чтобы он смог выстоять в разговоре с ними.

Май, 19-е

Ладлоу, Шропшир

Сначала Динь решила было проманкировать своим свиданием с советником ректора колледжа, поскольку не видела ничего позитивного, что могло бы из него получиться. Правда состояла в том, что она совершенно не могла заставить себя посещать лекции, а когда речь шла о ее консультациях с преподавателями, то оказывалось, что она уже целую вечность посещает их от случая к случаю. Ее тьютор[171] уже несколько раз отлавливал ее. Бедняга даже попытался высказать ей строгое предупреждение. Поэтому в том, что Грета Йейтс настаивала на личной беседе, не было ничего удивительного. Удивительным было как раз то, что ей понадобилось столько времени, чтобы решить призвать Динь к порядку. Так что в назначенное время девушка все-таки появилась в кампусе Касл-сквер.

Накануне она плохо спала, но в последнее время это стало для нее нормой. Она обслужила Финна, они выкурили по косячку после этого, и она выставила его из своей комнаты, повернув ключ в замке под крики: «Эй! Не будь такой!», потому что он ждал благодарности за «травку» в виде возможности раздвинуть ее миндалины еще раз, а потом бросилась на постель в надежде на сон. Он наконец пришел, но так поздно, что голоса у нее в голове заткнулись лишь в три часа утра, после чего она смогла получить хоть какую-то передышку в виде беспокойных сновидений.

Грета Йейтс оказалась громадной женщиной с чахоточным дыханием и голосом, услышав который можно было решить, что ей не хватает кислорода. Путь от входной двери в ее кабинет, откуда она вызвала Динь из приемной, и до рабочего места заставил ее так покраснеть, что Динь испугалась, что у нее сейчас кровь польется из глаз. Грета опустилась на свой стул и вытащила коробку бумажных платков из ящика стола. Она поставила ее на гору папок, которая была так высока, что Динь не смогла понять, что это должно означать: желание продемонстрировать ее ежедневную нагрузку или полное отсутствие каких-либо понятий об организации труда.

Оказалось, что платки предназначены для самой миссис Йейтс. Двумя она промокнула свое лицо, а в третий высморкалась. После чего сложила перед собой руки, демонстрируя изумрудное кольцо таких размеров, что это могла быть либо дешевая бижутерия, или свидетельство нереального благосостояния ее семьи, и одарила Динь внимательным взглядом. Уже из первых ее слов можно было понять, к какому заключению она пришла.

– Вечеринки, бары или молодой человек? Как я поняла, ты не живешь дома. А раньше тебе приходилось жить без родителей?

Упоминание предков во множественном числе подсказало Динь отличную отмазку. Причем, хотя это и не было правдой, стопроцентной ложью это тоже нельзя было назвать. Когда она заговорила, слезы сами собой навернулись ей на глаза.

– Все дело в отце, – сказала она и почувствовала, как ее подбородок задрожал. – Несчастный случай. Дома.

У них насквозь прогнивший древний дом в районе Мач-Уэнлок, и им всем приходится делать все, чтобы поддерживать его в более-менее приличном состоянии. Сама она тоже ездит домой на уик-энды и вносит в это свою лепту. Надо было менять проводку, и папа полез наверх…

Динь уже давно поняла, что длительная пауза позволяет не только усилить тревожное ожидание, но и вызвать ужас от понимания того, что должно за ним последовать.

– Все дело в электричестве, – пояснила она, повторяя историю, которую услышала от матери, когда в самый первый раз спросила: «Мамочка, а что он делает?» При этом знала, что вся эта история – вранье от начала и до конца, хотя и не могла понять, откуда она это знает.

Миссис Йейтс мгновенно превратилась в само сочувствие. Последовали все эти «мне так жаль», «когда это случилось?», «почему же твой тьютор ничего об этом не знал?».

И, хотя все это произошло четырнадцать лет назад, Динь не смогла сказать ей об этом.

– На Пасху, – ответила она.

– А ты обсуждала это с кем-нибудь?

– Мы в нашей семье предпочитаем не распространяться о таких вещах, – покачала головой Динь.

– Но ведь ты же видишь по тому, что с тобой происходит здесь, в колледже, что такие вещи нельзя держать в себе.

Динь согласилась, что она все видит. Но пока все это еще очень больно. Открытая рана. Она просто не может говорить об этом. Но знает, что это необходимо, потому что – и это ей совершенно очевидно – она не может справиться с этим, и это отражается на ее учебе. Она все понимает. Правда.

– Теперь ты знаешь, где меня найти, – сказала Грета Йейтс. – Если надо будет поговорить – не стесняйся.

Видя весь этот бардак на столе женщины, Динь искренне не могла понять, откуда у миссис Йейтс может появиться время на что-нибудь, кроме неубедительной поддержки, упрощенного совета или несерьезного предупреждения о возможных последствиях для студента, переставшего посещать лекции и встречаться с преподавателями. Да и какое это имеет значение – все кругом, включая и ее саму, врут, поэтому успокоения все равно нигде не найдешь.

Поэтому Динь поблагодарила советницу и объяснила, что «хотя она и была в жутком зашоре, но теперь уже постепенно выходит из него». Она чувствует те изменения, которые с ней происходят. По ее мнению, это связано еще и с наступлением весны и всего того, что она приносит с собой: надеждой, возрождением, омоложением, и все такое прочее…

– Ты сможешь вернуться к своим занятиям? – уточнила миссис Йейтс. Произнесла она это теплым голосом, в котором, тем не менее, слышались и предостерегающие нотки.

Конечно, теперь Дена Дональдсон сможет вернуться к своим занятиям, миссис Йейтс может в этом не сомневаться.

– Иногда, – закончила Динь, – мне все еще бывает трудно, но я уверена, что худшее уже позади.

И ей очень захотелось поверить в эти слова, хотя она и знала, что это абсолютная ложь.

Ладлоу, Шропшир

Вместо того чтобы сразу из гостиницы ехать в Тимсайд, Хейверс сначала заставила Линли вернуться к полицейскому участку. «Хочется показать кое-что», – пояснила она. Когда инспектор тронулся с места, Барбара сначала указала ему путь на Брод-стрит, по которой они спустились к реке; оттуда они поехали на восток от Тимсайда, пока не добрались до Випинг-Кросс-лейн и, повернув налево, оказались в одной минуте езды от участка. По дороге сержант рассказала, что все учреждения у них на пути находятся на таком расстоянии от проезжей части, что их камеры наружного наблюдения не фиксируют никого из тех, кто проезжает мимо на машине, велосипеде, роликовых коньках или верхом на палочке.

– Иначе говоря, – подвела она итог, когда Линли повернул на Таунсенд-клоуз, – это быстрый и короткий маршрут от того дома, в котором живет Финнеган Фриман. Я сама прошла по нему, сэр. Уже тогда я подумала – и уверена в этом и сейчас, – что это интересная деталь.

– Она стала еще интереснее теперь, когда мы узнали, чем занимался Раддок на парковке в момент смерти Дрюитта.

– Для того, кому это было надо, не составляло труда добраться до участка именно этим путем. Никому не пришло бы в голову что-то заподозрить, увидев здесь велосипедиста или прохожего. Эта дорога ведет в центр города, на вокзал, к «Теско»… Да куда угодно, сэр. Проскользнуть мимо патрульной машины – незамеченным – в участок тоже было просто. А потом – короткий проход по коридору и в кабинет, где находился Дрюитт.

Линли проследил за направлением ее взгляда. Сержант смотрела на парковку.

– Надо разобраться с этим Финнеганом Фриманом, – решил он и добавил: – Кроме этого, у нас есть еще кое-что, над чем стоит поразмыслить.

– Что именно, сэр?

– ЗГК Фриман и Раддок.

Линли сдал назад и выехал на Нижнюю Гэлдфорд-стрит. Вернувшись назад по Випинг-Кросс-лейн, они вновь оказались у реки.

– Если Тревор Фриман считает возможным обратиться к Раддоку с такой просьбой о Финнегане, это может означать только, что Раддок Фримана хорошо знает. А почему бы ему не знать так же хорошо и ЗГК? А может быть, они знают друг друга настолько хорошо, что занимаются еще и вещами, далекими от полиции?

– Я могу представить себе их в качестве любовников, – согласилась Хейверс. – Она не меньше чем на двадцать лет старше его, но это ничего не значит, принимая во внимание ту форму, в которой она находится. А это значит, что мы не можем исключить вероятность ее постельных забав…

– …с молодым ПОПом…

– …из нашего списка. А телефон мужа она вполне могла использовать для того, чтобы назначать свидания.

– Вы правильно сказали, что ничего нельзя исключать.

Они добрались до дома, в котором жил Финнеган Фриман и который находился совсем рядом с Випинг-Кросс-лейн. Здесь им пришлось припарковаться практически на тротуаре, после чего детективы подошли к двери и нажали звонок.

Дверь им открыл юноша, одетый столь щеголевато, что походил на модель из журнала мужской моды. Рядом стояла девушка с массой взъерошенных темных локонов. Они держали друг друга за руки, как будто намеревались выйти, а не открывать дверь. И они действительно собрались уходить.

– Ой, простите. Я могу вам чем-то помочь? – спросил юноша. – Мы как раз собирались уходить.

Линли показал свое удостоверение и представил Хейверс. Прежде чем он успел объяснить причину их появления, юноша произнес:

– Вам, ребята, наверное, нужен Финн.

– А почему вы так думаете? – поинтересовался Линли.

– Потому как ежели перед дверью появляются копы, то никто другой им не нужен.

– А вы…

– Брюс Касл, – представился парень. – Я тоже живу здесь. А это Моника.

– Джордан, – добавила девушка.

– Она здесь не живет, – заметил Касл. – Заходите. Я поищу Финна.

Он оставил входную дверь распахнутой, подошел к лестнице и крикнул:

– Фриман! К тебе опять пришли свиньи![172]

После чего обернулся к Линли и, как бы извиняясь, пожал плечами:

– Прошу прощения. Случайно вырвалось. Это все телик, – сказал он, а затем вновь крикнул в сторону второго этажа: – Фриман! Да слезь же ты с нее, старый онанист, и спускайся! – Что вызвало нервный смех у его спутницы Моники.

На крики Брюса Касла никто не ответил. Финнеган Фриман или находился в коматозном состоянии, или его вообще не было дома.

– Ребята, вы хотите, чтобы я… – Касл повернулся к детективам. – Ну, я не знаю… Передал Финну, что вы его ищете? Попросил его перезвонить вам? Сообщил, если он появится?

Линли протянул ему свою карточку. Хейверс сделала то же, на всякий случай. Касл засунул карточки в нагрудный карман своей сшитой на заказ сорочки и сказал, что они вполне могут подождать, если, конечно, хотят. Или могут вернуться позже. Могут даже застать Финна врасплох, если понадобится.

– Дверь никогда не запирается, – рассказал он, небрежно пожав плечами. – Так что приходите за ним, если надо. Лучше всего утром. И чем раньше, тем лучше.

Потом он ушел, уведя с собой Монику и оставив дверь распахнутой перед детективами.

– Можем попробовать поискать под мебелью, – предложила Хейверс. Но когда она заглянула в гостиную, у нее вырвалось: – Она и так уже вся перевернута. Или нет?.. Черт побери, как люди могут так жить? Это какая-то мусорная свалка.

– Это просто свидетельство психологической устойчивости молодежи, – возразил Линли. – Мы вернемся. Если верить мистеру Каслу, визит с утра пораньше – это именно то, что надо.

Детективы прикрыли за собой дверь. Хейверс направилась к машине, а Линли задержался, чтобы проверить слова Брюса Касла. Тот не соврал: дверь легко открывалась. Если они собираются разбудить Финнегана Финна с первыми лучами солнца, то это большое подспорье.

Ладлоу, Шропшир

Динь тащилась по Тимсайду в сторону дома, когда увидела Брутала. Она не знала имени девчонки, шедшей с ним, но по выражению ее лица решила, что это одна из тупоголовых жертв его очарования. К своему удивлению, Динь поняла, что ничуть не забеспокоилась. После вынужденной встречи с Гретой Йейтс и необходимости вновь придумывать правдоподобную ложь тот факт, что Брутал вышел из дома с какой-то очередной неряхой, тащившейся за ним по пятам, не произвел на нее никакого впечатления.

А вот Брутал, все еще оставаясь в плену стереотипов, думал, что все будет наоборот. Естественно, он был уверен, что она устроит сцену. И Динь не могла его в этом винить, потому что так было всегда. Но вместо сцены она сказала:

– Просто скажи мне, что Финн вдруг свалил на лекции, и я буду счастлива. – И, прежде чем он успел ответить, она обратилась к его спутнице: – Я – Дена, но все зовут меня Динь. Моя комната рядом с комнатой Брутала.

– Моника, – представилась девушка с довольно приятной улыбкой. Она наверняка носила брекеты – ее зубы были слишком идеальными.

Было видно, что Брутал не знает, что ему делать дальше.

– Домой возвращаешься, Динь? – спросил он с подозрением в голосе, будто думал, что все это еще одна игра, в которой Дена Дональдсон сделала еще один глупый ход, чтобы вызвать у него приступ ревности.

– Пришлось пообщаться с советницей, – ответила Динь. Она запустила пальцы себе в волосы и поняла, что забыла причесаться, когда утром выходила из дома. – Я просто выжата как лимон. Надо выспаться. Ну скажи же, что дома никого нет.

– Дома никого нет, – произнес молодой человек.

– Кроме полиции, Бру, – заметила Моника. – Они все еще в доме. – С этими словами она обернулась и добавила: – Вон они как раз выходят. Похоже, решили не ждать.

– Копы опять хотят поговорить с Финном, – сказал Брутал и пристально посмотрел на Динь, как будто пытался взглянуть на нее по-новому. – Ты уверена, что с тобой всё в порядке?

«Наверное, – подумала Динь, – более или менее». Но в одном можно было не сомневаться: ей не хочется, чтобы копы испортили ее день.

Их было двое: мужчина со светловатыми волосами, одетый, по мнению Динь, точно так же, как был бы одет Брутал, если б был дюймов на десять выше или лет на двадцать старше, и помятого вида женщина с короткими косматыми волосами, выглядевшими такими же непричесанными и немытыми, как и волосы самой Динь.

– И кто же на этот раз? – спросила она.

Брутал достал из кармана две карточки и протянул ей.

– Можешь передать их Финну, когда увидишь его. Не представляю, о чем они хотят поговорить, но, наверное, это опять насчет Дрюитта, потому что в прошлый раз речь шла именно о нем.

Динь взглянула на карточки и отметила про себя, что оба офицера были детективами и их вновь направили в Ладлоу из Лондона.

– Если увижу, то передам, – пообещала она Бруталу.

– А почему это ты его не увидишь? – с подозрением в голосе спросил молодой человек.

«Смешно, – подумала Динь, – он все еще думает, что я играю в игры».

– В настоящий момент мне совсем не хочется кого-то видеть, – пояснила она. – Приятно было познакомиться, Моника. – Это было все, что она хотела сказать.

Динь увидела, что копы смотрят в ее сторону, и решила, что они, наверное, видели, как Брутал передал ей карточки. А это, в их глазах, должно означать то, что она тоже знает Финнегана и что с ней стоит поговорить. Но ей с копами говорить совсем не хотелось. Она смогла избежать этого, когда они приезжали в Ладлоу в первый раз, и надеялась избежать этого и сейчас.

Динь размышляла, как ей лучше поступить, но в этот момент ситуация изменилась. Потому что как раз когда она уже собралась пойти в сторону Нижней Брод-стрит, притворившись, что неторопливо направляется на лекцию в колледже, что должно было увести ее от того места, которое полицейские заняли на тротуаре, как будто поджидая ее, Рабия Ломакс не только проехала мимо, но и посигналила ей. Она рукой подала Динь знак, который мог означать только одно: «Жди на месте». Припарковавшись и выбравшись из машины, она крикнула:

– Дена Дональдсон, я хочу поговорить с тобой! – Что, естественно, привлекло внимание копов.

Они посмотрели туда, где миссис Ломакс с грохотом захлопнула дверь своей машины. Потом посмотрели на Динь. Потом друг на друга.

Динь поняла, что ничего хорошего ждать не приходится.

Ладлоу, Шропшир

Рабия заметила детективов из Скотланд-Ярда через мгновение после того, как позвала Динь. У нее не было времени строить какие-то теории на предмет того, что они делают в доме, в котором живет девочка, или что могут подумать, увидев здесь саму Рабию Ломакс. Ее интересовали только те действия, которые могли предотвратить побег Дены Дональдсон.

А то, что она хочет сбежать, было совершенно очевидно. Рабия читала ее, как героя из мультиков: быстрый взгляд вокруг, полуповорот в сторону Ладфорд-бридж, нога, приподнявшаяся над тротуаром.

– Нам необходимо поговорить, Динь! – крикнула она. – Немедленно подойди. Только ты и я… – И добавила в сторону двух детективов, которые уже переходили улицу, направляясь к ней. – Моего адвоката зовут Ахиллес Конг. Его имя есть в справочнике. Позвоните ему и договоритесь о встрече, если вам надо поговорить со мной.

Динь замерла на месте. Детективы даже не замедлились.

– Да что же такое есть в словах о семейных проблемах, чего вы, ребята, никак не поймете? – сказала им Рабия, когда они подошли. – Динь, ты меня слышала! – крикнула она девочке. – Иди в дом, а я сейчас подойду. И даже не думай убежать – я легко могу догнать тебя и с удовольствием это сделаю.

Было очевидно, что Динь серьезно восприняла эту угрозу, – она знала, что Рабия пробегает марафон, тогда как сама была не в состоянии преодолеть стометровку не задохнувшись. Поэтому ухватилась за возможность скрыться в доме, не обращая внимания ни на Рабию, ни на копов.

Мужчина – Рабия помнила, что его зовут Линли, – сказал:

– Мы не займем у вас больше двух минут, миссис Ломакс.

Женщина – боже, да как же ее зовут – добавила:

– Мы заполучили мобильный Дрюитта, миссис Ломакс. У вас было назначено с ним семь встреч, но телефон не зафиксировал ни одного звонка от вас к нему или от него к вам.

– Ну и что? – огрызнулась Рабия. – Вы что, думаете, что у меня есть время на всю эту ерунду?

– Мы думаем, что вам как-то надо было назначать ваши встречи, – ответил Линли. – Не расскажете, как вам это удавалось без звонков ему?

– Слушайте, не говорите глупостей, – сказала женщина. – Я не представляю, на какой номер звонила, чтобы переговорить с ним. Скорее всего, на номер в доме священника. Других у меня нет, не говоря уже о его мобильном.

– Вы хотите сказать…

– Я хочу сказать, что в настоящий момент пытаюсь разобраться с ситуацией в своей семье. Поэтому у меня есть более важные дела, чем отвечать на все те вопросы, которые вы захотите мне задать. Еще раз, его зовут Ахиллес Конг. Ваш сержант уже с ним встречалась.

Сказав это, миссис Ломакс отошла от них, пересекла улицу и направилась к двери в дом Динь, которую распахнула, не удосужившись постучать или позвонить.

Она нашла девушку в комнате, вероятно использовавшейся в качестве гостиной, – в ней почти не было мебели и выглядела она так, как будто ее не пылесосили, не мыли и не очищали от крошек пиццы, пустых стаканчиков из-под йогурта и смятых пакетов от чипсов по крайней мере с начала осеннего семестра. А еще в комнате отвратительно воняло мужским бельем и обувью. Рабия не могла понять, как Динь может жить в таком месте.

Девушка сидела на диване, обитом ситцем и сплошь покрытом пятнами, происхождение которых Рабия боялась даже предположить. Ее колени были крепко сжаты, а голени слегка расставлены в стороны. Она была похожа на школьницу, которая прекрасно знает, что ее ждет выговор.

– И какого черта все это значит? – потребовала ответа Рабия. – Именно это я хочу знать, и именно об этом ты мне сейчас расскажешь. Я говорила с Миссой.

– Ах вот как… Значит, это связано с Миссой. – Динь дотронулась кончиком языка до верхней губы.

– Ты сама это прекрасно знаешь. Так что я повторю вопрос: что, черт побери, все это значит?

– По правде, миссис Ломакс? – Динь покачала головой с озадаченным видом. – Я даже не знаю, о чем вы.

– Тогда я объясню. Копы ходят вокруг да около моей семьи. Мисса утверждает, что причина называется Д-Е-Н-А. Я не передала им тебя с рук на руки лишь потому, что хочу знать правду. Или врет Мисса, или врешь ты, или врете вы обе. Но в любом случае мы уже добрались до финиша. Ты хочешь говорить со мной или с ними? Решай, пока у меня не кончилось терпение.

Динь положила одну ладонь на замызганную софу, вторая осталась лежать у нее на коленях.

– А о чем мы должны врать? – поинтересовалась она.

– О диаконе. О том, который умер. В его еженедельнике наше имя встречается несколько раз, и это здорово возбудило полицию.

– Именно поэтому они вас знают?

– Слушай, не пытайся меня запутать. Ты встречалась с ним семь раз. И использовала наше имя. Сначала об этом поговорим мы с тобой, а потом ты расскажешь об этом полиции, которая наконец-то уберется после этого из моей жизни.

– Не пойдет, – ответила Динь.

– Не спорь со мной. Просто поблагодари Господа, что я не сдала тебя копам три минуты назад.

– Я не о том… Миссис Ломакс, я никогда и ни для чего не пользовалась вашим именем. Я никогда не общалась с диаконом. Я вообще его не знала. И если Мисса вам это сказала… – Казалось, девушка не хочет заканчивать предложение.

– То Мисса врет, – закончила за нее Рабия. – Ты это хочешь мне сказать? И ради чего, черт меня побери, она пошла на эту ложь?

– Не знаю. Я даже не знаю, зачем она с ним общалась.

– Не держи меня за дуру. Я кое-что знаю о женской дружбе и знаю, что очень хорошие друзья – давай даже назовем их «лучшие подруги» – не имеют друг от друга никаких секретов. А еще я знаю, что ты и моя внучка были лучшими подругами. А потом, совершенно неожиданно, она решила уехать из Ладлоу, уехать просто так. И вот теперь я узнаю́, что у нее, возможно, была на это очень серьезная причина, и эта причина сейчас сидит в этой комнате, виновная в использовании нашего семейного имени в одному богу известной афере, которую она проворачивает.

– Это неправда! – запротестовала Динь. – Я ничего никому не сделала! А меня все обвиняют… и я уже не знаю… – Она расплакалась без всякой видимой причины. – И так ничего не получается, а теперь еще эта Моника, а ему каждую ночь хочется все больше и больше, и кажется, что это уже не остановишь, даже если б я захотела…

Рабия умела распознать истерику, когда видела ее.

– Святой Бог, – сказала она. – Детка, да что здесь происходит?

– Поговорите с Миссой, если вам это интересно! – выкрикнула Динь. – Если кто-то и врет, так это она.

Ладлоу, Шропшир

Барбаре Хейверс не хотелось ничего перепутать, поэтому после разговора с Рабией Ломакс она заколебалась. Сержант знала, что должна донести информацию до Линли с максимальной осторожностью, потому что сама не до конца в ней уверена. Конечно, Линли не станет действовать поспешно, когда узнает, что она хочет ему сказать, – это вообще не в его стиле, – но факт остается фактом: любой неосторожный шаг с их стороны может поднять целую бурю.

Поэтому когда Линли произнес: «Вот вам и еще одно совпадение, сержант», Хейверс ответила:

– Вы это о чем, сэр?

Казалось, что ее вопрос удивил его.

– А разве вы не находите странным, что Рабия Ломакс вдруг оказалась рядом с домом, в котором живет Финнеган Фриман?

– Ах вот вы о чем, – неопределенно отреагировала она.

– Как вы думаете, к чему все это? Ведь она приехала не затем, чтобы записать его в бойскауты, – продолжил Линли.

– Я думаю, что этих чертовых совпадений накопилось уже столько, что они перестали быть совпадениями.

– Не буду спорить.

– С ней надо поговорить еще раз.

– М-м-м… согласен. Правда, теперь она призовет своего адвоката, и в этом случае я сомневаюсь, что мы сможем вытянуть из нее что-то новенькое. Вы слышали, что она сказала той девушке?

Барбара утвердительно кивнула. Линли сам дал ей возможность начать рассказ, поэтому она решила ею воспользоваться.

– Кстати, сэр, здесь есть еще кое-что…

Так как в тот момент, когда столкнулись с Рабией Ломакс, они почти пересекли улицу, детективы прошли дальше, до самой реки, и теперь могли полюбоваться на семью лебедей. Эта задержка позволила Барбаре достать свои «Плейерс» и закурить. Линли автоматически перешел на наветренную сторону.

– Эта девушка, с которой разговаривала миссис Ломакс… – Барбара глубоко затянулась. – Кажется, Дена Дональдсон? Я не уверена на все сто процентов, потому что прошло уже десять дней и тогда было темно… Но эта девушка, Динь…

– Что в ней такого, помимо странного имени? Оно, кстати, смутно напоминает мне о моей матери. Ее зовут Дороти, но все всегда называли ее Дэйз. Я так никогда и не догадался спросить почему…

– А зачем вам было спрашивать, ведь вы называли ее мамочка? Или мама. Или мать. Или как там у вас называют madre[173]. Так вот, об этой Динь… Мне кажется, я ее уже видела.

– Я бы не назвал это сенсацией, сержант. Центр Ладлоу не так уж и велик. Хотя, конечно, важно то, когда и где вы ее видели. Так где это было?

– На парковке позади полицейского участка.

Линли оторвался от созерцания реки и повернулся к Барбаре.

– Это точно?

– Это она вылезла из машины Раддока, сэр. Было темно, поэтому я, как уже сказала, не уверена на все сто процентов, но похожа она очень здорово.

Линли перевел взгляд с Барбары на дом, в котором скрылись девушка и Рабия Ломакс. На лице у него появилось задумчивое выражение.

– Он все время врет, когда речь заходит о женщинах в его жизни, сэр, – сержант, казалось, оживилась. – Сначала он сказал мне, что у него нет женщины. Потом сказал нам, что она замужем и любовь, или что там еще, требует, чтобы он ее защитил. А теперь вот эта девушка… И мы видели, как она вошла в дом – по-видимому она там живет, – в котором также живет Финнеган Фриман и который очень удобно расположен почти возле самого короткого пути в полицейский участок. А это уже воняет, как протухшая рыба, вы не находите?

– Да, воздух это не ароматизирует, – заметил Линли. – Однако, как вы сказали, была ночь и видели вы ее только мельком.

– И припарковался он в самой тени. Согласна, поэтому и говорю, что могу ошибаться. Но когда она выходила из машины, в салоне, как обычно, зажегся свет. Потом выбрался он. Сказал несколько слов. Она вновь села в машину. Все выглядело так, будто она решила с ним распрощаться, а потом он сказал что-то, чтозаставило ее передумать. И она забралась в машину, он последовал за ней, и одному богу известно, чем они там занимались.

– Вопрос в том, – сказал Линли, – врет ли Раддок о замужней женщине или у него сразу несколько интрижек. В любом случае то, что он с самого начала сказал вам, Барбара, что у него в жизни никого нет… А как получилось, что разговор зашел именно об этом, сержант?

Барбара задумалась, пытаясь вспомнить поточнее.

– Все началось с татуировки, – сказала она. – Заглавными буквами К-Э-Т, как в Кэтрин. Я спросила его, любит ли он животных, а Раддок ответил, что его маму звали КЭТ и что он вырос в какой-то странной секте в Ирландии, в которой детей рано забирали у матерей и они жили совершенно отдельно от них. Татуировка, мол, была нужна для того, чтобы избежать кровосмешения, когда дети станут достаточно взрослыми. Помню, меня от этого рассказа аж затрясло. Может быть, стоило это проверить, но я думала, что должна делать… в общем, то, что мне поручала командир. Вы сами все знаете.

Казалось, что все это ничуть не удивило инспектора. Он отвернулся от реки, сложил руки на груди и прислонился к стене, отделявшей их от одной из плотин.

– Бедный Эдип, – произнес он. – Если б у него тоже была татуировка, это спасло бы его от стольких бед… Правда, они считали, что избавились от него, нет?[174]

Барбара уже давно привыкла к его историческим или литературным отступлениям, так что не стала обращать на это внимания. Она бросила окурок на землю и затоптала его носком ботинка. Инспектор посмотрел сначала на окурок, потом на нее, и сержант, тяжело вздохнув, наклонилась, подняла его и разорвала так, что крошки несгоревшего табака разлетелись по воздуху.

– Я думаю вот о чем, – начала Хейверс и, увидев, что Линли кивнул, продолжила: – Если ПОП мутит с этой девушкой, то кто-то, помимо самой девушки и ПОПа должен об этом знать.

– И как такое могло прийти вам в голову? – поинтересовался инспектор.

– Очень просто, сэр. Уж если я увидела их вдвоем, то наверняка кто-то еще должен был их видеть. Где-то. Когда-то. Нам просто надо его найти. И у меня есть идея, как это можно сделать.

Музей «Викторианский городок»

Блистс-Хилл, Шропшир

Так как сельская местность Шропшира не была нарезана на куски федеральными дорогами, попасть куда-то напрямую было чрезвычайно сложно, и это особенно хорошо было видно на примере дороги в музей «Викторианский городок» в Блистс-Хилле. Он располагался к западу от Айронбриджа, построенного на берегу реки Северн и, к сожалению, заливавшегося частыми наводнениями. Сам же Блистс-Хилл располагался на возвышенности, до которой можно было добраться сквозь рощи дубов, орехов и кленов, уже развернувших свои свежие листья, отбрасывающие пятнистые тени на шоссе. Озарением антрепренера, увидевшего, как можно использовать кирпичные домны, покинутую шахту и потрясающих размеров наклонную плоскость, по которой когда-то лодки из реки поднимали в Шропширский канал, Блистс-Хилл превратился туристический аттракцион и научный центр. Город был сохранен в том виде, как он выглядел в 1900 году.

Именно сюда и приехала Рабия, после того как рассталась с Динь в Тимсайде. Она не была здесь уже несколько лет, но по количеству машин на парковке поняла, что музей все еще не потерял своей популярности в качестве места для однодневной экскурсии среди туристов и пенсионеров или как место, где школьники могли увидеть собственными глазами то, о чем им рассказывали учителя в классах.

Чтобы купить билет, Рабия встала в очередь. Хотя она вполне могла позвонить и попросить внучку встретить ее, занеся ее имя в список гостей, миссис Ломакс хотела ее удивить. Так что она заплатила непомерную сумму – они что, никогда не слышали о специальных билетах для пенсионеров? – и вместе с билетом получила план музея, который был ей совсем не нужен.

Рабия знала, где искать Миссу. Мать девочки не переставала твердить ей об этом с того самого момента, как девочка сообщила ей, что, несмотря на то что в семье ее уговорили еще раз попытать счастья в Вестмерсийском колледже после зимних каникул, она приняла твердое решение и не собирается его менять. Колледжи и университеты не для нее.

– Она решила, что свечное ремесло – это именно то, что ей надо, – с горечью сообщила Ясмина по телефону. – Может быть, вам удастся переубедить ее, мама?

Рабия хотела было отметить, что музей – это шаг вперед по сравнению с забегаловкой, торгующей рыбой с картошкой, но поняла, что простой отговоркой здесь не отделаешься. Поэтому она попыталась убедить свою невестку, что молодежи свойственны частые смены целей в жизни и что внучка, без сомнения, сейчас переживает именно такой период. Но Ясмина в это не поверила, и Рабия не могла ее в этом винить – сама женщина никогда не меняла своей цели и прямиком шла к профессии практикующего педиатра. И хотя неожиданная беременность несколько замедлила это ее движение, на конечный результат она никак не повлияла. Поэтому для дочери Ясмины сменить нормальное образование на профессию, где ей всю жизнь придется макать фитили в воск, было совершенно немыслимо.

– У нее что-то с головой, – сказала Ясмина Рабии. – Она говорит, что Джастин не имеет к этому никакого отношения, но я ей не верю. Он каким-то образом умудрился вернуть ее. Он что-то сказал. Или что-то сделал. Или, может быть, пригрозил… Я не знаю. Пожалуйста, мама, постарайтесь переубедить ее, потому что мы с Тимоти уже пытались, но тщетно.

Рабия выполнила свою часть работы, но это ни к чему не привело. Правда, в то время она практически ничего не знала. Теперь же, по крайней мере, у нее были слова Миссы против слов Динь и уверенность, что от нее что-то скрывают.

Так как в музее демонстрировалась жизнь промышленного города в последние годы правления королевы Виктории, множество ремесленников показывали свое искусство в специально построенных для этого павильонах. Поэтому на улицах были жестянщики, шорники, кузнецы, металлурги, а также пекари, мясники, кондитеры и банкиры. Среди этих зданий была и мастерская, в которой делались свечи, – она находилась в самой середине главной улицы.

Мастерская освещалась только солнечными лучами, проникавшими в помещение через два окна и распахнутые настежь двери. Когда Рабия вошла внутрь, она оказалась среди десятка посетителей, слушавших, как Мисса объясняет процесс создания свечи. Это выглядело смертельно скучным, и Рабия бросила бы это занятие после первой же восьмичасовой смены: длинные фитили, прикрепленные к узким доскам, надо было погружать в прямоугольный бассейн со свечным воском, потом ждать, пока они высохнут, и погружать еще и еще раз, и так до тысячи раз, пока воск на фитиле не станет достаточно толстым, чтобы свечу можно было зажечь. Если на планете и существовало еще более нудное занятие, то Рабии оно было неизвестно. Она встала на место, где Мисса могла увидеть ее, оторвавшись от своей работы. Ее внучка была одета в хлопковое одеяние того периода, которое закрывал тяжелый длинный передник, защищавший его от капель воска. Она как раз рассказывала экскурсантам, что обычно свечи делались мужчинами, поскольку в то время большинство женщин работали или учительницами, или помощницами в магазинах, или просто женами и мамами.

Когда один из детей произнес: «Мисс, а можно задать вам вопрос?», Мисса подняла глаза и увидела Рабию. Миссис Ломакс обрадовалась, что внучка встретила ее радостной улыбкой. Она указала на свои часы и сделала движение, будто пьет чай. Мисса понимающе кивнула. Рабия обрадовалась еще больше.

Но вместо того, чтобы сразу заглянуть в павильон с напитками, Рабия прежде зашла в кузницу. Там она увидела, что Джастин Гудейл, давнишний «молодой человек» Миссы, как раз закончил демонстрацию того, как куется подкова. В мастерской не было лошади, которую надо было бы подковать, но в кузнечном горне ревело пламя, а рядом лежали инструменты, позволявшие превратить куски металла, валявшиеся по всему помещению, практически во что угодно. Рабия заметила, что некоторые из этих кусков были уже перекованы. В дополнение к подкове в шкафах и на стенах располагались металлические части граблей, мотыг, лопат и вил. Кроме того, на полу лежала гора кованых крюков разных размеров.

Рабия подождала, пока небольшая аудитория Джастина перешла в другой павильон. Тогда он увидел ее и громко поздоровался, стараясь перекрыть рев пламени. Казалось, что молодой человек, как и Мисса, рад ее видеть.

– У меня перерыв, – с этими словами Джастин снял тяжелый кожаный фартук и пару древних защитных очков. На его фланелевой рубашке виднелись пятна пота, лицо было мокрым; струйки влаги бежали с его лба, по щекам и исчезали в аккуратно подстриженной бороде. Вытащив из кармана платок, он вытер лицо.

«Он всегда был симпатичным мальчиком, – подумала Рабия, – а сейчас превратился в очень красивого парня». Целая копна густых каштановых волос, длинных и завязанных на затылке – возможно, в традициях кузнецов викторианской эпохи. Карие глаза были темными и проникновенными, а выражение лица – чрезвычайно привлекательным. Джастин был крупным и дородным мужчиной, каким, наверное, и должен быть кузнец: с мускулистыми руками и широкой грудной клеткой. «Наверняка многие местные девицы, – пришло в голову Рабии, – готовы потерять от него голову».

– Если у тебя перерыв, то может ли пожилая леди купить тебе чашку чая? – поинтересовалась она.

– Я здесь не вижу ни одной пожилой леди, – ответил Джастин. – А вот если красивая дама решит предложить мне чашечку, то я не откажусь.

– Льстец, – заметила женщина. – Наверное, мечтаешь и о булочке.

– Я подумывал насчет пирога, – признался кузнец.

Рабия рассмеялась, и он присоединился к ней. Кузнец внимательно проследил, чтобы кузня была хорошо заперта, а потом предложил ей руку на манер настоящего джентльмена, и они прошли в павильон с напитками. Тот находился как раз напротив викторианской ярмарки, и, купив чай и кусок лимонного торта для Джастина, они расположились за столиком, смотревшим на палатки, в которых предлагались разные азартные игры. Здесь за викторианский двухпенсовик дети могли испытать свою удачу и попытаться выиграть конфеты, мешочки со стеклянными шариками или ярко раскрашенные гипсовые фигурки.

– Итак, – начала Рабия, поднимая чашку с чаем, – ты рад, что Мисса вернулась домой?

– Несомненно. – Джастин впился в свой пирог.

– Тебе, должно быть, приятно, что она решила сменить колледж и универ на более простую жизнь.

– Я никогда не был против ее универа, – заметил кузнец, взглянув на Рабию. – Я хочу для Миссы того же, чего она хочет для себя. Но не буду врать – я рад, что она отказалась от этой мысли. Она ведь хотела уйти еще в декабре, но ее Ма отговорила ее.

– Ясмина рассказывала мне об этом, – сказала Рабия. – Честно говоря, никто в семье не может понять, почему Мисса решила бросить колледж.

– Она говорила мне, что не справляется с учебой. Думаю, что для некоторых людей это может быть тяжеловато, а? Но эти науки совсем не пригодятся ей в будущем. Я буду содержать семью, у нас появятся дети, и она по-любому захочет сидеть с ними дома.

– Значит, вы все уже спланировали, – решила Рабия. – Мисса ничего не говорила мне об этом. А ее родители знают?

– Про что?

– Про ваши планы. Ты, Мисса, дети…

– Ах вот вы о чем… Ну-у-у, нет еще. Я хочу сказать… Мы уже так давно вместе, я и Мисса, что это не удивит ее Ма и Па, правда? А пока мне надо копить деньги. Для того, чтобы купить для нас дом. Но не до тех пор, когда мы поженимся, конечно… Этого мы не сделаем. Мисса никогда не станет… Знаете, она не такая. То есть не до свадьбы. Ее Ма об этом позаботилась. То есть я не считаю, что это плохо. До свадьбы, я хочу сказать. Но Ясмина – доктор Ломакс – все ей объяснила. Вы, наверное, знаете об этом. Поэтому Мисса всегда говорит, что до свадьбы ничего не получится.

Рабия на мгновение задумалась. Джастин был человеком абсолютно бесхитростным, но иногда он изъяснялся на таком языке, что понять его мог только он сам.

– Ты хочешь сказать, – уточнила она, – что до свадьбы не будет никакого секса из-за того, что произошло между Ясминой и моим Тимом?

Джастин откусил кусок и взглянул на нее.

– Мисса говорит, что первая брачная ночь должна быть особенной. Она говорит, белое подвенечное платье – это белое подвенечное платье. Я должен это уважать, правильно?

Он зажмурился на солнце и уставился на молодую пару, которая проходила мимо. Их руки были засунуты в карманы партнера. В какой-то момент они остановились и впились в губы друг друга.

– Такое мне не шибко нравится, – заметил Джастин, отворачиваясь. – Глядя на все это, я просто краснею. Иногда мы с Миссой… Только ничего в этом роде. Все и так произойдет достаточно быстро, так что я подожду.

– Но ведь есть же и другие девушки, – заметила Рабия. – Они с удовольствием с тобой покувыркаются, или как это у вас сейчас называется… Я хочу сказать, пока у вас с Миссой ничего не произошло. Секс без обязательств? Сошлись и разбежались?

Казалось, что эти слова потрясли Джастина.

– Это что же вы говорите… для снятия стресса, что ли? Нет, я никогда этого не сделаю, миссус Ломакс. Я не какой-нибудь прохиндей. Да и потом, Мисса вернулась домой, так что ждать осталось недолго. У меня есть кое-какие сбережения, да и то, что я делаю помимо этой работы, приносит деньги.

– То есть у тебя есть вторая работа? – поинтересовалась Рабия.

– Начинаю свой собственный бизнес, – ответил кузнец. – Не хочу говорить, потому что еще слишком рано, но занимаюсь я тем, что у меня всегда лучше всего получалось. – Он поднял вверх свои руки; они сплошь были в ссадинах, порезах и ожогах, которые он заработал в кузне. – Вот мои лучшие инструменты. До тех пор, пока с ними всё в порядке, я могу делать все, что угодно.

– Бабуля, как здорово, что ты приехала!

Рабия подняла глаза и увидела Миссу, которая вошла в павильон и уже успела купить кусок бисквитного пирога. Она поцеловала Рабию в макушку и уселась за стол. Первым делом разделила кусок пирога пополам и передала Джастину его часть.

– Сумасшедший день! – сообщила девушка. – Бо́льшую часть времени я провожу, защищая ванну с воском от десятилетних мальчишек. А как ты, Джасти? Кто-то из детей пытается засунуть палец в горн?

– Да почти все они. – Джастин допил чай, доел свой пирог и взглянул на часы, которые достал из кармана. Затем встал, увидел кусок бисквита, завернул его в бумажную салфетку и спросил: – Значит, в половину? – что Мисса, по-видимому, хорошо поняла.

– Ба, ты же заедешь к родителям, правда? И к Сати? Я могу поехать с тобой, если ты останешься до закрытия.

Но Рабия хотела пообщаться с матерью Миссы наедине.

– К тому времени я уже уеду, милая, – сказала она. – Женщина моего возраста может наслаждаться викторианством только в малых дозах. А ты лучше поезжай с Джастином.

Было видно, что парень доволен. Он наклонился к Миссе, словно хотел поцеловать ее, и она повернулась, чтобы подставить ему щеку. Кузнец поколебался, потом поцеловал ее так, как она этого хотела, и, кивком попрощавшись с Рабией, вышел из павильона. При этом, как заметила Рабия, девушка за прилавком и две другие, одетые в викторианские наряды, которые пили чай неподалеку, проводили его восхищенными взглядами. Мисса, казалось, не обратила на это никакого внимания.

– Так что ты здесь делаешь? – обратилась она к бабушке с радостной улыбкой.

– Приехала посмотреть на тебя.

– Правда? – Мисса обеими руками заправила выбившиеся локоны за уши. Волосы, как и всегда, имели здоровый блеск, что обрадовало Рабию, хотя она и не могла объяснить почему.

– И зачем же я тебе понадобилась? Только не думай, что я не рада, – поспешно добавила Мисса, но Рабия увидела, что у нее появились подозрения. Если ее бабушка приехала из Ладлоу специально для того, чтобы посмотреть на нее, на это должна быть веская причина, и вероятность того, что она ей не понравится, была достаточно высока.

– Кажется, Джастин влюблен, как всегда, – заметила Рабия. На территории викторианской ярмарки медленно завертелась карусель под аккомпанемент каллиопы[175].

Мисса дотронулась пальцем до пирога, который купила, но не стала его есть.

– М-м-м, – вот и все, что она ответила.

– Он рассказывал о своих сбережениях и о том, что собирается с ними делать, – поделилась с ней Рабия. – О том бизнесе, который он сейчас развивает и который строится на его руках. Наверное, это большой секрет, но мне кажется, что целью всего этого является покупка дома.

– Но ведь глупо предполагать, что он останется со своими родителями навсегда и станет за ними ухаживать в старости. Хотя они думают именно так. Его отец всегда говорит: «Джасти у нас дурачок. Он останется дома и, когда мы станем трястись от немощи, будет рядом». Как будто Джастину приятно, когда его называют дурачком. И как будто он не хочет жить самостоятельно.

– Без сомнения, он хочет жить своей жизнью. А ты что-нибудь знаешь об этом его таинственном бизнесе? Он тебе о нем рассказывал?

– Только то, что он копит деньги, – ответила Мисса. – А о бизнесе я ничего не знаю.

– Может быть, стоит спросить? И вообще поговорить с ним. Или… сделать что-нибудь… еще…

– Ты это о чем? – Мисса широко раскрыла глаза.

– Не прикидывайся тупой. Ты прекрасно знаешь, что он хочет, чтобы вы поженились, наплодили детей и рука об руку шли по жизни, пока не заболеете старческим слабоумием. Если ты тоже этого хочешь, то всё в порядке. Но если ты этого не хочешь… Ты, уж пожалуйста, реши. Когда ты впервые уехала в Ладлоу, считалось, что вам надо отдохнуть друг от друга. Год назад, в сентябре, ты сама мне об этом говорила. А что же теперь? То есть как ты все видишь теперь? Версию Джастина я уже слышала.

– А мы не изменились, Ба, – ответила Мисса. – Мы остались такими же.

– Неужели? – Рабия оглядела ее с ног до головы. – Но ты же не дура, Мисса.

Девушка склонила голову набок. Она умела посмотреть на своего собеседника так, что тот сразу начинал думать, что чем-то ее обидел. Но Рабия не собиралась сдаваться. Правда, она надеялась, что причина для их конфронтации будет совсем другая, но и эта сойдет, на худой конец.

– Интересно, как он среагирует, если ты скажешь, что не собираешься навечно поселиться в Айронбридже, нянчить его детей, менять им пеленки, стирать его одежду и, возможно, выращивать органические овощи где-нибудь в закутке сада.

– Я не люблю тебя, когда ты так говоришь, – заметила Мисса.

– А тебя есть за что любить?

– Я не понимаю, о чем ты.

– Пустое. Все ты прекрасно понимаешь. Только посмотри на себя – ярая защитница девственности, если судить по его рассказам: ни секса до свадьбы, ни чего-то другого – а это, по моему мнению, значит ни рук…

– Бабушка!

– …ни рта, ни пятой точки – и… боже! Да что с тобой?

Глаза Миссы наполнились слезами. Рабия поняла, что перегнула палку.

– Милая, прошу тебя, прости, – попросила она.

Девушка ничего не ответила, но отвернулась в сторону.

– Мисса, что, между вами с Джастином что-то произошло, что…

– Я просто хочу жить, Ба. Почему люди не позволяют мне просто жить?

– Ну, хорошо, – согласилась Рабия. – Прости меня, милая. Ведь я ехала сюда совсем не для того, чтобы обсуждать тебя и Джастина.

– Тогда для чего ты приехала?

– Я сегодня поговорила с Динь. После двух посещений детективов из полиции Метрополии ты могла не сомневаться, что я переговорю с этой девочкой, прежде чем натравить их на нее, как стаю псов…

Мисса посмотрела на Рабию, но открытое и искреннее выражение ее лица ничуть не изменилось.

– И что она сказала?

– Я застала ее врасплох. Хорошо, что ты не позвонила ей после нашего с тобой разговора, – она не имела ни малейшего представления, что ей делать или говорить, когда я обвинила ее в использовании нашего имени в беседах с мистером Дрюиттом. Если б ты ее предупредила, то у нее было бы время подготовиться. Она могла бы придумать сколько угодно историй по поводу своих семи встреч со священником. Со своей стороны, я бы сразу поверила ей, если б она объяснила, что наше имя было необходимо ей для того, чтобы ее разговоры с Дрюиттом не могли связать с ней напрямую. Но, как оказалось, она стала отрицать сам факт этих встреч. А когда я надавила… Наверное, точнее всего ее состояние можно описать словами «она просто развалилась».

– Но ты же поймала ее на лжи, – заметила Мисса.

– Скорее на том, что у нее не было времени придумать эту ложь. Короче, в конце концов она посоветовала мне поговорить с тобой. И вот я здесь. Но прежде ты должна знать, что часть нашего с Динь разговора происходила на улице. К сожалению, на глазах детективов из Нового Скотланд-Ярда. Почему они оказались там – не знаю. Но то, что они там были, значит, что теперь Динь у них под колпаком. Когда я говорила с ними в последний раз, они интересовались, почему моего телефона нет в журнале телефонных вызовов мобильного Дрюитта. Я тогда еще подумала, что за мое объяснение мне вполне можно присудить премию БАФТА[176], но теперь, после того как они увидели меня с Динь, я в этом сомневаюсь. Так что ты хочешь рассказать мне, Мисса? Спрашиваю потому, что ты обязательно что-то расскажешь, и мне хотелось бы услышать правду.

Сказав это, Рабия стала ждать. Во время ожидания она обдумывала причины, которые могли заставить Миссу встретиться с церковнослужителем семь раз перед тем, как уехать из Ладлоу. Рабия не могла не признать того, что на девочку давила ее мать с требованием не бросать колледж, когда она в первый раз решила сделать это в декабре, да и сама Рабия назвала эту идею совершенно сумасшедшей. Ее друзья и преподаватели в Вестмерсийском колледже тоже, без сомнения, присоединились к этому осуждающему хору. Так что после того, как она вернулась в колледж после Рождества, не оставив при этом идеи бросить его, вполне логичным выглядело ее желание найти кого-то, с кем она могла спокойно и не торопясь обсудить создавшуюся ситуацию. Это должен был быть человек, не имеющий к происходящему никакого отношения, а разве священник не был в этом случае идеальной кандидатурой? Конечно, был. Кроме того, разве Мисса не имела права на то, чтобы принять это решение самостоятельно? Конечно, имела. Так кто, черт возьми, может ругать ее за это?

– Мистер Дрюитт позвонил мне сам, – сказала Мисса.

Такого начала Рабия никак не ожидала.

– Священник позвонил тебе сам?

– Он сказал, что ему сказали, что мне нужен кто-то, с кем я могла бы поговорить о своем уходе из колледжа. Думаю, что его послал ко мне мой тьютор. Понимаешь, он был против. Так же, как и все остальные.

– Дрюитт был против?

«Ничего себе загогулина», – подумала Рабия.

– Мой тьютор был против. Я рассказала ему, что собираюсь уходить, а он считал, что я слишком тороплюсь.

– И поэтому он натравил на тебя священника?

– Именно так все и произошло. Мне кажется, он думал, что я смогу лучше во всем разобраться с помощью… я не знаю. Человека, посвятившего себя Богу?

– Но так как ты сейчас здесь, мистер Дрюитт, очевидно, поддержал идею бросить колледж. Это так? – Рабия постаралась, чтобы вопрос прозвучал небрежно, потому что самоубийство этого человека было свершившимся фактом. А Мисса уехала из Ладлоу вскоре после этого. – Полиция тебя вычислит, Мисса.

– Но ты же говорила, что сказала им, что это ты встречалась с Дрюиттом.

– Правильно. Но от Динь такого подарка можешь не ждать. А они наверняка захотят поговорить с ней после того, как сегодня видели нас вместе.

– Хорошо. Я все поняла. Кроме одного – какое отношение все это имеет к самоубийству?

– Полагаю, что, среди всего прочего, они захотят узнать, каковы были ваши отношения накануне его смерти. Ты готова рассказать об этом?

Пока Мисса обдумывала сказанное, ее рука непроизвольно сжалась в кулак, который смял бумажную салфетку.

– Мои отношения с ним? – переспросила она.

– Если между вами что-то было…

– Не понимаю. Что это могло быть?

– Мисса, я не знаю. Но наше имя появлялось в еженедельнике этого человека так часто, что это вызвало подозрение у полиции. А так как они приехали в Ладлоу по поводу его самоубийства, логично предположить, что здесь они решат выяснить причины, которые привели его к нему.

– Но это не может быть как-то связано со мной. Мы говорили только о колледже и универе.

– Тогда так ты им и ответишь, если тебя спросят. Правда, в этом случае возникает простой вопрос – почему ты не сказала мне об этом, когда я звонила тебе? – Рабия замолчала в ожидании ответа. Здесь было что-то еще. Она видела это по напряженному телу Миссы. И осторожно продолжила, хотя ее недовольство внучкой все росло и росло: – А если существует какая-то другая причина, Мисса, то ты должна будешь назвать ее полиции… если, как я уже сказала, детективы возьмут тебя в оборот.

– Других причин нет, – заверила ее Мисса. – Просто я наконец-то стала самой собой, Ба. Я стала тем, кем я стала, и вовсе не хочу продолжать оправдываться за свои решения. И ничего другого я к этому добавить не могу.

С этими словами она встала. Ее перерыв закончился, и пора было возвращаться в мастерскую. «Все хорошо, – заверила она, – все хорошо и со мной, и в жизни, и вообще…» И ее бабушке совсем не обязательно врать полицейским, чтобы защитить ее от них. Если они захотят задать ей вопросы по поводу мистера Дрюитта, она с удовольствием все им расскажет.

– Он не сделал ничего, кроме как попытался помочь мне принять решение, – сказала Мисса. – В тот момент мне нужен был хоть кто-нибудь, с кем я могла бы поговорить, и он оказался этим человеком, Ба.

Колбрукдейл, Шропшир

Работая в своей клинике, Ясмина Ломакс ежедневно старалась не смотреть туда, где в аптеке трудился ее муж. И бóльшую часть времени ей это удавалось, потому что она бывала по горло занята своими маленькими пациентами и их родителями. Поэтому женщина могла убедить себя в том, что Тимоти не ворует опиаты. А еще в том, что ей не о чем больше беспокоиться, потому что он смог резко завязать с выпивкой сразу же после рождения Миссы. И тогда у нее появлялась уверенность, что со временем он опять найдет дорогу к ней, так же как и она найдет дорогу к нему. Она не могла представить себе, во что превратится их жизнь, если этого не произойдет. Сложности возникли у них еще до того, как умерла Янна.

Они были слишком молоды, когда встретились. Ясмина была совершенно неопытна – дитя родителей, чей договорной брак оказался неожиданно удачным. Теперь ее родители были уверены, что будет мудро так же подойти и к будущему их дочери. Впервые Ясмина услышала об их планах, когда была с ними в Индии, где кузина рассказала ей о своем собственном договорном браке с человеком, который уже успел изнасиловать и забить до смерти одну жену и сейчас заканчивал делать то же самое со второй. Все заверения родителей, что это было нехарактерно для договорных браков, мало успокоили страхи Ясмины. Но так как родители пообещали, что ни о каком браке не пойдет речи до тех пор, пока Ясмина не закончит своего образования, девушка стала смотреть в будущее с некоторой надеждой.

Она не собиралась ни с кем заводить шашни, учась в университете, и была сосредоточена лишь на своих занятиях. И именно этим она занималась, когда встретила Тимоти Ломакса, с его глупыми, слегка торчащими ушами, вьющимися волосами и сияющей улыбкой, увидев которую люди забывали обо всем, даже о торчащих ушах.

Он появился после очередной университетской пьянки. Ясмина сидела с учебником в кафе, держа в руках чашку совсем остывшего чая. Он был немного пьян и сразу же признался ей в этом, добавив, что если б не напился, то никогда не набрался бы храбрости подойти к ней.

– Вы просто роскошны, – сказал Тимоти. – А таких простых парней, как я, роскошь отпугивает.

У нее не было достаточного опыта, чтобы поинтересоваться, была ли эта фраза стандартной в его разговорах с понравившимися ему женщинами, хотя позже она и задумалась над этим. Но к тому времени Ясмина уже успела влюбиться в него по уши, или, по крайней мере, находилась в таком состоянии, когда мозг отключается и работают только инстинкты, которые жестоко разрушают планы на будущее в угоду наслаждениям плоти. Так что она назвала свою страсть к его телу и к тому, что его тело может делать с ее телом, единственным известным ей словом – любовь. Ведь именно его используют во всех фильмах, правильно? А что еще это может быть?

Они провели вместе четыре счастливых месяца, прежде чем Ясмина забеременела. Он предохранялся, но стопроцентной гарантии не было. Кроме того, был один-единственный раз, когда желание взяло верх над здравым смыслом – презервативов под рукой не оказалось, но как, черт возьми, она может залететь, если они не собираются закончить акт традиционным способом? В результате последовало изгнание из родной семьи. Появление на свет Миссы, а позже Янны и Сати смягчило для нее эту потерю, а поддержка и доброта Рабии помогли им преодолеть самые большие сложности, связанные с тремя маленькими детьми и двумя карьерными амбициями.

Но жить становилось все труднее, несмотря на помощь Рабии. Ясмина была слишком занята своей практикой и подрастающими девочками, чтобы заметить, что их отношения с мужем превратились в набор стандартных телодвижений. Она уверяла себя, что делает все возможное, потому что даже когда валилась от усталости, старалась быть своему мужу хорошей любовницей, считая, что это одна из обязанностей добросовестной жены, доставшихся ей вместе с поспешным замужеством. В конце концов, она выросла в обществе, в котором считалось, что разница в двух хромосомах превратила ее в то, чем она была, – в женщину. Поэтому Ясмина соглашалась с тем, что в ее обязанности входит готовка, уборка дома, купание, кормление и обихаживание детей, еженедельные поездки в магазины и тщательное отглаживание рубашек мужа. А когда он касался в темноте ее бедра или рано утром будил ее, лаская грудь, она уступала его желаниям в надежде, что он быстро кончит и она сможет еще поспать.

«И этого достаточно, – говорила Ясмина самой себе, – Тимоти должен радоваться тому, что я могу ему дать».

А потом случилась это несчастье с Янной. Идеальный мир вокруг имеет свойство рушиться, когда ребенок серьезно заболевает. И человек, независимо от его вероисповедания, начинает задумываться о том, что Бог наказывает его за то, чем он не был… Не был хорошей матерью. Не был хорошей женой. Вообще ничем не был…

Все это напрямую было связано с тем, почему они с Тимоти поставили свою супружескую жизнь на паузу, в ужасе наблюдая, как в черепе их дочери растет щупальценосный монстр. Тот факт, что Тимоти не верил в то, что болезнь может быть наказанием, ни в коей мере не умалял страдания Ясмины. Он не хотел ничего слышать о том, как она – педиатр по профессии, ради всего святого – предала их дочь. Он вообще ни о чем не хотел слышать.

К опиатам Тимоти пристрастился во время болезни Янны. Он объяснял это тем, что ему нужно высыпаться, хотя, по правде говоря, хотел просто закрыться от того, что лежало прямо перед ними, – от разрушающего душу горя из-за потери ребенка. В диагнозе Янны таилась страшная правда, хотя команда ее лечащих врачей и постаралась, как это и должно было быть, сделать хорошую мину при плохой игре. Они дали дочери пять лет в случае энергичной терапии и восемнадцать месяцев в том случае, если пустить дело на самотек. Но смертельный исход был неизбежен. Он всегда неизбежен, независимо от возраста и здоровья больного. Очень, очень, очень жаль.

Ясмина думала, люди считают, что смогут восстановиться после кошмара потери ребенка и вернуться хотя бы к подобию того, чем они были до этого. Возможно, с кем-то это и происходило, но только не с ней. Хотя старалась она изо всех сил. Для своих оставшихся двоих детей Ясмина хотела только самого лучшего и заставляла себя быть для них хорошей матерью, оставаясь при этом хорошим педиатром. Но на мужа ее уже не хватало.

И вот теперь эта история с Миссой… И все эти перемены, которые произошли с ней и которые ясно показывали ее матери, что ребенка можно потерять не только в случае его смерти. Но все предыдущие потери закалили Ясмину, поэтому, когда очередь дошла до Миссы, она не собиралась сдаваться. Она видела, каким будет будущее девочки, если она, Ясмина, ее мать, не обсудит с ней подробно результаты ее дурацкого решения.

– Она сама должна найти свой путь, – возражал ей Тимоти, – и ты за нее этого не сделаешь, как бы ты этого ни хотела.

Но если ничего не делать, чтобы положить этому конец, «путь» Миссы приведет ее к тому, что дочь превратится в одну из тех, кого Ясмина каждый день видела в своей клинике, – слишком молодую мамочку со слишком большим животом, сопливым ребенком в коляске и еще одним, цепляющимся за ее юбку.

– Именно такой она станет, если свяжет свою жизнь с Джастином Гудейлом, – сказала Ясмина мужу. – А ты не хочешь с этим согласиться, потому что мальчик тебе нравится. Мне тоже, но не в качестве мужа моей дочери.

– Если будешь так продолжать, Яс, – ответил ей тогда муж, – она точно выйдет за него замуж.

«Интересно, почему он так считает?» – задумалась Ясмина. Ей всегда хотелось только одного: чтобы карьеры ее дочерей не развивались так, как ее собственная, которая была омрачена потерей собственной семьи и неожиданными беременностями. «По крайней мере, об этом им не стоит волноваться», – думала Ясмина. Если только Мисса не залетела во время своей учебы в Вестмерсийском колледже, если только Мисса не сделала аборт, если только Мисса сейчас не мечтает о ребенке… или, может быть, уже носит его под сердцем… или если не это, то…

Ясмина понимала, что все эти мысли могут скоро довести ее до психушки. Поэтому, выйдя из клиники, она остановилась у рынка на Билдвоз-роуд и провела там полчаса, двигая тележку перед собой по проходам, в надежде на то, что все, что она сейчас положит в нее, дома волшебным образом превратится в обед.

Супермаркет был недалеко от того места на Нью-роуд, где жили Ломаксы. Их крепкий кирпичный дом с окнами с двойными рамами стоял на склоне холма, заросшем плющом и кустарником. Вдоль дома шла узкая тропинка. Она взбиралась по склону в сторону городской церкви, которая располагалась над людной Варфейдж-стрит, ведущей к главной дороге, соединяющей Айронбридж и соседнюю деревню Колбрукдейл. Окна дома Ломаксов выходили на Варфейдж и на реку Северн, которая протекала на юге.

У них даже был собственный гараж, но когда Ясмина подъехала к дому, то увидела, что подъезд к нему закрывает машина ее свекрови. Она постаралась втиснуть свою как можно дальше от дороги, после чего собрала все пакеты с заднего сиденья и вошла в дом – далеко не в лучшем настроении.

Рабию она увидела за столом на кухне, где та помогала Сати делать домашнее задание. Это разозлило Ясмину еще больше.

– Она должна делать его самостоятельно, – заметила женщина своей свекрови.

– Тебе нужно погреться в ванне и выпить чашечку чая, милая, – мягко ответила ей Рабия. – А я здесь все сделаю. И, прошу тебя, не забудь пену.

– Мне нужно готовить обед, мама. А Сати нужно самостоятельно готовить домашнее задание.

Рабия встала из-за стола и, прежде чем забрать у Ясмины пакеты с покупками, нежно потрепала ее по плечу.

– Она не сможет его сделать, если не знает как. И потом, какой смысл иметь в бабушках учительницу математики на пенсии, если я не могу ей помочь?

– Она просто объясняет мне, – сказала Сати. – Ты же разрешаешь Миссе объяснять, мамочка.

– Это потому, что Мисса точно не подскажет тебе ответы, – объяснила Ясмина. – Потом я проверю твою работу, дорогая моя. Хочу надеяться, что она будет написана твоим почерком, а не почерком бабушки.

– Успокойся, – сказала Рабия, ничуть не обидевшись. – Я ставлю чайник. А что у нас тут? Ага, баранина. Идеально для приготовления кебабов, и всем нам здорово повезло, потому что кебабы – это единственное блюдо, которое я умею готовить.

– Но ведь на Рождество ты готовишь гуся, бабуля, – заметила Сати. – И ростбиф. А еще индейку.

– Праздничные блюда готовить легко, – заметила Рабия. – Меня убивает ежедневная готовка – вот почему я живу на томатном супе с тостами. Ну и еще, наверное, на чечевичном, но это когда хочется психануть. Так что давай-ка заканчивай с заданием, и будешь мне помогать, пока твоя мама отмокает в ванне. Я не шучу, Ясмина. Скоро принесу тебе твою чашку, и если к тому времени ты не будешь сидеть в горе пены, я здорово рассержусь.

Ясмина знала, когда со свекровью бесполезно спорить. А так как она еще не придумала, что делать с бараниной и другими покупками, то не возражала, чтобы Рабия превратила их в кебабы. Кроме того, погрузиться в воду будет просто очаровательно. Ванна, чашка чая, тишина, покой…

Она уже успела погрузиться в пену, когда поняла, что получит свою ванну и чай, но не все остальное. Рабия постучала в дверь, и когда Ясмина позволила ей войти, появилась не с одной, а с двумя кружками чая. Одну она протянула Ясмине, вторую оставила себе и устроилась на крышке унитаза.

– Понятно… – Ясмина даже не попыталась скрыть усталость в голосе. – Этого-то я и боялась.

– Ну, ты же не подумала, что я заехала только для того, чтобы помочь Сати с ее домашней работой. Нам надо поговорить – тебе и мне. В Ладлоу направили копов из Лондона, чтобы они разобрались со смертью этого парня-диакона. Ты знаешь, о ком я? Он убил себя в полицейском участке.

Ясмина сделала глоток чая. Он был слишком слабым – отличительная черта чая, приготовленного Рабией, потому что та совершенно не умела дозировать заварку в пакетиках. Единственным выходом было, если у нее под рукой оказывался йоркширский чай[177]. Она кипятила воду пару секунд, и заварка становилась такой крепкой, что, казалось, эмаль с зубов вот-вот отвалится. Все остальное в исполнении Рабии напоминало слегка подкрашенную питьевую воду.

– Но вы же, мама, не для того приехали, чтобы рассказывать мне о лондонской полиции, – предположила Ясмина. – А про этого «парня-диакона» я действительно слышала. О нем писали повсюду.

– Не писали лишь о том, что с ним ассоциируется фамилия Ломакс, – рассказала ей Рабия. – А так как я своей фамилией в этом контексте не пользовалась, то решила, что ею воспользовалась Мисса. Она говорила тебе, что знала его? Нет? Скажу больше – фамилия Ломакс упоминается в еженедельнике диакона семь раз. То есть она встречалась с ним регулярно. Кстати, детективы из Скотланд-Ярда были у меня уже во второй раз, так что что-то там происходит, и, на мой взгляд, довольно серьезное. Мне удалось их отогнать, но сейчас я уже сомневаюсь, что это надолго.

При этих словах Ясмине захотелось вылезти из ванны, но природная скромность не позволила ей сделать этого – свекровь знала, что делала. Рабия не зря предложила ей воспользоваться пеной. Теперь Ясмина была покрыта только ей и, таким образом, стала заложницей их беседы. Все, что ею оставалось, – это смотреть на Рабию: на это изящное лицо без единой морщинки, честные карие глаза и стройное тело бегуньи на длинные дистанции. А думать она могла лишь о том, что Мисса лгала ей месяц за месяцем, и каждый раз, когда Ясмине казалось, что она наконец докопалась до самого главного, оказывалось, что она вообще ничего не знает.

– А вы говорили с Миссой? – спросила она.

– Прежде чем приехать сюда, я заскочила в этот викторианский музей. Поговорила с Джастином и с ней. Кстати, он говорит, что никогда не возражал против того, чтобы Мисса училась в колледже и университете. Мне показалось, что, по его мнению, согласие с колледжем и универом – это… как же это называется… Такое псевдорелигиозное слово… Ага – это то, что поможет ему получить твою имприматуру[178] на брак между ним и Миссой.

– А что сказала Мисса?

– Об этих рандеву со священником? Сначала она попыталась убедить меня, что нашим именем воспользовалась ее подруга Динь. После того как мы закончили с этой небольшой сказкой, она сказала, что кто-то натравил его на нее, чтобы отговорить от ухода из колледжа. Она думает, что это был ее тьютор. И говорит, что он, как и ты, был против ее ухода, и когда этот священнослужитель – его звали Дрюитт – с ней связался, она решила, что это дело рук тьютора. Это так?

Ясмина понимала, почему Рабия задает ей этот вопрос. И понимала, что ее ответ свекрови не понравится. Но правда лежала где-то посередине между тем, что Ясмина сделала, и тем, что после этого произошло, поэтому она призналась:

– Да, я говорила с ее тьютором, мама. Мисса постоянно меняла свою историю. У меня не было выбора.

– О какой истории идет речь? О том, почему она хотела уйти из колледжа?

– Сначала она сказала, что это все из-за Сати и из-за того, что Сати нужно, чтобы она была дома после…

Ясмина все еще никак не могла произнести эти слова. И попыталась скрыть свою неспособность поставить точку в этой вызывающей мучительную боль смерти тем, что осторожно отставила свой чай в сторону. Вместо чая взяла в руки мыло, как будто собиралась мыться.

– Это случилось на Рождество, и мы с Тимоти смогли отговорить ее. Но после того, как вернулась в Ладлоу, чтобы сделать вторую попытку, Мисса стала жаловаться на голову. Говорила, что не может сконцентрироваться. Она была уверена, что у нее развилась не то дислексия[179], не то синдром дефицита внимания[180], потому что перестала понимать свои научные работы. Говорила, что обязательно провалится. Я попыталась объяснить ей, что такое возможно лишь при серьезной травме головы, но она, естественно, не хотела этого слышать. Просто хотела вернуться домой. Поэтому я поговорила с ее тьютором. Так что да, мама, я уже знаю об этом. Мисса вышла бы из себя, узнай она о моем вмешательстве. Поэтому я попросила его не говорить ей о том, что мы с ним были на связи. Но это и не имело смысла. Мисса сама уже успела поговорить с ним, и он был так же обеспокоен, как и я.

Наверху стопки только что отглаженных полотенец лежало одно из фланели, девственной чистоты. Рабия протянула его Ясмине со словами:

– И он… что? Позвонил викарию?

– Он сказал, что говорил с советником колледжа. Я испугалась, что она не успеет поговорить с Миссой до того, как девочка бросит колледж, поэтому узнала ее имя и сама позвонила ей. Наговорила на автоответчик. Дважды. Вот и всё. Она так и не перезвонила.

Рабия кивнула и, просчитав все возможные варианты, спросила:

– А Тимоти знает обо всем этом?

Ясмине не понравилось то, что было скрыто в этом вопросе.

– У меня нетсекретов от Тимоти, – ответила она. И не смогла не добавить с сожалением: – А вот у него такие секреты есть, Рабия.

«Рабия» вместо «мама» говорило о том, что если ее свекровь захочет поговорить об этом, Ясмина с удовольствием это сделает, но беседа будет очень непростой.

– Мы сейчас не Тимоти обсуждаем, – заметила Рабия. – Он должен сам справиться с тем, что грызет его изнутри… и мы не можем заставить его это сделать.

– Поверьте мне, дело зашло гораздо дальше, чем единичные срывы, – сказала Ясмина. – Но вы не волнуйтесь. Мы будем продолжать копаться в этой грязи, пока кто-то не пересчитает свои таблетки и не начнет задавать вопросы. – Увидев боль на лице Рабии, она добавила: – Мне жаль, мама. Очень жаль. Но это все из-за вашего вопроса… Нет, позвольте мне все-таки ответить. Я сказала Тимоти, что собираюсь сделать, – что я буду звонить тьютору Миссы. А он сказал, что я вмешиваюсь в ее жизнь. И когда она все-таки ушла в марте из колледжа, он во всем обвинил меня. Сказал, что это я ее заставила. Что если б я дала ей возможность разобраться во всем самой, она приняла бы правильное решение. И все было бы хорошо.

– Ну, это прямо сказка какая-то, – сказала Рабия.

– Если так, то сказочник – Тимоти, – ответила Ясмина.

Аллингтон, Кент

Как и предполагала Изабелла Ардери, поездка в Кент оказалась совершенно жуткой, принимая во внимание время дня и его близость к Лондону. И хотя это не стало для нее новостью, ее нервы все-таки не выдержали транспортных пробок. Поэтому Изабелла свернула на площадку для отдыха и попыталась успокоиться. Она попробовала технику глубокого дыхания, чтобы освободиться от мыслей, не дававших ей покоя: начиная с того, какая хрень случилась во время поездки в Ладлоу, продолжая хренью, происшедшей с ее замужеством, и заканчивая хренью, в которую она превращает свою жизнь. Ардери сидела неподвижно, пытаясь переключить эмоции на свое тело, чтобы они не добрались до ее голосовых связок, от чего она просто завизжала бы. Вцепившись в руль, суперинтендант смотрела на медленно ползущий мимо нее транспорт.

Надо было ехать на поезде. Он был бы забит под завязку, но, по крайней мере, доставил бы ее в Мэйдстоун без того, чтобы испытывать ее на прочность. Именно сейчас Изабелла не могла себе этого позволить. Ей были необходимы все ее силы, чтобы в итоге добраться до дома Боба, где, согласно договоренности, она могла побыть с близнецами наедине. Правда, беседа состоится у них в саду – на тот случай, если Джеймса опять «захлестнут эмоции», как это назвал Боб. Изабелла была готова принять и это условие, потому что для нее самой важной была возможность пообщаться с детьми.

Перед тем как выехать с работы, она выпила для храбрости. После этого прошла в комнату для дам, где дважды почистила зубы, прополоскала их и поработала зубной нитью – в результате чего ее дыхание пахло только мятой, в чем Изабелла смогла убедиться, выдохнув в ладонь. Кроме того, она пожевала мятную жвачку и рассосала мятную таблетку, пока ехала в машине. Но этот кошмарный трафик все-таки достал ее. И вот сейчас, остановившись на площадке, Ардери испытывала непреодолимое желание и растущую потребность – она не могла думать ни о чем другом, как бы ни старалась.

У нее с собой было. Как всегда – в перчаточном ящике. Там же лежала зубная щетка, паста и полоскание. А это – Изабелла была в этом уверена – значило, что она может…

Ардери сказала себе, что не сделает этого. Она выехала с площадки, как только заметила просвет между машинами, и двинулась дальше. Однако через двадцать минут увидела вывеску «Велком брейк». А так как было уже поздно, она проехала на парковку и оттуда позвонила Бобу с мобильного. Разговор получился очень коротким, и экс-супруг был довольно мил. Она сказала ему, что движение оказалось гораздо хуже, чем она предполагала, поэтому в Аллингтон приедет несколько позже, чем она надеялась. «Всё в порядке!» – заверил он ее. С трафиком действительно ничего не поделаешь.

Закончив разговор, Изабелла уставилась на здание «Велком брейк». Оно показалось ей громадным, и она знала, что где-то там, внутри, продается еда и можно выпить кофе. Но кофе или чай только еще больше вздернут ее нервы. Так что она решила поискать какую-нибудь еду.

Хотя внутренне Ардери не могла даже думать о еде, кофе, чае или своих нервах. Ведь когда дело доходит до нервов, то сколько реально требуется времени, чтобы их успокоить? Все, что ей надо, у нее с собой, здесь, в машине. После двух – или, может быть, трех – маленьких бутылочек водки… Нет, только не трех. Она еще не дошла до крайней точки. Двух будет достаточно, потому что после них прекратится дрожь в руках, которая может испугать мальчиков, особенно если она будет сильнее – тут она подняла руки перед собой, – чем сейчас.

Так быстро, как это только было возможно, Изабелла опрокинула две бутылочки водки. Подождала, пока та усвоится, и попыталась закрыть перчаточный ящик до того, как ей в руки попадется третья. Но в последний момент достала и ее. И выпила, ощутив колоссальное облегчение.

Так как все остальное было у нее с собой, она заперла машину и прошла в здание, где разыскала дамскую комнату. Здесь вновь почистила зубы, обработала их нитью и прополоскала рот – так же, как сделала это в Скотланд-Ярде.

Покончив с этим, Изабелла зашла в крохотное заведение в «Маркс и Спенсер»[181] и купила себе на обед маффин[182], который и съела по дороге к машине. Теперь она чувствовала себя на все сто.

Боб и Сандра жили недалеко от шлюза на реке Мидуэй, и когда Изабелла припарковалась перед их большим, с укосинами, коттеджем, крытым черепицей, она постаралась не сравнивать его со своим собственным жильем в полуподвале к югу от Темзы. Там она была зажата между Вандсуортской тюрьмой Ее Величества и Вандсуортским кладбищем. Здесь дом стоял посреди фруктового сада, в тени огромного граба, и перед ним был роскошный вид, которым можно было наслаждаться, сидя в саду.

Вымощенная плиткой дорожка, по которой она шла к дому, была чисто выметена, а по обеим сторонам от нее располагались клумбы с желтыми, розовыми и белыми цветами. Подойдя к крыльцу, Изабелла тайком проверила свое дыхание и поправила волосы. Поправляя их, она заметила, что потеряла где-то одну сережку, что было очень непросто сделать, потому что уши у нее были проколоты. Она быстро сняла вторую, прежде чем позвонить в звонок, располагавшийся на кованом столбике, который обвивал такой сочный плющ, что он казался съедобным.

Дверь открыл Лоуренс.

– Мама приехала, Джеймс! – крикнул он, обернувшись через плечо. За его спиной сразу же возник Роберт со словами: «А вот и ты». Изабелла заметила, что он исподтишка ищет в ней признаки опьянения.

Сандра появилась еще до того, как гостья успела пройти в дом. Ардери дружески поздоровалась с ней, но не могла не искать глазами Джеймса. Лоуренс еще раз позвал брата, и тот наконец показал лицо из-за притолоки двери, которая вела в столовую и за которой он по каким-то причинам решил спрятаться.

– Поздоровайся же со своей мамой, милый, – сказала Сандра, прежде чем Изабелла успела заговорить с ним. Она предложила мальчику руку, за которую тот ухватился, а потом обняла его за худенькое плечо и прошептала ему на ухо что-то, чего Изабелла не смогла разобрать.

Она изо всех сил постаралась побороть свое негодование, потому что ей самой хотелось схватить сына – своего, а не Сандры – и прошептать ему что-нибудь на ухо, хотя она и не знала, что именно.

– Привет, дорогой, – сказала она вместо этого. – Мы с Лоуренсом собираемся поболтать в саду. Пойдешь с нами? – Когда он ничего не ответил, Изабелла заставила себя сдержаться и добавила только: – Что ж, если соберешься, приходи.

Боб посмотрел на обеих женщин, прежде чем пригласить Ардери:

– Сюда, пожалуйста, – как будто она не знала, где находится сад. Однако Изабелла послушно пошла за ним, одной рукой обнимая сына.

– Тебе уже хочется в Новую Зеландию? – спросила она у него.

Пока они шли через гостиную, Ардери увидела множество коробок для багажа. Все они находились в сложенном виде, но очень скоро Сандра начнет укладывать в них свой «споуд»[183], добившись наконец полного превращения сыновей Изабеллы в своих собственных.

По идеально подстриженной лужайке Боб провел их к беседке, увитой виноградом, в которой стояли стол и стулья. Изабелла заметила, что беседка хорошо просматривается из дома. Еще один укол, который ей придется проигнорировать. Она знала, что Боб будет пытаться давить на нее до тех пор, пока она не сломается. А так как сама она ломаться не собиралась, Изабелла сказала:

– Очень мило. Спасибо, Боб, – и с удивлением услышала, как, прежде чем уйти в дом, тот пробормотал: «Сейчас посмотрю, что там с Джеймсом».

Лоуренс весело рассказывал о Новой Зеландии, о школе, в которую они будут ходить вместе с Джеймсом, и о том, что самое плохое во всем этом – то, что «у нас не будет летних каникул, Ма. То есть я хочу сказать, что в этом году у нас их не будет. Понимаешь, в Новой Зеландии все наоборот. И летние каникулы у них зимой. То есть ихней зимой. Я хочу сказать, что наше лето – это их зима, а так как у них каникулы уже были, то мы их пропустили. И мне это совсем не нравится».

– Но школа вроде хорошая? Она тебе понравится?

– Па говорит, что понравится… – Сын взглянул на дом через плечо и признался: – А вот насчет Джеймса я не уверен, Ма. Он ведет себя как ребенок. И сильнее, чем обычно, потому что он вообще-то пока еще полный ребенок.

– Иногда то, что легко для одного, может быть трудно для другого, – попыталась объяснить Изабелла.

– А мне кажется, что он просто дурак. – Лоуренс пнул ножку стола.

Дверь из дома в сад открылась, и в ней показалась Сандра. Она несла в руках поднос, а за ней робко следовал Джеймс, опустив голову так низко, что волосы закрывали ему глаза, а подбородок упирался в грудь.

– Я подумала, что в такой прекрасный день от мороженого никто не откажется – весело крикнула Сандра Изабелле.

Когда она поставила поднос на стол, Ардери увидела, что хозяйка дома приготовила три порции клубничного мороженого, полив их шоколадным сиропом с орехами и положив сверху по вишенке. А еще она воткнула в каждую порцию по вафельному печенью, которое теперь изящно торчало в сторону. Было видно, что Сандра старается, чтобы Джеймс остался со своей матерью и братом.

– Думаю, это поможет, – негромко сказала она Изабелле, а потом обратилась к Джеймсу: – Иди сюда, Джеймс. Ты же не хочешь остаться без мороженого?

Помогли радостные крики Лоуренса. Джеймс уселся на стул – «самый дальний от меня», – заметила Изабелла – и стал есть мороженое, зажав ложку в кулаке. Ардери хотела было сделать ему замечание, поскольку он был уже достаточно большим, чтобы знать, как держать ложку, и она сама это видела, – но воздержалась. Изабелла понимала: все, что он сейчас делает, это своего рода шоу. Так что она промолчала, похвалила мороженое и подождала, пока Сандра не ушла.

– Ты тоже хочешь ехать? – спросила она у Джеймса, когда Сандра исчезла в неизвестном направлении, где-то по пути к ближайшему окну. – Для тебя Новая Зеландия будет настоящим приключением. Лоуренс говорит, что для вас уже нашли школу. Вы пропустите каникулы, но только подумай, милый: Рождество летом, вместо зимы… Классно, правда? Можно пойти на пляж. Можно устроить барбекю. Совсем не так, как здесь!

Но Джеймс все еще отводил взгляд. По сравнению с братом он всегда был более закрытым, однако сейчас это перешло все границы, и Изабелле стало казаться, что он ее просто наказывает, что было совсем несправедливо.

– Джеймс, это ты мной недоволен? – спросила она. – Или чем-то еще? Может быть, идея поездки в Новую Зеландию…

В это мгновение на них как гром среди ясного неба свалилась полубезумная собака, как будто появившаяся из параллельной вселенной, – и бросилась к столу. Пес был большим, абсолютно черным и невероятно возбужденным – сплошной виляющий хвост, болтающиеся уши и отчаянное желание присоединиться к ним, если не за столом, то где-то рядом. Он жизнерадостно лаял. Носился кругами. Бросался на вазочки с мороженым. И наконец практически сбил Джеймса со стула.

Мальчик закричал. Казалось, что среди них неожиданно появился Кинг Конг. Джеймс спрыгнул со стула и без оглядки бросился к реке. Естественно, собака решила, что с ней играют в догонялки. Она счастливо взвизгнула и бросилась вслед за ним.

– Нет! Нет! Папа! Мама! Мамочка! – визжал Джеймс.

Из дома вылетел Роберт.

– Оливер тебя не тронет! – закричал он. – Джеймс, остановись! Он думает, что ты с ним играешь.

Но мальчик продолжал свой бег. По берегу он добежал до фруктового сада и стал петлять между деревьями – Изабелла увидела, что он плачет. Джеймс действительно был в ужасе от этого животного. Ардери вскочила и сделала несколько шагов в его направлении.

Неожиданно из дома, выкрикивая имя мальчика, выскочила Сандра. Она тянула к нему руки.

– Боб, да поймай же ты, наконец, эту ужасную тварь! – крикнула она и повернулась к Изабелле: – Все будет хорошо. Сидите на месте. Джеймс! Джеймс, все хорошо. Папа уже догоняет его. Видишь? Посмотри на папу. А вот и мистер Хортон – он сейчас уведет его домой.

В этот момент пес прижал Джеймса к одной из яблонь. Любой, кто знает собак, понял бы, что собака настроена на игру, но Джеймс, по-видимому, этого не понимал.

– Уберите его! Мамочка, убери его!!!

Крики не прекращались. Когда Боб наконец добрался до него, ребенок был вне себя. Он свернулся в узел, как дикобраз. Даже через сад Изабелла слышала его рыдания.

– Я просто в отчаянии, – сказал мистер Хортон. – Сандра, Боб, не успел я открыть входную дверь, как он вырвался. Мы только и делаем, что дрессируем его, но… Оливер! Хватит. Ко мне!

В этот момент Боб добежал-таки до пса, и тот решил, что у него появился еще один партнер по играм. Так что схватить его за ошейник оказалось достаточно просто, так же как оттащить от Джеймса и передать хозяину.

А Сандра тем временем подбежала к Джеймсу и, как малыша, взяла его на руки. Она что-то шептала ему и гладила по голове – по мнению Изабеллы, обращалась с ним, как с двухлетним крохой.

Все это время Лоуренс не двигался. Он продолжал уплетать мороженое и наблюдать за происходящим, как за телевизионной программой. Когда Изабелла вернулась к столу, он откровенно признался ей:

– И вот так все время, Ма. Оливер любит реку, и когда вырывается, то прибегает сюда. И когда видит нас, то хочет поиграть. А Джеймс этого не понимает. Честное слово, он придурок.

– Лоуренс, нельзя так говорить, – заметила Изабелла.

– Джеймс, ты придурок! – крикнул Лоуренс своему брату.

Боб подошел к Сандре, взял у нее Джеймса и, положив его голову на свое плечо, принес его к столу.

– Прекрати, – сказал он, обращаясь к Лоуренсу.

– Но он же придурок. Придурок, – объявил Лоуренс. – Ма, он каждый вечер проверяет у себя под кроватью, нет ли там монстров, а ведь я в это время нахожусь в той же комнате! Я же не смотрю у себя под кроватью, а? А все потому, что он придурок. Придурок, придурок, придурок, ну кто же боится глупой собаки?

– Достаточно. – Боб строго посмотрел на сына. – Что тебе еще непонятно?

– Боб, может быть, я… – Сандра шла за ним след в след, как послушная пастушья собака.

– Нет, – сказал он ей и продолжил: – Джеймс, собаки больше нет. Я оставлю тебя с твоими мамой и братом. Можешь доесть свое мороженое, а об Оливере позаботится мистер Хортон.

– А если не съешь ты, Джеймс, то съем я, – добавил Лоуренс. – Вообще-то… – С этими словами он дотянулся до порции брата и стал ее есть.

– Лоуренс, немедленно прекрати! – Изабелла даже не задумалась, что можно сказать, а что нельзя. – Ты не Джеймс, поэтому не можешь знать, что он думает или испытывает из-за этого своего страха или из-за чего-то там еще. И я не хочу слышать, чтобы ты когда-нибудь называл его придурком. И немедленно прекрати есть это мороженое.

Все в шоке замолчали. Изабелла слышала глухой стук своего сердца. Рука Лоуренса с ложкой с мороженым остановилась на полпути к его рту, Джеймс поднял голову с отцовского плеча, Роберт смотрел на нее совершенно потрясенный, а у Сандры отвалилась нижняя челюсть. Она с усилием захлопнула рот.

Только теперь Изабелла поняла, насколько далеко зашла. Она очень сожалела об этом, потому что это в очередной раз продемонстрировало ее несдержанность. Но потом губы бывшего растянулись в некоем подобии улыбки, а Лоуренс положил ложку в вазочку брата и подтолкнул ее к тому месту, где сидел Джеймс. Роберт опустил Джеймса на стул, поцеловал в макушку и отвернулся от стола. Затем взял Сандру за руку, и они пошли в дом, оставив Изабеллу наедине с мальчиками.

– Я была немного резка с тобой, Лоуренс, – негромко сказала Ардери. – Прости. Но я не могу терпеть, когда ты вот так дразнишь своего брата. Это нечестно. И, по правде говоря, совсем тебе не идет.

– Прости, Ма, – сказал Лоуренс, переводя взгляд с нее на Джеймса и обратно.

– Мне кажется, что извиняться тебе надо не передо мной, – заметила Изабелла.

– Прости, Джеймс, – Лоуренс повернулся к брату. – Но мне хотелось бы… хотя прости. Просто прости.

Джеймс смотрел только на свое мороженое, к которому еще не притронулся. Он все еще переживал то, что может переживать девятилетний мальчуган после такого эпизода, и Изабелла с трудом представляла себе, что это может быть такое. Но она видела, насколько мальчики отличаются друг от друга, хотя и были однояйцовыми близнецами. А еще понимала, что если Джеймс Ардери был трусливым ребенком, то в этом есть и ее доля вины.

– В том, что ты боишься, Джеймс, нет ничего необычного, – сказала она, обращаясь к ним обоим. – Человек может бояться собак, монстров под кроватью, всяких созданий в шкафах, змей в кустах и чего угодно еще.

Мальчик не ответил и не поднял головы. Лоуренс фыркнул, и Изабелла строго посмотрела на него. После чего продолжила:

– Самое сложное – это посмотреть своим страхам в лицо и позволить им пройти сквозь тебя. И ты должен помнить, что это единственный способ победить их. А если ты не сможешь победить страх, то он станет только еще больше. А ты знаешь, откуда мне это известно, Джеймс? Ты знаешь, почему я знаю это лучше, чем любую другую вещь на свете?

Джеймс помотал головой. Она заметила, что Лоуренс прекратил есть мороженое и внимательно следит за ней.

– Потому что в своей жизни, дорогой, я никогда не могла посмотреть в лицо своим страхам. Именно поэтому вы живете с папой и Сандрой, а не со мной. Именно поэтому я воспользовалась первой же возможностью, чтобы сбежать из Мэйдстоуна в Лондон. И вот что я поняла, после стольких лет бегства: если ты бежишь, то твои страхи бегут вместе с тобой. И остаются с тобой до тех пор, пока ты не поворачиваешься к ним лицом.

– Но ты же коп, – запротестовал Лоуренс. – А копы ничего не боятся. Разве не так должно быть?

– Если б я боялась плохих людей, с которыми мне приходится встречаться, то ты был бы прав, – повернулась Изабелла к Лоуренсу. – Но в моем случае я боюсь узнать, что произойдет со мной, если я повернусь лицом к своим страхам.

Лоуренс нахмурился, Джеймс поднял голову. Казалось, что он тоже сбит с толку. А еще он выглядел как мальчик, который пытается разобраться с теми мыслями, которые возникли у него в голове. Так что Изабелла решила подождать.

– То есть ты хочешь сказать, что ты боишься бояться, Ма? – уточнил он.

– Это, – Изабелла взяла мальчика за кисть руки, сжала ее своими пальцами и впервые почувствовала, насколько она хрупкая, – именно то, что я имела в виду. И вот что я стала делать со своими страхами, – стала запивать их.

– Лекарством?

– Нет. Зельем, которое пьешь, когда хочешь забыться. Я стала пить водку и делала это слишком часто, а когда ваш папа попросил меня остановиться, я уже не могла этого сделать. Не могла, потому что уже слишком боялась даже попытаться. Поэтому я потеряла его, потеряла вас, а сейчас теряю вас еще раз. И от этого мне очень больно. Поэтому я и говорю, что страх всегда заканчивается потерей. Человек теряет все, начиная со счастливых воспоминаний и кончая людьми, которые должны быть в этих воспоминаниях. Я не хочу, чтобы нечто подобное произошло с тобой, Джеймс. И Лоуренсу я такого тоже не желаю.

– Лоуренс никогда не боится, – возразил Джеймс.

И в этот момент Лоуренс, размешивая мороженое и не глядя на брата, сказал:

– Понимаешь, Джеймс… я тоже боюсь.

– Чего? – Было видно: Джеймс не верит в то, что Лоуренс может чего-то бояться.

– Того, что мы уедем и можем никогда не вернуться, и… – Губы ребенка задрожали, и он с ожесточением шлепнул ложкой по мороженому.

– И что? – спросил его Джеймс.

– И я никогда больше не увижу Ма, вот что… – И Лоуренс расплакался.

Изабелла почувствовала, что ей не хватает воздуха. Она попыталась заговорить, но не смогла.

Май, 20-е

Вандсуорт, Лондон

Чего же она тогда боялась больше всего? Не потерять мужа, потому что была совершенно уверена – правда, безосновательно, – что мужу, как и большинству мужчин, не хватит духу уйти от нее после того, как она все это время была у него на побегушках, и это при том, что желание быть на побегушках занимало, пожалуй, самое последнее место среди ее супружеских достоинств. И детей она тоже не боялась потерять. Она была их матерью, она кормила их и меняла им пеленки даже тогда, когда эти пеленки были совершенно отвратительны, что случалось практически каждый день. Она купала их, старалась убрать подальше от них опасные предметы, покупала защитные ворота, чтобы они не свалились с лестницы. И работу потерять тоже не боялась, потому что, будучи женой и матерью, умудрялась оставаться тем, кем была всегда, – компетентным и хладнокровным профессионалом, вне зависимости от того, что происходит у нее дома. Нет. Всего этого она совсем не боялась. А больше всего она боялась, что закончится водка.

Возвращаясь домой после встречи с Джеймсом и Лоуренсом, Изабелла ощущала именно то, что – она это знала – и должна была ощущать: громадную, зияющую пропасть вины, которую ничем невозможно было заполнить и которую она создала своими собственными руками. Она была виновата в страхах своих сыновей. Она была виновата в их боли. Она сама оплатила все их тревоги по поводу отъезда из дома, в котором они жили столько лет, в чужую страну, где им придется столкнуться со всеми теми проблемами, с какими дети сталкиваются в незнакомой обстановке, – начиная со школы, где им придется заводить новых друзей, и кончая перевернутым годом, в котором лето – зимой, а зима – летом. И она понимала, что у нее практически нет слов, чтобы подбодрить их.

Вернувшись из поездки в Кент, Изабелла даже думать не могла о том, что сейчас спустится по кованым ступенькам в свое полуподвальное жилище, тишина которого только еще сильнее подчеркнет те обстоятельства, что она хотела бы проигнорировать. Поэтому, припарковав и заперев машину, Изабелла направилась в сторону Тринити-роуд, решив гулять до тех пор, пока не свалится от усталости.

И она совершенно не планировала заходить в торгующий спиртным магазин. Она даже не думала искать его. Но она таки наткнулась на него, причем всего через пятнадцать минут после начала прогулки, что было хуже всего.

Изабелла убедила себя, что ей необходимо купить бутылку воды. Ей хочется пить, а так как она собирается гулять до тех пор, пока не свалится от усталости, ей необходимо поддерживать водный баланс. Поэтому, войдя в магазин, она смотрела лишь в одну точку – на огоньки в холодильнике в задней части магазина. Она не позволила себе отвлечься на что-то кроме пластиковых бутылок с водой в этом холодильнике.

С гордостью схватив одну из них, Изабелла подошла к кассе, поставила ее на прилавок и стала искать в сумке мелочь. Но когда продавщица вдруг сказала: «Ой, привет! Я живу как раз напротив вас. Вы же полицейская, правильно? Так, по крайней мере, говорит моя Ма, а она так любопытна, что знает все, что происходит в каждом доме на нашей улице», Изабелле пришлось поднять глаза. Перед ней стояла девочка лет двадцати – выбравшая из всех причудливых вещей на свете цветную татуировку в виде краба на шее, – за спиной у которой располагались полки с бутылками.

Ардери автоматически улыбнулась, как это обычно происходит, и подтвердила, что она действительно полицейская, но не думает, что знает мать девочки.

– Да вы и не можете, – рассмеялась та. – Вы ее никогда не увидите, потому что она вечно прячется за занавесками, время от времени раздвигая их. В любом случае с вас девяносто пенсов, если вам ничего больше не нужно.

Вот так Изабелла и купила две бутылки водки «Серый гусь»[184]. И потому что всю свою жизнь жила по принципу «не смейте говорить мне, что я должна делать, не читайте мне лекции, ни на что мне не указывайте, потому что, видит бог, я буду кусаться и вы об этом пожалеете», на этом она закончила свою прогулку и вернулась домой. Одну из бутылок Изабелла положила в морозилку, а вторую открыла.

Проснулась она от воя охранной сирены на соседней улице. Сначала подумала, что все происходит вечером, потому что с улицы в ее квартиру проникали сумерки. Но потом увидела перевернутый стакан на кофейном столике, стоявшем напротив дивана, на котором она лежала. Там же, в луже чудовищно дорогого алкоголя, которому не давали разлиться приподнятые края столика, лежала и бутылка водки, которую, Изабелла была готова в этом поклясться, она оставила на кухне.

Ей казалось, что во рту у нее переночевал полк солдат. Испытывая страшную жажду, Изабелла опустила ноги на пол и увидела, что брюк на ней нет, а трусики-бикини держатся лишь на одной ноге.

На какое-то мгновение ей пришло в голову, что она могла пустить кого-то в квартиру. Но потом Ардери смутно вспомнила, как в туалете подумала, что будет гораздо проще оставить брюки валяющимися там, на полу, а потом стала хихикать над абсурдностью того, что ей приходится ходить на кухню за бог его знает каким по счету мартини. Вот только… как она могла так напиться, когда сейчас только… сколько?.. Когда прошел всего час с того момента, как она вошла в квартиру…

Изабелла посмотрела на часы, которые, слава тебе Господи, все еще были у нее на руке, и увидела, что сейчас чуть больше пяти. Она нахмурилась, потому что это могло значить только то, что ее часы остановились, или то, что время повернуло вспять, или то, что сейчас уже утро. Но в любом случае ей необходимо поспать еще пару часиков, потому что встать с кровати сейчас решительно невозможно. Правда, перед тем как снова заснуть, она решила позвонить к себе в офис и оставить послание для Доротеи Гарриман. Она скажет ей, что заболела. В конце концов, у нее «тупая» голова, а когда она последний раз брала отгул по болезни?

Этого Изабелла так и не смогла вспомнить, и она сомневалась, что Ди Гарриман ведет подобный учет.

Ладлоу, Шропшир

На Линли произвело впечатление то, что, несмотря на ранний час, Барбара Хейверс уже ждала его на улице. По-видимому, в какой-то момент вчера вечером она решила подровнять волосы. Когда он взглянул на них – естественно, косо, – она сказала:

– Наверно, мне нужно было второе зеркало, чтобы видеть виски и затылок. Век живи – век учись.

– Прекрасный девиз, – ответил Томас, – хотя и в асимметрии есть свои прелести.

– Вы никогда не задумывались, сэр, как мы любим кучи камней? – спросила сержант, махнув рукой в сторону развалин замка на другой стороне улицы. – Думаю, что мы единственная страна в мире, где по телику показывают специальные программы о той или иной куче.

– Хейверс, вы меня поражаете, – заметил инспектор. – Неужели вы изменили своим зрительским привычкам?

– Да нет, – ответила Барбара, – просто вставила новую батарейку в пульт.

– Ну вот, одним этим словом вы разрушили все мои надежды.

– А я знаю, что этот замок имеет отношение к Плантагенетам, сэр. Последний раз, когда я была здесь, этот парень, Гарри, рассказывал мне что-то о Йорках, выезжающих из замка, а я слыхала, что они были частью этого клана. Правда, он не сказал, кто именно из них. А так как я к тому времени уже здорово прокололась на Эдуардах, мне не хотелось углубляться в обсуждение монарших династий, если вы меня понимаете.

– Ну да. Понимаете, вы могли бы назвать целую кучу Эдуардов, потому что Ладлоу в те времена переходил от одной группы к другой, как теннисный мячик. Хотя неизбежно оказывался в конце концов в лапах узурпатора. Так же, как и все остальное, включая и привилегию писать историю, как это выяснилось впоследствии.

– Простите?..

– Это Гаррих Тюдор[185], сержант. «Историю пишут победители». Ну что, поехали?

На улицах еще никого не было, кроме одинокого молочного фургона. На то, чтобы добраться до дома, в котором жил Финнеган Фриман, им потребовалось всего несколько минут. У входной двери Линли позвонил в звонок. Не дождавшись ответа, он несколько раз сильно стукнул в дверь. Когда и это не подействовало, подергал за ручку.

Оказалось, что дверь не заперта, а в доме стоит мертвая тишина. В воздухе пахло сгоревшими яйцами и каким-то запашком угля, переходящим в вонь серы, источником чего была сковорода, стоявшая на нижней ступеньке лестницы. Она была полна остатков окаменевшей яичницы-болтуньи, покрытых тонким слоем «Фейри»[186].

Хейверс прошла в заднюю часть дома, где располагалась кухня. Оттуда она покачала Линли головой, как бы говоря, что там нет никого, кто готовил бы себе бекон и тосты. Потом подняла палец вверх, и инспектор услышал звук выдвигаемых и задвигаемых ящиков. Зная Хейверс, он понимал, что она способна на что угодно – включая намерение приготовить себе еду, – но Барбара скоро появилась с двумя кастрюльными крышками в руках, и он мгновенно понял ее замысел. Убедившись на всякий случай, что гостиная тоже пуста, они направились к лестнице, стараясь не перевернуть сковороду и не вылить все на пол.

На втором этаже полицейские увидели три спальни и одну ванную на всех. И опять-таки вокруг никого не было. Первая дверь, которую они попробовали, оказалась заперта, а вот вторая легко открылась. Линли осторожно распахнул ее и услышал, как Хейверс прошептала:

– И никакой это не Прекрасный Принц.

И это было правдой. Во сне Финнеган Фриман выглядел совсем непривлекательно. Рот у него был широко открыт, он слегка похрапывал, а его трусы выглядели так, будто им не помешало бы сутки помокнуть в отбеливателе.

Хейверс осторожно пересекла комнату, и Линли вошел вслед за ней. Окно было закрыто, и воздух был спертый, воняющий пóтом и щедро испускаемыми газами. Инспектор проследил, как Хейверс заняла позицию. Взглянув на него, она приподняла брови. Он кивнул. И она с криком «Подъем! Подъем!» хлопнула крышками.

Это произвело необходимый эффект. Финнеган скатился с кровати и встал в позу каратиста. Крикнув «Кий-я-я-я!», он поменял позу, что впечатляло, принимая во внимание его белье.

– Ну что, этим и ограничимся? – поинтересовалась Хейверс, опуская крышки.

– Детектив-инспектор Томас Линли, Новый Скотланд-Ярд, – представился Томас, протягивая свое удостоверение. – Мы позвонили, но нам никто не открыл. Кстати, дверь была не заперта.

– Вам, ребята, надо за этим следить, – добавила Хейверс. – Воровать-то у вас нечего, а вот то, что в один прекрасный день в постели может оказаться Златовласка[187], вам вряд ли понравится. Или наоборот…

Финнеган все еще стоял, низко пригнувшись к земле.

– Вас прислала она! – крикнул он, распрямляясь. – Это она, черт вас побери!

– Златовласка? – уточнила Барбара. – Нет. Мы с инспектором сами по себе. Поэтому кем бы «она» ни была – а я полагаю, что речь идет о вашей матери, ЗГК, – она никого никогда и никуда не посылала. Хотите одеться?

– Я никуда с вами не поеду!

– Это все болтовня, Финн. Мы можем поговорить с вами здесь, пока вы в трусах, усевшись в рядок на кровати, как те мартышки, которые ничего не видят и не слышат, или можем пройти на кухню или в гостиную и поболтать там. Я бы порекомендовала кухню, потому что вам может захотеться чаю, а я с удовольствием сыграю роль хозяйки.

– Одеваться я хочу в одиночестве.

– Я останусь с ним, сержант, – сказал Линли. – А вы, может быть, достанете приборы и поставите чайник?..

Барбара кивнула и вышла. Линли увидел в углу стул, поставил его перед дверью, которую предварительно закрыл, и уселся.

– Мне надо в туалет, – сказал Финн.

– Прошу вас, сначала оденьтесь. И давайте не будем… Финнеган.

– Финн, – поправил его юноша.

– Финн. Мне самому выбрать для вас одежду?

– Ну конечно. Как будто я сам не могу… – Юноша подобрал с пола одежду – джинсы и майку, – которые натянул безо всяких церемоний. После этого он подошел к Линли со словами: – Может быть, освободите дорогу?

Инспектор подчинился, хотя и прошел вслед за ним в ванную. По дороге туда Финн заорал:

– Ребята, копы! Прячьте вещи с последних ограблений!

Войдя в ванную, он не закрыл дверь, позволив инспектору насладиться видом его струи и шумом испускаемых газов. Закончив, не спустил воду и не стал мыть рук. Линли мысленно запретил себе пожимать ему руку после окончания беседы.

– Вы нарушаете закон, – сказал Финн, протискиваясь мимо него. – Не думайте, что я этого не знаю. И права свои я тоже знаю. Вы не можете просто так войти в частный дом, как вы это сделали. Это уже тянет на взлом. И на похищение. Это… это… все равно что… что вы, ребята, делаете по вечерам? Смотрите телик, чтобы научиться действовать как копы? Тогда почему вы не вынесли дверь, как какой-нибудь придурковатый частный детектив? Думаете, что можете унизить любого в любое время и в любом месте и никто вам не возразит и не ответит? Так вот, вы чертовски здорово ошиблись в том, что касается меня. Я знаю, как все должно происходить.

– Не сомневаюсь. Ну что, пошли на кухню?

Одна из дверей открылась. «Брюс Касл, – подумал Линли, – так, кажется, зовут парнишку». За его спиной виднелась вчерашняя девочка: Моника «она здесь не живет». Она покусывала свой указательный палец.

– Фриман, когда ты уже разберешься со всеми этими копами в своей жизни? – обратился Брюс к Финнегану. – То, что происходит, уже начинает действовать на нервы.

– К дьяволу и тебя, и ее, кем бы она ни была. А где, твою мать, Динь? – Юноша подошел к последней двери и забарабанил в нее. – У тебя там кто-то есть, Динь? Он что, лучше нас с Брюсом?

– Финнеган, я думаю, что вы уже выполнили обязательную программу, – сказал Линли, беря его за руку.

– Финн, – повторил подросток, выдергивая руку. – И если вы еще раз дотронетесь до меня, я сломаю вам ключицу.

– Любопытный выбор, – заметил инспектор. – Готовы пить чай?

Финн бросил на него, как догадался Линли, свой самый испепеляющий взгляд и направился к лестнице. Спустился он по ней с подходящими к моменту стенаниями. На кухне они нашли Хейверс, которая уже достала три кружки и пачку пакетиков «ПиДжи Типс».

– Молоко скисло, но есть нечто, напоминающее сахар, – доложила она.

– А я вам, ребята, чай пить не разрешал, верно? – заявил Финн. – Я свои права знаю. Вы не можете, твою мать, просто взять и…

– А мы все воспользуемся одним и тем же пакетиком, – заверила его Хейверс. – Я, конечно, могу сходить к соседям и набрать воды в чайник у них, но мне кажется, что вам хочется, чтобы мы поскорее свалили, так что, может быть, начнем дружить?

Парень плюхнулся на один из трех стульев, стоявших вокруг стола в углу. Над столом висела доска объявлений, к которой было прикноплено расписание уборок, обязательных для всех жильцов. Но было совершенно очевидно, что они его дружно игнорировали. Особенно это было заметно на кухне, где раковина полнилась использованной и невымытой посудой, плита выглядела так, будто на ней проводили эксперимент с неожиданно печальным концом, ящики стояли открытыми, а все рабочие поверхности были засыпаны пустыми жестяными банками, коробками и пакетами.

Чайник отключился, и Барбара обслужила всех, используя, как и обещала, один-единственный пакетик чая.

– Мне еще сахар надо, – сказал Финн, и сержант протянула ему емкость с чем-то твердым и коричневым, от чего он отколол несколько кусков, которые опустил в свою чашку.

– Ну, и чё вам надо? – спросил Финн. К удивлению Линли, он не стал прихлебывать чай, к чему инспектор уже был мысленно готов. – Могу дать вам только пять минут. У меня лекция, и вы не заставите меня ее пропустить. И не надейтесь, что сможете загнать меня в ловушку, потому что все равно не сможете. Я ведь в любом случае…

– Знаете свои права. Правильно. Об этом вы уже сказали. И задерживать вас здесь мы не можем, хотя что-то подсказывает мне, что в такое время лекций не бывает.

– Кто рано встает… и все такое, сэр, – подсказала Хейверс.

– М-м-м… Может быть. Правда, я сомневаюсь, что здесь это подойдет…

– Что вам надо? – решительно повторил Финн. – Ведь это она вас подослала, да?

– Ваша мать? – уточнила Хейверс.

– А кто, вашу мать, еще?

– А зачем ей нас подсылать? – задал вопрос Линли.

– Это вы у нее спросите. Откуда я знаю…

– Она нас не подсылала. Так дела не делаются. Мы хотим поговорить с вами о Йене Дрюитте.

– А с чего это я все время должен говорить о Йене? Я уже сказал все, что сказал, и добавить мне больше нечего. Он был хорошим парнем, все со всеми у него было ровно, и он пальцем не дотрагивался до этих малышей. Все это гребаное вранье, поэтому-то и донес он на него тайно, ведь никто не мог открыто сказать подобное о Йене. Никто.

– Интересно, что вам известно, что донес именно мужчина, – сказала Хейверс.

– Что? Вы что, думаете, что это я позвонил? Да я даже не знаю, кому звонить по поводу такой чуши.

– Это тоже интересно, потому что ваша мать – полицейская, – заметила сержант.

– Как будто я пожаловался бы ей, если б думал плохо о Йене, – чего не было, нет и никогда не будет.

– А что, если это Йен «плохо» думал о вас? – спросила Барбара.

Парень поднял свою чашку, и они услышали-таки хлюпающие звуки.

– И что вы всем этим хотите сказать?

– Что у него, по-видимому, были какие-то сомнения по вашему поводу, – пояснил Линли.

– Оказывается, – добавила Хейверс, – мистер Дрюитт хотел переговорить с вашими родителями.

– Ни хрена подобного, – откликнулся Финн. – Йен их даже не знал. Он с ними никогда не пересекался.

– Это мы знаем, – заметила Хейверс. – Он спрашивал о номерах их телефонов.

– И кто сказал вам эту хрень?

Хейверс подняла вверх руки.

– Это закрытая информация. Но могу гарантировать – так же, как и инспектор, – что он хотел поговорить с ними, и именно по вашему поводу.

– Полная ерунда. Если б у Йена были какие-то проблемы со мной, он бы прямо сказал мне об этом. Он всегда таким был. Да и проблем у него не было, потому что я делал именно то, что должен был делать. Я должен был помогать детишкам то с тем, то с этим, когда они приходили на сборы, – и я так и делал. Я должен был показать им, как использовать Интернет для домашних заданий, – и я показал. Я должен был составить из них команды для групповых игр – и я составил.

– Отлично. Все правильно. Абсолютно. Но у нас создалось впечатление, что Йена волновало не то, как вы делали то, что должны были делать, а то, что вы делали то, что не должны были делать.

– Например? Продавал наркотики? Расхваливал «травку»? Скармливал им экстази? А может быть, учил их проползать в собачьи двери для того, чтобы мы могли вместе обносить дома?

– Список очень интересный, – согласилась Хейверс. – А что из него, по-вашему, наиболее вероятно?

– Мистер Дрюитт употребил термин «влиять», – сказал Линли. – Его волновало то влияние, которое вы оказывали на детей.

– Насколько я знаю, это входило в мои обязанности, – заметил Финн.

– Может быть, да, а может быть, и нет, – сказала сержант. – А может быть, сказав «влияние», мистер Дрюитт использовал этот… как его… сэр?

– Эвфемизм, – подсказал Линли.

– Да. Вот именно. Ведь влиять можно по-разному, вы меня понимаете? – не отставала Хейверс.

Финн молчал. На улице божьи твари занялись охотой на червяков, весело чирикая при этом. Где-то взревела машина, хозяин которой нажал на газ, думая, что двигателю от этого будет только лучше. Взгляд Финна блуждал между Хейверс, Линли и опять Хейверс. Он еще больше согнулся на своем стуле.

– Почему бы вам сразу не сказать то, что вы хотите, – сказал он, держа кружку обеими руками, – так, чтобы я мог выбросить вас за дверь?

– Если у мистера Дрюитта возникли сомнения по поводу того, как вы вели себя с детьми в клубе, – продолжил Линли, – он вполне мог захотеть поговорить об этом с вашими родителями.

– И чё?

– А то, что вести себя можно по-разному, – сказала Хейверс. – Или, как вы только что рассказывали, быть для сборища этих сосунков, которые смотрят на вас и думают, что вы новый король Артур[188], старшим братом, или вести себя так, чтобы никто ничего не заметил. А если кто-то подобное поведение заметит, то это может привести к неприятным последствиям.

– Я ваще не догоняю, о чем вы, – сказал Финн.

– Мы вот о чем, Финн, – сказала сержант. – Перед нами целая паутина фактов, и в ней запутались разные фигуры, которым известно кто, что и когда сделал и кто что сделает в будущем. И нас постоянно тянут в самый центр этой паутины, где притаился паук. А похож он больше всего на вас.

– А еще мы узнали, что ваш отец просил местного ПОПа приглядывать за вами, – добавил Линли. – То есть у него – я имею в виду вашего отца – тоже были сомнения.

– Не может такого быть. – Финн облизнул губы. Язык у него был серого цвета. Он перевел глаза на Хейверс. Потом опять посмотрел на Линли. Сейчас он был похож на маленького мальчика, с которого вдруг сбили всю спесь.

– Чего именно «не может быть»? – уточнила Барбара. – Мне кажется, что вы в состоянии встать на нашу точку зрения. – С этими словами она сделала неопределенный жест правой рукой. – А еще я уверена, что вы знаете, как это просто, особенно ночью, осторожно добраться до Випинг-Кросс-лейн – а она у вас практически за углом – и уже по ней до участка так, чтобы об этом никто не узнал. И знаете, как прокрасться прямо на парковку позади здания, где вас не зарегистрирует камера наружного наблюдения, потому что она не работает. Так что вы даже можете незаметно войти в участок через заднюю дверь. А зная о том, чем иногда занимается со своей подругой в патрульной машине Гэри Раддок…

– Да у Газа и подруги-то нет. Он постоянноноет об этом.

– …вы можете творить в участке все, что вам вздумается, – например, позвонить в колл-центр…

– Я же уже говорил! Я ничего не знаю об этом дурацком анонимном, или как его там, звонке по поводу Йена, и вообще все это ложь!

– …или в одну прекрасную мартовскую ночь обнаружить там мистера Дрюитта и придушить его, потому что он мог увидеть что-то, чего не должен был видеть.

– Что? Да ни за что! Кто вам все это наговорил? Газ? Тогда он вам все врет! Или врал Йен. Или какие-то малыши, которые на меня обиделись и которые даже не понимают, что это ложь… Но вот что я вам скажу: говорить я с вами не обязан и больше не собираюсь. Дошло? Потому что все это хрень собачья и я ничего не хочу об этом слышать, а то, что обо мне говорят, – так это все полная чушь.

Финн резко отодвинул назад стул, оставив на линолеуме царапину, которая пропадет очень не скоро, и вылетел из комнаты. Сначала, когда он открыл переднюю дверь, детективы решили, что он хочет сбежать. Но потом парень закричал:

– Убирайтесь! Я знаю, к чему вы ведете, но меня на это не возьмешь! Убирайтесь!

Когда они не пошевелились, так и оставшись стоять в дверном проеме, он захлопнул входную дверь с такой силой, что на кухне зазвенели оконные стекла, взлетел по лестнице и с такой же силой захлопнул дверь в свою спальню.

– Вот это, я понимаю, возмущение, – сказала Хейверс, направляясь к выходу.

Но в это время у них над головой открылась дверь, по лестничной клетке прошлепали шаги, и раздался девичий голос:

– Финн? Они ушли? – Девушка осторожно постучалась к нему в спальню. – Ты здесь, Финн? Что им было нужно?

Хейверс посмотрела на Линли. Тот поднял руку. Детективы замерли. Последовала долгая пауза, а потом девушка спустилась по лестнице. Увидев полицейских, она замерла на месте. На ней была тонкая хлопковая ночная рубашка, ворот которой она целомудренно сжимала у горла. Дена Дональдсон. Девушка стала медленно отступать назад.

– Мы хотели бы поговорить, Дена, – сказал Линли.

– Почему?

– Из чистого любопытства.

– А о чем?

– О Рабии Ломакс.

Девушка осталась стоять где стояла. Она по очереди осмотрела детективов.

– Я ничего не сделала. Не понимаю, зачем мне говорить с вами.

– Вы можете не говорить. Мы просто просим вас. И вы можете отказаться.

– Хотя, – вмешалась Хейверс, – это наведет нас на некоторые мысли.

– Просто слишком много вещей указывает прямо на этот дом, – пояснил Линли. – И вы можете объяснить одну из них, а мы за это в долгу не останемся…

Им не показалось, что эта идея понравилась Дене, но девушка медленно спустилась по ступенькам. «А она не такая уж высокая», – заметил инспектор. Но фигурка у нее была ладная, и выглядела она даже симпатично, хотя сейчас ее лицо было напряжено.

– Ну хорошо, – сказала Дена, подходя, – и что вы хотите, чтобы я объяснила?

– Спасибо, – поблагодарил Линли. – Не могли бы рассказать нам о ваших отношениях с Рабией Ломакс?

– А зачем?

– Затем, что она тоже каким-то образом связана с тем, чем мы сейчас интересуемся.

– Но ко мне это не имеет никакого отношения.

– Согласен.

На это девушка ничего не сказала.

– Так что, если не возражаете… – заговорила Хейверс.

– Я знаю Миссу. Это ее внучка. Миссус Ломакс приходила сюда вчера, потому что Мисса попросила ее кое-что мне передать.

– Странно, что она не сделала это по телефону, – заметила Хейверс.

– У Миссы было мое ожерелье. Она забыла его вернуть. Миссус Ломакс принесла его.

– Вы сейчас говорите об ожерелье или о просьбе? – уточнил инспектор.

– Что? А почему я не могу говорить и о том, и о другом?

– Так что же она попросила передать на словах? – поинтересовалась Хейверс.

Дена наклонила голову набок и внимательно осмотрела сержанта.

– Не думаю, что обязана перед вами отчитываться, – сказала она. – Это личное послание, и мне кажется, что оно не имеет никакого отношения к тому, что привело вас сюда. У нее есть молодой человек, они разбежались, а теперь снова вместе. Больше я ничего не скажу.

– А как насчет вас? – спросила Хейверс. – У вас тоже есть молодой человек?

– Не сейчас.

– И это даже не Гэри Раддок?

– Кто?

– Местный ПОП. Я однажды ночью видела вас с ним у полицейского участка. Между прочим, в машине. И что же вы там делали?

Глаза Дены заметались между детективами.

– Я этого парня вообще не знаю, – сказала она. – Все, что мне известно, так это то, что он появляется в «Харт и Хинд» каждый раз, когда раздается хоть малейшая жалоба на шум. Такое впечатление, что там все ложатся в постель в половине восьмого. Так что я никак не могла оказаться с ним в патрульной машине, о’кей? Я, кажется, ответила на ваши вопросы, а теперь, если не возражаете, мне надо наверх. У меня…

– …лекция, мы знаем, – закончила Барбара. – Все вы здесь прямо образцовые студенты.

Они взглядом проводили девушку наверх и услышали, как захлопнулась дверь. Через мгновение раздался звук набирающейся в ванну воды.

– Богом клянусь, эта девушка была с Раддоком, сэр, – Барбара повернулась к Линли.

– Нельзя быть абсолютно уверенной, сержант, – заметил инспектор. – Ночь. Машина стояла в тени.

– Правильно. Но тут есть одна вещь…

Инспектор посмотрел на нее. Барбара вся сияла.

– И какая же? – спросил он.

– Я ни слова не сказала о патрульной машине. Это она упомянула про нее.

Линли еще раз посмотрел на лестницу.

– Придется искать свидетелей. – Он в задумчивости кивнул.

– Правильно. И я, кажется, знаю где. Надо просто найти этого человека.

Вустер, Херефордшир

Тревор Фриман никак не мог сообразить, кто может звонить ему в такую рань. Еще даже не половина шестого. Но когда он увидел имя звонившего на экране, по коже у него пробежали мурашки. Тревор сбросил одеяло и схватил телефон.

– Финн? С тобой всё в порядке?

В ответ она услышал какую-то смесь рыданий и криков. Разобрать ничего было нельзя.

– Не так быстро, – сказал Тревор. – Я тебя не понимаю. Что случилось? Несчастный случай? Ради бога, Финн, сделай глубокий вдох. Ты сидишь? Нет? Так вот, сядь. Найди куда. Сядь. Я здесь. Возьми себя в руки.

Он замолчал. В трубке слышались звуки – сопение, шарканье, тяжелое дыхание. Наконец сын стал рассказывать, отрывочно и с большими паузами, но смысл Тревор понял достаточно быстро: Новый Скотланд-Ярд, те же детективы, что приходили к ним, чтобы поговорить с Кловер, что-то связанное с крышками и сковородками в спальне сына, а потом требования, обвинения, допрос, – и все было бы ничего, если б все это не касалось его собственного сына. В конце отрывочного перечисления Финном всех фактов Тревор почувствовал, как его сердце сжала невидимая рука. Он собрался – достаточно для того, чтобы успокоить мальчика, что в основном заключалось в заверениях, что папа со всем разберется.

– Па, он врал. Врал!

Тревор не мог понять, относится ли это к Газу Раддоку или к Йену Дрюитту.

– Я во всем разберусь, Финн, – только и смог сказать он. – Только ты ничего не делай. Ты меня понял?

– Вся эта история насчет малышей… Я ведь делал только то, что должен был делать, Па… Я бы не… Почему кто-то говорит… А теперь они думают… Теперь они вбили себе в голову, что это я ходил в полицейский участок… А я ничего не делал, то есть вообще ничего, твою мать.

– Позволь мне во всем разобраться, Финн. Ты доверишь мне это?

– Что? Что ты сказал?

– Просто подожди. Ничего не предпринимай. Я свяжусь с тобой.

– Я, твою мать, хочу…

– Понятно. Успокойся. Я тоже этого хочу. Но ты держись в стороне. Верь мне.

Отключившись, Тревор почувствовал, что невидимая рука теперь сжимает его желудок. Из кухни внизу еле доносились звуки радио – передавали утренние новости. Кловер все еще была дома. Ну конечно, а как же иначе? Ведь сейчас всего двадцать пять минут. Она еще не уехала на работу. Тревор бросился к двери, понял, что он совсем голый, и стал шарить вокруг в поисках шортов. Пока он занимался поисками, радио замолчало, послышались шаги, входная дверь открылась и закрылась, и Тревор понял, что Кло вышла из дома.

Он бросился к окну. Но она шла спиной к нему и успела сесть в машину, прежде чем ему пришло в голову постучать в стекло. Тогда Тревор схватил свои шорты, натянул их и скатился вниз по ступеням, но жена отъехала прежде, чем он успел открыть дверь. Кловер всегда была помешана на безопасности, поэтому заперла дверь на два оборота, а ключей на крючке не оказалось.

Она их нарочно спрятала! И все это она ожидала. Кловер знала, что это произойдет, и не собиралась теперь отвечать за последствия всего того, что она сама накликала на всех них.

Тревор перевернул вверх дном единственный ящик в прихожей, куда они обычно сваливали дневную почту, пока не разобрали ее. Ключа не было. Потом на кухне он перебрал все, что лежало на столе. Ключ обнаружился в корзинке с бумажными салфетками, и Тревор готов был поклясться именем Господа, что сам он его туда не клал. Схватив ключ, Фриман выбежал на улицу, где была припаркована его машина.

Только когда он попытался вставить ключ в замок зажигания, Тревор понял, насколько сильно дрожат у него пальцы. Дрожали его ноги и руки, а еще что-то заставляло его содрогаться всем телом, как ребенка, которого посадили в темноту. «Что это – злоба, страх, ужас, нетерпение, отчаяние?.. И вообще, разве можно трястись от отчаяния?»

Тревор поехал вслед за женой. Она всегда была человеком привычек. Да разве не все они были такими, когда дело шло о дорогах, которыми они добирались до работы? Это была не какая-то увеселительная поездка – речь шла о наиболее коротком и быстром пути, и в случае с Кловер это означало шоссе А38.

Выехав на трассу, Тревор включил габариты. Периодически он использовал звуковой сигнал. По дороге был всего один отрезок с движением в два ряда, и на нем он утопил педаль газа в пол. Где-то через пять миль Тревор догнал ее – Кловер, в отличие от него, ничего не нарушала. При первой же возможности она съехала с трассы. Это была даже не площадка для отдыха, а просто широкая обочина, обсаженная тополями. Здесь они оба вылезли из машин – в руках у Тревора был мобильный, которым он махал в ее сторону. Кловер выглядела озадаченной, и это было не удивительно, потому что он щеголял без рубашки, без обуви и в одних шортах; прохладный утренний воздух заставил его яйца съежиться.

– Мой лежит в сумке, Трев, – сказала Кловер. – Это, должно быть, твой. Надо было просто позвонить, и все встало бы на свои места.

– Все провалилось в тартарары, – ответил Тревор. – Не знаю, что вы там вдвоем планировали, но все провалилось к чертовой матери.

Услышав это, Кловер побледнела.

– Что происходит? Ты меня пугаешь.

– Речь идет о нашем сыне. Он только что звонил мне. Я никогда не слышал его таким.

– Он… что он?..

– Эти двое лондонских детективов появились у его постели, как два рождественских привидения. Они разбудили его, вытащили на кухню и стали допрашивать.

– Боже… – Кловер посмотрела на телефон, который он все еще держал в руках. Потом посмотрела ему за спину, где транспорт двигался слишком близко к тому месту, где они стояли, поэтому она поставила мужа между двумя машинами. – И что он говорит? Его же не арестовали?

– То, что я смог понять в промежутках между рыданиями и криками…

– Он дома? Его не арестовали?

– Копы захотели узнать, что он делал с шестилетками, или с восьмилетками, или сколько там лет детям, которые ходят в это гребаный лагерь, который ты, черт побери, выбрала в качестве социальной работы для него. Твои лондонские копы…

– Они не мои копы.

– …по-видимому, решили, что сомнения, мучавшие Дрюитта по поводу Финна, как-то связаны с тем, как Финн вел себя с этими детьми. Так что я хочу знать только одно – ты знала об этом?

– О чем? О том, что лондонская полиция будет…

– Да хрен с ней, с этой лондонской полицией! Ты знала о том, что Дрюитт звонил Газу по поводу того, как Финн ведет себя с детьми? Именно об этом вы с ним общались?

– Я же уже пыталась объяснить тебе это, Тревор. Все дело в полиции Метрополии, с самого начала и до самого конца. Я знаю, что они думают и как работают. Когда они в первый раз появились в Ладлоу, я пыталась убедить Финнегана, что он не должен говорить с ними один на один. Но он меня не послушался – и вот результат. Это именно то, чего я боялась.

– Чего? Того, что копы решат, что наш сын – развратитель малолетних?

– Конечно, нет! Речь идет только о полиции Метрополии. И точка! Я не хотела, чтобы он один встречался с ними, независимо от причины, но он не понял, насколько это важно. Он думал, что сможет достойно противостоять им, поскольку был уверен, что речь пойдет только о Дрюитте и детях. А речь идет и об этом, и о расследовании КРЖП – а я уже было подумала, что со всем этим наконец-то покончено… Но они опять вернулись, и…

– Финн считает, что вы с Газом натравили их на него. Как думаешь, почему он так думает, Кловер?

– Не говори глупостей. Смотри, ты весь дрожишь. Может быть, мы сядем в одну из машин, если этого разговора не избежать?

– Только вот этого не надо.

– Не надо чего?

– Не надо пытаться поставить меня в те условия, которые устраивают тебя. Мы оба знаем, черт побери, что в этом ты настоящий эксперт.

Кловер подняла руки, как будто хотела сжать их в кулаки, или выдрать себе волосы, или обратиться за помощью к Богу.

– Тревор, – сказала она, – ну зачем мне натравливать Мет на своего собственного сына? Я жизнь положила на то, чтобы защитить его от самого себя; так зачем мне в самый последний момент решать, что овчинка выделки не стоит, и натравливать на него Лондон, потому что сама я расписываюсь в собственной несостоятельности?

– Потому что все это – превосходная дымовая завеса, – пояснил Тревор. – Особенно если ты знаешь, что против него нет ни малейших улик, так что можно не беспокоиться о том, что случится с ним в ближайшем будущем, потому что тебя интересует бег на длинные дистанции.

Все это Кловер выслушала, медленно вдыхая воздух. Тревор знал, что она или изо всех сил пытается успокоиться, или притворяется, что изо всех сил пытается успокоиться.

– Скажи честно, что ты имеешь в виду? – спросила Кло.

– Есть вещи, которые ты хочешь скрыть от всех – включая меня, – и это отличный способ достичь цели.

– Вещи? Какие вещи?

– А вот это ты сама мне расскажешь, Кловер. Я уже по горло сыт тем, что ты постоянно делаешь из меня дурака.

– То есть ты так думаешь…

– Да, я так думаю.

Кловер подошла ближе. И заговорила прямо ему в лицо.

– А теперь послушай меня, – прошипела она. – Я была против Вестмерсийского колледжа, но согласилась на него. Я была против того, чтобы он жил отдельно, но согласилась с этим. Да, у меня были сомнения, что он сможет жить самостоятельно, но я согласилась с тем, что хотел он и что хотел ты. А теперь посмотри на результат. Одному богу известно, что он наговорил этим детективам из Скотланд-Ярда. И бог знает, что они по этому поводу думают. Я хотела бы, чтобы ты – хоть на мгновение – понял: то, что сейчас происходит, не имеет ничего общего с тем, как я отношусь к своему сыну или к кому-нибудь еще на этой планете. И если ты собираешься стоять здесь и обвинять меня во вмешательстве в жизнь сына, то вспомни заодно, как ты сам вмешивался в любые гребаные взаимоотношения между мной и им. Включая, наверное, даже то, как я меняла ему подгузники. С того самого момента, как он родился, мы не можем договориться ни о чем, что касается его. Так что я советую тебе задуматься об этом. А также о том, к чему это нас привело. Сейчас я поеду на работу и посмотрю, что можно сделать, поскольку все-таки надеюсь, что хоть об одной вещи, касающейся Финнегана, мы сможем договориться.

– И о какой же? – поинтересовался Тревор.

– О том, что нет никаких следов того, что Финнеган когда-то кому-то что-то сделал. И это сейчас самое главное. А что касается остального, – тут она показала на него и на себя, – с этим мы разберемся позднее.

Кловер отвернулась и пошла к своей машине. Она не глушила двигатель, поэтому сразу же отъехала и оставила мужа стоящим на обочине и пытающимся сообразить, кто же из них выиграл и с каким счетом.

Ладлоу, Шропшир

Барбара Хейверс ожидала, что ей придется потрудиться, разыскивая в центре Ладлоу Гарри Рочестера. Поэтому она была удивлена, когда увидела его идущим по Ладфорд-бридж в тот самый момент, когда они с Линли двигались в сторону Брод-стрит, взбирающейся к средневековому центру города. Хейверс указала на него инспектору, который остановил машину со словами: «Займитесь этим сами, сержант. Думаю, что мое присутствие в данном случае не понадобится».

Когда Барбара вылезла из машины и окликнула бродягу, тот в ответ весело помахал ей своей флейтой и произнес:

– А вы сегодня рано, Барбара, нет?

– Вы тоже, – ответила она. – Мы можем поговорить?

– Ну конечно.

Они встретились у оконечности моста со стороны Ладлоу. Хейверс поприветствовала Малышку Пи, которая, как и всегда, послушно держалась сбоку от хозяина. Когда овчарка услышала свое имя, она замахала хвостом, но так и осталась стоять возле его ног.

– Что, так рано и уже трудитесь? – спросил Гарри у Барбары.

– Обычно в это время я еще состою в содержательной связи со своей подушкой, если вы меня понимаете, но сегодня нам надо было сделать кое-что с утра пораньше. А вы откуда идете? Решили прогуляться с Малышкой Пи?

– И да, и нет, – ответил мужчина. – Мы провели ночь над рекой.

– Вас что, выгнали из центра города?

– Нет, нет. Когда погода налаживается, мы с Пи иногда по вечерам отправляемся на природу. Вдоль Брэдуок есть открытое пространство с прекрасным видом на замок. Кроме того, у него есть еще одно преимущество – оно достаточно далеко от пешеходной тропинки, и я могу оставить там свои причиндалы – какими бы они ни были – и провести день налегке. Или могу забрать их вечером и выбрать новое место для сна вниз по течению. Естественно, на этой стороне, потому что противоположная слишком крута. – Неопределенно махнув рукой в сторону Чарльтон-Армз, он спросил, переходя к светской беседе: – Вы когда-нибудь гуляли по Брэдуок? Городские жители занимаются там спортом: катаются на велосипедах, гуляют, бегают, выгуливают собак… Отличная дорога между нижним окончанием Динхэм-стрит и этим местом.

– Кратчайший путь?

– Ну да. А еще меня потрясает ее история. Тропа называется Брэдуок[189], потому что рабочим, которые использовали ее десятки лет назад, платили не деньгами, а хлебом. Считалось, что в этом случае они не смогут пропить заработок, не успев донести его до дому. Идея неплоха, если принять во внимание, как слаб человек, когда дело касается выпивки.

– Правда, немного досадна для тех, кто решил кое-что отложить на старость, нет?

– Да, такая проблема существует, хотя я не уверен, что люди в то время доживали до старости. Пройдетесь с нами, сержант? Мы с Пи идем на Касл-сквер.

– Что-нибудь продать?

– К сожалению, не сегодня. Нас интересуют палатки, потому что сегодня рынок продуктовый, а мы испытываем голод. А еще сегодня – и это особенно радует Пи – на площади будет трейлер с колбасами. Для торговли еще слишком рано, но нам надо заскочить в «Спар»[190], чтобы забрать там некоторые предметы личной гигиены, которые оставили для меня на кассе. Да и от номера «Гардиан» я тоже не откажусь. Правда, новости в ней вчерашние и, как правило, плохие, так что иногда задаешь себе вопрос, зачем их вообще читать. Но бывает, как сегодня, хочется.

– Предчувствие?

– Надеюсь, что нет. Мои предчувствия обычно касаются природных катаклизмов: землетрясений, цунами, ураганов, торнадо, городов, целиком сползающих в море… Ну и так далее. А вы с инспектором?

– Он в машине, – сержант махнула рукой в направлении того места, откуда пришла, чтобы перехватить Гарри. – Может быть, вас подвезти?

– Боюсь, что не смогу находиться внутри машины. С трудом переживаю те тридцать секунд, которые необходимы мне в «Спар» для того, чтобы оплатить покупки. Может быть, я могу вам чем-нибудь помочь, Барбара? Спрашиваю потому, что хотя я и рад нашей утренней встрече, но то, что вы – детектив, заставляет задуматься о том, что в ней может быть двойной смысл.

– Очень мудрый подход к делу. Это действительно связано с ПОПом…

Барбара напомнила Гарри то, о чем он уже рассказывал ей: как видел Раддока в компании молодых людей, которых он развозил по домам, или доставлял в участок, или еще бог знает куда, когда они поздно вечером начинали вести себя в городе агрессивно. Он помнит эти свои рассказы?

Конечно, помнит, заверил он ее.

Тогда Барбара спросила, сможет ли он узнать этих молодых людей, если снова увидит их, но на этот раз не в компании полицейского? В этом бродяга не был уверен. Когда он видел мистера Раддока с молодыми людьми, стояла ночь или поздний вечер… в общем, было темно. И он не очень хорошо их видел, если только они не проходили под фонарем. Поэтому поклясться он ни в чем не может. Кроме того, по городским улицам постоянно ходит масса молодых людей, особенно в районе Касл-сквер, откуда прямая дорога в Вестмерсийский колледж. Поэтому довольно трудно утверждать, увидев то или иное молодое лицо, что ты уже видел его в компании Гэри Раддока. Сержант его понимает?

Сержант его поняла.

– А может быть, все-таки попробуете? – тем не менее спросила она.

– Конечно. Мне что, позвонить вам, когда я увижу знакомое лицо?

Барбара объяснила, что она имеет в виду нечто другое. Погода сейчас становится все лучше – хотя Англия есть Англия и с началом июня она может резко испортиться, – так что не согласится ли Гарри встретиться с ней и инспектором в «Харт и Хинд» сегодня вечером?

Бомж с радостью согласился, при условии что встреча, даже в случае ливня, пройдет на свежем воздухе и что Пи будет присутствовать при этой встрече.

С этим Барбара согласилась. Они назначили время и распрощались. Сержант вернулась к Линли и увидела, что тот вылез из машины и созерцает запруду на реке. В ней мирно плескалась дикая утка с выводком утят.

– Рано он сегодня поднялся, правда? – сказал Линли.

– Говорит, что любит менять пейзаж вокруг, если погода позволяет.

Линли кивнул с задумчивым видом.

– Хорошо, что теперь мы знаем это, не так ли? – заметил он после паузы. – Это значит, что его можно использовать как угодно: как исполнителя, как заказчика, как свидетеля…

– И вот что я подумала, сэр…

Тут Барбара рассказала Линли о плане, который она разработала для Гарри: «Харт и Хинд», вечер сегодняшнего дня, и остается только скрестить пальцы на удачу. Она как раз заканчивала, когда зазвонил ее мобильный. Порывшись в сумке, Хейверс успела достать его до того, как тот переключился на голосовую почту.

Оказалось, что звонит Флора Беванс, еще одна ранняя пташка. Женщина сказала, что у нее появилась мысль, которая не дает ей покоя, и она никак не может решить, стоящая она или нет.

– Мне бы не хотелось мутить воду, – сказала Флора, – но я вспомнила кое-что, связанное с Йеном, о чем раньше вам не рассказывала.

Барбара показала Линли поднятый вверх большой палец руки.

– Любая информация может нам помочь, – сказала она и стала ждать, что же последует дальше.

– На самом деле это связано с моей сестрой, – начала Беванс. – Так как вы в городе, то есть я полагаю, что вы в городе…

– Стоим прямо перед Ладфорд-бридж и любуемся водоплавающими птицами.

– Ах да… Он такой милый, этот мост, правда? С этими его изумительными арками для пешеходов… Мне он очень нравится.

– Так ваша сестра…

Флора поняла, что сержанта совсем не интересует ее отношение к мосту.

– Это случилось несколько месяцев назад, – продолжила она свой рассказ. – Грета позвонила мне и спросила, не согласится ли Йен поговорить кое с кем из колледжа. Не помню, шла ли речь о студентке или о студенте – я вообще, честно говоря, не уверена, что знала об этом с самого начала. Но помню, что Грета спросила меня, не смогу ли я передать Йену номер ее телефона, чтобы она могла объяснить ему, в чем, собственно, дело, потому что, как я поняла, оно было срочным.

– А она как-то связана с колледжем? – поинтересовалась Барбара.

– Ой, простите, я же вам не сказала. Грета – советник ректора Вестмерсийского колледжа. Единственный его советник.

– И речь шла… о чем же? О чем-то, с чем она не могла справиться? О чем-то, что было вне ее компетенции, или как?

– Думаю, что это скорее было связано с ее нагрузкой. Она абсолютно компетентна во всем, что делает, но вот времени у нее не хватает, потому что… я не представляю, сколько студентов учится в колледже, но их, должно быть, сотни, не так ли? С другой стороны, если у студента случался какой-то душевный кризис, то Йен был, несомненно, лучшим собеседником, потому что Грета еще в детстве отказалась от религии. В любом случае я подумала, что должна рассказать вам об этом, потому что речь идет о Йене. Вам дать ее номер? Уверена, что она с удовольствием с вами пообщается.

Барбара сказала, что будет ей очень благодарна и что если Флора Беванс вспомнит еще что-то, то может звонить в любое время дня и ночи.

– Надеюсь, что это хоть чуточку вам поможет, – закончила разговор Флора Беванс.

– Нам все поможет, – заверила ее сержант. Закончив разговор, она передала все услышанное инспектору. Тот согласился, что этим стоит заняться.

– После завтрака? – предложил он.

– Вы меня знаете, сэр, – Барбара была рада услышать это. – Я еще никогда не отказывалась от еды.

Сент-Джулианз-Уэлл

Ладлоу, Шропшир

Соглашаясь на предложение, Рабия Ломакс даже представить себе не могла, сколько времени будет занимать у нее председательствование в комитете по техническому обслуживанию и текущему ремонту в Volare, Cantare. И почему, собственно, так было? Ведь прелесть планера по сравнению с моторным летательным аппаратом состоит в том, что в нем нет практически ничего, что надо было бы обслуживать или ремонтировать. Но вскоре после того, как она села в кресло председателя, один из членов клуба забыл выпустить шасси перед посадкой – и вопрос о том, кто должен заплатить за вред, нанесенный планеру, стал самым обсуждаемым за последние годы. Одна группа членов считала, что это должен сделать пилот. Так нечестно, заявляла другая, их взносов должно хватить на что-то еще, помимо выпивки и закусок на их ежемесячных встречах в Чёрч-Стреттоне, не так ли? А как насчет страховки? Случайный эпизод, считала третья группа, и вообще, не пора ли задуматься о приобретении совершенно нового планера? С каждым годом планеры становятся все сложнее с точки зрения систем безопасности и технических компонентов. А они летают на настоящем антиквариате, поэтому стоит воспользоваться создавшейся ситуацией и принести выгоду всем членам клуба. Таким образом, комитету по техническому обслуживанию и текущему ремонту была поставлена задача подготовить рекомендации для членов клуба, а перед членами стояла задача их принять. Этим утром на встречу собрались по одному из представителей враждующих группировок. Рабия была очень рада, что настояла на том, чтобы совещание началось как можно раньше, потому что все шло к тому, что Денис Крук и Найо Марш Стюарт (ее мать была, по-видимому, фанаткой Родерика Аллейна[191]) выберут драку, а не компромисс.

Они как раз подошли к тому моменту, когда Найо произнесла: «Послушайте сюда, мой милый» – что всегда значило: то, что она скажет далее, не понравится ее собеседнику, – когда раздался звонок во входную дверь. Рабия извинилась, хотя и была рада, что звонок поможет ей избежать нарастающего напряжения, но, увидев кто звонит, обрадовалась уже тому, что у нее есть причина не впускать звонивших в дом.

– Мне очень жаль, – сказала миссис Ломакс, – но в настоящий момент я занята. – При этом она напомнила себе, что мужчину зовут детектив-инспектор Линли, а женщину – сержант Хейверс. – У нас сейчас заседание комитета, а я – его председатель.

– Мы с удовольствием подождем, – ответил Линли.

– И послушаем, – добавила Хейверс.

– К сожалению, у меня не хватит сидячих мест. Да и тема, гарантирую, не такая уж интересная. Мы спорим по поводу того, чинить ли наш планер или купить новый.

– Мне это кажется очень интересным, – сказала сержант. – А вам, сэр?

– Несомненно, – произнес Линли. – Но если для нас нет места…

– Я позвоню вам, когда мы закончим.

– …мы вполне можем посидеть на кухне. Или в саду. Или можем поговорить прямо здесь, если вы к нам выйдете.

– Миссис Ломакс, мы говорили с Гретой Йейтс из Вестмерсийского колледжа. – На этот раз тон Хейверс уже не был таким дружелюбным, как раньше. – Оказалось, что она опосредованно свела Йена Дрюитта – диакона, вы же его помните? – с девушкой по имени Мелисса и по фамилии Ломакс. Я и инспектор, мы подумали, что перед нами два варианта: или это невероятное совпадение, что два человека, оба по фамилии Ломакс, общались с человеком, который умер в местном полицейском участке, или общалась с ним только одна из Ломаксов, а вторая рассказывает сказки копам, пытающимся разобраться в случившемся.

– Вы не могли бы пролить некоторый свет на происходящее, миссис Ломакс? – попросил Линли. – Миссис Йейтс была так добра, что сообщила нам все о Мелиссе Ломакс…

– А это значит, что мы легко найдем ее, – вежливо добавила сержант.

– …но мы подумали, что вы сами захотите нам все объяснить.

– Конечно, это не обязательно, – продолжила сержант, – но это дело становится все любопытнее и любопытнее, если вы меня понимаете, потому что Дена Дональдсон, оказывается, тоже связана с вашей внучкой, и теперь нам уже особо интересно понять, что же все это значит. Кстати, судя по телефону мистера Дрюитта, Мелисса звонила ему дважды. Я сама позвонила по этому телефону, тоже дважды, но наткнулась на голосовую почту. Владелец телефона – как я полагаю, это Мелисса – мне не перезвонил.

Как только было произнесено имя Греты Йейтс, Рабия почувствовала, как у нее вспотели ноги под коленками. Однако она не собиралась сдаваться. Ей было необходимо немного времени на обдумывание, и она попыталась еще раз использовать заседание комитета, чтобы получить его. Мол, дело в том, что они сейчас решают сложный вопрос, и это займет гораздо больше времени, чем они готовы ждать. Так что она позвонит…

– Я уже сказал, что мы с удовольствием подождем. Вероятно, вы также захотите позвонить своему адвокату.

– Потому что совсем не дело вешать копам лапшу на уши, – добавила Хейверс.

Рабия поняла, что у нее нет выхода.

– Если вы подождете на кухне… – произнесла она. – И я буду благодарна, если вы не станете никому сообщать о том, что вы полицейские.

– Я ничего не имею против этого, – сказала Хейверс, – а вы, сэр? Вы вполне сойдете за кровельщика, нет? Или за водопроводчика, потому что ждать мы будем на кухне…

– Жаль, что я забыл захватить свой гаечный ключ.

Рабия поспешно завела их в дом, где вновь присоединилась к членам комитета и выяснила, что за время ее отсутствия было решено, что вопрос будет поставлен на голосование перед всеми членами клуба. Оказалось, что сам комитет не собирается ничего рекомендовать. Три враждующие фракции так и не смогли прийти к компромиссу.

К тому моменту, как за последним участником совещания закрылась дверь, Рабия уже знала, что скажет детективам. Она прошла на кухню – ее поразило, что мужчина встал ей навстречу, чего она не видела вот уже много лет, – и заговорила прежде, чем они смогли задать ей вопрос.

– Когда вы говорили со мной в первый раз, моей главной задачей было защитить свою внучку. Совсем недавно ее семья – моя семья – пережила громадное горе. Сестра Миссы умерла около года назад после долгой болезни. Мисса решила уйти из колледжа и вернуться домой, чтобы поддержать свою третью, самую младшую сестру. Она, Сати, этого очень хотела, но в семье никто больше не хотел с этим соглашаться. Впервые Мисса заговорила об этом на Рождество, но мы уговорили ее вернуться в колледж. Однако было видно, что она несчастлива, хотя никто из нас не знал, что девочка ищет помощи у мистера Дрюитта. Я-то уж точно этого не знала, когда вы, ребята, появились у меня впервые. И мне захотелось поговорить с Миссой, прежде чем выдавать ее вам. Уверена, что вы поступили бы так же, окажись вы в моем положении.

– А может быть, она встречалась с диаконом по другой причине? – предположил Линли.

– Она не врушка, – ответила Рабия. – Всем нам было нелегко после смерти Янны, а еще тяжелее было пережить период, предшествовавший ее смерти. Так что у Миссы была уважительная причина, чтобы искать утешение.

– Но ведь ее имя передала Йену Дрюитту Грета Йейтс, а это значит, что сама ваша внучка не искала с ним встречи, – заметила сержант.

– Не важно, как она с ним встретилась. Какое отношение их встречи могут иметь к его смерти?

– У нас нет ответа на этот вопрос, – признался Линли.

– Но мы над этим работаем, – добавила Хейверс. – Понимаете, получается, что здесь всё и вся взаимосвязано: мы поговорили с вами о Йене Дрюитте, и вот вы уже беседуете с Деной Дональдсон, которая живет в одном доме с Финнеганом Фриманом, который, в свою очередь, помогал Йену Дрюитту в лагере. Йен Дрюитт встречается с вашей внучкой, а она, в свою очередь, – близкая подруга Дены Дональдсон.

– Количество таких совпадений просто невероятно, – заметил Линли.

– Я легко могу объяснить свое место во всем этом, – возразила Рабия. Подмышки у нее тоже вспотели. – Мне надо было обсудить с Деной некое недопонимание. Я посчитала, что это она использует нашу фамилию для встреч с Йеном Дрюиттом.

– Почему? – спросила Хейверс.

– Мне показалось это логичным, потому что они с Миссой были близкими подругами.

Линли рассматривал ее откровенно оценивающим взглядом. Рабия обратила внимание на цвет его глаз – карий. «Странно для блондина», – подумала она. В доме повисла тяжелая тишина. Мимо проехала машина, и в окно донеслись раздражающие звуки рэпа.

– Не могли бы мы еще раз вернуться к вероятности того, что ваша внучка встречалась с диаконом по причинам, отличным от тех, которые она вам сообщила? – сказал наконец Линли.

«Святый истинный Боже, – подумала Рабия, – да он мягко стелет…» Она мгновенно напряглась.

– Мы люди далекие от религии, если вы это имеете в виду. Я не могу представить себе, чтобы Мисса обсуждала с ним Иисуса, Троицу, загробную жизнь или что-то еще, связанное с религией.

– В машине мистера Дрюитта обнаружены презервативы. Открытая коробка, в которой не хватает нескольких штук.

– Вы хотите сказать, что между ним и Миссой была связь?.. Нет. В это невозможно поверить. У Миссы давно есть молодой человек в Айронбридже, но даже если б его не было, она повернута на том, что замуж должна выйти девственницей. Я знаю, это старомодно, но это так.

– Иногда девушки так делают, – согласилась Хейверс. – То есть я хочу сказать, что они говорят, что сохранят чистоту или что там еще до тех пор, пока… ну, вы меня понимаете.

– То есть она нашла диакона привлекательным и решила с ним переспать? Это не в ее характере.

– Нам придется с ней поговорить. Думаю, вы это понимаете, – сказал инспектор.

Рабия понимала это слишком хорошо. Но меньше всего на свете она хотела, чтобы этот разговор состоялся. Корабль ее семьи и так уже достаточно потрепан жизненными бурями.

– Прошу вас, не надо, – попросила она. – Ей нечего вам сказать. Этот бедняга, который умер… Это не имеет к ней никакого отношения. Как же мне вам это объяснить, чтобы вы поняли?

Она уже знала ответ на свой вопрос, едва успев задать его.

Ладлоу, Шропшир

Ясмина Ломакс верила, что настоящим источником всех проблем Миссы стала смерть ее сестры. Поскольку то, что она увидела не только смерть Янны, но и возможность расставания своих родителей, как следствие этой смерти, заставило Миссу попытаться изменить свою собственную жизнь. Однако способ, который она для этого выбрала, был обречен на провал. Только поэтому Ясмина попыталась с утра поговорить с Миссой. И только из-за этого она отменила все свои дела в клинике и отправилась в Ладлоу.

Разговор с Миссой ни к чему не привел. Проснулась Ясмина рано – впервые в жизни она порадовалась тому, что Тимоти довел себя до такого состояния, что разбудить его нельзя было даже из пушки, – и прошла в спальню дочери. Осторожно открыла дверь и остановилась в дверном проеме, рассматривая спящую Миссу и ее комнату. Ясмина задумалась, почему ее никогда не удивляло то, что комната совсем не изменилась с тех пор, когда Мисса была ребенком: все те же любимые книжки на полках; куклы, сидящие все в тех же позах на сундуке возле окна; набитый опилками медведь, которого давным-давно назвали Иши Биши по причине, которую сейчас уже никто не помнил; шкатулка с драгоценностями на комоде. Когда ее открываешь, пластмассовая балерина начинает танцевать на зеркале под «тему Лары»[192], эту хвалебную песнь обреченной любви, каждый раз подчеркивая, что страсть всегда ведет к катастрофе.

Ясмина открыла шкатулку, прислушалась к мелодии и услышала, как дочь зашевелилась в кровати.

– Ма, сколько время? – спросила она.

Закрыв шкатулку, Ясмина ответила:

– Нам с тобой надо поговорить. Ты спустишься на кухню и выпьешь чаю или поговорим здесь?

Мисса перевернулась на спину. Глаза ее уставились в потолок, и на мгновение Ясмина испугалась, что она вообще не станет разговаривать. Но потом девушка села и сделала глоток из стакана, стоявшего на прикроватной тумбочке.

– Давай здесь, – сказала она.

Ясмина вытащила стул из-под письменного стола и подвинула его ближе к кровати.

– Твоя бабушка рассказала мне, что к ней приходили из лондонской полиции, – начала она. – А еще она рассказала, о чем вы с ней говорили. – Ей показалось, что лицо Миссы стало жестче, но она не остановилась. – Обычно люди не общаются со священниками, когда хотят уйти из колледжа, Мисса. Поэтому я хочу знать правду.

Мисса отвернулась и посмотрела в окно, как будто хотела присоединиться к птицам, чирикающим на улице. Она ничего не сказала.

– Я не понимаю, почему ты вдруг решила, что не можешь со мной поговорить. У тебя что-то случилось. Я это вижу. Что-то помимо колледжа заставило тебя искать этого человека. Но почему ты…

– А почему бы тебе самой не рассказать мне, что, по твоему мнению, произошло? – резко прервала ее Мисса. – Потому что со своей стороны я вижу, что ты никак не хочешь признать того, что я на тебя не похожа. Я не хочу, чтобы у меня жизнь прошла так же, как у тебя, а ты не можешь с этим смириться.

Ясмине показалось, что ей дали пощечину.

– Это неправда.

– Неужели? Да ты просто осмысли тот факт, что не можешь оставить меня в покое. Вот ты опять хочешь поговорить об этом… – дочь сделала жест пальцами, как будто взяла последние три слова в кавычки, – когда я уже сто лет назад попыталась объяснить тебе: то, чего я хочу в этой жизни, не похоже на то, чего для меня хочешь ты, и мы с тобой никогда по этому поводу не договоримся.

– Тогда скажи мне еще раз. Чего ты хочешь?

– Ну что, опять говорить об одном и том же? Ты уже забыла?.. Ладно. Повторю еще один раз. Я хочу быть женой, матерью и вести простую жизнь, поддерживая любимого человека и наших с ним детей. А так как подобное не может удовлетворить тебя даже на мгновение, значит, со мной что-то не так. А не так со мной было то, мам, что мне не хватало смелости быть такой, какой хочу я, а не такой, какой хочешь видеть меня ты. Именно поэтому я и общалась с мистером Дрюиттом, понятно?

– Потому что хотела набраться смелости, чтобы поговорить с собственной матерью? И для этого тебе понадобилась не одна встреча, и не две, а целых семь!

– Именно! Да ты только посмотри на эту свою реакцию. Ты пытаешься найти какую-то серьезную причину, по которой я решила бросить колледж, тогда как нет ничего серьезнее того, что я уже тебе сказала. Или пыталась сказать в декабре, когда ты меня не слушала.

– Я слушала…

– Нет. Ты слушала, но не услышала. Поскольку опять сказала, что решение слишком поспешное, что я должна вернуться, что должна закончить курс, даже если универ не для меня. Ты что, не помнишь? И я вернулась, правда? И сделала это потому, что я всегда это делаю. И не важно, насколько я против чего-либо, – я всегда это делаю: поступаю так, как хочешь ты. Или поступала раньше. И вот я встретилась с ним – с диаконом – семь раз, потому что мне не с кем было поговорить и не было никого, кто выслушал бы меня до конца, а не попытался бы сразу же сделать из меня нечто, чем я не являюсь.

– Это ты о ком сейчас?

– Я уже все сказала! Но тебе этого недостаточно. Ты меня не слышишь, потому что ты ничего не слышишь, когда что-то уже решила для себя.

– Но я же слушаю. И пытаюсь понять. Я хочу знать, в чем провинилась перед тобой настолько, что тебе пришлось прибегать к помощи диакона. Ведь это ты нашла его?..

– Какое это имеет значение? Нет. Не я. Он сам меня нашел, и я этому рада, потому что он помог мне многое понять. Он объяснил мне, что я должна сделать, и я сделала это. А теперь я хочу остаться одна. Понятно? Оставь меня.

С этими словами Мисса натянула на себя одеяло и отвернулась. И Ясмина оставила ее одну, как и хотела дочь.

Но их спор еще не закончился, и уверенность в том, что в произошедшем есть нечто большее, чем лежит на поверхности, заставила Ясмину поехать из Айронбриджа в Ладлоу. Здесь она добралась до Брод-стрит, нашла парковку и пешком дошла до Касл-сквер. Пройдя между рыночными палатками, вошла в арку на северо-западной границе площади. В ярком свете прекрасного весеннего дня на арке блестели слова «Вестмерсийский колледж».

Позже Ясмина выяснила, что советника Греты Йейтс нет на месте – она отъехала куда-то на совещание. Ей предложили подождать, но не дали никакой гарантии, что миссис Йейтс сможет ее принять, так как ее расписание очень плотное. Ясмина решила рискнуть. Она объяснила, что вопрос у нее очень важный.

Прошло сорок минут, прежде чем появилась Грета Йейтс. Как только она вошла в дверь, Ясмина поймала себя на том, что смотрит на нее как врач, наблюдающий за факторами, убивавшими женщину: высокое давление, вес и диабет 2-го типа. Дышала советник тяжело, кровь прилила к ее лицу, а над бровью виднелась пленка пота. Когда Ясмина вошла в кабинет – а это произошло быстрее, чем ее пытались уверить, – к своему списку она добавила еще и рабочую нагрузкуженщины.

Кабинет производил впечатление того, что его только что покинули бандиты, предварительно вывалив все, что было в комнате – папки, компьютерные распечатки, университетские брошюры, книги и все остальное, – на крышку стола Йейтс или рядом с ним. Из стола Грета достала коробку с бумажными платками. Взяв один, промокнула им лицо и сказала, обращаясь к Ясмине:

– Ситуация очень необычная. Второй раз за день меня хотят видеть по поводу вашей дочери, миссис Ломакс.

Ясмина не стала исправлять «миссис» на «доктора», что обязательно сделала бы в спокойной обстановке. Тот факт, что кто-то еще приходил к советнику поговорить о Миссе, был гораздо важнее.

– А кто же еще? – спросила она.

– Двое офицеров из Нового Скотланд-Ярда.

Ясмина попыталась сообразить, что все это значит, – то ли Рабия изменила свое решение и рассказала полиции, что между Дрюиттом и Миссой была связь, то ли у полиции появилась другая причина, чтобы поговорить с Гретой Йейтс о ее дочери. Она попыталась притвориться озадаченной и скрыть то волнение, которое испытывала по поводу происходящего.

– Надеюсь, вы не откажетесь поделиться со мной, что привело их к вам? У Миссы же нет проблем с полицией, так?

Грета Йейтс отрицательно взмахнула полной рукой, один из пальцев которой был украшен кольцом с впечатляюще большим зеленым камнем.

– Боже упаси. Они пришли ко мне, потому что я просила мою сестру передать информацию мистеру Дрюитту.

В этом не было никакой логики.

– Информацию о Миссе?

– О том, что с Миссой надо встретиться. Понимаете, – тут она обвела рукой пачки материалов, разбросанных по всей комнате, – тьютор Миссы попросил меня, чтобы я с ней поговорила, потому что она стала отставать в учебе. Осенний семестр закончила хорошо, а вот потом стала… «сдуваться». Думаю, что это самое подходящее слово. Тьютор переговорил с ней в частном порядке и хотел, чтобы я тоже с ней пообщалась. Он сказал, что девочка собирается бросить колледж и у него есть подозрение, что с ней что-то не так. Принимая во внимание ее возраст, он решил, что все дело в делах сердечных, и подумал, что говорить со мной ей будет легче.

– Она что, сказала ему об этом?

– Она сказала только, что хочет уйти из колледжа. Его это удивило, потому что она, как я уже говорила, успешно закончила осенний семестр.

– А что она сказала вам?

– Вот об этом и речь. Ее руководитель имел в виду индивидуальные беседы, причем «беседы» во множественном числе. В идеальном мире я могла бы заняться подобными консультациями, потому что именно этому меня учили. Но в моем неидеальном мире мне приходится воевать с целыми кучами всякого мусора – только не надо меня цитировать – в попытках не утонуть в нем. – Йейтс вновь указала на бумаги и папки. – Так вот, – продолжила она, прежде чем Ясмина успела открыть рот, – я знала, что моя сестра сдает комнату священнику. Она говорила, что у него степень по социологии, так что я попросила ее узнать, не возьмется ли он за это. Священник перезвонил мне, и я рассказала ему о Миссе. Если верить полиции, которая была здесь сегодня утром, она встречалась с ним несколько раз.

– И тем не менее она все-таки бросила учебу. И ничего не хочет говорить по этому поводу, кроме того, что университет – это не для нее, так что нет смысла ходить туда. Но я ей не верю.

Видно было, что Грета ей симпатизирует.

– Я вас понимаю. Большинство родителей на вашем месте думали бы так же. Но за долгие годы работы с людьми я поняла, что бывают случаи, когда родительское вмешательство может больше навредить, чем помочь.

– Но вы же знаете, что он умер. Я имею в виду этого священнослужителя. И, по-видимому, полиция из Лондона появилась здесь именно из-за этого.

– Флора – это моя сестра – говорила мне, что он умер. Она сказала, что это было самоубийство. – Какое-то время Грета сидела молча, глядя на заполненную доску для объявлений, но по ее глазам было видно, что она ее не видит. – И вы думаете, что ваша дочь имела к этому какое-то отношение, так? – спросила она наконец.

– Я не знаю, что мне думать. Мисса ничего не объясняет. Я говорила с ней, но она закрывается от меня. Она стала совсем другим человеком. И я не знаю почему. – Ясмина физически ощущала какое-то мерцание в глазах, вызванное постоянно усиливающимся беспокойством. Мисса, колледж, мертвый диакон, будущее, прошлое, смерть Янны, пристрастие Тимоти к наркотикам… Все это вертелось у нее в голове, и ей был необходим кто-то, кому она могла бы объяснить, что дошла до ручки, чтобы этот кто-то или решил вопрос, или разрубил, наконец, этот гордиев узел, или повернул время вспять, или сделал хоть что-то, потому что она больше не знает, что ей делать, и ей нужно, чтобы ей пришли на помощь и сняли с нее груз ответственности…

Словно в ответ на рой этих ее мыслей, Грета сказала:

– Совершенно очевидно, что с этим надо разбираться. Вы сможете привезти Миссу в Ладлоу?

– Она не поедет. Мы с ней… в настоящий момент…

– Понятно. А есть кто-то, кто способен ее уговорить?

Ясмина задумалась. Такой человек имелся, но его надо будет заставить согласиться действовать против его собственных интересов.

– Если вы сможете привезти ее сюда, я с удовольствием встречусь с ней, – продолжала меж тем Грета. – Вполне возможно, что-то отвратило ее от колледжа, и я уверена, что смогу добраться до самой сути. А когда я это сделаю, то предложу ей вернуться, чтобы она могла закончить этот семестр и осенью начать все с чистого листа. – Тут советник подалась вперед и сжала руки, словно в порыве откровенности. – Но вы должны понимать, миссис Ломакс, очень часто все, что требуется в таких случаях, – это просто время, за которое люди взрослеют и начинают лучше понимать, куда они идут и что будет, если они продолжат двигаться в этом же направлении. Правильно ли будет сказать, что вам было очень трудно предоставить ей это время?

– Правильно, – ответила Ясмина.

– Тогда вам должно быть ясно, что делать дальше. Найдите человека, который сможет уговорить ее встретиться со мной. Пусть он ее уговорит. А потом – как это ни трудно – наберитесь терпения. Мы во всем разберемся.

Вустер, Херефордшир

Впервые за черт знает какое время Тревор Фриман почувствовал, что ему не просто нужна физическая нагрузка – она ему необходима. Он надеялся, что если нагрузит себя достаточно сильно, то сможет избавиться от мыслей о телефонном звонке сына, последовавшей за этим беседе с женой и том выборе, который ему предстояло сделать.

Приехав в «Фриман атлетикс», он сразу прошел к беговой дорожке. Оттуда перешел на тренажер с утяжелениями. Оттуда – на статические тренажеры. И снова на беговую дорожку. Пот лил с него ручьями. Одна из его тренеров прекратила работу с клиентом и подошла к нему на пару слов. «Или вы притормозите, или доведете себя до сердечного приступа», – сказала она. И ему пришло в голову, что сердечный приступ, «скорая» и больница могут быть не самым худшим выходом из сложившейся ситуации.

А потом появились полицейские. Тревор удивился, увидев их, потому что не мог понять, как им удалось добраться до него, если только они не приехали к нему в дом, не выяснили, что его там нет, и не поговорили потом с соседями. «Интересно, – подумал Фриман, – а почему они мне не позвонили? К чему эта поездка в Вустер?»

Ответ он получил, как только увидел их лица и то, как каждый из них изучает его. Конечно, они не хотели говорить по телефону. Они хотели рассмотреть под микроскопом все его телодвижения, в то время как он отвечает на их вопросы.

Когда полицейские попросили о разговоре наедине, Тревор провел их в свой кабинет. Он знал, что от него воняет пóтом, поэтому постарался поплотнее прикрыть за собой дверь. Если им так хочется допросить его, пусть наслаждаются запахом его тела.

– Сын звонил мне по телефону, – сказал Фриман офицеру-мужчине. – Вы опять говорили с ним в мое отсутствие, и за это вам придется ответить перед вашим руководством. Вы, вообще, что о себе думаете, ребята, когда врываетесь в спальню спящего ребенка и пугаете его до потери сознания?

– Его было трудно застать дома, – пояснил мужчина.

«Его зовут Линли», – вспомнил Тревор.

– Мы стучали и звонили в звонок, – добавила женщина; Фриман помнил, что она – сержант. – Вы бы посоветовали ему запираться на ночь. А то одному богу известно, кто в один прекрасный момент может оказаться в его кровати, если он не будет за этим следить…

– Как я понимаю, его возбудило наше посещение, – сказал Линли.

– Если это так у вас называется. А что вы от него ожидали, черт побери?

– Он позвонил вам, а не матери? – уточнила сержант. – Странно, ведь она имеет отношение к полиции… И странно, что он не позвонил ПОПу, потому что тот живет неподалеку.

– Меня не касается то, что кажется вам странным.

– Просто мы никак не можем понять – я и инспектор, – какое отношение полицейский общественного порядка имеет к семейству Фриманов.

– Он хороший парнишка. Моя жена приняла участие в его судьбе, что, кстати, является частью ее работы. И я не вижу, как это может быть связано с тем, что вы вломились в спальню моего сына на рассвете.

– Я бы не стала называть ПОПа парнишкой. А вы, сэр? – обратилась женщина к Линли.

– Он для этого слишком стар, – согласился инспектор.

– Да какое, к черту, имеет значение, сколько ему лет? – задал вопрос Тревор. Он никак не мог понять, чего им от него надо и как им удалось так быстро заставить его оправдываться, тогда как именно это он сам хотел сделать с ними. – Тренировочный центр для полицейских общественного порядка находится на территории полицейского управления, в котором работает моя жена. С Газом я и Финн познакомились через нее.

– Она что, привела его в дом? – не отставала Хейверс.

– Моя жена хотела, чтобы наш сын с ним встретился. Думала, что Газ будет хорошо на него влиять. Вроде старшего брата, потому что у Финна нет ни сестер, ни братьев. С этого все и началось.

– И?..

– Что «и»?

– И чем все это закончилось?

– Вы это уже знаете. Вам не кажется, что вы зря теряете время?

– И все-таки мы хотели бы, чтобы вы ответили, – заметил Линли.

– Просто мы любим раскладывать факты по полочкам, – пояснила сержант.

– ПОП, – продолжил Линли, – рассказал нам – и вы это наверняка знаете, – что вы вместе с ним разработали целый план, как ему следить за вашим сыном в Ладлоу.

– Это была идея Кловер, – заметил Тревор. – Она не хотела сама просить об этом Газа. Боялась, что он не решится отказать ей в этой просьбе. Из-за их положения относительно друг друга.

– И о каком именно положении идет речь? – Этот вопрос задала сержант.

Тревор радовался тому, что его лицо еще оставалось красным после физической нагрузки, потому что мгновенно почувствовал, как тело среагировало на этот двусмысленный вопрос.

– Об очевидном. Жена намного старше его по званию. Она не хотела, чтобы Газ подумал, что она требует от него каких-то услуг, поэтому поговорила со мной. Мне эта идея понравилась, и я попросил его об этом.

«Ну вот, наконец-то», – подумал Тревор. Ложь произнесена. Белую, черную или в крапинку, но он ее озвучил, как его и просили. Ему не хотелось думать, что этот факт может рассказать что-то о нем самом или о его отношениях с женой.

– Почему? – задал следующий вопрос Линли.

– Я вам только что объяснил.

– Инспектор не спрашивает о том, почему вы об этом попросили, – пояснила Хейверс. – Он хочет знать, почему вы и ваша жена решили, что за вашим сыном надо следить. По-видимому, вас что-то беспокоило?

– Я бы назвал это осторожностью, а не беспокойством. Финн всегда был трудным ребенком, и внутренний голос подсказал его маме, что у него могут быть сложности в Ладлоу, где ему придется жить в условиях абсолютной свободы, которой до этого у него не было. Она просто пыталась структурировать его свободное время.

– В его возрасте, – сказал Томас, – это обречено на провал.

– Что?

– Инспектор имеет в виду, – еще раз объяснила Хейверс, – что большинство юношей в возрасте Финна не согласились бы с тем, что их мать или сама занимается их свободным временем, или дает поручение другим людям следовать за ними тенью.

– Ничего подобного Газ не делал. Он просто приглядывал за ним.

– Дрюитт тоже должен был «просто приглядывать» за Финном? – спросил Линли.

Тревору не нравилось, что полицейские постоянно меняют направление беседы. Ему казалось, что они перебрасываются им, как теннисным мячиком.

– И эту хрень вы сегодня утром сказали сыну? – спросил он, стараясь вернуть себе контроль над разговором. – О том, что у Дрюитта были «сомнения» относительно мальчика, или что там еще? Откуда бы ни пришла вам в голову эта идея – это полная чушь.

– Что именно? То, что у мистера Дрюитта были сомнения относительно вашего сына, или то, что мистер Дрюитт стал их открыто высказывать?

– И то и другое. Финн – хороший парень. И ничего другого о нем вы ни от кого не услышите.

– Но, по всей видимости, мистер Дрюитт хотел сказать вам именно «другое», – произнесла Хейверс. – Нам говорили, что он пытался связаться с вами и узнавал, как это можно сделать.

– С нами он так и не связался и так ничего и не сказал – не знаю уж, о чем именно идет речь, но полагаю, что вы имеете в виду эти его «сомнения», которые он пытался, или был не прочь, разрешить. Наверное, что-то убедило его не делать этого.

– Вот мы и пытаемся разобраться с этим «чем-то», – задумчиво кивнул Линли.

– А поконкретнее?

– А поконкретнее получилось так, что мистер Дрюитт умер, не успев поговорить с вами, – пояснил Линли.

– А смерть – это одна из тех вещей, – добавила сержант Хейверс, – которые очень интересуют копов, чепуха это, по вашему мнению, или нет.

Мач-Уэнлок, Шропшир

Кардью-Холл открывался для ежедневных посещений только первого июня, так что Динь знала, что ее появления никто не ожидает, что ее вполне устраивало. Не ожидает и, если ей повезет, не заметит или не обратит внимания. Она была не совсем уверена, почему ей хочется, чтобы ее приезд остался именно таким. Она просто чувствовала это всем своим существом, которое находилось в состоянии то ли жуткого напряжения, то ли тяжелой болезни. Правда, для этого существовало достаточно причин.

Для нее Холл и его окрестности всегда были чем-то особенным, потому что именно здесь и чуть дальше, в Мач-Уэнлоке, началось ее увлекательное путешествие в мир секса, в которое она погрузилась, как только у нее появилась такая возможность. Динь достаточно долго убеждала себя, что впервые сделала это шутки ради, чтобы было что рассказать подругам, и потому, что испытала реальную необходимость. Но правда заключалась в том, что не в этом были главные причины. Все дело было в том, что она вообще не знала, почему сделала это, – ей тогда казалось, что это выглядит как плевок в рожу мужикам, а это было именно то, чего ей хотелось больше всего на свете. А почему ей хочется плюнуть, более того – укусить, расцарапать, ударить в тот самый момент, когда кто-то овладевает ее телом?.. Вот именно это ей и необходимо выяснить, потому что, помимо всего прочего, этот эксперимент с траханьем, который она проводит вот уже многие годы, должен наконец чем-то закончиться. Поэтому, посетив две лекции, как она и обещала Грете Йейтс, Динь села на автобус, который должен был довезти ее до окрестностей Кардью-Холла.

Она полагала, что ее Ма сейчас находится в громадной старинной кухне, где готовит порцию за порцией фирменных джемов и чатни Кардью-Холла, которые потом будут предлагаться туристам после их посещения дома. Ее отчим тоже должен быть занят проверкой ламп в местах общего пользования, поисками грязи, оставленной работниками, еженедельно убиравшими дом, и полировкой мебели. Если она постарается, чтобы ее не услышали и не увидели, то сможет сделать все, что захочет, – у нее будет время и для поисков, и для размышлений, и для медитации.

Динь понадобилось минут двадцать, чтобы добраться от остановки автобуса до самого здания. Здесь она увидела, что все вокруг него цветет – сады и клумбы купаются в ярких красках, от желтых примул в цветочных бордюрах до пурпурных ирисов, которые, разбросанные повсюду, смягчали эффект каменных стен.

С подъездной аллеи она увидела черепичную крышу церкви Святого Иакова, которая являлась не только приходской, но и домовой церковью владельцев Кардью-Холла. Именно здесь предки Динь, набитые деньгами, царственно кивали своим нищим вассалам, безмятежно проплывая по проходу к своей личной церковной скамье. На ней все еще была прикреплена табличка с ее фамилией. Но не Дональдсон, конечно, потому что фамилия, о которой идет речь, принадлежала ее матери, а не отцу.

Эта мысль заставила Динь остановиться – ее отец. Не его фамилия, а сам факт его наличия. С этим была связана еще какая-то мысль, прятавшаяся где-то в глубинах ее сознания. Глядя на церковную колокольню, девушка заколебалась, словно пыталась что-то вспомнить. Но ощутила только пустоту, сопровождаемую легкой дрожью, которая обозначала… страх? Да, это был именно страх.

Динь решила, что ей надо прекратить рассматривать эту церковь, хотя, когда она сделала это, зайдя за угол здания, являвшегося ее домом, ничего не изменилось. Динь прошла на задний двор, к двери, ведущей в подвал, до которой можно было добраться по такой старой каменной лестнице, что ноги, ходившие по ее ступенькам в течение сотен лет, оставили на них глубокие следы.

Зайдя внутрь, Дин оказалась в длинном, вымощенном камнем коридоре, тускло освещенном свисающими на проводах лампами. Место отличалось влажностью, паутиной и пылью настолько обильной, что стропила выглядели скорее серыми, – тогда как если провести по ним пальцем, они становились черными, потому что были сделаны из английского дуба, поднятого с древних утонувших кораблей.

Этот коридор вел в обширное подбрюшье Кардью-Холла, в его рабочие внутренности. Публика никогда не ходила сюда, поскольку здесь располагались кухня, кладовая, буфетная, помещение для мытья посуды, винный погреб, погреб для хранения овощей и прачечная, в которой работали «девушки, рожденные быть прислугой» – как их называли в те времена, – с руками, разъеденными мылом.

Динь остановилась в полутьме и прислушалась. Где-то работало радио, а это значило, что ее мать на кухне, как она и ожидала. До нее донесся аромат приготавливаемых фруктов. Это было здорово, потому что такая готовка требовала от матери предельного внимания и она никак не могла оказаться на пути у Динь.

Потом девушка услышала голос отчима. тот тоже был на кухне, чего Динь никак не ожидала, и говорил то ли с ее матерью, то ли по мобильнику. Звуки его голоса произвели на нее – ну почему так всегда получается? почему? – свой обычный эффект. Сначала она вся покрылась мурашками. А потом ощутила ярость.

Динь не могла понять, почему так реагирует на Стивена, который всегда был с ней добр, – она смертельно устала от того, что не понимает вещей, которые обязана понять, если только хочет распрощаться с той жизнью, которую сейчас ведет. А она сейчас действительно хочет с ней распрощаться, поскольку то, что произошло между ней и Джеком Корхоненом, заставило ее резко остановиться – она впервые переспала с мужчиной, который годился ей в отцы.

Именно мысль об отце заставила Динь пройти к лестнице, расположенной в самом конце коридора, которая должна была привести ее к обитой зеленым сукном двери. Сейчас сукно было настолько потрепанным, что, казалось, его покусали сотни мышей, и, возможно, так оно и было, поскольку что может быть лучше сукна для вьющей гнездо мыши? Ни для кого не было секретом, что в Кардью-Холле было множество мышиных гнезд, так же как и птичьих гнезд в его трубах. И вот прямо здесь, совершенно неожиданно, Динь вспомнила о гнезде из волос, из которого торчал его член, но почему это было так важно и почему она никак не могла посмотреть на него, и почему она заставляла себя раз за разом дотрагиваться до него, брать его в рот, как будто он этого хотел, а разве он действительно не хотел этого, разве все они не хотят именно этого, и разве все это не заканчивается всегда одним и тем же: членом и тем, что с ним делают и поэтому боже боже боже да что же с ней такое?…

Прежде чем Динь сообразила, что происходит, она уже поднялась по ступенькам и прошла в глубь дома, а потом – вверх по следующей лестнице, стены которой были отделаны панелями; на них в тусклом свете, падающем из окон на лестничной площадке, висели пыльные портреты безымянных предков. А потом Динь увидела перед собой полный теней коридор, тоже отделанный деревянными панелями, и вот она уже стоит перед широкой дверью. Дверь, как и всегда, закрыта, потому что никто не хочет в нее заходить, поскольку никто не хочет вспоминать, хотя она и не может сказать точно, что именно они не хотят вспоминать. Но, чувствуя мурашки по всему телу и дрожь в руках, Динь знает, что должна зайти внутрь.

Она знает, где находится ключ. Сейчас ей пришло в голову, что она всегда это знала, потому что перед глазами у нее стоит картина, на которой она сидит, скорчившись, в тени и – уже после того, как приехала и уехала полиция – смотрит, как ее мать запирает дверь и кладет ключ на трехсекционный шкаф, такой высокий, что она еле до него дотягивается, и Динь, конечно, так никогда его и не нашла бы, если б не видела этого, но она видела из своего убежища, куда убрали ключ, и то, что за все это время ее Ма не проронила ни слезинки, ни одной слезинки, и что же такое с ней случилось?..

Трехсекционный шкаф все еще здесь. В Кардью-Холле никогда ничего не передвигают, а такую громаду не передвинут ни за что на свете. Но миниатюрная Динь не может добраться до его верха. Ей надо на что-то встать, поэтому она идет в комнату Ма и отчима и берет оттуда один из тех древних стульев – с резными узорами и аккуратнейшими швами, – которые люди с большими надеждами возят на блошиные рынки лишь для того, чтобы с сожалением узнать, что красная цена им не больше двадцати пяти фунтов.

Динь волоком притащила стул в коридор и поставила возле шкафа. Теперь она оказалась достаточно высоко и стала шарить рукой по крышке в пыли и саже, у краев и в самой середине, пока наконец не нашла ключ.

Когда девушка слезла со стула и подошла к двери с ключом в руках, ей показалось, что она сейчас описается от страха. Она должна это сделать. Потому что теперь она поняла: что бы ни скрывалось за дверью, это что-то ужасное, и ей необходимо узнать, что это такое, потому что ей показалось, что это единственная вещь, которая может объяснить ей, почему она такая, какая есть, и почему она останется такой, если не откроет дверь и не войдет в комнату, расположенную за ней…

Ключ обжигал ей ладонь. Тогда Динь поспешно вставила его в замок и повернула. Ее сердце громко колотилось, поэтому она остановилась на пороге и крепко зажмурила глаза, но не для того, чтобы ничего не увидеть, а для того, чтобы по щекам не полились слезы. «Это глупо, – подумала она про себя. – Это всего лишь комната. И что я ожидаю увидеть внутри? Пляшущие скелеты? Джека Потрошителя? Полтергейст, двигающий мебель?»

Она должна это сделать. Динь распахнула дверь. Хотя ее конечности тряслись так, что она сомневалась, что сможет сделать хоть шаг, она его сделала. Глаза открыты, руки прижаты к телу, ноги поднимаются и опускаются на поцарапанный пол, а потом на старый персидский ковер…

Динь увидела, что перед ней обычная спальня, только вся покрытая пылью из-за того, что ею давно не пользовались. Спальне не хватало свежего воздуха, пылесоса и влажной уборки. В комнате было темно, поскольку тяжелые шторы были задернуты, но Динь смогла рассмотреть контуры мебели. Ее дыхание стало чаще, когда она увидела комод, тяжелое кресло, изысканно украшенный шкаф, кровать с четырьмя столбами по углам, туалетный столик, и неожиданно для себя Динь поняла, что ей нельзя было заходить в эту комнату, но она в нее вошла, и почему… почему именно сейчас, и вот теперь она вспомнила собаку, а разве собака была? Да, собака была, но разве в комнате? Нет, не в комнате, но собака была наверху, где ей нельзя было находиться, и она прижалась к полу, как научил ее отец, а когда Динь подошла к ней и попыталась ее увести, потому что никому не разрешалось беспокоить отца, когда он был в этой комнате, собака оскалилась, чего никогда не делала, потому что знала, что скалиться нельзя, а потом заскулила, и поэтому Динь открыла дверь, потому что поняла, что собака хочет, нет, ей необходимо войти внутрь этой комнаты так же, как и ей самой, но что с ней было, что было с этой комнатой?

– Динь! Боже мой! Недаром мне показалось, что что-то двигают…

Динь резко обернулась. В дверях стояла ее мама, прижав пальцы к губам и с таким выражением лица, что Динь сразу же поняла, что там, в глубине ее сознания, действительно что-то прячется.

– Ты меня так испугала, – сказала женщина, протягивая ей руку. – Что ты здесь делаешь? Выходи.

Да! Жест. Слова, сопровождаемые этим жестом. «Что ты здесь делаешь выходи» – и Динь вспомнила. Все и сразу.

– Это не был несчастный случай, – сказала она. – Это ты мне так сказала. Ты сказала, что он работал по дому и что-то там случилось с электричеством из-за провода. Это действительно был провод, и ты решила, что я поверю…

Неожиданно Динь показалось, что вместе с этими словами из нее вытекает какая-то смертельная субстанция, в которой утонут и она, и мать.

– Ты мне лгала! – закричала она. – Ты лгала, лгала, лгала – и продолжаешь лгать!

– Динь, выйди отсюда. Сейчас же. Пожалуйста.

А потом, позади матери, Динь увидела в дверях своего отчима, и ей мгновенно стало гораздо хуже, потому что она помнила что он был другом ее отца его школьным другом его лучшим другом и он тоже был здесь сразу же после того как все произошло, а почему он здесь был? Что он здесь делал? Почему он пришел?

– Вы убили его! – закричала Динь. – Я помню! Он был… – Она оглянулась вокруг и нашла, и указала пальцем на один из двух столбов в изножье кровати. Они были массивными и вырезанными из того же самого тяжелого и крепкого дуба из которого был сделан почти весь дом и именно на одном из них он повесился.

– Шнур… тот шнур… он был у него вокруг шеи, и он был… Мам, он был голым и мертвым.

Тогда ее мать сама вошла в комнату.

– Стивен, позволь, я сама с этим разберусь, – сказала она мужу через плечо. – Позволь мне…

– Соврать, – всхлипнула Динь. – «Стивен, позволь мне соврать» – вот что ты хочешь сказать. Стивен, позволь мне соврать, позволь мне сказать ей кое-что, чтобы она даже не поняла, что я сделала, что мы сделали потому что это сделали вы вдвоем вы оба спланировали это вы хотели быть вместе так ведь и…

– Прекрати! Стивен, ради всего святого, уйди!

– Она должна знать, что произошло, – сказал отчим Динь.

– Хорошо. Я это уже поняла А теперь иди! Динь, выйди из комнаты.

Конечно, конечно… Она выйдет. Сделав это, Динь проскользнула мимо матери и отчима, бросилась по коридору в сторону широкой лестницы, которая вывела ее в главный холл, и дальше, к входной двери, и наконец оказалась на свежем воздухе, и только за спиной у нее раздавались крики матери «Стой!», «Стой!», «Остановись!», но она ее не послушалась, просто не стала, и вот уже церковь с кладбищем, а дорога… дорога идет в противоположном направлении, и ей надо немедленно на нее попасть, потому что на ней она найдет автобус, который отвезет ее…

– Он убил себя, Дена! Он не хотел… Это был несчастный случай. Но он убил себя.

– Ты врешь, потому что ты всегда это делаешь, – Динь резко развернулась к матери, – врешь, врешь, врешь, и я тебя ненавижу!

Но она уже знала, что никуда больше не побежит. Девушка опустилась на нескошенную траву возле такого старого памятника, что на нем уже ничего нельзя было рассмотреть, и лишь само его существование указывало на то, что под ним покоится кто-то давным-давно позабытый. Она не стала сопротивляться, когда мать подошла к ней. А когда мать села рядом, она не попыталась отодвинуться.

Мать заговорила не сразу, словно чего-то ждала. Динь решила, что она или набирается смелости, или старается успокоиться.

– Динь, тебе тогда еще и четырех лет не было, – начала она наконец. – Я ничего не могла тебе сказать, потому что не существует способа объяснить четырехлетней малышке, что ее папа делал в той комнате и что то, что он делал, убило его. Ты бы ни за что не смогла понять, что он использовал эту комнату для… что когда ему хотелось… В общем, это был аутоэротизм[193]. Вот так он умер. Ты знаешь, что это такое? Наверняка, потому что в твои годы дети знают многое из того, что они никогда бы не знали раньше, до этого проклятого века информации. Я не знала, чем он там занимался. Все, что я знала, это то, что нам нельзя было входить в эту комнату, когда дверь была закрыта, потому что, как он говорил, «ему хотелось почитать, и он хотел бы, чтобы его хоть на час оставили в покое». Немножко времени на расслабление. Еще раньше, до того как ты родилась, я поймала его за этим делом, но не в той комнате, потому что это было еще до того, как я унаследовала дом. Он сказал тогда, что прочитал об этом в одном из романов и ему стало интересно, но он сделал это всего один раз – и сразу понял, насколько это опасно. Он поклялся, что ничего подобного больше не повторится. Конечно, твой отец лгал, потому что это обычное человеческое состояние. В этом ты права, Динь, – люди лгут. И я тоже лгала тебе, поскольку не знала, как объяснить четырехлетней крохе, которая только что наткнулась на своего мертвого, голого повешенного папу, что он сделал это сам, потому что хотел… потому что ему было необходимо… что речь шла только о нем и о его удовольствии и он совсем не думал в тот момент о нас. И вот субботним вечером он висит на столбе со шнуром на шее, с искаженным лицом и глазами, глазами… да, ты абсолютно права, я ничего не сказала тебе, потому что совсем не хотела, чтобы ты запомнила только то, как он умер, а не то, что привело его к такой смерти.

Рукой Динь зажала себе рот. Ее мать давно уже плакала. Сама же девушка видела прошлое как ряд образов, прятавшихся так глубоко в ее подсознании, что ей не верилось, что все это было в действительности: полицейские в форме; кто-то несущий… что? медицинский мешок?.. фигуры людей, двигающиеся по коридору; черное одеяние священника; тележка, катящаяся по коридору; длинный черный мешок, застегнутый на молнию; собака, лающая на входящих и на все происходящее; плачущая мать; вопросы и ответы; женщина, которая вошла в ее комнату и присела на край кровати. Она ведь, кажется, была педиатром и сказала кому-то через плечо: «Такой маленький ребенок». А потом обратилась к Динь: «Давай-ка посмотрим, чем я могу тебе помочь, милая…»

«Ведь все это был просто кошмар, правда, от которого я в ужасе проснулась, а если засну еще раз, то проснусь так, как будто ничего и не было».

Динь поняла. Не почему ее отец сделал это и не почему ее мать лгала ей все эти годы, но почему сама она выбрала тот путь, который выбрала, тот, который ничего ей не давал и никогда не даст, до тех пор пока она будет его придерживаться.

Колбрукдейл, Шропшир

Когда Ясмина вернулась к вечеру из Ладлоу, Тимоти все еще был в аптеке. Она застала его за отсчетом таблеток антибиотика для пожилого джентльмена, которого направил к нему фармацевт из Брусли, у которого, очевидно, закончился товар. Приготовив таблетки, Тимоти сделал то, что делал всегда: подробно объяснил, как их нужно принимать. Когда он убедился, что старый джентльмен все понял, то положил ему руку на плечо и сказал:

– Вы же меня не подведете, правильно?

– У меня создается впечатление, что вы тогда с меня с живого не слезете, – сердито ответил пациент.

Тимоти пообещал, что это обязательно произойдет, сжал плечо мужчины и отправил его восвояси, а именно к минивэну, в котором его, похоже, ждала дочь. После этого повернулся к Ясмине.

– Решила сегодня посачковать? – Тон у него был дружелюбный, и он улыбался той же самой улыбкой, которая уже когда-то свела ее с ума. – И где ты была? В кино? Шаталась по магазинам?

– Ездила в Ладлоу.

Улыбка исчезла. Он насторожился.

– С мамой все в порядке?

– Я ездила в колледж, – призналась Ясмина.

Прошла минута, прежде чем муж произнес «Ясмина» таким тоном, как будто не мог решить, то ли еще раз предостеречь ее, то ли смириться. Он отошел, чтобы запереть входную дверь. Вернувшись, занялся кассой – открыл ее и вынул ящик, в котором лежали банкноты и монеты. А отставив его в сторону, наконец-то заговорил:

– Ты знаешь, что это ни к чему не приведет.

– Как ты можешь так говорить, когда не знаешь, зачем я туда ездила?

Тимоти достал банкноты из ящика, а из-под прилавка извлек кожаный бумажник на молнии, в который складывал деньги на ночь.

– Я не дурак, – сказал он, сложив в него банкноты и добавив к ним монеты. – Если ты ездила в колледж, то это наверняка по поводу Миссы.

– Конечно, ты прав.

Ясмина провела рукой по прилавку. Его надо было бы хорошенько вымыть, и она задумалась, сказать ли об этом прислуге или, что проще, вымыть его самой, потому что с прислугой она уже говорила дважды, указывая на небрежность, которую та допускала в своих действиях, – казалось, что она не делает ничего, кроме как небрежно протирает пол.

– Ясмина, ты должна наконец понять, что такие твои действия только оттолкнут ее от нас. Это элементарная психология.

– А я просто хочу удержать ее от того, чтобы она не превратилась в нечто, о чем никогда не помышляла, и не жалела бы потом об этом всю оставшуюся жизнь.

Тимоти вздохнул. Разобравшись с деньгами, он перешел к лекарствам. Собрал с полок опиаты и сложил их в пластмассовый контейнер, в котором они, вместе с деньгами, на ночь запирались в аптечный сейф.

– В этом-то вся проблема, – сказал Тимоти. – Ты действуешь так, будто видишь будущее, хотя с трудом понимаешь настоящее.

– Но я хорошо понимаю свой материнский долг, который заключается в том, чтобы помочь ей выбрать правильный путь в жизни. А так как ты не понимаешь, что это и твой отцовский долг, то мне приходится заниматься этим в одиночку.

Муж не стал реагировать на подобное обвинение. Ясмина подумала, что его молчание значит, что он обдумывает ее слова, но Тимоти неожиданно ответил:

– Я не должен настаивать на том, чтобы Мисса делала то, что она, совершенно очевидно, делать не хочет, – ответил он.

– А ты, кажется, совсем забыл, что когда-то она хотела поступить в колледж. И в университет. У нее были планы на жизнь, а теперь они улетучились. Это не кажется тебе странным?

– Не кажется, потому что я в принципе не согласен с картиной, которую ты рисуешь.

Тимоти прошел в глубь помещения, где находился сейф. Звуки, доносившиеся оттуда, говорили о том, что он прячет в него деньги и опиаты. Через минуту муж вернулся. Ясмина заметила, что он снял свой халат и теперь остановился прямо перед ней. Сейчас Тимоти был ближе к ней, чем за многие прошедшие месяцы – если не считать того времени, когда они спали в одной кровати, – и женщина заметила, насколько измученным он выглядит, как состарили его последние годы. Носогубные морщины шли от носа к уголкам губ, а оттуда продолжались дальше, к подбородку. Волосы быстро приобретали цвет соли, а не перца[194], а глаза уже не выглядели яркими и заинтересованными. Казалось, что они молят о том моменте, когда он сможет взять в аптеке что-то, что позволит ему провалиться в забытье.

Было очевидно, что Тимоти не хочет с ней спорить, но тем не менее он попытался.

– У Миссы есть планы. Возможно, они сейчас не те, что были в самом начале, но ты о них знаешь. Просто не хочешь согласиться с ними.

– Невозможно измениться до такой степени. Такого попросту не может быть без веской на то причины.

– А вот Мисса изменилась, и в этом есть своя логика. Она попробовала поучиться в колледже и поняла, что это не ее. И решила пойти другим путем, о чем рассказала нам в декабре. Она хотела уйти из колледжа и вернуться домой. Но смириться с этим ты не смогла.

– Дело не в том, смогла я или нет. Дело в том, чтобы все разъяснить ей. В ее возрасте…

– Я не понимаю, почему ты пытаешься убедить во всей этой ерунде саму себя, – прервал ее Тимоти. – Или почему ты пытаешься переписать историю своих отношений с Миссой. Факты есть факты. Ты настояла на том, чтобы она после Рождества вернулась в Ладлоу и попыталась еще раз. Мисса всегда была послушной девочкой – об этом мы можем поговорить с тобой в другой раз, – поэтому сделала то, о чем ты просила. Но если ты хочешь знать правду, то я и тогда считал, и сейчас считаю, что ты, Ясмина, заставила ее подчиниться тебе.

Женщина почувствовала, как от обиды кровь бросилась ей в лицо.

– То есть ты вот так видишь все произошедшее?

– А так все и было на самом деле.

– Неужели? У тебя что, мозг окончательно высох от всей этой дряни, которую ты принимаешь каждую ночь, и ты не в состоянии вспомнить то, что реально происходит в твоей семье?

– Остановись, Ясмина.

Она увидела, как напряглись его руки, которые он держал скрещенными на груди.

– И не подумаю, – сказала Ясмина. – Нам давно пора поговорить об этом. Ты каждую ночь дурманишь себя тем, что воруешь из аптеки. И не видишь у себя под носом того, что умоляет о том, чтобы быть замеченным, потому что когда ты не в интоксикации, то начинаешь думать о Янне и не можешь…

– Яс, прошу тебя, – Тимоти поднял правую руку, давая ей сигнал, чтобы она остановилась.

– …позволить себе пережить все это так, как переживаем это все мы, потому что это действительно ад, и это всегда им было и всегда им будет. Посмотри на меня, Тимоти, на врача, на этого гребаного педиатра, которая ничего не заметила, не обнаружила вовремя, которая не знала, что думать, когда ее ребенок чувствовал себя плохо, потому что заметить, думать и понять значило… Боже, как бы я тоже хотела забыться… И оставаться в таком состоянии все дни и все ночи… А что потом? А потом, ответишь мне ты, будет все то же самое. Жизнь твоей старшей дочери рушится как карточный домик, а ты все твердишь, что «она должна стать тем, кем она хочет стать», что бы это ни значило, поскольку тогда с тебя снимается вся ответственность, правда? И ты можешь опять продолжать дурманить себя…

– Я даже слышать этого не хочу. – Тимоти отошел, чтобы включить верхний свет.

– Да наплевать мне на тебя. – Ясмина не отставала от него ни на шаг. – Но Миссу я так просто не отдам.

– И что же это означает? – Тимоти развернулся к ней лицом.

– Грета Йейтс – советник в Вестмерсийском колледже, – пояснила Ясмина. – Она хочет поговорить с Миссой, чтобы понять, что пошло не так. А еще она сказала, что Миссе будет достаточно просто догнать группу, но прежде надо определить причину, по которой она ушла, чтобы помочь ей.

– Ты что, вообще не слышишь, что я тебе говорю? – Муж не отводил от нее глаз.

– Первое, что пришло мне в голову, это если мы с тобой выступим единым фронтом и… – Ей было трудно говорить. Она замолчала, потом сказала себе самой, что может, и продолжила: – Если мы с тобой выступим единым фронтом – только по поводу того, что Миссе надо поговорить с советником, – она это сделает.

– Ясмина, я в эти игры не играю.

– Конечно, она согласится, особенно если будет знать, что это просто беседа, от которой ничего не ждут.

– Хватит, Яс.

– Я уверена, что и Джастин захочет, чтоб она съездила в Ладлоу на эту встречу, особенно если мы правильно построим разговор. Я тоже собираюсь поговорить с ним. Собственно, уже перекинулась с ним парой слов. У меня с ним назначена встреча, и если б ты поехал со мной…

– Мир изменить невозможно, – сказал Тимоти. – И я не хочу участвовать в твоей попытке его исправить.

– Что, как я понимаю, должно означать, что тебе неинтересно узнать ответ на вопрос «ПОЧЕМУ»?

– Тебе виднее, Ясмина. – И Тимоти засмеялся неприятным, лающим смехом.

Так что ей пришлось изменить свой план и действовать в одиночку.

Позвонив Джастину днем из Ладлоу, Ясмина удивилась, когда он назначил ей встречу на территории музея изразцов. Тот находился в одноименной деревушке Джекфилд, на противоположном от Айронбриджа берегу реки Соверн, к юго-востоку от моста, давшего название городку.

Сам музей состоял из нескольких зданий, расположенных на западной оконечности жилого квартала, ближе к верхней границе поросшего лесом склона, который успешно защищал их от частых паводков, заливавших речные берега. Здесь все еще производили некоторые изразцы – вручную раскрашивая и обжигая их в память о расцвете прикладного искусства в период правления королевы Виктории и короля Эдуарда. В самом музее находились тысячи уникальных подлинных изразцов, начиная с тех, из которых можно было сложить целую картину, и кончая теми, которые можно было поставить в качестве украшения на каминную полку, вделать в пол, в крыльцо или в предмет мебели.

Но зданий в музейном комплексе было гораздо больше, чем того требовалось, поэтому некоторые из них сдавались в аренду. Ясмина выяснила, что Джастин Гудейл арендовал одно из них и теперь в назначенное время ждал ее перед входом.

Рядом с ним стояла молодая женщина в запачканном красками переднике; это указывало на то, что производство изразцов так и не прекратилось. Насколько поняла Ясмина, девушка самозабвенно общалась с Джастином. Последний не мог не замечать этого флирта, но у него, казалось, уже выработался иммунитет на ее улыбки и легкие прикосновения и на то, как она убирала свои волосы цвета осенних листьев, выбившиеся из-под платка, не позволявшего им закрывать ее лицо.

Увидев Ясмину, Джастин весело помахал ей, а когда она припарковалась и подошла к нему и его спутнице, представил ей девушку как Хизер Хоукс. Девушка улыбнулась и сказала, что ей уже пора.

– Просто подумай об этом, Джас. Миссу я тоже приглашаю.

– Я поговорю с ней, – откликнулся молодой человек. – Хотя она и не очень любит шумные сборища.

– Тогда приходи один.

– Поживем – увидим.

Казалось, что такой ответ ее удовлетворил. Когда девушка повернулась и пошла в сторону цеха, в котором раскрашивали изразцы, Ясмина посмотрела ей вслед и сказала:

– А она теперь от тебя не отстанет, Джастин.

Кузнец широко улыбнулся своей бесхитростной улыбкой, которая сказала Ясмине о том, что он не совсем понимает, что она имеет в виду.

– Эта девочка будет счастлива тебя приватизировать, – пояснила она.

– Не думаю, доктор Ломакс. Мы с Миссой ходили в школу вместе с сестрой Хизер. Так что я знаюХизер с пеленок. Пойдемте, я хочу вам кое-что показать, прежде чем мы поговорим.

С этими словами он подошел к громадным двойным воротам в кирпичном здании, возле которого они стояли вместе с Хизер. На ходу достал из джинсов связку ключей. Один из них подошел к блестящему замку, который запирал ворота. Джастин широко распахнул их, чтобы Ясмина смогла увидеть то, что находилось внутри.

Это была удивительная сцена, освещенная солнечными лучами, проникавшими через фонарь в потолке и рядами трубок дневного света, которые зажег Джастин. Одна из таких трубок висела над испещренным неровностями верстаком, стоявшим возле одной из стен. Над ним висели аккуратно подобранные инструменты, а вдоль стены тянулись жестяные коробки с различных размеров гвоздями и винтами. На одном конце верстака лежали свернутые бумаги, причем некоторые из них были туго перетянуты резинками, а другие – только слегка свернуты в трубки. В глубине помещения располагались несколько вариантов электрических пил и стенд на колесах, на котором были развешаны инструменты. На противоположной от верстака стене висели полки, заставленные банками с краской, кистями, роликами для покраски и новые ряды ламп дневного освещения.

В воздухе витал запах опилок и свежей краски, и казалось, что он как-то связан с тем, что занимало самый центр очень большой рабочей плоскости. Это было деревянное сооружение, похожее на очень элегантный садовый сарай. Выкрашенное голубой краской с тончайшей белой обводкой, сооружение могло похвастаться французскими окнами, расположенными у него в передней стене. Над этими окнами, через которые можно было попасть внутрь, висели небольшие шпалеры, подходящие, по мнению Ясмины, для глициний, винограда и вьющихся роз.

– Ну, как вам? – Искреннее нетерпение Джастина делало его еще моложе, чем он был на самом деле.

– Потрясающе…

Ясмина подошла ближе, размышляя над тем, кому могла понадобиться такая изысканная постройка для того, чтобы хранить в ней газонокосилку или мешки с землей для клумб.

– Дайте я покажу вам все остальное. – Джастин проскользнул мимо нее и распахнул французское окно. – Это демонстрационная модель. Предназначена для выставок. Можете посмотреть сами.

Ясмина увидела внутри аккуратно заправленную двуспальную кровать и маленький столик с двумя стульями. На столике стоял электрический чайник, а над ним висели полки с тарелками и чашками. С потолка свисала бронзовая люстра. С обеих сторон у изголовья кровати крепились светильники для чтения.

«Все это просто великолепно», – подумала Ясмина. Хотя она никак не могла понять, для чего все это сделано.

– Просто очаровательно, – сказала женщина. – А как это называется? Я хочу сказать, у этого есть имя?

– Вы хотите сказать, какое-нибудь «Тенистое бунгало» или что-то в этом роде?

– Я хочу сказать что-то вроде «садовый сарай», – улыбнулась Ясмина.

– А! Эта штука предназначена для того, чтобы пустить пыль в глаза, хотя ее можно использовать и для других целей.

– Пустить пыль в глаза?

Доктор прошла сквозь французские окна и остановилась у изножья кровати. Подголовник был выкован из металла и выкрашен в тот же белый цвет, что и внешняя отделка, в то время как внутренности сооружения были выдержаны в успокаивающем оттенке желтого цвета, а покрывало на кровати украшали цветы того же колера.

– Это потрясающе, Джастин, – Ясмина повернулась к кузнецу. – Мне и в голову не приходило… – Тут она не стала добавлять то, что думала в этот момент: что он может быть настолько хорош. Но, с другой стороны, почему бы и нет?

– Большинство людей об этом ничего не знают. – Казалось, что он так и не объяснит ей, как это связано с пусканием пыли в глаза. – А это на ступеньку выше, чем просто отдых в кемпинге. А может быть, на все три ступеньки. Понимаете, кемпинг означает, что надо добраться до места – например, до фермерского участка в Озерном районе – или с прицепом, который вы тащите за машиной, или с палаткой, которую вы готовы установить. Может задуть ветер или полить дождь, и палатку снесет. А эти сооружения надежные и крепкие, и когда туристы приедут, они уже будут стоять на своих местах. Это называется контейнер, который обычно ставится на колеса, с тем чтобы городской совет, или «Английское наследие», или кто там еще не могли сказать, что фермер построил стационарный объект там, где они запрещены.

– Вы хотите сказать, что он может как угодно передвигать его по своей земле или где-нибудь еще?

Джастин кивнул и с энтузиазмом продолжил рассказывать о том, что контейнер можно подключить к электричеству или даже к канализации там, где это разрешено. Он достаточно велик, чтобы в нем разместились двое взрослых, а если со складными кроватями, то еще и двое детей.

– Эти контейнеры можно использовать для чего угодно, – продолжал Джастин. – Я сделал один для леди, которая превратила его в художественную мастерскую, а вторая использует его как миниатюрный чайный домик в саду приличных размеров. А еще их вполне можно использовать в качестве пляжных кабинок на берегу – правда, это уже немного навороченно, если вы меня понимаете, – или как убежище от плохой погоды. Один джентльмен из Шрусбери хотел, чтобы я сделал для него логово, где он сможет хранить свои рыболовные снасти, и я сделал такое, наполовину из дерева. Вот. Я сейчас покажу.

Ясмина прошла за ним к верстаку, на котором лежали свернутые в трубки бумаги. Джастин взял одну, не стянутую резинкой, развернул ее и придавил края жестянками с гвоздями и винтами. Ясмина увидела, что это детально проработанный рисунок одного из контейнеров, на этот раз походившего на амбар в миниатюре, войти в который можно было через голландскую дверь[195], полуотворенную на рисунке.

– А я и не знала, что у тебя такие таланты, – сказала Ясмина. – То есть я, конечно, знала, какой ты хороший кузнец, но такая работа с деревом… Я под впечатлением.

– С моими мозгами я никогда не переверну мир с ног на голову, – Джастин кивнул с видимым удовольствием, – но уверен, что мои руки могут практически все, что угодно. Ма всегда говорила, что человек должен всегда идти туда, куда ведет его призвание, так что я не сделал ничего нового. Другие? Мой брат с сестрами? Они в семье умные. «Джасти у нас дурачок», – говорит обычно мой Па, но Ма однажды сказала, что если я пойму, для чего предназначен, то она сделает так, чтобы я мог этим заниматься.

– И как давно ты этим занимаешься?

– Около трех лет. Я коплю деньги для нас с Миссой. Когда их будет достаточно… – парень неожиданно покраснел. – Ну, вы все сами знаете.

Ясмина была благодарна ему за то, что он сам перевел разговор в нужное ей русло.

– Но Мисса тоже может внести свою лепту в вашу совместную жизнь, Джастин.

– Конечно, – согласился тот. – И будет вносить, потому что мы оба хотим семью и начнем работать над этим, не откладывая в долгий ящик. Но только не очень большую. Может быть, с тремя малышами. Три – хорошее число. Мы с ней говорили об этом. И в основном о том – когда. Когда наступит приемлемое время и для нее, и для меня – вот о чем мы себя спрашиваем. Теперь, когда Мисса устроилась в Блистс-Хилл, а этот мой бизнес потихонечку растет, и это помимо кузницы, на мой взгляд, время как раз подошло. Ма тоже с этим согласна. Она говорит: «Заводите своих малышей, пока достаточно молоды, чтобы за ними угнаться. А потом, когда они вырастут и вылетят из гнезда, у вас впереди еще будет целая жизнь для вас самих». Мисса считает, что Ма права.

Он говорил так открыто, что в какой-то момент Ясмина пересмотрела свой план – нет, не желаемый результат, который мог быть только один, но способ его достижения. Джастин был милым мальчиком, а теперь превратился в очень достойного молодого человека. И он просто боготворит Миссу. Но их свадьба – это что-то немыслимое и неправильное. Однако Ясмина понимала, что не может сказать ему об этом прямо. Потому что это может повлечь за собой его отказ помочь ей – Ясмине – в ее задумке.

Женщина притворилась, что обдумывает его слова.

– Я тебя понимаю, – сказала она наконец. – Ты абсолютно прав.

Услышав это, Джастин расцвел, поэтому Ясмина поспешно добавила:

– Но ведь надо подумать еще и над тем, чтобы у вас у обоих было какое-то дело, такое, что если с кем-то из вас что-то случится, у вас все равно был бы постоянный источник дохода.

– Это как? – Улыбка Джастина несколько потускнела. – Мне кажется, я не совсем вас понимаю.

– У тебя есть кузница и этот твой новый бизнес, но у Миссы тоже должно быть какое-то занятие.

– Ах это… Я думаю, что она будет вести всю бухгалтерию этого растущего бизнеса. Она может заниматься этим, когда малыши будут спать, а позже – когда они будут в школе. Таким образом, она всегда будет дома.

– А если с тобой что-то произойдет? Мисса же не сможет делать эти контейнеры. И она никакой не кузнец. Она будет только мамой и хранительницей твоего очага, ну и, может быть, свечных дел мастером в викторианском городке, но ты должен спросить самого себя, будет ли этого достаточно для того, чтобы содержать всех вас в том случае, если ей придется стать главным кормильцем в семье.

Обдумывая услышанное, Джастин нахмурился.

– Но почему вдруг ей придется им стать, доктор Ломакс? До тех пор, пока у меня есть мои руки…

– Никто не знает своего будущего. То есть я хочу сказать, что мы не знаем, что случится с нами завтра. Неожиданная болезнь, изменение физических кондиций, о которых мы и не думали, несчастный случай, наконец… Я именно это имею в виду.

Джастин смотрел на свои руки. Молчал он дольше, чем ожидала Ясмина. «Он что, пытается разложить по полочкам то, что я ему сказала?» – подумала она, но, услышав его следующие слова, сильно удивилась.

– Вы хотите, чтобы она вернулась в колледж. А потом пошла в универ.

– В Ладлоу есть советник, которая хочет поговорить с ней, Джастин. Я встречалась с ней сегодня. Она рассказала, что ее работа заключается в том, чтобы добираться до самой сути, когда студент решает уйти из колледжа, но Мисса – так сказала эта женщина – уже приняла это решение. Поэтому она хочет убедиться, что оно – это решение – для Миссы самое подходящее, вот и всё.

Джастин поднял на нее глаза. И уже не в первый раз ей пришло в голову, что у него слишком замедленная реакция, словно внешний вид и умственные способности должны обязательно соответствовать друг другу.

– Так вы хотите, чтобы я уговорил ее встретиться с советником, да? – спросил юноша.

– Именно, Джастин. И я хочу, чтобы ты сам отвез ее на эту встречу. Я хочу, чтобы ты на ней присутствовал. Всем сердцем я верю в то, что Мисса способна на большее, чем вести твои бухгалтерские книги, нянчить детей и время от времени делать свечи. И, Джастин… дорогой мой… мне кажется, что ты думаешь так же.

Молодой человек медленно скатал рисунок в трубку и аккуратно положил ее к остальным картинкам.

– Она не захочет ехать в Ладлоу, – сказал он.

– Согласна. Не захочет. Но я уверена, что ты сможешь ее уговорить и она тебя послушает, если ты правильно построишь разговор.

– А это еще что значит? – Джастин повернулся к верстаку спиной и оперся на него, засунув руки в карманы джинсов.

Ясмина все продумала заранее.

– Скажи ей, что я приходила к тебе. Скажи ей, что это я попросила тебя поговорить с ней. Скажи ей, что я ни за что на свете не откажусь от идеи, что в будущем она должна стать профессионалом, таким же, как и я сама.

– А как это заставит ее согласиться?

– А так, что еще ты скажешь ей, что единственный ее шанс заставить меня забыть про это – встретиться с Гретой Йейтс, советником колледжа. Ты должен сказать ей, что она должна настойчиво потребовать – я имею в виду у меня, – чтобы ты отвез ее в Ладлоу и чтобы ты присутствовал на ее встрече с миссис Йейтс. А еще скажи ей, что сам ты согласен с любым ее решением, включая решение бросить Вестмерсийский колледж, но после того, как я целый час давила на тебя, ты решил, что единственный способ заставить меня оставить вас в покое – это встретиться с советником, чтобы она – Мисса – смогла лично объяснить причину, по которой она бросила учебу и не хочет к ней возвращаться.

Брови Джастина сошлись на переносице. Ясмина не могла не задуматься, хватит ли у него ума на все это. «Наверняка ему понадобится шпаргалка», – пришло ей в голову. Но она сказала себе, что должна в него верить, потому что собирается предложить ему весь мир на ладони.

– И когда ты будешь на этой встрече, Джастин, – продолжила Ясмина, – я хочу, чтобы ты понял, что в возвращении Миссы в колледж для подготовки к университету есть очень большой смысл. И я думаю, что ты тоже хочешь, чтобы у нее всегда был источник дохода, на тот случай, если с тобой что-то произойдет. А после того, как с твоей помощью она согласится на это, я хочу, чтобы ты назначил дату.

– Дату чего?

– Дату вашей свадьбы, мой дорогой, – негромко сказала Ясмина. – Конечно, сразу же это будет невозможно. Но как только она закончит образование, на той самой неделе, когда она получит свой диплом, состоится ваше венчание. Восхитительное, со всеми прибамбасами, после которого ты увезешь ее в свадебное путешествие в какое-нибудь прекрасное место. А после этого займешься домом, достойным того, чтобы в нем жили ваши дети, которых вы собираетесь завести.

Джастин, покачав головой, пошаркал ногой, обутой в ботинок, по неровному полу.

– Я коплю деньги, – сказал он. – Но все это… Это не так… по крайней мере, пока…

– Ты меня не понял, мой дорогой. – Ясмина положила руку ему на плечо. – Дом и свадебное путешествие будет нашим подарком вам к свадьбе. Моим и отца Миссы.

Джастин быстро поднял голову. Ясмина заметила, что выражение лица у него стало испуганным.

– Я не смогу, доктор Ломакс. Это будет неправильно. Я мужчина и, как мужчина, должен… И вообще, это заставит Миссу хуже думать обо мне. А мне этого не хочется.

Ясмина сжала его руку и взглянула на него с любовью, потому что действительно по-своему любила его.

– Я не верю, что что-то может заставить Миссу хуже думать о тебе. Но сейчас нам ни к чему обсуждать все мелочи. Сейчас мне надо только знать… могу ли я позвонить Грете Йейтс и назначить с ней встречу? Для Миссы и для тебя, чтобы обсудить все то, о чем мы с тобой говорили?

– Миссе все это не понравится. – В голосе молодого человека слышалось сомнение, но уже не такое сильное, как прежде.

– Посмотрим. Все зависит от тебя. Ты ведь сделаешь это для меня? А также для нее и для вашего будущего?

Казалось, Джастин тщательно обдумывает услышанное. «Возможно, – подумала Ясмина, – он как раз обдумывает, что скажет Миссе».

– И когда же? – спросил наконец Джастин.

– Ты поговоришь с Миссой? Или вы поедете в Ладлоу?

– И то и другое.

– Как можно скорее.

Куолити-Сквер

Ладлоу, Шропшир

Конечно, всегда существовала вероятность, что Дена Дональдсон вообще не появится вечером в «Харт и Хинд», но, так как ждать в компании Гарри Рочестера возле дома в Тимсайде, пока она соизволит выйти, было совсем уж глупо, Барбара решила, что паб – это наилучший из всех вариантов.

– Если между Гарри Рочестером и ПОПом пробежала черная кошка, – заметил Линли, когда они подходили к Касл-сквер, – то вся наша деятельность не стоит и ломаного гроша, Барбара. Вы это понимаете.

– Понимаю, – ответила сержант. – А еще я понимаю, что в каком бы направлении мы ни двигались, я рано или поздно упираюсь в тот факт, что Газ Раддок с самого начала или скрывал правду, хотя в этом не было никакой необходимости, или утаивал детали, которые – и он это знал – были для нас важны. И чем больше мы этого парня изучали, тем больше утаенных деталей узнавали. Женщина, с которой у него связь, девушка, с которой он трахается, мальчишка-студент Финнеган Фриман, за которым он должен был присматривать, мать этого мальчишки, его отец, его соседи по дому… Мне кажется, нам нужна некая веская улика, чтобы выложить ее перед ним и заставить его начать говорить правду. Ради этого я готова пойти на все, включая использование бомжа номер один в этом городе.

Когда они дошли до паба – при этом им пришлось уклоняться от опасных летающих фрисби[196], пока они шли по самой Куолити-сквер, – Гарри Рочестера еще не было. Так как вечер был приятным, довольно большое количество посетителей паба сидели на террасе перед самим заведением. На ней много чего происходило, но самым интересным был необычный шахматный матч. Играли две команды – мальчики против девочек. За пятнадцать секунд надо было решить, кто будет ходить, и успеть сделать ход. Играли на раздевание. Если фигуру снимали с доски, то игрок, виновный в этом, снимал с себя какую-то часть одежды. И девочки уже, если можно так сказать, раздели мальчиков до трусов.

Барбара нырнула в помещение бара. Внутри посетителей было меньше, чем снаружи, так что ей хватило двадцати секунд, чтобы понять, что сегодня они выиграли в рулетку. Дена Дональдсон вместе с подругой пила что-то из пинтовых кружек. Отлично. Теперь надо только, чтобы Гарри Рочестер всего на несколько мгновений заглянул внутрь. Если он узнает в Дене девушку, которую видел с Гэри Раддоком, то они в шоколаде и на один шаг ближе к выяснению правды о том, что же произошло в ночь смерти Дрюитта.

К сожалению, Хейверс не подумала о том, насколько сильно болен Рочестер. Да и что такое тридцать секунд в пабе? Но оказалось, что это гораздо больше, чем он может выдержать.

Вернувшись к Линли, сержант увидела, что Гарри уже прибыл в сопровождении Малышки Пи. Он притащил с собой свои спальные принадлежности и объяснил, что поскольку обстоятельства требуют допоздна находиться сегодня в центре города, он захватил свое барахло с противоположного берега реки и воспользуется возможностью разместиться на свежем воздухе – как высокопарно выразился Рочестер, – которая представится ему где-то неподалеку, в центре Ладлоу.

– Давайте зайдем внутрь, – предложила Барбара Томасу и Гарри. – Это займет меньше минуты. Вы осмотритесь на предмет девушки, которую видели с Раддоком. Просто запомните, что на ней надето, и…

– Внутрь? – Кадык Гарри судорожно задвигался. – Я не могу…

– Мы подождем вас у входа. Или, если хотите, я зайду вместе с вами и буду держать вас за руку.

– Нет, нет, – сказал Гарри. – Вы не понимаете. Я просто не могу это сделать.

– Но вы же заходите в банк, чтобы поговорить с вашим банкиром, так? Тут нет никакой разницы.

– Он выходит.

– Он… что?

– Банкир выходит. Я звоню ему с мобильного, и он выходит на тротуар. Я не был в здании… уже многие годы. Помимо «Спар» – но там, как я уже говорил, знают, что мне нужно, и все это уже ждет меня на кассе.

– А когда вы болеете? Вы что, не ходите к доктору?

– Господь наградил меня отменным здоровьем.

– Но нам необходимо…

– Мы подождем, пока девочки выйдут, – вмешался Линли и посмотрел на свои карманные часы. Барбара заметила, как Гарри впечатлился тем, что Линли носит карманные часы – еще одну из его архаичных штучек. – Паб скоро закрывается, – добавил инспектор. – Это займет у нас не больше часа.

Было видно, что Гарри отпустило. Они нашли место в стороне от главной террасы, так чтобы, когда Дена Дональдсон выйдет, они могли бы незаметно рассмотреть ее. А пока следили за развитием шахматной игры. «Мальчики, – решила Барбара, – совершенно не подготовились к соревнованию». На них было слишком мало одежды. Две из них были уже в трусах, а ни одна из девушек так пока и не открыла своего тела. Сержант не могла понять, что будет, когда объявят мат. И сомневалась, что ей захочется это увидеть. Хотя по виду играющих было понятно, что это их мало беспокоит. Она перевела взгляд на двери как раз в тот момент, когда из них показалась Дена Дональдсон.

Барбара посмотрела на Линли. Дена была одна, так что у Гарри Рочестера не должно было быть никаких проблем с опознанием. Сержант стала ждать. Дена вошла в круг света, отбрасываемый одним из уличных фонарей. Кто-то окликнул ее, и она обернулась, оказавшись к ним лицом. К ней подошла подружка, и они обе направились в сторону Куолити-сквер, погруженные в беседу.

– Ага, – произнес Гарри. – Да. Ее я видел.

«Отлично», – подумала Барбара.

– Которую из двух? – раздался голос Линли, который стоял по другую сторону от Рочестера.

– Блондинку.

– Они обе блондинки, Гарри, – заметила Барбара.

– Ой, простите. Ну конечно… Ту, что повыше, – сказал бродяга.

– Но…

– Вы в этом уверены? – задал вопрос Линли.

– Насколько это возможно, потому что тогда была ночь.

Барбаре захотелось ударить его. Это был не тот результат, которого она ждала. Это был не тот гребаный результат, который был им нужен. Гарри Рочестер не имел права не заметить Дену Дональдсон из-за кого-то там еще.

– А другая девушка? – уточнила сержант. Попробовать все-таки стоило. – Другая блондинка? Та, что пониже? Вы же хорошо рассмотрели ее лицо, правда?

– Обязательно. Ее я тоже видел. Но это не так уж важно, правильно? Я ведь многих вижу.

– Но не с Гэри Раддоком?

Бомж покачал головой.

– С мальчиками из колледжа и с этой другой девушкой, но не с Раддоком, насколько я помню. – Рочестер виновато взглянул на Барбару. – А вы надеялись, что я укажу на нее? Мне очень жаль. Я правда хотел помочь.

– Вы и помогли. – Голос Линли звучал как образец вновь обретенной уверенности, хотя Барбаре хотелось удушить бродягу.

– Сержант? Вам не кажется, что нам пора? Может быть, мы позволим мистеру Рочестеру заняться поисками спального места?

Барбара поняла, чего хочет Линли. Они должны проследить за более высокой девушкой – и сделать это немедленно.

Ладлоу, Шропшир

Но оказалось, что за девушкой совсем не обязательно следить. По-видимому, они с Деной Дональдсон обсудили все, что хотели, и через минуту после того, как она скрылась за углом здания с Деной, девушка появилась вновь одна и прошла в бар.

– Может быть, мне остаться? – предложил Гарри Рочестер, увидев ее, хотя по голосу было понятно, что такая перспектива его совсем не радует.

Линли ответил, что в этом нет необходимости. А вот сержанту Хейверс необходимо подождать его на улице. Было видно, что Барбара недовольна, но причина была очевидна. Бармен знал, что она коп. А вот о Линли он этого не знал.

Войдя в помещение, Томас увидел девушку за стойкой. У него создалось впечатление, что она клянчит у бармена бесплатную выпивку. Он решил подождать, пока она или купит, или выпросит то, что собиралась употребить, и отойдет с этим к столику. Но не произошло ни того, ни другого. Тогда инспектор подошел к бару.

– Я могу с вами поговорить? – обратился он к девушке и добавил для оживления беседы: – Что пьете?

Девушка повернулась вполоборота и осмотрела его с ног до головы.

– Ну разве это не прелесть? – произнесла она. – Я пила пиво, но сейчас не откажусь от джина с тоником.

Линли кивнул бармену, который громко фыркнул, словно не в первый раз наблюдал такое поведение девушки, – что, вполне возможно, так и было.

– А вы сами не выпьете? – спросила девушка у Линли. Она на мгновение опустила глаза, то ли для того, чтобы взглянуть на его брюки, то ли для того, чтобы продемонстрировать свои ресницы, которые действительно были длинными и казались настоящими, но кто может знать наверняка? – Я не люблю пить в одиночестве. Меня зовут Фрэнси. А вас?

– Томас Линли, – ответил инспектор. И, понизив голос, добавил: – Новый Скотланд-Ярд. Нам надо поговорить.

Фрэнси подняла голову. Ее голубые глаза расширились, но скорее от насмешки, чем от удивления.

– Мне кажется, что в последнее время я не нарушала никаких законов, – сказала она. – Но если ошибаюсь, то могу я надеяться, что вы будете тем офицером, который произведет арест? – Она протянула руки и с напускной скромностью добавила: – Или я могу сделать для вас что-то еще? – Повернувшись к бармену, спросила: – Джек, как ты думаешь, мне пойдут наручники? Этот джентльмен из Скотланд-Ярда хочет меня забрать. Ты ревнуешь?

Джек прямо посмотрел Линли в лицо и произнес:

– Опять вы, ребята? Сначала было посещение Скотланд-Ярдом номер раз, теперь номер два… Вы что, с той женщиной, которая «изучает Плантагенетов»?

– Так у вас уже есть партнер на сегодня? – поинтересовалась Фрэнси. – Какая жалость…

Она получила свой джин, пару кубиков льда, ломтик лимона и маленькую баночку тоника. Открыв последнюю, плеснула тоник в джин, сделала глоток и с улыбкой сказала:

– Офицер, я… скажем так, готова.

Держа стакан в руке, Фрэнси продефилировала к двери. Здесь она остановилась и подождала Линли. Тот прошел за ней.

Когда они вышли на улицу, к ним присоединилась Барбара. Фрэнси осмотрела ее с ног до головы, посмотрела на Линли, улыбнулась полуулыбкой, которая в ее понимании выглядела многозначительной, и спросила:

– И где же будем беседовать?

Томасу не хотелось, чтобы их заметил Гэри Раддок, если тому придет в голову заскочить в паб, и он вопросительно посмотрел на Барбару.

– Здесь недалеко церковь Святого Лаврентия, – предложила сержант. – Там есть кладбище…

Линли кивнул, и Барбара пошла вперед.

– Вы собираетесь допрашивать меня на кладбище? – удивилась Фрэнси. – Чем же это полиция может заниматься на кладбище?

– В основном откапывать трупы, – бросила Хейверс через плечо. – Но, полагаю, сегодня мы можем забыть об этом, поскольку свежих могил не наблюдается. В любом случае нам надо поговорить с вами так, чтобы этого никто не увидел. Но мы можем сделать это и в другом месте. Вы живете дома? Одна? С соседями? Или…

– Я ничего не имею против кладбища, – мгновенно отреагировала Фрэнси, чем ответила на вопрос Барбары. Ее родители начнут задавать всякие ненужные вопросы, если она появится дома в сопровождении двух детективов из Скотланд-Ярда.

Церковный двор был не темен, но пуст. Один из больших тисов отбрасывал густую тень, а так кладбище освещали уличные фонари по обеим его сторонам. Хейверс направилась к дереву, и Фрэнси вприпрыжку последовала за ней. Линли двигался в арьергарде.

– Ну, хорошо, – Фрэнси встала так, чтобы на нее падала самая густая тень и чтобы она могла облокотиться на ствол дерева. – Что вам нужно?

Прежде всего им нужно было понять характер их отношений с Деной Дональдсон.

– А у нее что, проблемы? – В голосе девушки было больше любопытства, чем беспокойства. Она сделала глоток и посмотрела на Линли поверх края стакана. Хейверс они игнорировала.

– Интересно, что это первым пришло вам в голову, – заметил Линли.

– А что мне еще должно прийти в голову, если полиция хочет о ком-то со мной поговорить? Вы зачем-то ее проверяете, и наверняка не потому, что она подала заявление о приеме на работу.

– Умно, – произнес инспектор.

– Мы с ней побеседовали, – добавила Хейверс. – И теперь хотим проверить то, что она наговорила.

– Что значит «проверить то, что она наговорила»? – Детективы ничего не ответили, и какое-то время Фрэнси размышляла над сказанным. Затем переступила с ноги на ногу и положила руку на бедро. – Она что, рассказывает обо мне какие-то глупые сказки? Если да, то позвольте сообщить вам, что все началось с того, что она застала меня, когда я делала минет Бруталу. До этого мы с ней были наилучшими подругами. А когда она нас поймала, я ей объяснила, что ни за что не дотронулась бы до Брутала, знай я, что она хоть чуточку в нем заинтересована. А так – почему я должна была вести себя по-другому; ведь весь мир знает, что он не пропускает ни одной юбки, а она – часть этого мира, насколько я понимаю. И то, что я оказалась в его комнате, ничего не значит… Послушайте, я уже сказала, что все ей объяснила. И не устаю объяснять. То есть как я оказалась с ним в одной комнате, чего больше никогда не произойдет. Я говорила ей об этом до посинения. Так что если она пытается меня подставить, чему я не удивлюсь, потому что она… я не знаю… она стала какая-то дерганая в последнее время.

– Как все запутано, – заметила Хейверс.

– Если я вас правильно понял, то, что сейчас происходит, касается вас, Брутала, Дены и различных частей тела, так? Как в песне – поиск любви там, где ее нет[197], – подал голос Линли. – Всю это, конечно, очень любопытно с точки зрения изучения человеческих отношений, но то, что произошло между Деной, Бруталом и вами, нас сейчас не интересует. Гораздо больше нас интересуют ваши отношения с местным полицейским общественной поддержки. Дена заявила, что…

– Что? Что я сосу и у него тоже? Она точно хочет подставить меня. И все из-за Брутала. Из-за этого придурка. Или она пытается подставить Раддока? Ха. Тогда я скажу вам, что сотни людей будут счастливы, если это произойдет.

– А почему? – поинтересовался Линли.

Фрэнси сделала еще один глоток.

– А вы поспрашивайте вокруг, если так уж хотите все знать. – Она задумчиво прищурилась. – А я не собираюсь быть вашим осведомителем в Ладлоу. И вообще, лучше подумайте о взаимоотношениях самой Динь с Газом Раддоком, вместо того чтобы выводить меня среди ночи для невинной беседы. Да еще на этом гребаном кладбище.

– Все дело в том, что вас опознали.

– В качестве кого?

– В качестве женщины, которую видели с ПОПом. У него в машине.

– И кто же меня там видел? И когда?.. Можете не отвечать. Не хочу знать, потому что тот, кто сказал такое, – гребаный лжец.

– Если верить нашему осведомителю, Раддок куда-то вез вас в своей машине. О чем здесь идет речь?

– Вы хотите сказать, что кто-то наплел вам, что меня арестовали? Я никогда в жизни законов не нарушала. Можете проверить в ваших компьютерах, или в айфонах, или где вы там храните информацию. Фрэнси Адамиччи. А-д-а-м-и-ч-ч-и. Второе имя – София.

– Никто не говорит о том, что вас арестовали, – заметил Линли.

– То, чем вы собирались заняться, – добавила сержант, – говорит о том, что ни вы, ни ПОП, ни ваш ангел-хранитель, ни архиепископ Кентерберийский[198] и не думали об аресте.

– Как мы уже поняли, – пояснил Линли, – ПОП прекрасно умеет разбираться с жалобами по поводу массовых пьянок, которые случаются в городе. А еще мы узнали, что он грузит пьяных в свою машину и куда-то их увозит. Ну, и последнее – у него отношения с кем-то, которые он всячески старается скрыть, особенно в свете смертельного случая, произошедшего в местном полицейском участке. Так вот, что из всего этого касается именно вас?

– Вы что, хотите сказать, что я кого-то убила?

– Об этом речи не было, – заметила Хейверс.

Фрэнси топнула ногой. Линли заметил, что она старается не расплескать свой напиток.

– Меня ничего из этого не касается, и я не хочу об этом говорить.

– В конце концов вы можете захотеть, – предупредил инспектор, – если захотите вывести себя из-под подозрения.

– Подозрения в чем?

– В соучастии в убийстве.

– Какого черта?! Да что здесь вообще происходит? Я ничего не сделала и никогда не делала. Динь окончательно выжила из ума, если она…

– Дело не в Динь, – объяснил ей Линли. – Она ничего не говорила нам о ваших отношениях с полицейским.

– Тогда кто сказал? Назовите имя.

– Мы не можем его назвать, – сказал инспектор, – но мы можем сказать, что вас опознали как женщину, которая в ту самую ночь была в патрульной машине ПОПа. А еще я могу добавить, что для нас это оказалось полной неожиданностью.

– Я никогда в жизни не была в его патрульной машине, за исключением того случая, когда он развозил нас по домам после того, как мы напились на Куолити-сквер.

– Кого это «нас»? – спросила Хейверс.

– Меня и Челси, потому что мы были вместе, когда это произошло. И всё. Так что тот, кто сказал вам что-то другое, или врет, или ему надо проверить зрение, или он хочет меня подставить.

– А почему, как вы думаете?

– Может быть, потому, что я сделала другу этой таинственной личности минет, как это произошло с Динь, а? Так что если за всем этим стоит она… Я уже все сказала. Да я вообще не знала, что он ее парень. Знала, что они так… иногда трахаются. Но так все делают. Никто ничего никому не должен, все это знают и делают это ради смеха. Но если это не Динь, то вам стоит присмотреться к тому, кто вам все это наплел, потому что могу вам сказать, что этот человек морочит вам голову, и на это может быть очень интересная причина. Вот о чем вам надо думать, вместо того чтобы тащить меня на это гребаное кладбище. Можете кого угодно спросить в «Харт и Хинд» была ли я когда-нибудь с Раддоком. Спросите тех, кто пьет сейчас на веранде. Спросите любого на Касл-сквер. Да кого угодно на этом шарике… И вообще, почему вы, ребята, не займетесь Раддоком, вместо того чтобы доставать меня?

– Вам надо выражаться яснее, – заметил Линли. – Вы хотите сказать, что нам надо что-то знать про Раддока?

– Если хотите услышать ответ, то поговорите с кем-нибудь другим. Или с ним самим. Но только не со мной.

Высказавшись таким образом, Фрэнси протиснулась мимо них и пошла назад тем же путем, каким они пришли на кладбище.

– Что касается темперамента, то эта птичка даст фору любому, – сказала Хейверс Линли.

– Вот только я не знаю, верить ей или нет.

– Я вообще не знаю, кому сейчас можно верить. Но сдается мне, что наш следующий клиент – Гарри Рочестер. И мы или должны проверить его зрение, или выяснить, что с ним происходит.

– Боже… – Линли с шумом выдохнул. – Этому конца не видно, правда?

– Хотите, чтобы я сама им занялась?

– Полагаю, что информацию о мистере Рочестере, которая сможет нас заинтересовать, в Ладлоу мы не раскопаем, – Линли отрицательно покачал головой. – Завтра утром я свяжусь с Лондоном.

Май, 21-е

Айронбридж, Шропшир

Как всегда, Ясмина проснулась раньше всех. Лучи раннего солнца проникали сквозь задернутые шторы, и за окном слышались оживленные трели лесных коньков[199], сообщавшие об их раннем прилете. Они облюбовали лесистые холмы сразу за домом Ломаксов, и хотя их пение было даже приятным, его оглушительные заключительные трели вполне можно было принять за сигнал будильника, хочешь ты этого или нет.

Пение птиц не беспокоило Тимоти. Когда-то оно ему сильно досаждало, и он стал пользоваться берушами, чтобы спать дольше, чем позволяли ему лесные коньки. Но необходимость блокировать этот шум исчезла в тот момент, когда он стал пользоваться своими «средствами для сна». И теперь, если Ясмина не будила его, вполне мог проспать до часа-двух дня.

Но сегодня наркотический сон Тимоти не раздражал Ясмину. Ее настроение изменилось после того, как она перетащила на свою сторону – с помощью плана, целью которого было вернуть Миссу на путь истинный, – Джастина Гудейла.

В тишине дома Ясмина спустилась по ступенькам лестницы. Утренний чай она выпьет на кухне, за столом, глядя на холмы. Оттуда видно цветущий куст ладанника, растущий на залитом солнечными лучами склоне; его цветы выглядят как легкий розоватый туман на фоне сочной зелени. Трагедия в том, что он быстро отцветает, но в период цветения от него невозможно оторвать глаз, и Ясмине казалось, что в эти тихие минуты наедине с чаем и цветами она может…

– Доброе утро, Ма.

Услышав голос Миссы, Ясмина быстро повернулась в сторону гостиной. Она увидела дочь, сидящую в кресле с двумя чемоданами с одной стороны и тремя большими картонными коробками с другой. На коробках яркими красными буквами была написана реклама хлопьев для завтрака. Первая идиотская мысль, которая пришла в голову Ясмине, была о том, что Мисса не любит хлопьев, а предпочитает на завтрак йогурт и фрукты.

После этого пришло понимание того, что Мисса сама решила, что Айронбридж не для нее и ей пора вернуться в Ладлоу. Сразу же после этого – так иногда меняются идеи в рамках уже существующего сценария – последовала удивившая Ясмину мысль о том, что Мисса сама уже переговорила с Гретой Йейтс и теперь возвращается в Ладлоу, чтобы приступить к самостоятельным занятиям в доме своей бабушки, нагнать то, что она пропустила в этом семестре, и успешно сдать экзамены, когда он закончится.

Ясмина постаралась притвориться удивленной, что было не так уж сложно, потому что она действительно никак не ожидала столь быстрого результата. Но и удивление, и триумф поблекли, когда она увидела выражение лица дочери. Оно было скорее неподвижным, чем мрачным, как будто Мисса провела в кресле многие часы, думая думу, которая заставила ее лицо одеревенеть.

– Боже, что это, милая? – спросила Ясмина, указывая на чемоданы и коробки.

– Я жду Джастина, – ответила девушка. – Мы с ним поговорили вчера вечером.

Ясмина почувствовала холодный сквозняк, овевающий ее колени, – неужели она оставила кухонное окно открытым на ночь? Не удивительно. Ей так много надо было обдумать…

– Я не уверена… – начала она, но так и не смогла придумать, чем закончить фразу.

– Мы поговорили с его родителями, – продолжила Мисса. – То есть с его мамой. И говорил с ней Джастин. Это было важно. Отцы обычно ни на что не обращают внимания, а вот мамы… С ними бывает довольно сложно, не так ли?

Ясмина не могла понять, какое отношение родители Джастина имеют к тому, что Мисса возвращается в Ладлоу, но не стала задавать вопросов. Правда, ей надо было выяснить еще кое-что, поэтому она сказала:

– Я не совсем понимаю. Коробки… чемоданы… Ты что, собралась куда-то?

Мисса ничего не ответила, и Ясмина почувствовала, что дочь пристально изучает ее так, как не изучала никогда раньше. Казалось, что по ковру в ее сторону движется что-то коварное и невидимое, изливающееся из Миссы, как потоки лавы. Неожиданно Ясмине захотелось остановить этот поток или, на худой конец, попытаться его перенаправить, но у нее не было слов, чтобы перевести разговор непосредственно на коробки, родителей Джастина и бог знает на что еще.

– Ты совсем не знаешь Джастина, – заговорила Мисса. – Ты лишь думаешь, что знаешь. И я понимаю почему. Он кажется таким… Ты бы использовала слово «простодушный» правда? Простодушный в мыслях, простодушный в поступках, простодушный во всем…

– Это неправда, Мисса. Джастин всегда был милейшим…

– Давай не будем об этом, – голос Миссы изменился и посуровел. – Он рассказал мне, Ма. Все, от А до Я, с начала и до конца, или как ты это захочешь назвать. Большой План. Главную Цель. Ты не думала, что он это сделает, но это потому, что ты видишь его таким же, каким видят все окружающие, – податливым, как глина. А он не глина. Он – сталь. Но самое главное – он настоящий. И с самого начала продемонстрировал тебе это. Но вместо сильного человека ты, как я уже сказала, предпочла увидеть простодушного. Решила, что сможешь использовать его и…

– Мисса, это не так!

– …и я никогда не смогу об этом догадаться. Но ты не сообразила, что для него правда может быть важнее всех его желаний, или – как в этом случае – важнее всего, что ему могут предложить.

Ясмина хотела остановить дочь. Она заметила, что в воздухе появился какой-то новый запах. Какой-то больничный. Ей он не понравился. «Надо будет поговорить с уборщицей». Сейчас запах в доме отдаленно напоминает бассейн. Это недопустимо.

– Я не уверена, что понимаю, о чем ты, Мисса, – сказала она.

– Боже! – воскликнула Мисса. – Боже мой, Ма… Вот здесь, сейчас, в этой гостиной, я говорю тебе, что вчера вечером Джастин выложил мне весь твой Большой План. Да, он хотел начать именно так, как ты его научила: с того, что ты наехала на него с требованием, чтобы он поговорил со мной о Вестмерсийском колледже; что, по его мнению, единственный способ отвязаться от тебя – это съездить в колледж и поговорить с советником и что он готов меня туда отвезти… Только… понимаешь, он не смог. Но не потому, о чем ты сейчас думаешь. А потому, что понял: как только я усядусь в его машину, чтобы ехать в Ладлоу, я все прочитаю у него на лице. Поэтому он рассказал всю правду.

– Мисса, но ведь ты должна понимать важность…

– Я. НЕ. ПОНИМАЮ. – Мисса вскочила на ноги. Говорила она очень громко. Она разбудит Сати. И все рассыплется в прах.

– Прошу тебя, – сказала Ясмина, – мы можем поговорить об этом, когда ты…

– Мы не будем говорить. С разговорами покончено, потому что разговоры с тобой сводятся к выслушиванию твоих мыслей и робким попыткам вставить хоть слово. А потом эти попытки терпят крах, и я не могу говорить… не могу сказать… и мне это все надоело. Надоело, надоело, надоело!!!

– Прекрати свои крики. Ты разбудишь сестру. Или отца.

– А это очень плохо, правильно, Ма? Вдруг они поймут, что ты замышляла? Они могут понять, что ты собой представляешь и что ты хочешь, и что для тебя важен только внешний вид, а не внутреннее содержание. И если они это поймут, тебе конец, правда? Такой же конец, какой уже наступил для этой семьи, но ты не хочешь этого видеть и признавать, а я не хочу больше во всем этом участвовать. Это понятно? Ты меня слышишь? Слышишь? – С этими словами Мисса схватила со стола фотографию в рамке и разбила ее об пол. – Я не хочу быть частью этой гребаной шарады! Я – не ее часть! И никогда ею не буду! Я…

– Немедленно прекрати. Прикуси язык и прекрати истерику!

– Не буду! – кричала Мисса. – Ни за что на свете не буду!

И крики сделали свое дело.

Сверху слетела Сати. Она увидела ссору Миссы и Ясмины, увидела чемоданы и коробки.

– Нет, Мисса! Нет! – завыла она. – Нет! Нет! Я хочу с тобой! Я хочу уехать с тобой! Пожалуйста!

Сати бросилась к Миссе, но Ясмина схватила ее за руку.

– Вернись в свою комнату, Сати, – прошипела она. – Немедленно! Иди! – И с этими словами подтолкнула девочку к лестнице.

– Прекрати! – завизжала Мисса. – Оставь ее в покое!

– Мисса! – закричала Сати.

– Не волнуйся! – крикнула ей Мисса. – Я вернусь за тобой. Скоро. Не волнуйся, Сати.

– Сати никуда не поедет. И ты тоже. – Ясмина повернулась к Миссе лицом. – Немедленно вернись в свою комнату. И захвати свои чемоданы. А с остальным мы разберемся, когда твой отец…

– Ты ничего не знаешь! Ты совсем не знаешь меня и никогда, черт побери, не узнаешь, потому что… потому что…

Мисса зарыдала, как Сати, только еще отчаяннее и с такой мукой, что Ясмина почувствовала, как кровь замерзает у нее в жилах.

– Боже мой, Мисса, – только и сказала она, но дочь оттолкнула ее в сторону.

В этот момент зазвонил дверной звонок. Конечно, это был Джастин. И, естественно, Мисса бросилась ему на грудь. И он заговорил так, как умел говорить только он:

– Спокойно, Мисса. Всё в порядке. И с моей Ма, и с моим Па, как я и обещал тебе.

– Она останетсяздесь, – сказала Ясмина, и Мисса как с цепи сорвалась. Она вылетела на улицу, туда, где наверняка стояла машина Джастина.

Джастин остался стоять где стоял. Он разрывался между желанием успокоить Миссу и необходимостью забрать ее пожитки, что, видимо, входило в его обязанности. Ведь это, в конце концов, было частью плана, который они с Миссой разработали во время вчерашнего разговора.

– Доктор Ломакс, – сказал молодой человек, – я не смог. Я сказал, но она ответила, что все это ее не волнует. Ни дом, ни свадьба, ни свадебное путешествие, ничего… – Тут Джастин покраснел так, как умел краснеть только он. – Я не говорю о том, что мы не поженимся. Обязательно. Мы оба этого хотим. Но придется немного подождать. Я имею в виду все остальное. Но вы не волнуйтесь. Ма сказала, что Мисса сможет жить в комнате сестер. Она уже давно пустует, и…

Ему хватило ума ничего не сказать про слезы, которые текли по щекам Ясмины. А ведь он не мог их не заметить. Он даже погладил ее по плечу, когда прошел за чемоданами Миссы. «Через минуту он вернется за коробками». Все просто, когда план уже готов.

А потом они уехали. Но оставалась еще Сати с ее истерическими рыданиями, которые Ясмина слышала даже сквозь закрытую дверь спальни девочки. Но когда она поднялась по лестнице, то увидела, что Сати не вернулась к себе в комнату, а вместо этого попыталась разбудить отца, чтобы тот вмешался в происходящее.

– Мамочка, он не просыпается! – всхлипывала девочка, дергая отца за руку. – Папочка! Папочка!

Ясмина подбежала к кровати, оттолкнув Сати в сторону.

– Жди у себя в комнате, – велела она.

– Но он… Что с ним такое, мамочка? Что случилось?

Ясмина наклонилась над мужем. У него был плохой цвет лица и затрудненное дыхание. Но он все-таки дышал. Она громко позвала его. Никакой реакции. Ясмина закричала, а в это время у нее за спиной Сати опустилась на пол с рыданиями:

– Нет… не-е-е-е-ет…

Ясмина отбросила в сторону одеяло и, вскочив на кровать, оседлала тело мужа и кулаком стала отчаянно тереть его грудную клетку. Вес своего тела она использовала для того, чтобы давить на нее как можно сильнее.

– Мамочка, что с ним?! – кричала Сати у нее за спиной. – Я позвоню в «три девятки»! Мне звонить?

– Нет, нет! – вырывалось у Ясмины. Потом она обратилась к мужу: – Тимоти, ради бога! Тимоти! Тимоти!

Она не может допустить, чтобы его забрала «скорая». Если это произойдет, то все раскроется: его зависимость, то, как он крал таблетки у пациентов, то, что он законченный наркоман…

– Все хорошо, милая, – сказала она Сати. – Просто он не очень хорошо себя чувствует… Но все будет хорошо. Видишь? Сати, посмотри, папа приходит в себя…

И, благодарение богу, он действительно пришел в себя. Его веки затрепетали. Тимоти зажмурил их. Она дала ему пощечину. Очень сильную. Он раскрыл глаза. Ясмина сначала посадила его, а потом поставила на ноги.

– Ты видишь, Сати? Вот он уже встал. С ним все будет в порядке. Вчера папа выпил снотворное. Сейчас я отведу его в ванную. Нам надо будет остаться наедине, но с ним все будет в порядке. Понимаешь?

Девочка выглядела убитой горем. Ясмина почувствовала, как ее охватывает ярость. Она дала ей нечеловеческие силы. Ей показалось, что она может отнести Тимоти на руках, но делать этого ей не пришлось.

– Сати… – сказал он, хотя голова болталась у него на груди, – со мной все будет… – И обмяк на руках у Ясмины.

Но этих слов оказалось достаточно, чтобы Сати, с прижатыми к подбородку кулачками, вышла в коридор, чтобы освободить путь в ванную. Прежде чем закрыть дверь, Ясмина посмотрела на дочь.

– Мне очень жаль, – сказала она. – Сати, милая, мне очень жаль.

Ладлоу, Шропшир

У нее были десятки способов довести человека до белого каления, но в том, что касалось текущего расследования, нюху Барбары Хейверс можно было абсолютно доверять. В этом Линли был уверен. Поэтому, по пути с кладбища к Гриффит-Холлу, он внимательно слушал ее соображения, после того как они обговорили все мелочи, с которыми им пришлось столкнуться за прошедший день.

– Вся проблема в том, что она слишком высокая, – начала Барбара.

– Фрэнси А-д-а-м-и-ч-ч-и, как она себя называет?

– Вот именно. Они обе блондинки, и у обеих прически напоминают вариант «девушка-в-поисках-своего-образа». – Услышав это, Линли приподнял бровь. – Ладно, знаю. И кому я это все рассказываю?.. Но вы меня поняли. Все эти девицы вокруг выглядят так, как будто их перенесли сюда из шестидесятых. Не хватает только цветочных венков и билетов в Сан-Франциско, или куда там еще[200]… Я просто хочу сказать, что, несмотря на то что обе они блондинки, их сходство на этом заканчивается. Тип тела совершенно разный. Девушка, которую я видела с Раддоком, была миниатюрной. А эта Фрэнси?.. Гибкая, высокая, грудастая и что там еще… Вы меня понимаете – воплощение мужского идеала, являющийся основным кошмаром для женского населения планеты. Я понимаю, что было темно, но когда девушка вылезла из машины и зажегся свет, то я смогла зафиксировать лицо, и это была не та девушка. – Тут Барбара ткнула большим пальцем себе за спину, в том направлении, откуда они сейчас возвращались. – Да и в любом случае главным является сам факт патрульной машины.

– То, что Дена Дональдсон заговорила о патрульной машине, когда вы упомянули просто машину? Точка.

– А это кое-что да значит. И значит это то, что она была с Раддоком. Так что, если хотите знать мое мнение, кто-то пудрит нам мозги. Или Дена, или Фрэнси А-д-а-м… и так далее, или даже Гарри Рочестер, который мог видеть Дену, но по какой-то причине притворяется, что видел Фрэнси. Вы меня понимаете, да?

Линли понимал лишь одно – их время заканчивается и скоро Хильер потребует от них результатов, потому что ему совсем не улыбается в одиночку отдуваться за всех в кабинете министра. Поэтому, прежде чем они подошли к зданию гостиницы, инспектор сказал:

– Что касается запудривания мозгов, сержант, то, сдается мне, этим здесь занимается не один человек. Утром я позвоню Нкате.

Что он и сделал, когда был уверен, что сержант уже сидит на своем рабочем месте. Услышав характерный голос сержанта – смесь западноафриканского произношения с карибским и с добавлением чуточки Брикстона, – Томас произнес:

– Могу ли я обратиться к вашему искусству исследователя, Уинстон? Мы здесь немного запутались.

– Обращайтесь, – дружески разрешил сержант.

Линли продиктовал ему список имен, начиная с Гарри Рочестера и кончая Кристофером Спенсером, которого он включил в него просто от отчаяния. Выслушав до конца, Нката присвистнул:

– На это потребуется время… А что я ищу?

– Все, что может показаться подозрительным. Сейчас нас больше всего интересует Гарри Рочестер, но если кто-то другой из них наступил кому-то на ногу и не извинился, то сообщите нам об этом. Вы сможете сделать это за сегодняшний день?

– Сделаю. У меня здесь есть еще кое-что, но я думаю… – Нката остановился, потому что, как услышал Линли, с ним кто-то заговорил. Затем ответил: – Да. Правильно. Он сам только что позвонил. – И произнес в трубку: – Инспектор, с вами хочет поговорить Ди Гарриман.

Услышав ее слова «детектив-инспектор Линли, сам Бог мне вас послал…», Томас отрапортовал, демонстрируя, на его взгляд, полнейшую лояльность:

– Насколько я могу судить по ее измученному виду по утрам, Барбара тренируется все ночи напролет, Ди. Или прямо перед завтраком. Признаюсь, что я не спрашивал ее напрямую, когда именно она роет могилу Джинджер Роджерс[201]. Но она, по-видимому, уже стерла свои стопы – или фаланги? – до кости. Минутку. Простите. И то и другое ведь кости, правильно? В любом случает она настроена стать звездой вашего танцевального вечера. Да, и проследите, чтобы у меня в календаре была соответствующая запись – несмотря на все ее угрозы, я намерен его посетить.

– Я в этом не сомневаюсь, так что если это шутка с вашей стороны…

– Поверьте мне, я не позволю себе шутить над возможностью увидеть сержанта Хейверс в туфлях для чечетки.

– Это будет просто великолепно. – Ди рассмеялась. – Вот увидите. Она будет великолепна. Но я не об этом хотела с вами поговорить.

– А что же тогда значит эта ваша фраза «сам Бог мне вас послал»?

На мгновение в трубке установилась тишина. А потом Ди заговорила sotto voce[202] – казалось, что она даже отошла от стола Нкаты или, по крайней мере, повернулась к нему спиной:

– Она опять позвонила. Сказалась больной. Она никогда не болеет, детектив-инспектор. Что мне делать?

– Старший детектив-суперинтендант Ардери?

– Кто же еще?

– Может быть, правильнее будет сказать, что она раньше никогда не болела, Ди. – Томас старался говорить беспечным голосом, но от беспокойства крепче сжал свой мобильный. – А теперь стала болеть.

– Но что мне делать? Вы так и не сказали.

– Вы с ней говорили?

– Она наговорила на автоответчик. Но ведь кто-то может ей позвонить – в любой момент, детектив-инспектор, – или могут позвонить мне и справиться о ней… А я не знаю, что мне отвечать. Может быть, вы ей позвоните? Понимаете, все это меня беспокоит. Сейчас вы скажете, что беспокоиться не о чем или что меня ее болезнь не касается, но если б вы слышали, как она говорила… Мне кажется… Ну, вы знаете. Как вы считаете, детектив-инспектор Линли, имею я право сказать вам, что мне кажется?

– И что же вам кажется?

– Вы все знаете. Я знаю, что вы знаете, потому что иногда голоса доносятся через дверь, даже когда она закрыта. Не подумайте, что я подслушиваю, я и не думаю, но я видела, как вы стояли у нее под дверью и сами слушали и…

– Ди…

– Сэр?

Линли обдумал, что он сейчас ей скажет. Ди Гарриман была человеком очень лояльным, и по отношению к Изабелле Ардери тоже. Именно поэтому Томас был уверен в чистоте ее намерений.

– Здесь мы бессильны, – сказал он.

– Да. Понятно. Но мне показалось, что если она узнает, что другие люди знают… Я хочу сказать… Хотя она наверняка знает, что вы знаете, да?

– И что, по вашему мнению, это изменило?

Ди замолчала, и Линли услышал голоса на заднем плане. Рабочий день в Лондоне был в самом разгаре. Ди правильно озаботилась, поскольку кому-то скоро придется взять ситуацию в свои руки. Но это будет не Томас Линли. Это просто невозможно. И не Доротея Гарриман.

– Наверное, ничего… – ответила девушка. – Так… так что же делать конкретно мне?

– Вы сами знаете ответ.

– Боже, но мне же не надо на нее доносить, правильно?

– Вам надо делать свою работу, – пояснил Линли. – Она наговорила на автоответчик, что больна. Вы уверены, что это не так, и, вполне возможно, вы правы. Но поскольку вы не знаете этого наверняка и она лично вам ничего не сказала…

– Не будет же она говорить мне, что у нее с утра похмелье или что она слишком набралась, чтобы появиться в офисе!

– …вы можете лишь повторить то, что услышали на автоответчике, когда – и если – вас об этом спросят.

– А если не спросят?

– Мне кажется, что и этот ответ вы знаете.

– Но так ведь не может долго продолжаться, детектив-инспектор.

– И не будет. Такие вещи долго не продолжаются.

Они разъединились. Разговаривая с Ди, Линли сидел на краю своей тюремной койки. Опустив глаза вниз и посмотрев на свои туфли, он решил, что их необходимо почистить. К сожалению, инспектор не захватил с собой ваксу, но даже если б и сделал это, он сильно сомневался, что качество его чистки удовлетворило бы Чарли Дентона. Томас размышлял, не стоит ли позвонить ему хотя бы для того, чтобы узнать, как продвигаются дела с Мэметом. А потом стал думать, не позвонить ли Дейдре. Но у нее были свои заботы – ее биологические родители, брат и сестра, и последний путь, в который собиралась ее мать. И тем не менее он не мог понять, почему она ни разу не позвонила ему, почему она – вернувшись в тот мир, с которым, как думала Дейдра, успела навсегда распрощаться, – предпочитает справляться со своими худшими воспоминаниями без него. Томас не мог не задать себе вопрос: «Почему я не нужен ей в такой момент?» И так, незаметно, он перешел к глобальному вопросу: «А нужны ли люди друг другу вообще?»

Ответа на него не было, и Линли даже не стал пытаться найти его.

Ладлоу, Шропшир

Проснувшись, Динь поняла, что всю ночь проспала в одиночестве. Это был тот редкий случай, когда она осталась одна за бог знает какой долгий период времени. Точно Динь вспомнить не могла, но ей казалось, что все началось через две недели после начала осеннего семестра, потому что именно тогда она впервые переспала с Бруталом. И хотя тот стал ухлестывать за другими девицами недель через пять после начала семестра, он, тем не менее, постоянно оказывался в ее постели, за исключением тех ночей, когда она отказывала ему из-за чистой злобы по поводу того, что он… он такой Брутал во всем.

Но накануне днем, или ночью, Динь не переспала ни с Финном, ни с кем-нибудь еще. В принципе, это было не так уж впечатляюще, но впечатлило ее то, что она смогла заснуть и проснуться без всякой ломки по этому поводу. В прошлом Динь немедленно стала бы размышлять над вопросом «кто будет следующий?», как будто «кто следующий» – что, по правде говоря, являлось эвфемизмом «потрахаться» – имел какое-то отношение к тому, кем она была в действительности.

Динь все еще очень смутно понимала, кто же она на самом деле. Но сейчас, по крайней мере, у нее появилась возможность провести линию от своего детства через отрочество к той молодой женщине, в которую она превратилась. И, проведя эту линию, Динь поняла, что все это время бежала. Она не знала почему, но чувствовала, что ей всегда отчаянно хотелось добраться до точки, о существовании которой она даже не подозревала. А так как Динь не могла определить эту искомую точку – не говоря уже о том, чтобы узнать ее, когда доберется, – она увязла в поисках того, что ей было давно известно, хотя и не представляла себе, откуда ей это было известно.

Очевидно, что, увидев мертвое обнаженное тело своего отца, она в какой-то момент подумала, что все его беды были связаны со штукой, которая висела у него между ног. И что-то решила для себя, потому что только этим можно было объяснить отвращение, которое она испытывала каждый раз, когда какой-нибудь парень намекал ей, насколько для него важно, чтобы она сделала что-нибудь – практически что угодно – с его членом.

Лежа в постели и глядя в потолок, Динь пыталась понять, не в этом ли источник ее ярости, особенно по отношению ко всем тем девицам, которых Брутал трахал, лизал или которым он совал свой член в рот. С них она вины тоже не снимала, но откуда все это и что все это значит?

Пока она размышляла над этим, перед ее мысленным взором медленно возник ответ, возник настолько ярко, что она сразу же поняла, в чем дело. Она увидела выражения их лиц в тот момент, когда они были с ним: Эллисон, Моника, Фрэнси… Она видела, как менялись их лица, и понимала, с чем это связано, – удовольствие, наслаждение или как еще это назвать? Но сама она ничего этого никогда не испытывала. В этом было все дело. Эллисон хихикала, Моника выглядела как удовлетворенная кошка, Фрэнси пригласила ее присоединиться к забаве, потому что для Фрэнси это всегда было только забавой, тогда как для Динь… Она трахала, сосала и мастурбировала в постоянном ожидании – ожидании чего-то, или когда могла убедить себя, что только ей дано видеть, насколько жалким существом является мужской представитель Homo sapiens.

Динь выбралась из постели. Порывшись в шкафу, она выудила одежду, предназначенную для занятий йогой, которую носила в доме. Напялив ее, вышла из комнаты. Дверь Финна была закрыта, так же как и дверь Брутала. К ней она подошла и постучала.

– Бру? Можно с тобой поговорить? – Она услышала приглушенный разговор и больше ничего, поэтому добавила: – Не беспокойся, так, одна мелочь.

Казалось, что это сыграло свою роль. Она услышала скрип кровати, и через мгновение Брутал открыл дверь. Тот факт, что он пытался заслонить собой комнату, сказал Динь, что у него, скорее всего, новая пассия.

Брутал выскользнул в коридор и прикрыл за собой дверь со словами: «Ну? Что тебе нужно?»

В его голосе слышалось подозрение. Он взглянул на дверь Финна, а потом вновь посмотрел на Динь. Кроме трусов, на нем больше ничего не было.

– С тобой можно поговорить? – спросила она. – Это не займет много времени. Можешь зайти ко мне?

– Мы с тобой не…

– Речь не о нас, – быстро прервала его Динь. – Мы оба знаем, что «нас» больше не существует. Но мне надо тебя кое о чем спросить, и лучше сделать это там. – Она кивнула с сторону своей спальни.

Когда Брутал заговорил, было видно, что он пытается успокоиться.

– Динь, я уже много раз все это объяснял. Я не знаю, что еще тебе сказать.

– Я не про это. Есть одна вещь, которую ты никогда не пытался объяснить, потому что я тебя никогда не спрашивала. И о ней я хочу сейчас поговорить. Я же сказала, что это ненадолго.

– Ладно. Я сейчас, – вздохнул Брутал.

Он нырнул в комнату – как змея, – для того чтобы не открывать дверь больше чем на десять дюймов, и через мгновение Динь услышала его голос и голос какой-то девицы. Ее укололо присутствие неизвестной, но она поняла, что это скорее не из-за Брутала, а из-за нее самой, как это и было всегда – с самого начала.

Когда он вышел, на нем были джинсы и майка. Войдя вслед за ней в комнату, остался стоять у двери.

– Я тебя не съем, не бойся, – сказала Динь.

– Я знаю, но мне надо было сказать ей…

– Понятно.

Произнеся это, Динь вдруг осознала, что все это не имеет никакого значения: кто эта девица, зачем она здесь, чем они занимались… В действительности ничего не имело значения.

– Да всё в порядке, Бру, – сказала она. – Я теперь все поняла. Мы с тобой ничем друг от друга не отличаемся. Просто понимаем вещи по-разному, вот и всё.

– Согласен. – Казалось, что это обеспокоило его еще больше.

– Но сейчас я не об этом, – сказала Динь. – Хочу спросить тебя о той ночи в прошлом декабре, когда шел сильный снег и мы здорово надрались в «Харт и Хинд».

– По ночам в декабре снег идет достаточно часто. – Брутал нахмурился. – Да и напивались мы тоже не один раз.

– Правильно, но я говорю о той ночи, когда мы, ты и я, пришли в «Харт и Хинд» с заранее продуманным планом. Мы пили сидр вместо пива. Я о той ночи, Брутал. – Динь дала ему возможность вспомнить и, когда этого не произошло, добавила: – Единственное, что мы не планировали, так это то, что наберемся до такой степени. Финн тоже был. Но он пил «Гиннесс», а мы все – сидр, и ты помнишь, как нам было плохо? Мы не собирались так нажираться – ты и я, – но это именно и случилось.

– Что-то припоминаю, – парень кивнул. – Да. Полный идиотизм, правда?

– Хуже. Это было просто ужасно. Я не шучу. Из-за этого и произошло то, что произошло.

– А что произошло? Не пойму, о чем ты, Динь.

– Я никому ничего не сказала. Но сейчас мне надо знать. У меня вот уже многие годы полный эклер в голове, и я пытаюсь сейчас привести все хоть в какой-то порядок, поэтому хочу знать, где ты был. Понимаешь, я проснулась ночью, а тебя рядом не оказалось, а ты всегда говорил, что остаешься у меня, если мы… ты понимаешь… если мы делаем это ночью, а не утром или днем. Вот только той ночью я проснулась, а тебя рядом не было, и ты так и не вернулся. Так где же ты был?

Брутал все еще выглядел сбитым с толку, как будто не мог понять, почему после всех этих месяцев ее интересует подобная ерунда.

– Я с унитазом обнимался, – тем не менее ответил он.

– Что?

– Ну, я встал в сортир. Только… у меня жутко кружилась голова, а потом затошнило, и я решил, что меня вырвет прямо на пол. Тогда я наклонился над толканом, и мы с ним здорово подружились. Потом я, видимо, отключился, потому как помню, что я еще подумал, что отдохну на полу перед толканом всего секундочку, а очухался уже, когда Финн ссал у меня прямо над головой. И не только над головой. Ты же знаешь Финна. В любом случае у него мочевой пузырь крепче, чем у меня, да и сидр он в тот раз не пил.

Динь поднесла пальцы к губам.

– Ванная, – сказала она. – Так той ночью, когда я проснулась, ты был в ванной?

– Ага, пока не появился Финн. Но к тому времени уже рассвело, и я пошел к себе в комнату – вот и всё. Динь, а что, черт возьми, происходит?

Девушка покачала головой, потому что не была уверена в том, что знает. То есть сначала она думала, что знает. Но потом ситуация изменилась, и ей предстояло решить, что делать.

Ладлоу, Шропшир

– С самого начала, когда мы приехали сюда с командиром, этот парень кормил нас полуправдой, сэр. Он утаивал детали и рисовал произошедшее сначала так, а потом иначе. А потом начиналось: «Ой, а разве я не сказал вам о моих телефонных звонках мужу заместителя главного констебля и самому Йену Дрюитту? Ой, ну коне-е-ечно, я знаком с Финнеганом Фриманом; и что, я никогда не говорил, что у Йена Дрюитта были какие-то сомнения по его поводу? А еще я больше чем знаком с девчонкой, которая совершенно случайно живет в одном доме с Финнеганом».

Барбара и Линли вышли на террасу гостиницы, где утренняя прохлада не давала насладиться завтраком любителям поесть al fresco[203]. Сами они тоже не завтракали. Но с каждым днем в Ладлоу прибывало все больше туристов, и многие из них размещались в Гриффит-Холле. Линли рассказал Барбаре о своем звонке Нкате, и она захотела, чтобы он позвонил ему еще раз и добавил в список Гэри Раддока. Когда сержант стала объяснять эту свою просьбу, Линли вывел ее на террасу. Сейчас они стояли над лужайкой, и их не было видно ни из ресторана, ни из холла гостиницы. Среди кустарников и цветов трудились двое садовников, но они находились от них на расстоянии, не позволявшем услышать то, о чем говорят Барбара и ее начальник.

Линли был что-то слишком задумчив. Казалось, что он поглощен наблюдением за тем, что делают садовники, как будто сравнивал их работу с той, что делалась в громадном поместье, относящемся к той части его жизни, в которой он звался лордом Ашертоном. Барбара хотела, чтобы инспектор поскорее перешел к действиям, хотя и плохо представляла себе, о каких действиях идет речь.

– Сэр?.. – сказала она. – Земля вызывает инспектора Линли. Соединяю с Ладлоу.

– Я совсем не отрицаю всех тех странностей… – инспектор пошевелился.

– Странностей?

– …о которых вы говорите. Но факт остается фактом – все, что мы с вами видели и слышали до сих пор, вызывает некоторые вопросы…

– Вопросы?

– …и, я думаю, вы согласитесь с тем, что у нас нет никакого мотива, который мог подвигнуть кого-то на какие-то действия и… – тут он поднял руку, чтобы не позволить ей перебить себя, – хоть я и согласен, что бывают немотивированные самоубийства, так же как и немотивированные убийства, наравне с чем угодно немотивированным, и вы не можете не признать, что это чертовски странно, принимая во внимание то, что произошло в реальности.

– Вы имеете в виду эти девятнадцать дней?

– И это тоже, но не только.

– И?.. – Барбара попыталась поторопить его.

– Мы знаем, что в деле скрыто гораздо больше, чем лежит на поверхности, и это еще одна причина, по которой я обратился к Нкате. Но проблема остается все та же, Барбара. Мы ничего не знаем, кроме того, что офицер Раддок куда-то увозил участников коллективных пьянок; скорее всего, развозил их по домам. И мне нет нужды напоминать о том, что других убедительных свидетельств о чем-либо у нас нет.

– А это не кажется вам странным? Я сейчас не о Раддоке и пьяницах. Я о том, что нет никаких следов – например, на записи с камеры наружного наблюдения не видно, кто сделал тот звонок, который изначально послужил причиной ареста Йена Дрюитта. А не выглядит ли большой удачей то, что положение камеры было изменено так, что она не смогла зафиксировать звонившего? А еще большей удачей – то, что она внезапно перестала работать на те самые двадцать секунд, которых оказалось достаточно, чтобы кто-то вышел на улицу, повернул камеру и вернулся в участок? И кто, черт побери, по-вашему, наиболее вероятный подозреваемый?

– И опять я не буду с вами спорить, хотя мы не должны забывать о том, что десятки людей имели доступ на этот участок, и эта цифра включает практически всех работников Вестмерсийского управления полиции. В какое время был сделан звонок?

– Около полуночи.

– И вы что, реально можете представить себе, как офицер Раддок – который мог изменить положение камеры и позвонить в любое время – добирается в самое темное время суток до участка, чтобы сделать это, тогда как все, что ему надо было, – это оказаться в участке в одиночестве, что случалось практически постоянно, сделать с камерой все, что надо, и совершить анонимный звонок?

– Если только он не хочет представить все так, будто его подставили, – заметила сержант.

– Такое возможно, – согласился инспектор. – Но я хочу сказать, что у нас опять нет ничего, что могло бы привести нас к такому заключению.

– То есть вы хотите сказать, что мы получили бессмысленное поручение. Так?

На лужайке один из садовников завел косилку и теперь двигался в их сторону. Другой начал обрызгивать чем-то вьющуюся розу, покрывшую цветами дальний угол садовой стены. Линли увел Барбару с террасы и двинулся в сторону замка Ладлоу, но остановился через улицу от развалин, чтобы продолжить беседу.

– Я ничего не хочу утверждать, – сказал он. – Но вы, так же как и я, хорошо знаете, что идеальное убийство в принципе невозможно. В какой-то момент обязательно всплывают улики, если только убийце каким-то образом не удается выдать свое преступление за смерть от естественных причин, да так искусно, что это ни у кого не вызовет вопросов. И в этом случае – я сейчас про возможность идеального убийства, – если нет никаких улик, мы можем прийти к тем же выводам, какие уже были озвучены. Как это ни прискорбно – произошло самоубийство.

– И вы действительно в это верите?

– Барбара, я согласен, что ПОП выглядит подозрительно. Но здесь главное слово – и вы это отлично понимаете – «выглядит». И пока мы с вами не предложим что-то другое, помимо того, как все это «выглядит», мы будем продолжать тыкать пальцем в небо. А ведь нам еще грозит отзыв в Лондон, что, по моему мнению, случится скорее рано, чем поздно…

Сержант пнула ногой небольшой кустик сорняков, проросших сквозь щель между тротуарными плитками, пробормотав: «Как хотите». Но потом ей в голову пришла неожиданная мысль, и она подняла глаза на инспектора.

– Но у нас еще остается поле для маневра, сэр.

– Поверьте мне, я уже думал об этом. Однако мне кажется, что время для этого еще не наступило.

На одной из ближайших бойниц крепостной стены кто-то прикрепил баннер, который в развернутом виде рекламировал предстоящий Шекспировский фестиваль на территории замка. В программе был «Тит Андроник»[204]. Линли взглянул на рекламу и произнес лишь: «Боже мой».

– В чем дело? – поинтересовалась Барбара.

– Изнасилованные женщины, отрубленные руки, вырванный язык, пироги с человечиной… Вы еще до нее не добрались?

– Я пока остановилась на трагедиях. Это что, одна из них?

– То, что это поставили, само по себе уже трагедия.

Против своей воли Барбара рассмеялась.

– А что тогда делать с Фрэнси Адамиччи? – спросила она. – Она ведь ясно дала понять, что хочет, чтобы мы присмотрелись к Раддоку. Может быть, в нем и есть корень всего, что происходит вокруг? Раддок, пьяные студенты, поездки некоторых из них в участок… или, по крайней мере, на парковку возле участка. Может быть, у нашего Газа вообще нет никакой постоянной партнерши для плотских утех, имя которой ему якобы не позволяет назвать совесть? Может быть, он собирает напившихся, развозит их по домам, но каждый раз оставляет кого-то, чтобы отвезти на парковку?

– А почему она – я полагаю, вы имеете в виду, что на парковку он возит особ женского пола – соглашается с ним поехать?

– Может быть, по каким-то причинам она не хочет, чтобы ее доставили домой. На ум сразу приходят возможные проблемы с мамочкой и папочкой, хотя, мне кажется, нельзя исключать возможные проблемы с тьютором в колледже, с соседом по квартире и, наконец, с кем угодно еще. А избежать их, оказывается, очень легко – достаточно просто выполнить фантазии Газа по поводу использования патрульной машины.

– И что все это нам дает, Барбара?

– В первом приближении отвечает на вопросы, с ним связанные. Тогда все остальное выглядит хоть и сомнительно, но вполне очевидно: встреча с женщиной, имя которой ему не позволяет назвать «честь» – кстати, неплохо звучит, – и кувыркание с ней в ночь смерти Дрюитта, пренебрежение служебными обязанностями, то, что Газ, как сэр Ланцелот, готов броситься на меч[205], и все остальное.

– Ланцелот никогда…

– Я все знаю. Просто хочу сказать, что он пытается выставить себя как само благородство, в то время как в действительности вполне может принуждать пьяных студенток к сексу. А вот это уже не столь очевидно. В этом случае нам необходимо, чтобы хоть одна из них сделала официальное заявление. И в этой связи давайте вернемся к нашим маневрам – представим себе, что мы убедили его, что одна из них это сделала…

– И если нам это удастся, то что это нам даст?

Барбара задумалась, что может им дать комбинация из Раддока, пьяных студенток и автомобильной парковки. И неожиданно поняла.

– Черт бы нас всех побрал, сэр! Это дает нам студентку, которая исповедуется человеку, посвятившему себя Богу. И человека, посвятившего себя Богу и решившего «поговорить» с Раддоком о его поведении. И мы получаем девочку Ломакс, общающуюся с Йеном Дрюиттом.

– Но вы же не можете предположить, что ей понадобилось семь встреч с Дрюиттом, дабы наконец поведать ему о том, что делает Раддок с молодыми женщинами в своей патрульной машине…

– Но если она одна из них…

– Подумайте вот о чем, Барбара, – не проще ли не попадать в категорию «одна из них», просто прекратив напиваться? Или напиваться дома, если уж совсем невмоготу?

– Если мы правы относительно того, что происходит и как он их набирает…

– И если он вообще их «набирает», потому что никто нам об этом прямо не сказал.

– Гарри Рочестер, сэр.

– Гарри Рочестер видел ПОПа с молодыми людьми – среди которых были девушки, – выглядевшими пьяными. Точка. Вы же понимаете, в чем проблема?

Хейверс вновь посмотрела на зáмок. На другой бойнице был развернут еще один баннер. «Как важно быть серьезным»[206]. Линли, тоже увидев его, пробормотал: «Трудно назвать это антидотом к предыдущей, но хоть что-то».

– Итак… – обратился он к Хейверс.

Она знала, что сейчас инспектор имеет в виду не Оскара Уайльда.

– Мы никуда не можем деться без доказательств, – произнесла сержант.

– Даже если сценарий о Раддоке и студентке нам нравится, ради него мы с вами забываем о некоторых деталях.

– Я это знаю, – согласилась сержант. – При чем здесь Финн; что это за обмен звонками между Дрюиттом и Раддоком; почему Раддока попросили присматривать за Финном и имеет ли это какое-то значение; откуда этот промежуток во времени между арестом Дрюитта и моментом получения обвинения в педофилии… Что еще, сэр?

Щелкнув пальцами, Линли произнес:

– Мы с вами полные идиоты, Барбара.

– Это вы о чем? Почему?

– Все дело в том, что кому-то надо было, чтобы арест произвел именно Раддок. А это могло произойти лишь в том случае, если патрульные из Шрусбери – ведь это их прямая обязанность – были бы чем-то заняты. Вот на это и потребовалось девятнадцать дней.

– То есть Раддок ждал, пока у этих ребят появится какое-то занятие где-то еще… например, серия ограблений?

– Совсем нет, – Линли покачал головой. – Не бойтесь очевидного, Барбара. Ждал вовсе не Раддок.

Ладлоу, Шропшир

Накануне вечером Тревор Фриман сделал то, чего не делал уже многие годы. Он пошел в паб и напился. Кло дома не было – она позвонила и сказала, что задерживается на поздней встрече, – поэтому он решил не готовить на одного, а отправился в паб, где заказал себе скампи[207] с горошком и солидную порцию жареной картошки. Все это Тревор запил пинтой светлого, а потом заказал еще одну. В конце концов он выпил четыре. Залакировал все это порцией «Джеймисона»[208] на два пальца, после чего вернулся домой и нашел Кловер за столом на кухне, просматривающей накопившуюся почту.

– Надеюсь, что тебя кто-то довез до дома, – сказала она, поднимая на него глаза, когда он вошел.

Тревор подошел к столу, встал перед женой и шутливо отдал честь.

– Образцовый солдат прибыл в ваше распоряжение, – отрапортовал он. – Скотланд-Ярд был, и я рассказал им сказку. Так что в мире все спокойно.

– Я не люблю, когда ты пьян, Трев. Но если ты хочешь об этом поговорить…

– Я этого не говорил. – И Тревор отправился спать. Ночь он провел на узкой постели в комнате Финнегана.

Утром, когда он проснулся, Кло уже не было дома. Тревор решил, что это к лучшему. Ему надо было сделать несколько важных вещей, и он не хотел тратить время на еще одну попытку добиться правды от своей жены.

Фриман отправился прямо в Ладлоу. Его разговор с Газом Раддоком не должен был быть слишком длинным, но он обязательно должен состояться.

Приехав, он позвонил ПОПу на мобильный, чтобы выяснить, где тот находится. «Неплохо бы поговорить» – так Тревор объяснил свой звонок. А еще добавил, что он в Ладлоу и легко может встретиться с Газом там, где тому будет удобно.

Было слышно, как Раддок удивился, что Тревор в городе, но не стал задавать лишних вопросов. Вместо этого он сказал, что совершает свой ежедневный обход территории и в настоящий момент идет от гипермаркета в сторону Стейшн-драйв. Потом он заглянет на вокзал и мимо библиотеки пройдет на Булл-ринг. Может быть, Тревор пересечется с ним где-то по дороге?

«Это было бы здорово, – ответил Фриман. – Сейчас я как раз возле полицейского участка, а это от Булл-ринг совсем недалеко. Мы скоро увидимся».

Поговорить можно было и по телефону, но Тревор хотел видеть Газа перед собой. Поэтому, как только место встречи было назначено, он поехал вверх по Нижней Гэлдфорд-стрит в направлении Тауэр-стрит. Она выведет его на Булл-ринг как раз в том месте, где находилась самая красочная достопримечательность Ладлоу – причудливое многобашенное, многоуровневое, многооконное строение, называвшееся «Физерс Инн».

Как всегда, гостиница привлекала множество фотографов, потому что ее балконы были сплошь увиты виноградом и цветами, а граненые оконные стекла с добавлением свинца сверкали на солнце. Здесь Тревор и увидел Газа Раддока, охотно позировавшего с группой туристов. Казалось – хотя на нем и не было обязательной формы и каски, – они приняли его за традиционного и теперь не существующего английского «бобби», обходящего свой участок.

Газ заметил Тревора, ухмыльнулся и пожал плечами, как бы говоря: «А что делать?»

Фриман дождался конца фотосессии, когда туристы двинулись за своим гидом с флагом, на ходу поправляя наушники.

– Ну, и куда теперь? – спросил он, подойдя.

– На Милл-стрит по Брэнд-лейн и Белл-лейн, но это может подождать, если ты что-то хочешь. Например, кофе, или что-то еще? Но только в «Булле»… – тут Раддок махнул рукой в сторону гостиницы с ее двором, где когда-то экипажи высаживали своих пассажиров, – а не здесь.

Тревор не хотел ни пить, ни есть, но ему хотелось во время разговора смотреть в лицо Газу. А это будет невозможно, если они будут идти рядом. Так что против «Булла» он возражать не стал.

Время было такое, что единственными посетителями бара были профессор – если судить по его одежде – и трое молодых людей, которых Тревор принял за студентов. Они забились в дальний угол помещения и никак не могли наговориться. На входящих собеседники не обращали никакого внимания.

Тревор отказался от кофе. Пока Раддок ходил за своим, Фриман решал, за какой столик сесть, чтобы было побольше света. Вокруг столов стояли табуретки, а не стулья, так что сидеть на таком насесте будет трудновато, но он и не собирался задерживаться здесь надолго.

– Как Финн? – Газ поставил кофе на стол, влил в него молоко и осторожно помешал в чашке, как будто боялся, что кофе выплеснется из нее, если он будет слишком активно двигать ложкой.

– Не настолько хорошо, как мне хотелось бы. Вчера утром на него наехал Скотланд-Ярд.

– По-моему, у этих ребят шило в одном месте, – полицейский нахмурился. – Хочешь, я поговорю с Финном? Могу рассказать ему, что он не единственный, к кому они приходят, так что беспокоиться не о чем.

Тревор не отрываясь смотрел на Газа. У того было совершенно невинное выражение лица. То ли это его естественное выражение, отражающее саму его сущность, то ли он наловчился искусно управлять своей физиономией. Правда, стоит еще добавить немного сосредоточенности. Это наверняка помогало ему в учебке и поможет в будущем, особенно после смерти в участке Ладлоу. Но такое выражение лица может сослужить службу не только в профессиональной сфере. И об этом Тревор не забывал ни на минуту.

– Это ни к чему, – ответил он. – Финн неплохо справляется. Он был немного ошарашен, когда они появились у него в спальне…

– Какого черта?

– Вот и я о том же. Они явно хотели вывести его из себя. Но сейчас он уже успокоился. Я сказал ему, что поговорю с кем надо, – и обязательно это сделаю.

– А Кло знает?

– А почему ты спрашиваешь?

Газ сдвинул брови. Казалось, что этот вопрос удивил его, потому что ответ был слишком очевиден.

– Она старше любого из них по званию. Мне кажется, она могла бы что-то предпринять, если они появились в спальне у ее сына. Например, позвонить в Лондон или что-то в этом роде.

– А-а-а, – протянул Тревор. – Ну да. На это власти у нее хватит. Меня только удивляет, что тебя это никогда не останавливало. Большинству парней в твоем положении понадобилось бы время, чтобы познакомиться со старшим по званию, но только не тебе.

– Я с ними со всеми перезнакомился, Трев, вот в чем дело. Я имею в виду всех тех шишек, которые у нас преподавали.

– Ты уж точно познакомился с Кловер, – заметил Тревор. – Особенно если судить по количеству звонков с моего мобильного. Вы с ней перезванивались, как ненормальные.

– Я же уже говорил – это все по поводу Финна.

– Ну да. Ты уже говорил, – Тревор бросил на него взгляд, который в его понимании должен был бы быть добродушным. Но он не был уверен, что у него получилось, потому что никакого добродушия в этот момент Фриман не испытывал. Считая, что наступило время положить всему этому конец, он сказал:

– Ты можешь заканчивать, Газ.

– О чем ты?

– О наблюдении за Финном и докладах его матушке.

– Кло что, больше не хочет, чтобы я этим занимался?

– Уверен, что хочет. Если б она могла, то организовала бы слежку за Финном до конца его дней. Это я прекращаю всю вашу бодягу. С Финном всё в порядке, так что пусть сам строит свою жизнь.

Газ посмотрел на свой кофе. На его челюсти дрогнул мускул.

– Ты хочешь, чтобы это закончилось именно так, Трев?

– Совершенно точно, – ответил Тревор. – И Финн тоже этого хочет. И я уверен, что, когда расскажу об этом Кло, она тоже согласится, что это только к лучшему. Ни один мальчишка – или мне надо сказать, молодой человек? – не хочет, чтобы его мать приставляла к нему ангела-хранителя. Или просто хранителя. Или охранника. Что касается всего остального, то пусть все остается как есть. Ведь ты же теперь уже вроде как друг семьи.

– Надеюсь, что так, – Раддок взглянул на него. – Вы для меня очень важны. Все вы…

– Помимо всего прочего, Газ? – улыбнулся Тревор. – Я это знаю.

Ладлоу, Шропшир

Динь шла в сторону Ладфорд-бридж, хотя и не так быстро, как ей хотелось бы. Она опаздывала на встречу со своим тьютором и знала, что если даже бросится бежать, то все равно опоздает, о чем незамедлительно будет доложено Грете Йейтс. Но идти быстрее Динь заставить себя не могла, поскольку была погружена в комбинацию воспоминаний и раздумий, выводы из которой заставляли ее чувствовать себя более тревожно, чем за все последние месяцы. Она наконец поняла, что Финнеган Фриман обвел ее вокруг пальца. Как, впрочем, и всех остальных.

Правда состояла в том, что даже используя его в качестве противовеса Бруталу, Динь о нем никогда всерьез не задумывалась, если не считать его непригодности в качестве любовника. Но сейчас она видела, что эта «непригодность» была ключом к тому, кем Финн был по жизни, а она этого так и не заметила. Таким образом, до нее дошло то, чего она не должна была понимать или даже знать. И вся проблема заключалась в том, что она совершенно не понимала, что ей со всем этим теперь делать.

Как раз над этим и размышляла Динь, двигаясь по Ладфорд-бридж в сторону Чарльтон-Армз. Она выбрала Брэдуок, поднимавшийся высоко над рекой и проходивший прямо под независимой пивной[209]. Так она быстрее выйдет на Динхэм-стрит, где ее тьютор встречался со своими студентами в бывшей часовне, переделанной в жилой дом.

Она неслась по тропинке, когда кто-то окликнул ее. Окликнувший был впереди, и она увидела, что, как это ни странно, им оказалась Челси Ллойд. Насколько Динь знала, Челси никогда не вылезала из кровати раньше десяти, и вся ее лекционная программа и встречи с тьютором были организованы соответственно. Так что она сразу поняла: что-то случилось. Челси поспешно направилась в ее сторону.

– Слава богу, – сказала она. – А я ждала у дома мистера Макмурры. Ты знаешь, что возле его дома спит бомж? Там есть открытое место, которое раньше было частью крипты[210], или чем-то в этом роде и…

– Ты ждала меня? Зачем? – прервала ее Динь. – Я так опаздываю, что мне надо бежать, Челс.

– Ах, ну да. Прости. – Челси старалась не отстать. – Фрэнси хотела, чтобы я с тобой поговорила. Она сказала, что уже попыталась объяснить тебе тот случай с Бруталом, но ты не захотела ее понять… Боже, ты что, занялась спортом? Можно потише? Я еле дышу. Но, по-любому, она обо всем этом очень сожалеет, Динь. Ты же знаешь, какая она? Это же для нее просто развлечение, ведь верно? Да и ты никогда ни одним намеком не показала нам, что Брутал для тебя больше, чем просто… ну, ты меня поняла.

– Он для меня ничего не значит.

– Ах вот как… Мы можем немного притормозить?

– Я уже опоздала, Челс. А у меня и так проблемы с колледжем, так что я должна бежать. Она что, хотела, чтобы ты поговорила со мной о Брутале? Если да, то можешь передать ей, что он больше ничего для меня не значит. Когда-то – да, но больше – нет. Так что вперед и с песней, иликак там говорится…

– И что, я могу передать ей, что ты больше не хочешь выцарапать ей глаза?

– Можешь передать все, что угодно. Это всё?

– Фу-у-у… – Челси задыхалась. – Надо будет заняться бегом или чем-нибудь в этом роде. Но, по-любому, это еще не всё. То есть это не то, о чем я должна была с тобой поговорить. – Тропинка сузилась из-за кустов и сорняков, буйно разросшихся на солнце, и ей пришлось идти вслед за Динь, но говорить она не перестала. – Она хочет, чтобы ты знала: вчера вечером на нее наехали копы. По поводу Газа Раддока. Они сказали ей, что ее опознали как девушку, которая была с Раддоком.

– И что? Меня это не сильно удивляет. Она же была практически со всем мужским населением города, если уж говорить начистоту.

– Ну да. Правильно. – Челси попыталась поравняться с Динь. Река, протекавшая внизу, сверкала в солнечных лучах. Птицы снялись с деревьев и, весело чирикая, полетели в сторону моста. – Но она никогда не была с ним так, как была с ним ты. Если ты меня понимаешь. Он попытался, но ты же знаешь Фрэнси. Ее бесполезно брать на испуг. Да и в любом случае ее предки знают обо всем: о пьянках, о парнях, о том, что она с ними делает… Они просто забили на нее. Поэтому непонятно, чего он хотел добиться, ведь он ее совсем не знает. Ну, или не знал. Да и вообще, когда это все было? В прошлом октябре?

Динь наконец притормозила. Более того, она остановилась на мгновение и спросила, уперев руку в бедро:

– Ты к чему-то ведешь, Челс?

– В общем… да. Понимаешь, Фрэнси никогда не согласится с тем, чтобы из нее делали посмешище. Знаю, знаю, ты все это уже слышала. Но все дело в том, что копы давили, и она… В общем, она немного психанула.

Динь снова двинулась вперед. Не важно, куда заведет их эта бессмысленная беседа, но она должна показаться на встрече с тьютором.

– Ну хорошо. Я все поняла. Она психанула.

– Правильно. А когда психанула, то… то как бы сказала копам, чтобы они поговорили с тобой, если их интересует правда о Газе Раддоке.

Динь показалось, что у нее ноги стали как ватные. Она повернулась к Челси:

– А почему она это сказала? Она этим здорово меня подставила, Челс.

– Ну, я же уже сказала, что она психанула. Совсем запуталась. Копы же всегда так делают, правда? Они все время пытаются поймать тебя на чем-то. Понимаешь, Фрэнси сама не своя из-за того, что назвала твое имя, и хочет, чтобы ты об этом знала. А еще она сказала им что-то вроде «все мы будем рады, если с Газом Раддоком наконец разберутся». А это вроде как ложное направление, правильно? То есть я хочу сказать, что теперь они будут меньше думать о тебе, да? И потом, она ведь ничего не придумывала…

Силы вновь вернулись, и Динь опять вышла на тропинку, сказав:

– Ты знаешь, у меня просто камень с души свалился, когда ты сказала, что она ничего не придумала.

– Ей жаль, Динь. Реальн, очень жаль. Она просила меня передать тебе это, как только я смогу, – и вот видишь, я передаю. Она хотела предупредить тебя и дать тебе шанс.

– На что именно?

– Не знаю. Но думаю, что она хочет дать тебе шанс обдумать все, что ты будешь говорить. Про Газа и про все остальное.

Ладлоу, Шропшир

Когда Линли постучал в дверь комнаты Хейверс, он совершенно не ожидал, что первое, что он услышит, прежде чем она его впустит, будет: «Я правда дико извиняюсь. Я ведь пыталась вас переселить, инспектор. Помните?»

А когда она отошла от двери, Томас наконец-то понял причину ее смущения. Гостиная, диван, два стула, кофейный столик, а на заднем плане спальня со стенным шкафом, в который вполне мог поместиться весь его номер.

Осмотрев все это, Линли заметил:

– Теперь, сержант, у вас нет вообще никаких причин увиливать от репетиций.

– Боже, только ей не говорите. Вот. Взгляните сюда. – Барбара вывернула свою сумку на диван и выудила из ее содержимого туфли красного цвета. – Видите?

– Вы меня не убедили. Они выглядят слишком новыми.

– Нет! Клянусь вам. Я репетирую каждый вечер. Тот, кто живет подо мной… Думаю, они уже решили, что здание захвачено дятлами. – Барбара бросила туфли в направлении остальных своих пожитков и сказала: – Я освободила кровать.

– Приятно слышать. Давайте приступим.

Из кармана пиджака Линли извлек очки. Лежащие на кровати отчеты и фотографии он разделил на две кучки. И полицейские стали их раскладывать.

– Мне кажется, что мы упустили то, что все здесь сводится к тому, – заметил Томас, пока они занимались этой работой, – чтобы убрать некоторых людей – заметьте, я употребляю множественное число – с дороги. Одного из них надо было убрать навсегда…

– Дрюитта.

– …а другого, Раддока, надо было любым путем вывести из дела на время. КРЖП рассматривала самоубийство Дрюитта в ту ночь и то, что происходило после его смерти. Вы с Изабеллой – со старшим детективом-суперинтендантом – смотрели на это под тем же углом и пытались найти причины, по которым его могли захотеть убить, – исследовали анонимный звонок, обвинения в педофилии, его дневники, встречи с другими людьми. Вы задавали себе вопросы: «что он сделал?», «кого он знал?» и «почему надо было его убивать?» – на тот случай, если это не простое самоубийство. Мы с вами пошли дальше, но, как теперь понятно, недостаточно далеко, потому что мы никогда не рассматривали Раддока и Дрюитта как единое целое.

– Дрюитта надо было доставить в участок, – сказала Барбара, – но только в том случае, если это сделает Раддок.

– Правильно. Потому что главной целью было оставить Дрюитта в Ладлоу, чего не случилось бы, если бы сотрудники из Шрусбери сами забрали его в изолятор временного содержания.

– То есть после звонка о педофилии некто стал следить за происходящим, ожидая удобного момента для ареста, и вот девятнадцать дней спустя – свершилось! Раддок сделал то, что ему было велено – арестовал Дрюитта, – а после этого его тоже убрали с дороги. – Хейверс смотрела на фотографии, которые лежали под документами. – Но как? Мы знаем, что он обзванивал пабы, но это чистая случайность, что ему пришлось этим заняться. Да и времени на это ушло недостаточно для того, чтобы кто-то проник внутрь и убил Дрюитта. Если только эти звонки не были ложкой дегтя в бочке меда, чем-то, что он обязан был сделать, прежде чем приступить к основному действу на автомобильной парковке. Но с кем?

Линли смотрел на нее приподняв бровь, ожидая, пока до нее наконец дойдет. Это случилось довольно быстро.

– С кем-то, кто договорился с ним, вроде как «сегодня-наша-ночь-и-будь-готов-мой-неутомимый-самец». – Она, нахмурившись, постучала себя по губе, а потом продолжила: – Но это значит, что Раддок…

– Сейчас находится в ситуации, в которой не может себя защитить, будучи уверенным, что Дрюитт совершил самоубийство, пока он, Раддок, находился в патрульной машине…

– …трахаясь с кем-то, чье имя он предпочитает хранить в тайне. То есть в том, что касается ночи, в которую умер Дрюитт, наш парень не врет. Он просто не говорит нам имя этой женщины. Черт побери, сэр… Получается, что ему ни к чему падать на меч, чтобы выглядеть настоящим джентльменом, правда? На меч он падает потому, что, скорее всего, понял все, как только это произошло. И сейчас, если он сделает неверный шаг, – а это шаг практически в любом направлении, не так ли? – ему конец. Потому что он знает, что произошло в действительности и что никаких свидетельств этому не существует.

– Так что ПОПу проще отдаться на волю волн и признать, что это было самоубийство. Предположу, что он был в панике, когда позвонил в «три девятки», потому что вначале действительно подумал, что это самоубийство, пока не сложил все кусочки этой головоломки воедино.

– А теперь все посыпалось, и неудивительно, что он стал звонить в Вустер.

– Действительно неудивительно.

Хейверс посмотрела на бумаги, разложенные на кровати, а потом перевела взгляд на инспектора.

– Но что все это нам дает, сэр? Мы не продвинулись вперед ни на йоту. У нас нет улик.

Линли взял две фотографии и положил их рядом.

– Вы не совсем правы, Барбара. Улики есть. Где-то здесь. Нам просто надо их найти.

Вандсуорт, Лондон

Изабелла не собиралась брать второй отгул. Правда, она и первый-то не планировала. Но человек предполагает, а Бог располагает, как это часто случается в жизни. В ее случае все как-то разом навалилось на нее, и оказалось, что на работу нельзя идти ни под каким видом, и единственный выход – это позвонить в офис и наговорить на автоответчик сообщение о том, что она заболела.

Проснувшись в первый раз, Ардери почувствовала себя полностью отдохнувшей и восстановившейся. Встала она гораздо раньше, чем обычно, и решила, что это положительный знак. Прошла на кухню и поставила воду для кофе, но прежде налила себе утренний апельсиновый сок, добавив в него совсем чуть-чуть водки. Выпила его залпом и неожиданно почувствовала, что с ней что-то не то. Наверное, подумала она, это из-за того, что у нее крошки во рту не было последние сорок восемь часов.

Эта мысль привела к тому, что Изабелла решила: ей необходимо съесть яйцо. Она всегда любила яйца всмятку с кусочком поджаренного цельнозернового хлеба. Поэтому достала кастрюльку, яйцо и поставила все на плиту. С хлебом все оказалось сложнее, поскольку с одной стороны на нем уже появилась плесень. Но Ардери решительно срезала эту часть и засунула кусок в тостер. К этому моменту вода для кофе закипела, а так как она уже размолола кофейные зерна, Изабелла задумалась, что же дальше. Мысль о еще одной порции апельсинового сока ее порадовала. Правда, вкус сока показался ей немного горьковатым, но она решила эту проблему, сдобрив его водкой. Теперь наступила очередь чашечки утреннего кофе.

Пока у нее все получалось. Все складывалось просто отлично. Правда, Ардери забыла засечь время для яйца, но, бросив взгляд на кухонные часы, решила, что оно варится уже достаточно долго, да и тост был уже готов и намазан маслом.

Как раз яйцо ее и доконало. Разбив скорлупу и счистив ее, она поняла, что ошиблась в расчетах. Яйцо было так переварено, что, опустив в него ложечку, Изабелла извлекла на свет какую-то скользкую массу, при виде которой ее внутренности сделали кульбит, и ей не помог даже большой кусок тоста, который она тут же откусила и проглотила. Все внутри нее взбунтовалось: сок, кофе, тост… Она бросилась в ванную, и ее вырвало.

И сразу же началась головная боль, которой не было при пробуждении. После того как Ардери освободилась от своего завтрака, боль накатывалась пульсирующими, слепящими волнами. Такую не могли вылечить ни одна, ни две, ни даже двадцать таблеток парацетамола. Но Изабелла была настроена избавиться от нее с помощью одной силы воли, чтобы все-таки добраться сегодня до работы. Но сначала ей необходимо прилечь. Она доковыляла до кровати, шепча про себя, что это просто борьба духа с материей, а материя – это не более чем набор каких-то там сосудов у нее в мозгу. Суперинтендант повернулась на бок и прижала подушку к животу. «Десять минут», – подумала она.

Но это не помогло, и Изабелла знала, что есть только одно средство, которое может избавить ее от этих физических мук. Водка.

Она попыталась убедить себя в том, что, как настоящая женщина, полностью контролирует ситуацию. Пришлось сделать волевое усилие, чтобы добраться до кухни, и ей это удалось. Здесь она решила, что несколько граммов «Серого гуся» не приведут ее к еще одному дню забытья. Поэтому она их выпила.

Разбудил ее телефонный звонок. Изабелла посмотрела на циферблат. Прошло больше двух часов. Первое, о чем она подумала, были Мет, Доротея Гарриман, Хильер и Джуди – без «т», пожалуйста, – хотя опаздывала Изабелла еще не так сильно. Она резко села, почувствовала, как ее желудок подступил к горлу, и схватила мобильный.

Однако звонили не из Скотланд-Ярда. Звонил Боб.

– Изабелла, причин для паники нет, – сказал он, – но с Лоуренсом случилось несчастье.

Ардери прижала пальцы к вискам. Она знала, что обязана говорить нормальным голосом.

– Ш-т-то с-случилсь? – произнесла суперинтендант.

Повисла пауза, после которой Боб объяснил:

– Он неудачно упал в школе, и мы отвезли его в приемное отделение «скорой помощи». То есть я его отвез. Сандра сейчас с Джеймсом. Как ты можешь себе представить, он здорово расстроился.

– «Скорая помощь»? Б-боже, он что, п-поломалс-сь? – Это было совсем не то, что она хотела сказать. Изабелла прижала подбородок рукой, будто это могло помочь ей говорить правильно.

Еще одна пауза. На этот раз длинная, после которой Боб сказал:

– У него микротрещина в черепе. Он немного заигрался – мальчишка, что с него возьмешь – и упал с одной из каменных стен на задворках школьного участка, где ему в принципе нечего было делать. Потерял сознание…

– Б-боже…

– …правда, ненадолго. Они вызвали «скорую», и вот мы здесь.

«Что делать, когда не можешь членораздельно произнести ни одного звука или слова, не говоря уже о том, чтобы встать с постели?»

– М-м-не н-надо…

– С ним все будет в порядке, – сказал Боб. – Надо будет пару недель внимательно наблюдать за ним и постараться, чтобы он поменьше двигался, но больше ничего сделать нельзя, пока трещина сама не зарастет.

– Б-боже…

– Проблема в том, Изабелла, что он зовет тебя. У него сейчас это прямо какая-то идея фикс – что на Лоуренса совершенно не похоже. Скорее такой реакции можно было ждать от Джеймса… Но тем не менее он зовет тебя. Сначала я, конечно, подумал, что речь идет о Сандре…

«Конечно», – подумала Изабелла.

– …потому что он спрашивал «мамочку», а так мальчики обычно называют ее. Но когда она приехала в больницу, то он ясно дал понять, что хочет видеть тебя.

Ей бы надо вскочить на ноги. И броситься к своему ребенку. И ничто не должно было ее остановить. Изабелла это знала, как и то, что она вообще ни на что не способна.

– Б-боб, – сказала она. – М-м-не так ж-жаль… Т-ты м-м-ожешь с-скзать ему… с-скзать ему…

– Ты что, пьешь? – резко спросил он. – Ты на работе? Нет. Этого не может быть. Конечно, не может.

– Нет. Я п-прсто больна. Д-думаю, это грип-п-п. У м-меня голова рас-скалывается.

– Изабелла, прекрати. Ради всего святого, замолчи.

– П-пжалуста. П-пжалуста… Я п-прее-ду. Пжалуста, с-скажи ему, ш-што мамочка п-пре-дет, как только с-сможет.

– И когда же это произойдет? – Боб не стал ждать ответа, да он ему и не был нужен. – Я не собираюсь за тебя извиняться. Он не дурак. Так же, как и Джеймс.

– Б-боб. Б-боб. Хоть т-тлефон ему д-дай.

– А ты себя со стороны слышишь? Я не позволю ему услышать тебя в таком состоянии.

– Но с-скжи ему…

– Я ничего не буду говорить. Соберись, Изабелла. А когда это наконец произойдет, сама все ему скажешь.

Он разъединился, а Ардери продолжила звать его по имени, требовать Лоуренса, требовать Джеймса, заявлять, что с ней всё в порядке и что она уже едет, хотя прекрасно знала, что для нее сейчас доехать до Кента так же невероятно, как долететь туда на вертолете. Изабелла откинулась на кровати. «Я смогу. Смогу. Смогу», – повторяла она. Ей просто надо отдохнуть. Еще один день.

Изабелла позвонила в Мет и смогла наговорить информацию на автоответчик – на ее счастье, Доротея то ли еще не пришла на работу, то ли покинула рабочее место. А после этого, так как заняться больше было нечем, она прошла на кухню. Точнее, проковыляла туда. В голове у нее что-то стучало, конечности тряслись. «Расстроена», – подумала она. «Волнуюсь», – пришло ей в голову. Лоуренс сейчас в больнице и зовет мамочку, так что совершенно естественно, что она вне себя от волнения, и все это именно из-за этого.

Когда Изабелла достала водку, причина стала ей абсолютно ясна. Ей необходимо успокоиться, приготовиться к поездке к сыну, вновь стать человеком, а не существом, которое весь день притворяется, что…

Нет. Нет. Все не так. Сначала она поест. Нет. Выпьет. Нет. Ей поможет чашка кофе, а потом она сможет зажить той жизнью, которой должна, а не той, которой живет сейчас.

Ардери еще раз отпила из горлышка и сказала себе, что этого достаточно. Больше она не будет. Но ее достали этот мандраж и тот факт, что она не может поехать к нему, когда должна к нему ехать, потому что она, в конце концов, мать, которая его любит, которая его родила, которая меняла ему пеленки и кормила грудью – а Сандра кормила грудью? она вообще знает, что это такое, когда в тебе растет ребенок? – два ребенка? – и когда они выходят на свет божий с такой болью и в таких мучениях, что единственный способ справиться с этой болью и этими мучениями и со всем остальным, что гложет ее изнутри… У нее есть причины, а не какие-то отмазки, и их тысячи, и никто не может освободить ее от них, и не сможет в будущем…

Изабелла была в сознании, когда раздался звонок в дверь. Она сидела в гостиной, была неодета, действительно пила, но пребывала в полном сознании. И знала, что не должна отвечать на звонок. Или на стук, который раздался после третьего звонка.

А потом ей пришло в голову, что это Боб. Ну конечно Боб. Он решил проявить милосердие и приехал за ней. И ей надо только быстренько принять душ, и она будет готова и поклянется ему всем, чем он захочет, чтобы просто показать, насколько она благодарна ему за то, что он приехал в Лондон, чтобы отвезти ее к сыну.

Вот только… Она подошла к двери, но, благодарение богу, не открыла ее. В двери был глазок, и когда она посмотрела в него, то ощутила ни с чем не сравнимый ужас, который ни разу не испытала за все те годы, пока сама контролировала свою собственную жизнь. Потому что за дверью стояла, во всей своей офисной красе, Доротея Гарриман, и то, как она по своей привычке произносила полное звание Изабеллы, говорило о том, что барабанить в дверь она перестанет не скоро.

Ладлоу, Шропшир

Они со всех сторон изучали фотографии мертвого тела Йена Дрюитта до самого вечера субботы. Барбара уже решила, что легко сможет нарисовать и тело, и окружающую обстановку по памяти, когда Линли наконец решил закончить. Он отобрал два фото, остальные положил в папку, в которой они лежали до этого, и снял очки.

– Нам необходим свежий воздух, – сказал инспектор. – Пойдемте, хотя вам придется показывать дорогу, потому что я представления не имею, как мы добрались до этой комнаты.

Барбара, согласившись исполнить обязанности хозяйки, повесила сумку на плечо, и они двинулись по лабиринту лестниц, пожарных выходов и коридоров. Когда полицейские наконец добрались до ресепшна, Миру Мир, сидевший за стойкой, посмотрел на них взглядом, который Барбаре показался «всепонимающим». Отель с совместным проживанием мужчин и женщин, исчезновение мужчины и женщины на несколько часов в глубинах вышеупомянутого отеля – все это привело его к единственному выводу, который основывался на его предыдущем опыте. «Просто обхохочешься», – подумала Хейверс. Она уже почти решила рассказать об этом инспектору, но испугалась, что его тонкая душевная организация может не выдержать такого ужаса. Поэтому просто вышла вслед за ним из гостиницы.

Линли направился в сторону зáмка. У Барбары появилось смутное ощущение, что сейчас ее знания о королях, королевах и королевских битвах значительно расширятся.

– Это всё Плантагенеты, сэр, – она попыталась остановить Линли. – Их целое стадо, и я в них окончательно запуталась.

– Вы о чем, сержант? – спросил он, останавливаясь и поворачиваясь к ней.

– Вот об этом. – Хейверс указала на замок. – Ведь мы же туда идем, правда? В казематы, в цитадель, во внутренний двор, или как там это называется?

Томас посмотрел сначала на нее, потом на замок, а потом опять на нее.

– Хейверс, – сказал он. – Иногда я в недоумении, что же вы думаете обо мне в действительности. Хотя, – тут она увидела, что он пытается сдержать улыбку, – на меня произвело впечатление ваше знание замков.

– Пустое. Это все из романтических романов. Девицы в казематах в разодранных платьях и все такое… А кроме того, у меня на видео есть «Принцесса-невеста»[211]. «Меня зовут Иниго Монтойя…»[212] и так далее. Наверное, я смогу наизусть пересказать весь фильм.

– А-а-а… И тем не менее я впечатлен. Но пойдемте дальше.

Линли пересек улицу на пути к замку, но выбрал скамейку у основания его стен. Вокруг было много людей, и все они или выгуливали собак, или проветривали своих малышей, сидящих в колясках. Их вполне можно было рассматривать вместо фасадов стоявших напротив зданий.

Томас протянул ей одну из фотографий, которые захватил с собой.

– Что вам приходит на ум, сержант?

Барбара пристально посмотрела на фото. Фотограф запечатлел каждый дюйм пространства, в котором умер Дрюитт, но конкретно на этом фото был изображен угол кабинета. В нем на боку лежал ничем не примечательный желтый стул из пластмассы. Над ним висела доска для объявлений, испещренная выцветшими пятнами в тех местах, где когда-то висели эти самые объявления. Рядом располагалось окно. Была видна лишь его часть с жалюзи, поставленными в вертикальное положение.

– Жалюзи, – сказала сержант. – Снаружи через них ничего не увидишь. Но ведь мы об этом уже говорили. Это не поможет нам кого-то в чем-то обвинить, так что никакой ценности не имеет. Любой мог поставить их в такое положение.

– Абсолютно верно. Что-нибудь еще?

Барбара присмотрелась, не пропустила ли она чего-то важного, как, например… Она ни в чем не была уверена, так что имя виновного, нацарапанное на линолеуме, пришлось бы как раз кстати.

– Так как здесь только стул и доска для объявлений…

– Да. И что обращает на себя внимание?

– Вы о чем?

– О стуле.

– То, что он перевернут?

– То, что он вообще находится в этой комнате. Как вы помните, второй предмет мебели в комнате – это письменный стол.

– Правильно. Но ведь никто не намеревался посадить Дрюитта в комнату, в которой не на что было присесть.

– Согласен.

– Так вы хотите сказать… – Барбара еще раз посмотрела на фото и перевела взгляд на Линли. – Вы говорите именно об этом конкретном стуле, правильно?

Она посмотрела на фото под другим углом. Барбара чувствовала, что Линли наблюдает за ней, и знала, что на фото есть нечто, что он заметил. Но ей не бросились в глаза ни кровь, ни волосы, ни нитки ткани, потому что их – за исключением крови, которой вообще не было, – невозможно разглядеть на фотографии.

Она вспомнила о своих посещениях полицейского участка города Ладлоу с Линли и еще раньше, без него. А вспомнив, поняла, о чем он говорит, – и ощутила досаду, что не заметила этого сразу же.

– Когда мы с вами встречались с Раддоком, – сказала Хейверс, вспоминая, что ПОП делал в тот день, – мы были в помещении бывшей столовой, там же, где я встречалась с ним в первый раз. Но трех стульев в комнате не оказалось, и ему пришлось притащить один для вас.

– Именно, – сказал инспектор.

– Он прикатил его. Вы к этому ведете, да, сэр? Но что это может означать? Рабочее кресло могло появиться откуда угодно.

Линли забрал у нее фото и посмотрел на него еще раз.

– В принципе, вы правы, – сказал он. – И нас интересует не просто рабочее кресло, которое предложил мне Раддок. Гораздо интереснее отсутствие этого рабочего кресла на данном фото.

– Понимаю, но его вполне могли передвинуть – как, например, Раддок передвинул его бог знает откуда, чтобы предложить вам.

– Не сомневаюсь, что его передвинули, – согласился инспектор. – Но мы можем задать себе вопрос, почему его заменили на простой стул?

– Можем, – Хейверс кивнула. – Но это сильно притянуто за уши, нет? То есть я хочу сказать, что да, рабочее кресло – то, что на колесиках, – более удобно, но кто захочет, чтобы педофил чувствовал себя удобно?

– Не скажу, что не согласен. Ситуация «пусть он как следует помучается» вполне возможна, но это подразумевает, что ПОП знал, за что он привез Дрюитта в участок, а как мы с вами узнали, причина была ему неизвестна.

– Или он так говорит.

– И такое возможно. – Линли положил фото в файл и вытащил второе, которое забрал в комнате Барбары. Сержант заметила, что это фото лежащего навзничь тела Дрюитта со снятой лигатурой, лежащей рядом, уже после того, как ПОП пытался спасти его. Она посмотрела на фото, а потом на Линли и хотела уже было задать вопрос «и что дальше?», когда он остановил ее.

– Давайте назначим встречу с патологоанатомом, сержант, – предложил инспектор. – Если мы смогли что-то пропустить – а это именно то, что случилось, если речь идет о стуле, – то она тоже могла чего-то не заметить.

Колбрукдейл, Шропшир

Сати удалось уговорить пойти в школу. Когда Тимоти наконец встал и прислонился к стене душевой кабины с потоками воды, льющимися ему на голову, Ясмина пошла к младшей дочери и заверила ее, что с папой все в порядке, а мамы с дочками иногда ссорятся, что Сати и видела, перед тем как Мисса уехала вместе с Джастином. Такое иногда случается, но волноваться не стоит, потому что мама сегодня же поговорит с Миссой и та вернется домой. А что касается папы, милая, то он просто спал и его было трудно разбудить, потому что накануне он выпил таблетку.

Сати неохотно отправилась в школу, сжимая коробку с ленчем с надписью «Hello Kitty». Теперь Ясмина могла заняться Тимоти. Она вернулась в ванную.

– Ты мог умереть. – Это было первое, что она сказала мужу. – Через что еще, по-твоему, мы должны пройти? Сати видела, как умерла ее средняя сестра, только что наблюдала, как Мисса ушла из дома с вещами, а теперь еще и это… Ты. Практически без сознания, с женой, которая колотит тебя, чтобы ты пришел в себя. Ведь могло потребоваться ввести тебе «Налоксон»[213], а она наблюдала бы за всем этим. Ты этого хочешь? Мы теперь к этому стремимся?

– А мы уже добрались, – нечленораздельно пробормотал Тимоти.

Ясмине захотелось броситься в душ, схватить его за вьющиеся седеющие волосы и ударить пару раз головой о плитку на стене. Но вместо этого она закричала:

– Из-за тебя это место проклято! Не удивительно, что Мисса не смогла здесь жить. Не удивительно, что она уехала.

Услышав это, Тимоти приподнял голову и уставился полуоткрытыми, налитыми кровью глазами на жену.

– У нее, по крайней мере, хватило духа что-то сделать, Яс. Об остальных я такого сказать не могу.

Такое его отношение заставляло Ясмину задумываться, знала ли она когда-нибудь своего мужа по-настоящему. Именно из-за этого его отношения она целыми днями следила через стекло, отделяющее ее кабинет в клинике, когда же он стащит свои пилюли. Но сейчас Ясмина не могла остаться и контролировать его, поскольку должна была выполнить обещание, данное Сати. Так что она отменила последних четырех пациенток, назначенных на этот день.

Место, в которое ей очень не хотелось ехать, называлось музей «Викторианский городок» в Блистс-Хилл. Но еще больше ей не хотелось ехать в дом к семье Джастина Гудейла, так что женщина села в машину и выехала из Колбрукдейла.

Она прошла прямо в мастерскую по изготовлению свечей. Но здесь Ясмина увидела на месте Миссы другую молодую женщину, которая объясняла небольшой группе туристов, как во времена королевы Виктории создавались свечи. Когда девушка посмотрела в ее сторону, Ясмина произнесла одними губами: «Мисса?» Девушка прервала свой рассказ, вернувшись в настоящее время, и сказала:

– Добрый день, доктор Ломакс. Она сегодня в кафе, где готовят рыбу с картошкой. Мэри Рейд заболела, а Мисса – единственная, кто знает, как обращаться с фритюрницей.

Ясмина вышла на одну из главных улиц городка. Кафе, которое она разыскивала, можно было найти по соблазнительному запаху и по рекламе, к которой сообщалось, что «здесь вы можете попробовать жареную рыбу и картошку фри, приготовленные на чистом животном жире». Внутри, спиной к прилавку, на котором было несколько пустых картонных конусообразных стаканов, стояла Мисса, а перед ней толпились четверо покупателей. Она ничего им не объясняла. Да и что можно было объяснить о процессе погружения ломтиков картошки в кипящее масло?

Когда Мисса повернулась и увидела среди остальных покупателей Ясмину, то никак на это не прореагировала. Просто наполнила картонные пакеты картошкой фри и добавила к ним две порции трески в кляре. Когда довольные покупатели покинули заведение, Ясмина подошла к прилавку. Она заказала порцию картошки, а получив ее, обратилась к дочери с вопросом:

– Когда ты освободишься, Мисса? Нам надо поговорить.

– По-моему, мы уже давно обо всем поговорили, – заметила дочь.

– И тем не менее, когда ты освободишься? Сомневаюсь, чтобы тебе понравилось, если я буду ошиваться в кафе, ожидая тебя.

Мисса сжала губы, будто обдумывала услышанное.

– У меня перерыв через двадцать минут, – сказала она наконец. – А ты пока можешь пообщаться с Джастином. Я знаю, что тебе этого хочется.

Ясмина не позволила поставить себя в положение обороняющегося.

– Я подожду тебя у карусели, милая, – сказала она и вышла из кафе со своей картошкой. Эта ужасная еда была выброшена в ближайший мусорный контейнер.

Карусель находилась совсем близко от кафе, и возле нее были расставлены скамейки, с которых родители могли наблюдать за своими детьми, скачущими верхом на антикварных лошадках-пони. Ясмина нашла себе место и стала рассматривать этот викторианский парк с аттракционами.

В пяти киосках можно было поиграть в азартные игры, но самым популярным местом среди семей с маленькими детьми была, конечно, карусель. В этот день на галопирующих пони было не так много наездников, но те, кто ехал на них, махали руками и смеялись под веселую музыку на глазах у внимательных родителей и бабушек с дедушками.

Когда Ясмина увидела все это, на глаза у нее навернулись слезы. Ее собственные дочери катались на этих же пони. И они тоже смеялись и махали руками. Особенно любила карусель Мисса, так же как она любила и весь викторианский городок. Ясмина поддерживала эту любовь яркими книжками и бумажными куклами. Ей и в голову не могло прийти, что викторианская эпоха станет делом жизни ее дочери…

Женщина терпеливо ждала. Она обещала самой себе, что выслушает Миссу, вместо того чтобы спорить с ней или пытаться ее умаслить. «Я хочу сделать это», – сказала женщина сама себе. Потому что если здесь и сейчас она не сможет достичь мирного соглашения с дочерью, то уже ничего нельзя будет исправить.

Когда Мисса наконец появилась, она плюхнулась на скамейку и тоже уставилась на карусель.

– Тебе она когда-то очень нравилась, – заметила Ясмина. – Ты еще говорила, что в один прекрасный день станешь ее директором. Помнишь?

– Мы уже обсосали тему Блистс-Хилл со всех сторон, – едко заметила Мисса.

– А я здесь не для того, чтобы обсуждать его.

– Тогда что ты хочешь сказать? Что ты извиняешься за обещанные фейковые свадьбы, свадебные путешествия и особняки из сновидений? Ты для этого приехала? Кстати, на Линду все это произвело большое впечатление. Она и не подозревала, какими средствами располагаете вы с папой.

– Это так ты ее теперь называешь? Не «миссис Гудейл»?

Мисса убрала со щеки несуществующую прядь.

– Мы с ней подумали, должна ли я называть ее мамой после того, как мы с Джасти поженимся, но ни мне, ни ей это не понравилось. Она сказала, что не возражает против «Линды». Ей это нравится больше, чем «мама Гудейл» или «мама Линда». Сказала, что иначе будет чувствовать себя монашкой из монастыря.

Ясмина не собиралась обсуждать будущую жизнь Миссы в клане Гудейлов.

– Я поступила неправильно, – сказала она. – И прошу у тебя прощения. Я приехала, чтобы просить тебя вернуться домой. Сати очень расстроена тем, что произошло.

– А чем именно? Своим новым знанием о том, что ты пыталась использовать Джастина для того, чтобы я сделала так, как ты хочешь, – или тем, что я положила этому конец?

– Всем вместе… Тем, что ты уехала из дома… Ей не надо видеть подобного в ее возрасте. Надеюсь, что ты это понимаешь, Мисса.

– Не надо видеть? – Лицо дочери затвердело, что всегда так не нравилось Ясмине. – Но мы не подаем ей плохих примеров, если тебя это беспокоит, мам. Ты можешь сказать Сати, что у меня будет отдельная спальня. Я не сплю с Джастином. – Девушка посмотрела на карусели и смеющихся детей, затем помолчала несколько мгновений, перед тем как сказать: – И я, кстати, все еще хочу того, чего научила меня хотеть именно ты: помолвку в белом платье и девственность, чистую, как шерсть жертвенного ягненка.

– Сати уже потеряла Янну, – сказала Ясмина. – Ей…

– Мы все потеряли Янну.

– …всего двенадцать лет. И ты для нее – всё.

– То, что я значу для Сати, для тебя не важно, Ма. – Мисса коротко рассмеялась.

– Это неправда.

– Как скажешь. В любом случае с Гудейлами я буду жить лишь до тех пор, пока у нас не появится свой дом, у меня и у Джастина. Мы как раз сейчас ищем подходящий коттедж. Подумываем о том, что расположен над рекой. В Джекфилде. В нем всего одна спальня, но нам кажется, что пока этого хватит. Естественно, Джастин будет спать на диване, пока не наступит «благословенный» день. Так что, как всегда, нет причин для беспокойства, Ма. Потом мы найдем что-то побольше, но это займет какое-то время. Дела у Джастина идут совсем неплохо, но пока доходов хватает лишь на покупку материалов, аренду помещения в музее изразцов, ну и на что-то сверх этого. А когда он сможет нанять помощника, объем производства возрастет. Конечно, этот человек не будет так же талантлив, как Джастин, и он сможет помогать только с работой, не требующей большого мастерства. – Мисса посмотрела Ясмине прямо в глаза. – Ты ведь никогда не думала, что у Джастина окажется талант, правда?

– Сейчас меня больше волнует Сати, – сказала Ясмина. – Я уже поняла, что ты поступишь так, как считаешь нужным. Все вы уже четко сообщили мне об этом. Но ты нужна Сати. Вот и всё – я прошу тебя сделать это ради нее.

– Скажи Сати, что если мы снимем этот коттедж, она сможет жить с нами, – сказал Мисса. – Случится это скоро, и тогда она освободится.

– Что, мы уже и до этого дошли, Мисса? Неужели это все, что ты хочешь сказать своей маме?

Мисса покачала головой. Это был один из тех невозможных жестов, который говорил о том, что дочь заранее знает, что скажет ей мать. Одно из тех движений, против которого у Ясмины все восставало внутри.

«Когда же, – подумала она, – когда же моя дочь так изменилась? И, что важнее, когда начались эти перемены?»

– Ты меня ничуть не удивила, Ма, – заметила Мисса. – Я знаю, что ты воспринимаешь все сказанное мной как оскорбление. А я ведь просто констатирую факт.

Ясмина отвернулась от нее и стала смотреть на бесконечное вращение карусели и на детей, которые были так захвачены волшебством езды на искусственных пони.

– Тогда мне больше нечего сказать тебе, милая.

– Перестань называть меня так. Я вовсе не твоя милая.

Ясмина повернулась к ней лицом.

– Конечно, милая. Несмотря ни на что ты остаешься моим ребенком. Любимым ребенком. То… то, что сейчас происходит между нами, пройдет. Может быть, не так, как мне этого хотелось бы…

– Не так, Ма? Что конкретно значит это твое «не так»? Мы поженимся. Я знаю, что ты все равно попытаешься сделать все, что в твоих силах, чтобы остановить нас, но мы обязательно поженимся. Хоть это ты можешь понять?

– Мисса… – От всех этих волнений Ясмина почувствовала, как у нее сдавило сердце. Давило так сильно, что она испугалась, что у нее сердечный приступ. – Я все поняла. Мне нет смысла сопротивляться далее. Я это понимаю. Но, может быть, ты объяснишь мне, к чему вся эта спешка? Вот этого я понять не могу. Спешка, напор… Как будто ты чувствуешь, что должна кому-то что-то доказать, как будто тебе надо торопиться.

– Мы так хотим, – ответила дочь. – Мы хотим, чтобы это случилось поскорее. Прямо сейчас. Потому что все уже решено. Потому что я все решила. Не для тебя, не для папы, не для Сати, не для бабушки и даже не для Джастина. Для самой себя. – С этими словами Мисса встала, и Ясмина с удивлением увидела, что та едва сдерживает слезы. Она поняла это по тому, с каким трудом Мисса закончила: – Я этого хочу. И я это сделаю. Вот и всё.

Но это было еще не все. То есть абсолютно нет. Ясмина это знала и видела. А потом неожиданно она прозрела. И произнесла почти шепотом, не будучи уверенной, что дочь ее услышит:

– Ты хочешь наказать… Так?

– Не думай, что на тебе свет клином сошелся, – ответила дочь.

– Нет, нет. Ты меня не поняла, – сказала Ясмина. – Я не говорю о том, что ты хочешь наказать меня. Я хочу сказать, что ты наказываешь саму себя. Я только не знаю почему. Но ведь это правда?

– Да и на правду у тебя тоже нет монополии, – раздалось в ответ.

Вандсуорт, Лондон

Она не задержалась надолго. Одного взгляда ей хватило, чтобы понять, чем страдает старший детектив-суперинтендант. В Вандсуорт Ди – да поможет ей бог – приехала с супом и сандвичами, купленными по дороге.

– Мы все… Мы… – только и смогла сказать она, суя еду в руки Изабеллы. – Мы все надеемся, что вы скоро поправитесь.

Ардери едва смогла сдержаться, чтобы не обвинить ее в шпионстве. На языке у нее так и вертелись слова «ах ты, маленькая полицейская стукачка». Изабелла не сомневалась, что Доротея Гарриман ничего не расскажет о том, что увидела, в присутствии офицеров, находящихся в подчинении у суперинтенданта, но знала, что Ди обязательно расскажет обо всем тому единственному, от которого Ардери хотела бы все скрыть.

Когда ей удалось выпроводить Гарриман, она немедленно вылила суп в туалет, а сандвичи выбросила в мусор. Ей не нужно ни того, ни другого, и их забота ей тоже не нужна.

До конца дня Изабелла беспрерывно звонила Бобу. Тот не отвечал. Она попыталась дозвониться до Сандры, чтобы поговорить с ней, что ей наконец удалось в районе шести часов. За все это время Ардери выпила всего одну поддерживающую дозу. Она не собиралась пропускать еще один рабочий день, поскольку была хозяйкой своих базовых потребностей.

– Прошу вас, прекратите звонить мне, Изабелла, – ответила Сандра на ее звонок. – Я сняла трубку лишь для того, чтобы сказать, что я не буду отвечать на ваши звонки. Если вы хотите с кем-то поговорить, то разговаривайте с Бобом, а не со мной.

– Как Лоуренс?

– Отдыхает и поправляется. Он не слишком обрадовался, когда узнал, что его мать не сможет приехать к нему, но Бобу удалось придумать приемлемое объяснение.

– Он передал ему то, что я просила?

– Я не знаю, о чем идет речь, и ни в коем случае не собираюсь узнавать у Боба, просили ли вы передать слова поддержки собственному ребенку.

– Это мама? Мамочка? Можно мне с ней поговорить?

В голосе Джеймса было столько надежды, что Изабелла почувствовала, как у нее разрывается сердце.

– Дай мне поговорить с Джеймсом. Пожалуйста.

– Боб сказал…

– Не сомневаюсь, что сказал. Но я все равно хочу с ним поговорить.

– Мне это не нравится, Изабелла. Милый, а тот фильм все еще в проигрывателе? Ты знаешь, о чем я. Мы смотрели его вчера вечером.

– Я хочу поговорить с Ма. Хочу рассказать ей о Лоуренсе.

– Она все знает о Лоуренсе, Джеймс.

– Не надо его так наказывать, – подала голос Изабелла. – Я не виню тебя за то, что ты хочешь причинить мне боль. Но Джеймс ни в чем не виноват, за исключением того, что его угораздило родиться моим сыном. Дай мне поговорить с ним. Пожалуйста.

Казалось, что жена Боба прониклась услышанным, потому что через мгновение в трубке раздался голос Джеймса:

– Ма, ты приедешь в Мэйдстоун? Когда?

– Как только смогу, милый.

– А Лоуренс выздоровеет?

– Обязательно. Тебе не надо волноваться.

– Па волнуется. Я вижу.

– Это нормально, Джеймс. Родители всегда волнуются. Мы волнуемся даже тогда, когда вы завязываете шнурки, – а вдруг вы завязали их плохо и теперь запнетесь о них? Если ты хочешь волноваться, то волнуйся как его брат.

– Я не знаю, как это.

– Волнуйся по поводу того, как сделать для Лоуренса что-то совершенно особенное, когда он вернется домой.

В трубке повисла тишина. Изабелла могла представить себе лицо сына, напрягшееся от умственных усилий, пока он все это переваривал.

– Но я не знаю, как это сделать, – сказал наконец Джеймс.

– Ну, давай подумаем вместе. У тебя есть что-то такое, что ему очень нравится?

– Что-то, что можно было бы ему дать?

– Может быть, даже то, чем тебе не очень хотелось бы с ним делиться.

– Мой бронтозавр? Мы были в музее – естественной истории, – и Па сказал, что мы можем выбрать по динозавру, и Лоуренс выбрал ти-рекса[214]. Но его все выбирают, поэтому я выбрал бронтозавра. Мы брали их в школу, и все в классе хотели узнать про моего, потому что про ти-рексов они уже все знали. Про них все всё знают, правда? Это из-за фильмов. Никто не хочет верить, что бронтозавры были совсем не опасные, поэтому все задавали мне вопросы, а Лоуренса никто ни о чем не спрашивал, и он разозлился. Я мог бы дать ему своего бронтозавра. То есть на время. Навсегда мне не хочется.

– Значит, ты можешь дать его Лоуренсу на время, – согласилась Изабелла. – Это будет очень мило, Джеймс. Сделай так, чтобы он ждал на кровати, когда Лоуренс появится дома.

– Конечно. – Но по голосу было слышно, что он все еще о чем-то думает. – Я ведь могу отдать его Лоуренсу, правда, Ма? Может быть, даже навсегда… Вот тогда это будет что-то совершенно особенное.

– Это зависит от тебя, Джеймс. Тебе решать.

– А когда ты приедешь?

– Сразу же, как только смогу.

– Сегодня?

– Сегодня не смогу, милый. Но скоро. Очень скоро. Я тебе обещаю.

Через мгновение трубку взяла Сандра.

– Надеюсь, что вы ничего ему не пообещали, – сказала она. – А то вы делали это уже тысячу раз, а нарушенные обещания…

– Я сказала, что приеду, – значит, приеду, – прервала ее Изабелла. – Джеймс это знает, а ты можешь передать это Лоуренсу.

– А Бобу ничего передавать не надо? – В голосе Сандры слышалась насмешка.

Изабелла хотела попросить ее передать Бобу, что ему не повезло ни с первой, ни со второй женой, но решила промолчать.

– Пожалуйста, попроси его связаться со мной, когда он вернется домой. Я волнуюсь по поводу Лоуренса.

– Кто бы сомневался, – успела ответить Сандра, прежде чем Изабелла разъединилась.

Суперинтендант осталась на софе, на которой сидела во время разговора, и таращилась на жуткую некрашеную бетонную стену за окном, попиравшую землю и асфальт. Она размышляла о том, что сказала ей Сандра, – и была вынуждена признать, что та права на все 100 процентов. Изабелла нарушала обещания, которые давала мальчикам. «Мы сделаем это вместе. Я приеду ввоскресенье вечером, и, если погода позволит, мы покатаемся на лодке по реке. Побродим вокруг замка в Лидсе[215]. Поедем на день в Рай»[216]. Она была настоящим кладезем нарушенных обещаний. Она давала мальчикам слово – и легко его нарушала. И не только мальчикам, но и Бобу с Сандрой, и коллегам по работе. А хуже всего было то, что она нарушала практически все клятвы, которые давала себе самой. «Только одна порция сегодня, Изабелла. Ну хорошо, пусть будут только две. Не клади эти бутылочки в сумку. Ради бога, не ставь их в стол». Список очень длинный. Наверное, его можно продолжать до бесконечности.

«Надо прогуляться», – подумала Ардери. Да, она прогуляется. Это лучший способ начать наконец выполнять клятву, которую она дала себе, – не пить ни сегодня вечером, ни завтра утром.

Выйдя на вечерний воздух, Изабелла направилась в сторону Хитфилд-роуд. Чтобы добраться туда, ей надо было пройти вдоль мрачных юго-восточных стен Вандсуортской тюрьмы. Оттуда Ардери прошла на Магдален-роуд и впервые почувствовала жажду. Она сказала себе «НЕТ». Не сейчас и не сегодня. И ускорила шаги, пока не оказалась на Тринити-роуд с ее магазинами, новостными агентствами, кафе и заведениями, торгующими спиртным, в которые она часто заходила.

Желание было таким же сильным, как и жажда, но она опять сказала себе «НЕТ», перешла через дорогу и поспешила на север, туда, где можно было войти в общественный парк Вандсуорт, побродить под деревьями и полюбоваться на любительскую игру в футбол. Однажды Изабелла даже видела, как играли в бейсбол, но потом ей объяснили, что это был софтбол и что это две большие разницы.

Изабелла пошла по первой же попавшейся тропинке. Шла она быстро. Вечер был мягким, и люди наслаждались им. Молодая пара устроила пикник на лужайке; семья запустила на пруду три парусные лодочки; на ближайшей скамейке сидели две подружки, восторженно таращившиеся в свои смартфоны; на другой скамейке пожилая женщина в чулках, собравшихся на коленях в гармошку, доставала из сумки раскрошенный хлеб и кормила им голубей.

«Вот что ждет Изабеллу Ардери в семьдесят лет», – подумала Изабелла. Одна в обществе, в котором люди никогда не бывают одни, кормящая птиц, потому что больше ей ничего не осталось.

А потом раздался крик: «Ба! Бабушка!» – и к женщине бросились две маленькие девочки, которые намного обогнали своих родителей.

– Мам! – крикнул ей их отец. – Если дать голубям шанс, то они сожрут весь Сомерсет[217]. Лучше покорми лебедей.

Женщина обняла внучек. Те покрыли ее лицо поцелуями. Она расцеловала их в ответ, и все трое рассмеялись.

«Что ж, даже этого мне не дано», – подумала Изабелла. Ей пора убираться отсюда, пока ее желание не взяло над ней верх.

И она опять пошла. Все дальше и все быстрее, не глядя по сторонам. Ардери была в ужасе от того, что может заметить винный магазин, если поднимет голову. А если это случится, то ей действительно конец.

Изабелла удивилась, когда поняла, что дошла до Темзы, потому что не шла специально в сторону реки. А еще больше удивилась, когда увидела, что мост, пересекающий реку, вовсе не Вандсуортский мост. На мгновение она запуталась, пока не увидела знакомый книжный магазин, обычно располагавшийся на Патни-Хай-стрит, а это означало, что перед ней Патни-бридж, по которому машины, велосипедисты и прохожие двигались в сторону «Парсонс-Грин»[218] на северной стороне реки.

Она уже не могла остановиться, ибо знала, что если это произойдет, то опасность будет такой же огромной, как и желание. Поэтому пошла в сторону моста и притормозила лишь тогда, когда заметила, что подошла к церкви и поняла, что дальше идти просто не может, потому что совершенно измучилась за день.

На табличке на двери висело расписание служб. Сейчас было время вечерней. Изабелле надо было выбрать из двух вариантов: или напиться, или помолиться. Она знала, что Бог не поможет ей в ее нынешнем физическом состоянии. Но выбирать было практически не из чего, и суперинтендант ухватилась за соломинку, какой ей представлялась вечерняя служба.

Когда она вошла, служба уже началась. В церкви было очень мало людей. В дни торжества секуляризма[219] люди посещают церковь только в Рождество, на Пасху, во время венчаний и отпеваний. Изабеллу заинтересовало, не испытывают ли священники по этому поводу уныния. Она знала, что ее это не миновало бы.

Ардери подошла к церковной скамье и села. Остальные стояли на коленях, и Изабелле пришло в голову, что она, должно быть, выглядит очень странно, поскольку была в церкви в последний раз, когда крестили ее близнецов. Суперинтендант смутно услышала, как священник выпевает какую-то молитву:

«…как потерянные овцы. Мы слишком часто следовали за собственными желаниями; мы слишком часто нарушали законы Божии; мы бросили то, что должны были выполнить; и теперь…»

Изабелла заткнула уши. Она не будет слушать это. Бога нет. Вообще ничего нет. Лишь пустота вселенной, в которой плавают люди, пытаясь найти место, где в одиночестве нет ничего страшного, потому что смерть означает одиночество, а они все двигаются навстречу смерти, и поэтому «мы делали вещи, которые не должны были делать». Изабелла зажмурила глаза и поднесла кулак ко рту. Потом раздалось «Боже, прости тех, кто покаялся в своих прегрешениях». Она не хотела этого слушать, потому что не могла слышать.

Ардери открыла глаза, и ей показалось, что священник в своих одеяниях смотрит прямо ей в душу. Это было невозможно, потому что она сидела далеко от него, но Изабелла чувствовала, как его взгляд прожигает ее, и вот это уже не он, а кто же? – Бог, или ее совесть, или ее вина…

Она взяла одну из сделанных вручную подушек со скамьи, стоявшей перед ней, и опустила ее на пол. Молитва продолжалась, слова стремились чему-то научить ее. Но ей не нужно было учиться, хотя, очевидно, только это ей и могли предложить.

Какое-то мгновение суперинтендант колебалась, а потом сползла со скамьи. Сейчас никто уже не стоял на коленях, но это не имело значения. Ей было необходимо стать на колени, потому что если она этого не сделает, то быстро уйдет из церкви и так же быстро найдет выпивку. Ей больше ничего не оставалось. Если и есть какое-то спасение, то она сама должна стать его источником.

Но эти люди, эта небольшая группа, молившаяся вместе со священником, так не думали. Они верили во что-то совершенно другое. И Изабелла тоже хотела во что-то поверить, потому что верить в себя уже не было сил.

– Пожалуйста, пожалуйста, ну пожалуйста, – прошептала она и после третьего «пожалуйста» разрыдалась.

Май, 22-е

Ладлоу, Шропшир

Первым позвонил помощник комиссара полиции, и Линли не стал дожидаться, пока телефон переключится на голосовую почту. Поздоровался Хильер словами: «Ну и что вы, черт возьми, сделали за эти шесть дней?» Томас решил не напоминать ему, что прошло только пять дней, или максимум пять с половиной, поскольку почти целый день у них заняла поездка до Шропшира и разборки в Вестмерсийском управлении полиции. Но он так и не успел сформулировать хоть какой-то ответ, потому что Хильер продолжил:

– Мне звонил Квентин Уокер – справлялся о последних новостях. Он начинает наезжать на Хоум-офис[220], хотя одному богу известно, с чего он взял, что этот министр сможет развернуть работу в нужном направлении, что бы это ни значило. Итак, что же вы с этой наводящей на всех ужас сержантом Хейверс смогли выяснить?

Линли представил себе, как и без того апоплексическое лицо помощника комиссара при этих словах наливается кровью. То, что этот человек находится в жутком стрессе, было совершенно очевидно. А вот то, что его еще не хватил удар, было настоящим чудом.

– Мы сужаем круг, сэр, – ответил инспектор.

– Черт побери, и что это должно означать?

– Нам кажется, что ПОП из Ладлоу пытается кое-кого водить за нос.

– Что делает?

Линли не хотел распространяться на эту тему из боязни, что у Хильера может случиться кровоизлияние в мозг. Поэтому он сказал только:

– Мы еще не дошли до допросов, сэр. Но сегодня мы еще раз посетим место преступления и встретимся с судмедэкспертом.

– То есть эта смерть подозрительна? Мне что, сказать об этом Уокеру?

– Да, я этого не исключаю.

– И что, черт вас побери, значит это ваше «я этого не исключаю»?

– Полагаю, это значит, что если имеется такая возможность, члену Парламента говорить об этом не стоит.

– Значит ли этот ваш духоподъемный совет, что, услышав информацию о «подозрительной смерти», Клайв Дрюитт отложит в сторону чековую книжку и отзовет своих адвокатов?

– Мне кажется, что сейчас это может привести к прямо противоположному результату.

– А вы знаете, что мне остается в таком случае? Мне остается только сказать: «Они движутся в правильном направлении, и я буду на связи…»

– Боюсь, что все складывается именно так.

– Боже… Я уже жалею, что позвонил вам.

С этими словами Хильер отключился. По номеру на экране инспектор понял, что помощник комиссара звонил со своего мобильного, и это, к сожалению, лишило его шанса грохнуть трубкой по аппарату, что ему, вне всякого сомнения, хотелось сделать.

Линли только закончил бриться, как раздался второй звонок. Он уже перестал ждать звонка от Дейдры, поэтому к вызову Нкаты отнесся совершенно спокойно.

– Чист, как новорожденный младенец, – было первое, что тот произнес в трубку.

– А вы когда-нибудь наблюдали процесс появления на свет нового человека?

– Никогда, инспектор.

– Я тоже. Видел только на фотографиях. Так вот, я в этом случае не выбрал бы слово «чистый».

– Понял. Есть. Но вы понимаете, о чем я. Рочестер, Гарри Джеффри, называемый Гарри. Он именно тот, за кого себя выдает, – профессор истории, которому пришлось бросить профессию. Панические атаки на лекциях, широко открытые посреди зимы окна и все такое. Единственная подозрительная вещь – обвинение в бродяжничестве, но его сняли уже много лет назад.

– Ах вот как… И никакой информации о его связях со студентками, студентами или существами среднего пола?

– Ни малейшей. Но я выяснил, откуда у него взялась эта его проблема.

– Клаустрофобия?

– Ну да. История страшноватая.

Линли подошел к окну и отдернул штору. В утреннем воздухе он мог разглядеть замок. Оказалось, что на баннере, анонсирующем «Тита Андроника», заглавные буквы были написаны так, как будто за ними находились лужи крови. «Что ж, аудитория, по крайней мере, предупреждена», – подумал он.

– А это как-то связано с тем, чем мы здесь занимаемся?

– Наверное, нет. – И Нката продолжил свой рассказ о том, что отец Гарри был гением во всем, что касалось электротехники; он верил в то, что его гений перешел по наследству к Гарри; все ожидали, что гений сына проявит себя в той же области, что и гений отца; а когда этого не случилось, разочарование сопровождалось мыслью о том, что неспособность сына к науке была результатом его притворства. – И его папаша решил, что важность электротехники он сможет объяснить сыну, только засунув его в полную темноту. Там, где они жили, необходимую темень можно было найти, лишь посадив сына в платяной шкаф, что и делалось каждый раз, когда оценки мальчугана не соответствовали ожиданиям папаши. В этом же шкафу Гарри проводил и праздники, и каникулы. До того момента, как поступил в университет, – но к этому времени дело было сделано.

Пока Линли слушал все это, душа его постепенно озлоблялась.

– Когда-нибудь, Уинстон, я все-таки выясню, что происходит у таких людей в головах.

– Флаг вам в руки, сэр, – ответил Нката.

– А как вам удалось все это выяснить?

– Вы о платяном шкафе? Разыскал его сестру. Хочу еще раз подчеркнуть, что он ни в чем не замешан. Ему ничего не надо прятать и еще меньше надо доказывать.

Как и во всех гостиничных номерах, в номере инспектора был электрический чайник. Продолжая разговаривать, Линли включил его, чтобы вскипятить воду и приготовить себе утренний чай.

– А найдется время еще для одного клиента? – спросил он.

– Попробую найти. О ком речь? – ответил сержант.

– Гэри Раддок, полицейский общественной поддержки. Если верить тому, что он сказал Барбаре во время ее первого приезда, его прошлое может оказаться достаточно интересным. Секта в Донегале. Я не имею ни малейшего представления, стоит ли этим заниматься, но сегодня мне звонил Хильер, и, если он позвонит еще раз – а это неизбежно, – хотелось бы дать ему хоть что-то, что удержит его от самодефенестрации[221].

– Сэр?

– От выбрасывания из окна офиса.

До того как раздался третий звонок, Линли успел одеться, спуститься в ресторан и позавтракать в компании Барбары Хейверс, клявшейся жизнью любимого кота – которого, как Томас хорошо знал, у нее никогда не было – в том, что она целый час била чечетку, дабы поразить Доротею Гарриман своим танцевальным искусством. Так что, когда раздался третий звонок, они уже ехали в полицейский участок. Линли, занятый управлением машиной, достал аппарат из нагрудного кармана и протянул его Барбаре.

Сержант взглянула на экран.

– Их высочество, – сказала она. – Хотите?..

Инспектор не хотел. Изабелла Ардери была последним человеком, с которым он хотел поговорить, вне зависимости от того состояния, в котором она находилась.

– Пусть переключится на голосовую почту, – сказал Томас. – Прослушаем позже.

– Я тоже так подумала, – согласилась сержант.

Они предупредили Раддока, что хотят осмотреть кабинет, в котором убил себя Йен Дрюитт, еще раз. Казалось, что это удивило ПОПа, но он согласился встретиться с ними в участке перед своим обычным обходом. Когда лондонцы приехали, он уже был на месте, хотя вместо того, чтобы ждать их на парковке, заранее открыл заднюю дверь. Они нашли его в бывшей столовой возящимся со старой микроволновкой. Встретил он их словами:

– Такое впечатление, что вы делаете успехи. Если б мне так же повезло вот с этим старьем… – С этими словами Раддок поставил микроволновку на старую плиту. – Эта штука уже давно превратилась в антиквариат, но время от времени еще умудряется работать.

Линли объяснил, что они быстро осмотрят кабинет, в котором умер Дрюитт, и поедут дальше.

– Вы знаете, как его найти, – сказал Раддок. Казалось, он не считает, что должен идти вместе с ними.

В кабинете ничего не изменилось с прошлого раза, хотя он выглядел не так, как на фотографиях. Пластиковый стул, находившийся в нем в ночь смерти Дрюитта, был заменен рабочим, на колесиках. Но это единственное изменение.

Ни до́ски для объявлений, ни корзина для мусора, ни крючки, на которых когда-то висели фотографии, не сообщили им ничего нового. На линолеуме виднелись следы от когда-то стоявшей на нем мебели, но это были следы от шкафов для хранения документов, возможно, двух рядов полок и, может быть, серванта. Помимо этих следов, было заметно, что линолеуму здорово досталось, если принять во внимание возраст здания.

– Что до меня, так мне кажется, что здесь кто-то тоже устраивал танцевальные репетиции, – заметила Хейверс.

– Вот видите? Вы не одиноки.

Линли как раз изучал жалюзи, когда сержант произнесла:

– А вот этому мы в первый раз не придали должного значения. – Хотя прозвучало это не очень оптимистично.

Линли повернулся и увидел, что Хейверс рассматривает пол в проеме для ног письменного стола, для чего вытащила оттуда стул на колесиках. Томас подошел, чтобы посмотреть, что она там обнаружила. Он увидел потертости, которые могут оставить резиновые подошвы человека, отталкивающегося от пола, когда он вылезает из-за стола. Инспектор перевел взгляд на Барбару.

– Хорошо, хорошо. Я все знаю, – та кивнула. – Может быть, кто-то бросил курить и сучил ногами по полу… А вы, кстати, это делали?

– Когда бросал? – уточнил Линли. – Нет. Я два года грыз ногти.

– Вот видите. Вот вам и ответ, сэр. Поэтому я и не бросаю. Не могу позволить, чтобы с моим маникюром что-то случилось.

Барбара встала, и они подошли к ручке шкафа, на которой повесился Дрюитт. Та была прочной, вовсе не такой, которая сразу же сломалась бы под тяжестью человека. От шкафа они еще раз осмотрели комнату.

– Мертвецы и их тайны[222], – заметила Барбара.

– Если бы было по-другому… – вздохнул Линли.

Они вернулись в столовую. Раддок успел снять заднюю панель микроволновки. Он поднял на них глаза и, кажется, заметил что-то в их лицах, потому что спросил:

– Опять не повезло?

– Не уверены, – ответил ему Линли. – Есть кое-что, что выглядит странно.

– И что же это такое? – Полицейский отложил в сторону отвертку.

Линли рассказал ему о фотографиях, сделанных на месте преступления сразу же после смерти Дрюитта.

– Вы можете сказать что-нибудь по поводу этого стула? – спросил он у Раддока и продолжил рассказ о том, что тот был перевернут, что это был пластиковый стул, а не рабочий и что – если подумать – по высоте он не подходил для того, чтобы сидеть на нем, работая за столом.

Подумав несколько мгновений, Раддок покачал головой.

– Я об этом стуле вообще не думал. Он уже стоял в комнате, когда я привел туда диакона. То есть я хочу сказать, что ему надо было на что-то присесть, а стул уже был в комнате. И больше в ней ничего не было. А вот как он перевернулся, я знаю. Мне надо было положить Дрюитта на пол, чтобы сделать ему искусственное дыхание. Я отодвинул с дороги стол, и стул, по-видимому, упал. Я был… Наверное, можно сказать, что я запаниковал.

Если принять во внимание, что ПОП делал на парковке в ту ночь, в чем уже признался, это было совсем не удивительно.

– Гэри, – обратился к нему Линли, – у нас есть свидетель, который видел вас ночью со студентками колледжа. Я имею в виду, в вашей патрульной машине. Не расскажете об этом поподробнее?

Казалось, что ПОП колеблется.

– Думаю, что это связно с пьянками, – сказал он наконец. – Когда они здорово напиваются, им опасно одним находиться на улице. Я усаживаю их в машину и развожу по домам. Это происходит не каждый раз, когда я занимаюсь этими массовыми пьянками, но довольно часто, поэтому неудивительно, что кто-то меня с ними видел.

– Речь идет о ней, а не о них, – заметила Барбара.

– Понимаете, я развожу их по очереди, – пояснил полицейский, – так что в конце всегда остается или один, или одна, потому что большинство студентов проживают или с родителями, или в небольших арендуемых помещениях на одну кровать.

– Это относится к вашим обязанностям? – поинтересовался инспектор. – Вас просили этим заняться мэр или городской совет?

– Просто мне кажется, что в этом есть смысл. Для того чтобы избежать дальнейших осложнений. А кроме того, это помогает бороться с проблемой в самом ее зародыше. Я имею в виду, с пьянством. Мне не нравится наблюдать, как эти дети катятся по наклонной, если вы меня понимаете. В их возрасте это происходит очень легко, а мне кажется, что если их родители будут видеть их в разобранном состоянии достаточно часто, они начнут что-то предпринимать. Хотя это и не входит в мои обязанности. Вот так.

– А Дена Дональдсон относится к этим пьяницам? – задал следующий вопрос инспектор.

– Да, конечно. Кстати, ее все зовут Динь. Она одна из тех, кто живет на съемной квартире, а не с родителями. И у нее реальная проблема с алкоголем. Но она совсем не хочет, чтобы я рассказал об этом ее предкам. Так что я держу ее в узде тем, что она знает, что я в любой момент могу доставить ее домой, к маме с папой.

– Вас видели с ней здесь, на парковке, – сказал Линли. – Видели ночью.

– Это не удивительно. Я много раз привозил ее сюда, чтобы вправить ей мозги. Меня ведь совсем не радует перспектива тащить девушку к ее родителям, принимая во внимание то, где они живут. Да и вообще хочется, чтобы тебя считали приличным копом. То есть таким, кто помогает так, как помогают обычно местные констебли. Так что я читал ей здесь лекции на тему, что с ней может произойти, если она не остановится, что она может вообще умереть и все такое… И тогда ситуация менялась к лучшему – я хочу сказать, что она слегка притормаживала – пьянки прекращались. А потом все начиналось по новой.

– Это смахивает на превышение служебных полномочий, – заметила Барбара.

– Когда эти дети пьют, возникают проблемы. И жители города начинают жаловаться. Садятся на телефон – и вот вам пожалуйста… Мне хочется прекратить все это, и я делаю что могу.

– Как мистер Дрюитт.

Полицейский склонил голову набок, как будто не мог понять, что это должно означать.

– Он хотел запустить в городе программу «Божественный патруль». Чтобы напившуюся молодежь собирали на улицах, поили ее кофе, кормили супом и так далее… Хотя это ему так и не удалось.

– И это, по-моему, лишний раз говорит о том, какой это позор, что он умер, – сказал Раддок.

Чёрч-Стреттон, Шропшир

Вместе с нагорными пустошами Лонг-Минда холмы вулканического происхождения Стреттон сформировали долину, в которой расположился викторианский городок Чёрч-Стреттон. Сейчас он все еще походил на тот город, каким был когда-то, – город-курорт XIX века, куда стареющие джентльмены приезжали попить местных минеральных вод.

Впрочем, больше чем за век город значительно изменился и превратился из курорта для престарелых в центр для здоровых душой и телом. С рюкзаками за плечами и складными палками для ходьбы в руках, эти энтузиасты покоряли вершины Лонг-Минда в поисках роскошных панорам Уэльса.

Увидев этих туристов, собиравшихся на улицах, Барбара сказала с раздражением:

– Не хотела бы я быть на их месте. И что только происходит с людьми? Куда подевались старые добрые времена?

– Верно, – согласился Линли, и она услышала саркастические нотки в его голосе. – Эти старые добрые времена с подагрой и туберкулезом были намного лучше, сержант.

– Только не начинайте, – предупредила она его. – Что я должна искать?

– Место называется «Мэйн Ивент»[223]. М-э-й-н.

– Заумные названия я тоже не переношу. Разве я об этом не говорила?

– Вам нужна сигарета? Что с вами происходит?

– Я все думаю о нем. Она была с ним. Эта девочка Дена, Динь, или как там ее…

– Но он этого не отрицает, Хейверс. И, кажется, мы знаем причину. Если, конечно, он говорит правду.

– Значит, врет по поводу другой? То ли замужней, то ли нет?

– Возможно. Сейчас у него наверняка ум зашел за разум.

– А все эти звонки Тревору Фриману, сэр? Прекрасный способ скрыть тот факт, что он трахает жену, используя телефон мужа для того, чтобы назначать свидания. Сколько людей в мире проверяют свой собственный журнал вызовов, чтобы выяснить, кому они звонили? Вам такое придет в голову? Мне – нет. Но у вас для этого есть Дентон. Это он пользуется вашим мобильным, чтобы связываться с Бродвеем в Нью-Йорке. И с Голливудом тоже.

– Да, Голливуд никогда не стоит забывать, – согласился Линли. – Кстати, вот это место.

– «Мэйн Ивент»?.. Прошу прощения, сэр. Отвлеклась.

Когда они вошли в помещение, Барбара решила, что назвать это парикмахерским салоном было слишком амбициозно. Хотя в нем и стояли два кресла, в которых можно было стричь и красить волосы, одновременная работа двух стилистов превратилась бы в постоянное толкание локтями. В настоящий момент в салоне едва помещались парикмахер и клиент.

Именно здесь Нэнси Сканнелл назначила им встречу для беседы. Линли попытался объяснить ей, что парикмахерский салон не входит в число его десяти любимых мест для разговоров, но она ответила, что или они встретятся здесь, или им придется дожидаться конца ее выступления в суде. Она и так идет на практически беспрецедентные жертвы, чтобы встретиться с ними. Очередь к Дасти иногда растягивается на недели. Не каждый парикмахер может работать с волосами, которые вьются, как у нее. А ей пора подстричься к лету.

Когда они подъехали, процесс стрижки был в самом разгаре. Судмедэксперт сидела в кресле, а Дасти порхала вокруг нее, вооружившись двумя парами ножниц и зажав в зубах расческу, как танцор фламенко зажимает розу. Клочья волос летели в разные стороны. Создавалось впечатление, что Нэнси решила подстричься покороче и Дасти твердо намерена удовлетворить ее желание. А еще она хотела, как поняли детективы, когда мастер вынула расческу из зубов, слегка подкрасить клиентку. Видимо, Сканнелл сказала на это твердое «нет», но Дасти все-таки надеялась достичь компромисса, заключавшемся во «всего чуть-чуть пурпура. Ничего экстраординарного. Вам это понравится. Будете просто классно выглядеть». Однако патологоанатом твердо стояла на своем: «Мне нравятся мои седые волосы». Мол, она заработала их во время своей замужней жизни, и чем меньше о них говорят, тем лучше.

Дасти взглянула на Барбару и Линли, в основном обратив внимание на волосы сержанта.

– Что вы с собой сделали? – поинтересовалась стилист. – Это был нож для чистки овощей?

– Ножницы для ногтей, – поправила Барбара.

– Боюсь, что ничем не смогу вам помочь. Они слишком короткие. Вам придется вернуться, когда они отрастут.

– Я обязательно запишу это в свой еженедельник, – сказала Барбара и обратилась к патологоанатому: – Детектив-инспектор Линли; доктор Сканнелл.

– Я уже догадалась, – ответила женщина. – И что же вы хотите?

– Здесь? – Барбара решила, что Линли, по всей видимости, полагал: встретившись со Сканнелл в ее парикмахерской, они найдут другое место для беседы.

– Если вы хотите поговорить сегодня, – ответила Сканнелл. А потом добавила, обращаясь к Дасти: – Есть наушники?

– Ах, ну да. Конечно. Минуточку. – Дасти порылась в ближайшем ящике и извлекла из него наушники, которые присоединила к мобильному телефону, чтобы слушать музыку, вместо того чтобы подслушивать. Через несколько секунд ее голова уже ритмично дергалась. Казалось, это никак не повлияло на ее профессиональное обращение с ножницами, потому что она спокойно продолжила резать, ровнять и причесывать, пока они разговаривали.

– Мы были в кабинете, в котором умер Дрюитт, – объяснил Линли патологоанатому. – И просмотрели ваш отчет. Вместе с фотографиями. Насколько вы уверены в том, что Дрюитт совершил самоубийство?

Сканнелл попросила показать ей фото.

– Прошло слишком много времени, – пояснила она.

Барбара обратила внимание на то, как заинтересовалась Дасти, увидев через плечо женщины фото, сделанные на месте преступления. Потом она отвела взгляд и занялась своим делом.

– Эта церковная штука, которой он воспользовался, – сказала Сканнелл. – Из-за нее тело и место выглядели мудреней, чем обычно. – Она указала на красную столу, лежавшую на полу рядом с телом. – Шелк не оставляет на теле таких же следов, какие оставляют другие лигатуры – например, кожаный или парусиновый пояс, полоса, оторванная от халата, или какой-нибудь шнур… А эта штука… как она называется? Я это знала, но память с каждым годом становится все хуже.

– Стóла, – подсказал Линли.

– Точно. В любом случае след от нее… Вот видите, его видно на этих фото… можно даже разглядеть петехии. Кровоподтек слабый, но указывает на то, что речь идет о самоубийстве. Я уже говорила вашему сержанту, когда та была здесь в прошлый раз… то есть это было в центре планеризма, а не в парикмахерском салоне.

– А тело все еще висело, когда вы прибыли?

– Офицер здорово наколбасил на месте преступления. Он пытался сделать жертве искусственное дыхание – и за это его трудно осуждать, – поэтому снял его с дверной ручки и убрал с шеи столу. Но если б он этого и не сделал, вывод остался бы тем же самым. Попытки выдать насильственную смерть за самоубийство почти всегда обнаруживаются. – Сканнелл подняла глаза от фото. – А вы, как я понимаю, хотите что-то обнаружить? Могу лишь пожелать вам успехов, но не изменю свой изначальный вывод о самоубийстве. Здесь признаков больше чем достаточно: начиная с судорог на лице, с выпученных глаз и кончая, как я уже сказала, петехиями. Конечно, это не все возможные признаки, но в случае загадочной смерти все они вместе встречаются крайне редко, что вам, несомненно, известно.

– Мы прочитали ваш отчет, – сказал Линли, – и готовы согласиться, что лицо и шея являются основными источниками информации в случаях, когда совершается самоубийство, подобное этому. Повреждения кистей рук соответствуют тому, что ПОП рассказал об аресте, при котором он воспользовался наручниками, и нам понятно, почему он снял их, когда они добрались до участка. Но если, как вы сказали, здесь видны не все признаки самоубийства, то чего, по вашему мнению, не хватает?

Сканнелл вернула им фотографии и отчет. Затем дотронулась до руки Дасти, чтобы привлечь ее внимание, и указала ей на точку на своей голове, где, по ее мнению, надо было еще поработать с прической.

– При самоубийстве такого типа – я имею в виду повешение на дверной ручке – очень часто наблюдаются конвульсии нижних конечностей. Если вспомнить, как располагалось тело, на полу должны были остаться следы этих конвульсий, которых тут не видно. Правда, у него конвульсий могло и не случиться или он носил обувь, не оставляющую следов, – например, кроссовки пол не портят, – но само отсутствие таких следов ничего не значит, если остальные признаки налицо.

Услышав это, Хейверс почувствовала неожиданный прилив энергии.

– Сэр?.. – обратилась она к Линли, но тот уже понял ее мысль.

– Вы сейчас говорите о следах как от шарканья ногами, так? – уточнил инспектор у патологоанатома.

– Ну да. Они могут быть на месте такого самоубийства. Но, как я уже сказала, конвульсии не гарантированы – если вы простите мне такое выражение, – да и в некоторых случаях от них может не остаться следов.

Барбара посмотрела на Линли. Тот, в свою очередь, посмотрел на нее. Сканнелл в зеркале заметила этот обмен взглядами.

– В чем дело? – поинтересовалась она.

– А если человек сидит на стуле, – задал вопрос Линли, – может кто-то подойти к нему сзади и совершить преступление – убийство, – выдав его впоследствии за самоубийство?

– Да, возможно, что в этом случае стола оставила бы след, который наводил бы на мысль о самоубийстве, – медленно сказала патологоанатом, подумав несколько секунд, – но здесь – в кабинете – я не вижу ни малейших следов борьбы на полу. Я не могу представить себе, чтобы бедняга просто сидел и ждал, когда у него на шее затянут удавку. Даже если б все еще был закован в наручники, он, без сомнения, брыкался бы и пытался вывернуться.

– Оставляя, таким образам, следы на полу, – закончил Линли.

– То есть шаркая по полу, – уточнила Барбара.

– Оставляя следы, шаркая, царапая – как вам будет угодно. – Кивнув, Нэнси Сканнелл извинилась перед Дасти, которая осторожно придержала ее за плечо. – Могу сказать, что в этом случае на полу должны были остаться потертости.

«Бинго! Ур-р-ра! И все такое…» – подумала Барбара. Наконец-то им удалось что-то обнаружить.

Вустер, Херефордшир

Поменяться телефонами с Кловер было легко. Они заряжали их каждую ночь, а так как код доступа у них был один и тот же – на тот случай, если кому-то из них вдруг понадобится воспользоваться телефоном другого, – надо было лишь проследить, чтобы обои на экране его собственного телефона были такими же, как на экране телефона Кловер. Это было совсем просто, поскольку его жена была не тем человеком, который ставит фоном для нескольких используемых им приложений сентиментальные личные фото ребенка, собаки или кошки. Поэтому, для того чтобы найти соответствующее изображение катящихся океанских волн в собственном смартфоне, Тревору понадобилось всего тридцать секунд.

Он предполагал, что в течение дня Кло заметит подмену, но был уверен, что у него будет достаточно времени, чтобы провести снупинг[224], который, после их вчерашней беседы с Газом Раддоком, был, по его мнению, необходим. Потому что Газ врал не так хорошо, как казалось ему самому.

Немедленно после своей беседы с полицейским Тревор очень внимательно изучил журнал вызовов своего собственного телефона за последние два месяца. Это не составило большого труда, ведь эти данные хранились в памяти самого аппарата. И здесь он обнаружил, что начиная с 22 марта и по 16 мая звонки Газу Раддоку и от Газа Раддока следовали регулярно. Как и те, которые он обнаружил, посмотрев в журнал первый раз. Все они случались или поздно ночью, или рано утром. Иногда это был лишь один звонок, а иногда таких звонков было по четыре в день.

После изучения собственного телефона Тревору захотелось узнать больше. То, что Кловер и Газ уже объяснили, что звонки были связаны с секретным планом «заботы» о Финне в Ладлоу, было понятно, но возникал дополнительный вопрос, связанный с тем, что же это была за «забота» такая, если она требовала такого интенсивного обмена звонками. Тревор хотел получить ответы и начал с того, что позвонил своему телефонному провайдеру. Он назвал бездушной и безымянной машине все необходимые комбинации цифр и слов и объяснил, что хотел бы проверить несколько звонков, которые мог сделать его непослушный ребенок. После этого ему оставалось только подождать, пока ему пришлют эту информацию.

Получив ее, Тревор сразу же заметил интересную особенность. Интенсивный обмен звонками между Кловер и Газом с помощью его собственного телефона начался 1 марта. До этого, как бы далеко он ни уходил в пошлое, звонков от Газа или Газу не было.

Удивительным было то, что человек, назначенный опекать Финна – Газ, – не звонил регулярно на номер Тревора со своими отчетами Кловер до начала весны. Это значило, что до того момента он или звонил ей напрямую, или совсем не следил за Финном.

Тревор хотел сам решить, что же это было в действительности, и это желание и привело его к мысли о необходимости поменяться телефонами с женой. Изучив ее журнал вызовов и проделав все те же телодвижения для того, чтобы получить более раннюю историю ее звонков, Фриман понял, что не сможет дождаться вечера, чтобы поговорить с Кловер. Поэтому он набрал номер своего собственного телефона и, когда она ответила, сказал, стараясь говорить как можно небрежнее:

– Прости. Мы поменялись телефонами, любовь моя. Должно быть, когда брали их из зарядника.

– Неужели? – удивилась она. – Так вот почему этот все время молчит… Я уже решила было, что наконец-то выдался день, когда меня не будут отвлекать. Обычно звонки начинаются в половине седьмого и уже не прекращаются до конца дня. Кстати, а у тебя были звонки?

– Как только я обнаружил, что взял твою трубку, я давал ей переключиться на голосовую почту. Но звонков было столько, что я понял, что должен сообщить тебе о подмене. Тебе проиграть их? Я имею в виду сообщения.

– Не надо.

«Не слишком ли быстро она ответила?», – подумал Тревор.

– Хочешь, я привезу его тебе? – спросил он. – В зале у меня пока ничего нет. Или, если есть время, можем встретиться на полпути?

– У меня встречи одна за другой.

– Тогда я привезу его тебе.

– Трев, мне кажется, ты слишком заморачиваешься.

– Нет проблем. Так мне ехать?

Жена ответила, что будет очень благодарна, если он привезет телефон ей в Хиндлип. Она встретит его у проходной, на границе территории Управления – так ему не придется сидеть и ждать, пока его пропустят. С этим Тревор согласился; ведь то, что он встретится с ней на таком расстоянии от главного здания, гарантировало, что их беседа – если она вообще состоится – будет конфиденциальной.

Когда он подъехал, Кловер уже ждала его. Она появилась из проходной с трубкой в поднятой руке. Припарковавшись, Тревор опустил пассажирское стекло.

– Присаживайся, – предложил он, когда она подошла.

Было видно, что Кло удивилась, хотя говорил он вполне дружелюбным тоном.

– У меня всего лишь несколько минут, Трев.

– А нам больше и не надо, – сказал он.

Усевшись в машину, жена протянула ему его телефон. Он же не спешил расставаться с ее, чего она не могла не заметить. ЗГК с любопытством склонила голову набок.

– Вся эта штука с телефонами… – начал Тревор. – Я специально поменял их местами.

Говоря это, он не отрывал от жены глаз. Выражение ее лица не изменилось, и она даже не пошевелилась. Просто сказала: «А-а-а…»

– А почему ты не спрашиваешь зачем?

– Полагаю, ты приехал для того, чтобы рассказать мне это. Хотя, должна признаться, не понимаю, почему это не могло подождать до моего возвращения домой.

В ее словах слышалась напускная бравада. Тревор удивился, почему никогда раньше не обращал внимания на то, насколько искусно умеет притворяться его жена. А надо было. Многие годы они занимались ролевыми играми, и в каждом сценарии ее игра была совершенно естественной, что делало все происходящее еще более возбуждающим. Школьница, монашка, шлюха, контролер в поезде, почтальон, тренер по йоге, горничная в отеле… Кловер не притворялась. Она в них перевоплощалась. Теперь ему надо будет рассматривать ее, как насекомое под микроскопом.

– Я соврал детективам из Мет, как ты велела, – сказал Тревор. – Но мне захотелось узнать чуть больше об этих ваших перезвонах с Газом. Не думаю, что ты будешь ругать меня за это желание. Если я должен лгать полиции, то хотелось бы знать хотя бы часть правды. Иначе становится очень тяжело. Я хочу сказать, тяжело сводить концы с концами. Но ты же это хорошо знаешь. Ведь ты сама – коп.

– А разве мы уже не закончили со всем этим?

– Частично. Но ты ведь знаешь, что любопытство делает с человеком. А в моем случае сработало еще и то, что я женат на копе. В общем, я задумался над этими звонками и понял, что простейший способ забыть о них – это их изучить. Понимаешь, Кловер, у меня было такое ощущение, будто в этой старой башке работает вечный двигатель.

Она слегка прищурила глаза. Ее не обманул его небрежный тон, да он на это и не рассчитывал.

– Все логично, – согласилась она. – В последнее время от тебя потребовалось слишком много всего.

– Рад, что ты меня понимаешь. То есть ты согласна с причиной, по которой я стал изучать твой перезвон с Газом, пытаясь понять, почему мой телефон использовали так часто.

– Когда Финнеган…

– Все это я уже слышал. Кстати, я прекратил все это «наблюдение» за Финном, которое организовали вы с Раддоком. – Он сделал в воздухе жест, означающий кавычки, что не укрылось от внимания Кловер.

– Так мы что, опять возвращаемся к тому же самому? – спросила Кловер. – Я вся горю от нетерпения и желания почувствовать Газа между ног, а Газ изнывает от жажды туда попасть? А свои свидания мы назначаем с помощью твоего телефона…

– По-моему, я этого не говорил, Кло… Но вот что пришло мне в голову: создается впечатление, что ты сама хочешь, чтобы я это сказал.

– Я хочу только, чтобы ты говорил то, что думаешь.

– А если это так, то что такого натворил Финн, чего я не должен знать?

Кловер отвернулась. К проходной подъехала машина. ЗГК рассматривала ее так, как будто у нее было задание следить за ней. Из машины вылезла женщина средних лет с сумкой таких размеров, что сразу было ясно, что ей предстоит тщательный досмотр. Если б речь шла о тюрьме, то в сумке наверняка бы оказался «торт королевы Виктории»[225], в котором был бы запрятан лом.

– Я не знаю, что еще сказать тебе, Трев. – Кловер тяжело вздохнула. – Мы с тобой все талдычим об одном и том же. Мне больше нечего тебе сказать.

– А ты попытайся вспомнить начало марта.

ЗГК повернулась к нему. Она выглядела искренне озадаченной.

– Это когда начались ночные звонки Газа на мой мобильный, – продолжил ее муж. – Если б вы с Газом так беспокоились о Финне, то один ночной звонок в день начиная с начала марта выглядит вполне логично. Но если у всех ваших перезвонов была причина и имя ей действительно «Финн», то я хочу знать, и немедленно, что именно он натворил.

– Я не знаю, в чем ты пытаешься обвинить меня и за кого ты меня принимаешь, но мне кажется, Тревор, что сказано уже вполне достаточно, – сказала Кловер, берясь за ручку двери и нажимая на нее.

– Не совсем. Ведь мы еще не поговорили о твоем телефоне.

– Не думаю, чтобы это что-то нам дало.

– Ты так полагаешь? Я спрашиваю это потому, что Газ Раддок шесть раз звонил на твой номер двадцать шестого и двадцать седьмого февраля. А потом звонки полностью прекратились и шли только на мой телефон. То есть или что-то произошло накануне или двадцать шестого февраля, или вы с Газом договорились не звонить друг другу, если не можете воспользоваться моим мобильным.

– Да. Конечно. Думай что хочешь. – Кловер с отвращением покачала головой. – Мы ведь уже много раз говорили об этом. Мне нужен более молодой мужчина, потому что ты меня не удовлетворяешь. Ты это хотел услышать?

– Я хочу услышать правду. И если Финн что-то натворил, то я хочу знать – что именно?

– Да что, ради всего святого, он мог натворить?

– У Дрюитта же были сомнения, а? Наркотики, алкоголь, малолетки… что там еще? Речь идет об этом?

– Тревор, ради бога, мы же оба знаем, что все это полная ерунда. Или тебе надо напоминать, что информация о том, что Йен Дрюитт хотел переговорить с нами, исходит только от Газа?

– Ты что, хочешь сказать, что Газ хочет по каким-то причинам подставить Финна?

– Я не знаю! Знаю только, что жизнь Финнегана в Ладлоу совсем не походила на ту, о которой он нам рассказывал. Финн много пил, курил «травку», пропускал лекции и занятия. Может быть, перешел на более тяжелые наркотики. Газ рассказывал мне обо всем, что с ним происходило. Так что, может быть, после смерти Йена Дрюитта он подумал… да бог знает, о чем думал Газ, потому что я не позволяла ему даже упоминать об этом, понятно? Но мне приходилось отвечать на его звонки, поскольку они касались Финна. Ты хоть понимаешь, в какой ситуации я оказалась?

Тревор придерживал последнюю порцию информации, потому что не хотел о ней думать, не говоря уже о том, чтобы упоминать о ней. Но сейчас он понял, что час настал.

– В ночь, когда умер тот парень, было три звонка, Кловер. Я проверил даты.

– Ты это о чем?

– Один звонок от тебя Газу и два звонка от Газа тебе. В ту самую ночь, когда умер Йен Дрюитт.

Кловер уставилась на мужа. А потом открыла дверь. Он подумал, что она вылезет, так ничего и не сказав, но ошибся.

– То есть, если я правильно понимаю, ты считаешь, что это было совсем не самоубийство, а умер он или от моей собственной руки, или по моему приказу? Так? – Кловер замолчала. Не услышав его возражений, она продолжила: – Ты за кого меня принимаешь, Тревор?

Ответ вырвался у него совершенно неожиданно.

– Не знаю, – произнес он. – И это самое ужасное, Кло.

Ладлоу, Шропшир

– Я знала, что он замазан, – сказала Хейверс, когда они припарковались в Тимсайде, забравшись двумя колесами и большей частью «Хили Элиотт» на тротуар. Подождав, пока проедет машина, они перешли улицу.

– Не думаю, что у нас есть основания для таких заявлений, Барбара, – заметил Линли. – Может быть, немного испачкался, но «замазан»… До этого мы еще не дошли.

– Но вы сами подумайте, инспектор. Следы на полу; то одетые, то снятые наручники; анонимные телефонные звонки; камеры наружного наблюдения, которые отключаются на двадцать секунд, а когда включаются, то смотрят уже не в ту сторону; девушки-студентки, которых по непонятной причине возят по городу; обзвоны пабов; женщины, которых пользуют… Вам еще что-то нужно?

– Начнем с того, что нам нужно понять, почему прошло девятнадцать дней между анонимным звонком и смертью Йена Дрюитта. При этом мы не должны забывать: этот период завершился по приказу матери Финнегана. А после этого нам надо разобраться в том, что все это значит.

– Ну хорошо. Я человек понятливый. Это значит, что Финнеган как-то в этом замешан. Или его матушка. Или папаша. Или Раддок. Но в любом случае кто-то из окружения ЗГК.

– И именно поэтому нам надо знать, кто именно, если это так, был с Раддоком в машине в ту ночь.

– Может быть, сам полковник Горчица с этой чертовой свечкой[226], – пробормотала Барбара.

– Рад, что вы меня понимаете.

Кашлянув, Линли взглянул на свои карманные часы. День клонился к закату. Скоро Хильер потребует результат. Если все это попадет на стол министру, у всех них возникнут проблемы, о которых лучше не думать. Когда раздался телефонный звонок, первое, что пришло ему в голову, было то, что в Лондоне услышали его мысли. Томас посмотрел на экран и понял, что почти угадал. Звонила Ардери.

Сейчас ему не хотелось с ней разговаривать, хотя он и понимал, что разговаривать все равно придется, имея в виду все, что Ди Гарриман рассказала ему о состоянии Изабеллы. Хотя главным было то, что сейчас на руках у него было дело, оказавшееся и так достаточно серьезным, без дополнительного вмешательства суперинтенданта.

Он подождал, пока включится голосовая почта. Хейверс молча следила за ним.

– Опять она, – пояснил он.

– Свят, свят, свят, – сказала Барбара, и в этот миг зазвонил ее телефон. Она взглянула на него и сказала: – Черт побери. Мне что…

Кто-то из них был просто обязан ответить начальнице.

– Попытайтесь понять, в каком она состоянии, – сказал инспектор.

– А что сказать ей про вас?

– Что я куда-то ушел и что вы передадите мне все, что надо, когда увидите.

– А куда вы ушли?

– Сержант, не похоже, чтобы ваши способности к креативному мышлению покинули вас в самый последний момент. Если она звонит по поводу расследования – а наиболее вероятно именно это, – скажите, что мы сужаем круг…

Он мог слышать только то, что говорила Барбара, а именно: «Командир?.. Только собиралась… Что? Он вышел… Мы сегодня рано начали. Хочу сказать, что собираемся поговорить с теми, кто окажется в доме в Тимсайде. Или с Финном Фриманом, или с этой его соседкой – Дена, кажется… А? Нет. Простите. Это просто фигура речи. Я сейчас одна… Он отошел в…» Было видно, что ей никак не приходит в голову какое-то конкретное место, где инспектор был бы недоступен для звонков Изабеллы, поэтому она быстро сменила тему: «Он разыскивает судмедэксперта, чтобы… Минуточку, командир. Мы уже делали это дважды, я и инспектор… Хорошо. Так точно. Я посмотрю. Чуть попозже, а потом перезвоню вам, хорошо? Обязательно, мэм».

Хейверс отключилась и обиженно посмотрела на Томаса.

– Звучит так, как будто выпила пятнадцать чашек кофе. Хочет, чтобы мы еще раз изучили фото с места преступления. И позвонили ей, когда будем этим заниматься. Что до меня, так она пытается спуститься с елки, не ободрав задницы.

– Это ничего не будет нам стоить. Я позвоню ей позже.

– Нет, вы только посмотрите на него, – возмутилась Барбара, засовывая телефон назад в сумку. – А вы можете хоть на минуту отбросить это ваше джентльменство?

– Я впитал его с молоком матери, сержант… Ага. Кажется, мы как раз вовремя.

Томас указал на дом, из которого только что вышла Динь. С рюкзаком на плечах она направилась прямиком к велосипеду и стала открывать замок, который, видимо, заело. Когда они подошли ближе, то услышали, как она приговаривает: «Ну давай же, давай».

– Вам помочь? – поинтересовался Линли.

Девушка резко обернулась. Увидев детективов, отступила на шаг.

– Финна нет, – сказала она.

– И это прекрасно, – заметила Хейверс. – Потому что нам надо поговорить с вами.

Девушка мгновенно насторожилась. Ее взгляд перепрыгивал с Линли на Барбару и обратно, как птичка с ветки на ветку.

– Я знаю, меня подставила Фрэнси Адамиччи, если вы об этом хотите поговорить, – сказала Динь. – Может быть, вам поможет, если я скажу, что Фрэнси готова переспать с кем угодно.

– Мы не займем много времени, – пообещал инспектор. – И, кстати, вы правы. Фрэнси Адамиччи упоминала о вас. ПОП подтвердил ее слова, но мы хотели бы услышать вашу версию событий.

– Они оба врут, и у меня…

– Нет времени. Правильно? А у кого оно есть? – задала вопрос Хейверс.

– Я хотела сказать, что у меня нет причин разговаривать с вами. И вообще, меня ждут дома.

– Это там, где живут ваши родители? – продолжила сержант. – Куда вы не хотели, чтобы Гэри Раддок вас отвез?

– Кто вам это сказал? – резко спросила девушка.

– Он сам. Он говорил, что это связано с вашей проблемой.

– С какой еще проблемой?

– Если вы уделите нам несколько минут, мы всё объясним, – сказал Линли.

Динь вернулась к двери и демонстративно распахнула ее. Затем вошла внутрь, но всем своим видом показала, что ни на дюйм не отойдет от входа, хотя они, конечно, могут втащить ее в гостиную силой, если решатся на демонстрацию полицейской жестокости, которую она, без сомнения, ожидала от них и им подобных. Весь свой вес девушка перенесла на одну ногу, а руку уперла в бедро. Эта поза яснее любых слов говорила: «Ну и что вам нужно?»

– Несколько человек видели вас с полицейским общественной поддержки Раддоком, – начал Линли.

– Тогда вам врут уже несколько человек, – немедленно прервала его Динь.

– Мы не собираемся выяснять подробности, – объяснил Линли.

– Если хотите, – вставила Хейверс, – нас они вообще не интересуют. Ни под каким видом. Ваши секреты в полной безопасности.

– Я никогда…

– Ложь. Это было.

Казалось, что девушка вот-вот расплачется, что никак не вязалось с ее вызывающим поведением. «Здесь кроется что-то еще», – подумал Линли.

– Динь, вам ничто не угрожает, – сказал он вслух. – Но несколько человек, и среди них сержант Хейверс, видели вас с полицейским Раддоком. Все, что мы хотим знать, – это были ли вы с ним в патрульной машине в ночь, когда этот диакон, Йен Дрюитт, умер в полицейском участке. Ваши отношения с Гэри нас совсем не интересуют, но…

И тут Динь, закрыв лицо руками, расплакалась. Через несколько мгновений она рыдала так, как будто никакая сила в мире не могла утешить ее в ее горе.

– Черт побери, – пробормотала Хейверс, а Линли подошел к девушке.

– Что с вами, Динь? – негромко спросил он. – Сами видите, что пора рассказать нам обо всем.

Сержант предпочла скрыться на кухне. Послышались звуки льющейся воды – она наполняла чайник. «Истинно британский ответ на любые проблемы», – подумал Линли.

Динь стала вдруг сползать по стене, но инспектор подхватил ее. Когда ее рыдания превратились во всхлипывания, Томас осторожно снял с нее рюкзак и обнял за плечи.

– С вами все в порядке? – уточнил он. – Здесь есть еще кто-нибудь?

Она покачала головой, и Линли повторил свой вопрос:

– Вы с ним были?

– Нет… – Девушка почти провыла это слово.

– Динь, вы можете помочь нам понять… – говорил Линли, ведя ее в сторону кухни.

– Да, но нет, – всхлипывала она. – Нет.

Хейверс уже вытащила стул из-под стола. По своему предыдущему визиту она помнила, где находятся кружки и чай, и все приготовила. Казалось, что она поняла то, что не дошло до Линли.

– Вы хотите сказать, что были с ним, но не в ту ночь, когда умер диакон? – уточнила она.

Девушка утвердительно кивнула. Хейверс протянула ей кухонное полотенце в тот самый момент, когда Линли достал один из своих идеально чистых платков. Динь выбрала полотенце и прижала его к лицу.

– Я… не… хотела… – сказала она и, глубоко вздохнув, произнесла: – Он это знал. Я не хотела… попасть домой.

– Он сказал нам, что вы не хотели оказаться в доме родителей, – сообщил Линли. – Сказал, что это связано с вашим пьянством и что вы не хотите, чтобы ваши родители об этом узнали. Он несколько раз забирал вас среди других пьяниц. Я угадал?

Плачущая Динь была совсем не красавицей. Да и кто был бы ею, окажись он на ее месте? Ее кожа покрылась пятнами, нос покраснел, а губы непроизвольно дергались.

– Не только это, – смогла произнести девушка. – Остальные не парятся по поводу того, что он говорит, да им и не надо, а для меня это важно, вот поэтому это и случилось. Все началось с групповой пьянки, и я сказала «ладно, о’кей». Потому что если б моя Ма узнала обо всем этом, то заставила бы меня жить дома, а не здесь, а я не могла, не могла, не могла, только я тогда не знала почему, только сейчас узнала. Он это понял – то есть первую часть. Что я не могла… Поэтому сказал: «Мы, ты и я, можем договориться, и вот что это будет тебе стоить на парковке за полицейским участком», а я сказала: «Все сделаю, потому что вы даже не представляете себе, как я не хочу домой», и я все сделала, а он отвез меня домой, но не к родителям, а в Тимсайд.

Вода закипела. Хейверс принесла кружки на стол. Линли обдумывал то, что заявила им Динь, слово за словом, но сержант сделала мгновенный вывод из всего услышанного, на который, наверное, была способна только женщина.

– Вы оказали ему сексуальные услуги после того, как он поймал вас на групповой пьянке. А если б вы этого не сделали, то он отвез бы вас, пьяную, домой к родителям, – предположила она.

Динь кивнула и вновь разрыдалась.

– А другие девушки? – поинтересовался Линли.

– Некоторые. Я не знаю. Но точно не Фрэнси, потому что, понимаете, ей наплевать на то, что скажут ее родители, она же и так живет дома, и им… Они много разъезжают, а она делает что захочет, и они знают, что не могут… Я не знаю, как это сказать… связать ее, что ли?

Линли тоже кивнул. Тушь на глазах Динь уже давно размазалась по ее щекам, ее маленький кусочек попал даже на лоб, и Томасу вдруг захотелось вытереть ее щеки. Он знал, что это было вызвано желанием защитить, а не чем-то там еще.

– Но вы продолжали пить? – спросил он.

– Почти перестала, – Динь покачала головой, – но это уже… Уже не имело значения. То есть для него. А потом это уже никак не касалось пьянства. Он… он забирал меня, когда сам решал, что я пьяная. Иногда я возвращалась из библиотеки, и он… Он появлялся, а к родителям ехать мне было невмоготу, и он об этом знал. После того как это началось, я все время боялась, потому что я как бы избежала, но не знала, чего именно, и я думала, какая разница, ведь я делаю это с другими парнями, и я не могу там жить, просто не могу…

– И вы уверены, что не были с ним в ту ночь, когда умер Йен Дрюитт? – уточнил Линли. Ведь если ее обвинения в адрес Раддока справедливы, то как эта девочка может знать, когда она была с ним, а когда нет, если только она не ведет какой-то дневник?

– Не была, – ответила Динь. – Если там кто-то и был, то не я.

– А откуда такая уверенность? – спросила Хейверс.

– Это был день рождения Ма, – пояснила девушка. – Я была дома. В Мач-Уэнлоке. Можете спросить Челси или Фрэнси, потому что это было еще до того, как Фрэнси… Мы тогда были подругами. И они были вместе со мной.

Айронбридж, Шропшир

Ясмина не стала брать тележку, потому что та была ей не нужна. Вместо нее, войдя в супермаркет, она взяла корзину. Обедать они будут только втроем, но женщина даже думать не могла о том, чтобы заниматься готовкой, поэтому решила купить уже готовые замороженные блюда, которые сможет достать из контейнеров и выдать Тимоти и Сати за еду собственного приготовления.

Она рассматривала полки. Трудность состояла в том, что Ясмина была не голодна – ежедневная еда была для нее теперь чем-то похожим на медицинскую процедуру. Кроме того, она должна подавать пример Сати: «Видишь, мамочка ест, и ты тоже должна, милая».

Может быть, киш?[227] Или лазанью? Или пикшу с горошком? Или камбалу с картошкой фри? Как трудно выбрать, когда ты не голоден…

– Ба, да ведь это доктор Ломакс, или я ошибаюсь?

Ясмина подняла глаза. Приятного вида женщина с васильковыми глазами, в клетчатом пиджаке поверх узких брюк, робко улыбалась ей. Ясмина нахмурилась, так как не могла ее вспомнить.

– Селина Осборн, – представилась женщина. – Мисса училась у меня в четвертом классе.

– Боже мой, ну конечно, – сказала Ясмина, хотя, по правде говоря, лицо женщины ей ни о чем не говорило. – Я вас сначала не узнала.

– Это из-за волос, – пояснила женщина. – Новый цвет, новая прическа… Как поживаете? Думаю, Мисса и Джастин вас приятно удивили и обрадовали.

Ясмина ничего не поняла. Слово «обрадовали» было последним, которое могло прийти ей в голову.

– Я не уверена, что…

– Ой. Простите, – засмеялась Селина. – Я видела объявление в загсе, когда мы с Тоби ходили туда, чтобы зарегистрировать свой брак. – Покраснев, она показала Ясмине обручальное кольцо. – Для нас обоих это случается по второму разу, поэтому я не хотела колец, но он настоял. Мы решили ограничиться загсом, но, думаю, вы планируете нечто большее для Миссы и Джастина, я права? Я так хорошо их помню… Особенно Джастина, с его милым и всегда серьезным лицом и челкой, которая вечно падала ему на глаза. С самого начала было ясно, что главное для него – это Мисса. И вот теперь они размещают объявление о своем бракосочетании… – Она опять рассмеялась и, прижав руку к груди, добавила: – Вы представить себе не можете, какой старухой я себя чувствую.

– Нет, отчего же, могу, – еле слышно ответила Ясмина, согласно кивнув.

– Передайте им мои наилучшие пожелания, хорошо? Скажите, что миссис Осборн – которая скоро станет миссис Джойс – желает им всего самого наилучшего.

– Обязательно, – пообещала Ясмина.

Когда Селина Осборн отошла, радостно толкая перед собой тележку, миссис Ломакс повернулась назад к полкам и стала не глядя брать с них упаковки с едой. Ей хотелось надеяться, что все это какая-то ошибка. Она не могла поверить, что дело зашло так далеко, хотя все время догадывалась, что это обязательно случится. Это предсказывал Тимоти, и Рабия – по-своему – тоже пыталась предупредить ее об этом, но Ясмина не хотела их слышать.

Ей ничего не оставалось, кроме как обратиться к единственному человеку, который мог реально видеть всю нелепость раннего брака между Джастином и Миссой, к единственному человеку, которого это наверняка волнует так же, как и ее. Она отнесла покупки к кассе и, заплатив, поехала в Музей Ущелья[228].

Музей располагался на берегу реки Соверн. Это было здание бывшего литейного цеха, который архитектор замаскировал кирпичными украшениями на фронтонах, зубцами на крыше западного и восточного фасадов и печными трубами с дополнительными зубцами так, что строение походило скорее на замок, а не на литейное производство. Кроме того, фронтон здания, выходивший непосредственно на Айронбридж и украшенный стрельчатыми перпендикулярными окнами с граненым остеклением, делал его похожим на церковь, как будто его создатель никак не мог решить, что больше убедит жителей города в том, что ни качество воздуха, которым они дышат, ни качество воды, которую они пьют, не страдают от близкого соседства литейного цеха. Правда, вся маскировка разрушалась наличием железнодорожной ветки, идущей прямо в здание, и самим его расположением в опасной близости от реки, из-за которого цех так часто заливало паводками, что само его существование после всех этих лет казалось настоящим чудом.

До закрытия оставалось совсем немного времени, и на парковке стояли всего три машины. Ясмина прошла внутрь и спросила у билетерши Линду Гудейл, потому что мама Джастина, как хорошо было известно Ясмине, была директором музея. А еще Ясмина знала, что весь клан Гудейлов гордится тем, что Линда много лет назад начинала еще с билетерши в музее, мало похожем на нынешний современный образовательный центр. Она поднималась по ступенькам карьерной лестницы так же, как ее муж поднимался по ним в музее «Викторианский городок» в Блистс-Хилл. Несмотря на то что ни у нее, ни у него не было университетского образования и они даже не окончили колледж, эти Гудейлы были настоящими работягами, готовыми бесконечно что-то делать, перестраивать и выдумывать.

Переговорив по телефону, билетерша сказала, что директор музея сейчас закончит кое-какие дела и скоро подойдет. Если Ясмина хочет, она может осмотреть экспозицию – в ней как раз появилась новая диорама. Ясмина сказала, что лучше выйдет на улицу, на весеннее солнышко. Билетерша равнодушно пожала плечами и вернулась к своему компьютеру.

Выйдя из музея, Ясмина прошла к стене на границе парковки. Она заметила, что на низких берегах полноводной реки колокольчики перемешались с золотистыми соцветиями камнеломки. Чем выше становились берега, тем гуще росла на них трава, среди которой виднелись склоненные головки соцветий борца. Напротив того места, где она стояла, протягивали свои свежие весенние листья навстречу солнечным лучам ивы и ольха. Май всегда был любимым месяцем Ясмины. Правда, в этом году она с удовольствием провела бы его в коме.

– Доктор Ломакс?..

Ясмина обернулась. Конечно, она узнала Линду Гудейл, поскольку они были знакомы вот уже много лет. Миссис Ломакс сразу сообразила, что означает тот факт, что женщина не назвала ее по имени.

– Прошу вас, – сказала она, – меня зовут Ясмина. Могу я поговорить с вами, Линда? Это очень срочно.

Та наблюдала за ней с совершенно равнодушным выражением лица.

– Ага, я так и думала, – сказала она. – Такие, как вы, не любят сюрпризов.

Ясмина была не настолько глупа, чтобы не понять, что Линда нарочно выбрала этот акцент. Она использовала его для того, чтобы гостья еще раз поняла: «У нас разное происхождение, и я хорошо понимаю, что вы обо мне думаете».

Ясмина прикусила губу. Она не хотела, чтобы их разговор начался таким образом. Неожиданно быстро Линде Гудейл удалось взять над ней верх.

– Но жизнь полна сюрпризов, прауда? – Линда порылась в сумочке и достала упаковку жевательной резинки. Ясмина заметила, что это была антиникотиновая жвачка, которую обычно используют люди, бросающие курить. И тут она поняла, что вообще не знает о том, что Линда курит, и задумалась, не превращает ли ее такое неведение в сноба.

– Так вот, этот ваш разговор, Ясмина… Это же о моем Джастине, прауда? – Линда засунула пластинку жвачки в рот, а пачку убрала в карман кардигана, доходившего ей до колен. – То есть я хочу, конечно, сказать о моем Джастине и вашей Миссе. Ведь вы приехали сюда из-за этого?

«Пожалуйста, ну пожалуйста, прекратите говорить со мной в такой манере», – хотелось сказать Ясмине, потому что Линда ставила ее в невыгодное положение. Но она знала, что подобная просьба неизбежно приведет к разговору о классовом и социальном неравенстве, которое существовало между их детьми, и к тому, что, по мнению Линды, Ясмина думает по этому поводу. Но то, что им необходимо обсудить, не имеет никакого отношения к социальному положению, хотя, возможно, Гудейлам это никогда не приходило в голову.

– Вы наверняка знаете, что они собрались пожениться, – сказала Ясмина. – Уже разместили объявление о бракосочетании.

Такое прямое начало заставило лицо Линды окаменеть.

– Ну, я не живу, спрятав голову в песок, как некоторые, – сказала она, – и я об этом слыхала. Должна сказать, што ждала, скока же вам потребуется времени, штоб это выяснить. Вы же не бегаете каждое утро в загс, штобы посмотреть на объявления. Но информация дошла до вас довольно быстро.

– Одна из их бывших учительниц только что рассказала мне об этом. Хотела меня поздравить.

– Спорю, што вас это здорово удивило, нет? Вы наверняка думаете, што в этом случае больше подходят соболезнования.

– Линда, я прошу вас. Я знаю, что они этого хотят. Я знаю… Мне кажется, что этого хотят все вокруг. – Линда открыла было рот, чтобы ответить, но Ясмина быстро продолжила: – И я тоже не против этого.

– Я слыхала другое.

– Я просто не хочу, чтобы они женились в таком раннем возрасте. Когда люди так молоды и женятся…

– Вы меня, должно быть, за дуру держите. – Линда надула пузырь, который громко лопнул. Это было так же нарочито, как ее акцент и выбор слов. Однако сейчас она, по-видимому, решила отказаться от этой игры в рабочий класс. И сказала:

– Мне кажется, вы считаете, что в нашей семье тупость – это семейная черта. Но это… во что бы вы ни верили и что бы вы ни думали… Дело совсем не в их возрасте. Ваше отношение не изменилось бы, если б Джастину было двадцать восемь, а Миссе – двадцать шесть. Так что в действительности все дело в том, что вы думаете о Джастине.

– Это неправда. Он прекрасный мальчик. И всегда был важен и для нашей семьи, и для Миссы. Я лишь против…

– Теперь вы понимаете, в чем дело? «Вы против»! Вот мы к этому и пришли. Теперь зачитывайте список…

– Я никогда не отрицала, что хочу, чтобы Мисса окончила университет. У нее очень хорошая голова…

– Чего, по-вашему, не хватает Джастину, да?

– …и я была бы плохой матерью, если б не поддерживала ее в этом. Так же, как вы были бы плохой матерью, если б не поддерживали Джастина в этом его начинании так, как вы это делаете. Он рассказал мне об этом, когда показывал, что делает с этими… этими своими маленькими домиками…

– Контейнерами, – резко поправила ее Линда. – То, что он делает, называется контейнерами. И, кстати сказать, делает он это весьма успешно. Что меня совсем не удивляет, ибо я всегда верила в то, что руки – это его сильная сторона.

– Да. Я согласна. А голова – это сильная сторона Миссы.

– А вот здесь мы с вами расходимся.

– Как? Почему? Вы же не можете сказать, что Мисса…

– Я могу сказать только, – перебила ее Линда, – что дети сами должны находить свои сильные стороны. Эти сильные стороны не должны вбиваться им в голову лишь потому, что у родителей есть какой-то план на их счет. Вы же называете ваши мысли о Миссе мечтами о ее будущем, так? Но они никогда не были мечтами. Это ваши собственные планы – какую бы стезю вы для нее ни выбрали. И я готова поспорить, что выбрали вы ее в тот самый день, когда Мисса родилась.

– Это неправда. Мисса сама хотела поступать в университет. И видела свое будущее в науке. Она этого хотела, а теперь не хочет. Она отказалась от своего будущего и не говорит мне почему.

Линда отвернулась от нее, как будто хотела, чтобы слова «отказалась от своего будущего» эхо на парковке повторило несколько раз. Она смотрела на выкрашенный в ослепительный пурпурный цвет дом на противоположной стороне улицы, в котором женщина торговала горным хрусталем, минералами со всего света и плохими серебряными украшениями. Хозяйка как раз собиралась закрыть магазин, что в ее случае значило убрать свечи и свернуть скатерть из золотой материи, которой был накрыт небольшой столик перед входной дверью.

– А теперь она еще сказала Сати, что когда они с Джастином поженятся, – добавила Ясмина, – то девочка будет жить у них в доме. Вы же понимаете, что этого нельзя допустить.

Линда повернулась к ней. Затем подошла к стене и выплюнула жвачку.

– Речь идет о том доме, который вы обещали Джастину купить, если он уговорит Миссу вернуться в колледж, а потом поступить в универ? Об этом доме, Ясмина? И он, естественно, вам поверил, правда? И должен был поверить, но не потому, что он тупой – как вы о нем думаете, – а потому, что честный. Он открыт перед людьми и полагает, что другие будут вести себя так же. Но только он ошибается, особенно в том, что касается вас, его будущей тещи.

– Линда, прошу вас… Не может быть, чтобы вы хотели их свадьбы.

– Жизнь моих детей не зависит от моих желаний. Мои дети сами принимают решения и отвечают за их последствия. Вы считаете, что Джастин недостаточно хорош для Миссы…

– Я этого не говорю. И никогда не говорила.

– …и, может быть, вы абсолютно правы. И, может быть, моему Джастину предстоит понять это на собственном опыте – убедиться, что он не пара для такой девушки, как Мисса. А может быть, и наоборот – Мисса не пара такому парню. Может быть, в глубине души она такая же, как ее мамаша, которая не верит ни в талант Джастина, ни в его достоинства. Может быть, как и вы, она думает, что собрать россыпь университетских дипломов гораздо важнее, чем проживать каждый день своей жизни просто как человек. Я не знаю. И вы тоже не знаете. Но я полагаю, Ясмина, что рано или поздно мы это узнаем.

Она резко кивнула и направилась в сторону своей машины – старой как мир «Ауди», стоявшей на специальной парковке с табличкой «Директор». Ясмина так и не смогла ничего сказать и собиралась уже пойти к собственной машине, когда Линда снова повернулась к ней.

– Я не стану вас поддерживать, – сказала она. – Ведь вы же за этим сюда приехали, не так ли? Все попытки провалились, и теперь настала очередь родителей Джастина. «Положите конец этому безумию и верните Миссу в отчий дом, где ей место». Я не буду этого делать. Я не стала бы делать этого ради собственных детей и, уж конечно, не сделаю ради вашей дочери.

Ясмина так и осталась стоять, когда Линда резко сдала назад и выехала с парковки. Слабость в ногах словно пригвоздила ее к земле. Она не могла поверить в то, что мать может позволить жизни своих детей развиваться так, как сейчас развивалась жизнь собственного сына Линды. Будущее неслось на них со скоростью курьерского поезда, и никто не хотел и пальцем шевельнуть, чтобы хоть немного отойти в сторону.

Она выехала с парковки и поехала вдоль реки Северн, ничего не видя вокруг. Холмов с городскими домами, поднимавшихся слева от нее, как бы вообще не существовало, а громадные заводы из кирпича, которые когда-то производили сталь для товаров, расходившихся по всей Англии, казалось, рассыпались в прах. Она видела перед собой только будущее – но не таким, каким оно могло бы быть, а таким, каким теперь будет.

Ясмина решила, что теперь ее единственная надежда – это Сати. Приехав домой, она увидела, что Тимоти тоже уже вернулся. Миссис Ломакс надеялась, что по ее лицу муж ничего не сможет понять. Иначе он не одобрил бы ее беседу с Линдой Гудейл, так же как не одобрял все ее попытки помочь Миссе преодолеть трудные времена.

Ясмина забрала свои покупки и сумочку. Заставила себя надеть на лицо улыбку и вошла в дом, где сразу же поняла, что проницательности Тимоти можно не бояться. Сати сидела на кухне, тщетно пытаясь сделать домашнее задание по арифметике, и Тимоти с ней не было. Приглушенным голосом Сати сообщила ей, что он решил прилечь. Сказал, что совсем вымотался за день. И велел передать, что обедать не будет. Очень жаль, но ему необходимо отдохнуть.

Ясмина знала, что значит это его желание «отдохнуть». Ей захотелось броситься наверх. «Но сколько, – спросила она себя, – может выдержать одна женщина и не наступает ли рано или поздно момент, когда она вынуждена решать жизненные проблемы по очереди, начиная с самых важных?»

– Тогда мы с тобой пообедаем вдвоем. – Ясмина положила сумку на буфет и улыбнулась дочери. – Какая же ты умница, Сати… С домашкой всё в порядке?

Дочь покачала головой. Затем медленно втянула в рот свою нижнюю губу с такой силой, что у нее деформировался подбородок. Это была самая ужасная ее привычка. Однако Ясмина не стала обращать на это внимания. Вместо этого подошла к столу, встала у дочери за спиной и заглянула в тетрадку.

– Боже, – только и сказала она, увидев весь этот ужас. Подчистки, зачеркивания и большое пятно, которое, похоже, осталось от слез. – Но ведь это совсем не сложно. Ты же у меня умница. Тебе просто надо научиться пользоваться своим умом.

– Я ничего не понимаю, – пожаловалась Сати. – И никогда не пойму. Мне это никогда не понадобится, и я не понимаю зачем…

– Тебе это обязательно понадобится, Сати. Это основа всего – науки, бизнеса, технологий…

– Но не поэзии. И не литературы. И не искусства.

– Но ведь даже… Ты же не хочешь стать профессиональным писателем, правда? Думаю, если ты станешь учительницей… хотя почему с такой головой ты должна становиться учительницей? Мы найдем тебе репетитора.

Сати молча смотрела на нее. Ей исполнилось всего двенадцать, но глаза у нее были совсем древними.

Ясмина выложила на стол покупки, чтобы посмотреть, что она успела схватить в супермаркете. Чили-кон-карне, брюква с чеддером, тушенка с хрустящим картофелем, спагетти карбонара. Со смехом она объявила, что сегодня у них будет обед сюрпризов – это, она знала наверняка, должно было особенно понравиться Сати.

– Мне Мисса может помочь, – пробормотала дочь, не отрывая глаз от тетради перед собой. – Она сказала, что поможет.

– Конечно, – согласилась Ясмина, – однако, когда она сама вернется в колледж, ей это будет трудновато. Но, как я сказала, не стоит волноваться. У тебя будет репетитор, а пока мы его ищем, тебе поможет бабушка. А поисками мы займемся с завтрашнего дня, хорошо? Я только сегодня видела в супермаркете миссис Осборн. Ты ее помнишь? Позвоню ей – она наверняка кого-то знает. Почему бы тебе сейчас не закончить и не помочь мне с обедом? А потом посмотрим телик, согласна?

Сати, утвердительно кивнув, закрыла и собрала учебники и отнесла их к себе в спальню – идеальный ребенок, который всегда делает то, что ему говорят.

Ясмина уже накрыла на стол и теперь изучала инструкции на упаковках непонятно по какому принципу выбранной еды.

Когда Сати вернулась, миссис Ломакс стала беззаботно болтать с дочерью о «дурацком обеде», который у них получится. Она рассказала о том, что совершенно не понимает, о чем думала, когда выбирала эти блюда; скорее всего, ее голова была занята совсем другим – свадьбой в королевском семействе, разводом в королевском семействе и странной историей, прочитанной ею за ленчем, об одной глупой американке, которая отправилась в Скалистые горы, решив, что спреем против медведей надо поливать детей! «Но ведь его надо использовать, когда приближается медведь, и лить спрей надо на него! Дети попали в больницу, Сати. Ты можешь себе представить, в каком они были состоянии?»

Казалось, что история заинтересовала дочку. «Как могло кому-то прийти в голову, что спреем против медведей надо пользоваться так же, как спреем от комаров?! Хотя, с другой стороны, тебе не кажется, что в этом есть логика, Ма?» – «Конечно, милая, но только в том случае, если бы на упаковке было написано “репеллент”. А этого, совершенно очевидно, на упаковке не было». Кстати, а что Сати хочет посмотреть по телевизору? Может быть, она поищет в программе? Она может сама выбрать. Они заберутся с ногами на диван и, наверное, съедят по шоколадному мороженому. Будет очень мило, правда?

Когда еда разогрелась, Ясмина выставила все на стол и, достав ее из контейнеров, разложила по тарелкам. Затем похлопала по стулу Сати и положила ей чили-кон-карне. Себе она положила немного брюквы и спагетти карбонара.

– Я не очень голодна, Ма, – сказала Сати, встав за стулом и рассматривая еду.

– Не может быть, – сказала Ясмина. – Нам обеим надо поесть. Садись, милая. А потом…

– Мам…

– Нет уж. Садись. Поешь хоть немножко. Для меня, ладно?

Сати тяжело вздохнула и, отодвинув стул, буквально плюхнулась на него. Взяла ложку и после долгого ковыряния в тарелке положила наконец в рот немного чили. Ясмина не стала ее больше заставлять. Вместо этого она сама вооружилась ложкой, погрузила ее в тарелку и постаралась не обращать внимания на неприятный смешанный запах, шедший от разных блюд.

За столом миссис Ломакс продолжала болтать с дочерью обо всем и ни о чем. О телевидении дополненной реальности, о тяжком проступке в королевском семействе, о росте случаев буллинга[229] и о способах сокращения случаев буллинга. В общем, обо всем, что приходило ей в голову. Пока наконец не решилась на то, на что необходимо было решиться.

– Сати, милая, – начала она, – должна рассказать тебе кое о чем, что услышала сегодня от миссис Осборн. – Остановилась, ожидая, что дочь проявит хоть какой-то интерес. После того как этого не произошло, продолжила: – Я уже говорила тебе, что встретила ее в супермаркете. Так вот, сначала я расскажу тебе, что услышала от нее, а потом попрошу тебя об услуге.

Сати посмотрела на нее своими древними глазами. «Она такая хорошенькая», – подумала Ясмина. Как будто в ней соединились все лучшие черты ее родителей. То есть Мисса и Янна были результатом эксперимента в области смешения генов, а Сати была уже законченным продуктом, доведенным до абсолюта первыми двумя попытками. В двенадцать она была ребенком, на которого приятно было посмотреть. В двадцать люди будут останавливаться и оглядываться на нее. Женщины станут ей завидовать, а мужчины – страстно желать. И главной задачей Ясмины будет объяснить своей младшей дочери, насколько все эфемерно в этом мире: красота явление временное, а вот мудрость – нет.

– О какой? – спросила Сати. – О какой услуге, Ма?

– Сначала я расскажу тебе, что узнала от миссис Осборн…

И Ясмина выложила дочери все, что рассказала ей бывшая учительница Миссы: о загсе и об объявлении о свадьбе Миссы и Джастина Гудейла.

– Понимаешь, миссис Осборн зашла в загс, чтобы зарегистрировать свою собственную свадьбу. И увидела объявление… Мисса и Джастин… собираются пожениться. Ты меня понимаешь?

Пока Ясмина говорила, Сати не поднимала глаз от миски с чили. В то же время она вилкой гоняла по своей тарелке брюкву с чеддером. Но когда Ясмина закончила, девочка подняла глаза, посмотрела прямо на нее и совершенно неожиданно произнесла:

– Я же не дурочка, Ма.

Ясмина рассмеялась. Ее смех прозвучал неестественно, но она ничего не могла с собой поделать. В тоне Сати было что-то необычное. По-видимому, она обидела дочь, сама того не желая.

– Прости, милая, – извинилась она. – Я не хотела. Наверное, я хотела сказать, что такое объявление означает: регистрация совсем не за горами. Конечно, все делается по закону. Они уже взрослые. Но, думаю, нам стоит задуматься о том, не является ли это в данный момент не самым лучшим решением.

Женщина сделала паузу, чтобы собраться с мыслями и решить, что говорить дальше.

– Вот что я хочу сказать тебе, Сати, – продолжила она, – женитьба в таком молодом возрасте почти никогда не приводит ни к чему хорошему, а я не желаю Миссе такого испытания, как неудачное замужество. А ты?.. Вот и я думаю, что нет. Я просто уверена – Мисса послушается, если ты с ней поговоришь. Она знает, как ты скучаешь по ней. Она знает, что нужна тебе. И я хочу, чтобы ты с ней поговорила. Ты меня понимаешь? Я хотела бы, чтобы ты встретилась с ней в доме Гудейлов или в Блистс-Хилл – я сама с удовольствием отвезу тебя туда – и попросила бы ее вернуться домой. Скажи ей правду: мама сожалеет о том, что произошло с Вестмерсийским колледжем, и очень просит простить ее, а ты хочешь быть с ней, чего не произойдет после ее замужества…

– Она сказала, что я смогу жить вместе с ними, – резко прервала ее Сати.

Ясмина взяла стакан и отпила глоток воды.

– Милая, но ведь если они снимут этот коттедж в Джекфилде…

– Это было еще до всего этого, Ма. Она сказала мне, что когда они с Джастином поженятся, я смогу, если захочу, жить с ними. И они не собираются жить в маленьком коттедже. Они найдут себе что-то побольше. И еще она сказала, что там для меня будет комната – и не какая-то гостевая, а моя собственная спальня, – в которой я смогу жить.

Ясмина почувствовала, что во рту у нее пересохло. Губы тоже стали сухими. Даже ладони, казалось, полностью лишились влаги.

– Сати, милая моя девочка, – сказала она, – ты еще не в том возрасте, чтобы жить без мамы и папы.

– Она сказала, что сообщит мне, когда будет помолвка, чтобы я могла на нее прийти. А после этого они с Джастином заберут меня, и я буду жить с ними.

До Ясмины дошло, что она пропустила одну очень важную деталь в рассказе дочери.

– Так ты что, уже знала, что они вот-вот поженятся?

– Мисса говорила, что они собираются. То есть они оба говорили. И еще спрашивали, не хочу ли я пойти с ними в загс, но я сказала, что ты рассердишься, а они сказали, что ну и пусть, а если мне страшно, то Джастин может за мной приехать. Я сказала, что мне не страшно, но я не хочу еще больше расстраивать тебя, поэтому лучше подожду. А вот потом, когда у них все будет готово, я к ним перееду.

– А почему ты ничего об этом мне не рассказала? – Ясмина откинулась на спинку своего стула.

– А я знала, что ты скажешь «нет».

– Я не про твою жизнь с ними. Этого никогда не произойдет, можешь быть в этом уверена. Я про загс, свадьбу, их намерения… – Ясмина схватила Сати за руку. Ее пальцы сжались так сильно, что девочка вскрикнула. – Это ее будущее, – прошипела женщина. – Ты это понимаешь? Это не игрушки. И это не еще один способ дать маме пощечину. Это ее жизнь, глупая ты девчонка. И ты знала… Все это время ты знала…

– Мне больно, Ма! – Сати попыталась вырвать руку.

– Это еще цветочки… Что с тобой? Где твоя голова? Я могла бы встретить их там. Могла бы помешать этому. Я могла бы…

– Вот именно это и сказала Мисса, – глаза Сати наполнились слезами. – Она сказала, что ты на все пойдешь. Сказала, что ты ее ненавидишь. Сказала, что ты ненавидишь Джастина. Она сказала, что ты ненавидишь всех, кто с тобой не согласен.

– Я не…

– Ты делаешь мне больно! Твои ногти… Прекрати. Мам, ну пожалуйста… – Сати расплакалась. – Я здесь не останусь. Не останусь с тобой. Янны больше нет, Мисса уехала, и у меня никого больше нет, потому что я не вещь, и я буду жить с Миссой и Джастином, и ты не сможешь меня остановить, потому что если ты это сделаешь, то я убегу, и ты меня никогда не найдешь, и я поеду в Лондон и буду жить на улице и…

Ясмина ударила ее так сильно, что голова Сати откинулась назад. Понадобилось какое-то время, чтобы женщина поняла, что она дала дочери не пощечину, как намеревалась, а ударила ее сжатым кулаком.

– Сати… – сказала она. – Боже… Сати, доченька моя…

Говоря эти слова, она разжала руку. Сати вскочила на ноги и бросилась к двери. Ясмина закричала ей вслед с отчаянием, рожденным сожалением, печалью и осознанием произошедшего.

Хлопок двери сказал ей о том, что сделанного уже не вернешь.

Сент-Джулианз-Уэлл

Ладлоу, Шропшир

Первое, что пришло на ум Рабии Ломакс, когда раздался звонок в дверь, была мысль о том, что полиция хочет допросить ее еще раз. Если верить телесериалам, копы прекрасно знают, что визит во внеурочное время – особенно после десяти вечера – даст лучший результат, чем тот, которого они добились в прошлый раз.

Однако, открыв дверь, Рабия нос к носу столкнулась со своим младшим сыном. Ей не очень понравилось то, что в руках у него была сумка, в которую он, по-видимому, засунул кое-какую одежду. Выражение его лица ей тоже не понравилось – оно было таким измученным, что Рабия сразу поняла: случилось что-то ужасное.

Она отошла от двери. Тимоти вошел в дом. Сначала он ничего не сказал, а просто прошел в гостиную, опустился на софу и разжал пальцы, позволив сумке упасть на пол.

– И Сати тоже, – были его первые слова, от которых у Рабии похолодело под ребрами. Она опустилась на ближайший к ней предмет мебели. Им оказалась оттоманка.

Тимоти провел ладонью по лицу, и со своего места Рабия услышала, как скрипит под пальцами щетина. Когда он посмотрел на нее, Рабия увидела, что глаза у него налились кровью, и испугалась, что он опять начал пить. Но Тимоти смог проехать весь путь от Айронбриджа и не вел себя как выпивший человек. Тогда она подумала о таблетках, но он не походил на человека под действием наркотиков.

– Она и Сати живы, – сказал он. – Я, когда спустился, сразу бросился за ней. Наверху я просто отдыхал, ничего больше, а она, наверное, подумала, что я что-то принял и теперь потерян для окружающего мира. Но это было не так, поэтому я слышал голоса и хлопок двери. Сильный. Я имею в виду хлопок. Даже окна в спальне зазвенели. Почему это так? Разучились строить, что ли?

– Что происходит, Тим? – спросила Рабия. – Ты меня пугаешь.

– Можно мне воды, Ма? Холодная из-под крана подойдет, но если у тебя есть с газом… Черт меня побери совсем! И почему я все время думаю о том, чего хочется именно мне?

Она могла бы ответить: это все потому, что он эгоист, что подтверждается наличием самого главного признака: я, я, я и опять я, и только я.

Но вместо этого она принесла ему то, что у нее было, – открытую бутылку «Пеллегрино». Тимоти стал пить прямо из горлышка.

– Так что же случилось? – повторила Рабия свой вопрос.

– Вчера утром из дома ушла Мисса. А сегодня в обед – Сати.

– Что значит «ушла»?

– Думаю, что она сначала побежала к какой-то подружке, поэтому я и стал искать ее по подругам. Но в конце концов нашел ее в доме Джастина, что вполне логично, потому что Мисса сейчас живет у него. То есть, насколько мне удалось выяснить, пока живет. До свадьбы, после которой Сати настроена переехать к ним. То есть к Миссе и Джастину.

Говорил он нудным голосом, и когда закончил, Рабия поняла, почему у него красные глаза, – они наполнились слезами. Она хотела ощутить эту боль, от которой он сейчас страдал, чтобы облегчить ее. Но неожиданно поняла, что сама не испытывает вообще никакой боли. Скорее ее охватила ярость. И не только по отношению к Тимоти, но и по отношению к ним всем.

– Я не могу с ней больше, – продолжил Тимоти. – Я пережил… пережил смерть Янны, но я не могу… Такое впечатление, что она уверилась… Но этого не может быть. Она не могла ни в чем увериться. Она всегда была уверена, а я не хотел этого видеть. Сначала я пытался с ней поговорить. Постарался объяснить, что все ее действия лишь испортят нашу жизнь. Но она отказывалась это понимать. Говорила, что это ее долг. Так же, как говорили ей ее родители. Лепи, подгоняй, строгай, дели. Все что угодно, только чтобы загнать их всех в форму, которую ты для них предназначила. Как будто своегособственного опыта ей не хватило, чтобы понять, что матерью она стала просто по залету. Но, как оказалось, ей хватило собственного опыта сделать все, чтобы девочки учились на ее ошибках. Она так это видит. Что все, что было, – ошибка. Она, я, мы вместе, всё… Ну что ж, да будет так. Я устал. У меня нет больше сил.

Рабия чувствовала, что у нее есть только один способ усидеть на месте, а не броситься на Тимоти и вытрясти из него всю душу, – это заставить сына рассказать все, от начала и до конца, хотя из его бормотания она многое уже поняла.

– Я пытаюсь разобраться в том, что произошло, – сказала женщина. – Ясмина что-то сделала. И после этого вы все ушли из дома.

Этого было достаточно, чтобы он заговорил: о плане Ясмины, по которому Джастин должен был уговорить Миссу вернуться в колледж, а потом поступить в университет; о том, как Мисса быстро об этом узнала; о том, как она ушла из дома и они с Джастином решили – то есть, может быть, они решили это давно, но кто сейчас может сказать наверняка – разместить объявление о бракосочетании; о том, как Ясмина обо всем узнала; о ее разговоре с Линдой Гудейл и о результатах этого разговора; о попытках Ясмины воспользоваться помощью Сати для разгребания всей этой навозной кучи.

– Она была вне себя, когда я спустился, – сказал Тим. – Мол, Мисса поспешно женится, а ее отец ничего не предпринимает по этому поводу, поэтому ей – Ясмине – приходится самой умолять Линду Гудейл о помощи, а потом, когда это не срабатывает – а почему это вообще должно было, черт побери, сработать? – ей приходится обращаться к Сати. Что после всего этого ей оставалось, как не обвинить во всем меня? В смерти Янны, в решении Миссы взять свою жизнь в свои руки, в том, что Сати убежала из дома после того, как ее мама заехала ей по лицу…

– По лицу?

– Так она мне сказала, но к тому моменту у нее уже началась истерика.

– Сати? Тебе что, удалось с ней поговорить?

– Речь о Ясмине, а не о Сати. А потом мне велели «отправляться на ее поиски, вместо того чтобы, черт тебя побери, глушить себя наркотой, как последний бомж под мостом. Давай, пошевеливайся!. И я дал, Ма. Одному богу известно, как я дал. Схватил кое-какую одежду, несессер для бритья и ушел, как она того и хотела.

– Ты что, хочешь сказать, что не стал искать Сати? Но ты же уже сказал…

– Стал. Как и говорил. Я хотел привести ее с собой, но она не отходит от Миссы, а Мисса – от Джастина, а Джастин категорически против того, чтобы кто-нибудь куда-нибудь уходил, после того как увидел лицо Сати. Ты знаешь, как выглядит лицо двенадцатилетнего ребенка после удара кулаком, Ма? – Тимоти уставился в потолок. Потом опять посмотрел на Рабию. – Боже, я настолько устал от того, что не могу ничего сделать, чтобы защитить их от нее…

Рабия решила, что с нее достаточно. Она встала со скоростью бегуна, услышавшего стартовый пистолет.

– Это уже, черт побери, – сказала она, – предел всему, что происходило в этом семействе.

– Слава богу, что ты это понимаешь, Ма. – Тимоти сложил руки так, как будто собрался молиться. – Ведь нет никакого способа…

– Я сейчас не о Ясмине! – рявкнула Рабия. Она подошла к софе и нависла над сыном. – И не о Миссе, или Сати, или несчастной Янне. Я говорю о тебе. Что, ради всего святого, с тобой происходит? Можешь не отвечать. Не затрудняйся! То же самое происходит с твоим братом, и от этого же умер твой дед. Так почему эта чаша должна была миновать тебя, а? С того момента, когда ты решил, что не предохранишься всего один раз – «да и как она может забеременеть от одного раза, да и я выну в самый последний момент, обязательно успею вынуть…». Так вот, с того самого момента твоей феноменальной глупости ты все время старался выбрать самый легкий путь, а я была рядом и все старалась помочь и облегчить тебе жизнь. Но больше этого не будет. Ты меня слышишь? Ты хоть немного меня понимаешь? Может быть, ты действительно дошел до предела с Ясминой, а вот я точно дошла до предела с тобой. Ты не будешь жить у меня, Тимоти, – не смей говорить, что не в этом твой главный план, – это так же невозможно для тебя, как жизнь на Таити. Ты уже вырос, и тебе придется сделать все самому, потому что я не собираюсь брать на себя ответственность за твою жизнь и вечно тащить ее на своих плечах. Если Ясмина что-то не так сделала с девочками – а я не говорю, что этого не может быть, – то что, разрази тебя гром, ты сам сделал правильно? Ей приходилось растить девочек одной. Правда, это не объясняет и не оправдывает того, что она сделала. Но это делает ее поступки логичными, если вспомнить, что она выбрала, когда решила соединить свою жизнь с твоей.

Этот ее монолог, без сомнения, оказался для Тимоти громом среди ясного неба. Но он сейчас находился всего в нескольких дюймах от обрыва, и падение в пропасть означало, по мнению Рабии, что он окажется таким же лузером, как и его брат, и лишится всего по той простой причине, что не сумел взять себя в руки – боже, она рассуждает сейчас как психолог в телевизоре! – и стать хозяином своей собственной судьбы. Ведь гораздо проще считать, что все тебе должны – должны выпивку, наркотики, секс и все, что, черт побери, угодно. Но если так не думать, то приходится заняться чем-то другим. А это, видит бог, требует напряжения. Жизнь вообще требует усилий, и ему пора наконец понять это.

– Прекрати на меня таращиться! – прикрикнула Рабия. – Закрой рот, сядь прямо и прекрати сваливать вину на всех, кроме себя. Сегодня ты можешь остаться здесь, Тимоти, и то только потому, что уже поздно. Завтра утром ты разберешься со всем этим бардаком как муж, отец и мужчина, а на тот случай, если ты этого не станешь делать, «потому что пытался уже много раз, и какой во всем этом смысл, и все равно я не могу достучаться до Ясмины и бу-бу-бу и ба-ба-ба», я буду рядом. Но не для того, чтобы сделать это за тебя. А для того, чтобы убедиться, что ты пытаешься это сделать. А теперь отправляйся в гостевую комнату и не попадайся мне на глаза до утра.

На мгновение Рабия подумала, что зашла слишком далеко, но он вдруг, совершенно неожиданно, сказал: «Спасибо, Ма», после чего вместе с сумкой отправился в гостевую и закрыл за собой дверь.

Май, 23-е

Ладлоу, Шропшир

По собственному опыту Линли знал, что если человек решился солгать один раз, он будет продолжать лгать и дальше. Поэтому, после разговора с Деной Дональдсон, он согласился с мнением Барбары Хейверс, что ПОП замазан по самую макушку – по крайней мере, в плане девушек-студенток в Ладлоу. Вся проблема заключалась в том, что у них не хватало доказательств. И хотя Гарри Рочестер действительно не один раз видел, как Раддок загружает пьяниц в свой патрульный автомобиль, а также действительно видел Фрэнси Адамиччи в компании с полицейским, больше ничего на ПОПа у них не было, а такие свидетельства ни один обвинитель в мире не решился бы представить суду.

Была еще сцена между Раддоком и Деной, которую ночью наблюдала сама Барбара, но это тоже практически ничего им не давало. Обе девушки могли обвинить ПОПа в сексуальных домогательствах, а Раддок с тем же успехом мог обвинить их в лжесвидетельстве, связанном с тем, что девушки хотят отомстить ему за то, что он выполняет свою работу и освобождает улицы от пьяниц. И чем больше об этом будут говорить, тем больше появится свидетелей, подтверждающих его точку зрения, и тем меньше будет фактов, которые свидетельствовали бы в пользу девушек. Итак, хотя и у Томаса Линли, и у Барбары Хейверс создалось определенное мнение о Гэри Раддоке и о том, как он пользовался своим положением полицейского общественной поддержки, ничего конкретного на него у них не было.

Томас позвонил Нкате с утра, сразу после того, как встал, принял душ, побрился, оделся и взял в руки чашку утреннего чая, приготовленного в номере. О кофе, приготовленном в номере, он не мог даже подумать. Усевшись на край кровати, Линли набрал номер сержанта и спросил, как только услышал его голос:

– Ну как, есть что-нибудь? Видит бог, нам это сейчас просто необходимо.

– Что, все так плохо уже с утра? – поинтересовался Нката.

– Просто готовлюсь к новому дню, – ответил инспектор.

Нката начал с Вестмерсийского управления полиции, где Раддок проходил подготовку полицейского общественной поддержки. Он смог выйти на нескольких бывших инструкторов Раддока, и то, что они о нем рассказали, свидетельствовало, по словам Нкаты, о том, что «Раддок – парень серьезный и преданный делу». По всей видимости, он был настроен стать кадровым полицейским – несмотря на все проводимые сокращения – и выбрал правильный путь. Раддок оказался умнее, чем большинство…

– Минуточку, – прервал сержанта Линли. – Нам говорили, что у него были какие-то проблемы с обучаемостью. Разве не так?

– Я имел в виду «умнее» в несколько другом аспекте, инспектор, – пояснил Нката.

Оказалось, что в тренировочном центре Раддок научился компенсировать свои проблемы умением завести тесные связи со всеми, кто стоял выше его по служебной лестнице. «Благодаря этому его имя было на слуху и его все знали», – рассказал Нката.

– Могу сказать, инспектор, что место ему было практически гарантировано. То есть место ПОПа, поскольку, пока он учился, сокращения приняли массовый характер.

Все это было интересно, но мало о чем говорило, за исключением того, что молодой человек нашел удачный способ компенсировать свои недостатки.

– Что-нибудь еще? – спросил Линли.

– А вот биография у него интересная.

– Думаю, что речь идет об этой секте в Донегале? – Инспектор заварил себе чай в одном из вездесущих гостиничных жестяных чайников и сейчас наполнил чашку по второму разу.

– Именно, – согласился Нката. – И здесь начинается самое интересное. Он говорил Барбаре, что на секту наехала Гарда?[230] Это было лет десять назад.

– А что случилось?

– Сексуальные преступления массового характера. Лидеры секты утверждали, что указания Господа написаны в Библии: «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю…»[231]. Так что они просто следуют им, понимаете? Только они никому не оставляли выбора, включая мальчиков и девочек. Если мальчик выглядел достойным кандидатом в «департамент приумножения и размножения», его забирали в место, которое называлось «Дворец Воли Господа» и которому, по моей информации, было далеко до дворцовой роскоши.

– Не буду спорить, – заметил Линли.

– Там ему разрешали заняться делом с той женщиной, которую для него подбирали. Возраст не имел никакого значения. Для мальчиков все это начиналось где-то в возрасте двенадцати лет, для девочек – как только они достигали детородного возраста. Больше везло тем, кто развивался медленнее. Остальные же… Самая младшая родила в возрасте одиннадцати лет.

– Боже… Я ничего такого не помню, Уинстон. А об этом писали в газетах?

– Наверное, но так как это было в Республике, а не на Севере[232], то большого шума здесь это не наделало. Да и вообще, вы что, можете вспомнить, где были и чем занимались десять лет назад? Я помню лишь, что пытался развязаться с армией, и то, что происходило в других странах, меня мало интересовало.

– А что произошло с теми детьми?

– Несовершеннолетних отправили в приюты… Сколько лет тогда было вашему клиенту?

– Думаю, лет шестнадцать. Он говорил Барбаре, что сбежал, когда ему было пятнадцать.

– Вполне возможно. На какое-то время он исчезает с радаров. А потом появляется в Белфасте, где занимается строительством; ему уже восемнадцать. Оттуда через Уэльс он добирается до Англии, где работает плотником. За все это время Раддок ни разу не нарушал закон, инспектор. Может быть, он не рассказал Барбаре всего об этой секте – например, об этом «Дворце Воли Господа» и обо все остальном, – но, с моей точки зрения, он чист.

«Хотя это не значит, – подумал Линли, отключаясь, – что он не может быть замазан в чем-то другом». Однако изыскания Уинстона опять ничего им не дали, и они ни на йоту не приблизились к возможности загнать Раддока в угол на основе обвинений, касающихся его поведения с молодыми женщинами.

Когда телефон зазвонил вновь, Томас взял его машинально, будучи уверенным, что это звонит Нката.

– Что-нибудь забыли? – спросил он – и услышал в трубке резкий голос Изабеллы Ардери.

– Ты что, избегаешь моих звонков, Томми? – поинтересовалась она. – Какого черта ты не перезвонил?

Голос у нее был абсолютно нормальным, что принесло ему некоторое облегчение. Голос у нее был абсолютно нормальным, что заставило его слегка напрячься.

– Простите, командир, – извинился Томас. – Мы здесь немного закрутились.

– Когда я вам звоню, инспектор, вы должны мне перезванивать. Я ваш старший командир. И если про себя вы сейчас добавили «пока», то я посоветовала бы вам не торопиться.

– А я и не подумал ничего такого, командир.

– Рада это слышать. Достаньте-ка фото с места преступления. Когда они будут у вас в руках – на что я даю вам не больше десяти минут, – перезвоните мне. И звоните из такого места, где никто не сможет услышать наш разговор. Я ясно выразилась?

– Это относится и к Барбаре Хейверс? – уточнил Линли.

– Не говорите ерунды. Я не настолько глупа, чтобы поверить в то, что вы не перескажете ей нашу беседу практически дословно. Так что быстро за фотографиями, и перезвоните.

Айронбридж, Шропшир

Рабия подняла сына на рассвете. Сама она вполне могла бы поспать еще пару часиков, но это было одной из тех вещей, которые сегодня были исключены. Так же как и то, что кто-то из них – Ясмина или Тимоти – отправится на работу. Они должны будут остаться дома, даже если ей придется привязать обоих к кухонным стульям. С Тимоти никаких проблем не будет – наверняка он уже давно появляется в аптеке когда бог на душу положит. А вот с Ясминой будет посложнее, потому что ей придется отменять прием пациентов. Но она это сделает. По мнению Рабии, наступало время последнего, отчаянного усилия.

Направляясь будить своего младшего сына, миссис Ломакс подготовилась, как на войну. То, что он сообщил ей вчера, было настолько чудовищно, что, когда Тимоти появился у нее на пороге, она забыла обыскать его карманы и сумку. Так что она была почти уверена, что он наглотался всякой дряни, а в этом случае разбудить его будет непросто. Поэтому Рабия захватила с собой кувшин с водой, так как это было единственное доступное ей оружие. Но оказалось, что Тимоти сидит в кровати. Правда, глаза у него были закрыты, но он не спал и сразу же открыл их, как только открылась дверь.

– Я приехал без них, – сказал он, увидев кувшин. – Торопился. Иначе, поверь, обязательно захватил бы их. Я совсем не спал.

– Я тоже. Вставай. Мы едем в Айронбридж.

– Ма…

– Ты что, думаешь, что мне все это доставляет удовольствие? Что у меня есть какие-то готовые решения относительно той хрени, в которую ты превратил свою жизнь?

– А если нет, то какой во всем этом смысл?

– Смысл в том, детка, что тебе самому придется их искать. Они должны быть у тебя с Ясминой, и сегодня вы их обсудите.

– Она не захочет.

– Ты что же, действительно думаешь, что меня хоть как-то волнуют желания Ясмины? Вставай, одевайся, и в машину. Ты поедешь в Айронбридж, а я поеду за тобой.

Она дала сыну четверть часа, потому что он захотел принять душ. Пока Тимоти был в ванной, Рабия собрала с пола разбросанные вещи и сложила их в сумку. Ее она отнесла к входной двери. Теперь это наглядно покажет Тимоти, насколько ей не хочется, чтобы он прятался от своих проблем у нее в доме.

Одевшись, сын ни словом не обмолвился о сумке. «Повезло, – подумала Рабия, – что какую-то одежду он захватил с собой в ванную, иначе ему пришлось бы ехать в Айронбридж в пижаме». Правда, ей это было все равно.

В такой час транспорта на улицах еще не было, за исключением двухсекционного грузовика в районе Бриджнорта, который пытался въехать в центр верхнего города. А так им приходилось следить лишь за тем, чтобы не наехать на какое-то испуганное животное, выскочившее на дорогу, по которой они неслись навстречу занимающемуся рассвету.

Приехав в Айронбридж, Рабия зашла в дом одна, велев Тимоти ждать у входной двери. По звукам на кухне она догадалась, что Ясмина тоже встала сегодня пораньше. Сразу не увидев своей невестки, Рабия сделала знак Тимоти, что тот может войти в прихожую, где должен отсиживаться до тех пор, пока его не позовут.

Ясмину Рабия нашла на кухне – женщина стояла перед открытой коробкой с надписью «Hello Kitty», принадлежавшей Сати. Она обрезала корочки у сандвича, который, очевидно, приготовила для дочки. Вместе с ним она положила яблоко, небольшую упаковку фиников, такую же упаковку чипсов и пачку апельсинового сока с приклеенной к ней трубочкой.

Ясмина резко обернулась, услышав слова Рабии:

– Неужели ты думаешь, что она сможет съесть все это после вчерашнего?

Женщина быстро оправилась от удивления, что ее свекровь появилась у нее на кухне в шесть часов утра, и вернулась к своему занятию.

– Как я вижу, Тимоти все вам рассказал, – сказала она. – Я отвезу это Сати в школу. Хочу извиниться перед ней.

– А ты не слишком торопишься?

Ясмина оглянулась через плечо, но ничего не сказала.

– Мне кажется, ты слишком оптимистична, – продолжила Рабия. – Прежде всего, она вообще может не появиться в школе со следами вчерашнего на лице. И потом, она может не захотеть говорить с тобой, даже если будет там.

– Пусть будет что будет, – ответила Ясмина с чувством собственного достоинства, что было довольно странно, принимая во внимание все, что случилось. – Я должна это сделать, мама.

Рабия сделала шаг вперед, протянула руку и захлопнула коробку для ленча.

– Если уж мы заговорили о том, кто что должен сделать, то вот тебе мой совет: ты должна, черт возьми, сесть – хочешь здесь, хочешь в другом месте, – и мы все трое должны поговорить.

– Но вы же знаете, что Сати ушла.

– А речь вовсе не о Сати… Тимоти, где ты там?! – крикнула Рабия.

Тот появился от входной двери. Сейчас он напомнил Рабии маленького мальчика, и она вдруг поняла, как мало ее сын изменился за все эти годы. У него было то же самое виноватое выражение лица, которое появлялось у него всегда, когда его ловили на том, что ему запрещалось делать, и в котором была надежда на прощение, если он будет выглядеть достаточно трогательно. Когда-то это срабатывало, и сейчас Рабия корила себя за это.

Когда Тимоти присоединился к ним на кухне, она сказала:

– Я здесь не затем, чтобы решать проблемы вашего супружества. Этим вы, если захотите, займетесь сами. Но я здесь для того, чтобы сказать вам: вы не выйдете из этого дома до тех пор, пока здесь не появлюсь я, так как меня волнуют Мисса и Сати, а не вы двое. Сейчас я уезжаю, чтобы поговорить с ними. Если мне повезет, я смогу привезти с собой одну из них, а если на то будет воля Господа, то и обеих. Но мы трое прекрасно знаем, что ничего этого не произойдет, если кто-то из вас решит выйти из игры.

– Ма, – подал голос Тимоти, – можно я съезжу? Я не сделал ничего…

– Ради всего святого, не пытайся убедить меня, что ты ни в чем не виноват. Я здесь не для того, чтобы доискиваться до причин, и вам тоже не стоит этим заниматься. Я здесь потому, что мы пока еще одна семья, и я надеюсь, что мы ею и останемся. О чем-то другом я даже думать не хочу, и если вы с этим не согласны, то советую вам поменять точку зрения. Нам предстоит сделать чертовски много помимо того, что мы все должны измениться. Извинения никому не нужны, если они не подкреплены переменами. Хоть кто-то из вас понимает, о чем я сейчас говорю? Можете не отвечать. Просто дайте мне этот гребаный адрес Гудейлов и оставайтесь в доме до моего возвращения.

Ни один из них не попытался спорить. Ясмина нашла и передала Рабии адрес. Женщина уехала.

Найти дом Гудейлов оказалось не так уж сложно. Они жили в самой высокой части города, почти на опушке леса. Для того чтобы добраться туда, Рабии пришлось проехать по тому району, в котором во время промышленной революции жили магнаты, владельцы местных производств, менявшие под себя все, начиная с кованых решеток вокруг жилища и кончая формой изысканного фарфора. Они занимали гигантские георгианские усадьбы, построенные из кирпича, которые за прошедшие сто лет значительно обветшали, но некоторое из них в последние годы были уже отреставрированы во всей своей классической красоте. Гудейлы жили не в этих домах, а скорее за ними и выше их. Это был еще один район, переживший тяжелые времена, но, опять-таки, некоторые дома в нем находились в процессе реставрации. Чего нельзя было сказать о доме Гудейлов.

Он, как и многие другие вокруг, был построен из брозелейского кирпича[233]. Перед домом располагался палисадник, что отличало его от домов, расположенных ниже по склону, которые выходили прямо на дорогу. Когда Рабия припарковалась, вылезла из машины и направилась к входной двери, она поняла, что палисадник был настоящим полем боя. Гномы из гипса, одетые в самодельные килты[234], противостояли здесь своим английским врагам, тоже гипсовым гномам, но одетым на этот раз в нормальную гномскую одежду. Их принадлежность к Англии подчеркивалась «Юнион Джеком»[235] на заднем плане и пластмассовыми мушкетами и резиновыми саблями в руках. Некоторые из этих солдат, увы, пострадали от рук горцев. Двое из них потеряли головы, а один – руку.

Рабия невольно улыбнулась. Насколько она помнила, у Гудейлов имелось пятеро детей, и самый взрослый из них был лет на десять старше Джастина. Так что здесь наверняка играли их внуки. И довольно креативные внуки.

Она громко постучала, и дверь ей открыла Сати. В руках у нее была миска с хлопьями и ложка, а на подбородке красовалась молочная капля. Когда она увидела Рабию, глаза у нее увеличились до размеров однопенсовика. Было видно, что она не знает, как поступить, потому ее рот сначала открылся, потом закрылся, а потом девочка втянула в него нижнюю губу, прежде чем оглянуться через плечо в глубь дома.

– Сначала пригласи бабушку войти, – сказала Рабия. – Потом крепко обними ее. И этого для начала будет довольно.

Сати отступила со все еще вытаращенными глазами. Миску можно было поставить только на пол, что она и сделала, подчиняясь прямому приказу. И то, что она это сделала, заставило Рабию почувствовать мимолетное сожаление. Дочерям Ломаксов надо было бы научиться бороться за право быть личностями, но, к сожалению, в этом вопросе они потерпели поражение. Почему она не обратила на это внимания раньше?

Рабия крепко обняла девочку и поцеловала ее в макушку. Затем, приподняв ее голову за подбородок, взглянула на след от удара.

– Твоя мама очень расстроена случившимся, – сказала она. – И хотела бы лично попросить у тебя прощения.

Большие глаза девочки предательски заблестели, но ей удалось сдержать слезы.

– Мисса говорит…

– Не надо, Сати. Я приехала не для того, чтобы уговаривать тебя вернуться домой. Я хочу поговорить с Миссой. А когда ты поедешь домой, если вообще поедешь, зависит только от тебя. Понятно?

Сати подняла с пола миску с хлопьями.

– Хорошо, – прошептала она.

– Все еще проблемы с математикой?

Девочка кивнула.

– С этим надо будет разобраться. А пока, девочка моя, позови мне Миссу. Скажи ей, что я хочу поговорить, но не о том, когда вы собираетесь вернуться домой, к маме.

– Хорошо, – ответила Сати и улыбнулась Рабии такой робкой улыбкой, что у женщины защемило сердце. Девочка ушла наверх, а миссис Ломакс отыскала гостиную.

Она была – так же как и палисадник перед домом – сделана для того, чтобы доставлять радость детям. В ней находились десятки игрушек, и все они были аккуратно разложены по коробкам, на каждой из которых значилось имя ребенка. Целую полку занимали настольные игры, а в дверном проеме, ведущем в столовую, висели детские качели. Повсюду стояли фотографии: внуки, свадьбы, крещение, выпускные. Здесь же была витрина, предназначенная для коллекционных предметов, в которой находились гипсовые отпечатки детских ручек и ножек, а также несколько бронзовых копий детской обуви.

– Полагаю, миссис Ломакс?

Рабия обернулась. Перед ней стояла почти пожилая женщина, аккуратно одетая в клетчатую юбку, сшитую на заказ блузку и жилет. «Должно быть, это Линда Гудейл». В ее голосе не было никакого радушия, но Рабия объяснила это тем, что мать Джастина полагает, что бабушка Миссы появилась на пороге ее дома в качестве эмиссара семьи.

– Меня зовут Рабия, – представилась она. – Прошу прощения за это вторжение. Я приехала поговорить с Миссой. Кстати, ее мать меня не посылала. Это не имеет никакого отношения к… – Рабия не знала, как поточнее выразить свою мысль, и жестом обвела вокруг комнаты. – Ни к чему это не имеет отношения, кроме как к Ладлоу…

– Она не вернется, если вы приехали за этим. Мисса попыталась объяснить это своим родителям. Правда, безуспешно.

– Все абсолютно понятно, – сказала Рабия. – Я хочу сказать, что Мисса достаточно взрослая, чтобы иметь свое собственное мнение. Я могу с ним не соглашаться, но я полностью за то, что молодая девушка обязана его иметь.

Тут Рабия услышала, как кто-то спускается по лестнице, и в комнате появился Джастин. Она была потрясена тем, какой же он огромный, – это было не так заметно, когда он находился в кузнице Викторианского музея. Как и его мать, молодой человек был одет в рабочую одежду, а волосы завязал на затылке, как того требовала традиция.

– Если вы приехали, чтобы отговорить ее, миссус Ломакс, то ничего не выйдет, – сказал Джастин.

– Отговорить от чего? – задала вопрос Рабия. – От того, чтобы она жила у вас? Я приехала не для этого.

– Я о свадьбе, – пояснил молодой человек. – Моей и Миссы. В следующем месяце.

Рабия почувствовала легкий ужас от самой идеи, что Мисса всего через месяц выйдет за кого-то замуж, и это принимая во внимание хаос, царивший у нее в семье. «Интересно, может быть, именно она это обсуждала с Дрюиттом?»

– В таком случае прими мои поздравления, – с трудом выдавила она. – Мне не говорили когда. Сказали просто, что скоро.

– Мама этого не хочет, – раздался голос Миссы. Она абсолютно неслышно спустилась по лестнице и теперь стояла возле Джастина. В отличие от молодого человека и его матери, было видно, что ее только что подняла с кровати сестра, потому что одета Мисса была в халат и тапочки, а волосы со сна торчали во все стороны. – Так что если ты хочешь поговорить об этом, то можешь сразу повернуться и уезжать, Ба.

Рабия отмахнулась от нее, надеясь, что это небрежное движение успокоит не только девушку, но и Джастина с матерью.

– Боже мой, да обними же ты меня, наконец, – сказала Рабия. – По мне, так выходи за кого хочешь и когда хочешь. А вот если не пригласишь на свадьбу, я сильно обижусь.

Казалось, что ее слова не убедили Миссу, но она вошла в гостиную и позволила бабушке обнять себя, ответив ей тем же. По мнению Рабии, это был шаг номер один. Шагом номер два было избавиться от присутствия Джастина и его матери, чтобы они с Миссой могли переговорить с глазу на глаз. И Рабию совершенно не волновало то, что она может показаться им слишком нахальной.

– Можно мне чашечку кофе, Джастин? – попросила она.

Тот обменялся взглядами со своей матерью. Казалось, что они сказали друг другу что-то важное.

– Конечно. Сейчас сделаю. Прошу вас, располагайтесь, – произнесла Линда Гудейл, стараясь продемонстрировать гостеприимство в столь раннее утро.

Линда была нейтрализована, но Джастин стоял как столб, и Рабия сказала ему прямо в лоб:

– Джастин, мне надо поговорить с Миссой наедине. И я не собираюсь обсуждать ваши отношения, поэтому беспокоиться тебе не о чем.

Мисса посмотрела на молодого человека, который ждал ее решения.

– Джасти, бабушка не сможет ни в чем меня переубедить, – сказала она после небольшой паузы. – Всё в порядке, не беспокойся. И передай это Сати, хорошо?

Джастин наконец ушел, но Рабия видела, что сделал он это неохотно. Она подождала, пока его шаги не смолкли наверху, и быстро заговорила с Миссой:

– Речь пойдет не о Сати. И не о твоей матери или отце. Не о том, что они собой представляют, что сделали и тому подобное. Речь пойдет о нас с тобой.

Казалось, что Мисса озадачена этими словами, что вполне могло быть правдой. Рабия и ее внучка всегда были очень близки, и то, что вдруг появилась необходимость обсудить их взаимоотношения, могло озадачить кого угодно.

– Детективы из Лондона были у меня уже три раза, Мисса, – продолжила Рабия, – и все три раза я им врала. Насколько я понимаю, в нашей семье все врут, за исключением, может быть, Сати, которая слишком мала, чтобы этому научиться, но я хочу положить этому конец. Подожди, ничего не говори. Я была готова поверить, что ты семь раз встречалась с Йеном Дрюиттом для того, чтобы получить от него какую-то поддержку в твоем решении оставить Вестмерсийский колледж. Я могу понять, что такая поддержка была тебе необходима, поскольку в другом месте ты ее найти не могла. Но я не могу понять одного – почему ты вдруг решила, что твоя родная бабушка не поддержала бы тебя в твоих начинаниях? Более того, я совершенно не могу понять твое внезапное решение бросить учебу. Подожди, милая, не отвечай. Вижу, как тебе хочется, но я еще не закончила. Ты жила у меня в доме, и мы были далеко не чужими друг другу людьми, правда? Я знала это тогда и знаю сейчас – тебе нравилось в колледже, ты отлично училась, тебе нравился твой тьютор и предметы, которые ты изучала. А потом, неожиданно… все стало с точностью до наоборот.

– Мне стало трудно, Ба, – подала голос Мисса. – Но никто…

– Прошу тебя, прекрати. Такой человек, как ты, не может неожиданно превратиться из блестящего ученика в полного неуча. Поэтому… Что-то произошло между этими двумя периодами в твоей жизни. Несмотря на то что Дена Дональдсон изворачивалась как могла, когда я говорила с ней, я поняла: она в курсе того, что произошло. Но она хранит тебе верность… Так что же это было?

Мисса горько рассмеялась, при этом стараясь не смотреть на бабушку.

– Что? – повторила вопрос Рабия. – Ты должна рассказать мне. У лондонских полицейских есть твои данные. Они знают, где тебя искать.

– Но у них нет данных об этом адресе, – заметила Мисса. – Они о нем ничего не знают. Конечно, ты можешь сообщить им его, но…

– И именно это я собираюсь сделать, если ты будешь продолжать врать мне. Я не шучу, Мисса. Они занимаются самоубийством, которое, по их мнению, таковым не является, и только очень наивная девочка может надеяться на то, что они не перетрясут всех, чтобы добраться до сути. Мне всегда нравилось твое простодушие, но… Мисса, что случилось?

Девушка стала беззвучно всхлипывать. Она прикрыла рукой рот, как будто хотела остановить слезы, а когда это не помогло, то впилась ногтями себе в кожу. Рабия встала, подошла к ней и, обняв девушку, прошептала ей на ухо:

– Что, Мисса? Прошу тебя, ты должна мне все рассказать.

– Это все сидр, – сказала наконец Мисса.

– Сидр? Какого черта… Сидр?

– Я все пила и пила. Не думала, что сидр такой… А потом я внезапно опьянела. Это произошло совсем неожиданно, и домой мне ехать было нельзя. Потому что ты решила бы, что я такая же, как папа и дядя Дэвид, так что я не могла… Не могла, Ба…

Ладлоу, Шропшир

Резкий стук в ее дверь сопровождался приятным на слух баритоном инспектора Линли, который произнес: «Барбара? Прошу прощения, но вынужден вас разбудить. Мне позвонила Изабелла, и…»

«Изабелла, Изабелла…» – подумала Барбара и ухмыльнулась про себя.

– Так точно, – сказала она. – Уже иду. – И выкатилась из кровати.

Она уже почти дошла до двери, когда сообразила, что на ней надета одна из тех безразмерных футболок с лозунгом на груди, которые она покупала и использовала вместо ночных рубашек. То, что было написано на ее груди сейчас, по определению не могло позабавить ни одного командира: «И вы всё еще говорите, несмотря на выражение моего лица?»

– Сейчас, только наброшу на себя что-нибудь! – крикнула она.

– Конечно, – ответил инспектор. – Но я уже видел ваши веселенькие ночнушки, если помните. Где это было – в Корнуолле? Или в Касвелине? У меня тогда была голубая пижама, а вы щеголяли в своей живописной маечке. Не припоминаете?

– Мне кажется, сэр, что на вас тогда было банное полотенце. Вы тогда как раз закончили ваше утреннее бог знает что. – Барбара поспешно натягивала пару брюк на шнуровке.

– Неужели? – опять подал голос инспектор. – Просто кошмар… Подумать только, я в полотенце в общей ванной! Страшно даже представить себе… Послушайте, Барбара, командир ждет моего звонка. Она совсем не рада, что мы оба проигнорировали ее вчерашние вызовы. Мне нужны лишь фото с места преступления, вот и всё. Если хотите, можете подсунуть их под дверь.

Но этого Барбара делать не собиралась. Она хотела знать, что пришло в голову суперинтенданту. Поэтому решила не париться по поводу футболки, ведь поиски в багаже дали ей еще две, схожие по дизайну. Так что она подошла к двери и открыла ее.

Линли, что совершенно естественно, был полностью и очень тщательно одет. Она увидела, как он прочитал лозунг на ее груди.

– Впечатляет, – только и сказал инспектор.

– Прошу прощения, – извинилась Барбара. – Я просто не думала, что вы вот так заявитесь.

– Я бы и не заявился, если б только она не перевозбудилась. Это я о командире. И не волнуйтесь вы так по поводу майки. С того момента, как мы стали встречаться, мне случалось видеть на вашей груди надписи и похуже… – Нахмурившись, Линли продолжил: – Прошу прощения. Я не это хотел сказать. Можно?.. – Это относилось к разрешению войти. Сама Барбара просто ворвалась бы в помещение, если б они вдруг поменялись местами, – но не таким человеком был Линли.

Сержант открыла дверь. Файлы лежали на кофейном столике, поэтому инспектор сразу же направился к дивану. Со своей стороны, Хейверс более внимательно просмотрела весь ворох одежды и наконец нашла подходящий топ. Она захватила его с собой в ванную комнату, где избавилась от футболки, нашла бюстгальтер именно на том месте, где повесила его на крючок для халата, и, надев все это, натянула через голову свитер. Когда сержант вышла из ванной в этом более презентабельном одеянии, то увидела, что Линли уже надел очки и набрал номер на мобильном. А еще она заметила, что инспектор включил громкую связь, так чтобы она тоже могла слышать Изабеллу Ардери.

Та как раз произнесла: «…тела и того, что рядом». И терпеливо ждала, пока инспектор не просмотрит все фото и не выберет из них те, на которых было изображено тело Йена Дрюитта там, где его обнаружили. Их Томас отложил на столик.

– Они передо мной, – сказал он.

– Там на них видна удавка?

– Это не удавка, – поправил Линли, – это называется…

– Я знаю, как это называется, Томми. Ты можешь называть это как хочешь, но только найди мне это фото и скажи, что ты на нем видишь.

Барбара присоединилась к Линли на диване. Они переглянулись. Но инспектор сделал то, что ему было велено, и отыскал фото, на котором было видно и тело Дрюитта, и стóлу – на ней он повесился. Стола была похожа на змею, греющуюся на солнце.

– Нашел, командир, – доложил Томас.

– Какого она цвета? – поинтересовалась Ардери.

– Стола? Красного.

– Что и требовалось доказать, – выдохнула Изабелла.

Барбара не понимала, что это доказывает, но суперинтендант продолжила:

– Вчера вечером я была в церкви…

Оба детектива подняли брови.

– …возле реки. Я пошла прогуляться, добралась до Патни-Бридж, а там в церкви как раз шла вечерняя служба. Все как положено – хор, священник, молитвы и песнопения.

От мысли о том, что Ардери ударилась в религию, Барбара закатила глаза. Но Линли, казалось, понимал, что суперинтендант начала этот разговор не просто так.

– Священник, Томми, – сказала Ардери. – Священник, диакон, или как там еще… Я его увидела, но сначала не сообразила. Его одеяние было зеленым.

Барбара никогда не ходила в церковь, даже на Рождество, на Пасху или во время национальных трагедий. Она не была верующим человеком. А вот Линли не зря имел целую церковь в своем поместье. Там не только были похоронены его предки и члены его семьи, но и проходили службы. Он ведь был продолжателем ветви графов Ашертонов, которые вот уже более трех сотен лет служили примером для своих подданных.

Именно поэтому Барбара не слишком удивилась, когда услышала:

– Боже… Он ведь умер в Великий пост. Облачение должно было быть фиолетового цвета.

– Мне и в голову не приходило, что цвет может что-то значить, – сказала Ардери, – но стало любопытно, и, вернувшись домой, я пошарила в Сети. Красный – это самый редкий из всех используемых цветов, Томми. Его надевают лишь на День всех святых, на Пятидесятницу и во время конфирмации[236], или рукоположения. Я проверила – Днем всех святых и не пахло.

– И это было накануне Пасхи – значит, Пятидесятница тоже отпадает, – добавил Линли. – Я должен был сам заметить это, командир.

– Неважно, – сказала Изабелла, – но я могу сказать, что теперь он у нас на крючке.

– Похоже на то, – ответил инспектор.

Он разъединился и взглянул на Барбару. Выражение лица у него было созерцательное, но Хейверс решила, что сейчас не до загадок.

– Как мы всегда и говорили, сэр, – сказала она.

– О чем вы, сержант?

– О том, что невозможно предусмотреть всего, когда дело касается убийства.

Айронбридж, Шропшир

Ясмина услышала его шаги наверху. Он так хлопал дверьми и с таким шумом выдвигал и задвигал ящики, что напоминал грабителя, обшаривающего дом в поисках сокровищ. Когда она поднялась, Тимоти скрылся в ванной. Это было странно, потому что ей казалось, что туда он должен был заглянуть в первую очередь.

Естественно, Ясмина знала, что ищет муж. Просто он еще не знал, что, когда накануне не вернулся домой, она предприняла некоторые шаги. Но понял он это, если судить по его судорожным поискам в ящике, где хранились лекарства, довольно скоро. Ясмина догадалась, что ванную он, скорее всего, обшаривает по второму разу. Наверное, уже осмотрел шкафчик с лекарствами, перешел на комнаты, а потом вновь вернулся сюда.

– Я их выбросила, – сказала Ясмина, стоя в дверях.

– Кто бы, твою мать, сомневался… И что еще ждет меня в будущем?

Тимоти протиснулся мимо нее и прошел к их супружеской кровати. Опустившись на нее, он положил голову на руки и ладонями сжал череп. Потом вцепился пальцами в волосы и стал дергать их вперед-назад.

– А ты вообще можешь хоть во что-нибудь не вмешиваться? – спросил он наконец, подняв голову.

– Мне жаль, что с Сати так получилось, – сказала Ясмина. – Когда я дала ей…

– Ты хочешь сказать, Ясмина, когда ты ударила ее кулаком. Речь идет не просто о «дала ей», потому что этого никогда не было. Хотя и «дать ей» было бы достаточно мерзко – наказывать собственного ребенка, потому что он не хочет сделать то, что ты от него требуешь… Но ударить кулаком? Ты хоть представляешь себе, чем все это может закончиться? Или ты надеешься на то, что она что-то соврет, когда завуч спросит ее, что случилось с ее лицом? А он обязательно это сделает, и ты об этом прекрасно знаешь. Это же его работа. Она что, скажет, что столкнулась с дверью? Думаю, что такую отмазку еще никогда не использовали дети, которым грозила бы опасность в виде органов опеки…

Тимоти расхохотался, встал с постели и подошел к окну. По его позе можно было предположить, что он хочет заехать кулаком прямо по стеклу, но вместо этого муж резко повернулся лицом к комнате, и Ясмина вздрогнула от испуга.

– Тимоти, Сати никогда… – начала она.

– Немедленно заткнись. Сати надо будет просто рассказать, что произошло в действительности, и после этого уже никто не поверит в историю, которую ты сочинишь для того, чтобы объяснить разбитое лицо нашей дочери.

Она сделала шаг к нему, но постаралась не подходить слишком близко.

– Я не била ее по лицу! Я вообще не хотела ее ударить!

– Это просто дежавю какое-то… Ты прямо как твой отец. Что ты сотворила с Сати? Он поступил бы точно так же.

В этом что-то было… но это было неправдой.

– Я пытаюсь… – заговорила Ясмина, – я пытаюсь… Тимоти, всю свою жизнь я старалась…

– Только не заводи свою шарманку о том, что ты старалась сделать как лучше, – всю эту муру ты просто пытаешься использовать в свое оправдание. Я сэкономлю твое время и сам все расскажу. Вот что в действительности происходит, Ясмина: ты никогда даже не пыталась, и я не имею права судить тебя, потому что тоже не пытался. Я мог бы попытаться остановить тебя, или обратиться к закону, или пригрозить тебе, или что еще может сделать мужчина, чтобы вернуть разум в свой дом, – но я этого не сделал, поскольку благодаря тебе мне было очень просто отойти в сторону. И я это сделал – поверь мне, что теперь мне совсем не хочется во всем этом признаваться, чтоб тебя…

– Я хочу возвратить своих детей, – сказала Ясмина. – Я должна их защищать.

– А от чего, позволь поинтересоваться?

– От всего плохого. – Она произнесла это так, будто искала ответ, способный разом объяснить все, что касалось их детей. – Чтобы они не разрушили свою жизнь, чтобы не наделали ошибок. Это мой долг. Но ты этого понимать не хочешь. Да и зачем тебе это? Гораздо проще обвинить во всем меня, хотя все, что я хотела, это чтобы всем нам было хорошо.

– А кто определяет, что такое хорошо?.. Нет, можешь не отвечать. Я уже знаю. И Мисса тоже. А с недавнего времени и Сати. – Тимоти направился к двери спальни.

– Ты не можешь сказать, что я… – Ясмина загородила ему дорогу. Он оттолкнул ее в сторону.

– Ты опять меня совсем не слушала – ведь это твой фирменный приемчик. Я уже сказал тебе, что тоже несу за это ответственность. Ты просто повторяешь то, что когда-то делалось с тобой. А у меня такой отмазки нет.

Он вышел из комнаты, но Ясмина не отставала от него. Когда он спускался по лестнице, она шла за ним шаг в шаг.

– Все, что «делали со мной», как ты это называешь, так это следили, чтобы я получила хорошее образование, чтобы я нашла свой путь в жизни. И если то, что я хочу того же для своих детей, ты считаешь неудачей, – тогда да, я виновата.

Тимоти стоял уже в самом низу; он обернулся, положив сжатый кулак на перила.

– Богом клянусь – ты ничего так и не поняла. Твоя семья отказалась от тебя, Ясмина. Ни один из них ни слова не сказал тебе за последние двадцать лет. А почему? Да потому, что ты совершила всего одну ошибку. Ты залетела… Нет, подожди, так нечестно. Я помог тебезалететь, а они никак не хотели понять, что одна ошибка не должна разрушить всю жизнь.

– Но она может сделать жизнь труднее. А я не хочу, чтобы у моих дочерей была трудная жизнь.

– Да неужели? – съязвил Тимоти. – А как же с тобой-то так получилось?

Ясмина промолчала. Да и что ей было говорить, когда она наконец поняла, что они говорят об одном и том же, снова и снова, и конца этому не видно?

– Ты останешься ни с чем, Ясмина, – сказал Тимоти. – Что же до меня… Я тебе не пара.

С этими словами он направился к двери.

– Твоя мама сказала… – вырвалось у Ясмины.

– Прекрати, – оборвал он ее. – Немедленно прекрати.

И как раз в этот момент открылась входная дверь. В дом вошла Рабия. Следом за ней шла Мисса.

– Слава тебе Господи! – воскликнула Ясмина, слетая с лестницы. Но тут же, присмотревшись, спросила: – А почему вы не привезли с собой Сати?

– Сати ни к чему слышать такое. – Рабия втянула Миссу в дом и закрыла дверь.

Ясмина ясно почувствовала приступ ужаса, который был хуже всего, что она испытывала с того момента, как ей сообщили смертельный диагноз Янны. По лицу Миссы было видно, что она плакала. А взглянув на Рабию, Ясмина поняла: то, что не следует слышать Сати, расскажет им именно Мисса.

Неожиданно она не захотела ничего слушать. Ее, как цунами, накрыло осознание одной простой вещи: то, что все эти месяцы мучило ее дочь, не имеет никакого отношения к Айронбриджу, Джастину Гудейлу и свадьбе.

Рабия провела Миссу в гостиную, села на диван рядом с ней и велела Ясмине и Тимоти тоже сесть. Ясмина уселась в одно из кресел с высоким подголовником, а Тимоти, войдя в комнату, остался стоять.

– Я здорово напилась сидром, – Мисса говорила себе под нос, ее сжатые руки лежали у нее на коленях.

Волна осознания сменилась облегчением. Так вот о чем Мисса не хотела говорить! Она знала, как расстроит ее родителей сам факт пьянства, потому что знала истории своего дяди, отца и прадедушки. С самого начала ей внушали, насколько страшен алкоголь для членов ее семьи, и она всегда соглашалась с тем, что пьянство может быть для нее очень опасным.

– Мисса, милая моя, милая… – сказала Ясмина. – Тебе ни к чему…

– Дай ей договорить, – произнесла Рабия таким резким тоном, что та поглубже вжалась в кресло.

Мисса посмотрела на бабушку. Рабия кивнула. Ясмине отчаянно хотелось сказать дочери, что ничто в жизни не заставит их меньше любить ее и что произошедшее с ней – это просто издержки взросления, которые случаются со всеми. Она просто экспериментировала, как и все они в молодости, и в этом нет ничего страшного.

– Я не думала, что сидр так на меня подействует, и когда он все заказывал и заказывал, я пила, потому что он был таким вкусным. Сначала у меня просто слегка закружилась голова, но я не обратила на это внимания, потому что… ну, было просто весело, и мне хотелось взять и выбраться из той скорлупы, в которой я всегда пряталась, и попробовать что-то новенькое, потому что вы все знаете, как я всегда ненавидела алкоголь. А потом я страшно напилась и практически ничего не помню, вот какой пьяной я была. Не помню ничего, кроме…

Даже со своего места через всю комнату Ясмина чувствовала, насколько напряжена Мисса. Рабия убрала локон девушки ей за ухо и прошептала ей на ухо что-то, чего Ясмина не расслышала.

Мисса судорожно вздохнула и совсем опустила голову.

– Я спала на диване. Даже не помню, как там очутилась. Помню только, что, когда проснулась, в комнате было абсолютно темно. И он… – Она подняла один сжатый кулак и уперлась им под правый глаз. – Он был на мне. Я не могла пошевелиться. Даже дышать не могла. А потом… – У нее затряслись плечи. Ясмина видела, что девочка не только плачет, но и не хочет, чтобы это увидели ее родители.

– Ты должна все рассказать, Мисса, – сказала Рабия. – Они должны знать, чтобы начать понимать.

Тимоти сделал шаг вперед, как будто собирался подойти к дочери, но Рабия остановила его, сказав:

– Сядь и не шевелись. Немедленно.

И он сразу же выполнил ее приказ. Уселся в еще одно кресло с высоким подголовником, стоявшее недалеко от Ясмины, но остался сидеть на самом его краешке, словно был готов вскочить при малейшей необходимости. Тем не менее голос у него прозвучал нежно: «Мисса, пожалуйста, поговори с нами…»

Девочка подняла голову. Ясмина чуть не задохнулась, потому что теперь на лице дочери была видна вся та мука, которую она скрывала многие месяцы.

– Когда проснулась, я была не одета, – продолжила Мисса. – Я хочу сказать, на мне не было юбки, колготок… Сначала я этого не ощущала, но, когда он стал тыкать своим… Это было… Я попыталась сопротивляться, но лежала на животе, а он зажал мне рот рукой и оттянул назад голову, а потом… он засунул свой…

– Боже! – Ясмина зажала рот рукой.

– Я слышала, как он все хрюкал и хрюкал, и было так больно, так больно…

– Кто? – потребовал Тимоти, вскочив на ноги. – Кто? Кто это был?

– Ма, – сказала Мисса, не замечая льющиеся по щекам слезы, – мамочка… Мне было так больно, и я хотела, чтобы это прекратилось, но не могла ничего сделать… Ба, не заставляй меня, не заставляй меня… Ну пожалуйста…

Рабия обняла девочку. Ясмина почувствовала на губах вкус крови – она прокусила себе пальцы во время рассказа Миссы.

Тимоти заметался по комнате.

– Кто это был? Немедленно скажи мне…

– Ради всего святого, она не знает, – сказала Рабия. – И никогда не знала.

– А ты? – Сын развернулся к ней. – Она говорит, что лежала на гребаном диване, Ма. Кто-то забрался к тебе в дом и надругался над моей дочерью, ты это понимаешь? У тебя где-то в мозгу должно быть это имя, так думай же! – Тимоти подошел к Рабии, схватил ее за лицо и сжал так, как будто хотел раздавить.

– Не надо! – закричала Мисса.

Рабия оттолкнула его в сторону.

– Ты так ничего и не понял.

– Только не говорите Джасти, – умоляла Мисса. – Пожалуйста, Джасти нельзя этого говорить. Я все уши ему прожужжала насчет девственности, и как я хочу быть девственницей из-за случившегося с мамой, и как она забеременела, и как ей было трудно, потому что она была не готова, и мы тоже не готовы… – Мисса повернулась к матери. – Мамочка, я ведь все еще девственница, правда? Из-за того, как он это сделал, я ведь все еще девственница, да?

Ясмина наконец почувствовала весь тот ужас, который пережила Мисса.

– Так ты поэтому хотела вернуться домой, – сказала она. – И только одна я догадывалась… Все время именно это тебя мучило, милая. – Ясмине хотелось хлестать себя по щекам. Она поняла желание женщин в трауре отрезать себе волосы и осыпать себя с ног до головы пеплом. Если б у нее была такая возможность, она бы это сделала.

– Храни тебя Бог, Мисса, – расплакалась Ясмина. – Девочка, скажи мне… Что я могу сделать?

Ответ у Рабии был уже наготове:

– Вы можете выслушать ее до конца. Оба.

Ладлоу, Шропшир

Линли корил себя за то, что не заметил этого раньше. Он не мог винить Хейверс. Насколько знал инспектор, она не посещала церковь, и, хотя ее отца отпевали в храме, каким образом она могла знать о значении цветов в одеяниях клириков? Изабелла тоже признавалась, что не относится ни к одной конфессии. Но он-то сам… Томас не мог сказать, что верит в божественное начало, но ведь он посещал службы, пока не поступил в университет. А когда закончилось длительное охлаждение между ним и его матерью, он всегда, когда находился в Корнуолле, стоял на службе рядом с ней. Так что Томас не только должен был обратить внимание на то, что стóла на полу возле Дрюитта красного цвета, но и сразу же понять, что это должно означать.

Он дал Хейверс время, чтобы привести себя в порядок, а сам вернулся в свой номер, чтобы обдумать дальнейшие действия. У них был целый набор маловразумительных свидетельств, указывавших на то, что почти наверняка произошло убийство. Но, хотя их могло и хватить на подтверждение уверенности Клайва Дрюитта в том, что его сын не совершал самоубийства, их было явно недостаточно, чтобы предъявить обвинение, произвести арест и добиться того, чего больше всего хотел Дрюитт и требовало правосудие, – обвинительного приговора. Если они с Хейверс передадут имеющиеся у них материалы в Королевскую службу уголовного преследования, врожденная недоверчивость любого из работающих в ней юристов приведет к позору, который падет и на Вестмерсийское управление полиции – за то, что допустило подобное на своей территории, и на полицию Метрополии – за то, что подсуетилась и попыталась загасить скандал вокруг богатого человека, у которого было полное право (теперь Линли знал это доподлинно) или обратиться к помощи адвокатов, или передать дело журналисту национального уровня, склонного к проведению журналистских расследований, направленных на унижение виновной стороны. Он уже даже слышал первый вопрос, на который ему придется ответить, если они предстанут перед КСУП со своими материалами: «А что же конкретно доказывает наличие красной столы на полу?», за чем непременно последует: «И вообще, инспектор, жертва вполне могла быть дальтоником. Возвращайтесь, когда выясните это, а заодно и то, кому нужно было это убийство».

Линли знал, что им с Хейверс не остается ничего, кроме как изучать новую информацию по мере ее поступления. Однако времени у них было мало, а людей не имелось вообще, так что следующий их шаг просто обязан был пролить хоть какой-то свет на произошедшее. Томас как раз обдумывал их возможные действия, спускаясь на завтрак, где должен был встретиться с Хейверс. Последняя ждала его возле стойки администратора с таким выражением на лице, что Линли сразу стало понятно, что о еде она думает в последнюю очередь.

– Его надо брать, сэр, – заявила сержант.

– Ну, до этого мы пока еще не дошли, – ответил инспектор и сразу же заметил, что такой ответ вызвал у нее недовольство.

– Черт возьми, это полная хрень! Что нам еще нужно? Окровавленный кинжал с отпечатками пальцев?

– Это не помешало бы, – согласился Томас. – Но прежде всего нам надо пообщаться с викарием.

– А это еще с какой стати?

– С той, что он сможет открыть для нас ризницу.

– А для чего нам надо лезть в нее по второму разу?

– Для того, чтобы убедиться, что то, о чем мы думаем, действительно могло произойти. А сейчас у нас нет ничего, кроме наших предположений.

Оказалось, чтобы попасть в ризницу, достаточно одного телефонного звонка. Викарий ответил, что он будет рад встретиться с ними в церкви в любое удобное для них время. Так что после завтрака полицейские направились через Касл-сквер вдоль полого поднимающейся вверх Динхэм-стрит.

Как он и обещал, Кристофер Спенсер уже ждал их в церкви, всегда готовый помочь. Когда Линли попросил викария оставить их в ризнице одних, тот слегка удивился, но, поколебавшись всего секунду, с радостью провел их туда и сказал, что будет ждать в молельне Святого Иоанна.

Прежде чем он ушел, Томас поинтересовался, не был ли диакон дальтоником. Спенсер заверил их, что Йен Дрюитт таковым не был. «Он никогда не путал цвета церковных одеяний, а разве это не является лучшим доказательством его нормальности?» – в свою очередь спросил он.

Линли также полюбопытствовал, известно ли викарию о том, что Йен Дрюитт, по всей видимости, выбрал красную столу для того, чтобы повеситься?

Этого Спенсер не знал. И он так и не заметил бы, что красная стола пропала, потому что до Пятидесятницы было еще далеко. После этого викарий удалился.

– Мы знаем, что Дрюитт как раз закончил службу, когда явился Раддок, чтобы арестовать его, – негромко сказал Линли, оставшись наедине с Хейверс. – А еще мы знаем, что перед тем, как уехать, он снял с себя церковные одеяния и убрал их.

– А диакон ведет вечернюю службу при полном параде? – поинтересовалась Барбара. – Ну, или викарий?

– Думаю, что на данном этапе это не должно нас волновать, – ответил инспектор. – Мы просто не должны забывать, что столу надевают в последнюю очередь. Уже после всего остального. – Он подошел к большим шкафам, стоявшим вдоль одной стены помещения, и открыл их, чтобы увидеть ряды черных сутан и белых стихарей[237].

Как и предполагал Томас, Хейверс немедленно сообразила, к чему он клонит.

– Если столу надевают в последнюю очередь, то снимают в первую. Открывая большие шкафы, вы стоите спиной к комодам на этой стороне комнаты, где хранятся столы. Но Раддок не мог не увидеть, как Дрюитт снимает фиолетовую столу, правильно? Так что если он тот, кого мы ищем, то почему не взял ее? Или любую другую, но тоже фиолетовую… – Барбара открыла ящик, чтобы посмотреть, сколько всего в нем стол. – Фиолетовая здесь только одна. То есть по одной каждого цвета. Так что же произошло? Если Дрюитт снял ее, то почему не засунуть столу в карман, как только он отвернулся?

– А может быть, Дрюитт не снял ее рядом с ящиком, в котором хранятся все столы? Может быть, он снял ее в другом конце комнаты и положил на крышку комода, пока снимал стихарь и сутану и вешал их на место, а потом взял столу и повернулся, пересек комнату и положил ее на место?

– Дав таким образом Раддоку время на то, чтобы выдвинуть ящик…

– И, может быть, даже не один…

– …и схватить первую попавшуюся. Но почему ПОП не заметил разницы?

– Если он не посещает церковь, то вообще не знает, что она существует. Кроме того, он еще не знал, как прикончить Дрюитта. Знал только, что должен это сделать.

– А это значит… – Казалось, что Барбара не хочет произносить очевидное, что было не в ее характере. Это свидетельствовало о том, как ей не хочется признавать то, что коп может так опуститься.

– Вот именно. Дрюитта привезли в участок совсем не из-за педофилии. И он не ждал перевозки в Шрусбери. Те девятнадцать дней подтверждают это, Барбара. И вы это сами поняли, когда увидели реальную дату звонка, с которого все началось.

– С самого начала Раддок подчинялся приказам. И если он преступник, то не единственный… – Подумав несколько мгновений, Хейверс добавила: – Черт меня побери совсем, инспектор.

– Вот именно, – ответил Линли.

Он повернулся к ней спиной, чтобы обдумать следующий шаг, и в этот момент зазвонил ее мобильный.

Сент-Джулианз-Уэлл

Ладлоу, Шропшир

Разъединившись, Рабия положила карточку сержанта туда же, куда спрятала ее после первой своей встречи с представителями полиции Метрополии. Затем вернулась в гостиную, где, вжавшись в угол дивана, сидела Мисса, прижимавшая к груди подушку, как ребенок прижимает к себе спасительное одеяло. В Айронбридже она поставила твердое условие: еще раз она расскажет свою историю лишь в том случае, если при этом не будет ни одного из ее родителей. «Сейчас полиция ничего уже не может сделать, не по прошествии такого долгого времени», – заявила Мисса. Поэтому Рабия полностью поддержала внучку, когда разговор пошел о возвращении в Ладлоу без Ясмины. Что касается Тимоти, то он исчез из виду сразу же после окончания рассказа дочери.

Во второй раз ее история прозвучала не менее ужасно, чем в уединении дома Гудейлов. Сейчас это, ко всему прочему, осложнялось реакцией Тимоти. Как только он понял, что произошедшее с Миссой случилось не в доме его матери, его вопросы к дочери стали такими же яростными, как и требовательными.

– Кто это был? – требовал он громким и жестким голосом, не обращая внимания на слезы Миссы. – Кто? Вспоминай! Ты должна это знать!

– Прекрати! – Это закричала Ясмина, которая, встав с кресла, попыталась отодвинуть его от дочери.

– Я не знаю! – рыдала Мисса. – Было темно, и я не могла…

– Тогда кто покупал тебе сидр и какого черта ты продолжала им накачиваться?

– Не надо винить ее в этом, – заметила Рабия.

– Мы праздновали, – Мисса с трудом могла дышать от рыданий, – конец семестра… Мы… мы сдали экзамены. И… Только не говорите Джасти. Прошу вас, не говорите Джасти.

– Черт бы тебя побрал, ты мне расскажешь…

В этот момент вмешалась Рабия, для которой было совершенно очевидно, что ее внучка находится на грани нервного срыва:

– Динь приехала за ней, чтобы вместе ехать на вечеринку. Я сама посоветовала ей немного оторваться. И легла в постель, потому что знала, что придет она поздно. Я заранее оплатила такси, которое должно было привезти ее домой с Куолити-сквер, поэтому была уверена, что всё под контролем.

– Я была слишком пьяна, – всхлипывала Мисса.

– Поэтому она решила провести ночь у Динь – и вот результат.

– Я не могла приехать домой к бабушке, папа. Я просто не могла с ней так поступить.

– То есть она отключилась на диване в доме Динь, и там кто-то ее изнасиловал, потому что она отключилась, и если б все прошло, как рассчитывал этот насильник…

– Боже! Мисса! – рыдала Ясмина.

– …то она не пришла бы в себя во время акта и узнала бы о том, что с ней произошло, лишь по следам крови и болевым ощущениям на следующее утро.

– Ну почему же ты ничего нам не рассказала? – не могла успокоиться Ясмина.

– Один из сосунков, живущих в этом доме, поил тебя сидром, – продолжил Тимоти, – и ты мне скажешь, кто именно, потому что он за это дорого заплатит. Кто это был?

– Я бы ни за что не заставила тебя вернуться в Ладлоу, если б знала, – Ясмина протянула к Миссе руки со сжатыми кулаками, как будто ждала, что на нее оденут наручники. – Почему ты мне ничего не сказала?!

– Во всем виновата я сама. – Мисса повысила голос. – Вы что, не понимаете? Я пила, потому что мне понравился вкус напитка. Никто меня не заставлял. Никто не подпаивал меня. Я сама во всем виновата, а теперь просто хочу забыть об этом, хотела с самого начала. И больше я вам ничего не скажу, потому что это моя вина и я получила сполна за то, что была такой дурой и напилась так, что не смогла даже до дома добраться.

– Нет! – Ясмина подошла к ней, так же как и Тимоти. При ее приближении девочка вся сжалась. – Ты пытаешься сама себя наказать.

– Нет! – закричала Мисса. – Нет! Нет!

– Но Мисса, любовь моя, теперь ты должна понимать…

– Прекрати! – завизжала девушка, закрывая уши руками. – Ба привезла меня сюда, чтобы я все вам рассказала, и больше я не хочу об этом говорить!

– Боже! Боже! – С этим криком Тимоти выбежал из дома.

И вот теперь в Ладлоу Рабия и Мисса ждали. Сержант Хейверс сказала Рабии, что они появятся как можно быстрее.

Появились лондонцы через двадцать минут после телефонного звонка. Рабия ни за что не поверила бы, если б ей сказали, что она будет радоваться появлению полиции Метрополии на своем пороге, но это было именно так. Она провела детективов в гостиную, где сидела Мисса. Сержант Хейверс достала из сумки блокнот и механический карандаш и уселась в кресле рядом с камином. Инспектор Линли сел на оттоманку, служившую еще и кофейным столиком.

– Ну вот, Мисса, наконец-то мы встретились, – обратился он к девушке с приятной улыбкой. – Нам о тебе рассказывали Грета Йейтс и твоя подружка Динь. Насколько я понимаю, во время осеннего семестра ты была отличницей.

Рабия увидела, как рука Миссы сжалась на подушке, которую она все еще прижимала к груди. По-видимому, инспектор тоже заметил это, потому что сказал:

– Ты достаточно хорошо себя чувствуешь, чтобы поговорить с нами? Это может подождать, если сейчас тебе не хочется.

Рабия заметила, что после этих слов сержант быстро взглянула на него. В ее глазах читалось: «Вы что несете?» – так же ясно, как если б она произнесла эти слова вслух.

– Я спрашиваю, потому что иногда беседа с полицейскими может здорово выбить человека, особенно молодого, из колеи. У твоей бабушки есть адвокат. Может быть, тебе будет спокойнее в его присутствии?

И опять последовал взгляд сержанта. На этот раз в нем, казалось, был вопрос: «Вы что, совсем с ума сошли?»

– Нет, – ответила Мисса. – Ба, я не хочу…

– Нет, нет. Это не обязательно, – успокоила ее Рабия. – Тебе решать, милая. Он мой адвокат, и ты вовсе не обязана приглашать его. Если хочешь, я побуду с тобой. Или я могу оставить тебя наедине с полицейскими…

Мисса выбрала «побыть», и Рабия села возле нее на диван, так же как в Айронбридже. Девушка повторила свой рассказ. Сержант Хейверс писала с такой скоростью, которая говорила о том, что она фиксирует каждое слово. Линли просто слушал с мрачным видом.

Когда Мисса закончила, инспектор какое-то время молчал, казалось тщательно обдумывая услышанное.

– Мне невероятно жаль, – произнес он наконец. – Могу ли я предположить, что именно об этом вы говорили с Йеном Дрюиттом?

Мисса покачала головой. На подушке, которую держали ее руки, была бахрома, и она теребила ее пальцами.

– Он позвонил мне по просьбе моего тьютора. – Девушка объяснила цепочку телефонных звонков, после которых с ней связался Йен Дрюитт. – И спросил, не хочу ли я с ним встретиться, поскольку в колледже беспокоятся о моей успеваемости. Я не хотела с ним говорить, но пришлось, потому что… – Она отвернулась. Брови Миссы нахмурились, как будто она старалась понять, что же с ней такого произошло, чтобы она согласилась встретиться с Йеном Дрюиттом.

– Потому что ты всегда выполняешь просьбы взрослых, – ответила за нее Рабия.

Мисса, негромко застонав, кивнула.

– Я говорила с ним о том, что хочу уйти из колледжа. Сказала, что мне стало трудно учиться, но он понял, что за этим стоит что-то еще, поскольку было очевидно, что осенью проблем с учебой не было. Так что он все пытался выяснить истинную причину. Он был добрым.

– И вы рассказали ему то, что сейчас поведали нам? – поинтересовался Линли.

– Не всё. Я просто не могла.

– Вы сейчас про анальный секс?

– Об этом я рассказать не смогла. Это было… это было слишком ужасно. Да и в любом случае было уже слишком поздно. Прошло уже несколько месяцев, и, честное слово, сейчас меня волнует только, чтобы Джасти ничего не узнал.

– Это вполне понятно, – инспектор кивнул. – А можешь объяснить, что ты имеешь в виду, когда говоришь «слишком поздно»?

– Что нет никаких доказательств.

Рабия увидела, как сержант подняла голову и быстро взглянула на инспектора, который произнес:

– Когда происходит нечто подобное, улики всегда остаются. На твоем теле, когда ты говорила с диаконом, их могло уже и не быть, потому что повреждения зажили, а ДНК давно смылась. Но в других местах… Что ты сделала со своей одеждой?

– Я именно об этом, – сказала девушка. – Она у меня.

– У тебя? – Первой среагировала сержант Хейверс, да так быстро, как будто не смогла сдержаться.

– Я положила ее в пакет, – сказала Мисса. – Я имею в виду свое белье. Колготки. И засунула их в самый дальний угол шкафа, потому что… не хотела забывать о том, что со мной произошло, из-за того, что я была в ту ночь такой дурой.

– Ты не была дурой тогда, да и сейчас ты не дура, – сказал Линли.

Но сержант продолжила:

– И что, она еще здесь? В этом доме? Или ты забрала ее в Айронбридж?

Линли взглядом заставил ее замолчать.

– Ты просто совершила ошибку, – обратился он к Миссе, – одну из тех, которые совершают миллионы людей твоего возраста. И из-за нее ты сильно пострадала…

– Потому что я…

– Ни о каком «потому что я…» речи не идет. В этом твоя главная ошибка. Ты видишь эти два события как связанные друг с другом. «Я была пьяна, ergo[238] на меня жестоко напали». Но, хотя эти события и произошли одно за другим, второе не является следствием первого.

– Но я бы…

– А вот этого ты не знаешь.

В повисшей тишине раздался голос сержанта.

– Сэр… – произнесла она с настойчивостью, напрочь, казалось бы, отсутствующей у инспектора. Рабия почувствовала, как сердце ее наполняется благодарностью к этому человеку за то сострадание, которое он демонстрировал по отношению к ее внучке.

– Я… Наверное, – согласилась Мисса.

– Я – коп с многолетним стажем, – обратился к ней Линли, – поэтому имею право посоветовать тебе не зацикливаться на мыслях о том, что было бы, если бы… – Он взглянул на Рабию; та кивнула и одними губами прошептала: «Спасибо вам». Инспектор продолжил: – Так что же с твоей одеждой? Белье ты засунула в шкаф. А потом?

– Вот поэтому-то я и знаю, что уже слишком поздно. Я отдала белье мистеру Дрюитту. Он сказал, что все передаст в полицию и там все проверят, а мне больше никогда и ни с кем не придется говорить об этом.

– И что показал тест? Он тебе рассказал?

– Он сказал, что ему сказали, что никаких следов не осталось. То есть я хочу сказать, что не было никаких следов того, что кто-то… ну, вы сами знаете.

Рабия увидела, как сержант открыла рот, чтобы заговорить, но вновь закрыла его, поскольку Линли, казалось, задумался над тем, что сейчас услышал.

– А что с остальной одеждой, которая была на тебе в ту ночь, Мисса? Что он сказал о ней?

– А больше ничего не было, – покачала головой девушка. – То, что было на мне? В ту ночь? Это было не мое.

Рабия почувствовала себя так, как будто впервые в жизни видит рассвет, потому что осознала наконец всю историю.

– Боже, – пробормотала она, – конечно же, вещи были не твои…

Ладлоу, Шропшир

Когда Динь захотела встретиться с Фрэнси Адамиччи, она легко добралась до нее на велосипеде, потому что Фрэнси жила в Ладфорде, совсем рядом с бывшими домами для престарелых, недалеко от моста. Так как было еще довольно рано, Динь, как и предполагала, застала подругу дома. Та как раз собиралась оседлать свой собственный велосипед, но когда Динь проехала по полукруглой подъездной дороге, покрытой гравием, Фрэнси притормозила и с настороженным видом – что было для нее совсем необычно, если принять во внимание ее обычный пофигизм, – произнесла: «Привет!»

– Мы можем поговорить? – спросила Динь. – Ты меня здорово подставила с полицией, Фрэнси.

Адамиччи через плечо взглянула на окна дома, будто опасалась, что их кто-то подслушает или что-то в этом роде. Но на глубоких подоконниках была видна лишь выставка безделушек, смахивающих на африканские, вырезанные из дерева фигурки, пара изломанных корзинок и действительно страшная маска. Динь решила, что все это стои́т для того, чтобы отогнать грабителей. Что можно найти в доме, где на подоконнике красуется подобное?

– Ага, – сказала Фрэнси. – Мне так жаль, Динь… Но это просто как-то сорвалось с языка. Этот Раддок и вся хрень… Слушай, а похоже на песню: Раддок и вся хрень. Или на заголовок книги.

«В этом вся Фрэнси», – сказала про себя Динь. Она могла за десять секунд поменять тему любой беседы. И не потому, что хотела этого. Просто так работал ее ненормальный мозг.

– Да? Может быть. Так мы можем поговорить?

– В любом случае первой у меня география, – пожала плечами Фрэнси. – Оно мне надо? Мир разрушит какой-нибудь идиот, который запустит ядерную ракету в другого идиота… Не понимаю, почему я должна париться по этому поводу. Пошли.

Динь вовсе не собиралась говорить в доме, но Фрэнси направилась именно туда.

– А твои предки… – начала Динь.

– Ты что, думаешь, они дома? – хихикнула Фрэнси. – Сегодня двадцать третье мая. Наверняка где-то на этой планете сейчас происходит какое-то мегаважное этнокультурное что-то там… – С этими словами она засунула ключ в замок и открыла дверь.

Динь прислонила свой велосипед к одной из колонн, расположившихся по фронтону здания. Она никогда не была у Фрэнси, поэтому не знала, что дом подруги представляет собой такое серьезное строение, наверняка находящееся под защитой государства.

– А что здесь было раньше? – поинтересовалась она, входя вслед за Фрэнси в холл с высоченным потолком.

Та осмотрелась так, словно видела дом впервые.

– Понятия не имею. Ни центрального отопления. Ни двойного остекления. Штукатурка сыплется, трубы не функционируют. В жизни мне хочется только одного – переехать в дом, построенный после тысяча девятисотого года. Я свалю отсюда, как только смогу.

– Я не знала…

– Чего?

– Про дом. То есть там, где я живу… моя Ма… ты же видела. Почему никогда не рассказывала?

– Твоя Ма, по крайней мере, хоть что-то пытается сделать. А это место успело развалиться задолго до того, как моим предкам пришло в голову проверить, можно ли здесь вообще жить… Хочешь чего-нибудь? – Фрэнси провела Динь на кухню, которая хотя бы была модернизирована по стандартам послевоенного времени. – Могу приготовить тосты. У меня есть «Мармайт»[239].

Динь не была голодна. Посреди кухни стоял поцарапанный стол, окруженный стульями, и она уселась на один из них. Сама Фрэнси разместилась на крышке кухонной тумбы, вытащила из-за кучи моркови и лука на подоконнике банан, предложила его Динь, а когда та отрицательно покачала головой, очистила его для себя.

– Копы сказали, что тебя видели с Раддоком, как и меня, – начала Динь. – Почему ты никогда не рассказывала мне об этом, Фрэн?

Та откусила кусок банана и почесала голову.

– Это было всего один раз – когда он попытался развести меня, – поэтому я не придала этому значения. Да и потом, я с ним сама разобралась. Все получилось совсем не так, как с тобой.

– Это почему?

– А мне здесь нечем угрожать. – Девушка небрежно обвела рукой вокруг себя, но казалось, что она имеет в виду весь дом. – Ты что, реально думаешь, предки всполошились бы из-за того, что Фрэнси напилась? Ведь это заставило бы их конкретно отвлечься от своей «этнокультурной хрени». Так что его заходы насчет того, что он может насильно отвезти меня домой, если я его не удовлетворю, не сработали, потому что я и так здесь живу. Чесслово, Динь, я вообще не знаю, чего этот придурок надеялся от меня получить.

– И поэтому это случилось всего один раз? Когда он запихнул тебя в свою машину?

– Ну… вообще-то два раза. Но во второй раз я с ним сама встретилась. Понимаешь, в первый раз я сказала ему, что когда захочу сделать ему минет – сейчас, офицер, мне этого не хочется, – то сама его найду. «А так как у нас с вами сейчас не получится, то можете просто отвезти меня домой – все равно же собирались».

– И он отвез?

– Конечно. Я вообще-то не знаю, что он ожидал увидеть, но предки сказали типа: «Зачем вы нас разбудили, констебль, или как вас там…» А после того, как он уехал, началось: «Не пей, Фрэнси, козленочком станешь…» И на этом все закончилось. Знаешь, Динь, скажу тебе честно: иногда здорово, когда твои предки придерживаются политики максимального невмешательства. И им тоже здорово повезло, что я бросила мысли о том, чтобы обратить на себя их внимание, сразу же после того, как они забыли о моем десятом дне рождения.

Но смех Фрэнси прозвучал совсем не весело.

– Какой кошмар, – сказала Динь. – А я и не знала…

– Да мне они до фонаря. – Фрэнси спрыгнула с крышки, бросила шкурку от банана в мусор и сладко потянулась. – По-любому, первый раз он подкатился – и у него ничего не получилось, а я сказала, чтобы он дал мне свой мобильный, и если мне захочется, я ему звякну. Сначала я так и подумала: «если?», а потом однажды напилась в пластик, и мне захотелось попробовать копа, вот я ему и позвонила. Наверное, тогда меня и увидели наедине с ним.

– А ты куда ходила? То есть куда он тебя возил?

– На парковку за колледжем. А тебя?

– В полицейский участок.

– Вот дерьмо… Внутрь?

– В основном тоже на парковку, но все зависело от его настроя.

– Гребаное животное… Тебе надо заявить на него, Динь.

– Да я уже сказала лондонским копам. Просто пришлось, знаешь ли…

– Они с ним разберутся. – Фрэнси ходила по кухне, будто с шилом в одном месте. Внезапно она остановилась. – Динь, прости меня.

– Ты же не знала… То есть не знала, как все запущено.

– Конечно. Хотя я сейчас про Брутала. Я знаю, что уже извинялась, но мне кажется, что сейчас мне еще жальче и все такое…

– А-а-а… – Динь не знала, хочется ли ей сейчас говорить о Брутале, особенно после того, как то, что она о нем думала, совершенно не совпало с тем, что она от него узнала. Но Фрэнси выглядела такой возбужденной, что Динь решила заодно покончить и с Бруталом.

– Тебе не за что просить прощения. Я же никогда не говорила, что он был для меня чем-то особенным.

– Ну да, но… понимаешь, я знала, как он относится к тебе, а все-таки сделала это.

– Поверь мне, Фрэнси, я для него ничего не значу.

– Тогда ты его совсем не знаешь. Ты для него значишь абсолютно все. Ему еще во многом надо разобраться – начиная с того, откуда у него эта ненасытная страсть к женщинам. Он ведь может даже не знать об этой своей особенности – большинство таких парней, как он, не знают. Но ты – его настоящая половинка. Номер один.

– Я что, должна писать от счастья, что иду под первым номером в бесконечной очереди его подстилок?

– Боже, я же не говорила, что тебе обязательно с ним оставаться. Я говорила о том, как он себя ведет… А это не имеет никакого отношения к тому, что ты для него значишь. И вообще, если б я была на твоем месте, то давно придала бы ему ускорение, соединив свою правую ногу с его задницей. Он милый мальчик, но с какой стати тратить на него время?

– Вот именно. – Динь почувствовала, что готова улыбнуться Фрэнси, что точно не могло прийти ей в голову, когда она решила переехать через реку, чтобы пообщаться с ней. Но сейчас Динь понимала свою подругу гораздо лучше, чем думала раньше, и это заставило ее задуматься о том, что друзей надо изучать глубже, а не просто разыскивать о них информацию в «Гугле».

После разговора девушки остались чрезвычайно довольны друг другом. Они вместе переехали через Ладфорд-бридж и расстались в начале Брод-стрит, договорившись через пару дней поесть в китайском ресторане. Динь отправилась в Тимсайд, а Фрэнси переключила скорость, чтобы взобраться на холм.

Однако перед домом Динь притормозила, потому что входная дверь была распахнута настежь, а девушка точно помнила, что прикрыла ее перед уходом. Запирать она ее не запирала, потому что ключи были давным-давно потеряны, да и воровать в доме было нечего, за исключением их лэптопов. Но ее сейчас лежал у нее в рюкзаке, и она знала, что мальчики, уходя, наверняка захватили с собой свои. А дверь, тем не менее, была широко распахнута, и это было уже слишком. Одно дело – проявить небрежность, и совсем другое – самим пригласить бандитов в дом.

Зайдя внутрь, Динь застыла – когда она закрыла входную дверь, ей послышались какие-то глухие удары на втором этаже. Потом что-то сломалось, раздался крик, какое-то рычание и визг. Затем опять последовали удары, и чей-то голос бросил кому-то: «Ты, твою мать, до нее дотрагивался…»

«Брутал», – подумала Динь и бросилась вверх по лестнице, решив, что до него добрался хахаль одной из его девиц.

Юноша лежал в проеме двери в свою спальню. Лежал он на животе, а рука была вывернута под невероятным углом. Динь опустилась на колени, выкрикивая его имя. Но когда она дотронулась до него, он взвизгнул, как раненое животное.

– Это Финн? – крикнула Динь. – Ты что, подрался с Финном?

А потом она поняла, что звуки не прекратились, а Брутал с трудом выдавил из себя:

– Он сейчас с Финном…

– Кто? Что происходит? Финн! – Динь бросилась в комнату последнего.

За наполовину открытой дверью стало тихо, и она испугалась заглядывать внутрь. А когда уже почти решилась распахнуть дверь, из нее вылетел мужчина. Выглядел он настолько дико, что она решила, что к ним в дом вломился метамфетаминовый наркот. Она присела в стороне и закрыла голову руками, но вместо того, чтобы наброситься на нее, мужик прогромыхал вниз по ступенькам. И тогда Динь увидела Финна. Его состояние было гораздо хуже, чем у Брутала. Из ужасной раны на голове шла кровь, а лицо казалось разорванным, как будто кто-то пытался вырвать у него щеку.

Динь бросилась вниз, вслед за нападавшим. Она не то чтобы знала, что делать, – просто ничего не соображала.

Ладлоу, Шропшир

Линли напрягся, когда узнал, что Мисса все рассказала родителям лишь в то утро. Еще больше его напрягло то, что после рассказа дочери ее отец в полубезумном состоянии, что было неудивительно, исчез из дома и с тех пор его никто больше не видел. Но когда они с Хейверс подъехали к дому в Тимсайде и увидели возле входа полицейский патруль и «скорую помощь», инспектор испугался, что они опоздали, что случилось самое страшное и что к их куче проблем добавится еще одна трагедия.

Припарковавшись у тротуара, инспектор увидел, как молодого человека – Брутала – вывел из дома патрульный офицер. Рука юноши, во временной шине, была прижата к груди, и Линли решил бы, что его взяли под арест, если б не тот факт, что офицер подождал, пока к ним подойдет парамедик, после чего занял свое место за рулем, включив проблесковые огни. Брутала в машину посадил уже парамедик, который что-то сказал ему, пристегнул ремень безопасности и заторопился назад в дом. Машина отъехала и дважды рявкнула сиреной, чтобы очистить дорогу. Полицейский повернул на Олд-стрит, а так как этот путь не вел в участок, Линли понял, что юношу везут в ближайшее отделение экстренной помощи.

Карета «скорой помощи» осталась на месте.

– Очень плохой знак, сэр, – заметила Хейверс.

– Боюсь, что это знак смерти, сержант, – откликнулся инспектор.

Они вошли в дом. В дверях гостиной их немедленно остановил еще один полицейский. В руках у него был блокнот на пружинках.

– Дальше нельзя! – рявкнул он. – Это место преступления.

Линли и Хейверс предъявили свои удостоверения. Слова «Новый Скотланд-Ярд» не сотворили чуда, но из дома их все-таки не вышвырнули.

– Вам необходимо разрешение, если вы собираетесь помогать там, где вас никто не ждет, – заявил патрульный.

– Мы не собираемся ни во что вмешиваться, – объяснил ему Линли. – Но нам необходимо переговорить с Деной Дональдсон по совсем другому вопросу, и сделать это надо немедленно. Она здесь?

– Финн! Он добрался до Финна! – Линли увидел Динь в гостиной, где еще один патрульный снимал с нее показания. Заламывая руки, девушка бросилась к ним.

– Вы видели, кто это был? – задал вопрос Линли.

– Разве я только что не сказал вам…

Динь прервала эту тираду патрульного, заявив:

– Говорить я буду только с ними.

– Ты будешь говорить с тем, с кем тебе прикажут говорить, – огрызнулся офицер.

– Мне кажется, что такой подход контрпродуктивен, – заметил Линли.

– И это еще мягко сказано, – пробормотала Хейверс.

– Вы что, хотите, чтобы вас двоих выкинули…

– О боже! – Динь зажала рот рукой. – Он же не умер, правда? – Она смотрела куда-то им за спины.

Все обернулись. По лестнице двое парамедиков несли носилки с убранными колесиками. Над пристегнутым к ним человеком висела капельница. Третий парамедик нес в руках очень большую медицинскую сумку. Наличие капельницы внушало надежду, так же как и то, что юноша, лежавший на носилках, был укрыт простым одеялом, а не упакован в пластиковый мешок. На шее у него был воротник Шанца[240], голова плотно забинтована. Полудюжина пластырей-«бабочек» стягивали края раны на лице.

– Поезжайте за «скорой помощью», – негромко велел Линли Барбаре. – Думаю, что она поедет туда же, куда поехала патрульная машина. Если удастся, поговорите с мальчишкой. Но не с Финном, а с другим. Сомневаюсь, чтобы Финн смог заговорить в течение нескольких ближайших часов.

После того как Хейверс кивнула, взяла ключи от машины и вышла, Томас повернулся к Динь:

– Он жив. Кстати, Брутал уехал на патрульной машине.

– Но я видела, что он ничего не сделал! Здесь был какой-то мужик!

– Нет, нет, – быстро сказал Линли, – я не говорю о том, что его арестовали. Думаю, его отвезли в больницу. В «скорой помощи» просто не было места. Им нужен простор, чтобы заниматься Финном.

– Только не заставляйте меня рассказывать его матери о том, что произошло! – попросила Динь. – Прошу вас, не заставляйте!

– Об этом вы можете не беспокоиться. На такой случай существуют стандартные процедуры, и ваша беседа с любым из родителей в них не входит.

– Если вы уже закончили… – со значением произнес патрульный офицер.

Однако инспектор не собирался покидать своего места.

– Я уже говорил вам, что мне необходимо переговорить с Деной, – повторил он офицеру. – Боюсь, что это не может ждать. Вопрос пойдет совсем о другом, но, возможно, это как-то связано с тем, что произошло здесь… Мы с сержантом Хейверс только что приехали после разговора с Миссой, – пояснил он Динь. – Она рассказала нам о нападении.

– Об этом что, уже кому-то известно? – взвился патрульный офицер. – Да что здесь, черт побери, происходит?

– Это связано с изнасилованием, которое произошло в данном доме в прошлом декабре, – пояснил Линли и снова обратился к Динь: – Получается так, что ее бабушка вытянула из нее эту историю и заставила рассказать все родителям. Я должен задать вам один вопрос, Динь: вы видели, что здесь сегодня произошло?

– Меня не было дома… – Девушка всхлипнула, голос у нее задрожал. – Брутал… Он был на полу, а из комнаты Финна были слышны… Там было очень шумно. Я подошла к двери, и… – Ее глаза наполнились слезами. – Понимаете, я была у Фрэнси. Я не думала, что кто-то… Мы же никогда не запираем дверь – ключи потеряны бог знает когда. Обычно мы запираем двери собственных комнат, но не сам дом. Именно поэтому вы в прошлый раз так легко к нам проникли. Финн тогда чуть с ума не сошел, и его Па сказал, что со всем разберется, и я думала, что все мы решили – по крайней мере, так решила я…

Динь вдруг остановилась, как будто ее поразило громом. А потом неожиданно стала тянуть себя за щеки, словно хотела выцарапать глаза, и завизжала:

– Это я во всем виновата! Я! Только я не знала я не понимала я сбежала потому что смогла а она нет только я не знала и не моя вина что я не знала… Вот.

– Какого черта она несет? – задал вопрос патрульный. – Я хочу, чтобы вы побыстрее убрались отсюда. Тогда я смогу получить от нее нормальную информацию.

Линли повернулся к нему, удивившись, откуда так неожиданно взялась вся его злость. Только теперь он заметил, насколько молод полицейский, насколько он неопытен, насколько непростительно плохо проинформирован.

– Отойдем-ка в сторонку, офицер, – предложил он.

– Я не собираюсь выслушивать приказы от…

– Я сказал – отойдем.

Эти слова прозвучали громче, чем хотел Линли. В них слышалась сталь. Впервые в жизни Томас стал похож на своего отца – последнего человека в мире, на которого он хотел походить. Инспектор вывел офицера из дома и теперь уже негромко, но все с тем же металлом в голосе заговорил:

– У нас уже есть убийство, изнасилование, а теперь еще и нападение спопыткой убийства. – Это он произнес прямо в лицо офицеру. – Все эти преступления так или иначе связаны с одними и теми же людьми. Так вот, если вам пришло в голову помешать расследованию, которое ведет полиция Метрополии, лишь потому, что я потоптал вашу делянку, то советую вам хорошенько подумать, прежде чем примете решение. И речь здесь не о том, кто сейчас на своей территории, а кто нет, – это вам понятно? Речь идет о жизнях людей, подвергающихся риску, и, поверьте мне, я с громадным удовольствием запишу ваши данные и прослежу, чтобы ваша карьера в полиции завершилась уже на следующей неделе. Я ясно выражаюсь? У вас есть какие-нибудь вопросы? Если есть, то задавайте их сейчас, потому что с этой минуты, если вы захотите остаться в доме, вам придется держать рот на замке.

Офицер открыл было рот, но мгновенно закрыл его, как только Линли произнес:

– Слушаю вас. Что конкретно вы хотите сказать?

Оказалось, что ничего, потому что мужчина вернулся в дом, где прошел в гостиную. Там он стал сбоку от телевизора по стойке, смутно напоминающей ту, по которой встают после команды «смирно!», и позволил наконец Линли поговорить с Динь.

Но начать разговор инспектору никак не удавалось, потому что не успел он войти в гостиную, как Динь бросилась к нему со словами: «Я не смогу сказать его маме. Пожалуйста, не заставляйте меня».

– И родители Финна, и родители Брутала будут проинформированы или полицией, или сотрудниками отделения экстренной помощи. Вы здесь ни при чем. – Линли указал рукой на потертую и покрытую пятнами софу и, когда девушка уселась на нее, присоединился к ней. Другим вариантом было сесть на один из нескольких больших, набитых шариками мешков, но инспектору не очень понравилась мысль о том, как он будет выбираться из него после окончания разговора.

– Вы видели человека, который избивал Финна?

– Я видела его со спины, – со слезами в голосе ответила Динь. – У него в руках была кочерга. – Тут она указала на кованую стойку, на которой висели каминные принадлежности. Кочерги среди них не было, так что она, возможно, исчезла вместе с мужиком, выбежавшим из дома. – Он уже избил Брутала и стоял над Финном. – Глаза Динь расширились от осознания, и она воскликнула: – Но ведь Финн знает карате! Он все время талдычил, что его руки – это смертельное оружие; так почему же он не воспользовался карате?

– Возможно, он не так хорош, как рассказывал, – сказал Линли. – А может быть, ему не хватило времени. Он мог крепко спать, когда кто-то на него набросился… Вы узнали этого мужчину? Или это был юноша, кто-то из сокурсников Финна?

Динь отвернулась с таким видом, с каким люди обычно стараются припомнить все подробности преступления.

– Это был мужчина, а не студент, – сказала она. – Он старше нас.

– А это не мог быть отец Миссы Ломакс?

– Я никого из ее семьи не знаю, кроме бабушки, потому что Мисса живет… то есть жила у миссис Ломакс, когда училась в колледже. Я никогда не видела ее отца.

– А вы сможете узнать его по фото?

Динь сказала, что не знает. Она знала лишь, что мужчина, должно быть, услышал ее, когда она бежала к Бруталу, или, может быть, ему показалось, что Финну пришел конец. В любом случае через мгновение он уже летел мимо нее к лестнице, а Финн… Он лежал там, и его голова была вся в крови, и когда Динь выбежала из дома, то смогла набрать 999. «Я слишком боялась оставаться внутри, – пояснила она, – потому что там могли быть другие, а я была совсем беззащитной».

– Только никому не говорите, – девушка понизила голос. – Я же должна была сделать искусственное дыхание, или что там еще, но испугалась и подумала, что это метамфетаминовый наркот, который хочет нас ограбить, только грабить у нас нечего.

– Есть серьезные подозрения, что этот мужчина не был наркоманом, – сказал ей Линли. – И искал он не лекарства или что-то, что можно обменять на наркотики. Он искал именно то, что нашел: Брутала и Финна. Сейчас я попрошу этого офицера… – Линли указал на патрульного, все еще стоявшего по стойке, которую он принял раньше, хотя инспектор видел, что он тоже делает записи, – привезти сюда фотографии от миссис Ломакс, чтобы вы могли посмотреть на них. А пока я позвоню вашей матери.

– Зачем? – Казалось, что Динь охватил смертельный ужас.

– Затем, что мы сейчас находимся на месте преступления. И скоро сюда прибудут офицеры для сбора улик. Кроме того, я не могу оставить вас здесь одну после всего того, что случилось. – Тут Томас вытащил свой мобильный и попросил Динь продиктовать номер ее матери.

– Но Ма заставит меня… – пыталась протестовать девушка.

– Я все ей объясню, – прервал он ее. – Она не будет сердиться. Никто не будет сердиться на вас, Динь.

– Я не хочу домой. Умоляю, не отправляйте меня домой!

– Это ненадолго, пока эксперты не соберут все улики. Обещаю, что ваша мама поймет все как надо. – Он ввел номер мобильного и, пока слушал гудки, сказал Динь: – Я обязательно объясню ей, что все, что произошло здесь сегодня, не имеет к вам никакого отношения. – Линли подождал, пока ему ответил женский голос, а потом прикрыл трубку рукой и добавил: – Но это будет неправдой, не так ли, Динь? И то, что я скажу вашей маме, когда она за вами приедет, будет зависеть от того, что вы расскажете мне после того, как я закончу этот звонок.

Конечно, это было нечестно – ставить условия девочке, находящейся в таком состоянии. Но честная игра давно осталась где-то за горизонтом и пребудет там до тех пор, пока он не доберется до сути всего, что произошло в Ладлоу после декабря прошлого года.

Томас заверил мать Динь – которую звали, как оказалось, миссис Уэлсби, а не миссис Дональдсон, – что, хотя с ее дочерью всё в порядке, в доме, в котором она живет в Ладлоу, произошло нечто, что требует, чтобы ее на пару дней забрали домой. Не смогла бы миссис Уэлсби приехать как можно скорее? Сама Динь поговорить с ней не сможет, потому что ее сейчас нет. Но она будет ждать приезда мамы.

Закончив разговор, Линли посмотрел на Динь.

– А теперь расскажите мне о завершении осеннего семестра, о празднестве и о том, что случилось после него.

Королевская больница Шрусбери

Пригород Шелтона, Шропшир

До больницы им удалось добраться так быстро лишь потому, что Кловер организовала патрульную машину. Она нашла офицера, согласившегося мчаться по дороге так, будто его преследовал сам дьявол, с включенными сиренами и проблесковыми маячками. Притормозил он только у входа в отделение неотложной медицины, где они выбрались из машины и направились к дверям.

– Мой сын, – сказал Тревор женщине, сидевшей за стойкой в приемном отделении. А когда она не сразу обратила на него внимание, грохнул кулаком по стойке и повторил: – Где мой сын?

Потом рядом с ним оказалась Кловер, и краем глаза он увидел, что она держит в руке свое полицейское удостоверение. На ней была форма, так что это казалось лишним. Но когда Кловер произнесла: «Заместитель главного констебля Кловер Фриман. На нашего сына напали в Ладлоу», на них сразу же обратили внимание. Приемный покой встал по стойке «смирно».

– Джордж, тот коп все еще у тебя? – спросила женщина в телефонную трубку. – Тут подъехали родители того парня… Имя? Как вас зовут? – переспросила она у Кловер.

Та посмотрела на нее таким взглядом, будто хотела сделать ей замечание, потому что уже назвала свое имя и должность.

– Кловер Фриман. Тревор Фриман. Нашего сына зовут Финнеган, – сдержавшись, повторила она.

– Фриман, – повторила женщина в трубку. – Хорошо, я им скажу. – Она повернулась к Кловер: – Сейчас сюда спустится офицер и поговорит с вами.

– А почему мы не можем его увидеть? Что с ним случилось?

Тревор хорошо понимал паническое состояние жены. Кловер прекрасно знала, что если к родственникам выходит офицер, чтобы «поговорить», значит, дело пахнет керосином.

Ждать им пришлось не больше двух минут, но время для них замедлилось, как в ночном кошмаре. А потом появился человек, которого он никак не ожидал увидеть в больнице. Это была женщина по фамилии Хейверс, детектив-сержант из полиции Метрополии. В руках у нее был блокнот, словно она собиралась снимать с них показания, чего – Тревор это знал – Кловер ни за что не допустила бы.

– Он жив, – сообщила она, подойдя. Тревор был так благодарен ей, что испугался, что у него сейчас подогнутся колени.

– Что случилось? – спросила Кловер. – Он сильно пострадал?

– Не знаю, насколько серьезны его травмы. – Казалось, что сержант старается говорить с ними, как можно более тщательно подбирая слова. – Что же касается произошедшего, то это похоже на типичное незаконное вторжение. Мой командир сейчас с девушкой, которая первая сообщила об этом, и там еще один полицейский.

– Газ Раддок? – уточнила Кловер.

Хейверс нахмурила брови – казалось, что она не только не ожидала этого вопроса, но он показался ей слишком изобличающим.

– Нет, не Раддок, – ответила она. – Это патрульный офицер, которого вызвали из центра. Я говорила с другим парнишкой – с соседом по дому. Вы ведь его знаете, да? По его словам, на него напал какой-то мужик, размахивавший то ли кочергой, то ли металлическим прутом, он точно не знает. Паренек считает, что преступник проник в дом через парадную дверь, которая была не заперта.

– Боже! А почему они не заперли эту гребаную дверь? – воскликнул Тревор.

– Дети. Да. Так вот, это было вторжение в классическом понимании этого слова. Юноша, – тут Хейверс заглянула в свой блокнот, – его зовут Брюс Касл. Он вышел из комнаты в туалет, а этот мужик стал размахивать своей кочергой прямо перед ним. Парень инстинктивно поднял руку, чтобы защититься, и получил по полной. Рука оказалась раздробленной. Он закричал вашему сыну, чтобы тот позвонил в «три девятки», но прежде чем это произошло, ворвавшийся был уже в спальне Финнегана и напал на него. – Сержант подняла голову вверх, и на мгновение Тревор решил, что она уже закончила. Но Хейверс внимательно осмотрела их и добавила: – Брюс сказал, что мужик кричал что-то о том, что его дочь подпоили, а потом раздели и изнасиловали…

Из всего этого Тревор услышал только слово «изнасиловали». Он посмотрел на Кловер. В голове у него раздался какой-то шум, и десятки разрозненных фактов вдруг встали на свое место. Так вот что старалась скрыть Кловер… Именно об этом она узнала двадцать шестого февраля. Это действительно требовало интенсивного перезвона между ней и Раддоком. И с тех пор она пыталась с этим бороться.

Тревор вернулся к действительности как раз вовремя, чтобы услышать, как Кловер говорит: «…о своей дочери? Значит, преступник был взрослым человеком? Брюс смог описать его?»

– Довольно подробно. Думаю, что он его опознает, когда мы его возьмем.

– Вы знаете, кто это был, – резким голосом произнесла Кловер.

Какое-то время Хейверс молчала, как будто оценивая тон ЗГК.

– Так как мужик кричал об изнасиловании своей дочери, думаю, что, узнав имя дочери, мы узнаем и имя нападавшего, – сказала она наконец.

– Вы что, хотите сказать, что мой сын… что наш сын… – начал Тревор, взяв себя в руки.

– Вы уже сняли с Финнегана официальные показания?

– С ним все еще работают медики.

– А эта девушка, которая звонила?

– Я уже сказала, что с ней мой командир. Это та девушка, которая жила в том же доме.

– А она…

– Спасибо, сержант, – прервала мужа Кловер.

Тревор почувствовал, что гнев, словно обручем, сжимает ему голову все сильнее и сильнее, и не только из-за этого публичного пренебрежения со стороны жены, но и из-за того, что он сам уже много раз позволял такому случаться, что и привело их в конце концов туда, где они сейчас стояли.

– Могу я спросить вас, как вы оказались на месте преступления? – поинтересовалась Кловер.

И опять последовала зловещая пауза, во время которой сержант постукивала карандашом по своему блокноту. Тревор стал замечать жизнь отделения неотложной помощи, которая разворачивалась вокруг них: по коридору поспешно катили еще одни носилки, женщина-индианка выкрикивала кому-то названия медицинских препаратов и процедур.

– Мы с моим командиром приехали поговорить с девушкой, – услышал он наконец. – С Деной. Ее еще называют Динь. Вы ее знаете?

– Поговорить об изнасиловании? – уточнил Тревор.

– Мы с ней встречались, – вмешалась Кловер, – но знаем ее не очень хорошо. Она тоже подверглась нападению?

– Когда все это началось, ее не было дома. Она вернулась в самый разгар схватки.

– Благодарю вас, сержант. – Повернувшись к Тревору, миссис Фриман сказала: – Милый, пойдем поговорим с медиками.

Она взяла мужа за руку, и они направились обратно к стойке приемного покоя.

– «Милый, пойдем поговорим…» – на ходу передразнил ее Тревор. – И это все, что ты смогла вынести из этого разговора?

Кловер отошла в сторону и почти притиснула мужа к стене. Когда она заговорила, ее голос сел от ярости.

– Я не собираюсь здесь ни во что вмешиваться и тебе тоже не советую. Мы должны понять, что произошло, и…

– Да нам же только что сказали, что произошло, твою мать: кто-то ворвался в дом к Финну, и этот кто-то уверен, что его дочь изнасиловали. Или ты пропустила это мимо ушей? – Когда Кловер отвела взгляд, Тревору захотелось силой заставить ее посмотреть ему в глаза. Но вместо этого он сказал: – Ты ведь от этого пыталась его защитить, нет? Вместе с Газом, и вот уже несколько месяцев. Ты считаешь, что Финнеган решил подпоить девочку, а когда она стала совершенно беспомощной – изнасиловал. То есть ты веришь, что наш сын…

– Прекрати. Прекрати немедленно, – прошипела Кловер, развернувшись в его сторону. – Ты хоть представляешь себе, как часто такое случается? Ты сидишь в этом своем драгоценном фитнес-центре и совершенно ничего не знаешь о том, что происходит в мире. Так вот, позволь я расскажу – это происходит повсеместно. Безмозглые девицы, которые слишком много пьют, и не менее тупоголовые сосунки, которые этим пользуются. Иногда речь идет просто об алкоголе, а иногда и о кое-чем еще. Иногда в него подмешивают таблетки для ускорения процесса… Ты что, правда этого не понимаешь?

– Я понимаю только то, что ты считаешь Финна вполне способным на такой поступок.

– Считаю, потому что это случается сплошь и рядом! – Жена говорила с яростью, и по выражению ее лица Тревор понял, что она готова кулаками вбить ему в голову эту мысль. – Одни идеальные мальчики договариваются с другими идеальными мальчиками и придумывают план или читают о чем-то подобном в Сети и начинают думать: «А почему бы и нам не попробовать?» И вот они принимают решение и совсем не думают о последствиях, потому что молодежь в их возрасте никогда не думает о последствиях своих действий. А когда они совершают нечто подобное, нечто находящееся за гранью добра и зла и об этом становится известно – их жизнь разлетается на мелкие осколки. И я сейчас говорю и о его жизни, Тревор, о жизни Финнегана. Хоть теперь ты это понял? И мы – ты и я, его родители, – ничего не сможем сделать, чтобы защитить его, если ему предъявят такие обвинения. Конечно, мы найдем ему адвоката и постараемся на все сто процентов убедиться – а это еще под вопросом, как и всегда, позволит ли он нам в этом убедиться, – что он ничего и никому больше не скажет ни под каким видом. Но это всё. А если то, в чем его обвиняют, будет подтверждено вещественными доказательствами – и поверь мне, что на свете не существует девочки, которая мечтала бы, чтобы ее насильно трахнули в задницу, так что доказательства обязательно отыщутся, – адвокат тоже ничего не сможет сделать, потому что в мире не существует адвокатов, которые могли бы оспорить результаты тестов ДНК, какими бы хорошими они ни были.

Тревор выслушал все это – и ничего не услышал, потому что жизнь вокруг него замерла, как только он услышал о содомии. По-видимому, Кловер поняла это по его реакции.

– Да, – сказала она, – ты не ослышался. Именно это и произошло. Теперь ты доволен?

– А откуда, черт побери… – Тревор облизал губы; они были как наждачная бумага. – Откуда, твою мать, тебе все это известно? Боже, Кловер, Финн что, сам тебе все рассказал?

Женщина долго смотрела на стену у него за спиной.

– Йен Дрюитт передал доказательства Газу, – произнесла она наконец.

– Дрюитт?

– Дрюитт. Ну, теперь ты понимаешь, что происходит?

Ладлоу, Шропшир

Как только патрульный офицер отправился к миссис Ломакс за фотографиями, инспектор Линли отвел Динь наверх, чтобы она смогла собрать свои вещи. Девушка знала, что ее мать примчится из Мач-Уэнлока, чтобы забрать ее в Кардью-Холл, и понимала: ей надо как можно активнее сотрудничать с детективом, чтобы не угодить туда навечно. Поэтому она посмотрит на фото, которые привезут от бабушки Миссы, и если на каком-то из них окажется папаша Миссы, она обязательно его покажет, если только он окажется тем человеком, который сломал руку Бруталу и раскроил череп Финну. Что же касается самого Кардью-Холла, то объяснение, которое она нашла своим ночным кошмарам, практически ничего не изменило. Ей все еще чудилось обнаженное тело отца, висящее на прикроватном столбе. И все те мысли, все эти годы заставлявшие ее поступать так, как она поступала, никуда не делись. Поэтому то, что она будет жить там с мамой и отчимом, пока не прояснится здесь, в Ладлоу, было само по себе достаточно печально. А вот с тем, что там придется жить до тех пор, пока она не поступит в универ, Динь не смогла бы смириться ни за что на свете.

Пока они поднимались по лестнице, Линли предупредил ее, что надо быть очень осторожной и ни к чему не прикасаться. «На всем, включая поверхности, – пояснил он, – могут быть следы». Когда они вошли в комнату, инспектор прежде всего попросил Динь осмотреться и убедиться, что все находится на своих местах. Когда она подтвердила, что в комнате ничего не изменилось, он протянул ей пару перчаток из латекса и сказал, что она может взять с собой три перемены одежды. У Динь был мешок, в который она постаралась как можно быстрее запихнуть необходимые ей вещи. Инспектор спокойно ждал, но Динь чувствовала, что он следит за каждым ее шагом. Когда она посмотрела в его сторону, выражение его лица сказало ей, что, хотя он и способен на сострадание, в друзья его записывать рано.

Динь собрала свои пожитки, и они вышли на улицу. Здесь остановились на бетонной площадке, на которой они с Бруталом оставляли свои велосипеды и которую громко называли палисадником. Девушка была рада выйти на свежий воздух, а вот то, что на противоположной стороне улицы собралась небольшая толпа, ее расстроило.

В толпе стоял мужчина; в нем Динь признала их соседа. Когда они с Линли вышли из двери, он быстро пересек улицу. Полицейской ленты[241] нигде не было видно – то ли ни у кого не хватило на нее времени, то ли копы не возили ее в своих машинах, – поэтому мужчина свободно прошел на участок. Неожиданно Динь вспомнила его имя – его звали мистер Киган.

– Сэр, это место преступления, – остановил его Линли. – Вам надо вернуться на противоположную сторону улицы.

Мистер Киган объяснил, что у него есть важная информация. Он как раз удобрял свои розы – вон там, указал он на крохотный палисадник возле ближайшего дома – и видел, как преступник выбежал из дома и бросился в сторону Олд-стрит. А в руках у него была палка или что-то в этом роде. Мистер Киган не смог рассмотреть поточнее, потому что мужик уже отбежал достаточно далеко, а очки для дали он не успел надеть, но, что бы мужик ни нес в руках, он, скорее всего, перебросил это через стену прямо в реку. И сейчас, вполне возможно, это что-то покоится на дне реки или, может быть, валяется на берегу.

– Я телик часто смотрю, – добавил мистер Киган. – Так что вам, ребята, надо будет поискать. Но, конечно, не девушке. Вам и другим копам.

Линли вежливо поблагодарил его, сказав, что его информация им очень поможет. Как только прибудут эксперты-криминалисты, они обязательно осмотрят место.

Было видно, что мистер Киган чрезвычайно доволен собой – не просто как гражданин, выполнивший свой долг, но и как человек, внесший неоценимый вклад в работу полиции по выяснению обстоятельств произошедшего в доме.

Он вернулся на противоположную сторону улицы, чтобы продолжить наблюдать за тем, что, по его мнению, должно было произойти дальше, а Динь сказала:

– А вы не знаете, Финн… с ним все будет в порядке?

Казалось, что Линли ждет, пока мистер Киган смешается с толпой зевак, прежде чем ответить.

– Мой сержант позвонит мне, как только будут какие-то новости… Расскажите мне о том, как закончился семестр в декабре. И постарайтесь ничего не упустить.

– Но вы же сказали, что Мисса…

– Мы должны выслушать все версии, Динь. Сержант Хейверс поговорит с Брюсом – то есть с Бруталом – в больнице. А если будет такая возможность, то и с Финном.

– Чтобы узнать, кто вам врет…

– Чтобы иметь всю возможную информацию.

Динь рассказала ему все, как она запомнила. Было большое сборище студентов в «Харт и Хинд» в заснеженную ночь. На дворе стоял собачий холод, но Джек Корхонен – это местный бармен – всегда выставляет нагреватели для курильщиков и для тех, кому не хватило места внутри, ибо не хочет терять деньги. Они приехали достаточно рано, и им достался столик в помещении – по крайней мере, Брутал занял его пораньше, – а Финн пришел минут через сорок пять…

– А как вы туда добрались?

Динь пояснила, что бабушка Миссы вызвала такси из-за погоды, чтобы им не пришлось волноваться по поводу того, как добраться до дома после окончания вечера, если они… ну… если они будут навеселе. Миссис Ломакс хотела, чтобы Мисса повеселилась, потому что она только и делала, что училась и – хотите честно? – была вся из себя такая чопорная и правильная, и ей давно уже пора было расслабиться. Динь и сама так думала, и ей показалось, что бабушка Миссы придерживается такого же мнения.

– Я думаю, что она вообще никогда не была в пабе, – сказала Динь. – Это я о Миссе. Кажется, у нее отец алкоголик. Она об этом не распространялась, но мне так показалось, а один раз она проговорилась и о своем дяде. Так что она здорово беспокоилась о том, как выпивка может повлиять и на нее тоже. Поэтому никогда не пила. Я имею в виду спиртное. Никогда.

– А что же такого особенного произошло в тот вечер?

– А мы хотели – то есть я и Брутал, – хотели, чтобы она расслабилась. Так, хохмы ради. Только мы не думали ничего такого. Да и ее бабушка тоже хотела, чтобы она немного зажгла. Она так и сказала. Вроде «зажги там» или что-то в этом роде. Понимаете, Мисса всю жизнь только училась, и поэтому, конечно, ее оценки были офигительными. Ну и еще, как мне кажется, этот ее молодой человек…

– Из колледжа?

– Нет, нет. Не из колледжа. Это был ее «домашний» молодой человек. Они должны были отдохнуть друг от друга, пока Мисса ходит в колледж, но это не сработало, потому что он звонил ей практически каждый день и писал тоже… я не знаю… может быть, раз по шесть на дню?

– А как она к нему относилась? Она вам говорила?

– Да нет. Знаю только, что ее Ба не была от него в восторге. Однажды, когда он позвонил, у Миссы вырвалось что-то вроде «слава богу, что я не у Ба». Такое впечатление, что все у нее в семье хотят, чтобы она… ну, я не знаю, как это сказать… встретила кого-то, что ли? Но ведь это же было невозможно, если б только она от него не освободилась, хотя бы на какое-то время, правда? – Динь все еще держала в руках свой мешок с вещами. Сначала она опустила его на землю, а потом взяла вновь, потому что поняла, что ей надо чем-то занять руки, а мешок для этого вполне подходил.

– Но, по-любому, мы с Бруталом хотели добиться именно этого, – сказала Динь. – Хотели, чтобы она поняла, что в жизни много веселья и надо не стесняясь этим пользоваться. Поэтому мы договорились, что начнем с сидра и посмотрим, понравится ли он Миссе. И он понравился, так что все шло к тому, что у нас будет веселенький вечерок, если бы Брутал не облажался…

– Облажался?

– Простите. Он продолжил беспрерывно подливать ей сидр – не успевала она выпить одну пинту, как перед ней сейчас же появлялась следующая. А когда появился Финн, он присоединился к нам – только он пил «Гиннесс», а не сидр, – и мы все нажрались до потери пульса. И такими и сидели, пока не появился Газ Раддок. – Вспоминая тот вечер, Динь крутила в пальцах лямки мешка. Она понимала, какая ответственность лежит на ней за произошедшее, и в то же время не хотела отвечать за это. – Думаю, он приехал, чтобы проверить Финна, или что-то в этом роде, потому что, когда Финн его увидел, у него… вроде как мозг вынесло. А потом Газ увидел меня, понял, в каком я состоянии, и сказал: «Ах, если так, то я отвезу тебя домой к матушке», потому что ей якобы уже давно пора узнать, чем я занимаюсь в Ладлоу.

– Он что, действительно собирался отвезти вас домой или это больше походило на то, о чем вы рассказывали нам вчера?

– Думаю, на этот раз все было серьезнее, потому что он упомянул мою матушку. Но для того, чтобы у него все получилось, ему надо было развезти по домам всех остальных, поскольку иначе это выглядело бы очень странно – все в дупель пьяные, а выбирает он меня одну… Поэтому он забрал нас всех. Но сзади места всем не хватило, и он посадил меня на переднее место, откуда мне удалось сбежать, когда мы приехали в Тимсайд. Всех остальных он запихнул в дом…

– И Миссу тоже?

– Думаю, что в таком состоянии ей не очень хотелось показываться бабушке на глаза, только я тогда об этом не знала – и попыталась как можно быстрее смыться. Я просто не хотела… не хотела, чтобы… ну… с ним.

– И куда же вы побежали?

– Было скользко из-за снегопада и все такое, и я знала, что если он побежит за мной, то легко догонит, поэтому нырнула в магазин ковров. В тот, что дальше по улице. – Динь махнула рукой куда-то в сторону. – Там как раз стоят мусорные контейнеры на колесиках, вот за ними я и спряталась. Но было зверски холодно, да и снег опять пошел, поэтому я пробыла там минут пятнадцать. Может быть, двадцать. Что-то в этом роде. А когда терпеть больше не было сил, подошла к тротуару и заглянула за угол, но патрульной машины перед домом уже не было, поэтому я пошла в дом.

– И Мисса была там, в гостиной на софе?

– Не знаю, – ответила Динь. – Я туда даже не взглянула. Подумала, что она позвонила этому парню-таксисту, который вез нас до Куолити-сквер. У нее же была его карточка. Так что я решила, что она уехала домой. Поэтому, придя домой, я сразу же побежала наверх.

– Значит, вы увидели ее на следующее утро, – предположил Линли.

– И даже не тогда. Понимаете… утром ее не было. Она все-таки… она, должно быть, позвонила этому таксисту, как я уже сказала, потому что утром ее не было.

Линли отвернулся. До этого он все время не отрываясь смотрел девушке в лицо, как будто пытался что-то на нем прочитать. Это делалось намеренно, чтобы Динь была убеждена: рано или поздно, но он все равно узнает правду. Пока она ждала его следующего вопроса, к дому подъехал белый микроавтобус, из которого выпрыгнули три парня, подошли к его задней двери, открыли ее и стали натягивать на себя белые комбинезоны. Динь видела достаточно детективов по телевизору, чтобы сообразить, что это прибыли эксперты-криминалисты. Инспектор попросил ее подождать, подошел к людям в белом и перекинулся с ними парой слов, после чего возвратился к Динь. Вскоре после этого первые двое экспертов исчезли в доме с впечатляющими по размерам ящиками с инструментами в руках, а третий натянул желтую полицейскую ленту так, как ее всегда натягивали по телевизору.

Когда все трое экспертов скрылись в доме, Линли вновь обратился к Динь:

– Когда Мисса рассказала вам о том, что с ней произошло?

– Через несколько дней. Я видела, что-то случилось, и когда она мне все рассказала, то подумала, что это был Брутал. Ведь это же он накачивал ее сидром, правда? И он знал, что после этого она совсем развалится. А у него… у Брутала, есть такая черта: он просто не может пропустить ни одной юбки.

– А помимо этого что-то еще намекало на то, что это сделал Брутал?

Динь пришлось отвернуться. «Наверное, это из-за его глаз», – подумала девушка. Он был симпатичным мужчиной, но его глаза заставляли человека… Девушка не знала, как это сказать, – они были глубокого карего цвета, и они заставляли ее говорить правду. Когда она вновь посмотрела на инспектора, его глаза все еще ждали.

– Когда я поднялась к себе в комнату, он был там.

– Брутал?

– Мы почти все ночи спали вместе, вот он и был там, как и всегда. Когда я вошла, он проснулся, и ему, как обычно, захотелось секса. Только мне не хотелось. Какое-то время он злился, а потом мы заснули. А позже я проснулась и… В общем, его рядом не было. А после того как Мисса мне все рассказала… Я решила, что это был Брутал, только потом оказалось, что он просто пошел в туалет, отключился там и всю ночь проспал возле стульчака. Он сказал, что в какой-то момент ночью проснулся, потому что Финн писал через него и делал это не очень аккуратно. И смеялся этим своим смехом, типа «ага, попался!», которым Финн всегда смеется. Только, понимаете, тогда я ничего этого не знала. Знала только, что, когда проснулась, Брутала рядом не было.

– И вы не стали его искать?

– Мне это и в голову не пришло. С какой стати? И только когда Мисса мне все рассказала, я кое-что поняла. То есть я подумала, что что-то поняла. Но уверенности у меня никакой не было. А Мисса ничего не знала.

– Мисса объяснила нам, что все рассказала мистеру Дрюитту. Он видел, что с ней произошло что-то очень нехорошее, и в конце концов выведал у нее всю эту историю. Кажется, она вообще не хотела, чтобы кто-то об этом знал, потому что считает, что это лишь ее вина. А как же вам удалось разговорить ее?

– Ах, это… Наверное, так же, как и мистеру Дрюитту. А потом, она еще чувствовала себя очень виноватой из-за моего топа, потому что знала, что он дорогой, а денег на одежду у меня не так уж и много.

– Из-за вашего топа? – Казалось, инспектор окончательно запутался.

Динь пришлось объяснить ему, как она одолжила Миссе одежду на тот вечер и даже купила ей выпендрежный лифчик в качестве рождественского подарка. На Миссе были ее собственные трусики, колготы и все такое, а вот юбка и топ принадлежали Динь.

– У Миссы вообще ничего не было, что можно было бы надеть на вечеринку, если вы меня понимаете, поэтому-то я с ней и поделилась. Она знает, что я сама себе покупаю одежду лет с одиннадцати. И люблю, чтобы вещи всегда были в порядке. Когда она их возвращала, то сначала извинилась за то, что топ был порван, а потом расплакалась.

– И все вам рассказала.

– Она была не… я не знаю, как сказать. Но по этому топу, который, как я сразу поняла, можно было починить, уж точно так убиваться не стоило. И вот она все мне рассказала, после того как я сказала ей, что топ можно зашить и он будет как новый и что всё в порядке, но она не переставала плакать, а я все спрашивала ее, и у нее все это вылезло. Но она попросила меня «пожалуйста, ну пожалуйста» ничего никому не говорить, потому что была так… наверное, унижена? На ее месте я чувствовала бы себя точно так же. И я обещала не говорить и убрала вещи в шкаф, но никак не могла прекратить думать о том, что Брутал… Ну, вы меня понимаете. А потом она поговорила с диаконом, и он попросил, чтобы она отдала ему то, что на ней было надето, – для проверки. И вот здесь – мне очень жаль, но я соврала. Потому что… понимаете, я бы не смогла смириться с тем, что это был Брутал. Просто не смогла бы. И я наврала, хотя и понимаю, что это плохо, но тем не менее… Я сказала ей, что выбросила топ в мусор, а юбка, после того что случилось, оказалась такой заношенной, что ей была необходима химчистка.

– Но в реальности все было по-другому?

– Я сохранила и то и другое – и юбку, и топ. А потом в один прекрасный день здорово разозлилась и швырнула их в физиономию Бруталу.

– А вы не знаете, что он с ними сделал? Например, вынес их из вашей комнаты?

– Да нет, я швырнула их в его комнате, а не в своей… – Динь не хотелось ударяться в подробности, поскольку инспектору стало бы понятно, насколько тупой была их долгая связь с Бруталом. Поэтому она продолжила: – Понимаете, Брутал притащил домой эту девицу, а до этого он никогда такого не делал. А я его все это время прикрывала, потому что, как уже сказала, боялась, что это он так поступил с Миссой. И вот в один прекрасный момент он в доме трахает… ой, простите… занимается этим с какой-то неизвестной девицей и оставляет ее на ночь, и это прямо у меня на глазах! У меня просто мозг вынесло. Поэтому я собрала вещички и стукнула к нему в дверь. И швырнула их ему, а еще заорала о том, как я его защищала все это время, когда легко могла передать топ копам. И юбку тоже. Наверное, после этого он их вышвырнул, но я не знаю.

Линли кивнул и посмотрел на дом. А потом – на древние карманные часы. И попросил:

– Отведите меня в его комнату, Динь.

Что она и сделала.

Королевская больница Шрусбери

Пригород Шелтона, Шропшир

После того как Финна перевели из отделения «скорой помощи» в обычную палату, Тревор сказал жене, что проведет ночь у постели сына. Было уже десять вечера. Он сказал Кловер, что хотя бы один из них должен хорошо отдохнуть, дабы иметь ясную голову на тот случай, если завтра с утра надо будет принимать какие-то важные решения относительно лечения Финна. Если что-то изменится, то он сразу же позвонит ей. И если Финн придет в себя – тоже. Хотя, как им сказали, последнее было маловероятно – по крайней мере, ночью. А что касается выздоровления Финна, то у него может случиться частичная потеря памяти, но это будет понятно, только когда он полностью придет в себя; скорее всего, она будет временная.

Сначала Кловер не хотела уезжать, но Тревору удалось убедить ее, что в этом есть смысл. ЗГК решила посадить возле двери сына полицейского, на тот случай, если нападавший решит вернуться, и хотя сам Тревор не думал, что это необходимо, спорить он не стал. Так как о происшествии им рассказывала женщина-детектив из полиции Метрополии, то с большой долей вероятности можно было предположить, что она все еще ошивается где-то неподалеку, а Фриману совсем не хотелось, чтобы она добралась до Финна.

Уезжала Кловер взвинченной до предела. Тревор попытался убедить себя, что это естественно. Он старался не думать о возможных причинах такого ее состояния, поскольку не хотел, чтобы его лицо выражало хоть что-то, кроме беспокойства о ее крайней усталости, и желания, чтобы она поутру была в форме, на случай каких-то серьезных решений. Однако в действительности ему просто хотелось оказаться с сыном наедине, когда – и если – тот придет в себя. Тревор все еще пытался принять то, во что Кловер, по-видимому, действительно верила, – что Финн способен совершить акт анального секса с девушкой.

Прежде чем им разрешили увидеть сына, Тревор настоял на том, чтобы Кловер в деталях описала ему вероятное преступление. Теперь он знал, что студенты в тот вечер здорово напились в пабе и что произошло это в конце декабря, сразу же после экзаменов, что их отвез домой Газ Раддок и что одна из девушек – Дена Дональдсон – сбежала, а уже позже кто-то напал на вторую девушку, которая в отключке лежала на софе в гостиной. Закончив рассказ, Кловер спросила:

– Ну, теперь ты понимаешь, что меня так волновало все это время?

Тревор ответил, что понимает. Однако когда он попытался объяснить, что Финн был не тем человеком, который мог совершить подобное, Кловер подняла руки вверх и отказалась продолжать разговор.

Тревор молча сидел в палате Финна. Час за часом проходил без всяких изменений. Несколько раз в палату заходил сотрудник больницы, чтобы проверить жизненные показатели юноши, а когда полицейская заняла свой пост перед дверью, она засунула голову внутрь и сообщила Тревору, что все хорошо, хотя он не понял, что это должно означать. Так что Фриман остался наедине со своими мыслями, думая лишь об одном – неужели он может чего-то не знать о своем сыне?

Финн пришел в себя после четырех утра. В затемненной комнате Тревор прикорнул на стуле рядом с кроватью, но немедленно пришел в себя, когда услышал голос сына, пробормотавший: «Мам?»

Мужчина встал, зажег приглушенный свет и протянул руку за пластиковым контейнером с водой, стоявшим на тумбочке.

– Я здесь, Финн, – сказал он. – Мама дома, отдыхает. Хочешь попить?

– Да. – Сын взял соломинку и выпил всю воду из емкости. – Спасибо, – поблагодарил он. И через мгновение добавили измученным и нечетким голосом, который так напомнил Тревору голос сына, когда тот просыпался в детстве: – Пап, кто это был?

– Ты о человеке, который на тебя напал? Мы еще не знаем.

– Я услыхал… какой-то шум… да, шум… – Губы Финна высохли и имели болезненный вид. Тревор подумал, что ему надо будет купить гигиеническую помаду; наверняка она продается где-то здесь. – Сначала я подумал, что это отец какой-то девицы. Знаешь… вправляет мозги Бруталу, потому что… – Юноша сделал паузу. – Есть еще вода?

– Сейчас принесу. Договаривай то, что хотел.

– Я просто подумал… что… что Брутал наконец-то трахнул не ту девчонку. И вот ее папаша пришел разбираться… С Бруталом…

– А это похоже на Брутала?

– Ты о траханьи… не той… девчонки? Прости, Па. Так вот, насчет переспать… он готов с любой, которая не против…

– А что, если против?

Финн нахмурился. Один глаз у него заплыл, голову ему плотно забинтовали. Помимо травм черепа у него была сломана ключица, но тут уж ничего не поделаешь – она должна была срастись самостоятельно. Печальную картину дополняли трещина в плече и сломанная кисть.

– Насколько я знаю, – его лицо исказила гримаса боли, – таких… просто… не существует… Я не знаю, что в нем такого, но он, наверное, обладает волшебным членом или чем-то в этом роде… Можно мне воды?

Тревор поторопился подойти к раковине и, спустив теплую воду из крана, задумался обо всем, что услышал: правда, ложь, действия, реакция на эти действия… А еще задумался, почему это все его так волнует. Вернувшись к кровати, он помог сыну напиться и сказал:

– Финн, в вашем доме в декабре кое-что произошло.

Сын откинулся на подушки и прикрыл глаза.

– Что? – Голос у него был сонный.

– Напали на девушку. Она лежала на софе в гостиной и была пьяна.

– Ты это о Динь?

– Нет, о другой. Она вышла в свет с Динь и, по-видимому, не хотела появляться дома в пьяном виде. Тебе это ни о чем не напоминает?

Казалось, что Финн пытается что-то вспомнить.

– Думаю, что с Динь такого произойти не могло, – сказал он. – Насколько я знаю, она всегда… добирается до своей спальни. А если уж она настолько набралась… ей бы помог Брутал. – Несколько мгновений он молчал, а потом добавил: – Они вроде как… спали вместе. Это когда Брутал не пользовал кого-то на стороне. Он не может отказать женщинам, а те не могут отказать ему.

– А ты помнишь тот день? Когда девочка спала на софе?

Глаза Финна были закрыты, а Тревору очень хотелось, чтобы он их открыл. Хотя комната находилась в полумраке от той единственной лампы, которую он зажег, Тревор почему-то был уверен, что если увидит глаза Финна, то сразу же узнает всю правду, хотя он уже успел убедить себя в том, что правда ему и так известна. Финн никогда… потому что он не может… потому что он не тот человек, за которого его принимает собственная мать.

– Происшествие? – пробормотал Финн.

– Это было в декабре. Вы все там были: напились, вас отвезли домой, Динь сбежала, другая девочка осталась с вами… Она, должно быть, вошла в ваш дом. Динь там не было, а она была.

– Может быть… – Слова были еле слышны. Юноша погружался в забытье.

– Финн, в декабре. Ты помнишь? – спросил Тревор, коснувшись здорового плеча сына.

– Декабрь, – сказал тот, кивнув. И это было все.

Май, 24-е

Айронбридж, Шропшир

Ясмина проснулась в пять часов утра, за два часа до того, как должен был зазвонить ее будильник. В доме ничего не изменилось с того момента, как она улеглась, оставшись в одиночестве. После того как Рабия, в районе половины девятого вечера, сообщила ей, что Мисса на ночь останется в Ладлоу, Ясмина не ждала, что в доме появится Сати, если только ее не привезет Мисса, но думала, что в какой-то момент в дом вернется Тимоти, даже если это произойдет совсем рано утром. Но он не вернулся.

Несмотря на ранний час, она позвонила Рабии. Ей показалось, что Тимоти мог появиться у нее. Но там он тоже не показывался, и по тону Рабии – когда она услышала от Ясмины, что Тимоти пропал, – можно было догадаться, что она не исключает ничего, даже самого страшного: езду в пьяном виде, несчастный случай со смертельным исходом, передозировку опиатов и бог знает что еще.

– А Мисса?.. Как она? – спросила Ясмина у свекрови. – Разговаривать с полицией было сложно? Они плохо с ней обращались?

– Обращались они с ней достаточно мягко. Разговор был совсем не таким травмирующим, как с тобой и Тимом.

– Вы передадите ей, что я звонила? Мне очень жаль за… я не знаю за что, мама. За то, что ей пришлось пережить…

– В этом виноват лишь тот негодяй, который совершил это, Ясмина. Но мы все должны готовиться…

По тому, как заколебалась Рабия, Ясмина поняла, что накануне произошло еще что-то. По голосу свекрови она слышала, что та не хочет делиться с ней новостями.

– Мама, вы должны мне все рассказать, – надавила она на Рабию. – Я же чувствую, что-то не так. И очень беспокоюсь о Тимоти. Если это как-то связано с ним, не молчите.

Рабия призналась в том, что к ней за семейными фотографиями приезжал патрульный офицер. Особенно его интересовали фото, на которых было ясно видно лицо Тимоти. Когда Рабия спросила его, зачем они нужны, он ответил, что не знает и что получил приказ привезти их.

– Мне пришлось передать ему одну фотографию, – продолжила свой рассказ свекровь. – Я спросила, куда он ее повезет. На это он ответил крайне уклончиво. Ясмина, дорогая моя… – Рабия замолчала, и Ясмине показалось, что она прекрасно знает, зачем полиции понадобилось фото Тимоти.

– Он что-то натворил, – вырвалось у Ясмины.

После телефонного разговора она оделась как на работу, потому что не могла придумать, чем еще ей заняться. Выбора у нее практически не было. Ясмина знала, что если она поедет к Сати, та начнет спрашивать ее о Миссе, а у Ясмины не было ни сил, ни воображения, чтобы что-то придумать для своей младшей дочери. Пока она сама не выяснит, что происходит, Сати придется изнывать вневедении.

Вскоре после того, как она пришла к этому выводу, в доме появился Джастин, рассказать Ясмине то, что она давно уже знала: вчера Мисса не появилась на работе и, что гораздо хуже, домой к нему она тоже не вернулась.

– Она поднялась наверх, чтобы переодеться, – рассказал Джастин, – и сказала, что Рабия хочет, чтобы она переговорила с вами, и что не видит возможности избежать этого разговора. А потом она пропала.

– Она поехала в Ладлоу, – объяснила Ясмина.

– Зачем? Мисса плакала. Когда она поднялась наверх, лицо у нее было в пятнах, и она… Я видел, что Мисса плакала, но она так и не сказала почему, и я знаю, что все вы что-то с ней сделали, потому что она сказала, что собирается поговорить с вами; и я знаю, что вы против нашей женитьбы, что бы вы ни говорили. А я ведь был дураком и подумал… Я хочу знать, где она сейчас.

– Она у Рабии.

– Все вы пытаетесь нас разлучить. Мисса говорила, что вы на все пойдете, чтобы ее остановить, и даже можете отправить ее в Индию.

– Это неправда.

– И я ей звоню… Практически беспрерывно с того момента, как она не появилась на работе. Мисса не отвечает – что вы сделали с ее мобильным?

Ясмина почувствовала опасность: сильный молодой человек, полный гнева, который – и она это прекрасно знала – был вполне оправдан.

– Я дам тебе номер Рабии. Позвони, и она…

– Не получится! Вы сами скажете мне, что произошло.

– Об этом тебе может сказать только сама Мисса. Я не могу – особенно после всего того, что успела натворить. За что я полностью отвечаю и о чем безумно сожалею. Действительно сожалею, Джастин.

Услышав это, молодой человек стал вести себя по-другому.

– Я ее очень люблю. Она вернется? – негромко произнес он.

– Думаю, да.

– Но вы не уверены?

– Я сейчас вообще ни в чем не уверена. Я не могу винить тебя, если ты не хочешь верить мне на слово, но ничего больше сказать тебе не могу.

Видимо, этого ему пока оказалось достаточно – торжественного «слова», которое она ему предложила, – и Джастин отправился на работу в Блистс-Хилл. Он сказал, что позвонит Рабии и, если потребуется, будет звонить до бесконечности.

Через сорок минут перед домом остановилась машина. Ясмина подбежала к окну как раз вовремя, чтобы увидеть, как из нее вылез Тимоти. Он остановился и на мгновение прижался лбом к крыше автомобиля.

Ясмина подошла к двери. Они открыли ее одновременно: он – снаружи, с верхней ступеньки крыльца, а она – изнутри, из тишины холла. И потому, что искала это без всякого на то желания, сразу же заметила кровь. На его левом предплечье и на правом рукаве рубашки.

– К Рабии приезжал полицейский, – сказала Ясмина. – Он спрашивал твою фотографию.

У Тимоти был совершенно измученный вид.

– Я все решил, – сказал он, направляясь к лестнице.

– Что ты сделал? – спросила Ясмина, загораживая ему проход.

– Я только что сказал.

– Ты должен мне все рассказать. Ты что, изувечил кого-то?

Он бросил на нее такой презрительный взгляд, что Ясмина даже отступила на шаг.

– Не более, чем изувечили Миссу, – раздалось в ответ. Затем Тимоти оттолкнул жену в сторону и поднялся по лестнице.

Ясмина заперла входную дверь. Она услышала, как наверху муж прошел в ванную и открыл воду. И почти сразу же закрыл ее – времени должно было хватить лишь на то, чтобы наполнить стакан, который он всегда держал рядом с краном с холодной водой. Она бросилась вверх по ступенькам, отлично зная, что он собирается сделать, но поклялась себе, что именно сейчас не допустит этого. Им необходимо поговорить.

Она опоздала. Ему удалось раздобыть где-то свою отраву, и как раз в этот момент он вытряс на ладонь две таблетки.

С криком «Поговори со мной!» она выбила их у него с ладони.

Никакой реакции не последовало. Муж просто вытряс еще две таблетки. Его рука сжалась в кулак, да так сильно, что Ясмина сразу поняла, что не сможет отобрать их у него.

– Наговорились уже, – сказал Тимоти. Затем поднес руку ко рту, проглотил таблетки и вышел.

Ясмина прошла за ним в спальню.

– Ты зачем это делаешь? – разрыдалась она. – Одна дочь умерла, вторую изнасиловали, а третья боится вернуться домой – и вот что ты делаешь! Я пришла к тебе. Я прошу тебя. Ты мне нужен. Ты всем нам нужен – и это твой ответ?

Тимоти ничего не ответил. Он молчал, будто хотел, чтобы она услышала саму себя. Чего не могло произойти в принципе, потому что произнесенное слово мгновенно исчезает. Это обычная проблема со словами, сказанными вслух.

– Ты думаешь, что все это, – Тимоти сделал жест в сторону ванной комнаты, и Ясмина поняла, что он говорит о таблетках, – началось с Янны. Ты считаешь, что до ее болезни в семье все было прекрасно. А вот с болезнью мы справились не очень хорошо. Ее смерть, если по-твоему, сказалась на всех нас еще хуже.

– Ты же делал все возможное, чтобы просто ничего не чувствовать. Ты и сейчас ведешь себя точно так же.

– Нет, – ответил Тимоти. – Ничего такого я не делал. Но тебе так кажется, потому что в твоем понимании горевать можно только одним способом – так, как горюешь ты сама. Все, что случилось со всеми нами – с тобой, со мной, с девочками, – случилось только из-за твоей абсолютной веры в то, что ты обладаешь мистической властью над всем, что ты относишь к сторонам своей жизни. А самой важной стороной для тебя становятся люди, являющиеся ее частью, и то, что с ними происходит.

– И не стыдно тебе говорить мне такое – мне, которая всю свою жизнь посвятила…

– Ты посвятила всю свою жизнь манипуляциям близкими тебе людьми. Ты вообще не воспринимала нас как людей. Ты видела лишь то, как нами можно играть, наподобие шахматных фигур. Но понять это ты не способна, потому что если ты поймешь, то тебе придется делать то, чего ты ждешь от меня и чего я, по-твоему, не делаю, – скорбеть, чувствовать и… я не знаю – может быть, выть на луну по ночам, в ярости от того, что произошло и что вся жизнь пошла под откос.

– Что ж, ты можешь меня обвинять. И даже сделать из меня козла отпущения. Ведь так тебе будет гораздо проще бросить нас и жить наедине с самим собой.

Тимоти нахмурился. Почесал лоб. Потом побарабанил по нему пальцами.

– Яс, – сказал он, – речь не о вине. Просто так сложилось.

С этими словами Тимоти лег на кровать и повернулся к жене спиной. Через минуту он уже спал.

А она осталась с тем, с чем осталась, – со словами, из которых складывались обвинения, с обвинениями, требующими признания вины, и с виной, требующей искупления.

Ладлоу, Шропшир

Когда Линли позвонил ему утром, Раддок сразу же спросил о мальчиках.

– Вчера один из офицеров из Шрусбери заехал в участок, чтобы воспользоваться компьютером, – объяснил он. – Рассказал о том, что произошло. Я полночи пытался дозвониться до Фриманов, но они не отвечают на звонки. С мальчиками всё в порядке? С Финном всё в порядке?

– Мой сержант почти все время провела в больнице с семьей, – ответил Линли. – Я сейчас о семье Фримана. Мы хотели бы с вами поговорить.

– Боже! Но вы же не думаете, что на этих двоих напал я?

– У нас есть описание нападавшего. И у него была на то причина. По крайней мере, мы думаем, что он так считает.

– И что же это за причина?

– Вот об этом мы и хотим с вами поговорить. Нам заехать к вам? Мы это с удовольствием сделаем.

Нет. Нет. Раддок сказал, что, как и раньше, встретится с ними в участке. У него есть минут тридцать?

Линли ответил, что готов дать ему пятнадцать. Если нет, то им придется приехать к нему. Но им нужен адрес.

ПОП согласился быть на месте через пятнадцать минут. Про себя Линли отметил, что по телефону голос у него был абсолютно нормальным – он не скрывал попыток дозвониться Фриманам, спокойно говорил о мальчиках и был готов помочь.

Накануне, как только позволили эксперты-криминалисты, Линли и Дена Дональдсон обыскали комнату Брюса Касла в поисках одежды, которую Динь в него швырнула. К счастью, Брюс просто запихнул и юбку, и топ под кровать. К несчастью, с тех пор они так и лежали там, среди комков пыли. Еще хуже было то, что с того момента, как Мисса Ломакс носила эти вещи, прошло несколько месяцев, и все это время они не только висели в шкафу Динь без всякого футляра, но до них дотрагивались и Динь, и Брутал – по крайней мере, его ноги. Однако что-то говорило Линли о том, что они еще могут пригодиться, поэтому, когда Динь их обнаружила, инспектор убрал их в пакет для вещественных доказательств, которым его обеспечил эксперт-криминалист.

За это время полицейский доставил фото семейства Ломакс, полученное у Рабии, и его показали Динь. Было очевидно, что она не хочет опознавать отца Миссы как человека, избившего Финна и Брутала. «Я ведь видела его всего… – мямлила она, – я не знаю… может быть, секунд пять?» Но когда ей объяснили, что позже наверняка будут найдены его отпечатки на кочерге и на входной двери, девушка поняла, что ее слово станет не единственным фактом, который решит судьбу человека, напавшего на ее соседей по дому. Но и тогда она лишь слегка кивнула. «Я себя совершенно ужасно чувствую, понимаете?»

А потом появилась мать Динь, которая приехала, чтобы забрать ее в Мач-Уэнлок, с криками: «Динь! О боже, Динь! Стоит мне только подумать, что могло случиться и с тобой…» После чего крепко обняла и расцеловала дочь и проводила ее к своей машине. Линли она поблагодарила с такой горячностью, словно была уверена, что это он сделал что-то, чтобы день закончился относительно благополучно, тогда как в действительности Динь все сделала сама. Если б она появилась в доме в Тимсайде чуть позже, один из двух юношей, скорее всего, был бы сейчас мертв.

После этого инспектор вернулся в гостиницу. Он не только хотел подождать там вестей от Хейверс, чтобы узнать, с чем конкретно они столкнулись, но и подумать. Барбара, несомненно, была права в своей оценке Гэри Раддока, но, в отсутствие убедительных улик, инспектору было необходимо решить, каким образом они смогут вывести его на чистую воду.

Вернувшись из Шрусбери, Хейверс рассказала ему все подробности происходившего в больнице. А рассказывать было о чем, поскольку, хотя Финн все еще был без сознания, Брутал смог достаточно точно описать мужчину, с которым столкнулся, когда шел в туалет.

– Похоже на Тимоти Ломакса, – заметил Линли.

Он рассказал Барбаре, как Динь опознала в Ломаксе мужчину, ворвавшегося в их дом. Благодаря наблюдательному соседу по имени Киган, добавил инспектор, они нашли кочергу, которой он пользовался, избивая молодых людей. По словам Томаса, преступник перебросил ее через стену, перекрывавшую доступ к заводи возле Ладфорд-бридж. Эксперты забрали ее на предмет отпечатков пальцев.

Уже в гостинице лондонцы решили, что утро вечера мудренее, и договорились встретиться утром. Они заедут в участок и попытаются выяснить, почему на белье изнасилованной девушки не осталось, судя по всему, никаких улик.

Детективы добрались до участка в течение тех же пятнадцати минут, которые Линли дал Раддоку. ПОП появился всего через несколько мгновений после них. Он был тщательно выбрит, как всегда аккуратно одет и выглядел хорошо отдохнувшим.

Линли захватил с собой пакет с вещественными доказательствами. Он заметил, как Раддок бросил на него быстрый взгляд. Но вопросов ПОП задавать не стал; вместо этого приветственно кивнул и отпер участок.

– Кофе? – предложил он.

Детективы согласились. Это давало им время, чтобы изучить Раддока. Если б он сам не предложил им кофе, они попросили бы его об этом.

Всё в той же бывшей столовой лондонцы заняли оба находившихся там пластиковых стула. На один из них Линли положил пакет с уликами, а на спинку другого Хейверс повесила свою безразмерную сумку.

– Я сейчас… – сказала она и вышла, чтобы через несколько минут вернуться с рабочим креслом из кабинета, в котором умер Йен Дрюитт. Когда сержант вкатила его в столовую, на ней были латексные перчатки; их Линли велел ей надеть заранее.

Раддок был занят «Нескафе», кружками и необходимыми дополнениями в виде сахара и порошкообразной массы, которую он, с извинениями, назвал «отбеливателем», и улыбнулся при этом. Но улыбка исчезла, когда Газ увидел перчатки на Барбаре.

– Сержант, вы несколько поторопились, – заметил Линли начальственным тоном.

– Отпечатки пальцев, ДНК и все такое. – Хейверс была непоколебима. – Если он сидел на этом стуле, на нем должны остаться следы, а нам нужны именно они.

– Вы про Йена Дрюитта? – подал голос Раддок. – Так он на нем не сидел. Как я уже говорил, когда вы изучали фото с места преступления, в кабинете стоял пластиковый стул.

– Давайте пока оставим это, – предложил Линли Барбаре.

– Имея эти потертости на полу? Зная то, что мы уже знаем? Да вы шутите, инспектор.

– Могу я спросить, что здесь происходит? – Раддок впервые насторожился.

– Присядьте пока, – предложил инспектор Барбаре. – Будем рассматривать проблемы по мере их появления.

– Надо же, как, черт побери, мудро, – заметила сержант с издевкой.

Она села, но не на рабочее кресло, а на пластиковый стул. Но перед этим извлекла из своей сумки блокнот и механический карандаш. Линли переложил пакет с уликами со стула на стол. Раддок бросил быстрый взгляд на пакет, а потом отвел глаза.

– Вижу, что-то произошло, – сказал он. – Если вам нужна моя помощь, то вам придется рассказать, что именно. Я знаю только, что вчера Финн Фриман и этот второй мальчик…

– Брутал, – подсказала Барбара. – Какой-то придурок сломал ему руку с криками, что у него изнасиловали дочь. Он считал, что это сделал кто-то из них двоих – или Брутал, или Финн.

– А почему, ради всего святого, он так решил?

– Потому что это случилось у них в доме.

– Боже!.. Когда?

– В декабре. Это случилось после экзаменов. На Куолити-сквер состоялась коллективная пьянка, с которой надо было побыстрее разобраться, потому что соседи, как всегда, жаловались. Все напились до изумления. А поскольку вы отвезли целую группу в Тимсайд, то, полагаю, вам запомнился этот день?

– Начиная с прошлой осени я доставлял эту банду в Тимсайд не один раз. И если кто-то говорит, что в ту ночь я это тоже сделал, то он, скорее всего, прав.

– Та ночь оказалась довольно приметной, – заметил Линли. – Прежде всего, сбежала Динь. То есть, я хотел сказать, Дена Дональдсон. Так что остались Финн, Брутал и вторая девушка, которая там не жила, но тоже не хотела показываться дома в пьяном виде. Это ее тогда изнасиловали. Об этом она рассказала только Динь, и никому больше. По крайней мере, не сначала. Прошу вас, присаживайтесь, мистер Раддок.

– А кофе?..

– Думаю, что я откажусь. Барбара?

– Тоже. – Сержант постучала карандашом по блокноту, раскрытому на девственно чистой странице.

Раддок также не стал заморачиваться с кофе. Дрожат ли у него руки? Возможно, но не точно.

– Я тогда тоже не буду, – сказал он и сел в кресло на колесиках. Оно немного отодвинулось. ПОП уперся ногами в пол.

– Наверное, поэтому стул должен был быть пластиковым, – обратилась Барбара к Линли, указывая на ноги Раддока. – Но мы об этом и сами догадались, правда?

– Именно, – ответил инспектор.

Раддок молчал. Одна его нога отбивала какой-то ритм, но как только он понял, что Барбара следит за его ногами, стук прекратился.

– У меня впереди еще утренний обход, – сказал ПОП. – Так чем я могу вам сейчас помочь?

«Приз за наглость», – подумал Линли.

– Кроме Динь, изнасилованная девочка рассказала о произошедшем Йену Дрюитту, – сказал инспектор. – Она с ним несколько раз встречалась…

– Семь раз, сэр, – вставила Хейверс.

– …и ему пришлось потрудиться, чтобы выведать у нее эту историю, хотя встречались они по совсем другому поводу. После случившегося она решила бросить колледж и не посещать его во время весеннего семестра. От этого ее смогли отговорить ее родители, но потом ее результаты становились все хуже и хуже, и это – не будем сейчас говорить, каким образом, – привлекло к ней внимание мистера Дрюитта.

– Логично, – Раддок кивнул. – Я слышал, что он был человеком отзывчивым.

– М-м-м… да. – Линли переложил пакет с уликами со стола на пол.

– Мы тоже говорили с этой девочкой, Гэри, – сказала Барбара. – Это случилось вчера. Ей было очень тяжело, но, так как она уже обо всем рассказала родителям, говорить с нами ей было немного легче. Итак, в обычных обстоятельствах никому и в голову не придет, что после нескольких месяцев, предшествовавших ее разговору с Дрюиттом, могут остаться какие-то улики. Я хочу сказать, что на ее теле уже ничего не было, а любые другие доказательства были бы заранее скомпрометированы, если вы меня понимаете. Вот только… Понимаете, до той ночи девочка никогда не пила, и ей было очень стыдно, поскольку она была уверена, что сама навлекла на себя это изнасилование. И вот ей понадобилась память – хотя, на мой взгляд, это больше похоже на… как называются эти штуки, которыми религиозные фанатики избивают себя, сэр?

– Бич, – ответил Линли, не отводя глаз от Раддока. – Плетка-девятихвостка или что-то в этом роде.

– Точно, – подхватила Хейверс. – Только у нее был не настоящий бич. Да и вообще люди сразу заметили бы, если б она ходила с кровью, сочащейся сквозь ее футболку, и все такое, после того как она опробовала бы бич на своей спине, как делают эти придурки. Поэтому она просто сохранила белье, в котором была в тот день. Она спрятала его в шкаф, и – хотя сама она об этом не говорит – полагаю, что время от времени доставала его и рассматривала, чтобы не забыть, какой идиоткой, дурой, балдой, кретинкой – или как еще она там себя называла – она была в ту самую ночь. Знаете, некоторые девочки так делают… А она? Мне кажется, что ее воспитали именно так.

– Она передала белье Йену Дрюитту, – продолжил Линли, – а он смог сказать ей лишь, что никаких следов на нем не осталось.

– И мы думаем, что именно с этим связаны ваши телефонные переговоры с диаконом, – сказала Хейверс. – Такой отзывчивый человек, каким вы его описали, наверняка пожелал бы, чтобы человек, изнасиловавший девушку, о чем она ему рассказала, понес заслуженное наказание. Поэтому он звонил вам, чтобы узнать, чем закончился анализ колготок и трусиков. Сначала вы сказали ему, что новостей нет, но звонки не прекращались, правда? И в конце концов вы были вынуждены сказать, что вам очень жаль, но следов нет и бла-бла-бла. А поскольку вы представитель закона, Гэри, – а ведь вы им действительно являетесь, – Йен Дрюитт был вынужден поверить, что все сказанное вами правда, а это значило, что или девушка по каким-то причинам все это выдумала, или что преступник умудрился не оставить никаких следов. И в том, и в другом случае, что бы пострадавшая ни говорила потом, ее слово было против слова неизвестного насильника, особенно в отсутствие каких-либо доказательств. Как вы, собственно, и сказали…

– Но вот что она не сказала Йену Дрюитту, Гэри, – добавил Линли. – Белье действительно принадлежало ей, а вот верхняя одежда была ее подружки. И она – эта подружка – все эти месяцы хранила ее в безопасном месте. Вчера она ее нам выдала. – Инспектор дотронулся до пакета с уликами.

– Мы полагаем, что на них все еще есть ДНК насильника, – сказала Хейверс. – Что вы обо всем этом думаете, Гэри? Хотелось бы услышать ваше мнение. Кстати, мы ведь раскрыли тайну смерти Дрюитта. Сэр?

Линли медленно и четко зачитал Раддоку его права. Тот никак не среагировал на это, только пальцы крепче сжали подлокотники кресла.

– Дрюитт знал имя изнасилованной девушки, – сказал инспектор. – Он знал о том, что у нее хранятся вещественные доказательства. Их он передал вам, в надежде на то, что вы выполните ваши обязанности.

– Заключавшиеся в том, – добавила Барбара, – чтобы зарегистрировать их в системе и направить на анализ, который неизбежно показал бы…

– Я должен был защитить его, – прервал сержанта Раддок. – Мне было велено его защищать. Я лишился бы работы, если б не стал этого делать.

– Вы сейчас говорите о Финнегане Фримане? – уточнил Линли.

– Когда он переехал в Ладлоу, она прямо велела мне следить за ним, и что я мог сделать? Отказать заместителю главного констебля? Каким образом? Что бы вы сделали на моем месте? Или любой другой… И когда я узнал… когда Дрюитт рассказал мне, что произошло в доме, я сделал то, что мог.

– И что же именно? – задал вопрос Линли.

– Рассказал ей все. Все, что произошло, – хотя поначалу мы все думали, что ничего такого не было и что девушка просто фантазирует, о чем я сразу и сказал Дрюитту. Я сказал ему, что знаю этих ребят и что девушка говорит неправду. Это или месть, или злоба, или что-то в этом роде. И я посоветовал ему поговорить с ней именно с этой точки зрения. Что он и сделал – а потом появился с ее трусиками и колготками, и я сразу же понял, что все это значит.

– И вынесли ему смертный приговор?

– У меня и в мыслях такого не было! Я думал, что достаточно будет избавиться от улик, поэтому передал их ей, и всё. Но она думала иначе. Ей нужна была гарантия того, что никто никогда не узнает, что Финн сделал с этой девочкой, когда она была пьяна. А знал об этом только Дрюитт. Поэтому…

– Поэтому вы его убили, – закончил предложение Линли.

– Нет! Богом клянусь, я ничего не сделал этому парню – кроме того, что забрал его из церкви Святого Лаврентия и привез в участок. А потом я стал звонить, как уже рассказывал, а в это время кто-то его прикончил.

– Вы забыли рассказать о ризнице, – напомнила Хейверс.

Раддок облизал губы. Его правая нога вновь стала отбивать ритм. И вновь он усилием воли остановил ее.

– А при чем тут ризница?

– Именно в ризнице Йен Дрюитт разоблачался в вашем присутствии, – пояснил Линли.

– Я не отвечаю за то, что он воспользовался возможностью…

– Это вы воспользовались возможностью, Гэри, – сказала Хейверс. – И если б вы хоть раз в жизни сходили в церковь, то сейчас не выглядели бы таким презренным стопроцентным козлом…

– Достаточно, сержант, – мягко одернул ее Линли и обратился к Раддоку: – Вы выбрали не ту стóлу. В данном случае цвет имеет значение. Йен Дрюитт никак не мог засунуть в карман ту столу, которую носил во время службы. Она была фиолетовой. А вы выбрали красную.

В помещении повисла тишина. Было бы здорово, если б в какой-то момент Раддок действительно повел себя как пойманное животное, но этого не произошло. Из чего следовало, что у него на руках какие-то важные карты и он собирается их разыграть. Не знал он только – да и не мог знать, – что главный козырь был на руках у Линли.

Задняя дверь в участок хлопнула, и инспектор сделал знак Барбаре, чтобы она посмотрела, что там происходит. Сержант встала и вышла.

– Она на меня давила, – сказал Раддок, когда та покинула комнату. – И не хотела отпускать. Когда я рассказал ей о Дрюитте и о том, что он узнал о той ночи от самой девочки… Это она спросила о вещественных доказательствах, и я сказал Дрюитту, что без них и речи ни о чем идти не может. Он сказал об этом девочке – и вот вам пожалуйста; и он передал их мне, а мне пришлось сказать ей, что они у меня. Если б я этого не сделал, то Финна арестовали бы, и обвинили, и приговорили, и все из-за того, что в одну несчастливую ночь он совершил несчастливую ошибку. У девочки все прошло бы. Конечно, ей было бы тяжело, кто спорит. Но раны затянулись бы, а если б она держала рот на замке, то никто… Я не мог позволить, чтобы мальчик попал в тюрьму. Из-за того, что он сделал, он попал бы туда уже с клеймом. Я знал это и рассказал об этом Кловер. Информация разлетелась бы в момент, и сокамерники стали бы его пользовать. Он бы попал в лапы к уголовникам, те вставали бы в очередь, и как бы, черт побери, он смог бы это все пережить? А ведь этого не случилось бы, если б улики исчезли.

– Понятно… – Линли замолчал и нахмурился, сдвинув брови. – Еще раз – для того, чтобы я понял, – белье нельзя было передавать на экспертизу, потому что его с той ночи не носили и на нем обязательно обнаружилась бы ДНК. Значит, оно или все еще у вас, или вы передали его заместителю главного констебля, дабы она убедилась, что вы выполняете ее приказы.

– Я отдал его ей. Я уже сказал об этом. Но Дрюитт все равно знал, что белье существует, а она не могла этого допустить. Сам я против него ничего не имел. Он только делал то, что считал своей обязанностью. Но она не хотела рисковать.

– Простите?

– Не хотела рисковать, что кто-то из них – или Дрюитт, или девочка – вдруг не поверит сказке про отсутствие улик; что один из них, захотев рассказать собственную историю в полиции Шрусбери, позвонит туда и скажет: «Вот что произошло, только нам сказали, что никаких следов не осталось, а как такое может быть при содомии?»

– Ах вот как… – На мгновение Линли замолчал. Он притворился, что глубоко задумался, – мужчина, который тщательно взвешивает и оценивает все услышанное. – Вот в этом-то вся ваша проблема, Гэри, – сказал он наконец.

– Не понял.

– В том, что вы знаете, что с девочкой занимались анальным сексом.

– Дрюитт…

– Нет, ни Дрюитт и никто другой. До вчерашнего дня девушка ни одной живой душе не говорила, что это был анальный секс. Ей было слишком стыдно.

– Она должна была сказать…

– Но не сказала. В ее культурной схеме – или, скорее, в схеме ее матери – девственность имеет очень высокую цену. И хотя она была – и до сих пор остается с технической точки зрения – девственницей, она не могла даже помыслить о том, чтобы рассказать кому-то, что с ней в действительности произошло, – частично из-за того, что люди могли подумать, будто она больше не чиста.

– Это все Финн. Я клянусь вам. Это сделал Финн.

– Это ведь именно то, во что вы позволили поверить ЗГК, не так ли? Надо лишь добиться того, чтобы она впала в панику по поводу собственного сына, и тогда все остальное легко организовать: изменение угла наклона камеры наружного наблюдения на участке; звонок в диспетчерскую, достаточно туманный для того, чтобы на него среагировали немедленно; звонок именно из участка, чтобы все выглядело так, как будто вас хотят подставить; и, наконец, звонок сержанту Гандерсон как раз в тот момент, когда произошла цепь ограблений, которыми занялись именно те офицеры, при других обстоятельствах доставившие бы Дрюитта в Шрусбери после звонка ЗГК.

– Говорю же вам…

– Не сомневаюсь. Но когда мы добрались до мобильного Дрюитта, ситуация для вас стала критической, поэтому не оставалось ничего другого, как втянуть в эту историю Финна в качестве человека, насчет которого у Дрюитта были «сомнения». Но Финн Дрюитта совсем не волновал, потому что все улики и вправду были на его стороне. Пока они вдруг не исчезли…

– Я действовал по приказу. По ее приказу. По приказу ЗГК Фриман.

– Возможно. Хотя не думаю, чтобы она приказывала вам насиловать девочку извращенным способом… Сержант! – последнее слово Линли произнес в сторону коридора. В дверь вошла Хейверс, а вместе с ней – два офицера в форме.

– Эти ребята отвезут вас в Шрусбери, Гэри, – сказала сержант. – Там вас ждет прекрасная камера в изоляторе временного содержания.

Королевская больница Шрусбери

Пригород Шелтона, Шропшир

Кловер появилась в палате Финнегана в районе половины десятого, одетая в гражданское.

– Давай я заступлю на дежурство. Тебе надо поспать, – предложила она Тревору.

Прежде чем тот успел ответить, раздался голос Финна: «Мам?»

– Я здесь, милый, – повернулась она к нему. – Папа поедет домой, чтобы поспать, но кто-то из нас все время будет с тобой, пока мерзавца не возьмут под стражу.

С того самого момента, как Кловер вошла в палату, Тревор чувствовал, что ему не по себе. Ему не хотелось уезжать.

– Думаю, я еще немного посижу, – сказал он.

– В этом нет необходимости, – заметила Кловер. – Теперь, если кто-то захочет поговорить с Финнеганом, им придется иметь дело со мной.

– Это ты про копов? – Финн говорил тем же сонным голосом, что и ранним утром.

Кловер села на стул, с которого только что встал Тревор.

– Они захотят допросить тебя официально, – сказала она, наклонившись к сыну. – Если только уже не успели поговорить с тобой… Или нет? О том, что произошло вчера? Или о чем-то еще?

Финн смотрел не на нее, а скорее в потолок. Однако теперь он повернул голову, и мать смогла рассмотреть, насколько пострадало его лицо. Опухшее, поцарапанное, с зашитыми ранами, оно напоминало физиономию призового бойца.

– Что? – переспросил Финн.

– Они могут захотеть допросить тебя насчет того, что произошло зимой, – сказала ЗГК. – Если они начнут… Если они вспомнят… Но я останусь с тобой, так что не будем волноваться раньше времени. Однако, может быть, они уже успели поговорить с тобой? Ты так и не ответил на мой вопрос. – Тут она повернулась к Тревору: – Он же не говорил еще с полицией, да? Эта женщина из Скотланд-Ярда не смогла вчера добраться до него?

– Скотланд-Ярд? – переспросил Финн.

– Мама волнуется, что тебе пришлось еще раз пообщаться с детективами из полиции Метрополии, – объяснил Тревор. – Или с кем-то еще из полиции.

– Но ты же сам сказал… Им нужны будут мои показания…

– Я не о том, что произошло вчера, Финн, – сказал Тревор. – Я о другом. О том, о чем мы с тобой говорили ночью.

– Ночью? – Юноша сощурился, словно свет из окна мешал ему.

– Мы говорили о девушке… в Тимсайде… об изнасиловании, – напомнил ему Тревор. Он почувствовал взгляд Кловер, но не посмотрел на нее.

– А что… была девушка, папа? Динь не было дома, когда появился этот мужик. По крайней мере… я не думаю…

– У тебя проблемы с памятью, Финн. Сейчас она нечеткая, но доктор говорит, что со временем она восстановится.

– Значит, сейчас он ничего не может вспомнить… – негромко заметила Кловер, и Тревору показалось, что он услышал облегчение в ее голосе.

– Детективы из Метрополии захотят поговорить с тобой о девушке, которая отключилась у вас в доме в декабре. Мама этого не хочет, потому что девушку, очевидно, изнасиловали.

Кловер выпрямилась на стуле.

– Тревор, ты не должен… – начала она.

– Мама хочет, чтобы ты ни с кем не обсуждал того, что произошло в декабре, – прервал ее Тревор. – Потому что это может в конце концов выйти тебе боком. А это значит – по крайней мере, я так думаю, что она не хочет, чтобы ты рассказывал полиции о вчерашней попытке убить тебя.

Кловер, отойдя на шаг от постели, произнесла:

– Надо поговорить, Тревор.

Но прежде чем она вывела его в коридор, где, вне всякого сомнения, хотела с ним «поговорить», раздался голос Финна:

– Но… кто… насиловал… Ма?

– Вот результат твоей дури. – Голос Кловер был негромким, но свирепым.

– Тебе придется постараться вспомнить, – сказал Тревор сыну. – Все, что сможешь, о той ночи в декабре.

– Это невозможно. Он не может помнить, – прошипела Кловер. – Доктор сказал, что его память какое-то время будет нарушена.

– Но попытаться он должен, не так ли?

– Он должен ничего не говорить. Никому. С этим все понятно, Тревор?

– Папа… мама…

Фримана-старшего вдруг поразило, как по-детски звучит его голос. И не только голос. Каким ребенком выглядит сын в кровати с забинтованной головой и полными слез глазами… Казалось, что он прилагает сверхусилия, чтобы не разрыдаться в присутствии родителей.

– Твоя мама не позволит тебе говорить с полицией, пока ты не убедишь ее, что ни насилие, ни содомия не являются частью твоих обычных ухаживаний за девушками, отключающимися по пьяни на софе в вашем доме.

Кловер со свистом втянула воздух.

– Да как ты смеешь…

– А ты что собираешься делать? – ответил он на это. – Ты же не можешь навечно спрятать его от полиции. Ты можешь присутствовать при допросе – если он захочет, – но не можешь отвечать на вопросы вместо него.

– Они обведут его вокруг пальца. Они это прекрасно умеют делать. Ты что, действительно думаешь, что мне ничего не известно о способах работы детективов?

– Если он скажет им правду…

– Боже мой! Как же можно быть таким наивным! Правда ничего не значит. И никогда не значила. Когда речь идет о вине и невиновности, во время расследования в первую очередь страдает правда. И если он сделает хоть один неправильный шаг…

– Ты думаешь… – Голос Финна ломался, как в детстве. Оба родителя повернулись к нему. – Ты думаешь, что это сделал я. Ты думаешь, что я… – Он поднял здоровую руку и прикрыл ею глаза.

Раздался звонок мобильного Кловер.

– Не отвечай, – сказал Тревор.

ЗГК взглянула сначала на экран, а потом на мужа.

– Не могу, – сказала она. – Это из управления.

И с этими словами вышла из палаты.

Ковентри, Уорикшир

Ясмина не могла не заметить иронии в том, где поселились ее родители, выйдя на пенсию, потому что когда-то они отправили ее именно в Ковентри – сразу же после того, как она рассказала им на втором курсе универа, что тайно вышла замуж за английского мальчика. Наверное, они смогли бы смириться с мыслью о ее замужестве вопреки их желаниям, религии и национальной принадлежности, но то, что она забеременела от этого английского мальчика до свадьбы, поменяло все в корне. Потому что беременность означала полное пренебрежение культурными и религиозными убеждениями, касавшимися чистоты женщины. Но еще больше их привело в ярость то, что, родив ребенка в столь раннем возрасте, Ясмина ставила под угрозу свое будущее в медицине. Она была старшей из пяти дочерей, обязанной подавать остальным сестрам пример, быть для них маяком, на тот случай, если у них появятся собственные идеи о том, как можно прожить собственную жизнь. Все девочки были обязаны в первую очередь получить образование, во вторую – сделать карьеру и только потом выйти замуж за подходящих и так же хорошо образованных женихов. А все остальное – дом, дети, внешние признаки успеха и список достижений, которыми могли гордиться их родители, – должно стать результатом первых трех действий.

Родители были уверены, что ничего этого Ясмине достичь уже не удастся – именно потому, что она перешагнула через те сексуальные запреты, которые являлись неотъемлемой частью ее жизни. И поэтому они вычеркнули ее из своей жизни. За все прошедшие годы Ясмина видела их лишь дважды: первый раз – когда попыталась показать им их первую внучку, а второй – когда приехала, чтобы рассказать о полученной степени доктора педиатрии. И ни разу ей не позволили войти в дом. Сейчас в Ковентри она хотела положить конец былым обидам.

Когда Тимоти выпил свои таблетки и улегся спать, Ясмина спустилась в подвал. Там она раскопала старый сундук, достала из него одежды, тщательно отгладила и надела их. И вот теперь ехала в них в Ковентри.

Из всех тех одеяний, которые она хранила в надежде на то, что ее будут приглашать на торжественные мероприятия – такие, как свадьбы сестер или рождения внуков, – Ясмина выбрала сари приглушенных тонов. Естественно, что ее никуда не приглашали, но она верила, что со временем все будет прощено и ее семья распахнет перед ней свои объятья.

Сари было темно-зеленого цвета, и она задрапировалась им в стиле Ниви[242]. Мышечная память двигала ее пальцами, когда она убирала конец под тугой пояс нижней юбки, надевала поверх блузу, а расшитую золотом паллу[243] закидывала за левое плечо. На ноги Ясмина надела сандалии, на правой руке позвякивали тонкие золотые браслеты. На левой кисти красовался широкий золотой браслет, а в ушах – тяжелые золотые серьги с зелеными турмалинами. Посмотрев на свое отражение в зеркале, Ясмина увидела то, что хотела показать своим родителям, – индианку, помнящую о своих корнях.

И вот она подошла к их двери. День обещал быть теплым, и даже на закрытом крыльце родительского дома Ясмина чувствовала, как солнце припекает ей затылок. Она позвонила. Ей пришлось нажать звонок дважды, прежде чем дверь открылась. Перед ней появилась ее мать, одетая в заношенный спортивный костюм и кроссовки без шнурков.

За те годы, что Ясмина ее не видела, волосы женщины поредели и стали совсем седыми. Она, прищурившись, смотрела на Ясмину, и той показалось, что солнечные лучи, падавшие у нее из-за спины, не позволяют матери рассмотреть ее лицо. Гостья сделала шаг вперед, чтобы оказаться в тени остроконечной крыши крыльца. Заговорили они с матерью одновременно.

– Мадхур? – произнесла ее мама.

– Мама? – произнесла Ясмина.

Как будто не услышав, что сказала Ясмина, женщина продолжила:

– Мадхур, в доме нет кексов. Есть чай, но нет молока, да и сам дом…

– Мама, это я, Ясмина. – «Кто такая эта Мадхур?» – подумала она.

– …в том виде, в каком он сейчас, не вызывает у меня гордости. Ты опять пришла поговорить по поводу Раджни?

– Мама, это я, Ясмина. Твоя старшая. Ясмина. Ты впустишь меня?

– Но я не могу, – сказала ее мать. – Вы должны меня простить. Палаш сказал, что я не могу… А Раджни… ты разве не знаешь, Мадхур, что она давно вышла замуж? Она здесь больше не живет, и мы ее теперь и не видим. Палаш не одобрил выбора, потому что его сделала не ты, и он был очень сердит на проявленное неуважение. – Внезапно тема разговора переменилась. – Это ты пришла, Раджни? Нет. Этого не может быть. Это не разрешено. Раджни ждет ребенка, если только не успела его потерять. Раджни, ты потеряла ребенка? Ты что, забыла забрать его, когда была здесь последний раз? Но тебя же здесь не было, правда? Ведь это Бина приходила?

Ясмина начала кое-что понимать.

– А Палаш дома? – спросила она. – Мамочка, папа дома? – Она не могла представить себе, что ее отец мог оставить мать одну в таком состоянии.

– У Раджни всё в порядке, – сказала мать. – Она не стала тем, кем бы мы хотели, но ее свадьба… Амбика говорит, что она принесла ей богатство. А вот у самой Амбики все не так хорошо, а я на нее так надеялась… Но Палаш сказал, у нее что-то случилось с головой.

– И что же с ней произошло? – спросила Ясмина. – Мама, папа дома? Прошу тебя, позволь мне войти.

– Ой, мне очень, очень жаль, – женщина начала закрывать дверь. – Палаш говорит, что мне нельзя…

– Мамочка! – Ясмина слегка нажала на дверь, чтобы не дать ей закрыться окончательно.

– Мадхур! Раджни! Нельзя! Амбики здесь нет. Палаш говорит всегда…

– Мамочка, впусти меня!

У ее матери не хватило сил, чтобы закрыть дверь, и Ясмина смогла войти внутрь, но, войдя, она сразу же подумала, что лучше б ей было остаться на пороге. Горы газет, изобилие полупустых пластиковых пакетов, картины, сброшенные, казалось, каким-то ураганом на столы и пол, заляпанная мебель, нераспечатанные письма, журналы под ногами, немытые чашки, тарелки и стаканы…

– Нельзя! Нельзя! – кричала ее мать. – Палаш! Палаш! Мадхур пришла за Раджни, а Амбика сейчас поранит себя, если ты не спустишься! Палаш!

Над головами у них раздались шаги; затем они загрохотали по ступеням, и вниз спустился крупный мужчина в домашнем халате.

– Да, да, Веда, – приговаривал на ходу отец Ясмины, – Палаш уже здесь. Но Мадхур умерла. В Индии, Веда. Давным-давно. Ты просто забыла. А Раджни с Амбикой ушли, милая. А кому это ты открыла дверь, когда я велел тебе…

Он замолк, увидев Ясмину.

– Ты, – только и смог произнести он.

Ясмина не стала ждать, что будет дальше.

– Что случилось? – спросила она. – Мама… Папа, ты что, сам за ней ухаживаешь? Сколько времени…

– Убирайся, – услышала она. – Вот что из всего этого получилось. Как будто каждая из них – овца, а ты – пастух.

– Палаш, – сказала ее мать. – Палаш, когда придет Амбика? И Свати? Почему мы не видим Свати? Она разве не ходит для нас на рынок?

– Веда, ты должна отдохнуть, – сказал Палаш жене. – Иди на кухню и подожди меня там.

– А разве мы не должны напоить Мадхур чаем?

– Конечно. Набери чайник, Веда. Всего лишь только набери воду в чайник. И больше ничего не делай.

Казалось, женщина задумалась о воде в чайнике. Она пробормотала «воду» себе под нос и пошла, но споткнулась о груду газет в гостиной. Это отвлекло ее настолько, что она встала перед ними на колени и стала разбирать их по одной ей понятному принципу.

Ясмина следила за ней с растущим чувством отчаяния.

– Что я могу сделать? – спросила она. – Скажи, чем я могу помочь? Где они все?

Ноздри ее отца задрожали, как будто от нее исходил неприятный запах.

– Оставь нас, – сказал он. – Все вы умерли, и духи моих дочерей не имеют права входить в мой дом.

Ясмина обратила внимание на слово «моих» и все поняла.

– Так ты всех нас выгнал? – ужаснулась она.

– Это ты сделала, – ответил отец. – Если они для нас умерли, то это то, чего хотела ты. Ты вбила кол в мое сердце. Ты разрушила мозг своей матери. И осталось только то, что ты сейчас видишь перед собой. А теперь оставь нас с нашим горем и стыдом. – Он развернул ее и подтолкнул в сторону двери.

Пытаясь сопротивляться, Ясмина вся напряглась.

– Но ведь необязательно все должно быть именно по-твоему! Почему ты не хочешь этого понять?

– Убирайся! – Голос отца стал громче, и он поднял сжатый кулак, наступая на нее так же, как наступал много лет назад и как, без сомнения, наступал на ее сестер.

– Где они? – спросила она, пятясь под его натиском. – Что случилось с моими сестрами? Где они, папа? Скажи же.

– Для нас все они умерли, – прорычал он в ответ. – Убирайся и оставь нас в покое! Здесь ничего не изменилось и никогда не изменится!

Королевская больница Шрусбери

Пригород Шелтона, Шропшир

Барбара Хейверс сожалела, что ей придется пропустить Решающий Момент, но, когда Линли объяснил ей, как он планирует заставить Раддока выдать себя, она сразу же поняла, что это их лучший шанс закрыть не только дело об убийстве Йена Дрюитта, но и об изнасиловании Миссы Ломакс. Когда же сержант услышала свое имя в коридоре полицейского участка Ладлоу, в котором ждала вместе с двумя патрульными офицерами, она поняла, что инспектор добился своего.

Их дальнейшее общение с ПОПом было сплошной формальностью. На него надели наручники, так же как когда-то он надел их на Йена Дрюитта, довели до патрульной машины и быстро увезли. В следующий раз они с Линли увидят его в комнате для допросов изолятора временного содержания в Шрусбери. Но до этого им еще надо разобраться с Кловер Фриман.

С парковки возле полицейского участка Линли позвонил главному констеблю Уайетту. Барбара могла слышать только то, что говорил инспектор. После неизбежного ожидания – «и почему только, ради всего святого, главного констебля надо непременно ждать?» –подумала она, – Линли сказал только, что они с детективом-сержантом Хейверс направляются в Вестмерсийское управление полиции, где им надо будет переговорить с заместителем главного констебля по поводу смерти Йена Дрюитта. Не может ли Уайетт обеспечить ее присутствие на территории управления?..

Какое-то время Линли выслушивал то, что говорил ему Уайетт, а Барбара чувствовала себя лошадью перед стартовыми воротами. Она как раз бормотала: «Ну давай же, давай!», когда Линли закончил разговор и сообщил, что Фриман на работе не появлялась.

– Боже! Сделала ноги!

– Не думаю. Она отзвонилась и сказала, что едет к сыну в Королевскую больницу Шрусбери. Что ее муж провел там всю ночь и ей нужно сменить его.

– Так вы думаете… Что она сидит там и ждет, когда мы за ней приедем?

– Думаю, что она ничего не знает о том, что происходит. И если мы поторопимся, то у нас появятся хорошие шансы застать ее там.

Отправились они немедленно. Расстояние было не таким уж большим, но по дороге не попалось ни одного отрезка шоссе с двухрядным движением, поэтому их дважды здорово тормозили большегрузы. Не имея ни сирен, ни мигалок, полицейским приходилось ждать, пока можно будет обогнать медленно движущийся транспорт.

Тревога Барбары росла с каждой минутой, подстегиваемая нарочитым спокойствием Линли.

Хейверс была уверена, что Кловер Фриман уже давно уничтожила улики, переданные ей Раддоком, если он вообще их передал, что все еще было под вопросом. А в этом случае все сведется к формуле «она сказала, он сказал», поскольку оба они прекрасно знали, что даже если Раддок катался по одежде, найденной под кроватью у Брутала, на ней все равно будут остатки ДНК буквально всех и каждого. Динь сама призналась, что оказывала сексуальные услуги Раддоку, чтобы он не отвез ее, пьяную, домой к мамочке, так что наличие ДНК ПОПа легко объяснялось поведением самой девушки.

Линли же считал иначе. Он указал Барбаре на то, что, хотя они и мало что знали о ЗГК, им хорошо было известно, что она старалась контролировать своего сына всеми доступными ей способами. Раддок действовал от ее имени в качестве виртуального шпиона, а самого мальчика заставили заняться одобренным матерью общественно-полезным трудом, помогая Дрюитту в его детском клубе. А так как мальчик рос и контролировать его становилось все труднее, матери, без сомнения, требовалось что-то совсем неординарное, чтобы иметь возможность управлять им в будущем. И улики, указывающие на изнасилование девушки, находившейся в бессознательном состоянии, как раз и были этим неординарным фактом.

– Но это значит, что она верит в то, что это сделал Финн, – сказала Барбара, выслушав объяснение инспектора.

– Раддок, вне всякого сомнения, сделал все, чтобы она в это поверила.

– Тогда почему бы не избавиться от улик, как только они попали к ней в руки?

– Потому что они дают ей власть.

Линли выехал на встречную полосу, переключил скорость и до упора выжал педаль газа, что позволило ему пролететь мимо двух машин и трактора. Мотор его машины был древним, но это был мотор, созданный для гонок. Барбара взглянула на инспектора, когда деревья вдоль дороги превратились в смазанные полосы зеленого цвета. Казалось, что Томас абсолютно доволен своей машиной.

– По мне, так это слишком большой риск, – сказала Хейверс, имея в виду отнюдь не обгон мешающего им транспорта.

– Правильно, но она понимала, что этот риск окупится сполна. Поскольку предполагается, что все свои поступки она оправдывала желанием действовать на благо Финна. Так ей было легче уговорить себя.

– И все равно… – сказала Барбара, обдумав услышанное. – Я хочу сказать, что помимо того, что наплел ей Раддок, у нее должны иметься какие-то еще причины поверить в то, что Финн изнасиловал Миссу Ломакс.

– Мне кажется, он сам делал все, чтобы отдалиться от нее, – заметил Линли. – Может быть, в душé Финн – неплохой парень, но одно то, что он сотворил со своим внешним видом, свидетельствует о таком уровне открытого неподчинения, который ей ни за что не мог понравиться. И я уверен, что этот случай – не единственный.

В приемном покое Королевской больницы Шрусбери Линли предъявил свое удостоверение. После телефонного звонка к ним вышел полицейский в форме. Когда инспектор заверил его, что их цель – переговорить с матерью Финнегана, а не с самим пострадавшим, офицер сказал, что в палате находится только отец юноши.

– Нам сказали, что она приехала сменить мистера Фримана, – возразил Линли. – Разве это не так?

– Она приезжала, но быстро уехала, – сказал офицер. – Мне кажется, что отец не хочет оставлять мальчика одного.

– Тогда мы поговорим с мистером Фриманом, – решил Линли. – Это дело не терпит отлагательства.

Офицер задумался. Несколько секунд он цыкал зубами, словно пытался очистить их от остатков завтрака. Пока он занимался этим, Линли добавил:

– Это займет не больше пяти минут.

– Ладно. Но только мне запрещено пускать в палату посторонних.

– Мы можем поговорить и в коридоре, – заверил его Линли.

– На крыше, на парковке, в лифте или даже рядом с мусорным баком… – нетерпеливо добавила Барбара.

Офицер дернул головой, что должно было означать: «Следуйте за мной». Когда они добрались до палаты Финна, дверь оказалась закрытой. Полицейский велел им подождать и нырнул в палату. Появился он вместе с Тревором Фриманом. Последний выглядел так, словно попал под паровой каток.

– Вам нельзя с ним разговаривать, – сказал он. – Он то приходит в себя, то снова отключается. У него нарушена память, и если только…

– Мы должны поговорить с вашей женой, а не с сыном, – прервал его Линли. – Надеюсь, что ему уже лучше?

– Постепенно он поправится. Вы уже арестовали ублюдка, который это сделал?

– У нас есть предварительное опознание, сделанное человеком, находившемся в тот момент в доме. Орудие избиения, которым он, по-видимому, пользовался, отправилось на экспертизу на предмет отпечатков пальцев. Мистер Фриман, нам сказали, что сюда приезжала ваша жена и что она быстро уехала. Не знаете куда?

– Ей позвонили, – ответил Фриман. – Она сказала, что звонят из Управления, и вышла из комнаты. Думаю, что Уайетт попросил ее вернуться в Хиндлип.

– Почему вы так думаете?

– Потому что она уехала. Вышла из комнаты и не вернулась. – Фриман смотрел то на Барбару, то на Линли; выражение его лица стало подозрительным. – А в чем, собственно, дело? Кстати, я в курсе того, что происходит, и вот что я хочу вам сказать по этому поводу: мой сын никого не насиловал, тем более в извращенной форме. Он вообще не знал, что в ту ночь у них на диване отключилась девушка. Кто-то чужой забрался в дом, потому что…

– Мы все знаем, – вставил инспектор. – И уже произвели арест.

– И кто же он?

– Большего я сейчас сказать не могу. Предстоят допросы, необходимо оповестить жертву и ее семью… Но прежде всего нам нужно переговорить с вашей женой.

– Может быть, мне позвонить ей на мобильный? Или в офис?

Линли задумался. А подумав, сказал: «Нет». Барбара понимала, что меньше всего сейчас инспектор хотел бы поднять шум вокруг всего происходящего. Он сильно сомневался, что Кловер Фриман действительно вызвали в Хиндлип, но убедиться в этом хотел бы без ненужных звонков к ней в офис или на мобильный.

Томас поблагодарил Фримана, пожелал ему всего хорошего, сказал, что надеется на быстрое и полное выздоровление Финнегана, и обещал еще позвонить.

Когда он направился к лифту, Барбара двинулась вслед за ним. Ей очень не нравилось то, что они только что узнали. Звонок инспектора в полицейский участок в Шрусбери, который он сделал сразу же, как только они вышли из больницы, ничуть не удивил ее. Томас попросил дежурного по ИВС. Со всеми своими сиренами и проблесковыми огнями полицейская машина, которая везла Раддока из Ладлоу в Шрусбери, должна была добраться туда гораздо быстрее, чем они, даже принимая во внимание мотор «Хили Элиотт» и сноровку, с которой Линли обгонял транспорт, следующий в параллельном направлении. Перед тем как его заперли в камеру, Раддок должен был потребовать – и получить – один телефонный звонок, на который имел право. И мало кто сомневался, что он позвонил Кловер Фриман, которая, находясь в больнице, была от него всего в нескольких минутах езды.

– Она поехала за уликами, – заявила Барбара, пока Линли ждал, когда его соединят с дежурным сержантом. – Больше некуда, сэр. Ей необходимо от них избавиться.

– Это первый из возможных сценариев, – согласился инспектор.

– А что, есть второй?

Линли не успел ответить, потому что заговорил в трубку – скорее всего, с дежурным сержантом. Доставили ли Гэри Раддока в участок? Да, доставили. Поместили ли его в камеру? Да поместили. Он воспользовался телефонным звонком? Воспользовался. Линли выслушал ответ, показавшийся Барбаре длиннее, чем это требовали обстоятельства. В заключение он спросил, навещал ли его кто-нибудь. Да, навещал.

И опять инспектор слушал, а Барбаре от нетерпения хотелось вырвать мобильный у него из рук или крикнуть ему, чтобы он включил громкую связь. Но ей пришлось ждать. Наконец Линли поблагодарил собеседника и разъединился.

– Она была у него, – сказал он Барбаре.

– Они что, разрешили ей с ним увидеться?

– Маловероятно, что дежурный сержант откажет заместителю главного констебля в просьбе увидеться с только что арестованным человеком.

– Значит, он позвонил ей.

– Этого сержант не смог подтвердить, но Раддок сказал тому, кому он звонил – кто бы это ни был, – что его арестовали и что им надо поговорить. Из этого сержант заключил, что он звонил своему адвокату. Но, я думаю, мы с вами можем согласиться на том, что звонок Раддока был равносилен требованию к ЗГК, чтобы она немедленно явилась. И, так как она приехала и встретилась с ним, мы с вами можем быть уверены, что он рассказал ей все – с несколькими купюрами[244].

– Но он же не стал говорить ей, что сам изнасиловал Мисси Ломакс? Ведь правда?

– Позволю себе предположить: он хочет, чтобы ЗГК продолжала верить, что это дело рук Финнегана. А если он сказал ей, что мы вышли на Финна, то она может захотеть избавиться от улик. Возможно, она и хранила их, как рычаг воздействия на сына, но теперь, когда тот у всех на виду и подозревается в нападении на Мисси Ломакс… Она захочет избавиться от них как можно скорее.

– Но ЗГК не может рисковать и выбрасывать их где-то возле дома, – сказала Барбара. – Она же знает, что мы перевернем каждый контейнер с мусором и обыщем все помойки в Вустершире, если возникнет такая необходимость.

– На работе она это тоже не сделает, – заметил Линли. – По той же самой причине. И что нам остается?

Хейверс задумалась над потенциальными местами сброса. Они слишком мало знали о ЗГК. Если все это время она возила улики в машине, то вполне могла выбросить их где угодно: сбросить в яму, сжечь в барбекюшнице, оставить в мусорном контейнере в гипермаркете или вообще улететь с ними в Тимбукту и там…

– Взлетное поле, сэр, – решила Барбара. – Она – член клуба планеристов вместе с Рабией Ломакс и Нэнси Сканнелл. Вы помните фото? На планере она сможет легко добраться до водохранилища или до болот на пустоши. Да куда угодно… Она может просто выбросить улики в воздухе, а если сделает это над достаточно далекой и достаточно труднодоступной точкой, то их не найдет ни одна живая душа.

– А где этот аэродром? – поинтересовался Линли.

– На пустошах над Чёрч-Стреттоном, прямо посреди неизвестно чего. Мы с командиром встречались там с Нэнси Сканнелл.

– И вы сможете его найти?

– Могу попытаться. Это в Лонг-Минд.

– А вы знаете, как называется сам аэродром?

Барбара стала копаться в памяти. Она помнила, что название как-то связано с Мидлендс. И неожиданно вспомнила его.

– Клуб планеристов Западного Мидленда.

– Тогда позвоните им. И скажите, чтобы они задержали ее, если она захочет взлететь.

Но, вспомнив один восхитительный и жизненно важный факт, Барбара прищелкнула пальцами и радостно воскликнула:

– Их планер сломан! Ведь именно об этом шла речь в доме Рабии Ломакс, когда мы приехали допрашивать ее. Помните? Там была встреча по поводу сломанного планера. Кловер Фриман может не знать, что планер никуда не полетит, как бы ей этого ни хотелось.

– У них могут быть другие планеры для тех, кто не может себе позволить купить их в собственность. Или для тех, кто берет уроки пилотирования. Или для тех, кто хочет взлететь в компании с опытным пилотом. И если это так – если у них есть еще планеры, – мы должны сделать все, чтобы она ими не воспользовалась. Так что звоните, сержант. А потом показывайте кратчайшую дорогу до клуба.

Айронбридж, Шропшир

Подъехав к дому, Ясмина увидела Тимоти, который успел уже проснуться и сейчас пыхтел, взбираясь вверх по крутой Нью-роуд, доходившей до самой Варфейдж-стрит. Поравнявшись с ним, она опустила окно и предложила:

– Хочешь, я подвезу тебя?

Он посмотрел на нее, покачал головой и жестом руки предложил ей следовать своей дорогой, что она и сделала. На этот раз Ясмине удалось поставить машину в гараж. Выбравшись из нее и подойдя к входной двери, она увидела, что муж находится на расстоянии двух домов от нее, и поэтому решила подождать. Если его и удивило то, как она была одета, он никак не прокомментировал ее этнический наряд. Просто вошел в дом и оставил дверь открытой, чтобы она тоже могла войти.

Ясмина видела, как муж прошел через прихожую и направился на кухню. Сама она поднялась по лестнице на второй этаж. В спальне сняла сари и другие части своего костюма, аккуратно сложив их и приготовив для возврата в подвал. После этого оделась в свою обычную одежду.

Когда она спустилась на кухню, то увидела, что муж готовит сандвич. Он оглянулся на звук, когда Ясмина вошла в помещение, и спросил:

– Хочешь, и тебе приготовлю? Один или два – нет никакой разницы. Сыр, маринованный лук и помидоры. Я пошел было на рынок, но… я не знаю. Мне показалось, что до него не добраться.

Ясмина ответила, что сандвич как раз подойдет. Тимоти молча продолжил свою работу. Ей захотелось спросить, что подняло его с постели, но она решила не дергаться. Вместо этого налила воды в чайник и включила его. Достав чай – «Эрл Грей» для него и «Дарджилинг» для себя, – взяла два заварных чайника, поставила их под горячую воду и приготовила заварку.

– Это все Ма, – произнес наконец Тимоти. – Она позвонила соседям.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ма звонила сюда. Не знаю, сколько раз… три или четыре. Но я не проснулся. Поэтому, когда ни я, ни ты не ответили, она позвонила в клинику. Думаю, в тот момент она запаниковала… насколько Ма вообще способна паниковать. И решила позвонить старому Регу Дугласу, который живет в конце улицы. Он пришел, чтобы проверить… ну, ты понимаешь. Но в любом случае это он поднял меня. Сказал, что я должен ей позвонить.

– Что-то случилось с Миссой? – вырвалось у Ясмины.

– Рег ничего толком не сказал, потому что ничего не знал. Но, судя по тому, как Ма обзванивала соседей… – Тимоти неопределенно махнул ножом, которым раскладывал соленья на куске хлеба. – В общем, он меня разбудил. – Тимоти посмотрел на жену. – Я не мог понять, куда ты делась. То есть уже после того, как позвонил в клинику. Ты не была на работе.

– Тимоти, что было нужно Рабии? Почему она стала звонить соседям?

– К ней пришли из полиции и сказали, что был произведен арест.

Ясмина боялась спросить, но знала, что должна это сделать, поэтому она поинтересовалась:

– Кого? И за что?

– За то, что произошло с Миссой.

– Это был один из мальчиков?..

– Это был кто-то другой. Рабия сказала, что спрашивала об этом, но полицейский не стал говорить. Ему разрешили лишь сообщить, что негодяй арестован и доставлен в Шрусбери. Чтобы мы не беспокоились, что он может появиться и сделать что-то с Миссой.

Чайник закипел. Ясмина тщательно заваривала чай, пока Тимоти разрезáл сандвичи сначала напополам, а потом на четвертинки. Он принес их к столу на большой тарелке, захватив с собой две маленькие, специально для сандвичей, будто они с Ясминой готовились к ежедневному ритуалу послеобеденного чая. Она тоже внесла в это свою лепту – достала из буфета чашки с блюдцами, разложила салфетки, расставила молоко и сахар. Они сели за стол и какое-то время молчали, до тех пор пока Ясмина не рассказала мужу, где она была.

– Так вот почему сари, – произнес он.

– Думала, оно поможет.

– Но, насколько я понимаю, не помогло. – Тимоти налил ей чай, а потом, обслужив себя, взял четвертинку сандвича. Ясмина последовала его примеру.

– Я подумала, что сари смягчит их, – продолжила она. – Но маму оно лишь еще больше запутало, а отец, по-моему, его даже не заметил. Все они ушли. Со всеми ними произошло то же самое.

– Ты о сестрах?

– О них.

– Только они не залетали… Не могу себе представить, чтобы кто-то из них решился на такое после того, что произошло с тобой.

– Не знаю, – сказала Ясмина. – Знаю только, что он всех их выгнал и теперь папа с мамой живут вдвоем. А их дом… Такое иногда показывают в фильмах, Тимоти. Впечатление такое, что они превратились в настоящих барахольщиков.

Казалось, что муж смотрит на свой сандвич в течение целых двух минут, хотя в реальности прошло не больше тридцати секунд. Затем, подняв голову, так же долго изучал ее.

– Мне очень жаль, – произнес он наконец. – Для тебя, Яс, это, должно быть, настоящий удар. А где твои сестры? Что с ними стало?

– Я не знаю. Придется начинать поиски. – Ясмина откусила сандвич, но горло у нее совсем пересохло из-за того, что ей предстояло сказать. Она вернула сандвич на тарелку и сделала пару глотков чая. – Ты был прав во всем.

– Я уже много лет ни в чем не прав.

– Это неправда. В том, что касается девочек, ты был прав с самого начала. – Ясмина пыталась подобрать слова, чтобы объяснить мужу, что для нее значило увидеть родителей, узнать, как жизнь поступила с ними и с сестрами. – Тимоти… Когда я их увидела… впервые поняла… Мне кажется, я никогда не смогу этого описать.

– И не надо. У меня пока еще достаточно воображения, чтобы представить себе это.

– Я хочу сказать…

Поняв, что она колеблется, муж посмотрел на нее, и выражение его лица изменилось – теперь Ясмина не знала, чего в нем было больше: надежды, сострадания, беспокойства или простого сожаления о том, что все потеряно.

– Я хочу, чтобы ты знал, – она бросилась вперед как в омут, – что все это – борьба между тем, чем я хочу быть, вместо того, чем я уже стала, – будет продолжаться всю оставшуюся жизнь.

– Не уверен, что понимаю тебя.

– Я намерена сделать все, что в моих силах, для того чтобы иметь возможность жить в мире с самой собой, чтобы превратиться в человека, с которым смогут жить и ты, и девочки. Вот что я имею в виду. А еще я хочу сказать, что мне невероятно стыдно за то, до чего я довела нашу семью.

– Ну, это касается не только тебя.

– Но частично касается наверняка, и это то, о чем я едва могу думать, не говоря уже о том, чтобы согласиться с этим.

Ясмина ждала, хотя и не была уверена, чего ждет. Да и вообще не была уверена, что ей надо чего-то ждать. В самом деле, разве она не должна отвечать лишь за собственные действия, за собственные решения, за те шоры, которые были у нее на глазах? То, что делал – или хотел сделать – Тимоти, было его собственной проблемой.

– Рабия привезет ее домой, – сказал он. – Она звонила еще и по этому поводу. Мисса сама попросила ее об этом.

– Ты хочешь сказать, в Айронбридж?

– Я хочу сказать, сюда. Домой.

Какое-то время Ясмина размышляла над услышанным, а потом наконец сказала:

– Не могу понять, что я сейчас чувствую. Наверное, страх. А что может означать страх перед собственной дочерью? – Когда Тимоти ничего не ответил, она продолжила: – Ей от меня будет нужно что-то, а я не знаю, есть ли у меня что ей дать.

– Думаю, вначале тебе надо будет выяснить, нужно ли ей от тебя хоть что-то. И мы оба – сами – должны спросить ее об этом.

Лонг-Минд, Шропшир

Найдя телефон клуба планеристов, Хейверс звонила по нему беспрерывно. И после каждого неудачного звонка повторяла или «гребаный автоответчик», или «в этом гребаном месте что, никто вообще не работает? Должен же быть секретарь. Там же был офис. Мы с командиром его видели. Так где же он?».

– Продолжайте звонить, – велел Линли.

Двигались они в сторону Лонг-Минда достаточно быстро, но у Кловер Фриман имелось очень большое преимущество. Быстро переговорив с Гэри Раддоком, она должна была понять, что куда ни кинь, всюду клин. Ведь это ЗГК организовала смерть диакона, это она скрывала доказательства, это она помешала не только расследованию КРЖП, но и двум расследованиям, которые проводила полиция Метрополии. И миссис Фриман должно было быть понятно, что ей придется провести в казенном доме Ее Величества много времени, если только она не сможет избавиться от улик, которые были в ее распоряжении и которые – она была в этом уверена – указывали на ее сына как на насильника. Помимо ее звонков Гэри Раддоку и его звонков ей, приходивших на мобильный ее мужа, у полиции на нее ничего не было, за исключением этого периода ожидания в девятнадцать дней, появившегося из-за того, что наручники на Йена Дрюитта должен был надеть Раддок, а не кадровые патрульные офицеры. Но если у нее найдут белье, которое Мисса Ломакс передала Дрюитту, объяснить его наличие в суде будет практически невозможно. И это белье должно быть при ней. Она достаточно проницательна, чтобы понимать, что кольцо вокруг нее сужается. Без сомнения, белье должно было быть у нее постоянно под рукой, с того самого момента, как Гэри Раддок передал его ей. Эти – не только важная часть расследования, они служат более высокой цели в ее извращенных отношениях с сыном.

Полицейские неслись на юг, по шоссе А49, мимо аккуратных полей, засаженных яровой пшеницей. На этот раз им больше повезло с транспортом, и так как путь, который им предстояло преодолеть, был короче, чем та дорога из Ладлоу, уже через четверть часа они поворачивали направо, на одну из второстепенных дорог Шропшира. За окнами промелькнула деревенька Олл-Стреттон, и они быстро приблизились к городку Чёрч-Стреттон.

– Здесь! Вот здесь, сэр! – закричала вдруг Хейверс.

Из-за того, что деревья были такими густыми, а дорога, на которую ему указывала сержант, была такой узкой, Томас чуть не проскочил поворот. Очень скоро она сузилась до ширины одной машины, и когда Барбара сказала: «Ой, прощения просим, сэр», Линли понял, что она имеет в виду «Хили Элиотт». Слова «через пару секунд будет еще хуже» его совсем не обрадовали. И стало действительно хуже.

– Вот сюда. Сразу за будкой, – наконец сказала сержант, когда они добрались до нескольких ферм, расположенных в верхней части Астертона. Томас увидел, что сразу за красной будкой «Бритиш телеком»[245], которая сейчас была справа от них, начинается грунтовая дорога, взбиравшаяся на холм так круто, что он засомневался, что сможет преодолеть ее даже на низшей передаче.

Томас переключил скорость. На дорогу выбралась упитанная овца в сопровождении ягненка. Выругавшись, инспектор ударил по тормозам.

– Там еще и утки будут, – порадовала его Хейверс. – Я сейчас…

С этими словами она вылезла из машины, отогнала овцу и ее отпрыска на край дороги, что дало Линли лишних шесть дюймов, чтобы проехать мимо них.

Вернувшись в машину, Барбара продолжила названивать в клуб. Наконец ей удалось с кем-то соединиться. Она назвала себя, сказала, что они уже едут, и спросила насчет Кловер Фриман.

Какое-то время сержант слушала, затем рявкнула в телефон:

– А вы не можете поднять задницу и поискать ее?.. Что вы говорите? Да вас там никогда не было, потому что я звоню без перерыва, и никто…

Линли взглянул на сержанта. Лицо у нее наливалось кровью, пока она слушала то, что ей говорили.

– А теперь послушай меня, гребаный козел, дело… – сказала она наконец.

– Сержант, – одернул ее Линли.

– …идет о расследовании убийства, и эта женщина влипла в него по самое не могу. А то, что вы сейчас пытаетесь сделать, подпадает под действие статьи… Хорошо. И немедленно. – Она отключила телефон и сказала Линли: – Он попросит, чтобы ее поискали.

– А насколько велик этот клуб?

– Бараки времен войны, используемые в качестве ангаров, вспомогательные постройки, амбары и громадная стоянка для гребаных домов на колесах… – Выругавшись, она быстро добавила: – Вот здесь, сэр. Теперь уже скоро.

Линли был рад услышать это, потому что дорога давно уже превратилась просто в направление со следами автомобильных покрышек. Сейчас они находились высоко на пустоши, и перед ними раскинулась бескрайняя панорама свободного от деревьев пространства, расцвеченного в это время года желтыми цветами утесника, среди которых встречались зеленые кружевные пятна папоротника орляка и гигантские территории, заросшие вереском, которые позже выкрасят пустоши в фиолетовый цвет. Было понятно, почему Лонг-Минд – это Мекка планерного спорта. На западе располагались волнистые холмы Шропшира; некоторые из них состояли из кварца, другие – из вулканического пепла. В одном месте ландшафт постепенно поднимался к группе скал, получивших название Стиперстон, но в остальном был практически плоским. И если позволяли воздушные потоки, отсюда можно было перелететь прямо в Уэльс.

– Здесь направо, сэр! – крикнула Барбара, и инспектор увидел сначала указательный знак, а потом и ворота аэродрома.

Не успел он затормозить, как Хейверс выскочила из машины и распахнула их. Вернувшись в машину, она указала на главное здание, расположенное за засыпанной гравием площадкой, использовавшейся в качестве парковки.

Напротив здания, на расстоянии около трехсот ярдов[246], располагалась площадка запуска планеров. На ней находились два планера, готовые к взлету. Третий, который стоял немного впереди, кто-то удерживал за конец крыла, пока механик с планшетом в руках проводил то, что было похоже на предполетный осмотр.

– Может быть, мне… – спросила Хейверс и махнула рукой в сторону площадки.

– Вперед, – согласился Линли. – А я проверю помещения. – И он направился в здание, в то время как Барбара бросилась в сторону стоящих в очереди планеров.

Войдя, инспектор разыскал ресепшн. К своему огорчению, там он узнал, что на аэродроме Кловер Фриман обнаружить не удалось. Планеров на ее имя никто не брал, беглый осмотр построек ничего не выявил, на объявления, сделанные по внутренней и внешней громкой связи, никто не откликнулся.

Линли негромко выругался. А ведь все казалось таким логичным… Они знали, что она планерист. Знали, что она член консорциума пилотов. Знали единственное место в Шропшире, где члены консорциума могли…

«Члены», – подумал инспектор. Он спросил, была ли на аэродроме Нэнси Сканнелл и не брала ли она планер на свое имя.

Администратор – смуглый джентльмен, которого, судя по бирке на груди, звали Кингсли и который выглядел так, будто весь свой пубертатный период провел под палящими лучами солнца на холмах Шропшира, – сначала посмотрел на списки находившихся на поле, затем перебрал формы, которые, по-видимому, заполнялись, когда пилот брал планер напрокат, и покачал головой. Никакой Нэнси Сканнелл. Ему очень жаль. Все дело в том, что единственный планер, взятый сегодня напрокат, был взят дамой по фамилии Ломакс. Написано достаточно неразборчиво, но похоже на… может быть, Рейчел?

– Рабия Ломакс? – уточнил Линли. И, прежде чем мужчина ему ответил, спросил: – Она уже в воздухе? Вы можете ее остановить?

Кингсли объяснил, что в лучшем случае он может связаться по радио с техником, управляющим лебедкой.

– Так Кловер Фриман вам не нужна? – поинтересовался он.

– Это и есть Кловер Фриман, – ответил Линли. – Немедленно свяжитесь с техником. Скажите ему, что я сейчас буду.

Инспектор перешел на легкий бег. Вдали он видел Хейверс, торопившуюся к двум оставшимся планерам. Третий уже поднялся в воздух. Он почти скрылся в небе, направляясь в сторону Уэльса. На земле проверяли второй планер, а его пилот уже сидел в кабине. Хейверс на всех парах летела к нему.

Но сейчас главным был не планер. Им необходимо заблокировать лебедку. Инспектор набрал номер Барбары – и сразу же понял свою ошибку, увидев, как та остановилась и стала рыться в сумке. Выругавшись, он сбросил звонок. Сержант прекратила поиски, но теперь смотрела в том направлении, откуда он бежал. И, что было еще хуже, она заколебалась. Линли махнул ей. И закричал. Если даже Кловер Фриман готова к взлету, она не сможет взлететь без помощи лебедки. Хейверс должна это знать. Конечно, она это знает. Она должна не допустить, чтобы механик использовал тот механизм, который применяется при запуске. Саму Кловер Фриман останавливать было бесполезно.

Но Барбара не поняла его сигналов и продолжала нестись в сторону планеров. Теперь вся надежда была на Кингсли на ресепшне – сможет ли он связаться по радио не просто с техником, а именно с тем, с каким надо, потому что на поле стояли две лебедки по обеим концам поросшей травой взлетной дорожки.

Хейверс добежала до того планера, который ждал своей очереди, и забарабанила по плексигласовому колпаку. Тот поднялся. Сержант о чем-то поговорила с пилотом и, развернувшись, бросилась к готовому к взлету планеру. В этот момент ближняя лебедка подала дальней сигнал фарами. Планер начал движение. Хейверс добежала до него. Раздался визг какой-то сирены. Сержант как будто попыталась открыть плексигласовый колпак, но времени на это у нее уже не было, хотя она и смогла уцепиться за его край. Планер выкатился вперед, и все было кончено. Хейверс упала. Летательный аппарат оторвался от земли – дальняя лебедка разгоняла его. Все остальное сделали аэродинамические силы. Планер круто пошел вверх. Линли знал, что канат отцепится, как только…

Канат отцепился. Но произошло это на высоте не более 500 футов[247]. Подъемной силы оказалось недостаточно. Высоты – тоже. Планер стремительно упал на землю.

Линли услышал крики, доносившиеся со всех сторон. Те, кто следил за взлетом с парковки, бросились к останкам планера. Хейверс, с трудом поднявшись на ноги, тоже побежала к планеру, в то время как техник с лебедки выскочил из кабины с криком: «Она сама! Сама отцепилась!» Пилот из ожидавшего планера выбрался из кабины и теперь торопился к месту катастрофы, зажав рот рукой. Остальные, находившиеся поблизости, тоже мчались к месту крушения, а над всем этим звучал сигнал с дальней лебедки, как бы сообщая тем, кто еще был в здании, о произошедшей трагедии.

До планера Линли добрался одновременно с Хейверс. Первыми оказались те, кто бежал от парковки. То, что оставалось от колпака кабины, было убрано, и пилот полувисела на ремнях безопасности. Людей становилось все больше, и со всех сторон доносились голоса. «Кто проводил гребаный предполетный осмотр?» – вопрошал кто-то, а другой отвечал ему: «Я проверил каждый гребаный сантиметр. Не было ничего…»

– Она жива?

– Боже, Франклин, а ты сам как думаешь?

– Что-то случилось с замком троса.

– Я проверял. Проверял. Откуда ни возьмись, появилась эта женщина…

– Вытащите ее.

– Не трогайте! Может быть, она…

– Как ты прав Стив, твою мать.

– Какая женщина? Где она?

– Ты что, не понимаешь? Она сама отцепила канат. С замком было все…

– А почему тогда она отцепилась на такой высоте?

– Может быть, она не знала, чем это…

– Кто она?

– Это что, ее первый самосто…

– Он что, не остановил запуск? Я же сообщил ему по радио! Боже… Ему сказали, что полиция где-то здесь, неподалеку… А, вот они. Они хотели…

– Полиция?

Разговоры мгновенно прекратились, потому что все дружно пытались найти козлов отпущения, а полиция подходила на эту роль не хуже других.

– Она слишком рано отцепила канат, сэр, – сказала Хейверс. – Мне чертовски жаль. Я думала, что смогу ее остановить. Но когда она увидела меня…

– Она знала, что игра окончена, – заметил Линли. – И знала, что последует дальше, Барбара.

Айронбридж, Шропшир

Сначала Рабия подумала, что заедет и заберет Сати. Но, хорошенько все обдумав, решила, что поспешное возвращение маленькой девочки домой – как бы это ни подбодрило самого ребенка – могло помешать тому, что должно было произойти между Миссой и ее родителями. Поэтому она направилась прямо в дом Тимоти, объяснив Миссе, что Джастин привезет Сати из резиденции Гудейлов сразу же, как только она даст ему отмашку. Также она сказала Миссе: Джастин знает о том, что Рабия собирается привезти ее в Айронбридж. «Он хотел, чтобы Мисса знала, что он волнуется, – рассказала Рабия, – хотел, чтобы она знала, что он уже говорил с Ясминой. А еще Джастин хотел знать, что же все-таки произошло, потому что надо было что-то говорить Сати. А разве они не договаривались, что никогда не будут врать ни себе, ни друг другу, ни младшей сестре Миссы?»

Девушка выслушала все это – и ничего не сказала.

– Спасибо, Ба. Спасибо за то, что не сказала ему.

– А почему я должна была что-то ему говорить? – поинтересовалась Рабия. – Как вообще такая идея могла прийти тебе в голову?

– Но ведь если б он обо всем этом узнал… Я же вижу, ты понимаешь, что в этом случае он мог не захотеть жениться на мне.

– И ты полагаешь, что я так подумала? Абсурд.

– Не ты, так мама.

– Все равно абсурд. Мы можем ничего не знать об этой жизни вообще и о нашей семье в частности, но отлично знаем: Джастин тебе верен. Всегда таким был и всегда таким останется. И твоя мама думает так же, Мисса, несмотря на все, что ты могла бы подумать после того, как она поступила с тобой, с Джастином, с вашей свадьбой, с университетом и бог знает с чем еще. Никто никогда не сомневался в том, что он тебя любит. Может быть, ты сама – но только не мы.

Рабия видела, что эти слова Мисса обдумывала на всем протяжении пути из Ладлоу. Это всегда было одной из самых сильных черт ее характера и в то же время самой слабой чертой – она всегда думала о том, что подумают другие люди, даже в тех случаях, когда их мнение надо было послать куда подальше.

Хорошо зная свою невестку, Рабия ожидала, что Ясмина бросится из дома им навстречу, как только они приедут. Она думала, что невестка будет следить из окна, и ей действительно показалось, что она заметила ее профиль, когда парковалась перед домом. Но Ясмина не вышла, а когда Рабия позвонила в дверь, ее открыл Тимоти.

Он крепко обнял Миссу. На мгновение девушка окаменела, а потом обняла его в ответ. Придерживая ее за плечо, Тимоти повел дочь в дом.

– Спасибо, Ма, – поблагодарил он Рабию, которая вошла следом.

Ясмина была в гостиной, ближе к кухне, чем к входу. Она протянула руки навстречу Миссе, но быстро опустила их, будто не хотела произвести ложное впечатление.

Рабия слишком хорошо знала свою внучку, чтобы удивиться ее словам:

– Мне жаль, что я доставила вам столько хлопот.

Этого оказалось достаточно, чтобы Ясмина сделала шаг вперед, хотя было видно, что она все еще колеблется.

– Ты ни капельки не виновата в случившемся. Я хочу, чтобы ты это поняла.

На это Мисса промолчала; казалось, слова матери сбили ее с толку. Она посмотрела сначала на отца, потом на бабушку.

В комнате повисла тишина. В этот момент зазвонил мобильный Рабии. Увидев незнакомый номер, та нахмурилась.

– Слушаю вас, – негромко сказала она в трубку и услышала голос детектива из Скотланд-Ярда, который сообщил об аресте ПОПа из Ладлоу за нападение на Миссу и о смерти Кловер Фриман, которая была старшим офицером арестованного. И хотя у Рабии была масса вопросов, она не стала задавать их инспектору Линли.

– Спасибо, – только и смогла сказать миссис Ломакс. – Я привезла Миссу в Айронбридж. Она вам не нужна?

В ответ Рабия услышала, что пока нет и что полиция будет держать с ней связь.

Все не отрываясь смотрели на нее, пока она прятала телефон в сумку.

– Детективы из полиции Метрополии арестовали полицейского общественной поддержки Ладлоу, – сказала Рабия Миссе. – Это был он, милая.

Говоря это, она старалась не смотреть на Тимоти. С тем, что тот натворил накануне, им придется разбираться позже. Однако Тимоти убрал руку с плеча Миссы, подошел к дивану, сел и свесил руки между ног.

– В ту ночь, когда это все произошло… когда я напилась… – Мисса обращалась к бабушке. – Это он отвез нас домой. Но ведь он ушел, Ба. Мы подумали… то есть я подумала, что он пошел за Динь. Она его здорово разозлила. Не стала делать то, что он велел. Поэтому, когда она убежала, я подумала, что он пошел ее искать.

– Может быть; но, думаю, он ее не нашел. И в какой-то момент вернулся в дом.

– Но ведь я вообще не должна была там быть. И напиваться не должна была.

– Ты опять винишь во всем себя, Мисса, – подала голос Ясмина. – Не делай этого.

– Я лучше знаю, мама.

– Ты должна знать лишь, что тогда ты сдала все экзамены и собиралась весело провести вечер.

Мисса опустила голову, словно не могла понять – не говоря уже о том, чтобы согласиться с этим, – то, что ей говорила мать.

– Ты можешь хотя бы посмотреть на свою маму? – Ясмина подошла ближе к дочери. – Если нет, то это не обязательно. Я лишь надеюсь, что ты меня выслушаешь. – Она не стала дожидаться реакции дочери и продолжила: – Я хочу вернуть тебе твою жизнь. И хочу сделать это от чистого сердца. А в ответ прошу только одного: если ты сможешь – прости меня когда-нибудь. Не сейчас. Я даже не хочу, чтобы это произошло сейчас, – ведь тогда ты простишь меня, поскольку считаешь, что обязана делать то, что будет мне приятно, тогда как в самой глубине души знаешь, что это не так, – и именно об этом ты так долго пыталась мне сказать. Мои грехи, Мисса, я совершала из любви к тебе, и надеюсь, что когда-нибудь ты это поймешь. Но только не питай иллюзий – так же как не питаю их сейчас я: все, что я делала, и говорила, и на чем настаивала… Все это было грехом.

– Мам, я никогда…

– …в жизни не пыталась спорить со своей мамочкой? – вмешалась Рабия. – Поверь мне, Мисса, ты делала то, что должна была делать.

Ясмина протянула руки навстречу дочери. Рабия мысленно умоляла ту взять их в свои, сделать хотя бы один шаг, который покажет Ясмине: то, чего никогда не было между ними, как между матерью и дочерью, может со временем появиться. Но Мисса ее не услышала.

– Можно я позвоню Джасти? – спросила она вместо этого.

Ясмина опустила руки, хотя лицо у нее осталось открытым, доброжелательным и любящим.

– Джастин будет счастлив, если ты это сделаешь. Если хочешь, можешь сказать ему, чтобы он приехал и забрал тебя.

И тем не менее казалось, что Миссе нужно дополнительное разрешение. Она посмотрела на отца. Тот кивнул. Девушка посмотрела на Рабию.

– Он ждет не дождется твоего звонка, Мисса, – сказала та.

– Мне что, попросить его, чтобы он привез Сати домой, Ба?

– Только если Сати захочет приехать, – ответила на это Ясмина.

Мисса вышла. Рабия подождала, пока ее шаги зазвучали на втором этаже, а потом закрылась дверь в ее спальню. Сама она ничего не сказала ни своему сыну, ни его жене. Просто ждала того, что должно было быть сказано, и внутренне молилась, чтобы в семье осталось достаточно мужества для этого.

Тимоти поднялся с дивана.

– Думаю, что один из них дал тебе карточку, когда они были у тебя, – сказал он.

– Женщина, – подтвердила Рабия. – Детектив-сержант.

– Тогда я позвоню ей. – Кивнув, Тимоти протянул руку.

– Когда они попросили твое фото, я ничего не могла…

– Оставь это мне, Ма, – прервал ее Тимоти. – Мне кажется, что пора разобраться со своей жизнью, а? И все, что должно быть сделано сейчас, я сделаю сам.

Вустер, Херефордшир

После того как детективы из Мет покинули Королевскую больницу Шрусбери, Тревор беспрерывно звонил Кловер. Безрезультатно. Он также попытался дозвониться до Газа Раддока, но и это ему не удалось.

От Финна Тревор старался все это скрывать. После того как лондонские детективы во плоти появились на пороге палаты сына, он решил никуда не отходить от него – не только до того момента, как выяснит, что же все-таки происходит, но и пока не убедится, что мальчик в полной безопасности и что никто не собирается его допрашивать. Но время шло, и ему все труднее было сохранять спокойствие. Что-то действительно случилось, иначе Кловер давно хоть как-то ответила бы на его многочисленные звонки. То, что она этого не сделала, погрузило Тревора в пучину самых мрачных предчувствий. Когда ближе к вечеру его мобильный все-таки зазвонил, он схватил его и выскочил в коридор. Финн находился в полузабытьи, и ему не хотелось будить мальчика.

Оказалось, что звонит ему тот самый детектив из Лондона, который приезжал в больницу в поисках Кловер. Сначала он спросил Тревора, где тот находится, а потом попросил его приехать в Вустер. Когда Фриман ответил, что он все еще в больнице в Шрусбери со своим сыном, инспектор подчеркнул, что им необходимо встретиться именно в Вустере, в доме Фриманов. Он поинтересовался, стоит ли все еще в коридоре полицейский, и, услышав утвердительный ответ Тревора, заметил, что Финн находится в абсолютной безопасности.

– Я никак не могу дозвониться до Кловер, – сказал ему Тревор.

Инспектор Линли объяснил ему, что это одна из причин, по которой с ним хотят встретиться именно в Вустере. Сам он со своим сержантом находится в полицейском Управлении в Хиндлипе. У них только что закончилась встреча со главным констеблем. А вот ЗГК Фриман, кстати, в Управлении так и не появилась. И из Шрусбери она, как оказалось, направилась в Лонг-Минд.

– Какого черта? – вырвалось у Тревора. – Уж не хотите ли вы сказать, что она отправилась полетать на планере?

Однако Линли ничего больше говорить не стал и лишь настойчиво подчеркнул свое желание продолжить разговор с Тревором в Вустере. «Когда мистер Фриман может туда приехать?» – последовал вежливый вопрос.

Так что, если Тревор хотел получить хоть какую-то информацию, выбора у него не было.

Когда он подъехал, детективы уже ждали его. Они прибыли на машине, не похожей ни на одну из тех, на которых мог бы разъезжать офицер полиции. И он обязательно прошелся бы по поводу древнего механизма, если б не заметил выражение лиц офицеров.

Тревор отвернулся, стараясь оттянуть неизбежное. Он провел их внутрь дома. Включил свет в прихожей. То же самое сделал в гостиной – иподошел к шкафу, в котором в доме хранилось спиртное. Открыв его, уставился на содержимое, размышляя над тем, что ему употребить, дабы подготовиться к тому, что он сейчас услышит.

Детективы из Мет ждали. Когда Тревор отвернулся от напитков, они смотрели на него с такой серьезностью на лицах, которую он ничем не смог бы разогнать – ни выпивкой, ни вопросами, ни рассказом о состоянии Финна, и ничем другим.

Поэтому Фриман спросил, наперед зная, что сейчас услышит:

– Как?

– Ее планер разбился практически сразу же после взлета, – ответил Линли.

– С ним кто-то что-то сделал?

– Она слишком рано отцепила пусковой трос, – пояснила Хейверс. – Потому что увидела меня, мистер Фриман. И поняла, зачем мы приехали.

– Примите мои соболезнования, – это сказал инспектор.

– Она…

– После падения она была жива несколько мгновений, но ничего не успела сказать. Вы не хотите присесть?

– Финн. Я должен… – Неожиданно Тревор разозлился. – И для этого я должен был приехать домой? А вы сами не могли доехать до Шрусбери, чтобы мне не пришлось оставлять сына? Это было так чертовски важно, чтобы я… Почему вдруг? Что вы хотите рассказать мне о моей жене?

Казалось, что они готовы предоставить ему время на то, чтобы перевести дух, и Тревор им воспользовался. Эти мгновения были ему действительно необходимы, потому что стены гостиной неожиданно запульсировали, а висевшие на них семейные фотографии превратились в черные пятна.

Один из полицейских взял его за руку. Когда зрение восстановилось, Тревор увидел, что это был Линли, который силой заставил его сесть.

После этого детектив из Лондона заговорил. А Тревору оставалось только слушать. Он пытался убедить себя, что раньше ничего не замечал. А разве он действительно ни о чем не догадывался, но избегал задавать прямые вопросы?

Они ничего не стали утаивать от него. Когда Линли замолчал, продолжила Хейверс. Так что к концу рассказа Тревор знал, что Газ Раддок сделал в декабре с девушкой в доме, в котором жил Финн; как он сумел убедить Кловер поверить в преступление; как все это было связано с несчастным Йеном Дрюиттом; что произошло с ключевыми уликами; как был сфабрикован арест и инсценировано самоубийство. А самое главное, он узнал, что все это было сделано лишь потому, что Кловер Фриман так и не смогла поверить в то, что ее сын не только не виновен в преступлении, но даже не подозревает, что оно произошло в ту ночь, когда они с друзьями напились в стельку. И вот, выложив перед ним весь этот абсолютный кошмар, они закончили тем, чего Тревор никак не ожидал услышать.

– Мы обыскали планер и машину, на которой она приехала в клуб, – сказал Линли. – Бригада экспертов обшарила там все здания. Главный констебль Уайетт разрешил нам доступ в ее кабинет, и его мы тоже обыскали. Ваш дом – это наша последняя надежда найти то, что мы разыскиваем.

Тревор недаром был женат на Кловер больше двадцати лет – он сразу все сообразил.

– С какого бодуна она стала бы хранить улики здесь? – спросил он. – В этом нет никакого смысла, если она была уверена, что Финн… – И сразу понял, что для Кловер, если она действительно верила в то, что Финн изнасиловал девушку, в этом был очень большой смысл.

– С вашего разрешения мы хотели бы осмотреть дом, – сказал Линли.

Это заняло у них больше трех часов. Тревору и в голову не могло прийти, что обыск может длиться так долго, но полицейские работали тщательно и не торопясь. То, что они искали, отыскалось наконец в подвале. Колготки девочки и ее белье Кловер так и хранила в пакете для вещественных улик, в который их положил Раддок. Она спрятала его в картонной коробке среди младенческой одежды Финна. Тревор сразу почувствовал иронию происходящего.

– Мы все время надеялись… – сказал он тусклым голосом, но не стал заканчивать мысль. Вместо этого повернулся к офицерам и спросил: – И как вы собираетесь это использовать? В смысле теперь?

Скорее всего, Линли понял, что он имеет в виду, потому что ответил:

– Естественно, цепочка улик сейчас уже нарушена благодаря вашей жене и Раддоку. Но мы верим, что остатки ДНК на этом белье поставят жирную точку в расследовании, и особенно в той его части, которая касается вашего сына.

– Как только Раддок узнает, что у нас есть это, – тут Хейверс сделала жест в сторону пакета, – и с его ДНК, а не с ДНК Финна, ему придется задуматься над тем, как все это объяснить. Особенно потому, что девушка, о которой идет речь, не относится к категории девиц, с которыми ему приходилось иметь дело до той декабрьской ночи. Она никогда не пила, поэтому он никогда не отвозил ее, и совсем не была похожа на тех девчонок, позволявших ему залезать к себе в трусики из страха, что он доставит их к родителям.

– Вы что, хотите сказать, что Раддок раньше не знал девушку, которую изнасиловал?

– Именно, – ответил Линли. – По крайней мере, мы так думаем.

– Он был здорово зол на Дену Дональдсон, – добавила сержант. – Позже Раддок вернулся в дом, увидел на диване в гостиной девушку и, так как было темно, то ли принял ее за Динь, которую хотел наказать за то, что она от него сбежала, то ли ему было уже все равно, кому засунуть, коль уж так приспичило.

Тревор задумался. Он знал, что должен сейчас что-то испытывать – хоть чуть-чуть, – но все никак не мог переварить все услышанное. Он едва ощущал свои конечности, не говоря уже об эмоциях.

– Не знаю, как скажу обо всем этом Финну… Мне что, надо сказать ему, что до самой своей смерти его мама пыталась найти рычаги влияния на него? Что до самой смерти она считала его насильником?

Казалось, что Линли тщательно обдумал все варианты, прежде чем ответить:

– Может быть, стоит сказать ему, что она была живым человеком, как и все мы? Ему можно сообщить, что она поверила в фальшивку, которую рассказал ей ПОП, а все остальное было результатом этого ошибочного решения с ее стороны.

– Но почему она готова была поверить Газу Раддоку, а не собственному сыну? – задал вопрос Тревор. Задал он его себе самому и сам же на него ответил: – Она просто боялась прямо спросить его об этом, правильно? Она видела, что в тот момент он был далек от того образа, какой она хотела в нем видеть, а поскольку ей не приходило в голову, что он прежде всего… Поэтому Раддоку было так легко убедить ее. Боже… Боже! – Голос Тревора надломился.

– С вами здесь все будет в порядке, мистер Фриман? – Это спросила женщина, Хейверс.

Он собрался с духом, чтобы ответить, а уже потом начинать действовать.

– А я здесь не останусь. Я возвращаюсь в больницу, к Финну.

Айронбридж, Шропшир

Ясмина благодарила Бога за то, что ее свекровь осталась у них. После того как Тимоти позвонил детективам из Скотланд-Ярда, после того как ему сказали, что за ним выслали патрульную машину, после того как машина прибыла и он был арестован, железное самообладание Рабии покинуло ее. Сказались годы переживаний, которые она держала в себе. И на каждый вопрос, который свекровь раньше не задавала, ей было необходимо получить ответ, который Ясмина не могла дать.

Сати и Джастин появились уже после того, как увезли Тимоти, – это был маленький подарок судьбы, потому что Сати не пришлось наблюдать за арестом собственного папы. Она и так вошла в дом с осторожностью, будто ожидала худшего, и сердце Ясмины сжалось от горя, когда она увидела выражение лица ребенка и ее рефлекторную попытку спрятаться за спиной Джастина.

Что же касается молодого человека, то по нему было видно: он настроен узнать обо всем, что происходит в семействе Ломакс.

– Пора вам прояснить некоторые вещи, – сказал Джастин тоном, показывавшим, как все они его достали.

За это Ясмина не могла его упрекнуть, поэтому ничего не сказала, а Рабии в этот момент в комнате не было. Однако рядом находилась Мисса, ответившая:

– Все дело во мне, Джасти. Ты не хочешь прогуляться?

И они оставили Ясмину с Сати. Мать и дочь следили друг за другом через пропасть, которую одна из них должна была преодолеть.

– Я подвела тебя, Сати, – сказала Ясмина дочери. – Но больше такого не повторится.

Сати смотрела на нее, не совсем понимая, что она ей говорит. Ясмина видела это непонимание в прекрасных глазах девочки, в том, как они двигались на ее лице, как инстинктивно искали пути отступления. И все это было результатом ее, Ясмины, бурной деятельности.

– Сати, послушай меня, – сказала женщина. – Я хочу вернуть тебе твою жизнь.

Девочка прикусила нижнюю губу.

– Я тебя ударила… – Тут Ясмина остановилась. – Нет, не просто ударила. Я в ярости нанесла тебе удар кулаком. Это случилось мгновенно, и, должна тебе признаться, в тот момент я хотела это сделать. Я хотела сделать тебе больно. Думала, что если сделаю, то ты поймешь… Сейчас я даже не знаю, что ты должна была понять. Что я права? Что ты ошибаешься? Теперь этого уже никто не знает. Но то, что я сделала… Это было жестоко и неправильно, и мне нет прощения. Обещаю тебе, что никогда в жизни не сделаю попытки повторить подобное. И если ты, став взрослой, по какой-то причине напомнишь мне об этом… Знай, Сати, что до тех пор, пока я буду в здравом уме, я никогда не стану отрицать сделанного или искать себе оправдания.

Ясмина понимала, что то, что она говорит сейчас, трудно понять двенадцатилетней девочке, особенно девочке, которой за последние два года пришлось пережить столько, сколько пришлось пережить Сати. Но слова эти были необходимы, если только все они хотели начать все сначала и восстановить свою жизнь.

Сказав все, что она должна была сказать, Ясмина замолчала. И Сати, с ее доброй душой, не позволила ей долго мучиться неизвестностью.

– Мамочка! – закричала она и бросилась к Ясмине.

Женщина прижала ребенка к себе и пробормотала:

– Спасибо тебе.

Когда Мисса вернулась, Ясмина была наверху, вместе с Рабией и Сати. Они все трое лежали на постели, в которой Тимоти теперь долго не будет спать. И ничего не делали. Похоже было на то, что они даже пальцем пошевелить не в состоянии.

Несколько мгновений Мисса, стоя в дверном проеме, наблюдала за ними в тусклом свете лампы, стоявшей на прикроватной тумбочке. Ясмине показалось, что дочь не понимает того, что видит перед собой.

– Ты застала нас совершенно без сил, – слабым голосом пояснила она девушке.

– Мама, а бабушка… – произнесла Мисса с тревогой в голосе.

Рабия пошевелилась. Она лежала, прикрыв глаза рукой, но, услышав голос Миссы, опустила ее.

– Бабушка, – заявила она, – еще и не такое переживала. – И добавила через мгновение: – Ну хорошо, может быть, так плохо мне еще никогда не было, но я все равно не намерена сдаваться. А ты? – Рабия подвинулась на кровати и похлопала по освободившемуся месту.

Казалось, все надолго затаили дыхание, прежде чем Мисса пересекла комнату и присоединилась к ним. Рабия прижала свою руку к ее щеке. Потом взяла руку Сати и прижала ее к своей. Сати, убедившись, что от нее ждут именно этого, взяла руку Ясмины.

Они просто лежали и дышали. Сейчас они превратились в единый организм. И у них были силы лишь на то, чтобы быть этим единым организмом. Может быть, их хватит и на что-то большее.

Ясмине показалось, что прошло минут десять, прежде чем Мисса заговорила.

– Он хочет подождать, – сообщила она. – Говорит, что теперь все понимает. И хочет, чтобы все случилось, как было задумано, но немного позже. А еще говорит, что ему надо наладить бизнес, а мне надо… не знаю.

– Что ты ему сказала? – спросила Ясмина.

– Я сказала, что буду…

– Нет, – сразу же остановила ее мать. – Я не о том, что ты сказала ему в ответ на его слова. Я хочу знать, что ты рассказала ему о том, что произошло в Ладлоу в декабре прошлого года.

– Правду, – ответила девушка.

– И из-за этого он теперь хочет подождать, – уточнила Рабия.

– Нет. Он говорит, что хочет подождать, потому что в настоящий момент это для нас правильно.

– А ты как думаешь? – не отставала Рабия.

– Я уже давно ничего не думаю, Ба.

– Что ж, тогда нас уже двое, – заметила та.

– Трое, – добавила Ясмина.

Вместе с Сати их было четверо.

Май, 26-е

Виктория-стрит, Лондон

После самоубийства Кловер Фриман и признания Гэри Раддока им понадобился целый день, чтобы закончить все дела, хотя они и разделили обязанности. Хейверс отвечала за донесение необходимой информации до людей, нуждавшихся в ней хотя бы для того, чтобы успокоиться. Поэтому начала она с викария церкви Святого Лаврентия, которого заверила в невиновности Йена Дрюитта, а потом встретилась с Флорой Беванс, но не у нее дома, а перед впечатляющей инсталляцией из вновь засаженных цветочных горшков, где успокоила женщину, сказав ей, что та не приютила педофила под своей крышей. Брюса Касла и Динь Дональдсон Хейверс нашла в доме в Тимсайде. После этого она проехала в Мач-Уэнлок и рассказала сержанту Джерри Гандерсон, в чем была вина Раддока. Линли меж тем съездил в Бирмингем, где вернул все вещи сына Клайву Дрюитту, которому подтвердил, что тот не ошибся в оценке своего отпрыска. Оттуда он добрался до Вестмерсийского управления полиции, где встретился с главным констеблем, чтобы вернуть ему те материалы, которые им с Хейверс предоставили во время расследования.

Совершенно естественно, что главный констебль Уайетт находился в состоянии полного шока. Было ясно, что политические и профессиональные аспекты того, что произошло, забудутся не скоро. Кошмар в средствах массовой информации только начинался, а на горизонте уже маячил судебный кошмар, готовый накрыть Хиндлип, как только наберет достаточную силу.

Общение с семейством Ломакс вышло очень коротким – Томас сообщил Рабии по телефону о том, что ее сын Тимоти дал показания команде детективов из Шрусбери, занимавшейся происшествием в Тимсайде. Она была благодарна ему за все, никого не винила, и меньше всего – полицию, которая «сделала то, что должна была сделать, инспектор». На его вопрос, как семья справляется с ситуацией, миссис Ломакс ответила только: «С трудом».

На следующее утро они покинули Ладлоу. Линли информировал гостиницу о том, что машину сына заберет Клайв Дрюитт. Позаботившись об этом, инспектор и сержант отправились в Лондон.

Они приехали прямо на Виктория-стрит. И не успели провести в помещении и пяти минут, как раздался нежеланный, но тем не менее вполне ожидаемый звонок от Джуди Макинтош. Их ожидали в кабинете помощника комиссара.

– Можете проходить, – сказала им Джуди, когда они вошли в приемную. – И не надо бояться, – добавила она, когда они проходили мимо ее стола. – Кажется, в министерстве довольны.

Линли не мог понять, как такое могло получиться, потому что столкнулись они с «полным набором» – начиная с сокрытия улик силами правопорядка и кончая убийством. Но оказалось, что Клайв Дрюитт хотел лишь, чтобы было доказано, что его сын был именно таким, каким он его считал, – достойным членом общества, посвятившим себя Богу. Главным было именно это, а еще чтобы виновные были арестованы, чтобы имя его сына было очищено от подозрений, а дело – передано в суд. Когда же все это произошло, Дрюитт-старший сообщил своему члену Парламента, что не может повлиять ни на то, как средства массовой информации будут освещать происшедшее, ни на то, как полиция Метрополии, Хоум-офис и Вестмерсийское управление полиции будут разбираться со средствами массовой информации…

– В первую очередь полетит голова Уайетта, – сказал им Хильер. – Он назначил Фриман своим замом. И должен был предвидеть, к чему это может привести. Вы оба справились с заданием. Квентин Уокер просил меня передать вам его благодарности.

По-видимому, их вызвали именно для того, чтобы выполнить данную просьбу, поскольку сразу же после этого Хильер отпустил их. Или, по крайней мере, отпустил Линли. Когда они с Хейверс встали, чтобы выйти из кабинета, помощник комиссара попросил Барбару остаться.

Та заволновалась и бросила умоляющий взгляд на инспектора. Но Линли не был всемогущим, и то, что Хильер приказал ему выйти из кабинета, лишний раз доказывало это.

Направляясь к двери, Томас услышал только слова «сержант, нам надо поговорить с вами еще кое о чем», которые успел произнести Хильер до того, как Томас закрыл за собой дверь.

Линли оставил их вдвоем. Ему совсем не нравилось то направление, которое могла принять их беседа. Но ему ничего не оставалось, кроме как вернуться в здание на Виктории и ждать развития событий.

Правда, дойти он успел только до двери кабинета старшего детектива-суперинтенданта. Прежде чем он прошел мимо него, раздался голос Доротеи Гарриман: «Вас ждут, детектив-инспектор Линли».

– Только что звонила Джуди – без «т», пожалуйста, – добавила Ди. – Она хотела, чтобы их высочество узнали, что вы были у их величества. – А потом понизила голос до едва слышного шепота и спросила: – Он что, действительно оставил детектива-сержанта Хейверс после разговора с вами?

– Когда я выходил, он как раз говорил ей, что хочет поговорить с ней «еще кое о чем», – ответил Линли.

– Ничего хорошего из этого не получится, – решила Доротея. – А больше вы ничего не слышали?

– Увы, я не обладаю вашими талантами, – развел руками Томас. – Мне что, заходить? – спросил он, указывая на кабинет Ардери.

– Конечно, конечно, – сказала Доротея. – Да, и вот еще что – но это лишь для тех, кто имеет уши, – она не в восторге от того, что вы поговорили с Хильером до того, как встретились с ней.

Виктория-стрит, Лондон

Изабелла ожидала, что все процедуры будут выполнены. Линли и Хейверс доложат ей, она отчитается перед Хильером, а тот расскажет все члену Парламента Клайва Дрюитта. Она никак не ожидала, что эта цепочка будет укорочена.

То, что это произошло, вызвало у нее раздражение. А то, что Барбару Хейверс попросили остаться у Хильера после того, как Линли был отпущен, окончательно вывело ее из себя.

– Командир? – Как всегда, Линли был сама обходительность.

– Почему вы стали докладывать Хильеру, не встретившись предварительно со мной?

Ардери почувствовала раздражение в своем голосе и подумала, что этого не стоило показывать. «Но теперь слишком поздно», – решила она.

Линли ответил со своей всегдашней, выводящей ее из себя изысканностью:

– Командир, мы провели в здании меньше пяти минут, прежде чем нас вызвали к нему.

– И, как я понимаю, детектив-сержант все еще у него.

– Хильер попросил ее остаться.

– И какова его реакция на то, как вы справились?

– Шампанского никто не открывает. Судебный иск, поданный адвокатами Клайва Дрюитта, отозван, но это, пожалуй, и всё. Вся эта хрень, продолжавшаяся с самого марта, дала журналистам больше пищи для ума, чем этого хотелось бы.

– Полагаю, ты имеешь в виду меня.

– И не собирался. Тут на всех хватит. Должен сказать, что хуже всего придется главному констеблю – Патрику Уайетту. Все произошедшее относится к его юрисдикции, так что…

– Он говорит с ней о моем пьянстве, так? – резко прервала его Изабелла. – Мы оба знаем, для чего он попросил ее остаться. Один раз ночью он позвонил мне, а я была не в том состоянии, чтобы говорить с ним. Подумала, что это Боб, а так ни за что не ответила бы.

На это Линли ничего не сказал. Он только подошел к двери и поплотнее прикрыл ее. Изабелла поняла, что сейчас что-то произойдет. Однако она уже просто не могла переносить его проповедей. И не могла смириться с тем, что кто-то – и в последнюю очередь Томас Линли – смеет указывать ей на то, что если кто-то и оказался в яме с дерьмом, то это была она сама, и дерьмо было ее собственным.

– Тогда мне конец, – сказала Ардери. – Все так, как ты меня предупреждал, Томми. И Боб не переставал предупреждать. Да и я тоже пыталась, но у меня ничего не получилось.

Как истинный джентльмен, Линли занялся изучением своей обуви, чтобы дать ей время взять себя в руки. Это здорово вывело Изабеллу из себя, потому что она и так держала себя в руках, как единое целое, как полностью контролирующую себя сущность и все такое.

– Я могу сесть? – спросил инспектор.

– А нам больше не о чем говорить, – ответила Ардери. – Я просто хотела убедиться, что Хильер сам попросил Барбару Хейверс остаться. И я убедилась. Мы оба понимаем, что это значит. Так что тема исчерпана.

– Изабелла, если б ты меня послушала… Ты же провалила все, от начала и…

– Я это знаю. Доволен? Тебе не имеет смысла еще раз выпендриваться передо мной, если ты простишь мне эту грубость… Я сама добралась до этой точки, и теперь все закончено. Я поняла это, как только увидела в дверях Ди Гарриман с ее гребаным супом и сандвичами. Она все видела, и я уверена, что, вернувшись, она не стала держать это в себе.

– Ди Гарриман – живое воплощение лояльности, – заметил Линли, – и она…

– Она действует в соответствии со своими собственными интересами, как и все мы.

– Это совершенно не так. Она абсолютно лояльна, и, коли уж говорить начистоту…

– Я тебя умоляю. Прекрати ее защищать.

– …она такая не одна. И если ты до сих пор не поняла…

– Прекрати эти свои чертовы наставления!

– Прекрати меня прерывать, черт возьми!

Они стояли лицом к лицу и, на ее вкус, слишком близко друг к другу, так что Изабелла, отойдя к столу, грубым жестом предложила ему сесть.

– Хочу сказать тебе, что ты все так же невыносим, как и при первом нашем знакомстве. Я знаю, что сама пустила под откос свою жизнь, свою карьеру, свое будущее, свои отношения с моими мальчиками. Ты действительно думаешь, что я жду, когда ты повторишь все это еще раз? Мне это ни к чему. Ты меня понял?

– Понял, – ответил инспектор. – Но это не значит, что я не хочу, чтобы ты поняла…

– Когда я прошу тебя прекратить свои наставления, я имею в виду именно это!

– Так же, как и я, когда прошу меня не прерывать.

Инспектор повысил голос. Он так редко выходил из себя, что довести его до такого состояния всегда доставляло ей особое удовольствие. Но сейчас у нее задрожали руки. И у нее было достаточно других дел.

Изабелле показалось, что Линли сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться.

– Я только хотел сказать тебе, что ты ничего не знаешь о Барбаре Хейверс. Ты можешь думать что хочешь, поскольку я уже устал объяснять тебе, что Барбара – ценный сотрудник отдела. Но хочу, чтобы ты знала, Изабелла…

– Прекрати меня так называть, твою мать!

– Изабелла, – повторил Томас еще раз, с гораздо большим нажимом, чем того требовали обстоятельства. – Барбара никогда не опустится до роли доносчицы. Она ею никогда не была и не будет. А что касается твоего алкоголизма… Все это лишь в твоих руках. Я просто хочу, чтобы ты выбросила из головы все те глупые мысли относительно Барбары и Ди, которые там бродят. – Томас встал и направился к двери.

– Я еще не разрешила тебе… – начала было Ардери, но он отмахнулся от нее и вышел. Дверь так и осталась распахнутой.

С руками у нее становилось все хуже и хуже. Она положила их на стол и сжала пальцы. Потом сжала челюсти. Ей надо, надо… После такого разговора ей просто необходимо…

Ардери развернулась, сидя в кресле, и постаралась отодвинуться от стола, от опасной близости к тому, что она прятала в нижнем правом ящике. Затем подошла к окну. Голубое небо, которое быстро затягивают тучи, птицы, тротуар, улица. Изабелла сказала себе самой, что она не будет, потому что она хозяйка своей жизни и всегда была ею, и теперь все будет совсем по-другому. Один из этапов ее существования остался в прошлом, так? И это непреложный факт. И там же он и останется. И на протяжении всего этого этапа во всем был виноват ее мозг. Это он посылал ей ложные сигналы о том, что ей необходима помощь, чтобы расслабиться, чтобы заснуть, чтобы ослабить психологическое давление… И вся беда состояла в том, что она приучила себя верить, что ей нужна такая помощь, хотя она ей была совершенно не нужна и никогда не требовалась.

Вот только… Сейчас все стало значительно хуже. Изабелла посмотрела на свои трясущиеся руки, дрожь в которых не прекратится до тех пор, пока в ее организм не попадет водка. И трясется она вовсе не потому, что верит в сказку, и не важно, имеет ли эта сказка отношение к ее сну, к ее отдыху, к психологическому давлению или к чему-то еще. Сейчас она трясется потому, что ее страсть перешла на физиологический уровень. То, что когда-то было желанием, превратилось в потребность.

Она не может этого вынести.

Деваться некуда.

Изабелла подошла к столу.

Виктория-стрит, Лондон

Барбара не знала, что и подумать, когда Хильер начал разговор с комплимента ее внешнему виду. Ей хотелось бы верить, что он – если отбросить вариант обвинения командира в сексуальном харрасменте – заметил ее постройневшее тело, ставшее таким благодаря чечетке, которой ей теперь хватит на всю оставшуюся жизнь. Но проблема заключалась в том, что на ней не было ничего, что могло бы подчеркнуть ее стройность, если только стройность нужно подчеркивать. Вместо этого Барбара была в мешковатых брюках, блузке, которой была необходима тщательная глажка, и грубых ботинках. Но так как это было хоть и незначительным, но все-таки шагом вперед по сравнению с тем, что она носила в прошлом, сержант осторожно поблагодарила Хильера. И стала ждать, что будет дальше. Ждать пришлось недолго.

– Насколько я понимаю, ваше поведение тоже подверглось некоторым изменениям, – продолжил помощник комиссара.

Барбара постаралась показать Хильеру, что вся она – внимание, надеясь, что ей это удалось. И все-таки ей хотелось, чтобы Линли был рядом. Он был единственным из всех известных ей людей, чьи манеры и воспитание могли бы вступиться за нее в том случае, если Хильер потребует от нее объяснения очередного неблаговидного поступка.

– А еще меня обрадовало то, что ваш второй визит в Ладлоу дал несравненно лучшие результаты, чем первый, – заметил Хильер. – И что-же, по-вашему, не получилось в первый раз?

Барбара кожей ощутила: «Вот сейчас!» Она обдумала различные варианты ответов и то, к чему они могут привести.

– Ситуация там была очень запутанная, сэр, – наконец ответила сержант. – И те улики, которые вначале указывали на что-то одно, в результате стали указывать на совершенно другое.

Она надеялась, что этого окажется достаточно. Но ошиблась.

– А можно поподробнее? Вы же единственный наш офицер, участвовавший в обоих расследованиях…

– Ах вот вы о чем… Понимаете, мы со старшим детективом-суперинтендантом не всегда думаем одинаково, это случается… И, может быть, я была… или я не…

Помощник комиссара не отрываясь смотрел на нее своими ястребиными глазами.

– Ну, говорите же, сержант Хейверс, – потребовал Хильер.

– Только я, сэр, хотела, чтобы все было по правилам. То есть я хочу сказать, что я хотела держаться во флажках, если вы меня понимаете. Может быть, поэтому я была тише, чем обычно.

– А как насчет суперинтенданта?

– Сэр?

– Она держалась во флажках? Выходила за них? Что делала старший детектив-суперинтендант Ардери?

Барбаре не понравился лед в его голосе.

– Не уверена, что понимаю вас, сэр, – сказала она. – Насколько я знаю и насколько сама видела, старший детектив-суперинтендант действовала строго по инструкции.

– Неужели?

– Так точно, сэр. Абсолютно. Вне всяких сомнений. – Барбара сглотнула. «Может быть, три утверждения – это уже перегиб?»

Хильер не отрываясь смотрел на нее. Это напоминало игру в гляделки.

– Я знаю, детектив-сержант Хейверс, что вы со старшим детективом-инспектором Ардери недолюбливаете друг друга. И не хочу, чтобы это повлияло на вашу оценку.

– Конечно, нет, сэр. Не знаю, что вы там слышали, и не хочу знать, но кроме… ну… кроме этой записи, которую ПОП из Ладлоу переслал мне уже после того, как старший детектив-суперинтендант сказала мне, что довольно будет и расшифровки, и потом в своем отчете…

– Мы сейчас говорим не об этом.

– Сэр?

Хильер подался к ней через стол, и Барбара сильно встревожилась. Это означало, что сейчас начнется разговор в формате «между нами, девочками», а сержант прекрасно знала, что в том мире, в котором она живет, они с Хильером никакие не «девочки».

– Я сейчас задам вам прямой вопрос, – произнес помощник комиссара, – и хочу получить на него такой же прямой ответ. Вам все понятно?

«Боже, еще бы…» Барбара кивнула.

– Отлично. Мне кажется, что в Ладлоу старший детектив-суперинтендант сильно пила. И мне также кажется, что в отдельные моменты она была невменяема. А принимая во внимание все то, что произошло после того, как вы вернулись из Шропшира, я бы хотел, чтобы вы подтвердили мои догадки, прежде чем я решу, что делать дальше.

Барбара никак не ожидала, что ей прямо в руки свалится вот такая «аллилуйя». Возможности, которые перед ней открылись, могли принести пользу не только ей. От них будет польза всему отделу. Она сможет почивать на лаврах долгие годы. Но…

Сержант нахмурилась. Кивнула. Она надеялась, что на ее лице видна напряженная работа мысли.

– Насколько я знаю, старший детектив-суперинтендант вообще не пьет, сэр, – выдала она наконец.

Хильер еще раз внимательнейшим образом осмотрел ее, прежде чем спросить:

– Вы в этом уверены?

Барбара понимала, что его вопрос был с подковыркой, но понимала также, что ответ на него может быть только один.

– На все сто процентов, сэр, – ответила она.

Виктория-стрит, Лондон

Не успела Барбара вернуться на рабочее место, как зазвонил ее телефон. Отвечать не хотелось, но деваться было некуда. Оказалось, что звонит Доротея Гарриман. Услышав ее голос, сержант поняла, что должна была ожидать этот звонок. По крайней мере, сегодня. Ведь сегодня чечеточный день, и Ди наверняка хотела договориться об их планах.

Поэтому, после того как они обменялись приветствиями, Барбара попробовала направить разговор в другое русло.

– Сегодня никак не получится, Ди. Мне необходимо отдохнуть.

– Сегодня? – Реакция Ди оказалась неожиданной. – Ах, ты о Саутхолле… Не важно. Завтра я тебе все покажу. И вообще, я переезжаю к тебе. Если мы вынесем кухонный стол, то места хватит. Кстати, Умайма выпала из обоймы. Она бросила уроки. Беременность. Нет, ты только подумай! Я уже изменила хореографию…

– Ди…

– Но я сейчас не за этим. Тебя ждут.

– Я только что была в Башне.

– Тебя ждет их высочество. – Понизив голос, Ди добавила: – Для тех, кто понимает с полуслова, – советую поторопиться. Она вся какая-то встрепанная, и у них с детективом-инспектором Линли только что завершилась одна из тех бесед за закрытыми дверями, которые хорошо не кончаются.

Барбаре пришлось подчиниться. Она не оставалась наедине с Изабеллой Ардери с того момента, как они вернулись из Ладлоу, и ей совсем не хотелось делать это именно сейчас. Но выхода не было.

Когда Барбара зашла к ней в кабинет, Ардери сидела за столом. Не здороваясь, командир велела ей закрыть дверь и сесть, что показалось сержанту плохим признаком. Она выполнила то, что ей велели, и присела возле обширного стола Ардери прямо напротив суперинтенданта. Первое, что бросилось ей в глаза, – то, что стол сейчас был даже чище, чем обычно. Он выглядел вылизанным. А потом она обратила внимание на неподвижность Ардери. Та сидела со сжатыми на столе руками и даже не улыбнулась Барбаре, когда та садилась.

– Детектив-инспектор Линли доложил, что вы хорошо поработали в Шропшире, – сказала Изабелла. – Все разложено по полочкам, упаковано и доставлено Клайву Дрюитту.

Хейверс ощутила враждебность суперинтенданта. Она не была уверена, что ей с этим делать, и поэтому сказала:

– После того как мы все поняли про стóлу, командир… Про цвет и все такое… Я хочу сказать, что после того, как вы позвонили инспектору, чтобы обратить…

– Я не нуждаюсь в вашем снисхождении, сержант. И отлично понимаю, насколько я мешала проведению расследования. Кстати, мне сказали, что вы общались с помощником комиссара с глазу на глаз.

– Так точно, – быстро ответила Барбара. – Общалась, командир. Он велел мне остаться, чтобы спросить…

– Прекратите. Немедленно.

Барбара поперхнулась, услышав тон Ардери. Ее потовые железы заработали с усиленной нагрузкой.

Изабелла выдвинула один из боковых ящиков стола и достала из него то, что Барбара мгновенно узнала, – папку с бумагами о ее переводе.

– Но командир, командир… Прошу вас, я хочу лишь сказать… – начала сержант.

– Разве я не велела вам замолчать? – рявкнула Ардери. Она открыла папку и толкнула бумаги по столу в сторону Хейверс.

– Но я… я же делала все… Я не… Прошу вас.

– Берите, – велела Ардери.

– Но…

– Берите. Я не прошу вас ничего подписывать, сержант Хейверс. Я велю вам забрать документы. Я отдаю их вам. Теперь вы можете делать с ними что хотите.

– Что? Вы хотите сказать…

– Я уже сказала – берите.

Барбара посмотрела на документы. А потом – на Ардери.

– Я не… Командир, разве вы не хотите знать, о чем спрашивал Хильер?

– Не хочу.

– Но если я возьму эти документы, значит ли это, что я… Что это значит?

– Барбара, я сказала то, что сказала. Я так всегда делаю. Берите бумаги и поступайте с ними, как вам заблагорассудится.

Барбара протянула руку за документами. Двигалась она нарочито медленно. Ей казалась, что в любой момент Ардери может рассмеяться ей в лицо, радуясь, что ей ловко удалось обмануть простофилю, сидящую перед ней. Но этого не случилось. Барбара опустила бумаги на колени. Ничего не произошло.

Сержант встала.

– Спасибо, командир, – поблагодарила она. А когда Ардери кивнула, направилась к двери. Около нее она задержалась и обратилась к суперинтенданту: – Можно спросить?.. Инспектор что-то…

– Это никак не связано с инспектором Линли, – ответила Изабелла. – И останется теперь между нами.

Виктория-стрит, Лондон

Когда раздался звонок от помощника комиссара, Изабелла была к нему готова. Она все привела в порядок и поговорила с Бобом. Ее бывший муж неофициально обещал ей свою поддержку, а формально благословил ее, и в обоих случаях ей придется положиться на его слово, потому что изложить все это на бумаге невозможно. После того как она закончила все текущие дела, ей не оставалось ничего больше, кроме как сидеть и ждать звонка от Джуди Макинтош, которая должна была сообщить, что Хильер готов ее принять.

Изабелла собрала свои пожитки и удивилась, насколько мало их оказалось. Фото близнецов, еще одно фото ее с близнецами, кофейная кружка и десять маленьких бутылочек водки. Все это легко вошло в ее портфель, который в другой ситуации лопался бы от отчетов детективов, работавших под ее началом. Повесив на плечо сумку, Ардери направилась к двери. Здесь остановилась и осмотрелась.

«Странно, – подумала она. – Это ведь лишь кабинет в здании, так? Я слишком долго придавала ему – так же как и другим кабинетам – чересчур много значения».

Изабелла выключила верхний свет и закрыла дверь. Ей повезло – время было позднее, и, соответственно, рядом никого не оказалось. Она не перенесла бы вопросов.

В Башне суперинтендант прошла в приемную Хильера. Дверь в его кабинет была открыта, как бы в ожидании ее прихода. Джуди Макинтош уже ушла домой, и Изабелла увидела помощника комиссара, ждавшего ее, сидя за столом. Она поразилась сходству его позы за столом с ее позой, когда она сидела и ждала сержанта Хейверс. Как и она, Хильер сидел со сложенными на столе руками. Но, в отличие от нее, он крутил в пальцах карандаш.

Когда Изабелла вошла, он предложил ей сесть. Ардери сказала, что она предпочитает постоять. Помощник комиссара кивнул, но сам вставать не стал.

– Мне очень хотелось бы сказать вам, сэр, что достаточно будет лишь групповой терапии. Но если б я в это верила, то ходила бы на эти группы каждый день. Даже дважды в день, если это необходимо. Я никогда не посещала таких занятий – хотя время от времени думала о них, – однако, насколько я понимаю свое нынешнее физическое состояние, мне понадобится контролируемый выход. Я сейчас о выходе из моего нынешнего состояния под медицинским контролем. Мне сказали, что это займет шесть недель. И меня могут взять прямо сейчас.

– И где это? – спросил Хильер.

– Остров Уайт. Клиника вместе с реабилитационным центром. Сначала программа детоксикации, а потом… потом реабилитация. Детоксикация, как они считают, займет неделю.

– А реабилитация?

– Всю жизнь. Я хочу сказать, что полное излечение невозможно. Человека можно просто научить жить с этим.

– С чем?

– Прежде всего – с тягой, а уже потом – с тем, что вызывает эту тягу. Поэтому после детоксикации – которая затрагивает физиологический аспект, – идут пять недель встреч, обсуждений и бог знает чего еще. А потом… потом остаются групповые занятия. Утром, днем, вечером, ночью – не важно. В Лондоне они проходят беспрерывно, так что можно посещать их столько, сколько хочешь.

Хильер, кивнув, выпустил карандаш из рук и стал катать его по крышке стола.

– Я хотела бы поклясться вам, сэр, что сделаю это, – продолжила Изабелла. – Я хотела бы сказать вам, что ничего подобного больше не повторится. Но, по правде говоря, я не знаю этого наверняка…

– И что, это должно, по-вашему, меня успокоить?

– Я просто хочу рассказать вам то, как я понимаю ситуацию именно в данный конкретный момент. – С этими словами Изабелла все-таки села. Портфель она поставила на пол, а сумку положила на колени. – Я уже много раз говорила себе, что могу остановиться. И действительно останавливалась. На месяц, на два – просто чтобы доказать самой себе, что я не раба алкоголя. Но действительность такова, что рабой я являюсь вот уже много лет.

Хильер кивнул еще раз. Ей не нужны были его похвалы, тем более что она их не заслужила. Но кое-что ей было от него нужно. Невероятная ирония судьбы заключалась в том, что от Дэвида Хильера ей был необходим человеческий подход, которого она сама не демонстрировала уже столько лет, что об этом было страшно подумать. Этот человеческий подход должен был показать его понимание, или сочувствие, или прощение, или что-то еще, – но только не ту тишину, которая установилась сейчас в кабинете.

– Я надеюсь, что вы сможете предоставить мне отпуск, сэр, – сказала суперинтендант. – Если б я знала, что меня ждет моя работа, это… Это было бы для меня как свет в конце тоннеля. Это облегчило бы задачу. Правда, ничего легкого впереди я не ожидаю. Но это было бы… может быть… моей целью.

Хильер, встав, подошел к окну. Стремительно приближался июнь, со своей всегда непредсказуемой погодой, и сейчас за окном начинался дождь. Капли ритмично стучали в стекла; скоро по ним будут литься потоки воды.

– Я не назначил бы вас на пост старшего детектива-суперинтенданта, если б на него согласился Линли, – сказал он, не оборачиваясь. – Вам это известно, правда?

– Да, сэр.

– Но я не назначил бы вас и если б не верил, что вы справитесь. Кстати, я все еще в это верю. Не в том состоянии, в котором вы сейчас, а в том, в котором будете.

Изабелла промолчала. Она была рада услышать то, что он сказал, но помощник комиссара еще не закончил, поэтому она ждала.

Хильер повернулся от окна, не торопясь осмотрел ее и так же не торопясь вернулся к столу, уселся в кресло и сложил руки.

– Ваша просьба удовлетворена, – сказал он наконец. – Сначала разберитесь с вашими демонами, а потом мы поговорим с вами о том, что ждет вас впереди.

– Благодарю вас, сэр.

– Когда вы начинаете?

– Немедленно.

– Тогда – Бог в помощь!

Ардери смогла выдавить из себя улыбку, которая в лучшем случае могла сойти за неуверенную, взяла свой портфель, попрощалась и пошла к двери, возле которой он остановил ее словами:

– Кстати, сержант Хейверс вас не выдала. Думаю, вы должны об этом знать. Я спрашивал ее напрямую, но она не стала… Я имею в виду, бросать вас на съедение волкам. Ей это даже в голову не пришло.

– Томми так и сказал, что она не выдаст, – ответила Изабелла. И сказала правду, потому что теперь должна была говорить только правду: – Она хороший офицер, сэр. В большинстве случаев способна кого угодно вывести из себя, но в то же время очень хороший сотрудник.

– Если б эта политика не была такой запутанной, а?..

– Простите?

– Как же я хотел, чтобы она продемонстрировала свою профессиональную непригодность… Но, по-видимому, этого не случится. Так же как и с Линли, который, даже в свои лучшие дни, совсем чуть-чуть отличается от Хейверс в положительную сторону.

Ардери улыбнулась, и на этот раз это получилось у нее совсем запросто. Так же, как и те слова, которые она сказала Хильеру на прощание:

– С этим я никак не могу спорить, сэр, но, должна признать, дело свое они знают.

Июль, 6-е

Саутхолл, Лондон

– Но ведь ты же не можешь действительно верить в то, что Барбара тебя простит, нет? – спросила Дейдра у Томаса. – Я отлично знаю, что она предупреждала и тебя, и других, что ее знакомые не должны показываться на этом мероприятии.

– Когда-нибудь Барбара Хейверс еще поблагодарит меня за это. Хотя вначале она, естественно, будет вне себя. Но со временем все изменится.

– Ты сумасшедший, – заметила Дейдра.

– Ну да. Ветер, сокол, цапля и все такое[248], – ответил Томас, взглянув на Дейдру, сидящую на пассажирском месте в «Хили Элиотт». – Я рад, что ты вернулась в Лондон, Дейдра.

На этот раз ее не было не так уж долго, но за последние шесть недель она приезжала и уезжала, посещала Корнуолл и возвращалась в Лондон так часто, что это занимало практически все ее свободное время. Томас протестовал, когда она отказывалась от того, чтобы он поехал с ней, объясняя это тем, что это ее семья. А значит, и проблема тоже только ее.

Ее биологическая мать умерла, так и не дождавшись чудесного излечения, как и многие в ее положении. Умирала она долго и мучительно, и не только из-за своих убеждений, но и из-за тех условий, в которых жили она, ее муж и двое взрослых детей. До самого конца мать отказывалась ехать в больницу, а значит, и в хоспис. «Бог сам даст мне излечение, которого я достойна».

Когда же несчастная женщина отошла в мир иной, возник вопрос, что делать с отцом Дейдры и ее братом и сестрой. Дейдра и здесь отказалась от помощи Томаса. А на его вопрос: «Тогда что же у нас с тобой за отношения?» – ответила:

– То, что я должна сделать, никак не связано ни с тобой, ни со мной, ни с нашими отношениями. Я не лезу в твою семью, Томми, и не хочу, чтобы ты лез в мою.

Хотя он-токак раз хотел, чтобы она «лезла» в его семью. И достаточно откровенно намекал на свое желание показаться вместе с ней в Ховенстоу, где смог бы представить ее брату, сестре, матери и племяннице. Но Дейдра уже достаточно давно и всячески уклонялась от этого.

Томас решил, что в какой-то момент она сама захочет появиться в его семейном гнезде, потому что лишилась своего небольшого коттеджа в Полкер-Коув, который решила передать Гордону и Гвиндер Уди – своим брату и сестре, взрослым близнецам. Дейдра посчитала, что они должны уехать из дома на колесах, который ее отец отказывался оставить, будучи уверенным – несмотря на годы неудач, – что еще сможет разбогатеть на промывке оловянной руды в проточной воде. Так что теперь близнецы должны были поселиться в уединенном убежище их старшей сестры – небольшом домике, в котором Дейдра скрывалась в свое свободное время, когда была еще сотрудницей Бристольского зоопарка. Она сказала Линли, что, как ему известно, коттедж достаточно большой. У каждого из близнецов будет своя спальня и общая ванная комната.

На вопрос Линли: «А как же ты, Дейдра? Я же знаю, что значит для тебя этот коттедж?» – она ответила, что сможет спать на диване, когда захочет туда приехать.

– Но это уже не будет уединенным убежищем.

– Может быть. Посмотрим. Но я не могу оставить их жить в этом жалком доме на колесах. И это единственное решение, которое пришло мне в голову. Маловероятно, что они захотят переехать в город.

– А сами-то они хотят уехать из этого дома на колесах?

– Конечно, они напуганы. А как ты думаешь? Они жили в этой дыре с того момента, когда им исполнилось восемнадцать, и переехали туда из мест, которые были во много раз хуже. Они достойны лучшего. И коттедж – это именно то, что им надо. А я рада отдать его им.

– Но мне не нравится, что ты…

– Томми, наши жизни – твоя и моя – слишком отличаются одна от другой, чтобы мы могли понять друг друга.

– А вот это не совсем так…

– Ты так думаешь?.. А ты представь себе, что тебя забрали у родителей и что ты оказался в Фалмуте, в прекрасной семье, в условиях, о которых не мог даже мечтать. А теперь представь себе: ты вдруг узнаешь, что вся эта роскошь, в которой ты купаешься, это именно то, чего напрочь лишены твои брат с сестрой в тех семьях, в которых их поселили. И попытайся представить себе, что бы ты почувствовал в этот момент.

– Я понимаю.

– Откуда? Ты этого не пережил – значит, не можешь этого понять. Они – Гордон и Гвиндер – были лишены в жизни всего, и я хочу, чтобы это наконец осталось в прошлом. Называй это чувством вины или как хочешь, но я ни за что не допущу, чтобы вторая половина их жизни оказалась такой же ужасной, как первая.

Томасу не нравились эти ее намеки на некоторую утопичность происходящего. Дискуссию можно было продолжать до бесконечности, так что он четко чувствовал, когда ей лучше дать заглохнуть. А вот на то, чтобы положить ей конец раз и навсегда, – на это у него мудрости не хватало.

Но постепенно он убедил себя, что во всем этом есть и нечто положительное: хотя Дейдра несколько месяцев спала на полу своей лондонской квартиры, пока ее переделывали, он считал маловероятным, что ей понравится спать на диване в собственном коттедже, когда у нее будет возможность вырваться в Корнуолл из Лондона. А это значило, что в конце концов она почти наверняка согласится на несколько большее убежище в Корнуолле, чем то, которое у нее было, – на его семейное гнездо возле Ламорна-Коув.

Естественно, что Хейверс заявила по данному поводу: «Я бы не поставила на это, сэр», но чего еще можно было от нее ожидать… В сверхоптимизме эту женщину никак не обвинишь.

– Знаешь, все это может очень плохо кончиться, – сказала Дейдра, словно услышав его мысли о Барбаре.

Оценив то, что она решила сменить тему, Линли беззаботно соврал:

– Возможно. И я это знаю. – Правда, он не представлял себе, как такое может произойти. Инспектор был уверен, что его план завершится блестящим результатом, за который Барбара будет благодарить его до конца своих дней.

– Рада это слышать. Но, честное слово, Томми, неужели все обязательно должны там быть?

– Тогда все будет выглядеть не так надуманно, – объяснил Томас. – И потом, Уинстон нам просто необходим – для того, чтобы отвлечь на себя внимание, правильно?

– А его родители тоже?

– А вот это нечто, чего я не смог бы предотвратить, даже если б попытался. У Уинстона от родителей нет секретов, а Барбара Хейверс в туфлях для чечетки может быть еще более забавна, чем Барбара Хейверс, берущая уроки кулинарного искусства у Элис Нката.

– А остальные?

– Остальные? Это ты о Дентоне?

– Прекрати разыгрывать из себя невинную овечку. Я и о Дентоне, и о Симоне, и о Деборе, и о Филипе Хейли с женой… Я никого не забыла, Томми?

– Думаю, что будут еще родители Доротеи, но в этом я точно не виноват.

– Ты просто невозможен, – заключила Дейдра. – Никогда не думала, что ты можешь вести себя как озорной мальчишка.

Танцевальный фестиваль проходил недалеко от того места, где девушки все это время занимались чечеткой. Местный клуб предоставил для действа свой зал. Естественно, что Хейверс предпочитала не распространяться на эту тему. А Доротея, напротив, с удовольствием дала Линли адрес странички в Сети; на ней он смог найти подробную информацию о месте, времени и названиях номеров, которые должны будут поразить их.

«И это действительно будет поразительно», – подумал Томас. Он, как никто, был готов любоваться на то, как Барбара и Доротея под дробь чечетки войдут в историю.

Саутхолл, Лондон

Барбара была сама не своя. Их номер не только передвинули туда, что на эзоповом языке все называли Вторым Актом, но и даже там он был поставлен предпоследним. А это означало, что ее план слинять из клуба через час после того, как она в нем появится, потерпел крах. Но еще хуже было то, что, глядя в зал из-за занавеса, она заметила Уильяма Нкату. Трудно было не заметить его шесть футов четыре дюйма[249], а родители сержанта, которые, по всей видимости, тоже прибыли, чтобы полюбоваться на ее унижение, были не намного ниже его.

Появление Нкаты было не просто неприятностью. Это был удар ниже пояса. Но потом Барбара увидела Саймона Сент-Джеймса с женой Деборой – давних друзей Линли, – и… а это что, Чарли Дентон усаживается в кресло рядом с проходом возле… возле отца Деборы, почти заслоненного тремя женщинами в парандже? Увидев их, Хейверс сменила свое раздражение тем, что сделал Линли, на зависть к этим трем женщинам, закутанным в черное. Большой лоскут материи любого цвета на ней самой сейчас совсем не помешал бы. Все, что угодно, лишь бы ее не видели в костюме, придуманном Доротеей.

Сначала Гарриман говорила о «ревущих двадцатых». Послушать ее, так она без остатка отдала свое сердце этим «ревущим двадцатым»; а когда узнала, что музыка Коула Портера не относится к этому периоду, объявила о том, что совершенно убита. «Надо подумать о тридцатых, – посоветовал ей Каз. – Ар-деко и все такое…» Так что Доротее пришлось сменить открытые платья на матросские костюмы. По мнению Барбары, поменяли они шило на мыло, но так ей, по крайней мере, не надо было демонстрировать голые ноги.

С момента возвращения Хейверс из Шропшира репетиции не прекращались ни на минуту. Доротея заявила, что правильность чечетки зависит от мускульной памяти, а ее можно развить, только заставив мускулы повторять одно и то же движение до тех пор, пока они не начнут реагировать на соответствующую музыку совершенно автоматически.

– Это как езда на велосипеде, – сказала Доротея.

– Еще одно, чем ни за что не стала бы заниматься на публике, – ответила ей Барбара.

И вот наконец наступил решающий момент. Они пережили первый акт, антракт и почти весь второй акт – и теперь приближалась их очередь.

Сейчас на сцену должен был выйти еще один ансамбль бесталанных танцоров. Следом за ними выступали Доротея и Барбара. Они стояли во всеоружии: в морских костюмах, морских шапочках и с тросточками в руках. Барбара пыталась отговорить Ди от тросточек, поскольку, на ее взгляд, они отнюдь не добавляли морского шика. Да и какой моряк поднимется на борт с тросточкой в руке? Однако, по мнению Доротеи, таковые играли важную роль в создании «законченного образа, разве ты не понимаешь?». Барбара действительно не понимала, но не видела смысла в продолжении спора.

По крайней мере, успокаивала себя Хейверс, она не входит в группу из восьми – одетых полностью, хотя и довольно странно – человек, которые сейчас находятся на сцене в том, что отдаленно напоминает сдутую спасательную шлюпку, а должно бы выглядеть как громадная миска. Кому-то – гораздо более отмороженному, чем талантливому, – пришла в голову идея о фруктах, оживающих под звуки «Да здравствует Голливуд!»[250]. Барбара наверняка посочувствовала бы ананасу, если б у нее оставались хоть какие-то силы, чтобы сочувствовать кому-то, кроме себя самой.

Когда публика радостно захлопала после окончания номера с миской фруктов – и это несмотря на то, что арбуз и банан столкнулись друг с другом и растянулись на полу во время танца, – Доротея сразу же взяла все в свои руки. Она захлопала в ладоши, разулыбалась и закричала: «Вперед! Мы же старались именно ради этого!», после чего Барбаре захотелось сказать ей, что лично она старалась вывихнуть себе коленку – правда, безуспешно. Максимум, на что ее хватило, так это на вросший ноготь.

– Мы будем лучшими! – продолжила Доротея.

– Ты что, сказала Уинстону, где все это будет происходить? – задала ей вопрос Барбара.

Доротея ударила себя в грудь.

– Что? Детектив-сержант Нката здесь? Почему ты думаешь, что я сказала…

– Наверное, чтобы обеспечить аплодисменты.

– Детектив-сержант Хейверс, мы не прибегали в прошлом, не прибегаем сейчас и не будем прибегать в будущем к поддержке наших сторонников на подобного рода мероприятиях. Мы и так сотворим сенсацию.

– Я запомню, что ты не ответила на вопрос.

– На какой вопрос?

– Это когда я спросила тебя, не ты ли сказала Уинстону, где будет проходить это звездное мероприятие.

В этот момент Доротея наклонилась, чтобы поправить завязки своих туфель для чечетки.

– Наверное, он все узнал от детектива-инспектора, – сказала она, выпрямившись.

– Что?

Доротея шлепнула себя по губам и продолжила:

– Ну как я могла не дать детективу-инспектору Линли хоть какой-то намек, когда он меня об этом спрашивал? Тем более что он обещал сюрприз для тебя. Разве ты не любишь сюрпризы?

– Сюрприз в лице Уинстона Нкаты, его родителей и, готова поспорить, всех, кого знает сам инспектор Линли, – это не то, без чего я не смогу прожить, Ди. Считай, что тебе повезло, что я не запустила в тебя вот этими туфлями.

– Но я же ему ничего не сказала. Просто назвала адрес в Интернете, и больше ничего. Клянусь тебе. Я сразу сказала, что все остальное ему придется делать самостоятельно.

– И это ему вполне удалось, – заметила Барбара.

– Ты очень глупо себя ведешь, – сказала Доротея. – Наша очередь. Настало время для Цинциннати!

И они вышли на сцену. При этом Барбара постоянно спрашивала себя, насколько это может быть ужасно, что ее коллеги видят, как она строит из себя дуру. Правда, они уже видели это в других ситуациях. Так что одним разом больше…

Когда они появились на сцене под мелодию Коула Портера, в зале раздались одобрительные возгласы. Кто-то стал скандировать: «Бар-ба-ра! Бар-ба-ра!» – и хотя сержант вовсе не собиралась воспринимать это как знак одобрения, она успокоилась, поскольку поняла, что ее знакомые вообще ничего не понимают в чечетке. Даже если она ошибется, они этого не заметят. Надо просто держать спину прямо и вести себя так, будто все, что она делает, – это лишь часть шоу.

Так все и продолжалось – ни шатко ни валко; не блестяще, но и не ужасно. Барбара смогла запомнить порядок па в начале номера и всего лишь один раз перепутала шаффл с флэпом. А вот улыбаться при этом было затруднительно, потому что она должна была еще приговаривать «риф, прыжок, шим-шэм, крэмп ролл!», а это было уже выше ее сил. И вместо того, чтобы рассылать аудитории улыбки, как это делала Доротея, она просто три-четыре раза посмотрела в сторону зала.

После чего от ее решимости не осталось и следа. Барбара сбилась с шага. Перепутала последовательность. И все потому, что увидела, кто сидит рядом с Чарли Дентоном, – и это был вовсе не отец Деборы Сент-Джеймс.

Барбара сделала Цинциннати прямо за кулисы.

Саутхолл, Лондон

Никакой раздевалки здесь не было. Так что на праздник ей пришлось прийти, заранее надев этот гребаный костюм. Только «фрукты» пришли без костюмов, потому что могли надеть их прямо на верхнюю одежду. А все остальные не имели ни одного шанса покинуть здание незамеченными.

Но ей надо было делать ноги. И делать это быстро. Она не стала размышлять, зачем ей это надо. У нее была альтернатива – бороться или бежать, – и Хейверс выбрала бегство.

Оказавшись за кулисами, она протолкалась мимо Фреда и Джинджер[251] и проложила путь сквозь группу детей в миниатюрных шляпках и с хвостиками. У нее за спиной Каз спросил: «В чем дело?», но она не остановилась. Пусть себе думает, что это запоздалый приступ страха перед сценой или продуманная месть Доротее за то, что она заманила ее в это безумие. Или что она вывихнула колено, или отравилась, или заразилась бубонной чумой. То, что Доротея осталась на сцене и ей в одиночестве придется заканчивать номер, притворяясь при этом, что неожиданное исчезновение партнерши со сцены – это тоже часть шоу, Барбару не волновало. Конечно, когда все закончится и Хейверс не выйдет на поклон, чтобы получить свою долю аплодисментов, это будет выглядеть странно. Но ей на это наплевать. Для нее сейчас главное – исчезнуть.

Хуже всего было то, что она… Барбара не знала, почему делает это. Она не знала, что означает присутствие итальянского детектива по имени Сальваторе Ло Бьянко среди публики. Его наверняка притащил с собой Линли, и весь ужас был в том… Она не могла понять, почему инспектор решил унизить ее подобным образом.

Подойдя к своему «Мини», Барбара услышала, как он зовет ее. Линли был не дурак. Он мог ничего не знать про чечетку, но прекрасно разбирался в людях. Так что инспектор легко понял ее выражение лица, так же как и изменившееся выражение лица Доротеи, и разобрался во всем с присущей ему скоростью.

Барбара набросилась на инспектора.

– Зачем? – кричала она. – Вы что, думали, что я буду вне себя от радости? Потрясена? Восхищена? Я просила вас не приходить. Я запретила вам приходить. А вы не только решили прийти сами, но и пригласили с собой Сальваторе, так? Вместе со всеми остальными – с Симоном, Деборой, Чарли… кого забыла? Ах да, Уинстона, с его матушкой и папашей. А как насчет моих соседей? Их вы тоже пригласили?

Томас поднял руки, как будто хотел защититься от нее, и Барбара поняла, что на этот раз она его достала.

– Барбара. Остановитесь. Послушай… – сказал инспектор.

– Не буду! – кричала сержант. – Ни за какие коврижки. Вы что, решили, что знаете, что для меня лучше? Как и все остальные? Ничего вы не знаете, инспектор. Вы просто выставили меня на посмешище перед коллегами, перед… – Она не могла продолжать. Эта была уже не злость, а нечто, для чего у Барбары не было наименования.

– Сальваторе я не приглашал, – сказал Линли. И, оглянувшись в сторону здания, где все еще продолжались танцы, продолжил: – Хотя нет. Не совсем так. Я пригласил его, но не приехать сюда из Италии. Он в любом случае собирался. Речь идет о курсах английского языка.

– Английского языка? И зачем ему нужны эти гребаные курсы?

– Без понятия. Можете спросить его сами. Я предложил ему остановиться у меня, и как только стало понятно, что он будет здесь именно сегодня…

– Вы решили, что это идеальный случай, чтобы сделать из меня посмешище. Поэтому и привели сюда и его, и всех остальных.

– Я совершенно не могу понять, откуда это пришло вам в голову. Почему, ради всего святого, – посмешище?

– Потому что я и есть посмешище, – расплакалась Хейверс, неожиданно поняв то, о чем запрещала себе думать многие годы. – И всегда им буду.

– Не может быть, чтобы вы говорили это серьезно.

– А вы посмотрите на меня. Попытайтесь представить себе, что значит быть такой, как я, и откуда я появилась, и что значит жить, не имея никаких шансов когда-нибудь… хоть когда-нибудь… – Барбара заставила себя замолчать, потому что поняла, что если не остановится, то окончательно разрыдается, а она ни за что на свете не хотела рыдать, будучи одетой в матросский костюм и стоя перед Томасом Линли на парковке местного клуба в Саутхолле.

– А ну-ка, быстро за мной, – велел Линли. Его голос изменился, и, хотя это еще не был тот самый Голос, в нем уже чувствовалась некоторая жесткость. Когда она не пошевелилась, он повторил: – Я сказал – за мной. Это приказ.

– А если я, твою мать, откажусь его выполнять? – спросила Хейверс, презрительно усмехнувшись.

– На вашем месте я не стал бы этого делать.

Сказав это, инспектор повернулся. Он не стал оглядываться, чтобы проверить, идет ли она за ним. Барбара подумала было, что не стоит выполнять этот его приказ, но в его голосе было нечто, что говорило о том, что лучше ей этого не делать. Поэтому она потащилась вслед за ним.

Когда они вернулись назад, выходы на бис были в самом разгаре. Один за другим исполнители выходили на сцену, чтобы получить свою долю аплодисментов и восторгов от родственников, друзей и сторонников. Барбара уже подозревала, что последует дальше, поэтому не сильно удивилась, когда Линли сказал:

– Когда на сцену выйдет Доротея, вы присоединитесь к ней и сделаете это не ради себя. Вы сделаете это ради нее, потому что она вас любит. Как, кстати, и все мы, но я вижу, что сейчас бесполезно объяснять вам это.

– Я не могу…

– Можете, и вы это сделаете, черт побери, – прервал ее Линли. – Идите по центральному проходу – и если не сможете убедить всех, что все было придумано заранее, то вам придется иметь дело лично со мной. Я достаточно ясно выражаюсь, сержант?

Хейверс просто остолбенела. У нее уже готово было вырваться: «Да как вы смеете вести себя так, как будто вы правы, когда прекрасно знаете, что кругом виноваты?» Она хотела сказать: «Не смейте давить на меня вашими титулами». Она была готова произнести: «Вы меня не знаете. Вы вообще ничего не знаете, вы не знаете, что у меня в душе, и никогда не узнаете…»

Но только… Все это было неправдой. И не соответствовало действительности. Томас Линли знал гораздо больше, чем думали про него другие, а лучше всего на свете он знал, через что ей пришлось пройти. И она знала, что он это знает, потому что инспектор никогда не говорил об этом. Даже сейчас. Он ее щадил. И делал это всегда.

В этот момент на сцене появилась Доротея. Зрительный зал зааплодировал. Она мило улыбалась, но было видно, что улыбка у нее неуверенная, что было совершенно не похоже на Доротею.

– Вперед, – сказал Линли, и Барбара поняла, что все колебания надо оставить позади.

Бросившись по проходу, она выпрыгнула на сцену с такой скоростью, что потеряла равновесие, упала и заскользила в сторону Доротеи, у ног которой и остановилась. И, в точности как велел ей Линли, притворилась, что все это – просто часть шоу…

Благодарности

Каждый раз, начиная новый роман об инспекторе Линли, я определяю ту область Англии, где будет разворачиваться его действие, читаю о ней и провожу там какое-то время, изучая натуру и собирая информацию, которая, как я надеюсь, может помочь мне в создании действующих лиц и разработке основного сюжета и второстепенных интриг.

Что касается этого романа, то я должна поблагодарить главного констебля Вестмерсийского управления полиции Энтони Бэнгхэма за данное мне интервью, в котором он рассказал, как сокращения в полиции повлияли на их работу в этой части страны, и за то, что он любезно отвечал на мои электронные письма – их я писала всякий раз, когда сталкивалась со сложностями, объяснить которые мог только полицейский.

Йон Холл, президент Клуба планеристов Западного Мидленда в Лонг-Минд, любезно показал мне аэродромный комплекс и продемонстрировал, как собирают планер, как на нем летают, а также объяснил мне различные способы, какими планер запускают в воздух. Сейчас я жалею, что не приняла его предложения полетать.

Мэр Ладлоу, Пол Дрейпер, встретился со мной в помещении городского совета и объяснил, как сокращения в полиции повлияли на жизнь английских городов вообще и Ладлоу в частности. Как всегда, Свати Гэмбл из «Ходдер и Стоутон», была чрезвычайно полезна во всем, что касалось получения нужной мне информации, а мой редактор Ник Сэйрс возвращал меня в реальность, когда я путалась в британском английском.

В Соединенных Штатах коллега-писательница (и чечеточница) Патриция Смайли очень помогала мне, когда дело доходило до чечетки, а моя помощница Шарлин Коу была удивительно изобретательна, когда дело касалось получения информации по такому количеству вопросов, что я не буду их все здесь перечислять. Мой редактор Брайан Тарт был воплощением терпения, пока ожидал, когда роман будет написан, а мой муж Том Маккейб сделал все, что было в его силах, чтобы поддержать меня в долгом процессе творчества.

Кроме того, я получала любовь и поддержку от своих сестренок: Карен Джой Фаулер, Гейл Цукияма, Нэнси Хоран и Джейн Хэмилтон. Вы – настоящее сокровище.

В книге вам наверняка встретятся ошибки, но эти ошибки будут только моими.

Элизабет Джордж

Уитби-Айленд, шт. Вашингтон

27 августа 2017 г.

Оглавление

Великое избaвление Элизабет Джордж

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

Элизабет Джордж Расплата кровью

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

Элизабет Джордж Школа ужасов

  От автора

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

Элизабет Джордж Месть под расчет

  Часть I Вечерний Сохо

    Пролог

  Часть II Вечерний Лондон

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

  Часть III Кровавый счет

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

  Часть IV Расследование

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

  Часть V Опознание

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

  Часть VI Искупление

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

  Часть VII Через некоторое время

    Глава 28

Ради Елены Элизабет Джордж

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

Элизабет Джордж Картина без Иосифа

  НОЯБРЬ: ДОЖДЬ

  ДЕКАБРЬ: СНЕГ

  ЯНВАРЬ: МОРОЗ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

  ЧТО СЛЕДУЕТ ЗА ПОДОЗРЕНИЕМ

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

  ДЕЛО ОЧЕВИДНОЕ

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

  КОГДА ПРОШЛОЕ СТАЛО ПРОЛОГОМ

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

  РАБОТА НЕМЕЗИДЫ

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

Элизабет Джордж Прах к праху

  Предисловие автора

  Оливия

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Оливия

  Оливия

  Оливия

  Оливия

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Оливия

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Оливия

  Оливия

  Оливия

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Оливия

  Оливия

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Оливия

  Глава 24

  Оливия

  Глава 25

  Оливия

  Оливия

  Глава 26

Элизабет Джордж В присутствии врага

  Часть первая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

  Часть вторая

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

  Часть третья

    22

    23

    24

    25

    26

    27

    28

    29

    30

Элизабет Джордж Обман

  Пролог

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

Элизабет Джордж ПРЕСЛЕДОВАНИЕ ПРАВЕДНОГО ГРЕШНИКА

  Июнь Уэст-Энд

    Пролог

  Сентябрь Дербишир

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

  Послесловие

Элизабет Джордж ПРЕДАТЕЛЬ ПАМЯТИ

  Мейда-Вейл, Лондон

  Гидеон

  Глава 1

  Глава 2

  Гидеон

  Гидеон

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Гидеон

  Гидеон

  Глава 6

  Глава 7

  Гидеон

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Гидеон

  Гидеон

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Гидеон

  Гидеон

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Гидеон

  Глава 18

  Гидеон

  Глава 19

  Гидеон

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Гидеон

  Глава 24

  Гидеон

  Глава 25

  Гидеон

  Глава 26

  Гидеон

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Благодарности

Элизабет Джордж ТАЙНИК

  10 ноября, 14.45 Монтесито, Калифорния

  5 декабря, 6.30 утра Остров Гернси, Ла-Манш

  15 декабря, 23.15 Лондон

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

    25

    26

    27

    28

    29

    30

    31

    32

  Благодарности

Элизабет Джордж БЕЗ ЕДИНОГО СВИДЕТЕЛЯ

  Пролог

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

Элизабет Джордж Перед тем, как он ее застрелил

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

Элизабет Джордж Женщина в красном

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Благодарности

Элизабет Джордж «Это смертное тело»

  ИСТОКИ

  ИЮНЬ

  ИЮЛЬ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

  Благодарности

Элизабет Джордж Верь в мою ложь

  10 октября

    Флит-стрит, Лондон

    Лондон, Сент-Джонс-Вуд

    По дороге в Камбрию

  18 октября

    Камбрия, Брайанбэрроу

    Камбрия, по пути в Брайанбэрроу

    Камбрия, озеро Уиндермир

  25 октября

    Лондон, Уэндсуорт

  28 октября

    Лондон, Марилебон

    Лондон, Флит-стрит

    Лондон, Чок-Фарм-роуд

  30 октября

    Лондон, Белгрейвия

    Лондон, Челси

    Лондон, Челси

    Лондон, Уэндсуорт

  2 ноября

    Камбрия, Брайанбэрроу

    Камбрия, Суортмур

    Арнсайд, Камбрия

    Камбрия, Грейт-Урсвик

  3 ноября

    Камбрия, озеро Уиндермир

  4 ноября

    Камбрия, Милнторп и Арнсайд

    Камбрия, Арнсайд

    Камбрия, Брайанбэрроу

    Камбрия, озеро Уиндермир

    Камбрия, Грэндж-овер-Сэндс

    Камбрия, озеро Уиндермир

    Камбрия, ферма Миддлбэрроу

    Камбрия, Уиндермир

    Камбрия, Милнторп

    Камбрия, озеро Уиндермир

  5 ноября

    Лондон, Чок-Фарм

    Лондон, Чок-Фарм

    Лондон, Чок-Фарм

    Камбрия, озеро Уиндермир

    Камбрия, Брайанбэрроу

    Камбрия, озеро Уиндермир

    Лондон, Флит-стрит

    Камбрия, Арнсайд-Нот

    Камбрия, Милнторп

  6 ноября

    Камбрия, Брайанбэрроу

    Камбрия, Бэрроу-ин-Фёрнес

    Камбрия, Арнсайд

    Камбрия, Арнсайд

  7 ноября

    Камбрия, Брайанбэрроу

    Камбрия, Грейт-Урсвик

    Лондон, от Чок-Фарм до Марилебон

    Камбрия, Милнторп — озеро Уиндермир

    Камбрия, Милнторп

    Лондон, Кенсингтон

    Озеро Уиндермир

  8 ноября

    Чок-Фарм — Лондон

    Камбрия, Милнторп

    Камбрия, Арнсайд

    Камбрия, Милнторп

    Камбрия, Милнторп

    Камбрия, Милнторп

    Камбрия, Милнторп

    Камбрия, Грейт-Урсвик

    Камбрия, озеро Уиндермир

    Камбрия, озеро Уиндермир

    Камбрия, Брайанбэрроу

    Камбрия, озеро Уиндермир

    Лондон, Кенсингтон

  9 ноября

    Камбрия, Уиндермир

    Камбрия, Милнторп

    Ланкашир, Ланкастер

    Камбрия, Ньюбай-Бридж

    Лондон, Чок-Фарм

    Лондон, Чок-Фарм

    Камбрия, озеро Уиндермир

    Ланкашир, Ланкастер

    Лондон, корпус «Виктория»

    Камбрия, озеро Уиндермир

    Ланкашир, Ланкастер

    Лондон, корпус «Виктория»

    Камбрия, Брайанбэрроу

    Лондон, корпус «Виктория»

    Камбрия, озеро Уиндермир

    Камбрия, Арнсайд

    Лондон, Блумсбери

    Камбрия, озеро Уиндермир

    Камбрия, озеро Уиндермир

    Камбрия, Уиндермир

  10 ноября

    Камбрия, Милнторп

    Камбрия, Уиндермир

    Камбрия, Бэрроу-ин-Фёрнес и Грэндж-овер-Сэндс

    Ланкашир, Ланкастер

    Камбрия, Арнсайд

    Лондон, корпус «Виктория»

    Камбрия, Брайанбэрроу

    По пути в Лондон

    Камбрия, Милнторп

    Камбрия, Милнторп

    Камбрия, Брайанбэрроу

    Камбрия, Арнсайд

    Камбрия, Арнсайд

    Камбрия, Милнторп

    Камбрия, Арнсайд

    Камбрия, Уиндермир

    Камбрия, Уиндермир

    Камбрия, Уиндермир

    Камбрия, Арнсайд

    Камбрия, Уиндермир

    Камбрия, Милнторп

    Камбрия, Уиндермир

    Камбрия, залив Моркам

    Камбрия, Арнсайд

    Камбрия, Уиндермир

    Камбрия, залив Моркам

  11 ноября

    Камбрия, Арнсайд

    Камбрия, Арнсайд

    Камбрия, Грейт-Урсвик

    Лондон, Сент-Джонс-Вуд

    Камбрия, Брайанбэрроу

  12 ноября

    Лондон, Челси

    Лондон, Уэндсуорт

    Лондон, Белгрейвия

  15 ноября

    Лондон, Чок-Фарм

    Лондон, Чок-Фарм

  Благодарности

  Пресса о книгах Элизабет Джордж

Элизабет Джордж Всего одно злое дело

  Ноябрь, 15-е

    Эрл-корт, Лондон

    Челси, Лондон

    Бэйсуотер, Лондон

    Бэйсуотер, Лондон

    Чолк-Фарм, Лондон

    Чолк-Фарм, Лондон

  Ноябрь, 16-е

    Виктория, Лондон

    Виктория, Лондон

  Ноябрь, 19-е

    Боу, Лондон

    Боу, Лондон

  Ноябрь, 30-е

    Боу, Лондон

    Боу, Лондон

  Декабрь, 17-е

    Сохо и Чолк-Фарм, Лондон

  Декабрь, 19-е

    Далвич-вилидж, Лондон

  Декабрь, 20-е

    Айлингтон, Лондон

    Боу, Лондон

  Апрель, 15-е

    Лукка, Тоскана

  Апрель, 17-е

    Белгравия, Лондон

    Чолк-Фарм, Лондон

    Илфорд, Большой Лондон

  Апрель, 18-е

    Виктория, Лондон

    Лукка, Италия

    Барга, Тоскана

  Апрель, 19-е

    Вилла Ривелли, Тоскана

    Холборн, Лондон

  Апрель, 21-е

    Виктория, Лондон

    Белгравия, Лондон

    Боу, Лондон

    Боу, Лондон

  Апрель, 22-е

    Вилла Ривелли, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Виктория, Лондон

    Виктория, Лондон

    Илфорд, Большой Лондон

    Лукка, Тоскана

    Пиза, Тоскана

    Фаттория ди Санта Зита, Тоскана

    Фаттория ди Санта Зита, Тоскана

    Лукка, Тоскана

  Апрель, 23-е

    Чолк-Фарм, Лондон

    Виктория, Лондон

    Боу, Лондон

    Сохо, Лондон

  Апрель, 24-е

    Хокстон, Лондон

    Фаттория ди Санта Зита, Тоскана

    Лукка, Тоскана

  Апрель, 25-е

    Лукка, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Пиза, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Боу, Лондон

    Боу, Лондон

  Апрель, 26-е

    Лукка, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Пиза, Тоскана

    Фаттория ди Санта Зита, Тоскана

    Вилла Ривелли, Тоскана

  Апрель, 27-е

    Виктория, Лондон

    Чолк-Фарм, Лондон

    Боу, Лондон

  Апрель, 28-е

    Лукка, Тоскана

    Виктория, Лондон

    Лукка, Тоскана

    Вилла Ривелли, Тоскана

    Боу, Лондон

    Боу, Лондон

    Лукка, Тоскана

  Апрель, 29-е

    Лукка, Тоскана

    Виктория, Лондон

    Лукка, Тоскана

    Вилла Ривелли, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Вилла Ривелли, Тоскана

  Апрель, 30-е

    Виктория, Лондон

    Боу, Лондон

    Боу, Лондон

    Лукка, Тоскана

    Вилла Ривелли, Тоскана

    Вилла Ривелли, Тоскана

    Виктория, Лондон

    Лукка, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Виктория, Лондон

  Май, 1-е

    Лукка, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Южный Хокни, Лондон

    Боу, Лондон

    Виктория, Лондон

    Виктория, Лондон

    Белсайз-парк, Лондон

  Май, 5-е

    Чолк-фарм, Лондон

  Май, 6-е

    Южный Хокни, Лондон

    Боу, Лондон

    Виктория, Лондон

    Южный Хокни, Лондон

    Южный Хокни, Лондон

    Лукка, Тоскана

    Лукка, Тоскана

  Май, 8-е

    Чолк-фарм, Лондон

    Лукка, Тоскана

  Май, 11-е

    Лукка, Тоскана

    Чолк-фарм, Лондон

  Май, 12-е

    Белгравия, Лондон

    Белгравия, Лондон

    Лукка, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Челси, Лондон

    Виктория, Лондон

    Вест Энд, Лондон

    Уоппинг, Лондон

  Май, 13-е

    Лукка, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Виктория, Лондон

    Виктория, Лондон

    Лукка, Италия

    Виктория, Лондон

    Мальборо, Уилтшир

  Май, 15-е

    Чолк-Фарм, Лондон

    Виктория, Лондон

    Южный Хокни, Лондон

    Лукка, Тоскана

    Виктория, Лондон

    Чолк-Фарм, Лондон

  Май, 16-е

    Лукка, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Пиза, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Виктория, Лондон

    Соллициано, Тоскана

    Фаттория ди Санта Зита, Тоскана

    Боу, Лондон

  Май, 17-е

    Айл оф Догз, Лондон

    Лукка, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Виктория, Лондон

    Лукка, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Лукка, Тоскана

  Май, 18-е

    Лукка, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Виктория, Лондон

    Лукка, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Лука, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Лукка, Тоскана

  Май, 19-е

    Лукка, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Лукка, Тоскана

    Виктория, Лондон

  Май, 20-е

    Чолк-Фарм, Лондон

    Белсайз-парк, Лондон

    Белгравия, Лондон

  Благодарности

Элизабет Джордж Горькие плоды смерти

  За три года и три месяца до описываемых событий

    Декабрь, 14-е

  За три года до описываемых событий

    Апрель, 6-е

    Апрель, 14-е

    Апрель, 15-е

  За два месяца до описываемых событий

    Июль, 20-е

    Июль, 23-е

    Июль, 24-е

    Июль, 31-е

  За шесть недель до описываемых событий

    Август, 10-е

    Август, 11-е

  Настоящее время

    Сентябрь, 29-е

    Сентябрь, 30-е

    Октябрь, 1-е

    Октябрь, 4-е

    Октябрь, 5-е

    Октябрь, 11-е

    Октябрь, 13-е

    Октябрь, 14-е

    Октябрь, 15-е

    Октябрь, 16-е

    Октябрь, 17-е

    Октябрь, 18-е

    Октябрь, 19-е

    Октябрь, 20-е

    Октябрь, 21-е

    Октябрь, 22-е

    Октябрь, 23-е

  От автора

Элизабет Джордж Наказание в награду

  Часть первая

    Декабрь, 15-е

    Май, 4-е

    Май, 5-е

    Май, 6-е

    Май, 7-е

    Май, 8-е

  Часть вторая

    Май, 15-е

    Май, 16-е

    Май, 17-е

    Май, 18-е

    Май, 19-е

    Май, 20-е

    Май, 21-е

    Май, 22-е

    Май, 23-е

    Май, 24-е

    Май, 26-е

    Июль, 6-е

  Благодарности